Любовь надо заслужить Дарья Биньярди
        Дарья Биньярди — писатель, журналист и сценарист, звезда ток?шоу и колумнист журнала Vanity Fair. Ее дебютный роман Non vi lascero orfani (2009) (“Я не оставлю вас сиротами”) сразу стал бестселлером и разошелся тиражом 150 000 экземпляров; ее книги переводят и издают во Франции и Турции, Сербии и Албании, Аргентине и Бразилии.
        “Любовь надо заслужить” (2014) — четвертый роман писательницы. Действие его происходит в 70?е годы прошлого века, в Ферраре, родном городе Биньярди, — красивейшем, окутанном туманами и атмосферой таинственности. Главная героиня, Антония — молодая женщина, успешный автор детективных романов, — пытается раскрыть секрет бесследного исчезновения юного Майо, ее родственника, пропавшего тридцать лет назад. В сюжетной канве романа переплетается множество человеческих судеб, счастливых и не очень, запутанных семейных тайн и любовных историй. Однако Антонии удается распутать этот клубок и узнать правду об ушедшем в небытие юноше.
        ДАРЬЯ БИНЬЯРДИ
        ЛЮБОВЬ НАДО ЗАСЛУЖИТЬ
        Посвящается Северино.
        И Тони.
        Существование зла всегда основано на преступной нехватке любви по отношению к носителю зла. Из этого вытекает принцип солидарной ответственности всех моральных существ.
Макс Шелер
        Daria Bignardi
        L’amore che ti meriti
        Перевод с итальянского Ирины Боченковой
        
        АЛЬМА
        Ааль —маа —Маа —йоо, Ааль —маа —Маа —йоо.
        Теперь, когда я рассказала Тони о том, что произошло тридцать лет назад, мне снится мама, я слышу ее низкий голос, который зовет нас, мелодично выделяя повторение «ма». Альмамайо — это звуки из моей прежней жизни, счастливой.
        Я увидела его, произнесла по слогам «Ма —йо», он всегда был Майо; когда в газетах появилось его настоящее имя, немногие поняли, что тот Марко — мой брат.
        Июньский вечер наполнен липовым ароматом.
        Майо везет меня на велосипедной раме, крутит педали, почти задевая старые городские стены, нагретые солнцем; я провожу рукой по его губам, а он пытается укусить мои пальцы. И чем больше я хохочу, тем больше он притворяется, что вот —вот упадет, — он просто дразнит меня.
        Мы поехали вдвоем на его велосипеде, потому что у моего спустилось колесо. Майо держит руль одной рукой, в другой у него сигарета с дрянной марихуаной, выращенной у дамбы на реке По.
        В тот вечер мы посмотрели фильм Антониони и по дороге домой без конца повторяли сцену, в которой герои едут в машине: она спрашивает у него, от чего он убегает. Он отвечает: «Повернись спиной к тому, что впереди».
        В ожидании ужина, пока в духовке греется пицца, я курю на балконе, наблюдая за снующими ласточками. Майо выходит из душа в синем халате отца, высовывается в окно — глаза зажмурены, с волос капает, подбородок вверх — и кричит, раскрыв объятия: «От чего ты бежишь, Альма?»
        Если фильм нам нравился, мы потом долго повторяли кстати и некстати полюбившиеся фразы.
        На булыжной мостовой велосипедная рама врезается мне в задницу, а Майо специально едет по всем выбоинам, чтобы меня позлить.
        —Ха —ха —ха, мои новые джинсы как подуха —ааа, — напеваю я.
        —Толстуха, толстуха, будет сейчас тебе подуха, — в тон отвечает он мне.
        Майо с меня ростом и очень худой. Еще три года назад мы менялись с ним одеждой, потом у меня выросла грудь и раздались бедра. Отец был рад, что я наконец —то созрела: моя гормональная задержка вызывала у него серьезные опасения.
        Он всегда в мельчайших подробностях предрекал разные беды, болезни, финансовые кризисы, провалы и поражения, вплоть до бытовых неурядиц: рестораны закрыты, билеты проданы, парковки заняты. Можно сказать, жил в ожидании неизбежной катастрофы. Предусмотрел все возможные несчастья, страдания и боль, кроме той, которая нас раздавила.
        Родители уехали в деревню, а мы остались ждать табель успеваемости, хоть результаты и так были известны: я переведена в следующий класс, Майо получил переэкзаменовку.
        Отец не рассердился, он боялся лишь серьезных бед. Мама только пожала плечами: она сразу сказала, что мой лицей — не для Майо. Это я настояла.
        Майо был веселый, покладистый, ленивый. Не то что я.
        В деревне, перед поездкой в Бухарест, мы собирались позаниматься. Но август, как всегда, хотели провести на море.
        Мы наслаждались свободой, вечерами без родителей, радовались началу каникул. Всё было прекрасно.
        На привычном месте встреч, у мраморного грифона на площади, нашли только Бенетти. В воскресенье кое —кто из наших уехал на море и еще не вернулся. Вот —вот должна была приехать Микела, прожаренная солнцем, блестящая от крема, и мы пошли бы пить пиво к Маго. Закат в тот вечер тянулся бесконечно.
        Мне было семнадцать, тогда я не понимала, как мы счастливы.
        АНТОНИЯ
        Переворачиваюсь на спину. Левый бок — спина — правый бок, последние два месяца только так и сплю. Живот круглый, как мяч, я поправилась на пять кило. В самый раз, — говорит мой гинеколог. Маловато, — считает Лео.
        Лео спит на животе, счастливчик, рука свешивается с постели. Снова переворачиваюсь на бок и пристально смотрю на Лео, вдруг он проснется: в понедельник я уезжаю, а он еще ничего не знает, нужно срочно поговорить с ним. Тихонько дую ему на щеку.
        —Ммм… Ты чего?
        —Привет, доброе утро.
        —Доброе… который час? — бормочет спросонья.
        —Девять пробило.
        —Так рано! Будь умницей, Тони, — причитает, отворачиваясь и натягивая на голову простыню.
        Отсыпается он только в субботу, потому что в воскресенье всегда что —то случается: ночные субботние ограбления, приезжие футбольные фанаты, даже убийства происходят чаще на рассвете воскресенья. В другие дни он встает в семь, намного раньше меня.
        —Мне нужно с тобой поговорить.
        Медленно, как черепаха из панциря, он вытягивает голову из —под простыни. Поднимает одно веко. Глаз, совершенно ясный, уставился на меня.
        —Что —то случилось?
        —В понедельник я еду в Феррару на несколько дней.
        —В Феррару? Зачем? — теперь открыты оба глаза. Щурится, как от яркого света, и пристально смотрит на меня снизу вверх. Нависаю над его подушкой, опершись на локоть, волосы щекочут ему нос, а он не шевелится, замер, как кот, внезапно ослепленный светом фар — шерсть дыбом, уши прижаты.
        —Я должна расследовать кое —что семейное.
        Лео медленно поднимается и садится, прислонившись спиной к изголовью кровати. Глаза распахнуты, смотрит на меня с недоумением.
        —Что ты должна сделать?
        —Я же тебе сказала.
        —На шестом месяце беременности?
        Он привык к моим выездам по работе. Небольшое издательство в Болонье опубликовало три моих детективных романа, и время от времени я собираю материал для своих книг прямо на месте преступления. Так мы и познакомились. Но теперь, ожидая Аду, я всегда сижу дома.
        —Вот именно, пока могу, надо съездить.
        —Куда ты собралась?
        —Никак не проснешься? В Феррару, родной город моей матери. Это совсем рядом.
        —Тогда почему бы тебе не ночевать дома?
        От Болоньи до Феррары меньше часа на поезде, но для меня это как расстояние до Луны.
        Когда я была маленькой, мы ездили туда на кладбище, последний раз лет двадцать назад.
        Почему —то мама никогда не рассказывала мне о Ферраре, о своей семье. Я знала только, что все умерли. Я думала, что ей больно вспоминать, и в какой —то момент перестала расспрашивать. Но три дня назад…
        —Мне нужно время, будет лучше, если я поживу там.
        Теперь он окончательно проснулся. Сбрасывает ноги с кровати, говорит:
        —Я сейчас, ты мне все объяснишь.
        Пока он в туалете, я раздергиваю занавески и открываю ставни. Наша спальня выходит на балкон, в ней всегда много света. Начало марта, еще холодно, растения в горшках окоченели. Натягиваю свитер на ночную сорочку и чувствую, как шевелится Ада. Гинеколог сказала вчера, что малышка размером с большой банан. «Как огромный банан», — именно так и сказала.
        Снова залезаю под одеяло, я замерзла. Люблю разговаривать в постели, как будто висишь на облаке или сидишь в лодке, этакая вольная гавань. Почему —то вспомнились детские стихи Стивенсона: Моя постель — как малый челн…[1 - Роберт Стивенсон. Моя постель — ладья. (Из сборника «Детский цветник стихов»). Перевод Ю. Балтрушайтиса. (Здесь и далее — прим, перев.)]
        Как знать, полюбит ли Ада книги. В детстве я прочитывала по книге в день, Альме приходилось упрашивать меня: брось читать, пойди погуляй, не будь такой «зацикленной». Я не знала, что означает «зацикленная», этого не было в моих книгах.
        Никогда не могла понять, почему на меня, единственную из всего класса, кричат за то, что я слишком много читаю. Только теперь, когда мама рассказала мне о своем брате, я осознала, какой ужас испытывала она ко всякой зависимости.
        Вот и Лео. На нем голубая пижама в рубчик, «стариковская». Даже мой отец, которому лет на тридцать больше, чем Лео, не носит такую.
        Лео старше меня, был женат, но детей у него нет. Когда мы познакомились, он как раз разводился с Кристиной.
        —Какое счастье, что он достался тебе! Мне было бы жаль, если б он остался один, — сказала она в нашу первую встречу. Кристина — судья, очень умная, решительная и вечно занятая. Мне она сразу понравилась.
        —Ей важна только работа, — сказал как —то Лео. — Семья для нее далеко не на первом месте, даже не знаю, зачем она за меня вышла.
        —А ты зачем на ней женился? — спросила я.
        —Я вообще не понимаю, что я делал до нашей с тобой встречи, так что даже не спрашивай. Что —то делал, так, от нечего делать, как все. Это ты, ты удивительная.
        Я люблю Лео, хоть он и не читал Стивенсона. «Поэтому ты и не понимаешь, — сказала я ему, — если не читаешь, ничего не поймешь». А он ответил: «Я же работаю в полиции. Здесь близко видишь то, о чем пишут в романах: любовь, измену, смерть».
        —Так что там за история с Феррарой? — спрашивает он, забираясь в постель, поворачивается на бок и кладет ручищу на мой живот.
        —Эта история касается моей мамы. Рассказать? — отвечаю, накрыв его руку своей.
        —Валяй, — говорит Лео. Он надел очки и наблюдает за мной, во взгляде любопытство и неподдельное внимание, как тогда, когда я впервые пришла к нему на работу в полицейский участок четыре года назад. Я еще подумала, что ни разу не встречала мужчину, который смотрел бы с таким участием. Обычно так на тебя смотрят женщины.
        АЛЬМА
        Бенетти носил сапоги без каблуков, и от него всегда пахло чем —то кислым. Казалось, он знал что —то мне неведомое, — этим и привлекал и отталкивал одновременно. Появлялся редко, в такое время, когда на улице никого не было. Как —то в воскресенье, в два часа дня, позвонил нам в домофон, попросил кусочек лимона, и моя мать, фармацевт, конечно, поняла, зачем, но лишь сокрушенно покачала головой: «Бедняга»… Запретить дружить с ним — об этом не было и речи, мама верила нам.
        Не знаю, что взбрело мне в голову в тот вечер. Было девять, я помню, но еще светло, белый мрамор собора ярко выделялся на фоне стен, обагренных закатным солнцем. Микелу мы не дождались, возможно, ей пришлось помогать родителям в баре. — А что, если и нам попробовать, разочек? — неожиданно предложила я Майо, кивнув головой в сторону Бенетти.
        Прежде я никогда об этом не думала.
        И он тоже, я уверена.
        Он сразу понял, что я имею в виду. Распахнул руки, запрокинул голову, скосил глаза и ответил: ''Отчего ты бежишь?»
        И мы засмеялись.
        Я всегда была уверена, что есть тайны, которые нельзя раскрывать. И никогда не рассказывала об этом Антонии, чтобы не заразить ее своей болью.
        Даже Франко, мой муж, не знает подробностей того, что произошло. Он знает, что мой отец покончил с собой, но не в курсе, как именно. Знает, что моя мать серьезно заболела, что наша семья развалилась и что я всему виной.
        Он мне очень помог, но настоящим спасением стала для меня Антония: мне было двадцать, когда она родилась. Теперь, когда она сама вот —вот станет матерью, настало время рассказать ей все.
        Я никогда не говорила с ней о том, как пропал ее дядя, еще и потому, что и сама не знаю как.
        Был январь. Как —то утром в воскресенье мама вошла в мою комнату, села на кровать и положила руку мне на плечо.
        Накануне я была на вечеринке — ничего особенного, скука смертная, — в час ночи поехала домой на велосипеде, прорываясь сквозь густой туман. Перед сном, чтобы компенсировать зря потраченный вечер, дочитала роман «Великий Тэтеби». С тех пор, как я стала гулять одна, без Майо, все казались мне занудами.
        В два, перечитав несколько раз последнюю строчку: Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое[2 - Перевод Евг. Калашниковой.], я погасила свет. Положила книгу на пол рядом с кроватью и заснула, под впечатлением от прочитанного. Я чувствовала себя очень несчастной, но не могла вообразить, что настоящее горе совсем скоро войдет в мою жизнь.
        В воскресенье мы с Майо обычно спали долго. В тот год мне предстоял выпускной экзамен, и гуляла я только по субботам, а он исчезал из дома каждый вечер и возвращался далеко за полночь. Отец, который обо всем тревожился, казалось, ничего не замечал. Может, он думал, что для парня это нормально, ничего плохого в маленьком городке с ним не случится. Мама что —то подозревала, но молчала. Она беспокоилась только об отце.
        Из —за постоянных финансовых трудностей отца мама продолжала работать в аптеке, куда устроилась еще студенткой. Если кто —то спрашивал ее, чем она занимается, она неизменно отвечала: «Продавщица».
        —Франческа, скажи, что ты — фармацевт! — подбадривал ее отец.
        —Какая разница? — отзывалась она. — Продаю карамельки от кашля, прокладки, пластырь… Ну, бывает, измерю давление.
        В ее голосе не было ни досады, ни раздражения. Она выбрала эту аптеку, самую большую в городе, где ей позволялось работать до обеда: двое детей и муж — третий ребенок. Она любила его. В те времена, если уж ты выходила замуж, то не мучилась потом всю жизнь сомнениями в правильности выбора.
        Я не уверена, что смогла бы так.
        Отец был сложный человек — неуверенный, с перепадами настроения, абсолютно непредсказуемый, к тому же ужасный пессимист. В те времена я не понимала, а сейчас знаю, что это депрессия. Заторможенный, молчаливый и вялый зимой, он оживал летом. Угасал в начале ноября и снова расцветал в мае. Ему досталось в наследство небольшое поместье за городом, правда, он управлял им из рук вон плохо, хоть и проводил много времени в доме у дамбы на По. Ловил рыбу, гулял с собакой, пытался заниматься хозяйством, которое, тем не менее, целиком сосредоточилось в руках управляющего.
        Если был в духе, говорил, что посадки конопли сводят его с ума. Что в его семье все были немного того. Когда после исчезновения брата меня отправили к психологу, я рассказала ей об этом, и та пыталась убедить меня, что склонность к наркотической зависимости Майо унаследовал от отца.
        Никогда и никому не поверю, что, если б в тот июньский вечер я не предложила ему попробовать героин, он все равно бы подсел, раньше или позже.
        Если бы не моя безумная затея, брат был бы жив и, наверное, родители тоже. Мой малахольный отец и измученная мама — такие, как есть, но живые. Возможно, они переехали бы в деревню, а мы бы ездили их навещать. Мы обедали бы в саду, а потом гуляли бы по дамбе с собаками. У Антонии были бы дедушка и бабушка, двоюродные братья и сестры, а у меня — иная жизнь.
        Майо ни за что не начал бы колоться, не предложи я ему, в этом я уверена. Это не навязчивая идея, просто я знаю. Такой нерешительный, он во всем мне верил, во всем подражал. Все мне верили.
        Это я, я сама все разрушила, и ад, в котором я продолжала жить, минута за минутой, достался мне по заслугам.
        Я повернулась к ней, дотронулась до руки, гладившей мою щеку. Прикосновение кольца, — она носила его поверх обручального — маленький сапфир в окружении бриллиантов, потом я подарила его Антонии.
        Ледяная рука и этот камень встревожили меня. Обычно нас будил отец. Должно быть, что —то произошло.
        —Что такое?
        —Ты видела Майо вчера вечером? Уже девять, а он еще не вернулся.
        —Я была у Лауры Трентини, ты же знаешь, он больше не ходит с нами.
        Теперь каждый жил своей жизнью. Его жизнь — постоянные поиски дозы и зависание допоздна в убогой пивнушке с амбициозным названием «Поль Верлен».
        —Наверное, у кого —то переночевал, — сказала я.
        Представила себе сцену: обколотый, он мог оказаться где угодно — в чьей —то машине, в общественном туалете. Домой он вернулся бы дурно пахнущий, возбужденный, или спокойный, безразличный, в зависимости от того, сколько дури удалось найти.
        —Думаю, да. Я так и сказала папе, чтобы он не волновался.
        —Тогда зачем ты меня разбудила?
        Мне показалось странным, что мама решила разбудить меня просто так, без причины — импульсивностью она не отличалась.
        —По радио только что сказали… сегодня ночью… — начала она и замолчала, взяв меня за руку.
        —Что?
        Я села на кровати и зажгла лампу на ночном столике.
        Поверх сорочки мама накинула белую шерстяную кофточку с перламутровыми пуговицами. Эта кофточка мне очень нравилась, мама сама связала ее крючком. Она была элегантной всегда, даже рано утром.
        Мне стало стыдно за свою одежду, брошенную накануне вечером на стул как попало: трусы торчат из брюк, носки на полу, книга под кроватью, спертый воздух в комнате. Захотелось открыть окно, навести порядок, разложить все по местам. Я не желала знать, что сказали по радио.
        —Сегодня ночью умерли от передозировки два парня, их нашли в машине неподалеку от Понтелагоскуро[3 - Понтелагоскуро (Pontelagoscuro) — мост темного озера (ит.).]. — Она сжала мою руку.
        Где —то в желудке я почувствовала вибрацию. Будто дернули струну с низким глухим звуком.
        —Как их зовут, сказали?
        —Ренато Орсатти и Сандро Путинати, двадцать лет. Ты их знаешь?
        —Первый раз слышу.
        —Они из пригорода, из Массафискальи. Бедные мальчики…
        То, что они не из Феррары, меня успокоило: Майо тут ни при чем.
        Но мама поняла все правильно. Две смерти от передозировки означали, что поступила партия слишком чистого героина. Потом, когда во время расследования допросили друзей Майо и местных наркоторговцев, стало понятно, что многие наркоманы в тот субботний вечер замечательно «отъехали».
        Вернулись все, кроме Ренато и Сандро. И Майо…
        Только Майо исчез.
        АНТОНИЯ
        У Лео теплая рука. Я люблю эти большие сильные руки, эти запястья с веснушками. В день, когда мы познакомились, он терпеливо разъяснял мне следственную процедуру при убийстве, а я смотрела на его запястья, выступающие из рукавов рубашки бледно —голубого цвета, цвета его глаз. Сегодня на нем пижама такого же цвета, стариковская, хотя ему всего лишь сорок.
        Он кажется старше своих лет, может, из —за небольшого животика, из —за очков и необычной лысины, как у монаха: тонзура с чайную чашку в окружении густых волос, медно —рыжих, с серебристыми нитями седины. Я по запястьям поняла, каков Лео. Влюбилась в запястья.
        —Помнишь, в среду я ужинала у родителей? Мама была очень взволнована. Я даже подумала, что у нее температура, такой странной она мне показалась. Мы были одни, Франко ужинал у ректора.
        Накрывая на стол, она вдруг объявила, что решила сказать мне нечто важное. Усадила меня, налила себе вина — ты же знаешь, она никогда не пьет — и рассказала невероятную историю.
        Лео весь внимание. Он больше не гладит мне живот, скрестил руки на груди, будто сидит не в постели, а в кресле за своим рабочим столом в комиссариате.
        —Слово в слово повторить не смогу, поэтому перескажу вкратце. Помнишь, у нее был брат?
        —Какой брат?
        —Младший, я же тебе говорила, они были погодки. Марко, но все звали его Майо. Я думала, он умер от болезни, мама никогда о нем не рассказывала.
        —И?..
        —Он пропал, в неполные восемнадцать. Считается, что умер, но тело так и не нашли.
        Лео снимает очки, он всегда так делает, когда что —то не сходится. Поворачивается ко мне.
        —Как же так?
        —Теперь ты понимаешь, почему я хочу расследовать это дело? Какая —то нелепая история. Мама уверена, что все случилось из —за нее.
        —Из —за нее? — в его взгляде недоверие.
        —Это она предложила ему попробовать героин, с тех пор он стал колоться и однажды ночью пропал.
        —Твоя мать кололась? Что ты несешь?
        Он снова надел очки и смотрит с упреком, будто я над ним издеваюсь.
        —Не строй из себя полицейского, был конец семидесятых, и они, подростки, решили один раз попробовать. Она ограничилась одним разом, а он не смог. В ту ночь, когда он пропал, двое парней умерли от передозировки, так что решили, что он тоже умер, но, возможно, был кто —то еще, кто спрятал тело, чтобы отвести подозрения. Спустя шесть месяцев мой дед покончил с собой. А бабушка заболела раком, — выдаю я на одном дыхании.
        —Черт возьми!!!
        —Черт возьми, вот именно.
        —Значит, твой дядя пропал тридцать четыре года назад?
        —Около того.
        —И что ты задумала?
        —Поехать туда, поговорить с теми, кто его знал. Понять…
        —Но зачем?
        —Чтобы помочь маме. Она все еще уверена, что это ее вина, представляешь? Хотя прошло столько времени. И себе тоже.
        —Дорогая, думаешь, это один из твоих детективов? Во —первых, ты беременна, а во —вторых, что можно раскрыть в давней истории? Полиция провела расследование, неужели ты надеешься узнать что —то новое, чего они тогда не узнали?
        —Ты же сам говоришь, что иногда вы недорабатываете, что сторонний человек даже представить себе не может, до чего халтурно порой идет следствие, теряются улики, дела раскрываются по воле случая…
        —С ума сошла, ничего подобного я не говорил… — и осекается, знает ведь, что говорил. — Антония…
        —Да, милый.
        —Я люблю тебя…
        —Я тоже тебя люблю.
        —Могу я чем —то помочь?
        —Можешь сказать своему коллеге из Феррары, что я хочу поговорить с ним. Следственные дела у них сохраняются?
        —Думаю, да. Я попрошу его поискать. Надо знать, когда пропал твой дядя. Если они никуда не переезжали, если не потеряли дело… Скорее всего, тех следователей уже нет в живых.
        —А вдруг есть? Может, кого —то еще застану, на пенсии.
        —Может быть. Не хочешь ли, чтобы я этим занялся? Мне было бы проще.
        —Я хотела бы сама, лично, и хочу поехать туда. Мне нужно понять эту историю. Дядя — наркоман, дедушка — самоубийца… Конечно, я их не знала, но все же…
        —Мама твоя тоже хороша… рассказать такую историю, когда ты ждешь ребенка… — Вид у Лео грустный.
        —Она говорит, что специально так сделала, что беременные неуязвимы.
        —Надеюсь…
        Лео вздыхает. Он обожает мою мать. Иногда, чтобы подразнить меня, говорит, что она лучше и что, наверное, он в нее влюбился. Мама красивая, что правда — то правда, всегда была красивой, даже если не признает этого. Альма вообще странный человек. Кажется неуверенной, но в действительности у нее очень сильный характер. Непредсказуемая, противоречивая, все решает сама. Такая эмоциональная, что не любить ее невозможно, хоть она и убеждена, что невыносима, и, надо признать, нередко бывает такой. Когда я была подростком, мы не ладили: это она казалась мне тинейджером, иногда кажется и сейчас.
        —Сколько времени думаешь провести в Ферраре?
        —Неделю максимум. В понедельник мне надо быть на приеме у врача. Попробую поговорить с полицией, с теми, кто знал Майо. Нужно сделать это до рождения Ады. Раньше я ничего не знала о маминой семье. Теперь понимаю почему.
        —Ты ей сказала?
        —Нет, не могу. Она не поймет. Ты должен меня прикрыть. Ты даже не представляешь, насколько ей трудно об этом говорить. Она уверена, что разрушила семью своими руками!
        —А отец?
        —Он ничего не знает. Мы увидимся завтра, нужно многое у него спросить. Альма уехала в Рим на выставку Гирри[4 - Луиджи Гирри (1943 —1992) — итальянский писатель, фотограф, чьи цветные фотографии городских и сельских видов легли в основу «итальянской школы пейзажа». Ему посвящен фильм «Розовая пустыня. Луиджи Гирри» режиссера Элизабетты Сгарби по сценарию Александра Сокурова.], и мы договорились пообедать вместе.
        —А что говорит твоя доктор Маркетти?
        —Что со мной все в порядке и что, в любом случае, в Ферраре есть отличная акушерка.
        —Ты уверена, она именно так и сказала?
        —Нет, конечно. Думаешь, я рассказала гинекологу личную историю? В самом деле, чувствую я себя превосходно. Твоя мама работала до последнего, и смотри, какой прекрасный ты получился.
        —Но моя мама не… Ладно, Тони, делай, как знаешь, тебя все равно не переубедишь.
        —Буду дома в воскресенье или раньше. Не волнуйся.
        АЛЬМА
        Мы пошли с Бенетти домой к одному типу, торговцу. Это был взрослый дядька, с усами, я никогда его раньше не видела. Он не был похож на наркомана и не хотел брать с нас денег. Мы еще подумали, что нам повезло.
        Выглядел он довольным, держался любезно. Сам сделал нам укол, и было ощущение, будто по венам сразу же разлился сильный дурман.
        Всю ночь нас рвало, и на следующий день мы проснулись очень поздно, с зелеными лицами.
        Не говоря друг другу ни слова, мы схватили велосипеды и поехали в школу смотреть результаты. Как и предполагалось, Майо ожидала в сентябре переэкзаменовка по латыни. У меня средний балл «четыре» — лучше, чем я думала. Мы не ощутили ни радости, ни разочарования, только усталость и опустошение, словно беспечно потеряли что —то ценное, испытывали угрызения совести и вместе с тем не хотели это признать. В автобусе, который вез нас в деревню, сказали только, не глядя друг на друга: «Больше никогда».
        Я сдержала обещание. Бросила даже курить косяки, настолько мне было плохо. Майо после каникул попробовал снова. Однажды вечером, ничего мне не сказав, пошел искать отраву. Как при укусе змеи, яд проник глубоко и подействовал. Никто не знает, от чего это зависит, — загадка. У меня было противоядие, у него — нет.
        Месяц он кололся раз в неделю, по субботам. Мне сказала об этом Микела.
        Я не хотела, не могла поверить. Я была напугана, но еще больше — рассержена. Пробовала говорить с ним, но он отмахивался, отвечал, ерунда, ничего страшного, не бери в голову. Потом каждый день. Мама заметила, стала давать ему метадон. Она никогда не теряла самообладания. Как ни странно, но то, что проблема в какой —то степени была ей знакома: ведь ребята приходили в аптеку за шприцами, — только усугубило ситуацию. Мама не расстраивалась, не паниковала. А он принимал метадон утром, а вечером кололся. И привыкание наступило еще быстрее.
        Мы не знали, как сказать отцу. Он думал, что Майо устает в школе. Я готовилась к выпускным экзаменам, по —прежнему встречалась с друзьями, но радость померкла. Когда в семье серьезная проблема — это тягостное молчание, вечная тревога, пустота, которая скребет в желудке, постоянное недомогание.
        Я злилась на Майо, на родителей, на всех. Считала, что это несправедливо. Я же хотела только пошутить тогда, вечером, в начале лета. Мне всего восемнадцать. Это просто —напросто глупая выходка, как было однажды, когда мы в горах напились граппы. Если он меня любит, он не может так со мной поступить. Это несправедливо. Мама говорила, что он вылечится, что она знает много случаев. Отправила его к психологу, но Майо, закончив сеанс, бежал колоться. «Из —за этого придурка мне только хуже», — так он мне сказал.
        Он очень изменился. Если был под кайфом, без конца болтал, говорил какие —то глупости, если нет — молчал, смотрел в одну точку, зрачки расширены. Думаю, чтобы покупать «дурь», он ею и приторговывал. Уходил из дома в два, сразу после обеда, и возвращался в восемь вечера. Перестал учиться и часто прогуливал школу. Я так на него злилась, что не хотела с ним говорить. Он стал совсем другим, и я терпеть его не могла. Ненавидела и его предательство, и свое чувство вины.
        Как —то на ужин мама приготовила куриные эскалопы. Отец положил себе добавки, потом посмотрел на тарелку Майо — тот ни к чему не притронулся, и сказал:
        —Почему не ешь? Не хочешь? Ты же так любишь эскалопы.
        Я не могла больше сдерживаться. Я взорвалась:
        —Папа, он уже давно ничего не ест! Как ты раньше не замечал?!
        Отец посмотрел сначала на меня, потом на Майо, потом перевел взгляд на маму.
        —Что происходит? Ты заболел, Майо? Франческа, скажи мне правду.
        И мама наконец —то произнесла:
        —Джакомо… У Майо проблема, наркозависимость… но мы справимся. Я как раз ищу общину…
        Майо попробовал улыбнуться и сказал:
        —Простите, мне очень жаль. Все не так плохо, просто я действительно не голоден.
        Он чесался. От него несло табаком и еще чем —то прогорклым. Он был под кайфом, и я знала, что он страдал от этого, но не так, как я.
        Ему было наплевать на всех нас.
        Отец встал из —за стола, подошел к Майо сзади и обнял его за плечи.
        Майо остался сидеть: напряженная спина, неподвижное лицо.
        Отец плакал, сжимал его плечи.
        —Простите меня, — сказал он.
        Потом ушел в свою комнату и упал на кровать.
        Я не поняла, за что мы должны его простить, но я ненавидела его, ненавидела их всех. Маму — за то, что она ничего не сказала, и отца — за его слабость.
        Почему они не рассердились, не заорали? Никто не защитил нас. Никто не защитил меня.
        Это был последний раз, когда мы собрались вместе.
        Не знаю, о чем разговаривали родители в тот вечер, но полоска света под дверью в их комнате оставалась допоздна. Я представляла себе маму, утешающую отца.
        На следующий день была суббота, утром я ушла в школу, мама — в аптеку, отец — на собрание сельхозкооператива. Майо спал до обеда. Домработница сказала, что он проснулся, выпил чаю с печеньем и куда —то пошел. Больше мы его не видели.
        АНТОНИЯ
        —Она тебе рассказала?
        Мы сидим с папой в «Диане», его любимом ресторане на виа Индипенденца.
        —Да. Ты знал?
        —С тех пор, как ты забеременела, она только об этом и думает. Она уверена, что раньше этого делать было нельзя.
        Длинноносый официант приносит тарелку с пармезаном и нарезанной кубиками мортаделлой. Он совсем седой, я помню его с детства — красивый мужчина, всегда любезно улыбается, но имени его не знаю. Спрашиваю у отца.
        —Понятия не имею, как его зовут. А зачем тебе?
        —Просто так. Почему же Альма не могла рассказать мне раньше о брате и обо всем остальном? Чего она боялась?
        Я часто зову родителей по именам: Альма и Франко — привыкла с детства, когда слышала их обращение друг к другу. Что интересно, так часто делают единственные в семье дети.
        —Чего боялась? Многого. Тяжело узнать, что твой дед покончил с собой, а дядя без вести пропал.
        —Тебе никогда не приходило в голову, что я должна об этом знать?
        —Мне — приходило. Но ты же знаешь, я всегда уважал ее выбор.
        —Ты думаешь, в этом есть ее вина?
        Отец наливает мне немного ламбруско.
        —Тебе можно пить?
        —Полбокала, да.
        Он наполняет маленький пузатый бокал. Вино приятное, легкое, игристое.
        —Конечно нет. Так получилось. Все происходит по воле случая. Только она этому никогда не поверит, а у нас никогда не будет неопровержимых доказательств. Но, возможно, кое —что сможет примирить ее с прошлым… — По его губам скользит едва заметная улыбка. — И знаешь, что? Ты думала над этим? — пристально смотрит на меня.
        Мой отец в любой ситуации остается профессором, никогда не упустит возможности порассуждать. Представляю себе пожар: «А скажи, пожалуйста, что здесь сделано из несгораемого материала?» — спросит он, когда все вокруг будет полыхать и взрываться.
        Но у меня есть ответ на его вопрос, я думала над этим.
        —Если я узнаю, как он пропал.
        В его взгляде удовлетворение.
        —Попробуешь?
        Длинноносый официант приносит тортеллини. Улыбается шире, чем обычно, чувствую, спросит про мою беременность: я заметила, что его взгляд скользнул на мой живот.
        Прежде чем ответить, пробую ложку ароматного, горячего бульона. Вкус восхитительный: я заметила, во время беременности вкусовые ощущения обостряются.
        —Конечно, попробую.
        Франко положил ложку, посмотрел на меня с улыбкой.
        —Когда я был моложе, я сам хотел это сделать.
        —И что тебе помешало?
        Пристально смотрит на меня, а сам крутит большим и указательным пальцами правой руки кольцо на безымянном пальце левой. Старое обручальное кольцо красного золота. Я знаю, что внутри выгравировано имя моей бабушки — Франческа, а на мамином кольце — Джакомо, имя дедушки. Эти обручальные кольца — немногое из того, что мама сохранила в память о своей семье. Еще одно бабушкино кольцо — маленький сапфир с бриллиантами — она подарила мне. Я ношу его всегда. Действительно, странно: они никогда не говорили об умерших бабушке и дедушке, а носят их обручальные кольца.
        —Если я скажу глупость, ты подумаешь, что твой отец сошел с ума? — спрашивает он, стараясь быть серьезным.
        —Пожалуй, это интересно — хоть раз услышать от тебя какую —нибудь глупость.
        —Молодчина! — улыбается отец.
        Родители всегда с восторгом воспринимали мои слова, с тех самых пор, когда года в четыре я стала складывать буквы и писать на подаренной мне доске: «дом», «кот».
        Будучи подростком, я начала догадываться, что мои родители не предназначены для этой роли, что им пришлось заучить ее. Они стараются, играют хорошо, правильно, но без вдохновения. Тогда я решила уйти из дома, чтобы не возненавидеть их за это.
        Франко вытирает без того чистые губы большой белой салфеткой.
        —Я был уверен, что только ты сможешь, ну, вроде как выполнить предназначение. Нелепое убеждение, но я его не стыжусь.
        Не стыдится, а щеки покраснели.
        Может, от еды или от вина.
        —Semel in anno licet insanire[5 - Раз в году разрешается безумствовать (лат.).]. Ты — мой единственный раз в году, ты всегда им была.
        Хочу ответить, что его надежда на то, что я смогу раскрыть семейные тайны, совсем не кажется мне глупостью, но официант опережает меня своим вопросом:
        —Что подать на второе? Как всегда, запеченные овощи? Или, может быть, жаркое?
        Конечно, он заметил мой живот, намекает, что беременные едят за двоих. Прописная истина, и в моем случае это так: я ем гораздо больше, чем обычно.
        Франко жестом дает понять: «Я больше ничего не буду, а ты бери что хочешь».
        —Пожалуйста, овощи гриль и двойную порцию крокет с соусом, — я заказываю самое дорогое блюдо меню, чтобы порадовать официанта. Хочу отблагодарить его за наше тридцатилетнее знакомство, хотя за все время так и не удосужилась узнать его имя, правда, не по своей вине — просто мои родители всегда были патологически закрытыми людьми. Действительно, официант не может сдержать радости:
        —Отлично! На здоровье. Когда ожидаете прибавления? Можно поздравить профессора, ведь он станет дедушкой? — и рассыпается в любезностях, глядя на моего отца, а тот от смущения лишь улыбается и кивает.
        Теперь профессору придется выучить новую роль — роль дедушки.
        АЛЬМА
        Я снова вспоминаю наше детство. Наши игры, семейные поездки на машине. И летучих мышей.
        Летом в деревне окна часто оставляли открытыми, и вечером, если горел свет, к нам обязательно залетала летучая мышь — существо, которое приводило маму в паническое состояние. Мама кричала: «Джакомо, Джакомо, скорее! Она здесь!»
        Прибегал отец и начинал наступление на комнату, захваченную врагом, тесня неприятеля к окну взмахами швабры. Мы обожали эту сцену: испуганная мама, спешащий на помощь папа — рыцарь, побеждающий дракона, а иногда мы специально не закрывали окна и включали свет. Утром искали выброшенный во двор трупик мыши — маленькое тельце, покрытое мягкой шерсткой.
        Чтобы искупить нашу жестокость, я решила, что убитых летучих мышей мы будем торжественно хоронить под ореховым деревом, со свечками и венками из полевых цветов.
        Отец покончил с собой в этом доме. Я нашла его там.
        Сказать, что нашла — не совсем верно. Я услышала. И когда услышала, сразу поняла, что это за звук. В последние дни я знала и боялась, что он может застрелиться. Ужасно признаться, но тогда я почувствовала облегчение — освобождение от страха, что он может сделать это. Дорого же я заплатила потом за это освобождение!
        После исчезновения Майо отец очень изменился. Помогал полиции вести расследование, но и сам не терял времени даром. Такую решимость, такую изобретательность он не проявлял даже в лучшие времена. Как будто они с мамой поменялись ролями: она — пассивная, он — деятельный, неутомимый. Он съездил в Рим, в Министерство внутренних дел. Нанял частного детектива, поговорил с родителями друзей Майо, стал завсегдатаем баров, куда те ходили, расспрашивал управляющих, торговцев наркотой, случайных прохожих.
        —Я найду его, Франческа, найду, — повторял он маме, — вот увидишь, обязательно найду.
        Не нашел.
        Майо растворился в тумане.
        Мы так и не выяснили, кололся ли он в тот вечер, и если да, то с кем, и все же знали, что он был под кайфом, ведь он и дня не мог прожить без героина. Его следы затерялись субботним днем: последним, кто его видел, была кассирша кинотеатра, где он смотрел «Предзнаменование», американский фильм ужасов, первый дневной сеанс.
        Я думаю, он пошел в кино один, хотел найти место, чтобы уколоться, или укрыться, или поспать. С тех пор, как он подсел на героин, он ничего не читал и не ходил в кино, словно отупел. Его приметила старушка —кассирша, в пять он вышел из кинотеатра на пьяцца Карбоне. Она узнала его по ремню с металлическими заклепками на фотографии, опубликованной в газетах.
        В этом районе было как минимум два места, где торговали наркотой, но никто не признался, что продал ее Майо. Впрочем, также осталось неизвестным, кто продал «дурь» Сандро и Ренато, двум парням, умершим в ту ночь.
        Отец встречался с их родителями, показывал им фотографию Майо, но они сказали, что никогда его не видели. Они не знали, завидовать нам или сочувствовать. Да мы и сами не представляли, что лучше — найти тело или продолжать отрицать трагический конец.
        Необыкновенная энергия моего отца мало —помалу угасала. Вечером, в день моего последнего экзамена, летним вечером, наполненным липовым ароматом, как и тогда, когда все началось, мы пошли ужинать в ресторан, куда часто ходили все вместе, вчетвером.
        Мама пыталась улыбаться, но ей нездоровилось, она почти ничего не говорила. Мы заказали угорь и белое вино, но никто не ел. Отец выпил три бокала вина и тихо заплакал. Было жарко и душно, слезы капали прямо в тарелку. Он не смотрел на нас, сидел неподвижно. Мама обхватила голову руками.
        Я подумала тогда, что моя жизнь кончена, я хорошо это помню. И помню, что мне показалось это несправедливым, незаслуженным.
        Сколько раз я спрашивала себя потом, почему перед лицом трагедии одни семьи распадаются, а другие — нет. Почему у одних есть силы принять, преодолеть беду, а у других — нет.
        Родители Сандро и Ренато тоже потеряли сыновей, а их сестры — братьев. В последнем классе гимназии у моей одноклассницы в автокатастрофе погибла сестра. У мамы другой моей одноклассницы был рак. А у одноклассника умер новорожденный брат, которого он не хотел, потому что ревновал и боялся.
        Никто не застрахован от несчастья. Что объединяет семью, когда случается беда? Вера? Взаимная любовь? Доброта, присутствие духа, случай?
        А семьи в бедных странах, где дети умирают от голода и болезней? В мире так много боли. Почему одни терпят ее, а другие нет?
        Мы любили друг друга, мы четверо.
        Почему мама не заставила Майо бросить наркотики? Почему не лечила депрессию отца? А он — почему не обращался за помощью? Разве они недостаточно любили друг друга? Недостаточно любили меня? Что я могла сделать и не сделала?
        Чего нам всем не хватало?
        Всю жизнь я жила в страхе: как бы моя новая семья тоже не распалась. Чтобы этого не случилось, я нашла надежного, здравомыслящего, уравновешенного мужчину.
        Каждый день я боролась и борюсь со своими страхами, даже сейчас, когда мне перевалило за пятьдесят и я вот —вот стану бабушкой.
        Некоторым так трудно обрести покой.
        АНТОНИЯ
        Иду под портиками, блестящими от дождя, и смотрю на свое отражение в стеклянных витринах магазинов. Пальто такое просторное, что живота почти не видно.
        Альма права — беременные женщины неуязвимы, и этой зимой я ни разу не простудилась. В первое время мне всегда хотелось спать, а сейчас я чувствую прилив сил и готова хоть немедленно ехать в Феррару. Что взять с собой? Двое черных брюк, два самых широких свитера из тех, что у меня есть, ноутбук, iPad, ночную сорочку. Пожалуй, захвачу еще зонтик, мне кажется, в Ферраре нет портиков, как у нас.
        Неплохо бы пожить несколько дней в гостинице одной, изучить город. Во всех моих детективах действие происходит в Эмилии, но Феррару я совсем не знаю, а ведь там родилась мама, там похоронены бабушка и дедушка. Я никогда не ощущала связи с этим городом, скорее, он был для меня чем —то смутным, далеким. Немногие знакомые феррарцы хвастались красотой своего города так, будто это их личная заслуга, что меня немного коробило. Мы, в Болонье, относимся к нашему городу более критично.
        Отец попрощался со мной, цитируя «Энеиду» Вергилия. Он сравнил маму с Ютурной, нимфой источников и сестрой Турна, царя рутулов. Ютурна пыталась защитить брата в поединке с Энеем, но по приказу Юпитера была вынуждена предоставить судьбе исход битвы.
        —Она чувствует свою вину за то, что осталась жить. Ютурна проклинала себя за то, что бессмертна. Вечную жизнь для чего ты мне дал? Почему у несчастной отнят смерти удел?[6 - Вергилий. Энеида. Книга XII, 879 —880. Перевод С. Ошерова, под ред. Ф. Петровского.] — в отчаянии спрашивала Юпитера бедная Ютурна. В тот момент, когда она поняла, что не может предотвратить смерть брата, божественный дар превратился для нее в приговор, — вот что сказал отец, целуя меня в висок, и сел в автобус, увозящий его к послеобеденному чтению в любимом кресле.
        В кармане пальто звонит телефон, это Лео.
        —Что сказал твой отец? — спрашивает он, без приветствия.
        —Что очень надеется на меня. И что нужно прочесть двенадцатую книгу «Энеиды».
        —Я?то думал, он тебя отговорит… А что в двенадцатой книге «Энеиды»?
        —Потом объясню, дома. Когда тебя ждать? Звонил коллеге из Феррары?
        —Приду в шесть. Коллегу зовут Луиджи Д’Авалос, дам тебе номер телефона.
        —Луиджи как?
        —Д’Авалос. Обещал поискать дело в архиве и выяснить, кто занимался этой историей, если тот человек еще жив. Кстати, он неаполитанец.
        —Кто неаполитанец?
        —Мой коллега.
        —И что?
        —То, что он очень любезен. Хотел прислать за тобой на вокзал машину. Но я сказал, что не знаю, в котором часу ты приедешь, и что ты сама позвонишь ему, когда устроишься.
        —Жаль, я?то мечтала подкатить к гостинице с воем сирен.
        —Хулиганка!
        —Любовь моя! До скорого.
        —Тони?
        —Да.
        —Я не решился сказать ему, что ты беременна.
        —Сделаем ему подарок. Киндер —сюрприз.
        —Он подумает, что мы сумасшедшие.
        —Мы и есть сумасшедшие.
        —Смейся, смейся! Когда я вернусь, будь, пожалуйста, дома.
        —А куда я денусь?
        —Я хотел сказать… будь дома. Ну, ты меня поняла.
        Ничего я не поняла, но буду дома, конечно.
        Я так ничего и не спросила у папы. И он, как обычно, ничего мне не рассказал. Ни про то, как они с мамой познакомились, ни про то, что он знает о ее брате. Не подсказал мне, кого искать в Ферраре, куда идти. Никакой информации, кроме «Энеиды».
        АЛЬМА
        Когда раздался выстрел, я разговаривала по телефону. Посмотрела в окно — голубое небо, ни единого облачка. Ослепительный солнечный свет. Было четыре часа.
        Каждый день я ждала, что это случится, с того момента, когда он заплакал за столиком в ресторане в день моего последнего экзамена. Я знала, где хранится охотничье ружье, и просила маму спрятать его, но она сказала: не говори глупости.
        Я бросила трубку, не прощаясь, закричала: «Маммаа» — и побежала в ванную, закрылась там.
        А мама уже спешила в комнату, где был отец, в их спальню. Я слышала ее крик, слышала, как она побежала вниз, звонить. Прислушивалась из —за дверей, не хотела видеть того, что произошло: нет, только не это.
        «Скорая помощь» приехала из поселка через десять минут. Наш дом стоит отдельно, у дамбы на реке По. Я ждала, сидя на земле, за воротами, и наблюдала за муравьями — одни выползали из трещин на тротуаре, другие ползли обратно.
        —Наверху, вторая дверь направо, — машинально произнесла я, указав на лестницу.
        И пошла за сарай, под навес с глициниями, где мы в детстве играли с Майо в семью. Я была мамой, а он — папой, я готовила ужин, раскладывая на перевернутом деревянном ящике цветочки, камушки, листики. «Вот тебе спагетти, дорогой. А еще я сделала котлеты», — и протягивала ему листок с травинками. «Ням —ням, очень вкусно, дорогая!» — Майо поглаживал живот. После котлет — гальки с соусом из маковых лепестков — я протягивала веточку: «Вот твоя сигара, дорогой». Сигара нравилась ему больше всего, и если я про нее забывала, он спрашивал: «А моя сигара, дорогая?»
        Не знаю, где мы услышали или прочитали, что муж и жена обращаются друг к другу «дорогая» и «дорогой», может быть, в каких —то комиксах, но это было смешно. Мы и подростками продолжали так обращаться друг к другу.
        Собирая полевые цветы, маки и лютики, я почувствовала, что на руку сел майский жук — они приносят удачу. Затылком я чувствовала холод, мне очень хотелось в туалет, но идти домой я не решалась.
        Я знала, что случилось. Знала, что он покончил с собой, и каким образом, и еще знала, что мама хочет побыть с ним одна, без меня. Думаю, они любили друга, по —своему любили. Во всяком случае, я не смогла привязать его к жизни и больше ничего не могла сделать, ни для него, ни для мамы. Она болела, уже давно, только он покончил с собой не из —за этого, я знаю, он покончил с собой из —за Майо.
        Мы перестали быть семьей в тот день, когда Майо пропал. Не удержались, не выжили. Наша семья — это мы четверо, вот в чем штука, а потом в одночасье не стало ничего.
        АНТОНИЯ
        —Дорогая синьора Капассо…
        Голос коллеги Лео звучит не просто любезно, он словно обволакивает.
        —Нет, не стоит приезжать сюда, я буду в гостинице в мгновение ока, — сказал он по телефону.
        В мгновение ока?! Ну и выражение!
        Мы сидим за одним из трех круглых столиков небольшого бара во внутреннем дворике отеля. Д’Авалос заказал два кофе.
        Моего живота он как будто не замечает. Должно быть, он чуть старше меня, но младше Лео. Красив, но красота эта слишком банальна: ярко —голубые глаза, густые черные завитки волос на шее, ослепительно белые зубы. Если бы он был выше ростом, его можно было бы принять за актера, одного из тех, кто страдает от собственной привлекательности и непременно цитирует в интервью книги и театральные пьесы.
        —Ваш муж рассказал, что вы пишете детективы, я бы хотел почитать, — первое, что он говорит, пожимая мне руку.
        —Их издает небольшое издательство в Болонье, тиражи скромные, — начинаю я, — но, думаю, в Ферраре найти можно. Они продаются только в Эмилии, потому что именно там происходят все события… — и добавляю, пожалев, что невольно намекнула, будто он должен купить мою книгу, — но вот досада, у меня с собой нет ни одной, а то подарила бы.
        Значит, вот как Лео преподнес ситуацию: не запутанная семейная драма, а профессиональное любопытство. И правильно, с этим типом так и надо.
        —Нет, нет, книги нужно покупать, а не выпрашивать у автора, — рисуется Д’Авалос. И потом: — Должен сказать вам, что, увы, следователь по делу, которое вас так интересует, скончался два года назад. Но я знаю человека, который был в то время помощником инспектора дежурного отдела полиции. Он живет в Ферраре, я могу договориться с ним о встрече.
        —Я сама могу ему позвонить, если это удобно.
        —Для вас удобно все, — расплывается в улыбке. И откуда он такой взялся?
        —Вы смотрели следственное дело? Не находите странным, что следователи так ничего и не выяснили? — резко перехожу я.
        Его улыбка становится еще шире. Не могу понять, кто передо мной — серийный соблазнитель или законченный кретин.
        —Знаете, сколько людей пропадает каждый год, синьора Капассо? — спрашивает он мягко, наливая сельтерскую воду из графина в два маленьких стакана.
        Я выбрала гостиницу в центре, думала, она окажется скромной — для непритязательных людей, а здесь — антикварные предметы интерьера, музейная мебель, ковры. Окна моей комнаты выходят на центральную улицу, одну из самых оживленных в городе, поэтому немного шумно, зато потолок расписан прекрасными фресками. В этом баре мы — единственные клиенты, и все внимание официантки приковано к нам. Возможно, она знает комиссара. Возможно, в Ферраре все его знают и боятся.
        До знакомства с Лео я тоже робела перед силами правопорядка.
        —Сколько… пять человек в месяц? Десять? Больше?
        —Тысячи, синьора Капассо. Каждый год тысячи людей исчезают в никуда, — печально отвечает, помешивая кофе в чашке. — Но исчезновение Марко Сорани расследовалось очень тщательно, ведь с ним была связана смерть двух других парней.
        —И что же вы нашли?
        —Лично я — ничего, я был еще ребенком, — улыбается. — Но вчера вечером почитал следственное дело, и мне пришла в голову одна мысль. Если хотите, поехали.
        —Куда?
        —Вы лучше поймете, о чем я, если увидите это место своими глазами.
        Производит впечатление человека пустого, фальшивого, однако прочитал дело тридцатилетней давности, сделал какие —то выводы и хочет мне объяснить.
        Он явно стремится показать себя с лучшей стороны. Я поднимаюсь из —за стола. Хотя на мне длинный широкий свитер, Д’Авалос не может не заметить моего живота, однако он молчит. Оставляет на столике пять евро, помогает мне надеть пальто и, взяв меня под руку, идет к выходу. На улице нас догоняет официантка — я забыла на стуле свой серый шарф. Д’Авалос берет шарф и обматывает мне шею. Потом помогает забраться в черный автомобиль, за рулем которого полицейский в штатском, и садится рядом со мной, на заднее сиденье.
        —Синьора Капассо — жена нашего коллеги из Болоньи, Раффаэле. Мы помогаем ей в одном семейном вопросе, — говорит он, обращаясь к водителю. — Поехали к мосту на По в Понтелагоскуро.
        Семейном… Выходит, я тоже часть семьи, большой полицейской семьи. Должно быть, поэтому он так стремится мне помочь.
        День выдался серый, сырой. Сойдя с поезда, я сразу ощутила близость моря. Чувствую воду, как лозоискатель. Посмотрела по карте — море отсюда в пятидесяти километрах, а еще ближе — дельта По, внутренняя гавань, долины Комаккьо. Даже замок в самом центре Феррары окружен рвом с водой — вода здесь повсюду. И свет не такой, как в Болонье, — более холодный, но матовый, приглушенный.
        Когда я ехала от вокзала на такси, то заметила, что замок как раз недалеко от моей гостиницы. Сейчас мы сворачиваем на живописный проспект, вымощенный булыжником.
        —Добро пожаловать на самый красивый в Европе проспект, — произносит Д’Авалос, — проспект Эрколе I д’Эсте. Вы о нем еще узнаете.
        —В детстве мы иногда приезжали в Феррару с мамой, ходили на кладбище. Мы были там четыре или пять раз.
        —Чертоза[7 - Чертоза — монументальное кладбище картезианского монастыря в Ферраре.] великолепна. Вы читали рассказы Бассани [8 - Бассани Джорджо (1916 —2000) — известный итальянский прозаик и поэт, уроженец Феррары, участвовал в движении Сопротивления.]?
        —Может, нам перейти на ты? — решаюсь спросить, потому что чувствую комичность своего положения: синьора Капассо, комиссар Д’Авалос. — Меня зовут Антония. Дзампа — моя фамилия. Мы с Леонардо не женаты.
        —Ну, конечно, Антония. Я — Луиджи, — и одаряет меня самой широкой и открытой из своих улыбок.
        —Давно ты здесь? Как работа? — спрашиваю.
        —Три года. Я из Неаполя, представляешь, такой поворот… Здесь множество тайн, главным образом исторических: Лукреция Борджия, Уго и Паризина, Брадаманта. У этого города красота с надрывом. Взять хотя бы последнюю историю — наших рук дело…
        —Что ты имеешь в виду?
        —Дело Федерико Альдрованди[9 - Федерико Альдрованди — восемнадцатилетний студент, погибший в 2005 году в Ферраре, после того как его избили полицейские.], — смущенно отводит глаза.
        Может, зря я о нем так. Может, красивые мужчины страдают от предвзятых оценок не меньше, чем красивые женщины.
        Проезжаем мимо здания, которое Луиджи называет Алмазный дворец и советует сходить туда на выставку. Можно подумать, будто он гид, а не полицейский, но он прав: надо будет прогуляться пешком. Эта улица очаровательна — прямая, широкая и длинная, вдоль нее тянутся дворцы эпохи Возрождения. Нет ни вывесок, ни магазинов, ни припаркованных автомобилей. Если бы не дорожные знаки, могло показаться, что мы отброшены в прошлое лет на пятьсот.
        Вскоре выезжаем за город. Начинаются поля, пригород, погруженный в спокойную размеренную жизнь, старые крестьянские дома, тополиные аллеи, и вот мы у большого моста через По.
        Раффаэле паркует машину перед мостом на площадке, скрытой в зарослях камыша.
        —Идем, — зовет Луиджи.
        Река широкая, в мутной воде бурого глинистого цвета — маленькие водовороты.
        Мост серый и очень длинный, его поддерживают пять пар бетонных столбов. Неожиданно опустился туман, и различить противоположный берег реки уже невозможно. Когда мы подъезжали, я заметила выше по течению По еще один мост, железнодорожный. Но сейчас его не было видно, слышался только шум проходящего поезда. Мрачное местечко.
        —В ту ночь туман был сильнее, — говорит Луиджи. Вид у него очень серьезный. — Машина стояла как раз в этом месте. Белый «гольф» отца Ренато. Ренато сидел за рулем, Сандро — сзади. Я думаю, Марко тоже был с ними. Когда ребятам стало плохо, он побежал за помощью и случайно упал в реку или бросился специально…
        —Откуда ты знаешь?
        —После звонка твоего мужа… то есть комиссара Капассо, я прочитал следственное дело. В то время наркоманов в Ферраре было немного, скорее всего, твой дядя купил героин, такой же, что вкололи себе эти парни. Поскольку один из них был за рулем, а другой сзади, я подумал, что третий должен быть рядом с водителем.
        —А тело?
        —Если он все —таки упал в реку, тело найти сложно. Течение в этом месте очень сильное. Тридцать лет назад криминальная полиция не располагала нынешними средствами. Да и туман был очень густой. Ребят нашел в четыре утра ночной сторож, он возвращался с работы на мопеде.
        —Ты уже поговорил с помощником инспектора, да? — спрашиваю я.
        —Как ты догадалась? — удивляется он.
        —Видишь ли, я пишу детективы и живу с полицейским. Сдается мне, ты весьма ясно представляешь себе картину. На основании одного лишь старого дела тебе вряд ли это удалось. Не хочешь признаваться, чтобы не лишать меня удовольствия лично поговорить с инспектором в отставке? Интересно, что Лео рассказал обо мне?
        Как холодно! Влажно и холодно. Сырость пробирает до самых костей.
        Луиджи в нерешительности, но нисколько не смущен.
        —…не уверен, что бывший инспектор расскажет тебе все, что рассказал мне. Да, я был у него сегодня утром. Ему за семьдесят, и он очень закрытый человек. После нашего разговора у меня осталось впечатление, что комиссар Дзанни, тот самый, который вел расследование, пожалел твоего деда и решил оставить ему надежду, что Марко жив, ибо веских доказательств его гибели найдено не было.
        —Представь себе, мой дед застрелился.
        —Еще одна причина не говорить о своих сомнениях.
        —Возможно, он все равно бы застрелился.
        —Возможно.
        Луиджи смотрит на меня с удивлением и любопытством, есть в этом взгляде что —то материнское.
        —Шапки у тебя нет?
        —Нет, осталась в гостинице.
        —В Ферраре надо всегда брать с собой шапку. Из —за туманов здесь высокая влажность.
        —Вижу, то есть чувствую.
        —Я отвезу тебя в город. Тебе куда?
        —В гостиницу. Я должна позвонить. Найти друзей мамы и ее брата.
        —Если хочешь, я их найду.
        —Откуда такая любезность?
        —Подруга моего коллеги. Красивая девушка. Что тебе больше нравится?
        Не понимаю: это комплимент или он надо мной издевается?
        На мгновенье в голове проносится: «Сейчас поцелует», но, к счастью, ничего подобного не происходит. Он берет меня под руку и ведет к машине. Уже стемнело, жаль, не могу разглядеть выражение его лица.
        —Вчера ты еще не знал, красивая я или нет. В любом случае, спасибо.
        Я не считаю себя красавицей, но мне польстило, что он так сказал.
        —Я — полицейский, Антония, я много чего знаю, ты даже представить себе не можешь.
        Голос у него сейчас другой, усталый.
        Помогает мне открыть дверцу машины, сам садится рядом, с другой стороны.
        —Едем в гостиницу, Раффаэле.
        В машине мы молчим, он проверяет сообщения в телефоне. У гостиницы я говорю:
        —Мне бы хотелось найти Лауру Трентини. Мама была у нее дома в тот вечер, когда пропал Майо. И того парня, который подсунул им героин, по фамилии Бенетти. И еще девушку, подружку Майо. Ее зовут Микела, фамилию не знаю.
        —Микела Валенти, ее допрашивали, — кивает Луиджи. — Я найду их телефоны и отправлю тебе на мобильный.
        На этот раз он не выходит из машины и не открывает мне дверцу.
        Как будто внезапно погружается в свои мысли. На пороге гостиницы оборачиваюсь, чтобы помахать ему, и вижу, что он разговаривает по телефону и совсем не смотрит в мою сторону.
        Микела Валенти назначила мне встречу у городского собора.
        —У входа, у грифона справа, — сказала она бодро.
        Я не помню, как выглядит грифон. Микела должна быть на год или на два младше Альмы, а голос у нее молодой и звонкий.
        Вчера вечером пришло сообщение: «Трентини эмигрировала, Бенетти умер, Валенти 335 5387231. Пока, Луиджи». Сухой полицейский стиль, никаких заигрываний, что ж, тем лучше.
        Я тут же позвонила Микеле и объяснила, кто я такая и чего хочу. Кажется, она не удивилась.
        —Дочь Альмы Сорани? Я на днях вспоминала про Альму, как она? Буду рада познакомиться. Завтра у меня свободный час между десятью и одиннадцатью, если тебя устроит.
        Я хотела было сказать, что беременна, а потом решила, посмотрим, узнает ли она меня, решит ли, что я похожа на Альму. В конце концов, я сама ее узнаю, не так уж много пятидесятилетних женщин будет у грифона в десять утра, каким бы он ни был, этот грифон. Интересно, от чего у нее свободен час? Может, она преподаватель? Психотерапевт?
        В гостинице кроме меня завтракала лишь чета пожилых немцев, я выпила чашку чая и съела крем из гигантской булочки. Тусклое, подернутое облаками солнце плохо освещает темную неподвижную воду рва, окружающего замок. Площадь рядом с замком носит имя Джироламо Савонаролы: фигура из белого мрамора возвышается над тем, что, должно быть, изображает костер. Его сожгли во Флоренции — это все, что я помню про Савонаролу. Не знала, что он из Феррары. Пылкий мятежный взор, устремленные вверх руки.
        Какой непривычный ритм в этом городе — спокойный, размеренный. В центре Болоньи в это время хаос: машины, пробки, пешеходы прямо на проезжей части. Здесь же мало машин и мало пешеходов. Здесь царство велосипедов — велосипеды, безмолвно спешащие куда —то, и велосипеды, оставленные повсюду. Пожалуй, велосипедов больше, чем людей.
        Перед фасадом городского собора вижу каменных львов, к одному прислонилась девушка в вельветовых брюках и куртке. Не выглядит на пятьдесят, даже на сорок, но именно она радостно кричит:
        —Антония? Я — Микела, привет! Выпьем кофе или хочешь пройтись? Ты совсем не похожа на Альму. Вот здесь мы встречались, Альма, Майо и я, — говорит Микела, поглаживая розоватый мрамор. Если присмотреться, это не совсем лев — у него орлиный клюв и крылья.
        Да, я не похожа на Альму, но как же она узнала меня?
        —Лучше пройдемся, — отвечаю, пожимая протянутую мне руку. Рука у Микелы маленькая, с сильными тонкими пальцами, желтоватыми, как у курильщика.
        —Здесь рядом кинотеатр, где последний раз видели Майо, хочешь, пойдем туда?
        Ничего себе! Неожиданное предложение.
        Мне казалось, будет сложно ворошить прошлое, извлекать на свет трагическую историю Майо, но вижу, что многим она близка, даже тем, кто, как Луиджи Д’Авалос, не знал его лично.
        —А где его видели в последний раз? Мама ничего не рассказывает, она лишь винит себя в произошедшем.
        Вообще —то я всегда говорю правду. Это хорошо работает: сразу сближает, создает доверие.
        —Представь, каково было мне? Ведь я бросила его потому, что он кололся, — перебивает меня Микела.
        Чем —то она меня привлекает. Должно быть, она — как и я — открытый человек, и мне это нравится.
        —Ты чувствовала себя виноватой? — спрашиваю я.
        Она, хоть и на каблуках, шагает уверенно. Я замечаю небольшие морщинки у глаз, едва заметную дряблость кожи. Пожалуй, теперь я дала бы ей пятьдесят.
        —Какое —то время я проклинала себя за то, что не пришла в тот вечер, когда все началось. Но потом ты вдруг понимаешь, что от тебя ничего не зависит, и смиряешься, — отвечает она, глядя прямо перед собой.
        Мы сворачиваем на узкую, темную средневековую улочку, оттуда выходим на небольшую прямоугольную площадь: кинотеатр «Аполлон» закрыт.
        На афишах — американский фильм, я смотрела его: история молодой девушки, агента ЦРУ, которая сумела задержать Бен Ладена.
        —Ты что —то хотела спросить? Через сорок минут я ухожу, — говорит Микела.
        Она достала из сумочки папиросную бумагу и табак, присела на тротуар у кинотеатра, чтобы скрутить сигарету.
        —Кем ты работаешь?
        —Логопед. Учу говорить тех, кто не может. А ты?
        —Сочиняю детективные романы.
        —Надо же! Значит, любишь запутанные сюжеты.
        Я тоже присаживаюсь на влажный асфальт. Площадь пустынна, должно быть, она осталась такой же, как тогда. Майо ходил по этому тротуару, по этим улочкам, видел эти стены.
        —Я хотела узнать про Майо, какими были они с Альмой, какими были их родители, мои бабушка и дедушка. Что за семья у них была. Я ничего про них не знаю.
        Микела закуривает и, отвернувшись от меня, выпускает дым. Какое —то время молчит.
        —Майо был умный, хоть и делал все возможное, чтобы это не демонстрировать. Эксцентричный, чудной, вечно что —нибудь придумывал. Но, с другой стороны… пассивный. В их союзе заправляла Альма. Она отлично училась, выделялась в школе и была очень прямолинейной. Я бы даже сказала, властной. Относилась к брату покровительственно. Думаю, в их семье была какая —то проблема, может, финансовая, может, какая —то еще: во всяком случае, было что —то странное. Они всегда держались особняком, замкнуто, и родственников в Ферраре у них не было. Если не ошибаюсь, родители твоего деда умерли. Создавалось впечатление, что все четверо были очень привязаны друг к Другу, но закрыты для остального мира. Я почти и не бывала у них дома, Майо и Альма приходили ко мне. Однажды моя тетка, которая работала в аптеке вместе с твоей бабушкой, сказала, что мать Альмы задолго до исчезновения Майо имела внебрачную связь.
        С одной стороны площади начинается маленькая тихая улочка, с другой — улица, вдоль которой тянутся многочисленные магазины, и я вижу, как там оживленно. Микела встает и протягивает руку, чтобы помочь мне. Интересно, заметила мой живот? Но я продолжаю сидеть.
        —Как внебрачную? — Эта новость, как громом, поразила меня. Даже рассказ про Майо не так на меня подействовал. То, что мама отличается нетерпимостью и иногда пытается манипулировать людьми, я знала. Она сама от этого страдает, но ничего с собой поделать не может. Жертва собственного ужасного характера.
        —Тетка умерла, не то бы я расспросила. Я часто ее навещала, мы много говорили о прошлом. Я и о своей семье кое —что узнала. Однажды тетя спросила: «Как поживает «твоя несчастная подруга?»” Я поняла: речь идет об Альме, но ответила, что не в курсе. И она сказала: «Рано или поздно, эта твоя подруга узнает, что ее мать поплатилась за свои удовольствия». У тетки был Альцгеймер, поэтому я не придала значения ее словам. Но если ты с таким животом приехала сюда, чтобы расследовать историю тридцатилетней давности, лучше рассказать тебе все, что я знаю, пусть это кажется неважным. Выпьешь со мной капучино?
        Микела отряхивает сзади свою куртку, и теперь я протягиваю ей руку, чтобы она помогла мне встать.
        —С кем, по —твоему, я еще могу поговорить? Мама упоминала Лауру Трентини, но, насколько я знаю, она здесь больше не живет. Мы сможем увидеться, когда у тебя будет время? — спрашиваю я.
        Значит, мой живот она заметила. «С таким животом… ” — сказала.
        —Лаура вышла замуж за американца, кажется, у меня есть ее телефонный номер, но, думаю, ей нечего тебе сказать, они с Альмой не были подругами. Кроме меня, у Альмы вообще не было близких друзей. Конечно, мы можем увидеться, если хочешь, поужинаем вместе. К себе не приглашаю, дети будут мешать, нормально не поговорим. Завтра идёт?
        —Завтра — отлично! А один из ваших друзей по фамилии Бенетти?
        —Он никогда не был нашим другом. Умер он лет двадцать назад, умер от СПИДа, — резко отвечает Микела. — Ты куда сейчас? — спрашивает она и заказывает в баре два капучино.
        —Не решила, то ли в библиотеку — полистать старые газеты, то ли в Алмазный дворец. Мне посоветовали посмотреть там одну выставку…
        —Кто посоветовал?
        —Комиссар Д’Авалос, знаешь его?
        —Наслышана, — с улыбкой отвечает Микела.
        От кого, интересно? От подруги? Пациентки? Чувствую укол ревности, кто бы мог подумать! Я даже Лео никогда не ревную.
        —А на кладбище, к деду и бабушке, не пойдешь?
        —Пожалуй, с этого и начну, ты права.
        —Грустно смотреть на беспризорные могилы. Я иногда прохожу мимо, когда иду навестить тетку, — у твоих никогда не бывает цветов. Завтра позвоню, скажу, где поужинаем, и, может, вспомню, кто бы мог тебе помочь.
        —Спасибо, Микела. Я ничего не узнала о тебе, даже не спросила, сколько лет твоим детям…
        —Завтра расскажу. И спасибо за капучино, я, как всегда, без денег…
        Она собирается уходить, но потом останавливается, оборачивается и говорит, глядя мне прямо в глаза:
        —Знаешь, как зовут главную героиню в фильме, что идет в «Аполлоне» сегодня вечером?
        —«Цель номер один»? Я смотрела, хороший фильм, но, как зовут героиню, не помню.
        —Ее зовут Майя, — говорит Микела. — Представляешь, какое совпадение!
        И уходит, а я остаюсь там, где мы встретились утром — у розоватого мраморного грифона. Провожу рукой по его гладкой холодной спине: интересно, сколько раз к ней прикасался Майо?
        АЛЬМА
        Франко старше меня на двадцать лет, однако он никогда не относился ко мне по —отечески, с пониманием и заботой, скорее, он меня терпел.
        Сначала нас накрыла влюбленность, но в те первые страстные месяцы мы так и не стали настоящей парой, мы просто всецело отдались чувству. Он был моим профессором, мне казалось, он все знает, все может.
        Я была молодой, сумасбродной, горячей. Боль разрушительна для любви: ты становишься человеком, который жалеет только себя, считаешь, что тебе все должны, не умеешь любить. Принято думать, что страдание — это путь к взрослению, но, по —моему, тот, кто в молодости много страдал, никогда не становится взрослым.
        Когда я задумываюсь, что именно испортило мне жизнь в юности, то затрудняюсь сделать выбор между горечью утрат, злостью и страхом.
        Но самое ужасное случилось потом и продолжается поныне.
        От отца мне досталась — хоть и в легкой форме — болезнь, которую я всегда презирала. У меня тоже склонность к депрессии.
        Я балансирую на краю пропасти и вынуждена каждый день придумывать, как победить беспокойство и тревогу. Стоит остановиться, мрачные мысли сжимают голову плотным кольцом. Я боюсь, что на нас обрушатся несчастья, что Антония будет страдать, и я вместе с ней. Что всем будет плохо, наступит конец, я заболею и умру в одиночестве.
        Страх боли подчас страшнее, чем сама боль.
        Когда ты страдаешь, когда борешься с кошмарами ночью, когда днем от страха крутит живот, есть надежда, что это пройдет. Но боязнь страданий — хроническая инфекция, к ней не вырабатывается иммунитет, вылечиться от нее невозможно. Бывают короткие передышки: студенты с горящими глазами, смеющаяся Антония, интересный фильм, захватывающая книга. Мгновения. У меня нет центра, нет равновесия, нет уверенности, я не умею защищаться, у меня есть только сила, которую я черпаю в том, что мне пришлось пережить. И страх, постоянный страх.
        Сегодня утром позвонил Лео, и, услышав его голос, я испугалась. Вдруг что —то случилось с Тони, но он лишь пригласил меня пообедать.
        —Не говори пока Антонии, — попросил он, после того как мы договорились о встрече в небольшом ресторанчике, неподалеку от факультета. Ничего подобного раньше не случалось, интересно, что ему понадобилось? Хочет рассказать про Антонию что —то такое, чего я знать не желаю? Помню, как раньше родители ее подруг жаловались мне, что моя дочь обижает их дочерей. Со мной и с Франко она была прелестным ребенком: ласковая, послушная, веселая. С другими детьми становилась раздражительной. Однако, вопреки моим опасениям, выросла независимой и уравновешенной. Кажется, она счастлива с Лео, хоть я и не одобряю ее выбор. Я никогда не позволяла себе критических замечаний в его адрес, просто не могу понять, нравится ли он мне.
        Интересно, знает ли он о Майо? Думаю, Антония ему все рассказала, я это учитывала, но все равно не смолчала. Ада не должна расти под покровом тайны исчезновения Майо.
        Получить свидетельство о предполагаемой смерти Майо можно было еще десять лет назад, но я не решилась. Остался дом в поместье у дамбы на По и дом в Ферраре, Антония про это не знает. Продавать их без заключения о смерти брата я не хотела. Ограничилась тем, что вынесла все вещи и больше там не была. С тех пор минуло тридцать лет, пришло время все уладить.
        АНТОНИЯ
        Не хочу ни посещений кладбища, ни новых встреч, я бы взглянула еще раз на мост, откуда, как считает Д’Авалос, бросился Майо. Но как туда добраться? На мой вопрос, сколько стоит такси до Понтелагоскуро и обратно, портье ответил: «Максимум пятьдесят евро. Если хотите, можно доехать автобусом, он отправляется с площади Травальо».
        В другое время я предпочла бы автобус, но сейчас, с животом, выбираю такси. Только завтра утром, не хочу оказаться в густом тумане, как вчера.
        Понтелагоскуро… Какое странное название! Я не видела там озера, только реку. Сажусь за столик в баре, где мы встречались с Д’Авалосом, и включаю свой iPad. Никаких озер, ни темных, ни светлых. Понтелагоскуро — так назывался поселок, уничтоженный во время Второй мировой войны, поэтому его еще называют «город, которого нет». Город, которого нет… озеро, которого нет… мальчик, которого нет… Майо выбрал отличное местечко, чтобы исчезнуть, если предположения Д’Авалоса верны.
        Допустим, Майо мог быть в той машине вместе с Сандро и Ренато. Надо бы позвонить маме. Интересно, помнит ли она тетю Микелы и как отнесется к известию о возможном романе ее мамы, моей бабушки? Может, она знала об этом? А может, тетя, у которой Альцгеймер, перепутала ее с кем —то другим или пересказала Микеле пустые сплетни.
        Что я скажу Альме о том, где я? Вчера я придумала, что не могу говорить, теперь придется изобрести что —то новенькое.
        С тех пор как я здесь, Лео так и не позвонил. Обычно он звонит раза три на дню, может, недоволен, что я уехала. Если ему что —то не нравится, он замкнется в себе, но ни за что не признается. Я видела, как он ведет себя с мамой и с сестрами. А может, ничего страшного в том, что не позвонил. Лео на меня никогда не обижается. Сегодня утром, перед встречей с Микелой, я написала ему: «Скучаешь?», а он ответил: «Конечно». Конечно, и все.
        Позвоню —ка ему сама, почему он всегда должен первым звонить мне? Просто потому, что я так привыкла?
        —Здравствуй, это я, мать твоих детей, ты меня помнишь? — произношу в ответ на его тихое «Алло».
        —Привет, я на собрании, извини, перезвоню вечером, — говорит он коротко.
        Вечером? А я хотела пригласить его вечером сюда на ужин. Всего каких —то сорок пять минут по автостраде.
        —Перезвони, как сможешь, целую, пока, — отвечаю бодрым голосом, изо всех сил стараясь скрыть разочарование.
        Такого еще не случалось, чтобы Лео был на собрании, когда я звоню. И что за собрание? Вряд ли сегодня в Болонью приехал министр внутренних дел. Не думаю, что все прочие, включая начальника городской полиции, сочтут за оскорбление, если комиссар Капассо ответит на телефонный звонок.
        Ловлю себя на мимолетной мысли, а действительно ли я в него влюблена? Ну да, конечно, как же иначе? Почему я себя об этом спрашиваю? Потому что познакомилась с Луиджи Д’Авалосом?
        Что за легкомыслие, откуда? Это новое для меня гормональное состояние беременной женщины? Даже не знаю, по душе ли мне такое кокетство: отчасти оно меня забавляет, отчасти тревожит. Если бы дело происходило в одном из моих детективных романов: комиссар полиции — романтичный красавец, — то, пожалуй, да, но в реальной жизни — нет. Перезваниваю Лео, чтобы прогнать ненужные мысли, а он не отвечает. Оставляю сообщение на автоответчике: «Приезжай вечером на ужин, расскажу, как идет расследование. Скучаю».
        Время обеда, и мои размышления о том, что бы такое съесть, прерывает длинная эсэмэска, но не от Лео. Это Луиджи Д’Авалос: «Если ты еще не обедала, попробуй пастиччо из толстых макарон по —феррарски в баре напротив гостиницы, там делают порции миньон. Если хочешь пообедать в компании, приглашаю тебя в ресторан, где готовят прекрасную запеканку по рецепту Лукреции Борджия».
        Я бы хотела пообедать в компании. С Луиджи. Но отвечаю: «Та самая Лукреция, отравительница? Лучше не надо».
        А он: «Выдумки. Добрую женщину оклеветали. Заеду за тобой через десять минут и все расскажу».
        Не буду спрашивать, откуда он знает, что я в гостинице, он ответит, что полицейскому положено все знать. Ограничусь скромным отказом: «Большое спасибо, в следующий раз».
        Зачем я так ответила? Чувствую себя виноватой, а почему? Боюсь, что Лео не понравится, что я обедала с Д’Авалосом? В этом городе я меняюсь. С тех пор, как я жду Аду, у меня всегда хорошее настроение, но сейчас все по —другому.
        Надо разработать план действий, подстроиться под здешний ритм, не такой, как в Болонье, наоборот, медлительный, неопределенный.
        Кафе, рекомендованное Луиджи, — большая кондитерская на углу. Сажусь за квадратный столик и заказываю макаронную запеканку.
        —Вам нежную или острую? — спрашивает официантка.
        —Минуточку, извините, — пишу Луиджи: «Запеканку рекомендуешь нежную или острую?»
        Понимаю, что тем самым пытаюсь сгладить резкость своего отказа и помириться, показать, что следую его советам. «Нежную, Антония, нежную», — приходит ответ. Можно ли в эсэмэске передать состояние человека? В его — смертельная усталость.
        Запеканка вкуснейшая: макароны с соусом бешамель, грибами и чем —то еще непонятным, запеченные в нежном тесте. Съедаю две. Я решила, что пойду на кладбище, к бабушке с дедушкой.
        Кассирша в баре говорит, что Чертоза отсюда в десяти минутах, и показывает дорогу в моем iPad’e. Молодая особа, элегантно одетая, тщательно причесанная, с выдающимся носом. Я бы сказала, владелица художественной галереи. Протягивая мне сдачу, показывает на живот: «Девочка, да?» Наконец —то тебя заметили, Ада.
        «Хотя бы кофе?»
        Сообщение от Д’Авалоса застает меня на пути в Чертозу. Возвращаюсь назад.
        Все —таки я провожу расследование, а он может помочь. Времени у меня немного, Ада должна родиться 4июля. Хорошо, что будет лето: Аду ждет теплый прием и много света. Лео хочет, чтобы я поехала в Саленто к его родным, но я предпочитаю остаться с ним, а не с его мамой. Она — замечательная женщина, бодрая, веселая, следит за собой, стильно красит волосы. Гостеприимная, как и сестры Лео. У них хорошо, но я рада, когда мы возвращаемся домой. Я не привыкла к чересчур эмоциональным отношениям в семье.
        Альма предложила после рождения Ады снять домик на холмах в районе Порретты или Сантар —канджело, поближе к морю.
        Интересно, какое в Ферраре лето? Надо бы спросить у Микелы…
        Но почему —то спрашиваю у Д’Авалоса.
        Он встает мне навстречу из —за столика около окна в том же баре во дворе гостиницы. Да, он красив, но сегодня его красота волнует меня меньше.
        —Какая погода в Ферраре летом? — спрашиваю вместо приветствия.
        —Душно. Очень душно. Ни ветерка, как в Болонье. Город становится пустынным и от этого еще более очаровательным. Все уезжают на побережье, это рядом. Летом туда ехать не советую, если хочешь, поедем сейчас.
        —Сейчас? Через три часа стемнеет!
        —Это не займет много времени. Представляешь, море зимой: пустынный пляж, одинокие корабли… замечательно! Едем?
        —С Раффаэле?
        —Нет, одни.
        —Ты разве не на работе?
        —На работе. Мне нужно тебе кое —что рассказать.
        —Хорошо, поехали.
        Не могу устоять перед таким предложением. Конечно, у меня были совершенно другие планы, но мне нравится их менять.
        Сажусь рядом с водителем. Машина не та, что в прошлый раз, — маленькая, красного цвета.
        —Твоя?
        —Нет, жены.
        Про жену я как —то не подумала.
        Луиджи едет быстро, как подобает полицейскому Выезжаем из города через большие арочные ворота, едем по периферии, затем попадаем на пустынную автостраду Вокруг, насколько хватает глаз, тянутся поля и вереницы тополей. Туман рассеялся, стоит прекрасный мартовский денек. Чувствуется приближение весны. Иногда среди полей появляется домик, как одинокая лодка в открытом море.
        —Что ты хотел мне рассказать? — спрашиваю я, мы уже минут десять едем молча.
        Просто удивительно, как меняется у него настроение, я чувствую это кожей. Сначала настаивает на встрече, предлагает необычную прогулку, а потом молчит.
        —Я разговаривал с одним коллегой, он уже на пенсии, живет в Вероне, но помнит про дело Сорани. Именно от него потянулись ниточки к той самой партии героина, от которой умерли Ренато и Сандро. Их смерть привела к расследованию цепи важных событий в истории наркотрафика в Италии. В итоге удалось арестовать двух очень крупных авторитетов.
        —Мама сказала, что того, кто продал им героин, так и не нашли.
        —Мелких торговцев и тех, кто их снабжал, нет, но следствие велось на национальном уровне, за его ходом следил сам шеф полиции. Те двое арестованных были действительно настоящими бандитами. Боссы сицилийской мафии. Смерть Сандро и Ренато, исчезновение Марко стали началом крупной операции по борьбе с оборотом наркотиков. После этих арестов сбыт героина перешел из —под контроля мафии к каморре.
        Не понимаю, какое это имеет к нам отношение. Ко мне, к моей маме, к нашей неожиданной поездке на машине жены Луиджи Д’Авалоса к мартовскому морю.
        —И что это меняет?
        —Были очень тщательные проверки, были задействованы все силы национальной полиции. Если бы Марко был жив, его бы нашли. Полагаю, что все случилось именно так, как я вчера говорил. Он либо упал, либо бросился с моста в По.
        —Почему из —за двух парней, умерших от передозировки, так закрутилось все? — не могу удержаться, чтоб не задать вопрос. — Из —за давления моего деда?
        —Твой дед, при всем к нему уважении, тут ни при чем. Бабушка при чем. Она была знакома с префектом. Близко знакома. Думаю, Марко мог быть его сыном. — Луиджи бросает на меня пристальный взгляд.
        —Чьим сыном?
        —Префекта.
        —Майо? Брат Альмы?
        —Да.
        —Что за чушь? Майо был всего на год младше мамы. Точнее, на пятнадцать месяцев. Не могу представить себе, что после рождения Ады я заведу себе любовника и через шесть месяцев снова забере… — останавливаюсь на полуслове. Моя беременность, однако, не помешала мне оценить привлекательность мужчины, который сейчас ведет машину и с которым я только вчера познакомилась. Могу ли я поручиться, что не влюблюсь через шесть месяцев, или девять, или через год? Если уж быть до конца откровенной, то нет.
        Наверное, уши у меня покраснели, хочется глотнуть свежего воздуха. Мы съехали с автострады на сельскую дорогу, обсаженную платанами.
        —Где мы? Сколько еще ехать?
        —Мы на Ромеа, эта дорога соединяет Венецию с Равенной. Через пять минут будет Лидо ди Спина, там выйдем. Покажи —ка обувь, — смотрит на мои сапоги с резиновой подошвой и одобряет: — Отлично!
        Въезжаем в сосновую рощу, где разбросаны белые двухэтажные домики с наглухо закрытыми окнами и дверьми. Дороги здесь в выбоинах, асфальт взбугрился от корней. Вокруг ни души. Немногочисленные бары, пиццерии — все закрыто. Запустение, грусть, поселок —привидение.
        Я опустила окно и тотчас почувствовала удивительный запах — запах сосен, запах моря.
        —Здесь и зимой живут?
        —Да, человек пятьдесят. Но не в этом районе.
        Идем к морю. На каменных стенах — поблекшие вывески с привычными летними перепевами: «Пляж Маяк», «Якорь», «Золотой песок», «Компас, Коралл.
        Прошли между домами, выходим на берег. Какой огромный пляж! Я бывала в Римини и Риччоне, но здесь совершенно пустынная, широкая и бесконечно длинная прибрежная полоса.
        Мы идем вдоль линии прибоя на север, к пирсу. Чувствую на лице соленые брызги, морской воздух мне полезен, голова прояснилась.
        Если у бабушки был любовник и от этой связи родился Марко, разве это что —то меняет для меня и для Альмы?
        Узнай про это Альма, что бы она сказала?
        Разве это повлияло бы на то, что случилось потом?
        —Как ты узнал? — спрашиваю у Луиджи.
        Мы шагаем рядом, кутаясь в пальто. Южный ветер дует нам в спину.
        —Мне рассказал Порта, тот самый помощник инспектора. Три года назад он вышел на пенсию в должности комиссара, я занял его место. А он, в свою очередь, слышал это от комиссара Дзанни, который вел следствие. Твоя бабушка Франческа была любовницей префекта Кантони. Марко — его сын. Вот почему все так закрутилось, когда он пропал.
        —А мой дедушка знал?
        —Порта считает, что твоя бабушка после рождения Майо решила порвать отношения с префектом и остаться с мужем. Он не знает, был ли муж в курсе. Префекта давно нет в живых, его жена и дочь дружили с комиссаром Дзанни. Когда Марко пропал, твоя бабушка просто с ног сбилась, а префект пообещал ей, что найдет его, живым или мертвым.
        —Значит, у Майо кроме моей мамы есть сводная сестра?
        —Сестра и два брата: сыновья у Кантони родились позднее.
        —Где они живут?
        —Думаю, в Риме. И думаю, что они ничего не знают и не должны знать про эту историю.
        —Зачем ты мне это рассказал? — Я нагибаюсь, чтобы поднять маленькую ракушку. Конечно, я расстроена, но стараюсь не выдать себя.
        —Потому, что ты хочешь узнать правду. Твой муж сказал, что, если тебе что —то взбредет в голову, ты пойдешь до конца. Читая дело Сорани, я понял, что это была очень серьезная история, ты даже не представляешь, сколько в этом деле томов. Я видел фотографии тех парней и Марко тоже. Ты в курсе, что очень похожа на него? — Он останавливается и смотрит на меня.
        —Нет. Мама никогда не показывала мне его фотографии. До недавнего времени это была запретная тема.
        Луиджи хочет что —то сказать, но осекается. Продолжаем двигаться к пирсу — только мы двое на всем побережье.
        —Вчера, когда Порта рассказал мне про твою бабушку и префекта, я думал, что не буду тебе ничего говорить, просто дам направление поиска, обозначу ориентиры. Но потом увидел тебя с этим животиком, и… все понял. — Он останавливается. — Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, Антония, какая ты. Ты же вся — как на ладони, настолько открыта и беззащитна.
        —Значит, ты заметил живот, — говорю очевидную глупость только для того, чтобы скрыть смущение, вызванное его словами.
        —Я даже знаю, что там девочка, — кивает он, улыбаясь.
        —Откуда ты знаешь?
        —Изабелла сказала.
        —А кто это?
        —Кассирша в баре, где ты ела макаронную запеканку, — девушка моего знакомого. Вообще —то она актриса, но сейчас сидит без работы. Я хотел угостить тебя кофе, поговорить, но ты уже ушла. Я смотрел по сторонам, и Изабелла сказала, что если я ищу «ту особу, которая ждет девочку», то она ушла десять минут назад — собиралась пойти на кладбище, в Чертозу. Тогда я отправил тебе эсэмэску.
        —Я не уверена, будет ли девочка…
        —Как?
        —Я просила врача ничего мне не говорить. По моим ощущениям это девочка, и я называю ее Адой, но, возможно, будет мальчик. Видишь, я не такая прозрачная, как ты думаешь.
        Луиджи смеется и шумно втягивает носом воздух.
        —Разве это ложь? Это просто игра. А твой муж знает, что девочка под вопросом?
        —Конечно. И мама с папой тоже. Но мы называем ее Адой, просто так, в шутку, ты прав. Мы и мальчику будем рады. Можно кое о чем тебя попросить?
        —Безусловно.
        —Сходишь со мной на кладбище к бабушке с дедушкой?
        Луиджи останавливается, подходит совсем близко и застегивает мне верхнюю пуговицу пальто.
        —Прямо сейчас?
        —Да, сейчас.
        —Хорошо.
        Мы поворачиваем назад, теперь ветер дует нам в лицо, легкий морской бриз. Волны успокоились, море тихое, безмолвное. Чувствую, как налет соли слегка стягивает кожу. Сейчас удивительный свет, хоть солнце садится и не за морем.
        Молча идем рядом, не касаясь друг друга. Иногда я нагибаюсь, чтобы поднять ракушку, а Луиджи — ветку. Сколько непарных башмаков, пляжных тапочек выбрасывает море! Пластмассовая кукольная нога, детский совок, стеклянная бутылка. Есть даже старый телевизор, опутанный водорослями, перевернутое сломанное кресло, большая щетка для волос, пластмассовая канистра, заполненная до половины какой —то мутной зеленой жидкостью. Чего только нет!
        У пляжа «Якорь» мы поворачиваем и идем к поселку по своим следам на песке, ветер не успел их окончательно замести. Мне хочется подбежать к железным качелям, но мы идем на парковку, где стоит единственный автомобиль — малолитражка жены Луиджи.
        Перед тем как сесть в машину снимаю пальто. Ощущаю на голой шее прохладу, порыв соленого ветра. Пристегиваться в машине становится все труднее.
        —Что подумает твоя жена про песок?
        —Моя жена — врач «скорой помощи», она людей спасает, ей не до ковриков в машине, — отвечает Луиджи.
        —У вас есть дети?
        —Нет. Россана на десять лет меня старше. Мы пробовали. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь.
        —О чем я думаю?
        —О том, что этот тип ведет себя так, будто может легко заполучить любую, а в итоге берет в жены женщину старше себя, и к тому же бездетную.
        —Ты никогда не видел Лео? Он тоже на десять лет старше меня и совсем не модельной внешности. Я не обращаю на это внимания и совсем так не думаю.
        Говоря это, пытаюсь понять, не кривлю ли я душой. Нет, нисколько, и это правда.
        —Россана — молодец, она очень добрая, помогает людям, — Луиджи шумно выдыхает воздух, — я влюбляюсь в таких самоотверженных женщин.
        Его слова что —то во мне будоражат. Я тоже так думаю: любовь надо заслужить.
        Но решаю промолчать.
        Пора возвращаться в город.
        АЛЬМА
        Ааль —маа —Маа —йоо! Сегодня мне опять снилась мама.
        В деревне мы с Майо весь день играли на улице, и мама звала нас к обеду, крича из окна: Ааль —маа —Маа —йоо! Ааль —маа —Маа —йоо!
        Мы бежали домой вспотевшие, перепачканные, голодные. Наши коленки ободраны в кровь — мы часами гоняли на велосипеде вдоль плотины, воровали у крестьян фрукты, ловили скользких ужей, ящериц и сверчков.
        Ааль —маа —Маа —йоо, мойте руки и за стол! Как давно я не слышала этих слов, как мне их не хватало!
        В школе, когда подростки только выбирают для себя подпись, экспериментируют с инициалами и аббревиатурами, Майо придумал себе слово АЛЬМАИО, чтобы подписывать записки родителям и друзьям, но продержалось оно недолго.
        В Ферраре словом «летамайо» называют навозную кучу Остроумному Майо это созвучие казалось смешным; я же, вечная зануда, запретила употреблять это «Альмайо», и брат, как всегда, уступил без возражений.
        Во сне я была счастлива. Мама — молодая, в желтом платье, и Майо — смеющийся, передних зубов не хватает. Отца во сне не было, но чувствовалось, что он где —то здесь рядом, может быть, спит. Я не ощущала никакой тревоги, была такой радостной и беззаботной, как бывает только в детстве.
        Ааль —маа —Маа —йоо! Ааль —маа —Маа —йоо!
        Мы спрятались под глицинией и изо всех сил старались не расхохотаться. Я так сдерживала смех, что захотела в туалет.
        Проснулась я от сильного позыва к мочеиспусканию и, валяясь в постели, продолжала ощущать теплоту и радость этого сна. Мне очень давно не снились мама и Майо такими счастливыми. Именно такими, какими мы были в действительности.
        Обрывки этих эмоций крутятся в моей голове и сейчас, когда я иду под портиками, спешу на встречу с Лео.
        Я никогда не была в том ресторане, где мы назначили встречу, никогда не встречалась с Лео один на один, мне никогда не снились мама и Майо такими счастливыми. Сколько всего случилось после того, как я рассказала Антонии про Майо!
        Вчера мы лишь перекинулись по телефону парой слов, но Антония сказала, что не может говорить, я не поняла почему Я хотела рассказать ей о поездке в Рим, о фотографиях Луиджи Гирри. Мне бы хотелось, чтоб и она почувствовала очарование тех мест, которых я лишилась. Эти пейзажи стали для меня лекарством, гомеопатической таблеткой: поля, плотины, каналы, лиманы в дельте По, среди которых прошло мое детство, — увидены глазами современника, римлянина, чужака. Я как будто получила прививку. Двадцать лет я не была в Ферраре и на По. Стараюсь избегать любых контактов с паданской равниной, с ее метафизической болью.
        Франко знает, на машине я никогда не езжу в ту сторону, на поезде или на самолете отправляюсь в любом направлении, но как можно дальше от феррарских туманов.
        После смерти родителей я перебралась в Болонью, и первое время мы ездили в Феррару на поезде — что —то отремонтировать, прибрать в доме… пока Антонии не исполнилось три года. С тех пор я там не была. Иногда приезжала на кладбище, а потом перестала ездить и туда.
        В наш дом у дамбы после смерти отца вернуться я не смогла. Имением управляет фермер, который работал у нас и раньше. Он говорит, что доходов от урожая едва хватает, чтобы покрыть затраты на содержание усадьбы, но меня это устраивает. Надо бы продать ему имение, он давно об этом просит.
        Странно, но, рассматривая фотографии Гирри, я не ощущала боли: искусство в который раз меня лечит. Когда умерла мама, я запоем читала «Энеиду» и наизусть выучила большие отрывки из поэмы. Описание трагических превратностей судьбы — куда хуже моих — действовало утешительно.
        Лео ждет меня у трактира «Луна», шерстяное пальто плотно облегает его тяжелую фигуру. Вообще —то лицо у него красивое, античный профиль. Волосы еще густые, и спереди не видна забавная лысина.
        Мне совсем не хочется идти в людное место. Мысль о том, что мы будем сидеть в шумном трактире за столиком, зажатым между другими такими же столами, приводит меня в ужас.
        Мы с Франко живем неподалеку, и как я раньше не сообразила пригласить Лео к нам домой?!
        —А что, если мы пообедаем у нас? Дома спокойнее.
        —С удовольствием, — отвечает Лео, махнув рукой, будто говоря: «Веди, пойдем, куда хочешь».
        АНТОНИЯ
        Возвращаемся в Феррару на закате. На этот раз Луиджи не гонит, молчит всю дорогу, а я смотрю на поля, на равнину, которая кажется еще более пустынной, чем обычно. Только стройные тополя, устремленные вверх, отбрасывают длинные тени да неожиданно возникают редкие домики, нарушающие правильную геометрию полей.
        —Раньше здесь выращивали коноплю, — единственный комментарий, который я услышала.
        Как только мы подъехали к Чертозе и я увидела огромную полукруглую лужайку перед входом на кладбище, я сразу вспомнила, как мы приезжали сюда с Альмой и Франко. Двадцать лет назад эта лужайка казалась мне бескрайней. Она действительно огромная.
        С одной стороны тянется длинная аркада, за которой большое сооружение, похожее на монастырь, и церковь. Все построено из красного кирпича, как и феррарский замок, только цвет ярче, и белые колонны арок отчетливо выделяются на красном фоне.
        Здесь — простор, красота и благодать. В Болонье нет такого кладбища.
        Заходим в калитку к югу от церкви.
        —Помнишь, где ваша могила? — спрашивает Луиджи. Мы пересекаем внутренний дворик, окруженный надгробиями конца девятнадцатого века. Эпитафии витиеваты и сентиментальны: мужья, преданные семье и работе, добродетельные жены, преданные мужьям. Многие умерли молодыми от неизлечимых болезней.
        —В конце этого дворика мы шли налево, там был странный памятник, кажется, какому —то поэту. Такое надгробие… футуристическое… возможно?
        —Может, Больдини, художнику? Не это случайно?
        —Молодец, то самое! — восхищаюсь я. — Откуда ты знаешь?
        —Эти ступеньки напоминают виллу Курцио Малапарте на Капри. Я уже был здесь. Где —то рядом похоронены Де Пизис и Говони[10 - Курцио Малапарте (1898 —1957) — писатель, журналист, кинорежиссер Филиппо ДеПизис (1896 —1956) — живописец, график, писатель, близкий к школе метафизической живописи. Коррадо Говони (1884 —1965) — итальянский поэт —футурист.], а Бассани — на еврейском кладбище. Куда дальше?
        —Не помню…
        Кто такой Говони, я тоже не помню, но не буду спрашивать. Интересно, Луиджи знает всех знаменитых личностей или только тех, кто жил в Ферраре? Специально щеголяет эрудицией, чтобы удивить меня?
        —Давай спросим кого —нибудь.
        —Подожди —ка, я вспомнила: могила, что рядом с нашей, была очень забавной.
        —Это как?
        —Там было написано: семья Нанетти[11 - Нанетти (Nanetti; итал.) — гномики.]. А я представляла, что в ней похоронены семь гномиков в разноцветных курточках.
        Луиджи ворчит:
        —Мы не купили цветы. Я схожу.
        И прежде, чем я успеваю что —либо возразить, он резко разворачивается и направляется к выходу.
        Я медленно бреду среди надгробий. Есть очень красивые памятники, попадаются и странные: египетская пирамида, лев, миниатюрный акрополь. А вот и то, что я ищу.
        Сначала — могила Нанетти, точно такая, как я ее помню: белое матовое надгробие без фотографий, только крупная надпись. А рядом — наша, грязная прямоугольная плита из мрамора, обнесенная тяжелой кованой цепью на четырех мраморных колышках по углам. На плите — два имени, даты рождения и смерти. И одна черно —белая фотография: они вдвоем. Он положил руку ей на плечо. На ней — светлый костюм, на нем — темное пальто.
        Они стоят на пляже, спиной к морю. Пляж — как тот, где мы только что были с Луиджи. И они улыбаются мне.
        АЛЬМА
        Мы с Франко живем на виа Гверрацци рядом с университетом. У нас трехкомнатная квартира на втором этаже: две спальни и гостиная. Не слишком большая и не очень светлая, но я не могла бы жить в другом месте. Я работаю в двух шагах от дома, и этот район — мой дом, мой мир. Когда Антония стала жить отдельно, Франко переселился в ее комнату, места нам хватает, только книги по —прежнему девать некуда — они навалены везде: в комнатах, в коридоре. Даже на кухне и в ванной.
        Идем под портиками молча, но я не чувствую неловкости. Все —таки хорошо, что не пришлось обедать в незнакомом месте. У подъезда, обшаривая сумку в поисках ключей, замечаю мою студентку, Виолу.
        Поздоровалась со мной, потом смотрит на Лео, и снова на меня, глаза такие хитрые, будто говорят: «Вот вы и попались, проф!»
        Лео улыбается, он понял двусмысленность ситуации. Действительно, он больше подходит мне, чем Антонии, в роли жениха. Только я никогда не смогла бы влюбиться в полицейского. Лео из иного круга, нас мало что объединяет, и часто я даже не знаю, о чем с ним говорить.
        Он поднимается по лестнице, немного задыхаясь, впереди меня. Спортивным его не назовешь. Кажется, что Лео преждевременно состарился, — как когда —то мужчины его возраста: животик, небольшая лысина, очки в золотой оправе, всегда в пиджаке и при галстуке.
        К счастью, сегодня была Мария, и квартира более —менее прибрана, по крайней мере, заправлены кровати и вымыта посуда. Франко обедает с коллегами, дома тишина, по кухне скользит солнечный луч.
        Правильно, что мы решили пойти домой, дома хорошо. Кот Рыжик бежит нам навстречу, трется о мои ноги. Наливаю в кастрюлю воды, ставлю на газ, накрываю стол на двоих: соломенные салфетки и будничные тарелки в цветочек. Лео смотрит в окно, выходящее во двор.
        —Мария приготовила два соуса: песто или томатный?
        —Мне все равно, — отвечает он. — Как хочешь.
        —Тогда сделаем спагетти с соусом песто. Как Антония?
        —Думаю, хорошо.
        —Разве ты не видел ее сегодня утром?
        —Слышал по телефону. Как раз об Антонии я и хотел поговорить, если не возражаешь. Мы никогда не говорили с тобой откровенно.
        Чувствую, как во мне нарастает тревога, однако Лео так спокоен, что, очевидно, ничего страшного не случилось. Поссорились? Вряд ли, они никогда не ссорятся, и потом, Лео не тот человек, чтобы изливать душу теще.
        —Что случилось? — Я изо всех сил стараюсь скрыть волнение.
        —Не беспокойся, ничего особенного. Просто надо поговорить. Пойду, помою руки. — И он выходит из кухни, задев за стол.
        Кухня у нас маленькая, а Лео большой. Бутылка с водой чуть не упала, он поймал ее на лету, извиняясь.
        Какой же Лео нескладный! Будто заранее подготовил фразы, заучил наизусть. Однако он прав: за то время, что они с Антонией вместе, мы действительно никогда откровенно не говорили. С Франко все иначе, он ни с кем не ведет задушевных бесед, всегда с головой в своих книгах. Но и я не делала попыток завязать с Лео доверительные отношения.
        Стол накрыт, я слышу, как отворяется дверь в ванную, и привычные домашние звуки меня успокаивают. В соуснице готовлю песто, ставлю в мойку дуршлаг для макарон. Лео еще в коридоре, до меня доносится какое —то шуршание, и как будто что —то падает с глухим звуком. Что, интересно, он уронил на этот раз?
        Я делаю салат, Лео появляется с книгой в руках. Это «Энеида», старое школьное издание, она всегда лежала в книжном шкафу в коридоре. Как странно, я вспоминала об этой книге недавно.
        —Знаешь, я как раз думала про «Энеиду» перед нашей встречей.
        —Антония мне говорила. Я хотел спросить про двенадцатую книгу.
        Двенадцатая — это последняя книга, поединок Энея и Турна. У меня всегда от нее мороз по коже. Потрепанный пыльный томик лежит на столе, а мы едим в тишине макароны. Бледное солнце исчезло, начался дождь, капли барабанят по пластиковому столу на балконе.
        Я хотела бы помочь Лео начать разговор, но не знаю как. Не могу же я выспрашивать его об Антонии, а другие темы на ум не приходят.
        —Очень вкусно, — одобряет Лео, — молодец.
        —Песто готовила Мария, очень простой рецепт: измельчаешь базилик с орешками, добавляешь оливковое масло и пармезан. Чеснок я не кладу, картофель и зеленую фасоль тоже, — отвечаю автоматически.
        «Энеида» на столе вызывает во мне беспокойство. Может, это одна из школьных книг, моих или Майо. Книги — единственное, что я забрала из Феррары.
        Лео доел макароны, листает «Энеиду», ищет двенадцатую книгу.
        —Вот здесь подчеркнуто, я тебе прочитаю, — говорит он.
        И читает:
        Infelix crinis scindit Iuturna solutos,
        unguibus ora soror foedans et pectora pugnis:
        «Quid nunc te tua, Turne, potest germana iuvare?
        Aut quid iam durae superat mihi?»[12 - Турна сестра и волосы рвать принялась она в горе,Щеки следами ногтей осквернять и грудь — кулаками.«Чем теперь тебе, Турн, сестра поможет родная?Что мне, упорной, еще остается?Вергилий. Энеида. Книга XII, 870 —874. Перевод. С. Ошерова, под. ред. Ф. Петровского.]
        Читает, кстати, неплохо, наверное, немного изучал латынь.
        —Зачем ты хотел меня видеть? — обрываю его. Думаю, он не случайно выбрал именно этот отрывок.
        Лео снимает очки, протирает их платком. Совсем близко слышны раскаты грома. Пошел сильный дождь.
        —Антония рассказала мне о твоем брате, я хотел сказать, что мне очень жаль.
        Ну вот. Я так и думала.
        —Я предполагала, что ты заговоришь об этом, но…
        Не знаю, как сказать. Я совершенно не умею, не могу говорить об этой истории.
        —Ты спросишь, при чем здесь я? Я хочу помочь Антонии, как она хочет помочь тебе. Я уверен, что и ты этого хочешь. Поэтому я подумал, что, если мы поговорим, будет лучше для всех. Тони уехала в Феррару вчера утром. Она не хотела ничего говорить, чтобы не волновать тебя, но волноваться не о чем. Твоя дочь упряма, но благоразумна. Ей взбрело в голову разузнать как можно больше о своем дяде. Ты же знаешь, как она любит раскрывать тайны.
        Антония в Ферраре? Не нравится мне эта затея. Я всегда старалась держать ее подальше от Феррары. Феррара — это прошлое, это боль и смерть. Я совсем не рада, что Антония с Адой в Ферраре. И потом, в ее положении… ей нельзя волноваться, уставать, есть что попало.
        —Не нравится мне, что Тони в Ферраре, — говорю я Лео. — Где она остановилась?
        —В гостинице, в центре. Я познакомил ее с моим коллегой, комиссаром Д’Авалосом, если ей что —то понадобится, он поможет. У него жена — врач.
        —Зачем она туда поехала?
        —Ты ее знаешь, если уж что —то решит… Ты рассказываешь ей такую историю, и, конечно, с ее любопытством, как тут удержаться! Она надеется что —то узнать.
        —Ну да, через тридцать четыре года! Невозможно вернуться в прошлое.
        —Ты права, но ей интересно посмотреть, где все это случилось. Все —таки город ее матери, там жили ее бабушка с дедушкой. Совсем рядом, а она никогда там не была, ничего о нем не знает, какой —то провал, белое пятно в ее жизни. Она попросила прикрыть ее, но уверяю тебя, единственный способ, который пришел мне в голову, — все честно тебе рассказать.
        Хочется закурить, но я больше не покупаю сигарет, разве что иногда тайком выкуриваю одну. Я бросила курить, когда пропал Майо. Дождь шумит все сильнее.
        —У тебя есть сигареты? — спрашиваю Лео, хоть никогда не видела его курящим.
        —Вот. — И он вынимает из кармана синюю пачку и фиолетовую пластмассовую зажигалку.
        —Держишь, чтобы развязывать язык преступникам?
        —Вроде того, — улыбается Лео.
        Он поджигает мне сигарету. Я встала за пепельницей, сажусь и открываю «Энеиду». Это моя лицейская книга, потом она досталась Майо. Я готовилась по ней к экзамену в университете, читала ее после маминой смерти.
        Лео оставил закладку — красный шнурок — на странице, которую читал.
        —Хочешь послушать в моем вольном переводе? — спрашиваю его.
        Несчастная Ютурна рвет на себе волосы, царапает лицо ногтями, бьет себя в грудь кулаками. «Чем же тебе, о Тури, может помочь сестра? — спрашивает она. — Что мне остается, жестокой?»
        —Это ты подчеркивала? — спрашивает Лео.
        —Не помню. Когда Майо начал колоться, я не читала «Энеиду». Я тогда заканчивала третий класс лицея, Майо — второй, «Энеиду» изучают в гимназии. Может, я решила перечитать это место или Майо подчеркнул. А может, Франко. Иногда я вижу у него в руках «Энеиду».
        —Франко сказал Тони: ты чувствуешь себя виноватой в том, что не умерла вместе с братом.
        —Чтобы понять это, необязательно быть профессором.
        Мы смотрим друг на друга изучающе.
        —Что ты собираешься делать? — спрашивает Лео.
        —А ты что посоветуешь?
        —Отправь ей сообщение, напиши, что знаешь, что она в Ферраре, и считаешь, это правильно. Как будто ей нужно собрать материал для очередной детективной истории. Если захочет что —то спросить у тебя, — спросит. Ей будет спокойнее, если она поймет, что не должна тебя обманывать. Ты же знаешь, Антония на это не способна.
        —Ты ее любишь, верно? И решил встретиться со мной, чтобы ей не пришлось мне лгать. — Сама того не желая, я говорю достаточно резко, а Лео смотрит на меня спокойно и уверенно. Какого благородного мужчину выбрала Антония, такого благородного, что даже раздражает.
        —А ты что собираешься делать?
        —Если я увижу, что ей нужна моя помощь, помогу, но лучше, если она сама разберется с этим, пока не родилась Ада.
        —Именно поэтому я решила все рассказать. Рано или поздно, нужно разорвать эту цепь, — говорю я, наливая ему кофе.
        Хочу скрыть свою досаду, но это так. Конечно, Лео прав, но благоразумный тон его рассуждений меня раздражает.
        —Я решила запросить свидетельство о смерти Майо, чтобы продать недвижимость в Ферраре, — сообщаю я.
        Он — первый, кому я это говорю, даже Франко еще не знает.
        —Я не знал, что у вас есть дом в Ферраре.
        —Дом, где мы жили, и еще усадьба за городом. Тони не помнит, мы не были там тридцать лет. Послушай, Лео, не мог бы ты… держать меня в курсе, как там Антония? Если буду очень волноваться, можно тебе позвонить? Меня страшит мысль, что она там, в Ферраре, одна.
        —Чего ты боишься?
        —Точно не знаю. Чего —то. Ты поедешь к ней?
        —Возможно, сегодня вечером.
        Вдруг мне приходит в голову идея:
        —Я дам тебе ключи от дома. Там давно никто не живет, пару раз заходят представители агентства, проверяют трубы. Когда случилось землетрясение, сказали, что осыпалась штукатурка, вот весь ущерб, хотя, думаю, дом сильно запущен. Если Тони захочет посмотреть, можешь дать ей ключи. Но лучше ей не ходить туда одной.
        —Почему ты не сдала его внаем?
        —Не хотелось этим заниматься.
        Ключи от дома в Ферраре хранятся в кармане моей старой замшевой куртки, сейчас она висит в шкафу. Иду за ними.
        Как давно я к ним не прикасалась! Такой привычный предмет, как и шрам на левой руке, который остался у меня от удара железными качелями, когда мы в детстве играли с Майо: сколько себя помню, он всегда был, как и эти ключи. Они всегда были. Я получила их в четвертом классе: предметы из детства остаются в памяти навсегда. На ключах брелок — почерневшая серебряная монетка в пятьсот лир, подарок отца.
        —Виа Виньятальята, 26, запомнишь? — протягиваю Лео ключи.
        —Монетку тоже запомню, — улыбается он. — Мой отец их собирал.
        —Мой тоже. Как —нибудь расскажу.
        Не знаю, зачем я это сказала, я никогда не рассказывала об отце.
        —Можно, я спрошу тебя, Альма? — Взгляд у Лео внимательный, в нем нет ни капли осуждения. Должно быть, он хороший полицейский, у него располагающая внешность, кажется, он старается тебя понять.
        —Да.
        —В тот вечер, когда ты предложила брату попробовать героин, зачем ты это сделала?
        Этого вопроса я никак не ожидала. Никто мне его не задавал вот так, напрямую, даже Франко. Повисло молчание.
        —Я думала, мы только попробуем… только один раз… надо же все попробовать. Это был импульсивный поступок, я совершенно не представляла себе последствий. Мы посмотрели странный фильм — «Профессия: репортер», потом выкурили косяк и пошли на площадь, где обычно встречались с друзьями, но на площади никого не было, кроме одного типа, который кололся. Начинались каникулы, мы чувствовали себя смелыми и свободными. Не знаю, Лео, разве ты не совершал необоснованных поступков?
        —Совершал, конечно, но мне, в отличие от тебя, повезло больше.
        —Значит, ты думаешь так же, как я: то, что случилось, лежит на моей совести.
        —Отчасти да.
        Смотрит на меня сосредоточенно и серьезно.
        —Ты — первый, кто это понимает или хотя бы соглашается с этим.
        Молча жмем друг другу руки, как будто скрепляем договор, правда, не знаю какой.
        Дождь перестал. Лео наклоняется погладить Рыжика — тот крутится у его ног, — надевает пальто и выходит, притворяя за собой дверь.
        АНТОНИЯ
        Телефон в кармане начинает вибрировать, когда я подхожу к гостинице.
        Я попросила Луиджи не провожать меня, хотела прогуляться. Стемнело, но я достаточно хорошо ориентируюсь в городе.
        Луиджи оставил меня неподалеку от Чертозы, на пьяцца Ариостеа — огромной прямоугольной площади, похожей на стадион, с зеленой лужайкой в центре. Объяснил дорогу: к гостинице все время прямо, до проспекта Джовекка.
        —Видишь, это Людовико Ариосто, великий поэт, — Луиджи указал на статую на вершине колонны, — а на этой площади в последнее воскресенье мая проходит Палио[13 - Палио — традиционные скачки, во время которых наездники управляют неосёдланными лощадьми.], древнейшее в мире.
        —Древнее, чем в Сиене?
        —Да, да, — кивнул он, включая передачу, и уехал, даже не взглянув на меня.
        Странный этот Луиджи Д’Авалос: в момент прощания он будто отключается, его мысли внезапно переносятся куда —то далеко. После того, как мы провели полдня вместе, сначала на море, а потом на кладбище — он прибежал, запыхавшись, принес букет красных гвоздик — я ждала более теплого прощания. С другой стороны, мне нравится его непредсказуемость.
        На дисплее мобильного телефона высвечивается имя Лео. Как хорошо, что это он, ведь я так и не придумала, что сказать маме, если она позвонит.
        —Ну, наконец —то! Ты приедешь?
        —Я собирался, но мне только что сообщили, в районе Пиластро была перестрелка, кажется, убили человека. Антония, когда освобожусь, не знаю. Если не слишком поздно, могу приехать переночевать у тебя. Правда, завтра рано на работу, совещание в Квестуре.
        —Как жаль, я так ждала! Тогда лучше не езди, только устанешь. Ты принял таблетку от давления?
        —Принял, да. Послушай, с твоей мамой я все уладил.
        —В каком смысле?
        —В прямом. Сказал ей, что ты в Ферраре, она отнеслась к этому спокойно.
        —Не могу поверить.
        —Да все в порядке, мы поговорили, она в курсе.
        —Черт!
        —Черт, хорошо, или черт, плохо?
        —Черт, хорошо, ты молодец! Ты разрушил табу, как тебе это удалось?
        —Сказал ей правду.
        —А она?
        —По —моему, она согласилась с этим еще тогда, когда все тебе рассказала. Она готова к переменам, хоть они ее и пугают.
        —Я скучаю.
        —И я. Что обнаружила сегодня?
        —Много чего. Кажется, у моей бабушки был роман с префектом, и, возможно, Майо — его сын.
        —Как это?
        —А вот так.
        —То есть он не сын твоего дедушки?
        —Кажется, да.
        Лео молчит. Слышу, как стукнула дужка его очков о корпус телефона, значит, он их снял.
        —И что? — спрашивает Лео.
        —А то, поскольку он был сыном префекта, расследование велось на высшем уровне. Ничего не нашли, но твой коллега Д’Авалос думает, что Майо бросился с моста в По той ночью.
        —Правда?
        —Да, или упал случайно.
        —Как тебе Д’Авалос?
        —Красавчик, похож на киноактера.
        —Кто бы мог подумать! Тебе понравился?
        —Хочет произвести впечатление. Он знает о Ферраре больше, чем иной гид.
        —Я должен бить тревогу?
        —Думаю, нет.
        —Ну ладно. Чем будешь заниматься?
        —Если не приедешь, может, посмотрю фильм в том кинотеатре, где последний раз видели Майо.
        —Думаю, там поменялся репертуар.
        —Вот остряк! В общем, да, в тот день шло «Предзнаменование», а сегодня — «Цель номер один».
        —Ах да! Мы его смотрели, хороший фильм.
        —Ты помнишь, как звали главную героиню?
        —Майя, кажется.
        —Молодец. Забавно, правда?
        —Думаешь, это символично?
        —Нет, естественно, но вполне подходит для моего детектива.
        —Если не приеду сегодня, увидимся завтра вечером?
        —Завтра я ужинаю с Микелой Валенти, девушкой Майо.
        —С кем?
        —Она была девушкой Майо. Мы встретились сегодня утром, интересный персонаж. Работает логопедом. Пригласила меня поужинать завтра. Сегодня она выкроила час, но ничего не успела рассказать, только эпизод про бабушкину связь с префектом, об этом же говорил и Д’Авалос.
        —А говоришь, мало. Столько всего узнала за один день! Все, я побежал, случилось что —то серьезное, Инноченци говорит, что там, в Пиластро, убиты двое… я перезвоню. Поесть не забудь.
        —Да, да… здесь удивительная макаронная запеканка… попробуешь. А ты не ешь много. Потом расскажешь про Альму.
        —Ты скажешь ей про префекта?
        —Давай об этом потом.
        —Целую.
        —И я тебя.
        Стою перед гостиницей и размышляю, не взять ли в номер парочку этих замечательных запеканок… Бар напротив как раз закрывается, надо спешить.
        —Если еще остались, дайте две макаронные запеканки с собой, пожалуйста, — прошу я девушку, которую Луиджи назвал Изабеллой.
        На ней приталенное черное пальто, почти до пят. Губы накрашены красной помадой, черные волосы подобраны наверх в высокую элегантную прическу. Она хлопочет у кассы, а белокурая официантка подметает пол. Около восьми, но в баре пусто — это не то место, куда приходят пропустить стаканчик перед ужином.
        —Есть, но холодные. Хочешь, разогрею? Ты где собираешься ужинать? — говорит со мной так, будто мы сто лет знакомы.
        —В номере, в гостинице напротив.
        —Если не будешь ужинать прямо сейчас, попроси потом разогреть в гостинице, бар там открыт до одиннадцати, есть микроволновка. Захочешь, тебе принесут и свежевыжатый сок.
        —Я как раз подумала, что сегодня малыш остался без витаминов, — киваю я на свой живот, стараясь поддержать дружеский тон разговора.
        —Разве не девочка? — спрашивает скорее с любопытством, чем с удивлением.
        —По правде говоря, не знаю. То есть, я думаю, да, но не уверена.
        —Понятно, — улыбается она так, будто хочет сказать: «Понятно, что ты странная, но мне такие симпатичны».
        Мне нравится Изабелла. И нравится ее стиль: у нее оригинальный вкус. Я думаю, она чуть —чуть моложе меня.
        —Мне сказали, ты — актриса.
        —На каждый роток не накинешь платок, — отшучивается она. — Пытаюсь, скажем, так. Но сейчас я безработная.
        И добавляет:
        —Что делаешь вечером?
        Такого вопроса я никак не ожидала.
        —Может, пойду в кино. В «Аполлоне» идет фильм, который я уже видела, но не прочь посмотреть еще раз.
        На самом деле я просто хочу посидеть в кинотеатре там, где был Майо перед своим исчезновением, но мне не хочется объяснять это Изабелле. Вот почему меня так поражает ее фраза:
        —А Майо был на дневном сеансе, не на вечернем, если тебе это важно.
        Откуда ей известно про Майо?!
        —Извини, я думала, ты хочешь пойти в кино именно поэтому… Мама сказала, что утром вы были у кинотеатра… Ты — Антония, да? А я — дочь Микелы, старшая. Красавица и дура.
        Изабелла театрально кривит губы и протягивает мне руку.
        Значит, дочь Микелы, теперь все понятно.
        —Когда же она тебе сказала?
        —Сегодня днем. Иногда она забегает сюда выпить капучино, в перерывах между пациентами. Она сказала, что ты пишешь детективы и что завтра вы ужинаете вместе.
        —А как ты поняла, что это я?
        —Беременная, около тридцати, длинные волосы. В Ферраре все друг друга знают. Никто, кроме туристов, не обедает в баре, а ты на туристку не похожа.
        —Двадцать три недели.
        —Что?
        —У меня срок — двадцать три недели. Ты — единственная в Ферраре, кто заметил мою беременность. Твоя мама рассказывала тебе про Майо?
        —Она сказала, что он первый парень, который ее поцеловал, что умер лет тридцать назад и что ты, его племянница, очень на него похожа.
        Мне она этого не говорила. Сказала только, что я не похожа на Альму.
        Как же я забыла, что я — племянница Майо! Микела была взволнована и после нашей встречи рассказала обо всем дочери, что же здесь странного? Интересно, Луиджи знает, что Изабелла — дочь Микелы? Он утверждает, что все знает, он просто не может не знать. Тогда почему мне ничего не сказал?
        Изабелла кричит блондинке, чтобы та, уходя, проверила жалюзи. Говорит, что спешит, и, коснувшись моей руки, добавляет:
        —Прости, если сказала лишнее… мне надо бежать… пока. — Уже в дверях оборачивается: — Будь добра, не говори моей маме, что я сказала тебе про Майо, — и идет быстрым шагом по проспекту Джовекка в своем черном развевающемся пальто, оставив меня с пакетом, за который я так и не заплатила.
        Официантка машет шваброй:
        —Ступайте себе, заплатите завтра, касса все равно закрыта. — У нее усталый голос.
        В этом городе я всего чуть больше суток и, кажется, начинаю его узнавать. Нет, скорее так: начинаю понимать, что узнать его будет непросто.
        Сообщение на телефон приходит в тот момент, когда я закрываю в номере ставни. Хорошо бы от Лео, что он едет. Но нет, от мамы: «Как странно, что ты в Ферраре! Умница, делай то, что подсказывает сердце. Спокойной ночи, цыпленок».
        Как давно она не называла меня «цыпленком»!
        Мамочка, как бы я хотела, чтобы ты была счастлива.
        С тех пор, как ты рассказала мне про Майо, я постоянно думаю, как бы сложилась твоя жизнь, если бы не эта история. Родила бы ты ребенка в двадцать лет от такого мужчины, как мой отец? Наверное, нет. Значит, я не появилась бы на свет. Не знаю, могу ли пожертвовать собой для твоего счастья, все —таки я рада, что родилась.
        Отвечаю: «Спасибо, мама, спокойной ночи! P. S. Феррара — прекрасный город».
        В ответ получаю сообщение: «Завтра будет солнце, пообедаем у городских стен?»
        Мама приедет сюда? Так неожиданно! Даже не знаю, радоваться или волноваться, и тут понимаю, что сообщение не от Альмы, а от Микелы. Она решила перенести нашу встречу на обед, что ж, тем лучше, сможем поужинать с Лео.
        Пишу Лео: «Завтра вечером я свободна. R S. Альма прислала утешительную эсэмэску. Ты — гений». И как раньше люди жили без эсэмэсок?
        Я смертельно устала, должно быть, потому, что мы ездили на море. Засыпая, вижу перед глазами красные гвоздики на белой мраморной плите.
        АЛЬМА
        В тот день, когда Майо сломал руку, мы были на пьяцца Ариостеа одни, катались на новых роликах. Отец ни за что не отпустил бы нас так далеко, но мама нам доверяла, особенно мне. Мне было одиннадцать лет.
        Ролики были с какими —то особыми колесиками, очень быстрые. Конечно, мне бы хотелось, чтобы кто —то из родителей научил нас кататься, но мама в тот месяц работала после обеда, а отца вообще не было дома. Случалось, что он плохо себя чувствовал, и мы знали, что в такое время ему не надо мешать и что лучше ему побыть в деревне, «полечиться у реки», как он говорил.
        Наш дом стоял как раз у дамбы: достаточно было подняться на плотину, а потом спуститься по лесенке — и ты у воды. Вместе с управляющим отец соорудил небольшие деревянные мостки для рыбалки. Иногда из деревни приходил какой —нибудь знакомый, и они рыбачили вместе. Мы с Майо по воскресеньям бегали на них смотреть: рыбаки всегда молчали, а если и разговаривали, то лишь с трехцветной кошкой, ожидавшей на мостках улов.
        Так вот, в тот день мы набегались по кругу на площади и страшно устали. Я?то каталась не слишком быстро, потому что летевший отовсюду тополиный пух забивался в нос и вызывал чихание, а Майо, обгоняя меня, носился вихрем. С самого утра я неважно себя чувствовала, может, из —за тополей или из —за насморка. Мама обычно не придавала значения нашим простудам, лекарство давала только в крайних случаях, когда была высокая температура. Я предложила пойти домой, и вдруг Майо споткнулся о камень и упал. Упал неудачно, на руку.
        Он не кричал, не плакал. Сказал только: «Кажется, я сильно грохнулся» — и сел на ступеньку, потирая колено. Я решила отвести его к маме, но шли мы очень долго — Майо не мог идти быстро. Всю дорогу он молчал, а я была очень испугана и ужасно обеспокоена его странным молчанием.
        Увидев нас в аптеке, мама вышла из —за прилавка и подбежала к Майо. Она наклонилась к нему — Майо был бледен и дрожал.
        Я объяснила, что он упал на руку, она потрогала его запястье — будто уже все знала. Майо закричал от боли.
        Доктор Заморани, фармацевт, посоветовал ехать в больницу Святой Анны, сделать рентген. Тут поднялась суматоха: выяснилось, что все приехали на работу на велосипедах, машины в тот день ни у кого не было, а звонить в «скорую» показалось неуместным. Даже покупатели принимали живое участие, каждый считал своим долгом дать совет. Все наперебой говорили про Майо, а на меня никто не обращал внимания. Мне становилось все хуже и хуже, я умоляюще смотрела на маму.
        «Возьмем такси прямо здесь, на пьяцца Савонарола», — сказала мама. Никто из нас никогда не ездил на такси. Мы даже не знали, есть ли такси в Ферраре.
        Рука у Майо начала опухать, я чувствовала себя виноватой и сердилась на маму за то, что она этого не понимает. Казалось, я вообще ни при чем, пустое место. Наконец —то меня заметили: «Альма, у тебя есть ключи? Иди домой и жди нас. Думаю, ничего страшного, но, может, придется наложить гипс. Ты ведь посидишь дома одна, правда?»
        Я плохо себя чувствовала и не хотела идти домой. Я беспокоилась за Майо и злилась на маму за то, что она отпустила нас одних, и за то, что бросала меня сейчас. Но я ответила: «Да, да, я пойду домой, не волнуйся, мама, пока! Пока, Майо».
        Они выбежали из аптеки, держась за руки. И даже не оглянулись посмотреть на меня.
        АНТОНИЯ
        Сегодня действительно солнце, настоящее весеннее солнце, бледно —голубое небо с разводами белых облаков. Встреча с Микелой в час. Я решила утром не ездить к мосту, а прогуляться по городу, чтобы лучше узнать его.
        За чаем размышляю, отправиться ли мне в Алмазный дворец или в палаццо Скифанойя, — путеводитель отмечает эти места самым большим количеством звездочек, — и вдруг ловлю себя на мысли, что совершенно не представляю, где жила мама, в каком районе.
        А что, если рискнуть и спросить ее об этом? Конечно, можно узнать у Микелы, но я предпочитаю услышать Альму, проверить, так сказать, готова ли она впустить меня в эту историю. Пишу сообщение: «Привет, у вас тоже солнце? Я иду смотреть город, кстати, а где вы жили?»
        Допиваю чай, листая местную газету «Новая Феррара» и поглядывая на голландского малыша на руках у папы за соседним столиком. Ответ от Альмы приходит не сразу, но, прочитав его, не могу поверить своим глазам: «Виа Виньяталь —ята, 26. У Лео есть ключи».
        У Лео есть ключи? Вот это новость! Почему же он ничего мне не сказал? Значит, дом все еще наш и я могу его увидеть? Эта мысль меня будоражит.
        Пишу Лео: «У тебя ключи от маминого дома, и ты молчишь?! Захвати их сегодня вечером!» Тотчас же приходит ответ: «Там нет света, придется ждать до завтрашнего утра. Привет, детектив!»
        Я и представить себе не могла, что этот дом все еще наш, я никогда о нем не слышала. Не могу ждать до завтра, мне не терпится его увидеть, хотя бы снаружи. Ищу на карте в своем iPad’e и обнаруживаю, что виа Виньятальята в двух шагах от моего отеля, в районе бывшего еврейского гетто, в старом городе. Это же совсем рядом! Бегу в номер взять пальто.
        В баре напротив Изабеллы не видно, и у меня мелькает мысль, что надо бы зайти, когда она появится, заплатить за запеканки и кое —что спросить.
        Выхожу на маленькую, очень симпатичную улочку — виа Берсальери дель По, на которой полно магазинов. Она начинается на противоположной стороне прямоугольной площади, которую мы с Микелой пересекали, когда шли к кинотеатру, но я сворачиваю налево, на виа Контрари. Хорошее название. Судя по карте, виа Виньятальята — первая улица направо от виа Контрари.
        Мне очень хочется увидеть дом, где мама прожила двадцать лет. Я никогда о нем не слышала, и это только подогревает мое любопытство — неизвестно, что меня там ждет.
        Девять утра, но людей на улице немного, хотя сегодня среда, рабочий день. Интересно, во сколько здесь начинают работать? В Болонье такая тишина лишь рано утром в воскресенье.
        Велосипедисты медленно едут по булыжникам, и чем ближе я подхожу к дому Альмы, тем тише и безмолвнее становится вокруг, хоть это самый центр, неподалеку — соборная площадь.
        Виа Виньятальята — узкая улочка, вдоль которой стоят старые трехэтажные дома. Здесь нет припаркованных автомобилей, нет магазинов — один трактир, да и тот еще закрыт. По обеим сторонам булыжной мостовой — ровные серые тротуары, тоже узкие. Стены домов выкрашены в естественные тона: от желтой охры до красной терракоты, как в некоторых районах Болоньи, но здесь цвет такой приглушенный, что сама атмосфера квартала — совсем иная. Кажется, что время повернулось вспять, и ты идешь не по центру современного города, а словно в старом фильме или во сне.
        Сегодня я надела туфли, а не сапоги с резиновой подошвой, и мои шаги гулко раздаются в тишине.
        Дом двадцать шесть по виа Виньятальята — трехэтажный, светло —желтого грязного цвета. На трех небольших окнах первого этажа — металлическая решетка, другие, на верхних этажах, — закрыты ставнями. Входная дверь — серая, массивная, с полукруглым люнетом наверху Дверной проем обрамлен белым мраморным наличником, который придает изящество всему зданию. Стена под зарешеченными окнами — грязная и облупленная, но дом в целом не производит впечатление заброшенного. Круглый звонок, а над ним — медная табличка с фамилией мамы: «Сорани». От волнения у меня перехватывает горло.
        Это место в Ферраре сильно отличается от тех, которые я описываю в своих детективах, но оно, как магнитом, притягивает меня. Я совершенно сбита с толку, растерянна. У меня не хватит сил и умения написать эту историю. В итоге, чем мы располагаем, что мне удалось узнать? Да ничего, кроме того, что стало известно из рассказов Луиджи и Микелы. Теперь мне кажется, что проще выдумать интригу, чем распутать реально существующую.
        Расстегиваю пальто и кладу руку на живот. Ощущаю, как шевелится Ада, ее присутствие меня успокаивает. Один из замечательных моментов в ожидании ребенка: ты никогда не чувствуешь себя одинокой.
        Нажимаю кнопку звонка, чтобы услышать его звук, но звука нет. Лео предупредил меня, что электричество отключено.
        Мне хочется присесть, смотрю по сторонам: может, где —то рядом есть бар, но я ничего не вижу.
        Ни магазинов, ни баров, ни случайных прохожих. Только небольшой трактир дальше по улице, да и тот закрыт.
        В окне первого этажа, в доме напротив, появилась пожилая женщина. Этот дом похож на мамин, только не оштукатурен. Окна также зарешечены, но женщину видно хорошо. Она смотрит прямо на меня и, открыв окно, говорит на местном диалекте, так что я, скорее, догадываюсь о смысле слов, чем понимаю их:
        —Здесь никого нет, милая.
        Слышу резкий, хриплый лай — рядом с хозяйкой выглядывает маленькая собачка. Должно быть, заметив, что я беременна, женщина спрашивает:
        —Хочешь воды?
        —Да, спасибо, — благодарю я. — Можно мне войти? Я бы присела…
        В ответ слышу лишь стук закрывающегося окна.
        Я, конечно, хотела бы посидеть, но не в этом проблема, просто мне пришло в голову, что эта пожилая дама могла знать мою маму, Майо, бабушку и дедушку.
        Входная дверь долго не открывается, и я уже начинаю подозревать, что женщина передумала, как внезапно раздается громкий щелчок.
        Захожу внутрь. В передней тесно и темно, низкий потолок с деревянными балками, на полу — старая потертая плитка.
        Женщина в глубине коридора знаком приглашает меня пройти. У нее стройная, несмотря на преклонный возраст, фигура. Седые, идеально уложенные волосы, обрамляют красивое лицо с высокими скулами. Синее платье «свободного», как говорит моя мама, покроя, элегантные синие туфли. И драгоценности: жемчужное ожерелье, кольца, старинная брошь. Перед женщиной бежит белая лисичка и с любопытством меня разглядывает.
        Первый вопрос, который мне адресован:
        —Понимаешь по —феррарски?
        —Не очень.
        Моя мама никогда не говорила на феррарском диалекте.
        Мы проходим по темному коридору: я не вижу ни окон, ни дверей, замечаю только, что пол выложен матовой плиткой — большие белые и красные квадраты, — и попадаем в кухню, безупречно чистую и тоже темную. Лисичка с лаем бежит впереди, женщина несколько раз повторяет: «Нельзя!» Должно быть, таков их ежедневный диалог: собака лает, женщина отвечает: «Нельзя!»
        И здесь низкий потолок с балками из темного дерева, на полу такие же красные и белые плитки и светло —желтые, как в коридоре, стены. Новая мебель из дерева теплого тона с декоративными элементами «под старину» контрастирует со стальной мойкой, старой кухонной плитой и духовкой. На большом ковре стоит деревянный овальный стол, покрытый скатертью, связанной крючком. Цвет скатерти — элегантный: не белый, а слоновой кости. Все выдает здесь достаток, однако я бы не сказала, что в этом доме живут давно, создается впечатление, что тут поселились совсем недавно. Нет ни фотографий в рамках, ни книг, только болонская газета «Тесто дель Карлино» на бархатном кресле возле окна. Возможно, женщина читала ее как раз в тот момент, когда увидела меня. Очки в металлической оправе с цепочкой лежат на столе. Скорее, это даже не кухня, а столовая.
        Женщина указывает мне на стулья с мягкой обивкой, расставленные вокруг стола, протягивает стакан воды и сама садится напротив.
        —Что ты хотела? Там давно никто не живет. — Она больше не говорит со мной на диалекте. И свистящим шепотом «Нельзя!» бросает лисичке, которая продолжает хрипло лаять в ответ на каждую ее фразу.
        Чувствую, что с этой женщиной лучше быть осторожной, не стоит открывать ей всей правды. Есть что —то холодное в ее прямой осанке, в сжатых губах, в этом пристальном взгляде без тени улыбки. Выбираю полуправду.
        —Я приехала посмотреть Феррару, мама говорила, что по этому адресу жили ее хорошие знакомые. Вы знаете, кто там жил?
        —Конечно, — и к этому больше ничего не добавляет.
        Я не чувствую враждебности в ее тоне, очевидно, она очень скрытная, не любит много говорить.
        —Вы хорошо их знали? — Я пробую завязать разговор.
        —Достаточно хорошо, — отвечает она и замолкает. Тишину прерывает только лай лисички и окрик «Нельзя!».
        Я стараюсь нащупать какую —нибудь ниточку, чтобы вызвать ее на разговор, но, как назло, в голову ничего не приходит. Эта женщина с лисичкой мне симпатична, у них какой —то свой, прочный, самодостаточный и недоступный мне мир. В этой комнате нет ничего такого, за что можно было бы зацепиться, а она, кажется, не испытывает никакого интереса к моему положению. Обычно бабушки засыпают меня вопросами: «Когда рожать? Первенец? Как назовешь?» А эта молчит. Удивляюсь, почему она предложила мне воды?!
        —Как его зовут? — спрашиваю, показывая на собаку, которая теперь сидит около меня и внимательно смотрит, склонив голову набок. Морда выразительная, кажется, вот —вот улыбнется, не то что хозяйка.
        —Это она, — слышу ответ, — девочка.
        И все.
        —Меня зовут Антония.
        Отпиваю глоток воды и поглаживаю живот в надежде, что Ада мне что —то подскажет. Женщина смотрит на мой живот, но взгляд ее не становится мягче. Вдруг в глазах у нее что —то сверкнуло.
        —Ты — дочка Альмы, — говорит таким тоном, будто она меня разоблачила.
        Почему —то мой живот ее возмутил. Интересно, как она догадалась? Получается, у меня нет другого выхода, придется говорить правду.
        —Я на нее похожа? — спрашиваю, пытаясь улыбнуться.
        —Нисколько. Но я не вижу другого пути, как кольцо моей мамы могло бы попасть к тебе.
        Кольцо ее матери? Но это же бабушкино кольцо!
        —Вообще —то я думала, что это кольцо мамы моей мамы.
        —Это кольцо принадлежало моей матери, — холодно отвечает она. — Она отдала его моему брату. Он хотел подарить его своей дочери на свадьбу, а подарил в итоге твоей бабушке.
        Значит, мама префекта жила напротив: вот как они познакомились. И он подарил ей кольцо своей матери! Чувствую себя очень неловко, но мне надо так много у этой женщины спросить… Попробую начать издалека.
        —Вы давно здесь живете? Кажется, все такое новое… — рискую я.
        —Я только что закончила ремонт на кухне, она пострадала при землетрясении. А раз уж начала ремонт, сын посоветовал поменять мебель, — отвечает она. И неожиданно добавляет: — Я всю жизнь здесь живу. Здесь жили мои родители, а потом мы с мужем. Брат часто заходил после работы проведать маму. Оставался на полчасика, они сидели как раз у этого окна.
        Собака начинает лаять всякий раз, как только хозяйка заканчивает фразу. На мой голос она так не реагирует. Может, так отвечает, а может, хочет подчеркнуть важность того, что говорит хозяйка.
        —Нельзя! Они были очень близки, мама с братом. Мама родила его почти в пятьдесят, возраст менопаузы. Он был самым младшим, всеобщим любимцем.
        Поражаюсь, как эта скрытная и сдержанная женщина может с легкостью говорить о менопаузе у мамы, но чувствую, насколько все, что касается брата и мамы, для нее важно и дорого.
        —А где живет ваш сын? — спрашиваю я.
        —В Милане. Он судья, — отвечает она, чуть приподнимая подбородок.
        —У вас есть внуки?
        —Один, я редко его вижу, он учится в Лондоне.
        —А дочь вашего брата?
        —У него было трое детей. Двое младших родились в Риме после их переезда. Мы почти не общаемся, даже с его женой.
        —Почему?
        —Они мне не звонят, и я им не звоню.
        Она рассказывает об этом без злости, без слез, как —то обыденно. Я же говорю: самодостаточная.
        Она и лисичка в этом доме, и больше им никого не надо.
        —Вы помните мою маму и ее брата в детстве? — пробую пойти дальше. Я готова к тому, что она не ответит, но неожиданно ее голос становится теплее.
        —Они всегда были вместе.
        Я услышала в этом нотки сожаления: казалось, и ей хотелось быть ближе со своим братом.
        Интересно, знает ли она о том, что Майо, возможно, ее племянник? Что —то мне подсказывает, что нет.
        —Когда мой дедушка покончил с собой, — неожиданно спрашиваю я, — что вы подумали?
        Терять мне нечего, могу позволить себе такую вольность. Я уже поняла, что она скрытна во всем, что не касается ее брата и мамы. Может, из —за ревности?
        Лисичка внимательно смотрит: кажется, она следит за нашим разговором и с нетерпением ждет продолжения.
        Женщина встает, относит стакан в раковину, должно быть, дает понять, что разговор окончен, потом медленно оборачивается и отвечает:
        —Что за ошибки нужно платить.
        О чем она, интересно? Намекает на адюльтер моей бабушки?
        Конечно, надо бы спросить: «Какие ошибки? Чьи?» — но мне не хочется. Хочется лишь поскорее уйти.
        —Если родится мальчик, можешь назвать его Ариосто.
        Луиджи Д’Авалос размешивает свежевыжатый апельсиновый сок с соком лимона и газированной водой.
        —Так делают в Неаполе, — объяснил он расплывшейся в улыбке официантке.
        Полдень. Мы сидим в маленьком баре моей гостиницы.
        Луиджи позвонил как раз в тот момент, когда я возвращалась с виа Виньятальята, и, должно быть, что —то почувствовал в моем голосе, потому что настоял, чтобы мы встретились сразу. Я рассказала ему все — про собаку —лисичку, про взгляд старухи на кольцо и ее фразу о том, что за ошибки надо платить, но, кажется, на него это не произвело никакого впечатления, будто он и так все знал.
        По правде говоря, я не сильно продвинулась в своем расследовании, разве что узнала, откуда кольцо, которое ношу на пальце, да как познакомились префект и моя бабушка. Нужно было спросить, к чему относится фраза об ошибках. Эмма, сыщик в моих детективах, так бы и сделала. Но у меня сложилось впечатление, что сестра префекта имела в виду бабушкин адюльтер: хоть и неловко в этом признаться, но это так.
        —Я думал, как можно назвать мальчика на букву «А», и вдруг меня озарило. Нравится? Редкое имя.
        —Ариосто? Интересно, а как его будут называть в школе?
        —В крайнем случае, Ари. По —моему, прекрасно.
        —Очень любезно с твоей стороны, Луиджи, но не обещаю, что назову своего сына именно так.
        —Конечно, но все равно подумай. Еще есть время. А он как хотел бы назвать?
        —Кто он?
        —Твой муж, комиссар Капассо.
        —Мы об этом не говорили.
        Не буду повторять, что мы с Лео не расписаны, но, в конце концов, он мне как муж.
        —Как же так? Ждете ребенка и не обсуждаете имя?
        —Я тебе говорила, что мы думаем о девочке и называем ее в шутку Ада, но окончательное решение не принято, мы в поиске, и необязательно имя будет на «А». Просто так сложилось: Альма, Антония и Ада. А может, и не Ада. Может, мы назовем ее… Борджия. Тебя нравится имя Борджия?
        Луиджи фыркнул и отпил глоток сока.
        —Ты знал, что Изабелла из бара напротив — дочь Микелы Валенти, той девушки, с которой дружил мой дядя Майо? — спрашиваю я.
        —Да ну?! Ты уверена? — Кажется, это известие заинтересовало его больше, чем мой рассказ. Мне —то оно не показалось столь значительным.
        —Почему ты удивляешься? Разве ты знаком с Микелой? — спрашиваю я.
        —Нет, но я знаю Изабеллу, — отвечает он кратко.
        Я вспоминаю свое первое впечатление о нем, тогда мне пришло в голову, что передо мной — серийный соблазнитель. Теперь я спрашиваю себя, а что, если это правда?
        Над тем, что он сказал вчера на пляже, я не особо размышляла. Просто решила отложить в дальний ящик. Проверенный способ моего отца: «Если ты чего —то не понимаешь, отложи в сторону, придет время, поймешь».
        Я отнюдь не уверена, что не стала жертвой его обаяния. Он говорит, что в людях его привлекает доброта. А может, это эффектный обман, которому охотно верят женщины? Какие ужасные у меня мысли!
        —Ты спрашиваешь себя, не Дон Жуан ли я, правда? Думаешь, пробую со всеми, включая тебя и Изабеллу? — улыбается он.
        Черт возьми, ну да, как раз об этом я и думала. Ни за что не признаюсь, лучше промолчу.
        —Ну и думай себе на здоровье, — продолжает он весело. А потом неожиданно спрашивает: — У Микелы немного восточные черты лица?
        —Да, а что?
        —Она только что вошла. Иди к ней. Не знакомь нас, не надо.
        Почему, интересно? Но я согласна, лучше не надо.
        —Ладно, пока! — говорю я.
        А он уже что —то пишет в своем телефоне.
        АЛЬМА
        Читаю лекцию о Петрарке, а в голову мне приходят строчки Пазолини, которые были написаны на первой странице моего дневника: Странное страдание рождает страсть, остывшая в крови. Душа тогда перестает расти[14 - Перевод А. Ткаченко — Гастева.] — из стихотворения «Плач экскаватора». В лицее мы быстренько отделались от Петрарки и целые месяцы посвящали Пазолини: другое было время…
        Когда перестала расти моя душа?
        Я думаю о браке моих родителей, о маме, относящейся к отцу с неизменной заботой и снисхождением. Она никогда его не осуждала. Тогда она казалась мне сильной, я думала, что на ее безграничном терпении держится наша семья. Однако ее жертвенность не спасла никого: ни Майо, ни отца. Вспоминаю последнее Рождество, которое мы встречали все вместе, следующее я встречала уже одна.
        Ненавижу моментальные снимки, потому что они лгут. Я разорвала почти все полароидные фотографии, храню лишь одну, с нашего последнего Рождества. Семейные фотографии не передают реальных чувств: ты смотришь на них и видишь елку с огнями, нарядные шары, улыбки, напоминающие о домашнем тепле и радости, и у тебя рождается щемящая грусть. «Как мы были счастливы!» — думаешь ты. Но беда уже вошла в наш дом.
        Отец, единственный, кто еще ни о чем не догадывался, хотел сделать общую фотографию у елки, которую мы нарядили в тот вечер, когда Майо всеми правдами и неправдами пытался ускользнуть из дома. Я злилась на него. Мама все понимала, и мне было ее жаль. Она такого не заслуживала, это было несправедливо. Хоть мы с Майо и считали себя взрослыми, учились в лицее, традиция вместе наряжать елку во второе воскресенье декабря сохранялась неизменно.
        Я пригрозила Майо, что, если он, как обычно, уйдет, я все расскажу отцу. Он остался, но не принимал участия в наших приготовлениях. С недовольной миной завалился на диван и оттуда наблюдал, как мы разбирали шары и комментировали: «Ты помнишь этот? А гирлянды горят? Что на верхушку, звезду или шпиль?»
        Должно быть, отец думал, что сын стал слишком взрослым, чтобы радоваться елке. Он попросил поставить диск с рождественскими песнями Бинга Кросби, и Майо нехотя поставил. Потом, когда мама предложила открыть бутылочку хорошего вина, он повеселел и стал напевать фальцетом «В город едет Санта — Клаус», намотав на шею серебристую мишуру, как боа из перьев. Вино было новым моментом нашего ежегодного ритуала, который не предусматривал никакого алкоголя, только кусочек рождественского кулича. Я лишь позднее поняла его значение: мама боялась, что у Майо начнется ломка, и считала, что вино сможет ему помочь. Я?то никогда не думала о том, что Майо страдает, что это физическая зависимость. Я была слишком зла на него, слишком сосредоточена на себе и слишком наивна. Тогда я ничего не понимала, не представляла себе, как это бывает. И он никогда не говорил, что ему плохо.
        В тот вечер перед сном он зашел ко мне в комнату, чего давно уже не делал, и принялся разглядывать мои книги.
        —Что ищешь? — спросила я.
        —Ничего, просто смотрю, что ты читаешь.
        Я чувствовала, он хочет мне что —то сказать, но не делала шага навстречу. Закрыла ставни, включила ночник на комоде, выключила верхний свет.
        —Я очень хочу спать. Завтра у меня контрольная работа.
        Он сделал такое лицо, будто его сейчас вытошнит. В сентябре, уж не знаю как, он прошел переэкзаменовку, но потом вообще перестал учиться.
        Сел на мою кровать, упер локти в колени, обхватил лицо руками. Сквозь пальцы были видны только глаза.
        —Мама хочет отправить меня в общину для наркоманов. Я не смогу там…
        Я ничего не ответила. Мне казалось, что все это происходит не с нами. Майо в общину? Все кончено. Тревожное чувство сдавило живот. Я вышла из комнаты, сказав: «Я в туалет».
        На фотографии, сделанной 25декабря, через две недели после того вечера, отец стоит между мамой и мной, положив руки нам на плечи. Он снял очки, на нем красный кардиган, который мама подарила ему накануне. Он наклонил голову к маминому плечу и кажется вполне довольным. Я тоже получила в подарок от мамы красный свитер с косами, она сама связала, на фотографии я в нем и в вельветовых брюках.
        Смотрю в объектив, улыбаясь, но мне не забыть, какой вымученной и притворной была эта улыбка. На маме восхитительное зеленое платье, которое портниха сшила по маминому эскизу. Мама улыбается, но лицо у нее недовольное. Все утро у нее болел живот, отец сказал, что это из —за игристого вина, которое мы пили накануне.
        —В следующий раз куплю настоящее шампанское, хватит с меня этих игристых вин, итальянцы не умеют их делать! — заявил отец. Он всегда повторял, что итальянцы не умеют делать шампанское. Он вообще преклонялся перед всем заграничным, подарил маме швейцарские часы, а Майо и мне — английские ботинки со шнурками, большая редкость для Феррары. В тот год я не приготовила для Майо никакого подарка, как и он для меня, хотя обычно мы дарили друг другу книги или диски, к выбору которых подходили очень серьезно, и писали длинные посвящения на языке, понятном только нам двоим. Мама сделала вид, что ничего не заметила. А папа сказал:
        —Они стали совсем взрослые, наши Альмайо, — и улыбнулся. Раньше домашние посмеивались надо мной за то, что я запретила Майо произносить это имя, которое он придумал. Меня удивило, что отец все еще помнил его.
        Майо на фотографии в чем —то темном. Ему мама связала длинный белый шарф; он намотал его на голову, как тюрбан, и делает вид, будто играет на пунги, индийском кларнете. Глаза у него широко открыты, словно он гипнотизирует воображаемую змею. Красивый и очень бледный. Это его последняя фотография. Из —за того, что он в тюрбане, следователям она не пригодилась. Я храню ее, но с тех пор ни разу не доставала.
        В мое первое сиротское Рождество Франко пригласил меня в «Диану», известный болонский ресторан на виа Индипенденца. Мы всего лишь две недели как стали жить вместе, но он решил не возвращаться к отцу в Турин, а провести Рождество со мной. Тогда я переехала в его квартиру на виа Гуеррацци, где мы живем до сих пор.
        К моему удивлению, ресторан был полон. В Ферраре никому бы и в голову не пришло пойти в ресторан в Рождество, ну, только если ты одинок и всеми покинут, как я тогда. Мне показалось, что болонцы по сравнению с феррарцами менее консервативны, умеют наслаждаться жизнью. Тогда я почти ничего не ела, и Франко просто заставил меня попробовать тортеллини с бульоном и индейку, начиненную каштанами, практически запихивая в меня еду. Это был один из немногих его отцовских жестов.
        Вначале я ревновала его к работе, мне казалось, что для него наука важнее, чем я, но надеялась, что со временем он станет более нежным. Мне импонировали его рациональность, уравновешенность, с ним я чувствовала себя в безопасности, но все —таки мне не хватало какого —то безумия, страсти. Меня смущала его невозмутимость, его железная логика. Казалось, никто и ничто не сможет тронуть его сердце, разве что Антония.
        Наша любовь почти сразу сменилась ежедневными родительскими хлопотами. Я не могла понять его независимости — казалось, он ни в ком не нуждается: ни в старом отце, которого редко навещал, будучи единственным сыном; ни в друзьях, которых у него не было — он считал таковыми коллег по университету; ни, что особенно больно, — во мне.
        Я никогда не чувствовала, что нужна ему Со временем он не стал нежнее, он стал ленивей. Если раньше он все свое время посвящал книгам и работе, то теперь — книгам, газетам, дивану и телевизору. Последние несколько лет каждое воскресное утро он читает в постели газеты и почти каждый вечер засыпает перед телевизором. Он был строгим преподавателем, я упрекала его за то, что он хотел только работать и читать. Теперь он постарел, чувствует себя усталым и больше не хочет со мной спорить. Старея, люди не становятся лучше, не нужно себя обманывать. Напротив, они становятся хуже. Замыкаются в себе, становятся раздражительными, придирчивыми, ленивыми. Или сходят с ума, как мой отец.
        Если бы мои студенты знали, о чем я думаю, читая им Петрарку:
        В собранье песен, верных юной страсти,
        Щемящий отзвук вздохов не угас
        С тех пор, как я ошибся в первый раз,
        Не ведая своей грядущей части[15 - Франческо Петрарко. Строки из «Канцорьере». Перевод Е. Солоновича.].
        Всю жизнь я рассказываю, что для Петрарки любовь была безумием, ошибкой молодости, моя же ошибка молодости отравила всю мою жизнь.
        Удивительно, но мне хотелось бы увидеть Лео: после нашей встречи я перестала испытывать неловкость в его обществе. Кажется, теперь я понимаю, что Тони в нем нашла. Он не просто надежный. Франко, к примеру, тоже надежный, но не такой открытый и внимательный, как Лео. Мне показалось, что Лео с неподдельным интересом относится к тому, что ты говоришь, что думаешь.
        Может быть, ему я смогла бы рассказать всю правду. Рассказать про Винсента и про то, чем я занималась в Ферраре последние месяцы перед маминой смертью.
        Кроме Франко, я не рассказывала об этом никому.
        АНТОНИЯ
        Микела приехала на велосипеде и попросила оставить его во дворе гостиницы.
        —В ресторан пойдем пешком, — сказала она, кивнув на мой живот.
        Мы пошли по дороге, по которой я возвращалась от площади Ариостеа в тот вечер, когда мы с Луиджи были в Чертозе.
        —Знаешь, я была на кладбище у бабушки с дедушкой. — Я вспомнила, что именно Микела посоветовала мне туда сходить.
        Сегодня на ней светлый плащ, лиловые вельветовые джинсы и сапоги на высокой платформе. Очевидно, от нее не ускользнул мой взгляд, потому что, игнорируя фразу про кладбище, она поясняет: «Без каблуков я коротышка. Кстати, о внешности, знаю, что ты познакомилась с Изабеллой».
        —Да, красавица, — отзываюсь я.
        —Говорила тебе про Майо, правда? Хочет показать, что все знает, все понимает.
        Предпочитаю промолчать.
        —Она классная.
        —Хулиганка она, — раздраженно отвечает Микела.
        На площади Ариостеа Микела останавливается: «Если пойдем прямо по этой дороге, через пять минут будем на месте. Или поднимемся на крепостную стену в обход, это минут двадцать, через ворота Ангелов. Раньше через них входили в город знатные люди — герцоги, послы… Ты как, сможешь?
        —Конечно, мне нравится ходить пешком.
        —Тебе полезно. Я тоже много ходила пешком, когда была беременной. Ты пьешь?
        —Что? — не поняла я.
        —Я имела в виду, достаточно ли пьешь воды. Знаешь, что у беременных объем крови увеличивается почти в два раза? Хочешь, открою секрет, как понять, что воды в организме достаточно: если моча прозрачная, значит, все в порядке. Если же нет, надо пить больше.
        —Спасибо, я понаблюдаю.
        С Альмой мы почти не обсуждаем мою беременность. Может, потому, что ей было двадцать лет, когда она родила меня, и она уже ничего не помнит.
        Мы идем по широкому проспекту, вдоль которого тянется парк, и вскоре оказываемся перед Алмазным дворцом. Это здание — как магнит, всегда возникает на пути. Мы же поворачиваем направо на проспект Эрколе I д’Эсте, это та самая улица, которую Луиджи считает самой красивой в Европе. Действительно, она великолепна.
        —Как правильно, городская стена или стены? — спрашиваю у Микелы.
        —Мы говорим, пойдем на Стену. Когда я была молодой, мы здесь уединялись, а сейчас, видишь, тут бегают.
        —Ты с Майо тоже… уединялась?
        —Еще как! — отвечает весело.
        В конце проспекта Эрколе I д’Эсте — большая зеленая поляна, которая тянется до земляных валов, обсаженных высокими платанами, липами и вязами. Время обеда, и многие действительно бегают по дорожкам или выгуливают собак. Хорошее место, как раз для прогулок, с одной стороны тянется открытое поле, с другой — городской парк.
        —Пообедаем в моей любимой хибаре в бывших садах семейства д’Эсте. Этим садам пятьсот лет, — говорит Микела и неожиданно спрашивает: — А ты переболела токсоплазмозом? Ветчина тебе не противопоказана?
        —У мамы живет кот, думаю, переболела.
        Я не решаюсь сразу задать вопрос про Майо и Альму и расспрашиваю Микелу о ее семье.
        —А сколько лет другим твоим детям?
        —Марко — восемнадцать, Элеоноре — двенадцать. Разница между всеми детьми — шесть лет.
        —Ты назвала сына как Майо? — не могу удержаться я.
        Микела пожимает плечами:
        —Его отец никогда не думал об этом, надеюсь, ты не станешь обращать его внимание.
        Она сказала это так, будто мы сто лет знакомы. Будто мы подростки, задумавшие какую —то шалость.
        —Ты собираешься нас познакомить?
        —Не исключено. Он гинеколог, вдруг ты решишь родить раньше времени? — подмигивает она мне.
        Мы спустились с вала на узкую тропинку, посыпанную гравием, по обеим сторонам которой растет высокий кустарник, живая изгородь. Великолепный лабиринт, в котором мы одни. Слышно лишь щебетание птиц да изредка мягкий шелест шин осторожно обгоняющих нас велосипедов. То, что Микела назвала хибарой, на самом деле небольшой деревянный домик, окруженный деревьями. Во дворе стоят несколько простых столов, покрытых клеенкой.
        —Ты не возражаешь, если мы поедим на улице? Сегодня тепло.
        Мы садимся на лавки, друг напротив друга. Из домика выходит женщина, у нее зеленые глаза, щедро подведенные сурьмой, она громко обращается к Микеле:
        —Привет, Мики, что желаешь: как обычно?
        Отмечаю характерный феррарский выговор, как у синьоры Кантони, сестры префекта.
        —Спросим мою гостью. — Микела подбородком указывает на меня.
        —Ветчина, домашняя колбаса, свежий салат, пойдет? — Женщина разглядывает меня с явным любопытством. — Все натуральное, прямо от производителя.
        Зеленые глаза просвечивают меня как рентгеном. Кажется, она принимает меня за иностранку.
        —Пойдет, можно и без колбасы.
        —Феррарскую чесночную колбасу нужно попробовать обязательно, — настаивает она. — Если хотите, я не буду класть лук в салат.
        Не понимаю, какая связь между колбасой и луком, но соглашаюсь:
        —Уговорили.
        Микела обменивается с трактирщицей довольным взглядом.
        Уже в дверях женщина оборачивается:
        —Вина не надо, правильно?
        —Нет, спасибо, — отвечаем мы хором.
        Микела достает из сумочки табак и бумагу для самокруток.
        —Приготовлю на потом. Ты куришь?
        —Нет.
        —И никогда не пробовала?
        —Пару затяжек в школе, но меня всегда тошнило.
        —Твоя мать в шестнадцать лет курила как турок.
        —В жизни не видела ее с сигаретой. А Майо?
        —И он тоже. Подростками мы все курили. Майо потом, когда начал колоться, стал курить в два раза больше, а Альма бросила. Я думаю, она панически боялась приобрести зависимость, перестала даже пить пиво.
        Ну вот, Микела сама затронула нужную тему, теперь можно спросить о том, что меня волнует.
        —Она и сейчас не пьет. Ни вино, ни более крепкие напитки, разве что в исключительных случаях. А когда ты узнала, что Майо колется?
        —Сразу же. Я вернулась домой после каникул, мы не могли дождаться встречи. Майо позвонил и сказал, что зайдет за мной, но не зашел. Я ждала его весь вечер, но он так и не пришел и не перезвонил. Я ничего не понимала, это было совсем на него не похоже. На следующий день около полудня я сама ему позвонила, его мама сказала, что он еще спит. В два часа раздался звонок в дверь: это был он. Мы как раз заканчивали обедать, отец был недоволен, а мама тихонько шепнула: «Иди, это Майо». Я же все лето рассказывала о нем.
        Побежала бегом вниз. А Майо палкой нарисовал во дворе большое сердце и ждал меня, встав на колени прямо в центре. Палку он держал на плечах, повесив на нее руки. Я сказала ему: «Вставай, дуралей». Тогда он опустил руки, встал, вышел из сердца и обнял меня. Мы сели на невысокий забор перед домом. Он вытащил сигареты: «Не хочешь соломки?» В этот момент я и увидела у него на сгибе локтя синяки. Я сразу все поняла, у меня потекли слезы. Он погладил меня по щеке: «Ну что ты, Мики, это ерунда, ничего страшного». А потом все рассказал. Накануне вечером он кололся. Шел ко мне и встретил Бенетти, который предложил пойти купить товар по сходной цене где —то на окраине города. «И я пошел за ним, Мики, как будто у Бенетти была волшебная флейта. Я не могу тебе объяснить, как это случилось, бред какой —то. Обманул, как дурачка, как Буратино. Прости, я думал о тебе, думал все лето». И потом он меня поцеловал.
        Микела рассказывает так, будто все случилось вчера, и мне передается ее подростковое волнение. Должно быть, она бесконечно прокручивает в голове ту встречу с Майо, но не как плохое, а как приятное воспоминание.
        —Я была в него по уши влюблена, — продолжает она, — он был не такой, как все. И к тому же красивый: высокий, оливковая кожа, волосы — воронье крыло, как у тебя. Мне всегда нравились красавцы. Если бы ты видела моего мужа в молодости! И еще Майо был открытым, ничего не строил из себя, как другие. Он был самим собой, мог подурачиться. Веселый, непосредственный, все время что —то затевал. Мы, наверное, час просидели, обнявшись, на том заборе. Я сказала, что не останусь с ним, если он будет колоться, что наркоман мне не нужен, и он меня поддержал: «Ты права, Мики. Но я не наркоман, я всего лишь пару раз укололся».
        «Если еще раз уколешься, можешь ко мне не приходить», — предупредила я. — Но в субботу он не сдержался, и в следующую тоже, и еще, и еще, а потом стал колоться каждый день, но к тому времени мы уже расстались.
        —Ты говорила об этом с Альмой?
        —Я пробовала, но она странно отреагировала. Больше я с ней не разговаривала, да и она со мной тоже. Думаю, она причислила меня к новой компании Майо просто из —за того, что я ему звонила, а еще и встречалась с ним.
        —Разве вы не были подругами?
        —Мы крепко дружили все втроем, но Альма восприняла выбор Майо как личную обиду, как предательство, которое она простить не могла. Она разозлилась на него и на меня тоже, только за то, что мы с ним хоть и расстались, но встречались изредка.
        —Почему ты приняла такое категоричное решение? Ты же была всего —навсего подростком.
        —Альма не рассказывала тебе о моем двоюродном брате?
        —Что? Нет.
        —Мой двоюродный брат, Массимо, старше меня на три года. Они жили неподалеку, и мы росли вместе. Он тоже подсел. Это была трагедия для всей семьи. Когда Майо начал колоться, мой брат жил в коммуне для наркоманов. То есть какой —никакой опыт у меня уже был. Я знала, что самое неприятное для них — когда их жалеют.
        —Это какая —то эпидемия в ваших краях, — вырвалось у меня.
        —Такое было время. Быть может, уцелели те, кто так или иначе занимался политикой, остальные губили себя наркотиками или другим дерьмом.
        —Это ужасно, — повторяю я. — Но когда Майо исчез, неужели Альма не пришла к тебе?
        —Я думаю, ей было стыдно. После истории с моим братом — а она была в курсе — пробовать колоться и втянуть в это дело Майо… вообще отстой.
        Дерьмо, отстой… мне приходит в голову, что Микела и сейчас разговаривает как подросток.
        —А ты… — я затрудняюсь сформулировать дальше, — ты, наверное, очень переживала из —за всей этой истории?
        —На тебя влияют не события, а то, как ты к ним относишься. Я… всегда была позитивной. Возможно, поверхностной, согласна, но никогда не позволяла другим разрушить меня. Даже тем, кого люблю.
        —А Альма — позволяла?
        —Альма… Альма — сложный человек. Она очень умная. Я не такая, — говорит Микела, подмигивая мне.
        Трактирщица с зелеными глазами приносит нам большую миску аппетитного салата и поднос с мясной нарезкой.
        —Хлеб из пекарни в Остеллато, на материнской закваске, — говорит она, обращаясь ко мне.
        Действительно очень вкусный хлеб.
        Хорошо бы прийти сюда с Лео. Или с Луиджи.
        Улыбаюсь. Ловлю довольный взгляд Микелы: она из тех, кто рад, если ты улыбаешься.
        —Какие отношения были у Альмы и Майо? — спрашиваю я. Микела задумчиво жует хлеб с колбасой.
        —Они были… как близнецы. Не разлей вода. Все время вместе. Только решала все Альма. Думаю, это она посоветовала ему поцеловать меня на одном празднике, потому что я ей нравилась.
        —А ты не ревновала?
        —Нисколько. Альма мне тоже нравилась. Она давала мне интересные книги. Мы ходили в кино втроем и первые косяки тоже курили вместе. Нам было весело. Три — хорошее число для компании подростков. Утопическое представление об идеальном обществе.
        Интересно, как Микела в роли матери? У меня такое впечатление, что она во всем видит только хорошее.
        —Ты сказала, что у них дома была странная атмосфера, объясни, пожалуйста, как это?
        —Не то чтобы странная, но какая —то не такая. Их родители не состояли ни в феррарском купеческом клубе, ни в теннисном клубе Марфиза. У них не было абонемента в городской театр. При этом они были людьми состоятельными, не чета моим. Мать работала в аптеке, а отец был землевладельцем. И дом у них был красивый. Но они жили как —то обособленно, ни с кем не общались.
        Салат восхитительный, ароматный и хрустящий, кажется, прямо с грядки.
        Из садов, которым пятьсот лет, как сказала Микела.
        —Кофе, десерт? — спрашивает хозяйка, убирая тарелки.
        —Два кофе, спасибо, Эноэ, — отвечает Микела. А потом, когда Эноэ уходит на кухню, добавляет шепотом: — Здесь все замечательное, кроме десерта… если хочешь, за десертом зайдем к Изабелле.
        —А откуда Изабелла знает комиссара Д’Авалоса? — решаю я воспользоваться моментом. Меня разъедает любопытство, а Микела кажется такой открытой и непосредственной — так она сказала про Майо, что я не могу удержаться.
        —Ах да, я же видела вас вместе, — говорит Микела вместо ответа на мой вопрос.
        —Так ты тоже его знаешь? А говорила, что нет.
        —Изабелла рассказывала, что он похож на актера, но при этом типичный коп. Значит, это мог быть только он.
        —А она откуда его знает? — не отступаю я.
        —Разве ты не в курсе?
        —Нет.
        —У Изабеллы есть парень, идиот, он попал в переделку, и Д’Авалос — единственный, кто ему помогает, — отвечает Микела, закуривая.
        —Ох, прости, я не хотела…
        —Ничего, пустяки.
        Она не говорит, что за переделка, но раздраженно бросает спичку на землю. Потом наклоняется и поднимает ее. «Как трудно молодым в этом городе, — думаю я. — Кажется, им всем приходится чем —то жертвовать».
        Обратно мы идем короткой дорогой и через пять минут, как и говорила Микела, выходим на площадь Ариостеа.
        Микела, прерывая молчание, обращается ко мне:
        —Ты молодец, что приехала, что решила выбросить скелет из шкафа твоей матери. Она будет тебе благодарна.
        —По правде говоря, она не хотела, чтобы я сюда ехала. А ты? У тебя тоже есть скелеты в шкафу? — спрашиваю ее в шутку.
        —Ничего особенного. Пара отвергнутых ухажеров да скоропалительный брак, но тут все понятно: я поспешила выйти за него, потому что он был умопомрачительный красавец. Я же сказала, я человек не глубокий, — отшучивается Микела.
        —Ты думаешь, Майо погиб в ту ночь? — набравшись смелости, спрашиваю я.
        —Думаю, да, — отвечает она, не глядя на меня.
        —А почему тогда не нашли тело?
        —Не знаю. Может, ему стало плохо, и кто —то спрятал труп, чтобы не впутываться в эту историю.
        —Но двух других —то нашли. Думаешь, он мог быть с ними?
        —Не исключено. Может, он упал или сам решил броситься в По в ту ночь.
        К таким же выводам пришел и Д’Авалос.
        —Ты сказала, что в твоем поколении спасались те, кто занимался политикой. Ты тоже?
        —Конечно. Когда Майо пропал, а Альма про меня забыла, я записалась в ИФКП[16 - ИФКП — Итальянская федерация коммунистической молодежи.], Альме это не подходило, — подмигивает она мне.
        Мы подошли к гостинице. Про десерт у Изабеллы — больше ни слова, а было бы интересно посмотреть на них вместе. Но я слишком устала, чтобы самой напомнить.
        —Спасибо, очень любезно с твоей стороны, — благодарю я Микелу.
        —Звони, если что —то будет нужно, — отвечает она, — и помни, что мой муж — гинеколог. Он постарел, растолстел, много играет на компьютере, но гинеколог толковый.
        «Еще одно убийство, ужасная история. Увы, вечером приехать не смогу Перезвоню, целую».
        Сообщение от Лео приходит в тот момент, когда мы прощаемся с Микелой: я слышу характерный звук эсэмэски в кармане пальто. Неожиданно у меня образовался свободный вечер, и вся вторая половина дня свободна.
        Сначала я должна отдохнуть. И собраться с мыслями. Этим утром было слишком много встреч, а мне не нравится одновременно заниматься разными делами. Мне нужно побыть одной, подумать о старушке Кантони — сестре префекта и о том, что рассказала Микела. Нужно решить, стоит ли рассказывать маме о моих открытиях, о тайне рождения Майо. Странно, что Альма не звонит, но так лучше, я все еще не знаю, что ей сказать.
        «Возможно, у твоего брата был другой отец…», «Кольцо твоей матери — это его подарок любовнице… ” Такие откровения нужно обдумать. Конечно, это не телефонный разговор. И потом, какое отношение все это имеет к исчезновению Майо?
        Возвращаюсь к себе в номер. Дежурная, увидев меня, говорит, что мне открыли «гостиную Бонапарта», поскольку я остаюсь еще. Сначала я заказала номер на три дня, не подозревая, что меня ждет, но потом продлила до воскресенья. Интересно, что это за гостиная Бонапарта? Никакой доплаты с меня не спрашивают, и ладно. Было бы замечательно растянуться на диване и забросить ноги кверху.
        Дверь светлого дерева, которая раньше была закрыта на медный засов, теперь распахнута. Заглянув туда, не верю своим глазам: гостиная Бонапарта — это просто королевский салон. Стены и потолок расписаны фресками, люстра из муранского стекла, большое позолоченное зеркало на стене, антикварный диван и два кресла, и огромный персидский ковер. В углу — круглый столик, рядом с ним — четыре стула, обитые бархатом. У одной из стен под высоким окном — старинное черное пианино. Пол выложен истертым от времени кафелем, но еще чувствуется запах воска, которым его недавно натерли. Фрески на стенах представляют Наполеона и Жозефину, как вместе, так и по отдельности. Удивительно элегантная, с роскошным убранством, как в музейном зале, комната диссонирует с мебелью обычного гостиничного номера: кровать, телевизор, маленький туалет с невзрачной серой плиткой.
        Удивительная гостиница, а я ведь выбрала ее случайно — меня устраивали цена и расположение. Роскошь мне мало интересна, но красота — да, а эта комната поистине прекрасна. Ложусь на диван, покрытый великолепной тканью золотого цвета с нежными коралловыми полосами, и принимаюсь рассматривать потолок, богато украшенный росписью тромплёй с иллюзорно —объемным чередованием мраморных фризов.
        В голове прокручивается все, что случилось сегодня. Я думаю о Луиджи, он помогает жениху Изабеллы в беде: что же тот натворил? О Лео — он не может приехать, значит, завтра утром мы не попадем в дом на виа Виньятальята. О Майо, которым моя мама командовала, словно она — генерал, а он — рядовой. О бабушке Франческе и ее тайнах. Чувствую, как Ада толкается в животе, наверное, требует отдыха. И засыпаю.
        АЛЬМА
        Я позвонила Лео с работы и предложила ему снова пообедать у меня. Он сразу согласился.
        —Не обижайся, зайду ненадолго, на работе проблемы.
        Газеты только и пишут, что о «криминальных разборках в Пиластро», я думаю, это и есть та самая проблема. За последние два дня убиты трое ранее судимых мужчин: пятидесятилетний болонец и двое парней из Кротоне. В городе, можно сказать, паника: белый «фиат уно» возвращается.
        В те месяцы, когда умирала мама, я сошлась с двумя негодяями. Эту историю я старательно стерла из памяти и не хочу, чтобы Антония когда —нибудь узнала об этом. Лично я бы не хотела быть в курсе, какие глупости вытворяла моя мама в двадцать лет. Мне и так нелегко далось признание. Удивительно, что я вообще решилась рассказать о том, как все началось в тот проклятый июньский вечер, но, говоря о Майо, это было неизбежно.
        Объяснить историю с Винсентом было бы куда труднее. Да и зачем? От нее осталась лишь пустота да гулкое эхо опасности и удовольствия.
        Лео звонит в полвторого, вода в кастрюле кипит так давно, что наполовину выкипела.
        —Извини. — Он вытирает ноги и заходит. Качает головой, будто говоря: «Ты не представляешь, какой ужас творится».
        —Криминал в Пиластро? — спрашиваю я.
        —Назовем его так, — отвечает Лео.
        —Наркотрафик?
        —Наркотрафик, изготовление и сбыт фальшивых денег и документов, кражи…
        —Есть будешь?
        —Рассчитывал на орекьетте с томатным соусом, ты вчера предлагала. — Его голос звучит так по —домашнему, что я счастлива. Надо же, он помнит меню! Как мало нужно, чтобы почувствовать радость, если есть доверие. Думаю, между нами есть.
        —Тогда за стол.
        Лео нерешительным движением, будто у него болит плечо, снимает пальто и кладет на кресло в прихожей. Жестом показывает: «Пойду, помою руки» — и исчезает в глубине коридора. Вот сейчас он появится с очередной книгой моей молодости, «Великим Гэтсби», к примеру… однако он возвращается с пустыми руками и стоит посреди кухни, пока я заправляю макароны томатным соусом. Лео высокий, хотя рост — не первое, что в нем привлекает. Возможно, он кажется ниже из —за того, что отрастил животик. У него золотистая веснушчатая кожа. Медный — вот цвет Лео, цвет его волос и кожи: теплый рыжеватый цвет.
        Интересно, будет ли Ада похожа на него или возьмет смоляные волосы у Антонии? А если мальчик? Если он будет похож на Майо? До этого момента я охотно играла в игру, предложенную Антонией — не знать пола ребенка, но обращаться к нему, будто это девочка, — как раз из —за боязни, что малыш будет похож на Майо.
        Я прекрасно помню Майо маленьким: одно из первых моих воспоминаний — ему почти три года, и я сажаю его на трехколесный велосипед. Потом — на фотографиях в начальной школе. Хотя я давно их не пересматривала, они сохранились в моей памяти: Майо всегда был самым худым и самым смешным из всех. Мама хранила фотографии в альбоме, обтянутом зеленой кожей, я не решилась его выбросить. Но пока я не готова к тому, чтобы увидеть маленького Майо. Надеюсь, у нас будет маленькая Ада с веснушками как у Лео.
        Я благодарна Лео за то, что он не спрашивает, почему я снова пригласила его в гости, — я не смогла бы ответить ему. Кажется, он и не собирается спрашивать меня. Возможно, в его дружной семье в Лечче принято ходить на обед к теще, когда жена в отъезде.
        —Пармезан к орекьетте не пойдет, верно? — спрашиваю я. — Но у меня нет ни овечьего сыра, ни соленого творога.
        —Совершенно не представляю. Я — не типичный апулиец, даже не знаю, как готовят орекьетте.
        Лео в Болонье десять лет, а раньше жил в Риме. Вероятно, он уехал из родного города еще раньше, чем я из Феррары. Интересно, каким был Лео в двадцать лет?
        —Что ты делал в двадцать лет? Как выглядел? — спрашиваю я.
        —Изучал право в Риме, — отвечает он после недолгой паузы, — был безнадежно влюблен в Кристину. Толстый, толще, чем сейчас. Грузный, скажем. А ты?
        —Нервная. Осиротевшая. Но худая.
        Лео улыбается, ослабив узел на галстуке, смотрит на Рыжика, который устроился на буфете рядом с ним — изучает. Я хочу рассказать Лео, что, когда умирала мама, я попала в криминальный мир, только оказалась на стороне преступников, но он меня опережает:
        —Где жили твои бабушки и дедушки? Чем занимались?
        Неожиданный вопрос ставит меня в тупик. Интересно, зачем это ему? Хочется спросить, но он же не спрашивал меня, почему я его пригласила.
        —Представь себе, не знаю. Родители никогда мне о них не рассказывали.
        Я действительно почти ничего не знаю. Отец иногда шутил, что все его родственники были ненормальные из —за конопли, которую выращивали в Ферраре, или что —то в этом роде. Он был единственным ребенком, его родители рано умерли, знаю, что у них были земли и дом в Ферраре, в котором я выросла. Мамины родители — бабушка была родом с Сицилии, дедушка — из Триеста, профессиональный военный, полковник авиации.
        —И тебе никогда не хотелось узнать о них больше? — спрашивает Лео.
        —Ты считаешь, это странно? — отвечаю я вопросом на вопрос.
        —Да, немного странно.
        —Моя семья была — Майо и мама с папой. Мы четверо, мы всегда были вместе. Только мы. И когда они умерли… я осталась одна, единственная уцелевшая. Многие годы моей главной целью было выжить и вырастить Антонию, вместе с Франко. Его семьи тоже для нас не существовало. Мы — как потерпевшие кораблекрушение. Но, знаешь, у нас много коллег в аналогичной ситуации, особенно иностранцев. Франко какое —то время работал в Провиденсе, преподавал историю, и мы поехали с ним. Тони была еще маленькая. Возможно, она тебе рассказывала, мы прожили там два года. В Америке нет этой мании родословной, как у вас в Италии, — если помнят больше одного поколения, уже хорошо.
        Я не хотела говорить резко, но так получилось — чувствую, к моему тону примешивается сарказм. «Тон злобной профессорши» — называет его Франко.
        Хорошо, что не сорвалась с языка какая —нибудь гадость про его гостеприимную южную семью. Со мной такое бывает, но ссориться с Лео я совершенно не намерена.
        Его взгляд упирается в мой. Он не отводит глаз, и я вижу, что они улыбаются.
        —У вас в Италии? А ты разве не итальянка?
        Нечасто со мной обращаются так, как Лео.
        —Я не знаю, кто я, кем себя ощущаю. Слава богу, что ощущаю себя живой.
        Лео молчит, и мне это нравится.
        Смотрит на меня, потом роется в карманах, достает пачку сигарет и протягивает мне одну.
        —Спасибо, сейчас не хочется.
        АНТОНИЯ
        Мне приснился Майо. Мы были детьми, и он был моим братом. Он писал какое —то слово на дорожке, посыпанной гравием, в болонском парке «сады Маргариты», где я часто играла после школы. Это было какое —то иностранное слово, и я его знала, но во сне никак не могла прочитать, потому что была слишком мала.
        У меня затекла шея, потому что я уснула на жестком валике дивана, но продолжаю лежать неподвижно, стараясь вспомнить, буква за буквой, то слово на дорожке в парке. Однако оно исчезло. И тут я замечаю, что на меня смотрят пять пар глаз.
        На всех стенах — Наполеон и Жозефина с загадочным выражением лица. Прямо над пианино — профиль Жозефины, ее большой черный глаз миндалевидной формы внимательно меня рассматривает. У нее белейшая кожа, лицо и руки молочного цвета, а глаза и волосы черные как смоль. Как у Майо и как у меня. На шее у Жозефины тонкая бархатная ленточка, волосы расчесаны на прямой пробор и уложены на затылке в прическу; платье с глубоким декольте, очень светлое, кажется, светлее, чем кожа, ниспадает от груди складками. Может быть, это муслин или такая легкая, воздушная ткань, которая называется газ. Мне бы как раз подошло — вместо брюк на резинке, которые я ношу последнее время, когда вырос живот, — широкое платье с высокой талией, под грудью.
        Было бы чудесно показаться в таком виде Лео, когда он приедет сюда. Но когда? Я в Ферраре уже три дня. Смотрю на часы в телефоне, который положила на столик, — проспала два часа. Сейчас пять, и нам бы не помешала чашечка кофе, Ада!
        В четыре звонил Франко. Странно, отец никогда не звонит мне. Перезваниваю, но он не отвечает. Наливаю из крана воды в стакан — невкусная. Может, это вода из По? Умываюсь, причесываюсь, осматриваю свой скудный гардероб — серый свитер и черный свитер. Хочу такое же платье, как у Жозефины! Немедленно! Все, решено, весна настала.
        Одеваюсь, спускаюсь вниз. Дежурная, которой я отдаю ключ, интересуется, понравился ли мне «салон Бонапарта».
        —Очень, — отвечаю я, — спасибо!
        На улице еще светло и достаточно тепло. Можно было не надевать пальто, но все равно нужна куртка или какая —то верхняя одежда. Решено: я куплю платье, плащ и туфли.
        В баре за кассой вижу Изабеллу Она живо интересуется:
        —Макаронную запеканку? — На ней платье рубинового цвета, и в тон помада.
        —Нет, спасибо, только кофе. И еще совет. Ты знаешь, где можно купить платье в имперском стиле и широкий плащ? И туфли к такому платью.
        Кажется, мой вопрос ее ничуть не удивил.
        —Я принесу тебе кофе за столик, присаживайся. Народу сейчас много: пожилые дамы пьют чай, мамаши пичкают сладостями своих малышей в колясках.
        Надеюсь, Ада рано научится ходить. Коляска кажется мне таким неудобным предметом, не представляю, как я буду таскать ее по ступеням болонских портиков. Лучше я буду носить на руках мою девочку, как те женщины, которых я видела в Сенегале, в моем первом самостоятельном путешествии.
        —Я быстро, извини, в это время всегда запарка, — говорит Изабелла, указывая подбородком на клиентов. — Иди на виа Контрари, это прямо от бара, последняя улица налево. Там есть два винтажных магазина: я покупаю все во втором, который больше. В середине улицы Берсальери дель По есть индийский магазин, у них много длинной одежды. Если останешься до понедельника, я отведу тебя на рынок на пьяцца Травальо, там есть чудесные вещички секонд —хэнд из Америки. За туфлями сходи на виа Мадзини и на Сан — Романо; под длинное платье до щиколотки подойдут узкие туфли с каблуком в виде песочных часов, а-ля Мэри Поппинс, представляешь? Но и твои сапожки пойдут.
        Как я и думала, в этом вопросе Изабелла хорошо информирована. И кофе отличный. Сегодня у меня ясная голова, и я вполне владею ситуацией. Два дня ушло на то, чтобы освоиться, но теперь я готова к серьезному расследованию, осталось купить подходящий наряд.
        —Спасибо. И вчерашние запеканки, я заплачу. Вообще —то в понедельник мне надо быть в Болонье, посмотрим. Ты здесь каждый день?
        —С понедельника по пятницу, я дам тебе свой номер сотового. Макаронные запеканки уже оплатил комиссар Д’Авалос. Он заходил сегодня утром и попросил записывать на него все запеканки, которые ты будешь брать. Только их.
        Я в растерянности, но Изабелла, кажется, не видит ничего странного в инициативе Д’Авалоса.
        —Вы — друзья? — спрашиваю я.
        —Он просто супер. — Лицо Изабеллы серьезно. Сегодня у нее распущенные волосы, и она выглядит еще более привлекательно.
        —Все, я пошла, на кассе уже очередь, зайди потом показать, что купила.
        Изабелла напоминает мне одну девушку, у которой отец был индиец, а мать — шотландка, мы познакомились в Америке. Мне тогда было тринадцать лет, а Тишани — пятнадцать, она учила меня подкрашивать глаза, драпировать настоящее сари и флиртовать с мальчиками. Ее техника действовала безотказно.
        Вот и улица Берсальери дель По — я была здесь утром, когда шла к маминому дому. Прохожу мимо магазинчика с индийской одеждой, она кажется мне слишком яркой. Главное, не потерять вдохновение: у меня редко возникает желание обновить гардероб, но зато потом я могу долго носить то, что было куплено в один день, если меня озаряет, как сегодня. Обычно приступы шопинга случаются со мной в состоянии влюбленности. Последний раз это было, когда я познакомилась с Лео.
        Перед нашим первым свиданием я обшарила всю Болонью в поисках черных облегающих кожаных брюк. Это был совершенно немыслимый наряд, но я чувствовала, что ему понравится.
        «Ты восхитительна», — сказал он, когда я появилась в кафе, где мы назначили встречу, в этих штанах, белой рубашке и босоножках на высоком каблуке. С тех пор я стала носить темные облегающие джинсы, но каблуки надеваю редко, лишь в исключительных случаях.
        Сейчас людей на улицах больше, но все они, и пешеходы, и велосипедисты, двигаются медленно, рассматривают витрины. В первом магазине винтажной одежды выбор небольшой, а вот во втором — две прекрасные витрины, оформленные с исключительным вкусом: сумочки из потертой крокодиловой кожи, старые платки от Gucci и Hermes, платья и бижутерия вплоть до стиля сороковых годов.
        Как только я захожу туда, одна из продавщиц, густо накрашенная, берет меня в оборот, сразу переходя на «ты». На ней блузка с принтами, юбка —клеш, замшевые сабо надеты на черные чулки, волосы тщательно уложены, как у Изабеллы. Она совсем юная, и хоть и не красавица, а незамеченной не останется.
        —Оригинального имперского стиля у нас нет, тебе нужно тогда в театральное ателье, может, в Болонье, но у меня есть кое —что получше: одежда от одной испанской стилистки. Хорошие дорогие ткани и модели, как ты говоришь, вот посмотри. — И она указывает на металлическую перекладину, где висит с десяток длинных платьев цвета слоновой кости. Все они разные, и я с помощью продавщицы выбираю одно: длиной почти до лодыжки, из прекрасной ткани, которая, подозреваю, когда —то была портьерой. За то время, что я переодеваюсь и размышляю, не пойти ли мне в обновке, продавщица успевает сказать, что ее зовут Бетти, восхититься моим аккуратным животиком, сделать комплимент моей фигуре, которую она называет «современной», и наговорить кучу приятных глупостей. Чтобы завершить мой новый образ, нужен какой —то плащ, и Бетти предлагает примерить английский мужской тренч без пояса, «семидесятые годы, подлинный экземпляр». Он до середины бедра и по ширине идеален для живота.
        —Ты не хочешь подколоть волосы? — спрашивает Бетти. — С распущенными неплохо, но для этого имиджа я бы забрала их наверх. И еще добавила бы бежевый палантин, это эффектно и хорошо согревает.
        Эффектно… Мне нравится такая непринужденность и болтовня об одежде, косметике, прическах. Кроме Тишани, я мало с кем говорила на эти темы. Подруг у меня мало, можно сказать, нет вообще. Я — как Альма. Альма неподвластна моде. У нее всегда находятся дела поважнее. Ей повезло: она высокая, и любая одежда сидит на ней хорошо. Я ростом поменьше и хорошо выгляжу лишь временами. Раньше я завидовала подружкам, которые по субботам отправлялись с мамами на шопинг. Альма всегда брала меня с собой, но только не на легкомысленные развлечения. Прогулки, выставки, фильмы, путешествия, музеи… Альме неведома легкость. Я бы не назвала ее тяжелым человеком, просто она… сильная натура. Целеустремленная, серьезная. И отдых ей неведом.
        У Бетти произношение не феррарское, и я спрашиваю, откуда она.
        —Из Чезены, это в Романье, сто километров отсюда, совсем другой мир. Феррара — странный город, но здесь хороший университет, я изучаю право. Работаю три дня в неделю, после обеда. Хотела стать стилистом, но мой отец считает, что сначала надо получить высшее образование, представь…
        И она строит такую мину, что сразу становится понятным ее отношение к учебе.
        —В каком смысле Феррара — странная?
        —Не знаю, как тебе объяснить, может, все дело в феррарцах, такое ощущение, что они всегда тебя осуждают. Ты тоже не из Феррары, верно?
        —Нет, я из Болоньи.
        —Ну, вот.
        Я не спрашиваю, что значит «Ну, вот», а интересуюсь, знает ли она Изабеллу, которая работает в баре на проспекте Джовекка, и лицо Бетти озаряется:
        —Конечно! Вот она тоже другая, хоть и родилась здесь. Между прочим, у нее потрясающий вкус. Она покупала тут у нас кучу вещей, раньше, пока не схватили…
        И замолкает, прикусывая нижнюю губу, совершенно как ребенок.
        —А, ее парня, знаю, не волнуйся. Из —за этой истории… — блефую я и жду от Бетти продолжения.
        —Прости… я не знала, что вы подруги… всегда болтаю лишнее… знаешь, Рикки — классный парень, просто не могу поверить, что он сейчас в Арджиноне, бедняга…
        Делаю вид, будто я в курсе, что такое Арджиноне, и продолжаю как ни в чем не бывало:
        —Да, вообще, странно… А ты как думаешь? — бросаю наживку.
        Реакция следует незамедлительно.
        —Слушай, за год он оставил у нас в магазине три тысячи евро, наверное, и всегда расплачивался наличными, но чтобы всучить фальшивые деньги — никогда. Я всегда проверяю даже мелкие купюры на машинке. По —моему, это ошибка. Кто —то его подставил. Он же — добряк, широкая натура.
        Надо же, фальшивые деньги. Такая девушка, как Изабелла, вряд ли связалась бы с фальшивомонетчиком.
        Бетти заворачивает мою старую одежду в веленевую бумагу и кладет в большой белый пакет. Палантин — отличная идея, он легкий и теплый.
        —У тебя наличные?
        —Карточка, можно?
        —Да, да, даже лучше, проще потом закрывать кассу.
        —И никаких фальшивых денег! — шучу я.
        Бетти смеется в ответ на мою грустную шутку и вручает мне в подарок желтые пластмассовые серьги в виде черепа: «чтобы снизить драматизм твоего нового имиджа». Благодарю и кладу их в карман.
        На улице уже темно, семь часов. Народу стало меньше, опустился легкий белый туман, но не холодно, хоть я и без пальто, в новом плаще. Непривычно холодит под юбкой коленки — неожиданно приятное ощущение. Мне хочется пройти около маминого дома, посмотреть на него вечером — это рядом. Виа Виньятальята тускло освещена уличными фонарями, сквозь туман их свет окрашивает булыжную мостовую матово —желтым. Кажется, что прошло ужасно много времени с сегодняшнего утра, когда я познакомилась с синьорой Кантони и ее белой лисичкой.
        Теперь я бы спросила, что означает та фраза об ошибках, за которые надо платить. На кухне горит свет, и я представляю, что синьора сидит в кресле, а собака лежит у ее ног. Должно быть, они смотрят телевизор. Мне хочется придумать какой —то предлог и позвонить в дверь. Я подхожу к окну и слышу музыку. Кажется, это вальс Шостаковича, мне он всегда нравился. Впервые я услышала эту мелодию в фильме «С широко закрытыми глазами» — мне тогда исполнилось восемнадцать, — и Альма посоветовала посмотреть его в каком —нибудь киноклубе.
        «Но он тебя разочарует», — так она заявила. И оказалась права: фильм мне не понравился, а вот саундтрек к нему — да.
        Стою и слушаю вальс до конца, напевая про себя «Паппаппапарапарапаппапарааа». Музыка затихла, слышу, как залаяла лисичка, и голос хозяйки:
        «Нельзя!»
        Нажимаю кнопку звонка.
        АЛЬМА
        Ужаснее всего одиночество. Вначале, когда Антония была маленькой, мы с Франко рассказывали друг другу обо всех ее проделках, но с того момента, как Майо начал колоться, у меня больше не было потребности разделять с кем —то каждый миг, каждый день, каждое событие. У меня пропало желание найти кого —то, чтобы поговорить, рассказать о себе все.
        У Франко своя жизнь — лекции, книги. Антония слишком быстро стала самостоятельной. Я им не нужна, они прекрасно без меня обходятся. Мы же — Майо, Микела и я, нуждались друг в друге, чтобы понять, кто мы такие.
        Самым лучшим для нас стал предпоследний год, когда мы втроем были всегда вместе. Вместе в кино, вместе на демонстрации, вместе в комнате Микелы, где могли болтать часами. Вместе мы были сильны. Непобедимы.
        Мы были молодые, дерзкие и красивые. У нас было все.
        С Микелой я познакомилась на дне рождения у Лауры Трентини. Семья Лауры была, пожалуй, единственной, кто принимал у себя гостей не только из своего узкого круга. Отец Лауры был известным врачом, они жили в большом доме, окруженном садом, сразу за городскими стенами, часто ездили за границу и приглашали к себе друзей всех своих четырех детей. Мама Лауры была француженка, может, поэтому их семья считалась более открытой.
        Феррарцы отличаются от прочих жителей Эмилии; я поняла это, только переехав в Болонью — там, пообщавшись со студентами, нельзя было не заметить: феррарцы — особенные. Я так и не поняла до конца, что скрывается за их робостью и высокомерием: неуверенность в себе или недоверие к людям. В Ферраре все спрятано, все заключено в своем, строго определенном пространстве. Замок окружен рвом с водой, центр окружен городскими стенами, сады находятся внутри и окружены домами, и даже гардины на окнах кирпичного цвета, кажется, придуманы для того, чтобы, сливаясь со стенами, хранить тайны.
        Микела училась в одном классе с младшим братом Лауры. Я обратила внимание, что она смеется и танцует как человек, которому действительно весело. Я редко так веселилась, даже на праздниках.
        В общем, я за ней наблюдала.
        Потом показала Майо, он пригласил ее на медленный танец и все время щекотал, «чтоб послушать, как она смеется».
        Потом они исчезли, и я нашла их только перед тем, как идти домой — они сидели на полу в мансарде у Лауры. Болтали, смеялись и курили. Увидев меня, Микела вскочила на ноги, подбежала ко мне и обняла: «Я знаю, ты — Альма!»
        Мы гоняли на велосипедах в любое время и в любую погоду. Если у кого —то из нас были дела в центре, мы договаривались встретиться потом у грифона перед собором, чтобы поболтать, что —то обсудить, поделиться новостями. Нам это было необходимо: делиться всем, всегда узнавать что —то новое. Мы втроем, мы вместе — это целый мир. Я занималась больше, чем они, приходила к Микеле домой вечером, после шести, и видела, что губы у нее распухли от поцелуев, а у него на шее синие отметины. Но когда появлялась я, они переставали быть парой, а Майо и я — братом и сестрой: нас было трое. Трое неразлучных друзей.
        Мы вели бесконечные беседы обо всем на свете: о фильмах, о книгах, о политике, о нас самих. «Мы» — вот любимая тема наших разговоров.
        У Микелы был легкий характер, но при этом очень твердый. Ее родители все время работали, вот почему мы собирались у нее дома. У родителей был бар, и они вкалывали с утра до ночи, чтобы отдать долги. Этажом ниже жила семья тети Микелы, они помогали друг другу, и Микела часто обедала у них. Им тоже приходилось несладко: дядя остался инвалидом, двоюродный брат попал в общину для наркоманов, но они были очень дружны, я видела, какие у них хорошие, теплые отношения. Я часто повторяла Микеле: «Тебе все нипочем, все отскакивает, как от стенки горох». Она никогда не обижалась.
        Новых друзей я так и не завела. Почему, не знаю. Задавая себе этот вопрос, я решила, что сама виновата: по натуре я одиночка, страдающая от одиночества.
        Мне легко только с моими студентами. Они не могут претендовать на дружбу, и таким образом выходит, что я даю им больше, чем кому бы то ни было.
        У меня нет и не было любовников. Возможно, интимные отношения стали бы решением проблемы. Но, если не считать те безумные дни, когда умирала мама, у меня не было других мужчин, кроме Франко.
        Когда Винсент написал, что выходит из тюрьмы и хочет меня видеть, я представила себе, что, если я смогу возобновить отношения с ним и его братом, то жизнь моя наполнится риском, тайными свиданиями и безудержным сексом. Но я не пошла на это вовсе не из добродетели, а исключительно из страха. Не его я боялась и не их обоих, а себя, тогдашнюю.
        АНТОНИЯ
        Услышав звонок, лисичка принимается лаять, а синьора повторять «Нельзя!». Как и утром, никто не выглянул, калитка открылась сразу.
        Сестра префекта встречает меня на пороге: на ней домашние туфли, в остальном одета она так же, как и утром. Безупречно.
        —Это Антония, — говорю я, — дочь Альмы. Можно мне к вам, ненадолго?
        —Входи, — отвечает она и, повернувшись, направляется в кухню. Собака, виляя хвостом, бежит впереди.
        Вечером, при искусственном освещении, кухня выглядит более привлекательно, три светильника располагаются в стратегически важных местах: лампа около кресла, лампа над обеденным столом и торшер в углу. Телевизор выключен, но на шкафчике — открыт проигрыватель, который я не заметила утром. Внизу на полках — виниловые диски в идеальном порядке.
        —Мне нравится вальс Шостаковича, который вы слушали, — пробую начать.
        —Ты пришла, чтобы сказать мне об этом? — В ее глазах насмешливый огонек. Кажется, теперь она более расположена к разговору, чем утром. — Хочешь фанту?
        Неожиданно. Я не пила фанту со школы, почему бы и нет? Вот уж не рассчитывала на такой прием!
        Достает из буфета два стакана зеленого стекла, ставит на поднос, а из холодильника — огромную бутыль с оранжевым напитком.
        —Чипсы?
        —Я не против…
        Откуда такая любезность? Подействовал мой новый имидж? Пожалела, что была сурова со мной в нашу первую встречу? Или, может, она рада, что я составлю ей компанию для неожиданного аперитива?
        На подносе рядом со стаканами появляется большая голубая миска, щедро наполненная чипсами, и две вышитые салфетки.
        Лисичка внимательно наблюдает за каждым движением хозяйки.
        —Как ее зовут? — еще раз пробую спросить, кивая на собаку.
        —Мина, — отвечает мне на этот раз.
        —Хорошая собачка, — комментирую я, изображая воспитанную девочку.
        Тщательно подбираю слова, боюсь, что хозяйка снова замкнется, как утром. Почему —то мне кажется, что этой пожилой даме должна нравиться сдержанность, она —то хорошо владеет собой. Отпиваю глоток фанты, беру горсть чипсов, улыбаюсь. Она отвечает мне слабой улыбкой.
        —Я хотела бы спросить, какие ошибки вы имели в виду, говоря о моем дедушке? — решаюсь я.
        Она не выглядит обескураженной, но какое —то время молчит, будто подбирает слова. Чуть ниже наклоняет голову и произносит:
        —Я имела в виду ошибки, которые он совершил перед тем, как…
        Ошибки моего дедушки Джакомо? Я?то думала, речь пойдет об измене его жены. Чувствую себя сбитой с толку.
        —Вы хорошо знали бабушку с дедушкой? — отступаю назад.
        Она сидит на стуле напротив меня, скрестив тонкие ноги. Должно быть, в молодости она была очень хороша, красива той красотой, которая тогда была не в моде: высокая и худая. Аристократическая внешность.
        —С твоим дедушкой мы вместе ходили в школу, мы ровесники. С твоей бабушкой я здоровалась, но никогда не заговаривала. После истории с моим братом перестала здороваться.
        У нее прямая спина, однако в ее облике нет ничего от утренней суровости: сейчас это просто сдержанность и элегантность. Я могла бы спросить, что это за «история с братом», но боюсь сбить ее с мысли, рассердить.
        Во взгляде этих голубых глаз нет ни капли враждебности.
        —Как поживает твоя мама? — спрашивает она.
        Думаю, настало время сказать правду.
        —Она делает вид, что все хорошо, хотя это не так. Совсем недавно я узнала об исчезновении Майо и самоубийстве дедушки: раньше мама никогда об этом не рассказывала. Я знала только, что все умерли. Сейчас я многое понимаю, даже понимаю, почему мама все время такая задумчивая. Я приехала в Феррару, чтобы узнать больше, чтобы разобраться. Могу я спросить, как вас зовут? — теперь, когда я сказала правду, я больше не могу думать о ней как о старушке с собачкой или сестре префекта.
        Смотрит на меня любезно. Благородная — вот верное для нее определение.
        Я вдруг понимаю, что не перестаю мысленно описывать реальность, как будто пишу книгу, даже в самые значимые моменты своей жизни. Особенно в значимые моменты. Словно это может защитить меня, сдержать натиск реальности. Может быть, поэтому я и пишу — чтобы не подпускать к себе реальность, обуздать ее. Дистанцироваться и рассказывать — помогает не принимать все близко к сердцу, не бояться. Эта женщина немного меня пугает.
        Я чувствую, что услышу сейчас какой —то важный рассказ, что волны воспоминаний уже уносят ее далеко…
        —Меня зовут Лия. Моего брата звали Джордано. Альма, твоя мама, была яркой личностью, много читала. Очень нравилась Давиду, моему сыну, только она и знать о нем не желала. Он был для нее слишком бестолковым, — говорит с едва заметной улыбкой.
        —Судья? Бестолковым?
        —Ну да, вроде того. Он занимался фехтованием, выступал знаменосцем на Палио — вот его увлечения. А твоя мама была интеллектуалкой, — теперь она улыбается открыто.
        —Да уж, и осталась.
        —Он увлекался политикой, был среди бунтарей. Однажды рассказал мне, что, когда захватили лицей, Альма выступила с речью против консерватизма ИКП[17 - ИКП — Итальянская коммунистическая партия.], да так, что стены в классе дрожали.
        —Представляю!
        Альма терпеть не может систему. В университете она так и не сделала карьеру, осталась в должности доцента, несмотря на все свои научные публикации. Отец в ее возрасте был уже профессором, но он, в отличие от мамы, конформист.
        Я так и вижу, как она, семнадцатилетняя, произносит пламенную речь перед большим собранием и обвиняет всех в косности и лени. Не думаю, что она сильно ошибалась, просто ее манера высказываться отпугивает людей, в итоге она сама же оказалась замкнутой в тесном мирке своего факультета.
        Лия совершенно спокойна, и я решаю действовать открыто:
        —Не могли бы вы сказать, что за ошибки сделал мой дедушка? Я пытаюсь понять, что случилось с Майо… то есть с Марко. Мне нужна любая информация.
        —Я знаю, что его звали Майо. Они жили напротив. Когда Давид был маленьким, они играли вместе с Альмой и Майо… Нельзя! — бросает она Мине, которая снова начала лаять. Затем продолжает, понизив голос: — Джакомо сделал выбор, который, на мой взгляд, ни к чему хорошему не мог привести: он крестился, чтобы жениться на Франческе.
        Сказав это, она встает, идет к буфету, достает оттуда пакет с кормом, насыпает в миску собаке. Кажется, Лия смущена. И я тоже.
        Мой дедушка — еврей, перешедший в христианство? Почему же мама ничего не рассказывала? Она не могла не знать об этом, хоть это и случилось задолго до ее рождения. Кажется, как —то она говорила, что ее родители были не слишком религиозны, не атеисты, конечно, как она и Франко, но почти. Ничего не понимаю…
        —Это серьезная ошибка, перейти в христианство, да? Вы тоже еврейка? Простите мое невежество, я ничего не понимаю в религии, родители меня даже не крестили…
        —Я — еврейка, да. Но не слишком соблюдаю обряды. Разве что Пасха, когда приезжает сын, потому что одной… Послушай, Антония, может быть, ничего страшного нет в том, чтобы перейти в христианство, чтобы обвенчаться в церкви с женщиной, которую любишь, если для нее это так важно, а ты — не слишком ревностный иудей, но если с тобой случилось то, что случилось с Джакомо… тогда да, это серьезная ошибка.
        —А что с ним случилось?
        Она качает головой, и лисичка вместе с ней.
        —Не могу поверить, что ты ничего не знаешь. Это же были твои прабабушка и прадедушка.
        —Расскажите мне, пожалуйста!
        Мина молчит, будто чувствует напряжение, которое вдруг заполнило все пространство. Лия Кантони вздыхает и встает, как для исполнения важного обряда. Смотрит прямо на меня и медленно начинает:
        —Родители твоего дедушки были среди тех феррарцев, которых арестовали в сорок четвертом, отправили в Фоссоли, а потом рассортировали по нацистским концлагерям. Твой прадед, Амос, погиб в Маутхаузене, а твоя прабабка Анна вместе с дочерью Ракеле — в Равенсбрюке. Джакомо было девятнадцать, он в тот момент находился за городом, в усадьбе на По, поэтому его не нашли. Он спасся. Конечно, это не его вина, напротив. Но если вся твоя семья уничтожена, память о ней нужно чтить. Нельзя забывать, нельзя иначе. Мне жаль, что пришлось рассказать тебе об этом.
        Лия берет со стола поднос с пустыми стаканами и ставит в мойку. Потом садится в свое кресло, подальше от меня.
        В кухне повисло молчание. Я рассматриваю белые и красные плитки на полу, тонкие лодыжки Лии, ее домашние туфли из голубой кожи. Этот дом, Лия, ее манера говорить, все ее поведение полны достоинства. Поднимаю глаза, смотрю на ее руки, скрещенные на груди, на темные пятна, на узловатые пальцы с прекрасными старинными кольцами. Она могла бы быть моей бабушкой. Но моя бабушка умерла в пятьдесят лет. Прабабушка и прадедушка погибли в концлагере, а я ничего про это не знала. Мне нужно поговорить с Альмой, немедленно. Они все умерли. Дедушка, прадедушка, бабушка, прабабушка, мой единственный дядя. И была еще Ракеле, сестра дедушки, о которой я никогда не слышала.
        Я хочу увидеть Лео, хочу уйти, сейчас же. Я не была готова к такому.
        Лия Кантони тоже уставилась в пол, на мои ноги.
        АЛЬМА
        Карлотта живет в Болонье со своим парнем, ей двадцать три, и она уже беременна. Срок у нее пять месяцев — чуть меньше, чем у Антонии. Это одна из моих любимых студенток, умная, но безалаберная, веселая. Она пришла ко мне на консультацию по дипломной работе о Боккаччо.
        —Я тоже родила дочь очень рано, — сказала я. Но почему —то не добавила, что и моя дочь беременна.
        Карлотта уже год в академическом отпуске, чем она только не занимается, в том числе поет в какой —то группе. Она пригласила меня на свадьбу в своей характерной манере — сбивчивой, со множеством лишних подробностей: «Приходите обязательно. Торжественная часть будет в Римини, в администрации города, в полдень, потом мы поедем на море, закусим на берегу, у моего папочки, даже если будет дождь. Ризотто, рыба на гриле, сорбет с водкой. И никакого торта! Потом — музыка и танцы».
        —Хорошо. А когда? — спросила я, предполагая, что свадьба будет летом.
        —В это воскресенье.
        Я не стала спрашивать, почему она решила пригласить меня только сейчас и почему так спешно выходит замуж. Сказала только, что приду. Мне нужно чем —то занять себя в воскресенье, меня ни на минуту не оставляют мысли об Антонии, как она там, в Ферраре. День проходит в работе, а вечером накатывает беспокойство. Я не звоню ей, не хочу тревожить, не хочу, чтобы она поняла мое состояние. А еще я боюсь, что выйду из себя, что скажу лишнее.
        Зачем Антония поехала в Феррару? Решив рассказать ей про Майо, я менее всего ожидала такой реакции. Не представляю ее на феррарских безмолвных улицах, в тумане. С кем она там встречается? Я спрашиваю себя, что может рассказать ей Микела обо мне и о том, как я исчезла из ее жизни. Интересно, удалось ли Лео поехать туда? Может, отправить ей сообщение? Я бы хотела ей чем —то помочь, но чем?
        —Приезжайте вместе с мужем! — приглашает Карлотта.
        Боюсь, будет трудно уговорить Франко поехать в Римини на студенческую свадьбу, но попробую. Или, как обычно, поеду одна.
        —В таком случае, ты должна защитить диплом в следующем году, — парирую я.
        —Обязательно! — обещает она и порывисто меня обнимает.
        Чувствую, как ее круглый животик упирается в мой. С Антонией мы редко нежничаем, она вся в отца. Или я что —то делаю не так — дочь выросла, а я не смогла перестроить наши отношения.
        Когда Антония была маленькой, я часто брала ее на руки. Потом мы уехали в Америку, и там она очень быстро превратилась в замкнутого и сдержанного подростка. А не поехать ли нам вместе на свадьбу Карлотты, если будет хорошая погода?
        АНТОНИЯ
        Выхожу из дома Лии Кантони в начале девятого, феррарские улицы пустынны. Хочу прогуляться, выбираю длинную дорогу до гостиницы, иду мимо собора, мимо замка и городского театра. У бара на площади Савонаролы — группа парней, пьют пиво, перекрикивают друг друга. «Ну чо тебе?» — злобно наступает шестнадцатилетний кудрявый подросток в спортивной куртке на другого, белобрысого, в точно такой же куртке. Кажется, они пьяны, вот —вот подерутся, но друзья —приятели вокруг них смеются, значит, ничего ужасного не происходит.
        На полпути, почувствовав вечерний холод, я поняла, что оставила пакет с одеждой у Лии, но возвращаться не стала.
        Бар, где работает Изабелла, уже закрыт. В гостинице портье приветствует меня легким кивком и молча протягивает ключ. Поднимаюсь по лестнице, захожу в номер, снимаю сапоги и сразу иду к бару —холодильнику. Нужно что —то выпить, Ада меня поймет. В баре две бутылки минеральной воды, две пива, два пакета сока и две миниатюрные бутылочки с красным мартини. Делаю себе коктейль из мартини с ананасовым соком и ложусь на диван в салоне.
        Чета Бонапартов бесстрастно взирает на меня. Хорошо им там, наверху!
        Набираю Лео, он отвечает после первого же гудка.
        —Я тебя ждал.
        Как приятно слышать его голос.
        —Приедешь сегодня?
        Скажи да, ну пожалуйста.
        —Не могу. Мне нужно разобраться с ситуацией в Пиластро. Читала в газетах?
        —Признаюсь, нет.
        Как ни пытаюсь скрыть свое разочарование, кажется, он его уловил.
        —Как ты? — спрашивает он.
        Раз Лео не может приехать, лучше не говорить ему о моем состоянии, не то он расстроится или же приедет, несмотря на занятость. Голос должен звучать бодро, как ни в чем не бывало, и вообще, переменим тему.
        —Что у тебя там, выкладывай!
        —Три трупа, сведение счетов. Газеты сгущают краски, пишут, что Болонья — самый опасный город в Италии после Неаполя… ну, обычное дело — наркотики, фальшивые деньги, поддельные чеки, криминал. Клан калабрийцев в компании с местными бандитами. В префектуре все забегали.
        Неожиданно мне приходит в голову идея.
        —Ты знаешь, что такое Арджиноне?
        —Утица в Ферраре, где тюрьма, а что?
        —Сегодня мне рассказали про некоего Рикки, который попал в Арджиноне за сбыт фальшивых денег, может, это как —то связано?
        —Д’Авалос сказал?
        —Нет, продавщица в магазине…
        Слышу характерный смешок, который Лео старается подавить.
        —Фальшивые деньги печатают в Неаполе, но именно калабрийцы контролируют их сбыт. Три трупа означает, что кто —то попытался кого —то надуть. А ты? Что раскрыла сегодня?
        —Много всего, но лучше расскажу при встрече. Если я тут задержусь, может, ты приедешь в пятницу вечером? И останешься на субботу?
        —Думаю, да. Надеюсь, все успокоится.
        —Значит, расскажу, когда увидимся. А я купила новый наряд, представляешь?
        —Молодец, одобряю!
        —Лео?..
        —Да.
        —Нет, ничего. Ты ужинал?
        —Еще нет, а ты?
        —Чипсы, фанта и мартини.
        —Вечеринка! Ада повеселится. Что собираешься делать?
        —Позвоню папе, он меня искал, чудеса! И маме, с понедельника ее не слышу, получила только одно сообщение.
        —Я у нее сегодня обедал.
        —Опять? Разве вы не встречались вчера?
        —Она пригласила, я пошел.
        —Что она тебе сказала?
        —Так, ничего особенного, говорили о семьях. Расскажу, когда приеду.
        —Не могу поверить, что ты два раза подряд встречался с Альмой!
        —Мы почти подружились.
        —Я только за, но боюсь…
        —Что?
        —Так, ничего.
        —Ладно, говори, ты же знаешь, что можешь говорить мне все что угодно. Жировая прослойка надежно защищает.
        —Ну… не думаю, что она приглашает тебя лишь потому, что меня нет… она делает это для собственного спокойствия, но потом, когда я вернусь, забудет о тебе, и ты станешь теряться в догадках. У Альмы нет друзей.
        —Милая, я достаточно взрослый и хорошо знаю твою мать. Думаешь, буду горевать, если она перестанет звать меня в гости? Я же не подросток.
        —Я люблю тебя.
        —Я тоже, Тони.
        —Спокойной ночи. Отправлю тебе перед сном эсэмэску.
        —Ладно. Передавай привет профессору, если будешь звонить.
        —Хорошо, пока.
        АЛЬМА
        Антония не звонит. Когда же она вернется из Феррары? Лео прав, запрещать ей бесполезно, но ждать просто невыносимо. У меня не хватает терпения, и раньше не хватало. Я провожу рукой по лицу и вспоминаю пасхальные каникулы, когда мы с Майо и Микелой собирались поехать с палатками на Эльбу, в наше первое совместное путешествие, а у меня началась ветрянка, и пришлось остаться дома. Они уехали вдвоем, не на поезде, а на белой «Веспе» Майо. Ни разу мне не позвонили, в те времена междугородние звонки вообще были редкостью.
        Когда через неделю они вернулись, загорелые, промокшие до нитки под дождем, который накрыл их на Апеннинах, я вся была в расчесанной сыпи. У меня не хватало терпения ждать, пока подсохнут корочки. Следы от ветрянки так и остались, хоть и побледнели: один на подбородке, один на лбу, два на груди, три — на животе и очень много на ногах. Увидев их, Майо решил, что надо немедленно сделать на мне рисунок, как в детской игре «соедини по точкам». Помню, было очень весело, когда он бегал за мной, зажав в руке синий фломастер, а Микела хохотала. И вместе с тем я чувствовала острые уколы ревности — наверное, без меня им было бы веселей.
        Антония, как и Микела, всегда поступает так, как считает нужным, характер у нее легкий и решительный одновременно. После окончания лицея она не пошла в университет, а стала писать детективы. Я пробовала ее уговаривать, считала неправильным, что дочь университетских преподавателей, способная девушка, не получит высшего образования.
        Мы не ссорились, с ней невозможно поругаться, как и с Франко. В этом они похожи: обходят острые углы, не ввязываются в конфликт. После того, как я в очередной раз попыталась ее убедить, она совершенно невозмутимо заявила, что хочет пожить одна. Что будет работать по вечерам три раза в неделю в гей —баре, известном в Болонье своими одиозными концертами, а в остальное время будет писать.
        Сняла жилье на другом конце города: две комнаты в старом особняке стиля модерн, с садом. Чудесная квартирка за небольшие деньги.
        Я знала, что она возвращается домой в пять утра, но ничего не могла поделать. Девочка выросла. Она работала, писала, делала то, что считала нужным, естественно и непринужденно.
        Действие ее первого криминального романа происходило в мире ночных баров; после его публикации Антония сменила работу и стала продавать одежду одной из марок в Реджо Эмилии. Проработав год торговым представителем, она стала зарабатывать больше, чем мы с Франко. А через год закончила второй детектив — об убийстве текстильного магната, — роман имел еще больший успех; и тогда Антония уволилась с работы и стала собирать материал для следующей книги, сюжетом которой послужило убийство, действительно произошедшее в Болонье. Выезжая на место преступления, она познакомилась с Лео — комиссаром Леонардо Капассо.
        Теперь, когда я ближе познакомилась с Лео, начинаю понимать Антонию. Лео очень умный. И, в отличие от меня и Франко, конкретный, но особенно привлекает в нем контраст спокойствия и непредсказуемости. Мне хотелось бы что —то сделать для него, чем —то удивить. После нашей встречи я об этом не перестаю думать и, кажется, кое —что придумала. Винсент писал, что живет в Болонье, и предлагал встретиться.
        Тогда я ему не ответила, но сейчас решила позвонить. Они с братом — калабрийцы, не исключено, что у них есть информация, которая могла бы помочь Лео в расследовании преступлений в Пиластро. Теперь все мои мысли только об этом.
        АНТОНИЯ
        —Папа, это Антония, ты звонил мне?
        В гостиной Бонапарта, ставшей моим феррарским домом, нет ни одного электронного устройства, только мой сотовый телефон. Даже как —то неловко использовать его здесь. Я сижу на диване, положив ноги на столик, под пристальным взором Наполеона и Жозефины. Коктейль подействовал: мне удалось расслабиться. Отправила Лео свою фотографию в новом наряде, в полной гармонии с интерьером.
        —Как ты?
        —Все хорошо, а ты? Что ты хотел?
        —Хотел спросить, как дела, как Феррара. Что в этом такого?
        —Непривычно, мне кажется, за всю жизнь ты ни разу мне не звонил.
        Я действительно не припомню, чтобы Франко звонил мне спросить, как дела. Он и при встрече меня об этом не спрашивает.
        —Ты все утрируешь, как твоя мать. Я сто раз тебе звонил, и не далее, как на прошлой неделе.
        —По правде говоря, это я позвонила тебе, чтобы узнать, во сколько мы встречаемся, ну да ладно… Что ты хотел?
        Вообще —то я не жалуюсь на отца. Наши отношения построены на взаимной привязанности, дружбе и уважении. Он научил меня быть независимой. И это правильно.
        —Обожемой! Ничего, просто спросить, как ты там, в Ферраре, чем занимаешься, что узнала. Ты же моя Пентесилея, — ворчит он, будто рассержен. Но я?то знаю, он никогда не сердится.
        —Твоя Пентесилея плохо кончила. Можно, я буду, например, Брадамантой? Кажется, это от нее ведут родословную те самые Д’Эсте, которых чтят здесь, в Ферраре?
        —По —моему, у тебя мания величия. При чем тут Брадаманта? Мне кажется, мы не препятствовали тебе выходить замуж за твоего Руджеро… — шутит он.
        —Во —первых, я не замужем, а во —вторых, ты и мама и так не слишком бурно радовались моему Руджеро… если о нем речь…
        Не знаю, почему я воспринимаю все это всерьез. Какой —то странный вечер. И эта комната странная.
        Она как бы зависла во времени и пространстве.
        —Подумать только! Сегодня что, день упреков? На тебя так подействовал воздух Феррары? Хорошо, ты будешь моей Брадамантой. А что до твоего Руджеро… потерпи… для таких родителей, как мы, было немного… неожиданно породниться с полицейским. В молодости мы против них выступали. Но Лео мне нравится, и, думаю, ты это заметила.
        —В некотором роде… а знаешь, что теперь он и маме понравился? Они встречались уже два раза, она сказала тебе?
        —Мы мало с ней говорили, виделись только утром, а ты же знаешь, что утром я…
        —Молчишь, да, знаю. Они встречались в обед вчера и сегодня.
        —Вот видишь, мы готовы подружиться с Руджеро!
        —Папа…
        —Что?
        —Мне только что сказали… не могу поверить… неужели мама ничего не знает, а если знает, почему скрывает от нас?
        —Это касается ее брата?
        —Нет, о Майо пока удалось узнать немного. Здесь другое, давняя история…
        —Что ж, выкладывай.
        Вздыхаю. Единственный недостаток этого великолепного салона — слышен шум машин за окном.
        —Ты знал… что бабушка и дедушка Альмы со стороны отца… погибли в нацистских лагерях?
        —Что?!
        Обычно Франко невозмутим, но сейчас в его голосе смятение.
        —Ты не знал?
        —Конечно нет. Кто тебе сказал? И Альма ничего не знает, я уверен.
        Мой отец всегда сомневается, и сейчас меня удивляет его уверенность.
        —Мне рассказала сегодня их соседка. Старушка, что живет напротив, она ходила в школу вместе с дедушкой Джакомо. Тоже еврейка, как и он.
        —Альма говорила, что ее отец был атеист, ну, праздновал Рождество ради жены, что —то в этом роде. А если это какая —то ошибка, заведомая ложь, фантазия?..
        —Не думаю. Ты ее не знаешь, у нее совершенно ясный рассудок, и, мне кажется, ей незачем врать. Я уверена, что это правда. Она сказала, что Джакомо крестился, чтобы жениться на бабушке по церковному обряду. И добавила, что нельзя оправдать такой выбор, если твои родители погибли в концентрационном лагере.
        Франко молчит. Мне жаль, что пришлось рассказать ему это по телефону, но он единственный, с кем я могу сегодня поговорить. С мамой лучше обсудить при встрече. Понять, почему она все эти годы ничего нам не рассказывала.
        —Невозможно, чтобы она ничего не знала, папа. Если твои дедушка и бабушка были замучены нацистами, ты не можешь не знать, тем более в таком городе, как Феррара. Даже если ее отец это скрывал. Сколько феррарских евреев никогда не вернулось домой? Пятьдесят? Сто? Ну, пусть двести, думаешь, если твой дед погиб в лагере смерти, ты не узнаешь об этом? Есть же дни памяти, торжественные мероприятия, исследования, в конце концов…
        —Ты права, очень странно. Разве что…
        —Что?
        —Альма была подростком в шестидесятые. Такое было время — политическое, революционное, не до воспоминаний… Она уехала из Феррары совсем юной, уехала навсегда. По —моему, даже очень возможно, что она ничего не знает и не знала, а родители решили ничего не говорить ей об этом.
        —Завтра буду искать доказательства.
        —Сходи в библиотеку, там все найдешь: количество депортированных, погибших. В Ферраре есть даже еврейский музей, когда —то я там был. И читал, что недавно открыли национальный музей Холокоста или что —то в этом роде, можешь и туда сходить…
        —Хорошо, профессор, будет сделано. Впрочем, я все найду в интернете.
        —Не думаю, что все, дорогая.
        —Может, и не все, но определенно быстрее. Папа…
        —Да, Антония.
        Я не привыкла откровенничать с отцом, но вообще, все это так странно.
        —Почему в нашей семье столько трагических смертей? Дедушка с бабушкой… теперь еще и прадедушка с прабабушкой. Знаешь… впечатляет.
        Грустно, если сказать точнее. Просто не хочу признаваться, что мне грустно.
        —Я понимаю, ни о чем не подозреваешь, и вдруг такое… могу себе представить, как ты расстроена. Трагические смерти — это полотно истории. Вспомни «Энеиду»…
        Нет, только не «Энеиду»! Не сейчас!
        —Не хочу ничего слышать ни про «Энеиду», ни про «Неистового Роланда». Ни у кого из моих знакомых нет такой ужасной семейной драмы. Да и ты тоже как…
        —Как кто?
        —Как эмигрант, не знаю… как беженец. Я никогда не видела никого из твоей семьи, разве что двоюродных братьев из Турина.
        —Уверяю тебя, все прозаично, все умерли от болезней, если тебя это успокоит. Твой далеко не молодой отец был единственным сыном своих родителей: все, родословное дерево засыхает.
        —Папа…
        —Да?
        —Ты действительно думаешь, что это нормально — в тридцать лет узнать, что твой дед покончил с собой, дядя исчез, а прадед и прабабка с дочерью, сестрой деда, погибли в концлагере?
        —Разве я сказал, что это нормально? Я такого не говорил.
        —Их звали Амос и Анна. И Ракеле. Нужно придумать другое имя для Ады. Хватит уже этих «А».
        —Ты права. Назови ее Брадамантой…
        —И ты туда же!
        —Что?
        —Один знакомый, он предложил имя Ариосто, если родится мальчик…
        —Прелестно! А кто это?
        —Комиссар полиции, неаполитанец.
        —Еще один комиссар? У тебя какая —то мания… И снова ему удалось свести диалог к шутке.
        —Как у тебя получается не принимать все всерьез?
        —Я тридцать лет живу с персонифицированной драмой, научился.
        Ну уж нет! Этого я ему не прощу.
        —Вообще —то мне кажется, она действительно пережила в своей жизни тяжелые моменты, и потом, рядом с таким, как ты, любой начнет драматизировать, просто в пику тебе, извини, что я это говорю. Знаешь, я тоже стараюсь, как ты, не сгущать краски, но это уж слишком…
        —Я же сказал, сегодня — день упреков. Знаешь, надо отметить в календаре…
        —Вот видишь? Ты или шутишь, или умничаешь, или показываешь свой рационализм. По —другому ты не умеешь.
        В трубке тишина. Должно быть, я его уязвила.
        —Как по —другому? О чем ты, Антония?
        —Порыв… эмоциональность… сопереживание… Мне кажется, мама чувствует себя очень одиноко.
        На этот раз молчание затянулось.
        Затем он продолжает прежним тоном:
        —Я делаю все, что могу, Антония. Стараюсь быть рядом, когда это нужно. Понимаю, что ты очень расстроена и даже напугана сегодня. Но какой смысл в том, что я скажу тебе «Бедняжка!» или попытаюсь тебя утешить? Я думаю, что шутить или рационально объяснять — единственный способ поддержать тебя… Что бы ты хотела от меня услышать? Чего тебе не хватает?
        —Не знаю, папа. Наверное, хотела бы поплакать. Обнять тебя. Как нам теперь быть с мамой? Я не могу рассказать ей по телефону про эту историю. Не говоря уж о том, что я вообще ничего не понимаю… Я хотела лишь узнать, жив ли Майо, а если умер, то как, но вдруг узнаю такое… это я еще не все рассказала!
        —Есть еще что —то?
        —Да, и ты скажешь, что это — мелодрама.
        —Выкладывай.
        —Получается, что Майо — сын не дедушки Джакомо, а любовника, который был когда —то давно у бабушки Франчески. Их отношения закончились еще до рождения Майо. Он был префектом и жил по соседству. Это брат синьоры, с которой я сегодня встречалась.
        Франко молчит.
        —Почему ты ничего не говоришь?
        —Я боюсь, ты неправильно поймешь мои слова. И вообще… у меня нет слов, да. Ты… в этом уверена?
        —Предоставить источники? Вот три разных.
        —Какие?
        —Первый — соседка, второй — тетя маминой подруги, третий — комиссар —неаполитанец. А ему сказал старый комиссар, которому префект сообщил лично.
        —Префект тоже еврей?
        … Да.
        —Когда это было, в какие годы?
        —Я не знаю, папа! Завтра сделаю свой урок и принесу тебе на проверку, хорошо?
        Знал бы он, как меня раздражает этот допрос!
        —Вот видишь, что бы я ни сказал, все не так. Поэтому я тебе и не звоню: ничего не могу с собой поделать, по телефону у меня менторский тон. Могу себе представить, ситуация действительно непростая. И ты выбита из колеи, бедняжка…
        «Бедняжка»… все —таки он меня рассмешил! Никогда не видела, чтобы отец потерял над собой контроль, кричал. Что бы ни случилось, он всегда спокоен, шутит. Это потрясающе, только если ты не его дочь или жена. Особенно жена, потому что я очень люблю отца, за исключением разве что сегодняшнего вечера. Действительно, странный вечер, папа прав. Или мартини был лишним на голодный желудок.
        —Как ты думаешь, мама могла знать об этой истории с Майо и о своих корнях?
        —Не думаю, мне кажется, она не задавалась вопросами о далеком прошлом. Ей было достаточно настоящего, и без того трагичного. Все ее вопросы, все страхи крутятся вокруг случившегося в тот год, когда Майо исчез. Все произошло так быстро, боль была такой невыносимой… то, что случилось раньше, для нее не имеет значения. Прошлого не существует. По крайней мере, мне всегда так казалось.
        —Потрясающе! В тебе есть человечность.
        Какое —то время отец молчит, а потом продолжает низким глухим голосом. Если б я его не знала, я бы решила, что он взволнован.
        —Антония, моя студентка забеременела от меня через три месяца после нашего знакомства. Девушка была совершенно потерянна. Все эти трагедии… Я остался с ней. Ты считаешь, это разумный выбор?
        —По правде говоря, нет.
        —Ты можешь себе представить, как я был к ней привязан?
        Меня очень трогает его откровенность. И мне, как и ему, хочется пошутить, разрядить обстановку, сдерживая свои чувства.
        —По правде говоря, да. То есть нет, не могу представить. Но я понимаю, о чем ты. Я никогда об этом не думала. Просто я ничего не знала о том, что случилось. Папа… мы же с тобой говорим о любви, о чувствах! Представляешь? Это же возмутительно!
        —Негодница, шутить в такой момент… и кто тебя научил?
        Он гордится мной, я это чувствую. Гордится, что я на него похожа.
        —И еще, папа…
        —Да, Антония.
        —Ты ее по —прежнему любишь?
        Никогда бы не подумала, что смогу задать такой вопрос. С улицы доносится сирена — полиция или «скорая помощь». Но папин голос, глубокий и ясный, перекрывает этот звук:
        —Я всегда буду любить ее.
        АЛЬМА
        На море мы ездили в августе, снимали белый двухэтажный домик с садом, где на лужайке, усыпанной шишками и сосновыми иглами, стояло барбекю.
        Родители говорили, что это недорого, потому что далеко от магазинов, и еще потому, что рядом небольшой пруд, полно комаров, как раз за дюнами бесплатного пляжа, но именно такое место их устраивало, и они выбрали бы его, даже если б пришлось платить больше. Многие феррарцы избегали жить в этом районе, удаленном от побережья, рядом с пиниевой рощей, но только не мои родители, привычные к уединению в своем доме у плотины.
        Мы с Майо могли свободно гулять где хотели, однако наш ежедневный маршрут был неизменным: пляж, бесконечное купание в море, возведение вместе с другими ребятами песчаных замков, волейбол, бильярд, мороженое. К обеду мы возвращались домой, проводили долгие сиесты в комнате с закрытыми ставнями, листая журналы, а потом снова на море, до самого захода солнца.
        Однажды в субботу мама приготовила рис с овощами, вареные яйца, десерт из персиков и предложила устроить пикник в пиниевой роще. Папа положил в корзину два пледа, скатерть, три бутылки воды и большой нож для арбуза. Майо было поручено везти арбуз, а мне — тарелки и бумажные салфетки.
        Мы поехали на велосипедах, друг за другом, стараясь избегать корней и выбоин на дороге, чтобы не уронить подвешенные на руле пакеты и корзины, и дальше по тропинке, через пиниевую рощу, настоящий густой лес, который тянулся от нашего дома до самой Равенны. Лес был совершенно безлюдным.
        Проехав пруд, мы бросили велосипеды у сосны и пошли пешком через заросли можжевельника в поисках места для пикника. Было слышно лишь пение зяблика да кваканье лягушек в пруду. И запах лета: запах сосен, нагретых солнцем, запах смолы. Выбрать место для пикника оказалось непросто, и мы с папой отчаянно спорили, где лучше.
        Маму и Майо все устраивало, но я хотела найти местечко в тени, без муравейников, не слишком замусоренное ветками и сосновыми шишками, недалеко от дюн и моря, и от пруда тоже.
        После обеда мы прилегли отдохнуть — каждый положил голову на живот соседа так, что получился квадрат. Отец начал рассказывать сюжет детектива, который он читал, мама пыталась отгадать убийцу, а он, заглушаемый нашим смехом, кричал: «Не говори, не говори мне ничего».
        Потом мы с Майо оставили их болтать, а сами пошли искать орешки пиний. От грязноватой коричневой скорлупы темнели руки и лицо, некоторые орешки мы складывали в пакет, а другие разбивали камнем и съедали сразу. Вкуснятина.
        Мы дошли почти до пруда, как вдруг увидели бегущего по тропинке мальчика в плавках и резиновых тапочках. Мальчик был выше нас ростом, полный, даже толстый, со складками на животе. По лицу его текли струйки пота. Запыхавшись, он спросил, не видели ли мы ежика. Говорил он смешно, с римским акцентом, и был не такой, как другие ребята с пляжа. Он сказал, что отдыхает с родителями и их друзьями в кемпинге неподалеку. Мы слышали об этом кемпинге, но никогда там не были и не знали никого оттуда. Мальчика звали Валерио, ему было тринадцать, как мне, на год меньше, чем Майо.
        Он сказал, что вечером ребята из кемпинга устраивают футбольный матч на бесплатном пляже, и спросил, не хотим ли мы присоединиться. Майо загорелся — он любил играть в футбол, посмотрел на меня, и я сказала, да, придем. Ежика мы так и не нашли, но Валерио все равно был счастлив, потому что я показала ему белую цаплю на берегу пруда и большую сойку, вцепившуюся в ветку старой сосны.
        Вернувшись на поляну, мы нашли спящих в обнимку родителей. Когда они проснулись, мы не стали рассказывать им о встрече с Валерио. Скрывать нам было нечего, просто хотелось иметь свою тайну.
        В условленное время мы с Майо отправились к дюнам. В этой части побережья мы оказались впервые, хотя дюны совсем недалеко от нас. Говорили, туда ходят нудисты и гомосексуалисты, но мы просто привыкли к своему пляжу с бильярдом, сеткой для волейбола, музыкальным автоматом, который так нравился Майо, к знакомым ребятам.
        На пляже собралось человек двенадцать: мальчишки разного возраста — младшим было лет семь —восемь, и две девочки. Я видела, как Майо непринужденно общается с ребятами, и, растянувшись на песке, наблюдала за игрой. Майо без устали бегал, а ребята, подбадривая его, кричали: «Эй, Ma!» В тот день он забил три гола. Неожиданно ко мне подошли две девочки, и старшая — с большой грудью, больше, чем моя, — указала на Майо и спросила, не мой ли это парень, выговаривая слова смешно, как Валерио. Я механически ответила, да.
        Потом она заговорщицки посмотрела на подругу, и, обменявшись улыбками, девочки присели рядом и принялись что —то рисовать пальцами на песке. Но вскоре поднялись, попрощались со мной и убежали.
        После матча Майо вместе с ребятами из своей команды пошел окунуться, потом прибежал и, мокрый, растянулся рядом со мной. Он тяжело дышал, лицо у него раскраснелось. Он выглядел довольным, счастливым.
        —Тебе было скучно?
        Я ответила, что нет, и он, весь в песке, перевернулся на спину.
        —Ну и шары!
        —Ты про мяч? — отозвалась я недоуменно. Он повернулся на бок и уставился на меня, подперев голову рукой.
        —Ты идиотка? Девчонка, которая говорила с тобой. Что она спрашивала?
        Эта фраза почему —то не рассмешила меня, а вызвала странное беспокойство. Впервые он проявил интерес к девушке.
        —Так, ничего, — ответила я. — Хочу есть, пойдем домой.
        АНТОНИЯ
        Нужно забрать у Лии пакет. Сейчас полдень, неурочное время, хоть я и не видела, чтобы она готовила обед: попробую!
        Утром, открыв окно, я не могла разглядеть каменный фасад Театинской церкви — такой был сильный туман, но сейчас выглянуло тусклое солнце. Теперь я понимаю, как соседствуют солнце и туман. Странно, в Болонье, всего в шестидесяти километрах отсюда, не бывает такого тумана. Может, из —за близости холмов?
        Виа Виньятальята пустынна и в этот час. Окно у Лии закрыто, и оттуда не доносится никаких звуков — ни музыки, ни лая. Позвонив, я жду, рассматривая входную дверь дома, в котором выросла моя мама. Пытаюсь представить себе: вот они с Майо выходят на улицу, бегут в школу. Думаю, в детстве Альма была удивительной, несносной девчонкой.
        Мимо проезжает пожилая дама на велосипеде, оборачивается, смотрит на меня и, как мне кажется, хочет что —то сказать, но едет дальше. В этом городе все ездят на велосипедах — в любом возрасте и при любой погоде.
        Никто не открывает. Снова нажимаю кнопку звонка, долго держу. Или Лии нет дома, или не хочет открывать. Зайду позже. Сегодня у меня нет никаких планов, и это прекрасно.
        Я не люблю планировать заранее, гораздо лучше импровизировать, следовать своим чувствам, порывам: именно так случается что —то интересное. Вот сейчас, например, села бы писать книгу. После того как я сдала своему издателю четвертый роман о приключениях инспектора Эммы Альберичи, возникла пауза между завершенным детективом и новым проектом. Возможно, Феррара станет следующим местом действия для моей героини, но сейчас я слишком втянута в живую историю. Не могу же я и проживать, и описывать ее одновременно. Или жить, или писать — что —то одно.
        Пройдя несколько шагов по направлению к площади, на перекрестке с виа Контр ар и вижу их — Лию и Мину. Они идут мне навстречу, элегантные и стройные. Лия в великолепном пальто из верблюжьей шерсти, на шее — лиловый шелковый платок, Мина в красной попонке — яркое пятно на белой шерсти. Увидев меня, Лия улыбается, а Мина виляет хвостом: кажется, обе рады нашей встрече.
        —Ты приходила за пакетом? Мы бы сами тебе принесли, только не знаем, где ты остановилась…
        Забавно, что она говорит о себе во множественном числе, но я тоже думаю о них так: Лия и Мина.
        —Здесь рядом, на проспекте Джовекка. Не хотелось вас беспокоить… Вы идете обедать?
        Лия машет рукой, будто говоря, что еда для нее далеко не главное, и вдруг предлагает:
        —Возьмем что —нибудь в той кондитерской? — указывая кафе на углу.
        —С удовольствием, — соглашаюсь я.
        Мы садимся за столик на улице, где прямо на булыжной мостовой сделан деревянный помост. Эта улица чуть шире, чем виа Виньятальята, и выглядит более оживленной. Тот тут, то там проезжают велосипедисты, и у многих, особенно у женщин, из корзинки торчат рогалики в бумажном пакете. Лия, заметив мой взгляд, поясняет:
        —Это коппья, феррарский хлеб.
        Сегодня не холодно, просто я слишком легко одета для ранней весны. Кроме платья на мне колготки и тренч, но он согревает плохо, даже палантин не помогает. От Лии это не ускользнуло, и она предлагает:
        —Если тебе холодно, пойдем внутрь.
        —Мне нравится здесь. Я закажу горячий чай.
        —Я тоже, — кивает она.
        Мина сидит рядом, под столом. Лия, привязывая поводок к ножке стула, замечает:
        —Хоть в этом и нет необходимости.
        К нам подходит официант — лысый, с черными усами.
        —Что желает синьорина? — обращается он к Лие, склонив голову и указывая на Мину. Они знакомы, ну конечно, ведь Лия всю жизнь живет здесь.
        —Миску с водой, спасибо, Apec!
        Apec? Ну и имя!
        —А вам, синьора? — Apec обращается ко мне. Теперь, с животом, я часто слышу это непривычное «синьора».
        —Горячий чай и… у вас есть макаронная запеканка?
        —Конечно, — отвечает Apec. — И вам тоже, профессор?
        —Почему бы нет? — отвечает Лия.
        Профессор?!
        —Что вы преподавали?
        —Латинский язык.
        Никогда бы не подумала, ей больше подходит… математика.
        —Здорово! — говорю я, чтобы что —то сказать. Лия смотрит на меня так, будто не понимает наречие «здорово», а может быть, просто думает о чем —то своем.
        С каждой нашей встречей Лия Кантони становится любезнее. Может, ей начинает нравиться мое общество, или это я привыкаю к ее суховатой манере.
        Официант с редким именем приносит нам белый чайник с чашками и две макаронные запеканки. Лия пользуется ножом и вилкой, и я делаю, как она, хотя до этого просто брала запеканку руками, — сейчас, по крайней мере, не обожгусь горячим соусом.
        —Как вкусно! — вздыхаю я. — Не знаю, как я буду жить, когда вернусь домой, в Болонье так не умеют. Ада первым делом попросит макаронную запеканку.
        Лия не задает вопросов, не спрашивает, кто такая Ада.
        Мы едим и пьем свой чай в тишине.
        —Можно ей дать? — спрашиваю я про кусочек, оставшийся на моей тарелке, Мина на него уже нацелилась.
        —В порядке исключения, — отвечает Лия.
        Мина довольна: кажется, ее симпатичная мордочка улыбается. Нужно задать Лие мучивший меня вопрос. Будь что будет, в худшем случае она просто промолчит.
        —Лия… послушайте… я вам говорила, что пытаюсь найти хоть что —нибудь, что прояснило бы тайну исчезновения Майо, моего дяди. Вы… думаете, это как —то связано с отношениями между моей бабушкой и вашим братом?
        По всей видимости, мой вопрос ее не смутил. Она ставит чашку на блюдце, вытирает рот бумажной салфеткой и отвечает:
        —Отношения? Не было никаких отношений.
        Как? Она сама говорила. Не могу же я рассказать ей все, что знаю от Луиджи, но, помню, и она об этом упоминала.
        —Простите… вы же сами сказали, что это кольцо… — я поднимаю правую руку, чтобы показать сапфир на безымянном пальце, — принадлежало вашей маме. И что ваш брат подарил его моей бабушке. И что из —за этого вы перестали здороваться.
        Лия отпивает глоток чая и наклоняется, чтобы погладить Мину.
        —Молодчина, — шепчет она, может, потому, что Мина сегодня не лает.
        Потом переводит взгляд на меня и продолжает:
        —Мой брат был влюблен в твою бабушку Франческу, но она так и не… приняла его ухаживания. Осталась верна мужу.
        Мина виляет хвостом, она нацелилась на тарелку Лии, где лежит еще половина запеканки.
        —Когда твой дедушка Джакомо женился на Франческе, как я тебе говорила, из —за его крещения в нашей общине случился скандал. С ним перестали разговаривать. Они оказались… в одиночестве. Мой брат и твоя бабушка познакомились как —то ночью, когда нашей маме стало плохо и он пошел искать нужное лекарство. Твоя бабушка была очень добра, она открыла аптеку глубокой ночью и сделала все, что могла. Вот с тех пор они иногда общались. Мой брат… в какой —то момент… потерял голову. Он сам рассказал мне об этом. Сказал, что понимает ее мужа, который крестился, чтобы жениться на ней. И что он поступил бы точно так же. Что она — необыкновенная женщина. Мы с ним еще поспорили. Нашей мамы к тому времени не стало, и брат собирался переехать в Рим… из —за твоей бабушки. Чтобы больше не видеть ее.
        Но… как? Как же так? А тетя Микелы? А Луиджи? Ведь Луиджи уверен: сам префект сказал следователю, что Майо — его сын.
        Лия между тем продолжает:
        —В городе поползли слухи. Некоторые утверждали, что они были любовниками, но Джордано убедил меня, что это ложь. Будто бы он хотел и бросил бы жену ради нее, но Франческа была неумолима, хоть ее муж и страдал от депрессии и вообще был… очень сложным человеком. Думаю, она тоже была немного влюблена в Джордано, однако никогда не изменяла мужу. Только когда Майо исчез…
        Лия ненадолго умолкает.
        —Что?
        —Она искала его. Я знаю точно, потому что она просила у меня номер его телефона в Риме, это было дня через три после исчезновения Майо. Внезапно она стала такой… беззащитной. Пришла ко мне рано утром. Я узнала про Майо из газет. Ничего не спрашивая, дала ей номер Джордано, а на следующий день приехал он сам. Он прожил у меня неделю. Я думаю, он дал понять коллегам, что Майо — его сын, ведь он принимал самое активное участие в поисках. Ради нее он был готов на все.
        Лия смотрит не на меня, а на Мину, которая преданно заглядывает ей в глаза.
        Так вот откуда эти слухи: Кантони сам дал понять, что они были любовниками. Значит, у Майо и Альмы один отец.
        —Мой брат любил ее всю жизнь, — продолжает Лия. — Когда Джакомо застрелился, брат приехал в Феррару. Был июль, он отдыхал с семьей, но кто —то сообщил ему, и он поспешил сюда. Он был просто потрясен этой историей, старался помочь Франческе в практических делах: похороны, документы. Сказал мне, что Франческа — женщина всей его жизни, и он не может оставить ее одну в такой ситуации… сын пропал, муж покончил с собой… Полагаю, он надеялся, что со временем она… но Франческа знала, что тяжело больна. Джордано приезжал в Феррару каждую неделю, чтобы повидать ее. Я думаю, он подарил ей кольцо в больнице, перед ее смертью, в последний раз, когда они виделись. Ты ведь знаешь, что она сгорела за два месяца? Ее дочь в то время ходила словно привидение. Жила одна, и я видела, как она приходит и уходит глубокой ночью или рано утром, часто с какими —то подозрительными типами. Мне кажется, Джордано втайне помог ей: это он сообщил в полицию и карабинерам, иначе она могла бы попасть в серьезный переплет…
        Бедная Альма! Как же одиноко ей было!
        Странно, но Мина сегодня не лает.
        К счастью, Лия продолжает свой рассказ и ни о чем меня не спрашивает.
        —Мне следовало быть добрее к твоей бабушке. Никто не проявил участия, все бросили ее одну. Мне понадобилось немало времени, чтобы понять это. Ее… осуждали за выбор, сделанный Джакомо. И потом, эта история с Джордано. Но ее вины не было ни в том, ни в другом случае. Я сожалею, что не помогла Альме, когда она в этом нуждалась. Девочка осталась одна, и я могла бы помочь ей: мы жили напротив, но я была еще молода. Джордано просил меня об этом, а я отказалась.
        Лия поднимает на меня глаза, но я не могу понять, что они выражают. Ее лицо спокойно. Кажется, она выше всего земного и далека от всего земного.
        —Но угрызений совести я не чувствую, это ни к чему, — поясняет она, слегка пожав плечами. — Нет, не получишь, — обращается она к Мине, повысив тон, и накрывает салфеткой остатки запеканки на тарелке. — Ей вредны молочные продукты, — объясняет мне свой отказ, — а тут и сливки, и масло, и бешамель, поэтому так вкусно.
        Лия встает, ловким движением отвязывает поводок и поворачивается ко мне, все еще сидящей за столом.
        —Я хочу тебе кое —что показать, это рядом.
        —Идемте.
        Хотя она и стала со мной любезнее, все равно я чувствую себя неловко.
        Она такая элегантная, уравновешенная, с хорошими манерами. Больше не говорит со мной на диалекте, которого я не понимаю, а жаль — это делало ее человечнее. Замечаю у нее в руке маленький пакетик из кондитерской, где работает Изабелла, и только собираюсь спросить, что там, как она говорит:
        —Мы пришли.
        По —моему, мы прошли всего несколько метров.
        —Где мы? — спрашиваю.
        —На виа Мадзини, раньше она называлась виа деи Саббиони. Главная улица Гетто. Там… — Лия показывает в сторону собора, — входные ворота, а всего их было пять.
        Я не знаю, что сказать. Я совсем некомпетентна в этих вопросах.
        —Здесь находятся синагога и музей, но их закрыли после землетрясения. — Лия показывает на кирпичное здание. — Видишь… эту мемориальную доску?
        По бокам больших деревянных ворот с мраморным фризом — две мемориальные доски из белого мрамора. На одной из них — список имен.
        Вижу, да, киваю я. И боюсь, понимаю, что это за имена.
        —Это имена депортированных. Ты читала рассказы Бассани?
        Вот, опять! Все говорят мне о Бассани, придется прочитать.
        —Еще нет.
        —Значит, прочитаешь, — говорит Лия снисходительно, словно извиняя меня. — Здесь имена твоих прабабушки, прадедушки и тети, видишь?
        Я смотрю на стену — длинный список в алфавитном порядке.
        Читаю. И в середине второго столбца вижу: «Ротштейн Джорджо», «Ротштейн Ванда», а затем «Сорани Амос», «Сорани Анна», «Сорани Ракеле».
        —Вы знаете, где они похоронены?
        Лия вздыхает, смотрит на меня, как на ребенка, который ничего не понимает.
        —Они не вернулись, Антония.
        АЛЬМА
        Семена нам дал школьный товарищ, он прорастил их на балконе, и в пасхальные каникулы мы посадили ростки в поле, недалеко от По.
        Родители очень удивились и обрадовались тому, что мы снова захотели ездить с ними по воскресеньям в дом у плотины, на самом же деле нам нужно было проверять наши посадки, поливать их, удобрять. Было очень увлекательно наблюдать, как небольшой росток превращается в двухметровое растение, и в одно сентябрьское воскресенье мы собрали урожай. При сушке мы что —то сделали неправильно — некоторые листья покрылись плесенью, но в итоге удалось получить несколько граммов марихуаны, которую мы сложили в полиэтиленовый пакет и завернули в фольгу. Сверток спрятали в сундук на чердаке, чтобы родители не почувствовали никакого запаха. Они все равно не распознали бы этот запах, но прелесть нашей операции как раз и заключалась в том, чтобы все делать тайно.
        С Микелой мы обсуждали, где выкурить первый косяк собственного производства: поскольку это ритуал, то и место должно быть особым.
        Идея пришла в голову Майо. Мы сидели в комнате у Микелы. Занятия в школе недавно начались, Мики листала новые учебники, лежа на ковре. Я читала Тагора, а Майо, усевшись на кровати, пытался настроить гитару.
        —Еврейское кладбище, — сказал он. И дернул струну, издав низкий глубокий звук.
        —Что? — переспросила я.
        —Класс! — закричала Микела.
        Я посмотрела на Майо с восхищением.
        Еврейское кладбище в Ферраре считалось местом таинственным, заманчивым и вместе с тем внушающим страх. В любой компании всегда находился герой, который хвалился, что побывал там ночью — перелез каким —то образом через высоченную широкую стену, усыпанную сверху осколками бутылочного стекла. Мы никогда там не были, даже днем, но знали, что это пустынное, не слишком охраняемое место, где можно легко укрыться.
        Мы назначили встречу у входа на виа делле Винье. Майо положил немного травы в жестяную банку с лягушкой на крышке, Микеле было поручено взять папиросную бумагу, а мне — серебряную зажигалку. Ритуал предполагал определенные правила: все должны были принимать в нем участие. Мы с Майо никогда не были на кладбище, даже в Чертозе неподалеку. У нас не было родственников в Ферраре, мамина родня — половина на Сицилии, другая половина — в Триесте, а папина — мы даже не знали, где они похоронены. И никогда об этом не спрашивали.
        Дедушка и бабушка Микелы похоронены в Чертозе, на католическом, как его называли, кладбище.
        Ворота были закрыты. Вывеска сообщала, что в зимний период еврейское кладбище открыто до полпятого, а летом — до шести. Был теплый октябрьский денек, но, очевидно, уже действовало зимнее расписание. Мы решили прийти сюда завтра сразу после обеда. Неожиданное препятствие еще больше подогрело нас, разгуливать по городу с марихуаной казалось нам опасным приключением.
        Следующий день выдался прекрасным, теплым и солнечным: голубое небо и торжественные белые облака.
        Ожидая Микелу, мы разглядывали большие ворота в гранитном обрамлении с какой —то надписью наверху и шестиконечными звездами на колоннах. Наши весьма скудные познания о еврейской жизни ограничивались «Дневником Анны Франк» и школьными уроками истории, но мы поняли, что это звезды Давида.
        Майо заметил, что такую же звезду он видел на подсвечнике у нас дома.
        —А знаешь, в «Тибетской книге мертвых» есть шестиконечная звезда со свастикой внутри? — спросил он.
        Майо, будучи фанатом Джона Леннона, увлекся буддизмом, но, как всегда, поверхностно. Когда он узнал, что Леннон, вдохновленный «Тибетской книгой», написал текст песни Tomorrow Never Knows[18 - Завтрашнему дню неведомо. Перевод А. Вагапова.] j она тут же стала для Майо культовой. Не думай ни о чем, расслабься и плыви по течению — это была одна из его любимых фраз.
        Увидев Микелу, Майо побежал навстречу. Мы пристегнули ее велосипед вместе с нашими к столбу у входа. Объявление на входной двери сообщало, что нужно вызвать сторожа звонком.
        Нам открыла женщина с рыжими кудряшками и густо подведенными ярко —синими глазами. На ней был красный, лакированный, сильно приталенный жакет. Несколько секунд она разглядывала нас своими большими глазами, а потом пригласила войти в вестибюль, где пол был выложен плиткой из мраморной крошки, и ткнула пальцем в Майо:
        —Мужчинам нельзя с непокрытой головой.
        Майо непроизвольно потрогал макушку.
        —Надень вот это, и не забудьте расписаться в журнале, — добавила сторожиха, развернулась и исчезла. Ее явление длилось меньше минуты, но мы стояли, пораженные.
        Мы прошли в небольшую комнату, где на маленьком столике лежал журнал, корзина с головными уборами и шпильками для волос и чаша для пожертвований. На стенах были развешаны снимки деревьев, сфотографированных в разное время года, и напечатанные на машинке строки Альберто Виджевани[19 - Альберто Виджевани (1918 —1999) — итальянский писатель, публицист и книгоиздатель.]. Майо продекламировал: Они знают, мы знаем — невозможно вернуться в весну, в очарование новых цветов, новых листьев. Они знают, мы знаем, что сон без сновидений под безмолвным снегом или зеленым ковром неизбежно ожидает всех нас.
        —Да уж, весело! — отозвалась Микела тихо. И добавила, показывая на журнал: — Что будем делать?
        Записывать свои имена в журнал никак не входило в наши планы. А если нас засекут? И кто —то увидит, что мы курим?
        В коридоре висело объявление: «Просим туристов, посещающих еврейское кладбище, вести себя достойно, как подобает святости места».
        Мы, хоть и не имели опыта посещения кладбищ, и без этого объявления понимали, что курить косяк в таком месте — не слишком уважительно, но ведь мы не собирались осквернять могилы, наши намерения были, скорее, эстетического и духовного порядка: мы искали подходящую атмосферу, особую, а на кладбище она была именно такой.
        Наши неблаговидные намерения лишь добавляли эмоции событию, которое мы хотели торжественно отметить, но не были самоцелью.
        —Сначала сходим, потом напишем, — сказала я. — Подумаем.
        Мы помогли Майо закрепить шпилькой ермолку и пошли дальше, в большой заброшенный парк. Сторожиха будто бы растворилась. Пройдя мимо небольшого мавзолея из белого мрамора, украшенного бронзовыми орлами, мы углубились в парк. Шли наугад, пораженные размерами кладбища, его стариной и запущенным видом. Дальше были величественные мраморные ворота с надписью на иврите и звездой Давида. За воротами открывался большой пустырь с гигантскими деревьями по периметру: дуб, тополь, бук, каштан. Этот заброшенный парк совсем не напоминал кладбище, пока мы не увидели торчащие из земли старые, потемневшие от времени, могильные камни. Многие были разбиты, а едва различимые буквы поросли мхом. Пройдя дальше, мы попали на территорию, которая казалась еще более древней. За старинными стенами кладбища виднелись хорошо знакомые нам земляные валы.
        —Вот откуда приходит ночь, — заметил Майо.
        —Спасибо, но мне без разницы, — ответила Микела.
        Шли мы медленно, пытаясь прочесть надписи на старых камнях.
        —И все же это кладбище лучше нашего, — вдруг сказала Микела. — Элегантнее, что ли: ни цветов, ни фотографий, одни имена.
        —Хорошее место, — согласился Майо, — магическое. Я не против, если б меня здесь похоронили.
        Мы с Микелой посмотрели на него, потом переглянулись и расхохотались.
        —Лучше выбирай, где будем забивать косяк.
        Майо огляделся по сторонам и исчез за кустами — искать укромный уголок. Мы с Микелой читали имена детей на относительно новых могильных камнях. Майо все не возвращался. Мы пробовали звать его вполголоса, он не отзывался.
        Наконец Микела нашла его на небольшом пятачке, где деревья, кустарники и обломки могильных камней, казалось, сплелись навсегда. Он сидел, прислонившись спиной к крепкому стволу, за ухом у него торчала самокрутка.
        —Я вас жду.
        —Значит, будем курить здесь? — спросила Микела.
        —Боишься проявить неуважение к мертвым? — пошутил Майо.
        —Давайте посвятим им, — предложила я. — Первый косяк из травки, выращенной нашими руками. Наше пожертвование.
        Майо насыпал марихуану, скрутил косяк и передал мне с легким поклоном. Зажег серебряной зажигалкой нашего отца.
        Я сделала три длинные затяжки и передала косяк Микеле. Кладбище казалось заброшенным, пустынным, до нас доносилось лишь щебетание птиц. Сорока с черно —белым опереньем, парочка дроздов, малиновки. Микела тоже сделала три затяжки и передала косяк Майо. Трава была не слишком ароматной, может, мы плохо ее высушили.
        Ритуал был завершен в полной тишине.
        Когда мы встали, в ушах стучало. У меня кружилась голова. Мы пошли по узкой тропинке вдоль старой стены из красного кирпича, в которую были вставлены белые могильные плиты. Мы задержались перед одной — время, казалось, остановилось. Там, где надписи были не на иврите, мы читали имена и эпитафии и подсчитывали, сколько лет было умершим. Многие погибли в Первую мировую: дети, молодые вдовы, офицеры.
        —Здесь покоится с миром Артуро Кавальери, ему было только тридцать шесть, когда внезапная смерть вырвала его из крепких объятий брата и добрых друзей, — прочитал Майо и, повернувшись ко мне, добавил: — Умереть в тридцать шесть лет — это прекрасно, не успеешь состариться.
        Я сморщила нос и покачала головой, а Микела изобразила, будто душит Майо.
        —Если уж тебе так хочется…
        Мне показалось, что щебетание птиц стало невыносимым, почти оглушающим.
        Микела, слабо улыбаясь, смотрела на нас и молчала.
        На обратном пути мы не сказали друг другу ни слова и втайне надеялись, что сторож не выйдет. Настроение у нас было приподнятое, нам казалось, что все непременно заметят, что мы тут сделали. В вестибюле, по —прежнему пустынном, мы подошли к журналу, в котором нужно было расписаться, поставить дату, указать свой город и профессию. Поскольку нас не засекли, я написала свое настоящее имя, то же самое сделали Микела и Майо.
        В графе «профессия» я написала «преподаватель», а Майо — «музыкант». Микела ничего не написала.
        Мы вышли на улицу, прикрыв за собой калитку, и солнечный свет, отраженный от булыжной мостовой, ослепил нас. Загадочная красота и седая старина еврейского кладбища свели на нет пафос нашего ритуала — мы все это чувствовали, и только Майо сказал:
        —Такое место и без косяка отлично действует. — И добавил: — Наверно, хорошо быть евреем.
        Мы решили проводить Микелу, хотя наш дом был ближе. Микела сбегала на кухню и принесла шоколадное печенье. Ели мы, сидя на полу в ее комнате, потом улеглись на ковер и уставились в потолок. Время от времени кто —то говорил какую —нибудь ерунду и все хохотали. Весь вечер мы так и провалялись на ковре. Уже в дверях Майо поцеловал Микелу долгим поцелуем с языком. Обычно в таких случаях я отводила глаза, но сейчас смотрела, будто сцену из фильма.
        Домой возвращались по бульвару, обсаженному липами. Перед нашим домом Майо остановился, ткнул в меня пальцем и сказал:
        —Из крепких объятий брата и?..
        —И добрых друзей! — тотчас ответила я.
        —Молодец, — похвалил он, открывая дверь.
        Звон тарелок возвещал, что мама накрывает стол к ужину. Из кухни тотчас раздалось ее мелодичное: «Ааль —маа —Маа —йоо».
        АНТОНИЯ
        Сегодня наконец —то я увижу Лео. Он написал, что приедет из Рима поездом в девятнадцать пятьдесят и сам доберется до гостиницы, но я хотела бы встретить его на вокзале.
        Я очень его жду, но в то же время боюсь, чтобы его приезд не разрушил очарование этого города, к которому я стала относиться ревниво, будто к едва зародившейся любви. И как я жила раньше, ничего не ведая о нем!
        Это совсем рядом с Болоньей, но словно другой мир, отличный от всех прочих мест, где я побывала. Он красив тихой, сдержанной, меланхоличной красотой. И в нем таится столько секретов, связанных с моей семьей! Еще недавно я ничего не знала о нем, теперь же мне кажется, что все сосредоточено вокруг его тихих улиц, вымощенных гладким булыжником.
        Но вчера в центре внимания оказалась Болонья: заголовки первых страниц газет кричали, что самый ученый город Италии превращается в один из самых криминальных. Лео плевать на газеты, но сегодня утром его вызвали в Рим, в министерство. — У меня встреча с начальником полиции в одиннадцать. После обеда я сяду на поезд и приеду в Феррару к ужину, — так сказал он мне по телефону.
        Что бы ни случилось, день у Лео подчинен ритму приема пищи. Сколько я его знаю, он никогда не пропускал ни завтрак, ни обед, ни ужин.
        Я села в автобус на остановке напротив Театинской церкви в полвосьмого и за семь минут доехала до вокзала. Проспект, по которому мы ехали, за Феррарским замком становится безликой современной улицей, на которой нет ничего примечательного, разве что величественное здание фашистской эпохи, может, старая школа. Я вдруг подумала, что даже не знаю, где учились Альма и Майо. В лицее, но где именно?
        Надо будет спросить у Микелы. После прогулки и обеда в трактире у городских стен мы больше не виделись, позвоню ей, когда уедет Лео. Пока не знаю, надолго ли он сможет задержаться. Я рассказала ему по телефону обо всем, что удалось выяснить, но умолчала об истории моих предков. Мне бы хотелось пойти вместе с Лео в мамин дом, познакомить его с Лией Кантони, показать мемориальную доску на виа Мадзини. Хорошо бы встретиться с Микелой и ее мужем — было бы интересно посмотреть на отца Изабеллы. А может, Лео захочет позвонить Луиджи: странно представить их вместе.
        Вокзал — одноэтажное, длинное здание из красного кирпича, постройки пятидесятых годов прошлого века. Когда я приехала в Феррару, я не заметила его убожества, может, потому, что еще не знала, какую красоту увижу в городе.
        Ободранные клумбы и сиротливый козырек навевают тоску, как, в сущности, все вокзалы. Единственная, радующая глаз деталь — огромная велосипедная парковка. Десятки, сотни велосипедов выстроены рядами на площадке справа от привокзальной площади, как будто все путешественники приехали сюда на велосипедах.
        Внутри — жалкая вывеска бара, мусор на полу, два —три магазинчика — впечатление такое, что все постепенно приходит в упадок и некому навести порядок.
        У единственной открытой билетной кассы стоят два чернокожих парня, да еще какие —то иностранцы, может, из Восточной Европы, пьют пиво в зале ожидания. Пустой вокзал, будто в это время никто никуда не уезжает.
        Спускаюсь в небольшой подземный переход и выхожу на перрон ждать поезда Лео. На холодной мраморной скамье сидят две нигерийские девушки и оживленно беседуют на своем языке. Присаживаюсь рядом и улавливаю в их непонятном дна —логе несколько раз произнесенное слово «Падуя». Значит, они ждут поезд на Падую, на нем как раз едет Лео.
        Вечер теплый и ясный. Я надела свой новый наряд: светлое платье, плащ и палантин. Волосы подколола наверх, как у Изабеллы. Хотела надеть еще серьги в форме черепа, но потом решила оставить свои прежние, в виде больших черных колец, которые Лео называет «панковскими украшениями». Желтые черепа, пожалуй, он не поймет.
        Пять дней назад я вышла из поезда как раз на этом перроне.
        И что мне удалось узнать за это время? Совсем чуть —чуть об исчезновении Майо, много нового о моей семье, о том, как давняя история повлияла на мамину судьбу.
        Я поняла, что сыщик из меня никудышный. Одно дело — сочинять детективные истории, придумывать сюжет с вымышленными персонажами, и совсем другое — вести реальное расследование: мне кажется, я не совсем подхожу для такой работы. Теперь я знаю, что ответить, когда меня спросят, похожа ли я на героиню моих детективов, инспектора Эмму Альберичи: «Она — настоящий профессионал, я бы так не смогла».
        Поезд оглушительно скрежещет тормозами, нигерийские девушки поднимаются, смеясь, и закидывают на плечи огромные сумки. Я волнуюсь, будто целую вечность не видела Лео.
        —Ферара, станция Ферара, — объявляет голос, не умеющий произносить удвоенные согласные.
        Из раскрытых дверей поезда на перрон высыпает молодежь, вероятно, студенты Болонского университета, почему —то особенно много девушек, точно таких же, каких я встречаю, когда иду к родителям: те же прически, те же тряпичные кеды, те же джинсы.
        Лео, не спеша, выходит последним. На нем коричневый костюм и галстук в клетку — мой подарок. В одной руке у него — кожаный чемоданчик, в другой плащ. Вид у Лео усталый.
        Увидев меня, он включает одну из своих восхитительных улыбок.
        Лицо Лео напоминает мне мраморный бюст древнего римлянина — классическое, мужественное изваяние. Если бы он чуть —чуть похудел, получилась бы великолепная статуя, с широкой грудью и точеными ногами, которые он унаследовал от отца. Я видела его фотографии — это был красивый мужчина, с медными, как у Лео, волосами. Десять лет назад его не стало, но мама Лео часто рассказывает о нем: он был врач, увлекался историей, хорошо рисовал, любил готовить рыбу, играл в шахматы и страдал от неизлечимой болезни сердца. Я знаю о нем больше, чем о своем дедушке.
        Лео тоже красив. Красив античной красотой, которую сложно оценить, если ты смотришь на его животик, очки или намечающуюся лысину.
        Стою и жду, когда он подойдет. Вот он совсем близко, ставит чемоданчик на скамью, берет меня за плечи, оглядывает, отодвинув на расстояние вытянутой руки, и говорит:
        —Что ж, Феррара идет тебе на пользу.
        Мы обнимаемся, Лео поглаживает мой живот:
        —Как там наша девочка?
        —Думаю, прекрасно, хоть я уделяю ей мало внимания.
        С Лео я могу позволить себе беспечность, обычно я не такая, он знает и с удовольствием поддерживает игру. Его роль — сентиментальный южанин, который трепетно заботится о своей северной девушке с независимым характером. На самом деле мы оба хорошо знаем, кто мы и чего стоим.
        Держась за руки, мы спускаемся в подземный переход. На привокзальной площади Лео оглядывается по сторонам.
        —Ничего не говори: Феррара не такая, — останавливаю его.
        —Ты уже потеряла голову?
        —Да, это верно. Пойдем сразу ужинать или сначала в гостиницу?
        —Что за вопрос? Ужинать конечно же.
        Мы усаживаемся в единственное на площади такси, я называю адрес ресторана, о котором мне говорил Луиджи: там готовят лучшие макаронные запеканки.
        —Проспект Эрколе д’Эсте, в конце.
        Мы сидим на заднем сиденье, тесно прижавшись: я положила голову ему на плечо, он сжимает мою ладонь. В его дыхании я чувствую усталость и напряжение последних дней.
        У замка такси поворачивает на проспект Эрколе д’Эсте — уголки губ у Лео приподнимаются, и он радостно кивает мне: «Красотища!» — будто это моя заслуга.
        Ресторан в конце проспекта — единственное заведение, обнаружить которое можно по тусклой желтой лампочке и небольшой вывеске из кованого железа, «под старину».
        У входа элегантный господин в твидовом пиджаке и трикотажном галстуке берет наши плащи, подмигивая и дружески улыбаясь, словно мы — постоянные клиенты, с которыми можно обойтись без лишних церемоний. Он провожает нас на веранду, где, кажется, десятилетиями ничего не менялось.
        Мы садимся за столик, и Лео наконец —то может ослабить галстук и поцеловать меня в губы. Но тут же поднимается:
        —Пойду, помою руки, я сегодня весь день то в поездах, то в министерствах.
        Мир может рушиться, Лео все равно первым делом пойдет мыть руки. И обязательно повторит слова своего отца: «Делайте в жизни все, что считаете нужным, но обязательно мойте руки перед едой».
        Ожидая Лео, я смотрю по сторонам. Кроме нашего столика, занят только один, хотя сегодня вечер пятницы. Девушка красивая, а ее спутник — нет. Даже симпатичным я бы его не назвала. Смотрит в свой смартфон со скучающим видом, а она что —то тихо и мягко говорит ему.
        Возвращается Лео и садится рядом, а я думаю: интересно, какое впечатление мы производим на окружающих? Рыжеволосый зрелый мужчина и беременная девушка. Я выгляжу моложе своих лет, а Лео — старше: хотя разница всего десять лет, случалось, что нас принимали за отца с дочерью.
        Твидовый господин приносит нам меню, но я уже знаю, что закажу.
        —Две макаронные запеканки.
        —Прекрасно, — кивает хозяин. — Вино? Могу предложить местное игристое Боско Эличео.
        —Отлично, — отвечает Лео.
        Твидовый господин идет на кухню, делая знак официанту, а Лео снимает очки и долго протирает их салфеткой. Берет мою руку, гладит ее и тяжело вздыхает.
        —Ты очень устал? — спрашиваю я.
        —Да, устал немного. Я должен тебе кое —что сказать.
        —Говори.
        Лео надевает очки и рассеянно смотрит по сторонам. Потом склоняет голову очень близко к моей, глаза поблескивают за стеклами очков.
        —Я думал об этом весь день, и, кажется, я понял.
        Что же он понял? Понял, кто стоит за преступлениями в Пил астро?
        —Ты понял, что случилось в Болонье? — уточняю я.
        —Да нет, при чем тут Болонья? Думаю, я понял, что случилось с Майо.
        АЛЬМА
        Бар, в котором Винсент назначил мне встречу, напоминает заведение на улице Карла Майера, где мы впервые встретились почти тридцать лет назад. Тот же затхлый запах низкосортного алкоголя и дешевых сигарет, хотя теперь и не разрешается курить в общественных местах. Позвонив ему по телефону, я не узнала его голос, он же, напротив, сразу понял, что это я, и назвал адрес. В этом районе Болоньи я никогда раньше не была.
        Когда мама лежала в больнице, я перестала покупать продукты.
        Я говорила ей, что хожу в магазин, готовлю, покупаю овощи и фрукты, но на самом деле холодильник был пуст, у меня не было даже молока. На завтрак я брала капучино в баре, а в обед, если я все —таки обедала, — какой —нибудь бутерброд.
        Так я и познакомилась с Винсентом.
        Однажды вечером — за весь день я не съела ни крошки — я поехала на велосипеде что —нибудь перекусить. Было около одиннадцати, сеял мелкий дождик. Все бары, куда я обычно заходила, оказались закрыты. Иногда Феррара просто вымирает по вечерам.
        Наконец я добралась до одного заведения, куда приличные люди обычно не заходят. Привязав велосипед, зашла внутрь и заказала себе тост и кока —колу. Бармен молча подал мне заказ. Я сидела, низко опустив голову, но заметила, что посетителями были только мужчины — одни играли в карты, другие просто сидели, курили и выпивали.
        Когда я попросила счет, бармен указал на парня, стоящего у барной стойки:
        —Он заплатит. За все, что ты возьмешь, он так сказал.
        Парень был старше меня, лет двадцати пяти на вид. Черные гладкие волосы спускались на шею, и такие же гладкие бакенбарды. Смуглая кожа, коричневая кожаная куртка. Симпатичный.
        —Спасибо, — сказала я, подняв банку с кока —колой, словно для тоста. Потом застегнула куртку и пошла к выходу.
        —Я тебя провожу, тут ошивается много всякого сброда. — И он улыбнулся, показав ровные белые зубы.
        Мы занимались любовью на диване в гостиной, а потом в ванной, под душем. А потом в моей комнате.
        В три часа ночи Винсент — по дороге он рассказал мне, что он из Калабрии и его зовут Винченцо, «но все называют меня Винсент» — приготовил макароны с соусом из консервированных томатов, банку которых нашел у меня на кухне. Я и не подозревала о ее существовании. А потом мы долго спали.
        Часа в три, как только он ушел, я поехала к маме в больницу.
        —Ты хорошо сегодня выглядишь, — заметила мама, — что ты кушала?
        А ей было с каждым днем только хуже.
        В тот же вечер Винсент вернулся, принес с собой бутылку виски и научил меня пить. Он стал приходить каждый вечер. Научил меня готовить соус из консервированных томатов с луком и варить вкусные макароны. Мы занимались любовью, ели, смотрели телевизор.
        Он был добрым со мной. Гладил мою спину, волосы, ноги.
        —Ты такая красивая, — говорил он, — ты моя.
        Я была совсем неискушенной в любви, год назад я пару раз переспала с одноклассником. Роберто был очень скромным и интеллигентным, с тонкой, почти прозрачной кожей. Я знала, что нравлюсь ему, и решила расстаться с девственностью. Но на третий раз я ему сказала, что лучше прекратить наши отношения, и он, как хорошо воспитанный мальчик, согласился, да, лучше прекратить. Он подарил мне «Путешествие на край ночи» Селина — роман, который мне совсем не понравился.
        Майо тогда еще был с нами, но из —за пристрастия к наркотикам жил своей, отдельной от меня жизнью. Мы с ним больше не разговаривали. Но однажды, собираясь уходить, он заглянул ко мне в комнату и сказал, вытаращив глаза: «Знаешь, могла бы найти кого —то получше, чем эта барабулька, Роберто Трилья».
        И беззвучно, как рыба, пошлепал губами.
        Я и подумать не могла, что он знает про Роберто, фамилия у него действительно была похожа на «рыбью» — Тралья. Мне казалось, что Майо ничего не интересует, кроме очередной дозы да поиска денег. Его шутка меня развеселила, но, не желая это показать, я отреагировала напускным равнодушием. Я очень злилась на него за предательство.
        Чем занимался Винсент, я не представляла, но однажды вечером он показал мне пистолет и попросил оставить его на денек. Я никогда не видела настоящего пистолета, но от одного воспоминания об отцовском ружье меня бросало в дрожь. Я сказала, нет, лучше не надо. Мы поссорились, и он ушел.
        Винсент был моим болеутоляющим, был моим другом, любовником, единственным, кто помогал мне вынести и болезнь мамы, и все остальное. Я физически нуждалась в нем. Без него мне было плохо.
        Спустя час я пошла в тот бар, где мы познакомились, он был там, играл в карты в компании двух друзей.
        —Это — Паолино, а это мой брат Джиджи, — представил он их.
        А потом шепнул: «Если не хочешь взять пистолет, переспи сегодня с Джиджи. Докажи, что ты — моя».
        Я согласилась. Джиджи был старше Винсента и тоже красавец. Что —то было в его внешности от Тони Мусанте, американского актера, который нам с Майо очень нравился.
        Мы пошли ко мне домой. Джиджи не терял времени даром, а мне нравилось чувствовать себя шлюхой. Такая игра, я — шлюха Винсента и Джиджи. Через три дня Винсента арестовали.
        Я поехала на лекцию в Болонью: получив аттестат зрелости, я подала документы на филологический факультет, а потом сразу в больницу. Домой вернулась поздно, у дверей курил, поджидая меня, Джиджи.
        —Винсент за решеткой, не волнуйся, он скоро выйдет, передает тебе привет. Теперь я о тебе позабочусь, — объявил он.
        Джиджи пил шампанское вместо виски, и я вместе с ним. Шампанское, в отличие от виски, мне сразу понравилось. Не знаю, откуда он приносил его уже холодным, и мы сразу выпивали по бокалу из маминой хрустальной посуды, а потом занимались любовью. Часто ездили ужинать в какой —то дорогой ресторан за городом, где я никогда раньше не была и даже не подозревала о его существовании.
        Иногда он оставлял у меня на хранение деньги или банковские чеки. Я прятала их в конверт, конверт относила в старый сундук на чердаке и никогда туда не заглядывала.
        Он всегда отвозил меня домой и уезжал грабить в Болонью, в Римини или в Падую. Он и Винсент устраивали ограбления и проворачивали какие —то сомнительные сделки, в конце концов я это поняла, но мне нравилось быть с ними: сильные эмоции позволяли не думать о том, что причиняло мне боль.
        Однажды я вернулась из Болоньи к вечеру и сразу поехала в больницу. Войдя в отделение, где лежала мама, я увидела ее лечащего врача и медсестру по имени Фернанда, с которой у нас всегда были натянутые отношения. Они так спешили мне навстречу, что я сразу все поняла. Она умерла сегодня утром, совсем одна. Я чувствовала себя самым несчастным и самым ужасным в мире человеком.
        На похоронах было много народу: коллеги по работе, клиенты, соседи, просто знакомые, но я никого не узнавала. Какой —то мамин друг из Рима по имени Джордано все время старался быть рядом со мной. Я двигалась как робот, здоровалась, но не понимала с кем. Слезы текли у меня по лицу, как расплавленный воск, я их даже не замечала. Иногда кто —то протягивал мне платок, а я смотрела, не понимая, что это такое.
        Прощаясь со мной, Джордано сказал, что, если я хочу учиться в Риме, он поможет мне подать документы в университет и найти жилье.
        —Спасибо, я уже подала документы в Болонский университет, перееду туда, — ответила я.
        Раньше я об этом не задумывалась, но, сообщив Джордано о своем решении, поняла, что делаю все правильно. В тот день после похорон я вернулась домой одна. Многие приглашали меня к себе, в том числе Роберто, мой бывший учитель итальянского, но я отказывалась, сославшись на то, что уже приняла приглашение. В какой —то момент мне захотелось пойти к Микеле — она пришла на похороны вместе со своей тетей и приглашала переночевать у них, — в итоге я и ей отказала.
        В тот вечер Джиджи звонил в дверь, но я не шелохнулась и не включала свет. Всю ночь проплакала навзрыд в маминой кровати.
        Утром я положила в сумку книги, приготовленные для экзамена, кое —какую одежду, деньги, закрыла дверь на три оборота ключа и поехала на вокзал на велосипеде. На привокзальной площади пристегнула велосипед и надела пакет на седло, чтобы защитить от дождя.
        Первую неделю жила в Болонье в хостеле, потом сняла комнату, моими соседями по квартире были студенты из Апулии — два парня и девушка. В декабре познакомилась с Франко и переехала к нему.
        В Феррару я вернулась только через год.
        Велосипеда на площади уже не было.
        Его украли. Новый я так и не купила.
        Именно Франко помог мне взглянуть новыми глазами на то чувство, которое я испытывала к Винсентам, как я их называла. В моих воспоминаниях Винсент и Джиджи стали одним лицом.
        Мы говорили об этом в одну из наших первых жарких ночей, когда совсем не хочется спать и можно открыть друг другу все секреты. Их было у нас немного.
        Франко смеялся, накручивая на палец кончики моих волос, и сказал, что Эрос и Танатос идут рука об руку, и, чем ближе смерть, тем больше начинаешь ценить привлекательность греха, пульсацию жизни. Рассказал, что один его одноклассник из Турина, который «трахает все, что движется», стал патологоанатомом. Вот так я в него влюбилась.
        Запах в этом баре действительно противный. Если Винсент не придет через десять минут, я уйду.
        АНТОНИЯ
        —Давай сначала поедим, — предлагаю я.
        Пока Лео говорил, что он понял кое —что в истории с Майо, официант принес наш заказ — дымящиеся макаронные запеканки.
        Почему же я оборвала Лео? Не верю, что он действительно что —то узнал, или я просто боюсь это услышать? Или хочу сначала насладиться вкусом настоящей макаронной запеканки?
        Почему —то вспоминаются слова Микелы про Альму: «Я человек поверхностный, не такой глубокий, как она». Интересно, могла бы мама спокойно есть в такой ситуации? Наверное, я тоже поверхностная, но как Лео удалось понять, что случилось с Майо, если я веду здесь расследование уже пять дней и не продвинулась ни на шаг? Наиболее вероятное — предположение Луиджи: в ту ночь Майо был в машине, припаркованной у плотины на По, с ребятами из Массафискалья, а потом он упал или бросился в реку. Когда я рассказала об этом Лео, он промолчал. Провел дополнительное расследование? Что он мог узнать из Болоньи, если у него и без того полно забот?
        Должно быть, я поверхностная, но слова Лео меня взволновали так, что кусок в горло не лез, и я съела лишь половину запеканки. Слишком много соуса. Или я слишком волнуюсь?
        Слышу биение своего сердца и кладу руку на живот. Может, я боюсь, что Лео нашел доказательства смерти Майо: такой эффектный ход в его стиле. Пока есть лишь предположение Луиджи, все кажется поправимым, но если Лео что —то узнал… вряд ли он ошибается, он настоящий профессионал.
        Кажется, его не удивляет мое желание сначала поужинать. Он уже проглотил свою порцию и поглядывает на половину, оставленную на моей тарелке, но в этот момент у него звонит телефон.
        Неприятный тип за соседним столиком оборачивается к нам. Наверное, он подумал: как невоспитанно разговаривать по телефону в ресторане, он же не знает, что Лео — комиссар полиции и у него серьезные проблемы на работе. Если ему звонят в это время, значит, что —то срочное.
        Действительно, это Инноченци.
        Слышу, как Лео говорит: «Когда?» — и еще: «Вышли за мной машину в Феррару, проспект Эрколе д’Эсте, ресторан в конце проспекта, он здесь один. До скорого».
        Потом кладет телефон в карман и смотрит на меня.
        —Еще одного убили. Придется возвращаться в Болонью.
        У меня не получается скрыть разочарование.
        —Ну вот, ты так и не увидел Феррару. Жаль, — вздыхаю я.
        —Я увидел тебя. Ты прекрасна в этом наряде императрицы. — Он нежно берет меня за подбородок.
        У Лео мешки под глазами от недосыпания и пятно на галстуке. Он очень быстро все съел, я знаю, когда Лео испытывает стресс, он всегда ест много и поспешно.
        —Волнуешься?
        —Бывало и хуже. Парню, которого сегодня убили, всего двадцать лет, он из Болоньи, не судимый. К тому же ранен прохожий. Теперь начнется, вот увидишь… Не представляешь, как мне жаль, что не смогу остаться с тобой. — Он накрывает мою руку своей.
        Мне тоже ужасно грустно. Теперь я непременно должна узнать про Майо, немедленно. Я беспокоюсь, что Лео уедет, ничего не рассказав.
        —Расскажи про Майо. Что ты понял? У нас мало времени.
        Не раз случалось, что Лео внезапно вызывали на работу, но в такой волнующий момент — впервые. Еще и потому, что моментов, подобных этому, в нашей жизни было немного.
        —У нас есть… — он смотрит на часы, — как минимум полчаса. Можно, я закажу десерт? Вот этот замечательный бисквит, английский суп, кажется, да? — Лео выбирает в меню красивую картинку.
        Знаю, это он специально, потому что я предпочла сначала поесть, а не слушать про Майо. Иногда Лео становится невыносимым, что меня неизменно удивляет.
        —Заказывай. И прошу тебя, выкладывай наконец про Майо!
        Лео подзывает официанта, показывает выбранную картинку, потом снимает очки и закрывает глаза. Замечаю, как он откидывается на спинку стула, возможно, хочет, как часто бывает, вытянуть под столом ноги. Однако быстро выпрямляется, надевает очки и смотрит на меня «профессиональным» полицейским взглядом.
        —В поезде я думал над твоим рассказом. Порылся немного в интернете, когда была связь.
        —И?.. — нетерпеливо перебиваю его. Мне кажется, он специально тянет время.
        Лео улыбается.
        Внезапно его усталость куда —то уходит. Он преобразился, он весел и бодр, а я ощущаю все нарастающее волнение. Это место, тишина и уединенность которого мне сразу понравились, сейчас кажется глухим и мрачным. Еще нет девяти, а мы здесь одни.
        Куда —то делся и твидовый господин.
        —Ты говорила, что Майо по характеру был мягким и во всем подчинялся твоей маме, — начинает Лео.
        —Да, вроде так, если верить словам Микелы.
        —Зная твою мать, я склонен верить.
        —Но… — начала было я. — Хорошо, а дальше?..
        —Ты знаешь, как тепло я отношусь к твоей маме, — говорит Лео, поглаживая мою руку, в другой руке он держит ложечку в ожидании десерта. — Она такая умная, — и продолжает, — у нее очень сильный характер, даже я бы сказал, властный. Не случайно студенты ее обожают. С тобой она ведет себя иначе, но вообще —то Альма — хорошая… манипуляторша. Твой отец — один из немногих, кто может ей противостоять, оказывая пассивное сопротивление. Думаю, поэтому они тридцать лет вместе…
        —Сколько тебя знаю, ты никогда не говорил мне ничего подобного… — Я совершенно не ожидала услышать такую характеристику Альмы.
        —Не было подходящего случая. И потом, ты же от нее не зависишь, ты вполне самостоятельна. Пойми меня правильно: твоя мать заслуживает самого большого внимания окружающих. Она — сильная личность. Взять ее прошлое… на ее месте другой бы сломался. А она не сдалась. Научилась жить с чувством вины и даже черпать из него силу. Она каждый день сражается со своими демонами. И всегда побеждает.
        Я удивлена и тронута словами Лео. Он точно подметил натуру Альмы, я не смогла бы так ее описать.
        —Но какое отношение это имеет к исчезновению Майо?
        Официант принес две порции английского супа, и Лео, быстренько расправившись со своим десертом, принялся за мой, — я не успела даже возразить.
        —Когда я обедал у твоей мамы, она показала мне одну фотографию. Полароидный снимок с их последнего Рождества, сделанный незадолго до исчезновения Майо, ты его видела?
        —Нет, я не видела ни одной фотографии Майо. У меня не хватило смелости попросить маму об этом.
        Сколько же всего случилось за эти пять дней! Подумать только, Альма показала Лео фотографию, о которой я и не подозревала. Это не ревность, просто я удивлена. Хотя, зная Лео, ничего удивительного, он кого угодно разговорит.
        —На этой фотографии они стоят у елки, отец обнимает ее и маму. Твоя бабушка была очень красивой, красота с налетом страданий. У Альмы взгляд такой же глубокий, как сейчас. Казалось бы, классический рождественский снимок. Если бы не Майо… Он на снимке как будто… не от мира сего. Совершенно посторонний, но в то же время — главный герой: он намотал на голову белый шарф, как чалму, и изображает, что играет на дудочке, ну, знаешь, как у индийских заклинателей змей? И такое озорство во взгляде, как будто он не внутри фотографии, а снаружи, смотрит на нее вместе с тобой и смеется над приторным пафосом Рождества. Это удивительно, особенно когда ты думаешь, что это последний снимок человека, который вдруг исчез, пропал без следа. Вся торжественность момента, Рождество, елка, украшения — все летит к черту перед этой позой… которую, скорее всего, он сымпровизировал. Он был человеком творческим, наделенным богатым воображением, как сказала тебе его подружка.
        —И?..
        Значит, Лео по фотографии смог понять, что случилось с Майо?
        —Сейчас закончу. Хочешь немного вина? Немного вина сейчас явно не помешает.
        —Полбокала, спасибо.
        —Молодец, я тоже выпью. — И Лео наливает себе полный. — Альма рассказывала тебе, что они делали в тот день, когда… пошли колоться, да?
        —Да, они ходили в кино на фильм Антониони.
        —Все верно. А помнишь, какой фильм смотрел Майо в день своего исчезновения?
        —Ну конечно, Лео, я же сама тебе и говорила, «Предзнаменование», фильм ужасов, но при чем тут это?
        Где —то вдалеке слышна сирена полицейской машины. Наверное, это за Лео. А он так ничего и не рассказал. Мое беспокойство нарастает.
        —Ты знаешь, Тони, о чем фильм «Предзнаменование»?
        Лео сжимает мою руку, глядя мне в глаза.
        —Нет, не знаю.
        —О смене идентичности. По сюжету рожденный мертвым ребенок подменяется другим, чья мать умерла во время родов, — говорит он порывисто.
        —Да?! И что?
        —А о чем фильм Антониони, который смотрели Альма и Майо в тот день?
        —Не помню, хотела пересмотреть, но не было времени.
        —Там речь идет о журналисте, который находит труп человека, похожего на него самого, инсценирует свою смерть и присваивает себе не только имя, но и личность умершего. Еще одна смена идентичности.
        Кажется, я начинаю понимать, куда клонит Лео. Сердце подкатывает к горлу.
        —Ты хочешь сказать, что Майо… решил выдать себя за кого —то другого? — шепчу я.
        Лео вздыхает и смотрит на часы.
        —Машина подъехала.
        —Значит, ты думаешь, что Майо порвал с прошлой жизнью, решив выдать себя за другого человека?
        Лео встает, берет свой чемоданчик и плащ, в это время в ресторан заходит полицейский в штатском, которого я видела раньше, но не могу вспомнить его имя. Лео знаком показывает, что сейчас идет, и, обращаясь ко мне, говорит:
        —Пойдем, я отвезу тебя в гостиницу.
        —Лео, ответь мне, пожалуйста!
        Я тоже встаю.
        Пусть это только догадка Лео, я чувствую, что он прав. Что он действительно все понял. Я уверена, всей кожей ощущаю это, так явственно, так напряженно, как можно почувствовать только правду.
        Правда открывается всегда неожиданно, непонятно как, но ты узнаешь ее, даже если у тебя нет доказательств. У нее есть свой голос.
        Только я хочу услышать это от Лео.
        И он произносит, без тени улыбки:
        —Да, Тони. Я думаю, что Майо жив.
        Мы сидим с Лео на заднем сиденье служебной машины, мне больше не хочется показывать ему Алмазный дворец или вид площади, открывающийся от замка. У нас очень мало времени. Я так ждала его, и вот он уезжает.
        —И что бы ты сделал? — спрашиваю я.
        Я чувствую, что он прав, но мне трудно в этом признаться.
        —Поговорил бы с людьми, которые их знали. — Лео с силой сжимает мою руку.
        Приехали. Лео открывает дверцу машины, помогает мне выйти, целует в губы.
        —Я так хотел сегодня спать с тобой.
        —Я тоже.
        Мы обнимаемся крепко и чуть —чуть неуклюже, мой живот упирается в его.
        На башне замка горят огни. Поднялся ветер, впервые за все время, что я здесь. Феррара казалась мне городом, где не бывает ветра, где все неподвижно.
        —Я тебе позвоню.
        Лео целует меня в губы, гладит по лицу. Садится в машину рядом с водителем, но тут же опускает окно и зовет меня. Он явно что —то забыл, шарит по карманам. Достает связку ключей и протягивает мне.
        —Ключи от дома Альмы. Надеюсь, что смогу вернуться завтра, мы сходим туда вместе.
        Машина отъезжает, я продолжаю стоять на тротуаре. Рассматриваю связку: три потертых ключа на цепочке и старая серебряная монетка. Ключи Альмы. Крепко сжимаю их в кулаке и опускаю в карман.
        Половина десятого, мне совсем не хочется возвращаться в номер гостиницы. Чувствую тянущую боль в нижней части спины, впервые за мою беременность, наверное, надо прилечь отдохнуть, но я не хочу. Не сейчас, по крайней мере.
        Очень странный вечер, не только потому, что поднялся ветер, а потому, что все пошло не так, как я предполагала. Я снова одна, лицом к лицу с загадкой исчезновения Майо и тайнами Феррары, но сейчас мне кажется, что ответ где —то рядом. Ведь Лео прав, и я знала это с самого начала: Майо жив.
        Прогуляюсь наугад по центру.
        На пьяцца Савонарола та же шумная компания — пьют пиво, громко болтают. Я бы тоже выпила, будь я с друзьями. Как же я забыла, у меня есть номер Изабеллы, дочери Микелы! Интересно, что ей известно о Майо?
        Разве мамы рассказывают взрослым детям о своей первой любви? Альма никогда мне не рассказывала, но Микела совсем другая. Расскажу ли я тебе, Ада, о моем мексиканском парне?
        Впервые я поцеловалась с парнем много старше меня, когда мы жили в Америке. Родителям я не врала, просто ничего не рассказывала. Я скрытная, все держала в себе.
        Хусто был студентом, изучал историю. Мы ходили к морю смотреть приливы и целовались на пирсе, открытом ледяному ветру. Альма ничего не замечала — она видит лишь то, что хочет видеть.
        Сомневаюсь, что Микела рассказала мне все. Чем больше я об этом думаю, тем больше нахожу странным, что она ни разу не спросила меня про Альму: если они были подругами, почему она не проявляет никакого интереса? Всего лишь раз задала дежурный вопрос: «Как Альма?» Кажется странным, что она так открыта со мной, но совершенно безразлична к Альме, будто наша внезапная дружба зачеркивает их прежние отношения. Когда она сказала, что я правильно сделала, что приехала и что старые узлы нужно распутывать, мне показалось, она хочет сообщить мне что —то важное. Или скрывает что —то важное. Что —то фальшивое было в самой фразе, не в Микеле. Не в той Микеле, прямой и искренней, которую я знала.
        Кстати, именно Микела в нашу первую встречу рассказала историю о предполагаемой измене моей бабушки — не иначе как хотела отвлечь меня от Майо.
        С такими мыслями я дошла до собора. На площади много молодежи, но у грифона никого нет. Я прислоняюсь к нему спиной и достаю из сумки телефон, чтобы позвонить Изабелле.
        —Тебе пить можно?
        Изабелла ведет меня к квадратному столику рядом с книжным шкафом.
        Все меня спрашивают, могу ли я пить.
        —Бокал вина или пива за едой.
        —Тогда закажем что —нибудь поесть.
        Она поджидала меня у стойки бара, в красном пальто, идеально совпадающем по цвету с лаком на ногтях. Должно быть, она заметная особа в Ферраре, актриса Изабелла.
        —Но я уже поела. Почти. Половину макаронной запеканки. И выпила полбокала вина.
        —Значит, закажем вторую половину и еще полбокала. Тебе ведь надо есть за двоих?
        —Я так и делаю. Ну, хорошо. Ты тоже поешь?
        —Да, что —нибудь съем. Если бы ты не позвонила, я б не ужинала. Иво, принеси нам запеканку на двоих и четвертинку вина. У тебя есть нефильтрованное просекко?
        Изабелла не говорит — она поет заказ. Трактир, в котором она назначила мне встречу, — огромный погреб с низким сводчатым потолком, уставленный бутылками, книжными шкафами, диванами, — находится недалеко от дома, где жили Альма и Майо. По дороге сюда я прошла мимо их дома. Из окна Лии Кантони проникал свет, но не слышалось ни звука: ни музыки, ни даже вечного «Нельзя!». Мысленно я послала им с Миной привет и побежала дальше. Начинался дождь: ветер принес непогоду, и велосипедисты спешили домой, шурша дождевиками.
        Под пальто на Изабелле простой черный свитер и облегающие леггинсы, как у меня, только они заправлены у нее в черные сапоги на высоком тонком каблуке. Вся ее фигура — удлиненная, бледная, такой незаурядный образ запоминается надолго.
        —Ты живешь рядом? — спрашиваю я.
        —Да, здесь наверху. С Рикки, моим парнем. Но сейчас его нет.
        Тот самый Рикки, с фальшивыми деньгами. Конечно, его нет, потому что он в тюрьме, но если она сама об этом не расскажет, я ни за что не признаюсь, что в курсе. Нужно быть осторожной, главное — все выведать у нее про Микелу и Майо. Что бы сделала на моем месте Эмма Альберичи?
        —Давно ты ушла от родителей?
        —Шесть лет назад. Я изучала театральное искусство в Риме. Вернулась сюда из —за Рикки, он учится на юридическом.
        Надеюсь, Изабелла не заметила моего удивления. Вот уж не ожидала, что Рикки — студент. Юридического факультета к тому же. Но она заметила, правда, истолковала это по —своему.
        —Он всего на год младше меня. Мы познакомились в поезде, когда он ехал в Феррару поступать в университет. Это было три года назад. В Риме он ничего не добился, а здесь, говорят, хороший юридический факультет.
        —И как тебе здесь? — спрашиваю я.
        —Без Рикки плохо, я слишком давно уехала от родителей, у моих бывших одноклассниц своя жизнь…
        Феррара годится как временное пристанище. Папин друг взял меня на работу в кафе на проспекте. В театре много не заработаешь.
        Очень хочется спросить, где Рикки. Как мог студент дарить ей одежду, тратя на это тысячи евро? Но это сейчас не главное, главное — понять, обманывала ли меня Микела, говоря про Майо.
        —Наверное, твоя мама была рада, когда ты решила вернуться.
        —Нет. Она совершенно нетипичная мать. Сказала, что я сделала ужасную хрень…
        Узнаю выражения Микелы, но делаю вид, что удивлена:
        —Что значит нетипичная?
        —Ну, ты же ее видела. Легкая на подъем — никогда не отказывалась от командировок, ездила на повышение квалификации, на конгрессы по всей Европе. Она хороший специалист, сотрудничает с известными профессорами. С тремя детьми трудно реализовать себя профессионально. Ей повезло, что мы живем в небольшом городке: здесь спокойно, рядом дедушки и бабушки, папа вечером в шесть всегда дома. Сестра еще маленькая, учится в седьмом классе, а брат в этом году заканчивает школу. Но если маме нужно уехать, она уезжает.
        —Ты бы хотела, чтобы она чаще была дома?
        —Нет, она прекрасно может заниматься своими делами, и я бы хотела, чтобы она не лезла в мои.
        Изабелла поджимает губы: видно, что она раздражается, когда речь заходит о Микеле. Пора переходить в наступление. Я наливаю ей вина. Вместо четвертинки, которую заказала Изабелла, Иво принес бутылку розового шампанского: «Я угощаю» — и с нежностью посмотрел на Изабеллу.
        —Как мило! — заметила я.
        —Мы — соседи. Он тоже не из Феррары, хоть и живет здесь всю жизнь. Ты не думай, что настоящие феррарцы, те, что состоят в Марфизе, такие.
        —Напомни —ка мне, что такое Марфиза?
        —Теннисный клуб на проспекте Джовекка. Там играли Бассани и Антониони.
        —А они настоящие феррарцы?
        —Не думаю, они чувствовали себя здесь чужими, поэтому и сбежали в Рим.
        —А какие они, настоящие феррарцы? Мне попадаются только те, кто их критикует!
        Кроме Лии Кантони, думаю я про себя.
        —Настоящие феррарцы не стали бы разговаривать с тобой, вот почему ты их не встречаешь.
        —Это почему?
        —У тебя слишком длинные волосы, слишком вызывающие серьги, ты беременная и одна. Да ради бога! Они боятся, что их стабильность может пошатнуться, панически боятся людей, не таких, как они сами.
        —Про Микелу я бы так не сказала. Наоборот, со мной она открыта и дружелюбна.
        —Мама не местная, разве ты не в курсе? Ее родители из Венето, небогатые, залезли в долги, чтобы содержать бар, это на другом берегу По. Маме повезло — она выучилась, вышла замуж за врача, устроила свою жизнь.
        —Видишь, какая молодец! — не унимаюсь я.
        —Естественно, кто ж спорит?!
        Кажется, Изабелла вот —вот взорвется, и я решаю идти ва —банк. Вижу, что она тоже не умеет врать.
        —По —твоему, с какой стати Микела решила, что Майо умер? Ведь тело так и не нашли. Я думаю, он жив, и она об этом знает, — неожиданно выдаю на одном дыхании.
        Изабелла вскидывает голову над своей тарелкой, в которой только что ковырялась. Я смотрю ей прямо в глаза.
        —Я не могу рассказывать, — шепчет она, опуская взгляд. И тут же исправляется: — Я ничего не знаю.
        Но все, что мне надо было услышать, она уже сказала.
        АЛЬМА
        Во сне я — это Микела, я смотрю на себя как бы со стороны.
        Мама зовет, и мы бежим к ней.
        Я вижу всё как будто сверху.
        Вижу, как все вместе поднимаются на чердак: мама, отец, и мы, дети.
        Майо и Микеле лет десять, родители высокие, они наклоняют голову, чтобы не стукнуться о притолоку. На чердаке полумрак, они оглядываются по сторонам.
        Майо показывает на красный сундук, в который мама убирала наши игрушки. Сундук распахнут, и сверху мне видно, что он пуст.
        Майо и Микела показывают на него, будто что —то нашли.
        Папа положил руку маме на плечо, мама держит за руку Микелу, а Микела сжимает локоть Майо. Я не с ними, и мне очень одиноко.
        Я их вижу, но они не видят меня.
        Я знаю, что всем им грозит опасность, что должно случиться что —то ужасное.
        Война. Взрыв. Убийство.
        Мне страшно.
        Я хотела бы закричать, но голоса нет, и они все равно меня не услышат.
        На чердаке сыро и темно, я знаю, что там полно пауков, хоть я их и не вижу.
        Отец заглядывает в сундук, потом жестом подзывает остальных — хочет что —то показать.
        В этот момент Микела и Майо на глазах начинают уменьшаться, становятся все меньше и меньше, пока не превращаются в больших пауков, которые ползут по сундуку и исчезают внутри.
        Родители, держась за руки, смотрят на них с умилением.
        Отец закрывает сундук и улыбается маме.
        Мама тоже улыбается и одобрительно кивает.
        Чувствую ужасную боль в спине.
        Я знаю, что все умрут.
        Прямо сейчас.
        АНТОНИЯ
        —Привет, Антония. Не волнуйся, ничего страшного. Альма попала в аварию в Пиластро, час назад. Мы в клинике Святой Урсулы, будет лучше, если ты приедешь.
        Папин голос звучит мягко и уверенно, у меня же вырывается лишь сдавленный крик: «В Пиластро? Что за чушь?»
        Звонок отца застал меня на Соборной площади, я кричу так, что несколько парней оборачиваются. Если б звонил не отец, я бы подумала, что это шутка. Только что я услышала от Лео о пешеходе, сбитом в Пиластро. Выходит, и Альма тоже?
        Возвращаюсь в гостиницу после короткой встречи с Изабеллой. Она очень торопилась и, что важно, невольно подтвердила мои подозрения в отношении Микелы. Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда я размышляла об этом.
        —Ты только не волнуйся, все хорошо.
        —Ничего хорошего, папа. Я приеду.
        Франко не рассказал по телефону подробностей. Звоню Лео, он уже выехал за мной: невероятно, кажется, тот пешеход, которого сбили после перестрелки в Пиластро, — моя мама. Все это кажется лишь нелепой шуткой!
        По дороге в клинику Святой Урсулы Лео держит мою руку. Невозможно поверить в то, что случилось! Молча переглядываемся, а потом снова переводим взгляд на темную дорогу: ее освещают лишь фары машин, которых мы обгоняем одну за другой. Как во сне.
        Франко сидит в больничном коридоре с ореховыми стенами. Неправда, что ничего страшного, — ее оперируют. Лео и Франко пожимают друг другу руки, Лео сжимает плечо отца. Я вижу, как бледен папа. Он очень осунулся с момента нашей последней встречи в ресторане «Диана». Всего —то несколько дней назад. Целую жизнь назад.
        Мы молчим, все трое.
        Из того, что известно: Альма проходила мимо бара, где убили двадцатилетнего парня. Этот бар имеет дурную репутацию. Убегая, киллер на мотоцикле сбил Альму. В Пиластро. На окраине. Насколько я знаю, Альма там никогда не бывала.
        Как все странно!
        Лео и Франко волнуются за нее и за меня, но со мной —то все в порядке, хоть я и напугана.
        Чувствую, как шевелится Ада — будто трепещут крылья большой бабочки.
        Моя девочка должна быть сейчас размером с большую куклу. Тридцать сантиметров, голова — копчик. Я разглядывала картинки в книге для беременных: надо спать, подняв ноги и слегка согнув их в коленях, есть пищу, богатую клетчаткой, много пить. Отдыхать днем не менее часа.
        Все, что случилось, это так нелепо…
        Около часа ночи ее вывезли из операционной — я видела издалека. Успела заметить черную прядь волос, бледные руки. Она под наркозом, спит.
        Нас заверили, что опасности для жизни нет.
        Лео тихо разговаривает по телефону, время от времени подходит ко мне, дотрагивается до плеча, руки, целует мою голову.
        Допрашивают посетителей бара. Конечно, Лео сейчас должен быть не здесь, а в Комиссариате. Я уже много раз повторила, чтобы он уходил, что со мной все хорошо.
        Тогда, раз никто не решается, я предлагаю всем пойти домой.
        Как сказала врач — сильно накрашенная блондинка, — Альма будет спать долго, до завтрашнего вечера, по крайней мере.
        —Вашей маме повезло, — добавила она.
        Впервые в жизни слышу подобное.
        Я переночую у папы, а Лео поедет сразу на работу. Он довозит нас до подъезда. Мы не разговариваем, но думаем об одном: что, интересно, напишут газетчики, если узнают, что пешеход, сбитый после перестрелки в Пиластро, — теща комиссара Капассо. К счастью, мы не женаты, возможно, они ничего не узнают. Лео выходит из машины вместе с нами, целует меня, обнимает Франко. Улыбается панкам, которые день и ночь тусуются вместе с собаками рядом с родительским домом.
        Франко — нет, сегодня он не улыбается.
        Медленно поднимаемся по лестнице. Заслышав наши шаги, навстречу бежит Рыжик. Франко, не раздеваясь, проходит в ванную, насыпает в миску корм и открывает кран с холодной водой. Рыжик у Альмы привык пить воду только так и по —другому не хочет. Когда я жила с родителями, не замечала, какая же маленькая у нас квартира, темная, беспорядочно заваленная книгами. Я ощущала тесноту, хоть и не признавалась себе в этом. Здесь я выросла, это мой дом, но мне всегда хотелось поскорее сбежать отсюда.
        Франко наливает в кастрюлю воды, зажигает газ. — Что ты собираешься делать? — спрашиваю я, снимая сапоги и плащ.
        Пол ледяной. Холодно, а я все в том же платье, которое надела на ужин с Лео, даже не успела зайти в гостиницу переодеться, все мои вещи остались в Ферраре.
        —Сам не знаю, приготовлю макароны, или чай, или горячую грелку Твоя мать — единственная, кто может свести меня с ума.
        Он шутит, значит, ему лучше. Дома он пришел в себя.
        —Дашь мне свитер и шерстяные носки? — спрашиваю я. — Мне холодно.
        —Мои или мамины?
        —Пойду, сама поищу.
        В комнате у Альмы, как всегда, беспорядок. С тех пор, как я не живу с ними, Альма и Франко спят в разных комнатах. В комнате Альмы книги лежат штабелями на всех поверхностях: письменный стол, полки, комод — всюду. Кровать заправлена, но подушки небрежно брошены в изголовье, одна на другую, будто Альма читала перед уходом. Перед тем, как отправиться в Пиластро, бог знает зачем.
        На кресле свалены свитера, майки, колготы, домашняя одежда. Именно то, что мне надо. Вынимаю из кучи носки, трико, свитер. Трико слишком длинное, а свитер обтягивает живот, но зато тепло и удобно. Так и лягу спать.
        Третий час ночи. Иду мыть руки, а потом к Франко на кухню. Он заварил ромашку: на столе две чашки и коробка с печеньем.
        —Будешь молоко? — спрашивает он. — Горячее молоко с медом?
        В детстве мама готовила мне молоко перед сном. Обычно я мало ела за ужином, а потом в постели просила поесть.
        Франко говорил: «Уже поздно, какая еда!» А Альма отвечала: «Да, но голодная она не уснет, я сделаю ей горячее молоко».
        Горячее молоко было предлогом похрупать печенье, и они оба знали, точнее, мы все трое об этом знали.
        —Пожалуй, да, — отвечаю я.
        Я так устала, у меня совершенно нет сил, и я до конца не верю, что все это происходит со мной, но не отчаиваюсь. Молча съедаем все печенье из коробки, я — с молоком, он — с настоем ромашки. Обнимаемся.
        —Идем спать, папа.
        —Да, да, конечно.
        И никаких цитат из «Энеиды». Впервые вижу отца таким.
        Смотрю ему вслед, он идет в комнату, которая раньше была моей, за ним бежит Рыжик. Я ложусь в мамину постель, простыни хранят ее запах — французские духи с ароматом туберозы, одна из немногих ее слабостей.
        Думаю об Аде. Как бы мне хотелось, чтобы все поскорее закончилось, и я могла бы сосредоточиться только на моей девочке. Сегодня начинается отсчет двадцать четвертой недели. «Ты весишь уже восемьсот граммов… Расти, кроха» — говорю я ей и проваливаюсь в глубокий сон.
        Проснувшись, несколько секунд соображаю, где я.
        В квартире тишина, слышно лишь приглушенное тиканье невидимых часов. Кое —где, как у моих родителей, еще остались механические часы, которые часто спрятаны в ящиках стола, например.
        Ощупываю ночной столик в поисках своего мобильного телефона и неожиданно нахожу телефон Альмы: она оставила его, значит, уходила ненадолго или просто забыла. Телефон выключен, я не знаю ПИН-кода, иначе посмотрела бы, кто звонил ей перед уходом, — это могло бы прояснить ее намерения.
        В моем телефоне два сообщения. Первое отправил Лео в семь утра: «Задержан киллер, мелкая сошка. Посплю пару часов. Звонил в больницу, все в порядке, она будет в реанимации до позднего вечера или до завтра. Люблю тебя». Другое — от Луиджи, короткое: «Я знаю, если нужно, я здесь».
        Как же он узнал, интересно?
        Ну, конечно, он же полицейский, он все знает. Встаю и первым делом иду в туалет. Ада проснулась, брыкается. Папа на кухне при полном параде, готов уходить. На столе — кофейник и чашка.
        —Доброе утро, ты куда?
        —В клинику. Я сварил кофе. Как ты?
        —Лео сказал, что мама будет до вечера в реанимации.
        —Все равно, лучше я поеду, подожду там, почитаю книжку. Ты справишься одна?
        —Поеду за вещами в Феррару, я все бросила там. К ужину вернусь.
        —На чем поедешь?
        —На поезде. Это меньше часа, но если хочешь, останусь с тобой.
        —Зачем? Сторожить мой хладный труп? Не представляешь, дорогая моя, как я намаялся с ней, с твоей мамой.
        —Вижу, тебе лучше.
        Кажется, он снова стал самим собой, хотя словечко «маяться» я слышу от него впервые.
        —Лео прислал сообщение, арестовали человека, который стрелял. Интересно, что Альма там делала, папа?
        —Может, встречалась с кем —то из студентов, с подругой… совершенно не представляю.
        —Подожди, я схожу в туалет, выпьем вместе кофе. У тебя есть обычная вода?
        —Только из —под крана. Иди, я подожду.
        Вернувшись, застаю Франко за чтением болонской газеты, кофе налит в стаканы для воды.
        —Что пишут?
        —Вот что: «Сбит пешеход — пятидесятилетняя, преподаватель университета, проходящая мимо бара в тот момент, когда выстрелом был убит молодой человек, уроженец Сан — Ладзаро. Потерпевшая находится в удовлетворительном состоянии».
        —Знаешь, папа, она не случайно там оказалась.
        —Почему ты так думаешь?
        —Ну, так. Лео расследует преступление, самое серьезное в Болонье за последние лет десять, все газеты пишут о событиях в Пиластро. Альма в этом районе никого не знает, никогда здесь не была, но случайно проходит как раз перед тем баром, где совершено четвертое убийство?
        —Не могу придумать никакого объяснения. А ты что скажешь?
        —Я тоже ничего не понимаю, но только это не случайно.
        —Мы всё узнаем, когда Альма придет в себя.
        —Какой ужасный кофе!
        —Обычно мама варит… Я пойду, Антония. Мне будет спокойнее, если я ее увижу.
        —Если что —то узнаешь, позвони мне. Кстати, ты не знаешь ПИН-код ее мобильного?
        —Нет.
        —Она его оставила дома.
        —Такое и со мной бывает.
        —Сейчас не забудь!
        —Антония?
        —Что?
        —Ты в порядке?
        —В полнейшем.
        —Вижу. Ты — как она.
        —В смысле?
        —Твоя мама переживает из —за экзистенциальных проблем, но, когда возникает конкретная опасность, она превращается в амазонку.
        —Да, это правда, в детстве…
        Он прерывает меня:
        —Все, что ей пришлось пережить… другой бы на ее месте сломался, а она, несмотря ни на что, тебя вырастила. Ты ведь знаешь, что амазонки уродовали себе грудь, чтобы удобнее было сражаться… Была у них такая склонность к членовредительству. Ну, я пошел.
        —Подожди…
        —Что?
        —Знаешь, о чем я подумала? По —моему, неправда, что Альма себя не любит, просто она не умеет эту любовь выражать.
        Франко, улыбаясь, застегивает плащ и идет к выходу. В дверях оборачивается:
        —Пока, Брадаманта!
        Если поеду на скоростной электричке, буду в Ферраре в полдень, успею собрать вещи и вернуться домой к вечеру Когда еще смогу приехать туда, неизвестно, лучше сразу поговорить с Микелой. Франко прав, сегодня я чувствую себя воительницей. Если Микела что —то знает, сегодня она мне все расскажет.
        Надеваю свое светлое платье, сапоги, открываю шкаф Альмы. Черные брюки, блузки, ее синий пуховик, замшевая куртка, которую она ни разу не надевала и которая всю жизнь висит в этом шкафу, новое пальто из верблюжьей шерсти.
        Достаю пальто — кажется, достаточно теплое. Широкое и длинное, мне такие нравятся, и оно идет к моему палантину.
        Перекладываю из кармана плаща ключи от дома на виа Виньятальята. Брадаманта готова! Ада крутится, как мячик. Если Майо жив, я найду его. Должна найти.
        В такси по дороге на вокзал звоню Микеле. Она отвечает не сразу.
        —Это Антония, ты можешь говорить?
        —Подожди, поменяю руку, я мешаю крем. Как дела?
        —Хорошо, мне нужно встретиться с тобой, сегодня я уезжаю и не знаю, когда еще вернусь. Может, выпьем кофе после обеда?
        Чувствую, что она колеблется, но лишь какое —то мгновение.
        —Дочь сегодня возвращается из школы в два, мы обедаем поздно. В три нормально?
        —Отлично. У меня в гостинице, хорошо?
        —Значит, в три. Пока, пока, крем пригорает!
        Так, в Феррару я приезжаю в полдень. Полчаса на сборы, оплату гостиницы… а чем заняться до трех? Может, позвонить Луиджи, поделиться своими догадками о Майо? Или лучше не надо? Что он скажет о маме?
        Позвоню. Нет, лучше напишу: «Приезжаю в полдень на электричке, в три у меня одно дело, если хочешь, попрощаемся».
        Все. Отправлено.
        Ответ приходит сразу: «Встречу тебя на вокзале».
        В глубине души я на это надеялась.
        Субботняя электричка почти пуста, не то что в прошлый понедельник. Я могу положить ноги на сиденье напротив, если подстелю газету, никто не сделает замечание беременной женщине.
        За окном тянется паданская равнина: из тумана выступают крестьянские домики, ряды тополей, схваченные изморосью поля. Сегодня кажется, что весна передумала приходить. Туман низкий и густой, как будто белые молочные облака опустились на землю. Поезд делает лишь одну остановку: Сан — Пьетро —ин —Казале. В прошлый раз я ее не заметила. Как будто в понедельник утром на этом поезде ехал совершенно другой человек, направляясь в город, о котором ничего не мог припомнить кроме могилы Нанетти. Сейчас мне кажется, что я возвращаюсь домой.
        Я очень беспокоюсь за Альму, но чувствую, что должна это сделать, сейчас или никогда: узнать, что случилось с ее братом.
        В Ферраре мне бы хотелось попрощаться с Лией. И Изабеллой. Откуда это щемящее чувство прощания? Надо еще так много узнать. Лео позвонил, когда я подъезжала к городу. Он не удивился, он согласен со мной: «Надо закончить дело».
        Еще он сказал, что начались аресты, мелкая сошка заговорила. Надеется, что больше никого не убьют, «четыре трупа за шесть дней — более чем достаточно».
        Я не спросила, что, по его мнению, делала Альма в Пиластро, — я и так знаю, что он только об этом и думает.
        Все по порядку. Мы всё узнаем, когда она придет в себя.
        Не хочется торопить события, зачем спешить, если история и так подходит к концу.
        Двадцать четвертая неделя, ты весишь восемьсот граммов, а я набрала шесть кило: сегодня утром, когда я рассматривала себя в зеркале у Альмы, мне показалось, что мой живот заметно увеличился. Надо уделять Аде больше внимания.
        Луиджи нет на перроне.
        Выхожу на привокзальную площадь, начинает моросить дождь. А вот и красная машина его жены, на которой мы ездили к морю. Это он. Читает книгу.
        Стучу в окно, в первое мгновение он смотрит на меня, будто не узнает. Мы не виделись с тех пор, как я поменяла брюки и серое пальто на наряд императрицы. Пальто из верблюжьей шерсти великолепно: легкое, теплое, как облако на плечах.
        —Садись, — машет он, не выходя из машины.
        Несмотря на дождь, велосипедов на площади не меньше, чем вчера.
        Это было только вчера, вчера я приехала сюда встречать Лео.
        Луиджи открывает дверцу машины и смотрит на меня, не отрывая глаз. Этот взгляд будит во мне чувства, в которых я боюсь себе признаться.
        —Как мама? — спрашивает он, не сводя с меня глаз.
        —Говорят, все в порядке. Она еще в реанимации, сделали операцию.
        —Сколько у тебя есть времени?
        —Что читаешь? — перевожу я разговор.
        —Феррарский писатель, в библиотеке нашел. Джанфранко Росси.
        —Как называется?
        —«Друзья ночи».
        —Интересно?
        —Очень.
        —А о чем?
        —Это рассказы, действие происходит в Ферраре.
        —Никогда не слышала.
        —Не одна ты. Он умер в двухтысячном году, всего на день раньше Бассани, но об этом никто не помнит.
        Беру в руки маленькую книжку в красном переплете, издатель мне неизвестен.
        —Я тоже издаюсь в маленьком издательстве, которое никто не знает.
        Машина трогается с места. Один «дворник» ритмично постукивает. Открываю наугад книгу, заглавие меня цепляет: «Неслучайное место».
        Читаю вслух: Где —то есть место настоящей тишины, деревьев, трав, животных; место, откуда не нужно убегать; место, жить в котором означает быть самим собой, свободно, спонтанно, дико, с бесконечной радостью, переходящей постепенно в тихую, невыразимую грусть.
        —Красиво пишет, — удивляюсь я.
        Вдоль дороги стоят низкие дома. Пошел сильный дождь.
        —У меня есть время, куда поедем?
        —А куда бы ты хотела? — отвечает он.
        Я не знаю. Не знаю, куда бы я хотела поехать с Луиджи. Куда —то, в какое —то неслучайное место. Я хотела так много посмотреть в Ферраре, но уже не успею.
        —Поедем туда, где можно поговорить.
        Выезжаем за город. Узнаю дорогу, по которой мы ездили к По, где нашли «гольф» с теми ребятами из Массафискалья и где, как предполагает Луиджи, мог быть и Майо.
        Однако мы не останавливаемся у моста на площадке в зарослях камыша, а переезжаем реку.
        Какая же она широкая и опасная! Грязная, мутная вода: сколько в ней веток, омутов, водоворотов, страшно смотреть. По соседнему мосту мчится поезд, вибрация ощущается и у нас. Тумана сегодня нет, его смыл дождь.
        За мостом Луиджи поворачивает налево и въезжает на дорожку, ведущую к какой —то барже на реке: ресторан или бар. Или рыбацкое жилище.
        На берегу припаркована всего одна машина. Бежим под дождем, по грязи. Это ресторан — большой, пустой и не слишком симпатичный.
        —Летом здесь хорошо — на берегу, на террасе, вот только комары тебя съедают, — говорит Луиджи.
        —Как нам повезло, что сейчас не лето!
        Мы садимся за столик у большого окна с видом на реку Вблизи она еще страшнее.
        В зале холодно, из посетителей мы одни.
        —Лодки убирают, если будет так лить, затопит, — говорит Луиджи. И добавляет: — Утром я был у Порты, бывшего помощника инспектора. Попросил рассказать мне что —нибудь еще о том времени. Узнал кое —что о твоей матери.
        —Что именно?
        —Ты уверена, что хочешь это услышать?
        —Конечно.
        —Когда твоя бабушка лежала в больнице, твоя мама осталась одна и попала в дурную компанию, которая собиралась в печально известном баре на улице Карла Майера. Кажется, она встречалась с двумя братьями.
        —С двумя сразу?
        —Так сказал Порта. В полицию поступила просьба от префекта Кантони присмотреть за ней и, в случае чего, вмешаться. Братья были из Калабрии, промышляли грабежом.
        —Может, она хотела что —то узнать о Майо?
        —Может быть. Кажется, она была очень привязана к одному из них — тому, которого вскоре арестовали, и тогда она сошлась с другим. Порта говорит, что это были опасные люди. В квартире у братьев хранилось оружие и наркотики.
        Не знаю, что и подумать. Пытаюсь представить себе Альму в восемнадцать лет: брат пропал, отец покончил с собой, мама умирает в больнице. Чем она жила? Что чувствовала?
        —Ее вызвали в Комиссариат, поговорили, дали ей понять, что это может плохо кончиться. Порта считает, что она делала все, о чем ее просил этот тип из тюрьмы, в том числе сойтись с его братом и, возможно, что —то еще.
        —А что?
        —Не знаю, но, когда ты попадаешь в этот круг, тебя затягивает. Если живешь с вегетарианцами, поневоле начинаешь есть овощи.
        —Необязательно. Альма не такая.
        К нашему столику подходит лысеющий краснолицый человек в высоких болотных сапогах.
        —Приветствую, комиссар, — говорит он, обращаясь к Луиджи. — Ну и погодка сегодня!
        —Привет, Отелло, сделаешь нам два кофе?
        —А как же! Мигом! — отвечает Отелло, направляясь к барной стойке.
        —По субботам здесь готовят угря, — сообщает мне Луиджи.
        —Всегда мечтала его не попробовать! — отшучиваюсь я.
        —Летом здесь хорошо, — продолжает он.
        —Да, да, — соглашаюсь. Лето скоро наступит, но не для нас, и мы оба это знаем.
        —Думаешь, история с братьями —калабрийцами может быть как —то связана с тем, что случилось вчера вечером? — спрашиваю я, чтобы отогнать ненужные мысли.
        —Не исключено. — И добавляет: — Ты собираешься и дальше искать Майо?
        Не хочу рассказывать о моих подозрениях, не сейчас, по крайней мере.
        —Давно хочу тебя спросить, что ты делаешь в Ферраре?
        Я действительно давно задаю себе этот вопрос, что делает здесь, в Ферраре, такой человек, как он.
        —Обычное дело: полицейских с юга отправляют поработать на север. И Россане здешняя больница понравилась, но мы не останемся тут навсегда.
        —А куда бы ты хотел поехать?
        —Не знаю. Не важно. Преступники есть везде.
        —И много таких полицейских, как ты?
        —Таких красивых, как я? — в его глазах загорается насмешливый огонек.
        —Таких умных, как ты. Я, к примеру, еще не встречала.
        —Если ты читаешь книжки, это еще не значит, что ты умный. Вообще —то, нет, немного. Лео читает?
        —Детективы. Мемуары. Специальную литературу. Романы — никогда. Он говорит, что жизнь интереснее.
        —Нет в людях совершенства! — улыбается Луиджи. Подносит руку к моему лицу, как будто хочет погладить, но останавливается и медленно опускает руку в карман.
        —Мне надо закончить одно дело, — говорю я. — Отвезешь меня в гостиницу?
        —Может, выпьешь кофе?
        —Судя по заведению, он будет ужасным.
        —Да, ужасным, но надо выпить, не то Отелло обидится.
        —Это твой друг?
        —Он помогает нам вытаскивать трупы, которые течением прибивает к плотине. Может, что —то поешь?
        —Нет, спасибо, лучше не буду.
        Ловец трупов приносит кофе, Луиджи кладет в мою чашку две ложечки сахара и размешивает, улыбаясь и глядя мне прямо в глаза.
        —Пей, — подвигает ко мне чашку.
        Кофе — вполне, совсем не противный.
        Я смотрю на Луиджи.
        Он смотрит на меня.
        Ничего говорить не нужно.
        Я убрала компьютер в рюкзак и попрощалась с каждым жильцом гостиной Бонапарта. Теперь я поняла, что это не только Наполеон и Жозефина, но как минимум еще два персонажа. Было бы здорово познакомить с ними Лео! В моем кармане лежат ключи от дома на виа Виньятальята, но сейчас я туда не пойду. Сейчас главная задача — убедить Микелу сказать мне правду.
        Жду в холле гостиницы. Мой план — заставить Микелу поверить, что Альма при смерти: возможно, она читала в газетах, а если нет — я покажу. Если она скрывает что —то, касающееся Майо, настал момент рассказать мне все.
        Не люблю врать, но такой уж сегодня день. И потом, это не ложь, я просто сыграю роль Эммы Альберичи, инспектора полиции, детектива — свое «альтер эго». А может, наоборот, ее двойник — это я, со всеми человеческими слабостями и недостатками. Конечно, она справилась бы с задачей лучше меня, но сегодня мой день. Времени осталось совсем мало, нужно закончить начатое дело.
        Микела входит в вестибюль гостиницы ровно в три, в руке у нее ключ.
        —Хочешь пристегнуть велосипед во дворе? — спрашиваю я.
        —Молодец, — отвечает она, целуя меня в щеку. Впервые за все наше знакомство. Сегодня на ней зеленая «аляска», подбитая светлым искусственным мехом, наверное, такие куртки они с Альмой носили в школе, я заметила, что мода на них возвращается. Со спины она кажется совсем девчонкой.
        Дождь прекратился.
        —Хочешь посмотреть гробницу Лукреции Борджиа? — предлагает Микела.
        Нет, не хочу, я хочу только поговорить с Микелой. Но соглашаюсь.
        Мы идем по проспекту Джовекка в противоположную от замка сторону, потом Микела сворачивает на какую —то незнакомую мне улицу.
        Вид у Микелы усталый.
        —Это в монастыре Корпус Домини, где сейчас монахини, сестры Клариссы. Увидишь, какое красивое место.
        У меня нет никакого желания идти в монастырь Кларисс, я хочу поговорить, сейчас же, немедленно. Проходим мимо ворот какого —то парка, обнесенного высокой стеной из красного кирпича.
        —А это что? — спрашиваю у Микелы.
        —Парк Парески, зайдем?
        —Да.
        Мокрые скамейки, маленький, очаровательный парк. Деревья такие высокие, что им, наверное, не одна сотня лет.
        Большие магнолии с плотными глянцевыми листьями, конские каштаны, дубы, вязы, лиственницы, елки: каких только деревьев здесь нет! Напротив качелей под черепичным навесом стоит скамейка, сухая.
        —Посидим здесь немного? — спрашиваю у Микелы.
        —Конечно, — отвечает она, окинув взглядом мой живот.
        Помолчав немного, будто бы не зная, с чего начать, Микела говорит:
        —Я читала про Альму, мне очень жаль…
        Я молчу.
        —Как она? — спрашивает Микела.
        Она стоит прямо передо мной, руки убрала в карманы. И больше не улыбается.
        В парке тишина. Мокрые качели, и никого, кроме нас двоих. Интересно, почему у этого парка такое высокое каменное ограждение? Микела шевелит носком сапога опавшие листья.
        —Очень плохо, — лгу я. — Нам сказали, сердце может не выдержать.
        Не думала, что это так просто. Как заученная роль. Чувствую, что волнуюсь, словно все, что я сейчас сказала, — правда. Голос мой дрожит.
        Микела наклоняется ко мне, покачиваясь на каблуках, берет мои руки в свои.
        —Мне так жаль! — Ее маленькие ручки просто ледяные. Я смотрю ей прямо в глаза.
        —Ты поняла, почему я сегодня приехала? — продолжаю я. — Майо жив, я знаю. Скажи, где он, как я могу с ним связаться? Завтра может быть поздно.
        Она медленно распрямляется, опираясь ладонями о колени. Вздыхает. Опускает голову. Удивительно, как просто лгать, если это ложь во спасение.
        Микела садится на скамейку рядом со мной, шарит в сумочке, достает табак и бумагу, привычным движением сворачивает сигарету. Закуривает. Выпускает дым в сторону. И, глядя куда —то в мою переносицу невидящим взглядом, произносит:
        —Он умер десять лет назад.
        —А знаешь, почему на этой улице нет никаких ворот, кроме монастырских? — шепчет Микела.
        Мы сидим рядышком на последней скамье в маленькой церкви.
        После того как Микела призналась, что Майо умер всего десять лет назад, снова пошел сильный дождь. Пришлось убегать из парка. Она потащила меня за собой по небольшой, вымощенной булыжником улочке, вдоль которой тянулась стена из красного кирпича, по всему видно — очень старого. Мы влетели в какую —то дверь и оказались в церкви. Значит, вот почему эта улица показалась мне странной: на ней нет ни ворот, ни домов, лишь высоченная стена.
        Микела тихо рассказывает:
        —На этой улице в Средневековье проходили дуэли. И тогда Катерина де Вигри, Святая Екатерина Болонская, которая жила в этом монастыре, придумала сделать здесь дверь, чтобы люди прекратили убивать друг друга. Перед церковной дверью они постыдятся. Тут рядом хоры Кларисс и могила Лукреции Борджиа.
        —Микела, прошу тебя, мне нужно вернуться в Болонью, к Альме. Расскажи мне все. Как вышло, что он умер лишь десять лет назад? А раньше? Ты его видела? Куда он подевался? — не отступаю я.
        —Однажды вечером он позвонил. Я была дома одна, смотрела телевизор. Родители работали в баре и обычно возвращались не раньше полуночи. Прошел год, как он исчез. Было плохо слышно, но я сразу узнала его голос: он сказал, не пугайся, я жив, живу в Мадриде.
        Бледность Микелы приобрела пепельный оттенок. Она говорит очень тихо, монотонно, уставившись на алтарь, не глядя в мою сторону, и я непроизвольно отвечаю ей так же. Со стороны может показаться, что мы молимся.
        —А ты что ему сказала?
        —Сначала хотела бросить трубку, мне стало страшно, словно на том конце провода — призрак. Я была уверена, что он умер. Но в этот момент он сказал: «Я не призрак, Мики, это действительно я». Я заплакала. Мы говорили недолго, он звонил от кого —то, не знаю, от кого. Спросил о своих, пришлось сказать, что родители умерли, а Альма уехала из города. Это его как будто не удивило. Умолял меня не говорить никому о том, что он жив, обещал позвонить на следующий день. И позвонил. На этот раз было слышно лучше, сказал, что собирался мне написать и все объяснить, и что позвонит еще. Для него было очень важно, чтоб я не рассказывала никому, что он жив, потому что ни при каких обстоятельствах он не собирается возвращаться. Вернуться — означало снова сесть на иглу. Сказал, что доверяет только мне.
        —И ты так никому ничего и не рассказала за все эти годы? — шепчу я.
        —Никому… но Изабелла, кажется, поняла. Может, случайно прочитала одно из писем. Она никогда ни о чем не спрашивала, лишь однажды намекнула, но я сделала вид, что не понимаю, о чем речь. Я умею хранить секреты. По крайней мере, думаю, что умею.
        Микела смотрит на меня с беспокойством, словно боится. Чувствую, ей нелегко было нарушить свой уговор с Майо.
        —Как ты могла ничего не сказать Альме? Это его сестра, она осталась совсем одна.
        —Майо просил меня не говорить.
        —Вы встречались?
        —Один раз, в Мадриде. Мы переписывались.
        —И как он жил?
        —Хорошо. Работал с одним испанским техником по спецэффектам, который потом перебрался в Голливуд, иногда ездил к нему в Лос — Анджелес. В последние годы у него появилась подружка, Флор, она жила в Фуэртевентура, и он часто бывал у нее. Флор и сообщила мне, что он умер.
        —А как же Альма? Ему было неинтересно, как она живет? И как он исчез? — Я непроизвольно повысила голос.
        —Мы об этом почти не говорили, — отвечает Микела шепотом, повернувшись ко мне и делая знак говорить тише.
        —Не говорили?! Разве вы не дружили все втроем? Ему была не интересна сестра? А тебе? — продолжаю я свое.
        —Антония, Майо был не такой, как все. Он был… другой. — Микела, кажется, теряет терпение. — Он был свободен. И говори тише, а то придет монахиня. Скажем тогда, что хотим посмотреть могилу Лукреции Борджиа.
        —Я не могу, Микела, мне нужно в Болонью, к Альме. Я хочу узнать только, как он умер и как ему удалось исчезнуть.
        —Умер от инфаркта, мне сказала Флор спустя несколько месяцев, никто не знал, что у него больное сердце.
        —Ты уверена, что это правда? А если это очередная ложь?
        —У него не было причин снова инсценировать свою смерть, через двадцать лет после «воскрешения». Он знал, я его никогда не предавала.
        —Как ему удалось исчезнуть той ночью?
        —Он написал мне письмо. Если хочешь, я дам тебе почитать, оно сохранилось.
        —Когда? Мне нужно бежать к Альме.
        —Вернусь домой, сканирую и отправлю тебе по электронной почте. Это все, что я могу сделать, Антония!
        Я встаю, смотрю ей в лицо, она не отводит глаз, выдержав мой взгляд.
        —Отправь сразу же, как сможешь, — говорю я, сжимая ее плечо. Чувствую ее торчащие тонкие кости. Воробьиные косточки.
        Надо спешить домой. Альма скоро проснется. Как рассказать ей про Майо?
        Дождь перестал, но на улице по —прежнему пустынно и тихо.
        Я размышляю о кавалерах, которые сражались у этих стен на дуэлях семьсот лет назад. О Святой Екатерине, решившей прорубить дверь в задней стене церкви. О Майо, который звонит из Мадрида и узнает, что у него больше нет семьи.
        Нельзя устраивать дуэль перед церковными воротами. Нельзя бросать сестру, оставшуюся сиротой.
        Если я потороплюсь, успею на пятичасовой поезд.
        Я сижу уже больше часа в коридоре с ореховыми стенами, ожидая, когда там, за стеклянной дверью, проснется мама.
        Десять раз проверила почту в телефоне, но Микела пока не прислала ничего. Перечитала последнее письмо, адресованное Лео, в котором я рассказывала ему о нашем разговоре с Лией Кантони. Размышляю, как меня сбила с толку фраза об ошибках, за которые приходится платить — я полагала, что это намек на бабушкину измену, а потом Лия объяснила, что бабушка ни при чем, что она имела в виду крещение Джакомо. Тогда я не поняла, что вся эта история имеет ко мне самое прямое отношение.
        Я до конца не верю в разгадку тайны Майо. А вдруг это очередная ложь? Может, он еще жив? Может, он решил разыграть очередное свое исчезновение, не будучи до конца уверенным, что Микела — единственный его свидетель — его не предаст? Все —таки история дедушки и бабушки оставила заметный след в жизни маминой семьи. Мне нужно поговорить с Лией. Сейчас время ужина, но я знаю, что еда для Лии далеко не главное, поэтому можно звонить смело. Лия отвечает после первого гудка.
        В трубке слышна фортепьянная музыка, не могу понять, что именно. Голос Лии по телефону кажется моложе. Она уже в курсе событий.
        —Антония? Спасибо, что позвонила. Как Альма? Я прочитала в газете, что ее сбили, — говорит она со своим неповторимым феррарским акцентом.
        —Ей сделали операцию, все прошло хорошо, я в больнице, жду, когда она придет в себя после наркоза.
        Я вышла из коридора на аварийную лестницу, чтобы никому не мешать. Из сада доносится запах мокрых сосен. В Болонье тоже весь день идет дождь, но тумана нет. В воздухе разлито приближение весны. Молодой медбрат в красном пуховике, накинутом поверх белого халата, курит, прислонившись спиной к перилам. На голове у него беспроводные наушники, он приветственно машет мне рукой и продолжает курить и слушать музыку, покачивая в такт головой.
        —Ну, хорошо. Я беспокоилась и за нее, и за тебя, — говорит Лия.
        —За меня? — удивляюсь я.
        —Беременным нельзя волноваться.
        Значит, она заметила, но почему —то ничего не сказала.
        —Ты думала, я не заметила? — усмехается Лия. — Заметила, просто не стала комментировать, ты бы подумала, что я — одна из тех дотошных старух, которые повсюду суют свой нос…
        «Про вас можно подумать все что угодно, только не это, скорее, наоборот… ” — хочется мне ответить.
        С тех пор, как Альма в больнице, я стала все больше походить на мою Эмму Альберичи. Эмма — прямолинейная, конкретная. Она ничего не боится, не болтает о проблемах, а старается их решить. Я всегда мечтала быть такой, как она.
        —Интересно, какой антоним к слову «любопытный»? — спрашивает Лия, и я не пойму, шутит ли она или говорит серьезно.
        —Может быть, безразличный? Я хотела вам сказать, кажется, я поняла, что вы имели в виду, когда говорили об ошибках, за которые надо платить. Думаете, мой дед покончил с собой из —за… лучше вы мне ответьте.
        Лия откашливается, шепчет Мине «нельзя!», хоть лая и не слышно.
        —Я и сама до конца не понимала, пока ты не спросила. Я всегда была уверена, что Джакомо сделал неправильный выбор, но никогда не задумывалась, что он первый и заплатил за все. Все выжившие в нацистских лагерях чувствовали себя виноватыми, а каково было ему, ведь он не попал туда лишь по чистой случайности… Думаю, он очень страдал и хотел защитить своих детей от этой трагедии. Мы все судили о нем… слишком поверхностно, — говорит Лия.
        Поразительно! Сколько лет этой женщине? Почти девяносто? А она так рассуждает. Я совершенно изменила свое мнение о ней.
        —Никто из нас не спрашивал себя, почему твой дедушка всегда в депрессии. Но если внимательно посмотреть на то, что с ним произошло, понять было несложно. Он так и не смог изжить эту травму, хоть и женился, завел семью… — продолжает она. И добавляет: — Многие выжившие покончили с собой, вспомни Примо Леви. Настоящие ветераны — не те, кто остался в живых, а их дети. Выжившие, они… как живые мертвецы. Мы все знаем это, пусть и не признаем. Джакомо был не просто оставшимся в живых, он всю жизнь балансировал на краю пропасти и, когда Майо пропал, сорвался.
        Слова Лии — как подтверждение моим догадкам: никто, очевидно, кроме жены, не понимал, какой ужас творился у Джакомо в душе.
        Слушая Лию, замечаю, что медбрат в красном пуховике снял наушники и посматривает на меня, словно ждет окончания разговора.
        Я смотрю на него вопросительно, знаками он показывает: «Мне нужно с вами поговорить, не торопитесь, я подожду», потом отворачивается и тушит сигарету о край перил. Вижу, что бычок он заворачивает в бумажную салфетку и кладет в карман.
        —Я хотела бы приехать к вам после… а может, и до, вместе с Альмой! — завершаю я разговор с Лией. Почему —то не могу сказать, «после рождения ребенка», не знаю почему.
        —Я буду рада, — оживляется Лия. — Передавай маме от меня привет, скажи… Нет, ничего. Передай привет, и все. Пока, Антония! Спасибо, что позвонила.
        Слышу, как залаяла Мина.
        —Спасибо вам, Лия.
        Медбрат понял, что мой разговор закончен, оборачивается. Молодой, черные кудрявые волосы, четко очерченные нос и подбородок.
        —Вы — дочь профессорши? — улыбаясь, спрашивает он, акцент выдает в нем южанина.
        —Да, я дочь той женщины, которую вчера сбили.
        —Я так и думал. В общем, хотел сказать, что цветы мы отнесли Мадонне в большую часовню, но все остальные подарки у нас в дежурке, — сообщает он мне радостно, как приятную новость. И, очевидно, прочитав на моем лице недоумение, поясняет: — Сегодня утром к вашей маме приходили студенты. Мы сказали, к ней пока нельзя, и они все это просили ей передать, жаль, цветы завянут, но там еще лимон в горшке, ему жара только на пользу.
        —А, спасибо! Я не поняла… спасибо.
        —Не за что! — И он охотно продолжает: — Никогда не видел столько гостей у пациента в реанимации. Видно, что они любят вашу маму Там еще плюшевый слон, девушка сказала, что это слониха, как она.
        —Кто? Моя мама?
        —Ну, девушка, которая его принесла, так сказала — слониха, но по —доброму. Как же ее звали… вроде Карлотта или Камилла. Как вы, такая! — Лицо его озаряется. — Тоже ждет ребенка. И еще они принесли миндальных конфет, целую корзинку, я не понял, то ли была уже свадьба, то ли будет. Мы вам оставили.
        —Спасибо, пусть они лучше будут у вас.
        —Ну, хоть одну —то попробуйте! Желтые конфеты… первый раз вижу желтые конфеты… Приходите, до конца коридора и налево, вместе с дедушкой приходите…
        Дедушка… то есть мой папа, как раз в этот момент приоткрыл дверь на аварийную лестницу:
        —Альма приходит в себя.
        АЛЬМА
        Мы знали, что наш отец — человек слабый, но в его любви никогда не сомневались, до того самого вечера.
        Мы только вернулись домой, сели ужинать: мама приготовила каппеллетти в бульоне, который Майо шумно всасывал с ложки. Конечно, это некрасиво, и Майо просто валял дурака. Обычно это забавляло отца, но на этот раз он был, казалось, ко всему равнодушен.
        Мама тоже молчала, может, просто устала, а может, для нашего восприятия, обостренного марихуаной, обычная тишина стала чем —то непривычным, невыносимым.
        Думаю, Майо заговорил лишь для того, чтобы нарушить эту тишину.
        —Мы с Микелой были сегодня на кладбище на виа делле Винье, классное место, почему вы нас никогда туда не водили? — начал он, посмотрев на маму так, словно искал похвалы.
        Мама, вместо того чтобы улыбнуться и мягко подшутить над ним, как она обычно делала, когда Майо чем —то хвастался, с тревогой поглядела на отца. Тот резко поднял голову над тарелкой, уронив ложку в бульон и забрызгав белую скатерть, вышитую желтыми цветочками.
        —Что вы там делали? — прошипел он.
        Мы переглянулись — первой нашей мыслью было: кто —то увидел, как мы курили на кладбище, и все рассказал отцу.
        Действие марихуаны еще не прошло, сердце билось, будто в ожидании чего —то ужасного.
        —Что, нельзя просто сходить на еврейское кладбище? — ответил Майо удивленно и несколько обиженно и посмотрел на маму.
        Отец отодвинул тарелку и сидел как оглушенный: его взгляд блуждал где —то далеко, и было что —то непонятное в этом взгляде. Несомненно, кто —то засек нас и донес родителям. Я поняла, что Майо решил выкручиваться и перейти в наступление.
        —Что в этом плохого? — повторил он с обидой в голосе. — Или, может, у нас семья тайных антисемитов, а мы об этом не знали?
        —Разве я сказал, что плохо? — закричал отец, отодвигая стул назад, и вскочил из —за стола с такой яростью, что мы испугались.
        Все случилось так стремительно, мама тоже встала и, положив руку ему на плечо, повторяла: «Джакомо, ну, не надо… а он кричал все сильнее, стуча кулаком по столу так, что подпрыгивали тарелки со стаканами: «Разве я сказал, что плохо? А? А? Я сказал, что плохо?»
        Это было невыносимо. Майо сидел растерянный, испуганный. Я понимала, у него в голове, как и у меня, проносятся все возможные варианты: родители узнали о наших плантациях на По, нашли запасы травы на чердаке, им сообщили, что видели нас на кладбище… и все же реакция отца казалась нам чрезмерной. Конечно, мы бы ни в чем не признались, ни за что на свете. Но мы не заслуживали такого отношения, отец просто сошел с ума. Мы оба так думали, только я сказала об этом вслух. Я тоже вскочила на ноги, держась за край стола, злые слезы текли по моему лицу.
        —Папа, ты с ума сошел?! — крикнула я.
        Тогда Майо поднял голову и тихо, с вызовом сказал: «Тоже мне новость… ”
        Внезапно отец поднял руку и ударил Майо по лицу. Эта пощечина оглушила нас. Мама метнулась вперед всем телом, закрыв собой Майо, и, умоляюще сложив руки, смотрела на отца. Тогда он схватил супницу, нашу прекрасную старую овальную супницу из белого фарфора с золотым потертым ободком, и швырнул ее об пол. Супница разлетелась на четыре части, горячий бульон растекся по плитке, подбираясь к ковру. Я смотрела, как бульон затекает в швы между плиткой — каппеллетти на полу были похожи на улиток, на разбитую крышку, на потрясенную маму, на красные следы от пальцев на лице Майо. Как такое могло случиться? В нашей семье никогда не было жестокости, не могла же она проявиться вот так, внезапно? Если это случилось, значит, мы виноваты.
        На мгновение все замерло как в стоп —кадре: мама в обнимку с Майо, отец со сжатыми кулаками и я, уставившаяся в пол.
        Дальше помню оживление и растерянность. Отец сделал два шага к Майо, сказал сдавленно: «Прости меня» — и убежал наверх. Мама гладила Майо по голове, как ребенка, а я пошла за ведром и тряпкой, чтобы убрать осколки и вытереть пол.
        О том, что произошло, мы больше не говорили.
        На следующее утро, когда мы проснулись, чтобы пойти в школу, вся эта история уже казалась нам не столь трагичной и сильно преувеличенной, потому что накануне мы обкурились. Но осталось ощущение, которое слабело по мере того, как все забывалось, будто мы сделали что —то ужасное и тем самым вызвали такую несправедливую и болезненную реакцию.
        В тот вечер отец не пришел ужинать, мама сказала, что он остался в поместье по хозяйственным делам. На ужин мама приготовила пиццу и за столом как —то слишком внимательно смотрела на нас.
        Отец появился на следующий день и был с нами ласковее, чем обычно. Он привез из деревни полевые цветы, виноград, яблоки, свежие яйца. Рассказал, что у трехшерстной кошки родились котята, один получился белым, другой рыжим, а третий — черным.
        —Такие милые! Я хотел взять тебе рыжего, Альма, я знаю, ты таких любишь. Ты бы хотела рыжего котенка?
        —Нет, пусть он останется со своими братьями, папа, — ответила я, не поднимая головы.
        Майо исчез спустя ровно год и три месяца.
        АНТОНИЯ
        Как хорошо ночью в родительском доме, в его обволакивающей тишине. Раньше мне так хотелось сбежать отсюда к простору, к свету, я задыхалась от нагромождения книг, бумаг, журналов, каких —то предметов.
        Две маленькие спальни справа и слева от узкого коридора, и, хотя родители старались не вмешиваться в мою жизнь, терпеть мрачный характер Альмы в таком тесном пространстве порой было невыносимо.
        Лучше всего можно увидеть небо из окна на кухне.
        На умытом после дождя небе висит тонкий серп луны и видны даже две звездочки. Кухонный стол у стены освещает конус теплого света. Ночью здесь хорошо, лучше, чем днем.
        Газовая плита — белая, эмалированная, стоит на кухне, сколько себя помню. На самой большой конфорке — чайник Альмы, на самой маленькой — кофейник Франко. Рыжик слушает нас, подняв кверху подрагивающий хвост, трется о ножки стола. Странно, этот кот никогда не мяукает, не помню, чтобы хоть раз слышала его голос.
        Лео тоже зашел выпить молока с печеньем. Я решила сегодня переночевать у папы: Франко в порядке, просто я поняла, что отец стар, и для меня очень важно побыть с ним, быть может, даже важнее, чем для него.
        Сколько себя помню, у Франко всегда были седые волосы и седая борода, но в эти дни они еще больше побелели. Он сидит на своем стуле, на том самом месте, где я привыкла видеть его по утрам — целых двадцать лет, — читающим газету с большой чашкой кофе в руках. Вот и сейчас он держит чашку, будто согревая руки. Внушительная фигура Лео, слишком громоздкая для такого маленького помещения, занимает почти всю кухню. Лео доел песочное печенье, макая его в молоко, и теперь посматривает на часы. Я знаю, сейчас он скажет, что ему пора в Комиссариат, он ведь так любит работать по ночам.
        Неожиданно Лео спрашивает, обращаясь к Франко:
        —Когда Антония была маленькой, что вы рассказывали ей про Майо?
        Не понимаю, зачем он? И почему он не спросит об этом меня? Но любопытно, что папа ответит. Я помню, Альма говорила, что ее брат умер от лейкемии.
        —В детстве Антония посмотрела какой —то фильм, в котором мальчик умирал от рака, и, думаю, сочинила себе, что ее дядя умер вот так же. Альма никогда ее не обманывала, — отвечает Франко, — кое о чем она просто умалчивала.
        Кажется, я что —то припоминаю, но не могу вспомнить ни как назывался фильм, ни как Альма рассказывала мне о своем брате. Но я хорошо помню то замешательство и напряжение, которое возникало, когда кто —либо спрашивал Альму о ее родителях: я была слишком мала, но знала, всегда знала, как она страдает от этих расспросов. Когда такое случалось, я страдала вместе с ней.
        Детям тяжело выносить родительскую боль: нужно помнить об этом, когда родится Ада.
        —А ты никогда не расспрашивал ее о предках? Ты знал, что Сорани — еврейская фамилия? — продолжает Лео выпытывать у Франко.
        Около полуночи, и мы все устали, но Лео говорит так спокойно и ровно, что папу, кажется, не раздражают его вопросы, напротив, он заинтересован, как и я.
        —Я тактичный человек, Лео, — отвечает он с легкой улыбкой. — Или, быть может, не любопытный, — добавляет, закидывая ногу на ногу. — Я предоставлял ей право рассказывать, что она хочет и когда хочет. Я всегда был готов ее выслушать, а в остальном не задавал никаких вопросов. Откуда ты знаешь про еврейскую фамилию?
        —В средней школе у меня был одноклассник с такой фамилией, его родители — практикующие иудеи. Мы дружили с ним, и я даже был на его празднике бар —мицва. Они не из Лечче, его отец — венецианец, работал в банке, — рассказывает Лео, — он объяснил мне, почему мой друг Давид не ест, например, колбасу.
        Лео, в отличие от Франко, любопытный. Его интересуют люди вообще, ему не скучно с ними, тогда как Франко и Альма очень избирательно, если не сказать мизантропически, настроены ко всем, кроме коллег по работе.
        Встреваю в разговор, чтобы рассказать все, что знаю от Лии про Джакомо и про его семью, про депортацию. Франко и Лео внимательно слушают, но у Лео при этом взгляд заинтересованный, как у человека, решающего какую —то головоломку, а Франко кажется отрешенным. Я знаю, что он старается отделить информацию от эмоций, если, конечно, он их испытывает: просто ему необходимо в любых обстоятельствах сохранять ясный ум.
        —Все, простите, мне пора, — говорит Франко, тихо поднимаясь со стула.
        —Я тоже должен идти. — Лео с шумом отодвигается назад, ищет взглядом свой плащ. — Мы еще поговорим об этом.
        —Идем спать, — зеваю я.
        Вижу, что папа совершенно измучен, и я тоже устала.
        Когда Альма пришла в себя на десять долгих минут, она не сказала ни слова. Лежала неподвижно, как парализованная, и водила по сторонам глазами, не поворачивая головы. Наконец каким —то незнакомым, низким и глухим голосом спросила, не умирает ли она.
        —Не думаю, что умирающие говорят таким мужицким басом, — мягко ответил ей Франко.
        Тогда Альма повернулась ко мне и посмотрела так, будто хотела сказать: «Он шутит даже у смертного одра», но ничего не сказала, а только сжала его руку и слабо улыбнулась. Она вернулась к нам, это снова была она.
        Франко наклонился к ней и прошептал:
        —Ничего страшного, все будет хорошо. Тебя сбил мотоцикл, ты помнишь?
        Она кивнула.
        —Что ты делала в Пиластро, мам?
        Я не могла удержаться, мне так хотелось спросить ее об этом.
        —Я устала, — сказала она этим ужасным голосом и закрыла глаза.
        Вскоре она снова уснула, а мы с Франко сидели и смотрели на нее. Она была очень бледной, но дышала ровно, руки у нее были теплые. Даже стала немного похрапывать.
        Врач сказал Лео, что ей надо побыть немного под наблюдением и что операция прошла отлично.
        —В воскресенье ее отпустят, вот увидите, — сказал Лео, отвозя нас домой.
        Растянувшись в постели Альмы, вдыхаю аромат туберозы.
        Я так устала, Ада сегодня вздумала пинать меня изо всех сил. Чувствую, как твердеет живот. Конечно, в эти дни я плохо ела, мало пила и недостаточно отдыхала. В понедельник доктор Маркезини все мне выскажет, это точно. Она предупреждала о вреде жирного и соленого, интересно, что она скажет, если узнает, что я питалась одной макаронной запеканкой?
        Я не сказала Лео, что перед отъездом гинеколог прописала мне лекарство для снижения тонуса матки. С завтрашнего дня начинаю заботиться только о себе: пить много воды, есть фрукты и овощи, спать днем не меньше часа с поднятыми кверху ногами.
        Перед тем как погасить ночник на тумбочке, заваленной книгами, проверяю сообщения в телефоне и нахожу письмо Майо.
        Напечатано на машинке на двух листах, много слов зачеркнуто крестиком. Нет никаких дат.
        Дорогая Мики,
        помнишь песню Джона Леннона «Завтрашнему дню неведомо», я тебе всегда ее пел? Вот это со мной и случилось: я отключил свой мозг и поплыл по течению.
        Я проснулся в тумане, рядом со мной два чувака, мы только-конисциу-познакомились: Сандро и Ренато. Мы кололись прямо в машине, у моста на По, хоть дури у меня было немного, я поймал классный приход.
        Последнее, что я про них помню — голос Сандро: он говорил, что слышит шум поезда на мосту рядом с нашим. Потом я заснул, а когда-мосоно росви-проснулся, увидел, что они спят.
        Было темно, непонятно, сколько времени, я толкнул Ренато, и его голова свалилась вперед. Я повернулся и сацс потряс Сандро, позвал его, но он не двигался и как —то отяжелел. Я понял, что они мертвы, и подумал, что во всем обвинят меня. Я испугался.
        Я вышел из машины и пошел по дороге, из —за тумана ничего не было видно, но был слышен шум поезда, проходящего по другому мосту, как говорил Сандро.
        Мы играли с Альмой-сикурлпо-на том мосту, еще до знакомства с тобой. Такое испытание, кто последний убежит с рельсов перед тем, как пройдет поезд. Она прочитала это в какой —то детской книжке и хотела попробовать. Было прикольно. Потом она сказала, хватит, больше не надо,-ерт-это опасно.
        Я шел по большому мосту и смотрел вниз. Реки было не видно, только холодная черная пропасть, которая тебя затягивала. И шум, как-рисувв-водоворота.
        Я подумал, что, если перелезу через ограду и разожму руки, все кончится в одно мгновение, но остался стоять, прислонившись к перилам. Альма была права, я идиот.
        Потом вдруг я увидел свет, совсем рядом, и услышал-рпмводу-гул мотора. Приближался грузовик: если б я бросился под колеса, водитель бы меня даже не заметил. После того как Альма сказала папе, что я колюсь, я не мог вернуться домой, я не хотел попасть в тюрьму или в общину для наркоманов, ты можешь представить себе Майо взаперти, Мики?
        Я думал о маме, о том, как она звала нас: Альмаа — Майоо.-свмбрс-Звучало как песня.
        Думал об Альме, которая говорила: «Отчего ты убегаешь?»
        Потом думал о тебе, когда ты смеешься.
        Я поднял руки, шагнул к грузовику. Он меня не сбил, наоборот, он остановился. Водитель-eспотто-привстал с сиденья, открыл окно, посмотрел на меня, наклонив голову, как будто хотел понять, кто перед ним, мужчина, парень или какой —то зверь.
        Потом он сказал: «Come».
        Come.
        Иди.
        На немецком, или английском, не знаю,-мсджоца-Но я понял. Иди.
        Я поднялся к нему в кабину. с-пнцин-у-авв-Он продолжал меня рассматривать. Молодой, с густой шапкой черных волос.
        Я закрыл окно и ни о чем его не спросил — ни кто он, ни куда едет. Он повернулся и поехал.
        Теперь меня зовут Осман, Осман Кайя. Я — турок: я родился заново в грузовике моего брата, Азила Кайя. Живу в Мадриде, но сначала я два месяца жил в Берлине в-лсфани-семье Азила.
        Азил рассказал, что не должен был в ту ночь ехать по мосту, просто из —за тумана он съехал с автострады и встретил меня.
        Он уложил меня на спальное место в кабине, и так мы пересекли две границы, никто ничего не заметил.
        Азил говорит, что судьба послала нам эту встречу, что я был болен, а он меня вылечил, что это по —трафарел братски.
        Когда я встал с постели, в-крезби-Кройцберге, после ужасной трехдневной ломки, его жена Эрен приготовила мне долму из риса и овощей. Очень вкусно.
        Где —то по —английски, где —то жестами она объяснила мне, что это Осман устроил мою встречу с Азилом.
        Осман погиб 24ноября четырьмя годами раньше при землетрясении в Чалдыране. Все из его селения-криджаннент-погибли.
        Осману исполнилось бы восемнадцать лет, как и мне. Азил дал мне его паспорт и сказал, что я — его брат, и я вернулся. Я просто поменял фотографию, это было легко, в Кройцберге делают все.
        Азил подарил мне-бота-жизнь, сказал, что сделал это ради Османа. И теперь он — мой брат.
        Я не чувствую себя виноватым, Мики. Они все равно бы умерли. Мама болела, а папе всегда было плохо. Я умею принимать то,-че аееви-что мне дается, и мне был послан Азил: прошлое не в счет.
        Я мог бы умереть от передозировки вместе с Ренато и Сандро, мог утонуть в По или попасть под машину, но я жив, жив и свободен от героина, от Феррары, от всего.
        И от Альмы.
        Не говори ей, что я жив.
        Не то она снова будет думать, что я предал ее-саренн-и ей будет плохо. Она всегда хотела быть в центре внимания, показать, как ей плохо, ты же знаешь. Всегда, даже когда хуже всех было мне. Она считала, что все должно-дипендев-ей подчиняться. С одним она не могла смириться: не быть любимой. Если она узнает, что я жив и не ищу ее, будет думать, что я ее не люблю, но это не так. Я не могу вернуться, и ты это знаешь, ведь ты меня по —настоящему любишь. Марко Сорани мертв.
        Ло сьенто мучо, как говорят здесь. Мне очень жаль.
        Я всегда буду любить тебя, Мики.
        О.
        Он гладит мое колено поверх простыни и улыбается. Есть свои преимущества в том, что отец твоего ребенка — полицейский. Лео видел кое —что пострашнее, чем обычное кровотечение.
        —Придется какое —то время лежать в постели, только и всего.
        —Вчера, когда я пришел, ты так не храбрилась, — посмеивается он надо мной.
        Письмо Майо, усталость, питание последних дней — все это оказалось ни при чем: предлежание плаценты — осложнение, о котором я не подозревала хотя бы потому, что так называемые факторы риска не имеют ко мне никакого отношения. У меня не было ни многочисленных беременностей, ни кесарева сечения. И возраст у меня оптимальный.
        Теперь я знаю все о предлежании плаценты, в частности то, что это редкая патология, встречается в среднем раз на двести беременностей, но, когда я проснулась в маминой постели и увидела лужу крови, я испугалась за Аду.
        Позвала папу: «Папаа». Потом закричала: «Франкоо!»
        Никто не ответил.
        Позвонила Лео. И на домашнем, и на сотовом ответил автоответчик.
        Я подумала, что он поздно лег спать.
        —Три часа всего поспал, — признался он потом.
        Было восемь утра. К счастью, доктор Маркетти, мой гинеколог, тоже не ответила на мой звонок, не то она велела бы вызвать «скорую», а я вызвала такси, и правильно: через полчаса врач сделал мне УЗИ и подтвердил, что с Адой все в порядке, без драматизма, без сирен.
        Не буду преуменьшать: как говорит Лео, вчера утром я была напугана, волновалась и сейчас еще волнуюсь. Чувствую себя чуть —чуть виноватой.
        Франко считает, что это абсолютно лишнее. Это вина плаценты, а не моя.
        Предлежащая плацента полностью закрывает шейку матки.
        —Представь себе замороженную курицу в пакете, — сказала узистка.
        На автоответчике Франко и Лео постаралась оставить бодрое сообщение: «Я в клинике Святой Урсулы, но не у Альмы, двумя этажами выше, в гинекологии. Было кровотечение, с Адой все в порядке, со мной тоже. Да —да, семейка — какой —то кошмар!»
        Первый раз, когда я пришла к Лео в дом, где мы сейчас живем, я отметила, что, к счастью, его жилище совсем не похоже на квартиру моих родителей, за исключением одной детали: автоответчик на домашнем телефоне.
        —Зачем тебе это ретро? Ни у кого уже нет… — удивилась я.
        —Для мамы, когда она звонит из Лечче, а меня нет дома, она любит поговорить с автоответчиком, — сказал тогда Лео.
        Познакомившись с его мамой, я поняла, что он имел в виду.
        Мои родители утверждают, что автоответчик им нужен, чтобы фильтровать звонки с работы, но я?то знаю, это для них инструмент защиты от окружающего мира. Хотя вчера утром автоответчик всем нам очень помог.
        Лео услышал сообщение на домашнем телефоне, как только проснулся, к тому же мобильный у него разрядился. И если бы Франко, который вышел ненадолго без телефона, чтобы купить газеты и печенье, вернувшись, обнаружил кровь на постели, он бы не на шутку испугался, несмотря на все свое здравомыслие.
        —Когда я услышал про семейку, я понял, что все не так плохо, — сказал он потом.
        Знал бы он, что мне было совсем не до шуток!
        Не мне критиковать отца и его стиль общения. По —моему, в некоторых случаях ирония может сослужить хорошую службу Если через сорок восемь часов после того, как прооперировали твою маму, ты оказываешься в той же самой больнице, но двумя этажами выше, шутка помогает снизить драматический накал, по крайней мере, для окружающих.
        Я не знаю, как я себя чувствую, не хочу об этом думать. Иногда лучше не знать, как мы себя чувствуем.
        Главное, с Адой все в порядке, мне придется лежать в постели и, возможно, роды будут преждевременными, мне сделают кесарево сечение.
        На сегодня достаточно.
        Главное — настоящее, писал Майо. Сейчас это так. Сейчас только Ада имеет значение.
        АЛЬМА
        В последнее лето отец подарил нам одну из тех старых маленьких лодок, на которых плавают рыбаки в устье По. Он нашел ее в камышах — она лежала пробитым днищем кверху — и починил для нас с Майо.
        Лодку мы оставляли на берегу, на песчаной отмели, и вечером, перед закатом, когда спадала жара и воздух становился свежее, бежали к реке по прогнившим ступенькам старой лестницы, теряющейся в зарослях камыша и белой ивы. Высокие рыбацкие сапоги защищали наши ноги скорее от комаров, чем от грязи. Вместе мы сталкивали лодку в воду. Майо работал веслами, а я на него смотрела или мы оба ложились и просто плыли по течению, свесив руку за борт, касаясь воды. В лодке было только одно место для гребца — узкая неудобная скамейка, но мы бросали на дно надувной матрац, и я могла на нем сидеть или лежать. Брали с собой бутылку воды в ведре и сигареты.
        Мы могли так плавать до самой темноты. Иногда о чем —то разговаривали или пели, но чаще всего просто молчали, называя по очереди увиденных на пути птиц: черноголовая чайка, колпица, белая цапля, серая цапля. Дорога у плотины была пустынна, как и река. Иногда пробегала собака, а однажды проскакали три путника, помахав нам рукой.
        Мы плавали по каналам в дельте По, находили заливные луга, затопленные рощи, пруды, заросшие белыми кувшинками. Одним из наших любимых мест был залитый водой лесок, где росли ясени, белые тополя, ольха — мозаика из зелени, воды и веток.
        Нас окружал мир звуков: плеск воды, плеск весел, гудение насекомых, пение птиц. Мы вдыхали запахи, которых я нигде и никогда больше не ощущала: реки, стремящейся к морю, и пресной воды, смешанный с солоновато —горьким запахом бриза.
        По мере того как солнце садилось, менялся цвет воды и деревьев: сначала они становились блестящими, а потом — темными, почти черными.
        Мы больше не обсуждали случившееся в тот вечер, когда встретили Бенетти. Иногда перекидывались фразами: как бы поскорее уехать от этой скуки к друзьям на море, но на самом деле мы так не думали, мы наслаждались каждым мгновением этих каникул, этим местом, знакомым и любимым с детства.
        А в детстве у нас была любимая игра: мы мечтали сделать плот и удрать на По, как Гекльберри Финн, который отправился путешествовать по Миссисипи. На нашем пляже, на песчаной косе у плотины, мы даже построили из кривых досок нечто вроде плота. Он так и не был спущен на воду, мы просто забирались на него и играли: путешествовали, ловили рыбу, защищались от разбойников. Я была Гек Финн, а Майо — Джим, беглый негр, его приятель.
        Сейчас я понимаю, что в то последнее лето, когда мы после долгих мечтаний наконец —то отправились в плаванье, не я, а Майо был Гекльберри Финном. Это он выбирал маршрут, он греб веслами и вел лодку по каналам, он планировал исследование незнакомых мест. А я во всем на него полагалась.
        В последний день июля, накануне отъезда на море, мы решили полюбоваться фламинго: раньше мы отправлялись туда с родителями на машине, теперь плыли по реке.
        Солнце уже садилось, и красный закат отражался в воде. Вытащив лодку на берег, мы взобрались на дамбу и увидели стаю розовых фламинго: силуэты их расплывались по воде как гигантское кровавое пятно.
        Мы наблюдали за птицами, которые — из —за оптического эффекта — казались одноногими, смотрели, как они, разбежавшись по водной глади, взлетали, вытягивая вперед длинные шеи и выпрямляя лапы, похожие на выпущенные из лука стрелы.
        Задрав голову, мы следили за полетом птичьего клина, пока он не исчез в вечернем небе, и только потом вернулись к лодке.
        —Что вы сегодня делали? — спросил отец за ужином, к которому мы опоздали — грязные, искусанные комарами.
        —Мы были счастливы, — сказал Майо за его спиной, скорчив при этом страшную рожу вампира: глаза закатились, клыки обнажены.
        —Молодцы, дети, я рад за вас, — ответил отец, а мама улыбнулась.
        ГОД СПУСТЯ
        АЛЬМА
        Сначала я сняла книги с нижних полок, затем разобрала лежащие на полу, выкинула старые журналы, протерла пыль в книжных шкафах. Не припомню, когда я делала это в последний раз, быть может, никогда, но с тех пор, как Джузеппе начал ползать и рвать страницы всех печатных изданий, которые попадались на его пути, мне пришлось этим заняться.
        Ему нравится звук разрываемой бумаги.
        Дерг, дерг. При каждом рывке он заливается смехом.
        Иногда Антония приводит его ко мне после обеда, а сама идет в библиотеку филологического факультета, рядом с нашим домом. Три месяца назад она вернулась к работе, говорит, что у нее «есть одна история», но все так загадочно, мы ничего не знаем. «Это будет история не про Феррару», — только и уточнила она.
        В любую погоду после полдника мы с Джузеппе отправляемся на прогулку.
        Наш привычный маршрут — в Сады Маргариты, где мы садимся под дерево гинкго билоба, я отрываю листик и даю Джузеппе: он сжимает в кулачке стебелек и долго, с удивлением, рассматривает его, нахмурив лобик.
        Листья клена или березы не занимают его так, как гинкго билоба, я пробовала.
        Если начинается дождь, мы укрываемся в баре. Джузеппе нравится сидеть у меня на руках и глазеть по сторонам. Он рыженький, и все обращают на него внимание: что —то говорят, берут за ручку, улыбаются. Он очень общительный, легко идет на контакт, улыбается в ответ. Всем улыбается — и недовольным, и нескладным, и некрасивым.
        Как —то раз мы зашли в бар, где играют в бильярд, и мне вспомнилось то место, где мы с Майо сидели по утрам, когда прогуливали школу: убогий бар на окраине города. Главное, там нас не мог увидеть никто из знакомых.
        Мы выбирали столик у окна, бросали как попало книги, куртки, тетради и ждали Микелу. Она выезжала из тумана на своем велосипеде, выкрашенном синей краской, останавливалась у столба и двумя оборотами цепи надежно привязывала его.
        Майо выбегал на улицу помочь ей — в одном свитере, даже если было так холодно, что леденели пальцы в перуанских перчатках, которые мы тогда все трое носили. Микела была невысокого роста, она вставала на цыпочки, чтобы поцеловать Майо, и приветственно махала мне рукой из —за его спины. Я отвечала ей по другую сторону стекла, подняв руку с выставленными указательным и средним пальцами — символом победы. Таким помнится еще одно отвоеванное у школы утро, сырое от тумана, и бесконечно тянущееся время, когда мы были вынуждены скрываться в нашем «подполье», в убежище, на территории которого не действовали взрослые законы, имело значение только наше желание быть вместе.
        Согревшись чашкой горячего капучино, мы с Микелой делали уроки или перебрасывались любимыми фразами из прочитанных романов, а Майо проводил время за игральными автоматами или болтал со старичками, завсегдатаями бара. Потом возвращался к нам, и мы болтали и курили. Я помню бесконечные разговоры: оживленные, восторженные, они сопровождались смехом, взглядами, легкими тычками — своеобразным проявлением нежности.
        Мы никогда не говорили о том, кем мы будем, только о том, кто мы есть, чего бы мы хотели. Самое главное для нас было — жить друг для друга, проводить как можно больше времени вместе. Мы мечтали, что так будет всегда: мы втроем, и весь мир там, за стеклом.
        Я снова почувствовала во рту тот вкус капучино, смешанный с запахом сигарет и тумана, и ко мне неожиданно вернулось то ощущение: так бывает, когда какой —то образ, голос, запах вызывает в тебе непреодолимое физическое желание.
        С того самого времени я не пью капучино. И больше не курю.
        —Все равно теперь в баре курить нельзя, понятно тебе? — сказала я Джузеппе, покрутив у его носика указательным пальцем. Он проследил за ним взглядом — справа налево и слева направо — и засмеялся.
        В тот вечер, когда Антония спросила меня, смогу ли я простить их, я без лишних слов ответила — да, хотя только потом поняла, что речь шла о моих родителях, а вовсе не о Микеле и Майо. Я не стала уточнять. Мне бы не хотелось, чтобы Антония думала, что у нее настолько инфантильная мать — продолжает злиться на родителей, которых уже тридцать лет как нет на свете. Но не так —то легко простить отца —самоубийцу, даже когда тебе становится известна причина его душевной раны. И маму, ведь она все знала, но ничего не сделала, просто умерла.
        Мама, она была такая добрая… Я до сих пор не могу спокойно вспоминать о ней.
        Франко настаивает, что надо называть мальчика полным именем — Джузеппе Джакомо. Он смотрит на малыша с нежностью, приоткрыв рот. Когда мы возвращаемся домой и я сажаю Джузеппе на детский стульчик рядом с креслом, Рыжик растягивается у его ног. Им так хорошо вместе! Антония сделала их фотографию и разослала друзьям на Рождество.
        Спросила и у меня, не хочу ли я отправить кому —нибудь фото, но потом осеклась: «Ах да, у тебя ведь нет друзей».
        После рождения Джузеппе Антония ведет себя бесцеремонно, и я не могу понять, сблизило это нас или отдалило. Я вижу, что она счастлива, хоть последнее время неразговорчива, старается побыстрее сделать все дела. Думаю, это из —за ужасной занятости и вечной усталости. Джузеппе родился раньше срока, и Антония не могла кормить его грудью. В первое время она была целиком сосредоточена на том, чтобы каждые три часа, днем и ночью, стерилизовать бутылочки, готовить смеси, менять подгузники, взвешивать малыша. Неизбежные ритуалы, которые спасли мне жизнь.
        Джузеппе — так звали отца Лео, — все решила Антония.
        Мы с Франко ждали в коридоре, вышел Лео со свертком в руках и сказал: «Ваша дочь хочет назвать его Джузеппе, я тут ни при чем».
        Мы подошли поближе: два круглых влажных глаза уставились на нас, и я вспомнила новорожденную Антонию, без волос, с красным сморщенным личиком, закрытыми глазами.
        —А что, если мы назовем его Джузеппе Джакомо? Джакомо, как моего отца? — предложила я.
        Я все еще не могу простить его, но могу передать кусочек отнятой у меня идентичности. Его имя. Имя библейского патриарха.
        В больнице, когда я пришла в себя после аварии, то не могла понять, что произошло. Потом все вспомнила: где я была и зачем. Франко сжимал мою руку, и мне показалось, что глаза у него блестели.
        Я думала, что умру, но выбрала жизнь: чтобы увидеть малыша Тони, чтобы жить ради нее и ради себя тоже. И ради глаз Франко, ради его взгляда.
        Помню, как мы в первый раз сидели и разговаривали в баре на виа Дзамбони, рядом с университетом.
        —Вы посещаете мои лекции, да? Находите меня скучным? — спросил он.
        И посмотрел на меня таким взглядом.
        АНТОНИЯ
        Пиппо, Пеппо, Пиппи: Лео называет его по —всякому, только не Джузеппе. Я же зову его по имени. Маленькому рыжеволосому Будде нужно авторитетное имя.
        Он спит в своей ярко —оранжевой кроватке: выбирая ее, я никак не ожидала, что она будет под цвет волос нашего малыша. У его отца медная шевелюра, а Джузеппе рыжий, как морковка. И очень красивый. Кругленький, нежный. Я знаю, что он проснется, потягиваясь, с улыбкой, ни разу не видела, чтобы он просыпался в плохом настроении. — Подожди, — говорит Лео, — увидишь, когда пойдет в школу.
        В то утро, когда меня положили в клинику Святой Урсулы, Альму только что перевели из реанимации в палату. Она пролежала в больнице еще неделю, а меня отпустили под честное слово, что я приду домой и буду лежать в постели. Хорошо, что мы не встретились, это было бы забавно: мать и дочь лежат в одной больнице, только на разных этажах. Одну сбил мотоцикл, у другой — дефектная плацента. Я позвонила Альме, как только вернулась домой и улеглась в постель. Франко рассмешил ее, рассказав про замороженную курицу в пакете.
        —Тони, помни, что ты не Сорани. У Зампа не бывает соматических расстройств, запомни, — пошутил он. Франко прав, когда говорит, что мама никогда не пасует перед конкретными проблемами, наоборот, становится сильнее.
        Моя постель как малый челн… Я провела целый месяц на этом корабле, у меня было время и перечитать Стивенсона, и все обдумать.
        О случившемся с ней в Пиластро Альма рассказала Лео. Это так нелепо, но я ей верю, и Лео тоже. Лео чувствует ложь. Альма хотела встретиться с Винсентом, преступным любовником времен ее феррарской молодости. Она знала, что он живет в Болонье, у нее был его телефон, он написал ей из тюрьмы.
        Она и не думала его искать до того самого дня, когда ей пришла в голову мысль помочь Лео в расследовании дела калабрийской мафии. Идея столь великодушная, сколь и безумная, что очень похоже на Альму, поэтому я ей верю.
        Винсент назначил ей встречу в том самом баре, но не пришел, и Альма решила вернуться домой. Она вышла из бара, где практически сразу же началась стрельба, и киллер, убегая на мотоцикле, сбил ее.
        Лео выяснил, что Винсент был там, в баре. Альма его не узнала, настолько он изменился. Когда я показала ей фотографию еще крепкого мужчины с одутловатым лицом, которую мне дал Лео, Альма отвела взгляд: «Вряд ли это он». А потом тихо добавила: «Разве что глаза… ”
        Винсент не имел никакого отношения к перестрелке. Он сидел за столиком, один, и наблюдал издали. Киллер сказал потом, что ждал, пока «уберется та женщина, чтобы прикончить того типа, которого надо было прикончить». Этот обкуренный болван, прождав полчаса, пока Альма уйдет, все —таки сбил ее, удирая на мотоцикле.
        Винсент совершенно случайно оказался на свободе. Лео сказал, что за последние тридцать лет он больше времени провел в тюрьме, чем на воле. Мы не знаем, почему он не подошел к Альме: может, не хотел показать ей, как он сдал, или, что более вероятно, не хотел впутывать ее в эту историю.
        —Думаю, когда он понял, что происходит, испугался получить еще двадцать лет, — предположил Лео.
        Кажется, Альма стесняется своего поступка, и я избегаю разговоров о Винсенте.
        Мы мало говорили о том, что я узнала в Ферраре.
        В первые три месяца я думала только о Джузеппе.
        Сейчас снова начала писать.
        Девушка покончила с собой. Умница, красавица, ни в чем не нуждалась: ее отец не верит в самоубийство и начинает собственное расследование в поисках убийцы. Инспектор Эмма Альберичи выясняет, что девушка действительно покончила с собой, может, из —за скуки, но решает ничего не говорить отцу, чтобы не умножать его страдания.
        «Напоминает роман Мартина Эмиса, который я читал несколько лет назад» — написал мне Луиджи, когда я рассказала ему сюжет.
        Он прислал по электронной почте поздравления с рождением Джузеппе и сообщил, что в конце года они переезжают в Палермо: «Россана рада, и я тоже. Чуть больше солнца и куча работы. Хватит с меня оцепенения Феррары. Тебе будет приятно узнать, что Риккардо, парень Изабеллы, полностью оправдан, они уезжают жить в Рим».
        Луиджи, в отличие от Лео, пишет не так, как говорит, более формально. Лео не читает романов, но пишет просто и естественно, что мне очень нравится. Письмо Луиджи заканчивалось неизвестными мне стихами Джорджо Бассани.
        «Я подумал, как могло бы завершиться расследование, если бы Майо был одним из героев твоих книг. Обычно я не читаю детективы, но твои прочел все, и они мне понравились: их можно назвать экзистенциальными триллерами. По —моему, тебе бы хотелось, чтоб история Майо завершилась так, как в этих стихах Джорджо Бассани:
        Сказать вам правду, дорогие, не знаю,
        через сколько дорог,
        из какого далека
        смог я вернуться
        после долгой разлуки.
        Скажу вам только, что
        я доверился кому —то,
        кто вел меня сквозь тьму,
        молча за руку
        взяв».
        Луиджи не представляет, насколько он прав. Это прекрасные стихи, и в романе Майо обязательно бы вернулся. Но Луиджи не знает того, что узнала я: мы с Лео решили ничего ему не говорить. Я все обсудила с Лео, и он согласился со мной во всем, кроме одного: Альма ничего не должна знать о брате.
        После рождения Джузеппе я написала Лии и Микеле: «Джузеппе Джакомо родился. Мы чувствуем себя хорошо. Приедем в гости, когда станет чуть прохладнее».
        Но так никуда и не поехали. Может быть, когда Джузеппе начнет ходить, мы съездим на кладбище, к семейству Нанетти.
        Альма не хочет ехать в Феррару, на мое предложение она ответила отказом. Я?то представляла себе, что мы вместе можем пойти в ее дом на виа Виньятальята, но потом поняла, что она никогда не вернется к призракам прошлого. Теперь и я не хочу.
        Лия прислала мне открытку с видом феррарского замка Д’Эсте и только с одним словом, написанным летящим почерком: «Поздравляю».
        А Микела позвонила.
        Я поняла, почему она это сделала: она боялась, что я все рассказала Альме.
        Но я успокоила ее. Сказала, что одобряю ее решение и что я тоже не стала говорить Альме о том, что Майо умер всего десять лет назад.
        —До рождения Джузеппе мне пришлось месяц лежать в постели, у меня было время подумать. Я поняла, что иногда требуется больше мужества не говорить правду, чем сказать ее, — так я объяснила Микеле, — признаюсь, я поняла это благодаря тебе. Если Альма узнает, что тридцать лет чувствует себя виноватой в трагедии, которой не случилось, тогда все потеряет смысл.
        И я почувствовала, что Микела облегченно вздохнула.
        —Дело в том, что нельзя принимать решения за других, — ответила она. — В книгах ты можешь это сделать, в жизни — нет. Это только их история, Альмы и Майо.
        А я подумала, нет, неправда, это и моя история, и ее, Микелы, тоже, но ничего не сказала, и мы быстро попрощались.
        Если я когда —нибудь приеду в Феррару, я знаю, что не буду искать встречи с Микелой, — никого не нужно принуждать к воспоминаниям. Если ты хранишь тайну, ты становишься более сильным, но при этом более одиноким. Тайны приносят страдания, особенно тем, кто их хранит.
        Джузеппе разжимает и сжимает ладошку — верный знак того, что он просыпается.
        БЛАГОДАРНОСТИ
        Я должна поблагодарить многих людей, и с особой признательностью — Джан Марио Ансельми, Франческо Бьянкони, Васко Бронди, Северино Чезари (которому, как и Антонелле Латтанци, посвящена эта книга), Ренату Колорини, Элену Факкани, Антонио Франкини, Джулию Икино, Антонеллу Латтанци, Николу Мандзони, Яхиса Мартари, Рауля Монтанари, Джанлуку Нери, Монику Павани, Марилену Росси, Роберто Роверси, Роберто Савьяно, Джованни Тезио, Сузанну Тозатти и Алессандру Ваккари.
        Спасибо моим друзьям —книжникам Альдо, Аугусте, Элин и Фабио, которых я изводила своими текстами для обложки. Дорогие друзья и родственники, я не буду благодарить каждого в отдельности, вы знаете, как мне были полезны ваши критические замечания, особенно поддержка Эмилии, Лудовико и Луки.
        notes
        Примечания
        1
        Роберт Стивенсон. Моя постель — ладья. (Из сборника «Детский цветник стихов»). Перевод Ю. Балтрушайтиса. (Здесь и далее — прим, перев.)
        2
        Перевод Евг. Калашниковой.
        3
        Понтелагоскуро (Pontelagoscuro) — мост темного озера (ит.).
        4
        Луиджи Гирри (1943 —1992) — итальянский писатель, фотограф, чьи цветные фотографии городских и сельских видов легли в основу «итальянской школы пейзажа». Ему посвящен фильм «Розовая пустыня. Луиджи Гирри» режиссера Элизабетты Сгарби по сценарию Александра Сокурова.
        5
        Раз в году разрешается безумствовать (лат.).
        6
        Вергилий. Энеида. Книга XII, 879 —880. Перевод С. Ошерова, под ред. Ф. Петровского.
        7
        Чертоза — монументальное кладбище картезианского монастыря в Ферраре.
        8
        Бассани Джорджо (1916 —2000) — известный итальянский прозаик и поэт, уроженец Феррары, участвовал в движении Сопротивления.
        9
        Федерико Альдрованди — восемнадцатилетний студент, погибший в 2005 году в Ферраре, после того как его избили полицейские.
        10
        Курцио Малапарте (1898 —1957) — писатель, журналист, кинорежиссер Филиппо ДеПизис (1896 —1956) — живописец, график, писатель, близкий к школе метафизической живописи. Коррадо Говони (1884 —1965) — итальянский поэт —футурист.
        11
        Нанетти (Nanetti; итал.) — гномики.
        12
        Турна сестра и волосы рвать принялась она в горе,
        Щеки следами ногтей осквернять и грудь — кулаками.
        «Чем теперь тебе, Турн, сестра поможет родная?
        Что мне, упорной, еще остается?
        Вергилий. Энеида. Книга XII, 870 —874. Перевод. С. Ошерова, под. ред. Ф. Петровского.
        13
        Палио — традиционные скачки, во время которых наездники управляют неосёдланными лощадьми.
        14
        Перевод А. Ткаченко — Гастева.
        15
        Франческо Петрарко. Строки из «Канцорьере». Перевод Е. Солоновича.
        16
        ИФКП — Итальянская федерация коммунистической молодежи.
        17
        ИКП — Итальянская коммунистическая партия.
        18
        Завтрашнему дню неведомо. Перевод А. Вагапова.
        19
        Альберто Виджевани (1918 —1999) — итальянский писатель, публицист и книгоиздатель.