Внебрачный контракт Анна Владимировна Богданова
        Такая смешная любовь # Что делать девушке, если не везет в личной жизни?
        Что угодно - только не бросаться под машину.
        Дуня Перепелкина и не бросалась - она просто спасала ежика, решившего подремать посреди шоссе.
        И вот теперь перед ней пронеслась вся жизнь: детство, юность, любовники, придурочный муж, к счастью уже бывший. Ничего хорошего...
        А ведь где-то живет на свете ее первая любовь - потомок ассирийских владык Варфоломей, с которым у Дуни, к сожалению, не могло быть будущего. Дело в том, что по взаимному договору родителей он должен был жениться на другой девушке. И Варфоломей, скорее всего, женился...
        Анна Богданова.
        Внебрачный контракт
        Полет
        Я умерла в полночь. Если быть совсем точной, то без пяти двенадцать (я еще на часы успела посмотреть - гляжу, двадцать три часа пятьдесят пять минут). Потом - свет фар, визг тормозов - вжик! Трррр! Тсззззззззз! И меня не стало.
        Но главное даже не в самом факте моей кончины, а в том, что смерть моя вышла до крайности глупой и несвоевременной.
        Впрочем, чему ж тут удивляться? Она была настолько же нелепой и абсурдной, как и вся предшествующая ей жизнь. Обидно! Лишь к тридцати годам, после восьмилетней совместной жизни с распущенным невротиком, после развода с ним, когда я наконец-то поняла, какой именно человек должен быть рядом со мной и чей образ не выдуман мною - он существует на самом деле,- меня постигла трагическая смерть. Только вот где он теперь? Этого я не знала. Через полгода после развода с Геннадием Дубовым, законченным психопатом, меня вдруг осенило: а что, если попытаться найти свою первую любовь? Моего прекрасного, щедрого и немногословного ассирийского принца Варфоломея, в которого я со всей пылкостью и страстностью шестнадцатилетней девчонки влюбилась четырнадцать лет тому назад? Он ведь тоже души во мне не чаял четырнадцать лет назад, в свои восемнадцать. Даже кольцо на память подарил - древнее кольцо с рубином, которому теперь и цены-то нет и которое в его роде передается из поколения в поколение - от жениха к невесте.
        По преданию (а именно на основании приложения мидоперсидских источников), перстень этот сам Нин - основатель ассирийского могущества - преподнес своей будущей жене Семирамиде, азиатской завоевательнице и строительнице Вавилона. Засим кольцо было передано сыну Нинию, который, надо сказать, отличался редкостной бесхарактерностью и мягкотелостью и так далее,- затем переходило оно еще к тридцати трем государям; попало к Сарданапалу - тому самому, который предал пламени дворец вместе с собой, дабы не отдаться живым в руки осаждавших его вассалов. И так далее, и тому подобное... Пока не добралось до принца Варфоломея, который, питая к моей персоне самые нежные чувства, не преподнес его мне. Правда, после сего поистине царского подарка на моего любимого обрушились его родственники, чему я была свидетельницей: спрятавшись за дверью на веранде под виноградными шпалерами, я слышала все. Вернее, то, что было сказано на русском языке, но мне и этого хватило. Оказалось, что у Варфоломея уже была невеста - ассирийка по имени Хатшепсут (нечего сказать, странное имя - наверное, ее назвали так в честь египетской
царицы, которая с 1525 по 1503 год до нашей эры умудрилась профукать владения Египта в Палестине и Сирии и выходила к подданным, натянув на подбородок чужую бороду, старательно изображая из себя фараона) и что после армии он непременно должен жениться на ней, предварительно подарив ей тот самый перстень, который уже красовался у меня на безымянном пальце левой руки.
        - Мужчина привязан за язык!- напористо вразумляла его мать.- С нас хватило Марата! Он женился хоть и на ассирийке, но не из нашего рода. Этой семейке все равно, за кого выдавать своих детей! Лишь бы пристроить! Ты прекрасно знаешь, именно из-за нашего негативного отношения к выбору Марата мы лишили его кольца! Так ты оказался еще хуже! Вон что удумал!
        - Обещание свободного - долг!- вторил отец.
        - Я ничего не обещал Хатшепсут! Не знаю, о чем вы договаривались с ее родителями! Меня это не касается! Сами женитесь на ней, раз вас за язык привязали!- негодовал мой принц.
        - Эта русская девушка - всего-навсего гостья, а наш народ гостеприимный!- шептала мать.- С приходом гостя в дом приходят счастье и радость, но существуют и правила поведения в чужом доме! И первое из них - пришелец не должен вмешиваться в дела семьи.
        - Гость не должен слишком долго оставаться в чужом доме!
        - Ага! И не должен слишком много пить и есть!- усмехнулся Варфоломей.
        - Да! Ходи в гости через день - и ты завоюешь любовь, гласит народная ассирийская поговорка! Тут нет ничего смешного! И ты, Варфик, все равно женишься на Хатшепсут! Мы закажем точно такое же кольцо ювелиру и подарим ей в день помолвки!
        - Не выйдет! Я никогда не женюсь на Хатшепсут! У нее уже в пятнадцать лет борода растет! Представляю, в кого она превратится к тому времени, когда я приду из армии!
        - Ну и что! Подумаешь, у девочки повышенная растительность! Это не смертельно!
        - Хватит!- прогремел глава семейства.- Ты прекрасно знаешь, что наши мужчины женятся только на ассирийках! Это традиция! Нас и так осталось не слишком много!
        - Расисты! Я никогда не женюсь на вашей образине!
        За дверью перешли с русского на современный ассирийский язык, и понять, о чем говорилось далее, я уж никак не могла, но мне было достаточно и того, что я услышала. Через двадцать минут на веранде появился Варфик и сказал, что любит только меня и будет любить всю оставшуюся жизнь.
        - А перстень никогда не снимай с руки. Пусть он напоминает тебе об этом.
        Потом я улетела в Москву, мы еще какое-то время переписывались, через месяц Варфоломей навестил меня - он был проездом в Москве, и наша встреча длилась всего два часа... Потом я переехала на новую квартиру, мы потеряли связь друг с другом, и все закончилось: у меня началась своя жизнь, и у Варфика, вероятно, тоже.
        И вдруг мне в голову засела мысль отыскать его. Я часто вспоминала своего принца, глядя на кровавый рубин перстня, но о том, чтобы найти его, не думала никогда. А если я разыщу его? Что скажу? Как ответить на вопрос - зачем я его искала? Возможно, Хатшепсут избавилась от повышенной растительности, сделала пару пластических операций и теперь - красавица хоть куда! Может быть, они с Хатшепсут счастливы в браке, и у них много детей - пять мальчиков и пять девочек? А тут я - без всякой видимой причины, как снег на голову! Однако все эти вопросы, хоть и посещали меня, изгонялись самым решительным и беспощадным образом. Я загорелась! Мне приспичило! Да! Вот так вот! В крайнем случае разыщу, посмотрю на него и уеду обратно в Москву! Так думала я месяц тому назад, но поиски мои оказались тщетными - я то нападала на след любимого, то вновь теряла его...
        ...И все-таки досадно - и жизнь глупая, и смерть глупая, и я сама, наверное, была очень глупая. Хоть бы для разнообразия отход мой в лучший мир мог нести в себе какой-то смысл или быть красивым! К примеру, пала бы я на поле боя или умерла бы на сцене, доиграв до конца свою роль... и вдруг под бурные овации ноги мои подкашиваются, и я, как в замедленной киноленте, плавно опускаюсь на пол без чувств. Или, спасая жизнь другу, я заслоняю его собой и отдаю богу душу на его благодарных руках.
        Но нет, все случилось совсем не так! Я спасала не друга, не случайного прохожего, не ребенка и даже не собаку или кошку. Если бы я жила в Америке и, соответственно, там умерла, вне всяких сомнений, мои родственники бы получили приличную денежную премию за мою смерть, как за одну из самых бессмысленных. Я где-то читала, что один мужчина, выключив свет, улегся в постель, закрыл уже глаза, приготовившись увидеть чудесный сон, как в ночную тьму комнаты врезался телефонный звонок. Бедняга схватил с прикроватной тумбочки трубку, крепко сжал ее, но «хелло» сказать не успел, потому что за телефонную трубку принял в темноте лежавший рядом револьвер. Нечаянно нажал на курок, и... его родные получили много денег и, наверное, растерялись на похоронах - они не знали, что им делать: оплакивать покойного или, не скрывая своей радости, веселиться упавшим с неба долларам.
        Я же решила спасти ежика. Он сидел на дороге, разделяющей деревню Хаврюшкино, что находится в сорока километрах от Москвы, на две части, а я возвращалась к себе от подруги, которой до полуночи изливала душу о несчастной, неудавшейся любви своей.
        Полная луна, словно прожектор, вмонтированный в небо, ярко освещала деревянные домики, белые стволы берез, даже плакучую иву у пруда на окраине и длинные иголки большого, видимо, уже старого ежа на асфальте.
        Я подошла к нему вплотную и топнула ногой, надеясь, что он сразу убежит, почувствовав опасность, но мои расчеты не оправдались.
        - Ты что, дурачок? Ты что посреди дороги уселся?- спросила я, но ответа, понятно, не услышала.- Иди отсюда! Тебя ведь машина задавит!- крикнула я и принялась прыгать возле него. Он продолжал сидеть. «Упрямый какой!- рассердилась я.- А может, он неживой?- вдруг пришло мне в голову, и я, сев на корточки, дотронулась до его черного кожаного носа - иголки поползли на мордочку - ежик свернулся в клубок.- Он, наверное, глухой и слепой! Не оставлять же его тут!» - и я решила во что бы то ни стало убрать ежа-инвалида с дороги, а потом вынести ему блюдце молока и половинку яблока. От предвкушения кормления слепоглухого ежика тепло наполнило мою душу, и я приступила к ликвидации «старикана» с пустой автотрассы.
        Конечно, можно было бы просто наподдать представителю семейства млекопитающих отряда насекомоядных ногой, но подобное и в голову мне не могло прийти! Во-первых, в открытых босоножках я исколола бы все пальцы, а во-вторых, это ведь не футбольный мяч, чтобы его подбрасывать!
        Сначала я пыталась ухватить его подолом длинной юбки - безрезультатно: все руки испещрены иголками - еж упорствует. Я огляделась, схватила длинную разлапистую ветку (кажется, липовую) и принялась ею, словно веником, выметать слепоглухого
«старикана» с трассы. Ветка переломилась - еж-инвалид не сдвинулся ни на миллиметр.
        Я все больше входила в раж от процесса спасения бедного животного и твердо решила, что никуда не уйду с дороги, пока не уберегу его от нависшей угрозы. Мне казалось совершенно недопустимым бросить зверька тут, ночью, на проезжей части. Я живо представила, как по нему проезжает грузовик (в этот момент почему-то нарисовался именно грузовик), и от моего маленького колючего дружка остается мокрое место. Чем дольше я стояла возле него, тем больше трогала меня его дальнейшая судьба - он за несколько минут стал мне близким и родным. «А может, это и не еж вовсе! Может, ежиха! Кормящая мать! И где-нибудь в лесу ее ждут ежата-малютки! Что же делать-то?
        Неужели малыши никогда не увидят свою мать?!» - думала я, комок подступил к горлу, и слезы сами собой навернулись на глаза.
        Я посмотрела на часы - они показывали 23.55 - и все-таки пошла на крайнюю меру:
        - Прости, но по-другому никак не получится,- извинилась я перед ежихой и ударила по ней, как по футбольному мячу. В это мгновение все и произошло - свет фар, визг тормозов:
        - Вжик! Трррр! Тсззззззззз!
        Я почувствовала ужасающую, резкую боль каждой клеткой своего существа и, конечно, ничего не поняла. Боль быстро прошла, тело мое стало легким-легким, словно пушинка,- настолько, что закон земного притяжения никак не мог более удерживать его, и я полетела. Все выше и выше - над трассой, над деревней, над плакучей ивой у пруда на окраине, над полями, над нашим домом и домом моей лучшей подруги Людки, которой я изливала душу весь сегодняшний вечер, плачась о своей несчастной любви, вернее, о том, что мне так и не удалось разыскать объект моей сердечной склонности... Как вдруг парение мое кем-то или чем-то было остановлено, и я повисла в воздухе над тем самым местом, где только что сидела ежиха. Теперь там стояла темная длинная иномарка и, привалившись к фаре, полулежала-полусидела... я! Какая-то отяжелевшая, ватная, неживая. Из машины выскочил высокий, хорошо сложенный мужчина (мой, наверное, ровесник), бросился ко мне, вцепился в плечи, затряс, что-то шепча. На моем пальце в холодном лунном свете блеснул кровавый рубин древнего перстня, подаренного мне при разлуке давным-давно, в далеко ушедшей
юности, первой моей любовью - восемнадцатилетним ассирийским принцем...
        Последнее, что я увидела,- это небольшой овражек у трассы. В высокой, едва пожухлой августовской траве сидел еж, высунув из-под иголок курносую, поднятую к небесам мордочку.
        После этого я очутилась в кромешной темноте. Я стремительно двигалась куда-то, но непонятно - вперед или назад, вверх или вниз. «Вероятно, я умерла»,- догадалась я, и - удивительно!- это словосочетание не вызвало во мне ни страха, ни ужаса, как обычно бывает при жизни.- Напротив, невероятное и неиспытанное еще до сих пор спокойствие и умиротворение овладело мною. Странно, но даже неизвестность и темнота (какая, наверное, может быть только под землей, да и то на большой глубине) не вызывали ни трепета, ни беспокойства. Вскоре далеко-далеко я увидела свет - мягкий и одновременно яркий, белый, лунный, но в то же время он не был холодным - наоборот, он притягивал к себе своей теплотой - именно теплотой, а не раскаленным огненным пламенем. И мягкость, магнетизм и теплота казались теперь совсем другими понятиями - неземными: все они несли в себе несколько иную смысловую нагрузку, чем ту, привычную, какую мы имеем в виду, когда произносим эти слова. Сейчас они открывались в своих переносных значениях. К примеру, тепло в первую очередь воспринималось мной теперь не как нагретое состояние чего-либо, а как
доброе, отрадное чувство, мягкость - это отнюдь не свойство чего-то легко сжиматься, а кротость и снисходительность. Также дело обстояло и с магнетизмом.
        Сколько я летела - не знаю, потому что времени, как я поняла, не существует - это люди придумали для себя циферблат со стрелками, чтобы, подобно им, крутиться целыми днями по одному и тому же кругу, не отступая от установленных привычек, сна и регулярного приема пищи. Я осмотрелась и поняла, что движусь по туннелю, сужающемуся в конце - там, где маняще полыхал яркий притягивающий свет.
        Наконец я долетела до него - вот-вот, и я попаду в то место, что пугает людей всего земного шара своей неизвестностью. «И мне совсем не страшно! Совсем не страшно!» - Казалось, что я кричу.
        И вдруг на той разделяющей свет от тьмы полосе меня подняла ввысь какая-то сила - такое впечатление, что я оказалась на гребне огромной штормовой океанической волны,- и с силой вынесла меня на свет.
        Часть первая
        Нежный возраст
        - Делов-то! Стоило так кричать!- недовольно буркнула толстая тетка в медицинском колпаке, халате и клеенчатом фартуке и, ловко усадив мое пятидесятисантиметровое тельце на огромную ладонь свою, ка-ак треснула меня по заднице. «Ни слова не скажу! Не дождется!» - подумала я, и опять удар по мягкому месту - такой, что искры из глаз посыпались.
        - А-а-а!- заорала я, как сирена, так что тетка сама, видать, была не рада, что шлепнула меня во второй раз.
        Я, продолжая вопить, оглядывалась по сторонам - интересно все-таки, куда это я попала? Какая-то комната, выкрашенная в бледно-салатовый с голубоватым оттенком цвет; сквозь замазанное белой краской окно сверху, просачиваясь, врывается солнечный свет. Напротив, на стене - круглые часы показывают 13.45. «Значит, время снова существует,- промелькнуло у меня в голове.- Стало быть, я опять попала туда же, откуда пришла!» На кресле полулежала симпатичная девушка с измученным бледным лицом. Ба! Да это ж мамочка моя!
        - Не хочу оставаться тут! Мама! Роди меня обратно! В туннель! Там нет времени, там спокойно, там есть к чему стремиться! Не желаю снова бегать по кругу, как белка в колесе!- кричала я, но на это мое требование никто не отреагировал - окружающие вообще не слышали, казалось, ничего, кроме моих невразумительных сигнализационных воплей.
        Кончилось все тем, что меня, будто деревянное поленце, запеленали и положили рядом с точно такими же «поленцами», предварительно прицепив по рыжей клеенчатой бирке на ногу и на руку, подписанные «Матрена Перепелкина». Но это только на первый взгляд все младенцы, что лежали и горланили от голода, были такими же, как я. Совсем нет! И вообще, может, они вовсе не есть хотели, а со мной желали познакомиться, потому что я коренным образом отличалась от остальных грудничков - я среди них была единственной представительницей женского пола.

«Ничего не понимаю! Мне что, придется прожить собственную жизнь во второй раз? Это и есть загробная тайна?» - поразилась я и вдруг увидела, что малыш, лежащий слева, смотрит на меня голубыми глазами, не моргая. Думает, я приду в восторг от цвета его глаз!
        - Да у всех младенцев в первые недели глаза голубые!- сказала я ему, и он горько заплакал.
        Несомненно, все это уже было в моей прошлой жизни - маму мою действительно зовут Матрена Ивановна, а фамилия у нее тогда была Перепелкина, и она мне раз сто рассказывала, что я в палате была единственной девочкой - остальные семь младенцев были мужеского пола. И что однажды меня с кем-то перепутали, и ей принесли кормить парня.
        - Я сразу почувствовала - что-то тут не так!- говорила мама.- Запах какой-то не твой, и в грудь как вцепится! Ну, настоящий мужик!

«Вот где нужно свою судьбу устраивать! Вокруг семь настоящих мужиков, смотрят на меня, аж шеи свернули, есть просить перестали, а я случаем не пользуюсь - в той жизни всех проворонила, теперь надо быть умнее!» - решила я, однако привлечь внимание сильного пола не так-то легко, когда ты закутана в пеленки с головы до пят, словно гусеница в кокон. Единственное, что мне удалось сделать, так это примириться с соседом слева, и в знак глубочайшего своего расположения к нему я подмигнула, словно давая знать - мол, ты мне тут больше всех нравишься.
        Потом повернулась к кавалеру справа и моргнула ему другим глазом, сказав при этом:
        - Если живешь по соседству, вместе будем в колясках прогуливаться,- и назначила ему свидание ровно через месяц и десять дней во дворе у второго подъезда в два часа дня, ибо я знала, что именно в этот день и час родительница моя решит впервые выгулять свое чадо. Но, кажется, этот крикливый петух ничего не понял - он таращился на меня с минуту, а потом вдруг как зальется!
        Многие говорят: «Если б мне была предоставлена возможность прожить жизнь заново, я бы сделал то-то и то-то, а того-то и того-то совсем бы делать не стал!» Все это чепуха, скажу я вам! Ничего нельзя изменить! За неделю пребывания в роддоме в обществе семи человек мужского пола я так и не смогла ни с одним из них свести знакомство, не говоря уж о чем-то большем! Даже тот сосед, что постоянно лежал по правую сторону и умудрился побывать сыном моей матери по причине халатности медицинского персонала, не появился через месяц и десять дней в нашем дворе у второго подъезда в два часа дня. После этого уже можно было сделать вывод о противоположном поле и впредь не попадаться на их дешевые подмигивания, томные взгляды и отказы от еды. Однако неудачи с мужчинами никогда не вразумляли меня, а, напротив, лишь воодушевляли на новые, порой совершенно безрассудные, сумасбродные, поистине сумасшедшие подвиги. Чего уж тут изменишь? Не пойдешь ведь против обстоятельств!
        На третий день нашего с матушкой пребывания в роддоме меня, как обычно, ближе к вечеру принесли к ней «ужинать».
        - Девочки,- робко проговорила очень интеллигентная тетенька в очках (ей мальчика не давали, потому что молока у нее не было - похоже, и груди как таковой у нее тоже не было),- мне так стыдно! Так стыдно!- И она залилась краской.
        - Ирка! Что опять случилось-то?!- спросила Клава, грубоватая девица с тоненькой длинной косичкой, небрежно перекинутой через плечо на мощный бюст, которая перед кормежкой вечно поджидала нас в коридоре, а завидев, бежала оповестить палату:
«Девки! Готовьтесь! Их уж погрузили и везут!»
        - Кажется, я сейчас сделаю кое-что неприличное,- пискнула интеллигентка, и лицо ее стало красным, как помидор.
        - Валяй!
        - Боюсь, упущу! Точно, упущу! Всю кровать испачкаю, и все тогда!
        - Так беги в туалет! Скорее!- скомандовала моя родительница.
        - Беги!- пробасила девица с косичкой.
        - Не могу я! У меня ведь швы!
        - Судно! Вот судно!
        - Не смогу я в судно!
        - Это почему?!
        - Не сосредоточусь я при вас!
        - Не дури! На судно!- Клава нетерпеливо трясла перед ее смущенным лицом бледно-желтой эмалированной уткой.
        - Поздно уже! Упустила! Я так и знала!- И Ира заплакала.
        - Девки! Смотрите! Это чей это?! Это чей это мужик в одном костюме и в белой шляпе по водосточной трубе наверх карабкается?- Клава от неожиданности даже от окна отшатнулась, выпустив из руки судно.- Конец января, а он без пальто! Ой! Ха! Ха! Ха!- закатилась она.- Шляпу ветром унесло! Ой! Не могу! Идите, посмотрите! Вот умора! Внизу баба какая-то пьяная ее ловит и кренделя ногами выделывает! Вроде приличная на вид!
        - Ну все, Аделька! Это по нашу душу!- прошептала мамаша и, поднявшись с койки, понесла меня к окну так осторожно, словно стекло в мыльной пене.- Алексей Петрович! Поезжайте домой! Немедленно!
        - Матрен! Это твой муж?- с нескрываемым любопытством и ужасом спросила Клава.
        - Девочки! Кто-нибудь! Позовите нянечку!- выдавила из себя девица в очках.
        - Свекор!- ответила мама.
        - А-а,- понимающе и даже с облегчением протянула Клава, в то время как Алексей Петрович с жаром барабанил в окно, требуя показать внучку.
        - Вот! Вот! Смотрите и поезжайте домой!- злобно прокричала мамаша, интенсивно раскрывая рот, надеясь, что свекор поймет ее по губам.
        - Да сто з это за палата-то такая!- возмущалась санитарка - дородная бабка с проваленным беззубым ртом.- Позему посторонние за окном!- прозвучало как
«человек за бортом».- И сто это за вонь у вас какая-то? Фу! Сто это? А?- И крылышки ее носа быстро задергались.- Опять кто-то обделался! Мерзавки! Поганки! Опять белье менять! Паразитки!- Она еще что-то кричала, но я уж не слышала, потому что меня «погрузили» в тележку вместе с «настоящими мужиками» и увезли вон из скверной палаты.
        А еще через четыре дня меня, закутанную в одеяло, с прикрытой от ветра кружевным уголком физиономией, мамаша вынесла на улицу. На сей раз познакомиться с родным отцом мне не удалось, потому что в это время он служил в армии, а нас вместо него встречал его двоюродный брат Григорий, очень похожий на маминого мужа. Настолько, что нередко его просили побыть за Диму (т.е. за моего папашу), так как последний в самые ответственные и торжественные моменты отсутствовал. Спасало моего загадочного отца лишь то, что отлучки его носили исключительно деловой характер и всегда оправдывались уважительной причиной - будь то служба в армии или поступление в военное училище. Да, да! Военное училище. За день до свадьбы с любимой своей Матреной, которую он, надо заметить, добивался самыми отчаянными способами - умолял будущую тещу, которую стал называть «мамой» задолго до бракосочетания, обещал горы золотые, говорил, что повесится, если та ответит отказом на его предложение и выдаст дочь за кого-нибудь другого. Все эти доводы тронули сердце «мамы», тем более что ее непутевая дочь уж была на третьем месяце
беременности, но самое главное, что повлияло на положительный ответ Зои Кузьминичны (моей теперь бабушки), так это то, что Дмитрий совершенно очаровал ее со всех сторон - как внешностью, так и внутренними своими душевными качествами. И ничто теперь не могло изменить ее решения: ни то, что Дима Перепелкин считался самым отъявленным хулиганом школы, ни протесты любимого первенца Леонида, ни то, что молодым лишь три месяца назад исполнилось по восемнадцать лет. На бабушку слишком сильно подействовали двухметровый рост жениха дочери, сорок пятый размер его обуви, волевой подбородок, контраст темных волос его с голубыми ясными глазами. Теперь она во всем видела знаки, которые были ниспосланы свыше - будь то беременность дочери или тот факт, что родители мои появились на свет в одном роддоме, в один и тот же год и день. И она в конце концов сказала «да».
        А за день до свадьбы Дмитрию Перепелкину взбрело в голову отправиться то ли в Саратов, то ли в Рязань поступать в военное училище. Поцеловав невесту, он заверил ее, что уже к вечеру будет дома, и уехал. Но ни к вечеру того же дня, ни ночью, ни следующим утром он не вернулся. Обстановка становилась все напряженнее - исчезновение жениха повергло всех родственников в ужас - никто не знал, что делать и что предпринять, никто уже не верил в то, что свадьба вообще состоится. Приглашенные нервно ходили по двору, то и дело прикладывая ладонь ко лбу козырьком, всматриваясь вдаль - не появился ли жених вдалеке, меж хрущевок, в буйном майском цветении сирени.
        Во всей этой сложившейся наэлектризованной обстановке сохраняла полное спокойствие лишь мать Димы (т.е. моя вторая бабушка). К одиннадцати утра она на радостях уже пропустила стаканчик-другой (да и, наверное, третий с четвертым) крепленого вина и, разложив прямо на лавке у подъезда штук пятьдесят синих кур, неторопливо и обстоятельно общипывала первую.
        - Ой! Прасковья Андреевна! Ну что вы делаете! Жениха нет! Ничего не готово!- подлетев к сватье, возмущалась предполагаемая теща.
        - Будет жених!- упрямо ответила та, швырнув лысую курицу через плечо к себе на кухню первого этажа.
        - Откуда ему взяться! И что вы пьете-то раньше времени!
        - Радуюсь! А жених будет!- настаивала сватья.
        - Нет, откуда ему взяться?! Вы мне скажите! Откуда?
        - Гришка!- на выдохе пьяно гаркнула Прасковья Андреевна, и из дома выскочил двоюродный брат моего отца.- Женихом сегодня будешь!- отрезала она, запульнув очередную курицу в окно.
        - Как это?!- опешила бабушка.- Я не позволю!
        - Тут не до позволю-не позволю! Гришка на Димку похож?- Она в упор посмотрела на будущую родственницу и сама же ответила: - Похож.
        - Но дело-то не в их сходстве!
        - В чем же?- Судя по всему, сватья устала говорить и изъяснялась короткими предложениями, упуская из речи ненужные, второстепенные, сорные, по ее мнению, слова.
        - В паспорте! Как вы не поймете-то?
        - А пачпорт Митенька забыл, оставил. Вот он, пачпорт!- На порог вылетела худая, сутулая, беззубая бабка с бесконечным носом - старшая сестра Прасковьи Андреевны. - Гриша пойдет вместо Мити с его пачпортом.
        - А как же ваш Митенька без паспорта в училище поступит?
        - Вот его и нету-тить так долго поэтому. Его там, наверное, спрашивают - где, мол, пачпорт, а он им доказывает, что дома,- рассудительно объяснила Галина Андреевна.
        - Так-то!- торжествующе воскликнула Прасковья Андреевна и принялась кидать в окно неощипанных кур - видно, занятие это ей порядком поднадоело - решила, что и опушенная дичь на столе - тоже совсем неплохо.
        Надо сказать, дядя Гриша вполне мог бы сойти за моего отца - между ними действительно наблюдалось поразительное сходство. Однако они не были близнецами, более того - приходились друг другу всего лишь кузенами. Черты лица Григория были более грубыми и ярко выраженными, нежели у брата. К примеру, волевой подбородок отца у дяди Гриши казался выдвинутой челюстью, крупный нос - длинным, голубые глаза - выцветшими, полинялыми какими-то...
        Уж все куры горой были навалены на полу в кухне, Прасковья Андреевна прилегла на кушетку возле них отдохнуть - вздремнуть часок-другой, Григорий натягивал свадебный костюм кузена, невеста рыдала, ее мать закатывала глаза к потолку, пытаясь дощипать неощипанных сватьей птиц, как в этот момент нарисовался жених в разорванной в клочья рубашке и с разбитой физиономией.
        Прасковья Андреевна открыла один глаз и весомо сказала:
        - Дурак,- и перевернулась на другой бок.
        - Подрался в поезде с одной сволочью!- доложил тот.
        - Ну что, подал документы в военное училище?!- сквозь слезы спросила невеста, повертев паспортом перед его носом.
        - Слада, я ж не нарочно его забыл! Я так спешил, так спешил! Успел ведь!- Он крепко заключил в объятья «маму» с невестой и, проникновенно глядя то на ту, то на другую, крикнул: - Гришка, а ну-ка снимай мой костюм!
        И все дурные мысли, опасения, сомнения в одну минуту были развеяны - теща смотрела на зятя с подобострастием и гордостью одновременно, взгляд невесты был переполнен нежностью и любовью.
        Свадьба удалась на славу - жильцы двух подъездов (второго, где жил жених, и четвертого, где обитали невеста с матерью и старшим братом) одного дома высыпали на улицу и с наслаждением уписывали жареных кур, несмотря на то, что иногда кому-то из них попадались волоски и даже перышки, пили горькую за сладкую, счастливую жизнь молодоженов, закусывая салатами из свежих, только что появившихся на рынке помидоров с огурцами за П-образным гигантским столом, лихо отплясывали летку-еньку, твист и шейк, ломая каблуки и стирая набойки.
        Через три месяца столь же бурно провожали в армию Дмитрия Перепелкина, а еще спустя три месяца ко второму подъезду пятиэтажного дома подъехало такси, из которого выпрыгнул сначала дядя Гриша, а потом Матрена Перепелкина вылезла со мною на руках.
        Нечего сказать, я попала в странную семейку. Это сейчас, во второй раз, я уже знаю, что к чему, но представляю, какой шок я пережила, очутившись тут впервые - в прошлой своей жизни.
        Квартира, в которой мне предстояло прожить некоторое время, оказалась незапертой - она вообще никогда не закрывалась, несмотря на то что располагалась на первом этаже. Всякий, кому заблагорассудится, мог бы открыть дверь ногой, затеряться в хаосе, царившем в коридоре, кухне и двух комнатах, стащить что-нибудь и удалиться так же незаметно, как и войти.
        Только меня внесли в квартиру, как в нос сразу же ударил едкий и сильный, противный запах масляной краски.
        - Фу! Чем это у вас тут так несет?!- крикнула с порога мама. Ответили ей не сразу. Более того, мне показалось, что дома никого не было, но через пару минут в узком коридоре появились двое, и к резкому запаху масляной краски примешался еще один - устойчивый, не менее едкий и раздражающий - спиртовой.
        - Слада!- всплеснула руками женщина лет сорока пяти и от восторга, радости и пьяного бессилия тут же уронила их - теперь верхние ее конечности, яко две селедки, попавшиеся на крючки, болтались по швам.- Люба, дурак, ремонт затеял!- Ее блаженно-восторженный тон резко сменился на укоризненно-осуждающий.- Я ему говорю: «Люба - ты во!» - И она покрутила пальцем у виска.- А он говорит: успеем! Ну что, успели? Дурень ты малахольный! Дурак,- легкомысленно заключила она, махнув на него рукой в знак того, что человек он потерянный и неисправимый.
        Только потом я узнала, что Любой в этой чудной семейке называли Алексея Петровича - того самого, что в белой шляпе и костюме лез на третий день после моего рождения по водосточной трубе и настойчиво барабанил по стеклу, требуя, чтобы ему немедленно показали внучку. Это был склонный к полноте мужчина, на вид - лет пятидесяти, работал на мясокомбинате и всегда поражал окружающих своей способностью поутру быть в меру упитанным, а к вечеру, идучи с работы, увеличиваться в размерах чуть ли не вдвое. Затем, на славу пообедав, он по обыкновению выходил во двор поиграть в карты или в домино, и снова соседи видели не тучного и опухшего какого-то Петровича, а лишь в меру упитанного. Разгадку сих метаморфоз знали лишь домочадцы и свято хранили ее даже от меня, а я, в свою очередь, только и делала, что, оторвавшись от материнской груди, а затем и от рожка, сначала сосала, словно лимонные кондитерские дольки, сырокопченую колбасу, а когда прорезались зубы, с азартом рвала ее клыками. Через несколько лет великая тайна открылась и мне: дедушка-голубчик таскал с родного мясокомбината колбасу (предварительно
разрезав ее вдоль) в рукавах, внутренних карманах пиджака, за поясом и даже в штанах (что придавало ему необыкновенную мужественность). Нехорошо, конечно, но зато родные и близкие были сыты и счастливы.
        Впоследствии оказалось: в семье, куда я попала, все называли друг друга какими-то подозрительными именами, можно даже сказать, кличками, причем малообъяснимыми и необоснованными: дедушку-несуна, как уже было выше упомянуто,- Любой, что для меня по истечении тридцати лет так и оказалось загадкой. Не из-за большой любви супруга так величала своего мужа! Саму бабушку - Прасковью Андреевну - дома называли Фросей. Лет до двадцати я была уверена, что полное ее имя Ефросинья и что Паня (как иногда звала ее я) - это всего-навсего производное от Ефросиньи. Величайшим открытием для меня стал тот факт, что Фросей ее окрестили после выхода фильма «Приходите завтра» - мол, из-за того, что у Прасковьи Андреевны был точно такой же сильный голос, как у героини фильма - Фроси Бурлаковой, и точь-в-точь такие же длинные, густые косы. Однако кос я не застала - к моему рождению великолепная бабушкина шевелюра только и делала, что сушилась отдельно от своей обладательницы на батарее, и прикреплялась к голове лишь в самых исключительных случаях - например, тогда, когда ей разрешалось погулять со мной после работы
часок-другой. Как, впрочем, не застала и ровного ряда мифических зубов, от которого остался один передний верхний резец. А работала она упаковщицей на молокозаводе, причем очень хорошо - даже грамоты получала за высокую производительность труда. И в отличие от своего мужа - расхитителя общественной собственности - приносила домой не продукт питания, получаемый от домашних коров, а рулоны плотной бумаги, на которой, кроме красных и голубых треугольников с надписью «молоко пастеризованное», ничего другого нарисовано не было. Бабушка надевала белый халат, варила клей и трудилась сверхурочно, потому что работа была сдельная. Но корпела она над своими пакетами только в те дни, когда не сотворяла возлияния Бахусу. Тут непременно надо заметить, что никто и никогда в нашем дворе, где все было, как на ладони, и все знали друг друга, как самого себя, и помыслить не мог, что ударница труда Прасковья Андреевна Перепелкина может злоупотреблять спиртными напитками. Не знала об этом и моя мама, покуда не переехала на постоянное жительство с пятого этажа четвертого подъезда на первый этаж второго подъезда того же
дома. Упаковщица молочного завода, даже находясь в крайней степени опьянения, за всю свою жизнь ни разу не высунула носа из дома! Хотя она и любила попеть песни и подрать глотку, убежденная в том, что вокальные данные у нее ничуть не хуже, чем у Фроси Бурлаковой, ее, несмотря на тонкие стены наскоро выстроенных хрущевок, не слышал никто. А пристрастилась бабушка к зеленому змию незаметно ни для кого. Лет десять до моего рождения в знойный день утолила она жажду холодненьким бочковым пивом и, поняв, что это совсем недурно, буквально на следующий же вечер составила Любе компанию по случаю его зарплаты. И так пошло и поехало под предлогом «Чтобы Любе меньше досталось!». В скором времени Любе не доставалось практически ничего, и он, получив зарплату, шел не домой, а в пивнушку.
        - Э-эх, бабка!- многозначительно сказал Люба, прищурив и без того свои заплывшие маленькие глазки.
        - Покажи, покажи внучку!- И бабушка дотронулась до моего подбородка холодной рукой, пахнувшей селедкой.- Ну копия Митенька! Копия! Когда я его родила, он был точно таким же маленьким!- с гордостью заявила она.
        - Квадрат 136! Цельсь! Пли!- ни с того ни с сего, чуть пригнув голову, словно уберегая ее от только что просвистевшей пули, скомандовал дедушка.
        - Молчи, Люба!- приказала бабушка и ласково, даже несколько виновато проговорила: - Слад! Идите, посмотрите, мы ремонт на кухне делаем!
        - Нашли время!- возмутилась Слада, но все-таки прошла взглянуть на работу свекра со свекровью.
        ...Над кособоким, заваленном грязными тряпками, банками, кисточками и прочим хламом столом, посреди которого стрелой возвышалась бутылка пшеничной водки, красовалось три размашистых мазка бешеного василькового цвета, напоминающих знак, что оставлял на стенах защитник всех угнетенных - таинственный мститель Зорро. Должно быть, у бабушки с дедом вышел горячий спор по поводу того, как правильно красить стены - водя валиком сверху вниз по стене или слева направо. Тот из них, кто был убежден во втором варианте, провел горизонтальную линию, после чего, наверное, они повздорили, потом помирились и, подкрепив примирение это стопкой водки, решили попробовать первый вариант, проведя косую линию нетвердой, обмякшей рукой. Потом снова завязался спор - никуда, мол, не годится этот первый вариант!- в подтверждение чего опять была сделана линия слева направо, и получилось латинское «Z».
        - Мы только вчерась начали,- этим бабушка попыталась оправдаться. Мама хотела было что-то сказать, как в этот момент, гремя кастрюлями, в коридор ворвалась дородная женщина пятидесяти четырех лет в пальто бутылочного цвета с искрой и в вишневом берете, с розовой и голубой лентами, завязанными на локте пышным бантом.
        - Матренушка! Здравствуй, доченька! Ой! Пока ты рожала, меня чуть удар не хватил! Все думаю - как да что! В лотерею выиграла! Первый раз в жизни! Представляешь?! Рубль! Решила ленты купить! Внученька! Дай мне ее! Фрося, возьмите у меня судочки! Тут первое и второе!
        - Ну зачем ты, мама, по двору с кастрюлями!.. Ведь сплетни пойдут, что ты из детского сада обеды таскаешь!
        - Плевать я хотела! Мне предлагают, я и беру! Что ж, отказываться? Супик гороховый и мятая картошечка с котлетками! Что отказываться! У-тю-тю! У-тю-тю!- сахарным голосом запела она.- К чему вот вы ремонт затеяли?! Прямо как будто у вас совсем головы нет, ни у того, ни у другого!- Голос ее мгновенно переменился - стал жестким и требовательным.- И пьете опять! Тьфу!
        - А это мы на радостях! На радостях! Внучка ведь родилась!
        - Так вот оно, значить,- поддержал жену Люба.
        - У-тю-тю, у-тю-тю!- Меня принесли в маленькую комнату и положили на кровать.- Давай знакомиться, малышка! Давай? Я твоя бабушка - твоя первая бабушка - Зоя Кузьминична, Фроська - твоя вторая бабка. Поняла? Поняла! Поняла!- умилилась первая бабушка.- А как тебя зовут? А? У-лю-лю! У-лю-лю! Скажи: Евдокией меня зовут! Евдокия Дмитриевна Перепелкина!
        - Ничего подобного! Никакая она не Евдокия! Аделаида она!- возмутилась мама.
        - Что это за имя какое-то непонятное? Да? Дунечка! Скажи: мама наша с ума сошла, чтоб имена такие ребенку давать! Да?
        - Я ее рожала, и как хочу, так и называю! Хватит и того, что ты меня Матреной окрестила!
        - А чем тебе твое имя-то не нравится? Неблагодарная!
        - А чем оно может нравиться? Матрешка какая-то! Мотря! Ты хоть удосужилась бы прежде, чем давать мне такое имя, узнать, что оно означает! Матрона - почтенная замужняя женщина!- отчаянно выпалила моя родительница.
        - Не вижу ничего зазорного! Ведь не женщина легкого поведения! Назови ее Евдокией! - В голосе звучала просьба.- Как Дусю Комкову - подругу мою! Уважь мать! И Дуся будет довольна! Несчастная баба! Воевала, до Берлина дошла, своих детей не было никогда!- И бабушка принялась перечислять остальные заслуги своей подруги - Евдокии Комковой.
        - Адель!- Мама была непреклонна.
        - А ты знаешь, что Дусе пережить пришлось?! Знаешь, что такое женщина в военно-полевых условиях? Знаешь, что она вместо ваты использовала мох в критические дни?!- Это была, казалось, последняя козырная карта Зои Кузьминичны.
        - Адель!
        - Если ты не назовешь мою внучку в честь Дуси Комковой - потеряешь мать навсегда! Я от тебя откажусь!- выйдя из терпения, взревела бабушка.
        - Адель!
        - Евдокия!
        - Адель!
        - Евдокия! Евдокия! Евдокия!
        - А что, Дуся мне очень даже ндравится! Как нашу с Хросей сестру будут звать!- послышалось с порога.
        - Ее ж Алду зовут!- очнулась бабушка.
        - Енто по-мордовски, а по-русски она Дуся.
        - Вот видишь, и Галине Андреевне тоже это имя по душе! А то Аделаида какая-то! Еще чего вздумала!
        Старшую сестру Прасковьи Андреевны - Галину Андреевну Федькину - в семье величали Сарой - то ли из-за ее длинного носа, то ли по причине природной хитрости и жадности - точно сказать не могу, баба Сара, и все. С тех пор, как я впервые увидела ее с рюкзаком за спиной и с двумя связанными веревкой сумками через плечо, словно баулами на горбе у верблюда, она ни капельки не изменилась - все та же тонюсенькая седая косица, длинный нос, беззубый рот, морщинистый лоб, хитрые маленькие птичьи неподвижные глазки; худенькая, сухонькая на протяжении тридцати лет. У нее никогда не было семьи, более того, она вообще была девственницей и жила с одной из своих трех младших сестер. Вторая сестра, Груня - мать дяди Гриши, жила в доме напротив с сыном, двухлетней внучкой и своенравной невесткой, которая любила порой от души поколотить свекровь. Баба Груня работала кассиром в винном магазине, но, несмотря на это, была кристально честным человеком. Единственным ее недостатком являлось чрезмерное влечение к тому товару, за который она с утра до вечера принимала, пересчитывала, а в конце смены сдавала деньги.
        Моя тезка Алду жила далеко - в деревне Кобылкино, что под Саранском, в Мордовии, откуда, собственно, и приехала Агафья Андреевна Федькина, будучи молодой, но, я уверена, с точно такой же тонюсенькой косицей, длинным носом и глубокой морщиной, напоминающей оттиск буквы «И», появившейся на челе ее еще в юности, словно для засвидетельствования озабоченности и беспокойства об оставленных без присмотра на малой родине меньших сестрах.
        Баба Сара всю свою жизнь проработала на АЗЛК (Московском автомобильном заводе им. Ленинского комсомола). В свободное время она помогала сестрам с детьми, а потом - детям этих детей. Истово верила в бога, ходила в церковь, исповедовалась, причащалась и держала в ванной, среди ободранных эмалированных тазов, наваленного горами грязного постельного и нательного белья, среди выдавленных тюбиков с остатками засохшей пасты, обглоданных до пластмассы зубных щеток и подмокших коробок стирального порошка с хозяйственным мылом, две огромные бутыли с самогоном. Сама она и капли в рот не брала - самогонку гнала исключительно для сестер и Любы, объясняя это тем, что, мол, если им вовремя не поднести - помереть могут. Грамоты она не знала и всю жизнь вместо подписи ставила крестик, зато в совершенстве владела счетом. Семь лет назад, выйдя на заслуженный отдых, она отвоевала возле городской свалки клочок земли, на котором выращивала огурцы, кабачки, зелень и даже лесную землянику и с упоением торговала плодами своего труда на крытом рынке неподалеку от дома. Нередко она оставалась на огороде ночевать, исполняя
роль пугала. Только не птиц отгоняла Галина Андреевна, или баба Сара, а бессовестных и бесстыжих воров, что без ее присмотра могли бы выдрать на участке все, включая непоспевшую лесную землянику. Они с Любой соорудили там подобие шалаша и упорно называли его домом. Материалы для него они натаскали с близлежащей свалки. Воткнули в землю четыре доски, накинули на них сначала выцветшую, протертую клеенку, которая когда-то служила скатертью длинному столу, через некоторое время нашли целый рулон брезента и решили им утеплить «крышу», прикрепив его поверх клеенки. Не сразу, а постепенно вырастали стены «дома»: на поржавевшую газовую плиту установили тумбочку, оторвав ей предварительно три ноги, на тумбочку водрузили галошницу со сломанной дверцей, рядом с плитой составили сколоченные один к другому деревянные ящики, к ящикам присоединился холодильник, который, вероятно, выкинули из-за того, что невозможно уж было его никак починить, затем снова шли сколоченные ящики, безногий стол, поставленный вертикально... Внутрь была занесена койка с прорванной пружиной, и последним штрихом явилось радио на батарейках,
тоже, кстати, отрытое бабкой на свалке.
        - Ну и ладно! Надоели вы мне все!- смирилась мама оттого, видно, что у нее уже не было больше сил спорить, в результате чего я и стала Евдокией Дмитриевной Перепелкиной.
        - Дай-ка, Матроша, мне ее подержать,- попросила баба Сара, сбросив с себя рюкзак с сумками.
        - Иди сначала руки вымой!- ревностно воскликнула бабушка № 1, но старуха ловко подхватила меня и рьяно, ритмично затрясла, приговаривая:
        - Ай, Накулечка моя, ай, Накулечка моя!- И у меня моментально появилась помимо имени кличка, потому что существовать без нее в этой семье было никак невозможно.
        - Очень хорошо,- мечтательно проговорила Зоя Кузьминична,- Евдокия, Евдося, Дуся, Дуня, Дунечка, Дуняша...
        Дуняша... Только так и никак иначе звал меня мой ассирийский принц - Варфоломей.
        ...В шестнадцать лет я впервые без сопровождения взрослых летела на самолете и, приближаясь к Каспийскому морю полудевушкой-полуподростком, не знала, что ждет меня впереди и что в скором времени мне суждено встретиться с тем, кого полюблю, потеряю, кого буду вспоминать и кого стану разыскивать, вступив в ту пору жизни, которая у женщин называется бальзаковским возрастом (утешает только одно: тридцать лет - это ранний бальзаковский возраст, существует еще возраст «глубоко бальзаковский»).
        Болела спина - какой-то осел, сидевший позади меня, истыркал ее своими острыми коленками. Я же в шестнадцать лет была слишком замкнутым человеком, чтобы повернуться и выразить свое недовольство, поэтому мужественно сносила пинки в течение двух часов, пытаясь сосредоточиться на судьбе Консуэло, описанной Жорж Санд. Насколько удачно она это сделала - не знаю, потому что мне так и не удалось продвинуться дальше тридцать пятой страницы - сначала эти коленки в спине, потом и вовсе было не до чужих эмоций и чувств, поскольку меня наполняли, распирали и выплескивались наружу свои собственные.
        Я держала путь к нашим с мамой хорошим друзьям, с коими мы познакомились на море пару лет назад, отдыхая в пансионате в соседних номерах. Это были замечательные, простые и отзывчивые люди - брат с сестрой. Но когда мы увидели их впервые, подумали, что это мать с сыном, и вовсе не из-за большой разницы в возрасте - Эльмира выглядела намного старше своих двадцати лет, а ее брат - Нур - казался совсем ребенком в свои четырнадцать. Потом мы привыкли к ним, к их внешности и тому глубоко уважительному отношению брата к сестре, которого я не замечала ранее ни в одной семье. Дошло до того, что Нурик решил по-настоящему приударить за мной и не отходил от меня ни на минуту в течение всего месяца, проведенного на море. Случалось, я даже пряталась от него, но, судя по его поведению, он не понимал этого, так как, разыскав меня, издали радостно кричал:
        - Вот ты где! Потерялась?
        Ему и в голову не приходило, что я избегала его общества.
        Все дни напролет мы проводили вместе, валяясь у моря, играя в бильярд или теннис, обедали за одним столиком в длинной светлой столовой и бродили по темным аллеям меж тутовых и финиковых с переливающимися серебром листьями деревьев в зелено-голубом лунном свете.
        Эльмира с Нуром оказались ассирийцами - переселенцами из Турции. Род их чудом остался на Каспии в 1949 году, когда Закавказье и Крым захлестнула волна послевоенных депортаций.
        Очень скоро мы познакомились с Эльмириным женихом - красавцем Маратом, который регулярно (два раза в неделю) навещал невесту. Моя родительница серьезно переживала, когда приезд его заканчивался ссорой, озвучивая это следующим образом:
        - Вот не из-за чего ведь ругаются! Не из-за чего! Как мы с твоим отцом - бывало, слово за слово, слово за слово! Да еще Сара свой длинный нос сунет! Вечно сядет на кухне, сухарики перед собой разложит и шепчет что-то, шепчет!- расходилась мама, забыв, что именно ее заставило вспомнить бабу Сару и моего отца.- И в тот же вечер мы обязательно переругаемся! Мне вот интересно, что она все-таки над этими сухарями чертовыми шептала! Хотя плевать теперь я хотела, что она там шептала, и слава тебе, господи, что в моей жизни все так сложилось, как сложилось!
        Со временем мы побывали в гостях у Эльмиры с Нуром и, пообщавшись с их родителями - Раисой и Соммером, испытали такое чувство, будто мы сто лет знаем этих людей. Я прекрасно понимала (хоть мне и было в ту пору четырнадцать лет), что дело неукоснительно и прямолинейно идет если не к свадьбе, то уж к помолвке точно. Спас меня в тот год от обручения с ассирийцем Нуром лишь своевременный отъезд в Москву. Однако и находясь на столь значительном расстоянии, семья предполагаемого жениха продолжала оказывать мне те знаки внимания, какие обычно делаются невесте. То пришлют посылкой мельхиоровые позолоченные чайные ложки, то непонятно из какого металла изготовленный кубок для вина, напоминавший мне всегда почему-то чашу Святого Грааля, которую я никогда не видела, как, впрочем, и все остальные жители земного шара. Никто не видел, но знают наверняка, что она существует. Одни говорят - она находится в Испании. Другие, возмущаясь и споря с первыми, утверждают - мол, она вовсе не в Испании, а на юге Франции. Третьи, опровергая версию и первых, и вторых, убеждены, что сия неприкосновенная реликвия находится в
стране древних кельтов, в Ирландии. А четвертые, хватаясь от смеха за живот над первыми, вторыми и третьими, уверяют, что чаша Святого Грааля надежно припрятана далеко на Востоке, на вершине неприступной горы Мунсальвеш (т.е. горе Спасения), в дивном Святом храме. Однако она так до сих пор не обнаружена ни в Испании, ни на юге Франции, ни в стране древних кельтов - даже тот, кто решился на поистине героический подвиг и вскарабкался на вершину неприступной горы Спасения, не увидел на ней ни храма, ни, ясное дело, чаши. Так что мы не можем знать наверняка, что собой представляет таинственная и неуловимая чаша Святого Грааля - остается лишь фантазировать на этот счет.
        В моем же воображении очередной подарок Нура казался точной копией настоящей чаши - в форме полуоткрытого гигантского тюльпана на короткой ножке, расширяющейся к основанию (круглой подставке).
        Засим последовали пресловутые ложки - десертные, столовые... Однажды будущие родственники даже набор поварешек прислали - тоже мельхиоровых, позолоченных. Мы наперебой с мамой кричали им в трубку слова благодарности - они настаивали на моем приезде. Год мы кормили их обещаниями, но после того, как Нурины родственники прислали в подарок набор столовых, хоть и тупых мельхиоровых ножей (тоже, к слову сказать, позолоченных), мы поняли с родительницей, что шутить они не намерены, и эта последняя посылка вызвала у нас некоторое смятение чувств. Нельзя сказать, что, раскрыв коробку «под бархат», мы уж так сразу испугались устрашающего блеска тупых ножей на оранжевой атласной подкладке, но поняли одно - пришло время дать определенный ответ семье Нура. Либо от ворот поворот, либо согласие на их предложение, причем предвидя, что в последнем случае наше жилище и далее будет пополняться позолоченной домашней утварью. Однако никакого решения я так и не приняла - все вышло само собой, как, впрочем, и случается в подобных сложных жизненных ситуациях, когда судьба предоставляет тебе поначалу выбор, а потом все же
выбрать ничего не дает - вмешивается и запихивает тебя, словно уже испачканный, но все же, вполне возможно, могущий впоследствии пригодиться носовой платок в карман.
        Рок ли, фатум или фортуна (хоть все эти слова и считаются синонимами, они все же заключают в себе разные смысловые оттенки) сыграли со мной шутку - не знаю. Только спустя ровно два года после нашего знакомства с Нуровым семейством поехать летом мне было абсолютно некуда. Впереди, проглядывая через залитую солнцем ярко-зеленую летнюю листву, мрел тяжелым камнем, раскачиваясь из стороны в сторону, словно маятник, новый учебный год, с каждым днем приобретая очертания все более четкие и ясные. Вильнул последними днями июнь, будто хитрая лиса, шмыгнув в бесконечную нору прошлого, в котором мы, люди, любим поковыряться и, выудив какое-нибудь воспоминание, прокрутить его в голове не один раз, словно заезженный диск с любимой мелодией, прежде чем снова выбросить кусочек прошлого в темную, кишмя кишевшую самыми разными событиями, чувствами, желаниями и мечтами давно минувших дней темную дыру. Посыпались туда же и первые дни июля, а родительница моя все работала, и отпуск ей был обещан окончательно и теперь уж бесповоротно только зимой...
        - Нужно ведь ребенку отдохнуть где-то!- настаивала моя первая бабушка - Зоя Кузьминична, но сама ничего путного предложить не могла - лишь настаивала. А Нур, Эльмира, Раиса и Саммер продолжали звонить, приглашая нас в гости (особенно меня), и присылать столовые мельхиоровые приборы с золотым напылением. И мы рискнули. Рискнули не столько из-за того, что впереди, через залитую солнцем ярко-зеленую листву, мрел тяжелым камнем новый учебный год, а, пожалуй, чтобы угодить бабе Зое - она, бедняжка, совсем из сил выбилась, доказывая, что ребенку нужно хоть где-то отдохнуть.
        Все уже было готово - билет на самолет куплен, клетчатый чемодан, собранный, стоял в коридоре, большая красная дорожная сумка из кожзаменителя была до отказа набита подарками - электрошашлычницей и пельменеделкой; острия шампуров вылезали сбоку, в незакрывшейся до конца «молнии», поражая воображение своими гибкими, длинными, словно клинки рапир, связанных где-то в глубине сумки крепкой веревкой, остриями. Они казались чрезвычайно воинственными. Но как раз, когда все было приготовлено к моему отъезду, когда мамаша протянула мне на все про все червонец, велев при этом тратить его с умом и не разменивать вовсе, если не возникнет особой надобности, и который я все же разменяла в дальнейшем, купив в захолустном магазинчике, уютно расположившемся посередине - между аулом на горе и раскинувшимся морем внизу,- стеклянный резной флакон дезодоранта, сделанный под хрусталь, с вызывающим цветочным запахом (за два рубля восемьдесят копеек), после чего долго, но тщетно стояла у прилавка, получив сдачу семь рублей и ожидая остальные двадцать копеек. Ждала молча и терпеливо, но через пятнадцать минут, поняв, что
никто не собирается возвращать мне двадцать копеек, вышла, наконец, оттуда, чувствуя себя оплеванной, обманутой и оскорбленной. Если б я попала в такую ситуацию лет десять спустя, я, конечно, не стала молча ждать сдачи, я бы, несомненно, выразила вслух свое недовольство. Но тогда, в шестнадцать лет, как уже было сказано выше, я была слишком замкнута, чтобы высказать досаду и негодование совершенно незнакомому человеку, каким явился в тот момент для меня продавец дезодоранта, муки, душистого мыла и шафрана, в огромной круглой кепке, которая, казалось, могла бы запросто послужить взлетной полосой для летательных аппаратов, и огромным носом с горбинкой, что напомнила трамплин высокой крутой горы, с коей в детстве я, пренебрегая опасностью, со свистом стремглав летела вниз то на лыжах, то на санках. Оставшиеся деньги тратить я не рискнула и, к удивлению мамы, вручила их ей по приезде, боясь, что, купив какую-нибудь безделицу за пятьдесят копеек, не досчитаюсь рубля, и таким образом дебет не сойдется с кредитом, и финансовый отчет об истраченной десятке полетит в тартарары.
        Так вот, когда я, бережно свернув червонец, убрала его в кошелек, щелкнув замком, бабушка № 1 выразила удивление, недоумение, а потом и протест по поводу того, что ребенок неизвестно зачем и не понятно к кому едет, бог знает куда:
        - Что ж это такое! Говорила ведь зимой - Матрен, надо уже сейчас подумать о даче в Хаврюшкино, нужно договориться заранее о съеме на лето! У Дуни там и подруга живет! Как бишь ее зовут-то? А, Дунь?
        - Люда, Люда ее зовут.
        - Вот Людины родители поумнее тебя, Матрен, оказались - купили там домик, и у них каждое лето не болит голова, где бы ребенку их отдохнуть! А ты даже снять не могла в этом году. «Успеется! Успеется!» - передразнила она мою мамашу.- Вот летний сезон пройдет, я там тоже домик куплю! Сама займусь этим вопросом! Сама!- кричала бабушка - она была вне себя, но надо отдать ей должное - домик в деревеньке Хаврюшкино баба Зоя умудрилась приобрести спустя несколько месяцев за смехотворно низкую цену; в дальнейшем мы с Людкой стали соседями и проводили лето вместе, что еще больше укрепило нашу дружбу.- Кому только рассказать! Ее ж похитят!- причитая, продолжала возмущаться она, напрочь забыв, что идея о моем отдыхе принадлежала не кому-нибудь, а именно ей.- Не пущу! Ни за что!- вопила она, усевшись на собранный в дорогу клетчатый чемодан. Мама со злостью схватила красную сумку с воинственно выглядывающими из нее шампурами и, поставив ее рядом со мной на лестничную клетку, с силой вырвала чемодан из-под бабушкиного зада.- Дусенька! Свидимся ли еще? Как знать! Дусенька!- стонала баба Зоя, но, вероятно, не от
разлуки со мной, а от неожиданного удара мягким местом об пол.
        Мама яростно захлопнула дверь и, запихнув меня на заднее сиденье такси вместе с поклажей, сама расположилась рядом с водителем.
        В аэропорту мы первым делом встали в очередь, дабы сдать багаж. И тут к нам подошел низенький человек в точно такой же огромной круглой кепке, какая красовалась на голове обманщика-продавца, не имеющего привычки давать сдачу, и длинным носом, загибающимся вниз, под самое основание густых иссиня-черных усов, похожих на перевернутую вверх тормашками омегу - букву, исключенную из русского алфавита в 1708 году, когда первый наш русский император Петр Великий произвел реформу печатного кириллического полуустава. Подошел и попросил оформить часть его багажа на мое имя.
        - У вас всего два мест!- с некоторым удивлением воскликнул он и, гордо указав на свой багаж, вытянувшийся в длину метров на пять, и где не хватало одной только собачонки, которая, если б была, то за время дороги могла бы подрасти, если верить С.Я. Маршаку, добавил: - А у меня во сколько! Во! И это мое!
        И он ткнул указательным пальцем на огромную коробку с телевизором,
        кальян,
        чемодан,
        саквояж,
        картину,
        корзину,
        картонку...
        Не хватало лишь маленькой собачонки!
        - А это что у вас? Киньжали?- спросил он, с любопытством уставившись на чрезвычайно устрашающие острия шампуров, и категорично заявил: - Не примут! Точно не примут! Это острый колющая предмета!
        - Спасибо, что предупредили,- поблагодарила я незнакомца и вытащила из сумки шампуры. У родительницы моей в этот момент сердце сжалось, душа ее жаждала подвига, и она с радостью согласилась записать добрую половину чужого багажа на мое имя, дабы маленькому человечку в блинообразной кепке не пришлось платить за лишний вес своих вещей.
        - Спасибо, спасибо, спасибо!- взахлеб повторял он - такое впечатление, будто устанавливал новый рекорд произнесения слова «спасибо» на скорость. Немного успокоившись, но все еще чувствуя себя нашим должником, он, внимательно оглядев меня с головы до ног, заявил восторженно, обратившись к маме: - Очень красивый у вас сестра! Очень! И не будь он такой косой, я бы женил на ней младшего сына! Спасибо! Спасибо! Спасибо!- торопливо пролепетал он и растворился в толпе.
        - Я?! Я - косая?!- запинаясь, уж как-то слишком возбужденно терзала я мамашу, которую восточный человек, путаясь в окончаниях мужского и женского рода, принял за мою старшую сестру.
        Она открыла было рот, но я метнулась от нее прочь и, подлетев к первому попавшемуся зеркалу, с беспокойством рассматривала свои очи, глядя то вправо, то влево, то фокусируя взор на носу. Успокоившись, что никакого косоглазия у меня не наблюдается, я обозвала незнакомца дураком (конечно, не вслух - я была слишком замкнутой и воспитанной девушкой, чтобы позволить себе произнести даже такое безобидное ругательство, как «дурак», во всеуслышание) и, воспользовавшись тем, что стою у зеркала, принялась рассматривать себя.
        Нет, я никогда не приходила в восторг от своего внешнего вида!
        Фигура у меня какая-то странная, будто все углы, которые существуют в геометрии - прямые, острые, тупые,- собрали воедино, и из них соорудили то, что (вернее, кто) называется Дуней Перепелкиной: колени, плечи, локти, бедра даже, не говоря уж о груди. Каждую часть моего тела наверняка можно измерить транспортиром, если бы, конечно, кому-нибудь пришло в голову изготовить сей чертежный прибор размером в человеческий рост.
        Лицо тоже несуразное, нелепое... Хотя все его черты по отдельности имели правильную форму - взять, к примеру, нос, или губы, или все те же глаза, которые окружающим кажутся косыми именно по той причине, что им нужно было бы смотреть на этот мир не с моей, а с чьей-то совершенно другой мордашки. Такое впечатление, что и нос перепрыгнул на мою физиономию с лица гречанки, жившей двадцать два века тому назад, и только и делал, что нюхал маринованный чеснок (излюбленное лакомство древних греков) в Пергамском театре. Губы хоть и не думали ухмыляться, казалось, постоянно чему-то загадочно усмехаются - подобно запечатленной Леонардо да Винчи в
1503 году улыбке Моны Лизы, которая и по сей день не дает покоя тысячам светлых умов мирового масштаба. Глаза, совершенно не подходившие ни к пшеничному цвету волос, отливающих на солнце золотом, ни слишком уж какой-то неестественно белой прозрачной коже, были темно-карими, но, надо заметить, не косыми. Густые золотистые косы, вероятнее всего, я унаследовала от бабушки № 2, что вечно сушились на батарее и прикалывались к ее голове в самых исключительных случаях. Сами по себе волосы удивительно хороши, но к моему лицу они совершенно не подходили, и ничего тут нельзя было поделать - ни «корзиночка», ни «рогалики», ни косы, повисшие параллельно моим необычайно маленьким ушам двумя толстыми канатами, ни распущенные - они мне совсем не шли. Если говорить о бровях, то они имели очень красивую форму «вразлет», но совершенно не гармонировали с остальными чертами лица. Я не раз думала о том, что физиономия моя - не что иное, как шутливый коллаж, воплощенный в жизнь самой Природой. Для завершения образа Натура заменила сидящее за столом с персиками девичье туловище кисти В.А. Серова костлявым угловатым телом
танцовщицы, спрыгнувшей с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного им во времена увлечения его примитивизмом.
        Сразу замечу, что мнение окружающих по поводу моей внешности коренным образом отличалось от моего собственного - они не считали меня уродиной, собранной будто бы из разных детских конструкторов на скорую руку. Не находили, что в меня уж совсем никто не может влюбиться, как думала я в то время, когда у сверстниц и одноклассников наступил период любовных записок, так называемой игры в «гляделки» и походов в кино. Мне, сидевшей у окна за второй партой, перед концом учебного года тоже пришло послание с последней парты третьего ряда у стены - от Вадика Петухова, где он признавался, что любит меня. Так и написал, выдрав лист из тетради по русскому языку:

«Перепелкина! Я тебя люблю.
        Пошли после уроков гулять или в кено».
        Гулять я с ним не пошла, о «кено» даже думать себе запретила, а после последнего урока, будто сорвавшись с цепи, полетела, как угорелая, домой. Я, конечно, не поверила хулигану Петухову, ожидая от него какого-нибудь подвоха на прогулке или сидя на последнем ряду в темном кинозале, и все из-за того, что я вбила себе в голову, что я слишком страшная и в меня никто - даже Вадик Петухов - не может влюбиться. К подозрительности и неверию в моей душе примешалось еще одно очень странное, будоражащее и необъяснимое чувство - не могу сказать, что оно было мне неприятно: стоило только вспомнить конопатую наглую морду Петухова, как мне немедленно хотелось сделать что-то до крайности нелепое и в высшей степени глупое - например, выпрыгнуть из окна или закричать на всю улицу все равно что.
        - Да никакая ты не косая! У меня тоже так было в твоем возрасте, когда я, бывало, задумаюсь и смотрю в одну точку,- утешила меня мама, крепко сжимая в руке «букет» из шампуров, и в этот момент объявили посадку на мой самолет.
        Через полчаса я уже созерцала в иллюминаторе пышные, на вид созданные из тягучего воздуха то белые, то серые облака, героически снося пинки в спину, которыми пассажир, сидевший сзади, время от времени пришпоривал меня, будто побуждая к движению, яко упрямую, непослушную клячу. Я проклинала его в глубине души, пытаясь сосредоточиться на судьбе юной Консуэло, я летела к морю, не ведая того, что еще помимо моря ждет меня на отдыхе и какой сюрприз мне уготовила судьба, снова достав меня из своего кармана, подобно носовому платку, дабы оставить на нем свой знаменательный след.
        А еще через полтора часа, когда самолет приземлился и, проехав по взлетной полосе (не знаю, сколько метров), остановился, тот самый осел, что излягал ногами мою бедную спину, вдруг сказал мне на ухо - ехидно так:
        - Дэвущка, а дэвущка! Крэсло-то нужно было поднять!
        В аэропорту, на высохшей земле с колючками и занятными, то там, то сям разбросанными нежно-лимонными цветками с тонким запахом и мягкими, словно плюшевыми, листьями с серебристым налетом, растениями стояли красавец Марат и Нур с оттопыренными крупными ушами.
        Я обернулась - за мной, словно тень, неотступно следовал незнакомец, багаж которого был оформлен на мое имя. Получив саквояж, картину, корзину, картонку, он искрящимся взглядом посмотрел на меня и, сказав:
        - Очень, очень красивый девушка! Жаль, что косой!- принялся пересчитывать свои поклажки.
        Марат всю дорогу объяснял, почему в аэропорт меня не приехали встречать остальные члены семьи:
        - Эльмира с Соммером на работе. Эльмира хотела отпроситься, но ничего не получилось. А Раиса поджидает тебя дома. Варит дохву, праздничную харирсу даже затеяла, хасыда уже готова и трехцветный пирог,- расписывал он, в то время как Нур глупо улыбался, пытаясь вставить в его бурную речь хоть словечко.
        Но Раиса встретила меня отнюдь не хасыдой. Она долго не открывала дверь, а когда наконец открыла, то предстала перед нами в грязном рваном халате, сжимая в левой руке большую жестяную банку из-под сельди иваси, в которую была налита белая масляная краска, а между верхней губой и носом она едва удерживала кисть.
        - Дунночка! Мы тебя так долго ждали! Мы так рады тебе! Ты как солнышко появилась в нашем доме!- восторженно воскликнула она, и кисть с грохотом упала на пол. Однако радостная хозяйка занятие свое не бросила - ринулась к подоконнику и принялась с каким-то истеричным азартом за работу.- Подоконники крашу!- объяснила она, будто я этого сама не видела.
        Через десять минут красавец Марат, ушастый Нур и я с разламывающейся спиной были вовлечены в покраску рам и подоконников.
        И почему все, кто долго ждет меня, когда я наконец появляюсь, занимаются покраской стен или подоконников?..

* * *
        Спустя месяц и десять дней после моего рождения меня, закутанную в бесчисленные пеленки и одеяла, запихнутую вдобавок в стеганый атласный «конверт», словно огромный кочан капусты, вывезли в коляске на улицу.
        Конечно, никакого соседа, что строил мне глазки в родильном отделении, и в помине не было в два часа пополудни у второго подъезда пятиэтажного дома. Впрочем, ничего другого я и не ждала от этого крикливого петуха. Наверное, таращится сейчас из своей коляски на какую-нибудь лысую, с лицом, покрытым диатезной коркой, девицу (вполне возможно, старше себя). «Ну и наплевать - я тоже подыщу себе кого-нибудь! Вот только бы до песочницы добраться!» - так думала я, не подозревая, что в начале марта песочницы обычно пустуют.
        Я попыталась оглядеться, оценить ситуацию, но, естественно, ничего не увидела, кроме тонкой талии моей родительницы, бывшей в облегающем фигуру демисезонном пальто изумрудного цвета, и книги, которую она держала в руках - она называлась
«Основы конструирования верхней одежды». Скука! Я вдохнула холодный, совсем не весенний воздух, и от тоски, которая (что ни говори) была вызвана отсутствием у второго подъезда в два часа дня «настоящего мужика», завопила от обиды, несправедливости, наплевательского отношения со стороны (не знаю его имени) того, кто по халатности медицинского персонала хоть и недолго, но все же успел побывать сыном моей матери, а следовательно, моим молочным братом.
        - Тшш, тшш, тшш, тшш!- Меня с большим энтузиазмом раскачивали из стороны в сторону - такое впечатление, что я еду в поезде: тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук. Эти «тук-тук» и «тшш, тшш» несколько утешили меня, я успокоилась и вскоре заснула. Долго ли я спала или совсем мало - не знаю, но мне приснился сон. Только теперь я поняла, что видение то было вещим.
        Приснилась мне озаренная нежным розовато-оранжевым сиянием закатного солнца веранда. Над головой свисали налитые, тяжелые, янтарно-оливкового оттенка виноградные лозы. Дом. Одноэтажный, приземистый, с плоской крышей, побеленный, словно хата на украинском далеком хуторе. Открывается дверь, и мне навстречу выходит - он. Высокий, статный. Бронзовый загар его особенно хорош и контрастен со светлыми одеждами. Он смотрит на меня и молчит, будто что-то мешает ему говорить. А себя, себя я не вижу - лишь чувствую, что стою и точно так же не свожу с него взгляда. С его миндалевидных, искрящихся, насыщенно изумрудных (такого же оттенка, как демисезонное пальто моей родительницы) очей. Римский нос - крупный, правильной формы, с горбинкой. («Все-таки обладать римским носом куда лучше, чем греческим, который будто перепрыгнул на мою физиономию с лица эллинки, что жила двадцать два века тому назад, и с наслаждением вдыхал в себя пары маринованного чеснока, коим пропитался воздух в границах Пергамского театра»,- заключила я во сне.) Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, причем левая - заметно выше правой.
Чуть припухлые, четко очерченные губы - не то что какие-то размазанные под носом, которые можно видеть у людей слабовольных и упрямых. «А может, греческий нос ничем не хуже, если он соразмерен с остальными чертами»,- пришло в мою сонную голову. Именно! Соразмерно! Все в нем - в этом юноше - было гармонично, начиная с густых, волнами набегавших на чистый округлый лоб каштановых волос до ступней с пастельно-розовыми ногтями, что виднелись в открытых носах его сандалий. Он приоткрыл уста свои - видимо, мысль окончательно сформировалась в его уме и готова была вырваться наружу, но в этот момент я почувствовала резкий толчок, открыла глаза и увидела тусклое серое мартовское небо. Словно оно надвигается на меня. Осиная талия, фигура мамы, облаченная в демисезонное пальто изумрудного цвета, впрочем, как и книга под названием «Основы конструирования верхней одежды», исчезли бесследно. Мою коляску увлекал за собой синий «Москвич», зацепившись за спицу ее козырька боковым зеркалом. Родительница, бросив увлекательнейшую книгу в снег, неслась за нами и что-то кричала, но что именно, было не разобрать из-за
приличного уже расстояния между нами, рева двигателя и попутного ветра.
        И тут произошло чудо - коляска сама вдруг отцепилась от зеркала (хотя - как знать? Может, кто-то невидимый десницею своей взял да и снял спицу с зеркала?) и, прокатившись еще метров десять, остановилась - «Москвич» завернул за угол дома и исчез.
        Мамаша моя, конечно, не на шутку испугалась - лицо ее сделалось таким же серым и унылым, как небо, которое минуту назад стремительно надвигалось на меня. Моя же реакция на сие происшествие была непонятной. Сначала, ради приличия, я хотела было покричать немного, но потом передумала, закрыла глаза и решила еще поспать, дабы увидеть продолжение того волшебного сна про налитые солнцем янтарно-оливковые виноградные лозы и прекрасного принца, однако сон все не шел. Внезапно мне стало тепло - особенно ногам и спине - так уютно, так замечательно, что плакать совершенно расхотелось, спать тоже, а инцидент гонки с «Москвичом» был окончательно забыт. Только десять минут спустя, когда я ощутила сперва уютное тепло, а затем то неприятное чувство, которое нередко испытывают и взрослые люди, если едут, к примеру, куда-нибудь в поезде и спят на влажном, непросушенном (я бы даже сказала, мокром совсем) белье, я поняла, что перепугалась больше моей родительницы. Лишь тогда я позволила себе завыть, подобно сирене, на весь двор.
        Но все эти неприятности были сущим пустяком в сравнении с тем, что случилось потом - если быть точной, то уже вечером того же дня.
        Невзгоды обрушились на нашу семью, словно прогнивший до основания потолок старого, обветшалого дома.
        Ближе к ночи матушке моей стало худо - поднялась температура и появилась нестерпимая, распирающая боль в области груди. Температура моего тела тоже решила подняться за компанию - одним словом, мы заболели. К полуночи, кода круглая луна за окном, будто совсем обезумев от зависти к дневному светилу, почти превратившись в солнце, ворвалась в маленькую комнату, раздражая меня своим металлическим светом и не давая заснуть, баба Сара наконец-то, прошныряв по Москве около пяти часов, откопала где-то знахарку, народную целительницу и гадалку в одном лице. Она влетела с висевшей на кончике длинного носа каплей (образовавшейся из-за мороза, отсутствия носового платка и повышенной бабкиной суетливости) так же нагло и почти обезумев, как светившая и не дававшая мне заснуть луна, волоком таща за собой дородную бабищу с глупой, непроницаемой, я бы даже сказала, идиотической физиономией, и провозгласила не без гордости:
        - Это дохтурша - Варвара. Она все болести лечит! Порчи снимает! В бога верит. Слушай ее, Слада, и делай, что она скажет,- велела бабка и, громко шмыгнув носом (так, что капля пропала в левой ноздре и, поболтавшись в носоглотке, упала от безысходности и безвыходности в бабкин желудок), принялась с большим воодушевлением убаюкивать меня, то энергично притягивая к себе кроватку, то отшвыривая ее к окну, пришептывая: - Людер-людер, людерка! Тютер-тютер, тютерка!
        Слада повиновалась и полностью отдала себя в руки народной целительницы Варвары. Та настолько порывисто расстегнула рубашку на ее груди, что пуговицы разлетелись в разные стороны, достала из гобеленового, протертого до дыр ридикюля коробочку с длинными иглами и, не вымыв рук, приступила к исцелению болящей.
        - Ух!- громогласно вскрикнула она, воткнув первую иголку ближе к подмышке моей родительницы.
        - Ой!- взвилась пациентка.- Да вы что, с ума сошли?!
        - Дура ты, Сара,- осуждающе проговорила Фрося, неожиданно появившись на пороге.- Вот чо ты творишь?- спросила она и вопросительно выкинула руку вперед.
        - Сама простишка!- не растерялась та перед младшей сестрой, что в переводе с мордовского означало приблизительно «сама дура».- Иди отсюда, иди, пшик, пшик,- и, выдворив обидчицу, заговорила наисерьезнейшим тоном: - Терпи, Слада, терпи, я ее полдня по городу искаль!- Засим она вернулась к укачиванию: - Ай, Накулечка моя! Людер-людер, людерка! Тютер-тютер, тютерка!
        - Хлоп!- Варвара, всадив вторую иглу, зашептала что-то быстро и неразборчиво.- Пш-пш-пш! Лю, лю, лю. Пш! Пш! Бабах!- И со всей силой с размаху вонзила очередную иголку, навалившись на недужную своей тушей.
        То ли последний укол был самым болезненным, то ли моя родительница усомнилась в способностях «дохтурши» излечивать все болезни, но вдруг мама как закричит:
        - Ну-ка, пшла вон! Шарлатанка несчастная! Ишь, чего вздумала! Иголками меня протыкать!
        - Ты, Матроша, здря так! Оченно здря!- обиделась бабка, вознеся к потолку согнутый крючком указательный палец, который за несколько месяцев до моего рождения нечаянно прострочила вместе с простынею швейной машинкой.- Я ее полдня по городу искаль! Не может она плохой дохтуршей быть! Потиркает, потиркает, и все как рукой снимет!
        - Я сказала - вон! Выдергивайте все свои иголки и - вон!- Мамаша была вне себя. Я тоже заревела, решив, что ей сейчас, как никогда, требуется моя поддержка, хотя глупо, конечно, было в начале марта в минус пятнадцать градусов выходить на улицу в тонком демисезонном пальто и без головного убора, даже если у тебя осиная талия и роскошные, выросшие на двадцать сантиметров за время беременности, волосы.
        К утру положение усугубилось - мама лежала на постели в полном бессилии. Я, надрывая голосовые связки, что было мочи поддерживала ее. В полдень в комнату ворвалась бабушка № 1, гремя судочками с завтраком, и, увидев больную, полыхающую огнем дочь и орущую внучку, опустилась прямо в своем бутылочном с искрой пальто на постель, выпустив из рук кастрюли с манной кашей. Минуты две она просидела в глубоком раздумье, затем кинулась к телефону, набрала номер и громко проговорила:
        - Катерина Ванна, я сегодня на работе больше не появлюсь. У меня тяжело заболела дочь! Да. Да! Нет! Пускай Наталья Григорьевна возьмет мою группу. Ничего страшного - не разломится!- После чего она вызвала «Скорую помощь».
        - Мастит,- полчаса спустя, не колеблясь, определил молодой, но очень серьезный доктор в квадратных каких-то очках, осмотрев мамашину грудь, «изтирканную» народной целительницей.- Тяжелая форма. Срочная госпитализация. Вместе с младенцем. Собирайтесь,- резал он, как по живому.
        - Как так?- Баба Сара подлезла к врачу, еще больше согнулась, скукожилась вся так, что ростом стала не выше дубового стола, и оттуда, видимо, ощутила в полной мере незначительность своей роли перед дипломированным «дохтуром».
        - Вот так. И побыстрее, пожалуйста.
        - Сейчас, сейчас. Подождите меня, я сейчас,- вдруг засуетилась она и выпорхнула из комнаты.
        Мы с мамашей уже лежали в машине «Скорой помощи», пухленькая медсестра в телогрейке, наскоро наброшенной на белый халат, хотела было закрыть дверцы, как из сугроба неподалеку от той самой лавки, на которой семь месяцев назад были разложены синие куры для ощипывания перед жаркой, потрясающие всех своей безжизненностью и тщедушием, вылетел черный суконный мешок внушительного размера, за ним взвился брезентовый - они мокро, тяжело упали на снег, и буквально из земли выросла или, лучше сказать, восстала сама баба Сара. Снова ее фигура исчезала в сугробе. Потом она, лихо перекинув брезентовый мешок через плечо, схватила черный свободной рукою и возопила:
        - Подождитя! Погодит-тя! Меня на ринок довезитя!- Бабка бежала, спотыкаясь о свою ношу, но, добравшись до машины, с необыкновенной юркостью вскарабкалась вместе с мешками и села рядом с бабушкой № 1, которая пренебрегла своими обязанностями воспитателя старшей группы детского сада, решив сопроводить дочь с внучкой в больницу.
        - Опять торговать?- поинтересовалась Зоя Кузьминична и с некоторым презрением взглянула на Сару, которая, если следовать нумерации, приходилась мне бабушкой № 3 после Фроси.
        - Н-да,- легкомысленно ответила та, не заметив, а может, не желая обращать внимания на разные там пренебрежительные, оскорбительные или осуждающие какие-то взгляды. Она вытерла уголки рта большим и указательным пальцем, который согнулся крючком, потому что баба Сара пристрочила его (то ли по причине большого рвения, то ли по растерянности и невниманию, то ли потому, что куда-то уж очень спешила - как знать) к простыне за несколько месяцев до моего появления на свет. Жест этот был характерной ее привычкой, совершенно ненужный и ничего не значащий, разве что доказывал лишний раз бабкину боязнь, что кто-нибудь может увидеть ее (не дай бог!) с перепачканным лицом.
        - Мы - «Скорая помощь», а не такси,- недовольно и несколько вызывающе проговорила медсестра. Бабка притихла, забилась в глубь салона.
        - Да ладно, пускай. Все равно мимо рынка поедем,- отозвался шофер, и старуха снова уселась рядом с бабушкой № 1, гордо (насколько могла) выпрямив спину. Она неторопливо развязала пуховый платок, расстегнула верхние пуговицы зимнего своего пальто, кем-то подаренного, с плешивым норковым воротником, засим последовало кофт пять - никак не меньше - все они тоже были расстегнуты... Наконец Сара добралась до крохотного кожаного мешочка на груди, который болтался рядом с алюминиевым крестом на коричнево-бежевой веревке или от торта, или от сырокопченой колбасы, принесенной Любой в штанах с мясокомбината, и ладанкой на точно такой же крученой веревке. Глубокая, словно прорезанная ножом морщина на лбу, напоминающая оттиск литеры «И», сделалась еще явственнее, видимо, от важности бабкиного намерения. Аккуратно, сконцентрировав на этом действии все свое внимание, Сара положила в него ключик, сильно затянула мешочек и принялась застегиваться - сначала пять кофт, пальто с видавшим виды норковым воротником... наконец, она обмотала платок вокруг шеи, завязала его и успокоилась.
        Надо сказать, что загадочный ключик, который хранился на сморщенной, не обласканной никем, девственной груди бабы Сары, отпирал не какую-нибудь там обыкновенную пресловутую дверь - нет! Сразу и не догадаться, какому замку принадлежал сей металлический стержень с особой комбинацией вырезов! Придется раскрыть очередной секрет нашего семейства, хотя, возможно, это и не было ни для кого секретом.
        Не было ни для кого секретом, что Галина Андреевна, отвоевав семь лет тому назад клочок земли неподалеку от городской свалки, сразу же подумала о том, где хранить все то, что она с такой любовью, с таким рвением и самозабвением выращивает и охраняет ночами, исполняя роль пугала, отгоняя своим воинственным видом (на какой только она была способна) не имеющих ни совести, ни стыда воров, готовых без ее неусыпно следящего недремлющего ока ободрать огород подчистую, включая непоспевшую лесную землянику. Действительно, где можно хранить овощи до глубокой зимы, а то и до поздней весны? В Москве? Не имея балкона? В погребе, решила она и, недолго думая, вырыла под окном глубокую яму (настоящий погреб), устлала ее резиновыми ковриками какими-то, кусками линолеума, которые подобрала на неоценимой, изобилующей всем, чем надо (если, конечно, очень захотеть и приложить определенные усилия к этому хотению), свалке. Недели через три после того, как погреб стал наполняться огородными дарами, вышла одна неприятная история. Баба Сара рассказывала впоследствии, что никакая это не неприятная история, а просто «ощибка
полючилься». Однако ошибкой и неприятной историей то разбирательство по поводу незаконно вырытого погреба на территории, принадлежащей государству, иначе как скандалом назвать было нельзя. Кто-то из тех самых соседей, которые знали друг друга как самих себя и которые с жаром и неописуемым удальством отплясывали на свадьбе моих родителей, стирая набойки и ломая каблуки, нафискалил кому надо и куда надо - в письменном виде, однако ж - анонимно. На «сигнал» незамедлительно отреагировали. Приехала целая комиссия, погреб осмотрели со всех сторон, вытащив предварительно кабачки, пяти- и трехлитровые банки с помидорами и огурцами - одним словом, варения, соления и прочие дары припомоечного участка; даже куски резины и линолеума были извлечены на поверхность. «Ликвидировать!» - вынесла приговор комиссия и собралась было удалиться с миром в свою контору, но влезла баба Сара, хоть ей и не известен был смысл сего режущего уха слова. Но она интуитивно почувствовала, что «ликвидировать» - это что-то очень скверное, гадкое, омерзительное даже и явно сказанное не в ее пользу. Старуха отчаянно сопротивлялась, пытаясь
уточнить, почему ее вместительный, глубокий и надежный погреб нужно «ликвиндировать». Услышав в свой адрес, что она - мелкая собственница, нарушившая закон, Галина Андреевна на следующий же день рванула к начальнику конторы - Ивану Ивановичу Кротикову и, просидев там до конца рабочего дня, так ничего и не добившись, наотрез отказалась покинуть помещение, грозясь провести ночь прямо там, на банкеточке, свернувшись калачиком (к тому же это куда как безопаснее и комфортнее, чем охранять недоспевшую лесную землянику). Начальнику ничего другого не оставалось, как пожертвовать своим драгоценным временем и рассмотреть дело о ликвидации погреба, выкопанного незаконным образом возле второго подъезда пятиэтажного дома.
        - Нет! Это недопустимо!- сказал он, выслушав историю о клочке земли вблизи городской свалки, о том, что там растет, когда именно созревает и сколько в это вкладывается сил; о хулиганах, готовых выдрать все подчистую вместе с огородиком, и т.д., и т.п. Также ему были показаны многочисленные грамоты за отличную работу на Московском автомобильном заводе в течение сорока пяти лет непрерывного труда.- Не могу я вам этого разрешить!- отрезал он и, заглянув в паспорт, добавил: - Не могу, Галина Андреевна!
        Тогда Галина Андреевна, не будь дурой, попросила сначала воспользоваться телефоном и, позвонив домой, велела Любе немедленно отправляться на огород, сторожить урожай. Сама же свернулась на банкетке, всем своим видом показывая, что никуда уходить не собирается и остается тут на ночь. Иван Иванович плюнул и отправился домой. Придя утром на службу, он поразился, когда увидел вчерашнюю посетительницу, стоящую на коленях и возносящую горячие молитвы пустому углу. Потом припомнил, сообразил, что к чему, и спрятался в кабинете.
        К вечеру, когда Галина Андреевна снова спросила разрешения у секретарши Зиночки воспользоваться телефоном, товарищ Кротиков не на шутку закручинился, поник как-то - одним словом, повесил нос на квинту.
        Просительница же, напротив, воспрянула духом - сон на банкетке был крепким - это вам совсем не пребывание в постоянном напряжении, сторожа еще недоспелую лесную землянику! Днем любезная секретарша предложила ей чаю и даже поделилась своим бутербродом - плюс экономия какая! Ко времени полдника бабка сумела окончательно расположить к себе секретаршу Зиночку исключительно благодаря своему природному дару к устному народному творчеству, красочно и очень убедительно рассказывая о коварстве мужчин, ни с одним из которых она не была близка ни разу в жизни, зато отменно знала их поганую натуру по рассказам соседок, подруг и бывших ее сослуживиц по цеху Московского автомобильного завода. В результате чего ей снова перепала чашка чая с четырьмя печенюшками. И, сделав вывод, что в конторе не так уж плохо, баба Сара решила пожить тут некоторое время, а именно - продержаться до тех пор, пока Иван Иванович не переменит свое бесчеловечное решение о
«ликвиндации» (слово-то какое!) ее вместительного, глубокого и надежного погреба. И он его переменил! Переменил, испугавшись, что упрямая навязчивая старуха пропишется в его конторе навсегда, отбирая завтраки, обеды и полдники у секретарши.
        - Ладно,- нехотя, через губу проговорил он.- Учитывая ваши заслуги, сорокапятилетний непрерывный стаж, грамоты...- Он замялся, чуть было не сказав в заключение «и вашу невероятную назойливость»,- мы оставим за вами погреб. Пользуйтесь, но впредь без разрешения прошу вас ничего не возводить, не рыть и не занимать земли, принадлежащие государству.
        Баба Сара рассыпалась в благодарностях и, покинув контору с некоторым сожалением - оттого, наверное, что ей больше не удастся провести ночь в более спокойной обстановке, чем шалаш собственного огорода,- на следующий же день занялась приятными хлопотами по присоединению некоего ящика к наружной стороне окна - для початых банок с консервированными огурцами и помидорами, кои поначалу извлекались из отвоеванного погреба и не помещались в круглом кургузом холодильнике.
        - Балкона-то нет! Нужен яшчичек!- упрямо вдалбливала она Любе.
        - Бабка! Тебе ж запретили строить!- удивлялась младшая сестра.
        - Ничего ты, Хрося, не понимаешь! Енто на земле запретили, а яшчичек-то на весу будет. Енто совсем не возбраняется,- настаивала Сара и настояла на своем, в результате чего за кухонным окном вырос микробалкон, в который старуха умудрялась даже прыгать, дабы навести там порядок.
        У крытого рынка, всегда напоминающего мне своей конструкцией цирк, бабка выкатилась со своими мешками из машины «Скорой помощи», а мы поехали в больницу.

* * *
        Положение все усугублялось - матушке сделали операцию. В итоге у нее пропало молоко, и мое дальнейшее пребывание в больнице вместе с ней показалось лечащему врачу Карлу Павловичу Гугуревичу совершенно бессмысленным - почесав лысину согнутым мизинцем и втянув воздух в кривой, горбатый нос свой, словно молочный коктейль через трубочку, он между прочим распорядился:
        - А ребенка-то можно домой отправить,- будто я была бандеролью.
        После обеда за мной приехала бабушка № 1 (она снова пренебрегла своими обязанностями воспитателя старшей группы детского сада) и, взяв такси, доставила меня в целости и сохранности, передав с рук на руки бабушке № 2.
        - Ой! Накулечка!- восторженно воскликнула та и уже, кажется, не слышала от радости того, что говорила ей Зоя Кузьминична.
        А молвила она следующее:
        - Завтра, Фрося, перед работой сходи на молочную кухню, возьми для Дуни молока и смесей.
        - Да, да, да, да!- заверила ее сватья, полностью погрузившись в развязывание розовых лент на моем одеяле.- Лапотулечка моя! Ла-по-ту-ле-чка!- ворковала она.
        - Фрося! Ты хоть знаешь, где находится «молочка»?!- И, не услышав в ответ ничего, кроме «тютер-тютер-тютерка, людер-людер-людерка», бабушка № 1 выпалила адрес кухни, уточнив для ясности, что это в той самой «стекляшке» - магазине неподалеку от нашего дома, откуда в день выплаты последней заработной платы Любу со скандалом вышвырнули перед закрытием. И улетела в детский сад, торопясь приступить к обязанностям воспитателя старшей группы, к которым последнее время относилась каким-то уж совсем наплевательским образом и даже высказывала сомнение вслух - а не уйти ли и вправду на заслуженный отдых?
        - Что-то холодно,- заметила баба Фрося, после того как перепеленала меня. Она дотронулась до батареи, на которой бессменно сушились ее толстые, точь-в-точь такие же длинные, как у героини фильма «Приходите завтра», косы, правда, несколько запыленные и выцветшие от времени.- Чуть теплая,- пожаловалась она мне, с досадой покачав головой.- Но ничего! Сейчас все четыре конфорки зажжем, и будет жарко-жарко! Дя? Дя? Моя лапотулечка!- Нечего сказать - находчивая женщина!
        Минут через пять бабушка появилась в комнате, переодетая в белый халат, бросила взгляд на рулоны, на которых ничего, кроме красных и голубых треугольников с надписью «Молоко пастеризованное», нарисовано не было. Она настроилась на сверхурочную работу и, кажется, поставила варить клей на одной из включенных конфорок... Но что-то отвлекло ее от клея и рулонов с треугольниками - может, навязчивая мысль, внушенная ей каким-то мелким бесом,- и она снова покинула комнату. Из ванной донесся страшный грохот. Тишина. Снова грохот. Опять тишина. Громыхание тазов.
        Минут через тридцать находчивая женщина выросла возле меня - лицо ее было красным и мокрым от слез, а руки, как обычно, пахли селедкой:
        - Несчастная девочка! Крошечка моя горемычная! Искусственница!- выла она.- Это как же? Как же это ребенку без материнского молока?! Я Димку до двух лет грудью кормила!- Она легла рядом со мной и горько заплакала. Я отвернула голову - от бабы Фроси нестерпимо разило бражкой. Мысль о сверхурочном труде была ею отвергнута и, кажется, напрочь забыта.
        Вечером Зоя Кузьминична, придя к свахе, дабы напомнить, где находится молочная кухня, пришла в полнейший ужас и шок от того, что она увидела.
        А предстала перед ее светлыми очами следующая картина. В непроглядной темноте, в удушающей духоте комнаты, на кровати вырисовывался черной горой неподвижный силуэт и раздавался размеренный ритмичный храп. Бабушка № 1 немедленно зажгла свет, чтобы избавиться от неприятного чувства неведения и от причудливых теней, которых дарит нам кромешная тьма, но лишь усугубила ситуацию. Итак, при электрическом ярком свете перед ней открылась сватья, спящая глубоким беспробудным сном в своем белом халате на кровати, разбросанные по полу раскатанные рулоны с красными и синими треугольниками и надписью «Молоко пастеризованное», перевернутая на попа? кособокая кастрюля, кисть, лужа желеобразного, мутного, чуть желтоватого клея... Меня же не было нигде! Баба Зоя метнулась в кухню - там четыре конфорки жадно лизали воздух, изо всех сил стремясь добраться до потолка или хотя бы до стены, перекрашенной в бешеный васильковый цвет. Однако ж и в помещении для приготовления пищи меня не было! Зоя Кузьминична бросилась в маленькую комнату, где мы с мамой, собственно, и обитали, но и там меня не наблюдалось.
        Тогда перепуганная воспитательница детского сада накинулась на сватью: трясла ее за кисти рук, щекотала пятки, стараясь разбудить и привести в чувство, но ни к чему это не привело. Только когда баба Зоя попыталась перевернуть непутевую свою родственницу с живота на спину, обнаружила она меня под ней, отшатнулась и, не помня себя, заголосила:
        - Ох-хо-хо! Ое-ео-ой! Ребенка заспала, идиотка пьяная! Детоубийца! Что ж ты натворила?!
        Своими нечеловеческими стенаниями Зоя Кузьминична разбудила бы мертвого, и, ясное дело, баба Фрося, продрав с трудом один глаз, села на кровати и, тупо посмотрев на сватью, промямлила:
        - Накулечку согреть хотела.
        - Да ты ж ее придавила! Ой! Да что же делать-то?
        - Сара! Бабка! Где эта шлюха?!- спросила «пьяная идиотка», уверенная в том, что сестра Галина сумеет воскресить малютку. В этот момент я решила подать голос, чтоб утешить несчастных, убитых горем женщин.
        - А-а-а!- засигнализировала я на весь дом.
        - Хоть я вас, Зоя Кузьминична, уважаю и против вас ничего не имею, но вы паникерша и психопатка,- на радостях, что не заспала дитятко, заявила бабушка № 2, чувствуя себя победительницей.
        - А ты, Фрося, недалекого ума баба!- вспылила воспитательница детского сада и, повторив, что молочная кухня находится не где-нибудь, а в том самом магазине с огромными окнами во весь этаж, откуда в день последней зарплаты Любу со скандалом вышвырнули перед самым закрытием, нахлобучив на лоб вишневый свой берет, связанный крючком ее подругой Комковой, именем своим которой была я обязана, строевым шагом пересекла комнату и, со злостью хлопнув входной дверью, поплелась на пятый этаж четвертого подъезда того же дома.
        На следующее утро та бабуля, которая чудом не задавила меня насмерть, встала раньше обычного и, запив две таблетки анальгина чифирем, отправилась в «стекляшку» за детским питанием.

«Все. Я - искусственница. Ничего хорошего из меня в этой жизни не получится,- с отчаянием думала я, лежа в своей кроватке.- Вырасту хилой, болезненной, ни на что не годной!»
        В то самое утро я осмыслила собственную неполноценность в результате недополучения материнского молока. Однако главное - не только понять, но и суметь это постигнутое однажды использовать в дальнейшем.
        Тот факт, что я была вскормлена на всевозможных суррогатах материнского молока, я припоминала потом постоянно. Стоило мне схватить «пару» по математике, разбить дорогую вазу, порвать о гвоздь рукав нового, первый раз надетого пальто или растянуться на ровном месте, как я, не давая никому и рта раскрыть, кричала удивленно:
        - Нет, а что вы от меня хотите?! Я - искусственница! Неполноценный ребенок, оторванный пяти недель от роду от материнской груди!

«...Искусственница, искусственница! Что вы от меня хотите? Почему после тяжелого перелета, пинаемая в течение двух часов чьими-то острыми коленками в спину, я должна красить ваши дурацкие рамы с подоконниками?!» - возмущалось все мое существо, в то время как кисть в руке плавно скользила вдоль стекла, боясь его испачкать, а лицо замерло в дежурной приветливой улыбке.
        Да, я была слишком хорошо воспитана, чтобы заявлять чужим людям, хоть они и надеялись со мной породниться, что я - искусственница. И вообще, кому это может быть интересно? Раисе, которая упорно называет меня «Дунночкой», несмотря на то, что мне это не по душе,- более того, злит и раздражает? Или красавцу Марату, который начал было красить подоконник с большим рвением, но через пять минут усвистел домой, сказав, что он оставил включенным обогреватель? Зачем, спрашивается, вообще трогать обогреватель, когда на улице стоит сорокаградусная жара и каблуки туфель остаются на раскаленном асфальте? (Замечу в скобках, что Марат с Эльмирой жили отдельно от ее родителей - а именно во дворе, в гараже дяди Соммера. Тот сразу же после свадьбы дочери продал машину и торжественно вручил новобрачным ключи от их новой «квартиры». Молодожены выгребли оттуда весь хлам, который копился годами, сделали ремонт, по стенам расставили кое-какую мебель - скромно, но со вкусом - и, втащив широкую арабскую кровать, зажили себе припеваючи.) Или Нуру, может быть, интересно, что я была оторвана от материнской груди пяти недель
от роду? Что-то непохоже! Он с таким неописуемым наслаждением взялся за брошенный Маратом подоконник, будто не малярной работой был занят, а к небесам вознесся и увидел ангела.
        От реконструкции окон меня спасло лишь появление Эльмиры - она набросилась на меня с радостными восторженными возгласами. Потом явился дядя Соммер - он хоть и не выражал столь бурно своих чувств, однако на его сдержанном красивом смуглом лице с темно-карими, как два сушеных финика, глазами, которое оттеняла белая, совсем седая, густая шевелюра, сквозила довольная улыбка, готовая вот-вот перерасти в смех. Во всем он такой - Соммер - уравновешенный, умеющий владеть собой в любой ситуации. Кажется, еще мгновение - и его сжатые, мало что говорящие по жизни губы разомкнутся, за чем последуют раскаты громового хохота или гневная обличительная тирада, разрушительный взрыв, искры молнии (в зависимости от обстоятельств). Но ничего подобного не происходило: взрыв, гром, молния, как и обличительная тирада, проглатывались и пропадали где-то в глубине души - наружу выходило лишь многозначительное: «Да-а...».
        Последним заявился Марат - он якобы выключил обогреватель, и мы всей семьей (тут, кажется, все уже считали меня ее членом) уселись за стол. Раиса бегала из кухни в комнату с блюдами, тарелками, пиалами и стаканами. Она была недовольна мужем - какое-то его действие (не знаю точно, какое) привело ее в отчаяние, но моя будущая свекровь по обыкновению не подавала вида - губы ее как сложились в улыбке в момент моего появления, обнажив два заячьих передних зуба, так и застыли. Вообще она всегда улыбалась - даже когда бывала чем-то крайне недовольна. Улыбалась и молчала, затаив досаду и неудовольствие по поводу то взгляда, брошенного на нее, как ей показалось, косо, или (не дай бог!) слова, сказанного Соммером невпопад. Наверное, супруг ее и был немногословен оттого, что всю жизнь боялся обидеть Раису. И губы у него всегда сомкнуты, и все, что ему хотелось высказать жене своей, оседало, нарастая в душе, подобно накипи на стенках старого чайника. Такие между ними были отношения - и такая бывает любовь.
        Наметав тарелки на стол, Раиса кинулась в спальню и через минуту вышла, считая себя самой красивой и неотразимой пятидесятипятилетней женщиной на всем Каспийском побережье. Она сняла платок - волосы ее, видимо, накануне моего приезда подверглись двадцатичетырехчасовой окраске хной (наверное, после этого в голову будущей свекрови и пришла мысль покрасить заодно рамы с подоконниками) и имели теперь ярко-оранжевый, неестественный цвет марокканских апельсинов. Брови и ресницы она густо начернила сурьмой, которая поставлялась сюда контрабандой из Турции, как и сверхстойкая химическая губная помада страшного зеленого ядовитого цвета в тюбиках, приобретавшая на губах более или менее естественные для людей тона - розовый или нежно-абрикосовый. Стереть такую помаду в конце дня было практически невозможно - все равно, что эффект лазерной косметологии.
        - Дунночка, Мирочка, Маратик! Давайте-ка за стол! Нурик, поухаживай за гостьей! Какой же наш Нурик еще ребенок! Нурик, ты ведь мужчина!- пристала она к сыну, который отодвигал для меня то один, то другой стул, так что я совсем растерялась и не знала, куда пристроить свой многострадальный зад, пинаемый за компанию со спиной два часа подряд в самолете.- Вы посмотрите! Какой цыпленок! Какой он у нас еще цыпленок!- восторгалась Раиса сыном.- Дунночка, не обращай на него внимания - он стесняется, садись рядом с Мирочкой.
        - Ничего я не стесняюсь!- ломающимся голосом, варьирующим на все лады - от фальцета до баса, воскликнул он и, вскинув по-петушиному голову, уселся на соседний со мной стул.

«Противный он и не нравится мне совсем! Какой из него муж?! Глупость, да и только!
        - думала я, ковыряя вилкой ярко-лимонный рис плова.
        - А плов принято руками есть!- весело заметил Марат и, ухватив горстку рассыпных зерен большим, указательным и безымянным пальцами, закинул ее в рот, но поперхнулся и надолго закашлялся.
        Покраснел.
        Эльмира поколотила его по спине маленьким твердым костлявым кулачком. Не помогло - лицо Марата сделалось кумачовым.
        Нур вскочил со стула и от души принялся дубасить шурина, питая к нему явную неприязнь, вызванную ревностью к сестре.
        Соммер, будто и не происходило ничего, наложил себе в тарелку долму и хладнокровно
«раздевал» одну из них от виноградного листа.
        - Может, вызвать «Скорую»?- растерянно предложила я.
        Раиса, улыбаясь, резала трехцветный пирог на прямоугольники.
        - Выпей шербета,- беспокойно предложила Мира и подсунула мужу пиалу со светло-янтарным напитком. Мучительный кашель прекратился, оставив после себя слабое похрюкивание.

«Интересно, мы поедем сегодня к морю?» - гадала я, не подозревая, что от дома Соммера до побережья нужно добираться на автобусе остановок семь, а потом долго идти пешком по удушливой, пышущей даже вечером жаре. И что на пляже полно народу - в основном мужчин: они играют в футбол, поднимая столбом почти белый, искрящийся песок. Женщинам (и тем более девушкам) одежду снимать не пристало - это, мол, стыд, да еще какой - стриптиз настоящий! Слабый пол появляется на городском пляже, чтобы поболеть за команду брата, мужа или отца, ну, в крайнем случае, полюбоваться незначительными, набегающими на брег волнами, на бескрайнюю водную стихию, сплошь покрытую радужными нефтяными разводами.
        - Да и купаться-то там противно! Такое впечатление, что в мазуте плаваешь!- воскликнула Мира, отвечая на мой нелепый вопрос, который я все-таки произнесла вслух (не удержалась и спросила: «Поедем ли мы сегодня к морю?») - Если хочешь ополоснуться, пошли к нам - мы пристроили к гаражу душевую кабинку.
        Стало быть, я летела за тридевять земель, дабы ежедневно ополаскиваться в душевой кабинке, пристроенной к гаражу, вместо того чтоб рассекать Каспийское море то брассом, то на боку, то баттерфляем - тем стилем плавания, который я долго отшлифовывала в бассейне под чутким руководством Павла Захаровича, моего тренера, лысого, длинного, с выпученными глазами, выражающими всегда одно и то же - недовольство. Кролем я пренебрегала, не видя в нем, кроме фонтана бессмысленных брызг и выбрасывания рук, словно на голосовании, никакой красоты. Не то что баттерфляй! Этот стиль мне казался почти искусством: находясь под водой, важно не только не задохнуться, но и провести там столько времени, сколько хватило бы на выписывание полукруга руками и лягушачьего толчка ногами! На море же я мечтала довести этот вид плавания до совершенства. «Неужели мне это не удастся?» - с ужасом подумала я, и на лице тут же отразилось недовольство, беспокойство и отчаяние. Моя физиономия имела способность выражать все, что происходило в моей душе, в голове и в сердце. Вечная улыбка Джоконды тут же сменялась надутыми губами
капризного своевольного Купидона, во взоре появлялась суровость и неприязнь - взгляд такой близкие обычно называли тяжелым или говорили иногда: «Ну прямо рублем одарила...»
        - А ты хочешь к морю?- спросила Эльмира, заметив перемену в моем настроении.
        Еще бы!
        Да. Я хотела к морю! Я жаждала увидеть ту линию вдали, где небо сходится с землей, ту порой пугающую, порой вызывающую восторг, спокойствие и умиротворенность водную бесконечную стихию, куда можно нырнуть с головой, оставив на поверхности все невзгоды, печали и даже неприятные воспоминания по поводу мреющего впереди тяжелым камнем, раскачивающимся из стороны в сторону, словно маятник, нового учебного года. Но не только это я стремилась увидеть и почувствовать. Еще что-то меня манило, притягивая, как булавку к магниту, к величайшему озеру Земли (хотя я не поддерживаю мнения некоторых, что Каспий - это озеро, так как по своим размерам, характеру процессов и истории развития это самое что ни на есть море) - что-то такое, что находилось в непосредственной близости с ним. А может, не что-то, а кто-то? Но тогда я не задумывалась об этом. Лишь подсознательно, на уровне интуиции, я ощущала это, и при одной только мысли о горько-соленой воде во мне все переворачивалось, трепетало, пульсировало, будто я предчувствовала впереди светлое, большое, новое, неизведанное чувство.
        - Может, Дунночку отвезти к твоим родителям, Марат?- вмешалась Раиса - ей всегда хотелось кому-нибудь угодить, даже если этот кто-нибудь относился к ее «угождению» нетерпимо.
        Помню, Рая как-то предложила дочери постирать их с Маратом постельное белье.
        - Нет, мама, я сама постираю,- вежливо ответила Эльмира.
        - Ах! Доченька, мне это совсем не трудно. Ты иди, я замочу.
        - Не стоит, мама,- процедила доченька.
        - Да отчего же не стоит, когда мне это совершенно не тяжело! Иди к Маратику, я выстираю.
        - Мама! Я сама!- выходя из себя, но все же сдерживаясь из последних сил, прикрикнула Эльмира.
        - Мирочка, мне доставит радость, что я освобожу тебя от этого неблагодарного занятия! Ступай к Маратику.- И она нетерпеливо принялась вытряхивать из тюка наволочки, простыни и пододеяльники.
        - Я тебя об этом не прошу! Оставь в покое наше белье! Или я пойду стирать к соседям!- взорвалась, наконец, Эльмира.
        - Но почему же сразу к соседям?- Мамаша поражала своей несообразительностью и упертой настойчивостью в желании помочь.- Зачем к соседям, когда есть я? Я все сделаю, иди к Маратику!
        Дочь не выдержала - собрала в простыню белье, со злостью завязала узел и помчалась в пристроенную к гаражу душевую кабинку, где стирать было крайне затруднительно, несподручно - воды там мало, только та, что в баке. Можно было, конечно, при большом желании перестирать весь тот тюк, который Мира со злостью схватила и поволокла в кособокую кабинку душевой, но возможности отполоскать не было. Так и пришлось вешать его на уличную веревку, протянутую через весь двор от иберийского дуба к благородному каштану на всеобщее обозрение и осуждение (потому что соседи здесь с чрезвычайной скрупулезностью рассматривали и оценивали чистоту чужого белья, раздуваемого подобно парусам сильным северным ветром Апшеронского полуострова), все в мыльных от порошка пузырьках.
        Раиса в растерянности развела руками, с недоумением глядя на захлопнувшуюся с грохотом входную дверь. Потом затаила, видать, обиду на дочь - замолкла. Два заячьих передних зуба обнажились, на лице снова появилась блаженно-издевательская, наполненная равнодушием улыбка, продержавшаяся до глубокого вечера, точнее, до того момента, когда она, отвергнутая со своей навязчивой помощью, сомкнула глаза и заснула беспробудным сном.
        И к чему нужно было с таким рвением и упорством предлагать свои услуги? Тем более что в них не нуждались! Их сторонились и избегали по каким-то причинам. Действительно, мало ли что там могло быть!- на белье молодоженов? Ясно одно - ни под каким видом это «что-то» не должно было открыться взору навязчивой мамаши, а то бы с чего Мира с такой решительностью и раздражением шарахнула входной дверью и удалилась в кособокую душевую отстирывать наволочки с простынями и вешать их мыльными на веревку между благородным каштаном и иберийским дубом? Для пересудов и сплетен соседей? Не думаю.
        - Мои только обрадуются приезду Дуняши! И до моря от нашего дома рукой подать! И пляж безлюдный, дикий - никто пялиться не будет! Дунь, поедешь?- все еще покашливая, спросил Марат.
        - Да!- восторженно отозвалась я. Как можно было отказаться от такого предложения? Я и прилетела-то сюда вовсе не для того, чтобы укрепить отношения с цыпленком Нуром - я хотела отработать и довести до совершенства свой баттерфляй, рассекая соленую воду Каспия, чтобы по приезде в Москву блеснуть перед Павлом Захаровичем. Чтобы его выпученные глаза выразили наконец не раздражение и досаду, а что-то другое. Восторг, например. Хотя нет, мой тренер на восторг не способен - скорее всего я испытаю под его взором либо чувство глубокого удовлетворения - мол, не пропал напрасно мой труд - из этой девицы, может, и получится что-то путное. Или, быть может (что очень даже вероятно), выпученные глаза его так и останутся недовольными, с той лишь разницей, что недовольство это будет нести в себе совершенно иной оттенок и смысл - глубокую, злобную зависть. Вот что оно будет в себе содержать! «Как это так?! И что это за хамство такое? Эта соплюшка плавает баттерфляем лучше меня! Находясь под водой, она не задыхается - ей хватает времени, чтобы сделать полукруг руками и лягушачий толчок ногами, и при этом никакой
прежней ненужной размашистости в движениях - все точно, синхронно! Вот мерзавка!» Наверняка все это пронесется в лысой голове Павла Захаровича. Я в этом не сомневалась, потому что всерьез намеревалась заняться плаванием в настоящей водной стихии, а не в каком-нибудь там хлорированном плевке Левиафана.
        - Маратик! Я тебя так люблю! Дорогой Маратик!- взвизгнула вне себя от радости Мира, заметив, что капризные губы Купидона на моем лице опять сменила загадочная, умиротворенная улыбка Джоконды.- И мы все поедем туда завтра вечером! Ведь завтра пятница - последний рабочий день!- Возбуждение ее, кажется, достигло наивысшего предела - она тараторила и тараторила без умолку.- Там у Азы с Арсеном - у Мараткиных родителей - виноград растет! Они все лето проводят там! Двадцать минут от моря!
        - Дунночка, тебе там понравится!- умудрилась вставить в бурную речь дочери Раиса и заулыбалась так старательно, что, помимо кроличьих зубов, показалась ее верхняя десна.
        - Дуня может жить на даче, сколько захочет!- великодушно проговорил Марат и пристально посмотрел мне прямо в глаза, отчего мне на душе стало не по себе, а по спине стайкой пробежали мурашки - слишком хороши, глубоки у Мириного супруга были глаза, и выражали они нечто такое, что ни при каких условиях нельзя было показывать - нечто запретное, недозволенное. Я не поняла, но почувствовала, что он в эту минуту, пытаясь заглянуть внутрь моей души, принимал меня не за полудевушку-полуподростка, а видел во мне настоящую женщину, которой заинтересовался в одно мгновение.
        После ужина Мира с Раисой мыли посуду на кухне, Соммер, сидя на балконе и слушая сына, нехотя кивал время от времени почтенной своей седой головой в знак согласия или одобрения, я убирала со стола, Марат листал потрепанный томик стихов с пожелтевшими страницами.
        - Когда на грани смерти жизнь,- мне только ты нужна,
        Утихомирит сердца боль любимая одна.
        Изныло сердце от тоски, доволен я и тем, что каждый вечер у твоих дверей брожу без сна,- с чувством продекламировал он и вдруг схватил меня за руку и снова посмотрел в глаза. Взгляд его был завораживающим, гипнотическим - он будто проникал внутрь меня сквозь очи и, минуя глотку, трахеи, ребра, легкие, пытался добраться до сердца и зародить в нем чувство... Чувство сладостное, порочное - аморальное просто-напросто! Мне показалось - еще секунда, и он поцелует меня. Вот ужас-то! И зачем я только приехала сюда?! Я с силой отдернула руку, и все тарелки с пиалами, что были в ней, грохнулись на пол, разбившись вдребезги.
        - Что случилось?
        - Ой! Разбила?

«А что вы от меня хотите?! Я вообще искусственница! Пяти недель от роду была оторвана от материнской груди! Вот причина слабости рук!» - едва не сорвалось у меня с языка.
        - Ничего страшного! Мы сейчас все соберем!- приветливо улыбаясь, проговорила Мира.
        - Это я виноват! Начал было читать Дуне стихи, увлекся и за руку ее схватил, а она от неожиданности всю посуду разбила,- не таясь, по-детски просто признался Марат и тут же добавил ни к селу, ни к городу: - Посмотрите, а правда, Дуня какая-то особенная стала после того, как мы предложили ей на море поехать? Такая загадочная, таинственная... Дуняша, где ты спрятала свою тайну? Признавайся! Она в ней, в ее лице. Сейчас попытаюсь разгадать...- самоуверенно заявил он - Марат ведь был милиционером!- В губах!- осенило его.- Смотрите!- И он снова схватил меня за руку.- В них спрятан секрет, о котором никто из нас не знает! И она сама этого, наверное, не знает! А, Дуня, признавайся, что ты задумала?
        - Ничего,- растерялась я, но потом брякнула: - Отработать баттерфляй на море, чтобы сразить наповал своего тренера по плаванию.- Они засмеялись, а я почувствовала, что не один только баттерфляй намереваюсь отрабатывать на море. Что-то еще. В душе вдруг зародилось странное чувство, не известное мне до сих пор - чувство истомы, томления, лихорадочного возбуждения (как после прочтения любовной записки от Петухова, что проплыла по всем рядам: от последней парты у стены до третьей у окна - только подобной истомы с томящим ожиданием чего-то волшебного, нового и острого тогда я не испытывала).
        - Ой ли?!- весело усомнился Марат и с задором спросил: - А правда, Дуняша - красавица? Она так хороша, что жаль ее за Нурика замуж выдавать!
        - Ах, ты! Ах ты, гад!- И мой жених налетел на шурина с кулаками. Они оба рухнули на кровать и завозились в шутливой баталии.
        - Какой же ты, Маратик, сумасброд!- заливалась Раиса, радуясь, что по уму ее двадцатипятилетний зять недалеко ушел от шестнадцатилетнего сына.
        - Чудило ты мое!- И Мира потрепала его за густой вихор, который потешно вздыбился на его голове в порыве их с Нуром дуракаваляния. Жест этот, как, впрочем, и брошенное ею «чудило ты мое», выражал не только восторженность мужем и проявление любви. Скорее это указывало на то, что Марат - ее, целиком и полностью: и мысли, что крутятся в его вихрастой голове; и выразительные глаза с прожигающим взором, соединительными тканями, веками, чечевицеобразными хрусталиками, непрозрачными склерами и роговицами; и горячая кипучая кровь, определяющая его бешеный темперамент, выбрасываемая левым желудочком в аорту, поступающая потом в артерии, артериолы и капилляры органов и тканей; и сами эти ткани, и органы, включая желудок, селезенку, кишечник, почки, печень - все в нем, до последней клетки, до вздоха, принадлежало ей, являясь неприкасаемой и безусловной ее собственностью.
        Я отошла к окну и, задумчиво глядя на развевающиеся на ветру нижние разноцветные юбки, прищепленные к веревке, всем своим существом ожидала - когда придет это огромное нежное и одновременно страстное до дрожи в коленях чувство? К шестнадцати годам я наконец созрела для любви! Засыпала я в тот вечер с одной мыслю: «Поскорее бы завтра, поскорее бы к морю. Завтра должно что-то произойти! Непременно должно - иначе и быть не может».

* * *
        Конечно, по-другому и не могло быть. «Сколько же лежать в больнице! Ребенок брошен на попечение бабок, питается какой-то гадостью из растворимых смесей! Безобразие!» - так думала я, погружаясь в сладкий сон, лежа в своей кроватке.
        А на следующий день из больницы наконец вернулась мама, подхватила меня на руки, принялась целовать, приговаривая, что очень по мне соскучилась и жить без меня совсем уж теперь не может. От нее пахло «своим» запахом - родным, знакомым. Пахло полынью и чем-то сладким - настолько, что я укусила ее беззубым ртом за щеку. Я тоже соскучилась, жила все это время без нее тяжело (чуть было не стала жертвой собственной бабушки и едва не была ею удушена) - все это мне не терпелось рассказать ей, и я начала было говорить, но матушка ничего, конечно, не поняла: она продолжала осыпать меня поцелуями, и тогда в знак глубочайшего восторга и радости я описалась. А как еще выразить свои чувства, если тебя не хотят слушать?
        - Вот ты как мамку встречаешь! Хулиганка маленькая!- И родительница моя залилась счастливым смехом.
        А что? По-моему, очень достойно встречаю! По крайней мере, хоть какая-то реакция с моей стороны. Было бы лучше, если бы я лежала, как резиновая кукла, или завизжала бы на весь дом?
        В тот же день, точнее будет сказать, ближе к вечеру, когда и без того темные комнаты нашей квартиры утонули в сизо-лиловых сумерках, мне пришлось встретить еще кое-кого.
        Баба Сара появилась на пороге все с теми же мешками, с какими я ее видела в последний раз. Только теперь оба они висели на ее правом плече, что свидетельствовало об их относительной легкости.
        - Ой! Накулечка моя!- воскликнула она и, сбросив с себя ношу, подскочила к кроватке, пытаясь поцеловать меня в пухлую щеку, которая раздулась (как, впрочем, и все мое тело) вследствие неумеренного поглощения молочных смесей. Она уперлась своим длинным носом мне в ухо, а потом чуть было не выколола им глаз, и я тут же безутешно залилась в плаче.
        Надо сказать, с того момента, как старуха вывалилась у рынка из машины «Скорой помощи», ее до сих пор никто не видел. Распродав всю картошку с капустой, она поехала к своим многочисленным родственникам, которые обосновались всем скопом на окраине города в так называемых «Новых домах». Прожив там дня два, она, подцепив Катьку - внучатую племянницу лет двадцати, с круглым лицом и маленькими, несоразмерными с ним глазенками,- метнулась на Казанский вокзал и, купив два билета в общий вагон, отправилась в Саранск. Хотя некоторым могут показаться нижеследующие описания событий совершенно ненужными и никчемными. При чем тут поездка бабы Сары в Саранск, да еще с какой-то малоизвестной Катькой? Но уж простите, я не могу обойти это событие стороной, потому что оно имело место быть - это, во-первых, потому что оно лучше раскрывает характер Галины Андреевны - это, во-вторых, оно, как ни странно, вносит логичность в мое скромное изложение и, наконец, имеет прямое отношение ко мне, поскольку я - ее внучатая племянница. Согласитесь, это кое-что да значит! Следовательно, ее родня - моя родня и я не могу, просто
не имею права оставить всех их без внимания.
        Итак, в Саранске баба Сара договорилась за бутылку самогона и батон колбасы, чтобы водитель «каблука» довез их до деревни Кобылкино. Однако то ли дороги размыло, то ли их занесло - шофер остановился у необозримого заснеженного поля (а может, то была и степь), наотрез отказавшись ехать дальше.
        - Енто как так?- спросила Галина Андреевна и уставилась на него своими неморгающими глазками - вылезать из машины она не собиралась.
        - Да так! До Кобылкина вашего только по степи можно пробраться! Ножками, ножками!
        - Сиди, Катьк!- приказала Сара, не сдвинувшись с места.
        Они бы, наверное, и заночевали в машине, если б хитрая старуха не почувствовала, что мужик обладает таким же упрямством, каким и она сама, и если б не торопились они с Катькой увидеть родных до наступления темноты. Бабка схватила батон колбасы - плату за половину дороги - и юрко спрыгнула на землю.
        Пройти семь километров пешком по мертвому полю, качаясь и падая в снег от сильного порывистого ветра - это еще полбеды, жаловалась мне она, укачивая перед сном. А вот те же семь километров протопать с большущим чемоданом, с огромными сумками, мешками и авоськами, набитыми до отказа батонами колбасы, апельсинами, маслом, как подсолнечным, так и сливочным, банками тушенки, сгущенки, лосося и т.д., и т.п., вплоть до дрожжей и сахара для изготовления самогона, без которого, как без воды, жители деревни Кобылкино никак не могли обойтись - это потруднее будет!
        Но она доплелась! Спотыкаясь, шатаясь, волоча ношу, застревая ногами в снегу и оставляя в нем валенки, в течение четырех часов глядя на голое, как яйцо из-под курицы, белое поле. Лишь кое-где - то там, то сям - попадался им сухой ковыль, ломающийся и пригибающийся к земле от ветра. А может, это и не ковыль был, а еще какая-нибудь степная трава, которая по недоразумению пробилась из-под снега и с невероятным упрямством ждала весны, надеясь замешаться с культурными злаками среди золотистых нив и еще, чего доброго, закрутить любовь с пшеницей и опылиться.
        Только увидели они вдали чернеющую в сумерках деревню на пригорке, только бабка отсчитала три избы справа (счет, напомню, ей всегда удавался!) и, распознав белые (словно знамена, выкинутые для приостановки битв и переговоров) ставни отчего дома, как сил у них неизвестно откуда прибавилось, и они с племянницей побежали наперегонки, волоча, закидывая, подбрасывая вперед себя сумки и мешки - короче говоря, последний отрезок пути они разогревались тем, что играли в футбол, а мячом им служили многочисленные авоськи с продуктами питания. Наконец, забив гол в калитку, они оказались в заснеженном огороде у разросшейся пристройками избы, и Сара с грустью и печалью тяжело вздохнула и молвила:
        - Вот если бы мне такой большой огород дали в пользование...- и мечтательно добавила: - Я бы там тоже избу большую построила.
        Бабка провела в Кобылкино две недели - первая из которых ушла на мытье в чужих баньках по-черному. Вся деревня звала ее помыться непременно в своей бане - отказ был равноценен тяжкому оскорблению и расценивался как неуважение, презрение и несоблюдение приличий.
        - Я бы тоже обиделась, если б ко мне в баню мыться не пошли,- шептала она мне на ухо перед сном, укачивая.
        В предбаннике с низким закопченным потолком непременно стояли стол и лавка. На столе - самовар или, в крайнем случае, чайник с чашками, тарелка соленых огурцов и буханка серого хлеба грубого помола. Самовар был всегда холодным, а вместо кипятка он был заполнен самогоном. В Кобылкино вообще чаевничали в высшей степени странно - к вечеру накрывали стол, если можно так выразиться, потому что, кроме жареной картошки на сале и соленых огурцов, на нем ничего не было. Так и ели весь год одну жареную картошку на сале, пока не приезжал кто-нибудь из Москвы и не привозил гостинцев: колбасы, тушенки, сгущенки, апельсинов и лосося в консервной банке. За один вечер все, что тащилось семь километров по степи с большим трудом, немедленно съедалось, а на следующий день на столе снова стояла глубокая чугунная сковородка с картошкой, жареной на сале, да горка соленых огурцов. После ужина обычно чаевничали. Ставили посредине холодный чайник с чашками...
        Странным образом действовал чай на кобылкинцев - кого не в меру веселил, кого-то тянуло на подвиги - и тут же, не выходя из дому, затевался кулачный бой, кто-то (в основном женщины) пускались в пляс, топчась на одном месте, и их дородные тела тряслись, как холодец - видимо, от употребления с утра до вечера одного картофеля, а кто-то затягивал печальную песнь - от все той же осточертевшей жареной картошки.
        Баба Сара «чай» не пила, но отказаться от бани считала ниже своего достоинства, и всю неделю только и делала, что драила себя мочалкой, парилась, выбегала на улицу повалять свое сухое, усмиренное постами тело в снегу. На восьмой день она скрипела от чистоты, а на девятый принялась агитировать Алду - свою сестру - и ее дочь Клавдию отправиться с ней в Москву, дабы столичные «дохтура» излечили последнюю от страшного недуга.
        Дело в том, что Клавдия этим летом перенесла сильнейший стресс, в связи с чем совершенно разучилась разговаривать. Ее младшая дочь - Любка - на ее же глазах провалилась в выгребную яму и начала тонуть. Рядом никого не было: бабы в степи и день и ночь выгуливали коров, мужики в трех километрах от деревни вяло и не торопясь строили очередной курятник. Клавдия в ужасе глядела, как в зловонной жиже исчезли сначала дочерины плечики, потом ручками она перестала биться, а потом и захлебываться уж было начала. Мамаша растерялась совершенно, не зная, что бы ей предпринять для спасения утопающей на глазах дочери. Первым делом заголосила, запричитала, но руку подать чаду ей как-то и в голову не пришло. Орала она минут двадцать - даже после того, как Любку вытащил Никита - ее муж, который чудесным образом оказался дома (прибежал со стройки за «чаем»), и в конце концов сорвала себе голос. С тех пор изъяснялась только жестами. Пробовали ее лечить в Саранске - но то ли врачи не такие ученые там были, как в Москве, то ли случай оказался настолько тяжелый, что лечению никакому не поддается.
        Никита категорически выступал против поездки в столицу - ему по душе была жена молчащая. И вообще, его все устраивало - супруга работала в деревне дояркой и каждый год рожала, он хлебал каждый вечер самогонку из чайника и второй год строил с мужиками курятник. После того как Клавдия перестала говорить, он полюбил ее пуще прежнего и с нетерпением ждал лета - может, в августе благоверная принесет долгожданного сына?
        Он долго спорил - не пущу, мол, а как же дети? Но, в конце концов, сдался, сказав, что готов сопровождать супругу, тем более что ему самому не мешало бы показать давно беспокоивший зуб московским ученым «дохтурам»:
        - А детей оставим на бабку Шурьку из пятого дома,- распорядился он.
        За Сарой, у которой все никак не получалось меня поцеловать из-за длинного носа, выросла...
        - А-а-а!- заорала я, увидев перед собой настоящую Бабу-ягу. Ну натуральная, неподдельная бабка-ежка!
        Она стояла, ухватив себя рукой за левый бок, нагло так, по-пиратски подбоченилась, в оранжевом платке, завязанном над ушами кончиками назад, в цветастой, яркой, длинной, как у цыганки, юбке, выношенном потертом мужском коричневом свитере (наверное, Никитином). Лицо ее было смуглым, грубым, будто она всю жизнь простояла на ветру в той самой степи, через которую пробирались с сумками и чемоданом Сара с племянницей, а во рту, находя на нижнюю губу, угрожающе торчал один-единственный и, как мне показалось, очень крупный для человека зуб.
        - Накуленька! Это же твоя бабушка! Это Алду!
        Но от того, что у меня появилась бабка под № 4, причем вылитая Баба-яга, легче мне не стало. Мне вдруг показалось, что она сейчас закрутится волчком, прыгнет на меня и съест заживо, но Алду только и смогла протянуть неопределенно заливистым своим голосом:
        - О-ого-о!
        Она, как и старшая сестра, не знала грамоты, даже, кажется, вместо своей подписи ставила не крестик, а рисовала нечто похожее на порхающую над теплоходом чайку. Мало того - она не знала русского языка. Так, кое-какие слова только: «налей»,
«хороший», «чево» или «чево ето?». А вообще выражала свои мысли больше туманными, однако же довольно выразительными возгласами: «О!», «О-го-го!», «У-ух! « и «Ни-ни! .
        За ней появилась грузная тетка в сером пуховом платке с толстыми хомячьими щеками - высокая, грузная, напоминающая глыбу. Глыба эта, оживленно жестикулируя, вообще не произнесла ни слова.
        Послышалось шарканье за спиной великанши, а над ее плечом появилось... Я долго не могла понять, что же появилось за спиной великанши, прямо над ее плечом. Белый хлопчатобумажный платок с синими петухами обрамлял загорелое перекошенное лицо, на коем в предвкушении чего-то очень приятного искрились два черных глаза, нос - как груша сорта Бере Бокс - узкий у переносицы, до безобразия расширенный к кончику, разделял щеки - одна из них была нормальная, а другую разнесло так, что, казалось, на больном зубе его сидит мальчик-с-пальчик и, издеваясь, надувает воздушный шарик, который, того и гляди, сейчас лопнет... Образ довершали - так сказать, ставили жирную точку в нем - густые усы смоляного цвета с загибающимися кверху кончиками.
        - Клавк! Пошли, чо ли, чайку попьем!- хриплым голосом сказал он, и глаза его вспыхнули ликующим лучезарным огнем.
        - Никита, смотри, это наша Накулечка! Дочка Димы с Мотрей!- похвасталась Сара.
        - О-о! Хороший!- одобрительно воскликнула Алду, знавшая одну форму слова
«хороший».
        - Ага! Ну, пойдемте, выпьем! У меня зуб дергает, обезболить бы!- нетерпеливо, быстро, проглатывая слова, проговорил дядька в усах и платке. Дочка и дочка, так, наверное, подумал он. У него этих дочек было аж восемь душ - его этим не удивить!
        Клавдия бурно зажестикулировала, явно выражая протест, но ее никто не желал понимать, и тогда великанша показала мужу огромный кулак.
        - Налей!- коротко и ясно приказала Алду старшей сестре, сильно ударив болящую бессловесную дочь свою по руке.
        И они понеслись на кухню.
        - Наконец-то!- с облегчением вздохнула мамаша, и в ту же минуту в коридоре забряцали кастрюли. Бабушка № 1 нагрянула, когда ее совсем никто не ждал. Аккуратно поставив судочки с детсадовским ужином на стол, она бережно отряхнула свое пальто бутылочного цвета с искрой от снега, затем скинула его, вывернув наизнанку, на кровать и залилась в восторге:
        - Как хорошо, что тебя выписали, Матрен! А то ведь эта чокнутая - свекровь твоя - чуть было ребенка не заспала! Прихожу...- И Зоя Кузьминична поведала историю о том, как прямо на мне, бедненькой, заснула родная бабка. Да еще с такими гиперболическими преувеличениями (мол, ребенок посинел, не дышал уж, когда она пришла, и т.д., и т.п.), не понимая, что страсть к искажению действительности в данный момент явно не в ее пользу. Родительница моя, как и следовало ожидать, ужаснулась, лицом сделалась белее потолка и решительно (насколько она была способна) попросила мать приютить нас на пятом этаже четвертого подъезда - т.е. временно пожить в родимом доме.
        - Пока Дима из армии не вернется,- заключила она, но, заметив недовольство на материной физиономии, поправилась: - Ну, или хотя бы пока эти не разъедутся.
        С кухни все это время доносился гогот, отрывки эмоционального разговора на непонятном для нас, находившихся в комнате, языке, перемежавшемся с русским и сдобренным возбужденными выкриками:
        - Каля-маля-трынхам-картишка?
        - У-ух!
        - Квадрат 136! Цельсь! Пли!
        - Люба, на огороде быль?
        - Быль! Ох, не могу! Быль!
        - Бабка, а что там зимой на твоем огороде делать-то? Капусту сажать?
        - Больно ты себя умной, Хрося, считаешь! А кто дом сторожить будет? Разворують! И огород ешчо летом ликвиндировать обещались!
        - Как погреб? А, бабк?!
        - Ничего смешного! Ты, Люба, самий настояшчий простишка!
        - Вот сама и сторожи свой огород! А то шатаешься неизвестно где! Шлюха!
        - Напраслину ты на меня возводишь, Хрося! Грех это. Я не шлюха, я даже замужем ни разу не была!
        - Зачем шлюхе замуж?!- хохотала бабушка № 2.
        - Я вообшче мужчин не знала!
        - Проститутка ты! Где две недели была?- издевалась баба Фрося над сестрой, от души веселясь.
        - Я - девственница!
        - Справку от врача принеси!- забавлялась бабушка № 2, в то время как бабушка № 1 смотрела на дочь свою непонимающим взглядом, в котором, помимо недоумения, сквозила еще и паника.
        - Скоро Груня с работы придет,- доложила Сара.- Надо ее позвать, с сестрой повидаться.
        - Матрен! Ты в своем уме? Куда это я тебя к себе возьму?! Там Ленчик со Светкой!- укоризненно заявила она и, словно оправдываясь передо мной, пролепетала: - Твой родной дядя там со своей невестой-дурой живут!- Тон ее мгновенно поменялся, приобретя серьезную, мрачную даже окраску.- Да и вообще, все не слишком-то у них хорошо. Неделю назад вроде все в порядке было - мир да любовь, ремонт в своей комнате закончили, обои поклеили - знаешь, веселенькие такие - колокольчиками,- умилилась она.
        - А теперь-то что стряслось?- уныло спросила моя родительница, поняв, что ее родная мамаша нас не приютит.
        - Что! Что! Не знаю я ничего! Светка одну ночь не ночевала. Пришла вечером и говорит Ленчику - мол, никакого Артурчика можешь не ждать, я аборт сделала. Он давай орать. Она на него - подлец, говорит, изверг, никогда я тебя не любила! Собрала манатки, вплоть до нашей зубной пасты - все сгребла! А он ей - ты, говорит, еще обои сними! Это так пошутил Ленчик, а она ведь, мерзавка, и правда все обои содрала - аккуратненько так, сложила в чемодан и с собой унесла.
        - Как это можно уже использованные обои содрать «аккуратненько»?!- поразилась моя мама.
        - Эта все может, она ими еще у себя дома комнату оклеит! А Ленчик мой, бедный мальчик, по городу бегает, везде ищет эту паршивку!- И она всплакнула.- Вот так вот! А ты ко мне с Дуняшей просишься, когда у нас такие страсти! Такой надрыв!- патетически воскликнула бабушка - она вообще любила сцены закатывать, употребляя при этом необыденные, возвышенные слова, используя искусственный, риторический стиль. Как у П.А. Вяземского:
        «Дом, где сидит владычица моя!» -
        Я б не сказал - сидит, да уж и дом,
        Не лучше ли: «живет» иль «обитает»,
        И дом сменить на «храм» или «чертог»?» - и т.д. и т.п.
        И бабушка № 1, наскоро чмокнув меня в щеку, поторопилась удалиться.
        Вакханалия на кухне продолжалась до раннего утра. Веселая компания пополнилась бабой Груней (матерью дяди Гриши, который встречал меня из роддома), которая работала в винном магазине кассиром и которую иногда поколачивала своенравная невестка за чрезмерную тягу родственницы к продаваемому ею товару.
        На следующий день мы с мамашей оказались заблокированными в своей маленькой комнате.
        - Закрыли, сволочи!- вне себя от злости воскликнула моя родительница, навалившись всем телом на дверь.
        - Замуровали!- выкрикнула я, но она меня, конечно, не услышала.
        Провозившись полчаса с дверью, мама все-таки умудрилась ее приоткрыть. На пороге бесчувственным мешком валялся Никита в платке, сунув свой «бере бокс» в ненароком обнаружившуюся щель.
        Когда мы наконец выбрались в большую комнату, то увидели картину, которую я впоследствии не наблюдала больше ни разу в жизни - нигде, ни при каких обстоятельствах, даже на холстах великих художников, которые пытались изобразить вакханалию или пьяную пирушку, участники которой хватили лишнего,- нигде и никогда! Вот уж поистине, буйство застывших поз! А главное, какая жизненность в них, какое произвольное расположение тел! Реализм, да и только! Хоть сейчас бери карандаш да делай набросок! И, несомненно, получится то, чего еще не было в изобразительном искусстве.
        Кажется, все они как сидели на рассвете, так и заснули - кто развалившись на полу, кто-то попытался добраться до кровати, да не смог - так и остался валяться на полпути к ней, растопырив руки и с готовностью напружинив ноги, пытаясь, видимо, прыгнуть в койку с разбегу. Другие были настолько обессилены, что и не стремились оказаться в постели, а вырубились под столом. Третьи с какой-то обреченностью лежали на широкой софе, будто заведомо зная, что сегодняшнее утро им ничего хорошего не принесет.
        Среди этого буйства красок и поз не было бабки Сары и Клавдии, которая носила под сердцем своим, несмотря на ожидания и чаяния мужа, очередную дочь.
        - Ну, все!- решительно воскликнула моя родительница, накормив меня какой-то отвратительной смесью.- Пусть они тут как хотят, а мы уезжаем!- И она принялась судорожно собирать вещи.- К тете Лиде поедем!- доложила мама и кинулась к телефону вызывать такси.
        Тетя Лида приходилась моей мамаше двоюродной сестрой, была старше ее на четырнадцать лет и считалась гордостью нашей семьи - во-первых, потому, что закончила Московский институт им. В.И. Сурикова, во-вторых, в художественном творчестве она добилась немалых успехов, нарисовав чуть ли не десятиметровое полотно с голубем к какому-то молодежному фестивалю, за что ее, собственно, и приняли в Союз художников.
        - Уборку затеяла?- неожиданно появившись на пороге с бутылкой водки, спросила баба Сара.
        - Мы уезжаем из этого бардака!- в ярости крикнула мамаша, бросив мою распашонку в большую красную сумку из кожзаменителя.
        - Куда?- удивленно спросила та и чуть было не выронила бутылку из рук.
        - К сестре моей, к Лиде.
        - Нехорошо это,- очень серьезно сказала старуха,- нехорошо!
        - А жить в этом хлеву хорошо? Вот Дима придет - он вам покажет Кузькину мать!
        - Не пушчу!- воскликнула бабка, загородив своим тщедушным, измученным постами тельцем дверной проем, и снова повторила: - Нехорошо это!
        - А спаивать их,- и мама ткнула пальцем в Никиту,- хорошо? Они еще не проснулись, а ты уж с бутылкой ни свет ни заря!
        - Как же?- совсем растерялась Галина Андреевна.- Опухмелиться-то надо? Надо! Ежели им не поднести, Матрена, так они и помереть могут!
        - Ты, бабка, родственников спаиваешь, самогонку гонишь, за бутылками им бегаешь, а сама ведь не пьешь!- разоблачительным тоном проговорила мама, накинула пальто и, погрузив меня с вещами в коляску, вылетела на улицу.
        - Что ж Дима скажет, когда узнает?- расстроилась бабка.- Что я Зое Кузьминичне скажу?- И растерянно махнула рукой.

* * *
        В двухкомнатной квартире тети царил художественный беспорядок, пахло корицей, старой мебелью и увядшими цветами. Всюду валялись кисти, краски, неоконченные картины, пяльцы с недовышитым крестом красным подсолнухом, пожелтевшие рулоны обоев (хозяйка уж какой год готовилась к ремонту), доски - тетя подбирала их, где только можно, мечтая о собственном домике в Подмосковье. Она до старости чертила план дома своей мечты, но он остался лишь на бумаге, а доски так и провалялись всю жизнь мертвым грузом, только с каждым годом их количество все прибавлялось и прибавлялось - в конце концов, дверь маленькой комнаты была забита вовсе, т.к. помещение стало ни к чему не пригодным - там все равно ногу некуда было поставить - одни бревна. В коридоре и кухне вместо табуреток - ящики с галькой (тетя, отдыхая на море, отправляла оттуда каждый день себе, любимой, неподъемные посылки с камнями, а по возвращении недели две ходила на почту с сумкой на колесиках, радостная от чувства выполненного долга и от мысли, что отпуск прошел недаром, и получала свои булыжники). Зачем? Право же, какой глупый вопрос?! Любой камешек
можно превратить в настоящее произведение искусства - отшлифовать, нанести рисунок, обрамить в металл - например, в мельхиор, получится камея или крышечка от шкатулки для украшений. Да мало ли что можно сотворить из этой разноцветной гальки?
        Со временем три камешка были пущены в дело - маленький зеленый использовался, как довольно большая голова змеи в кольце, другой - бежевый с черными вкраплениями - красовался в серебряной филиграни кулона, и третий - настоящий булыжник, серый и ничем не примечательный,- придавливал чертежи будущего дома в Подмосковье на подоконнике, чтоб их ветром не унесло. Остальные семь ящиков простояли нетронутыми, сколько я себя помню.
        Но, несмотря на художественный беспорядок в квартире, тетя была чистоплотна до брезгливости. Ни при каких обстоятельствах она не надела бы новую вещь, не подвергнув ее тщательной стирке в нескольких водах. Посуда мылась сразу же после приема пищи хозяйственным мылом, затем долго и обильно споласкивалась, а потом опускалась в обезараживающий какой-то раствор и снова ополаскивалась - либо дистиллированной водой из аптеки, либо, на худой конец, ошпаривалась кипятком.
        Когда бабушка № 1 взялась однажды помочь племяннице с варкой варенья, она чуть в обморок не упала, когда Лида после соответствующей вышеприведенной обработки пластмассовых крышек бросила их в кастрюлю с кипящей водой, а через три минуты вытащила половником нечто бесформенное - похожую на массу бледных поганок. Зоя Кузьминична не выдержала и обозвала ее стерильной заразой.
        Тетя была одинока в том обыкновенном значении этого слова, когда оно употребляется для характеристики семейного положения - т.е. полгода назад ей стукнуло тридцать три года, а у нее не было ни мужа, ни детей, ни родных братьев, ни сестер. Родители ее к тому времени успели расстаться с жизнью и уйти в мир иной. Но, с другой стороны, одиночество ей только снилось в прекрасных снах, потому что и дома, и в ее просторной мастерской всегда был народ: друзья, подруги, коллеги, соратники. А также знакомые этих друзей, подруг, коллег и соратников. Все они приезжали из разных уголков страны, останавливались у нее, жили, уезжали, за ними прибывали другие - скульпторы, графики, маринисты, импрессионисты, ювелиры. Настоящий конвейер!
        Когда мы с мамой появились на пороге ее дома и мне в нос ударил приятный запах корицы, восточных сладостей, старой деревянной мебели и увядших цветов, я увидела длинного темноволосого юношу:
        - Вы от Сенечки?
        - Нет, я сестра Лиды. Она дома?
        - Конечно, конечно, проходите. Лида! Это к тебе! Очень красивая девушка с прелестным ребенком!- крикнул он.- Мальчик?
        - Девочка, Дуняша.
        - Матюша?! Что случилось?- В коридор вылетела стройная женщина в брючном костюме, с серыми, как мышиная шерстка, глазами и жидким «хвостом» до попы.
        - Они довели меня! Мама к себе наверх не пускает! Я не знала, куда идти, и приехала вот к тебе.
        - И правильно сделали!- оживился темноволосый юноша, пожирая мою родительницу глазами.
        - Ах, Мишка, иди работать! Говорила я тебе! Нечего было за Димку замуж выходить! Но чего уж теперь! Дуня?- спросила она, глядя на меня, и решила поздороваться.- Здравствуй, Дуня, я - твоя тетя Лида.- Слова она эти произнесла настолько же серьезно, насколько разговаривала с Мишкой, который ушел в комнату нехотя - ему явно не хотелось работать, он с удовольствием постоял бы еще в коридоре и поглазел бы на мою мамашу.- Не пойму, на кого она похожа? По-моему, их порода, перепелкинская,- сделала вывод тетя, и мне показалось, что она даже боится меня - ни на руки не возьмет, ни поцелует, ни тебе «людерки», ни «тютерки». Она совершенно не умела обращаться с детьми!- Нужно будет освободить маленькую комнату для вас. Зоська с Мишкой сегодня как раз в Питер уедут, так что место будет.
        - И кроватку надо сделать!- выкрикнул Мишка, высунув свою черную кудрявую голову из большой комнаты.
        - Ну, здравствуй, Матренушка,- бархатным голосом проговорил очень красивый человек. Высокий, статный, хорошо сложенный... Да что говорить, хоть красота и считается понятием растяжимым - кому-то нравится одно, другим это «одно» совсем не по душе и нравится совершенно иное... Но этот мужчина, я уверена, понравился бы и тем, и другим, потому что настоящую красоту каждый способен распознать и каждый ею, этой настоящей красотой, очаровывается в то же мгновение, как только она откроется взору.
        - Юра?..- растерялась моя родительница, лицо ее сию же секунду залилось краской, по телу словно ток электрический прошел и передался мне. И я почувствовала эту энергию в матери, вызванную появлением этого Аполлона.- Ты давно здесь?- Голос ее задрожал, стал каким-то чужим.
        - Два дня как из Палеха приехал. Выставка у меня в Москве. Думаю с месяц у твоей сестры погостить, если не прогонит. Не прогонишь, а, Лид?- Он волновался. Это было видно по беспокойному его взгляду, по тому, как он теребил карандаш в руках до тех пор, пока тот не разломился пополам.- А это кто?
        - Моя дочь - Дуняша.
        - Какая хорошенькая! На тебя похожа!- И он надолго задержал на мне взгляд, потом перевел его на маму, будто сравнивая.- У нее глаза твои.
        - Наверное. Моя же дочь!- не без гордости заметила она.
        - Я слышал, ты замуж вышла.
        - Да, да. Я положу ее пока на кровать.
        - Конечно. Довольна?
        - Чем?- И она еще больше зарделась. Она понимала, о чем ее спрашивал Юра - а я понимала, почему она тянет с ответами.
        - Мужем, семейной жизнью... Вообще - жизнью?
        - Он в армии,- после долгой паузы выдавила мама из себя.
        - А помнишь, как мы до ночи катались на велосипеде, я показывал тебе церковь, фрески?.. Написать тебя хотел... Но Лидка, злодейка, тебя в Москву увезла! Потом отчитывала меня - мол, что ты к девочке пристал! Оставь ее в покое! Ей всего пятнадцать лет! А не увезла б она тебя тогда, мы бы поженились!
        - Ах! Ну что ты такое говоришь!- в бессилии каком-то отмахнулась мамаша.
        - Ну вот что ты, Миш, намалевал?! Хоть ты ему, Зоська, скажи!- возмущалась тетя Лида в соседней комнате.- Я ведь битый час вдалбливала тебе, что синяя ваза на холсте не может быть написана ультрамарином! Я вообще просила тебя не использовать этот цвет!- Она была очень недовольна. Нет, недовольна - это, пожалуй, не то слово! Такое впечатление, что Миша страшно обидел, оскорбил, унизил ее.
        - Но как же так?! Лид! Мне что, ее охрой, что ль, писать надо было, когда она синяя? Темно-синяя!
        - Ваза стоит на столе. Вот! Мало того, перед окном! Вот! Я еще вишневую тряпку под нее подложила. Вот! Шторы - бледно-зеленые! Ты посмотри, сколько цветов и оттенков окружающих предметов отражается в самой вазе за счет света! В ней все отражается - и белый потолок, и серость апрельского ненастного дня, и шторы, и бледно-желтые обои, и эта вишневая тряпка, в конце концов! Ты вглядись - ведь на поверхности вазы нет ни одного синего штриха, ни одного пятнышка! Неужели ты не видишь самых элементарных вещей?! Твоя задача - отобразить все отсветы комнаты в данное время в этой вазе!
        - Тогда она не будет синей!- упирался Миша.
        - Она будет такой, какая есть на самом деле, а не то, что у тебя - ночная ваза ядовитого, неправдоподобного, баклажанного цвета!- прокричала тетя и прибежала к нам вся в красных пятнах.- Вот дурак! Как его только в художественное училище взяли?! Макашов! Нужно для Дуни кроватку сделать! Я сейчас бегу в мастерскую, вечером на вокзал - Марта из Таллина приедет. Ну все, пока, я побежала!
        Тетя тогда работала над лавровой ветвью - плакатом, который спустя три месяца висел во всей красе на одном из домов Цветного бульвара перед очередным фестивалем молодежи.
        Юра Макашов сколачивал для меня кроватку, раза три чуть было не саданул себе по пальцу, глядя на родительницу мою. А когда мой лежак был готов, подошел к ней сзади и прошептал:
        - Матреш, а может, бросишь все и выйдешь за меня замуж? А? Я Дуняшку удочерю, как родная будет!
        - Нет,- тихо проговорила мамаша, глядя в окно.
        - Но ведь ты меня любишь. Я вижу, что ты неравнодушна ко мне!
        - Нет.
        - Что - нет?- встрепенулся он.- Нет - «да» или нет - «нет»?
        - Нет - «нет»! У меня муж есть. Я его люблю и жду. И буду ждать.
        А мамаша-то врала насчет «нет-нет» - неравнодушна она была к Юре Макашову! Уж кому, как не мне, об этом знать! Вот странность-то какая - обожая моего отца (можно сказать, до безумия), она одновременно любила и Макашова, который катал ее на велосипеде, показывал ей церковь и фрески за три года до ее замужества.
        - Бред какой-то! Но ведь у нас с тобой любовь была!
        - Да. Помнишь, как мы с Лидкой поменялись ботинками - у нее ведь нога на размер меньше...
        - Ты все ноги в кровь сбила и молчала...
        - А ты, когда увидел, два километра меня до дома на руках нес...- и она наконец отвернулась от окна и посмотрела на Макашова. Он обнял ее. У нее голова, видать, закружилась. Юра приник к ее губам... «Закричать или не закричать?- размышляла я. - Да ладно, пусть целуются, вроде мужик-то ничего, кровать мне сделал».
        Но поцеловаться им все-таки не удалось, потому что как раз в этот кульминационный момент в дверь нетерпеливо позвонили. То ли Зоська, то ли Миша открыл дверь, и в комнату ворвалась бабушка № 1, звеня судочками с детсадовским обедом:
        - Нет! Это что ж такое получается?! Прихожу на первый этаж - ни тебя, ни Дуси! Спрашиваю - где? И мне никто ничего ответить не может - все пьяные, Клавка сипит что-то, не пойми что. Бабки Сары нет, пришлось ждать!- Она скинула на кровать свое неизменное пальто бутылочного цвета с искрой и продолжила: - Благо, пришла скоро. Я, говорит, на огороде была, проверяла, на месте ли дом. Ох! Дом! Одно название! Скворечник какой-то, а не дом! Ну и рассказала, что ты Дунечку подхватила да к Лиде уехала! Я сюда! Такова она - тяжкая материнская ноша моя!- высокопарно заключила она и всплакнула даже.
        До глубокого вечера бабушка проторчала у племянницы, присосавшись к плите - все готовила и готовила - она, казалось, боялась, что кто-то в доме останется голодным. После ужина приехала Лида вместе с полной темноволосой женщиной в коричневом кроличьем полушубке и серых шерстяных брюках. Это была Марта из Таллина. Она прожила в Старом городе всю жизнь, растапливая камин углем и каждую субботу посещая костел с высоким, устремленным в изменчивое прибалтийское небо, пиком, но говорила на чистом русском языке.
        - О! Какой мальчик!- восторженно воскликнула она после того, как Юрик Макашов скрылся в кухне, и решила немедленно приступить к действию.- Лида, он женат?
        - Кто? Макашов? Нет! Что ты!- почему-то удивилась тетя.
        И Марта с той минуты начала очаровывать Юрика - очаровывать дерзко, смело, напрямую. Она скинула с себя полушубок. Мало того, зашла в маленькую комнату, улыбнулась мне натянутой, неестественной улыбкой, натужно спросив:
        - Чей это такой замечательный ребенок?
        И, не получив ответа, потому что в комнате, кроме меня, никого не было, стянула с себя брюки, свитер, порылась в чемодане и, отыскав ярко-красную коротенькую комбинацию с широким кружевом, облачилась в нее и вылетела на кухню - соблазнять Макашова.
        - Ой!- испугалась бабушка № 1 - наверное, Марту увидела.- Платье-то у вас какое! - Больше ничего по поводу «платья» она сказать не могла и, чтобы достойно выйти из щекотливого положения, спросила: - А Дунечка там не проснулась?
        - Лежит в кроватке, глазами хлопает,- весело ответила Марта, и бабушка тут же притащила меня в кухню.
        - Такой спокойный ребенок,- задумчиво проговорил Макашов.
        - Да, но если рот раскроет, стены трясутся,- заметила моя родительница, помешивая что-то в ковшике.
        Марта сидела на табуретке, закинув ногу на ногу. Ноги у нее были толстые, противного белого цвета. Плечи покатые, припухлые какие-то, они напоминали подушки - вообще, все ее тело напоминало огромную мягкую пуховую подушку в причудливой рваной ярко-алой кружевной наволочке. Ей было, наверное, не меньше тридцати семи лет. Густые волосы казались еще чернее, чем были на самом деле. «Лучше бы голову помыла, вместо того чтоб тут сидеть, свои телеса напоказ выставлять»,- подумала я. Черты лица - резкие, грубые. Появились первые морщины как доказательство ее требовательного, жесткого характера - две складки от носа к губам, на лбу - злые, будто ножом прорезанные, четыре горизонтальные линии от вечного выражения недовольства. Но сейчас она сидела и пыталась загадочно улыбаться, боясь шире раскрыть рот, чтобы не показать металлическую коронку.
        - И как вам только не холодно!- удивилась бабушка.
        - Нет, нормально,- ответила Марта, стараясь изо всех сил быть любезной.- Юрик, а вы не хотите написать меня?
        - Нет. Я вот все Матреше предлагаю, прекрасно бы получилось, а она не хочет,- просто, без всякой задней мысли, брякнул Макашов.
        - Что - голую?- в ужасе спросила бабушка.
        - Да что ж тут такого?- улыбнулся тот.
        - И правильно! Не соглашайся, Матрен!- ревностно взревела бабушка.- Это ж разврат какой! А где Лида?
        - С Мишей и Зоськой в большой комнате, они там собираются,- пояснила Марта. Ноги ее посинели от холода и покрылись пупырышками, чем напомнили окорочка откормленных кур.- А я бы вам попозировала, Юра!- навязывалась она.
        - Я тут, Матрен, решила - пора мне на пенсию уходить. Хватит чужих детей воспитывать. Займусь внучкой,- бухнула вдруг бабушка, и на следующий день сделала, что обещала.
        К тете Лиде переехали не только мы с мамашей, но и Зоя Кузьминична. Она не вылезала оттуда - лишь иногда, когда уж совсем негде было переночевать, ехала на ночь глядя к своему несчастному Ленчику, которого после разрыва с жлобкой Светкой - той самой, что даже обои на стенах не оставила, утешала новая пассия, очень хорошая девушка во всех отношениях, Наташа. Однако месяца через три оказалось, что Наташа куда хуже Светки - наглая базарная девица. Вскоре Наташу сменила Людочка - она была просто прелесть! Такая хозяйственная, умненькая, культурная, никогда худого слова не скажет, не огрызнется - все больше молчит, только иногда предложит: «Зоечка Кузьминична, давайте я в вашей комнате пол вымою», или «Зоечка Кузьминична, сегодня на ужин голубцы, присоединяйтесь!». Казалось бы, чего уж больше хотеть?! Но нет! Не может быть все так гладко, так слишком хорошо. Змеей подколодной оказалась Людочка! И одним знойным летним утром эта самая Людочка, этот ангел во плоти, подпихивает вдруг Зоечке Кузьминичне какую-то бумагу и просит подписать.
        - Что это? Что я должна подписать?- удивленно спрашивает она.
        - А ничего особенного. Вот тут, вот тут,- и пальчиком своим миниатюрным тыкает в нижний правый угол документа.
        - Что - вот тут, вот тут? Ты мне, голубушка, объясни!- не будь дурой, потребовала бабушка.
        - Ну, что вы не против моего проживания в вашей квартире,- засмущался ангел во плоти и торопливо добавил: - Ленчик уже подписал.
        - А я не стану,- отрезала Зоечка Кузьминична и тут же побежала жаловаться дочери: - Она прописаться к нам хотела! Мягко стелет, да жестко спать! Мерзавка! Ленчика вокруг пальца обвела, но со мной этот номер не пройдет!- кричала она. И в тот же день обведенный вокруг пальца Ленчик спустил с лестницы хозяйственную, культурную, умненькую Людочку, а вслед за ней - ее вещи.
        Место Людочки пару дней спустя заняла Ирочка - неплохая девочка, немного
«муругая», неразговорчивая, но это лучше, чем без масла в одно место внедряться. Однако и Ирочка долго не продержалась - через месяц сама ушла. И так сменяли девушки друг друга, и так пытался бедный Ленчик устроить свою судьбу, да никак ему отчего-то не удавалось этого сделать, пока лет через пятнадцать после моего рождения в доме не появилась Маша - бабища в центнер весом при росте метр шестьдесят, с вечно сальными жидкими волосами, из которых она умудрялась соорудить
«гулю» на затылке и которые еженедельно подпитывала луковой маской и подкрашивала басмой. В свободное от работы время Марья, с трудом втиснувшись в кресло, поджав под себя ноги, разгадывала кроссворды и щелкала семечки. Или бежала с сумками к матери, или, уединившись на кухне вдвоем с холодильником, опустошала его подчистую, а потом с невинной трехподбородковой физиономией появлялась перед Ленчиком.
        Мы прожили у тети две недели, и все это время Марта не оставляла в покое Макашова. У нее не получилось заставить его запечатлеть ее телеса для потомков, но она не отчаялась, не остановилась на этом - все ходила за ним хвостом в красной своей комбинации и жаловалась:
        - Юрик, мне что-то зябко. Погрел бы...
        - Иди оденься!- раздраженно отвечал ей Юрик, потом садился возле меня и долго задумчиво глядел мне в лицо, будто пытаясь отыскать в нем черты своей любимой Матренушки.
        Ситуация накалилась, обострилась и стала совсем невыносимой после того, как Макашов подарил маме, вернее, не ей, а мне, гипсовую голую бабу высотой сантиметров в сорок, на подставке, хотя в подставке и не было необходимости - у нее ноги могли бы послужить бесподобной устойчивой опорой для крепкого сбитого тела. Она стояла, одной рукой подперев бок, другую занесла над головой так, что казалось - либо она любовалась красотой заходящего солнца, либо только встала с кровати и вот-вот собралась зевнуть, но вдруг мысль о никчемности существования, его бесполезности от недостатка любви, недоцелованности переборола зевоту, и несчастная женщина закинула над головой руку в состоянии крайней безнадежности и безысходности, говоря всем своим видом: «Куда ж вы все, мужики-то настоящие, подевались?! Не осталось вас совсем, раз на такую красоту никакого внимания не обращаете!»
        Юра поставил пышную барыню, страдающую от дефицита любви и отсутствия настоящих мужиков, на стол.
        - Матренушка, я хочу подарить Дуне вот эту статуэтку,- произнес он, явно преодолевая себя.- Это очень дорогая вещь - работа Федора Палыча Котенкова. Он подарил мне ее, когда в Палехе отдыхал, прямо перед кончиной. Возьми.
        - Нет, нет!- испуганно воскликнула мамаша и завертела головой в знак того, что ни под каким видом она принять такого подарка не может.
        - В конце концов, я не тебе ее дарю, а Дуняше. Ты не смеешь за нее отказываться!

«Вот именно! Эта толстая тетка еще пригодится! Бери!» - настойчиво говорила я, но меня, конечно же, никто не слышал.
        - Самого Котенкова?! Нет, я не могу!
        - Можешь!- сказал он и вышел вон из комнаты. Марта, стоявшая все это время за дверью и подслушивавшая, недовольно фыркнула и кинулась жаловаться Лиде. Та минут десять спустя появилась на пороге и принялась отчитывать мою родительницу.
        - Как тебе только не стыдно!- обрушилась на нее тетя.- Ты ведь прекрасно знаешь, что Юрик нравится Марте! Она десять лет замуж выйти не может! И вот нашла, что искала, а тут ты! Зачем ты лезешь в их отношения? У тебя Димка! Дочь растет! Ни себе, ни людям!- свирепствовала она, меряя комнату нервными большими шагами.
        - Я не вмешиваюсь в их отношения!- пролепетала мамаша.- Он сам... Вот, статуэтку подарил... Я ведь не просила!- в сердцах воскликнула она и вдруг удивленно заметила: - Так ведь Марта на четырнадцать лет старше Юры!
        - Тебе-то какое дело?! Скажи мне: какое твое дело? Или ты собралась оставить Диму и вместе с Дусей переехать к нему в Палех? И что ты там будешь делать? Местных мужиков соблазнять? Что?
        - У меня и в мыслях нет Димку бросать!
        - Но ты же понимаешь - Юрка влюблен в тебя! И пока ты тут, у них с Мартой ничего не выйдет!
        - А-а! Ну, конечно! Поняла, поняла! Ты бы сразу и сказала!- И мамаша, словно в лихорадке, похватала мои разбросанные по комнате одежки, бутылочки, соски, пеленки и пошвыряла их в сумку. Потом ринулась к телефону и вызвала такси.
        Через полчаса я лежала в коляске на улице, а рядом стояла мама. Из подъезда вылетел Юра Макашов без пальто, в брюках и в свитере, подлетел к ней, протянув увесистый сверток.
        - Подарок забыли!
        - Я не возьму!
        - Перестань!- И толстая тетка, несчастная от нерастраченной любви своей, оказалась в коляске, прямо у меня в ногах.
        Юрик помог погрузить меня, вещи и коляску в такси, шепнул маме что-то на ушко, отчего она смущенно покраснела, и сказал:
        - Я тоже сегодня съеду отсюда.
        - Куда? У тебя же выставка!- поразилась она, но ответа не услышала, потому что такси сорвалось с места, и мы отправились домой - к бабе Саре, Любе, Фросе и Алду. Никита с Клавдией укатили в Кобылкино, потому что столичные «дохтура» ничем не отличались от саранских - они не смогли вылечить поврежденные связки Клавдии, а от предложения вырвать беспокоивший его зуб Никита отказался. Сказал, что он и сам его может выдрать: привяжет надежную тонкую веревочку одним концом к зубу, другим - к двери, Клавка сильно дверью хлопнет, и нет зуба. Делов-то! Еще за это деньги платить! Не такой уж он дурак!
        Клавдия обрела голос через четыре года, когда все в ту же самую выгребную яму провалилась та дочь, которую она носила под сердцем во время ее визита в Москву. Клавка стояла и смотрела, как ее ребенок тонет в зловонной жиже, и вдруг как заорет: «Помогите! Помогите! Караул!» Никита оказался рядом, спас дочь и лишь к вечеру заметил - что-то изменилось, неспокойно как-то стало в семье, напряженно. И только когда Клавдия крикнула:
        - Ну, чо расселс-си-то! Иди дров наколи, воды принеси!- до него дошло - жена заговорила.
        Юрик же Макашов, как потом мы узнали, действительно переехал к своему другу, который как нельзя кстати вернулся с Байкала, где в течение полугода изображал на полотнах величайшее озеро Земли то в брезжущем рассвете, то в туманной дымке, то в дождь, то в солнечное безветрие, то в ненастный день, то в лучах заката. Он приехал в Москву окрыленный и тоже вовсю, как и Юрик, готовился к выставке. Но если у Макашова выставка называлась «Изящная палехская миниатюра», то у друга, к которому он переселился, выставка носила более пафосное название - «Великое достояние России».
        Водитель такси помог мамаше выгрузить вещи. Мы стояли под навесом второго подъезда пятиэтажного дома в вечерних сиренево-малиновых лучах. И тут взгляд мой упал на большую красную дорожную сумку из кожзаменителя...

* * *
        Распухшая, поношенная красная сумка из кожзаменителя стояла на веранде под тенью виноградных шпалер в закатном рыже-лиловом солнце. «Господи! Сколько же лет этой сумке! Старше меня на два года, а все еще в прекрасной форме! Дно немного вытерто, и только!» - подумала я, усевшись на лавку и раскрыв книгу, чтобы выглядеть взрослее и серьезнее. Я смотрела на страницы «Консуэло», но ничего, кроме желтоватых пробелов между строк, не видела. И зачем «один из удачных романов Жорж Санд», как утверждают критики, пролетел со мной сотни километров? Наверное, для того, чтобы побывать в моих руках в моменты ожидания, или для придания мне более умного вида, чем в действительности: это сосредоточение взгляда на абзаце, все равно каком, этот силуэт читающей девушки - очень выгодная поза, нечего сказать!
        - Ты будешь купаться?- спросил Нурик. Вот глупый вопрос! Зачем, спрашивается, я приехала к родителям Марата? К совершенно незнакомым людям?
        - Да,- буркнула я, не отрываясь от книги, будто описание жизни Консуэло настолько заинтересовало меня, что мне не до пустых разговоров с «женихом». Тоже плюс! Не напрасно сей знаменательный роман летел сотни километров над полями, лесами, автотрассами и морем.
        - И ты не боишься?- снова спросил он своим противным ломающимся голосом, переходящим из визга в бас, еще что-то такое же мерзкое проговорил, но я не расслышала - прямо над домом пролетел с ревом самолет - как только крышу не снес, удивительно!
        - Чего бояться-то?- Я оторвалась от желтоватых междустрочий и в упор посмотрела на Нура. Какой же он страшненький, худой - одно слово, цыпленок, да еще и глупый.
        - А там акулы!- пробасил он.- Тюлени! Хвать тебя за ногу!- Он сделал страшное лицо, я махнула рукой и опять уставилась в книжку во избежание необходимости отвечать.
        - Пойду, послушаю, о чем это они так долго там совещаются,- сказал Нур.
        - Вот-вот, сходи.- Давно бы так, а то стоит тут, ерунду какую-то мелет!
        И я осталась одна на веранде. Марат с Мирой закрылись с Азой и Арсеном в дальней комнате и, вероятно, обсуждали мое пребывание здесь - в этом одноэтажном доме с плоской крышей, которая в жаркую ночь служит спальней,- приземистом, будто вросшем корнями в бело-желтую пустыню, где, кроме колючек и странного серебристого растения с плюшевыми листьями, не растет ничего (увы, это вам не огород бабы Сары с капустой, картошкой, морковью, зеленью и лесной земляникой!), отдаленно напоминающем побеленную мазанку далекого украинского хутора. Даже не верится, что поблизости от этого лишенного растительности пространства плещется голубыми волнами с пенистыми гребешками море. Единственное спасение от нестерпимого зноя являет собой тень от виноградного «потолка» веранды с налитыми, тяжелыми янтарно-оливковыми лозами.
        Я сижу, оглядываюсь по сторонам. В углу террасы - раковина, над ней полка с посудой, обеденный стол - большой, за которым собирается, наверное, по праздникам и в выходные вся семья; лавки... Впереди, далеко-далеко, разбросаны такие же домики, светло-желтый песок разделен зигзагообразными чернеющими линиями - все, как на карте. И тишина... Такая тишина, что в ушах звенит. А на душе ни с того ни с сего какое-то беспокойство - хочется схватить красную сумку из кожзаменителя, которая старше меня на два года, и бежать отсюда куда глаза глядят - по светло-желтому песку с зигзагообразными чернеющими заборами, наступая на колючки и на то странное растение с плюшевыми листьями, которое тут ошибочно принимают за шалфей, меж серебристых фиговых деревьев с нежными лимонно-белыми цветками и тонким неповторимым ароматом... Вперед, вперед, рвануться с этой веранды и, миновав море, неведомые города и городишки, увидеть родные сердцу сочные травы всех оттенков зелени, поля, леса с высоченными вечнозелеными соснами, которые, подобно атлантам, подпирают весь свой век небо, белые стволы берез с небрежно нарисованными
кем-то серо-черными штрихами. Услышать шелест. Вслушаться в жизнь, что сквозит везде - в каждой травинке, под огромными лопухами, на ветках деревьев, в малиннике. Муравьи, улитки, птицы, медведи...
        Ужас какой! Два дня я на чужбине, а уже ностальгия загрызла! Уже по родным просторам соскучилась - по дятлам, муравьям да медведям!
        Что-то происходило со мной, какая-то энергия внезапно сгустилась во мне, ища выхода, как вдруг дверь по правую руку от меня отворилась, и из комнаты вышел юноша. Высокий, статный... Бронзовый загар его особенно хорош и контрастен со светлыми одеждами. Миндалевидные, искрящиеся, насыщенно-изумрудные глаза. Римский нос - крупный, правильной формы, с горбинкой. Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, особенно заметно одна - левая. Чуть припухлые, четко очерченные губы - не то что какие-то размазанные под носом, какие можно наблюдать у людей слабовольных и упрямых. Все в нем - в этом юноше - было гармонично, начиная с густых, волнами набегавшими на чистый округлый лоб каштановых волос до ступней с пастельно-розовыми ногтями, которые виднелись в открытых носках его сандалий.
«Прекрасный юноша из моего детского сна!» - озарило меня, пронеслось молнией в голове, ворвалось в сердце, разряжая сгусток непонятно откуда взявшейся энергии.
        Сначала я испытала удивление от того, что реальность столь походила на мой младенческий сон, а потом страх охватил меня - прекрасный юноша смотрел на меня исподлобья - признаюсь, не очень-то приветливо, взгляд его пронизывал, словно луч прожектора - темноту. К тому же в руке он держал довольно увесистый электрический утюг.
        - Ты кто?- спросил он недоброжелательно и даже прищурился - мне вдруг показалось: еще мгновение - и утюг полетит в меня прямой наводкой.
        - Я? Дуня, Дуня Перепелкина,- поторопилась ответить я, надеясь избежать удара металлическим прибором для глажения, и снова рев самолета - страшно аж!
        - А-а...- протянул он разочарованно.- Та самая, из Москвы?
        - Да, да.
        - Я слышал, ты к нам в гости. Море любишь?
        - Да, да,- «дакала» я, совершенно растерявшись. Он поставил утюг на большой обеденный стол, после чего я несколько успокоилась.
        - Ну, ну,- буркнул он, звонко прищелкнул языком и скрылся за углом дома, насвистывая.

«Еще тот тип!- вознегодовала я.- Интересно, кто это? Неужели он тоже тут живет? Тогда я не останусь! Ни за что! Плевать на море, на баттерфляй! Пускай по приезде в Москву я не блесну перед Павлом Захаровичем, доведенным до бешенства, его любимым видом плавания, пускай в выпученных глазах моего тренера я не увижу ничего, кроме досады и раздражения, пускай мне снова и снова не будет хватать воздуха, чтобы сделать полукруг руками и лягушачий толчок ногами под водой. Пускай!»
        Я была настроена решительно. Утюг в руках, недоброжелательный взгляд, цоканье языком, а в довершение еще и издевательское насвистывание затмили гармоничную внешность юноши, мягкий с хрипотцой голос, одним словом, все затмили и только усугубили мое желание бежать к родным сердцу полям, к лесам с вечнозелеными соснами, которые, как атланты, подпирают весь свой век небо, к белым стволам берез с небрежно нарисованными кем-то серо-черными штрихами. И я схватила уж было в порыве ярости красную сумку из кожзаменителя, схватила совершенно бессознательно и - кинулась к калитке.
        - Варфоломей! Варфоломе-ей! Починил утюг, оболтус? Дуня! Ты куда это собралась?- удивленно спросил меня Марат. Я стояла в полнейшей растерянности и хлопала ресницами часто-часто.- Варфик, дурак, это ты Дуняшу напугал? Смотри, она бежать собралась! Дуняша! А как же море? Не бойся его! Это он напускает на себя для важности! Ты хоть с девушкой-то познакомился?- И Марат в шутку толкнул Варфика.
        - А зачем?- нахально спросил тот и впился в меня взглядом.
        - Дуняша, это мой младший брат - Варфоломей. Добрый малый, только вечно балбеса из себя строит.- И Марат подошел ко мне, подхватил сумку и повел показывать мою комнату.

«Не знала, что у Марата есть брат! Не знала, что у Марата есть брат! Почему мне не сказали, что у Марата есть брат?» - беспрерывно крутилось у меня в голове.
        - Балбес! Балбес! Балбес!- как попугай принялся повторять Нур, кривляясь при этом.
        - Ну держись, макака!- Варфоломей сорвался с места и погнался за шурином. «Вот дураки!» - подумала я, но от мысли, что Варфик сейчас отделает как следует моего
«жениха», приятное тепло разлилось по моему телу.
        - Идем, я тебя с родителями познакомлю,- сказал Марат. Я убрала непослушные прядки за уши, одернула сарафан и даже умудрилась ущипнуть себя за обе щеки, чтобы предстать перед его предками опрятной и румяной девушкой.- Это Дуняша! Это моя мама - Аза, это отец - Арсен.
        - Очень приятно,- проговорил Арсен и протянул мне руку. Он чем-то напомнил мне Соммера, наверное, той же контрастностью темно-карих глаз и седых волос, только у отца Марата седина еще не достигла ослепительной снежной белизны, а отливала черненым серебром. Он тоже был молчалив, многое держал в себе, только замкнутость эта была совсем другого характера - он мало говорил не из-за боязни обидеть жену, а потому что мужчина вообще должен быть немногословным. А уж если сказал, то все семейство непременно обязано повиноваться этому тихому, как бы между делом брошенному слову и исполнить наказ неукоснительно.
        - Какая миленькая девушка!- воскликнула Аза и, по-моему, искренне. Азе было пятьдесят пять лет, но выглядела она значительно моложе. Ее нельзя было назвать худой, но и лишних килограммов на ее ладном миниатюрном теле не наблюдалось. Темные, но не откровенно черные волосы ее были беспорядочно замотаны сзади, кудряшки выбивались из пучка и свисали с затылка, впереди, над ушами. Зеленые глаза и римский нос Варфик явно унаследовал от нее. Она была красива, она не была задавлена сильным, «муругим» характером мужа, она ничего не боялась (разве что пустяки какие-нибудь пугали ее, да и то ненадолго - как то: морские водоросли или лягушки), она быстро воспламенялась и всегда знала, что ответить.- Вот твоя комната, Дуня,- и Аза распахнула дверь самой дальней комнаты, где стояли три пружинистых койки, устланные одинаковыми хлопчатобумажными голубыми покрывалами с незатейливым узором из белых ромбов, как в пионерском лагере, и еще - тумбочка и ножная швейная машинка.- Можешь жить тут, сколько захочешь,- радушно и тоже, по-моему, искренне сказала она, вытирая мокрые руки о синий шелковый передник, а на ее
гладких, розовато-абрикосового цвета ланитах выступили две притягательные, соблазнительные ямочки. «Ей очень идет синий цвет»,- проскользнуло у меня в голове, а на душе стало так радостно и тепло, что в тот же момент мною были забыты луга и поля с сочной зеленой травой, муравьями и улитками, в ней обитающими, вечнозеленые сосны и белые стройные березы средней полосы России.
        - Спасибо, спасибо огромное,- пролепетала я.
        - Теперь вдоволь наплаваешься!- У Марата, кажется, от сердца отлегло, что наконец-то мое желание выполнено и я отшлифую баттерфляй, чтобы в Москве блеснуть перед Павлом Захаровичем, вернее, ему на зависть.
        - Неужели ты не боишься моря?- Миру беспокоил тот же вопрос, который волновал ее брата.
        - Нет. Я люблю море.
        - Действительно, а что ей моря-то бояться?!- воскликнула Аза. И снова:
«Ж-ж-ж-ж-ж-у-у-у-у-у-ххх... » - рев самолета.
        - Я - боюсь,- призналась Мира, когда опять воцарилась тишина.- Водоросли по ногам - так неприятно! Думаешь, вдруг акула!
        - Кому суждено быть повешенным - не утонет,- изрекла мать Марата.- И потом ты, Мирка, плавать не умеешь! А если не умеешь плавать - что тебе делать на берегу моря?
        - Но никто из нас, согласитесь, не любит моря,- настаивала Эльмира.
        - Потому что оно близко, рядом, никуда не убежит, а то, что в изобилии, надоедает, - важно молвила ее свекровь.- Ну, пойдемте ужинать.
        - Потом, тетя Аза, после купания,- выкрикнул Нурик на лету - он появился из-за угла дома, весь какой-то всклокоченный, красный, как помидор.
        - Гостю, который приходит после ужина, достаются дрова,- важно проговорила тетя Аза, и я вдруг поняла, что она изъясняется исключительно восточными поговорками - это вдруг стало ясно как дважды два - «то», и с каким пафосом это «то» слетало с ее уст, без сомнения - краткое народное изречение с назидательным содержанием, но чужое моему уху, а следовательно, это было нечто из восточного фольклора. Я даже хотела было вооружиться карандашом с блокнотом и записывать все, что она говорила, подобно тому, как Шурик из «Кавказской пленницы» записывал тосты. Но эта идея так и осталась неосуществленной, впрочем, как и недочитанный «один из удачных романов» Жорж Санд.- Так что прошу к столу. Не взыщите, у нас запросто. Отужинайте, чем бог послал,- и Аза провела рукой над столом по воздуху, словно сейчас из широкого рукава ее батистовой, бледных тонов блузки посыплются невиданные заморские яства. Однако же ничего оттуда не посыпалось, а бог в этот вечер послал катны - так называемый молочный суп,- и джаджик - блюдо из творога с зеленым луком (от одного вида которого мне становилось дурно и начинало мутить) и
укропом.- Гость ест не то, на что он рассчитывал, а то, что нашел!- изрекла хозяйка, заметив, наверное, как мое приветливое лицо превратилось в кислую физиономию при виде джаджика.
        Пока мы трапезничали, самолеты с воем летали взад-вперед по небу, словно автомобили по трассе, а Варфик все время смотрел на меня, смотрел как-то странно - без издевательской усмешки, во взгляде его не было надменности или какого бы то ни было чувства превосходства, он не пронизывал, обжигая, а словно присматривался ко мне, скользя.
        Наконец было покончено с молочным угощением, и я сломя голову побежала к себе в комнату, нацепила купальник, схватила полотенце и в крайнем возбуждении вылетела на улицу. «К морю! К морю! Отрабатывать баттерфляй! Доводить до совершенства, чтоб у Павла Захаровича лицо от зависти перекосилось, когда он увидит, чего я добилась!
        - пело все внутри меня.
        Мы с Мирой шли позади, впереди не торопясь вышагивали два брата, Нурик метался между нами, как меж двух огней.
        - А я не буду купаться,- сообщил он.
        - Почему?
        - Не хочу.
        - Боишься?- мучила я его.
        - Вот еще!
        - Конечно, боится! Цыпленок!- подтрунивала над ним сестра.
        - Ничего я не боюсь!- пискнул он.
        - Почему ж тогда не хочешь? Или...- я чуть не ляпнула: «Или у тебя месячные?», но вовремя замолчала - какие же у Нурика, моего «жениха», могут быть месячные?!
        - Что «или»?- спросил он.
        - Да так, ничего.
        - Ты договаривай, договаривай,- настаивал он, и в этот момент Варфик повернулся и одарил меня такой улыбкой, от которой, казалось, бело-желтый песок превратился в ослепительный искрящийся снег, а пастельно-розовое небо полыхнуло вдруг оранжевым огнем. В одну секунду все изменилось, перевернулось вдруг во мне. В одно мгновение я наполнилась новым чувством, которого не ведала до сих пор, будто в пустой сосуд налили эликсир любви, который дарит вечную жизнь. Только тогда я этого не поняла - чувствовала лишь, как горят и лицо, и уши, которые я пыталась скрыть от Эльмириного взгляда ладонями. Некое отдаленное подобное ощущение я испытала, когда развернула записку, которую Петухов послал мне через весь класс с последней парты третьего ряда у стены и в которой он признавался мне в любви, в доказательство чего пригласил меня в «кено».
        Море, надо сказать, плескалось довольно далеко от дома с виноградной террасой и плоской крышей - шли мы до него быстрым шагом около получаса. Сначала по дороге нам попадались все низкие белые дома посреди каменисто-пустынного неровного ландшафта. Перед тем как закончилась эта часть пути, нам встретилась толпа смуглых, невысоких мужчин - человек двадцать, не меньше. У всех (без исключения) на головах красовались такие же огромные кепки, каждая из которой могла бы запросто послужить взлетной полосой для самолета, в точности как у того человечка из багажного отделения аэропорта, который принял меня за косоглазую, и как у обманщика-продавца из местной лавки, не имеющего привычки давать сдачу. «Наверное, эти кепки у них тут - писк сезона!» - подумала я, с интересом рассматривая жертв моды.
        - Опусти голову и не смотри на мужчин!- шепнула мне Мира.
        - Почему?- удивилась я, отметив про себя, что далеко не всем идут эти супермодные кепки - более того, многих они просто уродуют!
        - Тут женщины вообще ходят с закрытым лицом!- взорвалась Мира, когда мужчины в кепках остались далеко позади.- Это не город! Это аул! Женщины тут до сих пор скрывают свои лица под паранджой! А ты мало того, что идешь с открытыми плечами, так еще и таращишься на них!- Слава богу, в этот момент завизжал очередной самолет, заглушив Эльмирино негодование.
        - Да что они, девушек в сарафанах не видели?!- изумленно спросила я.
        - Вон, смотри,- и Эльмира кивнула в сторону. Из калитки выходила... Ну, наверное, все-таки это была женщина, хотя ручаться я не могу, потому что это существо все - от темени до пяток - было закутано в лиловую тряпку.
        - Как же она ходит?! Она ведь не видит ничего! У нее ведь лицо закрыто!- пристала я к Мире.
        - Ха, ха, ха, ха,- засмеялся Варфик.
        - Это вдова, у нее муж полгода назад умер, поэтому она в фиолетовых одеждах!- заговорщицким тоном пояснила Мира, но как бедная вдова ориентируется в пространстве, так и не объяснила - наверное, и сама не знала.- Варфик, я тебя попрошу Дуняшу сопровождать к морю, когда она захочет, а то, чего доброго, завернется после купания в полотенце и так и пойдет до дома! Неприятности могут быть!
        Надо же, какие сложности! Недаром говорится: Восток - дело тонкое! А я ведь так и собиралась идти до дома, даже в полотенце обматываться не хотела - просто в купальнике, он как раз и высох бы по дороге. Я всегда так делала, когда мы снимали дачу в Подмосковье - от пруда до дома шла в купальнике, все девчонки в Хаврюшкино так делают, и мы с Людкой. И снова мне стало тоскливо-тоскливо, и снова меня потянуло к полям с сочными, душистыми травами, к лесам с вековыми соснами, к деревянным домикам с треугольными крышами, к стройным березам и к плакучей иве у пруда. «Жаль, что в этом году мы опоздали снять нашу дачу! Поздно спохватились!» - уныло подумала я.
        - Варфик! Ты слышал мою просьбу? Марат! Скажи ему, чтоб он всегда сопровождал Дуню к морю!
        - Если б не моя школьная практика, я бы остался и каждый день ходил с тобой на море!- гордо заявил Нурик.

«Слава богу, что у него практика! А то бы он весь отдых мне испортил!» - пронеслось у меня в голове.
        - Конечно, я буду сопровождать Дуняшу к морю. А, Дуняша?- И Варфик подмигнул мне самым что ни на есть загадочным образом, будто за этим сопровождением он подразумевал еще что-то немаловажное, скрытое от всех, о чем знаем только мы с ним.
        - Угу,- неопределенно ответила я, а у самой мороз по коже пробежал от его взгляда, подмигивания и этого: «А, Дуняша?»

«И все-таки что же со мной происходит?- гадала я.- То в жар, то в холод бросает! И в глаза я ему смотреть не могу - неловко как-то. Нет, со мной явно что-то творится!» - заключила я и в эту минуту увидела стадо баранов - голов двадцать, не меньше. Все, как один, тощие, иссушенные, грязные, словно осенняя листва весной, когда тает снег - лишь прожилки, скелет от них остается, и больше ничего - ни листовой пластины, не говоря уж о кутикуле, верхнем эпидермисе, хлорофилловых зернах, воздухоносных межклетниках и остальных важных составляющих этого органа высших растений, которые выполняют функции фотосинтеза и транспирации. Лишь сеточка остается от сего сложного организма - безжизненная, мертвая сеточка. Бараны тоже показались мне неживыми - они, словно тени, двигались по горячему, едва успевающему остыть к утру песку.
        Один из них, наверное, вожак (если у баранов вообще существуют вожаки), поднял голову, и вдруг все стадо напомнило мне не трухлявые омертвевшие листья, а группу мужчин, которые прошли мимо нас минут пять назад. Я в воображении своем нахлобучила на всех баранов огромные несуразные кепки, которые здесь в этом сезоне особенно модны, и невольно опустила глаза долу, склонив при этом голову. Так шла я, как мне показалось, очень долго, так что не заметила перед самым своим носом зеленовато-бирюзового моря.
        - Дуня! Вот предел твоих мечтаний!- издевательски проскрипел Нур. Я очнулась, посмотрела вперед, и в одно мгновение были забыты вдова, закутанная в фиолетовую тряпку, группа мужчин, перед которыми надо склонять голову, бараны в модных кепках, похожие на тех самых мужчин, на которых ни в коем случае нельзя смотреть.
        Только загадочное подмигивание Варфика колыхалось в памяти и приводило меня в панический трепет. Лишь его взгляд сейчас волновал меня - настолько, что было неловко стянуть при нем сарафан и остаться в фиолетовом, как траурные одежды вдовицы, которая встретилась нам по пути, купальнике. Первый раз в жизни я испытывала жуткий комплекс неполноценности. Как я покажусь перед ним?! Это мое ужасное костлявое угловатое тело танцовщицы, словно спрыгнувшее с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного им во времена увлечения примитивизмом! Я страдала, стоя в нерешительности у сотворенного самой Природой бескрайнего бассейна, в котором я собралась отшлифовывать свой баттерфляй, чтобы вызвать зависть у своего желчного тренера. Но отчего мне было так важно мнение Варфоломея о моем теле? Эта мысль мне в голову не приходила. Мне было просто стыдно, и все.
        Я зашла прямо в сарафане по колено в соленую воду, сняла его и, швырнув на берег, не теряя ни секунды, спряталась в первой же набежавшей волне. Проплыла метров пять, обернулась - мой сарафан, подгоняемый сильным ветром, улетал в сторону низенького дома, из которого недавно вышла закутанная безутешная вдова. А Варфик, Нур и Марат бегали по дикому пляжу, как ошпаренные, пытаясь схватить мое платьице.
        - Ловите! Ловите быстрее! В чем она обратно пойдет?! Ужас! Кошмар!- Мира, крайне недовольная, вся взвинченная какая-то, высоко подпрыгивала на месте, думая, что таким образом она помогает ловить мой сарафан.
        Я подплыла к берегу, встала, нащупав ногами дно, и заржала, как лошадь. В тот момент я как-то не сознавала, что они ловят мою единственную одежку, в которой я смогу добраться до плоского домика с виноградными шпалерами. Так смешно они метались втроем по пляжу, поднимая столбом песок - слоны, да и только! Так забавно злилась и подпрыгивала Мира, словно резиновый мяч при ударах об асфальт! А сарафан все удалялся и удалялся от моря, летя вверх, к аулу. Варфик почти превратился в черную точку. И тут я представила, что он сможет разглядывать мое костлявое, некрасивое тело в течение получаса - то есть всю обратную дорогу до дома. Гогот мой резко сменился икотой. Я прикладывала ладонь ко лбу козырьком, чтобы разглядеть Варфоломея, несмотря на то, что солнце заходило над морем, за моей сотрясающейся от непроизвольных отрывистых звуков спиной.
        Наконец он появился в поле зрения. Он приближался, прижимая к груди мой сарафан.
        - Слава богу! Молодец, Варфик! А то как бы она обратно пошла - ума не приложу!
        - Как ты его поймал?- ревностно спросил Нур.
        - Он зацепился за финиковое дерево! Я его - хвать! А ты, балда, даже пробежаться не смог!- И Варфик захохотал таким же смехом, каким я сама ржала минут пять назад. И снова между ними завязалась шутливая драка, которую Нур воспринял в высшей степени серьезно.
        - Спасибо огромное!- крикнула я из воды.
        - Зачем ты его вообще бросила?- бурно жестикулируя, воскликнула Мира.
        - Застеснялась - вот и зашла в сарафане в воду,- буркнула я себе под нос и поплыла, рассекая волны круговыми движениями рук, отталкиваясь по-лягушачьи ногами. Вперед, вперед - туда, куда наполовину окунулся огненный солнечный шар, к той зыбкой, кажущейся границе соприкосновения земли и моря, которая ускользала от меня все дальше и дальше. Я плыла, не оглядываясь (меня всецело поглотила отшлифовка баттерфляя), думая лишь о том, что движения мои размашисты и не синхронны, что Павел Захарович сейчас обрушился бы на меня с упреками и ругательствами. Вертелась в голове и еще одна навязчивая мысль: о Варфоломее, об улетевшем сарафане, который тот поймал и нес, прижимая к сердцу.
        Когда я оглянулась, то поняла, что нахожусь в центре меж двух горизонтов. Я немедленно развернулась и поплыла к берегу.
        По пути к дому, поднимаясь в гору, Мира пилила меня:
        - Не думала я, Дуня, что ты так себя поведешь! Если б ты знала, как мы все за тебя перепугались! Зачем так далеко заплывать? Ты не представляешь, насколько это опасно! Ты бы могла попасть в воронку и захлебнуться! Что бы тогда мы сказали твоей матери? А если бы рядом оказался тюлень? Ты хоть знаешь, что их тут полно?! Знаешь, сколько людей пропало без вести!- Мира замолчала и даже после моего извинения не разговаривала больше со мной.
        - Дуняш, ты бы вдоль берега, что ли, плавала!- Эта попытка Марата примирить нас с Мирой ни к чему не привела из-за моей тогдашней дури. И надо мне было ляпнуть, что вдоль берега плавать совершенно неинтересно - все равно как для канатоходца тренироваться не под куполом цирка, а по начерченной на полу линии.
        После этого Мира совсем уж озлобилась на меня - разочаровалась и пожалела, наверное, о дорогостоящих мельхиоровых позолоченных столовых приборах, которые семья Нура присылала мне в бесчисленном количестве; наверняка припомнила она и тот самый кубок для вина, изготовленный непонятно из какого металла, напоминавший мне всегда чашу Святого Грааля. И вовсе не потраченные на подарки деньги она пожалела - Мира усомнилась, достойна ли я вообще называться Нуровой женой. Теперь Эльмира расскажет о моем безобразном поведении Раисе и Соммеру, и они сами будут не рады, что столь упорно (я бы даже сказала, навязчиво) звали меня в гости.
        Настроение у меня было окончательно испорчено. Я шла босиком позади всех - мелкий теплый песок ласкал мои ступни. Я проклинала себя за идиотскую выходку с сарафаном и за рекордный заплыв до горизонта и обратно. И тут неожиданно ко мне подошел Варфик.
        - А ты красивая!- шепнул он беззастенчиво, посмотрев мне в лицо,- ему, судя по всему, пришлось по душе, что наши с Мирой и Нуром отношения дали трещину. Кажется, он не переносил ни жену брата, ни своего шурина.- Да ты не расстраивайся, они завтра уедут, и мы с тобой опять на море пойдем!- Он улыбнулся, и его серьезное, мрачное лицо моментально преобразилось. Не только лицо его, а все вокруг стало радужным, засияло, будто я розовые очки надела и мне теперь плевать на мнение Миры и ее родителей. Я не могла не улыбнуться в ответ.- У тебя сарафан так вкусно пахнет!
        - А ты что, его нюхал?- поразилась я.
        - Чем-то пряным.
        - Так это гвоздичный одеколон от комаров! Мне бабушка его в дорогу дала - сказала, что у моря, должно быть, всегда много комаров, потому что сырость большая вокруг него в воздухе, а комары любят сырость.
        - Да нет у нас никаких комаров!
        - Ну, значит, ошиблась старушка, перепутала что-то.
        - В карты играешь?- в лоб спросил он.
        - В «дурака» умею.
        - Сыграем в подкидного на...- и он задумался.- Ну, с девушкой на деньги играть как-то нехорошо... давай на поцелуй!
        - Че-его?- возмутилась я. Неслыханно! Даже Петухов себе такого не позволял!
        - Если я тебя в дураках, то есть в дурах, оставлю - целую тебя в губы,- очень хладнокровно объяснил он.
        - А если я тебя в дураках оставлю?- Мне было интересно, чем пожертвует он.
        - Тогда ты меня в губы целуешь!
        - Вот еще!
        - Ну ладно, тогда я лишний раз веду тебя на море. Согласна?
        - Нет, не хочу в губы целоваться,- заявила я, потому что еще ни разу этого не делала, но от подруги Люды слышала, что это довольно неприятная процедура. «Хотя, может, ни Людка, ни ее кавалер просто не умели целоваться?» - вдруг подумала я и поймала себя на мысли, что сама-то я не прочь проиграть Варфику пару конов, но - ради приличия я предложила ему невинный поцелуй в щеку.
        - Это неинтересно, ну да ладно - ты ведь гостья. Из Москвы!- значительно добавил он.- А у меня дед с бабкой по отцу тоже в Москве живут.
        - Правда?!
        - А зачем мне врать-то?! Они туда в пятидесятых годах уехали. У них своя будка у Рогожского рынка.
        - Какая будка?- удивилась я.
        - Обувная. Ну, они там туфли чинят да ваксу продают.
        - А-а,- промычала я.
        Однако в этот вечер в карты нам поиграть так и не удалось. Стоило нам только появиться на веранде, как Нур принялся ябедничать Азе.
        - И сарафан свой закинула, он полетел, мы его догоняли,- взахлеб рассказывал он. - Потом уплыла так далеко, что ее и не видно было! Мы все смотрим, а ее нет! Вышла из моря совсем не там, где вошла!- И тараторил, и тараторил.

«Какой противный!- думала я.- Его бы у подъезда посадить вместе с бабками и кулек семечек в руки дать!»
        Аза ужасаться не стала, на щеках ее, словно две фары, замигали две чудесные ямочки, и она кратко изрекла:
        - Голый воды не боится!- Потом, подумав, добавила: - А далеко заплывать и правда опасно - в воронку можно попасть.
        Потом Арсен попросил сыновей подправить перекосившуюся калитку, Мира взялась помогать свекрови по-хозяйству, Нур - предатель и ябеда - прилепился ко мне, как банный лист. Оно и понятно - ему больше ничего не оставалось делать.
        - Тебе что, Варфик понравился?
        - Отстань! Ты говоришь много глупостей!- отмахнулась я.
        - Понравился! Понравился! Смотри-ка, покраснела вся!
        - А ты ревнуешь?- И я заметила при свете лампы, как Нурик залился краской. О, я торжествовала!
        - Ты куда?- встрепенулся он, когда я поднялась с лавки и направилась в свою комнату.
        - Лучше почитаю...- «чем разговаривать с глупцами» - чуть было не сказала я, но сдержалась.
        Уединившись в своей новой комнате с тремя койками, я поначалу пыталась читать и, силясь вникнуть в суть «одного из самых удачных романов» плодовитой писательницы (кажется, в «Дневнике» братьев Гонкуров я прочла, что стоило Жорж Санд написать последнее предложение своего романа, как она безо всякой передышки, даже не выпив стакана чая или, скажем, кофе, хватала чистый лист бумаги и принималась за новое, очередное произведение), даже попробовала вновь читать «Консуэло» с первой страницы. Однако это ничего не дало - я больше всматривалась в междустрочия, иногда лишь обращая внимание на заглавные буквы в начале абзацев.
        Потом принялась рыскать по книге в надежде найти иллюстрации, но, к моему глубочайшему сожалению и разочарованию, картинок в ней не обнаружилось, и я остановилась на самой последней странице, где были указаны фамилии редактора, художественного редактора, составителя, а также какие-то непонятные сокращения, как-то: «Усл. печ. л.», «Усл. кр-отт. л.», «Уч. изд. л.», номер заказа и гигантский тираж «одного из самых удачных романов» неутомимой французской писательницы. Эти непонятные сокращения еще больше отдалили меня от чтения, мысли в голове закружились, завертелись и никак не могли выстроиться в едином, отчетливом направлении. То вспоминался Петухов, который обозвал меня дурой на следующий же день после того, как я ознакомилась с его запиской-признанием, то мерещилась группа низкорослых мужчин, которых мы встретили по дороге к морю, то иссушенные бараны грезились в огромных, модных в этом сезоне кепках, то вдова, замотанная с головы до пят в лиловую траурную тряпку. В конце концов мне привиделся ломберный стол, на котором небрежно были разбросаны три роковые карты - тройка, семерка, туз. Я вдруг
почувствовала легкий толчок под лопатку - что я, мол, проиграла! Проиграла! И мне теперь придется целоваться с Варфиком. Я открыла глаза - никакого ломберного стола с небрежно разбросанными картами, лишь здоровенная книга выдающейся романистки, выпущенная в прошлом году колоссальным тиражом. «Пора спать»,- подумала я, вышла на улицу и, пожелав всем «спокойной ночи», вернулась к себе. Закрыла дверь на ключ. «Интересно, куда подевался Варфик?
        - сам собой пришел мне в голову этот вопрос - на террасе под виноградником я его не увидела. Там были все, кроме него. Стало неприятно - на душе грузом повисло липкое подозрение, смешанное с недоумением и даже растерянностью. «Какое мне до него дело?» - уговаривала я себя, снимая через голову сарафан, как вдруг до меня отчетливо донесся знакомый, мягкий с хрипотцой голос:
        - Когда переодеваешься - свет выключай, а то все видно!
        Я судорожно задернула ситцевые выцветшие шторки на окне, метнулась к выключателю..
        «Вот нахал! Все видел! Какой кошмар! Позор! Наверное, специально стоял у окна и ждал, пока я раздеваться начну! А я-то, дура, сама не могла сообразить, что меня видно, как на ладони, даже из дома вдовицы в лиловой обмотке! Тут ведь ни деревьев, ни кустарников!» - Именно такие мысли крутились в моей голове, пока я на ощупь искала в красной сумке из кожзаменителя ночную рубашку. Лоб покрылся испариной стыда - я все больше и больше приходила в ужас от того, что Варфоломей видел во всей красе мое костлявое угловатое тело танцовщицы, спрыгнувшей с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного художником во времена увлечения примитивизмом. И плечи, довольно большие для девушки, развитые вследствие многолетней шлифовки то брасса, то баттерфляя. «Стыд-то какой!- подумала я и забралась с головой под тонкое байковое одеяло.- Интересно, а он видел мою грудь?
        От этой мысли меня бросило в жар, потом в холод, потом снова в жар - и так и бросало, пока я не услышала, как за стенкой часы пробили два часа ночи и пластмассовая кукушка выпрыгнула из своего домика и прокричала дурным, механическим голоском: «Ку-ку! Ку-ку!» В этот момент, мой внутренний голос в последний раз пропел: «Позор! позор!», и я мгновенно успокоилась. «Подумаешь! Ну, видел - и видел! Я же не жирдяйка Тимохина, которая надела свой первый лифчик в третьем классе и вечно бегала в медпункт за справкой об освобождении от физкультуры, потому что с такими телесами действительно стыдно под всеобщий гогот при мальчишках прыгать через козла и лазать вверх по канату!» - очень кстати вспомнила я вредную свою одноклассницу, пятерочницу, которая сидела за первой партой, закрывая своей тушей от меня всю доску, и которая ни разу в жизни не дала никому ничего списать... Вообще она была исключительной жадиной - вечно таскала с собой пять, а то и шесть запасных шариковых ручек, но, если соседка забывала свою ручку дома и просила у толстухи, Тимохина, пораженная до глубины души, смотрела на нее выпученными
глазами минуту-другую, а потом напористо так отвечала: «А я что - обязана, что ли!»
        Сравнив себя, вернее, свое телосложение с тимохинским, я сразу же успокоилась, и в голову полезли мысли совершенно иного характера. А именно - о природе карточной игры (в частности, «подкидного дурака») и о роли случая, а может быть, и провидения в отношении выигрышей и проигрышей. В три часа утра (когда кукушка трижды выскочила из «домика» в соседней комнате) я размышляла о переменчивости, о слепоте капризной фортуны в отношении азартных игр. К четырем часам утра я сомневалась, что именно для меня лучше - все время проигрывать Варфику и оказаться зацелованной до смерти или все время выигрывать и не вылезать из моря? Когда за окном совсем рассвело, я пожалела, что отказалась играть с ним на поцелуй в губы!
        - Какой же я иногда бываю дурой!- отчаянно прошептала я и вдруг почувствовала, что все внутри меня затрепетало, встревожилось как-то, зашевелилось. И я поняла, что влюбилась. Втрескалась в Варфика!
        От этого открытия мне стало не по себе - никогда еще я ни в кого не влюблялась! Мало того, я поняла, что все это время - начиная с того момента, когда я села в самолет и была самым бестактным и наглым образом истыкана острыми коленками сидящего позади соседа, и заканчивая приездом сюда, к родителям Марата, пока не увидела юношу с увесистым утюгом в руке и «муругим» взглядом,- пребывала в состоянии томления и предвкушения, а лучше будет сказать, предчувствия любви. Пока ум мой дремал, душа и тело знали наверняка, что ждет меня впереди.
        До шести утра мне все мерещились в полусне миндалевидные, искрящиеся, полные жизни и безрассудного озорства, изумрудного цвета глаза, римский нос, брови, приподнятые в удивлении (левая - выше правой), губы - чуть припухлые, с четким контуром. В конце концов нарисовался передо мной весь его образ: в светлых брюках и рубашке, застегнутой небрежно, с болтающейся верхней пуговицей. И странное дело - ночью самолеты отчего-то не летали...
        Когда пластмассовая птичка-невеличка отсчитывала семь утра, я наконец провалилась в сон. Я шла куда-то, мягко ступая рядом с Варфоломеем. Мы шли посреди пустыни, впереди плескалось море, по левую руку паслось стадо исхудавших баранов, по правую - двадцать низкорослых смуглых мужчин ползали на четвереньках и жевали кактусы. Я обернулась - вдали неподвижно стояла вдова, закутанная в фиолетовую тряпку. Она что-то крикнула мне, пытаясь скинуть с себя траур. Она рвала на себе одежды, потом разделась догола, и я узнала во вдовице жирдяйку Тимохину. Круглая отличница топтала лиловые тряпки ногами и, размахивая руками, возмущалась: «А я что - обязана, что ли?»
        Я медленно погружалась в сон, словно в пучину морскую, все глубже и глубже, к самому дну - так, что уже не слышала окружающих звуков ожившего дома и позывных выскакивающей каждые полчаса кукушки.
        В ту ночь я решила, что впервые влюбилась, увлеклась, втрескалась и что это чувство по отношению к Варфоломею нужно скрыть, не показывать ему. Наивная! Я не могла себе даже представить, что сегодня я повстречала человека, которым не просто увлеклась, а которого полюбила по-настоящему, и что чувство это судьба дарует далеко не каждому...

* * *
        За два с половиной года моей жизни произошло много разных событий.
        За это время из армии вернулся мой отец и, не теряя времени, устроился на АЗЛК, где всю свою сознательную жизнь проработали его родная тетка и моя бабушка № 3 - Сара. Такое рвение со стороны моего родителя объяснялось тем, что он втемяшил себе в голову купить супермотоцикл «Ява» и рассекать на нем по городу. Мечта его осуществилась через шесть месяцев, поскольку зарплата на заводе была достаточно высокая, к тому же батяня мой пахал яко вол, подстегиваемый богатым воображением. Он представлял, как они с мамашей моей будут, тарахтя, нестись по шоссе летом куда-нибудь к реке, купаться.
        Мама тоже времени даром не теряла - я то и дело видела на прогулках, как одна книга в ее руках быстро сменяется другой. «Основы конструирование верхней женской одежды» быстро уступила место толстому тому с емким названием «Стенография», которую месяца через три благополучно заменил «Интенсивный курс английского языка». Вскоре на смену «Интенсивному курсу» пришла книга под названием
«Машинопись. Слепой метод». А потом... Потом родительница моя перестала со мной гулять, решив в полной мере использовать свои накопленные знания на практике. По знакомству, под сильным давлением отца, она устроилась в гостиницу на должность портье, что было очень удобно, так как три дня она могла сидеть со мной (и всего лишь сутки работать), совершенствуя свой английский во время общения с понаехавшими в Москву иностранцами.
        Бабушка № 1, уйдя на пенсию, вплотную занялась моим воспитанием и окончательно прописалась на первом этаже второго подъезда, оставив свою квартиру в том же доме на пятом этаже четвертого подъезда сыну Ленчику, дабы тот наконец-то смог беспрепятственно устроить личную жизнь.
        Бабушка № 2 продолжала работать упаковщицей на молокозаводе и посасывать исподтишка самогонку, которую втайне от всех гнала в ванной, среди ободранных эмалированных тазов, наваленного горами грязного постельного и нательного белья, среди выдавленных тюбиков с пастой, обглоданных до пластмассы зубных щеток и подмокших коробок стирального порошка и пачек хозяйственного мыла.
        Люба по-прежнему таскал в штанах разрезанную вдоль по оси сырокопченую колбасу, а в дни зарплаты пропадал в пивнушке «стеклянного» магазина неподалеку от нашего дома, откуда его частенько вышвыривали перед самым закрытием с диким скандалом.
        Что же касается меня, то, когда мне стукнуло восемь месяцев, всем стало понятно, что ребенок я не простой, а очень одаренный, если не сказать больше. Сидя в коляске, я переживала период подражания диким, домашним и одомашненным животным - то квакая, как лягушка, то рыча, как волк, то гавкая, как собака, то ревя, как медведь,- одним словом, мычала, мяукала, квохтала.
        Ходить я научилась довольно поздно, а именно после того, как миновал период моего ознакомления с тем богатейшим и до конца неизведанным словарным запасом русского языка, именуемого ненормативным, которому, надо заметить, очень подробно и обстоятельно обучала меня баба Фрося, после чего Зоя Кузьминична, долго и упорно пытаясь меня от него отучить, читала мне сказки А.С. Пушкина, «Конька-Горбунка» Ершова и Бажова... Дошла даже было до поэзии Ф.И. Тютчева, но снова вернулась к великому поэту, в честь которого названа станция метрополитена, площадь в Москве, а на той площади и памятник ему воздвигнут. Но совершенно случайно наткнулась она на нескромную Пушкинскую сказку о «Царе Никите и сорока его дочерях». Начала было мне читать ее вслух с выражением (по ее виду можно было судить, что первые строки сказки ей вельми по душе пришлись). Однако, дойдя до того места, где пиит констатирует, что все сорок дочерей Никиты, как одна, родились без одного очень важного места (пардон за тавтологию), она остановилась, с жадностью пробежала глазами по строкам сей небольшой сказки, похихикала, но книгу захлопнула -
и с тех пор Александра Сергеевича читать мне вслух побаивалась (не дай бог, Пушкин еще что-нибудь похабное написал, что для детских ушей совершенно не годится), а перешла на М.Ю. Лермонтова. На ночь декламировала мне «Казачью колыбельную песню», по утрам - «Молитву» и «Смерть поэта».
        Как-то днем, до обеда, бабушка № 1 находилась явно в ударе - она раскрыла красный томик Михаил Юрьевича и вкрадчивым таким голосом вдруг спросила меня:
        - Скажи-ка, дядя, ведь недаром
        Москва, спаленная пожаром,
        Французу отдана?
        Я затаила дыхание, уставилась на нее в ожидании ответа - действительно ли столица нашей Родины отдана французам, а я дожила до двух с половиной лет и знать об этом не знаю, ведать не ведаю?! Когда баба Зоя дошла до строк:
        - Да, были люди в наше время,
        Не то, что нынешнее племя:
        Богатыри - не вы! -
        я была совершенно очарована М.Ю. Лермонтовым. В особенности меня поразил тот факт, что когда-то (явно не в нашу бешеную эпоху прогресса) действительно жили богатыри, а словосочетание «нынешнее племя» и вообще сразило меня наповал: оно будоражило детское воображение и действовало подобно гипнозу. Я дослушала стихотворение до конца, а после обеденного сна продекламировала его без запинки от начала до конца. Бабушка смотрела на меня как-то странно - в ее взгляде страх и восторг соединились, и получилось полнейшее смятение. Она налила мне компота дрожащими руками, достала с полки булочку с корицей, тоже протянула ее мне, а после полдника схватила за руку и потащила в детский сад, где много лет проработала воспитателем старшей группы - показывать своим бывшим сослуживицам.
        - Дуняша, прочитай, прочитай «Бородино»!- настаивала она, собрав около себя кружок из пяти полных женщин в белых халатах.- Не стесняйся!- подбадривала она меня, но я совершенно никого не стеснялась и с упоением отчеканила длинное стихотворение озадаченным нянькам, воспитателям и затесавшейся случайно поварихе. Все они поначалу не поверили моей бабушке, потом - своему слуху. Когда я, наконец, дошла до слов:
        Вот затрещали барабаны -
        И отступили басурманы, -
        они все выпучили глаза, отпрянули назад и издали сдавленный возглас - что-то вроде: «Ах!» на вдохе.
        - Невероятно!
        - Поразительно!
        - Интересно, а она понимает, что говорит?
        - Зоя Кузьминична! Да у вас внучка - вундеркинд!
        - Да! Да! Чудо-ребенок!- выкрикивали они наперебой после моей слишком экспрессивно произнесенной заключительной фразы:
        Когда б на то не Божья воля,
        Не отдали б Москвы!
        Баба Зоя зарделась от гордости, удовольствия и от сознания того, что недаром она ушла на пенсию - мол, одна я, внученька родимая, стою целой подготовительной группы детского сада, и ее дело - поддерживать в ребенке (то есть во мне) заложенную самой природой-матушкой гениальность.
        С этого майского свежего дня, пропахшего дождем и ароматом распустившихся нежно-зеленых листьев на деревьях, веявшего то ли только что разрезанным астраханским арбузом, то ли знаменитым нежинским огурцом, все и началось. Все!- в части того, что в семье Перепелкиных растет не простая девочка, а девочка-вундеркинд, наделенная необычайными способностями, которая в два с половиной года может не только запомнить текст, но и воспроизводить его сколько хочешь раз, и не просто бездумно повторять, подобно попугаю, а декламировать осмысленно!
        И для меня началась новая жизнь - совсем недетская. Отныне каждый вечер, ровно в
19.00, у второго подъезда пятиэтажного дома жители занимали места на лавках (надо заметить, что ругань из-за свободных мест была неописуемая, сопровождающаяся теми самыми словами из сокровищниц ненормативного русского языка, которому очень обстоятельно и совсем недавно обучала меня бабушка под номером два), некоторые во избежание ссоры с соседями выходили из квартир со своими стульями. Для меня ставили табуретку. Баба Зоя усаживалась рядом, надеясь хоть когда-нибудь исполнить роль суфлера на тот случай, если я (не приведи господь!) забуду текст. Баба Фрося в этот момент отрывалась от своих рулонов с красными и синими треугольниками, на которых ничего, кроме «Молоко пастеризованное», написано не было, и, по пояс перевесившись через подоконник, раскрыв рот, ждала моего выступления.
        Баба Сара обыкновенно в это время проносилась мимо - с рынка или огорода, который строгое начальство снова грозилось ликвидировать, и, сбросив с плеча свои вечные мешки, застывала, тоже ожидая, когда ее Накулечка примется читать что-то непонятное для нее, бесконечно длинное, как ее нос, но невыразимо красивое.
        Люба иногда тихонько выходил и вставал за моей спиной. Предвкушая бесплатное представление, он сгибал указательный палец и почесывал им небритый колючий подбородок (звук получался, как «шурк-ширк» наждачной бумагой по отштукатуренной стене), приговаривая:
        - Так, так. Так, так.
        Зинка с третьего этажа, которая так рьяно отплясывала «летку-еньку» на свадьбе моих родителей, что сломала каблук своих единственных выходных чешских туфель, а потом полгода требовала с моей мамаши возмещения материального ущерба, прибегала с работы, бросала сумки в коридоре и появлялась в «зрительном зале» в самый последний момент, когда уже все места были заняты. Она начинала громко кричать - мол, у нее тут с самого утра место забронировано, и т.д., и т.п. В конце концов она протискивалась между огромной задницей бабки Шуры, которая круглый год ходила в зимнем пальто с выщипанным лисьим воротником, и тетей Катей, которая вечно грызла семечки, далеко, словно верблюд, плевалась шелухой и громко возмущалась по поводу безобразного поведения соседки Зинки,- тетя Катя кричала, что место у нее тоже забронировано, только не с утра, а еще со вчерашнего представления.
        Одноногий инвалид дядя Вася, увидев в окно, что народ уж собрался и ждет представления, брал свой костыль и, громыхая им по неровным, закругленным ступеням, спускался во двор. Обычно он оповещал меня о своем присутствии хрипатым кашлем:
        - Кхе-кхе!- мол, я пришел.
        - Кха-кха!- отвечала я, и только после этого баба Зоя гордым, надменным даже взглядом окидывала собравшихся поверх голов и, подняв меня за подмышки, ставила на табурет.
        - Дуня Пипелкина. «Болодино»,- громко объявляла я и затягивала длинное стихотворение о Бородинской битве, которую поэт описал, так сказать, «изнутри» - из самой гущи боя. Читала я по ролям, интонационно выделяя речь дяди, который сокрушается по поводу того, что таких богатырей, как в былые времена, уж и в помине нет, и слова, принадлежащие племяннику, который растеребил своим вопросом его воспоминания. Причем в лице лермонтовского дяди я воспринимала дядю Ленчика - мне казалось, что именно он «забил снаряд в пушку туго», вместе со всеми героями
«два дня был в перестрелке» и «прилег вздремнуть у лафета», а когда вернулся после сражения домой - на пятый этаж четвертого подъезда старой хрущевки - то увидел, как его девушка Светка отдирает от стен новые веселенькие обои с колокольчиками и, гордо подняв голову, уходит от него, громко хлопнув дверью. Не выдержала разлуки с любимым! Мерзавкой и паршивкой оказалась! В роли задающего вопрос племянника, который задел дядю за живое, я никого, кроме себя, не представляла.
        Не могу сказать, что я полностью понимала суть того, что с таким выражением читала в два с половиной года, стоя на табуретке, жителям нашего двора, но общий смысл мне был ясен. Лишь отдельные слова мне казались несколько туманными, а лучше сказать, я наделяла эти непонятные слова своим собственным содержанием. К примеру, при произнесении такой единицы языка, как «племя», в моем воображении отчего-то рисовалось стадо тех самых иссушенных баранов, которых я увидела впоследствии, когда мы с Варфиком, Мирой, Нуром и Маратом шли к морю. Хотя почему «племя» у меня ассоциировалось со стадом самцов домашней овцы - не знаю. В два с половиной года я могла их видеть лишь по телевизору.
        Тут надо сказать о реакции зрителей на миниспектакль для одного актера. А реагировали они неоднозначно, и каждый - по-своему.
        Тетку Зину всегда очень поражало, что Москва внезапно вдруг оказалась спаленной и отданной французу ни за понюх табаку:
        - Как? Это когда это? Я ничего не слышала! Объявляли? По радио, по телевизору уже сказали?- И она в нетерпении дергала тетю Шуру за рукав ее зимнего пальто.
        - Слушай! Сейчас Дуняша скажет - объявили или нет!- говорила та в ответ, брезгливо отводя Зинкину руку от любимого своего пальто.
        После моего выкрика:
        - И постоим мы головою за родину свою!- дядя Вася патетично и самоотверженно ударял костылем в асфальт и восклицал, горячо меня поддерживая:
        - И постоим! И постоим!
        На что Люба, пригнув голову, будто уберегая ее от только что просвистевшей пули, хитро прищурившись, решительно командовал, видимо, возомнив себя тем самым полковником, который, если верить Михаилу Юрьевичу, рожден был хватом: слуга царю, отец солдатам; вместо того чтобы молвить - «Ребята! Не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, как наши братья умирали!» - кричал во всю глотку, не помня себя:
        - Квадрат 136! Цельсь! Пли!
        - Люба! Дурак! Заткнись!- пытаясь переорать супруга, вопила баба Фрося, готовая вот-вот выпасть из окна.
        - Люба, не мешай Накулечке!- поддерживала сестру Сара.
        - Да! Сейчас собьется, и мы так и не узнаем, сгорела Москва или нет!- возмущалась Зинка.- И надо мне завтра на работу ехать, или уж там, на Пушкинской-то, и домов-то ни черта не осталось!
        - Кода б на то не божья воля, не отдали б Москвы!- наконец завершала я свое выступление, а тетя Катя, далеко плюнув шелухой от семечки, вопросительно изрекала:
        - Интересно все-таки, как Дуняша сочиняет - сама карандашиком по бумаге водит или за ней Зоя Кузьминична записывает?
        После этой фразы у подъезда воцарялась мертвая тишина, я стояла на табуретке еще с минуту, потом не выдерживала и с чувством обиды восклицала:
        - Чего сидите-то?- на что зрители от удивления раскрывали свои и без того открытые рты еще шире.- Хопайте! Хопайте!- требовала я, и тут на всю улицу обрушивался шквал аплодисментов, остановить которые никто был не в силах. Я кланялась и звонко кричала: - Хватит, хватит! Уже похопали!
        Потом бабушка № 1 с видом неописуемой гордости и заносчивости на лице снова подхватывала меня под мышки и снимала с табуретки, предупреждая зрителей, что спектакль состоится завтра в это же время.
        За полгода я успела ознакомить обитателей микрорайона с такими величайшими произведениями М.Ю. Лермонтова, как «Мцыри», «Кавказский пленник», «Демон», «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Зоя Кузьминична попыталась было разучить со мной по ролям «Маскарад», да не хватило у нее ни терпения, ни памяти для воплощения своей идеи в жизнь - она то и дело путалась в репликах. На том драма в действиях была оставлена, и бабушка все-таки не выдержала и вернулась к Александру Сергеевичу Пушкину. На сей раз она с большим вниманием проштудировала первую главу «Евгения Онегина» - как бы ненароком не обучить внучку непристойностям, которые ей случайно попались в сказке о «Царе Никите и сорока его дочерях». Над тем, оставлять ли в романе в стихах словосочетание «молодой повеса», она подумала-подумала, но решила все же не трогать текста, дабы не нарушать его гармонии. Сомневалась так же о «минуте умиления» и «невольных ласках», а фраза о «сердцах кокеток записных» ее вообще вывела из равновесия на целый день, однако к вечеру бабушка смилостивилась, примирилась с
автором и решила не подвергать сии строки «богомольной важной дуре, слишком чопорной цензуре». Однако когда баба Зоя дошла до рассуждений пиита о стройности женских ножек, она не выдержала и решила подготовить мое выступление именно до этого отрывка, вследствие чего обитатели ближайших хрущевок так и не узнали ни о русской хандре, что овладела Евгением Онегиным, ни о деревне, где скучал герой, ни о знакомстве его с Ленским, Ольгой и Татьяной - одним словом, по этическим соображениям бывшей воспитательницы старшей группы детского сада зрители были обделены информацией о судьбе героев романа и не узнали, что в конце концов Онегин полюбил-таки Татьяну, но был отвергнут из-за того, что она уж другому отдана и собралась быть этому другому век верна.
        Моя гениальность буквально била из меня фонтаном. Мне прочили блестящее будущее. Многочисленные бабки от нечего делать, мамаша в промежутках между сном и работой, дядя Ленчик, иногда отвлекаясь от очередной своей пассии, тетя Лида, у которой мы скрывались три года тому назад,- словом, все, кому не лень, настаивали: надо использовать мои таланты рационально, посвятить мою жизнь какому-нибудь одному занятию, а не разменивать ее на пустяки.
        - Ребенка нужно немедленно отдать в школу!- настаивала бабушка № 1.- Тогда в тринадцать лет она уже сможет поступить в университет! А то и раньше, если сдаст выпускные экзамены экстерном!
        - Ха! В школу! Вы смеетесь, что ли? Или хотите загубить ребенку детство?- возмущалась бабушка № 2 и приводила в пример свою старшую сестру.- Вон Сара - ни читать, ни писать не умеет, а неплохо живет. Да, бабка?
        - А чаво? Неплохо! Погребок есть, торгую помаленьку. Только вот огород обещались ликвиндировать! Надо будет похлопотать. А Накулечку лучше всего счету обучить - будет со мной на риньке укропом приторговывать.
        - Дуню военному делу обучить надо, а не на рынок ее ставить, укропом с бабкой торговать! К примеру, отдать ее в Суворовское училище...- мечтательно говаривал дед.
        - Ну ты, Люба, дурак! Девочек не берут в Суворовское училище!
        - Правильно Хрося говорит.
        - У Дуняши голос хороший - звонкий, громкий, как у меня. Пусть поет лучше,- стояла на своем бабушка № 2.
        - Нечего ей петь! Это занятие несерьезное и неопределенное. Я ее в музыкальную школу отдам, пускай на фортепьяно учится играть. Мне не дали - хоть дочь пианисткой будет!- Моя родительница была непреклонна.
        - А я бы на вашем месте Дуню в балетную школу отдала, пока не поздно. У нее руки и ноги в разные стороны гнутся,- предлагала тетя Лида.
        Но обычно на этом разговоры о моем будущем заканчивались - приходил папаша с работы, уставший, но довольный, потому что под окном его ждал новенький мотоцикл цвета прелой вишни, у окна - молодая любимая жена, а на столе - густой борщ с чесноком. После ужина у него, как правило, открывалось второе дыхание, он ощущал прилив бодрости и энергии и предлагал маме отправиться на мотоцикле за грибами. Родительница иногда оставалась со мной, а за грибами с величайшим удовольствием соглашалась сгонять бабка Сара.
        Она собиралась, как в армии - за время горения спички нахлобучивала на голову шлем того же цвета прелой вишни, что и мотоцикл, накидывала Любину брезентовую куртку и, схватив несколько корзин, бежала опрометью на улицу. Отец долго прощался с мамой - казалось, не по грибы ехал, а его во второй раз призвали в ряды Вооруженных сил. Только после душещипательного прощания он заводил своего стального зверя и, тарахтя на весь двор, скрывался из вида вместе с бабкой.
        Приезжали грибники утром, с черными от дорожной гари физиономиями и полными лукошками лживых опят и ярких мухоморов. Баба Фрося всегда подолгу ругала сестру за привезенные поганки.
        - Бабка! Ты совсем - во!- И она покручивала пальцем у виска.- Одних мухоморов понавезла! Выкидывай немедленно!
        - Ты, Хрося, не разбираисси - вот и молчи!- упрямилась та.
        - Что тут разбираться?!- И бабушка № 2 выуживала из корзины огромный гриб на белой ножке с ярко-красной шляпкой в белую крапушку.
        - Зато в мухоморах чарвяков нет!- стояла на своем старшая сестра.- Мухомор - самый полезный, мясистый гриб. Его просто нужно уметь готовить! А ты, Хрося, не умеешь! Надо взять болшой каструл, положить туда мухоморы и варить три часа после кипения, потом воду слить, налить новую и опять варить три часа после кипения - тогда не отравишься!
        - Вот и травись сама! И только посмей мне Дуняшу этим говном накормить!- В этих словах таилась угроза.
        Бабка действительно варила мухоморы шесть часов подряд, а потом, причмокивая, ела их с картошкой. И, что самое удивительное, поганками она не отравилась ни разу. Вообще, насчет продуктов питания старуха была неприхотлива - ела, что бог пошлет - в буквальном смысле слова. Только однажды бог послал ей некачественные сосиски.
        Как-то летом они с Любой сторожили ночью урожай на огороде. Под утро и у бабки, и у деда в животе заурчало - они внезапно и синхронно захотели есть, но в «доме» ничего, кроме заварки, не было, огурцы только отцвели и успели едва лишь завязаться, лесная земляника была продана накануне - короче говоря, утолить голод было абсолютно нечем.
        - Я щас,- бросила бабка и побежала в сторону спасительной свалки.
        Через полчаса она вернулась с кульком в руках - в кульке, к великой радости Любы, оказалось грамм семьсот молочных сосисок. Они с удовольствием умяли их, запили чаем и тут же забыли об этом. Вспомнили лишь через два дня, когда наперегонки начали вдруг бегать в туалет, когда от озноба, рвоты и окончательно расстроенного стула сотрясались их тела. А утром третьего дня у обоих подскочила температура. Зое Кузьминичне пришлось объявить карантин в квартире на первом этаже второго подъезда и изолировать меня от заразы на пятый этаж четвертого подъезда (благо Ленчик был в отлучке - ездил в Киев разыскивать свою мерзавку и паршивку Светлану, к которой по прошествии трех лет с того знаменательного дня, когда та содрала обои в колокольчиках со стен комнаты, он все еще испытывал чувство сердечной склонности и неукротимого влечения).
        Сару с Любой немедленно госпитализировали, а через три недели они вернулись к своим обычным занятиям, будто и не ели никогда никаких сосисок со свалки.

* * *
        Лето было в самом разгаре. Мне шел четвертый год, а гениальность моя пробиралась во все области, куда только могла пролезть - стоило мне взять в руки карандаш, как на бумаге появлялся розовый куст или портрет кого-нибудь из соседей, будто бы нарисованный человеком уже взрослым и знающим толк в изобразительном искусстве. Если до моих ушей доносилась музыка, я пускалась в пляс, и окружающим казалось, что у меня вовсе нет костей - до того гибкой и пластичной я была. Когда скука овладевала мной, я затягивала песню, ненароком услышанную, причем сама аккомпанировала себе подручными предметами, отбивая такт по столу то телефонной трубкой, то ложкой, а то и хрустальной вазочкой из-под конфет. Моноспектакли для жителей микрорайона проводились без выходных, и баба Зоя уж подумывала: «А не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?»
        Родные и близкие все продолжали спорить, куда бы лучше отдать юное дарование, повыгоднее «пристроив» мою гениальность, чтобы не промахнуться, не опростоволоситься, чтобы в дальнейшем она дала обильные плоды - такие, что, даже если бабкин огород все-таки «ликвиндируют», для семьи это прошло бы совсем незаметно и безболезненно. В три года я уже осознавала, что домашние рассчитывают только на меня - именно я должна принести им радость и благополучие, и что я не могу разрушить их надежд.
        Многое я понимала в этом возрасте - быть может, то, над чем ломали головы самые светлые умы мира. Видела первопричины всего сущего, знала, как устроено мироздание, что ждет нас после жизни и что было до рождения. Кажется, ведала я и о смысле жизни... до того рокового жаркого июльского дня, когда баба Зоя повела меня первый раз в жизни в зоопарк, развеяться и посмотреть на зверушек:
        - Какая бы гениальная наша Дуняша ни была, не надо забывать, что на самом-то деле она еще ребенок и ни разу не была в Московском зоопарке!- сказала она домочадцам за завтраком и, накормив овсянкой, одела меня в самое нарядное платье небесно-голубого цвета с рюшками и рукавами-фонариками - воздушное все какое-то и неземное (бабушка купила его у своей соседки-спекулянтки, что и по сей день работает в «Детском мире», переплатив за него всего пятерку). Волосы забрала мне на макушке в «хвост» и прицепила к нему огромный голубой бант в тон платью, на ноги натянула белые (тоже новые) хлопчатобумажные гольфы с помпончиками на икрах и туфельки с перемычкой на подъеме цвета синего ночного бархатного неба.
        - Ой!- простонала баба Сара, когда увидела меня при полном параде.- Наша Накулечка - настояшчая прунцесса!
        - Да-а,- мечтательно протянула бабушка № 2 и добавила: - Вся в меня!
        - Молчи!- решительно заткнула ее старшая сестра.
        - Что молчи? Что молчи! Это ты - старая прошмандовка, всю жизнь мне поломала! Помнишь, когда я в «высотке» в продовольственном магазине работала, помнишь?- И она посмотрела на Сару исподлобья.- Ведь ко мне каждый день один знаменитый режиссер приходил, предлагал в кино сниматься! Кто не дал? А?- Бабушка в упор посмотрела на старуху.
        - И правильно сделала. Получил бы от тебя, что надо, и бросил бы!
        - Дура ты, дура! Одно у тебя на уме!- выпалила она.- Потому что ты шлюха!
        - Зря ты на меня, Хрося, напраслину возводишь! Я - девственница! Я вообшче мужчин не знала!
        - Справку от врача принеси!
        И вдруг бабка вскочила из-за стола, метнулась в комнату и, достав из ящичка швейной машинки сложенный вдвое лист бумаги, сунула ее под нос сестре:
        - Вот! Читай! Я специально к врачу третьего дня ходила! Читай!
        - Справка дана Федькиной Галине Андреевне и подтверждает, что вышеуказанное лицо на шестьдесят седьмом году жизни является девственным. Гинеколог М.У. Прощелкина, - громко прочла баба Фрося, замолкла на минуту, потом залилась смехом, а в конце концов сказала: - Можт, лицо у тебя и осталось девственным, а вот насчет остального - так это я очень сомневаюсь!
        - Как это?- опешила баба Сара и отшатнулась даже от удивления.
        - Все равно ты, бабка,- шлюха, а твоя Му Прощелкина - шельма и пройдоха!
        - Так, ну мы ушли!- оповестила баба Зоя присутствующих, решив, что ничего интересного она тут больше не услышит, накинула на полные плечи свои ситцевую пелерину и, взяв меня за руку, вывела на улицу.
        До троллейбуса мы шли пешком, потом доехали на метро до станции
«Краснопресненская». Все это время бабушка держала в руке блокнот с решенными дома примерами и то и дело выкрикивала:
        - Восемь тысяч пятьсот тридцать два умножь на пятьсот шестьдесят три! Сколько будет?
        - Четыре миллиона восемьсот три тысячи пятьсот шестнадцать!- щелкала я. Так продолжалось до тех пор, пока она не купила билеты и мы не вошли с ней в зоопарк. Только тогда она оставила меня в покое, прошептав:
        - Нет, все-таки в этом году девочку определенно нужно отдать в школу.
        Я ходила, раскрыв рот, любуясь заморскими птицами. Кроме воробьев, ворон, синиц, снегирей да сорок, живьем я не видела больше ни одной птицы в своей жизни, хотя сердце мне подсказывало, что на свете их существует огромное множество - от малюсеньких (размером с бабочку) до огромных (ростом с меня, а то и выше). Из всего многообразия пернатых, представленного в парке, меня особенно поразил кудрявый пеликан с огромным клацающим клювом и вздыбленным хохолком, который очень напоминал кактус, который стоял на подоконнике у дяди Ленчика. Увидев пятнистого гепарда с маленькими ушами и широким низким лбом, а потом гордую львицу с узкими глазами, расплющенным носом и львенком под боком, я заверещала от восторга, и в ту же секунду кудрявый пеликан с огромным клювом был мною забыт. Смотрели на медведей - белых и бурых. Последние мне показались отчего-то добрее. Сходили к обезьянам - я даже не обратила внимания на застоявшуюся вонь от клеток и все пыталась скормить банан огромному павиану-сфинксу, несмотря на то, что бабушка гундела мне в ухо:
        - Это запрещено! Дуня, нельзя кормить животных из рук! Нас сейчас оштрафуют!
        И она поторопилась оторвать меня от клетки и уволочь в террариум, где я отметила среди всех земноводных среднеазиатскую кобру со зловеще раздуваемым ею капюшоном. Побывали мы у европейской рыси, потоптались у семьи индийских слонов, которые бесцельно блуждали в своем бассейне по колено в воде... Как вдруг вдалеке я увидела толпу зевак и ринулась туда, в надежде увидеть какое-нибудь совсем уж необыкновенное животное. Баба Зоя бежала за мной.
        - Дуня, постой! Дуня, подожди!- кричала она, придерживая пелерину на плечах, боясь ее потерять.
        Я уже пробиралась к вожделенному вольеру с диковинным ее обитателем, расталкивая локтями многочисленные юбки и ноги, облаченные в брюки.
        Наконец я добралась до второго ряда, подпрыгнула, пытаясь рассмотреть, кто же все-таки здесь живет, но так и не увидела - в первом ряду стояли, выстроенные словно по линейке, ученики пятого класса «Б» с учительницей в строгом синем, как школьная форма, костюме. Ребята выглядели довольными и счастливыми, что было понятно - вместо того чтобы сидеть на уроке, они глазели на чудо-зверя. Но что это был за зверь? «Может, у него хвост, как у павлина, а вместо носа - хобот слона? Или он ходит на трех лапах? Или... Или...» - гадала я. Мне не терпелось взглянуть на того, кто был скрыт плотной стеной коричнево-синих спин. Меня все больше разбирало от любопытства - пятиклассники покатывались со смеху, тыкали в воздух пальцами, указывая в сторону невиданного зверя, дергали друг друга за рукава.
        - Дайте мне посмотреть! Дайте!- пищала я, пытаясь протолкнуться вперед.
        Минут через пять я все же умудрилась протиснуться в первый ряд, но стоило только мне там оказаться, как классная дама в строгом синем костюме зычно воскликнула:
        - Пятый «Б», идемте смотреть на обезьян!
        И сине-коричневые спины мгновенно исчезли, будто их тут и вовсе не было. Толпа народа, которая представляла для меня неприступную стену, тоже как-то незаметно, сама собой рассосалась, и я оказалась одна-одинешенька перед металлическим ограждением, за которым посреди бассейна на гигантском камне полулежал-полусидел четырехметровый, огромный, медно-бурый, изнывающий от собственного веса и скуки бегемот с широкой мордой, несоразмерно маленькими по сравнению с его тушей ушками и глазками, которые, не отрываясь, смотрели на меня. Наверное, он воспринимал меня как светло-голубое пятнышко. Я покрутилась перед ним, хвастаясь нарядным новым платьем, за которое бабушка № 1 переплатила соседке-спекулянтке пятерку, сделала реверанс и попыталась познакомиться, представившись Дуней Пипелкиной. И тут произошло самое страшное - то, чего я никак не ожидала, пробираясь сквозь плотные ряды зевак - то, что перевернуло всю мою последующую жизнь.
        Гиппопотам вдруг начал медленно разворачиваться на толстых коротеньких ножках и, повернувшись ко мне задом, открыл длинную пулеметную очередь из застоявшихся в его кишечнике шоколадного цвета зловонных пробок. Затем из утробы его вырвалась струя, которая как из брандспойта ударила по металлическим реям ограждения и окатила меня с ног до головы. Чтобы не упасть от столь сильного напора, я мертвой хваткой вцепилась в металлическую перекладину, терпеливо снося своеобразное приветствие сего парнокопытного млекопитающего, хотя, наверное, умнее было бы бежать оттуда без оглядки в тот момент, когда начался артобстрел зловонными «пульками» шоколадного цвета. Но я уже потеряла к тому времени всю сообразительность, которой обладала до встречи с гиппопотамом. Странное ощущение я испытала в ту минуту - мне вдруг показалось, что все умные мысли и гениальные способности вылетели из меня через мои же уши в парк и, помаячив над клетками и вольерами, взмыли под облака и бесследно исчезли в небе.
        - Что это?- выкатив глаза от недоумения и удивления, прогремела бабушка.- Что это?!- И она посмотрела на бегемота, потом на меня, потом снова перевела взгляд на бегемота и воскликнула: - Как же это тебя угораздило?! Как же мы до дома доберемся? Тебя ведь в метро не пустят! Где я тебя отмою от этого дерьма вонючего! - Баба Зоя с надеждой взглянула на бассейн за оградой, куда нехотя сползал с камня виновник произошедшего, но чертыхнулась и, закутав меня в свою ситцевую пелерину, велела идти за ней.
        Обратно мы добирались на такси, и лысый водитель, всю дорогу шмыгая носом, нюхал воздух, недоуменно повторяя:
        - Чем это так воняет в салоне? Прямо запах такой, как будто обделался кто-то!
        - И правда, чем-то таким неприятным попахивает,- поддакивала бабушка, а я откровенно призналась:
        - Это бегемот обкакался. Это он!
        Лишь к вечеру, вернее, ровно в 19.00, когда баба Зоя, подхватив меня под мышки, поставила на табурет, обнаружилось, что способности мои были утрачены окончательно и бесповоротно.
        Я окинула взглядом зрителей - все было, как обычно: Зинка, долго ругаясь, с трудом протиснулась между бабкой Шурой, которая и сегодня была в зимнем пальто с выщипанным воротником, и тетей Катей, которая, как всегда, грызла семечки и далеко плевалась шелухой.
        Дядя Вася-инвалид громыхал по лестнице костылем.
        Баба Фрося перевесилась по пояс через подоконник.
        Люба, затаив дыхание, встал за моей спиной.
        Сара, возвращаясь откуда-то, замерла, скинув с плеча мешки, вся обратилась в слух.
        Бабушка № 1 уже уселась рядом - мало ли что, может, придется исполнить роль суфлера...
        Одним словом, все были в сборе, общим числом - двадцать пять человек.
        - Дуня Пипелкина. «Болодино»,- громко объявила я, и бойко прочитав:
        - Скажи-ка, дядя, ведь недаром
        Москва, спаленная пожаром,
        Французу отдана? -
        замолкла. Дальше я не могла припомнить ни одного слова - хоть тресни. Я напрочь забыла и про «богатырей», и про «нынешнее племя». Баба Зоя в ужасе и страшном смущении сначала шептала, а потом кричала во всеуслышание:
        - Ведь были ж схватки боевые,- билась она, но все без толку - я стояла на табуретке и, не понимая, что от меня хотят все эти двадцать пять человек, хлопала глазами. Совсем выбившись из сил, бабушка сказала зрителям, что спектакль отменяется по причине того, что исполнительница главной роли пережила сегодня днем серьезнейший шок (какого характера был шок, она уточнять не стала), а на вопрос, состоится ли завтрашнее представление, ответила довольно неопределенно - ни «да», ни «нет» - мол, там видно будет.
        Но ни на следующий день, ни через день спектакль не состоялся. Я вообще утратила способность запоминать стихи, впрочем, и все остальные проявления моей гениальности, на которую возлагались большие надежды членов всей семьи, после встречи с бегемотом в зоопарке были утеряны. Тем же вечером, когда был отменен спектакль, баба Зоя, решив проэкзаменовать меня, попросила умножить восемь тысяч пятьсот тридцать два на пятьсот шестьдесят три. Я, ничего не понимая, часто заморгала и попросила в ответ карамельку.
        - А сколько будет пятью пять?- с нескрываемым волнением спросила она - я снова попросила конфету.- Ну, а дважды два-то сколько получится?
        - Дай хоть баланку!- отчаялась я, а бабушка № 1 в этот день окончательно оставила мысль об определении меня в школу в трехлетнем возрасте.
        - Два умножь на два! Пошевели мозгами!- в отчаянии воскликнула она, а я удивленно посмотрела на нее, думая: «И чего она от меня хочет? Я ведь искусственница! Неполноценный ребенок, оторванный пяти недель от роду от материнской груди!»
        На следующее утро я проснулась обыкновенной трехлетней девочкой со среднестатистическими способностями и наотрез отказалась понимать, какую пользу для здоровья может принести человеку отвратительное месиво в тарелке, называемое овсяной кашей, напоминающее лужу мутного, желеобразного, чуть желтоватого клея, который пролился на пол из кособокой кастрюли в тот день, когда баба Фрося чудом не задавила меня своим телом, пытаясь согреть.
        - Фу!- выкрикнула я и вскочила из-за стола.

* * *

«Фу!» - подумала я, когда Аза поставила передо мной тарелку с овсянкой. Третье утро подряд - овсянка, овсянка, овсянка. С детства ее ненавижу!
        - Ешь, ешь! Это самая полезная каша!- повторила она слова бабы Зои и снова блеснула восточной мудростью: - Завтрак свой попробуй, обед отведай, ужин отложи - проживешь сто лет.
        - Завтрак съешь сам, обедом поделись с другом, а ужин отдай врагу,- выпалила я русский аналог, а над головой пронеслась гигантская стальная птица. Варфик захохотал, с отвращением запихивая медузообразную жижу в рот.
        - Вот именно,- серьезно сказала Аза и опять резанула: - Сперва еда, потом слова!
        Наконец с овсянкой было покончено, и Варфик шепнул мне:
        - Сейчас веду тебя на море просто так, а потом - только если в «подкидного» выиграешь!- на что я фыркнула и кинулась за полотенцем.
        Значит, Варфик не забыл про уговор, про игру в «дурака» на поцелуи. А он, надо сказать, всегда выигрывает. С Нуром они резались в карты все выходные напролет на щелбаны, и мой «жених» уехал вчера вечером в город с пурпурным лбом - отрабатывать практику на металлообрабатывающем заводе имени лейтенанта Шмидта.
        - Я сам выбрал металлообрабатывающий завод!- не без гордости заявил он после того, как Мира с Маратом отчалили с дачи в субботу утром.
        - Да тебя просто больше никуда не взяли!- издевался над шурином Варфик.
        - Почему это не взяли! Мне предлагали пойти попрактиковаться на нефтеперерабатывающий завод имени Караева, на завод высоковольтной аппаратуры...
        - Чего ж не пошел? Побоялся, что током шибанет?
        - Дур-рак ты, Варфик!- горячо воскликнул Нур и тут же снова заговорил, боясь очередных выяснений отношений с шурином, которые обычно заканчивались мордобоем.- Наших девчонок из класса на текстильную и тонкосуконную фабрику послали. Дуня! А ты практику проходила в этом году?
        - Проходила. Две первых недели июня.
        - А где?
        - На пылесосном заводе!- вызывающе проговорила я, почувствовав, что Нурик мне не поверил - ему казалось, что, кроме его класса, в стране больше никто не трудится на производственной ниве.
        - И что ты там делала?- не унимался он.
        - Сидела четыре часа за столом и изготавливала наиважнейшую деталь «Хозяюшки» самой последней модели.
        - Какую?- докапывался «жених». Честно говоря, как называлась та узловая деталь, от которой зависела последующая работа последней модели пылесоса «Хозяюшка», я не знала, и поэтому ответила, не кривя душой, как было на самом деле:
        - Такую. Из огромной коробки, которая стояла под столом, я брала малюсенькую пружинку, из большущей жестяной банки доставала микроскопический металлический крючочек и, цепляя его за пружинку, присоединяла к такой штуковине, к такой штуковине...- замялась я, не зная, как назвалась эта самая главная во всей конструкции часть.- Одним словом, к штуковине, которая похожа на обыкновенную канцелярскую скрепку, только с двумя крошечными усиками.- Я заметила, что Варфик с Нуром давятся от смеха и, обидевшись, вспылила: - Ничего смешного в этом не вижу! Между прочим, мне доверили самую ответственную работу! Можно сказать, ювелирную! Я по шестьсот таких механизмов за смену делала!- И тут меня в жар бросило - я вдруг представила, сколько «Хозяюшек» сломается при первой же уборке, вспомнив, как, пытаясь выполнить дневную норму, не прикрепив как следует пружинку к крючочку, а крючочек - к скрепке с усиками, я швыряла «самую главную деталь» наисложнейшей конструкции в огромный короб.
        - Так-то! Это тебе не разнорабочим на металлургическом заводе работать!- Мне показалось, что Варфик без всякого смеха произнес эти слова, и Нур мгновенно замолчал.
        Вообще, после отъезда Миры с супругом в город - Мира, замечу, продолжала на меня дуться и почти не разговаривала из-за легкомысленно выброшенного мной на берег сарафана и рекордного заплыва до горизонта и обратно,- я чувствовала себя не в своей тарелке, находясь в обществе «жениха» и того, кого я успела полюбить в первый же вечер своего пребывания в домике с виноградной верандой.
        Нур сначала пытался показать передо мной свое превосходство над шурином, петушился и вообще вел себя, как настоящий дурак. Варфик же, глядя на его старания, лишь усмехался и покручивал в его адрес пальцем у виска. Заметив это, «жених» пошел на крайнюю меру: в корне переменив тактику поведения и выбрав в моем лице жертву, он пытался склонить шурина посмеяться надо мной - за компанию. К моему счастью, Варфик больше молчал и, обыгрывая Нура в карты, только и делал, что смачно и не без удовольствия щелкал его по лбу, оттянув два пальца - указательный и безымянный.
        Наконец-то «жених» уехал, но на прощание сказал, думая, что этим осчастливил меня, что приедет на следующие выходные сразу после практики на металлообрабатывающем заводе имени Шмидта.
        Выйдя из своей комнаты с полотенцем через плечо, я увидела, что Варфик уже вышел за калитку и ждет меня на дороге. Мы молча шли по песку - долго и томительно, встречая по пути то там, то сям плоские белые домики. Ни баранов, ни вдовицы, ни мужчин в супермодных кепках сегодня не было. Тишина угнетала, мысли в голове слиплись, спрессовались в одну общую массу от нестерпимого зноя и представлялись мне похожими на однородную медузообразную утреннюю овсяную кашу. Спасали лишь изредка пролетавшие над головой самолеты - я выворачивала шею и глядела на них, будто ничего удивительнее в жизни не видела.
        Да и вообще, о чем я могла заговорить с Варфиком, когда я знала его всего три дня. Хотя... Если положить руку на сердце - дело было совсем не в краткосрочности нашего знакомства, а в том, что я была неравнодушна к этому человеку и только и делала, что пыталась всем своим видом показать обратное. А в голове сквозь липкую массу мыслей словно пульсирующим током пробивались и выделялись нелепые навязчивые думы о собственной неполноценности: «Он, несомненно, считает меня глупой!» или:
«Интересно, как я выгляжу? Наверное, ужасно! Как я могу выглядеть?! За эти дни я загорела. И без того-то страшная, а загар мне вообще не идет!»; «И охота ему каждый день сопровождать меня к морю - как наказание исполняет!», и тут из гущи липкой массы вылетела одна мысль и закружилась в уме, как навозная муха над помойкой: «А что, если подарить ему десять рублей - за то, что он со мной на пляж таскается?» Замечу, что червонец в то время еще не был разменян на стеклянный резной флакон дезодоранта, сделанный под хрусталь, с вызывающим цветочным запахом. Он был надежно припрятан на дне красной сумки из кожзаменителя под кроватью, таился в кошельке, который покоился, завернутый в резиновую плавательную шапочку, которую я прихватила с собой по настоянию бабушки № 1, как, впрочем, и гвоздичный одеколон от комаров.
        И стоило только этой мысли сделать пару кругов над спрессованным от жары месивом в моей голове, как Варфик неожиданно очень заразительно захохотал и встал прямо передо мной, загородив путь.
        - Красавица! Дай поцелую!- весело воскликнул он.
        - Чего?!- Наверное, в тот момент я была похожа на глупую слепую курицу - я быстро-быстро заморгала от непонимания и нахлынувшего вмиг волнения оттого, что ситуация вышла из-под контроля - я не знала, что мне делать в этой нестандартной, неожиданной обстановке. Вероятно, Варфик на это и рассчитывал, потому что, не успела я больше ни о чем подумать, как он мертвой хваткой вцепился в мою талию и приник к губам. Прямо как в кино!
        Сразу скажу, что Людка оказалась неправа насчет того, что поцелуй в губы - довольно неприятная процедура. Скорее всего ни она, ни ее кавалер не умеют этого делать, как надо! Мой первый поцелуй удался на славу - никаких противных ощущений у меня не возникло. Напротив, в этот момент внутри все перевернулось, будто с ног на голову встало, мысли, которые всю дорогу представляли собой неприглядную желеобразную массу, утратили свою материальность, утончились и, превратившись в туманную дымку, заполнили мой мозг, в результате чего голова закружилась, закружилась... Тело приятно обмякло, и, если бы не крепкие руки Варфика, я рухнула бы на раскаленный песок. «Так вот, значит, почему мужчина почти всегда держит женщину при поцелуе за талию!- пронеслось молнией в мозговом тумане.- А если он не поддерживает ее, тогда женщина непременно хватается за мужчину, чтобы не упасть! Надо же, как все предусмотрено!»
        Он отпустил меня, провел рукой по голове, будто туман в моих мозгах хотел развеять. Я же, покачнувшись, сделала несколько шагов и, придя в себя, задумалась о том, что полагается сказать благопристойной девушке в ответ на дерзкую выходку Варфика. С одной стороны, размышляла я, поцелуй - это своеобразная плата за то, что он каждый день будет сопровождать меня к морю, и не нужно теперь отдавать ему червонец. Но с другой стороны... Наверное, это все-таки хамство - вот так взять и без разрешения поцеловать невинную, исполненную целомудрия девицу, которая не подавала ни малейшего к этому повода - шла себе и шла к морю отшлифовывать свой баттерфляй. Хотя... Если б, конечно, он попросил, например: «Дуняша, давай мы сейчас на полпути остановимся, и разреши мне, пожалуйста, поцеловать тебя в твои сахарные уста»... Или: «Дуняша, а можно мне тебя в губы поцеловать?» - и еще бы время на раздумье мне дал - так у него бы не вышло ничего, потому что скорее всего я бы огрызнулась и убежала далеко вперед.
        Я все шла и размышляла над тем, что бы мне ему ответить, потому что оставлять просто так этот его наглый поступок без комментариев с моей стороны было недопустимо. Мы дошли уж почти до дикого пляжа - за пятьдесят метров до него повсюду разлилась вода огромными лужами, непонятно откуда взявшаяся (из моря, что ли?), и я хотела было укоризненно произнести: «Нахал!», но получилось как-то легкомысленно, одобряюще даже:
        - Нахал!
        Варфоломей вдруг рассмеялся:
        - Долго же ты думала!- И, подхватив меня на руки, перенес через длинную глубокую лужу. Я болтала ногами, махала руками, пытаясь вырваться, потом плюнула, решив - мол, пусть тащит, если ему так хочется, пробормотав для самоуспокоения:
        - Нельзя же так... Я ведь не какая-нибудь там...- Прозвучало это неопределенно и витиевато - совершенно непонятно было, как - так нельзя, и - какая я - не такая, но, несмотря на это, сказав сию маловразумительную фразу, я совершенно успокоилась и блаженствовала на руках у Варфика, пока он не опустил меня на землю в двух метрах от моря.
        Это знаменательное утро, которое подарило мне первый в жизни поцелуй, положило начало нашим негласным любовно-романтическим (не более того!- потому что ничего, кроме страстных поцелуев, жарких объятий и взглядов, полных неги и томления, и в помине не было, мало того - и в голову-то не могло прийти!) отношениям. Кстати, о поцелуе. Признаюсь, что никто и никогда не встречался мне в дальнейшем, кто способен был бы проделать это лучше. И каждый раз, когда я влюблялась потом и дело доходило до объятий и поцелуев, я с невыразимой грустью и тоской вспоминала то знойное утро, когда Варфик встал передо мной, загородив собой восходящее солнце, и, вцепившись мертвой хваткой в мою талию, приник к моим губам. Сколько бы я ни влюблялась впоследствии, я всегда с надеждой ожидала того тумана в мозгах и головокружения, которое ощутила прекрасным знойным утром. Но тому состоянию эйфории, которое наступало каждый раз, когда наши с Варфоломеем губы сливались в жарком, упоительном поцелуе, больше не суждено было повториться.
        Мы ходили на море по два раза в день - в сущности, дома мы появлялись для того, чтобы пообедать. Я совершала два часовых заплыва, утром и вечером, все остальное время мы валялись на берегу, целуясь до одурения, в промежутках признаваясь в любви - точнее, это Варфик мне в любви клялся, я же старалась помалкивать, полагая, что девушке говорить о любви не слишком скромно. На его вопросы, люблю ли я его так же страстно и горячо, как он меня, я все больше невнятно и маловразумительно мычала. Однако мычания эти явно несли в себе ответ скорее положительный, нежели отрицательный.
        Вечерами, чтобы не показать своих пылких чувств при Азе и пришедшем с работы Арсене, мы молча дулись в «подкидного дурака» под увитым виноградом потолком на открытой веранде, одаривая друг друга многозначительными взглядами. Играть на поцелуи и походы к морю стало бессмысленно. Мы ходили на пляж и бесконечно целовались и без выигрышей. Резаться просто так было скучно и неинтересно. И однажды Варфик предложил сыграть на раздевание. Я долго сопротивлялась, но, в конце концов, согласилась, заразившись от него невероятным азартом. Разумеется, проигравший должен был раздеться следующим утром на диком безлюдном пляже.
        Сконцентрировав все свои способности и внимание на игре, Варфик сдал карты. Два раза за кон у меня было такое чувство, какое Штирлиц испытывал в советском бестселлере «Семнадцать мгновений весны»: «Это провал»,- думала я и уже видела себя, стоящую по колено в море, срывающую с себя то, что называется бюстгальтером, - у меня же он играл роль нагрудной повязки. Однако, к моему великому облегчению и счастью, кон завершился ничьей. Сыграли во второй раз - снова ничья. И, как мне показалось, данный исход игры, при котором никто не выиграл и не проиграл, несколько ослабил бдительность и внимание моего соперника - в самом разгаре третьей партии он вдруг поднялся с лавки и, сказав, что скоро придет, ушел, оставив перевернутыми на столе свои карты.
        Я, недолго думая, выждав не более минуты, под вой стальной летательной машины заглянула в его карты и, внимательно изучив их, положила на место. Затем влезла в колоду, выхватила козырного туза с королем, собралась уж было вернуть стопку карт на стол, как вдруг позади меня послышался громкий сардонический смех. Я вздрогнула, обернулась - за широкой опорной балкой веранды хохотал, держась за живот, Варфик - он, оказывается, и не думал терять бдительности, а вышел из-за стола с одной лишь целью - посмотреть, что я буду делать в его отсутствие.
        - Все! Так не поступают! Это нечестно!- гневно воскликнула я, застигнутая врасплох.- Я больше не играю!
        - Все козыри выудила?
        - Нет, нет, я отказываюсь с тобой играть!- возмущенно кричала я, будто это он подсмотрел мои карты и копался в колоде в поисках козырного туза.
        - Варфик!- вмешалась Аза.- Не обижай девочку! Обидеть друга - угодить врагу!- метнула она в него очередной восточной мудростью.
        - Да уж! Ее обидишь! Ну, ты и хитра!
        - Не обижай девочку! Победа над слабым подобна поражению!- резала Аза правду-матку. И, надо сказать, только благодаря ей я избежала провала, который неминуемо бы случился, и тогда мне, в конечном итоге, пришлось бы показывать все свои прелести на безлюдном пляже, потому что обыграть Варфика - дело гиблое.
        Итак, играть в тот вечер я отказалась, и мы до полуночи просидели на заднем дворе, разговаривая о пустяках, любуясь звездным небом. Перед сном Варфломей страстно поцеловал меня - либо ему было наплевать, что нас могут увидеть Аза с Арсеном, либо он знал наверняка, что они заняты чем-то очень важным и им сейчас не до нас.
        Однако наутро я пришла к выводу, что Варфик испытывает ко мне такое непреодолимое влечение, что ему действительно начхать, видит ли кто-нибудь наши жаркие объятия и пылкие поцелуи или нет. Любовь ко мне настолько вскружила ему голову, что внимание его совершенно ослабело. А зря!
        За завтраком, получив обычную дозу овсянки, я почувствовала на себе недоброжелательный, осуждающий даже какой-то взгляд Азы. Он не сыпала сегодня восточными поговорками о пользе овсяной каши по утрам, а лишь велела нам долго на море не торчать и вернуться не к обеду (как всегда), а часам к двенадцати. И тут я поняла, что в душу ее закралось недоброе чувство, сомнение, недоумение, предчувствие семейной катастрофы. Во второй раз в жизни Аза почувствовала, как незаметно, неуловимо вползло оно ядовитой змеей в ее душу, и теперь то совьется на ее сердце в три кольца, то выпрямится в длинную ленту, то раздует зловеще свой капюшон, подобно среднеазиатской кобре, которую я видела в террариуме Московского зоопарка, в тот злополучный день, когда произошла моя роковая встреча с бегемотом, после коей я утратила всю свою ярко выраженную гениальность, превратившись в самого что ни на есть обыкновенного трехлетнего ребенка со среднестатистическими способностями. Однажды аспид уже побывал в Азиной душе, но проник он туда, когда было слишком поздно - когда ее первенец, красавец Марат, втайне от нее и отца сделал
официальное предложение Эльмире - девушке не их круга. Пришел к Мириным родителям и попросил ее руки. А ведь должен был прийти совсем не к ним, а к отцу Хатшепсут, которой в то время только исполнилось двенадцать лет. Благо, что не нашел он припрятанное в укромном месте (в тайнике старой софы, в резной шкатулке из слоновой кости) древнее кольцо с рубином, которому нет цены и которое в их роде передавалось из поколения в поколение - от жениха к невесте.
        Аза с Арсеном, поставленные перед фактом, долго вразумляли своего непутевого сына отказаться от невесты, порвать с ней раз и навсегда, но сами понимали, что дело сделано и идти на попятную уже поздно. В конце концов им пришлось смириться, и Аза, скупо выдавив из себя:
        - Женитьба - это радость на месяц и печаль на всю жизнь,- перепрятала кольцо в другое, более надежное место, решив приберечь реликвию для своего младшего сына в надежде, что тот окажется поумнее и женится в дальнейшем на Хатшепсут вместо Марата.
        Марат же купил Эльмире золотое кольцо с бриллиантом в ювелирном магазине, чем вельми обрадовал невесту - она ни слухом ни духом не ведала о предании, впрочем, как и о приложении мидоперсидских источников, где ясно указано, что чудо-перстень, который сам Нин - основатель ассирийского могущества - преподнес своей будущей жене Семирамиде, азиатской завоевательнице и строительнице Вавилона, законным образом должен был перейти к ней.
        И снова Аза почувствовала неладное. Что-то подсказывало ей - она опять потерпит фиаско в деле своей жизни - женитьбы теперь уже Варфика на родовитой Хатшепсут. И все из-за ядовитой змеи, которая вползла неуловимо и незаметно в ее душу, сворачиваясь на сердце кольцами все плотнее и плотнее - так что порой и вздохнуть было тяжело.
        В тот же день, когда я в сопровождении Варфоломея отправилась к морю совершать второй заплыв, произошло одно очень неприятное и расставляющее все на свои места событие. После того как я вылезла из воды и улеглась рядом с любимым на теплый песок, мы, как обычно, лежали, задыхаясь от страстных объятий и поцелуев, не зная, что делать дальше, пребывая в некоем ступоре - буквально через полчаса мы отодвигались друг от друга, одурманенные, с клубами смога в головах, но, отдохнув минут пять, снова слеплялись в один комок, ворочаясь в сладкой истоме и увязая в песке. Именно в момент передышки - в те пять минут, когда мы лежали порознь (тут, надо заметить, нам несказанно повезло!), я увидела, как с горы к берегу торопливо спускается Арсен.
        Варфик поднял руку, хотел было обнять меня, но я голосом, полным ужаса и необоснованного страха (ведь в данный момент мы ничего предосудительного не делали!), пролепетала:
        - Твой отец идет!
        И Варфоломей, описав рукой в воздухе круг, уронил ее на песок.
        - Загораете?- спросил запыхавшийся Арсен и подозрительно посмотрел на нас.
        - Обсыхаем,- недовольно буркнул Варфик.- А ты чего?
        - Так, ничего...- замялся отец. Он не знал, чем аргументировать свой приход на пляж, потому что супруга его, видимо, поделилась своими соображениями по поводу наших отношений с Варфоломеем, и у Арсена была заготовлена гневно-обличительная речь - он ожидал увидеть на песке наши сплетенные в любовной страсти тела (а может, и еще чего похуже!). Не увидел - и растерялся!- Я это... Мать там... Ужинать вас зовет,- выкрутился он.
        - Ты одевайся, мы тебя на горке подождем,- бросил Варфик и увлек отца за собой. Не прошло и секунды, как до меня донеслось гневное: «Значит, следишь за нами? Мать попросила?»
        - Я попросил бы не разговаривать со мной в таком тоне!- злобно ответил Арсен.
        - Ведь ты никогда не спускаешься к морю. Что же сегодня тебя побудило?
        - Нам с матерью хватит Марата! Аза не переживет...
        Чего именно не переживет Аза, я не расслышала - сильный ветер унес эти слова в сторону аула, где скорбела вдовица.
        - Выходит, я освобожден от обязанности сопровождать ее на пляж?
        - Это нехорошо. Ты ведь знаешь, как Аза говорит... Гость - посланник бога, и с приходом гостя в дом приходят счастье и радость. Сопровождать ты ее можешь, но ты должен понимать...- и снова то, что должен был понимать Варфик, унесло, на сей раз ревом самолета, и рассыпалось над домом несчастной вдовицы.
        Вот сейчас мы уж точно находились на грани провала, и, скажу честно, после этого неприятного инцидента мне стало не по себе - чувствовала я себя ужасно, отвратительно просто - такое впечатление, что снова с бегемотом встретилась или в выгребную яму свалилась - будто вся в дерьме перепачкалась, а воды рядом нигде нет.
        На следующий день, стоило только по дороге к морю Варфику приблизиться ко мне с намерением заключить меня в свои объятия, я убегала от него, как ошпаренная. Бегала я от него так все утро, пока не накатила на меня волна невыносимой нежности, любви и какой-то неуправляемой потребности оказаться в его руках.
        - Давай поговорим,- предложил он, пересыпая бледно-желтый искрящийся песок из одной руки в другую. Я решила, что буду выглядеть очень умной, если ничего не отвечу.- Они догадываются, но наверняка ничего не знают. А не пойманный - не вор. Давай теперь вон там купаться,- и он указал рукой вдаль - где белел корпус санатория.- Пошли туда!- Он схватил меня за руку и потащил вдоль берега.
        Теперь мы кувыркались в песке за триста метров от насиженного места, и о нашем новом пристанище не ведал никто. В выходные с Нуром мы купались где обычно - о нашем рае, сокрытом от посторонних глаз высокой каменной стеной санатория, не знала ни одна душа. Но противный ушастый мой «жених» сразу почувствовал, что его приезду тут никто не рад, никто не ждал здесь его всю эту неделю, пока он трудился на ниве металлообрабатывающего завода имени лейтенанта Шмидта. Мало того - им тут тяготились, с трудом перенося его присутствие.
        Что к чему, то есть истинное положение ситуации, в которой оказался Нур, он понял спустя полтора часа пребывания на даче, когда приметил, как запросто Варфик взял меня за руку, как, забывшись, обхватил за талию, и совсем уж стало все ясно моему
«жениху», когда он увидел, как ненавистный шурин вдруг взял и пылко чмокнул меня в щеку на пляже. Стерпеть и оставить просто так все то, чему ябеда Нур стал свидетелем, он, конечно же, был не в состоянии, и он принялся отпускать желчные неприличные шутки в мой адрес. Когда же Цыпленок не сдержался и кинул камешек в огород шурина, Варфик догнал сквернослова и, от души того отколошматив, предупредил, что если Нур еще хоть раз откроет свой поганый рот или проговорится кому-то, то металлообрабатывающий завод лейтенанта Шмидта понесет тяжелую утрату в лице мальчика на побегушках, которого зовут Нуром.
        - Понял?- спросил Варфоломей после доступного и вразумительного объяснения.
        - Между прочим, Дуня - моя невеста!- вспыхнул тот и с жаром принялся что-то доказывать, однако я не могла уже этого слышать, так как стояла по пояс в воде. Но предположить, что именно говорил мой «жених», размахивая руками, было не так уж трудно. Наверняка он просил шурина оставить меня в покое, вспомнив, скольких трудов стоило ему и его семейству вытащить меня в гости (для Нуровой дальнейшей жизни, а отнюдь не для личного счастья Варфика!). Как много было потрачено на междугородние разговоры! А какие издержки претерпело семейство на предсвадебные подарки! Одни мельхиоровые ложки во что им обошлись - чайные, десертные, столовые! Не говоря уже о позолоченных поварешках и наборе блестящих ножей, которые у нас с мамашей вызвали некоторую смятенность чувств. Не преминул он также выудить из памяти и тот самый кубок для вина, изготовленный непонятно из какого металла, напоминавший мне всегда чашу Святого Грааля, в форме полуоткрытого гигантского тюльпана на короткой ножке, расширяющейся к основанию (круглой подставке). Но мощный кулак Варфика у самого его носа заставил на тот момент замолчать Нура... Но
лишь на тот момент.
        А через два дня о наших любовно-романтических отношениях с Варфоломеем стало известно как семье Марата, так и Эльмириной. Все они занервничали, забеспокоились, потому что не знали наверняка, какие между нами отношения в действительности. Больше всего тревожилась Аза, которая не сомневалась, что дело у нас уже зашло далеко - настолько далеко, что вся романтика осталась в прошлом. Сердце бедной женщины было окончательно истерзано ядовитой змеей, которая вползла в ее душу незаметно и неуловимо, но, по Азиному глубокому убеждению, с большим опозданием. Мысль о том, что и второй ее сын не женится на родовитой Хатшепсут, не давала ей покоя: она потеряла аппетит, сон был утрачен, нервы - на пределе.
        После двух недель моего пребывания в гостях у Маратовых родителей все, кроме Варфика, жаждали только одного - жаждали и ждали, когда я наконец уеду обратно в Москву. Ну, на худой конец, перееду к Раисе и Соммеру - они уж как-нибудь потерпят мое присутствие.
        Мы же, очарованные друг другом, целиком и полностью поглощенные любовью, расстроились поначалу - попереживали денек-другой, потом плюнули на Азу с ее среднеазиатской коброй, которая зловеще раздувает капюшон и шипит, свившись вокруг ее сердца в три кольца; на Арсена, который по наущению супруги тщетно разыскивал нас каждый вечер на прежнем месте у моря, на Раису, Нура, Эльмиру, которые, в свою очередь, злились из-за неудавшейся нашей с Цыпленком свадьбы и больших издержек. Соммеру, как я потом узнала, было наплевать на издержки и несостоявшийся брак сына - он философски молчал и, может, поэтому остался в моей памяти светлым пятном среди всего Мириного семейства.
        И наконец, произошло событие, которое, казалось бы, могло послужить отличным поводом к моему отъезду из дачного плоского домика с верандой с увитым виноградом потолком. Произойти-то оно произошло, но, напротив, задержало мой отъезд на некоторое время - событие страшное, в результате которого я чуть было не распрощалась с жизнью. Так всегда случается - думаешь, что будет непременно так-то и так-то, а на деле получается совсем иначе.
        Субботним утром (еще до приезда Нура, Миры и Марата), проглотив овсянку, мы с Варфиком отправились, как обычно, к морю. Я была в полной готовности совершить грандиозный заплыв, чувствуя, что возможностей для отработки баттерфляя у меня остается все меньше и меньше, и в любой момент меня могут культурно попросить из дома Маратовых родителей, поскольку обстановка с каждым днем накалялась. Я разрывалась между двумя стихиями - морской пучины и любовного огня, так как и поцелуи с объятиями (чувствовало мое сердце!) скоро прекратятся. Решив сделать дело, а потом гулять смело, я разрезала море своим костлявым угловатым телом танцовщицы, будто спрыгнувшим с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного им во времена увлечения его примитивизмом... Варфик тоже вошел в воду. Перед тем как совершить заплыв до горизонта и обратно, я задержалась, чтобы немного поплескаться у берега, обдавая сухое, разгоряченное тело Варфика искрящимися на солнце солеными брызгами. Наконец он окунулся, подплыл ко мне поближе, тоже брызгаться принялся, как вдруг я почувствовала, что под водой кто-то стягивает с меня трусы -
упрямо, целенаправленно и с поразительной настойчивостью. Оглянулась по сторонам - Варфика не видать на поверхности. Конечно же! Нырнул и пытается рассмотреть мою задницу под водой. Поразительная наглость!
        - Но зачем же купальник-то рвать!- воскликнула я, не сдержавшись, и увидела метрах в семи от себя вынырнувшего Варфоломея. Однако трусы с меня кто-то настырно продолжал сдирать. Да с такой силой, что я вместе с нижней частью своего фиолетового купальника оказалась увлеченной под воду.
        Все происходило очень быстро - на секунду-две мне удавалось высунуться из воды - и в эти мгновения я вопила, что было сил. Потом снова оказывалась под водой, пытаясь натянуть трусы, которые болтались уже где-то на уровне коленок. Я отчаянно боролась за свой купальник, не задумываясь в тот момент, кто вообще мог на него посягнуть, потому что до подобного хамства Варфик не опустился - он, разгребая волны, кажется, направлялся ко мне. Однако наверняка ничего утверждать я не могла, поскольку разглядеть что-либо толком - выпрыгивая периодически на миг из пучины - я была не в состоянии. Когда же в очередной раз очутилась под водой, я вдруг почувствовала резкую, острую боль - будто кто-то изо всех сил полосонул заточенным острием кинжала по моей пояснице, будто кто-то хотел разрезать меня пополам, уничтожить, убить, «ликвиндировать»! «Это Аза или Арсен! А может, Нур сбежал с производственной практики и решил покончить со мной таким коварным образом»,- блеснуло у меня в уме, и в эту минуту Варфик оказался рядом со мной, сгреб мое угловатое, костлявое тело в охапку и поволок к берегу. Я оглянулась и,
увидев позади кровавые клубы в воде, вопросительно посмотрела на любимого.
        - Тюлень,- мрачно ответил он.- Тебе ведь говорили, что тут полно морских собак!
        - И что? Когда я заплывала далеко, никаких тюленей не встречалось! Это возле берега их пруд пруди!- выкрикивала я, еще не совсем осознав, что произошло на самом деле и отчего это море позади меня выкрасилось в цвет спелой толченой лесной земляники с огорода бабы Сары.
        Лишь когда я выползла на берег, словно морская зеленая суповая черепаха, которая выходит из воды, чтобы отложить яйца, меня снова пронзила отпустившая на время резкая боль. Варфик усадил меня с заботой и суетливостью наседки на песок, искрящаяся бледно-желтая поверхность которого с жадностью принялась впитывать в себя щедрый ручей крови, который скорее хлестал, чем струился из моей спины.
        Я опять взглянула на Варфоломея вопросительно - я никак не могла понять, что же со мной произошло на самом деле. Уразумела лишь одно - что какой-то наглый тюлень подплыл к самому берегу с целью стащить с меня фиолетовые трусы и унести их в бездну морскую. Правда, для чего млекопитающему отряда ластоногих понадобилась моя набедренная повязка - этого постичь мне, видно, было не дано.
        - Что это?- Я указала пальцем на внушительное алое пятно на песке - кровь стекала со спины и словно фильтровалась через искрящиеся кремниевые крупицы, уходя в недра Земли.
        - Тюлень. Хорошо, что он тебя не укусил, а только поцарапал,- подбодрил меня любимый.- Собирайся, пойдем домой, надо немедленно остановить кровь.
        - Как - оцарапал? Чем оцарапал?! Клыком оцарапал?! Бивнем?- повторяла я от растерянности, как заезженная пластинка.
        - Плавником.- Он натягивал на меня сарафан.- Тебе просто повезло, и хорошо, что я оказался рядом.
        - А что бы он сделал? Что бы он мог сделать?- Я возненавидела эту проклятую морскую собаку. Я даже к бегемоту не испытывала такого сильного чувства злобы и вражды, хоть тот и испортил всю мою жизнь - кто знает, кем бы я стала, не утратив своей гениальности? Гиппопотам, по крайней мере, был простодушен, честен и открыт - он не скрывал своих намерений: повернулся ко мне задом в знак презрения и окатил дерьмом с ног до головы. Тюлень же - нет. Исподтишка, выдавая себя за Варфика, минут пять стаскивал с меня трусы, а потом полоснул острым плавником по спине! И все это украдкой, воровски, тайком, подло!
        - Уволок бы тебя в море и пообедал бы тобой!
        Никогда не думала, что могу стать чьим-то обедом, ужином или завтраком - вместо овсяной каши. Даже в ушах задребезжало что-то - то ли опять очередной самолет надвигался, то ли это от страха у меня.
        Наконец мы добрались до дома. Еще за калиткой я услышала оживленные голоса Миры и Нура. «Приехали!» - обреченно, с испугом даже подумала я, решив, что вижу Варфика последние минуты, что еще час - и меня подхватят под белы рученьки и отвезут обратно, к пребывающей в постоянной обиде на молчаливого Соммера Раисе, с ее застывшей улыбкой на устах и двумя заячьими обнаженными передними зубами.
        - Дуня! Варфик! Здравствуйте! Что-то долго купаетесь!- подколола нас Мира. Варфоломей же на ее слова никак не отреагировал, а только сжал мою ладонь покрепче и поволок меня на веранду.
        - Дуняшу тюлень оцарапал,- сказал он и показал Азе мою окровавленную спину.
        Стоило ей только увидеть разрастающееся на глазах кумачовое пятно на моем сарафане, как она сначала закричала от ужаса подобно тому, как я орала в младенчестве - громко, обреченно и безутешно. Потом замолкла и, выкатив глаза, переспросила:
        - Тюлень?
        - Да, да,- нетерпеливо ответил Варфик.- Останови кровь! Сделай что-нибудь!
        - Тюлень?!- ужаснулись Мира с Нуром в один голос.
        - Ну-ка, ну-ка.- Расталкивая скопившихся родственников, Марат пробирался к моему заду.- Кошмар какой!
        - Говорила ведь я тебе, Дуня! Не заплывай далеко! Тут полно тюленей! Ты никого не слушаешь!- сокрушалась Эльмира.
        - Это произошло у самого берега,- заступился за меня Варфик.
        - Да,- отрезала я.
        - Дуняша, снимай сарафан!- скомандовал Марат.
        - Что ж ты чепуху мелешь?!- возмутилась Аза, сжимая в одной руке склянку с йодом, в другой - пушистый клок ваты.- И правду люди говорят: не было бы глупых - умные оставались бы незамеченными! Дуняша, пойдем к тебе в комнату, рану обработаем,- необыкновенно ласково прощебетала она. За нами последовали Мира и Нур.
        Я, Аза и Мира нырнули в мою коморку с тремя койками на пружинах, захлопнув дверь перед самым Нуровым носом: «жених» надеялся проникнуть внутрь вместе с сестрой (на основаниях положения моего будущего супруга) и помочь обработать рану.
        - Ой! Ой! Ой!- взвизгнула Эльмира, увидев глубокий порез.- Аза, побольше, побольше йода! Нужно получше продезинфицировать! Вдруг этот тюлень бешенством болеет! А ведь могло все быть намного хуже! Он мог тебя в воронку затащить, мы могли бы потерять тебя! Даже подумать страшно!
        - А ты не думай!- посоветовала Аза и, промокнув рану ватным тампоном, добавила убежденно: - Кому суждено быть повешенным - не утонет.
        - Не останавливается! Не останавливается! Что же делать?! Нужно Дуню к врачу, в город везти!- В голосе Миры смешались страх, суетливость, нерешимость и полное бессилие.
        - Нет! Нет!- воскликнула я и залилась горькими слезами от боли, злости на гнусного тюленя, который, подкравшись исподтишка, изуродовал мне поясницу... Но, если честно, ревела я белугой по одной лишь причине - я не хотела уезжать из дома с верандой, увитой виноградом. Несмотря ни на что, я не променяла бы ни за какие коврижки море (пусть кишмя кишевшее тюленями) на душевую кабинку, пристроенную к гаражу. И жизнь я свою никак не могла тогда себе представить без завтрака из утренней овсянки в обществе ненаглядного Варфика.- Не поеду! Я вся кровью истеку, пока вы меня до больницы довезете!- вопила я, но, тут же смекнув, что кровью я могу истечь и здесь, добавила: - Автобус будет трястись, и от этой тряски я всю ее потеряю! Мне покой нужен!
        - Что же мы твоей маме скажем? Как мы ей все объясним?
        - Пусть Дуняша на кровать ляжет, а ты ватные тампоны меняй,- распорядилась Аза.
        - Проклятый тюлень!- все еще хлюпала я.
        - Скорпион жалит не из злобы, а по природе,- с поистине сократовской мудростью заметила Аза.
        - Хоть бы он утонул!- сквозь слезы пожелала я обитателю Каспийского моря.
        - Заяц на гору сердится, а гора и не знает!- со смехом изрекла Аза и вышла из комнаты.
        Кровь все-таки удалось остановить, рана затянулась довольно быстро - уже на следующий день я позабыла о ней, так что когда услышала в воскресение разговор Варфика с Маратом на новоассирийском языке, то очень обиделась поначалу (всегда неприятно, когда при тебе разговаривают на незнакомом языке - такое впечатление, что говорят непременно о тебе и обязательно что-то скверное и гадкое. Иначе вообще зачем на него переходить?), надулась и ушла к себе, а когда мой ненаглядный перевел мне суть их беседы с братом, у меня от сердца мгновенно отлегло, на душе посветлело, и я попросилась к морю.
        Оказывается, сосед из дома напротив - с кривыми омегообразными ногами и длинным, похожим на огромный пеликаний клюв, носом - поведал о том, что на пляже сейчас даже появляться опасно - морские собаки совершенно ополоумели: из воды выпрыгивают, на людей набрасываются, кусаются, яко шакалы. Может, на них так возбуждающе действует повышенная солнечная активность или сильные возмущения магнитного поля Земли, но вполне может статься, что они начали щениться раньше времени. Так что в воду залезают либо одни только сумасшедшие, либо приезжие - по незнанию, да хватившие лишку мужики, которым, так сказать, и море-то по колено (здесь надо уточнить тот факт, что женщины, по твердому убеждению местных представителей сильного пола, вовсе спиртного не употребляют, поскольку это считается страшным позором).
        После подробного перевода Варфика его с братом разговора с новоассирийского языка я и потребовала отвести меня к морю на следующее же утро, как раз когда Мира, Марат и ябеда Нур будут находиться на безопасном расстоянии от белого домика с верандой, увитой виноградом.
        - Ты что?- Варфоломей прикоснулся указательным пальцем к своему виску и чуть было не покрутил по моему адресу - мол, совсем ненормальная: куда там идти, когда в регионе наблюдается повальное тюленье помешательство? Но тут же в глазах его вспыхнула лукавая искра, и он шепотом спросил: - Ты соскучилась? Тогда можем просто прогуляться.
        Я же ответила, что к морю хожу не ради там глупостей каких-то, вроде объятий да поцелуев, а чтобы довести до совершенства, отшлифовать свой баттерфляй и занять первое место в межрайонной олимпиаде, не говоря уж о завистливом взоре выпученных глаз моего тренера по плаванию - Павла Захаровича - при виде того, как мастерски я рассекаю хлорированную воду бассейна вышеупомянутым стилем плавания.
        - Да чего ты взорвалась-то! Я ведь тоже по тебе соскучился! Дай поцелую! А? Дай поцелую!- шептал он.
        - Если поведешь на море,- настырно проговорила я.
        - Ты что, правда купаться собралась?- В его изумрудных глазах застыло удивление.
        - Правда,- подтвердила я.
        - Так знаешь, что еще сосед сказал? Одному приезжему из санатория тюлень полруки отхватил, его на «Скорой» в больницу отвезли, но не спасли - там бедняга и скончался, а тело его бездыханное отправили на родину в цинковом гробу,- рассказывал Варфик, и в голосе его звучали страх и трепет.
        - Ну и ладно.- Я легкомысленно махнула рукой и собралась было скрыться в своей комнате, но тут в мою голову закрался вопрос, который я не могла не задать своему возлюбленному: - Или ты боишься?
        - Я?! Ничуть!
        - Вот и прекрасно.
        На следующее утро после традиционной овсянки я понеслась за полотенцем, Аза смотрела на меня во все глаза. Взгляд ее выражал только одно: что мне тут совсем не место и по мне давно психбольница плачет.
        - Неужели в воду полезешь?- не удержалась она и неестественно улыбнулась - на щеках ее, словно фары, нервно замигали две ямочки.
        В ответ я промямлила что-то нечленораздельное.
        - И ты согласился ее отвести к этому тюленьему логовищу?!
        - Ой!- раздраженно отозвался Варфик.
        - Правду люди говорят - дурак дурака находит!- Аза стерла со стола крошки и запульнула тряпку в раковину.- И ты купаться будешь?- Сей вопрос остался без ответа.- Пока есть на свете дураки, голодные тюлени не останутся без жратвы!- И она с интересом уставилась на сына, внимательно следя за тем, как тот, обмотав марлей остро наточенный нож, запихивает его за ремень.- Оружие в руках - еще половина дела,- отрезала она и вышла с веранды с гордо поднятой головой.
        Всю оставшуюся неделю под периодические завывания самолетов я плавала вдоль берега, как мне однажды посоветовал Марат. Замечу, от подобных тренировок проку было мало - как от козла молока - все равно как для канатоходца упражняться не под куполом цирка, а по начерченной на полу линии, однако, как говорится, с поганой овцы хоть шерсти клок (после проживания с Азой под одной крышей я тоже стала строчить афоризмами, надо или не надо). А Варфик ходил рядом кругами, всматриваясь в зеленоватую воду в надежде узреть хоть одну взбесившуюся морскую собаку, держа наготове длинный наточенный разделочный нож, острие которого зеркалом блестело в безжалостных жгучих солнечных лучах.
        Только потом, по приезде в Москву, я в полной мере оценила и осмыслила, чем обязана Варфику. Прокручивая в воображении, словно любимую киноленту, каждый день, каждую минуту, проведенную с ним, я снова и снова переживала свой курортный роман. Сидя за столом и глядя на дождь за окном, на серое низкое небо, мокрые тополя возле детского сада напротив, я видела, как зеленоватые волны с пенистыми гребешками стелятся на бледно-желтый песок, как невероятно яркое солнце (замечу, что нигде нет такого яркого, ненормального и злого солнца, какое светит над Апшеронским полуостровом,- мало того, что обгоришь моментально, так еще и покроешься через пару месяцев конопушками) и лазурный небосклон... И мы с Варфоломеем лежим в бессилии на этом искрящемся песке, под натянутым, будто атласным, безоблачным, светящимся сводом, томимые неопределенными желаниями и послеполуденным зноем.
        Только потом, оказавшись в Москве, я поняла, что он спас мне жизнь, вытащив на берег в то роковое утро, когда взбесившаяся, по мнению соседа из противоположного дома, с кривыми омегообразными ногами и длинным, похожим на огромный пеликаний клюв, носом, то ли из-за повышенной солнечной активности, то ли из-за сильного возмущения магнитного поля Земли, то ли по причине преждевременного периода размножения, морская собака посягнула на мои купальные трусы и, расцарапав мою спину, едва не уволокла в открытое море. Если б не Варфоломей, что сталось бы со мною? Где бы я была теперь? Скорее всего некоторое время провела бы в разжеванном виде в тюленьем желудке, а потом переработалась бы и плавала на поверхности моря, потому что, как всем известно, говно не тонет.
        И кто знает, что бы еще со мной стряслось и состоялись ли бы мои, пусть не слишком продуктивные, тренировки вдоль берега, если бы Варфоломей не следовал за мною тенью с устрашающе переливающимся на солнце разделочным ножом.
        Нет, нет, нет! Никто не в состоянии был переубедить меня: мой избранник - настоящий мужчина, смелый, щедрый, немногословный, великодушный... Самый, самый! Самый, самый!
        Конечно, стоило бабе Зое только увидеть мою спину, на которой глубокий порез затянулся, но все же был явственным, представляя собой жирное «тире» сантиметров в пять бледного цвета тех самых поганок, которые вместе с мухоморами бабка Сара варила в «болшом каструл» шесть часов после кипения, как она нечеловеческим голосом возопила:
        - Это смертельно! Тюлени ядовиты! У них под кожей содержится медленнодействующий яд! Кажется...- Она запнулась, подумала минуту-другую и выдала, что яд этот называется не иначе как цианистый калий и что мне нужно немедленно, не теряя ни секунды, бежать в районную поликлинику к моему подростковому врачу Алле Ильиничне Творюжкиной.- И без очереди! Скажи, что тебя поцарапал тюлень и ждать ты не можешь!- выпалила она и выставила меня за дверь.
        Благо возле кабинета не было очереди (наверное, потому что все подростки разъехались по дачам и лагерям), кроме дородной старухи в терракотовом зимнем пальто из ткани, модной лет двадцать назад и называемой «мозги», в бобровой шапке
«пирожок» - видимо, мужниной, порядком поистертой - так что над ушами выступили отчетливые плешины, съехавшей набекрень. Эта бабка, одетая по-зимнему в августе месяце, хоть на улице и шел сильный дождь с самого утра, наверное, сумасшедшая, как взбесившиеся тюлени на Каспийском море, решила я.
        - Мне надо срочно к врачу!- сказала я ей и дотронулась до двери кабинета. Старуха в пальто вскочила и преградила мне путь.
        - А у меня голова мерзнет! Мне тоже к дохтеру нужно!
        - Вам не сюда!- нашлась я и подумала: «Она или перепутала кабинеты, или по сей день считает себя подростком».
        - А куда?- И старуха посмотрела на меня недоверчиво.
        - Вон туда!- Я указала в конец коридора, где над дверью, выкрашенной в цвет слоновой кости, призывно мигала круглая лампа. Бабка галопом помчалась на свет, а я беспрепятственно вошла к Алле Ильиничне Творюжкиной.
        - А, Перепелкина. Здравствуй. Что беспокоит?- Врачиха говорила так, будто сырокопченую колбасу стругала толстыми ломтями острым ножом - бесстрастно и совершенно равнодушно.
        - Здравствуйте. Я отдыхала на Каспийском море...- начала я издалека.- И когда купалась... Плавала... Отшлифовывала баттерфляй... Короче, меня тюлень поцарапал.
        - Олень?- проговорила она, будто аккуратно отпилила тоненький кусочек браунгшвейской колбасы, и тяжелые огромные очки в темно-коричневой, почти шоколадного цвета роговой оправе соскочили с переносицы на самый кончик ее утиного носа.
        - Тюлень,- растерялась я.- Тюлень, а не олень!
        - Какие могут быть тюлени в Каспийском море?- Казалось, мой поразительный рассказ отвлек Творюжкину от обычного занятия - бесстрастной и равнодушной нарезки сырокопченой колбасы. Она вдруг оживилась и задала вопрос - она была даже удивлена, как, впрочем, и ее тяжелые очки в допотопной роговой оправе шоколадного цвета, которые сами собой с грохотом упали на стол.- Покажи,- скомандовала она, и я, задрав футболку, продемонстрировала жирное «тире» на своей спине сантиметров в пять цвета ложных опят.- Ничего страшного.- Она снова занялась нарезкой.- Можешь идти. До свидания.

«Интересно, а чем мог бы олень поцарапать мне спину? Рогами, что ли?» - размышляла я, идя по длинному коридору. Перед глазами вдруг призывно замигала круглая лампа над кабинетом с дверью, выкрашенной в цвет слоновой кости. Оттуда вылетела старуха в «пирожке» с плешинами над ушами, но без пальто, и крикнула:
        - А голова у меня мерзнет оттого, что я уже десять лет не живу половой жизнью!- Она сверкнула глазами и понеслась вниз по лестнице, а я, остановившись у кабинета, узрела вывеску сбоку: «Гинеколог. Смотровой кабинет».

* * *
        Наступила зима. Через месяц мне исполнится четыре года. Странно, но год тому назад я была значительно умнее. И все из-за того похода в зоопарк, будь он неладен, и обожравшегося водорослями бегемота! Ну да что теперь об этом говорить - что было, то было.
        Лучше сказать о том, что за это время произошло много самых разнообразных событий. Самое радостное и большое - это, вероятно, то, что мне, маме и папе дали комнату в доме напротив, как молодой перспективной семье - ячейке общества. Государство, наверное, надеялось, что у меня появится куча братьев и сестер, поэтому и отреагировало положительно на мамашино письмо, в котором та слезно просила пожаловать им с мужем и малолетней дочерью хоть какую-нибудь (пусть даже самую убогую, но отдельную от неблагополучных родственников Дмитрия Алексеевича Перепелкина) жилплощадь. И нам дали комнату на втором этаже в пятнадцать метров в квартире с соседкой - маляршой, которая вместо надлежащей уборки коридора, кухни и санузла каждый пятый день производила косметический ремонт, перекрашивая общую площадь дармовой краской, изощреннейшим способом похищенной с объекта (как она умудрялась воровать банки с краской, точно сказать не могу, так как в то время, когда Шура возвращалась после трудовой смены, я уже видела десятый сон) краской. Ей было проще перекрасить стены и пол, чем просто помыть их. И наше общее помещение
постоянно менялось - то было ядовито-зеленым, как фонарик, горящий за стеклом незанятого такси, то белым, словно реанимационная палата в больнице, то грязно-оранжевым, как перемороженная квелая хурма, то бешено фиолетовым, будто кто-то ободрал всю махровую сирень во дворе и прилепил ее прозрачным невидимым скотчем к стенам, полу и потолкам. Детство мое пропахло въедливой масляной краской, но и в постоянных ремонтах, прекращающихся лишь на то время, когда общую площадь должны были убирать мы, существовали свои плюсы - вернее, один плюс. Меня никогда не покидало ощущение новизны - мне казалось, что через каждые пять дней я переезжаю на новую квартиру.
        Еще одним важным и крайне неприятным событием явилось обнаруженное внезапно пристрастие моего отца к самым различным алкогольным напиткам - будь то
«Жигулевское» пиво, которое он приносил в дом в трехлитровых банках, или традиционная пшеничная водка, или бражка, которую бабка Сара все продолжала гнать в ванной комнате среди ободранных эмалированных тазов, наваленного горами грязного постельного и нательного белья и выдавленных тюбиков с остатками засохшей пасты. Однако пил он пока не запойно, утром не похмелялся, исправно ходил на работу и лелеял свой мотоцикл цвета прелой вишни... До такой степени, что на Покров, когда выпал на землю первый снег, отец, приложив массу усилий, втащил его в квартиру второго подъезда первого этажа и поставил посреди большой комнаты. Баба Фрося немного посопротивлялась, Сара же одобрила поступок племянника.
        - Правильно все Дима исделиль! Зачем хорошей вешчи на улице ржаветь!- сказала она.
        - Так, так, значить,- такова была реакция дедушки-несуна.
        А отец заболел новой идеей - у него появилась мечта приобрести машину.
        - Нужно просто подкопить денег, продать «Яву» и купить «Жигули». Мы должны экономить,- внушал он моей родительнице.
        Он снова стал пахать, яко вол - выходил в ночные смены, не жалея живота своего, а мамаше написал два списка - белый и черный. В черном значились те продукты питания, которые следовало категорически исключить из рациона до тех пор, пока супермотоцикл не будет продан, а новая машина не будет куплена. В этот список входило:

1. Мясо

2. Мясные полуфабрикаты (любые!)

3. Яйца

4. Апельсины и фрукты вообще, не говоря уж о бананах

5. Птица

6. И всякие «птичьи» полуфабрикаты

7. Сгущенка

8. Тушенка

9. Рыба - за исключением трески по пятьдесят три копейки за килограмм, и т.д., и т.п. (В скобках замечу, что номеров в этом списке было неисчислимое множество, в отличие от белого.)
        Белый список представлял собой приблизительно следующее:

1. Перловка

2. Не гречка, а продел, и то по праздникам

3. Лук репчатый не возбраняется

4. Треска по пятьдесят три копейки за килограмм (только в воскресные дни!)

5. Капуста - по субботам

6. Томатная паста в жестяных банках
        Под обоими списками стояла дата и подпись в виде буквы «П» с вихрастым узелком сверху, на перекладине.
        О том, чтобы транжирить деньги на яичные шампуни в тюбиках, да и вообще на шампуни, как, впрочем, и на прочие косметически-гигиенические средства, и речи не было. Ограничение было наложено и на одежду, даже на такие необходимые предметы туалета, как трусы, лифчики и чулки.
        Новую комнату худо-бедно обставили до того, как папаша заболел мечтой о покупке машины. Купили софу, кушетку для меня, полированный гардероб и стол. Совместными усилиями бабушек № 1 и № 2 для молодых был приобретен ковер ручной работы и повешен над моей кушеткой, чтобы от стены не дуло. И все вроде бы наладилось, и деньги складывались в большущую розовую свинью из толстого фарфора с отвратительным рылом с отбитым коричневым пятачком. Уже запихивать денежные знаки стало затруднительно в прорезь на холке керамической копии парнокопытного нежвачного животного, как произошло одно событие, которое перевернуло с ног на голову всю мою жизнь.
        В середине марта, когда снег еще покрывал землю сплошной белой воздушной массой и проталин не было еще и в помине, когда мамаша была на работе, мы с бабушкой № 1 сидели в новой комнате, и я мелким, бессмысленным бисером исписала три тетрадных листа красными чернилами, а Шура вдохновенно размалевывала стены коридора в эксцентричный цвет пожарной машины, в дверь раздался звонок - звонок наглый, нетерпеливый и непрерывный.
        На пороге стоял отец без шапки и, выдвинув вперед челюсть (из-за чего сделался очень похожим на своего двоюродного брата Григория, который постоянно выступал в роли Дмитрия Перепелкина, который в самые ответственные моменты отсутствовал), беспричинно хохоча, повторял, обращаясь то к теще, то к соседке, один и тот же вопрос:
        - Да что ты говоришь-то?
        - Дмитрий! Ты пьян!- с некоторой торжественностью в голосе констатировала бабушка.- Вот Матрена с работы придет, я ей все расскажу!- пригрозила она зятю, будто бы мамаша сама была не в состоянии оценить состояние собственного мужа.
        - Да что ты говоришь-то?- словно уточняя, правда ли Зоя Кузьминична все расскажет Матрене или она просто припугнуть его таким образом хочет, спросил папенька.- Мама, да что ты в самом деле,- по-сыновнему проговорил он и сердечно обнял тещу.
        - Ох! Дима! Ты такой хороший парень! И зачем выпивать начал!- жалея от всей души зятя, проговорила бабушка.
        - Ма, дай полтинник, а?
        - Да что ты! Откуда у меня такие деньги? Сама пенсию жду! Иди, ложись - тебе поспать нужно.
        - Не-е,- прошептал он, будто тайну какую важную открыть сейчас собирался.- Мне ковер нужен.- И папаша рванул в комнату.
        Бабушка не растерялась - пока зять скакал по кушетке, пытаясь снять ковер, она вытащила из кармана его пальто ключ от комнаты и, схватив нашу с ней верхнюю одежду, выскользнула из комнаты, волоча меня за руку.
        Зоя Кузьминична закрыла зятя в комнате и со спокойной совестью отправилась со мной на прогулку, зная наверняка, что Дима вскоре вырубится, забудется в тяжелом пьяном сне без сновидений, а ковер как висел, так и будет висеть на стене над моей кушеткой, чтобы от стены не дуло.
        Но не тут-то было!
        Пока мы спокойно гуляли; пока Зоя Кузьминична мирно беседовала со своей доброй приятельницей Софьей Павловной из соседнего дома; пока она обсуждала качество кубинской картошки с Анастасией Митрофановной - нянечкой детского сада, с которой они проработали вместе десять лет; пока посокрушалась Надежде Федоровне - соседке с третьего этажа своего подъезда - о моих утраченных самым наиглупейшим образом способностях; пока не выслушала запрещенного анекдота про тогдашнего вождя нашей страны, встав на цыпочки и затаив дыхание, а потом, смущенно хохоча в течение минут десяти в ладошку, утирала слезы смеха - мой родитель умудрился все-таки стянуть со стены ковер. Мало того, не обнаружив ключа в кармане своего пальто, он выкинул из окошка на снег сначала скатанный в рулон ковер ручной работы, совместными усилиями приобретенный бабушками № 1 и № 2, а затем и сам сиганул из окошка - и был таков (точнее, его, как такового, не было три дня нигде - ни дома, ни на работе).
        Придя с прогулки, баба Зоя без всякой задней мысли, без каких бы то ни было подозрений открыла дверь комнаты и... Изумлению и удивлению ее не было предела - она лишь подперла своим телом полированный гардероб, а рот ее открылся сам собой. Она стояла и то и дело переводила взгляд с голой стенки на кушетку, с кушетки - на голую стенку. Когда же до нее дошло, что в комнате не хватает зятя с ковром, она тяжело опустилась на софу и застонала:
        - Спер все-таки! Ой-о-ей!- Немного придя в себя, бабушка наконец почувствовала, что температура в комнате и на улице не очень-то различается между собой, и совершенно обалдела, когда обратила внимание на распахнутое настежь окно.- Ох! Ах!- Было похоже на квохтанье курицы. Лицо бабы Зои сделалось белым, как общая площадь нашей квартиры недели две тому назад, кода Шура перекрасила стены в молочный цвет, словно в реанимационной палате больницы. Она кинулась к окну, перегнулась через подоконник, после чего повернулась и сказала мне:
        - Его там нет.
        Его не было нигде (вернее, где-то он точно был, но что это за такое таинственное место - никто не знал). Отсутствовал мой родитель три дня, на четвертый пришел - появилась в дверном проеме отечная его физиономия с подбитым глазом, огляделась по сторонам... Не увидев в комнате никого, кроме меня, он бросился к керамической свинье с отвратительным рылом, схватил ее - и был таков. Содержимое свиньи батя пропивал еще четыре дня, на пятый вернулся в семью с повинной - необыкновенно тихий, забитый и, надо заметить, без копилки. Все деньги он профукал. Может, пропил, может, потерял, а может, просто по ветру разбросал, как Киса Воробьянинов, - этого точно сказать никто был не в состоянии, даже виновник всего произошедшего.
        Короче говоря, напрасно наша молодая ячейка общества постилась по установленному безголовой главой семейства черному списку - покупка машины теперь отложена на неопределенный срок, а родитель с позором был выгнан в отчий дом второго подъезда первого этажа моей родительницей, которая впервые тогда задумалась о расторжении отношений с Дмитрием Алексеевичем Перепелкиным.
        Правда, как всегда это бывает в молодых ячейках общества, примирение все же произошло неделю спустя, и вся сладость его в полной мере была испытана, как водится, но семейное счастье оказалось недолгим - в апреле отец опять исчез и явился лишь через неделю с помятым телом и лицом, с ушастой дворнягой на поводке.
        Мама уж и не спрашивала, где столько времени пропадал ее супруг, прошипела лишь:
        - Сволочь,- и велела идти ему, откуда пришел.
        - Да что ты говоришь-то?- нагло отозвалась глава семьи, потом опомнилась и жалостливо пробормотала: - Вот, всю неделю за собачкой пробегал. Слада... Машина за ними приезжает... Ну, забор... Ловят, их, бедных, ловят!- Тут «глава» чуть было слезу не пустила.- Я ее спас и домой привел,- не без гордости проговорил отец.- Пусть у нас живет себе на здоровье.- У него от собственного добросердечия и благодушия дыхание перехватило на секунду. Сглотнув слюну, со знанием дела он добавил: - Сука!
        В этот момент малярша Шура с чрезмерной эмоциональностью забарабанила в дверь.
        - Я против! Никакой собаки в доме я не потерплю!- взревела она.
        - Да что ты говоришь-то?!- И отец открыл дверь.- А почему?
        - Потому что не нужно мне, чтоб она гадила по углам, кусалась!.. И вообще, может, эта ваша сука бешенством или чумкой больна!
        - Да что ты, теть Шур! Это ж ангельское существо!- И глава ячейки душевно обнял соседку, да еще тряхнул ее вдобавок за плечи.
        - Ну, смотри, Дима, смотри. У вас ребенок. Вам решать,- растаяла малярша и вернулась к покраске коридора в... Даже не знаю, как бы поточнее определить тот цвет, которым она обновляла в очередной раз стены нашей общей площади. Пожалуй, цвет детской неожиданности. Ну, может, чуть понасыщеннее.
        - Скоро жить негде будет! Один собаку приволок, вторая тридцать пятым слоем коридор красит!- проворчала мама, и на том тогда все закончилось.
        Однако родители в конце концов развелись. Бедная мамаша моя не выдержала, когда благоверный дошел до того, что вместо собачки женского пола в пьяном угаре приволок домой настоящую размалеванную суку, утверждая, что никакая это не сука, а его кореш - Мишка.
        Все произошло очень быстро - и развод, и получение отдельной однокомнатной квартиры на другом конце Москвы. Как я потом узнала, маме с жилплощадью посодействовали на новой работе - в одной крупной строительной организации, где она служила самым примерным образом секретарем-рефентом директора. Не прошло даром ее изучение стенографии и слепого метода машинописи! Из гостиницы она уволилась по причине равнодушия и наплевательского к ней отношения со стороны начальства.
        А дело было так. Повышенное внимание одного постояльца к моей родительнице стремительно переросло сначала в навязчивость, а затем и в настоящее хамство, в результате чего мамаша написала докладную, в котором довела до сведения руководства гостиницы, что проживающий в номере 23 товарищ Велибков в ночь с семнадцатого на восемнадцатое октября нарушил правила поведения в гостинице и во втором часу ночи ломился в дверь к дежурной (т.е. к ней), что, естественно, очень оскорбило дежурную. В конце она просила принять меры. Однако никаких мер принято не было, и гнусный Велибков продолжил свое наступление на дверь дежурной через трое суток. Мама наступление выдержала достойно - дверь не открыла, а утром плюнула и написала заявление об уходе, после чего устроилась секретарем-референтом к директору одной крупной строительной организации.
        Мне шел пятый год, когда я вцепилась в мамашину руку, глядя на пустые стены старой комнаты второго этажа, посреди которой стоял вишневый мотоцикл, а в углу прямо на полу храпел папаша в обнимку со спасенной сукой.
        Тут еще нужно непременно упомянуть, что бабушка № 1 переместилась в новую квартиру столь же плавно, как и вся наша мебель, заняв свое место на кухне. Присосавшись к плите, она все готовила и готовила, боясь, что кто-нибудь в доме останется голодным. Зоя Кузьминична под предлогом присмотра за ребенком (т.е. за мной) оставила, в свою очередь, без какого бы то ни было присмотра собственное дитя - первенца Ленчика, который до сих пор никак не мог устроить свою личную жизнь; а теперь, когда мамаша его пять дней в неделю находилась в отдалении от квартиры в хрущевке на пятом этаже четвертого подъезда, окончательно распустился и стал менять женщин, как перчатки.
        Часть вторая
        Переходный период
        Детство оборвалось для меня сразу, внезапно, как обрывается новое блестящее ведро в колодце, привязанное старой гнилой веревкой,- сорвалось и полетело вниз, ударяясь о деревянные балки, пока не упало на самое его дно, не ударилось о студеную воду. Только шлепок послышался. Шлепок сорвавшегося новенького ведра поставил жирную точку на моем детстве, и, чтобы заглянуть в него, надо спуститься туда, на самое дно темного колодца - там, под свинцовой плотной водой затаились все воспоминания. Именно там укрыта моя гениальность и бегемот, мамин мастит и
«дохтурша» Варвара со своими устрашающими длинными иголками, которая лечила все болезни, синий «Москвич», зацепившийся за спицу козырька моей коляски боковым зеркалом и прокативший ее под сизым мартовским небом, и сны о прекрасном юноше в белых одеждах под виноградными шпалерами, и многое, многое другое.
        А именно - детство закончилось для меня в тот ужасный день первого сентября, когда я пошла в первый класс средней общеобразовательной школы. Отдали меня туда не в три года, как мечталось бабушке № 1, а в семь с половиной, но мне от этого было не легче - я проревела белугой все утро: начала с того момента, как глаза продрала и вспомнила, что сегодня день не простой, а особенный. Сегодня я поднимусь на первую ступень лестницы взрослой жизни, а без этой ступеньки-то поганой никак не обойтись - нужно непременно, во что бы то ни стало, подняться на нее. Мало того! Еще и удержаться на ней нужно, и дальше, выше лезть по этой лестнице, чтобы человеком стать. Что-то подобное говорила мне баба Зоя накануне вечером, дабы поддержать меня, укрепить, так сказать, в начинаниях, но все только испортила, и утром первого сентября, когда все первоклашки, приодетые, с новыми ранцами, с цветами и улыбками до ушей, рвутся на первую в своей жизни линейку, я заливалась слезами, чувствуя, что ничего хорошего на лестнице взросления меня не ждет - одна только гадость, подлость и усталость.
        Провожать меня первый раз в первый класс приехали баба Фрося, баба Сара, дедушка-несун и отец с ушастой дворняжкой. Бабушка № 2 захлюпала носом, глядя на меня, а минут через пять мы выли с ней в два голоса.
        - И зачем ребенка-то мучить?- захлебываясь, промычала баба Фрося.
        - Что вы от меня вообще хотите? Я - искусственница! Неполноценный ребенок, оторванный пяти недель от роду от материнской груди! Не пойду я в школу!- сопротивлялась я.
        - И правильно! Вон - бабка вообще грамоте не обучалась, а живет припеваючи!
        - Н-да,- подтвердила ее сестра.
        - Сейчас времена другие!- сказала мама.
        - Прекратите девочку портить!- воскликнула баба Зоя, а отец ржал, хватаясь за живот, собака лаяла...
        Дед весомо проговорил:
        - Так, так, значить...
        Что могло бы означать это его «так, так, значить» - не знаю, но супруга мгновенно взъелась на него:
        - Ты-то хоть, Люба, молчи! Дурень!
        Наконец процессия моих родственников во главе со мной двинулась по направлению к храму знаний. Я шла с красным лицом, слезы сами собой катились из глаз, в руках я несла непомерный букет, который состоял из принесенных бабой Фросей белых лилий, маминых роз, отцовских гладиолусов, купленных позавчера бабушкой № 1 хризантем и подвялых разноцветных астр, которые почему-то пахли не астрами, а помойкой,- их торжественно преподнесла мне баба Сара. Слава богу, хоть дедушка вместо цветов принес две половинки разрезанного вдоль батона сырокопченой колбасы.
        ...Стоило только переступить порог школы, как состояние мое резко переменилось, будто затмение какое-то нашло на меня: соображала я слабо - можно сказать, вообще ничего не соображала, отвечала на вопросы чисто интуитивно, пребывая в тумане. Да, да, туман странным образом проник в мою голову и застлал мозги. Туман был повсюду - в глазах, так, что я воспринимала окружающее не четко, как все остальные дети, а в какой-то странной дымке, заполнил уши... Все предметы вокруг казались обтекаемыми, смазанными. Вот если б кто спросил меня, как выглядела моя первая учительница - ни за что не ответила бы! Волосы у нее были, по-моему, длинными, забранными в пучок. Хотя вполне возможно, что она никогда не носила длинных волос и ежемесячно ходила в парикмахерскую, чтобы подправить стрижку. Носила ли она очки или у нее просто были большие глаза? На самом ли деле она была маленького роста или всегда сидела, никогда не вставая со своего стула, даже для того, чтобы написать что-то на доске? И как ее звали, мою первую учительницу? Мария Ивановна или Клара Захаровна? Убей, не помню!
        Кто сидел со мной за партой? Мальчик или девочка? Тоже сказать с полной ответственностью затрудняюсь. В глазах стоит лишь большое смазанное пятно, которое на переменах ждало, пока я не догрызу яблоко, а потом просило огрызок - доесть.
        Помню, на второй день учебы мне настолько надоело дремать, развалившись на последней парте, что я подняла руку (движение тоже совершенное интуитивное) и сказала, что давно уже соскучилась по бабушке и хочу домой - отпустите, мол. Класс то ли загоготал, то ли все со стульев упали - одним словом, просьба моя вызвала непонятный шум и грохот в помещении.
        Мария Ивановна или Клара Захаровна вылетела в коридор, а через двадцать минут за мной явилась бабушка № 1 и увела домой. На этом я не успокоилась и, очутившись дома, заявила, что теперь я что-то уж слишком соскучилась по маме. Баба Зоя схватила меня за руку и поволокла к ближайшей телефонной будке (потому что в новой квартире данное средство связи отсутствовало) и, набрав номер, сунула мне трубку.
        - Алле!- гаркнул мне в ухо какой-то мужик.
        - Здравствуйте,- вежливо поприветствовала я его, заметив на себе одобрительный взгляд бабушки.
        - Здравствуйте.
        - Это работа?- спросила я.- А позовите, пожалуйста, маму,- робко попросила я - голос в трубке сначала затих, потом послышался взрыв гогота.
        - Девочка, а как твоя фамилия?- прыская от смеха, спросил мужик.
        - Дуня Перепелкина.
        - Матрена Ивановна, это, наверное, все-таки ваше чадо! Ха, ха!
        - Ты что, совсем чокнутая!- взъелась на меня родительница.- «Это работа»!
«Позовите маму»!- со злостью передразнивала она меня.- Что ты меня позоришь?!
        Я сунула трубку бабушке и, обиженная, пошла кататься на качелях.
        Так, мутно и неясно, в густом тумане, почти бессознательно протекали мои отроческие годы. Те надежды, возложенные на меня семьей в младенчестве, не оправдались - из меня не получилось ни великой балерины, ни певицы, ни выдающейся пианистки, ни даже счетовода (с математикой я не дружила и, получив тройку по этому мудреному для меня предмету, визжала от радости и восторга еще из лифта:
        - Ура! Ба, мне сегодня тройбан поставили!
        - Слава тебе, господи,- обычно облегченно выдыхала бабушка).
        И не знаю, кем бы я стала впоследствии, поднимаясь таким легкомысленным образом по ступеням той лестницы, которая ведет к взрослой жизни, если бы в один день (не могу наверняка его назвать прекрасным, потому что, вполне возможно, он мог бы быть и лучше) наша соседка с седьмого этажа - Гликерия Мартыновна - не поведала бабе Зое, что неподалеку от нашего дома совсем недавно открылся бассейн и с завтрашнего дня начнется набор мальчиков и девочек в плавательную секцию.
        Весь вечер бабушка № 1 сверлила мамин мозг:
        - Ребенку нужно учиться плаванию! Это что ж за безобразие? Девочке восемь лет, а она не умеет плавать! Где это видано? Где это слыхано? А что, если ее кто-нибудь в реку сбросит - так, ради шутки,- предположила она и, придя в ужас, сама себе ответила: - Потонет! Потонет ведь!
        И на следующий день после уроков бабушка за руку отвела меня в бассейн.
        - Это моя внучка! Моя внучка! Дуня Перепелкина. Я хочу отдать ее в плавательную секцию! Ребенку восемь лет, а она до сих пор плавать не умеет!- возмущалась она, как будто все вокруг были виноваты в том, что я не умею плавать.
        - Пройдите до конца коридора и поверните налево. Там спросите Павла Захаровича - он как раз переростков набирает. Которые совсем плавать не умеют,- томно проговорила девица в боа из перьев, которые, как мне показалось, она надыбала, распотрошив подушку, после чего окунула их в таз с зеленкой.
        - Вот до чего дошли, Дуняша! Ты у нас, оказывается, переросток! Переросток! Это ж надо! Не думала я, что все так будет, ох, не думала! Бесславие постигло меня в воспитании собственной внучки!- воскликнула бабушка и, театрально сложив ладони на дородной груди, стиснула их, будто ей воздуха не хватало.
        Мы миновали длинный коридор, повернули налево и, постучавшись ради приличия, ворвались в кабинет. Напротив двери за столом сидел мужчина лет сорока восьми в синем спортивном костюме, абсолютно лысый, с выпученными глазами, которые, кроме недовольства, не выражали больше ничего.
        - Нам нужен Павел Захарович!- требовательно заявила баба Зоя.- Вы Павел Захарович?- Лысый устало кивнул.- Это моя внучка - Дуня Перепелкина,- бабушка подтолкнула меня вперед костяшкой согнутого указательного пальца, пихнув меня между лопаток.- Она переросток. Ей уже восемь лет, а она до сих пор плавать не умеет!- негодовала она и поделилась с Павлом Захаровичем своими опасениями касательно того, что со мной станется, если кому-нибудь ради шутки меня вздумается в реку сбросить.- Девочке немедленно, сейчас же нужно научиться плавать!- в конце концов заключила бабушка.
        - Ну, немедленно не получится,- безучастно проговорил Павел Захарович и зевнул в придачу от окутавшей его страшной скуки.
        - Что значит «не получится»?!- гневно, вызывающе даже как-то прокричала баба Зоя.
        - Немедленно только кошки родятся,- философски заметил тренер и потянулся в своем кресле, растопырив руки в разные стороны так, что левой своею дланью въехал в листву плодоносящего лимона на широком подоконнике, а правой ударился об огромный шкаф из ДСП.- Черт,- поморщился он и записал меня в подготовительную группу для переростков.
        Так я обрела профессию. Именно в тот день, когда впервые увидела будущего своего тренера - вечно недовольного Павла Захаровича Корнейчука. Правда, тогда я и предположить не могла, что из меня тоже впоследствии получится тренер по плаванию точно для таких же переростков, каким была я в то время.
        Когда я впервые очутилась в бассейне, жизнь моя, а может, мое сознание (точно не знаю) совсем застлалось туманом. Хотя нет, лучше выразиться иначе. Не туман застлал мои мозги, глаза и уши, а я сама словно бы опустилась на дно морское и обитала там, подобно русалке - никуда не торопясь, медленно качаясь в такт течению вместе с водорослями... Лишь время от времени я пряталась за огромный, гладкий, обтесанный волнами валун от то и дело возникающих опасностей моей школьной жизни - в лице то ли Марии Ивановны, то ли Клары Захаровны, которая, яко акула, мимо проплывающая, имела непреодолимую потребность заглотать меня разом, со всеми потрохами; мальчишек, которые беспощадно дергали меня за косы и подкладывали под мягкое место канцелярские кнопки. Пригнусь, бывало, за свой спасительный округлый камень и тихо-тихо сижу не дыша, пока опасность не минует.
        Одним словом, все свое отрочество провела я в полусне, в забытьи, пробуждаясь лишь изредка посреди неестественно зелено-голубой воды, пахнущей хлоркой - то лежа на животе, на куске пенопласта, то вылавливаемая из воды шестом, то прыгающая с тумбы, пытающаяся плыть; плывущая среди прочих переростков, потом - на соревнованиях и олимпиадах: районных, городских, межгородских, межрегиональных и республиканских; второй юношеский разряд по плаванию, первый, потом я - кандидат в мастера спорта. А Павла Захаровича все душит желчь, душит и душит:.
        - Плохо у тебя баттерфляй выходит, никуда это не годится!- кричит он, глаза выкатит и орет, брызгая слюной.- Это что ж это такое! Под водой задыхаешься! Задыхаешься! Тебе ведь не хватает времени, чтобы сделать полукруг руками и толчок ногами! А движения! Движения! Размашистые, широкие! Будто только что из кабака выкатилась пьяная, в лужу упала и барахтаешься в ней, как жук на спине! Никуда не годится! Никуда!
        Однако хоть это никуда и не годилось, я в конце концов стала мастером спорта и в двадцать один год сидела в том самом кабинете с плодоносящим лимоном на подоконнике и огромным шкафом из ДСП, в котором тринадцать лет назад, развалившись в кресле, зевал от скуки Павел Захарович. Сидела и набирала детишек в собственную группу для обучения их тому, чему сама была обучена, чтобы и они лет эдак через
«дцать», сидя в этом же самом кабинете, тоже отбирали переростков. Чтобы все в нашей необъятной стране умели плавать! Вот какая мысль крутилась у меня в голове, когда я записывала очередную фамилию моего будущего ученика. И если кто-нибудь швырнет кого-то из моей группы в реку - ради шутки или из мести,- чтобы тот не потонул, чтобы спасся и выплыл с честью, блеснув еще при этом перед обидчиком отшлифованным при моем непосредственном участии брассом, кролем, баттерфляем или, скажем, проплыв на спине.
        Итак, дремала я, находясь словно под водой или блуждая в густом утреннем тумане, аж до окончания девятого класса. И мрел в непрозрачной дымке (а не виднелся со всей ясностью и четкостью, как моим ровесникам) впереди, через залитую солнцем листву, тяжелым камнем раскачиваясь из стороны в сторону, словно маятник, новый учебный год.
        Лишь по приезде на Апшеронский полуостров туман развеялся, я почувствовала странное возбуждение, смешанное с трепетом, беспокойством, а также с томлением и предчувствием любви; ожидание овладело мною, однако чего именно я ждала, находясь в гостях у Нурова семейства, я не ведала, лишь ощущалось это ожидание всем моим костлявым, угловатым телом танцовщицы, будто спрыгнувшим с одноименного полотна Пабло Пикассо, написанного им во времена увлечения примитивизмом.
        Окружающий меня мир я увидела отчетливо и ясно, так, как он представал перед глазами в раннем детстве (до того самого неприятного инцидента с бегемотом в Московском зоопарке), лишь когда я узрела статного высокого юношу в светлых одеждах с увесистым утюгом в руке и «муругим» взглядом его изумрудных глаз - юношу из своего детского сна.

* * *
        За день до моего отъезда из белого плоского домика с виноградной верандой, глубоким вечером, когда на улице совсем стемнело и наши с моим принцем тела, пристроившиеся под открытым небом на широкой лавке, отбрасывали стрелами длинные тени на потрескавшейся земле, Варфик протянул мне резную, пожелтевшую от времени, шкатулку из слоновой кости.
        - Возьми,- сказал он.
        - Что это?
        - Подарок. Это древнее кольцо принадлежит тебе по праву.
        Я открыла шкатулку и, хоть тогда ничего не понимала в драгоценных камнях, да и вообще мало разбиралась в ювелирных изделиях, поняла, когда увидела неземное сияние кровавого камня перстня в молочном, холодном лунном свете, что кольцо это или бешеных денег стоит, или быть ему сейчас надобно не тут, а в каком-нибудь известном музее мира.
        - Нет, нет, я не могу,- проговорила я, точно так же, как моя родительница шестнадцать лет назад, когда Юрик Макашов преподнес ей гипсовую бабу работы Котенкова, страдающую от дефицита любви и отсутствия настоящих мужиков.- Я чувствую, вижу, что эта вещь слишком дорогая. Я ни за что ее не возьму! Ни за что! - Я отмахивалась настолько интенсивно, что казалось, на меня напала бесчисленная стая гнуса.
        - Эта вещь - не дорогая, она бесценная. Не имеет цены, как моя к тебе любовь. И этот перстень по праву принадлежит тебе, потому что я знаю, что никого никогда не полюблю сильнее тебя.
        - Все равно!- Я продолжала отмахиваться, пока не заехала указательным пальцем расслабленной кисти себе в глаз. «Это знак. Кольцо-то, наверное, действительно принадлежит мне по праву!» - решила я, но что-то меня все же смущало, и я совсем по-взрослому, будто мне не шестнадцать лет было, а все сорок, воскликнула: - Ах Варфик, не зарекайся! Тебе только восемнадцать. Впереди так много встреч, увлечений, страсти!
        - Ты по себе судишь?- с обидой, злобой и раздражением спросил он.- О себе я все знаю и больше повторять не стану. По преданию сам Нин (если ты знаешь - Нин был основателем ассирийского могущества) преподнес этот перстень своей жене Семирамиде (если ты в курсе, Семирамида - азиатская завоевательница и строительница Вавилона),- пояснил возлюбленный, а затем пустился в непроходимые дебри: от кого к кому переходил сей перстень, начиная от Нина с Семирамидой и заканчивая нами. Приятное тепло разлилось по моему телу, когда я осознала, что это древнее кольцо носила сама Семирамида, а я - я буду носить его отныне! Да, да, Варфик так и сказал - мол, не снимай его с пальца никогда, потому что рубин придает своему владельцу решимость в поступках, смелость и твердость.- А этого,- проговорил он, - тебе, на мой взгляд, не хватает. Ты слишком пренебрежительно к себе относишься и не ценишь себя.
        - И все равно,- упорствовала я,- ведь это кольцо не твое, оно принадлежит твоей матери.
        - Уже нет. Перстень передается в нашем роде из поколения в поколение - от жениха к невесте. Ты согласна выйти за меня замуж?- очень серьезно спросил он и пристально посмотрел на меня.
        - Согласна.- Я совершенно растерялась, мысли мои беспорядочно кружились в голове, мой мозг, казалось, снова окутывал туман, глаза застилала пелена - то ли слез, то ли от дома вдовицы ветер принес сюда едкий дым. Уверена я была лишь в одном - я на самом деле хоть сейчас готова была выйти замуж за прекрасного Варфоломея, несмотря на то, что впереди мрел тяжелым камнем, раскачиваясь из стороны в сторону, словно маятник, новый учебный год, с каждым днем приобретая очертания все более четкие и ясные.
        Потом мы еще долго сидели на лавке просто так, а когда в спальне у Азы с Арсеном погас свет, целовались и обнимались. Поцелуи и объятия в этот вечер, надо сказать, носили печально-прощальный характер, почти трагический, как перед концом мира. Затем я благочестиво ушла в свою комнату, а Варфик, оставшись на улице, закурил сигарету от большого переживания и расстройства чувств - еще до ужина он спер ее у отца из внутреннего кармана пиджака.
        Он курил - я ревела в подушку. Это было невыносимо! Я вскочила с кровати и босиком выбежала во двор. Варфоломей отшвырнул окурок в сторону и кинулся мне навстречу.
        - Мне не верится, что я завтра уеду!- всхлипывала я.
        - Мы будем переписываться,- утешал он.
        - Все равно,- промычала я.
        Он обнял меня и сказал, стремясь успокоить и хоть как-то смягчить наше расставание:
        - А хочешь, я завтра ровно в полдень заберусь на крышу нашего дома и буду махать белой простыней каждому пролетающему самолету?
        - И я увижу тебя в иллюминатор?
        - Меня - вряд ли, но белую тряпку увидишь - тут самолеты идут на взлет и летят низко-низко.
        - Ты пиши мне,- с невыразимой печалью в голосе прошептала я. Я прощалась с Варфиком, потому что чувствовала - завтра будет не до этого: приедет Нур, схватит мою красную сумку из кожзаменителя и поведет к автобусной остановке. И - все.
        - Конечно. А ты мне отвечай. На каждое письмо отвечай!- горячо воскликнул мой возлюбленный.
        - На каждое! На каждое!- заверила я его, мы еще раз поцеловались (никогда не забуду этого поцелуя!) и, наконец, разошлись по своим комнатам.
        А утром случился истинный кошмар. Я оделась и вышла на веранду, но там было пусто. Я прислушалась - в спальне родителей Варфика отчитывал то женский голос, то мужской. Но что именно говорили Аза с Арсеном, я не могла понять, пока не приросла ухом к замочной скважине.
        - Мужчина привязан за язык! А мы уже решили, что вы с Хатшепсут поженитесь!- напористо вразумляла сына мать.- С нас хватило Марата! Он женился хоть и на ассирийке, но не из нашего рода. Этой семейке все равно, за кого выдавать своих детей! Лишь бы пристроить! Ты ведь знаешь, что именно из-за нашего негативного отношения к выбору Марата мы лишили его кольца! Так ты оказался еще хуже! Вон что удумал!
        - Обещание свободного - долг!- вторил отец.
        - Я ничего не обещал Хатшепсут! Не знаю, о чем вы договаривались с ее родителями! Меня это не касается! Сами женитесь на ней, раз вас за язык привязали!- отпирался Варфик.
        - Эта русская девушка - всего-навсего гостья, а наш народ гостеприимный!- шептала мать.- С приходом гостя в дом приходят счастье и радость, но существуют и правила поведения в чужом доме! И первое из них - он не должен вмешиваться в дела семьи.
        - Гость не должен слишком долго оставаться в чужом доме!
        - Ага! И не должен слишком много пить и есть!- усмехнулся Варфоломей.
        - Да! Ходи в гости через день - и ты завоюешь любовь, гласит народная ассирийская поговорка! Тут нет ничего смешного! И ты, Варфик, все равно женишься на Хатшепсут! Мы закажем точно такое же кольцо ювелиру и подарим ей в день помолвки!
        - Не выйдет! Я никогда не женюсь на Хатшепсут! У нее уже в пятнадцать лет борода растет! Представляю, в кого она превратится к тому времени, когда я приду из армии!
        - Ну и что! Подумаешь, у девочки повышенная растительность! Это не смертельно!
        - Хватит!- прогремел глава семейства.- Ты прекрасно знаешь, что наши мужчины женятся только на ассирийках! Это традиция! Нас и так осталось не слишком много!
        - Расисты! Я никогда не женюсь на вашей образине!
        За дверью перешли с русского на современный ассирийский язык, и понять, о чем говорилось далее, я уже никак не могла, к тому же над домом снова с ревом пролетел самолет. Но мне было достаточно и того, что я услышала.
        Варфоломей вышел из спальни родителей с красным лицом, но не от стыда или угрызений совести, а от злости и несправедливости. Аза гневно сверкнула на меня глазами, а Арсен ушел, не сказав мне ни слова, к тому самому соседу с кривыми омегообразными ногами и длинным, похожим на огромный пеликаний клюв, носом, который жил в доме напротив и который был слишком озабочен неадекватным поведением морских собак в море, утверждая, что они, вконец ополоумев, выпрыгивают из воды, на людей набрасываются и кусаются, яко шакалы.
        Варфик схватил меня за руку и отвел в сторону.
        - Возьми, возьми обратно кольцо! Я не смогу носить его! Слышишь? Оно не для меня предназначено - твои родители правы!
        - В чем? В чем они правы?- злобно спросил он и посмотрел на меня так, как в тот самый день, когда я впервые увидела его с утюгом в руке.- В том, что я вместо Марата должен теперь жениться на бородатом страшилище Хатшепсут только потому, что они, видите ли, договорились и она из нашего рода, а следовательно, лишь она одна достойна меня?! Что за чушь?! Не бывать этому! Поняла?!- И он сильно дернул меня за руку.- А перстень этот никогда не снимай с руки. Пусть он напоминает тебе обо мне и о нашей любви.- Он замолчал на минуту, пристально вгляделся в меня и сказал твердо: - Мы все равно будем вместе. Ты веришь мне?
        - Да,- коротко ответила я - в ту минуту я действительно в этом не сомневалась, да и вообще верила каждому его слову.
        - Дурак дурака находит,- прошипела Аза, проходя мимо нас с тазом отжатого белья.
        - Постойте!- не помня себя, воскликнула я и метнулась вслед за ней.- Вот. Возьмите!- Я стянула с пальца кольцо и протянула ей.- Это ваше! Варфик не должен был дарить его мне. Возьмите!
        - Прекрати!- крикнул Варфоломей.
        - Он прав,- спокойно сказала Аза, ставя таз на стол.- Ему уже восемнадцать, он совершеннолетний, перстень принадлежит ему, и он вправе распоряжаться им. Увы, ветры дуют не так, как хотят корабли.
        - Возьмите!- настаивала я, понимая, что не имею никакого права присваивать себе бесценное кольцо.
        - Нет-нет, носи его. Отрезанную голову назад не приставишь. И запомни, Дуняша: все, что отдашь, при тебе и останется.- И Аза сжала мой кулак, где сиял кроваво-красный рубин, загорелой рукой своей, подхватила таз и отправилась развешивать белье.
        Через полчаса у калитки появились Марат, который приехал за мной вместо Нура, и Арсен, который, наверное, ни к какому соседу с омегообразными ногами и длинным, похожим на огромный пеликаний клюв, носом из дома напротив, не ходил, а поджидал из города все равно кого - лишь бы меня поскорее этот кто-то увез отсюда.
        - Ну что, Дуняша, отшлифовала свой баттерфляй?- весело спросил Марат.
        - В общем-то, да,- промямлила я.
        - Тогда тащи свои вещи - поедем к Нурику, он совсем тебя заждался!
        - А почему он не приехал?- поинтересовалась Аза под рев самолета.
        - У него какие-то проблемы на практике. Обещал все уладить и к обеду будет дома, как штык!

«Вот счастье-то! Остаток сегодняшнего дня и все завтрашнее утро, пока я не сяду в самолет, придется отвечать на его глупые вопросы!» - с тоской подумала я.
        Марату даже не предложено было перекусить, рассиживаться никто не намеревался, все, кроме Варфика, хотели немедленно избавиться от меня, увидев вдалеке мою спину. Аза с Арсеном даже повеселели, разулыбались вдруг.
        - До свидания, Дуняша!- воскликнула Аза и, обняв за плечи, крепко прижала меня к груди.- Желаю тебе удачно выйти замуж - чтобы брови красить, а не заплаты шить! Пусть у тебя будет молодой муж и драная рубашка, чем нарядная рубашка да старый муж!- метнула она на прощание очередной восточной поговоркой.- Мягкой тебе посадки, Дуняша!- пожелала она напоследок и, кажется, совершенно искренне. Я тоже вежливо попрощалась со всеми и вышла за калитку в сопровождении Варфика и Марата.
        - Ну, прощайтесь,- смущенно проговорил старший брат, отойдя в сторонку и держа в руке мою допотопную красную сумку. Не успели мы с Варфиком благочестиво пожать друг другу руки, как подошел автобус, с треском открылись двери «гармошкой», и Марат затолкал меня внутрь вместе с сумкой из кожзаменителя.
        - Пиши-и-и!..- донеслось до моих ушей, а потом рокот самолета и рев автобуса заглушили последующие слова, если, конечно, они вообще вырвались из сахарных уст моего любимого.
        Мы с Маратом всю дорогу ехали молча. Кольцо я убрала от посторонних взглядов и лишних расспросов туда же, где лежала сдача в семь рублей от покупки дезодоранта у нечестного лавочника - то есть на дно сумки, рядом с кошельком в плавательной резиновой шапочке, которая мне так и нее пригодилась, впрочем, как и гвоздичный одеколон от комаров... Лишь когда дверь-гармошка раскрылась на нашей остановке, лишь когда Марат подхватил сумку и мы зашагали по дороге к дому Соммера и Раисы, он вдруг с непередаваемой печалью, грустью, даже (мне, по крайней мере, так показалось) с сожалением, сознанием того, что уже ничего не изменить теперь, проговорил:
        - Эх! Дуняша, Дуняша!- И обнял вдруг меня за плечи. Потом как-то незаметно рука его скользнула по спине и оказалась у меня на талии. Мне показалось, что еще мгновение - и он бросит сумку на раскаленный асфальт и поцелует меня прямо в губы. Точно такое же чувство я ощутила в первый день моего приезда, после ужина, когда мы остались с Маратом наедине в гостиной - он схватил меня за руку, а я разбила вдребезги гору посуды от неожиданности.- Иногда мне хочется, чтобы некоторые люди исчезли,- страстно заговорил он, глядя мне в лицо.- Нет, я не хочу, чтобы они умерли все разом, а просто - чтобы пропали куда-нибудь... Затерялись в другом измерении, в параллельном мире. И особенно в последнее время это желание возникает во мне все чаще и чаще. Как я увидел тебя в аэропорту... Да, да,- подтвердил он свои слова.- Чтобы Мирка куда-нибудь пропала с дураком Нуром, Раиса - тоже, а главное... Главное, чтоб Варфик сквозь землю провалился! И чтобы ты его никогда не видела, не знала!..
        - Да что ты! Что ты такое говоришь?!- испугалась я.
        - Правду,- серьезно сказал он и вдруг весело воскликнул, указывая сумкой на девушку, идущую впереди: - Видишь?
        - Что?
        - Девица в белых колготах вышагивает!
        - Вижу,- растерялась я.
        - Знаешь, почему?
        - Почему?- непонимающим тоном спросила я.
        - Ну смотри, какое пекло на улице, а она в синтетических колготках! Разве не странно?
        - Пожалуй, странно,- согласилась я.
        - Потому что у нее ноги волосатые! Да, да! А ей, бедняжке, родители их брить запрещают!
        Я засмеялась и уже не ощутила того неприятного чувства, которое испытала пару минут назад.
        В доме Нура мне никто особо не обрадовался - Раиса разбиралась на полке в шкафу, вытряхнув на широкую кровать разноцветные тряпки.
        - Здравствуй, Дунночка,- только и сказала она и тут же заулыбалась своей обыкновенной обиженной улыбкой.
        - Накупалась?- громко спросил бывший жених и прошипел мне в ухо, извернувшись, подобно ужу: - Нацеловалась?
        - Тебе-то что! Завидно?- Я посмотрела на него со всем презрением, на которое была способна в свои шестнадцать лет.
        Вдруг Раиса принялась запихивать обратно все тряпки в шкаф комом - наверное, еще в большем беспорядке, чем они лежали до ее «разборки». Улыбка неожиданно слетела с ее лица, и она сказала:
        - Нуренок, собирайся, поедем с тобой на базар, купим Дунночке фруктов в Москву - персиков, винограда, гранатов. Ну, живо, живо!- скомандовала она, видимо, решив, что не все потеряно - дело-то еще, вполне возможно, благоприятно разрешится - выгорит дело-то! И горячо желаемый брак между цыпленком Нуром и мной состоится!- А ты, девочка, отдохни, поспи часок-другой. Маратик, ты поедешь с нами?
        - Мне же на работу нужно!- выкатив от удивления глаза, воскликнул Маратик и, попрощавшись со мной, ушел.
        На следующий день ровно в десять утра Нур с гордостью нес в руке мою многострадальную, но прекрасно сохранившуюся красную сумку, а Раиса - ящичек с фруктами. Вчера с сыном они неплохо затарились на рынке перед закрытием, накупив почти даром мятого винограда с черешней и персиков с бочками - так что до полуночи Раиса варила варенье, прыгая возле плиты над тазами и снимая деревянной ложкой пенки в фарфоровую пиалу. Как обычно, ей удалось привлечь к этому занятию всех - Миру, меня, Нура; даже Соммер, сидя молча почти до рассвета, выдергивал со всей ему присущей степенностью и обстоятельностью веточки из черешни, а потом (это был второй и основной этап его работы) вытаскивал шпилькой косточки.
        - Дунночка! Мы не будем сдавать фрукты, возьми их в салон.
        - Но куда я их там дену?
        - Поставишь между ногами,- настаивала Раиса, а я представила, что, помимо чужих коленок в своей спине, я еще буду терпеть весь полет этот ящик между ногами.
        - Нет, давайте лучше сдадим.
        - Фрукты помнутся в багажном отделении. Возьми их с собой, Дунночка,- пристала Раиса. Но в это время мы очень удачно оказались в очереди сдачи багажа.
        - Тут и народу мало, лучше сдать.- Я ни за что не хотела ей уступать - Раиса замолкла, и губы ее сложились в улыбке, обнажив два заячьих передних зуба.
        Я прощалась с Нуром, прощалась с Раисой, благодарила их за гостеприимство и вообще за все. Раиса так и не вымолвила ни одного слова - она лишь улыбалась.
        Поднявшись по трапу самолета и сев в кресло, я сразу же уставилась в иллюминатор (благо мое место находилось «у окошка»!). Стальная птица тронулась, помчалась по асфальту, поднялась. «Эх! Жаль, иллюминаторы не открываются!» - подумала я и в этот момент увидела, как кто-то внизу размахивает белой тряпкой. Сверху казалось, что муравей вскарабкался на самую вершину муравейника и машет огромным для него (человеческим) носовым платком. По телу моему забегали мурашки, я, наверное, покраснела от смешанного чувства (непонятно откуда появившегося) стыда (наверное, побоялась, что кто-нибудь еще увидит белый флаг), радости и любви. Сердце забилось часто-часто, потом совсем, кажется, остановилось, и всю дорогу я, держа на коленях раскрытый на тридцать пятой странице один из самых удачных романов Жорж Санд, вспоминала свою поездку с самого начала - день за днем, день за днем...
        - Раиса очень обиделась на тебя, потому что ты не взяла фрукты в салон и сдала их в багаж,- говорила мне мама уже в такси.
        Пока я пролетала над Каспийским морем, Раиса с пеной у рта жаловалась на меня мамаше. Вот в кого, оказывается, Нур такой ябеда!
        Часть третья
        Юность, плавно переходящая в ранний бальзаковский возраст
        - С ней вообще невозможно жить, Матрена Ивановна! Чуть что - у нее истерика случается! Все ей не так да не эдак!
        - Опять ябедничаешь!- разоблачительно воскликнула я, подкравшись к Гене Дубову - моему законному мужу, у которого, помимо множества других недостатков, особенно сильно выражено было наушничество. Хотя... И другие отвратительные качества в нем были развиты в полной мере, только я этого сначала вовсе не замечала, а когда постепенно примечать начала, то думала, что мне все это только кажется по большой мнительности; ну, а когда поняла, с каким негодяем и подлецом я живу, слишком многое было к тому времени потеряно безвозвратно, и некоторые отрицательные черты в моем характере появились, которых до знакомства с Геннадием Дубовым не наблюдалось. Точнее будет сказать, что восемь лет совместной жизни с ним даром мне не прошли - наружу вылезала деформация личности, выраженная в самых что ни на есть диких метаморфозах, начавшихся с той поры, как Вадик Петухов признался мне в любви, послав записку с последней парты, и того волшебного месяца, проведенного у моря на Апшеронском полуострове.
        Тут непременно надо заметить, что до встречи с Геннадием Дубовым у меня были мужчины - не один и не два, а значительно больше, и со всеми с ними я имела самые что ни на есть близкие отношения. Влюбляясь во всех мужчин своих страстно и пылко, я не могла довольствоваться до двадцати двух лет лишь платоническим чувством. Это и понятно. Но непонятно одно: как при всем этом я умудрилась достаться дураку-Дубову девственницей! Именно! И никаких уловок с моей стороны или со стороны моих предыдущих воздыхателей не было! Происходило все, как у всех нормальных людей противоположных полов, одурманенных чувством влюбленности и страсти.
        Впервые я решила расстаться со своей невинностью в девятнадцать лет, и у меня на то было две причины. Во-первых, моя подруга Людка уже давно твердила мне, что в моем возрасте просто неприлично быть девственницей, стыдно даже:
        - Могут подумать, что ты до таких почтенных лет дожила и никому не нужна была!- говорила она.
        Во-вторых, я полюбила (как мне показалось тогда) Толю Зуева и подумала: «Вот человек, достойный получить меня в придачу с девственностью, охраняемую мной аж девятнадцать лет!» Он действительно был очень достойным юношей, старше меня на пять лет, работал пожарником. «Какое благородство, бескорыстность! Какая отвага!» - восхищалась я, слушая его постоянные рассказы о пожарах.
        - Иногда сгорает все до тла из-за пустяка,- с жаром говорил он, склонив надо мной свое двухметровое туловище.- Вот кто-нибудь сигарету не потушит и забудет - уйдет там или, чего еще хуже, уснет, и из-за маленькой,- он обыкновенно показывал на пальцах размер окурка,- во-от такусенькой бздычки вся квартира дотла сгорит, да еще и в соседнюю может огонь перекинуться! О как бывает!- И он смотрел на меня странным каким-то взглядом, который, собственно, больше всего и привлек меня в нем. Во взгляде этом было и удивление, и страх, и... непроходимая тупость.
        Он увлеченно рассказывал мне о своей работе - то девочку он спас, то котенка из горящей квартиры из форточки вытащил... Так же трудился Толик и сверхурочно - никогда не мог он пойти мимо дымящейся урны. Бывало, скажет мне:
        - Отвернись, я погашу очаг пожара,- расстегнет ширинку и слышно только -
«Дзззззззззз-з-з»!
        Я тоже ему о своих достижениях с гордостью сообщала - о соревнованиях, о своих рекордах в плавании (тогда я еще не была тренером, а все больше рекорды ставила).
        В общем, все у нас с Толиком было хорошо, превосходно даже. И пришло время, когда мы оба, изнывая от любовного желания, сдались все-таки, вернее, поддались ему - этому непреодолимому желанию, и первый в моей жизни лепесток алой розы будто сорвался с потолка и упал на белоснежную простыню.
        - Что это?!- в ужасе возопил мой пожарник.
        - Не знаю,- растерялась я.
        - У тебя что, никого до меня не было?- И прядь его волос на затылке поднялась от удивления и негодования.
        - Почему это не было?- Я даже обиделась.- Петухов мне в любви признавался! А принц Варфоломей даже перстень подарил!- И я в доказательство сунула ему под нос руку с кольцом.
        - А ты с ними спала?
        Я задумалась.
        - Нет, не спала.
        - Значит, я у тебя первый,- проговорил он горько и обреченно как-то.
        - Ну, если так, то, наверное, да,- согласилась я, после чего он положил на меня тяжелую свою руку и захрапел. Пару раз за ночь он вскакивал, выкрикивая: «Подъем! По машинам!», и пытался было сорваться с кровати и убежать в темноту тушить приснившийся ему пожар.
        А утром... Утром он признался мне, что он женат и у него двое детей:
        - Короче, я вот... Это... Хоть тебя и обесчестил, но жениться никак не могу,- заключил он, надевая свою зимнюю куртку на меху.- Ну, я пошел?.. Позвоню тебе... Пока,- он поцеловал меня в щеку и был таков.
        В моей душе после его ухода творилось что-то странное и непонятное. С одной стороны, я почувствовала себя взрослой и очень опытной - настоящей светской львицей, но с другой стороны, меня очень огорчал тот факт, что Толик оказался женат. Мало того - у него двое детей! То есть радость, отчаяние и огорчение смешались в сердце, а потом и страх появился. Мне вдруг в голову пришла одна страшная мысль: «Что, если я беременна?!»
        Этот месяц выдался для меня очень напряженным - первые две недели я была вся на нервах и буквально кидалась на окружающих, две последние недели бегала через каждые двадцать минут в туалет - проверить, не пришли ли месячные, и поглощала аскорбиновую кислоту в диких количествах.
        К моей великой радости, на сей раз все обошлось. Впредь я решила быть умнее и предохраняться. Обо всех известных методах предохранения мне рассказала моя верная подруга Людка, которая давно распрощалась со своей невинностью и порадовалась за меня от души, что и я наконец-то ее потеряла.
        Вскоре я познакомилась с капитаном дальнего плавания Макаром Петровичем Кокардовым. Он был лет на десять старше меня - настоящий морской волк, воплощение мужества и смелости. Естественно, я сразу влюбилась в него по уши и опять потеряла девственность. Макар Петрович очень удивился этому, сказав:
        - Я на своем веку такое вижу впервые!- У меня чуть было не вырвалось, что я такое вижу уже во второй раз, но я сдержалась, а капитан, преисполнившись ко мне уважения и почтения даже какого-то, сжал меня в объятиях и мгновенно заснул, то и дело выкрикивая в забытьи: - Право руля! Лево руля!
        На следующий день, ближе к вечеру, мой Макар Петрович отчалил на своем корабле со странным для судна названием «Горные вершины» - пошел вокруг света, по делам не только экономическим, но и политическим (это он сам мне на ушко на прощание шепнул), и, пообещав вернуться через полгода, велел дожидаться его и ни с какими кобелями больше не связываться (он именно так выразился).
        Однако через две недели я совершенно случайно, на учебно-тренировочных сборах, познакомилась с боксером-тяжеловесом Иваном Дрыковым. За его телесной мощью я сразу же увидела доброе, нежное и отзывчивое сердце. Уже через неделю знакомства я потеряла девственность и с ним.
        - Девочка моя, девочка моя,- лепетал он в восторге, стискивая меня в объятиях - мол, «девочка только моя и никому я ее не отдам»! Я тоже пребывала в каком-то умилении из-за того, наверное, что никто до сих пор не смог оценить как следует мое достоинство, а именно - сохраненные мною целомудрие и непорочность.
        Все бы хорошо, только вот спал Иван Дрыков уж очень беспокойно. Снился ему всегда один и тот же сон - что стоит он на ринге шесть на шесть метров, а перед ним - самый ненавистный его противник Гарик Шубин, и он все пытается, пытается выиграть у него бой нокаутом, но Шубин все изворачивается, изворачивается - даже правила нарушает, вылезая за канаты. Иван зубами скрипит, скрипит во сне - да стену кулаками все дубасит. Однажды он вдруг как подпрыгнет на кровати - перевернулся и хлоп со всей силищей своей немереной мне по лицу, и как заорет:
        - Судью на мыло! Убью! Судью на мыло!
        Неделю после этого я с синей физиономией ходила - потом она то желтела, то зеленела...
        - Девочка моя, давай на разных кроватях спать,- предложил Иван после недельной разлуки. Я соскучилась и согласилась. В комнату внесли еще одну кровать. В очередной раз потеряв девственность, я улеглась на своей кровати, Иван - на новой. Но и это не помогло. Ему снова привиделся омерзительный Гарик Шубин. Возлюбленный мой все скрипел зубами да шарил по кровати рукой в поисках противника, потом не выдержал - вскочил с постели, разгромил шкаф, приняв его за Шубина, затем за сервант принялся. До того дошел, что обои во всех возможных местах ободрал, а когда квартира стала ни на что не похожа, воскликнул злобно:
        - Судью на мыло! Убью! На мыло судью!
        Наутро, как бы тяжело мне ни было принять это решение, я все же сказала Ивану, что так дальше продолжаться не может и нам придется расстаться.
        Возлюбленный мой ушел, как настоящий мужчина - молча оделся и хлопнул дверью, а вторую кровать мне оставил в вечное пользование, наверное, за причиненный материальный ущерб.
        Ничего не оставалось делать, как нанять маляров-ремонтников и навести порядок в разгромленной квартире. Утром, уходя на тренировку, я впускала их в дом, а вечером, придя, выпускала. Их было двое. Один - с всклокоченными волосами, которые, как мне казалось, он никогда не расчесывал; он увлекался футболом и все интересовался моей спортивной карьерой. Звали его Игорем - он был старше меня на семь лет. Второй очень выигрышно смотрелся на фоне всклокоченного непромытого Игоря... По крайней мере, он был причесанный и более или менее аккуратный, насколько это вообще возможно при занятиях постоянными ремонтами. Он был старше меня на пять лет, и звали его Геной, Геннадием Дубовым.
        И что на меня нашло тогда - не знаю. У меня как раз был тогда двадцать второй день рождения. Мама приехать на него не смогла (она вот уже три года назад вышла замуж и переехала жить к супругу в другой город), Людка, как назло, уехала в турпоездку, баба Зоя укатила в пансионат, сердце подлечить. Пожарный мой не объявлялся - наверное, все пожары тушил, капитан еще не успел обогнуть земной шар, боксер мстил Гарику Шубину, а мною овладела тоска.
        - У меня сегодня день рождения,- проболталась я, когда пришла с работы.
        - Ой! Поздравляем вас! Как же вы в таком бардаке его отмечать-то будете?- участливо поинтересовался всклокоченный.
        - А я его вообще отмечать не буду,- уныло заявила я.
        - Если б я сегодня на футбол не собирался, я вас, Дуня, в ресторан какой-нибудь повел бы.
        - А давайте я с вами посижу,- явно стесняясь, пролепетал Дубов, но я как-то упустила тот факт, что он, в отличие от своего напарника, вести меня никуда не собирался, а предложил лишь посидеть со мной в моей разгромленной квартире. Почему я этого не заметила? Да потому, что нельзя влюбляться в первого встречного, а я только и делала, что влюблялась во всех подряд начиная с того момента, как потеряла впервые свою девственность.
        - Оставайтесь,- словно зачарованная, ответила я.
        И мы просидели до рассвета, почти ни о чем не говоря - так, о незначительных пустяках.
        - А я не умею плавать,- заявил Дубов, но сказано это было без сожаления, каким-то повседневным тоном. Я же, сама не знаю, зачем, предложила ему походить бесплатно в бассейн в мою группу переростков (к тому времени я уже перешла на тренерскую работу) - вероятно, таким образом решила отплатить ему добром за то, что он не оставил меня одну-одинешеньку отмечать свой двадцать второй день рождения в разгромленной квартире. Ну, и еще потому, что уже влюбилась, конечно.
        - Не-ет,- протянул он,- я при детях стесняться буду. Вот если б я один...
        - Ну да, я как-то не подумала. Приходи в любой день, кроме субботы и воскресенья, к восьми вечера. Спросишь у вахтера Дуню Перепелкину, он тебе скажет, где меня найти,- и я написала ему адрес бассейна и как к нему лучше пройти от метро, чтобы Геннадий ни в коем случае не заблудился и не пришел в какое-нибудь другое место.
        Еще в эту ночь Дубов признался мне в своей симпатии ко мне:
        - Ты мне сразу понравилась - как только я тебя увидел, но не бойся - я к тебе в первый раз приставать не буду, потому что это некрасиво.

«Надо же, какой воспитанный, неиспорченный юноша!- подумала я.- А может, он тоже девственник?» - Его поведение поразило и восхитило меня до глубины души, а утром я поняла, что опять влюбилась.
        На третий день после той невинной и одновременно значимой для меня ночи Геннадий пришел в бассейн к восьми часам и предстал передо мной...
        Ужас! Я даже не узнала его! Только присмотревшись, поняла, что на тумбе стоит человек, которого я полюбила три дня тому назад.
        Он стоял в купальном костюме, состоящем из хлопчатобумажного трико длиною до середины икр, в красно-белую полоску, до неприличия обтягивающего крепкие его ляжки и то, что называется мужским достоинством (мне даже вспомнился манекен из магазина нижнего белья, на который были натянуты эластичные плавки, а внутрь подложен огромный гранат, чтобы покупатель не перепутал их с дамскими трусиками), и такого же качества и расцветки майки с сильно выхваченной проймой. Резиновая шапочка розового цвета ставила жирную точку в образе Геннадия, готового к обучению плаванию.
        - Дуня! Я пришел, как обещал!- Его голос в бассейне звучал совсем иначе - непривычно, глухо как-то.
        - Я очень рада!- Я действительно была рада - меня уже не смущал его костюм с розовой шапочкой, напротив, этот наряд показался мне оригинальным, необычным, эксцентричным даже, отчего я еще больше очаровалась своим избранником.- Вот пенопласт. Держись за него и попытайся отработать движения ногами.
        - Мне что - нырять надо?!- изумленно спросил он, а в глазах его застыл ужас.
        - Спускайся по лесенке,- сказала я так мягко, насколько была способна.
        Геннадий осторожно подошел к лестнице, с опаской опустился на одну ступень вниз и застыл в нерешительности.
        - Не бойся, не бойся!- подбодрила я его, и он сделал еще один шаг вниз, выпрямил ногу и, крепко вцепившись в поручень, попробовал воду большим пальцем левой ноги.
        - Ой! Ой! Ой!- И Геннадий судорожно принялся карабкаться вверх по лестнице.
        - Что такое?- спросила я испуганно - такое впечатление, что его краб за палец цапнул. Только откуда в бассейне с хлоркой могут быть крабы?
        - Вода ледяная! Ледяная! Ой! Ой!- Он так суетился, так хотел побыстрее вылезти наверх, что поскользнулся и, рухнув в воду, заорал во всю глотку: - Тону! Тону! Спасите! Помогите! Караул!
        - Встань на ноги! Слышишь?!- кричала я, протягивая ему руки.
        Наконец он встал на ноги - уровень воды пришелся по ту самую красную полоску на его купальном костюме, которая аккурат была прочерчена на самом интересном месте.
        - Нет! Нет! Я плавать учиться не буду, я тебе лучше обои на кухне поклею!- прогремел он и бросился в раздевалку.

«Надо же, какой беспомощный! Не то что Иван Дрыков!» - умилилась я.
        На следующий день Игорь, напарник Геннадия, на работу не явился: они сообща решили, что я теперь - девушка Дубова и что ремонт он мне как-нибудь сам сделает, бесплатно и не торопясь, в промежутках между другими заказами.
        Так незаметно Гена влился в мою жизнь - как капля воды в мощный речной поток. Сначала он приходил после работы, дабы доделать начатое в моей квартире дело, но обои обдирал медленно - сорвет кусок и стоит, смотрит, будто прицеливаясь: то с одной стороны, то с другой, а иной раз сядет на корточки и сосредоточенно в серую бетонную стену вглядывается. Так и время пройдет неуловимо - не успеешь оглянуться, как стрелки часов уже третий час ночи показывают. Метро закрыто. Домой ехать уже поздно.
        - Да ты оставайся,- говорю я.
        - Ой! Спасибо большое!- отвечает Дубов и смотрит на меня с благодарностью.
        Неделю спустя он уже и вовсе никуда в три часа ночи не порывался уходить, а с восьми вечера начинал бросать жадные взгляды на холодильник.
        Еще через неделю он приходил ко мне, как к себе домой, ужинал и, растянувшись на диване, увлеченно смотрел телевизор посреди разгромленной квартиры с ободранными обоями.
        А что же я? Я сидела возле него, и он был для меня вместо телевизора. Ну что можно требовать с влюбленной девушки, да еще и искусственницы, оторванной от материнской груди пяти недель от роду?
        Естественно, за две недели совместной жизни мы не только телевизор смотрели. За это время после долгого перерыва я вновь потеряла свою девственность. Просто поразительно! Сколько же мне суждено в девках-то ходить?! Все мое существо сопротивлялось этому не пойми кем навязанному мне целомудрию, и, после того как я отдалась Дубову в третий раз и после третьей ночи любви осталась девственной, доказательством чему в бесчисленный раз явилось алое пятно на атласной простыне, будто упавший ненароком с потолка лепесток розы, я заподозрила что-то неладное. Задумалась.

«А уж не потому ли это все время происходит, что я искусственница?- вдруг пришло мне в голову.- Неполноценный ребенок, оторванный от груди матери пяти недель от роду?!»
        Поначалу я было успокоилась - нашла наконец-то ответ на мучивший меня вот уж два с лишним года вопрос о надоевшей и докучливой девственности своей, которая упрямо не желает теряться, но неожиданно задалась новым вопросом: какая может существовать связь между материнской грудью и моей невинностью, которая никак не может оставить меня в покое?

«Наверное, дело тут не в том, что я искусственница! Дело тут совсем в другом. Может, в моей гениальности, которой я обладала в детстве?»
        Это объяснение показалось мне более правдоподобным, нежели первое, лишь смущало некоторой неопределенностью - я все никак не могла соединить воедино детскую гениальность с теперешней неистребимой девственностью.

«Нет, нет, нет!- думала я, когда на белую атласную простыню в очередной раз слетел алый лепесток розы.- Дело тут вовсе не в том, что я искусственница, и не в моей гениальности! Нет! Дело тут... в бегемоте! Именно в том гиппопотаме из Московского зоопарка, который, повернувшись ко мне задом, самым бестактным образом открыл по мне сначала длинную пулеметную очередь из застоявшихся в его кишечнике шоколадного цвета зловонных пробок, а затем окатил мощной струей, как из брандспойта, с головы до ног. В результате чего все гениальные способности были мною утрачены - взмыли в облака и бесследно исчезли. Взамен добряк-бегемот наделил меня вечной девственностью, которую можно было очень выгодно использовать. Можно-то оно, конечно, можно - но я не использовала ни разу. Вот взять, к примеру, мою одноклассницу Ивашкину. У нее была мечта - кому бы подороже продать свою девственность? Я все еще удивлялась, глядя на ее кривые ноги «колесом», жидкие волосы и бесцветное, ничем не примечательное лицо, но Ивашкина все же сумела выжать из своей невинности прок - к тому же немалый. Она вышла замуж за итальянца - очень
богатого человека и совсем нестарого, и теперь закатывает истерики не родителям этажом выше, где мы с мамой жили раньше, а посреди живописных плантаций винограда и олив, под лазурным небом, и не кому-нибудь, а красавцу-мужу, который в тысячу раз симпатичнее нее (я его своими глазами видела, когда они приезжали к Ивашкиным родителям).
        Но я - не Ивашкина! Я все равно не смогу как следует воспользоваться своим странным даром,- подумала я и на следующий день пошла к гинекологу, припомнив встречу в поликлинике со странной бабкой шесть лет тому назад: она еще в летний дождливый день вырядилась в зимнее терракотовое пальто и бобровую, протертую до мездры шапку «пирожок».- Уж если той старухе гинеколог помог разобраться в том, что голова у нее мерзнет оттого, что она десять лет не живет половой жизнью, то и причину моей аномальной девственности он, несомненно, разгадает»,- решила я и отправилась в женскую консультацию.
        Вслед за неприятной процедурой осмотра мой участковый врач Федорова спросила:
        - А вы, голубушка, случайно плаванием не занимаетесь?- Она попала не в бровь, а в глаз своим вопросом. Кто бы мог подумать!
        - Да, с восьми лет,- несколько ошалело призналась я.
        - Ну так не переживайте. Для пловчих это дело обычное.- И она ударилась в научное объяснение моей престранной особенности организма, но я следила не за нитью ее рассуждения, а наблюдала, как забавно при произнесении каждого слова дергается ее нос. «Она будто носом говорит!» - подумала я, и из всего сказанного поняла только, что внутри меня существует нечто похожее на эластичную пластину, которую очень сложно продырявить, как колготки в двести «ден».
        Я вылетела из женской консультации в превосходном настроении, точно у меня за спиной крылья выросли. «Я совершенно нормальная! Нормальная!» - пульсировало у меня в голове. А через два месяца я вышла замуж за Геннадия.
        Свадьба была более чем скромная, и о ней можно сказать только то, что из гостей были лишь моя подруга Людка и Игорь, Генин напарник, а справляли мы ее на даче в Хаврюшкино.
        Моя мама как увидела Дубова, сказала: если я выйду замуж за него, то она меня будет считать непроходимой дурой, коей я и стала в конечном итоге. Будущий зять ей ужасно не понравился, она вообще сказала, что у него не все дома, и, естественно, на свадьбу не явилась. Баба Зоя лежала в постели, поверженная наповал гриппом, а неприкаянный до сих пор Ленчик ухаживал за любимой родительницей, выгнав в очередной раз свою гражданскую жену - Машу, ту самую бабищу в центнер весом при росте метр шестьдесят, с вечно сальными жидкими волосами, из которых она умудрялась соорудить «гулю» на затылке и которые еженедельно подпитывала луковой маской и подкрашивала басмой, а любимым занятием этой Маши были душевные
«разговоры» с холодильником - без свидетелей.
        Баба Фрося тоже лежала, не вставая с кровати вот уж как три месяца - с переломанной шейкой бедра. Сара все сетовала да тревожилась, что скоро все-таки огород-то ее «ликвиндируют», и теперь дежурила там и денно и нощно, охраняя его уже не от воров и хулиганов, а скорее от местных властей.
        Отец пребывал в очередном запое, дед... Вот что конкретно делал Люба, точно сказать не могу, но на мое бракосочетание он не явился.
        Что же касается родственников жениха, то со свекровью до свадьбы я имела возможность лишь поговорить по телефону. Один раз я позвонила жениху сама, чтобы узнать, дома он или нет, и нарвалась на нее.
        - Здравствуйте. А Гены нет. Ему что-то передать? Дуня? Хорошо. Если он появится, я ему передам,- монотонно проговорила она старческим голосом и повесила трубку.
        Во второй раз до нашего бракосочетания она сама соизволила позвонить:
        - Дуня, здравствуйте. Это Карина Васильевна. У нас тут во дворе парня какого-то убили. Я сама не видела, но так говорят. Мне соседка сказала. Я думаю, наверное, это Генку тюкнули,- таким же, что и в первый наш с ней короткий разговор, монотонным голосом проговорила она - ну совсем ничего не выражающим голосом!- Или он, может быть, у вас.- Последняя ее фраза прозвучала как повествовательное предложение.
        - Да. Он здесь, у меня. Дать ему трубку?
        - Ах, значит, это не его убили. Ну, ладно, до свидания.- Карина Васильевна, как мне показалось, была даже разочарована.
        Я никогда не видела свекровь, как, впрочем, и ни разу не была у Дубова в гостях, в его пятикомнатной квартире в центре Москвы. Все восемь лет совместной жизни Карина Васильевна посылала мне в знак внимания на Новый год и на Восьмое марта огромные коробки дешевых конфет, которые с удовольствием уничтожал в мгновение ока ее сын, я тоже в ответ посылала ей то конфеты, то печенье в жестяных красочных банках. А на мой вопрос, почему Геннадий никогда не пригласит меня в гости, он неизменно отвечал:
        - У меня там сестра сумасшедшая! Она тебя с лестницы спустит! И грязно очень.- На том обыкновенно разговор и заканчивался, поскольку мне не очень-то хотелось быть спущенной с лестницы и смотреть на грязь в чужой квартире - мне и погрома в своей хватало.
        Эту самую сестру что Геннадий, что его хладнокровная и монотонная какая-то мамаша действительно (как я узнала в дальнейшем) боялись как огня. Она заняла в пятикомнатной квартире все боевые позиции и воспринимала своих родственников не иначе, как своих ненавистных заклятых врагов. Всю свою сознательную жизнь истребляла она их, как могла, пытаясь стереть с лица земли. Конкретной на то причины я не знаю, но в отношении Дубова могу с ней целиком и полностью согласиться - острое желание его прикончить возникало периодически и у меня. И поводов к подобным вспышкам гнева с моей стороны было предостаточно. Взять, к примеру, так и недоремонтированную квартиру, в которой Геннадий (шутка ли!) прожил восемь лет. Дошло до того, что я предложила оплатить его работу - он сначала было согласился, однако дело закончилось тем, что законный муж оклеил половину комнаты ядовито-зелеными обоями в узенькую, рябящую полоску, на которые глазу смотреть больно, и запил - исчез на четыре дня. Вернулся с повинной. Я ему:
        - Развод!
        Он мне:
        - Прости меня! Прости! Никогда этого не повторится более!
        Я ему:
        - Собирай свои вещи и ступай к любимой сестре!
        Он на кровать в грязных портках сел, нюни распустил:
        - Никому я не нужен! И почему меня все так ненавидят?! Чем я виноват? Тем, что родился?!
        Он почти плакал, а сердце мое разрывалось от жалости. Только потом, много лет спустя, я поняла, что он спекулировал на моих чувствах.
        Засим он клятвенно пообещал доклеить сумасшедшие зеленые обои, только позже, после очередного заказа, а то за эти дни что-то сильно поиздержался он. Перемирие... Снова затишье перед следующей бурей.
        Вскоре после свадьбы баба Фрося настоятельно потребовала показать ей моего супруга:
        - Это как же это, Накулечка! Вот помру, и не увижу твою вторую половину!
        - Хрося права! Оченно права!- кричала бабка Сара, чудом оказавшаяся дома.
        И мне ничего не оставалось, как познакомить мужа со своими родственниками.
        Короткий январский день клонился к вечеру, над городом сгущались сумерки, когда я открыла как всегда незапертую дверь первого этажа второго подъезда. Темный узкий коридор с мерзопакостным специфическим запахом сырости, прогнивших тряпок, влажной земли и свалки ударил в нос.
        Баба Фрося лежит на кровати, повернув голову к стене. Дед сидит у окна - окно для него вместо телевизора. Странно, не узнал, что ли, меня, или в другую сторону смотрел, когда мы с Дубовым в подъезд заходили? Сара копошится на кухне, как мышь.
        - Здравствуй, бабушка! Здравствуй, дедушка!- громко заявила я о себе.
        - Ой! Накулечка!- встрепенулась баба Фрося, протянула ко мне жилистую худую руку. - Сядь, сядь вот сюда, рядом!
        - Сейчас, пальто сниму...
        - Да прямо в пальто садись! Бабка! Иди сюда, шлюха!
        - Значить, с мужем приехали,- не то утвердительно, не то вопросительно спросил дед. Он согнул указательный палец и, почесывая им небритый, колючий подбородок, проговорил неопределенно: - Так, так. Так, так.
        - Накулечка! Накулечка наша!- Сара выскочила из кухни, пытаясь подпрыгнуть и повиснуть у меня на шее.- Хрося! Хрося! У Накулечки такие же хорошие зубы, как у тебя!- восторженно воскликнула старуха - «Хрося» не без гордости улыбнулась, оголив свой единственный верхний передний резец, и сказала:
        - Зато ты беззубая!
        - Н-да,- согласилась бабка.- Если б я в пятьдесят лет знала, что так долго проживу, я бы новые вставила. Н-да, мне тогда дохтура бесплатно предлагали.- Сара на мгновенье задумалась, и тут взгляд ее остановился на Дубове.- А это Гена? Оченно приятно.- Она потрясла его за руку.- Я сейчас - в магазин. За бутиличкой, - сказала она и уже вдернула руки в рукава того самого зимнего, кем-то ей подаренного пальто с плешивым норковым воротником, в котором двадцать два года назад она уселась в машину «Скорой помощи» с двумя неподъемными мешками.
        - Нет, нет! Мы не пьем!- замахала я руками в знак протеста, вспомнив, как напился на свадьбе Дубов, как это ужасно выглядело (вернее, он выглядел - законченным дураком) и как мне было стыдно за него перед подругой Людкой.
        - Нехорошо это! Гостям надо поднести!- упрямо проговорила Сара.
        - Пусть идет!- выкрикнула баба Фрося с кровати.- Ну, садитесь, садитесь! Я хочу на зятя посмотреть!
        Присев на краешек постели возле нее, я тут же поняла, что у бабки запой - трубы горят, и пьет она уже далеко не первый день. Она уставилась на Дубова, разглядывала его с минуту и неожиданно патетически воскликнула:
        - Князь! Ну чисто князь! Царских кровей!
        Лицо Дубова расплылось в блаженной улыбке, а мне отчего-то печально стало - такая вдруг тоска навалилась. Только потом поняла я, что глубоко в подсознании бултыхнулось воспоминание о настоящем принце моем, да на поверхность выплыть не смогло, помешало ему, видно, что-то - другие воспоминания, наверное: о детских моих годах, проведенных в этой квартире.
        Дверь в маленькую комнату, где когда-то обитали мы с мамой, была закрыта. Кладовка, как и прежде, была завалена всяким хламом, среди которого я заметила голого пупса в розовом чепчике на голове - этот чепец ему моя мама связала, а где брючки с кофточкой затерялись - неизвестно.
        В кухне - все тот же кособокий, заваленный грязными тряпками, банками и бутылками стол, колченогая газовая плита, круглый низенький холодильник с вмятинами, будто в него камнями кидались, обшарпанная табуретка, раковина с грудой посуды...
        В ванной разбросаны ободранные эмалированные тазы с черными, в «полтинник», дырами, на стиральной (пожелтевшей от времени) машинке (наверное, бабка со свалки приволокла) горой навалено грязное постельное и нательное белье, по которому давно уже плачет та самая свалка неподалеку от Сариного огорода, выдавленные тюбики от мятной и апельсиновой зубной пасты, все те же обглоданные до пластмассы зубные щетки, сохранившиеся со времени моего детства, две огромные и почти пустые бутыли из-под самогона...
        На батарее в комнате небрежно валялась совсем уж иссушенная тусклая гордость бабы Фроси - ее знаменитые косы, которые уж не прицеплялись к ее голове, потому что в жизни бабушки не было теперь никаких исключительных случаев.
        Изменилось лишь одно - посреди комнаты больше не стоял супермотоцикл вишневого цвета «Ява». Вместо железного зверя в разобранном виде хранилась теперь здесь отцовская «Волга», из чего можно было сделать только один вывод - бабе Саре так и не удалось получить разрешение на постройку гаража для любимого племянника.
        Скрипнула входная дверь - в коридоре появилась бабка с бутылкой. Она проскочила в кухню, распахнула рамы и спрыгнула в «яшчичек», который четверть века назад пристроила к окну, и достала оттуда две трехлитровые банки - в одной были маринованные огурцы, в другой - довольно подозрительного цвета и формы грибы. «Уж не вываренные ли это в течение шести часов мухоморы?» - пронеслось у меня в голове.
        Стол в комнате был моментально накрыт - и неважно, что из закуски на нем было представлено и в каком виде все это было вывалено на тарелки, да и чистота самих тарелок тут в расчет не принималась. Самой главной - королевой, так сказать, стола - являлась бутылка пшеничной водки, которая стрелой возвышалась над неказистой с виду закуской и... умами почти всех присутствующих.
        - Ну давайте, давайте, садитесь!- торопила всех баба Фрося.- Бабка, налей мне, я есть ничего не буду!
        - Не наливай ей!- воспротивилась я.
        - Почему это? Надо выпить за знакомство, за мужа твоего!- настаивала она.
        - Хрося права. Надо обязательно выпить, а то у молодых счастья не будет!- поддержала Сара младшую сестру.
        - Тогда я сама ей налью.- И я накапала бабушке сорок капель водки.
        - Что это так мало?! Это ж не лавокардин и не алерьяновка!- возмутилась она, но с охотой выпила.
        Через полчаса осоловевший Дубов сидел рядом с дедом у окна - они распивали таинственным образом появившуюся на столе вторую бутылку. Геннадий весь обратился в слух, затаив дыхание, внимая Любе, понимающе кивал головой, время от времени бросая вожделенные взгляды на бутылку.
        - Вот когда я на целине был...- затянул дед.
        - Молчи, Люба!
        - И вот, значить, так работали. Цель была, понимаешь, значить! Стремление!- проповедовал Люба, а Гена понимающе кивал.
        - Дур-рак!- воскликнула баба Фрося, злобно глядя на супруга.
        - А вот история одна, тоже на Шпицбергене со мной произошла. Там ведь снег, снег..
- мечтательно проговорил дед, будто архипелаг островов Северного Ледовитого океана с берегами, причудливо изрезанными фьордами, мелькнул у него перед глазами. - Столовая там, значить, была. Хе, хе.- Он хитро прищурился и принялся рассказывать об огромном котле, который стоял на кухне и лопнул от перенапряжения. - И всю стену снесло, как и не было! Так. Так. Значить. Вот когда я на заводе работал - там ведь шумно, а я вдруг чувствую, значить - не слышу ничего одним ухом. Что такое?!- И он ударил себя по ляжке от удивления и негодования.- Начал прыгать на одной ноге - ну, знаешь, как прыгают, когда вода в ухо попадет. Глядь! А из уха сера вот такого размера - с двухкопеечную монету вылетела! Когда же на мясокомбинате служил, вон, бабка подтвердит, со мной тоже престранный случай приключился...
        - Да заткнись ты, осел малахольный!- не выдержала баба Фрося, и дед перешел на шепот. Одна его история плавно перетекала в другую, третью, четвертую - казалось, их у него в запасе бесчисленное множество, и основная проблема для этого человека заключалась лишь в одном - в отсутствии слушателя - на него никто не обращал внимания, вернее, на его рассказы. И вполне возможно, что правильно делали - не слишком-то приятно слушать о том, какой величины вылетела у него пробка из левого уха в 1968 году.
        Все как всегда - ничего не изменилось. Мне даже показалось, что время остановилось, замерло на той самой отметке, как меня впервые принесли в этот дом.
        - Накулечка! Никогда мужиков не жалей!- поучала меня баба Фрося.- Вот вышла замуж - и живи! А если кто приставать к тебе начнет - выйди, мол, за меня, выйди - ни за что не выходи! Никогда из жалости нельзя замуж выходить. Вот я вышла! Посмотри на меня! И что? В кино ни разу не снялась! А ведь предлагали. Вся жизнь загублена. Что я в жизни-то видела? И все из-за него!- И она, с ненавистью посмотрев на Любу, ткнула указательным пальцем в его направлении.- Помню, пришел он к нам в барак (мы еще тогда в бараке жили), и как бухнется на коленки, как обхватит меня за ноги - не погуби, говорит, люблю, выходи за меня! И заплакал, как баба, а я, дура, пожалела! И что из этого хорошего получилось? Ничего: в кино так и не снялась, пить только начала из-за ирода поганого!
        В этот момент в комнату вошел отец.
        - Привет!- сказал он мне и, подойдя к столу, посмотрев на Дубова, спросил: - Ты - муж?
        - Я.
        Отец опрокинул стопку водки, пожал ему руку и ретировался так же неожиданно, как и появился.
        - Димку встретила у подъезда!- кричала из темноты коридора бабушка № 1 - она тоже решила прийти посмотреть на мужа своей внучки.- Здравствуйте! Все пьете, Прасковья Андреевна? Все никак остановиться не можете?!
        - Бабушка,- прошептала я, давая понять, что ведет она себя крайне бестактно.
        - А что - бабушка? Что не так-то опять? Где Гена-то? Покажи мне его, специально пришла посмотреть!
        - Это я - Гена.- Он хотел было встать, но, видать, ноги отяжелели, и Дубов, приподнявшись, снова рухнул на стул.
        - А я Дунина бабушка - Зоя Кузьминична.
        - Оч-чень приятно.
        - Ну, расскажите мне о себе. Где работаете? Где учитесь? Чем занимаетесь?- Ее вопросы отдалялись - эхом звучали, у меня закладывало уши, тут было просто невозможно душно, так что мне захотелось побыстрее выйти на свежий воздух.

«Чего-то не хватает для полноты картины,- вертелась у меня в голове навязчивая мысль.- Какой-то мелочи, детали!» И тут меня осенило - глупость, наверное, но не хватало вечно сопровождающего появление бабы Зои в этой квартире громыхания кастрюль с детсадовскими обедами и ужинами.
        - Я работаю маляром, ремонты делаю.
        - Что вы, Зоя Кузьминична, к мальчику привязались. Хороший мальчик! Князь! Чисто князь!

«Князь» снова расплылся в блаженной улыбке, выражающей крайнее удовольствие, и вздрогнул, когда дед, налив до краев стопки, выкрикнул вдруг ни с того ни с сего:
        - Квадрат 136! Цельсь! Пли!- И чуть пригнул голову, по обыкновению уберегая ее, будто бы от только что просвистевшей пули, а супруга, опустошив свой, поднесенный исподтишка старшей сестрой, граненый стакан, поддержала его песней:
        - Вдо-оль по Пи-и-терской! Вдоль Твер-р-р-ской-ой - Я-я-амско-о-ой!
        - Людер-людер, людерка! Тютер-тютер, тютерка!- Сара пустилась в пляс, моментально влившись во всеобщее веселье.
        - Тьфу! Нажрались, черти!- гневно плюнула бабушка № 1.- Пошла я, и вы домой поезжайте, нечего вам тут делать!- распорядилась она и усвистала на пятый этаж четвертого подъезда к своему невезучему Ленчику.
        - Налей, Накуля, чарку! В последний раз выпью и брошу! Честное слово, брошу!- клялась баба Фрося.
        - Нет.
        - Ну поднеси, я хоть посмотрюсь в нее,- молила она, будто вместо водки бабушка надеялась увидеть волшебное зеркало, в котором отразилась бы вся ее молодость: и тот знаменитый режиссер, который звал ее сняться у него в кино и прославиться в один миг - проснуться в одно прекрасное утро знаменитой... Увидеть себя - красивую, молодую, с густыми и длинными, как у Фроси Бурлаковой, косами; увидеть свадьбу - свою свадьбу, только не с Любой, а, может, с тем самым знаменитым режиссером, за которого она выходит не из жалости, а по любви и уважению. Увидеть далекие страны, где не была никогда, а только представляла их в своем воображении - до ужаса смешными и не такими, какие они есть на самом деле. Отчего-то Италию, по ее разумению, населяли исключительно эскимосы, а во Франции все без исключения женщины - колдуньи, в Японии (она была уверена) живут одни обжоры - им не хватает места оттого, что все они толстые, как подушки - вот и претендуют поэтому на наши Курильские острова.
        Баба Фрося посмотрела очень сосредоточенно на содержимое стопки и, выпив, занюхала рукавом.
        - Устала я что-й-то! Посплю.- И она, отвернувшись к стене, сразу же погрузилась в сон.
        Мы вышли... Вскоре поймала я такси и погрузила пьяного и дурного Дубова в машину, и всю дорогу он никак не мог успокоиться, пытаясь докопаться до истины, которая, по его мнению, была где-то рядом.
        - Вот твоя мамаша меня не любит!- заявил он.
        - С чего это ты взял?
        - А с того!- И он, сфокусировав взгляд на кончике собственного носа, принялся нудно и сбивчиво объяснять. Потом выкрикнул основное доказательство того, что родительница моя его невзлюбила: - На свадьбу не приехала!- разоблачающе выкрикнул он.
        - Это еще ни о чем не говорит,- не сдавалась я.
        - По телефону со мной почти не разговаривает,- приводил он все новые и новые доводы.- А твой отец мне руку пожал!- с невероятной гордостью выпалил он и зарделся от удовольствия.
        - Ну и радуйся.
        - А твоя бабушка, только не та, что потом пришла, а та, которая песни пела и в кровати лежала, вообще князем меня назвала!
        - Что ж тебе еще надо?
        - А мамаша твоя меня не любит!- зациклился Дубов и мучил меня до двух часов ночи, задавая один и тот же вопрос о том, почему его невзлюбила моя мама. Тогда я впервые поняла его сестру и ее желание стереть дурака-брата с лица Земли.
        На следующее утро я узнала, что баба Фрося ночью ушла из этой жизни - во сне. Она покинула этот мир и отправилась в лучший, наверное, не ощутив никакой перемены от перехода из сна в небытие. Она не чувствовала боли и, очутившись в кромешной темноте, подумала, вероятно: «Это мне пока еще не снится ничего». Она стремительно двигалась куда-то, но непонятно - вперед или назад, вверх или вниз. Вскоре далеко-далеко она увидела свет - мягкий и одновременно яркий, белый, лунный - он притягивал ее к себе своей теплотой. «Что за удивительный, странный сон!» - успела подумать она и попала туда, куда ей суждено было попасть.

* * *
        До бракосочетания с Геннадием Дубовым я ничего не знала о мужской зависти - я вообще не догадывалась, что она существует. Если быть точной, то заметила я в супруге своем чувство досады, вызванное кажущимся благополучием и легкостью моей тренерской деятельности, на пятом году нашей совместной жизни. Все пять лет он злился непонятно по какому поводу, а однажды утром вдруг заявил:
        - Я на работу не пойду!
        - Почему это?
        - Надоели мне эти вонючие ремонты! Сама-то больно хорошо пристроилась! Ходишь вокруг бассейна да указываешь, как кому руками и ногами грести, даже самой в воду лезть не надо! Так каждый дурак может! Ты вон пойди, потолок попробуй размыть! Я б тоже не отказался полдня покомандовать и еще деньги два раза в месяц получать!
        - Невелики деньги!
        - Я б согласился!
        - Но чтобы заниматься тренерской деятельностью, нужно самому все детство работать, в соревнованиях участвовать, и не просто участвовать, а побеждать, чтобы сначала разряды получать, а потом мастером спорта стать!
        - Ерунда! Не пойду я ни на какой ремонт!- выпалил он, после чего бездельничал целый месяц.
        Но зависть его стала с того дня развиваться по всем направлениям, причем была она сопряжена с жадностью. А может, он и был всегда таким, только я этого не замечала, ослепленная (как мне тогда казалось) любовью?
        За обедом или ужином он оценивающим взглядом смотрел на тарелки и хватал большую порцию. Стоило мне прийти из магазина, как он кидался к сумкам и, увидев, что я купила себе какую-то обновку, требовал себе точно такую же. До абсурда дошла ситуация, когда он выкопал из пакета женские прокладки в красочной упаковке и завопил на весь дом:
        - А мне?! Я тоже это хочу! Мне, значит, не надо?! Конечно! Ты всю жизнь только о себе думаешь!
        Когда я популярно объяснила, что это такое и с какой целью используется, он не отступился:
        - Ну и что! И мне могли бы пригодиться!
        Тогда я решила, что он завидует моим критическим дням - у меня-то они есть, а у него нет!
        Прожив с Дубовым восемь лет, я дала наконец себе отчет в том, что он меня отягощает - морально. Вдруг передо мной открылись все его недостатки. И самое удивительное - я поняла вдруг, что достоинств-то в нем нет никаких! Искала я в нем плюсы и сильные стороны еще полгода, но так ничего и не обнаружила, кроме вызывания жалости к его персоне.
        - Ну почему меня никто не любит? Зачем я родился? Отчего меня все ненавидят?- вопрошал он в самые драматические моменты нашей совместной жизни, находясь на краю той бездны, что называется четким, режущим его ухо словом - развод.
        Все меньше и меньше вызывал Геннадий у меня жалости по отношению к своей поистине никчемной персоне. Я поняла этот его трюк, поздно, правда, но лучше поздно, чем никогда,- Дубов нащупал во мне слабое место и надавливал на него при каждом удобном случае, как деревянная китайская колодка на мозоль. Он хорошо изучил меня и понял, что я могу простить все, потому что способна на чувство душевной боли при виде страдания и самобичевания близкого мне человека.
        Однако всему приходит конец. Пришел он и моему чувству сострадания.
        После очередного запоя (на сей раз он отсутствовал неделю) Дубов, как обычно, явился с повинной и принялся давить на жалость.
        Мой взгляд остановился на гипсовой бабе работы Федора Павловича Котенкова, которая всем своим видом выражала недостаток любви в этом мире и отсутствие настоящих мужиков, подаренной Юрием Макашовым мне еще в младенчестве, и в голове вдруг зародилась нехорошая мысль - зародилась и тут же укрепилась в моем мозгу: «Вот бы ка-ак дать ему по башке этой бабой!», но я вовремя остановилась - жаль стало неудовлетворенную женщину из гипса. Я быстро оделась и, схватив Дубова за руку, потащила его разводиться. Он окончательно протрезветь не успел, да еще по дороге вылакал банку пива, поэтому, не веря в серьезность моего решения, заполнил в ЗАГСе анкету, а выйдя на улицу, прокомментировал это событие следующим образом:
        - Да ладно тебе, Дуня. Я же знаю, что ты меня любишь. Просто припугнуть захотела. Воспитательша!- И он засмеялся.
        Но настроение Геннадия резко переменилось, когда по приезде домой я, собрав его вещи до последнего носка, вызвала такси и через полчаса погрузила бывшего мужа в машину вместе с пожитками.
        - Я не могу так сразу все шмотки домой привезти! Меня сестра с лестницы спустит! Я постепенно заберу!- кричал он в окошко.
        - И правильно сделает, если спустит!
        - И за что ты меня так ненавидишь?! Что я тебе плохого сделал?- театрально стонал Дубов.
        - Но и ничего хорошего!- отрезала я и поднялась в свою разгромленную квартиру.- Ой! Лучше бы я за Петухова замуж вышла! Ответила бы тогда, в девятом классе, на его записку согласием, сходила б с ним в «кено»... Он куда лучше Дубова!- размышляла я вслух.
        Только сейчас я заметила, насколько бездарно, пошло даже играл бывший муж, вызывая у меня жалость: «Я никому не нужен! Никто меня не любит! Зачем я вообще родился!» Вот бред-то! И как я могла ему верить?! Будто все эти восемь лет я была слепа, будто какая-то заведенная дурмашина, начиненная пальчиковыми батарейками, каждый день кормила Дубова завтраками, обедами и ужинами, стирала и гладила его одежду, покупала ему трусы с носками, потому что он считал осуществление подобных покупок в магазинах ниже своего достоинства, работала и содержала нашу неполноценную ячейку общества. Неполноценную, потому что по прошествии пяти лет нашей совместной жизни, после ряда определенных анализов супругу моему был поставлен андрологом - Бодягиным Валерием Николаевичем - диагноз.
        Диагноз звучал резко, как приговор, вынесенный судьей после слушания уголовного дела - секреторное бесплодие, так он звучал. И на оторванном от листа половинном клочке бумаги, будто клеймом на теле, было выжжено - секреторное бесплодие.
        Вдобавок ко всему этому зависть - зависть по любому поводу, которая выражалась со стороны Дубова в невероятно громких скандалах. А эти периодические сбои - раз в два месяца ему непременно нужно было расслабиться, отключиться от тяжелой жизни ремонтника-маляра и пропасть неизвестно куда на неделю, кануть, исчезнуть. Что он делал в это время? Кто его знает, но он приходил с повинной, божился, что не изменял мне, подтверждая свою искренность обычным своим:
        - Дуня! Ну ты сама-то подумай, кому я нужен? И вообще, зачем я родился - весь такой никому не нужный!- едва не плача, говорил он.
        И я верила! Каждому слову верила! Дура, конечно! Но - нет! А чего от меня хотеть?! Я ведь искусственница! Неполноценный ребенок, оторванный пяти недель от роду от материнской груди! Да еще бегемот посодействовал - последние мозги своим неприличным актом в Московском зоопарке четверть века назад вышиб!
        И вдруг - все! Баста! Батарейки сели! Сели - и я тут же развелась с Дубовым.
        После этого наиважнейшего события моей жизни меня словно в розетку включили. Первым делом я уволилась с работы. Менять жизнь, так менять ее в корне - решила я и взялась собственноручно делать ремонт в квартире: я опасалась, что опять найму каких-нибудь шарлатанов и они еще больше испоганят и без того разгромленную, доведенную до крайности жилплощадь мою. Я, увлеченная до самозабвения благоустройством комнаты, в болезненном экстазе сдирала ядовито-зеленые обои в шизофреническую узкую полоску, от которой в глазах рябило и которая потом три ночи подряд неотступно снилась мне в кошмарных снах. Размывала пожелтевший потолок с лохмотьями старой водоэмульсионки, шпатлевала, грунтовала, красила, клеила...
        И все это время в голове моей всплывали из глубин подсознания смутные воспоминания - они поначалу были бесцветными, полинялыми, точно много раз постиранное и вывешиваемое на солнце ветхое ситцевое платье. А некоторые, некоторые из них всплывали и вовсе черно-белыми, и люди в них так чудно передвигались - в сто раз медленнее, чем в жизни. А говорили, говорили они тоже крайне странно - они так растягивали слова, что сразу невозможно было понять, что они хотят сказать.
        Но в один день - я помню, в этот день впервые за весь июль солнце прорвалось сквозь тучи и озарило комнату бежево-фиолетовым, необыкновенным сиянием... В тот день я уже закончила с кухней, и комната была почти готова - остались коридор и ванная. Совсем пустяки по сравнению с тем, что было сделано! Так вот, в этот день воспоминания мои вдруг стали такими яркими, как и те события, о которых они повествовали, но на самом деле имели более пастельные тона.
        Он - мой принц - стоял перед глазами, как живой: бронзовый загар его особенно хорош и контрастен был со светлыми одеждами! Миндалевидные, искрящиеся насыщенно-изумрудные глаза. Римский нос - крупный, правильной формы, с горбинкой. Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, и левая - выше правой. Чуть припухлые, четко очерченные губы - не то что у Дубова, размазанные под носом, говорящие о его слабоволии и тупом упрямстве. Все в нем - в этом юноше - было гармонично, начиная с густых, волнами набегавшими на чистый округлый лоб каштановых волос до ступней с пастельно-розовыми ногтями, которые виднелись в открытых носках его сандалий. Он смотрит на меня исподлобья, а в руке держит увесистый утюг.
        ...Белый домик с плоской крышей и террасой с увитым виноградом потолком...
        ...Бледно-желтый, почти белый, так похожий на снег, искрящийся песок под ногами, впереди - зеленоватое море плещется в гигантском котловане, создаваемом Природой веками и тысячелетиями...
        ...Стадо баранов - тощих, грязных, иссушенных под беспощадным солнцем Каспия, от которого у меня на плечах до сих пор остались конопушки...
        ...Поцелуй по дороге к морю. Мы с Варфиком стоим без обуви на горячем песке. Он обнял меня за талию, приник к губам... Ах! Что это был за поцелуй! Голова идет кругом и теперь! Никто! Никто и никогда не встречался мне за всю жизнь, кто умудрился бы сделать это лучше ассирийского принца: ни Толя Зуев - очень сознательный пожарный, который не мог равнодушно пройти мимо дымящейся урны и не потушить ее, если можно так выразиться, подручным способом. Ни Макар Петрович Кокардов - мой капитан дальнего плавания, который до сих пор наматывает круги на своих «Горных вершинах» и никак остановиться не может. Ни боксер-тяжеловес Иван Дрыков, который, собственно, и разгромил мою квартиру в честной борьбе с омерзительным Гариком Шубиным. Ни Геннадий Дубов - бывший муж, который только и делал, что спекулировал восемь лет на моей повышенной от природы жалости к окружающим, завидовал мне и даже на пол кидался и ножками сучил оттого, что ему женских прокладок не досталось. Никто, никто не умел так целоваться, как Варфоломей! Я даже чуть со стремянки не рухнула, когда вспомнила свой первый поцелуй,- насилу удержалась,
зацепившись за книжные полки.
        Собственная голова к полудню напоминала мне огромную кастрюлю, в которой, кипя, разбухали переваренные макароны. Каждая из них - отдельное, полноценное воспоминание. Я намазываю клей на кусок обоев и стараюсь выудить нужную макаронину. Есть! Вот она! Это воспоминание касается нашей последней встречи с Варфиком.

* * *
        По приезде с Каспийского моря я была сама не своя, и все домашние, конечно, не могли не заметить этого.
        - Ты что, правда, что ли, в ушастика Нура влюбилась?- допытывалась мамаша.
        - Девочка совсем ничего не ест! Ужас какой-то! Я знала, что эта поездка ни к чему хорошему не приведет! Говорила я вам?! Говорила?- Бабушка № 1 изо всех сил пыталась восстановить истину.- Чуяло мое сердце, что с ребенком что-нибудь нехорошее произойдет!- сквозь слезы провыла она.
        - Что с ней такого ужасного-то произошло?!- не выдержала мама.- Что она в шестнадцать лет влюбилась?
        - Ничего я не влюбилась,- пробормотала я смущенно.
        - А то, что ребенок от еды отказывается, это, по-твоему, нормально? А что ее тюлень оцарапал - это тоже пустяки?
        - В общем-то, да,- спокойно отозвалась мамаша.- Она ведь вчера ходила в поликлинику - врач сказал, что ничего страшного.
        - Ага, ага! Как же!- Баба Зоя эмоционально закивала головой - мне даже показалось, что ее черепушка вот-вот оторвется от шеи, свалится на пол и покатится, подпрыгивая по лестнице, во двор.- Что они знают, врачи эти! Это надо же - тюленя с оленем перепутать!- негодовала бабушка, а я, воспользовавшись их ожесточенным спором, улизнула из квартиры, как ошалелая, сбежала вниз, трясущейся рукой открыла почтовый ящик, надеясь обнаружить в нем письмо от любимого. Я теперь по нескольку раз в день открывала его, шарила ладонью по холодному металлу - я ждала письма, ждала с нетерпением, с болезненным каким-то азартом, высчитывая дни - сколько времени нужно для того, чтобы письмо принца доставили по назначению. На четвертый день моего пребывания дома я, в очередной раз пошарив рукой в почтовом ящике и ничего в нем не обнаружив, впала в уныние. Вернее, поначалу я испугалась, что Варфик мне вовсе не напишет никакого письма, а потом тоска навалилась на меня сырым, отяжелевшим, точно промокшим насквозь под дождем, одеялом.
        Однако, к моему великому счастью и ликованию, любовное послание от него я все же получила - через две с половиной недели, где принц не только признавался мне в любви, клялся в вечной верности и в каждом абзаце вспоминал то мои бархатные руки, то загадочную улыбку на устах, то прекрасные золотые косы, то... Впрочем, это совсем неважно - что он там припоминал в каждом абзаце. Главное - во всем этом письме было одно наиприятнейшее и фантастическое известие. Пятнадцатого сентября Варфоломей обещал приехать в Москву - ненадолго, всего на несколько часов. Перед армией родители снарядили его к близким родственникам, которые жили в Питере, а Варфик, помимо этих самых близких родственников, изъявил желание повидаться с дедом и бабкой, которые имели в Москве у Рогожского рынка свою обувную будку. Конечно, это был предлог, и Аза с Арсеном поняли сразу, отчего сына так потянуло в Москву, но запретить они ему этого не могли. Короче, Варфику было дано полдня, чтобы прижать к сердцу бабку с дедом, а заодно и меня.
        Я несказанно обрадовалась этому факту. Я была так счастлива, что у Варфоломея есть бабушка с дедушкой и что их обувная будка находится не где-нибудь, а именно в том огромном городе, где живу я, что согласилась съесть одну котлету из трески с цветной капустой.
        С того дня я все танцевала по квартире, напевая себе под нос какие-то веселые мелодии, на устах моих играла улыбка еще более таинственная, чем обычно, а на календаре, который висел в коридоре, красным фломастером было обведено пятнадцатое число (суббота) первого осеннего месяца, десять дней из которого уже были жирно зачеркнуты черными крестами химическим карандашом.
        Прошло два дня - еще две даты были перечеркнуты на календаре с такой силой, что лист месяца прорвался, а грифель карандаша сломался. Я поняла, что не могу не рассказать маме о Варфике, о моем любовном приключении на море, о том, что он приедет сюда через три дня.
        - И почему ты мне раньше ничего не сказала?- удивилась она, выслушав с большим интересом о моем романе с ассирийским принцем, сильно урезанном и деформированном почти до неузнаваемости. Вообще, это даже не роман получился, а рассказ о новом хорошем друге, который спас мне жизнь, буквально вырвав меня из тюленьей пасти, а потом оберегал ее, жизнь мою, неотступно следуя за мной вдоль берега, вооружившись остро наточенным разделочным ножом, всматриваясь в зеленоватую воду в надежде узреть хоть одну взбесившуюся морскую собаку.- А я-то думала, что мы с тобой подруги!- с обидой и упреком проговорила мамаша.- Думала, между нами никогда не будет секретов.
        - Но я же тебе рассказала! Только тебе. Об этом, кроме тебя, никто не знает!- И это было чистой правдой - Людке я не успела рассказать, потому что она с родителями застряла в Анапе - учебный год начался, а они никак не могли купить билеты обратно.- Так можно пригласить его в гости?
        - Когда, ты говоришь, он должен приехать?
        - Пятнадцатого, через три дня.
        - Так это, выходит, суббота, что ли, я не пойму никак?!- раздраженно воскликнула она.
        - Ну да!
        - Как неудачно! Как все неудачно получается!- Мама ходила по комнате, заламывая руки от отчаяния, только я никак не могла понять, откуда оно взялось - это ее отчаяние. На мой взгляд, все складывалось просто прекрасно: у родительницы в субботу выходной, баба Зоя в пятницу вечером неизменно отправлялась к глупому неустроенному Ленчику - проведать его и посмотреть, не надувает ли его очередная мерзавка какая-нибудь или жлобка, не пригрел ли сынок на своей груди с таким горячим сердцем (безрассудным) змею очередную подколодную, не окрутила ли уже его снова какая-нибудь дрянь - наивного ее мальчика!
        - Да почему неудачно? Что, мне нельзя своего спасителя в гости пригласить? Я-то у него целый месяц гостила, а он не может приехать, посмотреть, как мы живем?- всхлипывая, удивлялась я.
        - Понимаешь ли...- замялась мама,- В субботу меня не будет дома... Бабушка уедет... Меня тут на выставку пригласили...- Она покраснела - явно была смущена чем-то.
        - Кто пригласил?
        - Неважно...
        - На какую выставку? Что за выставка?
        - «Изящная палехская миниатюра»!- так называется.
        - А кто пригласил?- привязалась я.
        - Я же сказала - неважно!
        - А я-то думала, что мы с тобой подруги, думала, между нами никогда не будет секретов,- заканючила я, передразнивая ее.
        - Ну, Юра Макашов!- выпалила она.- Что, легче стало?
        - Который мне голую гипсовую бабу подарил?
        - Он самый. Это у него, кстати, выставка.
        - А как он тебя нашел?
        - А чего меня искать-то?! Позвонил Ленчику, тот ему мой телефон дал.
        - Обалдеть!- Я действительно в этот момент потеряла способность соображать. Неужели в маминой жизни появился тот самый Юрик Макашов, который был влюблен в нее до беспамятства, все пытался ее, обнаженную, запечатлеть на века, а когда, отдыхая в Палехе, мамаша поменялась с тетей Лидой ботинками и стерла в кровь все ноги, он ее два километра до дома нес?!- Мам! А он женат?
        - Прекрати!
        - Что тут такого? Спросить нельзя?
        - Не женат.
        - А дети есть?
        - Отвяжись.
        - Не-е, ну правда,- ныла я.- Слушай-ка, а я, случайно, не его дочь?
        - Ты что, с-совсем, что ли, с ума с-сошла?!- Мама даже заикаться начала от моих фантастических подозрений, но я, применив сей отвлекающий маневр, добилась своего - Варфику было разрешено появиться у нас дома в мамино отсутствие. Бабушке мы вовсе говорить ничего не стали, дабы избежать лишних сцен и истерик.
        Тринадцатое и четырнадцатое сентября - безжалостно вычеркнуты из жизни, как бездарно прожитые.
        Пятнадцатое! Наконец-то!
        С самого утра наша квартира стала похожа на сумасшедший дом - мама не знала, в чем пойти на выставку, и металась от зеркала к гардеробу, я сидела у телефона, не сводя с него глаз.
        Наконец мамаша оделась и, велев мне вести себя благоразумно, выпорхнула из дома в состоянии крайнего возбуждения и нервозности, связанного не иначе как с недовольством своим внешним видом.
        Через час после ее ухода телефон все же зазвонил - весело и призывно. Я схватила трубку.
        - Дуняша?
        - Да, Варфик, это я, я!- сдавленным от волнения голосом, писклявым от напряженного ожидания и боязни, что любимый принц мой может не позвонить, пролепетала я.
        - Красавица! Я почти у твоего дома! Из телефонной будки звоню!
        Спустя еще полчаса он появился передо мной с охапкой пурпурных крупных гвоздик на длинных ножках. Я замешкалась, засуетилась, заметалась - кончилось тем, что я уронила гвоздики в коридоре. Мы оба сели на пол и принялись их собирать. Воткнули их в самую большую, какая только имелась у нас в доме, вазу. Потом я едва было вместе с вазой не грохнулась. Странное чувство овладело мною - мне не верилось, что все происходящее - явь. Показалось даже, что и месяц, проведенный у моря, в приземистом домике с плоской крышей и увитой виноградом верандой, тоже был сном - прекрасным, волшебным, фантастическим. «Не могло со мной произойти подобного чуда!
        - даже такая мысль пронеслась в моей голове.
        - Да что с тобой, Дуняша? Ты как будто отвыкла от меня?- И Варфик посмотрел мне в глаза.- Или разлюбила?
        - Нет! Что ты!- с жаром запротестовала я.- Просто мне сейчас вдруг почудилось, что ты - сон, то есть ты снишься мне. И море, и месяц, проведенный у вас дома,- все сон, потому что я такого подарка судьбы не достойна!
        - Почему?
        - Не знаю. Я так чувствую, что не достойна.
        - Ты себя недооцениваешь! Тебе надо с этим бороться! А где кольцо? Почему ты его не носишь?
        - Я спрятала... От мамы... Бабушки... Чтобы лишних вопросов не задавали.
        - Ты точно разлюбила меня.- Он подозрительно смотрел на меня.
        - Нет! Как ты не прав в моем случае! Как не прав!- Я стояла перед ним, заламывая руки, щеки мои горели, губы были сухими, и слова произносились мною словно в бреду каком-то, в лихорадке.- Я приехала в Москву сама не своя, совсем другая, понимаешь? Все изменилось во мне, все я стала воспринимать иначе, видится мне все иначе - не как прежде! Самые пустячные вещи! Вон тот тополь, смотри!- И я указала на тополь с листвой цвета недозрелого лимона.- Я раньше его даже не замечала! Прожила тут десять лет - и не обращала на него никакого внимания, а ведь он всегда тут был! Всегда! Не мог же он за мое отсутствие вырасти? За месяц всего! Не мог,- ответила я сама себе и, замолчав на минуту, продолжила: - Так вот, как только я приехала, я все время только и делала, что вспоминала каждый день, проведенный с тобой,- по минутам, начиная с того момента, как увидела тебя впервые - на веранде, под увитым виноградом потолком с тяжелыми, налитыми янтарно-оливковыми лозами, с утюгом в руке. Знаешь, я тогда испугалась тебя и этого утюга. Мне вдруг показалось, что ты как возьмешь да и запульнешь им в меня! Вспоминала
каждую мелочь, любое ощущение переживала заново тысячу раз - раскаленный песок под ногами, плеск волн, прикосновение твоих губ... Свой первый поцелуй никак не могла забыть! Это же был мой первый поцелуй, тогда, по дороге к морю! Глупо, наверное, что я тебе говорю сейчас все это! Боже мой! Как, наверное, это выглядит глупо! Девушкам такое нельзя говорить!- ужаснулась я, но остановиться не могла и все рассказывала, признаваясь в том, в чем не следовало, быть может, признаваться.- А как я ждала твоего письма! Я несколько раз в день бегала вниз по лестнице, как сумасшедшая, проверить, нет ли письма, но ты все не писал и не писал... И я испугалась - так вдруг испугалась, что ты вовсе мне не напишешь, что жить дальше не хотелось, потому что никого прекраснее, интереснее и любимее тебя у меня теперь нет!..- Я, наконец, замолчала - выбилась из сил, доказывая его неправоту по отношению ко мне.
        - Бедная, бедная моя Дуняша! Я писал тебе и думал, что письмо уже дошло, но не тут-то было - мамаша перехватила его! Это я виноват. Нужно было съездить в город и отправить его с почты, а я отдал его в руки нашему почтальону, мамашиному знакомому.
        - Я не поняла, она что, твое письмо перехватила?- изумленно спросила я, и Варфик кивнул:
        - Ага, я потом нашел его у нее - в нижнем ящике комода.
        - А ты бабушку с дедом видел?- вдруг опомнилась я.
        - Нет еще. Мне надо скоро идти, предков в объятия заключить и на поезд успеть.
        - А когда поезд?- испуганно спросила я.
        - Через два с половиной часа.
        - У нас совсем нет времени!- ужаснулась я и снова затараторила: - Ты мне из армии пиши, я тебя обязательно дождусь,- а он уверял меня, что, как только вернется, сразу женится на мне - плевать он хотел на Хатшепсут, и мало ли что его родители наобещали ее родителям - это их дело!
        За разговорами, за горячими, многочисленными торжественными признаниями, обещаниями и клятвами, которые сводились к одному и тому же - к заверению в вечной любви и верности, время шло себе и шло, безучастное и абсолютно равнодушное к нам, и дошло, наконец, до того, что нам с Варфиком нужно было немедленно оторваться друг от друга и плыть отныне каждому в своем направлении.
        Принц поцеловал меня на прощание. И поцелуй этот был похож на тот - самый первый. Все внутри меня, как и тогда, на море, перевернулось, будто с ног на голову встало, мысли утончились и, превратившись в туманную дымку, заполнили мозг, голова закружилась, тело приятно обмякло, и все невзгоды и печали (даже то, что мы расстаемся с Варфиком на два года) были забыты в это мгновение.
        - До свидания, Дуняша, мне пора,- промолвил он и собрался уходить.
        - Ты сейчас куда?
        - На Рогожский рынок.
        - Я с тобой!- воскликнула я и вылетела вместе с Варфиком прямо в домашних туфлях.
        Мы мчались по городу, как мне казалось, со скоростью света - перед глазами мелькали витрины, вереницы машин, хилые, слабые, болезненные деревья, высаженные на пятачках земли среди заасфальтированного города, люди, много людей - они толкались, злились, крича нам вслед: «Ненормальные!», «Смотреть надо!» или «Как танки прут!». Но мы не останавливались до тех пор, пока я не наткнулась на важного упитанного гражданина с усами и портфелем, который он не выпускал из рук, сидевшего посреди улицы на табурете; одна нога его исчезла в узенькой белой будке, в которой с трудом поместилось бы два человека, снизу доверху заставленной склянками из-под пенициллина самых разных цветов и оттенков - от белого до черного.
        - Это краски для подкрашивания ободранных носков и пяток,- пояснил Варфик.
        Чего только не было в этой микроскопической обувной лавке! И вакса, и войлочные стельки, и образцы всевозможных набоек и наклеек, и каблуки, которые напомнили мне почему-то чьи-то вывалившиеся изо рта гигантские зубы, и металлические подковки для обуви, и щетки...
        - Дедушка, здравствуй!- крикнул Варфик, когда важный гражданин с усами и портфелем в руке медленно поднялся с табурета и побрел на рынок.
        Из будки вылез худенький загорелый старикашка.
        - У! Варфик!- радостно воскликнул он. За его спиной появилась тучная женщина, очень похожая на Арсена. Она вытолкнула наружу старика, всплеснула руками, и все они оживленно и громко заговорили на родном новоассирийском языке. Я поняла лишь одно - что тучная женщина лет семидесяти и худой загорелый старик приходятся Варфику бабушкой и дедом, к которым он заскочил проездом из Питера, дабы заключить их в объятия перед службой в армии.
        - Дуняша, познакомься, это мои бабушка с дедушкой, а это - моя подруга Дуняша,- представил нас Варфик друг другу, и тут в незнакомой речи я отчетливо разобрала имена «Аза» и «Арсен». «Они, наверное, говорят, что Арсен с Азой недовольны нашей с Варфиком дружбой и что до добра это не доведет»,- догадалась я, и хотя потом, когда мы ехали на вокзал, мой возлюбленный убеждал меня, что я все не так поняла, я не изменила своего мнения.
        Успели на поезд чудом - еще минута, и мы бы опоздали. Варфик показал билет проводнице, торопливо чмокнул меня в щеку, крикнул:
        - Пиши мне!- и скрылся в вагоне.
        Я разглядела его силуэт сквозь грязное мутное стекло купе, я долго стояла на перроне, я видела, как состав покачнулся, как-то встрепенулся весь и медленно поплыл прочь - далеко-далеко, туда, где ноги ласкает теплый, почти белый песок, где зеленоватые волны с пенистыми гребешками змейкой стелятся вдоль берега, где фантастически яркое солнце заливает своими тягучими лучами лазурный небосклон... Где я целый месяц была счастлива, думая, что это еще не настоящее счастье - это только увертюра к веселому спектаклю моей райской жизни. Что само-то счастье только впереди! Но вдруг внезапно, неожиданно быстро, непредвиденно оно оборвалось, когда я была совершенно не готова к этому, не ждала от судьбы-злодейки такого вот поворота!
        Я пришла домой в тот вечер вся в расстроенных чувствах, плакала даже ночью в подушку, когда мама со счастливой улыбкой на устах видела уж сто первый сон. У нее, кажется, сегодня был удачный день.
        Как я узнала в дальнейшем, на выставке она встретилась с первой своей любовью - Юрием Макашовым, который спустя годы снова признался ей в любви (он, оказывается, до сих пор питал к ней сильное сердечное чувство и так ни разу и не был женат). Повидалась она также со своей сестрой Лидой, которую не видела несколько месяцев из-за глупой какой-то обиды с ее стороны. Лида ходила по залам вместе с необычайно толстенной бабищей в черном балдахине, с помощью которого та пыталась скрыть предательски вылезающие отовсюду жировые отложения. Женщина эта оказалась Мартой из Таллина, из-за которой шестнадцать лет назад и Юре Макашову, и нам с родительницей пришлось покинуть теткину квартиру. Марта была одинока - ей так и не удалось выйти замуж (вероятно, по причине слишком большого к этому стремления), и она все так же, как и шестнадцать лет назад, строила глазки всем подряд, хихикала и кокетливо подергивала своими плечами-подушками (точнее, это она думала, что подергивание плечами, хихиканье и подмигивание - все это очень мило, все это привлекает представителей противоположного пола, хотя на самом деле мужчины
воспринимали ее подергивания и подмигивания, как нервный тик после сильного и недавно перенесенного шока, а беспричинные смешки - за недостаток ума, как печальное последствие того самого перенесенного шока).
        Далее события разворачивались с невероятной быстротой.
        Юрий Макашов, дабы во второй раз не потерять навеки свою вечную любовь, через неделю потащил маму в ЗАГС и, дав начальнику взятку, попросил расписать их не через месяц, а хотя бы через десять дней.
        Одновременно с бракосочетанием родительницы моей произошло еще одно немаловажное событие, которое поломало всю мою судьбу. Именно теперь власти прониклись к нам чувством сострадания и вошли в положение одинокой матери моей (которая сейчас была не так уж и одинока). Они поняли наконец, насколько нерационально тратить на дорогу по два с половиной часа, чтобы утром вовремя оказаться на работе. Как ужасно приезжать домой, пользуясь общественным транспортом в час пик, без единой пуговицы на пальто или плаще, и уж совсем аморально - на платье (в зависимости от времени года). Короче говоря, нам дали ордер на новую квартиру, поближе к той самой крупной строительной организации, где моя мама самым примерным образом служила секретарем-референтом и откуда она вскоре уволилась - вскоре после свадьбы, но квартиру, однако ж, получить мы успели.
        Связь с Варфоломеем прервалась - он не знал моего нового адреса, я не ведала, где служит любимый. Я пыталась раздобыть его координаты через Нуровых родственников, через Марата, но все оказалось бесполезным - ответа от них не последовало. Видимо, Раиса, Нур и Эльмира снова припомнили посылки с дорогостоящими мельхиоровыми позолоченными столовыми приборами, которые это семейство имело глупость присылать мне в бесчисленном количестве, наверняка вспомнили они и тот самый кубок для вина, изготовленный непонятно из какого металла, напоминавший мне всегда чашу Святого Грааля. В итоге мое письмо с просьбой сообщить мне подробное местонахождение Варфика осталось без ответа.
        Когда мне стукнуло восемнадцать, мама переехала на постоянное жительство в Палех, к мужу, известному уже к тому времени художнику. Она изредка позировала супругу, являясь для Юрия Макашова источником вдохновения, играя роль его музы.
        Я же три года ждала из армии своего ассирийского принца, оставаясь ему верной до такой степени, что с противоположным полом даже не разговаривала - в то время я напоминала себе безутешную вдовицу, замотанную с головы до пят в лиловую траурную тряпку, которую встретила как-то по дороге к морю в том счастливом месяце, который я провела рядом с Варфиком.
        А когда мне стукнуло девятнадцать, моя подруга Людка сказала, что в моем возрасте быть девственницей просто неприлично, стыдно даже.
        - Могут подумать, что ты до таких почтенных лет дожила и никому не нужна была!- подкрепила она свою мысль, и в моей жизни тут же появился фанатик своей профессии - пожарный Анатолий Зуев, который работал и сверхурочно - никогда он не мог равнодушно пройти мимо дымящейся урны...
        Но он оказался женат, и у него было двое детей.
        Потом я познакомилась с капитаном дальнего плавания Макаром Петровичем Кокардовым, но и он исчез где-то в океанских просторах на своем корабле со странным названием
«Горные вершины».
        Вскоре в меня влюбился боксер-тяжеловес Иван Дрыков, но с ним у меня тоже как-то не сложилось - ночи напролет он пытался одержать победу над ненавистным противником своим Гариком Шубиным, в результате чего так разгромил мою квартиру, что пришлось нанимать маляров.
        ...И за одного из этих маляров меня угораздило выйти замуж, потому что подруга Людка все уши мне прожужжала, что, мол, стыд и позор это - дожить до двадцати двух лет и ни разу (хотя бы ради приличия!) не побывать замужем. Однако Дубов оказался самым худшим в мире мужем, которого только можно себе вообразить!

* * *
        И вот, когда я делала ремонт, когда я закончила его и наводила порядок, когда любовалась на свою работу и поразительную, необычную для глаза чистоту собственного дома,- думала я о том, что, в сущности, кроме ассирийского принца, в моей жизни не было ни одного нормального мужчины - все какие-то чокнутые попадались, будто сотканные из одних недостатков. Из лжи, зависти, трусости, слабости, эгоизма, злости, наушничества. А Дубова взять - так он вообще истерики мне, как хорошая баба, закатывал - бывало, на пол рухнет, на спину перевернется и давай ножками сучить по той только причине, что ему, видите ли, женских прокладок не купили! «Себе купила, а мне не купила!»
        Ужас! Боже мой! С кем я жила! Какой только мерзости не встретилось на моем пути! Бедная я, бедная! И мне стало вдруг настолько жаль себя, что комок обиды застрял в горле, и ни туда, ни сюда - чуть я не задохнулась.

«У тебя, Дуня Перепелкина, есть только один выход!» - говорил мне голос свыше.
        - Я, наверное, с ума схожу!- предположила я вслух.

«Наоборот, выздоравливаешь, в себя приходишь! Это ты раньше сумасшедшая была, раз с такими дураками жила!»
        - А какой выход-то, какой?- Я уже и не замечала, что вслух разговариваю.
        И тут меня осенило, что у меня действительно есть выход, и зовется он Варфоломеем.
«Его надо срочно найти! Срочно! Во что бы то ни стало!» - три дня к ряду пульсировало в моей голове, больше никаких мыслей не было - одни положительные воспоминания, да еще - Варфика я должна найти, чего бы мне это ни стоило!
        На четвертый день закралась все-таки одна поганая мыслишка! Подобно рыжему тощему таракану, который пробирался в мою чистенькую отремонтированную квартирку с помойки. Дополз и отжираться принялся - паразит!- так что уже к вечеру того же дня настолько распух и ожирел, что еле ножками передвигал, забился в щель - и сидит там, мерзавец! Так и засверлила меня мысль печальная, мысль тоскливая - нехорошая мысль: «А нужна ли я ему спустя четырнадцать лет? Что, если совсем не нужна? Конечно! Зачем я ему вдруг понадоблюсь, если столько лет он во мне не нуждался?!»
        Пятый, шестой и седьмой день я, хотя точнее будет сказать, мой внутренний голос, нашептывал мне веские аргументы и доводы, доказывающие абсурдность и тщетность розыска Варфика.
        - Сдалась ты ему сто лет!- возмущался голос.- Ты посмотри на себя! За восемь лет с Дубовым глаза твои потеряли былой блеск, вылиняли от слез! Цвет лица уже не тот, что был: свежий, персиковый, бархатный! И морщины! Ты взгляни, взгляни в зеркало - у тебя уже намечаются морщины! Черные круги вокруг глаз! И вообще - ты не та! Другой человек! И хоть ты не меняла своей фамилии при бракосочетании на «Дубову», ты и на ту Перепелкину не похожа, которая шестнадцать лет назад зашла в море прямо в сарафане, а потом швырнула его на берег, отдав во власть сильного северного ветра Апшеронского полуострова!
        - Ну и что?!- давал отпор мой второй внутренний голос, который был добр ко мне и верил в мой единственный шанс, верил, что я найду своего ассирийского принца и у нас с ним все будет прекрасно.- И Варфику теперь не восемнадцать лет! И его жизнь потрепала! Еще как, наверное, поколошматила!
        - Если и так,- шипел мерзкий голос - враг моего романтическо-утопического начинания,- ему сейчас тридцать два года. Даю голову на отсечение, что он женат и у него есть дети - полно детей!
        - И на ком он женился, позволь узнать? На страшной девушке Хатшепсут?
        - Ну, может, она стала красавицей - сейчас пластическая хирургия делает чудеса! И нечего разрушать счастье других, нечего вмешиваться в чужую семью!
        - Но Варфик клялся мне в вечной любви! И перстень даже подарил!- Я достала перстень из шкатулки и надела его назло омерзительному внутреннему голосу-пессимисту.
        - Глупости какие! Что-то он тебя не больно-то искал!
        - Просто мы переехали на новую квартиру! Он не знал адреса! Его родители были против и перехватывали все мои письма, которые я отправляла Варфоломею домой! Я не знала, где он служил! Не знала!- И я заревела, уткнувшись в подушку.
        На восьмой день я решила не слушать никаких внутренних голосов, как, впрочем, и внешних.
        Я сделала свой выбор - я разыщу его! И никому ничего говорить не стану - ни Людке, потому что она сразу же скажет, что у меня не все дома, и станет отговаривать, ни маме - она тоже не поймет меня, наверняка в мой адрес «пройдется» - у меня, мол, нет никакой гордости, никакого чувства собственного достоинства, что я не в нее - она-то, дескать, никогда в жизни за мужиками не бегала, это они всю жизнь только и делали, что ничего не делали, а за ней сломя голову носились - да-да, я уверена, именно так она и отреагирует на мою идею. Скажу всем просто-напросто, что устала от семейной жизни с Дубовым, что на меня самым ужасным образом подействовал развод с ним (где-то я слышала, что развод занимает едва ли не первое место в стрессовой шкале) и мне, мол, отдохнуть надо. Так что я взяла путевку и уезжаю на море - на месяц, скажу, уезжаю.
        Но сразу после того, как я пришла к окончательному решению, выморив все враждебно настроенные мысли - словно отожравшихся тараканов, как тут же, можно сказать, с быстротою молнии передо мной монолитной высоченной бетонной стеной встал вопрос - а на какие средства я отправлюсь на поиски своего ассирийского принца?
        Все деньги, которые я получила, уволившись с работы, в качестве расчета, и ту совсем небольшую сумму, которую я умудрилась сколотить за последние полгода, я грохнула на новые обои для комнаты, на кафель, краску, кисти, валики и подобную дребедень, дабы навести порядок в своей разгромленной со времен Ивана Дрыкова квартире.
        О том, где взять деньги, я думала еще один день. Мысли расплавились, сделались тягучими, липкими даже какими-то, они совсем на мысли-то похожими не были, а скорее на растопленный в горячих макаронах сыр стали похожи - вот на что (под макаронами, естественно, подразумеваются мозги).
        - А если он в Москве?- Я пыталась заставить работать свои «макаронины».- Но чтобы узнать об этом, мне все равно придется отправиться на Апшеронский полуостров. Нужны деньги на билеты и гостиницу, на питание не обязательно - можно и поголодать.
        - Надо же, какие жертвы!- откуда-то из глубин прорезался враждебный внутренний голос.
        - Заткнись!- возмутилось все мое существо и, утомленное от ремонтных работ, от дум и неразрешимых вопросов, которые то и дело вырастали на пути, словно те самые мухоморы в лесу, которые баба Сара вываривала шесть часов, а потом с удовольствием с вареной картошкой уминала за обе щеки, отключилось в крепком, будто бы пьяном, мертвецком сне.
        Утром, продрав глаза, я потянулась в кровати, оглядела комнату, восхитилась уже в который раз самой собой - что я самостоятельно, без чьей либо помощи, сделала ремонт, и вдруг взор мой остановился на гипсовой бабе.
        Она стояла на тумбочке возле окна, одной рукой подперев бок, другую занесла над головой так, что казалось, вот-вот собиралась зевнуть, но передумала, сбитая с толку мыслью о никчемности существования, его бесполезности от недостатка любви, недоцелованности, говоря всем своим видом: «Куда ж вы все, мужики-то настоящие, подевались?! Не осталось вас совсем, раз на такую красоту никакого внимания не обращаете!»
        И тут меня осенило! Баба-то - моя! Юрик Макашов мне ее подарил - стало быть, она моя, и я могу с ней делать, что хочу! Да и вообще, с ней многое что могло за тридцать лет произойти. К примеру, она могла бы быть разбита вдребезги при переезде в эту квартиру, или стать орудием убийства и расколоться о голову Геннадия Дубова, или Иван Дрыков мог ее кокнуть во сне, борясь с ненавистным противником своим Гариком Шубиным... Да мало ли что с ней могло произойти?!
        Я немедленно переоделась и, бережно завернув пышную барыню, страдающую от дефицита любви и отсутствия настоящих мужиков, в несколько газет, вылетела на улицу.
        Летела я, как мне казалось, долго, прижимая несчастную гипсовую женщину к своей груди, и остановилась, будто кто-то сзади скомандовал: «Тпррррууу!» Подняла голову и прочла: «Антикварный магазин».
        Очень уверенно, твердыми шагами я пересекла мраморный пол торгового зала, который располагался в очень красивом - всем каком-то витом, словно виноград на деревянной сетке веранды моей счастливой юности,- доме стиля модерн.
        - Мне нужен оценщик!- важно заявила я белобрысой продавщице пыльного хлама, который уже отслужил свой век.
        - А что у вас?- поинтересовалась та и хлюпнула носом - видимо, у нее была аллергия на пыль.
        - У меня очень дорогая вещь. Работа самого Федора Павловича Котенкина!- прошептала я, боясь, что если кто-нибудь услышит мои слова, то выхватит у меня из рук неудовлетворенную женщину и убежит с ней в неизвестном направлении.- Зовите, зовите скорее оценщика, у меня мало времени.- Я нервничала.
        Но девушка никого звать не стала, а велела пройти мне в узкую незаметную дверь за моей спиной. Я юркнула в нее и очутилась нос к носу с лысым сухим человечком в круглых очках и черных нарукавниках. У него еще бородка торчала кверху - противная, козлиная - совсем она ему не идет, так подумала я.
        - Мне нужен оценщик!- Я сама не ожидала, что могу быть столь настойчивой.
        - Я оценщик,- устало вымолвил он и равнодушно скользнул по мне взглядом.
        - Оч-ч хорошо,- сказала я торопливо и затараторила: - Я знаю, что вещь, которую я принесла вам, очень дорогая! Оч-чень! И никогда я с ней бы не рассталась, если б не крайние обстоятельства, связанные с недостатком денег для одного мною задуманного предприятия!- Про обстоятельства я распространяться не стала, решив, что они касаются лишь меня и ассирийского принца.- Никогда! Потому что женщина эта мне очень нравится, расстаться мне с ней не так-то просто! Я, можно сказать, к ней душой приросла, знаю ее с рождения! С самого рождения почти знаю!
        - Простите, простите,- остановил меня очкарик с козлиной бородой.- Вы мать, что ли, родную желаете заложить?
        - При чем тут моя мать?!- удивилась я и даже отпрянула от него.
        - А кого же, как не мать родную, можно знать с самого рождения, прирасти к ней и сердцем и душой? И потом, вы ведь сами сказали, что это женщина! Как прикажете вас понимать?
        - Ой! Да вы ничего не уразумели! Не уразумели ни единого слова из того, что я сказала!
        - Значит, вы так сказали!- съехидничал он, а я развернула пышную барышню из газет и поставила перед ним на стол:
        - Вот!- с гордостью воскликнула я.- И не надо морочить мне голову! Я имею представление, сколько она может стоить, потому что это работа самого Федора Павловича Котенкова! Не хотите, не берите, только сразу скажите! Да, и деньги сразу, я ждать не могу. Мы с ней тогда в другое место отправимся!
        - Так, так, так, так, так,- засуетился оценщик и принялся крутить мою даму - и так и сяк, потом снова на стол поставил и дотронулся до нее, как старый селадон до юной красавицы - словно боялся, что его сейчас по щекам отхлестают как следует за это - робко так провел указательным пальцем от белоснежного плеча ее до запястья. На минуту он потерял дар речи, а когда обрел его вновь, изрек зачарованно: - Божественно! Вы не представляете, что вы подарили мне!
        - Я вам ничего дарить не собираюсь!- довольно грубо резанула я и хотела было снова завернуть гипсовую страдалицу в газеты.
        - Нет, нет, нет, нет! Умоляю вас! Какая грация! Какая жизненность! Реализм! Ведь простая русская баба, а сколько в нее вложено прекрасного - прекрасного физически и духовно! Какие линии, изгибы! А переходы какие!
        - Так вы будете брать ее или нет?! Мне некогда ваши оды линиям да изгибам простой русской бабы слушать!
        - Вот! Вы согласны?- Он дрожащей рукой написал на клочке бумаге цену и повертел у меня им перед глазами. Я, надо сказать, о такой сумме и мечтать не могла - даже в самых моих смелых фантазиях. Этих денег хватило бы и на билеты, и на гостиницу, и на питание, и много еще на что.- Я ее у вас беру. Вы согласны?
        - Деньги - сейчас же,- ультимативным тоном проговорила я. Оценщик отсчитал мне стопку зеленых бумажек, я схватила их, спрятала в сумку и, прижав ее теперь вместо терзаемой дефицитом любви бабы к груди своей, кинулась домой. Все распределить, рассчитать и припрятать лишнее!
        На следующее утро я рванула на Рогожский рынок в надежде увидеть рядом с ним обувную будку Варфикового деда. Эта идея пришла мне еще вчера перед сном, когда я, довольная успешным днем, залезла под легкое байковое одеяло и слушала шум дождя, доносившийся из раскрытого окна.
        Теперь я торопливо шлепала по лужам - мне поскорее хотелось увидеть крошечную обувную лавку. Ведь даже если дед Варфоломея там уже не работает, его место занимает кто-то другой - так думала я, не подозревая, что узенькую белую будку, в которой с трудом помещались два человека, заставленную сверху донизу разноцветными красками в пустых склянках из-под пенициллина для подкрашивания ободранных носков и пяток туфель всех цветов радуги, ваксой, образцами набоек - металлических и резиновых, войлочными стельками, шнурками, каблуками,- давно снесли. А на ее месте вырос круглосуточный стеклянный магазин.

«Что теперь?» - спрашивала я сама себя. Написать бы письмо Нуру или кому-нибудь из них, но это, наверное, бесполезно, вряд ли они ответят на него - ведь эта семья очень обижена на меня за то, что я не вышла замуж за их Цыпленка. К тому же они могли переехать за это время. Нет! Нужно брать билеты и ехать туда! На месте все выяснять нужно!
        - А что, если ты действительно найдешь его?- вновь проснулся предательский внутренний голос.- Что ты скажешь ему? Тебе, конечно, повезет, если он не женат, - тогда ты, не таясь, сможешь выложить ему все, как есть. Мол, на моем жизненном пути встречались одни сволочи да подонки. Взять, к примеру, твоего сознательного пожарника или Макара Петровича, который до сих пор никак, бедолага, не вернется из кругосветного путешествия. Уж про Дубова я вообще молчу - одни его истерики чего стоили, и это постоянное «А мне!» и «Почему меня никто не любит?!». А если Варфоломей твой ненаглядный женат?- резал без ножа по живому внутренний голос.- Если у него с Хатшепсут много детей - пять мальчиков и пять девочек? Если они счастливы в браке? А тут ты - без всякой причины, как снег на голову! Как ты тогда объяснишь свой приезд?
        - Как-нибудь объясню! А может, и объяснять ничего не стану - разыщу, посмотрю на него и уеду обратно в Москву! Мне надо только посмотреть на него. Я так решила! Мне это необходимо!
        Больше я не колебалась! Больше не слышала враждебного внутреннего голоса - он, видимо, плюнул на меня, махнул рукой, предоставив мне делать все, что заблагорассудится. И я сделала! За день купила билет на самолет на пятнадцатое августа. Предупредила вечером маму с Людкой, что решила уехать отдохнуть к морю. Мама сказала, что я сумасшедшая:
        - Разве можно куда-то ехать в наше время?! Одни стихийные бедствия и пальба кругом!
        Людка, в отличие от моей родительницы, одобрила сей поступок.
        - Жаль, что я с тобой не смогу поехать!- разочарованно пропищала она в трубку, а я поблагодарила бога, что Людка свой отпуск уже отгуляла. Если бы она знала истинную причину моего отъезда, она бы, естественно, так не радовалась, а, как и мама, сказала бы, что я сумасшедшая.
        На следующее утро я с небольшой дорожной сумкой уселась в такси и поехала в аэропорт.

* * *
        Парадокс! В течение всего полета снова позади сидящий пассажир лягал мою бедную спину, но не из-за того, что я не подняла кресло, а потому что оно не поднималось вовсе, так как было неисправно.
        Невероятно! Но впопыхах я бросила в свою сумочку «один из самых удачных романов Жорж Санд» (по мнению подавляющего большинства критиков) и как тогда, четырнадцать лет назад, в течение двух часов пыталась сосредоточиться на судьбе Консуэло, но снова так и не узнала, насколько удачно автору удалось ее описать, поскольку продвинуться дальше тридцатой страницы не получилось - сначала эти коленки в спине, а потом, спустя час, я готова была носом продырявить иллюминатор - все смотрела, что там, внизу, надеясь увидеть, как Варфоломей в честь моего приезда размахивает белой тряпкой. Но, естественно, ничего подобного не происходило, потому что никто не ждал моего приезда на Апшеронский полуостров.
        Меня захлестывали эмоции: я то и дело представляла нашу с Варфиком встречу - мы будем идти по дикому пляжу, он - со стороны дома вдовицы, я - со стороны санатория. Теплый песок, словно бархат, ласкает наши ступни. Вот мы увидели друг друга, сорвались, побежали... Объятия, мы задыхаемся от счастья, поцелуи. Господи! Хорошо-то как! Благодать! От живости нашей с Варфиком встречи, произошедшей в моем воображении, я даже на кресле подпрыгнула - оно угрожающе скрипнуло, я замерла в неудобном положении и сидела так, пока не представила встречу с любимым в море.
        Я почти доплыла до берега, уже ногой коснулась дна, прошла несколько шагов, как вдруг - тюлень! Он тянет меня за купальник ко дну, я упираюсь, зову на помощь, и в этот момент, откуда ни возьмись (из пучины морской), выныривает Варфик и спасает меня. Я ничего не могла с собой поделать - я снова подпрыгнула в кресле, и... О! Ужас! Мне кажется, что самолет вот-вот упадет сейчас в Каспийское море - канет в морской пучине, среди водорослей, песка, ракушек и тюленей. Но нет! Это всего лишь мое кресло! Спинка его отвалилась и с силой треснула по коленкам сзади сидящего пассажира. «Так ему и надо! Не будет ногами пинаться!» - придя в себя, со злорадством подумала я, еще не понимая, что весь оставшийся полет мне придется просидеть скрючившись, вцепившись мертвой хваткой в поручни.
        Наконец этот ужасный полет был завершен, и я, поймав такси, попросила шофера отвезти меня в какую-нибудь более или менее приличную гостиницу.
        - В самый хороший отвезу! В самый хороший гостиница!- с готовностью воскликнул темноволосый смуглый водитель в огромной кепке цвета увядшей сирени - эти чудные головные уборы тут и по сей день в моде! Поразительно!
        Таксист принялся неистово сигналить.
        - Вот шайтаны!- прогремел он и еще что-то сказал, но я его не поняла - он выругался, кажется. Мы стояли в центре города, а впереди толпился нескончаемый гурт баранов, один из которых встал, не желая двигаться ни вперед, ни назад, создавая тем самым пробку не только в своем стаде, но и среди автомобилистов, бибикавших на все лады - и так долго, что у меня разболелась голова.
        Через сорок минут такси остановилось, а шофер, взяв с меня деньги, оживился и воскликнул:
        - Это самый лучший гостиница! Будете вспоминать меня еще!
        Я оказалась перед серым зданием с перекосившимися балконами, на некоторых из которых сидели настоящие смельчаки и попивали чай, рискуя грохнуться вниз, на проезжую часть, вместе с армудами, заварочными чайниками, столами и «застывшей» философской беседой, проистекавшей неторопливо и степенно.
        Самая лучшая гостиница называлась «Восьмое чудо Апшерона». Представляю, каковы остальные семь!
        Полная женщина неопределенного возраста (ей можно было дать и тридцать пять, и все шестьдесят) с апельсиновыми волосами, с насурьмленными бровями и ресницами, которую постояльцы называли Гюльнара-ханум и которая, по всей видимости, тут была и за администратора, и за портье, и за консьержку, и за горничную, и за владелицу одновременно, отвела меня в номер-люкс на третьем этаже с прекрасным видом на глухой дворик, посреди которого смердела помойка и исхудалые собаки вились возле нее, пытаясь найти хоть что-то, что могли бы переварить их желудки.
        Я решила принять душ и отправиться, не медля ни минуты, на поиски Варфоломея. Душевой кабинки, как, впрочем, и туалета, в люксе «Восьмого чуда Апшерона» не предусматривалось - все удобства располагались в конце длинного коридора. Однако и в конце коридора мне так и не удалось освежиться из-за перебоев водоснабжения в самой лучшей гостинице. Но меня не могло остановить ничто - ни отсутствие воды, ни усталость, ни ноющая после двухчасового напряженного перелета спина. Я переоделась в тончайший брючный развевающийся, воздушный костюм из крепдешина и вылетела из гостиницы. Откуда только во мне столько прыти взялось?!
        Определенного плана розыска ассирийского принца у меня не было, да и быть не могло, потому что выбор-то невелик: я знала всего два места, куда могла бы податься - к Нурову семейству и в тот самый одноэтажный приземистый белый домик с плоской крышей, где я провела волшебный месяц четырнадцать лет назад.
        Первым делом я рванула к Раисе, Соммеру, Эльмире и Нуру. Всю дорогу, пока я ехала в такси, меня кидало то в жар, то в холод, а в голове крутилось все одно и то же:
«Наверное, я зря приехала, наверняка они сменили квартиру за столько лет! А может, и дома-то их нет давным-давно, и двора с протянутыми по диагонали (от иберийского дуба к благородному каштану) бельевыми веревками? И гараж дяди Соммера снесли, в котором четырнадцать лет назад молодожены (Мира с Маратом) свили уютное гнездышко?
        Когда такси притормозило на обочине, а водитель указательным пальцем ткнул в лобовое стекло, сказав: «Вот ваша улица», сердце мое остановилось и с минуту, наверное, не подавало никаких признаков жизни, а потом начало биться, биться, как дурная раненая птица, случайно залетевшая в стеклянную теплицу. Я дрожащими руками достала деньги, расплатилась с шофером и вылезла на улицу. Тело, будто не мое, будто чужое, ватное - ноги не идут, глаза боятся смотреть вокруг. «Надо взять себя в руки! Надо взять себя в руки!» - твердила я про себя.
        И я заставила себя осмотреться, найти взглядом тот дом, куда приезжала шестнадцатилетней девчонкой - с клетчатым чемоданом и красной сумкой из кожзаменителя, в которой вместе со мной проделали путь в тысячу километров электрошашлычница и пельменеделка.
        И дом, и веревка, протянутая через весь двор от иберийского дуба к благородному каштану, с выстиранным бельем, раздуваемым, яко паруса, сильным северным ветром Апшеронского полуострова - все было на месте. Я обошла длинный барак и, увидев, что гараж тоже цел и стоит на своем месте, успокоилась, почувствовала прилив несказанной радости и блаженного какого-то восторга.
        Я робко постучала в дверь гаража - сердце бешено забилось.
        - Кто?
        - Извините, я разыскиваю семью...- затянула я, но ключ в двери повернулся, и передо мной предстала хрупкая, сутулая пожилая женщина с поразительно бледным... Нет, не бледным - точнее сказать... лицо у нее было серым, словно пепел от сигареты, а вокруг глаз - иссиня-черные круги. Она смотрела на меня пытливым взглядом, стараясь угадать, кто я и зачем явилась. Вдруг в глазах ее промелькнул будто бы свет, будто она узнала меня.
        - Дуня?- удивленно проговорила она глухим голосом.
        - Да,- машинально ответила я, потому что, в свою очередь, никак не могла узнать эту стоявшую передо мной болезную женщину.
        - Ты как тут?- спросила она.- Да ты не признала меня? Я - Эльмира!
        - Эльмира!- Я, пораженная, отшатнулась даже. Она совершенно была не похожа на себя - она выглядела теперь старше своей собственной матери, когда я увидела ее с кисточкой и консервной банкой в руке четырнадцать лет тому назад.- Мира!- Я пришла в себя и кинулась к ней на шею от счастья, что отыскала ее семейство.- Как я рада, что нашла тебя! Как я рада!- Я захлебывалась от восторга, понимая: раз Эльмира живет по-прежнему в гараже, то, стало быть, и все остальные где-то поблизости (в том числе - и основной объект моих поисков).
        - Проходи.- И она усадила меня за круглый стол, что стоял теперь на месте широкой арабской кровати.- Я, конечно, могу долго ходить вокруг да около, но спрошу тебя сразу - как ты тут оказалась? Отдыхать приехала и решила к нам заглянуть?
        - Да, да, я понимаю... Я, как снег на голову, спустя столько лет...- Я запиналась, мне хотелось сказать ей об истинной цели своего приезда, но отчего-то язык не слушался, и я говорила совсем не то, что нужно было бы мне сказать.- Ты расскажи... Как вы живете? Как мама с отцом? Как Марат? Нур?
        - Мама с отцом живут вместе с Нуром. Они переехали отсюда пять лет назад, когда у Нурика родился четвертый ребенок.
        - Да ты что?!- изумилась я - я никак не могла представить себе цыпленка Нурика главой многодетной семьи.
        - Да. Он женился десять лет назад, у него шестеро детей, жена неплохая, хозяйственная. Родители помогают им с детьми. Я с наступлением холодов тоже переезжаю туда и всю зиму жду не дождусь, когда наступит весна, чтобы снова переселиться сюда. От них от всех можно с ума сойти!- со злобной усмешкой проговорила она.
        - А ты? Ты-то как? Как у вас с Маратом?
        - Не произноси его имени в моем доме! Не смей! Слышишь?!- нечеловеческим голосом возопила вдруг она - я даже испугалась.
        - Хорошо, я не буду,- пролепетала я, но Миру, видно, распирало - хоть кому-нибудь, пусть в сотый раз, повторить свою историю.
        - Он бросил меня через три года после того, как ты гостила у нас. Ушел к белобрысой стерве! Гад! Подонок! Хорошо еще, что господь нам детей не дал! Ненавижу, ненавижу его!- И она в ярости неимоверной вцепилась обкусанными ногтями в скатерть и, не контролируя себя, принялась стягивать ее, пока пиалы с грохотом не упали на пол. Лицо ее исказилось - будто она переживала сейчас ни с чем не сравнимую боль, будто ее на костре жгли заживо.
        Оно и понятно - Мира до сих пор не могла прийти в себя после разлуки с Маратом - ведь она считала его безусловной, неприкасаемой своей собственностью - он был ее - целиком и полностью: и мысли, которые крутились в его вихрастой голове; и выразительные глаза с прожигающим взором, с соединительными тканями, веками, чечевицеобразными хрусталиками, непрозрачными склерами и роговицами; и горячая кипучая кровь, определяющая его бешеный темперамент, выбрасываемая левым желудочком в аорту, поступающая потом в артерии, артериолы и капилляры органов и тканей; и сами эти ткани и органы, включая желудок, селезенку, кишечник, почки, печень,- одним словом, все в нем, до последней клетки, до вздоха, принадлежало ей. А тут вдруг - на тебе! В один момент она потеряла все окончательно и бесповоротно - даже его запах, который сохранялся в первые месяцы после развода на постельном белье, на подушках и одеялах, в шкафу, где несколько лет висели рубашки и костюмы «собственности» - он испарился, улетучился и теперь, наверное, вспоминался ей лишь во сне.
        - И вообще, Дуня... Прости меня, но я не хочу тебя видеть, не хочу общаться с тобой... Ты напоминаешь мне о том времени, когда я была счастлива с ним. Уходи! Я прошу тебя.
        - Я уйду, Мирочка! Я совсем на тебя не злюсь. Я все понимаю! Только ты для меня, как спасательный круг для тонущего. Скажи мне, где Варфик! Дай мне его адрес! Я приехала сюда, чтобы найти его!- Не знаю, откуда во мне появилось столько решимости, что я сумела выпалить ей все это.
        - Не знаю я об этой червивой семейке ничего!- отмахнулась она, но потом снова ей захотелось сказать: тяжело ей было молчать - слишком многое накопилось в ее душе за эти годы.- Его родители эмигрировали в Иран лет семь тому назад. Варфика после армии, несмотря на его протесты, женили все-таки на Хатшепсут. Он окончил институт нефти и химии, бросил Хатшепсут (это, наверное, у них в крови - бросать своих жен!
        и уехал в Алжир, куда-то в Северную Сахару. Да!- воскликнула она, будто вспомнила что-то важное.- Он ведь в Москву сразу после службы ездил - месяц там пробыл, все тебя искал, да не нашел! Сказал, что вы с мамой то ли переехали, то ли вообще уехали в другой город, я не поняла. Ему ничего не оставалось, как повиноваться родительской воле, хотя я не заступаюсь за него!
        Значит, он искал меня! Искал! Я буквально задыхалась от радости, но, вспомнив о его отъезде в Северную Сахару, почувствовала, как сердце у меня упало - вниз куда-то свалилось, пролетев желудок, провалилось в левую ногу, сжалось и затаилось в пятке... идея о поездке в Алжир еще не успела прийти мне в голову.
        - А зачем он уехал в Алжир?- прошептала я.
        - Не знаю ничего наверняка. Что-то, связанное с добычей нефти. Небось махинации какие-то!- с отвращением сказала она.- Где эта сволочь Марат, я вообще не представляю, да мне это и неинтересно. Одно только могу сказать - кажется, дом на побережье, ну, где ты отдыхала, они не продали. А может, уже и продали... Ну все, Дуня, а теперь уходи! Больше я тебе ничего рассказать не могу, а смотреть на тебя мне не доставляет никакой радости. Прощай.
        - Держись, Мирочка. Спасибо тебе за все. До свидания,- лепетала я, пятясь задом к выходу.

* * *
        Вдали, в нежных розовато-золотистых лучах утреннего солнца, на пригорке переливался одноэтажный домик с плоской крышей, выкрашенный в белый цвет, словно мазанка на далеком украинском хуторе. Тишина. Лишь от дома, в котором я провела когда-то самый счастливый месяц моей жизни, доносились размеренные удары молотка: тук-тук! тук-тук! тук-тук! И никого вокруг - или все спят, или вымерли.
        Я подошла к знакомой калитке - во дворе какой-то мужчина в шароварах и белой свободной рубахе, с густой каштановой шевелюрой и бородой лопатой мастерил то ли табурет, то ли навесную тумбочку - пока понять было сложно.

«Интересно, кто это?- подумала я.- А вдруг это Варфик?! Нет, не может быть - Мира ведь сказала, что он в Алжире! Это, наверное, Марат!- догадалась я.- Конечно же! Наверняка он расстался со своей белокурой девушкой, махнул на себя рукой, и к Мире вернуться ему стыдно - с какими глазами он предстанет перед ней?! Им овладела тоска, он плюнул на свою внешность, поселился в ауле, отрастил бороду и стал настоящим мужиком. Прямо как Лев Николаевич Толстой!» - вздохнула я. Стук в этот момент прекратился.
        - Эй! Вы кто? Вы к кому?- окликнул меня мужик в шароварах.
        - Марат! Ты что, не узнаешь меня?!- крикнула я.- Я была рада, что нашла хоть одного члена Варфиковой семьи. Что это мог быть не Марат - у меня в ту минуту и мысли такой не было. В моей голове сложилась такая правдоподобная история после встречи с Эльмирой, которая не подлежала ни малейшему сомнению.
        - Проходите,- и Марат, открыв калитку, впустил меня внутрь.
        Нечего сказать, жизнь здорово побила его за четырнадцать лет! Его уже никак нельзя было назвать красавцем! Постарел, что ли? Не пойму. Стал ниже ростом как будто, раздобрел, а на щеке шрам появился - наверное, Мирина работа. Глаза не искрятся, как раньше,- мутные какие-то стали, отрешенные, пустые. Ох, как много он пережил! Нос даже вниз загнулся от горя.
        Он стоял передо мной, и вдруг в глазах его появился интерес, взгляд сделался осмысленным, скользнул по мне и остановился на перстне с кровавым рубином.
        - Ты не узнаешь меня, Маратик?
        - Узнаю, узнаю,- глухим, словно из могилы, голосом сказал он. Даже голос не его! Конечно - сидит тут в одиночестве, словом не с кем перемолвиться - так и вовсе можно разговаривать разучиться!- Пошли в дом.- И я пошла за ним.
        Чего-то не хватало на веранде - чего-то крайне важного. Она была слишком светлой, голой. Ну конечно же! Потолок ее не был увит виноградом, и не висели больше над головой налитые солнечным теплом, тяжелые янтарно-оливкового оттенка виноградные лозы.
        - Маратик, ты так изменился! Стал неразговорчивым! Что с тобой? У тебя горе? Я слышала, ты ушел от Миры...- говорила я, оказавшись в бывшей спальне Азы и Арсена. Марат стоял ко мне спиной, а я продолжала говорить всякую чепуху, поскольку молчание стало невыносимым: - А как Варфик? Где он теперь? Мира мне сказала, он уехал в Алжир... Досадно! Я так хотела повидаться с ним!
        - Зачем?- резко спросил Марат, повернувшись ко мне лицом - так резко, что я не нашлась сразу, что ответить ему.- И с чего это ты вдруг взяла, что я - Марат? Между нами такое большое сходство? Мы как две капли воды похожи!
        Теперь я не знала, что и думать, я совершенно растерялась - я говорила все это время с Маратом, а это вообще не Марат оказался! Как глупо! Ужасно глупо! Незнакомец пожирал глазами перстень с рубином, который поблескивал на моей руке.
        - А, я все поняла!- дрогнувшим голосом воскликнула я.- Все Варфикино семейство уехало - родители в Иран эмигрировали, сам Варфик, я слышала, в Северной Сахаре, Марат тоже, наверное, куда-нибудь отчалил... Ведь так? А этот дом они вам продали! Извините за беспокойство, я, пожалуй, пойду.- И я поползла к выходу по стеночке - мне очень хотелось выбраться из этой темной спальни, я чувствовала тут себя не слишком комфортно - тревога и страх закрались в мою душу.
        - У меня есть преимущество над тобой - я знаю, кто ты, а ты понятия не имеешь, кто перед тобой! По кольцу тебя узнала! Мне ведь Аза все рассказала! У меня такой же перстень - не отличить! Приехала к Варфоломею! Считаешь себя достойной стать женой потомка великих Нина и Семирамиды?! Мерзавка! Ты отсюда живой не выйдешь! Ты всю жизнь мне искалечила! Вот в кого я превратилась! Он только и думал о тебе, а на меня не обращал никакого внимания. И ладно бы вовсе не замечал, так он смотрел на меня с такой брезгливостью! С таким омерзением! Один раз сказал, что лучше всего я выглядела на нашей свадьбе, когда лицо у меня фатой было закрыто!
        - Так ты - Хатшепсут?!- поразилась я и отпрянула к окну. Изумлению моему не было предела, а в ушах так и стоял воспитательный разговор Азы и Арсена с Варфиком:

« - Не выйдет! Я никогда не женюсь на Хатшепсут! У нее уже в пятнадцать лет борода растет! Представляю, в кого она превратится к тому времени, когда я приду из армии!- кричал мой принц четырнадцать лет назад.
        - Ну и что! Подумаешь, у девочки повышенная растительность! Это не смертельно!- уговаривала его мать».
        Надо же, как увеличилась за эти годы ее растительность, просто буйство какое-то! Стало быть, Хатшепсут не сподвиглась на пластические операции, не спохватилась вовремя - и не избавилась от бороды... И нет у них с Варфиком никаких детей и никакого семейного счастья!
        - Угадала! Да! Я - Хатшепсут! А тебе отсюда не уйти живой!- И в руке у нее, откуда ни возьмись, появился молоток. Она кинулась мне навстречу - я же, не будь дурой, распахнула окно и выпрыгнула из спальни.
        Я бежала, не чувствуя земли под ногами, до тех пор, пока не наткнулась на мужчину преклонных лет с длинным носом, похожим на пеликаний клюв, и кривыми омегообразными ногами.
        - Что с вами?
        - Она... Она...- задыхаясь, лепетала я.- Она хотела меня убить! Спасите меня, ради бога! Она меня хотела молотком по голове стукнуть...
        - Вы были у Хатшепсут?!- Его вопрос прозвучал так, словно он спрашивал: «Вы только что из космоса?!» - И что вас дернуло к ней идти? Она ведь сумасшедшая! Она не в себе! Пойдемте в дом, посидите немного; успокоитесь, а потом я вас провожу до автобусной остановки.
        И мы пошли к нему в дом. Я сразу вспомнила его - это был тот самый сосед, который рассказывал четырнадцать лет тому назад о том, что на пляже стало опасно появляться из-за ополоумевших морских собак, которые дошли до того, что выпрыгивали из воды и набрасывались на людей, и кусали их, подобно шакалам. Он все еще пытался разгадать причину их престранного поведения: «Может, на них так возбуждающе действует повышенная солнечная активность или сильные возмущения магнитного поля Земли, но вполне может статься, что они начали щениться раньше времени»,- размышлял он тогда.
        - Так зачем вы пошли к ней?- спросил он меня снова, угощая крепким чаем.
        - Я разыскиваю Варфоломея. Понимаете, он мне очень нужен!
        - А кто вы?
        - Меня Евдокия Перепелкина зовут, Дуня. Я у них тут отдыхала... Правда, давно, очень давно...
        - Так вы та самая Дуняша?!- ни с того ни с сего обрадовался он.- Которую тюлень оцарапал?!
        - Да! Да!
        - Знаете, в то лето морские собаки просто озверели. После вашего отъезда одному мужчине полруки оттяпали, женщине, весьма, надо заметить, симпатичной женщине ногу по колено откусили. Знаете ли, я все-таки склоняюсь к тому, что обезумели тюлени в то лето из-за повышенной солнечной активности.
        - Да, да, возможно,- поддержала я его и, чтобы отвлечь дядечку от рассуждений о причинах массового помешательства морских собак четырнадцать лет назад, спросила, не знает ли он хоть что-нибудь о семье Варфоломея.
        - Немного. Родители их - Марата с Варфиком - уехали отсюда за границу. В Иран, что ли, точно не знаю - врать не буду. Марат женился во второй раз, чем оттолкнул от себя родителей окончательно. Насколько мне известно, они и первым-то его браком были не очень довольны. Марат живет теперь с женой в Петербурге - у него девочка, знаю, родилась, Дуняшей назвали.
        - Да что вы говорите?!- удивилась я.
        - Да-а,- довольно протянул он.- Может, уже и еще кто-нибудь у них родился, но я об этом не слышал.
        - А адрес у вас их есть?- жадно спросила я.
        - Вот чего-чего, а адреса у меня нет.
        - Жаль.- Вспыхнувшая было надежда молниеносно погасла.- Но откуда вам все это известно? Через Хатшепсут?
        - Нет, что вы! Я с ней не поддерживаю отношений - с ней опасно общаться. Варфоломей прошлым летом приезжал - на дом посмотреть, молодость вспомнить.- Стоило только бывшему соседу принца произнести эти слова, как сердце мое забилось часто-часто.- К жене бывшей даже заходить не стал, издалека на лачугу полюбовался - да к морю спустился, по берегу побродил... и уехал.
        - Куда, куда он уехал?!
        - Не сказал.
        - Тьфу!- плюнула я от злости.- Как назло все!
        - Рассказывал, что много лет провел в Африке, в Северной Сахаре... Нефть там, и все такое... Но сказал - мол, обратно не поеду. Он сам не знал, что ему дальше делать. Я ведь спрашивал его: «Что теперь? Как жить будешь? Чем займешься?» - а он мне: «Ничего не знаю, не решил пока»,- и уехал.
        - А он женат? Он не говорил вам?
        - После такой,- и сосед кивнул в сторону дома, где обитала Хатшепсут,- вряд ли еще когда-нибудь женишься!
        - Спасибо вам,- поблагодарила я его, хотя о Варфике ничего почти не узнала.- Я тоже поеду.
        - Я вас провожу.
        Я еще раз поблагодарила его и оставила ему свой домашний адрес:
        - Если Варфоломей когда-нибудь тут появится, вы дайте ему мой адрес. Может, он захочет найти меня...
        - Конечно, конечно,- понимающе закивал он головой и, пугливо озираясь, проводил меня к остановке. По дороге он все гадал, почему же все-таки тем летом, когда я была так счастлива, ополоумели морские собаки.- Наверное, все же не из-за солнечной активности. В чем-то другом было дело... Но в чем?- спросил он сам себя, а я впорхнула в автобус и крикнула ему:
        - Вы обязательно найдете ответ! Прощайте!
        На следующий день я улетела в Москву.
        Когда я вошла в квартиру, увидела маму - она приехала из Палеха и очень удивилась моему скорому возвращению.
        - Уже отдохнула? Не понравилось?
        - Нет.
        - Ты что, выходит, сбежала с курорта?
        - Да.
        - А я вот приехала цветочки полить и приятно удивилась, когда увидела квартиру почти в идеальном порядке.
        - Вы что, с Юрой поругались?
        - С чего ты взяла?! Мы с ним никогда не ругаемся. Просто разлука укрепляет отношения - вот я и решила в твое отсутствие тут пожить.
        - А-а,- протянула я.
        До шести вечера я просидела в своей отремонтированной квартире, думая только о том, что у меня осталась лишь единственная зацепка, дабы найти свою любовь,- это Марат, который сейчас живет в Питере. Мама, закончив с цветами, принялась отдраивать раковину на кухне.
        - Нужно ехать туда и искать Марата!- говорил тот внутренний мой голос, который всегда поддерживал любые (даже самые бредовые) мои идеи.
        - Ты уже съездила - и чего добилась? Чего? Что тебя едва не прикончила Хатшепсут! И ей ничего бы не было, потому что она сумасшедшая!- настаивал тот мерзкий голос души, что на корню браковал все мои начинания.
        С полчаса я, уставившись в одну точку, прислушивалась к голосам внутри себя, потом они надоели мне до невозможности, голова уже раскалывалась. Я вскочила с пола, приняла душ, оделась и решила съездить на дачу в Хаврюшкино.
        - Ты куда?- встрепенулась мамаша.
        - Съезжу на дачу, проверю, все ли там в порядке.
        - Когда приедешь обратно?
        - Завтра, а может, послезавтра.
        Была суббота, и я надеялась застать там Людку. «Лучше как следует излить ей душу, чем слушать внутренние голоса и сойти с ума, как Хатшепсут!» - так решила я. Рассказывать всю эту печальную историю маме я сочла неблагоразумным, поскольку знала, как она отреагирует на это - скажет, что у меня отсутствует чувство собственного достоинства, что я сама за мужиками бегаю.
        Спустя час я уже миновала плакучую иву у пруда, и сам пруд, и два дома - один с недостроенным крыльцом, другой совсем перекосившийся, вот-вот готовый развалиться; бросила взгляд на свой, с треугольной крышей, бледно-зеленый, и, убедившись, что с ним все в порядке, постучала в Людкину калитку. Навстречу мне вылетела ее десятилетняя дочь - Ленка.
        - Тетя Дуня приехала! Тетя Дуня приехала!- завопила она и с недоумением посмотрела на мою маленькую сумочку.
        - Здравствуй, Леночка! Я так торопилась, что забыла купить тебе гостинец! Мама дома?
        - Дуська! Ты откуда? Уже наотдыхалась?! Я что-то не пойму ничего!- кричала Людка с крыльца, широко раскрыв и без того огромные свои глаза.
        - Мне надо с тобой очень серьезно поговорить,- шепнула я ей на ухо, вспорхнув по крутым ступеням.
        - Лена! Возьми книжку, которую вам задали прочитать по внеклассному чтению, и займись делом! Совсем ничего за лето не прочла!- раздраженно воскликнула подруга. - Такая же бестолочь, как и ее папаша-изменник! И на мальчиков уже заглядывается! Ужас! Чует мое сердце, принесет она мне подарок годка эдак через два в подоле. Так что у тебя случилось-то? И почему ты не на море? Ты вообще не уезжала, что ли?
        О том, что у меня случилось и почему в данный момент я не кручу на море курортный роман, я рассказывала почти с семи до одиннадцати часов вечера.
        Я поведала Людке все: напомнив ей о своей первой любви, плавно перешла к причине, по которой я отправилась на поиски этой самой первой любви своей, не упустила сломанное кресло в самолете, «пятизвездочную» гостиницу «Восьмое чудо Апшерона», встречу с Мирой. Сообщила и о том, как меня едва не убила Хатшепсут, которую я приняла поначалу за Марата, выложила сведения, которые узнала от соседа с омегообразными ногами и длинным носом, и, заключив длинное свое повествование тем, что Варфика я не нашла и не имею ни малейшего представления, где он сейчас может находиться, заревела белугой.
        Подруга слушала меня, затаив дыхание, лишь изредка с уст ее срывалось: «Да что ты! , «Ну и ну!», «А ты что?». Порой она сдавленно ахала - в основном, в той части моего рассказа, где речь шла о намерении Хатшепсут прикончить меня молотком.
        С одиннадцати до десяти минут двенадцатого подруга утешала меня, как могла, говорила - мол, завтра мы обязательно что-нибудь придумаем, ведь мы знаем, что брат Варфика живет в Питере:
        - Поедем туда и узнаем адрес в справочном бюро! Ты только успокойся, не плачь!
        - Да никто теперь справок не дает! Это раньше давали, а сейчас нет!- захлебываясь соплями, утверждала я.
        В десять минут двенадцатого Людка не выдержала и тоже заревела.
        - А какая у меня жизнь? Собачья у меня жизнь!- хлюпала она.- Воспитываю одна Ленку! И даже искать некого-о-о!
        Поплакали мы с ней очень душевно, а без двадцати двенадцать я пошла к себе, в дом напротив - бледно-зеленого цвета, несмотря на то, что подруга предложила заночевать у нее.
        - Нет, я пойду, хоть дом проверю.
        - Ну, до завтра.
        Я шла по влажной пожухлой августовской траве, полная луна, словно прожектор, вмонтированный в небо, ярко освещала деревянные домики, белые стволы берез, даже плакучую иву у пруда на окраине, как вдруг прямо посреди автотрассы, что разделяет нашу деревню Хаврюшкино, я увидела крупного ежа. Во что бы то ни стало я решила спасти его и - спасала почти до полуночи. Что я только ни делала, чтобы убрать его с проезжей части! И прыгала возле него, будто слон, надеясь, что он испугается и убежит, и тщетно пыталась ухватить его подолом длинной юбки, и, найдя в овражке длинную разлапистую ветку липы, принялась выметать его, словно веником, с дороги. Все бесполезно!
        Я посмотрела на часы - они показывали 23.55, и все-таки пошла на крайнюю меру: извинившись перед животным, я ударила по нему, как по футбольному мячу. И в это мгновение мне было суждено распрощаться с жизнью. Свет фар, визг тормозов...
        Вжик! Трррр! Тсззззззззз!

* * *
        Мой полет вдруг прервался, я перевернулась пару раз в воздухе (если там, где я находилась, действительно имелся воздух) и оказалась рядом с кругом яркого теплого света. Этих кругов там было множество, и в каждом стоял кто-то полупрозрачный, струящийся. Не могу сказать, что передо мной были существа бестелесные, но и доказать обратное мне сложно.
        Ближе всех ко мне в круге стояла молодая женщина с невероятно густыми и длинными золотистыми косами.
        - Накулечка,- ее голос звучал ровно, спокойно, как музыка.- Возвращайся назад - твое время еще не пришло.
        - Бабушка!- Мне казалось, что я кричу - на самом деле я даже рта не раскрыла, но, несмотря на это, она понимала меня.- Так ты не умерла тогда во сне?!
        - Придет время, и ты все узнаешь... возвращайся назад. Тебя там ждут.
        - Никто меня там не ждет!- возмутилась я и хотела было войти в пустой круг света.
        - Этот круг не для тебя. Никогда не занимай чужого места.- Она пригрозила мне пальцем, и я полетела кубарем вниз, по черному тоннелю - очень быстро, казалось, быстрее звука.
        Все ниже и ниже... Наконец я повисла над трассой, над деревней, над плакучей ивой у пруда на окраине, над полями, над нашим с мамой домом и домом своей лучшей подруги Люды... Увидела темную длинную иномарку... Себя, лежащую на земле, и мужчину - моего, наверное, ровесника, хорошо сложенного - он делал мне искусственное дыхание, загородив мое тело своим.
        Последнее, что я увидела с высоты птичьего полета,- как, раздвигая лапками осоку, торопился в сторону леса крупный ежик...
        Я глубоко вздохнула - такое ощущение, что я долгое время провела под водой и легкие мои были ею заполнены.
        Я раскрыла глаза и увидела перед собой знакомое лицо: в миндалевидных изумрудных глазах застыл ужас. Римский нос - крупный, правильной формы, с горбинкой. Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, и левая - выше правой. Чуть припухлые, четко очерченные губы - не то что какие-нибудь размазанные под носом, какие можно наблюдать у людей слабовольных и упрямых; волнами набегающие на чистый округлый лоб каштановые волосы с сединой на висках. «Какое красивое лицо,- подумала я.- Все в нем, в этом лице, гармонично. И все-таки римским носом обладать куда лучше, чем греческим, который будто перепрыгнул на мою физиономию с лица эллинки, которая жила двадцать два века назад, и с наслаждением вдыхал в себя пары маринованного чеснока, коим пропитался воздух в границах Пергамского театра».
        - Слава богу! Очнулась!- воскликнул незнакомец и вознес руки к звездному небу.- Дуняша?! Ведь это ты?
        - Да, я. Я - Дуня Перепелкина. А откуда вы узнали?
        - Перстень, Дуняша. Я сначала узнал тебя по нему, а потом лицо - лицо твое ни с чьим не спутать!
        - Варфик! Неужели...- прошептала я восторженно и растерялась - я хотела было спросить его, искал ли он меня или наша встреча произошла по воле судьбы, которая вытащила нас, подобно испачканному носовому платку, из кармана забвения, вдруг неожиданно ей понадобился вновь этот платок - но не успела. Его уста коснулись моих, и я вновь ощутила то чувство, какое испытала четырнадцать лет назад, когда шла со своим принцем к морю по теплому, почти белому, искрящемуся на солнце песку. Все внутри меня перевернулось, голова закружилась, мысли утончились, превратившись в туманную дымку, тело обмякло... «Сейчас он поцелует меня, и я упаду»,- промелькнуло в голове. Только падать мне было некуда - я лежала на земле.
        Как потом Варфик рассказал мне - вечером того знаменательного дня, когда я героически спасла жизнь ежу, а сама, по иронии судьбы, оказалась задетой его автомобилем и потеряла сознание ровно на пять минут (может, я потеряла сознание вследствие неожиданно перенесенного мною шока, а может, я действительно умерла на пять минут и побывала на том свете - ведь многие люди переносят клиническую смерть и за какие-то минуты успевают пережить свою жизнь заново, пообщаться с давно ушедшими из этого мира родственниками, а потом вернуться к своей обычной жизни?), - он разыскал наконец мой адрес. За неделю до этого он свел знакомство с одним славным парнем, который служит в правоохранительных органах, и тот помог ему узнать, где я живу. Варфик кинулся ко мне домой, но меня не застал - я уже уехала в Хаврюшкино, а моя мама, разузнав, кто он, подробно объяснила, как добраться до вышеупомянутой деревни.
        Было уже одиннадцать часов, когда Варфоломей отправился в путь, а в одиннадцать пятьдесят пять, не заметив меня за поворотом, торопясь и предвкушая долгожданную встречу, машиной задел меня, стоящую на шоссе и спасающую упрямого ежа.
        Так все и было - кто-то, может, скажет, что это слишком сложно и невероятно, а кто-то, напротив, удивится - слишком все просто, гладко, что тоже неправдоподобно, но такая уж чудная и странная эта штука - человеческая жизнь. Ничего в ней не понять!
        Эпилог
        Прошел год с тех пор, как мы с Варфиком вновь обрели друг друга столь чудесным образом.
        За этот год мы успели пожениться. Я написала эту книгу, которую читатель, надеюсь, дочитал до конца, а не отбросил ее на тридцать пятой странице, как я все откидывала один из самых удачных, по мнению критиков, романов Жорж Санд. Кстати, за этот год я ознакомилась с творением французской писательницы и в полной мере оценила мастерство автора.
        Но самое главное событие в нашей с Варфоломеем жизни произошло два месяца тому назад: у нас родилась двойня - мальчик и мальчик, которых мы назвали Гиль и Меш, в честь легендарного правителя Шумерского города Урука, который существовал в двадцать восьмом веке до нашей эры, героя Гильгамеша, который после смерти своего друга - дикого человека Энкиду - странствовал в поисках бессмертия.
        Моя мамаша обрадовалась тому, что наконец-то стала бабушкой, но удивилась именам внуков, сказав:
        - Дуня, а голову-то тебе надо подлечить!
        - Нет, а что ты от меня хочешь?- по обыкновению возмутилась я.- Я - искусственница! Неполноценный ребенок, оторванный пяти недель от роду от материнской груди!
        И мама, видимо, осознав свою вину (ведь глупо, согласитесь, с ее стороны было выходить на улицу в начале марта в минус пятнадцать градусов в тонком демисезонном пальто и без головного убора, дабы лишний раз похвастаться своей осиной талией и роскошными, выросшими на двадцать сантиметров за время беременности волосами, в результате чего она заработала себе мастит, лишив меня натурального молока), замолчала...