Тот, кто держит за руку Евгения Бергер
        Верите ли вы в любовь с первого взгляда? Или хотя бы в "пристальный взгляд", который, по словам ученых, является важнейшим предшественником любви? Верите ли, что благоустроенная и вполне устоявшаяся жизнь может пойти прахом от одного такого рокового столкновения взглядами? Верите ли...
        Марк никогда не задумывался о подобном, ему казалось, у него есть все, о чем только может мечтать молодой человек, но встреча на дороге - случайная встреча на дороге - изменяет всю его жизнь до неузнаваемости, заставляя задуматься о том, что прежде казалось пустыми фантазиями...
        Тот, что держит за руку
        Евгения Бергер
        Глава 1. Марк
        Часть первая.
        Марк.
        «За пять секунд в человека не влюбишься, но предчувствие любви может заронить в душу и пятисекундная встреча».
        
        Все начинается со взгляда. Всегда. (Есенин)
        Просыпайся, соня! - слышу я воркующий девичий голосок, и при этом что-то щекочет меня по кончику носа. Вероника. Ей по утрам никогда не спится - она самый настоящий жаворонок, который для таких сов, как я, что-то вроде генно-модифицированного монстра, в естественной природе не встречающегося. Я мужественно борюсь с желанием отмахнуться от нее и спать дальше, но щекотка становится почти нестерпимой, и я приоткрываю глаза. Ровно на секунду.
        Что, уже восемь? - хриплю я спросонья, водя рукой перед лицом, словно отгоняя назойливую муху. - А чувство такое, словно я только что лег…
        Вероника смотрит на меня с таким умилением, словно перед ней не двадцатисемилетний парень с копной растрепавшихся волос, а годовалый карапуз самого трогательного вида. Даже неловко становится…
        Семь утра, соня, - пропевает она мне в самое ухо, приглаживая особо вздыбленные пряди на моей светлой макушке. - Пора вставать!
        Семь утра? - стону я мученически. - Я мог спать еще целый час. Зачем ты меня разбудила?
        Она корчит недовольную рожицу, но я-то лежу с закрытыми глазами и не могу этого видеть. Ну, почти не могу…
        Значит ты предпочитаешь лишний час проваляться в постели, нежели провести это время со мной?
        Это вопрос с подвохом - я знаю это однозначно - на такие можно ответить только одним способом, иначе беды не оберешься, и тогда я наконец разлепляю смеженные веки и растягиваю губы в игривой полуулыбке. По правилам игры любой парень именно так и должен поступить, разве нет?
        Моя искусительница полулежит на одном локте, и лямка ночного топа предусмотрительно свисает вниз, мол, смотри, еще одно минимальное усилие и эта шикарная девица в твоей постели будет почти обнажена. Я протягиваю руки и оглаживаю покатое плечико своей девушки, которая даже в этот ранний час выглядит крайне соблазнительно: меня всегда удивляет эта ее способность быть идеальной в любой момент любого дня и ночи, словно эта какая-то фантастическая сверхспособность, которой меня, Марка, при рождении обделили.
        Вероника же ласково трется о мою руку, напоминая собой пушистую кошечку, что абсолютно не вяжется с ее внутренним «я», и это несоответствие, если говорить честно, занимает меня больше, чем полуприкрытые, фиалковые глаза девушки за сеткой густых полукружий ресниц.
        Со мной она всегда чуточку другая - и я - такой вот я тугодум - никогда не понимал, что является тому причиной… Неужели любовь?
        Иди сюда, - тяну ее к себе и целую в густо пахнущую сиреневыми духами кожу за ухом. Та блаженно стонет, позволяя моим губам совершать свой особенный ритуальный танец вдоль ее гладкого, пышущего жаром тела… Когда же мои руки тянут обе лямки вниз, обнажая белоснежную грудь, покрытую пупырышками «гусиной кожи», она вдруг шепчет мне в самые губы:
        Марк, хочу всю жизнь просыпаться в твоих объятиях и заниматься с тобой любовью… Давай назначим уже день свадьбы.
        Если вам когда-нибудь выливали ведро холодной воды прямо на голову, то вы легко поймете меня в тот момент…
        Что, извини? - переспрашиваю я ошарашенно, так и замерев на границе между ее ключицей и правой грудью..
        Я говорю, что пора бы уже определиться с днем свадьбы, - преспокойно повторяет Вероника, похоже даже не догадываясь в какую румбу пустилось сердце ее парня. А оно еще как пустилось… Можете мне поверить. И так как я продолжаю молчать, она добавляет: - Мы уже много лет вместе, Марк, и ждали, как мне казалось, именно этого момента - окончания учебы и получения дипломов - и теперь мы можем, наконец, официально подтвердить наши отношения. Тем более, - игриво шепчет она мне на ухо, - я просто мечтаю о том моменте, когда стану называться фрау Штальбергер… Согласись, это звучит получше, чем Вероника Фолькерт! Никогда не любила эту фамилию.
        Я знаю с точностью до дня, сколько лет мы уже вместе - почти шесть без нескольких месяцев - и я знаю точно, за что Вероника ненавидит свою девичью фамилию - это фамилия отчима, с которым она никогда не ладила - но вот чего я не знает да и не понимаю вовсе, так это маниакального увлечения Верники мной.
        Это началось еще в детском возрасте, когда нам с подругой было по девять лет и мы сдружились на фоне дружбы наших родителей: наш сосед, Густав Фолькерт, до этого претерпевший мучительный бракоразводный процесс, вдруг вновь связал себя узами брака, приведя в дом новую жену с девятилетней дочерью, Вероникой; и так как мы мало того, что жили на одной улице в Эрленштегене, так еще оба наших отца работали в Нордклинике, в одной из городских больниц Нюрнберга, то наша с ней дружба была практически также неизбежна, как неизбежен морской прилив в полнолуние… Вот только тот девятилетний мальчик и представить себе не мог, что совместные просмотры мультфильмов и бесконечное поедание мороженого с шоколадной стружкой может вылиться в свадебные колокола и в «пока смерть не разлучит вас»! От подобной перспективы - а мне приходилось об этом задумываться, уж поверьте - меня всегда пробирала дрожь - и вот момент истины настал…
        А, по-моему, очень даже неплохая фамилия! - шутливо произношу я, тщательно скрывая свою нервозность за маской напускного веселья.
        Вероника смотрит с укором, с вполне заслуженным укором, понимаю я, но все во мне противится разговору о гипотетической свадьбе.
        Ты не хочешь на мне жениться? - сражает она меня прямым вопросом, и даже руки складывает на своей полуобнаженной груди.
        Я мысленно стону, представляя себя тем самым куром, попавшим в ощупь…
        Конечно, хочу, - отвечаю с вымученной улыбкой, и она это видит. Обида двумя красными пятнами выступает на ее щеках… Какой же я все-таки болван.
        Нет, не хочешь, - констатирует она твердо. - Но почему, вот этого я действительно не понимаю? - голос почти дрожит от обиды.
        Послушай, Ника, - беру ее за плечи и слегка сжимаю, - я не то чтобы не хочу нашей свадьбы, милая, просто мы едва успели получить наши дипломы… не следует ли сначала хоть немного втянуться в работу, пообвыкнуться на новом месте и вообще…
        Мы вполне могли бы сделать все это и после свадьбы, - вторит мне моя девушка. - Я думала, мы оба именно этого и хотели: закончить учебу и пожениться! Разве не этого все от нас ждут?
        Ох, я жутко не люблю ссориться, особенно с Вероникой, но сейчас во мне словно что-то щелкает…
        Мы не обязаны делать то, чего от нас, якобы, ждут, Ника! - возмущенно кидаю я. - Это наша жизнь и мы может поступать так, как будет лучше для нас самих…
        Быть твоей женой, Марк - это лучшее, о чем я могла бы мечтать, - обиженно парирует Вероника. - Но у тебя, похоже, другие мечты…
        Послушай, - теперь я увещеваю ее, словно неразумного ребенка, - ничего ужасного не случится, если не ты первая с курса выскочишь замуж…
        Она позволяет мне себя поцеловать, а потом смысл моих слов, похоже, доходит до нее, и Вероника гневно отшатывается прочь:
        По-твоему, я только поэтому и завела весь этот разговор? - кричит она возмущенно. - По-твоему, все дело только в моей жажде лидерства? Ты дурак, если так думаешь… Я люблю тебя, идиот, и всегда любила.
        С этим трудно поспорить: я помню как все началось… Мы сидим с Вероникой на диване за просмотром «Гарри Поттера» и едим попкорн из общего ведерка, а фрау Фолькерт заглядывает в гостиную и умильно лепечет: «Ох, до чего же они прекрасно смотрятся вместе… Просто отрада для глаз!» С тех пор и пошла мода восторгаться Вероникой по любому самому значительному и не очень поводу, мол, и красавица, каких поискать, и лучшая ученица в классе… и вообще, Марк, не упусти такую умницу-разумницу, такие на дороге не валяются.
        С двенадцати до пятнадцати лет все эти прозрачные полунамеки меня жутко раздражали, я брыкался и противился им, как новорожденный жеребенок, еще не умеющий управляться своими ногами, а потом явная симпатия Вероники стала мне даже приятна… и, что греха таить, чуточку полезна… Я рос тихим, послушным ребенком, которого даже пубертет не смог превратить в маленького домашнего монстра, о которых неизменно жаловались отцу его друзья-коллеги, я любил учиться и мог часами сидеть над учебниками, зубря расположение костей в человеческом скелете и расписывая формулы химических соединений кислорода… Зубрила одним словам. И не миновать бы мне клички «ботана» и других прилагающихся к нему реалий, кабы не явная симпатия лучшей ученицы и первой красавицы класса Вероники Фолькерт; та неизменно была рядом, терпеливо перенося и мои вспышки раздражения, и даже периодические выпады в адрес ее доброжелательности.
        «Что тебе вообще от меня надо?», сверкал глазами шестнадцатилетний подросток, действительно, не видевший в девочке рядом ничего, кроме подруги детства, а та улыбалась ему и обещала помочь с физикой, которая ему никогда не давалась.
        У нее мог быть любой самый привлекательный парень школы, стоило только поманить, но нет, она выбрала меня, Марка, и это до сих пор остается для меня неразрешимой загадкой.
        Сам-то я не приложил к этому никаких усилий, даже наоборот… и подчас мне казалось, что лучшей ученице класса просто хотелось опробовать свои силы на самом упертом из претендентов на ее девичье сердце, возможно, даже в этом проявлялось явное ее стремление к первенству, как знать. Может быть стоило уступить ей еще лет в шестнадцать - и сейчас этого разговора и вовсе бы не было!
        Подчас собственные мысли заставляют меня стыдиться самого себя: возможно, я не прав по отношению к Веронике, возможно, все дело, действительно, в чувствах, ведь встречаемся же мы вот уже целых пять лет, и Ванесса по-прежнему любит меня… А ведь я даже не лучший студент выпуска! Она всегда могла бы переключить свое внимание на Дениса Шильмана, тот закончил с красным дипломом да и готов был ради Вероники в лепешку расшибиться.
        Вздыхаю и примирительно говорю:
        Я тоже тебя люблю, милая. Давай не будем ссориться! Ладно? - развожу руки, приглашая ее в свои объятия, и Вероника послушно утыкается носом в мою ключицу.
        Так ты возьмешь меня в жены, Марк Штальбергер? - сипит она мне в шею, все ще слегка обиженным голосом.
        Конечно, Вероника, конечно, возьму, - сглатываю я, поглаживая ее по волосам. - Просто давай поговорим об этом в другой раз… Сегодня я опаздываю домой к завтраку.
        Совместные воскресные завтраки - это маленький пунктик семьи Штальбергер, я даже и не помню уже, с чего повелась эта традиция, только отсутствие на воскресном завтраке всегда жестоко каралось… Например, в седьмом классе я гонял с другом на скейтборде, позабыв о времени, и был лишен карманных денег на месяц, а в десятом мне отключили интернет, и приходилось делать домашнее задание в интернет-кафе.
        Чего могут лишить меня собственные родители в мои полные двадцать семь лет, я уже и представить себе не могу, но рисковать не решаюсь, да и повод для бегства от Вероники сейчас самый что ни на есть подходящий.
        Обещай, что мы поговорим об этом в самое ближайшее время? - канючит та, сверля меня пронзительным взглядом. - Пожалуйста…
        Такое чувство, что она вот-вот заплачет, а это уж вовсе не похоже на Веронику Фолькерт, еще в школе получившую прозвище «железной леди» за свой целеустремленный и боевой характер. И я ощущаю себя таким растерянным и несчастным, что даже не замечаю, как одеваю футболку шиворот навыворот, просовываю ноги в измятые брюки, а носки рассовывает по карманам - и все это под пристальным взглядом своей девушки, бегство от которой напоминает мне пошлый водевиль самого низшего пошиба.
        Когда дверь ее квартиры захлопывается за моей спиной, я облегченно вздыхаю и бегу по лестнице вниз со скоростью реактивного самолета, пытаясь скоростью унять свое безумно стучащее сердце.
        Внизу прислоняюсь к стене и сжимаю голову руками: в самом деле, почему я веду себя так по-идиотски, не легче ли было уступить и разрешить этот вопрос раз и навсегда… А теперь я буду постоянно думать о «втором раунде» в этом свадебном спарринге, и, наверное даже, не смогу спать.
        Да что с тобой не так, парень? Вы уже пять лет вместе, не этого ли в итоге и ждут от вас…
        Я понимаю, что веду себя, как те мужчины, которых всегда презирал - те самые, которые боятся штампа в паспорте похлеще сибирской язвы. Но я ведь не такой! Или такой?
        Снова сжимаю голову руками и ругаюсь вслух: рвущееся наружу неясное чувство взывает к зычному ору где-нибудь в безлюдном месте… Если бы я только мог уехать подальше в лес и дать этому чувству голос, думается мне, то, наверное, кричал бы полчаса кряду, и пусть бы после этого я сорвал себе горло и вообще перестал говорить.
        Через минуту я ругаю себя за малодушие, срываюсь с места и быстро иду к машине, радуясь, что она не видна из Вероникиных окон. Потом завожу автомобиль и тот, взвизгивая, уносит меня прочь…
        Жаль, нельзя также сбежать и от собственных мыслей!
        Глава 2.
        Я решаю сократить путь до дома по трассе Б1, искренне надеясь, что в воскресное утро, этот обычно загруженный машинами участок дороги, окажется пустым… И свой просчет осознаю сразу же, едва влившись в плотный поток автомобилей, черепашьим шагом ползущий к перекрестку со светофором, который смутным далеким миражом маячит в неопределенной дали.
        Технологическая выставка, вспоминаю я с опозданием, в городе проходит технологическая выставка, по обыкновению собирающая кучу народа - не повезло, что и говорить.
        Я с тоской смотрю на вереницу машин, досадуя на собственную непредусмотрительность, которую могу списать только на стресс, вызванный разговором о свадьбе; часы показывают три четверти девятого. И как это обычно и бывает в очередях: именно соседняя очередь двигается быстрее твоей собственной, - так происходит и сейчас на дороге… Чтобы хоть как-то отвлечься от этой дорожной «несправедливости», берусь наблюдать за людьми в автомобилях - к слову, мне всегда нравилось наблюдать за людьми - это отвлекало от воспоминаний о минувшем разговоре с Вероникой и необходимости скорейшего повторения оного.
        Если любишь человека, размышляю я рассеянно, разве не логично хотеть связать себя с ним брачными узами?
        Разве испугает тебя перспектива ежедневных просыпаний и засыпаний в одной постели?
        Разве ты станешь отговариваться работой и любыми другими возможностями?
        Нет, не станешь, сам же себе и отвечаю я.
        Тогда почему все во мне так противится возможному браку?!
        …люблю ли я вообще Веронику…
        Должен любить, разве нет? За все эти пять последних лет я ни разу не посмотрел на другую девушку с мыслью об измене, разве было бы это возможно, не люби я Веронику… Мне почему-то стыдно и неловко за собственные мысли, словно они тот самый обличающий момент, когда родители находят под твоим матрацем журнал с обнаженными девушками… И ты стоишь весь такой красный и униженный, готовый оказаться где угодно, даже в пещере с рассерженными великанами-людоедами, чем в комнате со своими перепуганными собственной находкой родителями.
        В этот момент на левой полосе дороги вереница машин снова сдвигается, и я обращаю внимание на семейный Форд-Галакси серебристого цвета, пристроившийся бок о бок с моим Мерседесом. Мое внимание сразу же привлекает темноволосая женщина на переднем пассажирском сиденье, которая с самым задумчивым, если не сказать отрешенным, видом смотрит куда-то в сторону, уткнувшись лбом в боковое стекло автомобиля. Что-то мгновенно трогает меня в этих ее высвеченных июльским солнцем темно-каштановых волосах, в нездоровой бледности кожи и особенно в этой дальности от всего происходящего, словно она находится за тысячи световых лет отсюда, в другой параллельной галактике. Почему мне так представляется, я и сам не могу объяснить… Только все продолжаю смотреть на нее, пока предупредительный гудок сзади не прерывает меня: нехотя отведя глаза в сторону, я проезжаю немного вперед, пока поток машин снова не стопорится, тогда я быстро вскидываю глаза в сторону, пытаясь отыскать свою межгалактическую незнакомку, и… неожиданно сталкиваюсь с ней взглядом. Она смотрит не мимо меня, не куда-то поверх моего плеча или просто в
сторону, нет, она смотрит прямо в мое лицо, и я, признаться, так опешиваю, что даже кажется приоткрываю от удивления рот.
        Отчего пристальный взгляд в глаза другого человека подчас может значить так много?! Сам не знаю, что вызывает во мне выброс адреналина, разливающийся по моим венам радостной щекоткой в области живота… Я не девушка, но, кажется, те пресловутые бабочки в животе, о которых я так часто слышал от них, действительно существуют - я же никогда им не верил.
        Губы незнакомки между тем слегка подрагивают в подобии улыбки, которая не затрагивает ни этих ее почти бескровных губ, ни тем более печально-отрешенных глаз, взгляд которых скользит прочь прежде, чем я успеваю отреагировать на него ответной улыбкой.
        Не могу сказать определенно, были ли это карие глаза или, может, голубые, был ли это случайный взгляд или ответ на мое недавнее разглядывание, только все это вдруг перестает иметь значение… Лишь одно я мгновенно понимаю об этих глазах: я хочу увидеть их снова! С остервенелым рвением маньяка я впериваюсь взглядом в бампер автомобиля незнакомки, который, почти достигнув светофора, готов унестись в неизвестном направлении, оставив меня с этим безумным, неведомо откуда взявшимся чувством сиротливого одиночества.
        Когда же я наконец миную злополучный перекресток, серебристый Форд-Галакси маячит далеко впереди, явно превышая допустимую в городе скорость, и я пугаюсь, что вскоре и вовсе потеряю его из вида. Тут же прибавляю скорость, почти предвкушая момент встречи с преследуемым автомобилем, и тут этот самый серебристый Форд-Галакси, даже не включив предупредительно фары, выскакивает в левую скоростную полосу прямо пред быстро приближающейся вишневой Тойотой… Та бешено верещит, пытаясь избежать неминуемого столкновения, а потом влетает в Форд с такой скоростью, что обе машины, несколько раз крутанувшись вокруг собственной оси, наконец замирают в крошеве из стекла и металла, как два танцора посреди танцевального пируэта.
        Я, ставший невольным свидетелем этого смертельного «танца», с ужасом смотрю на обе обездвиженные машины… На меня находит некое онемение, паралич, если хотите, так что я даже не могу заставить себя выйти из своего авто, хотя и остановился, подобно многим другим у обочины, так как проехать мимо было бы просто немыслимо.
        Почему-то вспоминается опрокинутый на спину зеленый майский жук, виденный мной однажды на дорожке в саду: он лежал там, словно драгоценный изумрудный камешек, и беспомощно шевелил лапками - казалось, стоит наступить на него ботинком, и все его мучения закончатся. Я тогда перевернул его палкой и смотрел, как он улетает, посверкивая своей хитиновой спинкой… Неуместное воспоминание. Встряхиваю головой, отгоняя воспоминание…
        Вижу наконец, как некоторые автомобилисты спешат к месту аварии, другие звонит по телефону, должно быть вызывая полицию и «скорую помощь», но сам не могу заставить себя даже пошевелиться.
        Марк, разве не твоя прямая обязанность помогать попавшим в беду людям, наконец произносит мой внутренний голос - мой незримый тиран - ты же врач. Вставай и иди!
        Именно тогда я и приоткрываю дверь своего Мерседеса и на нетвердых ногах шагаю к покореженному автомобилю своей загадочной незнакомки…
        Мужчина в потертых джинсах как раз пытается открыть дверь со стороны водителя, налегая на нее всем своим тощим телом, но ту, похоже, заклинило, и его усилия остаются тщетными… Я молча хватаюсь за раму с выбитым стеклом, и мы оба в очередной раз тянем ее на себя: та поддается с тягучим стоном раненого гиганта, не желающего быть потревоженным, а потом мы видим виновника аварии, который - удивительное дело! - преспокойно сидит в своем кресле, вперив непроницаемо обалдевший взгляд в лобовое стекло своего несчастного, покореженного автомобиля.
        Эй, парень! - опасливо трогает его за плечо Потертые Джинсы. - С тобой все хорошо?
        Мне, наверное, стоило сделать это первому, но я не могу отвести глаз от женщины на пассажирском сидении: она находится в странном изломанном положении, словно картонная кукла на шарнирах, которую капризный ребенок неестественно изогнул в самых неожиданных местах, и ее голова, покоившаяся на передней панели, залита кровью так сильно, так что я практически не могу различить ее лица.
        Не знаю, что произошло, - отвлекает меня от созерцания незнакомки голос ее спутника. - Я не знаю… Боже! Что… Что случилось…
        Ты можешь выйти? - снова интересуется Потертые Джинсы. - У тебя кровь в волосах…
        Я не знаю… не знаю, - продолжает лепетать тот, ощупывая свои волосы. - Я попробую…
        Он неуверенно шевелится, словно человек находящийся в трансе или испытывающий приступ острого лунатизма, а потом при помощи тех же Потертых Джинс осторожно вылезает наружу, поддерживаемый его хилой рукой. Сам-то пострадавший отличается крепким накачанным телом спортсмена с отлично развитой мускулатурой, нарастить которую, как отмечаю я про себя, стоит немалых усилий, и мысль эта мгновенно вызывает волну антипатии, подступившей к горлу подобно изжоге. Я тяжело сглатываю, а потом наконец выхожу из своей задумчивой созерцательности, увидев, как дверь со стороны незнакомки тоже распахивается и чьи-то волосатые руки тянутся к ней.
        Не трогайте ее! - вскрикиваю я стремительно, потом оббегаю машину и оттесняю сердобольного парня с волосатыми руками. - Я врач, - поясняю ему резкость своего голоса, - возможно, мы лишь повредим ей своей помощью…
        А она вообще жива? - немного напуганно спрашивает тот, и тогда я острожно беру руку женщины, чтобы проверить ее пульс. О ее возможной гибели я даже не думал до этого момента… Она просто не могла умереть! Люди не могут умирать так внезапно… Минуту назад смотреть на тебя, а потом умирать? Нет, сначала они должны долго и мучительно болеть, как я понял это по работе в клинике, а уж потом умирать… Разве не так?
        Пульс тонкий, едва различимый, но он есть.
        Она жива, - почти радостно сообщаю я Волосатым Рукам. - Но трогать нам ее все-таки не стоит… Лучше дождемся парамедиков.
        Сам же снова тяну руку и осторожно отвожу рассыпавшиеся в беспорядке волосы незнакомки с ее лица, залитого кровью… На голове жуткая рана, которая продолжает кровоточить, и я прижимает к ней протянутое кем-то махровое полотенце, ощущая себя участником некой безумной фантасмагории.
        Что с моей женой? - раздается голос за моей спиной. - Она жива?
        Значит жена, отмечаю я про себя, даже не удосужившись повернуть голову в сторону качка. Этого стоило ожидать…
        Когда прибывают парамедики, я почти не чувствую собственных рук, а скорчившийся позвоночник едва удается разогнуть, и я отрешенно слежу за спорой работой санитаров, отмечая те или иные их действия, но в голове бьется только одна-единственная упрямая мысль: я так и не увидел ее глаз… Я так и не узнал, что было в них такого особенного! Возьми себя в руки, одергиваю тут же самого себя, и езжай домой. Тебя ждут к завтраку в конце концов.
        Незнакомка между тем погружена в Скорую помощь, и та уносится, оглашая воздух тревожными визгливыми завываниями, и ко мне, как и к другим свидетелям аварии, подходят полицейские, чтобы составить картину происходящего… Я отвечаю им охотно, но как-то бездумно, словно на автомате, мысли безостановочно крутятся вокруг пострадавшей женщины: как она, что с ней, пришла ли в себя… Наконец меня отпускают, взяв номер телефона и домашние данные; снова окидываю место происшествия внимательным взглядом, отмечая работу эвакуатора и пожарного наряда, очищающего дорогу от битого стекла, потом сажусь в свой Мерседес с намерением наконец то отправиться домой…
        Но вместо этого еду в больницу.
        Глава 3.
        Когда через полчаса я паркуюсь возле Зюдклиники, куда должны были доставить ту, которую я упрямо продолжаю именовать своей незнакомкой, решимость моя не упускать ее из вида несколько ослабевает, но стоит мне столкнуться с первым же препятствием в лице солидной дамы-регистраторши, от которой я пытаюсь получить хоть какую-то необходимую мне информацию, как природное упрямство, чем еще это объяснить, взыгрывает во мне с новой силой.
        Ханна Вебер, да, именно так, - с напором твержу я женщине, которая невозмутимо тыкает в кнопки на клавиатуре компьютера. - Ее должны были привезти около часа назад… Дорожное происшествие… Травма головы… Она была без сознания.
        Женщина с любопытством глядит на меня:
        Кто вы ей будете?
        Я несколько теряюсь: кто я ей на самом-то деле… По сути, никто! Меня не допустят к ней, я ведь и сам должен это понимать; но понимать что-то и принять это - две большие разницы… Сердце и разум в данном случае вступают между собой в явное противоборство, которое разум, определенно, проигрывает, и потому я все с той же бравадой, которую на самом деле вовсе не ощущаю, произношу:
        Я был на дороге во время аварии… и теперь хотел бы удостовериться, что с этой женщиной все в порядке.
        Регистратурная дама одаривает меня еще более любопытным взглядом, в котором сквозит открытое недоверие: «так я тебе и поверила, голубчик!», говорит этот ее шпионский прищур, и даже слегка вздернутый курносый нос, кажется, твердит о том же. Робею перед ней, словно двенадцатилетний мальчишка перед суровой директрисой, но продолжаю мужественно смотреть ей в глаза… От чрезмерного усилия у меня даже ломит затылок! А та продолжает свою пытку: с убийственной медлительностью тыкает в кнопки и, изогнув брови, кидает на меня косые, убийственные взгляды… Наконец я не выдерживаю - выхватываю из кармана портмоне, жмякаю на стойку стоевровую купюру и придавливаю ее ладонью.
        Скажите мне, пожалуйста, номер палаты, прошу вас! - елейным тоном озвучиваю я свои денежные манипуляции. - Я всего лишь хочу поговорить с доктором и узнать о ее самочувствии.
        Уберите это! - сурово говорит инквизиторша. - Ханну Вебер определили в
        палату номер 205. Это на втором этаже, в реанимационном отделении… - И уже мне в спину доносится: - Если что - я вас даже не видела!
        Спасибо! - улыбаюсь я ей, заходя в кабину лифта и чувствуя себя едва ли не Гераклом, победившим Немейского льва ну или, если уж подбирать более верные сравнения, то речь, наверное, идет скорее всего о Цербере. Сейчас я бы даже мог это «чудовище» расцеловать… Вот ведь странные вещи со мной нынче творятся!
        Нужная палата находится почти сразу, и я, заглянув в приоткрытую дверь, вижу пустую кровать и… мужа своей незнакомки, то бишь Маттиаса Вебера, который сидит на стуле, опустив голову на свои сцепленные в замок руки. Мне даже кажется, что тот молится… Оробев, я отступаю назад, но медсестра, быстро спешащая по коридору, заставляет меня решиться на исполненный отваги шаг - я переступаю порог пустующей палаты. Это как вступить в клетку со львом - если, конечно, мужчину среднего роста с иссиня-черной шевелюрой до плеч и бледной кожей вообще можно посчитать царем животных (по моему частному мнению, он дотягивал только до мелкого грызуна, мелкого не размером, конечно, а чем-то более глубинным, что, как мне кажется, я в нем различил… или хотел различить. Не знаю - но раз уж я ступил на путь сравнений, то мой поступок равнялся именно этому: клетке со львом - и тут я, странный малый, неизвестно почему, шагнувший в нее. Впрочем, отступать уже было поздно…
        Звук моих шагов привлекает внимание Вебера, и тот, подняв голову, окидывает меня спокойно-равнодушным взглядом, тем самым, с которым я, так сказать, свел знакомство еще на дороге во время аварии, когда парамедики извлекали его жену из покореженной машины.
        Здравствуйте… Как себя чувствуете? - произношу я первое, что приходит мне в голову.
        Так себе, - вздыхает мужчина, махнув рукой. - Голова раскалывается…
        За последующую минуту молчания, повисающую в палате, я успеваю рассмотреть большой кусок пластыря, которым заклеена его не особо впечатляющая размерами рана на лбу. Значит, с ним ничего страшнее этого маленького безобразия на лице не приключилось… Справедливо ли?! С трудом подавляю в себе вспышку раздражения.
        Как себя чувствует ваша жена? - любопытствую я, внутренне замерев в ожидании некой соответствующей случаю реакции, чего-то вроде «а какое вам до этого дело? Кто вы вообще такой?», но Вебер спокойно отвечает:
        Ее увезли для обследования… Ханна так и не пришла в себя…
        Мне очень жаль, - отзываюсь я просто, а потом протягиваю руку: - Марк Штальбергер. Я был с вами на дороге, вы помните?
        Да, конечно, я вас узнал. Маттиас Вебер, - называется мужчина, и мы пожимаем друг другу руки. - Спасибо, что приехали…
        Мы снова замолкаем, и эту неловкую для меня тишину, кажется, можно есть ложкой, как кисель, настолько она ощущается густой и осязаемой. Но, похоже, эту неловкость ощущаю только я сам, так как Вебер ведет себя так, словно вопросы незнакомого парня о его жене являются чем-то абсолютно обычным и не представляющим интереса. Это сбивает с толку… Нервно провожу рукой по взмокшим волосам, решая, что же делать дальше, когда от удушливой тишины меня вдруг спасает голос доктора, быстро вошедшего в палату:
        Герр Вебер, добрый день, я доктор Хоффманн… Мы только что закончили обследование вашей жены, и я хотел бы поговорить с вами о ее состоянии… - он протягивает мужчине руку, которую тот поспешно трясет, впервые таким образом проявив хоть какие-то живые эмоции.
        Доктор Хоффманн между тем обращает свой вопрошающий взгляд на меня, должно быть ожидая, что нас представят друг другу и объяснят таким образом причину моего здесь присутствия, но Вебер молчит, и потому я делаю это за него:
        Марк Штальбергер, - пожимаю руку слегка удивленного доктора Хоффманна, который, если так и не понял, кем является Веберам этот молодой человек, то бишь я, - вида не подает, разумно посчитав, что чужак не стал бы пожимать ему руку с такой милой улыбкой да и просто не стал бы здесь находиться. А потому продолжает:
        Боюсь, у меня не самые приятные новости, герр Вебер, - доктор Хоффманн сильнее сжимает планшет, который держит в руках, и мое сердце дергается, словно седовласый мужчина сжимает не кусок пластмассы, а именно этот мой кровеносный орган. Маттиас Вебер при этих его словах сереет лицом… Я даже чувствую к нему жалость… и расположение. - Постойте, не волнуйтесь так… - быстро поддерживает его под руку доктор Хоффманн. - Присядьте на стул…
        Мужчина садится, устремляя взгляд куда-то в пол, словно желая избежать неприятного разговора
        Вы проведи тамограмму головы? - не выдерживаю я неизвестности. - Что она показала?
        Доктор делает глубокий вдох, словно ныряя в неведомые глубины, и произносит:
        Сильный ушиб головы, полученный фрау Вебер во время аварии, привел к торможению в коре головного мозга с распространением его на подкорку и нижележащие отделы центральной нервной системы… Реакция на внешние раздражители почти отсутствует… Глубина и частота дыхания нарушены, - новый глубокий вдох. - Ваша жена впала в кому, герр Вебер. Мне очень жаль, - все это произносится быстро и четко, почти механически, и я с ужасом спрашиваю себя, неужели и сам однажды стану таким же роботом, как доктор Хоффманн. Становится жутко почти до крика… Возьми себя в руки, одергиваю себя самого, пытаясь осмыслить услышанное.
        Кома?! - слабо отзывается Маттиас Вебер почти бесцветным, но с оттенком истерии голосом. - Что это значит? Она придет в себя… когда-нибудь? Когда?!
        Ее мозг спит, герр Вебер, - отзывается доктор Хоффманн. - Можно сказать, это защитная реакция организма: он замедляет все процессы, чтобы минимизировать ущерб, который ему причинен… Ответить же на вопрос о том, как скоро человек может выйти (и выйдет ли вообще) из коматозного состояния практически невозможно: у каждого этого индивидуально и не подлежит прогнозированию. Можно только ждать и надеяться…
        Ждать и надеяться, - повторяет за ним Вебер, опустив плечи еще ниже, словно груз этой новости придавливает его к земле.
        Но есть еще кое-что, что нам стоит обсудить, - продолжает доктор, игнорируя состояние мужчины. - Не знаю, известно ли вам, но ваша жена была беременна…
        Ни один мускул на лице его собеседника даже не дергается, и я понимаю, что он знает об этом факте.
        Была? - спрашивает он только. - Она потеряла ребенка?
        Это удивительно, но, нет, ребенок жив. Ему примерно недель десять, не больше… - доктор Хоффманн, казалось, тяготится своей ролью печального вестника. - Но, к сожалению, должен сообщить, что сохранение беременности в подобном состоянии вашей супруги крайне проблематично, к тому же это может повлечь определенные нежелательные последствия для самой пациентки. Обычно в таких случаях мы советуем аборт, как единственно верный вариант…
        Для осмысления этой информации мне хватает ровно трех целых трех десятых секунды, а потом я вдруг говорю:
        Но ведь известны случаи, когда женщины, находящиеся в коме, вынашивали абсолютно здоровых детей, - я смотрю прямо в уставшие глаза доктора. Я читал об этом когда-то давным давно, еще будучи на втором курсе, и теперь эта информация всплывает в моем мозгу, светясь синим неоновым светом, подобно вывеске известного казино.
        Да, бывали такие случаи, - соглашается со мной доктор Хоффманн. - Но это скорее исключение, нежели правило… И в любом случае решать родным пациентки, в данном случае мужу, - он делает особое ударение на последнем слове. - Но я бы все-таки не советовал сохранять эту беременность - нельзя быть абсолютно уверенным что и как повлияет на человека в коме… Человеческий мозг - очень тонкая материя, функционирование которой нам до конца не понятно, а беременность - это дополнительная нагрузка на организм женщины, даже в обычном ее состоянии, а в данном случае…
        Будущий отец - возможный будущий отец - кивает головой в такт словам доктора.
        Да, вы, конечно, правы, доктор, - Вебер тяжело сглатывает. - Я бы не хотел рисковать здоровьем супруги… Она и без того была женщиной нервной, склонной к эмоциональным перепадам настроения, и теперь… - Он замолкает, поняв, должно быть, что говорит о жене в прошедшем времени, словно она уже умерла, а о мертвых не принято говорить плохо да и вообще…
        На его счастье, в этот момент в дверях палаты появляются две медсестры, толкающие перед собой кровать с его супругой, которая бледная и бесчувственная лежит под белой же простыней, почти сливаясь с ней, словно призрак. Ее голова плотно забинтована, и я догадываюсь, что ее каштановые волосы обриты почти полностью. И это меня странно печалит… Бедная женщина! Сердце в очередной раз за день делает головокружительный кульбит - хочется взять эту восковую руку в ярко-синих прожилках вен и прижаться к ней лбом, пообещав, что всё будет хорошо, что я не позволю случиться ничему плохому… Но в любом случае, такие действия являются прерогативой ее мужа, не его, Марка, а тот стоит, как истукан, и кажется таким же бесчувственным.
        Давайте выйдем на время, - предлагает доктор Хоффманн. - Пусть медсестры сделают свое дело… - И мы выходим. Каждый с грузом своих мыслей, каждый под гнетом собственных эмоций… И тут в моем кармане вибрирует телефон. Уже третий раз за утро, если уж на то пошло, но я упорно сбрасываю звонки, так как просто не в силах выслушивать нравоучения родителей. А в том, что звонят именно они сомневаться не приходится: еще часа два назад мне следовало быть дома и сидеть за воскресным завтраком. Не сегодня…
        Вы можете подумать до завтра, - говорит между тем доктор Хоффманн Веберу, когда я возвращаюсь к реальности. - Мое мнение вы знаете… Тем более, у вас уже есть дети, насколько я знаю, и эта утрата… она не должна показаться чем-то чрезмерно невосполнимым… - В этот момент говоривший ловит мой взгляд, устремленный на него, и вдруг замолкает - видит, должно быть, написанное на моем лице негодование, высвеченное большими буквами «циничная бессердечность».
        Нет, вы правы, - кивает Маттиас Вебер, не заметивший нашего с доктором немого переглядывания. - Тут не о чем и думать… Мелисса! - восклицает вдруг он, устремляясь к тоненькой девочке-подростку, которая цокает подошвой своих черных бареток прямо в нашу сторону. Отец и дочь неловко замирают друг перед другом..
        Где мама? - спрашивает девочка испуганным голосом, и ее карие глаза вопрошающе замирают на отцовском лице. - С ней все в порядке?
        Вы дочь фрау Вебер? - осведомляется доктор Хоффманн, искусно маскируя собственное удивление, которое сам я не в силах скрыть - оно так и застывает на лице, подобно плохо подогнанной маске.
        Да, Мелисса Вебер, - девочка хлопает длинными ресницами под густо подведенными черной подводкой глазами. - Так что с ней? С мамой все в порядке? Я могу ее видеть?
        Доктор Хоффманн прокашливается в кулак. Дочь моей маленькой незнакомки похожа на маленькую же фурию в черном оперении - она в черном с головы до ног. В носу - пирсинг с поблескивающим камушком, на руках - позвякивающие браслеты.
        Она в палате, - доктор опасливо кладет руку на ее предплечье в успокаивающем жесте. Этому их учат, я тоже так умею… в теории. - Сейчас ее подключают к аппаратам, которые помогут поддерживать ее жизнеобеспечение в течение необходимого отрезка времени… Потом ты сможешь сразу же к ней зайти!
        Я вижу, что девочка сбита с толку и ее первоначальный испуг сменяется захлебывающимся первобытным ужасом. Все это легко читается в ее карих глазах…
        Аппараты жизнеобеспечения? - выдыхает она вместе с воздухом. - Все настолько ужасно?
        Это кома, дочка, - наконец произносит Маттиас. - Она в коме…
        В коме! - следует еще один быстрый выдох, параллельно которому девочка хватается за голову, запустив пальцы в свои короткие, выкрашенные в иссиня-черный цвет волосы. Из уголков ее глаз начинают течь слезы… - А ребенок?! - вдруг восклицает она с надломом. - Он жив?
        Взгляды отца и дочери скрещиваются, подобно двум рапирам.
        Ты знала? - в ту же секунду вскидывается Маттиас Вебер. В его глазах полыхает холодное пламя, так не похожее на его прежнюю апатичность…
        Конечно, знала! - воинственно отвечает девочка. - По-твоему, кто советовал маме не рассказывать тебе о ребенке раньше времени?! Я знала, что ты будешь против… Что ты станешь заставлять ее сделать аборт…
        Доктор Хоффманн снова покашливает в кулак, кажется, вся эта ситуация ему крайне неприятна, я тоже чувствую себя оглушенным и сбитым с толку, словно на меня налетел торнадо по имени «Мелисса» и закрутил с оглушительной силой. Отец этого «торнадо», к слову будет сказано, тоже несколько робеет…
        Перестань истерить, Мелисса! - холодно одергивает он дочь. - Твоя мать в коме, и сохранить ребенка в таком положении невозможно… И я здесь не при чем!
        Ты не хотел этого ребенка! - не унимается девочка. - Вы постоянно спорили из-за этого и вот… твоя мечта сбылась!
        Я ни в чем не виноват! - вскрикивает ее отец. - Это был несчастный случай… - мне кажется или эти его слова звучат скорее как оправдание. Жалко и неправдоподобно, словно мужчина пытается убедить в этом самого себя.
        Удобный несчастный случай! - выплевывает Мелисса зло, прожигая отца обвиняющим взглядом. Ее полные слез глаза светятся праведным гневом, как глубокие озера…
        И тут ее голова дергается, откинувшись назад, от звонкой пощечины, которую ей отвешивает собственный отец. Девочка, явно не ожидавшая подобного насилия, испуганно ахает и хватается за ушибленную щеку… Вебер, видимо, тоже не ожидавший от себя такого,
        смущенно утыкает глаза в пол:
        Ты сама напросилась, - сипит он глухо. - Ты не имеешь право обвинять меня в подобном… Я люблю вас с мамой и ты знаешь об этом!
        Да уж я вижу, насколько ты нас любишь! - цедит его дочь сквозь зубы. - Спасибо тебе за это, папочка! - и сорвавшись с места, она быстро убегает по коридору, отчаянно сдерживая истерические рыдания.
        Мы с доктором Хоффманном переглядываемся. Всё происходящее кажется настолько сюрреалистичным, что я трясу головой, словно прогоняя безумный туман… Что я здесь вообще делаю? - проносится на задворках моего сознания. Все эти сериальные страсти явно не для меня… Я тяжело опускаюсь на пластиковый стул и застываю в неподвижности.
        Глава 4
        Полчаса спустя у все также продолжал сидеть на стуле возле палаты номер 205 и созерцать белые стены вкупе с разными поучительными инфоплакатами. Вскоре мне предстоит изо дня в день ходить по таким же вот коридорам, думается мне, и, подобно доктору Хоффманну, сообщать родным пациентов не самые приятные новости, а потом, если уж совсем не повезет, становиться свидетелем подобных вот сцен, что недавно разыгралась в этом коридоре.
        Все это меня не радовало… Я не люблю конфликты. Я бегу от них всевозможными способами… И теперь в сотый раз продолжаю недоумевать, почему не бежал и в этот раз; все это как-то неправильно, неразумно, глупо, даже безумно, но некая сила, которой я неподвластен управлять, удерживает меня в этом полупустом больничном коридоре, на этом пластиковом, неудобном стуле рядом с палатой незнакомой женщины, муж которой хочет лишить ее нерожденного ребенка, и мне, Марку, это небезразлично.
        Постукивание чьей-то подошвы по полу отвлекает меня от созерцательности, и я поднимаю глаза в тот самый момент, когда тонкая фигурка Мелиссы Вебер останавливается рядом со мной.
        Привет, - обращается она ко мне, пихая руки в карманы узких джинс. - Как тебе недавний концерт, понравился? - и после недолгого молчания сама и отвечает: - Это было ужасно. Никогда ему этого не прощу.
        Ее веки все еще красные и опухшие после пролитых слез, но она мужественно пытается улыбаться, маскируя улыбкой, затаившуюся в уголках глаз боль.
        С отцами всегда непросто, - отзываюсь на это я, тоже невесело улыбаясь. - Им всегда кажется, что они знают лучше что и кому надо… С этим надо просто смириться! - вижу, что мои слова удивляют девочку, и я чувствую в этом некое удовлетворение.
        Она согласно кивает, словно признавая за этим неприложную истину, а потом осторожно присаживается рядом, сложив руки на коленях.
        Он там? - она указывает на дверь палаты.
        Да, последние минут двадцать, едва ушли медсестры и доктор убедился, что с твоей мамой все в должном порядке.
        Не хочу его видеть, - продолжает Мелисса со вздохом. - Знаю, что веду себя, как ребенок… Но иногда он просто невыносимый…! - она сглатывает рвущееся наружу ругательство, словно мерзкого слизняка.
        Только иногда? - подзадориваю я ее. - Тогда ты счастливее меня: мой отец невыносим все свое время. И я даже не преувеличиваю…
        Девочка пристально глядит на меня - пытается понять, насколько серьезны мои слова, и я пожимаю плечами в извиняющемся жесте, мол, хочешь верь, хочешь нет, но это моя реальность.
        Извини, но ты кажешься достаточно взрослым для того, кто должен во всем слушаться своего отца…
        Она права - так и есть, но я не бунтарь по натуре, поэтому, должно быть, и позволяю ему собой управлять. И потому говорю:
        Да, но подчас легче уступать, чем усугублять конфликт…
        Это не про меня! - взмахивает рукой Мелисса. - Я всегда готова к конфликту…
        Я так и понял. - Мы улыбаемся друг другу и какое-то время молчим, а потом она говорит, словно продолжая прерванный разговор, возможно тот самый, что она вела все это время в своей голове:
        Мама так хотела этого ребенка… так радовалась ему, - тяжелый полувздох. - После меня она долго не могла родить снова, а потом, пять лет назад, появился Ёнас, и она была так счастлива… Как никогда прежде, мне кажется! - она замолкает, блуждая, как я понимаю, в лабиринтах собственных воспоминаний. - И вот теперь они убьют этого нового малыша… Как я скажу ей об этом, когда она очнется?!
        Она может еще долго, очень долго не прийти в себя, - произношу я тихо. Хочу добавить, что она может и вовсе никогда не очнуться, но не решаюсь.
        Из глаз Мелиссы снова брызгают слезы, и мне становиться неловко рядом с этой девочкой-подростком, которая во многом кажется мне более зрелой, чем я сам. Похоже, у них с матерью были очень близкие отношения - недостижимый идеал для меня!
        Да, я это понимаю… наверное, - вздыхает она, утирая слезы бумажной салфеткой. - Просто не знаю, как буду справляться без нее… Ёнас еще совсем маленький, как я скажу ему о маме?..
        Ваш отец…
        Наш отец мало интересуется бытовыми вопросами, - обрывает меня Мелисса. - Он приносит деньги и на этом все… - она смущенно хмыкает. - Сама не знаю, зачем тебе все это рассказываю. Я даже не знаю, кто ты такой…
        Говорить с незнакомцами легче всего! - отзываюсь на это я. - Не стесняйся, можешь говорить все, что захочешь.
        Так кто ты все-таки? - решает докопаться она до истины. - Ты был с отцом и тем доктором, когда я устроила тут сцену… Но сам ты не доктор, не так ли?
        Нет, но, возможно, скоро им стану…
        Правда?! Так ты что-то вроде помощника у того доктора?
        «Того доктора» зовут Людвиг Хоффманн, - меня забавляет мысль о практике в этой больнице - подобное вывело бы отца из себя, - но, нет, я не его помощник. Меня зовут Марк Штальбергер, и я просто случайный свидетель произошедшего сегодня на дороге…
        Случайный свидетель? - снова хмыкает девочка. - Почему тогда ты здесь?
        Хотел узнать все ли в порядке с твоей мамой…
        Мелисса искоса наблюдает за мной, чувствую ее заинтересованный взгляд, но продолжаю делать вид, что все мной сказанное в порядке вещей. Не стоит и заморачиваться…
        И что, убедился? - язвительно осведомляется она.
        Думаю, да, - не поддаюсь на ее провокацию. - Персонал сделал все от них зависящее…
        Молчание между нами не такое напряженное, как это было с ее отцом - мы просто молчим, словно давние друзья.
        А я ее так и не видела… и боюсь увидеть, - говорит она вдруг, сцепляя руки в замок. - Скажи, кто был виноват там на дороге? Ты ведь все видел, - с напором. - Расскажи мне.
        По чести сказать, я не знаю, что ей ответить: в душе я и сам считаю Вебера виновником аварии, да по сути так оно и есть, но эта девчушка и так обвиняет отца в случившемся и усугублять ее негативные чувства к нему мне вовсе не хочется.
        Я так и знала, - верно истолковывает она мое молчание. - Я так и знала, что он во всем виноват! Он ведь… он ведь… - я вижу, что она снова сглатывает готовые вырваться наружу слова. - А, впрочем, не важно. Прощай, Марк, спасибо, что посидел со мной! Или наоборот…
        Она еще раз улыбается сухой, болезненной полуулыбкой и быстро уходит по коридору. Во второй раз…
        Теперь уж, действительно, стоило бы встать и уйти… перестать валят дурака, как я сам охарактеризовываю свои действия, но идти никуда не хочется… В который раз за последнее время ловлю себя на мысли о том, что до жути хочется сбежать, сбежать от Вероники с ее свадебными притязаниями, от родителей с планами на мой счет и даже от своей предстоящей работы в больнице! От всего.
        …Это неправильно. Трусливо. Безумно? Скорее всего.
        И если уж говорить о бегстве, то в первую очередь стоило бы сбежать из этого полупустого коридора, от которого у меня уже начинается клаустрофобия, и просто выспаться… Бессонные ночи - не лучшие советчики, а я к тому же еще и выпил… Немного, но достаточно для того, чтобы… примчаться в эту больницу и интересоваться судьбой незнакомой женщины! Я зло посмеиваюсь над собой и быстро встаю со стула с явным намерением наконец-то- уйти, но - похоже у Бога свои планы на мой счет! - дверь палаты приоткрывается и в проеме показывается бледное лицо Маттиаса Вебера. Меньше всего мне хочется снова его видеть…
        Вы еще здесь? - говорит тот тихо, словно ветер шелестит в траве.
        Да, - столь же шелестящим эхом отзываюсь я, и мы оба снова замолкаем.
        Молчать с Мелиссой было приятно - молчание с ее отцом наводит на меня тоску.
        Не знаю, что делать, - следует тяжелый вздох. - Жена в коме, а этот ребенок еще жив… Что бы вы сделали на моем месте?
        Он, действительно, спрашивает меня об этом?! - с трудом сдерживаю удивление, готовое проступить на моем уставшем лице гримасой отвращения.
        Мне трудно судить, - начинаю я осторожно, - это только ваше решение… Но, возможно…,- тут я ощущаю прилив смелости. - Но, возможно, вам стоило бы попробовать побороться за вашего ребенка… Возможно, не просто так эта жизнь сохранена ему, тем более, я правильно понимаю, ваша жена хотела родить его…
        Вебер выглядит жалко, и только это его по-детски потерянное выражение лица и делает меня таким дерзким. Дерзким? О, безусловно! Иначе бы я разве посмел давать советы кому-то настолько более зрелому да и просто незнакомому для меня человеку да и еще и по такому щекотливому вопросу… Впрочем зрелому ли?!
        Да, я понимаю, решать, конечно, мне, - стонет мой собеседник, взмахивая руками, как марионетка в детском театре. - И, да, Ханна хотела этого ребенка…
        Это утверждение произносится таким замогильным голосом, что я почти готов услышать звон похоронного колокола в виде аккомпанемента… Сам я никогда по-настоящему не задумывался о детях - у меня просто не было для этого времени - и теперь не считаю себя в праве рассуждать на такие далекие от моего жизненного опыта темы, но слова Мелиссы о желании матери родить этого третьего ребенка наполняют меня неизведанным доныне энтузиазмом.
        Так сделайте ей приятное! - громче необходимого восклицаю я. - Представьте лишь на секунду, как она очнется и узнает о том, как вы спасли ее малыша… то есть вашего малыша, - поправляюсь я скоро, - думаю, она оценит этот ваш жест и простит…
        «Что я несу?! - мысленно вопию я. - С каких пор я стал манипулировать людьми?!»
        Но, если говорить по совести, манипулировать Маттиасом Вебером чрезвычайно легко, он словно создан для того, чтобы им манипулировали: я буквально считываю любую его эмоцию, словно в открытой книге, как бы банально это ни звучало, и понимаю, что тот жаждет переложить решение проблемы на любого, кто готов будет взять на себя такую ответственность.
        А готов ли я сам, Марк, к такой ответственности? И с удивлением понимаю, что, да, готов…
        …то есть простит ваше прежнее недопонимание, - говорить о том, что я считаю Вебера виновником аварии, конечно же, не стоило, и потому я быстро поправляюсь.
        Мой собеседник впитывает каждое сказанное мной слово, подобно иссохшейся в пекло земле. Мне кажется, я даже слышу, как маленькие винтики в его голове поскрипывают от натуги… Какое же решение он примет? Чьи желания поставит на первое место: свои или своей жены?
        Может от бессонницы, а может и вовсе от эмоционального стресса, но меня начинает неприятно подташнивать… Пора было в самом деле ехать домой.
        Если хотите, я могу завтра поддержать вас во время беседы с доктором Хоффманном, - предлагаю вдруг я Веберу. - Я студент-медик и немного понимаю в этих вопросах, а Хоффманн, безусловно, станет давить на вас, настаивая на аборте… Так что если желаете…
        Это было бы здорово, - кивает растерянный мужчина. - Но вы, действительно, думаете, что эта беременность не повредит моей супруге?
        Если бы я не знал истинной подоплеки дела, то, действительно, поверил бы, что забота Вебера о своей второй половине искренна и бескорыстна, но в свете всего произошедшего, я склонен предположить, что заботится тот лишь о собственном благополучии, которому этот еще нерожденный малыш является явной угрозой. Тот не хочет его, но боится показаться жестоким и бесчувственным, если только решится признать это открыто…
        К сожалению, однозначного ответа на этот вопрос нет, герр Вебер, - отвечаю я просто. - Мы можем только надеяться на лучшее… Готовы ли вы пойти на риск, вот в чем главный вопрос!
        Весь облик Маттиаса Вебера явное олицетворение той простой истины, что риск - это именно то, что просто не заложено в его генетическом коде и требовать от него идти против природы равносильно самоубийству, но мне абсолютно не жаль его… вот даже ни на грош… Потому что маленькие бледные женщины с задумчивыми глазами специально созданы для того, чтобы ради них рисковали!
        Глава 5.
        Вся моя напускная бравада испаряется по мере моего приближения к дому, адреналин, бурливший в крови еще менее получаса назад, застывает уродливыми наростами вины и недоумения, как застывает после извержения огненная лава… Когда же я робко переступаю порог родительского дома (почти ненавидя себя за свои крадущиеся шаги), то силы словно и вовсе оставляют меня…
        «Право слово, будь мужчиной!» одергиваю я самого себя и в тот же момент пугаюсь, заметив собственное отражение в большом зеркале в простенке: глаза покрасневшие и ввалившиеся, как у заправского зомби, хоть в кино снимай без грима, волосы стоят чуть ли не дыбом… Провожу по ним ладонью, улыбнувшись своему отражению. «Хорош же из меня защитник униженных и оскорбленных, ничего не скажешь!»
        В доме стоит странная гнетущая тишина, как в море перед штормом, и я с тоской думаю о том, что «шторма» мне по-любому не избежать, поскольку о его приближении сообщает быстрый перестук женских каблучков, с каждой секундой лишь приближающийся… Я с усилием сдерживаю побуждение спрятаться за ближайшей кадкой с раскидистой пальмой!
        Мальчишка! - пеняю я своему отражению в зеркале и, словно в очередной раз за день готовясь к гераклову подвигу, разворачиваюсь с улыбкой на губах к спешащей ко мне женщине. - Мама… прекрасно выглядишь!
        Моя мать, Грета Штальбергер, смеряет меня скептическим взглядом, словно перед ней полотно неизвестного художника, в ценности которого она сильно сомневается, а потом почти нежно интересуется:
        Ну и где ты пропадал, дорогой? Мы с отцом прождали тебя все утро… И, да, к слову, выглядишь ты отвратительно! Что случилось?
        Случилась вечеринка, мама, ты же знаешь, - я не перестаю улыбаться, зная по опыту, что смирение - лучшая тактика. - Мы с ребятами немного увлеклись, вот и все.
        И я уж было надеюсь, что мне удастся избежать разговоров об утреннем инциденте, но тут матушка кладет руку на мою небритую щеку, покрытую с утра жесткой щетиной, и слегка проводит по ней пальцами, как делала это прежде в далеком детстве, когда от детской мягкости моей щеки у нее аж сердце замирало (она любит рассказывать мне об этом), а потом говорит:
        А вот Вероника сказала, что ваша вечеринка закончилась довольно рано… и вы даже успели выспаться, - с упреком. - Она, кстати, звонила узнать, как ты добрался до дома…
        Попался! - пытаюсь замаскировать разочарование напускной веселостью. - А почему это Вероника звонила тебе, а не мне? - кидаю как можно более беззаботно, хотя внутри побулькивает неожиданно вскипевшее раздражение.
        Может, потому что ты не брал трубку, и она испугалась худшего…
        Это было правдой… Сам виноват.
        Да, да, виноват, сознаюсь… Просто кое-что, действительно, случилось, - приходится нехотя сознаться мне.
        Уф, рассказывать маме о своих «подвигах» не хочется, ничего кроме насмешки меня тут не ожидает. Она не бабушка… Но и смолчать невозможно…
        И что же такого важного случилось, дорогой, что ты пропустил из-за этого «нечто» воскресный завтрак? - мама подпускает металла в голос. - Я поняла бы, если бы ты перебрал с алкоголем, но раз ты сел за руль, значит был достаточно трезв для этого, я права?
        Тяжело вздыхаю - была ни была:
        Произошла авария, мама. Это та самая важная причина…
        Ты попал в аварию? - вижу как по лицу матери проносится волна беспокойства, и это ее волнение за мою персону приятно мне, но та быстро берет себя в руки: все-таки сын стоит перед ней живой и невредимый…
        Не я, просто незнакомцы на дороге, - отвечаю я матери спокойно, - но я посчитал своим долгом убедиться в их благополучии… - И как бы оправдываясь: - Все произошло на моих глазах, а я все-таки врач. - Это звучит как жалкое детское оправдание, сам слышу это в собственном голосе. Права бабушка, пора становиться взрослее…
        Мама между тем качает головой, мол, и откуда ты у нас такой взялся, сердобольный ягненочек, и озвучивает это так:
        Если станешь растрачивать себя на каждого незнакомца, Марк, то долго в больнице не выдержишь, - снова касается моей щеки в ободряющем, как догадываюсь я, жесте, а потом добавляет: - И давай договоримся, никакие незнакомцы не должны вставать между тобой и твоими родителями, хорошо? Мы и без того редко можем собраться вместе и потому воскресные завтраки я считаю почти священными…
        Да, мама, я помню: это наша маленькая воскресная служба…
        Мама улыбается мне.
        Именно так, дорогой. А теперь иди и приведи себя в порядок!
        Есть, капитан! - салютую матери рукой, чмокаю ее в густо пахнущую духами щеку и быстро бегу наверх в свою комнату.
        Там я с разбегу падаю на кровать и почти блаженно вздыхаю - сил на то, чтобы принять душ нет абсолютно, и я засыпаю прямо так, даже не успев раздеться…
        Когда я открываю глаза, предзакатное солнце, неестественно желтое и почти болезненное, ярко светит в эркерное окно моей комнаты, - значит проспал я часов шесть, не меньше, решаю я, находясь еще в том пограничном состоянии между сном и явью, когда ты словно и сам не знаешь, где и зачем оказался…
        Рядом на кровати вибрирует телефон - Вероника. Тянусь было ответить, но передумываю: в голове стоит туман, не хочется усиливать неприятные ощущения разговором с подругой. Она, наверняка, в бешенстве… Я игнорирую ее целый день. Усмехаюсь и стягиваю с себя футболку - возможно горячий душ поможет привести голову в порядок.
        А это бы не помешало: перед глазами явственно стоит бледное лицо той, что лежит сейчас на больничной койке с забинтованной головой… Это странно, по крайней мере мне кажется это странным и эта странная странность меня тревожит. А потому я быстро принимаю душ, борясь с желанием позвонить в больницу и навести справки о Ханне Вебер: вдруг свершилось чудо и она пришла в себя - в конце концов я сдаюсь и набираю номер Зюдклиники…
        Мы не даем никаких справок о пациентах по телефону, - сообщает мне женский голос на том конце провода. - Если вы ее родственник, то вам лучше приехать и поговорить с ее лечащим врачом.
        Будто я и сам не знал, что мне именно так и ответят… Но, как говорится, попытка - не пытка; следовало отвлечься, и я решаю, что лучшим отвлечением в данном случае станет визит к бабушке… Я не видел ее с прошлой недели и именно сейчас нуждался в ней как никогда - по сути я всегда нуждался в ней, когда на душе становилось особенно тяжело - да и стоило сбежать из дома хотя бы для того, чтобы не столкнуться с Вероникой, которая вполне могла заявиться сюда в поисках моей персоны. Видеть ее не хотелось абсолютно… Стыдно признаться, но это, действительно, так.
        Моя ба жила в большом «жилом комплексе для пожилых людей»: что-то вроде общежития с медперсоналом и стойкой ресепшена, в котором она поселилась четыре года назад. Здесь у нее была отдельная угловая квартирка с маленькой терраской и видом на городской парк, в котором по весне умопомрачительно благоухали магнолии. Здесь она чувствовала себя счастливой, но мне постоянно было немного стыдно за наш огромный дом, в котором для ба не нашлось места. И все из-за мамы - они никогда не могли найти с ней общего языка… А я был бы рад подобному соседству. Увы…
        Ну и что это значит? - с порога произношу я, заглядывая в комнату старушки и наигранно хмуря брови. - Не успел я на пару дней отлучиться, как ты уже слегла с какой-то хворью… Ну это уж совсем никуда не годится! Здравствуй, ба, - целую ее морщинистую щеку.
        Разом захлестывают воспоминания о том, какой красивой и совсем молодой она была когда-то, такой прекрасной, что представлялась мне феей… Теперь лицо этой шестидесятилетней женщины изборождено глубокими морщинами, и только ее ярко-голубые глаза по-прежнему лучатся умом и любовью - только это одно и осталось неизменным.
        Здравствуй, мой мальчик, - отзывается она на мое приветствие чуть хрипловатым голосом. - Всегда рада тебя видеть, даже если ты с порога начинаешь меня отчитывать… Это, наверное, профессиональное?! - улыбается она мне. - Ну как, ты теперь у нас врач? Как прошли экзамены?
        Ну, врач - это, пожалуй, сильно сказано, бабуля, - тихонько усмехаюсь я. - Сначала мне предстоит интернатура, ты знаешь…
        Да, да, я помню, - она награждает меня хитрющей улыбкой, словно шаловливая девчонка, - твой папаша небось уже припас тебе местечко под своим крылышком?!
        Невольно скриплю зубами: это та самая болезненная тема, которую бабушка неизменно поднимает в наших разговорах и которую я по возможно хотел бы и вовсе избежать - тема собственной несамостоятельности…
        Что, зубы ломит от правды? - осведомляется бабуля, похлопывая меня по руке. - Ничего, правда, она, знаешь ли, как проститутка: все ее хотят, но никто ее не любит… - Бабуля любит крепкое словцо, и я невольно растягиваю губы в улыбке. - А кто еще тебе скажет правду, кроме меня?! - она слегка приподнимается на подушках, не обращая внимания на мою гримасу. - Никто. Уж точно не моя ненаглядная доченька… Хватит держаться за ее юбку, мой мальчик! Пора жить своим умом.
        Ба, я вообще-то пришел тебя проведать, а не морали выслушивать, - вздыхаю я со значением. - Сестра Агнес сказала, ты приболела…
        Плюхаюсь на стул рядом с кроватью - бабушка фыркает.
        Это особа может говорить, что хочет… У меня просто небольшая ангина, а это и болезнью-то считать нельзя! - и уже мне: - А ты, молодой человек, не пытайся уйти от темы… - Тут она смотрит мне прямо в глаза и интересуется: - Что с тобой случилось? Ты какай-то другой сегодня…
        Другой? - удивленно вскидываю брови. - C начала ты набрасываешься на меня с обвинениями в инфантильности, а теперь заявляешь, что я другой…
        Заметь, это ты начал с обвинений прямо с порога, - улыбается старушка. - Так что случилось? Снова твоя ненаглядная Вероника? - слово «ненаглядная» старушка произносит таким ехидным голосом, что не остается никаких сомнений в тех чувства, которые та испытывает к названной особе.
        Моя «ненаглядная», как ты выразилась, Вероника зовет меня замуж, - хмыкаю я под стать бабушкиному тону, - говорит, пора бы мне уже, мол, остепениться, а свадебные колокола, как я понимаю, прекрасно этому способствуют… Что скажешь? Соглашаться мне али нет? - насмешничаю я. - Ты-то давно велишь мне оторваться от мамкиной юбки, так что, я думаю, против быть не должна…
        Изначальный игривый тон в течении этой короткой тирады как-то столь же быстро сбивается на унылый конечный аккорд, словно внутри меня проткнули отлично надутый воздушный шарик. Словно мысль о браке с Вероникой и есть та игла, что протыкает и мое собственное сердце… Почти реально ощущаю болезненный укол в левом желудочке своего кровеносного органа! Смешно.
        И пока я борюсь со своими внутренними демонами, старушка, давно победившая каждого из них, вдумчиво изучает мое собственное лицо…
        Ну, женитьба - дело неплохое, - наконец признает она, похлопывая меня по руке, - главное, чтобы избранница была подходящей…Твоя-то тебе подходит?
        Выдыхаю с усилием:
        Все сложно…
        Ах, - та возмущенно взмахивает рукой, словно отгоняя назойливую муху, - все сложно лишь при отсутствии любви… А вот если любишь, - она мне подмигивает, - по настоящему любишь, внучек, - тогда легко ответить себе на один-единственный вопрос: а хочу ли я прожить с этим человеком всю свою жизнь или нет?
        Хочешь сказать, я не люблю Веронику?
        Это ты мне скажи, милый! Готов ли ты провести лучшие годы своей жизни рядом с этой высокомерной девицей с пайетками вместо мозгов?!
        Бабушка! - возмущаюсь было я, но улыбка все же изгибает мои губы в смущенной полуулыбке - ба несправедлива к Веронике, я знаю это абсолютно точно. - Ба, ты настоящая заноза! - добавляю я уже с нежностью. - И когда ты ставишь вопрос таким образом - прямо и не знаю, что и ответить… «Пайетки вместо мозгов»? Ты действительно о ней невысокого мнения.
        Высокое мнение стоит больших усилий, - говорит старушка с улыбкой, - а твоя Вероника не особо любит утруждаться в этом вопросе…
        Ответить нечего, вернее ответ то есть, да не самый приятный, надо признаться… Если отвечать по существу, то я и сам начинаю казаться себе никчемным олухом с пайетками вместо мозгов… Не самая приятная мысль, что и говорить, и тут я вдруг произношу:
        Сегодня кое-что произошло на дороге… авария… я стал невольным свидетелем произошедшего, - нервным движением откидываю волосы с лица. - В автомобиле были двое: мужчина и женщина - он отделался парой царапин, а женщина получила черепно-мозговую травму и впала в кому. - Обдумываю произошедшее и добавляю: - Она беременна. Десять недель. И никому нет до этого никакого дела…
        «Кроме меня», - хочу было добавить я, но молчу. Признаваться в таком более чем странно, даже бабушке, которой я могу по сути рассказать обо всем. Но не это…
        Ба слушает меня с задумчивой заинтересованностью, так, должно быть, слушают психотерапевты, для которых каждое твое слово - открытая транскрипция из тысячи звуков.
        Стоит ли вообще создавать семью, если даже в ней ты остаешься по сути одиноким?! - восклицаю я в сердцах.
        Оба молчим: вопрос чисто риторический, явно не требующий ответа… А потом бабушка говорит:
        Расскажешь, как все произошло? Мне любопытно послушать. Похоже тебя эта история очень затронула, - сказано это с такой осторожностью, словно я маленький зверек, которого следует приручить, не испугав.
        Я был в больнице с этой семьей… и завтра снова туда поеду… - Рассказываю ба все с самого начала, без чрезмерных подробностей, конечно, но мой персональный «психоаналитик» в этом и не нуждается - слишком хорошо меня знает, чтобы читать между строк. - Ну и вот, как я уже и сказал, завтра я поеду туда снова… сам не знаю, зачем…
        Я выгляжу смущенным и слегка раскрасневшимся толи от смущения, толи от батареи, которая нынче греет с удвоенной силой. Хочется верить, что все дело в батарее - самообман ведь пока никто не отменял! Старушка, слушавшая до этого абсолютно безмолвно, протягивает мне свою сухонькую ладонь и тихонько ее сжимает. Впервые смотрю ей в глаза, впервые с того момента, как заикнулся о Ханне Вебер и ее муже, и удивляюсь трепетному одобрению в бабушкином взгляде. Это даже как-то необычно…
        Думаю, ты знаешь зачем, - шелестит ее хрипловатый голосок, - просто ты пока боишься себе в этом признаться.
        И куда только делась ее обычная циничность? Чувствую себя еще более смущенным под этим серьезным, всепроникающим взглядом. Кажется эти глаза прорицают даже то, о чем сам я пока не имею никакого понятия…
        Делать добрые дела - это так по-человечески, мой мальчик, не надо этого стыдиться, - серьезно говорит она мне. - Не бойся быть человеком! Мы не роботы, как бы нас не пытались запрограммировать на обратное… Обязательно сделай то, что задумал, а потом расскажи мне, что из всего этого получится, - хриплый смешок. - Ты же знаешь, я очень любопытная старая леди, а тут целая ИСТОРИЯ!
        Она улыбается, снова похлопывая меня по руке, и у меня словно гора с плеч сваливается… Теперь я готов к битве с драконами, словно средневековый рыцарь, благословленный на битву своей прекрасной дамой.
        Глава 6.
        Этой ночью я почти не сплю: до трех утра просиживаю за компьютером, выискивая всевозможные случаи беременности у пациентов в коматозном состоянии - к моему собственному удивлению, таких оказывается немалое число, хотя в целом, конечно, они составляют ту минимальную процентность, которая оставляет ничтожно мало надежды на возможный успех. Я знаю врачей, в конце концов я сам являюсь им, а потому понимаю, какое сильное давление будет оказывать доктор Хоффманн на мужа Ханны, принуждая его согласиться на аборт. Врачи не любят рисковать, если опасность можно минимизировать, пусть даже таким варварским способом…
        Засыпаю уже на рассвете, почти замертво рухнув в кровать, и будит меня раздражающее попискивание будильника, от которого в моей голове все ухает и пульсирует в такт звуковым вибрациям, как при сильнейшем похмелье. Сжимаю голову руками и кое-как разлепляю покрасневшие глаза… Семь утра. Доктор Хоффман назначил нам встречу на девять, вернее назначил он ее, конечно, Маттиасу Веберу, но я обещал тому поддержку, а потому, само собой, тоже должен там быть.
        Отец, должно быть, уже встал и пьет кофе на террасе, размышляю я мимоходом, против воли заглушая при ходьбе звук собственных шагов, как какой-нибудь воришка - возможно, стоило даже испросить совета отца, как одного из лучших врачей города, но эта идея кажется мне стоящей ровно одну бесконечную секунду, а потом я выскакиваю за дверь, даже не пожелав ему доброго утра.
        Яркое летнее солнце слепит глаза, когда я паркуюсь около клиники и спешу к главному входу, приглаживая на ходу свои взлохмаченные волосы. Стоило бы, пожалуй, приложить больше усилий, чтобы выглядеть респектабельнее, что ли, солиднее, но я так спешил убежать из дома незамеченным, что уделил своему внешнему виду не так уж много времени, о чем теперь вспоминаю с сожалением.
        Муж Ханны сидит около кабинета доктора Хоффманна и нервно постукивает ногой по ковролиновому покрытию, заметив меня, он стремительно вскакивает и жмет мою руку до хруста в суставах.
        Я думал, вы могли передумать и не прийти сегодня, - говорит он немного смущенно. - Я рад, что ты… я ведь могу говорить тебе «ты», правда, парень?
        Утвердительно киваю головой и мы почти по-приятельски улыбаемся друг другу.
        Так вот, я рад, что ты пришел, - продолжает мужчина, нервно сжимая свои массивные ручищи, - я всю ночь не спал… все думал о Ханне, как такое вообще могло произойти, - тяжело сглатывает - кадык так и ходит ходуном. - Я не видел той машины, веришь? Ее там вообще не было… а потом раз… и Ханна в коме.
        Мне хочется сказать ему что-нибудь желчное, яростно-злое, такое, чтобы пробиться сквозь напускное отчаяние Маттиаса, в которое мне абсолютно не верится… Если бы только я сам не был на той дороге, то решил бы, должно быть, что он подстроил все ради убийства собственной жены! И потому мне сложно подобрать правильные слова для него, успокоительные слова, которые тот так жаждет услышать.
        Да… э… как тот другой парень в вишневой «Тойоте»? - хватаюсь я за внезапно пришедшую мысль о втором пострадавшем.
        Отделался парой царапин и внутренними ушибами, - собеседник равнодушно пожимает плечами. - Сейчас, должно быть, уже дома… - Потом на секунду замолкает, явно обдумывая что-то, и наконец восклицает: - Разве же мог я знать, что эта говеная подушка безопасности вдруг не сработает?! Мы восемь лет водили эту старую развалюху и всегда все было в порядке. А тут - раз! - и Ханна… Боже! Как подумаю об этом…
        Ну да, теперь, наверное, стоило бы похлопать его по плечу, мол, крепись, парень, все будет хорошо, ты ни в чем не виноват… Но он виноват! И я физически не могу его пожалеть.
        К счастью, в этот момент открывается дверь кабинета, и доктор Хоффманн приглашает нас войти, окинув при этом меня не самым радушным взглядом. Такие взгляды заставляют чувствовать собственную неполноценность и пасовать, как пред лицом школьного директора, делающего тебе строгий выговор. Вот только у меня к таким взглядам иммунитет - я вырос рядом с таким вот «доктором Хоффманном» и подобные взгляды больше на меня не действуют… почти.
        Доброе утро, герр Вебер! - приветствуют Маттиаса сразу четыре разных голоса, а потом четыре пары глаз вопросительно смотрят и на меня тоже. Называюсь, и те же четыре голоса жмут руку и мне, наверное, мысленно недоумевая, кто я и что здесь собственно делаю.
        Между тем эти четыре голоса принадлежат солидным мужчинам в возрасте от сорока до семидесяти, которые серьезно хмурят свои кустистые брови и вообще всем своим видом недвусмысленно намекают на то, что являются истиной в последней инстанции, и безумен тот, кто не станет внимать их высочайшим глаголам.
        Доктор Хоффманн вызвал тяжелую артиллерию!
        Герр Вебер, - начинает первый из ударников, представившийся профессором Зеллингом, - мы собрались здесь сегодня, чтобы разъяснить вам ситуацию с вашей супругой, Ханной Вебер, которая вчера была доставлена в нашу клинику в коматозном состоянии, вызванном, как вы знаете, дорожно-транспортным происшествием и травмой головного мозга, полученной в оном. К сожалению, мои коллеги так и не смогли вернуть ее к сознательному состоянию, и теперь она подключена к аппарату искусственного дыхания… Вы понимаете, о чем я говорю?
        Супруг Ханны молча кивает головой, при этом складывается впечатление, что его сейчас обильно и сильно стошнит, как от особенно горькой пилюли. Мне хочется верить, что причиной тому чувство вины, а не испуг перед витиеватой речью профессора Зеллинга…
        Кома и при обычных обстоятельствах довольно стрессовое состояние для всего организма, вы должны это понимать, - вступает в разговор другой внушительного вида старичок с окладистой бородкой. - Речь идет о тяжелом патологическом состоянии, характеризующимся прогрессирующим угнетением функции центральной нервной системы, что нарушает реакции на внешние раздражители, нарастающими расстройствами дыхания, кровообращения и других функций жизнеобеспечения организма. И при всем при этом ваша жена еще и беременна…
        На несчастного мужа просто жалко смотреть: с каждым заумным словом, произнесенным Окладистой Бородой он, казалось, становился все меньше и меньше, скукоживаясь, подобно апельсиновой кожуре.
        Давайте, продолжайте свой концерт, мысленно негодую я, прекрасно осознавая, что именно на такую реакцию слушателей он и был рассчитан…
        Десять недель, - предусмотрительно вставляет доктор Хоффманн с многозначительностью.
        Ну да, на десятой неделе еще был возможен обычный медикаментозный аборт - помню это из учебной программы третьего курса.
        Герр Вебер, у вас ведь есть дети, не так ли? - почти ласково осведомляется Окладистая Бородка.
        Несчастный муж снова кивает головой:
        Дочь четырнадцати лет и мальчик… ему пятый год пошел.
        Мужчины одобрительно качают головами.
        Уверен, они чудесные дети, - все тем же ласковым голосом продолжает доктор Борода. - И они, как и любые дети, нуждаются в материнской заботе и внимании… Подумайте об этом, герр Вебер, - секундная пауза. - Беременность же и кома - вещи взаимоисключающие! Нельзя требовать от человеческого организма больше, нежели он может вынести. Вы ведь хотите вернуть детям их мать, не так ли?
        Речи Окладистой Бороды такие вкрадчиво-сладкие, что я невольно представляю его в виде гамельского крысолова, заманивающего несчастных детей туда, откуда нет возврата… Еще несколько ласковых слов - и Ханна потеряет своего нерожденного ребенка! Он сгинет в небытии.
        Значит вы уверены, что аборт поможет этой женщине выйти из комы? - вступаю в диалог я, с трудом сдерживая насмешку в голосе. - Вы готовы гарантировать это со стопроцентной уверенностью?
        Окладистая Борода, то бишь профессор Голль, смеряет меня гневным взглядом, а потом четко припечатывает:
        Ни один человек не может дать вам стопроцентной гарантии, молодой человек. Кома - это до конца не изученное состояние человеческого мозга, мы не можем сказать однозначно, выйдет ли человек из коматозного состояния через день, месяц или год… а, может быть, и вовсе никогда не придет в себя.
        Тогда почему вы принуждаете этого мужчину делать выбор либо в пользу жены, либо в пользу его же ребенка? Ханна Вебер может уже завтра прийти в себя и спросить вас о том, где ее ребенок… Что вы тогда ей ответите?
        Я отвечу, - вмешивается в разговор третий участник этого консилиума, - что ради повышения шансов пациента на выздоровление, мы должны были пойти на такие вот крайние меры…
        «Повышение шансов», меня даже передергивает от холодного безразличия этих слов. А ведь они говорят о жизни другого человека, пусть даже еще и неродившегося…
        У вас уже есть дети, герр Вебер, - перехватывает инициативу профессор Голль, - и несомненно будут еще, если только ваша жена останется жива, - он делает особое ударение на последнем слове и при этом ожигает меня таким неприязненным взглядом, словно я как раз-таки и мечтаю уморить Ханну Вебер самым постыдным образом. - Но любая беременность - это дополнительная нагрузка на организм женщины, и готовы ли вы рисковать своей женой ради едва сформировавшейся жизни, которая может даже не сохраниться? Повторяю: беременность в купе с комой - вещи мало изученные и не подвластные нашим прогнозам, - его голос в очередной раз делается теплым, как парное молоко. - Но за нашими плечами долгие годы врачебной практики, герр Вебер, и вы можете смело положиться на наши знания и умения. Мы хотим лучшего для своих пациентов…
        Тот, к кому обращена вся эта тирада, скукоживается еще больше, если таковое вообще возможно, и я начинаю понимать, что наша битва практически проиграна. Меч в ножках - остается только молиться, говоря метафорически. И тут раздается стук в дверь… Пять голов одновременно поворачиваются в сторону этого неожиданного вмешательство, которое в лице Мелиссы Вебер заглядывает в кабинет и преспокойно осведомляется:
        Надеюсь, я не пропустила ничего важного?
        Первым приходит в себя профессор Зелингер, который и говорит:
        Извините, но вы должно быть ошиблись кабинетом, юная леди…
        Ту не смущает ни его зычный, с нотками легкого укора голос, ни его строгий, призванный вызывать трепет взгляд - все это она игнорирует, словно и вовсе не замечая, и я вдруг ощущаю прилив неизведанного воодушевления, от которого даже начинает щекотать в горле… А Мелисса, между тем, входит в кабинет доктора Хоффманна и закрывает за собой дверь.
        Нет, кабинетом я не ошиблась, - говорит она воинственно. - Здесь обсуждают судьбу моего нерожденного брата или сестры и я хочу при этом присутствовать, - окидывает шокированных мужчин единым, недрогнувшим взглядом. - Так на чем вы тут остановились? - ее карие глаза, густо обведенные черной подводкой, плавно скользят от одного лица к другому, лишь на секунду замерев на мне… и снова обращаются вспять.
        Мелисса! - наконец лепечет ее отец, пытаясь сделать грозное лицо, но становится похож на насупленную мышь в опустевшем чулане. - Что ты здесь делаешь? Ты должна быть в школе.
        Девочка игнорирует отца и заявляет:
        Я выступаю здесь от лица своей матери, можете считать меня ее официальным представителем! - и для большего эффекта она упирают руки в бока. Ее девичья грудь под черной футболкой так и ходит ходуном…
        Девочка, - голос профессора Зелингера звучит несколько настороженно, словно он увещевает дикую летучую мышь, готовую вцепиться ему в волосы, - я, конечно, понимаю твои чувства…
        Вы-то и понимаете? - дерзко прерывает его Мелисса. - Это моя мама лежит в коме и это я нахожусь в полнейшем неведении относительно ее дальнейшей судьбы, - тяжелый вздох. - И это только я… я одна знаю, что я сейчас чувствую! Так что не надо мне тут заливать о том, какой вы всепонимающий дядечка… Хорошо?
        Мне нравится бесшабашная дерзость Мелиссы, готовой бросать вызов всему миру не только своим внешним видом, но и словами, а вот ее отец явно от этого не в восторге:
        Ты не имеешь права так разговаривать с этими почтенными господами, - пеняет он дочери все с тем же насупленным выражением лица. - Немедленно извинись!
        Девочка вскидывает голову, и ее волосы черной волной укутывают ее плечи, как плащом супергероя.
        Извините меня, господа, - говорит она все тем же дерзким голосом, - но я не позволю вам убить маминого ребенка! Если бы она была здесь, то сама сказала бы вам то же самое…
        Но, боюсь, ее здесь нет, - теряет выдержку доктор Голль, - и решать теперь вашему отцу! Вы же сами не достигли еще совершеннолетия и потому не умеете права голоса.
        Мелисса смотрит Окладистой Бороде в глаза и твердо произносит:
        Мы с отцом единодушны в этом вопросе, правда, отец?
        Маттиас Вебер не смотрит дочери в глаза, он выглядит пристыженным и жалким, так что за него даже немного стыдно.
        Я… собственно я… Ханна очень хотела родить этого ребенка, - лепечет он тихо. - Может быть, есть какая-то возможность… я не знаю, сохранить его…
        Три пары недовольных глаз смотрят на него с плохо скрываемым раздражением, после чего доктор Хоффманн откашливается и говорит:
        Итак, вы абсолютно уверены, что желаете сохранить этого ребенка, герр Вебер?
        Тот бросает в сторону дочери растерянно-испуганный взгляд, словно ища в ней поддержку, но та смотрит на него воинственно и почти зло - маленькая фурия на тропе войны.
        Дда, я уверен… это наше общее решение.
        Это ваше право, герр Вебер, - снова говорит доктор Хоффманн, и профессор Зелингер невольно кривится. - Но ради благополучия вашей супруги мы хотели бы провести еще один консилиум с врачами из Мюнхена… Думаю, вы не станете противиться этому?
        Тот снова мямлит нечто невразумительно-утвердительное, и я наконец-то облегченно выдыхаю. Только благодаря маленькой фурии нам удается выиграть эту эпохальную битву… Аллилуйя!
        Маттиас Вебер с дочерью первыми покидают кабинет доктора Хоффманна, который окликает меня уже на пороге:
        Герр Штальбергер, можно вас на пару слов…
        Да, конечно.
        Марк… я могу вас так называть? - доктор Хоффманн улыбается мне усталой, всепонимающей улыбкой старого оракула. - Это, конечно, не мое дело, я понимаю, но могу я все-таки поинтересоваться, чем обусловлен ваш интерес к Ханне Вебер?
        Да, этого вопроса вполне стоило ждать, но я утыкаюсь взглядом в цветные плитки пола, не зная, что же ему ответить.
        Скажем так, я просто неравнодушный знакомец, которому небезразлична судьба этой женщины…
        Вы были знакомы с ней прежде? - доктор делает особенный акцент на словосочетании «с ней», определенно намекая на нечто неприличное, и я с отчаяньем понимаю, что лицо мое заливает краской стыда… Только не это.
        Доктор Хоффманн тактично отводит глаза в сторону, давая мне время прийти в себя.
        До вчерашнего утра я никогда не видел Ханны Вебер в глаза, - наконец произношу я, радуясь возможности оправдаться, - и уж тем более никогда не говорил с ней… Как видите, у меня нет никаких скрытых мотивов!
        Голубые глаза собеседника просвечивают меня, подобно рентгену, и это определенно не входит в десятку приятнейших переживаний моей жизни.
        В таком случае все становится еще более запутанным! - говорит доктор Хоффманн, отступая в сторону и позволяя мне покинуть свой кабинет. - Вы уверены, что хотите быть причастным к этой истории? Не лучше ли позволить Веберам самим делать свой выбор.
        По-моему, именно это они сегодня и сделали! - повышаю градус своего голоса. - И разве же я хоть как-то на них давил?
        Не реагируйте так воинственно, молодой человек, - примирительно говорит доктор Хоффманн. - Это просто совет друга, не более.
        Окидываю нового «друга» совершенно недружелюбным взглядом и, бросив столь же недружелюбное «прощайте» стремительно выхожу за дверь.
        Только там я наконец шумно выдыхаю, словно все это время задерживал дыхание, подобно глубоководным ныряльщикам или ловцам жемчуга, о которых я не так давно читал в каком-то научном журнале; в ушах ухает, сердце колотится…
        Во что ты вообще ввязался, Марк Штальбергер?
        Глава 7.
        Я выхожу из клиники и присаживаюсь на скамейку рядом с маленький, иссохшейся старушкой, которая приветливо мне улыбается, сильно напоминая бабушку… Мысль о ней немного успокаивает расшалившиеся нервы, но сердце все равно остервенело клокочет где-то прямо у горла. Безумие!
        Запрокидываю голову и обвожу взглядом больничные окна, словно надеясь таким образом увидеть как саму Ханну Вебер, так и ее родных у ее постели… Мне почему-то кажется, что они непременно должны быть там, ведь это вполне естественно, разве нет?
        И мне тоже хочется быть там, и о причинах собственного желания не хочу даже допытываться - просто встаю и шагаю назад в клинику.
        Дежурная медсестра сообщает мне, что данную пациентку сегодня никто еще не навещал, да и сами посещения ограничены по времени, а потом, естественно, подвергает меня строжайшему допросу, стоит только заикнуться о желании пройти к ней в палату. Называюсь близким другом семьи - и меня наконец допускают к пациентке в палате номер 205.
        Женщина на больничной койке кажется маленький и невесомой, словно выходец из другого мира, призрак, на краткий миг видимый нашему взгляду, а потом вновь растворяющийся в воздухе… Незнакомка.
        Подхожу и долго всматриваюсь в ее болезненно-бледное лицо, почти не отличимое по цвету от бинтов на ее голове; женщина лежит неподвижно, словно египетская мумия, и только пиканье электрокардиографа хоть как-то оживляет мертвую тишину этого больничного «мавзолея».
        Здравствуйте, Ханна, - наконец произношу я еле слышно. Звук собственного голоса посреди этой давящей тишины пугает меня… - Мы с вами официально не знакомы, меня зовут Марк…
        Смотрю на неподвижную руку, замершую на белой простыне, и, неловко дернув запястьем, кончиком указательного пальца касаюсь этой самой руки, словно боясь спугнуть ее неосторожным движением. Не вспугиваю… Тогда я быстро накрываю ее руку своей ладонью и снова повторяю:
        Меня зовут Марк, приятно познакомиться!
        Ответа, естественно, нет, но у меня так стучит в ушах, что я готов к любым невероятным аномалиям, но в палате по-прежнему царит стерильная тишина больничного покоя, и потому я нервно продолжаю:
        Вы меня, конечно же, не знаете, Ханна, но я надеюсь, однажды мы это исправим… возможно, совсем скоро, ведь вы непременно придете в себя, я в этом нисколько не сомневаюсь… - Я недолго молчу, собираясь с мыслями. - Вчера я познакомился с вашим мужем и дочерью… они оба довольно интересные личности… особенно Мелисса, в ней есть стержень, мне это нравится. Думаю, этим она пошла в вас, ведь ваш муж, простите за прямоту, какой-то бесхребетный… даже несмотря на все свои… ну, вы понимаете, - изображаю руками накачанные бицепсы, словно женщина в коме может это увидеть. - Это ведь он вас угробил, если уж быть абсолютно честным: выскочил прямо перед злосчастной Тойотой - и вот теперь вы здесь. Мне жаль, что все так вышло, правда! Я ведь немного врач, - признаюсь ей смущенно, - в этом году закончил свое обучение и теперь должен приступить к должности врача-интерна под руководством своего отца… - От этих мыслей мое лицо, боюсь, несколько перекашивается, и я спешно добавляю: - Нет, вы не думайте, Ханна, отец хороший человек, просто немного тоталитарный… он всегда знает, что лучше для каждого их нас… Это он
решил, что я должен быть терапевтом, пойти по его следам, так сказать… Я не то чтобы против, просто иногда мне хочется самому принимать собственные решения, - я снова замолкаю, обдумывая, должно быть, произнесенные слова, а потом сам себе и улыбаюсь: - Сам не знаю, зачем я вам все это говорю, Ханна, - снова неловко касаюсь ее руки, - вы ведь никого из нас даже не знаете… А сказать я хотел только то, что знаю много всякого… неприятного о коме и ее последствиях, но я уверен, что у вас все будет хорошо! Вы придете в себя и родите чудесного ребенка - главное в это верить. И если вам самой не хватает этой веры - мы с Мелиссой будем верить и за вас тоже, я обещаю. Мы будем верить в лучшее за вас и за себя, Ханна! Вы главное возвращайтесь побыстрее… вы нужны своим детям…
        Еще раз накрываю ее руку своей: в знак участия и поддержки, а потом выхожу из палаты и, кивнув головой дежурной медсестре, покидаю реанимационное отделение под звук собственных торопливых шагов. Странные легкость и тревога одновременно несут меня прочь от клиники в сторону парковки, когда я вдруг замечаю Мелиссу, стоящую под щитком с инструкцией по правильной парковке и курящую сигарету, пуская в воздух белесые облачка дыма.
        Привет, Марк! - кричит она мне еще издалека и призывно машет рукой. Ее маленькая, облаченная в черное фигурка кажется чуждой изумрудной зелени летнего утра, по крайней мере мне так кажется, когда я останавливаюсь рядом с девочкой и тоже приветствую ее.
        Я ждала тебя, - говорит она, затягиваясь дымом, от которого у меня начинает першить в горле. - И довольно долго… Куда ты запропостился?
        Ходил навестить твою маму, - нехотя отзываюсь я, и Мелисса многозначительно приподнимает брови.
        Ну, ну, - говорит она при этом, - могла бы и догадаться… Я тоже зайду к ней позже. Как она?
        Все также.
        Ясно. - Мелисса курит, и мы молча слушаем, как шелестит листьями клена игривый утренний ветерок. - Я вот что хотела сказать, - произносит наконец девочка, - спасибо, что поддержал меня сегодня, для меня это много значит.
        Я по-настоящему удивлен этими ее словами, поскольку Мелисса, на мой взгляд, справилась со всем в одиночку, и я говорю ей об этом. Та насмешливо хмыкает, абсолютно не по-детски награждая меня умудренным годами взглядом:
        Мы с тобой на одной стороне, - говорит она мне, - ты и я, понимаешь? А вот отец нам не помощник…
        Но…
        Не надо никаких «но», хорошо? - обрывает она меня. - Ему этот ребенок не нужен, ты же знаешь, и за ночь ничего не переменилось… Просто я знаю, как на него надавить! Вот и все.
        Но…
        Марк, ты мне лучше вот что скажи, - снова обрывает она меня, - откуда ты знаешь маму и почему рвешься помогать ей? Я уверена, что прежде тебя никогда не видела…
        Ну вот, думается мне, допрос номер два - этого стоило ожидать.
        Ответ на первый вопрос, - произношу я как можно увереннее, - я никогда прежде не видел твоей мамы и тем более не был с нею знаком; ответ номер два: я просто неравнодушный человек, который хочет вам помочь…
        Девочка окидывает меня странным взглядом:
        Извини, но в бескорыстную помощь мне как-то мало верится! - насмешливо тянет она, по-прежнему не выпуская из пальцев сигарету.
        Кто же я тогда по-твоему? - улыбаюсь я ей. Возможно, мне и самому хочется узнать ответ на этот вопрос…
        Я думаю, ты мамин любовник, - припечатывает девочка, внимательно следя за моей реакцией. Я, к собственному стыду, прямо-таки подскакиваю на месте, как деревянный болванчик.
        У твоей мамы был любовник? - маскирую насмешкой в голосе мгновенное разочарование.
        Мелисса серьезно сводит брови в единую тонкую линию.
        Не думаю, - говорит она искренне, - она бы никогда не изменила отцу.
        Тогда к чему весь этот разговор?
        Да к тому, - повышает голос Мелисса, - что я хочу наконец понять, кто ты такой… Просто неравнодушные люди не шастают по больницам, спасая чужих детей! Или… - в ее глазах вспыхивает неожиданная догадка, которая, мне, я уверен, совсем не понравится.
        Ты ошибаешься! - опережаю я Мелиссу, имея в виду и неравнодушных людей, которые спасают чужих детей, и то самое, что еще не сорвалось с ее языка, но что точно является ошибкой.
        Или, - Мелисса не дает сбить себя с толку, - ты отец ее будущего ребенка! Я угадала?
        Я засовываю руки в карманы и тихонько посмеиваюсь - уж больно забавной оказалась ее новая догадка.
        Поверь, сегодня я вижу твою маму второй раз в жизни, - говорю я Мелиссе. - Просто прими это как данность!
        В этот момент догорающая сигарета обжигает ей пальцы, и Мелисса с ругательством откидывает ее в сторону.
        Скверная привычка, - менторским тоном констатирую я. - Ты знаешь, что восемьдесят процентов случаев рака легких связаны именно с курением?
        Мелисса дергает плечиками в черной футболке и ехидно осведомляется:
        Интересно, подобное злорадство это у вас, врачей, профессиональное или как?
        Уверен, твоя мать в полном восторге от этой твоей привычки, - в тон ей отвечаю я. - Ты молодец!
        Лицо Мелиссы делается почти злым:
        Не лучше ли тебе заткнуться, парень! - с вызовом шипит она, доставая из рюкзака начатую пачку сигарет.
        Сейчас она кажется мне маленькой и глупой, так что вся ее напускная бравада и выеденного яйца не стоит. Даже обижаться было бы глупо…
        Послушай, давай не будем ссориться, - говорю я примирительно. - Я тебе не враг, мы на одной стороне, помнишь? Вот смотри, - достаю ручку и пишу на сигаретной пачке свой номер телефона, - это мой номер… На всякий случай. Вдруг пригодится!
        Мелисса прикуривает новую сигарету и косит на меня своим карим глазом с черной подводкой:
        Ты, типа, дал мне свой телефончик, так что ли? - язвительно осведомляется она. - Я прямо вся в растаяла и потекла!
        Не обольщайся, - улыбаюсь ей я, - ты не в моем вкусе. Слишком много куришь!
        Та издает губами что-то вроде «пфф», а потом выдыхает новую струйку дыма. Хочет показать, что ей до лампочки все мои слова, понимаю я мгновенно, следя за ее умелыми манипуляциями…
        Где твой отец? - наконец интересуюсь я. - Почему ты не уехала с ним?
        Ты забыл, - вскидывается Мелисса, - у нас теперь нет машины… Старичок Форд восстановлению не подлежит, а на новую денег нет. Такие вот пироги… А отец, - она неопределенно машет рукой, - уехал с другом…
        Почему ты с ними не поехала? Тебе надо в школу, насколько я понимаю.
        Ты что ли мой папочка? - снова вскидывается она. - Я маму хочу навестить, я же говорила, так что можешь быть свободен, не парься.
        Я еще какое-то время стою, молча посматривая на выезжающие с парковки машины, а потом направляюсь к своему автомобилю:
        И все-таки курить - это не круто! - кричу я девочке, отойдя на приличное расстояние. - Подумай об этом.
        Да пошел ты! - доносится вместе с летним дуновением ветерка. И я отчего-то улыбаюсь…
        Едва я сажусь за руль - звонит мой телефон. Вероника.
        Ты никак меня избегаешь?! - кидает она в трубку вместо приветствия. - Это так?
        Так и есть. Почти…
        Нет, отчего же, - отвечаю как можно более правдоподобно, радуясь, что подруга не видит моего лица. - Просто кое-что случилось и я был занят.
        Твоя мама говорила что-то об аварии… Но она ведь не с тобой случилась, правда?
        Со мной все в порядке…
        Правда?! Удивляюсь я самому себе. А так и не скажешь. Потом снова заставляю себя вслушаться в слова Вероники:
        … Завтра мы идем с девочками по магазинам, они обещали мне прикупить кое-что к нашей поездке на Карибы. Ты ведь еще помнишь об этом, правда, Марк?
        Как забыть о том, о чем напоминают по десять раз на дню, с раздрожением думается мне: родители подарили нам эту поездку в честь окончания университета, и Вероника мне все уши прожужжала, предвкушая песчаные пляжи и коктейли в высоких стаканах.
        Но сегодня ты мог бы и заскочить ко мне, - интимно понижает она громкость своего высокого голоса. - Обещаю, никаких свадебных разговоров и иже с ними, только ты и я… и зажженные свечи. Все как ты любишь…
        Все, как ТЫ любишь, Вероника, так и хочется поправить мне ее, но я молчу, а потом даю обещание заехать и отключаюсь.
        Наш вчерашний разговор о свадьбе кажется мне таким далеким, словно он случился в другой жизни или вообще в параллельной вселенной… Даже не верится, что меня вообще могло занимать что-то помимо семейства Вебер, мысли о каждом из членов которого почти неотступно крутятся в моей голове.
        Наваждение какое-то… Я трясу головой, словно блохастый пес, которого донимают мелкие кровососы, а потом стремительно выруливаю с парковки.
        Глава 8.
        Что-то безостановочно трезвонит на прикроватном столике, и я спросонья не сразу понимаю, что это такое… Будильник? Нет, это истерически вопит мой сотовый, и вопит, судя по тяжести в голове, ощущаемой мной, прямо посреди ночи.
        Кидаю взгляд на часы - так и есть, час ночи… Стону и быстро нажимает кнопку приема звонка.
        Алло? - сиплю я в трубку полуживым голосом.
        Марк, я не знаю, что мне делать, - слышу голос, полный панического ужаса, - у Енаса высокая температура… вдруг у него кровь сварится или что там еще может случиться! Кажется, его даже вот-вот стошнит… и он постоянно плачет… Плачет, плачет и плачет… Боже, Марк, я не знаю, что мне делать!
        Мелисса - а голос принадлежит именно ей - кажется и сама сейчас расплачется, настолько она перепугана и растеряна. Ощущаю это даже на расстоянии…
        Мелисса, это ты? - решаюсь уточнить я, все еще не до конца проснувшись и не совсем понимая, о чем идет речь. Но она как будто бы и не слышит меня, продолжая все в том же истерическом духе:
        Ты же доктор, правда? Пожалуйста, приезжай и помоги нам, я очень тебя прошу. Вдруг Ёнас умрет, что я тогда маме скажу?
        Так, успокойся, - вылезаю из постели и начинаю выискивать глазами свою одежду. - Я не думаю, что у мальчика что-нибудь серьезное… Ты заглядывала ему в горло? - Возможно, это банальная ангина… - Просто дай ему жаропонижающее. У вас есть что-нибудь подходящее: парацетамол или ибупрофен?
        Боже, я не знаю, - стонет Мелисса, - этим всегда мама занималась!
        А где ваш отец?
        Он на работе, - отвечает она истерически, а потом умоляюще полуплачет: - Марк, приезжай и сделай что-нибудь… Я просто не знаю, к кому мне еще обратиться.
        Я плечом прижимаю телефон к своему уху и начинаю натягивать джинсы.
        Ты правильно сделала, что позвонила мне, - убежденно говорю я. - Я скоро приеду. Дай мне полчаса, хорошо?
        Только побыстрее! - восклицает Мелисса, и я ложу трубку, только тут понимая, что не знаю их домашнего адреса… К счастью, телефон тут же тренькает, сообщая о входящем сообщении: Мелисса прислала смс с адресом. Молодчина!
        Выискиваю в интернете адрес ближайшей дежурной аптеки, и уже через пятнадцать минут закупаюсь всем, что, как мне кажется, может нам понадобиться, а потом забиваю адрес Веберов в навигатор и спешу по указанному адресу.
        Мелисса открывает почти мгновенно… Без своей боевой раскраски «аля-злобная фурия» она выглядит совсем маленькой и в данном случае крайне несчастной - едва просохшие дорожки недавних слез слабо отсвечивают в свете уличного фонаря на ее бледных щеках.
        Идем! - она тянет меня в дом, и я едва избегаю столкновения с диваном, который в полумраке чужого дома представляется неким доисторическим монстром, заступившим мне дорогу.
        Как Ёнас? - интересуюсь я на ходу, продолжая маневрировать в узком пространстве дома. Я к такой тесноте не привычен и почти ощущаю приступ клаустрофобии!
        Все также горит, - шепчет Мелисса, распахивая ярко-желтую дверь с именем брата на ней. - Я измерила температуру: у него тридцать восемь и шесть… Это очень много?
        Думаю, он это переживет, - подхожу к кровати мальчика и ласково ему улыбаюсь. - Ну, как ты тут, малыш? Давай-как проверим для начала твое горлышко, хорошо…
        Мальчик смотрит на меня настороженно, едва сдерживая горючие слезы.
        Я доктор, - говорю ему снова, - и мы быстро поставим тебя на ножки. Обещаю!
        Открываю рабочий чемоданчик, который отец подарил мне еще на первом курсе, и достаю деревянную лопатку…
        Ну, скажи «А», малыш… Вот так, молодец!
        Начинаю привычные манипуляции, знакомые мне до оскомины, и Мелисса следит за мной в нетерпеливом ожидании, замерев за моим правым плечом, подобно изваянию.
        Горло совсем немного воспалено, - наконец констатирую я обыденным голосом, - и легкие абсолютно чистые. Должно быть, это обычный летний грипп, так что и волноваться не стоит. Собьем твоему брату температуру и утром он будет как новенький… ну почти как новенький. Завтра ему лучше все же остаться дома… Он ведь ходит в садик, не так ли?
        Девочка утвердительно кивает, по всей видимости побаиваясь еще верить в такой простой диагноз.
        А я между тем отмеряю нужную доза жаропонижающего детского сиропа, и вместе с Мелиссой мы уговариваем мальчика его выпить. Тот послушно проглатывает клубничное «лакомство» и в изнеможении падает на подушку…
        Скоро ему станет лучше и он уснет, - улыбаюсь взволнованной Мелиссе. - Тебе бы тоже не помешало прилечь… Выглядишь измученной.
        Ты уверен, что с ним все будет хорошо? - осведомляется она недоверчиво, и мне приходится награждать ее своим профессиональным «я же доктор - лучше знаю» взглядом. А потом начинаю укладывать в чемоданчик стетоскоп и другие предметы, и девочка следит за каждым моим движением с настороженной внимательностью… Наконец она произносит:
        А вдруг ему опять станет плохо… Что мне тогда делать?
        Поверь, он теперь проспит до утра. Ты зря волнуешься!
        А если все-таки, - не унимается она. - Может быть, ты мог бы еще остаться немного… совсем чуть-чуть. Пожалуйста!
        Смотрю в ее испуганные просящие глаза и понимаю, что не могу ей отказать. Врач я в конце концов или нет…
        Хорошо, я побуду еще немного, пока у Ёнаса не спадет температура, - обещаю Мелиссе, и та расплывается в благодарной улыбке.
        Спасибо, Марк, спасибо большое, - она почти пританцовывает на месте, и мне все кажется, что она вот-вот кинется мне на шею с объятиями. Но Мелисса этого не делает, нет, она вдруг смущенно замирает и тихо произносит:
        Извини, что втянула тебя в это, но я, правда, не знала, куда мне еще обратиться… Отец ночами работает, а у тетки все равно нет машины, чтобы приехать… да и не очень хотелось ей звонить, если честно. Спасибо, что приехал… теперь я у тебя в долгу…
        Я тихонько посмеиваюсь, наслаждаясь ее смирением, которое, как я догадываюсь, мало свойственно этой мятущейся душе. Сопоставляю ее «да пошел ты» с нынешним «извини, теперь я у тебя в долгу» и не могу поверить, что один и тот же человек может быть таким разным…
        Ты мне ничего не должна, - отвечаю ей просто, и неожиданная идея высвечивается на моем лице лукавой полуулыбкой. - Но кое-что я у тебя все же попрошу…
        Лицо Мелиссы тут же делается воинственным и она складывает руки на груди, подобно щиту.
        И что же ты хочешь? - хмурит она свои черные бровки. И я догадываюсь, что она предполагает какое-то непристойное предложение… Намеренно тяну время, чтобы она сама немного накрутила себя, а потому после с легкостью согласилась на мою просьбу, посчитав ее достаточно терпимой. - Ну, мы так и будем тут стоять… Говори уже.
        Хочу, чтобы ты бросила курить! - отвечаю я наконец, и Мелисса абсолютно по-девчачьи закатывает глаза. Она явно вздохнула с облегчением.
        И это то, что ты хочешь?! - презрительно отзывается она. - Чтобы я бросила курить? - и уже более яростно выплевывает: - И как же тогда я по-твоему должна все это пережить, если брошу курить?! Да я ведь загнусь на хрен.
        Отлично, - преспокойно смотрю на нее с укором в глазах, - тогда в следующий раз, когда твой брат подхватит воспаление легких или заразится краснухой, к примеру, мне больше не звони. Я, знаешь ли, не Скорая медицинская помощь, так что…
        Смену настроений на лице девочки стоило бы увидеть каждому: из воинственной фурии она снова превратилась в испуганного ребенка - замысловатые названия детских болезней определенно внушили ей вполне понятный ужас.
        Ладно, не будь таким гадким, - примирительно цедит она сквозь зубы. - Думаешь, ты такой хороший, да? Думаешь, я вот так возьму и сразу брошу смолить ради тебя? Ненавижу таких умников, как ты.
        Не ради меня, - поправляю ее я, - а ради себя и своего брата. Пассивное курение очень вредит детскому организму… Ты же не хочешь вредить Ёнасу, правда?
        Мелисса продолжает хмуриться, но по ее молчанию я понимаю, что выиграл этот раунд, и потому примирительно предлагаю:
        - Хочешь я куплю тебе никотиновый пластырь? Он хорошо помогает.
        Девчонке так и хочется послать меня куда подальше, вижу это по ее лихорадочно поблескивающим глазам под растрепанной челкой, которые почти прожигают во мне две огромнейшие дыры.
        Я и сама могу это сделать, умник, - цедит она почти беззлобно. - Так и знала, что не стоило тебе звонить.
        Я был твоим единственным вариантом, - напоминаю я ей и для пущего эффекта добавляю: - Представь, не приедь я вовремя, у твоя брата могла бы кровь в венах свариться… Жуть, правда?
        Да ты брешешь, - говорит она с недоверием. Но я, опять же, вижу, что она не совсем в этом уверена…
        Так ты бросаешь курить или нет? - любопытствую я, и девочка упрямо дергает плечиками.
        Я подумаю об этом, - говорит она дерзко, а потом другим тоном добавляет: - Так ты останешься или как?
        Я же обещал. Иди отдыхай!
        Нет, я лягу здесь. - Мелисса ложится рядом с братом, утыкаясь лицом в его светлую макушку. - Пусть ты мне и не нравишься, - ворчит она глухо, - но я все равно благодарна тебе за помощь.
        Приятно слышать! - посмеиваюсь я, откидываясь на спинку кресла - те раньше величали вольтеровскими - и начиная рассматривать комнату, залитую бледным светом маленького настольного ночника. Та кажется почти мизерной, заставленная детской кроватью и платяным шкафом, к которому сбоку прилажен миниатюрный письменный стол с кучей детских книжек, сложенных идеальными стопками. Похоже, малыш Ёнас большой любитель чтения…
        Дыхание Мелиссы между тем выравнивается и она засыпает почти мгновенно, должно быть, все эти треволнения абсолютно вымотали ее. Ёнас тоже уснул, и я встаю проверить его температуру. Почти спала…
        Что такое? - сонно гнусавит его сестра, почувствовав мое приближение.
        Ничего, спи, - шепчу ей негромко, снова проваливаясь в мягкое, так и манящее собой кресло. Потом еще немного брожу взглядом по светло-голубым обоям, усыпанным, словно звездами, корабликами и морскими чайками, и уже решаю было отправиться домой, как веки сами собой отяжелевают, и я погружаюсь в глубокий, умиротворяющий сон.
        Меня будят легкие шаги по комнате, и я неспешно открываю глаза, недоумевая онемению во всем теле, особенно в шее, которая словно одеревенела.
        Проснулся, - Мелисса бросает опасливый взгляд на спящего брата. - Осторожней, не разбуди Ёнаса.
        Кое-как разминаю затекшее тело и выскальзываю из комнаты вслед за девочкой, которая в полной боевой окраске дожидается меня на кухне.
        Ну, как тебе спалось в мамином кресле? - насмешливо хмыкает она, засовывая в рот горсть сухих шоколадных хлопьев. - Наверное, круто отдохнул…
        Я потираю все еще онемевшую шею.
        В школу собралась? - спрашиваю я при этом. - А с Ёнасом кто останется?
        Она хрустит хлопьями и сообщает, что скоро должен вернуться отец.
        Кем он работает? - интересуюсь я, наконец, удосужившись спросить об этом.
        Он охранник в ночном клубе. Не ожидал?
        В этот момент за дверью гремят ключами и в дом входит Маттиас Вебер собственной персоной, легок на помине, что говорится: у него красные от бессонницы глаза да и в целом он выглядит еще помятее, чем обычно. Его слегка расфокусированный от усталости взгляд скользит сначала по мне, а потом обращается к дочери, которая невозмутимо запихивает в рот новую порцию хлопьев.
        Ёнас заболел, - с полным ртом сообщает она отцу. Как ей удается при этом не подавиться, остается для меня загадкой!
        Что с ним? - хмуро осведомляется тот, не удостоив меня даже приветственного кивка. И направляется к холодильнику…
        Марк говорит, это летний грипп, - отвечает она так невозмутимо, словно наличие чужого взрослого парня в доме рано поутру ее абсолютно не напрягает, наоборот, мне слышится в ее голосе вызов, причины которого мне абсолютно не понятны. - Поэтому Ёнас останется сегодня дома, так что присмотри за ним, о'кей?
        Отец Мелиссы распахивает дверцу холодильника и все так же хмуро обозревает его пустые полки.
        Ты хоть бы продуктов прикупила, что ли? - пеняет он дочери. - Хочешь, чтобы мы от голода передохли…
        Я переминаюсь с ногу на ногу, ощущая острую потребность оказаться подальше как от самого этого дома, так и от его обитателей с их странными, чуждыми моему пониманию взаимоотношениями.
        Мог бы для разнообразия и сам в магазин сходить, - огрызается Мелисса, а потом более спокойно добавляет: - Дай денег и я после школы что-нибудь прикуплю…
        Мне теперь что ли полдня голодом сидеть, - возмущенно бубнит тот, исследуя недра своего портмоне и протягивая дочери измятую двадцатку.
        Та разглаживает ее руками и сует в задний карман своих джинс. А я с ужасом прикидываю, что же такое можно купить на двадцать евро, когда у тебя в холодильнике, что говорится, шаром покати?
        Нет, отчего же, папочка, можешь пожевать хлопья, как и я! - кидает между тем на ходу Мелисса, направляясь к дверям. - Я на автобус опаздываю… Марк, ты доктор, расскажи ему про лекарство! - с этими словами она бросает меня наедине со своим папашей и даже ни разу не оглядывается.
        Пару минут мы оба молча смотрим друг на друга, пока Маттиас не произносит:
        Так ты, типа, настоящий доктор? Малой и правда заболел?
        Да, летний грипп, я думаю. Скоро пройдет.
        Мой собеседник удивленно хмыкает «летний грипп, вы только подумайте», а потом подходит к коробке с хлопьями, оставленной Мелиссой, и запускает в нее свою немаленькую ручищу.
        Давайте ему побольше пить, - говорю я быстро, пытаясь избежать неловкой тишины. - А если снова поднимется температура, то лекарство на столе в комнате мальчика, просто отмерьте нужную дозировку…
        Лады, доктор, - отвечает тот, запихивая в рот сухие хлопья, подобно собственной дочери, но смотреть, как это делает взрослый накачанный мужик как-то особенно неприятно. - Вы лучше скажите, как там моя жена? Есть какие-то изменения?
        Меня неожиданно возмущает этот его вопрос, и я раздраженно кидаю:
        Вообще-то мне у вас стоило бы об этом спрашивать.
        Правда? - абсолютно серьезно пожимает тот плечами. - Так я вчера не был в больнице… Был занят. Ну ладно, может сегодня туда загляну… Если малому станет лучше, - добавляет он невозмутимо. - И запихивая в рот новую пригоршню хлопьев, как бы извиняясь добавляет: - Без машины туда совсем не просто добираться.
        Чувствую, как начинаю задыхаться в тесном пространстве этой маленькой кухоньки рядом с этим… ограниченным человеком. Прощаюсь и быстро выхожу в неумолчное утреннее пение звонкоголосых птиц, приветствующее меня своими веселыми серенадами.
        В душе у меня подобной веселости не ощущается - сегодня птичье пение определенно не помогает.
        Глава 9.
        Из жилища Веберов я выскакиваю с одной-единственной мыслью: убраться из этого дома, из этой непривычной для меня среды обитания как можно быстрее и главное подальше. Но у провидения, похоже, другие планы на мой счет, поскольку сразу за поворотом я замечаю Мелиссу - она сидит на автобусной остановке и болтает в воздухе ногами. Неужели автобус еще не пришел?
        Мелисса, - окликаю ее, останавливая автомобиль около остановки, - что ты здесь делаешь? Пропустила автобус?
        Та виновато пожимает плечами, мол, да, так и есть.
        Хочешь, подброшу тебя до школы?
        Она отрицательно машет головой.
        Нет, в школу я не поеду, - говорит она просто. - Хочу проведать маму в больнице… Хочешь со мной?
        А как же школа?
        Марк, - девочка раздраженно закатывает глаза, - июль на дворе, если ты не заметил, скоро летние каникулы, так что расслабься, ладно? К тому же там знают, что у меня мама в коме - закроют глаза на пару прогулов.
        Несколько секунд смотрю на нее внимательным взглядом, не зная, на что же мне в конце концов решиться.
        Садись, - кидаю я наконец, распахивая переднюю дверь своего Мерседеса. Та одаривает меня радостной улыбкой и стремительно плюхается на переднее сиденье.
        Вао, классная тачка! - восхищенно ахает она, проводя рукой по кожаным сиденьям. - Я тоже скоро пойду учиться на права… и однажды куплю себе такую же.
        Любишь машины?
        Она утвердительно кивает.
        Да, я знаю все про двигатель внутреннего сгорания вплоть до компрессионного кольца в поршне цилиндра!
        Впечатляет, - искреннее отзываюсь я. - Я даже не знаю, где все это находится…
        Зато ты знаешь, где что находится в нашем организме… это тоже впечатляет!
        Я кидаю на нее удивленный взгляд.
        Ого, ты сделала мне комплемент! - подтруниваю я над ней, и та заливается краской. Ничего себе, злобные фурии тоже умеют краснеть! Это открытие возвращает мне радостное расположение духа и мы по-дружески болтаем всю дорогу до больницы.
        Когда мы поднимаемся на лифте в реанимационное отделение на втором этаже, Мелисса вдруг спрашивает:
        Ты не знаешь, когда состоится следующий консилиум, о котором говорил доктор Хоффманн?
        Боюсь, мне ничего об этом не известно.
        Двери лифта расходятся, и девочка тихо говорит:
        Вот бы сейчас войти в палату и увидеть маму улыбающейся…
        Я не знаю, что обычно говорят в таких случаях и потому молча иду рядом, в тайне надеясь, что нам не придется встретиться с той же дежурной медсестрой, что была в прошлый раз. И на это раз удача на моей стороне…
        Мы с Мелиссой и с сестрой Отт входим в палату и плотно прикрываем дверь, за которой все тот же электрокардиограф продолжает монотонно пикать.
        С вашей мамой все в порядке, моя дорогая, - говорит сестра Отт, сверяясь с больничной картой. - У нее замечается небольшое нарушение дыхания, но в этом нет ничего пугающего, могу вас уверить…
        Что показало КТ? - интересуюсь я, и сестра Отт недоуменно смотрит на меня.
        Извините, - лепечет она все с тем же недоумением в голосе, - но об этом вам лучше поговорить с доктором Хоффманном.
        Но какая степень комы присвоена пациентке, вы хотя бы можете нам сказать?
        Я… э… я не могу распространяться на такие темы. Поговорите лучше с доктором Хоффманном! - и сестра Отт ретируется к дверям. - Я оставлю вас, извините.
        Ты ее здорово перепугал, - поигрывает бровями Мелисса. - А что такое «степень комы»? Никогда о таком не слышала.
        Обычно кома классифицируется по четырем различным степеням, в зависимости от ее тяжести…
        Жуть какая, - произносит девочка, устремляя на мать долгий, печальный взгляд. - Она кажется такой умиротворенной, тебе так не кажется? - спрашивает она после недолгого молчания. - Словно ей хорошо там, где она сейчас находится… Хотела бы я знать, так ли это?
        Мелисса прикасается к руке матери и тихонько ее поглаживает, словно жалея несчастного маленького зверька, забившегося от страха в самый темный угол. Возможно, кома - эта та же глубокая нора, в которой сознание больного прячется до поры до времени… если и вовсе сумеет из нее выбраться.
        Я читала, что люди в коме иногда способны нас слышать, - снова говорит Мелисса. - Как ты думаешь, это правда?
        Уверен, ей нравится звучание твоего голоса, - отвечаю я девочке. - Поговори с ней.
        Даже не знаю, что и сказать, - хмыкает она безрадостно. - Может ты сначала попробуешь?
        Я? - удивленно смотрю на Мелиссу, которая уступает мне место рядом с матерью. - И что я, по-твоему, должен ей сказать?
        Не знаю, ты старше, придумай что-нибудь.
        Отлично! - я на секунду задумываюсь, а потом неуверенно произношу: - Здравствуйте, Ханна. Мы тут с вашей дочерью решили вас навестить…
        Мелисса молча показывает мне большой палец, мол, ты отлично справляешься, продолжай.
        … и врачи говорят, что у вас все в полном порядке, - это звучит абсолютно глупо и неправдоподобно - разве может быть все в полном порядке у человека в коме, - а доктор Хоффманн обещает в скором времени провести еще один медицинский консилиум в вашу честь…
        Ма, они хотят убить твоего малыша, но я им это не позволю. Клянусь! - встревает в мой монолог с ее матерью Мелисса. Похоже, она действительно верит, что мать может ее слышать… - Можешь продолжать, - снова кивает она мне.
        Я прочищает горло: не потому что оно у меня вдруг запершило или еще что подобное, просто вся эта ситуация могла бы показаться комической, не будь она такой гнетуще печальной.
        Так вот, доктор Хоффманн, - начинаю было я, но вдруг останавливаюсь, - впрочем, - продолжаю я снова, - вы его не знаете и вам, наверное, не интересно слушать про старого ворчливого мужчину в белом халате, от которого сейчас зависит ваша дальнейшая судьба… Давайте я расскажу вам про…
        Только не про болезнь Ёнаса, - шепчет поспешно Мелисса. - Не хочу ее расстраивать еще больше!
        Я покорно киваю.
        …Я расскажу вам про… погоду на улице.
        Мелисса закатывает глаза и недовольно качает своей черноволосой головой.
        Если ты можешь лучше, то, пожалуйста, сделай это, - развожу я руками. - В противном случае я продолжу наш разговор о погоде, - твердо заявляю я. - Так вот, погода у нас… летняя. Умеренно жаркая. К вечеру обещают небольшой дождик…
        Ты прямо как прогноз погоды читаешь! - снова ворчит Мелисса. - Дай мне попробовать. И я без споров уступаю ей место.
        Мам, ты не волнуйся, - говорит девочка скороговоркой, - с нами все хорошо. Я вожу Ёнаса в садик и мы постоянно говорим о тебе. Думаю, мне надо будет привезти его к тебе… Он очень скучает. Постоянно спрашивает, куда ты уехала… а я не решаюсь ему признаться, что ты попала в аварию, - она ненадолго замолкает и смотрит матери в лицо, словно подкарауливая внезапное движение ее век, а потом снова продолжает: - Сегодня папа дал мне денег и я пойду за продуктами… обычно этим всегда ты занималась, а теперь вот, видно, мне самой придется об этом заботиться. Это так странно! - в ее голосе слышны близкие слезы. - Возвращайся к нам скорее… не потому что я не хочу ходить в магазин, - улыбается она грустной улыбкой, - а потому что ты очень нужна нам. Мы все тебя очень любим, знай это!
        Я смущенно отвожу глаза в сторону, чтобы не смущать Мелиссу, и та, быстро смахнув непрошеные слезы, выходит из палаты.
        Я сейчас… Подожди, ладно! - кидает она на ходу, и я снова остаюсья с Ханной Вебер один на один.
        Я тоже пристально вглядываюсь в ее лицо, похожее на восковую маску и тихонько произношу:
        Ханна, не волнуйтесь за нее: Мелисса сильная девочка, она справится… Но ей вас не хватает. Мне кажется… - я замолкаю, не решаясь озвучить свою мысль, - мне кажется, что у них с отцом не все гладко… Не знаю, всегда ли было так или это следствие вашей аварии, только они не очень дружны… - Тут я сам смущенно посмеиваюсь: - Ага, сказал тот, кто и сам-то со своим отцом не может найти общего языка. Извините, несу какую-то чушь… Нервы пошаливают в последнее время!
        Потом осторожно касаюсь ее руки и совсем тихо добавляю:
        Я присмотрю за вашими детьми, обещаю.
        В этот момент Мелисса возвращается в палату, и даже ее черная подводка выглядит по-прежнему идеально-устрашающей. Она подходит к матери и заговорщически склоняется к ее уху, спрятанному под бинтами:
        Представляешь, - шепчет она еле слышно (но я все равно различаю каждое слово), - Юлиан пригласил меня на вечеринку в эту пятницу…
        Потом она разгибается, снова смотрит на женщину долгим, пристальным взглядом, а после говорит ей «до встречи, потом я расскажу тебе, как все прошло», и мы с ней выходим из палаты.
        На улице Мелисса сразу же достает сигарету и прикуривает ее…
        Что, - недовольно реагирует она на мой многозначительно-предупреждающий взгляд, - ты ведь не думал, что я вот так сразу возьму и брошу смолить, да? Дай мне время, о'кей? - она делает три быстрых затяжки, а потом раздавливает сигарету носком своей черной баретки. - Вот видишь, - комментирует она свое действие, - я уже потихоньку бросаю… Блин, сигарету жалко. Знаешь, какие они дорогие, мистер умник!
        А, по-моему, экономнее будет совсем бросить курить… Так что переставай ерепениться, хорошо? Ты мне обещала.
        Я обещала подумать, - ехидно парирует она и молча топает в сторону автобусной остановки.
        Эй, послушай, куда ты собралась? - окликаю ее я - эта ее упрямая самобытность неизменно веселит меня. Наверное, если бы у меня была сестра, то я хотел бы видеть ее именно такой… Нет, не той, что курит и подводит глаза до жуткого черного безобразия, но той, что умеет за себя постоять и ничего не боится. Такой, каким и я сам хотел бы отчасти стать…
        Иду на автобус, разве не видишь? - она делает взмах рукой, словно освобождает меня от некой повинности, связанной с ее сопровождением. - Спасибо, что подвез и все такое, но мне пора прикупить продуктов, а потом ехать домой… Вдруг отец снова умотает куда со своими… друзьями, - добавляет она презрительно и снова шарит рукой в карманчике рюкзака с сигаретами, должно быть, это рефлекторное действие в момент стресса. Но она во время одергивает себя, незаметно искоса взглянув на меня, не заметил ли я этого… Успеваю отвести глаза в сторону, и девочка перекидывает рюкзак за спину с видимым облегчением.
        Разве он не станет отсыпаться после ночной смены? - решаюсь уточнить я.
        О, это как повезет, - хмыкает Мелисса, не останавливаясь, - он, знаешь ли, очень любит своих… друзей!
        За всеми этими злобными выпадами против отца определенно что-то стоит, и я с любопытством кошки решаю снова поинтересоваться:
        Что все это в конце концов значит? «Друзья» - это такой эвфемизм для чего-то другого, я правильно понимаю?
        Девочка так резко останавливается, так что я едва не налетаю на нее.
        Ты сам-то хоть всегда понимаешь, что говоришь? - окидывает она парня насмешливым взглядом. - Я и слов-то таких мудреных не знаю… Но в целом друзья - это просто друзья и ничего больше. Вот так.
        Она разворачивается, чтобы уйти, но я успеваю перехватить ее руку.
        Постой! Куда ты так торопишься?
        На автобус, болван, - кидает она разгневанно, и я явно не тому виной. - Из-за тебя я его снова упущу…
        Этот несправедливый намек на ее утреннее опоздание, к которому я, как известно, не имел никакого отношения, почти обижает меня, и девочка с неожиданной чуткостью прочитывает это по моему лицу.
        Ну хорошо, утром ты не был виноват, знаю. Прости. Но теперь-то я точно опоздала на автобус! - и она машет рукой в сторону мелькающего вдали городского транспорта. - И это точно из-за тебя.
        Мелисса, что у вас с отцом? - не поддаюсь я на ее провокацию. - В прошлый раз в больнице ты сказала, что у тебя есть рычаги давления на него… Что это значит?
        Ушки на макушке, да, мистер умник!? - девочка решительно вырывает руку из моей хватки. - Ничего это не значит, вот и все. И вообще отстань уже. Ты мне надоел…
        Понимаю, что сейчас мне ничего из нее не вытянуть и покорно вздыхаю.
        Хорошо, успокойся, маленькая фурия! - говорю я ей. - Пойдем, я отвезу тебя в супермаркет… ты ведь из-за меня пропустила свой автобус, так?
        Она смотрит на меня немного более миролюбиво и вдруг признается:
        Вообще-то он шел в другую сторону, но за предложение спасибо… Мой сейчас подойдет.
        Не глупи, я тебя подвезу.
        И тут Мелисса театрально вскидывает руки к лицу и сценическим полушепотом говорит:
        Я поняла, - хитрый прищур карих глаз, - у тебя задание на лето - совершить как можно больше добрых дел! Я права, Санта?
        Я терпеливо сношу ее ужимки, покачивая головой.
        Только ты как-то временем года ошибся!
        Перестань паясничать, тебе это не идет, - наконец утихомириваю я Мелиссу и указываю в сторону парковки. - Пошли. Ты же не хочешь испортить мой список добрых дел… - И к моему собственному удивлению, девочка направляется за мной следом.
        Глава 10.
        Стыдно признаться, но я лет сто не бывал в продуктовом магазине: обычно кухней занималась мама, и надобности обременять себя мыслями о покупке продуктов у меня не возникало. И вот я шагаю среди полок с этими самыми продуктами, наблюдая, как Мелисса споро закидывает в тележку пару упаковок молока, столько же упаковок кукурузных хлопьев, пакет яблок и один огурец, потом завершает свой марш-бросок пакетиком с жевательными конфетами - «для Ёнаса» быстро поясняет она, и направляется к кассе.
        Это все? - поражаюсь я ее закупочной корзине. - Ты собираешься питаться одними хлопьями?
        Представь себе, умник! - девочка снова принимает оборонительную позу. - У меня двадцатка… Думаешь, на это много разгуляешься?
        Не знаю, что на это ответить: я никогда не задумывался, сколько стоят продукты в магазине, и мысль, что кому-то приходится выкраивать каждую копейку, по-настоящему поражает меня.
        Твой брат не может есть одни хлопья, - наконец произношу я немного смущенно. - Он маленький и должен употреблять большое количество витаминов…
        Ага, сказал зануда-доктор! - ерничает девчонка, а потом добавляет: - Я умею только макароны варить да яичницу жарить. Готовила всегда мама…
        Мы по обыкновению меряемся взглядами, словно два качка в армрестлинге, а потом я говорю:
        Хорошо, пойдем! - и тяну тележку прочь от кассы, по ходу закидывая в нее все, что считаю более-менее подходящим с моей точки зрения.
        Ты с ума сошел, - дергает меня за локоть Мелисса. - Мы не едим сыр с плесенью! И вот это тоже не надо, - она выставляет назад бутылку с натуральным апельсиновым соком из холодильника. - К тому же ты явно не разбираешься в маркетинге: посмотри на нижние полки, там всегда лежат те же товары, но на порядок дешевле… Простофиля!
        Когда коляска оказывается забитой почти доверху, мы вместе толкаем ее на кассу, и Мелисса смотрит на меня большими, неласковыми глазами. С чего бы ей злиться, недоумеваю я, ведь это я делаю им одолжение, а не наоборот… Но Мелисса все в том же задумчиво-неприветливом расположении духа следит, как я плачу за все про все больше сотни евро, а потом толкает тележку с продуктами к машине. Между нами - ни слова…
        В чем проблема? - наконец не выдерживаю я ее молчаливого неодобрения. - Ты что ли язык проглотила?
        А твоя проблема в чем? - тут же выплевывает Мелисса, складывая руки на груди. - Таскаешься за мной с самого утра, а теперь еще продукты нам покупаешь… Зачем все это? Не понимаю.
        Разве не ты сама позвала меня с собой? - искренне удивляюсь я. Перепады настроения у этой девчонки начинают медленно сводить меня с ума!
        Да, я сказала «хочешь со мной, Марк?», - говорит она с вызовом, - а ты должен был ответить «нет, уж извини, подруга, но мне не с руки мотаться с тобой по всему городу, как привязанной собачонке!» И все на этом. Так нет же, ты все еще здесь, и я не понимаю, почему… - Она быстро переводит дыхание и добавляет: - Ты что, запал на меня? Лучше сразу скажи, иначе у меня голова лопнет от всех этих непоняток.
        Я, взирающий на нее все это время с самым ошарашенным выражением лица, вдруг начинаю тихо посмеиваться: я и сам не знаю, что веселит меня больше - предположение Мелиссы, что я мог увлечься ею или сама абсурдность моего навязчивого внимания к Веберам, на которую сейчас она же и указала, и истинную суть которого я и сам не могу себе объяснить. Просто какой-то амок, выражающийся не в стремлении наносить всем физические увечья, а в навязчивом желании помогать… и помогать именно Веберам. Действительно, какое-то наваждение!
        Чего ты смеешься? - хмурит брови девочка. - Я тебе, кажется, вопрос задала…
        Делаю шаг в ее направлении, и та опасливо пятится, словно не знает, чего от меня ожидать, словно я зараженная бешенством дворовая дворняга. Смешно, еще никто никогда не считал меня опасным… Беру ее за плечи и, заглядывая прямо в оба густо подведенных черным глаза, говорю:
        Мелисса Вебер, ты, конечно, чудная девчушка, но ты не в моем вкусе… Уж извини.
        Та демонстративно выдыхает и дергает плечами, сбрасывая мои руки:
        Прямо гора с плеч! - многозначительно восклицает она, распахивая переднюю дверь Мерседеса и занимая уже привычное за сегодня место.
        Продолжая тихонько посмеиваться, загружаю наши покупки в багажник, потом, весело насвистывая, отвожу тележку назад к магазину и сажусь за руль автомобиля - Мелисса все еще хмурит брови, но делает это скорее для вида, и я снова не могу сдержать веселой улыбки.
        Когда мы подъезжаем к ее дому - к слову, это крохотный дуплекс с двумя отдельными входами - та быстро предупреждает:
        Не говори отцу, что я не была в школе… Не надо ему знать об этом. - Потом идет к багажнику и кое-как вытягивает наружу самый большой из пакетов.
        Я помогу, не трогай, - кидаю я ей, подхватывая нелегкую для ее худеньких плечиков ношу. - Надорвешься.
        В этот момент она касается моей руки, как бы останавливая:
        Слушай, Марк, может я сама все занесу, - с неожиданной нерешительностью мнется девочка. - Там отец… сам понимаешь…
        Хочешь меня защитить? - улыбаюсь я с неожиданной догадливостью.
        Она пару секунд насупленно молчит, а потом выдыхает:
        Ну, смотри сам, я тебя предупредила…
        И мы идем к дому в обоюдном молчании, которое ощущается почти как дружественное.
        Мелисса открывает дверь своим ключом, и мы сгружаем сумки на маленькой кухоньке, которую утром в нервическом дискомфорте я даже не успел рассмотреть - она маленькая, но очень уютная. Веселые желтые занавески на окне с орхидеями. Детские рисунку Ёнаса прикреплены магнитиками на холодильник, на них - различного вида автомобили и даже ракетная установка… или мне кажется, что это ракетная установка. Я не уверен, но выглядит это круто. На другом рисунке - семья из четырех человек держится за руки, женской рукой подписаны имена каждого: Ханна оказывается в самом центре с бантом на голове, а у Мелиссы зеленое платье. Парнишка явно большой фантазер!
        Пойду проверю Ёнаса, - говорит мне Мелисса, должно быть, заметив, мои любопытное рассматривание, и уходит, оставляя меня одного. Я продолжаю с интересом рассматривать ряды потертых кухонных шкафчиков и детских поделок на них, а потом наконец начинаю доставать продукты из самой большой из сумок, выкладывая их на засыпанную крошками столешницу, и тут-то со стороны гостиной доносится голос Маттиаса:
        Эй, парень, это опять ты? Что делаешь-то?
        Откладываю в сторону связку бананов и иду по направлению голоса, то бишь иду к Маттиасу, который смотрит на меня красными, заспанными глазами. Сам не понимаю своего куража, но страха нет абсолютно… Я даже не знаю, что отвечу, спроси меня отец Мелиссы о причинах своего очередного тут появления, просто подхожу и останавливаюсь рядом.
        Мы продукты привезли, - говорю я Маттиасу. - Надо сумки разобрать…
        А, - тянет он невозмутимо, - помогаешь значит? Это хорошо. Спасибо. - Потом встает, поводя плечами, как бы разминая их, и мышцы под его тонкой футболкой так и ходят ходуном.
        Возможно, это делается специально с целью устрашения, этого я точно не знаю, но Маттиас на голову выше меня, и это немного напрягает.
        Слушай, я вот что хочу уточнить, - говорит человек-гора, вперив в меня подозрительный взгляд, - ты это… ты ведь не на мою девчонку глаз положил, правда? Она хоть и бойкая на язык да и формами ее бог не обделил, сам видишь, но ей только четырнадцать… и мне бы не хотелось, - он хрустит суставами пальцев, - доводить до крайностей.
        Мне приходится задрать голову, чтобы смотреть заботливому отцу в глаза.
        Я пришел проведать своего пациента, - говорю ему просто. - А с Мелиссой мы просто друзья… Не о чем беспокоиться.
        А, ну тогда отлично, - тут же сдувается собеседник и улыбается мне приветливой, почти добродушной улыбкой, - тогда лады… Я тебе не враг, ты же знаешь, и благодарен за поддержку… - Он идет на кухню и, заметив связку брошенных мной бананов, отрывает от связки один из них. - А Лисса нынче разошлась, да? - усмехается он, обводя взглядом бездну продуктов на столе. - Молодец.
        Я молча наблюдаю за Маттиасом, пытаясь понять, разыгрывает он из себя этакого дурочка-простачка, или действительно таковым и является.
        Я проведаю мальчика, - не выдерживаю я наконец и стремительно ухожу в комнату Ёнаса, где маленький пациент приветствует меня радостной беззубой улыбкой.
        ********
        Домой я возвращаюсь на удивление счастливым: я даже что-то насвистываю, с небывалой легкостью перескакивая со ступеньки на ступень… Откуда бы взяться этим крыльям за моей спиною? Отчего так хочется обнять целый мир?
        Сынок, дорогой, - голос матери возвращает меня с небес на землю, и я, все еще продолжая улыбаться, оборачиваюсь к ней.
        Да, мама? Привет.
        Здравствуй, мой милый. - Та кажется немного обескураженной этой моей счастливой улыбкой. - Где ты пропадал весь день? Я тебя искала.
        Помогал другу? - отвечаю ей с вопросительной интонацией.
        Помогал другу? - повторяет мама, взглядом вызывая меня на дальнейшую откровенность. Таким образом она создает иллюзию мнимого невмешательства в мою личную жизнь - эту ее уловку я уже давно разгадал, но даже разгадав, продолжаю делать вид, что ничего об этом не знаю.
        Да, помогал другу, - теперь уже увереннее говорю я. - А зачем ты меня искала? Хотела чего-то конкретного? - новая порция улыбок. - Сейчас я весь твой.
        Фрау Штальбергер окидывает своего сына - то есть меня, конечно - изучающим взглядом, таким, должно быть, мог бы смотреть незнакомец, впервые встретивший меня на улице.
        Ты выглядишь сегодня как-то иначе, - наконец произносит она, касаясь моей небритой щеки. - Не могу понять, что с тобой не так…
        Может быть, я просто забыл сегодня утром побриться? - улыбаюсь я ей..
        Она отрицательно качает головой, как бы отвергая этот мой полушутливый тон и продолжая изучать меня внимательным настороженным взглядом.
        Ма, - наконец произношу я немного смущенно, - так в чем дело-то? Что ты хотела?
        Она наконец убирает свою руку и говорит:
        Тебя отец просил зайти, когда вернешься… Он у себя в кабинете, можешь сразу к нему пройти.
        Отлично, так и сделаю! - я собираюсь уже взбежать вверх по лестнице, но вдруг оборачиваюсь и крепко прижимаю маму к себе. - До встречи.
        Направляюсь к отцовскому кабинету и не вижу, как женщина, некогда подарившая мне жизнь, смотрит мне вслед с ошарашенным выражением на лице.
        Отец, - вхожу в его кабинет и некоторое время терпеливо созерцаю, как тот быстро печатает на своем компьютере. Сегодня я по-новому смотрю и на его пышную седую шевелюру, тщательно уложенную нимбом вокруг высокого лба, и на идеально выглаженную рубашку бежевого оттенка, и даже на длинные пальцы, унаследованные мной от него («пальцы пианиста», как любит повторять мама) - все это образ успешного человека, добившегося в жизни значительного успеха. У него есть семья, любимая работа, где его все ценят и уважают, красивый дом и… планы на будущее, в которых я занимаю не последнее место. Остается только один вопрос: а хочу ли я быть частью этих напрямую касающихся меня планов? Вздыхаю и отхожу к окну. Отец наконец отрывается от монитора и произносит:
        Тебя весь день не было видно… Чем занимался сегодня?
        Помогал другу, - повторяю уже проверенную отговорку и не без внутреннего удовлетворения отмечает, как отец копирует любопытствующий изгиб бровей матери, как бы подталкивая к подробностям. Но подробностей сегодня не будет… Прости, папа!
        А теперь хотел бы пойти и принять душ, - добавляю я, игнорируя его невысказанный вопрос. - Мама сказала, ты хотел меня видеть. В чем дело?
        Отец выглядит недовольным этими моими недомолвками, но он привык держать себя в руках и потому спокойно произносит:
        Вчера тебя утвердили на место врача-интерна в нашей клинике, как мы с тобой и планировали, сынок. Так что это место за тобой с сентября… Надеюсь, ты рад?
        Смотрю на отца таким взглядом, словно не совсем понимаю, о чем он говорит, и ощущаю вскипающее, подобное щекотке желание выдать нечто дерзкое и даже грубое, именно такое, что было бы больше свойственно Мелиссе, но никак не мне самому. Девчонка, определенно, плохо на меня влияет!
        Конечно, о чем речь, - отзываюсь он просто, и сама мысль о черноволосой фурии с сигаретой в руках вызывает у меня на лице веселую улыбку. Отец пристально всматривается в меня… Человек-рентген. Похоже, они с мамой солидарны в своих наблюдениях!
        Я вижу, ты очень рад этому назначению, - осторожно произносит отец, не совсем уверенный в этом ли причина счастливой улыбки на моем лице.
        Это хорошее место, - отвечаю я. «Только не то, которое выбрал бы для себя я сам» - добавляю я мысленно. - Могу я уже идти?
        Конечно. Только не забывай, что через полчаса мы будем ужинать. Мама приготовила нечто особенное…
        Есть мне абсолютно не хочется: после того, как я проведал своего пациента и мы с Мелиссой разложили продукты, девочка накормила нас с Ёнасом вкуснейшей яичницой с колбасой и помидорами. В благодарность, объяснила та, смущенно улыбаясь.
        Маттиаса к тому времени волшебным образом не оказалось дома… Должно быть, он ускользнул, едва я скрылся из вида; и я никак не могу взять в толк, какой добропорядочный отец оставит своих детей наедине с незнакомцем вроде меня…
        Возможно, тот, что предпочитает плыть по течению, не утруждая себя вниканием в суть житейских проблем? Может быть. В любом случае, я не хотел бы быть на месте детей, вверенных заботе такого родителя!
        Хорошо, я буду вовремя, - отвечаю отцу и иду в свою комнату, в очередной раз ощущая себя побежденным, а потом сижу за обеденным столом, лениво ковыряясь в курице по-тоскански, приготовленной матерью, и не перестаю думать о Мелиссе с Ёнасом, которым, должно быть, еще не скоро придется попробовать нечто подобное.
        Тебе не нравится моя запеканка? - обеспокоенно спрашивает мама, заметив эти мои скучные манипуляции.
        Я улыбаюсь ей благодарной улыбкой:
        Отчего же, мне кажется, я никогда не ел ничего вкуснее! - дополняю свою улыбку словами. - Что ты в нее положила? Кажется, здесь есть клюква… мне так показалось?
        Грета Штальбергер бросает на моего отца недоуменно-встревоженный взгляд. Я никогда прежде не интересовался ингредиентами приготовленных ею блюд, и этот мой вопрос, похоже, шокирует ее…
        Да, я добавила туда немного клюквы, - не без тайного удовольствия отзывается она, - а еще щепотку тимьяна и розмарина. Ты почувствовал вкус? По-моему, вышло очень даже неплохо.
        Вышло очень вкусно, мама, - подтверждаю я, поднося ко рту вилку с наколотым на нее кусочком куриной грудки. - Ты могла бы научить меня готовить это блюдо?
        Мама бросает на отца еще один недоуменный взгляд. Интересоваться ингредиентами блюда это одно, но хотеть научиться готовить его самому - это уже абсолютно другое… Прежде я никогда не проявлял интереса к готовке, поэтому ее можно понять! Должно быть, она сомневается, уж не разыгрываю ли я ее… Мама бросает на меня еще один настороженный взгляд. Не похоже…
        Конечно, дорогой, если ты хочешь.
        Может быть завтра?
        Завтра? - она неверяще моргает глазами. - Почему бы и нет. Но ты разве не собираешься завтра встретиться с Вероникой?
        Думаю, пару часов она вполне способна провести без меня, - улыбаюсь я матери, и та улыбается мне в ответ.
        И улыбается такой счастливой улыбкой, что я задаюсь еще одним новым для себя вопросом: не слишком ли много времени я уделял прежде учебе в ущерб своим родным? Может быть, есть что-то помимо учебы и предстоящей работы, что-то не менее важное… если не сказать «более важное»… Может быть, что-то сбоило в моей жизни до этого самого момента? Может быть, пришло время решительных перемен…
        Глава 11.
        Кухня в нашем доме оборудована по самым последним технологическим веяниям, поэтому стоит ли удивляться, что здесь есть даже такие ноу-хау, о которых я прежде и слыхом не слыхивал: например, маринатор - ага, уверен, не я один никогда не слышал о такой умной штуковине! - который помогает маме в два счета замариновать любой продукт или вот еще… пай-мэй-кер… выговорить все это иначе, как по слогам удастся не каждому парню, я в этом точно уверен. А уж мама вдоволь потешилась над моим невежеством, пока я битых пятнадцать минут прикидывал, как же все это можно использовать… И это лишь малая толика заумных прибамбасов, о которых я считаю тут нужным упомянуть.
        Ну да ладно, оставим мой мужской «ограниченный» разум в покое и перейдем непосредственно к делам хозяйственным, то бишь нарезательно-приготовительным, за которыми нас в то утро и застала Вероника:
        Чем это вы тут занимаетесь? - она заглядывает на кухню и заинтересованно распахивает глаза. - Строите правительственные заговоры?
        Я стою у стола с огромным ножом в руках и лью горючие слезы, нарезая лук для будущей запеканки.
        Ника, проходи! - радушно откликается моя мать, вытирая руки о фартук. - Мы тут нынче кухарим, как ты видишь…
        Это мама кухарит, а я, как видишь, полон самого горького отчаяния! - шучу я, смаргивая слезы и целуя подругу в щеку.
        Она все еще недоуменно смотрит на всю эту сцену, не зная толком, как на происходящее реагировать.
        Ты готовишь? - шепчет Веронику мне на ухо. - Я тебя не узнаю. Что на тебя вдруг нашло?
        Я и сам, если честно, себя не узнаю, думается мне в этот момент, и сама эта мысль приятна мне, и от осознания данного факта я смачно целую Веронику еще раз. Та даже краснеет толи от удовольствия, толи от близкого соседства с будущей свекровью, наблюдающей все эти нежности, не понятно.
        Просто решил научиться что-нибудь готовить, - пожимаю плечами. - Присоединяйся! У меня есть для тебя острый нож и… - быстро осматриваюсь, - пара перцев, которые так и мечтают быть порезанными тобой…
        Вероника осторожно принимает нож из моих рук, опасливо косясь на его остро отточенное лезвие.
        Марк, - шепчет она снова, - не уверена, что знаю, как это делается…
        Самое время научиться!
        Говорю это серьезно, без какой-либо задней мысли, но лицо Вероники неожиданно расплывается в радостной, восторженной улыбке: есть ли лучшее время научиться готовить, думает, наверное, она, чем скорая свадьба… И она под чутким руководством моей матери принимается кромсать несчастный перец самым немыслимым образом; нам так весело всем вместе, что я ловлю себя на мысли о том, что впервые по-настоящему счастлив… впервые за долгое-долгое время. Кажется, в последний раз я так веселился в шестнадцать лет, когда родители повезли нас с Вероникой в парк развлечений в Гайзельвинде, и мы целый день носились от одного аттракциона к другому, истерически хохоча и почти пьянея от адреналина.
        И почему я раньше не помогал матери на кухне? Она кажется такой довольной и расслабленной сейчас, какой, мне кажется, я давненько ее не видел… И вообще, хорошо-то как!
        Вибрация телефона в кармане отвлекает меня от приятных мыслей, и я вижу, как на экране высвечивается имя Мелиссы.
        Отвечу на звонок, извините, - кидаю я быстро и выхожу из кухни. - Мелисса, привет! Что-то случилось?
        Да нет, все хорошо, - отзывается она своим обычным, слегка отрывистым голосом. - Я тебя не потревожила?
        Нет, вовсе нет, - улыбаюсь я ей, словно она может видеть меня сейчас.. - Мама учила меня готовить курицу по-тоскански…
        О, - тянет девочка в трубку. - Наверное, это очень вкусно…
        Еще как, - хмыкаю я, - хочешь потом и тебя научу? Ёнасу точно понравится. Как он, кстати?
        С ним все в порядке.
        Так почему ты звонишь? - дружески поддеваю я девочку. - Уже успела соскучиться?
        Слышу, как она презрительно фыркает в ответ, но трубку не кладет…
        В чем дело? - начинаю волноваться я. - Какие-то проблемы? Что-то с мамой?
        Нет, - тянет девочка нерешительно. - С ней все в порядке… то есть все также, - поправляется она быстро. - Просто… ты не мог бы заехать сегодня?
        Заинтригованный, я какое-то время просто молчу… Потом наконец отвечаю:
        Да, конечно. Но ты не хочешь сразу сказать мне, в чем дело…
        Давай не по телефону, о'кей? - кидает Мелисса стремительно и кладет трубку.
        О'кей, - отвечаю я своему телефону и засовываю его в карман. Что бы все это могло значить?
        Кто это был? - интересуется Вероника, неожиданно оказавшаяся рядом со мной. При этом она запускает свои руки мне под футболку и нежно проводит пальцами по моему животу.
        Друг, - отвечаю ей в губы, удивляясь тому, как эта ложь легко срывается с моего языка. - Карстен…
        Карстен? - удивляется Вероника. - И чего же он хотел, это наш друг Карстен? Я думала, вы с ним больше не видитесь…
        Наверное, он решил помириться, - опять же вру я. - Зовет посидеть сегодня в пиццерии «У Антонио»…
        Ясно. И ты пойдешь?
        Если ты меня отпустишь… - игриво поигрываю бровями, и от собственной лжи у меня даже скулы сводит. Зачем я ей лгу? Знаю, насколько это отвратительно, но все равно бесстыдно отдаюсь приятным ощущениям от пальцев Вероники, продолжающей рисовать узоры на моей коже. Только теперь она еще и целует меня… Я целую ее в ответ, а сам только и думаю о том, что если расскажу ей о Мелиссе - придется рассказать и обо всем остальном, а как сделать это, если ты и сам толком не знаешь, что это ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ вообще означает?
        Конечно, иди, - выдыхает она мне в самые губы, - мальчикам тоже нужно общаться тет-а-тет. Я понимаю!
        Потом мы долго и упоительно целуемся, и аппетитные ароматы с кухни завиваются вокруг нас причудливыми узорами из розмарина и шафрана, укутывая нас в восхитительный кокон кулинарного чуда..
        Боже, - облегченно выдыхает Мелисса, когда я появляюсь на пороге их дома, - я думала, ты уже не появишься!
        В чем дело? - осведомляюсь я обеспокоенно и тут же замечаю на Мелиссе едва прикрывающий пупок серебристый топ на тонких бретельках и черные джинсы в обтяжку, которые, как говорится, не оставляют никакого шанса воображению. Ее черные волосы забраны в высокий хвост, а голубые глаза подведены еще более черной подводкой, чем обычно. Для четырнадцатилетней девчонки выглядит она сногсшибательно!
        Она замечает этот мой оценивающий взгляд, и складывает руки на груди, готовясь обороняться. К моей чести будет сказано, никаких пошлых мыслей на мой счет у нее не возникает…
        Меня пригласили на вечеринку, - берет она быка за рога. - Не мог бы ты посидеть с Ёнасом сегодня? Пожалуйста, - и заметив, должно быть, мгновенное изменение моего настроения, взмаливается: - Это очень важно для меня. Не будь полным придурком… Соглашайся.
        Так ты ради этого меня позвала? - наконец говорю я. - На вечеринку собралась?
        Это звучит как укор, и девочка вскидывается, словно норовистая лошадь, и ее пушистый хвостик скачет из стороны в сторону в такт каждому слову, когда она гневно выпаливает:
        Да, собралась и, да, пойду, даже если ты не согласишься посидеть с братом… Думаешь, если моя мама в коме, так мне теперь тоже надо лечь и умереть, так что ли?
        К ее чести, она тут же понимает, что говорит неправильные вещи и сникает:
        Я бы не пошла… но у меня свидание, понимаешь? Я так долго этого ждала. Мама бы сейчас порадовалась за меня…
        Я не твоя мама…
        А то я не заметила! - огрызается девочка. - Ты как чертов надсмотрщик… Ничего не понимаешь.
        Так мне уйти? Может, найдешь кого-нибудь более понимающего…
        Мелисса недовольно стонет и закатывает глаза, пытаясь сдержать свой норовистый нрав.
        Ну почему ты не можешь быть проще? - вопиет она риторически. Потом подходит и заглядывает мне прямо в глаза: - Слушай, посиди с братом, я быстро вернусь, обещаю. Это ведь Юлиан… я сто лет по нему сохну, а тут он обратил на меня внимание… Мама говорила, что однажды так и случится, но я не верила… Ну не могу я упустить такой шанс! - потом всплескивает руками: - Может же и в моей жизни быть хоть что-то хорошее… Пожалуйста.
        Контраст между этими умоляющими глазами и самой боевой раскраской Мелиссы так силен, что я невольно улыбаюсь.
        Не уверен, что тебе уже можно посещать вечеринки, - говорю я своей просительнице. - Твоя мама была бы против.
        Моя мама порадовалась бы за меня…
        … и не позволила бы идти в таком виде! - добавляю я нравоучительно.
        Мелисса почти рычит, когда ее злющие глаза просверливают во мне две огромнейшие дыры, а губы произносят:
        Так ты посидишь с Ёнасом или… вали отсюда нахрен!
        Парни не любят грубиянок, - спокойно заявляю я. - Подумай об этом.
        О, непременно так и сделаю! Завтра… или, может… никогда, умник ты хренов.
        Качаю головой, как бы констатируя тот факт, что некоторых только могила исправит, а потом спрашиваю:
        Где твой отец?
        На работе.
        Уже? Он знает, куда ты собралась?
        Стала бы я говорить ему об этом, - ерничает девчонка. - Велика честь.
        Слушай, может лучше останешься дома, - делаю последнюю попытку - чувствую себя обязанным позаботиться об этой мятежной душе, позаботиться ради нее самой и ради ее матери, которая сама сейчас не может этого сделать. - Я закажу пиццу и мы что-нибудь посмотрим…
        Она бросает на меня да-ты-совсем-ничего-не-понимаешь-взгляд и припечатывает:
        У меня на сегодня уже назначено свидание и при этом явно не с тобой.
        Ты меня прямо в самое сердце ранила! - усмехаюсь я, прижимая руку к груди. - Ладно, иди, - добавляю я быстро. - Когда планируешь вернуться?
        Юлиан привезет меня около двенадцати.
        И без глупостей?
        О чем ты? - тянет она обиженно. - Я же не идиотка какая-нибудь. У нас первое свидание, не парься…
        Смотрю как Мелисса натягивает обувь и кидает в рюкзак упаковку салфеток и расческу, а потом говорю:
        Ты не против, если мы с Ёнасом немного прогуляемся? Дашь ключ от дома?
        Мелисса смотрит на меня прищурившись, а потом расплывается в довольной улыбке:
        - Если только обещаешь не делать глупостей, - поминает она мои собственные слова и протягивает ключ от входной двери. - Ёнас, - зовет она брата - тот смотрит мультфильмы по телевизору. - Дядя Марк присмотрит за тобой сегодня, хорошо? Ты ведь не против провести с ним время… Будет весело. - Она подмигивает мне, как бы вовлекая в некий общий для нас троих заговор.
        Жду тебя не позже полуночи, - предупреждаю я ее.
        А если я буду не одна? - подзадоривает меня Мелисса.
        Тогда об этом узнает твой отец!
        Мелисса презрительно хмыкает и награждает меня презрительным взглядом.
        Только не уходите слишком далеко…
        А ты дай мне адрес вечеринки… на всякий случай.
        Да, мамочка! - насмешничает Мелисса и пишет мне адрес на клочке старого конверта. Потом чмокает брата в щеку и уже на пороге быстро произносит:
        Спасибо, Марк, - и добавляет насмешливо, чтобы не показаться слишком мягкотелой: - Ты такой душка! - Посылает мне воздушный поцелуй и исчезает за дверью.
        Еще какое-то время стою молча, обдумывая сложившуюся ситуацию, а потом замечаю Ёнаса, который сидит на диване и смотрит на меня немного смущенными, потерянными глазами.
        Ну что, дружок, - говорю ему тоже немного смешавшись, - собирайся, хочу тебя кое с кем познакомить… А еще мы можем поесть мороженое, к примеру… Ну или… я не знаю, что ты там еще любишь… Можешь выбирать все, что угодно!
        Я люблю мороженое, - произносит тот робко. - Мама всегда покупала мне ванильное с шоколадной стружкой!
        Упоминание Ханны Вебер как будто бы отрезвляет меня… вот я стою на ее кухне и собирается вести на прогулку ее ребенка. Зачем? Этот вопрос всю неделю крутится у меня в голове, подобно хомячку в колесе, и я жажду найти на него ответ во что бы то ни стало. Во что бы то ни вылилось…
        Значит купим тебе два ванильных мороженых с двойной порцией шоколадной стружки! Согласен?
        Я никогда не имел ничего общего с детьми: у меня не было ни младших брата с сестрой, ни родственников с младенцами, ни даже друзей, успевших уже обзавестись хныкающими чадами с беззубыми улыбками… Я смутно представляю, что из себя представляет пятилетний ребенок: маленький инопланетянин с планеты «Полная неизвестность», и с этим «инопланетянином» мне предстоит провести несколько часов.
        Я тебя сейчас познакомлю со своей бабушкой, - говорю я мальчику, стуча в дверь бабушкиной квартирки. - Думаю, она тебе понравится, Ёнас.
        Кого нелегкая принесла? - слышится за дверью голос старушки, и мы оба неловко переступаем порог ее комнаты. Ребенок жмется к моим ногам, и я бочком, неловко, почти по-крабьи приближаюсь к своей ба за приветственным поцелуем.
        Ее сухие, бесцветные губы царапают щеку, словно наждачкой, а потом я в нервозным нетерпении произношу:
        Ба, хочу тебя кое с кем познакомить, - подталкиваю вперед оробевшего мальчика, - это Ёнас, большой любитель мороженого и ретро-автомобилей! Правильно я говорю?
        Тот еле заметно кивает, и старушка протягивает ему руку для приветствия.
        Здравствуй, мой дорогой, - улыбается она ребенку. - Вижу мы с тобой подружимся, ведь я тоже большая сладкоежка, а мороженое - мое любимое лакомство… Хочешь конфетку?
        Она протягивает Ёнасу пакетик с карамельными конфетами, и пока тот увлеченно выискивает самую на его взгляд вкусную, говорит мне:
        Итак, ты мне все сам расскажешь или мне клещами из тебя тянуть? - она кивает головой в сторону ребенка.
        Это сын Ханны…
        Ханны… той самой Ханны? - уточняет старушку, окидывая меня заинтересованным взглядом.
        Той самой, ба, - ёжусь под ее проницательным взглядом. - Мелисса попросила меня присмотреть за ним…
        Мелисса? - глаза бабушки слегка приподнимаются над оправой ее черных очков.
        Мелисса Вебер, дочь Ханны, - послушно поясняю я ей.
        И эта Мелисса попросила ТЕБЯ присмотреть за ее братом?
        От многозначительности бабушкиного тона меня даже пробирает морозом по коже. Секунду смотрю в сторону, не решаясь взглянуть ей в глаза, а потом ударяю себя рукой по лбу и неожиданно довольным голосом восклицаю:
        Я так и знал… так и знал, что Мелисса мне кого-то напоминает… И теперь я знаю, кого! Тебя, ба. Да вы же с ней одного поля ягоды…
        Это был комплимент или оскорбление? - улыбается мне фрау Ридель. - Я что-то не совсем поняла.
        Качаю головой из стороны в сторону, словно отгоняя внезапно нахлынувшее наваждение.
        Ба, ты самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю, - говорю ей при этом. - Как ты считаешь, со мной все в порядке или у меня крыша поехала? Я всю эту неделю живу, словно в тумане, и что самое странное - мне это нравится, - смотрю во всепонимающие глаза своей бабушки и добавляю: - Я даже помогал сегодня маме с готовкой… и это было весело. Мне никогда прежде и в голову не приходило заинтересоваться чем-то подобным. Сам не знаю, что со мной… Морок какой-то.
        Может расскажешь мне все поподробнее, - просит бабушка, похлопывая меня по беспокойной руке.
        Расскажу, - отвечаю с энтузиазмом. - Только я обещал Ёнасу мороженое, а у вас в кафетерии, боюсь, выбор не велик…
        Старушка тут же подхватывается со своего кресла и бодрым голосом неутомимого генерала произносит:
        Так что же мы тогда здесь сидим? Скорее же едем искать лучшее мороженое в городе. Ёнас, давай руку! - И наше пестрое трио незамедлительно направляется на поиски молочного лакомства.
        Глава 12.
        Мелиссу я нахожу сидящей на бордюре около большого раскидистого клена, который в темноте походит на огромного великана из детских сказок, раскинувшего руки для поимки маленькой, скрюченной фигурки прямо под его корнями.
        В свете уличного фонаря девочка кажется особенно крошечной и несчастной, прямо андерсоновская девочка со спичками, почему-то думается мне. Я подхожу и касаюсь ее плеча…
        - Мелисса, это я, Марк.
        Она вскидывает голову, и я вижу ее скуксившееся и зареванное лицо, по которому черными «реками» разлилась потекшая подводка для глаз. Я никогда не мог понять, зачем девушки используют столько косметики!
        Я боялась, что ты меня тоже бросил, - говорит она осипшим от долгого плача голосом.
        Я же сказал, что приеду, - подтягиваю джинсы и присаживаюсь рядом с Мелиссой. Я рад, что она выглядит относительно целой и невредимой, поскольку после ее недавнего истерического звонка был готов к самому худшему. - Так что у тебя случилось? Рассказывай.
        Та всхлипывает, растирая рукавом кофты непрошеные слезы, и становится еще больше похожей на вождя индейского племени, ступившего на тропу войны. На это невозможно смотреть без улыбки, и я с трудом сдерживаюсь.
        Юлиан целовался с другой девчонкой, - убитым голосом признается Мелисса. - Пригласил на вечеринку меня, а целовался с другой! - потом после полуминутного молчания добавляет: - Ты был прав, мне не стоило идти на вечеринку и бросать Ёнаса одного… Это было глупо и безответственно.
        Ёнас не был один, - говорю первое, что приходит мне в голову. - Я возил его знакомиться с моей бабушкой, а потом мы все вместе ели мороженое. Думаю, ему понравилось…
        Мелисса поворачивает голову и какое-то время молча смотрит на меня, даже слезы, кажется, перестают бежать из ее глаз.
        Ты возил брата знакомиться с твоей бабушкой? - недоверчиво переспрашивает она.
        Ну да, - улыбаюсь ей так обыденно, словно в этом нет ничего особенного, - нам стало скучно сидеть одним дома да и бабушку я давно не видел. Кстати, - слегка провинившимся голосом добавляю я, - Ёнас сейчас у меня дома…
        Что?! - Мелисса вскакивает и обжигает меня воинственным взглядом. - С какого, скажи, пожалуйста, перепугу, ты потащил моего брата к себе домой?.. Охренеть можно.
        Может, хватить уже ругаться, - упрекаю я девочку. - К тому же ты так рыдала в трубку, что я готов был предположить самое страшное… поэтому не упрекай меня за спешку. А мальчику просто хотелось поиграть в «Майнкрафт», вот мы и заскочили ко мне домой…
        Боже! - девочка прикрывает лицо рукой, словно такое ребячество ей не под силу снести. Из ее глаз снова выкатываются две огромные слезинки, и она смахивает с кончика носа огромную, соленую каплю.
        Молчание между нами затягивается, и я уже не знаю, нужно ли мне в данной ситуации что-либо говорить, или лучше дать девочке выплакаться. Наконец не выдерживаю и неловко интересуюсь:
        Итак, твое сердце разбито? - говорю без насмешки, абсолютно серьезно, и Мелисса отмечает это, едва взглянув на меня.
        Боюсь, мое сердце разбилось еще шесть дней назад, - так же серьезно отвечает она. - В тот день вся моя жизнь перевернулась, и ни один парень не способен сделать мне еще больнее.
        С этими словами она хватает с земли свой рюкзачок и идет к припаркованному у дороги автомобилю, моему автомобилю.
        Ну, ты идешь, - интересуется она на ходу, - поехали заберем моего брата, а потом ты отвезешь нас домой. Пусть этот офигительно гадкий день наконец-то закончится!
        Я следую за Мелиссой, и в моей голове беспрестанно крутятся слова девочки о том, что шесть дней назад вся ее жизнь перевернулась… И я с очевидной ясностью вдруг понимаю, что то же самое произошло и со мной самим!
        Шесть дней назад вся моя жизнь перевернулась… И возможно ли еще вернуть все на место?
        Ты живешь здесь один? - восхищенно интересуется Мелисса, когда мы паркуемся около родительской виллы в три полных этажа и жилым чердаком, который на самом деле никогда не был заселен. Она, должно быть, кажется девочки настоящим дворцом, по сравнению с ее крохотным дуплексом на Риттеркохштрассе, где сам я ощущаю едва ли не клаустрофобию.
        Это дом моих родителей, - отвечаю я, глуша мотор Мерседеса.
        Ты до сих пор живешь с родителями? - недоверчиво тянет девочка, и ее губы растягиваются в гримаске неодобрения.
        И что в этом плохого?
        Да ничего, не кипятись! - следует пожатие плечами, от которого мне вдруг хочется ударить кулаком в стену. Странно, я никогда не был агрессивным…
        Посиди в машине, - хмуро кидаю Мелиссе и спешу к дому, который кажется бесстрастно-невозмутимым в расцвеченном звездами ночном полумраке. - Я сейчас принесу Ёнаса.
        Отпираю дверь и проскальзываю в прихожую, ощущая себя каким-то разбойником с большой дороги, проникающим в чужой дом - эта мысль даже слегка веселит - но тут я замечаю свет с кухни, острым углом распластавшийся по паркету прямо на пути к лестнице, и я замираю, едва дыша. Неужели кто-то из родителей не спит?
        Марк, это ты? - раздается голос матери, и я на секунду прикрывает глаза, собираясь с духом.
        Да, мам, это я, - отзываюсь ленивым голосом, готовясь выдать очередную ложь, объясняющую мое позднее возвращение домой. Но вдруг замираю на пороге соляным столбом, так как рядом с матерью… сидит Ёнас и преспокойно держит в руках кружку с подогретым молоком. Понимаю это по белым молочным «усам», красующимся над его верхней губой…
        Потом перевожу ошарашенный взгляд на свою мать, и ей даже не надо ничего спрашивать: вся фигура фрау Штальбергер - это как один большой вопросительный знак, от которого мой лоб покрывается обильной испариной… Так как там сказала Мелисса: «пусть этот офигительно гадкий день наконец-то закончится» - я отчетливо понимаю, что для меня все самое гадкое только сейчас и наступает. Делаю глубокий вдох и наконец говорю:
        Вижу, ты уже познакомилась с моим маленьким другом… Привет, Ёнас, как тебе твое молоко?
        Мать складывает руки на груди и выжидательно вскидывает брови:
        Не хочешь объяснить мне, кто такой этот мальчик? - говорит она суровым голосом, призванным устрашить меня. - Я была очень удивлена, будучи разбуженной детским плачем, доносившимся, как выяснилось, из твоей комнаты, Марк. Что происходит, сынок? Я абсолютно растеряна.
        Я стараюсь не смотреть на свою мать…
        С тобой все в порядке? - обращаюсь к своему маленькому подопечному, который опасливо косится на суровую женщину в лице моей матери. Вечно игнорировать мать не получится, но я трусливо оттягиваю момент объяснения… Мальчик между тем утвердительно кивает и ставит стакан на столешницу.
        Я хочу к Мелиссе, - говорит он еле слышным голосом. - Хочу домой!
        Не волнуйся, малыш, - пытаюсь успокоить мальчика, опускаясь перед ним на колени, - скоро я отвезу тебя домой.
        Марк, - голос матери полон недоверия и испуга, я даже спиной ощущаю этот ее пронзительный штальбергеровский взгляд. - Марк, - повторяет она, - пожалуйста, объясни мне кто этот мальчик…
        Это сын женщины, попавшей в аварию, мама, - отвечаю я быстро, даже не смотря матери в лицо. Я знаю, что говорить будет сложнее, если смотреть прямо в эти ее широко распахнутые, вопрошающие глаза… - Ты, должно быть, помнишь, я тебе рассказывал.
        Ты о той женщине, что впала в кому? - уточняет мать опасливо.
        Да, ее зовут Ханна Вебер, и это ее ребенок. Сегодня я присматривал за ним…
        Присматривал за ребенком этой женщины?! - мать прижимает обе руки к груди, как бы пытаясь унять свое удесятеренное сердцебиение. - Почему ты? Зачем? Марк… Ты должен мне все объяснить. Я хочу знать…
        Решаюсь наконец взглянуть в глаза своей матери… Хочу сказать ей, что и сам не знаю, зачем это делаю, что это просто внутреннее иррациональное побуждение, которому я пока и сам не нашел объяснения, что хотел бы, чтобы оно, моя мать, просто приняла это и не смотрела на меня такими испуганно-разочарованными глазами, от которых у меня внутри все словно оледеневает, но ведь она не бабушка, она не поймет… и осознание этого особенно давит на меня сегодня.
        Вы учили меня быть сострадательным, - пускаюсь я в казуистические дебри обмана. - Я врач, мама, вот и все.
        Ты врач, но не социальная служба! - возмущенно парирует она. - Разве у мальчика нет отца?
        Подтверждаю наличие оного - врать нет смысла - и маму как будто бы отпускает: испуг на ее лице постепенно сменяется снисхождением, так свойственным взрослым по отношению к своим неразумным, как им кажется, детям. Она уже собирается сказать что-нибудь вроде «ты такой мягкотелый, мой мальчик, не позволяй всяким оборванцам садиться тебе на шею», когда я вдруг ощущаю легкий порыв ветра, всколыхнувший напряженную атмосферу кухни, а следом за ним раздаются легкие шаги, и на пороге кухни появляется маленькая фигурка Мелиссы… Ей хватает ровно секунды, чтобы оценить окружающую обстановку, а потом она скучающим тоном произносит:
        Тебя не было слишком долго, - обращается она ко мне, но смотрит в сторону брата, - я решила узнать, что случилось.
        Прежде чем кто-либо из нас успевает хоть как-то среагировать на это неожиданное вторжение, Ёнас срывается с места и повисает у сестры на шее.
        Привет, малыш! - говорит она ему. - Слышала, вы с Марком неплохо провели время. Я рада за тебя, - она треплет его за волосы.
        Бабушка подарила мне целый пакет желатиновых мишек! - громким шепотом сообщает сестре мальчик, полагая, что его откровение слышит только она.
        Но моя мать, едва эти слова срываются с губ ребенка, награждает меня таким изумленно-уничижительным взглядом, что я даже съеживаюсь - и не горжусь этим.
        Ты возил мальчика к Марии? - вопрошает она в тон своему изумленному взгляду. - Уму непостижимо. Зачем ты это сделал? Этот мальчишка никто для тебя, все лишь несчастный сирота, которого ты по недоразумению пожалел. При чем здесь твоя бабушка?
        Эй, эй, - слышится полный угрозы голос Мелиссы, которая опустила Ёнаса на пол и теперь крепко сжимает его крохотную ручонку, - вы говорите о моем брате между прочим… а он никакой вам не сирота: у него есть мать и отец, пусть даже мама и лежит в коме, но однажды она очнется, и все у нас снова будет хорошо, - девочка произносит это все на одном дыхании. - А еще у него есть я… и я не позволю вам оскорблять моего брата, - добавляет она после.
        Фрау Штальбергер окидывает девочку «да кто ты вообще такая» взглядом, и любая другая на месте Мелиссы почувствовала бы себя не в своей тарелке, но маленькая фурия с размазанной по всему лицу черной подводкой, наподобие защитной военной раскраски, выдерживает этот взгляд, даже не дрогнув.
        Никто и не собирался оскорблять вас, юная леди, - презрительно отчеканивает моя мать, если и удивленная подобным отпором, то вида явно не подавшая. - Я лишь хочу сказать, что вы моему сыну никто и потому прекратите пользоваться его добросердечием, - с секунду они меряются с девочкой взглядами, подобно двум дуэлянтам. - Оставьте его в покое! - наконец припечатывает моя мать. - У него и своих забот хватает.
        Если мы так ему докучаем, - задирает девочка подбородок, - то он может и сам нам об этом сказать, - при этом она окидывает меня высокомерно-презрительным взглядом. - Пойдем, Ёнас, нам пора домой!
        Постойте! - окликаю я их. - Я отвезу вас до дома.
        Не утруждайся, - саркастически отзывается Мелисса, - у тебя ведь и своих забот хватает.
        Мелисса! - бросаю на мать рассерженный взгляд. - Не будь ребенком!
        А сам-то ты кто?! - она выходит и громко хлопает дверью.
        Мы с матерью некоторое время молча стоим в звенящей тишине, вслушиваясь каждый в свои безрадостные мысли, а потом я с упреком произношу:
        Ты не должна была так говорить… Мелисса мне друг и я не стыжусь этого!
        Сынок, - мать позволяет снисходительной улыбке изогнуть ее бескровные губы, - ей лет двенадцать, не больше. Ты не можешь действительно считать себя ее другом!
        Ей четырнадцать, мама. И подчас мне кажется, что в душе она намного старше меня…
        Глупости, Марк, - мать подходит и кладет руку на мое плечо. - Просто ты все еще не пришел в себя после экзаменов, согласись, это время было тяжелым для тебя.
        Внимательно всматриваюсь в материнские глаза: неужели можно девять месяцев носить кого-то под собственным сердцем, а потом двадцать семь лет ежедневно пестовать и опекать, но при этом абсолютно не знать и не понимать его… Это выше моего понимания.
        Это здесь совсем не при чем, - говорю я просто, ощущая бесконечную душевную усталость, нахлынувшую враз, словно морской прибой. - Извини, мама.
        Потом разворачиваюсь и направляюсь к выходу.
        Куда ты? - кричит мне она - выдержка отказывает ей в этот самый момент. - Не смей уходить.
        Прощай.
        Марк!
        Но я выхожу и аккуратно закрываю за собой дверь.
        Глава 13.
        Из дома выскакиваю с таким бешеным сумбуром в голове, что едва не подпрыгиваю на месте, заметив сидящую на обочине Мелиссу с братом на руках. Просто дубль номер два…
        Ты не ушла? - удивленно и с облегчением выдыхаю я.
        Та поднимает на меня странно поблескивающие в лунном свете глаза и просто пожимает плечами:
        Я была уверена, что ты нас не бросишь.
        От этих простых слов, которые для самой Мелиссы, возможно, ничего и не значат, меня будто кипятком обдает, и жар этот начинает медленно пульсировать в отдельном ритме прямо у моего сердца, словно некий самобытный орган.
        Пару минут назад ты не казалась настолько уверенной во мне, - отзываюсь я не без горечи, пытаясь не показать, как много значат для меня Мелиссыны слова.
        Ты меня извини, конечно, Марк, - отвечает та с извиняющейся ухмылкой, - но твоя мама жуткая стерва. Она меня разозлила…
        Тут я замечаю тлеющий кончик сигареты у не в руках и недовольно вскидываю брови:
        Опять куришь? - пеняю я девочке, распахивая дверь автомобиля. - Какой пример ты подаешь брату?
        Она закатывает глаза:
        Только две затяжки… я же обещала.
        Покорно машу головой, принимая ее оправдание, а потом помогаю пристегнуть Ёнаса на заднем сиденье - тот слишком мал для езды без автокресла, и потому мне приходится изрядно с ним повозиться.
        А мама, - как бы продолжаю я прерванный разговор, - просто хочет защитить меня…
        Защитить от нас?
        Не от вас конкретно, - задумчиво хмурю я брови. - Иногда мне кажется, что она хочет защитить меня от самой жизни… Не знаю, как тебе объяснить. Прости.
        Да уж, слишком туманно для меня, - соглашается та просто. - Поехали что ли? Я очень устала и хочу спать. Ты тоже, малыш? - треплет она брата по волосам.
        Хочу в свою кроватку, - сопит тот полусонно.
        Мне жаль, что так вышло с твоей мамой, - говорит Мелисса во время поездки. - Тебе не надо было оставлять Ёнаса у себя… надо было сразу забрать его, когда ты ехал за мной.
        Я думал, у тебя что-то серьезное, - оправдываюсь я. - Думал, Ёнас будет спокойно спать до нашего приезда, - потом замолкаю, прокручивая все произошедшее в голове, и в итоге добавляю: - Но, знаешь, я даже рад, что так вышло, - улыбаюсь Мелиссе в зеркало заднего вида. - Впервые за долгое время я чувствую себя по-настоящему свободным…
        Свободным? - хмыкает девочка, искусно выгибая черную бровь.
        Свободным.
        Ну ты и фрик, - говорит она мне, тихонько посмеиваясь.
        А, проснулся, - меня будит едва слышное бормотание телевизора, и я не сразу понимает, где нахожусь. - Кофе хочешь?
        Вижу Маттиаса, развалившегося в кресле и прихлебывающего кофе из большой керамической кружки с рождественским оленем. Просто блеск! По телевизору транслируют футбольный матч, и тот увлеченно следит за игрой, поглядывая на меня краем глаза.
        Нет, спасибо, - хриплым со сна голосом отзываюсь я. - Который час?
        Уже почти полдень, приятель, - посмеивается мужчина. - Ну ты и мастер поспать, скажу я тебе!
        Бывает. - Смущенно свешиваю ноги с дивана, на котором проспал оставшуюся часть ночи. Мелисса милостиво снабдила меня подушкой и покрывалом. - Где Мелисса?
        Кружка с кофе на долю секунды зависает в воздухе на полпути ко рту Маттиса Вебера, а потом он произносит:
        Спит, наверное. Ты это… ты как здесь оказался? Тебя, типа, из дома выгнали?
        Типа того, - неловко засовываю ноги в джинсы и быстро их натягиваю. - Не знаешь, где можно было бы снять неплохую меблированную комнату?
        Что, все настолько плохо?
        Хуже некуда.
        Мужчина понимающе кивает головой, мол, плавали - знаем.
        Тут в районе есть старая кошелка по имени фрау Аксель, - говорит он после недолгой задумчивой паузы, - так вот у нее, я слышал, частенько студенты ошиваются… Можешь ее и спросить для начала? Если, конечно, тебе подойдет ее клоповник, - добавляет он многозначительно, должно быть, намекая на мои богатенькие привычки.
        Скажешь куда идти?
        Без проблем.
        Маттиас начинает рыться на кухне в поисках обрывка бумаги, чтобы записать адрес домовладелицы, но Мелисса, появившаяся в этот момент в комнате, прерывает его поиски словами о том, что сама отведет меня куда надо.
        Тем лучше, - пожимает плечами отец. - Главное не задерживайся: мне уйти надо будет…
        Опять?! - c неожиданным ожесточением кидает его дочь. - Не можешь и дня с нами нормально провести?
        Не смей повышать на меня голос, маленькая засранка! - строго одергивает ее отец, но настоящей злости в нем не ощущается, и я в очередной раз гадаю, что является причиной этих их препирательств.
        А то что? - дерзко улыбается та.
        Отец и дочь смотрят друг на другу, словно борцы перед спаррингом, а потом Маттиас велит ей отправляться к себе и привести себя в порядок. Та воинственно задирает подбородок, признавая свое превосходство, и медленно шествует в свою комнату.
        Не девчонка, а наказание Господне! - констатирует ее отец, со стуком опуская недопитую кружку на стол, после добавляет: - Вчера мне звонил доктор Хоффманн: в понедельник состоится еще один докторский консилиум, он просит меня снова прийти. Ты как, сможешь там быть? - мнется он нерешительно. - Это, конечно, не обязательно, но я решил предупредить тебя.
        Единственный ответ, пришедший мне в голову, звучит, как банальное «спасибо», а следовало бы, наверное, взять и спросить «слушай, Маттиас, а тебя не смущает, что чужой человек лезет в твои дела? Да еще и спит на твоем диване, в конце концов…» Но я, конечно же, на подобное не решаюсь: мы только улыбаемся друг другу странными, полусмущенными улыбками, а потом Мелисса выходит из комнат и ведет меня знакомиться с фрау Аксель, моей будущей домовладелицей.
        Мысль о съемном жилье пришла мне в голову не далее, как несколько часов назад, когда жесткие пружины диванчика Веберов ожесточенно вгрызались в мое тело, подобно клыкам диких животных, - и вот мне уже вручают ключи от комнаты, провозглашая целый список неписанных правил и постановлений, одно из которых, особенно меня поразившее, звучит примерно так: «не прятать в комнате маленьких, ручных, красноглазых крыс. Я старая, но не дура!» Каким образом маленькие, красноглазые крысы насолили аккуратной баварке фрау Аксель, для меня так и остается загадкой, но крысы - пусть даже и не красноглазой! - у меня все равно нет, а потому и говорить тут не о чем.
        Сама фрау Аксель, «старая, но не дурная» баварка, о чем я уже успел упомянуть, внешность имеет самую нетривиальную и старой кошелкой назвать ее можно только с большой натяжкой: лет ей, должно быть, около шестидесяти с небольшим, но ярко-бардовая шевелюра в мелких завитушках и подкрашенные красной помадой тонкие губы придают ей весьма эксцентрично-моложавый вид, который она в данном случае подчеркивает маечкой с принтом рок-группы «Мystic Prophesy»(благо, ее сухонькая фигурка позволяет это). Такие старушки, если смотреть на них сзади, кажутся молоденькими девчонками, и только лобовое столкновение, если можно использовать такой термин, способно развеять подобное заблуждение.
        Ты уверен, что хочешь переехать сюда? - с сомнением интересуется Мелисса, когда мы снова выходим на улицу. - В Эрленштегене жить куда солиднее… У тебя там красивый дом.
        Это у моих родителей красивый дом, - поправляю я девочку. - А у меня пока что нет практически ничего.
        Хозяин - барин, - говорит Мелисса со вздохом. - Надеюсь, ты потом не пожалеешь.
        Это не твоя забота, мелкая - улыбаюсь я и щелкаю девочку по носу.
        Эй, - возмущается та с напускным недовольством, - я всего лишь на десять лет тебя младше! Поуважительнее, пожалуйста.
        Около моей машины мы дружески прощаемся, и я с тяжелым сердцем направляюсь домой, чтобы собрать свои вещи. От мысли, что снова придется препираться с родителями, меня немного подташнивает, но я знаю, что принял первое в своей жизни самостоятельное решение и я не отступлюсь от него. Ни за что.
        Подъезжая к знакомым с детства липам около нашего дома, я даже удивляюсь, насколько все здесь остается неизменным - мне кажется, что перемены внутри меня должны были повлечь перемены и в окружающем мире. Но мир этот остается прежним - я глубоко вдыхаю запахи свежего хлеба (фрау Майнинген печет его из дрожжей собственного приготовления), свежескошенной травы и свежезаваренного кофе. Запахи, знакомые с детства!
        Моя мать, словно со вчерашнего дня и не сходившая с этого места, встречает меня на пороге робкой полуулыбкой:
        Где ты ночевал, дорогой? Я так за тебя волновалась. - Под глазами у нее темные круги.
        Мама, мне давно не пятнадцать… Перестань волноваться за меня, хорошо? - отвечаю я ей с холодной отчужденностью. Сегодня мое сердце заковано в броню.
        Ты ночевал в доме этой девочки? - осторожно интересуется она.
        А если и так, что с того?
        Фрау Штальбергер, опешившая от дерзости собственного сына, обычно такого покладистого, произносит:
        Я думала, вы с Вероникой собираетесь в скором времени пожениться…
        А это-то тут при чем? - искренне недоумевает этот ее строптивец, то есть я. Потом с секунду смотрю на мать и вдруг ударяю себя ладонью по лбу: - Боже мой, да ей же четырнадцать, мама! Ты думаешь, я влюбился в Мелиссу, так что ли? Абсурд какой-то. Все, я иду собирать вещи.
        И быстро взбегаю по лестнице, полный искренней обиды на мать, которая посмела даже предположить такое. Неужели она настолько не знает меня, своего сына? Мне больно от этой мысли, и я стискиваю зубы почти до боли. Челюсти ноют…
        Куда ты собрался? - запыхавшаяся, она появляется на пороге моей комнаты. В ее голосе слышится паника, и мне - я знаю, что это неправильно - приятно стать причиной ее беспокойства, словно я тем самым наверстываю все годы безоговорочного подчинения. - Зачем ты собираешь свои вещи?
        Я переезжаю.
        Куда? - всплескивает та руками. - К Веронике? - в ее голосе явно слышны нотки тайной надежды.
        Нет, мама, я буду снимать комнату в Нордштадте. Я уже обо всем договорился.
        Нордштадт… Зачем? - исторгает материнская грудь истерический крик души, она едва ли не хватает меня за руки. - Чем тебе плохо в этом доме?
        В этом доме я не могу дышать…
        Мне пора стать самостоятельнее, - отвечаю матери, на секунду отрываясь от своего занятия по опустошению полок с одеждой.
        Та снова всплескивает руками, шепча какие-то толи молитвы, толи заклинания, я не могу разобрать, потом выскакивает из комнаты, и уже из холла раздается ее взволнованный голос. Мать говорит с кем-то по телефону. Возможно, с отцом…
        Я продолжаю запихивать в приготовленный для полета на Карибы чемодан свои вещи и почти волочу его вниз… Знал бы заранее, что он пригодится мне для такой цели - не поверил бы.
        Хотя бы с отцом поговори, - умоляюще просит мама, видя мою непреклонность.
        Так и сделаю, - отвечаю ей холодно, подспудно ощущая, как во мне выкристаллизовывается смутная идея дальнейшей жизни. Потом целую мать в щеку и выхожу из дома.
        Странно, но, покидая родительский дом, я не ощущаю ни грусти, ни ностальгии по ушедшему, ни даже элементарного чувства вины - ничего, кроме неожиданного чувства удовлетворения, которое даже немного кружит голову, и потому я не сразу замечаю голубой кабриолет, который следует за мной до самого Нордштадта и паркуется в трех машинах от меня.
        Марк, - окликает меня женский голос, а вслед за ним и сама Вероника, поцокивая высокими каблучками, встает рядом со мной. Она выглядит все также безупречно, как и всегда: сиреневый, струящийся водопадом вдоль тела сарафан с завышенной талией и идеальная линия бровей, сейчас слегка перекошенных в испуганной гримасе.
        Я не припоминаю, чтобы когда-либо видел ее такой… взволнованной? Растерянной? Несчастной?
        Марк, что происходит? - идеальные губы складываются в слова и наконец отвлекают меня от созерцательности. - Почему ты здесь?
        Я переезжаю.
        Девушка растерянно трясет головой, переводя взгляд с чемодана в распахнутом багажнике машины на меня и обратно.
        Я вижу, - произносит она еле слышно. - Но зачем? Объясни мне, Марк, - ее голос начинает звенеть от волнения. - Я столько раз просила тебя перебраться ко мне, но ты каждый раз говорил, что не хочешь оставлять родителей, что твой долг присматривать за ними… и вот ты бросаешь их, чтобы заселиться в какую-то дешевую меблированную комнату! Более того, ты даже на мои звонки перестал отвечать… Я вчера раз сто звонила, ты не мог не заметить этого. Что происходит, милый? - тут она замолкает, чтобы взять себя в руки, и более твердым голосом осведомляется: - Это все из-за того воскресного разговора, да? Ты не хочешь нашей свадьбы, поэтому и бежишь?
        Не без удивления смотрю на свою подругу: сегодня она кажется мне далекой, как никогда… я как будто бы первый раз вижу ее по-настоящему.
        На самом деле я и думать забыл о свадебном разговоре: после него произошло столько всего вытеснившего всякие мысли о нем, что слова Вероники кажутся мне отголосками некой прошлой жизни, уже подзабытой мной. Мне даже стыдно за эти свои чувства…
        Беру девушку за ее обнаженные плечи, заглядываю ей прямо в глаза и спрашиваю:
        Ты любишь меня, Вероника? Ты по-настоящему любишь меня?
        По ее лицу проходят волны эмоций: недоверие, испуг, шок и гнев - всё это выливается в итоге в один-единственный отчаянный полувопрос-полувскрик:
        Так ты сомневаешься в моих чувствах? - она тяжело дышит, словно пробежала марафон в тысячу километров. - Да, я люблю тебя. Я очень люблю тебя, Марк. А ты… ты любишь меня? - этот еле слышный полушепот, которым Вероника заканчивает свое признание, заставляет меня разжать свои пальцы, и девушка делает шаг в сторону… Страх так и плещется в ее голубых глазах. Она боится ответа на вопрос, который сама и задала…
        Не хочу ее обманывать, но затянувшееся молчание говорит яснее любых слов, и Вероника зажимает рот ладонью, чтобы сдержать рвущиеся наружу рыдания.
        Я не знаю, - произношу я наконец. - Я не знаю даже, кто я сам такой… что в таком случае я могу знать о любви? У меня такое чувство, словно я только что проснулся от глубокого сна… словно только сейчас я и начинаю жить по-настоящему, - на секунду отвожу взгляд в сторону, не в силах сдержать рвущиеся на волю эмоции. - Я не могу этого объяснить, Вероника, просто дай мне время, хорошо? Мне надо собраться с мыслями… Мне надо побыть одному.
        По щекам девушки текут слезы и она отчаянно закусывает губы, чтобы хоть как-то унять этих непрошеных «гостей», капелью стекающих с ее подбородка.
        Ты ведь знаешь, что можешь обо всем мне рассказать? - говорит она мне сквозь слезы. - Я всегда пойму тебя… Ты самый дорогой для меня человек на всем белом свете, Марк, - она протягивает руку и сжимает мою ладонь в ободряющем жесте. - Прошу тебя, не отмахивайся от нас, повинуясь сиюминутному порыву? Я столько лет люблю тебя… и ты тоже любишь меня… Ты просто запутался, я могу это понять, - новая серия всхлипов прерывает ее слова. - Только не надо… не отталкивай меня… Дай нам шанс!
        Ощущаю такое жестокое стеснение в груди, что воздух, кажется, вырывается из моей груди рваными, полузадушенными всхрипами, от которых горло дерет словно наждачкой. Впервые в жизни я с ужасом понимаю что жжение и сухость в глазах есть ни что иное, как отчаянное желание дать волю эмоциям и разрыдаться, подобно Ванессе, выплескивая всю тяжесть этой минуты да и саму тяжесть всей прошедшей недели в целом. Но ведь мужчины не плачут, разве не об этом твердят нам матери с самого детства? И я в последней трусливой попытке спрятаться от самого себя, приобнимаю плачущую Веронику и тихо шепчу ей в самое ухо:
        Прости меня, Ника. Не плачь… Ты права, давай дадим друг другу второй шанс!
        И я острожно глажу ее по спине до тех самых пор, пока ее тяжелые всхлипы полностью не прекращаются.
        Глава 14.
        Почти весь воскресный день я провожу в гордом одиночестве, обозначив его днем адаптации на новом месте… На самом деле мне просто не хочется никого видеть, а встреча с отцом так вообще пугает до дрожи, но тот, к счастью, никак себя не проявляет, наверное, решил выбрать выжидательную позицию, подобно бывалому охотнику, поджидающему дичь в кустах около ее норы, а, возможно, он просто ждет, пока сыновья «блажь» пойдет на убыль и проблема рассосется сама собой. Его флегматичной натуре такое вполне свойственно…
        И вот теперь я снова сижу в кабинете доктора Хоффманна и не слышу ничего нового из того, что не было бы уже сотню раз сказано прежде… Лишь один раз доктор Хоффманн удивляет меня словами о том, что пациентка Ханна Вебер за прошедшую неделю показала определенный прогресс в положительную сторону и потому он готов пойти на риск (особенно учитывая пожелания самих родственников пострадавшей) по сохранению десятинедельного плода в ее чреве.
        Профессор Шнитцке, специально приглашенный из Мюнхена, неодобрительно хмурится, высказывает свое авторитетное мнение, а потом прощается со всеми с кислым видом оскорбленной добродетели.
        Мелисса лучится чистой, незамутненной улыбкой полнейшего счастья, и я рад, что хоть кто-то может быть по-настоящему счастлив, даже если это счастье с горьким привкусом медицинского учреждения, в котором твоя мать спит почти смертельным сном.
        Намеренно задерживаюсь в кабинете доктора Хоффманна и нерешительно мнусь, не зная, с чего же мне собственно начать. То, о чем я хочу просить доктора, созрело в моей голове не в одночасье, и весь вчерашний день я тщательно взвешивал все за и против… Я хочу этого. Так будет лучше всего… для меня.
        Вы хотели о чем-то поговорить, молодой человек? - любопытствует доктор Хоффманн, и его серые глаза так и поблескивают за стеклами очков.
        Припоминаю наш прошлый разговор, вернее было бы сказать: я помню о нем очень даже хорошо и потому начать этот становится еще сложнее.
        Дело в том, доктор Хоффманн, - глубокий вдох, - что я хотел бы просить вас о вакансии для себя, - выдох. - Я хотел бы работать в вашей больнице, если только мне найдется здесь место.
        Доктор Хоффманн какое-то время молча рассматривает меня и делает это с таким заинтересованным видом, словно он является отчаянным энтомологом, а я, Марк, то редкое насекомое, которое тот жаждет заполучить в собственную коллекцию. Чувствую даже как препротивная струйка пота медленно стекает по моей спине, еще более усугубляя напряженность собственного ожидания.
        Наконец мой невольный мучитель поправляет очки и произносит:
        Хотите работать в нашей больнице, молодой человек? - и снова сверлит меня своими серыми глазищами. - Чем же обусловлено это ваше желание, позвольте узнать?
        Пытаюсь улыбнуться, но лицевые мышцы словно одеревенели, выдавая лишь какую-то жалкую полугримасу, за которую ему даже неловко. Но иначе не выходит…
        Я только что закончил свой курс обучения и ищу место, на котором смогу применить приобретенные в процессе оного знания… Вот и все.
        Доктор Хоффманн качает головой, мол, да, вполне достойное желание, и я почти успокаиваюсь… Но тот добавляет:
        Марк, послушайте меня, - его голос по-отечески доброжелателен, - сегодня мне звонил доктор Фридрих Штальбергер из Зюдклиники… Знаете такого? - секундная пауза. - Он интересовался пациенткой, поступившей к нам в прошлое воскресенье с обширной гематомой головного мозга, он хотел знать, как она себя чувствует… и какие прогнозы мы делаем в связи с ее нынешним состоянием, - снова многозначительная пауза. - Есть ли у вас, молодой человек, хоть какие-то предположения касательно того, чем обусловлен подобный интерес? Признаюсь, я заинтригован.
        Меня снова перекашивает, только теперь это уже естественная реакция на внутреннее раздражение, которое я не в силах сдержать. Значит, отец решил пойти окольными путями… Лучше не бывает.
        Фридрих Штальбергер - мой отец, - признаюсь я, с трудом ворочая враз отяжелевшим языком.
        Ясно, - тянет мой собеседник таким тоном, что сразу становится понятно - ясности подобное объяснение ему не прибавило. - Я примерно нечто подобное и предполагал…
        Вскидываю на него удивленный взгляд.
        Дедукция, мой друг, - отвечает на мой безмолвный вопрос доктор Хоффманн, - простая дедукция. - А потом добавляет: - Так почему же вы, позвольте поинтересоваться, ищете вакансию именно в нашей клинике, а не в той, главным врачом которой является ваш собственный отец? Уверен, он уже приготовил достойное место для вас…
        Снова хочется скривиться от самого намека на слово «протекция», пусть и не высказанного вслух, но незримо присутствующего в словах собеседника. Мне всегда было неловко от самой мысли, что меня воспринимают только как доктора Штальбергера-младшего, словно я рудиментный придаток собственного отца, с которым надо считаться, несмотря на его кажущуюся никчемность.
        Да, вы правы, - произношу я сухо, - для меня уже приготовлено место в Зюдклинике, но я хочу работать здесь, доктор Хоффманн. У вас есть с этим какие-то проблемы?
        О, что вы, - восклицает тот с улыбкой, - никаких проблем. Проблемы, так я понимаю, у вашего отца: не думаю, что его обрадует ваше решение…
        Думаю, он это переживет.
        Доктор продолжает улыбаться, и этой улыбкой он напоминает мне бабушку в те самые моменты, когда она играет роль всепонимающего оракула, зрящего прямо мне в душу.
        В таком случае, пришлите мне свое полное резюме, молодой человек, - говорит доктор Хоффманн, - и я посмотрю, чем смогу вам помочь.
        На этом мы и расстаемся, и я с облегчением выдыхаю только за дверью кабинета доктора Хоффманна, а потом долго решаю, подняться ли мне к Ханне Вебер, которую, как я знаю, сейчас навещают Мелисса с отцом или все-таки напрямую отправиться домой… В итоге прихожу к выводу, что наше с Маттиасом совместное присутствие в палате Ханны выглядело бы, пожалуй, страннее странного, и потому еду домой, где тут же запечатываю в конверт свое давно готовое резюме и скидываю его в почтовый ящик..
        С неожиданной воинственностью обнаруживаю в себе желание позвонить отцу и сообщить ему о своем решении работать в Нордклинике под началом доктора Хоффманна, а вовсе не под его отцовским благодатным крылом, но я все же решаю сначала дождаться ответа доктора Хоффманна и потому набираю номер Мелиссы… Та отзывается сразу после первого гудка отрывистым «что?», и я зову ее с собой на прогулку.
        Как прошел визит к матери? - интересуюсь я, когда подхватываю девочку у супермаркета с бутылкой молока в пакете.
        Нормально, - пожимает та плечами, - доктор Хоффманн говорит, что иногда у нее наблюдаются спонтанные подергивания рук и ног… и что это хороший признак. Как думаешь, это не просто слова?
        Если доктор Хоффманн так говорит, то, думаю, нам стоит ему верить, - пытаюсь ободрить Мелиссу своей напускной веселостью, но та продолжает задумчиво хмуриться и не обращает, по всей видимости, на меня никакого внимания.
        Куда мы едем? - наконец задает она резонный вопрос, заметив, как я сворачиваю на парковку возле большого жилого комплекса, утопающего в зелени городского парка. Общежитие для пожилых сеньоров, бабушкин дом.
        Я решил, тебе надо взбодриться, - многозначительно улыбаюсь я своей смурной спутнице, - а ничто, на мой взгляд, не бодрит лучше…
        …Чем хорошая никотиновая затяжка?
        Чем общение с фрау Ридель, моей бабушкой! - бодро заканчиваю я, наблюдая недовольную гримаску на лице девочки. - Не куксись, тебе она понравится.
        …Сказал наркодилер грустному парню, - саркастически выдала Мелисса, складывая руки на груди. - Я, между прочим, не люблю старух… От них всегда воняет мочой.
        Я в какой-то мере уже привык к ее резким суждениям и словечкам и сейчас просто качаю головой в немом осуждении.
        Давай договоримся, - говорю я своей спутнице, - если сегодня от моей бабушки будет вонять мочой, то тебе больше никогда не придется снова с ней видеться.
        Да я и так не собиралась встречаться с ней снова, мистер умник! - закатывает Мелисса глаза. - Пошли уже. Нашел, чем поднимать девушке настроение, - ворчит она себе под нос, - лучше бы купил мне мороженое… или пачку сигарет. Блин! - это она спотыкается и едва не налетает на мусорную урну, мне удается вовремя поймать ее за руку.
        Так мы и идем через парковку: хмурая, черноволосая девочка в черной же одежде и улыбающийся парень с копной белокурых волос. Такими же встречает нас и моя бабушка, читающая в холле у большого окна свежую утреннюю газету… Она сразу же догадывается, что за смурная девица стоит рядом с ее улыбающимся внуком, но ей приходится приложить некоторые усилия - об этом она сообщает мне несколько позже - чтобы узнать в этом высоком, плечистом парне (во мне) своего собственного внука - что-то незримо изменилось как в самой моей неторопливой походке, так и в «еле заметных постороннему взгляду чертах несколько утомленного красивого лица». Привожу дословно ее собственные слова.
        Старушка же удовлетворенно улыбается и машет нам с Мелиссой рукой.
        А уже на второй день мне звонит доктор Хоффманн: «мы получили ваше резюме, молодой человек», говорит он, «и мы рассмотрели вашу кандидатуру на должность врача-интерна в терапевтическое отделение», снова говорит он, «готовы ли вы приступить к своим обязанностям, скажем, уже через дня два-три?», заканчивает он спорым аллюром, подобно горячему арабскому скакуну, нетерпеливо бьющему копытом о землю.
        Едва дышу от волнения, так сдавило у меня грудь от этой внезапной новости… Отвожу трубку от лица и делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться, потом снова подношу ее к губам и на одном выдохе сиплю свое ответное «да».
        Вот и славно, мой друг! - отзывается трубка бодрым голосом доктора Хоффманна. - В таком случае ждем вас через два дня! До свидания, герр Штальбергер.
        После этого я совершаю по комнате победную пляску со вскинутыми вверх руками, так что фрау Аксель недовольным покашливанием призывает меня к порядку, словно провинившегося школяра, а потом я звоню Веронике: прежде, чем я приступлю к своим трудовым обязанностям, мне предстоит закончить два важных дела… и оба они не будут легкими. И начать я собираюсь с разговора со своей девушкой…
        С Вероникой мы пересекаемся возле кафе «Маргарита», где подают ее любимые вишневые слойки, но в кафе мы не заходим, не сегодня - идем в тихий сквер, расположенный позади данного заведения, и я набираюсь смелости, чтобы сказать ей то, ради чего и позвал ее сюда. Вероника кажется такой счастливой сейчас, когда наши пальцы переплетены между собой и когда жаркое июньское солнце веселыми, желтыми «зайчиками» скачет по коже ее обнаженных рук, что я едва могу заставить себя разрушить это ее блаженное неведенье… и наконец сообщить что…
        Вероника, извини, но у меня не получится полететь с тобой на Карибы, как мы планировали.
        Несколько томительных секунд она смотрит на меня потерянным, недоуменным взглядом, словно не понимает, о чем я вообще толкую, а потом взрывается зычным:
        Как это ты не полетишь со мной на Барбадос? - против всякого обыкновения повышает она свой голос. - До вылета осталось меньше недели… я думала, между нами все решено, Марк, - она мужественно пытается сдержать панику в своем голосе. - Ты обещал дать нам второй шанс!
        Так и есть, Вероника, - устало отвечаю я - надоело постоянно чувствовать себя виноватым. - Ничего не изменилось.
        Ничего не изменилось?! - повторяет она с насмешливостью в голосе, и даже ее наманикюренные пальцы сжимаются в кулаки. - Нет, Марк, - горько усмехается она, - в этом ты не прав: многое изменилось, и ты - в первую очередь. Ты стал другой… Я не понимаю тебя. Мы так радовались этой возможно побыть вдвоем вдали от всего, что отвлекало нас друг от друга, и вот ты говоришь мне, что никуда не полетишь… И все почему? Да потому что тебе приспичило что-то кому-то доказывать, идти наперекор отцу, - она взмахивает в воздухе руками и обреченно роняет их вдоль своего тела. - Зачем, Марк? Разве твоя прежняя жизнь была так уж плоха? Чего тебе не хватало? Я… я… в полной растерянности.
        Даю ее голосу затихнуть, а потом беру Веронику за ее опустившиеся руки.
        Знаю, ты очень ждала этой поездки, - говорю ей понимающе, и личико девушки непроизвольно дергается, - я тоже ее ждал, но… Но сейчас в моей жизни происходит что-то новое, Ника, и я должен понять, что это такое. И если я и собираюсь кому-либо что-то доказать, как ты выражаешься, то этот «кто-то» я сам и есть, понимаешь? Я хочу наконец-то сделать что-то самостоятельно… Хочу понять, какой я человек… Кто такой Марк Штальбергер. Сейчас это важнее всего для меня.
        Даже важнее меня, Марк? - в глазах Вероники столько тоски, что я отвожу глаза в сторону.
        Если ты любишь меня, то должна это понять…
        Мы замолкаем, и только глухие удары башенных часов медленно отбивают свой привычный ритм, безучастные к любым страстям человеческим. Наконец девушка нервным движением руки откидывает с глаз непослушную прядку и говорит:
        Ты говоришь, что пытаешься понять самого себя, - она вскидывает на меня блестящие от непролитых слез глаза, - говоришь, что не знаешь, кто ты есть на самом деле, тогда спроси меня и я тебе отвечу… Возможно, я знаю тебя даже лучше, чем знаешь себя ты сам, Марк. Спроси меня… только не отдаляйся, прошу тебя, не надо. Черт с ней, с этой поездкой, я могу это пережить, - шепчет она с надрывом, - я все могу пережить рядом с тобой, милый. Только не оставляй меня… Я так люблю тебя, Марк.
        Я и не думал бросать тебя, Вероника, - горячо отзываюсь я на ее мольбу - я рад уже этому ее «я могу это пережить». - Я всего лишь просил тебя быть терпеливой и позволить мне принимать собственные решения. Это даже больше того, о чем я мог только мечтать…
        Она кивает головой в знак принятия данного факта, которой, даже если и неприятен ей, но она все равно готова смириться с ним, ради меня, ради нас… ради нашего общего блага.
        Спасибо, Ника, - искренне отзываюсь я и нежно целую ее в неожиданно холодные губы. Та обвивает мою шею столь же холодными руками, и я невольно вздрагиваю, словно соприкоснувшись с кусочком льда, упавшим мне за пазуху.
        К родительскому дому я подъезжаю уже в сумерках: мне не хочется откладывать разговор с отцом в долгий ящик, не хочу, чтобы отец узнал о моем решении от Вероники или каким-либо иным окольным путем. Следует набраться смелости и самому объяснить отцу причины собственного решения…
        Мама встречает меня радостной, почти восторженной улыбкой, от которой я испытываю острый укол вины, а потому обнимаю ее несколько крепче, чем делал это всегда. Кажется, она замечает это, хотя вида не подает - быстро осведомляется как у меня дела. Я отвечаю.
        Хочешь я разогрею тебе картофельное рагу, оставшееся с ужина? - суетливо продолжает она, нервно одергивая края своего голубого кардигана. - Надеюсь, ты хорошо питаешься, милый? В твоем возрасте это очень важно.
        Она говорит мне это примерно с семилетнего возраста: в ее глазах, должно быть, я все тот же беззубый ребенок, у которого начали выпадать молочные зубы…
        Я не голоден, мама. Пришел поговорить с отцом… Он у себя?
        Та снова нервически одергивает края своего кардигана, и я негромко интересуюсь:
        Что происходит? Почему ты так странно себя ведешь?
        Мама, кажется, не решается ответить на этот вопрос, и я снова произношу:
        Хорошо, тогда я просто пойду к отцу и узнаю у него, что здесь происходит.
        Но мать стремительно хватает меня за рукав и с отчаянием в голосе шепчет:
        Не надо, сынок, отец не хочет тебя видеть, - ей неловко смотреть в мои потемневшие от обиды глаза. - Дай ему время успокоиться и немного свыкнуться с твоим переездом… твое бегство застало его врасплох, он очень болезненно это воспринял.
        Я не сбегал, мама! - восклицаю я, до глубины души оскорбленный нежеланием отца видеть меня. - Я просто решил попробовать жить самостоятельно. Вот и все.
        Мать несмело поднимает на меня свои полные горечи глаза.
        Но, согласись, - несмело произносит она, словно увещевая неразумного младенца, - твой внезапный переезд был очень похож на бегство… Ты просто собрал вещи и уехал. Мы даже не знаем, где ты теперь живешь!
        Вижу в материнских глазах то же неприятие этого факта, которое демонстрирует и сам мой отец своим нежеланием видеть меня.
        Мне очень жаль, что я так разочаровал вас, - не без горечи говорю я матери. - Не это было моей целью… и мне жаль, что отец не хочет даже выслушать мои доводы в свое оправдание. Просто… просто передай ему, что с этой самой недели я начинаю свою врачебную практику в Нордклинике и потому приготовленное им для меня место можно отдать другому претенденту. Вот и все, что я хотел сказать.
        Мать смотрит на меня полными ужаса глазами, словно перед ней не родной сын, а внезапно занявшее место ее сына жуткое межгалактичское чудовище о двух головах.
        Марк, - только и может выдохнуть она потрясенно.
        Я так решил, - припечатываю я безапелляционно. - Это мой выбор. Я так хочу.
        С этими словами я быстро иду к выходу, так ни разу и не оглянувшись.
        Глава 15.
        Несмотря на бешеный ритм работы, который, казалось, захлестнул меня, подобно девятому валу, едва я приступил к своим обязанностям врача-терапевта, новая жизнь мне нравилась…
        Нравилась эта постоянная занятость, не позволяющая мне погрузиться в дебри самоанализа и жалости к себе, нравилось, что можно вернуться домой и сразу же завалиться спать, погружаясь в сон, как в блаженную эйфорию - во сне не было мыслей о Веронике, отношения с которой становились для меня все тягостнее день ото дня, не было мыслей об отце, не желающем даже видеть собственного сына, и матери, безмолвно осуждающей за этот семейный разлад… не было Ханны, ежедневные визиты в палату которой становились для меня неким вознаграждением за безумный рабочий день, который я, не будь таким дураком, мог бы проводить сейчас на Барбадосе, нежась на мягком песочке. Вместо этого я выслушиваю о высоких температурах и, уж простите за откровенность, запорах… Было о чем задуматься, не так ли?
        Но я не позволял себе думать - на такую роскошь, как праздные мысли, у меня просто не было времени. И точка.
        Бывало я заскакивал по пути домой в супермаркет за парочкой замороженных пицц, в разогретом виде пружинящих на зубах, подобно резиновым подошвам, или за бутылкой молока и буханкой хлеба, а потом звонил Мелиссе и интересовался, не нужно прихватить и для них чего-нибудь, та, неизменно посмеиваясь, просила меня прикупить яиц, мол, незаменимая в хозяйстве вещь, а потом как бы между прочим добавляла, что у нее с ужина остались макароны с сыром и она могла бы разогреть их для меня.
        После десятичасового рабочего дня комковатые кулинарные эксперименты Мелиссы казались мне настоящими кулинарными шедеврами, и девочка радостно наблюдала, как я уминаю приготовленное ею блюда, лучась внешне невозмутимым довольством.
        Однажды она с заговорщическим видом поставила передо мной тарелку куриного супа с пшеницей и свежими шампиньонами и, когда я с блаженной улыбкой на лице проглотил последнюю ложку, самодовольно осведомилась:
        Ну как, понравился тебе супчик?
        Никогда не ел ничего вкуснее! - честно отзываюсь я, чем вызываю у Мелиссы приступ неудержимого веселья. Она совершает по кухне танец безумного дикаря, а потом падает на стул и сообщает:
        Сегодня мне помогала готовить твоя ба. Она знала, что ты заценишь наши труды, мистер умник!
        Мое собственное лицо, должно быть, вытягивается от удивления, так как девочка прыскает в кулак и провозглашает:
        Не тревожься, все прошло в лучшем виде! Твоя ба оказалась лучшей училкой в мире. Мы классно провели время!
        Каким образом моя бабушка оказалась в вашем доме? - наконец любопытствую я, все еще никак не приходя в себя от шока. - Ты же сказала, что жуть как не любишь стариков… Твои собственные слова.
        Мелисса не дает себе труда засмущаться и просто пожимает плечами:
        Что, Мария оказалась не так стара, как я думала.
        Ей семьдесят два, - мое лицо расплывается в насмешливой улыбке. - По-твоему, она недостаточно стара?
        Ой, не будь занудой! - в тон мне отзывается девочка. - Я попросила у Марии парочку рецептов…
        У Марии значит? - причудливо изгибаю я бровь.
        У Марии, - невозмутимо повторяет та, - и она предложила приехать и научить меня тройке-другой блюд. Я согласилась, - с ударением произносит она. - Так что не кисни, Марк, жалко что ли? Чего ты так взъелся?
        На самом деле я и сам толком не знаю, почему испытываю в этот момент такие противоречивые чувства: это и элементарное эгоистичное «не тронь мою ба, она только моя» и радостно-восторженное «ба одобрила Мелиссу, а значит и всю мою эскападу с Веберами в целом». К этому просто надо привыкнуть…
        К иным же вещам навык приходил словно сам собой, невзначай… делать их было почти так же естественно, как дышать или съедать на завтрак, к примеру, булочку с джемом из шиповника. Именно так получилось у меня с визитами к Ханне Вебер, которыми я неизменно завершал каждую свою рабочую смену - я просто заходил в ее палату и в течении нескольких минут пристально всматривался в ее бледное, несколько осунувшееся лицо, а потом брал женщину за руку и начинал рассказывать ей обо всем, что происходило со мной за день, подчас припоминая даже самые незначительные мелочи и детали тех или иных разговоров, лишь бы только продлить свой рассказ на лишние пару-тройку минут.
        Однажды, когда я рассказывал ей забавный случай с одним и своих пациентов, рука Ханны дернулась в моей руке, и я едва не вскрикнул от удивления. Лишь через минуту я понял, что это был непроизвольный мышечный спазм, и Ханна по-прежнему все в том же коматозном состоянии. После этого случая я стал еще пристальнее вглядываться в ее безжизненное лицо, представляя, что бы я сделал, открой Ханна в этот самый момент глаза, и казалось вообще невероятным, что столь настойчивое внимание не вызывает в ней желания пробудиться и узнать, кому этот самый взгляд принадлежит.
        Теперь я называл ее просто Ханной и мог почти без трепета касаться ее руки, мне казалось, что я знаю ее долгие годы, что мы давние, хорошие знакомые, которые могут делиться друг с другом абсолютно всем, даже самым сокровенным… Так я и делал: после того, как у меня заканчивались истории из дневной практики, я начинал вспоминать события собственной жизни, приятные и не очень (в зависимости от настроения), а однажды я так увлекся своими воспоминаниями, что уснул прямо в кресле у ее кровати, и медсестра, дежурившая в тот день в отделении, укрыла меня покрывалом.
        В тот вечер я рассказал Ханне даже о том, как в восьмилетнем возрасте страстно увлекся военной тематикой и до дрожи в пальцах мечтал о фигурках солдатиков и военной технике, с помощью которых я бы мог воссоздать настоящие поля сражений, такие как битва при Ватерлоо или Аустерлице (наполеоновские войны занимали меня больше всего), но отец тогда строго посмотрел на меня и сказал, что мы, Штальбергеры, врачи в третьем поколении и потому «мы не отнимаем жизни - мы их спасаем», а после подарил мне детский чемоданчик с медицинскими инструментами. Так моя мечта и снизошла на нет…
        Когда же я посреди ночи обнаружил себя спящим в палате Ханны да еще и заботливо прикрытым цветастым покрывалом, моей первой мыслью была мысль о руках Ханны, руках, которые и прикрыли меня этим покрывалом. Эта мысль стремительно подняла меня со стула - даже в глазах потемнело, и лишь через секунду я понял, что женщина все так же безучастно покоится на своем больничном ложе, подобно спящей красавице, увитой вместо роз пластиковыми трубками от жизнеобеспечивающих аппаратов.
        «Безумец, какой же я безумец!» в сердцах ругал я себя, возможно, впервые осознав, насколько сильно я жажду пробуждения Ханны, пробуждения, которое, если уж быть абсолютно честным с самим собой, может никогда и не случиться… В тот самый момент в палату и заглянула Марта, седовласая медсестра, с которой у нас нынче сложилось что-то вроде негласного взаимопонимания: она не задает мне неудобных вопросов, а я благодарно ей улыбаюсь и позволяю небольшие вольности в обращении - эдакий взаимовыгодный союз. Вот и сейчас Марта окидывает меня внимательным взглядом и вместо того, чтобы спросить, а что я, собственно, здесь делаю, говорит:
        Я прикрыла вас покрывалом, доктор, чтобы вы не озябли. Извините, если что?
        Ничего, Марта. Спасибо тебе, - отвечаю я медсестре, сонно протирая глаза. - Пожалуй, я пойду уже… Всего хорошего.
        Та отступает, чтобы пропустить меня, но внезапно снова заступает мне дорогу и произносит:
        А вы знаете, доктор, она, - кивок в сторону кровати, - как будто бы знает, когда вы к ней приходите… У нее ускоряется сердечный ритм, - женщина смотрит мне в глаза, как бы подтверждая верность каждого сказанного слова. - Сначала мы думали, что это совпадение, случайная реакция организма, но теперь сомневаться не приходится: Ханна рада вашим визитам.
        От недосыпа моя голова ощущается тяжеловесной и полой, словно опустевший деревянный бочонок - каждое слово Марты отдается в нем неумолчным «бум-бум», и я полагаю, что она, верно, просто разыгрывает меня… а, может, просто я сам слышу лишь то, что желаю услышать.
        Марта, это невозможно! - говорю ей со снисходительной полуулыбкой. - Фрау Вебер даже не знает, кто я такой.
        Однако это не мешает ей радоваться вашим визитам! - твердо припечатывает женщина и отступает в сторону. Молча выхожу в коридор и несколько раз порываюсь тем или иным способом словесно отреагировать на это абсурдное заявление Марты, но так и не нахожу нужных слов и потому просто ухожу.
        Не знаю, можно ли верить в подобное, но Марта никогда не казалась мне легкомысленной любительницей странных розыгрышей, а поэтому я до утра ворочаюсь в своей постели, впервые дав волю мыслям, которые, если уж снова быть честным с самим собой, выглядят все страннее и страннее. Похоже, Ханна Вебер - это моя персональная «кроличья нора», в которую я ненароком угодил, сам о том не подозревая…
        Через два дня после после почти невероятного заявления Марты Ханц у меня с Вероникой планируется свидание: мы собираемся сходить поужинать в миленький ресторанчик на Плерерре, а потом просто посмотреть фильм у девушки на квартирке. И я с ужасом осознаю, что тягочусь назначенной встречей и необходимостью в очередной раз разыгрывать из себя доброго парня, которому есть до Вероники хоть какое-то дело. На самом деле я давно уже осознаю, что если и чувствую к Веронике хоть что-то похожее на симпатию, то это скорее дружеское расположение и привычка. Я привык быть влюбленным в нее! При этом что значит это самое «любить» я так толком и не понимаю… По сути я никогда еще никого не любил - вот та самая обескураживающая истина, явившаяся мне той бессонной ночью в окружении своих полубредовых мыслей. «Марк Штельбергер, а вы вообще умеете любить?» задаюсь я мучительным вопросом, направляясь к палате Ханны. Не могу уйти, даже не заглянув к ней…
        Марты нет на ее привычном месте, и я без стука (разве же человек в коме может ответить вежливым «входите») вхожу в палату, опешив на секунду от присутствия в оной некой посторонней фигуры, неподвижно застывшей у кровати Ханны. Фигура женская… и при этом знакомая. Мелисса? Нет.
        Вероника? - ошалело восклицаю я. - Что ты здесь делаешь?
        Девушка даже не оборачивается, продолжая изучать спящее тело на кровати внимательным, задумчивым взглядом.
        Решила посмотреть на свою соперницу? - произносит она с вопросительной интонацией, хотя слова звучат скорее как утверждение.
        Чувствую, как вся кровь отливает от моего сердца и устремляется прямо в голову. Даже хорошо, что Вероника не смотрит на меня… Что я могу на это ответить? Идиот, полагал, что она даже не подозревает о существовании Ханны, как же я просчитался, недооценив своих родителей - естественно те должны были рассказать ей обо всем.
        Не знаю, что здесь можно сказать и потому упорно молчу. Ноги почти ватные - еле держат.
        Как долго ты знаком с ней, Марк? - наконец задает мне вопрос Вероника, все так же не смотря на меня.
        Три недели.
        Три недели, - повторяет она полузадушенным, хриплым голосом. - Три недели, и ты готов изменить ради нее всю свою жизнь, - она неверяще качает головой. - А мы, Марк… мы с тобой знакомы пятнадцать лет, и большую часть их них я влюблена в тебя… но ради меня ты и пальцем пошевелить не хотел, - от спокойствия ее полухриплого голоса меня даже мурашки пробирают. Складывается впечатление, словно все слезы она уже выплакала, и эта ее безучастная покорность судьбе ощущается на порядок хуже, чем если бы она лила слезы и кричала на меня. - Знаешь ли, это очень обидно, Марк… если не сказать больше. - Вероника сжимает руку в кулак и ударяет ей себя в грудь, словно хочет унять жгучую боль, поселившуюся в сердце.
        Дело вовсе не в Ханне, Вероника…
        Ханна… Ханна, - повторяет девушка имя своей неподвижной соперницы, словно хочет прочувствовать само звучание ее имени.
        Дело вовсе не в ней, - повторяю я снова, хотя знаю, что это не так. Все это время в ней одной и было все дело! Только в ней одной.
        Не надо, Марк, - Вероника наконец оборачивает ко мне свое осунувшееся, посеревшее лицо. - Не надо лгать мне, ладно? Ты забыл, как долго мы знаем друг друга: я могу читать по твоему лицу, как в книге… и я вижу, что ты мне лжешь. Не надо этого делать, милый. Разве же я не заслужила правды? - неживая полуулыбка. - Не делай все еще хуже, чем оно уже есть.
        Идеальные черты лица Вероники сейчас представляются мне какими-то помятыми и изломанными, словно мазки на картине импрессиониста, от этого даже немного не по себе. Нет, мне сильно не по себе, но она права: ложь - это не выход. Ложь - это всегда бесконечный тупик, из которого есть только один выход…
        Ты просила меня о втором шансе, - глухо произношу я, - я дал его тебе. Нам, - быстро поправляюсь я. - Я действительно пытался, ты должна знать об этом. Но… я не могу, больше не могу… сам не знаю, почему, но я вдруг понял, что…
        Что не любишь меня больше? - приходит мне на помощь Вероника. - Не бойся, говори, как есть. Я к этому готова, - потом она машет головой и добавляет: - Наверное, я готова к этому уже давно, просто не решалась себе в этом признаться. Ты любил меня хоть когда-нибудь, Марк? Я должна это знать.
        Эти ее слова даже меня самого поражают до глубины души - я и не предполагал, что Вероника может задаваться такими вопросами… Как давно она подозревает то, о чем сам я начал догадываться лишь несколько дней назад?
        Ты знаешь, что да, - снова лукавлю я. - Ты всегда была особенной для меня… Не сомневайся в этом.
        Она не верит мне - это видно по глазам - но и не противится этой лжи: иногда горькие пилюли лучше принимать подслащенными…
        Но сейчас я понимаю, что моей любви было недостаточно, - хочу подойти к Веронике, но ты останавливает меня взмахом руки. - Ты достойна большего, Вероника. Ты достойна настоящего чувства… такого, чтобы до головокружения, до мурашек по коже… Чтобы ради тебя совершали немыслимое! Чтобы любили как никого прежде.
        Эти слова исторгают из горла девушки надрывный всхлип и она снова ударяет себя кулаком в грудь.
        Именно так я тебя всегда и любила, Марк, - шепчет она через силу, - и люблю… Но ты прав, я достойна большего. Не хочу быть той, которая стоит на твоем пути… - Вероника тяжело и мучительно дышит. - Знаешь, я думала, что смогу делать вид, что у нас все хорошо… что твое поведение не повергает меня в смертельную панику… лишь бы только быть с тобой, Марк… Лишь бы быть с тобой. Но быть с тем, кто тебя разлюбил, это, как оказалось, еще хуже, чем оставаться одной.
        Она подходит и мимоходом касается моей ладони, почти вскользь, ненароком, словно не доверяя самой себе. Словно ей стоит дать себе слабину, и она уже не сможет уйти, как намеревалась…
        Прощай, Марк. Надеюсь, ты найдешь свое счастье! Прости за все…
        Она выходит так стремительно, что я не успеваю сказать ей ответного «прости» - это ведь мне по сути следует просить у Ники прощения - и это несказанное «прости» жжется на кончике языка, подобно раскаленному угольку.
        Горячая картошка… В детстве мы играли в такую игру с мячом. Хриплю, не в силах справиться с эмоциями - пять лет жизни взметнулись аллегорической пылью вслед за Вероникой, только что пославшей меня ко всем чертям. И разве она не права? Нельзя любить кого-то наполовину, а мое сердце наполовину - на половину ли? - занято Ханной Вебер, и спорить с этим было бы полнейшим безумием.
        Я и сам одно большое, непреходящее безумие…
        Глава 16.
        После ухода Вероники я как будто бы прирастаю к полу, оглушенный и раздавленный: я и не думал, что расставание с ней, будет ощущаться почти так же болезненно, как ампутация… Думал, почувствую облегчение, когда мне больше не придется притворяться влюбленным в нее, но ощущал только тупую и мучительную пустоту на месте своего сердца. Ведь я знал Веронику столько лет, столько лет она была в первую очередь моим другом и наперсником, что нынешняя… размолвка? разлука? ссора? - не знаю, как точно обозначить то, что между нами произошло - только это нечто сделало меня враз донельзя одиноким и потерянным, словно я отсек последнее, что связывало меня с прежней жизнью.
        И все ради чего?
        Почти зло смотрю на все так же безучастное к страстям человеческим тело на больничной койке: ему, этому едва дышащему телу в окружении больничной аппаратуры, наплевать на мою, Маркову, жизнь, на то, что я ради… него (да, следовало это уже признать и перестать обманывать самое себя) перекроил мало того, что все свое идеально-гладкое существование, так и переписал себя самого. Чувствую, как меняюсь, медленно, но неизменно меняюсь, и я не был даже уверен, хороши ли будут эти внутренние изменения или нет.
        И все ради кого?
        Кто ты такая, Ханна Вебер? - в сердцах вопрошаю я, сжимая кулаки. - Кто ты такая, что даешь себе право влиять на мою жизнь… Я даже не знаю тебя! - насмешливо кидаю я, и однобокая язвительная полуулыбка кривит мое осунувшееся лицо. - Не знаю, что ты любишь есть по утрам, предпочитаешь ли куриные наггетсы или ты и вовсе вегетарианка? Любишь ли спать допоздна или встаешь вместе с птицами и напеваешь во время работы? Да я ничего о тебе не знаю. Даже твой цвет глаз до сих пор загадка для меня…
        Все это звучит скорее, как яростное обвинение, как горький, жестокий укор, как давняя боль, наконец-то нашедшая себе выход. «Открой глаза и дай мне понять, что в тебе такого особенного. Я хочу знать, кто и почему перевернул всю мою жизнь вверх тормашками!»
        Я так стремительно проношусь по коридорам больницы, что даже пугаю медсестер, испуганными стайками разбегавшимися с моей дороги, потом я в том же накрученном состоянии добираюсь до дуплекса семейства Вебер и оголтело колочу в его двери.
        Боль в саднящих костяшках даже приятна, и я молочу в дверь еще отчаяннее, так что Мелисса, вдруг распахнувшая эту самую дверь, воззряется на меня рассерженными, перепуганными глазами:
        Ты совсем обалдел, что ли? - кричит она на меня, меча глазами молнии. - Зачем ты разносишь нашу дверь? Совсем крыша поехала…
        Не обращая внимания на грубость Мелиссы, я вваливаюсь в маленькую прихожую и с ходу восклицаю:
        Расскажи мне о своей матери! Хочу знать, какой она человек…
        Что? - гнев на лице девочки сменяется недоуменной ухмылкой. - Да ты точно того, - она крутит пальцем у виска, - сбрендил… С катушек слетел!
        Расскажи мне! - хватаю ее за плечи и встряхиваю, словно фруктовое дерево.
        Теперь лицо Мелиссы делается белым и испуганным.
        Что, по-твоему, я должна тебе рассказать? - орет она, упираясь двумя ладонями в мою грудь и пытаясь отпихихнуть меня от себя. - Ты, больной придурок, отпусти меня, слышишь?
        Я еще секунду пристально смотрю в ее прищуренные злые глаза, зрачки в которых напоминают два отточенных смертоносных лезвия, а потом разжимаю пальцы. Мелисса стремительно отскакивает от меня, потирая руками саднящие плечи.
        Расскажи мне, - снова повторяю я, уже без прежнего ожесточения. - Расскажи, прошу тебя!
        Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! - лицо девочки тоже смягчается, и она растерянно машет головой, будто человек, в голове которого все перемешалось и этой встряской можно расставить все по своим местам. - Что ты вообще хочешь услышать?
        Просто расскажи мне о ней…
        Что я должна тебе рассказать?!
        Расскажи, к примеру, что она любит есть, - пожимаю плечами. - Какой шоколад любит… Молочный… горький… Какой у нее любимый цвет… Все, что прийдет тебе в голову. Любую мелочь!
        Мелиса продолжает мотать головой и смотрит на меня с отчетливо читаемым выражением «да по тебе психушка плачет», так что я сам начинаю осознавать, каким придурком я, должно быть, ей сейчас представляюсь. Но я не может просто так отступиться… Я должен узнать, кто такая Ханна Вебер.
        Нет, она не любит молочный шоколад, - произносит Мелисса, все еще с опаской посматривая на меня. Похоже, она решила, что с психами надо быть терпеливой и ради собственного благополучия выполнять все их безумные просьбы. - А еще она не любит смазливых придурков, которые слишком много о себе мнят, - добавляет она многозначительно.
        И я против воли расслабляюсь, сжимая пальцами тонкую переносицу.
        В таком случае, наверное, хорошо, что я не смазливый придурок, - произношу я устало - сильные эмоции выкачали из меня все силы. - Могу я присесть, пожалуйста?
        Она нехотя отступает, давая мне пройти на кухню - мешком падаю на один из высоких стульев.
        Вообще-то ты и есть смазливый придурок, Марк! - встает она в дверном проеме со сложенными на груди руками. - В чем вообще твоя проблема? Ты как чертова граната с выдернутой чекой: никогда не знаешь, когда ты рванешь…
        Это сравнение кажется мне настолько забавным, настолько вообще не про меня сказанным, что я начинаю тихо посмеиваться. Может быть, даже истерически…
        Вот, я же говорила, что у тебя крыша поехала! - констатирует девочка, причудливо вскидывая тонкую бровь. - Может, пропишешь сам себе Ксанакс, приятель? Тебе он точно не помешает.
        Ее слова смешат меня еще больше и я утыкаюсь лицом в ладони.
        Может, у меня и правда крыша поехала, - покорно соглашаюсь я, - а я и не знаю об этом… Так чаще всего и бывает. Но, знаешь, даже безумцам нужны друзья, Мелисса, - выжидательно смотрю на свою собеседницу. Та удивленно вскидывается, подобно взъерошенному воробью, и говорит:
        Я точно не твой друг.
        Правда? - насмешливо прищуриваю свои голубые глаза.
        Абсолютная и бесповоротная, - упрямо заявляет девчонка, тоже посмеиваясь.
        Я тяжело вздыхаю: не потому, что верю ей - мы оба знаем правду - а потому что устал от бесконечной неопределенности, в которую сейчас превратилась моя жизнь.
        Так и быть, мой дорогой недруг, - с улыбкой обращаюсь я к Мелиссе, - расскажи мне о своей матери… Любое, что придет тебе в голову.
        Обычно я не рассказываю своим недругам о своих родных, - начинает девочка с ухмылкой, - но ради тебя, так и быть, сделаю исключение. Итак… - она на секунду задумывается, - моя мама, она… хорошая, будь ты неладен, Марк! Я не знаю, она просто моя мама… Она… она любит нас с Ёнасом, она любит гулять с нами в парке, особенно весной, когда расцветают тюльпаны и нарциссы, любит… рисовать. Я показывала тебе ее картины?
        Отрицательно машу головой.
        На самом деле правильнее было бы сказать, «она любила рисовать»… Последние пару лет она забросила живопись, говорит, что утратила вдохновение, - Мелисса задумчиво хмурит лоб. - Мне нравилось смотреть, как она рисует… Бывало я вся перепачкивалась в краске, и мама тащила меня, визжащую и упирающуюся, умываться и переодевать одежду, но мне нравилось ходить чумазой: мне казалось, что тогда я похожа на голдинговскую дикарку, охочущуюся на дикого кабана.
        Ты и есть маленькая дикарка, - произношу я с улыбкой. - Это мне в тебе и нравится. - И пока Мелисса смущенно пожимает плечами, добавляю: - Я бы хотел увидеть картины твоей матери. Они у вас в доме?
        На чердаке.
        Почему не в доме на стенах?
        Мама считала, что ничего достойного у нее так и не вышло… А мне нравилось. - Девочка снова о чем-то задумывается, и я, полный странного нетерпения, говорю ей:
        Ты покажешь мне ее картины? - Что может сказать о человеке больше, чем его собственное творчество, думаю я про себя. Наконец-то я проникну в тайны Ханны Вебер!
        Если хочешь, - буднично отзывается Мелисса, и мы отправляемся на чердак, где под плотным покрывалом у стены сложены десятка два разнообразных холстов… и мы с Мелиссой, сдувая толстый слой пыли, приступаем к просмотру давно погребенных в небытие картин.
        С чердака мы возвращаемся уже в сумерках, когда изрядно возбужденный всей этой суетливой возней с холстами Ёнас начинает жаловаться на голод; Мелисса делает ему бутерброд и велит идти чистить зубы.
        Сами мы пристраиваем отобранные полотна в спальне Мелиссы - мы уговорились развесить их на стенах, заменив репродукции известных художников, развешанные по всему дому. Зачем такой красоте пылиться на чердачных задворках, ведь у Ханны прекрасные, светлые картины, от которых даже дух захватывает… В основном это пейзажи, но есть и портреты, которые, признаюсь честно, нравятся мне больше всего. Нет, я не оцениваю их стилистически, как это сделал бы на моем месте профессионал - я далек от искусства - я смотрю сердцем - и сердцу нравятся умиротворяющие полотна Ханны Вебер. Они именно такие, думается мне, какие, будь у меня талант, я и сам взялся бы изображать…
        Вашего отца опять нет дома? - спрашиваю я девочку, когда Ёнас убегает в ванную, и тут же замечаю, как ее улыбка схлопывается, словно створки раковины.
        Я же говорила, он работает в ночном клубе.
        В каком? - начинаю допытаться я.
        Тебе зачем? - встает в позу маленькая фурия.
        Может быть, я хочу потусоваться там с друзьями…
        А у тебя есть друзья, кроме меня?! - ерничает девчонка.
        Вот ты и попалась! - вскидываю руку в победном жесте. - Ты наконец призналась, что мы с тобой друзья.
        Сильно не обольщайся, - Мелисса устало падает на диван. - А отец работает в «Адской колеснице» на Земмельманнштрассе… Передавай ему там привет от меня!
        Обещаю именно так и сделать, а потом долго сижу в машине, решая отправиться ли мне домой и лечь наконец то спать, или все-таки действительно навестить Маттиаса, так сказать, в его естественной среде обитания. Ехать домой на самом деле совсем не хочется…
        Ночной клуб «Адская колесница» оказывается небольшим, хмурого вида зданием, музыкальная вибрация из недр которого отдается прямо на вымощенный плиткой тратуар, заполненный визжащей и хихикающей молодежью. Огромная, неоновая вывеска изображает что-то вроде той самой адовой колесницы, как ее понимает, должно быть, сам хозяин заведения, и два самого недоброжелательного вида субъекта, возвышающихся у входа, словно верные церберы, идут дополнением к этой самой «колеснице»…
        Я пожалел о своей импульсивной затее еще по дороге сюда, и теперь лишь утверждаюсь в собственной глупости: приехать сюда было пустой тратой времени. Я вообще не люблю такие места, а это конкретное заведение так и вовсе неприятно мне. Должно быть, я перерос период ночных клубов и громкой музыки… И я уже собираюсь было развернуться и вернуться в свой автомобиль, когда один из «страшных» парней вдруг окликает меня:
        Эй, парень, ты заходишь или так и будешь торчать посреди улицы?
        Этот окрик придает мне решимости и я быстро произношу:
        Вообще-то я ищу Маттиаса, Маттиаса Вебера, знаете такого?
        Оба парня молча переглядываются, а потом второй, тот что со скошенным носом, отвечает мне:
        Так Маттиас уже с месяц, как здесь не работает, - посмеивается он многозначительно. - Его Ленни на другую работенку пристроила… чтобы ночью, должно быть, было кому греть ее уютненькую постельку.
        Оба парня громогласно хохочут: им, в отличии от меня, шутка вполне понятна.
        Извините, - вклиниваюсь я в поток их веселого хихиканья, - а кто такая Ленни? Я думал, жену Маттиаса зовут Ханной…
        Ханной? Не, впервые слышу, - отзывается один из громил с недоумением, но второй, двинув ему локтем в бок, жизнерадостно произносит:
        Так то жена его, верно, а я говорю о Ленни, полюбовнице его. Они уже больше года вместе… Тут все об этом знают.
        Заметив удивление на моем лице, оба здоровяка снова разражаются заливистым, богатырским хохотом.
        Че, не знал? - интересуется один из них. - Ну ты и лох. А кем ты будешь Маттиасу? Дружбан, что ли?
        Мы с ним соседи, - удается пролепетать мне, абсолютно обескураженному услышанной новостью. - Он как-то приглашал меня на кружку пива… Вот я и… - в мыслях полная дезориентация: у Маттиаса - любовница! - Извините, я, пожалуй, пойду… - устремляюсь к своей машине с единственной мыслью в голове: «Неужели именно об этом и знает Мелисса? Неужели она знает, что ее отец больше года обманывает ее мать?» Мне становится так обидно и больно как за саму девочку, так и за ее мать, что я едва удерживаюсь, чтобы снова не поехать к Мелиссе и не выяснить у нее, действителньно ли она знает об измене своего отца.
        Вот почему Маттиас кажется таким равнодушным и отстраненным по отношению к своей жене, думается мне с внезапным озарением, вот почему он был бы рад избавиться от ее ребенка… и вот почему Мелисса имела на него «рычаг давления»: девчонка определенно прознала его постыдную тайну и шантажировала ее отца. Несмотря на всю кажущуюся мерзость данной ситуации, я улыбаюсь: я рад, что дочь смогла поставить прелюбодея на место, что она задала ему перца. Так ему, мерзкому лгуну!
        Решаю завтра же поговорить об этом с Мелиссой и возвращаюсь домой хотя и взвинченный, но до странности… счастливый? радостный? Довольный? - да, именно так… Потом ложу голову на подушку и засыпаю почти мгновенно. Мне снится Ханна с палитрой в руках и с улыбкой на бледном лице… Улыбается она мне. Приятное очарование этого упоительного сна прерывает неумолчная мелодия смартфона, который я почти готов швырнуть о стену:
        Алло, - отзываюсь я полусонно. - Говорите, я слушаю…
        Сначала до меня доносятся только тихие, заглушаемые расстоянием надрывные полувсхлипы и тревожная тишина между ними…
        Алло? - повторяю я обеспокоенно. - Кто это?
        Тишина взбухает, полнится, а потом лопается еле слышным:
        Мама очнулась. - И я в изумлении роняю трубку на кровать.
        17 глава. Ханна
        Часть вторая.
        Ханна.
        «От сердца к сердцу есть невидимая дорога».
        Глава 17.
        Теплое умиротворение окутывает меня подобно мягкому шелковому кокону… Я нежусь в нем, словно младенец, покоящийся на руках своей матери: кажется, ничто не способно взбаламутить гипнотическую эйфорию этого момента, момента длиною в вечность, а может быть в несколько секунд. Там, в моем коконе, время течет незаметно… незримо… плавно и тягуче, подвластное лишь своим неизменным законам, до которых мне нет никакого дела.
        Я могу часами (а может быть днями, опять же я не знаю, сколько это продолжается) наблюдать за неспешным порханием сотен радугоподобных бабочек, с едва различимыми в молочно-розовом воздухе полупрозрачными крыльями: это как смотреть в детский калейдоскоп, с пляшущими в нем разноцветными стеклышками. Такой был у меня когда-то… Когда-то в далеком детстве. Помнится, я очень его любила. Наверное, стоило бы купить такой и моему маленькому Ёнасу…
        Ёнас. Мой маленький мальчик! В такие моменты, когда внезапные мысли о нем всплывают в моей голове, я ощущаю, как теплое умиротворение моего шелкового кокона подергивается холодной паутинообразной рябью, и тогда я ежусь и дрожу, словно последний лист на стылом ноябрьском ветру, чудом уцелевший на оголенной ветке. Мне не нравятся эти ощущения… я не хочу думать о плохом… А без меня моим детям, без сомнения, плохо… Мне бы следовало взять себя в руки и покинуть свой уютный, маленький кокон, сотканный из покоя и мирного счастья, но мне слишком хорошо и спокойно здесь.
        Здесь мне хорошо…
        Здесь со мной есть Голос. Я никогда прежде не слышала его… Или слышала? Я не знаю этого точно. Но мне думается, я не забыла бы, услышь его прежде хоть на секунду. Голос этот принадлежит мужчине и он очень уютный… после него мне всегда хочется улыбаться… Он похож на чувственную щекотку, как если бы кто-то проводил птичьим перышком от плеча до запястья и все ваше тело покрывалось разбегающимися во все стороны «мурашками».
        … После него мне всегда хочется улыбаться…
        Я всегда жду его снова. Особенно, если мне становилось грустно. Ничто другое не может взбодрить меня лучше, чем этот Голос… Даже яркокрылым бабочкам не под силу сделать это. Я жду… и всегда улыбаюсь, когда слышу его.
        Иногда я различаю отдельные фразы, сказанные им, но те ни о чем мне не говорят, и чаще всего этот Голос является лишь набором сладко складывающихся звуков, которые набухают, полнятся, а после лопаются вокруг меня, подобно воздуху, пузырями устремляющемуся из-под воды к поверхности.
        Эти маленькие звуковые симфонии, устраиваемые для меня Голосом, подчас являются моим единственным развлечением… Я знаю, что в такие моменты мое сердце стучит сильнее… оно начинает стучать даже прежде, чем этот Голос произносил хоть слово: я как будто бы предчувствую его приближение неким шестым, неизведанным мне самой чувством, заряжающим воздух вокруг меня крохотными электрическими зарядами… И тогда я уверена - сейчас он заговорит со мной.
        В этот раз, погруженная в свою расцвеченную всеми цветами радуги тишину, я вдруг подергиваюсь от зябкого ощущения сквозняка на своей коже… говорят такое бывает от нескромного взгляда, изучающего вас исподлобья, почти незримо… Что бы это могло быть? Это жутко и неприятно, мне хочется взмахнуть рукой, отгоняя неприятное чувство, словно вредную мушку, крутящуюся пред глазами. Но рука не двигается… я вообще не уверена, что у меня все еще есть руки, кажется, здесь, в этом моем уютном теплом мирке, они не нужны мне вовсе.
        Мне уже почти было удается отключиться от неприятного зябкого чувства сквозняка на своей коже, когда воздух вокруг меня искрится и взбухает мягким пушистым полуоблаком, а потом раздается мой Голос… Я знаю, что он должен непременно принести мне облегчение, вновь вернуть мне блаженное расположение духа, да только в этот раз что-то совсем не так: Голос больше не является уютной колыбельной из лопающихся пузырей - он звучит тревожно и, кажется даже, испуганно, словно над океаном разражается яростная буря. Эта нежданная «непогода» взбаламучивает незамутненную тишь моего существования… и я вдруг понимаю, что все мои бабочки разлетаются, все мои радуги окрашиваются в скучные, серо-коричневые тона, а мои нежные розовые облака рассеиваются, подобно утреннему туману.
        Весь мой мир разлетается на куски!
        Что случилось?
        Зачем?
        Я не хочу жить в сером, оголенном мире, полнящемся далекими отзвуками недавней грозы… Я не хочу быть здесь одна. Удушающее чувство одиночества так плотно сдавливает мне грудь, что я начинаю рыдать, а потом и вовсе кричу! Дико и исступленно.
        … А потом открываю глаза.
        Меня окружает кромешная, непроглядная тьма - именно ее я и вижу в самый первый момент, когда мои глаза распахиваются, подобно крыльям бабочек. Здесь еще хуже, чем в моем полинявшем шелковом коконе из серо-коричневых цветов. Я жалею, что оказалась здесь… Лучше бы мне оставаться там, где я была так счастлива, и не видеть этого… непонятного места со странно пикающим через ровные промежутки времени чем-то в темноте, и пахнет тут… Я глубоко втягиваю воздух: пахнет больницей - этот запах ни с чем невозможно спутать. Лекарство и дезинфицирующие средства.
        Я в больнице?
        Почему?
        Вспоминаю, как хотела пошевелить рукой и пытаюсь повторить попытку - не выходит. Рука кажется невероятно тяжелой и как будто бы вообще не моей. Но у меня ведь есть руки, правда? Должны быть. Я слегка поворачиваю голову вправо и замечаю слабый свет, проникающий сквозь стеклянную стену палаты, там кто-то есть… Медсестра. Значит, я действительно в больнице. Как странно…
        Последнее, что я помню, это как я нарезаю помидоры для салата на своей кухоньке на Риттеркохштрассе, а Мелисса с Ёнасом смотрят развлекательное шоу по телевизору, и моя дочь постоянно передразнивает ведущего, говорящего на забавном французском диалекте. Помнится, я не могла удержаться от улыбки!
        Но как я оказалась в больнице?
        Я слишком громко смеялась и подавилась кусочком помидора? Я поранила себя ножом? Смешно. Все эти предположения смешны и нелепы, но все дело в том, что я абсолютно не помню, что было после моего греческого салата. Я вообще ела его? Страх накатывает на меня так внезапно и так всепоглощающе, что я давлюсь им, не в силах взять себя в руки.
        Что со мной случилось?
        Где мои дети? Маттиас? Все…
        Не знаю, как долго я лежу, полностью поглощенная своими страхами, пока наконец не начинаю дремать… Но я боюсь снова заснуть - я хочу знать правду. Снова пытаюсь пошевелить руками и мне даже удается дернуть кистью левой руки.
        Я слышу, как открывается дверь и кто-то (должно быть, медсестра) заглядывают в мою палату… Хочу открыть рот и спросить, что со мной случилось, но издаю лишь какой-то нечленораздельный звук, обжигающий мое пересохшее горло, как кислотой.
        Женщина вскрикивает и устремляет на меня большие, удивленные глаза.
        Ханна, вы очнулись! - говорит она мне. - Это настоящее чудо.
        Я снова издаю полузадушенный хрип, вместо членораздельного «что со мной произошло?», и она быстро добавляет:
        Не надо, ничего не говорите. Сейчас я вызову доктора Хоффманна!
        Она собирается уйти, бросить меня здесь одну, но я кричу и машу руками… или мне кажется, что я кричу и машу руками… Да, наверное, мне только кажется, что я все это делаю, но женщина все же замечает панический ужас в моих глазах - и вот нее в руках шприц… умиротворяющее тепло вливается в мои вены, снова погружая меня в абсолютно серый, без сновидений сон.
        Когда я снова открываю глаза - меня слепит яркий, солнечный свет, который, подобно мощному прожектору, бьет мне прямо в лицо из-за незашторенного окна. Это мое пробуждение так не похоже на прежнее, что это даже немного сбивает с толку: я жмурюсь, я тяжело дышу, я пытаюсь взять себя в руки… И все это длится ровно секунду, а потом кто-то незримый погружает комнату в приятный полумрак, и я наконец вижу знакомое лицо, знакомое заплаканное лицо, улыбающееся мне неверящей, восторженной улыбкой. Мелисса!
        Дочка, - шепчу я, протягивая ей руку, но опять же понимаю, что и рука мне не послушна да и губы мои мычат нечто неудобо вразумительное.
        Мамочка! - выдыхает та, сжимая мою беспомощную ладонь своими горячими пальцами. Кажется, ее нисколько не удивляет это мое беспомощное состояние, и я снова спрашиваю себя: что же со мной приключилось?
        Что со мной? Почему я здесь?
        Дочь бросает на кого-то вне поля моего зрения встревоженный взгляд, а потом снова улыбается мне:
        Вы с папой попали в аварию, - говорит она мне, - ты была в коме…
        Авария? Кома? Эти слова кажутся какими-то нереальными, почти космическими, словно отзвуки иного измерения, пойманные стареньким радиоприемником. Ничего подобного не могло случиться со мной… Я бы запомнила. В памяти же до сих пор упорно всплывает наша крохотная кухонька, и я с ножом в руках нарезаю помидоры. Салат. Салат то единственное, что я отчетливо помню до момента своего первого пробуждения в больнице…
        Авария? - хриплю я недоверчиво. - Не помню… - А потом до меня доходит весь смысл Мелиссиных слов «вы с папой попали в аварию», и я испуганно вскидываюсь: - Маттиас… где Маттиас?
        Нет, мам, с папой все хорошо, - дочка еще крепче сжимает мою руку, - он скоро должен прийти, не волнуйся… Он отделался парой царапин и ни дня не провел в больнице, - она пожимает плечами, пытаясь взглядом вселить в меня уверенность в своих словах, - а ты получила травму головы, и мы так переживали за тебя… Но я верила, я всегда верила, что с тобой все будет хорошо! Правда, Марк?
        Да, конечно, - доносится до меня приятный мужской голос, и я наконец вижу перед собой высокого, худощавого парня с самой очаровательной ямочкой на подбородке, виденной мною доныне, он улыбается мне несколько смущенной улыбкой, улыбкой, так и лучащейся сопереживанием и теплом.
        Секунду - не думаю, что больше - купаюсь в этом его лучащемся очаровании и симпатии, а потом дверь распахивается, и шумный гомон внешнего мира врывается в мою палату в лице седовласого, слегка ссутуленного доктора в маленьких очочках на его солидного размера носу, который, как я потом не раз это себе представляла, взрезает пространство перед собой, подобно ледоколу или бушприту верткой бригантины. Пока этот немаленький нос в четыре шага сокращает расстояние от двери до моей кровати, его глаза успевают пройтись по каждому из нас внимательным, изучающим взглядом, и парня с ямочкой, как мне кажется, он одаривает особенной, многозначительной полуулыбкой.
        Вот вы и проснулись, моя дорогая спящая красавица! - провозглашает он с ходу, одаривая меня своей доброжелательной полуулыбкой. - А ведь вы заставили нас изрядно поволноваться за себя, не так ли, молодой человек? - он хлопает парня с ямочкой по плечу. - Доктор Штальбергер был очень в вас заинтересован… - с той же многозначительностью. - Вы уже успели с ним познакомиться?
        Доктор Штельбергер, тот самый, что с обворожительной ямочкой на подбородке, смотрит на меня как-то насупленно, и я интуитивно догадываюсь, что ему слова большеносого доктора не совсем приятны. Он даже не смотрит на него, когда произносит:
        Думаю, в этом нет никакой спешки, доктор Хоффманн. Фрау Вебер лишь пять минут как проснулась…
        Ах да, - доктор покачивается на носках своих туфель, - сам-то я тоже хорош, - он похлопывает мою неподвижную руку своей сухонькой ладонью, - я доктор Хоффманн, как вы уже, я думаю, слышали от моего молодого коллеги, и я ваш лечащий врач… а вы моя самая необычная нынешняя пациентка!
        Он с такой участливостью смотрит мне в глаза, словно все мы участники скандально известного шапито, и он ждет моей следующей реплики, надлежащей сорвать массу апплодисментов… Только все дело в том, что я понятия не имею, какова моя роль в данном представлении, мне вообще забыли раздать сценарий, и потому о следующей реплике я не имею ровным счетом никакого представления. Знаю только одно: этот большеносый доктор ведет себя так, словно мы с ним давно и близко знакомы, а так как я вижу его впервые в жизни, то еле слышно осведомляюсь:
        Сколько… сколько времени я была в коме?
        Доктор тут же становится чуточку серьезнее - вижу это по едва заметному дерганью в уголке его правого глаза - и это настораживает меня еще больше.
        Вам не стоит… - начинает было он, но, будучи тоже не чужд наблюдательности, и потому заметив эту мою настороженность, говорит: - Пять недель, вы были в коме пять недель. На самом деле это не такой уж большой срок, Ханна, вам не стоит волноваться из-за этого.
        Пять недель! Пять недель… Я с трудом могу в это поверить. Я настолько поражена, что едва могу дышать. Пять недель комы. Пять недель просто взяли и выпали из моей памяти… Но только ли пять, тут же всплывает неожиданная мысль: я ничего не помню после того злополучного салата, а сколько времени последовало после него до момента аварии, мне это тоже не известно. У меня такое чувство, словно этот самый салат сейчас нашинкован, нарезан, перемешан и приправлен безумием прямо у меня в голове, а потом преподнесен мне в виде главного блюда. Повторяюсь: я едва могу дышать…
        И тут пальцы дочери касаются моей щеки - это жест ободрения, он мне знаком - а потом она еле слышно шепчет мне в самое ухо:
        Мама, с твоим малышом все в порядке. Он жив, - и тоже смотрит этим своим выжидающим взглядом, которым доктор Хоффманн как будто бы заразил и ее. А я только и могу, что испуганно распахнуть глаза с единственным вопросом в них: а откуда ты знаешь о ребенке, Мелисса? Ведь я сама узнала о нем только неделю назад… То есть за неделю до того злополучного греческого салата, после которого я ровным счетом ничего не помню. И факт заключается в том, что я еще никому о нем не рассказывала, не могла решиться сказать, если быть точной: знала, что Маттиас не будет в восторге, знала, что он может заставить меня сделать аборт… Нет, он вовсе не злой, мой Маттиас, просто в последнее время несколько отстраненный и вечно занятой, говорит, что растить детей - слишком дорогое удовольствие. Он точно не будет рад этому ребенку…
        Мам, все хорошо, - снова шепчет мне Мелисса. - С ним все в порядке, - и сама же кладет мою неподатливую руку на мой едва выпирающий под одеялом животик.
        В моей голове столько мятущихся, неуспокоенных мыслей, что той впору взорваться с разрушительной силой в несколько мегатонн, разнести и эту палату, и всю эту больницу в мельчайшую пыль, развеять эту нереальную реальность в пух и прах, и тогда… именно тогда я начинаю кричать… громко и оглушительно, истерически, до немоты и подвздошного хрипа за своими плотно сцепленными, онемевшими от долгого неиспользования зубами.
        Глава 18.
        Амнезия.
        Мелисса почти сразу же вспомнила тот вечер с греческим салатом и развлекательным телешоу, которое она так умело пародировала, - это было за неделю до нашей с Маттиасом аварии. То есть я забыла целую неделю, предшествующую данному событию… И доктор Хоффманн смеет утверждать, что это вполне обычное явление для пациентов с черепно-мозговой травмой, что это я еще легко отделалась (так и хочется сказать ему: «ха, а сами то вы, доктор, пробовали учиться заново ходить да еще еле ворочить языком, словно запойный пьяница с картофелиной вместо языка»), мол, они и мечтать не могли, что я так скоро приду в себя да еще и начну восстанавливаться с такой поразительной скоростью.
        Поразительная скорость - это последующие после моего пробуждения две мучительно длинных календарных недели, наполненных всевозможными процедурами по устранению моего патологического тонуса мышц конечностей, по улучшению баланса и равновесия, избавлению от тремора и слабости. Примерно на пятый день я смогла самостоятельно встать на ноги и сделать несколько шагов по палате под зорким наблюдением сестры Марты, опекающей меня с поразительной заботливостью, за день до того я смогла кое-как накормить себя супом, не пролив почти что ни капли (я радовалась почти как ребенок!), а вчера вечером впервые заявила о себе маленькая, неизведанная жизнь, вопреки всему свившая уютное гнездышко под сердцем…
        Это случилось в тот самый раз, когда Ёнас сидел на моей кровати, прильнув ко мне всем своим тоненьким, ивоподобным тельцем, по которому я так истосковалась, и утопив свою махонькую ладошку в моей материнской руке. Мелисса и Маттиас тоже были рядом… Я полюбила эти вечера, в которые вся моя семья собиралась подле меня, и мы вели «ниочемные» беседы по несколько часов кряду..
        И вот мы снова сидим в моей палате, выслушиваем дневные отчеты каждого о минувшем дне, а потом я вдруг - или не вдруг? (до этого я как раз поймала на себе взгляд ярко-голубых глаз) - говорю:
        Я помню голубое-голубое небо и яркокрылых бабочек… Я никогда не встречала таких в реальности, и мне хотелось бы перенести их на бумагу. Думаю, я снова попробую рисовать, когда вернусь домой!
        Так как эти мои слова никак не вязались с темой предыдущего разговора, то Мелисса одаривает меня недоуменным взглядом, а потом вдруг радостно восклицает:
        Это было бы чудесно! Мне всегда было грустно от того, что ты больше не рисуешь. - И уже более осторожным тоном добавляет: - Я недавно была на чердаке и смотрела твои картины.
        Правда? - улыбаюсь я дочери. - Они, верно, совсем запылились.
        Вовсе нет. Они были хорошо упакованы.
        Мы некоторое время молчим. Я думаю о своих прошлых работах, в основном о пейзажах с морским колоритом, о чем думает Мелисса, я не знаю, а вот Маттиас выглядит совсем потерянным и каким-то уставшим, так что я тяну руку и ложу ладонь на его небритую щеку…
        Спасибо тебе, - шепчу я с искренним чувством. - Спасибо тебе, родной!
        Шепчу эти непривычные для меня слова - ну да, я не очень склонна к внешнему проявлению чувств - и вспоминаю, как впервые рассказала Марте про своих разноцветных бабочек и ванильно-фисташковые облака в мягком мареве утреннего тумана, и про голоса… вернее про один-единственный определенный Голос, который, как мне нынче мнится, только и смог вернуть меня обратно. Словно он был той единственной нитью, связывающей меня с реальным миром, моим страховочным тросом… моим уютным умиротворением.
        Люди правы, Марта, - сказала я ей тогда почти восторженным полушепотом, - люди в коме имеют определенную связь с окружающей их реальностью… Теперь я знаю это абсолютно определенно.
        Значит, бабочки, - хмыкает она, продолжая оправлять мою кровать. - А розовых единорогов вы там не встречали?
        Марта! - восклицаю я в мнимом возмущении, хотя смех так и рвется наружу, подобно пузырькам газировки. - Ты мне не веришь. Думаешь, я все это выдумала, да?
        Вовсе нет, - она тоже улыбается, - просто ваше описание вполне подходит для детского сна о принцессах и единорогах… - И уже серьезнее добавляет: - А голос, ну, тот самый, который вы так красочно расписываете… какой он был? - и так и сверлит меня проницательным взглядом.
        Мне сложно дать ему какую-либо конкретную характеристику: он скорее как некое подсознательное воспоминание, чувство, если хотите, нежели простая сумма ничего не значащих для меня прилагательных, вроде «звонкий», «хриплый» либо, не знаю, «глубокий», например. Он просто Голос…
        Мужской, - произношу я наконец единственное более-менее неабстрактное его описание.
        Мужской, - повторяет Марта задумчиво, и мне мнится в этом некая тайная двусмысленность. Почему она так странно смотрит на меня? Кровь горячей волной ударяет мне в голову…
        Думаю, я была несправедлива к Маттиасу, - торопливо говорю я, - в последнее время перед аварией я постоянно укоряла его в холодности и отчужденности, мне казалось, что он пренебрегает нами ради своей работы… говорила, что та значит для него намного больше, чем его собственные дети и жена. Но теперь я понимаю, что ошибалась… Что если бы не он, то меня здесь, возможно, и вовсе не было бы!
        Марта слушает меня все с той же внимательной задумчивостью, от которой мне как-то не по себе. Меня пугает, что я не могу понять течение ее мыслей… ее эмоции. Странно.
        Значит этот голос принадлежал вашему мужу, Ханна? Я правильно вас понимаю?
        Именно, - откликаюсь я все с той же горячностью. - Разве есть другие варианты?
        …Моя рука продолжает лежать на щеке Маттиаса, и сам он при этом выглядит таким испуганным и смущенным как и самой этой несвойственной мне лаской, так и моими словами, я думаю, что я в очередной раз даю себе зарок начать выказывать к своим родным зримые знаки внимания, не смущаясь маленьких проявлений нежности. Прежде я не считала это необходимым, но теперь хочу это изменить… Теперь все будет иначе. Абсолютно все.
        Спасибо, что был моей путеводной ариадновой нитью, - повторяю я снова и целую мужа в его коротко стриженную макушку.
        В этот момент стучат в дверь, и на пороге показывается высокая фигура доктора Штальбергера.
        Ох, извините, - говорит он быстро, заметив мою руку на мужниной щеке. Я не спешу ее убрать… Почему? Не знаю. - Я могу зайти позже, если хотите.
        Ответа он не ждет и быстро прикрывает дверь палаты, но Мелисса устремляется следом, окликая его по имени. Опять…
        Я опускаю руку и устало улыбаюсь своему онемевшему, не иначе, мужу. Мысли устремляются в новое русло: теперь я думаю о докторе Штальбергере… в последнее время мне приходится много о нем думать - их взаимоотношения с моей дочерью принуждают меня к этому.
        Например, я знаю, что странно ощущаю себя в его присутствии: мне хочется попросить его удалиться и при этом не покидать нас одновременно. Мне приятно его кроткое, красивое лицо, не утратившее еще детской восторженности и веры в возможное чудо, возможно эту детскость придают ему его большие голубые глаза, напоминающие мне, если честно, голубое небо моего коматозного «кокона». С каждым днем я помню этот свой шелковый «кокон» все меньше и меньше, а глаза доктора Штальбергера кажутся мне его отражением все больше и больше. Может быть, именно поэтому я и терплю его рядом с собой… рядом с Мелиссой, называющей его просто Марком, и беседующей с ним как-то чрезмерно фамильярно и даже кокетливо. Подчас мне хочется схватить ее за плечо и спросить: почему, почему вы так с ним близки? Мне это неприятно. Я злюсь на самое себя, на дочь, на… этого парня, и на весь мир в целом, я думаю. Но задавать вопросы я пока так и не решаюсь… Я не доверяю своему восприятию и своим ощущениям в полной мере, возможно, я все еще дезориентирована после комы, возможно, я слишком все драматизирую, ведь, к примеру, не видит же
Маттиас ничего странного в этой внезапной привязанности своей дочери к симпатичному молодому доктору. А ведь он отец, он бы такого не просмотрел, не так ли?
        Мама, - вырывает меня из задумчивости детский голосок Ёнаса, - а когда ты уже вернешься домой? Мне не нравится эта больница.
        Пристыженная, я утыкаюсь лицом в его лохматую макушку, пахнущую детским шампунем, и уверяю сынишку, что больницы не нравятся не только ему одному, но и каждому нормальному человеку в мире в целом и что скоро, «даю ему честное рыцарское слово» я вернусь домой, возможно, даже еще до дня рождения Мелиссы. Вот тогда-то мы устроим для нее настоящий праздник!
        Ёнас все еще продолжает радостно улыбаться, когда дверь палата снова открывается, впуская Мелиссу с молодым доктором, которого она тащит за руку, как на буксире, и при виде этих их сцепленных рук во мне что-то неприятно екает. Только через секунду я понимаю, что это еканье не что иное, как толчки в моем животе, и я, немного оглушенная, округляю глаза.
        Маттиас, - шепчу я своему мужу, словно боясь спугнуть активность в собственном животе, - он шевелится… Наш малыш шевелится!
        Тот несмело кладет руку на мой едва округлившийся животик, и мы замираем в предвкушении первого контакта со своим маленьким чадом. Тот не заставляет себя долго ждать и снова пинает меня изнутри…
        Ого, - мой муж восторженно охает, - да это настоящий футболист! Не иначе.
        Или футболистка, - недовольно возражает ему Мелисса. - Я бы хотела, чтобы это была девочка… А ты, мам, кого больше хочешь?
        Она смотрит мне прямо в глаза, призывая к откровенности: знает, что буквально пару дней назад я призналась ей в своем страстном желании родить маленькую девочку, и теперь она хочет заставить меня признаться в этом Маттиасу, Маттиасу, который мечтает о футболисте.
        Мне все равно, главное, чтобы ребенок был здоров, - не решаюсь я на противоборство.
        Мелисса закатывает глаза, а потом пренебрежительно кидает в сторону Марку:
        Так и знала, что она так скажет, - и встает около молодого человека, словно мы два враждующих лагеря, и она заняла противоположную сторону.
        Может, я слишком много себе надумала, может, из-за беременности мои гормоны творят со мной самые невообразимые вещи, только этот ее тон и эта ее отстраненная позиция уязвляют меня почти до слез. Мне хочется отшлепать ее, как малого ребенка, велеть ей быть уважительнее к своей матери, то есть ко мне самой, а потом долго и безудержно рыдать, потому что все в этом мире слишком сложно и тяжело для осмысления.
        Вместо этого я ловлю взгляд небесно-голубых глаз, полных неподдельного участия и сопереживания, ловлю и смотрю в них долгую томительную милисекунду, а когда отвожу взгляд, - с удивлением понимаю, что плакать мне уже вовсе не хочется… Может быть, обнять свою дерзкую, ершистую дочь, это да, растрепать ее черную челку и слегка щелкнуть по ее курносому носу, но плакать… Нет, к чему бы.
        Ну-ка иди сюда, - приманиваю я дочь к себе. - Кому-то явно нужны обнимашки! - стискиваю ее в своих крепких объятиях.
        Мама! - возмущается было та, однако настоящих усилий для освобождения так и не прилагает, я чувствую это.
        Все ее возмущение напускное…
        Глава 19.
        Как доктор Хоффманн и обещал, домой я попала за два дня до дня рождения Мелиссы - 8 сентября. И хотя я страстно мечтала покинуть наконец-то больничные стены с больничными же запахами медикаментов и дезинфекции, домой я ехала несколько перепуганной и растерянной… Иногда мне казалось, что моя нынешняя настоящая жизнь началась именно в Нордклинике, когда я очнулась после месячной комы, а все, что было до нее - это лишь длительный разноцветный сон, надолго закрепившийся в памяти.
        Я боялась заметить различия между моими нынешними воспоминаниями о доме и самой реальностью, готовой обрушиться на меня за его порогом…
        А еще меня постоянно преследовала мысль о позабытой мною неделе, той самой, что предшествовала нашей с Маттиасом аварии - почему из памяти выпала именно она? Было ли в ней нечто особенное для меня? Важное… Я не помнила. В такие моменты самоедства я научилась утешать себя мыслью о том, насколько ужаснее было бы забыть, например, прошедшие десять-пятнадцать лет: проснуться и обнаружить себя беременной матерью двоих (почти троих) детей, о которых я ровным счетом ничего не знаю… От подобной мысли по моей коже буквально пробегали липкие «мурашки» озноба.
        Спасибо, Господи, что я забыла всего лишь маленькую и, учитывая мою скучную тихую жизнь «до», ничего не значащую (я почти уверена в этом) неделю!
        …Из больницы меня вывезли на инвалидной коляске, словно несчастную чайку с подбитыми крыльями, «так положено», безапелляционно отозвался на мои протесты педантичный доктор Хоффманн, в последний раз высчитывая пульс на моем запястье. Это выглядело почти смешно! И, сопровождаемая верной Мартой и еще двумя молоденькими девочками-медсестрами, я была благополучно доставлена и сдана с рук на руки моим мужу и дочери, дожидавшимся меня на больничной парковке.
        В руках Маттиаса - огромный букет цветов - белые розы - и он вручает мне их коленопреклоненно, словно я какая-нибудь заморская принцесса. Не могу удержаться от шаловливой улыбки: все-таки такие жесты моему мужу не свойственны и потому выглядит он… немного забавно. Комично - вот верное слово. Но я все равно благодарна ему за этот цветочный знак внимания, ведь букетов мне не дарили…. Дайте припомнить! Много-много лет. По крайней мере, таких восхитительных цветов это точно. Ради такого букета стоило попасть в аварию и пролежать в коме больше месяца. Если я и шучу, то только самую малость, честно.
        Для самой прекрасной женщины в мире! - провозглашает Маттиас, вручая мне эти белые розы. Сколько их в этом букете, я боюсь даже спрашивать… Их много! И я просто утыкаюсь носом в его середину, вдыхая приятный нежный аромат, от которого на сердце становится светлее и радостнее.
        Спасибо, дорогой, - шепчу я почему-то враз осипшим голосом, а это, должно быть, означает, что я тронута даже больше, чем сама полагала. - Цветы просто восхитительные…
        Как и ты сама, - подмигивает мне Маттиас, распахивая передо мной дверцу белоснежного Мерседеса. - Прошу вас, моя королева, - он подает мне руку, - ваша карета подана.
        Мелисса за моей спиной презрительно фыркает… Мне кажется или их отношения с отцом стали еще более натянутыми, чем прежде? Я оборачиваюсь и одариваю ее кособокой полуулыбкой, целью которой является усмирить это ее недовольное фырканье, но дочь явно не настроена быть милой. Ее взгляд - это снежная арктическая буря в самом ее эпицентре, и я даже ежусь, словно от холода.
        Все хорошо? - спрашиваю ее, утопая лицом в розовом буйстве, словно какой-нибудь партизан-любитель. Да, именно партизан, ведь надо уже признать: вокруг меня что-то происходит, только я пока не понимаю что… да и не хочу понимать, наверное. Пока не хочу. Так и прячусь за… розовыми букетами!
        Все просто прекрасно, - отзывается она саркастически. - А цветы, пап, действительно, просто восхитительные! Ты молодец.
        Маттиас смущенно пожимает плечами и суетливо отворачивается, укладывая в багажник сумки с моими вещами.
        Ну, пора прощаться, - говорю я Марте, крепко сжимая ее руку, - спасибо, что была так терпелива ко мне… Знаю, со мной было нелегко, но ты все выдержала и помогла мне встать на ноги… при чем в буквальном смысле этого слова, - улыбаюсь я медсестре. - Буду ждать тебя в гости… Не пропадай.
        Не переживай, - вторит мне та с хитрым блеском в глазах, - нам предстоит еще много незабываемых встреч.
        Ну да, доктор Хоффманн назначил мне целую плеяду различных восстановительных комплексов, начиная от физиотерапевта и заканчивая нейропсихологом с эрготерапевтом, так что скучать мне, как говорится, не придется.
        И вот мы уже выезжаем с территории больницы, и привычные мне картины Нюрнберга проносятся передо мной разноцветным калейдоскопом, оглушая обилием красок, шума и суеты большого города. Мы стоим на светофоре около маленького театра «Соли и перца», когда я вдруг спрашиваю Маттиаса:
        А чья это машина? Мелисса сказала, наш Форд не стоил тех денег, которые нужны были для его восстановления… Без машины нам будет туговато.
        Маттиас увлеченно смотрит на дорогу: толи не знает, что ответить, толи слишком увлечен дорогой - мы как раз пересекаем трехполосную магистраль.
        Это машина Марка, - наконец произносит Мелисса с заднего сиденья. - Он сам предложил нам ею воспользоваться.
        Я издаю что-то вроде протяжного «а», и довольное лицо дочери в зеркале заднего вида так и сигналит мне в виде тревожной красной кнопки «Марк! Марк! Марк».
        «Почему везде, везде куда бы я не посмотрела, всюду этот вездесущий Марк?»
        У него красивая машина, - констатирую спокойным голосом, и спокойный он, скажу честно, только наружно - внутри я киплю вопросами подобно дремлющему вулкану, и однажды этот вулкан проснется, извергая потоки огнедышащей лавы. И боюсь, это может случиться уже очень и очень скоро!
        Наша Риттеркохштрассе выглядит такой же, как и всегда: веселая ребятня гоняет мяч на лужайке за домом, а глазастая фрау Блюмен сидит на своем балконе в окружении бесчисленного числа кошек и зорко следит за озорниками - не прорвали бы мячом сетку у нее на балконе и не поспособствовали бы таким образом бегству ее питомцев, а вот и герр Ветке, надраивающий свой темно-синий «опель», отирая пот с морщинистого лба… Все как всегда - меня это радует.
        Когда же мы подходим к подъезду, фрау Марле, соседка со второго этажа, кричит мне из окна своей квартиры:
        Ханна, милочка, очень рада снова тебя видеть! Нам всем тебя очень не хватало.
        Я приветливо машу ей рукой, недоумевая, как это прежде нелюдимая фрау Марле, и та прониклась симпатией к моей несчастной персоне. Чудеса да и только!
        Мы переступаем порог нашей квартирки, и меня вдруг оглушают знакомые запахи: запахи ванильных ароматических палочек на холодильнике, разрезанной и забытой на столе дольки спелого апельсина с вкраплением разросшегося в лотке на окошке пучка ароматной петрушки, а еще еле слышный аромат акриловых красок, который до сих пор не выветрился, несмотря на долгое время моего творческого простоя. Но ярче всех густой, насыщенный аромат куриного бульона, который дерзко и даже упрямо щекочет мое обостренное обоняние. Этот аромат подобен захватчику, силой утвердившему свое превосходство на новом месте.
        У, - удивленно тяну я носом, - у меня текут слюнки! Кто-то явно постарался к моему приходу.
        Лицо Мелиссы так и искрится детским восторгом, так что не приходится сомневаться, кто устроил эту маленькую аппетитно-ароматическую какофонию. Я крепко сжимаю ее тонкие пальчики.
        Подумала, ты устала от больничной готовки, так что, - девочка торжественно снимает крышку с кастрюли на плите, - супчик по домашнему бабушкиному рецепту. Прошу любить и жаловать!
        Пахнет восхитительно! - мы с Мелиссой одновременно втягиваем яркий аромат домашнего супчика, а потом над ее плечом я вижу… - Мои картины! - восклицаю я, вытягиваясь в струнку со скоростью разжатой пружины. - Мои картины…
        На стенах, вместо моих любимых репродукций Манэ и Ренуара, развешаны мои собственные картины, то есть мои собственные жалкие потуги на художественном поприще: все мои корабли с раздутыми парусами и чайки с распростертыми крыльями, а еще бескрайние зеленые поля под полупрозрачной дымкой утреннего тумана и даже портрет самой Мелиссы в годовалом возрасте, на котором она так похожа на своего отца.
        Было настоящим преступлением позволять им пылиться на чердаке, - говорит мне моя повзрослевшая дочь. - Они все такие красивые. Позволь нам их оставить, ладно?
        Я и представить себе не могла, что вид моих прежних работ на стенах собственной квартиры может настолько глубоко меня тронуть, но в глазах начинает щипать от подступивших к ним слез и я просто киваю головой, одобряя самодеятельность дочери.
        Ну вот, - вваливается в квартиру Маттиас с моими сумками в руках, - теперь ты наконец-то дома. - Потом он тоже потягивает носом, подобно изголодавшемуся кролику, и добавляет: - Может уже попробуем дочкину стряпню, жена, пахнет уж очень аппетитно. Она сегодня с раннего утра у плиты стояла, - он бросает на Мелиссу быстрый, опасливый взгляд, - а мне скоро на работу бежать…
        Продолжаю наблюдать за собственным мужем, в который раз пытаясь уловить в нем хотя бы отголоски того самого Голоса, который так очаровывал меня в моем коматозном состоянии, но, увы, мне этого не удается… Не странно ли? Странно, отвечаю я самой себе, а потом тут же гоню от себя эти мысли, полностью отдаваясь радости быть окруженной собственными стенами, которые, как известно, являются лучшим лекарством.
        И когда это наша девочка научилась готовить? - подтруниваю я над дочерью, тут же одаривающей меня загадочной полуулыбкой. В этот момент она выглядит такой взрослой и самодостаточной, что мне даже чуточку не по себе…
        Пришлось подсуетиться, - пожимает она худенькими плечами, - иначе отец кормил бы нас одними полуфабрикатами.
        Ну-ну, - одергивает ее Маттиас, - разве яичницу можно считать полуфабрикатом?
        Мелисса закатывает глаза, и мы все дружно посмеиваемся, скрепляя тем самым наши семейные узы.
        После обеда я говорю Мелиссе, что хотела бы устроить небольшой праздник в честь дня ее рождения и что она, соответственно, могла бы пригласить пару-тройку своих друзей. Возможно, даже Юлиана, намекаю я дочери, памятуя о ее давней, безответной влюбленности, но та презрительно кривит губы и выдает тираду о том, насколько сильно люди способны ошибаться в себе подобных.
        Так, так, думаю я, уж не в Марке ли кроется причина этого ее внезапного охлаждения к мальчику своего возраста… И это дополнительный плюсик в пользу моей необоснованной (обоснованной, как видите) антипатии к молодому доктору.
        Значит, твое сердце нынче свободно? - осторожно любопытствую я как бы между прочим. - И мне можно забыть об этом маленьком, бессердечном прохвосте?
        Мелиссу, похоже, мои слова забавляют и она искренне посмеивается над моими жалкими потугами быть тактичной и нечитаемой мамочкой повзрослевшей дочери. Но я читаема, вот в чем проблема, и это не я, это Мелисса как будто бы нисходит до меня, когда вдруг заявляет:
        Я поняла, что быть с теми, кто нас не ценит - лишняя трата времени и сил, а жизнь слишком коротка, чтобы размениваться по пустякам, - внимательный, оценивающий взгляд в мою сторону. - В любой момент меня может сбить машина и, - еще один долгий взгляд, - я даже не смогу насладиться собственными картинами на стенах.
        Догадываюсь, что Мелисса не это хотела мне сказать, и что та видимая легкость, с которой она закончила свою философскую выкладку, не отражает и сотой доли ее истинных тайных мыслей… Так о чем же она умолчала? И почему?
        Снова делаю вид, что мое сердце не рвется от переполнявших его вопросов, и перевожу разговор на другую тему.
        Глава 20.
        Весь прошлый день мы посвятили приготовлению к нашему маленькому семейному празднику: пекли с Мелиссой ее любимый торт с консервированными вишнями и ванильным пудингом, украшали дом воздушными шариками, попутно выполняя еще множество различных, сопутствующих данному мероприятию, дел, и к вечеру уже буквально валились с ног.
        Енас, который постоянно крутился у нас под ногами, то радостно замирал перед «облаком» из воздушных шаров, которыми мы украсили зальные гардины, то в благоговении вдыхал аромат свежеиспеченного и красиво разукрашенного торта, так и щекочущего его маленький, детский носик своими дразнящими нотками, то просто закидывал нас вопросами на тему «а когда же мы будем есть торт?», «как долго ждать до завтра?», «а если перевести стрелки часов вперед, то наступит ли уже новый день?» - и все это было лишним доказательством тому, что наша жизнь снова приходит в обычное русло. К счастью.
        Так кого же из одноклассников ты пригласила завтра на свои именины? - интересуюсь я у Мелиссы за вечерним киносеансом. Дело в том, что мы весь день были вместе и я не слышала, чтобы дочь сделала хотя бы один-единственный телефонный звонок, и та действительно подтверждает мое наблюдение простым, незамысловатым «никого». - А как же Изабель? - любопытствую я. - Разве ее ты не хочешь позвать? Я думала, она твоя ближайшая подруга.
        Да, мам, Изабель - моя подруга, - лениво тянет моя дочь, словно я какой-нибудь малыш-тугодум, - только она уехала на каникулы к бабушке в Берлин, так что пригласить ее я не могу. Но зато я пригласила Марка, - наконец отвлекается она от экрана, - так что не волнуйся, гости у нас все-таки будут.
        Марка, - повторяю я еле слышно. - То есть доктора Штальбергера?
        Именно его, - невозмутимо подтверждает Мелисса. - Он мой друг, ма, и я хочу видеть его на своем празднике.
        Потом она, должно быть, замечает мое вытянутое лицо и потому вдруг интересуется:
        Ты имеешь что-то против Марка? Всегда, когда речь заходит о нем, твое лицо превращается в восковую маску…
        Вовсе нет! - выстреливаю я со скоростью пули. - Ничего подобного.
        Мелиссу мои слова не убеждают, и я вижу, как она укоризненно качает головой, мол, и кто кого должен учить честности, так и читается в этом ее взгляде.
        Мам, - почти нежно и умоляюще говорит она мне, - Марк хороший, правда; он так много сделал для нас, пока ты была в коме… Пожалуйста, не будь такой предвзятой к нему, ладно? Для меня это важно. Я очень прошу.
        Не могу быть непредвзятой к нему, так и хочется упрямо возразить мне, ведь ему двадцать семь (я знаю это от доктора Хоффманна), а тебе всего лишь четырнадцать - и это практически совращение малолетних! Мне приходится буквально прикусить себе кончик языка, чтобы не произнести это обвинение вслух, ведь меньше всего сейчас мне хочется портить отношения с дочерью… Со своей строптивой полувзрослой дочерью, которая красит волосы в жуткий черный цвет и полагает, что я не знаю про ее пристрастие к ментоловым сигаретам! А теперь еще и это, вернее этот… этот Марк с ямочкой на подбородке. Если я стану противиться их дружбе, не подтолкнет ли это, наоборот, этих двоих к еще большему сближению?
        Это твой праздник, Мелисса, - улыбаюсь я девочке рядом с собой, - ты вольна приглашать всех, кого хочешь. И я вовсе не имею ничего против докто… против Марка - извини, никак не могу привыкнуть - он кажется вполне милым достойным человеком.
        Так и есть, - радостно соглашается со мной дочка, - и ты убедишься в этом, если только позволишь ему доказать тебе это.
        Да, конечно, - кисло улыбаюсь я в сторону. - Уверена, так и будет.
        Утро следующего дня мы проводим с Ёнасом на детской площадке. Я плохо спала ночью - доктор Хоффманн предупреждал, что бессонница может стать еще одним последствием моей черепно-мозговой травмы - потому мы и коротаем ранние утренние часы в песочнице, выстраивая целый песочный форт и ожидая возвращения моего мужа, который должен приобрести подарочный сертификат из магазины женской одежды в подарок Мелиссе. Его все нет… Уже почти девять. Голова гудит от недосыпа, словно высоковольтные провода.
        Пора собираться домой, малыш, - говорю я Ёнасу, укладывая в ведерко его лопатки и формочки для песка. - Папа, должно быть, уже вернулся…
        Я знаю, что это не так: было бы сложно просмотреть его с такого близкого расстояния, но я просто мечтаю о чашечке чая с бутербродом, я голодна и отчего-то несчастна.
        Может быть, из-за вчерашней ночи, когда мы лежали с Маттиасом в постели, словно два незнакомца, впервые увидевшие друг друга, и я робко прошептала ему в темноту:
        Я знаю, у нас не все было гладко в последнее время, но теперь, я верю, все может измениться к лучшему…
        У, - мычит мне в ответ неподвижная фигура справа.
        Твоя поддержка во время комы много значит для меня…
        Угу, - снова отзывается та же фигура.
        Хочу, чтобы у нас снова все было как прежде… Помнишь, как тогда, когда мы только поженились?
        Помню.
        Ты тогда был многословнее, - поддеваю я мужа почти игриво.
        Прости, должно быть, устал, - бубнит он действительно усталым голосом. - Столько всего навалилось.
        Тебе нелегко пришлось, я знаю, но теперь все будет хорошо!
        Ага.
        Мы снова долго лежим в темноте, но я знаю, что Маттиас не спит, хотя он так ни разу и не пошевелился…
        Ты скучал по мне? - наконец любопытствую я.
        Ты же знаешь, что да.
        Тогда почему ты так далеко?
        Я рядом с тобой, Ханна, - он поворачивается и смотрит на меня в темноте. Вижу белки его глаз, подсвеченные лунным светом… - Прямо в этой кровати.
        Знаю, только он ни разу не коснулся меня этой ночью, вот и вся правда.
        Ты хочешь меня? - наконец озвучиваю я свою главную мысль. Ты любишь меня?! Я отчего-то боюсь задать этот вопрос вслух…
        Разве может быть иначе?
        Не знаю, - шепчу я в темноту, - ты ни разу меня не коснулся.
        Ты же только из больницы… - бубнит он совсем тихо, - беременна… Я не уверен, стоит ли нам…
        Голос Маттиаса такой растерянный, такой… чужой - словно и не он вовсе нашептывал мне те колыбельные в шелковом коконе - мне неожиданно хочется… плакать? Возможно.
        Просто поцелуй меня, ладно? - почти умоляю я сквозь подступившие слезы. - О большем я и не прошу.
        И Маттиас целует меня: робко и опасливо, словно я вот этот самый песочный куличек, который мы сейчас раздавили с Ёнасом подошвой наших сандалий, словно я могу осыпаться мельчайшей пылью сквозь его пальцы… словно я чужая ему. Словно он не хочет целовать меня вовсе…
        Наконец он размыкает наши уста, оглаживая рукой полукруглую выпуклость моего живота, но я утыкаюсь лицом в его теплую, пряно пахнущую знакомым запахом мужа ключицу и начинаю тихо подвывать, словно брошенная дворняжка.
        Ну, ну, - испуганно бубнит он, - что это на тебя вдруг нашло? Если хочешь, мы можем сделать это… Ну, ты понимаешь… это… заняться любовью…
        От этих его слов мне еще горше, и я утыкаюсь в подушку, чтобы заглушить отчаянное чувство одиночества, враз накрывшего меня гигантской волной. Хочу снова почувствовать себя желанной и умиротворенной, такой, какой я была там… в своем сне среди бабочек.
        Хочу снова услышать свой Голос…
        Хочу знать: Маттиас ли это был вообще или это было просто безумной фантазией моего травмированного аварией мозга?
        Я просто должна… обязана это понять.
        Доктор Штальбергер появляется за две минуты до означенного времени, то есть в семнадцать пятьдесят восемь, - и в руках у него большая подарочная коробка с розовым бантом с сердечками. И букет. Я вежливо с ним здороваюсь, пытаясь казаться не слишком предвзятой, как и просила меня моя дочь - препровождаю его к дивану и прошу располагаться со всеми удобствами, потом предлагаю прохладительный напиток, улыбаюсь… В общем, я делаю все, чтобы никто не мог обвинить меня в неблагодарности! Я даже предлагаю ему тапочки.
        Может быть, моему голосу не хватает душевности, вполне готова это признать, только гость кажется достаточно смущенным для того, чтобы сказать мне хоть слово - он тоже мне улыбается, принимает от меня стакан с апельсиновым соком, даже влазит в старые тапки Маттиаса, которые давно следовало бы выбросить (уж не из вредности ли я их предлагаю?), и только потом вдруг протягивает мне букет цветов.
        Для матери именинницы, - говорит он при этом, густо краснея. Секунду мы так и стоим: он с вытянутой рукой, я с удивленным выражением на лице, прямо скульптурная композиция под названием «не ожидала».
        Мне? - наконец отмираю я, сжимая пальцы на шуршащей обертке. - Спасибо большое!
        Тот кажется довольным моими словами и быстро добавляет:
        Мелисса сказала, вы любите белые хризантемы… Пришлось хорошенько постараться, чтобы отыскать их для вас!
        В этот самый момент в комнату впархивает именинница, распространяя вокруг себя стойкий аромат ванильных духов и искринки хорошего настроения, которые вьются за ней, подобно королевскому шлейфу.
        Привет, Марк! - приветствует она нашего гостя. - Отпадные цветы, - уже мне. - У кого-то отменный вкус! - Она ловко выхватывает из рук парня подарочную коробку и прижимает ее к себе: - А это мне, надеюсь? Скажи, что да.
        Да, - улыбается ей молодой человек, чем вызывает во мне непроизвольные спазмы где-то в области сердца.
        И тут я замечаю на дочери темно-синий топ с вышитыми по нему блестящими звездами, и топ этот мне совсем не знаком… я вообще не видела свою дочь в чем-то помимо черного в эти последние подростковые три года. Темно-синий - почти как революция, и виновник этой революции, как я понимаю, стоит прямо передо мной, задабривая меня белыми хризантемами.
        Оберточная бумага продолжает хрустеть в моих руках, а Мелисса продолжает восторгаться красотой подарочной коробки, коробки с розовым бантом. С розовым бантом и сердечками! Да она бы испепелила меня на месте, упакуй я ей подарок подобным девчачьим образом, но Марку, похоже, позволительны любые вольности. Поглядите-ка только…
        О боже, - охает в этот момент моя девочка, выхватывая из коробки нечто изумрудно-зеленое и воздушное, - она сделала это! Глазам своим не верю, - лучится она чистым восторгом.
        Я тоже не верю своим глазам, ведь вся эта ослепляющая зелень, способная соперничать по красоте с альпийскими лугами, на поверку оказывается миленьким сарафаном с рукавами-фонариками и юбкой-солнцем, который Мелисса, моя маленькая готка Мелисса, прижимает к себе, расправляя по своей ладной фигурке и при этом радостно улыбаясь.
        Когда это ей стали нравиться подобные вещи? И почему я об этом ничего не знаю? Это как если бы я была ребенком и мне вдруг сказали, что Санты не существует - это подрывает все устои мироздания, это просто сносит их под чистую.
        Нет, - вдруг шмякаю я этим крохотным словам прямо по счастливой физиономии моей дочери (это почти как бросить в лицо перчатку!), - ты не можешь принимать от незнакомого человека такие подарки! В конце концов это не коробка конфет, Мелисса… - Мой голос сбивается на еле слышный шелест, и я заканчиваю почти мысленно: - Платье - это не коробка конфет, это уже слишком…
        Мне неловко смотреть в глаза нашего гостя, но мне думается, что он выглядит почти таким же бледным и испуганным, каковой чувствую себя и я сама в этот самый момент, мы, должно быть, зеркально отражаем друг друга, только, я уверена, бледен он не потому, что стоящая между нами девочка сверлит меня до боли разочарованным, презрительным взглядом. К нему этот взгляд не имеет никакого отношения…
        Мелисса стискивает кулачками свою изумрудную обновку.
        У меня день рождения, - отчеканивает она слишком спокойным голосом, - и это мой подарок…
        Ты не можешь его принять, - твердо повторяю я, хотя внутри меня всю изрядно потряхивает. - Марк, извините меня, - я заставляю посмотреть в лицо молодого человека, - но такие подарки… они… они слишком интимные… они обязывают…
        К чему? - саркастически заламывает бровь Мелисса. - К чему по-твоему, меня обязывает это платье?
        Она вскидывает голову, подобно норовистой кобылке, и прожигает меня почти немигающим взглядом. Боже, я почти боюсь собственную дочь! И потому, наверное, обращаюсь не к ней, а к нашему… яблоку раздора:
        Марк, поймите меня правильно, - цежу я торопливо и рвано, - ей всего лишь четырнадцать, ну то есть уже теперь пятнадцать, но это все-таки так мало… она почти ребенок! Мой ребенок. Я… я не могу позволить… я…
        Мой голос мигает, корчится и затухает, подобно задутой свече, почти такой же потухшей я ощущаю себя изнутри - один перегоревший пепел и тоска.
        Мам, - окликает меня Мелисса, - по-твоему, я влюблена в него, да? Ты потому так неприязненно ведешь себя с Марком? Думаешь, я запала на этого взрослого парня в пижонских футболках, - она прищуривает свои глаза. - Могла бы просто спросить и не мучить себя напрасными подозрениями! - теперь она отворачивает свое лицо в сторону Марка и с горечью добавляет: - Представляешь, она думает, что я запала на тебя! - и с улыбкой: - Да у него же есть девушка, мам. И для полной ясности все же добавлю: Марк, я не люблю тебя!
        Я тебя тоже, - просто говорит тот, и я не слышу в его голосе ни капли неискренности.
        Так мы и стоим несколько томительных секунд, перетекающих в вечность, пока молодой человек вдруг не произносит:
        Думаю, будет лучше, если я уйду.
        Нет, - почти неистово восклицает Мелисса, вцепившись в руку парня своими пальцами. - Это мой день рождения, и я никому не позволю его испортить, - она подходит к столу и начинает кромсать несчастный торт с остервенелым неистовством озверевшего мясника. - Я обещала угостить тебя тортом, - приговаривает она при этом, обращаясь к Марку, - и сейчас мы будем есть торт.
        Когда она шмякает на тарелку огроменный кусок, оскверненного жестоким обращением, праздничного торта, Марк кладет руку ей на плечо и тихо произносит:
        Мелисса, прости, но я все-таки пойду.
        Вижу, как у нее подрагивает нижняя губа, как она мучительно пытается справиться с самой собой, и эти невыплаканные слезы представляются мне ужаснее всяких слов: я не помню, когда в последний раз видела свою дочь плачущей, разве что в трехлетнем возрасте, когда она разбила коленку во время езды на трехколесном велосипеде.
        Ты ничего не понимаешь, - говорит она дрогнувшим голосом, - ты не понимаешь, как много он сделал для тебя… Если бы не Марк, если бы мы с ним не боролись за твоего ребенка, то его бы и вовсе сейчас не было. Они хотели сделать аборт, говорили, ребенок может замедлить твое выздоровление, и отец был готов уступить им, он бы позволил им это убийство, но ты ведь ничего об этом не знаешь, не так ли?
        Мелисса, - пытается урезонить ее парень.
        Уж не предостережение ли это в его голосе?
        Это он лечил Ёнаса, когда у него была высокая температура, и я с ума сходила от мысли, что он может умереть. Отца не было рядом, и мне некому было помочь…
        Мелисса, не надо, - Марк снова касается ее руки, но та отмахивается от него, не желая останавливаться.
        Это он сидел со мной рядом, когда мое сердце было разбито… и это он познакомил меня со своей ба… и платье это она мне купила. Марк тут не при чем…
        От всех этих признаний голова моя идет кругом: они словно камень, брошенный в глубокую воду, и мысли, мятущиеся в моем сознании, подобны кругам на воде, последышам данного падения.
        И я бы позвала ее на свой день рождения, - вновь добавляет Мелисса убитым голосом, - только не знала, как тебе о ней рассказать… Думала, ты не так поймешь, но, похоже, лучше бы позвала! Ты и так достаточно напридумывала.
        Мне бы сдвинуться с места, подойти и утешить эту девочку в темно-синем топе с подрагивающими губами, но я не могу и рукой пошевелить, меня словно парализовало… Кажется, я на самом деле превратилась в каменное изваяние, и пока глаза остаются единственными подвижными частями моего тела, руки молодого человека - не мои руки - утешает мою дочь, уткнувшуюся в его футболку.
        Мелисса, - повторяет он в который раз с какой-то гипнотической настойчивостью, и мне чудится за этим некая недосказанность, тайна, которую от меня упорно скрывают. - Мелисса!
        Все эти признания все еще не укладываются в моей голове, и мне сложно поверить, что эта близость, существующая между ними, не несет романтической окраски. Они ведь близки, я это вижу! Очень близки. Как он смог пробиться сквозь ее панцирь? Как пробрался под кожу?..
        Я даже курить бросила, - вдруг признается мне девочка. - Благодаря Марку. Он жуткий зануда! А еще, - теперь ее голос делается жестким, - это он купил тебе белые розы, а вовсе не отец…
        Бросаю на молодого человека быстрый, растерянный взгляд - правду ли она говорит. Но тот на меня не смотрит…
        Я действительно должен идти, - говорит он, отстраняя от себя скрюченную фигурку Мелиссы. - Извини, что испортил твой праздник.
        Когда он стремительно выходит за дверь, Мелисса неприязненно цедит сквозь плотно стиснутые зубы:
        Это не он испортил мне праздник - это сделала ты! - Потом идет в свою комнату и громко хлопает дверью.
        Глава 21.
        Не знаю, сколько времени я стою прямо вот так посреди комнаты: по правую руку от меня останки искромсанного Мелиссой именинного торта, по левую - захлопнувшаяся за дочерью дверь, а в голове - мысли, одна оглушительнее другой… Их не закинуть в шредер и не изрезать на мелкие кусочки, за ними не захлопнуть, уходя, метафорическую дверь, - они здесь, прямо в моей голове, подобно рою растревоженных ос.
        Слышу бряцанье ключей за дверью - знакомый до боли звук, прежде заставляющий мое сердце сладко замирать в предвкушении встречи - должно быть, это Маттиас… Даже через стенку, мне кажется, я вижу, как он отпирает замок, входит в прихожую, скидывает обувь, вслушиваясь в странную, оглушающую тишину, так не вяжущуюся с намеченным праздником, - и вот он уже заглядывает в комнату…
        А где все? - замечает он мою сгорбленную фигуру.
        Ушли, - отвечаю иссушенным, неживым голосом.
        Так я опоздал? - Маттиас с любопытством рассматривает следы неслучившегося праздника, как будто бы и не замечая этого моего голоса.
        Ты опоздал, - подтверждаю его догадку, и фраза эта кажется мне более многозначительной, нежели будничное «ты опоздал к паразднику, дорогой» - ты опоздал на целую жизнь, не это ли стоит за моими словами?
        Вот бы он сейчас подошел ко мне близко-близко, продолжают метаться мои мысли, обнял за округлившуюся талию, заглянул в глаза и поинтересовался «что случилось, любовь моя?»… Я бы выложила ему все как на духу: про Голос и волшебных бабочек, про страхи о влюбленности дочери в молодого доктора и про испорченный праздник, про то, как мне не хватает его, Маттиаса, ласки и нежности, и о том, какой одинокой я себя ощущаю… Я бы рассказала ему обо всем.
        Только он не подходит…
        И вопросов не задает тоже.
        Почему? Почему он молчит? Ведь не может же, в самом деле, человек, который теперь так много молчит, быть тем, кто когда-то говорил со мной столь о многом? Так много слов, которые я, должно быть, себе просто придумала…
        Сжимаю голову руками и спрашиваю:
        Это правда, ты не хотел бороться за нашего ребенка? Ты был готов отступиться от него… Мелисса сказала мне об этом.
        Внушительная фигура мужа, сотканная из мускулов и стесанных углов, вдруг как будто сдувается, делается меньше и неприметнее - и это для меня красноречивее любых слов.
        Ты должна понять, Ханна, - говорит он виноватым голосом, - речь шла о твоем благополучии. Доктор Хоффманн сказал, что ребенок может существенно повлиять на твое выздоровление… И потом, все ведь обошлось, посмотри, все просто отлично! Ты здорова, малыш тоже здоров… Не глупи. Не забивай голову ненужной ерундой.
        Ерундой… Ну да, может, действительно, было бы лучше выбросить все эти мысли из головы, забыть о них, но, как я уже и сказала, мысли не тот «товар», от которого легко избавиться, выбросив его в измельчитель для бумаг, и я снова спрашиваю:
        Ты вообще хотел этого ребенка? Я должна это знать.
        Конечно, - горячо восклицает Маттиас. - Это ведь наш маленький кроха, просто, - тут весь его пыл угасает и он добавляет негромко: - Просто мы ведь не планировали его, знаешь? Он просто взял и появился, а ты ни слова мне не сказала. А между тем у нас уже есть двое детей…
        В этот самый момент я понимаю, что подобный разговор уже был между нами прежде, что я приводила свои доводы «за», а Маттиас вот точно также приводил свои доводы «против» и что я примерно догадываюсь, чем все это между нами закончилось.
        Наверное, все-таки даже одна-единственная неделя, внезапно выпавшая из памяти, может значит решительно много, с тоской понимаю я в этот момент… Кто знает, что еще я могла позабыть, списав со счестов семь полновесных дней своей жизни, посчитав их недостаточно значимыми для себя? Порой и секунда решает все в наших судьбах, особенно если речь идет об автомобильной аварии.
        Мне надо выйти подышать воздухом, - произношу наконец, скользя взглядом мимо Маттиаса, похожего на побитого пса. - Ёнас, сынок, хочешь пойти прогуляться?
        Мой маленький мальчик, которого наша ссора с дочерью загнала в самый угол дивана, осторожно спускает с него свои ноги и подходит ко мне. Я крепко стискиваю его крохотную ладошку, словно он мой спасительный круг в бушующем море, обступившем меня со всех сторон…
        Ханна, - пытается достучаться до меня мужчина, с которым я прожила бок о бок последние пятнадцать лет. Но я больше не слышу его…
        Мне надо подышать воздухом, - повторяю с нажимом, и мы с Ёнасом выходим за дверь.
        Мягкий сентябрьский вечер укутывает нас своим неспешным уютным покоем, так что мы бредем по улицам молчаливые и немного опьяневшие, даже Ёнас, улавливая мое настроение, не забрасывает меня обычными «как» да «почему», просто крутит головой во все стороны, словно флюгер, а потом издает неопределенные звуки, вроде «бжик», «пфф» и «та-там». Что бы эти звуки ни означали, они меня успокаивают…
        Только раз Ёнас прерывает нашу прогулку словами «а вот здесь живет дядя Марк», указывая на окно второго этажа в красивом, старом здании с несколько вычурной лепниной, и я невольно задираю голову, всматриваясь в черный проем пустого окна.
        Дядя Марк хороший, - добавляет мой сын, - он меня вылечил, когда я болел.
        После этого наша прогулка продолжается в полной тишине, и я с трудом переставляю ноги, словно столетняя старуха. Именно таковой я себя и ощущаю: древней, иссохшейся мумией с дырой вместо сердца. И страшнее всего то, что я не помню, кто и когда лишил меня этого жизненно важного органа… Похоже, моя амнезия тяжелее, чем я могла себе только вообразить!
        Вернувшись домой и уложив Ёнаса спать, я иду в постель и укрываюсь почти с головой - не хочу никого и ничего видеть. И когда Маттиас с удивительной грацией юркает под наше общее одеяло и плотно прижимается к моей спине, делаю вид, что крепко сплю… Впрочем обмануть мне его не удается, так как рука мужа, проделывая виртуозный пассаж по моему бедру, забирается мне под футболку и аккуратно накрывает мою правую грудь.
        Еще вчера я мечтала, чтобы именно так все у нас и было: ласки, взаимные нежности, притяжение - но сегодня не ощущаю ничего, кроме раздражения и желания отстраниться, дистанцироваться, оттолкнуть эту большую, теплую ладонь, касающуюся меня. Я замираю и говорю:
        Прости, Маттиас, я не в том настроении…
        Его рука молча соскальзывает прочь с моего тела, и сам он откидывается на спину, словно выброшенный на песок большой голубой кит.
        Я ничего такого не сделал, - обиженно бурчит он, памятуя, как я догадываюсь, наш предыдущий разговор.
        Именно в этом и есть проблема, хочется сказать мне: ты ничего, абсолютно не сделал, ничего такого, что могло бы изменить наши отношения к лучшему, что могло бы перечеркнуть неприятности последнего года, когда все у нас шло наперекосяк, и не обернуть свершившееся несчастье в нашу совместную пользу. Почему, ну почему ты не позволил мне упиваться моими вымышленными фантазиями, связанными с тобой? Я считала бы тебя своим спасителем и была бы намного счастливее, чем сейчас…
        Меня было бы легко обмануть.
        Я почти жалею, что ему этого не удалось…
        Вскоре после этого мой большой «голубой кит» безмятежно засыпает, а я продолжаю лежать с закрытыми глазами, но сна как не было, так и нет. Все одни и те же мысли… Только теперь я прокручиваю в голове ссору с Мелиссой, то, как она кричала на меня, смаргивая скупые, злые слезы, наворачивающиеся ей на глаза, как прижимала к себе зеленый сарафан, обвиняя «это ты испортила мой праздник», и то, как достойно вел себя доктор Штальбергер перед лицом моим обвинений. Совсем не так стал бы вести себя уличенный в недобром преступник… И как я только могла быть такой глупой… такой предубежденной… слепой. От стыда я утыкаюсь лицом в подушку, коря себя за трусливость, не позволившую мне задавать дочери прямые вопросы, за недоверчивость и за наивность одновременно, за всю эту патовую ситуацию в целом.
        Незадолго до рассвета я забываюсь кратким, тревожным сном и уже в начале седьмого меня будит заливистое птичье пение - ежеутренний концерт за стенами нашей квартиры, и вот я вдруг понимаю, что должна сделать, чтобы вернуть своей жизни хоть какое-то подобие порядка - я должна поговорить с Марком. Попросить у него прощение. И сделать это немедленно. Прямо сейчас.
        Выскальзываю из дома незамеченной, почти на одном дыхании дохожу до указанного мне сыном дома с именем доктора Штальбергера на почтовом ящике и быстро, пока не передумала, нажимаю звонок.
        Наверное, стоило бы дождаться более подходящего времени для визита. Наверное… Домофон оживает, и скрипучий старческий голос осведомляется, кто я такая и по какому делу явилась.
        Боже мой, у него есть квартирная хозяйка! Я нахожусь на грани трусливого бегства, но все же умудряюсь взять себя в руки и ответить, что хотела бы видеть герра Штальбергера. Старушка производит некие странные звуки, толи покашливает, толи подхихикивает, точно не разобрать, а потом дверь отпирается, и я поднимаюсь на второй этаж.
        Фрау Вебер? - удивленно приветствует меня молодой человек, приглаживая вздыбившиеся со сна волосы. - Надеюсь, ничего не случилось? Не ожидал, что это будете вы.
        В этот момент я смотрю на него какими-то новыми свежими глазами, словно впервые вижу и эти его яркие серо-голубые радужки с дымчатым, газообразным кольцом вокруг большого, пульсирующего, словно далекие звезды, зрачка, и эту ямочку на красивом, четко вырезанном подбородке, и даже эти беспорядочные пряди волос, которые тот отбрасывает непроизвольным движением головы.
        Мы могли бы с вами поговорить? - наконец отвожу я свой взгляд. - Пожалуйста.
        Он отступает, приглашая меня следовать за собой, - и вот я уже стою в большой светлой комнате с разобранной постелью по правую руку и огромным, стенным шкафом - по левую. Прямо предо мной, у окна стоит столь же внушительный письменный стол, заваленный книгами, у стола - письменный стул на колесиках, к нему-то я подхожу и сажусь. Бравада и раж, приведшие меня в это место, теперь как-то резко покидают меня, заставляя ноги предательски подрагивать…
        Простите, - говорю я Марку, стоящему предо мной. Хотя за что конкретно я прошу сейчас прощения, и сама толком не знаю!
        За что вы просите у меня прощение? - интересуется он, словно прочитывая мои мысли, при этом он продолжает смотреть на меня сверху вниз, и я не уверена, что найду в себе силу закинуть голову и посмотреть ему в лицо. Но мне надо… я должна это сделать…
        Э… я хотела, - начинаю было лепетать я, но тут руки молодого человека ложатся с двух сторон на подлокотники моего стула, а потом толкают его прямо вместе со мной в сторону кровати, на краешек которой он сам и присаживается. Наши лица оказываются вровень друг с другом…
        У меня нет второго стула, - поясняет он свое действие со слегка смущенной улыбкой на красивом лице. - Надеюсь, вы не имеете ничего против?
        Имею ли я что-то против двух теплых, уютных рук вдоль своего тела и одурманивающего запаха мужского парфюма, нежно и ненавязчиво окутавшего меня? Нет, никаких возражений. Сердце в моей груди ухает с такой бешеной силой, что я вдруг начинаю понимать, что оно-то у мня все-таки есть! А еще вчера я решительно сомневалась в этом.
        Видно, ошиблась.
        Ничего страшного, - спешу уверить я своего визави, теплота глаз которого почти затопляет меня. Никогда ни у кого прежде не видела я таких внимательных, добрых глаз… Внезапно ощущаю жгучий порыв взяться за кисть и запечатлеть эти глаза на холсте, как бы увековечивая их для потомков… для себя. Да, для себя. И когда в следующий раз мне станет нестерпимо больно и одиноко, один взгляд этих глаз будет способен утешить меня, как бы напоминая, что все совсем не так плохо, как мне кажется.
        Взмахом головы избавляюсь от этого внезапного наваждения:
        Я пришла попросить у вас прощения, Марк. Простите, конечно, что заявилась так рано, вы, должно быть, еще спали, - смущенно пожимаю плечами, - сама я полночи не могла сомкнуть глаз: все время прокручивала в голове вчерашнюю ссору с дочерью…
        … Виновником которой я невольно стал, - вставляет он посреди моей речи.
        Да, именно так, - не могу не согласиться я. - И вы должны понять меня… или хотя бы попытаться понять…
        Я понимаю, на самом деле понимаю, - снова перебивает он мою речь. - Вам не стоит так волноваться!
        Не могу не волноваться, - слишком эмоционально отзываюсь я на его слова. - Ведь по сути вы абсолютно незнакомый для меня человек, - при этих словах мой собеседник плотно сжимает бескровные губы, - которого до аварии в нашей жизни просто не существовало, а потом я открываю глаза - и вот вы везде: и в больнице, и дома… и рядом с моей дочерью, моей несоврешеннолетней дочерью, которая, я это четко вижу, буквально обожает вас! Что, по-вашему, я должна была думать?
        Что я влюблен в нее?
        Да, именно так я и думала.
        А теперь не думаете? - вопрос задан с такой серьезной заинтересованностью, что я невольно поднимаю глаза и смотрю в те самые серо-голубые радужки его глаз с пульсирующей галактикой в виде черного зрачка.
        Теперь я хочу во всем разобраться, - тихо лепечу я, отчего-то смущаясь и ощущая горячую волну крови, приливом хлынувшую к коже лица.
        И молодой человек совсем не помогает мне, когда вдруг протягивает руки и накрывает ими мои нервно сцепленные на коленях, похолодевшие ладони. При этом он не отводит от меня своих внимательных глаз, должно быть, желая считать любую эмоцию, которой я могу отозваться на эту его вольность, и я, понимая это, все-таки позволяю ему держать себя за руки… и это - я и сама не знаю, как такое возможно объяснить! - кажется таким привычным и нормальным, словно прежде мы сто раз сидели вот точно также и руки… Марка… Мар-ка… да, руки этого странного парня с коротким и звучным именем Марк согревали мои ладони.
        Теперь послушайте меня вы, Ханна, - говорит он с легкой полуулыбкой. - Я, действительно, незнакомец для вас, чужой, странный парень, вдруг появившийся в вашей жизни и, кажется, даже приручивший вихрь по имени «Мелисса», являющийся вашей дочерью… Признаю, все так и есть. Но и для меня самого все это внове. Я не планировал становиться свидетелем вашей аварии и знакомиться с вашей семьей, а потом и вовсе заручаться дружбой вашей дочери… Все это произошло как бы само собой… Случайно. Но не просто так, - он слегка покачивает головой, словно и сам не может поверить в то, о чем говорит. - Но все это должно было случиться, по крайней мере со мной, вы просто стали катализатором, повлекшим за собой разрушительную реакцию, - тут он невесело улыбается и добавляет: - Возможно, как-нибудь в другой раз я расскажу вам об этом более подробно, но сейчас просто хочу, чтобы вы знали: Мелисса дорога мне как друг, как человек, у которого я многому научился, - на секунду он замолкает, раздумывая о чем-то. - Думаю, мы вместе учились друг у друга! У вас весьма своеобразный ребенок, Ханна. И она хорошая девочка… Вам стоило
бы ею гордиться.
        Его руки все еще согревают мои ладони, и я наслаждаюсь этим умиротворяющим теплом, словно трепетной лаской, а все эти его слова, они, к сожалению, не успокаивают меня: лишь рождают целую вереницу мучительных, полных любопытства вопросов.
        Очень похоже на признание в любви, - выдыхаю я неуверенно, мне не хочется обижать его недоверием.
        Но Марк искренне улыбается мне, похоже, ничуть не смущенный моими словами, и весело подтверждает:
        Так и есть, Ханна, я, действительно, люблю вашу дочь!
        Я отчего-то знаю, что он просто хочет заставить меня улыбнуться, и округляю глаза в притворном ужасе. Он тоже знает, что мой ужас притворен, я вижу это по его глазам, кроме того, он знал, что не шокирует меня своим признанием еще прежде, чем произнес свои «я люблю вашу дочь» слова. Как он мог знать это? Уж не наши ли соединенные руки сказали ему об этом?
        Пытаюсь пошевелить руками, как бы намекая на неуместность подобного жеста, но Марк лишь невозмутимо поглаживает кончиком пальца тыльную сторону моей ладони, словно утихомиривая разбушевавшееся животное в коралле. «Успокойся, не дергайся»… Я прекращаю свои слабые попытки к освобождению.
        И пока наши руки ведут свой негласный разговор, Марк вновь продолжает:
        Это не романтическая влюбленность, - он пристально смотрит мне в глаза, - вам нечего беспокоиться.
        Возможно, теперь я спокойна за Мелиссу, но спокойна ли я за себя саму? Эта мысль неожиданна даже для меня самой, но я ведь не глупый ребенок, правда, и знаю, когда простое рукопожатие отличается от непростого касания рук… Не стану же я обманывать самое себя, утверждая, что эти чужие мужские руки с длинными пальцами не вызывает во мне удушающего онемения в области обоих предсердий и порхающих адреналиновых бабочек в животе?! Я так давно не ощущала ничего подобного, что могу, верно, и ошибиться, но что-то опять же подсказывает мне - меня волнует парень напротив меня. Меня волнуют ямочка на его подбородке и его серо-голубые глаза… И не волновали ли они меня и прежде, еще до того, как он взял меня за руку и перевернул весь мой мир вверх тормашками?
        И не был ли страх из-за мнимой влюбленности дочери банальнейшей… ревностью?
        Абсурд, абсурд. Машу головой, как бы стряхивая любой намек на подобную мысль. Я, наверное, схожу с ума. Как можно ревновать к незнакомцу? Этот человек никто для меня. Я ровным счетом ничего о нем не знаю.
        Резко встаю, высвобождая тем самым свои руки, а потом скороговоркой выдаю следующее:
        Я верю вам, правда. - Конечно, верю, ведь это на меня сейчас смотрят полуголодным, разочарованным взглядом, а не на Мелиссу… Либо этот парень самый лучший актер в мире, либо… либо я нравлюсь ему? Полная нелепица. Так не бывает. Абсурд. Безумие. Умопомешательство. И какие еще там слова можно подобрать для данного факта? Факта ли? Я не решаюсь больше смотреть в его глаза. - И хочу, чтобы мы забыли это недоразумение, как дурной сон. Сейчас, после всего случившегося, когда я едва не умерла, мне как никогда нужна моя семья, и я не хочу тратить время на пустые, некчемные ссоры и обиды. А Мелисса, она никогда прежде не была со мной такой… Да, у них с отцом часто случались всевозможные стычки и конфронтации, но со мной… со мной она никогда не была такой неистовой, такой непримиримой, и я хочу снова стать ей другом, - тут я обиженно хмыкаю: - Не знаю, как вам это удалось, Марк, но она, действительно, высоко вас ценит, я это вижу, а значит и мы с вами тоже могли бы стать друзьями. Если вы не против, конечно?
        Вовсе нет, - улыбается он мне. - Но только с одним условием…
        Каким же? - опасливо любопытствую я.
        Не стоит тревожиться, - говорит он спокойно, - я просто предлагаю вам перейти на «ты». Между друзьями это заведено, насколько я знаю.
        Да, конечно, - смущенно улыбаюсь я. - Думаю, с этого вполне стоило бы начать. И, Марк, - добавляю я быстро, борясь с желанием немедленного бегства, - не мог бы ты сегодня прийти к нам? Как только у тебя будет возможность… В любое время, - говоря это, я уже практически отступаю к двери. - Не знаю, удастся ли нам реанимировать праздничный торт, но мы хотя бы выпьем чаю… скажем, с бутербродами, - улыбаюсь я не без смущения. - За примирение.
        У меня сегодня как раз выходной, - отвечает тот с улыбкой. - И я по любому планировал посвятить его имениннице, так что мы вполне можем вместе попробовать, как ты выражаешься, реанимировать этот самый многострадальный торт… Доктор я или нет?! - восклицает он с пафосом.
        Мы улыбаемся друг другу, не зная, как закончить этот наш разговор… не зная или не желая его заканчивать, как знать. Наконец, Марк добавляет:
        Я приду, как только приведу себя в порядок. Это будет не слишком рано?
        Я отрицательно качаю головой, мол, нет, в самый раз, и мы наконец-то выходим из его комнаты.
        Глава 22.
        Где ты была? - Маттиас встречает меня вопросом, на который я нагло вру…
        Дышала воздухом.
        Интересно, как бы он отреагировал, скажи я ему правду? «Была у Марка. Мы беседовали и… держались за руки. Знаешь, это было даже приятно… А когда ты в последний раз держал меня за руку?»
        На самом деле, - разворачиваюсь к нему, - я была у Марка. Ты знал, что он живет совсем недалеко от нас?
        Угу, - бурчит тот в ответ. И это все, что он может сказать? Я призналась, что была у другого мужчины, а он мне просто «угу»…
        Я ходила попросить прощения, - все-таки считаю нужным объяснить я. - Вчера вышла некрасивая сцена… из-за меня.
        Ясно.
        Ясно? - насмешливо повторяю я слова мужа. - Да ты просто счастливчик, если тебе все вот так просто становится ясно… У меня голова идет кругом от всех бесконечных неясностей, навалившихся на меня!
        Маттиас смотрит на меня почти жалостливо, как на капризного ребенка:
        Это просто гормоны, милая, ты же знаешь.
        Я. Была. У. Марка, - повторяю я с вызовом, ощущая острую потребность вызвать в этом мужчине хоть крупицу полагающихся эмоций. Подозрение, ревность, любопытство… Хоть что-то.
        И что? - пожимает он плечами. - Я рад, что вы с ним во всем разобрались… Он хороший парень, ты зря косилась на него все это время.
        Я не косилась! - вспыхиваю я.
        Косилась, милая, - спокойно возражает мне Маттиас. - Ты просто сама не замечала, как это выглядело со стороны.
        А ты, значит, замечал, но ни разу так и не поинтересовался, что было тому причиной?
        Я и так это знал, - еще одно пожатие плечами, - ты ревновала Мелиссу к нему… Вы всегда были с ней очень близки, а тут Марк оттянул на себя львиную долю ее внимания, вот ты и куксилась, разве нет?
        Дело вовсе не в этом, - от обиды и возмущения я даже перестаю злиться на Маттиаса, должно быть, это шок, попутно анализирую я. - Я просто не понимала, что их связывает… Разве тебе их отношения не кажутся странными? Ты же ее отец.
        Тебя тут не было, когда все это началось, - говорит мой муж менторским тоном. - Марк помог нам в один из самых сложных периодов нашей жизни, и за это может по праву считаться другом нашей семьи. Перестать уже к нему цепляться!
        Я не нахожу слов, чтобы хоть как-то на это откликнуться: разворачиваюсь и иду на кухню, где застаю свою дочь - при моем появлении она даже не поднимает головы, продолжая молча смотреть в экран своего телефона.
        Одета она в зеленый сарафан…
        Что ж, мне брошен вызов - не первый и не последний в моей жизни! Я нынче просто какой-то магнит для всевозможных выпадов, придется держать удар.
        Включаю чайник и тоже присаживаюсь за стол. Так мы и сидим, пока звонок в дверь не прерывает наше вынужденное молчание. Никто из нас не двигается.
        Когда звонок трещит снова, Маттиас кричит нам с дивана:
        Кто-нибудь в этом доме может уже открыть эту чертову дверь?
        Я не шевелюсь, и тогда Мелисса с возмущенным хмыканьем выходит из кухни. Ее черные волосы отросли у корней, отмечаю попутно, а она так их и не подкрасила… Почему? В прихожей раздаются два голоса, и я даже перестаю дышать в предвкушении дальнейшего развития событий. Голоса приближаются… Боюсь пошевелиться, нервно сжимая свои руки.
        Отмираю только когда две девичьи руки обвивают меня сзади за шею и утыкаются мне в волосы.
        Спасибо, мам, - щекочет мне щеку теплое дыхание дочери. - Я даже не знаю, что сказать…
        Иди сюда, - оборачиваюсь я, заключая дочь в крепкие объятия. - И ничего не говори. Просто больше не сердись на меня, ладно?
        Та утвердительно кивает своей чернявой, с отросшими у корней светлыми волосами головой. Я глажу ее, встречаясь взглядом с Марком, стоящим в дверном проеме: он улыбается мне, и я смущенно отвожу глаза.
        Как и было оговорено ранее, мы пытаемся реанимировать растерзанный Мелиссой именинный торт, так и оставшийся стоять на праздничном столе. Сам стол тоже стоит неприбранный и заброшенный, словно руины древнего замка, мне бы стоило прибрать его еще вчера, но когда в самой твоей жизни нет никакого порядка, на беспорядок в доме внимания не обращаешь…
        Итак мы решаемся на эксперимент, раскладывая по тарелкам, слегка заветрившиеся от долгого стояния, куски размягченного лакомства. Потом я разливаю всем чай, вернее всем, кроме Марка - ему я наливаю чашечку кофе с тремя ложками сахара и большим количеством молока.
        Передаю ему чашку и ловлю удивленный взгляд.
        Ты не пьешь кофе? - пугаясь я почему-то.
        Вовсе нет, очень даже пью, - отзывается он, делая осторожный глоток. Я настороженно слежу за ним, потому и замечаю, как его удивление становится еще более явным.
        Что, слишком много сахара? - продолжаю тревожиться я. Сама-то я могу и вовсе обойтись одной ложечкой, а ему бухнула целых три полновесных, с горкой… Что говорится, от души.
        Отнюдь, - загадочно улыбается гость. - Все именно так, как я и люблю. Впервые кто-то так хорошо угадывает мои предпочтения.
        Должно быть, ты сам говорил мне об этом, - делаю я несмелое предположение, и вижу, как они с Мелиссой многозначительно переглядываются.
        Я тебе точно об этом точно не говорила, - категорично заявляет девочка. - Совпадение?
        Я пожимаю плечами, не решаясь озвучить собственную мысль - я почти на сто процентов уверена, что заранее знала о предпочтениях Марка. Кто-то точно говорил мне об этом… «Мама всегда смеялась надо мной за эти три огромные ложечки сахара… Говорит, я заработаю себе диабет!» - эти слова так четко звучат в моей голове, что я даже вздрагиваю.
        Мам, все хорошо? - спрашивает Мелисса.
        Да, просто кое-что вспомнила, - отзываюсь я, выдавливая из себя невозмутимую улыбку. - Так как дела с тортом?
        Он не вкусный, - честно выдает Ёнас, морща свой маленький носик.
        Все настолько плохо?
        Марк и Мелисса в знак подтверждения с извиняющимися улыбками на лицах машут головами.
        В таком случае нам остаются только бутерброды, - смущенно пожимаю плечами.
        И тут Марк произносит:
        У меня есть предложение получше, - он отставляет пустой стакан в сторону. - Мы могли бы позавтракать, скажем, пиццей с двойной порцией сыра, - намекает он на пристрастия моей дочери, - а потом погулять в парке - погода отличная, кстати - и послушать классическую музыку… Я слышал там сегодня выступает городской оркестр, а бабушка - тебе, Ханна, наверняка хочется с ней познакомиться - давно намекала мне на эту возможность, - обращается он ко всем, но смотрит только на меня. - Ну, как вам мой план?
        Я за! - выскакивает из-за стола моя девочка. - Я по-любому должна сказать ба спасибо за платье.
        Я тоже «за», - повторяет за сестрой Ёнас, пританцовывая от радости.
        А ты, Ханна, - обращается ко мне наш гость, - поедешь с нами?
        Я немного ошеломлена таким поворотом событий и потому молчу.
        Конечно, она поедет, - отвечает за меня дочка. - Это будет весело, и ба будет рада с тобой познакомиться.
        Только знакомства с незнакомыми старушками мне и не хватало для полного счастья, саркастически говорю я самой себе.
        Маттиас, а ты как, едешь с нами? - обращается Марк к моему мужу, который с пультом от телевизора в руках полулежит в своем любимом кресле.
        Э, я не могу, - лениво отзывается тот (при этом он бросает на Мелиссу очередной опасливый взгляд). - Мне надо перед работой заехать к Марко… Просил подсобить с гаражной дверью - ее заклинило. Так что веселитесь без меня, ребятки. Некоторым надо работать…
        Ну, как хочешь, - Марк отводит глаза в сторону, резким взмахом откидывая волосы со лба.
        В машине я сижу рядом с Ёнасом на заднем сиденье, постоянно одергивая слегка топорщащийся край белой футболки - пора бы озаботиться новым гардеробом, но это сейчас меньшая из моих проблем. Я так напряжена, что даже ломит челюсти: положи орех - разгрызу враз. И все из-за парня на водительском сиденье, с бабушкой которого я еду знакомиться… Я еду знакомиться с его бабушкой!
        В голову упорно лезут воспоминания про нас с Маттиасом: о том, как я точно также сидела в душном салоне его маленького «фиата» и тряслась от мысли о скором знакомстве с его теткой Мартиной. Та, как я знала, была той еще грымзой и уделяла племяннику не больше внимания, чем тому же сливному бачку в своем туалете, но приличия требовали хотя бы раз свидеться с ней с глазу на глаз. Родители мужа погибли, когда ему было десять.
        Вскоре после того знакомства, мы с Маттиасом подали заявление в ЗАГС и зарегистрировали наш брак тихим летним утром 15 августа… Мне едва исполнилось восемнадцать - и я уже два месяца была беременна Мелиссой.
        … Не могу не думать о таких совпадениях, как беременность, скорое знакомство… и мужчина со мной в автомобиле, мужчина, который сегодня утром держал меня за руку так нежно и трепетно, что зародил неправильные мысли в моей голове. Может быть, это профессиональная особенность, увещеваю я самое себя: умение слушать и проявлять сочувствие - а я напридумывала не бог весть что. Нынче моя фантазия работает на износ!
        Тебе понравится Мария, она классная! - оборачивается ко мне моя дочь, лучась беззаботной улыбкой. От нее приятно пахнет ванильными кексиками, отмечаю я вскользь, и вообще она вся такая юная, свежая и очаровательная, так напоминает меня саму в пору моей юности, что я через силу проталкиваю из горла простые слова:
        Уверена, так и будет, милая, - а потом утыкаюсь в боковое стекло и слежу за тем, как мы паркуемся в зоне для посетителей. Вот мы и приехали…
        Ты как будто бы чем-то расстроена, - говорит мне Марк, когда мы направляемся к жилому комплексу в виде изогнутой буквы «П» и дети убегают вперед по хорошо известному им маршруту. - Может, расскажешь, в чем дело?
        Ох уж мне этот его заботливый тон…
        Со мной все хорошо. Не стоит волноваться! - Потом меняю тему разговора: - Мелиссе, действительно, идет это платье. Я сто лет не могла заставить ее надеть нечто подобное, ей нравилось пугать людей своей боевой раскраской.
        Она, действительно, способна быть устрашающей, - улыбается он мне. - Но это лишь маска, как и у многих из нас, - он ловит мой внимательный взгляд и отводит волосы с лица. - И ей вовсе не нужна боевая раскраска, чтобы быть собой - для этого ей достаточно внутреннего «стержня», который у нее покрепче, чем у многих.
        Так странно слышать нечто подобное от стороннего человека… Интересно, а что он думает обо мне? Мы какое-то время идем молча, и молчать с ним легко, словно мы и в самом деле давние, хорошие друзья. Кто бы сказал мне об этом еще вчера днем…
        Спасибо, что простил мою вчерашнюю выходку, - искренне обращаюсь я к Марку. - И спасибо, что тратишь на нас свое время. Уверена, у тебя есть дела поважнее!
        Вовсе нет, - меланхолично отзывается он, смотря себе под ноги с рассеянной сосредоточенностью. - Других важных дел у меня сейчас нет… - Потом поднимает на меня свои серо-голубые глаза - и я даже, кажется, покрываюсь испариной, различая в них продолжение несказанных слов и подтверждение своих неясных догадок. Боже мой, неужели это правда?
        Мы как раз входим в фойе общежития для пожилых людей, которое, если честно, больше похоже на холл пятизвездочной гостиницы где-нибудь на Майорке: яркий, блестящий пол, выложенный гранитными плитами, стойка ресепшн, выкрашенная в веселый желто-оранжевый цвет, и миленькие диванчики у большого панорамного окна, на которых разложены стопки газет и журналов, призванных скрасить досуг самого придирчивого жильца данного заведения.
        На одном из таких диванчиков я замечаю маленькую старушку в ярко-красном блейзере и бежевых брючках, она листает глянцевый журнал и отхлебывает из кофейной чашечки размером с наперсток. Пусть это будет не она, взмаливаюсь я мысленно, эта ухоженная, аристократическая старушка «аля- королева Виктория» пугает меня до колик. Или это просто шалит мой малыш? Прижимаю руку к животу и замираю на месте, наблюдая как дети подходят именно к этой «аля-Виктории», и Мелисса начинает дефилировать перед ней в своей изумрудно-зеленой обновке. Та улыбается, похлопывая Ёнаса по хлипкому плечику, за которое она его по-собственнически приобнимает…
        Не могу я к ней подойти.
        Ты идешь? - протягивает мне руку мой спутник, до этого тоже безмолвно наблюдавший за этой сценой. - Я познакомлю тебя с бабушкой.
        Я не могу к ней подойти. Но и в ловушку эту больше тоже не попадусь - никаких рук, неужели он, в самом деле, этого не понимает? Игнорирую его теплую, манящую ладонь и подхожу к фрау Ридель, ощущая себя гадким утенком, затесавшимся в благородное семейство.
        Добрый утро, фрау Ридель, - протягиваю ей правую руку, другой незаметно - очень на это надеюсь! - оттягивая край, постоянно задирающейся, футболки.
        Доброе утро, милая, - отзывается та, с вежливым любопытством сканируя всю мою непрезентабельную внешность. - Вот ты значит у нас какая, Ханна Вебер! - дружелюбно констатирует она, не выпуская моей руки. - Такая юная и красивая…
        Не ощущаю себя ни юной, ни тем более красивой, но все равно смущенно опускаю глаза…
        А это у нас кто? - старушка смотрит на мой округлившийся живот, занеся над ним свою по-птичьи тонкую руку-лапку. - Можно?
        Я молча киваю, и эта рука ложится на мой четырехмесячный животик, пропутешествовав по нему несколькими круговыми движениями. Это даже приятно…
        Я лишь однажды была беременна, - говорит она почти ностальгически, - да и то неудачно.
        Что значит, неудачно, изумляюсь я мысленно, она потеряла ребенка? Но как же тогда ее внук… И старушка, кажется, догадывается о моем замешательстве, так как с улыбкой добавляет: - Нет, нет, дочь я свою все-таки родила да вот только характерами мы с ней так и не сошлись, - тяжелый, наигранный вздох. - Неудачное родство - мы с ней никогда не понимали друг друга. Не то что с тобой, деточка! - кивает она моей дочери, которая на фоне фрау Ридель кажется почти великаншей. - Хорошие у вас детки, Ханна, я к ним очень привязалась. Надеюсь, вы не против нашего с ними общения?
        И что я должна на это ответить?
        У них никогда не было бабушки, - отвечаю я просто, - и ваша привязанность, как я вижу, взаимна.
        Да, думаю, вы правы, девочка моя, - посмеивается старушка, тиская Ёнаса за пухлые щечки. - Рада что наконец-то могу с вами познакомиться, - она снова устремляет на меня свой проницательный взгляд, - в последнее время мне вашим именем все уши прожужжали, так что я вас как будто бы заочно давно знаю… а теперь и лично.
        Говоря это, она с хитрецой поглядывает на своего внука, и, хочет она того или нет, я эти их переглядывания замечаю. И даже по-своему интерпретирую.
        Я тоже рада нашему знакомству.
        Вот и славно, милая, - старушка хлопает в ладони, подхватывая с диванчика маленькую дамскую сумочку. - В таком случае, не мешало бы закрепить наше знакомство хорошей порцией мороженого! В честь нашей встречи… и в честь именин, конечно же, - заключает она восторженно.
        Мои дети хлопают в ладоши и вьются вокруг маленькой «королевы Виктории», словно ее верные подданные, получившие незаслуженную милость.
        Кстати, - вдруг обращается она к Мелиссе, - а где же обещанный мне торт? Надеюсь, он ждет меня в машине?
        Мы все неловко переглядываемся, словно нашкодившие котята, а потом Марк выручает всех нас:
        Боюсь, этот торт вышел неудачным, ба. В следующий раз получится лучше!
        Та приподнимает свои тоненькие бровки, слегка сдобренные косметическим карандашом, но уточнять ничего не берется. Умная старушка. И мы, наконец-то, дружной компанией проделываем весь нас предыдущий путь по парковке в обратном направлении - и я чувствую себя, на удивление, спокойной и даже… чуточку счастливой.
        Глава 23.
        Не помню, когда в последний раз мой день был таким насыщенно-интересным, даже счастливым, я полагаю, хотя признаться в этом не так-то просто… По настоянию фрау Ридель, Марк завозит нас в маленький итальянский ресторанчик, затерянный в недрах старой городской стены, опоясывающей весь центр Нюрнберга, и являющийся лучшим, по словам той же фрау Ридель, сообщившей нам о том с самым заговорщическим видом.
        Думаю, вашему малышу понравятся мясные каннелони под соусом бушамель, моя дорогая, - говорит она мне позже, передавая меню в плотной бордовой обложке. - Здесь их готовят просто бесподобно, можете мне поверить.
        Я верю. Тем более, что словоохотливая старушка, заметив, как я потерянно пялюсь в незнакомые мне названия блюд и попутно отмечаю их немаленькую стоимость, успокаивающе похлопывает меня по руке и тихонько шепчет:
        Наше маленькое празднество оплачиваю сегодня я, - твердо вскинутая бровь. - Позвольте старой женщине побыть немного расточительной! Нам, старикам, остается не так много возможней потратить деньги с умом.
        Все это выглядит неловким и немного фантастичным, словно один из моих прежних цветных снов, воплотившихся вдруг в реальность… Нет, не то чтобы я мечтала посидеть в итальянском ресторане за чужой счет да еще с полной тарелкой самого вкусного блюда из всех, что мне доводилось до этого пробовать, просто все это кажется мне причудливой фантасмагорией в самых приятных тонах. Я, действительно, наслаждаюсь вкусной едой, нашим общением и счастливыми улыбками своих детей… В конце концов ничто не делает нас счастливее, чем счастье собственных отпрысков! А они так и лучатся восторженными улыбками - по-моему, я никогда не видела их такими, должна была признать я к собственному стыду, такими беспечными и довольными.
        А теперь обещанное мороженое! - провозглашает внук фрау Ридель, и подоспевший официант ставит перед нами креманки с различным мороженым. Я не заметила, когда Марк успел сделать заказ, но каждый разбирает с подноса лакомство по своему вкусу и предпочтению, словно он наперед знал, кто и что станет заказывать и просто предупредил их желания.
        А это твое, Ханна, - протягивает он мне запотевшую креманку с ванильным мороженом, сдобренным обильной порцией карамели. Мое любимое! У меня даже слюнки текут в предвкушении. А еще я смотрю на парня большими, удивленными глазами, в которых так и написано «как ты узнал об этом?» И в его улыбающихся глазах я как будто бы читаю ответ: «Не ты одна можешь делать удивительно точные догадки!»
        Я растапливаю на языке яркий вкус ванили с карамелью и чувствую, как мое сердце не перестает усиленно ухать, почти заглушая веселый разговор за столом - не хочу, чтобы этот день заканчивался.
        … И он продолжается. Сначала мы опустошаем наши креманки, вылизывая их почти дочиста, а потом удивленно ахаем, когда дородный маленький итальянец, изъясняющийся на немецком с незабываемым для слуха акцентом, приносит нам вместо счета шоколадный маффин с единственной горящей свечой посередине и восторженно провозглашает:
        Сеньорита Мелисса, позвольте поздравить вас с незабываемый день пятнадцатилетия! Вы так очаровательны, что я желать вам только оставаться такой долго… еще очень долго. С днем рождения, моя юная сеньорита! Вы можете дуть свечка.
        Я вижу блестящие от восторга глаза дочери, когда она задувает свечу на своем шоколадном маффине, потом она порывисто обнимает старушку в красном блейзере, но та покачивает головой:
        Вообще-то, милая, это не я придумала, - и она одаривает внука виноватой полуулыбкой, мол, прости, что сдала тебя, так уж вышло.
        Спасибо, Марк! - сжимает Мелисса его руку, и в моей груди снова что-то болезненно екает.
        «Не сметь», приказываю я самой себе, приклеивая на лицо нейтральную улыбку полной невозмутимости, кроме приличного месту радостного восторга, конечно.
        Отщипни и ты, мама! - сует мне в руки свой маффин Мелисса. - На счастье!
        И я отщипываю от кекса крохотный кусочек, сую его в рот и тщательно пережевываю. Теперь - то я точно стану счастливой и абсолютно беззаботной! Именинные маффины, как известно, творят чудеса.
        Концерт в парке запоминается мне даже не музыкой, а самой атмосферой происходящего: множество людей объединены единым порывом - приобщиться к прекрасному. Я, пожалуй, могла бы тоже ему поддаться, порыву к прекрасному, хочу я сказать, да только ноющая поясница никак не дает мне возможности воспарить духовно над физическим неудобством. Я промучиваюсь долгих двадцать минут, пока Марк наконец не поднимает меня на ноги и не увлекает в сторону детской площадки, где Ёнас резвится в компании других детей.
        Ты устала, - говорит он мне. - Наверное, стоило бы уже отвезти тебя домой… Как твоя спина?
        Побаливает, - честно признаюсь я. - Очень хочется вытянуть ноги и полежать на мягком диванчике.
        Жаль, но как раз сегодня я оставил свой диван дома, - шутливо отзывается мой собеседник. - Придется обойтись моей джинсовкой, - и он подводит меня к деревянной лавочке. - Давай помогу тебе получше устроиться.
        Правда, не стоит, - смущенно лепечу я, пока Марк подсовывает мне под поясницу свою свернутую джинсовку.
        Только он слишком увлечен, чтобы слушать мои жалкие попискивания, или, может, просто не считает нужным обращать на них внимание.
        Так лучше? - заглядывает он мне в глаза. И получает в ответ кивок головой. - Тебе не стоит так переутомляться, мне стоило подумать об этом. Прости. - И снова смотрит на меня своими небесно-серо-голубыми глазами, от которых я снова впадаю в сладкую кому (в лучшем смысле этого слова), то есть вспоминаю чувство умиротворения, баюкающего меня там, словно в коконе. И потому, должно быть, слова сами срываются с моего языка:
        Могу я тебя нарисовать?
        Надо же, я, кажется, шокировала его своим неожиданным вопросом, так как Марк потирает свой подбородок, и короткие щетинки забавно скребутся о его ладонь. Я невольно улыбаюсь.
        Хочешь меня нарисовать?
        Да, если ты не против, - подтверждаю я, уже не так уверенная в своем порыве.
        Он снова потирает свой подбородок. И я снова улыбаюсь!
        Значит, ты снова начнешь рисовать? - звучит так, словно он не верит собственным ушам.
        Думаю, да, - пожимаю плечами, как будто бы в этом нет ничего особенного. - Чувствую внутренний порыв к творчеству…
        Не могу же я ему признаться, что порыв этот касается только его глаз… Хочу нарисовать его пульсирующе-черные зрачки в окружении серо-голубой туманной дымки. И ямочку на подбородке. И острые скулы с забавно скребущимися щетинками… И пальцы. И, может быть, шею… Ловлю себя на том, что рассматриваю нежную кожу у него на ключицах, которые едва виднеются из-под округлого выреза футболки. Смущенно отвожу глаза, молясь, чтобы он не заметил моего нездорового интереса к частям своего тела. Боже, он меня точно заколдовал! Взял за руку и заколдовал… Должно быть, я стала жертвой какого-то неизвестного науке обряда, от которого я превратилась в краснеюще-смущающуюся девицу со странными, неосознанными желаниями.
        Перестань!
        Но команды эти нынче не срабатывают.
        Я рад этому, правда, - говорит мне молодой человек, накрывая мою рку своей в ободряющем жесте. Задаюсь вопросом: он делает это намеренно или такие порывы у него неосознанные? Сама я позволяю ему снова гипнотизировать меня как этими своими серо-голубыми глазищами и ямочкой на подбородке, так и руками с нежными, мягкими пальцами, чье прикосновение почти как песня - мое тело отзывается на них тихой вибрацией. - У тебя прекрасные картины… Тебе не следовало прятать их на чердаке.
        Ты, должно быть, совсем не разбираешься в живописи, - насмешливо замечаю я. - Мои картины посредственны. Но я всегда мечтала иллюстрировать детские книжки, - признаюсь ему попутно, чего не делала многие годы.
        Тогда почему бы тебе не попробовать воплотить мечту в реальность?
        Для этого тебе пришлось бы написать детскую книжку! - улыбаюсь я не без иронии.
        Он тоже улыбается, но не иронично, а вполне даже искренне:
        Возможно так я однажды и сделаю, - поглаживает он мою руку.
        Мама, ты видела, как я смог! - кричит в этот момент Ёнас, подбегая ко мне. За ним с недовольным видом плетется Мелисса. - Я смог залезть на самый верх, вон туда… - Он указывает пальцем на рукоход, а я тем временем стремительно выхватываю руку из-под Марковой ладони. Стараюсь при этом на него не смотреть.
        Да, и едва не сломал себе шею, - неодобрительно ворчит его сестра, падая на лавочку рядом с нами. Чувствую себя виноватой за то, что была слишком занята собой и своими внутренними преживаниями и не присматривала за собственным ребенком с должным вниманием…
        Тебе больше не стоит туда лазать, малыш, - говорю я мальчику, который едва ли меня слышит, так как со всех ног несется обратно к детской площадке.
        Иногда мне хочется хорошенько его отшлепать, - заявляет Мелисса, наблюдая за его стремительным бегством, а потом обращает лицо к нам: - И о чем вы здесь говорили? Признавайтесь.
        Мы не говорили, по сути, ни о чем особенном, но у меня такое чувство, словно наше общение было непристойным и я не сразу нахожусь, что ответить.
        Мы говорили о живописи, - наконец выдавливаю я из себя, все еще не смотря в сторону Марка. Интересно, чувствует он себя таким же смущенным или это только моя нечистая совесть дает о себе знать?
        О живописи? - приподнимает брови Мелисса.
        О картинах твоей мамы, - поясняет ей молодой человек.
        А, о тех самых, что ты помогал мне развесить по всему дому? - уточняет она каким-то странным, неестественным тоном. Так что я смотрю сначала на нее, а потом все-таки - и на Марка…
        Он пожимает плечами, мол, виноват, каюсь, и это выглядит почти так же, как и в истории с мороженым. Значит, и к этому конкретному событию он тоже приложил свои… теплые руки, думаю я не без горечи.
        И есть ли в моей нынешней жизни хоть что-то, к чему он не был бы абсолютно причастен?
        
        Вскоре после этого, полного событиями, дня, мы с Мелиссой устраиваем небольшой шоппинг не совсем развлекательного толка: нам необходимо приобрести для дома мелкие разности, без которых современному человек в быту никак не обойтись - например, губки для мытья посуды или, скажем, фильтры для пылесоса. Кроме того, скоро начало нового учебного года, и дочка планирует закупить хотя бы половину из необходимых ей по списку предметов.
        Помимо прочего, я приобретаю Маттиасу новые тапочки, а потом долго стою над книгой, посвященной наполеоновским войнам, раздумывая, о чем же таком позабытом, но цепко угнездившемся в памяти, напоминают мне ее глянцевые страницы с изображениями воинского обмундирования и единиц вооружения.
        Вспомнить ничего не удается, но желание купить эту книгу… для Марка почти нестерпимо. Почему бы не сделать ему подарок в знак благодарности за спасенный праздник моей дочери, задаюсь я логичным вопросом? Не цветы же ему, право слово, дарить. И под скептическим Мелиссиным взглядом я иду к кассе и выкладываю вполне ощутимую сумму за триста страниц неизвестного текста с картинками…
        С чего я вообще взяла, что Марку будет интересно знать, кто и что носил в далекой французской армии?
        Не иначе, как на меня нашло умопомрачение, корю я себя, когда книга с почти что стокилограммовой тяжестью оттягивают мою руку по пути домой.
        Безумная, безумная Ханна…
        На купленные для него тапочки Маттиас смотрит так, словно я преподнесла ему гремучую змею. Неужели они настолько ужасны? Ничего подобного. Милые, мужские пушистики на пробковой подошве. Очень теплые.
        Я так озадачена реакцией мужа на мой скромный подарок, что боюсь даже помыслить, а какова будет оная в отношении, купленной мною, книги… И уже собираюсь трусливо заныкать ее куда-нибудь в самый темный угол нашего дома, когда Мелисса - пути назад нет! - с энтузиазмом, которого в книжном я за ней не замечала, сообщает своему собеседнику в телефонную трубку:
        А мы с мамой купили тебе подарок, - череда веселого хихиканья. - Приходи и сам увидишь, мистер Умник! До встречи.
        Мистер Умник? - удивленно переспрашиваю я. - Почему ты так его зовешь?
        Мелисса закатывает глаза, мол, ты такая непонятливая, мама. Может быть, я действительно, такая и есть?
        Потому что он вечно умничает, - дочка выкладывает книгу на самое видное место и разглаживает смявшиеся при переноске уголки подарочной бумаги.
        Марк приходит через какие-то двадцать минут, когда я еще даже не успеваю настроить себя на правильный (читайте: невозмутимый) лад. Он выглядит помятым и немного замученным.
        Выпала тяжелая смена, - отвечает он на мой невысказанный вопрос, потом оборачивается к Мелиссе: - Так где мой подарок, маленькая фурия? - и та торжественно вручает ему наш… нет, мой подарок. - О, довольно тяжелый! - взвешивает он его в руках. - Могу я открыть его прямо сейчас? - смотрит на меня любопытствующим взглядом.
        Киваю - и подарочная бумага обнажает сначала один уголок книги, а потом и всю обложку целиком. Я так сосредоточенно жду его реакции на мой подарок, что даже перестаю дышать…
        «Энциклопедия вооружения и военного костюма. Наполеоновские войны 1805 - 1815», - читает Марк каким-то бесцветным голосом, от которого мое сердце сначала глухо ухает, а потом устраивает безумный тарарам прямо в моем правом виске.
        Так и знала, что тебе не понравится, - разочарованно констатирует дочка, тоже пристально наблюдавшая за одариваемым объектом. - Ты ведь доктор, а не военный… Этого следовало ожидать. Но мама вбила себе в голову, что тебе эта книга должна непременно понравиться… Просчиталась.
        Марк наконец поднимает голову от цветастой обложки, которую мне, в лучшем случае, хочется просто выбросить в мусорное ведро, в худшем - изодрать на мелкие кусочки и выбросить в то же мусорное ведро, и наконец смотрит на меня…
        На самом деле, - говорит он мне, - почти никто из моих знакомых не знал, что в детстве я был одержим историей наполеоновских войн… У меня даже была подобная книга, - он недоверчиво смотрит на толстый том в собственных руках, - но потом она просто куда-то пропала, как часто и бывает с нашими детскими вещами.
        Так тебе нравится? - расплывается в улыбке Мелисса. - Выходит, мама угадала? Вот это класс. Никогда бы не подумала.
        Она продолжает суетливо верещать, называя меня гением интуиции и догадливости, а мы с Марком просто смотрим друг на друга, и взгляд этот длится определенно дольше оговоренных психологами восьми необходимых для… Для чего, Ханна? Я грубо одергиваю самое себя: эти восемь секунд ничего для меня не значат и точка. Хватит быть уже такой глупой и мечтательной, словно кома геномодифицировала рассудочную часть моего мозга в романтическо-бредовую его составляющую. Пора взять себя в руки… и все-таки откуда я знала, что эта книгу понравится ему?
        Глава 24.
        Мелисса заказывает мне по интернету несколько новых холстов, и я после долгого перерыва снова распаковываю свои краски и кисточки, касаясь их с почти благоговейным трепетом.
        Я ощущаю в себе нечто такое, что требует быть выраженным, названным по имени, определенным, и, возможно, я смогу это сделать хотя бы посредством рисования…
        Прежде меня в основном увлекали пейзажи: маленькие, изрезанные фьордами бухточки Северного моря, на котором мы с родителя часто отдыхали в летние каникулы, покрытые утренним туманом поля под золоченым восходящим солнцем, цветочные клумбы, расцвеченные буйством красок - всё, я любила рисовать всё, что окружало меня… Кроме людей. Их я рисовала редко. Люди казались мне странными, недостойными внимания объектами, которые лишь в редких исключениях могли претендовать на исключительность, достойную быть отмеченной на полотне - теперь все изменилось. Моя кома, а, может быть, сама близость смерти, они заставили меня по-другому взглянуть на окружающих меня людей… Они неожиданно обрели в моих глазах незамеченные прежде значимость, текстуру и плотность. Я взяла альбом для набросков и два часа без остановки водил карандашом по бумаге, ощущая невиданный мне доныне восторг, от которого хотелось насвистывать в такт «марсельезе» или хотя бы притопывать ногой, что я, собственно, и делала.
        Мам, я дома, - выводит меня из творческого транса голос Мелиссы. Я слышу, как она скидывает с ног обувь, бухает на пол школьный рюкзак, потом включает кран на кухне. Тут-то я и обращаю внимание на свои эскизы: восемь страниц тщательно проработанных эскизов - и на всех одно и тоже лицо. Чье это лицо, догадаться несложно…
        Мам, что делаешь? - заглядывает в комнату Мелисса, падая рядом со мной на кровать и раскидывая руки в форме звезды. Я испуганно прячу альбом под одеяло.
        Распаковывала краски и кисти, - указываю на названные предметы кивком головы. - А теперь немного отдыхаю. А как у тебя в школе? Уже получили новое расписание?
        Дочь начинает расписывать мне перипетии своего нового учебного года, и я запихиваю альбом еще глубже под одеяло - не думаю, что ей бы понравилась одержимость собственной матери глазами чужого мужчины. Не ее отца. А в том, что я немного одержима, сомневаться, увы, не приходится… Даже я уже должна признать это.
        *
        Мам, просыпайся, - сквозь сон ощущаю, как кто-то осторожно теребит меня за плечо.
        Мелисса? В чем дело? - приоткрываю глаза и кошусь в сторону окна. Ну хотя бы уже светло… - Начался пожар?
        К счастью, нет, - посмеивается та негромко. - Но тебе все-таки лучше встать… Тише, не разбуди отца!
        Так в чем все-таки дело? - продолжаю недоумевать я, покорно облачаясь в теплый свитер, поданный мне Мелиссой. - Зачем эти вещи? Я в них задохнусь, ты же знаешь.
        Не задохнешься, - суетится она около меня. - Ночи становятся холодными и утром тоже довольно свежо…
        Мы идем на прогулку?
        Почти угадала.
        Мы крадемся по дому, словно две хитрые мыши, решившие умыкнуть кусочек сыра прямо из-под бдительного кошачьего ока.
        Надевай сапоги, - командует у порога дочка, указывая на мои украшенные цветочками резиновые сапожки. Сама она тоже облачается в куртку и даже наматывает на шею шарф. Смотрю на нее удивленным взглядом…
        Что, - отзывается она на него, - я не хочу мерзнуть!
        Мы что ли на Северный полюс собрались? - не могу удержаться от «шпильки». - Уж не решила ли ты собственноручно доставить письмо Николаусу? - округляю глаза в мнимом шоке от своей догадки.
        Как смешно! - насмешливо отзывается дочка и выталкивает меня за порог.
        Не знаю точно, который сейчас час, но улицы еще погружены в сонную негу раннего - очень раннего! - утра, погружены в негу и в сырой, почти осязаемо плотный туман, оседающий на кончике моего носа мелкими капельками воды. Туман! Его как будто бы распылили в воздухе из невидимого пульверизатора…
        Делаю глубокий вдох - все равно, что выпиваю стакан воды.
        Какая прелесть! - улыбаюсь я дочери, хватая ее за руку. - Туман. Ты знала?
        Ну конечно, - все с тем же насмешливым превосходством отзывается она на мои слова. - А почему ты думаешь, я вытащила тебя из дома в такую рань? Нормальные люди все еще спят в своих постельках…
        Ага, я поняла: нормальные еще спят, а такие вот ненормальные, как мы, устраивают…
        Охота за туманом?
        Охота за туманом! - восклицаем мы с Мелиссой в один голос и даже подпрыгиваем, все еще держась за руки.
        Пойдем, - она тащит меня по улице, нисколько не заботясь о моем подпрыгивающем на каждом шагу животе. - У меня есть для тебя сюрприз.
        Сюрприз?
        Сюрприз! - вопит она, и я вижу выступившую из туманного морока знакомую фигуру, при виде которой у меня предательски екает сердце. Снова… Опять.
        Доброе утро, Ханна, - приветствует меня все тот же знакомый голос, пожимая мои дрогнувшие пальцы.
        Доброе утро, Марк.
        Готова к охоте за туманом? - улыбается он, нервно откидывая с лица прядь слегка отсыревших волос. - Я знаю лучшее место для этого. Ну что, едем?
        Мы готовы! - Мелисса открывает передо мной переднюю дверцу Маркова автомобиля, а сама плюхается на заднее сиденье.
        В салоне тепло и сухо, так что от всеобъемлющего ощущения счастья мне хочется закричать…Громко и пронзительно. Но я, конечно же, этого не делаю, просто стискиваю пальцами длинные отвороты рукавов своей куртки и смотрю вперед на почти пустынные по утру улицы города, мелькающие перед глазами.
        Тебе Мелисса рассказала про охоту за туманом? - наконец прерываю я затянувшееся молчание.
        Марк отводит глаза от дороги:
        Отчасти, - загадочно отвечает он. Прямо улыбка чеширского кота! - А отчасти это сделали твои картины. Они очень красноречивы!
        Красноречивы? Правда? - поддеваю его я. - Я и не знала, что они у меня такие болтливые. Теперь придется научить их хорошим манерам…
        Марк выруливает на тихую сельскую дорогу, возможно, в сторону Фойхта, точно я не скажу, и я впитываю каждое движение его изящных рук, переключающих рычаг скоростей. Отец у меня был строителем, и я любила те моменты, когда он катал меня на своем погрузчике, вот точно также переключая механическую коробку передач… Что-то щелкало, повинуясь движению его натруженных пальцев, и я горделиво лучилась улыбкой «это мой папа. Он самый лучший!» Наверное, с тех пор я и люблю наблюдать, как мужчина водит машину - в этом есть что-то донельзя сексуальное. Это почти как приручать дикого зверя…
        Не расскажешь, почему так любишь туманы? - Марк улыбается мне. - Есть какая-то особенная история?
        Мама провела детство в деревне, - опережает мой ответ Мелисса. - Они жили около старой водяной мельницы… Сейчас от нее осталось только полуразвалившееся колесо, мы ездили смотреть на него… - Она пожимает плечами: - Ничего особенного, если честно.
        Я улыбаюсь: моя дочь - типичный городской житель, который не мыслит свою жизнь без общественного транспорта и интернета и который даже курицу считает страшным, неизведанным чудовищем. А вот мне долго пришлось привыкать к жизни в городе… Мы переехали сразу после развода родителей - и этот двойной удар тогда сильно подкосил меня.
        Расти в деревне было чудесно, - ностальгически говорю я. - Там было тихо и… очень туманно! - с улыбкой. - Подчас поход поутру в тумане до остановки превращался в настоящее приключение… Казалось, стоит сделать два лишних шага - и вот он, самый край размытого туманом мира, но край этот постоянно куда-то ускользал. Детские впечатления самые стойкие! - вздыхаю я, натягивая рукава куртки на кончики пальцев.
        А я всю жизнь прожил в городе, - как бы с сожалением произносит Марк, и меня так и подмывает спросить про его родителей. Он никогда о них не говорит. Вот и теперь мы съезжаем с дороги, паркуясь рядом с четко вымеренными цветочных грядками, на которых еще красуются последние в этом году гладиолусы и подсолнухи, так что мои вопросы так и остаются незаданными.
        Туман вокруг нас повисает рваными, изодранными в клочья ватными ошметками, забивающимися в нос, словно угарный газ; кажется даже дышать здесь тяжелее, чем в городе.
        Это поземный туман, - говорит нам Марк, когда мы стоим посреди всего этого молочно-белого марева, смаргивая капельки влаги, повисающие на ресницах. - Тут недалеко речка, вот он и растекается здесь, словно кисель. Ну что, пойдемте!
        Он протягивает мне руку. Что, снова? Мои мысли, тревожно взметнувшись, мокрыми бабочками падают к моим ногам - в тумане я ощущаю себя неожиданно смелой: протягиваю руку и позволяю пальцам Марка переплестись с моими пальцами. Мы не смотрим друг на друга, но я почти уверена - он сейчас улыбается счастливой улыбкой, и улыбка это вовсе не адресована Мелиссе, резвящейся, словно щенок, чуть в стороне от нас, нет, ее адресат - я сама.
        И я тоже улыбаюсь… Это все равно, что попасть в Зазеркалье, в котором все возможно, это как на секунду позволить себе быть просто счастливой, не оглядываясь по сторонам!
        Мелисса смутным, черно-красным пятном мелькают посреди широкого поля, которое мы сейчас пересекаем в поисках туманной родительницы - реки, она то громко выкрикивает какие-то диковинные слова, искажающиеся в пропитанном влагой воздухе до едва различимой абракадабры, то вдруг начинает распевать песни Елены Фишер, которые сама же вечно и критикует. Похоже, туман странно действует на человеческий мозг: для меня он, как веселящий газ, для Мелиссы, возможно, тоже, а Марк… Поглядываю на него боковым взглядом - он продолжает улыбаться. Ну да, мы все чуточку обезумели, так я и знала, констатирую не без радостного удивления.
        А ты сам какие природные явления больше любишь? - любопытствую я. - Снег? Дождь? Ветер?
        Марк обращает ко мне свое красивое лицо в обрамлении взмокших волос, на секунду задумывается, а потом сжимает мои пальцы:
        Ты можешь мне не верить, но я никогда об этом не задумывался, - его голос чуточку хриплый, словно он заболевает ангиной. - Но сейчас мне кажется, что нет ничего лучше хорошего, густого тумана с рассеянными в нем пятнами уличных фонарей. Согласна со мной?
        Было бы странно, начни я с тобой спорить, - по-доброму насмешничаю я. - Я как будто бы вернулась в детство…
        Тебе было там хорошо?
        Очень, - выдыхаю я с искренним чувством. А сейчас даже еще лучше, хочется добавить мне, но я не решаюсь. Мне просто нельзя этого делать… Это было бы неправильно. Но Марк, кажется, и так достаточно хорошо понимает меня - его пальцы снова стискивают мою ладонь, и я вдруг ощущаю острую потребность притянуть его к себе и поцеловать. Поцеловать его жесткие губы, которые на ощупь, я уверена, мягче растопленного шоколада, прижаться к его груди, утопив руки, лицо и вообще всю себя в ожигающем тепле его тела…
        Я хочу чужого мужчину! Прикусываю губу и пытаюсь выровнять разбушевавшееся, подобно шторму, дыхание.
        Я не могу хотеть чужого мужчину! Но я хочу…
        Так ты будешь меня рисовать или как? - вдруг спрашивает меня он. - Ты, кажется, что-то говорила об этом, - невинный взгляд серо-голубых глаз. - Так вот, я не против, даже наоборот: никогда не был объектом творческих изысканий. Это, должно быть, любопытно…
        Представляю, как выписываю ямочку на его подбородке («нет, повернись к свету и улыбайся!») и провожу четкий контур его высоких скул… пальцами («не двигайся, замри в таком положении!»). От собственных фантазий у меня практически темнеет в глазах…
        Эй, люди, я кажется угодила в кроличью нору! - раздается из тумана голос моей невидимки-дочери. Она смеется над собственным каламбуром, и смех этот стелется над землей, подобно поземке… - Кто-то должен прийти и помочь мне. Ой, надеюсь, я не подвернула ногу!
        Ты разрушила домик несчастного кролика? - вторит ей Марк, не выпуская моей руки. - Это не очень мило с твоей стороны.
        Я вообще не милая, разве ты не заметил? - И уже плаксивым голосом: - Мама, вели ему прийти и помочь мне!
        Я пожимаю плечами, мол, да, кажется, она действительно нуждается в нашей помощи, хотим мы того или нет. Марк выпускает мою руку:
        Подожди меня здесь, ладно? Я найду тебя через секунду, - и быстро уходит в туман.
        Я слегка поеживаюсь от сырости, но блаженное умиротворение так и льнет ко мне, словно льняная сорочка, так что я игнорирую это маленькое сырое неудобство. А потом я слышу голос, который зовет меня:
        Ханна! Ханна, где ты? Я, кажется, заблудился.
        Мама, где ты?
        Закрываю глаза и вслушиваюсь:
        Ханна, нам нужен ориентир!
        Зажмуриваю глаза еще плотнее:
        Ханна, подай, пожалуйста, голос!
        Не может быть… Не может быть… Не может быть…
        Распахиваю глаза, различая расплывчатую фигуру, приближающуюся ко мне, и мучительно выдыхаю:
        Это был ты. Это был твой голос! Я сейчас узнала его.
        Прослеживаю стремительную смену выражений на лице подошедшего мужчины: недоумение, догадка и следом - неловкость с ноткой виноватой покорности.
        Трясу головой, чтобы хоть как-то уместить в ней всю ошеломляющую невероятность данной догадки.
        Мой Голос, Голос, который я поначалу считала принадлежащим Маттиасу, а потом и вовсе уверилась в его выдуманности, тот самый Голос все это время принадлежал Марку. Парню с серо-голубыми глазами, в которого я, что уж обманывать самое себя, с некоторых пор абсолютно неуместно влюблена! Не знаю, как такое вообще возможно, но отрицать очевидное больше нельзя: я вышла из комы влюбленной в этого странного парня с ямочкой на подбородке… Я была нетерпима к нему поначалу, лишь потому что ревновала к собственной дочери, и едва его чувства стали более понятными для меня, как я… потянулась к нему, словно иссушенный засухой цветок. Я любила его - я хотела его! Я хотела нас… Но почему он хотел меня? Я с ним даже не была прежде знакома.
        Ханна, позволь мне все объяснить, - его голос звучит как… как из тумана. Именно так я его и ощущаю. - Не замыкайся в себе, ладно? Не придумывай то, чего нет. Ханна, Ханна…
        Закрываю глаза и наслаждаюсь последними мгновениями своего туманно-безумного счастья… Мое имя в его устах звучит почти как симфония.
        Глава 25.
        «Не сейчас, Марк, - завтра», сказала ему вчера, когда секрет моего таинственного Голоса раскрылся мне в утреннем - как же там Марк назвал его? - поземном тумане. Да, кажется, так… Голос в тумане. Я несколько раз пробую это словосочетание на вкус, перекатывая его во рту, словно конфету, - звучит забавно. Как название какого-нибудь триллера или ужастика из репертуара Стивена Кинга.
        Моя жизнь превратилась в ужастик? Вполне возможно, что так оно и есть: иначе от чего бы мне замирать от ужаса вот уже больше двадцати пяти часов кряду, каждая минута которых заставляет мое сердце тревожно сжиматься…
        «Дай мне время осознать это. Дай время подумать».
        И я думаю вот уже сутки, сутки как думаю и сопоставляю: например, я понимаю теперь - пусть это и звучит невероятно - почему порой мне кажется, что я знаю о Марке такие вещи, знать которые я просто физически не могла бы, или испытываю в его присутствии такие чувства, наличие которых претит любым рациональным доводам рассудка. И я понимаю теперь, что неким иррациональным, почти сверхъестественным образом я помню все его разговоры, ведомые им со мной в коме: я помню, какой кофе он предпочитает и что, наоборот, вызывает у него отторжение: например, японские суши (его от одного вида оных уже «чуток подташнивает»), еще я знаю, что у него конфликт с родителями и страсть к собиранию марок… Не могла же я просто взять и все это себе напридумывать?
        Звонок в дверь выхватывает меня из собственных мыслей, и сердце тут же срывается на бешеный перестук. Невесомо ступая, подхожу и прикладываю ладони к дверям - я точно знаю, кто за ними стоит.
        Ханна, я знаю, что ты дома. Открой, пожалуйста! - голос Марка. - Я должен многое тебе объяснить.
        «Должен» - это правильное слово. Он должен мне объяснить - я должна выслушать… Только страшно. Так страшно, что легче трусливо спрятаться, забившись в самый темный угол… Только не существует такого угла, который укрыл бы нас от собственных мыслей! Я щелкаю замком.
        Ханна, - на выдохе произносит Марк, заслоняя дверной проем. - Спасибо, что открыла мне.
        У меня был выбор?
        Выбор есть всегда, - одаривает он меня невеселой, полной тревоги улыбкой.
        Банальная фраза.
        Ты права.
        Прохожу к дивану - мой гость следует за мной. Мы стоим, не решаясь поднять друг на друга глаза… Наконец Марк произносит:
        Прости, что не сказал тебе сразу… Ты бы просто не поняла.
        Я и сейчас не понимаю, - парирую жестче, чем собиралась. - Все то время, что я пела дифирамбы Маттиасу, считая его своим таинственным Голосом, вы с Мелиссой все знали и позволяли мне пребывать в неведении. А потом и вовсе допустили мне считать себя безумной фантазеркой, придумавшей некий эфемерный образ, идеал, фикцию… Тебе следовало сразу признаться мне, - укоряю я Марка в сердцах. - Это уберегло бы нас от многих недоразумений.
        Тот выглядит виноватым, и это мне нравится. Разве я одна должна претерпевать все эти адовы муки?
        Считаешь, скажи я тебе тогда после пробуждения «Ханна, это не Маттиас, а я был твоим таинственным собеседником», ты бы послушалась меня? - вскидывает он на меня свои серо-голубые глаза. - Думаешь, не обозвала бы меня лжецом и пронырой, неизвестно откуда взявшимся недотепой? Думаешь, мы бы сразу сдружились и все у нас было бы лучше некуда? - жестко сжатые губы углубляют ямочку на его подбородке.
        Я сникаю, признавая правоту его слов. Я бы ни за что не поверила ему тогда… Он видит, как опускаются мои плечи и его выражение лица смягчается:
        Я уже говорил тебе, Ханна, что не планировал врываться в вашу жизнь и усложнять ее своим присутствием, пусть даже незначительно, но так получилось… И я хочу рассказать, как это вышло. Помнишь, я обещал тебе сделать это однажды. Теперь, думаю, самое время, - Марк легонько подталкивает меня, помогая удобнее усесться, а потом и сам присаживается рядом. Не могу противиться глубине его глаз, хотя знаю, что так или иначе мне придется это сделать. Но почему бы не позволить ему для начала высказаться… Я никуда не тороплюсь. - Не знаю, как это правильней сформулировать, Ханна, только сейчас, оглядываясь назад и анализируя всю свою жизнь, я отчетливо вижу, что никогда не жил собственным умом, - начинает он тихим, нерешительным голосом. - Всегда по чужой указке… по родительской указке, и ведь что странно, я даже не замечал этого. Отец постоянно твердил, что я должен продолжить семейную традицию и стать врачом, не то, чтобы я не хотел этого, нет, но, возможно, если бы мне был предоставлен выбор, я бы мог стать кем-то другим: не посредственным терапевтом в заштатной больнице, а, скажем, талантливым
ветеринаром, - мы невольно улыбаемся друг другу. - Всегда любил животных больше людей. Но выбора мне не дали… Потом появилась Вероника, и между нашими семьями как бы негласно было решено, что мы непременно будем вместе и даже непременно сыграем пышную свадьбу. Думаю, так бы все и случилось, не встреть я тебя, Ханна… - это признание не делает его счастливым, я это вижу. Кроме того, упоминание некой Вероники не делает счастливой и меня тоже… - Пусть это звучит высокопарно, но ты помогла мне переосмыслить всю мою жизнь.
        Не думаю, что это правда, Марк.
        Он невесело, почти с горечью хмыкает и качает головой:
        Нет, это правда, ты просто не видишь всей картины, - говорит он мне. - После того, как ты заглянула мне в самую душу… тем июльским утром в день аварии, вся моя жизнь переменилась, я уже упоминал об этом, если ты помнишь: я не пошел работать в отцовскую клинику, как то было давно между нами условлено, а напросился к доктору Хоффманну… чтобы быть ближе к тебе? Не знаю. Не могу сказать точно. Но с тех пор отец не разговаривает со мной. Мама не может простить мне расставание с Вероникой, а Вероника считает, что я… влюбился в призрак. Так что, сама видишь, вся моя жизнь стала другой. Стараюсь не зацикливаться на словах о «влюбленности в призрак»…
        «Вся моя жизнь стала другой», - повторяю его слова, продолжая свою собственную внутреннюю борьбу. - Ты счастлив, Марк? - наконец смотрю я в его глаза.
        Счастливее, чем когда-либо, - серьезно произносит он и продолжает: - Хотел бы я вернуть расположение своих родителей? Однозначно. Готов ли я ради этого отказаться от тебя, Ханна? - теперь и он пристально смотрит мне в глаза. - Однозначно нет. Я люблю тебя, ты ведь и сама это знаешь, не так ли?
        Боже, - ахаю я, закрывая лицо руками. Да, я догадывалась о его чувствах (разве женщина не всегда догадывается о подобном?), но услышать признание вот так вслух - это как удар под дых, вышибает весь воздух из легких, устраивает мини инсульт в чистом виде. Я не могу дышать, не могу дышать… Должна.
        Убираю руки от лица и - раз, два, три - быстро произношу:
        Марк, ты не должен говорить мне такие вещи. Я не свободна, и об этом ты тоже знаешь…
        Поднимаю на него взгляд и испытываю острый приступ нового удушья, замечая полукружия Марковых ресниц, покоящихся на бледных, слегка заросших черной щетиной щеках. Он выглядит таким беззащитным, таким ранимым, что мне с трудом удается взять себя в руки… вернее не удается: я тяну эту самую руку и кладу ее на его поникшее плечо. Марк тут же отзывается на мою робкую, ободряющую ласку стремительным движением своих рук, которые сжимают мою протянутую ладонь и подносят к своим губам.
        Они горячие…
        Горячие и мягкие, как я себе и представляла. Мне хочется прикрыть глаза и насладиться их прикосновением, пусть даже просто к костяшкам моих пальцев. Но я запрещаю себе это делать.
        Я знаю, что люблю тебя больше твоего мужа, - говорит мне мой пылкий поклонник. А я только и могу, что невесело улыбнуться: он, возможно, и прав - давно не уверена в мужниных чувствах.
        Это не имеет значения, - качаю я головой. - Я его жена и это главное. Я никогда не брошу его!
        Марк не спорит со мной, чем по-настоящему удивляет меня, должно быть Мелисса что-то рассказывала ему о моих родителях.
        Даже если он больше не любит тебя? - уточняет он просто.
        Этого ты не знаешь, - я все еще позволяю ему держать себя за руку. - Маттиас просто скуп на эмоции… Всегда был таким. Но все эти годы он был для нашей семьи настоящей опорой и поддержкой, не суди его строго. Пожалуйста! - потом я все-таки добавляю: - Возможно, ты не знаешь об этом, но мои родители развелись, когда мне было двенадцать: отец ушел к другой женщине, и это разбило маме сердце. Она и до этого была не особо ко общительной, а после и вовсе превратилась в призрак самой себя, так глубо спряталась от всего мира, что даже я, ее родная дочь, не могла до нее достучаться. Я осталась практически сиротой при живых-то родителях… Это было очень трудное для меня время, Марк, - мне приятно сопереживающее пожатие его пальцев, - одна против целого мира, брошенная и нелюбимая… Тогда-то я и дала себе зарок, что никогда не сделаю ничего подобного, не позволю себе разрушить жизнь другого человека… Маттиас этого не заслужил. Прости меня, Марк…
        Он молчит и даже не смотрит на меня. Хотела бы я знать, что творится сейчас в его голове…
        Когда я встретила Маттиаса, мне было едва ли больше шестнадцати, - продолжаю я свою короткую исповедь. - И он очаровал меня почти в одночасье: высокий, спортивный и такой веселый. А веселья в моей жизни было маловато… Так что я влюбилась в него по уши и выскочила замуж сразу же после окончания школы, уже будучи беременной. Он мог бы меня бросить, сказать, что ему не нужен этот неожиданный довесок в виде ребенка, но он этого не сделал, - бросаю взгляд на нашу совместную фотографию на стене, - он женился на мне. Теперь мы семья, и это многое для меня значит.
        Мы молчим, погруженные каждый в свои безрадостные мысли. Я снова смотрю на лицо мужа, улыбающееся мне с фотографии, и с отчаянной силой хочу вновь почувствовать себя любимой, значимой, такой, чтобы до дрожи в коленях… А сама даже не уверена, любит ли меня Маттиас по-прежнему или все наши чувства превратились в пепел. Но ведь любое пепелище можно возродить снова… или нельзя? Смотрю Марку в глаза и мечтаю о его объятиях и его тепле - вижу огонь в его глазах. Не в тех глазах, которые должны бы согревать меня, думается мне с отчаянием.
        Я знал, что именно так ты мне и ответишь, Ханна, - говорит Марк, протягивая руку и заправляя выбившуюся прядь волос мне за ухо. - За это я люблю тебя еще больше…
        Бедное мое сердце! Оно так и рвется сказать: «И я, и я тоже люблю тебя», но не говорит, только бьется часто-часто, впитывая тихую музыку непривычного слуху признания.
        Не надо, - качаю я головой. - Не рви мне сердце…
        Он улыбается печальной улыбкой: ну конечно, ему не нужны слова, чтобы понять меня… Он и так все знает.
        Больше не буду, обещаю. Только, - он снова подносит к губам мою руку и смотрит слегка исподлобья, - не гони меня, ладно? Позволь мне быть рядом с тобой. Позволь мне быть твоим другом…
        Искушение согласиться так велико, что мне приходится обхватить себя руками, вернув, наконец, себе хоть какую-то видимость власти над обеими руками. Это было бы неправильно.
        Нет, Марк, так не получится, - шепчу я ему через силу, - нельзя быть другом тому, кто… - Кто заставляет тебя постоянно хотеть большего! - Ты и сам все понимаешь, - в отчаянии выдыхаю я. - Не заставляй меня говорить это вслух. Я не могу
        Он смотрит в сторону, словно обдумывая нечто стороннее, и мне кажется, он при этом посматривает все на ту же фотографию улыбающегося Маттиаса на стене.
        Я должен тебе кое-что сказать, Ханна, - наконец обращается он ко мне. - Только не знаю, как это сделать…
        Еще что-то, помимо его «Я люблю тебя»? Может ли быть что-то еще более сложное, нежели это его признание? Марк выглядит пугающе.
        Маттиас… - начинает было он, но щелчок дверного замка прерывает его слова.
        Мам, я дома! - провозглашает Мелисса с порога.
        Мы с Марком вскакиваем, как по команде, и я смущенно отхожу в другой угол комнаты - мне надо успокоиться.
        О, Марк, привет! - дочь приветливо улыбается моему гостю. - Какими судьбами? - и уже более испуганно: - Маме было плохо?
        Тот машет головой, мол, нет, ничего подобного, и тогда Мелисса окидывает нас внимательным взглядом своих не по-детски взрослых глаз, а потом говорит:
        Прошлой ночью мама совсем не спала, - смотрит на меня, - кажется, у нее началась бессонница, как доктор Хоффманн и опасался.
        Вам нужно непременно сказать ему об этом при вашем следующем визите, - отстраненно констатирует Марк, а потом прощается с нами обеими.
        Марк, - окликает его Мелисса, но тот даже не оборачивается. Слышу только его быстро удаляющиеся шаги по дорожке за дверью…
        Мелисса смотрит на меня с осуждением.
        Глава 26.
        Я и не представляла, что можно так тосковать по кому-либо: почти до физической боли, до ломоты во всем теле. До слез, которые так и просятся быть выплаканными, но все не приходят… Кажется, моя болезнь даже серьезнее, чем я могла только представить. Даже рисовать не могу… Моя едва наметившаяся муза снова покинула меня.
        Ты уверена, что тебе не надо показаться доктору Хоффманну? - спрашивает меня Маттиас накануне утром. - Ты выглядишь не ахти как…
        Его слова меня задевают, как, впрочем, и любые слова, произносимые им в последнее время. Должно быть, это побочный эффект сторонней любви, той, что нынче окрашивает в розовые тона другой объект моего чувства. Значит ли это, что я больше не люблю своего мужа? Я не знаю. Или не хочу знать…
        С доктором Хоффманном у меня свидание на следующей неделе, - язвлю я, не сдержавшись. - А сегодня только визит к физиотерапевту. Хочешь сходить со мной? - пытаюсь я смягчить свою резкость.
        Маттиас потирает рукой свой внушительного вида бицепс и слегка хмурит лоб.
        Слушай, я бы с удовольствием, - тянет он нерешительно, - да только Марко…
        Марко? Тот самый, которому ты помогал чинить гаражную дверь? - боюсь это снова звучит довольно язвительно.
        Ну да, - мой муж, похоже, не замечает моего тона, - тот самый Марко…
        У него снова дверь не работает?
        Не, дверь мы починили… просто он просил заехать, выпить по парочке пива… в благодарность.
        А в прошлый раз вы не могли выпить?
        Так я на работу уже опаздывал, - виновато отзывается тот. А потом подходит ко мне и неловко, почти также, как и на первом свидании, заключает меня в свои медвежьи объятия: - Ты что, сердишься, что ли, Ханна-Монтанна? Твои гормоны прямо монстры какие-то… Не спускай их на меня, ладно?
        Его ласка мне приятна, хотя стотысячное упоминание моих «расшалившихся» гормонов заставляет быть несколько раздраженной. Не обними он меня сейчас - быть беде.
        Ты сегодня работаешь в «Адской колеснице»? - интересуюсь я у Маттиаса. Тот слегка напрягается - его мышцы так и сдавливают меня со всех сторон, словно каменные стенки древнего склепа. На меня накатывает приступ клаустрофобии, и я порывисто отстраняюсь от него… Он, к счастью, ничего не замечает, только снова морщит свой массивный лоб.
        Деньги нам бы не помешали, - мнется он, должно быть, побаиваясь новой реакции моих гормональных «монстров». - Но если ты не хочешь…
        А я, действительно, не хочу? На самом деле мне абсолютно все равно: из двадцати моих проведенных дома послебольничных ночей, Маттиас провел в нашей постели лишь девять из них… и те как будто бы на другой планете. Я умиротворяюще ему улыбаюсь:
        Ты прав, деньги нам бы не помешали. Спасибо, что так заботишься о нас!
        Лицо моего мужа становится почти фиолетовым от смущения. Он отводит глаза, быстро чмокает меня в губы и выскакивает из дома со скоростью пули… Кажется, моя похвала его напугала.
        Я все еще тихонько посмеиваюсь, когда со стороны кухни доносится голос Мелиссы:
        А ведь он прав, ты выглядишь не ахти, мама, - голос этот звучит критически - дочь окидывает меня цепким взглядом. - И почти совсем не спишь ночами… Тебя что-то тревожит?
        Что, по-твоему, может меня тревожить? - пытаюсь я свести все к шутке. - Разве тебе не достаточно моего круглого живота? Твоя сестренка жуткая непоседа… а днем мне спится лучше. Вот и все.
        Она мне не верит и смотрит так всепонимающе, что мне даже делается чуточку не по себе.
        Так значит ваша очередная размолвка с Марком тут не при чем? - Мелисса прищуривает глаза. - Он уже почти неделю здесь не появляется и, похоже, больше и не появится. Ты его прогнала, так что ли?
        Что за нелепость, Мелисса, - наигранно веселюсь я. - Никакой размолвки между нами не было… и никого я, как ты выражаешься, не прогоняла. С какой стати, скажи мне на милость, я должна была вообще это делать?
        Это ты мне скажи, что у вас случилось в тот день, когда я застала вас вместе… Я не дура, мама. Вы тогда напрочь разругались… Я же вижу.
        Ничего ты не видишь! - не выдерживаю вдруг я, чувствуя как вскипают во мне те самые невыплаканные слезы. - И не придумывай то, чего нет, слышишь меня?
        Я-то прекрасно все слышу… и на зрение тоже не жалуюсь, - она складывает руки на груди, - а вот некоторые, - драматическая, многозначительная пауза, - настолько слепы и глухи, что дальше собственного носа ничего не замечают!
        После этого она срывается с места, подхватывая на ходу свой школьный рюкзак, и тоже выскакивает за дверь со скоростью все той же револьверной пули…
        Мелисса Вебер! - кричу я ей вслед. - Не смей так со мной разговаривать, дерзкая девчонка.
        Но слова мои плющатся о захлопнувшуюся дверь и мертвыми падают у порога.
        Мелисса… Мелисса, - повторяю я убитым голосом, но отвечает мне лишь звенящая тишина опустевшего дома. И тогда я закрываю лицо руками и даю наконец-то волю колючим, но облегчающим боль слезам, которые прорываются почти рычащими, дикими всхлипами. И я без сил падаю на кровать, продолжая исторгать из себя тоску и отчаяние, боль и томление, которые отравляют каждую клеточку моего тела… Уж лучше бы я и вовсе никогда не приходила в себя! Лучше бы оставалась там, в коме…
        Слезы заканчиваются почти также внезапно, как и начинаются, и когда размытая пелена перед глазами проясняется, первое, что я вижу - мои рассыпанные по трюмо кисти вперемешку с тюбиками акриловой краски и закрепителем. Смахиваю рукой последние слезы и хватаю пустой холст, сиротливо прислоненный с боку того же трюмо и иду на кухню - там лучшее в доме освещение. Устанавливаю мольберт и выдавливаю на палитру немного черной краски…
        Первые мазки выходят корявыми и изломанными, неуверенными, словно проба пера годовалого ребенка, неживыми и словно безликими. Пустыми.
        Секунду смотрю на эти странные каракули критическим взглядом, но не даю им себя запугать, нет, только не сегодня… Сегодня я устала от неудач. Примеряюсь взглядом к намеченным линиям и полукружиям, и начинаю так отчаянно махать кистью, что краска заляпывает даже кухонные шкафы и холодильник, но мне все равно - сегодня все это не имеет значения.
        Когда угол падения света изменяется, я слегка сдвигаю мольберт и продолжаю рисовать, позабыв о времени и даже, кажется, о визите к физиотерапевту. И только теперь я начинаю в полноте осознавать, насколько мне не хватало всего этого творческого полубезумия, этого куража, когда пальцы как будто бы самостоятельно парят над холстом, выписывая им одним ведомый сюжет, когда ты становишься частью другой, новой Вселенной, в которую лишь у тебя одного имеется персональный VIP-доступ. И больше ни у кого…
        Звонят в дверь. Я игнорирую его - не хочу отрываться от работы, но звонок продолжает упорно трезвонить, и я иду открывать. Выгляжу, должно быть, ужасно: вся перемазанная в краске, с опухшими глазами, - но мне все равно.
        Простите, - за дверью - идеального вида девушка с аккуратным, волосок к волоску, длинным хвостом и в светло-бежевых слаксах. Ее блузка на тон темнее. Мне нравится это сочетание, и я невольно чувствую расположение к этой красивой девочке. А она между тем продолжает: - Я, должно быть, ошиблась адресом… Мне так неловко. Но вы ведь не Изабель Лехнер, не так ли? Я должна была встретиться именно с ней.
        Нет, я не Изабель Лехнер, подтверждаю я ее догадку. Салатовые босоножки очень идут к ее наряду…
        Понимаете, ее адрес прислали мне по Whatsapp, а батарея на смартфоне взяла и разрядилась в самый неподходящий момент. Не могла бы я позвонить от вас, пожалуйста! - она демонстрирует такую забавно-умоляющую мордашку, что я просто не могу ей отказать. Да и зачем…
        Конечно, проходите, - отступаю в сторону, давая ей войти.
        Спасибо огромное. Вы так добры! - идеальная девушка проходит к нашему телефону, расположенному прямо здесь, в прихожей, и снимает трубку. Я ей не мешаю, иду к мольберту и смотрю на то, что у меня получилось.
        На лучшую, как мне кажется, работу в своей жизни - на идеальное сочетание серо-голубого в глазах неправильного для меня человека. И этот человек на холсте так сильно похож на Марка, что у меня быстрее стучит сердце… Боже, я так соскучилась по нему! Я так хочу его видеть.
        Простите, - девушка в слаксах напоминает о себе легким стуком в дверную раму, - еще раз спасибо, что позволили мне позвонить. О, - в следующий момент ее голос меняется, - извините мое любопытство, но вы, должно быть, художница, можно мне посмотреть? - она подходит ко мне и встает рядом, и я даже не успеваю запретить ей. Спрятать свою работу - не хочу, чтобы ее видели. Она слишком личная. К счастью, эта девушка чужая для нас…
        Вы это сами нарисовали? - уточняет она, как будто бы, подобно мне, не верит в возможность создания чего-то столь совершенного.
        Я утвердительно киваю - мне страшно от мысли, как много говорит о моем сердце этот портрет. Он буквально кричит «я люблю человека, который здесь изображен!» Его нельзя никому показывать, понимаю я в одночасье. Его нужно спрятать.
        Я настолько погружена в свои мысли, что не сразу замечаю выражение лица незнакомки, которая продолжает молча всматриваться в черты любимого мною лица… Это выражение почти нечитаемо, оно как закрытая книги в глухой, светло-бежевой обложке.
        Могу я купить этот портрет? - удивляет она меня неожиданным вопросом. - Я заплачу вам хорошие деньги.
        Я не просто удивлена - почти ошеломлена и потому не сразу нахожусь, что ответить.
        Я никогда не продавала своих картин, - наконец лепечу я. - Если хотите, я вам ее подарю.
        Правда? - она вскидывает на меня не менее удивленные глаза. - Расстанетесь с портретом так просто… забесплатно?
        Если вам он действительно нравится…
        На самом деле я вовсе не хочу с ним расставаться - хочу смотреть на любимое лицо вечно. Но мне нельзя, нельзя поддаваться подобной слабости… И потому все лучше, чем спрятать его на чердаке, а потом тайком пробираться туда, чтобы полюбоваться им.
        В нем чувствуется истинная страсть, - девушка касается кончиком пальца едва просохших теней на подбородке изображенного мною мужчины. - Вы знаете его лично или он просто художественный вымысел?
        В том, как она касается пальцами холста, ощущается нечто интимное, почти эротичное, если хотите, это как несмелая ласка, желание… Я не могу отвести от этих пальцев глаз. В голове пульсирует, набухая некая мысль, которая пока еще не может обрести отчетливости…
        Знаю лично, - отвечаю я ей. - Но рисовала я его по памяти. Это хороший друг нашей семьи.
        Лгунья… лгунья… ты самая большая лгунья на Земле!
        Друг? - повторяет незнакомка. - Вы очень хорошо изображаете… друзей, - секунду она молчит, продолжая изучать… моего мужчину. - Так я могу забрать эту картину или нет? - наконец уточняет она.
        Да, конечно, - не могу отвести от нее глаз. Мне уже больше не хочется отдавать ей свою работу… отдавать ей Марка, но я пообещала. - Только краска еще не полностью просохла… и надо наложить закрепитель.
        Вы передумали мне ее отдавать? - вскидывается она с неожиданной горячностью. - Я же сказала, что могу заплатить… Нет, деньги мне не нужны, - спокойно говорю я, - картина ваша.
        Благодарю. - Она снимает холст с мольберта и идет к дверям, так ни разу на меня и не оглянувшись. Весь ее вид полон такого королевского достоинства: начиная от высоко вскинутого подбородка и заканчивая особой горделивой походкой - что я ощущаю себя жалкой замарашкой, которую вдруг поставили на место.
        Вас зовут Вероника? - обращаюсь я к ее удаляющейся спине, пересекающей в этот момент порог нашего дома. - Вы невеста Марка, не так ли?
        Она делает несколько шагов, а потом оборачивается… Глаза у нее блестят.
        Бывшая невеста, - говорит она с горечью, которая так и сочится с кончика ее языка. - А этот взгляд, - кивок в сторону картины в руках, - вам удалось передать его идеально…
        У обочины стоит красивый небесно-голубой автомобиль, и моя незнакомка… теперь уже знакомка, если быть точной, стремительно распахивает водительскую дверь и садится за руль. Портрет Марка занимает место на пассажирском сидении…
        Смотрю им вслед и сердце сиротливо сжимается.
        Глава 27.
        Когда вчера вечером Мелисса возвращается домой, все следы моего творческого буйства старательно отмыты и изничтожены, так что ничто даже не намекает на безумную маленькую музу, посетившую меня днем.
        Тем лучше. Не стану же я объяснять дочери, куда делась написанная мною картина: «Подарила ее бывшей невесте своего нынешнего возлюбленного». Лучше не придумаешь!
        Маттиас подарил мне вчера букет гладиолусов, я не очень люблю эти цветы, но само внимание не могло не польстить мне. Возможно, не все у нас еще потеряно, как знать…
        Белые Марковы розы, преподнесенные мне Маттиасом в день выписки из клиники, превратились в цветочные мумии, и я с болью в сердце заменила их этими гладиолусами - как будто бы избавлялась от последних следов пребывания Марка в нашем доме.
        Можно ли полюбить кого-то так сильно всего лишь за неделю?
        Иногда, говорят, хватает и взгляда… а у нас был целый месяц почти магического - почему нет? - общения в клинике. Женщина в коме и ее пылкий поклонник! Я улыбаюсь. Все это звучит, как роман…
        Ханна, - окликает меня старческий голос. Я оборачиваюсь.
        Фрау Ридель? Доброе утро.
        Старушка нынче облачена в сиреневый кардиган и в сиреневый же берет, ручной вязки, как я полагаю.
        Подарок, - говорит она мне, заметив мой интерес к своему головному убору. - От подруги. Мы можем поговорить?
        Я как раз выходила из детского садика, куда отвела Ёнаса поутру, и эта нежданная встреча разжигает мое любопытство, хотя я практически уверена, что говорить мы будем о Марке. Ну что ж, так тому и быть.
        Пройдемте немного в ту сторону, - старушка указывает по направлению детской площадки, которая в это время дня обычно пуста, - там есть где присесть. Мои ноги нынче не те!
        Мы молча пересекаем проезжую часть и движемся в указанном направлении.
        Прекрасные деньки, - восторгается моя спутница, - одни из последних в этом году. Так называемое, бабье лето! Спешите насладиться им до следующей весны. - Потом она бросает взгляд на мой округлившийся живот и спрашивает: - Так когда у вас срок? Декабрь- январь, я полагаю?
        Да, январь четырнадцатого.
        Уже знаете, кто у вас будет?
        Еще нет, хочу сделать себе сюрприз.
        Та одобрительно кивает головой, и мы наконец добредаем до первой же лавочки, на которую и садимся.
        Хотела поговорить с вами о Марке, - сразу же берет она быка за рога. - Да, думаю, вы и сама об этом догадываетесь, - она смотрит на меня впритык. - Мальчик влюблен в вас, и сейчас он несчастен.
        Я прикрываю глаза, словно этим можно изменить сам факт услышанного.
        Фрау Ридель…
        Ханна, я все понимаю, - похлопывает она меня по руке. - Понимаю, что вы замужем и ждете третьего ребенка, понимаю, что Марк младше вас и выглядит сущим мальчишкой… Но я все равно хочу, чтобы вы знали: он, действительно, любит вас, и это не просто какой-то каприз, Ханна, это нечто большее. Думаю, вы и сами это чувствуете…
        Фрау Ридель, - наконец могу ответить ей я, - если вы все так хорошо понимаете, то должны понимать также, что этот наш разговор не имеет ровным счетом никакого смысла. Я, как вы сами и сказали, замужем - и больше здесь не о чем говорить. Что бы я не чувствовала к вашему внуку, все это не играет никакой роли… У меня есть семья и этим все сказано.
        Старушка внимательно вслушивается в каждое мое слово и даже кажется вполне удовлетворенной, словно я только что не отвергла ее любимого внука, а, наоборот, поддалась всем ее увещеваниям.
        Так значит чувства есть? - ее глаза так и искрятся тайным довольством. Она похожа на любопытного воробья, выпрашивающего у меня хлебные крошки.
        Фрау Ридель, - с тонким укором в голосе произношу я. - Я только что сказала вам, что я замужем…
        Значит, есть, - удовлетворенно констатирует она, продолжая искриться лукавым восторгом. - Иначе бы вы так и сказали. Но вы не можете… Ханна, - она снова делается чуточку серьезнее, - ваше сердце знало ответ еще прежде, чем об этом догадался ваш разум.
        И что это должно значить? - опасливо интересуюсь я, слегка подаваясь назад.
        Это значит, что еще будучи в коме, вы уже выбрали моего мальчика, - и более таинственно добавляет: - Ваше ЭКГ сообщило нам об этом.
        Теперь я действительно улыбаюсь, думаю именно так улыбаются безумцам, чтобы не смутить их своим недоверием. Фрау Ридель безумна? Судя по ее последним словам - это стопроцентный факт.
        Простите, - я с осторожностью подбираю слова, - я правильно поняла, вы сейчас утверждаете, что моя электрокардиограмма сообщила вам о том, что я влюблена в вашего внука?
        Старушка улыбается и кивает головой. Она определенно наслаждается эффектом от произнесенных ею слов…
        Вы, моя милая девочка, сейчас думаете, что старая женщина, сидящая с вами на этой скамейке, выжила из ума, не так ли? У вас есть все основания так думать, я понимаю. Но иногда с нами происходят странные, необъяснимые вещи, которые мы просто должны принять на веру… Спросите об этом Марту, вашу медсестру, ту, что ухаживала за вами в клинике. Уверена, она расскажет вам много интересного о вас самой…
        Мне кажется, что я превращаюсь в один большой - от макушки до кончиков пальцев - вопросительный знак, скептически воззрившийся на старую женщину. О чем она говорит?
        Еще одно имею я вам сказать, Ханна, - снова говорит мне та, - не отказывайтесь от любви, никогда не отказывайтесь от любви… Иногда мы просто не видим всей перспективы, мы закостеневаем в своих привычках и боимся посмотреть правде в глаза. Готовы ли вы, - тычок пальцем в область моего солнечного сплетения, - посмотреть правде в глаза и дать своей жизни второй шанс?
        И что все это должно значить? - мой растерянный голос звучит странно даже для самой себя.
        Ничего более того, что я уже вам сказала, дорогая! - фрау Ридель поднимается со скамьи и стремительно жмет мою руку. - Через десять минут будет мой автобус, - она указывает на часики на своем тоненьком, птичьем запястье, - а ваш автобус, - многозначительно, - все еще не ушел, милая Ханна. Так и не упустите его!
        Я все еще, ошеломленная, стою посреди детской площадки, а шустрая маленькая «королева Виктория» успевает уже скрыться за поворотом, торопясь, как сама и сказала, на автобусную остановку.
        Что это сейчас вообще было?! Неужели она приехала специально, чтобы забросать меня своими неудобопонимаемыми сентенциями и таинственными ЭКГ-фактами… У меня голова идет кругом.
        Снова сажусь, снова прокручиваю в голове все только что услышанное… снова чувствую себя такой несчастной, что хоть волком вой. Я ощущаю себя пленницей темного подземелья, стены которого постепенно сжимаются, готовые вот-вот раздавить меня. Мне нужен выход! Мне нужно освобождение.
        ****
        Доброе утро, фрау Вебер! - окликает меня парнишка-почтальон, когда я подхожу к своему подъезду. У него в руках стопка писем и газет, из которой он споро выискивает корреспонденцию на наше имя: - Вот, сегодня только это. Всего доброго! - и бежит к своему электромобилю.
        Я сжимаю в руках два тонких конверта: реклама скоростного интернета - в одном, в другом… подписанном от руки… Что это? В другом… Надрываю конверт и вижу линованный листок, исписанный мелким, размашистым почерком. Женским почерком, отмечаю я мимоходом. Написано мне… «Здравствуй, Ханна, ты меня, насколько я знаю, не помнишь, но мы с тобой все же знакомы…»
        В глазах рябит, текст двоится и налезает строчка на строчку… Я оглядываюсь вокруг, словно надеюсь найти шутника, что послал мне это письмо. Вокруг никого, только два малыша неловко пинают друг другу футбольный мяч… «Здравствуй, Ханна…» Не знаю, кто эта Ленни, отправившая мне это письмо, но от дурного предчувствия внутри все сжимается. Еще раз оглядываюсь и захожу в подъезд - мне надо присесть.
        «Здравствуй, Ханна, ты меня, как я знаю, не помнишь, но мы с тобой все же знакомы… Познакомились в тот самый день, когда произошла та роковая авария, из-за которой ты впала в кому и которая лишила тебя воспоминаний обо мне. Мне жаль, что это с тобой произошло, правда… ведь не случись ее тогда, мы с Маттиасом были бы сейчас вместе, и ему не приходилось бы разрываться между нами обеими. Да, ты все правильно понимаешь: мы с твоим мужем любим друг друга, любим уже давно (в прошлые выходные у нас была годовщина, и он подарил мне золотое колечко. Оно могло бы быть обручальным, не стой ты на нашем пути!). Он постоянно обещает мне поговорить с тобой, но каждый раз, как ты понимаешь, не сдерживает своих обещаний - боится травмировать твою психику. Ты и так постоянно на нервах, если верить его словам, к тому же он считает себя виновником вашей аварии - он был весь на взводе, когда вез тебя домой. Должен был собрать вещи и перебраться ко мне, а в итоге снова застрял в вашем доме… Я знаю, это звучит жестоко, но и ты пойти меня: я устала так жить! Отпусти уже его наконец. Зачем тебе мужчина, который не любит
тебя? Если не веришь мне - приходи сегодня вечером по этому адресу и убедись в этом собственными глазами».
        Перечитываю это письмо еще четыре раза, прежде, чем его смысл наконец-то доходит до меня… Любовница. У моего мужа есть любовница. Любовница, которой подарили на годовщину золотое кольцо. И оно могло бы быть обручальным… Если бы не я.
        Тупо смотрю на указанный адрес - это где-то в районе «Адской колесницы» - и почти не дышу.
        «Иногда мы просто не видим всей перспективы… Посмотреть правде в глаза…» - фрау Ридель.
        «Я должен тебе кое-что сказать, только не знаю, как это сделать…» - Марк.
        «… А вот некоторые настолько слепы и глухи, что дальше своего носа ничего не замечают!» - Мелисса.
        Все эти странные фразы, прежде не совсем понятные для меня, враз всплывают в моей голове - разбираю их буква за буквой. Протяжно стону… Неужели все, кроме меня, знали об этом, думаю я в отчаянии? Неужели я была настолько слепа, что не замечала очевидного? Постоянные отлучки, ночные смены, новый парфюм и… гладиолусы. Утыкаюсь лицом в ладони - я стыжусь собственной слепоты. Глупая, наивная Ханна, мечтающая снова вдохнуть в разладившиеся отношения новую жизнь… Ха, как бы не так!
        Дорогая, ты дома? - вваливается в нашу квартирку мой многострадальный муж. Я прячу письмо за пазуху, словно камень, готовый швырнуть ему в лицо.
        Да, я здесь, - сама удивляюсь спокойствию собственного голоса.
        У меня кое-что есть для тебя.
        «Уж не золотое ли колечко, муж мой?», та и хочется сыронизировать мне, но я просто улыбаюсь, изображая заинтересованность.
        Та-дам! - он выхватывает из-за спины коробку конфет. - Твои любимые. Налетай!
        Я беру у него протянутую мне коробку конфет и даже целую его в густо пахнущую лосьоном после бритья щеку, отчетливо понимая, что это наш последний с ним поцелуй. Другого не будет… и к счастью.
        Спасибо. Я слышала, шоколад - лучшее средство по усмирению разбушевавшихся «монстров», - ехидничаю я, направляясь в сторону спальни. - Тебе когда на работу? Мы успеем вместе поужинать?
        Маттиас нервно проводит по волосам:
        Вообще-то я хотел уйти пораньше… Тут такое дело…
        Ничего, - обрываю его миролюбивым тоном, - иди, если надо. Не беда.
        Слушай, - радуется он моему миролюбию, - давайте завтра вместе поужинаем… Завтра я точно смогу.
        Ага, - машу я головой, - завтра так завтра, - и оставляю его одного.
        Все бури, бушевавшие в моей душе все эти дни, сегодня до странности присмирели, как будто бы утреннее послание стало своеобразным бочонком варвани, вылитым на остервенелые в своем неистовстве волны. Я даже напеваю во время готовки, а потом долго и терпеливо играю с вернувшимся из садика Ёнасом в «Мемори», за что Мелисса награждает меня подозрительным взглядом. Около шести я переодеваюсь для выхода из дома - Маттиас тоже должен вот-вот выйти.
        Мам, куда ты собралась? - косится на меня дочка. - Мне пойти с тобой?
        Нет, - улыбаюсь я ей, - ты останешься с братом. Отец скоро тоже должен уйти…
        Она пожимает плечами, мол, хорошо, ладно, иди и делай то, что задумала. Так я и делаю: выхожу и занимаю наблюдательный пункт у ближайшей электрической будки. Маттиас не заставляет себя долго ждать и вскоре тоже выходит из дому - «Опель-Астра» подхватывает его буквально в нескольких шагах от моего схрона и увозит в неизвестном направлении. Или известном? Я достаю письмо и читаю указанный там адрес.
        - Конрадштрассе 21, - называю я таксисту нужную мне улицу и решительно занимаю место на заднем сидении. Была ни была…
        Глава 28.
        Такси ссаживает меня на тихой, тупиковой улочке в районе Гибитценхофа: ни одного свободного парковочного места вдоль тратуара - стены противоположных зданий как будто бы смыкаются над моей головой, подобно куполу. Такие места нагоняют на меня неизменную жуть…
        Я нахожу нужный дом и прочитываю фамилии на почтовом ящике - Ленни Вернер значится жилицей второго этажа. Ну что ж, отступать уже некуда: я нажимаю на звонок домофона, и тот отзывается мелодичным женским голосом:
        Уже открываю.
        Должно быть, хозяйка была уверена в моем визите, думаю я, поднимаясь по скрипучим деревянным ступеням. Дверь по левую руку от меня приоткрыта, и я слегка толкаю ее рукой.
        Проходи, - у темно-красного гардероба, оставшегося, должно быть, еще с бабушкиных времен, стоит, сложив руки на обширном… животе, миловидная женщина моих примерно лет. Ее каштановые волосы собраны на макушке в небрежный пучок, придающий ее лицу некую ребячливость, не вяжущуюся по сути, с умудренным взглядом карих глаз, устремленных прямо на меня.
        На ее фоне я ощущаю себя жалкой наивной мечтательницей, ничего не понимающей в жизни. Еще раз бросаю взгляд на ее огромный живот… Она беременна? Иначе и быть не может.
        Это он постарался, - кивает она головой в стороны комнат за своей спиной. - Заделал младенчика, а мне отдувайся.
        Ее негромкий смех, приправленный легкой хрипотцой, кажется мне смутно знакомым, так что я невольно хмурю брови, словно это может помочь мне вспомнить.
        Когда вам рожать? - интересуюсь я, а сама думаю: так вот почему он так хотел избавиться от нашего малыша, у него уже был один и второй был бы определенно лишним.
        Со дня на день, - отвечает женщина, продолжая посмеиваться. - Ты в прошлый раз точно также спросила «а какой у вас срок?», а потом пошло-поехало… Уж ты была в ударе, это точно! Что, совсем ничего не помнишь?
        Я мотаю головой. От мысли, что кто-то знает обо мне нечто такое, чего сама я не могу вспомнить - мне становится жутко и неприятно.
        Ленни, с кем ты там разговариваешь? - раздается приглушенный стенами голос моего мужа, а потом шаркающие шаги сообщают и о самом его приближении. Я замираю. Женщина рядом - тоже. Несколько секунд мы молча ожидаем появления нашего общего мужчины, а потом испуганное «Ханна?» разрезает тревожную тишину, и я наконец выдыхаю.
        На Маттиасе банный халат и тапочки - принимал душ, хладнокровно отмечаю я, заметив его слегка влажные волосы. В руках - полотенце, на лице - виноватое выражение нашкодившего кота. Стоит между двумя беременными от него женщинами и молчит…
        Что-то продолжает смутно шевелиться на задворках моей памяти, но все еще остается сокрытым.
        Ну вот все и открылось, - не выдерживает нашего молчаливого переглядывания любовница моего мужа, - теперь ты знаешь, что у Маттиаса есть я… Что теперь будешь делать?
        Перестань… Не надо так, - неловко тормозит ее мой… бывший муж. Потом в мою сторону: - Ханна, я… мне очень жаль… я не хотел, так просто вышло… Я…
        Ты должен был мне раньше обо всем рассказать, - обрываю я его заикающуюся речь. - Не надо было ничего скрывать.
        Вот, я же тебе говорила! - взмахивает руками женщина. - Надо было давно ей признаться, а ты все боялся рот раскрыть. К слову, - теперь уже она обращается ко мне, - в прошлый раз ты не была такой спокойной: устроила тут такой концерт - мама не горюй! Матти тебя еле успокоил.
        Смотрю на нее и напрасно пытаюсь представить себя разъяренной склочницей - не получается.
        Я этого не помню, - отвечаю ей равнодушно. - И скандалить больше не стану… - Потом снова смотрю на своего мужа, почти нелепого в этом своем банном халате посреди такого разоблачения: - Ты только вещи свои завтра забери, - говорю я ему. - Желательно днем, когда детей не будет дома. Я им сама обо всем расскажу.
        Ханна, - порывается он ко мне, но я останавливаю его, выставив вперед руку.
        Не надо, Маттиас, просто разойдемся как цивилизованные люди, не устраивая ненужных сцен.
        Он виновато опускает свою черноволосую голову, смотрит в пол.
        Давай я тебя хотя бы провожу, - переминается он с ноги на ногу, и я вдруг обращаю внимание на его тапочки… Да это ж те самые пушистики, которые я сама купила ему не так давно! Вот почему у Маттиаса был такой перепуганный вид при виде их, и вот почему из десятка других я купила именно эти тапочки - наверное, подсознательно помнила, как видела их на муже в предыдущий раз.
        В прошлый раз на тебе тоже были эти тапочки? - спрашиваю я с улыбкой, чем привожу обоих в состояние крайнего изумления.
        Я… я не знаю… наверное, - лепечет мой герой-любовник. - А какое это имеет отношение..
        Да никакого, просто любопытно. - Потом в последний раз окидываю взглядом маленькую прихожую нового Маттиасова дома и добавляю: - А провожать меня не надо… еще простудишься ненароком, а у тебя скоро любовница рожает. Поздравляю, папочка!
        Иду по узкому тротуару, прочь от дома под номером двадцать один, в почти блаженном полузабытьи. На душе так легко, что еще чуть-чуть и взлечу… Странное состояние, и я знаю ему название - это покой. Иррациональный душевный покой, рождающий на губах счастливую полуулыбку, а в ногах - жажду движения. И я иду… Пересекаю перекресток за перекрестком, улицу за улицей, мысли сменяют одна другую, и вот уже день начинает гаснуть, загораются фонари. Меня приводит в чувства звонок моего сотового (не первый, как мне кажется):
        Мам, ты где? - слышу взволнованный голос Мелиссы. - Почему не отвечаешь на звонки? Я волновалась.
        Я их не слышала, извини, - отзываюсь я так невозмутимо, что дочь сразу же настораживается. Так и вижу, как она нервно морщит свой маленький носик.
        С тобой все в порядке? - спрашивает она снова. - У тебя странный голос… - секунду молчит и добавляет: - Это как-то связано с папой?
        Ты хочешь знать, не связано ли это с тем фактом, что у него есть другая женщина?
        За то время, что в трубке повисает гробовое молчание, я, мне кажется, могла бы досчитать до пятидесяти. Даже шороха не слыхать…
        Так ты знаешь, - наконец звенит ее голосок.
        Знаю. А как давно знаешь об этом ты? - любопытствую я не без упрека.
        Мелисса вздыхает:
        Узнала за пару дней до аварии, - отвечает она глухим голосом, - видела как они целовались в машине.
        А мне почему не сказала?
        Сказала! - восклицает та в телефонную трубку. - В тот же день тебе все и выложила… Ты просто не помнишь.
        О, - такого я действительно не ожидала. Значит вот как я узнала об измене Маттиаса - от собственной дочери. - Понятно.
        Ты была сама не своя, когда я тебе сказала, - продолжает Мелисса. - Сначала не хотела мне верить, а потом плакала… Ты много плакала, мам, я тогда пожалела, что обо всем тебе рассказала. Уж лучше бы молчала, - она на секунду замолкает. - А потом ты пошла в «Адскую колесницу» и тебе там сказали, что отец уже несколько месяцев, как там не работает и адрес его подружки назвали тоже. Вот ты и поехали к ней тем утром… Прости.
        Осмыслить все это не так-то просто, но я держу себя в руках…
        Ничего, милая, - улыбаюсь я в телефонную трубку. - Мне кажется, я им задала в тот день жару - надолго запомнят. - И добавляю: - Его подружка беременна…
        Сама не знаю, зачем это говорю - просто вылетело слово-«воробей», назад не поймаешь.
        Мам, Марк тоже об этом знает, - вдруг говорит мне Мелисса, никак не отреагировав на мои слова.
        Я догадалась. И как давно?
        Он узнал в день твоего пробуждения…
        Мы снова молчим. Я вдруг ощущаю себя обессиленной и мешком падаю на лавочку на остановке. Ноги стынут. Темнеет. Бросаю взгляд на автобусное расписание…
        Мам, так где ты все-таки? - беспокоится Мелисса. - Уже темнеет.
        Я называю остановку.
        Не волнуйся, дождусь автобуса и приеду, - успокаиваю я дочку - Со мной все хорошо. Я отключаюсь.
        И уже собираюсь было нажать на отбой, когда Мелисса говорит мне:
        Мам, без него нам будет лучше. Я точно знаю.
        Я улыбаюсь: твои слова да Богу б в уши…
        Я скоро буду, милая. До встречи!
        Автобус будет только через сорок минут, и я начинаю усиленно топать ногами, пытаясь не дать себе замерзнуть. Осеннее солнце коварно: стоит ему закатиться за горизонт, как холод так и щиплет тебя за голую кожу.
        … А в голове - Марков портрет, тот самый, что я подарила Веронике… И зачем я только это сделала? Глупая, глупая… влюбленная Ханна…
        Замерзла? - слышу вдруг звук знакомого голоса и стремительно поворачиваю голову в его направлении.
        Марк! - выдыхаю я так удивленно, что его приветливая улыбка становится еще шире.
        Ждала кого-то другого? - тихо посмеивается он, привычным жестом откидывая волосы с лица. Люблю, когда он так делает… Я вообще… люблю… его.
        Я ждала автобус… - Ох уж мне эта фрау Ридель со своими иносказаниями!
        Моя машина за углом, - Марк протягивает руки и сжимает мои холодные пальцы, - едва нашел парковочное место. Пошли, пока меня не оштрафовали!
        Марк…
        Да? - он подносит мои руки к губам и начинает согревать их своим дыханием, при этом смотрит на меня исподлобья… с веселым блеском в глазах. Такое чувство, что не было ни нашей недельной разлуки, ни моего категоричного «нам больше нельзя видеться».
        Марк… - Сердце так громко бьется о ребра, что я даже опасаюсь за собственное благополучие.
        Да, Ханна?
        Марк… - Я больше не могу противиться силе собственного желания и подаюсь вперед, ныряя в серо-голубые озера Марковых глаз и в его… мягкие губы, прильнувшие ко мне с нежной настойчивостью - поначалу, а потом - с голодным остервенением.
        Невероятно… Восхитительно… Непередаваемо… Лучше, чем я могла только вообразить!
        Марк…
        Ханна.
        Марк, я хочу сказать…
        Я знаю.
        Что ты знаешь?
        Я знаю, что ты хочешь мне сказать.
        Ты не можешь этого знать, - шепчу я совсем тихо. - Возможно, ты ошибаешься.
        Он проводит рукой по моим растрепавшимся волосам - от нежности у меня замирает сердце.
        Надеюсь, что знаю… и не ошибаюсь, - говорит он при этом.
        Перестань! - я легонько пихаю его кулаком в плечо и не могу перестать улыбаться. Если я выгляжу такой же слегка осоловевшей от нашего поцелуя, каким выглядит сейчас мой возлюбленный, то любовь, определенно, пьянит… И мне нравится это хмельное состояние!
        Прости, это был лучший поцелуй в моей жизни… и мой язык немного заплетается, - признается вдруг Марк с улыбкой.
        Я притягиваю его к себе за отвороты расстегнутой куртки, и мы долго-долго смотрим друг другу в глаза.
        Я люблю тебя, - наконец признаюсь я. - Возможно, я сошла с ума, но я так люблю тебя, Марк. - Потом утыкаюсь лицом ему в грудь и впитываю как сам быстрый перестук его сердца, вторящий моему почти в унисон, так и умиротворяющее тепло мужского тела, преданного мне и любящего МЕНЯ. Это дороже всего, что только может быть даровано нам проведением… Спасибо, Господи!
        Вот видишь, - Марк гладит меня по спине, - я же говорил, что знаю, о чем ты хочешь мне сказать…
        Ты много на себя берешь, - наигранно хмурю я брови.
        Вовсе нет, - он пожимает плечами. - Я давно знал об этом, счастлив, что теперь и ты поняла это.
        О нет, - стону я, - это ведь не из категории «мне сказало об этом твое ЕКГ»? - закатываю я глаза, вспомнив разговор с его бабушкой. - Нет, нет, только не говори мне об этом.
        Об этом и о многом другом, - вторит мне Марк голосом доброго доктора, увлекающего пациента в сторону психиатрического отделения. - У нас есть много тем для разговоров… и не только, - он снова мимоходом касается моих губ, - но для начала, пожалуй, нам следует поехать домой. Здесь становится все холоднее, а твои дети волнуются о нас.
        О нас?
        А как, ты думаешь, я нашел тебя? - приподнимает он брови. - Мелисса наказала мне вернуть тебя в целости и сохранности. И я не могу ее подвести!
        Боже, я даже не знаю, как на это реагировать…
        Реакция в виде поцелуя вполне приветствуется!
        Мы сплетаем наши пальцы в крепкий замок и бредем прочь от пустующей остановки. Автобуса все еще нет, но мне он и не нужен - я села в другой.
        Эпилог.
        Я так нервничаю, что едва могу дышать, - стонет взвинченная до предела Ханна, - а уж о том, чтобы присесть - и думать нечего.
        Я подхожу и бережно беру ее за плечи, заставляя любимую посмотреть прямо в свои глаза. Обычно это ей помогает: она говорит, мои глаза действуют на нее гипнотически, чем я и пользуюсь самым бессовестным образом, - только сегодня этот «гипноз» не срабатывает - я чувствую, как ее всю потряхивает, словно в ознобе. Придется прибегнуть к более решительным мерам…
        Думаешь, малышке понравится твое скисшее от нервозности молоко? - напускаю я в голос капельку строгости. - Не женщина, а торнадо какой-то… Немедленно прекрати эти метания и…
        И? - подгоняет меня она, абсолютно не устрашенная моим строгим голосом.
        … И вообще все будет хорошо. Иди сюда! - я тяну ее за руку в ближайшую комнату - та выполняет функцию студии, в которой меня подчас охватывает странная неловкость, ведь с доброй половины расположенных здесь холстов на меня смотрит мое собственное лицо - и плотно прикрываю за нами дверь.
        Что ты задумал? - посмеивается Ханна, лукаво прищуривая враз потемневшие глаза.
        Задумал успокоить тебя, - шепчу я самым эротическим голосом, на который только способен, - и я знаю единственно верный способ сделать это… - Целую тыльную сторону ее шеи под волосами и при этом веду пальцами вдоль позвоночника. - Думаю, тебе не помешает немного расслабиться…
        Мы не будем делать это сейчас, - сипит Ханна, откидывая голову и позволяя мне касаться губами пульсирующей жилки на шее под ее подбородком. - Твои родители вот-вот придут.
        Ну и что? - продолжаю осыпать поцелуями ее побородок, подбираясь к губам. - Со своей женой я могу делать все, что угодно.
        И все же, - Ханна смотрит мне прямо в глаза, - как ты можешь быть таким спокойным?
        Именно в этот момент я очень даже не спокоен, как ты можешь заметить, - многозначительно улыбаюсь я, прижимая переволновавшуюся строптивицу к своему телу. - Так что перестань задавать вопросы и поцелуй меня.
        Ты пользуешься моей слабостью, - ворчит она не всерьез и послушно целует меня в губы. Наши поцелуи никогда не прискучат мне, я знаю это также верно, как верен сам тот факт, что кислород нужен нам для поддержания нашей жизни. Ханна и есть мой кислород… Не знаю, как я жил без нее… и без этих поцелуев. Иногда вся твоя предыдущая жизнь, как преддверие чего-то иного, как растянувшееся на года ожидание настоящего события, которое и есть единственно значимое для тебя - таким событием для меня стала встреча с Ханной: секундное столкновение взглядами на переполненной автомобилями трассе - и вот твоя жизнь приобретает смысл. Ты начинаешь понимать для чего живешь и качество этой жизни улучшается вдвое, втрое, в добрую сотню раз…
        Я просто люблю тебя, - шепчу я ей между поцелуями, и собственное сердце кажется оглушающе громкогласным.
        Мам, - прерывает наш поцелуй окликающий голос Мелиссы, - Эмили жаждет внимания. А у меня руки в муке…
        Мы с Ханной дружно посмеиваемся, ощущая себя нашкодившими детьми. Ее щеки предательски алеют…
        Марк, тебя это тоже касается! - кричит она снова. И мы потихонечку выскальзываем за дверь…
        Так и знала, что вы вместе где-то зависаете, - закатывает глаза девочка, от которой не укрывается ни наше совместное появление, ни тем более материнское раскрасневшееся лицо тоже. - Как дети, право слово, - ворчит она, вызывая у нас с Ханной приступ неудержимого хихиканья. Ну вот, она хотя бы немного отвлеклась и забылась… Миссия выполнена.
        Я смотрю на часы - осталось меньше десяти минут. Сказать, что я нервничаю - значит ничего не сказать, только Ханне знать об этом вовсе не обязательно. Если мне престоит встреча с собственными родителями, то для нее они и вовсе чужие люди, чужие люди, которые, возможно, считают ее виновницей моей с ними размолвки. Если честно, не знаю, чего ожидать от нашей нынешней встречи…
        Я позвонил им меньше недели назад, ни на что особо не рассчитывая, но мама удивила меня, сговорившись об этом свидании… А я бы и не позвонил вовсе, не заставь меня Ханна пойти на этот шаг: «мы не можем устроить венчание без присутствия твоих родителей. Это неправильно, Марк», сказала она мне однажды вечером, когда я поделился с ней планами на наше венчание в церкви Святого Леонарда. В ЗАГСе мы побывали еще два месяца назад… До того, как на свет появилась малышка Эмили. Моя дочка.
        Ну-ка, улыбнись папочке, - сысыкаюсь я с малышкой, которую Ханна держит на руках. - Вот, послушная девочка.
        В этот момент звенит звонок, и Ханна мечет в меня перепуганный взгляд. Хочу подбодрить ее улыбкой, но губы деревенеют и, кажется, совсем не слушаются меня. В конце-то концов! Бросаю последний взгляд на ба с Мелиссой, которые побрасали свою стряпню на кухне и теперь толпятся на пороге кухни, замерев в ожидании, и иду открывать дверь.
        Февраль выдался в этом году чрезвычайно холодным, и обе фигурки родителей, завернутые в теплые полупальто, кажутся мне какими-то нереальными и словно забытыми, как смутная память о былом сне. Мы неловко здороваемся. Мне стыдно за то, что я ощущаю отца с матерью такими далекими от моей нынешней жизни и еще хуже становится мне от мысли, что вот эти самые морщинки на отцовском челе, прежде мной не замечаемые, появились на его лице именно из-за меня.
        Пальто можете оставить здесь, - указываю я на вешалку у стены. - А теперь сюда… Осторожно, здесь игрушки Ёнаса.
        Я слегка отпихиваю ногой вереницу выстроившихся у порога маленьких машинок, и мы все оказываемся лицом к лицу. Ханна такая бледная, что мне страшно за нашу малышку, лежащую у нее на руках - не уронила бы. Ёнас тоже забился под стол и выглядывает оттуда большими, любопытно-опасливыми глазами… Только ба с Мелиссой, словно две воинственные амазанки, сжимают в руках свое импровизированное оружие: скалку - одна, и половник для соуса - другая. Я благодарен им за эту поддержку.
        Здравствуй, мама, - обращается к амазанке с половником моя мама. - Давно не виделись.
        Не по моей вине, - ворчит та недружелюбно. - Впрочем у меня было чем себя занять, - и она обводит всех нас потеплевшим взглядом. - Я не жалуюсь.
        Мама теребит в руках ручку своей кожаной сумки, вижу как ей все это тяжело дается, и решаюсь прийти на помощь.
        Мама, это Ханна, - подвожу я ее к своей возлюбленной. - А это наша дочь Эмили.
        Твоя дочь? - лепечет она растерянно, и я молюсь, чтобы она не сказала чего-нибудь сверх этого.
        Да, мама, - повторяю я твердо, - это моя дочь Эмили.
        Несколько бесконечных секунд она молчит, обмениваясь с отцом нечитаемым взглядом своих полинявших (уж не от слез ли?) светло-голубых глаз. Тот на фоне взволнованной матери кажется почти отстраненно-холодным… Один этот вид вызывает у меня спазмы в желудке - кончится ли эта встреча хоть чем-то хорошим?
        Можно мне ее подержать? - наконец обращается мама к прикрывшейся ребенком, словно щитом, Ханне. - Она кажется такой маленькой.
        Да, конечно, - Ханна осторожно перекладывает малышку с рук на руки. - Ей только второй месяц пошел, но она уже улыбается…
        Они с моей матерью обмениваются смущенными взглядами, и я немного оттаиваю.
        Нам надо ужин доготавливать, - уведомляет нас в этот момент бабушка и возвращается на кухню. - Мелли, раскатывай тесто. Само оно в рулеты не скатается. Живее!
        Мелисса тоже выскальзывает из комнаты, и я подзываю к себе Ёнаса, все еще ведущего наблюдение из-под стола, подобно партизану в тылу врага. Тот несмело подходит.
        Это Ёнас… - «мой сын», хочется добавить мне, но я решаю пока не доводить до крайностей и потому просто говорю: - Старший братишка Эмили. Он у нас большой поклонник книг про автомобили…
        Отец молча смотрит на нас обоих.
        Не покажешь, где у вас тут туалетная комната, - вдруг произносит он свои первые а все время слова. Голос у него хриплый, словно простуженный, и немного надтреснутый.
        Да, конечно, пойдем.
        Я веду его по нашему новому дому, который мы снимаем не так давно, примерно, три последних месяца, и спазмы в моем желудке все усиливаются и усиливаются - так и до язвы недалеко.
        Я указываю отцу на дверь в конце коридора и собираюсь уже было ретироваться, когда он останавливает меня такими словами:
        Ты выглядишь счастливым, сынок.
        Доброта его голоса ошеломляет меня настолько, что я теряю дар речи. Буквально. Он видит это и делает шаг в мою сторону: лицо исковеркано гримасой боли, руки дрожат…
        Марк… прости меня, - шепчет он еле слышно, и в моих глазах вскипают горячие слезы. - Мне так жаль, мальчик мой, прости меня…
        Папа… - Отец обнимает меня и начинает глухо рыдать мне в рубашку. Это все еще ошеломляюще и непостижимо, но и животворяще тоже: в этот самый момент я понимаю, что все у нас действительно будет хорошо. Что наше «долго и счастливо» тоже имеет место быть и оно начинается здесь и сейчас.
        Ты тоже прости меня, отец, - глухо шепчу я в ответ и крепко сжимаю его дрожащую руку.
        Конец.