Первый, случайный, единственный Анна Берсенева
        Гриневы. Капитанские дети #5
        К двадцати годам художница Полина Гринева окончательно убеждается в том, что в жизни нет ничего скучнее отношений с мужчинами- однообразными, слабыми и самовлюбленными существами. Полину не интересует ни «концептуальная», ни «красивая» жизнь окружающих ее мужчин: их увлечение буддизмом, или бриллиантами, или закрытыми клубами для элиты… Ее притягивает совсем другое: Полина занимается мозаикой, у нее появляется возможность реализовать свои планы, да еще в очень необычных условиях. Поэтому она не обращает особенного внимания на знакомство с кинооператором Георгием Турчиным. Полина еще не знает, как заметно он отличается от ее знакомых и какой "сильный магнит" появился теперь в ее жизни…
        Анна Берсенева
        Первый, случайный, единственный
        Часть I
        Глава 1
        Что такое прямые чувства, Полина не знала.
        Вообще-то она и задумываться не стала бы о таких невнятных вещах, если бы не попался на глаза брелок в виде гранатового сердца, пронзенного серебряной стрелой. Брелок лежал в одной из бесчисленных бабушкиных пепельниц. Раньше он был прицеплен к ключам от бабушкиной квартиры, а полгода назад Полина самолично его отцепила. Потому что и квартиру-то продавать было… неприятно, а отдавать еще и это родное сердечко в чужие руки - это и вовсе было гадостно.
        И вот он попадается на глаза почем зря, напоминая о всяких смутных и ненужных словах, вроде этих, про прямые чувства.
        Брелок в виде пронзенного сердца подарил бабушке Эмилии какой-то безутешный поклонник, и она потом говорила Юре, любимому внуку:
        - Прямые чувства, Юрочка, никогда ведь не бывают пошлыми, даже если выглядят таковыми.
        А Юрка пересказал эти ее слова Полине. То есть не пересказал, а просто вспомнил о них мимолетно, как всегда. Меньшего любителя возвышенных сентенций, чем старший брат, Полина в жизни не встречала.
        Бабушка Миля умерла, когда ее младшей внучке было девять, квартиру продали через десять лет, потому что… Потому что Юра так решил. Но вот и спустя полгода после этого Полина все еще сидит здесь на широком подоконнике, поджав ноги в пестрых гетрах, и смотрит вниз, на полукруг тихого, с цветочными клумбами, ровно двадцать лет знакомого двора.
        Двор, впрочем, приобрел такой элегически-патриархальный вид - бордюрчики, цветочки - совсем недавно и после долгого перерыва. Просто обитателям писательского дома у метро «Аэропорт» наконец надоело, что их жилище прочно превратилось в ночлежку для бомжей и туалет для уличных торговцев, и, проявив невиданную в творческой среде солидарность, они поставили на арки, ведущие во двор, решетки такой прочности, словно за ними, во внешнем мире, жили тигры.
        - Ну и правильно,- сказала мама в ответ на это Полинкино ехидное наблюдение.- Я вот в книжке читала, только не помню, в какой, что вся эта мерзость началась, когда интеллигент стал объясняться в дверях с хамом, вместо того чтобы дать ему ногой под зад.
        - Это Битов написал,- улыбнулась Ева.- Роман «Пушкинский Дом». А я и не думала, ма, что ты его читала.
        Ева - та читала абсолютно все. Полинка не знала такой книжки, которую не прочла бы ее старшая сестра - неважно, была эта книжка в программе гимназии, где Ева преподавала русскую литературу, или ни в какой программе ее не было.
        Полинка к книжкам относилась с некоторой настороженностью: читала-то много, но при этом не верила, что слова могут сказать больше, чем говорят линии и краски.
        Задумавшись обо всем этом, она не заметила, как открылись железные ворота, ведущие во двор, и у соседнего подъезда остановилась Женина машина - ярко-красный, похожий на блестящий стручок перца «Фольксваген». Женя вышла из машины, открыла заднюю дверцу, один за другим вытащила три битком набитых супермаркетовских пакета. Вслед за пакетами из машины показался Ванечка, и Полина улыбнулась, как всегда она улыбалась и как все улыбались, видя его. Племянник был такой маленький, что не улыбнуться было невозможно. Просто не верилось, что не грудной, а двухлетний, на своих ножках стоящий ребенок может быть таким крошечным.
        Женя дождалась, пока Ванечка выберется наружу, закрыла машину и пропустила его перед собою на дорожку, ведущую к подъезду. Ванечка, впрочем, по дорожке не пошел, а, стоя на месте, протянул руку и подергал за один из пакетов. Женя засмеялась - даже сверху было видно, как сразу переменилось ее красивое холодноватое лицо,- отдала пакет, и довольный ребенок потащил его к подъезду, волоча прямо по асфальту.
        Полина тоже засмеялась и даже прижалась носом к стеклу, чтобы получше все это разглядеть. Ванечка был совсем не похож на Юру, но, видно, гены проявлялись у них в чем-то большем, чем внешнее сходство.
        Правда, этот мальчик-с-пальчик неожиданно оказался очень похож на своего прадеда, то есть на Полинкиного деда. Профессор Юрий Илларионович Гринев умер, когда на свете не было не только Вани, но даже его папы. Может быть, гриневские гены пронзили время каким-то загадочным образом, и то, что так ясно читалось в прадедовой улыбке и во взгляде его чуть раскосых близоруких глаз за стеклами очков, вся эта непонятная, какая-то извиняющаяся и немного смущенная внутренняя сила,- вдруг проявилось в том, как его крошечный правнук забрал у Жени тяжелый пакет. А может, просто Ванечка удался характером непосредственно в своего папу, а что уж там теряется во мраке лет - это дело десятое.
        Фотография деда висела на стене в единственной комнате бабушкиной гарсоньерки. Полина вообще-то и пришла сюда для того, чтобы наконец снять и уложить в ящик и эту фотографию, и все другие, когда-то подаренные бабушке теми, кто был на них изображен,- Высоцким, Тарковским, Феллини, Окуджавой… Эта часть жизни кончилась, огромная часть, и нечего теперь было разводить сантименты.
        Полина вообще терпеть не могла сантиментов. Это Ева у них вечно прислушивалась к своим и чужим чувствам так, словно это и было самое главное в жизни.
        И потому сейчас, когда отчего-то рука не поднималась внести во все это неизбежный разор, Полина просто сказала себе: «Фотографии со стенки снять всегда успею, делов-то! Или Женю попрошу, еще лучше»,- и принялась собирать свои рисунки, разбросанные по всей комнате, кухне и даже по коридору гарсоньерки.
        Делать это ей тоже почему-то было неприятно. Как будто и в рисунках этих кончилась какая-то давняя жизнь, ее жизнь, и они лежали теперь мертвым, хотя и почти невесомым грузом.
        Ну, и к тому же было неприятно сознавать, что по меньшей мере половину из своих работ она бросила неоконченными. Даже те, которые делала на заказ, как, например, иллюстрации к книжке про Мэри Поппинс, и делала с удовольствием. И ведь, главное, черт его знает, почему бросила! Захотелось вдруг чего-то другого, вот и все, хотя, по-хорошему, сначала надо было бы сообразить, чего же такого другого хочется, а потом уж прежнее бросать.
        Конечно, права мама, когда говорит:
        - Полинке если все разрешать делать, что она хочет, она на Луну разве что захочет полететь, да и то ей надоест через неделю.
        Собственная безалаберность Полину не то чтобы угнетала, но как-то… смущала. Хотя и не слишком.
        Она складывала рисунки в папки, папки в картонные коробки из-под бананов, а коробки перетаскивала в прихожую и составляла друг на друга у стенки. Все-таки довольно много их получилось, несмотря на ее безалаберность.
        Через полчаса она почему-то устала. То есть не «почему-то», а всегда она уставала от бессмысленной механической работы и всегда сразу начинала выдумывать какое-нибудь занятие, которое можно было бы считать полезным и на которое поэтому вполне можно было бы отвлечься.
        Сейчас такое занятие отыскалось в ее рыжей голове мгновенно. Да и не занятие даже, а так… Надо поехать к Игорю и забрать свои вещи. Лучше бы, конечно, подождать, когда его не будет дома, чтобы лишний раз не объясняться. Но Игорь сейчас пребывает в очередном приступе медитации, а значит, большую часть дня и ночи проводит на диване, глядя то в стенку, то в потолок, и поэтому разминуться с ним затруднительно.
        «И правда, чего ждать? Прямо сейчас и поеду»,- решила Полина, и ей тут же стало весело оттого, что можно бросить эти дурацкие рисунки, и коробки, и мысли о том, что вот ей уже двадцать лет, а она так и не знает, чем же хочет заниматься, то есть вроде бы знает, но вроде бы получается, что толком и не знает, потому что… Надоели эти «потому что», век бы их в голове не крутить!
        Гарсоньерка полгода стояла пустая - Юра жил теперь у Жени,- поэтому на всем здесь лежал слой пыли. Полина чихнула, стряхнула серый пыльный комок с волос, прицепила к ключам бабушкин брелок и, наспех умывшись, вышла из квартиры.
        Игорь жил на Соколе, в том самом «деревенском» районе, о котором знали даже не все москвичи, не говоря о приезжих. Но художники знали об этом районе все поголовно, потому что это был как раз поселок художников. Он был построен еще до войны, но тогда, наверное, Сокол все же считался окраиной и маленькие деревянные домики смотрелись органично. А потом, уже после войны, они стали смотреться необычно, а теперь смотрятся просто роскошно, потому что иметь собственный особняк не в деревне Пупкино и даже не на Рублевке, а в двух шагах от метро - это, конечно, очень круто. Не зря же многие «новые русские» спали и видели, как бы прикупить здесь домишко, а художники изо всех сил этому сопротивлялись, и понятно, почему. Кому охота, чтобы под окнами тихого родного дома стреляли, взрывали друг друга или даже просто гуляли со своим идиотским размахом скороспелые хозяева жизни?
        Дом скульптора Латынина стоял в самом конце улицы Васнецова. Он был по старинке обнесен обычным деревянным забором. Игоревы родители уже три года жили в Америке, поэтому у них руки не доходили до того, чтобы возвести вокруг дома ограду, соответствующую духу времени и места. А деньги, которые они несколько раз присылали для этого сыну, как-то незаметно уходили на что-нибудь, что тот считал более насущным, чем какой-то забор.
        Дом был старый, и сад был старый, и трава пробивалась между камнями дорожки, ведущей к старому дому через старый сад. Полина потому и оттягивала момент, когда надо будет прийти сюда, что знала: стоит ей открыть калитку, пройти по этой травяной дорожке, подняться по скрипучей лестнице на высокое, как в «Сказке о семи богатырях», крыльцо - и так грустно, так странно станет на сердце… И подумает она: «И зачем отсюда уходить, и куда?»
        Именно так она и подумала, вставляя в замочную скважину большой, как у Буратино, только не золотой, а зелено-медный ключ, который извлекла из неглубокой дырки под ставнями.
        Полина не была здесь три месяца, но точно знала, где искать Игоря. Да его и искать не надо было - просто подняться в мансарду.
        На веранде стояли безглазые головы и обнаженные торсы.
        «А в сортире Ленин сидит»,- вспомнила Полина и улыбнулась.
        Сидящий Ленин был одним из сюрпризов этого дома, вообще полного всяких необычностей. Когда кто-нибудь из гостей, впервые попавших сюда, удалялся в туалет, все замирали в предвкушении удовольствия.
        - Ой, извините, здесь было не заперто!..- раздавался смущенный возглас.
        А уж за ним следовала индивидуальная реакция: хохот, мат или обращенные к вождю дружеские приветствия.
        Выполненный в человеческий рост гипсовый Ленин сидел на гипсовой же скамеечке рядом с унитазом. Для пущего эффекта Игоревы приятели раскрасили его в натуральные цвета и вместо кепки вложили в руку туалетную бумагу.
        Полина поднялась по скрипучей деревянной лестнице наверх и толкнула дверь комнатки под крышей. Ее ничуть не удивило то, что Игорь никак не отреагировал на появление в доме постороннего человека - на скрип входной двери, скрип половиц, скрип деревянной лестницы… Сейчас все это было ему безразлично.
        «Медитация - не хрен собачий»,- усмехнулась Полина.
        Правда, войдя в комнату, она обнаружила, что недавний спутник ее жизни не медитирует, а просто спит. Размышляя, будить его или не стоит, она остановилась в дверях.
        Из-за включенного обогревателя - старого, с открытой раскаленной спиралью - в мансарде было невыносимо душно. К тому же и свет почти не проникал в затененное березовыми ветками окно. Свет исходил только от багровой спирали обогревателя, и от этого в комнате стоял тяжелый полумрак, в котором видны были крупные капли пота на бритой Игоревой голове и на его голых плечах и пушинки, прилипшие к его мятым ворсистым брюкам.
        Очки лежали на полу у кровати; было что-то беспомощное в их широко расставленных тонких дужках. Полина отвела глаза от этих модных, дорогих, но таких беспомощных очков. Ей всегда почему-то становилось не по себе, когда она их видела.
        Помедлив, она все-таки распахнула жалобно скрипнувшее окно. Сырой осенний воздух хлынул в комнату вместе с винным запахом прелой листвы и каплями только что начавшегося дождя. Капли упали Игорю на лицо, он фыркнул, заерзал на сбившейся постели, наконец проснулся и сел, удивленно вертя головой и часто моргая затуманенными сном и близорукостью глазами.
        - Кто там?- пробормотал он, вглядываясь в Полинин силуэт у окна.- Ты что?
        - Я там. Угоришь, вот что,- ответила она.- Давно почиваешь?
        - А-а, это ты…- пробормотал Игорь и провел рукой по полу, отыскивая очки.- Нет, недавно, кажется. А который час?
        Он не удивился ее появлению и спросил о времени так, как будто она вышла из этого дома не три месяца, а минут пятнадцать назад.
        - Час - четвертый, а число - двадцатое сентября,- сообщила Полина.
        Число она назвала не зря: знала, что Игорь вполне может проспать сутки, особенно при этом допотопном обогревателе, от которого и вправду немудрено угореть.
        - Да?- вяло удивился он.- Тогда, значит, давно. Подожди, сейчас встану.
        - Чего мне ждать?- пожала плечами Полина.- Хочешь - вставай, хочешь - лежи. Мое какое дело?
        Когда Игорь спустился вниз, она пила кофе в маленькой кухоньке, примыкающей к веранде. Дорогой, головокружительно пахнущий бразильский кофе так и остался нетронутым с тех пор, как три месяца назад она купила его в магазине на Мясницкой и там же смолола. Игорь пил только тибетский травяной чай, от которого Полину мутило, и на ее запасы кофе не претендовал. Да он и вообще ни на что не претендовал. Почему она от него ушла, было загадкой для всех и даже для нее самой немножко.
        Он надел пуловер, связанный из серых грубых ниток. Пуловер напоминал кольчугу, он сползал то с правого, то с левого плеча, и из-за этого в длинной, обвязанной желтой шерстяной буддистской ниточкой Игоревой шее было что-то такое же беспомощное, как и в его очках. И, как очки, пуловер тоже был дорогой, из какого-то элитного бутика, для которого Игорь делал сайт примерно полгода назад. Впрочем, для того, чтобы отличить этот элитный пуловер от обыкновенного самовяза, требовался очень наметанный глаз.
        - Давно ты пришла?- Игорь улыбнулся, снял очки и протер их рукавом.
        Не отвечая, Полина пожала плечами. Ничуть не смутившись ее молчанием - точнее, не заметив его,- он сказал:
        - Что-то есть хочется. Ты ела?
        - Я не ела. Но мне не хочется,- наконец ответила она и опять замолчала, ожидая продолжения.
        - Может, в холодильнике посмотришь?- снова улыбнулся Игорь.- Кажется, капуста была…
        - А ты что, в иудаизм перешел, шаббат справляешь?- не выдержала Полина.- Сам не можешь холодильник открыть?
        Сколько угодно времени могло пройти - три дня, три месяца, три года,- Игорь оставался неизменным. Ничему не удивлялся, ничем не возмущался, ни на чьи посторонние желания-нежелания не реагировал. Сколько раз она давала себе зарок не заводиться, и вот пожалуйста, все равно завелась с пол-оборота!
        Он послушно встал, открыл холодильник. На средней полке сиротливо лежал кочан капусты и стояла бутылка подсолнечного масла.
        - Ладно, пожарю,- вздохнула Полина; что толку было на него злиться!- Зря, что ли, ты вещи мои оберегал? В камере хранения и то платить надо.
        Готовить она умела не особенно, но имевшиеся в наличии продукты и не предполагали ничего изощренного. Как и Игорев непритязательный вкус.
        - На Кузнецком Мосту новый ресторан открылся,- сообщил он, посыпая жареную капусту какой-то красно-желтой индийской приправой. Полина чихнула.- Вегетарианский. Я на открытии был - хорошо готовят. Морковные пирожные вкусные. Такие, знаешь, как будто в фольгу завернутые, но фольга тоже съедобная.
        - Для буддистских кроликов?- поинтересовалась Полина.
        - Зачем ты злишься?- пожал плечами Игорь.- Сама ведь пришла.
        - Я за вещами пришла,- отрезала она.- Это ты меня в семейный ужин втравил.
        Она смотрела на него, жующего жареную капусту, и пыталась вспомнить: с какого дня, с какого хотя бы месяца того года, который они прожили вместе, он стал ее так раздражать? И не могла вспомнить. А главное, не могла связать нынешнее свое раздражение с тем днем, когда увидела Игоря впервые.
        Глава 2
        На этюды Полина поехала этим летом как-то по инерции. Просто она лет с пятнадцати привыкла ездить на этюды, и даже родители давно смирились с тем, что их младшая дочь исчезает на месяц, а то и на дольше с какими-то никому не известными людьми. Да и, в конце концов, что могли возразить родители? Дочка училась в художественной школе, потом в Строгановское поступила, и вообще, хоть она и рисует как-то, на их простой вкус, странно, но ведь ее работы даже на взрослые выставки берут. А на этюды все художники ездят, ничего не поделаешь, приходится отпускать…
        Примерно так рассуждала мама, и примерно это она говорила, когда Ева, старшая сестра, удивлялась родительской снисходительности.
        Ева не столько удивлялась, сколько обижалась немножко. Ей было двадцать восемь лет, когда Полинке исполнилось пятнадцать, и ей действительно было непонятно, почему мама начинает нервничать, когда старшая дочь, взрослый человек, к тому же учительница, задерживается на час после работы и почему остается совершенно спокойной, когда младшая пропадает все лето где-нибудь на мысе Казантип, скитаясь по степям «как Велимир Хлебников».
        Впрочем, этому только Ева могла удивляться, потому что не видела себя со стороны. А всякому другому человеку все становилось понятно, когда он заглядывал в Евины глаза. Невозможно было не заметить, какая трепетная, странная, беззащитная жизнь стоит в них, словно в глубокой воде. И за Еву сразу же становилось страшно: как жить на свете с такими глазами?..
        Ну а Полинкины глаза - папины, чуть раскосые, похожие на черные виноградины, так и стреляющие из-под длинной рыжей челки то с веселым любопытством, то с ехидной насмешкой,- ни у кого никакой тревоги не вызывали. Наоборот, все Гриневы с самого ее детства знали: уж кто-кто, а Полинка и за словом в карман не полезет, и сумеет за себя постоять - за свое право рисовать так, как она хочет, и так, как хочет, жить.
        В общем, на этюды она ездила каждое лето, поехала и после первого курса Строгановки. По инерции поехала, потому что все для себя она уже решила…
        На этюдах, как всегда, было довольно весело. Все они были молоды, полны сил, честолюбивых планов и решимости что-то доказать миру в целом и каждому из десяти собравшихся вместе художников в частности. А деревня Махра, куда они приехали в самом начале июня, словно отделила их от окружающего мира, предоставив доказывать друг другу все, что угодно.
        Поселились они, правда, не в самой деревне - длинной, пыльной и какой-то бестолковой,- а в заброшенном пансионате на противоположном от Махры берегу реки Молокчи. При советской власти пансионат принадлежал, как говорили, влиятельной газете, но теперь никому до него не было дела, и десять деревянных домиков тихо ветшали на просторном холме под соснами. Наверное, когда-нибудь нынешние владельцы пансионата должны были бы спохватиться и взяться за благоустройство своей собственности, но пока всей этой неразберихой, бесхозностью и живописной заброшенностью пользовались художники.
        Крыльцо, широкое и высокое, как лестница барской усадьбы, угрожающе скрипело и покачивалось даже под невесомой Полиной, которая первая выбралась на него утром. Настроение у нее было отличное, несмотря на выпитое вечером неимоверное количество настойки с красивым названием «Рябина на коньяке». Рябина в настойке, приобретенной в махринском сельмаге, вроде бы присутствовала, а вот коньяк вызывал большие сомнения. Во всяком случае, голова наутро болела так, как ей положено болеть не от коньяка, а от нормальной бормотухи.
        «Ну и наплевать,- весело подумала Полина, судорожно, впрочем, сглатывая и морщась от подступающей к горлу тошноты.- До родника бы только доползти, потом до речки…»
        А чего ей было грустить? Все, что весь год вызывало у нее раздражение и недовольство собою - глубокомысленная пустота вперемежку с деловитой мастеровитостью, которая сплошь ее окружала,- осталось за чертой лета. И каждый долгий ленивый день целого месяца, прожитого в Махре, был исполнен свободой - именно той, которую она любила: свободой рисовать, что рисуется, не понимать, что не понимается, и, в конечном итоге, никому в своем непонимании не отчитываться. Она получала такое удовольствие - просто физическое удовольствие, аж в носу щипало - от своего непонимания, которое с полной бесцельностью переносила на кусок оргалита, что жизнь впервые за целый год казалась ей прекрасной.
        Крыльцо снова закачалось и задрожало: проснулась Дашка, ее комната выходила на одно крыльцо с Полининой. В заброшенности махринских домиков одним из главных плюсов было то, что каждому из приехавших художников досталось по отдельной комнате. Правда, с текущими потолками, с незакрывающимися окнами и напрочь прогнившими полами, но обращать внимание на такие мелочи было бы просто смешно. Как и на то, что стены между комнатами даже не картонные, а словно бы бумажные, и интимная жизнь поэтому сразу же становится достоянием общественности. Стесняться интимной жизни у них вообще было не принято, даже наоборот, принято было обсуждать ее прилюдно и подробно, и стыдно было бы признаться в том, что тебя от этого слегка передергивает.
        - Бли-ин!..- простонала Дашка, чуть не на четвереньках выползая на крыльцо.- Какой же Лешик все-таки гад! Говорила ему, не бери ты это говно паленое, какая там, на фиг, может быть рябина? Она ж дешевле, чем бутылка пустая, настойка эта гребаная!
        Все сорок две Дашкины русые афрокосички со вплетенными в них разноцветными тряпочками торчали в разные стороны, и вид у нее от этого был такой, что Полина засмеялась. Может быть, именно из-за этих косичек Дашку называли Глюком. А может, и не из-за косичек, а просто так, без видимой причины.
        - Ну чего ты ржешь?- обиделась Глюк.- У самой, что ли, головка не бо-бо?
        - Бо-бо,- кивнула Полина.- Просто ты на пьяного ежика похожа.
        - Конечно, тебе хоть сколько пей,- проныла Глюк.- Тебе зачем голова? Цветуечки рисовать - вообще головы не надо.
        Дашка относилась к натуралистической живописи с насмешкой, в этом они с Полиной были вполне солидарны, и именно поэтому она особенно издевалась над Полининым неожиданным летним увлечением: рисованием маслом на оргалите «лужайки под микроскопом» - так Дашка это называла.
        Полина и сама не совсем хорошо понимала, почему ее вдруг потянуло изображать бесконечный луг с блеклыми цветами, названий которых она не знала. Ей нравилось то, что цветы здесь, на махринском лугу, вот именно блеклые, едва отличающиеся друг от друга, и что в них нет ничего такого живенько-веселенького, что у нормального человека связывается со словом «цветочки». И трава здесь была не ярко-зеленая, а какого-то очень приглушенного и потому прекрасного цвета.
        Иногда Полина брала круглый кусок оргалита, и тогда пейзаж производил марсианское впечатление - цветы и травы расходились концентрическими кругами, при взгляде на которые начинала кружиться голова. Иногда оргалит выбирался узкий и длинный, метра на два, и пейзаж напоминал какую-то странную реку. Но в любом случае было в нем что-то завораживающее - легко узнаваемое и вместе с тем такое, чего не бывает в обычной жизни.
        Но Глюка это все равно раздражало так, как будто Полина предавала какое-то их общее дело.
        - Натура натурата!- фыркала она.- Осталось только продукты начать изображать. Знаешь, картинки такие увесистые, в золоте, которые «новые русские» для своих гостиных приобретают? То есть не для гостиных, а для за-алов…- насмешливо тянула Глюк.- А может, к Шилову в ученицы запишешься?- хихикала она, зная, чем можно поддеть Полину.- А что, будешь начальников рисовать, очень перспективно!
        Полинка просто из себя выходила, слыша все это, аж лицо белым становилось.
        Сама Глюк была увлечена сейчас видеоакциями. Перед самым отъездом в Махру у нее состоялась одна, в галерее «XXL»; Полина тоже ходила. В съемках акции был задействован Дашкин бойфренд, фотограф Дима, с которым она специально ради этого рассталась на месяц позже, чем планировала.
        - Страдала ради искусства!- смеялась Глюк, и все ее косички весело прыгали над ушами.
        На экране двух установленных в галерее телевизоров часами крутился короткий, в несколько кадров, фильм, персонажем которого был как раз Дима. Его задача заключалась в том, чтобы совершать простые движения - дергать себя за нос, чесать ухо. Эти движения повторялись на экране два, три, десять раз… К сотому разу Диму хотелось задушить. Хорошо, что Глюк с ним рассталась и он ни разу не появился на выставке! Вон, во время прошлого перформанса жильцы дома, в котором располагалась галерея, недолго думая, вылили на участников, семерых милейших и добродушнейших трансвеститов, ведро кипятка…
        - Смысл в том, чтобы показать, как невинные привычки могут стать абсурдом, манией,- объясняла свою акцию довольная Глюк.
        Впрочем, Полина и без объяснений об этом догадалась. И, как всегда, когда она легко могла объяснить то, что положено было считать искусством, ей хотелось смеяться и злиться одновременно. Но ни смеяться, ни злиться было нельзя, потому что Глюк, конечно, решила бы, что Полина ей завидует. А чему тут было завидовать? Разве что тому, как при всем этом Дашка умудрялась легко, без малейшего сомнения, выполнять все институтские задания. То есть делать как раз то, чего Полина делать не умела. То есть умела, конечно, и ничего хитрого не находила в том, чтобы правильно нарисовать кувшин, но вот именно не умела быть при этом такой спокойной, такой уверенной в правильности того, что она делает… Лучше было обо всем этом не думать!
        Хотя бы сейчас, бесконечным этим махринским летом. Да Полина, в общем, и не думала. Рисовала цветочки, сама не зная зачем, и ей было хорошо.
        - Сегодня медитативная дискотека будет,- вспомнила Глюк. Она достала пачку сигарет из чьего-то резинового сапога, стоящего на крыльце, и закурила.- Мальчиши зажигают. Пойдешь?
        - Какая-какая дискотека?- удивилась Полина.- Где будет, в клубе, что ли, в Махре?
        - Ну ты совсем!- хмыкнула подружка.- В клубе! Кому там медитировать, дояркам? Говорю же, наши мальчиши придумали. Совсем ты одичала со своими цветиками. Вчера буддист приехал, психоделическую музыку привез, вот и дискотека. Фу, сигареты ногами как воняют!- поморщилась Глюк.- Кто их в шузы запихнул, не ты?
        Психоделическая, то есть, если не вдаваться в умные объяснения, просто написанная под кайфом музыка Полине нравилась. Не любая, конечно, но попадалась ничего.
        - Не я,- ответила она.- Это Лешкины сапоги, он же вчера домой босиком ушел. Он и запихнул, наверно. А откуда буддист, из Тибета?
        - Прям, из Тибета!- хмыкнула Дашка.- Из Москвы, конечно. Ой, башка как боли-ит…- снова застонала она.- И жрать хочется, как будто не пили вчера, а ширялись. Есть у нас чего пожрать, Полин?
        - Яйца есть,- ответила та.- Свойские, вчера из деревни принесли. Только я их в краски хотела добавить, посмотреть, что получится.
        - С ума сошла!- возмутилась Глюк.- Это на тебя, что ли, фрески в Александрове так отрицательно подействовали? А кавьяр не хочешь в краски добавить? Тоже мне, Андрей Рублев! Принеси воды, а, Полли?- заискивающе попросила она.- А то меня ножки не держат.
        Родник прятался на склоне холма, за крайним, с заколоченными окнами домиком. В воде плавали листья и сухие сосновые иголки. Полина сбегала к роднику, потом поджарила яичницу для Глюка, а сама выпила оставшиеся два яйца сырыми, потом они с Дашкой пили кофе со сладкими махринскими сливками, сидя на теплых ступеньках высокого крыльца…
        «Сидеть бы так и сидеть,- думала Полина с каким-то ленивым счастьем.- И зачем отсюда уезжать, и куда?»
        …Медитативная дискотека началась ближе к полуночи. Дни в июле были длинными, и долго пришлось ждать, пока красная крыша соседнего дома трижды изменит свой цвет на закате - сначала на темно-розовый, потом на багрово-сиреневый, потом наконец на густо-фиолетовый. Полина могла целый вечер наблюдать за тем, как меняется цвет этой давно не крашенной, облупившейся крыши.
        Утром долго пела иволга, а вечером так же долго звонил колокол в монастырской церкви за рекой. Полине казалось, что никто по-настоящему не знает, зачем он звонил, так же, как никто не знает, зачем пела иволга. И от этого двойного незнания звон колокола и песня иволги звучали одинаково прекрасно.
        Дом, в котором жили Полина и Глюк, стоял на самой просторной поляне, здесь и устроили дискотеку. На ступеньках крыльца расставили все, какие нашлись, стеклянные банки, в них зажгли тоненькие церковные свечи, привезенные из Александрова. Несколько банок развесили на сосновых сучках, банки покачивались, и огоньки в них дрожали, хотя ветра совсем не было и сосны стояли неподвижно. Наверное, какая-то непрерывная, ни от чего внешнего не зависящая жизнь шла внутри старых сосен, и от дуновения этой жизни колебались огни.
        Музыка уже лилась из колонок вынесенного на крыльцо магнитофона. В ней и правда было что-то необычное, от чего сладко кружилась голова. Шизоватое, как называла это ехидная Полина.
        Лешка Оганезов, главный организатор дискотеки, в любимой своей, вытянутой в длину и в ширину майке с надписью «Делай дело» сидел на крыльце двумя ступеньками ниже Дашки - так, что его плечи были втиснуты как раз между ее коленями, а голова лежала у нее на животе. Дело он при этом делал весьма приятное: отрешенно прикрыв глаза, обеими руками гладил Дашкины голые ноги.
        - А дискотека-то когда начнется?- поинтересовалась Полина, тряхнув головой.
        Ее слегка заворожила и музыка, и мерцание свечных огней, и невидимый ветер в соснах.
        Лешка приоткрыл один глаз и лениво объяснил:
        - А она уже началась, не догоняешь, что ли? Сексуальную энергию надо преобразовать в медитативную, вот я Глюкову энергию и преобразую. Хочешь, твою преобразую?
        - Спасибо, обойдусь,- засмеялась Полина.- То есть ты обойдешься.
        - Ну, покружись тогда,- разрешил Лешка.- Энергию вращения тоже можно преобразовывать. Тем более у тебя юбка подходящая. Я в Марокко в прошлом году был, на мировом сакральном фестивале, так там, прикинь, одна девчонка два часа вращалась.
        - И что?- заинтересовалась Полина.
        - Упала и достигла просветления,- объяснил Лешка.- Ладно, Полинка, кружись давай сама, не мешай людям медитировать.
        Кружиться Полина не собиралась, хотя ее юбка, которую папа называл цыганской,- широкая, сшитая из двух разноцветных платков и стянутая на талии лохматой красной веревкой,- вполне располагала к каким-нибудь необычным движениям. Полина вообще не носила обычной, как у всех людей, одежды, которую называла тухлой. Эту цыганскую юбку она привезла из прошлогодней поездки на мыс Казантип, где они странствовали целой компанией, к которой то и дело присоединялись новые люди: художники с этюдниками и без, музыканты с дудочками, кришнаиты с барабанами и просто наркоманы. Тогда у нее еще была вплетена в волосы фенечка с глиняным колокольчиком, но колокольчик мешал спать, и фенечку Полина вскоре отрезала. Она не любила бессмысленные неудобства почти так же, как тухлую одежду.
        И именно поэтому не собиралась кружиться для достижения просветления. Поэтому, да еще по причине природного чувства юмора.
        Она спустилась с крыльца и уселась на траву под сосной. Теперь та ни на минуту не прекращающаяся жизнь, которая гудела в древесном стволе, гудела и у нее в спине, и Полина поеживалась, как от щекотки.
        - Чему ты смеешься?- вдруг услышала она и удивленно оглянулась: ей-то казалось, никто не замечает в темноте ее улыбку.
        - А ты что, спиной видишь?- спросила Полина, глядя вот именно в спину незнакомого собеседника.
        Он сидел с обратной стороны дерева, видны были только его узкие, чуть шире соснового ствола, плечи.
        - А ты думаешь, видят только глазами?
        Полина почувствовала, как он улыбнулся. Именно почувствовала, потому что лица его по-прежнему не видела. И то, что она почувствовала его улыбку точно так же, как чувствовала невидимую жизнь дерева, к которому прижималась спиной, показалось ей таким странным и вместе с тем таким прекрасным, что она заглянула за сосновый ствол.
        И сразу уткнулась лбом в затылок своего собеседника. Он по-прежнему не смотрел на нее, но вместе с тем слушал ее, вот прямо выбритым своим затылком слушал ее и чувствовал. Она поняла это так отчетливо, как если бы он сказал об этом вслух.
        - Ну, это кто чем привык,- хмыкнула Полина.- Некоторые, например, задницей видят. И думают тоже.
        «Интересно, обидится или нет?» - подумала она.
        Собеседник не обиделся. И не обернулся.
        - Знаешь,- сказал он,- есть специальные тренировки, после которых являются такие феерии, которые можно описать только приблизительно. С ними ни одна театральная постановка не сравнится. Они имеют очарование даже для тех, кто уверен в их иллюзорности. Вот их видят не глазами.
        Он опять улыбнулся, и Полина опять увидела его улыбку, хотя перед глазами у нее по-прежнему был только затылок.
        - А ты их видел, эти феерии?- спросила она.
        Она спросила об этом без обычного своего ехидства. Почему-то сразу почувствовала, что этот странный человек говорит обо всем этом совсем иначе, чем, например, Лешка Оганезов говорит о преобразовании сексуальной энергии в медитативную. Было что-то в его голосе… Что-то светлое, внятное и серьезное.
        - Нет,- ответил он, по-прежнему не оборачиваясь.- Это довольно трудные упражнения, но ведь они и должны быть трудными. Потому что в результате человек осознает: все воспринимаемые им явления так называемой реальности - только миражи, которые создаются его воображением. Сознание их порождает, оно же их и убивает.
        - Кого, миражи?- спросила Полина.- Или явления реальности?
        - И то, и другое,- ответил он.- Собственно, в этом и заключаются основы учения.
        - Какого учения?- переспросила упрямая Полина.
        - Учения мистиков Тибета,- спокойно ответил он.
        - А, так это ты буддист, который музыку привез!- наконец догадалась она.- Ну, тогда чего же, тогда, конечно, все мираж, ясное дело.
        Ее растерянность, даже оторопь, тут же прошла, и в голосе появились обычные интонации. За свои двадцать лет Полина перевидала множество адептов всевозможных учений - от сторонницы ортодоксального мусульманства скульпторши Гули, которая ходила на занятия в Строгановское в парандже, до «голубых» телевизионщиков Гани и Гени, отправлявших культ вуду непосредственно в коммуналке на Сиреневом бульваре, где они жили в одной комнате с Гениной сестрой-лесбиянкой. Мелькнул однажды даже кальвинист, трудившийся помощником Жириновского. Поэтому удивить ее разговорами о тибетских мистиках было невозможно, и не это заставляло Полину вглядываться в бритый затылок очередного буддиста, встретившегося на ее насмешливом жизненном пути.
        Но что-то заставляло же! Она даже прикоснулась ладонью к стволу у него за спиной, словно пыталась почувствовать это будоражащее «что-то».
        И тут он наконец обернулся, и его лицо оказалось прямо напротив Полининого. Свечные огни дрожали в стеклах его очков, в этих неярких отблесках свечей и света, падающего из окон, особенно отчетливо видна была тонкость и выразительность всех черт его лица. И то светлое спокойствие, которое Полина сразу почувствовала в его голосе, было так же ощутимо во внешности.
        Ее вдруг снова взяла оторопь и даже растерянность, которую она почувствовала, как только услышала его голос, и которая вообще-то совсем не была ей присуща. Полина почти рассердилась на этого чертова буддиста - с какой радости она должна перед ним теряться?- но тут он сказал:
        - Если хочешь, мы можем посмотреть мои танки.
        Он предложил это так спокойно и доброжелательно, словно ничего более правильного сделать сейчас было невозможно. Самое удивительное, что и Полина подумала в эту минуту то же самое: что нет ничего правильнее, чем смотреть эти неведомые танки, которые этот неведомый человек называет своими.
        - Это что такое танки, стихи?- спросила она.- А как же их смотреть?
        - Танки - это наши иконы,- ответил он, поднимаясь с земли.- Тибетские иконы на льне и шелке. Пойдем?
        - Ну, пойдем,- кивнула, тоже вставая, Полина.
        Она вдруг поняла, что, если бы он предложил ей не посмотреть танки, а, например, сию секунду отправиться в темный лес за грибами, она точно так же ответила бы «пойдем», хотя и при свете дня не различала, где восток, а где запад, и могла заблудиться в трех соснах, притом буквально в трех. Если бы когда-нибудь - да что там когда-нибудь, пять минут назад!- кто-то сказал ей, что с ней произойдет подобное, Полина подняла бы его на смех.
        «Ну, посмотрю эти его танки, что такого,- подумала она все же с некоторым смущением.- Интересно же…»
        Буддист остановился в самом развалюшном, крайнем у забора домике, где жил Лешка Оганезов. Здесь было сравнительно светло из-за горевших на шоссе фонарей, и только поэтому Полина не сломала ноги, поднимаясь вслед за своим спутником на полусгнившее крылечко.
        Комната, в которую они вошли, смотрела окнами на противоположную от шоссе сторону, поэтому в ней не было видно ни зги.
        - У Лешки лампа керосиновая есть,- вспомнила Полина.- Подожди, я сейчас принесу.
        В комнате не было даже стола, только железная кровать без матраса, и она поставила зажженную лампу на пол. По бревенчатым стенам заплясали легкие тени - от Полининых растрепавшихся волос, от бритой головы буддиста, от его тонких пальцев, которыми он осторожно развязывал веревочку на прислоненных к стене картинах…
        - Вот это - Зеленая Тара,- сказал он, устанавливая картины на узком подоконнике.- А это - Белая.
        Танки были совершенно необычные, это Полина поняла с первого взгляда, несмотря на полумрак. Ткань была натянута на подрамники и загрунтована, это она определила легко, но вот состав грунтовки определить ей не удалось. Так же, как и состав красок. Сама Зеленая Тара - пышногрудая женщина с благостной улыбкой на лице - не вызвала у Полины молитвенного благоговения, но она, эта Тара, была такого чистого малахитового цвета, что к нему невольно притягивался взгляд. Танка была обрамлена узорчатой парчой.
        - А что за краски?- с интересом спросила Полина, еле удерживаясь от желания потереть пальцем священную женщину.
        - Из непрозрачных минералов и сока растений,- ответил буддист.- Я краски сам делаю, и грунтую тоже сам. Для грунтовки смешиваю животный клей с мелом, а краски - вот это, видишь, малахит. Лазурит еще беру, ляпис-лазурь. А для Цеу Марбо брал киноварь. Он же красный, огненный, Цеу Марбо,- добавил он, улыбнувшись.
        Улыбка у него была такая, что не ответил бы на нее разве что столб. Казалось, все вокруг должно перевернуться от такой улыбки.
        Но ничего не перевернулось в пустой комнате, только тени замерли на стенах. Полина улыбнулась в ответ.
        - Ты их всех, что ли, сюда привез?- спросила она.- Покажи Цеу Марбо!
        - Цеу Марбо не привез,- прямо и ясно глядя на нее, ответил он.- Я только эти две привез, потому что хочу еще одну Тару здесь начать, Белозонтичную.
        - Это цветочную, да?- неизвестно чему обрадовалась Полина.- Здесь такие зонтики растут! Цветы - не цветы, трава - не трава, такие огромные, блеклые, то ли белые, то ли зеленые… Очень живые. И грибы есть, тоже зонтики. Я таких грибов никогда раньше не видела. Думала, это поганки, а оказались вкусные, и жарятся за три минуты.
        - Вообще-то не цветочную,- ответил буддист.- Просто у нее белый зонтик в руках, вот и Белозонтичная. Этот зонтик - одно из семи сокровищ и один из восьми благоприятных символов,- объяснил он.- Означает, что добродетель Будды равно нисходит на все живые существа. А вообще-то Белозонтичная Тара помогает домохозяйкам.
        - Ну, тогда это не ко мне,- махнула рукой Полина.- Из меня домохозяйка никакая. Но краски такие делать - это я попробовала бы. Мы тут пару дней назад в Александров ездили, фрески смотрели. Это же Александровская слобода была, там очень старые есть фрески в церквях, и иконы тоже. И, знаешь, мне даже страшно как-то стало…- Она на секунду замолчала, словно ожидая, чтобы он спросил, почему ей стало страшно. Но он не спросил, и она продолжала, как будто отвечая на его непрозвучавший вопрос: - А потому что я поняла, что иконы писать… Это, знаешь, обо всем забыть надо, ну совершенно ни о чем не думать, вот что мне показалось. Непонятно?- спросила она, хотя буддист по-прежнему молчал, только смотрел прямо в ее глаза, и она все время чувствовала, как от него исходит этот ясный свет.- У икон вся тайна - только в технике!- торжествующе заявила она.- Если ты технику освоишь, то все у тебя и получится, а болтовня всякая про духовность или про что там еще - вообще ни при чем. Только как ее освоить, такую технику, это и есть вопрос.
        Тут Полина замолчала, словно захлебнулась. Она вдруг поняла, что говорит совершенно незнакомому человеку то, что и себе самой до сих пор не умела высказать ясными словами. И это при том, что человека она увидела ровно десять минут назад и что он ни о чем ее, в общем-то, не спрашивает.
        - Что реальность - это мираж, а мираж - это реальность, я и сама могу на уши навешать, дело нехитрое,- сказала она.- А вот как сделать, чтобы вообще ничего говорить не надо было,- в этом весь и фокус.
        «Теперь точно обидится»,- весело подумала она.
        И тут же с удивлением поняла, что ей совсем не хочется обижать этого ясного человека. И даже более того - что ей жалко его обижать.
        - Знаешь, я ведь живу… как-то за пределами даже надежды и страха,- сказал он, снова улыбаясь этой своей необыкновенной, беспомощной и спокойной улыбкой.- Меня невозможно обидеть.
        - За пределами надежды и страха?- хмыкнула Полина.- Ну-ну… И видишь ты не глазами, и слышишь не ушами. Имя у тебя хоть есть? Или ты безымянная сущность?
        После пяти минут общения с ним Полина была готова к тому, что его зовут как-нибудь… Калу Ринпоче, например, что-то такое она слышала от одного буддиста, забредшего пару месяцев назад на Глюков чердак в Монетчиковском переулке. Вообще, буддистов среди художников, поэтов и прочих представителей творческих профессий, в хороводе которых Полина вертелась лет с пятнадцати, было довольно много. Но этот чем-то отличался от всех, а чем - она не понимала.
        - Имя есть,- кивнул он.- Игорь.
        - Вот просто так - Игорь?- восхитилась она.- А меня Полиной зовут.
        - Красивое имя.
        - Обыкновенное.- Она пожала плечами.- Родители думали, оно оригинальное, потому что среди их ровесников ни одной Полины не было. А в детском саду, кроме меня, три Полины было, и в классе две. Оказывается, все оригинальное приходит во все головы одновременно. Но вообще-то меня в честь маминой мамы назвали, так что на оригинальность наплевать,- добавила она.
        - Тебе со мной, наверное, скучно,- сказал Игорь.- У тебя очень живой характер.
        - Что есть, то есть,- усмехнулась Полина.
        «Разговариваем, как Маленький Принц с летчиком,- подумала она.- Я о своем, он о своем».
        - Хочешь, я тебе анекдот расскажу?- вдруг предложил Игорь.
        - Что-о расскажешь?!- засмеялась Полина.- Анекдот? И какой же, интересно? Про Петьку с Василь Иванычем или, может, про поручика Ржевского?
        - Почему?- С ума можно было сойти от его улыбки!- Просто один буддистский анекдот, хочешь?
        - Излагай,- разрешила Полина.- А я и не знала, что у буддистов анекдоты бывают, думала, только эти, как их… мантры!
        Она забралась с ногами на жалобно скрипнувшую кровать и, положив руки на согнутые колени, подперла кулаками подбородок, приготовившись слушать.
        - Был прекрасный день, на берегу было тихо, солнечно и тепло,- начал Игорь.
        Полина не удержалась и хихикнула.
        - На либретто похоже,- объяснила она.- Меня в пять лет в Большой театр на «Лебединое озеро» повели, я потом либретто наизусть выучила - потряслось, видимо, детское воображение. Вот там что-то вроде этого и было. Папа говорил, когда я гостям декламировала: «Зигфрид, мечтательный, романтичный юноша…» - все ухохатывались. Ну ладно, извини, не буду. Так чего там в солнечный день стряслось?
        Игорь спокойно переждал ее тираду и продолжил:
        - Папа римский, Саи-Баба и Кармапа решили покататься на лодке, чтобы отвлечься от своих обязанностей. Через пару часов Саи-Баба разглядел на берегу «Макдоналдс». «Эй, я жутко проголодался. Схожу за биг-маком». Он спрыгнул с лодки и быстро зашагал по воде. Кармапа сказал: «Здорово, я тоже иду». Спрыгнул за борт и пробежал по воде до берега, где Саи-Баба уже заказывал еду. Папа римский замялся, он никогда не ходил по воде. «Но если те двое нехристей смогли это сделать, то мне-то уж точно удастся». Он спрыгнул, бултыхнулся и исчез. Саи-Баба и Кармапа, почавкивая гамбургерами, увидели эту сцену. Кармапа сказал: «Это выглядело нехорошо». Саи-Баба сказал: «Да уж, нам следовало сказать ему про эти столбики под водой». Кармапа спросил: «Про какие столбики?»
        - Все?- спросила Полина.- Уже смеяться? А кто такой, кстати, Саи-Баба? Ну, вообще-то понятно: получше папы римского, но уж точно похуже, чем Кармапа. Весело с вами, с буддистами!
        - Ты любишь, чтобы было весело,- то ли спросил, то ли просто так произнес Игорь.- А ведь любовь другая…
        - Ты, может, даже знаешь, какая?- усмехнулась она.- Ладно, можешь не объяснять, я и так догадываюсь, что ты скажешь. Что-нибудь про белый зонтик, из-под которого в три ручья добродетель хлещет.
        Но Игорь ничего не сказал. Он подошел к кровати и медленно опустился на колени перед сидящей на панцирной сетке Полиной. Она почувствовала, как ее снова охватывает то же самое ощущение, что и в первые минуты разговора с ним - когда он предложил посмотреть совершенно ей ненужные буддистские иконы и она поняла, что отправится за ним хоть в темный лес. Черт его знает, как у него получалось такое с ней вытворять! Полина ни разу в жизни не делала того, что решал за нее кто-то, а не она сама.
        «Может, и правда мистика?- подумала она почти с испугом.- Тибет этот… Кто его знает?»
        Игорь осторожно положил руки на ее торчащие вверх острые коленки. Полина через юбку почувствовала, какие мягкие у него ладони.
        - У тебя энергетика очень сильная,- сказал он.- Наверное, потому что ты рыжая. Яркая, как твои волосы.
        Слова про энергетику Полина пропустила мимо ушей точно так же, как если бы он опять сказал что-нибудь про Кармапу. Но то, что просто физически исходило от его рук, от его спокойного голоса и ясного взгляда сквозь стекла очков,- это было сильнее слов и нужнее слов.
        Игорь наклонил голову и поцеловал Полинину коленку сквозь юбку. Потом обнял ее за плечи, и коленки тут же уперлись ему в грудь.
        - Ты боишься?- спросил он.
        - Тебя?- спросила она.- Нет.
        - Я сразу почувствовал в тебе такое близкое… Какой-то очень важный проблеск на моем пути.
        - Да?- Даже в эту минуту она не могла удержаться от насмешки, хотя у нее почему-то перехватывало горло.- А вот я читала, когда люди целуются, то у них в губах рецепторы сразу производят анализ слюны и определяют, подходят они друг другу или нет.
        - Но мы же с тобой еще не целовались.- Наконец-то он отреагировал на ее слова, а не произнес что-нибудь совсем отдельное.- Как же я определил?
        - Ну так давай поцелуемся,- улыбнулась Полина.- Доверимся рецепторам, авось не обманут.
        Улыбнулась она уже прямо в его губы - Игорь поцеловал ее раньше, чем отзвучало последнее слово.
        Совершенно ни к чему все это вспомнилось сейчас. Все это было год назад, и все это было кончено.
        Игорь доел капусту и посмотрел на Полину.
        - Дом без тебя пустой,- сказал он.
        - Кошку заведи,- посоветовала она.
        - Пустое пространство можно использовать для самопосвящения,- как всегда, не в ответ на ее слова, а сам по себе произнес он.- Существует медитация ходьбы по кругу, я три раза ходил, по часу примерно. Руки за спину заложил и ходил вдоль стен. Не в мансарде, а в мастерской, чтобы совсем пусто. Важно не отвлекаться и только следить, как ставится стопа - движение за движением. Ты знаешь,- он посмотрел ей в глаза,- это, может быть, главный в моей жизни опыт, какая-то очень активная в памяти точка. Благодаря этому я что-то понял…
        - Игорь, ты свихнешься,- сказала Полина.- И никакая Зеленая Тара тебе не поможет. Ты это хоть понимаешь?
        Она вдруг представила, как он ходил совсем один по огромной, в два света, стылой отцовской мастерской, где стоят по углам гигантские скульптуры, и ей стало страшно.
        - Оставайся, а?- сказал он.
        - Я уже оставалась. Год тут прожила, обратил внимание? И зачем я тебе нужна, объясни, пожалуйста! Гуськом по стеночке ходить?
        - Если ты о деньгах беспокоишься…- начал он.
        - Я о деньгах не беспокоюсь,- раздельно и резко сказала Полина.- И ты это прекрасно знаешь.
        - …то у меня заказ есть,- продолжил он.- От частного шахматного клуба. И на веб-сайт, и на оформление помещения. И я уже знаю, как сделать. Так что деньги будут.
        - Рада за тебя,- кивнула она.- Хоть от медитации отвлечешься, а то…
        - Если бы ты только знала, как ты мне нужна!
        Игорь произнес это так, что Полина взглянула на него удивленно. Эмоции в его голосе - это было из области фантастики.
        - Ты вот смеешься,- сказал он,- а я и правда иногда чувствую: как-то смещается все в голове. Без тебя.
        Полина поморщилась. Игорь никогда не давил на жалость - кажется, он даже не знал, что это за чувство такое,- и никогда не обманывал. То, что он сказал, было правдой, это она понимала.
        - За домом забор упал,- задумчиво протянула она.- Просили же тебя родители хоть рабицу натянуть. Хочешь, чтобы козы в саду паслись?
        - Да, Мария Дмитриевна держит коз,- кивнул Игорь.- Она мне вчера молоко приносила. Жаль, я не знал, что ты придешь, оставил бы. Ты же любишь молоко. Помнишь, в Махре?
        - Я коровье люблю,- вздохнула Полина,- а козье вонючее. Зря ты подлизываешься.
        Она совершенно не хотела ему улыбаться, и острая иголочка жалости, как-то незаметно воткнувшаяся в сердце, тоже была совсем некстати. Но улыбнулась все-таки, и Игорь тут же улыбнулся в ответ этой своей невыносимой улыбкой.
        - А я мамины мозаики обнаружил,- сказал он.- Знаешь в саду сарай, как раз где забор упал? Посмотри, если хочешь.
        - Который сарай, деревянный или каменный?- заинтересовалась Полина.- И разве твоя мама мозаикой занималась?
        - Она всем занималась понемножку,- пожал плечами Игорь.- Офортами тоже - видела станок в мастерской? В Америке, говорит, витражами увлеклась. Она же вообще увлекающаяся. Вроде тебя.
        - Да уж ты, видно, не в нее удался,- хмыкнула Полина.- Ладно, давай ключи от сарая, посмотрю мозаики.
        - А останешься?- спросил он, доставая связку ключей из стоящей на кухонном столе каменной конфетницы.
        - За мозаики посмотреть?- засмеялась Полина.- Если это условие, то я лучше в музей схожу. И вообще, что ты заладил: «Останешься, останешься»! У меня, между прочим, даже зубной щетки с собой нету.
        - Можно пока без зубной щетки,- откликнулся Игорь.- А потом сходишь и купишь.
        - Это ты можешь без зубной щетки,- хмыкнула она.- Хоть пока, хоть совсем. Да и без всего ты можешь. А я не могу.
        - Это тебе кажется.- Он взял ее за руку.- А на самом деле…
        - Ой, вот только не надо… про пустоту феноменов, или про что там еще?!- поморщилась Полина, отнимая руку.- Ключи давай от сарая.
        Глава 3
        Еще с лестницы, открывая дверь родительской квартиры, Полина услышала мамин голос.
        Злато колечко с камушком маленьким синим,
        На мое счастье, на счастье каждой дивчине…
        За то колечко дней молодых, незабвенных
        Я отдала бы сотни колец драгоценных… —
        пела Надя.
        Голос у нее и до сих пор, на шестом десятке, был молодой, и в нем до сих пор слышалось какое-то загадочное обещание. Она всегда удивлялась, если кто-нибудь это замечал,- говорила, ничего особенного нету в ее голосе, на Украине у каждой третьей женщины такой.
        «А чего это папы дома нет?- удивилась Полина.- Суббота же. Или он в командировке?»
        Эту песенку мама пела, только когда папы не было дома. Валентин Юрьевич до сих пор вздрагивал, когда ее слышал, хотя они с Надей прожили вместе почти сорок лет и, по Полининому разумению, все истории дней молодых-незабвенных должны были бы уже давно кануть в Лету, или куда там еще бултыхаются истории молодости. Ну, была мама в семнадцать лет влюблена в польского студента, ну, даже и родила от него Еву,- это что теперь, сорок лет переживать?! Такие временные отрезки были для Полины более непредставимыми, чем периоды жизни динозавров.
        Да к тому же она была уверена: ни о чем таком мама и не переживает, просто ей нравится песенка, вот и все. Какой там польский студент с его колечком! Вон, приезжал он недавно, этот пан Адам, захотел, видите ли, посмотреть на дочку, про которую за тридцать с лишним лет ни разу не вспомнил и которая даже не знала о его существовании. Ну и что? Маму он заинтересовал не больше, чем заинтересовал бы сосед по детсадовскому горшку. Даже меньше заинтересовал ее этот пан Серпиньски; поговорили полчаса да расстались - видимо, еще лет на тридцать, а скорее всего, навсегда.
        Колечко, которое он когда-то подарил Наденьке, было, правда, красивое. Стильное такое, старинное колечко с двумя маленькими бриллиантами. Бриллианты были расположены так, что один из них всегда был виден, а другой словно бы спрятан в ладони.
        Это колечко Полина, сколько себя помнила, видела только на Еве: Надя подарила его старшей дочери на шестнадцатилетие.
        Ева, кстати, и объяснила сестре, почему мама поет про колечко.
        - Это из «Варшавской мелодии» песенка,- сказала она.- Спектакль такой есть, знаешь?
        - Откуда мне про всякие доисторические ужасы знать?- хмыкнула Полина.
        - Но с Польшей, по-моему, просто случайное совпадение или какая-то очень далекая ассоциация.- Ева, как обычно, не обратила внимания на сестричкино ехидство.- Искусство ведь связано с жизнью очень тонко, опосредованно, это не повтор жизни, а что-то совсем другое. Да ты и сама понимаешь. Так и эта песенка - на самом деле она вне маминой жизни. А поет почему? Ну, чем проще мелодия, тем ближе к сердцу,- сказала она.
        - Как-как?- заинтересовалась Полина.- Здорово ты придумала!
        - Это не я придумала,- улыбнулась Ева.- Это Набоков. Я ничего такого придумать не могу, ты же знаешь.
        - Зато ты на все случаи жизни что-нибудь такое вспомнить можешь… Душевное!- засмеялась Полина.- Ну, у тебя другие дарования. Время определяешь без часов, и вообще…
        Что «вообще», Полина уточнять не стала. «Вообще» - было то, что отличало ее сестру от всех нормальных людей. Может нормальная женщина шесть лет быть влюбленной в какого-то гада, который помыкает ею как хочет? Ясно, не может, уже через месяц подобной любви всякая пошлет его подальше, а через два месяца забудет. Может, опять-таки, нормальная женщина выйти наконец замуж - ну, пусть за скучного, как маринованные огурцы, но все-таки, по всем понятиям, приличного мужчину, уехать с ним в Вену, а через год от него уйти, потому что, видите ли, она его совсем не любит? Ясно, не может: всякая нормальная женщина понимает, что в тридцать пять лет мужиками не разбрасываются. А Ева именно так и поступила, да мало того…
        Тут Полина заглянула на кухню, и ее размышления о старшей сестре временно прервались.
        Надя сидела за столом напротив Ванечки. Перед Ванечкой стояла тарелка с борщом, и он рассеянно болтал в ней ложкой.
        - Ванюшенька, ну почему ты не кушаешь?- расстроенно увещевала его Надя.- Разве не вкусно?
        - Кусно,- серьезно кивал тот, но ложку ко рту не подносил.
        - Давай покормлю, а?- вкрадчиво предлагала Надя.- За маму, за папу…
        - Не-е,- отрицательно качал головой Ванечка.- Баба, не койми. Баба, пой!
        Полинка засмеялась. Кормление Ванечки было делом почти безнадежным. Есть этот сосредоточенный ребенок не хотел ничего и никогда, приводя в отчаяние бабушку, которая не чувствовала себя спокойной, если дети плохо ели. Мало того, Ванечка категорически не разрешал себя кормить - видимо, это противоречило его понятиям о самостоятельности. В том, что в два года он имеет довольно много сложившихся понятий, сомневаться не приходилось.
        Он, например, всегда сидел за столом на взрослом стуле и ни за что не хотел садиться на детский, который бабушка с дедушкой купили специально для внука. И сейчас на детском стуле сидел не Ванечка, а рыжий сибирский кот Егор, умильными глазами взирающий на тарелку с борщом.
        - Ну что с ним будешь делать?- расстроенно сказала Надя, увидев Полину.- Худенький, как воробей, бледненький… Нет, «баба пой» - и больше ничего ему не надо! Может, тебя послушает? Ты ему зубы пока позаговаривай, а я тебе обед разогрею. Час ведь вокруг него уже верчусь, остыло все.
        Надя отвернулась к плите, и Ванечка тут же протянул ложку с борщом коту. Егор не заставил себя упрашивать - мгновенно проглотил борщ и слизал с ложки мелко нарезанное вареное мясо.
        - Ты что это делаешь?!- ахнула некстати обернувшаяся Надя.- Полина, а ты куда смотришь? Ванюша, разве можно с котом из одной ложки есть? Глисты заведутся!
        - Не заведутся,- махнула рукой Полина.- Правда, Нюшка? Егорушка у нас чистенький, хороший.
        - Гоуська кавосий,- согласно кивнул Ванечка, протягивая коту следующую ложку.
        - И ты туда же!- возмутилась Надя.- Что за манеру Юра завел, все ребенку разрешать? Я с Женей серьезно поговорю. Он же так на голову им сядет!
        - Никуда он им не сядет,- снова отмахнулась Полина.- И вообще, ма, это несущественно.
        - А что у тебя, интересно, существенно?- вздохнула Надя.- И где ты, кстати, была? Я звоню, звоню… Пошла вещи собирать - и как в воду канула.
        - Никуда я не канула,- засмеялась Полина.- Я к Игорю ходила.
        - И что?- В Надином голосе сразу почувствовалась настороженность.
        - И ничего. Желает, чтобы я обратно к нему вернулась.
        - А ты что желаешь?
        - А я вот размышляю…- с задумчивым видом протянула Полина.- Я у него, представляешь, кое-что новенькое в мастерской обнаружила. Довольно интересное. Может, и правда вернусь, временно хотя бы, пока технику мозаики не освою.
        - Безобразие!- рассердилась мама.- Технику она освоит! В институте надо было технику осваивать, а не бросать с бухты-барахты учебу. Всю голову ты нам задурила выкрутасами своими и Игорем этим! К нему уходишь - ничего не объясняешь, от него уходишь - то же самое… Хоть познакомила бы с ним, все спокойнее.
        - А зачем тебе с ним знакомиться? Ему эти знакомства по барабану, ну, и ты наплюй. И что ты хочешь от меня услышать?- пожала плечами Полина.- Про неземную любовь? Так это не ко мне, это ты Еву спроси.
        - Вас спросишь,- вздохнула мама.- Что тебя, что Еву. И Юра все в себе держит, ничего наружу. А ведь правду бабушка Миля покойная ему говорила: такая сдержанность ни к чему хорошему не приведет…
        - Он дежурит сегодня?- спросила Полина.
        - Нет, выходной. Но его на операцию срочно вызвали,- ответила Надя,- а у Жени вечерний эфир, привезла вот Ванечку.
        - А Ева не звонила?
        - Да она же здесь, днем еще пришла. В детской прилегла, уснула. Усталая какая-то. Или, может, с юношей своим поссорилась?
        «И хорошо бы»,- ясно прочиталось при этих последних словах на мамином лице.
        Надя все никак не могла смириться с Евиным неожиданным романом. Влюбиться в девятнадцатилетнего мальчишку, в собственного недавнего ученика! Диапазон Надиного понимания жизни был очень широк, но этот поступок старшей дочери все-таки в него не укладывался. Не говоря уже обо всем остальном, что с Евиным сумасшедшим романом оказалось связано,- о том, из-за чего Полина вот уже который месяц пыталась собрать вещи в гарсоньерке…
        - Так она, может, и не спит вовсе,- оживилась Полина.- Пойду посмотрю. Я ее сто лет не видела уже, ну, неделю точно. Нюшка,- решительно обратилась она к племяннику,- если съешь восемь ложек борща и полкотлеты, куплю Егорке мышь с хвостом.
        - Мысь?- с интересом спросил Ванечка.- Где мысь?
        - Мышь на Птичке,- объяснила Полина.- Съезжу и куплю, посажу в банку, пусть Егор любуется и адреналин ловит. Так как, слопаешь борщ?
        - Какую еще мышь?- насторожилась Надя.- Мало того, что ты кота притащила, теперь еще мышей ему будешь таскать?
        - Да ладно, мам, ну, поживет денек в банке, потом на дачу отвезете и выпустите,- сказала Полина.- Нюшке зато удовольствие.
        - Большое удовольствие - мышь,- улыбнулась Надя; она не могла больше пяти минут сердиться на младшую дочь и на все ее нестандартные решения.- Ты бы ему лучше музыку какую-нибудь пообещала. Такой, можешь себе представить, музыкальный оказался ребенок! Я уже горло надорвала, все песни вспомнила, какие в Чернигове в молодости пела, а ему все мало.
        - Я знаю,- кивнула Полина.- У него, может, вообще абсолютный слух. Женя его недавно к себе на работу брала, так звукореж что-то такое заподозрил. Она его педагогу теперь хочет показать, который по мелким детям специализируется.
        - Маленький еще,- с сомнением покачала головой Надя.- Ну, Жене виднее.
        - Зеня!- обрадовался Ванечка.- Мама Зеня!
        - Вот съешь борщик, пойдем Женю по телевизору смотреть,- сказала Надя.- Кушай, кушай, слышал же, Полиночка мышку для кота принесет. Ну-ка, Егор, попроси Ванюшку, чтобы борщик скушал!
        Пока проголодавшаяся Полина поглощала борщ и котлеты, Ванечка наконец разделался с обедом, умылся и отправился смотреть телевизор. Дверь в комнату была открыта.
        - Здравствуйте!- донесся оттуда Женин голос.- Телекомпания «ЛОТ» и я, Евгения Стивенс, приветствуем в студии вечерних новостей всех, кто не утратил интереса к жизни!
        - Мама!- обрадовался Ванечка и уточнил: - Мама Зеня.
        Это уточнение было центром споров и сомнений с той самой минуты, как Ванечка появился в доме Гриневых. Юра расстался с его настоящей мамой и уехал с Сахалина еще до того, как родился ребенок. То есть Юрка, конечно, не расстался бы с ней ни при каких обстоятельствах, если бы знал, что ребенок вообще намечается, но Оля просто не сказала ему об этом: не захотела, чтобы он оставался с нею из одной порядочности и надрывал себе сердце разлукой с Женей.
        Юра узнал о существовании сына всего полгода назад. Олина родственница прислала ему письмо, в котором сообщила, что его законная жена умерла от порока сердца, и деликатно поинтересовалась, не собирается ли Юрий Валентинович все-таки присылать деньги на Ванечку. Конечно, Оля ни за что не соглашалась подать на алименты, хотя была в полном своем праве, но ведь теперь им, родственникам, сами понимаете, каково содержать ребенка, да еще чужого…
        Надя тогда думала, что Юрку удар хватит. Даже Полина не могла без дрожи вспомнить, какое лицо было у ее брата, когда он сказал: «Хорошо мне живется на свете!»
        Да еще все это, как нарочно, случилось сразу после его возвращения из Чечни, куда он ездил с отрядом спасателей Красного Креста. Что там с ним было, в этой Чечне, Юрка, как обычно, дома не рассказывал. Только Полине сказал - как всегда, словно бы мимоходом,- что однажды чуть не свалился в пропасть вместе с грузовиком, в котором вез больных из горного села, и что особенно жалко было двухлетнюю девчонку Хеди, которая сидела всю дорогу у него на руках, вцепившись в шею так, что у него в глазах темнело.
        - Хорошо, что я тогда про Ваньку еще не знал,- сказал Юра.- А то бы вообще. Там же этих, маленьких… Ну, что об этом говорить.
        Конечно, он не мог об этом говорить. Даже Полина, с ее способностью посмеяться над всем и вся, чуть не заплакала.
        Ни одного человека на свете она не любила так самозабвенно, как Юру.
        Полина проглотила последний кусок котлеты и заглянула в комнату. Камера как раз взяла Женино лицо крупным планом. Юрина жена, конечно, была телезвездой от Бога, и дело тут было не в пиаре и не в должности ее папы, президента телекомпании «ЛОТ». Просто ее лицо - красивое особенной, чуть отстраненной и холодноватой красотою, с высокими дугами бровей, с русыми колечками на ясном лбу и узорчатыми, как светлые агаты, глазами,- это лицо каким-то неведомым образом прожигало телеэкран. На Женю хотелось смотреть не отрываясь, и казалось, что она сидит тут же рядом, не в телевизоре, а прямо в комнате.
        Именно эта Женина холодноватая красота, ее статус телезвезды, вся ее жизнь, так сильно отличающаяся от Юриной,- именно это и вызывало мамину настороженность. Надя не верила, что такая женщина способна полюбить чужого ребенка и заменить ему мать. Полина на эту тему не высказывалась, но точно знала, что мама волнуется напрасно.
        В чем состоит Женина загадка - а загадка была, этого невозможно было не видеть,- Полина не понимала. Но зато она понимала, что Женя, со всей ее холодной звездностью, полюбит даже крокодила, если он будет иметь хоть какое-то отношение к Юре. А уж тем более Ванечку.
        Пройдя мимо гостиной, Полина заглянула в детскую. Эта комната, в которой они жили с сестрой, так до сих пор и называлась, хотя детство их давно кончилось.
        Ева лежала на кушетке, укрыв ноги своим любимым, до невесомости легким клетчатым пледом, который папа когда-то привез из Шотландии.
        - Не спишь, рыбка?- спросила Полина, садясь на свою кушетку.
        Золотая рыбка - это было Евино домашнее прозвище. Полина сама его придумала, потому что сестра родилась в марте, под знаком Рыб. А ученики называли Еву Капитанской Дочкой - из-за фамилии. Впрочем, может, и не только из-за фамилии.
        - Не сплю.- Ева подняла голову.- А как ты догадалась?
        - Тоже мне, загадка для Шерлока Холмса!- хмыкнула Полина.- Ты же еще днем пришла, а ночник горит. Во сне ты его, что ли, включила? Ты чего это несчастная такая?- спросила она, приглядевшись.
        - Совсем не несчастная,- улыбнулась Ева.- Вечно вы все про меня выдумываете. Просто голова болит.
        - Баралгинчику дать?- предложила Полина.- Или коньячку хряпни. Голову как рукой снимет.
        - Вот спасибо!- засмеялась Ева.- Хорошее средство! Нет, не надо таблетку. И коньячку тоже не надо.
        - Почему это не надо?- Полина пригляделась к сестре еще внимательнее.- Да ты беременная, рыбка!
        - Полина…- Евины глаза распахнулись просто как озера. Даже светлая поволока на мгновение исчезла; в глазах стояло только чистое изумление.- Ты ясновидящая, что ли?
        - Ой, не могу!- захохотала Полина, падая на спину и хлопая себя ладонями по коленям.- Евочка, ты в зеркало смотришься иногда? Какое тут ясновиденье? У тебя же все на лице написано, знай только читай!
        - Быть не может,- не поверила Ева.- Вы и правда с Юрой все выдумываете. Когда мы с ним маленькие были, он тоже говорил, что со мной в гляделки играть неинтересно,- улыбнулась она.- Потому что о чем я думаю, все на лице написано.
        Юра был младше Евы всего на два года, они вместе росли и вместе играли в гляделки. А Полинка для них всегда была маленькая.
        - И правильно говорил,- кивнула Полина.- Юрка уж если скажет что-нибудь, то не в бровь, а в глаз. Надо же, рыбка наша беременная! Ну, расскажи, расскажи! А давно?- с любопытством спросила она, окидывая быстрым взглядом Евину фигуру.
        - Ничего еще не видно, четыре месяца всего,- улыбнулась Ева, поймав ее взгляд. Улыбка почему-то получилась жалкая.
        - Ты не рада, что ли?- удивилась Полина.- Сама же вроде хотела.
        «Хотела» - это было не то слово. Полина прекрасно помнила разговор, произошедший между нею и Евой ровно полгода назад.
        Глава 4
        Полина приехала в Кратово первой электричкой, хотя вообще-то ненавидела рано вставать. Но в этот день ей вставать не пришлось, ни рано, ни поздно: она попросту не ложилась. Дожидаться в Глюковой студии - так пышно именовался чердак в Монетчиковском,- когда начнут поочередно просыпаться участники вчерашней пьянки, Полине совсем не хотелось. Она с закрытыми глазами могла рассказать, как все это будет: как все будут материться, бродить по комнатам, искать носки и лифчики, вяло спорить, кому идти за пивом… Любую предсказуемость Полина терпеть не могла, потому и убежала с чердака, как только открылось метро.
        И шла по тихой дачной улице, с удовольствием чувствуя, как легким, по-утреннему прохладным ветром выдувает из головы хмель. Да она почти и не пила всю ночь: выпивки было мало, денег тоже, а пить ей хотелось не очень, вот и оставляла от широты душевной для особо страждущих.
        Полина была уверена, что на даче все еще спят, и собиралась потихоньку пробраться в дощатую пристройку, где обычно жила летом, и тоже вздремнуть часок-другой. Все-таки она устала от ночного бдения, да и нонконформистский фестиваль граффити, успешному проведению которого пьянка, собственно, и посвящалась, проходил довольно бурно - во всяком случае, со стороны милиции.
        Поэтому она почти не обрадовалась, увидев старшую сестру, идущую ей навстречу по тропинке вдоль забора, хотя вообще-то радовалась ей всегда, особенно теперь, когда Ева с ними не жила и виделись они редко. Ева была частью лучшего, что составляло Полинину жизнь.
        - Ранняя ты, рыбка!- Полинка подождала, пока сестра подойдет к калитке.- Засуха, что ли, чуть свет надо на колодец бежать, а то вычерпают?- Она кивнула на полное ведро в Евиной руке.
        - Просто не спалось,- улыбнулась та, поставив ведро на острую весеннюю траву.- Вот что ты рано встала, это удивительно. Трудно было предупредить, что в городе останешься?- укоризненно спросила она.- Да еще не дома ночевала… Мама волнуется.
        - Пора привыкнуть,- хмыкнула Полина.- Пусть за тебя волнуется, а со мной что сделается? Не спалось… С Темкой опять что-нибудь?- поинтересовалась она.
        - Нет,- покачала головой Ева.- Совсем нет, ну что ты. Я понимаю, вы от него теперь шарахаться должны, как от чумы.
        - Ой, рыбка,- засмеялась Полина,- от Темки - шарахаться! Особенно я! Он у тебя что, всадник без головы? Обыкновенный парнишка,- поддразнила она сестру.- Ну ладно, ладно, необыкновенный.
        - Все бы тебе смеяться.- Ева тоже улыбнулась.
        - А тебе бы все страдать,- не задержалась с ответом Полина.- Все ведь уже нормально, долг отдали, живете как два голубка, чего тебе еще?
        - Да уж, нормально,- вздохнула Ева.- Юра без квартиры из-за меня, это нормально, по-твоему?
        - И совсем не без квартиры. Я же шикарную конуру в Чертанове для Юрки выменяла, забыла? Жить в ней, правда, нормальному человеку невозможно, ну так у Жени поживет,- махнула рукой Полина.- У нее, между прочим, голова на плечах, а не свинья-копилка. Думаешь, она Юрку квартирным вопросом попрекает?
        - Не думаю,- кивнула Ева,- но все-таки…
        - А все-таки - наплевать и забыть,- решительно сказала Полина.- Юрка забыл, и ты забудь. Живи да радуйся со своим Темкой обожаемым. Я позавчера на его выставке была,- вспомнила она.- Ничего себе фоточки, внушает. Ты широко представлена,- хихикнула она.- Особенно на тех, прозрачных. Почему он их «Последняя Ева» назвал, кстати?
        Темины занятия фотографией считала баловством даже его мама, не говоря уже о Наде, которая вообще не могла понять, что ее дочь нашла в этом приемщике фотопленок. Только Ева была уверена в том, что Артем занимается именно тем, чем и должен заниматься.
        И Ева была его главной моделью. В крошечной квартирке, которую они снимали в Лефортове, ее фотографий было столько, что даже Полина крутила пальцем у виска, когда время от времени забегала к ним в гости и обнаруживала очередную серию. Конечно, Евины фотографии были и на первой Артемовой выставке.
        Выставка эта была необычная. То есть сама выставка, может, была и обычная, но устроили ее на Бородинском мосту - фотографии были развешаны прямо в стеклянной трубе, повисшей над Москвой-рекой. И от этого особенно завораживающе смотрелись те огромные, в несколько квадратных метров, прозрачные оттиски, которые особенно понравились Полине.
        Артем сделал их на технической пленке. Они пересекали стеклянный Бородинский мост сверху вниз, колыхались от едва ощутимого сквозняка и смотрелись даже не как фотографии, а просто как контуры - прихотливые, странные, мгновенно меняющиеся, образующие какое-то невиданное пространство. И на всех была Ева, просто на всех! Стояла под деревьями, сидела у окна, мелькала в просветах улиц, уходила, вглядывалась во что-то своими немыслимыми глазами… Неуловимой, волнующей трепетности ее облика как нельзя лучше соответствовала именно эта техника - оттиски на палево-серых прозрачных листах.
        - Почему «Последняя Ева»?- переспросила она.- Я, знаешь, его отговаривала, хотя вообще-то никогда не вмешиваюсь. По-моему, претенциозное какое-то название. Но он так решил. Говорит, потому что таких женщин больше нет и не будет,- смущенно добавила Ева.
        - Правильно говорит,- еле сдерживая смех, кивнула Полинка.- Товарищ понимает! Так почему тебе все-таки не спится?- напомнила она.
        - Мне - не спится?- Ева сделала удивленное лицо.
        - Рыбка,- рассердилась Полина,- когда ты пытаешься врать, тебя можно фотографировать для учебника по физиогномике. Есть такая наука?
        - Нет,- улыбнулась Ева.
        - Ну и фиг с ней. Ты не я, врать не умеешь, так что давай колись. Или я тебе не родственница?
        - Родственница, родственница,- засмеялась Ева. И тут же печаль промелькнула по ее лицу, утонула в глазах.- Просто я вчера была у врача, и он сказал, что это наверняка.
        - Что - наверняка?- удивилась Полина.
        - Да, я ведь не тебе, я Юре как-то однажды говорила,- вспомнила Ева.- Наверняка - что я не смогу сама забеременеть.
        - Это что значит - не сможешь сама?- тут же переспросила Полина; она всегда улавливала суть.- А другие что, сами беременеют? Непорочным зачатием?
        - Это значит, что у меня спайки в обеих трубах,- спокойно объяснила Ева.- И никакого зачатия быть не может.
        Как раз бы Полина поверила в ее спокойствие! Она тут же поняла, что вчерашний день перевернул Еве душу, и в ее собственной душе тут же словно маленькое лезвие провернулось.
        - А Юрка что говорит?- спросила она.
        - Юра не акушер-гинеколог, а хирург-травматолог,- ответила Ева.- Что он должен об этом говорить?
        - Ну, может, он врачей каких-нибудь знает…
        - Врачей я и сама знаю. Меня обследовали, и все врачи в один голос сказали одно и то же. Это довольно распространенное заболевание, лечить его трудно, а в моем возрасте на длительное лечение просто нет времени, и это тоже распространенная ситуация. Во мне вообще нет ничего замысловатого,- улыбнулась Ева.- И что такого особенного, если подумать? Обходятся ведь некоторые женщины без детей, и я тридцать пять лет обходилась, и дальше обойдусь. А Тема вряд ли вообще об этом задумывается, в его-то годы.
        Она снова улыбнулась, и Полина рассердилась еще больше. Что некоторые женщины обходятся без детей, она и без Евы прекрасно знала. Да что там «некоторые», она сама была уверена, что обойдется без всяких детей! При мысли о том, чтобы рожать детей от какого-нибудь Лешика Оганезова, Полине хотелось удавиться. А Лешик был еще из лучших! А Игорь… Ладно, не об Игоре сейчас речь.
        Но поверить в то, что без детей обойдется Ева, Полина не могла, хоть убей. Надо было совсем ее не знать, чтобы в это поверить.
        Она сердито смотрела на сестру и грызла кончик рыжей пряди.
        - Слушай!- вдруг вспомнила она.- А что-то я такое слышала, что детей в пробирке зачинают? Ну, типа гомункулусов.
        - Зачинают,- кивнула Ева.- Но я этого делать не буду.
        - Почему?- удивилась Полина.- Это же я так просто сказала насчет гомункулусов, нормальные дети получаются, ничего особенного. Третье тысячелетие на носу, рыбка! Скоро детей вообще из овец будут добывать.
        Ева засмеялась так, что почти невозможно было уловить невеселость ее смеха. Но Полина, конечно, уловила.
        - Ты, может, офигенно религиозная?- поинтересовалась она.- Типа, дети из пробирки не от Бога, и в налоговую ходить нельзя, потому что там число зверя выдают?
        - Я в налоговую не хожу, потому что с учительской зарплатой туда не приглашают,- улыбнулась Ева.
        - Не увиливай от ответа,- хмыкнула Полина.- Почему пробиреночка не хочешь?
        - Потому что это такое дело… Слишком медицинское,- наконец выговорила Ева.
        - То есть?
        - То есть для этого надо превратить Темину жизнь в бесконечное хождение по врачам и… В общем, заставить его заниматься совершенно ему несвойственными вещами. Ты хоть представляешь себе, как происходит это зачатие?
        - Нет,- заинтересовалась Полина.- А как оно происходит?
        - Вообще-то и тебе ни к чему забивать этим голову,- вздохнула Ева.- Ну, для этого нужен материал…
        - В смысле, сперма?- уточнила Полинка.- Ты, рыбка, проще выражайся. Ладно, я уже поняла. Чувствительная ты наша! Думаешь, Темкина тонкая душа надорвется от того, что он сперму в пробирку набрызгает?
        - Полина!- укоризненно сказала Ева.- Ты совсем уже…
        - А чего я?- хмыкнула Полина.- Говорю как есть, это ты у нас культурное слово «онанизм» и то выговорить стесняешься.
        - Понимаешь,- вздохнула Ева,- у меня уже был однажды разговор…
        - С Темкой?
        - Со Львом Александровичем. Я ведь еще в Вене в первый раз задумалась, почему не беременею.
        - Трахаться надо было чаще,- подсказала Полина; ей хотелось растормошить, даже рассердить сейчас Еву как можно сильнее.- А Лев Александрович твой небось раз в полгода просил, да и то не настаивал.
        - Нет.- Ева на ее провокации не поддавалась.- У нас с ним все было совершенно нормально, регулярно и полноценно. И я не предохранялась, потому что, конечно, хотела ребенка. А он… Когда я ему сказала, что надо будет провериться у врача и, может быть, попробовать вот это твое пробирочное зачатие, он ответил, что заниматься этим не будет.
        - Козел твой Лев Александрович!- сердито заметила Полина.- Обыкновенный старый козел.
        - Ничего не козел,- серьезно ответила Ева.- Он сказал, что вся эта медицинская возня превращает мужчину в бабу. И теперь я думаю, что не так уж он был не прав. Даже мне как-то тошно становится, когда я целый день по этим кабинетам хожу,- объяснила она.- Да еще наслушаешься… Думаешь, это так просто - смешал ингредиенты, и готово? Одна женщина, мы с ней в очереди на снимок вместе сидели, пятнадцать раз пробовала. Пят-над-цать! Ты понимаешь, что это значит?
        - Не очень,- растерянно сказала Полина.- А что это значит?
        - Это значит, что полтора года и она, и ее муж каждый месяц ходят в это милое врачебное заведение, что над ними бесконечно производят одну и ту же манипуляцию, еще и болезненную, кстати. Но это-то как раз неважно, потому что только для женщины болезненную,- уточнила Ева.- Дело в другом… Они ждут, надеются - и каждый месяц оказывается, что все напрасно, ничего не прижилось. Даже ее муж, спокойный человек, простой слесарь, сказал ей, что еще немного, и он сойдет с ума. Вот ты - стала бы ты всем этим заниматься?
        - Еще не хватало!- ляпнула Полина и тут же разозлилась на себя так, что кровь прилила к щекам.- Да при чем тут я? А вот Юрка стал бы!- почти выкрикнула она.
        - Ты тут при том, что Артем с тобой одного поля ягода, а не с Юрой,- спокойно ответила Ева.- Он художник в самом глубоком смысле этого слова, ты и сама прекрасно это понимаешь, и интересы у него в жизни соответствующие. Так что и незачем зря говорить. Ну, представь,- каким-то извиняющимся тоном сказала она,- даже если все это каким-то чудом удастся… Я все девять месяцев должна буду лежать в больнице ногами вверх и думать только о том, как бы не случился выкидыш по дороге в туалет, а вовсе не о том, что нужно от жены молодому мужчине… Вот вы все время говорите, что я не от мира сего. А я вполне нормальный человек, и, как вполне нормальный человек, я понимаю, что Артему двадцать лет, и то, что он живет с тридцатипятилетней женщиной, это… довольно странно с его стороны. По-твоему, я вообще гражданского подвига должна от него потребовать?
        - Да наплевать на всех художников во всех смыслах слова!- заорала Полина.- Их как грязи кругом, велика ценность! А ты одна такая, Ева, больше таких нету!
        - Он один такой,- тихо сказала Ева.- Он один такой во всех смыслах слова. Полиночка,- улыбнулась она,- но это же обычная логика, вы же сами говорите, что я не должна витать в облаках. Я и не витаю. Ребенка у меня никогда не было, мне не с чем сравнивать. А Тема… Я когда вспоминаю, как без него жила, то понимаю, что это не жизнь была, а сплошная бессмысленность. Тридцать пять лет бессмысленности, Полина! Думаешь, я соглашусь снова в это вернуться ради какого-то ребенка, которого я себе даже не представляю?
        Ева говорила все это совершенно спокойно, с какой-то прямо-таки учительской убедительностью; Полина никогда ничего подобного не слышала в голосе своей сестры. Но когда Ева сказала о том, что не представляет себе «какого-то ребенка», вся логика, слышимая в ее голосе, развеялась как дым - из-за того выражения, которое мгновенно мелькнуло в ее глазах…
        Конечно, она представляла себе этого ребенка, и именно потому представляла, что жить не могла без Артема! Без этого его внимательного взгляда, который называла серебряным и который всегда был обращен на нее, без его голоса, который совершенно менялся, когда он говорил с нею… Полина не понимала, какая связь существует между любовью Евы к Артему и ее желанием иметь от него ребенка, но она чувствовала, что эта связь есть и что отказаться от нее для сестры мучительно.
        Но что она могла сделать, и даже - что она могла сказать?
        - Ну чего ты ведра таскаешь?- сердито выкрикнула она.- Больше некому, что ли? Вон, Нюшку попроси, он и то соображает, кому надо тяжести таскать, а кому не надо!
        - Да почему же мне не надо?- засмеялась Ева.- Я же не беременная, Полиночка, ты что?
        И вот теперь то, что Ева считала невозможным, каким-то неведомым образом все же произошло, и Полина смотрела на нее с восхищенным интересом.
        - А говорила, медицины, мол, не хочу!- хихикнула она.- И ничего себе оказалась медицина. Как это тебе удалось, кстати?- спросила она с любопытством.- И правда, что ли, непорочным зачатием?
        - Не преувеличивай,- улыбнулась Ева.- В пробирке, как еще.
        - Сперму во сне, наверное, добывала,- съехидничала Полина.
        - Полина, перестань,- укоризненно сказала Ева.- Совсем нет. Он сам…
        - Надо же, совершил-таки гражданский подвиг!- не унималась та.
        - Ну зачем ты стараешься меня обидеть?- Ева посмотрела на сестру так, что ей сразу расхотелось дразниться.- Он просто увидел все эти снимки, справки и… рекомендации. Собственно, я и не прятала, они лежали в столе, я же не думала, что он обратит на них внимание. Но он увидел, прочитал и… В общем, он обиделся,- смущенно сказала Ева.
        - На что?- не поняла Полина.
        - На меня. Он сказал: «Ты считаешь меня ребенком, которого надо оберегать, и мне это обидно». Но ведь я не считаю!- горячо произнесла она.- Я, наоборот, знаешь, себя с ним чувствую… какой-то невзрослой. Это так странно!
        - Чего тут странного?- пожала плечами Полина.- На фига нужен мужчина, если его оберегать надо? Да мне и вообще,- засмеялась она,- непонятно, зачем нужен мужчина, если он не Юра. Ладно, рыбка,- махнула она рукой,- о мужчинах рассуждать - дело дурное, они того не стоят. Как же у тебя так быстро вышло?- с интересом спросила она.- А говорила, полтора года, пятнадцать раз…
        - Я сама удивилась,- кивнула Ева.- С третьего раза получилось, это действительно довольно быстро, хотя все равно казалось, что долго. Вот только теперь…
        - А теперь-то что?- поморщилась Полина.- Чего ты теперь смурная такая, опять что-нибудь не слава Богу?
        - Даже не знаю,- пожала плечами Ева.- Нет-нет, все слава Богу,- словно сама себе возразила она.- Просто… Понимаешь, при таком зачатии часто получается… Ну, в общем, получается не один ребенок.
        - А сколько?- захохотала Полина.- Как у кошки, что ли? Ой, извини!- Она прикусила язык.- Ладно, рыбка, не обижайся. Так сколько вы там детишек понаделали?
        - Возможно, даже… больше двух,- совсем уж смущенно ответила Ева.
        И тут же Полина заметила, что это немного смешное смущение сменяется в глазах ее сестры совсем другим, непонятным и тревожным чувством.
        - Ты что, рыбка?- испуганно спросила она.- С ними что-нибудь… не так?..
        - Не знаю.- Ева смотрела почему-то на стенку, туда, где висел Полинин летний пейзаж, «лужайка под микроскопом».- Кажется, все так, насколько это можно определить сейчас. Но это… слишком много, я понимаю,- с какой-то пугающей отчетливостью выговорила она.
        - И что?- растерянно спросила Полина.
        - И надо что-то решать. Сейчас еще не поздно. Можно рискнуть всеми и попытаться оставить одного,- коротко выговорила Ева и, как-то кривовато улыбнувшись, добавила: - Проредить, так это называется.
        Полина молчала, не зная, что сказать. Вообще-то она прекрасно понимала, что надо было бы сделать. И если бы речь шла о ней самой… То есть, конечно, не о ней - ей бы и в голову не пришло убивать столько нервов и сил на всю эту пробирочную возню,- а о любой другой женщине, то она согласилась бы с тем, что говорила сестра. Но, глядя на Еву, Полина понимала: та только вслух произносит все эти правильные короткие фразы, а в глазах у нее совсем другое…
        Поэтому, незаметно вздохнув, она сочла за благо покривить душой. Да тут, кстати, и вспомнилось, как папа когда-то объяснил Юре, почему не хочет, чтобы Ева знала правду о том, что он не родной ее отец: «Она у нас такая девочка, что ее душевное спокойствие дороже пустой правды».
        Сто лет с тех пор прошло, а Ева у них все равно была «такая девочка», и ее душевное спокойствие было хрупким, трепетным и чрезвычайно уязвимым.
        - Дело, конечно, хозяйское,- со всей возможной невозмутимостью пожала плечами Полина,- но, по-моему, ты, как обычно, многовато трагизма напускаешь. Да ты что, рыбка,- подмигнула она,- это же очень стильно! Купишь колясочку такую длинненькую, ленточек разноцветных понавертишь на одеяльца, сама красотка, муж молодой, детишки штабелями сложены и носами чмокают. Супер!
        - Такой же супер, как я красотка.- Ева изо всех сил старалась казаться спокойной.- Ладно, дело не во мне.
        - Дело, конечно, опять в Темке,- хмыкнула Полина.- Елки-палки, да сколько можно о нем переживать?! Он и правда взрослый уже, сам о себе подумает!
        - Да как же он о себе подумает?!- Евино показное спокойствие исчезло мгновенно, как будто она стряхнула его с себя.- Как он о себе будет думать, когда ему на себя в этом случае вообще сил не останется? Ты же сама это понимаешь, Полина, ну зачем ты глупости говоришь! Чтобы меня успокоить? Как будто я не представляю, сколько памперсы стоят, сколько ползунки, сколько всякие баночки-скляночки! Он о фотоаппарате мечтает хорошем, я же знаю, хотя он мне не говорит, это и сейчас почти несбыточно, но сейчас все-таки… А если… Какой там фотоаппарат! Вместо фотоаппарата, вместо всего - длинная колясочка с ленточками,- с горечью произнесла она.
        Полина поняла, что обмануть сестру ей не удалось. Да она и не очень надеялась, если честно. Евина необычность проявлялась еще и в том, что она видела жизнь насквозь, как рентгеном просвечивала; видела что-то такое, что было в жизни главным. Конечно, ее не провести было глупыми разговорами про стильные ленточки!
        - Ева, поговори с Темкой, а?- отбросив задорный тон, просительно сказала Полина.- Его ведь дети, не от непорочного же, в самом деле, зачатия.
        - Я и так знаю, что он скажет.- Евины светлые глаза полыхали таким пожаром, что казались темными. Полина никогда не видела ее такой и почувствовала, как от неожиданности и непонятности этого пожара у нее самой внутри начинается тревожная дрожь.- Что он взрослый и что он вполне в силах… Не надо мне было этого делать!- вдруг произнесла она таким совсем уж страшным тоном, что Полина поежилась.- Вот ты мне все время твердишь: думай о себе, думай о себе. Я подумала о себе - и что? Ах, хотела ребенка, ах, последний шанс! А для него этот мой последний шанс чем обернется?
        «Чтобы я когда-нибудь…- мелькнуло в голове у Полины.- Любовь… Да пропади она пропадом, эта любовь!»
        Она молчала, не зная, что сказать и надо ли что-нибудь говорить. Молчала и Ева.
        Глава 5
        Бабье лето в этом году выдалось такое позднее и долгое, что октябрь был похож на август.
        «Вот тебе и любовь,- каждый день думала Полина, просыпаясь в соседней с Игорем комнате под крышей и глядя на голубой квадрат неба в окошке-люке.- Есть погода - есть любовь, не было б погоды - навряд ли и любовь была бы».
        В обычную московскую осень, под проливными дождями, ей, конечно, не удалось бы осуществить «мозаический план» - так она насмешливо именовала свое нынешнее занятие. А в такую погоду, как сейчас, под почти не греющим золотым солнцем, под не летним, но теплым ветром она проводила в саду час за часом и не замечала, как летят эти счастливые часы.
        Это происходило с нею впервые после Махры, и за это она без малейших колебаний пожертвовала бы любым своим прежним занятием.
        Но, к счастью, и жертвовать ничем не пришлось. Полина просто перебралась в Игорев дом на Соколе, даже не пытаясь скрыть от себя, что сделала это в основном ради мозаики. Было, правда, еще и не в основном, но об этом она старалась не думать. Это было до идиотизма сентиментально, и думать об этом было совершенно ни к чему.
        А думать о мозаике - это было очень даже к чему. Уже целый год, с тех пор как она бросила Строгановское, Полина не думала ни о чем, что рождалось у нее в душе и в голове, с таким трепетом и восторгом.
        В каменном сарае, стоящем у повалившегося забора, она обнаружила оборудование целой мастерской. Когда Полина впервые разглядывала все эти кусачки, плоскогубцы, железные щетки и терки, большие и маленькие молотки, шпатели, кельмы, мастихины, вольфрамовые колеса и фаянсовые миски для растворов, ей казалось, что она попала в цех средневековых ремесленников.
        Особенно молотки были хороши - их изогнутые головы заканчивались острыми клиньями, а рукоятки сами ложились в ладонь. Но и не только молотки - все было такое добротное, такое настоящее, что у Полины просто дух захватывало, когда она прикасалась ко всем этим восхитительным предметам.
        А ведь были еще и бесчисленные керамические плитки, и разноцветные глазурованные плиточки, и куски мрамора, и крупные осколки гранитных глыб, и черно-серые пластины тусклого сланца, и самое прекрасное - радужные кусочки смальты. Смальта сияла, когда Полина выносила ее на улицу, и она даже специально выходила из сарая, держа кубики смальты на ладони и завороженно глядя на игру света и цвета в этих венецианских осколках. Были среди них и совсем драгоценные, золотые; они пожаром горели в лучах осеннего солнца.
        Что смальта именно венецианская - точнее, сделанная по старинной, за сотни лет не претерпевшей никаких изменений венецианской технологии,- Полина узнала из книг о мозаике, которые, оказывается, во множестве имелись в обширной библиотеке Игоревых родителей. Правда, все книги были либо на итальянском, либо на английском языке. Но английский Полина худо-бедно вспомнила - ее память вообще легко и вовремя выталкивала на поверхность сознания все, что было необходимо. Для того чтобы разобраться в мозаичной технике, школьного английского оказалось достаточно, потому что книжки были щедро снабжены иллюстрациями. А итальянские слова о технике флорентийской мозаики она просто читала вслух, восхищаясь их гармоничностью и чувствуя, что так же гармонично то искусство, которое ими описывается.
        Полина с каким-то плотоядным нетерпением поглядывала на каменный сарай, представляя, как он преобразится, когда она займется им вплотную. Ей казалось, что именно этого, как живая, хочет каждая стенка, каждая поверхность и неровность старого сарая.
        «Скоро галлюцинировать начну,- усмехалась она, поймав себя на этих мыслях.- Миражи пойдут, феерии…»
        Любитель феерий и миражей ни в чем ей не мешал. Полина вообще не совсем понимала, почему Игорь так уж хотел, чтобы она снова поселилась в его доме. Он явно не нуждался ни в ком для того, чтобы вести ту жизнь, которая его устраивала. Впрочем, ее это тоже вполне устраивало.
        По утрам ни она, ни Игорь не завтракали. У него вообще нечасто просыпался аппетит, а Полине было не до еды. Едва открыв глаза, она уже думала только о том, застыл ли раствор, который она вчера нанесла на готовый мозаический фрагмент. Черт его знает, почему так взяло ее за душу это занятие!
        Но вообще-то она догадывалась почему. Мозаика - это было ремесло, ремесло в чистом виде, живое, тяжелое. От него болели руки - все руки, от пальцев до плеч,- и в результате этого ремесла получалось что-то, что не могло бы получиться от произвольного и легкого движения карандаша или кисти. А главное, смысл этого ремесла - тот самый скрепляющий смысл, которого Полина давно не чувствовала во всех своих занятиях,- заключался в нем самом и не нуждался в пустых объяснениях.
        Про обед она тоже, пожалуй, не вспоминала бы, если бы не просыпалась совесть.
        «Надо же его все-таки кормить,- думала Полина.- Не будет же он одним милосердием Будды, или чем там, сыт».
        И она шла в дом, ждала, пока на кухне разгорится и загудит старая газовая колонка, грела у ее огня застывшие в сарае ладони, потом торопливо резала помидоры, огурцы, лук, смешивала в большой фарфоровой миске - и ловила себя на том, что делает это теми же движениями, которыми только что перемешивала портландцемент и воду для мозаичного грунта. И смеялась потихоньку над миской с салатом, потому что ей было хорошо.
        Видимо, благодаря возне с грунтом, опытным путем определяя, сколько надо воды, чтобы добиться нужной его густоты, Полина наконец сообразила, как наполнять кастрюлю, чтобы бульон имел мясной вкус, а не напоминал бы солоноватую воду. Мама не раз пыталась ей это объяснить, но Полина пропускала ее объяснения мимо ушей, потому что не считала тему существенной.
        Правда, она и теперь ее таковой не считала, к тому же Игорь не ел мяса. Но варить бульон Полина все же научилась, как-то само собою, а о том, что фасоль, например, сварена в мясном бульоне, она Игорю просто не сообщала, ехидно полагая, что Будда не должен обращать внимания на такие мелочи жизни его поклонников.
        Днем было тихо, но под ночным ветром к сетке-рабице, которую вызванные Полиной рабочие наконец натянули на месте сломанного забора, прилипли желтые и красные листья. Сетка была выкрашена в темный цвет, и поэтому казалось, что листья просто застыли в воздухе, как будто их держит неведомая сила.
        Полина шмыгнула покрасневшим от холода носом и вышла наконец из сарая. Сегодня она очистила и отмыла от раствора мозаику, которую вчера выложила на небольшом круглом столике, найденном на чердаке. Она покрыла мозаикой весь этот столик, до последнего сантиметра, даже высокую круглую ножку, с которой пришлось возиться особенно долго, и это была первая ее работа, которая удалась по-настоящему. Все керамические кусочки - тессерае, так они назывались в итальянской книжке,- легли на свои места и пристали намертво, ни один не сполз вниз и не перекосился, хотя очень трудно было этого добиться на полукруглых поверхностях.
        Но особенно хороша была столешница. У Полины даже дыхание перехватывало, когда она смотрела на ее тускловатый, как махринская трава, узор.
        На столешнице был изображен тот самый луг, который она пыталась изобразить на оргалите прошлым летом. Полина была уверена, что на оргалите у нее ничего не получилось - оказалось слишком похоже на обычную траву и обычные цветы, и не зря Дашка издевалась над «натурой натуратой». А теперь из этих загадочных кусочков зеленоватого мрамора, и оплавленного стекла, и случайно разбитой синей чашки все получилось именно так, как она хотела тогда.
        Беспричинное счастье того лета словно догнало ее, обернувшись мозаикой.
        Несмотря на полулетнее солнце, сумерки все-таки были октябрьские, ранние и густые. Дом почти не был виден за высокими деревьями сада, горело только одно окно в мансарде. Полина терпеть не могла темноты и тусклого света, особенно в большом доме, и всегда зажигала все люстры, торшеры и бра, как только переступала порог. А Игорю было все равно. Когда он медитировал, то мог вообще сидеть в темноте, а когда работал, ему хватало настольной лампы, включенной рядом с компьютером.
        Сейчас он не работал, но и не медитировал, а просто читал, сидя посреди комнаты на небольшом тибетском ковре. Этот темно-синий шерстяной ковер был в самом деле тибетский, его привезли из Непала Игоревы родители, и Полине нравилось рассматривать загадочные рисунки, расположенные в его углах.
        «Оле Нидал. «Каким все является на самом деле»,- прищурившись, прочитала она на обложке книги, лежащей у Игоря на ладонях.
        - Ну, и каким?- поинтересовалась Полина.
        Можно было, правда, поздороваться, потому что утром они не виделись: Игорь еще спал, когда Полина, вопреки своему обыкновению поздно вставать, уже улизнула в сарай. Но он вон даже глаз не поднимает, с чего же она должна его приветствовать?
        - Ты о чем?- спросил Игорь, по-прежнему глядя в книгу.
        - О том, каким все является,- улыбнулась Полина.- Вот именно все и вот именно на самом деле. Это на какой странице уже понятно, на двадцать седьмой?- Она подошла к Игорю и, остановившись у него за спиной, вслух прочитала: - «Если мы попытаемся нести с собой все эти верстовые столбы развития, то вскоре у нас будут руки как у гориллы, и мы слишком сильно нагрузим себя концепциями для того, чтобы достичь свободного от всех усилий состояния ума». Видишь, чего буддисты пишут?- хихикнула она.- Не грузись концепциями! А ты грузишься, вот и будешь как горилла. Нет, это я буду как горилла,- потягиваясь так, что захрустели косточки, проговорила она.- Руки так уж точно, от кусачек-то.- И похвасталась: - Знаешь, как я уже плитку надкусывать научилась? С точностью до миллиметра!
        Игорь на ее хвастливый тон никак не отреагировал, но Полина не обиделась. Она, как и прежде, не понимала того спокойного, рассеянного безразличия, с которым он относился к любой ее работе. Но теперь она знала, что точно так же он относится и к тому, что делает сам - кроме, конечно, буддистских икон,- и обижаться на него поэтому не стоит.
        - Ты что, логотип закончил?- заметила она, взглянув на включенный монитор.
        - А я не выключил разве?- Игорь оглянулся на письменный стол, на котором ярко светился компьютерный экран.- Да, закончил, завтра отдам.
        Присев к столу, Полина подперла кулаками подбородок и вгляделась в композицию на мониторе. Нет, все-таки ей было непонятно, как можно оставаться совершенно равнодушным к только что завершенной работе! Тем более что результат этой работы показался ей необыкновенным.
        Почти весь экран занимали прозрачные шахматы, расставленные на такой же прозрачной, изнутри светящейся холодноватым зеленым светом доске. Они стояли в беспорядке - точнее, в каком-то неизвестном Полине порядке начатой партии. Под шахматной доской был изображен горизонтально лежащий плоский компьютерный монитор, на котором чередовались картинки: бегущие люди, мелькающие улицы, города и страны. Вот Нотр-Дам сменяется Кельнским собором, потом Кремлем, потом небоскребами-близнецами нью-йоркского Центра международной торговли… Зрелище плоского человеческого мира, над которым, словно в небесах, разыгрывается шахматная партия с неведомым исходом, действовало настолько завораживающе, что Полина даже головой потрясла, прогоняя оцепенение.
        - Хорошо как получилось…- восхищенно сказала она.
        Игорева способность мыслить яркими, выразительными метафорами - это было то, что поражало ее в нем больше всего. Даже раздражение от его буддистских заморочек пропадало, когда она видела что-нибудь, подобное вот этой шахматной композиции.
        - Молодец ты все-таки! А из чего натуральные шахматы будут?- спросила она.- Ты же говорил, тебе не только логотип, но и оформление зала заказали?
        - Шахматы будут стеклянные,- ответил Игорь.- Довольно большие - пешки сантиметров по двадцать в высоту. Доска метр на метр, и монитор большой. Вообще им вся игрушка в копеечку влетит, но это, они предупредили, я учитывать не должен. Я и не учитывал.
        Небесные шахматы так взбудоражили Полину, что захотелось поговорить с Игорем еще о чем-нибудь. Например, о том, как она протирала сегодня мозаичную столешницу, и от серого налета освобождался, становился все яснее и прекраснее тот самый узор, которого она добивалась, и сердце у нее билось так быстро, что даже горло вздрагивало…
        Но Игорь молчал, и она не стала ничего рассказывать.
        «Вообще-то правильно,- подумала Полина.- Как есть, все равно не скажешь, и зачем зря воздух сотрясать?»
        - Ты ел?- спросила она.
        - Так ведь нечего,- пожал плечами Игорь.
        - Как это нечего?- возмутилась Полина.- А суп?
        - Разве есть суп?- удивился он.
        - А в кастрюле что, по-твоему?- поинтересовалась она.
        - Я в кастрюлю не заглядывал. Да и все равно суп разогревать надо… Я помидор съел,- вспомнил он.
        «Ладно!- весело подумала Полина.- Что плохого? Суп в кастрюле не заметит, зато помидором сыт. Ха-арошенький буддист!»
        Теперь, когда она целыми днями была занята своей мозаикой и, главное, этим была занята вся ее душа, Игорева непритязательность и незлобивость вызывали у нее почти умиление. Она уже с трудом вспоминала, чем же он ее так раздражал-то, отчего она сбежала из его дома. Если вдуматься, жизнь с ним являла собою одно сплошное удобство - от прекрасно оборудованной мастерской в старом саду до отсутствия чрезмерных мужских требований.
        Впрочем, про отсутствие требований Полина, кажется, вспомнила преждевременно.
        Игорь вдруг повернулся на своем ковре и, не вставая, обнял ее колени. Он молчал, но он и всегда молчал в те минуты, которые предшествовали сексу, и лицо почти не меняло своего выражения. И все-таки Полина чувствовала его желание - как-то застывали все черты его лица, и казалось даже, что стягивается кожа на его бритой голове.
        И это желание, объектом которого была она, действовало на нее почти так же завораживающе, как небесные шахматы на светящемся в темноте экране.
        Это и привязывало ее к Игорю сильнее, чем все то, что она могла бы высказать и, смеясь, легко высказывала словами.
        Игорь оказался первым мужчиной, которого она привлекала как женщина. И хотя они встретились, когда Полине было уже девятнадцать лет, она была потрясена этим его влечением, которое почувствовала сразу, в первый же вечер, в Махре, и которого по отношению к себе совсем не ожидала.
        Не то чтобы она считала себя некрасивой или, упаси Бог, ущербной; никаких таких комплексов у нее и помину не было. Но вот эта тяга… Полина никогда и ни в ком ее не чувствовала и даже как-то не задумывалась, почему это так. Ну, значит, она хороша другими своими - разумеется, многочисленными!- качествами, а не тем, что называется идиотским словом «сексапильность». И правда, смешно ведь считать сексапильными узенькие плечи, какие-то невнятные холмики вместо груди, ключицы как у подростка…
        О том, что принято называть женской привлекательностью, она первый и последний раз слышала по отношению к себе десять лет назад и тогда, конечно, не очень поняла, но потом вспомнила с каким-то горьким недоумением.
        Это было во время вечерней пьянки, которую потихоньку устроили в художественной школе бывшие выпускники, задержавшиеся после традиционной ежегодной встречи. Полинка училась тогда в пятом классе, но, наверное, атмосфера того вечера была такая доверительная, что взрослые разомлели и не обратили внимания на нескольких мелких девчонок, просочившихся в просторный класс, где все так славно выпивали.
        Полина сидела на столе, куда обычно выставляли предметы для натюрморта, болтала ногами и только успевала головой вертеть, прислушиваясь к каждому слову взрослых, да не просто взрослых - настоящих художников! Они разговаривали о неизвестных ей Фаворском и Флоренском, и она пыталась сообразить, это два разных человека или один и тот же, но просто она не может толком расслышать его фамилию.
        - Глянь-ка на рыженькую,- вдруг услышала она у себя за спиной мужской голос.- Не девочка, а огонек!
        Она хотела обернуться, чтобы увидеть, кто это обратил на нее внимание, но почему-то постеснялась. А точнее, захотела услышать о себе еще что-нибудь такое же приятное, как это неожиданное сравнение.
        - Да, ничего себе, манкая,- ответил второй голос - низкий, красивый, с ленивыми интонациями.- Кому-то давалка растет.
        - Да не одному!- пьяновато хмыкнул первый.- Рыжие - блядовитые. И правильно. На что они еще годны?
        - Рыжие-то?- переспросил второй.
        - Да нет, все бабы. Ладно, Коля, разливай по последней, и по домам двинем.
        Полина тихонько слезла со стола и, так и не оглянувшись на говоривших, вышмыгнула из класса. Было немного грустно и немного противно. Почему, она тогда не поняла, но разговор этот запомнила и уже лет пять спустя убедилась в абсолютной точности того, что было в нем с пьяной прямотой высказано.
        Все мужчины, которых она встречала в бесчисленных компаниях - талантливые и бездарные, молчаливые и болтливые, умные и глупые,- воспринимали женщин вообще, и ее в частности, именно таким образом, который был очерчен теми давними словами.
        Женщина должна была давать по первому требованию - это как минимум. Еще - должна была сидеть, подперев кулачком подбородок, и с восторгом выслушивать жалобы на невежество толпы или другие великие мысли, которые ей излагает высшее существо - мужчина. Ну, и как венец отношений - должна была стирать ему носки и готовить обед. За все это она могла рассчитывать не только на обузу в виде детей, но и на приятность в виде секса. Правда, все Полинины подружки, которые попробовали эту приятность не с ровесниками, а с мужчинами лет сорока, уверяли, что с этой возрастной категорией секс получается чисто символический.
        - И удивляться тут нечему,- философски замечала Глюк, в бурной биографии которой имелся среди прочих как раз сорокалетний спонсор.- Прикинь, со скольки они по полной квасят. Так на сколько же их, по-твоему, трахаться хватит? Ну, десять лет, ну, накрайняк, пятнадцать, вот тебе и инвалид сексуального фронта.
        Примерно к шестнадцати годам Полина с ее быстрым умом, наблюдательностью и насмешливостью окончательно уверилась в том, что отношения с мужчинами - это самое скучное, что есть в жизни. Поэтому то, что она не является для них предметом вожделения, совсем ее не угнетало. Еще бы не хватало! Мучиться не из-за того, что не знаешь, как и, главное, зачем тебе заниматься живописью, не из-за того, что графическая линия идет почти вровень с твоей быстрой мыслью и потому получается слишком бойкой, поверхностно-красивой,- а из-за того, что какой-нибудь Петя или Вася не обращает на тебя внимания назавтра после совместно проведенной ночи? Да не родился и не родится тот Петя или Вася, вниманием которого она дорожила бы больше, чем всей загадочной, глубокой жизнью, которую чувствовала в сложном, странном, полном цвета и света мире!
        Нельзя сказать, что секса ей совсем не предлагали. Лешик Оганезов - тот даже теорию свою имел на этот счет. То есть не свою, а, как он с важным видом уверял, историческую.
        - Вот я считаю,- излагал он однажды во время занятий в натурном классе, когда Полина еще не бросила Строгановское,- большевицкие женщины были абсолютно правы.
        - Это насчет мировой революции?- усмехнулась она.
        - Насчет сексуальной,- объяснил Лешик.- Была такая теория стакана воды, очень, я считаю, прогрессивная. В смысле, что потрахаться - это как стакан воды выпить. Вот ты же не откажешься товарищу стакан воды подать, правильно? Тогда какого хера в сексе отказывать?
        - А у товарища, между прочим, руки не из попы растут,- отбрила Полина.- Пусть сам пойдет и воды себе нальет. Из крана. Чего это я должна ему подавать?
        - Никакого у тебя, Полинка, образного мышления!- хмыкал Лешик.
        Вообще-то он был совсем даже неплохой парень, и секс с ним у Полины однажды случился. Не в точности согласно теории стакана воды, но и не совсем спонтанно: ей просто неловко было оставаться последней девственницей в их бурной компании, и надо же было с кем-то попробовать, так почему бы и не с Лешиком? Он, по крайней мере, являлся сторонником также и теории безопасного секса и поэтому не пренебрегал презервативами, в отличие от других парней, которые охотно повторяли глупость про обнюхиванье цветка в противогазе, а потом не могли найти денег подружке на аборт.
        Роман с Лешиком продолжался целый месяц; Полине было тогда восемнадцать лет. Закончился он так же легко, как начался. Они поехали вдвоем на дачу в Кратово праздновать Старый Новый год, и Полина промерзла до костей, пока Лешик пытался растопить печку. В конце концов она плюнула и, вспомнив, как делал это папа, растопила печку сама, но бронхит все же подхватить успела, а за время болезни их с Лешиком половое влечение как-то незаметно угасло.
        Юра потом до слез смеялся, когда она рассказала ему эту историю, опустив на всякий случай сексуальную составляющую.
        - Надо лучше выбирать свои знакомства, мадемуазель Полин,- заметил он.- Мужчина должен уметь растопить печку быстрее, чем его подружка замерзнет. Или, по крайней мере, догадаться согреть ее другим способом.
        Но догадливых мужчин, которые к тому же умели бы растапливать печки, на ее пути что-то не встречалось. Да она и не искала, если честно.
        Игорь тоже не был догадлив, и никакие печки его не интересовали, но в нем было другое…
        И это «другое» - направленное на нее желание - сейчас обволакивало Полину, затягивало в незримые, но очень крепкие сети.
        Она попыталась высвободиться из его объятий, но это ей не удалось. Наоборот, колени у нее подогнулись, и она села рядом с Игорем на тибетский ковер.
        - Ну чего ты вдруг?- Полина уперлась руками ему в грудь.- Что так срочно?
        Он опять не ответил, наклонился вперед. Она поддалась и этому его движению - легла на ковер, чувствуя, как Игорь накрывает ее сверху, как коротко дышит ей в ухо и в щеку. Дыхание у него было чистое и чуть терпкое, как зеленый чай. Да он ведь и пил все время чай - травяной, тибетский. И губы у него были сухие, мягкие, и целоваться с ним было приятно.
        Он всегда раздевался перед близостью догола и раздевал ее. Даже в первый раз, в темном махринском домике, когда плясали по стенам тени от керосиновой лампы и смотрела с холста Зеленая Тара. Это нужно было, он объяснил, потому что в одежде, как и в волосах, накапливается карма, от которой перед соитием лучше избавляться. И это обнажение, пусть даже причина для него казалась смешной, было приятно. В нем было что-то чистоплотное, в самом прямом смысле этого двойного слова: чистая плоть.
        На этот раз Полина разделась сама, пока, привстав, Игорь стягивал с себя шелковую рубашку и свободные кашемировые шаровары, в которых ходил дома. И когда он снова лег на нее, положил ладони ей на грудь, их уже ничего не разделяло.
        Полине почему-то всегда казалось в такие минуты, что Игорь длинный. Или узкий, что ли. То есть у него действительно были узкие плечи, как и у нее самой, но вот это ощущение чего-то длинного, гибкого, гладкого, вытянутого по всему ее телу и во все ее тело проникающего,- это ощущение не было связано только с физической формой.
        И ей все время хотелось провести по нему руками - обеими руками, как будто потянуться до хруста в костях после сна. Она и проводила - сначала по плечам, потом по гладкой, без волос, груди, потом по бокам, потом по бедрам… Игорь молчал, только дыхание становилось чаще и тело еще больше натягивалось, как будто принимало в себя что-то.
        - Еще, Полина, еще,- вдруг проговорил он, и она даже замерла от неожиданности: кажется, это были первые слова, которые он произнес во время близости, за все их общее время первые.- У тебя очень сильная энергия от рук идет, еще…
        Ей на секунду стало смешно - опять он про энергию!- но в его голосе было что-то возбуждающее, гораздо более возбуждающее, чем в гладком теле, и она согнула колени, заставив его упереться локтями в ковер и чуть приподняться над нею, и провела по его животу обеими ладонями, опуская их все ниже…
        Он с готовностью изгибался, позволяя ей гладить его живот, раздвигал ноги, пуская ее ладони всюду, куда она хотела, прислонялся при этом грудью к ее груди, и она ощущала даже прикосновение его сосков к своим - очень чувственное прикосновение.
        «Может, и правда - энергия?» - мельком подумала она, когда это прикосновение стало острым, как покалывание иголочек.
        Но вообще-то Полина ни о чем не размышляла во время близости с ним - ни в первый раз, в Махре, ни теперь, когда спину ее щекотал мягкий ковер. Ей было легко, хорошо, она была так спокойна, что не хотелось даже дальнейшего - когда Игорь наконец уклонился от ее рук и медленно, с каким-то растянутым выдохом, вдвинул себя между ее ног, и все его тело пошло волной, как будто из него вынули кости. Точно такой же, как его тело - словно бы бескостной, но от этого не страшной и не противной, а невыразимо привлекательной,- показалась Полине обнаженная длинная рука балерины, когда она впервые увидела «Лебединое озеро».
        Про то, чем все это должно заканчиваться - про бурный взрыв наслаждения,- она только читала. Или слышала от подружек, почти наверняка зная, что они врут. Впрочем, и книги наверняка врали про все эти бурные взрывы. Полина ничего такого ни разу не чувствовала, но нисколько об этом не жалела. Она точно знала, что с Игорем достигает того максимума, который возможен в близости с мужчиной,- медленного, чистого, долгого максимума удовольствия.
        Конечно, у него это было иначе: действительно наступал хотя и не взрыв, но отчетливый финал, и он вздрагивал, и коротко, быстро дергался у нее внутри, а потом замирал, а потом высвобождался из ее тела и ложился рядом, отдыхая. Но ведь у него и должно было все быть по-другому, в этом не было ничего удивительного.
        Все происходило быстро, легко, он вообще был легкий, тонкий в кости, и Полине нравилась вот эта мимолетность - или небрежность?- нет, не небрежность, а все-таки именно мимолетность, неуловимость, с которой все происходило.
        Игорь лежал на углу ковра, странный и причудливый тибетский символ окружал его голову. Полине вдруг стало грустно оттого, что он молчит. Хотя с чего бы ей было грустить? Разве лучше было бы, если бы он, как Лешик, болтал и до, и сразу после, и чуть ли даже не во время секса? И что ей так уж сильно хотелось услышать, чего она не знала такого, что мог бы сказать ей Игорь? Историю из жизни Кармапы или что-нибудь про русскую сангху?
        Полина перевернулась на живот и, положив голову на руки, снизу взглянула на Игоря. Глаза его были закрыты, красивое, с тонкими изгибами скул и губ лицо было полно глубокого покоя.
        - С тобой хорошо,- не открывая глаз, вдруг сказал он, словно почувствовав ее взгляд. Да, он же и всегда чувствовал ее как-то необычно, Полину это ведь и поразило в нем сразу, когда они сидели, прислонившись спинами к гудящей изнутри махринской сосне.- Ты знаешь, пять минут с тобой дают возможность достичь того, чего даже медитацией не всегда достигнешь.
        - Ишь ты!- хмыкнула она.- Изысканные у тебя комплименты. И чего же ты сейчас достиг, интересно?
        - Я был бессмысленно взбудоражен.- Он открыл глаза и взглянул на нее тем своим взглядом, для которого она не знала названия и который то раздражал ее, то восхищал.- Видимо, из-за работы, которую я не хотел, но должен был сделать. И мне нужно было вернуться к себе прежнему, но это не получалось. Пока ты не пришла.
        «Черт его знает, что он за человек такой!- подумала Полина.- И ведь не притворяется…»
        - Я завтра сараем хочу заняться,- сказала она.- Весь его мозаикой снаружи выложить. Знаешь, оказывается, для этого даже название есть - пикасьетт. Был такой французский слесарь, лет пятьдесят назад, что ли, вот он весь свой дом мозаикой покрыл, а делал ее из всякого мусора, по-французски - из пикасьетт.- Полина сама не знала, для чего рассказывает эту историю, которую прочитала в английской книжке. Вряд ли это могло бы увлечь Игоря, не похоже было даже, чтобы он вообще прислушивался.- Над ним тогда все соседи смеялись… С тех пор техника так и называется. Можно я Зеленую Тару возьму?- вкрадчиво поинтересовалась она.
        И тут же прикусила язык: пожалуй, после объяснений про мусор эта просьба выглядела довольно двусмысленно. Впрочем, Игорь не вникал в нюансы.
        - Танку? Нет,- ответил он.
        Ничего другого Полина, правда, и не ожидала. Еще чего, танку! С таким же - даже, пожалуй, с гораздо большим - успехом можно было попросить его отдать голову.
        «Начну пока без Зеленой Тары, а там видно будет»,- решила она.
        Танка была ей совершенно необходима для воплощения того замысла, который вспыхнул в ней, когда она нашла в сарае кусачки, и молотки, и смальту, когда читала певучие итальянские слова и смотрела на игру света в золотых венецианских осколках. Она хотела повторить - нет, не повторить, а… Наверное, прояснить, остановить и оживить все, что происходило с нею тем махринским летом. У нее даже в груди что-то звенело, когда она думала об этом. И она чувствовала, что мозаика позволяет это сделать, потому что в ней каким-то непонятным образом, вопреки очевидности, не застывает, а проясняется таинственное движение жизни.
        Когда-то беленые, а теперь облезлые, но отлично оштукатуренные стены каменного сарая позволяли изобразить на них все, что угодно. Например, то, что Полина так неожиданно почувствовала под первым Игоревым взглядом: что она готова идти с ним ночью в лес даже в полной уверенности, что заблудится в трех соснах. Это прошло довольно скоро, но ведь это было, пусть совсем недолго, и ничего прекраснее в их отношениях, в общем-то, не было…
        Да и мало ли чем было наполнено то лето! Полина и сама не понимала, почему каждый его бесконечный, пронизанный счастливой ленью день впечатался в ее память так отчетливо и ясно, почему она помнит даже случайные встречи этого лета. Как ту, например, когда она рисовала на лугу, а проходивший мимо парень сказал ей какую-то веселую ерунду. Будто бы белые цветы называются чингисханчики, а сиреневые - мышиные кармашки…
        Впрочем, про случайного этого встречного Полина думала с неохотой, хотя он, конечно, совсем не был в этом виноват, да он и вообще был ей никто, и думать про него было бы незачем, если бы… Если бы спустя полгода после Махры он не оказался хозяином бабушкиной гарсоньерки.
        - Одевайся, пошли суп есть,- сказала она, ткнув Игоря пальцем в бок.- Или голый иди, если не замерз. Для пользы кармы или чакры твоей этой, как ее… Сахасрары!
        Глава 6
        «И чего я, дура, так поздно к нему вернулась?- думала Полина, перепрыгивая через подернутую ледком лужу под аркой родительского дома.- Теперь, конечно, дожди пошли, ноябрь же, скоро вообще снег ляжет! И так с погодой повезло, в октябре-то. Надо было летом возвращаться, хоть одну стену успела бы сделать. Ну ладно, весной продолжу».
        Настроение у нее было под стать погоде позднего ноября. С утра почему-то болела голова, перед глазами до тошноты мелькали серые пятна.
        «За компьютером надо было меньше сидеть,- решила она.- А с другой стороны, что еще сейчас делать? Хоть денег пока заработаю».
        Как только погода испортилась настолько, что выкладывать мозаику на внешних стенах каменного сарая стало невозможно, Полина со вздохом взялась за работу, которая являлась для нее источником материального существования. Как она понимала Игоря, медитировавшего после окончания точно такой же, денежной, но для него совершенно неинтересной работы! Правда, Игорева дизайнерская деятельность за один присест давала ему средства как минимум на полгода безбедной жизни, а Полинины скудные халтурки требовали постоянного к ним обращения. Но она на судьбу по этому поводу не роптала - наоборот, радовалась, что эти халтурки вообще у нее есть.
        Халтурками она называла иллюстрации к детским ужастикам, которые делала для одного небольшого, но довольно успешного издательства. Если бы не Игорь, точнее, не его компьютер, ничего подобного Полина делать не могла бы. Что и говорить, жить с ним было удобно во всех отношениях.
        Компьютер у Игоря был такой, какой мало у кого имелся в Москве: самоновейший «Макинтош», на котором можно было вытворять чудеса. Это был родительский подарок, к тому же подарок постоянно обновляющийся. С каждой оказией Латынины присылали из Америки очередные прибамбасы, позволявшие их сыну без особых усилий находиться в авангарде компьютерного дизайна, во всяком случае, московского. К тому же Игорь закончил какие-то очень продвинутые курсы, когда год жил у родителей в Хьюстоне, к тому же обладал необычным, так восхищавшим Полину образным мышлением… В общем, о куске хлеба с маслом ему не приходилось волноваться по вполне понятным причинам. А Полина не волновалась об этом потому, что вообще не привыкла волноваться из-за такой мелочи, как наличие или отсутствие денег.
        За первую неделю она наштамповала на навороченном «Макинтоше» с десяток монстриков и монстров, благо на отсутствие фантазии не жаловалась, и теперь собиралась все-таки снова заняться мозаикой, если не на улице, то хотя бы внутри сарая.
        «Можно что-то вроде панно пока сделать,- рассуждала она, открывая дверь в подъезд.- А весной потом к стенкам их присобачить. Жалко же бросать, в пальцах аж свербит же!»
        Правда, работать зимой в неотапливаемом сарае наверняка было бы трудновато, но это Полину не останавливало. Свет-то там есть, значит, можно включать обогреватель. Да и вообще, здоровье у нее было крепкое, и простуд она боялась еще меньше, чем отсутствия денег.
        «Чего ж во рту-то так гадко?- подумала Полина, снова почувствовав на зубах что-то вроде горькой оскомины, и тут же сообразила: - Да просто у родителей давно не была, не ела по-человечески!»
        Но ее надежды на вкусную и здоровую пищу развеялись, как только она переступила порог квартиры. В доме стоял какой-то растерянный кавардак, так ей сразу показалось. Папин голос доносился из гостиной - Валентин Юрьевич разговаривал по телефону, но не обычным своим, всегда спокойным тоном, а как-то встревоженно и громко. Но самое поразительное было не это… Увидев маму, быстро вышедшую ей навстречу из спальни, Полина просто остолбенела.
        Никогда в жизни она не видела маму в слезах! Не зря бабушка Миля говорила когда-то, что женщин с таким сильным характером, как у ее невестки, на свете очень мало. Мама принимала удары судьбы так, как другие принимают мелкие неприятности. Полина забыть не могла, как спокойно она отреагировала на то, что ее безалаберная младшая дочь бросила Строгановское, да еще по такой для всякого нормального человека неубедительной причине, как «не знаю, зачем я этим пустым картинкам учусь, а раз не знаю, то нечего и учиться». Конечно, мама тогда возмущалась, ругала ее, даже хотела пойти в институт и лично поговорить с ректором, но ни ужаса, ни отчаяния, ни слез Полина у нее не заметила. Она тогда еще подумала: в маме есть что-то такое, что позволяет ей безошибочно определять повод для отчаяния и слез…
        И вот теперь слезы текли по Надиному лицу ручьями, и она даже не пыталась их скрыть.
        - Что, мам?- испуганно спросила Полина.- С кем?!
        Ясно же было, что мама не станет плакать из-за чего-то, что случилось лично с нею!
        - С Евой, Полиночка, с Евой!- Надя всхлипнула и все-таки вытерла щеки ладонями.- В больницу увезли, только что Артем позвонил… На улице сознание потеряла, «Скорая» увезла, и не туда, конечно, где она на сохранении лежала, и ничего толком не говорят, ничего! Деточка бедная, как же она хотела, как же… А теперь что? С самой бы все обошлось, и за то Бога надо благодарить, а уж беременность…
        Мама махнула рукой.
        - А Юра где?- растерянно спросила Полина.
        Таким странным, таким невозможным казалось, что в эту минуту рядом нет Юры! Она была уверена: если бы он был сейчас здесь, дома, все было бы совсем иначе. Хотя что он мог бы сделать, да еще здесь, дома?
        - Вот же, папа с ним и разговаривает.- Надя кивнула на прикрытую дверь гостиной.- Мы хотели сразу ехать, это в Лефортове и случилось, но Юрочка говорит, что он сначала сам, чтобы мы дома ждали. У него как раз операция закончилась, говорит, сейчас же выезжает, только далеко ведь ему от Склифа, пока доберется, но и от нас ведь далеко… А Тема там уже,- добавила она.
        С того дня, когда Ева сообщила родителям о своей беременности, мамино отношение к Артему переменилось как по мановению волшебной палочки. Наверное, это тоже определялось невидимым, но очень чутким и точным барометром, который был у Нади внутри и безошибочно показывал, что в жизни главное, а что не главное.
        - Ты-то почему бледная такая?- все-таки заметила она.- Представляю, что вы там едите!
        - Ой, мам, сейчас не до меня,- отмахнулась Полина.- Знаешь что?- решительно заявила она.- Вы и правда дома пока побудьте, а я быстренько в Лефортово смотаюсь. Ну чего мы всей толпой туда притащимся?- добавила она, заметив мамин протестующий жест.- Сидеть пень пнем я все равно не могу, а вам мы с Юркой оттуда позвоним. Может, лекарство какое-нибудь надо будет привезти, или не знаю, что там… Клюквенный морс. В общем, ждите. Сказал Темка, где эта больница?
        В больнице Полина не только ни разу в жизни не лежала, но даже ни разу и не была. Как-то не приходилось ей бывать в больнице: никто из ее друзей туда не попадал, во всяком случае, надолго, родные тоже были здоровы… Даже папа не ложился для протезирования в больницу, а просто ездил к своему мастеру, обходясь при этом без сопровождения.
        Наверное, поэтому она боялась больниц так, как боятся маленькие дети. Это было, пожалуй, единственное, чего Полина в жизни вообще боялась. В этом было стыдно признаваться, она и не признавалась, но представить не могла, как Юра может работать врачом. Каждый день, и день и ночь, ходить по этим унылым, наводящим на самые мрачные мысли коридорам, постоянно видеть эти стены, выкрашенные какого-то безнадежного цвета краской… Да и не просто ведь ходить, и не просто видеть, а работать в этих стенах, да еще травматологом,- и каждый день боль, кровь, даже смерть, и день и ночь… При одной мысли обо всем этом Полина вздрагивала.
        В больницу к Еве ее, правда, не пустили. То есть пустили, конечно, но не дальше регистратуры.
        - Потому что она в реанимации, а туда, как вы понимаете, нельзя,- объяснила бесстрастная девушка в окошке.- Состояние средней тяжести.
        - Почему же в реанимации, раз средней?- спросила Полина.
        - Чтобы не стало тяжелым,- отрезала регистраторша.
        Не дожидаясь, пока ей скажут, чтобы не мешала работать, Полина отошла от окошка и присела на обтянутое дерматином кресло в углу холодного вестибюля.
        «Где же Темка, интересно, раз не пускают?- подумала она.- И где, главное, Юра?»
        Ей было тоскливо, одиноко и хотелось плакать, как в детстве, хотя она и в детстве почти не плакала. В человеческом мире, который ее окружал, не было ничего даже отдаленно подобного тому, чем была ее семья - родители, Ева, Юра… Все они вместе были тем единственным, из-за чего, по Полининому мнению, этот бестолковый человеческий мир вообще имел право на существование. И представить, что им что-то угрожает - Еве угрожает так сильно, что она лежит в реанимации и к ней никого не пускают,- представить это было просто невозможно.
        Так страшно Полине было только однажды, когда Юра уезжал в Чечню. Когда они сидели в последний вечер вдвоем и он просил ее продать гарсоньерку и объяснял, что надо вернуть Темкин долг, чтобы успокоить Еву, и Полина вдруг поняла, о чем он думает: о том, что может ведь и не вернуться, и поэтому смешно дорожить квартирой…
        И как только она об этом вспомнила, сразу увидела Юру.
        Наверное, папа сказал ему, что Полина поехала в Лефортово: Юра стоял у двери, ведущей куда-то в недра больницы, и оглядывал вестибюль. Он был в белом халате - то ли здесь дали, то ли прямо в нем и приехал из Склифа,- и во всем его облике, даже почему-то в этом белом халате, в котором она никогда ведь не видела брата, было что-то такое бесконечно родное и надежное, что Полина и в самом деле чуть не заплакала.
        - Юр, я здесь!- закричала она, вскакивая.
        - Ну что ты вопишь, мадемуазель Полин?- Он улыбнулся и помахал ей рукой.- Иди сюда, не пугай людей.
        Когда Юра улыбался, лицо его совершенно менялось - наверное, из-за того, что менялся цвет глаз. Они у Юрки были такие, что, как говорила мама, любая девчонка могла бы обзавидоваться. Темно-синие, чистый кобальт, вот какие! Полина почти не помнила, но знала по маминым же рассказам, что такие глаза были у бабушки Эмилии. Что они точно так же казались темными и так же мгновенно менялись - вспыхивали синим,- когда она улыбалась.
        И в этом смысле тоже не было на свете другого такого человека, как Юра: чтобы глаза меняли цвет в зависимости от того, что происходит в душе.
        - Юр, ну как она?- нетерпеливо спросила Полина, вглядываясь в эти глубокие синие искры.- Я так испугалась, ты себе не представляешь!
        - Почему не представляю?- Он положил руку ей на плечо и успокаивающе сжал пальцы.- Но все, в общем-то, лучше, чем могло быть, ты не волнуйся.
        - К ней нельзя, да? Она без сознания, да?
        Они уже поднимались по лестнице на второй этаж, и, натягивая халат, который Юра ей вынес, Полина прыгала рядом с братом, стараясь обежать его так, чтобы заглянуть в лицо.
        - В сознании,- отвечал он на ходу.- Она в сознании, к ней можно, и прекрати, пожалуйста, панику, а то ты на пьяную белку похожа.
        - Где это ты, интересно, видел пьяную белку?
        Полина невольно улыбнулась и даже чуть не засмеялась. Знает же Юрка, кого и как надо приводить в чувство! В мединституте этому учат, что ли?
        Коридор был длинный и тусклый, остро пахло лекарствами и тяжело, кисло - чем-то еще, чего не хотелось даже представлять, возле стен стояли облезлые каталки и гинекологические кресла, которые казались Полине жуткими, как орудия пыток, и она поэтому старалась на них не смотреть, сердито думая: «Надо же в двадцать лет быть такой дурой!»
        Ей хотелось взять Юру за руку, но это был бы уж полный идиотизм.
        Возле последней двери он остановился и, бросив на сестру быстрый взгляд, сказал:
        - Успокойся, отдышись. Она и так возбуждена больше, чем надо, а успокоительное ей сейчас лучше не колоть. Так что ты должна сработать как транквилизатор.
        - Ты не сердись, Юр,- извиняющимся тоном пробормотала Полина.- Я сейчас успокоюсь. Просто жутковато тут как-то…
        - Разве?- удивился Юра.- А я и не заметил. Больница как больница, не Кремлевская, конечно, но ничего особенного.
        Только войдя в палату, Полина догадалась, что это, конечно, не реанимация; значит, оттуда Еву все-таки уже перевели. Палата была большая и какая-то пустынная. Краем глаза Полина успела заметить, что, кроме Евиной, занята только угловая кровать, одна из четырех; толстая, как гора, женщина лежала на ней лицом к стене.
        А Ева лежала так, что ее было видно сразу от двери. Ее невозможно было не увидеть сразу, даже в полумраке палаты, освещенной только маленькой лампой, стоящей на тумбочке.
        Она была вся какая-то… светящаяся, так, наверное. Полина никогда не видела, чтобы человек светился, как на картине Рембрандта, и теперь с трудом верила собственным глазам. Ева светилась вся, от лежащих на одеяле рук до разметавшихся по подушке русых волос, но свет этот был не счастливый и не спокойный, а тревожный, почти страшный.
        Артем сидел на стуле у кровати и держал Еву за руку, ко второй ее руке тянулась трубочка от капельницы. Он обернулся на скрип двери, и Полина увидела его лицо так отчетливо, как будто и он был освещен этим странным и страшным, от Евы исходящим светом.
        - Все приехали.- Ева улыбнулась. Голос у нее был слабый, но все-таки это был ее живой голос и ее улыбка.- Сейчас еще мама с папой придут… Как будто я умираю.
        - Мама с папой не придут, рыбка.- Полина с удивлением расслышала в собственном голосе насмешливые интонации, хотя меньше всего ей сейчас хотелось смеяться.- Ты же не умираешь, с чего бы мы всем семейством сюда приперлись? Ладно Юрка, блат составить, а родителям-то зачем? Они тебе клюквенный морс варят. Или ты мне не рада?
        - Ну что ты, Полиночка, конечно, рада. Но вообще-то я прекрасно себя чувствую, вот, прошу, чтобы Тема ушел, а он…
        Полина быстро взглянула на Артема, опасаясь увидеть в его глазах то, что чувствовала в себе: не утихающую от Евиных слов, леденящую тревогу. Но глаза у него были обычные - такие, какими она, хотя особо и не приглядывалась, но все-таки видела их и раньше: внимательные, широко поставленные. Он смотрел на Еву пристально, неотрывно, но он и всегда так на нее смотрел; между ними словно нить была натянута.
        - Тема, может быть, ты все-таки пойдешь?- полувопросительно сказала Ева.- Ты с утра уже здесь, я знаю, не уходил ведь, да? А я пока с Полинкой поболтаю, я же ее сто лет не видела,- добавила она.
        - Правильно, пойдем,- кивнул Артему и Юра.- Я там чай заварил в ординаторской, у дежурного врача бутерброды нашлись. Пойдем перекусим.
        Полина улыбнулась. Юра всегда заваривал чай сам, никому не доверяя это важное мероприятие, и чай у него получался такой, что мама называла его «уголовным чифирем» и не понимала, как Юрочка может это пить.
        - Да я не голодный,- пожал плечами Артем.- Ева, я…
        - А Ева пока поспит,- перебил его Юра.- Ты ее тоже сильно-то не убалтывай,- велел он Полине.- Посиди, пока капельница не закончится, а больше незачем. Паникеры вы все-таки,- добавил он уже в дверях, пропуская перед собою Артема.
        Как только за ними закрылась дверь, Полина села на стул, на котором только что сидел Артем. Она тоже хотела взять сестру за руку, но постеснялась этого сентиментального жеста. Впрочем, Ева сама взяла ее за руку - даже не взяла, а схватила, крепко сжала пальцы, и Полина почувствовала, какие они у нее горячие и неожиданно сильные.
        - У тебя температура, что ли, рыбка?- спросила она, уже с трудом скрывая свой страх.
        - Не знаю. Неважно,- коротко ответила Ева.- Полиночка, пока их нет… Я же понимаю, все не так хорошо, как Юра старается показать, он же врач, ему притвориться нетрудно, а я должна… Я хочу, чтобы ты мне пообещала,- твердо сказала она, глядя на Полину темными, так странно в этом исходящем от нее свете темными, глазами.
        - Палец уже резать?- сердито спросила Полина, сдерживая дрожь.- Или сойдет шариковой ручкой расписаться? Ты, рыбка, как Мефистофель, ей-богу!
        Но Ева не обратила внимания на ее тон и не успокоилась.
        - По-моему, выкидыш они остановили,- торопливо сказала она.- Во всяком случае, пока. Но все равно что-то не так, я еще в реанимации слышала, как врачи переговаривались, они думали, что я еще без сознания, а я уже в сознании была, только глаза еще не открывались, и Юра поэтому здесь, не уходит, потому что все не так… Может быть, это из-за того, что я такая старая уже? Но, в общем, это неважно, из-за чего, я потом спрошу, а сейчас неважно… Если что-то случится… Полина, прошу тебя, пообещай мне, что ты его не оставишь.
        - Кого?- уже не скрывая испуг, спросила Полина.
        - Тему, Тему, кого же!- нетерпеливо и сердито воскликнула Ева.
        - Тьфу ты, рыбка!- рассердилась и Полина.- Совсем ты сдурела! Он что, младенец?
        - Младенцев, если родятся, родители и так не оставят, я же понимаю.- Ева быстро покачала головой; глаза ее лихорадочно блестели, на щеках горели алые пятна.- Его мама не оставит, и наша молодая еще, хотя все равно тяжело, но… Но его! Как он будет с ними, один, а их ведь трое, это уже точно, это ужас какой-то, Полина, как он останется совсем один, даже не только из-за детей, но совсем один?!
        Тут Полина наконец догадалась, что сестра все-таки не в себе. Конечно, глаза ее были открыты, конечно, говорила она связно, то есть правильно соединяла подлежащие со сказуемыми, но при этом несла такой бред, который мог родиться только в смещенном сознании.
        «Может, ее все-таки транквилизаторами накололи?» - подумала Полина.
        Примерно так разговаривали те ее знакомые, которые сидели на игле или даже просто курили «травку». Вроде все понятно, но в речи присутствует небольшой сдвиг времени и пространства, из-за которого она выглядит бредом. Не раз наблюдая подобное состояние, Полина точно знала только одно: переубеждать находящегося в нем человека надо весьма осторожно.
        - Во-первых, один он не останется,- сказала она, поглаживая Евин палец.- Ты что, в дикой пещере - сама помрешь, детишки выживут? Такое, рыбка, в наше время только в Уганде какой-нибудь бывает, а тут все-таки местность хоть и относительно, но цивилизованная. А во-вторых, он тебя любит и сам о тебе думает больше, чем ты о нем.
        Она специально сказала про «любит» во-вторых и добилась того, чего хотела. Евины пальцы разжались, она улыбнулась, и лихорадочный блеск в ее глазах притушился, и глаза затуманились.
        - Правда?- спросила она.- Знаешь, а мне до сих пор не верится, что меня можно любить, особенно здесь не верится - здесь так мрачно…
        - Ничего не мрачно,- пожала плечами Полина.- Обыкновенная больница, не Кремлевская, конечно, но ничего особенного. Что он, дурак, больниц бояться?
        - Все-таки ты мне пообещай, а?- жалобно попросила Ева.- Может быть, это просто оттого, что я упала и головой, наверное, ударилась, но… Ты знаешь, мне как-то странно, и мне хочется… хочется уплыть, не быть… Я сопротивляюсь, потому что он же здесь, но у меня нет сил… Пообещай…
        - Да обещаю, обещаю,- решительно сказала Полина.- Торжественно клянусь, что будешь ты живая-здоровая, и будет твой Темка тебя любить, как Иван-царевич свою Царевну-лягушку, и жить вы будете долго и счастливо и умрете в один день. Подходит клятва, рыбка?
        - Подходит…- Евины глаза закрывались, ресницы вздрагивали.- Как Царевну-лягушку… Я что, такая же страшная?
        - Ты такая же необыкновенная,- усмехнулась Полина.
        - Хорошо как, что ты пришла.- Ева улыбнулась уже с закрытыми глазами.- Это ты необыкновенная, Полиночка, от тебя какой-то силой так и веет. Видишь, я сразу расслабилась и сплю, а все время ведь так боялась, что и спать не могла…
        - Ну и спи, рыбка, что тебе еще делать? Юрка тебя вылечит,- добавила она - кажется, больше для себя, чем для сестры.
        - Уснула?- спросил Юра у нее за спиной. И как он так вошел, что она не слышала?- Давно пора, а то совсем она измучилась.
        - Она что, правда головой ударилась?- шепнула Полина.
        - Правда,- нехотя ответил Юра.- Сотрясение легкое, но ей сейчас, конечно, и легкое ни к чему. И без того хватает…
        - Юр, а она не умрет?- чуть не плача, спросила Полина.- Почему она так говорит, как будто…
        - Потому что головой ударилась. А если все глупости слушать, которые больные говорят, то никакого сердца не хватит,- сердито сказал он.
        Полина отлично знала, когда Юрка сердится: когда происходит что-нибудь такое, чему он хотел бы помешать, но не может.
        - Может, я ночью здесь побуду?- спросила она.
        - С Артемом решите. Кто-нибудь должен побыть обязательно, но только один.
        - А почему обязательно?- тут же переспросила она.
        - Потому что сейчас за ней надо наблюдать постоянно.
        - Почему постоянно?- не унималась Полина.
        - Потому что могут произойти отрицательные изменения.- Юра смотрел ей прямо в глаза, и глаза у него были совсем темные.- Их нельзя упустить, но без присмотра это вполне возможно, потому что возможно все. А у меня дежурство, и на ночь я остаться не могу. Утром опять приеду.
        - Я останусь, Юра.- Оказывается, Артем тоже вошел в палату и стоял у двери.- Ты иди пока домой, Полинка.
        - Логичнее было бы, чтобы осталась она,- пожал плечами Юра.- Все-таки здесь гинекология.
        - Я останусь,- повторил Артем, и Юра не стал спорить.
        Они вышли в коридор. Юра давал Артему какие-то наставления, он слушал и кивал, а Полина смотрела на него и думала: «Странно как… Сознание теряет - и только о нем… О чужом, в общем-то, человеке. Как это получилось, и так быстро, за год какой-нибудь всего? И что это вообще такое?»
        - Юра, ты не беспокойся,- сказал Артем.- Хоть ты-то не думаешь, что за меня беспокоиться надо?
        - Не думаю,- улыбнулся Юра.
        - А она вот думает,- вздохнул Артем.- И как ее переубедить? Ну что мне, бороду отпустить для солидности?- усмехнулся он и добавил: - Она особенно насчет больниц почему-то волнуется. Смешно даже! Тем более у меня мама очень болела, когда мне лет пятнадцать было, а мы же с ней одни жили, и я тогда еще ко всему этому привык.
        - Мне пора, Артем,- сказал Юра.- Значит, чуть что - сразу к дежурному, а если его на месте не будет, пусть из-под земли достанут.
        - Не беспокойся,- повторил Артем.
        Глава 7
        Когда они вышли из больницы, было уже темно. Но в ноябре ведь темнело очень рано, а часов Полина никогда не носила, поэтому время определить не могла.
        - Ты совсем торопишься?- спросила она Юру.- Совсем-совсем?
        - Полчаса у меня есть. Можем через парк пройти,- предложил он.- Здесь Лефортовский парк рядом. Пойдем?
        - Я с тобой давным-давно не гуляла,- сказала Полина, идя рядом с братом по засыпанной листьями широкой аллее.- И даже, кажется, вообще никогда с тобой не гуляла. Точно, Юр! Может, ты меня в коляске только возил, и то вряд ли.
        - По-моему, все-таки не возил.- Ей показалось, что он улыбнулся и синева проступила в его глазах, хотя в темноте, конечно, ничего этого нельзя было разглядеть.- Я же всегда собой был занят.
        - Ты - собой?- засмеялась Полина.- Это когда это, интересно? Когда в Армению на землетрясение летал или, может, в Абхазию?
        - Ладно-ладно, не преувеличивай мой героизм. Ничего особенного я там не делал - то же, что и все.
        - Она правда не умрет?- помолчав, спросила Полина.- Что с ней все-таки, а, Юр? Объясни!
        - Умереть не умрет, но я же не гинеколог, как я тебе объясню?- Он пожал плечами.- Могу только повторить то, что мне сказали: у нее угроза выкидыша. Говорит это тебе о чем-нибудь?
        - А тебе?- тут же переспросила Полина.
        - Вообще-то да,- тем же недовольным тоном, что и в палате, словно нехотя, сказал он.- У меня однажды такой случай был, как раз в Абхазии, в Ткварчели, когда мы там во время блокады работали. Сотрясение мозга и угроза выкидыша.
        - И что?
        - Что… Там у нас из медикаментов одна зеленка была, так что сравнение некорректное. И вообще, надо посмотреть динамику. Обещаю держать тебя в курсе дела,- улыбнулся он.- Расскажи хоть, как ты-то живешь? И почему ты, в самом деле, родителей со своим этим Игорем не познакомишь? Зачем их обижать?
        - Никого я не обижаю,- пожала плечами Полина.- Это что, честь великая, с ним познакомиться? Зачем им это надо?
        - Хотя бы затем, что он близкий тебе человек.
        - Он - близкий?- усмехнулась она.- Кто тебе сказал?
        - Но живешь же ты с ним почему-то, и…
        - Брось ты, Юр,- перебила его Полина.- Живу я с ним не почему-то, а потому, что мне это во всех отношениях удобно. И потому что… Потому что мне его жалко,- неожиданно для себя добавила она.
        Этого Полина вообще-то говорить не собиралась. Это и была та глубокая, чересчур сентиментальная составляющая ее отношения к Игорю, которой она стыдилась.
        Но она так любила Юру, что с ним не стыдилась даже того, чего стыдилась наедине с собою.
        - Понимаешь,- стала она объяснять, хотя Юра молча шел рядом и никаких объяснений не требовал,- жить с ним, спать с ним - это же такая малость, которой смешно для него жалеть. Конечно, он существо вообще-то странное, ему что я, что дерево под окном, что божья коровка, разницы мало. По первости-то меня это дико раздражало. И что он как-то… непосредственно, напрямую ничего не чувствует, и что для него вне его схемы жизнь вообще не существует - это еще больше раздражало. Это меня, положим, и сейчас раздражает. Я от него потому в первый раз и сбежала, но сейчас… Сейчас я стараюсь на это внимания не обращать. Ну, он такой, а не другой. Ему тридцать пять лет, а его даже мальчишкой не назовешь, просто человек без возраста. И что теперь? Зато с ним не напряжно. И молчит в основном, тоже, знаешь, большое дело,- улыбнулась она.
        - А другие что, слишком болтливые?- спросил Юра.
        - Ого! У меня, Юр, у самой язык без костей, ты же знаешь, но и мне последний примерно год как-то стало чересчур. Тут ко мне недавно один мальчонка клеился. Зовут, представь себе, Псой Пушкин - ударение на последнем слоге, смотри не перепутай. Роман в стихах написал, просил проиллюстрировать.
        - И что ты?- Полина видела, что Юра еле сдерживает смех.- Проиллюстрировала? А про что роман-то?
        - Роман про голубую Атлантиду,- объяснила она.- В которой живут братья Кол и Кал с мужем их Поносом.
        Тут Юра наконец расхохотался.
        - Да-а, мадемуазель Полин,- сказал он, вытирая глаза, на которых от смеха выступили слезы,- с тобой не соскучишься!
        - Со мной, может, и не соскучишься, а вот я соскучилась. Этого же всего выше крыши, Юр! Мне уже казаться начало, что только это одно и есть… Вот, например, еще один товарищ, тот занимается процессом демумификации.
        - В смысле?
        - В смысле, мумии оживляет. Ездил с показательными выступлениями по Европе, в Голландии зацепился. Теперь у него своя передача на телеканале для наркоманов. А если кому все это не больно нравится, то можно начальство среднего звена портретировать, как Шилов. А у Игоря на Соколе петух по утрам поет, козы блеют… В общем, он наименьшее из зол,- заключила она.- И я уже мозаику делать начала в его сарае.
        - Почему вдруг мозаику?- удивился Юра.- Ты же вроде акварелью последнее время увлекалась.
        - Вот именно что увлекалась,- кивнула Полина.- Могла этим увлечься, могла тем, а могла и ничем. А мозаика… Знаешь, со мной никогда такого не было,- смущенно улыбнулась она.- Чтобы я только пальцами прикоснулась и сразу поняла: вот без этого жить не могу, а почему, и не объяснить.
        - А я, по правде говоря, мозаику вообще как искусство не воспринимал,- сказал Юра.- Мне казалось, это что-то декоративное. Вроде клумбы.
        - И ничего не декоративное!- горячо возразила Полина.- А в Ватикане? Но я вообще-то не про Ватикан думаю… Я когда за мозаику взялась, знаешь, как себя почувствовала? Как первобытный человек, когда наскальные рисунки делал. Мы их в школе проходили, это те, которые в Якутии на Ленских столбах нашли. Я еще тогда, помню, подумала: он, наверное, такой кайф ловил, что сознание терял от счастья, этот первобытный человек, когда всю свою жизнь рисовал - оленей, охоту, богов всяких… Вот и у меня так с мозаикой получилось. Непонятно я говорю, да, Юр?
        От волнения Полина оскользнулась на мокрых листьях и чуть не упала.
        - Ну что ты, все понятно.- Юра подхватил ее под руку.- По-моему, ты правильно живешь, мадемуазель Полин.
        - Ты первый человек, от которого я это слышу!- засмеялась она.- А все, наоборот, говорят, что у меня черт-те что в голове.
        - Ну, что у тебя в голове, я не знаю.- Он щелкнул зажигалкой, и тусклый огонек осветил его улыбку.- Но мне кажется, ты правильно отделяешь главное от неглавного.
        - Ничего себе!- Полина даже приостановилась от удивления.- А я, представляешь, только сегодня про это думала, но к себе это как-то не относила…
        - А к кому же ты это относила?
        - К маме. К тебе,- пожала плечами Полина.
        Теперь удивился Юра:
        - Ко мне? Да у меня ведь все очень просто, Полин. Работа, еще работа, потом опять работа, потом немного отдых и снова работа. Что и от чего мне отделять?
        - А Женя?- съехидничала Полина.- Она у тебя как, работа или отдых?
        Юра засмеялся:
        - Ты, как всегда, не в бровь, а в глаз! Женя… Говорить красивые слова?
        - Ладно, можешь не говорить,- разрешила Полина.- Я и так знаю. А интересно было бы красавицей побыть!- хихикнула она.- Типа Жени. Чтоб такой мужчина, как ты, был в меня без памяти влюблен и готов был ради меня идти на край света.
        - Полинка, с ума с тобой сойдешь!- Юра поперхнулся дымом и закашлялся.- На какой еще край света?
        - А ты разве не готов?- Она постучала его кулаком по спине.- Помнишь, про мороз и солнце, день чудесный рассказывал?
        - А!- вспомнил Юра.- Да просто к слову пришлось.
        Беседа про «мороз и солнце, день чудесный» произошла в тот самый день, когда Ева сообщила сестре о своей беременности. После того нелегкого для нее разговора Ева долго не могла успокоиться. Но потом приехал за Ванечкой Юра, и, до того как Женя вернулась с вечернего эфира, они сидели втроем на кухне, пили чай и разговаривали о чем-то таком простом и неповторимом, что Полина любила больше всего и о чем могла разговаривать только с ними.
        - Может быть, вы что-нибудь придумаете,- вдруг вспомнила тогда Ева.- Понимаете, у меня завтра первый урок по Пушкину в девятом классе, и надо объяснить, что такое поэтический образ.
        - А ты ни разу не объясняла, что ли?- удивилась Полина.- Выучила бы наизусть, да и шпарила каждый год. И вообще, рыбка, не бери ты это в голову. Им в девятом классе сколько лет, пятнадцать? Где они, а где поэтический образ! Ну, скажи, что «мороз и солнце, день чудесный» - это поэтический, а «Федя, пошел на хрен» - это не поэтический.
        - Нет, все-таки надо по-другому,- не обращая внимания на чертиков, скачущих в Полининых глазах, возразила Ева.- Надо так, чтобы они вот именно поняли, какое отношение имеет поэтический образ к их жизни. Как он накладывается на их жизнь и как ее меняет. Это трудно объяснить, и это раз и навсегда не выучишь.
        - Да никак он ее не меняет, потому что…- начала было Полина, но заметила, что Юра усмехнулся, и спросила: - Не так, что ли, Юр?
        - Может быть, и так,- пожал он плечами.- Я от поэзии, мягко говоря, далек, но поэтический образ… Можешь им привести, например, такой случай его наложения на реальность. Вот входит обычный человек в обычную свою комнату. Первое января, на работу ему не надо, проснулся он поздно, покурил на кухне и доел салат оливье. А женщина, которую он любит, спит еще. И январь такой хороший - не слякоть, как обычно, а мороз. Мороз и солнце, день чудесный. Конечно, он лет с пяти эти стихи помнит, нормальный же он человек. И когда он смотрит на эту женщину… Понимаете, он и так ее любит больше, чем… В общем, сильно он ее любит. Но когда он вспоминает, то есть даже не вспоминает, а как-то внутри себя чувствует вот эти строчки про мороз и солнце, то они… Черт, и правда ведь толком не объяснишь!- Юра улыбнулся и потер ладонью лоб. Полина с удивлением заметила, как взволновался ее брат от этого, для него, конечно, длинного монолога.- В общем, когда его чувство к ней соединяется с этими строчками, то это чувство приобретает совершенно другой масштаб. Очень большой масштаб. Хотя почему это так, все равно ведь непонятно,
так что пример получается невразумительный,- смущенно заключил он.
        - Юрка, ты прям как Писарев!- завопила Полина и даже в ладоши захлопала.- Или нет, Писарев, кажется, Пушкина, наоборот, не любил, потому что был дурак. Ну, в общем, ты лучше всех.
        Привлеченный Полиниными аплодисментами, в кухню заглянул Ванечка, тут же раздался звонок в дверь - приехала Женя, и разговор о поэтических образах прервался. Впрочем, Полина считала, что он не прервался, а был вполне завершен.
        Об этом разговоре она и напомнила сейчас брату, смутив его так, что это было заметно даже в темноте.
        - Слушай,- быстро поменял он тему,- а где тот парень, которому ты гарсоньерку продала?
        - А фиг его знает,- пожала плечами Полина.- Я его и видела-то три раза в жизни, в общей сложности полчаса. Документы все он оформил, ключи от чертановской конуры мне вручил, чего от него еще? Я бы и как его зовут не запомнила, если бы не кот,- добавила она и пояснила: - Они с котом тезки, потому что рыжие оба. Его, значит, тоже Егором зовут. Георгием.
        - Так это его, что ли, кот?- удивился Юра.- А почему у нас живет?
        - Потому что девать было некуда. Он куда-то уезжал, вот и оставил. Сказал, через месяц вернется и заберет.
        - Однако уже полгода прошло,- сказал Юра.
        - А зачем он тебе?- удивилась Полина.- Или тебе кот мешает?
        - Кот мне, конечно, не мешает, но Женя обмен затеяла,- объяснил он.- Свою квартиру и ту, чертановскую, хочет на трехкомнатную обменять. И уже даже, оказывается, вариант подходящий нашла. Прямо на Аэропорте, представляешь? В соседнем доме. Можно бы Ваньку в садик отдать, который у родителей во дворе, мама бы забирала иногда, а то у нас с Женей, видишь, какая жизнь, вечно вечера заняты.
        - Ну и меняйся,- сказала Полина.- Чертановская квартира же твоя, какое тебе дело до прежних владельцев?
        - Но вещи-то свои он оттуда не забрал,- напомнил Юра.- Куда я их дену, если обменяюсь?
        - На помойку вынесешь,- хмыкнула Полина.- Видал ты эти вещи? Матрас на полу, как в «Двенадцати стульях», и шкаф без дверцы. Коробок, правда, много, но и в них, похоже, не золотые слитки.
        - Ладно, объявится же он когда-нибудь,- сказал Юра.
        Они шли по пустынному парку так медленно, что только теперь дошли до старинной плотины. Яуза темнела под невысоким берегом, шумела в плотине вода, но, несмотря на этот шум, было слышно, как листья отрываются от веток и падают на другие, уже опавшие, листья.
        - Плотина эта как-то красиво называется,- сказал Юра.- Что-то с Венерой связанное, только я забыл, что именно. А здесь папа маме предложение сделал, знаешь? Он же в Бауманском учился, это рядом совсем. Он ее пригласил на институтский вечер, потом они в парке гуляли. В общем, все как в кино.
        - Ух ты!- восхитилась Полина.- Надо же, как мило. Историческая местность, оказывается. И что?
        - И ничего,- улыбнулся Юра.- Она ему отказала.
        - Как это?- не поняла Полина.- Почему отказала?
        - Потому что не любила.
        - Ни фига себе…- Полина почувствовала, что от изумления у нее открывается рот.- Нет, Юр, ты расскажи, расскажи! Что значит - не любила? Потом-то согласилась, как жизнь свидетельствует.
        - Потом согласилась,- кивнул он.- Потому что пожалела его. Он ведь под машину попал, ногу отняли, а протезы тогда были - только до собеса доковылять, а он на инженера-ракетчика учился, на Байконуре мечтал работать… В общем, аховая была ситуация. Она и пожалела. Еву в Чернигове с родителями оставила и к нему приехала. Говорит, почувствовала, что надо сделать так, а не иначе. Ну, это же мама,- улыбнулся он.- Она же все насквозь чувствует. И как она сделает, так, значит, и надо.
        - Что-то ты путаешь,- потрясенно протянула Полина.- По-моему, она его очень даже любит…
        - Конечно, любит. С папой жить и не полюбить - это труднопредставимо. Да отомри ты, мадемуазель Полин!- засмеялся он.- Что тут такого особенного?
        - Да все особенное! По-твоему, можно из жалости полюбить?
        - Полюбить из чего хочешь можно,- пожал плечами Юра.- И кого хочешь.
        - Да знаю я,- махнула рукой Полина.- Любовь зла, полюбишь и козла. Тем более они-то шире всего и представлены. Да-а, Юр, все вы, выходит, одного поля ягодки! Кроме меня, конечно. Даже у мамы с папой романтическая какая-то история, оказывается. Чего уж на Еву удивляться, ей-то сам Бог велел.
        - Еву надо срочно на Маросейку перевозить.- Юра нахмурился.- В институт, где она наблюдается. Здесь специалистов нет, а у нее не тот случай и не тот возраст, чтобы рисковать.
        - По-моему, она уже рискнула,- невесело усмехнулась Полина.- Она, конечно, героическая женщина, кто спорит, но я как представлю, какой их конец света ждет, когда она родит… Бр-р!
        - Пусть еще родит сначала,- напомнил Юра и суеверно постучал по Полининой голове.- Конец света! Разве это конец света? Совсем наоборот.
        - Ну, ей-то я не говорю, конечно, но все-таки… Темка-то и правда не банкир без материальных проблем, и лет ему не тридцать и даже не двадцать пять,- сказала Полина.
        - Ты когда что-нибудь рассудительное пытаешься говорить, то на тебя без смеха смотреть невозможно.- Юра и в самом деле улыбнулся.- Артем все понимает как надо, я это, между прочим, еще полгода назад заметил,- помолчав, сказал он.- Когда на него братки ни за что наехали и он меня просил, чтобы я Еву уговорил его бросить. И вообще, по-моему, когда кажется, что все не по-людски, то на самом деле, значит, все правильно.
        - Ну да, левой ногой правое ухо чесать как-то лучше всего получается, я давно заметила,- кивнула Полина.- Такая у нас, видимо, страна, что для нас только так и естественно.
        - Да ты, я смотрю, политически подкованная девушка!- снова улыбнулся Юра.- Лекции про текущий момент не посещаешь?
        - Ты в Чечне целый курс прослушал, не иначе,- хмыкнула она.- С практическими занятиями.
        - Все, Полинка, пойдем к метро.- Юра отбросил окурок.- Запас свободного времени исчерпан.
        - Знаешь, я все-таки в больницу вернусь,- сказала она.- Уговорю Темку поспать сбегать, они же тут рядом живут.
        - Ладно,- кивнул Юра.- Только я тогда тебя обратно провожу, а то тьма здесь кромешная, в исторической этой местности.
        Конечно, она тревожилась за Еву, и, конечно, Артему надо было отдохнуть, но все-таки Полина даже себе не хотела признаваться в том главном, что удерживало ее здесь… При мысли о том, что сейчас зачем-то надо будет долго ехать в метро, входить в темный дом на Соколе, видеть Игоря,- при мысли об этом ей становилось так тошно, как будто она должна была не совершить все эти привычные действия, а вывернуться наизнанку или превратиться во что-нибудь бессмысленное - в рыбу, что ли.
        Глава 8
        Самым неприятным в промозглом сарае оказался не холод, а отсутствие нормального света. Потолок был низким, лампочка под потолком - тусклой, и поэтому такой же тусклой казалась даже золотая смальта, не говоря уже об осколках гранита и зеленого мрамора.
        Зато, отбивая молотком эти осколки от крупных глыб, Полина согревалась. Правда, плечи гудели вечером так, словно она весь день разгружала вагоны, но к этому она уже привыкла. Смешно было думать о каких-то плечах, вообще о чем-то внешнем, когда прямо на ее глазах - да что там на глазах, под ее руками!- медленно и как-то очень серьезно возникало то, что она даже в своем воображении не могла представить досконально, а видела лишь в общих чертах, как неясный и манящий образ.
        «Вот это будет тот день, когда я на лугу рисовала,- говорила она себе, собирая вместе зеленоватые осколки мрамора и терракотовые - от старого глиняного кувшина, который нашла здесь же, в сарае.- Чингисханчики, мышиные кармашки… А вот теперь - Игорь».
        Игорь получался в виде длинной, гибкой, разными цветами переливающейся линии. Линия обвивала изображение Зеленой Тары, которую Полине пришлось повторить самостоятельно из мраморной крошки, потому что саму танку ей заполучить не удалось,- и эта линия была в точности Игорь: такая же гладкая, приятная на ощупь, сразу холодная, но быстро согревающаяся под ладонью. Как это получалось, почему именно так, Полина и сама не понимала, но восторг не проходил - ни от долгого крошения камней, ни от возни с кусачками, и она чувствовала, что все делает правильно. Вспыхивали, как свечные огни на соснах, кусочки золотой смальты, и вся мозаика была живым, чистым, ничем не замутненным воспоминанием.
        Если не считать английских и итальянских книжек, Полина училась этой работе интуитивно. Но ей всегда было не занимать интуиции, поэтому учеба шла довольно легко. Вернее, пошла легко, как только она почувствовала, каким именно способом в мозаике делается то, что в рисунке делает рука художника,- вот это мгновенное, прямое, изнутри идущее движение, в результате которого и получается рисунок. В мозаике такое движение было невозможно. Вернее, оно было совсем другое, медленное, оно требовало долгой сосредоточенности, к которой Полина вообще-то не привыкла, но привыкала сейчас.
        Одним словом, ей было о чем размышлять в холодном сарае, куда она по-прежнему, несмотря на ранние морозы, уходила каждый день ни свет ни заря.
        За всеми этими делами, мыслями, чувствами Полине было совершенно не до того, чтобы думать о посторонних вещах. Но думать приходилось - точнее, не о многих вещах, а об одной-единственной посторонней вещи, которая в последнюю неделю тревожила ее и пугала.
        Полина всегда была беспечна в том, что называлось скучными словами «женские дела». Она представить не могла, как можно вести какой-то календарь критических дней, высчитывать, когда секс опасен и когда якобы неопасен, что ни месяц нервничать… С Игорем она не церемонилась - никаких пошлостей про цветочки в противогазах во внимание не принимала. Впрочем, он, скорее всего, и не знал всех этих пошлостей, потому что не интересовался разговорами, которые ведутся в мужских компаниях. Правда, не интересовался он и способами предохранения как таковыми, поэтому походы в аптеку были Полининым личным делом. Но, в конце концов, делом не таким уж и утомительным. А если она по безалаберности своей забывала вовремя запастись презервативами, как в тот раз, когда ему вдруг приспичило «вернуться к себе прежнему» прямо на тибетском ковре, то просто глотала таблетку, после которой, правда, чувствовала себя отвратительно из-за тошноты, зато всегда спокойно.
        Но таблетку она проглотила больше двух месяцев назад, а тошнота все не проходила, даже, наоборот, усиливалась, и уже глупо было, как страус, прятать голову в песок и уговаривать себя, что просто изменилась погода, что у нее и раньше так бывало… Раньше так не бывало, это было понятно даже без календаря.
        Еву уже перевели в Институт акушерства у Покровских Ворот, и Полина обычно забегала к ней ненадолго: и так хватало посетителей - то мама, то папа, то Артем. Но в один из своих приходов к сестре она решила задержаться, чтобы поговорить с молодой врачихой, которая вызвала у нее наибольшее доверие.
        Результат этого разговора, точнее, не столько разговора, сколько осмотра, оказался предсказуем, но от этого не стал приятнее.
        - Запустила ты,- сказала врач. С виду она казалась почти Полининой ровесницей.- Десять недель уже, и чем ты думала, этим самым местом? Рожать ведь не собираешься?
        - Еще не хватало,- пробормотала Полина, передергиваясь при взгляде на кресло, с которого она только что слезла. Но уверенность, звучащая в голосе врача, показалась ей почему-то обидной, и она спросила: - А как ты догадалась, что не собираюсь?
        - Такие не рожают,- засмеялась та.- Сразу же видно, что не замужем. И лет тебе еще не сорок, зачем тебе ребенок без мужа! Правильно же?
        - Правильно,- вздохнула Полина.
        Все было правильно, ничего во всем этом не было особенного. И так ей, можно сказать, везло: год, ну, пусть с перерывом, жить с мужчиной и ни разу не залететь… И никаких детей она, конечно, иметь не собиралась, поэтому надо было прямо сейчас выяснить, где можно избавиться от этой неприятности, и поторопиться, потому что срок был критический. Почему настроение у нее при этом такое, что хоть об стенку головой, тоже было понятно. Кто бы на ее месте радовался?
        Она записала адрес больницы, где «все сделают в лучшем виде и за божеские деньги», отдала врачихе специально принесенную бутылку испанского вина и вышла из кабинета.
        Когда она вернулась на Сокол, Игорь был дома. Да он и целыми днями был дома: после завершения денежной работы процесс медитации обычно растягивался надолго. Полине было непонятно, как может взрослый человек средь бела дня вслух читать мантры, словно детсадовец на елке, и без смеха выговаривать «сахасрара» или «Гампопа». Но, в конце концов, на это можно было обращать не больше внимания, чем на включенное радио.
        К ее удивлению, Игорь услышал, как хлопнула входная дверь. Когда Полина вошла в просторную прихожую, он появился на лестнице, ведущей на второй этаж.
        - Ты куда ходила?- спросил он, глядя сверху, как она обметает веником от снега ярко-красные, с вышивкой валенки.
        Точно такая же, валяная, но не красная, а зеленая была у нее и шапочка. Валенки и шапочку Полина купила в прошлом году в Измайлове, где торговала картинами ее строгановская подружка Катя. Папа еще сказал тогда, что в этом наряде она похожа на землянику под листочком.
        - Или на малину,- добавил он, и Полина вспомнила, как папа когда-то пел ей песенку: «Солнышко на дворе, а в саду тропинка… Сладкая ты моя, ягодка Полинка!» - а слух у него был такой, что мама смеялась и умоляла не подвергать ребенка стрессу.
        - Сестру навещала,- буркнула она.- Как это ты заметил мое отсутствие? Есть захотел?
        Игорь раздражал ее сейчас просто до невозможности! Даже его босые, с белыми ступнями ноги раздражали, даже то, как он шлепал ими по деревянным ступенькам лестницы.
        - Нет, не есть.- Он покачал головой и спустился вниз.- Почувствовал себя одиноко.
        - Значит, трахаться,- усмехнулась она.
        - В общем, да,- кивнул он.- А что тебя так возмущает? Я еще понимаю, если бы ты придерживалась какого-то обряда, который это запрещал бы…
        «Ну, и что ему скажешь?- вздохнув, подумала Полина.- Обряд у человека, в мантрах перерыв наметился, хочет справить физиологическую нужду. Справит - танку нарисует».
        До сих пор ее это вполне устраивало, и она понимала, что глупо сердиться на то, к чему он привык.
        - Мы могли бы потом куда-нибудь пойти,- слегка заискивающим тоном предложил Игорь.- Мне кажется, ты заскучала.
        - На сходку в честь Кармапы?- фыркнула Полина.- Спасибо, сам иди.
        - Можно в ночной клуб,- возразил он и вдруг добавил: - Я белье новое постелил. Которое мне в «Шелковом пути» за витрину презентовали. Шелковое тоже, с драконами.
        На него трудно было сердиться, когда он вот так смотрел сквозь тоненькие очки и слегка шмыгал носом, как маленький. Его было жалко, и ничего нельзя было с этим поделать.
        «А что,- вдруг подумала Полина, глядя в его прозрачные, увеличенные стеклами очков глаза,- один ребенок, считай, все равно уже есть, почему бы и…»
        Она представила, как он удивится, посмотрит рассеянным взглядом, скажет какую-нибудь привычную свою глупость про милость Будды…
        «К тому же он довольно красивый,- посмеиваясь над собой, словно себя же уверяя, что все это не всерьез, думала она, поднимаясь вслед за Игорем на второй этаж.- Уж получше, чем я! Лицо гармоничное, хоть картину пиши. С волосами, может, и покрасивше был бы, но так зато стильно: шишки всякие на голове видны, типа, мозги не помещаются».
        Она засмеялась. Игорь удивленно оглянулся, пошел быстрее и даже взял ее за руку, чтобы не отставала. Полина чувствовала, что его рука подрагивает от нетерпения, и ей это было приятно. Плохое настроение улетучилось, она поглядывала на Игоря почти с любовью.
        Шелковое белье он постелил не на свою узкую кушетку, а на широкую низкую кровать в родительской спальне, где они никогда не спали. Полина вообще никогда не спала вместе с Игорем, потому что расписание бодрствования и сна у него было довольно своеобразное, да к тому же ей мешал в кровати посторонний.
        А постель и в самом деле не могла не произвести впечатления на человека с обостренным чувством цвета. Драконьи фигуры, какие-то необыкновенные растения и звезды переливались на черном шелке кармином, и золотом, и горячей киноварью, и было во всем этом что-то жаркое, страстное.
        - Ишь ты!- хмыкнула она, останавливаясь на пороге спальни.- Как в гареме каком-нибудь.
        Игорь на ее замечание не отреагировал. Он вообще ни на что уже не реагировал - руки у него так дрожали, когда он стягивал с Полины пестрый свитер, что из-за этого оторвался один из разноцветных нитяных хвостиков, пришитых вокруг свободного вязаного ворота.
        - Эй, что это еще за порывы страсти такие?- возмутилась было она, но тут же почувствовала, что возмущаться ей, пожалуй, не хочется.
        Впервые в жизни ей хотелось мужчину, и не вообще какого-то мужчину, а вот этого, единственного, который торопливо раздевал ее над жаркой постелью. И это желание было таким всепоглощающим, что она даже зажмурилась от удивления и восхищения.
        Но самое поразительное заключалось в том, что именно в эти страстные минуты Полина вдруг поняла: ей так сильно захотелось этого мужчину не тогда, когда он стал раздевать ее, прикасаясь к оголяющемуся телу мягкими прохладными пальцами, и даже не при взгляде на постель с золотыми драконами, а чуть раньше - в ту самую минуту, когда она ни с того ни с сего подумала, что он красивый, что его жалко и что нет ничего странного в том, чтобы родить от него ребенка.
        - У меня с тобой очень сильная кармическая связь,- прошептал Игорь, и Полина впервые за весь прожитый с ним год почувствовала, что эти смешные для нее слова означают в его устах объяснение в любви.- Мы каждый раз с тобою встречаемся, как пространство и радость, мы на глубочайшем уровне встречаемся, и сердце у меня так сильно бьется…
        Она приложила руку к его груди. Сердце в самом деле билось сильно и часто. Она потерлась о его грудь щекой и поцеловала то место под темным соском, где даже кожа подрагивала оттого, что сильно билось сердце.
        - Какой-то ты сегодня…- прошептала Полина, и это были последние слова, в которых она еще сдерживалась, потому что стеснялась себя, их произносящей.- Ты мой хороший,- быстро проговорила она, проведя пальцем по прекрасному изгибу его скулы и подбородка, по чистой линии полуоткрытых губ.- Помнишь, ты Белозонтичную свою Тару рисовал, а я зонтики белые собирала на лугу и тебя по спине ими щекотала? Помнишь, в Махре?..
        Он не ответил, целуя ее наконец высвободившуюся из-под свитера маленькую грудь. Во всем доме было холодно - он был слишком большой, этот дом, и тепла двух людей не хватало, чтобы его согревать, а в нежилой спальне и вовсе зуб на зуб не попадал. Полине показалось, что от холода плечи и ключицы у нее словно делаются еще острее. И что от этого, когда Игорь целует ее ключицы и плечи, она сильнее чувствует, какие нежные у него губы…
        Они словно не в постель легли, а на черно-золотой лед.
        - Как на катке,- тихо засмеялась Полина.- Я под тобой спиной скользю, Игорешка…
        Но уже через минуту оба согрелись и даже вспотели немного - с таким неожиданным исступлением они отдавались друг другу, сплетаясь пальцами, руками, ногами, даже, кажется, языками в непрекращающемся поцелуе и во мгновенно начавшемся, но очень долгом соитии.
        Первая индийская книга, которую Полина изучила, поселившись у Игоря, была, разумеется, «Камасутра». Она ухохоталась, пытаясь повторить замысловатые позы согласно имевшимся в книге рисункам, и в конце концов прекратила эти попытки, заявив, что она ломать себе шею не намерена, а если Игорь считает, что такие штучки называются сексом, то пусть заведет себе акробатку.
        - Гуттаперчевую девочку,- уточнила тогда Полина.
        И вот теперь она сама чувствовала себя гуттаперчевой девочкой, и ей казалось, что она сейчас обовьется вокруг Игоря несколько раз, как вьюнок вокруг дерева.
        «Тонкими ветвями я б к нему прижалась…» - непонятно почему мелькнуло у нее в голове.
        Но вообще-то голова во всем этом совсем не участвовала. В голове словно костер горел, и во всем теле тоже, и Полина удивлялась только одному: как Игорь может так долго длить для себя это наслаждение? Она-то уже несколько раз чувствовала, как все внутри у нее начинает биться и трепетать, как под закрытыми веками тьма мгновенно сменяется яркими вспышками света, как сладкая судорога сводит ноги, обнимающие его спину, и волной идет собственная спина. Она не испытывала этого ни разу, и вдруг сегодня - раз за разом без перерыва…
        А он все не уставал двигаться в ней и, только несколько секунд давая ей отдохнуть после всех ее волн и судорог, переворачивался на спину, а потом, когда Полина оказывалась на нем сверху, заставлял ее тоже как-то немыслимо перевернуться - в самом деле как акробатку, и она уже чувствовала, что он целует пальцы на ее ногах, щекочет губами ступни, гладит ладонями лодыжки, и одновременно - что он остается у нее внутри… И эта одновременность того, что никогда не происходило одновременно, что в ее представлении и не могло происходить одновременно,- возбуждала ее так сильно, что она не могла сдержать прерывистый стон. И не хотела его сдерживать.
        Когда Игорь наконец отпустил ее, она чувствовала, что не может больше не то что изогнуться, но даже пошевелиться. Наслаждение стало не таким острым, но зато разлилось по всему телу, до кончиков пальцев. Даже, кажется, в волосах оно было, наслаждение, и от этого они наэлектризовались и чуть ли не искрились на блестящем шелке.
        - А ты?- удивленно спросила она и еще больше удивилась, услышав свой голос - какой-то хрипловатый, неузнаваемый.
        - Я не должен сейчас кончать,- ответил он, не открывая глаз.
        - Кому не должен?- улыбнулась Полина.
        - Себе. У меня сейчас очень большой запас энергии, я получил ее во время секса и не хочу отдавать сразу.
        - Жадина-говядина!- засмеялась она.
        - Почему жадина? Разве тебе было плохо?
        - Да хорошо, хорошо.- Полина поцеловала его в ухо и положила голову ему на плечо.- Смешной ты все-таки, Игорешка!
        - Ее хватит еще на несколько раз, и число их может быть доведено до… В общем, еще на много раз. Я мог бы сейчас заниматься сексом сутки напролет, если бы ты захотела. Мы с тобой очень подходим друг другу,- серьезно добавил он.- Ты дала мне энергию, но при этом, я думаю, что-то получила и от меня, чего тебе не хватало.
        - Да уж это точно, что получила… Вопрос только, сильно ли мне этого не хватало!- засмеялась она.
        Ей было так легко, так хорошо! Сейчас, когда она лежала, свернувшись калачиком под шелковым одеялом, и прижималась щекой к Игореву плечу, ей было даже лучше, чем пять минут назад, когда она вздрагивала от удовольствия, доставляемого его телом. И то, что еще сегодня утром казалось ненужным, досадным, теперь не пугало, а даже… Даже радовало, вот как!
        Что-то произошло между ними в эти полчаса, и это «что-то» было больше, чем физическая близость.
        - Но голодный ты все-таки, дорогой товарищ буддист, я думаю, как серый волк,- сказала она, легонько куснув его за плечо.- Хоть существо ты и травоядное, но, пока меня не съел, пойдем уж пообедаем.
        В пододеяльник с золотыми драконами было вдето не одеяло, а тонкий шерстяной плед. Поэтому, поленившись одеваться, Полина просто завернулась в него, как в сари - во всяком случае, она представляла, что в сари заворачиваются именно так,- и отправилась на кухню. Игорь одеваться вообще не стал - пошел за нею голый, наверняка из каких-нибудь своих энергетических соображений.
        Гудела колонка, шкворчала на сковородке картошка, от колонки и плиты в маленькой кухоньке было тепло, остро пахли соленые огурцы, купленные Полиной у метро вместе с небольшим дубовым бочонком, золотились на синем обливном блюде моченые яблоки, принесенные соседкой Марией Дмитриевной, белело в глиняном горшочке козье молоко…
        «Может, это и есть прямые чувства?» - вдруг подумала Полина.
        - А что, по-твоему, я от тебя все-таки получила?- спросила она, возвращаясь к тем словам, которые Игорь с такой смешной серьезностью говорил ей в постели.- Ну, в обмен на энергию?
        - Боюсь, что это трудно определить словами.- Он забыл в спальне очки и щурился, глядя на нее. Вид у него при этом, как у всех близоруких людей без очков, был трогательно-беспомощный, и это впечатление еще усиливалось оттого, что он сидел голый на высокой деревянной табуретке, словно на жердочке.- Я постарался бы сформулировать это как-нибудь предельно понятно для непосвященного, но в таком случае мне нужно время. Но ведь ты, конечно, хочешь услышать то, что мне прямо сразу в голову приходит?
        - Конечно!- засмеялась Полина.- Что говорили по этому поводу Гампопа с Кармапой, я догадываюсь. А знаешь, ты становишься как-то сильно похож на человека,- добавила она.
        Она чмокнула Игоря в нос и, поставив перед ним тарелку с жареной картошкой, отрезала себе кусок колбасы.
        - Только соленые огурцы молоком не запивай,- предупредила Полина, запихивая колбасу в рот.- Ужаш, какая я голодная!- пробормотала она уже с полным ртом.- Может, тоже колбашки шлопаешь? Ты же только то, что с глазами, не ешь, а колбаса, обрати внимание, без глаз.
        Неудивительно, что она проголодалась: не ела с утра, да и утром только погрызла сухарик, да и «обмен энергией» проходил бурно… Но как только Полина прожевала колбасу, горло у нее тут же свело спазмами, и, зажав рот рукой, она пулей вылетела из кухни.
        - Видишь,- улыбнулся Игорь, когда она вернулась, придерживая завязанное на груди одеяло и вытирая им мокрое бледное лицо,- таким образом природа отвечает на поедание живой плоти.
        - Природа!- фыркнула Полина.- Должна тебя порадовать: моя природа таким образом отвечает совсем на другое. Просто я залетела,- объяснила она, встретив его недоуменный взгляд.
        Она сказала об этом с какой-то нарочитой и чрезмерной небрежностью. Как будто не из-за этого еще сегодня утром сердце у нее билось сердито, а потом - совсем не сердито, наоборот…
        - Куда залетела?- с недоумением спросил Игорь.
        - Пока никуда.- Она не удержалась от улыбки.- А куда потом залечу, это я пока что и не знаю.
        - В смысле, ты беременная?- пробормотал он.
        - Наконец сообразил!
        - И… что?
        Полина с удивлением смотрела, как меняется его лицо. То есть оно даже не менялось, а изменилось мгновенно. Вместо обычного, рассеянного, взгляд стал каким-то быстрым и острым, и даже отсутствие очков не мешало этому впечатлению.
        И, встретив этот взгляд, она спросила так же быстро, сразу:
        - А что бы ты хотел?
        - Я бы не хотел. И я думал, ты тоже. По-моему, ты сама как-то заботилась о том, чтобы этих проблем не было.
        - Я плохо об этом позаботилась,- сузив глаза, сказала она.- Что дальше?
        - Ну, что… Ты же, наверное, лучше меня во всем этом разбираешься… Ну, пойди поскорее куда там надо…
        Теперь он не смотрел остро, а отводил глаза. И говорил уже не твердо и коротко, а торопливо, сбивчиво, растерянно.
        - Слушай, а сколько тебе лет, это ты хотя бы знаешь?- глядя на него так же прямо и пристально, спросила Полина.- Такое впечатление, что шестнадцать.
        - Но я же не говорю, что это меня вообще не касается. Если деньги…
        - Деньги у меня есть. Благодаря тебе. Вернее, твоему компьютеру.
        - Полина, ну чего ты от меня хочешь?- Он наконец рассердился.- Телячьих восторгов? Так я для них не вижу повода.
        - Какие ты слова знаешь, оказывается…- насмешливо протянула Полина.- И какие страсти! Прям мексиканский сериал. Ладно, можешь не беспокоиться,- небрежно бросила она.- Хотя вообще-то побеспокойся. Деньги давай, пригодятся.
        «А чего ты ждала?- с глубоким, до колик, отвращением к себе подумала она.- Дура - дура и есть. Прямые чувства! Нечего было расслабляться».
        Глава 9
        Какое счастье, что гарсоньерка стояла свободная!
        Если бы не это, Полина совершенно не знала бы, что ей делать. Она всегда понимала, что привычный, размеренный и, безусловно, прекрасный образ жизни ее домашних совершенно не для нее. А теперь, после того как год прошел отдельно от них, и прошел так, как она сама хотела,- после этого снова подстраиваться под их жизнь в качестве маленькой девочки было для нее невыносимо. Правда, она и раньше не особенно подстраивалась, но раньше она просто ускользала из дому в какое-нибудь для нее притягательное местечко: на мыс Казантип, в Махру, на Глюков чердак в Монетчиковском, да мало ли еще куда!
        А теперь ей не хотелось никуда - ни к родителям, ни на чердак. Ей хотелось лечь лицом к стенке, никого и ничего не видеть, и чтобы никто не видел ее.
        Дома это было невозможно, тем более сейчас, когда там происходили большие перемены.
        Начались они с того, что выписалась наконец из больницы Ева. Мама каждые полчаса звонила ей, умоляя никуда не выходить, не поднимать ничего тяжелее чашки и вообще лежать целыми днями не вставая. Если трубку брал Артем, то она инструктировала насчет Евы его, и нетрудно было догадаться, что выслушивать все это им обоим наверняка надоело.
        Но самое неприятное и совершенно неожиданное событие произошло потом. Хозяин лефортовской квартиры позвонил из Америки и сообщил, что через неделю возвращается на родину.
        - Вот в Германии такое просто невозможно!- возмущался папа.- Если человек снял квартиру, то никакой форс-мажор хозяев ему уже неинтересен. Более того, когда контракт закончится, он имеет право его продлить, и хозяин обязан это сделать или найти для него другое приемлемое жилье.
        - Так ведь нет же у Темы никакого контракта. И у нас не Германия, Валя,- невесело усмехалась мама.- Ты до сих пор этого не понял?
        - Да знаю я,- сердито отвечал Валентин Юрьевич.- Но знать одно, а привыкнуть - другое.
        Понятно было, что Ева с Артемом поселятся у родителей, во всяком случае, до тех пор, пока не найдут другую квартиру. А найти отдельную квартиру за те деньги, которые они платили до сих пор и которые тоже были для них почти неподъемными,- это было практически невозможно. Но не комнату же в коммуналке им теперь снимать!
        В общем, гарсоньерка оказалась единственным местом, где Полина чувствовала себя сейчас относительно спокойной.
        Если все это можно было назвать спокойствием…
        Как только она ложилась на широкую, с резной деревянной спинкой бабушкину кровать, застеленную пестрым перуанским покрывалом, как только закрывала глаза,- все, что произошло с нею за последний месяц, делалось в ее сознании таким отчетливым, словно она не просто глаза закрывала, а оказывалась в темноте кинозала и смотрела фильм. Смотреть его было тошно.
        Конечно, она ушла от Игоря сразу же, как только сделала аборт. Уйти до этого было невозможно: Полина рассудила, что проще ничего не объяснять ему, чем что-то объяснять маме. А объяснять непременно пришлось бы - куда пошла, почему не ночевала дома, а где же тогда ночевала, раз опять ушла от Игоря, и почему такая бледная, и что у тебя случилось?.. Врать Полина умела, конечно, неплохо, но у мамы был глаз-алмаз, и настроение своих детей она чувствовала не хуже какого-нибудь сейсмографа.
        В общем, правильно было уйти от него после аборта, а не до. Она вообще теперь все делала только правильно.
        В сарай, где оставалась неоконченная мозаика, Полина не заглянула до своего ухода ни разу. Да, собственно, и времени не было. Уже назавтра после того разговора - и после всего, что происходило между ними на золотой постели, но об этом Полина старалась не вспоминать,- уже назавтра она сбегала по адресу, который ей дала молодая врачиха, и сдала анализы. А еще через день все было сделано в лучшем виде, как та же самая врачиха и пообещала.
        Деньги на аборт, копейка в копейку, Полина взяла у Игоря, он дал без звука, она тоже не жаждала с ним беседовать… В общем, все получилось быстро, четко и без лишних соплей.
        Но то, как все это было… Это и прокручивалось сейчас у нее под веками нон-стопом, как мучительное кино.
        Она забыла предупредить врача, который делал УЗИ, чтобы не говорил ей ничего ненужного. Да она, собственно, и не предполагала, что он зачем-то надумает сообщать ей: дескать, мальчик у вас, вот, взгляните, на экране уже заметно…
        Потом, по дороге в операционную, она, как назло, наткнулась взглядом на столик, который стоял у самой двери, и на медицинские лоточки, стоящие на этом столике. Чем это таким темным и густым они наполнены, эти лоточки, Полина поняла не сразу, а когда сдуру пригляделась и поняла, то чуть в обморок не грохнулась.
        - Не бойся, детка, не бойся,- сказала, подхватывая ее под руку, пожилая медсестра.- Теперь не прежние времена бесплатные, за деньги-то наркоз хороший даем. Кольнем в ручку - и уснешь, не то что мы когда-то мучились.
        Если бы Полина знала, что наркозом называется калипсол, она, может, еще подумала бы. Правда, чего тут было думать, все равно ведь не передумала бы. Но хоть подготовилась бы к тому, что ей предстояло… Как действует калипсол, во всяком случае, на нее, она знала прекрасно.
        Полину никогда не интересовали наркотики. «Травку» она не курила просто потому, что не курила вообще, удивляя этим любую компанию, в которую попадала.
        «Что поделаешь, у меня другие пороки»,- так она обычно отвечала на удивленные расспросы.
        А что-нибудь покруче «травки»… Вот калипсол она однажды и попробовала - «укололась для прикола», как Дашка это называла. Полине было восемнадцать лет, и попробовать что-нибудь такое надо было по той же причине, по которой надо было избавиться от своей дурацкой невинности.
        Неизвестно, может быть, кто-то действительно испытывал от калипсола то, что называлось веселым словом «глюки», но то, что испытала она, называлось совсем по-другому: смертный страх. То есть это она уже потом осознала, на следующий день, когда слегка пришла в себя. Что вот эти босховские - да нет, куда там Босху!- эти неописуемые, не имеющие облика, но являющие собою абсолютный, беспримесный ужас существа, которые выползали прямо из стен и оплетали ее как-то даже не снаружи, а изнутри,- что это и есть то самое, что называется адом. Не черти, не смешные сковородки, вообще не физическое мученье, а сознание того, что весь ты принадлежишь ужасу, что проснуться, стряхнуть его с себя невозможно и что это не кончится ни-ког-да…
        Примерно то же самое происходило с нею и теперь, когда ее «кольнули в ручку» и широкоплечий врач в длинном клеенчатом фартуке подступился к ней со своими блестящими инструментами. Боли действительно не чувствовалось, только какая-то мощная вибрация во всем теле, но видения, в которые Полина погрузилась, были для нее куда хуже боли.
        - Чего ж ты кричишь, чего ты кричишь-то, детка!- как сквозь вату, слышала она голос медсестры.- Разве чувствуется что? Ох, набалованные вы теперь, ох и набалованные!..
        Медсестра, конечно, была права. Больно почти не было - ну, только потом, когда Полина отходила от наркоза на чистенькой кровати,- но эту боль уже смешно было бы не потерпеть. И видения отступили, как только ее переложили на каталку и отвезли в палату. И до Сокола она добралась почти нормально, только один раз закружилась голова в метро, да и то, к счастью, не на эскалаторе.
        И Игорь не вышел из своей комнаты под крышей, и ей не пришлось снова увидеть его острый и быстрый взгляд… Впрочем, такой его взгляд она видела ведь только один раз, во время того разговора, а потом взгляд у него стал обычный - ясный, рассеянный, обращенный внутрь себя. Но Полина уже знала, что эта ясная рассеянность его взгляда - вранье, обычное удобное для жизни вранье, которое выдумывает для себя каждый человек, который не хочет грузиться чужими проблемами, а, наоборот, хочет нагрузить кого-нибудь собою.
        «Понимала же, главное, все же про него понимала!- с ненавистью к себе думала она.- Самой же смешно было - Гампопа, Ринпоче… Так нет, объяснение в любви, видите ли, во всей этой фигне померещилось!»
        Она ненавидела именно себя. За то, что позволила себе себя же обманывать, когда все было ясно как дважды два, за то, что сказала: «Ты мой хороший»,- и положила голову ему на плечо, и зажмурилась от счастья… Вот и хлебай теперь свое счастье полными ложками! Надо было не расслабляться.
        Полина открыла глаза, но темнота не отступила, и она поняла, что пролежала так, с закрытыми глазами, не час и не два и что сумерки на улице уже не синие, почти дневные, а настоящие, вечерние.
        Было тридцать первое декабря.
        «Уже часов девять, наверное,- подумала она, водя рукой по стене в поисках выключателя от бра.- Пойду, а то сейчас призывные звонки начнутся».
        Впервые в жизни ожидание Нового года не означало для нее праздника. О том, чтобы не только сам Новый год, но вот именно его ожидание было для детей праздником, родители заботились всегда. Ева, та вообще лет до двенадцати верила в Деда Мороза, и никто ее, конечно, не разубеждал. Наоборот, родители тайком забирали с балкона оставленное ею для Деда Мороза письмо, в котором старательно перечислялись ожидаемые подарки, а потом охали и ахали: «Неужели уже забрал? Так быстро? Ну, теперь точно все успеет купить!»
        Полина, правда, в Деда Мороза не верила с тех пор, как себя вообще помнила, а помнила она себя очень рано, но все равно чуть ли не весь декабрь проводила в смешном состоянии, которое нельзя было назвать иначе, чем ожиданием счастья. Любой декабрь, кроме этого.
        Обычно она встречала Новый год с родителями, ради чистоты традиции, но в пять минут первого исчезала: всегда находились более интересные варианты праздника, чем сидение перед телевизором в домашнем кругу.
        О том, что сегодня она никуда не собирается и вот именно просидит всю ночь перед телевизором, Полина родителям не сообщила. Зачем их пугать, и так уже поглядывают на нее с тревогой, не понимая, что на этот раз означает ее водворение дома. То есть не дома, а в гарсоньерке.
        Папа даже интересовался осторожно:
        - А мозаикой ты что, уже не занимаешься?
        И она еле сдерживала слезы.
        Этот Новый год собирались встречать у родителей и Ева с Артемом.
        «Бедные!- сочувствовала им Полина.- Теперь уж вдвоем не поворкуешь, деваться-то некуда. Родители, конечно, не сильно достают, а все-таки… Хоть Юрке с Женей повезло!»
        Женя обладала редкостным умением организовать и свою, и Юрину жизнь так, как они сами считали нужным, а не так, как диктовали им обстоятельства. То есть Юра-то и раньше жил так, как сам считал правильным, но без Жени вся его жизнь напоминала при этом смесь горячей точки с операционной. А Женя подчиняла любые обстоятельства своей спокойной воле как-то незаметно для Юры, без суеты и без того, что бабушка Эмилия когда-то называла «хипеж»,- и обстоятельства складывались вокруг нее гармоничным узором.
        Правда, нынешней новогодней ночью Юра дежурил у себя в Склифе, так что Женино умение влиять на обстоятельства было на этот раз ни к чему. Но к этому она тоже относилась спокойно и скандалов на тему: «Надо хоть немного пожить для себя»,- не устраивала. Женя и скандал - это вообще были две вещи несовместные, даже удивительно, телезвезда все-таки!
        Полина краем уха слышала от мамы, что встречать Новый год Женя будет не с ними, а где, они не знают, но, наверное, в каком-то закрытом клубе, в котором она состоит, у нее даже золотая карточка есть, та, с которой Ванюшка играется. Ее мама, актриса Театра на Малой Бронной, уехала в Египет, а папа, наверное, встречает праздник в другой своей семье, или вообще с молодой любовницей, раз дочку не зовет, кто их знает, бизнесменов, как там у них принято…
        Ко всему, что считала нужным делать ее невестка, Надя относилась с подчеркнуто вежливой отстраненностью. Конечно, Женя это чувствовала и отвечала свекрови тем же: холодноватой, ровной, без восторгов, доброжелательностью.
        Поэтому никаких советов относительно встречи Нового года Гриневы Жене не давали. У нас по-другому было, но раз Юра не против, чтобы его красавица-жена, пока он работает, блистала где-то в богемной компании, то нам-то, старикам, какое дело?
        Против ее брат или не против, Полина, например, не знала. Раньше ей даже интересно было бы: неужели он совсем не ревнует? Юрка, конечно, и сам мужчина хоть куда, но все-таки…
        А теперь ей было все равно. Она не испытывала интереса даже к тому, что делает Юра. Она вообще ни к чему не испытывала не то что интереса, но даже легкого любопытства.
        Полина наконец включила свет. Огромные, похожие на шкаф бабушкины напольные часы давно уже не били, но время показывали с точностью до секунды, хотя возраста были почтенного - лет сто, не меньше. Женя все собиралась вызвать мастера, который починил бы и бой, но не успела. А теперь гарсоньерка была продана, и все равно предстояло перевозить вещи.
        Часы показывали одиннадцать.
        «Ого!- Полина даже встрепенулась.- Вот это отключка приключилась! Как это родственники телефон не оборвали?»
        Но тут она вспомнила, что сама же отключила телефон и сама же сказала родителям, что уходит к подружке, у которой никакого телефона нету, и чтобы они не волновались: в девять часов она будет дома под елочкой, как благовоспитанная Снегурочка.
        Ей просто не хотелось провести целый день в домашней предпраздничной суете, поэтому она всех и обманула. А теперь они, конечно, волнуются, и придется поспешить, чтобы их успокоить.
        Полина представила, что происходит сейчас в родительской квартире. Особенно папа, наверное, нервничает - то и дело встает из-за стола, за которым все уже провожают старый год, подходит к окну, отодвигает занавеску, вглядывается в заснеженный двор… Валентин Юрьевич очень редко проявлял свои чувства напрямую, в этом смысле Юра был в него, но Полина всегда знала: папа волнуется за нее гораздо больше, чем мама, и гораздо хуже умеет скрыть свое волнение.
        «А Нюшка, наверное, кота читать учит,- подумала она.- Спать-то наверняка не лег, как же, взрослый!»
        Неделю назад Ванечка вдруг научился хорошо говорить, несказанно обрадовав бабушку, которая волновалась, что внук в свои два года говорить совсем не умеет, даже буквы плохо произносит, а вот Полинка в полтора уже «Мойдодыра» наизусть декламировала. Конечно, папа его тоже не из говорливых, но все-таки неспокойно: Ванечкину маму, кореянку Олю, никто, кроме Юры, в глаза не видел, и мало ли… Вон, ребенок без единой прививки был, разве так можно?
        И тут - такой подарок: и «р» выговаривает, и вообще болтает без умолку, внятно, чисто, даже стихи стал рассказывать!
        Особенно охотно Ванечка выговаривал строчку из «Сказки о царе Салтане»: «По равнинам Окияна едет флот царя Салтана». Почему именно эту, никто не понимал, но он повторял ее раз по десять подряд, а потом наконец спросил тетю-учительницу:
        - Ева, а что такое «равнины»?
        Получив исчерпывающий ответ, любопытный ребенок успокоился и занялся своим обожаемым Егорушкой - начал учить его читать, прижимая безропотного кота носом к разноцветным буквицам в книжке со сказками Пушкина.
        В общем, в родительском доме, конечно, царила сейчас обычная праздничная радость, и надо было идти туда, хотя сама Полина ничего похожего на радость не ощущала.
        Она уже погасила в комнате свет, вышла в прихожую, надела свою короткую, расшитую бисером дубленку и взяла сумку с подарками, когда во входную дверь позвонили.
        «Решили на всякий случай проверить»,- вздрогнув от неожиданности, подумала Полина и крикнула:
        - Пап, я уже иду! Я на секундочку за подарками забежала!
        Второпях она повернула крутелочку на замке слишком резко, и крутелочка осталась у нее в руках.
        - Бли-ин!..- сердито воскликнула Полина, распахивая дверь.
        Распахнула - и испуганно отшатнулась от порога. Отшатнулась, потом пригляделась - и даже ногой топнула от злости:
        - Ой, е-елки-палки! И чего ж тебя именно сегодня нелегкая принесла?!
        Глава 10
        Первого января Полина проснулась часов в двенадцать, да и то только потому, что солнце било ей прямо в лицо.
        Она открыла глаза, сморщилась от яркого света, чихнула и взглянула на спящего рядом Ванечку. Тот тоже открыл глаза и тут же спросил:
        - Полинка, ты под елочку уже лазила?
        - Не успела еще,- улыбнулась она.- Сейчас полезу.
        - Я, я первый!- завопил племянник, скатываясь с разложенного дивана, на котором спал в эту ночь вместе с младшей тетей.- Это… Полин, это что?..- с придыханием спросил он, заметив стоящий под высокой разлапистой елкой подарок.
        Подарок представлял собою целую коллекцию игрушечных музыкальных инструментов: маленькие цимбалы с молоточками, детская гитара, дудочка… Была здесь даже шарманка, а украшением коллекции являлся барабан - настоящий, не маленький. Еще за неделю до Нового года, увидев приобретенный Юрой подарок, Надя ахнула:
        - Он же днем и ночью барабанить будет, нас же соседи из дому выселят!
        Но Ванечка не схватился за барабанные палочки, а осторожно потрогал все инструменты по очереди, подул в дудочку, легонько ударил молоточком по цимбалам… На лице его застыл такой восторг и вместе с тем такое глубокое внимание, что Полина сказала:
        - Ну, Нюшка, на следующий год тебе Дед Мороз, наверное, настоящее пианино подарит.
        - Как же пианино в форточку залезет?- заинтересовался Ванечка.- Пианино большое, мы его с Женей видели в том доме, где музыка.
        Вероятно, имелась в виду консерватория, куда Женя водила его на детские воскресные концерты.
        - Мы окно откроем,- успокоила племянника Полина.- Или даже балкон. Через балкон залезет.
        Наверное, все проснулись давно, потому что уже успели поесть и теперь пили чай за раздвинутым кухонным столом. Папа читал газету - откуда она взялась в праздник?- мама разливала чай в парадные бабушкины чашки «с хвостиками», Ева просто сидела, подперев руками подбородок и чему-то улыбаясь, Артем открыл было холодильник и зачерпнул что-то большой ложкой прямо из салатницы, но застеснялся тещи и быстро холодильник закрыл… В общем, наблюдалась идиллия первого новогоднего утра.
        - Что это вы такие все благостные? Чай пьете… А похмелиться?- напомнила Полина.- Давай, Темка, доставай закусь!
        Она всегда смеялась над идиллиями и не упускала случая внести в них нотку здорового ехидства. Сейчас ей было весело, и ехидство поэтому казалось особенно уместным.
        Похмеляться ей вообще-то не хотелось, а хотелось только попить минералочки, потому что во рту сушило после ночного возлияния. Но, несмотря на папин протест, она все-таки выпила рюмку водки, настоянной на ореховых перегородках - уж дразниться, так по полной программе!- закусила селедкой под шубой, заодно плюхнув огромный майонезно-свекольный пласт и на Артемову тарелку, во мгновение ока проглотила кусок умопомрачительного маминого холодца и три пирожка с капустой.
        - Что это ты ешь как не в себя?- удивилась мама и тут же спохватилась: - Ты кушай, Полиночка, кушай, еще пирожок возьми! Те, что круглые, те с мясом, а треугольные с рыбой. Наконец-то аппетит у тебя прорезался!
        «И правда,- удивилась и Полина,- давно мне так есть не хотелось. Хорошо, что наготовили много, еще дня три можно доедать, тем более я же только под утро до стола дорвалась».
        И тут она наконец вспомнила, как провела эту новогоднюю ночь, и чуть не поперхнулась пирожком.
        - Ну?- спросила Полина, сжимая в руке отломанную от замка крутелочку.
        - Что - ну?
        - Ничего. Входи, раз явился.
        Она отступила от порога, и гость вошел в квартиру. То есть не гость, а хозяин… Сказать, что Полина была ему не рада, значило ничего не сказать.
        Но он, судя по всему, о ее радости и не беспокоился - не здороваясь, не раздеваясь и не снимая обуви, прошел в комнату. Свет при этом в комнате не зажегся, и в темноте что-то с грохотом упало. Наверное, этот никем не жданный хозяин сшиб легкий рукодельный столик, под столешницей которого вместо ниток и иголок всегда, сколько Полина себя помнила, хранились бабушкины и дедушкины любовные письма…
        И тут ей стало так жалко этого столика, который он походя сшиб, и так противно стало оттого, что это все-таки произошло - в их гарсоньерке будет жить какой-то чужой, совершенно всему здесь чужой человек,- что она чуть не заплакала. Хотя чего столик-то было жалеть, мебель-то, слава Богу, не продана.
        В сердцах захлопнув входную дверь, она тоже вошла в комнату и зажгла свет.
        Гость-хозяин сидел на кровати, поставив между грязными сапогами какой-то нелепый допотопный чемодан, и смотрел на хозяйку-гостью так безучастно, как будто она была неодушевленным предметом. Столик и в самом деле лежал на полу, перевязанная выцветшей лентой пачка писем валялась рядом с откинувшейся столешницей.
        - Сапоги снимать надо, когда в дом входишь,- зло бросила Полина, поднимая упавший столик.- Хотя чего тебе о полах беспокоиться, ты тут все равно сразу евроремонт забацаешь… И на кровати нечего рассиживаться, покрывало, между прочим, перуанское, ручной работы, не про тебя!
        В его глазах не появилось ни капли обиды или хотя бы недоумения. Он молча поднялся с кровати и остался стоять посередине комнаты, словно ожидая, что Полина сейчас уберет покрывало и можно будет сесть снова. Но покрывало она убирать, конечно, не стала. Что ему потом, прямо на постель разрешить усесться, что ли? Вот в этом идиотском грязно-желто-белом кожухе?
        - На стул садись,- буркнула она.- Кресло узкое, ты в него не поместишься.
        Он снял кожух и сел не на легкое ореховое креслице, а на стул рядом с письменным столом - тоже бабушкиным, широким, красного дерева, за которым Юра так любил сидеть за полночь над своими медицинскими записями… Все здесь было родное, полное воспоминаний, только этот огромного роста тип был чужим и потому враждебным.
        Если бы не этот рост, Полина его, пожалуй, и не узнала бы. Главным образом из-за кошмарной бороды, которую он зачем-то отрастил и которая делала его похожим на Бармалея. Голова у него была рыжая - во всяком случае, раньше, не зря же они с котом были поэтому тезками,- а борода почему-то оказалась черная и до того густая, что половины лица вообще не было видно под нею.
        «Как у старовера какого»,- хмыкнула про себя Полина, а вслух сказала:
        - Ты другого времени не мог выбрать, чтобы во владение недвижимостью вступать? Новый год через полчаса! Тебе что, податься некуда было?- И, не дождавшись ответа, заявила: - Ну и торчи тут, как шкаф, раз больше делать нечего!
        Она крутнулась на пятке, скрипнув по паркету галошей на красном валенке, и, не глядя больше на шкафообразного товарища, выбежала в прихожую.
        И только тут сообразила, что гордо покинуть квартиру ей не удастся.
        Дверному замку было лет тридцать, не меньше. Это был хороший накладной замок - кажется, он назывался английским, но бабушка привезла его из Берлина, когда ездила туда на кинофестиваль. Бабушка Эмилия вообще все необходимое, как она это называла, для человеческой жизни старалась привозить из-за границы, куда как известный киновед ездила довольно часто, особенно по сравнению с обычным советским человеком, который дальше Эстонии на Запад вообще не выезжал.
        Но, видно, и надежный берлинский замок когда-нибудь должен был все-таки сломаться. Непонятно только, почему это неизбежное событие должно было произойти именно в последние полчаса перед Новым годом и почему он должен был сломаться так, чтобы его вообще невозможно было открыть.
        Полина приставила к замку отломанную крутелочку и постучала по ней ладонью, чтобы она как-нибудь прилепилась на место. Крутелочка прилепляться не желала. Тогда Полина включила не только верхний свет, но и узкую длинную лампу над зеркалом, присмотрелась к замку повнимательнее и убедилась в том, что без крутелочки отпереть его невозможно.
        Сердито стукнув по двери кулаком, она вернулась в комнату и потребовала:
        - Пошли, поможешь дверь открыть. Должна же от тебя быть хоть какая-нибудь польза.
        Бородатый товарищ поднялся со стула и, опять же слова не говоря, вышел вслед за Полиной в прихожую. Там он наконец нарушил молчание:
        - Дай отвертку, если есть.
        Есть ли в гарсоньерке отвертка, Полина понятия не имела, и очень могло оказаться, что всякие полезные инструменты имеются только в родительской квартире. Но время поджимало, поэтому она мгновенно распахнула все, что распахивалось, выдвинула все, что выдвигалось, и обнаружила отвертку в ящичке под телевизором вместе с иголками, нитками и ножницами. Ножницы она тоже на всякий случай вынесла в прихожую.
        Впрочем, не помогли и они. Поковырявшись в замке минуты три, товарищ объявил:
        - Стержень внутри сломался, отверткой его не повернуть. Надо замок менять.
        - Что же мне теперь, тут сидеть, пока хозяин замок не соизволит поменять?!- ахнула Полина и сердито спросила: - Ну можешь ты хоть что-нибудь сделать?
        - Могу дверь выбить.
        Он пожал широченными плечами, и Полина рассердилась еще больше.
        - Молодец какой! Между прочим, какой ты ни есть хозяин, а вещи здесь мои. И лично я не собираюсь квартиру без двери до завтра сторожить. Да и завтра… Слесаря-то до Старого Нового года небось не реанимируешь!
        - Тогда позови кого-нибудь, чтобы снаружи ключом открыл.
        - Да?- недоверчиво переспросила она.- Думаешь, откроется?
        - Снаружи ключом откроется.
        - Как же я кого позову?..- недоуменно протянула Полина и вдруг рассмеялась.
        - Ты чего?- спросил он.
        Это был первый вопрос, который он задал, глядя на нее с высоты своего пугающего роста, и, забыв на минуту, что разговаривать с ним она вообще-то не собиралась, Полина объяснила:
        - Да вспомнила, как один писательский начальник спьяну в своем кабинете заснул. Ну, в конторе этой, которая при совке была, в Союзе писателей. Бабушка Юрке рассказывала, а он потом мне.
        - И что?- В его голосе мелькнуло что-то похожее на интерес.
        - Ничего, проснулся среди ночи, стал дверь дергать, а дверь снаружи заперта. Он под столом спал, вахтер его и не заметил, когда здание обходил. Так и просидел до утра, пока народ на службу не потянулся.
        - Смешно.
        Он и в самом деле усмехнулся, и Полина почему-то обиделась на эту его снисходительную усмешку.
        - Смешно не это, а то, что ему когда сказали: «Что ж вы так, телефон ведь есть»,- он знаешь что ответил? «А как же телефоном дверь откроешь?»
        Кажется, он улыбнулся; впрочем, разглядеть улыбку в его кромешной бороде было трудновато.
        - Ладно,- спохватилась Полина,- некогда тут с тобой веселиться.
        Она представила, что сейчас придется звонить родителям и просить, чтобы открыли снаружи дверь, вот только пусть сначала подойдут под окно, она им ключи бросит, а то ключей ведь у них нету… И все это за пятнадцать минут до Нового года!
        Но что оставалось делать? Не сидеть же тут с этим унылым типом.
        Полина сунула руку в карман дубленки, потом в карман юбки, потом перерыла сумку с подарками, потом зачем-то потопала ногой, как будто ключи могли как-нибудь провалиться в валенок. Ключей не было на полочке у зеркала, не было на полу под зеркалом, не было на столе в комнате… Их не было нигде.
        - Да что ж за невезуха такая!- чуть не плача, воскликнула она.- Ну здесь же они где-то, как-то же я сюда зашла, не дверь же, в самом деле, выбивала!- Она остановилась посередине комнаты и, сжав руку в кулак, громко попросила: - Черт-черт, поиграй и отдай!
        Так всегда говорила черниговская бабушка Поля, и маленькой Полинке ужасно нравилось это заклинание, тем более что она не раз убеждалась в его эффективности. Стоило высказать эту нехитрую просьбу, и потерянный предмет чаще всего отыскивался.
        Но, видно, черт в эту ночь тоже праздновал Новый год: ключи не отыскались.
        Полина плюхнулась на край кровати, с которой только что согнала непрошеного гостя, и от злости принялась грызть прядку своих рыжих волос; мама так и не смогла отучить ее от этой дурной детской привычки.
        - А у тебя-то!- вдруг вспомнила она.- У тебя-то ключи тоже есть, я же тебе сама Юркины отдала, когда мы документы на квартиру оформили!
        - Я их потерял.
        - Идиот!- Полина стукнула себя кулаком по колену.- Правда, и я не лучше… Ну вот что теперь делать?- сердито спросила она - неизвестно кого, себя или своего товарища по несчастью.
        Хотя ему-то какое несчастье? Раз приперся сюда в новогоднюю ночь, значит, его-то никто не ждет за накрытым столом!
        Видимо, он все-таки решил, что вопрос задан ему.
        - Если ни у кого больше ключей нету, то теперь что же? Встречай Новый год, потом службу спасения вызовешь.
        - Встреча-ай!- передразнила Полина.- Ты, я смотрю, мастер советы давать, и один другого ценнее. Да сядь ты хоть, что ли!- вконец рассердилась она.- Маячишь под потолком, зла на тебя не хватает. Обидно же,- немного другим тоном объяснила она, сообразив, что срывать на нем злость, в общем-то, бессмысленно.- Новый год же, а я тут по своей же милости зависла… То есть по твоей милости,- немедленно уточнила она.
        - Почему по моей?
        Теперь уже даже сквозь бороду было заметно, что он улыбнулся. Правда, очень коротко и как-то совсем невесело.
        Проигнорировав его глупый вопрос, Полина вздохнула:
        - Ладно, давай встречать. Знала бы, ветку бы какую-никакую сюда притащила, что ли. Или хоть шампанское приобрела. Ты шампанского случайно не принес?- поинтересовалась она.
        - Нет. Я же не в гости шел.
        - Ну, ясное дело, в хозяева,- хмыкнула Полина.- Вот и сиди в Новый год трезвый как сволочь.
        - У меня самогон есть,- вспомнил он.
        - Изысканно! А огурцов соленых у тебя нету? Учти, тут и закусывать нечем.
        В гарсоньерке и правда было шаром покати. Еще утром, вернувшись после покупки подарков, Полина заглянула в холодильник и обнаружила, что он совершенно пуст. Снова тащиться в магазин она поленилась - решила потерпеть до вечернего стола. Потерпела, называется!
        Соленых огурцов у него не было. Да у него и вообще ничего съедобного не было, кроме бутылки самогона, которую он извлек из своего дурацкого чемодана. Зато самогон оказался просто невиданный! Полина носу своему не поверила, когда ее собутыльник выдернул пробку из поллитровки.
        - Это что, правда самогон?- недоверчиво спросила она.- А почему абрикосами пахнет?
        - Потому что жерделовый. Абрикосовый то есть,- сказал он.- Я его из Таганрога привез, на юге все фруктовый гонят.
        - Ну, погнали и мы,- улыбнулась Полина.- Три минуты осталось. Телевизор не работает, так что будем по часам ориентироваться, как в девятнадцатом веке. Помнишь, у Чехова твоего в одном рассказе туда-сюда часы переводили, чтоб Новый год поскорее наступил?
        Он никак не отреагировал на «твоего Чехова» - неизвестно, знал ли, что тот тоже был из Таганрога. Полина знала об этом только от Евы, потому что тонкости школьной программы, естественно, забыла.
        - Помню,- кивнул он.- Только не Новый год, а Рождество. Тогда ведь Рождество праздновали.
        - Рождество ты, надеюсь, без меня отпразднуешь,- заметила она.- Что ж, с Новым годом, дорогой товарищ!
        - С Новым годом, Полина,- сказал он.- С новым счастьем.
        - Да уж, счастье так и привалило!- хмыкнула она.- Упаси Бог весь год такое счастье иметь.
        Удивительно, что он помнил ее имя. Она, правда, тоже помнила, как его зовут - Георгием, но она-то помнила из-за кота, а он - гляди ты!
        За окном и раньше рвались одиночные петарды, но, как только стрелки часов сошлись на двенадцати, началась настоящая канонада. Небо озарилось разноцветными огнями, с улицы раздались веселые крики, и Полине тоже стало почти что весело. К тому же абрикосовый самогон оказался хорош не только на запах, но и на вкус. Однако в голову он ударил так, что Полина зажмурилась. Еще бы, без закуски, на голодный-то желудок!
        - А ты чего остановился?- отдышавшись, удивленно спросила она, кивнув на его до половины выпитую абрикосовку.- Рюмку до дна не осилишь?
        - Не знаю.- Георгий посмотрел на нее с каким-то виноватым недоумением.- Раньше осиливал, а сейчас что-то… Давно не пил. Но ты не волнуйся, когда уйдешь, я выпью и засну.
        - Я и не волнуюсь,- засмеялась Полина.- Чего мне за тебя волноваться? Я бы и прямо сейчас ушла, чтоб твоему здоровому сну не препятствовать, да телефона службы спасения не знаю. Слушай!- вдруг вспомнила она.- Юрка-то телефон спасательский точно знает, у него же там дежурства! А они, спасатели, может, двери и не ломают, у них же, наверное, отмычки какие-нибудь есть?
        - Курить здесь можно?- вместо ответа спросил он.
        - Твоя же квартира,- напомнила Полина.- Хоть костер можешь разводить. А я пока Юркин телефон попытаюсь вспомнить.
        Вспомнить какой бы то ни было телефон - это была для нее задача почти невыполнимая: единственное, на что не распространялась ее быстрая память, это на цифры. Даже стремление поскорее выйти из заточения не помогло - ничего достоверного ей в голову не приходило.
        Попав несколько раз к незнакомым людям, Полина вдруг заметила какой-то номер, записанный на лежащих у телефона листках. Почерк был Юрин, но с чего бы он стал записывать свой рабочий телефон? Хотя, может, для родителей? На всякий случай она решила позвонить.
        - Да!- ответил женский голос.
        Никого не опознав по этому короткому слову, Полина сказала:
        - С Новым годом!- и осторожно поинтересовалась: - А это кто?
        - Полинка, это я.- Женщина засмеялась, и Полина тут же узнала Женю.- И тебя с Новым! Ну, как вы там празднуете?
        - Отлично празднуем, самогон пьем,- ответила Полина.
        - Уже?- удивилась Женя.- Все остальное уже выпили? А откуда у вас самогон?
        - Гости подарили,- сказала Полина и, не дожидаясь вопроса о том, что это за гости явились в новогоднюю ночь с таким подарком, спросила: - Жень, а где Юрка?
        - Юрка в операционной.
        - Так я и знала,- вздохнула она и тут же поинтересовалась: - А ты откуда знаешь?
        - А почему мне не знать?- снова засмеялась Женя.- Его в без четверти двенадцать вызвали, он упал на колени и ушел, стеная.
        - Прям - стеная!- улыбнулась Полина.- И перед кем это он на колени упал, перед медсестрами, что ли? А ты где вообще-то, Жень?- наконец спросила она, только теперь сообразив, что ни музыки, ни клубного шума в трубке что-то не слышно.
        - Я вообще-то у него в ординаторской,- объяснила Женя.- Ты мне на сотовый звонишь. Подожди, тебя Ванька хочет поздравить, трубку дергает.
        - А Ванька что там делает?- поразилась Полина.
        - Полиночка, да ты, видно, самогону перебрала! Ну что он может делать? Конфеты горстями поедает и папу ждет. Предупредил ребенок, что до двенадцати спать не ляжет, вот и не ложится.
        - А я думала, вы у нас… То есть Нюшка у нас…
        - Полинка, ты сама-то где?- встревожилась Женя.- Что-нибудь случилось?
        - Ничего не случилось,- вздохнула Полина.- Просто замок сломался.
        И, опустив подробности появления хозяина гарсоньерки, она обрисовала Жене ситуацию, завершив свой рассказ словами:
        - В общем, все как всегда - левое ухо правой ногой чешу.
        - Возразить нечего,- согласилась Женя и, по своему обыкновению, без лишних рассусоливаний, сказала: - Я могу приехать часа через три, не раньше.
        - Ты?- удивилась Полина.
        - Но Юра ведь до утра дежурит.
        - А ты что, хочешь дверь ломать?- совсем уж глупо спросила Полина.
        - Дверь ломать я не хочу, но это и без надобности: у меня ключи есть,- спокойно объяснила Женя.- Юра для меня дубликат сделал, когда мы в гарсоньерке жили.
        Ее умение приводить мир в гармонию было просто потрясающим!
        - Ой, Жень,- радостно завопила Полина,- так приезжай скорее!
        - Через три часа,- неумолимо возразила она.- Придет Юра, мы с Ванькой его поздравим, потом он уснет, Ванька, конечно, не Юра - да, уснет, и нечего хныкать.- Это она произнесла явно для Ванечки.- Тогда я съезжу за ключами и вызволю тебя из плена. Подходит такой вариант?
        - Подходит…- смущенно пробормотала Полина.- Жень, ты прости меня…
        Только тут до нее дошло, что Жене придется ехать на Юго-Запад, где находится ее квартира, потом на Аэропорт… И все это в новогоднюю ночь, которую она и так, оказывается, проводит не в шикарном клубе, а в ординаторской Склифа.
        - Я все равно отсюда к вам собиралась,- успокоила ее Женя.- Надо же Ваньку уложить когда-нибудь, да и подарки для него Дед Мороз утром к бабушке с дедушкой принесет… Ну, сделаю кружок, пробок-то нет, надеюсь. Спасу тебя, сдам Ваньку и в Склиф вернусь. Жди, страдалица рыжая!
        - Дозвонилась?- спросил Георгий, когда Полина положила трубку.
        Он все-таки допил первую рюмку, но больше не наливал - сидел, окутанный сизым дымом, и смотрел в одну точку тоскливыми, темными, словно бы тоже дымом подернутыми, только изнутри, глазами.
        - Не волнуйся, скоро тебя от меня освободят,- ответила Полина.
        - Я не волнуюсь.
        - Да, что-то ты заторможенный какой-то,- кивнула она.- Полгода назад вроде поживее был. Где это ты, кстати, пропадал?
        Он не ответил, и она не стала переспрашивать. Да ее это не слишком и интересовало.
        - Полина, можно я лягу?- неожиданно попросил он.- Если покрывала жалко, то давай я его чем-нибудь застелю, а? И раздеваться не буду.
        - Слушай, ты что, вообще без чувства юмора?- рассердилась она.- Покрывала ему жалко!
        - Мне не жалко. Это тебе жалко, ты же сама сказала.
        - Мало ли чего я сказала,- пробормотала Полина.- Хочешь - ложись на покрывало. Если не лень - постель в шкафу возьми, расстилайся. Подожди, я только родителям позвоню,- вздохнула она.- Представляю, что они мне скажут…
        Пока она объясняла по телефону, что заболталась с подружкой - ну так получилось, пап, ну больше не буду, ну честное слово, ну приеду, конечно, только часика через три, а то тут такая веселая компания подобралась, прям жалко уходить!- Георгий стоял, отвернувшись, у окна. И что он там разглядывал, снег, что ли?
        - Все, можешь устраиваться,- сказала Полина, положив наконец трубку.- Воспитательный момент окончен.
        - А ты?- спросил он несколько виноватым тоном.
        - А я самогонку и без тебя прекрасно допью. Или тебе самогонки жалко?- не преминула она съехидничать.
        - Извини меня,- сказал он.
        - За что бы? Замок-то все-таки не ты сломал,- усмехнулась Полина.
        На кухне она выпила еще рюмку абрикосовки, предварительно с удовольствием ее понюхав, и села за стол, подперев подбородок кулаком. Никогда у нее такого Нового года не было! Сидит на кухне одна, пьет самогон, как последний алкаш, ни закуски, ничего… Ничего и никого, кроме совершенно чужого человека за стеной.
        Самое удивительное было то, что при всем этом Полине было не скучно и не тоскливо, а даже почему-то весело. Впервые за последний месяц. Правда, есть все же хотелось зверски, но тоже, кстати, впервые с тех пор, как она ушла из дома на Соколе.
        «Странно как,- думала Полина,- все ведь и правда по-дурацки, а мне легко, спокойно… Так и философом станешь запросто!»
        Канонада за окном на минуту прекратилась, но тут же началась снова, только звуки ее стали какими-то ровными и легкими. Теперь они были слышны совсем рядом, прямо за стеклом, как будто рассыпались по оконному карнизу бесчисленные искры.
        Полина подошла к окну, чтобы получше разглядеть, что это за новый вид фейерверка, и тут же поняла, что это не фейерверк, а метель.
        Вечером снег стоял в воздухе серебряной пылью, а теперь он бился в окно, словно просил о чем-то - просил его впустить, и тосковал, и плакал, и за окном ни зги не было видно, сплошная метель.
        От нечего делать Полина выпила еще абрикосовки и заглянула в комнату.
        Георгий все-таки не стал расстилать постель - спал поверх покрывала не раздеваясь, в каких-то мятых серых штанах и в свитере с дыркой на локте.
        «Ах, какие мы деликатные!» - рассердилась Полина.
        Он лежал на боку, подтянув колени чуть не под подбородок, но все равно занимал почти всю кровать, хотя она была большая, старинная. Он был такой огромный, что даже оторопь брала.
        В комнате было холодно, как на улице. Заметив вздувшуюся парусом занавеску, Полина поняла, что он открыл форточку, наверное, чтобы вышел дым. Она на цыпочках прошла к шкафу - дверца все равно скрипнула,- достала тяжелое ватное одеяло и, развернув, набросила его Георгию на ноги. Тот вздрогнул и коротко застонал, но не проснулся, а только потянул одеяло вверх и накрылся с головой.
        Полина влезла на подоконник, закрыла форточку и вернулась на кухню.
        Она пила абрикосовку, ей было просто до невозможности хорошо, а за окном вьюга злилась, и на мутном небе мгла носилась.
        Пирожком она все-таки поперхнулась. Постучав сестру ладонью по спине, Ева спросила:
        - Что это с тобой?
        - Да ничего особенного,- прохрипела Полина.- Пирожок не в то горло попал.
        «Интересно, во сколько он проснулся, собутыльник-то мой?- подумала она.- Хорошо мне тут пирожки трескать!»
        Может быть, она не стала бы беспокоиться о том, как там обходится без еды ее ночной гость. Даже наверняка не стала бы о нем беспокоиться, но гарсоньерка-то изнутри не открывалась, и замок-то сломала все-таки она, а голодать из-за этого приходится ему. Навряд ли он спустился с пятого этажа на простынях! Тем более что постеснялся даже на кровать их постелить.
        - Мам,- сказала Полина,- я в гарсоньерку сбегаю.
        - Зачем еще?- удивилась Надя.- А кому это ты еду собираешь?- всполошилась она, увидев, что Полина складывает пирожки в глубокую тарелку.- Кого ты туда пустила?
        - Хозяина,- вздохнула она.- Владелец недвижимости объявился.
        - Этого нам только сейчас и не хватало! Что же мы теперь делать будем?- ахнула Надя.
        «Уж я-то точно - что теперь буду делать?» - подумала Полина.
        Часть II
        Глава 1
        Наверное, ехать в Чечню ему все-таки не стоило.
        Не интересуясь политикой, Георгий как-то даже не осознавал, что она вообще существует, эта Чечня. Ну, были же и раньше всякие «горячие точки»: сначала далеко, в Афганистане, потом поближе - в Карабахе, в Абхазии, даже в Молдавии. А полгода назад появилась еще одна. Жизнь так устроена, что есть люди, которые не могут не воевать, и ничего с этим не поделаешь. За свои двадцать четыре года он успел понять, что жизнь вообще не слишком логична и уж точно не многое в ней подчиняется человеческой воле.
        Армию он отслужил, поэтому непосредственного отношения к нему все это иметь не могло. А думать о том, что имеет непосредственное отношение к каким-то чужим ему людям,- этого не мог он сам. Вернее, не хотел - сейчас не хотел.
        У него была своя жизнь и своя в ней тоска. Он остался в Москве совершенно один, и это было не то блаженное одиночество, которое в молодые годы нисколько не тяготит - одиночество свободы, вольной жизни и всех радостей распахнутого тебе навстречу настоящего и будущего. Будущего он совсем не чувствовал, а прошлое его вот именно тяготило, потому что в этом прошлом была и своя вина, и чужое предательство, и бессмысленно проведенные дни, а он не считал, что такой опыт необходим человеку. Ему-то уж точно нужен был в жизни совсем другой опыт.
        Правда, в Чечню он поехал вовсе не за каким-нибудь опытом. Георгий и сам не знал, зачем он туда поехал. Как-то надломилось все в жизни, что-то кончилось, и ничего не началось, и вдруг предлагают ехать не то чтобы на край света, но уж точно на край твоих представлений о свете… Кто бы отказался? Тем более что там, на этом краю, предстояло заниматься тем единственным, чем он только и хотел заниматься. Ну, и любопытство все-таки разбирало, конечно.
        За это-то дурацкое любопытство он больше всего теперь на себя и злился: ему было стыдно за ничтожность этого чувства. То, что он здесь увидел, ошеломило его больше, чем если бы сразу по приезде, прямо на Ханкале, на военном аэродроме, его стукнули по голове здоровенной дубиной.
        Конечно, он слышал, что Грозный бомбили, и видел по телевизору развалины. Правда, видел краем глаза, потому что раньше не интересовался, а потом, после Валериного предложения, до отъезда в Чечню оставалось всего три дня и телевизор смотреть было уже некогда. Дел оказалось невпроворот, одна покупка квартиры чего стоила… В общем, можно было считать, что картина мертвого города, притом не какого-нибудь экзотического афганского аула, а вот именно самого обыкновенного, мало чем отличающегося, например, от Таганрога города,- эта картина предстала перед ним впервые.
        Даже Валера Речников, который, как Георгий успел заметить, относился к самым неожиданным явлениям жизни без особых эмоций,- даже он выглядел несколько опешившим.
        - Да-а, Гора…- протянул Валера, глядя в окно армейского «газика», на котором они ехали через город, вернее, через то, что от него осталось.- Точечные, блин, удары! Ну, ясное дело, на карте-то город что? Точка и есть.
        По развалинам бродили старухи, у развалин играли дети, и Георгий не понимал, как могут родители отпускать детей играть одних, когда вдалеке и невдалеке то и дело что-то взрывается, и слышатся выстрелы, и, значит, идет какая-то жизнь, к существованию детей совершенно не приспособленная.
        - Перессал?- усмехнулся сержант, сидящий за рулем «газика».- Ничего, корреспондент, привыкнешь.
        Георгий мельком глянул на свое отражение в шоферском зеркале, и ему стало стыдно за собственный вид - действительно, чересчур растерянный.
        - Не то чтобы…- пожал он плечами.- Но детей-то жалко.
        - Тоже привыкнешь,- снова усмехнулся водила.- Тут себя надо жалеть, а детей ихних начнешь жалеть, они же тебя и грохнут.- И повторил: - Не ссы, привыкнешь.
        Но прошло уже два месяца, а привыкнуть он никак не мог.
        То есть, мотаясь по вовсю воюющей Чечне, Георгий, конечно, привык к тем правилам, по которым здесь только и можно было выжить. Правил оказалось не так уж много, и они не сильно отличались у обеих воюющих сторон - а Георгий с Валерой, как и многие телевизионщики, снимали обе воюющих стороны. Правда, снимать непосредственно то, как чеченцы стреляют в русских, им все-таки не приходилось, но нетрудно было догадаться, что бородатые вооруженные мужики, которые то и дело появляются средь бела дня на дорогах, в селах и никого особенно не стесняются,- носят автоматы не для украшения.
        Он многому здесь научился, и научился быстро, потому что вообще учился всему мгновенно, впитывая знания как губка. Наверное, ему и правда от природы была дана способность понимать самую суть любого умения, и поэтому технические навыки давались ему играючи. Так, во всяком случае, говорил итальянский оператор Марио Монтале, в съемочной группе которого Георгий, тогда еще вгиковский студент, работал однажды летом.
        Теперь, в Чечне, все это казалось совершенно нереальным. «Дом с мезонином», который итальянцы снимали в деревне под Александровом, прожекторы с удивительными названиями «Джотто» и «Рембрандт», настоящая кинокамера, которой Георгий тогда научился снимать,- большая, похожая не на вещь, а на живое существо…
        Впрочем, камера как раз выпадала из этого ряда счастливых нереальностей, потому что «Дивикам», которым он снимал теперь, тоже оказался отличной камерой. «Дивикам» хоть и несравним был по своим возможностям с настоящим киношным «Арифлексом», но зато был меньше, легче и лучше приспособлен для работы в ни для чего хорошего не приспособленных местах. Такой камеры не было ни у одного российского телеоператора, и все они завидовали этому рыжему то ли коллеге, то ли не коллеге - не поймешь, которому неизвестно за что и неизвестно зачем попал в огромные его ручищи такой волшебный агрегат.
        И, в общем-то, у телевизионщиков были основания для завистливого недоумения. Задание, с которым Валера и Георгий приехали в Чечню, было не до конца понятно даже им самим. То есть у них не было, конечно, никакого секретного задания, и шпионской миссии они не выполняли, но вот зачем все-таки английская частная телекомпания подписала с ними более чем заманчивый для них контракт - это Георгий, например, понимал не очень.
        Валера же считал, что им тут и понимать нечего. Вернее, незачем.
        - Я что, лох, по-твоему?- объяснял он.- Я этот контракт, прежде чем подписать, самым крутым спецам показывал, гонорар свой за фильм про диггеров, считай, уполовинил на юристах. Говорят, все чисто: вы снимаете-монтируете что хотите, англичане прокатывают как хотят, и больше ничего. Ну, может, они себе имидж таким образом надеются заработать, вот и решили рискнуть. Это ж тебе Запад, не осины родные! Это наши приличную камеру только асу какому дадут, а их на такие дела жаба не душит. Да они, может, через этот риск в историю войдут! Война-то кончится через полгода-год, а у них, пожалуйста, фильм приличный останется. А у нас мировая слава,- подмигивал он.
        Георгий не очень беспокоился о юридических тонкостях. В конце концов, не он же нашел этот фантастический английский контракт, а Валерка. И спасибо, что пригласил поработать вместе, и незачем лезть в его дела. Единственное, в чем он мог бы поспорить со своим режиссером, это в том, что война кончится через какой-то обозримый срок. Георгию казалось, что она здесь не кончится ни через год, ни через два, и хорошо, если вообще кончится хоть когда-нибудь.
        Для того чтобы это понять, не надо было интересоваться политикой - достаточно было хотя бы раз встретиться взглядом со здешними детьми, даже совсем маленькими. Георгий не раз ловил их взгляды объективом «Дивикама», и ему становилось страшно.
        Ну, и все остальное вспоминалось, что успел узнать про Чечню, когда и не подозревал, что ему придется здесь побывать, да еще в войну. Остальное - это были главным образом дневники молодого Толстого, которые тот писал во время службы на Кавказе. Из всех этих дневников Георгий больше всего запомнил слова: «Лень писать с подробностями, хотелось бы все писать огненными чертами»,- потому что они совершенно точно говорили о том, что происходило в его собственной душе, когда он впервые захотел снимать кино.
        Но сейчас вспоминалось и другое - например, как Хаджи-Мурат въезжал в немирный чеченский аул Махкет… Георгий сам побывал в этом Махкете и убедился в том, что аул по-прежнему немирный и Хаджи-Муратов там - в каждом втором доме.
        Впрочем, лобовые аналогии его раздражали, и он старался их избегать. Так же, как и публицистических метафор, на которые, как он с удивлением понял, был падок Валера Речников.
        Его знакомство с Речниковым было довольно близким - все-таки они вместе работали тогда с итальянцами,- но каким-то… неглубоким, что ли. И теперь Георгий думал, что, знай он Валеру получше, может быть, и не поехал бы с ним сюда.
        Нет, Речников не производил впечатления человека, который может предать или обмануть. Конечно, война ставила людей в такие ситуации, когда они напрочь забывали себя, однако у них подобных ситуаций, к счастью, пока не возникало. Но сразу бросалось в глаза другое…
        Валера был преисполнен уверенности во всем, что делал. Это вообще казалось Георгию странным, невозможным для человека, имеющего дело с кинокамерой, и уж тем более странным это казалось ему здесь, в вывернутом войной наизнанку мире.
        Поэтому общаться с Речниковым ему иногда бывало тягостно.
        Еще тягостнее было выполнять его указания. Георгий быстро понял: Валера словно заранее знал, что он здесь увидит и как покажет, и единственное, чем он был теперь занят, это нанизыванием подходящих кадров - вот этих самых публицистических метафор.
        - Гора, ту стеночку сними,- командовал он, когда в Грозном они оказывались рядом с полуразрушенным детским садом.- Вот тут, где солнышко нарисовано. Только чтоб следы от пуль четко вышли.
        Стена детского сада с едва угадывающимся веселым рисунком и с закопченной надписью «Пусть всегда будет солнце!» была перерезана автоматной очередью, и снять это так, чтобы получилось «четко», было нетрудно. Только вот Георгий не понимал, зачем это делать. Зачем он должен заниматься собирательством пошлостей?
        Но с режиссером он все-таки не спорил. И вовсе не из-за субординации, хотя Валера не упускал случая незаметно, но отчетливо дать ему понять, кто здесь главный. Георгий чувствовал растерянность, потому что и сам не мог снять ни одного кадра, который отличался бы от всех этих Валериных примитивных находок…
        Сначала он злился, обвиняя себя в том, что вообще разучился что-либо делать. Ему хотелось вернуть себе то ощущение восторга, которое он впервые узнал шесть лет назад, когда попробовал снимать простенькой камерой «Супер-8», найденной в недрах армейского клуба. А уж потом, а уж «Арифлексом»!..
        «Сам виноват,- зло думал Георгий.- Два года черт знает чем занимался, маклер хренов! Вот и вози теперь саночки, раз кататься любил».
        Но потом он понял, что, пожалуй, не очень-то и виноват. Конечно, он давно не снимал, хотя, если не заниматься самоедством, его вины в этом было немного: можно подумать, кто-то бегал за ним с камерой и умолял поработать! Но интуиции он не утратил, и навыки, приобретенные за то лето с итальянцами - а этих навыков было достаточно, чтобы быстро освоить телекамеру,- сидели в нем глубже, чем сам он мог от себя ожидать. Дело было не в нем…
        Дело было в войне. Много было сказано слов о том, что война - зло, да Георгий и без всяких слов это понимал. Но по-настоящему, до костей и до последних прожилок, он понял это, когда взглянул на войну в визир камеры. Он увидел не только развалины и трупы, не только искореженную технику и таких же искореженных людей - он увидел бесконечный, непрерывный ряд пошлостей. Вся война была торжеством пошлости, и этого невозможно было не понять именно потому, что он смотрел на нее в визир, в беспощадно просветляющую оптику.
        Он ничего не мог с этим поделать и потому не спорил с Валерой, послушно ловя объективом репортерские банальности.
        - А за что им нас любить? Или мы им что хорошее сделали?
        - А чего мы им плохого сделали-то? Ну скажи, скажи - чего?
        - А в Казахстан их выслал кто? Не русские, скажешь?
        - Ой, бля, выслали их! Когда это было? Да они давно уже и сюда вернулись, и всюду поналезли, как тараканы. А зато русские, считай, всего им тут понастроили - нефтяных заводов, вообще всего! Скажешь, они работать любят? Счас! Им только чтоб автомат в руки и понты гнуть.
        - Так мы же их детей убиваем!
        - Хороши дети! Они сами, как только титьку бросят, только и смотрят, кого б замочить!
        Этот диалог между двумя старлеями шел уже минут десять, но Георгий в него не втягивался. За два месяца в Чечне он таких разговоров наслушался досыта и давно уже не поддавался их пустому пылу. Просто оба старлея приехали сюда недавно, потому, наверное, и считали еще, что в споре рождается истина. Хотя достаточно было отойти на сто метров от их взводного опорного пункта, чтобы увидеть, какая истина родилась в этом споре.
        Разговор, естественно, шел за выпивкой, но Георгию пить не хотелось, потому что хотелось поснимать. Они с Речниковым для того и приехали на батарею, и в офицерской палатке он сидел только из вежливости да дожидаясь, пока Валера закончит охмуреж медсестры, которым тот самозабвенно занимался в течение последнего часа.
        Георгию и вообще почему-то не хотелось пить - он с удивлением заметил, что это желание у него здесь отшибло напрочь. Он просто не мог этого за собою не заметить, потому что раньше пил довольно много. Выпивка была наилучшим способом резко переменить настроение и проснуться утром хоть и с головной болью, зато с ощущением обновленного, живого взгляда на мир. Правда, один человек, к которому он почему-то проникся мгновенным доверием, предупредил его однажды о том, что лет через десять такое страстное отношение к выпивке приведет к глубоким запоям, но Георгий ему все-таки не поверил. Он был здоров, крепок и вполне себя контролировал, с чего бы вдруг запои?
        И поэтому он совершенно не понимал, почему здесь, в Чечне, его ни разу не потянуло выпить, хотя бы для того чтобы снять стресс, из которого здешняя жизнь вся, собственно, и состояла. А может, ничего особенного в этом и не было - просто срабатывал инстинкт самосохранения.
        Георгий больше удивлялся, что инстинкт не срабатывает, например, у этих двух старлеев. Сидят себе, пьют средь бела дня, а начнись какая заваруха, что они будут делать? Один вообще пришел к артиллеристам в гости из взвода прикрытия, но, похоже, совершенно не беспокоится о том, что его солдаты остались без командира.
        Правда, офицеров, которые беспокоились бы о солдатах, Георгий вообще мог здесь пересчитать по пальцам одной руки. И это была еще одна частичка ужаса в общей картине войны - ужаса и иррациональной бессмыслицы.
        А он-то еще посмеивался над многочисленными дуростями своей собственной армейской службы на дальневосточной ракетной точке! Ну, пили-то офицеры и там, и пили по-черному, изнывая от тоски в глухой тайге. Но такого, чтобы солдатам неделями не привозили еду, предоставляя им ловить окрестных собак,- такого все-таки не было…
        Валерины атаки на медсестру продвигались хоть и верно, но медленно, к тому же она, хихикая с одним телевизионщиком, то и дело бросала любопытные взгляды на другого… Георгию надоело отворачиваться от этих ее откровенных взглядов и слушать пьяный треп. Он взял камеру и вышел на улицу.
        Оказалось, что сделал он это не вовремя. Дождь собирался давно, но хлынул как раз в ту минуту, когда он дошел от офицерской палатки до блиндажа. Ближние пологие горы сразу затянуло белой пеленой, дальние, высокие и прекрасные, вообще исчезли за сплошной стеной дождя. Скорее всего, этот летний ливень должен был закончиться так же мгновенно, как начался, но не под открытым же небом было этого дожидаться. Георгий сбросил с себя куртку, накрыл ею камеру и заскочил в солдатскую палатку.
        Это даже хорошо оказалось, что пошел дождь: пока на улицу все равно было носа не высунуть и о съемке думать не приходилось, он успел со всеми перезнакомиться. Он вообще легко сходился с людьми, хотя не был записным балагуром, не рассказывал анекдотов и не кивал сочувственно, выслушивая армейские байки.
        Наверное, просто оправдывалась примета: рыжим везет - вот ему и везло, во всяком случае, в человеческом расположении.
        Солдаты были в основном из деревень или из маленьких городков, и это Георгия не удивляло. Он прожил в Москве всего три года, но два из них провел, можно сказать, в самой гуще московской жизни - в расселении коммуналок. И это оказалось для него таким опытом, которого он не приобрел бы, пожалуй, и за двадцать лет.
        За это очень плотное время он узнал не только скрытую за стенами квартир жизнь Москвы - он узнал ее силу, и страсть, и требовательность, и благодарность, и жестокость. И теперь прекрасно понимал: москвичей в Чечне найдешь не больше, чем на московских же стройках, или в дворниках, или среди рабочих какого-нибудь завода…
        Легко было объяснить это тем, что «московские больно много об себе понимают». Именно так это объяснял Валера Речников, любивший подчеркнуть свое уральское, посконное, деревенское происхождение, и именно так это объясняли солдаты, с которыми Георгий сидел сейчас в палатке, и это тоже было правдой… Или нет - это было расхожей истиной, а значит, полуправдой.
        Почему люди в Москве иначе относятся к жизни - резче, жестче, с честной до цинизма проницательностью,- Георгий не мог объяснить в двух словах. Так же, как не мог объяснить постороннему человеку, что и жесткость, и цинизм - это еще не все, что есть в Москве, что есть и другое… Для того чтобы понять, в чем же состоит это неназываемое «другое», надо было пройти по всей той дорожке, по которой прошел он сам. Но, главное, чтобы понять Москву, надо было ее полюбить, и тоже так, как он ее полюбил,- сразу и вопреки всему.
        Но какой глупостью было бы объяснять все это здесь, в рваной палатке, измученным голодом, страхом и вшами солдатам! Большей глупостью было только спорить спьяну о том, кто лучше, русские или чеченцы.
        - Ее, может, и вообще нету, Москвы,- сказал вдруг один, самый чахлый солдат, в галоше вместо правого сапога.
        Все дружно заржали.
        - А куда ж она делась, Гриня?- спросил другой, тоже худой, но крепкий и жилистый.
        - Да никуда, наверно,- пробормотал Гриня.- Но как-то не верится…
        - Это у тебя, Гринь, крыша едет. Дембельнешься - к психотерапевту сходи,- посоветовал жилистый, и все снова захохотали.
        Георгий не думал, что у него едет крыша, но готов был согласиться с Гриней. Москва казалась отсюда такой же нереальной, как имена итальянских прожекторов - «Джотто», «Леонардо», «Рембрандт»…
        Дождь действительно кончился быстро, и хлопцы поочередно вылезли из палатки. Они больше не обращали внимания на Георгия - ну, ходит верзила с камерой, и пусть себе ходит,- поэтому он мог снимать их незаметно, как и хотел.
        Он ходил между ними, снимал, смотрел - и ему было стыдно и горько.
        Зенитная батарея только что передислоцировалась на стратегическую высотку над селом, и жизнь еще не была налажена. Не были налажены, видимо, и сами зенитки. Во всяком случае, первогодок Гриня был занят тем, что напильником вытачивал из какой-то железки боек для одной из них.
        - Второй уже напильник налысо об шпонку стираю, зенитке тридцать лет же,- говорил он при этом, и говорил даже не Георгию, а то ли себе, то ли вообще никому - в пространство.- Сначала из гвоздей сделал боек, на пару выстрелов только хватило, потом шпонку нашел, а чего мне, ждать, пока боек привезут? Быстрее нас тут всех как зайцев перещелкают.
        Он смотрел в камеру, но не обращал на нее внимания, а Георгий не столько слушал его слова, сколько ловил крупным планом Гринины глаза. Тот говорил обыденным тоном, но то, что стояло при этом в его глазах, не было обыденностью, не было и страхом - оно вообще не имело названия. Георгий знал, от чего появляется в душе и в глазах это чувство: от того, что ты оказываешься один на один с совершенно к тебе враждебным миром и понимаешь, что никому, кроме себя самого, ты не нужен, а потом пропускаешь тот момент, в который становишься не нужен уже и себе самому…
        Он почувствовал, что у него дрожат руки, и остановил эту дрожь только усилием воли, потому что боялся испортить кадр.
        Но вместе с тем мысль его работала быстро, четко, и все его силы были сейчас соединены в одной точке, которую он ясно видел в визир. Впервые за два месяца он почувствовал тот восторг - все-таки восторг, несмотря ни на что!- который уже считал для себя невозможным.
        И все, что он видел здесь до сих пор, мгновенно притянулось к этой самой главной точке, как к сильному магниту. Георгий вспомнил глаза детей, играющих на развалинах, и глаза грозненских собак, совсем недавно домашних, а теперь бродячих. Их, может быть, никто не ел в городе, но, конечно, никто и не кормил, они никому не были нужны, их собачий мир из-за этого перевернулся, и в глазах у них стояла та же тоска, что и в глазах этого никому не нужного, но зачем-то пригнанного сюда из Лебедяни мальчишки.
        Об этом ничего нельзя было сказать, любые слова звучали пошло, но Георгию и не надо было говорить. Он чувствовал, что на пленке остается именно то, чего не скажешь словами.
        Он снова вышел на улицу уже ночью, часов в двенадцать. В офицерской палатке частью пили, частью спали. Валеры с медсестрой там уже не было.
        Дождь начинался и прекращался за день еще раза два, а к ночи небо совсем очистилось от облаков, и казалось, что оно мокрое, и звезды на нем мокрые, и огромная тревожная темно-золотая луна.
        Георгий вырос в маленьком городе между степью и морем, простор был у него в самой груди - так же, как сердце. Но такого простора, как здесь, усиленного видом гор вблизи и вдалеке, он никогда прежде не знал.
        И он стоял под мокрым чистым небом, по щиколотку в грязи, весь в этом просторе, и, как сердце, чувствовал в себе стыд, горечь и восторг.
        Глава 2
        Ночная метель давно утихла, небо было чистым, и солнце светило празднично, как будто понимало, что наступил Новый год, и снег покрывал землю и деревья так же празднично и наперебой с солнцем слепил глаза, рождая чувство беспричинного счастья.
        В гарсоньерке стояла полная, ничем не нарушаемая тишина.
        «И правда, что ли, в окно он вылез?» - удивленно подумала Полина.
        Но, заглянув в комнату, она убедилась, что ничего экзотического ее гость не совершил: он просто спал. Причем создавалось впечатление, что всю ночь и полдня он не только не просыпался, но даже не шевелился. Во всяком случае, он был по-прежнему укрыт с головой, и, только присмотревшись, можно было определить, что он все-таки дышит под ватным одеялом.
        «О мужчинах беспокоиться - полной дурой надо быть,- полусердито-полувесело подумала Полина.- Они себя, любимых, и так не забудут! Ты им сострадаешь непомерно, с едой торопишься, а они себе дрыхнут как ни в чем не бывало».
        Тарелку с холодцом надо было, конечно, поставить в холодильник. Неизвестно, сколько еще проспит владелец жилья, а будить его Полина не собиралась.
        Она открыла холодильник - и ахнула, и тут же расхохоталась. Ключи от гарсоньерки, ее ключи с бабушкиным брелочком в виде пронзенного серебряной стрелой гранатового сердца, спокойно лежали на верхней полке рядом с пустой масленкой.
        «Ну точно, я же, когда с подарками вчера утром пришла, сразу холодильник открыла!- вспомнила Полина.- Есть же хотела… Тогда, значит, ключи сюда и сунула. Неплохо с ними черт поиграл!»
        Наверное, смеялась она звонко - в комнате заскрипела кровать.
        - Пробудился?- громко спросила она, не выглядывая из кухни.- Петушок пропел давно, добрые люди уже в новом году похмеляются!
        - Я сейчас,- раздался хриплый голос из комнаты.- Подожди, я только…
        - Можешь очеловечиваться спокойно,- хмыкнула Полина.- Мне тебя видеть не к спеху.
        Уснул он в половине первого ночи, сейчас было два часа дня, и нетрудно было догадаться, какой у него видок после двенадцати с лишним часов непрерывного сна.
        Когда Георгий наконец появился на кухне, видок у него был немногим лучше, чем представляла себе Полина, хотя в ванной он пробыл довольно долго и его бармалейская борода была мокрая.
        Он покрутил головой, почему-то поежился и сел за стол, не обращая внимания на стоящую перед ним тарелку с пирожками и салатницу с оливье.
        - Доброе утро,- напомнила о себе Полина.
        - Да,- как-то вяло спохватился он,- доброе.
        И опять замолчал, не проявляя ни малейшего интереса ни к собеседнице, ни даже к еде.
        «Ну и хорошо,- подумала Полина.- Он лишнего не говорит, и мне, значит, не обязательно».
        Она решила сразу же взять быка за рога и выяснить то единственное, что ее сейчас интересовало. А будет он при этом есть или смотреть в одну точку, это, в конце концов, неважно.
        - Какие планы?- спросила она, наблюдая, как Георгий придвигает к себе пирожки и безучастно, по-прежнему не глядя на тарелку, берет один, жует.
        «Все они одинаковые,- подумала она при виде этого, слишком хорошо знакомого, рассеянного поедания того, что поставлено перед носом.- Нет, с ними точно можно не церемониться!»
        - Никаких.- Он пожал плечами; дырочка на его тесной и вылинявшей, неопределенного цвета футболке стала от этого больше, потому что на здоровенном плече сразу разошелся шов.- А что, нужны планы?
        - Мне твои планы уж точно не нужны,- усмехнулась Полина.- Мне свои надо скорректировать.- И, не дождавшись хоть какого-нибудь вопроса, объяснила: - Жить мне негде, понятно?
        - Почему?- тупо удивился он.
        - По кочану!- сердито ответила Полина.- Потому что я в гарсоньерке жила, пока тебя не принесла нелегкая, а теперь, выходит, жить-то мне и негде.
        Она боялась, что он сейчас скажет то единственно разумное, что сказал бы на его месте каждый: чтобы она жила в чертановской квартире, на которую поменяла гарсоньерку. Но он ничего разумного, к счастью, не сказал. И, порадовавшись такой явной его заторможенности, Полина быстро предложила:
        - Можем договориться: я тебе мебель и прочие принадлежности - постель там, посуду - вроде как бы в аренду сдаю, а ты меня за это временно на постой пускаешь. Ты как?
        Она замерла, боясь, что он наконец выйдет из ступора и отреагирует так, как должен реагировать нормальный человек: покрутит пальцем у виска или попросту пошлет ее подальше, не особенно стесняясь в выражениях. Но, на ее счастье, ступор у него был, похоже, глубокий.
        - Как хочешь.- Он опять пожал плечами. Полина как завороженная следила за дыркой на его футболке.- Я могу и на кухне спать.
        - Нет уж, на кухне я,- быстро возразила она: следовало ковать железо, пока оно не опомнилось!- Диван здесь не раздвигается, ты на нем не поместишься, хоть пополам сложись. Да и к еде поближе. Я и тебя могу едой обеспечивать,- торопливо добавила она, подумав, что уж как-нибудь уговорит маму взять его на довольствие, лишь бы удалась ее афера.
        На слово «еда» он наконец-то отреагировал - недоуменно взглянул на пирожки. И тут же так смутился, что этого невозможно было не заметить, хотя из-за бороды трудно было понять, в чем проявляется смущение.
        - Спасибо,- сказал Георгий.- Что-то я совсем… Ем, ем - и не соображаю, что это я делаю.
        - Да, соображать ты стал туго,- согласилась Полина.- Холодец будешь?
        Судя по всему, путь к сердцу мужчины действительно лежал через желудок, и она решила воспользоваться этим незамысловатым, проторенным миллионами женщин путем. Правда, сердце мужчины ее при этом не интересовало, но договориться с ним надо было во что бы то ни стало. Полина просто не представляла, что будет делать, если с ним не договорится!
        Первое же новогоднее утро в родительской квартире убедило ее в том, что жить в этом идиллическом бедламе она не сможет, хоть стреляй. Да для нее и просто не хватало места, хотя, конечно, родители обиделись бы, если бы она им такое сказала. В детской расположились Ева с Артемом - вот уж кто точно заслуживал сострадания!- в спальне, понятно, родители, в гостиной - телевизор, Ванечкины игрушки с книжками, да почти каждый день и сам Ванечка… И на кухне тоже не разживешься, потому что для кормления такой оравы маме придется проводить там слишком много времени. В общем, вопрос стоял попросту, по-гамлетовски, быть или не быть, и для его положительного решения Полина была готова на многое, хотя, правда, все-таки не на что угодно.
        «Пристроюсь куда-нибудь к компьютеру, денег заработаю, там видно будет, может, квартиру удастся снять или хоть чердак какой, типа Глюкова. А пока здесь перекантуюсь,- рассуждала она.- Да и для Юрки ведь лучше. Так ему сначала отсюда всю мебель, все вещи в Чертаново перетаскивать, потом из Чертанова еще куда-то, а так я время потяну, пока Женя квартиру обменяет, и никаких лишних перевозок. Да и квартира эта чертановская - бр-р, подумать тошно!»
        Она вспомнила панельную многоэтажку в ста верстах от метро, которую еле нашла среди других точно таких же унылых строений, и воняющий мочой подъезд, и обшарпанную дверь квартиры, и саму квартиру, похожую на темный трамвайный вагон, и особенно почему-то тусклое зеркало в прихожей… На зеркале было что-то написано помадой, Полина разобрала только «не любишь», как в пошлом сериале, и ей почудилась в этом такая неизбывная тоска, что не захотелось и разбирать, что же там еще написано.
        Выменять-то она эту квартиру выменяла, потому что иначе не получить было необходимую разницу для уплаты Темкиного долга, но жить в ней… Нет уж, лучше она на кухне поживет! И, кстати, может быть, сумеет внушить хозяину светлую мысль о том, что неплохо бы ему самому перебраться пока в Чертаново.
        - Ну, живут же люди в коммуналках,- слегка заискивающим тоном произнесла Полина, исподлобья глядя на Георгия.- Бывает, неделями вообще друг другу на глаза не попадаются…
        «Займется же он чем-нибудь, пойдет куда-нибудь,- подумала она при этом.- Не станет же сутки напролет дома сидеть».
        - Полина, живи где хочешь,- сказал он.- Мне все равно.
        - Вот и отлично!- обрадовалась она.- В общем, я на кухне располагаюсь, а ты бери все, что тебе надо, а…
        - Ничего мне не надо.- Он как-то болезненно поморщился, как будто она предложила ему что-то оскорбительное, и потер плечо, словно бы брезгливо.- Я тебя не трогаю, и ты меня не трогай.
        «Обыкновенное хамло,- подумала Полина.- Ну и наплевать, мне с ним детей не крестить.- И тут же решила: - Зайдет он у меня на кухню без расписания, как же! Поел - и будь здоров, небось с голоду не помрешь. А чай, если хочет, в промежутках может и в комнате греть, я сама ему чайник электрический принесу!»
        Но говорить всего этого она Георгию не стала: мало ли, вдруг передумает. Следовало закрепиться на завоеванных позициях, а уж потом качать права и строить планы.
        А планы на будущую кухонную жизнь у Полины, как ни странно, складывались обширные. Потому-то ей было и не до обид на Георгия, и вообще не до него.
        Эти планы родились новогодней ночью здесь же, на кухне, когда она пила в одиночестве абрикосовый самогон и не понимала, откуда взялось ощущение беспричинного счастья.
        Впервые за последний месяц Полина подумала о мозаике, и, что особенно удивительно, подумала без боли в сердце. Просто поняла: ей хочется вернуться к этому занятию, и хочется так сильно, что знакомый зуд появляется в кончиках пальцев. Правда, у нее не было теперь ни инструментов, ни материалов, но это уже казалось ей делом десятым.
        «Продаются же они и в Москве где-нибудь, кусачки-молоточки,- думала Полина.- Не только же во Флоренции».
        Нетрудно было, правда, догадаться, что хорошие инструменты стоят хороших денег. Но и эта проблема неожиданно решилась, и тоже в новогоднюю ночь.
        - Ты себе сама купи в подарок что хочешь,- сказал папа, вручая явившейся наконец домой непутевой дочке конверт из золотой фольги.- Выросла ты, Полинка, нам уже и не понять, что тебе надо…
        Что ей надо, Полина часто и сама не понимала, но на этот раз, благодарно и виновато чмокнув папу, она подумала только об одном: «Значит, не просто так я опять про мозаику вспомнила!»
        Она точно знала: когда жизнь вот так вот, незаметно, но определенно, помогает ей в том, о чем она только-только успела подумать, можно не сомневаться - подумала она правильно.
        «Много места ведь не надо, можно совсем маленькие фрагменты сначала сделать,- размышляла она, глядя в спину выходящему из кухни Георгию.- А потом их в одну мозаику сложить».
        Где она собирается складывать эту мозаику, что это вообще за мозаика будет - этого она не знала. Но знала зато, что каждый день ее жизни наконец приобретает тот единственный смысл, который только и казался ей человеческой жизни достойным.
        И стоило ли в таком случае переживать о мелких житейских неудобствах вроде житья на кухне, через стенку с этим мрачным черно-рыжим Бармалеем!
        Глава 3
        Более бестолковую войну, чем эта, трудно было себе представить.
        «В Афгане же недавно воевали,- зло думал Георгий, вспоминая, какой ужас в его детстве вызывала у матери афганская война, на которую, не ровен час, могли когда-нибудь забрать сыночка.- Неужели совсем ничему не научились?»
        Но похоже было, что вот именно ничему. Во всяком случае, идея брать Грозный в новогоднюю ночь, двинув по городским улицам танки, относилась к числу тех идей, которые не имеют ничего общего ни со стратегией, ни с тактикой, ни просто со здравым смыслом.
        Среди армейских командиров, которых ему пришлось здесь встретить, попадались и «афганцы», но что-то не было заметно, чтобы их опыт использовался шире, чем для выработки мелких практических навыков.
        - Ты, когда на броне едешь,- сказал Георгию один такой полковник,- одну ногу в люк опускай, а другую снаружи держи.
        - Зачем?- удивился Георгий.
        Ездить на броне БТРа ему, конечно, приходилось. Как приходилось ездить здесь на всем, что двигалось, иначе он просто ничего не снял бы, кроме штаба в Ханкале. Поэтому ко всем практическим советам такого рода он относился со вниманием, даже если они казались ему странноватыми.
        Время, когда он не воспринимал никаких советов, потому что был охвачен постоянным липким страхом - вот сейчас подорвется на мине, попадет под пулю снайпера или под случайную очередь пьяного солдата,- прошло довольно быстро. Не сказать, что теперь страха совсем не было, все-таки Георгий понимал, что является отличной мишенью - огромный, с камерой на плече,- но теперь этот страх стал каким-то обыденным, что ли. Это даже не страх был, а что-то похожее на привычку - такую же, как привычка, снимая в темноте, заклеивать пластырем красный огонек камеры, чтобы его не приняли за огонек снайперской винтовки.
        - Затем, что, если снайпер начнет работать, может, успеешь внутрь нырнуть. А если, наоборот, подрыв - есть шанс, что только одну ногу оторвет. Мы в Афгане всегда так делали,- объяснил полковник.
        С полковником пришлось всю ночь глушить спирт, потому что утром он обещал доставить Георгия с Валерой в Веденское ущелье. Там было полно и боевиков, и федералов, и неизвестно было, кто там вообще главный, но попасть туда хотелось, потому что их чеченская командировка подходила к концу: кончались деньги и кончались кассеты.
        Главным образом из-за этих драгоценных цифровых кассет напряжение между Георгием и Валерой достигло в последнее время критической точки.
        - Ты, Турчин, не «Амаркорд» сюда приехал снимать,- злился Речников.- И сильно-то Феллини из себя не строй.
        - Феллини режиссер был, а я оператор,- напоминал Георгий.
        Наверное, в этом уточнении Валера слышал какой-то упрек в свой адрес, потому что злился еще больше.
        - То, что словами не назовешь, мы и в другом месте заснимем,- бросил он.- А то, что и назовешь, и продашь, между прочим, только здесь. Знаешь, сколько немцы ребятам из «ВоенТВ» за ту пленку заплатили, на которой трупы трактором в траншею стаскивают?
        - Мы же вроде на англичан работаем.- Георгий уже еле сдерживался.
        - Немцы, англичане - какая, хрен, разница? Сенсация, она и в Африке сенсация, и денежек стоит хороших.
        Валера смотрел набычившись, и видно было, что его уже заклинило и он решил переломить упорство своего оператора во что бы то ни стало.
        - Трупами экран завалить - большого ума не надо,- пожал плечами Георгий, подумав: «А сердца так и вовсе никакого не надо».
        - А мне, знаешь ли, и не до большого ума!- хмыкнул Речников.- Тебе-то что, ты себе жилье в Москве обеспечил, деньги тоже. Вернешься - опять по маклерским делам будешь шуровать. А мне что делать, жениться и к теще в примаки идти?
        Георгий понимал, что спорить с Валерой бесполезно. И не только потому, что вообще бесполезно убеждать взрослого человека в том, в чем его не убедила жизнь, но и потому, что Речников - человек совершенно закрытый. Внешне это никак не проявлялось, наоборот, Валера был общителен, разговорчив, не дурак выпить и приударить за женщинами. Но, проводя с ним рядом сутки напролет, Георгий просто физически чувствовал: Валера носит бронежилет словно не на себе, а у себя внутри. И все то, что для него самого образует неизвестную и неназываемую, но главную составляющую жизни, через эту внутреннюю Валерину броню просто не пробивается.
        Сначала Георгия это удивляло. Он не понимал, как такое может быть, чтобы даже чиновницы из жилуправлений, с которыми ему постоянно приходилось общаться по маклерским делам, были более открыты жизни или хотя бы просто более любопытны, чем режиссер Речников. Потом он с этим свыкся, и в какой-то момент ему это стало даже безразлично. Но потом, после съемок на зенитной батарее, когда Георгий наконец почувствовал во всем, что он здесь увидел, то самое главное, что невозможно назвать словами, но можно остановить камерой,- после этого ему стало не все равно, на что тратить кассеты.
        Он понял, как надо снимать обычные, обыденные кадры войны и зыбкого военного мира, чтобы сразу становилось понятно: вот это - страх, а это - злоба, а это - хитрость, а это - печаль, а это - еще какое-то чувство, которое каждый знает в себе, хотя и не каждый осознает. Он понял, как сделать, чтобы на пленке действия и чувства словно сталкивались, противореча друг другу и этим друг друга усиливая.
        От этого мгновенно пришедшего понимания все события и ситуации, которые попадали в объектив «Дивикама», словно промывались живой водой и приобретали другой масштаб - становились крупными и разительно точными.
        И как он мог ради чьих бы то ни было амбиций, а тем более ради денег, предать вот это свое понимание, которое он получил то ли как дар, то ли как награду?
        Но объяснять такие вещи Валере было бесполезно. Вон, попытался было объяснить - и пожалуйста, тот уже повторяет его фразу «то, что словами не назовешь» издевательским тоном.
        - По-твоему, мало мы здесь сенсаций наснимали?- усмехнулся Георгий.- На Нюрнбергский процесс хватит.
        - Да, это проблема…- Кажется, Валера все-таки решил в последние дни не обострять отношения: все равно ведь скоро в Москву, а там он легко поставит на место своего оператора.- Обшмонают хорошенько - и плакали наши кассеты, фиг мы их в Москву вывезем. Ну, ничего,- подмигнул он,- я тоже не лаптем щи хлебаю. Я тут со спасателями Красного Креста скорешился, у них «КамАЗ» свой, «уазик». Мы не самолетом полетим, а им на хвост упадем. До Слепцовска с ними доедем, а в Ингушетии уж полегче будет, прошмыгнем как-нибудь. Короче, вернемся из Ведено - и пора в путь-дорогу.
        «Вот тебе и путь, вот тебе и дорога»,- мрачно думал Георгий, глядя в окно на по-летнему пыльную, но чистую сельскую улицу.
        В голову, как всегда в минуты опасности, лезли в основном какие-то незначительные подробности. Например, думалось о том, что улицы здесь, в Чечне, необыкновенно чистые, несмотря на войну; в России так чисто в деревнях не бывает. И в домах, даже в самых бедных, тоже всегда очень чисто. Вот как в этом, например, доме, в котором они с Валерой сидят третий час под дулами автоматов. Подзарядили, называется, аккумуляторы к камере!
        - Влипли мы с тобой, Гора, по самое не могу,- шепнул Валера.- И чего мы сюда заскочили? Главное, уже ведь под финиш, вот же что обидно!
        Вряд ли менее обидно было бы влипнуть на старте, но с тем, что ситуация аховая, трудно было не согласиться.
        Обычный тихий сельский дом оказался полон мрачных бородатых мужиков, и намерения у них, судя по количеству и разнообразию оружия, были самые серьезные.
        - Не эти грохнут, так свои пристрелят,- так же, шепотом, сказал Валера.- Ясно же, сейчас пальба пойдет.
        Георгию тоже было это ясно. Дурак бы не догадался, что боевики пришли в село, рядом с которым стоят федеральные войска, не водички попить. Но время шло, минуты тянулись мучительно долго, складывались в часы, а ничего пока не происходило.
        И тут, словно в ответ на эти его мысли, за окном послышались выстрелы - сначала одиночные, потом очередями, потом из миномета. Потом совсем близко раздался взрыв, от которого в доме мгновенно вылетели стекла.
        Боевики засуетились, бросились во двор.
        - Тут сидите!- рявкнул, выбегая, тот, в котором за это время Георгий угадал командира.- Шаг сделаете из дома - застрелю!
        Сначала из дома все равно невозможно было сделать ни шагу, даже если бы они и захотели. Прямо под окнами рвались гранаты, гремели автоматные очереди, и Георгий с Валерой головы не могли поднять от пола, потому что пули влетали в разбитое окно. Но минут через пятнадцать выстрелы переместились на другую сторону дома. Прислушавшись, Валера торопливо проговорил:
        - Сваливаем отсюда, пока не поздно!
        - Думаешь, не поздно?- спросил Георгий.
        - Некогда думать! Лезем в окно, пока этих нету!
        В окно им вылезти удалось, но двинуться дальше - уже никак: двор простреливался насквозь, и зря, наверное, они сюда вышли. Но и влезть обратно в окно тоже не представлялось возможным, потому что для этого надо было бы распрямиться в полный рост.
        - В сарай, Валера, ползком!- Георгий угадал единственное место, где они окажутся в относительной безопасности.- Там переждем!
        Он оказался рядом с открытой дверью сарая так быстро, словно не полз, а бежал. Даже камера не мешала - настолько увеличились силы от смертельной опасности. Полутемный, с маленьким окошком сарай был предназначен для хозяйственного инвентаря. У стен стояли вилы, грабли, косы, посередине - тачка с одним колесом. Георгий привалился к стене, отдышался, пытаясь утишить бешеное биение сердца… И тут понял, что Валеры рядом нет.
        Он подполз к двери и выглянул из сарая. Валера лежал посреди двора лицом вверх, раскинув руки.
        «Что же он, не полз, что ли?- Георгий почувствовал, что ужас пронизывает его от макушки до пяток.- Почему так лежит, как будто стоял и навзничь упал?»
        Но думать об этом было некогда. Георгий положил камеру на земляной пол и выполз из сарая во двор.
        Он еще надеялся, что, пока доползет до Валеры, тот сам двинется ему навстречу. Ну, может, взрывом его оглушило, придет в себя… Но, оказавшись рядом с Валерой, Георгий увидел, что никуда тот уже не двинется.
        Не надо было искать пульс, чтобы понять: когда снесена половина головы, живым человек быть не может.
        Георгию показалось, что у него самого сносит голову - кожа на ней стянулась, волосы встали дыбом. Издав какой-то жуткий горловой звук, он взвалил на себя мертвого Валеру и пополз к сараю.
        Глава 4
        Над тем, какую будет делать мозаику, Полина долго не размышляла. Вернее, она и совсем над этим не размышляла - она словно угадала это в себе, как угадывают безотчетные, но сильные желания.
        Зернышко, которое непонятно откуда залетело в душу, впервые шевельнулось в ней тем вечером, когда Полина разговаривала с Юрой в Лефортовском парке. Вспомнила наскальные рисунки, которые первобытный человек делал с тем же восторгом, с которым она делала мозаику, всплыла в памяти Якутия, где эти рисунки нашлись… А потом всплыли и какие-то слышанные краем уха истории про якутских богов - и сразу вспыхнул интерес, и стало понятно, что всплыли они не зря.
        Про якутских богов, да и вообще про Якутию Полина ничего не знала, но это были все-таки не тайны внеземных цивилизаций - разузнать об этом побольше оказалось нетрудно. Даже ходить далеко не пришлось: в огромной гриневской библиотеке она обнаружила толстый том якутского эпоса. Как он там оказался, если дедушка Юрий Илларионович занимался вовсе не якутским эпосом, а русской лингвистикой, было совершенно непонятно. Но Полина еще со времен своих школьных рефератов знала: в дедушкиной библиотеке есть все, что может ей когда-нибудь понадобиться, потому что там есть даже то, что не понадобится ей никогда.
        - Знаешь, как мы ее со старой квартиры перевозили, библиотеку!- вспоминал папа.- Мы ведь с бабушкой Милей на Большой Ордынке жили, в коммуналке, это потом на Аэропорт переехали, когда она кооперативную квартиру получила. Так вот, бабушка считала, что книги вообще перевезти невозможно, потому что, если мы их уберем, то в комнате потолки обвалятся. А что ты смеешься?- Он и сам улыбался.- Между прочим, профессор, у которого дедушка твой учился, в тридцатые годы специальную бумагу от городских властей получил. Что его квартира капитальному ремонту не подлежит, потому что, если из нее книги вынести, то изменится баланс дома и здание разрушится.
        Видно, дедушка запомнил библиотеку своего профессора и по ее образцу собрал собственную.
        Полина вообще-то читала не так самозабвенно, как Ева, но якутский эпос - бесчисленные стихотворные строфы, называвшиеся олонхо,- проглотила просто за одну ночь. Очень уж точно, словно по заказу, все это ложилось на ее нынешние мысли! В олонхо действительно чувствовалась та изначальность, которая в ее сознании сразу связалась с мозаикой. Да и просто много их было, этих маленьких строф, и этим они напоминали кусочки смальты, мелкие камешки.
        В якутском эпосе происходили какие-то мощные, страшные события: кружился, гудя и расплескиваясь, как лохань, бедственный преисподний мир, охваченный багрово-синим огнем, и существовало еще какое-то девятое небо, и это небо было объято голубым огнем и расплескивалось, как вода в лукошке берестяном…
        «Если прямо отсюда идти на восток, там, где край лучистых небес - пешеходно-слоистых небес, где земли конечный рубеж, затуманенный синевой, загибается вверх, как лыжный носок; за высокой медной горой, где рождается месяц по вечерам за серебряною горой…» - читала Полина.
        И единственное, чего ей хотелось после этих завораживающих слов,- немедленно оказаться прямо в Якутии, на краю этих самых пешеходно-слоистых небес, где земля то ли кончается, то ли, наоборот, начинается…
        Но Якутия, конечно, была за гранью реальности, а вот мозаика была реальна, прекрасна и свербила в кончиках пальцев.
        Полина представляла, как сделает множество маленьких мозаичных фрагментов, и на каждом будет один из этих бесчисленных, жутковатых и величественных эпизодов. А потом она соединит эти фрагменты в одно огромное панно и поместит его на потолке какой-нибудь огромной комнаты, и потолок тогда станет похож то ли на небо, то ли на бесконечную, прекрасную в своем однообразии тундру, в которой происходила вся эта длинная-длинная история про страсти богов и богатырей.
        Потолок кухни для этого грандиозного замысла явно не годился, но такие мелочи Полину не волновали. Если она о чем и беспокоилась, то только о том, что удалось купить всего одни кусачки и пришлось притащить из родительской квартиры обыкновенный молоток, потому что на настоящий, сделанный по старинному флорентийскому образцу, денег не хватило: смальта оказалась жутко дорогая, особенно золотая и серебряная, да надо было еще купить довольно большую глыбу мрамора, и гранит, и сланец, и портландцемент - в общем, хотя бы понемножку всего, что в таком изобилии имелось в сарае на Соколе.
        А вот того простора, который был в сарае и в саду скульптора Латынина, в гарсоньерке явно недоставало. Чтобы делать даже самые маленькие мозаичные фрагменты, Полине пришлось настолько загромоздить камнями и инструментами кухню, что пройти от двери до стола или до холодильника удавалось только боком, особенно Георгию. К счастью, он по этому поводу не высказывался. Полина вообще с удовольствием поняла, что не ошиблась, сделав ему свое ошеломляющее предложение, от которого он не смог - а точнее, просто не утрудился - отказаться.
        Вообще, эта ее идея гораздо сильнее ошеломила родителей, чем Георгия, которому совершенно очевидно было наплевать на все вообще и на Полину в частности.
        Папа, тот просто опешил.
        - Полинка, ну надо же хоть какую-то честь знать!- возмутился он.- Явилась в чужую квартиру, к чужому мужчине, живешь у него на голове, как будто так и надо!
        - Я не на голове у него живу,- засмеялась Полина,- а на кухне, через стеночку. И он, кстати, мирный, как рыба вареная, на меня не кидается. Так что за мою девичью честь, пап, ты можешь не опасаться.
        Папа только рукой махнул - что на это можно было ответить? К тому же родителям было сейчас вообще не до Полины и уж тем более не до ее застеночного сожителя. Валентин Юрьевич пробивал у себя в Институте Курчатова квартиру для Евы, а поскольку пробивать что-либо ему было совершенно не свойственно, это занятие отнимало у него больше сил и нервов, чем руководство отделом.
        - Ведь ты же никогда ничего не просил!- возмущалась вечерами Надя, когда он рассказывал о том, что ходил к директору, а тот разговаривал с ним как-то уклончиво и смотрел при этом так, словно Гринев просит виллу на Канарах.- Даже путевки льготные никогда не брал по инвалидности, всегда все сам! Неужели нельзя…
        По папиному смущенному и расстроенному виду нетрудно было догадаться, что он ничего не стал бы просить и на этот раз, если бы его любовь к Еве не была сильнее природной застенчивости.
        - Кириллов говорит, что по метражу у нас нет права на дополнительную жилплощадь,- объяснял он.
        - Но она же родит скоро, да еще…- Тут мама суеверно стучала по деревянному столу и расстроенно добавляла: - Всем хорош Тема, но ведь мальчишка! Ну что он может?
        Насколько Полина знала, ничего не мог сделать не только Артем, но и его мама. Она была прописана в одной квартире с сестрой, и квартира была такая, что ее невозможно было даже разменять, и работала Ирина Андреевна обыкновенной переводчицей, так что о покупке жилья тоже речи не было…
        В общем, в такой ситуации родители предпочитали не заводить разговор хотя бы о гарсоньерке - не будить лихо, пока оно тихо. А Полина и вовсе не видела никакого лиха в том, как она обустроила свою жизнь.
        Неизвестно, какой у Георгия был характер, но жизнь он вел такую, что Полина временами вообще забывала о его существовании. Они жили в гарсоньерке уже неделю, а ее совершенно не тяготило присутствие постороннего человека, вот удивительно!
        Правда, она все-таки недоумевала, почему молодой парень живет как старик какой-нибудь. Но и то сказать - ей какое дело? Странно, конечно, что он выходит только в ближайший продуктовый магазин, но зато, когда он дома, его не видно и не слышно. Лежит на кровати, листает бабушкины киношные книги или просто смотрит в одну точку. На кухню вообще не претендует - ест только то, что не надо готовить, вроде колбасы, а чай и правда пьет в комнате… В общем, идеальный сосед, хотя и странный.
        Кроме магазина, Георгий сходил за эту неделю только в парикмахерскую - сбрил свою жуткую бороду. Правда, выглядеть он от этого лучше не стал. Под бородой обнаружилось бледное, осунувшееся лицо с темными тенями вокруг глаз и с потрескавшимися губами. Даже рыжие волосы казались какими-то тусклыми, словно голова у него была посыпана пеплом.
        Но проблем с ним не было никаких, а что от него еще надо?
        Полина проснулась поздно - вчера полночи возилась со своей мозаикой - и с удовольствием потянулась на коротком кухонном диванчике, так, что хрустнули кости. Мама всегда говорила, когда будила ее, маленькую, в детский сад: «Ну-ка, Полиночка, потягу-усеньки! Росточки-косточки, расти большая!»
        Вот она и выросла большая, только довольно бестолковая.
        Кухонные ходики показывали половину двенадцатого, но в квартире было тихо.
        «Хорошо все-таки, когда мужчина типа мебели,- весело подумала Полина.- Пора, однако ж, вставать, а то он оголодал небось, колбаса-то его в холодильнике».
        Георгий не появился на кухне ни пока она была в ванной, ни когда вышла оттуда и погремела тарелками, чтобы он услышал, что она уже завтракает, а значит, умыта и одета, и он может прийти на кухню.
        «В летаргии он, что ли,- удивилась Полина,- или ушел куда?»
        Она подошла к закрытой двери комнаты, постояла под нею минуты три, прислушиваясь. Из комнаты не доносилось ни звука.
        И вдруг она услышала такой отчетливый стон, что настежь распахнула дверь, мгновенно забыв, что надо хотя бы для приличия постучаться.
        Георгий лежал на кровати, глаза у него были открыты, и он смотрел куда-то Полине за спину.
        - Что ты?- испуганно спросила она, оглядываясь: у него был такой взгляд, словно у нее за плечами стоял призрак.- Это ты стонал?
        Как будто в квартире был еще кто-нибудь!
        Он не ответил - закрыл глаза. И вдруг заскрипел зубами так жутко, что Полину пробрала дрожь и ей захотелось выскочить из комнаты.
        Но не могла же она и вправду выскочить, когда с живым человеком происходит что-то… неживое!
        Она подошла к кровати, присела на край. Георгий не пошевелился и глаза не открыл.
        - Что с тобой?- повторила она.
        Он был укрыт до подбородка, голова лежала на подушке тяжело и неподвижно. Полина прикоснулась ладонью к его лбу и чуть не отдернула руку. Лоб горел так, что ей показалось, он сейчас зашипит, как железная дверца топящейся печки.
        Георгий опять открыл глаза - может быть, почувствовал прикосновение.
        - Ты заболел?- спросила Полина, вглядываясь в его лицо и со страхом понимая, что он смотрит в упор, но ее не видит.- Ты простудился, что ли?
        «От чего он мог простудиться, он и на улицу-то не выходит!» - мелькнуло у нее в голове.
        Но рассуждать, отчего да почему, было явно не ко времени. Правда, что делать, когда перед тобой лежит человек без сознания, смотрит при этом невидящими глазами и весь горит, Полина не знала. Зато она точно знала, что в гарсоньерке нет никаких лекарств, даже обыкновенного аспирина. А зачем бы она стала держать здесь лекарства?
        Она хотела вскочить, чтобы бежать в родительскую квартиру за аспирином, но тут Георгий резко, словно для удара, выбросил из-под одеяла правую руку и схватил за руку ее. Полина невольно вскрикнула - так сильно он сдавил ее ладонь,- но он не обратил на ее вскрик внимания. Скорее всего, просто не услышал никакого вскрика, как пять минут назад не слышал звона посуды на кухне.
        - Что ты, Егор, да что же с тобой?!- растерянно повторила Полина, ненавидя себя за этот идиотский возглас.
        Вот когда пригодились занятия мозаикой! Георгий сжимал ее руку так, что, наверное, раздавил бы, если бы она не натренировала кисть, возясь с кусачками и плитками; ее ладонь совсем исчезла в его огромной ладони.
        - Ты отпусти меня, отпусти, я за лекарством сбегаю,- попросила она. Тут взгляд ее упал на его открытый чемодан, стоящий у кровати, и она радостно воскликнула: - Смотри, у тебя же самогон еще есть, я тебя сейчас самогоном разотру! Ну, Егор, очнись же ты, пусти же!
        Он не очнулся, но по всему его телу вдруг прошла крупная дрожь - Полине показалось, что даже не дрожь, а судорога,- и голова стала мотаться по подушке с какой-то жуткой монотонностью. Глаза у него так и не закрывались, он стонал, скрипел зубами, сжимал Полинину руку…
        - Ты умираешь, да?- столбенея от ужаса, воскликнула она.- Егорушка, ты что, умираешь?!
        Он вдруг резко сел на кровати. Полина свалилась бы на пол, если бы он отпустил ее руку.
        - Саша!- громко, лихорадочно произнес он.- Саша, это ты, ты?!
        - Какая еще Саша?- пробормотала Полина и, немедленно придя в себя, сердито скомандовала: - Ну-ка, ложись давай! И пусти руку, сломаешь. Надо самогоном растереться, а то невзначай и правда помрешь.
        Не похоже было, чтобы он ее услышал, но руку отпустил и снова упал на подушку.
        Полина зубами выдернула пробку из бутылки, поискала глазами, на что бы налить абрикосовку, ничего не нашла, налила ее себе на сложенную лодочкой ладонь и снова положила руку Георгию на лоб. Абрикосовка потекла по его лицу, Полина накрыла другой рукой его глаза, чтобы в них не попал самогон,- в общем, толку от ее действий было не много, и она это прекрасно понимала.
        Георгий снова открыл глаза, заскрипел зубами, и судорога снова прошла по его телу. Не зная, что делать с этой пугающей судорогой, Полина схватила его за плечи, безуспешно пытаясь удержать все его огромное, ему самому сейчас неподвластное тело. Это, конечно, ни к чему не привело, судорога не прекратилась. Чуть не плача от отчаяния и от сознания своей беспомощности, Полина отпустила его.
        И тут же увидела, что правая рука у нее в крови. Это было так неожиданно, что она даже не поняла, в чем дело, и, откинув одеяло, попыталась получше разглядеть его плечо.
        «Там что-то острое лежало, что ли, я его уколола?!» - мелькнула идиотская мысль.
        Ничего острого она, конечно, не обнаружила, но зато увидела, что все плечо у Георгия тоже в крови. Он спал в футболке, той самой, разорванной по шву, поэтому она не сразу заметила кровь на темной ткани. А теперь - наверное, оттого что она надавила на его плечо,- кровяное пятно расплывалось уже и по одеялу, и по простыне…
        Полина почувствовала, что зубы у нее выбивают мелкую дробь.
        «Точно умрет, сейчас умрет!» - подумала она и растерянно огляделась, словно откуда-нибудь из окна или из угла мог появиться человек, который разрешил бы эту жуткую и совершенно неожиданную ситуацию.
        И тут же она подумала о единственном человеке, к которому могла броситься в этой ситуации. К которому она бросилась бы в любой ситуации…
        Юрин телефон всплыл в ее памяти сам собою, как надпись «мене, текел, фарес» на стене во время Валтасарова пира. Правда, тому было и внятное объяснение: вчера она виделась с братом у родителей и знала, что сегодня он дежурит в отряде спасателей. А их телефон после той истории с ключами Полина на всякий случай запомнила.
        Экипаж, в котором работал Юра, оказался на выезде. Но, наверное, перепуганный Полинин голос звучал убедительно: дежурный продиктовал сестре Юрия Валентиновича номер мобильного телефона командира экипажа, и уже через пять минут она, сбиваясь и глотая слова, объясняла брату ситуацию.
        - Успокойся, мадемуазель Полин,- сказал Юра. Его голос звучал при этом действительно совершенно спокойно, и Полине стало стыдно, что она ведет себя как малолетняя дура.- Давно кровотечение началось?
        - Я не знаю, Юр,- пробормотала она.- Он застонал, я услышала, зашла, а тут кровь… И бредит он, весь горит, мечется… Юр, что делать?!
        - Постарайся остановить кровотечение,- ответил он.
        - Как же его остановишь?- шмыгнула носом Полина.
        - Бинты есть у тебя? Или вата?
        - Откуда, Юр!- воскликнула она.- У меня тут что, госпиталь? Может, «Скорую» вызвать?
        - Не надо,- ответил он.
        - Почему не надо?- удивилась Полина.
        - Не надо «Скорую»,- жестко повторил Юра.
        Она никогда не слышала, чтобы у него был такой суровый, такой ледяной голос. И вдруг как-то очень отчетливо, явственно поняла, что именно так он разговаривает в той своей неведомой жизни, которая связана со Склифом, с отрядом спасателей, с Чечней… Ей даже не по себе стало, когда она представила все это.
        - Возьми простыню, пододеяльник - все, что есть,- и прижми к ране,- словно догадавшись, что она чувствует сейчас, уже мягче сказал Юра.- И никого не вызывай, я сам приеду. Дверь-то хоть открывается у тебя?
        Полина поняла, что он улыбнулся - наверное, вспомнил новогоднюю историю с ключами.
        - Открывается,- вздохнула она.- Он замок поменял.
        Юра не сказал, издалека ли ему придется ехать, но Полине показалось, что звонок в дверь раздался просто мгновенно. Хотя, скорее всего, это ей вот именно показалось. Все время до приезда брата она прижимала к плечу Георгия скомканную простыню вместе с пестрым перуанским покрывалом и боялась отнять их, потому что ей казалось, что, как только она это сделает, кровь хлынет ручьем.
        Юра вошел в гарсоньерку вместе с невысоким коренастым мужичком в синем спасательском комбинезоне. Тот сразу подмигнул Полине и спросил:
        - Испугалась, рыжая?
        Полина вспомнила, что про этого мужичка брат рассказывал много. Они работали вместе еще со времен армянского землетрясения, и Юра называл его гением здравого смысла. Звали его смешно - Борис Годунов; он был командиром отряда спасателей.
        - Ух ты, духан у вас какой!- принюхавшись, восхитился Годунов.- Самогон пили, что ли?
        - Я его растирала,- объяснила Полина.- Думала, он простудился…
        Юра бросил на пол окровавленную простыню вместе с перуанским покрывалом и разрезал ножницами, которые достал из металлического чемодана, Георгиеву футболку.
        - Так и есть, огнестрел,- хмыкнул он.- А ты «Скорую» хотела вызывать! Они же сразу милиции обязаны сообщать, и как бы ты стала объясняться? Боря, подержи-ка его,- сказал он.- И язык ему подержи, а то мало ли…
        - Смотри-ка, и этот рыжий,- удивился Годунов, становясь рядом с Юрой.- А говорят, двое рыжих под одной крышей не живут!
        Пока они что-то делали вдвоем над Георгием, Полина стояла у них за спинами и грызла прядь волос так яростно, что то и дело приходилось сплевывать. Она забыла даже, что вообще-то боится вида крови, и наблюдала за тем, как Юра обрабатывает рану, накладывает тампоны с вонючим лекарством, бинтует… Непонятно было, больно ли Георгию. Он вздрагивал, но словно не от боли, а так, как и прежде, судорожно, и голова его так же моталась по подушке.
        Впрочем, он успокоился, обмяк и, кажется, наконец уснул почти сразу после того, как Юра сделал укол.
        - Все, рыжая,- сказал Годунов.- Видишь, братец у тебя Айболит какой.
        - Полина, тебе здесь оставаться нельзя,- тем же незнакомым, жестким тоном сказал Юра, когда они вышли на кухню.
        - Почему это?- удивилась она.
        - Она еще спрашивает!- рассердился Юра.- Ты что, совсем ничего не соображаешь? Может, он бандит, с зоны сбежал! Здоровенный детина с огнестрельным ранением, никого рядом… Да он тебя одним пальцем прихлопнет, если захочет! Где он был полгода, кто он такой вообще, это ты хотя бы знаешь?
        - Откуда?- пожала плечами Полина.- Зовут Турчин Георгий Иванович, я его паспорт видела, когда квартирами с ним менялась. Сашу какую-то звал,- вспомнила она.
        - Почему какую-то?- пожал плечами Юра.- Может, какого-то.
        - Да на педика не похож вроде,- сказала Полина.- С чего бы - какого-то? Руку мне так сдавил, что чуть не сломал.
        - Вот именно… Нет, это только ты можешь черт знает с кем в одной квартире жить!- сердито сказал Юра.- Вечно у тебя все…
        - Юр, а откуда у него огнестрельное ранение?- дипломатично не комментируя это высказывание, перебила Полина.- Он только в магазин выходил, да и то всего два раза, за едой и за замком.
        - Это не теперешнее,- нехотя объяснил Юра.- Полугодовалой примерно давности, открылось просто. Но все равно,- решительно сказал он,- здесь тебе делать нечего.
        Но уж на этот его тон она не поддалась. Еще не хватало!
        - Да ладно!- Полина сморщилась, как будто съела лимон.- Тоже мне, нашел людоеда. Смотри, лежит смирненько, младенец младенцем. Ну Юр, надо же и совесть все-таки иметь. Живой человек, без сознания…- Она отлично знала, какой аргумент может показаться убедительным ее брату, и добавила: - Он мне, между прочим, ничего плохого не сделал. Наоборот, пустил, можно сказать, под крылышко.
        - Хорошее крылышко, с дыркой от пули-то,- хмыкнул Юра.- Я же говорю, раздавит и не заметит.
        - Не раздавит,- отмахнулась Полина.- Ты мне лучше скажи, что с ним делать, когда проснется? И почему он дергался так? Я, знаешь, подумала, он умирает.- Она вздрогнула, вспомнив это.
        - Реакция у него такая на гипертермию,- объяснил Юра.- На температуру то есть. Ну, организм ослаблен - видишь, губы все в трещинах,- вот и реакция. Ваньке прививки поздно сделали, с ним такое же было. Тоже сознание потерял, судороги начались. Женя до смерти перепугалась,- улыбнулся он.- Говорит, Ваньку на руки схватила, выскочила на улицу, орала так, что со всех дач народ сбежался.
        - Даже Женя?- удивилась Полина.- Ну, мне тогда сам Бог велел поорать. Правда, такого младенчика на руки не схватишь… Ладно, Юр,- решительно заключила она,- говори, что ему давать - лекарство там какое-нибудь… И не волнуйся, меня без пуда соли не съешь, ты же знаешь.
        - Ты его самогончиком разотри,- подал голос Годунов.- Изнутри только, а то на пол лить - это, знаешь, роскошь излишняя.
        - Не слушай его,- сказал Юра.- Никаким не самогончиком. Дай чаю с лимоном, и побольше, а я отдежурю и вечером зайду. Ему антибиотики надо поколоть, да и вообще… Надо же все-таки разобраться, кто он и что он.
        - Правильно,- обрадовался Годунов.- Самогончик я лучше с собой прихвачу, небось не обидится болезный-то. Ишь, духовитый какой самогон, прям как в саду под деревцем выпиваешь!
        Дверь за ними закрылась. Полина вернулась в комнату.
        Георгий лежал неподвижно, и вид у него был хотя и не жизнерадостный, но все-таки не такой жуткий, как полчаса назад. Лицо серое, губы и правда в глубоких трещинах, тени под глазами потемнели еще больше… Но дышит ровно, не мечется, уже хорошо.
        Полина положила руку ему на лоб и почувствовала, что температуры тоже больше нет, или, по крайней мере, она не такая высокая, как раньше. Зато лоб был мокрый от пота, а когда она откинула одеяло, то оказалось, что и весь он мокрый, как будто его облили водой. Надо было бы перестелить постель, но Полина не представляла, как это сделать - как приподнять его или перевернуть, такого огромного. Да она и боялась его переворачивать: вдруг опять пойдет кровь?
        Она достала из шкафа чистое полотенце и стала осторожно вытирать Георгию шею, грудь, живот… Вдруг он вздохнул - даже не вздохнул, а, ей показалось, всхлипнул, горестно и как-то жалобно. Полина быстро наклонилась к нему и тихо спросила:
        - Что, Егорушка?
        Он, конечно, не ответил. Она провела ладонью по его щеке, и он вдруг повернул голову - так, что ее ладонь оказалась у него под щекой,- и потерся щекой о ее ладонь…
        «Он же спит,- подумала Полина.- Просто спит, ничего не соображает, что делает… Что ему снится, интересно?»
        Но руку она не отняла и сидела на краю кровати, боясь пошевелиться, чтобы его не потревожить.
        Глава 5
        Камеру у него отобрали сразу же, как только боевики вырвались за пределы села и за пределы шквального огня, который, впрочем, оказался не настолько шквальным, чтобы им не удалось уйти.
        Да камера все равно уже была бесполезна. Кассета в ней кончилась еще в сарае, когда Георгий через окошко снимал последние кадры идущего на улице боя.
        Он не сразу решился включить камеру: в голове раскаленным гвоздем сидела мысль о том, что сейчас он будет снимать свои последние минуты. И даже минуты после своих последних минут - он уже будет лежать мертвый, как Валера, а камера еще будет работать у него в руках… Он представлял себе это так ясно, как будто это уже произошло, и долго не решался включить камеру. Но потом все-таки включил и снимал до тех пор, пока не кончилась кассета.
        А ранили его, когда уже вырвались из-под огня и оказались в негустом светлом лесу, который начинался у края села и тянулся до самых гор, и покрывал горы. Вылетела откуда-то пуля, шальная, дурацкая, ударила в плечо, и Георгий упал, скорчившись, на траву.
        - Вставай!- Тот самый бородатый командир, который сначала руководил всей этой операцией, непонятно, удачной для боевиков или неудачной, а потом заставил Георгия уходить вместе с отрядом,- ткнул его ногой в бок.- Не встанешь - пристрелю на месте. Ну!
        В том, что он выполнит свое обещание, сомневаться не приходилось. Георгий тяжело поднялся и, зажимая рукой рану, спотыкаясь, поплелся вперед.
        - Быстрей, быстрей шевелись!- Бородатый ударил его в спину прикладом автомата.- Тормозить нас будешь - тоже пристрелю.
        Они шли через лес долго. Или просто показалось, что долго, потому что кровь текла не переставая и мутилось в голове? Потом наконец остановились, но, похоже, только для короткой передышки - боевики просто упали на землю под деревьями, переводя дыхание.
        - Перевяжи его, Рамазан,- небрежно бросил командир.- А то сдохнет.
        - Зачем он тебе?- поморщился Рамазан - молодой, тоже заросший до самых глаз, но не бородой, а короткой черной щетиной.- Сейчас не до него.
        - Ничего, пригодится,- широко улыбнулся бородатый.- Если все-таки не сдохнет, в горы продадим. Здоровый, за него много возьмем.
        - Он кто такой?- поинтересовался Рамазан, резкими, но точными движениями перебинтовывая Георгию плечо. Бинт ложился туго, и Георгий не удержался от стона.- Заткнись.- Рамазан ткнул его носком сапога в колено и повторил: - Ты кто такой? ФСБ? Зачем камерой снимал?
        - Оператор,- прохрипел Георгий.
        - Ладно, это мы потом выясним, какой ты оператор,- добродушным тоном сказал командир и коротко, без замаха, ударил Георгия кулаком в скулу.- Рамазан, пленки его у тебя?
        - У Вахи. В мешке,- ответил Рамазан, кивая на рюкзак, в котором Георгий держал отснятые кассеты.
        Этот рюкзак он таскал за собою повсюду вместе с камерой. Оставлять кассеты на хранение было некому, да он и не оставил бы их даже самому надежному человеку. Отснятый материал и правда напоминал компромат о преступлениях против человечности, и если бы кассеты попали в соответствующие руки, то с ними можно было бы проститься навсегда. А ничто не было ему дороже, чем эти кассеты…
        - Все, отдохнули, пора,- скомандовал бородатый.- Теперь глаза ему завяжи,- распорядился он.- И наручники надень.
        - Думаешь, убежит?- хохотнул Рамазан, но приказ выполнил.
        Куда они шли дальше, этого Георгий уже не видел. К наручникам привязали веревку и за нее тащили его вперед, подгоняя сзади пинками. И сколько это длилось, он тоже не понимал. Может, час, может, пять часов… Он чувствовал только, что идет по бездорожью и то спускается вниз, то, наоборот, круто взбирается вверх. Несколько раз он падал, но сразу поднимался, потому что слышал, как над ним лязгает затвор автомата.
        Когда они наконец куда-то пришли, ни наручники, ни повязку с глаз не сняли. Просто привязали веревку к дереву, и Георгий услышал голос Рамазана - или Вахи?- черт их знает:
        - Слушай, если убежать попробуешь, сухожилия подрежу, дальше на карачках поползешь. Понял, да? Ну, отдыхай.
        Георгий упал на заросшую травой и покрытую прелой, прошлогодней еще листвой землю и мгновенно заснул - вернее, провалился в забытье.
        …Все, что происходило с ним в следующие недели и месяцы, так сильно напоминало кошмарный сон, что он и в самом деле перестал понимать, что с ним происходит: спит он, бодрствует, бредит? Тем более что и ранение оказалось хотя и сквозным, но мучительным - поднялась температура, голова постоянно кружилась, и вдобавок он ухитрился простудиться. Он ведь вообще легко простужался - южный, степной, даже за время, прожитое в Москве, не привыкший к холодам человек… В Чечне, правда, холодов пока не было, но ночевки на голой земле сказались немедленно.
        Поэтому, когда Георгий понял, что его наконец куда-то привели, он почувствовал только облегчение. Хотя то место, где он очутился, ничего хорошего ему не обещало.
        Наверное, это был лагерь в горном лесу. Георгий успел его увидеть только мельком, как только сняли с глаз повязку, но ему показалось, что боевиков здесь много. Потом его столкнули в траншею, и, пройдя по ней метров двадцать, он оказался в землянке, потом - в яме, которая находилась в углу этой землянки, потом - в длинном лазе, по которому пришлось ползти, и наконец - в следующей яме, отделявшейся от лаза решеткой. Видимо, это и был конец пути, потому что отсюда двинуться было уже некуда. В том числе и вверх - высоты эта подземная тюрьма оказалась такой, что выпрямиться в ней не мог бы и совсем невысокий человек, и уж точно не мог этого сделать Георгий: на его двухметровый рост она рассчитана не была, хотя в ней можно было даже вытянуть ноги, если лечь на матрас в углу.
        «У нас с Ниной в Чертанове тоже матрас вместо кровати был»,- медленно, как-то бесчувственно подумал он, садясь на это сырое, склизкое ложе.
        И тут же почувствовал, что весь матрас под ним шевелится. Он был полон червей или каких-то жуков - на ощупь Георгий не понял, а тьма в яме была такая, что разглядеть что-либо не представлялось возможным. Да и что толку было разглядывать?
        Он сполз с матраса и лег прямо на землю, подтянув колени к подбородку и стараясь не шевелить левой рукой, чтобы не разбередить только-только переставшую кровоточить рану.
        Если бы не молодость и крепкое, несмотря на простуды, здоровье, конечно, он всего этого не выдержал бы. Да спасло еще и то, что все-таки стояло лето, притом сухое, без дождей, и поэтому земля была не слишком сырая.
        Первая яма через неделю сменилась второй, потом третьей. Все они были одинаковыми, все были наилучшим образом приспособлены только для того, чтобы умереть, но он почему-то не умирал.
        Только одна из его тюрем отличалась от других. Сначала Георгий даже вздохнул с облегчением, когда после очередного пешего перехода его заставили спуститься в нее. Эта яма была забетонирована; видимо, его привели в те места, которые были обустроены для содержания пленников капитально, не наспех. Ну конечно, ведь наверху были слышны голоса, блеянье овец, лай собак - шла обычная сельская жизнь.
        Георгий спустился по железной лесенке, над ним захлопнулся люк, и он услышал, что на люк сверху навалили еще и бетонную плиту, которая, когда он спускался, лежала рядом. Он почти обрадовался железу и бетону: все-таки была надежда, что здесь окажется поменьше червей и жуков, которые просто кишмя кишели в земляных ямах.
        Но, как вскоре выяснилось, радовался он напрасно. Через несколько часов Георгий с удивлением почувствовал старческую одышку - прежде он даже не знал, что это такое!- а к вечеру понял, что вот-вот задохнется. Пот лился по его телу ручьями, воздуха не хватало, он словно бы видел себя со стороны или откуда-то сверху - лежит, скрючившись, с синим лицом, хватается за горло…
        Он пришел в себя уже наверху, на воздухе, очнувшись от того, что все его тело сводило судорогой.
        - Очухался?- весело спросил молодой мужской голос.- Теперь расскажешь, кто ты такой?
        - Думаешь, я еще не все рассказал?- ничего перед собою не видя, прохрипел Георгий.- Все почки отбили своими расспросами.
        - Почки!- засмеялся тот.- Это мы тебя, скажем так, еще не спрашивали… Теперь спросим. Хватит валяться, пошли.
        Очередной допрос, происходивший на этот раз не в землянке, а в чистой комнате с коврами, не удивил его и не напугал. Все чувства, которые были соотносимы со страхом, за время плена у него атрофировались - Георгий понимал, что не по великой его смелости, а просто потому, что он был уверен: живым отсюда все равно не выберется. Даже если его сменяющие друг друга охранники поймут, что он не работал на ФСБ или на военную разведку, и не расстреляют его сами, все равно продадут в самом деле в горы, а там на строительстве дорог и прочих необходимых боевикам сооружений русские пленные - об этом он слышал еще во время своей операторской работы - долго не живут. Да к тому же сухой, до боли в груди, кашель, да слабость, которая с каждым днем увеличивалась… В общем, думать о будущем с надеждой уже не приходилось, а значит, можно было особенно не бояться и того, что происходило в настоящем.
        Поэтому он, как заведенный, неизвестно в который раз отвечал на одни и те же идиотские вопросы и смотрел на допрашивающих с полным равнодушием.
        - Ты пойми,- объяснял ему рыжий, как он сам, чеченец с веселым голосом и с такими же веселыми молодыми глазами,- мы тебе, скажем так, помочь хотим. Ты нам скажи, кто за тебя заплатит, мы свяжемся, сообщим… Плохо тебе так будет?
        - Хорошо,- тупо отвечал Георгий.- Только никто за меня не заплатит, некому и сообщать.
        - Такой молодой, такой способный - так много на камеру наснимал, да!- и так мало себя ценишь,- качал головой веселый чеченец.- Вот я знаю, если со мной плохое случится, весь мой тейп деньги соберет и за меня заплатит. Меня высоко ценят, я себя тоже высоко ценю. А ты себя не ценишь, совсем не ценишь.
        Он цокал языком и пожимал плечами с подчеркнутым недоумением. Георгий смотрел ему в глаза и молчал. Он действительно уже объяснил все, что мог; добавить было нечего.
        Теперь он с неопровержимой ясностью понимал, какой опасной авантюрой была их с Валерой поездка. Конечно, у них были все необходимые для работы в Чечне документы, и военные оказывали им хоть и не слишком рьяное, но содействие или, по крайней мере, не мешали, и те, «кому следует», наверняка их проверили, хотя и не очень контролировали в общем бардаке этой дурацкой войны,- но при этом они работали все же на собственный страх и риск. Видимо, это и была плата за дорогую камеру «Дивикам» и за будущую мировую славу…
        Вообще-то Георгий догадался об этом еще раньше, общаясь с журналистами, работающими в Чечне. Но только теперь, в плену, он полностью утвердился в своей догадке: англичане потому и заключили с ними такой восхитительный контракт, что не собирались нести за них никакой ответственности. Неизвестно, почему Валера не проверил это у тех юристов, с которыми советовался в Москве, но Георгий ясно помнил: ситуация вроде той, в которую он попал сейчас, в контракте не значилась точно. И вряд ли английские работодатели, с которыми он даже не был знаком, стали бы платить за него бешеный выкуп из личного сочувствия. Он слышал, что западные страны выкуп в подобных случаях вообще не платят, чтобы чеченцам неповадно было развивать такой выгодный бизнес.
        Он был полностью предоставлен сам себе. Но к этому он как раз привык с ранней своей юности, а вот к тому, что ничего не может сделать даже для самого себя,- к этому привыкнуть было невозможно. Но это теперь стало так и не обещало измениться.
        Вообще-то он и не собирался привыкать к своей беспомощности - он просто не думал о ней, потому что в таких размышлениях не было смысла. Да, его никогда в жизни не били, потому что он всегда был высокий, широкоплечий, даже в детстве, и никто просто не решался его задирать, а сам он не мог трогать тех, кто слабее, то есть практически всех… А теперь его били постоянно, просто от нечего делать, даже не с целью что-то узнать - они наверняка и сами понимали, что скрывать ему нечего,- и ответить на удары было невозможно. Ну, и что толку было думать о постоянном унижении? Он понимал, что ужас происшедшего с ним все-таки не в этом…
        Ужас был в том, что мать останется одна, и виноват в этом только он сам, со своей дурацкой безоглядностью.
        Георгий никогда не думал о матери так много, как сейчас, в этих сменяющих друг друга ямах. И дело было не только в том, что прежде его жизнь, довольно разнообразная, не оставляла времени для таких размышлений. Просто он с самого начала своей юности знал: жизнь, которой живет его мама,- полная тихой и постоянной опаски,- эта жизнь не для него. Отец погиб, когда Георгию было четыре года: вышел в море на сейнере, случился шторм… Георгий его почти не помнил, только знал от матери, что отец не боялся ничего и с ним можно было ничего не бояться.
        - Весь ты в него пошел, Егорушка,- вздыхала мама.- И ростом, и характером… Все тебе тесно, все тебя тянет куда-то, и страха у тебя ни к чему нету.
        У нее, наоборот, страх был главным жизненным чувством. То есть почти главным - сразу после любви к нему. Даже не страх, а вот именно осторожная опаска, которой Георгий никогда не понимал и из-за которой его жизнь шла совсем отдельно от ее жизни.
        Но какая разница, как шла его жизнь! У него не было никого, кроме матери, он любил ее и все в ней любил - и эту ее опаску, и готовность довольствоваться малым, и то, что только она звала его Егорушкой, так просто переиначивая его чересчур торжественное имя, которое каждый переиначивал по-своему…
        Он знал, что смысл ее жизни заключается только в нем,- и, получается, он сам повернул свою жизнь так, чтобы ее жизнь потеряла смысл.
        «Все-таки не сразу она забеспокоится,- тоскливо размышлял он, сидя в очередной своей тюрьме, на этот раз в обычном погребе деревенского дома.- Я же ей позвонил как раз перед Ведено…»
        Георгий звонил матери редко. И потому, что звонить из Чечни было почти невозможно, только когда выручали западные корреспонденты, у которых имелась спутниковая связь, и потому, что он вообще не сказал ей, куда едет. Соврал, что за границу, по делам, поэтому и передает ей в Таганрог с оказией все свои деньги, чтобы не оставлять в пустой квартире, и не надо, мам, беспокоиться, за границу теперь легко ездить, не то что раньше, ничего особенного в этом нету, только звонить оттуда дорого, не смогу часто… Конечно, она все равно наверняка беспокоилась, но и она ведь привыкла к его отдельности от нее, к его непонятной ей жизни.
        «Может, она и не узнает ничего,- думал он, невидящим взглядом обводя мешки с картошкой, какие-то ящики, которыми был заставлен этот просторный, по-хозяйски обустроенный погреб.- Решит, что я просто забыл ее, своими делами занялся, не до нее стало. Ну, бывает же так у кого-нибудь, может, она и не догадается…»
        Но эти мысли уж точно были такими, какие бывают у страуса, когда он засовывает голову в песок. Георгий прекрасно понимал, что мама ни за что не подумает, будто он просто забыл ее… А что она подумает - об этом сам он думать боялся.
        От этих мыслей дух его пришел в такой упадок, что и силы уходили быстро, как вода в крупный песок. К тому же его почти не кормили, предоставляя питаться сырой картошкой, и начались осенние заморозки, и рана то и дело открывалась, а кашель теперь совпадал с дыханием…
        К середине октября, к своему двадцать пятому дню рождения, Георгий точно знал, что доживет в лучшем случае до зимы. Только не очень понимал, зачем ему этот бессмысленный «лучший случай».
        - Ты зачем его сюда привел?
        - А что с ним было делать? Магомед сказал, у нас зачистка будет, нельзя русского держать. А к вам не доберутся, сам знаешь.
        - А ты не знаешь, что с ними делают? Пули жалко?
        - Могли труп найти, яма свежая. Смотри, он здоровый какой, подлечишь, продашь. Он на камеру снимал, пленок целый мешок. Магомед сказал, можешь себе взять.
        - Зачем мне его пленки, у меня тут что, кино? Отдай обратно Магомеду. Здоровый! Он подохнет через три дня, не видишь, да? И кто за такого заплатит, вы с Магомедом его от жадности держали, а мне теперь…
        Дальше разговор пошел на чеченском, и Георгий перестал его понимать. Впрочем, нетрудно было догадаться, о чем спорят двое рослых мужчин, которых он видел только как смутные подрагивающие пятна. Торгуются, кто его застрелит, и кто будет возиться с закапыванием трупа, и где закопать труп, чтобы в случае неожиданной зачистки не было претензий к местной администрации.
        Ему все это было совершенно безразлично. Он не вслушивался в разговор, мечтая только о том, чтобы снова потерять сознание, как все время терял его по дороге в это дальнее горное село, и больше не приходить в сознание никогда.
        - Сильно кашляет. А если туберкулезом больной?- услышал Георгий; собеседники опять почему-то перешли на русский, да все здесь вообще хорошо говорили по-русски, почти без акцента.- Как его вместе с тем держать? Заразит того, ты будешь отвечать, да? За того мне Руслан голову отрежет.
        - Ну, как хочешь! Магомед сказал - я тебе его привел. Что хочешь, то с ним и делай, хоть живого закопай.
        «Вот и договорились»,- вяло подумал Георгий, наконец проваливаясь в пустоту.
        Сначала он увидел белый потолок - такой чистый, будто его побелили только что и ни одна пылинка не успела сесть на эту яркую, до голубизны, побелку.
        «Я умер?- медленно, удивленно подумал Георгий.- И где я?»
        Сознание возвращалось к нему как-то натужно, словно бы со скрипом, и так же натужно он начинал соображать, что загробная жизнь не может быть так реальна, как этот потолок со следами свежей побелки.
        Он попытался привстать, чтобы оглядеться, но привстать не смог и лишь повернул голову.
        Чистым оказался не только потолок, но и вся комната - маленькая, с белыми же стенами. В противоположном углу стояла еще одна кровать, на ней лежал, отвернувшись, какой-то человек. Вдруг он зашевелился, и Георгий сразу закрыл глаза. Голова кружилась, он не мог сообразить, где находится, и поэтому не хотел никого видеть.
        Слух у него за последние месяцы, проведенные в основном в темноте, обострился до предела, поэтому он и не глядя понимал, что происходит в комнате. Вот человек встал с кровати, подошел к нему, постоял, вздохнул, пошел куда-то в сторону - ага, к двери,- начал стучать.
        Через минуту лязгнул засов и дверь, скрипнув, открылась.
        - Что опять?- раздался низкий мужской голос.
        - Укол пора делать,- ответил другой голос, совсем молодой.
        - Ты как доктор стал,- хмыкнул первый.- Вообще как медсестра! Зачем ему укол, он все равно не выживет.
        - Не твое дело,- сердито ответил второй.- Кто за уколы платит, ты, что ли?
        - Нехорошо, Саша, такой молодой, а такой корыстный,- засмеялся мужчина.- Жизнь за деньги не купишь.
        - Да что ты говоришь?- усмехнулся молодой.- Так, может, сказать отцу, чтоб не покупал?
        - Можешь сказать,- буркнул низкоголосый.- Только тогда не обижайся, что мы тебя убьем.
        - Не убьете, не убьете.- Кажется, молодой улыбнулся.- Бескорыстные вы мои! Ладно, Малик, хватит философствовать, тащи шприц.
        Георгий удивился повелительности интонаций, которые звучали в этом молодом голосе. За время плена он успел хорошо усвоить несложные правила, которых невозможно было не придерживаться, и первым из этих правил было: не злить охрану. Похоже, что Малик был именно охранником, а этот, второй… Кем был второй, говоривший с охранником тоном наследного принца, это было непонятно.
        Пока охранник закрывал дверь, потом открывал ее снова - наверное, передавал шприц,- Георгий осторожно приоткрыл глаза.
        И увидел светловолосого парня, склонившегося над ним.
        - Ну, наконец-то!- весело сказал тот.- Я уж думал, и правда не выживешь, а ты молодец.
        - Ты кто?- с трудом выговорил Георгий; голос возвращался медленнее, чем сознание.
        - Я-то Саша,- ответил парень,- а вот ты кто?
        - Никто,- пробормотал Георгий и тут же закашлялся.
        Он совсем не хотел обидеть этого неожиданного человека - просто вдруг понял, что не может вспомнить свое имя…
        - Как Одиссей,- засмеялся Саша.- Да ты не бойся, я же не Полифем!
        - Я не боюсь.
        Его невозможно было бояться. Он смотрел прямо и спокойно, глаза у него были совсем светлые, близко поставленные, и все лицо было отмечено каким-то ясным, доброжелательным вниманием.
        - Ты можешь на бок повернуться?- спросил Саша.- А то в ногу неудобно колоть, а я и совсем не умею, наставил тебе синяков… Повернись, а?
        Георгий перевернулся на бок - с трудом, но вместе с тем с каким-то непонятным облегчением.
        - Очень больно получается?- спросил Саша. Укол он сделал совсем не больно, а может, Георгий просто разучился реагировать на такие мелочи.- Я вообще боялся - читал, что можно случайно пузырек воздуха ввести, и все, смерть.
        - Это если в вену,- сказал Георгий, снова ложась на спину.- И совсем не больно, спасибо тебе.
        - Не за что.- Саша улыбнулся.- Хорошо, что ты не умер.
        - Ты думаешь, хорошо?
        Георгий тоже невольно улыбнулся, глядя в эти светлые глаза.
        - Конечно,- убежденно ответил Саша.- По-моему, жизнь все-таки должна быть длиннее, чем горе.
        Глава 6
        К тому времени, когда Георгий проснулся, Полина уже успела сбегать в магазин за лимоном и к родителям - за съедобной едой. Сама она питалась у них, поэтому в холодильнике гарсоньерки, кроме Георгиевой колбасы, вообще ничего не нашлось, а колбаса явно была неподходящей пищей для больного.
        Она ждала, когда он проснется, и прислушивалась к шорохам в комнате, и даже дверь не закрывала, но все-таки пропустила этот момент и чуть не вскрикнула, когда он появился на пороге кухни - такой огромный, что закрыл собою весь дверной проем.
        - Напугал тебя, да?- спросил Георгий. Он стоял, прислонившись к притолоке, и видно было, что у него кружится голова: взгляд был какой-то ошеломленный.- Это ты меня перевязала?
        - От меня как раз дождешься!- хмыкнула Полина.- Это я Юрку вызвала, брата. Я и перевязывать не умею и тем более крови боюсь.
        - Полин, ты прости меня…- Взгляд у Георгия был не только ошеломленный, но и расстроенный, и она вдруг поняла, что впервые в глазах у него светится хоть какое-то чувство. Кстати, ей наконец удалось разглядеть, какого они цвета: светло-карего.- Это, понимаешь, как-то очень уж быстро случилось. Просыпаюсь, чувствую, плечо горит, голова плывет, хотел встать - и все, отключился. Сейчас смотрю: лежу перевязанный, постель в пятнах, покрывало, я в ванную заглядывал, тоже все в крови… Прости, а?
        - Далось тебе это покрывало!- рассердилась Полина.- Ты для того встал, чтобы насчет покрывала поубиваться?
        - Чтобы перед тобой извиниться.
        - Тогда ложись обратно,- скомандовала Полина.- Извиняться и лежа можно.
        Ей было смешно, что он, такой огромный, так безропотно слушается ее, такую вовсе не огромную - ей казалось, что даже если она подпрыгнет, то не достанет рукой до его макушки. А может, просто ей было весело оттого, что он наконец пришел в себя, хотя его еще водит от стенки к стенке, когда он идет из кухни в комнату.
        - Юрка велел тебе чай с лимоном дать,- сказала Полина, садясь на ореховое креслице, которое она подтащила к кровати.- Но, может, ты сначала поешь?
        - Как скажешь.- Он все-таки смотрел смущенно: наверное, продолжал расстраиваться из-за покрывала и из-за всего произошедшего беспокойства.- Только я вообще-то не очень хочу…
        - Но хотя бы бульон надо выпить. Через «не хочу»,- с важным видом заявила она; Георгий еле заметно улыбнулся.- Это мама сказала, а она в таких делах разбирается. Ты не думай, бульон не из кубика, мама же не я, кубики не признает.
        - Полин, это ты не думай… Ну, насчет всего этого,- сказал Георгий.- Ты, наверное, решила, что я бандит, да? Это не потому… Можно, я тебе потом объясню, а?- попросил он.- Просто мне сейчас совсем не хочется об этом говорить.
        По его лицу мелькнула тень, глаза сразу словно дымом заволокло, и они стали не карие, а дымно-серые.
        - Не хочется - не говори,- легко согласилась Полина.- Хлебай бульон, я пока чай заварю.
        Пока он пил бульон, полулежа на высокой бабушкиной подушке, Полина заварила чай, поставила на рукодельный столик вазочку с яблочным вареньем и придвинула столик к кровати.
        - Вид у тебя благостный,- сказала она, глядя, как Георгий допивает бульон из огромной ярко-красной чашки-бульонницы.- Значит, жить будешь. Ты чего смеешься?
        - Потому что ты смешная.
        - Это я в лечебных целях,- объяснила Полина.- А так-то я очень даже элегическая. Знаешь, с томной грустиночкой в очах, как все мужчины обожают. Теперь чай,- распорядилась она, забирая у него бульонницу.- У тебя как, язвы желудка нету? Тогда я тебе весь лимон выдавлю, а то Юрка сказал, что у тебя организм ослабленный.
        - Да я сам могу выдавить, Полин,- сказал Георгий.- Ничего я не ослабленный. Смотри, рот открываю, жую, глотаю. Вкусное какое варенье,- заметил он.- Прозрачное…
        - Это тоже мама варит, я такого ничего не умею,- сообщила Полина.- Называется «яблочный рай».
        - Ух ты!- восхитился Георгий.
        - Кстати, твой кот однажды слопал целую вазочку,- сказала она.
        - Какой еще мой кот?- удивился он.
        - Как какой?- возмутилась Полина.- Которого ты мне на месяц оставлял. Егор который, его же в честь тебя назвали, ты сам сказал.
        - Кот?..- Георгий недоуменно пожал плечами и вдруг вспомнил: - А, кот! Точно, оставлял. Только его не Егор зовут, а Гошка. Это я, знаешь, потом однажды вспомнил, но тебе уже не мог сообщить… Времени пустого было много, лезла в голову всякая ерунда, вот и вспомнил, как кота зовут. Он вообще-то не мой, мне его у одной девочки пришлось забрать, потому что ее мамаша сказала, что в окно его выбросит. Только он Гошка, а не Егор,- повторил Георгий.
        - Все равно он теперь на Егора откликается,- махнула рукой Полина.- Так что обратно переназывать не будем.
        - Конечно, не надо. Я тоже на все варианты откликаюсь. А как это он, кстати, варенье съел?- спросил Георгий.- Я думал, коты не едят варенье.
        - Мы тоже думали,- кивнула Полина.- Но он, когда к нам попал, все подряд лопал. Его, видно, эта твоя девочка, или мамаша ее, вообще не кормила. Я даже в ветеринарную клинику звонила, они сказали, ничего съедобного на виду не оставлять, а то он может до смерти объесться. Ну, мы и не оставляли - мясо там, сметану. Но про варенье никто не подумал, конечно, а он влез на стол и съел.
        - Я смотрю, от меня тебе одни беспокойства,- заметил Георгий.- То кота наглого подкинул, то замок сломал, теперь вообще…
        - Ну, замок, положим, я сама сломала,- напомнила Полина.- Ты, наоборот, починил. И кот совсем не наглый, а умный, как корабельная крыса. Нюшка его скоро читать научит. Это племянник мой, Юркин сын,- пояснила она.
        - Представляю, что тебе брат сказал, когда меня увидел…- пробормотал он.
        - Ничего он особенного не сказал,- ответила Полина.- Думаешь, в обморок от ужаса грохнулся? Юрка вообще адекватный, а тем более в своих всяких Чечнях еще и не такого навидался, я думаю.
        - Он военный?- спросил Георгий несколько напряженным тоном.
        - Нет,- засмеялась Полина.- Он врач. Ему сто раз предлагали погоны надеть. И в МЧС, и на флоте даже, он у них на каком-то там линкоре или на чем-то еще плавучем однажды оперировал. Но Юрка говорит, что он человек сугубо штатский. Просто он со спасателями из Красного Креста по разным землетрясениям ездит. Да пообщаешься еще, он вечером придет.
        - Зачем?
        - Укол тебе делать.
        - Может, уже не надо?- спросил Георгий.
        Он произнес это таким тоном, что Полина снова засмеялась.
        - Ты уколов боишься?- спросила она.
        - Да не в этом дело,- ответил Георгий, и Полина догадалась, что он боится не уколов, а Юру, или, скорее всего, просто не хочет с ним объясняться.
        Но делать укол пришел не Юра, а девица неземной красоты - медсестра из Склифа. Если бы она сама об этом не сказала, Полина ни за что не поверила бы, что бывают такие медсестры. По ее представлениям, такие длиннющие ноги, русалочьи глаза и роскошные темные волосы могли принадлежать только фотомодели.
        Георгий, как она заметила, просто офонарел, увидав такого ангела милосердия. У него даже рот слегка приоткрылся и вид стал такой идиотский, что Полина хмыкнула, подумав: «Какие же они все-таки незамысловатые!»
        - Юрия Валентиновича сразу после дежурства у спасателей вызвали на операцию,- одарив больного чарующей улыбкой, сообщила медсестра.- Поэтому укольчик сегодня я сделаю, а перевязку завтра - он сам. Или опять я приду, если…- Она выдержала эффектную паузу и, сверкнув глазами, закончила: - Если Юрий Валентинович опять будет занят.
        Полина хотела сказать, что в течение суток Юрий Валентинович, видимо, все-таки освободится, но не сказала, а вышла из комнаты. Просто ей не нравились чересчур самоуверенные красавицы. Впрочем, других ведь красавиц и не бывает…
        На прощанье девица небесным голосом заявила пациенту, что с удовольствием зайдет его уколоть и завтра, и послезавтра, ей совсем нетрудно, потому что она живет в двух кварталах отсюда, а вот, кстати, ее телефончик.
        - Полина!- позвал Георгий, когда входная дверь за медсестрой захлопнулась.
        - Ну?- спросила она, останавливаясь на пороге комнаты.- Плохо укол тебе сделали, теперь надо компресс на задницу ставить?
        - Укол в вену делали,- сказал он,- так что компресса не понадобится. Она до того на одну девушку похожа, что я глазам своим не поверил…
        - Красавицы все похожи,- хмыкнула Полина.- Вернее, на мужчин воздействуют схожим образом. Сугубо эстетическим, до слюноотделения,- ехидно добавила она.- Так что, может, это вообще та самая красавица и была, про которую ты подумал.
        - Не может.- Георгий улыбнулся, но улыбка вышла невеселая.- С той мы в чертановской квартире жили. Но ее уже нету.
        - Почему нету?- удивилась Полина.- Стоит себе, как стояла, ты же даже вещи оттуда не перевез.
        - Красавицы нету. Нины.
        - А куда она девалась?- осторожно спросила Полина.
        Что-то в его голосе больше не располагало ни к шуткам, ни к ехидству.
        - Нету,- повторил Георгий.
        Похоже, об этом он тоже не хотел сейчас говорить.
        «Ну и не надо!- решила Полина.- Подумаешь, человек-загадка!»
        - Полина,- вдруг спросил он,- по-моему, у тебя где-то здесь рисунки твои были. К «Мэри Поппинс». Я, помню, видел, когда мы квартирами менялись. Есть они сейчас?
        - Ну, есть,- кивнула она.- А зачем тебе?
        - Я бы посмотрел. Можно?
        - Да можно,- пожала плечами Полина.- Только я их не закончила. Издатели разорились, и вообще…
        «Вообще» - это было ее возвращение к Игорю, но об этом Полина вспоминать сейчас не хотела.
        Она вышла в коридор, разворошила несколько банановых коробок, в которых хранились ее рисунки; она ведь так и не успела унести их из гарсоньерки. Иллюстрации к «Мэри Поппинс» нашлись в самой нижней коробке, они были вложены прямо в книгу, и Полина вместе с книгой принесла их Георгию.
        - Наслаждайся высоким искусством,- сказала она, кладя книгу с торчащими из нее листами перед ним на одеяло.- А то лучше поспал бы.
        - Слушай, я себя все-таки неудобно чувствую,- сказал он.
        - Неудобно на потолке спать,- ответила Полина.- А тебе чего неудобно?
        - Что ты на кухне спишь.
        - А где мне спать?- пожала плечами Полина.- У тебя под крылышком? Это, между прочим, твоя квартира, забыл? А в той, чертановской… Ну, не могу я там жить,- сердито сказала она, сразу вспомнив надпись на зеркале.
        - Я тоже… Ладно, это мы потом обсудим. Я, знаешь, только теперь как-то оглядываться начинаю.- Он улыбнулся; на этот раз улыбка получилась совсем детская.- Стены, потолок, покрывало…
        - Опять покрывало!
        - Нет, правда, Полин, говорят же: пелена с глаз спадает. Вот она только теперь и спадает, да и то медленно. Ты сказала, что я замок починил, а я даже не помню - как, когда… Ладно, спасибо за рисунки.
        Полина зажгла бра над кроватью, выключила верхний свет и вышла из комнаты, неплотно прикрыв дверь. Наверное, боялась, что он опять потеряет сознание.
        Георгий открыл книгу и сразу наткнулся на тот самый рисунок, о котором только и думал. Стоит Бездельник на крыльце, и шляпа у него с бубенчиками…
        Рисунок был вложен в книгу на той странице, к которой он и относился.
        «- Вот это восхождение!- воскликнул Король, присаживаясь и запахивая мантию.- Посижу недолго… а может, и долго. А ты иди дальше.
        - Ты не будешь скучать?- спросил Бездельник.
        - О, конечно, нет! С какой стати? Здесь так спокойно и красиво! Я могу сколько угодно и о чем угодно думать или, например, спать.
        Сказав это, он растянулся на радуге, подложив под голову мантию. Бездельник наклонился и поцеловал его.
        - Тогда до свидания, Король!- сказал он ласково.- Больше я тебе не нужен.
        Он оставил мирно спящего Короля и, насвистывая, стал спускаться по радуге.
        Он опять отправился бродить по свету, как бродил до того дня, когда повстречался с Королем. Он любовался миром вокруг, насвистывал, пел песни, ни о чем не беспокоился и жил только одним сегодняшним днем. Порой он бывал одет в роскошное платье, а порой - в лохмотья. Но где бы он ни появлялся, он всегда приносил удачу и счастье в тот дом, который давал ему кров…»
        Георгий читал это, смотрел на нарисованного Полиной Бездельника в шляпе с бубенчиками, с беспечным и светлым взглядом,- и чувствовал, как слезы текут по его лицу, больше не подчиняясь воле.
        Глава 7
        Георгий выздоравливал так быстро, как будто уколы, которые делал ему Саша, были не пусть и полезным, но все-таки обычным пенициллином, а живой водой.
        Хотя, скорее всего, причина такого быстрого возвращения сил была та же, что и причина их полного перед тем упадка.
        Причина была только в состоянии его духа, а оно совершенно переменилось за те две недели, которые Георгий провел в комнате с белым потолком.
        Ну, и разительная перемена условий тоже, конечно, сказывалась. Однажды он осторожно поинтересовался у Саши, почему охранник так безропотно приносит лекарства, да и вообще выполняет все его пожелания. Вроде, например, того, чтобы давали побольше мяса, потому что «сам видишь, Малик, человеку надо здоровье восстанавливать». Георгий что-то не помнил, чтобы за все время плена кого-нибудь из охранников волновало его здоровье, поэтому появление мяса, да еще явно свежей баранины, вызвало у него оторопь. И одежда - белье, тельняшка и камуфляжные штаны, которые оказались короткими, но зато чистыми,- была принесена по первому Сашиному требованию, хотя ясно же было: Малику наплевать на то, что прежняя одежда расползается на Георгии от каждого движения и вообще выглядит так, словно он полгода лежал в могиле.
        Осторожность же в вопросах объяснялась тем, что Георгий вовсе не был уверен, что Саша захочет на них отвечать. Не то чтобы тот напускал тумана - он вообще не производил впечатления человека, который способен рассчитывать свои слова и поступки,- но явно не хотел говорить о себе. А Георгий сразу же, как только попал в Чечню, понял: о том, о чем люди не рассказывают тебе сами, здесь лучше вообще не спрашивать.
        Но про уколы он все же спросил. Помнил ведь те Сашины слова, которые услышал с закрытыми глазами…
        Вместо ответа Саша засмеялся.
        - Не бери в голову, Дюк,- сказал он.- Что значит, откуда они пенициллин берут? Это их проблемы.
        - Но ведь не за так же?- пробормотал Георгий.- А мне…
        - А тебе об этом беспокоиться незачем,- перебил его Саша.- Они тебя до такого состояния довели, вот пусть теперь и беспокоятся.
        Может, это было и логично, но только не в условиях плена, в которых действовала совсем другая логика.
        Саша сразу же выбрал это имя, Дюк, из всех возможных вариантов, к многочисленности которых Георгий привык.
        - А как тебя обычно называют?- спросил он, когда Георгий наконец очухался настолько, что сообщил, как его зовут.- Если тебе что-нибудь вроде Жоры или Гоши не нравится, то я могу и полным именем.
        - Да как хочешь, так и называй,- ответил Георгий.- Это ерунда.
        - Думаешь? А мне, например, почему-то неприятно, если меня Санек называют или, того лучше, Шурик. Но, наверное, ты прав - это ерунда,- торопливо согласился он.
        - Я тебя не буду Шуриком называть,- улыбнулся Георгий.- А ты - правда как хочешь. Меня один человек вообще Дюком называл,- вспомнил он.
        - Почему?- удивился Саша и тут же догадался: - А, Гюрги-Дюрги-Дюк! Да, есть такой древнерусский вариант. Образованный у тебя был собеседник!
        Георгий вспомнил Вадима Лунаева, который как раз и сообщил ему о существовании такого экзотического варианта его имени, и подумал, что вежливое слово «образованный» к тому, пожалуй, не подходит. Он разговаривал с Вадимом всего несколько часов, но это был хороший разговор, из тех редких разговоров, когда случайно встретившиеся люди вдруг чувствуют глубокое внутреннее совпадение - несмотря ни на что, даже на разницу в возрасте или несходство характеров.
        Первое, что невозможно было не почувствовать в Вадиме, в его запредельно, по-волчьи спокойном взгляде, была стальная воля. Но Георгий сразу же почувствовал в нем и другое: пристальное внимание к тому, что им обоим казалось главным для человеческой души. Вряд ли причина такого внимания была в Вадимовом образовании, хотя Георгий не знал, где тот учился, прежде чем заняться нефтяным бизнесом. Да и выглядел он лет на пятьдесят, при чем здесь учеба!
        Впрочем, о Вадиме он вспомнил сейчас так, словно тот остался за какой-то плотной пеленой. Да так оно, собственно, и было. Вся жизнь до плена теперь казалась Георгию нереальной, и сам он казался себе переменившимся до неузнаваемости.
        Это ощущение только усилилось, когда он взглянул на себя в зеркало. Это было даже не зеркало, а крошечный, в пол-ладони, осколок, вмазанный в стену. Георгий не видел зеркала уже почти полгода, и то, что он увидел, когда встал наконец с кровати и добрел до стены, ввергло его в ступор.
        - Да-а…- пробормотал он, разглядывая фрагменты собственного лица в этом тусклом осколке.- Такой рожей только детей пугать. Еще и борода почему-то черная! Натуральный бандит.
        Перед самой поездкой в Веденское ущелье он побрил голову, потому что было жарко. За прошедшие месяцы волосы отросли мало - то ли от стресса, то ли от темноты, то ли от всего вместе. А вот борода выросла густая, жесткая как проволока и действительно черная, что в сочетании с рыжей головой смотрелось совсем уж дико.
        - Почему обязательно бандит?- не согласился Саша.- Я вот, например, читал, что разный цвет бороды и волос является показателем породы. Извини,- тут же добавил он,- конечно, глупо звучит, но за что купил, за то продаю. Может, ты из дворян, голубая кровь?- улыбнулся Саша.
        - Вот уж точно нет!- улыбнулся в ответ Георгий. Он всегда почему-то улыбался, когда видел Сашину улыбку - ясную, без единого дополнительного оттенка, не усмешку, не ухмылку, а просто улыбку.- Мама у меня в степи родилась, на хуторе, по ее линии дед обычным крестьянином был, а сама она портниха. А по отцу дед, она говорила, из терских казаков. Но я того деда не видел, он до меня еще умер. Я и отца почти не помню - он рыбак был, в шторм погиб.
        - А я недавно отца попросил генеалогическое древо наше заказать. Интересно ведь,- сказал Саша.- Он посмеялся, но пообещал, что закажет. Может, и сделали уже… Борода, впрочем, отнюдь не породистая. Просто шерсть какая-то,- вздохнул он, поглаживая редкие светлые кустики, торчащие у него на щеках.- Хорошо, что здесь девушек нету, а то вообще бы стыдуха… И бритву ни за что не дают, я уже сколько раз говорил. Кстати, как ты думаешь, почему они нас практически не охраняют?- спросил он.- Сначала они меня каждые три дня на новое место перевозили, глаза почти не развязывали и охраняли так, что пальцем нельзя было шевельнуть. А теперь - окно даже есть, беги не хочу.
        - Скорее всего, отсюда не убежишь,- ответил Георгий.- Я вообще-то мало что соображал, когда они меня сюда привели, но, думаю, мы где-то за Каменными Воротами. Это скалы такие,- объяснил он.- Я еще раньше, до плена, про них слышал. За ними федералы вообще территорию не контролируют, и особо здесь не побегаешь, заминировано все. Если только за зверем каким, след в след. Ну, местные, наверное, тропы знают, но мы-то нет.
        - Они мне говорили, что под окном растяжки поставили,- вспомнил Саша.- Думаешь, правда?
        - Лучше бы не проверять,- усмехнулся Георгий.- В общем, убежать вряд ли удастся.
        - Я думаю, в побеге нет необходимости. Надо просто подождать,- сказал Саша, но развивать эту тему не стал, а Георгий опять не стал расспрашивать.
        Вообще же разговаривать с Сашей можно было бесконечно, и происходило это легко, без малейшего напряжения. Хотя так же легко можно было и молчать. Саша никогда не начинал разговора, если чувствовал, что Георгию этого не хочется, он был как-то по-особенному тактичен - не из-за воспитания, а словно бы изнутри, от рождения. Хотя воспитание, конечно, тоже чувствовалось, а уж образование просто било ключом.
        Саша прочитал столько книг, что их количеству, а главное, подбору удивлялся даже Георгий, который тоже вообще-то читал много с самого детства.
        Они разговаривали целыми днями, часто и ночи прихватывали, и Георгий впервые за все эти месяцы совсем не боролся со временем, как он уже успел привыкнуть в плену. Пока он был один, он научился растягивать каждое, даже совсем пустячное - впрочем, других и не было,- занятие на как можно более долгий срок. Часами счищал песок с сырой картошки, прежде чем ее съесть, часами же переплетал нитки на почти истлевших носках…
        Теперь, с Сашей, часы летели как минуты, и Георгий жалел только о том, что время проходит так быстро.
        - Мы с тобой как Гершензон с Вячеславом Ивановым,- смеялся Саша.- Они, знаешь, однажды - в двадцатые, по-моему, годы, но могу и ошибаться - вот точно так же разговаривали, довольно долго, а потом разговоры эти издали в виде писем. «Переписка из двух углов» называется.- И интересовался: - Тебя не напрягает, что я слишком набит всякими бесполезными сведениями? Все-таки, наверное, во мне есть какая-то легковесность, как в мешке с соломой…
        Георгия ничто в нем не напрягало. Саша казался ему не мешком с соломой, а редкой драгоценностью, которую он осторожно держал в ладонях, боясь уронить.
        Однажды Георгий рассказал, что бросил операторский факультет ВГИКа, и бросил исключительно по дурости, из-за какой-то мелкой ссоры с преподавательницей английского, в котором был полным дубом. А вернее всего, потому, что будущее вдруг представилось ему безысходным. Видно же, в какой упадок пришло кино, и кто ему даст что-то снимать, если даже знаменитые операторы годами в простое…
        - Это, безусловно, полный идиотизм с твоей стороны,- решительно сказал Саша и сразу спохватился: - Ты не обиделся?
        - Нет,- улыбнулся Георгий.- Я и сам знаю, что идиотизм. Если бы… Наверное, я попытался бы восстановиться. Я, конечно, много чему и сам научился, особенно в Чечне, но все-таки телекамера - не то что киношная, и цифровая кассета - не пленка. Да и много есть таких вещей, которых я просто не знаю, и вот именно знаю, что не знаю. Про монтаж вообще только читал… Да мало ли что еще! Ну, об этом смысла нет говорить.
        - Почему?- пожал плечами Саша.- Ты думаешь, когда вернешься, у тебя не будет возможности снимать?
        Георгий думал, что у него не будет возможности вернуться, но об этом он Саше говорить не хотел.
        - А твой Чехов,- вспомнил тот,- в одном письме, не помню кому, написал, что в искусстве надо быть готовым к широким разочарованиям и упрямо, фанатически гнуть свою линию. Как раз твой случай, по-моему.
        К тому, что про Чехова при нем вспоминают с добавлением «твой» - конечно, из-за того, что он тоже родился в Таганроге,- Георгий уже привык. Он только не мог привыкнуть к тому, что у Чехова находятся такие вот точные слова на самые неожиданные случаи его собственной жизни.
        - Да, фанатизма на первый курс только и хватило,- сказал он и сердито добавил: - Талант хренов!..
        - По-моему, ты зря себя укоряешь,- сказал Саша.- Тебе ведь сколько лет тогда было? В юности импульсивные поступки вполне естественны.- Он произнес это таким серьезным тоном, что Георгию не удалось сдержать улыбку. Саша заметил ее и сразу смутился, торопливо проговорил: - Мне кажется, Чехов вообще понимал жизнь гораздо тоньше и глубже, чем полагают дураки. А Зинаида Гиппиус, конечно, круглая дура.
        - Почему же это?- засмеялся Георгий.
        Он знал Зинаиду Гиппиус только по имени: не успел доучиться до нее по институтской программе, а просто так ее книги в руки не попадались.
        - Потому что она считала Чехова таким, знаешь, усредненным воплощением нормы и ничего, кроме сугубой интеллигентности, в нем не находила,- объяснил Саша.- Правильно Бунин про нее говорил, что она совершенно лишена непосредственного чувства жизни! Которым ты полон,- добавил он.
        Саша произнес это так, словно Зинаида Гиппиус обидела чем-то лично его, а Бунин лично ему же говорил о непосредственном чувстве жизни.
        О жизни, о самой жизни, которую он действительно чувствовал непосредственно, не ощущая между нею и своей душой никаких преград,- Георгий предпочел бы вообще не разговаривать. Лучше уж о «круглой дуре» Зинаиде Гиппиус. Он понимал, что почти санаторное равновесие нынешней ситуации - в чистой комнате, с сытной едой - не может длиться бесконечно, и судьба его скоро решится, и вряд ли это будет положительное решение…
        Саша тоже не настаивал на разговорах «за жизнь», но эти разговоры возникали сами собою.
        Один такой разговор начался из-за Малика - вернее, им и был начат.
        Из всех охранников, которых Георгий за время плена навидался достаточно, Малик был самым приемлемым. Впрочем, Георгий на его счет не обольщался: понимал, что отношение к ним Малика - это отношение хорошего хозяина к своим баранам. Баранов надо холить и лелеять, потому что от них непременно произойдет польза, а когда настанет время этой пользы, их надо без сожаления зарезать или продать. Вот и Малик, если не холил их с Сашей, то, по крайней мере, относился к ним бережно и даже доброжелательно, спокойно ожидая, когда придет время другого к ним отношения.
        Раз в день он разрешал им открывать окно, чтобы проветрить комнату, раз в день выводил по большой нужде - для нужды малой предназначались две пустые канистры, а еда, которую он приносил два раза в день, была так хорошо приготовлена, что можно было не сомневаться в ее домашнем происхождении.
        И он любил поболтать с образованными людьми. Тем более что Георгий оказался его ровесником, а Саша, хоть и был совсем молод - ему едва исполнилось девятнадцать,- но зато, как говорил Малик, «блистал знаньями». Такое стремление к общению не казалось удивительным. Малик был сообразителен, говорил по-русски не только чисто, но и грамотно, потому что, как он однажды мельком обмолвился, учился в Москве на инженера, но из-за войны не успел закончить институт.
        - Вот вы, ребята, на нас обижаетесь…- сказал он однажды, зайдя, как обычно, вечером, чтобы проверить, чем занимаются его пленники.
        - На кого это - на вас?- спросил Саша.
        - Вы, русские, на вайнахов. Ну, на чеченцев.
        - На обиженных воду возят,- усмехнулся Георгий.
        - Я считаю, хорошая пословица!- засмеялся Малик.- Мне русские пословицы вообще нравятся. Моя сестра на филологическом факультете училась, у нее целая книга с пословицами есть. Правильно, не надо обижаться. Женщина может обижаться, а мужчина, я считаю, должен мстить.
        - Мщение придает будущему односторонний характер,- заметил Саша.
        - Как-как?- удивился Малик.- И откуда ты, Саша, такие слова знаешь? Я даже не понял, что ты сказал. Ну, он молодой еще, только книжки читал,- обратился он к Георгию,- а ты взрослый мужик, должен нас понимать. Вот ты бы не мстил, если бы у тебя отца убили, сына убили, сестру изнасиловали?- И, не дождавшись от Георгия ответа, Малик ответил сам: - Каждый мужчина мстил бы, и не надо на нас обижаться. Русские нас никогда не победят,- весело добавил он.- Вы даже не понимаете, как мы живем, как же вы нас можете победить? У нас считается стыдно, если ты хуже живешь, чем твой сосед, а что у вас стыдно считается, вы и сами не знаете. Ладно, ребята, спите. А то вы болтаете до утра, потом, Саша, твой отец скажет, почему ты такой бледный, наверное, мы с тобой плохо обращались!
        Дверь за Маликом закрылась. Щелкнул замок, лязгнул засов.
        - Знаешь, Дюк, я ведь даже не знал, что ему ответить,- помолчав, сказал Саша.
        - А на что ты должен был ему отвечать?- пожал плечами Георгий.
        - На все. Я и сам не знаю, что бы я делал, если бы… Ну, все то, что он сказал: отца, сестру… Ведь, если подумать, он совершенно прав! Вот ты - ты ведь тоже не знал, что ему ответить, да?
        Георгий ничего не ответил Малику просто потому, что не хотел заводиться сам и тем более заводить его. И Сашу он тоже не хотел заводить, но тот смотрел на него так прямо, серьезно и растерянно, что молчать было невозможно.
        - Ничего на это не надо отвечать,- сказал он, глядя в Сашины светлые глаза.- Это демагогия, Саша, да еще кровавая, и больше ничего. Вся эта война - кровавая демагогия, только Малик таких слов не знает, и министр, который Грозный одним десантным полком хотел взять и весь этот полк ни за что положил, тоже не знает. Что тот, что этот - оба даже не понимают, о чем речь, и нечего им объяснять, в дерьмо их кровавое лезть. Я тут этого всего столько нагляделся, что хоть не засыпай!- Георгий не заметил, как все-таки взволновался до дрожи в груди, хотя собирался только пересказать Саше то, что понял сам за время, которое провел в Чечне - сначала на свободе, а потом в плену; его понимание мало изменилось из-за плена.- Дети в подвалы прячутся, а по ним сверху глубинными бомбами. И что после этого из подвалов достают, как ты думаешь? Я камеру выключал - не мог это снимать… И ты не смог бы. Но все равно же, Саша!- Он потер ладонью лоб, чувствуя, что рука у него дрожит.- Все равно же, даже если с твоим ребенком такое случится, ты не пойдешь и ребенка того летчика, который бомбы бросал, не взорвешь. А Малик
пойдет. И что, он право на это имеет, так, что ли?
        Саша сидел на кровати, смотрел на Георгия не отрываясь и молчал. Георгий почувствовал, что ему впервые за все время плена страшно хочется курить. Показалось вдруг, что затянулся бы - и прошла бы эта мучительная дрожь и сознание своей беспомощности… Но сигарет Малик им не выдавал. Саша не курил, а снабжать Георгия чем-то отдельным никто не собирался, да он и не просил.
        А тут вдруг курить захотелось так, что он сунул руку в карман штанов, как будто там могла оказаться сигарета. Странно, но мысли о куреве не раззадорили, а, наоборот, даже успокоили немного.
        - Ты не на кого-то - ты на себя ориентируйся. Просто думай, что ты сам сделал бы,- сказал он.
        - А ты?- быстро спросил Саша.- Ты что сделал бы, если бы увидел, что какой-нибудь подонок твою сестру насилует?
        - Ну, что-то сделал бы, конечно,- кивнул Георгий.- Человек же я, не ангел. Да хоть и не сестру… Но с ним, Саша, с ним же! Не пойду ведь я его сестру насиловать за это, и ты не пойдешь! И человека, у которого руки связаны и который ответить тебе не может, ты ногами бить не будешь…
        - Я и у которого развязаны - тоже не буду,- перебил его Саша.- Но я же в этом смысле не показатель, я и драться-то не умею.
        - А кто же тогда показатель?- пожал плечами Георгий.- Малик? О чем тебе с ним говорить, что ему объяснять? Тем более про это и без тебя миллион слов сказано и тысячи книг написано, а толку никакого. Я, знаешь,- невесело добавил он,- когда обо всем этом думаю, то мне ни снимать больше не хочется, ни… Я вообще тогда не понимаю, зачем все. Сказал бы, что люди живут как скоты, но они и хуже скотов живут.
        - Я все-таки думаю, что это у тебя пройдет,- тихо сказал Саша.- Ты, по-моему, очень талантливый человек, а талант от отчаяния исчезнуть не может. И снимать тебе захочется, и жить… Правда, Дюк, поверь мне, не такое уж я дитя наивное, как ты про меня думаешь!
        - Я совсем так про тебя не думаю,- улыбнулся Георгий.- Что я, Малик? Только какая разница, чего мне захочется или не захочется? Все равно же…
        Он кивнул на наглухо закрытую дверь и тут же замолчал. Он не хотел говорить о будущем, потому что никакого будущего для себя не видел. Но Саша-то здесь при чем? Георгий давно уже понял, что тот будет находиться здесь ровно до тех пор, пока за него не заплатит отец. И, судя по условиям содержания, отец его - человек влиятельный, а сумма выкупа - значительная. Но только последний подонок стал бы напоминать об этом такому человеку, как Саша.
        - Ну, зря ты так пессимистичен!- засмеялся Саша.- Я согласен, что кино сейчас в упадке, но кто-то снимает ведь, почему не ты? Или ты…- Он вдруг замолчал, словно споткнулся на ровном месте, побледнел, потом покраснел, потом опять побледнел.- Дюк, ты… Ты думаешь, что вообще отсюда не выйдешь?..
        Георгий и сам растерялся, глядя на Сашу: ему показалось, тот сейчас потеряет сознание или заплачет. А он-то и предположить не мог, что эта мысль никогда не приходила Саше в голову!
        - Ну, вообще-то…- пробормотал он.- То есть…
        - То есть ты,- перебил его Саша,- все это время думал, что я вот-вот отсюда выйду, а тебе ручкой помашу - счастливо оставаться?! За кого же ты меня принимаешь?..
        Голос у него при этих последних словах был такой, что Георгию захотелось разогнаться и стукнуться головой о стенку, только бы не слышать этих интонаций.
        - Саш, ну не надо так!- расстроенно сказал он.- Это же не от тебя зависит, ты же не можешь…
        - Вечно про меня все думают, что я ничего не могу!- воскликнул Саша.
        Голос у него стал как у обиженного ребенка, и Георгий вздохнул с облегчением.
        - Хотя, правда,- кивнул Саша,- я сам дал основания для такого к себе отношения. Ты не говори ничего, не говори!- быстро произнес он, заметив, что Георгий сделал какой-то протестующий жест.- Проще всего обвинить в этом отца - конечно, он такой человек, рядом с которым кто угодно покажется тряпкой. Но все-таки… Я понимаю, что сам всегда вел себя как… Как Бездельник на крыльце,- сердито сказал он.
        - Какой еще бездельник?- не понял Георгий. И вдруг вспомнил: - А, это в книжке про Мэри Поппинс, да? Я иллюстрации видел, которые одна девочка сделала. Он в шляпе такой, с бубенчиками? Я, правда, не знаю, что про него в книге написано, но выглядел он радостно,- улыбнулся Георгий. Ему и самому стало радостно от того, что вдруг пробилось в его нынешнюю жизнь это чистое воспоминание.- Или это она так нарисовала, Полина? Взгляд у него такой… беспечный!
        - Именно что беспечный,- пробормотал Саша.- Любовался миром, ни о чем не беспокоился и жил только сегодняшним днем… Прямо-таки про меня написано!
        - Вряд ли ты в этом виноват,- заметил Георгий.- А что ты должен был делать, на хлеб зарабатывать?
        - Конечно, с хлебом проблем не было,- вздохнул Саша.- Да и ни с чем не было. С самого рождения никаких проблем, а это, наверное, все-таки плохо. Отец еще в прежние времена довольно… серьезным человеком был. Он дипломат, потом бизнесом занялся. В бизнес ведь никто просто так, с улицы, не пришел. В большой бизнес, во всяком случае,- объяснил он; впрочем, Георгий и сам это знал.- А теперь он вообще… запредельный,- махнул рукой Саша.- Ну вот, я у него такой и получился.
        - Какой же это - такой?- не согласился Георгий.- По-моему, твоему отцу насчет тебя переживать не приходится.
        Он тут же понял глупость подобного заявления - в плену-то!- но Саша не обратил на эту глупость никакого внимания.
        - Он не переживал,- покачал головой Саша.- Он надо мной трясся, как над великим сокровищем. Мама с ним все время ссорилась из-за того, что он меня так балует, да и меня это в пубертатном возрасте дико раздражало. Но к маме он вообще не считал нужным прислушиваться, а я… Я как-то к этому привык. Хочу книжки сутками читать - сижу читаю, в школу вообще не хожу. Папа что-то там сделает - я все экзамены через экстернат сдаю, то есть даже не сдаю, а просто аттестат заполненный получаю. Ну, в университет я, правда, довольно легко поступил, в шестнадцать лет, и даже, мне кажется, самостоятельно, потому что не на экономический ведь, а на истфак. А потом снова: хочу путешествовать, папа, вынь-положь!
        - И куда же ты поехал?- спросил Георгий.
        Он видел, что Саша взволнован как никогда, и ему хотелось немного успокоить его, хотя бы вопросом.
        - Сначала в Грецию. Я, понимаешь, очень был ею увлечен, и мне хотелось… Мне особенно острова понравились - Пафос, Патмос… Лежу под оливковым деревом - море, небо, как тысячу лет назад, дереву тоже лет тысячу, в общем, утопаю в счастливых банальностях и думаю: разве что-нибудь еще может человеку понадобиться? Но потом все-таки дальше поехал - в Рим. По хронологии развития человечества.
        - Но это же хорошо, Саша,- сказал Георгий.- Что же в этом плохого?
        - Мне, конечно, было хорошо,- кивнул тот.- Но сам я от всего этого… Понимаешь, необходимость добывать себе хлеб насущный - это, наверное, все-таки правильно Бог для человека устроил. А у меня такой необходимости не было, и от этого что-то во мне появилось ущербное. А тут еще… Академка моя кончилась, я в Москву вернулся - и тут здрасьте: отец с нами больше не живет. Ты знаешь, я это еще как-то понял бы, потому что… Ну, они с мамой совершенно разные люди, поженились, как только МГИМО закончили, он мне, конечно, ничего такого не говорил, но, я думаю, он только потому на маме женился, что за границу неженатых не выпускали, а потом я у них родился, да еще поздно и как-то для мамы нелегко, вот отец с ней и жил, по инерции, что ли… Мама очень практический человек, очень прагматичный.
        - А он разве нет?- спросил Георгий.- Если бизнес…
        - Он, конечно, тоже,- кивнул Саша.- Но у него прагматизм совсем другой, я даже не знаю, как это правильно назвать. Он очень точно понимает, что в жизни главное, а что не главное, и у него вся воля на то направлена, чтобы это свое понимание отстоять. А мама - она просто… Ты не думай, я ее очень люблю, но все-таки я же понимаю… Она житейский человек - машина, дача, то есть теперь уже не дача, а вилла в Ницце… Что у отца в душе, что для него важно, этого она вообще никогда не знала и знать не хотела. Но ведь эта его, новая!- Саша как-то болезненно скривился.- Я, конечно, когда из Рима вернулся, сразу к нему пошел, я же взрослый человек, не стану же как ребенок дуться. А у него… Ты бы ее видел, Дюк! Одни сплошные ноги, ну, еще грудь из маечки вываливается и волосы до попы. Блондинка, притом натуральная, это она мне сама сказала, как будто мне не все равно, зовут Лина, двадцать лет, приехала из Полтавы, работала в модельном агентстве… В общем, походный набор олигарха.
        - Но, может, он ее любит?- осторожно спросил Георгий.
        Он боялся пошевелиться, чтобы не помешать Саше говорить.
        - Если бы любил, я бы сразу понял,- махнул рукой Саша.- В том-то же все и дело! Ничего он ее не любит. Просто папа у меня перфекционист,- объяснил он.- Ну, то есть ему все самое лучшее требуется. Дом строить на Рублевке - он архитектора из Италии приглашает. «Мерседес» ему по спецзаказу в Германии делается. Даже зажигалка платиновая у него от какого-то дизайнера, я забыл, от какого, но тоже специально откуда-то привезли в единственном экземпляре. И Лина эта… Я бы повесился, если б знал, что я для кого-то вроде эксклюзивной зажигалки, а ей хоть бы что!
        «Да ей-то что?- подумал Георгий.- Она небось о таком и во сне не мечтала, будет она из-за зажигалки переживать».
        Но вслух он этого, естественно, не сказал, а спросил:
        - Ты с ним из-за этого поссорился?
        - Я с ним не ссорился,- пожал плечами Саша.- Но, конечно, дома у него бывать мне не очень стало приятно. А тут еще он стал говорить, что надо бы мне охрану… Вот ты бы хотел, чтобы за тобой повсюду охранник таскался, как за Линой какой-нибудь? Но он, конечно, оказался прав, как всегда, впрочем. Видишь, как все вышло.- Саша обвел глазами комнату.
        - Где же они тебя нашли?- спросил Георгий.- Ты извини, но мне трудно представить, зачем бы ты мог в Чечню приехать.
        - Да никуда я не приезжал,- объяснил Саша.- В Москве они меня и нашли, да особо и искать не пришлось. Я по Проточному переулку шел, это на Смоленке, совсем рядом с нашим домом. Подошел такой вполне интеллигентный человек, попросил уделить ему пять минут для важного разговора, мы с ним просто к обочине отошли, а тут машина подъехала… И все, я дальше почти ничего не помню. Видимо, они меня на наркотиках держали, пока сюда не привезли, у меня до сих пор все руки исколоты.
        - А отец-то твой знает?- спросил Георгий.
        - О чем, о наркотиках? Да я же в зависимость не впал, зачем же ему знать.
        - Нет, о том, что ты здесь.
        - Мне трудно сказать,- ответил Саша,- знает ли он, что я именно здесь. Но он, конечно, знает, что я у них, то есть я даже сам не знаю, у кого, но он, я думаю, знает. Я с ним раз в неделю по телефону говорю, правда, по минуте всего,- объяснил он.- Это он потребовал. Сначала они меня просто на видео сняли и кассету ему отправили. Фингал поставили под глазом, целый спектакль разыграли,- засмеялся он,- как будто палец мне собираются отрезать. Но этот номер не прошел, насколько я понял. Да я вообще-то и не сомневался - отец у меня, знаешь… Он, в общем, тоже такой человек, который не обижается, а… У него менеджер работает - чеченец, но в Москве родился, а в Чечне этой, по-моему, раза два был за всю жизнь. Так вот, у него брата здесь похитили и выкуп стали требовать, так он сам сюда приехал, собрал какой-то отряд из родственников, еще какие-то в этом духе действия произвел - и все, брата ему вернули, а того, который похитил, привезли в багажнике машины, и он его лично расстрелял. Конечно, мой отец так себя не поведет, но ты знаешь, Дюк… Иногда я думаю, что он так не сделает только потому, что у него
здесь родственников нет, а по сути, он с этим своим менеджером согласен. Во всяком случае, они очень быстро ко мне переменились, прямо как по мановению волшебной палочки. Мне Малик потом настучал, вроде как по секрету: твой отец, мол, сказал, что выкуп заплатит, но за каждый твой синяк вычтет по миллиону долларов, а за каждую твою жалобу - по два… А они же, сам знаешь, ребята бескорыстные!- засмеялся Саша.
        - Давно ты здесь?
        - До того, как тебя привезли, около месяца просидел.
        «Странно, что отец его так долго деньги собирает,- подумал Георгий.- Хотя, наверное, ему такую сумму выставили, что не знаешь, в какую сумку столько и сложить».
        Словно в ответ на эти его мысли, Саша сказал:
        - Дело в том, что они меня просто поделить не могут. Это мне тоже Малик объяснил. То есть украли меня вроде бы одни, но заказали вроде бы вторые, но теперь еще третьи какие-то появились, которые вроде бы над вторыми старшие. В общем, процесс идет. Но когда я с отцом последний раз разговаривал, он мне сказал, что он уже и им сказал, что его терпение имеет предел и чтобы они побыстрее выясняли отношения. Так что скоро мы с тобой покинем эти гостеприимные места,- улыбнулся он.
        - Саша,- сказал Георгий,- ты не обижайся, но это действительно не шутки. Сколько ты им за уколы мои платил, отец твой платил то есть? Тоже по миллиону? Я же понимаю, что они в такой ситуации за каждый твой каприз по нолику к счету пририсовывают!
        - Пожалуйста, не надо так со мной,- серьезно попросил Саша.- Я понимаю, какое произвожу впечатление: капризного, сумасбродного папенькиного сынка. Но это не каприз, Дюк. Это, может, лучшее, что я в жизни могу сделать… И давай больше не будем об этом говорить, ладно?
        В его голосе при этом прозвучала такая спокойная воля, что Георгий подумал, что Саша, наверное, все-таки похож на своего отца, хотя сам вряд ли это понимает.
        - Ты мне лучше другое скажи!- Саша посмотрел весело.- Ты не знаешь, куда те кассеты девались, которые ты здесь наснимал?
        - Не знаю,- нехотя ответил Георгий.- По-моему, их сюда вместе со мной доставили, но что с ними потом сделали, этого не знаю. Может, в сортире утопили, а может, продали кому.
        - Мне кажется, это сейчас самое главное,- решительно заявил Саша.- Выяснить, где кассеты, и добиться, чтобы их вернули.
        - Да ведь за спасибо не вернут…- пробормотал Георгий.- Если они вообще целы.
        - Я думаю, все-таки целы,- не реагируя на первую часть фразы, сказал Саша.- Ребята здесь запасливые, просто так дорогостоящую вещь не выбросят. Посмотреть, что там снято, они вряд ли сумели, их же в видик не вставишь. Но приберегли, я думаю, на всякий пожарный случай. В общем, это-то и надо выяснить! Знаешь, я у кого-то читал, что из любой ситуации обычно бывает три выхода, но надо искать четвертый - гениальный. Вот мы его и поищем,- весело добавил он и попросил: - А ты мне все-таки расскажи, что ты снимал, как… Я же сам ничего такого не умею. Ну, то есть создавать ничего не умею, только, может быть, понимать… Стараюсь, во всяком случае, хотя бы понимать научиться.
        - Ты уже научился, Саша,- улыбнулся Георгий.- Да тебе и учиться не надо было - ты от роду такой.
        Они разговаривали далеко за полночь. Вернее, говорил Георгий, а Саша слушал, не перебивая его даже вопросами. И Георгий рассказывал так, как никому и никогда еще ни о чем не рассказывал. Может быть, только однажды Вадиму Лунаеву, но это было в другой жизни, все равно как и не было…
        Он рассказывал Саше о том, как впервые почувствовал, что же здесь вообще надо снимать, когда поймал объективом глаза солдата, вытачивавшего боек к допотопной зенитке.
        И о том, как увидел на улице в Гудермесе маму с девочкой. Они стояли в очереди за водой, мама была совсем молодая и до того красивая, что даже невозможно было поверить, что бывают такие красивые женщины. Она смотрела на Георгия с ненавистью и одновременно - с глубоко скрытым интересом. А девочка была маленькая, лет пяти, и тоже красивая, и смотрела на него совсем по-другому, без страха, с непонятным ему восхищением, и что-то шептала по-чеченски, а потом вдруг громко сказала по-русски: «Мама, смотри, большой дядя нас фотографирует… Какой смешной, какой рыжий!» - и засмеялась. И мама тоже улыбнулась и на мгновение взглянула на него так же, как ее девочка, а потом попыталась снова придать своему лицу выражение гордой ненависти, но это у нее уже не получилось.
        Он так и снял их: в толпе, в длинной очереди, но единственных.
        - День такой сумрачный был,- рассказывал Георгий.- Рассеянный свет… Тополя вдоль улицы - южные, высокие, узкие, как клинки. И тут вдруг солнце выглянуло, но не совсем, а в один только маленький проем между тучами - и сразу другой свет стал, рисующий, его еще рембрандтовским называют, я его очень люблю. И как раз в этот же момент листья на тополях от ветра перевернулись, но они не серебряными стали - знаешь, как всегда бывает, когда на тополях листья переворачиваются,- а свинцовыми. Стоят свинцовые тополя, дрожат все, как будто тоже от ненависти, и эта женщина - глаза сияют, притворяется, что она меня ненавидит, но не может притвориться, и девочка смеется… Мне так легко стало, Саша, так хорошо! И они, наверное, хорошо у меня получились.
        Он говорил и чувствовал, что его слова, словно по невидимой линии, идут прямо к Сашиному сердцу. Нет, не по невидимой - Георгий видел эту линию, связывающую их, так же ясно, как видел лунные лучи, пронизывающие комнату. Комната вся была серебряная в этих лучах и в отсветах лежащего за окном снега, а ему казалось, что она такая из-за света Сашиного сердца, и он не стеснялся красивости сравнения, потому что это не красивость была, а простая красота и правда - то, что и было для него в жизни главным.
        - Там очень много всего снято,- сказал наконец Георгий, припомнив, кажется, уже все эпизоды; впрочем, он все их видел перед собою так отчетливо, что и припоминать не пришлось.- Но, знаешь, мне все равно кажется, что этого мало…
        - Почему?- спросил Саша - не спросил, а словно выдохнул; в его тихом вопросе Георгий расслышал восхищение.
        - Потому что я, когда документальное кино попробовал снимать - во ВГИКе еще, на учебной студии, насколько успел, и даже не столько снимать попробовал, сколько просто думать про него начал,- так вот, мне еще тогда показалось, что этого мало, просто документальный материал отснять. Я, понимаешь, с вымыслом его хотел соединить, но так соединить, чтобы… Вот представь: если положить рядом, но только совсем вплотную, синий и желтый листы, то ты между ними увидишь зеленую линию. Ее нету вообще-то, но ты ее видишь яснее ясного! Вот так я хотел соединить правду и вымысел, понимаешь? Но только я и сейчас не знаю, как это сделать,- закончил он.
        - А ты знаешь, Дюк…- Саша порывисто сел на кровати и от волнения даже стукнул кулаком по подушке.- Знаешь, я, кажется, понимаю, как это можно соединить! Ты не обижаешься, что я с такими глобальными советами лезу?- уточнил он.
        - Давай!- засмеялся Георгий.- Чем глобальнее, тем лучше.
        - По-моему, надо поступить очень прагматично,- торопливо, чуть задыхаясь, сказал Саша.- У тебя есть драгоценный документальный материал, так? Так, так! Значит, и художественный материал тоже надо взять драгоценный, мелочиться тут нечего! Тогда все это приобретет совсем другой масштаб - очень большой масштаб. Взять, например, «Кавказского пленника» - можно Пушкина, но лучше Толстого - и фильм снять. С каким-нибудь великим режиссером и с великими актерами, чтобы все на высшем уровне. И эти кадры твои в него вставить. Но, конечно, не механически вставить, а как-то тонко, с очень глубоким чутьем и вкусом. А вот как - этого я уже не знаю… Я же не художник,- грустно добавил он.
        Они еще немного поговорили о том, кого можно считать художником, а кого нельзя, потом еще о том, какой режиссер мог бы снять фильм про кавказского пленника, а потом Георгий почувствовал, что глаза у него сами собою закрываются… Все-таки еще сказывалась болезнь, хотя рана на плече больше не открывалась и кашель почти прошел.
        - Саш, я посплю немного, а?- попросил он.- Что-то устал…
        - Извини, Дюк!- спохватился тот.- Это меня занесло куда-то… Спи, конечно, спи. Спокойной ночи!
        Георгий уже почувствовал, что медленно, счастливо исчезает, как будто растворяется в серебряном воздухе комнаты, когда до него, словно издалека, опять донесся Сашин голос:
        - Дюк, а, Дюк… Ты совсем спишь?
        - Н-не совсем-м…- собрав остатки сознания, пробормотал Георгий.- А что?
        - Да, понимаешь, я давно хотел тебя спросить, но все как-то не решался… Если тебе неловко будет отвечать, то не надо.- Голос у него был смущенный.
        - Мне ловко,- безуспешно пытаясь стряхнуть сон, сказал Георгий.- Что?
        - Наверное, у тебя было много женщин, да?- спросил Саша.
        Георгий ожидал какого угодно вопроса, кроме этого! Он даже про сон забыл - сел на кровати и вгляделся в Сашино лицо, освещенное луной. Лицо тоже было смущенное, как и голос; Саша отводил глаза.
        - Ну-у, в общем,- пробормотал Георгий,- это не было проблемой… А почему ты спрашиваешь?- осторожно поинтересовался он.
        - Потому что у меня это как раз было проблемой,- вздохнул Саша.- Помнишь, я тебе говорил, что из-за отсутствия борьбы за выживание в мужчине появляется что-то ущербное? Видимо, девушки во мне это чувствовали. Во всяком случае, я никогда не замечал с их стороны никакого интереса,- пожаловался он.- Да еще вид у меня неспортивный, мускулов никаких… Ну что я могу сделать, если мне не нравится мускулы качать?
        - Да ничего ты не должен делать.- Георгий еле сдерживал улыбку, но понимал, что улыбнуться сейчас значило бы смертельно обидеть Сашу, а он лучше сам себе зашил бы рот, чем обидел бы его дурацкой улыбкой.- Я тоже мускулы никогда не качал.
        - Тоже!- хмыкнул Саша.- Хорошенькое «тоже»!
        - Просто я плавал много,- объяснил Георгий.- И на веслах ходил. И совсем не специально, я же у моря вырос, Таганрог же на Азове стоит. И камера довольно тяжелая, да еще штатив - вместо гантелей получается.
        - Ты так говоришь, как будто оправдываешься,- покачал головой Саша.- Но я ведь совсем не для того спросил. Я совсем другое хотел спросить… Я хочу понять: чего они во мне не чувствуют? Ну, силы, страсти, таланта, наверное, да? Я, знаешь, все-таки не верю, что им от нас только деньги нужны. Ведь в этом случае они на меня гроздьями вешались бы, правильно? Как ты думаешь, Дюк, что им от нас нужно?
        Если бы Георгий мог сказать ему то, что сам когда-то понял рядом с безоглядной Ниной: «Ты им нужен, Саша, ты, весь как есть, весь какой есть, и больше ничего!» - да еще привести ему ту самую девушку, которой Саша был бы нужен весь как есть,- то сделал бы это немедленно. Но он ведь не знал девушку, которой нужен был бы Саша, он только знал, что это единственный правдивый ответ…
        Саша воспринял его молчание по-своему.
        - Видишь,- сказал он,- ты тоже понимаешь, что их ко мне безразличие вполне естественно.
        - Просто тебе дуры попадались,- сказал Георгий.
        - Да ну!- удивился Саша.- Почему обязательно дуры? Вполне умные девушки, начитанные.
        - Какая разница, начитанные или нет?- пожал плечами Георгий.- Если ничего в тебе не чувствовали, значит, дуры. Погоди, они еще знаешь как в тебя будут влюбляться!- добавил он.
        - Ты правда так думаешь или просто обманываешь меня, чтобы я тебе спать не мешал?- недоверчиво спросил Саша.
        - Правда, Саша, правда. Тебя нельзя обманывать,- ответил Георгий.
        Глава 8
        Полина добралась до дому так поздно, что уже вообще-то было рано и можно было бы не добираться. Глюк уговаривала переночевать у нее на чердаке, потому что «маньяки, сама понимаешь, по Москве табунами шляются, и что у тебя там дома такого особенного?» - но она решила все-таки вернуться домой. Черт его знает, вдруг ему опять плохо станет, всего два дня ведь прошло, вряд ли так уж сразу помогли уколы этой его красавицы… Да Полине и раньше не сильно-то нравилось ночевать у Глюка.
        Она, может, и вовсе не пошла бы к Дашке, но та позвала ее по делу. Затевалась выставка, в которой собирались принять участие «уйма нормальных людей», и Глюк считала, что Полинке пора выйти из своего затворничества - «далась тебе, Полли, эта мозаика, ты что, Дом культуры строить подрядилась?» - и принять участие в нормальной человеческой акции.
        Будущую акцию обсуждали бурно, пили всякую дрянь, и Полина сама не заметила, как засиделась до трех часов ночи. Пришлось поймать какую-то левую машину, водитель которой показался слегка обкуренным, но зато пообещал, что довезет девушку бесплатно, потому что рыжих обожает, и пусть она его не боится - он сторонник однополой любви.
        «Папа бы, наверное, в соляной столб превратился, если б это увидел»,- подумала Полина, садясь рядом с «голубым» водителем.
        Впрочем, это был далеко не первый ее поступок, который вряд ли одобрил бы папа, поэтому мысль не задержалась в ее голове надолго.
        Окна родительской квартиры были темны, а окно гарсоньерки, к ее удивлению, светилось чуть приглушенным светом.
        «Бессонница у него, что ли?- подумала Полина, взбегая на пятый этаж.- Или опять?..» И сердце у нее похолодело.
        Она вошла в прихожую и сразу же услышала Георгиев голос, доносящийся из-за приоткрытой двери комнаты.
        - …если даже силой захотят отобрать, то я каждого, кто попробует, убью, и пусть что хотят, то со мной и делают.
        «Ишь ты!- с веселым облегчением подумала Полина.- Мало ему, видать, одной дырки в плече! А с кем это он, кстати, так мило беседует?- сообразила она.- По телефону, что ли?»
        Но Георгий беседовал не по телефону.
        - Это не понадобится, Дюк,- услышала она голос его собеседника и насторожилась.
        Голос был какой-то… усталый, что ли, или суровый, или просто спокойный? Нет, что не спокойный - точно, но вот какой?
        Полина на цыпочках прошла на кухню, стараясь не произвести никакого шума. Ей почему-то стало не по себе от звуков этого голоса, и она не хотела показываться на глаза человеку, которому он принадлежал.
        Не включая свет и не раздеваясь, она присела на краешек табуретки и прислушалась.
        - Вы хотя бы теперь обо мне не… затрудняйтесь, Вадим Евгеньевич,- сказал Георгий; его голос звучал глухо, словно из могилы.- И так я…
        - Что - и так ты? Брось, Дюк. Ты не я, ни в чем ты не виноват.
        - Вы совсем как он говорите.- Полина еле расслышала эти слова, так тихо они были произнесены.- А я, как мне жить теперь, не знаю. Да и не хочу.
        - Брось, брось,- повторил Георгиев собеседник.- Что с плечом у тебя?
        - Ничего страшного.
        - Может, врач нужен?
        - Да тут есть врач. Как раз сегодня заходил.
        «С Юркой, значит, разговор имел,- подумала Полина.- Неужели он из-за этого такой мрачный?»
        - Я тебе сразу позвоню, как только все выясню. И… просто так позвоню. Или зайду. Можно?
        - Зачем вы спрашиваете?
        - Ты мне тоже звони. Теперь ведь… Звони, Дюк.
        Георгиев собеседник вышел из комнаты. Полина вскочила и вжалась в стенку за дверью, как будто он собирался заглянуть на кухню. Но на кухню этот человек не заглянул, а те несколько шагов, которые он сделал по короткому коридору, показались Полине такими, как будто он нес что-то страшно тяжелое. На слух показалось или… на чувство - так, наверное.
        Хлопнула входная дверь. Полина подошла к окну. У подъезда стояла темная машина со включенными фарами, за нею еще одна - огромная, как танк. Как это она не заметила такой кортеж, когда входила в подъезд? Просто заторопилась оттого, что увидела в окне свет… И как это все, кстати, въехало во двор через запертые ворота?
        Как только Георгиев собеседник показался в дверях подъезда, рядом с ним неведомо откуда возник охранник, распахнул перед ним дверцу первой машины, захлопнул - и оба автомобиля исчезли мгновенно, как призраки.
        И Георгий появился в дверях кухни как призрак - во всяком случае, так тихо, что Полина вздрогнула. Или просто она никак не могла привыкнуть к тому, что он такой большой, особенно в полумраке?
        - Почему ты не раздеваешься?- спросил он.- Я же слышал, как ты пришла.
        - Да как-то…- пробормотала Полина.- Страшноватый у тебя какой-то гость.
        - Я его ждал,- сказал Георгий.- Хотя не ждать должен был, а сам к нему пойти. Но я не мог.
        - Ну конечно, ты же заболел,- кивнула она.- Как ты себя чувствуешь, кстати?
        Сама того не замечая, Полина говорила робко и смотрела испуганно.
        У него что-то такое стояло в глазах, что у нее мороз проходил по коже.
        - Не потому,- не отвечая на вопрос о здоровье - кажется, он его даже не услышал,- сказал Георгий.- Я по малодушию своему не мог.
        - Ну, это ты зря,- пожала она плечами.- Какой же ты малодушный?
        - А ты откуда знаешь, какой я?- Он вдруг улыбнулся - хоть и невесело, но все-таки…
        - Это мне мой гигантский жизненный опыт подсказывает.- Полина тоже сразу повеселела; во всяком случае, ее непонятная робость развеялась.- Может, поедим чего-нибудь? А то я только пила весь вечер, да и то гадость какую-то.
        - Ты куртку сначала сними.- Он сам снял с нее расшитую бисером дубленку, которую она не заметила как расстегнула - просто теребила, волнуясь, пуговицы.- Очень спать хочешь?
        - Да не то чтобы очень,- сказала Полина.- А что, надо что-нибудь делать?
        - Ничего не надо. Я думал… Можно, я посижу здесь немного, а?
        - На кухне, что ли?- удивилась она.- Да сиди на здоровье сколько хочешь, если нравится.
        Георгий тут же опустился на табуретку и, почему-то не выпуская из рук Полинину дубленку, невидяще уставился в стену.
        - Егор…- проследив его взгляд, спросила Полина; голос у нее дрогнул.- Егорушка, что с тобой?..
        Он тоже вздрогнул - то ли от звуков ее голоса, то ли от того, во что всматривался этим своим жутковатым взглядом.
        - Я сейчас уйду,- словно извиняясь, торопливо проговорил он.- Ты сейчас ляжешь, не сердись…
        - Слушай, хватит, а?- Полина немедленно рассердилась.- То посижу, то уйду, то не спи, то вали спать… Ну-ка, отдай мою верхнюю одежду и немедленно говори, что с тобой!
        - Не уходи, Полина, пожалуйста.- Он прижал к себе ее дубленку, видимо, таким странным образом отреагировав на замечание про верхнюю одежду.- Я не хотел тебе навязываться, но мне, честное слово, так плохо, что…
        - Плечо болит?- испугалась она.- А температуру ты мерил?
        - Да какое там плечо!- Глаза его вспыхнули таким лихорадочным огнем, которого в них не было даже от температуры.
        Вспыхнули - и тут же погасли, словно дымом заволоклись.
        - Почему ты сказал, что тебе жить не хочется?- тихо спросила Полина.- Я случайно услышала…
        - Я правда не хотел тебе навязываться,- повторил он.
        - А ты захоти.
        Полина села на вторую табуретку. Теперь они с Георгием сидели друг напротив друга, разделенные кухонным столом. Кусочки смальты, разбросанные по столу, поблескивали в свете уличного фонаря ласково и загадочно.
        - Что я, камень какой?- сердито спросила она.- Мне и рассказать ничего нельзя по-человечески?
        - Ты не камень.- Он коротко улыбнулся, но глаза не повеселели от улыбки: не сделались светло-карими, а остались темными, дымными.- Ты как огонек.
        - Огонек!- хмыкнула Полина.- Смотри не обожгись.
        Последние слова она, впрочем, проговорила растерянно, потому что Георгий взял ее руку и прижал к своей щеке, как тогда, без сознания, потом потерся о ее руку щекою, поднес к губам, быстро поцеловал в ладонь и, наклонив голову, спрятал в ней лицо - именно спрятал, хотя его лицо не могло ведь уместиться в Полининой ладони…
        - Мне совсем плохо,- сказал он, не поднимая головы.
        - Егорушка, ну не надо так, а?- Полина почувствовала, что сейчас заплачет.- Ну не говори так, а? Ты возьми да просто и скажи, что с тобой случилось. Просто скажи, и все!
        - Я просто скажу,- послушно повторил он.
        Все попытки выведать у Саши, на каких условиях лично ему, Георгию, удастся покинуть «эти гостеприимные места», успехом не увенчались. Саша был тверд как скала и все вопросы на эту тему игнорировал, не боясь показаться невежливым.
        Малик в последнее время стал неразговорчив и даже резок с ними, поэтому Георгий предпочитал ни о чем его не расспрашивать. А больше никого они и не видели: к окну подходить Малик категорически запретил, комнату стал проветривать сам, открывая окно минут на пять, при этом держал своих пленников под прицелом автомата, а во все остальное время окно было теперь закрыто снаружи ставнями.
        - Видимо, переговоры вступили в решающую фазу,- заметил Саша.- Новый год будем дома праздновать.
        Георгий предпочел промолчать - не из суеверия, а просто потому, что ничего об этом не знал. Саша не сообщил ему, о чем в последний раз говорил с отцом, и какие же он мог бы строить предположения насчет Нового года, если даже ближайшие дни, а то и часы тревожили неизвестностью?
        Он чувствовал эту тревогу просто физически, поэтому, когда однажды утром Малик широко распахнул дверь комнаты, Георгий сразу понял, что тот пришел не с завтраком.
        - Глаза друг другу завязывайте, быстро!- скомандовал он, бросая Георгию и Саше две черные косынки.- И руки давайте оба!
        Щелкнули наручники, захлопнулась за спиной дверь.
        - Все, что ли?- спросил Саша.
        - Молчи!- рявкнул Малик; в его голосе не осталось и следа привычной доброжелательности.
        - Как это «молчи»?- возмутился Саша.- Я что, немой? А кассеты? Вы же обещали! Я без кассет никуда не пойду,- упрямо сказал он, не обращая внимания на то, что Георгий дергает рукой, прикованной наручниками к его руке.
        - Вот твои кассеты, полный рюкзак, можешь пощупать,- слегка сбавив тон, ответил Малик.- Георгий понесет, ты хотя бы сам себя донес. Мы честные люди, что обещали, то всегда делаем.
        - Да уж…- начал было Саша, но тут Георгий так ткнул его в бок, что он замолчал.
        Дорога вниз, с гор, по всему была похожа на дорогу наверх. Так же дергали за веревку, привязанную к наручникам, так же - ну, может, чуть слабее - подталкивали в спину прикладами… Но теперь Георгий чувствовал не уныние, душевное и физическое, а полную собранность - оттого, что эта дорога, которой он не видел сквозь темную повязку, все-таки, наверное, вела к свободе, а еще больше оттого, что Саша был рядом. Георгий каждую секунду чувствовал его присутствие, слышал его прерывистое дыхание и время от времени спрашивал:
        - Очень устал, Саша, а? Ты потерпи, немного еще потерпи!..
        Конечно, он устал - это чувствовалось и по дыханию, и по сбивчивым шагам. Георгий и сам устал, хотя был гораздо лучше подготовлен к долгим переходам, несмотря на болезнь и на то, что давно не был на воздухе.
        Он уже почувствовал, что темнота перед глазами начинает вспыхивать разноцветными пятнами, когда их конвоиры наконец остановились.
        - Дальше на машине поедем,- услышал Георгий голос Малика.- Я с вами сзади сяду, если что-то глупое подумаете, сразу застрелю. Понятно, да?
        - Понятно,- быстро ответил Георгий, не дожидаясь какого-нибудь Сашиного вопроса.
        Рюкзак с кассетами он с самого начала нес за спиной, поэтому спрашивать было, в общем-то, не о чем.
        Судя по тому, что стремительно летящая машина то и дело подскакивала на ухабах, ехали они не по асфальту. Иногда машина буксовала, визжала колесами, но все-таки выталкивала себя из ям; это был какой-то мощный внедорожник.
        Примерно через час пути машина остановилась. Малик приказал выйти и сразу же пересесть в другую машину - на этот раз поплоше, с раздолбанными амортизаторами и скрипучими тормозами. Впрочем, Георгию было не до того, чтобы оценивать качество транспортировки. Он чувствовал, что каждая секунда коротким ударом отдается у него в голове и в сердце, но вместе с тем не мог сообразить, много ли их прошло, этих секунд.
        - Значит, так,- сказал Малик,- объясняю, как будем действовать. Сейчас приезжаем, из машины выходим, проходим немножко пешком, потом я вам глаза развязываю, наручники снимаю, вы медленно идете вперед. Медленно, не бегом, понятно, да? Те, которые вас ждут, тоже знают, что к вам бежать нельзя, иначе мы стреляем. А кто вас там встретит, куда поведет, это мне неинтересно, я свое дело сделал. Вам на меня обижаться не за что, да? И мстить мне тоже не за что.
        - Мы на тебя зла не держим,- сказал Саша.
        - Эх, Саша, хороший ты парень,- усмехнулся Малик.- Только такие, как ты, всегда мальчишками остаются, никогда мужчинами не становятся, потому что…
        - Ладно, ладно,- перебил его Георгий.- Много ты понимаешь, кто кем становится. На отца его посмотри.
        - Да, у такого отца есть чему поучиться,- согласился Малик.- Все, ребята, приехали!
        Только когда они прошли последний километр и Малик снял наконец с их глаз повязки, Георгий понял, что до места добирались почти целый день; так-то он уже не чувствовал усталости. В синих декабрьских сумерках поблескивал снег, темнели ветки голых, по-южному стройных деревьев вдоль лесной дороги…
        На дороге Георгий увидел довольно большую группу людей - почему-то женщин с детьми, стариков.
        «Обманули, что ли?- мелькнуло у него в голове.- Никакая не свобода, а этим сейчас отдадут!»
        От одного из прежних, еще до Малика, своих охранников он знал, что такое практикуется часто: жителям села, в котором при зачистке погибло много людей, отдают на растерзание русских пленников, чтобы хоть как-то удовлетворить жажду мести осиротевших родственников.
        - А кто это?- удивленно спросил Саша, потирая затекшие от наручников запястья.
        - Не бойся, это уважаемые люди,- объяснил Малик.- Они за вас отвечают. Из их села человек в Москве с человеком от твоего отца договаривался.
        - А чего они ждут?- все-таки не понимал Саша.
        - Они смотрят, чтобы мы все правильно сделали,- усмехнулся Малик.- Мы за вас деньги уже получили, а теперь еще одного их родственника получаем. Поэтому они смотрят, чтобы все было по-честному: мы с деньгами не убежали, ваши - человека им отдали. Вот он идет!- вдруг воскликнул он.- Все, ребята, идите вы тоже! Медленно идите, помните, да?
        - Саша, пока держись рядом, а как только через толпу пройдем, встань прямо передо мной и иди не оглядываясь,- сказал Георгий.
        - Почему?- удивился Саша.
        Можно было позавидовать его спокойствию - в его светлых внимательных глазах даже светился интерес к происходящему!
        - Без почему, Саша,- ответил Георгий.- Так надо.
        Сам-то он понимал, почему. Впереди все-таки, наверное, были те люди, которые приехали за ними, а вот позади оставалась мрачная толпа, которую Георгий при всем желании не мог считать предсказуемой. Да и не было у него такого желания. У него вообще не было сейчас желаний - все его тело, все нервы были напряжены, и он чувствовал себя стрелой на тетиве.
        - Пожалуйста, если ты так считаешь,- пожал плечами Саша.- Вот так идти?
        - Да.
        Люди в толпе молчали. Пока шли мимо них, Георгий сжимал Сашину руку, а потом, как только толпа осталась сзади, он подтолкнул Сашу вперед и поставил прямо перед собою. Узкие Сашины плечи исчезли за его плечами, и весь Саша скрылся за ним - так, что его вообще не было видно сзади, в этом Георгий был уверен.
        Они медленно шли по пустой лесной дороге к маячащим далеко впереди фигурам людей.
        И вдруг, когда они не отошли от толпы еще и на пятьдесят метров, Саша остановился и резко обернулся, чуть не уткнувшись носом Георгию в грудь.
        - Ты что?- Георгий даже споткнулся от неожиданности.
        - А кассеты, Дюк?!- воскликнул Саша.- Они же не отдали!
        - Все отдали, все у меня - рюкзак же на мне!
        Эта заминка - когда Саша повернулся лицом к толпе и выглянул из-за Георгия, словно кто-то должен был их догнать, чтобы отдать рюкзак с кассетами,- длилась несколько секунд, не больше. Но выстрел прозвучал еще быстрее - первый выстрел, и сразу же второй.
        Георгий упал сразу после первого, подминая Сашу под себя. Вторая пуля просвистела уже у него над головой.
        И тут же тишина взорвалась криками, звуками ударов, русской и чеченской руганью…
        - Ты что сделала?!- громче всех послышался голос Малика.- Сука, блядь, ты что делаешь, а?!
        - Это ты что делаешь?- зашелся ответным криком женский голос.- Все за деньги можно купить, да?! Моего сына бесплатно убили, а те, богатые, тебе за своих сыновей деньги заплатили, так пусть их сыновья живут, а мой пусть мертвый лежит?! Не будут они жить, я их сама убью, если ты не мужчина, а баба продажная, сам ты блядь!
        Георгий слышал эти слова, но не понимал их. Он приподнялся с земли, стоя на коленях, наклонился над лежащим Сашей и спросил, задыхаясь:
        - Сильно испугался, да?
        Саша молчал, хотя глаза его были открыты и смотрели удивленно.
        Георгий почувствовал, что холод проходит у него по позвоночнику и от этого невыносимого холода волосы встают дыбом.
        - Саша, ты что?!- Ему показалось, что он кричит, но из горла вырвался только невнятный сип.- Ты ударился?!
        Он выкрикнул, то есть высипел, это с надеждой - может, и правда Саша просто ударился затылком, потерял созание, потому и…
        Почему Сашины губы синеют - это было видно даже в синих сумерках,- Георгий понимать не хотел. Он не мог понимать такое, этого не могло быть, этого не должно было быть!
        Но это было.
        - Саша!- Теперь он действительно закричал, приподнял его за плечи; Сашина голова безжизненно откинулась назад; Георгий подхватил ее ладонью.- Саша, не надо, пожалуйста, ну я прошу тебя! Что же я наделал?!
        Вдруг он увидел, как Сашины губы дрогнули. Он склонился к самым этим синим губам и услышал - не голос, а, казалось, только дыхание.
        - Ты… Но ты же совсем не виноват, Дюк…- выдохнул Саша.
        И умер.
        - И умер,- повторил Георгий.- Умер. А я живой. Можно это выдержать?
        Полина молчала. Она понимала, что выдержать это нельзя - что он выдерживать это не может… Он сжимал ее руку, и она чувствовала, какая сильная у него рука и какая сейчас беспомощная.
        - Это его отец к тебе приходил?- спросила она, чтобы хоть что-нибудь спросить.
        - Да. Я ведь знал его, оказывается, отца Сашиного. Мистика какая-то, страшно тесный мир.
        - Давно знал?
        - Не давно, и даже совсем недолго, часа три всего. Но как-то так знал, что как будто всю жизнь.
        - А он знал об этом - Саша знал?
        - В самом конце узнал, случайно. Да ведь и я случайно понял… Он же мне и сказал, Саша: мистика, мол, Дюк, и мир страшно тесный! Мы ведь с ним все время разговаривали, обо всем, с ним, знаешь, так легко было говорить…- Глаза у Георгия потемнели еще больше.- Ну вот, однажды я ему сказал: «Только теперь я, Саша, понимаю, что такое врожденные заслуги». А мне ведь про них как раз отец его и говорил когда-то. Что это такие заслуги, которые даются рождением. Даже не происхождением, а вот именно рождением. Смотришь на человека и сразу понимаешь: ему это можно, потому что он от роду такой… Как Саша.- Георгий на секунду отпустил Полинину руку, чтобы щелкнуть зажигалкой, и тут же снова накрыл ее ладонь своею, сжал пальцы.- А он засмеялся и спросил: кто это тебе, Дюк, Гете цитировал, или это во ВГИКе студенты такие книжки читают, или маклеры? Нет, говорю, не студенты и не маклеры, а, можешь себе представить, бизнесмены, нефтяные магнаты. Он как-то вздрогнул и спрашивает: какие же, если не секрет? Да никакой не секрет, я случайно у художницы одной с магнатом этим познакомился, а потом мы с ним полночи
разговаривали, потому что между нами как будто искра какая-то вспыхнула… Я тогда даже не знал, кто он, ну, он представился - Вадим Лунаев, но я же этой стороной жизни вообще не интересовался, это уж потом только понял, что он магнат, да и что там особенно понимать было, достаточно два раза «Новости» по любому каналу посмотреть… Я ему поэтому даже не позвонил потом ни разу, хотя очень хотелось, но как-то… Не хотелось, чтобы он подумал, что я тот разговор как-нибудь использовать захочу. Деньги у него стану клянчить под свои великие творческие планы… В общем, не сложилось. Ну, я Саше все это рассказал, а он вдруг как засмеется. Вот ведь, говорит, Дюк, правда, что от судьбы не уйдешь! Ничего, вернемся в Москву, пообщаешься еще - папа будет очень рад… Вот и пообщались.- Георгий сломал в пепельнице недокуренную сигарету.
        - Ты его сегодня в первый раз увидел… после всего?- спросила Полина.
        - Да. Я из Чечни в Москву не поехал,- ответил Георгий.- Сашу какие-то люди от его отца… ждали, я его до них донес, с ними до Моздока добрался, а потом - не мог я сразу в Москву, сразу к Вадиму… Я к маме поехал, в Таганрог.
        - Надолго?- зачем-то спросила Полина.
        - Нет, ненадолго. Она умерла.
        - Как?!- ахнула Полина и растерянно, бестолково спросила: - Но почему?..
        - Вот так. Потому что вокруг меня одна сплошная смерть, это еще с Нины началось, и все из-за меня.
        - Но почему же из-за тебя? Ты же…- начала было Полина.
        Но Георгий перебил ее:
        - А из-за кого? Нина - ну, это та девушка, с которой я в Чертанове жил,- из окна бросилась, потому что я от нее ушел, а я ведь знал, что она без меня жить не будет, но я влюбился, в другую влюбился, и не мог я поэтому с Ниной жить, и… Но и что же, что не мог? Я же знал, что Нинка с собой может сделать, и при чем тут влюбился, не влюбился… Она то самое и сделала.- Он замолчал. Полина чувствовала, что он дрожит весь, от сжимающей ее руку ладони до сердца.- И мама… Она не знала даже, что я в Чечне, я ей не говорил, но, когда все это случилось, ей из Москвы позвонили, стали выяснять, где я, что я… Режиссера ведь моего убило, ну, кому положено, и спохватились наконец: кто это вообще, что это? Может, ответственности боялись, не знаю. В общем, позвонили ей, сказали, что я пропал, и откуда только телефон узнали…
        Глава 9
        Георгий не помнил, как доехал до Таганрога.
        Он всегда любил эту дорогу - через степь, через пахнущий травами теплый ветер, к морю, к морю! В Москве ему страшно не хватало простора, и у него сердце замирало, как только поезд подъезжал к Азову, и он чувствовал себя так же, как чеховский Егорушка: едет мальчик по огромной, словно для великанов расстеленной степи, о жизни думает…
        Сейчас он не думал ни о чем. Да и травами не пахло - степь лежала бесснежная, черная, какая-то зловещая. Но на сердце у него было так черно, что он не замечал черноты вокруг.
        Он ничего не замечал - шел по городу, по знакомым, сбегающим к морю улицам, мимо солнечных часов, по которым маленьким научился определять время, мимо городского сада… И не думал ни о чем - даже о том, что скажет матери, как объяснит такое долгое свое отсутствие.
        Но объяснять ничего не пришлось.
        Ключей от маминой квартиры у Георгия не было. Да у него теперь и никаких ключей не было, и документов тоже - все это сгинуло бесследно. Он позвонил раз, другой, третий, долго ждал, прислонившись плечом к маминой двери, потом сел на пол под дверью, не понимая, почему она не открывает… Потом открылась дверь напротив, вышла соседка тетя Валя - в том заторможенном состоянии, в котором он находился, Георгий, наверное, ее не узнал бы, но она же всегда здесь жила, он знал ее столько, сколько знал себя, и кто еще это мог быть?- и ахнула:
        - Господи, твоя воля, это кто ж такой страхолюдный?- и, присмотревшись, закричала: - Ты, Гошенька, неужели ты?!- и заплакала.
        Все, что произошло за эти полгода, уместилось всего в полчаса ее рассказа. Георгий сидел на стуле посреди маленькой - такой же, как у мамы,- тети-Валиной комнаты, смотрел в пол и молча слушал.
        - Аня ведь сразу почувствовала, что с тобой неладно,- рассказывала тетя Валя.- «Что-то,- говорит,- давно он не звонит из заграницы этой, а по телевизору показывали, там прямо с улицы можно куда хочешь звонить, прямо из автомата». Я ей: «Может, денег у него нету, чтобы часто звонить-то!» А она: «Как же нету, ведь он работает, не шалберничает. Мне-то сколько он из Москвы присылал, уж я просила-просила: «Не шли столько, Егорушка, разве мне много надо, на лекарства только, ты себе оставь, ты молодой…» А он, ты то есть,- пояснила тетя Валя,- говорит: «Мне хватает, мама, я много зарабатываю». Ну вот, все ей было неспокойно, все за сердце хваталась, а потом и дождалась звонка… Она ко мне вечером прибежала, Аня-то, лица на ней нету. В Чечне, говорит, пропал, говорят, что ищут, да кому надо его искать! Плакала, плакала, потом говорит: «Я сама искать поеду, сколько таких случаев, если в плену, то матерям отдают». Я ее отговаривала,- словно оправдываясь, сказала соседка.- Говорила: «Аня, опомнись, куда ты поедешь, кто тебя туда пустит, да и как его там найдешь? Молись,- говорю,- Богу, может, поможет». А она:
«Нет, завтра же и поеду, прямо с утра, сначала в Москву, что смогу, разузнаю, а потом туда». И поехала бы, да не привел Господь. Я слышу - целый день у нее дверь не открывается, а с чего бы, ведь и правда ехать собиралась. Звонила, стучала, потом слесаря вызвала. Зашли, а она на диване лежит - и сама одетая, и постель не стелена, видно, не успела… Это хорошая смерть, Гоша, легкая смерть.- Георгий вздрогнул, услышав эти слова.- А что ты думаешь? Инфаркт ее убил - и не мучилась. Разве лучше было бы, если б инсульт, да паралич, да…- Тетя Валя махнула рукой.- Пожалел ее Господь.
        «Я не пожалел»,- подумал Георгий, но так и не произнес ни слова.
        - Пойдешь уже?- спросила соседка, когда он поднялся со стула.- Погоди, Гошенька, ключи-то Анины у меня. И деньги тебе отдам, деньги мы нашли, да и что искать, какие у нас схованки, известно - под бельем в шкафу. Мы лишнего не взяли, ты не думай, только на похороны, на девятины тоже, и на сороковой день помянули Аню, не обидится душа ее на нас… Что ж с тобой-то было?- всхлипнула она и торопливо добавила: - Ну, не говори, не говори, потом расскажешь, чего уж теперь.
        Он знал, что не останется здесь даже на ночь. Просто не сможет остаться в этих стенах, которые видели, как мама умирала в одиночестве.
        Георгий вошел в квартиру, долго стоял на пороге маленькой комнаты, которую мама называла залом. Сам он до армии, до Москвы, до того, как покинул этот дом, жил во второй, еще меньшей комнатке их с мамой тесной квартиры.
        Здесь ничего не изменилось. Да и что могло измениться за полгода, если не менялось с самого его детства? В углу швейная машинка, посередине комнаты круглый стол, на нем скатерть с наполовину выдерганной бахромой - это он сам и повыдергивал, когда был маленький. На скатерти кружевная салфетка, на салфетке хрустальная ваза - единственная мамина ценность, подарок от ее швейной фабрики к какому-то юбилею…
        На стене висели три фотографии в самодельных деревянных рамочках. На одной был он сам - трехлетний, только что вынырнувший из моря, с мокрыми рыжими волосами и счастливой улыбкой. На другой мама была снята с отцом, и, наверное, потому, что отец обнимал ее, улыбка у мамы была такая же счастливая, как у маленького Георгия. Да их, может, в один день и сделали, эти фотографии.
        Мама едва доставала макушкой отцу до груди, и от этого еще яснее чувствовалось то, чем так и дышал весь его облик: широкая, свободная сила и такая же душа…
        Третью фотографию Георгий сделал уже сам, он даже на конкурс во ВГИК ее посылал, потому что очень любил. Это была единственная фотография, на которой мама через много лет улыбалась точно так же, как тогда, с отцом, и так же весело, без всякой опаски, смотрела из-под длинной рыжей челки. Георгий сам ее сюда и повесил, чтобы мама хотя бы вспоминала, какая она была…
        Он снял со стены все три фотографии, поискал глазами, куда бы их положить - у него не было даже сумки, только рюкзак с кассетами,- и положил в старый чемодан с железными уголками. В детстве он еще удивлялся: откуда взялся дома этот чемодан, ведь мама никогда никуда не ездила.
        В чемодане лежали две бутылки абрикосового самогона. Мама покупала абрикосовку у соседа, специально для сына, потому что в Москве, конечно, такой не было, и Георгий возил этот благоуханный самогон еще во вгиковскую общагу - все девчонки визжали от восторга.
        Во всех чеченских ямах и подвалах он как о самой большой радости думал о том, чтобы по-человечески помыться. Но сейчас даже ванну не налил, помылся под душем, торопливо и без удовольствия, и наконец переоделся из тельняшки и камуфляжных штанов в домашнее - в то, что нашел в шкафу, в старые свои, со школьных еще лет оставшиеся, вещи, которые мама зачем-то берегла.
        Его грязно-желто-белый кожух, который он когда-то стеснялся носить в Москве и поэтому привез обратно в Таганрог, висел в шкафу как парадный костюм. Кожух Георгий тоже надел - больше надеть было нечего, а как он выглядит, ему теперь было все равно.
        Он отдал тете Вале ключи, сказал, что уезжает в Москву, и, не дождавшись даже, пока высохнет после душа голова, вышел на улицу.
        Город, как и степь, весь был пронизан ледяным ветром; так всегда здесь было зимой. Пока Георгий шел к кладбищу, ветер выстудил его насквозь, он не чувствовал ни головы, ни всего своего большого тела, но не замечал этого.
        После кладбища он сходил только к морю - постоял у самой воды, посмотрел на свинцовые волны, которые низовой ветер гнал в залив, повернулся и ушел, не оглядываясь. Море всегда давало ему силы, он мог плавать бесконечно долго и чувствовал при этом, как напитывается жизнью, и даже если не плавал, а только смотрел на море, то чувствовал то же самое. Но теперь ему не хотелось ни плавать, ни смотреть, и жить тоже не хотелось.
        Собственно, ему и в Москву не хотелось ехать. Он пошел на вокзал машинально, просто чтобы куда-нибудь идти и куда-нибудь ехать, и только в поезде сообразил, что приедет под самый Новый год, а значит, вряд ли попадет в квартиру: где он будет искать Полину с ключами?
        Москва встретила его метелью, которую Георгий не заметил - точнее, не осознал - так же, как ледяной ветер Таганрога. Он шел по пустынному Ленинградскому проспекту, снежные смерчи вихрились у его ног, и ему казалось, что его сейчас совсем заметет снегом, и хорошо.
        Он любил Москву, он полюбил ее сразу, сам не понимая почему, ведь она не была к нему ласкова, но ему даже привыкать к ней не пришлось, и, когда он прежде приезжал сюда - с летних съемок, из Таганрога,- он приезжал с таким чувством, с каким приезжают домой. Но теперь этого чувства не было - не было вообще никаких чувств.
        Георгий был готов провести новогоднюю ночь на лестнице и позвонил в дверь просто так, на всякий случай, и дверь вдруг открылась…
        И вот теперь он сидит на кухне, в сплошном сизом сигаретном дыму, рыжая девочка сидит напротив за столом, он сжимает ее руку и рассказывает о том дне в Таганроге, о котором не рассказал даже Вадиму, потому что тому и так хватило горя.
        …Полина молчала, не шевелилась и даже почти не дышала. А что она могла сказать? Вся ее жизнь, беспечная, свободная, легкая, просто не вмещала в себя всего этого. Это было серьезнее и страшнее, чем она вообще могла себе представить… И поэтому она молчала - растерянная, ошеломленная.
        Георгий вдруг отпустил ее руку и удивленно посмотрел на свою.
        - Опять я в ступор какой-то впал,- сказал он.- Накурил, как в тамбуре… Я тебе руку не раздавил, а? Вот придурок - а ты молчишь!
        - И ничего не раздавил,- встрепенулась Полина; все-таки в его голосе прозвучали какие-то человеческие, не такие запредельные интонации.- Я же с кусачками все время вожусь, ты что? Мне теперь руку и медведь не раздавит!
        - Извини, Полин,- сказал он.- Ты устала, а тут еще я со своими разговорами. Все, ложись. Я, может, все-таки туда переберусь, в Чертаново, но уже не сегодня, ладно?
        - Это Нина твоя что-то на зеркале написала?- спросила Полина.
        - Да. Это она мне написала, а сама… Я потому там жить и не могу. Как вспомню это зеркало… Если б не это, я бы и квартиру менять не стал, какая мне разница, где жить? Спи, Полина, не сердись.
        Он поднялся, положил на табуретку ее дубленку, которая до сих пор лежала у него на коленях, и ушел в комнату. Полина услышала, как заскрипела под ним кровать.
        «Вряд ли спит,- подумала она.- Я бы не уснула».
        Она посидела еще минуту, еще пять, десять минут, потом тоже встала с табуретки и на цыпочках вышла из кухни. Галоши запищали на паркете; Полина только теперь заметила, что не сняла валенки.
        Она приоткрыла дверь, заглянула в комнату. Георгий лежал на спине, подложив руки под голову, и смотрел в потолок. Шторы не были задернуты, белела в полутьме повязка на его голом плече.
        - Ты не спишь, Егор?- спросила она.- А я, знаешь, тоже не сплю…
        - Это я тебя растревожил, вот дурак!- сказал он, садясь на кровати.- Развел тут… Может, снотворное примешь? Мне твой брат сегодня принес. Антибиотик уколол, перебинтовал опять…
        - Что же ты сам не примешь?- спросила Полина.
        - Иди ко мне,- позвал он вместо ответа.- Посиди немного.
        Полина быстро подошла к кровати, села. Георгий снова лег и сразу взял ее за руку, только уже не сжимая, а держа осторожно, как птицу.
        - Мне хорошо, когда ты так сидишь,- тихо сказал он.- Почти легко… Может, ляжешь?
        Полина сбросила валенки и, не раздеваясь, легла рядом, сразу оказавшись где-то у него под мышкой. Он обнял ее, положил руку на ее плечи, и она почувствовала его дыхание на своих волосах.
        - Ты спи,- сказал Георгий.- Не обращай на меня внимания.
        - Это трудно,- тихо засмеялась Полина.
        - Не обращай, не обращай,- повторил он.- Удобно тебе так лежать? Я, наверное, сейчас усну. Со мной, знаешь, что-то такое странное стало - мгновенно усталость накатывается, или не усталость, а не знаю что.- Полина расслышала, что язык у него заплетается.- Вроде только что ходил, говорил, и вдруг все, шевельнуться не могу, вот как сейчас, даже стыдно…
        - Ну и не шевелись,- снова засмеялась Полина.- И чего тебе стыдно? Я что, требую, чтоб ты шевелился?
        - Ничего ты не требуешь.- Он поцеловал ее в макушку.- Ты очень хорошая.
        - Ну, спи тогда, раз хорошая,- сказала Полина.- А то говоришь, что шевельнуться не можешь, а сам никак не заснешь. Тебе отдохнуть надо, Егорушка,- добавила она.- Уснешь, проснешься - и все пройдет. Ты же совсем еще больной.
        - Как же все по-дурацки…- пробормотал он; Полина почувствовала, что он наконец засыпает.- Я бы тебя на руках носил…
        «Если бы что?» - подумала Полина.
        Но спросить было уже не у кого - Георгий уснул.
        Глава 10
        Когда Полина проснулась, он еще спал.
        Она сразу почувствовала, что он спит, еще до того почувствовала, как открыла глаза, и даже до того, как вообще проснулась. Она просто почувствовала его рядом с собой - это было так странно, так необычно!
        Сначала она боялась пошевелиться, чтобы его не разбудить, и даже глаза боялась открыть, как будто он мог проснуться от того, что у нее дрогнут ресницы. Но потом все-таки открыла глаза и сразу поняла, что его и пушками не поднимешь.
        Он спал как каменный - кажется, вообще не шелохнулся за ночь. Во всяком случае, его рука по-прежнему лежала у Полины на плечах, а щека была прижата к ее макушке. И ей не хотелось вставать, а хотелось лежать так всегда.
        «Хоть живой водой его поливай, или какой там поливают?» - подумала она, вспомнив всякие народные сказки про богатырей.
        Но поливать она Георгия ничем, конечно, не стала, и вставать когда-нибудь все равно пришлось бы, поэтому Полина осторожно выскользнула из-под его руки, слезла с кровати и на цыпочках вышла из комнаты.
        На кухне все было как вчера. Стол был завален кусочками смальты, громоздились по углам внушительные глыбы мрамора и гранита, лежали на подоконнике кусачки, зубило, молоток… Полина смотрела на все это с каким-то странным изумлением. Ей не верилось, что ничего не изменилось, что ее окружает обычная, ничем не встревоженная жизнь, когда в душе у нее все встревожено и взбудоражено.
        Но солнце ясно светило в окно, стекло было радостно разрисовано морозом, и к тому же пора было позавтракать. К счастью, Полина еще накануне притащила от родителей еду в двух кастрюльках, поэтому можно было не бежать в магазин.
        Заглянув в кастрюльки, она обнаружила голубцы, плавающие в крепком томатном бульоне, и плов. Только мама была способна приготовить два таких блюда одновременно! Почему плов, понятно: обожаемый Ванечка наконец начал хоть что-то есть, и именно плов, потому что ему нравилось считать рисинки. А голубцы, наверное, мама сделала на первое.
        Может быть, правильнее было бы разделить еду на завтрак и обед, но Полина решила, что Георгий вполне в силах съесть все сразу, поэтому так и надо сделать, а к обеду видно будет.
        На этот раз она услышала, что он проснулся. В комнате открылась форточка, по полу сразу потянуло холодом, зашумела в ванной вода. Потом Георгий постучал о дверной косяк - дверь в кухню была открыта - и появился на пороге.
        - Ну, Полина!- Он покрутил мокрой головой и улыбнулся.- Как это я, а?
        - Что - как?- удивилась она.
        - Да спал как бревно. Или как мертвец.
        - Почему же?- засмеялась Полина; впрочем, ассоциации с бревном, а особенно с мертвецом ей совершенно не понравились.- Ты был теплый и сильно дышал.
        - В смысле, храпел?- смущенно спросил Георгий.
        - В смысле, дышал. Я же говорю - сильно, а не громко. Ты внутри себя дышал.
        - Ну, не знаю.- Он пожал плечами.- Мне показалось, я в яму какую-то провалился. Но это же и хорошо,- добавил он, наверное, заметив, что по ее лицу пробежала тень.- Мне и брат твой сказал снотворное принимать, чтобы никаких снов, да я и сам это знаю. А ты давно проснулась?- спросил он.- Я смотрю, уже жаришь что-то…
        - Не жарю, а разогреваю,- уточнила Полина.- Думаешь, я в состоянии плов приготовить или, того хлеще, голубцы? Это мамины произведения.
        Как только она увидела его, такого утреннего, высокого, с потемневшими от воды волосами и светло-карими, без ночной тяжелой дымки глазами, ей сразу стало легко, и даже странное, совершенно незнакомое, тревожащее душу чувство, с которым она смотрела, как он спит,- тоже улетучилось.
        - Неудобно как-то…- пробормотал Георгий.- Брат твой меня лечит, мама кормит, ты вообще… Чернуху всякую выслушиваешь. А это что за камни?- спросил он, кивая на глыбы в углу.
        - Это мне для мозаики надо,- ответила Полина.- Только ты поел бы сначала, а потом уж искусством интересовался, а?
        - Я поем, спасибо,- кивнул Георгий, садясь за стол.- А при чем камни к мозаике?
        - Ее из них делают,- объяснила Полина, поставив перед ним и перед собою по тарелке с голубцами. Себе она, правда, положила чисто символическую порцию, потому что голубцов в кастрюльке было, на ее взгляд, мало, да она и не привыкла есть по утрам такие фундаментальные блюда.- Откалывают мелкие камешки и делают. То есть только отчасти из камней, а так еще из смальты и из других разных кусочков, которые кусачками от всего откусывают. А ты давай голубцы пока что откусывай.
        - А кто тебе их откусывает?- спросил Георгий.
        - Голубцы? Никто, я сама.
        - Нет, мелкие камешки.- Он вообще не обращал внимания на ее ехидство, разве что улыбался, и то почти незаметно.- В смысле, отбивает кто?
        - Тоже сама. А что, желаешь поучаствовать в процессе?- снова съехидничала она.
        - Естественно,- кивнул Георгий.- Это что, мрамор? Не думаю, что от него так уж легко кусочки отбивать.
        - Ты как Нюшка!- засмеялась она.- Ему, чтобы ел, тоже надо зубы заговаривать. Он только с тезкой твоим ест, с Егором, притом из одной тарелки. Может, и тебе кота притащить для аппетита?
        - Да я же ем, Полина,- сказал он.- Смотри, уже целую тарелку съел. Очень вкусно!
        - Целую тарелку чего?- поинтересовалась она.
        - Ну, этого… Плова.
        - Плов ты еще не ел,- заметила Полина.- Так что зря подглядываешь, на сковородке он еще только разогревается. Будешь плохо есть, вообще никогда не поправишься,- назидательно добавила она.
        - Полин, не обижайся. Мне, честное слово, и раньше все равно было, что есть,- объяснил Георгий.- И совсем мне не надо ничего такого специально выстряпывать. Ну вот, обиделась все-таки!- расстроился он.
        - Чего мне-то обижаться?- пожала плечами Полина.- Не я же выстряпываю. Ладно, давай теперь плов лопай, раз тебе все равно.
        - Не обращай внимания,- сказал он, помолчав.- Должно же все это когда-нибудь пройти, а? Хоть мне как-то и самому не очень верится… И Юра твой сказал, что оттуда здоровым никто не возвращается.
        То страшное, темное, что во время ночного разговора охватило их обоих с такой мучительной силой, сейчас вновь мелькнуло рядом. Но, может быть, оттого, что за окном была не ночь, а зимнее светлое утро,- это темное и правда только мелькнуло, обдало холодом и сразу исчезло.
        - Давай я чай заварю?- предложил Георгий.- Мне раньше нравилось чай заваривать. У меня в Чертанове, где-то в коробках, даже спиртовка есть. Я ее купил, когда прочитал, что японцы воду для чая только на открытом огне кипятят.
        - Юрка тоже чай всегда сам заваривает,- засмеялась Полина.- Еще и говорит, что мне только отвар от поноса можно доверить, а не чай. А сам такой чифирь уголовный пьет, что уж молчал бы.
        Они выпили чаю с вареньем «яблочный рай», потом Георгий покурил, стоя у форточки, потом напомнил:
        - Ты же обещала показать, как камешки отбивать для мозаики. Или тебе сейчас неохота?
        - Вообще-то охота,- кивнула Полина.- Даже очень охота. Я, понимаешь, как-то очень сильно этим делом увлеклась, даже удивительно.
        - Почему удивительно?- улыбнулся Георгий.- А ты разве все остальное без увлечения делаешь?
        - Да ну, неважно,- махнула рукой Полина.- Что я вообще делаю, если подумать? Ладно, колоти камешки, раз охота есть. Только осторожно, а то они в глаза летят. Надо вообще-то очки специальные купить, но пока что не получилось. И молоток неудобный, им не сильно-то отколотишь.
        Отбивать кусочки от мраморной глыбы Полине и в самом деле бывало нелегко. Даже, пожалуй, тяжелее, чем обращаться с кусачками, все-таки сила для такой работы должна была быть не только в кистях, но и в плечах, а этим она похвастаться не могла.
        Зато у Георгия это получалось довольно ловко. К тому же он как-то так придерживал осколки ладонью, что они не разлетались во все стороны. Или просто ладонь у него была большая?
        Смотреть на то, как он все это делает, было очень приятно. Полина подумала, что он, наверное, вообще все делает так, что на это приятно смотреть. В каждом его движении чувствовалось какое-то особенное, не приобретенное, а изнутри идущее умение. Да и откуда бы он мог приобрести умение отбивать камешки?
        - Устал?- спросила она после того, как Георгий наколотил ей две горки мраморных и гранитных осколков.- Правда, трудно?- с гордостью добавила она.
        - Да мне-то не очень.- Улыбка едва заметно мелькнула в уголках его губ; глаза стали совсем светлые.- Так что давай уж лучше я их буду откалывать, хоть какая-то от меня выйдет польза. А ты мне пока рассказывай, что это за мозаика будет. Заговаривай зубы!
        - А тебе правда интересно?- недоверчиво спросила она.
        - Конечно. А что, я таким уж дубом кажусь, что мне это не может быть интересно?- пожал плечами он.
        - Да не то чтобы дубом…- протянула Полина.- Просто ты первый человек, которому это интересно. Все только пальцем по лбу стучат, особенно когда про Якутию слышат.
        - Про Якутию?- удивился Георгий.
        - Ну да. Я тебе сейчас покажу!- Полина нырнула под стол и достала оттуда два небольших плоских панно, которые уже успела сделать.- Вот смотри, это они и есть, всякие якутские истории. Но только это самое начало - хаос то есть, битва стихий. А потом будут битвы богатырей. Ну что, совсем не похоже?- спросила она, глядя, как Георгий рассматривает панно.
        Это были те самые фрагменты якутского эпоса, в которых средний серо-пятнистый мир вихрился, а бедственный преисподний - расплескивался, как лохань.
        - А на что должно быть похоже? Ни на что не похоже, и очень хорошо. Вот это гранит, да?- Он коснулся пальцем серо-пестрых пятнышек, идущих по центру панно.
        - Ага. А это смальта.- Полина показала на багрово-синие кусочки, с помощью которых пыталась изобразить бурю, сопутствовавшую сотворению преисподней.- Только, по-моему, ничего хорошего…
        - Почему?
        Он смотрел внимательно - то на нее, то на мозаику,- и говорить с ним было так же хорошо, как чувствовать его дыхание у себя на макушке. Полине ужасно хотелось, чтобы он опять взял ее за руку и поцеловал в ладонь. Но он был сейчас совсем не такой, как ночью… Ладно, ей с ним и так было хорошо.
        - Потому что там должно быть движение, да еще такое, знаешь, мощное движение, просто вихрь и буря,- вздохнув, объяснила она.- А вот это у меня и не получается. Я разные цвета пробую, камни со смальтой чередую, но все равно выходит неподвижность. Например, видишь, что здесь написано.- Она взяла с подоконника книгу и открыла на странице, заложенной красным карандашом.- Вот здесь, слушай: «С хрустом, свистом взлетает красный песок над материковой грядой; жароцветами прорастает весной желтоглинистая земля с прослойкою золотой…» А потом там еще про восьмислойные огненно-белые небеса… У меня аж дыхание перехватывает!- Полина захлопнула книгу.- И как все это сделать? Вроде и цвета хорошо выписаны, бери да повторяй, но очень статично получается. Говорю же, движения никакого.
        - Можно не только цветом попробовать,- сказал Георгий.- Цвет само собой, но движение, по-моему, здесь иначе должно передаваться. Линиями и, главное, светом. Я, когда первый раз камеру в руки взял, тоже движение, динамику передать никак не мог,- улыбнулся он.- Так что это для всех проблема, не переживай. Попробуй смальту не плоско класть, а под разными углами, тогда свет заиграет.
        - Ну, и скажешь, я не дура?- ахнула Полина.- Так просто… Или, может, это не я дура, а ты гений?- поинтересовалась она.
        - Вряд ли,- засмеялся Георгий.- Просто у меня все, что со светом связано, в голове все время сидит, как гвоздь, так что гениальности тут никакой не надо. А что там будет про богатырей?- спросил он.
        - Вот этого я пока не знаю,- ответила Полина.- Они там, по-моему, какие-то гадостные, эти богатыри. Особенно богатырши. Все время богатырей подначивают с ними подраться, вроде как проверяют, подходят им эти мужики в качестве производителей или не подходят. В общем, они мне не очень нравятся, так что я пока даже и не представляю, как их изобразить. Ну-ка,- вдруг вспомнила она,- может, ты в качестве типажа подойдешь?
        - В смысле гадостности?- снова засмеялся Георгий.
        - В смысле выразительности. Я тут одно описание нашла, довольно яркое.- Полина снова открыла книгу в том месте, которое было заложено уже не красным, а зеленым карандашом, и прочитала: - «Огромен он, как утес, грозен лик у него, чутко вздрагивают нервы его под кожею золотой. Нос его продолговат, нрав у него крутой». Повернись-ка в профиль, я нос рассмотрю!- скомандовала она.
        Георгий послушно повернулся. Профиль у него был - как на римской монете, которую Полина в пятом классе выменяла у соседа Витьки на бабушкину иностранную зажигалку.
        - Так-так…- еле сдерживая смех, с задумчивым видом протянула она.- У тебя нрав крутой?
        - Нет,- усмехнулся он.- А надо, чтобы крутой?
        - И лик у тебя не грозен,- продолжала Полина,- и там еще дальше сказано, что у богатыря должны быть виски вдавлены. Видимо, это считается красиво… Нет, ты не подходишь!- заключила она и наконец рассмеялась.
        - Ну и ладно.- Георгий тоже улыбнулся.- Найдешь еще типаж, не беспокойся. А почему, кстати, именно якутские истории?
        - Не знаю,- пожала плечами Полина.- А что, ты все можешь объяснить, чего тебе хочется? Я вот не могу. Я в этой Якутии никогда не была, но она меня ужасно привлекает, даже больше, чем, например, Париж или еще какие-нибудь приятные места. В общем, попробую смальту класть под углом!- сказала она.- Жалко, сейчас она у меня почти что кончилась, а на новую денег пока нету.
        - Полин, но у меня-то деньги как раз есть,- сказал Георгий.- Я же два года маклером работал, а это довольно прибыльная деятельность, у меня даже после того, как я квартиру эту купил, еще все-таки деньги остались. Уж на смальту-то наверняка хватит.
        - Да ну тебя!- рассердилась Полина.- Какой выискался Рябушинский-спонсор! Я вчера с Глюком договорилась, она одного товарища знает, у которого по вечерам в офисе можно за компьютером сидеть. Так что я картинки к ужастикам порисую и на смальту в ноль секунд заработаю. А ты себе лучше бы одежду купил, а то на локте у тебя дыра, а зашивать, учти, некому, потому что я ничего такого не умею.
        - Да есть у меня одежда, не голый же я ходил,- сказал Георгий.- Надо только в Чертаново съездить, привезти…
        - Хочешь, я привезу?- предложила Полина.
        - Что я, совсем уже?- поморщился он.- Сам съезжу. Все равно надо загранпаспорт там взять или военный билет. А то у меня же никаких документов нету, выйду на улицу, менты начнут цепляться.
        - Ой!- наверное, по ассоциации с «выйду» вспомнила Полина.- Я же маме обещала, что сегодня к Еве съезжу! Это моя сестра,- объяснила она.- Ее опять в больницу положили, потому что ей через полтора месяца рожать. Тройню рожать будет, представляешь?- засмеялась она.
        - Ого!- удивился Георгий.- Нет, не представляю. Даже странно как-то, что такое бывает.
        - Да у нас вечно все так, как не бывает,- махнула рукой Полина.- У всех Гриневых. Юрка, например, нормальный врач, то есть, вернее, ненормальный, потому что сутками на работе, а если где землетрясение или какая «горячая точка», то он сразу туда, как будто ему там медом намазано. Ну вот, и вдруг он берет и женится на телезвезде, а у них ведь, у звезд, все в жизни совсем по-другому! Бывает так, по-твоему?
        - Но есть же,- сказал Георгий.
        - Вот именно, что не бывает, а есть,- кивнула Полина.- Ева вообще своего мужа в школе учила, и ему двадцать лет, а ей самой уже тридцать пять. Так, по-твоему, тоже бывает? А когда рожать собралась, то, пожалуйста,- тройню! И я даже не удивлюсь, если все трое к тому же окажутся девчонки.
        - А почему этому надо удивляться?- удивился Георгий.
        - Потому что это уж будет полная глупость,- объяснила она.- Столько мучиться, чтобы родить девчонок, это глупость, и больше ничего.
        - Оригинальная теория,- засмеялся он.
        - Ничего не оригинальная, а очень даже реальная,- фыркнула Полина.- Что они потом будут делать, девчонки эти? Мужчинам в рот смотреть и ждать, пока те на них обратят снисходительный взор? Ладно, это неинтересно,- поморщилась она.- Ты сегодня что собираешься делать?
        - Да ничего,- пожал плечами Георгий.- Почитаю, наверное, здесь книжек по кино много. Ты же уходишь?
        - Так ведь я обещала…
        - Ну вот, буду сидеть и ждать, пока ты вернешься и обратишь на меня снисходительный взор,- сказал он.- Я же не девчонка, мне можно.
        - Ты хоть плов доешь,- вздохнула Полина.- По-моему, ты за завтраком все-таки не наелся… Очень уж ты огромный!
        - Я выйду, куплю что-нибудь,- сказал Георгий.- И, кстати, микроволновку тоже куплю. Я в ней раньше все готовил, это легко.
        - Документов ведь нету у тебя, а вдруг тебя менты заберут?- напомнила она.- Сиди уж лучше дома.
        - Я им не дамся,- улыбнулся он.- Может, пока что камешков еще наколотить?
        - Давай,- засмеялась Полина.- Надо же, как мне повезло - дармовая сила, да еще какая! Надо молоток настоящий купить, здоровенный такой, ты тогда вообще мозаичистом заделаешься.
        - Приходи скорее,- сказал Георгий.- Будут тебе камешки.
        «Почему он так сказал?- думала Полина, выходя из метро у Покровских Ворот, рядом с Евиной больницей.- Снисходительный взор… И правда, что ли, ему надо, чтобы я поскорее пришла?»
        При этом она с удивлением и с каким-то даже недоверием к себе чувствовала, что самой ей только этого и надо. Поскорее вернуться домой, увидеть, как он сидит на табуретке в кухне, такой неправдоподобно большой, и отбивает молотком мраморные камешки. Или не отбивает, и не сидит, и вообще все равно, что он делает - только бы был опять такой почти веселый, как сегодня с утра, и не было бы этого темного дыма у него в глазах, как ночью…
        Теперь, когда самой ей уже не надо было казаться веселой, ехидной, деловитой, смешной, когда никакой не надо было казаться, чтобы его растормошить,- Полина чувствовала, что сердце у нее снова схватывается такой же сильной болью, какой оно схватилось от его ночного рассказа. Она только об этом и думала все время - о страшной тяжести, которая лежит у него на сердце и никуда не уходит, просто не может уйти, и как он выдерживает это, и сколько сможет выдерживать?..
        Но сквозь эти мысли время от времени пробивались, брезжили другие - не мысли даже, а что-то смутное, неясное и тревожное. Как он обнял ее ночью, и поцеловал в макушку, и сказал: «Я бы тебя на руках носил…»
        Ей было страшно грустно оттого, что утром он ничего такого больше не говорил и даже не вспоминал обо всем этом, как будто этого и не было.
        «Ну, что ж теперь?- думала Полина, скользя по ледяной дорожке на Маросейке.- Это у него, значит, просто временная слабость была, а так-то он не слабый, вот все и прошло».
        Ей было так жалко, что это прошло! Но что же она могла поделать?
        Глава 11
        Выставка называлась «Пространство лошади», хотя вообще-то первого февраля начинался год Крысы. Но крыса почему-то никого не вдохновляла, а лошадь очень даже вдохновляла, вот и решили не обращать внимания на восточный календарь. Подготовили акцию быстро, сделали все, можно сказать, из подручных материалов, потому что надо было ковать железо, пока горячо. Вскоре ожидалась целая волна вернисажей, и Глюковой тусовке вряд ли отдали бы на неделю помещение в таком дорогостоящем месте, как Первый Казачий переулок близ Полянки.
        До открытия оставалось два дня; шли последние приготовления. В пяти просторных комнатах галереи размещалось штук двадцать инсталляций. Их авторы, в числе которых была и Полина, задерживались в галерее допоздна. Народ подобрался разношерстный и довольно веселый, к тому же то и дело возникали какие-то посторонние личности, и тоже нескучные. То забрел паренек в шотландской клетчатой юбке, с шотландской же волынкой и целый вечер развлекал художников заунывной музыкой, то появилась парочка мимов неясного пола и продемонстрировала такую потрясающую эротическую пантомиму «с лошадиным уклоном», что Глюк заявила: «Марсель Марсо отдыхает!» - и тут же пригласила их выступить на открытии.
        - Сегодня еще одна дама придет,- сообщил Полине Лешка Оганезов, когда часов в пять она появилась в галерее.- Тебе интересно будет. Она якутские песни собирается петь, а ты ж на Якутию, я слышал, плотно подсела.
        Конечно, ей сразу стало интересно!
        - А она кто такая?- спросила Полина.- Откуда взялась?
        - Из Якутии, наверно, откуда еще,- пожал плечами Лешик.- Артистка вроде или, может, вообще шаманка, я не вникал.
        Якутка, появившаяся в галерее часам к семи вечера, внешне совсем не напоминала шаманку. Она была немолодая, полная и элегантная, умело подкрашенная, в шикарной шубе в пол. Полине показалось, что шуба соболья, но вообще-то она не разбиралась в таких вещах.
        Когда дама сняла шубу, под ней обнаружилось длинное черное платье и огромное количество тяжелых серебряных украшений - ожерелье, пояс, еще куча каких-то мощных висюлек.
        - Вам не тяжело?- с удивлением спросила Полина.
        Впрочем, она и сама не отказалась бы поносить все это, хотя вообще-то была совершенно равнодушна к безделушкам. Но к этим украшениям как-то и не подходило такое легкомысленное название. Они были такие блестящие и тусклые одновременно, такие явно старинные, что от них, казалось, так и исходила магнетическая сила.
        - Не тяжело,- улыбнулась дама.- Это наша традиция. Якутская женщина раньше носила на себе до тридцати килограммов серебра, так что у меня генетическая память работает.
        Оказалось, что пришла эта дама по имени Антонина не просто так, а потому что хотела попросить, чтобы художники взяли в свою компанию ее внука, который в этом году поступил в Суриковский институт, но, конечно, в Москве никого не знает, а мальчик он талантливый, современный, очень вашу компанию уважает, много про нее слышал, ну, и так далее.
        За то, чтобы Глюк взяла талантливого внучка под свое концептуальное крылышко, бабушка пообещала спеть на открытии выставки. Оказалось, что хоть сама она и не шаманка, а в самом деле актриса Якутского национального театра, но шаманками были все ее предки по женской линии, а песни, которые она будет петь, пользуются бешеным успехом в Европе и уже записаны на диск, который она с удовольствием подарит всей честной компании.
        - Вы его лучше Полинке подарите,- сказала Дашка.- Она во всяких якутских штучках, по-моему, уже не хуже вас разбирается.
        - Да ну тебя, Глюк,- махнула рукой Полина.- Ни в чем я так уж особенно не разбираюсь. Я просто очень якутским эпосом заинтересовалась,- объяснила она Антонине.
        Та обрадовалась так, словно Полина сделала лично ей большой подарок.
        - Неужели?- воскликнула она.- Ах, девочка, какая умница! Прекрасные у нас олонхо, правда ведь?
        Они немного поболтали про олонхо, притом не менее увлеченно, чем про серебряные украшения, но потом Антонина взглянула на часы и спросила:
        - Так что же вам спеть?
        - Про лошадей у вас есть?- поинтересовалась Глюк.- А то у нас, знаете, акция тематическая.
        - Есть,- кивнула Антонина.- Лошадь для якута - существо почти магическое.
        Неизвестно, про лошадей ли она пела - кто бы это понял?- но каждый звук ее песни так и дышал мощным магнетизмом, это точно.
        Она встала посередине зала и начала петь - без всякого музыкального сопровождения, а капелла. Впрочем, трудно было представить инструмент, который мог бы сопровождать такое пение…
        Сначала Антонина пела тихо, почти неслышно, но с каждой следующей нотой звук нарастал, вихрился, наливался силой, метался, успокаивался, вновь взлетал под какие-то неведомые небеса - наверное, под те самые, восьмислойные, огненно-белые…
        Полина сидела на полу, открыв рот, и чувствовала, что голова у нее кружится в ритме этих звуков, а сознание не то что отключается, но словно бы подчиняется им, следует по той дороге, на которую властно зовет Антонинин голос.
        - О-ох!..- пробормотала Полина, когда певица замолчала.- Ну и ну! Это у вас все так поют?- уточнила она.
        - Конечно, не все,- пожала плечами Антонина - как показалось, обиженно.
        - Извините,- спохватилась Полина,- я совсем не хотела вас обидеть, просто…
        - Мама нисколько не обиделась,- услышала она у себя за спиной и быстро обернулась.- Таких, как она, во всем мире больше нет, и она это прекрасно знает. На что же ей обижаться?
        Мужчина, произнесший эти слова, вошел в зал незаметно. То ли походка у него была такая бесшумная, то ли просто Полина заслушалась пением.
        - Платон!- обрадованно произнесла Антонина и представила вошедшего: - А это мой сын, Платон Федотович.
        - То бабушка, то сын!- фыркнула Глюк.- Когда же сам мальчиш-то явится?
        - Федя у нас ранимый,- объяснила Антонина.
        - А мы тут что, из пушек палим?- удивилась Глюк.- Кто его тут ранить собирается?
        - Он завтра обязательно придет,- пообещала Антонина, как будто кто-то умолял ее прислать ранимого мальчика поскорее.- Платончик, я зря беспокоилась,- обратилась она к сыну.- Прекрасные ребята, Феденьке с ними будет хорошо. А эта рыженькая девочка вообще якутским эпосом увлекается! Представляешь, какая прелесть?
        - Это вы прелесть?- Платон обратил взгляд на Полину.
        - Скорее якутский эпос,- хмыкнула она.
        Ей почему-то стало не по себе под внимательным взглядом его раскосых глаз. Его лицо - широкое, словно из камня высеченное и вместе с тем какое-то мускулистое - казалось непроницаемым, а черное кашемировое пальто придавало ему сходство с каменной статуей.
        «С богатырем,- вдруг вспомнила Полина.- У которого лик грозен и нрав крутой!»
        И как только она об этом подумала, Платон Федотович немедленно ее заинтересовал. Все-таки якутский эпос оказывал на нее просто-таки мистическое воздействие. Все, что попадало в его поле, тут же начинало будоражить ее воображение!
        - Первый раз вижу девушку, которая увлекалась бы олонхо,- сказал Платон Федотович.- Да еще московскую, да еще такую молоденькую. Вы меня просто заинтриговали.
        По интонациям его голоса - вернее, по полному отсутствию интонаций - так же трудно было поверить, чтобы его что-то могло заинтриговать, как и по его мускулисто-каменному лицу. Но, наверное, именно такое сочетание непроницаемости вида с живостью слов и составляло его особенный, тяжеловатый шарм. В том, что шарм имеется, сомневаться не приходилось. Даже Полина, не слишком разбиравшаяся в мужском шарме, сразу его почувствовала.
        - Я бы мог рассказать вам много интересного,- сказал Платон Федотович, по-прежнему глядя на Полину этим непроницаемым взглядом.- Я когда-то тоже увлекался такими вещами. Потом, правда, занялся вещами более практическими, но интерес остался. Если хотите, мы можем продолжить этот разговор. Ближайшие два часа у меня свободны,- не меняя интонаций, предложил он и обернулся к Антонине: - Мама, ты все тут кончила?
        - Тут - да, но у меня еще одна встреча.
        - Мы же собирались пообедать,- сказал он.
        - Ну, Платончик, обедай без меня,- пожала плечами Антонина.- Я встречаюсь в «Национале» с немецким продюсером, это важнее.
        - Крутые, как яйца,- тихо хихикнула Глюк прямо Полине в ухо.- Это чтоб мы ихнего мальчика не обижали! Пускай бы лучше фуршет забашляли, чем задаром понтоваться.
        - Ты съезди вот с Полиночкой,- сказала Антонина.- Про олонхо поговорите, про выставку эту…
        - Про ранимого мальчика,- подсказала Глюк и незаметно ткнула Полину локтем в бок: не вздумай, мол, отказаться!
        - Вы составите мне компанию?- спросил Платон.
        - Смотря для чего,- откликнулась Полина, так же незаметно отпихивая Глюков локоть.
        Еще не хватало прилагать какие-то сомнительные усилия для оплаты фуршетной жратвы!
        - Для обеда,- спокойно ответил он.- Для разговора.
        - Смотря где,- тем же нахальным тоном заявила Полина.
        Может, он ее на съемную квартиру приглашает, кто их знает, этих якутских богатырей!
        - Место пристойное,- невозмутимо заметил он.- Интим там не предлагают.
        - Платон, как ты разговариваешь!- воскликнула Антонина.- Приличная девочка, сразу видно, а ты… Он шутит, Полиночка,- объяснила она таким тоном, как будто Полина была близка не к здоровому смеху, а к обмороку.- Он солидный человек, женатый…
        - …в отцы мне годится,- добавила Полина.- Ладно, Платон Федотович, поехали кушать, мерси, я не против. И правда, про олонхо что-нибудь новенькое расскажете, не в Ленинку же мне за информацией тащиться.
        - Вот и хорошо!- почему-то обрадовалась Антонина.- Платон, ты поговори там c Полиночкой насчет Феди…
        Видимо, именно эти последние слова и объясняли ее стремление организовать совместную трапезу сына с художницей. А Полина, по правде говоря, нисколько такому стремлению не удивилась. И, кстати, тут же представила себе внучка Феденьку так отчетливо, как будто играла с ним в одной песочнице.
        Полина с самого детства знала, что почему-то вызывает у заботливых мамаш и бабушек вроде Антонины странное желание: навязать ей своих сыночков и внучков, причем непременно сопливых, вечно кем-то обиженных и беззащитных. Можно подумать, она была чемпионом мира по боксу! Правда, обижать ее и в самом деле мало кто решался с тех самых пор, как она стала появляться где бы то ни было без мамы - хоть в той же дворовой песочнице, например. Обижать ее было себе дороже: легко можно было схлопотать лопаткой по лбу. И, видимо, это сразу чувствовали в ней мамаши, которые и советовали своим мальчикам, приводя их в садик:
        - Дружи, Васенька, с Полиночкой, она тебя в обиду не даст!
        Дружить со всеми этими бесталанными Васеньками Полина не собиралась, но, правда, и в обиду их все-таки не давала. Что поделаешь, если сами они какие-то рохли, не ходить же им теперь сплошь в синяках!
        Почему так происходит, она не понимала, а вот мама объясняла это необъяснимое явление очень просто. Полина еще классе в третьем сама однажды слышала, как она, смеясь, сказала папе:
        - А просто они в ней чувствуют еврейскую жену, мамашки эти, вот и лезут со своими детками.
        - Да откуда в ней эта еврейская жена возьмется?- удивился папа.- По маме моей только, так ведь этого, по-моему, маловато. И она ведь маленькая еще.
        - У нее же весь характер в Эмилию Яковлевну,- улыбнулась мама.- И что с того, что маленькая? Ты присмотрись хорошенько, Валя! Я-то Юрия Илларионовича не знала, но по тому, что мама твоя рассказывала…
        - Папа очень сильный человек был,- словно бы возразил Валентин Юрьевич.- Мне ли не помнить! Внешне - да, типичный субтильный интеллигент, но внутренний стержень такой был, что мама после его смерти вообще никого за мужчин не считала. Пока Юра не родился.
        - Я и не говорю, что ему надо было сопли вытирать,- пожала плечами мама.- Эмилия Яковлевна не в этом смысле была еврейская жена. Да и вообще, конечно, это я условно говорю, что непременно еврейская… Она его любила, и именно так любила, как ему было надо. А это редкость.
        - Так ведь было кого любить,- улыбнулся папа.
        - А вот этого-то мамашки и не понимают!- засмеялась мама.
        Что она все-таки имела в виду, Полина не поняла тогда и не понимала сейчас. Да она об этом, честно говоря, и не задумывалась. Так, вспомнила вдруг в связи с ранимым Феденькой, которого ей, судя по всему, сейчас будет сдавать под опеку Платон Федотович.
        Ехать пришлось недалеко, в какой-то переулок здесь же, близ Полянки. Полина об этом даже пожалела, потому что с удовольствием посидела бы в машине подольше. Она никогда не ездила в таких огромных «Мерседесах», как тот, что ожидал Платона Федотовича в замусоренном дворе галереи. Да она и ни в каких «Мерседесах» не ездила, но, впрочем, нисколько по этому поводу не переживала.
        Именно потому, что она совершенно не переживала по тем поводам, по которым переживали многие ее знакомые, Полине легко было общаться с ее неожиданным спутником.
        Она не мечтала о том, чтобы ее возил шофер в таком костюме, который позволял заподозрить в нем не шофера, а банкира,- и не почувствовала робости перед шикарным шофером так же, как и перед сверкающим «Мерседесом».
        Она не мечтала, чтобы швейцар в ливрее распахивал перед нею массивные, с золочеными ручками двери старинного особняка,- и не остановилась в замешательстве, когда он это сделал.
        Она не мечтала идти по ворсистой малиновой дорожке, прижатой к широким лестничным ступеням сияющими латунными прутьями,- и шла спокойно, не оглядываясь на мокрые следы, остававшиеся от ее галош.
        - А номерок?- спросила Полина, когда гардеробщик почтительно взял у нее дубленку.
        - Здесь не выдают номерков,- сказал Платон.- Он и так прекрасно помнит, где чье пальто.
        Полинина вышитая бисером курточка смотрелась в гардеробе как бедная родственница: на деревянных плечиках висели сплошь длиннющие шубы, вроде той, Антонининой.
        У стен просторного, с жемчужно-зелеными стенами, полукруглого зала стояли диваны, на которые всякому нормальному человеку захотелось бы со всего размаху плюхнуться да еще и попрыгать - такие они были большие и даже на вид мягкие. Но, видимо, нормальных людей в зале не было, потому что на диванах никто не прыгал, а те несколько человек, которые сидели на них, просто негромко разговаривали. Лицо одного из сидящих показалось Полине знакомым. Присмотревшись, она поняла, что видела его по телевизору, притом довольно часто, но кто он такой, вспомнить, конечно, не смогла. Да не сильно и старалась.
        - Если вы не против, мы пообедаем в каминном зале,- сказал Платон, пропуская Полину перед собою в одну из высоких резных дверей, ведущих из этого жемчужного зала в какие-то другие - видимо, каминные и прочие в том же духе.
        Что и говорить, на съемную квартиру, в которой грубые мужики соблазняют неопытных девушек, все это никак не походило! Но все-таки Полине было смешно. Очень уж торжественно он произносил слова «каминный зал», а она-то не испытывала в связи с такими вещами ни робости, ни восхищения.
        Камин в зале действительно был, и Полина сразу направилась к столику, который стоял к нему ближе всего. Ей нравилось смотреть на огонь, он завораживал ее не меньше, чем проточная вода. И почему же не посмотреть на него сейчас, где она еще огонь в Москве увидит!
        Ресторан был явно респектабельный. Он не был декорирован под подвал или какую-нибудь пейзанскую избу - роскоши здесь не только не стеснялись, но, наоборот, подчеркивали ее. Тусклая бронза, бордовый бархат, приглушенный свет, ослепительно сияющие в этом свете столовые приборы, вереницы похожих на мыльные пузыри бокалов на тонких ножках - все было на высшем уровне.
        Сквозь негромкие звуки музыки было слышно, как в соседнем зале постукивают бильярдные шары.
        - А это какой ресторан?- поинтересовалась Полина, когда ее спутник уселся напротив нее.- Я у входа не рассмотрела, что за заведение.
        - У входа это и не написано,- ответил он.- Это закрытый клуб.
        - Для избранных?- уточнила Полина.
        - Для элиты,- спокойно ответил он, видимо, не расслышав в ее голосе иронии.
        - Странно, что меня пустили,- хихикнула Полина.
        - Со мной пустят кого угодно,- так же невозмутимо ответил он.
        - А вы элита?- нахально поинтересовалась Полина.
        - Конечно.
        «Содержательная у нас получается беседа!- подумала она.- Фиг ли я сюда поперлась?»
        - А чем вы занимаетесь?- спросила она и чуть не добавила: «Кроме воспроизводства элиты?» - да вовремя прикусила язык.
        - Алмазами,- ответил Платон.- Что вы будете есть, Полина? Посмотрите меню.- Он кивнул на большую кожаную папку с золотым тиснением, которую незаметно положил перед нею вынырнувший из полумрака официант во фраке.
        Папка показалась Полине немногим тоньше, чем книга якутского эпоса.
        - Да что мне смотреть?- пожала она плечами.- Я в ресторане вообще никогда не была, тем более в элитном.
        - Никогда не были в ресторане?- удивился Платон - вернее, не удивился, а только произнес слова, которые означали удивление.
        - А что вас так изумляет?- усмехнулась Полина.- Думаете, все художники президентов портретируют и в ресторанах питаются?
        - Я не знаю, где питаются художники. А изумляет меня то, что у такой девушки, как вы, до сих пор не нашлось мужчины, который сводил бы ее в ресторан,- объяснил он.
        - У какой - у такой?- засмеялась Полина.
        - У такой оригинальной. В вашем роду не было якутов?- спросил Платон.- У вас интересные глаза.
        - Это не якутские,- объяснила Полина.- Это у меня в папу, а у папы в деда, а у того, говорят, в каких-то ордынских ханов, хотя где эти ханы, а где московский профессор! Ну, видно, мощные гены оказались, раз через пару сотен лет пробились. А почему вас это интересует?
        - Потому что каждый человек гордится своей национальностью. И мне интересно узнать, какой национальностью гордитесь вы.
        - Да никакой не горжусь,- пожала плечами Полина.- Как это можно национальностью гордиться? Ну, правда, если больше нечем… Так чем нас будут кормить?- спросила она, чтобы не продолжать разговор про национальности, который ей казался глупым, а Платону, судя по всему, важным.
        - Можно попробовать омара,- предложил он.- Ведь вы, конечно, никогда не пробовали?
        - Вот омара не надо,- отказалась Полина.- Я фильм видела - его какими-то щипцами едят, потом еще руки в лимонной воде моют, одна возня, а сам он на вкус, наверное, типа обыкновенной креветки, да?
        - Да.- По его лицу наконец мелькнуло какое-то подобие улыбки.- Вы очень непосредственная девушка.
        - Вы мне лучше жареное мясо закажите, только побольше,- сказала Полина.- Можно даже кабана на вертеле или еще что-нибудь такое. А то я проголодалась.
        Пока Платон делал заказ, она обвела взглядом зал. Что публика здесь элитная, можно было догадаться и без пояснений. За соседним столом сидел мужчина, в котором даже Полина не могла не опознать знаменитость - телезвезду Олега Несговорова. Он, судя по всему, уже пообедал - пил кофе из крошечной фарфоровой чашечки. Его трудно было не узнать, очень уж характерное у него было лицо: красивое, до картинности мужественное, со знаменитым на всю страну изломом темной брови.
        Правда, Полина его, может, и не узнала бы, несмотря даже на звездную бровь, потому что телевизор смотрела редко, тем более политические программы, одну из которых он как раз и вел. Но Несговоров был замечателен тем, что когда-то был влюблен в Женю, и даже, может быть, не когда-то, а до сих пор. Во всяком случае, он совсем недавно предлагал ей перейти к нему на первый канал и сулил при этом златые горы.
        Полина своими ушами слышала - вернее, подслушивала из комнаты, где играла с Ванечкой,- как на кухне Юра говорил Жене:
        - Зря ты отказываешься. Первый канал, вечерний эфир… По-моему, об этом можно только мечтать.
        - По-твоему - это по-какому, по-докторскому, что ли?- засмеялась Женя.- Какой специалист по телемечтаниям выискался!
        - Жень, если ты из-за меня…- пробормотал он.- То я… То он…
        - Я не из-за тебя, Юра.- Женин голос стал серьезным.- Я из-за себя. Юрочка, я, конечно, не идейный борец за правду, но это совсем не значит, что я сторонница вранья. Ты представляешь, что такое «Новости» на государственном телевидении? Это значит, что я каждый вечер должна буду рассказывать, например, как в Чечне налаживается мирная жизнь. Как ты думаешь, хочу я освещать своей неземной красотой эти мерзости?- Она снова засмеялась, и Полина представила, как звездами вспыхивают ее загадочные, холодноватые глаза и как в Юриных глазах при этом тоже вспыхивают глубокие синие искры.- Нет уж, Юрочка, мне и у папы прекрасно. Тем более он теперь еще и кино собирается продюсировать, так что я, может, буду вообще кинозвезда.
        Неожиданно Несговоров посмотрел прямо на Полину и улыбнулся; в глазах его мелькнул интерес. Она слегка смутилась - как будто подглядывала!- и отвернулась от телезвезды.
        - Полина, попробуйте калифорнийское вино,- сказал Платон.- Вы ведь, наверное, и вин настоящих не пробовали, раз в ресторане не бывали?
        - Не знаю,- пожала плечами Полина.- Я разные пробовала, но сильно-то в них все равно не разбираюсь. Ну, калифорнийское вроде бы ничего, пить можно.
        Красное вино, которое бесшумный официант налил в круглый, как шар, бокал, было приятным, но теплым, о чем Полина не преминула сообщить своему визави.
        - Так положено,- сказал он.- Красное вино не охлаждают, тогда его букет полностью раскрывается.
        - Да?- удивилась Полина.- Надо же… А зато хлеб, оказывается, надо не кусать, а ломать!- вдруг вспомнила она.- Я случайно в одной книжке прочитала, которая про великосветскую жизнь. Меня мама всю жизнь ругает, что я хлеб ломаю, а это, выходит, очень даже по-великосветски.
        - Вот если бы вы приехали в Якутию, я угостил бы вас строганиной,- сказал Платон.
        - Это сырая рыба, да?- спросила Полина.- Интересно… Я вообще-то не представляю, как можно сырую рыбу есть, хоть и замороженную.
        - Потому что вы представляете себе какое-нибудь вонючее филе трески из продуктового магазина,- сказал он.- А строганина делается из живозамороженной рыбы, это совершенно другое дело.
        - Это как?- еще больше заинтересовалась Полина.
        - Это значит, что рыба должна замерзнуть сразу же, как только ее вытащат из воды. Она должна замерзнуть живая. Тогда в ней не будет льдинок и сохранится все, что необходимо человеку для жизни,- объяснил он.- Якуты ведь столетиями получали из рыбы и оленины то, что другие народы получали, например, из яблок или из манго. Или вас шокирует участь бедной рыбки?- спросил он.
        - Меня шокировать трудно,- усмехнулась Полина.
        - Я заметил,- кивнул Платон.- Так что приезжайте в Якутию, милости просим.
        - Ну, это из области фантастики,- засмеялась Полина.- Представляю, сколько билет стоит! И как это я туда припрусь: здрасьте, я приехала якутский эпос на местности изучать? Довольно глупо.
        - Ничего глупого я в этом не вижу,- возразил он.- Если вас действительно интересует якутский эпос, то его очень разумно изучать на местности.
        - Да меня не то чтобы якутский эпос сам по себе интересует,- сказала Полина.- Я же не филолог. Просто я мозаику делаю…
        Он внимательно выслушал ее краткое сообщение про мозаику по мотивам олонхо и неожиданно сказал:
        - Полина, я действительно хотел бы, чтобы вы приехали. Билет стоит не так дорого, как вам кажется. Во всяком случае, мне нетрудно будет его оплатить. А кроме того… Видимо, судьба ведет нас по жизни, во всяком случае, меня. Я как раз заканчиваю строительство нового дома и как раз собирался пригласить хороших профессионалов для его отделки. Почему бы не вас?
        Что судьба ведет нас по жизни, это Полина и без него знала. Попался же ей на глаза этот самый якутский эпос, и именно в тот момент, когда ей того захотелось, хотя она и сама не знала, чего именно ей хочется. А теперь вот попался этот невозмутимый якут, который как само собой разумеющееся предлагает ей такие заманчивые вещи…
        - Это, Платон Федотович, очень мило с вашей стороны, конечно,- сказала Полина.- Только с чего вы взяли, что я хороший профессионал? Я как раз таки совсем не профессионал, и мозаикой занимаюсь недавно, и у меня мастерской даже нету - так, на кухне камешки колочу.
        - Если у вас не получится, то вы уедете домой, только и всего.- Его лицо по-прежнему не выражало интереса, но оно не выражало и равнодушия; это спокойствие всех его каменных черт почему-то внушало Полине уважение.- Но я бы хотел, чтобы у вас получилось. Битва стихий на потолке в зале моего дома - это было бы неплохо.
        - Я на потолке не умею, я же не Микеланджело,- хмыкнула Полина.
        - Не умеете - научитесь,- сказал он.- Знаете пословицу: дорог не существует, их прокладывают идущие? А если не сумеете на потолке, то сделаете на стенах, тоже хорошо.
        - Да уж, неплохо…- пробормотала Полина.
        Неплохо или даже хорошо - это было очень мягко сказано! О подобных вещах приходилось только мечтать, а точнее, ей о них даже мечтать не приходилось.
        - Но это же все очень дорого,- сказала она.- Думаете, только билет? Нужна куча инструментов, нужны камни, смальта, растворы… Ужас, сколько всего нужно!
        - Полина, неужели вы думаете, что меня беспокоит цена каких-то камней?- сказал он.- Думаю, они не дороже алмазов, которые я успешно продаю.
        - Да, вы же алмазами занимаетесь,- вспомнила Полина. Она была рада отвлечься от так неожиданно возникшей темы и поговорить о чем-нибудь постороннем.- Это интересно?
        - Это прибыльно,- сказал Платон.- Хотя, наверное, и интересно. Есть, например, легенда о гигантском алмазе, к которому раз в тысячелетие прилетает Великий Ворон, чтобы поточить о него клюв. Когда алмаз источится, пройдет одно мгновение вечности.
        - Ух ты!- восхитилась Полина.- И правда интересно.
        - Девушкам вообще интересны алмазы,- заметил Платон.- Точнее, бриллианты. Они блестят.
        - Ну, не знаю,- пожала плечами Полина.- Я что-то не замечала, чтобы меня интересовали бриллианты, потому что они блестят. Что я, сорока?
        - Неужели вам никогда не хотелось, чтобы кто-нибудь подарил вам бриллиант?- спросил Платон.- Что вам, например, дарят на праздники?
        - Уж точно не бриллианты!- засмеялась Полина.- Так, всякие… киндер-сюрпризы.
        Она имела в виду стоимость подарков, но Платон, кажется, понял ее слова буквально.
        - Вы любите фигурки из киндер-сюрпризов?- уточнил он.
        - Обожаю!- хихикнула Полина.- Я, знаете, их собираю. У меня неплохая коллекция бегемотов, а недавно я решила собирать также и крокодилов. А вы что собираете, Платон Федотович, наверное, бриллианты?
        - И самородки,- кивнул он.- Золотые, платиновые. У меня тоже неплохая коллекция. Приедете - посмотрите.
        Чувства юмора он был лишен напрочь, но, поскольку Полина не собиралась весело проводить с ним время, да и вообще не собиралась в дальнейшем с ним общаться,- переживать по этому поводу она не стала.
        - А кстати, могу и сейчас показать,- вдруг вспомнил Платон.- По-моему, пара штук еще осталась.
        Он запустил руку во внутренний карман пиджака, извлек оттуда кожаный футляр, а из футляра - два прозрачных камня. На них тут же попал свет, и они сверкнули такой радужной россыпью, что у Полины в глазах зарябило. А она-то думала, что слова про игру бриллиантовых искр - это просто эффектное преувеличение!
        - И правда красивые.- Она осторожно дотронулась пальцем до камня, лежащего у Платона на ладони.- Это из вашей коллекции?
        - Нет, это самые обыкновенные,- сказал он.
        - А зачем вы их в кармане носите?- удивилась Полина.
        - Потому что с их помощью легко решаются многие вопросы,- объяснил он.- Это ведь только по телевизору московские кабинеты выглядят неприступно, а в реальности - приходишь, кладешь на стол несколько таких камешков, и все твои проблемы решаются мгновенно. Это гораздо удобнее, чем возить с собой чемоданы денег.
        - Верю вам на слово,- усмехнулась Полина.- Не приходилось сравнивать.
        Тут разговор о сравнительных достоинствах чемоданов с деньгами и бриллиантов прервался, потому что официант принес огромный, похожий на зеркало поднос, на котором высилась такая гора жареного мяса, словно за столом сидели не два человека, а взвод голодных солдат.
        - Вы, Платон Федотович, слишком бувально все понимаете,- заметила Полина, оглядывая это раблезианское блюдо.- Про кабана на вертеле я сказала фигурально.
        - Удовольствие от богатства в том, чтобы фигуральные выражения превращать в буквальные,- ответил он.- Приятного аппетита, Полина.
        «Да он прям Ларошфуко!» - весело подумала она, глядя, как официант ловко отрезает от глыбы мяса поджаристый, истекающий розовым соком кусок и кладет ей на тарелку.
        Поела она с аппетитом, потому что действительно проголодалась, и кофе выпила с удовольствием - здесь варили отличный кофе,- но в бильярд играть отказалась, потому что ей вдруг все это так надоело, что просто хоть плачь. И буквальное мясо, и алмазные понты, и сам Платон с его каменными лицевыми мускулами…
        - Вы поиграйте в бильярд, если хотите,- сказала она.- А я пойду, мне домой пора. Спасибо за обед, Платон Федотович.
        - Я действительно останусь,- кивнул он.- У меня здесь назначена еще одна встреча.
        «Наверное, остатки бриллиантов надо раздать»,- подумала Полина.
        - Вас отвезет мой шофер,- сказал Платон.- Уже темно, незачем молодой девушке ходить одной по улицам.
        - Может, молодую девушку муж ждет,- заметила Полина.
        - Думаю, мужа у вас нет,- ответил он.- Полина, так не забудьте про мое предложение.
        - Не забуду, не забуду,- пробормотала она, собираясь вот именно забыть про его предложение, и чем скорее, тем лучше.
        Было в нем - и в предложении, и в самом Платоне - что-то… отдельное от нее, что ли. Она не могла объяснить, что это, и еще меньше могла объяснить, почему это так, но ни малейшего желания продолжать знакомство у нее не было.
        От шофера Полина все-таки улизнула - еще не хватало!- и медленно пошла по запутанным переулкам Полянки, соображая, как выйти к метро.
        «Егор, наверное, не вернулся еще,- подумала она, разглядев наконец за поворотом книжный магазин, стоящий у самой станции.- Приду, а его нет… А может, уже и вернулся? Который час, интересно?»
        Она вдруг, впервые за этот неожиданный вечер, представила, как войдет под арку во двор, увидит свет в окнах гарсоньерки, и это будет значить, что Георгий уже дома, и почему же ему не быть дома, он ведь поехал за вещами в Чертаново тогда же, когда она поехала в галерею, они вместе вышли из дому…
        И, представив себе неяркий свет в окнах - только этот свет, больше ничего!- Полина почувствовала, как мгновенно, словно от сильного ветра, слетают с нее все впечатления, все желания этого дня, кроме одного-единственного желания: чтобы он был дома, и, когда она войдет, стоял на пороге комнаты, закрывая плечами дверной проем, и смотрел на нее светлеющими глазами так, как будто он все это время лежал где-то на дне озера, а теперь вот медленно выныривает…
        Глава 12
        Глюк нажала на все педали, и вокруг ее концептуальной лошадиной акции организовался максимально возможный ажиотаж. Даже телевизионщики приехали на открытие, не говоря о фотографах, которые деловито сновали по залам и блистали вспышками.
        Телевизионщики, впрочем, поработали недолго. Поснимали, опросили нескольких художников, в том числе и Полину, о смысле их произведений и исчезли, предоставив публике развлекаться и выпивать без присмотра телекамер.
        Полину всегда удивляло какое-то странное, необъяснимое несоответствие между той значительностью, которая чувствовалась в словах «выставка», или «акция», или, например, «вернисаж», и той незначительностью, с которой все эти события происходили в действительности. Просто слонялись по залу какие-то люди, вид у них был более или менее заинтересованный, и Полине всегда казалось, что они просто вытаскивают, выжимают из себя интерес к происходящему, а на самом деле никакого интереса - точнее, душевного подъема - не испытывают.
        Даже когда однажды в качестве главного экспоната выставлялись маленькие баночки с дерьмом различных животных,- даже тогда все было, на ее взгляд, как-то натужно. Хотя тогда, по крайней мере, было смешно, потому что публика вслух угадывала, где дерьмо собачье, а где лисье.
        Теперь же не было и этого, и Полине быстро стало скучно.
        «В действительности все не так, как на самом деле,- думала она, слоняясь по залам.- Кто это сказал, интересно? Надо будет у Евы спросить, классик, наверное, какой-нибудь… Соображал классик».
        Но и эти мысли она выдумывала из себя как-то вяло, без интереса.
        Спонсорскую помощь в устройстве фуршета она не обеспечила, да и Антонина на открытие выставки почему-то не явилась, хотя внучек Федя присутствовал - ровно такой, каким его и представляла Полина: тощий, нескладный, не знающий, куда девать руки… Поэтому еда была не слишком обильная: сиротского вида бутерброды с сыром-колбасой и молдавское вино.
        Зато стояло все это не на обычных столах, а на подвесных. Это Лешка Оганезов придумал, чтобы как-то компенсировать бедность угощения и убожество интерьера, и получилось очень даже здорово. Столы висели на длинных собачьих цепях, цепи крепились на железных крюках, которые были вбиты в потолок неведомо зачем и неведомо кем, столы при этом покачивались, бутылки на них позвякивали,- в общем, смотрелось необычно.
        Побродив по залам часа два, Полина собиралась исчезнуть по-английски - совсем ей что-то стало тоскливо. Напоследок она подошла к одному из подвесных столов и, налив себе вина в пластиковый стаканчик, забралась на этот стол с ногами. Все равно стол был пуст - бутерброды уже закончились, да и последние капли вина она с трудом нацедила из нескольких бутылок.
        Она смотрела на редеющую толпу, на собственную инсталляцию, проглядывающую в соседнем зале, пила кислое вино и думала о том, что все в ее жизни складывается как-то неправильно и невпопад.
        Стол под нею слегка раскачивался, и Полина даже не заметила, как эти плавные движения стали чаще, сильнее, пока не почувствовала, что сидит словно бы не на столе, а на качелях в парке. Она, когда была маленькая, ужасно любила кататься на таких качелях-«лодочках». Мама говорила, что в Чернигове, куда Полину возили летом, пока живы были бабушка с дедушкой, ее из-за этих «лодочек» не выманить было с детской площадки на городском балу. А раскачивалась она всегда так, что бабушка Поля хваталась за сердце и говорила, что больше с этим ребенком никуда не пойдет.
        Сообразив, что сейчас она почему-то раскачивается почти как на «лодочке» в детском парке и пустые бутылки скатываются со стола на пол, Полина обернулась… И засмеялась.
        - Ты что?- спросила она, хватаясь рукой за цепь, на которой висел стол.- Я же сейчас оборвусь!
        - Ничего,- ответил Георгий.- Я тебя поймаю.
        - А откуда ты взялся?
        - Вообще или в данный момент?- поинтересовался он.
        - Вообще,- тут же ответила Полина; ее вообще-то и вправду интересовало именно это.
        - Я тебе потом как-нибудь объясню,- сказал он.- Ничего, что я пришел?
        - Конечно, ничего,- кивнула она.- Что это ты такие глупости спрашиваешь?
        - Поглупел, наверное,- согласился Георгий.- Ну, и у тебя, может, были другие планы.
        - А у тебя есть на меня какие-то планы?- засмеялась Полина.
        - Нет, просто я хотел… Ты же что-то здесь выставляешь. Можно мне посмотреть?
        Полина снова засмеялась, глядя на Георгия. Очень уж не вязался этот вопрос со всем его обликом. Странно было, что такой огромный человек, который так сильно, как ветер, раскачивает ее на висячем столе, спрашивает о таких простых вещах.
        С тех пор как Георгий привез из Чертанова коробки со своей одеждой, выглядеть он стал все-таки получше. Хотя Полине все равно было, что на нем надето, да и ничего такого особенного он вообще-то не привез. Но оттого, что он переоделся из чего-то допотопно-унылого и кургузого, что было на нем до сих пор, в джинсы и простую клетчатую рубашку, он стал выглядеть как будто бы чуть веселее.
        Или, может, Полина просто ловила каждый знак того, что он прилаживается, привыкает к обычной жизни? Вот, на выставку пришел, а она ведь не решалась его пригласить. Вся эта лошадиная затея казалась ей глупой детской забавой, когда она видела, какие у него глаза по утрам, а ночами слышала, что он не спит, и ходит по комнате, и бесконечно курит в форточку…
        Он больше не выходил ночами к ней на кухню, и ее не просил посидеть у него, и уж тем более не говорил: «Я бы тебя на руках носил…» - и она не могла поэтому спрашивать, что с ним. Да и что было спрашивать - и так понятно.
        - Любуйся!- Она королевским жестом обвела зал.- Правда, мой шедевр в соседнем помещении.
        - Так покажи,- сказал Георгий и, взяв Полину одной рукой под коленки, как ребенка, снял ее с качающегося стола.
        Особенность Полининой инсталляции заключалась в том, что рассмотреть ее можно было только из одной-единственной точки. Во всех других ракурсах она выглядела как бессмысленный набор подков, поэтому многие посетители выставки вообще проходили мимо, видимо, считая, что еще не доросли до подобного уровня концептуальности, и не сильно поэтому напрягаясь.
        «Интересно, догадается?» - подумала Полина, идя вслед за Георгием в соседний зал.
        Он догадался сразу, как только увидел эти беспорядочно развешанные подковы,- сделал шаг вправо, полшага влево, еще чуть-чуть качнулся вперед-назад, отыскивая ракурс, и сказал:
        - Здорово! А почему она такая грустная?
        С той единственной точки, которую он так легко отыскал, висящие на прозрачных лесках подковы складывались в объемную фигуру лошади в натуральную величину. Голова у нее действительно была печально опущена.
        - Она не грустная,- объяснила Полина.- Просто она воду пьет. А можно сделать вот так.- Она потянула за несколько лесок.- И тогда она будет другая.
        Подковы переместились, лошадь подняла голову, словно прислушиваясь к чему-то, потом вздрогнула, вскинулась и замерла в настороженном ожидании.
        - Я эти подковы на ипподроме выклянчила,- сказала Полина.
        - А как же ты их сюда дотащила?- спросил Георгий.- Смотри, сколько их, они же тяжелые, наверное.
        - Ну, как…- Она пожала плечами.- Дотащила же. Сумку взяла на колесиках, знаешь, как у старушек на рынке.
        - Почему же ты мне не сказала?- спросил он.- Я бы принес.
        - Да как-то…- Полина так удивилась этим его словам, что не нашлась с ответом.- Я думала, все это ужасная глупость,- перестав подыскивать правильный ответ, сказала она.
        - Никакая не глупость - отличная лошадь,- улыбнулся Георгий.- Поздравляю.
        Только сейчас Полина заметила, что он держит в руке цветы. Или он до сих пор держал их под полой расстегнутой куртки?
        - Это мне, что ли?- удивилась она.
        - А кому же?- Георгий вложил цветы прямо в ее ладонь.- Тебе и лошади.
        Цветы были такие необычные, что, может быть, именно поэтому Полина не сразу их заметила. Они были высокие, на твердых стеблях, а венчики у них были зелено-розовые и напоминали капусту, только еще не совсем свернувшуюся в кочан.
        - Смешные какие,- сказала Полина, рассматривая цветы.- То есть, в смысле, красивые,- спохватилась она.
        Все-таки ведь он специально для нее их принес, и купил явно не в подземном переходе, там таких точно не продают, значит, и купил тоже специально, а она сразу - смешные!
        - Конечно, смешные,- подтвердил Георгий.- Это же капуста.
        - Ну да?- не поверила Полина.- А мне вообще-то тоже сразу так и показалось, только я подумала, что это у меня зрение такое извращенное. Не приспособленное к восприятию чистой красоты!- засмеялась она.- А разве бывают капустные цветы?
        - Наверное, не бывают,- сказал Георгий.- Но есть же. Я подумал, тебе могут понравиться.
        - Мне понравились,- кивнула Полина.- Просто ужас как понравились!
        Ей стало так весело, так легко! Она уже не могла представить, что всего десять минут назад сидела на столе среди пустых бутылок и думала о таких патетических вещах, как бессмысленность собственной жизни.
        - Ну, не буду тебе мешать,- сказал Георгий.
        Интонация у него все же была чуть-чуть вопросительная.
        - А я уж понадеялась, что ты меня домой проводишь,- хмыкнула Полина.- А то метель, тьма-тьмущая и уличные разбойники.
        - Я так и хотел,- кивнул он.- Но подумал, у тебя еще дела или ты хочешь остаться.
        - Нет у меня никаких дел,- сказала она.- И ничего я не хочу.
        - Совсем ничего?
        Не могла же она сказать, что хочет только идти с ним по Москве, и лучше пешком, чтобы подольше, и прийти домой, и чтобы он не ушел спать, вежливо пожелав ей спокойной ночи, а хотя бы посидел с нею за столом и, может быть, опять взял бы ее за руку, что-то рассказывая…
        - Пойдем,- сказала Полина.- Может, погуляем немного? Я вина перепила, голова болит,- соврала она.
        Было холодно, но метели никакой не было. Снег тихо лежал на земле и не таял, и тьма была не такая уж и тьмущая, потому что старые особняки на Полянке были подсвечены, и разбойников не наблюдалось.
        - Но только капуста замерзнет, пока мы гулять будем,- с сожалением заметила Полина.- Жалко ее.
        - Давай я ее пока обратно под куртку засуну,- предложил Георгий.- А ты не замерзнешь?
        - А что, меня тоже под куртку засунешь?- засмеялась Полина.
        Она вдруг представила, как это было бы хорошо: стать такой маленькой, чтобы уместиться у него под курткой между капустными цветами, сидеть там у его груди, прижавшись щекой к клеточке на его рубашке, раскачиваться в такт его шагам и слушать, как сердце у него бьется… Она так ясно все это представила, что даже головой потрясла, прогоняя навязчивое видение.
        Куртка у него была просторная, синяя парка с капюшоном, он в ней казался еще больше, чем обычно, просто как гора, и цветы легко уместились под нею.
        Они вышли на Большую Ордынку, прошли вдоль решетки темного двора.
        - А здесь Ардовы жили, знаешь?- сказала Полина.- У них Ахматова останавливалась, когда в Москву приезжала, и моя бабушка к ней сюда ходила, она тоже на Большой Ордынке жила. Здесь, представляешь, был салон!- сообщила она.- Не великосветский, конечно, а, наоборот, человеческий, но все равно - прям как в книжках. Бабушка Миля рассказывала, она своими ушами слышала, как Пастернак у Ардовых стихи читал, и переводы тоже.- Полина чувствовала, что Георгий слушает внимательно, и поэтому болтала без умолку. К тому же ей хотелось скрыть смятение, которое охватило ее, когда она представила, как прячется у него под курткой вместе с капустой.- Пастернак переводил Бараташвили, это грузинский был такой поэт, я однажды прочитала для любопытства, и мне, знаешь, ужасно его стихи понравились, «Синий цвет» называются, я к ним даже иллюстрации нарисовала, они на Юру похожи, стихи эти,- одним духом выпалила она.- Внешне все очень сдержанно, а внутри - сердце сплошное.
        - У тебя хороший брат. Очень за тебя волновался,- сказал Георгий.
        - Что ты меня одним пальцем прихлопнешь?- вспомнила Полина.- Не обращай внимания.
        - Он больше не волнуется. А я в этой ардовской квартире тоже был однажды. Она сейчас вроде бы не музейная, и не знаю, салон там или нет, но в ней иногда вечера всякие устраивают, и меня одна поэтесса приглашала стихи ее послушать. Я коммуналку расселял, в которой поэтесса эта жила, тоже рядом здесь, на Ордынке, вот она и пригласила. Но стихи оказались плохие,- улыбнулся Георгий.- Такие, знаешь, которые многие девушки пишут, чтоб посуду не мыть.
        - Я тоже посуду терпеть не могу мыть,- фыркнула Полина.
        - Но ты не многие,- снова улыбнулся Георгий и напомнил: - Да ведь ты и стихов не пишешь, забыла? Я вообще Замоскворечье люблю.- Он тут же перевел разговор на другое, наверное, решив, что Полина обиделась, хотя она и не подумала обижаться: она и сама считала, что толку от нее в жизни мало.- Я здесь Москву первый раз по-настоящему почувствовал и сразу полюбил. Даже сам не знаю, почему вдруг именно здесь, я ее ведь и до этого всю исходил… Но любовь же всегда вдруг бывает. Если по Балчугу идти, то там есть точка, с которой Кремль как-то так виден, что нельзя не полюбить,- объяснил он.- Вот как твою лошадь. Я шел, шел, настроение было поганое, день такой серый, и вдруг до этой точки, видимо, и дошел. Остановился, как будто лбом уткнулся.- Даже в неярком свете фонарей и в снежных отблесках стало видно, как светлеют у него глаза.- Небо серое, Москва-река серая, а купола на всех соборах сияют, и так, знаешь, как будто изнутри. Ну а я и тогда от всяких этих световых игр сам не свой становился. Так и встал, как столб, с открытым ртом.
        - У столбов ртов не бывает,- напомнила Полина.
        Она случайно ляпнула эту глупость и сразу подумала, что Георгий, может быть, обидится. Но он не обиделся.
        - Только этим от столба и отличался,- согласился он.- Я бы тебе эту точку показал, но сейчас так не получится - свет не тот. А ты, когда замерзнешь, скажи, мы тогда машину поймаем и домой поедем,- без перехода добавил он.- А то я про всякое такое долго могу рассказывать.
        - Ну и рассказывай!- засмеялась Полина.- Только, по-моему, ты сам замерз, у тебя губы синие, как куртка.
        - Это ерунда,- сказал он и почему-то вспомнил: - Хорошая какая твоя лошадь! А я, когда маленький был, мечтал научиться рисовать корову. Мне казалось, что это труднее, чем лошадь, но я, правда, и лошадь не умел рисовать.
        - Корову действительно труднее,- кивнула Полина.- Это все художники знают.
        - А ты умеешь корову рисовать?- спросил он.- Нарисуешь, когда домой придем?
        - Прямо сразу как придем?- снова засмеялась Полина.- Ну, нарисую, раз тебе так срочно.
        - Тогда поехали домой,- сказал Георгий.- Ты, Полин, совсем замерзла, зря не признаешься. У тебя нос красный, как твои валенки. Поехали, поехали, а то капуста завянет. Прошла голова?
        - Какая голова?- удивилась Полина.- А!.. Ну да, прошла. Вернее, промерзла.
        - Ну что, рисовать корову?- спросила Полина, как только они разделись в прихожей и вдвоем вошли в кухню.
        Она налила воды в бабушкину кобальтовую вазу с отбитым краешком и поставила в нее капустные цветы, незаметно прикоснувшись ладонью к венчикам. Цветы согрелись у Георгия под курткой, и Полине показалось, что они дышат его теплом.
        - Давай,- кивнул Георгий, щелкая переключателем микроволновки.- И лошадь тоже.
        - А лошадь-то зачем?- улыбнулась она.
        - Затем же, зачем и корову,- объяснил Георгий.
        - Понятно,- с серьезным видом кивнула Полина.- Ну вот, это у нас будет коро-ова…- Она быстро, несколькими линиями, обозначила контур.- А это к ней подошла ло-ошадь… Поздоровались они, поцеловались - чмок-чмок!- и давай про всякие глупости болтать. Кто где траву вкусную видел, с цветами… С чингисханчиками и мышиными кармашками,- добавила она; Георгий еле заметно улыбнулся.- Кто где воду из речки пил… Слушай, неужели тебе на моих корову с лошадью интересно смотреть?- спросила она.
        - Просто ты рисуешь хорошо,- ответил Георгий.- Завораживающе. Я, понимаешь, вообще не представляю, как это получается, поэтому мне на твою руку - это все равно что на огонь смотреть, или как вода течет. Да и еда не разогрелась еще, так что рисуй, рисуй.
        - Чтоб посуду не мыть?- засмеялась Полина.- Ну, наслаждайся моим божественным мастерством, раз так. Сам напросился!
        Пока в микроволновке медленно крутилось что-то большое и золотистое, она успела изобразить корову и лошадь во всех подробностях, сама не замечая, как это делает, потому что рисовала невнимательно - больше поглядывала на то, как Георгий смотрит на ее руку. Он смотрел совсем иначе, чем в ту ночь, когда сжимал ее, рассказывая, а потом отпустил. Тогда в его взгляде была сначала боль, потом недоумение, а сейчас… Сейчас Полина видела, что он хочет взять ее за руку совсем по-другому, совсем не так, как тогда, и ждала, чтобы это поскорее произошло.
        Звяканье таймера микроволновки раздалось одновременно со звонком в дверь. Полина даже вздрогнула - показалось, что это таймер так разливается.
        - Ты не открывай просто так, спроси, кто там!- сказала она, когда Георгий поднялся с табуретки.- Никто же не должен прийти… Или это к тебе?
        - Не знаю,- пожал он плечами.- Ко мне вроде бы рано.
        Полина хотела спросить, кто же это должен к нему прийти и зачем, если половина двенадцатого ночи - это рано, но Георгий уже вышел в прихожую.
        - Гринева Полина тут проживает?- раздалось оттуда, и Полина выглянула из кухни.
        - Ну, предположим,- кивнула она.- И что?
        - А то, что посылочка вам, только доплатить придется, девушка,- заявил стоящий на пороге человечек.
        Он выглядел почти как гном - маленький, словно ребенок, но с сердитым взрослым лицом. Пушистая ушанка была надвинута на лоб, под этой слишком большой шапкой виднелся только острый, то и дело шмыгающий носик.
        - Какая еще посылочка?- удивилась Полина.
        - Так вот же.- Человечек кивнул вправо и выдвинул из-за дверного косяка что-то огромное, в половину его роста, завернутое в блестящую бумагу.- Только доплатить придется,- повторил он.
        - Доплатим, доплатим,- сказал Георгий.- А не бомба это? От кого посылка-то?
        - Это уж девушке лучше знать, от кого,- пожал плечами человечек.- И какая еще бомба? Мы служба доставки, все как в аптеке, вот, пожалуйста, документик могу предъявить. Только нам адрес другой указали, в Первом Казачьем, это уж мы по своей инициативе сюда доставили, потому как адресатка, сказали, час назад ушла. Так что доплатить придется.
        - Сколько?- спросил Георгий, протягивая руку к своей куртке, висящей у двери на круглой дубовой вешалке.
        - Так в квитанции все указано!- обрадовался посыльный.
        Судя по этой радости и по тому, как упорно он повторял про «доплатить», никакая доплата ему была не положена и квитанция была липовая. Но, конечно, не из-за этого Полина почувствовала, что при взгляде на огромный блестящий предмет, поставленный посыльным у ее ног, ей становится не по себе…
        - Зачем ты заплатил?- спохватилась она, когда Георгий уже закрыл дверь.- Я бы сама…
        - А что это все-таки?- спросил он.- Дай-ка я разверну.
        - Может, мне еще под стол залезть?- рассердилась она.- Что я, банкирша, чтобы мне бомбы присылали?
        Она дернула за розовую ленточку, которой была обвязана эта странная посылка, серебряная бумага с шуршанием упала…
        - Цветы какие-то,- удивленно сказала Полина.- Что за глупость?
        - Почему глупость?- пожал плечами Георгий.- У тебя же выставка сегодня открылась, вот и цветы. Там, наверное, записка какая-нибудь есть, поищи.
        Он ушел на кухню, а Полина наклонилась над цветами, высматривая среди них записку. Найти что-либо оказалось трудновато, потому что цветов было штук сто, не меньше, и все розы, да еще розовые. Они торчали в огромной корзине, обвязанной такой же шелковой ленточкой, как и упаковочная фольга.
        - Как на могилу, еловых веточек только не хватает!- сердито воскликнула Полина, с трудом поднимая корзину, чтобы перенести ее на кухню. В прихожей было темновато, да ей и не хотелось рассматривать всю эту роскошь в одиночестве, словно тайком.
        Она поставила корзину на табуретку. Георгий присел на подоконник и смотрел, как она ворошит цветы.
        - К ручке привязано,- сказал он.
        Полина оторвала от корзинной ручки небольшой черный мешочек, развязала его зубами - он был затянут сверху витым золоченым шнуром - и вытащила из него визитную карточку.
        - Ой, бли-ин!..- воскликнула она, глянув на визитку.- Еще не хватало!
        В мешочке еще что-то осталось, и Полина вытряхнула его прямо на стол. По столу покатилось разноцветное яйцо - завернутый в фольгу шоколадный киндер-сюрприз.
        - Как в кино!- сердито буркнула Полина, подхватывая шоколадное яйцо у самого края стола.- Лучше б колбасы купил для народа, чем передо мной выпендриваться! Ну что ты так смотришь?- расстроенно спросила она.
        - Как?- Голос у него был спокойный.
        - Так! Как будто я на содержании у… купца Калашникова!
        - Купца Калашникова давно убили, по-моему.- Он наконец улыбнулся, и у Полины отлегло от сердца. Она готова была удавить чертова Платона с его идиотскими подарками.- Ты любишь киндер-сюрпризы?- спросил Георгий.
        - Что я, совсем дура, по-твоему?- вздохнула она.- Гусят-поросят собираю?
        - Не совсем,- кивнул Георгий.- Курица готова, Полин. Может, поедим?
        - Поедим,- торопливо согласилась она.- Потом чаю попьем. Видишь, сладости прислали!
        Пока Георгий доставал из печки курицу, она машинально развернула киндер-сюрприз, разломила шоколад, вынула пластмассовый футлярчик, открыла… На ладонь ей выкатился сверкающий камешек - и в глаза сразу ударил сноп разноцветных огоньков, как будто она выпустила на волю радугу.
        - Мама дорогая…- пробормотала Полина.
        - Ты что?- спросил Георгий, оборачиваясь.
        Он обернулся на секунду раньше, чем она успела опустить руку в бездонный карман своей юбки. Юбка была сшита из разноцветных лоскутков кожи, в ее огромном накладном кармане прекрасно умещались карандаши, ластики, кусочки смальты и даже шпатели.
        Бриллиант - круглый, диаметром примерно с фильтр от сигареты - сверкал у нее на ладони. Полине хотелось, чтобы он лучше уж прожег ей ладонь и провалился куда-нибудь подальше. Не заметить его было невозможно.
        Конечно, Георгий его заметил.
        - Подожди с шоколадом,- сказал он, отводя глаза.- Аппетит испортишь.
        Полина бросила бриллиант в карман и, чуть не плача, предложила:
        - Давай я хоть разрежу ее, что ли. А то совсем уже…
        - Что - совсем?- усмехнулся Георгий.- Думаешь, мне трудно курицу разрезать? Я сейчас уезжаю, Полина,- сказал он.- Ты извини, что я тебя с выставки раньше времени выдернул. Просто я подумал, что надо тебя предупредить, а когда ты вернешься, не знал.
        - А… куда ты едешь?- растерянно спросила она.
        Собственно, ей хотелось спросить не столько о том, куда он едет, сколько о том, когда вернется. Господи, до чего же глупо все получилось!
        - Я сам не знаю,- ответил Георгий.- Вадим попросил, чтобы я куда-то с ним поехал. И зачем бы я стал спрашивать - куда, на сколько? Все равно ведь поеду. Ешь, а то остынет.
        Аппетит у Полины пропал совершенно; впрочем, она не помнила, был ли он вообще. Она помнила только, что еще какие-нибудь полчаса назад глаза у Георгия были светлые, карие, и смотрел он на нее совсем по-другому, и совсем другой у него был голос… Теперь глаза были какие-то серые, словно в них разом встали какие-то стальные пластинки, и голос был спокойный, без всяких дополнительных оттенков. Он просто сообщал о том, что уезжает, и предлагал поесть.
        Полина смотрела из окна кухни, как отъезжает от дома темная огромная машина. Георгий сел в нее сразу, как только вышел из подъезда, и даже не поднял голову, чтобы взглянуть на окна. Впрочем, она все равно выключила свет, как только за ним захлопнулась дверь квартиры. Не хотела, чтобы он видел ее в окне, потому что плакала.
        Свет она минут через десять все же включила. Надо же хоть посуду помыть, что ли, не стихи же вместо этого писать!
        «Но приедет ведь он,- тоскливо подумала Полина.- Не навсегда же… Приедет, и все опять так будет…»
        Как - так, она не знала. Как все было, когда он был здесь? Да она вообще-то и не пыталась понять, как все было. Ей хотелось только, чтобы он был здесь опять, а тогда пусть все будет как угодно.
        Она нащупала в кармане бриллиант, выудила его оттуда и поискала глазами мешочек, чтобы спрятать в него дурацкий камень.
        «Правду говорят, что от них одни несчастья,- сердито подумала Полина.- Самоубийства всякие… Еще не хватало!»
        Кончать жизнь самоубийством она не собиралась, зато собиралась отыскать Платона и… Что она сделает при встрече, этого Полина пока не знала и ручаться за себя не могла.
        Когда она прятала бриллиант, в мешочке еще что-то хрустнуло.
        «Ну а это что?- вздохнула она.- Листовое золото?»
        В мешочке лежало не листовое золото, а билет на самолет и записка.
        «Полина, не забудьте мое предложение,- прочитала она.- Мне будет лестно, если вы украсите стены моего дома. Билет с открытой датой, вы можете приехать в любое удобное для вас время».
        Глава 13
        Лошадиную выставку выжили из дорогостоящего помещения раньше, чем предполагала Глюк,- всего через три дня. Сердитая и расстроенная Дашка позвонила Полине часов в восемь утра, наплевав на общую их привычку поздно вставать, и велела приехать и разобрать инсталляцию, потому что «эти гады уже завтра каких-то пафосных дизайнеров сюда запускают».
        Полина с трудом сообразила, кто это звонит и зачем. Она уснула примерно за час до Дашкиного звонка, и то только после того, как выпила снотворное, найденное под крышкой рукодельного столика. Наверное, то самое, что Юра принес Георгию. Она никогда не пила снотворного, поэтому оно подействовало мгновенно - Полина провалилась в сон, как в яму. Да она ведь этого и хотела.
        Еще больше она, правда, хотела бы провалиться в сон на все то время, что не будет Георгия, но это было, к сожалению, невозможно. Это время надо было как-то провести, и возня с выставкой была не худшим занятием. Как, впрочем, и любая другая возня - ничто не затрагивало теперь ее душу, все было безразлично.
        В первую ночь без него, хотя ей было как-то неловко - не перед ним, потому что его ведь не было, а перед собою,- она все-таки легла спать не на кухне, а в комнате. Удержаться от этого было просто невозможно: кровать манила так, словно сам он спал на ней сейчас, а вовсе не уехал. Правда, Георгий собрал постель и, как можно было догадаться по ее отсутствию в ванной, отнес в прачечную. Но подушка была такая теплая, как будто он только что поднял от нее голову, и одеяло пахло его сигаретами, хотя сигареты ведь он курил обыкновенные, какие все курят, «Винстон», кажется… Но все равно, когда Полина с головой накрылась одеялом, специально не надев свежий пододеяльник, то почувствовала себя так же, как в ту ночь, когда Георгий спал на этой кровати, положив руку ей на плечи. Ну, почти так же, потому что совсем точно так же она без него себя чувствовать не могла.
        Но уже через полчаса она поняла, что выдержать это невозможно. Невозможно было лежать под одеялом, которое пахло его сигаретами и окутывало его теплом, невозможно было прижиматься щекой к его подушке… Какой уж тут сон, с ума бы не сойти!
        В первую ночь Полина просто перебралась к себе на кухню и до утра лежала без сна, бессмысленно следя, как мечется по стене тень от выросшего под окном клена. Мечется, мечется, потом бледнеет в сером позднем рассвете…
        Во вторую ночь она тоже не спала, а в третью наконец нашла снотворное, из-за которого и притащилась в галерею с раскалывающейся от боли головой.
        Прежде чем разобрать свою лошадь на подковы и лески, она посмотрела на нее еще немного, покачиваясь с носков на пятки в той единственной точке, из которой было видно, как лошадь пьет воду. Полина успела полюбить лошадь, пока делала ее, и полюбила еще больше оттого, что это ее легкое, почти в шутку выдуманное создание понравилось Георгию.
        Потом она отцепила лески от закрепленных под потолком реек и сложила останки лошади в сумку на колесиках, чтобы отвезти домой. Больше девать лошадь было некуда. Метрополитен-музею она явно была не нужна, да и никому не была нужна.
        Только сейчас Полина заметила, что подковы и в самом деле тяжеловаты. Сюда она притащила их, вообще не думая об этом: привыкла все для себя делать самостоятельно, во всяком случае, то, что относилось к ее мгновенно меняющимся замыслам, за которыми посторонний человек все равно не уследил бы.
        «И зачем он мне сказал, что подковы тяжелые?- думала Полина, выходя из здания галереи во двор.- И все вообще - зачем? Так бы я ничего такого и не знала…»
        Но, думая все это вот так, отчетливо, все равно что вслух, в душе она понимала, что совсем не хотела бы не знать «ничего такого» - его не знать…
        Крещенские морозы сменились оттепелью, и двор, в котором располагалась галерея, выглядел от этого никчемного тепла просто отвратительно. Ледяные надолбы на асфальте перемежались грязными ручейками, мусорные контейнеры, казалось, тоже оттаяли и потому нестерпимо воняли… А может, просто настроение у Полины было такое, что даже розовый аромат сейчас показался бы ей вонью. Во всяком случае, корзину с розами она отдала изумленной консьержке, потому что смотреть не могла на эти идиотские цветы. Хорошо было бы отдать консьержке еще и бриллиант, но такой подарок та вряд ли приняла бы, она и от роз долго отнекивалась.
        - Полина, подожди!- вдруг услышала она, уже выходя со двора на улицу, и обернулась.
        Обернулась - и минуты три не могла сообразить, кто это идет к ней через двор от двери галереи, кто останавливается рядом, смотрит сквозь узкие очки в тоненькой темной оправе…
        - Неужели я так изменился?- спросил Игорь, заметив ее недоумение.
        Конечно, он ничуть не изменился. Та же бритая голова, тот же взгляд - сначала слегка рассеянный, а потом, когда он снимает запотевшие очки, чтобы их протереть, то и вовсе беспомощный и оттого вызывающий жалость… Когда-то вызывавший жалость.
        - Ты не изменился,- сказала Полина.- Просто я забыла о твоем существовании. Привет,- из вежливости добавила она.
        Забыть-то забыла, но раз он все-таки материализовался из этого волглого дня, то надо же его хотя бы поприветствовать.
        - Жаль, я не успел посмотреть твою инсталляцию,- сказал Игорь.
        - С каких пор тебя это интересует?- удивилась Полина.
        - А ты все еще обижаешься на меня?- спросил он, глядя на нее глазами виноватого ребенка.
        - С чего ты взял, что я на тебя вообще когда-нибудь обижалась?- усмехнулась она.
        - Но ты же ушла…
        - Это не от обиды,- снова усмехнулась Полина.- Ладно! Ты куда шел?
        - Да, в общем, никуда.
        Он пожал плечами, чуть дернулась его голая шея. Игорь никогда не носил шарф и никогда при этом не простужался - говорил, что знает специальные практики, которые делают простуду невозможной. Раньше Полине было интересно посмотреть, как эти его практики скажутся во время эпидемии гриппа, но теперь ее это уже не интересовало.
        - Ну, тогда пока, раз никуда,- сказала она и взялась за выдвижную ручку своей сумки на колесиках.
        - Могу тебя проводить,- торопливо предложил он.- Полина, знаешь…
        - Знаю,- перебила она.- Без меня дом пустой.
        Она дергала заевшую ручку и ждала, чтобы он наконец ушел. Но он не ушел и даже не стал ей ничего объяснять, как можно было бы ожидать.
        - Я только что из Питера вернулся,- сказал Игорь.
        - Эрмитаж посещал?
        Полина невольно улыбнулась: его манера говорить то, чего от него совсем не ждешь, тоже не претерпела изменений. Она ведь с самого начала заметила, что они разговаривают, как Маленький Принц с летчиком, каждый о своем.
        Она была в Петербурге раз десять, но больше всего запомнила первую поездку. Когда ей, шестилетней, вдруг ужасно захотелось посмотреть «Последний день Помпеи», просто потому что она где-то услышала, что это очень большая картина, и папа повез ее в Петербург, тогда еще Ленинград, и заодно с «Последним днем Помпеи» показал Эрмитаж и волшебные пригороды, и все белые ночи они не спали, а гуляли по городу, как взрослые, и она ужасно этим гордилась, а потом, когда вернулась домой, то проспала пятнадцать часов подряд, до смерти перепугав маму.
        Все это Полина вспомнила мгновенно, услышав одно только слово «Питер». Но рассказывать про это Игорю ей и в голову не пришло. Зачем?
        - Там есть очень близкие мне люди,- сказал он.- Они пытаются создать такую систему - я бы сказал, разновидность крийя-йоги, но довольно своеобразную. С ментальным использованием символа невидимости. То есть, если рядом появляются люди, которые им неприятны, то для этих людей они становятся невидимыми.
        - Неприятные люди - это в смысле менты?- уточнила Полина.
        Она довольно хорошо представляла себе всех этих создателей систем ментальности. Как правило, создание подобных систем шло под наркоту, поэтому символ невидимости был, конечно, очень кстати.
        - А клуб уже оформили,- сказал Игорь.- Тот, помнишь, для которого я шахматы делал. Он тут рядом совсем, за углом. Может, зайдем? Шахматы посмотришь…
        - Я уже видела.
        - Ты на мониторе видела. А в натуральном виде они лучше. Если тебе неприятно, я не буду про крийя-йогу рассказывать,- добавил он почти жалобно.
        - Ну ладно, ладно, без самопожертвования!- засмеялась Полина. Очень уж смешно он заманивал ее разными в его представлении интересными вещами.- Пошли, посмотрим, чего ты там навалял. Едят в этом твоем клубе или только в шахматы играют?
        Клуб «Небесные шахматы», расположившийся на первом этаже свежевыкрашенного фисташкового особнячка на Малой Ордынке, показался Полине не столько клубом, сколько рестораном. Во всяком случае, хотя столики и были застелены скатертями в виде шахматных досок, но все же это были скатерти, а значит, столики предназначались для еды.
        - Вообще-то убого,- поморщилась она, разглядывая набор для специй, выполненный в виде шахматных фигур, ладьи и коней.- Слишком уж символично, могли бы что-нибудь и поизящней придумать.
        - Сервировку ведь не я придумывал,- пожал плечами Игорь.- Мое только вот это.
        Полина уже и сама заметила огромную прозрачную доску, установленную на возвышении в углу. Доска была та самая, которая так восхитила ее, когда впервые возникла на экране Игорева компьютера: прозрачная, изнутри светящаяся холодноватым зеленым светом. И огромные шахматы, тоже прозрачные, стеклянные, стояли на доске в неведомом порядке начатой партии, и на плоском мониторе, расположенном под доской, мелькали города и страны - Нотр-Дам сменялся Кельнским собором, потом Кремлем, потом небоскребами-близнецами нью-йоркского Центра международной торговли…
        - Хорошо получилось,- сказала Полина, садясь за столик.- Учти, у меня денег нету, так что давай уж по своим возможностям заказывай.
        - Меня здесь бесплатно обещали кормить,- сказал Игорь.- Может, и не всегда, но время от времени. А злоупотреблять я не буду, они знают.
        - Божья ты птичка,- усмехнулась Полина.
        - Они с девушкой приглашали прийти, и я захотел с тобой. Ты же у меня единственная девушка,- улыбнулся он.
        Он охмурял ее точно так же, как когда-то в первый раз, а потом во второй. И она дважды поддалась на этот незамысловатый и, в общем-то, искренний охмуреж - на обаяние Игоревой беспомощности… Но теперь она знала цену всему этому и обаянию его, и беспомощности, так что старался он, конечно, напрасно. Полина даже хотела сказать ему об этом, но не сказала. А зачем говорить? Все равно она посидит здесь с ним и уйдет, и какая разница, с объяснениями она это сделает или без объяснений?
        Она ткнула пальцем в первое попавшееся название в меню. Название оказалось смешное - «Детский мат».
        - Это что?- спросила Полина официанта, одетого в костюм шахматного слона - точнее, офицера.
        Название «офицер», кажется, было неправильное, но Полине оно нравилось больше, чем правильное «слон».
        - Это пицца,- сообщил официант-офицер.
        - А что же в ней матерного?- удивилась Полина.
        - Количество компонентов,- объяснил тот.- Столько же, сколько ходов требуется для детского мата. Это, если вы знаете, мат в три хода.
        - Ну, давайте вашу трехходовку,- кивнула Полина.
        Как назло, вспомнилась курица, которую они с Георгием ели в нескладный вечер его отъезда, и аппетит совсем пропал.
        - Может быть, ты хочешь что-нибудь пооригинальнее?- спросил Игорь.- Зачем же обычную пиццу?
        - Да какая разница, обычную или необычную? Это ерунда,- ответила Полина и сразу же опять вспомнила Георгия.
        Он говорил «это ерунда» довольно часто, и глаза у него при этом так светлели, что по сравнению с этим ей все казалось ерундой.
        «Зато принесут быстро»,- подумала она.
        Сидеть с Игорем в ресторане - это было все равно что разбирать лески с подковами. Хоть какое-то занятие, и только.
        Пиццу действительно принесли быстро, и она действительно оказалась незамысловатой. Большая, на всю тарелку квадратная лепешка была расчерчена на белые и черные квадраты. Квадраты были сделаны из грибных ножек и шляпок, а воткнутые в них маленькие пешки и фигуры - из сыра и темно-красной ветчины.
        Игорь собрал со своей пиццы ветчинные фигурки и переложил их на Полинину тарелку.
        - С глазами так и не ешь?- вспомнила Полина.
        - Ты просто взгляни на меня другим взглядом,- не отвечая, попросил он.- И сразу поймешь, что заблуждаешься на мой счет.
        - Да зачем же я буду на тебя каким-то другим взглядом глядеть?- пожала плечами Полина.- Я уже и прежним все прекрасно разглядела.
        Она наколола на вилку белых короля и королеву и отправила их в рот.
        - А может быть, не все?- Он смотрел на нее так, словно от каждого ее слова зависела его жизнь.- Может быть, даже совсем не то ты во мне видела, что есть на самом деле?
        - Может быть,- не стала спорить она, отковыривая от пиццы белую клеточку.
        - Полина, я без тебя, как… Без тебя у меня нет сил жить,- сказал он.
        - Это, по крайней мере, честно,- кивнула Полина.- Ну так подключайся к розетке, если тебе энергии не хватает, а меня…
        И тут она замолчала, и не только замолчала, а замерла, словно помертвела - так, что даже вилка выпала из ее руки.
        Игорь встрепенулся - наверное, решил, что сумел убедить ее сделать то, чего он так сильно хотел. Если он вообще мог чего-нибудь сильно хотеть.
        Но ей было уже не до Игоря с его хотением, точно так же, как не до шахматной пиццы. До нее словно только сейчас дошли слова «взгляни другим взглядом», и эти слова относились совсем не к Игорю…
        - Ты что?- удивленно спросил он, глядя, как Полина медленно встает из-за стола.
        Упал за ее спиною стул. Бармен настороженно уставился из-за стойки в углу на рыжую девицу, которая, видно же, неизвестно что может вытворить в любой момент.
        - Ничего…- пробормотала она.- Конечно - другим взглядом… Что есть на самом деле…
        Не глядя больше на Игоря, Полина пошла к выходу, машинально взяв свою расшитую дубленку, которую наблюдавший за нею официант быстро снял с вешалки и подал ей.
        …Конечно, дело было совсем не в Игоре. Она не кривила душой, когда сказала ему, что просто забыла о его существовании. И ничто в ней не всколыхнулось, когда она его увидела. Ни радость, ни боль, ни хотя бы удивление: сколько, мол, времени прошло, а он все тот же, неизменный, как его бритая голова в ничего не значащих шишках. Да и не так уж много времени прошло.
        Но все-таки, когда Полина стремительно шла, словно убегая от кого-то, по Малой Ордынке к метро, то думала она об Игоре - о том, что связывало ее с ним… Точнее, о том, что она сама себе о нем выдумала.
        «А ведь с ним очень много всего было,- лихорадочно, в такт быстрым своим шагам, думала Полина.- С ним ведь действительно что-то было! Жила я с ним целый год, спала, ела, вон он и сейчас говорит, что я его единственная девушка, и он ведь правда так думает. И все равно - все я себе про него выдумала! В действительности все не так, как на самом деле…»
        Тот «другой взгляд», который возник где-то внутри ее головы, как опухоль, и теперь разъедал мозг и душу, все в ней перевернул так мгновенно, как будто кто-то ударил ее по голове железной палкой. И она понимала, что ничего с этим теперь не поделаешь, потому что это честный взгляд, такой же единственно правильный, как точка, в которой невнятные подковы и лески складываются во внятную фигуру лошади.
        И в пронзительном ракурсе этого единственного честного взгляда Полина видела теперь то, что все время после появления Георгия в гарсоньерке и в ее жизни она видеть не хотела.
        Все, что, как ей казалось, привязывало его к ней, позволяло на что-то надеяться,- все это было такой же ее выдумкой, как когда-то были выдумкой прямые чувства, которые она неизвестно отчего приписала Игорю и из-за которых шепнула, прижавшись к его плечу: «Ты мой хороший…»
        Даже еще большей выдумкой все это было, потому что и правда с Игорем ее связывало хоть что-то реальное.
        А с Георгием ее уж точно связывали только собственные фантазии. Теперь Полина понимала это совершенно отчетливо, потому что, легко обманывая других, себя она обманывать не привыкла.
        «Да разве он ко мне как-то особенно относился?- думала она, спускаясь в метро.- Ну, рассказывал, что с ним было. Так ведь как в себе такое держать, а тут я под руку подвернулась. За руку держал, в голову дышал - ну, плохо ему стало, и было из-за чего, а тут живое существо рядом, все легче… Кто бы не схватился за руку, да любой схватился бы, я и сама, может, кого угодно за руку схватила бы, если б со мной такое!»
        Она видела Георгия перед собою так ясно, как будто он стоял рядом в вагоне метро и как будто слезы не застилали ей глаза. И, видя его как наяву, с беспощадной ясностью, Полина понимала: не бывает, чтобы такой вот мужчина - двухметровый, с саженными плечами, с профилем, как на римской монете, такой мужчина, на которого мгновенно западают красавицы вроде той склифовской медсестры, а другие красавицы и вовсе из окна бросаются,- вдруг стал бы испытывать что-то большее, чем обычное человеческое расположение, к такой неказистой девчонке, как она…
        Полина и себя ведь ясно видела в темном стекле мчащегося под землей вагона. И ничего хорошего в своем отражении не находила.
        «Знала же, все всегда я про себя знала!- с тоской размышляла она.- И с чего вдруг что-то другое выдумала? Ни рожи ни кожи, и какая разница, что там у меня внутри, кому все это интересно? Уж точно, что не мужчинам. Оно им надо? Не девочка, а огонек… Именно что огонек - прикурить и забыть».
        Эти слова про огонек, услышанные сто лет назад от пьяных художников и постоянно подтверждавшиеся всей ее жизнью, всплыли в памяти очень кстати. И Георгий ведь повторил их почти слово в слово…
        Она вошла в подъезд, открыла дверь квартиры, прошла на кухню и, не раздеваясь, села на табуретку.
        Смешные капустные цветы стояли посередине стола в бабушкиной кобальтовой вазе.
        «Ну, подарил цветы.- Полина почти вслух все это проговаривала, и тем убедительнее звучали для нее эти безжалостные слова.- Всякий приличный человек подарил бы. Да и вообще всякий подарил бы - хоть, например, Платон Федотович. Так ведь Платону Федотовичу я на шею не бросилась от такой великой радости. Я, правда, и Егору не бросилась… Но хотелось. Только этого и хотелось».
        Она вспомнила, как ей хотелось стать такой маленькой, чтобы сидеть у Георгия под курткой вместе с капустными цветами, и слезы снова брызнули у нее из глаз. Никогда в жизни Полина столько не плакала! Да она, кажется, и вообще никогда не плакала. Ну, может, раз какой-нибудь, когда Юра в Чечню уезжал.
        Она вспомнила, какие глаза были у Георгия, когда они сидели за столом в вечер его отъезда. Спокойные были глаза, холодновато-серые, а она-то уже черт-те что себе выдумала: вроде бы ему неприятны эти дурацкие Платоновы подарки… Да ему до них и дела не было! Поел, надел куртку, вышел из дому, сел в машину и уехал, и даже не сказал куда. И правильно сделал, и ей бы тоже…
        Тут ее мысли, после часовых почти усилий, наконец стали хотя бы относительно спокойными.
        «Между прочим, уехать и правда не помешало бы,- подумала Полина.- Вернется же он когда-нибудь, и куда мне тогда деваться? Опять на кухне спать да ждать, не придет ли? А что, и дождалась бы. Парень-то он, видно, душевный, может, и пожалел бы девочку, побаловал бы сексом. Да и трудно ему, что ли, у него таких девочек… И было, и будет, только свистни».
        От того, что мысли ее зацепились за какую-то внятную цель, Полине стало как будто полегче. Кстати, она вдруг обнаружила, что сумки на колесиках при ней нет. Она даже в прихожую вышла, даже на лестницу выглянула - сумки не было ни в прихожей, ни за дверью. Значит, забыла в шахматном клубе, и теперь фиг ее найдешь вместе с лошадью, не Игорь же принесет!
        Полина тут же рассердилась на свою бестолковость, а когда она сердилась на себя, это всегда оказывало на нее отрезвляющее воздействие.
        «Поеду и правда в Якутию,- подумала она.- Хотела же… Чем черт не шутит, может, в самом деле что-нибудь выйдет с мозаикой. А нет, так хоть край света посмотрю».
        Никаких препятствий к поездке на край света у нее не было, и билет лежал в подарочном мешочке вместе с бриллиантом. Кстати, заодно можно будет и бриллиант вернуть, это даже лучше, чем вылавливать Платона, когда он приедет в Москву.
        Пожалуй, препятствием было только то, что Полина осталась в Москве почти что одна из всей семьи - уникальный, можно сказать, случай! Да не одна, а с лежащей в больнице Евой…
        «Ну, поговорю с ней,- тут же решила она.- Не в тайге же я ее, в конце концов, оставляю. И не навсегда же, Темка через неделю вернется!»
        Ситуация и правда сложилась необычная, потому что вот так, все вместе, Гриневы никогда из Москвы не уезжали. Часто ездил в командировки папа: Институт Курчатова был связан со многими организациями, даже и за границей. Время от времени уезжал Юра - ну, он понятно куда. Ездила на какие-то телевизионные фестивали Женя. Но уж мама-то после смерти бабушки Поли не ездила никуда, не считая дачи в Кратове, да и Ванечку дальше того же Кратова не возили, потому что он вечно подхватывал какие-то инфекции.
        А тут - как сговорились все! То есть Женя-то ни с кем не сговаривалась, просто волевым усилием заставила Юру взять отпуск и немедленно купила двухнедельный тур в Австрию. Юра любил горные лыжи - ездил на Эльбрус каждую зиму, когда был студентом, а когда работал на Сахалине, то катался на знаменитых тамошних сопках. Видимо, Женя давно лелеяла мысль вывезти его куда-нибудь в горы, да все никак не могла дождаться просвета в Юрином плотном рабочем графике. Пока не поняла, что дожидаться этого события бесполезно, и не организовала его сама.
        Они хотели было взять с собой Ванечку, но этому воспротивилась мама.
        - С ума вы сошли, крошечного ребенка в горы тащить!- ахнула она.- Представляю, какой там ветер! Он у вас в первый же день заболеет, и самому радости не будет, и вам отпуск испортит. Ванечка с нами поедет,- заявила она.
        - Куда это, интересно?- удивился Юра.- Вы разве куда-то собирались ехать?
        - А нам, по-вашему, уже только на печке отдыхать,- вмешался папа.- Мне путевки в санаторий предлагают. И прекрасный, между прочим, санаторий, международного уровня, хоть и не в Австрии, а в Подмосковье.
        - Да!- подхватила мама. Судя по ее энтузиазму, про путевки она услышала впервые, иначе непременно начала бы сомневаться, надо ли ехать, да что еще за санаторий, да как там кормят.- Мы с Валей в санаторий поедем и Ванюшеньку возьмем. Правда, деточка, с бабушкой и дедушкой лучше отдыхать?
        - С папой лучше,- заявил чистосердечный внучек.- Он разрешает не кушать, а ты не разрешаешь.
        Впрочем, отдыхать с бабушкой и дедушкой он все же согласился, узнав, что в санаторий можно взять кота, а в Австрию нельзя.
        Сомнения начались у Нади позже, и, конечно, из-за Евы.
        - Ну и что, что не завтра ей рожать? Там с голоду можно умереть, в этой больнице,- объясняла она.- Я однажды как раз в обед пришла… Это же не еда, а тряпки, вываренные в помоях!
        - Как ты, мам, образно стала мыслить,- хихикнула Полина.- Может, тебе ресторанным критиком заделаться? А что, я б тебя в журнальчик пристроила. А между прочим, если Ева узнает, что ты из-за нее в санаторий не хочешь ехать, то она раньше времени как раз и родит.
        - Откуда это она узнает?- удивилась Надя.
        - А я ей скажу,- подал голос Артем.- Вы, Надежда Павловна, если уж всерьез меня не воспринимаете, то хотя бы не демонстрировали этого так откровенно.
        Видимо, трехмесячная совместная жизнь с тещей имела и положительную сторону: Артем перестал обращать внимание на ее строгий вид и тон.
        - Мы ей и сами чего-нибудь сварганим,- подключилась Полина.- Пирожки, понятно, выстряпывать не будем, но курицу на соли - без проблем.
        Курица на соли была фирменным блюдом бабушки Мили еще в те времена, когда ни о каких микроволновках никто и слыхом не слыхивал. Эмилию Яковлевну очень устраивало то, что с птичкой вообще не надо возиться - даже приправами начинять, даже следить за ее приготовлением,- только положить на рассыпанную по сковородке соль и засунуть на два часа в духовку. Полина тоже считала, что курица на соли - оптимальная еда для человека, который хочет заниматься еще чем-нибудь, кроме приготовления пищи.
        - Вообще-то можно пельменей налепить,- сдаваясь, проговорила Надя.- Я бы заморозила, а вы бы их потом варили понемножку…
        - Лепи,- разрешила Полина.- И езжайте вы все куда-нибудь поскорее, а то в глазах от вас рябит.
        В общем, все разъехались так быстро, как и ожидать было невозможно, и Полина была этому очень рада. Особенно после отъезда Георгия, когда настроение у нее стало такое, что лучше было в таком настроении не показываться пред мамины зоркие очи.
        Неделю назад, забежав к Еве с очередной порцией пельменей и еще чего-то, извлеченного из морозильника и разогретого, она застала сестру в состоянии счастливого возбуждения. Примерно в том же состоянии находился и Артем, но у него к этому добавлялось еще и смущение.
        - Вот, тещу воспитывал,- сказал он,- а сам и правда…
        - У него выставка будет в Праге, ты представляешь?- сообщила Ева.
        - Не то чтобы у меня,- объяснил Артем,- но я тоже участвую.
        - И ему предлагают туда ехать!- Евины глаза светились так, что в них не было видно даже обычной глубокой поволоки.- А он - какие-то глупости…
        Живот у Евы был теперь такой большой, что возвышался над кроватью, как гора Килиманджаро. Даже не верилось, что он принадлежит ей, а не существует отдельно. Очень уж прозрачное, совсем бесплотное стало у нее лицо, и странно оно выглядело в сочетании с этим огромным, тяжелым животом.
        - Ну как я уеду?- расстроенно сказал Артем, быстро проводя рукой по ее прозрачной щеке; вторая его рука лежала у Евы на животе.- Как назло, даже мама моя в командировке!
        - Опять начинается,- вздохнула Полина.- Ладно теща, а ты-то чего?- обратилась она к Артему.- Тоже будешь квохтать, что я пельменей не сварю и гранатов не куплю?
        - Я же целыми днями под наблюдением,- подхватила Ева.- Тема, я ведь здесь как в колыбели, неужели ты не видишь? Я у них уникальная, они со мной носятся, как…
        - С писаной торбой,- подсказала Полина: ей хотелось взбодрить Артема.
        - Студентов каждый день ко мне водят,- улыбнулась Ева.- Я никогда еще не чувствовала себя настолько полезной обществу!
        - Прям как собака Павлова,- хихикнула Полина.- Так что вали, Темка, в свою Прагу, выставляй фотки, пей пиво и не переживай. Надолго тебя зовут?
        - На десять дней всего,- сказала Ева.- Есть о чем говорить!
        Говорить, по Полининому мнению, действительно было не о чем. До сегодняшнего дня, когда самой ей вдруг захотелось уехать, и желательно на край света, и вот именно что на край света.
        Часть III
        Глава 1
        Никогда еще Георгий не чувствовал свое тело как отдельный, совершенно ему не принадлежащий предмет.
        Да ему и в голову никогда не приходило думать о своем теле. Он - это был он, весь как есть, и тело тоже, и оно было настолько послушно ему, что не заставляло о себе думать.
        А теперь все оно, большое, тяжелое, казалось Георгию какой-то резиновой оболочкой, в которую сам он неизвестно почему и неизвестно зачем помещен. И непонятно было, что же такое он сам - мысли, чувства, желания? Мыслей не было никаких, желаний тем более, а чувства если и сохранились, то лишь в виде тупой, непроходящей боли.
        Он даже помнил, когда это с ним началось. Когда лежал на дне бетонной ямы, задыхался и слышал, что сердце бьется так громко, словно находится уже и не в нем, а где-то вовне, и никогда не вернется обратно. И себя он тогда видел словно бы извне, откуда-то сверху - лежит, скрючившись, с синим лицом и чувствует, как вместе с последними сиплыми выдохами уходит жизнь.
        А может, дело было не в нюансах самоощущения, а просто в том, что силы совершенно оставили его. Все вдруг сказалось разом - и сидение в сырых ямах, перемежавшееся допросами и побоями, и многодневный голод, и удар обеих смертей, Сашиной и маминой… Странно было, что силы оставили его именно теперь, когда все это было позади, но, наверное, так оно и должно было произойти, так оно со всеми и происходило, и именно это имел в виду Полинин брат, когда сказал: «Мало тебе будет уколов, Георгий, к врачам бы надо. Оттуда здоровым никто не возвращается».
        Конечно, Полинин брат был прав, да и сразу было видно, что он понимает, как и чем ломает человека жизнь. Но к врачам Георгий идти не хотел. Он не хотел теперь делать для себя ни-че-го.
        Умом он понимал, что надо как-то прилаживаться к жизни, раз уж выжил, и надо подумать о том, чем он будет теперь заниматься, и куда-то пойти, и что-то сделать, да хоть паспорт новый получить, что ли… Раньше все это не представляло для него ни малейшей сложности. Два года маклерской работы приучили его легко справляться с теми трудностями, которые приводят в замешательство большинство людей: идти в какую-то контору, все равно, в паспортный стол или в деканат ВГИКа, общаться с чиновными дамами, которые всячески будут тебе демонстрировать, что ты никто и звать тебя никак, о чем-то с ними договариваться… Чиновных дам Георгий видел насквозь и не боялся, а договариваться научился с кем угодно и о чем угодно. Попробовал бы он иначе расселить коммуналку, состоящую из десяти семей и тысячи капризов!
        Но сейчас он ни о чем договариваться не хотел. Ни о чем! Даже о том, о чем договориться было просто необходимо: о кассетах, которые он привез из Чечни.
        Георгий понимал, что, по контракту, весь отснятый материал принадлежит английской телекомпании, которая всего лишь наняла их с Валерой Речниковым для того, чтобы они этот материал отсняли. Но отдавать кассеты кому бы то ни было, пусть даже обладателю самозаконнейших прав, он не собирался. Он чувствовал в связи с этими кассетами обязательства - да и то лишь обязательства материальные - только перед родными Валеры, которых собирался отыскать, а больше ни перед кем. И он нисколько не покривил душой, когда сказал Вадиму, что убьет каждого, кто попытается предъявить права на эти кассеты.
        Но ведь того, кто мог предъявить права, надо было все-таки поставить в известность о своих намерениях. И, главное, надо было что-то сделать с этими кассетами, не для того же он их снимал, чтобы они лежали, как мертвые, в рюкзаке. И Саша - не для того…
        Надо было - но он не мог.
        Он мог только лежать с утра до вечера, а потом с вечера до утра на широкой деревянной кровати и словно бы со стороны видеть: вот, лежит на кровати чье-то бессмысленно большое тело, тяжелое, отдельное, чужое…
        И только Полина была тем единственным, что как-то связывало его с жизнью.
        Георгий и сам не понял, как это произошло, что он соотносит себя только с нею. С ее появлением в дверях комнаты, с тем, как она смотрит на него из-под длинной рыжей челки своими похожими на темные виноградины глазами - чуть исподлобья смотрит, как будто сердится, а потом вдруг начинается где-то в глубине ее глаз улыбка и постепенно расцветает… С тем, как она рассказывает про кота Егора, слопавшего целую вазочку варенья «яблочный рай», и злится на то, что Георгий переживает из-за испачканного кровью покрывала…
        Единственное занятие, которое за все время после возвращения доставило ему радость - ну, не совсем радость, но что-то похожее на нее,- это было отколачивание камешков от куска мрамора. Георгий готов был сутки напролет долбить молотком по зеленоватой глыбе и слушать, как Полина рассказывает про огненно-белые небеса и про какой-то преисподний мир, который закручивается и расплескивается, как лохань. По правде говоря, самому ему ничего не было сейчас интересно, но он видел, что это интересно ей, и потому готов был слушать до бесконечности.
        Он подозревал только, что она немножко подыгрывает ему, немножко усиливает собственный интерес, чтобы расшевелить его и растормошить. И даже не подозревал, а видел, что так оно и есть. Он вообще был наблюдателен - раньше был наблюдателен - и легко улавливал мотивы человеческого поведения, которые не проявлялись в словах, но ясно выражали себя в жестах, в улыбке или в почти неуловимых переменах в выражении лица.
        Но, все понимая про это Полинино желание его развлечь и отвлечь, Георгий все-таки поддавался на ее несложный обман, потому что иначе вообще не знал, что делать с собою. Она словно за руку его откуда-то тянула, и он тянулся и изо всех сил держался за ее руку, хотя понимал, что не очень это честно - хвататься своей, такой сейчас тяжелой, рукой за такую живую, как огонек, девочку и заражать ее своей безрадостностью.
        Ему было с ней почти легко, почти хорошо, иногда даже почти смешно. Например, когда она вдруг расстраивалась, что будто бы ничего не умеет делать, то есть ничего такого, что, наверное, стыдно было не уметь, пирожки печь, что ли, или чем она его еще кормила, принося в кастрюльках от мамы… Расстраивалась, но старалась не показать, что ей это не все равно, и фыркала, как сердитый ежик.
        Ему это уж точно было все равно. Георгий так долго занимался только практическими вещами - клиентами, коммуналками, вариантами расселения, всяческой оплатой и проплатой,- что успел узнать цену практическим вещам и понять их место в своей жизни. Все внешние умения и блага можно было отдать, не задумываясь, за один только взгляд в визир камеры, он и отдал, и жалел только о том, что не делал этого целых два года.
        И когда Полина разогревала на сковородке плов, а плов пригорал и она сердилась,- это было все равно как когда Саша переживал, что не умеет добывать кусок хлеба.
        Сравнивать Сашу с куском хлеба было для Георгия так же невозможно, как Полину - с подгоревшим пловом. И поэтому он незаметно улыбался, глядя, как она сердито соскребает со сковородки пригарки.
        Когда она куда-нибудь уходила, он чувствовал, что просто перестает существовать, погружается во мрак, как будто над ним снова захлопывается крышка погреба. И боялся, что Полина это заметит и, чтобы он не впадал в уныние, начнет проводить с ним больше времени, чем ей того хотелось бы. Да ведь он даже и не знал, хочется ли ей вообще проводить с ним хоть сколько-нибудь времени, не простое ли это стечение обстоятельств…
        Георгий понимал, что находиться рядом с человеком, у которого вместо всех прежних чувств, мыслей и желаний осталось только никчемное тяжелое тело, которое к тому же то и дело начинает болеть, потому что все в нем разлажено или просто отбито,- что находиться рядом с таким человеком - сомнительное удовольствие, особенно для девушки, у которой жизнь так и брызжет из глаз.
        Прежде он никогда не думал о том, как строятся его отношения с женщинами. Да и невозможно было определить эти отношения холодным словом «строиться». Он относился к женщинам со страстью, они мгновенно чувствовали это и отвечали ему так, как он того хотел и ждал. Иногда страсть проходила быстро, иногда длилась дольше, но она всегда была настолько живой и всепоглощающей, что не требовала размышлений.
        Георгий не ожидал, что именно страсть заведет его в тупик, в котором он оказался, когда влюбился в Ули и ушел от Нины.
        Он вспоминал их обеих часто, потому что сидение в чеченских ямах требовало мыслей и воспоминаний, иначе можно было сойти с ума. И если он зачем-то вспоминал даже имя кота, которого перед отъездом оставил рыжей девочке Полине, то уж совсем естественно было вспоминать женщину, которая его любила, и женщину, которую любил он.
        Георгий вспоминал Нину - с ее самозабвенностью и ослепительной красотой, с ее полным безразличием ко всему на свете, что не есть он, с ее готовностью сделать для него все, что угодно, и невозможностью это для него сделать, потому что она любила его, а он ее не любил.
        Он вспоминал Ули - с ее прямодушием и доверчивостью, которые, как он прочитал у Томаса Манна, вообще свойственны немцам, вспоминал внятный мир ее дома и правильный, до холода логичный строй ее ума,- и понимал, что ничего у них не могло получиться. И удивлялся только тому, что не понял этого в ту самую минуту, когда ее увидел. Хотя вообще-то удивляться не приходилось: он ведь влюбился в нее в ту самую минуту, когда увидел, он никогда и ни в кого так не влюблялся. И разве мог он рассуждать о таких отвлеченных вещах, как совпадение или несовпадение русского и немецкого менталитетов?
        Но теперь, после Чечни, и это осталось в прошлом, и это было уже непредставимо, потому что Георгий просто не мог вспомнить, как же все это было. Как он не чувствовал отдельности и никчемности своего тела, как мгновенно вспыхивал страстью, как влюблялся, забывая о себе, и как влюблялись в него?..
        Думать об этом было странно, тяжело и ненужно, и он старался об этом не думать - только ждал Полину.
        Его бы воля, он бы и видеть не хотел никого, кроме нее. Собственно, он и не чувствовал себя обязанным видеть кого бы то ни было. Исключением был только Вадим Лунаев, и поэтому Георгий ждал, когда тот объявится снова.
        Он и так уже был благодарен Вадиму за тот их единственный ночной разговор - за то, что Вадим спросил только, как все произошло в тот момент, когда они с Сашей шли по лесной дороге через молчащую толпу. Георгий понимал, что об этом невозможно было не спросить сразу, и пересказал Вадиму каждую минуту, да что там минуту - каждую секунду этой короткой дороги… Каждая секунда раскаленным комком билась у него в голове и в сердце.
        Но обо всем остальном - о месяце, который он провел с Сашей в плену, об их ночных разговорах, о Сашиных мыслях и сомнениях, которые тот так доверчиво ему высказывал,- обо всем этом Георгий тогда рассказывать не мог. Слишком мучительно было понимать, что всего этого больше нет… И Вадим ни о чем его не спрашивал - слушал молча, смотрел своими светлыми, как у Саши, но по-волчьи пронзительными глазами и не задал ни одного вопроса.
        Поэтому и Георгий тоже не стал спрашивать, куда и зачем ему надо будет поехать с Вадимом. Скорее всего, предстояло даже не ехать, а лететь, потому что за несколько дней до отъезда появился какой-то человек и попросил у Георгия единственный имевшийся документ - загранпаспорт; видимо, для того чтобы взять билет на самолет. Наверное, время Лунаева-старшего было расписано так жестко, что поговорить он мог только в дороге.
        Самолет, в который они сели во Внукове, оказался совсем маленьким. И поэтому, и потому, что «Мерседес» проехал по летному полю прямо к трапу, Георгий догадался, что самолет этот непосредственно Вадиму и принадлежит. А когда прямо в самолет пришли таможенники, он понял, что летят они куда-то за границу.
        - Во Францию,- сказал Вадим, хотя Георгий ни о чем его не спрашивал, даже когда уже загудели двигатели.- В Марсель. Не был там еще? Ну вот, побываешь.
        Георгий ожидал, что Вадим заведет разговор уже по дороге. Ведь и правда, наверное, лишнего времени у него нет… Но тот не произнес ни слова - сидел через несколько кресел от Георгия, смотрел в иллюминатор, как будто там можно было увидеть что-нибудь, кроме плотной облачной пелены, а потом поднялся и ушел в другой салон.
        Он нарушил молчание только в аэропорту, когда уже прошли погранконтроль и в сопровождении двух молчаливых охранников вышли на площадь перед зданием аэровокзала.
        - Сейчас машина приедет,- сказал Вадим.- В Марселе не будем задерживаться. Красивый город, красивый порт, но потом. А сейчас давай сразу уедем. Ты не против?
        - Не против,- кивнул Георгий.- Я же все равно не знаю куда.
        - Я и жду, когда спросишь,- коротко улыбнулся Вадим.
        Георгий еще в первый вечер их знакомства заметил необычность его улыбки. Она была не натянутая и не вымученная, но на улыбку совсем почему-то непохожая. Наверное, дело было в том, что, когда Вадим улыбался, глаза его оставались пронзительно-непроницаемыми. Эту-то непроницаемость, недосягаемость и запредельное спокойствие Георгий и называл про себя волчьим взглядом. Он видел живого волка всего один раз и не связывал с таким определением никаких мыслей о жестокости или злобе. Волчий взгляд был для него воплощением не злобы, а абсолютной загадки, и точно такой же загадкой был взгляд светлых, близко поставленных глаз Вадима Лунаева.
        - Ты спрашивай, Дюк, спрашивай,- повторил тот.- На меня не обращай внимания.
        На Вадима при всем желании невозможно было не обращать внимания - очень уж сильное поле его окружало. Да у Георгия и не было желания его не замечать. Правда, не было и желания что-нибудь у него выспрашивать.
        - Далеко ехать?- спросил он, чтобы что-то спросить: неудобно же, в самом деле, молчать как бревно.
        - Часа два,- ответил Вадим.- В Камарг. Знаешь такую местность?
        - У Бунина читал,- припомнил Георгий.- У него, кажется, рассказ такой есть. Как женщина в поезд вошла, и что она на цыганку была похожа…
        - Ну, цыган я у нас не видел,- сказал Вадим,- но рассказ тоже помню. По дороге из Марселя в Арль это было… Хорошо там, Дюк, сам увидишь. Ты как, не простудишься, если мы верх поднимем?
        - Тепло же совсем,- ответил Георгий.- Это вы на меня внимания не обращайте, Вадим Евгеньевич.
        Вадим сам сел за руль светло-серого «Мерседеса»-кабриолета, заменив шофера, который подогнал машину к аэровокзалу. Перед этим он что-то сказал охранникам, и они ушли в здание.
        Было и в самом деле тепло, после московской метели это освежало и бодрило. И утреннее солнце светило так ясно, как будто не было на земле серых поздних рассветов, и поля расстилались вдоль дороги, насколько хватало взгляда, и блестели под этим ясным солнцем. Кроме полей, на которых весной, летом и осенью, конечно, что-то росло, но которые сейчас дышали только покоем и простором, вдоль дороги тянулись еще и сады. Георгий пригляделся и понял, что голые деревья - это абрикосы, персики и яблони.
        - «Виноградники в Арле» помнишь у Ван-Гога?- спросил Вадим.- Во-он они, эти виноградники. И «Подсолнухи» его тоже отсюда, здесь подсолнухов целые поля. У нас тут еще и фламинго гнездятся. Когда они в Африку на зиму улетают, все небо розовое, даже на воде отблески… Ты не охотишься?
        - Нет.
        - А то охота здесь хорошая. Говорят, даже кабаны есть, но больше птица - утки, фазаны. На фламинго-то не охотятся, конечно. А я только выдр отстреливал иногда, очень уж их много, выгрызают все подряд. У нас ведь здесь топи вообще-то, болота недоосушенные.
        По тому, как он говорил «у нас», и по тому, каким неожиданным, совсем не московским был его голос, Георгий понял, что Вадим относится к Камаргу не как к обычному месту престижного отдыха.
        Дом, к которому они подъехали через два часа, действительно заставлял вспомнить о топях и болотах. Он еле виднелся в зарослях какой-то острой и высокой, размером с кустарник, травы. Крыша его тоже была покрыта плотно уложенной травой. И он был совсем маленький, этот дом, в два невысоких этажа - точнее, в один этаж и мансарду.
        Но когда Вадим отпер дверь и они вошли, Георгий чуть не ахнул. Изнутри дом сразу показался ему просто огромным, и только через несколько минут он понял, за счет чего создается такое впечатление.
        Этот дом был весь пронизан светом. Как только Вадим открыл жалюзи и раздвинул легкие шторы, свет хлынул из всех высоких, до потолка, бесчисленных окон. Даже не из окон, а из стеклянных стен.
        - Ты на террасу выйди,- сказал Вадим.- Еще не то увидишь.
        Георгий прошел через весь этот пронизанный светом дом и оказался на террасе. Он был так ошеломлен самим явлением из зарослей сухой травы такого необыкновенного жилища, что даже не сразу понял, что под дощатым полом плещется вода.
        Терраса покачивалась на едва ощутимых волнах, доски поскрипывали, и во всех этих простых звуках и движениях Георгий почувствовал что-то такое необыкновенное и неведомое, словно он попал в другую жизнь. Да так оно ведь и было…
        - Не ожидал?- спросил Вадим у него за спиной.- Это у меня вообще-то не дом, а дебаркадер. Строить здесь запрещено, а старый дом в Камарге продавать - дураков среди соседей не отыскалось. Вот и пришлось выкручиваться. Считается, что это не дом, а плавсредство, так что на него запрет не распространяется. Даже еще и лучше получилось,- добавил он.- У нас знаешь какие ураганы бывают, только на воде и можно выдержать. Да мне вообще-то и не нравится, какие в Камарге старые дома. Тяжелые, из камня, окошки как бойницы. А у меня - видишь…
        Конечно, Георгий видел. Невозможно было не видеть этого света и покоя, этой простой красоты. Терраса выходила прямо в небольшую заводь, и заводь тоже вся состояла из света - из бесчисленных солнечных бликов на поверхности воды, прозрачной травы и прозрачных же, из-за зимнего отсутствия листьев, неизвестных деревьев.
        - У вас очень хорошо,- сказал он, обернувшись к Вадиму.
        - Так поживешь здесь без меня?- спросил тот.
        - Как - без вас?- растерялся Георгий.
        - Да очень просто. Поживи один, пока я по делам съезжу.
        - Но зачем же…- пробормотал Георгий.- Я же…
        - Что - ты же?- усмехнулся Вадим.- Ты на себя в зеркало давно смотрел? Мне Сашка все уши про тебя по телефону прожужжал. Такой он, мол, необыкновенный, и жизни в нем так много… Да я ведь и сам помню. И где она теперь, твоя жизнь?
        Георгий молчал, не зная, что ответить. Он не ожидал, что Вадим так спокойно вспомнит о сыне. Как будто это была обычная болтовня по телефону и как будто Саша тоже вот-вот приедет сюда, в Камарг…
        - Надолго вы уезжаете?- спросил он наконец.
        - На неделю. Машину не водишь?
        - Нет.
        - Ну, автобус ходит, поезд, да и пешком недалеко. Если продуктов не хватит или так, для настроения… До Монпелье полчаса езды, а Сан-Жиль вообще рядом, это наша ближайшая деревня. Там, кстати, кинотеатр хороший. Такой, знаешь, как «Иллюзион» на Котельнической. Мультиплекс, конечно, тоже есть - с попкорном, с блокбастерами, как положено,- но мы с Сашкой в этот ездили. В общем, освоишься,- заключил он.
        Вадим уехал сразу же, как только они выгрузили из багажника пакеты с продуктами. Даже поесть не остался - Георгию показалось, потому, что не хотел вести неизбежных за обедом разговоров.
        - Да,- вспомнил Вадим, уже садясь в машину,- если что-нибудь понадобится, можешь к соседям обращаться, я их предупредил. Как из дому выйдешь, так направо.
        - Как же я буду обращаться?- смущенно пробормотал Георгий.- Я в языках полный дуб…
        - Это неправильно,- улыбнулся Вадим.- Но ничего страшного. Разговорник возьми, в мансарде, кажется. А вообще-то соседка понятливая, объяснитесь как-нибудь. Зовут мадам Бувье, она зайдет, познакомитесь. Даже и лучше дождись, пока зайдет, сам не ходи. А то они быков для корриды разводят, а это, сам понимаешь, серьезные животные.
        - Я думал, коррида в Испании,- удивился Георгий.
        - Здесь тоже, еще какая! Весь Арль на улицах, когда быки бегут. Их ведь, по провансальским правилам, не убивают, только кокарду срывают, которая у них между рогов укреплена,- сказал Вадим.- И каждый может поучаствовать - нервы себе пощекотать. Людям адреналина не хватает, а быки черные, злые… К нам один от соседей забрел однажды.- Какое-то легкое, едва уловимое и, наверное, счастливое воспоминание мелькнуло в его глазах.- Через ров с водой переплыл - и здрасьте. Еле выгнали… Но ты не бойся, соседи с тех пор ров расширили и не хуже средневекового замка укрепили, так что быки больше не нападают.
        - Я не боюсь,- улыбнулся Георгий.- Вы не беспокойтесь, Вадим Евгеньевич, все будет в порядке.
        Проводив его, Георгий вернулся в дом. Несмотря на прозрачность и обилие окон, он отлично прогрелся за те полчаса, которые занял Вадимов инструктаж. Видимо, система электрообогрева, которую тот тоже показал перед отъездом, была сделана очень толково.
        В просторном, занимающем почти весь первый этаж зале имелся еще и камин, но, похоже, предназначен он был не столько для обогрева, сколько так, для радости. Да и весь этот прозрачный дом на воде был выстроен для радости…
        Радости Георгий не чувствовал, но ощущение покоя, которое охватило его сразу же, как только он вошел сюда, с каждой минутой усиливалось.
        Он обошел первый этаж - две небольшие спальни, кухоньку, из-под потолка которой свисали связки золотистого лука, а на полках стояло множество медных мисок, блюд, ступок, старинных кофемолок и кофеварок, еще каких-то неизвестных, но красивых и тоже явно старинных приспособлений.
        В мансарду вела лестница, похожая на стремянку. Георгий взобрался по ней и оказался в просторной комнате, все стены которой были заняты книжными стеллажами из светлого некрашеного дерева. На стеллажах стояли книги на разных языках.
        С одной стороны стеллажи были пониже, и над ними висела длинная, на всю стену, узкая картина. Георгий увидел ее сразу же, как только выглянул из люка в полу, и сразу почувствовал, как дрогнуло у него сердце.
        Он знал об этой картине от Саши. Но одно дело знать, а другое - увидеть самому, и увидеть уже без него…
        На картине, написанной в примитивистской манере и в неярких - охристых, серебристых, палевых - тонах, было изображено множество людей. Впрочем, слово «множество» к ним совсем не подходило, потому что они были изображены не толпой, а каждый по отдельности. Один ловил рыбу в тихой заводи - точно такой же, как та, на которую выходила терраса дома, другой стрелял в летящую утку, третий вел в поводу кряжистую лошадку, четвертый собирал виноград, пятый - яблоки… Эта длинная череда занятий, счастливых в своей нужности и глубокой жизненной правильности, завораживала, заставляла смотреть на картину долго и не отрываясь.
        Георгий и смотрел - на картину, на широкий стол у окна, на тетрадки, лежащие на столе, на фотографию в светлой, как все в этом доме, деревянной рамке… На фотографии Саша сидел на белой лошади, точно такой же невысокой и кряжистой, какая изображена была на картине, а Вадим держал лошадь в поводу и улыбался такой улыбкой, которую невозможно было даже представить на его лице.
        И вдруг, в этой светлой Сашиной комнате, над которой была только крыша из плотной травы и небо, Георгий почувствовал, что впервые может думать о нем без боли.
        До сих пор Саша снился ему почти каждую ночь, и эти сны были так мучительны, что не могли даже считаться снами в том привычном смысле, в котором сон воспринимается как отдых. От этих снов Георгий просыпался среди ночи, весь в поту, с раскалывающейся головой и лихорадочной дрожью в теле, и снова погружался во мрак, но уже не сна, а бессонного, никчемного бодрствования. Надо было, конечно, пить снотворное, которое специально для таких случаев оставил ему Полинин брат, но он не мог этого делать. Казалось почему-то, что такое трусливое бегство от воспоминаний бесчестно по отношению к Саше…
        И вот теперь, уже больше часа неподвижно сидя на полу в Сашиной комнате и глядя то на картину, то на его фотографию, Георгий думал о нем не то чтобы спокойно, а как-то… ясно, долго, подробно. И чувствовал, как раскрывается, наполняется жизнью сердце - живой, огромной жизнью, которая властно занимает в нем то место, где раньше была только тупая боль.
        Как это произошло, почему, он не понимал, да и не пытался понять. Что-то началось в нем с той самой минуты, когда он увидел дом на воде, и это «что-то» наполняло его теперь словно бы не снаружи, а изнутри, и он чувствовал себя так, как будто сейчас оторвется от земли и полетит куда-то, переполненный жизнью.
        Глава 2
        Мадам Бувье появилась на третий день Георгиева пребывания в Камарге, и появилась в ту минуту, когда он ее совершенно не ожидал.
        По утрам он купался в заводи, ныряя прямо с террасы. Он плавал долго, насколько хватало сил выдержать обжигающе холодную воду. Впрочем, уже на третьей минуте плавания вода не казалась Георгию холодной. Он пересекал заводь туда-обратно много раз подряд, и у него было при этом такое чувство, словно он напитывается и пропитывается этой светлой, чистой водой.
        Такое чувство, словно он высох весь, иссох, а теперь вот наконец наполняется водою и поэтому совершенно не чувствует ее холода.
        Вообще-то он простужался мгновенно, особенно при перемене климата, но в воде - никогда, потому что привык к ней с детства и плавал так же легко, как дышал. А сейчас Георгий и вовсе не думал о такой ерунде, как простуда.
        Он уже вылез обратно на террасу, уже встряхнулся как собака - с таким же неизъяснимым удовольствием - и лег на прогретые солнцем доски, когда вдруг увидел в дверях, ведущих в дом, высокую даму в коричневом полупальто.
        - О, мон дье!- воскликнула дама.
        Георгий настолько не ожидал кого-нибудь здесь увидеть - он напрочь забыл предупреждение Вадима насчет соседей,- что вскочил как ужаленный и стал лихорадочно натягивать джинсы прямо на мокрое тело. Он плавал в трусах, потому что не взял с собой плавок - не предполагал же, что будет купаться,- и теперь чувствовал себя полным идиотом, который стоит перед женщиной практически голый и не знает, то ли прикрыться руками, то ли присесть.
        Вдобавок даже его нулевых познаний во французском было достаточно, чтобы понять, что «мон дье» означает «боже мой» и относится к здоровенному мокрому детине, разлегшемуся средь бела дня на террасе,- то есть к нему.
        Увидев, что он всполошился, дама замахала руками, засмеялась, отрицательно покачала головой, словно останавливая его, и мгновенно исчезла в глубине дома. Когда Георгий, в натянутой на одну ногу штанине, тоже заглянул туда, ее уже не было.
        Она появилась снова минут через двадцать. Георгий предполагал, что она вернется, поэтому поспешил докрасна растереться полотенцем, переодеться и даже растопить камин - дрова были сухие и разгорались мгновенно. И, кстати, положить на каминную полку разговорник: надо же будет с ней хоть как-то объясняться.
        На этот раз соседка позвонила в дверь с противоположной от террасы стороны и, как только Георгий открыл - дверь, впрочем, была не заперта, иначе как она вошла бы в первый раз?- стала что-то объяснять ему, стоя на пороге. То есть, видимо, не «что-то», а свое бесцеремонное появление на террасе - мол, звонила, никто не открыл, обеспокоилась, позволила себе войти, извините… К полному своему удивлению, Георгий понял все это так ясно, как будто она говорила по-русски. Наверное, дело было в том, что, объясняясь с ним, соседка улыбалась. Она вообще улыбнулась сразу же, как только увидела его на пороге, и улыбка у нее была необыкновенно располагающая.
        - Вы пройдите, пожалуйста,- сказал Георгий, улыбаясь ей в ответ.- Вот сюда, к камину.
        У ног соседки сидела собака - рыжий сеттер. Дама указала на нее и произнесла что-то вопросительное.
        - Конечно, и она тоже,- кивнул Георгий.
        Странно, но у него совершенно не было потребности делать какие-нибудь размашистые и бестолковые жесты руками, что-то изображать лицом, как это всегда бывает, когда пытаешься разговаривать с человеком, который не понимает ни одного твоего слова. Видимо, во всем облике мадам Бувье чувствовалась такая естественность и такое изящество, что рядом с нею просто не могло происходить ничего грубого и глупого.
        Наверное, чтобы объяснить свое восклицание «мон дье», которое он, по ее мнению, воспринял не так, как она предполагала, мадам Бувье сразу же взяла с каминной полки разговорник, полистала его, взяла ручку и, указав на несколько фраз, вдобавок что-то написала на вложенных в книжку чистых листках. Георгий посмотрел на ее запись, прочитал фразы, которые она ему показала в разговорнике, и засмеялся.
        - Нет, я не обязательно при двадцати пяти градусах плаваю,- сказал он.- Что же, что зима? Совсем тепло, и вода хорошая.
        Он тоже быстро пролистал разговорник и нашел фразы, которые отдаленно можно было считать переводом того, что он сказал. Но при этом он увидел, что мадам Бувье поняла его раньше, чем прочитала эти фразы,- что она поняла его сразу же, как только он их произнес.
        - Элен,- сказала соседка, протягивая руку.- Ге-ор-гий…- повторила она, когда он представился, и переспросила: - Жорж?
        - Можно и Жорж,- кивнул Георгий.- Как вам удобнее.
        - Жоржетта,- сказала она, указывая на собаку, которая улеглась у камина, положила морду на вытянутые лапы и смотрела на Георгия так же доброжелательно, как ее хозяйка.
        Потом соседка указала на Георгиеву голову, снова на собаку и засмеялась.
        - Ну да, и я такого же цвета,- улыбнулся он.
        Элен поставила на стол плетеную корзинку, которую принесла с собой, и достала оттуда три разной наполненности бутылки. Бутылки с виду были домашние, без этикеток, и заткнуты они были такими же домашними большими пробками.
        - Кальвадос,- сказала Элен, указывая на одну из них.
        Она извлекла из сумки огромное оранжевое яблоко и положила рядом с бутылкой.
        - Яблочная водка?- догадался Георгий.- Спасибо.
        Элен улыбнулась, полистала разговорник, и, читая вслед за ее пальцем, а еще больше - следя за ее легкими, как волны в заводи, интонациями, Георгий понял, что она хочет, чтобы он согрелся.
        - Спасибо,- повторил он.
        Элен достала из невысокой посудной горки, стоящей рядом с камином, две узкие рюмочки, принесла из кухни большую ярко-синюю керамическую миску и высыпала в нее из корзинки все яблоки. Их оказалось так много, что они еле уместились даже в большой миске. И все они были разноцветные - оранжевые, зеленые, красные, желтые, розовые…
        - Камарг,- сказала она, указывая на яблоки.
        Потом Элен придвинула к Георгию остальные бутылки и поочередно вытащила из них пробки, словно предлагая, чтобы он выбрал, которая ему больше нравится.
        - Абрикосовая,- сказал Георгий, принюхавшись.- И малиновая, да?
        Она кивнула, хотя он просто произнес эти слова, а не показал их в книжке.
        - Мне мама всегда абрикосовую покупала,- сказал Георгий.
        - Мама?- спросила мадам Бувье и произнесла еще что-то вопросительное, на что он ответил:
        - Она умерла,- и быстро нашел это слово в разговорнике.
        Элен взглянула на страницу, и лицо ее изменилось: в глазах появилось такое простое и искреннее сочувствие, в котором невозможно было заметить даже намека на дежурную любезность. И опять Георгию показалось, что это появилось в ее глазах раньше, чем она прочитала перевод его фразы. Она действительно понимала его не знанием и не логикой, а как-то иначе, и ему легко было с нею разговаривать.
        На вид мадам Бувье было лет шестьдесят, и это был тот редкий случай, когда годы красят женщину, а не старят. Во всем ее облике чувствовалось спокойное достоинство, но при этом не чувствовалось ни капли дородной важности или холеного лоска. Она была высокая - Георгий сразу обратил на это внимание, потому что с высоты его роста все женщины казались или невысокими, или вовсе маленькими,- подвижная и какая-то сильная, но вместе с тем необыкновенно изящная.
        Сила сказывалась в том, как стремительно она ходила, или держала ручку, или листала книжные страницы сухими гибкими пальцами, а изящество - в каждом повороте ее головы и даже в прическе, которая выглядела так, словно Элен сделала ее тщательно, но, сделав, сразу перестала обращать на свою прическу внимание, и волосы легли поэтому с элегантной небрежностью.
        Она и одета была так, что сразу приходили на ум слова об элегантности и изяществе. У ворота ее мягкого светло-кофейного свитера был повязан крошечный шарфик каких-то необыкновенных, очень чистых пастельных тонов. И этот шарфик выглядел так же, как и прическа: как будто появился сам собою и как будто специально для мадам Бувье был предназначен.
        Косметики на ее лице почти не было, но вот именно почти - на самом деле косметики было ровно столько, чтобы мадам Бувье не казалась ни тщательно накрашенной, ни по-старчески блеклой.
        Но, конечно, Георгий не размышлял обо всем этом так долго и подробно. Он просто почувствовал изящную цельность облика этой женщины и подумал, что почему-то легко представить, как она управляется на своей ферме с быками, хотя прежде он никогда не предполагал, что женщина может заниматься чем-нибудь подобным.
        Они выпили по рюмке кальвадоса и абрикосовой водки, закусили разноцветными яблоками, потом Элен еще немного поговорила с ним, быстро и точно указывая слова в разговорнике и еще точнее передавая их смысл голосом и взглядом. Она расспросила Георгия, не холодно ли в доме, не голоден ли он и понравился ли ему Камарг, и он ответил, что дом очень теплый, что про голод речи нет, а Камарг его ошеломил.
        Элен улыбнулась и сказала, чтобы он без стеснения обращался к ним, если в том будет необходимость, а завтра они с мужем будут рады видеть его у себя к обеду.
        Потом она встала, поблагодарила его за что-то - он, конечно, и без перевода понял «мерси», но за что, все-таки не понял,- позвала сеттера и, еще раз улыбнувшись на прощанье своей чудесной улыбкой, ушла.
        Георгий посидел у камина, пока не догорели дрова - подбрасывать их он не стал, потому что в доме и в самом деле было тепло,- выпил еще рюмку абрикосовой водки, заткнул бутылку пробкой… Странное, необъяснимое чувство вызвала у него Элен! Он прислушивался к себе, пытаясь правильно это чувство назвать, и оно постепенно уточнялось, высветлялось в нем, приобретая внятные черты.
        В Элен было то же, что он сразу, как в человеке, почувствовал в Камарге и чего никогда не связывал с западной, заграничной жизнью, какой он ее себе представлял: естественное, глубокое доверие к тем простым движениям, которыми живет человеческая душа - своя ли, чужая ли…
        Впрочем, подумать об этом подробнее Георгий не успел, потому что ему дико захотелось есть. Ему вообще хотелось здесь есть так, словно он не ел досыта никогда в жизни, и он покривил душой, уверив мадам Бувье в том, что не голоден. Он вот именно был голоден каждую минуту и ел как не в себя.
        Продуктов, оставленных Вадимом, должно было бы хватить по меньшей мере на неделю даже человеку с хорошим аппетитом, а у Георгия после возвращения из Чечни аппетит пропал ведь совершенно. Но уже через три дня он с удивлением обнаружил, что холодильник пуст, а его снедает просто-таки волчий голод.
        Накануне вечером он даже забросил в заводь сачок и в полминуты поймал огромного карпа. Он в первый же день обнаружил, что в воде полно рыбы, но не знал, можно ли ее ловить. А потом все же решил поймать, потому что при взгляде на карпов, неподвижно стоящих в воде прямо рядом с террасой, у него аж челюсти сводило.
        «Хорошо хоть, ночью его прямо и сварил,- подумал Георгий.- Красивая была бы картинка: тут Элен пришла, а я карпа жру!»
        Он вполне мог предположить, что рыбу рядом с домом разводят здесь просто для красоты, а ловят в каких-нибудь специально отведенных местах, и он выглядел бы в глазах Элен так же, как выглядит в Москве бомж, ловящий на ужин уток на Патриарших прудах.
        Но что он мог поделать, если даже сейчас у него подводило живот, хотя он совсем недавно зажарил себе на завтрак последний кусок мяса, оставшийся от трехдневного обжорства? Это на завтрак-то, да еще после огромного ночного карпа!
        «Поеду в Сан-Жиль,- решил он.- Так ведь ближайшая деревня называется? Или пешком пойду, еще лучше».
        Вадим оставил не только продукты, но и деньги. Георгий только вчера обнаружил их на каминной полке, но брать не стал: это было бы совсем уж…
        Он оделся, закрыл дом и вышел на дорогу, где сразу же обнаружил указатели на Сан-Жиль, Ним, Арль, Марсель, Ниццу и Авиньон.
        Георгий не мог понять, что же здесь, в Камарге, самое необыкновенное; все время возникало что-то новое.
        Сейчас самым необыкновенным казалось ему небо.
        Он возвращался из Сан-Жиля и уже свернул на глинистую тихую дорогу, которая вела прямо к дому, а небо все менялось и менялось бесконечно. Здесь, над деревенской дорогой, оно было совсем другое, чем над шоссе, и совсем другое, чем над заводью у дома, и совсем другое, чем над Сан-Жилем… Георгию казалось даже, что оно и не меняется - просто он переходит под все новое и новое небо, а в тех местах, которые он только что миновал, оно остается прежним, и над всем Камаргом простирается бесконечно разное небо.
        В Сан-Жиле, который оказался совсем не деревней, а маленьким тихим городком, он сразу же пообедал в по-домашнему уютном ресторане, съев столько всяких блюд, что даже стало неловко перед официантом, хотя тот не выказал ни капли удивления, принося ему одну огромную тарелку за другой. Потом, не чувствуя даже сонливости, которая вообще-то была бы естественна после такого обеда, а чувствуя, наоборот, бодрость, Георгий нашел кинотеатр, который Вадим назвал «Иллюзионом». И оказалось, что нашел вовремя, потому что как раз начинался сеанс.
        Показывали «Дорогу» Феллини. Георгий сидел в полупустом маленьком зале, смотрел в огромные, немыслимо живые глаза Джульетты Мазины на экране и чувствовал, как сильное и совсем забытое чувство охватывает его, наполняет всю его душу - так же, как вода, когда он плавал в заводи, наполняла каждую клеточку его тела.
        Это было то же, что происходило с ним в его первые вгиковские дни, когда он сидел в малом просмотровом зале и тоже смотрел «Дорогу», и сердце у него занималось от восторга… Нет, не то же - теперь он был совсем другой, и все происходило с ним - с другим, и он чувствовал, что каждый эпизод, каждый световой штрих, видимый им на экране, ложится на такой душевный опыт, которого он не имел, да и не мог иметь прежде.
        Но этот другой, полный нового опыта человек был все-таки он сам, весь как есть. Георгий узнавал в себе себя с какой-то робкой и вместе с тем сильной радостью.
        После кино он купил продуктов, набив ими большую наплечную сумку, которую специально для этого взял из дому, а потом зашел в магазин, в витрине которого заметил одежду. Он хотел купить плавки и что-нибудь вроде свитера, потому что, не зная, куда предстоит ехать, взял с собой только рубашки. Несмотря на удивительно теплую и солнечную зиму, вечерами в рубашке все же было прохладно, а в куртке жарко. Куртку эту Георгий два года назад купил в Москве, в магазине, где продавалась одежда для полярников и прочих экстремалов. Она была сшита из непрошибаемой ткани и подбита гагачьим пухом, то есть явно не предназначалась для провансальских зим.
        Свитер он, к собственному удивлению, нашел сразу же, хотя магазинчик был совсем маленький, а покупка одежды была для Георгия проблемой даже в больших магазинах. Найти что-то на свой рост ему удавалось с трудом, а слоняться часами в поисках вещей - этого он не выдерживал. Свитер оказался такого же цвета, как сеттер мадам Бувье, то есть, наверное, такого же цвета, как Георгиева голова. Но, главное, он был теплый и при этом легкий, как будто не связанный из мягких шерстяных ниток, а сплетенный из сухой травы.
        Георгий простился с улыбчивым пожилым продавцом - вероятно, даже не с продавцом, а с хозяином - и уже выходил из магазинчика, когда заметил в углу у двери еще что-то вязаное. И притом такое, что оно сразу привлекло его внимание.
        Это тоже был свитер, только с капюшоном, и совсем маленький, девчачий. Георгий плохо разбирался в одежде, а в женской одежде не разбирался вовсе, но этот свитер был такой, что и разбираться ни в чем не надо было.
        Он был связан из ниток, цвет которых совершенно невозможно было уловить. Приглядевшись, Георгий понял, что каждая нитка состоит из множества разноцветных пятнышек, которые, сплетаясь, делают свитер очень веселым и при этом почему-то не пестрым.
        Но главным, что создавало ощущение такого чистого, бесшабашного веселья, были разноцветные кусочки меха, там и сям нашитые на свитер. Они были очень нежные и на цвет, и на ощупь; Георгий специально их потрогал.
        Он смотрел на этот веселый свитер и думал о Полине. У нее вся одежда была такая, это он сразу заметил. То какая-то кофточка, сплетенная из обувных шнурков, то красные валенки, то шапочка из валенок… Он потому и подарил ей капустные цветы, которые обнаружил в цветочном магазине на Полянке,- потому что они были такие же ошеломляющие и необычные, как она сама.
        Вся она вдруг возникла перед ним так ясно, как будто выглянула из-за вешалки, на которой висел свитер, и улыбнулась своей необыкновенной, исподлобья, улыбкой.
        Хозяин магазинчика подошел к нему, что-то спросил, и Георгий кивнул, указывая на свитер.
        «Увижу ведь я ее все-таки,- подумал он.- Можно же все-таки…»
        Он думал о Полине все время по дороге к дому. И когда смотрел на мгновенно, как ее улыбка и глаза, меняющееся небо, и когда слышал вдалеке в вечернем воздухе крик птицы - может быть, выпи или цапли, наверное, такой же стройной и тонкой, как та, бронзовая, которая стояла у двери дома…
        Он думал о Полине, потому что не мог о ней не думать - так же, как не мог не дышать.
        Именно сейчас, под необыкновенным небом Камарга, Георгий понял это со всей отчетливостью, как что-то неотменимое и главное, что было в нем. Уезжая из Москвы, он просто запретил себе о ней думать, потому что - все же понятно, и сколько можно втягивать ее в свою безрадостность, в свой мрак? Ее, с ее живостью, и непоседливостью, и с какой-то отдельной жизнью, в которой много всего для нее увлекательного, вроде мозаики или лошади из лесок и подков, и есть какой-то мужчина, который дарит ей розы и бриллианты, и какое право он, Георгий, имеет в это вмешиваться?
        Но сейчас он не думал ни о каком праве - он вообще не думал такими пустыми, ничего не значащими для души словами. Это прежний он, тот, который не плавал в чистой воде заводи и не смотрел на картину в Сашиной комнате, а лежал ночами без сна, чувствуя, как снова и снова опускается в смертную яму,- это тот, отдельный от своего тела и от своей души «он», мог думать о чем-то неживом, отвлеченном. А этот, весь как есть, весь какой есть человек, который шел куда-то под бесконечными небесами,- этот человек всем собою чувствовал то живое, самое живое, что существовало в мире: необыкновенную улыбку рыжеволосой девочки…
        «Завтра еще куда-нибудь пойду, еще дальше»,- подумал Георгий.
        И удивился, и даже смутился оттого, что ему хочется идти как можно дальше и дольше, потому что именно в дороге он так ясно, без единого неживого слова, да и вообще без слов, думает о Полине.
        «Нет, завтра не получится, наверное,- вспомнил он.- Элен ведь на обед позвала».
        Но, вспомнив, что завтра не получится идти по бесконечной дороге под небом, Георгий как-то и не расстроился. Он знал, что Полина будет теперь с ним всегда и ничто внешнее уже не может этому помешать.
        Глава 3
        Вадим приехал через неделю после того, как оставил Георгия одного в Камарге.
        В этот день Георгий ездил в Арль. На обратном пути он вышел из поезда несколькими станциями раньше и пошел пешком. Хотя станции казались частыми, как платформы подмосковной электрички, идти пришлось так долго, что ноги у него гудели, будто чугунные, когда он подходил к дому.
        Он увидел, что дом светится в темноте, увидел машину у ворот и прибавил шагу.
        Вадим сидел в плетенном из лозы кресле у незажженного камина, курил трубку и пил вино из большого прозрачного бокала. В баре, который Георгий в первый же день обнаружил в комнате с камином, стояло множество бутылок. По благородному виду этикеток нетрудно было догадаться, что вина в них изысканные и дорогие.
        «Перфекционист»,- вспомнил он тогда и улыбнулся.
        Впрочем, сейчас бокал Вадима был полон, и не похоже было даже, что он налил в него вина, чтобы выпить. Скорее так, по инерции.
        - Гуляешь?- спросил он, поднимаясь навстречу.- А я ведь телефон забыл тебе оставить - беспокоился. Но потом Элен позвонил, она сказала, что вроде бы с тобой все в порядке.
        - А что бы мне сделалось?- улыбнулся Георгий.- Спасибо, Вадим Евгеньевич, мне у вас было очень хорошо.
        - Вижу,- кивнул он.- Я еды привез, поужинаем. Не голодал ты?
        - Какое там!- смущенно покачал головой Георгий.- Только и делал, что ел. Карпа поймал, как бомж… А когда Элен на обед пригласила, так даже неудобно было: все время приходилось за собой следить, чтоб на еду не бросаться.
        - Что же неудобного?- улыбнулся Вадим.- Карпов здесь все ловят. А Элен женщина с понятием, догадывается, что при таких габаритах есть надо много. Да и Клод ее на аппетит не жалуется. Понравились они тебе?
        - Не то слово. Я и не думал, что в Европе такие люди есть…
        - Что же ты, интересно, думал про Европу?- усмехнулся Вадим.
        - Ну да, что и всякий дурак думает,- кивнул Георгий.- Муж ее тоже хороший, приятный человек, но она какая-то совсем особенная. Я так и не понял, что это в ней такое…
        Разговор про мадам Бувье продолжился за столом. Еды Вадим привез много, и все такую, которую не надо было готовить. Поэтому уже через десять минут они сидели у камина - Георгий сразу разжег его - и пили красное вино, заедая его белым, желтым и зелено-плесневелым сыром.
        - Непонятно, что это в ней такое,- повторил Георгий.
        Он действительно не мог объяснить даже себе самому то, что почувствовал в отношении к нему Элен - и когда она пришла в первый раз с водкой и яблоками, и потом, уже у нее в доме. Это была не просто предупредительность доброжелательной хозяйки к гостю, пусть даже для нее и приятному, а что-то другое… Но что - Георгий не понимал.
        Что значит ее особенное, чуткое внимание к каждому его желанию, ее стремление каждое это мелкое желание предупредить и выполнить? И ведь это не было кокетливым вниманием женщины, которая хочет понравиться мужчине, такое и в голову не могло прийти при взгляде на Элен и ее спокойного, добродушного мужа.
        Он попытался объяснить все это Вадиму, но тот, оказывается, и без объяснений понял, о чем речь.
        - А!- улыбнулся он.- Ты тоже заметил? Так у них воспитывают девочек. Воспитывали, вернее, молодые-то уже другие, хотя и среди них встречаются… Я, помню, когда первый раз это увидел, растерялся даже.
        - А что - это?- спросил Георгий.
        - Да уважение к мужчине,- объяснил Вадим.- К самому факту его существования. У Лиды - это жена моя бывшая - подружка была, француженка, и она нас пригласила в гости. Мы тогда только-только МГИМО окончили, а это ведь при советской власти было, хоть я по Франции и специализировался, а сильно за границу не разъездишься, да и ездили всегда группой, под присмотром. А тут - вдвоем в Париж, да еще в семью… В общем, много было ошеломительного. И вот у нее, у подружки этой, была бабушка. Такая, знаешь, дама, про которых я только в книжках читал, хотя и моя гран-мама не посудомойкой была. Кокто за ней ухаживал, Ситроен ей покровительствовал, Пикассо портрет ее написал, Прокофьев музыку посвятил… Одним словом, людей она повидала. Выходила бабушка к завтраку с такой прической, как будто только что не из постели, а от куафера, на пальцах кольца такие, что сразу Марию-Антуанетту вспоминаешь, надушена совсем чуть-чуть, и отнюдь не «Красной Москвой», а уж манеры! В общем, аристократка по полной программе.- Вадим рассказывал неторопливо, то и дело подкуривая трубку, и смотрел при этом не на Георгия, а на огонь в
камине. Георгию интересно было его слушать, но сердце сжималось при звуках его спокойного голоса.- И вот эта дама со мной себя держала так, будто я ее своим визитом невесть как осчастливил. И даже не визитом, а вот именно самим фактом своего существования. То есть она и с Лидой, конечно, была любезна, но совсем не так. Лидка фыркала все: что это она, мол, как женщина Востока какая-то - удобно ли будет вашему мужу, если я… да как ваш муж отнесется к тому, чтобы… И все это не с заискиванием, Боже упаси, но с таким, знаешь, живейшим ко мне вниманием. Я этого тогда понять не мог, в институте ведь нам ни о чем таком не рассказывали. Это уже потом, когда во Франции работал, начал постепенно соображать, да и объяснили мне… Их так воспитывали: что женщина от мужчины может совершенно не зависеть ни материально, ни социально, но вся ее жизнь от него зависит все равно, а если мужчину не уважать, то он превратится в дерьмо, и она будет несчастна со всей своей материальной независимостью. Потому что в мужчине есть что-то, чего в женщине нет и что, безусловно, достойно ее интереса и уважения.
        - Странно все-таки,- удивился Георгий.- А мне, знаете, наоборот кажется. Что в женщинах что-то такое есть, чего мы не знаем и знать никогда не будем. Мне они более содержательными кажутся,- улыбнулся он.
        - Так ведь это процесс взаимный,- кивнул Вадим.- Во Франции, во всяком случае. Я-то все это только со стороны знаю, в личной своей практике ничего подобного не наблюдал. Линка мне, конечно, в рот смотрит, но ведь притворяется. А Лида и не притворялась даже. Да мне от них ничего такого и не надо. Много ли радости, чтоб тебе дура в рот смотрела? Это нынешняя моя подруга, Линка,- пояснил он.
        - Я знаю, Саша говорил,- сказал Георгий.
        И тут же прикусил язык. Вадим не заговаривал ведь о Саше, и, может быть, не надо было сейчас о нем говорить… Но Вадим при этих его словах наконец отвел глаза от камина, на который безотрывно и безучастно смотрел все это время, и сказал:
        - Мы с Сашкой сюда только вдвоем всегда ездили. Это у нас с ним только наше было место, Камарг. Мы ведь его и нашли вдвоем, года три назад. То есть я-то здесь и раньше бывал, конечно, и специально Сашку сюда привез. У меня в Ницце дом. Лида спала и видела, чтоб все как у людей, я ей и купил. Но Сашка Ниццу терпеть не может. Особенно девушки тамошние его раздражают,- улыбнулся он.- «У них,- говорит,- папа, цена на лбу написана, а это, по-моему, довольно противно». По-моему, положим, тоже, но, по-моему, еще это также и удобно. Ну, об этом я Сашке не говорил, конечно. Вот он маялся-маялся летом в Ницце, еще и Лида его воспитывала с утра до ночи. А он же такой у меня мальчик… Ну как его воспитывать, чему мы его можем научить? В общем, он мне говорит: «Как хочешь, папа, больше я с вами никуда не поеду!» Сердитый такой, расстроенный… Меня прямо ужас взял: как это он со мной никуда не поедет, как же я жить-то буду?
        Вадим больше не смотрел с безучастным видом на огонь. Георгий боялся пошевелиться, чтобы ему не помешать. Каждое Вадимово слово бередило ему сердце, а при последних его словах - «как же я жить-то буду?» - он почувствовал, как ком подкатывается к горлу, не давая дышать.
        - Ну вот,- сказал Вадим,- я ему и предложил: «Давай, Саша, по Камаргу проедемся». И сюда его повез.- Вадим смотрел на Георгия, но, кажется, не видел его. Впервые глаза его не казались Георгию ни волчьими, ни непроницаемыми.- И знаешь, Дюк, так ему здесь сразу понравилось! Мы под дождь попали, а в Камарге ведь дожди такие бывают, что джунгли вспоминаются: молнии стеной, с неба водопад. Я даже машину остановил - дорога глинистая, раскрутило нас… А через десять минут все кончилось, солнце вышло - и так все засияло, что, ей-богу, хоть не помирай. Едем мы себе, едем - топи кругом, птиц тучи, сосны огромные, здесь зонтичные сосны растут… Доехали до Сан-Жиля, вдруг Сашка говорит: «Смотри, пап, какой корт, на таком бы даже я играл!» А он вообще-то в теннис играть не любит, потому что, говорит, это не игра, а светский раут. Но в Сан-Жиле и правда корт такой… В кипарисовой роще кругом лошади бродят - белые такие, камаргу, видел ты их?
        Вадим посмотрел на Георгия так, словно это было для него сейчас самое главное - узнать, видел ли тот белых камаргских лошадей.
        - Видел,- сглотнув ком, ответил Георгий.- Они же тут везде ходят. И это ведь на такой Саша сидит - ну, на фотографии, да?
        - Да. И вот он мне говорит: «Зачем нам, папа, эта Ницца, там же все только напоказ, давай лучше здесь дом построим». Ницца! Да если бы он мне предложил на Марсе с ним жить, я бы и Землю навсегда забыл, не то что Ниццу. Вот мы с ним вместе этот наш дебаркадер и обустраивали. Элен тоже помогала, у нее вкус, знаешь, какой-то особенный, природный. Это легко вообще-то оказалось, потому что в Провансе антикварных рынков много, и такие, каких я нигде не видел. А Сашка ведь древности всякие любит, он же историк. Помню, когда картину нашел, в Ниме, кажется,- до потолка прыгал.
        - Это ту, что у него в комнате висит?- спросил Георгий.- «Практические дела философов»?
        - Она безымянная была и неизвестного автора. Это уже он ее так назвал,- ответил Вадим.- Рассказывал он тебе?
        - Рассказывал,- кивнул Георгий.- Только он не говорил, что это в Камарге. Он мне почему-то про Камарг вообще не рассказывал…
        - А он сюрприз тебе хотел сделать,- улыбнулся Вадим.- Он мне по телефону оттуда говорил: «Только, папа, сразу, как мы вернемся, поедем все втроем в Камарг, я Дюку сюрприз хочу сделать». Я ему: «Конечно, Саша, сразу поедем втроем в Камарг…»
        Вадим замолчал. Георгий не знал, как нарушить невыносимое это молчание.
        - Вы хоть выпили бы, Вадим Евгеньевич,- наконец выговорил он.
        - Ты все еще думаешь, что от этого легче?- усмехнулся Вадим.
        - Уже не думаю.
        - Ну, значит, не сопьешься. А то тенденция, помнится, была.- Голос Вадима опять звучал спокойно, и глаза снова стали непроницаемыми.- Ты не передумал еще с кассетами возиться?- спросил он, помолчав.
        - Нет,- ответил Георгий.- Как бы я мог передумать?
        - Тогда позвони в Москве по этому телефону.- Вадим протянул ему визитную карточку.- Виталий Андреевич Стивенс, президент телекомпании «ЛОТ». Документы на отснятый материал все у него, англичане к тебе больше претензий не имеют. И он же тебе поможет разобраться, что там к чему с этими кассетами и что с ними теперь делать. Ты ведь их и не просматривал еще?- Георгий кивнул.- А Стивенс - профессионал абсолютный, можешь ему доверять. Он мой друг и компаньон, телекомпания эта в основном моя.
        Георгий молчал, не зная, что сказать. Вернее, он не мог найти слов, которые выразили бы то, что он чувствовал сейчас.
        - Спасибо, Вадим Евгеньевич,- наконец хрипло проговорил он.
        - Не за что,- ответил Вадим.- Жалко было бы, если бы… совсем все напрасно.
        - Да.
        Они снова замолчали. Георгий смотрел в светлые, как у Саши, глаза Вадима.
        - Что ты делать собираешься?- спросил тот.
        - Во ВГИКе восстановиться. Я же мало что умею вообще-то. Так, чувствую больше, а это мне теперь глупым кажется, стыдным даже.
        - Почему же глупым?- улыбнулся Вадим.
        - Потому что уже пора уметь, на одной интуиции далеко не уедешь. Я же не девочка малолетняя, чтобы все только «ах, как красиво»,- ответил Георгий.
        - Бесплатно не восстановят,- мимолетным тоном заметил Вадим.
        - Не надо, Вадим Евгеньевич.- Георгий почувствовал, как стыд пронизывает его с ног до головы.- И так уже…
        - Ты сам-то веришь в то, что сейчас говоришь?- помолчав, спросил Вадим.- Ну, быстро: веришь или просто языком мелешь из показной вежливости?
        Голос его звучал жестко, слова хлестали как пощечины. Георгий отвел глаза, чувствуя, что от стыда горят щеки и щиплет в носу.
        - У меня деньги остались…- пробормотал он.
        - На полтора семестра? И то если на хлебе и воде?
        - Я бы постарался успеть…- снова пробормотал он и тут же, уже совсем другим тоном, глядя Вадиму прямо в глаза, сказал: - Нет, не успел бы. Я же теперь совсем по-другому понимаю, что мне надо уметь. И сколько времени надо, чтобы этому научиться, тоже понимаю. И я ведь оператор, сам фильм не сниму, а режиссеров совсем не знаю, и их тоже надо искать, что-то им показывать, учиться, как с ними работать… Это же очень сильное совпадение должно быть - чтобы режиссер так же, как я, понимал. Про линию между правдой и вымыслом, или как такое сделать, чтобы на экране виделось больше, чем говорится… Ну, это я неточно выражаю, заносит меня,- сам себя оборвал Георгий.- В общем, есть чему учиться. Саша все жалел, что он не режиссер,- вдруг улыбнулся он.- Говорил: «Мы бы с тобой, Дюк, настоящий фильм сняли, и назвали бы мы его «Практические дела философов»…»
        - Да, я всегда боялся, что его в эту степь потянет.- В глазах Вадима тоже мелькнула улыбка.- В творческую среду. А он же не в меня удался, его бы там затоптали.
        - Зря вы так - он на вас очень похож,- возразил Георгий. Он тоже не мог сказать про Сашу «был», хотя сам вздрагивал оттого, что Вадим говорил о сыне только в настоящем времени.- И глаза, и… Характер, конечно, совсем другой, но что-то… То, что больше характера, то ваше.
        - Правда?- В голосе Вадима прозвучали какие-то робкие, совершенно неожиданные интонации.- Ты правда так думаешь, Дюк, или просто… для меня говоришь?
        - Правда. Я ведь все время вас почему-то вспоминал, когда… там, с Сашей. Тогда не понимал даже, почему вдруг вас, мы же с вами один раз только виделись. А теперь понимаю. В нем вашего очень много, и весь он… весь он ваш,- ответил Георгий.
        - А я и думать не мог, что он на меня похож…- медленно проговорил Вадим.- Да и как я мог такое думать, с моей-то жизнью? А он же… Я, как только он родился и потом все время - и когда он маленький был, и когда вырос уже,- другое думал: вот, раз упало мне на ладони такое драгоценное зернышко, значит, и от меня все-таки Бог не отвернулся, несмотря ни на что… Выходит, ошибался.- Вадимова трубка давно погасла, он не стал ее раскуривать, а выбил сигарету из Георгиевой пачки, быстро поднес к ней тлеющую головешку. Руки у него чуть заметно дрожали.- Это ведь мне теперь стало все равно, что с ними будет - с этими, которые его… Прямо сейчас они сдохнут или до Страшного суда дойдут. И прощение христианское тут ни при чем, какое у меня может быть прощение? Просто мне теперь все равно,- с каким-то даже недоумением повторил он.- А тогда, когда с Сашкой это случилось, я ведь думал: вот только вырву его оттуда, потом их за все за это не то что в пыль сотру - даже и пыли не оставлю. Все ведь я про них понимал: кто кого нанял, почему. То есть это мне тогда казалось, что я причины понимаю, а на самом-то деле…
        - За что вы себя вините, Вадим Евгеньевич?- тихо сказал Георгий.- Разве вы виноваты, что так случилось?
        - А кто же?- усмехнулся Вадим. У Георгия мороз прошел по коже - он никогда в жизни не видел такой жуткой усмешки.- Сашка все надо мной смеялся, что я, мол, перфекционист, что не первым не могу себя представить. Я ему не возражал, конечно, но про себя-то думал: «А почему я должен допускать, чтобы какие-то ничтожества меня на поворотах обходили?» Я и не допускал никогда, чего бы это ни стоило. Говоришь, не виноват… Но я-то не мальчик, должен был понимать, какую цену может жизнь заломить за неразборчивость. Ну, что обо мне,- оборвал себя Вадим.- Ты мне лучше про него расскажи, Дюк,- попросил он.- Что помнишь, то и расскажи.
        - Я все помню,- сказал Георгий.- Думаете, про него хоть что-то можно забыть?
        Когда он замолчал, за окнами еще не светлело - все-таки рассвет был поздний, зимний,- но уже чувствовалось что-то утреннее, новое. И вода плескалась под досками террасы так, словно волны просыпались после долгой ночи.
        - Устал, Дюк?- спохватился Вадим.- Замучил я тебя…
        Но Георгий совсем не чувствовал усталости, даже после нескольких часов непрерывного рассказа. Он устал держать все это в себе и не понимал теперь, как выдерживал это до сих пор.
        - Не устал,- сказал он.- Только… Вадим Евгеньевич, можно я позвоню?
        - Девушке?- еле заметно улыбнулся Вадим.- Звони.
        Отдав Георгию телефон, он вышел на террасу. Все-таки его проницательность была для Георгия непостижима!
        Конечно, он хотел позвонить Полине. Он все время звонил ей - из Сан-Жиля, из Арля, даже от Элен,- но трубку никто не брал, и сердце у него вздрагивало от нехороших предчувствий. Он только на время разговора с Вадимом забыл об этом, да и то - не забыл, а словно придержал в себе мысли о том, что с нею могло что-то случиться. Хотя ведь не должно было с ней ничего случиться - дома, среди любящих ее людей…
        Теперь, под утро, к телефону тоже никто не подходил. И уже невозможно было думать, что Полина просто задержалась где-нибудь в галерее или в мастерской у подружки. И что его это не касается, Георгий тоже думать не мог.
        - Уедешь, Дюк?- спросил вернувшийся в комнату Вадим, мельком глянув на него.
        - Да,- кивнул Георгий.- Вы извините, но что-то… Сердце не на месте,- словно оправдываясь, сказал он.- Мне здесь было очень хорошо. Я даже вам не могу объяснить, как мне здесь было…
        - Ты приезжай сюда,- попросил Вадим.- Виза у тебя многократная, приезжай, а? Я-то ведь не смогу уже в этот дом ездить, а продавать его… тоже не смогу. И в Москве не шарахайся ты от меня, обойдись без подростковой щепетильности. Будто не понимаешь…- Глаза у него снова стали Сашины.- Из Марселя утром есть рейс, я тебя отвезу,- закончил он обычным своим голосом.
        Глава 4
        Тревога, охватившая Георгия еще в Камарге, в Москве не прошла, а только усилилась,- когда он вошел в квартиру и понял, что Полины здесь нет. Он сразу это понял, как только открыл дверь. И капустные цветы, увядшие в синей вазе, как будто вслух ему это подтвердили.
        Он узнал у консьержки, в какой квартире живут Гриневы, и долго звонил в их дверь, но никого не было и там. И окна вечером не светились - он специально ходил смотреть.
        «Может, она на этюды уехала?- думал он, лежа ночью без сна и прикуривая одну сигарету от другой.- Да вряд ли, какие зимой этюды… Или с родителями куда-нибудь?»
        Он измучился за эту ночь больше, чем за все бессонные ночи, которые провел на этой кровати - когда не чувствовал своего тела или чувствовал в нем только тупую боль.
        Теперь он, наоборот, чувствовал всего себя так остро, так резко, что не мог ни лежать, ни сидеть и то и дело вставал, мерил шагами комнату. Вернее, на себя-то ему было наплевать, но вот Полинино отсутствие не давало ему покоя, мучило до стона.
        И он вспоминал ее, всю вспоминал - как она лежала рядом с ним, уткнувшись макушкой ему под руку, а он не мог даже пошевелиться, и ему было стыдно, что он лежит рядом с нею как бревно, хотя все должно быть совсем иначе, и все было бы иначе, если бы не дурацкое онемение вперемежку с болью, которой было тогда охвачено все его тело…
        Он и в Камарге вспоминал ее все время, но там - все-таки не так мучительно, потому что там он чувствовал ее как-то… впереди и с собой. А здесь ее просто не было, и он растерялся.
        Там он пил с Элен абрикосовую водку - и вспоминал, как встречал с Полиной Новый год и пил такую же абрикосовку. Он только в Камарге и вспомнил это по-настоящему, потому что в ту московскую ночь был совсем неживой - не человек, а какой-то сплошной мрак.
        И когда однажды, вернувшись из Авиньона, долго искал ключи, забыв, что оставил их в щели под ставнями, то сразу вспомнил, как Полина стояла посреди комнаты - взъерошенная, волосы как золотая елочная канитель,- сжимала кулак и сердито просила: «Черт-черт, поиграй и отдай!» - а ключи все не находились… И это тоже всплыло в памяти только в Камарге, как светлое пятно из мрака той новогодней ночи.
        Все это можно было вспоминать бесконечно, но тревога не давала Георгию полностью отдаться воспоминаниям. Надо было понять, куда Полина пропала, а для этого надо было сосредоточиться.
        «Она говорила, сестра у нее в больнице!- вдруг вспомнил он.- Ну точно, у Покровских Ворот где-то, на Маросейке!»
        Простая логика подсказывала, что если женщину положили в больницу, потому что она вскоре должна родить, то вряд ли эта женщина ни с того ни с сего куда-нибудь уедет.
        Эта мысль пришла Георгию в голову на рассвете - все-таки правда, что утро вечера мудренее, даже после бессонной ночи!- и он еле дождался восьми часов, предполагая, что примерно в такое время начинаются в больницах какие-нибудь часы для посещения или что-то вроде этого.
        Правда, он не знал адреса больницы и не знал даже фамилию Полининой сестры, но это, конечно, не могло его остановить. Вряд ли на Маросейке окажется несколько таких больниц, а фамилия… Георгий вспомнил, как Полина рассказывала, что ее сестру называют в школе Капитанской Дочкой, и догадался, что фамилию та, значит, в замужестве не поменяла. Да и имя у нее было редкое.
        В общем, все это были не те обстоятельства, которые могли бы его остановить или хотя бы задержать. Да и никаких теперь не было обстоятельств, которые его остановили бы.
        Только стоя в очереди к окошку регистратуры - Ева Гринева была, конечно, на всю больницу одна,- Георгий сообразил, что к ней могут ведь и не пустить совершенно постороннего человека. Да и пускают ли вообще посетителей в такие больницы, это же что-то вроде роддома?
        К тому же у него не оказалось с собой обязательных тапочек и пришлось навязать на сапоги полиэтиленовые пакеты, за которыми он сбегал в ближайший магазин.
        Но, к его удивлению, пропуск ему выписали мгновенно.
        Правда, когда Георгий поднялся на второй этаж, где, если верить вывешенному рядом с регистратурой списку, находилась Евина палата, его тут же отправили этажом выше.
        - И куда вы все подевались?!- ахнула полненькая круглолицая медсестричка, сидевшая за столом в коридоре.- Просто чума, а не родственники - то толпой ходят по сто раз в день, то как корова их языком слизала! Разве так можно?- укоризненно сказала она, впрочем, поглядывая на Георгия с кокетливым интересом.
        - Да я вообще-то в первый раз…- пробормотал он. Не объяснять же было, что он и сам не прочь узнать, куда все подевались.- А разве что-нибудь случилось?
        - Он еще спрашивает!- возмутилась медсестричка.- Конечно, случилось. Родила же она, сегодня ночью родила! Или это, по-вашему, не событие?
        - По-моему, событие,- оторопело кивнул Георгий.- Но я же…
        - Посмотрела бы я, как бы вам понравилось родить, и чтоб ни души родной рядом!- продолжала возмущаться медсестра.- Она и так, можно сказать, мать-героиня, первые роды в таком-то возрасте, да еще раньше времени!.. Безобразие,- сердито добавила она, неизвестно к чему относя это определение, к первым родам или к отсутствию в такой момент родственников.- Но вы не волнуйтесь,- смягчилась она наконец: видимо, Георгий выглядел очень уж обалдело.- Все, в общем-то, в порядке, хоть и немножко пораньше, но у нас же здесь все под контролем. Трех мальчишек она родила!- Девушка сообщила об этом с такой гордостью, как будто сама родила трех мальчишек.- Хотя это, конечно, кошмар.
        - Почему?- не понял Георгий.
        - Да потому что с мальчишками одна морока.- Медсестричка даже удивилась его непонятливости.- Ладно, пока маленькие, а потом? Хулиганят, лезут куда зря, и только жди, что в тюрьму сядут.
        - Ну, может, у нее хорошие будут мальчишки.- Георгий еле сдерживал улыбку.- Почему обязательно в тюрьму?
        - А вы ей кто будете?- наконец поинтересовалась девушка.- Что-то я вас раньше не видела.
        - Я в первый раз,- повторил он и добавил просительно: - Можно я к ней зайду, раз все равно никого получше нету?
        - Да уж зайдите хоть вы!- засмеялась медсестричка.- Поздравить только не забудьте, а то она, бедная, совсем измучилась. И халат лучше снимите - накиньте просто, а то он у вас на плечах сейчас лопнет.
        «Идиот, мог бы хоть цветы догадаться принести!» - подумал Георгий, входя в палату.
        Палата была отдельная, но такая маленькая, что он даже остановился в дверях, не понимая, как сумеет в ней поместиться. Женщина, которая лежала - точнее, полусидела - на кровати, посмотрела на него с удивлением.
        Она была совсем не похожа ни на Полину, ни на брата - светловолосая, светлоглазая. Все они были совсем разные, но вместе с тем… Георгий не умел назвать то общее, что сразу чувствовалось в них, таких разных. Да он и вообще не мог сейчас что-либо сравнивать и оценивать. Он видел только, что глаза у этой женщины - как звезды в воде и что при этом она сильно взволнована, и немножко встревожена, и немножко испугана.
        - Здравствуйте,- сказал он.- Извините… То есть поздравляю!
        Он чувствовал себя законченным кретином, бестолково торчащим на пороге и несущим полную чушь, и эта женщина должна была, конечно, немедленно послать его куда подальше. Но она вдруг улыбнулась, и глаза ее сразу засияли так, что он чуть не зажмурился. Он и представить не мог, что бывает такое сияние!
        - Вы, наверное, и есть Георгий?- спросила она, садясь повыше и скручивая узлом длинные русые волосы, которые, правда, тут же снова рассыпались по подушке.- А я Ева.
        - Ну да,- кивнул он, наконец протискиваясь в палату.- Я и есть… И я знаю, что вы Ева.
        - Как удивительно, правда?- спросила Ева без тени смущения или недоумения - как будто они о чем-то разговаривали, а потом он вышел на полчасика, а теперь вот вернулся, и они продолжают разговор.- Я все-таки не верила, что это когда-нибудь будет… Но с ними правда все в порядке?- спросила она, и тревога в ее лице и в глазах стала главной.
        - Конечно,- кивнул Георгий, хотя понятия не имел, как там обстоит дело с тремя мальчишками.
        - Ведь меня не стали бы обманывать, правда?- Она посмотрела на него так, словно именно он мог разрешить все ее сомнения.- Они, конечно, родились очень маленькие, но они здоровы. И это даже лучше, что маленькие - им было легче рождаться.
        Она говорила все это так просто и доверчиво, что Георгию вдруг стало совсем легко и смущение его мгновенно улетучилось. Он сделал шаг от двери, поискал глазами стул, не нашел и присел на корточки рядом с кроватью.
        - Конечно, все с ними хорошо,- сказал он и осторожно погладил прозрачную Евину руку, лежащую поверх одеяла.- Вы такая молодец, что с ними не может быть плохо. Как вы себя чувствуете?
        - Хорошо.- Ева улыбнулась.- Так хорошо, так спокойно, вы себе не представляете! Тема расстроится, что его не было,- сказала она.- Это их папа, Тема. Как странно - их папа… Но, по-моему, даже хорошо, что его при этом не было. Я думаю, мужчине совсем не надо это видеть, правда?
        - Как вам лучше, так и надо,- сказал Георгий.
        - И лучше все-таки, что мальчики родились, да?
        Евино лицо было теперь прямо перед ним, и Георгий видел, как разные, мгновенные чувства сменяют друг друга в светлой глубине ее глаз.
        - Почему же мальчики лучше?- сдерживая улыбку, спросил он.
        Все-таки она была очень похожа на Полину, хотя он по-прежнему не понимал чем: внешнего сходства не было никакого.
        - Но ведь трое детей - это действительно очень много,- объяснила она с какой-то наивной серьезностью.- А если бы еще и девочки… Мне кажется, каждый мужчина испугался бы, если бы у него вдруг появилось сразу три дочки. Или нет?
        - Я бы не испугался,- все-таки улыбнулся Георгий.- Пусть бы Полина хоть десять дочек родила, я бы их всех любил.
        Он все время думал о Полине, и эти слова вырвались как-то сами собою.
        - У вас все так серьезно?- удивилась Ева.- И так… далеко все зашло?
        - Только вы ей этого не говорите, ладно?- торопливо попросил Георгий.- Ну, про десять дочек… А то она меня бояться будет. Вряд ли она вообще чего-нибудь такого хочет.
        - Все-таки вы ее еще плохо знаете,- улыбнулась Ева.- Она такого может захотеть, что никому и в голову не придет, на нее глядя. Или вы думаете, что она легкомысленная?
        - Я ничего про нее не думаю,- ответил Георгий.- То есть, вернее, все про нее думаю. Я ее люблю.
        Ему легко было говорить, глядя в эти сияющие глаза. Он говорил как будто бы сам с собою.
        - Вы извините, что мы с вами даже не познакомились,- сказала Ева.- Папа хотел к вам зайти поговорить, и мама тоже, но Юра запретил. Сказал, что вас не надо беспокоить.
        - Ну уж!- удивился Георгий.- Что я за сокровище такое?
        - Полинка ведь совсем другая, чем кажется,- сказала Ева.- Знаете, мне мама рассказывала, что, когда бабушка Миля умирала, она все время говорила: «Надя, я боюсь Юру оставлять,- а бабушка его больше всех любила, Юру,- даже на тебя боюсь, ты его слишком сильным считаешь, а на самом деле у всех твоих детей беззащитное сердце». И Полинка ведь тоже… Конечно, кажется, что она и за словом в карман не полезет, и сама кого хочешь защитит, но на самом деле ведь она тоже…
        - Я знаю,- сказал Георгий.- Вы не бойтесь, что она… если она… со мной.
        - Да, вы производите такое впечатление, что с вами не надо бояться!- засмеялась Ева.- Хотя, конечно, она у нас как метеор, за ней не уследишь.
        - Как огонек,- улыбнулся Георгий.
        - Она ведь совсем не старается поступать неординарно,- объяснила Ева.- Это, может быть, кажется, что она старается, но на самом деле у нее само собою так получается. Я до сих пор помню, как она сочинение в пятом классе на двойку написала. Им, знаете, задали сочинение «Какую книгу я взял бы с собой на необитаемый остров».
        - И какую она взяла бы?- спросил Георгий.
        Ему было так легко и смешно, как будто Полина сама рассказывала все это, глядя на него исподлобья своими чуть раскосыми глазами.
        - Она написала, что уже прочитанную книгу брать с собой на необитаемый остров глупо, а надо взять такую, которую еще не читал и которой, может, вообще на свете не бывает. Чтобы ее можно было читать весь день, и сто раз подряд, и это не надоело бы. И чтобы не было картинок, а самой бы их нарисовать. А ей поставили двойку, потому что, видите ли, надо было указать автора и пересказать содержание книги. Мы ее после этого в художественную школу перевели,- сказала Ева.- Не только из-за этого, конечно, но и из-за этого тоже. И она во всем такая! И сейчас, с Якутией этой…
        - А что с Якутией?- осторожно поинтересовался Георгий.
        Он видел, что Ева почему-то уверена, будто он знает все, что происходит с Полиной. И он не хотел пугать ее сообщением о том, что про Якутию не знает ничего, кроме историй из жизни богатырей.
        - Я уверена, что это не эпатаж,- объяснила Ева.- Она действительно заинтересовалась мозаикой. А она ведь всему, что ей интересно, отдается полностью, вы заметили?
        - Заметил,- кивнул Георгий.
        - И, конечно, ей хочется всерьез себя в этом попробовать, а это трудно, почти невозможно, я понимаю,- продолжала Ева.- Ведь в Москве, наверное, много профессионалов, и кто ей доверил бы здесь самостоятельную работу? Она, знаете, когда перед отъездом ко мне забежала, то все время спрашивала: «Рыбка, ты правда не обижаешься, что я тебя бросаю?» - Ева улыбнулась.- А я даже рада была. Они ведь все разъехались, просто так совпало. И, мне кажется, очень хорошо, что так получилось. И им меньше нервов, и я была спокойна, могла сосредоточиться. Потому что это все-таки было нелегко,- снова улыбнулась она.- Это оказалось довольно тяжелой работой, хотя, конечно, совершенно чудесной.
        - Так она в Якутии?- спросил Георгий.
        Он больше не мог притворяться спокойным, и Ева мгновенно это почувствовала. Она вообще чувствовала глубже обыкновенного, Георгий сразу это понял, но теперь ему было уже ни до чего, что не имело отношения к Полине.
        - А вы разве не знаете, где она?- встревоженно спросила Ева.
        - Я уезжал,- торопливо объяснил он.- И телефона не было, мне неоткуда было позвонить, и… В общем, я просто полный идиот! Вы знаете, куда она уехала? Ну, адрес или хотя бы город?
        Он еле удерживался от того, чтобы не дергать Еву за руку, сердце у него колотилось как бешеное, и он не мог объяснить, почему ему так неспокойно.
        - Она уехала в Якутск,- растерянно сказала Ева.- То есть улетела. По-моему, тот человек, который ее пригласил, сразу купил ей и билет. Боже мой!- вдруг ахнула она.- Как же я - так беспечно!.. Это все из-за того, что я была на себе сосредоточена, а здесь же лежишь как в коконе, и… Боже мой!- В ее глазах стояла теперь сплошная тревога.- Я как-то не подумала, что не надо было ее отпускать. Правда, она и не спрашивала, но все-таки. Все-таки она еще маленькая, и так далеко, и к незнакомым людям…
        - Вы адрес знаете?- спросил Георгий.
        - Она сказала, что позвонит,- убитым голосом ответила Ева.- Она и правда позвонила сюда, на пост, когда долетела, но, по-моему, прямо из аэропорта. Она мне визитку оставила,- вспомнила Ева.- Там только адрес офиса, но и телефон есть, можно позвонить. Я сегодня же позвоню, мне уже можно будет вставать!
        - Не надо,- сказал Георгий.- Ни к чему звонить, все равно я туда полечу.
        - У вас там дела?- не поняла Ева.- Или вы… Вы думаете, с ней что-то может случиться?..
        - Ничего с ней не может случиться.- Георгий наконец опомнился и заставил себя говорить спокойно.- Вы за нее не волнуйтесь, вам и так есть за кого волноваться. Ну, не по этапу же я туда пойду, слетать же мне нетрудно.- Он выдавил из себя улыбку, которая, правда, вряд ли могла обмануть хоть кого-нибудь, а уж тем более Еву.- Давно она там?
        - Вчера улетела,- ответила Ева. Несмотря на его кривую улыбку, она смотрела на Георгия так, словно он был посланником небес.- Я уже не очень хорошо себя чувствовала, и поэтому как-то…- виновато сказала она.- А вы действительно… Вам действительно не очень тяжело будет туда полететь? Может быть, вы все-таки просто позвоните?
        - Дайте мне, пожалуйста, визитку,- сказал Георгий.- В Якутию, кажется, из Домодедова летают?
        - Кажется,- кивнула Ева.- Но точно я не знаю. Как же все-таки противно чувствовать себя такой бестолковой!
        - Ничего вы не бестолковая. Просто у меня это лучше получится,- возразил Георгий.- Вот трех детей родить у меня получилось бы хуже,- улыбнулся он.
        - Родители сегодня вернутся,- сказала Ева.- Им уже сообщили про меня. Скажите Полинке, чтобы она им сразу позвонила, ладно? Представляю, что мама нам устроит - и мне, и ей!
        Конечно, эта маленькая палата была похожа на кокон, за оболочкой которого все казалось нереальным. И, конечно, Георгий не собирался говорить Еве, что сердце у него чуть не выпрыгивает из горла. И из палаты он вышел так, чтобы она не заметила, что он готов вышибить дверь.
        Но, едва оказавшись в коридоре, Георгий почувствовал, что все в нем словно бы устремилось вперед - неудержимо устремилось, неостановимо.
        Он уже чувствовал себя так однажды - как стрела на тетиве - в тот последний день с Сашей… Он вспомнил об этом, и ему стало страшно.
        Глава 5
        Конечно, Полина догадывалась, что в конце января в Якутии должно быть холодно, но такого мороза она все-таки не ожидала. Да она просто не представляла себе, что бывает такой мороз!
        «И как это мы вообще приземлились?» - удивленно думала она, спускаясь по трапу.
        Ей казалось, что она входит не в обычный воздух, а в плотный белый иней. И действительно было непонятно, как в него мог сесть самолет.
        Этот осязаемый иней, окутывающий все вокруг, и был морозом. Полина замерзла сразу же, как только высунула нос из самолетной двери,- еще прежде, чем сбежала по ступенькам на летное поле. Глаза у нее сразу заслезились, а ресницы слиплись.
        «Как же я тут передвигаться-то буду?- со страхом подумала она, пытаясь как-нибудь натянуть воротник своей расшитой бисером короткой дубленки на уши, которые не полностью закрывались валяной шапочкой.- А если меня никто не встретит?»
        Она и в самом деле не была уверена в том, что ее встретят, потому что с Платоном ей поговорить не удалось: по телефону, указанному в визитке, ответила секретарша. Правда, она пообещала все передать Платону Федотовичу, но ведь кто ее знает!
        «А в домах-то у них хоть топят?- уже почти с ужасом подумала Полина.- А гостиницы тут есть?»
        Ей не верилось, что в этом белом морозе есть не то что гостиницы, но хотя бы живые люди.
        К счастью, люди в Якутске были. И один из этих людей стоял прямо у входа в здание аэровокзала, держа в руках картонку с надписью «Полина Гринева». Полина так обрадовалась этому незнакомому молодому якуту, что чуть не бросилась к нему со счастливым воплем.
        - Платон Федотович занят на переговорах,- вежливо сообщил тот, поздоровавшись.- Он попросил вас встретить и отвезти к нему домой. Вы, пожалуйста, оденьтесь, а то замерзнете, пока багаж будем ждать.
        - Да нету у меня никакого багажа!- воскликнула Полина.- Вот, рюкзак один. И во что одеться - тоже нету. Я даже не представляла…
        - Одежду я привез.- Лицо у парня было такое же невозмутимое, как у самого Платона Федотовича. То ли он подражал начальнику, то ли такое выражение лица просто было характерно для всех якутских мужчин.- Мы всех со своей одеждой встречаем.
        Из огромной дорожной сумки, которая стояла у его ног, он извлек не только немыслимых размеров и немыслимой же плотности черно-серую шубу, но и шапку с длинными ушами, и унты.
        - Ух ты!- восхитилась Полина.- Это из кого?
        - Шуба из волка,- ответил тот.- Шапка из лисы. Унты из оленя. Меня зовут Борис Борисов.
        Она слегка удивилась, что он так спокойно назвал себя в одном списке с шубой и шапкой, но вслух своего удивления высказывать не стала. Мало ли как тут положено, в таком-то морозе!
        В каждый из унтов Полина могла бы вставить обе ноги сразу, полы шубы ей пришлось держать двумя руками, потому что иначе они ложились вокруг нее длинным шлейфом, а шапка закрыла ей не только лоб, но и глаза, и почти весь нос. Впрочем, после первых десяти минут на якутской земле все это ее уже не смешило, а радовало.
        Рассмотреть город в окошко огромного черного джипа ей почти не удалось - все из-за того же морозного инея. Да уже и темнеть начало, хотя по местному времени - Полина перевела часы на семь кругов вперед еще в самолете - было только три часа дня.
        А то, что она все-таки рассмотрела в окошко, мало ее порадовало. Джип миновал площадь, на которой стоял с протянутой рукой огромный мрачный Ленин, и поехал по центральной улице. На одном из одинаковых, как близнецы, похожих на серые коробки домов Полина увидела лозунг: «Предупреждайте пожар от детской шалости».
        «Ева такие штучки для своих школьников собирает,- пытаясь развеселиться, подумала она.- Для работ над ошибками».
        Но, в общем-то, центральная улица города Якутска никаких веселых мыслей не навевала. Она выглядела по-советски уныло, и Полина не разглядела на ней ни одного дома, за который мог бы зацепиться взгляд.
        - А почему у вас дома так странно построены?- спросила она, заметив, что все панельные многоэтажки стоят словно бы на курьих ножках.
        - На сваях. Из-за вечной мерзлоты,- не отводя глаз от дороги, ответил сидящий за рулем Борис Борисов.- Если дом стоит прямо на земле, то она под ним подтаивает, и от этого он проваливается. Поэтому на сваях.
        Он объяснил это без малейших эмоций в голосе. Видно было, что и Полина, и ее вопросы совершенно ему неинтересны.
        «А почему я ему должна быть интересна?- подумала она.- Начальник велел - он везет, чего еще?»
        Про то, почему прямо вдоль улиц тянутся огромные, обернутые паклей и тряпками трубы, она спрашивать не стала - догадалась, что это тоже сделано из-за вечной мерзлоты. Попробуй-ка закопать в нее водопровод!
        Теперь, когда она согрелась в волчьей шубе и первоначальный морозный шок прошел, Полина чувствовала растерянность и недоумение.
        «Зачем я приехала?- мелькнуло у нее в голове.- Какая-то очередная дурость…»
        Не было здесь ни огненно-белых, ни пешеходно-слоистых небес,- ничего здесь не было, а были только обернутые тряпками трубы вдоль однообразных улиц, и Борис Борисов с каменным лицом, и ощущение своей полной и абсолютной никому ненужности…
        - А куда мы едем?- спросила Полина; совсем молчать было и вовсе тошно.
        - На Вилюйский тракт,- ответил Борис Борисов.- По нему у Платона Федотовича загородный дом.
        Услышав это, Полина слегка приободрилась. Видимо, это был тот самый дом, в котором ей предстояло делать мозаику. Если предстояло…
        Дом Платона располагался в каком-то охраняемом месте - в поселке специальном, что ли. Во всяком случае, джип притормозил у шлагбаума, хотя предъявлять какие-нибудь документы водителю не пришлось - видимо, охрана и так его знала.
        - А кто у него дома?- осторожно поинтересовалась Полина, когда джип притормозил снова, на этот раз возле огромного особняка, видневшегося в глубине заснеженного двора.
        - Никого,- терпеливо ответил Борис Борисов.- Федот Платонович в Москве, Антонина Николаевна в Германии.
        «А жена его, интересно, где?» - подумала Полина, и ей почему-то стало не по себе.
        Хотя - ей-то какое дело до его жены? Полина вспомнила, с какой галантной невозмутимостью Платон водил ее в ресторан. Ясно же, что опасаться его не стоит, особенно ей, с ее более чем скромными внешними данными. Вряд ли такая худосочная девчонка, как она, впечатлила алмазного магната, наверняка избалованного женским вниманием. Ну, оплатил дорогу, так мало ли какие у них, у алмазных, понты!
        Дом, в который ее ввел Борис Борисов, Полине не понравился. Он был огромный, совершенно пустой и мрачный, как склеп. Правда, к счастью, теплый, так что сходство со склепом можно было считать относительным.
        «Конечно, дом пустой,- подумала Полина.- Он же новый. И даже хорошо, будет где с мозаикой развернуться!»
        - Платон Федотович приедет, как только освободится,- сообщил Борис Борисов.- Устраивайтесь, отдыхайте, обедайте. Продукты я положу в холодильник. Моя помощь нужна?
        - Нет-нет,- торопливо возразила Полина.
        Она почему-то неловко себя чувствовала с этим приятным во всех отношениях молодым человеком и не могла дождаться, когда он уйдет.
        Когда за Борисом Борисовым наконец закрылась дверь, Полина не стала ни устраиваться, ни даже обедать, хотя успела проголодаться. Ей интересно было осмотреть дом в одиночестве. Ну, не пошутил же, наверное, Платон, а значит, именно эти потолки и стены ей предстоит выложить мозаикой.
        И как только Полина взглянула на дом с этой точки зрения, он тут же перестал казаться мрачным. Какое там! Даже хорошо, что он такой пустой и такой неуютный. Зато нет дурацких обоев веселенькой расцветочки, и стены добротно оштукатурены, и сводчатые потолки расположены так, что на них будет отлично смотреться смальта. И свет в ней будет играть, если расположить ее под разными углами…
        Полина вспомнила, как Георгий посоветовал ей это - класть смальту под разными углами, чтобы в ней играл свет,- и в сердце у нее словно провернулось маленькое лезвие. Но она тут же, сердито и чуть ли не вслух, сказала себе: «Хватит выдумывать!» - и принялась разглядывать помещение с удвоенным вниманием.
        «Странно все-таки,- размышляла она, обводя взглядом потолки и стены огромного холла.- Как он это себе представляет? Что я одна такую мозаику сделаю? Да тут же ее гектар понадобится! И второй этаж еще…»
        Это выглядело настолько очевидно невозможным, что и должно было вызывать недоумение. Но вместе с тем это выглядело таким привлекательным - вот он, огромный дом, со всеми своими бесконечными потолками и стенами, делай что в голову взбредет!- что Полина почувствовала, как в груди у нее рождается радостный холодок. Разве могла она представить что-нибудь подобное, когда сидела на кухне гарсоньерки и выкладывала тессерае на крошечные, не больше ладони, фрагменты несуществующего потолка, и мечтала о какой-то немыслимой композиции, в которой расплескивался бы и закручивался преисподний мир?..
        Кухня гарсоньерки вспомнилась совсем некстати. Полина отогнала от себя это воспоминание и отправилась на кухню огромного Платонова дома.
        О том, что это именно кухня, можно было догадаться только по холодильнику. Даже плиты не было - одна микроволновка, стоящая на том же холодильнике. В холодильнике лежали многочисленные коробочки и свертки, стояли еще более многочисленные бутылки водки и шампанского.
        Порывшись в свертках, Полина выудила из холодильника рыбу и, не найдя тарелки, съела ее прямо с бумаги. Рыба оказалась не живозамороженная, а соленая, но совсем чуть-чуть - так, что даже пить после нее не хотелось. Она была прозрачно-золотая, таяла во рту и к тому же оказалась такая сытная, что Полина наелась мгновенно, проглотив всего три куска. Или просто аппетит у нее пропал от волнения? Хотя - с чего ей было волноваться?
        К вечеру Полина уснула. То есть она, конечно, не собиралась спать, а собиралась дождаться хозяина и только на минутку прилегла на огромный кожаный диван в холле, накрывшись волчьей шубой. Но как только прилегла, сразу и уснула. Все же, по своему-то времени, она провела не бессонный день, а бессонную ночь, в Москве ведь теперь был не вечер, а утро.
        Полина так угрелась под тяжелой шубой, что ей приснилось, будто она сидит у открытой дверцы деревенской печки и смотрит на огонь - она ужасно любила смотреть на огонь - и щеки у нее пылают от живого жара. Потом печка исчезла, но тепло не исчезло, только это стало уже другое тепло, живое и такое родное, что Полина чуть не заплакала во сне. Так ясно она почувствовала, что Георгий обнимает ее, прижимает к себе, и сердце его бьется у самой ее щеки, и весь он дышит жаром, как печка…
        Потом она почувствовала, что ей становится холодно, и сразу задрожала, забилась во сне, потому что это могло значить только одно: что он исчез куда-то, и она совсем одна в бесконечном, стылом, ледяном пространстве, в котором неизвестно зачем оказалась, и почему же его нет, как же это может быть, чтобы его не было, и как же она будет без него, и зачем - без него?!
        Холод стал довольно ощутимым, совсем даже не сонным, и Полина проснулась - прежде, чем открыла глаза. И сразу почувствовала, что тяжелой шубы на ней нет, оттого и холод, и что в комнате она не одна.
        Она уснула, оставив включенным только тусклый торшер, а теперь, открыв глаза, сразу же заморгала, ничего не понимая спросонья и ничего не видя из-за хлынувшего в глаза яркого света, который исходил от огромной хрустальной люстры, сверкающей прямо у нее над головой.
        Потом она поняла, что на животе у нее лежит чья-то рука. И сразу - что эта рука ползет по животу вниз, к застежке стеганых брюк, торопливо и как-то жадно, а вторая рука нетерпеливо дергает за пуговицы у ворота ее стеганой же рубашки-косоворотки.
        Полина вскрикнула и села на диване; волчью шубу она тут же нащупала ногами - та упала на пол. Свет наконец перестал быть таким ослепительным, просто привыкли глаза, и она увидела кого-то темного и широкого, склонившегося над диваном. Еще через секунду Полина сообразила, что это Платон Федотович. Но как же мало он был похож на того человека, которого она мельком узнала в Москве!
        То есть это, несомненно, был он - тяжеловесный, но кажущийся при этом не толстым, а полностью состоящим из какой-то осязаемой физической силы. Он и тогда, в каминном зале элитного клуба, был похож на комок мышц, и тогда Полине казалось, что он лишь по странной случайности не крадется звериной тропою в поисках добычи, а сидит за роскошно сервированным столом. Но тогда в этом был какой-то тяжеловатый шарм, это выглядело необычно. Теперь же все было совсем по-другому - прямо, до недвусмысленности просто и до дрожи страшно.
        - Платон Федотович!- вскрикнула Полина, отталкивая его руками и даже ногами; ей показалось, она ткнулась ладонями и пятками в камень.- Вы… как? Вы что?!
        - Здравствуй,- сказал он - к счастью, все-таки отстраняясь.- Да ничего я. Пришел, а ты спишь.
        - Ну и что?- Полина попыталась пригладить торчащие во все стороны волосы.- Я же не в обмороке, зачем меня тормошить?
        «Может, он и правда испугался просто?- лихорадочно подумала она.- Ну, решил почему-то, что я сознание потеряла…»
        Но, судя по усмешке, с которой Платон взглянул на нее сверху вниз, ничего подобного он не решил.
        - Ну так просыпайся,- сказал он.- А по мне, так могла бы и не просыпаться. Ты во сне сладкая…
        Полина так растерялась, услышав эти слова, а главное, увидев нетерпеливый блеск в его узких глазах, и ходящие под скулами желваки, и подрагивающие ноздри,- что не могла вымолвить ни слова. Она сидела на диване, пыталась нащупать ногами сброшенные валенки и чувствовала, как все в ней леденеет от ужаса.
        - Ладно,- усмехнулся Платон,- не дрожи, я тебя не насилую. Сама же приехала, так чего ты?
        - Я что, по-вашему, для того приехала, чтоб вы меня насиловали?- стараясь, чтобы голос звучал спокойно, спросила Полина.
        Изобразить спокойствие ей, впрочем, удалось не слишком.
        - Говорю же, не насилую,- повторил он.- Давай выпьем.
        Только тут Полина наконец присмотрелась к нему повнимательнее и поняла, что он просто пьян. Конечно, она могла бы и раньше об этом догадаться - от него сильно пахло водкой,- но раньше ей было как-то не до того, чтобы к нему еще и принюхиваться.
        Как ни странно, но, поняв это, Полина почти успокоилась. Пьяных она перевидала немало и, как вести себя с ними, представляла неплохо. Правда, никто из виденных ею прежде пьяных не выглядел таким опасным, таким каменно-мощным, но все-таки… Все-таки она знала, что во всех пьяных мужчинах, даже в самых умных и интересных, появляется какая-то убогая одинаковость, которая делает общение с ними незамысловатым. А Платон и не казался ей умным или интересным - ни раньше, ни тем более теперь.
        - Выпьем,- тут же согласилась она.- Только сначала закусим, я голодная.
        Ничего похожего на голод она не чувствовала, но Платона надо было чем-то занять. Мысли в Полининой голове задвигались так внятно и так направленно, что она уже видела все свои действия на несколько шагов вперед. А это значило, что и его действия следовало организовать четко и последовательно.
        - Ну так неси закуску, какую ты там хочешь,- усмехнулся Платон.- Привезли же тебе закусить. И выпить давай. Мне водки принеси.
        Он сбросил пиджак, стащил с себя галстук, тяжело опустился на диван и откинулся на спинку, разложив по ней руки - так, что если бы Полина села рядом, она сразу оказалась бы прямо под его руками. Но садиться рядом она не собиралась.
        - Может, лучше шампанского выпьем?- спросила она.- Красиво надо жить, Платон Федотович, все-таки к вам девушка приехала, не кошка.
        - Тащи шампанское!- захохотал он.- Конечно, ты не кошка…
        «Да уж, скорее мышка,- подумала Полина.- Прям сказка о глупом мышонке».
        Кажется, теперь ему было весело. Или он просто получал удовольствие от игры с девчонкой, зная, что в любую минуту может сделать с нею все, что угодно.
        Полина вынула из холодильника свертки и коробки, которые могла ухватить одновременно, сунула под мышку бутылку шампанского и перенесла все это на стоящий перед диваном низкий столик с наборной каменной столешницей.
        - Водку неси, водку,- поторопил Платон.- Чего ты одно шампанское? У меня сегодня день удачный был, отметим!
        - Открывайте пока шампанское,- сказала Полина.- Вы хоть умеете? Или только водку, и то зубами?
        - Да уж открою как-нибудь,- нетерпеливо сказал он.- Все неси!
        Снова выйдя на кухню, Полина быстро наклонилась к своему рюкзаку, сиротливо стоящему у холодильника, и вынула из бокового кармана пластмассовую коробочку. Она и сама не знала, зачем взяла с собой французские снотворные таблетки. Ну, собиралась второпях, бестолково, заскочила в гарсоньерку на пять минут и побросала в рюкзак что под руку попалось. После отъезда родителей Полина перебралась ведь в их квартиру: жить в гарсоньерке одной было просто невозможно… Да, кажется, она подумала, что из-за разницы во времени ей будет трудно засыпать в Якутии. В общем, подумала очередную глупость, вот и взяла с собой таблетки.
        Теперь Полина эту свою глупость от души благословляла.
        «Он, конечно, не я, мужик здоровый,- думала она, вытаскивая сразу три таблетки из коробочки и засовывая их в карман, нашитый на рукав ее рубашки прямо возле запястья.- Но подействует ведь и на него когда-нибудь. Хорошо бы поскорее!»
        О том, что будет, если таблетки подействуют на Платона не скоро или не подействуют вообще, Полина старалась не думать.
        Заодно с таблетками она вытащила из рюкзака мешочек, в котором лежал киндер-сюрприз с бриллиантом, и бросила его на холодильник.
        Когда она вернулась к дивану, Платон уже открыл шампанское, расплескав при этом полбутылки.
        - Аккуратнее надо, господин алмазный царь,- насмешливо заметила Полина; насмешка в голосе далась ей нелегко.- Ночь впереди долгая, так нам с вами и выпивки не хватит.
        - Не бойся, чего-чего, а выпивки хватит!- хохотнул Платон.- Если понадобится, еще привезут. Царь… Это ты правильно понимаешь,- с пьяным довольством сказал он.- Я здесь царь и бог. Если правильно себя поведешь, все у тебя будет. Да ты правильно себя поведешь - сообразительная!- Полина еле удержалась от желания запустить бутылкой прямо ему в лоб.- Прилетела же… Ну, хватит бегать, садись, давай выпьем.
        Что и говорить, стукнуть по лбу надо было бы не его, а себя.
        - Садись! А из чего пить будем?- поинтересовалась Полина.- Это, может, вы из горла привыкли, а я шампанское обычно из бокала пью.
        - А чего ты мне «выкаешь»?- запоздало удивился Платон.- Я еще не старый, сама сейчас увидишь. Возьми там бокалы, в кухне где-то должны быть.
        Все дальнейшее Полина воспринимала так, как, наверное, воспринимает действительность канатоходец, идущий по проволоке без страховки. Особенно остро, просто пронзительно, она помнила, как уговаривала Платона выпить за ее приезд не водки, а все-таки шампанского. Как он наконец согласился и выпил, потом поморщился, плеснул в свой бокал с остатками шампанского немного водки, «чтоб лучше брало», и - какое счастье!- наконец-то заявил, что хочет «отлить».
        Пока он ходил в туалет, Полина бросила в его бокал все три таблетки. Они были шипучие, кисловатые, и их невозможно было почувствовать в шампанском, да еще спьяну. Для верности она плеснула в Платонов бокал еще водки, ощутив, правда, что-то вроде угрызений совести: кто его знает, как подействует такой коктейль?
        «Ничего, цел будет,- сердито подумала она тут же.- Проститутки таким, как он, клофелин убойный подливают, а это все-таки обычное снотворное».
        - Вот ты сама говоришь - царь,- сказал Платон, снова садясь на диван и одним движением вливая в себя все шипучее содержимое бокала. Несмотря на то что авантюра удалась так прекрасно, Полину чуть не стошнило оттого, что, выйдя из туалета, он даже не застегнул ширинку.- А думаешь, легко мне это далось?
        «Ну, ясное дело, все равно обратно расстегивать»,- подумала она и поежилась.
        - Думаю, нелегко,- кивнула она.- Или все-таки легко? Рассказал бы!
        Все решения приходили ей в голову с какой-то мгновенной точностью, поэтому она и говорила первое, что приходило в голову. Сейчас, например, она догадалась: единственная тема, которая хотя бы ненадолго отвлечет Платона от сексуальных устремлений, это тема его могущества и успеха.
        Как она и предполагала, заставить его говорить об этом оказалось так же несложно, как стиральную машину - стирать.
        - Куда там - легко!- усмехнулся Платон. Полина с замирающим от радости сердцем услышала, что язык у него уже заплетается.- Я тут, конечно, и раньше был не из последних, однако и мафия у нас крепкая. Знаешь, как с мафией надо себя вести?- спросил он.
        Полине было совершенно неинтересно, как надо вести себя с мафией, но она изобразила на лице всепоглощающее внимание.
        - Ты чего там сидишь? Иди сюда!- вдруг вспомнил Платон.- Сюда, сюда.- Он похлопал себя по ноге, как будто подзывая собаку.
        Пришлось усесться к нему на колени, хотя оттого, что он тут же схватился свободной от бокала рукой за ее грудь, заставило Полину побледнеть от злости и отвращения.
        - Надо, чтобы твои интересы всегда были на один уровень выше, чем непосредственные интересы мафии,- тиская ее грудь, с пьяной назидательностью объяснял Платон.- Тогда ты всегда будешь на полкорпуса впереди.
        - Как-как?- вздрагивая и еле удерживаясь от того, чтобы не стукнуть его по морде или хотя бы по руке, переспросила Полина.- Это что еще за закон экономики?
        - Это жизни закон, а не экономики,- хохотнул Платон.- Ладно, чего это я… разговорился. Раздевайся, не в школу пришла.
        «Ну, и что теперь делать?- подумала Полина.- Может, сказать, что у меня критические дни? Да нет, такой или не поверит, или ему наплевать».
        Говорил он еще довольно внятно, но глаза уже были мутные. Глаза то и дело закрывались, и рука соскальзывала с Полининой груди.
        «Нет, надо хоть сдохнуть, а еще немножко время потянуть,- решила она.- Авось все-таки…»
        - Сам одетый сидит, а я раздевайся,- усмехнулась она.- Пока ты разденешься, я тут в ледышку превращусь.
        - Сама б меня и раздела…- пробормотал он; теперь невнятным стал и голос.
        - Давай я тебе лучше еще водки принесу,- предложила Полина.- Смотри, всю уже выпил.
        - Ну, неси,- кивнул Платон; от кивка его голова упала на грудь.- Ты не переживай, у меня от водки еще лучше стоит…
        - Орел, как есть орел!- сквозь зубы процедила Полина и, торопливо соскользнув с его коленей, убежала на кухню.
        Там она долго хлопала дверцей холодильника, шуршала бумагой и звякала бутылками, ожидая, что из комнаты вот-вот донесется нетерпеливый окрик. Но там было тихо, и минут через пять Полина наконец решилась взглянуть на гостеприимного хозяина.
        Хотя она и ожидала именно такого эффекта, но все-таки при виде лежащего на диване Платона ее сковало какое-то необъяснимое оцепенение. Полина стояла под аркой между кухней и гостиной и чувствовала, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой.
        «Ну-ка, очнись!» - сердито скомандовала она себе, но команда не произвела никакого воздействия.
        Вернее, произвела, но это воздействие было не мобилизующим, а, наоборот,- расслабляющим. Полина почувствовала, что ее начинает бить озноб и что колени у нее подкашиваются.
        Напрасно она уговаривала себя, что сейчас совсем не время для истерики, что надо бежать отсюда как можно скорее… Губы у нее дрожали, зубы стучали, горло сжималось, и вдобавок ко всему из горла вырывались какие-то дурацкие всхлипы, напоминающие кошачий кашель.
        Полина не могла понять, долго ли это длилось. Она пришла в себя только оттого, что Платон вдруг зашевелился и стукнул ногой о диванный подлокотник - как ей показалось, стукнул с яростью.
        «Дорыдалась!- ахнула она.- Сейчас проснется!»
        Но он не проснулся, а только перевернулся на спину и сразу захрапел так, что Полина могла бы теперь не то что всхлипывать, но даже петь: все равно это не оказалось бы громче, чем его богатырский храп.
        Она схватила свой рюкзак и бросилась к двери. Но тут же остановилась.
        «И куда я пойду?» - подумала она.
        Теперь, когда казавшаяся единственной цель была достигнута и Платон спал, Полина наконец поняла, что деваться ей, в общем-то, некуда.
        За окнами не было видно ни зги, и, кажется, поднялась метель. В дубленке она замерзнет в течение первых десяти минут. Если наденет огромные унты и волчью шубу, то не сделает больше десяти шагов. Как добраться до города, она понятия не имеет. Обратного билета у нее нет, денег на него - тоже.
        В общем, она сама сделала все для того, чтобы сейчас оказаться в безвыходном положении, и так ей и надо.
        Подумав все это, Полина повыше подняла воротник дубленки, пониже натянула валяную шапочку и открыла входную дверь.
        Глава 6
        - Нет, я, конечно, всегда знала, что бабы дуры, но не до такой же степени!- Изабелла погасила сигарету в огромной, как лохань, хрустальной пепельнице и, поудобнее устраиваясь в велюровом кресле, поджала под себя длинные красивые ноги.- Тебе сколько лет?
        - Двадцать,- ответила Полина.- С половиной.
        - Ну, с виду-то больше шестнадцати не дашь, но если двадцать с половиной, то пора бы уж и соображать. Ты каким местом подумала, когда к незнакомому мужику черт знает куда летела?
        Голос у Изабеллы был приятный, потому что мелодичный. И лицо у нее было приятное, хотя и немного жестковатое, все состоящее из резких линий. Точнее, оно было не столько приятное, сколько необычное - из-за совершенно необычных глаз. То есть по форме-то они были как раз обычные - якутские, раскосые,- но вот цвет… Большие черные зрачки опоясывались широкой голубой радужкой, и это небывалое сочетание черного с голубым придавало Изабеллиным глазам какое-то удивленное выражение. Сама она, несмотря на очевидную ухоженность, выглядела все же лет на тридцать пять, а вот глаза казались совсем молодыми.
        - Могла ты не жопой, а головой подумать?- повторила она.
        - Могла…- пробормотала Полина.- Но и в голову мне тоже не пришло, что ему от меня это может быть надо…
        - А чего же ему от тебя еще может быть надо?- засмеялась Изабелла. От смеха ее лицо сразу утратило резкость и стало таким же, как глаза,- девически-удивленным.- Это же мужик,- объяснила она.- Чего еще он может хотеть?
        Она произнесла это таким тоном, словно растолковывала несмышленому ребенку, что солнце по утрам восходит, а по вечерам заходит, и это всегда было так, и по-другому быть не может.
        - Ну,- вздохнула Полина,- я думала, он хочет, чтобы я мозаику у него в доме сделала.
        - Мозаику!- фыркнула Изабелла.- Разве может мужика твоя мозаика интересовать? Его то интересует, что у тебя между ног, а все остальное ему по фигу.
        - Наверно,- снова вздохнула Полина.
        - Не наверно, а точно,- кивнула Изабелла.- Да ты ешь, ешь,- спохватилась она,- а то смотри, индигирка растаяла совсем. Или тебе сырая рыба не нравится?
        - Очень нравится,- сказала Полина.- Просто у меня аппетита совсем нету, Иза, ты не обижайся.
        Индигирка - закуска из нарезанной мелкими кубиками и политой маслом рыбы, той самой, живозамороженной,- была чудо какая вкусная, но есть Полине совершенно не хотелось.
        - Это у тебя отходняк,- авторитетно заявила Изабелла.- Да плюнь ты на него, не трахнул же. Ты молодец,- улыбнулась она.- Лихая девка!
        - Лихая…- Полина шмыгнула носом.- Если бы он чуть-чуть потрезвее был…
        - Да, пьяный он совсем никакой,- согласилась Иза.- Это у нас национальное бедствие,- объяснила она.- У нас какого-то фермента в крови нет, алкоголь вообще не расщепляется.
        Что-то такое про отсутствующий в крови северных народов фермент, с помощью которого должен расщепляться алкоголь, Полина тоже слышала. Но сейчас ей было не до ферментов. Иза была права: она действительно начала отходить от всего, что с нею произошло, и настроение у нее от этого теперь было такое, что хоть о стенку бейся головой,- на грани апатии и истерики.
        Это началось с той самой минуты, когда Полина разглядела в ледяной метели тусклый огонек и поняла, что это светится какое-то окно. Удивительно, что она смогла это понять: через пять минут после того, как она вышла из Платонова дома, Полина чувствовала, что у нее уже нет никаких мыслей, потому что вся она состоит из сплошного льда и в голове у нее тоже не мозги, а лед.
        Поэтому ей уже все равно было, кто живет в этом доме со светящимся окном, что он скажет, увидев под дверью незнакомую девицу и услышав ее идиотские объяснения… У нее и губы-то не шевелились, чтобы что-нибудь объяснять.
        К счастью, женщина, открывшая дверь, к которой Полина кое-как добралась по узкой полурасчищенной дорожке, ничего спрашивать не стала. Она ахнула, схватила Полину за шиворот и мгновенно втащила в дом.
        И вот теперь второй час воспитывала, не забывая подливать водку и подкладывать закуску, хотя Полина почти не ела и не пила.
        - А если б ты не на меня нарвалась?- в который раз спросила Изабелла.- Во-первых, могла вообще ни на кого не нарваться, ведь насмерть тогда замерзла бы! Поселок-то пустой еще, только-только дома построили. Мы с Петюней, можно сказать, одни тут живем.
        - Но и Платон ведь живет,- вяло заметила Полина.
        - Платон живет!- хмыкнула Иза.- Это называется не живет, а подживает. Девок он сюда возит, от мамаши подальше. В доме-то, кроме дивана, и мебели еще нет, неужели не заметила? А во-вторых, если б тебе кто-то из его «шестерок» попался, то тебя бы тут же под белы рученьки - и обратно к Платону Федотычу. Думаешь, кому-то охота на свою задницу неприятности из-за тебя получать?
        - Иза, а сюда такси можно вызвать?- спросила Полина.- Я бы прямо сейчас уехала…
        - И куда же, интересно, ты бы уехала?- насмешливо поинтересовалась Изабелла.- В аэропорт? Так, во-первых, московский рейс только послезавтра, если вообще полетит - видишь, метель. А во-вторых, в аэропорту тебя еще легче найти, чем в гостинице. Хотя и в гостинице - тоже не вопрос.
        - Да зачем ему меня искать?- удивилась Полина.- Что я, мисс Вселенная, чтобы меня так уж сильно добиваться?
        - При чем тут мисс Вселенная!- хмыкнула Изабелла.- Будь ты хоть мышь серая, все равно он на своем должен поставить. Кто нас обидит, тот три дня не проживет, это же ихний главный жизненный принцип.
        - Убивать он меня будет, что ли?- не поверила Полина.
        - Убивать, может, и не будет, а что хотел, то получит.- Иза пожала своими плавными плечами.- Говорю же, принцип такой. Да это, наверное, и правильно. Кем бы он сейчас был, если бы позволял, чтоб над ним кто зря силу брал? Платон с детства такой,- объяснила она.- Мы же с ним одноклассники и на одной лестничной площадке выросли, я его как облупленного знаю. Да и теперь… У такого большого начальника секретарша - это тебе не девочка с улицы, а доверенное лицо.
        - Так это я с тобой по телефону разговаривала?- догадалась Полина.
        - Ну да,- кивнула Иза.- Только я ведь не знала, что ты совсем ничего не соображаешь. Может, и предупредила бы… Платон же мне сразу сказал: я, мол, в Москве такую девочку подцепил - закачаешься, скоро сюда ко мне прилетит.
        - От чего качаться-то?- удивилась Полина.- Сама же говоришь, на вид мне больше шестнадцати не дашь. Что ему, шикарных женщин не хватает?
        - Ему?- засмеялась Иза.- Да уж ему всего хватает, чего только его левая пятка пожелает. А насчет себя - это ты зря. Ты из себя вся оригинальная, сама рыженькая, глазки блестят, живенькая такая. А к тому же Платон… Ну, любит он малолеток,- объяснила она.- Даже не то чтобы малолеток, не педофил же он, а просто надоели ему женщины в теле. По-моему, он и с Валькой своей только из-за этого развелся. Она у него как раз шикарная, как ты говоришь, была, но не в его вкусе, вот он и дал ей пинка под зад. Даже сына не отдал, хоть ему этот Феденька вообще-то не больно нужен, его бабушка воспитывает. Ну а девчонки - это ведь все-таки морока, какой Платон ни есть начальник. Однажды такой скандал был, еле замяли. Так что ты ему по всем статьям подходишь. Во-первых, совершеннолетняя, во-вторых, не местная, никто спасать не прибежит… Да ты не бойся,- вдруг спохватилась Иза.- Я тебя не собираюсь Платону сдавать, что я, совсем уже? Переможется!- усмехнулась она.- Думает, все с ним трахаться обязаны. Ладно я - секретарше положено, да и Петюня мой все-таки под ним ходит. Ну а ты-то вольная птица. Или, может, хочешь
попробовать?- хихикнула она.- Платоша вообще-то, когда трезвый, то мужик ничего. Грубоват, конечно, но и от этого можно удовольствие словить.
        - Нет уж, спасибо,- передернулась Полина.- Только куда же я до послезавтра денусь, Иза? Раз, ты говоришь, в гостинице меня легко найти… И вообще… Понимаешь, я только в Домодедове увидела, что у меня билет в один конец,- объяснила она.- Не возвращаться же было. И я же думала, он мне заказ хочет сделать, может быть, аванс даст…
        - Говорю же, совсем дурочка!- ахнула Изабелла.- Ты что, мужиков только на картинке видела?
        Полина сочла за благо не отвечать на этот вопрос. Да и что можно было ответить? Она и сама понимала, что большего идиотизма, чем ее поведение, невозможно вообразить.
        - Может, ты мне денег на билет одолжила бы?- жалобно попросила она.- Я бы тебе сразу прислала, честное слово! Хочешь, паспорт оставлю?
        - Без паспорта тебя в самолет не пустят,- засмеялась Изабелла.- Да ладно, зачем мне твой паспорт? Дам я тебе на билет, авось не обманешь. Прямо жалко тебя,- добавила она.- Как ты мужа себе найдешь с таким-то к ним, к козлам, доверием?
        Иза давно уснула, а Полина все ворочалась на диване в гостиной ее просторного, почти как у Платона, дома. Слишком много событий произошло за последние сутки, чтобы она могла уснуть. И, главное, все эти события были одно другого гаже, и сама она была в них виновата, и сама себе была поэтому противна.
        И еще - она просто боялась засыпать, потому что могло опять присниться, что Георгий ее обнимает. А проснуться и понять, что это только сон…
        Поэтому Полина лежала, поджав колени под подбородок, и рассматривала в полумраке обстановку комнаты. Хотя рассматривать было, в общем-то, нечего. И мебель, и ковры, и посуда - все это точно подпадало под определение «как у людей». Мебель была тяжелая, полированная, с золочеными накладками, посуда - хрустальная, ковры - многочисленные. Пожалуй, выделялось во всем этом благолепии только одно небольшое панно, висящее на стене как раз над диваном. На нем был изображен мохнатый мамонтенок. Он был выткан из коричневой, явно некрашеной шерсти разных оттенков, он был живой и теплый - Полина даже рукой его потрогала.
        «Мозаика!- чуть не плача, подумала она, гладя шерстяного мамонтенка.- Кому и правда все это надо?»
        Может быть, сон все-таки сморил бы ее, но тут в прихожей раздался такой грохот, что Полина мгновенно вскочила, словно пружиной подброшенная.
        - Изка!- услышала она и догадалась, что грохот - это стук в дверь.- А ну, быстро открывай!
        Не узнать голос Платона - даже не голос, а рев - было невозможно. Полина почувствовала, как сердце у нее заколотилось о ребра.
        «Кто нас обидит, три дня не проживет»,- пронеслось в голове.
        Самое удивительное, что этот бешеный вопль не сразу разбудил Изабеллу.
        - Ну, кому там?..- раздался через пару минут ее сонный голос.- Да иду, иду, чего дверь ломаешь?
        - Иза, я…- прошептала Полина, когда та проходила мимо ее дивана.- Ты… Как же…
        - Помолчи, а?- негромко сказала Изабелла.- Водки вон выпей, успокойся.
        - А если он дверь выломает?- снова шепнула Полина.
        «А если ты ему все-таки откроешь?» - подумала она при этом.
        - Нашу дверь и мамонт не выломает,- ответила Иза.- А я не дура, чтоб ему открывать.
        Полине стало стыдно. Видимо, ее мысли были слишком отчетливо написаны на лице, если Иза прочитала их словно по книге.
        - Открывай, Изка!- надрывался под дверью Платон.- У тебя она, больше негде ей быть!
        - Ты что, Платон Федотыч, водки перекушал, а?- завопила в ответ Изабелла. Полина даже опешила: она и предположить не могла, что в голосе изящной Изы могут звучать такие базарные нотки.- Кто - она?
        - Девка московская, как будто не знаешь!- донеслось из-за двери.- У кого еще ей быть, когда из поселка никто не выезжал?!
        - У кого кому быть, это я не знаю,- неожиданно вкрадчивым голосом произнесла Иза,- а вот что Антонине Николаевне пора домой возвращаться, это точно… Ты, Платоша, без матери совсем с катушек съехал! А ведь она меня просила за тобой приглядывать. Я не я буду, если сегодня же ей не позвоню! Кто обещал, что больше ни капли? Забыл, как тебя трое суток глюкозой откачивали?- грозно добавила она.
        Самое поразительное, что упоминание о матери произвело на Платона просто волшебное действие. Видимо, он все-таки еще не протрезвел и реагировал только на отдельные сигналы, самым сильным из которых имя матери как раз и было.
        - Ну чего ты, чего?- глухо пробубнил он.- Какое - с катушек? Я и не пил, считай… А куда же она тогда делась?
        - Вот что, Платон Федотыч,- распорядилась Иза,- я бы тебя сама домой отвела, да одеваться неохота. А Петюня, если помнишь, в Алдан командированный. Так что давай уж сам - потихоньку, ножками, тут недалеко.
        - Открой, а?- уже примирительным тоном сказал Платон.- А то я буду думать, что она у тебя!
        - Думать ты можешь что хочешь,- отрезала Иза,- а открывать я тебе не собираюсь. Ты ж не в себе, Платон, того и гляди ковры заблюешь! И вообще,- напомнила она,- у тебя завтра, то есть уже сегодня, между прочим, переговоры с немцами. Если Антонина узнает, что зря их к тебе направила…
        - Ладно, Изка, не злись.- Платон все-таки стукнул ногой по двери.- Злобная ты баба, и как я тебя только терплю?
        - Ну так поищи добрую!- засмеялась Иза.- Она тебя по ночам будет в дом пускать, зато днем ты у себя в офисе никаких концов не отыщешь. Злобная я ему, видите ли! Чем добрее, тем дурее, не знаешь, что ли?
        - Неужели ушел?- спросила Полина, когда крики за дверью стихли.
        - Нет, в сугроб залег!- хмыкнула Иза.- У нас тут не Москва, долго под дверью не простоишь. «Я здесь, Инези-илья!» - пропела она.- Вот гад Платошка, не дал поспать! Да не дрожи ты так,- сказала она, бросив на Полину быстрый взгляд.- Чего мамонту моему в хвост вцепилась?
        - Теплый он,- улыбнулась Полина.- Успокаивает.
        - Он из конского волоса,- объяснила Иза.- Якутская традиция, ручная работа. Это одноклассник мой делает, художник. Я тебя завтра отсюда утром вывезу,- сказала она.- И до самолета пристрою куда-нибудь, не бойся.
        - В мешке вывезешь, что ли?- невесело усмехнулась Полина.- Охрана же…
        - Охрана! У меня машина японская, с тонированными стеклами,- похвасталась Иза.- А обыскивать меня никакая охрана не будет - побоится. Говорю же, Платонова секретарша - это у нас особая статья. Не бойся, Полинка! Ну что мы, сами за себя не постоим?- И подмигнула, весело сверкнув черно-голубыми глазами.
        Глава 7
        Прятать Полину в мешок Изабелла не стала, но все-таки, выезжая рано утром из элитного поселка, попросила ее лечь на пол между сиденьями и накрыться чем-то похожим на меховую полость.
        - От греха подальше,- объяснила она.- А то какая-нибудь сволочь заметит, да и стукнет кому не надо.
        - Может, я лучше в багажник залезу?- предложила Полина.
        - Это ты боевиков насмотрелась по телевизору,- захохотала Иза.- В жизни все проще.
        Может, в жизни все и в самом деле было проще, чем даже в телевизионных боевиках, но Полина сочла за благо не высовываться из-под полости, даже когда Изина красная «Тойота» уже въехала в город. Ее спасительница из-за этого всю дорогу над ней потешалась, а когда машина наконец остановилась, спросила:
        - Может, на карачках до дому поползешь? Или собачкой прикинешься?
        - Тебе хорошо хихикать…- пробормотала Полина.- А я теперь от собственной тени шарахаюсь.
        Поэтому к двери дома, рядом с которым остановилась Изабеллина машина, она хоть и не поползла, но постаралась проскочить побыстрее.
        Дом этот сильно отличался и от унылых панелек на бетонных сваях, и от Платонова особняка; это было заметно даже в утреннем сумраке. Судя по его виду, он был построен давно - из потемневшего крепкого дерева, с резными украшениями на фронтоне и наличниках. Ставни на окнах были закрыты, как глаза, дом казался дремлющим и вросшим в землю - вернее, в вечную мерзлоту.
        - Вот тут сутки и перекантуешься,- сказала Иза, доставая из сумочки огромный железный ключ с замысловатой бородкой.- Это бабушки моей дом, наше с сестрой наследство.
        - Старый какой, красивый…- Полина сняла рукавичку и провела ладонью по деревянной стене.
        - Ага, его аж при последнем царе построили,- кивнула Иза.- Ничего, еще сто лет простоит. Во-он там, видишь, похожий дом? Тому вообще лет двести, там Русско-Азиатский банк когда-то был. Осаживается он только, дверь заедает.- Она изо всех сил толкала дверь плечом и ногой.- Ты не бойся, внутри не очень стыло. Он же на две семьи, дом этот, мы-то с сестрой не живем, а за стеной соседи топят.
        Полина присоединилась к Изе, и общими усилиями они открыли тяжелую дверь. В темных сенях было почти так же холодно, как на улице, а внутри, в комнате, все-таки и правда потеплее. Иза сразу прошла на кухню, открутила вентиль на газовом баллоне и зажгла все конфорки на плите. Потом взяла с полочки банку с солью и бросила щепотку прямо в горящий огонь, который тут же ответил ей шипеньем и пыханьем.
        - Мы всегда огонь кормим,- объяснила Иза.- Я хоть и крещеная, а все равно не помешает. Предки небось знали, что делали. Ты печку умеешь топить?- спросила она.
        - Умею,- кивнула Полина.
        Широкая печка-голландка стояла посередине небольшой комнаты, дрова были сложены рядом.
        - Я растоплю, а ты потом дрова будешь подбрасывать.
        Иза открыла дверцу печки, ловко сложила в нее несколько поленьев, вытянула вьюшку и разожгла огонь. Вообще в этом старом деревянном доме, в комнатке с печкой и с высокой панцирной кроватью, на спинке которой блестели металлические шишечки, а в изголовье горкой возвышались покрытые кружевной накидкой подушки, Иза смотрелась гораздо органичнее, чем в своей богатой гостиной с коврами.
        - Ты ложись хоть поспи,- сказала она, распрямляясь и отбрасывая волосы с раскрасневшегося лица.- Я ставни закрытыми оставлю, поспи. У тебя и так время в голове перемешалось от перелета, да еще Платон со своим сексом кобелиным. Тут чистенько у нас,- сказала она, обводя рукой комнату.- Мы с Нинкой все как при бабушке держим.
        В комнате действительно чувствовалась какая-то простая и давняя, не сегодня появившаяся основательность. Громко тикали часы на широком комоде, тускло поблескивали чашки и бокалы в невысокой посудной горке, некрашеные полы были застелены плетеными пестрыми дорожками. Такой же дорожкой был покрыт большой окованный сундук. Иза зажгла на столе настоящую керосиновую лампу под зеленым абажуром. Лампа не чадила и не коптила, а горела ровно и ласково, и от этого света комната выглядела еще уютнее.
        Вся стена над комодом была увешана фотографиями в деревянных рамочках, и лица у людей на этих фотографиях выглядели так же, как все простые лица на фотографиях столетней давности,- напряженно, чуть испуганно. На женщинах были шляпки. В сочетании с их раскосыми глазами, широкими скулами и длинными косами это смотрелось трогательно и немного смешно.
        - В общем, располагайся,- сказала Иза.- Я к тебе в обед заеду, поесть привезу.
        - Да ну, я выйду, куплю чего-нибудь,- возразила Полина.- И так ты…
        - Сиди уж!- засмеялась Иза.- Сама же говоришь, от собственной тени шарахаешься. Приеду, приеду.
        - А это что?- спросила Полина, когда Иза уже стояла у порога.
        Посередине кровати лежал какой-то сверток.
        - А мамонтенок твой,- ответила та.- Понравился же тебе, ну и бери на память.
        - Ой, Из, неудобно же!- воскликнула Полина.- Я если б знала, то не стала бы говорить, что понравился…
        - Да ладно,- махнула рукой Иза.- Мне же тоже неудобно,- чуть смущенно объяснила она.- Будешь думать, что тут у нас дикари какие-то живут. А у нас люди вообще-то хорошие, доброжелательные. И красиво у нас, если весной приехать. Жарки расцветают, это цветочки такие, их еще якутскими лилиями называют. А то приезжай весной!- воодушевилась она.- На теплоходе по Лене поплыли бы, на Ленских Столбах вообще красота неописуемая. Скалы, река…
        - Может, и приеду когда-нибудь,- улыбнулась Полина.
        По правде говоря, меньше всего она думала сейчас о том, чтобы еще раз здесь оказаться. Унести бы ноги хоть в этот раз!
        - Да не приедешь ты,- вздохнула Иза.- Пусть хоть мамонтенок на память останется. Я тебя снаружи закрою,- сказала она.- Так что ты спи, не беспокойся, я сама войду. Дров только подбросить не забудь, а то замерзнешь.
        Когда Полина проснулась - то есть даже не проснулась, а словно бы вынырнула из какого-то тупого забытья,- в комнате было если не холодно, то все-таки и не тепло. Это было странно: она ведь подбрасывала дрова несколько раз, да и задремала только оттого, что ей наконец стало жарко.
        Но раздумывать о том, почему в комнате не слишком тепло, Полина не стала. Она услышала шорох за стеной, в сенях, и поняла, что кто-то открывает входную дверь.
        «А вдруг опять Платон?» - испуганно подумала она.
        Но тут же расслышала голос Изы и, спрыгнув с высокой кровати, на которую легла не раздеваясь, прямо поверх покрывала, выбежала в сени.
        - Вот… блядство… какое…- Голос у Изы был такой возмущенный, как будто дверь была живая и нарочно ее дразнила.- Каждый раз… в дверь эту гадскую… ломиться приходится!
        Полина уже открыла рот, чтобы крикнуть Изе, что сейчас потянет дверь на себя, а она пусть посильнее толкнет ее снаружи,- да так и осталась стоять с открытым ртом.
        - Давайте-ка я,- услышала она.- Не сломается она?
        - От тебя, может, и сломается,- засмеялась Иза.- Да все равно толкай, не в окно же лезть!
        Чувствуя, что в глазах у нее темнеет - хотя в сенях ведь и так было темно,- Полина бросилась к двери. И тут же дверь распахнулась от сильного удара, и так мгновенно, так сразу и широко распахнулась, что Полина вскрикнула, еле успев от нее отскочить.
        Она стояла, прижавшись спиной к стенке сеней, смотрела в открывшийся дверной проем и не могла сделать ни шагу. То есть только первые несколько секунд не могла, а потом все в ней вдруг словно пожаром заполыхало, все перевернулось, взметнулось, подкосилось - она вскрикнула и, кажется, даже не шагнула, а просто упала вперед.
        Ей показалось, что она уткнулась в ледяную гору - такая холодная была на нем куртка, и так невозможно было пробиться к нему через этот холод. И это было так ужасно - то, что вот он здесь, в шаге от нее, да уже и не в шаге, а просто весь он здесь, но почему-то окружен твердым, непробиваемым холодом,- это было до того ужасно, что Полина в голос закричала:
        - Егорушка-а-а!..- и расплакалась так, как не плакала даже в детстве.
        Она ничего не понимала из того, что сразу начало с ней происходить, ничего! Почему у него такой встревоженный голос, почему он стискивает ее прямо этим холодом, который его все еще окружает, почему спрашивает:
        - Полин, ну что ты, я тебя дверью ударил, да? Полиночка, где больно?
        И почему она не может его обнять, ах да, не дотягивается до него просто, он ведь высокий, огромный, как гора, она просто до него не дотягивается, а потом он вдруг оказывается вровень с нею, и она наконец видит его лицо - он сидит перед нею на корточках, и обнимает, гладит по щекам огромными ладонями, и целует не в губы, а в нос и в глаза, потому что не находит ее губы в полумраке сеней, и одновременно расстегивает свою куртку - и вот он наконец, не холод его заиндевевшей куртки, а весь он, сам он, и можно наконец прижаться к его груди, в которой сердце бьется так громко, что ей только его сердце и слышно, а больше ничего ей слышать во всем белом свете и не надо!
        - Эй, молодые люди, дверь-то закроем,- из какого-то несуществующего мира донесся до Полины голос Изы.- Пойдем, пойдем в комнату, дом ведь выстудим напрочь!
        Полина только услышала эти слова, но совсем их не поняла. Закрыть, идти?.. Куда идти, зачем?.. Она держала Георгия за шею, уткнувшись носом и лбом куда-то ему под горло, и не было такой силы, которая заставила бы ее хоть на секунду от него оторваться. Наверное, он это почувствовал, потому что не стал объяснять, куда нужно идти и что нужно закрыть, а просто выпрямился во весь рост, подхватил ее на руки и вместе с нею вошел в комнату.
        Иза захлопнула дверь у него за спиной и расхохоталась.
        - Нич-чего себе!- проговорила она сквозь смех.- А я думала, он тебе родственник просто! Да-а, Полинка, стоило померзнуть, чтоб тебя на таких-то ручках подержали! Ну, не реви, чего ты?- Она постучала кулачком по Полининым пальцам, вцепившимся в ворот Георгиева свитера.- Не реви, а то он, гляди, и сам сейчас разревется. Давай, Георгий Иваныч, приводи ее в чувство. Я сейчас уйду, мешать не буду!- хихикнула она.
        - Спасибо,- сказал Георгий.
        Вместо того чтобы приводить Полину в чувство, он так и стоял посреди комнаты, держа ее на руках.
        - За что спасибо - что уйду?- хмыкнула Иза.
        - Что сюда привели.
        - Да вы просто везучие оба,- снова засмеялась Иза.- Вот ведь правду говорят, что рыжим везет! Плюс-минус пять минут - и разминулись бы. Нет, ну ты представляешь,- обратилась она к Полине, которая наконец посмотрела на нее, впрочем, совершенно бессмысленным взглядом.- Представляешь, иду я на обед, к тебе то есть спешу, а внизу этот товарищ с охранником объясняется! Охранник сразу ко мне: так и так, Изабелла Даниловна, тут вот Георгий Иванович из Москвы прилетел, к Платону Федотовичу хочет войти, а сам на прием не записан.- Изины глаза сверкали то черным, то голубым, голос звенел от смеха.- Я к Георгию Ивановичу: мол, по какому вопросу? А он мне: ищу Полину Гриневу, не подскажете ли… Тут я его, конечно, хватаю под ручку и быстренько, быстренько на улицу выталкиваю. Ну, а уж там интересуюсь: «А вы ей, товарищ дорогой, кто будете, родственник?» Он же, глазом не моргнув, подтверждает: «Да, родственник». Я и подумала: брат, наверное - рыжий тоже… Хорош братец!- наконец расхохоталась она.
        - А может, все-таки брат?- улыбнулся Георгий.
        - Прям!- хмыкнула Иза.- Будто я вчера на свет родилась, не отличу, кто брат, кто… не брат. Ладно, я побежала,- сообщила она, глядя на Полину с легкой завистью.- А то начальник не любит, когда дела есть, а меня нет. Ты щеколду за мной задвинь,- сказала она Георгию.- Не запирать же вас. А я, когда вечером приеду, в ставни постучу.
        Закрывать щеколду Георгию пришлось идти с Полиной на руках. Она так судорожно вцепилась в него, когда он попытался поставить ее на пол, что даже Иза это заметила.
        - Да держи уж,- сказала она.- Видишь, совсем девка не в себе. Да и есть от чего… Ну, сама расскажет.
        Георгий вернулся в комнату, сел на кровать. Полина оказалась теперь у него на коленях. Было совсем тихо, даже дрова не потрескивали в печке.
        - Ты не уедешь?- спросила Полина, наконец отрывая голову от его плеча и шмыгая распухшим носом.
        - Уеду. С тобой.- Георгий делал вид, будто он серьезный, но глаза смеялись - светлые, карие.- Или ты хочешь здесь остаться? Тогда можем остаться.
        - Я такая дура, Егорушка,- пожаловалась Полина, глядя в его смеющиеся глаза.- Я даже не представляла, что бывают такие дуры. Ты загорел…- Она провела ладонью по его щеке; Георгий положил сверху руку, чтобы она не убрала свою.- И почему-то потемнее стал.- Полина провела другой ладонью по его голове. Он уже не мог задержать ее руку своею, потому что вторая его рука лежала у Полины на плечах. Но она и так продолжала его гладить.- Правда-правда, ты какой-то по-другому рыжий стал. Почему?
        - Не знаю.- Он чуть повернул голову и поцеловал ее в ладонь.
        - Ты, наверное, стал взрослее, вот почему!- Полина улыбнулась сквозь слезы.- Никто не знал, в кого я рыжая уродилась, а бабушка Миля говорила, что в нее. Хотя она была не рыжая, а гнедая. Но она говорила, что в молодости была рыжая, а потом повзрослела, поумнела и потемнела. Так что я, может, тоже потемнею когда-нибудь.
        - Не торопись,- улыбнулся Георгий.- Да и совсем не надо.
        - Ага, не надо!- всхлипнула Полина.- Если б ты знал… Ты бы тогда ни за что не прилетел.
        - Прилетел бы.- Георгий отпустил Полинину руку и обнял ее обеими руками сразу. Она почувствовала, что вся исчезает в кольце его рук.- Я бы пешком пришел, не то что прилетел…
        Он никогда не говорил с нею так - когда жизнь дышит в каждом слове, в каждом звуке голоса, и голос срывается от полноты жизни.
        - Егорушка…- Полина почувствовала, что сейчас заплачет снова; да у нее прямо как пробки вынули из глаз!- Ты…
        Она не успела договорить - Георгий поцеловал ее уже не в глаза и не в нос, а в губы, и поцеловал так сильно, что голова ее резко откинулась назад - правда, тут же коснувшись его обнимающей руки.
        - Полина…- Он отнял свои губы от ее губ на секунду, не больше; голос его дрожал и прерывался.- Полина, милая, не бойся меня, а? Так я тебя хочу, что ничего уже не… Но ты не бойся меня, а?..
        - Ты что, Егорушка?- Полина чувствовала, как ходуном ходят мускулы на его груди - от прерывистого дыхания, от стремительно бьющегося сердца.- Я тебя не боюсь, я тебя…
        Она опять не успела договорить - слова утонули в его поцелуе. Скрипнула кровать; Полина почувствовала у себя под головой подушки.
        - Подожди, минутку только подожди, ладно?- Он произнес это так, словно она хотела убежать.- Я разденусь, подожди!..
        Он торопливо сбросил на пол свою огромную куртку - оказывается, он все это время был в куртке, потом снял свитер - какой-то незнакомый, медного прекрасного цвета, потом снова наклонился к ее губам и не сказал даже, а простонал:
        - Не могу, Полина, даже тебя раздеть не могу… Не выдержу больше, прости!
        И упал на нее - тяжелый, горячий, с этим рвущимся из губ стоном.
        Полина тоже мало что соображала. Голова у нее горела, и все тело горело, но, пока Георгий дрожащими руками что-то стягивал с себя и срывал, она успела снять брюки и расстегнуть пуговицы на своей стеганой косоворотке, как на живую, сердясь на эту дурацкую одежду, которая так некстати путается под руками.
        Он был такой горячий, словно не появился десять минут назад из ледяного холода, а выбрался прямо из печки. Он был горячий, тяжелый, нетерпеливый, стремительный, неудержимый - правда, она и не пыталась его удержать. Ей было так хорошо под живой тяжестью его тела, от которой жалобно скрипела и чуть не до полу прогибалась кровать, что она не хотела больше ничего.
        Но он-то хотел! Сама себе не веря, Полина все-таки чувствовала, как сильно он ее хочет, как весь он даже не отдается желанию, а превращается в это желание, от которого и раскалено его огромное тело. Ей казалось, что к нему, должно быть, так же невозможно прикоснуться, как к дверце топящейся печки, но она прикасалась, всей собою прикасалась, и это было так хорошо, что она боялась некстати засмеяться. Слезы мгновенно высохли у нее на щеках. Да и как они могли не высохнуть от такого жара?
        Раньше, когда она представляла себя рядом с Георгием, просто представляла, как идет с ним рядом по улице, ей становилось немножко смешно, потому что очень уж они были… разного роста. А теперь вдруг оказалось, что это совершенно неважно. Полина чувствовала, что все ее тело как будто сделано специально для него - точно, ровно, словно отлито по форме. Как такое могло быть, непонятно, но было же!
        Она не понимала даже, хочет ли его еще больше. Ей казалось, желание ее уже удовлетворено тем, что он обнимает ее, приподнимает за плечи, чтобы поцеловать… Тем, что сверху, над собою, она видит только его - как золотое небо.
        Он был такой красивый - отсюда, снизу, из-под его ходуном над нею ходящей груди, в неярком свете лампы; Полина никогда не думала, что он такой! Что-то дышало во всем его лице, что-то такое живое и сильное, от чего каждая черта его лица приобретала неназываемый, ослепительный смысл.
        И она не понимала, как же успевает любоваться всем этим - живыми чертами его лица, загорелыми, словно калеными, плечами… Не понимала, потому что уже чувствовала его внутри себя - он уже заполнял ее всю, это было так сильно, так почти больно, что ни о чем думать было невозможно, да она и не думала, это нельзя было назвать мыслями - то, что с нею происходило. И при этом она видела его всего, и от того, что было у нее перед глазами, ей было даже лучше, чем от того, что было в ее теле.
        Да она и не успела понять, что происходит в ее теле. Почти сразу же, как только она почувствовала его внутри себя, Георгий застонал, вздрогнул и забился над нею, и так забился, что ей даже страшно стало. Она не думала, что такой стон и такие судороги могут означать наслаждение; ей казалось, только боль.
        Это длилось так долго - судороги, биенье, стон,- что она обняла Георгия за шею, стала целовать его намертво стиснутые губы, словно пытаясь успокоить. Наконец губы разжались, он тяжело выдохнул и замер. Полина почувствовала, что весь он становится тяжелее, и чуть сама не вскрикнула: ей показалось, что еще мгновенье - и он раздавит ее. Но он приподнялся на локтях и лег на спину.
        Глаза у Георгия были закрыты, грудь прерывисто вздымалась. Прижавшись виском к его плечу, Полина чувствовала себя так, как только однажды, на Казантипе, когда в шторм, сама того не заметив, заплыла далеко в море, а потом не знала, как вернуться обратно к берегу, и долго качалась на тяжелых волнах.
        Но сейчас ей никуда не хотелось возвращаться. Она лежала у Георгия на плече и слушала, как он дышит и как бьется его сердце.
        Он открыл глаза, посмотрел на нее; взгляд у него был виноватый.
        - Не обижайся, Полин,- шепнул он, целуя ее в макушку.- Сам не пойму, как это я так… Испугал я тебя?
        Ей стало так смешно, что она фыркнула прямо ему в плечо.
        - Страшное дело,- кивнула она, заглядывая в его смущенные глаза.- Я теперь и спать, наверное, от страха не смогу.
        - Ну что ты смеешься?- Георгий тоже улыбнулся.- Слова не сказал, набросился, как… Но я, понимаешь, так себя завел, что думал, изнутри меня разорвет,- тем же виноватым тоном объяснил он.- Мне почему-то все время казалось, что с тобой случилось что-то. Черт его знает, что это на меня нашло, но я ничего с собой поделать не мог, в самолете сидеть даже не мог, туда-сюда ходил всю дорогу, как припадочный, а потом тебя увидел - и… Ну, вот оно так и получилось. Выплеснулось все. Не обижайся, а? Я больше не буду,- пообещал он.
        - Нет, ты уж давай будь,- засмеялась Полина.- А то, когда тебя нету… ничего тогда и нету.
        - Тебе же холодно,- вдруг заметил он.- Приподнимись-ка, я одеяло сниму с кровати, укроемся.
        - Не надо одеяло. Ты такой горячий, что с тобой просто так можно лежать. И разве холодно?
        - Холодно,- кивнул Георгий.- А ты не чувствуешь?
        - Не-а,- покачала головой Полина.- И почему же холодно? Я вроде топила…
        - Ты вьюшку не закрыла,- улыбнулся он.- Видишь, она сверху в печке торчит? Весь жар в трубу выскочил.
        - А говоришь, темнеть мне не надо!- расстроенно сказала она.- Что ни сделаю, то одна сплошная дурость!
        - Это лучше, чем раньше времени закрыть,- возразил он.- Угорела бы, что б я тогда делал?
        - Я же говорю, вечно из двух дуростей выбираю,- кивнула Полина.- Надо тебе это?
        - Надо, надо,- засмеялся Георгий.- Тебя мне надо и все твои дурости в придачу. Не вставай, я сейчас опять лягу, даже одеваться не буду,- сказал он, заметив, что она поднимается с кровати вслед за ним.- Растоплю только.
        Он все-таки надел джинсы - наверное, стеснялся ходить при ней голый. А ей было жалко, что он стесняется, потому что ужасно нравилось смотреть на него, голого. Впрочем, и так было хорошо - мускулы перекатывались у него на спине, с едва заметной, но вместе с тем явственной мощью двигались на плечах, когда он складывал в печь дрова, присев рядом на корточки… А когда он снова поднялся во весь рост, то задел лбом лампу, которая свисала с потолка на медных цепочках.
        Лампа закачалась. Полина засмеялась.
        - Просто тут потолки низкие,- сказал Георгий, потирая лоб.- Ты чего смеешься?
        - Нравится мне на тебя смотреть,- объяснила она.
        - Разве что смотреть!- хмыкнул он.- Ничего, может, тебе потом еще что-нибудь со мной делать понравится.
        - Мне и так…- начала было она, но Георгий уже сел на край кровати, наклонился над нею и закрыл ей рот губами.
        - «И так» - это ерунда,- шепнул он потом.- Мне-то с тобой совсем хорошо, всему хорошо. Ты не обижайся, я не всегда такой буду… торопливый.
        - Я не обижаюсь.- Полина поцеловала его в подбородок, потому что выше не дотянулась.- Ты, Егорушка… Тебе нехорошо, когда я тебя так называю?- спросила она, заметив, что он вздрогнул.
        - Мне очень хорошо, когда… ты меня так называешь,- помедлив, ответил он.
        - Ты такой родной,- сказала Полина.- Просто ужас, какой ты родной. Мы с тобой месяц всего знакомы. Как же это получилось, а?
        - Вот так.- Георгий едва заметно улыбнулся и поцеловал ее.- И вот так.- Он лег рядом, и Полина снова по самую макушку спряталась в кольце его рук.- Я же тебя люблю, Полина…
        Он никогда не говорил, что любит ее, но сейчас, когда сказал, Полине показалось, что она уже слышала, как он произносит эти слова. Они как будто всегда были в нем и всегда были обращены к ней, как и сам он, весь он - был всегда. Она не могла представить того времени, когда его не было в ее жизни.
        Прямо у нее перед глазами оказалось красно-синее неровное пятно - шрам на его плече. Полина вспомнила, как цеплялась за его плечи, когда он обнимал ее в сенях, поцеловала это пятно и спросила:
        - Не болит?
        - Что не болит?- не понял Георгий.- А! Нет, ничего не болит. Совсем ничего, Полин! Я ведь эту неделю только и делал, что отдыхал. Даже не то что отдыхал, хотя, конечно, и не работал, но все-таки это не отдых был, а знаешь как…
        Георгий рассказывал о том, как ему было в Камарге, Полина слушала, уткнувшись подбородком ему в грудь и глядя в его светлеющие глаза, и понимала, что может лежать так бесконечно и слушать, как он говорит, или молчит, или даже просто спит…
        - В общем, я как Иванушка-дурачок,- сказал он.- Или кто там, Конек-Горбунок? Который в котел с кипятком прыгнул, как в живую воду. Вот и я в такой воде плавал.
        - Как же ты плавал?- удивилась Полина.- Все-таки зима.
        - Мне было хорошо,- сказал он.- Ты не сердишься?
        - На что?- не поняла она.
        - Что мне было хорошо, хотя… Хотя тебя не было. Но я, знаешь, как-то все время чувствовал, что ты все равно что со мной,- объяснил он.- Я только в Камарге это по-настоящему почувствовал, хотя там-то тебя не было…
        Полина расхохоталась.
        - Я не сержусь,- сказала она.- А сейчас ты чувствуешь, что я с тобой, или только в Камарге?- Этот вопрос тут же показался ей то ли глупостью, то ли дешевым кокетством, и она торопливо сказала: - Жуть все-таки какая, ну пусть там плюс двадцать градусов было, а здесь-то минус пятьдесят! Семьдесят градусов разницы, заметил ты?
        - Не заметил.- Георгий пожал плечами; Полинина голова качнулась, как на сильной волне.- А что сейчас ты со мной, я чувствую. Очень даже чувствую, Полинка, честное слово!- сказал он, зажмурившись.
        - Ты то совсем большой, а то как маленький,- опять засмеялась она.- Хотя все равно очень большой. А на каком языке ты там разговаривал?
        - Да на неандертальском, на каком еще. На пальцах. Я же в языках дуб дубом, вот уж точно идиотизм. Но, знаешь, меня там все как-то сразу понимали, и я всех понимал. Ты чего опять смеешься?- заметил он.- Хотя смешно, конечно, что дуб дубом…
        - Нет, я не потому,- сказала Полина.- То есть потому… Да просто очередная дурость в голову пришла!
        - Какая?- улыбнулся он.- Скажи, Полин, я же любопытный.
        - Да такая… Знаешь, песня такая есть, про дуб высокий?- стесняясь своей неизвестно откуда взявшейся сентиментальности, ответила она.- И про рябину с ветвями.
        - Есть,- снова улыбнулся Георгий.- Ну и прижимайся чем хочешь. Вся прижимайся, Полина,- шепнул он ей в макушку; она расслышала даже не голос его, а дыхание, и по дыханию догадалась, что он сказал.- Раз так, то хоть бы и дубом…
        - А помнишь, ты сказал, что на руках меня носил бы, если бы я… Если бы я - что?- поскорее спросила Полина.
        Его она не стеснялась нисколько, она с ним как будто бы и не разговаривала, а просто дышала. Но себя - своих чувств, слов, своих связанных с ним мыслей - она все-таки стеснялась. Ей казалось почему-то, что он вдруг возьмет да и посмеется над всем этим, хотя ничего в нем не было такого, чтобы так думать, даже наоборот.
        - Я такое говорил?- удивился Георгий.- Когда это? А!- то ли вспомнил, то ли просто догадался он.- Да не если бы ты, а если бы я. Тебя-то я и так носил бы, без предварительных условий. Но сам я, понимаешь, тогда совсем был… раздолбанный. Во всех отношениях. Вряд ли тогда тебе со мной… Полин, ты что?- спросил он.
        - Да ничего.- Она сползла у него с плеча, быстро поцеловала его в грудь и стала целовать дальше, куда-то в солнечное сплетение.- Ты, Егор, в самом деле ужасно большой, тебя пока всего обцелуешь, семь потов сойдет!
        - Всего?- засмеялся он.- Полинка, мне щекотно, когда ты носом так фыркаешь! Ну, не целуй всего, если это долго.
        - Ничего, я не спешу,- пробормотала она, скользя губами вниз по темной дорожке на его животе.- Не целовать?
        - Целуй…- выдохнул он; дрожь прошла по всему его телу.- Мне… хорошо… Полиночка… так хорошо!..
        Он и правда был большой, просто необъятный - как такого всего поцелуешь? Но в огромности его тела Полина чувствовала какие-то точки, к которым ее словно магнитом притягивало. Она сама не понимала, почему именно к ним, но когда ее губы их касались, весь он отзывался на эти прикосновения - телом, нервами, сердцем, всем собою!
        И она готова была прикасаться к ним тысячу раз подряд.
        Полина чувствовала, как под ее губами наливается силой его тело. Как та мощная, все одолевающая жизнь, которой он был переполнен, от ее прикосновений к его груди, к животу, к бедрам становится телесной его силой. Это было совершенно необъяснимо словами, но совершенно отчетливо без слов - в ее поцелуях, в ее охватывающих губах, в том, как он подается ей навстречу, словно весь, а не частью себя только, хочет вместиться в кольцо ее губ…
        Вдруг Полина почувствовала, что, весь дрожа, он как будто бы хочет высвободиться. И прежде чем она поняла, что с ним происходит, Георгий взял ее под мышки, подтянул повыше, к себе на грудь, и проговорил прямо в ее еще вздрагивающие губы:
        - Милая, не надо больше, а то снова не выдержу… Я ж не железный, Полиночка, я же сгорю сейчас, и без всякой для тебя радости!
        - Как же - без радости?- Она почувствовала, что сейчас засмеется.
        Но тут же почувствовала и другое - что она лежит словно бы не на груди у него, не на животе, а на земле, под которой дышит лава. Нет, не лава - в том глубоком движении, которое она вот сейчас, только что почувствовала во всем его теле и которое отозвалось в ее прижатой к нему груди, не было угрозы, не было вообще ничего пугающего. Но была такая сила и такая страсть, которые не могли быть силой и страстью одной только плоти.
        Полина вспомнила, как показывали однажды по телевизору кита, неожиданно всплывшего из глубины на поверхность океана. И вспомнила, каким невозможным ей это показалось: вот он, обычный, привычный мир - и вот мгновенно появляется в нем что-то живое, несомненно, этому миру принадлежащее, но такое могучее, что весь обычный мир меркнет перед этой небывалой мощью.
        Она хотела сказать, что он похож сейчас на этого кита,- и не успела. Все вдруг вылетело у нее из головы - смешные эти сравнения, воспоминания, мысли, все! Георгий поцеловал ее, медленно провел ладонями по ее плечам, по спине, прижал ее к своей груди, к животу, к коленям; до колен его, кажется, дотянулись чуть ли не только ее пятки. И все, что не относилось к этому поцелую, к этому полному с ним слиянию, мгновенно стало для нее несущественным. И несуществующим.
        Теперь он был совсем другой, чем в тот, первый раз, когда зашелся стоном и судорогами от одного лишь к ней прикосновения. Он был другой - ласковый, так… долго ласковый, и руки у него были ласковые, даже удивительно, как они, такие большие, с такими слегка царапающимися ладонями, могли быть такими ласковыми. И все-таки он был такой же, как в первый раз,- с той же, на нее направленной, страстью, с той же самозабвенностью, с тем же горячим трепетом во всем теле и в стремительно бьющемся сердце.
        Полина так хотела слышать все, что он шепчет ей, каждый раз только на секунду отрываясь от ее губ, ей так важно было все, что он успевал прошептать в эти прерывистые, легкие секунды! Хотела, но не слышала, потому что вся уже была им переполнена. Весь он был уже в ней, и поэтому она уже не могла отдельно чувствовать его голос, руки, губы, всю его, в ней вздымающуюся, плоть, насквозь пронизанную жизнью.
        Это было так счастливо - эта из него бьющая в нее жизнь, и это снова было так почти больно, что она вскрикнула и сразу же прижалась к нему еще теснее, и сразу же почувствовала, что бедра его приподнимаются под нею - к ней приподнимаются, еще глубже в нее… То, что с ней при этом происходило, не могло быть названо словами - только этим ее вскриком, вспышками и темнотой в глазах, и сильным, как гул сплошного тока, биением у нее внутри.
        Она ничего не понимала в эти секунды, и все-таки ей было так жаль, что они сейчас кончатся! Но, как будто почувствовав в ней это сожаление, Георгий вдруг перевернулся - мгновенно перевернулся, и правда как кит,- и, вся оставаясь им пронизана, Полина оказалась теперь под ним, словно под широким куполом.
        Кажется, он называл ее по имени и еще что-то добавлял к ее имени, какие-то невозможные в своей нежности слова, и одновременно оказывался в ней все глубже, хотя глубже уж и невозможно было… Нежность, и сила, и нетерпение, и медленная ласка - все было в нем так естественно, так неразделимо!
        - Ми… ленький мой…- Теперь все ее тело было - как оголенный провод. Или это его тело было таким?- Как же ты так… Как же с тобой…
        Она не могла договорить ни слова, ни фразы, потому что всю ее колотило током - всеми токами его тела. Они уже были соединены - прочнее некуда, ей каждую секунду казалось, что прочнее некуда, и каждую секунду оказывалось, что они могут быть соединены еще больше, соединены совсем, что они могут быть совсем единым целым, как боль и сладость, как стон и поцелуй, как сердце и тело!
        Когда они наконец замерли, не отпуская друг друга, Полина почувствовала, что коленки у нее дрожат, как будто от усталости или от наконец опавшего напряжения. Коленки с двух сторон прижимались к Георгиевым бедрам. Наверное, ему стало щекотно от этой дрожи, потому что он засмеялся.
        Руки у нее тоже дрожали, и она никак не могла их развести - не могла отпустить его шею, а он поэтому не мог распрямиться и смеялся прямо ей в нос, щекотал ее своим смехом.
        - Ну, Полиночка, отомри,- сказал он наконец.- Отпусти меня, дай я тебя сам обниму, а?
        - Не могу!- Она тоже засмеялась и почувствовала, что он вздрагивает у нее внутри, между сведенных судорогой ног, от своего и от ее смеха вздрагивает.- Вот уж прижалась так прижалась, куда там рябине!
        Наконец она все-таки сняла ноги с его спины, отпустила шею. Георгий лег рядом и сразу притянул ее к себе - так, что ее голова оказалась у него на груди.
        - Отдохни, родная моя.- Он подышал ей в макушку.
        - Теперь - не ерунда?- спросила Полина.
        - Теперь, кажется, нет.
        - Тебе кажется?
        - Мне-то и сразу не казалось, а теперь мне кажется, что и тебе не кажется.
        Лежа так, Полина не видела его лица, а видела прямо перед собою только темные, не рыжие почему-то, волосы у него на груди. Но, не видя, она чувствовала, что Георгий улыбается. Волосы на его груди защекотали ей нос, и она чихнула.
        - Будь здорова,- сказал он.- Полин…- В его голосе мелькнуло смущение, и она сразу подняла голову, заглянула ему в глаза. Глаза тоже были чуть смущенные.- Полин, а есть ты не хочешь?
        - Вообще-то не… Конечно, хочу,- спохватилась она, хотя меньше всего думала сейчас о еде.- А ты?
        - А со мной, понимаешь, что-то ненормальное творится,- объяснил Георгий.- Ем, и ем, и ем, и все никак не наемся. Может, к врачу сходить?
        - Раньше надо было к врачу ходить,- засмеялась она.- Когда ты варенья ложку и ту проглотить не мог. А теперь зачем же? Только есть совсем нечего,- вспомнила она.- Иза хотела днем что-то привезти, но ей же не до того стало, а я…
        - Да я принесу,- сказал он.- Я по дороге магазин видел, вроде бы недалеко.
        - Уже совсем темно…- сказала Полина.
        - Но еще ведь не поздно. Просто здесь, по-моему, зима такая, что целый день темно.
        - И метель… Слышишь, ветер как свищет? Может, вместе пойдем?- жалобно сказала Полина.- А вдруг ты заблудишься и меня больше не найдешь?
        - Найду, найду,- улыбнулся он, надевая джинсы.- Как это я могу тебя не найти?
        - А как ты меня вообще нашел?- наконец вспомнила Полина.- Я же… Я же тебе и не сказала ничего,- виновато добавила она.- Но я и сама не думала сюда лететь, честное слово! Это как-то сразу получилось…
        - Мне твоя сестра сказала,- ответил Георгий и вдруг засмеялся.
        - Ты что?- удивилась Полина.
        - Так ты ведь еще и не знаешь!- сказал он.- Она же трех мальчишек родила, сестра твоя!
        - Как?!- ахнула Полина.- Когда?! Она же только через две недели должна была! А откуда ты узнал?- совсем уж глупо спросила она.- Хотя ты как-то все откуда-то узнаешь… Ой, ну ничего себе!
        Георгий одевался, Полина расспрашивала его про Еву и про трех мальчишек и одновременно выворачивала его свитер, пока он подкладывал в печку дрова.
        - Столько всего за два дня произошло…- удивленно сказала она и от растерянности невпопад добавила: - Даже свитер у тебя новый. Медный такой…
        - Тьфу ты, елки-палки!- воскликнул он и зачем-то поднял с пола свою сумку.- Ты мерзнешь, а я и забыл совсем!
        - Я не мерзну, ты очень…- начала было Полина и тут же изумленно спросила: - А это что?
        - А это мне показалось, что тебе оно должно понравиться,- ответил Георгий.- Или нет?
        - Ужасно!- Полина даже зажмурилась.
        - Совсем ужасно?- расстроился он.- А мне показалось, ничего…
        - Нравится мне ужасно!- засмеялась она, разглядывая разноцветные точки на мягком свитере и гладя такие же разноцветные, веселые кусочки меха, пришитые к нему.- Ты не знаешь, какой это зверь?
        - Шанхайский барс,- не задумываясь, ответил он.
        - Ладно-ладно!- хмыкнула Полина.- Не такая уж я Эллочка-людоедка! Спасибо, Егорушка… Ты приходи только поскорее, а?
        Глава 8
        «Трое мальчишек!- думала Полина, сидя у печки на приземистой табуретке и рассеянно глядя на фотографии над комодом.- У родителей, получается, аж четверо внуков теперь, а внучки ни одной. Это что же, мне девчонок придется рожать?»
        Она застеснялась этих мыслей - так, как будто в комнате кто-то был и как будто она высказала их вслух. И как будто само собою разумелось, что все это имеет к ней отношение - какие-то несуществующие девчонки, о которых два часа назад она и думать не думала…
        Полина потерлась носом о рыжий кусочек меха у себя на плече и засмеялась. Свитер был немножко ей велик, но от этого он казался еще уютнее.
        «Вот интересно, если бы мне его свитер надеть,- весело подумала она.- С головой бы, наверное, утонула!»
        Она сразу же так ясно представила Георгия, его необъятные плечи в медном свитере, что даже зажмурилась. Его не было всего каких-нибудь полчаса, а она уже совсем извелась. Представлялись почему-то всякие ужасы: что он заблудился в метели, или замерз, или провалился в какую-нибудь снежную яму, ну, бывают же ямы в этой вечной мерзлоте…
        Как раз в ту минуту, когда она представляла себе жуткие ледяные ямы, наружная дверь наконец стукнула - открылась и закрылась. Полина обрадованно вскочила и бросилась к двери в сени, мгновенно представив, как она сейчас распахнется, и он войдет, и какой он будет морозный, снаружи холодный, а под курткой горячий.
        Дверь распахнулась, Полина сделала шаг навстречу вошедшему… И сразу вскрикнула и отшатнулась, прижавшись спиной к горячему боку печки.
        Она совершенно забыла о его существовании, он исчез из ее мира вместе со всем бестолковым и бессмысленным, что она в том нелепом мире делала, он остался за чертой ее нынешней жизни, в которой все было единственно, естественно, правильно и прекрасно! И теперь, когда он встал на пороге, то показался Полине страшнее призрака.
        - Самая хитрая, да?- сквозь зубы процедил Платон.- Изка тоже - кого наебать хотела? Думает, если я выпивши был, то и протрезвевши не соображу!
        - Платон Федотович…- в ужасе пробормотала Полина.- Вы извините, конечно, но я…
        Теперь он был совершенно трезвый, но то, что с физической явственностью исходило от него, было куда страшнее пьяного куража. Ее и прошлой ночью поразило то, как мгновенно и бесследно слетел с него вальяжный лоск, и показная тяжеловатая элегантность, и желание пустить пыль в глаза… А теперь он вообще дышал только яростью, и яростью просто нечеловеческой. И когда он шагнул к Полине, положил руку ей на плечо, сдавил так, что она вскрикнула, и рывком оттащил от печки,- она была уверена, что он тут же задушит ее или перебьет ей шею ребром тяжелой ладони.
        Но он не ударил ее и не задушил, а только стиснул пальцами ее подбородок, заставив закинуть голову так, что больно вывернулась шея, и, раздельно проговаривая каждое слово, отчеканил:
        - Ты мне за каждую минуту ответишь, блядь московская. Думаешь, камешек обратно швырнула - и свободна? Ты меня теперь без всяких камешков, задаром всего оближешь, чтоб я тебя только живую отпустил. А я еще подумаю, простить тебя или в снег закопать. Думала, со мной можешь то себе позволять, что с твоими ебарятами малолетними? Быстро одевайся, пошли,- скомандовал он.
        - А ну, пусти!- Полина вцепилась обеими руками в Платонову руку, сжимающую ее подбородок, и даже попыталась укусить его за палец.- Никуда я не пойду!
        Она старалась, чтобы в ее голосе невозможно было расслышать даже отзвук испуга, но это удалось ей так же мало, как разжать его пальцы. С таким же успехом она могла бы разжимать слесарные тиски. Пальцы он, впрочем, все-таки разжал, но только для того, чтобы коротко, без усилия и даже как будто без злобы, как само собою разумеющееся, ударить ее по щеке.
        Полина ахнула, схватилась за щеку, слезы брызнули у нее из глаз, хотя она совсем не чувствовала, что плачет. Никогда с нею так не разговаривали, никто пальцем к ней никогда не притронулся, она даже представить не могла, чтобы кто-нибудь сделал это, да еще с такой хозяйской уверенностью!
        - Не пойдешь?- усмехнулся Платон.- Нет, пойдешь.- Тут он вдруг словно бы вспомнил что-то и широко улыбнулся.- Ладно, потом пойдешь. Сначала на месте меня обслужишь, чтоб лучше соображать начала.
        С этими словами он рывком повернул ее к себе спиной, надавил ей на плечи, заставив согнуться - так, что она ударилась лбом о печку,- и, прижав ее сзади коленом, чтобы она не могла вывернуться, стал стягивать с нее брюки, приговаривая:
        - Я тебя как сучку продеру… Думаешь, расслабишься и удовольствие получишь? Не-ет, удовольствие у меня заслужить надо, а ты другое заслужила!
        Он так рванул на ней брюки, что отлетела в угол пуговица. Полина стала вырываться, попыталась свести ноги вместе, чтобы помешать ему стянуть с нее брюки, и это разъярило его так, что, наверное, лучше уж она мешать ему не пыталась бы. Впрочем, она не могла сейчас соображать, что было бы лучше, а что хуже. Она сопротивлялась ему со всей силой, на какую была способна, и со всем отчаянием полного своего перед ним бессилия.
        Видно, этим сопротивлением она разозлила Платона настолько, что он перебросил левую руку через ее плечо, обхватил ее за шею и надавил на горло.
        «Все, задушит!- чувствуя, как темнеет в глазах, подумала Полина.- И лучше уж пусть задушит…»
        Она уже обмякла в Платоновых руках, как вдруг почувствовала, что он отпустил ее. Это произошло так неожиданно, что ноги у нее подкосились и она проехалась лбом по беленому боку печки. За спиной у нее раздался такой грохот, как будто упала на пол многопудовая гиря.
        Видно, Платон не столько придушил ее, сколько испугал, поэтому сознание вернулось к ней сразу же, как только она перестала чувствовать на своем горле его железный захват. И, еще даже не поднявшись на ноги, она мгновенно перевернулась, прижалась к печке спиной и выставила вперед руки, как будто это удержало бы его, если бы он снова на нее набросился.
        Но когда перед глазами у нее наконец оказался не бок печки, а комната, Полина поняла, что Платону уже не до того, чтобы на нее бросаться.
        Ничего удивительного, что она не слышала, как дверь открылась снова: она вообще ничего не могла слышать, особенно в последние жуткие минуты. Что услышал Георгий, она не знала, но нетрудно было догадаться, что услышал и увидел он достаточно.
        Полина сидела на полу, комната была маленькая, и все происходило в полутора шагах от ее вытянутых ног, от галош на ее валенках. Георгий смотрел не на нее, но стоял он лицом к ней, и глаза его Полина увидела… Увидела - и испугалась. Не за Платона, конечно, хотя Георгий держал того за обшлаги длинного пальто и тряс так, что голова у него моталась взад-вперед, словно у мертвого.
        Глаза у Георгия были такие, что не возникало ни малейшего сомнения: сейчас он Платона убьет, и нет такой силы, которая может ему в этом помешать.
        Полина и раньше замечала, что цвет глаз у него изменчивый. Она видела, что от тоски они словно подергиваются темным дымом. Иногда - кажется, когда он сердился,- в них будто всплывали стальные пластиночки, и тогда они из светло-карих становились серыми. Но сейчас… Какой там дым, какие там пластиночки! Глаза у него сделались как лезвия ножей. Ярость, стоящая в них, была такой же убийственно-прямой, как ножевые лезвия, и такой же неудержимой.
        Платон вдруг рванулся - наверное, попытался высвободиться, и они оба закружились по комнате. Полина перестала видеть Георгиево лицо, но увидела, что он на секунду отпустил Платона, чуть оттолкнул его от себя и тут же ударил - так, что тот схватился обеими руками за лицо, пролетел несколько метров спиной вперед, ударился о дверь и, распахнув ее, с грохотом выпал в сени.
        Она вскочила на ноги, бросилась к Георгию, чтобы удержать его, но он даже не обернулся - сделал два шага через всю комнату и тоже оказался в сенях, захлопнув за собою дверь так, что жалобно задребезжала лампа, висящая на медных цепочках.
        Все это происходило в полной тишине и оттого было страшнее, чем если бы они кричали и матерились.
        Полина изо всех сил толкала дверь, но открыть ее не могла: наверное, Георгий держал ее с другой стороны. Или не держал, вряд ли ему сейчас было до этого, а просто упирался в нее спиной. Наконец она услышала из-за двери голос - первые слова, прозвучавшие в жуткой тишине этой безмолвной драки. Голос принадлежал Платону.
        - Ты… что?!- прохрипел он.- Оху… Из-за какой-то су… Она ж сама!..
        Ответа по-прежнему не последовало. Вместо этого снова раздался грохот, потом звон - Полина вспомнила, что в сенях висят полки, на которых стоят какие-то тазы и миски,- потом сдавленный Платонов крик. В эту минуту дверь наконец поддалась, и, не рассчитав инерции, Полина вылетела в сени.
        Ее глаза сразу привыкли к полумраку - наверное, от страха, да и свет ведь хлынул из комнаты,- и она сразу разглядела, что Георгий снова держит Платона за грудки и колотит его о бревенчатую стену спиной и затылком. Лицо у Платона было в крови, кровь была и на побелевших косточках Георгиевых пальцев. С посудной полки катились и валились кастрюли, дом сотрясался так, что понятно было: еще один-другой такой удар, и Платон просто размажется по бревнам.
        Полине стало так страшно, что она вцепилась в рукав Георгиевой куртки и закричала:
        - Егорушка-а!.. Переста-ань!..
        Он обернулся, взглянул на нее бешеными ножевыми глазами. Полина надеялась, что, увидев ее, он хоть чуть-чуть успокоится. Но эффект почему-то получился обратный: лицо у него исказилось, он снова повернулся к Платону и грохнул его о стенку так, что сорвалась с крюков и сама посудная полка.
        Тут только до Полины дошло, что ее вид вряд ли может его успокоить. Она словно изнутри его сейчас чувствовала, словно сама им становилась! И мгновенно, отчетливо представила, как он смотрит на нее, видит ее пылающую от Платонова удара щеку, расцарапанный, вымазанный побелкой лоб… И подбородок у нее онемел - наверное, на нем тоже остались следы от пальцев…
        Но что-то надо же было делать, невозможно же было ждать, пока он убьет этого ненавистного и такого сейчас безвластного человека!
        В полном отчаянии Полина схватила Георгия за локти и закричала еще громче - так, что у самой заложило уши:
        - Егорушка-а!.. Пусти его, пожалуйста, пусти-и!.. Ты же его убьешь, что же с тобой тогда бу-удет?! Что со мной будет?!
        Последнюю фразу она добавила просто по наитию - и, как оказалось, правильно. Георгий на мгновение замер, снова обернулся к ней, отпустил один лацкан Платонова пальто, потом коротко выдохнул и покрутил головой, словно вынырнул из-под воды.
        - Не надо больше, ну пожалуйста!- чуть не плача, попросила Полина.
        Второй рукой Георгий все еще прижимал Платона к стене, и казалось, что тот насажен на его кулак, как огромное насекомое на иглу. Вид у Платона при этом был жуткий: губы разбиты, кровь течет из носу…
        Ни слова не говоря, Георгий подтолкнул его к двери, ведущей на улицу. Дверь, конечно, снова заело, и, пока он дергал за ручку, пытаясь ее открыть, Платон подал голос.
        - Ты меня очень рассердил…- зловеще прохрипел он.- Учти, оч-чень рассердил!..
        Полина по-прежнему держала Георгия за локоть, поэтому сразу, даже через плотную куртку, почувствовала, как снова каменеет его рука.
        «Господи, сейчас опять!» - подумала она.
        Но, наверное, Георгий привык реагировать на подобные угрозы иначе, чем обычно реагируют участники пьяных драк, заводящиеся от таких слов мгновенно. Он так и не произнес ни слова, даже какой-нибудь обычной фразы, вроде «вали отсюда», не сказал. Вместо этого он распахнул наконец дверь и, подтянув к ней Платона, последний раз ударил его. От этого последнего прямого удара тот вылетел в ледяную уличную темень, как ядро из пушки.
        Хлопнула дверь, лязгнул засов.
        - Егор…
        Полина не знала, что сказать и что сделать. Теперь она совсем не чувствовала, что с ним происходит, и ей было поэтому страшно. А вдруг он сейчас повернется и уйдет?
        - Пойдем в комнату,- сказал Георгий.- Замерзнешь.
        В комнате он, не раздеваясь, сел на табуретку, прислонился головой к печке и закрыл глаза. Его руки лежали на коленях; Полина видела, как сочится кровь из разбитых костяшек.
        - Егорушка,- жалобно позвала она.- Я ведь правда… Я правда сама виновата!
        Она шмыгнула носом и замолчала.
        - Сейчас, Полина,- сказал он, не открывая глаз.- Я сейчас.
        - Что с тобой?- испуганно спросила она.
        Георгий не ответил. Он молчал еще минуту, которая показалась Полине бесконечной, потом наконец открыл глаза.
        - Не надо было меня останавливать,- сказал он; Полина отчетливо, физически почувствовала тяжесть каждого его слова.- Осталось же все, колом внутри стоит. Отдышаться не могу.
        - Я испугалась,- тихо проговорила Полина.- Я за тебя испугалась…
        - Ничего бы со мной не сделалось.
        Она хотела сказать, что испугалась того, что он убьет Платона - а это так и было бы, она же видела!- но не могла вымолвить ни слова, глядя в его незнакомые глаза.
        Вдруг он коротко улыбнулся, и Полина вздохнула с облегчением, хотя глаза у него по-прежнему были стального, пугающего цвета.
        - Ага, не сделалось бы! Он же все-таки сильный,- вздохнула она.- Вдруг бы он тебя как-нибудь так ударил…
        - Никак бы он меня не ударил.- Глаза у него чуть-чуть посветлели.- Такой меня не ударит, он только тебя может. Иди ко мне.
        Полина подошла, остановилась рядом с его лежащей на колене рукой. Георгий протянул руку, коснулся ее щеки. Уголок рта у него дернулся, лицо на секунду окаменело.
        - Почему же ты мне не сказала?- Невозможно было назвать то, что звучало в его голосе!- Разве я тебя одну оставил бы?
        - Я правда сама виновата, Егор!- горячо проговорила Полина.- Я его просто неправильно поняла, и сама все неправильно… Ну, я подумала, что он мне и правда мозаику хочет заказать, а он… Но я же должна была хоть чуть-чуть соображать!
        - Правильно, неправильно…- поморщился Георгий.- Да хоть бы и неправильно. Рыжих, мама моя говорила, и во святых нету.
        Он опять улыбнулся - коротко, самым краешком рта, и тут же губы его опять сжались и глаза сузились.
        - Он и не понял, наверное, для чего я к нему приехала!
        Полина сама не понимала, зачем она говорит так, как будто защищает Платона. Да ей дела сейчас не было ни до Платона, ни до чего на свете, кроме того, что стояло в этих глазах и звучало в этом голосе!
        - Плевать мне, что он понял, чего не понял. Пошел бы он к… подальше,- зло произнес Георгий. Полина поежилась от его интонаций - она и не представляла, что у него может быть такой голос!- Да и все он про тебя сразу понял, не маленький.- У него снова дернулся уголок рта.- На тебя же только глянуть… Ну, если не понял, то я ему объяснил. Полин…- Голос у него вдруг дрогнул.- Ты как, а?
        - Он ничего со мной… Он ничего не успел, совсем ничего!- торопливо проговорила Полина.
        - Да я не про то. Очень тебе больно?
        Георгий поднес руку к ее лбу, но дотронуться, видно, побоялся. Полина взяла его руку и положила себе на лоб, потом притянула ее к губам и поцеловала дрогнувшую ладонь.
        - Это ерунда,- сказала она.- Я так за тебя испугалась!
        Наверное, ему послышалось не «за тебя», а «тебя», потому что он сказал:
        - Да, видок, наверное, был тот еще. Но я же, когда увидел, как он… Вообще ведь соображать перестал. Я, знаешь,- он улыбнулся,- про лошадь твою почему-то вспомнил, про камешки из мрамора… В одну секунду все мелькнуло. Ну, сердце и зашлось. Такое накатило, что… Ты меня не бойся,- сказал Георгий и наконец потянул Полину за руку, посадил к себе на колени.- Не бойся, а? А то думаешь, наверное: кто его знает, что ему в голову взбредет, такому.
        Полина не выдержала и засмеялась, хотя минуту назад старательно глотала слезы.
        - Да-а…- выговорила она сквозь смех и поцеловала Георгия в короткую сердитую морщинку между бровями.- Крутой у тебя все-таки нрав, прям как в якутском эпосе! И никто тебя, такого, не знает, мой родной. Даже я, хоть я тебя так люблю, что… Всего люблю!
        Он на секунду закрыл глаза, вздохнул, как будто собирался нырнуть, но вместо этого вдруг вскинул руки и обнял Полину - так, что у нее хрустнули кости. Он ведь и прежде, когда сильно волновался, совсем не мог рассчитывать свои силы. Руку ей сжимал…
        - Егор,- отдышавшись, осторожно поинтересовалась она,- а что, он разве один был?
        - Кто?- удивленно спросил Георгий.
        - Да Платон, кто же еще.
        - Один,- пожал он плечами.- Машина у ворот стояла, но даже шофера не было. Я думал, это Изабелла к тебе приехала, я же не запомнил, какая у нее машина.
        - По-моему, такие, как он…- начала было Полина.
        - Я больше не хочу думать о таких, как он,- перебил ее Георгий. В его голосе опять послышалось что-то такое, от чего она мгновенно замолчала, со страхом глядя, как снова сжимаются его кулаки. Он заметил это и, разжав кулаки, сказал уже чуть помягче: - Прости, Полин. Но я целых полгода с такими, как он… общался. И больше я таких, как он, учитывать в своей жизни не могу.
        - Все-таки, мне кажется, он этого так не оставит,- вздохнула Полина.
        И, словно в ответ на ее слова, раздался торопливый, громкий стук в закрытые ставни.
        - Ну вот!- ахнула она.- Что же теперь делать?! Думаешь, он с тобой драться будет, как благородный рыцарь? Да он сейчас человек сто сюда пришлет!
        Но тут из-за ставен еле слышно донесся знакомый голос:
        - Открывайте, скорей открывайте! Да что вы там, перемерли, что ли?
        - Иза!- обрадованно воскликнула Полина, соскакивая у Георгия с колен.
        - Подожди, я открою,- сказал он, вставая.- Мало ли кто…
        Но это действительно пришла Иза, и пришла одна. Вернее, не пришла, а прибежала. Она влетела в комнату такая раскрасневшаяся, словно явилась не с пятидесятиградусного мороза, а из бани. Ее роскошная шапка из неведомого Полине, но, сразу видно, очень богатого темно-серебряного меха сбилась на затылок.
        - Что тут у вас?- тяжело дыша, спросила Иза.- Что случилось?!
        - А что с нами должно было случиться?- переспросил Георгий.
        - Да уж с тобой-то что ж случится, с громобоем таким!- Иза улыбнулась, хотя ее черно-голубые глаза смотрели настороженно.- Это ты Платону Федотычу морду всю расквасил?
        - Я не знал, что он Платон Федотыч,- ответил Георгий.
        - Ой, не могу я с тебя!- Теперь Иза не только улыбнулась, но и засмеялась.- А если б знал? Ручку бы ему пожал? Ладно, можешь не объяснять, и так все понятно. И ведь, главное, Платон, гад такой, не сказал даже, куда едет! Так бы, может, я ему как-нибудь голову задурила бы. Нет, тайком поехал девку учить, весь из себя крутой!
        - У тебя из-за нас неприятности будут, Иза,- виновато сказала Полина.- Но мы, честное слово, не хотели…
        - Хотели, не хотели, какая теперь разница?- махнула рукой Иза.- Ну, будут и неприятности, не без того. Но ты сильно-то не переживай, с Платоном таких неприятностей - как говна в проруби. Думаешь, ты у него первая и единственная?- усмехнулась она и, бросив быстрый взгляд на Георгия, поспешно добавила: - В смысле, к тебе он, что ли, к первой клинья подбивает?
        - Мы сейчас уйдем,- сказал Георгий.- Спасибо вам, Изабелла. Полин, это твой рюкзак?
        Кажется, он наконец успокоился. Во всяком случае, глаза стали обычные, карие.
        - Это да, уйти вам отсюда хорошо бы,- кивнула Иза.- Рейс на Москву, правда, только завтра будет, но вы бы… Вам бы в гостиницу лучше,- сделав неопределенный жест рукой, пробормотала она.
        «Сама же говорила, что в гостинице кого хочешь найти можно»,- вспомнила Полина.
        Но вслух она этого поминать, конечно, не стала. Грех было бы требовать от Изы самопожертвования, она и так сделала столько, что оставалось лишь благодарить.
        - До центра отсюда далеко?- спросил Георгий.- Я в темноте не очень разобрался, где мы.
        - Могу довезти,- торопливо предложила Иза.- У нас тут не Москва, все недалеко.
        Увидев, что Георгий застегивает куртку, она облегченно вздохнула.
        Глава 9
        - Но зачем же в аэропорт?- удивленно спросила Полина.- Рейс ведь только завтра. Мы же там как на ладони будем!
        Огоньки Изабеллиной машины только что исчезли в темноте. Георгий попросил, чтобы Иза высадила их у ближайшей гостиницы, и теперь они стояли на ступеньках этой самой гостиницы, прямо под написанным на фасаде названием «Стерх» и нарисованным журавлем.
        - Мы тут везде как на ладони будем,- ответил он.- Как бы задержаться не пришлось… А не хотелось бы.
        - И что же делать?- растерянно спросила Полина.- И зачем же мы тогда в гостиницу приехали?
        - Чтобы такси вызвать,- ответил Георгий.- На улице я что-то такси не вижу - вызовем из гостиницы. Пойдем.
        «И когда он успел все это разглядеть: есть такси на улице, нету… Я так вообще ничего не вижу - ресницы смерзлись»,- подумала Полина.
        Она рада была хоть на пару минут заскочить в тесный гостиничный вестибюль. Метель улеглась, но холод на улице стоял такой, что ей казалось, будто у нее на голове потрескивают волосы, даже под капюшоном нового свитера и под войлочной шапочкой. Единственное, чем хорош был алмазный якутский мороз, это сухостью: несмотря на запредельный холод, дышалось все-таки легко.
        Полина присела на вытертое кресло в уголке и оттуда смотрела, как Георгий разговаривает у стойки с администраторшей, придвигает к себе телефон… Ей было так хорошо, что хотелось зажмуриться и глупо, по-собачьи повизгивать. Она и не думала, что может быть так хорошо просто оттого, что он что-то делает рядом! Оттого, что на него можно смотреть просто так, не ожидая каждую минуту, что вот сейчас придется тоже что-нибудь делать, прилагать к чему-то усилия…
        Это было какое-то совсем новое ощущение, совсем ей незнакомое. Полина вообще не привыкла к тому, чтобы кто-нибудь за нее что-то решал, даже в мелочах, и уж тем более что-то за нее делал, поэтому она и представить себе не могла, что это может быть так хорошо! С ним вообще не было мелочей - все было сильно, крупно и счастливо.
        - Засыпаешь?- Георгий подошел незаметно. Или она действительно задремала?- Ты когда последний раз спала, Полин?
        - Когда?- Она попыталась тряхнуть головой, но вместо этого только вяло ею покачала.- Кажется, в самолете. Когда сюда летела.
        - Сейчас в такси поспишь,- сказал он, присаживаясь перед нею на корточки.- Полиночка, лучше нам правда здесь не оставаться…
        Наверное, ему было ее жалко: голос звучал виновато, как будто это по его, а не по ее милости им нельзя было провести эту ночь по-человечески.
        В такси, которое подъехало к крыльцу через пять минут, Полина и в самом деле уснула мгновенно. Ей показалось, что она даже не уснула, а всего лишь на секундочку прислонилась головой к плечу Георгия - и сразу же, просто совсем без перерыва, услышала его голос:
        - Просыпайся, маленькая, приехали. Совсем не можешь проснуться? Ну, давай понесу.
        - Н-не надо…- сонно пробормотала она.- Смеяться же будут… Я сейчас, сейчас…
        Почувствовав, что он вытаскивает ее из машины, словно спеленутого младенца, Полина все-таки заставила себя проснуться.
        Она плелась рядом с Георгием по небольшому аэропортовскому залу, засунув руку в карман его куртки, чтобы не отстать, и ей казалось, что все люди вокруг нее тоже двигаются медленно, как сомнамбулы.
        На летном поле, видневшемся сквозь заиндевевшие окна зала ожидания, Полина разглядела всего два самолета, да и то один из них был какой-то маленький.
        - Ой!- вдруг вспомнила она и даже проснулась от неожиданно пришедшей мысли.- А как же мы полетим?
        - У тебя что, паспорта нет?- спросил Георгий.
        - Ты теперь думаешь, что я совсем идиотка,- вздохнула Полина.- Хотя, конечно, правильно думаешь… Нет, паспорт есть. Но денег почти нет. Я, понимаешь, не заметила, что у меня билет только сюда,- виноватым голосом объяснила она.- Ну, что обратного билета нету. И я ведь думала, он мне заплатит… За работу,- невесело усмехнулась она.
        - Я вообще-то о чем-то вроде этого и догадывался,- сказал Георгий.- Реальность, конечно, превзошла мои ожидания, но деньги я на всякий случай взял все.
        - Удачное вложение денег,- вздохнула Полина.- Повезло тебе со мной!
        - Повезло,- кивнул он.- Полин, ты вот здесь посиди пока. Я узнаю, когда все-таки самолет.
        Полина хотела сказать, что пойдет с ним, но, оглядевшись, увидела, что окошки касс совсем рядом, и решила, что лучше и правда подождет. Она еще на улице заметила, что Георгий умеряет шаги, чтобы идти рядом с нею, и ей было как-то неловко сдерживать его во всем, даже в таких вот мелочах.
        Народу в зале ожидания, несмотря на поздний час, почему-то собралось много. Все кресла были заняты, люди спали даже на полу, на расстеленных газетах. Полина села на свой рюкзак, зажав коленями Георгиеву сумку, и почувствовала, что снова начинает клевать носом. Она смотрела, как Георгий пробирается к кассам, возле которых стоит плотная толпа, и это обычное, в общем-то, зрелище - как он идет по залу, перешагивая через сумки и чемоданы, как протискивается к окошку,- почему-то действовало на нее завораживающе.
        Стоило ей увидеть, как он что-нибудь делает, ну просто любую ерунду, и с ней сразу же что-то происходило: хотелось лечь, подложить руку под щеку и бесконечно смотреть, как он это делает. Это было просто необъяснимо!
        Лечь-то она, конечно, не легла, но, подперев ладонями подбородок, смотрела на Георгия не отрываясь. За всем, что он делал, за обычными его движениями, стояла какая-то особенная жизнь, что-то очень значительное, чего она не понимала, но все время чувствовала в нем.
        При этом в нем не было ни капли той показной значительности, которую любят напускать на себя незначительные люди.
        Удивительно, как при таком неотрывном на Георгия взгляде Полина заметила какое-то движение у входа в зал. Наверное, она даже не заметила это движение, а почувствовала, потому что вокруг ведь и так все двигались - куда-то переходили и пересаживались, укладывали спать детей, приносили бутерброды из буфета…
        Но это движение, замеченное каким-то боковым зрением, она почувствовала сразу. Просто физически почувствовала угрозу, которая в нем заключалась.
        Полина быстро обернулась и увидела небольшую, но слаженную группу товарищей - пятерых крепких мужчин, идущих по залу. У троих лица были якутские, у двоих русские, но все эти лица были объединены общим выражением: настороженной, зловещей готовностью. Они шли не торопясь, окидывая зал острыми короткими взглядами. Ни сумок, ни чемоданов у них в руках не было.
        Полина почувствовала, как ей мгновенно становится жарко, несмотря на то что в зале было очень даже прохладно. Потом ей опять стало холодно, потом - вообще непонятно как, просто жутко.
        Ничего не свидетельствовало о том, что эти плотные мужчины пришли сюда по их с Георгием души, но она почувствовала это так ясно, как если бы они сказали об этом вслух.
        Полина хотела вскочить, броситься к Георгию, но тут же словно увидела себя со стороны. Рыжая, приметная, а он и еще приметнее, тоже рыжий, с этими его необъятными плечами и двухметровым ростом… Что и говорить, не узнать их, даже по самому примитивному словесному описанию, было просто невозможно!
        Полина стянула с головы зеленую войлочную шапочку - показалось, что даже шапочка ее выдает,- и натянула капюшон свитера на самые глаза.
        «Еще бы и валенки снять,- тоскливо подумала она.- Дурак красному рад!»
        К счастью, зловещие мужчины вдруг свернули в сторону - в закуток, где находился буфет. Полина тут же вскочила и, схватив рюкзак и сумку, бросилась к окошечкам касс.
        - Егор!- приглушенно позвала она, увидев, что он пробирается от окошка обратно.- Там… Они… Это точно… эти!
        - Я вижу,- сказал он.- Да, похоже. Ничего, мы уже улетаем. Давай сумки.
        - Куда улетаем?- растерянно спросила Полина.- В Москву?
        - В Москву самолет только утром будет, да и то билетов нет,- ответил он.- Два рейса подряд отменили из-за метели, видишь, народу сколько собралось. Мы в Благовещенск полетим.
        - Куда?!- ахнула Полина.- Почему в Благовещенск? Это где вообще - Благовещенск?
        - Потому что самолет уже на поле,- объяснил Георгий.- Во-он тот, маленький, «Ан-24». Ну, Полинка, некогда же было особенно размышлять! Я их уже минут пять вижу… Может, и ошибаюсь, но проверять не хотелось бы. И правда, не рыцарь твой работодатель,- усмехнулся он.- А Благовещенск - это на Дальнем Востоке, на самой границе. Китай прямо через реку. Красиво там, сопки, Амур течет… Я совсем рядом в армии служил. Не думал, что еще раз туда попаду!- засмеялся он.
        - Уж со мной куда только не попадешь…- пробормотала Полина.- А все-таки только ты мог догадаться из Якутии в Москву через Дальний Восток лететь!
        Тут она тоже невольно улыбнулась, хотя ей было совсем не до смеха: кряжистые ребята как раз вышли из буфетного закутка и направились прямо к кассам, все ускоряя шаг.
        - Да что тут особенно догадываться?- пожал плечами Георгий.- Выбора-то не было. Все, Полинка, вперед!
        Он схватил Полину за руку и зашагал к регистрационной стойке так стремительно, что она не шла за ним, а вприпрыжку бежала. Он был как стрела, направленная какой-то могучей рукою.
        Они отошли от касс ровно на минуту раньше, чем их преследователи подошли; Полина успела это увидеть просто-таки спиной. Пока Георгий протягивал паспорта и билеты стройненькой якуточке в аэрофлотовской форме, Полине казалось, что сейчас ее схватят сзади и все начнется с начала… Она боялась обернуться, по спине ручьями лился пот.
        Но, видно, судьба продолжала их хранить. Никто не заметил, как они прошли контроль и оказались в тесном коридоре у выхода на летное поле. Конечно, это была судьба! Хотя ее расположенность к ним можно было объяснить просто: решение Георгий принял, что и говорить, нестандартное, а посадка на благовещенский самолет производилась совсем в другом конце зала, чем на самолет московский, так что вряд ли людям с очевидно стандартными мозгами сразу пришло бы в голову направиться именно сюда.
        К тому же посадка была уже окончена.
        - Быстрее, молодые люди, быстрее!- поторопила их очередная форменная женщина, на этот раз не стройненькая, а, наоборот, полненькая; от страха Полина замечала всякую чушь, ничего не значащие подробности.- Спали вы, что ли? Без вас же улетят!
        Пока они бежали через пустынное летное поле, Полине казалось, что они одни в ледяной бесконечной мгле, на всей земле - одни. Но теперь это не пугало ее, а наполняло счастьем. Так же, как предстоящий полет в какой-то неведомый город, стоящий на берегу реки с любовным названием Амур…
        В самолете было полутемно, тесно, но малолюдно. Видно, не многие стремились кромешной зимой из Якутска в Благовещенск - с края света на такой же край.
        Как только они уселись на свободные места в самом хвосте, сразу закрутились пропеллеры, самолет задрожал и медленно тронулся с места. Полине показалось, что он похож на бричку, в которую впряжена небольшая, но сильная лошадка.
        - Старенький какой «Ан»,- сказал Георгий, расстегивая куртку.- Я и не знал, что они еще летают. Вот и все, Полинка!- засмеялся он.- Спи теперь как сурок всю дорогу без передышки.
        Полина сняла дубленку, сбросила валенки и, свернувшись калачиком, легла на кресло, положив голову Георгию на колени.
        - А мне уже и спать расхотелось,- удивленно сказала она.
        - Это тебе кажется.- Он положил руку ей на голову; ладонь закрыла щеку, ухо и нос.- Ты же устала, Полин. Сейчас укачаешься и уснешь.
        - Что я, младенец - укачиваться?- засмеялась Полина. Но тут ей показалось, что он сейчас уберет руку, и она поспешила добавить: - Ну, сплю, сплю.
        Спать ей в самом деле расхотелось совершенно. Прикрыв глаза, она притянула руку Георгия к своим губам и стала целовать его ладонь, пальцы, твердые бугорки под пальцами… Что они значат, интересно, эти бугорки, если по ним гадать,- жизнь, судьбу, любовь?
        Он молчал, только рука его вздрагивала у ее губ. Потом Полина почувствовала, как весь он напрягается, как толкает ее снизу прямо в щеку,- и засмеялась, не открывая глаз.
        - Ну что ты смеешься?- раздался его смущенный голос.- Сама виновата. Что ж я, каменный? Перестань, Полинка, а то будут тут сейчас… сцены из «Эмманюэль». А лучше не переставай,- еле слышно произнес он.
        До них никому не было дела. Самолет набрал высоту, пассажиры либо спали, либо пили, у всех были свои заботы. И единственное, чего им обоим надо было сейчас от целого мира,- чтобы там, в этом мире, у всех были свои заботы и никому до них не было бы дела.
        Полина расстегнула «молнию» у Георгия на джинсах, накрылась полами его куртки. А вообще-то могла бы и не накрываться. Ей было все равно, видит ее кто-нибудь или нет, она чувствовала только, как хорошо ему от ее прикосновений и ласк, как он вздрагивает от ее дыхания и весь тянется к ней, в самую глубину ее губ…
        Кажется, он хотел оттолкнуть ее за секунду до того, как совсем перестал владеть собою. Но она не хотела, чтобы дальше все происходило с ним без нее, и схватилась руками за ремень его джинсов. И не отпускала его, пока все в нем вздрагивало, и пылало, и рвалось наружу, и весь он был ее, весь до последней капли, любимый, единственный и прекрасный!
        - Нету рыжих во святых,- отдышавшись, шепнул Георгий.- И любимей тебя никого нету.
        Полина тихо засмеялась и, скользнув щекой по его животу, по груди, вынырнула из-под куртки прямо у него под подбородком.
        - Сам рыжий,- сказала она, потеревшись носом об его отросшую щетину.- А борода почему черная?
        - Аномалия,- объяснил он, целуя ее раскрасневшиеся щеки.- Я сейчас в туалете побреюсь.
        - Магнитная аномалия,- вспомнила Полина какой-то давний школьный урок.- Ты и правда магнитный, Егорушка, ужасно ты меня к себе притягиваешь… А ты же так и не поел!- ахнула она.- И лететь нам недолго, не покормят ведь! Что же теперь делать?
        Наверное, в ее голосе прозвучало такое неподдельное отчаяние, что Георгий рассмеялся.
        - Что делать? Да требовать, чтоб самолет немедленно посадили и меня покормили бы, что ж еще. Не переживай, Полинка, я довольно долго могу не есть,- сказал он.- Я вообще не замысловатей верблюда. Ну, если хочешь, можем рыбы пожевать, купить-то я ее успел.
        Он вытащил из-под сиденья свою сумку, и Полина достала оттуда тяжелый сверток, пахнущий рыбой и дымом.
        - Ого!- сказала она, разворачивая рыбу у себя на коленях.- Красивая какая! Золотая…
        - Это, сказали, нельма,- показал Георгий.- Это чир, а это ленский омуль. Там хлеб есть, налетай!
        - Нет уж, это ты налетай,- улыбнулась она.- У тебя аж глаза заблестели, Егорушка!
        - Говорю же, незамысловатый я,- пробормотал он, впиваясь зубами в прозрачный, без костей, кусок нельмы.- И рыбу люблю, я ж на море вырос. Да!- вдруг вспомнил он, отрываясь от рыбы.- Тебя ведь сестра просила позвонить, а я и забыл тебе сказать. Она волнуется, наверное.
        - Все равно звонить было некогда,- резонно заметила Полина.- Из Благовещенска позвоню, там, надеюсь, поспокойнее будет… Она же знает, что ты ко мне полетел?- Георгий кивнул.- Ну и все, не переживай. Ева быстрее все про тебя почувствует, чем ты словами скажешь. Так что она, я думаю, за меня уже не волнуется. Они вообще-то привыкли, что я сначала делаю, а потом думаю,- покаянным тоном добавила она.
        - Ну, давай-давай, улыбайся, что исподлобья смотришь?- Георгий сам улыбнулся.- Ждешь, что я тебя за это хвалить начну?
        - Что ругать начнешь,- вздохнула Полина и, не выдержав, все-таки улыбнулась.
        - Вот так,- удовлетворенно кивнул Георгий.- Не буду ругать. Нравится мне, как ты улыбаешься, я такой улыбки ни у кого не видел. Она на пленке хорошо получится, улыбка твоя…- сказал он, и Полина увидела, как при этих словах что-то встало в его глазах - то самое, ей неведомое и притягивающее, как магнит.
        Ее смутили эти его слова. Даже не верилось, что он говорит о ней, а не о какой-то особенной, совсем на нее непохожей, красивой женщине!
        - А мне, знаешь, все-таки жалко,- снова вздохнула Полина.
        - Чего?- удивился Георгий.
        - Что так все получилось. То есть не всего жалко, конечно,- поспешила она добавить.- А что с мозаикой ничего не получилось, вот чего жалко. Выходит, все это и правда моя блажь, а на самом деле…
        - Полин, да ты что?- Она заметила, что он мгновенно расстроился.- Что значит блажь? Подумаешь, здесь не получилось, один раз не получилось, да хоть сто раз! На сто первый получится. У меня тоже так было,- сказал он.- На сто первый раз… И я тоже разу где-то на восемьдесят девятом уверен был, что ничего и никогда. Ну, хочешь, когда вернемся, ты всю квартиру смальтой выложишь? Или, например, хоть меня можешь мозаикой обложить,- предложил он.- А что, интересная получится композиция: я весь в зеленом мраморе и золотой смальте, как символ… Чего вот только символ?
        - Прямых чувств!- засмеялась Полина.
        - Да?- удивился он.- Ну, пусть так. Ты все-таки поела бы, а? А то все только я один ем, как Гаргантюа какой.
        Георгий доел рыбину и пошел мыть руки. Полина ждала, когда он вернется, и ужасно по нему скучала.
        Самолет летел все дальше на восток, в иллюминаторе еле угадывались облака - слоистые, темные. Над ними ослепительно сияли крупные звезды.
        «Все-таки они пешеходно-слоистые,- подумала Полина.- Там, где край лучистых небес, необъятно гулких небес, за высокой медной горой, где рождается месяц по вечерам за серебряною горой… Ну и пусть у меня дурость в голове, а все равно это так!»
        - Ты о чем думаешь?- спросил Георгий, садясь рядом.
        - О тебе.- Полина прижалась к его плечу, подышала в ворот медного свитера.- Что я тебя ужас как люблю. И что мы с тобой летим домой.