Нежные годы в рассрочку Анна Владимировна Богданова
        Такая смешная любовь # К пятидесяти годам Аврора Дроздометова вдруг осталась наедине с собой. А это для женщины, прежде не обделенной вниманием, настоящая катастрофа. Что делать?- задала она себе вопрос. Сидеть дома и смотреть телевизор? Устроиться работать консьержкой? Встречаться с приятельницами ради обмена сплетнями? Ничего этого ей не хотелось… Настоящее безрадостно и тускло, будущее… Каким может быть будущее? Неудивительно, что при таком раскладе Аврора с наслаждением принялась вспоминать прошлое: родственников, друзей детства и юности, свою магнетическую красоту, которая, как казалось сейчас, утеряна навсегда, и любовь - много светлой счастливой любви. Ведь все это было, было! Но кто теперь поверит? Может быть, тот, кто прочитает мемуары простой русской женщины? И начинающая писательница села за компьютер…
        Анна Богданова
        Нежные годыв рассрочку
        Посвящаю маме.

Автор

«ЗДРАВСТВУЙТЕ! МЕНЯ ЗОВУТ АВРОРА ВЛАДИМИРОВНА ДРОЗДОМЁТОВА. МНЕ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ, И У МЕНЯ КЛИМАКС,- застучала начинающая литераторша по клавиатуре ноутбука. Перечитала и сочла своим долгом добавить: - КЛИМАКС - ЭТО УЖАСНО, А РОДИЛАСЬ Я... - тут она призадумалась - упоминать ли ей дату своего рождения или не стоит (уж больно не хотелось!) и вышла из положения следующим образом: - ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД». Аврора Владимировна улыбнулась, оставшись довольная тем, как легко ей удалось избежать указания даты своего рождения, но, перечитав всё снова, она схватила со стола ярко-оранжевую кружку и запульнула ею в стену.
        - Мама! Чего ты от безделья с ума сходишь! Пиши мемуары! Ведь у тебя была такая бурная жизнь! Издашь книгу, кучу денег огребёшь!- сказала она, скопировав очень близко к оригиналу голос своей тридцатидвухлетней дочери, которая два месяца назад отдала ей свой портативный компьютер.- Как же! Напишешь тут! Напишешь! Когда жар приливает, когда с головы текут струи пота, когда внутри всё дрожит и трясётся и когда непреодолимо хочется кого-нибудь убить!- выпалила она, обращаясь к монитору. Именно так проходила менопауза у неё - Авроры Дроздомётовой. Однако Аврора Владимировна собрала волю в кулак и ещё раз прочла будущую нетленку.- Какая глупость! Если я пишу, что мне пятьдесят лет и у меня климакс, то зачем потом опять упоминать, что я родилась пятьдесят лет назад? Это и так всем будет понятно!- поразилась она сама себе и с яростью удалила последнюю строку.
        Аврора Владимировна ещё несчётное количество раз открывала новый файл, называя его то «МОЯ НЕЛЁГКАЯ ЖИЗНЬ», то «СУДЬБА ПРИМЫ», то «АВТОБИОГРАФИЯ НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЖЕНЩИНЫ», прежде чем остановилась на заглавии «МОИ МЕМУАРЫ». «Простенько и со вкусом»,- решила Дроздомётова. Она ещё, по меньшей мере, раз сорок начинала своё бессмертное сочинение. Она выходила из себя, бесилась, кидала в стены кухни всё, что лежало от неё на расстоянии вытянутой руки, барабанила по полустёртым буквам и снова уничтожала написанное, даже холодный душ приняла, но отступать от начатого дела решительно не желала и опять и опять, сосредоточившись, то высунув кончик языка, то убрав его, то пошевелив губами так, как обычно женщины распределяют помаду, печатала, затаив дыхание, новые и новые строки с прежним содержанием. Текст ёжился, топорщился, как усы недовольного действиями своей армии генерала, не слушался, словно малый избалованный ребёнок - не шёл, одним словом, несмотря на то, что в голове крутилась тьма умных, важных мыслей, которые Дроздомётова силилась выплеснуть на монитор... Но дальше, чем «мне пятьдесят лет и у меня
климакс», дело не продвигалось, хотя, поверьте, этой женщине было что сказать, поскольку жизнь её пестрила событиями, судьба сводила её с интересными, знаменитыми людьми, а уж о любовных интригах и говорить не приходится - поклонников в жизни Авроры Дроздомётовой (в девичестве Гавриловой) было пруд пруди.
        Автору не хотелось бы мучить читателя и подробно описывать все тонкости, связанные с особенностями личностного психологического творчества своей героини, и уж тем более писать книгу о не слишком удачных опытах начинающей сочинительницы, поскольку образцы всех несуразных и порой бессвязных «начал», «середин» и
«финалов» её эпопеи аккурат займут всё бумажное пространство сего романа. Именно поэтому ваша покорная слуга берёт инициативу в свои руки и начинает жизнеописание Авроры Владимировны самостоятельно, лишь изредка забираясь в голову своей героини, дабы узнать, что за мысли и воспоминания там кишат. Засим все ключевые, самые интересные и забавные будут отфильтрованы, сгруппированы, обработаны и занесены, в конце концов, по порядку в нижеследующий том. Пусть каждый делает своё дело - пусть Аврора Владимировна вспоминает, силясь воссоздать картину своей нелёгкой, но интересной судьбы, потому как заняться ей, кроме этого, в настоящий момент совершенно нечем, а автор все эти воспоминания и картинки оформит в более или менее связный текст, который обязательно найдёт своего читателя.
        Для начала обозначим действительность, в которой наша героиня никак не может найти себе занятия. Именно к этому она, собственно, и вела, истерзав ни в чём не повинный ноутбук,- Аврора Владимировна, раз сорок написав, что у неё климакс и ей в этом году стукнуло пятьдесят лет, хотела показать, к чему красавица (и некогда объект желаний множества мужчин) пришла в свои полвека. Она хотела изобразить тот разительный контраст, ту пропасть, которая разделяет её теперешнюю от неё же восемнадцати-, тридцати- и даже сорокапятилетней. Но в одном и тем более первом предложении не передать крутых поворотов судьбы, особенно если вы затеяли писать мемуары. Тут надобно собрать всё своё терпение, выдержку и, призвав на помощь спокойствие духа, браться «за перо», зная, что на создание подобного литературного произведения уйдёт много сил и времени.
        Итак, к пятидесяти годам наша героиня неожиданно оказалась в непростой жизненной ситуации - она вдруг осталась наедине с собой. А это для женщины, прежде не обделённой вниманием, не страдающей от нехватки мужского интереса, согласитесь, настоящая катастрофа. То вас буквально разрывают на части, требуя ответных чувств, а то - на тебе!- сидишь одна в четырёх стенах и нечем больше заняться, кроме как посмотреть телевизор, доползти до кухни и, открыв холодильник, перехватить что-то незначительное пять, шесть, а то и все восемь раз на дню.
        Нет, можно, конечно, устроиться на работу, но это только на словах. Куда возьмут женщину в пятьдесят лет? Уборщицей, консьержкой, торговкой в колбасный ларёк на местном рынке? Возможно. Но согласится ли женщина с блестящим, бурным прошлым мыть полы, сидеть в конуре первого этажа замызганной многоэтажки или отвешивать шматки сала и докторскую колбасу - вряд ли. К тому же в материальном плане у неё всё в порядке.
        Читать? Вязать носки? Встречаться с лучшими подругами, из десятка которых не осталось ни одной лучшей - лишь добрые приятельницы да хорошие знакомые? Ничего этого не хотелось нашей героине - всё ей наскучило: настоящее было безынтересным и пресным, будущего она не видела вовсе.
        Четвёртый официальный муж Авроры Владимировны - Сергей Григорьевич Дроздомётов был старше её на четырнадцать лет. Он давно припеваючи живёт в деревне Кочаново, что раскинулась на краю тёмного, страшного соснового леса «...ской» области в трёхстах километрах от Москвы, и носа в столицу не кажет из-за проблем с лёгкими.
        - Приезжай сама! Я задыхаюсь в городе! Жена ты мне или нет?!- кричит он раз в неделю по телефону, когда ездит на своей колымаге - старом «жигулёнке» цвета баклажан за покупками в ближайший посёлок городского типа.
        - Не поеду я в эту глушь! В эту яму, где неделями нет света, где нет телефона, где по телевизору всего две программы! Я городской, цивилизованный человек!- давала отпор Аврора Владимировна и обычно бросала трубку, а потом весь день пребывала в расстроенных чувствах, с натянутыми, как тетива лука, нервами.
        Она ненавидела деревню Кочаново, которую и деревней-то назвать сложно - всего шесть дворов, обитатели которых дерутся за наделы земли у леса, снедаемые завистью друг к другу и ненормальной какой-то неестественной злостью, вызванной, по всей вероятности, чрезмерным употреблением самогона. Вот такое драматическое несоответствие: он не может бывать в Москве, она - находиться в деревне. Но как бы ни ненавидела Аврора Владимировна деревенскую жизнь, хочешь не хочешь, а ездить туда периодически ей всё же приходилось - подкормить Сергея Григорьевича, навести чистоту в его берлоге, показаться кочановцам - мол, тут я, никуда не делась, так что на моего мужа попрошу не претендовать. Что же касается личной жизни супругов Дроздомётовых, то её, этой жизни, у них вовсе не было - Сергей Григорьевич вот уж как года три потерял свою мужскую силу, но жена не роптала - более того, она даже не пыталась завести любовника, говоря на выдохе всем и вся:
        - Устала я! Так устала я за свою жизнь от мужиков, что никаких дел с ними не хочу иметь!
        Вообще чувства между супругами угасли как-то сразу после кончины матери Сергея Григорьевича - пять лет старушка не давала им жизни, и, как ни странно, любовь, которая при ней буквально била фонтаном, быстро заглохла, подевалась куда-то, потерялась, когда не стало свекрови,- и сколько бы ни искала её, эту свою любовь, Аврора Владимировна, так и не может найти по сей день. Хотя это случается чаще всего - ведь когда плод перестаёт быть запретным, он одновременно теряет и всю свою сладость. Татьяна Романовна (родительница Сергея) неожиданно оставила после себя внушительный капитал, на проценты с которого по сегодняшний день живут супруги Дроздомётовы. Если б старушка знала, что хоть копейка перепадёт её ненавистной невестке, она, наверное, сожгла бы все свои накопленные (вероятнее всего нечестным трудом) деньги (потому что честно столько не накопить при всём желании) перед тем, как отправиться на тот свет, несмотря на то, что Аврора Владимировна два года была для неё не столько невесткой, сколько сиделкой, кормя болящую с ложечки и вынося за ней судно.
        Что же касается дочери Авроры Владимировны - Арины, то она пять лет назад бежала вон из Москвы. Дело в том, что после окончания театрального училища Ариша шесть лет играла в детском театре две единственные роли - мышки с поджатыми «лапками», что пробегала по сцене во втором акте, истошно пища, и зайца уже в другом спектакле, который в начале первого отделения сидел на поляне и, будучи напуганный до смерти появлением волка, безвозвратно убегал за кулисы. Прослужив таким образом шесть лет, она не выдержала и, уволившись по собственному желанию с диким скандалом, спустя несколько месяцев устроилась в один из областных театров в четырёхстах километрах от Москвы, что блистал премьерами в начале каждого сезона. И Арина была абсолютно счастлива - теперь она играла все ведущие роли - в прошлом году, например, режиссёр до того дошёл, что дал ей роль Отелло, и она, вымазав лицо тёмно-коричневым гримом, а тело (в силу стеснённости средств областного драматического театра) водоотталкивающим средством по уходу за обувью, с наслаждением и самозабвением душила Лилю Сокромецкую в финальной сцене, не забыв
спросить до этого кульминационного эпизода ломающимся, но грозным баском:
        - Молилась ли ты на ночь, Дездемона?
        Мамаша бесилась, злилась, недоумевала, как это дочь могла променять столицу нашей родины на какой-то затрапезный городишко, но та с достоинством давала множество разнообразных ответов, выражающих одну и ту же мысль: «Лучше быть первым на деревне, чем последним в городе», или «Лучше быть живой кошкой, чем дохлым львом», а находясь в творческом экстазе, что обычно происходило, когда она начинала учить новую роль, восклицала:
        - Лучше господствовать в аду, чем быть рабом на небе! Здесь я играю леди Макбет Мценского уезда, Гамлета, Отелло!
        Арину не тянуло в столицу, которая ассоциировалась у неё с мышами, зайцами и бывшим мужем, тоже, кстати сказать, актёром, который по сей день играл в вышеупомянутом детском театре в основном ослов да козлов. Как, впрочем, не тянуло её после неудавшегося брака снова устраивать свою личную жизнь, рожать детей и тем самым окончательно погрязнуть в засаленных, закоптелых кастрюлях и описанных пелёнках.
        - Я человек творчества!- убеждала она мать, когда та заговаривала о внуках.- У меня не может быть личной жизни - всю сексуальную энергию я сублимирую на работе!
        - Но можно ведь совмещать работу с семьёй!- удивлялась Аврора Владимировна.- Так многие актёры делают!
        Но Арина втемяшила себе в голову, что семья и театр - две вещи несовместимые, как вера и математические доказательства, и если она будет размениваться по пустякам, каковым, собственно, считала брак, то о театральных подмостках можно будет благополучно забыть.
        Если говорить о многочисленных родственниках героини, которые некогда в буквальном смысле слова открывали её дверь ногой, исчезли куда-то, рассосались, забились по своим квартирам, и такое впечатление складывалось у Авроры, что они всеми своими поступками и действиями показывают ей: они сами по себе, а она сама по себе - не существует никаких таких кровных уз в природе, из-за которых следовало бы им продолжать общение.
        Родители Авроры Владимировны давно переселились в лучший мир, а сводный брат со стороны матери - Геня Кошелев, подобно остальным её родственникам, отказал в общении сестре. У него теперь были новая жизнь, новая жена и новый ребёнок.

«Что ж! Не хотят поддерживать со мной связь и не надо! Сдались они мне сто лет»!- думала Аврора и со временем перестала переживать по этому поводу. Но настоящее её было именно таковым - безотрадным, тоскливым и одиноким. От будущего она тоже ничего хорошего не ожидала. Да и что может измениться? Дочь будет продолжать играть главные роли в провинциальном театришке - так что на внуков можно не рассчитывать, Сергей Григорьевич до конца дней своих останется в Кочанове и, хоть как мужчина он уже немощный и совершенно бессильный, будет флиртовать с бабами: то одну ущипнёт за задницу, то другую цапнет за грудь. Что же остаётся ей?..
        Неудивительно, что наша героиня при таком раскладе жила лишь прошлым - она с наслаждением и упоением вспоминала насыщенные, интересные, наполненные любовью годы, тосковала по своей ослепительной, угасшей с годами красоте (надо заметить, что Аврора Владимировна и в свои пятьдесят выглядела великолепно - во-первых, никто не верил, что ей действительно полтинник и у неё климакс, а во-вторых, этот зрелый возраст, сравнимый с бархатной золотой осенью, одаряет человека новой, ни с чем не сравнимой красотой, которую, к сожалению, госпожа Дроздомётова пока не научилась ценить). В этом заключалось её нынешнее существование. Поэтому-то душа её порывисто, с таким жаром и азартом отозвалась на предложение дочери написать мемуары своей жизни.

* * *
        В двадцать лет Аврора умудрилась сделать многое - то, что сегодняшняя слабая половина человечества едва успевает сделать и к тридцати годам.
        Начнём с малого. Она окончила десятилетку и неожиданно для себя оказалась зачисленной в швейное училище. (И такое бывает!) Героиня наша приехала с моря в конце августа и узнала, что мамаша Зинаида Матвеевна Гаврилова, подстрекаемая лучшей школьной подругой Авроры - Ириной Ненашевой (вполне сформировавшейся девушкой для своих семнадцати лет, с белёсыми волосами на ногах, которые напоминали густую шерсть, пробивающуюся сквозь нейлоновые чулки), отдала её документы в ПТУ.
        - Зинаидочка Матвеевна! Это ж самая лучшая профессия!- убеждала её Ирина.- Вы только представьте себе! Арка будет обшивать всю семью! В магазинах ничего нет, а вы в шикарном чёрном пальто из модного материала с воротником из чернобурки гуляете по улице. И все-то обращают на вас внимание, подходят, спрашивают - гражданочка, где это вы отхватили себе такое роскошное пальто?!
        - Нашто в чёрном?- воспротивилась Зинаидочка Матвеевна.- Беж, шоб обязательно цвета беж! Я женщина ещё не старая - мне всё светлое к лицу идёт!- Аврорина мамаша, судя по речи, потеряла самоконтроль от возбуждения и засветившихся перед ней поистине фантастических перспектив: за тридцать лет проживания в Москве она почти утратила вологодский говор - лишь изредка, подобно скромным крошкам хлеба от съеденного батона, его остатки рассыпались в её разговоре. Но особенно отчётливо он давал о себе знать в двух случаях - когда Зинаида Матвеевна не в силах была сдерживать себя и когда хотела так или иначе выделиться, блеснуть - мол, не такая я, как вы все: я особенная, я приехала из края, знаменитого своими кружевами и сливочным маслом! В эти моменты она, припадая на «о», как кобыла на левую ногу, будто взвинчивала, подвешивала кверху фразы.
        - Хотите беж, будет вам беж!- заверила её Ира.- Вы только посмотрите, сколько плюсов в профессии швеи! Ведь одни сплошные плюсы!
        - А плотют многоль?- Этот вопрос особенно интересовал Зинаиду Матвеевну. Она работала кассиром на часовом заводе и с утра до вечера считала чужие деньги, гоняя взад-вперёд костяшки на счётах. Особенно агрессивна она бывала в дни выдачи заработной платы - Гаврилова огрызалась, лезла в бутылку, злилась и бубнила себе под нос: «Это ж какую бешеную деньгу тут плотют! И за что только, спрашивается?!»
        - Голым человек ходить не может, потому как это аморально,- с видом знатока заявила Ира.- Одежда всегда и всем нужна, так что Арке на хлеб с маслицем хватит!
        - Если с маслицем, то это неплохо!- задумчиво сказала мамаша, представляя, как она заходит в бухгалтерию в шикарном пальто цвета беж из модной ткани под названием «мозги» и все её сослуживицы корчатся от зависти, особенно Даша Брыкина (заместитель главного бухгалтера) - эта вообще встанет и уйдёт, демонстративно хлопнув дверью.
        - И потом, как здорово будет, если мы с ней будем вместе учиться! Вместе ездить в училище, вместе возвращаться!- Как раз этот факт больше всего и привлекал Ирку - ради этого «вместе» она и пришла тогда к Зинаиде Матвеевне.
        - Пожалуй, что я согласна,- несомненно, Гаврилову подкупила мысль о новом зимнем пальто с чернобуркой.- Только не баловать мне!- пригрозила она и, открыв шкаф, выхватила из-под стопки скрипучего, накрахмаленного постельного белья документы дочери.- Поехали.
        Так, вернувшись с Черноморского побережья, Аврора оказалась зачисленной в швейное училище, не имея ни особых способностей, ни склонностей к будущей профессии. Но девушка не стала выражать своё недовольство - мол, почему меня никто не спросил, а может, я ненавижу шить и т.д. и т.п. И на это были свои причины. Во-первых, Аврора сама толком не знала, куда ей податься после школы, во-вторых, её устраивало, что учиться они с Иркой будут вместе, но главное - её вообще не волновала мысль об учёбе по причине страстной влюблённости в Юрку Метёлкина. Купаясь весь месяц в Чёрном море, загорая на золотистом песке, блуждая по берегу в окружении многочисленных поклонников, она ни на минуту не оставляла мысли о парнишке, что учился с ней в одной школе, в параллельном классе. В мае, за месяц до выпускных экзаменов, она ещё не подозревала, что может влюбиться в кого-то, думать о ком-то, дружить с кем-то, кроме Костика Жаклинского, который учился в её же классе, переехав в Москву из Саратова год назад.
        В первый же день, как только Костя увидел Аврору, он был наповал сражён её необычной красотой, которая у одних всю жизнь вызывала безумное восхищение, у других - смешанное негативное чувство, состоящее из протеста (не должно быть таких людей, говорило всё их существо, обычно не уточняя, каких это таких людей не должно быть вовсе), смутной зависти и злости на матушку природу, что одарила отчего-то этакой невероятной привлекательностью не их, а глупую, недостойную девицу.
        - И в кого она такая уродилась?!- вопрошали последние.- Ни на мать, ни на отца не похожа!
        Вот тут они, надо сказать, были абсолютно правы - Аврора имела довольно отдалённое сходство с отцом и едва уловимое с матерью. Бывает же! Иногда у невзрачных, ничем не примечательных внешне родителей получаются поразительно красивые дети и, соответственно, наоборот. Так что прежде, чем приступить к описанию портрета героини и уж тем более её жизни, целесообразнее будет рассказать о её родителях. Верно? Ведь любой человек есть продолжение двух других, произведших его на свет, и в нём причудливо мешается их кровь, подчас самым неожиданным образом - это отражается как во внешности индивида, так и в его характере. Я уж не говорю о тех родинках, плешинах, холках и скверных зубах, которые нередко достаются нам от прапрабабушек и дедушек, а то бы пришлось начинать свой рассказ с времён Очакова и покорения Крыма. Но будем смотреть на вещи проще, не станем погружаться с головой в глубь веков, а всего-навсего почерпнём каких-нибудь лет пятьдесят пять, подобно огороднику, подготавливающему землю для весенней посадки, дабы к осени получить щедрые дары природы в благодарность своего труда.

* * *
        Мать Авроры, Зинаида Матвеевна, никогда не блистала красотой, обладая неказистой, подчас даже пугающей внешностью. Свидетели говаривали, что в молодости у неё была точёная фигура - хоть и пятьдесят четвёртого размера, но пропорциональная и складная, несмотря на коротенькие ноги-подставки с толстенными ляжками, которых она ни в коем случае не стеснялась - о нет!- напротив, она гордилась и дорожила ими, как, впрочем, и пышной грудью седьмого номера и аппетитными руками. Однако со временем соблазнительные линии размылись, тело её изменилось отнюдь не к лучшему и стало напоминать бесформенный огромный арбуз, если предположить, что у данной ягоды нет формы. Лицо её всегда походило на грушу - как в пять лет, так и в пятьдесят пять: узкая, лобовая часть, намекающая на то, что в этой голове не так-то уж много мыслей (а умных в особенности), и пухлые, будто надутые щёки, сравнимые только с хомячьими, за которыми тот вечно оставляет запасы еды на будущее, открыто говорящие о неумеренном аппетите их обладательницы.

«МОЯ МАТЬ, ЗИНАИДА МАТВЕЕВНА (В ДЕВИЧЕСТВЕ РЕДЬКИНА), РОДИЛАСЬ В ДЕРЕВНЕ ХАРИНО, НО НЕ В ТОМ ХАРИНЕ, ОТКУДА РОДОМ МИХАИЛ ВАСИЛЬЕВИЧ ДАНИЛОВ, КОТОРЫЙ В 1777 ГОДУ ИЗДАЛ РУКОВОДСТВО ПО ПРИГОТОВЛЕНИЮ ФЕЙЕРВЕРКОВ И ИЛЛЮМИНАЦИЙ,- ОН-ТО ЖИЛ СОВЕРШЕННО В ИНОМ ХАРИНЕ - В ТОМ, ЧТО В ТУЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ, И УЖ ТЕМ БОЛЕЕ НЕ В ТОМ ХАРИНЕ, ГДЕ ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ ПОЭТ - ВЛАДИМИР ТИМОФЕЕВИЧ КИРИЛОВ, ЧТО НАПИСАЛ СТИХОТВОРЕНИЕ „Я ПОДСЛУШАЛ ЭТИ ПЕСНИ БЛИЗКИХ, РАДОСТНЫХ ВЕКОВ“,- ОН-ТО ИЗ ХАРИНА ДУХОВЩИНСКОГО УЕЗДА, НЫНЕ СМОЛЕНСКОЙ ОБЛАСТИ. А МАТЬ МОЯ СОВСЕМ ИЗ ДРУГОГО ХАРИНА - ТОГО, ЧТО В ВОЛОГОДСКОЙ ОБЛАСТИ НА РЕКЕ ИЛЕЗКА», - торопливо барабанила Аврора Владимировна. Откуда Дроздомётова знала об изобретателе Данилове и стихотворце Кирилове - ума не приложу! Спустя неделю после мучительного начинания своего жизнеописания она порядком продвинулась, отошла от навязчивой и липучей фразы о том, что ей пятьдесят лет и у неё климакс. Героиня наша наконец добралась до своих корней, а именно до момента появления на свет своей родительницы. Если вернуться в настоящее, то в реальной жизни Авроры Владимировны ничего знаменательного за
эти семь минувших дней не произошло - очередная телефонная ссора с Сергеем Григорьевичем, скандал на продуктовом рынке по поводу недовешенных двухсот граммов говядины и разговор с дочерью, который тоже ничего хорошего не принёс, разве что известие о новой роли - Арина будет играть Чацкого в бессмертной комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума».
        Однако продолжим историю рождения Зинаиды Матвеевны.
        Когда у Аврориной бабки, Авдотьи Ивановны Редькиной (в девичестве Солониновой), начались схватки, Матвей Терентьевич (дед нашей героини), усаживая её в телегу, пригрозил:
        - Гляди! Ещё девку принесёшь - из дому выгоню! Одна есть, дак и хватит! Нашто мне девки сдались?- спросил он вовсю орущую жену, перекрестил и со спокойной душой отправил. Но надежды его не оправдались, поскольку Авдотья Ивановна вернулась через три дня с девочкой на руках, которую на сороковой день окрестили Зинаидой.
        Матвей Терентьевич побубнил, побубнил, но вскоре смирился - ведь у него было уже два наследника - Василий (старший) и Павел. Была ещё средненькая - Антонина, а после Зиночки в семействе Редькиных появились (почти с такой же быстротой, с какой вырастают грибы после дождя) Иван и Екатерина. На Катеньке постоянное состояние беременности Авдотьи Ивановны закончилось, по причине потери супруга - он заболел двусторонним воспалением лёгких и приказал долго жить, в результате чего Редькина осталась с шестью детьми на руках, без кормильца и средств к существованию.
        - Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его!- выла она ровно неделю после похорон мужа, а на восьмой день, оглядев своих чад, выть перестала и сказала спокойным, пожалуй, даже безразличным, ничего не выражающим голосом: - И чего мне с вами делать? Сдам я вас в приют, дити мои!- резанула она. «Дити» же, естественно, запротестовали, старший - Василий уехал в Вологду и, устроившись там разнорабочим на железной дороге, принялся усиленно помогать семье, дабы мамаша не сдала младших братьев и сестёр в приют. Вскоре он отправился в Москву, поступил на вагоноремонтный завод, стал помогать ещё больше - то деньги пришлёт, то сам появится, понавезёт из Первопрестольной подарков: кому валенки, кому пальтишко справит, матери - неизменно платок или шаль. Вслед за ним в столицу из Харина перебрался брат Павел; Антонина вышла замуж за мастера зингеровских швейных машинок и поселилась в роскошной пятикомнатной московской квартире благоверного, с высоченными потолками с лепниной, на улице Осипенко. В дальнейшем Александр Алексеевич Вишняков (её муж) переключился на починку подольских машинок, а в их
квартиру подселили соседей - так, что супругам оставили одну комнату из пяти.
        Постепенно в Москву переселилось всё семейство Редькиных. Зиночка по приезде жила у сестры, работала вместе со старшим братом Василием на вагоноремонтном заводе, а вечерами училась в бухгалтерском техникуме. Она мучилась, доходя до отчаяния и ровным счётом ничегошеньки не понимая в бухгалтерском учёте; дебет с кредитом для неё вообще были пустыми, не несущими никакого смысла словами, но, несмотря на это, Зинаида окончила техникум - неважно, что с горем пополам - главное ведь «корочка». После окончания она устроилась в бухгалтерию часового завода кассиром и, вцепившись в эту работу руками и ногами, благополучно отслужила там до пенсии. За год до войны она вышла замуж за Виктора Андреевича Кошелева, с которым познакомилась ещё на вагоноремонтном заводе и который погиб в самом начале Великой Отечественной, так и не увидев своего сына - Геню Кошелева, родившегося в том же трагическом для всего советского народа - сорок первом.
        Второй муж Зинаиды Матвеевны...
        Хотя отчего ж мы так скачем? Отчего ж перепрыгиваем, лишая внимания её наидостойнейшего первого супруга, и сразу пишем о втором? Нет, так дело не пойдёт! Если автор взялся описывать личную жизнь Аврориной матери, то тут, поверьте, никак не обойтись без первой её любви - светлой и чистой, чем, собственно, и характерна эта самая ПЕРВАЯ любовь. Немаловажной причиной для введения в наш роман такого, казалось бы, проходного (вспыхнувшего вдруг звездой и тут же упавшего с тёмного ночного небосклона) персонажа, как Виктор Кошелев, который не имеет никакого отношения к появлению на свет нашей героини, явилась та трансформация образа Зинаиды Матвеевны, та метаморфоза её характера, что произошла после вынужденного расставания с любимым. Как так получилось? Как могла наивная, бесхитростная девушка превратиться в туповатую, недалёкую, жадную и завистливую тётку?
        Вторая, не менее важная причиной для упоминания Виктора и описания их с Зинаидой знакомства, несомненно, разбавит ту мрачную атмосферу начала книги, которая перенесёт читателя в безрадостные, послевоенные годы. В то самое время, когда уцелевшие на фронтах и пережившие дикие лишения в тылу люди надеялись на безоблачную, счастливую мирную жизнь, а получили вместо этого (будем до конца откровенны) скотское существование. И нечего удивляться, что в Аврориной судьбе, а следовательно, и в её мемуарах (особенно в той части, где она описывает своё детство) фигурируют люди нервные, озлобленные, ожесто- чённые, с истерзанными, окаменевшими сердцами.
        В тот далёкий (нереально далёкий для нас) тёплый день начала июля тридцать девятого года прошлого столетия девятнадцатилетняя Зиночка Редькина, переодевшись в раздевалке вагоноремонтного завода, посмотрелась в узенькое, отбитое по углам, замутненное зеркало, дрожащими руками вытащила из сумки длиннющие бусы старшей сестры Антонины, взятые перед работой без спроса, и, нацепив их на шею, довольная, выскочила на улицу.
        Нитка опалов флюоресцирующим, нежным молочным светом переливалась на солнце - Зиночка теребила бусины рукой, перетягивая украшение то правее, то левее, пытаясь найти для него ту золотую середину, при которой оно бы не висело каплей вокруг одной из грудей. И как раз, когда девушка спускалась с парадной лестницы - треск, вжик,- опаловые горошины, подобно витаминовым драже, рассыпались по ступеням, подпрыгивая и словно весело подхихикивая.
        Зиночка в панике бросилась их собирать - она на корточках скакала по лестнице, как вдруг прямо перед носом узрела чьи-то ноги.
        - Что, рассыпала?- услышала она. Говорящий не смеялся над её несчастьем - напротив, он, казалось, сочувствовал ей.
        Зиночка подняла голову и увидела парнишку, своего ровесника - высокого, красивого, темноволосого, сильного, в льняных брюках, рубахе с засученными рукавами - прямо, как Клим Ярко из кинофильма «Трактористы», подумала тогда она.
        - Ага,- чуть не плача, кивнула Зинаида,- теперь сестра меня из дому выгонит! Бусы-то её!
        - Такая строгая сестра?- удивился незнакомец.- Из-за каких-то бус и сразу на улицу?!
        - Ну... Так...- неопределённо пробормотала Зина и призналась, краснея: - Я ведь без спроса их взяла, специально для фотографии, хотела сфотографироваться на память, а потом вернуть незаметненько, вроде как и не брала.
        - Да ладно, ты не расстраивайся, сейчас соберём, а потом я их тебе на нитку посажу.
        - Правда?!- обрадовалась Зиночка и с невероятной нежностью посмотрела на юношу - так посмотрела, что у того сердце отчего-то сжалось и застучало часто-часто. Такой смешной, пугливой, забавной и одновременно милой показалась ему эта девчонка.
        - Правда! А тебя как звать?
        - Зина,- сказала она, но, подумав, добавила: - Зинаида.
        - А меня Виктором. Все просто Витей зовут. А что ты тут делала, около нашего вагоноремонтного?
        - Как - что? Я тут работаю!
        - Да ты что?!- изумился Виктор (просто Витя).- Я тоже тут работаю, но тебя ни разу не видел.
        И они заговорили о заводе. Оказалось, что работают они в разных корпусах, да ещё и выходят в разные смены, оттого-то и не знакомы до сих пор, потом поговорили о погоде, о своих планах на будущее. Зиночка поведала молодому человеку, что собирается поступать в бухгалтерский техникум,- тот, в свою очередь, что в следующем году непременно пойдёт учиться на инженера, поскольку сию профессию считает не только интеллигентной, но и самой интересной.
        Так беседовали они, ползая по ступенькам и собирая в ладошки молочные радужные бусины, похожие на ягоды белого недозрелого винограда, до тех пор, пока не столкнулись и не треснулись лбами так, что искры у обоих из глаз посыпались. Надо заметить, столкновение это моментально сблизило их. Они взялись за руки и отправились на проходную, чтобы сесть спокойно в каморке сторожа Нила Никифоровича и не торопясь нанизать на нитку бусы старшей Зинаидиной сестры.
        Бусы вышли, конечно, значительно короче, но этого Антонина не заметила - она вообще отчего-то не любила опалы и носила их очень редко.
        Потом Виктор вызвался проводить Зиночку в фотоателье, и они щёлкнулись на память вместе - она, сидя на стуле, он, стоя рядом, положив ей на плечо руку. После фотоателье они отправились гулять в Нескучный сад и бродили до темноты - Виктор всё больше говорил, Зина - слушала. Ей было не то что бы интересно - девушку скорее поразил, нет, пожалуй, наповал сразил тот факт, что ей, Зине Редькиной, кто-то что-то серьёзно рассказывает и к тому же довольно долго - обо всём подряд. О море, чайках, о кинематографе, о Москве, о футболе.
        Лишь к полуночи они очутились на улице Осипенко, где Зинаида обитала по приезде в столицу из деревни Харино, и ещё минут пять новый знакомый грел девице ладони, пытаясь заглянуть ей в глаза.
        С того самого дня Виктор с Аврориной матерью встречались почти каждый день в течение года. Они бродили по улицам, один раз сходили в театр, два раза в кино - на «Подкидыша» и «Василису Прекрасную»... Ходили, держась за руки, и всё - не более того. Ни разу за всё это время Виктор не позволил себе даже невинного поцелуя в пухлую, аппетитную Зинину щёку, несмотря на то, что в душе этих двоих полыхал огонь страсти, безудержного желания, а самое главное, любви. Такое целомудренное поведение безумно влюблённых друг в друга людей было нормой для того далёкого и почти нереального для нас с вами тридцать девятого года. А чему здесь удивляться, если до шестидесятых годов даже невинное объятие на улице было практически официально запрещено? Вас мог остановить патруль от общественной охраны и не просто сделать замечание, а застыдить так, что мало бы не показалось.
        Спустя год после знаменательного знакомства на ступенях вагоноремонтного завода Виктор понял, что не может жить без Зиночки. Он сделал ей официальное предложение и, представив её матери и сестре, через месяц подарил оловянное обручальное кольцо. В конце декабря сорокового года молодые сыграли скромную, но весёлую свадьбу.
        Зинаида сразу же перебралась на квартиру к мужу - теперь они вместе ходили на работу, подгадывая смены, вместе возвращались. Они были неразлучны и никогда, как в то время, Аврорина мать, пожалуй, не была счастлива в своей жизни. Она чувствовала себя настоящей женщиной, поскольку её искренне и сильно любил тот человек, которого любила она сама.
        Всё было слишком хорошо, подозрительно хорошо, недопустимо хорошо - так, как не должно быть - ведь судьба никогда не позволяет долгого безупречного счастья.
        Был выходной день. Они с Виктором лежали в кровати и хохотали над причудливо преломленным пыльным лучом солнца, на сгибе которого вместо привычной белой тарелки с синим рисунком по краю чудилась расплывчатая огромная медуза.
        Он бережно, с необыкновенной нежностью гладил женин живот - она заливалась ещё сильнее, будто ей пятки щекотали.
        - Будет сын. Слышишь, Зиночка? Я знаю,- ласково говорил Виктор.
        - Тебе просто так хочется! Откуда ты можешь знать?!- смеясь, возмущалась она.- Моя мать говорит, если живот круглый - будет девочка, а если как яйцо,- мальчик. А у меня круглый, ты посмотри, круглый живот!
        - Всё равно будет сын! А потом у нас родится дочка...- мечтательно проговорил он. - И вообще у нас будет много детей. Я через четыре с половиной года стану инженером. Мы будем работать, рожать детей, ездить на море... Ты обязательно должна увидеть море, Зиночка!
        - Вить! Я тебя так люблю! Ты даже не знаешь, как я тебя люблю! Я даже мать родную - и ту не так сильно люблю!- воскликнула Зинаида и заплакала от счастья.
        - Я тоже, тоже, очень тебя люблю!- с чувством сказал Виктор, неуклюже поцеловав жену в темечко.- И мы будем всегда вместе. Всегда. До конца своих дней. А сына давай назовём Геннадием, а? У меня дядьку Геннадием звали. Хороший был человек - бедовый! В котле утоп, ага!- с гордостью заявил он.
        - Как же это, Витюш?- и Зинаида то ли от испуга, то ли от удивления прикрыла рот ладонью.
        - Да очень просто. Он поваром в доме призрения на набережной до революции служил. Народу-то, знаешь, сколько там ночевало да ело?! Вот и котёл был огромный! Вон с тот дом!- И он указал на соседнее трёхэтажное здание.- Правда-правда! Поди ж, их всех накорми! И однажды дядя Гена варил гороховый суп на обед. Решил помешать, залез к самому краю гигантской кастрюли по лестнице, хотел было взять огромную, длинную палку, какой обычно картофельное пюре размешивал, да лестница пошатнулась. Он не удержался и полетел в кипящий суп. Да... Так и сварился... Жаль его, хороший был мужик. Ничего не боялся. Ну что, Зиночка, назовём сына Геннадием?- И не успела Зиночка ничего ответить, как в комнату ворвалась сестра Виктора и завопила нечеловеческим голосом:
        - Война! Война! Немцы нам войну объявили! Война! Только что по радио сказали!
        Уже через неделю Зинаида Матвеевна, ревя белугой и стоя за чугунной решёткой, провожала последним взглядом ненаглядного супруга своего на фронт под музыку гениального марша «Прощание славянки».
        В глубине души она знала, что эта война ненадолго (так думали многие тогда), что скоро, очень скоро Виктор вернётся к ней, но Зинаида не могла себе представить, как она проживёт в разлуке с любимым хотя бы неделю - ведь со дня их знакомства они почти всё время проводили вместе.
        Но прошла неделя, за ней минула вторая, третья - Виктор всё не возвращался...
        А спустя месяц после начала войны Зинаида получила похоронку. И в тот миг, когда почтальонша вручила ей самый страшный документ того времени, Зинаида Матвеевна поняла, что никогда они с Виктором не будут жить счастливо, никогда она вместе с ним не поедет на море, не нарожают они уже кучу детей и никогда не стать ему, её любимому супругу, инженером. Ничего впереди она не видела. Одна сплошная непроглядная, густая темнота перед глазами, сквозь которую невозможно пробраться. Единственная драгоценность, которая осталась от мужа, была в ней самой. И Зинаида пообещала себе: если родится сын, она назовёт его так, как просил муж - Геннадием, в честь его дядьки, бедового мужика, который сварился в гороховом супе.
        Все эти вышеописанные мысли проскользнули, слепившись воедино, не в самом её мозгу, а как-то мимо, словно обходя его. Получив похоронку, Зинаида прокричала на весь дом:
        - Нет! Это не так! Это вы нарочно! Назло! Или перепутали! Виктор жив! Жив! Жив он! - и, захлопнув дверь, кинулась на кровать. Она ревела весь вечер вплоть до ночной смены в госпитале, куда поступила санитаркой.
        Зинаида ждала мужа и тогда, когда закончилась война. Она верила, что та похоронка была просто-напросто чудовищной ошибкой. Годы одиночества и постоянного напряжения, гибель всей семьи Виктора в результате бомбёжки, потеря крыши над головой, лишения ничего хорошего и доброго не привнесли в характер Аврориной матери. Эта тяжёлая жизнь не послужила ей благотворным опытом, как некоторым,- напротив, Зинаида озлобилась, стала чёрствой, немного даже жестокой и завистливой. Доходило до того, что она в глаза могла задать совершенно недопустимый и некорректный вопрос: «А почему это твой мужик жив, а мой в первый месяц войны погиб?» или «А почему твой муж в войну-то не умер? Значит, воевал плохо! Шкуру свою спасал! Вон мой не берёгся, дак в первый месяц и пал смертью храбрых!» Но потом она устала ждать - что-то вдруг будто сломалось в ней: вместо любви к Виктору в её сердце поселились обида и злость на него - никогда она не смогла простить мужу того, что он не вернулся, не сохранил себя ради неё, ради сына... И она нашла в себе силы вычеркнуть его из памяти, забыть счастливое время, первую любовь
исключительно ради того, чтобы жить дальше.
        Такова была Зинаида Матвеевна - Аврорина мать.
        Что же касается второго её супруга и отца нашей героини - Владимира Ивановича Гаврилова... Тут автор затрудняется что-либо сказать... Поскольку о нём или вовсе ничего говорить не стоит, или выпалить всё сразу, как на духу. Дабы утолить любопытство многоуважаемого читателя, ваша покорная слуга выбирает второй вариант. Пожалуй, начну с его внешности - несколько необычной, которая у многих нередко вызывала отвращение, но, несмотря на это, была до предела индивидуальна. Индивидуальность любого человека - конечно, вещь естественная и неоспоримая, недаром в качестве синонима слова «человек» часто выступает такое понятие, как
«индивид», но существуют всё же определённые типажи, а вот Владимир Иванович не укладывался ни в один из них.
        Он был среднего роста, с тонкими ногами и руками, несоответствующими, более того, несколько карикатурно смотрящимися с его надутым животом, что появился у него после сорока лет благодаря наследственной водянке и приобретённому циррозу печени. Тело его - слишком белое, на конечностях было покрыто густыми, кучерявыми волосами. Владимир Иванович отличался и роскошной шевелюрой - вьющиеся иссиня-чёрные волосы в сочетании с выпуклыми, чёрными же глазами делали его похожим на Демона с картины Врубеля. Да, его внешность была далека от облика русских былинных богатырей. За кого только не принимали Гаврилова в жизни - и за армянина, и за еврея, и за грузина, один раз даже сравнили с албанцем, но ни армяне, ни евреи, ни грузины (не знаю, как албанцы) никогда не считали его своим. На самом деле его мать была наполовину цыганкой, и горячая кровь этого свободолюбивого народа аукнулась потом в Авроре, а затем и в Арине. Отёчные, нависшие веки, недобрый, пронизывающий взгляд, нос с горбинкой, ровные белые зубы, которые, несмотря на неумеренное курение, сохранились до последних дней...
        С возрастом облик его заметно выровнялся - быстро поседели и легли волнами его кудри, глаза, хоть и впивались цепким взглядом, словно говорившим собеседнику:
«Хе, да я о тебе всё, шельмец, знаю! Все твои грешки, желания да пороки вижу насквозь!», стали мягче и хитрее, а живот лишь дополнял образ, придавая ему представительности и внушительности. Прибавьте к этому ещё нервный тик, который в молодости не был столь сильно развит и воспринимался просто за не слишком красивую привычку делать пять-шесть мелких плевков через каждые пятнадцать-двадцать минут, будто пытаясь выбросить изо рта прилипший к языку волос или откусанный заусенец. Со временем плевки стали смачнее и чаще, правая часть торса при этом непроизвольно сотрясалась, а рука (тоже правая) дёргалась и уверенно постукивала то по коленке, то по столу, а иной раз и по чужой ноге, будто в подтверждение этих самых плевков. Звучало это приблизительно так: «Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук».
        Что же касается характера, то Владимир Иванович был взбалмошный до идиотизма холерик и психопат, состоял с тридцати девяти лет на учёте в психдиспансере и периодически лежал в самых разнообразных клиниках для душевнобольных, причём по собственному желанию - сделает спьяну какую-нибудь непостижимую гадость и бежит к врачу - помогите, обострение, мол, ничего не могу с собой поделать! Месяца полтора отлёживался на больничной койке и, лечась таблетками в сочетании с трудотерапией, которая заключалась в тупом склеивании картонных коробочек, выходил оттуда как новенький, когда реакция жертв его пакостей уже заметно утихала и их желание убить Гаврилова попросту сменялось нежеланием с ним общаться. Неисправимый хулиган и трус, он вдобавок был закоренелым бабником - его привлекали все женщины, которые попадались на глаза, он спал со всеми, кто не отказывал ему, а сопротивляющихся Владимир Иванович умело уговаривал. Однако в любом человеке есть нечто дурное и нечто прекрасное, с той лишь разницей, что в одних доминируют отрицательные, а в других положительные свойства характера. В Гаврилове, несомненно,
перевешивало всё скверное, негодное, подчас (не побоюсь этого слова) порочное, но было бы несправедливым не показать в нём хоть что-то хорошее, иначе это уже не человек получится, а бес из преисподней, несмотря на то, что он и сам не раз говаривал:
«Если б кто написал книгу обо мне, она называлась бы «Житие великого грешника».
        Владимир Иванович, к примеру, превосходно готовил, поскольку в юности окончил не только ремесленное училище, но и кулинарный техникум. В годы войны он не сражался на поле битвы, а «по болезни» отсиживался в эвакуации, делая кровяную колбасу. Порой был склонен к сантиментам и несколько наигранной романтичности, особенно тогда, когда разговор заходил о смертности человека. Гаврилов в такие минуты опускал очи долу и, печально вздыхая, говорил:
        - Недолго мне осталось! Вон!..- И он очень живописно вытягивал руку вперёд, будто указывая путь к светлому будущему,- я вижу... т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- плевался Владимир Иванович и отбивал барабанную дробь костяшками пальцев,- тук, тук, тук, тук, тук,- как наяву, зияет могилка моя!- Тут он обычно всхлипывал и просил похоронить его под берёзкой.
        После войны он приехал в Москву, поскитался по самым разным заводам и предприятиям, пару дней даже умудрился на стройке поработать и в конце концов приискал себе тёплое местечко - работёнку хоть и малооплачиваемую, но не пыльную (в переносном смысле слова). Он устроился в недавно открытую читальню часового завода библиотекарем. В Гаврилове (что тоже можно считать положительным качеством его натуры) всегда была сильна страсть к знаниям, особенно к книгам - он сначала скупал подписные издания классиков, потом пропивал их, затем, не жалея живота своего и денег, пытался вернуть обратно. К тому же и сам он баловался сочинительством, с отроческих лет ведя дневник своей беспутной жизни, куда вклеивал фотографии тех городов, где умудрился побывать, женщин, с коими некогда переспал, и, конечно, родственников - матери, старшего брата Антона и сестры Инны, которые, как и он, приехали из Переславля-Залесского и обосновались в Москве. Дневник он называл летописью своей судьбы и самым бесстыдным образом приукрашивал события, всегда находя оправдание своей подлости. О крайних гнусностях, которые Гаврилов содеял
в жизни, он умалчивал, не доверяя их даже бумаге. Кстати, эта нездоровая тяга к писательству, вероятнее всего, перешла к нашей героине от него, проявившись в полной мере, когда ей исполнилось пятьдесят лет и у неё начался климакс.
        В библиотеке часового завода Гаврилов проработал полтора года и, подыскав себе место по душе, перешёл в отдел фотографии ГУМа. Дело в том, что Владимир Иванович был страстным фотографом - он сам проявлял плёнки, сам печатал снимки и, сколько его помнила Аврора, вечно шатался с фотоаппаратом, болтающимся на груди, подобно ходящему ходуном колоколу на звоннице, созывающему народ к обедне. Но до того как устроиться в ГУМ, на часовом заводе он сподобился охмурить Зинаиду Матвеевну Кошелеву, которая, помимо того что числилась кассиром, в придачу являлась активным членом месткома. Владимир Иванович подкатывал к ней и так и сяк: он дарил ей леденцы на палочке, маленькие шоколадки, зажимал в коридоре, признавался в любви, но Кошелева оставалась тверда, яко скала. Хотя эта твёрдость, надо признаться, была только внешней - в глубине души она уже давно сдалась и мнила себя женой библиотекаря. Зинаиду смущало многое - например, то, что Гаврилов на десять лет моложе её, что у него нет своего угла, а сама она живёт в девятиметровой комнате вместе с матерью, сынком Геней, младшим братом Иваном, его женой, их
трёхлетней дочерью Любашкой. Да ещё младшая сестра Екатерина время от времени скрывалась у них от любви всей своей жизни - Лёньки Дергачёва, у которого была своя комната на Арбате и от которого она прижила троих детей, периодически то сдавая их в детский дом, то забирая обратно. Седьмой жилец (если не считать легкомысленную Катерину) в их девятиметровую комнату коммунальной квартиры явно не вписывался (тесновато, что и говорить). Там и так был настоящий дурдом - престарелая мать спала на столе, Геня, сложенный втрое, на старом, дореволюционном диване с клопами, если прибегала Катька, то ночевала на сундуке, все остальные - на полу. А уж когда являлся Лёня - это был сущий ад. Этот маленький человечек одного роста с Катериной (а именно 151 см), с красивым лицом, за которое, вероятнее всего, его и полюбила Зинаидина сестра, был ярым скандалистом, выпивохой и смутьяном. При выяснении отношений этой парочке непременно нужно было переругаться до драки, за которой следовало неизменное примирение и рождение очередного ребёнка.
        - Всёш-таки Дергач люблит меня до смерти!- с гордостью заявляла Катька и, собрав в который раз свои скромные пожитки, безропотно уходила снова к нему - в тёмный подвал на Арбате, где крысы перетаскали под пол все серебряные ложки.
        В подобных нечеловеческих условиях жили тысячи людей после Великой Отечественной - Зинаида Матвеевна это прекрасно знала, но пойти на поводу у своих желаний и привести Гаврилова в бардачную девятиметровку не решалась. Ей очень хотелось любви; она была ещё молода - всего тридцать три года - что это за возраст? К тому же после войны было туго с противоположным полом, и если посмотреть с другой стороны, то нет ничего страшного, что Гаврилов моложе её на десять лет - любая приберёт его к рукам. Именно такие сомнения, такая раздвоенность охватили Зинаиду Матвеевну перед поистине роковым, можно сказать, фатальным событием, которое перевернуло не только её жизнь, но и жизни обитателей девятиметровки, да что там говорить - всех жильцов коммунальной квартиры.
        Была весна - майские тёплые деньки ударяли в голову, горячили кровь, наполняя мозги москвичей романтическими фантазиями. Зинаида Матвеевна в сером мешковатом костюме выступала на профсоюзном собрании, с жаром ударяя себя в грудь и доказывая, что путёвок на Черноморское побережье всего десять, а желающих - сорок человек.
        - Я ведь не могу их разорвать на сорок кусочков, эти путёвки! Как вы себе это представляете?!- кричала она громоподобно - из зала на неё смотрели непонимающим взглядом сорок пар глаз, выражающих только одно - почему бы и не разорвать?- должно же быть равенство в нашей стране: пусть тогда лучше вовсе никто не едет на море!
        В этот кульминационный момент двери актового зала распахнулись, и внутрь на четвереньках вполз Владимир Иванович Гаврилов. Он самоотверженно елозил на карачках по натёртому мастикой паркету меж стульев, двигаясь прямой наводкой по центральному проходу к предмету своей любви - изо рта у него шла пена, смачно падая на пол.
        - Что это с ним?- испуганно вопрошали одни.
        - Никак за путёвкой пожаловал!- возмущались другие.
        - Ему не положено!
        - Товарищи, а может, он эпилептик?
        - Володя! Володенька!- заокала Зинаида Матвеевна и, сорвавшись с трибуны, опрометью кинулась к своему воздыхателю.- Что с тобой?- колошматила она его за плечи, за кудрявые тёмные вихры, но Володенька лишь плевался пеной да закатывал глаза.
        - Врача! Врача! У него припадок! Нужно немедленно вызвать «Скорую»!- настаивал товарищ Грунечкин - начальник пятого цеха по сборке корпусов.
        - Володечка! Что с тобой?- Зинаида Матвеевна чуть не плакала, рухнув на колени рядом с Гавриловым.
        - Не надо «Скорой»!- печально, но в то же время патетично промямлил он, уронив голову на пышную грудь возлюбленной, после чего заметно поутих, расплёвывая остатки пены на её серый мешковатый пиджак... В этот момент оба они ощутили невероятное, неземное блаженство - Гаврилова охватило поразительное спокойствие: он лежал, будто на мягкой перьевой подушке, а Кошелеву переполняло смешанное, но приятное чувство - жалости, любви и материнской нежности к библиотекарю.- Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук!- отбивал он дробь по паркету.- Зинульчик, ты выйдешь за меня замуж?- с лицом херувима спросил припадочный.
        - Выйду, Володенька, выйду!- горячо пообещал Зинульчик.
        - Зиночка! Он тебе весь костюм испоганит!- предупредительно проговорила Лариса Николаевна - главный бухгалтер часового завода.
        - Послушайте! А пахнет чем-то странным! Странным чем-то пахнет! Вы не чувствуете?! - заметил Грунечкин, склонившись над Гавриловым.
        - Иди отсюда, змий поганый! Пшёл вон!- прошипел болящий.
        - Хамство какое! Он ещё и огрызается! Что это такое, товарищи?!- не унимался начальник пятого цеха по сборке корпусов и, подцепив указательным пальцем внушительный шматок пены с груди Зинаиды Матвеевны, понюхал её и воскликнул: - Мыло! Да это мыло, товарищи! Симулянт! Мерзавец!
        - Стало быть, никакой он не эпилептик!- разочарованно фыркнула Лариса Николаевна.
        - Набил рот хозяйственным мылом, чтоб путёвку урвать!- кричали наперебой сотрудники часового завода.
        - Да подавитесь своими путёвками! Надо же, разоблачили! Во, падлы! Отстаньте от меня! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук! Пропустите! Пропустите! Гады!- в слове «гады» Владимир Иванович произнёс букву «г» на украинский манер. В некоторых, непонятно по каким признакам избранных им самим словах он любил применять это украинское «г» - например, в слове «богатый».- Дайте пройти! Мне рот надо прополоскать!- крикнул он и побежал прочь из зала.
        - Ты ещё клистир не забудь поставить!- ехидно бросил Грунечкин ему вдогонку.
        После этого инцидента Зинаида Матвеевна весь день проревела в бухгалтерии.
        - Ну что ты воешь? Он же ненормальный!- внушала ей Лариса Николаевна.
        - И хулиган к тому же!- изо всех сил поддерживала главного бухгалтера Даша Брыкина.
        - Мне его жауко! Жауко!- захлёбываясь слезами, голосила Зинаида.
        - Чего его жалеть-то, ирода?!
        - Потому что он такой беззащитный, слабый, жаукий! Ой-ё-ё-ой!- заливалась Кошелева, а уже на следующий день Владимир Иванович ночевал седьмым (не считая блудной Катерины) в бардачной девятиметровке, с ней рядом, на полу, под бочком.
        Проснувшись утром, после бурной ночи любви Зинаида Матвеевна почувствовала себя престранно - никогда с ней такого не случалось - ну если только в детстве... Ей было неуютно, дискомфортно и... мокро.
        - Вов! Володь! Ты чо наделал-то?- Она толкнула в бок своего поклонника.
        - А? Что?- спросонья вскочил он, и, посмотрев на простыни, спокойно сказал: - Ну, не удержал, что ж теперь! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, тук, тук, тук, тук, тук. Иди ко мне, Зинульчик!- И он попытался повалить её, но не смог - слишком дородной и сильной она была.
        - Да уж ладно тебе, Вовк!- махнула она рукой и, вырвав простыню из-под Гаврилова, полетела на кухню гладить её, дабы скрыть следы «дальнего плавания» своего любовника.
        - Фу, какой вонища!- воскликнула Роза - соседка из пятой комнаты.
        - Чем это так воняет?- осведомился Пауль из третьей.
        - Ничего не воняет, я сейчас быстренько!
        - Зинька! Сегодня ты квартиру моешь! Мы с Танькой своё отдежурили,- заметил Пауль, составляя на своём столе пивные бутылки в ряд.
        - А Роза? Роза разве дежурила?
        - Роза на прошлёй недель поль миль, миль, сортир миль, миль, только этого никто не видель!- обиделась соседка и ушла к себе в комнату.

«Высушив» простыню, Кошелева наскоро вымыла полы в квартире (Владимир всё это время сидел на столе, рядом с её матерью, и легкомысленно болтал ногами).
        Несмотря на утреннюю неприятность, у Зинаиды и в мыслях не было расставаться с Гавриловым - слишком уж хорош он в постели! Её не переубедил и поступок девятилетнего сына, который через неделю после появления у них в комнате Владимира Ивановича сбежал из дома в знак протеста и отсутствовал ровно три дня и три ночи. Где он скитался, осталось тайной - известно лишь, что нашли его при непосредственном участии доблестной милиции возле Курского вокзала с беломориной в зубах.
        Но в то же время Зинаида Матвеевна не торопилась выскакивать замуж за пылкого любовника своего - два с половиной года они прожили в гражданском браке. Он вскоре после инцидента с хозяйственным мылом, впоследствии ставшего легендой, уволился с часового завода и, как было упомянуто выше, перешёл в фотоотдел одного из крупнейших магазинов столицы. Она так и продолжала работать в бухгалтерии и два раза в год (а то и все три) делала аборты у сомнительных частных повитух, которые в то далёкое время трудились нелегально, у себя дома. До поры до времени Зинаиде Матвеевне везло - она хоть и мучительно, без наркоза, избавившись от плода любви, возвращалась к своей обычной жизни. Но всё в нашем бытии бывает до поры до времени. И вот однажды случилось нечто страшное - разрешившись искусственным путём прежде срока от бремени, она вернулась домой, и вечером того же дня ей стало лихо - поднялась высокая температура, лицо её побелело и стало напоминать по цвету свежевыкрашенную малороссийскую мазанку. Поначалу она стонала, потом закричала в голос, и домашним ничего иного не оставалось, как вызвать «Скорую
помощь».
        - Кто делал аборт? Говори адрес!- настойчиво, несколько агрессивно требовал врач - седовласый мужчина лет пятидесяти.
        - Никто, никто,- Зинаида держалась, как партизанка на допросе у фрицев.
        - Если не назовёшь адрес бабки, в больницу не повезём - тут останешься помирать,- выдвинул своё условие доктор, а Зинаида Матвеевна совсем растерялась: «Если сказать ему адрес повитухи, то ту точно посодють, если не сказать - Геня останется сиротой»,- размышляла она, но спасение пришло само собой - она впала в обморок, и врачу ничего не оставалось, как выполнить клятву Гиппократа, данную им в университете много лет назад.
        Всё обошлось благополучно - Зинаиду спасли, несмотря на то, что она не заложила бабку, которая, оставив у неё в матке ногти младенца, чуть было не вогнала её в гроб. Кошелева вновь вернулась к своей обычной жизни, но спустя три месяца опять забеременела. Её мать, узнав об этом, решила на сей раз вмешаться - к тому же недавний трагический случай с Клавой Бушейко из соседнего подъезда, которая отправилась на аборт к частной повитухе, а оттуда прямой дорогой в мир иной, вывел Авдотью Ивановну из равновесия.
        - Гень! Подь-ка сюда!- И она поманила любимого внука скрюченным указательным пальцем.- Ходи за матерью везде! Она на улицу, дак и ты за ней, она в тувалет, дак и ты в тувалет! Понял? Вон женщина-то с соседнего подъезда помёрла - а нашто это в рассвете силов-то?!
        Геня всё понял и всю материну беременность ходил за ней хвостом, несмотря на то, что к появлению братика или сестрёнки относился крайне негативно, впрочем, как и к Владимиру Ивановичу. Мальчик искренне, всеми фибрами души ненавидел его, но поделать ничего не мог, кроме того, что совершенно отбился от рук и в дальнейшем связался с компанией местных хулиганов, промышлявших мелким воровством.
        За два месяца до рождения ребёнка Зинаида Матвеевна вступила в законный брак с Владимиром Ивановичем и с того дня стала носить фамилию Гаврилова.
        В Татьянин день у счастливых супругов появилась девочка.
        - Вы слышали? У Зинки-то родилась дочь-красавица!- мгновенно разнеслось по двору. Откуда соседи и знакомые взяли, что у Гавриловых родилась дочь-красавица,- неизвестно, но что самое парадоксальное: девочка появилась на свет недоношенная, слабая и синенькая; настоящей красавицей она стала лишь к семнадцати годам, превратившись из гадкого утёнка в прекрасного лебедя.
        - Мы назовём её Танечкой,- решила Зинаида Матвеевна.
        - Ни за что! Мы назовём её Зоей!- настаивал Владимир Иванович.
        - Нет, нет, нет! Когда я работала на вагоноремонтном заводе...- затянула Гаврилова.
        - Когда это ты работала на вагоноремонтном заводе? И почему я об этом ничего не знаю? Небось там у тебя мужиков была прорва?!- спросил супруг и злобно прищурился.
        - Идиот! Я там с отцом Гени познакомилась, я ведь тебе говорила!- счастливо ухмыльнулась Зинаида - ей было приятно, что муж ревнует её.
        - Ну говорила, говорила - ладно! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, тук, тук, тук, тук, тук, - плевался и выстукивал счастливый отец.- И что, что, что - что там было на этом вагоноремонтном заводе?- нетерпеливо, вылупив свои чёрные глаза, воскликнул он.
        - Со мной работала Зойка, мерзкая баба, такая сплетница худая и врунья - просто жуть! Она пустила слух, что у меня на ногах волосы растут,- подглядела-де, в душевой. А какие это у меня волосы на ногах?! Какие? Я вообще не волосатая!
        - Во гнида!- возмутился Владимир Иванович и игриво провёл по жениной икре.- Из-за этакой падлы я теперь не могу назвать дочь Зоей! Ну что ты будешь делать?!
        - Давай назовём её Танечкой,- просила Зинаида.- Родилась в Татьянин день...
        - Да что ты заладила - Татьянин день, Татьянин день! Быть ей Авророй! И точка.
        - Не-ет, ну что это за имя такое? Я даже никогда не слышала! Это что ж получается? Что нашу доченьку как крейсер будут звать?!- хлюпала Зинаида Матвеевна.
        - Тёмная ты, Зинька! Недалёкая! Аврора - это такая богиня была в античной мифологии... Богиня утренней зари...- высокопарно молвил он и оживлённо добавил: - Чего тебе не нравится?
        - Нехорошо как-то дочку в честь крейсера называть,- всё ещё сомневалась она.
        - Аврора и всё. Больше думать не желаю!
        Так было дано нашей героине это редкое имя - и непонятно, какова была истинная причина, по которой её так назвал Гаврилов,- в связи с историческими событиями и ролью одноимённого крейсера в них или в честь древнеримской богини утренней зари - нежной и прекрасной? Но скорее всего Владимир Иванович нарёк дочь в память о какой-то незабываемой возлюбленной своей юности по имени Аврора.

* * *
        Детство Авроры было тяжёлым с редкими вспышками радости. Но с годами, как часто бывает, вспоминались лишь эти незначительные вспышки.
        - Какая всё-таки раньше была весёлая, беззаботная жизнь! А какие были конфеты! В каждом кругленьком леденце разноцветные домики, собачки или зайчики! А какой варенец продавали на Рогожском рынке! А пряники! А уж если зайдёшь в колбасный, то там такой аромат стоит, что в обморок упасть можно. Попросишь, бывало: порежьте сто граммов докторской, и ведь резали! Резали! Тоненькими кружочками - в те времена продавцов обучали этому, и потом холодильников-то не было... Сливочное масло хранили в банке с водой, чтобы не портилось... Зимой продукты вывешивали за окно, а воришки по ночам срезали кульки ножичками у жителей первых этажей,- с упоением и ностальгией по минувшим годам нередко рассказывала Аврора Владимировна дочери.
        Матери она почти не помнила в своём детстве - та, когда бывала дома, всё время сидела за столом и со стуком гоняла костяшки на счётах. Из детского сада Арочку всегда забирал отец - зимой он вёз её на санках через парк по скрипучему снегу и, останавливаясь у каждой лавки, кричал:
        - Остановка «Петушки» - выгружай свои мешки! Трамвайчик следует до остановки «Парк - конечная». Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук. Следующая остановка «Булочная»,- и Арочка хлопала в ладоши - она знала, что у этой самой булочной она сойдет, и отец непременно купит ей сахарный пряник, а себе, несомненно и всенепременно, чекушку водки.- Тебе что, теремок или солнышко?
        - Пряник-теремок,- и она получала усыпанный сахарной пудрой предмет мечты всего дня, проведённого ею в детском саду.
        - Граждане, занимайте свои места - трамвайчик отправится через три минуты. Сейчас водитель отметится и вернётся,- и Владимир Иванович, усадив дочь в резные деревянные сани, бежал «отмечаться» в винный магазин. Он возвращался с бутылкой за пазухой совершенно счастливый.- Матери не говори!- предупреждал он дочь и, весело прокричав: - Следующая остановка «Бубликово»!- мчался на всех парах до самого дома, напрочь забыв обо всех остановках.
        Распив бутылку с тёщей, которую Владимир Иванович с первого дня его пребывания в девятиметровке называл «мамой», обыкновенно говорил:
        - Чо-то не хватает для вдохновенья! Мать, дай на чекушку!
        - Ох, Володя, Зинаида придёт, ругаться будет! Костричная она!- окала Авдотья Ивановна, но отказать зятю не могла - она давала деньги и просила купить ей
«красненького»: - Не люблю я водку - горькая она!
        Нередко Зинаида Матвеевна, придя с работы, наблюдала следующую картину. Разомлевший супруг её дремлет на сундуке, где периодически спала Екатерина, скрываясь от Дергачёва, мать, забравшись под стол, кричит петухом.
        - Мама, опять ты за своё! Вылезай! И этот идиот снова нажрался! Где Геня?
        - Где Геня? Дак откуда ж мне знать? Оврорка тут...
        - Я и сама вижу, что Аврорка тут! Вылезай, кому сказано!
        - Нашто?
        - Как такое - нашто? Так и будешь под столом сидеть?
        - Буду! Мне совестливо!- отвечала Авдотья Ивановна. Стоило старушке выпить лишку, как ей действительно становилось чрезвычайно стыдно: как же она, мать шестерых детей, не смогла удержаться и напилась до головокружения?! Единственным спасением и укрытием для неё в такие минуты был длинный стол, который на ночь превращался в её ложе. Редькина залезала туда, спасаясь от позора, и сидела до тех пор, пока из головы не выветривался хмель, периодически выкрикивая: - Кук-кареку! Кук-кареку!

* * *
        За четыре года брака верность Владимира Ивановича потерпела крах. И кто тут виноват, сказать сложно. Впоследствии он уверял дочь, что первой ему изменила Зинька:
        - Ты что, не знала? Она ведь переспала со Средой!- выпучив глаза, доказывал он.
        - С какой средой? Почему не с пятницей?- хохотала Арка.
        - Не с какой, а с каким! Ты что, не помнишь эту падлу Среду? Он жил этажом выше! Я их застукал! Своими глазами видел!- возбуждённо, плюясь и стуча костяшками пальцев по столу, орал он.- А им-то, глазам, я верю! Не верь брату родному, верь своему глазу кривому, как говорится. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- ты спроси, спроси её о Среде - посмотришь, как у неё глазки забегают! Что ж мне оставалось делать? Я отчаялся, потому что мне в душу нахаркали - в мою чистую, открытую, неиспорченную душу,- высокопарно заключал он, считая, что предательство жены со Средой с лихвой оправдывает его бессчётные измены и сумасбродные поступки.
        Аврора помнила, что безрассудное, порой дикое поведение отца началось как-то внезапно, в одночасье. Может, и правда толчком этому послужила измена матери. Как знать? Сама же Зинаида Матвеевна в предательстве по отношению к мужу так и не призналась до конца дней своих, но при упоминании среды даже как дня недели отчего-то глазки у неё действительно начинали бегать туда-сюда, напоминая маятник мчащихся вперёд неисправных часов.
        В гостях, когда собиралось множество народу, Гаврилов, пропустив рюмки три, запускал руки под стол и принимался шарить по дамским коленкам (иногда ошибался и хватался за мужскую, что нередко заканчивалось дракой, от которой Владимир Иванович спасался бегством, поскольку не мог дать достойный отпор противнику - сыпанёт злопыхателю солью в глаза и мчится наутёк, только пятки сверкают). Та женщина, которая отвечала на сей дерзкий жест хоть каким-то знаком - улыбкой ли, дёргающимся глазом или просто открытым, лишённым какого бы то ни было смущения, взором, через четверть часа оказывалась в его страстных объятиях либо в коридоре, либо в соседней комнате, а иногда и в той же самой - за ширмой. Не раз Зинаида заставала супруга без штанов, слившегося с незнакомой (а порой и очень хорошо ей знакомой) женщиной в дивном, упоительном экстазе, после чего Владимир Иванович и не думал оправдываться, а говорил мечтательно, с восхищением, обыкновенно томно прикрыв глаза:
        - Она - прэлесть!- И словно спохватившись, добавлял: - Но ты, Зинульчик, всё равно лучше. Даже не могу сравнить, насколько ты лучше!
        Очень часто Гаврилов стал исчезать из дома, оставив скудную записку на столе:

«ЗИНУЛЬЧИК! УЕХАЛ ПО МЕСТАМ СВОЕЙ ГРЕШНО ПРОВЕДЁННОЙ МОЛОДОСТИ - ВСПОМНИТЬ ПЕРЕЖИТОЕ И ПОКАЯТЬСЯ!» или просто: «УЕХАЛ НА ТРАМВАЙЧИКАХ КАТАТЬСЯ. НАКАТАЮСЬ - ВЕРНУСЬ». «Кататься» и «каяться» Гаврилов мог по две недели кряду (взяв на работе отпуск за свой счёт) - по приезде же он был наигранно кроток, послушен, скромен и немногословен. Иногда даже дарил своему Зинульчику то кофточку, то шарфик, но через неделю отбирал вещь и уже ношенную сдавал обратно в ГУМ, требуя вернуть деньги. В промежутках между отлучками (не считая тех коротких сроков, когда он, нагулявшись вдоволь, возвращался в семью) Владимир Иванович дебоширил, пил, изменял - вообще творил чёрт знает что, нарушая покой девятиметровки, а главное, доводя дочь до психических срывов. Так однажды он заявился домой (тут надо упомянуть, что произошло это в конце ноября) в одних трусах и затеял дикую ссору с женой. Соседи негодовали, колотили в дверь их комнаты, нецензурно ругались, тем самым выражая своё недовольство. Крепко выпившему Владимиру Ивановичу только того и надо было - он распахнул дверь и разразился таким ядрёным, отборным матом, что
обитатели коммуналки даже отпрянули в коридор.
        - Жить я вам не даю? Меша-аю?- с упоением кричал он, злобно сверкая глазами.- Я тут всем мешаю! У-у, падлы, я вам щас покажу кузькину мать!- заключил он свою насыщенную речь, затем метнулся вдруг на балкон (шестого, кстати, этажа), вылез на карниз и подобно канатоходцу, махая руками и подгибая коленки, принялся ходить по нему взад-вперёд, испытывая терпение взволнованных зрителей, которые стояли, разинув рты и глядя во все глаза, как припадочный сосед балансирует почти голый вокруг да около своей смерти.
        - Что это он делает?! Люди добрые! Товарищи! Сделайте же кто-нибудь хоть что-нибудь!- заголосила нараспев Зинаида Матвеевна, перейдя от крайнего нервного возбуждения и страха на свой родной диалект.
        - Скондыбится! Ой скондыбится...- размышляла Авдотья Ивановна, завороженно глядя на любимого зятя,- Володь, а Володь, ведь помрешь, а нашто это в рассвете силов-то!
        - Я ща его сниму,- расхрабрился Иван Матвеевич - младший брат Зинаиды.
        - Ваня! Не смей! Он и тебя за собой уволочёт! На кого ты нас с Любашкой оставляешь?!- схватила мужа за руку Галина Тимофеевна (в девичестве Соколова). (Об этой особе можно сказать то, что она преподавала химию в старших классах и, с упоением рассказывая о металлах и галогенах, очаровывала своих учеников. Очаровывались они не на шутку - мальчики ходили за ней табунами, провожали до дома, дарили цветы, конфеты, признавались в любви. Галина Тимофеевна не отвергала эти ухаживания - более того, она даже флиртовала с учениками и бог весть, что там себе ещё позволяла... Зато после окончания школы её многочисленные поклонники поступали на химфакультеты московских вузов.)
        - Не уволочёт!- решительно заявил Ваня и весело расхохотался.
        - Не подходи! А то щас спрыгну!- взревел дебошир.
        - Ваня, не подходи!- взмолился Зинульчик.
        - Он прямо хуже мово Дергача! Лёнька ещё по перилам не ходил!- несколько разочарованно пролепетала Екатерина.
        - Ох! Что же делать-то? Что делать?- причитала Зинаида Матвеевна, и тут взгляд её наткнулся на Аврору, которая, не реагируя на происходящее, улыбаясь, спала в своей кроватке и видела сто первый сон. Что снилось ей в детстве? Наверное, пряники в сахарной пудре, леденцы и шоколадные конфеты.- Арочка, Арочка! Проснись, дитятко! Тятя твой по карнизу ходит! Поди, уговори его слезть!- трясла она дочь что было сил.
        Аврора была единственным человеком, несмотря на свои четыре года, который из всех собравшихся мог повлиять на папочку-скандалиста. И не только на него. У ребёнка был особый дар в самых критических и, казалось бы, безысходных ситуациях урезонивать и успокаивать совершенно невменяемых, агрессивных, разгорячённых водкой людей - в особенности мужчин. Так, она однажды буквально вытащила из петли своего дядю - Василия Матвеевича - старшего брата матери, который по причине безответной любви решил расквитаться с жизнью и пожелал совершить это не где-нибудь, а именно в многонаселённой девятиметровке в то время, когда все ушли по своим делам,- Аврора же мирно спала на сундуке.
        Бессчётное количество раз девочка усмиряла уже знакомого многоуважаемому читателю дядю Ваню, который, стоило ему только выпить, попеременно то плакал, то смеялся, с яростью выкрикивая в промежутках:
        - Я всю войну прошёл! А до Берлина не дошёл! Почему? Почему не я сорвал с Рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю!
        Доведя себя до бешенства, в обиде на судьбу-злодейку, которая не позволила именно ему сорвать поганое фашистское знамя, он непременно затевал драку. Иван Матвеевич, несмотря на свой небольшой рост, страстно любил драться и не был настолько умён, как его шурин, чтобы спасаться от противников бегством, поэтому частенько ходил с синей расквашенной физиономией. Тут, справедливости ради, надо заметить, что Иван Редькин хоть и воевал, но прошёл не всю войну, как всегда утверждал, а был демобилизован через шесть месяцев после наикурьёзнейшего ранения. Его товарищ - рядовой Быченко, решив прочистить винтовку Мосина, по неосторожности нажал на курок и угодил Ване Редькину в... мягкое место - так, что Иван пять лет после этого события не мог сидеть, а ложился с разбегу, сразу на живот или на Галину Тимофеевну. Вся его армейская служба из-за этого случая казалась окружающим фарсом, а ему самому трагедией всей жизни.
        Аврора увещевала дядю не только милым лопотанием, но и ласковым прикосновением своей нежной детской ручки к его заскорузлым рабочим пальцам, но главное, что действовало на всех буянов безотказно,- её недетский, магический взгляд, который, проникая в их огрубелые корявые и искалеченные души, разливался целительным бальзамом по израненным войной, нищетой, голодом, борьбой за выживание, самой жизнью, наконец, сердцам.
        - Всё в порядке, Арочка! Ты что перепугалась?! Дядя Ваня не сердится - дядя Ваня вспоминает!- громким, каркающим голосом обычно говорил он и со страстью, с нескрываемой патетикой запевал свою любимую песню, деря глотку: - Др-р-рались по-гер-ройски, по-рррусски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, дррругой паренёк - костромской...
        - Ну вот и хорошо, вот и славненько. Да, Ванюша?- кудахтала, бегая вокруг супруга, химичка Галина Тимофеевна, радостная от того, что на сей раз всё обошлось благополучно, без мордобития.
        - Оврор! Уйми тятю!- повторила просьбу Авдотья Ивановна, и тут Аврора, увидев отца в трусах до колен, дефилирующего взад-вперёд по карнизу, закричала от ужаса и кинулась к нему. Она была в шоке - если папка, её любимый папка, разобьётся, то кто ж ей будет покупать сахарные пряники и разноцветные леденцы, кто заберёт её из детского садика и прокатит с ветерком на «трамвайчике» с потешными, вкусными остановками?
        - Папочка, миленький, любименький, слезь оттуда! Пожалуйста!- немного картавя, лепетала она. Владимир Иванович очнулся, посмотрел на дочь и в её беспокойном взгляде уловил совсем взрослую неописуемую тоску, почти безысходность и отчаяние, более того, в глазах ребёнка затаилось знание о своей ненадобности - мол, кроме тебя я никому тут и не нужна: у дяди Вани есть Любашка, у мамы с бабушкой - Геня, только ты уделяешь мне внимание - что ж я буду делать, если ты разобьёшься?
        - Во, падлы! Используете ребёнка! Гниды низкопробные!- стыдил он перепуганных зрителей.- Не бойся, Аврик, папа сейчас слезет! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- отбивал он по кирпичной стене дома.- Разбудили мою дочь! Как посмели трогать такого ангела?!- спросил он сурово, спрыгнув на пол.
        - Ты меня так напугал! Так напугал!- Аврора повисла у него на шее и заплакала.
        - Костричная ты, Зинька! Зачем дитя-то травмируешь?- растаял Владимир Иванович - он не ожидал или упустил из виду, что на свете есть кто-то, кто действительно любит его искренне и никогда не предаст ни с какими «Средами» и «Четвергами».- Ну что раззявились? Тут вам не театр - пшли вон отсюда!- И соседи моментально рассосались по своим комнатам - слышны были только обрывки фраз: «да у них вечно»,
«скорее б расселили», «если б он спрыгнула, я б всю жизнь дежюриль - поли миль, миль, сортир - миль, миль».
        Весь следующий день Гаврилов изображал из себя образцово-показательного отца. Он взял отгул и повёл дочь в Зоологический музей. Владимир Иванович купил ей двести граммов трюфелей и, сунув кулёк под нос, сказал: «Ешь». Целое утро он рассказывал ей про зубров, слонов, альбатросов, целое утро он фотографировал её со всеми подряд экспонатами музея, чем в конце концов замучил до полусмерти, сам не ведая того.
        - Встань рядом с зеброй. Да, да, вот с этой, полосатой. Подними правую ручку и дёрни её за хвост. Дёргай, говорю, не бойся!- командовал он.- Сейчас вылетит птичка! Смотри на меня! Улыбнись, улыбнись! Да не ржи ты как лошадь! Вот дурочка! Улыбнись чуть-чуть! Молодец! Вот так! Хорошо! А теперь ещё раз дёрни кобылу за хвост! Да посильнее - не бойся ты, что тебе сделает это чучело? Ну, зебра, какая разница!- отмахнулся он на поправку дочери.- Она ж не укусит тебя! Она ведь дохлая!
        - Гражданин! Вы что, читать не умеете?- возмутилась смотрительница зала - полная женщина, лет сорока, с жидким пучком на макушке и в очках в металлической оправе - ни то, ни другое не шло ей и уж тем более не придавало интеллигентности музейного работника, которую та, во что бы то ни стало, хотела примерить на себя.
        - В чём дело?- поинтересовался Гаврилов и, не думая ни секунды, приблизился к
«мымре» (именно так он про себя определил работницу музея) в полной боевой готовности, более того, его подмывало с ней сцепиться: - Я читаю побольше вашего! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.
        - Что-то незаметно!- язвительно отозвалась та.- Тут русским языком написано, что дотрагиваться до экспонатов категорически запрещено.
        - Что страшного в том, если ребёнок пару раз дотронется до хвоста чучела? А?- И он уставился на смотрительницу тем своим проницательным взглядом, что говорил:
«Хе, да я о тебе всё, шельма, знаю! Все твои грешки, желания да пороки вижу насквозь!» - Дёрни, дёрни, Аврик, лошадку, как следует! Не бойся эту злую курву!
        - Что-о? Да как вы смеете?!- воскликнула «злая курва», и в этот момент Аврик так сильно дёрнул хвост дикой африканской лошади, что тот отвалился.
        - Надо же какой кадр пропустил! И всё из-за тебя, змея подколодная!- разозлился Гаврилов.
        - Всё! Я в-вызываю милицию! За н-на-нанесение материального ущерба... За вандализм... С вас вз-взыщут... Вас на пятнадцать суток уп-пекут!..- запинаясь от негодования, кричала смотрительница.
        - Щас! Упекли! Да я на ваш музей в суд подам! Аферисты! Наставили тут пугал с приклеенными хвостами! Ну-ка быстро говори: фамилию, имя, отчество, дату рождения. Давай, давай. Мне для суда понадобится,- и он с деловым видом достал из внутреннего кармана блокнот с карандашом.
        - Да что вы, мужчина! Какой суд! Ну оторвался нечаянно хвост - ничего страшного, мы починим... Пришьём... Подклеим, где надо. Вы только не беспокойтесь, продолжайте осмотр. И не нужно никакого суда, уверяю вас!- испугалась смотрительница - в те далёкие годы люди боялись многого.
        - Что? В штаны наложила? Не будем мы больше ничего смотреть в вашем вонючем музее. Пойдём отсюда, Аврик. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- А на вас я всё-таки подам в суд!- заявил он.
        - Всего вам доброго, приходите ещё,- расшаркивалась та напоследок, и тут произошло... То, что произошло. Владимир Иванович вдруг ни с того ни с сего рванул к бесхвостой зебре, вспрыгнул на постамент, поднавалился всем своим малоразвитым телом и столкнул её на пол. С реакцией у него было всё в порядке - он схватил дочь в охапку и пустился прочь из Зоологического музея, не забыв при этом получить в гардеробе верхнюю одежду.
        Бежал он до Манежной площади без оглядки, там смешался с толпой и, поставив на тротуар Аврору, задыхаясь, спросил как ни в чём не бывало:
        - Ну что, Арка, сожрала трюфеля?
        - Сожрала,- с печальным вздохом сказала Арка - в руке она крепко сжимала музейный трофей: нарядный хвост дикой африканской лошади.

* * *
        То ли Гаврилову от природы было дано выходить сухим из воды, то ли так уж складывалось по жизни - неизвестно, но после чудовищных и (этого нельзя не отметить) удивительных по своей находчивости, изобретательности пакостей, а главное, виртуозному и (заметьте!) преднамеренному и последовательному их исполнению, ему всё сходило с рук.
        Жизнь Владимира Ивановича была насыщенной, я бы даже сказала, чрезмерно изобилующей различными курьёзными эпизодами, которые создавал он сам. Автор в качестве примера опишет ниже самый обыкновенный день Аврориного отца, который нормальному человеку может показаться тяжёлым, да что там говорить, из ряда вон выходящим, но для Гаврилова - это самый что ни на есть заурядный, ничем не примечательный день.
        Как-то в первую субботу июня - в последнее предшкольное Аврорино лето (надо сказать, что безумную коммуналку расселили и Гавриловым с детьми и Авдотьей Ивановной дали двухкомнатную квартиру на Рогожской заставе), когда Зинаида Матвеевна, решив наладить давно утраченный контакт с Геней, укатила с ним на выходные в подмосковный дом отдыха, семья решила сходить помыться.
        Ранним утром Авдотья Ивановна с зятем разбудили Арочку и все вместе отправились в общественную баню - они всегда по субботам ходили туда: старушка - по той простой причине, что никак не могла постичь, каким образом можно как следует отмыться под тонкой струйкой воды, в большом «корыте» под названием «ванна», Владимир Иванович помимо гигиенической цели похода преследовал и ещё одну - посмотреть, как он сам говорил, на голых баб. Дело в том, что мужская раздевалка была отмежевана от женской тонкой стенкой, к которой со стороны раздевалки «М» крепилась часть шкафчиков для одежды клиентов. Ящик под номером пятьдесят восемь таил в себе сладкий и отрадный секрет - именно на стене, где крепилась эта ячейка, какой-то озорник просверлил внушительную дырку, рассчитанную не иначе, как для подглядывания за раздевающимися и одевающимися женщинами. Гаврилов давно знал тайну пятьдесят восьмого ящика, складывал вещи только туда, а дырку после своего ухода залеплял предварительно разжёванной конфетой-тянучкой. Конечно, подглядывать было не так-то просто - нужно было немного подтянуться на локтях и буквально
впихнуть верхнюю часть туловища целиком в ячейку, что, естественно, приводило в недоумение как работников бани, так и купальщиков, но чего не сделаешь ради женских прелестей, которые в головокружительном разнообразии мелькали перед глазами?! Именно так, по глубокому убеждению Владимира Ивановича, должен выглядеть рай. У Авроры никаких основательных причин идти в баню не было - девочку взяли с собой, потому что её попросту не с кем было оставить.
        Заплатив за два часа, Владимир Иванович влетел в раздевалку, как чумовой, кинулся к заветной ячейке, но... сегодня она, как назло, была занята. Гаврилов попытался открыть дверцу ногтями, но тщетно, потом вытащил из сумки опасную бритву и принялся ею подковыривать со всех углов металлическую створку...
        - Гражданин! Гражданин! Что вы делаете? Шкафчик занят - вон сколько свободных, выбирайте любой!- прокричал банщик - мужчина лет сорока, в белом коротком халате, с набриолиненной причёской на прямой пробор, какую носили лакеи в дореволюционной России.
        - Голубчик! Вся плачевность ситуации в том, что вчера я именно в этом ящике забыл носки, которые дороги мне как память - мне подарила их моя Надюша, моя бедная супруга в день своей кончины,- и Владимир Иванович посмотрел на банщика увлажнённым взором, наполненным таким непередаваемым трагизмом, что у того сердце сжалось от сострадания и сочувствия. Когда Гаврилов хотел, он и без скандала мог уговорить кого угодно и на что угодно - проблема в том, что он не всегда этого желал.
        - Мне очень жаль... Вашу жену... Примите мои соболезнования...- растерялся банщик и счёл своим долгом поинтересоваться, при каких обстоятельствах безвременно ушла из жизни его Надюша.
        - Очень глупо, очень глупо,- с серьёзностью молвил Владимир Иванович.- Пришла из магазина... Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- выложила те самые носки, которые я оставил у вас в пятьдесят восьмом ящике, захотела есть, схватила булку, поперхнулась, закашлялась - я ей по спине начал стучать - не помогает...- и тут он живо представил, что бы он стал делать, если бы его Зинульчик на самом деле поперхнулся крошкой хлеба,- телефона нет, мы недавно переехали на новую квартиру... Я на улицу - в телефон-автомат, монетки как назло нет - искал, искал - все карманы вывернул, потом у прохожего попросил, тот дал. Ну, я в будку скорее. И только когда начал набирать номер «Скорой», до меня вдруг дошло, что монетка не нужна была - звонок бесплатный! Сколько времени потерял! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- отстукивал он по ящикам.- Прихожу, а она уже готовая - сидит на стуле, голову откинула, глаза закатила... В общем, кошмар! Это я виноват! Я во всём виноват - верните мне носки! Откройте пятьдесят восьмой ящик!
        - Печальная история, но, знаете ли, мы вчера в конце смены проверили все ячейки - никто ничего не оставлял. Может, вы забыли носки в другом месте?..
        - На что это вы намекаете?- взорвался Гаврилов.- Что я, не успев оплакать жену, по бабам шляюсь?
        - Да что вы! Как вам такое могло в голову прийти?! Ведь носки можно забыть не только в бане или у любовницы...
        - Где ж ещё?- вылупив глаза, спросил Владимир Иванович - он так вошёл в роль, что и в самом деле почувствовал ту пустоту, которая зияющей бездной разверзлась в его душе после утраты несуществующей Надюши.
        - Ну в бассейне... Или... Или...- замялся банщик,- или в заводской раздевалке!- воскликнул он с радостью от внезапно пришедшего на ум примера.
        - Я по бассейнам не хожу и на заводах не работаю! Открывай ящик!..- Владимир Иванович едва сдержался, чтоб не обозвать банщика «падлой» - излюбленным своим словечком, но вовремя понял: если он полезет в бутылку, не видать ему сегодня женских прелестей, ради которых он, собственно, и пришёл помыться.
        - Да, да, сейчас!- с готовностью сказал тот и помчался в парилку.- Товарищи! Прошу внимания!- что было сил заорал он, разгоняя руками клубы пара.- Кто из вас занимает пятьдесят восьмую ячейку?- Человек двадцать «товарищей», кто с шайками, кто с мочалками в руках и все как один... тут можно было б сказать, что все они, как один, были в чём мать родила, но женщины не рожают детей в разноцветных вязаных и грязно-серых войлочных шапочках, устремили свои взгляды на банщика, однако никто из них не прореагировал на число пятьдесят восемь. Временный обладатель вожделенной ячейки Гаврилова - маленький толстенький человечек в головном уборе, напоминающем чапаевскую папаху, с жировыми складками на боках, сидел на самой высокой ступеньке парилки в сизом мареве и безжалостно избивал себя веником.
        - Пятьдесят восьмая ячейка! Я спрашиваю, у кого?
        - Что? Чего? Какая? У меня пятьдесят восьмая! А что такое? Меня обворовали?- забеспокоился любитель поддать жару и сбежал вниз так быстро, как мяч скатывается с горы.
        - Нет, нет, не волнуйтесь. Просто в этой ячейке один гражданин оставил вчера свои носки. Вы отдали мне, конечно, ключ,- важно заметил банщик,- но, вы сами понимаете, я ведь не могу без вашего ведома рыться в ваших вещах.
        - Да, да, да,- понимающе закивал толстячок.
        - Ну что ж, давайте посмотрим,- и работник бани открыл ячейку.
        - Нечего смотреть! Бери свои вещи и клади их в другой ящик!- завопил Владимир Иванович.
        - С какой это стати?- возмутился незнакомец в чапаевской папахе, а Гаврилов надолго задержал взгляд на его мужском достоинстве, подумав: «Чем иметь такое, лучше вообще ничего не иметь»,- так, что толстячок прикрылся руками и покраснел.
        - Я долго буду носки искать, так что выметайся!- И Владимир Иванович, нервничая, что времени не только для мытья, но и для подглядывания за голыми женщинами совсем не остаётся, выгреб всё содержимое из пятьдесят восьмого шкафчика и, роняя на кафельный пол то полотенце, то трусы, с чувством запихнул их в ящик под номером шестьдесят девять.
        В этот день ему так и не удалось помыться - оставшийся час Гаврилов провёл, протиснувшись по пояс в ячейку и с интересом наблюдая за дамами, то и дело шепча себе под нос:
        - Прэлесть! Какая прэлесть! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.
        Особенно ему понравилась жгучая брюнетка с осиной талией и аппетитными формами - он проследил, как она разделась, как ушла мыться, вернулась за мылом и снова исчезла... Потом он увидел Авдотью Ивановну, которая вывалилась из парилки с шайкой, ведя за руку Аврору. Тёща помогла одеться внучке, потом что-то долго ковырялась - до тех пор, пока в раздевалку не возвратилась прелестная незнакомка (тут взгляд Владимира Ивановича начал раздваиваться - он изо всех сил старался не упустить из виду жгучую брюнетку и одновременно не прозевать уход своих спутниц). Предмет вожделения Гаврилова уже надел на себя нижнее бельё и натягивал чулки на красивые ножки, а Авдотья Ивановна всё озиралась по сторонам, ища чего-то. Наконец тёща радостно всплеснула руками и достала из-под лавки зелёные сатиновые трусы в красный, крупный горох, похожие на раздутый попутным ветром парус. Она с наслаждением нацепила их на себя, потом напялила три чёрные однотонные ситцевые юбки (которые носила всегда, дабы придать бёдрам пышность), одну тёмно-синюю в мелкий серенький цветочек - сверху, затянула белую хлопчатобумажную кофту
красной узенькой кулиской и, схватив Аврору за руку, уточкой направилась к выходу. Незнакомка с осиной талией, сложив вещички в сумку, тоже вышла из раздевалки. Владимир Иванович наспех засунул конфету-тянучку в рот и начал разжёвывать её с такой интенсивностью, что прикусил себе щёку.
        - Гражданин! Вы нашли свои носки? Что это вы повисли на шкафчике?- поинтересовался банщик.
        - Нашёл, нашёл! Отвяжись!- раздражённо отозвался Гаврилов и, залепив дырку в стене, вылез из ячейки.
        Он сломя голову выбежал на улицу и, схватив тёщу за юбку, потащил их с Авророй в противоположную от трамвайной остановки сторону.
        - Володя! Ты куда? Нашто так торопиться? Куда ты меня тащишь?- вопрошала она, но Володя остался глух, стараясь не упустить жгучую брюнетку.
        - Девушка! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- Постойте! Ангел мой, прэлесть!- орал он на всю улицу. На него с удивлением оглядывались добропорядочные граждане - только «прэлесть», которая шла впереди, покачивая бёдрами, не обращала на Гаврилова ни малейшего внимания, увлекая его всё дальше и дальше от дома.- Имя! Скажи только имя, красавица!- кричал он, как одержимый, и вдруг ощутил сильный рывок назад.- Что? Что такое? В чём дело?!- Он был вне себя от ярости.
        - Володь, я трусы потеряла,- виновато призналась тёща и подняла свои многочисленные юбки. Ярко-зелёная в красный горох тряпка на тротуаре вокруг ног старухи притягивала и привлекала взгляды прохожих.
        - Мать! Вот что ты творишь! Что?! Ты разрушаешь всю мою судьбу! Трусы она потеряла!- возмущённо кричал зять, вылупив глаза.- И что тут страшного? Переступи и иди дальше!- посоветовал он и озабоченно посмотрел вперёд - прекрасной незнакомки и след простыл.- Тьфу! Всё-таки все бабы - падлы! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- пошли домой!- скомандовал он, и тёща, последовав его совету, переступила через трусы и пошла дальше как ни в чем не бывало - вот на душе только скверно как-то стало.
        - Володь!- наконец прорезалась она.- Жалко - трусы-то хорошие были, резинка слабая, но дак-то хорошие. Может, ещё лежат - ты бы сбегал, посмотрел, что ли,- неуверенно промолвила она.
        - Не горюй, мать! Я тебе из ГУМа новые принесу - с кружева-ами!
        - Ой! Хороший ты парень, Володя!- окала она, зардевшись от смущения.
        - Неплохой, мать, неплохой!- уверенно заявил он и, пользуясь моментом, попросил: - Мамаш, дай на чекушку!
        - Да я б дала, а что, если Зинаида узнает? Она ж такая костричная!
        - Откуда ей узнать? Они ж только завтра приедут!
        - Ну да, ну да. Дам,- согласилась Авдотья Ивановна, взбираясь на высокую ступень трамвая,- а мне «красненького» купишь. Не люблю я водку - горькая она.
        - Ха! Ха! Мамаша! Ты у меня натуральное золото! И в кого только Зинка такая кос-стричная уродилась?!- весело воскликнул Владимир Иванович, подмигивая дочери. - Аврик, что пригорюнилась? Как помылась? С лёгким паром!
        - Хорошо помылась. Папа! А разве бывают тёти с тремя титьками?
        - Оврор! Да чо это ты такое у тятьки-то спрашиваешь?- возмутилась Авдотья Ивановна, надёжно пряча билетик в лифчик.
        - Я сегодня видела такую тётеньку в парилке - дак у неё три титьки было,- очень серьёзно подтвердила девочка.
        - Правда, что ль?!- удивился Владимир Иванович и озадаченно спросил: - А почему ж тогда я её не видел?
        - Потому что ты в мужской бане мылся! Вот почему!- рассмеялась Аврора.
        - Конечно! Конечно! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- Я же в мужской бане... Ну да, ну да... Поэтому и не видел!- И Гаврилов ударил себя по лбу кулаком в знак собственной рассеянности и забывчивости.
        Добравшись до дома, Авдотья Ивановна вызвалась варить щи, зять, вытряхнув из неё деньги на «чекушку», помчался в винный магазин, Аврора, проглотив вчерашнюю котлету с картошкой, отправилась гулять.
        Спустя три часа бабка кукарекала под столом, Владимир Иванович дремал, расслабленный, на койке, Аврора трезвонила в дверь, рыдая белугой.
        - Что? Что такое? Что у тебя с лицом?- Гаврилов тряс её за плечи, в ужасе глядя на кровоподтёк под глазом дочери.
        Она молчала - Аврора вообще не имела привычки жаловаться.
        - Кто тебя обидел? Скажи папе. Папа любому за дочь яйца оторвёт! Говори!- настаивал Владимир Иванович, но она молчала как рыба.- Если ты мне сию минуту не скажешь, кто тебя обидел, я тебе второй глаз подобью! Говори!- И он припёр её к стенке.
        - Лена и Света Таращук, а потом ещё их старший брат пришё-ёл,- выла она.- У них мама на юливирном заводе работает и всякие колечки и брошки приносит. Они всем дарят, а мне нет. Я взяла и попросила...
        - А они что?- вытягивал из неё отец.
        - Они засмеялись и не дали...
        - И что? Дальше что? Они тебе сразу морду бить? Или погодя?
        - Нет, не сразу. Я сказала, что когда вырасту, у меня на каждом пальчике колечко будет! Даже на ногах! Вот. Они смеялись, смеялись, потом щипаться начали. А потом их старший брат пришёл и заступился за них. Всё,- с облегчением заключила она.
        - И где эти хохлы живут? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- Это не у них мать такая толстая, рыжая, с такими здоровыми...
        - Да, у них мать толстая и рыжая,- подтвердила Аврора, и Владимиру Ивановичу сразу стало понятно, где живут «эти хохлы» - а именно на первом этаже в соседнем доме - он не раз бывал там...
        - Во, курва! Я её ублажаю, а её выродки мою дочь бьют! Ну подожди, змея подколодная! Аврик! Иди, умойся, поиграй и не расстраивайся, папа им всем покажет кузькину мать!- И Владимир Иванович, распалённый гневом, обуреваемый единственным желанием - восстановить справедливость и отомстить за дочь, долго не мог попасть ногами в ботинки, без конца плюясь и отбивая мелкую дробь костяшками пальцев по калошнице; через десять минут, возбуждённый и готовый к вендетте, он выбежал из квартиры.
        Гаврилов обошёл дом неприятеля и, оценив ситуацию, засел в кусты разросшихся акаций в десяти метрах от окон Таращуков. Несмотря на свою болезненную горячность, необыкновенную вспыльчивость и поистине феноменальную невыдержанность, Владимиру Ивановичу на сей раз удалось сдержать ярость и острое желание напакостить за дело, не по пустяку (а это вообще святое!). Сегодня он пришёл к выводу, что месть - это блюдо, которое нужно подавать холодным, и, сидя в засаде, развлекался, с чувством и упоением напевая под нос свой любимый романс «Гроздья акации» и подглядывая в окна первого этажа, в надежде увидеть, что какая-нибудь бабёнка решит переодеться.
        Наконец над городом сгустились сумерки, Таращуки включили свет в комнате и на кухне. Гаврилову было прекрасно видно, как рыжая бестия накрывает на стол, как входит в комнату и зовёт мужа с детьми («выродками») ужинать, как супруг шаловливо хватает её за грудь - она хохочет...
        - Во, курва!- не удержался Владимир Иванович и, сняв штаны, присел на корточки.- И чаво это мы там едим? Что это мы едим? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- бил он себя по коленке.- А-а! Макароны с тушёнкой. Оч-чень аппетитно! - с натугой выдавил он из себя, затем последовал настолько же неприличный звук, насколько аппетитными были, по всей видимости, макароны.- Сейчас я вам малину-то подпорчу! Подгажу малину-то!- выжал он из себя, и снова раздался непристойный звук.
        И тут произошло совершенно, казалось бы, нереальное и скабрезное действо, которое, быть может, следовало и опустить в нашем повествовании, но автор считает это неправильным, даже невозможным, поскольку без нижеописанного эпизода многоуважаемому читателю не раскроется до конца ни образ Гаврилова, ни его любовь по отношению к нашей героине, которая в тот момент, когда родитель мстил за неё, вытащила бабку из-под стола и, ухватив старушку за бесчисленные юбки, кружила то по часовой стрелке, то против - пока та не рухнула на пол.
        Владимир Иванович поднялся во весь рост и вдруг ка-ак шваркнет чем-то дурно пахнущим, насыщенно-коричневым в окно Таращукам. Запульнёт и снова садится на корточки - тужится, кряхтит, опять поднимается в полный рост и швыряет своей
«убийственной» бомбой по врагам. Так он садился и вставал до тех пор, пока окончательно не изгадил (в прямом смысле этого слова) Таращукам оба окна, с наслаждением наблюдая, как подлое семейство переполошилось: рыжая бегает, словно заводная кукла, из кухни в комнату и обратно, её муж, размахивая руками, подпрыгивает за столом, точно ванька-встанька, а дети - те будто окаменели: вытаращились (оправдывая в этом свою фамилию) в окно и не шелохнутся.
        - Во дураки! Ну и дур-раки! Даже в голову не придёт выключить свет и посмотреть, кто их дерьмом обстреливает!- от души хохотал Владимир Иванович. Однако радовался он недолго - Таращук-старший догадался вскоре выключить свет и посмотреть, кто изуродовал им окна, которые неделю назад жена тщательно вымыла «с газеткой», но обидчика за кустами не узрел.
        Разъярённый хозяин выскочил на улицу в чём был, а был он в белой майке и белых панталонах до колен, и прямой наводкой полетел к акациям. Но Гаврилов уже успел скрыться с места преступления.
        Он вернулся к себе, позвонил носом в дверь и потом долго мыл руки хозяйственным мылом, удивляясь:
        - Надо ж, какое въедливое! Ну теперь они стёкла неделю драить будут! Мать! Где щи? - потребовал он. Израсходовав массу сил и энергии, Владимир Иванович дико проголодался.
        - Ага, Володя. Я щас,- и Авдотья Ивановна поплыла в кухню.- Оврорка себя плохо вела - закружила меня, я и бухнулась об пол, вон всю руку разбила!- жаловалась она, ставя перед Гавриловым тарелку со щами.- Обругай её.
        - Шалишь?!- радостно воскликнул Гаврилов.- Молодец, Аврик! Вся в отца! Что это такое? Жирок? Хорошо!- И он с жадностью зачерпнул ложкой жирок, взглянул на него и усомнился - странный он какой-то был - этот «жирок» - тоненький, серенький.- Что это такое? Что?- переспросил он.- Мать! Ну ты совсем плохая стала! Это ж, т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук,- трамвайный билет!
        - Да ладно тебе, Володь! Всё шуткуешь!
        - Аврик! Глянь сюда! Что это?
        - Билет,- подтвердил Аврик.
        - Я ж говорю - трамвайный билет. Вон и цена есть - три коп.
        - Как он туда попал?..- задумалась тёща.- Лешой знает!
        - Баушка сварила суп из трамвайного билета!- рассыпалась смехом Аврора.
        - Из лифчика! Бат-тюшки!- осенило Авдотью Ивановну.- Я когда билет-то оторвала, я ж его в лифчик затыркнула! Ей-ей!
        - А у тебя там, в лифчике, червонцы случайно не водятся, а мамаш?- И Владимир Иванович привстал и заглянул в разрез её белой кофты.
        - Ой, Володя, смущаешь ты меня,- пискнула тёща и, покраснев до корней волос, поспешила скрыться в комнате.
        Вот так, трамвайным билетом закончился тот самый обыкновенный для Владимира Ивановича день.

* * *
        Двухнедельные отлучки супруга «по местам своей молодости с целью покаяния» и его безумные «катания на трамвайчиках» надоели Зинаиде Матвеевне пуще пареной репы, как, впрочем, и его чрезмерно насыщенная жизнь, изобилующая скандалами, драками, жалобами соседей, пьянством, но самое главное - его женщинами, что прятались полуголые то за ширмой, то в шкафу. От всего этого Зинаида порой глубокой ночью, разбудив Аврору, неслась вон из дома к старшей сестре - Антонине на улицу Осипенко и скрывалась там, ожидая, пока взбалмошный супруг не образумится и не приедет за ними с повинной - вот только за сына душа болела, но тот куда-либо уезжать из дома отказывался и говорил обычно:
        - Я с бабушкой останусь.
        На Осипенко было спокойно - Тоня целыми днями шила на заказ платья и блузы, её дочь - Милочка после школы бралась за излюбленное своё занятие - рисование (она вовсю готовилась в художественное училище), Александр Алексеевич Вишняков (Тонин муж), поужинав после работы, усаживался в кресло и читал газету. «Ничего не скажешь, повезло Антонине!» - нередко думала Гаврилова.
        Когда Авроре исполнилось восемь лет, терпение Зинаиды Матвеевны лопнуло, и она подала на развод.
        Тут, конечно, не обошлось без участия Гени - он, ненавидящий отчима всеми фибрами души и одновременно, несмотря на мальчишескую бедовость и смелость, боявшийся Гаврилова как огня, никогда не зная наверняка, что тот может выкинуть в ответ на его мелкие гадости, молча и бездейственно ждал подходящей ситуации, дабы поссорить с ним мать. И такая ситуация подвернулась - когда Владимир Иванович, в который раз, оставил известную скудную записку на столе.
        - Ха! Твой Мефистофель опять уехал отмаливать грехи на свою историческую родину,- язвительно проговорил Геня баском, когда мамаша, уставшая и замотанная, пришла с работы домой, обвешанная сумками, как новогодняя ёлка шарами. Он всю жизнь будет называть ненавистных и омерзительных ему мужчин именем всем известного персонажа
«Фауста» Гёте.
        - Во, подонок! Во, идиот!- в сердцах воскликнула она и, бросив в коридоре сумки, метнулась в комнату. Она схватила клочок бумаги, на котором красивым, несколько нервным, прыгающим почерком с характерными завитками в буквах «о», «у» и «д» было начертано, что супруг вернётся, как «покается», и от злости и обиды разорвала записку на мелкие кусочки.
        - Мамань! Да он от тебя гуляет! По бабам шляется, а ты терпишь!- заявил Геня, и это самое его заявление явилось последней каплей для Зинаиды Матвеевны - если уж ребёнок, её родной сын всё видит и знает, то что ж она - взрослая женщина, всеми уважаемый кассир часового завода и активный член месткома, закрывает на это глаза, не желает верить тому, что Гаврилов на самом деле изменяет ей направо и налево?!
        - Развод!- прошипела она и принялась с нетерпением ждать супруга, пока тот наездится по местам своей грешно проведённой молодости.
        Владимир Иванович вернулся спустя полторы недели - как обычно наигранно тих, послушен, скромен и немногословен.
        - Я хочу, Володя, с тобой серьёзно поговорить,- сказала Зинаида Матвеевна.- Пошли на кухню.
        - Да, Зинульчик, я тебя очень внимательно слушаю,- молвил Гаврилов кротко, почти шёпотом.
        - Я решила с тобой развестись,- бухнула она без всякого предисловия. Владимир Иванович вылупил на неё чёрные глаза свои и заплевался, отчаянно отбивая мелкую дробь по столу.
        - Это с чего это?!- наконец прокричал он - кротости и скромности как не бывало.
        - А с того, что ты пьёшь, дебоширишь и изменяешь мне,- вот с чего! Денег приносишь мало - зажимаешь на книжки, за Авроркой не смотришь и вообще - идиот ты, Гаврилов!- заключила она.
        - А ты не идиотка?- агрессивно спросил он и остановил на супруге долгий, злобный, пронизывающий взгляд.- Если прожила с идиотом одиннадцать лет, то кто ж ты после этого? Я тебя спрашиваю?! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.
        - Я тебе верила, мне тебя было жауко! А ты оказался гадом! Я подумала, а кто меня пожалеет? Никто. Ты куролесничаешь, как хочешь... Мне терпеть твои выходки, Гаврилов, надоело! Вот так-то! Развод!- победоносно воскликнула она, отвернулась и захлюпала.
        - Зинульчик! Неужели ты разлюбила своего Вовульчика? Так неожиданно? Или, может, у тебя кто-то есть? Отвечай!
        - Нету у меня никого!
        - Тогда что?- Гаврилов задумался и вдруг как закричит: - Оклеветали! Оболгали! Так?- И он наклонился к Зинульчику и вцепился пытливым взором в её глаза.- Точно напраслину на меня возвели! Оговорили! Кто? Кто эта падла? Отвечай!- требовал он.
        - Никто. У меня у самой глаза есть!- выпалила она, гордо поднявшись с табуретки.
        - Сидеть!- Владимир Иванович, усадив жену, решил исправить ситуацию во что бы то ни стало: «Если она ещё способна плакать, не всё потеряно - надо ковать железо, пока горячо!» - Зинульчик! Ты что, с ума сошла? У нас дочь растёт. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п (поплевался он) - тук, тук, тук, тук, тук (постучал по табуретке).- Ты что ж её без отца оставить хочешь? Это при мне-то живом? А Авдотью Ивановну без зятя?- обличительно говорил он.- И это при мне-то, при живом? Да ты садистка, Зинка, и эгоистка к тому же!
        - Чт-то?.. Это я егоистка?!
        - Ты, ты!- убедительно подтвердил супруг.- Это жестоко и бесчеловечно - ребёнка без отца оставлять, а тёщу без зятя!
        - Много ты дочь-то знаешь!- базарно воскликнула Зинаида.- Пока ты по бабам шлялся, она две пары схватила! А у матери сердечный приступ был - пришлось
«Скорую» вызывать! Чо ты мне! Хоть ты есть, хоть тебя нет - всё одно!
        - Тем более, зачем разводиться?- подхватил Гаврилов.
        - Чтоб не позориться! Весь двор говорит, что ты от меня гуляешь! А у меня, между прочим, сын!- торжественно воскликнула она.- И всё у него на глазах! Какой пример ты ему подаёшь?!
        - Я так и знал! Оклеветали, падлы! Кто? Скажи имя? Кто говорит, что я от тебя гуляю? Убью!
        - Все говорят! Всех убьёшь?- спросила она его в лоб. Муж призадумался: переубивать всех во дворе показалось ему несколько затруднительным, и он решил пойти другим путём - а именно вмешать в их ссору Авдотью Ивановну с Авророй.
        - Курва ты, Зинька! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- Да знаешь, что я сейчас сделаю?
        - Чо хочешь, то и делай!
        - Да я сейчас всё матери с Авриком расскажу!
        - Не смей!- возопила Зинаида Матвеевна - дело в том, что она ещё не успела рассказать о своём намерении Авдотье Ивановне и, зная, как та любит зятя, предполагала, что её реакция на развод будет отрицательной.- Я мать ещё не подготовила!
        - Вот и прэлестно! Мама! Мама!- закричал Гаврилов и бросился в комнату.- Мама!- Он присел к ней на кровать, проникновенно посмотрел в глаза любимой тёще и печально молвил: - А ты знаешь, что твоя дочь со мной разводится?
        - Чо?- Авдотья Ивановна даже приподнялась от удивления, но скоро успокоилась и захохотала удивительным своим смехом, напоминающим куриное кудахтанье.- Всё шуткуешь, Володя! А у меня ведь сердце слабое - тут «Скорую» намедни вызывали...
        - Мать! Мне не до шуток!- отрезал Гаврилов.- Аврик! Подойди к папе! Скажи, ты хочешь без отца остаться?
        - Что ты, папочка, миленький, любименький!- испугалась Аврора.
        - А ты, мамаш, хочешь без зятя остаться?
        - Володь, ну чо ты такое говоришь?!
        - Тогда проведи серьёзную родительскую беседу со своей безмозглой дочерью - она, видите ли, разойтись со мной вздумала! Видите ли, я денег в дом мало приношу! Ей, видите ли, не по нраву, что я книги покупаю! Да она со мной хоть узнала, кто такие Чехов с Шекспиром!- расходился Владимир Иванович, и, надо отдать ему должное, тут он был абсолютно прав.
        Когда Гаврилов не был пьян, вечерами читал вслух жене, тёще и дочери произведения русских и зарубежных классиков - читал с выражением, вдохновенно, меняя голос и интонацию. Домашние любили эти чтения - слушали, затаив дыхание, о принце Датском, о трагичной любви Карениной к Вронскому (особенно взволновала Зинаиду Матвеевну встреча Анны с сыном: «Прямо как мы с Генечкой!» - заметила она тогда и даже прослезилась); когда слушали о Родионе Раскольникове, мнения Авдотьи Ивановны и её дочери, в свою очередь, тоже «раскололись»:
        - Содить таких нужно! Это надо придумать - старушку топором!..- возмущалась Зинаида.
        - Дак парнишке есть было нечего! С голоду-то умишко у него и помутилось!- заступалась Авдотья Ивановна за героя «Преступления и наказания».
        - И всё равно таких содить надо!- настаивала дочь.
        - Костричная ты, Зинаида!- не выдержала мамаша, проникнувшись всем сердцем к Раскольникову.
        Иногда Владимир Иванович позволял себе высказывать некоторые замечания или комментарии по поводу того или иного эпизода или предложения, как, например:
        - Ну это он загнул - такого в жизни не бывает!
        Или:
        - Ох, шельмец, как подметил, надо же!- И он обычно перечитывал понравившийся отрывок, указывая слушателям, что именно его в нём так поразило: - «Егорушка услышал тихое, очень ласковое журчание и почувствовал, что к его лицу прохладным бархатом прикоснулся какой-то другой воздух». Хе! Прохладным бархатом! О чертяка! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- Надо ж было так написать!
        По выходным Владимир Иванович (если, конечно, не «катался в трамвайчиках») водил Зинаиду Матвеевну с дочерью в музеи - за время совместной жизни они обошли все усадьбы и дома знаменитых, отличившихся людей (писателей в особенности), некогда живших в Москве и Подмосковье. Гаврилова очень занимало и привлекало фотографировать семейство на фоне старинных богатых интерьеров, нравилось надевать тряпичные тапочки поверх ботинок и беззвучно расхаживать по тихим, поражающим своим великолепием залам. Отчего Владимир Иванович так страстно любил посещать музеи? Может, потому что на несколько часов он забывал о том, что живёт в двухкомнатной малогабаритной квартире и работает в фотоотделе ГУМа, возомнив себя богатым князем с колоссальным годовым доходом, роскошной усадьбой и двумя тысячами душ? Вполне возможно. Однако эти культпоходы всегда заканчивались плачевно, по сценарию опрокинутой зебры - так, что Зинаида Матвеевна всю дорогу домой выражала супругу своё недовольство, а Аврора сначала уговаривала родителей не ссориться, потом тихо плакала.
        - Зинаида! Подь сюда!- Авдотья Ивановна вызывала дочь «на ковёр».
        - Что, мам? Ну что?
        - Напрасно ты Володю за книжки ругаешь! Мы все вечерами слушаем эти книжки, и ты слушаешь - дак что ж ругать?
        - Могли б и радио слушать!- отмахнулась дочь.
        - Ой! Много чего ты в радиве узнаешь! Я вон с утра слушала - и нич-чегошеньки не поняла, всё про какой-то артутный столб говорили - де, столько-то градусов артутного столба. А что это за артутный столб? Лешой знает! Вот когда Володя читает - мне всё понятно, а когда чего не понятно, дак я спросить могу - он объяснит. А у радива разве спросишь?
        - Ой, мама! Да при чём тут ваше радио! При чём тут книжки! Если б только книжки!- Зинаида Матвеевна входила в раж всё больше и больше.- Он от меня гуляет! Пьёт, как сапожник! Скандалит! Денег не приносит, за Авроркой не смотрит! Он ничего не понимает! Ведь вот как - он работает до полдня, а я до самого вечера, да ещё всякие бумаги домой беру, хоть чтоб в заначке копеечка была!..
        - Ха! Да ты бумаги на дом берёшь не ради копеечки, а потому что дура ты, Зинька! Не успеваешь на работе ничего из-за своих куриных мозгов, вот и сидишь ночами счётам кости перебираешь! А то я не знаю!- разоблачил супругу Гаврилов.
        - Идиот!- с яростью отозвалась Зинаида, замахнувшись на мужа счётами.
        - Мамочка, папочка, только не ругайтесь!- подскочила к ней Аврора.
        - Нет, Зинаид, в то, что Володя от тебя погуливает, я не верю. Оврорку он любит... Можт, Геню - не очень, но Генечка ж не его сын, зато мы его любим,- рассуждала Авдотья Ивановна.
        - Правильно, мамаш, правильно говоришь!- горячо поддерживал её зять.
        - То, что выпивает, дак кто ж щас не пьёт?
        - Всё верно, всё верно!- Владимир Иванович на радостях звонко поцеловал тёщу в щёку.
        - Ой, Володь, вечно ты меня смущаешь!- покраснела старушка и продолжила: - И вообще, Зинаид, ты, когда замуж за него выходила, дак я думала на всю жисть, и так я обрадела тогда этому факту, что сходила на следующий день в церкву и свечку поставила. А теперь что же это получается?- растерялась она, разведя руками.
        - Да! Что же это получается?- подхватил ускользающую мысль тёщи Владимир Иванович.- Что мать зря свечку, что ли, ставила?! Ты почему её веру расшатываешь?
        - Да хватит вам всем дурака-то валять!- взорвалась Зинаида Матвеевна.- Ты, мама, хоть режь меня, а жить я с ним не буду, потому что он от меня гуляет...
        - Да что ты при ребёнке такое говоришь!- опомнилась Авдотья Ивановна.
        - При ребёнке? А где мой второй ребёнок? Всем на него наплевать! Время - одиннадцатый час, а его до сих пор дома нету! А я вместо того, чтобы отгородить мальчика от злого и дурного, трачу свои силы на вот этого идиота!- И она обличительно ткнула указательным пальцем в супруга.
        - Мамочка, папочка, не ругайтесь!- подлетела Аврора и повисла у матери на руке, как обезьяна на ветке.
        - А ты вообще ступай в маленькую комнату, делать уроки! Сидит тут, слушает, а в дневнике две пары!
        - Не кричать на мою дочь! Не позволю!- И Владимир Иванович едва не разорвал от негодования рубашку на груди.- На своего Геньку ори сколько влезет! Черт-те где его носит, а она всё - мой Генечка, мой Генечка!- пропищал он голосом супруги.- Будто я не знаю, что ты ему украдкой шоколадки в сиськах носишь! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- У, сучка!
        - Что-о?- Материнское чувство Зинаиды Матвеевны было поругано.
        - Всё то же! Всё ему позволено! На Новый год ему кульки с конфетами и мандаринами покупаешь, а Аврорке ни леденца оттуда не перепадает: «Не трогай Генечкин подарок - у него отец на войне погиб, а у тебя жив». Ну уж извини, что я не умер! Этому лбу двадцатилетнему она подарки под подушку прячет! Да твой Генечка уж давно девок по углам зажимает да сумки у прохожих срезает, а Аврорка, видите ли, две пары принесла - катастрофа! Подумаешь! Пушкин тоже плохо учился!- Гаврилов высказал, что наболело в его душе, но этим только испортил всё дело. На него теперь ополчилась и Авдотья Ивановна - она безумно любила внука и не могла не прореагировать на слова (хоть и любимого) зятя.
        - Ты, Володя, Геню нашего не тронь!- встрепенулась старушка.- Он несчастный мальчик. Его отец геройски погиб на войне, а ты и вовсе не воевал. Дак и помалкивай! Никто тебя ребёнка любить не просит - ты свово воспитай, но и обидеть тебе его тоже никто не даст!
        - Всё, Гаврилов. Развод. Я не хочу из-за тебя Геню потерять - за ним теперь глаз да глаз нужен. Ему хороший пример нужен! А ты что? Дебошир припадочный, пьяница и бабник!
        - Курвы!- крикнул Владимир Иванович и ушёл, громко хлопнув дверью.
        И, быть может, супруги обошли бы развод стороной, если бы Гаврилов не отчаялся в тот роковой вечер и не пустился с горя во все тяжкие.
        Каждый день он приходил с работы в бессознательном состоянии - мычал что-то нечленораздельное и ложился спать в ботинках. Почувствовав скорое одиночество, он стал суетливо искать очередную спутницу жизни и, перепробовав за месяц не меньше сорока претенденток, в конце концов подцепил триппер. Как только Зинаида Ивановна пронюхала о венерической болезни мужа, все сомнения насчёт его измен были моментально развеяны, и на следующий же день она со спокойной совестью подала на развод, вслед за чем на её бедную голову обрушилась масса проблем, подобно падающей, переполненной книгами полке.
        Сразу же встал вопрос о разделе имущества и квартиры - Владимиру Ивановичу тоже надо было где-то жить.
        Вскоре тяжело заболела Авдотья Ивановна - она не поднималась с кровати и никого не узнавала. Мало того, у старушки ещё непонятно откуда завелись (не к столу будет сказано) вши.
        Зинаида Матвеевна разрывалась на части между больной матерью, вечно пьяным Гавриловым, часовым заводом и Банным переулком, где стала бывать чуть ли не каждый день в надежде разменять новую двухкомнатную квартиру. Она, боясь полететь с работы, призывала на помощь всех своих братьев и сестёр, а также их подросших детей, дабы они внесли посильный вклад в выздоровление Авдотьи Ивановны.
        Семнадцатилетняя Милочка (дочь старшей сестры Антонины с улицы Осипенко, которая сама приехать никак не могла, поскольку так же, как и мать, была прикована к постели - три месяца назад она попала под грузовик, и прогноз врачей не выглядел утешительным - скорее всего ей никогда не подняться на ноги) стала наведываться регулярно - «пощёлкать» кровососущих насекомых, появившихся в бабушкиной голове так неожиданно, ни с того ни с сего.
        Младшая дочь - Катерина Матвеевна - тоже не отказывала матери во внимании, она приезжала два раза в неделю, сидела возле болящей на стуле, рассказывая про своего Дергача, тихо подвывая. Проку от неё было мало, более того - однажды оставшись у сестры ночевать, она стянула её единственный рабочий серый мешковатый костюм, претерпевший в своё время плевки Владимира Ивановича пеной хозяйственного мыла на профсоюзном собрании при жарком распределении путёвок на Черноморское побережье. Обычно костюм, почищенный и отглаженный, с вечера торжественно и важно висел на вешалке, на дверце гардероба, но в то печальное утро Зинаида Матвеевна, протерев глаза ото сна, почувствовала, что чего-то не хватает в комнате. Она пошла в ванную, почистила зубы мятным порошком, соорудила завтрак, накормила домашних и всё никак не могла понять - чего же недостаёт в комнате. Поняла она это лишь тогда, когда время подошло одеваться - время-то подошло, только надеть было нечего - на дверце гардероба криво, будто усмехаясь, висела пустая вешалка от её серого рабочего костюма.
        - Геня! Геня! Ты не видел мой костюм?
        - Вчера - видел.
        - А сегодня?
        - Сегодня видел тёть Катю. Она убежала рано утром с твоим костюмом под мышкой.
        - Вот зараза! Что ж ты её не остановил?
        - Я-то откуда знал! Может, ты ей его подарила,- удивился Геня, надвинув кепку на глаза.
        - Что?
        - Откуда я, говорю, знал, что она тебе уши шлифует, я думал, ты ей его подарила,- неохотно повторил свою мысль Геня.
        - Да что у тебя за выражение появилось - «уши шлифует»? Откуда это?- удивилась Зинаида.
        - Да всё в ажуре, мамань!
        - Кто в ажуре?- переспросила маманя, но Геня, отправив в рот бутерброд с маслом, поспешил уйти, предварительно отвесив сестре крепкий подзатыльник.
        Расстроенной и разочарованной поступком Кати, Зинаиде Матвеевне ничего иного не оставалось, как достать из шкафа единственное выходное платье цвета прелой вишни из чистой шерсти и надеть его на работу - право, не выходить же на улицу в нижнем белье!
        Помимо Милочки и Катерины, Авдотью Ивановну навещал сын Иван Матвеевич (тот самый, что был ранен на фронте в мягкое место своим товарищем - рядовым Быченко) с женой Галиной Тимофеевной и дочкой Любашкой - хитренной девчонкой с круглым лицом и узкими, раскосыми глазами.
        - Эх, мама, мама, что с тобою стало?- каркал Ваня.
        - Бабушка с ума сошла!- весело кричала одиннадцатилетняя Любочка.
        - Прекрати!- шикала на неё мать-химичка.- Иди лучше с Авророй поиграй.
        - Катя! И почему ты не отрастишь косу?- спрашивала Авдотья Ивановна и дёргала сына за чуб.- А знаешь, Кать, ведь Иван-то у Онтонины костюм украл. Ага. Он теперь у нас в юбке по городу ходит. Ага,- заговорщицки шептала она сыну, а затем без сил откидывала голову на подушки и моментально засыпала - только слышно было:
«Пых-пых, пых-пых».
        - Галь, ты чего-нибудь поняла?- недоуменно вопрошал Иван Матвеевич.
        - Что ж тут понимать?! Любашка права - она с ума сошла: никого не узнаёт, всех путает.
        - Это Зинка её с ума свела! Это всё она со своим Гавриловым!
        - Да уж, от Гаврилова любой может рассудком тронуться,- обыкновенно соглашалась Галина Тимофеевна, после чего семейство, твёрдо уверенное в том, что выполнило свой долг перед старушкой, вырывалось пробкой из Зинаидиной квартиры.
        Не забывал Авдотью Ивановну и старший сын - Василий: он приходил аккуратно - через день, принося ей каждый раз в подарок платок, на что мамаша реагировала довольно странно:
        - Онтонин, отдай платок Ивану - он у нас теперь в платья да юбки одевается. Ага. Вон у Катерины, слышала, юбку стибрил.
        - Мам, ну что ты такое говоришь? Всё перепутала!- и Василий хлопал себя по коленке.- Это Катерина спёрла костюм у Зинки!
        - Ты ничего не понимаешь, Тонечка, ничегошеньки не понимаешь,- трагично говорила старушка и засыпала.
        Не оставлял без внимания мать и Павел Матвеевич. Но и его не узнавала Авдотья Ивановна, называя любимого сына Зинаидой. Он приходил со своей верной супругой Ириной Карловной (которая восемнадцать долгих лет ждала его из мест не столь отдалённых) и с дочерью Виолеттой, которой стукнуло двадцать восемь, и у нее самой уже была четырёхлетняя дочка - Людочка.

«ДЯДЯ ПАША БЫЛ ЛЮБИМЫМ БАБУШКИНЫМ СЫНОМ, НАВЕРНОЕ, ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ТАКОЙ НЕУДАЧНИК ПОЛУЧИЛСЯ, - увлечённо печатала Аврора Владимировна неделю спустя - за это время она достигла в сочинительстве определённых успехов и уже не размышляла, нервно шевеля губами, высовывая и убирая кончик языка, стоит ли употребить в тексте то или иное слово. Надо заметить, что и за эту седмицу с ней ничего примечательного не произошло - она, как обычно, переругалась в среду с Сергеем Григорьевичем и узнала от Ариши, что та начала репетировать роль Чацкого. Из дома наша героиня стала выходить всё реже - она, окрылённая вдохновением, с утра до ночи выливала на экран ноутбука летопись своей жизни.- ВООБЩЕ ПАВЕЛ МАТВЕЕВИЧ БЫЛ НЕВЗРАЧНЫЙ. ПЕРЕБРАВШИСЬ В МОСКВУ, ОН СТАЛ СЛУЖИТЬ В РЕМОНТНЫХ МАСТЕРСКИХ, А ПОСКОЛЬКУ РОСТОМ ОН НЕ ВЫШЕЛ, ТО ДО СТАНКА НЕ ДОТЯГИВАЛСЯ. И ВЫХОДИЛ ИЗ ПОЛОЖЕНИЯ ТАК: ОН НАПИХИВАЛ В САПОГИ ТРЯПКИ, ОСОБЕННО В ПЯТКИ. ХИ, ХИ. ОДНАЖДЫ (ЭТО СЛУЧИЛОСЬ В ОБЕДЕННЫЙ ПЕРЕРЫВ) КТО-ТО ПРИВЁЗ НА ЗАВОД ПРОКЛАМАЦИИ ТРОЦКОГО. В КЛУБ БИТКОМ ПОНАБИЛОСЬ РАБОЧИХ - ВСЕ СТОЯЛИ И СЛУШАЛИ (В ТОМ ЧИСЛЕ И ДЯДЯ ПАША). ВСЕХ ИХ ОСУДИЛИ.
ПАВЛА НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ. ИРИНА КАРЛОВНА (В ДЕВИЧЕСТВЕ ЛИББЕРГ) ПЛАКАЛА, ХЛОПОТАЛА ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ, НО ДОБРЫЕ ЛЮДИ ЕЙ СКАЗАЛИ: «НЕ ХОДИТЕ, А ТО МОГУТ ЕЩЁ ДОБАВИТЬ». ОНА ХЛОПОТАТЬ ПЕРЕСТАЛА, НО МУЖА ДОЖДАЛАСЬ - ОН ПРОСИДЕЛ ВМЕСТО ДЕСЯТИ ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ И ПРОСИДЕЛ БЫ ЕЩЁ, ЕСЛИ Б НЕ УМЕР ВОЖДЬ ВСЕХ ВРЕМЁН И НАРОДОВ. В ГОД МОЕГО РОЖДЕНИЯ ДЯДЮ ПАВЛА РЕАБИЛИТИРОВАЛИ»,- Аврора Владимировна остановилась, выпрямилась, вспомнила, как дядя-неудачник отвоёвывал дачный участок в Подмосковье (Ирина Карловна рассказывала, что он бил себя в грудь, рвал на себе одежду и кричал: «А я вообще без вины виноватый - восемнадцать лет лагерей за то, что оказался не в том месте не в то время!» В конце концов на шестом общем собрании садоводов ему выделили законные шесть соток, более того - выбрали председателем садовых участков), и, перечитав последний абзац, осталась им вполне довольна.
«Есть, конечно, некоторые шероховатости, но я потом их исправлю»,- решила она и переметнулась к описанию тех шести соток, которые дядя выбил, быть может, благодаря восемнадцати годам, проведённым в лагерях.
        Мы же вернёмся к разводу супругов Гавриловых и тогдашней жизни нашей героини.

* * *
        Спустя месяц после объявления Гаврилову о своём намерении развестись с ним у Зинаиды Матвеевны всё было на мази. Ей каким-то совершенно непостижимым образом удалось найти комнату в коммуналке для ненавистного мужа и двухкомнатную квартиру,
«распашонку», в «хрущёвке» для себя, детей и Авдотьи Ивановны. Тут, конечно, без доплаты не обошлось - Зинаиде пришлось выложить все свои накопления, чтоб прокрутить этакий непростой квартирный обмен, но ничего не поделаешь.
        Итак, всё было готово для дальнейшей спокойной жизни без хулигана, гулёны и дебошира Владимира Ивановича. Супруги даже имущество разделили - книги ему, всё остальное Зинаиде Матвеевне. Правда, небольшой спор вышел из-за нового холодильника «ЗИЛ», на который Гаврилову полгода назад пришлось добавить, но в конце концов он вспылил, выкрикнув:
        - Да подавись ты своим холодильником! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п,- тук, тук, тук, тук, тук.- Змея подколодная!
        Таким образом, всё складывалось более или менее благополучно, но, как говорится, горе ждало за углом.
        Авдотье Ивановне становилось всё хуже и хуже - она уже не только не узнавала детей, но и перестала говорить - старушка лежала на подушках, изредка выкрикивая нечленораздельные звуки, напоминающие вой голодных шакалов. Вшей в её голове, несмотря на старания Милочки, становилось всё больше, аппетит, наоборот, совсем пропал. И одним тихим, прекрасным утром, когда золотисто-багряная листва деревьев, переливаясь в остывших осенних солнечных лучах, казалась из окна какой-то нереальной, звонкой и стеклянной, Авдотья Ивановна вдруг пришла в себя и потребовала манной каши с изюмом. Зинаида всплеснула от радости руками и полетела на кухню варить кашу на молоке.
        Мамаша с удовольствием съела полтарелки и, сказав, словно жалуясь, дочери:
        - В ад не пускают, а из рая гонят,- испустила дух.
        - Мама! Мама!- трясла старушку Зинаида Матвеевна.- Ты что? Что с тобой? Очнись немедленно! Да как ты можешь?! Без предупреждения! Ни с того ни с сего!- вот так вот взять и помереть! Перед самым переездом!- рыдая, причитала Зинаида Матвеевна - в её душе творилось что-то невообразимое: с одной стороны, ей было безумно жаль мать, но, с другой, она злилась на неё (как когда-то на Виктора Кошелева), боясь, что без Авдотьи Ивановны их могут лишить двухкомнатной квартиры в «хрущёвке» по причине излишков площади.
        Вечером того же дня все дети (кроме бедняжки Антонины Матвеевны, прикованной к постели после наезда грузовика) собрались проститься с ней.
        - Это ты её, Зинка, довела!- укоряла сестру Катерина.- Бедная моя мамочка!
        - А ты вообще молчи! Воровка! Где мой костюм?
        - Какой такой костюм? Ничего не знаю и знать не желаю! Давай лучше мамку помянем! - И она вытащила из авоськи бутылку красного вина.
        - Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его!- Зинаида Матвеевна ревела белугой.
        - И не говори, сестра! Ой, и не говори!- понимающе закивала Екатерина.
        Авдотью Ивановну похоронили, как положено, на третий день. Владимир Иванович, стоя рядом с женой, поддерживал её за локоть, в надежде на скорое примирение - он думал, что горе соединит их снова, как нередко случается.
        - Вся наша жизнь, как говорит великая Раневская, это прыжок из... т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук,- Гаврилов постучал по осинке и запнулся - он усомнился, что матерное слово может понравиться его Зинульчику в эту трагическую минуту, и вышел из положения следующим образом: - Это прыжок из утробы матери в могилу. Н-да... Вот она жисть-то! Вот её цена! Вот её конец!- высокопарно и несколько наигранно воскликнул Владимир Иванович, опустив очи долу и печально вздохнув.
        - И не говори, Володь!- откликнулась Зинаида Матвеевна к неописуемой радости супруга. «Точно помиримся!» - подумал он, воодушевился и начал действовать:
        - Зинульчик! Любовь моя!- возбуждённо шептал он ей на ухо, в то время как Авдотью Ивановну забрасывали сырой землёй.- Жизнь так коротка, как писал Державин - жизнь, так скыть...- на этом самом «скыть» Гаврилов снова нервно поплевался и беспокойно постучал костяшками пальцев по могильной оградке,- есть небес мгновенный дар!
        - Н-да, мгновенный...- задумчиво повторила Зинаида Матвеевна, и в душе её в эту минуту зародилось зерно сомнения: «Может, и вправду не разводиться?» - подумала вдруг Гаврилова и всю дорогу до дома, пока ехала в траурном автобусе, в окружении братьев, сестёр, детей и, главное, такого отзывчивого, трепетного, ни на секунду не покидающего её Владимира Ивановича, она всё больше укреплялась в мысли, что развод ни к чему хорошему не приведёт, кроме как сделает несчастной Аврору. «И мама, царствие ей небесное, была против нашего расставания»,- ещё одна мысль в пользу мужа пришла ей на ум. Зинаида Матвеевна как-то успокоилась сразу и положила голову на плечо Владимира Ивановича, который, в свою очередь, с восторгом подумал:
«Помиримся! Получится!»
        Однако, как это обычно всегда и случалось в жизни Гаврилова, он сам всё испортил. На поминках, выпив лишнего (так, что не в состоянии был контролировать собственные действия), он напрочь забыл, по какому поводу в их доме собрались гости. Владимир Иванович, к всеобщему удивлению, предложил выпить за молодых, решив, что находится не иначе, как на чьей-то свадьбе, справляемой в их доме, по причине отсутствия жилья у новобрачных. Тост этот вызвал явное неодобрение.
        - Я т-те щас, Гаврилов, морду набью!- гаркнул Василий - старший сын покойной. Гаврилов хотел было затеять драку, но в тот момент что-то сдержало его - он опрокинул ещё пятьдесят граммов и закусил солёным огурцом.
        - Володь! Ну что ты, ей-богу!- с укором шепнула ему на ухо супруга, тот в ответ игриво ущипнул её за руку.
        Спустя ещё двадцать минут Владимир Иванович предложил выпить за именинника (-цу) - он путался в окончаниях, потому как не знал в точности, чей именно день рождения они празднуют.
        - Зинаида! Уйми своего припадочного, или я и вправду ему сегодня морду набью!- предупредил сестру Василий Матвеевич.
        После второго неудачного тоста Гаврилов притих, но эта сдержанность его была обманчивой и говорила лишь об одном - Владимир Иванович готовился сделать какую-то очередную пакость. Он огляделся вокруг: Любашка (дочь Ивана и Галины) с Авророй сидели на балконе, забавляясь тем, что кидали вниз арбузные корки, четырёхлетняя Людочка (Виолеттина дочь, внучка безвинно осуждённого Павла Матвеевича) носилась сломя голову по коридору. Геня то и дело незаметно подливал в свой бокал, поставленный рядом с его тарелкой исключительно для лимонада, водку. Виолетта - пышнотелая, с косой до попы подналегла на холодец, Милочка с отцом (Александром Алексеевичем Вишняковым) сидели молча с такими выражениями на лицах, которые, собственно, и должны быть у людей, понесших тяжёлую и невосполнимую утрату. Василий Матвеевич рассказывал Зинаиде о своей новой пассии:
        - Ну что я могу сделать? Я влюбился!
        - А как же твоя жена? Как же Поля?
        - И Поля с нами вместе живёт,- с поразительным спокойствием заявил он.
        - Ой! Вась! И как она только тебя терпит?! Я б на её месте уж давно с тобой развелась! К тому же и детей у вас нет.
        - При чём тут дети - просто Полина меня любит, вот и всё,- с гордостью заявил он, пытаясь подцепить на вилку молоку.
        - Как же втроём в одной-то комнате...
        - Спим? Втроём и спим!
        - Кошмар! Вась! Но это же ни в какие ворота не лезет!
        - Да брось ты, Зин! Поля поначалу плакала, а теперь привыкла. К тому же Наська ей по хозяйству помогает.
        Катерина Матвеевна ела мало, всё больше наливала себе вино - она, как и её усопшая мамаша, имела большую склонность к красному креплёному вину, только в отличие от родительницы ей никогда не бывало стыдно - она не пряталась под стол и не кукарекала - она любила бесконечно выяснять отношения (всё равно с кем), что почти всегда заканчивалось скандалом. Сейчас она пыталась вывести на чистую воду своего обожаемого Лёню.
        - Дергач!- нагло говорила она.- А ты меня всё ж таки не люблишь!
        - Люблю. Прекрати, Катерина! Ты знаешь, я не переношу, когда ты себя так ведёшь!- отвечал Леонид - лицо его, сильно подурневшее за эти непростые годы, всё ещё сохранило остатки былой красоты, привлекавшей не только младшую сестру Зинаиды, но и многих женщин.
        - Не-е... Я хочу понять!- настаивала Катерина, пригрозив отцу троих своих детей указательным пальцем.- Всё ж таки мне кажется, что вот я, к примеру, люблю тебя больше, чем ты меня!
        - Отстань!
        - А ты докажи, что это не так!
        - Как?
        - Налей вина.
        - Хватит пить! На-ка конфетку съешь,- и Дергач, развернув фантик шоколадной конфеты, попытался положить её в рот любимой. Но Катерина треснула его по руке и заорала:
        - Не хочу конфект! Хочу вина!
        - Пей! Только заткнись!- И Леонид налил ей вина.
        - Грубо,- заметила Катерина и присосалась к бокалу.
        Иван Матвеевич Редькин в эти минуты находился на стадии попеременного плача и смеха, прерывающихся в промежутках громкими, если можно так выразиться,
«выкаркиваниями»:
        - Я всю войну прошёл! А до Берлина не дошёл! Почему? Почему не я сорвал с Рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю!
        - Тихо, тихо, Ванечка,- успокаивала его жена.
        Это «тихо, тихо, Ванечка» для Владимира Ивановича вдруг выделилось из всеобщего гула - он опустил руки под стол и принялся искать коленку Галины Тимофеевны и, что самое поразительное, наткнулся на неё сразу. Супруга Ивана Матвеевича, благосклонная к ухаживаниям своих учеников, вопросительно посмотрела на Гаврилова, выразительный взор которого говорил: «Гальк! Пошли в другую комнату, вспомним былое!»
        Галина опустила глаза и уставилась на стеклянную салатницу с винегретом. Владимир Иванович не успокоился и, снова запустив руку под стол, ущипнул её за икру. Она посмотрела на него открыто, бесстрашно даже - он заговорщицки подмигнул ей.
        Химичка под предлогом, что ей нужно в туалет, вышла из-за стола и направилась в соседнюю комнату. Гаврилов выждал пять минут, чтобы на него не пало подозрение, и незаметно покинул гостей.
        Иван Матвеевич, оставшись без контроля жены, почувствовал себя свободным и запел со страстью и нескрываемой патетикой свою любимую песню:
        - Др-р-рались по-гер-ройски, по-рррусски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, дррругой паренёк - костромской...
        У Зинаиды, стоило брату только открыть рот, моментально разболелась голова, но она боялась сделать ему замечание, зная, что в этом случае Ваня переключится на свою больную тему и окончательно замучает всех риторическим вопросом, почему судьба-злодейка не дала ему возможности сорвать поганое фашистское знамя со здания Рейхстага в Берлине. А это ни к чему хорошему бы не привело, кроме повальной драки.
        Катерина в бессилии положила голову на стол, упрямо продолжая доводить Дергачёва:
        - А были у тебя акромя меня ещё бабы? Смори в глаза и отвечай честно! Были или нет?!
        - Нет.
        - Вр-рёшь!- возмущалась она и ударяла кулаком по столу - так, что бокалы звенели.
        - Охладел я к ней, Зин. Как же ты не понимаешь-то?!- говорил Василий Матвеевич, пытаясь перекричать брата, который со слезами, текущими ручьём по его щекам, вовсю драл глотку:
        - В штыки удар-ряли два друга, а смер-рть отступала сама. А ну-ка дай жизни, Калуга! Ходи веселей, Кострома!
        - Я ему щас по морде дам! Он у меня допоётся!- угрожающе воскликнул Василий и хотел было встать со стула, но Зинаида остановила его:
        - Не надо, Васенька! Ты ж его знаешь! Сейчас заведётся, психанёт...
        - Ну так что я говорил-то?..- попытался вернуться к разговору Василий, но в это мгновение к Зинаиде Матвеевне подскочила четырёхлетняя Людочка с испуганными глазами и принялась дёргать тётку за рукав её шерстяного платья цвета прелой вишни.
        - Что случилось?- спросила она малышку и наклонила ухо к её губам.
        - Там дядь Вова тёть Галю душит!- с ужасом пролепетала Людочка.
        - Что такое? Ты куда?- встрепенулся Василий, так и не дорассказав сестре, по какой причине он охладел к своей законной жене - Полине Макаровне (в девичестве Русаковой) и, почувствовав сердечное влечение, влюбился в некую «Наську».
        - Я сейчас, ты тут... Подожди меня...- замялась Зинаида Матвеевна - больше всего сегодня она опасалась скандала.- У меня там пироги... А я и забыла совсем!- воскликнула она, ударив себя по толстой ляжке в знак того, что сегодня она чрезвычайно рассеянная и забывчивая.
        Зинаида Матвеевна выскочила на балкон и, позвав Любашку с Авророй, велела им немедленно идти гулять.
        - Да прихватите с собой Людочку, а то ребёнок целый день без воздуха. Ей уже что-то не то кажется и видится - так и задохнуться недолго!- распорядилась она, и только девочки ушли, как Зинаида Матвеевна на цыпочках подкралась к маленькой комнате, беззвучно открыла дверь и увидела...
        Нет, сердце её, конечно, чувствовало, что творится в спальне, но разум не хотел это принимать и оказался не прав.
        А увидела она следующее. Владимир Иванович крайне экспансивно, страстно и увлеченно прыгал на золовке. Та, в свою очередь, изо всех сил сдерживая эмоции, слабо пищала, уткнувшись в его плечо. Супружеское ложе Гавриловых ходило ходуном, подобно палубе под сотнями пляшущих ног, скрипя и издавая натужные ритмичные стенания.
        - Галина!- обомлела Зинаида Матвеевна.- Но уж от тебя-то я этого никак не ожидала! Кошмар!- И обманутая в который раз женщина без сил осела на стул возле кровати.
        - Ой! Зиночка!- взвизгнула золовка, пытаясь сбросить с себя Владимира Ивановича - она махала руками, брыкалась, отбиваясь от него, как от внезапно налетевшей стаи мошкары, но Гаврилов, пребывая в крайнем неистовстве, не видел перед собой ни обалдевшей супруги, ни отчаянных знаков со стороны Галины Тимофеевны - он знай себе галопировал на ней, раскачивая койку так, что даже семь желтоватых костяных слонов, «для счастья» прикреплённых к ложу на полочке, падали один за другим на головы потерявших всякую совесть любовников. Зинаида Матвеевна, подобно слонам, тоже не выдержала дикой картины и в слезах ринулась на кухню. Минуты через две к ней прибежала изрядно помятая Галина Тимофеевна в блузке, надетой второпях наизнанку, и в перевёрнутой задом наперёд юбке.
        - Зиночка!- горячо заговорила она.
        - Нет, Галь, оставь меня! Я так потрясена, что видеть тебя не могу! Как же ты могла-то?! Уж от кого-от кого, но от тебя я такого никак не ожидала!- повторилась Зинаида Матвеевна и тут же с нескрываемым интересом спросила: - И давно это у вас?
        - Ох! Зиночка!- И золовка обняла её за плечи, прижав к себе так сердечно, так по-родственному, что отпрянуть от неё, отвернуться Зиночке было как-то неловко - она прилипла к животу Галины Тимофеевны, как иголка к магниту.- Это не то, что ты думаешь! Это совершенно другие отношения!- И химичка принялась разглагольствовать об этих самых «других» отношениях, которые неизвестно сколько времени связывали её с Владимиром Ивановичем,- подробно и очень рационально, так, словно говорила не об их аморальной связи, а о кислотах, галогенах или металлах, спокойно, без эмоций повествуя об особых свойствах последних. Металл, мол, это химически простое вещество, обладающее особым блеском, ковкостью, хорошей как теплопроводностью, так и электропроводностью.- Зиночка, тебе понятно? Или мне повторить?- Последний вопрос прозвучал безо всякого гонора, а будто тоже был обращён к ученикам, которые впервые в жизни слышат о металле, и ясное дело, могут не уловить сразу что к чему.
        - Не надо мне ничего повторять! Поди, не дура!- буркнула Зинаида Матвеевна.
        - Зиночка, я прошу тебя, ради Любашки, ничего не говори Ване! Ну, хочешь, я на колени перед тобой встану?!- И золовка, не дожидаясь ответа, рухнула перед Гавриловой на колени.
        - Не надо, не надо! Я хоть полы и мыла вчера, дак за сегодня уж грязи понатаскали! Ничего я брату не скажу, успокойся. А где этот идиот - Гаврилов?
        - Заснул... Там... На кровати... Он пьяный же совсем...
        - Только ты совсем трезвая!- с тяжёлым вздохом подчеркнула Зинаида.
        - Так я же объяснила, что это совсем другие отношения, это совсем не то, о чём ты подумала!
        - Я своими глазами видела! И думать тут нечего! Ладно, Галь, иди. Я никому ничего не скажу,- пообещала Зинаида Матвеевна и слово своё сдержала - никогда и никому она не рассказывала об этом неприятном инциденте.
        - Как же автор об этом узнал?- может справедливо заметить читатель.
        Дело в том, что Владимир Иванович сам в дальнейшем растрезвонил об этом - он не умел держать рот на замке. С того дня он возненавидел химичку и кроме как «курвой» и «шлюхой» больше никак не называл. А в отношениях Зинаиды Матвеевны и золовки с того дня образовалась глубокая трещина, края которой соединились и поросли травой спустя многие годы.

* * *
        Наконец настал печальный день развода. Погода была мерзопакостная - под стать событию: лил мелкий, противный дождь, на глазах превращающийся в снежную крошку.
        В зале суда всё было строго и торжественно - так, что Владимиру Ивановичу показалось, будто он присутствует не на собственном бракоразводном процессе, а на судебном разбирательстве по поводу какой-то давнишней, канувшей в Лету, содеянной им пакости. Он вдруг почувствовал небывалый страх и волнение - ещё каких-нибудь двадцать минут, и его осудят на пожизненное заключение в колонию строгого режима.
        Может, именно это так повлияло на него, и он почти до конца слушания безропотно сносил пошлые рассказы своей супруги об его изменах, пьянстве и несознательности.
        - Этот человек дошёл до того,- с чувством делилась Зинаида Матвеевна с судьёй и собравшимися в зале ротозеями, то и дело тыркая указующим перстом в Гаврилова,- что выкрал моё обручальное кольцо и пропил его! Так-то! Что можно от него ждать, если он символ нашего брака обменял на бутылку?!- обличительно резала она.
        Ну уж этого Владимир Иванович выдержать никак не мог, поскольку не крал никакого кольца и тем более не обменивал ни на какую бутылку, а несправедливости (особенно по отношению к себе) он не терпел!
        - Нет уж, позвольте!- наконец подал голос он и заплевался, застучал.- Тут меня долго грязью обливали! Я всё сидел, слушал, но теперь прошу слова!- отчётливо и громко проговорил Владимир Иванович - страх вдруг куда-то исчез, ему уже не мерещилось, что суд вершится над ним и ему могут дать пожизненный срок. После бездоказательного обвинения Зинаиды Матвеевны в краже обручального кольца все глупости и опасения оставили Гаврилова, и он пошёл в наступление.- Никакого кольца я не крал, ваша честь! И не надо на меня вешать того, чего я не совершал! Ваша честь! Ваша честь! Я знаю, кто это сделал!
        - Кто? Кто это мог, кроме тебя, сделать, Гаврилов?- насмешливо с ноткой обречённости проговорила Зинаида.
        - Её сын! Генька стибрил! Знаете, что за гнида - этот её Генька! Ему двадцать лет, а он ещё в армии не служил! Ходит к психопату... Ну или как его, этого врача-то, называют?.. Ну, неважно! Вы меня поняли! Ваша честь, глаза на нос сведёт, изобразит этому, ну как его, психопату, козью рожу и получает отсрочку на полгода! А знаете, чем этот подонок занимается, ваша честь? Мелким воровством промышляет - числится разнорабочим на заводе, но только числится - он же нигде не работает! И кто, ваша честь, по-вашему, её кольцо упёр: я - всеми уважаемый заведующий фотоотдела ГУМа или этот фигляр?- разоблачительно выкрикнул Владимир Иванович (несколько поторопившись с заведующим фотоотдела - до этой должности он дослужится лишь спустя много лет). И тут его понесло. Он уже не мог остановить себя, припомнив супруге всё - начиная с ненавистного Среды и заканчивая тем, какая она мелочная, гадкая и жадная, не упустив при этом десятилетнюю разницу в возрасте. Владимир Иванович сорвался с места и, подлетев к судьям, необычайно подробно описал им и всем присутствующим сцену измены своей супруги с соседом-извращенцем с
верхнего этажа. Он поведал о том, в какой позе сидела Зинаида Матвеевна на широком подоконнике, возле двери развратника и греховодника, какие именно части её тела были оголены, куда была закинута её левая нога и какой дикий ужас застыл в её глазах при неожиданном появлении супруга.
        - И что, гражданин судья, что ж мне после такого оставалось делать?!- Он уставился своим цепким, разъярённым взглядом на судью - полного лысого мужчину с короткой клиновидной бородкой и вдруг с необычайной ловкостью и лёгкостью скакнул сначала на свободный стул, что стоял у судейского стола, потом, в один прыжок, оказался на столе.- Что мне оставалось делать? Я отчаялся, потому что мне в душу нахаркали - в мою чистую, открытую, неиспорченную душу. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Вот так! Вот так! Нахаркали и растоптали!- И Гаврилов принялся, к всеобщему удивлению, отбивать чечётку прямо перед носом судьи и народных заседателей, пытаясь тем самым изобразить наглядно, каким образом нахаркали в его открытую, чистую и неиспорченную душу и с каким ожесточением потом размазали её вместе с плевками.
        - Идиот!- широко раскрыв глаза, шипела Зинаида Матвеевна.
        - Гражданин! Если вы сию секунду не слезете со стола, мне придётся наказать вас штрафом!- сурово гаркнул судья - лысый мужчина с эспаньолкой, после чего Гаврилов спрыгнул, но возмутился:
        - А за что меня-то наказывать? Вон, эту курву штрафуйте!- и «чечёточник» кивнул в сторону супруги.- Это она во всём виновата! Ребёнка хочет лишить отца! Это при мне-то, при живом! Бессердечная, жестокая эгоистка!
        - С ребёнком вы можете видеться, когда захотите - это не возбраняется,- заявил судья и поспешил развести скандальную парочку, опасаясь, как бы Гаврилов ещё чего не выкинул.
        Бывшие супруги вышли на улицу в смятенных чувствах - Зинаида Матвеевна затаила злость на Гаврилова большей частью потому, что тот растрезвонил всем присутствующим в зале суда о её связи со Средой. Владимир Иванович и вовсе пребывал в бешенстве: он в глубине души не верил в то, что их действительно разведут.
        - Какая ж ты падла, Зинька! А я тебя любил!- с болью в голосе воскликнул Гаврилов.
        - А ты - идиот!- заключила Зинаида Матвеевна, и они разошлись в разные стороны, как в море корабли: Гаврилов с горя напился и провёл ночь у случайной знакомой. На следующее утро он отчаянно пытался вспомнить, кто эта толстуха, что лежит с ним рядом в незнакомой квартире, где он её «подцепил», и вообще, как её зовут.
        Зинаида Матвеевна после суда отчего-то не почувствовала облегчения, она не ощутила той свободы, за которую боролась последние три месяца, напротив, на душе скребли кошки, было погано и тошно. Живя бок о бок с Владимиром Ивановичем, она давно перестала замечать свою любовь к нему. Эта любовь превратилась в привычку, которую можно рассмотреть только тогда, когда потеряешь. И хоть она внешне хорохорилась, изображая радость - мол, наконец-то отделалась от этого ирода, наконец-то поживу спокойно, внутри свирепствовала настоящая буря: по дороге домой она проклинала себя за то, что заварила всю эту кашу с разводом, ей было снова «жауко» Гаврилова и единственно, что она жаждала тогда, так это вернуть всё на круги своя: «Пусть бы пил, пусть дебоширил, пусть бы и гулял, в конце концов!- но был рядом, чтобы я видела, знала, что он делает... Чтоб по паспорту был моим... А дак ведь пропадёт..
        И Аврора теперь будет расти без отца... И мама, царствие ей небесное, была против нашего развода... Ох! Несчастная я, несчастная! На всю жизнь сама себе горе устроила! Какая ж я дура!» - думала Зинаида Матвеевна, и слёзы ручьями текли из её глаз, деря щёки на холоде.
        Одним словом, стоило только Зинаиде Матвеевне покинуть зал суда, как она поняла, что любит Гаврилова так сильно, как, может, не любила никогда. Убитая горем женщина не могла показаться перед детьми с заплаканной физиономией. Она с осознанием своей ошибки в душе, совершенно раздавленная, покинутая и одинокая отправилась к Оксане Таращук - приятельнице из соседнего дома - да, да, к той самой рыжей бестии, окно которой стало жертвой мести Владимира Ивановича за свою дочь, дабы поделиться с ней своим несчастьем, драмой всей своей жизни, и, подобно бывшему мужу, проснулась следующим утром, напрочь не помня минувшего вечера. Воспоминания матери-одиночки обрывались на том моменте, как она, сидя за столом на кухне Оксаны Таращук, ревела белугой, как та её утешала - мол, всё у вас ещё сложится, развод - это не смертельно, можно ещё раз сойтись или жить, не расписываясь,- сейчас многие так живут и т.д. и т.п., и как кухонный дверной проём загородил глава семейства Таращуков. Более Зинаида Матвеевна припомнить, сколько бы ни пыталась, ничего не могла.
        Однако тот вечер на всю жизнь запомнился Авроре. Она перепугалась не на шутку, когда увидела на пороге невменяемую родительницу свою, поддерживаемую с двух сторон шатающимися из стороны в сторону крепко подвыпившими супругами Таращуками.
        - Примите! Из рук, так скыть, на руки!- прогремел сосед, и Зинаида Матвеевна бесчувственно упала в объятия обожаемого сына.
        Наша героиня, дожив до восьми лет, ещё ни разу не видела мать в таком состоянии - Гаврилова впервые напилась с горя до потери сознания - обычно её норма состояла в трёх рюмках водки или одном бокале вина. Она никогда не находила радости в спиртном, лишь сегодня Зинаида после двух стопок горькой, предложенных отзывчивой Оксаной, почувствовала острую необходимость уйти от реальности и забыть хоть на вечер о своём одиночестве, о разводе, о том, что навсегда потеряла человека, к которому, оказывается, испытывала не просто любовь, но ещё и непреодолимое влечение вместе с неудержимой страстью.
        Мамаша икала, мычала, пыталась брыкаться, её выворачивало буквально наизнанку, и сын волоком потащил родительницу в ванную.
        - Геня! Геня! Что с ней? Может, врача вызвать?- Авроре и в голову не могло прийти, что её строгая и такая правильная во всех отношениях мамаша попросту напилась, но Геня, прислонив Зинаиду Матвеевну к стенке ванной комнаты, закрыл дверь перед носом сестры.- Я же вижу, что ей плохо! Давай вызовем «Скорую»!- не унималась она. Брат высунулся и сказал:
        - Иди отсюда, козявка! Не впрягайся - не видишь, что ли,- накирялась мать! Обычное дело, ща проблюётся и легче станет!
        Аврора мало чего поняла из сказанного - ей был чужд смысл Гениного жаргона, который с каждым днём становился всё цветистее и пышнее настолько, что вскоре грозил окончательно вытеснить из лексикона нормальные, понятные каждому человеку слова. Единственное, что дошло до её сознания, так это то, что брат просил её уйти в комнату и оставить их в покое. «А вдруг она помрёт, как баба Дуся?» - крутилось в голове у ребёнка.
        К великой радости и изумлению Авроры, с родительницей ничего ужасного не произошло - она встала утром хоть и в дурном настроении, но вполне здоровая и даже бодрая, собралась и ушла на работу.
        Зинаиде Матвеевне удалось взять себя в руки и смириться со своим одиночеством, в котором она пыталась видеть исключительно положительные качества. Со временем всё утряслось, тем более что раскисать перед самым переездом было глупо и неразумно. Дабы отвлечься от печальных мыслей, Аврорина родительница с головой окунулась в благоустройство двухкомнатной новенькой квартиры.
        Двадцать первого ноября бывшие супруги Гавриловы разъезжались по разным углам - она с детьми, мебелью и отвоёванным холодильником «ЗИЛ» отправилась на постоянное жительство в недавно отстроенную «хрущёвку», неподалёку от Таганской площади; он с книгами, в гордом одиночестве в тринадцатиметровую комнату коммунальной квартиры у метро «Семёновская».
        - Прощай, Зинька!- крикнул с наигранной весёлостью Владимир Иванович.
        - Прощай, Гаврилов!- между прочим, делая вид, что ей крайне некогда, буркнула
«Зинька».
        - Он их искал без упоенья, а оставлял без сожаленья!- Гаврилов с чувством процитировал строки пушкинского «Евгения Онегина», после чего два грузовика (в одном из которых скромно лежали стопки перевязанных крепкой бечёвкой книг и сиротливый чемодан из многослойного картона с металлическими углами, другой, заполненный до отказа) разъехались, как написала наша героиня, сосредоточенно барабаня по клавиатуре: «КАК ОКУРКИ В ЛУЖЕ». Автор же скажет помягче: бывшие супруги (как, впрочем, и грузовики) разошлись в разные стороны, подобно омонимам - словам, имеющим одинаковое звучание, но различное значение - Владимир Иванович с Зинаидой Матвеевной, одинаково любя друг друга, не могли жить более вместе в силу своих непростых характеров.
        Гаврилов, затащив скромные пожитки в новое жилище, не раздумывая побежал в винный магазин. Его бывшая жена, как было сказано выше, взяла себя в руки, смирившись с новым статусом матери-одиночки, и первое, что она сделала, когда открыла дверь выменянной с доплатой квартиры,- нет, она не запустила туда кошку (она не любила кошек, более того, эти животные вызывали у неё чувство брезгливости из-за голубоватой, будто мертвенной кожи), а внесла кадку с фикусом и, поставив её в большой комнате у стены рядом с окном, дала добро на внос мебели и вещей. Фикус для неё был неким символом счастья, благополучия и начала новой спокойной жизни без Гаврилова. Она регулярно поливала его впоследствии, вытирала пыль с листьев - одним словом, тряслась над ним, как над малым неразумным дитём, потому что втемяшила себе в голову: если с растением что-нибудь случится, то её существование от этого резко изменится в худшую сторону. Как? Об этом Зинаида Матвеевна не думала. Может, если тропическое вечнозелёное и чрезвычайно модное в то время растение засохнет, она потеряет работу или случится ещё что-нибудь куда более
страшное и неприятное. И как ни странно, благодаря фикусу Аврорина мать сумела достойно пережить шок, который случается обычно с недавно разведёнными женщинами.
        Нельзя, конечно, утверждать, что после вечера, проведённого в компании Таращуков, Зинаида Матвеевна напрочь забыла о существовании Владимира Ивановича - невозможно вот так вот взять и забыть о человеке, с которым прожила одиннадцать лет. Это подтвердил один престранный её поступок - всегда равнодушная к украшениям, через две недели после развода Гаврилова, несмотря на кризисное финансовое положение семьи, сопряжённое с доплатой за двухкомнатную квартиру, а также с её благоустройством, пошла в ювелирный магазин и, выстояв трёхчасовую очередь, приобрела золотое обручальное кольцо. Она, не отходя от кассы, оторвала от него пломбу с ценником и, нацепив на безымянный палец правой руки, не расставалась с ним многие годы даже по ночам. И это при том, заметьте, что в период своей законной супружеской жизни она никогда не надевала кольца - может, оттого-то оно и исчезло бесследно - ведь если бы оно не лежало, ненужное и никчёмное, в нижнем выдвижном ящике письменного стола, а было надето на палец, то вряд ли бы
«потерялось».

* * *
        Первое время Владимир Иванович не находил себе места и вечерами, после работы, занимался исключительно тем, что наяривал своей бывшей жене из телефона-автомата, поскольку в коммунальной квартире, куда он переехал, данного вида связи не было. Он выстаивал на морозе длинную очередь и, чтобы побыстрее добраться до вожделенной трубки, ругался и скандалил с коллегами по несчастью - теми, у кого тоже дома отсутствовал телефон.
        Гаврилов высчитывал, кто по скольку минут разговаривает, и если какой-нибудь гражданин или гражданка превышали три минуты - время, за которое, по мнению Владимира Ивановича, можно рассказать обо всём на свете, если, конечно, не мямлить и не мычать в трубку, а знать, что сказать, он срывался с места и бежал
«разбираться» из «хвоста» очереди в её «голову». Он доказывал свою правоту, пытаясь восстановить справедливость, заключающуюся в трёх минутах разговора, он кричал с пеной у рта, нервно плевался, выстукивая пальцами мелкую дробь по обледенелой дверце телефонной будки, и, если человек не реагировал на его бурные знаки протеста, Гаврилов врывался в кабинку, с яростью нажимал на рычаг и, выхватив у жертвы трубку, без очереди звонил своему Зинульчику.
        - Зинульчик!- оптимистично орал он.- Это я, твой Вовульчик! Как Аврик, как сама? Постой, постой!..- истошно вопил он,- нет, я не понимаю! Да что это такое, в конце-то концов?! А я хотел бы встретиться с дочерью!- восклицал Гаврилов, но Зинаида Матвеевна уже не слушала его - она демонстративно и безжалостно бросала трубку.- Ну вот. Видели? Сколько я разговаривал? Не больше минуты! И за это время я сказал всё, что нужно!- с видом триумфатора объявлял он очереди - народ начинал возмущаться и выкрикивать:
        - Это почему вы без очереди?!
        - Да вы сзади меня стояли!
        В ответ на их возгласы Владимир Иванович обращался в бегство, и не потому, что он боялся толпы, жаждущей переговорить с родственниками, друзьями или любовницами,- нет, у него просто не было настроения показывать себя во всей красе, поскольку за сорок секунд он не сумел сказать главного своей бывшей супруге - того, что она настоящая «падла».
        Если быть объективной, то Зинаида Матвеевна и правда вела себя по отношению к бывшему мужу, мягко говоря, некрасиво и некорректно - она не давала ему видеться с дочерью, швыряла трубку - одним словом, категорически не желала идти на контакт. Гаврилова с головой погрузилась в обустройство новой квартиры. К таким символам счастья, как фикус и семь пожелтевших костяных слоников на прикроватной полке, прибавилось ещё десять, которые Зинаида Матвеевна с любовью расставила на трюмо. К слонам она купила телевизор «КВН» с линзой, и теперь Геня вечерами не болтался по улицам в компании вороватых сверстников, а смотрел фильмы, потешаясь и удивляясь тому, как это люди с их весом и ростом способны поместиться в такой маленький ящик. Кровати рачительная хозяйка застелила покрывалами с подзорами из кружев ручной работы, всюду кипенной белизной сияли и буквально искрились скатерти, салфеточки, на подушках - узорные накидки... И до чего бы дошла Зинаида Матвеевна в этом своём новом страстном увлечении, неизвестно - скорее всего, до абсурда, если б студёным январским днём Гене не пришла повестка, извещающая, что
его наконец-то призывают в армию.
        Дело в том, что нового психиатра не убедила состроенная Геней «козья морда», доктор не поверил в лёгкое безумие юноши, никакой отсрочки ему не дал, а отметил, что Кошелев вполне пригоден к службе в рядах Советской армии.
        Теперь Зинаида Матвеевна чувствовала себя матерью сына, которого насильно отправляют на фронт, на верную гибель. Каждый вечер она бросалась на шею первенца и выла до изнеможения, приговаривая любимую фразу своей усопшей родительницы:
        - Чего хорошего, дак помалу, а плохого, дак с леше-его!
        Геня, хоть и продолжал носить кепку и широкие штаны, хоть и вёл себя, как «лицо, придерживающееся воровских традиций», активно используя в своей речи уличный жаргон, после развода матери с ненавистным ему Владимиром Ивановичем (Мефистофелем) оттаял сердцем и заметно смягчился. Вполне возможно, что секрет тут таился вовсе не в разводе, а в том, что юноша впервые в своей жизни влюбился без памяти в ровесницу-медсестричку Свету Елизарову, которая каждый день приезжала на работу из подмосковного Ногинска. Как знать?
        Лишь один раз он сорвался, сошёл с верного пути, встав на прежнюю дорожку, да и то не по собственной вине, а по воле случая.
        За месяц до армии мать справила ему модный макинтош, решив тем самым поддержать и приободрить любимое чадо. Геня расцеловал родительницу за щедрый подарок и, напялив плащ, сказал:
        - Пойду, покантуюсь с корешами!
        - Что это ещё такое?- не поняла Зинаида Матвеевна.
        - Ну пойду Жеке Иванову покажусь,- разъяснил он, на что мамаша растеклась в блаженной улыбке.
        - Красавец!- с гордостью сказала она Авроре, когда сынок захлопнул за собой дверь, и добавила: - Высокий, статный, складный! Весь в отца!- и чуть было не заплакала от счастья.
        Часы пробили десять вечера, но высокого, статного красавца всё ещё не было дома - Зинаида Матвеевна мерила нервными шагами большую комнату.
        Сын не появился ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни в час ночи - Гаврилова рвала и метала. Она начала обзванивать больницы, вскоре перешла к моргам и, так ничего не выяснив, закончила районными отделениями милиции.
        - Какого-то парня убили!- вдруг донеслось с улицы.
        - Или машиной сшибло!- неуверенно ответил мужской голос. У Зинаиды Матвеевны всё внутри оборвалось от внезапного потрясения - она практически не сомневалась, что этим кем-то был её Генечка.
        - Где? Где?!- прокричала она, высунувшись в окно.
        - Там, у дороги!- ответил ей мужчина.
        - Аврорка, одевайся! Генечку убили!- рыдала Зинаида Матвеевна, поднимая сонную дочь из постели.
        - Как убили?!- опешила Аврора.
        - Вот так! На дороге... Лежит... Один... Истекает кровью... Машина сбила...- заокала она, а наша героиня, плача навзрыд, трясущимися руками тщетно пыталась застегнуть непослушные пуговицы серой шерстяной куртки.
        Через десять минут они были уже у дороги - там стояла «Скорая» и человек семь то ли зевак, то ли свидетелей - непонятно. Зинаида Матвеевна, расталкивая всех локтями, голосила, подобно сирене:
        - Посторонись! Тут мой сын! Сын мой!
        - Это ваш сын?- удивлённо спросил милиционер, указав на дородного мужчину - ровесника Зинаиды Матвеевны, который, лёжа на носилках, беззаботно насвистывал модную в те времена песенку «Эй, моряк, ты слишком долго плавал!».
        - Не-е, это не он!- отпрянула та и, подумав, спросила: - А что это с ним?
        - Да с ним-то ничего. Перебегал дорогу, и вот результат,- и блюститель порядка указал на помятое крыло «Победы».- Машину повредил.
        - Как это такое может быть?- тупо спросила Гаврилова.
        - А вот так. Не мешайте, не мешайте, гражданочка. Нечего вам тут делать, раз это не ваш сын!- И Зинаида Гаврилова, еле передвигая ногами, побрела прочь от аварии и крепыша, который своим телом сподобился каким-то совершенно непостижимым образом изуродовать машину. Аврора, ещё всхлипывая, шла за ней.
        - Домой не пойдём! Будем Генечку искать!- твёрдо сказала мать и, схватив дочь за руку, помчалась по пустынным ночным улицам в надежде найти своего любимого сына.
        Они бесплодно блуждали по району, словно два привидения, вплоть до раннего утра, когда дворники зашуршали мётлами по асфальту, когда первые рабочие, выскочив на улицы города, боясь опоздать к началу первой смены, неслись сломя голову к своим станкам...
        Лишь в восемь часов Зинаида Матвеевна спохватилась:
        - Боже мой! Я на работу опаздываю!- И они галопом понеслись домой.
        Геня сидел, подпирая собой дверь новой квартиры. Только вчера купленный макинтош был разорван до такой степени, что даже при капитальной реконструкции его уж никак нельзя было б носить - воротник висел на честном слове с правой стороны, подобно последнему осеннему листу на дереве, что при первом порыве ветра сорвётся и унесётся бог весть куда, как, впрочем, и единственная оставшаяся пуговица на груди; полы зверски кем-то выдраны (или изгрызены бешеной собакой). Кроме того, плащ был весь в грязи и чьей-то крови.
        - Ключи потерял! Где вы шляетесь-то? Жду тут вас, как бацильный!- недовольно рявкнул Геня.
        - Сыночка! Что с тобой? Кто это тебя так?!- Зинаида Матвеевна в ужасе прижалась к стене, боясь рухнуть замертво.
        - Да всё в ажуре, маманя, не шелести...
        - В каком ажуре? В каком ажуре! Плащ порвал, личико разбито,- заголосила
«маманя».- Из дома вышел таким красивым, положительным мальчиком, а вернулся как оборванец како-ой-то.- И Зинаида Матвеевна, горько заплакав, присела рядом с чадом на корточки.
        - Геня! Мы с мамой думали, что тебя машина сшибла! Что ты погиб!- констатировала Аврора.
        - Ну-ка, козявка, не дыши!- приказал ей брат.
        - Генечка, мы тебя всю ночь искали, я морги обзванивала, больницы...- всхлипывая, лепетала Зинаида Матвеевна.- Где ж ты был-то?
        - Где, где! Зачалился, вот и пропарился в бане до пяти утра!
        - В бане?- удивилась Гаврилова.- Это ж какие бани по ночам-то работают?
        - Эх, маманя! Ты прям как не своя! Ну, в гадюшнике, в ментовке был! Что ж тут непонятного!
        - В милиции?! Это как же? Это за что же?! Моего сыночку в милицию?!
        - Может, домой зайдём!- укоризненно заметил Геня.
        - Да, да, тут как-то нехорошо о милиции говорить! Ещё соседи услышат!- И Зинаида Матвеевна, тяжело поднявшись, открыла дверь.- За что ж тебя в милицию-то, Генечка?- беспомощно спросила она.
        - За что, за что! Варюху свою проводил, иду спокойно - думаю, успею на последнюю лектричку. И тут подходит ко мне фраер - сначала дай прикурить, потом рубь ему дай. Я говорю, нет у меня, а он мне - не гони тюльку и как даст по соплям! А чо мне делать - я давай его по батареям бить. Тут змея к водопаду подходит, а он не унимается - воротник мне оторвал. Я: «Ну, держись - я т-те ща бестолковку-то отремонтирую!», а он хвать меня за плащ - полполы отодрал, паскуда. Последняя змея ушла, и тут, откуда ни возьмись, чахоточные. Давай бирки проверять, туда-сюда. Короче, привезли нас в третью хату, под утро меня выпустили, я на железку и в Москву. Прихожу, а вас нет. Вот и сижу тут как тубик, вас поджидаю!
        - Тубик, змеи, чахоточные, хаты... Это где ж такое есть?- с ужасом спросила Зинаида Матвеевна, не поняв из слов любимого сына ровным счётом ничего.- Генечка, а кто такая Варюха? У тебя ж Светочка вроде была?
        - Она и есть варюха!- ответил Кошелев, недоуменно посмотрев на родительницу.- Ладно, мамань, забыли. Дай чо-нить похряпать,- потребовал он и, вздохнув, добавил: - Плащ только вот жалко.
        - Ещё бы не жауко! Я за ним три часа отстояла! Последние деньги отдала! А теперь что - ни плаща, ни денег, а до зарплаты ещё пять дней - как хочешь, так и выкручивайся!- сетовала Зинаида Матвеевна, хлопоча на кухне.- И всё ж таки, Геня, ты не злись, но я так и не поняла, где ты ночью был?- тяжело вздохнув, воскликнула Гаврилова.
        О той ночи стало известно спустя много лет.
        В тот роковой день для нового, модного плаща, за которым Зинаида Матвеевна, отстояв в очереди ровно три часа, выложила последние деньги, произошло следующее. Геня, сказав матери, что он пойдёт «покантуется с корешами», «покажется Жеке Иванову», выйдя на улицу, к друзьям-приятелям решил не ходить, подумав, что те (даже Жека) его обновку не воспримут - более того, засмеют, отправился к тому человеку, который смог бы в полной мере оценить и Геню, и его модный плащ по достоинству. Кошелев направил стопы свои в поликлинику, где медсестрой работала его обожаемая Светлана, которую он любя называл «варюхой».
        Влюблённый юноша просунул в дверь процедурного кабинета три нарцисса, купленных возле метро у криволицей бабки в платке, а потом и свою голову.
        - А к вам Дед Мороз! Он подарки вам принёс!- гаркнул Геня так громко, что Светина напарница от неожиданности и испуга подскочила на стуле.
        - Господи, что ж так кричать-то!- возмутилась она.
        - Где Светик?
        - За ширмой твой Светик, делает укол товарищу...- и Светина напарница, заглянув в направление, отчеканила: - Делает укол товарищу Кротову. Подожди за дверью, у неё через двадцать минут смена закончится,- попросила она и, выхватив цветы из Гениных рук, закрыла дверь перед его носом.
        Кошелев развалился в кресле напротив кабинета и двадцать минут только и делал, что наблюдал за беспокойной старухой, что сидела рядом с молодой женщиной в ожидании своей очереди к окулисту. Бабка то и дело вскакивала со стула и, нереально вывернув шею, изумлённо смотрела на лампочку, затем садилась и, достав из синей поношенной авоськи большущий парниковый огурец, откусывала от него, звонко хрустела, снова вскакивала и, взглянув на лампу, недовольно бубня себе под нос, усаживалась на своё место. Пока Геня ждал свою возлюбленную, старуха, по его подсчётам, умудрилась пятнадцать раз подбежать к кабинету и доесть нескончаемый длинный огурец. Когда овощ был уничтожен, бабка с нетерпением и злостью рванула к двери глазника и, распахнув её, с претензией проскрипела:
        - Чо не вызываете? Не вызываете, говорю, чего? Лампочка у них не работает! Задницу-то бы оторвали, да народу сказали! Народ-то в чём виноват!- высказалась она и пустилась наутёк со второго этажа на улицу - видимо, раздумала, побоявшись доверить свои глаза такому безответственному доктору.
        - Здравствуй, Генечка!- поприветствовала Светлана своего возлюбленного. Голос у неё был необыкновенный - журчащий, как ручеёк, а смех - заразительный и заливистый, просто сводил Кошелева с ума.
        - Светка!- Юноша рванул к ней навстречу вне себя от радости. Душа при виде любимой девушки пела и ликовала, мысли путались, слова забывались - может, от того Кошелев со Светой почти не ругался и не употреблял жаргонные словечки. В её обществе он больше молчал или мычал от восторга и страсти.
        - Какой ты сегодня!..
        - Какой?- удивился он, напрочь забыв о новом плаще, которым, собственно, и пришёл похвастаться перед любимой девушкой.- А! Да!- И он с нежностью и трепетом, проведя ладонью по прорезиненной ткани макинтоша, с нескрываемой гордостью воскликнул: - Вот!
        - Тебе очень идёт, ты сразу каким-то другим стал,- заметила Света, когда они спускались по лестнице.
        - Хуже?
        - Нет, не хуже. Серьёзнее... Или нет, солиднее. Всё не то, не то!- И она зазвенела своим неповторимым серебряным, с переходами из одного тона в другой, смехом.- Знаешь, на тебя в этом плаще можно опереться! Вот как, наверное, лучше сказать.
        - Обопрись, Светка! Обопрись!- настаивал он, упав перед зазнобой на колени. Та, покатываясь, хохотала, будто её щекотали.
        - Ой! Гень! Какой ты смешной! Куда сегодня пойдём?
        - А куда хочешь!- Гене было совершенно всё равно, куда идти - главное для него, что Светка рядом.
        - Пошли в кино! На «Человека-амфибию»!
        - Пойдём!- моментально согласился Кошелев, несмотря на то, что они со Светиком уже пять раз посмотрели этот фильм. Гене нравилось сидеть рядом с ней на последнем ряду и целоваться в темноте.
        Светлана переживала за героиню шестой раз, как впервые - сердце её сжималось, на глазах трепетно блестели слёзы, время от времени лицо девушки озаряла счастливая улыбка. Геня же за шесть просмотров так и не знал финала знаменитой экранизации одноимённого романа Александра Беляева. Где-то на середине он словно невзначай обнимал Светку за плечи, потом начинал судорожно сжимать её левую руку, к концу фильма события собственной жизни волновали Кошелева значительно больше, чем судьба героев известной киноленты. Он целовал Светлану в шею, та недовольно шептала:
        - Гень! Ну дай хоть в этот-то раз спокойно досмотреть! Интересно ведь!
        - Да ладно тебе, Светик!- наспех отвечал он, осыпая горячими поцелуями её лицо.
        - Я с тобой больше никогда не пойду в кино!- отчаянно шипела она.- Ну дай досмотреть!
        - Поцелуй меня, и я отстану!- требовал Генька. Светлана чмокала его не глядя.- Чо это такое? Это не поцелуй! Это недоразумение одно какое-то!- возмущался юноша и уже без зазрения совести забирался рукой к ней под кофту.
        - Генька! Я сейчас уйду!
        - Ну, поцелуй и отстану! Чо, так трудно?- И Света прикасалась устами к его губам - кончалось тем, что влюблённые лобзались до конца фильма, пока в зале не включался свет.
        В тот вечер всё было, как обычно,- Светка сначала сопротивлялась, прося Кошелева дать ей хоть сегодня узнать, чем закончится фильм, потом поцеловала его сама и... так и не выяснила, остались ли вместе Ихтиандр с Гуттиэрой или нет.
        После «просмотра» Геня, как обычно, вызвался проводить подругу до дома и отправился вместе с ней в подмосковный Ногинск. Они ещё долго не могли расстаться, стоя в подворотне Светкиного дома,- всё целовались, обнимались...
        - Светик! Ты меня любишь?
        - Я ж сто раз говорила тебе, Кошелев, что люблю! Стала б я с тобой встречаться просто так?!
        - А замуж за меня пойдёшь?- допытывался Геня. Девушка краснела, как помидор, благо на улице было темно, и Кошелев не видел её смущения.
        - Пойду,- тихо отвечала она, а её сердце в этот момент готово было выпрыгнуть на асфальт.
        - Стало быть, и из армии меня дождёшься?- не унимался Геня.
        - Дождусь,- отвечала Светлана, пребывая от неземного счастья в полуобморочном состоянии.
        - Светк! А ты мне уши не шлифуешь?- подозрительно спрашивал Кошелев, бесконтрольно перейдя на свой родной лексикон.
        - Чего?
        - Ну, того! Ты мне не врёшь? Точно до- ждёшься?- пытал он любимую, на что Светка заверяла его с большой убедительностью - мол, ждать буду, сколько бы ни потребовалось.
        - Иначе, зачем бы я с тобой встречалась?
        - А письма писать будешь?
        - Да! Каждый день!- обещала она, тая как мороженое.
        - Ты это... Свет, фотографии мне тоже посылай. Слышишь?
        - Ага, буду, Геня, и фотографии буду слать,- лепетала она.
        Заканчивался подобный разговор обыкновенно долгим поцелуем и бесчисленными
«провожаниями».
        - Я тебя до подъезда доведу и домой!- говорил Кошелев.
        - Я тебя до арки провожу и сразу к себе!- с печалью в голосе восклицала девушка, доведённая Геней под руку до подъезда. И возлюбленные снова возвращались к полукруглой арке и снова целовались.
        - До подъезда и домой! Ладно?- И Геня в который раз, подхватив Светлану, тащил её обратно к дому. Вновь долгий поцелуй. Вновь проводы до арки и опять поцелуй, головокружение, слабость в коленях, дрожь в мышцах.- До подъезда и поеду!- Влюблённая парочка никак не могла оторваться друг от друга. Лишь Светино предупреждение о скорой последней электричке отрезвило их обоих, и Кошелев побежал без оглядки, дабы в очередной раз не увлечься сладостным и отрадным поцелуем.
        Остановился он лишь на платформе.
        - Успел!- облегчённо воскликнул он, и в этот момент из темноты выступил высокий мужчина лет сорока пяти в шляпе и плаще, с пренаглой физиономией и наколкой на пальце... в виде серпа и молота со звездой и словом «бог» у основания. Геня заметил «украшение» незнакомца при свете изогнутого, «вопросительного» фонаря и сразу понял, что тот «был осуждён государством», о чём, собственно, и говорила аббревиатура под рисунком, и что бывший заключённый тем самым желал поделиться с окружающими своим недовольством по поводу вынесенного приговора.
        - Дай закурить!- потребовал он, плюнув по-блатному, через два передних зуба. Геня порыскал в карманах и, вытащив пустую пачку «Друга», ответил:
        - Нема!
        - Во салага!- Мужчина нецензурно выругался и попросил: - Дай рупь!
        - Да нет у меня денег!
        - Хорош бороду припечатывать! Я т-те не васёк!- И бывший зэк неожиданно для Кошелева, как он сам выразился при разговоре с матерью, «дал ему по соплям», то есть со всей силы заехал кулаком по лицу. Геня прекрасно знал, с кем имеет дело, и лучше бы ему было отойти в сторону, но существо его, одурманенное любовным пламенем, доведённое до головокружения страстными, продолжительными поцелуями со Светиком, требовало - действовать, не пасовать - короче говоря, разрядиться в драке. В результате чего Кошелев не растерялся и саданул обидчику ногой по рёбрам («забил по батарее»). После этого ответного удара между ними завязалась драка - настолько свирепая и беспощадная, что оба они, заметив краем глаза, как «змея подходит к водопаду» (то бишь последняя электричка к платформе), не обратили на неё ни малейшего внимания, продолжая бить друг другу морды, ожесточённо выкрикивая:
        - Тоже мне, академик выискался!
        - Ах ты, сошка мелка! Смотри, на кого баллоны катишь, портач!
        И неизвестно, чем бы всё закончилось, не появись на станции наряд милиции. Тут забияк и «повязали» и, проверив у них «бирки», что в переводе на нормальный русский язык обозначает документ, удостоверяющий личность, посадили в машину и отвезли в местное Ногинское отделение милиции. Там, выяснив, что эти двое не вместе, отпустили Геню на все четыре стороны, как только заря занялась на небе, а в доме напротив во второй раз прокукарекал петух. Его обидчика, несправедливо осуждённого когда-то, оставили и дальше «париться в бане», для подробного выяснения - по какой такой причине он нигде не работает, почему в столь поздний час очутился в Ногинске, когда по паспорту прописан в Одинцове, и откуда у него в кармане оказались женские золотые часы и серьги девятнадцатого века?
        - Ну, держись! Напел, гад лягавый!- взревел «бывалый», когда Геня направился к выходу.- Так и знай - найду, устрою тёмную!- во всю глотку орал он.
        - Не бери на пушку, академик!- усмехнулся Кошелев и направился на станцию, весело насвистывая себе под нос, в рваном, непоправимо испорченном плаще и с разбитой, опухшей физиономией.

* * *
        Спустя месяц после случая с плащом Геню вся родня провожала в армию. Всё смешалось в доме Гавриловых-Кошелевых - слёзы Зинаиды Матвеевны и Светланы, которую будущий воин привёл, чтобы познакомить с матерью, а заодно и попрощаться с любимой девушкой, громогласный гогот Василия - его дядьки, который к тому времени успел выгнать из дома Наську и в полной мере ощутил, вернее осознал, что так, как любит его жена - Полина, вряд ли кто ещё сможет. Павел (единственный, кстати, человек из всех присутствующих, понимающий язык племянника) поучал его быть везде и во всём осторожнее и хитрее:
        - Не ходи куда попало, не слушай всякого - сиди да помалкивай. Я вон пошёл однажды послушал. И что из этого вышло? Из-за какой-то прокламации тянул лямку от звонка до звонка!
        - Времена-то не те, дядь Паш!
        - Не скажи, Генечка! Вляпаться-то во все времена можно, куда не нужно!- предостерегла неопытного юнца верная жена Павла Матвеевича Ирина Карловна.
        - Ой! Сыночка! И на кого ж ты нас с Авроркой покидаешь!- заголосила Зинаида Матвеевна.
        - Гень! А если война снова начнётся, так тебя и на фронт могут?..- вылетело у Милочки, которая, сидя на кровати, сосредоточенно рисовала его портрет.
        - Могут!- с гордостью ответил Кошелев, и Света вторым голосом присоединилась к будущей, возможно, свекрови.
        - Ох! Не приведи господи! Если снова война, я не выдержу!- с тяжёлым вздохом проговорила Галина Тимофеевна, а её муж, уже тёпленький, закаркал:
        - Др-р-рались по-гер-ройски, по-рррусски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, дррругой паренёк - костромской...
        - Зин, а Зин! Как твой Гаврилов-то поживает?- с интересом спросила Катерина Матвеевна, на что сестра с претензией, силясь перекричать младшего брата, прокричала:
        - Я-то откуда знаю?! И никакой он не мой! Я с ним в разводе! Звонит - а я трубку бросаю! Так-то!- Химичка (Галина Тимофеевна), навострив уши, жадно слушала каждое слово золовки.
        - Правильно, маманя! Я в армию уйду - близко не подпускай этого Мефистофеля!- заявил Геня.
        - А мой Дергач опять за своё взялся!- выпив залпом бокал красного вина, пожаловалась Катя.
        - Что такое?
        - Не любит он меня! Кажись по бабам шляется! Цельными днями нет его и нет!
        - На работе поди!- выступила в защиту Лёни Зинаида.
        - Как бы не так! От него «Красной Москвой» за версту несёт!- И младшая сестра безутешно заревела. Моментально ей составила компанию Гаврилова, Света завыла, Ирина Карловна, вспомнив пережитое, тоже захлюпала... Даже Галина Тимофеевна зашмыгала носом и, утирая глаза батистовым платком, прошептала:
        - Ах! Девочки, если б вы знали, как я от всего устала!
        И девочки, словно по команде, поднялись с мест и удалились в тесную кухню, недавно выкрашенную заботливой хозяйкой белой масляной краской, точно в больничной палате, - поплакать от души, чтоб никто не мешал.
        - Ты-то от чего устала?- спросила Зинаида золовку-изменщицу.
        - А думаешь, так легко с твоим братом жить? Чуть что, так у него истерика - мол, почему не я с Рейхстага знамя сорвал? И песню эту, одну и ту же, вечно одну и ту же...- Галина Тимофеевна не договорила и заревела пуще прежнего.
        - Мой Дергач меня не люблит! А я снова от него беременная! Хоть вешайся!- плакала пьяными слезами Катерина - похитительница единственного рабочего костюма сестры.
        - Сколько же я горя-то хлебнула, пока Павлуша по лагерям...- залилась Ирина Карловна от жалости к самой себе.
        - А вы все думаете, что я по Гаврилову не скучаю?- вдруг выдала Зинаида, и тело её заколыхалось от рыданий.- Мы с ним, между прочим, одиннадцать годков бок о бок, нос к носу, душа в душу прожили! А что я одна? Ноль без палочки! Женщине завсегда мужчина нужон, иначе она уже никакая и не женщина, а не пойми кто!
        - А если и правда война! Генечку-то и убить на фронте могут!- тихо вздрагивая, стенала Светлана.
        - Чо это вы тут делаете? Вы ж всех нас в своих слезах утопите!- Василий смотрел на женщин с удивлением.- Да ничего с нашим Генькой не случится - отслужит, как все, и вернётся, женится, детей нарожает! Зин, успокойся!
        - Нет, Вася! Тяжело как-то у меня на сердце! Ой, тяжело!- проговорила Зинаида. Но непонятно, почему тяжело было у неё на сердце - из-за проводов сына в армию или от тоски по Гаврилову?
        А может, всё-таки действительно материнское сердце способно предвидеть и предугадывать удары судьбы, что в скором времени обрушатся на дитя? Вполне возможно, Зинаида Матвеевна, сама того не ведая, предчувствовала, что ничего хорошего её сыночка в армии не ждёт?
        Как ни странно, Геня оказался таким же неудачником, как его дядя - Павел Матвеевич, в меньшей степени, конечно, но всё же. Вместо двух лет в стройбате он отслужил три года, как в морфлоте. И что ему в голову стукнуло взять и дезертировать после десяти месяцев службы? Многим юношам не нравится военная муштра, строгий режим и скудная еда, но далеко не все отваживаются на такой решительный шаг. Может, на Кошелева повлияло трепетное письмо Светика, что он получил в начале зимы, в котором девица, не стесняясь и не скупясь в словах, жарко признавалась ему в любви:

«...ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ НЕ МОГУ,- писала она круглым старательным почерком твёрдой четвёрочницы.- КАЖДУЮ НОЧЬ ТЫ МНЕ СНИШЬСЯ! ТОСКУЮ ЖУТЬ КАК! ХОЖУ САМА НЕ СВОЯ - ВСЮДУ ТЫ МНЕ, ГЕНЕЧКА, МЕРЕЩИШЬСЯ. НИКАК НЕ ОТПУСКАЕТ МЕНЯ ЧУВСТВО, ЧТО ТЫ РЯДОМ СО МНОЙ СИДИШЬ И ЦЕЛУЕШЬ В ГУБЫ, ДОЛГО И... НУ КАК ОБЫЧНО И Т.Д. И Т.П.»,- в подтверждение своей безумной любви Светлана запихнула в конверт фото, где она неотрывно и, стараясь не моргнуть нечаянно, попыталась передать во взгляде на объектив всё своё - такое огромное, чистое и страстное чувство. Прочитав письмо, Геня ходил по части как неприкаянный - нежность, непреодолимое влечение и какое-то новое, ещё неизведанное доселе волнение охватило его. А на следующий день он не вернулся в часть после увольнительной, Геня рванул не куда-нибудь, а в славный подмосковный город Ногинск. И что самое интересное, он почти сумел добраться до объекта своего вожделения. Но почти, как известно, не считается!
        Кошелева по иронии судьбы взяли на той самой платформе, где за месяц до армии он отчаянно дрался с несправедливо осуждённым бывшим зэком и где его новому, модному плащу пришёл конец. Со Светиком Геня так и не повидался - его скрутили, повязали и отправили обратно. По приезде в часть то ли на нервной почве, то ли от чрезмерного количества сгрызенных в товарном вагоне семечек, которые он стибрил вместе с трёхлитровой банкой у зазевавшейся старухи в драной телогрейке и платке, повязанном поверх мужниной шапки-ушанки, то ли так уж на роду было написано, у Кошелева открылись дикие боли в правом нижнем отделе живота - так, что казалось, кто-то методично, с поразительной систематичностью шпыняет в это место финкой.
        Дезертира немедленно поместили в лазарет. Коренастый доктор с блестящими, живыми глазами тут же поставил диагноз - воспаление червеобразного отростка слепой кишки, то есть аппендикса.
        - Срочно в операционную!- распорядился тот, и вскоре Геня уснул с маской хлороформа на лице.
        Невозможно в точности предположить, каким образом Кошелеву помог его так кстати возмутившийся аппендикс. Но, быть может, его побег из части обернулся бы куда как хуже, чем ещё один штрафной год службы в стройбате?
        Итак, Геня вернулся ровно через три года и сразу же, не заходя домой, рванул в Ногинск, к Светлане, которая вот уж как одиннадцать месяцев не баловала его письмами с пламенными признаниями в любви и вложенными в конверт фотографиями с томными, прямо скажем, «хотящими» глазами. «Это она оттого не пишет, что боится, как бы я снова из части не удрал»,- так рассуждал Кошелев. Он свято верил, что девушка честно ждёт его, дабы по возвращении официально зарегистрировать нежные отношения. У Гени и в голове не было мысли, что его невеста вдруг может оказаться чьей-то женой.
        Кошелев с нескрываемой радостью, находясь в крайнем возбуждении, вызванном предвкушением встречи с любимой, выскочил из электрички на злосчастную платформу славного подмосковного города Ногинска (центра текстильной промышленности) и, с лёгкостью перемахнув через чугунную ограду, а не спустившись, как все добропорядочные граждане, по лестнице, галопом помчался к дому обожаемой девушки. Миновав подворотню, в которой им было проведено много счастливых часов в упоительных поцелуях со Светкой, он блаженно улыбнулся, сердце его заколотилось ещё чаще, и Геня в два прыжка оказался напротив окна своей зазнобы. В глухом дворе-«колодце» было тихо, лишь изредка до Гениного слуха доносился весёлый детский смех из раскрытой форточки первого этажа.
        Кошелев жадно взглянул на окна возлюбленной и, заметив, как кто-то поливает фиалки на подоконнике, подобрал с земли маленький, ничем не примечательный серый камешек и запустил в раму. Это был их знак - Геня всегда приветствовал невесту таким образом, невеста же выходила к нему через пять минут.

«Ща выйдет!» - подумал он с замиранием сердца и принялся считать секунды. Но, к его разочарованию, Светлана не вышла ни через пять минут, ни через десять. Кошелев то и дело плевал на ладонь, приглаживая растрепавшиеся на ветру волосы, да швырял гальку, метко попадая в облезлые, серые рамы.
        Только спустя четверть часа занавеска окна пошевелилась, и Геня рассмотрел светловолосую голову своей дульцинеи.
        Светка появилась через полчаса. Она шла к нему, переваливаясь из стороны в сторону, с виноватой улыбкой на лице.
        Нечего сказать, девушка сильно изменилась за три года - она раздалась, подурнела, лицо её было отёчным...
        - Чо это с тобой?- подозрительно спросил Геня, не поздоровавшись. Впрочем, этот вопрос был совершенно излишним - и без него сразу стало ясно, что Светка беременна.
        - Генечка, ты прости меня. Так уж получилось,- пролепетала она, безвольно сложив руки на животе и шаркнув тапкой по асфальту.
        - Как же так? Как же? Ты ведь ждать обещала... Ты такие письма мне писала! Я ведь из-за тебя сбежал тогда! Ну ты, Елизарова, и шкура!- со злостью выпалил он и хотел было ретироваться, как «шкура» схватила его за руку и торопливо заговорила:
        - Генечка! Постой! Не уходи! Три года это слишком долго! Ты пойми! Если б ты тогда не сбежал, вернулся бы на год раньше, у нас бы всё получилось!..
        - А как же у меня мать отца с фронта ждала восемь лет? Похоронка в сорок первом пришла, а она восемь лет после этого ждала, потому что не верила?!
        - Ну, может, она не ждала, а просто никого рядом не было,- робко заметила она и посмотрела на Кошелева тупым взглядом.
        - Вот не будь у тебя пуза, ща по соплям бы ка-ак дал за такие слова! Да я рад, что у нас ничего не получилось! С такой выдрой всю жизнь жить! Адью, лягушка!- И Геня, весело и нарочито громко насвистывая, пошёл прочь от Светкиного дома, от подворотни, стоя в которой часами, он когда-то был счастлив; от неё самой, этой легкомысленной и жестокой возлюбленной своей, которая растерянно стояла, широко расставив ноги и раскрыв от удивления рот, смотрела ему вслед, думая: «Зря я за Кольку вышла! Генька намного красивше! И в форме!»
        Тут нужно быть справедливой. Кошелев не только много претерпел в армии, но также многое от неё и получил. Он вернулся оттуда совершенно другим человеком, как говаривала Зинаида Матвеевна:
        - Пришёл наш Генечка с лицом Жана Маре и с туловищем Лефонида Жаботинского!
        Тут она, несомненно, перегнула палку и пошла на поводу собственных симпатий. В этих двух мужчинах для Гавриловой соединились все те качества, которые непременно должны быть у каждого настоящего представителя противоположного пола,- мужество, сила, ум и красота.
        Что касается Гениного туловища, то оно, конечно же, разительно отличалось от тела двукратного олимпийского чемпиона по тяжёлой атлетике: его ноги, хоть и крепкие, но не до такой степени, как у знаменитого штангиста; живот опять же - у Жаботинского он имелся, а у Гени вовсе отсутствовал, втянут был даже в связи со скромной армейской кормежкой в сочетании с большой физической нагрузкой (сюда можно ещё присовокупить тоску молодого человека по своей, как оказалось, непорядочной и вероломной подруге). Скорее, фигура Кошелева стала похожей на телосложение Аполлона Бельведерского, копия скульптуры которого представлена в Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина.
        Лицо же Гени, прыщавое и юношеское, с узковатыми (в мать) глазами, курносое, с пухлыми губами-шлёпками, стало серьёзнее, на него легла тень приобретённого за эти годы печального опыта (побег, удаление аппендикса, надбавка срока службы, измена Светки - всё это не прошло просто так). Глаза его после армии как-то округлились и казались больше, курносость тоже сама собой сгладилась, и хоть нос его и был похож на мамашин, всё же заметно «пообтесался», стал аккуратнее. Поразительно! Но даже губы его уменьшились! То ли от вынужденного молчания в страхе сказать что-то лишнее, то ли от того, что Геня за эти годы посерьёзнел и утратил былое простодушие, как, впрочем, и хитрый блеск своих узковатых глаз...
        Вместо задорно торчащей в разные стороны тёмной шевелюры Кошелев стал носить приподнятый, зачёсанный назад пышный вихор, что, безусловно, придавало его образу солидности и внушительности.
        Сняв солдатскую форму, он не вернулся к своим прежним широким штанам, тенниске и кепке - нет, он сменил это «архаровское» облачение на брюки-дудочки, рубашку и пиджак. Как не вернулся и к своим дружкам, компания которых сама по себе распалась - кто попал всё-таки в тюрьму, кто, скрываясь, покинул Москву и уехал в неизвестном направлении, а кто-то, подобно Гене, одумался и встал на правильный путь, свернув от прошлой бесцельной, вороватой жизни.
        Короче говоря, Кошелева после армии не узнавали ни родные, ни близкие, а Зинаида Матвеевна, глядя на сына, порой от блаженства и прилившей гордости за него и слова не могла вымолвить. А уж когда узнала, что первенец решил поступить в железнодорожное двухгодичное училище, Гаврилова вообще чувствовала себя от счастья на седьмом небе. С выбором училища Геня определился довольно быстро, правда, он долго не мог решить, какую специальность лучше осваивать: слесаря по ремонту пути (то есть продолжить в какой-то мере семейную традицию и пойти по стопам своих родителей, которые, как известно, познакомились на вагоноремонтном заводе), или помощника машиниста? Кошелев раздваивался, сомневался с месяц, потом плюнул и, подумав, что мчаться по рельсам куда привлекательнее, чем их чинить, выбрал последний вариант.

* * *
        Однако автор, описывая первую Генину любовь, его армейские годы и возвращение домой, совершенно упустил из вида жизнь своей героини и её матери! Ведь и в их судьбах что-то происходило, пока Кошелев нёс службу в строительном батальоне.
        После печального и слезообильного вечера проводов сына в армию Зинаида Матвеевна, надев на лицо маску безутешной матери, у которой сын воюет чуть ли не на передовой, ходила так пару месяцев. Окружающие как во дворе, так и на работе (на часовом заводе) утешали её как могли - она же на их утешения покорно кивала головой, затем начинала плакать. С Авророй она была строга - теперь, когда сын в армии, а бывший муж давал знать о себе лишь по телефону, у Гавриловой появилась масса времени, которое использовалось исключительно на воспитание дочери.
        Зинаида Матвеевна каждый вечер проверяла у девочки дневник, интересовалась, с кем та дружит, наблюдала часами из окна, что делает Аврора во дворе, и даже по выходным занималась с ней математикой. Этакая размеренная, как Зинаида говаривала,
«жизнь ради дочери» круто изменилась после того, как Арочка после окончания учебного года была отправлена родительницей, подобно бандероли, в подмосковный пионерский лагерь на всё лето.
        И вот тогда-то, в отсутствие детей, в полнейшем одиночестве, Зинаида Матвеевна заскучала и именно из-за этой своей тоски, которую связывала с нелёгкой службой сына, она тёплым июньским вечером, схватив телефонную трубку и услышав знакомый голос бывшего мужа, решила не бросать её сразу, а послушать, что ей так долго (вот уже больше полугода!) пытается сообщить неверный экс-супруг.
        - Зинульчик!- возбуждённо орал тот.- Это я, твой Вовульчик! Как Аврик, как сама? Постой, постой! Зинька! Только трубку не бросай!
        - Что ты хочешь?- спросила она, и «Вовульчик», окрылённый тем, что жена, нарушив многомесячный бойкот, подала наконец-таки голос, возопил:
        - Как что хочу?! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук,- возмутился он, отбивая мелкую дробь по стеклу телефонной будки.- Я не видел вас с Авриком сто лет! Разве так можно поступать, Зина? А? Ведь я ей не чужой! Я ей родным отцом прихожусь! Так почему же ты не даёшь нам видеться? Даже судья позволил, а ты не позволяешь! Учти, Зинька! Ты нарушаешь предписание...- тут Владимир Иванович заглянул в блокнот и бегло прочитал: - Государственного органа, ведающего разрешением гражданских споров! А это, знаешь ли, не шутки шутить! За это и ответить можно! Что ж это такое?!- Гаврилов с каждой минутой набирал обороты и входил в раж.- По телефону со мной разговаривать не желаешь! Сколько раз к вам домой приезжал - дверь не открываешь!- Владимир Иванович замолк на мгновение, чтобы вдохнуть побольше воздуха в лёгкие и разразиться с новой силой, как Зинульчик, вдруг хлюпая, проговорила:
        - Володь! Генечку забрали!- И она безутешно зарыдала в трубку.
        - В тюрягу загребли?- обрадовался бывший муж.
        - Да при чём тут тюрьма-то?! В армию!
        - Надо же! В армию! Взяли всё-таки! Так...- он хотел сказать «Так ему и надо, этому фигляру! Жаль, что только в армию, по нему давно тюрьма плачет и т.д. и т.п. , но чудом сдержал себя, выкрутившись из положения следующим образом: - Так выходит, у вас с Авриком никакой мужской защиты и помощи нет? Ай-я-яй! И гвоздь прибить некому!- с напускной печалью и состраданием молвил он, будто за одиннадцать лет хоть раз взял в руки молоток.
        - Вот так вот, Володя! Такое у нас горе!- всё ещё шмыгая носом, проговорила Зинаида Матвеевна.- А Аврорка в лагере отдыхает.
        - А ты?- спросил Гаврилов, затаив дыхание.
        - А что я? Сижу, сыну письмо пишу.
        - Одна?
        - Одна. С кем же мне быть-то!
        - Ой, Зинульчик!- с облегчением воскликнул Гаврилов.- Представляю, как тебе сейчас тоскливо! Как одиноко! И какая глубокая печаль переполняет твоё материнское сердце!
        - И не говори, Володь! Прямо кошки на душе скребут!- призналась Зинаида Матвеевна, не предполагая, чем могут обернуться её слова.
        - И ведь знаешь, Зинульчик, что самое ужасное во всём твоём состоянии?
        - Что?- навострила ушки Гаврилова.
        - Да то, что все, все будут сочувствовать, а ведь вот в твоё положение ни одна гнида не войдёт! Никто не поймёт тебя!
        - Точно, Володь! В этом ты прав! Как никогда прав! Вот все вроде бы успокаивают - де, что ты так переживаешь, не один твой Генька в армии служит, все через это проходят! А какое мне до этих всех дело? У меня за свово сердце так и сжимается, так и сжимается. Я всё думаю, как он там? Сыт ли? Не обижают ли его?
        - Ты, Зинульчик, хорошая мать! Просто образцово-показательная! С таких, как ты, нужно пример брать!- бессовестно льстил Гаврилов. Думал же совершенно иначе: «Это всё её сучья любовь! До двадцати лет лба конфетами да шоколадками украдкой от Аврика кормила!»
        - И не говори, Володь, и не говори.
        - Зинульчик, сегодня пятница... Выходные... Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Что ты будешь одна-то сидеть?! Так и с ума сойти недолго! Может, встретимся, сходим куда-нибудь?..- закинул удочку находчивый Гаврилов.
        - Ой, да ну что ты!- как-то неопределённо и неуверенно промямлила Зинаида, и Владимир Иванович решил действовать напролом: «Такого удобного момента, может, больше и не подвернётся, а сейчас, сейчас - самое время, когда Генька-падла в армии, а дочь в лагере»,- подумал он и танком попёр на свою бывшую супругу:
        - Зинульчик! Ты ничего дурного не подумай! Я ведь не из корыстных соображений! Мне от тебя ничего не надо! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук,- Владимир Иванович явно нервничал.- Но ты сама посуди! Мы ведь прожили с тобой одиннадцать лет - не чужие же люди! Так почему обязательно оставаться врагами после развода. К тому же у нас общая дочь! Можно просто поддерживать дружеские отношения и в тяжёлую минуту помогать друг другу словом, делом, поступком, в конце концов!- говорил он горячо и, закрыв ладонью трубку, выкрикнул: - Отстань, падла!
        - Вы уже десять минут беседуете! Имейте совесть! Немедленно освободите кабинку! Вы тут не один!- кричал очень порядочный с виду мужчина в парусиновых туфлях, щедро начищенных зубным порошком.
        - Пшёл отсюда! У меня судьба решается! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Ща выйду, башку откручу! Это я не тебе, Зинульчик! Я из телефона-автомата тебе звоню...
        - А что, вам так и не поставили телефон?
        - Нет, Зинульчик, так и не поставили!- Гаврилов явно давил на жалость.- Ну так как? Может, встретимся? Посидим культурно...
        - Ой! Ну я даже не знаю!- Зинаиде Матвеевне, как говорится, и хотелось встретиться с бывшим супругом, и кололось.
        - Так я приеду часа через полтора. Жди, Зинульчик,- и Гаврилов поспешил повесить на рычаг трубку, дабы не услышать от неё отрицательного ответа.
        Ровно через час и двадцать минут Владимир Иванович стоял перед дверью новой квартиры, выменянной при титанических усилиях жены в период бракоразводного процесса. Он был одет в тёмно-синий костюм, приобретённый (по знакомству) на втором этаже ГУМа, в шляпе цвета маренго и замшевых мышиных ботинках. В одной руке он держал три красные огромные (с кулак) гвоздики, в другой - авоську, из дыр которой призывно высунулись горлышко коньячной бутылки и четыре угла коробки конфет «ассорти». На груди, подобно ходящему ходуном колоколу на звоннице, созывающему народ к обедне, болтался фотоаппарат «Зенит».
        Гаврилов сунул букет под мышку и, сняв шляпу, сдул с неё несуществующую соринку, снова надел, взял в руку цветы и, глубоко вздохнув, решительно позвонил в дверь.
        - Кто там?- услышал он родной голос. Боже мой! Как он скучал по нему всё это время, как жаждал услышать не обыкновенное «аллё» из телефонной трубки, а что-нибудь другое, хотя бы «кто там»! Все эти долгие месяцы после развода Гаврилов не находил себе места, сначала пытаясь восстановить с женой прежние отношения, а потом уж был согласен на любые контакты, лишь бы иметь возможность видеть Аврика. Владимир Иванович так и не нашёл замену своему Зинульчику - вылечившись от триппера, он хоть и встречался без разбора со всеми подворачивающимися женщинами, но связи эти носили случайный, спонтанный и, я бы сказала, одноразовый характер, если, конечно, характер может быть одноразовым.
        - Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Это я, Зинульчик, твой несчастный, бывший муж!- выкрикнул он слёзно.
        Дверь распахнулась, и «несчастный, бывший муж» увидел на пороге не менее
«несчастную» и «бывшую» супругу свою в выходном платье цвета прелой вишни, с укладкой на голове.
        - Зинульчик!- воскликнул Гаврилов - у него аж в глазах потемнело от этой долгожданной встречи. Именно так Владимир Иванович и представлял себе это первое после стольких месяцев разлуки свидание - он в своём лучшем костюме, звонит в дверь, дверь открывается, и перед ним стоит она в неизменном выходном платье, а он, сняв шляпу с головы, говорит: «Зинульчик! Я вернулся!» И тут лицо бывшей жены озаряет счастливая улыбка, она не может сдерживать себя - кидается к нему на шею и плачет, приговаривая: «Ах! Володенька! Я так долго ждала тебя!» - Вот и я!
        - Здравствуй, Володя,- сухо (в отличие от мечтаний Гаврилова) поприветствовала его Зинаида. На самом деле она очень волновалась, изо всех сил подавляя в себе радостные эмоции и немыслимое возбуждение, что так и рвалось на волю. Ах, как хотелось ей плюнуть на свои принципы и кинуться на шею к Володеньке! Зинаида Матвеевна даже отвернулась от него, дабы не выдать себя.- Проходи. Новый костюм, я смотрю...
        - Да... Вот... Купил по случаю... На... Вот... Цветы, я тебе... Тут конфеты и...- Гаврилов растерялся совершенно. И куда делся его напор, наглость, расторопность?
        - Спасибо, конечно, но не стоило беспокоиться...
        - Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Значит, вот так вот и живёте...- промямлил он, войдя в большую комнату.
        - Да, неплохо живём...
        - Алименты регулярно получаешь? Как? Почта исправно работает?- поинтересовался он.
        - Да, всё в порядке...
        - Ага... Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Ага, это хорошо... - и он снова отбарабанил по косяку.
        Они стояли друг напротив друга, запинаясь, словно ученики перед доской, не знающие урока. И непонятно, что с ними произошло за эти месяцы? Вот встретились два человека, которые прожили вместе одиннадцать лет, и, стесняясь друг друга, краснеют, мычат - фразы их пустые, обрываются на полуслове... Неужели они стали чужими людьми за каких-то семь-восемь месяцев разлуки? Или, может, они никогда и не были родными? И время показало, что не было родства душ, они обманывались, вот и всё.
        - Зинульчик?..
        - Да? Что? Я слушаю.
        - Как Аврик-то?.. Не скучает без меня?.. Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.
        - У Аврорки всё хорошо, скучает, конечно... Всё спрашивает... Вот только учится неважно... В этой четверти три тройки... Да, так и живём... Геня письмо прислал... Вот так вот...
        - Значит, скучает...- заторможенно, как попугай, повторил Владимир Иванович и вдруг воскликнул, будто его ледяной водой неожиданно окатили: - Зинульчик! А ты-то, ты-то по мне скучаешь? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук. - Ну хоть чуть-чуть? Хоть вот столько вот?- И Гаврилов, выставив перед её носом мизинец, отметил на нём большим пальцем не более двух миллиметров.- Эх! Зинаида! - навзрыд не то крикнул, не то застонал он и вдруг набросился на неё с жаркими поцелуями.- Ах ты, чёрт!- И он в пылу страсти, сорвав с себя фотоаппарат, который в данный момент только мешал, повалил жену на кровать.
        - Володя! Ну что ты такое делаешь-то?! Мы ведь в разводе! Нам же нельзя!- слабо сопротивлялась Гаврилова и вскоре замолчала, поддавшись безумному душевному порыву бывшего мужа.
        Сегодня она как никогда чувствовала и понимала Владимира - каждое его движение, каждый вздох, каждый взгляд были будто её собственными. Такой гармонии и согласованности в любви у них никогда ещё не было - ни разу за все одиннадцать совместно прожитых лет.
        Женщина закрыла глаза, и ей показалось, что она плывёт на спине и волны ласково, с какой-то необычайной заботой несут, покачивая, её тело, прямиком в рай. И вот огромный водяной вал, с осторожностью, нежностью и благоговением поднимает её к самому небу. Она вдруг перестаёт чувствовать, ощущать себя - она стала невесомой и воспарила к безмятежному, чистому лазурному небосклону. Волна отступила, зашелестев где-то внизу:
        - Зинк! Ты прэлесть! Зин! Ну я, честное слово, никого, ни одну бабу с тобой сравнить не могу!
        А «невесомая», внезапно обретя вес, сильно ударилась головой о прикроватную полку с пожелтевшими костяными слониками.
        - Это недопустимо, Владимир!- задыхаясь, проговорила Зинаида Матвеевна.- То, что произошло сегодня между нами,- случайность, которая больше никогда не повторится!
        - Напрасно, Зинульчик! По-моему, всё было великолепно!- воскликнул Владимир Иванович, застёгивая брюки.- В каком ты говоришь лагере Аврик?
        - Я не говорила, в каком!- Зинаида насупилась.
        - Так скажи! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- В чём дело-то?
        - В «Орлёнке», под Зеленоградом, в Подмосковье.
        - Я надеюсь, ты не будешь препятствовать моим встречам с родной дочерью?- спросил Гаврилов, злобно сверкая глазами. Нет, они всё ещё оставались родственными душами, оттого-то краснели и не знали, что сказать друг другу в начале вечера,- они стеснялись своих чувств, вот и всё.
        - Встречайся, сколько влезет!- рявкнула Зинаида.- Но смотри, Гаврилов! Если ты ей расскажешь, что между нами было, не видать тебе дочери!
        - Да за кого ты меня принимаешь, Зинульчик! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- тук, тук, тук, тук, тук.- Что я, падла, что ли, какая-нибудь последняя?- И Владимир Иванович, нацепив «Зенит» на шею, собрался уходить.- Я позвоню тебе в следующую пятницу. Может, встретимся!
        - Хватит идиотничать-то, Гаврилов!- прогремела она, захлопнув дверь за бывшим мужем.
        Зинаида Матвеевна, вся словно ватная, пошла на кухню, выпила рюмку коньяка и, сев за стол, разразилась рыданиями. Она плакала так горько и так долго, что горло даже заболело. Ей было обидно, больно - сердце разрывалось на части.
        - Ну, почему? Почему так по-олучается?- спрашивала она у стен.- Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его!
        Действительно, почему всегда всё происходит совсем не так, как нужно, как это представляется правильным и логичным человеку? Почему Зинаиде Матвеевне было суждено испытать ни с чем не сравнимое удовольствие любви только после развода с супругом. Если б она в браке хоть один разочек почувствовала нечто подобное, то никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах она бы не рассталась с мужем. А что теперь? Теперь было уже поздно - Гаврилов стал ничейным, если хотите, общим (общественным) мужчиной. И хоть она сказала ему, что это никогда не повторится, сама жаждала встречи с ним больше всего на свете, больше, наверное, чем возвращения драгоценного сына из армии. Эта любовь Зинаиды Матвеевны была новым витком в её жизни - она мучилась, терзалась, чувствуя вину перед Генечкой, томилась. Но нет худа без добра: теперь существование её обрело смысл - не замену его, этого смысла, вроде покупки телевизора «КВН», трюмо или слоников, а постоянное ожидание и жажду вновь испытать неземное удовольствие со своим экс-супругом.
        Ровно через неделю, перед выходными Владимир Иванович позвонил своей бывшей жене, влюбившейся в него до беспамятства, во второй раз и уже уверенным, искренне весёлым голосом (без какой бы то ни было нарочитости и наигранности) воскликнул:
        - Зинульчик! Как дела? Что делаешь сегодня, завтра?
        - Ах, Володенька! Что я могу делать? Так, по дому колгочусь...- молвила Зинаида, а сердце её забилось, подобно набату.
        - К Аврику не поедешь?
        - Да надо бы,- рассеянно проговорила она, но влюблённой женщине в самом соку было не до Аврика.
        - Так, может, вместе и съездим?- предложил Гаврилов.
        - Ты что, с ума, что ли, сошёл?!- взбунтовалась она.- Зачем мы вдвоём-то поедем? Ребёнок ещё подумает, что мы сойтись решили!
        - Да, Зинульчик, ты права, ты права, я об этом как-то не подумал! А ты со мной и вправду сойтись не хочешь? Нет? А?
        - Ты что, Гаврилов! Ты думаешь, что говоришь-то?!- взревела Зинаида. Сказать по правде, предложение бывшего супруга испугало её - она живо представила себе Генечку - как тот приходит из армии, радостный влетает домой, а дома сидит ненавистный ему «Мефистофель». Но с другой стороны, Гавриловой польстило то, что супруг, как и двенадцать лет назад, добивается её расположения.
        - Нет. Ну ладно! Стало быть, к Аврику я поеду один!- отрезал Владимир Иванович, и Зинаида, почувствовав, что возлюбленный сейчас швырнёт трубку, успела выкрикнуть:
        - Когда, когда ты к ней собрался?
        - Не знаю - завтра, послезавтра! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Не знаю!- раздражённо прогремел он.
        - Н-да,- протянула Зинаида и, краснея, с большой осторожностью и трепетанием в сердце спросила: - А что ты сегодня делаешь?
        - Ничего, Зинульчик, не делаю! Я ведь птица вольная! Как это у Пушкина-то, помнишь? Мы вольные птицы: пора, брат, пора! Туда, где синеют морские края, туда, где гуляем... лишь ветер да я!- высокопарно процитировал Гаврилов, а у Зинульчика сердце так и оборвалось: «Не придёт»,- с ужасом подумала она.- А чего ты хотела? А?- хитро спросил он.- Зин! Может, я это... Приеду?- неуверенно спросил Владимир Иванович.
        - Ага, ага, приезжай,- едва не лишившись чувств, закивала Зинаида Матвеевна.
        В ту ночь Гаврилова снова ощутила то неземное блаженство, о котором грезила всю рабочую неделю,- она, забыв себя, парила где-то высоко-высоко, в эмпиреях. Опять были опрокинуты на пол семь пожелтевших костяных слоников, а кровать жалостно стенала аж до четырёх утра.
        С тех пор встречи бывших супругов-любовников стали не то что бы регулярными, а повторяющимися. Зинаида Матвеевна несколько успокоилась, зная, что сегодняшнее испытанное ею наслаждение - не последнее в её жизни, что оно обязательно повторится - пусть не через неделю, а спустя месяц, но оно непременно, непременно случится вновь. И тут женщина осознала, что ей есть ради чего ходить по этой земле, дышать московским воздухом, работать на часовом заводе, воспитывать дочь, поддерживать сына, питаться, одеваться, смеяться и т.д. и т.п. Тут надо сразу заметить, что постразводный роман этих двоих длился практически до гробовой доски, если не считать тех периодов, когда Владимир Иванович увлекался какой-то очередной
«прэлестью» или в очередной раз женился. И все были довольны: Аврора могла видеться с отцом, Геня, придя из армии, был твёрдо уверен, что его маманя окончательно и бесповоротно порвала с «Мефистофелем», сама же Зинаида Матвеевна и помыслить не могла, что у Гаврилова помимо неё может быть какая-то другая женщина, поскольку если своими глазами не увидишь, не поверишь, а увидеть, что творится иной раз в комнате её бывшего мужа, не представлялось ни малейшей возможности.
        Но как бы то ни было, Гаврилов всегда возвращался к Зинульчику. И представьте! Об их связи не знала ни одна душа - даже Аврора не подозревала об этом! Только спустя много лет, когда уже ни того ни другого не стало на этом свете, всё раскрылось - любовники писали друг другу душещипательные эпистолы и хранили их в жестяных коробках из-под конфет.

«ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ ВТОРОГО КЛАССА Я УЕХАЛА ОТДЫХАТЬ В ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ „ОРЛЁНОК“, ЧТО ПОД ЗЕЛЕНОГРАДОМ»,- выпив крепкого кофе со сдобной булкой, напечатала Аврора Владимировна. С тех пор, как она начала своё жизнеописание, прошло полгода - деревья за окном сменили золотые наряды на белые пушистые шубы, потом, сбросив их, оделись в нежно-зелёное кружевное одеяние... Но в жизни нашей героини ничего, ровным счётом ничего не изменилось. Сергей Григорьевич жил в Кочанове, выдвигая одни и те же претензии жене раз в неделю, когда выезжал на своей колымаге - старом
«жигулёнке» цвета баклажан за покупками в ближайший посёлок городского типа.
        - Когда ты приедешь?!- возмущается он.- Жена ты мне, в конце-то концов, или кто?
        - Сам приезжай! Я не могу! Я занята! Я пишу книгу! Мировой бестселлер! Я буквально прикована к столу!
        - Откуйся!- теряя самообладание, кричала её половина и злобно бросала трубку.
        Дочь Авроры Владимировны - Арина вовсю репетировала «Горе от ума» и так вошла в роль Чацкого, что говорила с матерью исключительно заученными крылатыми фразами из оной комедии.
        Аврора Владимировна оторвалась от ноутбука, и перед глазами возникло как наяву то дождливое утро середины июня. Она одна в лагерной больничке, лежит на пружинистой железной койке (Аврора накануне промочила ноги и заболела). За окнами серо, то ли потому что ещё раннее утро, то ли от непогоды - ливень хлещет уже четвёртый день и не думает прекращаться.

«Я СКВОЗЬ СОН ЧУВСТВУЮ НА СЕБЕ ЧЕЙ-ТО ВЗГЛЯД - ОТКРЫВАЮ ГЛАЗА И ВИЖУ ПЕРЕД СОБОЙ ОТЦА, - словно боясь потерять в своей дырявой голове воспоминание, застучала Аврора Владимировна по клавиатуре.- ОТЕЦ СИДИТ НА СТУЛЕ, ВЕСЬ ВЫМОКШИЙ ДО НИТКИ, В СЕРОМ ПЛАЩЕ, С РАСТРЁПАННЫМИ ВОЛОСАМИ И РАЗБИТОЙ В КРОВЬ ГУБОЙ. ОН ДЕРЖИТ В РУКЕ ОГРОМНЫЙ БУЛЫЖНИК.
        - ПАПА! ПАПОЧКА! ТЫ КАК СЮДА ПОПАЛ? КАК ТЕБЯ ПУСТИЛИ?- ГОВОРЮ Я И БРОСАЮСЬ К НЕМУ НА ШЕЮ.
        - КАК, КАК! ВОН В ОКНО ВЛЕЗ! ВЫЕХАЛ ВЧЕРА ДНЁМ - ТАК ПО ТЕБЕ СОСКУЧИЛСЯ! ШЁЛ ПОЛЕМ ОТ САМОЙ СТАНЦИИ...- ОТВЕЧАЕТ ОН.
        - ЧТО? ВСЮ НОЧЬ?
        - ДА ПАДЛА ОДНА ПО ДОРОГЕ ПОПАЛАСЬ! ВОТ,- И ОН УКАЗАЛ НА РАЗБИТУЮ ГУБУ.
        - ТЫ ДРАЛСЯ?- Я УЖАСНО ИСПУГАЛАСЬ.
        - ПРИШЛОСЬ МОРДУ НАБИТЬ. ТАК С БУЛЫЖНИКОМ И ШЁЛ. УСТАЛ, ПРИЛЁГ И ПРОСПАЛ НА СТОГЕ СЕНА ДО УТРА ПОЧТИ.
        ЧТО ТАМ БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ, Я ТАК НИКОГДА И НЕ УЗНАЛА. ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСА В ПАЛАТУ ВОШЛА МЕДСЕСТРА, И ОТЕЦ СЦЕПИЛСЯ С НЕЙ, ЗА ЧТО БЫЛ ВЫГНАН СО СКАНДАЛОМ», - написала она, и мысль её перепрыгнула вдруг назад, вернувшись к бракоразводному процессу родителей. Автор же о разводе Зинаиды Матвеевны с мужем всё рассказал, и посему будет целесообразнее оставить на некоторое время Аврору Владимировну
«буквально прикованной» к кухонному столу и продолжить повествование, начатое им самим.

* * *
        Только по возвращении Гени из армии Аврора поняла, что жила эти три года, как в раю, она постигла тогда смысл выражения - «кататься, как сыр в масле».
        С того дождливого, хмурого утра середины июня девочка стала видеться с отцом раз в семь дней. По приезде из лагеря каждую неделю они встречались с ним в метро и шли в кино или музей. Потом сидели часок-другой в каком-нибудь кафе. Затем Владимир Иванович приглашал её к себе, и они ели чебуреки или пельмени, собственноручно им приготовленные (годы учёбы в кулинарном техникуме не пропали даром!), пили чай с её любимыми трюфелями. К вечеру Гаврилов, посадив Аврору в вагон, ещё долго махал ушедшему поезду, стоя на перроне...
        Мать хоть и была с ней строга, но всё же и вникала в её жизнь - помогала решать задачки по математике (и неважно, что за их решение Аврора получала на следующий день законную пару), регулярно проверяла дневник, изредка ходила с дочерью на прогулку, по магазинам и даже в театр.
        Кстати, о театре...
        Владимир Иванович был неравнодушен к балету и вовсе не из-за любви к прекрасному - причина крылась в ином. Он, прихватив с собой армейский бинокль старшего брата (Антона), который привёз его с войны в качестве трофея, занимал своё место и, усевшись поудобнее, настраивал оптический прибор, дабы видеть как на ладони все прелести балерин.
        - Ах! Какие ножки! И как задирает высоко!- поражался он.
        А тут ещё ему несказанно повезло - он познакомился с билетёршей Большого театра. И для Гаврилова началась сладкая жизнь. Теперь он каждую неделю таскался в Большой с армейским биноклем брата.
        - Какая красота! Какое блаженство!- выкрикивал он, выходя после спектакля на воздух, одухотворённый, с особым блеском в глазах, который бывает у людей, которые только что соприкоснулись с чем-то великим, нетленным и настоящим. Но однажды Владимиру Ивановичу стало вдруг стыдно за то, что он, как последний эгоист, получает наслаждение в одиночестве, и тем же вечером истовый театрал принял решение пригласить в Большой свою бывшую жену с Авриком.
        Выпросив у Татьяны (билетёрши) три билета на галёрку, он позвонил Зинаиде Матвеевне:
        - Зинульчик!- прокричал он в трубку, вне себя от радости.- Я урвал три билета в Большой, на «Лебединое озеро»! На эту субботу! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Так что собирайтесь!- оплёвывал он стёкла телефонной будки.
        - Как это?- опешил Зинульчик. Женщине казалось невозможным и даже аморальным идти в театр (пусть даже Большой) с бывшим мужем, да ещё в присутствии Авроры.- Что ребёнок-то подумает? Что мы с тобой снова сойтись хотим?- тупо спросила она и раздула от негодования свои и без того пухлые щёки - лицо её в этот момент стало ещё больше похоже на грушу.
        - Зин! Ты что, дура, что ль, самая последняя?- взорвался Гаврилов.- Да я за этими билетами всю ночь стоял! Да я, чтоб их получить, червонец переплатил! За каждый!- добавил он для пущей убедительности.- Это ж Чайковский! Это ж шедевр! Не хочешь идти, пойдём вдвоём с Авриком! А ты, Зинька, тёмная, недалёкая женщина! Жить в Москве (Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук) и ни разу не побывать в Большом театре! Позор!- пристыдил он бывшую жену.
        - Ну, ладно, пойду, пойду!- сдалась она, то ли оттого, что ей действительно стало за себя стыдно, то ли потому, что хотела лишний раз увидеться с мужчиной всей своей жизни.
        В субботу Владимир Иванович нёсся с невероятной скоростью от метро к театру, таща за собой счастливую Аврору и бубнящую что-то себе под нос Зинаиду Матвеевну.
        - Ну что, что, что? Чем ты снова недовольна?- остановившись посреди площади, взорвался он.
        - Чо так быстро-то?! Куда спешить-то? Мы ж не успеваем за тобой!
        - Мамочка, папочка, только не ругайтесь!- взмолилась Аврора.
        - А чо нам теперь ругаться-то, доча? Мы ж в разводе!- сказала Зинаида Матвеевна, стараясь придать голосу как можно больше равнодушия и безразличия. Аврора из этого сделала только один вывод: люди в браке непременно должны браниться, скандалить и грызться, одним словом, жить как кошка с собакой, а при разводе между ними вдруг возникают, откуда ни возьмись, дружеские, тёплые, добрые отношения.
        - Без пятнадцати семь! Куда спешить! Тёмная ты, недалёкая женщина, Зинька! В буфет зайти нужно? Нужно. Раздеться нужно? Нужно! А в гардеробе знаешь, какие очереди?
        - Гражданин! Не будет лишнего билетика?- К Гаврилову подскочил мужчина лет сорока в чёрном пальто с песцовым воротником и пышным букетом роз.
        - Нет у меня никаких билетиков! Отвяжись!- рявкнул Владимир Иванович и, схватив своих «дам» под руки, помчался к входу.
        В раздевалке, сняв пальто, Гаврилов долго извлекал из его карманов газетные свёртки и распихивал их за костюмную подкладку.
        - Владимир! Что ты делаешь?- полюбопытствовала Зинаида Матвеевна.
        - Что надо, то и делаю!- буркнул бывший муж, сосредоточенно ощупывая верхнюю одежду - не осталось ли чего.- В буфет опоздали, как я и говорил! Ух, Зинька!
        И стоило только им занять свои места в первом ряду балкона, как мягко погас свет и заиграла музыка.
        Аврора сидела, как к стулу приклеенная - она обомлела и, раскрыв рот от красоты декораций, музыки, костюмов, торжественного великолепия самого театра, то краснела, то бледнела, то на глаза её наворачивались слёзы. Ничего подобного в своей жизни она ещё не видела!
        Зинаида Матвеевна, несмотря на «тёмность и недалёкость», в которой её периодически упрекал Гаврилов, тоже увлеклась, глядя на сцену.
        Владимир Иванович сидел, как на шарнирах - во-первых, ему сегодня пришлось пойти без армейского бинокля брата, из-за чего вечер можно было считать практически загубленным, а во-вторых, он очень хотел есть...
        Гаврилов, воровато оглядевшись по сторонам, наконец рискнул вытащить из-под подкладки пиджака самый большой и увесистый свёрток. Нетерпеливо развернув его, Владимир Иванович добрался до сути - бутылки пшеничной водки. Заядлый театрал улыбнулся ей и, поставив на пол, в проходе, принялся распаковывать следующий.
        Положив на коленки толстый том Шекспира академического издания, который в данный момент выполнял функцию стола, Гаврилов разложил на нём аппетитные кусочки слабосолёной тихоокеанской сельди, сдобренной сверху хрустящими колечками репчатого лука, четыре куска чёрного хлеба, три маленьких (в пупырышках) солёных огурца. Пара варёных картофелин дополняла натюрморт.
        Владимир Иванович извлёк из внутреннего кармана гранёную стопку, нагнулся к бутылке, налил, крякнул и с удовольствием выпил.
        - Б-р-р-р,- поморщился он и захрустел солёным огурцом.- Шедевриально! Аврик, не хочешь селёдки?
        - Не-а,- отмахнулась дочь, наблюдая с восхищением, затаив дыхание, за волшебными руками балерины - нет, то были не человеческие руки, то были настоящие крылья лебедя - трепетные, дрожащие... А порой Авроре казалось, что это и не крылья вовсе были, а две птицы...
        - Вовк! Ты чо делаешь-то?- довольно громко прошептала Зинаида Матвеевна, которая сидела через одно место от него, за Авророй, и боковым зрением заметила, как Гаврилов нагибается, что-то с пола подымает, затем до неё донеслось его чавканье и хруст, которые театрал тщетно пытался скрыть.
        - Ужинаю! Чо делаю! В буфет-то не успели! Странная ты какая-то, Зинька!- возмутился он.
        - Товарищ! Можно потише!- раздалось сзади.
        - Да, да, конечно, конечно,- с пониманием отозвался Гаврилов, придав лицу интеллигентности, извинился и пообещал, что больше это не повторится.
        Опрокинув ещё пару рюмок, Владимир Иванович вдруг обнаружил в кармане пиджака сушёную воблу.
        - Надо ж, и воблу зачем-то взял!- удивился он сам себе и, пропустив ещё стопку, отправил в рот селёдочную икру.- Вкус спецфицкий! Аврик! Селёдки не хочешь?
        - Да нет! Пап! Ты смотреть мешаешь!
        - Ох ты! Скажите, пожалуйста! А ты хоть понимаешь чего-нибудь? Ну вот, скажи мне, сейчас кто на сцене - Одетта или Одиллия?
        - Сейчас - Одетта!
        - Молодец! Вся в отца! Такая же умная!
        - Гражданин! Я, кажется, просил вас, нельзя ли потише!- опять злобно прошипели позади.
        - Я говорю - дочь у меня такая же умная, как и я!- в голос заявил Гаврилов.
        - Я рад, но если вы будете мешать смотреть, мне придётся принять меры!
        - Стыд-то какой! Сидит в Большом театре и ест!
        - Селёдкой развонял!
        - И не говорите! Вонь такая, как в рыбном магазине!- всполошился задний ряд.
        - А вам завидно!- разоблачительным тоном процедил Гаврилов и назло им всем дерябнул ещё пятьдесят граммов.
        - Вывести его нужно!
        - Это кто сказал?- спросил Владимир Иванович и живо повернулся: - Ты?- Он посмотрел своими выпученными, сверкающими от злости и водки глазами на лысого мужчину в очках довольно солидной наружности.
        - А хотя бы и я!
        - Володя! Прекрати немедленно!- потребовала Зинаида Матвеевна, но бывший муж словно не слышал её.
        - Ты зачем сюда пришёл - на «Лебединое озеро» смотреть или на меня?- пытливо спрашивал Гаврилов мужчину в очках.
        - Товарищи, ну сколько можно?!- жалобно простонала женщина, на плечах которой покоилась шкура престранного зверя - это был не кролик, не белка и уж тем более не лиса. Владимир Иванович посмотрел на даму и, подмигнув ей, угомонился, но ненадолго.
        Спустя пять минут после вспышки недовольства заднего ряда Владимир Иванович в восторге, совершенно невпопад, принялся выкрикивать «Браво! Брависсимо!», подкрепляя свои вопли отбиванием воблы по перилам балкона.
        - Это невозможно, Мусик!- воскликнула женщина с неведомым зверем на плечах.- Сделай же что-нибудь!- И лысый мужчина вдруг сорвался с места и полетел к выходу.
        - Володь! Что ты делаешь? Вот для чего ты меня позвал? Чтобы терпение испытывать? - рассердилась Зинаида Матвеевна.- Аврор, посмотри, что он там делает!
        - Селёдку ест. Хочешь?- механически ответила дочь, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг.
        - Какую селёдку?
        - Тихоокеанскую, слабого посола,- причмокивая, прошептал Владимир Иванович.
        - Ты, Гаврилов,- идиот! Ох! Какой же ты идиот!- И Зинаида сползла с кресла.- Да ты водку хлещешь!- обличительно воскликнула она, увидев полупустую поллитровку на полу.
        - Вот этот товарищ мешает смотреть балет всему балкону,- перед Гавриловым вырос лысый очкарик и женщина в строгом форменном костюме.
        - Да, да, мешает!
        - Ужас какой-то!
        - За что мы только деньги платили!
        - Он ещё и селёдкой на весь театр развонял!- шептали зрители многострадального балкона.
        - Молодой человек, попрошу вас пройти со мной,- строго сказала женщина в костюме, на что Гаврилов выругался и, прихватив с собой «стол» с пустой бутылкой, послушно последовал за ней.
        - Вов! А мы-то как же?- беспомощно простонала Зинаида Матвеевна.
        - Досматривайте! Я вечером позвоню!
        Зинаида весь балет сидела как на иголках - ей не давала покоя мысль - куда увели идиота Гаврилова, что ему теперь будет за распитие спиртных напитков в общественном месте и позвонит ли он на самом деле, как обещал. Она волновалась за него, но всё-таки, наверное, больше беспокоилась за себя: «Если Гаврилова посодют, кто ж мне доставит райское блаженство?» - вот какая мысль, не сформированная, правда, так уж чётко - расплывчатая и неопределённая, не давала ей покоя.
        Но беспокойства её не оправдались - Владимир Иванович сумел каким-то совершенно непостижимым образом очаровать женщину в форменном костюме, которую (как потом оказалось) звали Ларисой. Мало того, он прямо «на месте», на её боевом посту овладел ею, в результате чего, находясь в близких отношениях сразу с двумя работницами Большого, имел возможность сидеть не на галёрке, а в партере на самых знаменитых спектаклях театра.
        Аврора в связи с этим превратилась в страстную поклонницу балета - она два раза в неделю посещала Большой, отбивая руки и самоотверженно крича «Браво».
        Зинаида Матвеевна, сходив на «Лебединое озеро» и став свидетелем скандального
«ужина» бывшего супруга, больше появляться с ним в общественных местах не отваживалась.

* * *
        После переезда на новую квартиру в новой школе Аврора наконец впервые в жизни обрела друзей - Ирку Ненашеву, полную, не по годам физически развитую одноклассницу, и Вадика Лопатина, который в школе вёл себя с нашей героиней несколько грубо, порой даже вызывающе - дёргал за косы и дразнил «костью» и
«драной кошкой» за почти нездоровую худобу её. После уроков Вадик становился совсем другим, будто это не он был, а его двойник. Стоило только раздаться звонку, знаменующему конец учебного дня, как Лопатин был тут как тут - он выхватывал у девочки ранец и говорил:
        - Гаврик, я провожу тебя,- и Гаврик с Ирой плелись за ним.
        По дороге до дома Лопатин рассказывал одноклассницам о своих мечтах, о том, что хочет стать космонавтом, как Юрий Гагарин, и вовсе не из-за жажды славы и народной любви:
        - Просто я на звёзды хочу вблизи посмотреть!
        - Дурак ты, Лопатин! Если приблизишься к звезде - сгоришь вместе со своим космическим кораблём! Звёзды-то знаешь, какие горячие! Прямо раскалённые!- несколько базарно, беря пример со своей матери - заведующей магазином «Ткани», кричала Ненашева. И Лопатин отчего-то терпел её присутствие, слушал Иркины глупые мечты о том, что ровно в восемнадцать лет она выскочит замуж, в девятнадцать родит первого ребёнка - непременно мальчика, а в двадцать один год - второго, несомненно, девочку.- Буду шить им костюмчики, платьица, буду мужа и себя обшивать!- с гордостью сообщала она.
        - Гаврик, а ты кем хочешь стать?- спрашивал Лопатин.
        - Не знаю, я ещё пока не решила.
        - Ну а детей-то, детей-то, сколько у тебя, Гаврилова, будет?- удивлённо вопрошала Ирка.
        - Откуда ж я знаю!
        - Ну это-то ты должна знать! Как таких простых вещей в одиннадцать лет не знать!- поражалась Ненашева.
        Лопатин слушал, тяжело вздыхал, закатывал к небу глаза, но всё-таки ходил за подругами, как хвост. Зимой они все вместе отправлялись на каток, летом - купаться на пруды. И лишь однажды, когда Ненашева заболела ангиной, оставшись наедине с Авророй, Вадик вдруг остановился у школьной чугунной ограды и сказал, не помня себя:
        - Гаврик, я тебя люблю!
        - Чего?- не поняла Аврора.
        - Люблю я тебя, вот чего!- с какой-то болью воскликнул Лопатин.- А ты думаешь, почему я повсюду за вами таскаюсь?! Из-за этой дуры - Ненашевой, что ли?
        - Но Ирка совсем не дура...- растерянно пробормотала Аврора и тут же спросила просто и открыто: - Вадь, за что меня любить-то? Я же страшная!
        - Не страшная,- твёрдо ответил Вадик и добавил: - Это ты так о себе думаешь, вот и всё,- и он, бросив ранцы на осеннюю листву, неумело поцеловал её в щёку, как, быть может, целовал родную мать перед сном.
        - Ой!- взвизгнула от неожиданности Аврора, а Лопатин, дабы скрыть сомнение, пригласил её в кино.
        Так начался первый - самый чистый и светлый роман в жизни Авроры.
        Что скрывать, нашей героине действительно до семнадцати лет не нравилась своя внешность. Она считала себя страшной и порой даже ненавидела. Если в детстве Аврора, выставив ручку и задрав до локтя рукав, указывала на буйно растущие волосы и с гордостью заявляла: «Как у папы!», то теперь она стеснялась этого. Она не любила своей слишком густой шевелюры, которую прежде по выходным отцу даже приходилось выстригать, своих длинных рук, тонких ног; собственные глаза ей казались слишком большими, как, впрочем, нос и губы...
        - Уродина какая-то!- восклицала она, рассматривая себя в зеркале.
        Да ещё все знакомые Зинаиды Матвеевны считали своим долгом «проехаться» по внешности дочери:
        - Зин! И какая Арка у тебя нескладная!
        - На Гаврилова похожа!
        - И глаза такие же!- говорили доброжелатели. Уже тогда внешность Авроры раздражала, попросту не давала спокойно жить окружающим - что-то было не так в этом ребёнке, но вот что именно - никто не мог понять. Может, избыточная яркость и контрастность в ещё несформировавшейся девочке, как некое предчувствие того, что всё это разовьётся в совершенную, ни на что и ни на кого не похожую красоту, так травмировало их? И это осталось навсегда - какая-нибудь бесформенная бабища весом в центнер считала своим долгом сказать нашей героине:
        - Что-то ты поправилась! И выглядишь как-то... погано. Тебе нужно срочно похудеть и сделать стрижку.
        После чего Аврора Владимировна тут же садилась на строгую диету.
        И почему, почему люди никогда не хотят посмотреть на себя, прежде чем делать подобные замечания? Или они действительно себя не видят со стороны? Или дело тут совсем в другом - может, по их мнению, по-настоящему интересный человек обязан оставаться красивым и нет тут ему ни в чём скидок и поблажек. «Я-то что? Что с меня взять! Но при таких данных, как у Арки, нельзя распускать себя! Просто преступление с её-то внешностью прибавить килограмм веса или выйти на улицу со слабо прикрепленной к пальто пуговицей!» - может, именно так думают эти люди, позволяющие себе всё, что угодно (к примеру, съесть торт за один присест в двенадцать часов ночи или выскочить в магазин в домашних тапках и засаленном халате), и не дающие спуску другим?
        Что касается характера нашей героини, то, естественно, она не могла не перенять наследственную вспыльчивость отца, его острый язык и склонность к мелким шалостям, но все эти качества проявились в Авроре лишь в юности - пока же они, спрятанные глубоко в её подсознании, спали младенческим сном. Пока на её нрав влияло лишь воспитание строгой матери, открыто выражающей свою какую-то (тут автор согласен с Владимиром Ивановичем) безумную любовь к сыну и полное спокойствие чувств по отношению к дочери. Этот дефицит материнской любви, несомненно, наложил отпечаток как на поведение Авроры в будущем, так и на её характер. Тут перед нами предстаёт робкая девушка, стеснительная, молчаливая, закомплексованная, не уверенная в себе, подавленная старшим братом.
        Когда Геня явился из армии, он сказал, увидев сестру:
        - Арка! Какая ж ты страшная стала!
        И всю ту ненависть, несмотря на двенадцатилетнюю разницу в возрасте, всю ревность, злость, неприязнь к «Мефистофелю» - Владимиру Ивановичу он стал вымещать на сестре, увидев в ней явственные черты подонка Гаврилова.
        - Ну что, защитника-то нет больше?- усмехался он, закрывая Аврору перед школой в ванной. Он уходил на учёбу в железнодорожное училище, а она ревела над раковиной.
        Геня получал особое удовольствие, когда бил сестру по голове чем-то тяжёлым - видимо, изо всех сил пытался выбить ей мозги, чтоб та на всю жизнь осталась дурочкой.
        А что ж Зинаида Матвеевна?- справедливо спросит читатель. Куда она-то смотрела?
        Она смотрела исключительно на сына, иногда косилась в сторону бывшего мужа и всегда закрывала глаза на дочь. Когда Авроре исполнилось тридцать пять лет, мамаша вдруг удивлённо воскликнула:
        - Аврорка! А у тебя и впрямь глаза-то карие! Мне говорили, а я не верила, думала голубые!
        Что к этому добавить? Никто не говорит, допустимо, конечно, перепутать цвет глаз человека, но человека постороннего, малознакомого. Не знать, какого цвета глаза у родной дочери, это уж, согласитесь, слишком.
        В те минуты, когда Геня от души дубасил сестру книгой по голове, Гаврилова, как обычно, сидя за столом, не отводя глаз от счёт, щёлкая костяшками, укоризненно говорила:
        - Аврорка! Не лезь к брату! Не мешай ему заниматься!- на что брат заливался гомерическим хохотом. Тем дело и кончалось - Аврора не имела привычки жаловаться и плакала лишь в исключительных случаях.
        Тут нельзя не упомянуть одного очень важного момента не только в жизни нашей героини, но и вообще всей слабой половины человечества - о превращении девочки в девушку.
        Это произошло хмурым, ненастным днём конца сентября, когда северный ветер, разбушевавшись, срывал жёлто-красные мокрые листья, яростно разбрасывая их по всему городу. Авроре тогда было двенадцать с половиной. Всё утро у неё разламывалась спина, болели голова и живот. Никогда такого не было - никогда так не болел живот, никогда не жаловалась она на спину. Всё было как-то странно, слишком уж странно! Придя домой из школы, она увидела нечто, что не просто испугало её, а повергло в ужас и отчаяние.
        - Кровь! У меня кровь!- прошептала Аврора и поняла, что, может быть, сегодня к вечеру, ну, в крайнем случае, к завтрашнему утру она истечёт кровью и умрёт, как баба Дуся.
        Всю ночь она не спала, ворочаясь с боку на бок, ожидая уже со смирением появления тётки с косой, но та что-то не торопилась: на следующее утро с белым, как яичная скорлупа, лицом Аврора, живая и относительно здоровая, отправилась в школу. Она, к собственному удивлению, не отошла в мир иной и на следующий день, и через день... (Конечно, появились некоторые неудобства, но она решала их с помощью широкого, сложенного в несколько раз бинта.) И тогда наша героиня приготовилась к страшным мучениям - она поняла, что у неё не что иное, как рак, а значит, боль неминуема. И её можно понять. «Отчего может три дня идти кровь? Только от самого страшного заболевания. А самая страшная болезнь на земле - это рак. Вон как мучается Милочкин отец из-за рака пищевода!» - так размышляла Аврора.
        Матери она говорить ничего не хотела. И на то было несколько причин, что лежали не на поверхности, а скорее предчувствовались Авророй. Во-первых, у неё с родительницей были не те отношения, чтобы рассказывать ей о таких страшных и серьёзных вещах. Во-вторых, если б кровь хлестала из руки или, скажем, ноги, тут ещё можешь признаться, да и видно б было... В-третьих, девочка в глубине души боялась напугать и расстроить родительницу, так как заранее знала её реакцию: та заревёт белугой и, уткнувшись головой в свою пухлую руку, согнутую в локте, запричитает:
        - Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его!- перейдя на нервной почве на родной вологодский говор, припадая на «о», как кобыла на левую ногу, и будто взвинчивая кверху фразы. А Арочка не выносила материных слёз.
        На четвёртый день Ирка спросила подругу:
        - Что с тобой, Гаврилова? Ты какая-то странная эти дни! Я тебе всё рассказываю, рассказываю, а ты меня совершенно не слушаешь?!
        - Правда, правда,- поддержал Ненашеву Вадик первый раз в жизни и нежно взял подругу за руку,- Аврошенька, что у тебя болит?- спросил он, как-то по-особенному смягчив шипящий звук в её имени, и поцеловал неуклюже Аврорину руку прямо на глазах у Ирки.
        - Ну ты, Лопатин, даёшь! Тоже мне - жених и невеста!- с нескрываемой завистью воскликнула Ирка.
        - Ничего, Вадь, не болит,- Аврошенька держалась, как партизан под пыткой.- Ты не обижайся, но мне нужно с Иркой поговорить. Ладно?
        - Ладно. Тогда до завтра?- И прежде чем уйти, Вадик посмотрел на свою первую любовь взглядом, в котором соединились чистое, наивное чувство, детский испуг и нечто такое, что можно было бы определить как мужскую защиту,- мол, если тебя кто-то обидит, я всегда вступлюсь, а если потребуется помощь, то я всегда окажу её.
        - Ну вы, прям, ва-аще!- фыркнула Ненашева.
        - Ирка, мне нужно тебе кое-то рассказать, потому что больше некому...- затянула Аврора.
        - Да? А что такое? Что стряслось-то?- оживилась подруга - она обожала разного рода тайны и откровения.
        - А ты никому не расскажешь?
        - Ты что?! За кого ты меня принимаешь!- обиделась та.
        - И Вадьке не скажешь?
        - Да не скажу, рассказывай! Больно надо мне ему говорить!- с презрением воскликнула Ирка - ей не нравился Лопатин. Почему? Парадоксально, но факт - Ирка была влюблена в него, но он ей не нравился из-за того, что ухаживал за её несимпатичной подругой.- Ну, давай, давай, я сгораю от нетерпения!- требовала Ненашева, и Аврора поделилась с ней своей бедой. Она подробно описала те болезненные и неприятные ощущения, что преследовали её вот уже четыре дня, перечислила признаки своего нового состояния, с которым, скорее всего, придётся существовать всю оставшуюся жизнь, и, твёрдо заявив, что умрёт не сегодня завтра, отвернулась и заплакала.
        - Перестань! Арка! Ты что? Не плачь!- Ненашева ни разу ещё не видела, чтобы её подруга плакала.
        - Что ж это такое? И почему это происходит со мной? Что я такого сделала?- сквозь слёзы беспомощно вопрошала Аврора и вдруг заметила, что Ирина хохочет, держась за бока.- Что тут смешного?! Эх, ты! А я-то думала - ты мне подруга! А ты!.. Я умираю, а ты смеёшься!- выпалила Гаврилова и хотела было убежать, но Ирка схватила её за рукав куртки.
        - Какая ж ты дура, Гаврилова! У тебя просто-напросто месячные начались!- покатываясь со смеху, выкрикнула Ира.
        - Что началось?- переспросила Аврора - впереди вдруг появилась надежда, тоненьким фитильком забрезжила она в конце тёмного тоннеля.
        - Да это у каждой нормальной девчонки начинается - месячные!- чуть ли не по слогам выговорила Ира и тут же с жаром принялась подробно объяснять, чем именно сопровождаются эти так называемые, непонятные и неожиданные для нашей героини - месячные.
        - А почему они так называются?
        - Да потому что приходят каждый месяц! Тебе что, мама никогда об этом не рассказывала?- Изумлению Ненашевой не было предела.
        - Нет, что ты!- Это прозвучало как: «Ты что, Ненашева, с ума сошла?! Чтобы мама мне о таких вещах стала рассказывать!»
        - А должна была!- заключила Ирка, и они с Авророй, счастливой, радостной, ликующей, побежали в аптеку покупать вату.
        Так впервые наша героиня оценила жизнь. Ведь почувствовать её вкус, очарование и прелесть в полной мере можно лишь тогда, когда понимаешь, что видишь это свинцовое, набухшее, словно желатин, небо, эту никчёмную бровку тротуара рядом с наваленной кучей песка возле детской площадки, эту выбоину в ступеньке, такую привычную и знакомую, в последний раз. И что именно этот лист, видимый тобой в данную минуту, сорванный ветром с ветки, гонимый по асфальту, кружащийся над лужей, падающий и вновь торопимый новым, сильным порывом неизвестно куда, неповторим; и никакой другой лист больше не останется в твоей памяти...
        Тем же вечером Зинаида Матвеевна узнала, что её дочь стала девушкой,- нет, не от неё самой. Собственное, неукротимое любопытство толкало Гаврилову иной раз залезть в помойное ведро и поинтересоваться, что выкидывают туда её дети.
        - Авророчка!- медовым голосом молвила Зинаида Матвеевна - она, несомненно, понимая свою оплошность, чувствовала себя виноватой. Ещё бы! Кто как не мать должен подготовить родную дочь к крутой перемене в её организме? Но Гавриловой всё было недосуг - она то была слишком занята работой, то томилась по бывшему мужу, то терзалась из-за сына, который, меняя девушек, как перчатки, никак не мог определиться с выбором. До Авроры ли тут? К тому же сама Зинаида Матвеевна стала девушкой в семнадцать лет и никак не могла предположить, что её дочь разовьётся так рано.- Поди сюда, расскажи матери...- выдавила из себя она и покраснела - ей было неловко говорить об этом с дочерью - верх брали многочисленные комплексы и та пропасть, которая незаметно и так неожиданно для самой Гавриловой образовалась между ней и дочерью. Но Зинаида Матвеевна переборола своё смущение и с опозданием (которого, кстати, дочь так и не смогла ей простить) объяснила Авроре, как и что нужно делать в критические дни.
        Так наша героиня из девочки превратилась в девушку, подобно гусенице, которая в должное время превращается в прекрасную бабочку, которой люди, ненавидевшие её в обличье гусеницы, любуются, восхищаются и многие из них (уверяю вас, очень многие!
        пытаются поймать её сачком, засушить и, приколов булавкой к пенопласту, запихнуть в коробку под стекло.

* * *
        Бытует мнение, что дочь зачастую повторяет судьбу матери. Если у родительницы, к примеру, муж был алкоголик и дебошир, то и дочери непременно попадётся такой же. Если мамаше необоснованно повезло с супругом, то и дочери так же беспричинно повезёт. И тут совершенно ни при чём внешние и внутренние качества обеих. Так уж уготовано судьбой, а от судьбы, как известно, никуда не уйдёшь. Что ж, проследим, оправдает ли наша героиня это жизненное наблюдение.
        Роман (если, конечно, дружеские и нежные отношения детей можно назвать романом) между Авророй и Вадиком длился до отъезда последнего на постоянное жительство в Мурманск, куда «без разговоров» направили служить его отца. Кем - Аврора так и не поняла, знала лишь, что Вадькин родитель менял Москву на Мурманск, подогретый повышением в должности.
        Это странное приятельство троих, этакого любовного треугольника с присущими ему ревностью, борьбой за первенство, подчас даже слезами (исключительно со стороны Ирины Ненашевой, которая всё-таки отдавала своё предпочтение подруге и в то же время злилась по поводу её общения с Лопатиным), длилось три года. Что и говорить - это солидный срок для романа!
        Поначалу, как было сказано выше, Вадик вёл себя, как любой мальчишка в его возрасте, которому понравилась девочка из класса. Знаки внимания тут весьма специфические и грубоватые: дёрганье за косички или подкладывание на стул объекта своей любви канцелярской кнопки. Но после того как «молодой человек» признался нашей героине в своих чувствах, поведение его кардинально изменилось - никаких кнопок и пинков. Теперь Лопатин приносил из дома не одно яблоко, а два, дабы поделиться вторым со своей девушкой на большой перемене.
        - Вот. Это тебе,- говорил он, а Ирка принималась нервно накручивать на палец свои жидковатые светло-русые волосы, забранные в хвост, и не потому, что ей тоже хотелось яблока - нет, в её портфеле лежало три таких же, даже еще красивее, слаще.
        - Хочешь?- растерянно предлагала Аврора подруге и тут же ловила на себе укоризненный взгляд Вадика, говорящий: «Я ж его тебе принёс, а не этой толстой корове!»
        Ненашева совсем потеряла голову и впала в уныние, когда Лопатин, вытеснив её, перебрался за парту к Гавриловой (он не выдерживал сорока пяти минут разлуки с ней). Ирка, придя утром в класс и увидев на своём месте ненавистного Вадика, фыркнула и, страшно обидевшись на подругу, села за влюблённой парочкой. Она дулась, не разговаривала ни с Авророй, ни с Лопатиным два дня, но, поняв, что если и дальше будет продолжать в том же духе, то может остаться в полном одиночестве, поскольку все ребята в их классе уже с кем-то дружили. Она плюнула на свою гордость и утром третьего дня предложила влюблённым в ближайшую субботу пойти покататься на лыжах в парк.
        Ох эти катки, горки и купания! Так было всегда. Двум ненавистным друг другу людям - Вадику и Ирке, объединённым Авророй, приходилось часами ждать её у двери, пока та не вымоет квартиру. Зинаида Матвеевна всегда ставила условие:
        - Пока полы не помоешь, никуда не пойдёшь!- И спорить с ней не имело никакого смысла - нужно было как можно быстрее браться за дело.
        После мытья полов Аврора, прихватив с собой лыжи или коньки, выскакивала из дома, и они втроём мчались кататься. Времени оставалось так мало! В восемь вечера нашей героине, подобно Золушке, нужно было быть дома. И не дай бог, если она опоздает хотя бы на пять минут.
        Ирка не умела кататься на коньках. И научиться этому ей не грозило - у Ненашевой напрочь отсутствовало чувство равновесия, которое так необходимо, чтобы удержаться на узких стальных полозьях. К тому же её вечно сопровождал страх - дикий, почти животный:
        - Я упаду!- в ужасе орала она, вцепившись мёртвой хваткой в куртки друзей.- Слышите?! Не уезжайте, не оставляйте меня! Я сейчас грохнусь!
        Зачем ходить на каток человеку, который не умеет кататься на коньках и прекрасно знает, что никогда не научится?- спросите вы. Да чтобы лишний раз не оставлять влюблённых наедине. Остаться одной Ненашева боялась, пожалуй, больше, чем ковырять лёд стальными полозьями. Для неё было намного важнее контролировать процесс, чем отказаться от болезненных падений.
        Аврора с Вадиком, конечно же, пользовались полным отсутствием чувства равновесия подруги, оставляя её около входа, вцепившуюся в перила, и пускались рассекать лёд в противоположную от неё сторону. Именно в такие минуты Лопатин мог сказать Арке то, что у него было на душе, но он отчего-то молчал, с восхищением глядя на неё. И только когда у любимой развязывался шнурок ботинка (а развязывался он очень часто, поскольку коньки у неё были допотопные, купленные в комиссионке, к тому же почти на размер меньше), Вадик говорил:
        - Ты держись за меня, я сейчас завяжу,- и он с готовностью бросался к её ноге. Лишь после этого Лопатин чувствовал себя раскованнее и начинал разговор: - Аврошенька,- ласково говорил он, по обыкновению смягчив шипящий звук её имени,- хочешь, я тебе новые коньки куплю? В спортивном магазине? На день рождения?
        - Ты что! Не надо!- отмахивалась Гаврилова, но тут же спрашивала: - Откуда у тебя столько денег?
        - Я откладываю в копилку мелочь, которую мне родители дают на завтраки. Там уже много набралось, давай купим тебе новые коньки?- снова предлагал он.
        - Нет, нет. Мне и в этих неплохо - я к ним уже привыкла,- объясняла она, словно оправдываясь. В душе наша героиня удивлялась тому, что Ирке с Вадиком родители дают на завтраки - мать Авроры платила классному руководителю «трёшку» в месяц, и сердце её было спокойно - она считала, что этого вполне достаточно. И Аврора давилась в школьной столовой серой, неприглядной овсянкой или засохшими, холодными макаронами, в то время как Ирка, купив пирожное, с наслаждением уписывала его, пристроившись у подоконника.
        - Гаврик... Я тебя люблю больше всех, больше себя!- отчаянно признавался Вадик, глядя на неё своими наивными, добрыми, чистыми голубыми глазами.- И мне совсем не жалко потратить деньги тебе на коньки!
        - Нет! Что ты! Меня мать с ними с лестницы спустит!
        - Почему?
        - Ну, спросит, откуда, на что купила...
        - А ты так и скажи, что это я тебе подарил.
        - Нет, это ещё хуже.
        - Почему?- недоумевал Лопатин, но на этот вопрос Аврора не могла ему дать ответа - она сама не знала и до конца не понимала - почему. Но что-то подсказывало ей - подари ей Вадик коньки, дома непременно случится скандал. И опасения её были небезосновательными.
        Зинаида Матвеевна, подогреваемая сыном, вечно пытала её:
        - Так, Аврора, сядь рядом и расскажи матери, с кем ты дружишь. Кто тот мальчик, что всюду за вами с Иркой ходит? Что ему от тебя нужно?- И мамаша, впившись в дочь своими маленькими глазками, с жадностью ждала подробного отчёта.
        Перед тем как вызвать дочь «на ковёр», она успела наслушаться всяких гадостей о ней от сына.
        - Смотри, маманя! Упустишь нашу козявку!- загадочно говорил он.
        - А что, что такое-то?! Снова пару схватила?
        - Если б,- усмехался Геня.
        - А что, что такое-то? Говори, не то у меня сейчас сердце лопнет!- требовала она, а Кошелеву только того и надо было.
        - Что такое, что такое! Вот принесёт тебе Арка в подоле - будешь знать! Девке уж четырнадцать лет, а за ней вечно какой-то ханурик ходит, на пятки ей наступает!
        - Господь с тобой, Генечка!
        - Я тебе серьёзно говорю! Чем они занимаются? Где они шляются до вечера? Можт, у него дома сидят? Одни! Без родителей!- вытаращив глаза, предполагал Кошелев.- Принесёт, принесёт Арка тебе в подоле, глазом моргнуть не успеешь!- пророчески заключал он.
        И Зинаида Матвеевна незамедлительно звала дочь для разбирательств:
        - А я против того, чтоб ты с ним дружила! Что это ещё такое?!
        - Но он хороший мальчик, мой одноклассник.
        - А мне плевать, что он твой одноклассник! Дружи с Ирочкой - она приличная девочка из благопристойной семьи: папа инженер, мама - заведующая магазином. И учится она хорошо, не то, что ты!
        - Мама! Но мы и дружим втроём!
        - Что это за дружба такая?!- терялась Зинаида Матвеевна и мчалась в комнату сына - она не могла обойтись без его помощи.- Генечка, Аврора сказала, что они втроём дружат!- сообщала она первенцу.
        - Хм,- думал тот с минуту,- так это ещё хуже!- И маманя опрометью мчалась обратно к дочери с готовым ответом:
        - Аврора, так это ещё хуже!
        - Что хуже?
        - Втроём-то дружить!
        - Почему?
        - Почему, почему! По кочану!- раздражалась Зинаида Матвеевна - она не то что объяснить не могла, почему дружить втроём плохо, она сама не знала ответа на этот вопрос.
        В школе над чувствами Лопатина и Гавриловой смеялись. Их дразнили «женихом и невестой», иной раз даже издевались - жестоко и бессердечно, как умеют дети, но Вадик не мог скрыть своей любви. Он не умел изворачиваться, врать. То ли потому, что в свои тринадцать-четырнадцать лет не успел этому научиться, то ли вообще по натуре был человеком открытым и честным. Его наивные, бесхитростные глаза Аврора Владимировна вспоминает и по сей день. Никогда в жизни не было у неё больше такого поклонника, как Вадик, и ни с кем не было подобных отношений. И даже теперь, в пятьдесят лет, она терзалась сомнениями, думая, что скорее всего Лопатин и был тем единственным и неповторимым мужчиной, созданным именно для неё и ни для какой другой женщины. Хотя случись их любовь позже, наверняка всё было бы совсем иначе. Глаза Лопатина стали б жестче, утратив тот свет, ту искренность и чистоту, которых Аврора никогда не видела позже ни у одного из своих кавалеров. Дети вырастают и теряют простодушие, непосредственность и невинность. Эти робкие, неумелые поцелуи в щёку, эти прямолинейные признания, эти порывы отдать любимому
человеку всё - вплоть до содержимого копилки (!), это отсутствие влечения полов - лишь его туманное предчувствие и абсолютное незнание, что с ним, с этим влечением, делать..
        Вот чем отличается отроческая любовь от любви юношеской. В юности, когда желание, томление будоражат воображение, людям плевать на запреты. Они, бесшабашные и влюблённые, всё равно утолят это своё желание, сколько бы им ни запрещали и ни вставляли палки в колёса. Тут уж не до неуклюжих поцелуев в щёку!
        А детство пролетает так быстро и незаметно, несмотря на то, что время в эти годы тянется медленно - намного медленнее, чем в зрелом возрасте. День кажется нескончаемым, думаешь, можно успеть всё на свете за каких-то двенадцать часов! Только спустя много лет понимаешь, что ничего-то ты не успел, что нужно было поступать так-то и так-то, дабы не расплескать попусту драгоценные минутки. Но... Но если б человеку была предоставлена возможность прожить свою жизнь несколько раз, вряд ли что-то изменилось бы - он снова и снова, с упрямством чухонской лошади, копировал бы предыдущую судьбу.
        И вот, наконец, пятнадцатого мая наступил прощальный день. Вадик в честь этого события повёл Аврору с Иркой в кафе «Ромашка» есть мороженое. Он всё-таки расколол свою копилку, потратив деньги на угощение и коньки для любимой девушки.
        - Лопатин! Ты что, собрался по асфальту в девчачьих коньках кататься!- завопила Ненашева, завидев «друга», отъезду которого радовалась от всей души.
        - Это тебе, Аврошенька!- И Вадик, краснея, отдал ей коньки. Ах! Что это были за коньки! Чудо! Настоящие, женские! Белоснежные ботиночки, 35-го размера!
        - Спасибо! Вадик! Ой! Ну, зачем же ты копилку-то разбил?! Спасибо!- В душе Авроры творилось что-то совершенно невообразимое - её переполняли радость, счастье вперемешку со смущением и даже с каким-то стыдом перед подругой. Но, несмотря на присутствие Ненашевой, Аврора не могла сдержать своего порыва - она вдруг обвила руками шею Вадика и расцеловала его в щёки.
        - Кошмар!- фыркнула Ненашева и отвернулась - ей отчего-то тоже стало стыдно.- Какие нежности!
        - Как она мне надоела,- шепнул Вадька Авроре на ухо - она засмеялась: уху было щекотно, и мурашки, опережая друг друга, побежали по всему телу.
        - Лопатин! Мы пойдём в кафе? Или зажал?- укоризненно, с вызовом спросила Ирка.
        - Пойдём, конечно. Почему зажал?
        В тот день они объелись мороженого, а уж Ненашева просто дорвалась, перепробовав весь ассортимент: клюквенное, клубничное, с орехами, шоколадное, ванильное... В неё уже не влезало, но Ирка «проталкивала» его лимонадом и требовала ещё.
        Было семь вечера, когда друзья вышли из кафе.
        - Ир, я провожу Аврору,- Вадик будто просил разрешения у неё, боясь, что та, как обычно, увяжется за ними.
        - Да провожай, мне-то что! Я домой пойду!- недовольно отозвалась Ненашева.
        - Ир, пока.
        - Ир, он ведь уезжает! Ты бы хоть попрощалась!- заметила Аврора.
        - Пока, Лопатин,- выдавила Ирка, думая про себя: «Наконец-то! Скатертью дорожка!» - Успехов тебе, Лопатин!- крикнула она напоследок и, икая, пошла домой. На следующий день Ненашева в школу не явилась - она заболела ангиной.
        - Как хорошо, что она ушла!- с облегчением вздохнул Вадик и взял Аврору за руку.
        - Мне так жаль, что ты уезжаешь!- воскликнула она, и столько боли, столько печали и тоски было в её голосе.
        - Мне тоже. Хорошо, если б ты могла поехать со мной. Вот если бы мы были взрослыми...- мечтательно проговорил Вадик.- Ты бы тогда поехала со мной?
        - Хоть на край света! И почему, почему всегда получается всё не так?- Если б на месте Авроры в тот момент была Зинаида Матвеевна или Авдотья Ивановна, то они, несомненно, заголосили б: «Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с лешего!»
        - Не знаю. Наверное, всё выходит правильно, только мы об этом не знаем.
        - Как же мы с Иркой... То есть, как же я теперь буду жить-то без тебя?- отчаялась Аврора, подбородок её задрожал, и она отвернулась.
        - Только не плачь, Гаврик! Слышишь? Не плачь!- Вадик теребил её за руку.- У меня была бабушка. Я очень её любил. Знаешь, она всегда угощала меня шоколадными конфетами и называла касатиком. Что такое - касатик, я до сих пор точно не знаю, знаю только, что это слово обозначает что-то очень хорошее и любимое. И вдруг она умирает. Неожиданно. От сердечного приступа. Я так плакал! Ужасно плакал. Но потом мне пришла в голову мысль - а что, если там, куда она ушла, намного лучше, чем здесь? Ведь никто этого не знает, правда? Может, Земля - это самое плохое место во Вселенной? Это ведь возможно? И я перестал плакать и начал радоваться за неё.
        - И что?- удивилась Аврора.
        - И ты радуйся. Не плачь, что я уезжаю. Может, в Мурманске намного лучше, чем тут.
        - Может, и лучше! Но как я тут без тебя?!
        - Гаврик, ты меня любишь?- просто, в лоб спросил Вадик.
        - Люблю, если б не любила, не плакала бы!- хлюпая, ответила Аврора.
        - А по-моему, когда один человек любит другого, он должен радоваться, что этому другому хорошо.
        - Но ты же не знаешь наверняка, будет тебе там хорошо или нет! А мне-то тут без тебя уж точно пло-охо будет!- залилась слезами Гаврилова.
        - А ты думай про меня, как я про свою бабушку!
        - Как это?- опешила наша героиня.
        - А так, будто я умер, попал на тот свет, и мне там намного лучше, чем тут.
        - Ну тебя, Вадька!- Аврора засмеялась сквозь слёзы и, посмотрев на Лопатина, не удержалась и нежно погладила его по мягким, русым волосам.
        И тут Вадик, подойдя к Авроре вплотную, обхватил её за талию и попросил:
        - Обними меня за шею... Чтоб как в кино...
        Она взглянула на него с изумлением, но обняла. Вадик зажмурился и звонко поцеловал её в губы. Так наша героиня (как, впрочем, и Лопатин) первый раз в жизни поцеловалась по-настоящему. По крайней мере, ей так казалось.
        - Вот,- сказал он,- ну я пошёл...
        - Вадька!- закричала она и сама, без всяких просьб, кинулась к Лопатину на шею и точно так же звонко, изо всех сил чмокнула его в губы.- Спасибо тебе за коньки... И вообще за всё. Ты мне пиши! Хорошо?
        - Да, конечно. Я буду писать тебе, рассказывать обо всём. А ты отвечай. Ладно?
        - Да, да, буду отвечать!- с жаром поклялась Аврора.
        - А когда мы вырастем - встретимся и поженимся.
        - Правда?
        - А ты что, не хочешь?
        - Очень хочу, Вадька! Больше всего на свете! Ой! Уже девятый час! Меня мать убьёт!
        - Подумаешь, на десять минут задержалась!
        - Нет, мне нельзя, никак нельзя задерживаться!
        - До свидания, Аврорушка!
        - До свидания!- И они простояли ещё минут пять, крепко обнявшись. Они никак не могли оторваться друг от друга - их такие родственные души выражали протест, они говорили разлуке - нет, но разлука, как известно, тётка глухая.
        Они расходились в разные стороны не по своей воле, каждый из них начинал новое существование - собственное, полное обязательств. Они вступали в такую желанную и такую непростую взрослую жизнь, не ожидая от неё ничего иного, кроме свободы, радости и счастья - они не знали тогда, наивные, что настоящее, неподдельное счастье было как раз в ту минуту, когда они стояли, обнявшись, когда Вадик завязывал Авроре шнурки на катке, когда подталкивал её в спину с ледяной горки... А впереди, помимо сомнительной свободы, их ждёт много разочарований, горя, печали, которые лишь изредка будут озаряться вспышками так называемого счастья.
        Авроре больше никогда не суждено было увидеть Вадика - в тот майский тёплый вечер он навсегда исчез из её судьбы. Она не получила ни одного письма от любимого и, естественно, не зная адреса, не имела возможности написать ему сама. Нет, Вадик не забыл её, более того - он отправлял ей письма чуть ли не каждый день, просто его послания всякий раз подвергались жесточайшей перлюстрации Геней и Зинаидой Матвеевной и, не пройдя строгой цензуры, прямой дорогой летели, разорванные на мелкие кусочки, в помойное ведро.
        - А ошибок-то, ошибок-то!- с недовольством шептала Зинаида сыну, жадно читая очередное лопатинское письмо.- Но всё ж красиво пишет. Особливо про Мурманский порт! Ты знал, Гень?.. Ты знал, что Баренцево море зимой не замерзает? Гень, Гень, а ты знал, что в Мурманске не только полярные ночи, но и полярные дни бывают?!- дёргая за рукав сына, допытывалась она.
        - Знал, знал,- нехотя отзывался Геня.
        - Какой ты умный! Какой умный! Весь в отца! А я вот, Гень, многого ещё не понимаю. Так и помру, наверное, потому как грамотность мала, да и знаний нет!- с сожалением признавалась Зинаида Матвеевна, после чего очень старательно рвала письмо - чтоб никаких следов не осталось.

* * *
        Но, как говорится, свято место пусто не бывает. Меньше чем через год, в восьмой
«Б» класс, где училась наша героиня, к великому разочарованию Ирины Ненашевой, поступил некий Костик Жаклинский, отца которого (офицера) перевели в Москву по долгу службы.
        Он был спокойным мальчиком, учился неважно, перепрыгивая с тройки на двойку, но в коллектив вписался как-то сразу и без проблем.
        Как только зашёл он в класс, как только классный руководитель - ботаничка Елена Фёдоровна представила его ребятам - вот, мол, новый мальчик, будет теперь у нас учиться, его папа военный, семья приехала из Саратова, прошу любить и жаловать, Константин оглядел новых однокашников скользящим взглядом и, остановившись на Авроре, замер, застыл. Его сердце сильно стукнуло, будто молотком по рёбрам, и оцепенело на минуту. И в этот момент Жаклинский понял, что он влюбился, влюбился в эту совершенно незнакомую девчонку, с толстыми пшеничными косами, такую особенную, такую прекрасную в этой своей необычности и непохожести на всех остальных. «А глаза-то! Глаза-то какие! В пол-лица и грустные отчего-то!» - подумал Костя и, словно на ватных ногах, прошёл на своё место.
        И тут началось! Тут началось то, что начинается, когда пятнадцатилетний мальчик влюбляется в одноклассницу. Эти взгляды, записки...
        Аврора, стоило только Костику сесть за предпоследнюю парту, сразу же почувствовала, как её спину, обжигая, просверливает чей-то взгляд. Весь урок она сидела, как на иголках - ей так хотелось обернуться и выяснить, кто же буквально пожирает её глазами, но гордость не позволяла. Ей оставалось лишь перебирать в уме, кто бы это мог быть: «Петров? Хотя нет, с чего бы это! Он за Шуркиной ходит. Может, Лакманов? Он даже очень ничего! У него такой нос, такой... В общем, мне нравится... И стрижка модная... Но это точно не он, потому что я его вчера вместе с Грачёвой видела, они, кажется, из кино шли. Наверное, это дурак Осипов с последней парты от нечего делать уставился и гипнотизирует меня. Точно Осипов - больше некому!» И Аврора обернулась, настроившись одарить своим тяжёлым, полным презрения взглядом двоечника и балбеса Мишку Осипова, но... Тот вовсе не смотрел на неё - он был слишком занят, ковыряясь ручкой в волосах, Мишка пытался её наэлектризовать, чтобы приподнять кончик странички своего дневника, в котором кроме двоек и замечаний преподавателей не имелось ничего - даже расписания уроков.
        И тут Гаврилова заметила, что новенький смотрит на неё не отрываясь, а встретившись с ней глазами, он взял вдруг и ни с того ни с сего хитро подмигнул ей. Аврора тут же отвернулась - ей стало отчего-то стыдно, обычно бледное, белокожее от природы лицо её заполыхало огнём. Но вместе с этим совершенно необоснованным стыдом на неё вдруг нашли ни на что не похожее возбуждение и радостное веселье - она не могла спокойно сидеть и слушать непонятную, монотонную речь математички. Аврора неожиданно подпрыгнула на стуле и сильно дёрнула Ненашеву за жиденькую косичку. Та осмотрелась по сторонам и, удивлённо глядя на подругу, укоризненно воскликнула шёпотом:
        - Гаврилова! Ты чо, дура, что ль?!- на что «дура Гаврилова» смогла только глупо хихикнуть - успокоиться она была не в состоянии, она схватила линейку и принялась ею тыркать подругу в бок.- Больно же!- заныла Ирка и огрела Аврору учебником по голове.
        - Сама дура!- отозвалась наша героиня, и в этот миг сидящая позади Шуркина тоже в свою очередь ткнула её в спину то ли ручкой, то ли угольником.- Чо надо?
        - Гаврилыч! Тебе записка!- отозвалась та и лукаво улыбнулась.
        Аврора схватила свёрнутый несколько раз тетрадный лист, развернула его дрожащими руками... Там было нарисовано сердце почти в его натуральную величину, проткнутое, словно котлета вилкой, длинной стрелой. Под рисунком было предложение сходить после уроков прогуляться, а ещё ниже, совсем уж мелкими буквами, подписано:

«Покажешь мне раён? А то я тут ничего не знаю. Это я тебе пишу - навичок».

«Тоже двоечник,- решила Аврора, исходя из слов «раён» и «навичок»,- но это даже и лучше - с двоечниками проще, они не зазнаются и не задирают нос к небу, так, что не видят ничего вокруг. А он, кажется, неплохой, этот «навичок», симпатичный даже!
        Авроре больше всего в Косте понравились глаза - они чем-то напоминали лопатинские - такие же большие и голубые.
        - Что это такое? Дай! Дай!- Ненашева, подобно коршуну, налетела на записку и, выхватив её из рук подруги, торопливо, с нескрываемым интересом прочла.- Ой! Нежности-то какие! Надо же! Я не могу прямо!- наигранно застонала Ирка. И хоть она изо всех сил пыталась быть весёлой, показывая все своим видом подруге несколько презрительное отношение к любовному посланию: «Ой! Арка! Опять ты всякими глупостями занимаешься!», в душе Ненашевой кипело возмущение. «Да что ж это такое!- говорило всё её существо.- Мне скоро шестнадцать, а у меня ещё не было ни с кем романа! Ни один парень не обратил на меня внимания! На Арку вон уже второй клюёт! А ещё она рассказывала мне о каком-то Ваньке, что ходил за ней повсюду в лагере! Но я этого не видела, ладно! У всех девчонок в классе есть парень! Даже у Шуркиной! У этой страшилищи с длинным носом! Почему у меня-то никого нет?!» - терзалась Ненашева. Её мечта о муже и двух милых ребятишках таяла на глазах, обещая так никогда и не исполниться.- Я с тобой пойду!- уверенно заявила она.
        После уроков подруги вышли на улицу - там их уже поджидал Костик.
        - Пошли?- спросил он Аврору и посмотрел на неё так, что отказаться было просто невозможно.
        - Пошли!- несколько вызывающе согласилась Ирка.
        - А я тебя никуда не приглашал!- ухмыльнулся «навичок».
        - Ну и что! Я Аркина подруга! Мы с ней всегда везде вместе ходим!- напирала Ненашева.
        - А я не хочу с тобой нигде ходить! Третий - он вообще-то лишний!- отрезал Жаклинский - он в отличие от Вадика не церемонился с нагловатой и беззастенчивой Ириной.
        - Арка! Скажи ему! Скажи! Или вы пойдёте со мной, или ты с ним вообще никуда не пойдёшь!
        - Н-да?- с нескрываемым презрением, с издёвкой спросил Костик и, неожиданно схватив Аврору за руку, потащил её прочь от школы.- Вон, с Осиповым ходи, а к нам не лезь!- успел крикнуть он, смеясь.
        Ненашева, оставшись одна с портфелем и холщовым мешком в руке, почувствовала себя одураченной и растоптанной настолько, что захлюпала от жалости к самой себе.
        - Ир, не поможешь мне с русским? А то Степанида сказала, если я не принесу работу над ошибками без единой ошибки, она отца вызовет!- Рядом с Иркой стоял Мишка Осипов - маленький, белобрысый, курносый, с огромным портфелем (таким несоразмерным с ним самим, что казался больше Осипова). Он громко шмыгнул носом и почесал затылок.
        - Ага! Щас! Разбежался! Больно нужно!- прогремела разъярённая Ненашева и пустилась домой.
        Много лет спустя она очень пожалела о своём поступке: «Какая я была дура, что не помогла тогда Осипову! Из него бы получился такой хороший муж!» - сокрушалась она. Нельзя, никак нельзя слишком строго судить своих неприметных, скверно учащихся однокашников. Ведь они вырастут, и неизвестно, какими станут! Взять, к примеру, Мишку. Внешность его выровнялась, он подрос и после армии, превратившись в настоящего красавца-блондина, покорителя женских сердец, поступил на торгово-экономический факультет в Плехановский институт. А потом... потом уехал во Францию и по сей день живёт в Париже - он счастлив в браке, у него двое детей, любимая жена и интересная работа. Что ещё нужно для счастья? А ведь как знать? Вполне возможно, на месте его любимой жены могла бы быть Ненашева, удели она ему в тот день час своего драгоценного времени...
        - Куда ты меня тащишь?! И почему ты так с Иркой нехорошо поступил? Она моя лучшая подруга!- возмущалась Аврора.
        - Зачем она нам нужна? Будет за нами как тень ходить. Какой от неё прок? Встретишься с ней вечером! И вообще, как она тебе в школе-то ещё не надоела? Мне показалось, она такая противная и зануда вдобавок!- заметил Костик.
        - Никакая она не зануда! Если ты будешь так отзываться о моих друзьях, я с тобой никуда не пойду!- взорвалась Гаврилова, но в душе понимала, что Жаклинский абсолютно прав насчёт Ненашевой. Какие муки они с Вадиком испытывали, когда Ирка неотступно следовала за ними - и на каток, и в кино, и в кафе - она действительно превратилась в их тень, тень вечно чем-то недовольную, возмущающуюся и бесцеремонную.
        - Не буду,- с лёгкостью пообещал Костик и спросил: - Слушай, Арка, а где тут можно построить голубятню?
        - Чего?
        - Голубятню построить, говорю. Я живу вон в том доме,- и он указал на старое кирпичное здание,- и хочу, чтобы голубятня была поблизости.
        - Ну я даже не знаю,- растерялась она.- Пошли, поищем.
        И они до вечера прочёсывали улицы, глухие дворики, и, когда снова вернулись к школе, Костик спросил:
        - А что там, за оградой?
        - Поле. Пустое поле,- ответила Аврора, а Жаклинский, весело присвистнув, предложил пойти посмотреть, что это за поле такое.
        - Вот, Арка, смотри, по-моему, тут подходящее место! Вдали от домов, от проводов. Им будет удобно взлетать и приземляться!- радостно воскликнул Костик.
        - А тебе разрешат? А ты сам будешь строить? Но ведь это совсем не близко от твоего дома,- сомневалась Аврора.
        - Ерунда! Отличное место! И почему это мне не разрешат? Ещё как разрешат. В Саратове-то у меня была голубятня, значит, и тут будет! Как я без голубей? А строить мы будем с тобой вместе: ты будешь сидеть и смотреть, как я буду молотком стучать.
        - Где сидеть?
        - Я тебе стул принесу!- Похоже, Костик был в восторге от своей идеи.- Начнём завтра. Ты согласна? Арка, а ты голубей любишь?
        - Ну... И голубей, и воробьёв, и кошек, и собак, и диких африканских лошадей,- сказала она, вспомнив чучело зебры в Зоологическом музее, хвост которого до сих пор хранился у неё в большой коробке под кроватью.
        - Нет. Воробьи такие же противные, как Ненашева,- они хитрые, изворотливые лицемеры. Кошек я тоже не люблю - они хоть и ловят воробьёв, но голубей-то тоже ловят. К собакам я хорошо отношусь. У нас, когда мы в Саратове жили, была дворняжка, она в будке жила.
        - Вы приехали сюда и оставили её там одну?
        - Как это одну? Собака одна никак не может жить! Она же друг человека! Так и живёт в будке, соседей охраняет. Она наша общая, то есть всего дома, собака. А вот про африканских лошадей я что-то ничего не слышал.
        - Так зебру называют.
        - А зебр я тоже уважаю! Они красивые, полосатые... Но больше всего я люблю голубей - это самая умная, самая чистая птица! А если б ты знала, как они дружить умеют!
        - Голуби? Самые чистые? Моя мама совсем другого мнения, потому что она каждую неделю подоконники за ними моет.
        - Ну и что? У людей для таких дел туалеты существуют, а птицы - существа свободные, парят себе в небе, а как свистнешь, они слетаются... А знаешь, какие самые лучшие?- с жаром спросил Костик и, не дав Авроре слова вымолвить, затараторил: - Спортивные! Я как голубятню построю, накоплю денег, куплю. Они такие мощные, с вытянутым туловищем, без всяких там хохолков, воротников... А знаешь почему?- И он опять не дал спутнице и рта раскрыть: - Потому что это всё в полёте мешает. А ведь это не простая птица! Её выпускают за сотни километров от голубятни, и она должна прилететь обратно со скоростью света. Ну, для этого её нужно, конечно, тренировать... Ты представляешь, такой вот спортивный голубь пролетает тысячу километров за тридцать пять часов! Быстрее поезда! Домой возвращается никакой - тоненький, как будто за время полёта растаял! Я хочу крейсерского голубя - они особенно ценятся, потому что летят без посадки...- Костик всё говорил и говорил, то вскрикивая от эмоций, то переходя на шёпот. Шёл восьмой час, на улице было темно, а Жаклинский никак не мог остановиться: голуби - это была его страсть.
        Аврора поначалу слушала его рассеянно, не понимая и половины из того, что он хотел до неё донести, потом увлеклась. Она слушала нового знакомого, глядя на него во все глаза, наблюдая, как он, растопырив руки, будто малое дитя, изображающее самолёт, бегает вокруг неё, квохчет, показывает, как голуби клюют и как их нужно поить, и ни на минуту не могла отвлечься, подумать о том, что он за человек, что у него в душе и какие чувства он питает к ней - ведь не просто так он выбрал именно её из всего класса? Авроре из бурного, нескончаемого и такого яркого рассказа о пернатых и так было ясно, что в душе у новенького Костика Жаклинского - голуби. Они у него и в сердце, и в голове, и на языке. Ей даже почудилось на мгновение, что этот рослый голубоглазый мальчик и сам не кто иной, как голубь, который временно превратился в её одноклассника.
        - Ой! Без пяти восемь уже! Мне нужно домой! А то мамаша меня убьёт!- опомнилась она, посмотрев на часы с белым бумажным циферблатом под круглым стеклом на чёрном, узеньком, потёртом кожаном ремешке.
        - Так быстро?! Постой, я тебя провожу!
        - Только не до самого дома! До конца поля, хорошо?- задыхаясь от бега, заявила она.
        - Почему?
        - У меня брат, да и мама... Они не любят, когда я с мальчиками гуляю. Ругаются.
        - Это что ж, они тебе указывают, с кем дружить, а с кем нет?- удивился Жаклинский и тут же спросил неуверенно: - А ты ещё с кем-нибудь из мальчишек, кроме меня, гуляешь?
        - Я с Ирой и Вадиком гуляла, но он год назад уехал с родителями в Мурманск. Теперь с Ненашевой вдвоём ходим,- на бегу рассказывала она.- Скучно! Ну, до завтра! Я побежала!
        - Постой! Я ведь тебе самого главного не сказал!- И Костик схватил её за руку.
        - Чего? Чего ты мне не сказал?
        - Ну почему я тебя гулять позвал...- замялся он, выделив голосом слово «тебя».
        - Так почему - меня?- с нетерпением спросила Аврора - в том, что ей сегодня влетит от матери, она не сомневалась.
        - Потому что ты мне сразу больше всех понравилась! Вернее, я из всех одну только тебя увидел, а больше никого не заметил.
        - Ты просто не успел - первый день ведь, а он, как блин - всегда комом!
        - Нет. Времени у меня было полно, ты мне понравилась, вот что! Будем дружить?
        - Будем,- легко согласилась Аврора и на всех парах помчалась домой.
        Но в тот вечер её, к великому удивлению и облегчению, никто не ругал, несмотря на то, что она пришла из школы в десять минут девятого. У них была гостья, которую Аврора видела раньше лишь вскользь, мельком - то кончик её плаща промелькнёт в спешащей закрыться входной двери, то длинный хвост платиновых волос вспыхнет в пыльном солнечном луче, неизвестно как просочившемся в тёмный коридор, то её заколка - костяная с длинными зубьями и пряным, впитавшимся запахом сушеных трав - останется лежать, забытая на Гениной прикроватной тумбочке...
        - А вот и наша Аврора!- неестественно весёлым и приветливым тоном провозгласила Зинаида Матвеевна. Все они - мать в новом фланелевом тёмно-синем халате, Геня «при параде» (в костюме и галстуке) и незнакомая девушка, о существовании которой догадывалась наша героиня,- сидели в большой комнате за круглым столом, покрытым любимой скатертью Зинаиды Матвеевны с вышитыми гладью голубыми розами на синем фоне, и пили чай с «пражским» тортом.
        - Леночка, знакомься, это Аврора, моя младшая дочь!- сказала Гаврилова так, будто у неё была ещё куча старших дочерей.
        - Ой! Какая симпатичная девочка!- воскликнула Леночка, кажется, искренне.
        - Доча, иди мой руки и садись с нами, пить чай. Я надеюсь, ты пообедала?
        - Да, да, конечно,- врала доча, краснея.
        Леночка по иронии судьбы, как и вероломная изменщица Светочка, оказалась медработником - она трудилась санитаркой в гинекологическом отделении. Неглупая, цепкая, хваткая и вместе с тем необычайно мягкая и добрая, она, приехав в Москву из Харькова пять лет назад, сумела найти в столице своё место под солнцем. Она жила у тётки прямо на территории ВДНХ, и работа, на первый взгляд тяжёлая и малопривлекательная, нравилась ей. Одним словом, она была абсолютно счастлива, особенно теперь, когда встретила Геню Кошелева и влюбилась в него до беспамятства. Лишь иногда на неё находила печаль, даже некоторый страх. Елена Коваленко прекрасно знала, что как внешне, так и внутренне избранник намного превосходит её - высокий, статный, красивый (да что там говорить!- этакая термоядерная смесь
«Жана Маре и Лифанида Жаботинского»). Она же - невзрачная девушка, с глубоко посаженными светлыми глазами, утиным носом,- ничего особенного, за исключением густых платиновых волос и роскошного голоса, от которого бывает толк лишь за столом, когда у гостей, уже подвыпивших и разгорячённых, возникает желание попеть или послушать, как поёт кто-то. Только в эти минуты и можно влюбиться в неё, даже не в неё саму, а в её грудной, переливистый и необыкновенно сильный, красивый голос. Как только Леночка познакомилась с Геней, единственным её желанием - всепоглощающим, страстным и неудержимым - стало выйти за него замуж и привязать ребёнком к себе накрепко, подобно тому, как солдат привязывает флягу с водой к своему поясу.
        - Геня, отрежь сестре тортику,- попросила сына Зинаида Матвеевна - сегодня она была на редкость любезна и благосклонна к дочери, да, пожалуй, не только к ней, но и ко всему, что окружало её - будь то костяные слоники на прикроватной полке, повидавшие много чего интересного, или съехавшая с телевизора ажурная салфетка, или запыленные листья фикуса. И это понятно - её драгоценный сын, кажется, пережил трагическую любовь к коварной изменщице Светке Елизаровой, и вновь загорелась нежным пламенем его душа. Не к какой-то там непонятной, отвратительной девке легкого поведения, а к приличной, симпатичной, милой девушке из благопристойной семьи.
        - Не отрежу,- буркнул Кошелев.
        - Это почему ж так?
        - У неё глисты от сладкого заведутся!- выдал он и громко, неприлично захохотал, радуясь своему остроумию.
        - Да ладно тебе чепуху-то городить!- Зинаида Матвеевна сделала вид, что возмущена - на самом деле она давилась от смеха над шуткой сына.- Я тебе отрежу, Аврор.
        - А у вас тут так хорошо, так тихо...- мечтательным тоном проговорила Леночка и добавила сдуру: - Только вот по утрам птички будят.
        - Что?- встрепенулась Зинаида.- Какие такие птички? По каким утрам?
        - Хо-хо-хо-хо-ха!- заржал Геня, схватившись за живот.- Да ладно тебе, мамань, всё в ажуре!
        - Нет, Леночка, я не пойму... Так вы у нас не в первый раз? Так выходит? Да? Выходит, вы у нас и птичек ранним утром успели послушать? Это как же получается?- спросила Гаврилова, тупо уставившись на Леночку, лицо которой сделалось пунцовым от стыда и неловкости.
        - Ну... Да, приходилось...
        - Да ладно тебе, мамань! Чо ты к Ленке пристала! Она хорошая девка-то! Ты не против, если она будет с нами жить?
        - С нами?..- Зинаида Матвеевна затаилась, не зная, что ответить.
        - Ну, да. Мы с ней - в маленькой комнате, вы с козявкой - в большой. Веселее будет. А?- спросил он и, не дожидаясь ответа мамани, попросил свою девушку спеть им что-нибудь.
        - Но что?- растерялась Леночка.
        - Да всё равно!- рявкнул Геня. Он знал, что Леночка своим пением моментально растопит ледяное сердце матери, и девушка затянула низким проникновенным голосом (она не драла глотку что было сил, напротив, чувствовалось, Леночка использует лишь незначительные ресурсы своего таланта, будто снимая пенку с вскипевшего молока), да так задушевно у неё это получилось, что по всему телу Зинаиды Матвеевны (от темени до пяток) забегали мурашки, как бывало только тогда, когда Гаврилова, встав раньше обычного, включала радио, а там хор со всей мощью пел гимн. В такие минуты женщину переполняли патриотические чувства и охватывала неизъяснимая гордость, что она живёт именно в России, а не в какой-то там Франции, где люди питаются исключительно лягушками, или в любой другой стране, где все постоянно бастуют и чего-то требуют.
        - О-о-ой, цветёт калина в поле у-у ручья - ох! Парня молодого полюби-ила я - ух! Парня полюби-и-ила на свою беду - и-их! Не могу откры-ыться - слов я не найду - э-эх!- ручейком заливалась Леночка. Когда она дошла до последнего куплета, и, спев чрезвычайно трогательно и лирично о том, что её «любовь девичья с каждым днём сильней» и что она «ходит, не смея волю дать слезам», Зинаида Матвеевна, подумав о мужчине всей своей жизни, который в данный момент находился неизвестно где и бог знает с кем (может, снова катался на трамвайчиках или каялся в грехах юности на своей исторической родине), дала такой бурный выход солоноватой жидкости, выделяемой слёзными железами, что если б у песни был ещё один куплет, она непременно затопила бы большую комнату.
        - Оставайся!- провыла Гаврилова, когда Леночка умолкла, и, прижав девушку к своей монументальной груди, звонко поцеловала её в щёку.- Будешь мне второй дочерью!
        С того самого вечера Леночка стала жить четвёртой в квартире семьи Гавриловых-Кошелевых. Зинаида Матвеевна действительно относилась к ней, как к родной дочери (если быть честной, то даже к Авроре она не относилась настолько трепетно и нежно, как к девушке сына). Что же касается нашей героини, то она тоже полюбила Леночку всем сердцем не только потому, что с её появлением обрела некоторую свободу (теперь Аврора могла общаться, с кем хотела, слежка за ней со стороны брата была ослаблена), но и потому, что предполагаемая золовка оказалась просто душечкой - милой, доброй, отзывчивой заступницей.

* * *
        Аврора, влюблённая и относительно свободная, полностью поглощённая постройкой голубятни, скатилась с шатающихся четвёрок на твёрдые тройки. Вместо того чтобы делать уроки, она заворожённо смотрела на Костика Жаклинского, как тот, несмотря на ветер, дождь и стужу, таскает, подобно муравью в свой домик-кучу, доски, сетки, железные пласты с помойки. Как потом он «откладывает» из принесённого всё ненужное в сторону подальше от ненадёжного фундамента будущей «голубятни», как стучит молотком, криво прибивая доски, как натягивает сетки, как «утепляет» дыры в углах старым тряпьём и протёртыми до дыр одеялами...
        Она всё стремилась помочь ему - то вскочит со своего лоснящегося в лохмотьях стула, поддержать какую-то очередную доску, то самого Костика, который, взобравшись на неустойчивую лестницу, покрывал «крышу» куском дырявого рубероида, но Жаклинский твёрдо и нежно говорил:
        - Нет, Арка, ты сиди на своём стуле и в мужские дела не вмешивайся. Смотри и будь рядом.
        - Но я замёрзла!
        - Попрыгай!- Он был неумолим.
        Нет, Авроре не было скучно сидеть по нескольку часов (иной раз до темноты) на изгвазданном стуле посреди поля и смотреть за тем, как Костик возводит настоящий дом для птиц. Ведь он ни на минуту не замолкал! Ей было так интересно с ним! Жаклинский рассказывал ей о своей жизни в Саратове - о том, что там у него остались бабушка с дедушкой, которые полюбили друг друга с первого взгляда, поженились и живут душа в душу по сей день. Но больше всего он говорил о голубях. Он был просто одержим ими. Глаза его сразу же загорались, он начинал путаться в словах - его мысль опережала речь и наоборот. А наша героиня с нетерпением ждала, когда ж наконец птичий дворец будет готов, и они с Костиком могут спокойно сходить на каток, в кино или в кафе, как некогда ходили с Вадиком Лопатиным.
        Пару раз на будущую голубятню приходила поглазеть Ира Ненашева. Она наведывалась исключительно из любопытства - никакой помощи от неё, конечно же, ожидать не приходилось: даже на Аврорину просьбу принести ненужные тряпки дочь заведующей магазином «Ткани», презрительно фыркнув, сказала:
        - Ладно, пойду я! Тут на поле дует! Ковыряйтесь сами!- повернулась и ушла.
        Аврора с нетерпением ждала завершения строительных работ - вот тогда-то мы обязательно сходим и в кино, и на каток, мечтала она.
        И наконец этот волнующий, последний день стройки наступил. Костик с гордостью прибил доску, на которой криво, словно дрожащей рукой, было выжжено: «ГАЛУБЯТНЯ. НЕ ПАДХОДИТЬ - ЗАКЛЮЮТ». Потом он отошёл от собственного детища и, встав рядом с Аркой, долго любовался плодом своего многомесячного труда.

«Галубятня», к которой не рекомендовалось «падходить», виделась Авроре прекрасным дворцом, который построил не кто-нибудь, а её принц. Аврориной радости не было предела. О Костике и говорить нечего - у него было ощущение, что он создал нечто невероятно значимое не только для себя и будущих голубей, но и для всего человечества. Он механически засунул в рот леденец, обошёл пару раз творение рук своих, остановился рядом с Авророй и посмотрел на неё с такой необычайной нежностью и любовью, что та в секунду забыла о полугодовом своём сидении на стуле под зонтом, посреди продуваемого всеми ветрами поля.
        - Я говорил тебе, что ты мне сразу понравилась...
        - Да, говорил,- ответила она, и сердце её затрепетало, почувствовав, что именно сейчас свершится нечто такое, что потом, много лет спустя, она будет вспоминать как счастливый момент своей жизни.
        - Так вот, это не совсем правда. Ты не просто мне понравилась. Арка, я тебя люблю, - сказал он то ли потому, что действительно испытывал к нашей героине это сильное великое чувство, то ли на него таким образом подействовало завершение строительства голубятни, как знать?- А ты, ты меня любишь?
        - Да, Костик. Я... Я тоже тебя люблю,- с трудом молвила она. Авроре на сей раз признаваться в своих чувствах Жаклинскому было отчего-то намного тяжелее, чем Вадику Лопатину. И вовсе не потому, что она любила Костика меньше. Дело в том, что Арка изменилась за эти годы, а с взрослением всё труднее и труднее говорить о своей любви.
        Костик вдруг обнял её уверенно - так, будто делал это не в первый раз, притянул к себе и, прикоснувшись к её холодным губам со вкусом леденца-барбариски, которую она рассосала до тонюсенькой ледяной корочки и проглотила, начал целовать её. Теперь Аврора поняла, что прикосновение к устам и пустое звонкое чмоканье, которым они с Вадиком одаривали друг друга, не считается поцелуем!
        Ей было не по себе стоять посреди поля, скованной крепкими объятиями Костика. Она вдруг почувствовала, что не может никуда убежать (не понимая отчётливо, хочется ли ей на самом деле бежать или нет). Сейчас, когда она ощутила у себя во рту его упругий и несколько нагловатый язык, который пробирался всё дальше и дальше, касаясь её нёба, зубов, будто отшлифованных, неестественно ровных, скал, то и дело обдаваемых беспокойными волнами океана, странные, противоречивые эмоции овладели Авророй - удивление, любопытство, смешанное со стыдом, какой-то детской неловкостью и ощущением неправильности своих действий одновременно с приятным головокружительным восторгом. Как вдруг... Что-то инородное скользнуло ей в горло. Она (чувство самосохранения тут сразу сыграло свою роль), довольно грубо оттолкнув своего возлюбленного, сильно закашлялась. Костик не обиделся - он-то знал, в чём дело: барбариска, которую он с таким удовольствием закидывал то за одну щёку, то за другую, при страстном поцелуе проскочила в Аврорин рот. Она, конечно же, не ожидая ничего подобного, вся отдалась новому неизведанному чувству, за
что и поплатилась.
        Жаклинский бегал вокруг подруги кругами, колотил её по спине, но Аврора только синела и отчаянно кашляла.
        - На! На, попей!- И он протянул ей бутылку с водой.- Попей! Какой же я дур-рак! - негодовал он.- И как я не догадался выплюнуть эту чёртову конфету! Арка! Извини меня! Извини! Пей залпом, не отрываясь! Слышишь?!- квохтал он, суетясь возле Авроры, чем напомнил ей голубя.
        - Фу! Проскочила!- с неописуемым облегчением констатировала она.
        - Я так испугался! Арка! Ты себе не представляешь, как я испугался!
        - А где это ты научился целоваться? У тебя что, уже была девчонка? Да?- придя в себя, спросила Аврора - мучительное сомнение скользнуло в её душу, подобно только что проскочившему в желудок леденцу.
        - Никого у меня не было! Просто я всегда что чувствую, то и делаю,- уверенно проговорил Костик, но отчего-то покраснел.
        На следующий день Аврора явилась в школу вся распираемая чувством гордости, собственной значимости и важности. «Я стала взрослым человеком»,- думала она, с приятным, возбуждающим ознобом вспоминая вчерашний поцелуй у голубятни. Гаврилова была уверена, что никто ещё из её класса не целовался по-настоящему. И поэтому, осмотрев однокашников несколько презрительным взглядом, она чинно уселась за парту. Но как она ошибалась! Её ровесники не только целовались - они в свои шестнадцать-семнадцать лет делали много чего такого, что позволено лишь взрослым. Единственным исключением была Ненашева - она ни разу в жизни не только не целовалась, но и не держалась за ручку с представителем противоположного пола.
        - Чо это с тобой?- спросила Ирка - она не могла не заметить, как подруга, переполненная достоинством и какой-то совершенно непонятной гордостью, молча села на стул, выпрямив спину так, что казалось, палку проглотила.
        - Да так, ничего,- загадочно ответила Аврора. Её так и подмывало всё рассказать Ирке, она не могла молчать, она во что бы то ни стало должна была поделиться с подругой вчерашним знаменательным событием.
        - Странная ты, Гаврилова, сегодня какая-то! Чо случилось-то?
        - Меня вчера Костик поцеловал. По-настоящему. Вот так,- выпалила Аврора, и лицо её зарделось румянцем.
        - Ой! Я прямо не могу! Какие нежности!- с нескрываемой завистью протянула Ненашева, вслед за чем последовали упрёки и вразумления: - Ты что, Гаврилова, совсем свихнулась?! Такое парням нормальная девушка не позволяет до свадьбы! Первый поцелуй должен быть только на свадьбе! При свидетелях! Дура! Кто ж тебя теперь замуж-то такую возьмёт?!
        - Тёмная, недалёкая ты, Ненашева!- легкомысленно отмахнулась Аврора, повторив слова отца, которые тот обычно адресовал Зинаиде Матвеевне.
        - Сама такая!- Ирка обиделась, надув щёки, но ненадолго - всё-таки любопытство пересилило, и она спросила нетерпеливо: - Ну и как, как это с парнем-то целоваться?! Расскажи. Он тебя обнимал?- И Аврора, не таясь, выложила подруге всё как на духу. Не забыла упомянуть даже о застрявшем в её горле леденце.
        - От этих поцелуев и в ящик сыграть недолго!- воскликнула Ирка, немного успокоившись (зависть её после эпизода с барбариской сразу поутихла, спрятавшись до поры до времени в тот тёмный, дальний уголок души, где когда-то, ещё в раннем детстве поселилась и, судя по всему, никуда не собиралась переезжать).

* * *
        После окончания строительства голубятни Аврорины ожидания не оправдались. Костик не освободился - у него, как и прежде, не было времени на кино, катки и кафе. Теперь каждые выходные он проводил на Птичьем рынке, приценяясь к птицам. Аврора хвостом ходила за ним. Со временем она поняла, что Жаклинский, в отличие от Вадика, который любил её больше себя, никогда не полюбит никого больше, чем своих голубей. Пернатые занимали всё его время, а все деньги, которые Костику удавалось скопить, экономя на завтраках и канцтоварах, уплывали в руки торговцев голубями. То ему надо было утеплить свой курятник, то вдруг внезапно заболевал седьмой или одиннадцатый голубь (по мере прибавления - Костик не давал имена своим любимцам), и вся энергия Аврориного друга была направлена на их лечение. Потом оказывалось, что нужно срочно делать гнёзда, поскольку шестая и десятая голубки вот-вот выведут яйца, и т.д. и т.п.
        Однажды нашей героине всё-таки удалось уговорить Костика сходить с ней в кино. Тот купил билеты и, отдав ей, сказал:
        - Я приду прямо к кинотеатру. Буду ждать тебя перед началом сеанса.
        Аврору такой расклад ничуть не удивил - она приоделась, причесалась и без пятнадцати четыре стояла в назначенном месте. Но ни через пять, ни через десять минут Костик так и не пришёл. Сеанс уже начался, а его всё не было. Гаврилова истоптала нервными шагами всю площадку у входа в кинотеатр - ей так хотелось посмотреть этот фильм! Но как, как она могла войти внутрь, когда Костин билет был у неё в руке? Вдруг он всё-таки придёт, а её нет? В результате фильма она не посмотрела и, прождав любимого час, сорвалась и побежала на голубятню. Жаклинский стоял посреди поля и свистел что было сил, гоняя голубей.
        - Ты почему в кино не пошёл?- налетела она на него.
        - А сколько времени?
        - Полшестого! Я ждала тебя, ждала, как дура!
        - Арка, ну извини! Я не знал, сколько времени... Думал, ещё рано... Вот... Так уж получилось...- мямлил он.
        Арка, конечно, страшно обиделась, убежала домой, но, как говорится, милые ругаются, только тешатся. Через два дня возлюбленные помирились и снова наслаждались обществом друг друга.
        Разрыв их отношений был предопределён - наша героиня, как и любая другая девушка, не смогла бы долго терпеть чрезмерного внимания своего кавалера к голубям и практически полного отсутствия оного по отношению к себе. Однако, несмотря на это, в нашей истории не всё столь однозначно.
        Во-первых, Гаврилова в семнадцать лет ясно осознала, что никакая она не уродина, а, напротив, очень привлекательная девушка, на которую засматриваются не только однокашники, но и совершенно посторонние, незнакомые мужчины на улице. И это не преувеличение. Спустя год после получения паспорта переходный возраст нашей героини окончательно завершился - она полностью сформировалась, превратившись из гадкого утёнка в прекрасного лебедя. Все те недостатки, которые так досаждали ей в отрочестве, либо исчезли (как, например, волосы на руках), либо претерпели метаморфозу, превратившись в несомненное достоинство. Большой рот, который всегда почему-то напоминал ей лягушачий, стал выглядеть совсем по-другому - чувственно и привлекательно. В больших, печальных глазах появился необыкновенный блеск (вообще, надо сказать, эти карие с голубыми белками и поволокой глаза свели с ума не один десяток мужчин). Густые пшеничные волосы, стянутые в конский хвост на макушке, выразительные брови вразлёт...
        Вот чем недовольна оставалась Аврора всю свою жизнь, которая, в свою очередь, доказывала обратное, так это носом. Нет! Он не был большим, длинным или кривым! Он поразительно гармонировал с Аврориным лицом. А та горбинка, которую наша героиня унаследовала от отца, отнюдь не портила его - наоборот, такой нос только добавлял Авроре шарма.
        Нездоровая подростковая худоба к семнадцати годам сменилась идеальной фигурой! Её тонкие длинные руки смотрелись теперь аристократично-изящными, ноги с кривинкой выровнялись и тоже выглядели весьма, весьма впечатляюще (уж поверьте, такие ноги совсем ни к чему прятать под юбкой «макси»!).
        И, обладая такой потрясающей внешностью, чистой душой и открытым сердцем (то есть не девушка, а почти святая! Святая, если не считать первородного греха и того неудачного поцелуя на поле, рядом с голубятней... Ну, может быть, ещё нескольких поцелуев и оторванного хвоста африканской лошади много лет назад в Зоологическом музее, да и то по настоянию отца. Это он всё требовал - «дёрни лошадку за хвостик, дёрни посильнее!»), в один ужасный день Аврора увидела...
        Это было как раз перед майскими праздниками. Родители Лиды Шуркиной уехали на дачу, и она сочла своим долгом пригласить в гости подруг. Как-то совершенно случайно к ним примешалась и Аврора, хотя подругой Лиды отродясь не являлась. Она шла к Костику на голубятню, когда ей повстречались четыре девицы - Маша Капустина, Лена Свацкая, Таня Ворожина и Лида Шуркина.
        - Гаврилова! Куда это ты намылилась?- поинтересовалась Лида - девушка, которой поразительно шли короткие стрижки.
        - Ой! Понятно куда! К своему Жаклинскому ненаглядному!- хохоча, громко воскликнула Лена Свацкая - девушка с очень толстыми икрами.
        - Ну и зря!- вмешалась Ворожина с пышным начёсом на голове.
        - Да! Мы его только что видели! Он с Женькой Петюкиной в обнимку ходит! Туда-сюда, туда-сюда!- заложила Жаклинского Маша - девушка с неистребимыми прыщами на лице.
        - Как?- остолбенела Аврора. Наша героиня знала эту Петюкину - она училась в параллельном классе и отличалась редким для её возраста и того времени (когда о сексе имели весьма смутное представление) лёгким поведением в общении не только с одноклассниками, но и вообще с мужчинами.
        - Да так. Не веришь - иди да посмотри!- посоветовала Капустина.
        - А лучше пошли с нами, Первомай отметим. У нас портвейн есть!- предложила Лида, тряхнув головой.
        И Аврора выбрала второе - она не из тех девушек, которые бегают за парнями! Просто посижу и всё, подумала она и согласилась. Пить портвейн она не собиралась, но в жизни часто всё происходит не так, как ты загадал или задумал...
        С интересом рассмотрев Лидину квартиру, которая разительно отличалась от Гаврилово-Кошелевской (ни тебе салфеточек, ни слоников, ни скатертей, вышитых гладью,- напротив, простор и строгость во всём), и впервые в своей жизни услышав музыку «Битлз», Аврора осознала, что она, как и её мамаша,- тёмная и недалёкая, что многого, ох, многого она не знает и не понимает в этой жизни. «Так и помру, наверное, потому как грамотность мала, да и знаний нет!» - подумала она, и в этот момент Машка Капустина закричала:
        - Гаврюш! Гаврюша! Девки! Идите все на балкон! Жаклинский с Петюкиной в обнимку идут!
        Аврора, не чувствуя ног, помчалась на зов, упала, расшибла в кровь коленку об угол тумбочки, но, несмотря на это, поднялась и, вылетев на балкон, уставилась вниз. Там по асфальтовой дорожке шёл её принц в костюме (!); он действительно обнимал хохотавшую и, судя по всему, счастливую Женьку Петюкину.
        - Во, падла!- неожиданно вырвалось у Авроры - воспитание отца давало о себе знать.
        - А ты нам не верила!- с какой-то непонятной гордостью заметила Шуркина.- Ну, что, будешь портвейн пить?
        - Наливай!- обречённо махнув рукой, согласилась Гаврилова. Что побудило её впервые познать радости Бахуса? Быть может, на её чувствительную душу так подействовала музыка легендарных «битлов», может, ощущение праздника весны и труда, а может, тот факт, что Жаклинский действительно гулял в обнимку с Петюкиной, вместо того, чтоб ждать свою возлюбленную в голубятне... Скорее всего, всё вместе. И Аврора пила...
        В тот предпраздничный вечер, без пяти восемь четыре девушки доволокли Гаврилову до двери её квартиры, подпёрли ею стенку и, с силой нажав на звонок, убежали так быстро, будто их вообще не было с Авророй в тот день. Они слишком хорошо знали крутой нрав её мамаши.
        Дверь открыла двоюродная сестра нашей героини - Милочка - такая правильная во всех отношениях девушка! Её правильность заключалась в особо рьяном целомудрии (будучи старше Авроры на девять лет, она ещё не имела близости ни с одним мужчиной) и в том, что она единственная из многочисленных родственников Зинаиды Матвеевны сподобилась получить диплом высшего учебного заведения. Милочка давно и успешно окончила художественное училище и теперь рисовала темперой всевозможные эскизы к плакатам для одной московской швейной фабрики. В пошивочном цехе, например, вскоре будет висеть изображение дородной бабы в платке, держащей в руках огромное белое полотенце, а на уровне её живота за швейными машинками сидят портнихи и строчат точно такие же полотенца. Внизу надпись: «За чистоту на производстве». В раскройном уже красуется плакат с огромной варежкой из лоскутов, на фоне которой нарисовано три железных рубля. Всё это художество завершают слова: «Отходы в доходы!» Милочка мечтала буквально завалить фабрику своими художествами: в столовой она предполагала повесить два живописных напоминания о том, что хлеб -
народное богатство и беречь его долг каждого, и о том, что страна печётся о женщинах-труженицах, потому «Слава им! Слава!». В коридоре висело огромное полотно, посвя-щённое очередному съезду КПСС. Тем, кто работал на складе, очередное художество плакатистки напоминало: «Доставить продукцию в сохранности и в срок!»
        Милочка мнила себя большим художником, пребывая то в периоде озарения, то творческого кризиса. Когда она выполняла очередной плакат, ею овладевало сомнение, что так знакомо всем великим художникам. Она часами, да что там часами!- днями думала над тем, как ей лучше изобразить тётечку с указующим перстом над надписью
«Не отвлекайся!» - в платке или без. Что и говорить, Милочка знала на собственном опыте, что такое муки творчества! Тут автор считает своим долгом упомянуть о том, что три года назад Антонина Матвеевна (старшая сестра Зинаиды) отошла в мир иной следом за мужем - не смогла перенести потери.
        - Зиночка, не оставляй Милёнка!- просила она Зинаиду Матвеевну.- Она ж пропадёт!
        - Да как же она пропадёт?! Она ж такая умная!- отмахивалась сестра.
        - Запомни, Зин. Милочка - умная дура! Не умеет она жить!- на последнем издыхании вымолвила Антонина и отправилась туда, где, если верить Вадику Лопатину, намного лучше, чем здесь, на грешной Земле, оставив сестру в глубоком раздумье: «Как это умная дура? Что это может значить?» - гадала Зинаида Матвеевна. Она и до сих пор никак не может этого уразуметь. Наверное, оттого, что грамотность мала, да и знаний нет.
        - Тёть Зиночка! Тёть Зиночка! Тут Аврора! Совершенно пьяная!- заголосила, не помня себя, Милочка.
        - Что-о?!- прогремела «тёть Зиночка» из кухни и рванула на лестничную клетку.- Ах ты, идиотка! Ах ты, такая-рассякая!- ругалась она.- Это ж надо! Вся в Гаврилова! Такая же пьянь! Милёнок, заноси, заноси её! И за что мне такое наказание! И в чём же я таком провинилась?!- причитала Зинаида Матвеевна, укладывая дочь в кровать и от всей души хлеща её по щекам.
        - Кошмар! В семнадцать лет пьёт, как сапожник!- Милочка была в ужасе, в шоке.- Это что ж за поколение растёт?!
        - Жаль Гени нет! Как нарочно уехал в Харьков! Ну вот скажи, почему именно сегодня ему так приспичило знакомиться с Леночкиными родителями?! Вот он бы ей показал!
        - А мы, тёть Зиночка, сами ей покажем! Закроем её на все праздники и гулять пойдём! Пусть дома посидит, подумает над своим поведением!- предложила добросердечная Милочка.
        - А и то правда!- обрадовалась Зинаида Матвеевна, в результате чего наша героиня три солнечных пригожих дня томилась, как птица в клетке, в полнейшем одиночестве. Она с невероятной тоской часами глядела в окно, наблюдая за нарядно одетой публикой, и... Разговаривала по телефону. Ненашева вся извелась:
        - Как? Почему тебя заперли дома? Погода-то какая! Может, выйдешь? Ну что я одна как дура буду гулять!
        - Как я выйду, если меня снаружи закрыли и ключи отобрали?!- едва не плакала Аврора.
        - Ну и сиди!- злобно выкрикивала Ирка и бросала трубку - через час звонила снова, узнать, не сменила ли Зинаида Матвеевна гнев на милость.
        Второго мая прорвался Костик - он поздравил Аврору с праздником и позвал гулять.
        - А я вообще никуда с тобой теперь не пойду!- взорвалась наша героиня и выдала всё, что видела своими глазами - как Жаклинский ходил по всему району в костюме, обнимая корову Петюкину.- Со мной-то ты никогда костюм не надевал!- заключила она свою бурную, разоблачительную речь.
        - Ой! Нашла к кому ревновать!- усмехнулся Костик.- Да меня Юрка Метёлкин попросил, чтоб я с ней походил в обнимку!
        - С чего бы это Метёлкину тебя просить об этом?- язвительно спросила Аврора. Она знала, что первый хулиган школы Юрка Метёлкин - лучший Костин друг. Так негласно установил сам Жаклинский - в школе он общается с Метёлкиным, она - с Ненашевой, после уроков они полностью посвящают себя друг другу, забыв о школьных приятелях.
        - Юрка с Петюкиной в восьмом классе дружили, а сейчас Женька в Гарика Конкина влюбилась, он тоже вроде бы сначала влюбился, но теперь с Танькой Ливановой ходит. Женька просто хотела, чтоб он её приревновал! Вот и попросила Метёлкина помочь ей. Он попросил меня. А он мне друг! Я ж не могу другу отказать!
        - Врёшь ты всё, змий!
        - Да ничего я не вру! Хочешь, сама у неё спроси! Или у Метёлкина!
        - Вот ещё! Больно надо! Я теперь тоже кого-нибудь попрошу, чтоб со мной в обнимку походили, чтоб ты приревновал!- со злостью выпалила Аврора.
        - Осипова попроси!- захохотал Жаклинский и бросил трубку.
        - Во, падла!- прокомментировала Аврора вслух, но словам его по простоте душевной поверила и успокоилась.
        Вскоре влюблённые помирились окончательно, и всё пошло, как прежде,- поле, голубятня, Птичий рынок, пока не произошёл один очень неприятный инцидент.
        В начале мая влюблённые возвращались из голубятни. Было уже темно - Аврора зверски опаздывала.
        - Мать меня убьёт!
        - Да ничего она тебе не сделает!- легкомысленно воскликнул Костик, огляделся и вдруг сказал: - Слушай, Арка, я отойду по нужде - не могу больше терпеть! Подождёшь?
        - Ладно, только давай быстрее!- нетерпеливо проговорила она и стала ждать его возвращения.
        Жаклинский пропал из виду, будто испарился - она стояла одна в поле, в темноте, на ветру, и вдруг увидела огромное тёмное пятно, надвигающееся на неё. «Пятно» это кричало и хохотало. Вскоре она рассмотрела, что это группа подвыпивших ребят значительно старше её.
        - Это кто тут стоит?
        - Хорошенькая!
        - Это чья такая?
        - Одна!
        - И без охраны!- кричали они, обступая Аврору плотным кольцом. Она не знала, что делать. Кричать? Что толку? Кто ей поможет? Костик? Он один, а их человек десять.
        - А она и правда хорошенькая!- воскликнул один из парней, подойдя к ней вплотную. Он взял её за подбородок и стал рассматривать лицо так, как обычно рассматривают зубы лошади при покупке. Аврора отшатнулась и подумала, что вот теперь, именно теперь и пришёл её конец.
        - Стой, Фикса!- Из толпы вышел парень в кепке. Он приблизился к Гавриловой, всмотрелся и приказал: - Валим отсюда!
        - Ты чо, малохольный? Такую герлу упускать!
        - Я сказал, мотаем отсюда! Это Генькина сеструха! Не бойся, девочка! Тебя Авророй звать? Как крейсер, да?- Он пытался развеять её страх.
        - Жека?! Ты?- удивилась она - Женька Иванов был в своё время лучшим другом Кошелева и пару раз бывал у них дома.
        - Ага. А я тебя по глазам узнал!- присвистнув, сказал Жека. Именно по глазам - печальным, магнетическим, необыкновенным - Аврору Владимировну будут узнавать и в пятьдесят лет даже самые мимолётные знакомые.- Не бойся! Иди домой, уже поздно!
        - Спасибо! Спасибо, Жека!
        - Как там Генька-то поживает?
        - Хорошо. Он в метро работает, помощником машиниста!
        - Привет ему передавай! Хороший был парень - жаль, скурвился!- И Жека плюнул сквозь зубы.- Ну, давай, давай, беги домой!- И разочарованная толпа быстро растворилась в майских сумерках.
        Только они ушли, как перед Авророй вырос Костик.
        - Ну, что, пошли?- как ни в чём не бывало спросил он.
        - Идём.
        Аврора ничего не стала рассказывать ему. Она была уверена, что Жаклинский не видел парней, что на самом деле покинул её на несколько минут по нужде, а когда вернулся, те уже ушли. Ей страшно повезло. Впервые в жизни Авроре помог брат, сам того не ведая. Но всё же глубоко в душе остался какой-то неприятный осадок. А что, если Костик видел надвигающуюся толпу, испугался и под выдуманным предлогом оставил её одну? Потом выждал время и появился только тогда, когда опасность миновала? Омерзительное чувство зародилось в Аврориной душе, похожее на горькое послевкусие от едкого, ядрёного, вызывающего слёзы лука.

* * *
        За две недели до выпускных экзаменов заболел преподаватель истории, и десятый «Б» радовался (буквально стоял на ушах) в сладостном предвкушении похода в кино вместо занудной контрольной по знаменательным датам. Но именно для таких случаев директор школы Пётр Петрович Лапиков два года тому назад снёс стену, разделяющую аудитории
№ 25 и № 26, тем самым объединив их в одну просторную, способную вместить два класса.
        - Кина не будет!- заорала влетевшая в класс Шуркина.- Клара Степановна велела всем идти в двадцать пятую аудиторию!
        - Это с какой стати?!
        - Вот ещё!
        - Если историк заболел, мы свободны!
        - Никуда мы не пойдём!- возмущался десятый «Б».
        - Степанида будет вести объединённый с десятым «В» урок литературы. А у тех, кто прогуляет, она родителей вызовет!- предупредила Лида, и десятый «Б», грустный и подавленный, потащился на урок литературы.
        - Гаврилова! Куда ты понеслась-то? Ещё десять минут до начала урока! Пошли в столовку! Я пирожное хочу!- заявила Ирка.
        - Не пойду я никуда! Мне надо настроиться!
        - Как это?
        - Сейчас Степанида только рот раскроет, и у меня голова на части развалится! Мне надо подготовиться морально!- гнула своё Аврора. Действительно, у преподавательницы русского языка и литературы был невыносимый тембр - на два тона выше нормального женского голоса. Литераторша громко и пронзительно пищала, подобно скрипу несмазанной двери.
        - Ну вот. Стой, слушай, наслаждайся!- И Ненашева вызывающе кивнула в сторону Клары Степановны. Та в строгом коричневом платье стояла у двери двадцать пятой аудитории и разговаривала с математичкой, никого не пуская в класс, пронзительно выкрикивая время от времени:
        - Идите, идите! Там Метёлкин дежурит! Вот звонок прозвенит, и войдёте в чистый класс!
        Наконец сигнал к началу урока был дан. Клара Степановна повернулась... И тут математичка, в ужасе схватившись за голову, воскликнула:
        - Кларочка! Да у тебя весь зад грязный! В чём это? Где это ты?- Кларочка, пытаясь рассмотреть свой зад, изогнулась дугой, цепляясь кряжистой рукой за платье, до неприличия задирая юбку.- Как будто оплевал кто!
        - Что же делать?
        - Урок проведёшь, на перемене попробуем застирать. Ну, давай. Да постарайся не поворачиваться к этим олухам спиной.
        Клара Степановна влетела в класс, плюхнулась на стул и неожиданно для себя занятие двух десятых классов начала с визгливого вопроса:
        - Кто? Кто, я вас спрашиваю, черти косматые? Кто плевал в замочную скважину?!- пищала она неистово.
        Два класса, подавляя в себе истерический хохот, молчали - так, что даже жужжание случайно влетевшей навозной мухи, переливающейся всеми цветами радуги с преобладающим ядовито-зелёночным, было отчётливо слышно.
        - Я ещё раз повторяю свой вопрос! Кто плевал в замочную скважину?!- В ответ опять гробовая тишина.- Метёлкин!
        - Что Метёлкин?- отозвался длинный парнишка с наглой, лукавой физиономией и торчащими, как ручки у кастрюли, ушами.- Как чуть чего - сразу Метёлкин! Откуда я знаю, кто плевал в замочную скважину?!
        - Ты плевал!- пропищала Клара Степановна.- Больше некому!
        - Да я дежурил!- убедительно врал Юрик, распахнув наивные глаза свои.- Доску мыл!
        - Вот именно! Ты один был в классе и только ты мог исплевать мне всю...- тут литераторша чуть было не употребила совсем нелитературное слово, но вовремя одумалась и выпалила: - Всё моё платье!
        - Но это несправедливо! Вам это могли сделать где угодно!- уверенно держался Метёлкин, чувствуя, что совершил оплошность, просчитался. Он, вымыв доску, подошёл к двери, хотел выйти, но тут его внимание привлекла огромная, развороченная замочная скважина. Он посмотрел в неё и увидел стоящую спиной к двери одну из одноклассниц - кто ж ещё может расхаживать по школе в коричневом форменном платье? И давай харкать - увлечённо, самоотверженно, с азартом.
        - Признайся! Ведь это ты, Метёлкин! Ты испортил мне платье!- допытывалась Клара Степановна, усомнившись в своей догадке.
        - Нет! Вот честное слово! Не я!- очень убедительно проговорил Юрик.
        - Ну хорошо. Тогда скажи мне, Метёлкин, что ты делал у себя в комнате в полпервого ночи? Ребята! Иду вчера мимо Юриного дома, поднимаю голову, а в его комнате свет горит! И это в половине первого ночи! Ты почему не спишь в такой поздний час? Что ты делал? А, Метёлкин?
        - А что вы, Клара Степанна, делали вчера ночью на улице, возле моего дома в полпервого ночи?- нахально спросил Юра.
        - Так! Метёлкин! К доске! Живо!- Ей ничего иного не оставалось, как отомстить охальнику именно таким способом.- Ребята! Повторим материал перед экзаменом! А Метёлкин расскажет нам о мирной линии в романе Толстого «Война и мир», о чувствах и любви персонажей. Живо, живо!- Клара Степановна прекрасно знала, что мальчишки пролистывают, оставляя без внимания, «мир» в романе и с упоением читают о «войне». Однако Юрик не читал ни того ни другого. Он вышел к доске, потоптался и, почесав затылок, торжественно начал:
        - Анна Каренина, главная героиня «Войны и мира», была очень красивой женщиной. В молодости она была похожа на Арку Гаврилову,- и тут все два класса посмотрели на Аврору. Она залилась краской, Костик показал другу большой палец - молодец, мол, дело говоришь, а Клара Степановна прошипела, словно змея, радуясь в душе, что не зря вызвала Метёлкина к доске - сейчас она ему за всё, за всё отплатит:
        - И откуда это у тебя такая информация?- ехидно спросила она.
        - Так книжку надо читать! Я ж не понаслышке! Только вы меня, Клар Степанна, не перебивайте, а то я мысль теряю!
        - Ну, хорошо, хорошо, давай дальше,- и литераторша затаилась в сладостном предвкушении близкой мести.
        - Так вот эта Нюра...
        - Кто?- удивилась Клара Степановна.
        - Нюра Каренина на балу влюбляется в Пьера Безухова. Да так втюрилась, что не сказать ему об этом ну просто никак не может. А тут, как назло, война начинается, и Петьку на фронт забирают, прямо на передовую. Каренина сидит у окна, слёзы льёт - ведь она так и не успела ему ни в чём таком признаться. Тут к ней приходит Соня Мармеладова и говорит: «Ты чо, дура, что ль, Каренина! Езжай на фронт да выложи ему всё как на духу!» И Нюра, грабанув бабку-процентщицу (потому что денег-то у неё на тот момент совсем не было - она их все на наряды потратила, да и вообще время-то какое - война!), отправляется к Безухову. Приезжает прямо в Сталинград, бегает, ищет своего любимого - его нет нигде. И тут ей в голову умная мысль приходит - нужно в штаб сходить, там-то точно знают, где он. И правда, в штабе сидит поручик Ржевский в белых рейтузах с чёрными усами и со шпагой. Ну, он у них там по всяким таким делам служит... и говорит: «Глупая ты, Каренина, баба! Твой Безухов на передовой фрицев бьёт! Бери мою лошадь и скачи к нему! Заодно и поможешь!» И она поскакала! Нашла Петьку и так, знаете, поднаторела в военном
деле, что стала самой настоящей пулемётчицей. Ну, все в полку её так и звали - Анка-пулемётчица. А когда они Сталинград-то отстояли, решили свадьбу сыграть. В общем, поженились они. Каренина обратно в Москву прикатила, а Безухов остался фашистов добивать... И родился у них через год князь Мышкин. Ну, натуральный идиот! В кого - непонятно! Ту самую обворованную процентщицу топором убил, своего двоюродного брата Карамазова на дуэли пристрелил из-за какой-то никому не известной Нетточки Незванцевой. С рук ему это, конечно, не сошло - он угодил в острог, но в одиночестве не остался, его всё дядька со стороны матери навещал - Нехлюдов такой. Даже по этапу с ним пошёл. «Чувствую,- говорит,- свою вину. Не вмешался я вовремя в воспитание племянника - вот и результат!» Но это не помогло Мышкину, он в тюрьме совсем сдвинулся и начал записки писать... Анна пережить такого поворота судьбы не смогла и скончалась...- с невыразимой грустью проговорил Метёлкин, но, озарённый новой мыслью, продолжил вдохновенно: - Но не до конца померла Каренина! Её в гроб положили, в церковь поставили, а она по ночам из гроба ка-ак
выпрыгнет и давай носиться, как очумелая. Безухов такого безобразного поведения жены стерпеть не мог и нанял некоего Клима Самгина за ней присматривать. Анна, конечно, утихомирилась, в чувство пришла. В общем, её закопали и больше о ней не вспоминали. Но кончилось всё печально - Клима черти на сковородке поджарили, а Безухов совсем разорился, оплачивая адвокатов сына и услуги Клима. Короче, не в чем ему стало совсем ходить - шинелишка его совсем поизносилась, и он в кредит заказал новую, у портного по фамилии Белкин. Тот сшил, и стоило только Безухову расплатиться за неё, как к нему в гости нагрянул старый фронтовой друг - поручик Ржевский. Приехал и всё испортил - шинель пропил, дом Безухова в карты проиграл. Ну, Пётр такого пережить не смог и умер от апоплексического удара. После смерти он превратился в привидение и, по словам очевидцев, долго ещё летал над Красной площадью, пугая разных там поручиков,- Метёлкин замолк на минуту, поражённый собственным рассказом, взглянул на ребят - одни смотрели на него во все глаза, требуя продолжения, кто-то залез под парту и покатывался со смеху, Шуркина
плакала, Клара Степановна, раскрыв рот, тоже, кажется, ждала второй серии бестселлера, придуманного Юркой на ходу.
        - Я что-то не поняла, а откуда Ржевский-то взялся? Зачем он спустя столько лет к этому, как его... Петру-то приехал?
        - Ой! Клара Степанна! Этот Ржевский, он вечно некстати появляется!- будто злясь на поручика, воскликнул Юрка.
        - Так, Метёлкин!- словно очнувшись от цветного, увлекательного сна, Клара Степановна пропищала что было мочи: - Давай дневник! Кол! И родителей в школу!
        - За что, Клар Степанна? При чём тут родители-то?!
        - И правда, Клар Степанна!
        - Метёлкин так интересно рассказывал!
        - Он так хорошо сегодня отвечал!- просили за хулигана Метёлкина два класса, покатываясь со смеху.
        - А за то, что у вас через две недели экзамены, а он даже представления не имеет, кто такой Пьер Безухов и кто такая Анна Каренина!- рвала и метала литераторша.- У него каша в голове!
        - Это от больших умственных нагрузок, Клар Степанна!- Юрка пытался оправдаться.
        - Дневник, я сказала! И родителей в школу!- требовала литераторша, и в эту секунду весело грянул звонок, заглушив её дикие вопли.
        Надо сказать, что опасения Клары Степановны не оправдались - Метёлкин благополучно списал сочинение со шпаргалки, которую ему любезно предоставил Костик. Примерно таким же образом он сдал все экзамены и, получив свои законные тройки, наслаждался полной и заслуженной свободой.
        Аврора с Жаклинским тоже сдали всё, что от них требовала школа,- не так хорошо, быть может, как хотелось бы их родителям, но всё-таки.
        Была середина июня, когда Костик сказал возлюбленной о своей поездке в Саратов:
        - Нужно бабушку с дедом навестить. Они скучают. Вот только за голубей боюсь - вдруг с ними тут без меня что-нибудь произойдёт? Ведь меня целое лето в Москве не будет! Попрошу-ка я, пожалуй, Метёлкина присмотреть за ними.
        И Костя попросил друга присмотреть не только за пернатыми, но и за Авророй - чтоб к ней никто не приставал. Юрик охотно согласился:
        - Что мне жалко, что ли?! Я всё лето буду в Москве ошиваться!
        - Слушай, а ты куда-нибудь поступать собираешься?
        - Чо я болезный, что ли? Мне десяти лет школьной каторги во как хватило!- И Юрик полоснул напряжённой ладонью, которая в тот момент напоминала острый широкий нож, по горлу.- Работать пойду. Мать с отцом к себе зовут.
        - Это куда?
        - На кондитерскую фабрику. Но я не хочу.
        - Почему?
        - Да там платят мало. Я, наверное, куда-нибудь на завод подамся!
        - Я из Саратова приеду, тоже на работу устроюсь! Зачем куда-то поступать? Всё равно в армию идти, а там видно будет,- рассудительно проговорил Костик.- Ну, в общем, ты понял насчёт голубей и Авроры?
        - Не волнуйся. Замётано,- пообещал Юрка, и Жаклинский со спокойным сердцем, поцеловав Аврору на прощание, уехал в Саратов.

* * *
        Аврора вышла из дома в лакированных туфельках и сарафане «под крепдешин», что купила ей Зинаида Матвеевна по случаю окончания средней школы. «Куда бы пойти? Куда податься?» - думала она. Без Костика и Ненашевой, которая уехала отдыхать в Киев, ей оказалось совершенно нечем заняться. Но не успел ответ на этот вопрос сформироваться, как она услышала за спиной удалой свист:
        - Каренина! А Каренина! Куда намылилась такая вся воздушная?!- Перед ней стоял Метёлкин в новом костюме, приобретённом тоже, кстати, его матерью по случаю окончания десятилетки.
        - Тебе-то что?!- возмутилась Аврора в духе своей подруги - Ненашевой.
        - Ха! Интересно!- с небывалой важностью и напором воскликнул Юрка.- Да если хочешь знать, меня Жакля попросил с его голубей да с тебя глаз не спускать!
        - Вот и иди на голубятню! Что ты около моего подъезда ошиваешься?
        - Ха! Чо мне голуби?! За тобой присматривать-то куда интереснее, чем за голубями! Что голуби - птица глупая, неучёная, а ты вон в каких башмаках хиповских!
        - Никакие это не башмаки! Это лодочки!- по-детски обидевшись, проговорила Аврора.
        - Это лёдочки!- передразнил её Юрик и вдруг улыбнулся так по-доброму, по-хорошему, что заставило нашу героиню посмотреть на него новым, совершенно иным взглядом. Перед ней стоял уже не тот первый хулиган школы, вступавший при любой возможности в перепалку с преподавателями, не тот ушастый парень, что оплевал в замочную скважину платье Клары Степановны, по ошибке приняв его за школьную форму; словно это и не он подкладывал кнопки на стулья своим однокашникам, не он стрелял по окнам из рогатки... Перед Авророй был симпатичный, хотя нет - не просто симпатичный, а интересный юноша; высокий (намного выше Костика), с каштановой шевелюрой, голубоглазый, с прямым, чуть великоватым носом, но это его совсем не портило, напротив, лишь придавало его лицу неповторимости и мужественности, с губами - небольшими, но красивой формы. Так много было в нём неизведанного, загадочного, столько противоречий таил в себе его характер... И вся эта многогранность и многоплановость его нрава, несомненно, отражались на лице, в его движениях, жестах, словах. В Юрии сочеталось, пожалуй, всё самое не сочетаемое в мире: нежность
и грубость, доброта и глупая какая-то жадность, невероятная тяга к свободе и желание непременно связать свою жизнь с чьей-то, холодность и, казалось бы, равнодушие с неистовой горячностью и азартом. Конечно, наша героиня не могла с ходу определить, что за человек этот Метёлкин - она лишь почувствовала в нём всё вышеперечисленное, почувствовала бессознательно, скорее интуитивно. И сердце её забилось часто-часто, будто заторопилось куда-то, совсем не по-детски, по-новому - волнующе, в предчувствии чего-то огромного, неизведанного и, несомненно, прекрасного. Испугавшись своего странного чувства, она хотела было сказать, что ей пора идти - мол, некогда мне с тобой стоять, не слишком-то много у меня времени, и тут неожиданно для неё Юра весело воскликнул:
        - Каренина! Пошли в кино? А?
        - Прямо сейчас?- Аврора растерялась и обрадовалась одновременно - она так давно не была в кино!- в последнее время она в основном проводила свой досуг в обгаженной голубятне.
        - Ну, да. А что тут такого?
        - Пошли,- согласилась она.
        В тот вечер Юрик Метёлкин сделал для себя очень важный вывод и принял решение - одно из самых главных в своей жизни.
        - Я влюбился в Аврорку! И я на ней женюсь!- сказал он сам себе и вплотную приступил к намеченному плану.
        Он целыми днями, под предлогом Костиной просьбы, ходил кругами у гавриловского подъезда. Стоило девушке выйти на улицу, он хватал её за руку, радостно крича:
        - Куда сегодня двинем, а Каренина? В кино, в парк? А может, ты в кафе хочешь? Так ты не стесняйся, скажи! Я ведь друг Костика!
        - Пойдём в парк.
        - На каруселях будем кататься?- с жаром спрашивал он.
        - Ой! Юрка! И откуда ты только деньги берёшь?
        - А без денег лучше дома сидеть! Без денег лучше с девушками вовсе не связываться! - уверенно говорил он и по-дружески обнимал её за плечи.
        - Юр! Ну, что ты делаешь-то?!- краснела Аврора, пытаясь убрать его руку со своего плеча, несмотря на то, что в этот момент она словно воспаряла к белым, сугробистым, кучевым облакам.
        - А что такое?- Метёлкин смотрел на неё невинными глазами.
        - Руку-то убери!- Больше, конечно, наша героиня боялась не за свою репутацию в глазах Жаклинского, а того, что мать или брат могут увидеть, как её обнимает здоровый детина.
        - Каренина! До тебя прям не дотронешься! Растаешь, что ль?
        - Пошли,- и она, вырвавшись вперёд, бежала к автобусной остановке.
        Именно тогда, в парке, в то звонкое, дрожащее утро, когда жара ещё не успела вступить в свои права, а в воздухе витали запахи дождя и непонятно откуда принесённой ветром ванили, Юрик признался Авроре в своих чувствах.
        Он купил билеты на «чёртово колесо», выждал, пока они не окажутся висящими между небом и землёй, и сказал, смущаясь:
        - Аврор! Я ведь люблю тебя,- и куда только девались в этот момент его наглость, хамство и лукавство?
        - Да что ты?!- искренне испугалась Гаврилова. Она сначала ничего не могла понять - лишь страх осторожно, словно вор, не зная наверняка, есть ли кто в чужом доме, на цыпочках, пробрался в её душу. Голова кружилась то ли от высоты, то ли от Юркиного признания.
        - Не-ет, я, конечно, всё понимаю. Это, может быть, нечестно по отношению к Жакле, но что я могу с собой поделать-то?!- спросил он так, будто во всём была виновата Аврора.- Ты мне ещё тогда, помнишь, на литературе, когда мы вместе с вашим классом сидели - ещё тогда понравилась. А теперь, теперь-то я и вовсе влюбился. Может, о таком стыдно говорить, а я говорю! Я так считаю,- рассуждал Метёлкин,- чо молчать-то, когда сердце прям так и щемит, так и щемит от чувств?!
        Героиня наша совершенно растерялась перед простоватой откровенностью Юрика.
        - Почему ты молчишь?- спросил он уже совсем другим тоном - серьёзно, по-взрослому.
        - Я не знаю, что сказать.
        - А что тут говорить? Любишь ты меня или нет? Вот и всё.
        - Нет, ну это как-то...- замялась она.- Я так не могу.
        - Как так?- Юрка клещами вытягивал из неё признание.
        - А если я скажу - «нет»?
        - Зачем так говорить?- растерялся он.- Ты правду скажи! Правду!
        - А если это и есть правда?
        - Врёшь, Каренина! По глазам вижу, что врёшь!- Метёлкин не желал соглашаться с тем, что никак не могла принять его душа.
        - Не вру!- Авроре стало интересно, что будет дальше, и теперь глаза её горели огнём - она играла.- Сердцу не прикажешь!
        - А ему и приказывать не надо!- усмехнулся он.
        - Н-да?
        - Да. Потому что оно уже любит. Так-то!- уверенно воскликнул Юрка и забормотал с жаром: - Ну, Басенка, скажи правду-то!
        - Кто? Басенка?- удивилась Гаврилова.- Что это значит?
        - Басенка? А ты что, не знаешь?
        - Нет.
        - Это значит самая красивая! Самая любимая! Вот что! Признайся, Басенка!- поторапливал её Метёлкин, так как с ужасом обнаружил, что их «корзина» медленно, но верно приближается к земле.
        Внутри Авроры происходило что-то совершенно непостижимое - с одной стороны, она поняла, что действительно влюбилась в Юрку, но никак не могла переступить барьер и признаться ему в ответном чувстве. Она вдруг вспомнила Костика, как тот ворковал с голубями, как учил её поить птиц изо рта. Потом из памяти её вынырнул тот неприятный эпизод на поле, и снова, как тогда, она почувствовала горькое, отвратительное послевкусие.
        Аврора взглянула на Метёлкина - тот пытливо смотрел на неё.
        - Ну влюбилась! Ну что в этом такого-то?!- раскололась она и посмотрела вниз. Юрик её обнял - так обнял, что Аврора в тот момент поняла - ей никуда уже не деться от него, и поцеловал. Нет, это было не невинное детское чмоканье Лопатина и не неумелый поцелуй Костика с леденцом во рту. Это было что-то потрясающее - родное, головокружительное, выбивающее почву из-под ног (если б, конечно, она не висела в воздухе, а стояла на земле).
        С того знаменательного утра у нашей героини начался совершенно сумасшедший, нежный, страстный и настоящий взрослый роман с хулиганом и драчуном Юриком Метёлкиным, в то время как у Гени с Леной вся любовь развалилась, как прогнившая стена старого дома.
        Это случилось одним совсем не прекрасным для Леночки Коваленко утром начала июня. Ничто не предвещало беды - Кошелев понравился её родителям, она сама его просто обожала, более того, через две недели у них должна была состояться свадьба. И все были вроде бы счастливы - и она, и Геня, и Зинаида Матвеевна от души радовалась за сына, а Аврорка - та вообще визжала от восторга.
        Лена собиралась на работу. Она скинула с себя ночную сорочку и хотела было надеть платье, как вдруг стоявший у окна Геня с удивлением и разочарованием воскликнул:
        - Коваленко! Да у тебя ноги кривые! А я-то, дурак, не замечал!
        - Да ладно тебе, Гень, я опаздываю!- смеясь, отмахнулась Леночка - она не сомневалась, что жених шутит.
        - Да что ладно?! Что ладно-то?!- взревел он.- Не стану я на кривоногой жениться! Нужно больно!
        - Гень, ты что это, серьёзно?
        - Серьёзнее некуда! Ты сама-то посмотри! Ты как будто всю жизнь на бочке просидела! Словно только что с неё спрыгнула!- Кошелев разошёлся не на шутку.
        - Генечка, так ты не любишь, что ли, меня?- со слезами спросила Леночка.
        - А я что, когда-нибудь говорил, что я тебя люблю?! Вот хоть раз? Я, по-твоему, тебя когда-нибудь обманывал?
        И тут Лена поняла, что действительно ни разу за полтора года жених не признался ей в любви. Он никогда не говорил ей: «Лена, я тебя люблю». Мало того, он даже не говорил, что она ему нравится. Только изредка из его уст вырывалось: «Хорошая ты баба, Ленок!» И эту фразу она всегда принимала за признание в любви.
        - Но зачем же ты заявку-то согласился подать? Зачем в загс со мной ходил? Почему ты раньше не сказал, что не хочешь со мной жить?!- заливалась Леночка.
        - Чудная ты, Ленк! Ну откуда ж я знал, что у тебя ноги-то кривые?! Я только сегодня увидел!
        - А если б после свадьбы уви-идел?- рыдала Коваленко уже в полный голос.
        - Пошёл бы да развёлся,- спокойно ответил он.
        - Нет, Кошелев! Ты шутишь! Я тебе не верю!
        - Да какие тут шутки! Ты посмотри на свои ноги! Это ж натуральное колесо! Ты специально носила длинные юбки! Ты меня обманывала! Вот что, Ленка! Баба ты хорошая, но мне не подходишь, так что собирай свои манатки и чтоб, когда я вечером приду, тебя тут не было! Поняла?
        - Гень! Ну как же? Как же это? И что ты Зинаиде Матвеевне скажешь?
        - А почему это я должен перед ней отчитываться? Она-то никого не спросила! Привела
«Мефистофеля» в девятиметровку, где мы вшестером жили, и ничего! Ей на всех тогда наплевать было! Вот и мне на всех наплевать! В общем, ты меня поняла. Давай собирайся и поезжай к тётке. Ключ под ковриком оставь,- отрезал Геня и со спокойной совестью отправился на работу в метро.
        Конечно же, кривизна Леночкиных ног была лишь поводом для расставания, как убийство в 1914 году наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда сербскими террористами для начала Первой мировой войны. Геня не любил Лену - ему нравилась её наивность и чистота, нравилось, как она поёт. Но Леночка же не всегда пела! А сильного, всепоглощающего чувства к ней, которое было у него к вероломной изменщице Свете, Кошелев не испытывал. Более того, вполне возможно, что он мстил всем подряд женщинам, которые были без ума от него, видя в каждой из них Елизарову. Вся та злоба, ненависть, а подчас раздражение и отвращение, которые Геня выплёскивал на своих воздыхательниц, предназначались не кому-нибудь, а Светлане. До сих пор он не мог забыть ей предательства. Он многое держал в себе - например, обиду на мать, которая, не считаясь ни с кем, привела Владимира Ивановича в клетушку, переполненную родственниками.
        Что касается Гениного отношения к Авроре, то оно менялось по мере её превращения из гадкой и омерзительной гусеницы в прелестную бабочку. Сложное, многогранное чувство питал Кошелев к сестре. В нём, в этом чувстве, столько всего было намешано! И неприязнь, вызванная, несомненно, тем, что второй материн ребёнок был рождён от самого отвратительного для Гени человека в мире. И двенадцатилетняя разница в возрасте тут давала о себе знать - Кошелев испытывал иногда к ней отеческие чувства, которые выражались в грубоватом воспитании и чтении нотаций, а порой попросту желанием накормить Аврору блюдом, приготовленным собственными руками. И гордость - после разрыва с Леночкой Геня частенько приглашал сестру пойти с ним куда-нибудь - в кино или в гости к друзьям, предвкушая, какой фурор он произведёт, появившись с такой красавицей. Единственное, что полностью отсутствовало у Гени по отношению к сестре,- так это нормальное, здоровое братское чувство.
        - Мамань! А ты не боишься Арку одну на море-то отпускать?- подначивал он Зинаиду Матвеевну накануне Аврориного отъезда в Крым, в начале июля, уже после того, как Юрка Метёлкин признался ей в любви.
        - Гень! Ну, а чего бояться?- спрашивала маманя миролюбиво, словно оправдываясь. Она понимала, что после разрыва сына с приличной девушкой Леной с ним нужно вести себя как можно мягче - её любимое чадо снова не пристроено - ну что ты будешь делать! Не везёт ему в сердечных делах.- Она ж не одна едет, а с Ваней, Галиной Тимофеевной, Любашкой! Уж думаю, присмотрят они за ней, не оставят!
        - Если с Галиной Тимофеевной, то ладно,- смилостивился Геня - по какой-то совершенно непонятной причине он не просто любил дядькину жену-химичку, но и преклонялся перед ней, впрочем, как и все её ученики.- Только предупреди, чтоб глаз с неё не спускали! А то смотри, мамань, принесёт тебе Аврорка в подоле, вздохнуть не успеешь!
        - Гень! Ну что ты такое говоришь-то! Ну вот зачем мать-то расстраиваешь? Какой-то ты бываешь!.. Прямо не знаю! И Леночку выгнал! Вот зачем Леночку выгнал? Такая хорошая девочка! Так тебя любила! Останешься бобылём!- пугала Зинаида Матвеевна сына.
        - Не останусь. Зачем мне жена кривоногая?
        - Зачем ему кривоногая!- Зинаида Матвеевна, когда речь заходила непосредственно о Леночке, не в силах была вести себя с сыном «помягче» - она считала своим долгом высказать всё, что думала по этому поводу.- Ты с ней полтора года жил! Не видел, что ли, что у неё ноги неровные? Девочка тоскует, плачет, приходила вон вчера! Привыкла она у нас! Да и я к ней тожа...- и она начинала безутешно плакать.- Леночка мне как дочь! А ты?.. Что ты наделал?
        - Не боись, маманя! Я тебе другую приведу, лучше Ленки!
        - Приведёт он! Посмотрите на него! Одна, вторая, третья!.. Наша квартира не дом свиданий, Геня!
        - Наша комната в коммуналке тоже публичным домом не являлась, однако...- и Геня многозначительно выдержал паузу, пытаясь уколоть мать.- Ладно, ты скажи Галине, чтоб за нашей козявкой присматривала. Пошла я!- Геня в последнее время, отправляясь куда-то, примеривал на себя женский род и почему-то не «уходил», а
«уходила».
        - Ой! Проказник!- кричала ему вслед Зинаида Матвеевна и с гордостью констатировала: - А красивый какой! Ну, весь в отца!

* * *
        Аврора покидала Москву влюблённая в Юрку Метёлкина, счастливая тем, что наконец-то окончила школу - отмучилась и весь мир теперь у её ног. Ей казалось, что впереди масса возможностей, перспектив и море счастья, такого же необъятного и безграничного, как то, что ждало её через тридцать пять часов. Лишь две мысли омрачали её радужное настроение. Она не знала, как быть с Костиком Жаклинским,- в какой форме объяснить ему, что она полюбила Юрика, и пугающая, полнейшая неизвестность по поводу того, куда пойти учиться осенью. Об институте и речи, конечно, не могло идти, тем более что Милочка - художница-реалистка сказала:
        - Какой институт, тёть Зиночка! Вы даже о техникуме забудьте думать! Ведь Аврорка глупая девочка, она еле-еле школу окончила!
        Но стоило глупой Аврорке только увидеть зеленовато-голубоватое море, которое по цвету так напоминало глаза Метёлкина, как она в одно мгновение забыла и о Жаклинском, и о поступлении куда бы то ни было.
        Лишь мысли о Юрике никак не оставляли её. Может, из-за голубоватой зелени моря?
        Они сняли комнату на четверых (у Галины Тимофеевны был адрес хозяйки, который ей дали хорошие знакомые) за полцены и в первый же день полностью отключились от столичной жизни. Маленький не то городок, не то село с прибрежными закусочными, розы, солнце, море... Что ещё нужно человеку для счастья? Иван Матвеевич с утра до вечера, вымотанный за год тяжёлой заводской работой, лежал на камере от колеса в плавках и косынке. Лишь изредка он просыпался, с восторженным карканьем забегал в воду и, доплыв до буя, возвращался на своё место. Не обошлось, естественно, и без драк. Пару раз он сцепился с хозяином, за что всех их чуть было не выгнали на улицу, и один раз - со случайным прохожим.
        Галина Тимофеевна утром сидела под зонтиком с учебником химии в руках, вечерами куда-то таинственно исчезала, говоря:
        - Девочки, Ванечка, я, пожалуй, пройдусь, подышу морским воздухом.
        Где она дышала и с кем, неизвестно. Галина Тимофеевна была слишком хитра и умна, чтобы повторить ту ошибку, которую совершила однажды на поминках свекрови.
        Девочки были предоставлены сами себе и делали, что хотели. Любашка во что бы то ни стало жаждала найти себе кавалера, и не просто ухажёра, а будущего мужа, отца своих детей, поскольку в свои двадцать три года она так и оставалась невостребованной со стороны мужчин. Она, правда, в отличие от Милочки не хранила девственность как зеницу ока, но вот отчего-то никто из её кавалеров не желал на ней жениться.
        Аврора перед собой подобных планов не ставила, целыми днями купаясь в море и играя с ребятами в волейбол на пляже. Вечерами же эти самые ребята ходили за ней табуном вдоль берега - каждый стремился привлечь её внимание: кто рассказывал анекдоты, кто звал в кино, кто-то то и дело бросал на неё полные страсти и огня взоры.
        Любаша шла обыкновенно рядом с ней, нервно кусая свои пухлые губы.
        - И что только они, Арка, в тебе находят?- вздыхала она после прогулки.
        Ей особенно нравился один молодой человек из армии поклонников кузины - некий Славик из Москвы. Кажется, он был ровесником Любы - черноволосый, с большими карими выразительными бархатными глазами. «И что он за ней бегает?!- недоумевала она.- Он ведь намного старше Арки!»
        Для достижения своей цели в лице Славика Барабанова Любашка решилась на отчаянный шаг. Однажды сразу после обеда она заняла стул у зеркала и не покидала его до самого вечера. Надев наимоднейшее платье-трапецию, сшитое своими руками, которое (этого нельзя отрицать) очень шло ей, она долго и тщательно укладывала свою не менее модную стрижку. К вечеру Любаша превратилась в девушку, о которой многие мужчины могли только мечтать. Она вышла на пляж и, увидев вдалеке Славика с сестрой, на цыпочках обогнула кусты отцветшего шиповника, встала в непосредственной близости от парочки и затаила дыхание, чтобы лучше слышать, о чём они говорят.
        - Аврора! Я понимаю, тебе ещё и восемнадцати нет! Но я ничего не могу с собой поделать! Я буквально голову потерял от любви! Я влюбился, влюбился, как мальчишка!- страстно говорил Славик.
        - Я даже не знаю, как тебе помочь!- несколько отчаянно молвила Аврора.
        - Выходи за меня замуж! Я подожду, подожду тебя! Всего ведь несколько месяцев!- настаивал он.
        - Замуж?- удивилась Гаврилова. Это серьёзно. Замужество ей предлагал только Вадик, перед отъездом в Мурманск. Он так и сказал - мол, вырастем, встретимся и поженимся.
        - Ну, да. А что в этом такого?! Если два человека любят друг друга, почему бы им не пожениться?
        - Вот гады!- прошипела Любаша в кустах.
        - Ой! Я не знаю! У меня в голове всё перемешалось! Я ничего не понимаю!- беспомощно воскликнула Аврора. Она действительно в тот момент ничего не могла решить. В Москве её ждал Юрка Метёлкин, которого она, несомненно, любила, а в конце лета предстояло объяснение с Костиком. Сейчас же перед ней стоит настоящий, уже сформировавшийся мужчина и просит её руки. И самое поразительное - Славик ей нравится! «Может, плюнуть на всё и согласиться?!» - подумала Аврора. И тут произошло нечто такое, чего она никак не ожидала. Лоб её так мило хмурился в раздумье, так поэтично взлетела левая бровь, а губы шептали что-то невнятное... Славик не удержался, порывисто обнял её и поцеловал. Гаврилова сначала ничего не поняла, а когда поняла, начала отбиваться, но, быстро увлечённая этим страстным порывом Славика, бессильно опустила руки, наслаждаясь долгим поцелуем.
        - Во гады!- негодовала Любашка в кустах.
        - Ты что?! Зачем это?- смущённо спросила Аврора, вытирая губы. «Надо же, каждый новый мужчина целуется всё лучше и лучше!» - удивлённо отметила она про себя. На самом деле то, что она ощутила, целуясь с опытным Славиком, Аврора не чувствовала ещё никогда - с ней произошло то, о чём она читала в книжках: у неё кружилась голова, подкашивались колени...
        - Я не смог... Не смог просто вот стоять и смотреть на тебя! Ты была так хороша, так притягательна в своём раздумье, что я не удержался и поцеловал тебя.

«Ну хватит!» - решила Любашка и вылезла из кустов.
        - Гуляете? Воздухом дышите?!- непринуждённо и весело воскликнула она.
        - Ой, какая ты сегодня красивая!- удивилась Аврора.- Куда собралась?
        - Никуда. Вот если только Славик захочет меня куда-нибудь пригласить...- хитро проговорила она.
        - Славик! Сходи с Любашкой в кино! Сходи!- вдруг попросила Аврора, решив, что ей непременно нужно остаться одной и навести порядок в своей голове.
        - Тебе надо подумать? Да?- шепотом спросил у неё Славик.
        - Да, да.
        - Больше двух - говорят вслух!- смеясь, заметила Любашка и, подхватив Славика под руку, потащила его как можно дальше от кузины.
        Авроре же так и не удалось навести порядок в своей бедной голове, поскольку через минуту к ней подлетел Артур (молодой человек лет двадцати двух, сноб, помешанный на собственной внешности) и пригласил её в кафе, неподалёку от пристани.
        Пока Гаврилова уплетала шоколадное мороженое, Артур всё говорил ей о том, через какие трудности ему пришлось пройти, дабы выглядеть так, как он выглядит в настоящий момент. Он поведал ей поистине детективную историю о том, как ему через третьих лиц удалось «урвать» джинсы:
        - Вот эти, вот эти самые!- И Артур с гордостью вытянул ногу, теребя собственную коленку.- Заяц сказал, что Сурик продаёт фирменные штаны - ну лейблы и всё такое, как положено. Я рванул к Сурику домой, сказал пароль, он меня впустил. Я ему:
«Продаёшь джинсы?», он мне: «Батниками торгую, штанов нет! Портки у Краба есть!» Ну я помчался к Крабу, в дверь звоню, пароль говорю, он меня впускает. Я ему:
«Штаны есть?», он мне: «Женские». Я говорю: «Зачем мне женские, мне мужские нужны! , а он отвечает, что с мужскими сейчас напряжёнка. Я, конечно, возмущаюсь: «Это что ж, мужики без штанов, что ли, ходить должны?!», а Краб усмехается и, знаешь, Аврор, такая у него усмешка противная!- брезгливо уточнил Артур.- И говорит - мол, сходи в универмаг, да купи! Издевается!- разъярённо воскликнул он - Аврора же ничего не понимала, где ещё можно покупать одежду, как не в универмагах?- Но потом намекнул, ты, говорит, к Кардону сходи, и сказал мне его пароль. Прихожу к Кардону, пароль говорю, он меня впускает, а у него два мужика уже стоят, джинсы меряют, перед зеркалом задницами крутят. Ну я не будь дураком и заявляю: «А вам не жирно? Вам одних джинсов на двоих вполне достаточно!» Они, конечно, в бутылку, но я ж не дурак - стоило им только штаны-то снять, как я хвать у одного из рук, деньги на стол и бежать оттуда. И вот! Теперь они мои!- с нескрываемым чувством собственного достоинства заключил он сию сногсшибательную историю.
        - Тяжело ж тебе живётся!- усмехнулась Аврора.
        - Да уж нелегко. Как говорится, кто успел, тот и съел! А вот взять тебя, Аврор! Ты ж бриллиант чистой воды! Такие камушки, как ты, на дороге не валяются. Но ведь, как известно, всякому бриллианту достойная оправа нужна. Тогда он засверкает ещё ярче. Понимаешь, о чём я? Понимаешь?- спросил Артур, сдувая пылинку с драгоценных джинсов.
        - Пока нет.
        - Да что ж тут непонятного?! Вот святая простота! Я тебя буду одевать, обувать... - начал было растолковывать Артур, но, заметив на себе гневный Аврорин взгляд, замолк на минуту и повернул своё объяснение в другую сторону: - Содействовать, понимаешь? Ты почти за те же деньги, например, сможешь у моих знакомых купить не какое-нибудь безобразное платье с воланами, а настоящее произведение искусства!
        - У меня денег нет! Я пока ещё не зарабатываю!- мрачно сказала она и одарила Артура таким тяжёлым взглядом, что тот захлебнулся кофе.
        - Ну, так это временно, будешь зарабатывать. Я дам тебе свои координаты...
        - А-а,- протянула она и улыбнулась,- тогда ладно.
        - Слушай, а пойдём в горы, погуляем,- предложил Артур - он знал, стоит им только появиться на пляже, как Аврору обступят все эти малявки, её ровесники и испортят им весь вечер.
        - Пошли,- согласилась она, подумав, что Артур очень даже симпатичный, только глуповатый - городит всякую ерунду.
        Они поднимались по тропинке - вокруг ни души.
        - Рай земной! Ты оглянись! Красота-то какая!- И симпатичный молодой человек, взяв Аврору за талию, развернул её к морю.
        - Правда!- прошептала она, увидев внизу серовато-бурую кайму каменистого берега и бескрайнее зелёно-голубое море, сходящееся на горизонте с меркнувшей на глазах полоской огненного солнца.
        Артур дышал ей в шею, потом прикоснулся губами к её уху, поцеловал. Аврора молчала. Он повернул её к себе и принялся целовать глаза, щёки, горбинку носа... Она молчала. Почему? Ну, во-первых, Артур был весьма симпатичным молодым человеком, а во-вторых, ей стало страшно интересно, будет ли этот поцелуй лучше предыдущего.
        Опять головокружение, снова слабость в коленях, но что-то не то. «Со Славиком, кажется, лучше было»,- подумала она и сказала:
        - Уже поздно, пошли обратно.
        - Да что ты? Время-то детское!
        - Мне домой надо!- с напором проговорила Аврора и пошла вниз по дорожке.
        - Мы сходим куда-нибудь завтра?- кричал ей вдогонку Артур.
        - Может быть,- кокетливо отозвалась она.
        - Как это понимать?
        - Как хочешь, так и понимай!
        - Так сходим?
        - Возможно!- воскликнула Аврора и, смеясь, сбежала с горы.
        - Постой!- Артур догнал её и, схватив за руку, сказал: - Ты со мной не шути! Я ведь влюбился в тебя! Нехорошо чувствами играть!
        - Да кто ж играет-то?! Я говорю, мне домой пора! Поздно уже!- прокричала она так, будто очередной воздыхатель был глухим.
        Любашки в комнате не было. Она вернулась, счастливая и вся какая-то загадочная, лишь под утро.
        На следующий день, придя на пляж, Аврора наблюдала следующую картину.
        Артур в солнцезащитных очках, с тщательно уложенными волосами, сидел в окружении многочисленных девиц на своей фирменной подстилке. Он рассказывал им историю о покупке джинсов, все хохотали, и каждая норовила прикоснуться хоть пальчиком к местному плейбою. Рядом орала магнитола. Увидев нашу героиню (более того, встретившись с ней взглядом), Артур никак не отреагировал на её появление - даже не поприветствовал, будто они вовсе с ним не были знакомы.

«Ага, влюблён он в меня! Ишь, как напомадился!» - подумала Аврора, повернулась и пошла домой. Через пять минут она вернулась с ведром в руке. Она бесшумно подошла к Артуру сзади и, от всей души окатив его холодной водой, скрылась в кустах шиповника.
        - Что это! Кто это!- визжал тот, как девчонка.- Дайте мне зеркало! Кто-нибудь! Дайте зеркало! Что у меня на голове?
        - Тебя окатила какая-то худенькая девушка с длинными волосами!- хохоча, сказала одна из его поклонниц.
        - Ой! Артурчик, ты сейчас на мокрую курицу похож!
        - От причёски ничего не осталось!
        - Я убью эту стерву!- орал вне себя Артурчик, а Аврора покатывалась со смеху в кустах.
        Минут через пять наша героиня появилась на пляже уже без ведра и как ни в чём не бывало, расстелив широкое банное полотенце, улеглась загорать.
        - Аврорка! Я тебя щас убью! Ты зачем меня водой окатила?!- подскочил к ней Артур, злобно сверкая глазами.
        - Ты сначала в девках своих разберись, а потом ко мне подходи! И вообще, здороваться надо. Тебя разве не учили?- равнодушно проговорила она и пошла купаться.
        До конца отдыха Аврора больше ни с кем не целовалась и никому не подавала надежды, несмотря на то, что число её поклонников увеличивалось с каждым днём. Она решила хранить верность если уж не Костику, так Юрке Метёлкину.
        Славик всюду таскался за Любашей, лишь изредка, улучив минуту, он шептал Авроре:
        - Одумайся! Реши что-нибудь! Дай мне ответ! Пойдёшь за меня? Я всё, всё брошу и буду ждать тебя!
        - Решила. Нет, не пойду. Не бросай и не жди,- отвечала она, хотя Славик и нравился ей. Но ход её мыслей был примерно таким: зачем спрашивать меня о том, выйду ли я за него или нет? Ведь если человек любит, он не станет спрашивать, а просто будет ждать. А Славику нужна гарантия - гарантия того, что не зря он ждёт, не зря мается.
        Именно в то лето на море Аврора и поняла, что не такая уж она на самом деле уродина, как утверждали мамашины знакомые, не такая уж и нескладная. Даже её ненавистный нос с горбинкой и тот нравится мужчинам. Однако осознав, что красота - страшная сила, героиня наша ничуть не зазналась, не заважничала и не вообразила себя бог знает кем.
        Она вернулась в Москву такой же наивной, неискушенной девушкой, разве что приобретя небольшой опыт в искусстве поцелуя (если такое искусство вообще существует), загорелая и похудевшая.
        Геня был в отъезде - у него, кажется, появилась девушка в Ленинграде, хотя он об этом и не говорил, но судя по тому, с каким рвением он каждый раз нёсся на
«Стрелу», боясь опоздать, дело обстояло именно так.
        Вот у Зинаиды Матвеевны, в отличие от своих детей, на личном фронте было неважно. Она, отправив Арку на юг, преследовала свои цели. Она несколько месяцев мечтала о том, как закрутится с новой силой, разгорится в отсутствие детей их роман с Владимиром Ивановичем. Но тот, как обычно, всё испортил.
        Когда Аврора появилась дома, она сразу же заметила, что родительница не в духе - всё раздражает её: чемоданы, разбросанные там и сям дочерины вещи и сама дочь, несмотря на то, что она не видела её больше месяца.
        - Папа знает, что я приехала?- спросила Аврора мамашу, собирая в кучу грязное бельё.- Я хотела бы встретиться с ним в эту субботу.
        - Твой отец - идиот!- воскликнула Зинаида Матвеевна и со злостью отшвырнула счёты на край стола.- Мало того, он ещё и психопат!
        - Почему?
        - Потому что лежит в психбольнице! Вот почему!- с негодованием и обидой прокричала Зинаида и поспешила отвернуться, чтобы дочь ни в коем случае не увидела навернувшихся на её глаза слёз и нервного покраснения лица.
        - Как в псих... больнице?! Что с ним? Почему? Его оттуда выпустят?- тревожно спрашивала поражённая неожиданным известием Аврора.
        - А чо ж не выпустят?!- громко прихрюкнув, вызывающе молвила Зинаида Матвеевна.- Выпустят! Это ж не тюрьма! Это ж больница! Вот подлечат и выпустят! И потом он сам туда напросился!
        - Как - сам?- Аврора не понимала ровным счётом ничего. Разве нормальный человек, каким она считала своего отца, мог по собственной воле лечь в психиатрическую больницу? Несмотря на его взбалмошность, вспыльчивость и горячность, наша героиня и предположить не могла, что её родитель - псих.
        - А вот так!- прокричала Зинаида Матвеевна и вылетела пробкой из комнаты. Она метнулась на кухню, которая в доме Гавриловых-Кошелевых предназначалась не только для приготовления еды и последующего её уничтожения, но и для горьких надрывных слёз и истерик.
        Как потом оказалось, Владимир Иванович взял отпуск и вместо того, чтоб ублажать свою бывшую жену в отсутствие Авроры и при частых отлучках Гени, укатил в дом отдыха, куда-то на Волгу. Двадцать дней и ночей он безумствовал, предаваясь хмельным оргиям и разврату. На двадцать первый взял себя в руки, вспомнив наконец о великой цели поездки, окончание которой умудрился приурочить ко дню рождения своего начальника - Клавдия Симоновича Люлькина, заведующего отделом фотографии в славном магазине на Красной площади.
        Этот самый Клавдий Симонович долгое время портил кровь Аврориному отцу, занимаясь исключительно тем, как выражался Гаврилов, что «харкал» в его «чистую, открытую, неиспорченную душу». То возьмёт и премии лишит, то отгул не даст, когда нужно, то в выходной заставит работать - одним словом, падла какая-то, а не Клавдий Симонович.
        Ко всему прочему Люлькин, к чрезвычайному отвращению Владимира Ивановича, обладал. . женской грудью. Гаврилов посмотрит на начальника под одним углом зрения и видит вдруг перед собой не Клавдия Симоновича, а Клавдию Симоновну с роскошной грудью. Скользнёт взглядом выше - бат-тюшки!- что ж за Клавдия такая с густыми усами и окладистой бородой!
        Да, да, Люлькин был гермафродитом! Внешность Клавдия Симоновича считалась не то чтобы странной, а прямо скажем, из ряда вон выходящей, постыдной и гнусной, и вызывала порой ничем не прикрытую брезгливость со стороны сотрудников, при том, что сам-то он в этом не виноват. Что ж поделаешь, если природа так посмеялась, так пошутила над этим человеком? И всё было б ничего. И сослуживцы, возможно, смирились бы с этой ошибкой природы в лице Клавдия Симоновича, если б он не был таким желчным, вредным, нудным и дотошным. Хотя и тут можно оправдать Люлькина - поистине неординарная внешность не могла не наложить своего негативного отпечатка на его характер. Обречённый на одиночество, непонятый и осмеянный, он в качестве защиты выбрал лютую злобу по отношению к окружающим, считая, в свою очередь, что он-то как раз нормальный - это они, все остальные, ошибки природы. Что ж, каждый ищет тот путь и те средства, которые помогают выжить в нашем непростом мире.
        Но Владимир Иванович понимать проблемы Люлькина не желал, влезать в душу и искать там оправдания его гнусного поведения был не намерен. Напротив, он горел желанием отомстить начальнику и, придя в чувство от длительного запоя, на двадцать первый день своего пребывания в доме отдыха схватил сачок и коробку из оргстекла с крышкой, в которой, еще будучи в Москве, просверлил крупные дырки, и отправился на местные болота.
        Три дня и три ночи Гаврилов сидел в засаде, изредка высовывая свой горбатый нос из камышовых зарослей. Владимир Иванович охотился. А предметом его охоты были жирные лягушки оливкового цвета с тёмными пятнами, наподобие крупных родинок. Он выслеживал их, затем стремительно, с изяществом пантеры кидался к жертве и накидывал на неё капроновый сачок. Конечно, эти бесхвостые представители земноводных тоже не дураки были - они, кожей чувствуя опасность, рассыпались от него в разные стороны. Владимир Иванович в ответ нервно плевался, постукивая по коробке, изрыгая на всё болото потоки нецензурной лексики. А как же он хотел? Охота на лягушек дело не простое! Настоящее мастерство приходит после долгих часов тренировки! Лишь к концу третьего дня Гаврилов стал профессионалом. Он только успевал с отвращением вытряхивать лягушек из сачка в коробку и, набрав пяток прекрасных представителей земноводных, решил, что этого предостаточно, вылез из зарослей и, весело насвистывая, побрёл усталый, но довольный в корпус.
        Проснувшись в день отъезда, он с нетерпением заглянул в коробку - не превратилась ли хоть одна в царевну? Нет, но зато все живы и вроде бы даже бодры - ползают друг по другу, ничего понять не могут.
        - Проголодались, гады?- возбуждённо гаркнул он. Он достал из бурой стеклянной банки-плевательницы горсть дохлых мух и, приоткрыв крышку коробки, бросил пленницам: - Нате, жрите!
        Гаврилов появился на работе в свой первый после отпуска день в выходном тёмно-синем костюме, в шляпе и с коробкой, обёрнутой золотистой бумагой, перевязанной голубой атласной лентой. Пришёл, собрал коллег и сказал торжественно:
        - Пойдёмте, поздравим Клавдяшу с шестидесятилетием!
        - Ой! И правда! У него ж сегодня день рождения!
        - Круглая дата!
        - Пенсия не за горами!
        - А мы забыли!
        - Хоть за тортом, что ль, сходить!- кричали они наперебой.
        - Ха! Забыли они!- укоризненно осуждающе проговорил Владимир Иванович.- Только Гаврилов должен всё помнить! Позор!- И, пристыдив коллег, он рванул в кабинет Люлькина.
        Тот стоял возле стола, задумчиво глядя на серую стену.
        - Клавдий Симоныч! Можно к вам? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук,- постучал он в дверь.
        - Проходи, Гаврилов! Что, наотдыхался?- язвительно спросил Люлькин женским голосом.
        - Ещё как!- воскликнул Гаврилов, заговорщицки подмигнув начальнику.- А мы вот тут с сослуживцами вас с юбилеем пришли поздравить!
        - Н-да? Ну что ж, пришли, так поздравляйте! Да побыстрее давайте, а то там, в отделе, нет никого! Давайте, давайте!- с нетерпением и злостью выдавил из себя Люлькин, и подчинённые наперебой начали желать ему крепкого здоровья, успехов в работе, счастья в жизни.
        - И любви! Любви, Клавдий Симоныч!- трогательно молвил Гаврилов с увлажнёнными от восторга глазами.- Вот, возьмите... Это вам, подарок. Пойдёмте, товарищи, нечего тут толпиться, там в отделе никого нет - ещё сопрут, не дай бог, чего! Выходите, выходите! Дайте Клавдию Симонычу подарком насладиться!- И Гаврилов, выпроводив коллег, захлопнул за собой дверь.
        Не прошло и двух минут, как из кабинета заведующего фотоотделом послышался дикий визг - так голосят женщины, боящиеся крыс и неожиданно увидевшие ненавистного грызуна.
        - Сволочи! Скоты! Свиньи!- орал Люлькин, выскочив из кабинета.- Где тварь Гаврилов?! Немедленно ко мне! Немедленно!
        Но Гаврилова и след простыл - он нёсся во весь опор по улице 25 Октября вниз к метро.
        Нет, он не мчался к себе домой, он не собирался там отсиживаться - он бежал к психиатру. Владимир Иванович, пребывая в трезвом уме и твёрдой памяти, слёзно умолял доктора положить его в психушку:
        - Сам не знаю, Николай Петрович, что со мной такое творится! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Не понимаю! Не могу разобраться в своей душе! Может, оттого, что туда без конца харкало такое огромное количество людей? Харкало и топтало её - душеньку-то мою?!- И скупая мужская слеза скатилась по его щеке.- Помогите, доктор,- жалостливо закончил он свою историю.
        В конце концов, Гаврилов по собственной воле впервые в жизни оказался в психиатрической лечебнице, а москвичи и гости столицы ещё долго недоумевали: откуда это на Красной площади могли взяться лягушки?
        Сразу скажу, что, выйдя из больницы, Владимир Иванович как ни в чём не бывало приступил к своим обязанностям в фотосекции ГУМа. Люлькина в его отсутствие спровадили на пенсию, а через месяц Гаврилов наконец добился своего - он занял место Клавдия Симоновича.
        Нарыдавшись всласть, Зинаида Матвеевна покинула кухню, подошла к Авроре и сказала:
        - Мы с Ирочкой твои документы подали в швейное училище. Так что портнихой станешь.
        - Как?- удивилась дочь.
        - Так! А куда ты собиралась поступать? Везде экзамены! Можно подумать, что ты сдашь! И потом, чем тебе профессия швеи не нравится? Это ж самая лучшая профессия! Ты только представь, в магазинах ничего нет, а ты сама себе одёжу пошиваешь!- повторяла мамаша слова Ненашевой, живо представив, как она заходит в бухгалтерию в шикарном пальто из модной ткани цвета беж, с чернобуркой, которое ей непременно сошьёт дочь в самом ближайшем времени, и как все её сослуживицы закорчатся от зависти (особенно Даша Брыкина - заместитель главного бухгалтера - эта вообще встанет и уйдёт, демонстративно хлопнув дверью), сглотнула слюну и продолжила: - Всегда будешь хорошо зарабатывать! Всегда на хлебушек с маслицем хватит! Голым же человек ходить не может! Это ж аморально! И потом будешь не одна, а вместе с Иркой, она девка разбитная, и мать у неё в «Тканях» заведует,- заключила Зинаида Матвеевна и ушла в ванную стирать, считая, что агитационную работу с дочерью можно считать успешно завершённой.

«Портнихой так портнихой!» - подумала Аврора и решила позвонить Юрику Метёлкину - всё равно отец в больнице, значит, завтра свободный день и они смогут наконец-то увидеться.

* * *
        Аврора разглядела вдалеке Юрика, и сердце её забилось, голова закружилась, ноги подкосились - и поцелуев никаких не нужно, чтоб вновь ощутить это сладостное состояние.
        - Басенка моя! Как же я по тебе соскучился!- Метёлкин подлетел к ней, подхватил на руки, словно пушинку, и принялся кружить.- Загорела, похудела! Что это ты похудела? Влюбилась, что ль, в кого там на море?- ревниво спросил он.
        - В тебя.
        - Тогда ладно. Если в меня - это хорошо. Как отдохнула, как море? Не высохло?
        - Нет, плещется,- смеясь, сказала Аврора. Она была счастлива в этот момент, но вряд ли тогда сознавала это - ей казалось, эта встреча ничто по сравнению с тем, что ждёт их впереди. «Всё только начинается!» - думала она, не понимая, что это самое начало и есть счастье - мгновенное, сиюсекундное, неповторимое и невоспроизводимое, что потом, в дальнейшем, в столь призрачном будущем ничего подобного может и не повториться. Она лишь поняла в тот миг одно - не нужны ей никакие Артуры и Славики, ей вообще никто не нужен, кроме Юрки Метёлкина.
        Весь день они бесцельно бродили по улицам. Они то шли молча, наслаждаясь тем, что идут рядом, то принимались одновременно что-то рассказывать, то останавливались ни с того ни с сего и долго смотрели друг на друга...
        - Я с моря привезла камешки.
        - Кирпичи, что ль?
        - Да ну тебя! Гальку. Ходила по берегу и выбирала самые красивые - зелёные в чёрную крапинку, красно-бурые, а один... я его специально для тебя привезла - держи. Тут, смотри, как будто обезьянка нарисована.
        - Басенка моя!- растаял Юрик, глядя на белый камень с тёмными вкраплениями, действительно напоминающими обезьяну.- Вот когда мы с тобой поженимся, заведём рыбок. Ну, знаешь, всяких там неонов, вуалехвостов, меченосцев, а на дно положим твои камешки и вот этот тоже,- он замолчал, вскинул голову и серьёзно проговорил: - А я, наверное, всё-таки на станкостроительный подамся! Мать с отцом к себе на кондитерскую фабрику зовут, но там же платят-то - смех! А нам с тобой много денег нужно! Правда? Что мы, как какие-нибудь оборванцы, что ль, жить должны?
        - Ты так говоришь...
        - Как?
        - Ну, я не знаю... А Жаклинский ещё не приехал?
        - Вот ты о чём думаешь?- разозлился Юрик.- Ты его любишь или меня?
        - Тебя. Тебя. Но ведь ему нужно всё как-то объяснить - он же ничего не знает!
        - Я сам ему и скажу всё. Это мужской разговор, и нечего тебе вмешиваться!- Он так смешно это сказал, что Аврора не удержалась и захохотала.- Что? В чём дело? А, Каренина?
        - На голубятню-то ходишь?
        - Сегодня утром ходил кормить. И чего в них хорошего, в этих голубях? Глупые птицы! Весь пол обосрали - ногу поставить некуда.
        Аврора закатилась ещё сильнее.
        - Да что смешного? Я не собираюсь убирать за ними! Вот пусть приезжает и сам убирает! Каренина! А, Каренина! Ты с Жаклинским сколько раз целовалась?- спросил Юрик и впился в любимую пристальным взглядом.
        - Ты что, Юр, дурак, что ль?
        - Почему дурак? Ничего не дурак! Я должен знать! Каренина, а Каренина, кто лучше целуется - я или Жакля?
        - Отстань.
        - Нет, скажи!- настаивал Метёлкин.
        - Конечно, ты!
        - Так, значит, ты всё-таки целовалась с этим голубятником вонючим! А я-то думал, вы просто так, за ручку ходите!
        - Юр, отстань!
        - А чо отстань! Почему отстань?!- возмущался он.- А вы только целовались? А? Отвечай, Каренина!- требовал Метёлкин.
        - Я сейчас домой уйду!
        - Нет, ты сначала скажи, а потом иди!
        - Что? Что тебе сказать?
        - Вы только целовались или ещё что?
        - Что ещё?- не понимала Аврора. Она действительно в свои семнадцать не знала, что ещё можно делать с любимым парнем, кроме как целоваться.
        - Ну, что-нибудь ещё.
        - Обнимались. И всё.
        - Басенка моя!- Метёлкин сменил гнев на милость и, вдавив её в стену девятиэтажного дома, поцеловал в губы.
        - Странный ты, Юрка!- пролепетала Аврора, шатаясь из стороны в сторону.

* * *
        Объяснение между Костиком и Авророй произошло неожиданно, без какой бы то ни было подготовки, но как ни странно, легко и неприятно одновременно.
        Наша героиня встретила своего бывшего возлюбленного у булочной, вернее едва не наткнулась на него. Это случилось двадцать девятого августа ровно в полдень.
        - Гаврилова! Что, зазналась и друзей не узнаёшь?- окликнул он Аврору, когда та, поглощённая мыслями о Юрике Метёлкине, торопливо, глядя в асфальт, пронеслась мимо.
        - Ой! Костик! Привет!- обрадовалась она, но тут же вся как-то сникла, забеспокоилась.- Приехал?- Если б в тот момент Аврора сидела на стуле, то непременно заёрзала бы.
        - Приехал, приехал,- недобро отозвался Жаклинский и добавил: - Я всё знаю, так что можешь не разоряться! Мне Метла уже намела! Любовь у вас, оказывается!- насмешливо проговорил он и, издеваясь, корча гримасы, запищал противно: - Ох! Ох! Ах! Ах!
        - Так получилось,- сурово отозвалась Аврора - у неё пропало желание оправдываться и объяснять что-либо Жаклинскому - по правде сказать, у неё этого желания вообще не было, скорее, она считала своим долгом всё по-человечески растолковать Костику и остаться с ним друзьями.
        - Понятно, дело молодое!- всё ещё кривляясь, сказал он, и тут вдруг дверь булочной открылась и оттуда выкатилась порядком потолстевшая за лето Женька Петюкина.
        - Рогаликов не было, взяла калорийки!- крикнула она своим хрипловатым голосом, но, увидев Аврору, спросила с претензией: - А чо это она тут делает? Чо ты с ней разговариваешь? Пошли отсюда!
        - Пошли! И вправду, Женька, не о чем нам с ней разговаривать!- И Костик, обняв Петюкину за плечи, всё дальше и дальше увлекал её по тополиной аллее, слегка тронутой робкой, приглушённой желтизной, что являлось предтечей осени.

«Вот оно что! Стало быть, не просто так он с ней шлялся перед Первым маем! Значит, он мне тогда соврал, что его Юрик об этом попросил!» - изумлённо думала Аврора и снова, как тогда, в ночной темноте, на поле, когда она стояла, окружённая парнями, в душе её появился неприятный осадок - словно омерзительное послевкусие от едкого, ядрёного, вызывающего слёзы лука.
        Но, согласитесь, ведь подобное ощущение намного лучше, чем чувство вины. По-моему, нет ничего ужаснее терзающего, мучительного, снедающего чувства вины, от которого иной человек и помереть может.
        Поведи себя Жаклинский иначе, не выбеги из булочной Женька Петюкина с калорийками, как знать - возможно, всё обернулось бы совсем по-другому. Хватило бы одного пытливого взгляда Костика, униженного молчания жертвы, и всё. Наша героиня с её внутренним, природным благородством, порой доходящим до полной дури, съела бы себя за то, что в отсутствие возлюбленного посмела связаться с Метёлкиным... Но расставание ограничилось лишь очередным приливом отвращения и некоторой брезгливости по отношению к бывшему своему возлюбленному. Жаклинский крутил роман с двумя девицами одновременно. Водил на голубятню не только её, Аврору, но и Петюкину. И если с Гавриловой он неумело целовался с барбариской во рту, чем они там занимались с Женькой - неизвестно. Хотя с годами Аврора поняла, конечно, что можно делать наедине с такой девушкой, как Петюкина. «Мужики - они ведь те ещё ходоки! Вполне возможно, что на мне Жаклинский собирался жениться, а с Женькой приобретал необходимый ему сексуальный опыт, чтоб в первую брачную ночь не облажаться!» - думала она спустя много лет.

* * *
        Наступил сентябрь. Наша героиня стала каждый день ездить с Ненашевой в швейное училище и очень скоро поняла, что эта замечательная профессия, вознесённая матерью до небес, совсем не для неё. Авроре не хватало терпения, её воротило от портновских ножниц, иголок и ниток, но зато конструирование ей давалось легко - так, что даже Зоя Михайловна (преподаватель конструирования) ставила ее всем в пример. А Юрик, когда работал в ночную смену на станкостроительном заводе, ждал её в подворотне, рядом с училищем.
        - С тобой, Гаврилова, невозможно дружить!- возмущалась Ненашева.- Вечно за тобой кто-нибудь хвостом ходит! Не поговорить! Ничего!
        И спустя два месяца Ирка сдружилась с Барбышевой - прыщавой, неказистой двоечницей.
        Аврора же не горела желанием непременно завязать более тесное знакомство с какой-нибудь однокурсницей - ей с лихвой хватало общения с Юриком. Но почему-то в её жизни так складывалось, что дружить с ней хотели. Так Тамара Кравкина, девушка с телячьим(!) взором рыбьих глаз, страстно пыталась наладить контакт с нашей героиней. Доходило до того, что Тамара каждое утро и в дождь и в снег поджидала Аврору на троллейбусной остановке, для чего специально выезжала из дома (а жила она в подмосковном городе Видное) на полчаса раньше.
        - А я тут стою...- бормотала Кравкина себе под нос и буквально ловила Аврору из троллейбуса.
        - Чего ты тут стоишь?
        - Тебя жду.
        Постепенно Аврора привыкла к Тамаре, к её водянистым, словно линялым круглым глазам, к глуповатому выражению лица, к прямым столбообразным ногам и невероятному упрямству. У Кравкиной упрямство выражалось в бытовых мелочах. Она сама порой не знала, нужно ли ей то или сё - это для неё было неважно - не помешает, думала Тамара, и гнула своё. Именно таким образом она сумела добиться Аврориного расположения, которое очень скоро переросло в крепкую дружбу.
        Упоительные прогулки Авроры и Юрика по улицам с каждым днём становились всё проблематичнее, поскольку на десятиградусном морозе невозможно пробыть столько же часов, сколько в самый холодный летний день. И в конце ноября Метёлкин впервые пригласил Аврору к себе в гости.
        Они вошли в его дом, и Юрик позвонил. Дверь моментально открылась - такое впечатление, что их прихода ждали не один час. Аврора вошла. В коридоре по росту с приветливыми улыбками стояли:

1) Грузный, рыхлый мужчина лет пятидесяти с красным лицом в оспинах, оставшихся после ветрянки; в коричневых лоснящихся брюках, сером пиджаке и галстуке-селёдке на голой шее (под пиджаком была лишь белая майка).

2) Худощавая женщина лет сорока пяти с заплетённой косой цвета чернёного серебра и закре- плённой на голове, с длинноватым носом, весёлыми глазами и чуть оттопыренными ушами. Она была одета в новый фланелевый халат, из рукава которого торчал ценник.

3) Маленького роста, в косынке, завязанной концами назад, в длинной несуразной не то рубашке, не то ночнушке, из-под которой виднелись блёкло-синие, отвисшие на коленках, старые тренировочные штаны, мужчина лет семидесяти. Хотя возраст его определить было чрезвычайно сложно - седые кустистые брови, несомненно, набрасывали десяток лишних лет, в то время как почти юношеская хрупкость фигуры заставляла думать - не такой уж он и старый. Жирной точкой в его образе была ярчайшая, праздничная лента, перекинутая от левого плеча к правому бедру вокруг тщедушной грудной клетки.
        - Знакомьтесь! Это Аврора!- провозгласил Метёлкин, и встречающие хором, будто долгое время репетировали, прокричали:
        - Очч приятно!
        - Дядя Моня! Ну чо ты как пугало огородное вырядился?! Ведь вчера просил вас всех одеться поприличнее!- возмутился Метёлкин.
        - Да чо я? Я того-этого! Я ведь ничо!- пространственно «объяснил» дядя Моня и не без гордости поправил ленту на груди.
        - Знакомься, Басенка! Это мой папашка - Алексей Палыч, можно просто Лёша,- и он указал на самого высокого человека в «строю».- Это моя мамашка - Ульяна Андреевна, можно просто Уля,- и Метёлкин указал на № 2.- А это чучело - мой родной дядя, Парамон Андреевич Пеньков, мамашкин брат старший. Его можешь называть дядь Моней. Ну чо встали? Дайте пройти!
        - Авророчка! Будешь курочку?- ласково спросила тётя Уля, теребя ярлык халата.
        - Будет! Принеси нам в комнату,- распорядился Метёлкин, и мамашка кинулась на кухню за курицей.
        - Где учимся? Или работаем?- спросил дядя Лёша.
        - В швейном училище.
        - А-а,- одобрительно протянул тот и добавил: - Этт хорошо.
        - Это ещё как хорошо!- воодушевился дядя Моня.- Я ведь сам портной!
        - Да что вы говорите!- поразилась Аврора.
        - Ага, простыни с утра до ночи в моей комнате строчит. Ты бери своё барахло и давай в большую комнату. Нам с Авророй поговорить нужно.
        - Ага, ага,- и Парамон Андреевич выбежал из коридора.
        - А мы с Улей на кондитерской фабрике работаем. Чем плохо? Я Юрке говорил, иди к нам! Так он - нет, на станкостроительный пойду! А чо хорошего? Железки-то пилить? Вон у нас с матерью всегда есть чем гостя угостить, всегда всё к чаю есть - и тебе пастила, и зефир, и конфеты.
        - Доченька, ты проходи, не стесняйся,- ангельским голосом проговорила Ульяна Андреевна, держа в руках тарелку с курицей.- Моня! Выметайся из Юрашкиной комнаты!- прогремела она, обращаясь к брату.- Какая хорошая девочка, какая красивая, прямо басенка, а не ребёнок!- умилилась Юрашкина мама, повторив за сыном это странное слово - басенка. Откуда оно взялось в их семье? Что обозначало в точности? Быть может, Парамон Андреевич с сестрой привезли его в столицу из Ярославля - этого прекрасного лебедя на берегу Волги, одного из центров русского зодчества? Ведь именно там, если верить «Толковому словарю живого великорусского языка» В.И. Даля (а ему грех не верить!), слово «баса» обозначает то же самое, что и русская краса: «Сколько прибасов ни надевай, а басы не будет» - говорят ярославцы. Может, отсюда пошло слово «прибамбасы»? Но вот «басенка» точно образовалось от «басы» и в полной мере выражает пригожесть, расхорошесть и красоту.
        Так, начиная с конца ноября, Аврора почти всё свободное время проводила у Юрика Метёлкина. Как знать - может, его семья вскоре станет и её тоже? Эта тихая, спокойная заводь...
        Семейство Метёлкиных-Пеньковых разительно отличалось от Гавриловых-Кошелевых. Тут почти не удивлялись, не возмущались, не кричали и не хохотали во всю глотку.
        Алексей Павлович молчком сидел за столом на кухне или в большой комнате и пил горькую, незаметно от жены вытаскивая бутылку из-за пазухи. Лишь изредка на него нападало непреодолимое желание поговорить «за жизнь», поразмышлять, к примеру, где человеку лучше работается или живётся, и что это за понятие такое народ придумал -
«смысл жизни» какой-то?! В чём он, этот смысл?
        Ульяна Андреевна, прекрасно зная о пристрастии мужа к зелёному змию, может, оттого, что устала с ним бороться, может, потому, что его поведение в пьяном виде совершенно ничем не отличалось от трезвого, особо не возмущалась. Она любила поудобнее сесть в кресло напротив брата и, сложив руки на животе, часами наблюдать, как тот шьёт. Ведь говорят же: нет ничего увлекательнее, чем смотреть, как горит огонь, как течёт вода и как работает другой человек.
        Вот тётя Уля и глядела, как Парамон Андреевич шьёт. Сама же Ульяна была гениальна в своём безделье. Только под сильнейшим напором сына она с неохотой наводила поверхностную чистоту в тех местах, куда мог нечаянно упасть взгляд Басенки.
        Что же касается Парамона Андреевича, то он вечно строчил нескончаемые полотна. Порой он засыпал, сидя у швейной машинки, а проснувшись, снова принимался за дело. На вопрос племянника:
        - Что строчишь, дядь Монь?
        - Я этого-того! Штора будет!- с гордостью отвечал он и пускался в рассуждения о том, что шовчик должен быть непременно ровненьким, стройненьким и чистеньким, чтоб машинка не петляла.
        Но о мелких недостатках, будь то хронический алкоголизм Юркиного отца или поразительная лень его матери, Аврора и не подозревала - она считала семью Метёлкиных-Парамоновых приличной и уравновешенной.
        А что делали влюблённые одни в маленькой комнате?- справедливо поинтересуется читатель.
        Как ни странно, эти двое не совершали, оставшись наедине, ничего предосудительного. Они хохотали над всякой ерундой - каждая мелочь вызывала у них смех, Юрик неумело трендел на гитаре, перебирая длинными, музыкальными пальцами струны, отчего Аврора приходила в неописуемый восторг - ей казалось, что никто, кроме Метёлкина, во всём мире не смог бы сыграть лучше. Иногда он пел песни
«Битлз», и поскольку не знал английского, на ходу придумывал тексты к известным хитам. Справедливости ради нужно заметить, что Юрик имел от природы голос потрясающей силы, чистоты и тональности.
        - Ой, Юрка, тебе бы на сцену!- говорила Аврора, в восторге сложив на груди руки.
        Так проводили свои счастливые будни возлюбленные, пока... Пока об этих буднях не стало известно Зинаиде Матвеевне и Гене.
        В то время как Аврора поглощала в Юркиной семье жареных кур, зефир и пастилу, её мамаша с братом и знать не знали, что их «козявка» встречается с первым хулиганом школы - Метёлкиным.
        У Зинаиды Матвеевны были свои заботы, связанные большей частью с работой на часовом заводе и нахождением свободного помещения для встреч с бывшим мужем. Которого, надо сказать, давно выписали из психиатрической лечебницы и который яко птица взлетел из психушки прямо на место заведующего фотоотделом.
        Да как такое возможно? Вот так? Сразу в дамки?- удивится недоуменный читатель. И удивление это совершенно оправданное. Никому другому, кроме Гаврилова, этого никогда и не удалось бы сделать - с места в карьер. Только он со своим даром внушать людям то, что ему выгодно, со способностью разжалобить совершенно незнакомого человека до слёз, введя его в курс своих, порой несуществующих бед и горестей, мог уговорить кого угодно и на что угодно. Тут безотказно срабатывает один весьма интересный и странный принцип. К примеру, живёт человек (Иван Иванович) - грубый, замкнутый, чёрствый, стервозный... И его семья, и сослуживцы привыкли к нему к такому, какой он есть,- подчиняются ему, слово лишнее сказать боятся. Как вдруг эта самая бука ни с того ни с сего улыбается и говорит
«спасибо». Обычное вроде бы дело - поблагодарить кого-то за что-то. Но это для других - на Ивана Ивановича элементарные правила поведения не распространяются. С его уст, может, впервые в жизни слетело это волшебное слово. И люди в тот момент готовы для него горы свернуть - какой, оказывается, этот Иван Иванович прекрасный, отзывчивый и крайне чувствительный человек! Иван Иванович уж и забыл через полчаса, что кого-то за что-то поблагодарил, он снова превратился в грубого, замкнутого, вредного, чёрствого мужлана, но люди - они ещё долго будут помнить это его «спасибо» - может, и до конца дней своих не забудут, как знать?
        Вот и Владимир Иванович славился как дома, так и на работе фантастическим каким-то скандализмом, вспыльчивостью и горячностью. Всем его сослуживцам было хорошо известно, что от этого человека можно ждать таких изощренных пакостей, какие и в кошмарных снах вряд ли привидятся. И вдруг Гаврилов словно переродился, выйдя из лечебницы,- стал участливым ко всем и по любому поводу. У коллеги простыла дочь - Гаврилов первый утешитель.
        - Да что вы говорите! Насморк?- спрашивал Владимир Иванович, сочувственно заглядывая сослуживице в глаза.- И кашель?- Он почти плакал - его выпученные очи увлажнялись, и одинокая слеза вот-вот готова была скатиться по тщательно выбритой щеке.- Берите бюллетень! Это не шутка!- горячо, от всего сердца, советовал он.- Кто знает, во что может перерасти простуда! Идите, идите домой и посвятите себя ребёнку!- от всей души рекомендовал он, по-дружески хлопая убитую горем мать по плечу, понимающе кивая и, узнав, что несчастную не отпустили с работы среди дня, кричал в сердцах: - Какое безобразие! Матери не дают с больной дочерью провести время! Вот если б я был завотделом, я, не раздумывая, отпустил бы вас на все четыре стороны! А так... Вам остаётся вызвать врача на дом только завтра и взять отпуск по уходу за ребёнком. Придётся потерпеть до завтра, голубушка! Ах, я понимаю! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- нервно плевался Гаврилов, отстукивая костяшками пальцев по прилавку.- Это ж какие нервы надо иметь! Бедняжка! Как мне вас жаль!
        У сослуживца не клеится с девушкой - Гаврилов тут как тут.
        - Ну, Гришка, как дела, как жизнь? Не женился ещё?- начинал он весело. Но стоило ему только пронюхать, что безнадёжно влюблённому хорошо бы уйти пораньше с работы, поскольку именно сегодня решается его судьба, Владимир Иванович принимался за своё: - Так иди! Железо надо ковать, пока горячо! Ведь завтра эта твоя...
        - Катя,- подсказывал сослуживец имя своей зазнобы.
        - Да! Катя твоя завтра ведь, может, и не посмотрит на тебя! Найдёт какого-нибудь Васю и скажет: не нужен ты мне, Гришка! Беги! Покупай цветы, конфеты и к ней! К ней! Ведь женщины хоть и прекрасные существа, но отличаются ужасным непостоянством. Надо быть всё время с ними, говорить им всякие приятные слова - мол, ты одна такая, самая красивая, неповторимая и ноги у тебя... пусть эти ноги на две сардельки похожи, а ты всё равно говори, что ноги у неё самые стройные и ни у кого нет таких ног! Что? Что ты говоришь?! Не отпускают? Уже ходил? И отпрашивался? И не отпустили? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук. - Да что ж это за безобразие такое! У человека судьба решается, а его с работы не отпускают! Не знаю даже, что тебе и посоветовать! Упустишь ты, Гришка, свою Катерину! Вот если б я был завотделом, я б без разговоров тебя к ней отправил! Да! Прямо сейчас!- И Гаврилов, словно действительно переживая за сотрудника, горько хрюкал носом, беспокойно отбивая мелкую дробь по стойке с фотоаппаратами.
        Через неделю весь фотоотдел, за исключением Аврориного отца, кинулся к директору ГУМа с наболевшей просьбой - утвердить кандидатуру славного, премилого и добросовестного работника Гаврилова на должность (некогда занимаемую Клавдием Симоновичем) заведующего фотосекцией. Директора Владимир Иванович обработал примерно таким же образом, каким сумел завоевать расположение своих коллег - не обещал, конечно, отпустить того пораньше с работы, а моментально, нащупав слабые стороны характера начальника, принялся играть на них, подобно тому, как виртуозный гитарист перебирает струны. Результат налицо: враг Клавдий бултыхается, не в силах найти себе применение в тёмном пенсионном омуте, наш Владимир Иванович - на горе, верхом на коне.
        Что же касается Гени, то он на несколько месяцев потерял бдительность - ему было недосуг следить за сестрой, он сам был влюблён, на сей раз, кажется, по-настоящему - в королеву Московского метрополитена - двадцатитрёхлетнюю Людку Самохину.
        Кошелев очень долго ходил вокруг да около, предлагая гордой девушке с колоссальным чувством собственного достоинства свою дружбу, руку, сердце. Но Люда оставалась холодна как лёд, несмотря на всю привлекательность Гени.
        Два месяца бился Кошелев, подкатывал к Людке и так и сяк. Чего он только не делал, дабы завоевать её расположение - цветы дарил, в кино приглашал (в театр тоже), провожал её до дома, однажды даже серенаду ей спел, стоя под балконом, но всё бесполезно. Тогда Геня не выдержал - пошёл на крайнюю меру: затолкал девицу ночью в вагон пустого поезда и взял её силой. Людка отбивалась поначалу, как могла, потом успокоилась, а на следующий день перебралась с вещичками в квартиру Гавриловых-Кошелевых.
        Только любовь к Юрке Метёлкину не позволила Авроре в полной мере осознать весь тот ад, который наступил дома с появлением Люды.
        Самохина была девушкой яркой, хорошо одевалась, поскольку её старшая сестра работала в «Берёзке», сильно красилась и отличалась вредным, взрывным характером. Теперь день в семье Гавриловых-Кошелевых начинался в полчетвёртого утра. Людочка бесцеремонно входила в большую комнату, где спали глубоким предрассветным сном Зинаида Матвеевна и Аврора, включала свет, с грохотом вываливала косметику из сумочки на трюмо и, громко фальшивя, пела «А я иду, шагаю по Москве». Штукатурилась девица ровно два часа, не давая спать Авроре и ее матери. Затем натягивала на себя дамские причиндалы: жёсткий, утягивающий корсет, французские панталоны и т.д. и т.п. Как потом оказалось, именно посредством всех этих утяжек Людка приобретала почти идеальную фигуру. Впрочем, и своё лицо она создавала с помощью умело наложенной косметики.
        Готовить Самохина не умела - более того, она вообще не заходила на кухню. Придя с работы, она только и делала, что истошно орала на весь дом - то на Аврору, то по телефону, а когда приходил Геня, доставалось и ему. Зинаиде Матвеевне удавалось избегать гнева потенциальной невестки двумя действенными способами - лестью и молчанием. Льстила Гаврилова безбожно, называя Людку красавицей, умницей, доченькой:
        - Ох! Людмила! С такими внешними данными тебе не в метро работать нужно, в актрисы идти. На широкий экран!
        Геня снова заблуждался, но обманываться на сей раз был рад. Если Леночка хитрила, скрывая свои кривые ноги под юбками «макси», то до настоящей Людмилы - до той, какова она на самом деле, можно было добраться лишь глубокой ночью, при тусклом лунном освещении. Но однажды...
        Это была настоящая сенсация!
        Людка, вылив в воду полтюбика яичного Аврориного шампуня, принимала, наслаждаясь, ванну. Она любовалась своими нижними конечностями, поднимая из воды то одну ногу, то другую, плескалась, весело хохоча, ударяя широкой ладонью по пенной горке, она ощущала себя в тот момент настоящей голливудской кинозвездой, принимающей ванну в огромном двухэтажном доме, купленном на гонорары от сыгранных ролей. Но вода быстро остывала, равно как испарялось наваждение о доме, актёрстве и бешеных гонорарах.
        - Арка! Арка!- громоподобно завопила она.- Арка! Иди мне спину потри!
        Аврора зашла в ванную, взглянула на запотевшее зеркало - ей было стыдно и неловко смотреть на обнажённую Самохину.
        - Ну что встала-то, как истукан?! Бери мочалку, намыль - давай, давай, а то у меня, кажется, прыщи по спине пошли!- И Людка встала из воды, пена выплеснулась и потекла на пол, а Аврориному взору открылось нечто, что лучше б навсегда осталось скрытым за всевозможными корсетами. Тело двадцатитрёхлетней девушки было дряблое, рыхлое, изношенное; кожа напоминала апельсинную пупырчатую корку. А лицо! Что это было за лицо! Аврора никогда не видела предполагаемую золовку без макияжа. Большой пористый нос картошкой выделялся под маленькими, незначительными глазками. Рот ниточкой тянулся от одного уха к другому (без преувеличения). И тут нашей героине стало ясно, почему Людка по два часа сидит перед зеркалом. Она рисует себе лицо, умело скрывая огромный нос, выделяя и укорачивая тонкие, длинные губы, и малюет глаза на том месте, где их лишь наметила матушка-природа!
        Но влюблённый до одури Геня не замечал недостатков своей избранницы - он во всём шёл у неё на поводу. Странно, но факт, Кошелеву нравились девушки, которым не слишком-то нравился он - те, что спокойно относились к его мужским достоинствам (будь то лицо Жана Маре или тело «Лефонида Жаботинского»). Иначе говоря, Геня с ума сходил по тем девицам, у которых сам он не пользовался успехом. Ещё одним непременным условием, дабы понравиться Аврориному брату, являлись, пожалуй, несусветная стервозность и скандальный характер дамы.
        Людмила прожила в Аврориной семье ровно четыре с половиной месяца - с сентября по середину января. Всё это время при каждой ругани с Геней девица кричала базарно, напоминая:
        - Мерзавец! И что я с тобой только живу?! Насильник! Я бы могла на тебя тогда в милицию заявить - сейчас бы сидел! Дура! И почему я этого не сделала?!
        - Лютик! Ну что ты такое говоришь? Я ведь тебя люблю! И взял тебя по обоюдному нашему с тобой согласию! Вот чо ты врёшь?- И Кошелев, хитро ухмыляясь, с нескрываемым обожанием смотрел на Лютика.
        - Ага! Как бы не так!- вопила Самохина, переходя на ненормативную лексику.
        В конце ноября она обвинила Кошелева в том, что тот сделал её беременной, оттого и глубоко несчастной. Геня, будучи на седьмом небе от счастья, потащил её в загс.
        Но в середине декабря Людмила сделала аборт, а спустя месяц собрала свои вещички и ушла от Гавриловых-Кошелевых навсегда, пока Геня был на работе. Так что восемнадцатилетие Авроры, к её огромной и нескрываемой радости, отмечали без капризной девицы с крутым характером.
        В целях конспирации Юрик на день рождения любимой не явился - он поздравил её рано утром перед учёбой, подарив ромбовидные серьги из золота.
        - Юр, да ты что?! Они ж бешеных денег стоят!- испугалась Аврора и поначалу даже попыталась отказаться от подарка.
        - Знаешь, Басенка, уж кто-кто, а я могу себе позволить подарить своей любимой девушке на день рождения такие фитюльки! Так что бери!
        Наша героиня взяла серьги, расцеловала Ме- тёлкина.
        В сущности, восемнадцатилетие Авроры (как это зачастую случается) явилось праздником для всех, кроме неё самой. Из числа знакомых и друзей именинницы была приглашена лишь Тамара Кравкина, которая в коридоре поздравила подругу, протянув ей два метра серого ситчика в белую непритязательную полоску, села за стол и весь вечер потела и краснела под пристальными, дерзкими взглядами Гени.
        Любаша пришла вместе с родителями (Иваном Матвеевичем и мамашей-химичкой) и, торжественно вручив кузине позолоченное серебряное кольцо с нежно-голубым, водянистым сапфиром, принялась рассказывать о своём скором замужестве со Славиком - мол, а куда он теперь денется, если я беременна! Сразу надо отметить, что кольцо с сапфиром Любашка через некоторое время забрала обратно. Будучи на сносях, она заявилась к Авроре - так, проведать, повидаться и поболтать о своём, о женском. Болтая о нелёгкой доле слабого пола в этом мире, Любашка, переваливаясь, ходила по комнате, беспокойно стреляя глазами по полкам серванта. И наконец она нашла то, что так долго искала - то, ради чего, собственно, и притащилась к кузине на девятом месяце беременности. Сапфир блестел, притягивая к себе взгляд бывшей хозяйки, переливался всеми восемью гранями в хрустальной вазочке на ножке - так, что сама конфетница казалась бледно-голубой.
        - Ой! Арка! Откуда у тебя моё кольцо? Ну надо же, а я всюду его ищу! Думала, потеряла! Как хорошо, что оно у тебя! Вот вечно так - дам кому чего поносить и забываю!- И Любашка хвать подарок из вазочки.- Засиделась я что-то, пойду, а то Славка волноваться станет,- и была такова.
        Но это в будущем - сейчас Любаша пыжилась от гордости за свой подарок, Аврора же чувствовала себя настоящей богачкой. «Теперь у меня целый комплект! Серьги и кольцо!» - восторженно думала она.
        Что касается Галины Тимофеевны и Ивана Матвеевича, то они прикрылись этим самым кольцом и, довольные, заняли свои места за столом.
        Гордость семьи - художница-плакатистка Милочка подарила фиалку в горшке и пожелала имениннице слушаться мать и не баловаться спиртным.
        Зинаида Матвеевна «отвалила» дочери шерстяную коротенькую юбку цвета прелой вишни (Гаврилова наконец-то распрощалась с единственным выходным платьем и, купив себе новое - насыщенного коричневого цвета с отложным воротничком, отдала старое в ателье и заплатила немалые деньги, чтоб из него сшили юбку ко дню рождения дочери).
        Геня презентовал сестре карманный географический атлас - к чему, непонятно.
        Дядя Вася подарил племяннице, тоже не совсем ясно для чего, высокие (выше колен) валенки - он любил дарить по любому поводу платки и валенки.
        - На случай холодов!- довольно крякнув, сказал он, протягивая Авроре зимнюю обувку наших предков.
        - Вот, Вась, я Арочке конфет купила,- робко встряла Полина - несчастная жена Василия Матвеевича, которую сегодня он соблаговолил взять с собой в гости, чувствуя себя обязанным ей за своё скорое выздоровление. Именно она, его Поленька, всегда оставалась с ним в тяжёлые моменты жизни, ухаживая, как за ребёнком. На сей раз она спасла супруга от осложнения после воспаления лёгких, отпаивая его молоком со смальцем. Семейство Павла Матвеевича (того самого неудачника, что безвинно отсидел восемнадцать лет в лагерях) прийти не смогло - всех их наповал свалил грипп.
        Катерина Матвеевна появилась одна, без своего обожаемого Дергачёва - она как-то сразу, с порога принялась жаловаться на свою жизнь, на Лёню, который её совсем «не люблит», на детей, которые ни во что её не ставят, и в результате, так ничего и не подарив племяннице, уселась за стол, утирая слёзы, и потребовала по обыкновению вина.
        Всё было, как всегда. Сначала все по очереди произносили тосты за именинницу, желали ей всего, чего только можно пожелать. Потом как-то незаметно разделились на группы. Василий изливал душу Зинаиде Матвеевне. Полина сидела молча. Геня рассказывал Милочке о своей работе в метрополитене - та, в свою очередь, завела речь о важной роли соцреализма в современном искусстве.
        Иван Матвеевич уже выпил пять стопок, потёр руки, будто раздумывая - начинать или пока рановато. «Самое время!» - наверное, решил он и захлюпал.
        - Ванечка, перестань. Мы ведь в гостях. Не порть Авроре праздник,- увещевала его жена.
        - А я и не порчу! Я не порчу! Я только знать хочу!- закаркал Иван.- Вот взять меня - простого русского солдата! Я всю войну прошёл! А до Берлина не дошёл! Почему? Почему не я сорвал с Рейхстага поганое фашистское знамя? Я вас спрашиваю! - Захлёбываясь слезами, Иван Матвеевич налил себе стопку и, опустошив её, вдруг сардонически засмеялся.
        - Ваня, прекрати! Хватит пить!
        - А что, я разве пью? Да хоть и пью! Мне что, нельзя? Авророчка, вот ты скажи, нельзя разве простому русскому солдату, который так и не добрался до Рейхстага... - тут он горько всхлипнул,- выпить рюмашку-другую?
        - Да можно, почему нет. Только ты, дядь Вань, не дерись,- попросила его племянница.
        - Что ты, Арочка! Что ты, деточка! Дядя Ваня сегодня не будет сердиться - дядя Ваня сегодня будет веселиться в твою честь!- прокаркал он и со страстью, с нескрываемой патетикой запел свою любимую песню, деря глотку: - Др-р-рались по-гер-ройски, по-рррусски два друга в пехоте морской. Один пар-р-ень бы-ыл калужский, дррругой паренёк - костромской...
        - Слушай, Зинаид! Вот терпеть этого не могу! Как начнёт одно и то же, одно и то же! Сил никаких нет! Зин! Ну честно, я ему щас по морде дам! Он у меня допоётся!- вне себя от злости воскликнул Василий. Но младший брат не слышал его - он уже дошёл до того кульминационного момента, когда два друга ударяли в штыки, а смерть сама отступала куда-то...
        - А ну его!- махнула Зинаида Матвеевна на Ивана, как на человека, от которого уж нечего ждать в этой жизни ничего путёвого.- Не надо, Васенька! Ты ж его знаешь! Сейчас заведётся, психанёт...
        - Психанёт он! А я вот забыл, чо тебе говорил! О чём я рассказывал-то?
        - Зинк! Почему ты мне вина не наливаешь? Жауко? Это для родной-то сестры жауко?!- взъелась Катерина, которая уже опустошила стоящую рядом с ней бутылку красного креплёного вина и никак не могла дотянуться до той, что стояла в непосредственной близости от Зинаиды Матвеевны.
        Начиналась та промежуточная часть вечера, когда все тосты и пожелания исчерпаны, а морды бить ещё рано, поскольку присутствующие не выпили всего, что было на столе, и не дошли до нужной кондиции.
        Поскольку Дергачёва рядом не было, то Катерина принялась выяснять отношения с сестрой:
        - Не люблишь ты меня, Зинк! Я всегда это знала! Ты больше Антонину любила! А я так - ни то ни сё. Сбоку припёку! Не пришей кобыле хвост!
        - Да что ты такое говоришь-то, Кать!
        - Не трогайте мою маму! Её нет с нами, и нечего обливать грязью её светлое имя!- истерично взревела Милочка.
        Но тут вдруг раздался длинный, наглый звонок в дверь.
        - Пойду, посмотрю, кто!- воодушевилась Зинаида Матвеевна и кинулась в коридор.
        На пороге стоял Гаврилов в чёрном твидовом пальто с цигейковым воротником, в норковой шапке пирожком, с замёрзшими гвоздиками в одной руке и внушительным свёртком в другой.
        - Зинульчик! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Это я - твой Вовульчик!- восторженно прогремел он, ущипнув бывшую жену за задницу.
        - Ой! Володь, ну ты прямо, как маленький! Осторожнее - Генька дома!
        - Плевать я хотел на твоего Геньку! Где моя дочь?!
        - Аврора! Аврора! Иди сюда! Ты только посмотри, кто к тебе пришёл!- несколько наигранно прокричала Гаврилова.
        - Папочка, папочка! Я уж думала, ты не придёшь!- Именинница повисла на шее у отца.
        - Как не приду? Что я падла какая, чтоб на восемнадцатилетие к дочери не прийти!- возмутился Владимир Иванович и протянул Авроре свёрток.- На вот, Аврик! Какой ты у меня красивый стал! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Небось от парней отбоя нет? А?- допытывался он, вешая пальто на крючок.
        - Да ладно тебе, пап!
        - Что ладно, что ладно?! Ты просто так на улицу, смотри, не выходи!
        - Как - просто так?
        - Ты, прежде чем из дома выйти, мордашку-то свою намажь сажей! Зин! Ведь украдут! Истину говорю - украдут девку-то! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.
        - Проходи, проходи,- и Зинаида, переполненная радостью и счастьем, красная, как мак, от щипка бывшего мужа, повела его в комнату.
        - О! Володя!- каркнул Иван Матвеевич.- Сколько лет, сколько зим!
        - Интересно, а что это тут Мефистофель делает?!- прошипел Геня с нескрываемым недовольством.
        - Ладно тебе! Он Аврорке как-никак родной отец!- шепнула Зинаида Матвеевна сыну на ухо.
        Аврора развернула свёрток и не смогла сдержать крика радости. Это был самый значительный подарок. Всем подаркам подарок! Демисезонное чистошерстяное пальто любимого цвета её матери - цвета беж. Коротенькое (по моде), с потайной застёжкой, с воротником-стоечкой - прелесть!- голова кружится.
        - Спасибо, папуля!- И Аврора снова повисла на отцовской шее.
        - Да не за что! Будешь весной гарцевать! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.- Зинка! Зачем ты эту шлюху позвала?!- довольно громко спросил Гаврилов - он, вывернув шею, вдруг увидел свою бывшую ненавистную любовницу (которая, по его твёрдому убеждению, разрушила их с Зинульчиком брак) и настоящую жену Ивана Матвеевича.- Что делает эта падшая, доступная женщина на дне рождения моей чистой, невинной дочери?- возмутился он ещё громче, настолько, что песнь Ивана резко оборвалась на полуслове.
        - Что ты сказал? Зина! Это он про кого сейчас говорил? Вот только что?- прокаркал дядя Иван, опомнившись.
        - Да про жену твою - профурсетку! Про кого ж ещё!- весело отозвался Гаврилов и захохотал, обнажив ряд ровных, белых от природы зубов, которые не сумело испортить даже неумеренное курение.
        - Что?! Да как ты смеешь! Ну-ка, повтори!- Иван вскочил со стула и, подлетев к Владимиру Ивановичу, схватил его за грудки. Галина Тимофеевна сидела, как на пороховой бочке - она краснела, белела, ёрзала на стуле, порываясь уйти.
        - Правильно, дядь Вань! Дай этому Мефистофелю по соплям!- подстрекал Геня.
        - Да мы тебя, припадочного, тут так уделаем, что костей не досчитаешься!- встал грудью за младшего брата Василий Матвеевич - кровь родная взыграла.
        - Что вы! Дядь Вань, дядь Вась, папочка! Прекратите! У меня же день рождения!- кричала напуганная Аврора.
        - И, правда, у девочки день рождения, а вы так себя ведёте!- возмутилась Зинаида Матвеевна.
        - И что ж с того?! Раз день рождения, то и хамить можно?- гаркнул Василий, сорвался с места и от души вмазал Гаврилову «по соплям».
        Владимир Иванович в долгу не остался - в нём поистине умер великий тактик и стратег «в одном флаконе». Он прибегнул к своему любимому, испытанному способу - незаметно залез в карман пиджака и, зачерпнув горсть соли, сыпанул обидчикам в глаза. Пока они приходили в себя, пытаясь оценить ситуацию, Гаврилов метнулся в коридор. За ним - Зинаида Матвеевна:
        - Где, где шапка? Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п!- Тук, тук, тук, тук, тук.
        - Вот твоя шапка!- И Зинаида Матвеевна сунула ему норковый «пирожок».- Не можешь ты по-человечески! Вот везде тебе надо нагадить!- с упрёком и слезами на глазах укоряла она бывшего мужа.
        - А нечего было эту курву звать! Ну, прощай, Зинульчик! Может, свидимся!- трогательно воскликнул Гаврилов и, ущипнув её вторично за мягкое место, был таков.
        Зинаида Матвеевна, раскрасневшаяся и довольная, закрыла за ним дверь - злости и обиды к супругу она больше не испытывала - напротив, лишь нежное чувство по отношению к нему возникло в её душе.
        И вот такая - витающая в облаках, счастливая от мысли, что Гаврилов несмотря ни на что всё ещё любит её, она вошла в комнату...
        ...Там творилось ужас что! Братья Зинаиды с засыпанными солью глазами, нещадно избивая друг друга, пребывали в полной уверенности, что колошматят они не кого иного, как паразита, бабника и психопата Гаврилова. Лупили они друг друга не жалея сил, со всей злостью, изливая при этом всю свою ярость на бывшего супруга сестры - они, проще будет сказать, отрывались на полную катушку, и ничто не могло остановить их.
        Тамара Кравкина, набив полные карманы конфетами и баранками, ретировалась сразу же после ухода Владимира Ивановича - перепугалась не на шутку, бедная девочка. Присутствующие женщины поначалу пытались предотвратить потасовку, но потом плюнули и, выйдя из комнаты, наблюдали за дракой из-за портьеры, на безопасном расстоянии.
        Одним словом, восемнадцатилетие Авроры удалось на славу. Согласитесь, ведь день рождения в жизни человека - это же праздник. А какой же праздник без драки?! Это уже не праздник, а фарс! Совершеннолетие должно быть незабываемым, и никогда этот январский день не сотрётся из Аврориной памяти!
        Результат праздника во всей красе проявился на следующее утро. Заведующий фотоотделом явился на работу с фингалом под глазом. Василий плавно съехал с бюллетеня по причине воспаления лёгких на бюллетень со сломанной в локте правой руки. Геня опухшей синей физиономией весь день пугал машиниста поезда. Иван Матвеевич, совершенно разбитый, хромая на одну ногу, потащился чуть свет на родной завод...

* * *
        После завершения очередного романа Геня оказался будто выкинутым из жизни.
        Как потом стало известно, Людмила Самохина не только ушла от Аврориного брата, но и с работы уволилась, чтобы больше никогда не видеть отвратительную кошелевскую морду.
        Вот на такой грустной ноте закончился роман Гени с Людмилой, и он со всей своей нерастраченной энергией, неизрасходованными силами и неуёмным энтузиазмом кинулся в чужой, совершенно его не касающийся - в роман своей сестры с первым хулиганом школы Юриком Метёлкиным.
        Он однажды увидел возвращение Авроры из швейного училища в обществе долговязого юнца и проследил за ними до первого подъезда соседнего дома. Он засёк время, сколько сестра его пробыла «в гостях», а когда она вернулась домой, тут и началось!
        - Козявка! Как учёба?- издалека подбирался Геня.
        - Всё хорошо, всё хорошо.
        - Н-да? А куда это мы после училища ходили? А?
        - У Ирки Ненашевой в гостях была.
        - Н-да?- подозрительно спросил он, нагло прицокнув языком.- А чо, Ненашевы переехали в соседний дом, что ли?
        - Аврора, не ври!- гоняя костяшки счёт, встряла Зинаида Матвеевна.- Ирка мне ещё два месяца назад сказала, что вы с ней поссорились и больше не дружите. Я её как-то на улице встретила...
        - Ну поссорились, потом помирились!- Предчувствуя скандал, Аврора держалась из последних сил.
        - Мамань! Слышь! Ирка-то Ненашева изменилась до неузнаваемости!- гаркнул Геня.- Выросла сантиметров на тридцать, бриться стала, подстриглась...
        - Да что ты?!- всплеснула от удивления Зинаида Матвеевна.- Да как же такое могёт быть-то, Генечка?!
        - Сам удивляюсь! Это ещё что!
        - А что ещё?!- Гаврилова изумлённо вылупилась на сына.
        - У Ирки Ненашевой за это время женилка выросла - вот что!
        - Да чо ты такое говоришь-то! При ребёнке-то! Да как такое могло произойти?!- поражалась Зинаида Матвеевна, как дитя, принимая за чистую монету всё, что говорил ей дражайший сын. Так было и так будет всегда.
        - Тот самый долговязый Мефистофель, который тебя около училища встречал, и есть Ирка Ненашева?- И Геня пытливо посмотрел сестре в глаза.
        - Это Юра Метёлкин. А что такого ужасного, если он встретил меня около училища?
        - Да, Гень, что тут такого?- наивно спросила Зинаида Матвеевна, непонимающе хлопая глазами.
        - Ой! Маманя! Тёмная, недалёкая ты женщина! И хоть Мефистофель твой последний подонок, но в этом он был прав! Смотри! Принесёт тебе Аврорка в подоле - будешь знать, что тут такого!- сказал он и ушёл в свою комнату.
        - Так. Аврора! Подойди ко мне. Сядь рядом!- архиофициально проговорила Зинаида Матвеевна.- Расскажи матери, кто это тебя возле училища поджидает?
        - Ты спроси, спроси ещё у неё, что они наедине у него дома с четырёх дня до десяти вечера делали?- подливал масло в огонь Геня, крича во всю глотку из своей комнаты.
        - Что? Наедине? Что это ещё за новости такие?!- всполошилась Гаврилова и дёрнула дочь за руку.- Это не тот ли Метёлкин - первый хулиган школы?- подозрительно спросила она. И неудивительно - о Юркиных проделках ходили легенды.
        - Да никакой он не хулиган!- Аврора самозабвенно защищала возлюбленного.
        - А почему он тебя провожает-то? И что вы с ним делаете наедине?- Зинаида Матвеевна начинала нервничать.
        - Просто дружим. И ничего мы с ним наедине не делаем - у него всегда родители дома и дядя...- промямлила Аврора и вдруг встрепенулась, вспомнила: - И вообще я уже совершеннолетняя!
        - Ха! Вы посмотрите на неё! Совершеннолетняя она!- возмутилась Гаврилова.
        - Вот пусть выметается из дома и живёт на свою стипендию!- подзадоривал мать Геня.
        - Вот именно! Нахалка! Мать её ростила, ростила!- воскликнула Зинаида Матвеевна. - А она - на тебе! Шляется со всякими гадами ползучими! Свинья неблагодарная!
        - Никакой он не гад!
        - Пораскрывай, пораскрывай мне ещё рот-то! Ща как тресну по губам! Совсем от рук отбилась! Больно рано о мальчиках задумалась! Вся в Гаврилова! Такая же!..- Зинаида Матвеевна не стала уточнять, какая такая же, язык прикусила, но, помолчав с минуту, грозно прокричала - так, что на первом этаже слышно было: - Запомни! Если я узнаю, что ты встречаешься с этим хулиганьём - Метёлкиным, я тебе ноги повыдергаю! Поняла?
        Аврора молчала - понять-то она поняла, но выполнить условие матери была не в силах.
        - Я кого спрашиваю?! Поняла?
        - Мам! Ну а что в этом такого?- недоумевала наша героиня.- Ну почему мне нельзя ни с кем дружить?
        - Знаю я эту дружбу! Вон с Тамаркой своей якшайся! Все девочки как девочки - дружат с девочками!- Зинаида Матвеевна что-то уж слишком на девочках зациклилась. - А эта! Наказание господне! То у неё какой-то Вадик, потом этот!.. Гень, кто потом-то был?
        - Голубятник засранный!
        - Точно! Голубятник! А теперь совсем докатилась! Это ж надо, с первым хулиганом школы сдружиться! Известно нам, что это за дружба! Узнаю, что ты с ним общаешься, так и знай, под домашний арест посажу! Сами с Геней будем тебя из училища встречать! Поняла?
        - Поняла,- буркнула Аврора себе под нос.
        - Так ступай! Поняла она! И что ж это такое творится-то! Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с лешего!- тяжело вздохнула Зинаида Матвеевна.
        Но, как известно, запретный плод сладок. И Аврора на свой страх и риск всё-таки продолжала видеться с возлюбленным. А как же иначе? Ведь если двое влюблены и им по восемнадцать, кто в силах остановить, заглушить, утихомирить бесшабашное и самое, пожалуй, сильное и острое чувство любви? Поначалу Аврора, идя с Метёлкиным, всё озиралась, пытаясь высмотреть в толпе или на противоположной стороне улицы следящего за ней брата. Со временем (очень скоро) внимание её ослабло, и она, как прежде, смело шла рядом с Юркой, держась за его красивую музыкальную кисть. Они так же сидели у него дома в маленькой комнате. Он бренчал на гитаре, пел; она, раскрыв рот, слушала. Они смеялись, ели неисчерпаемых в семье Метёлкиных кур, зефир и пастилу, целовались, обнимались, но дальше этого дело не заходило. И всё вроде бы шло как по маслу, и неизвестно, сколько бы ещё продлились их милые посиделки, если б мартовским промозглым вечером не произошёл один неприятный инцидент.
        Было часов восемь вечера, влюблённые сидели друг напротив друга и играли в игру
«кто кого пересмотрит», как вдруг мирную, тихую заводь метёлкинской квартиры разрезал резкий, настойчивый звонок в дверь. Через минуту парочка услышала раздражённый, требовательный голос:
        - Где моя дочь?! Где Аврора?!- вопрошала Зинаида Матвеевна так, будто Юркины родители задолжали ей крупную сумму денег, а теперь отказываются отдавать.- Я знаю, что она тут! Где вы её прячете? Э-эх! Взрослые люди, а разводите у себя дома разврат!- стыдила Юркиных предков Гаврилова.
        - Какой такой разврат? Детки сидят в маленькой комнате, мы дома, они там разговаривают, поют!..- растерялась Ульяна Андреевна.
        - Детки!- злобно усмехнулась Зинаида Матвеевна.- А вы, можно подумать, через стенку видите, что они там сидят и разговаривают! Как бы не так! Знаю я, чем они там занимаются!
        - Ой! Что сейчас будет!- Аврора задрожала как осиновый лист.
        - Не бойся, Басенка моя! Ничего не будет!- И Юрка встал и закрыл дверь на щеколду.- Вот так!
        - Зачем?- удивилась Аврора.- Так только хуже будет. Открой.
        - Ни за что! Никому тебя не отдам, потому что ты только моя - Басенка!- трогательно заявил Метёлкин, крепко обняв возлюбленную свою. И в этот момент наша героиня впервые в жизни ощутила небывалую уверенность и защищённость. Она вдруг увидела в Метёлкине ту прочную каменную стену, о которой в душе мечтает каждая женщина. Ведь каждая из нас хочет жить с таким мужчиной, чтоб не знать печалей, бед, горестей - быть за ним как за каменной стеной. Ощущение это очень понравилось Авроре и настолько затуманило ей мозги, что она даже не порывалась открыть дверь и выйти к матери. А та закатила настоящий скандал родителям Метёлкина - она угрожала, требовала выдать ей дочь, обещала заявить на них в милицию. На что Юркин отец равнодушно пожимал плечами и хмыкал как-то неопределённо - мол, подавай, дело хозяйское. Ульяна Андреевна изо всех сил пыталась наладить контакт с взбесившейся мамашей, снова и снова доказывая ей, что их детки ничего предосудительного не делают - просто дружат и всё. Парамон Андреевич смотрел на непрошеную гостью удивлёнными, птичьими глазками, в результате чего прострочил неровный,
зигзагообразный шов и весь оставшийся вечер сокрушался по этому поводу.
        Терпение Зинаиды Матвеевны лопнуло - она в последний раз безуспешно дёрнула дверь маленькой комнаты и, крикнув:
        - Ну держитесь! Я вам ещё покажу!- убралась восвояси.
        После её ухода семейство Метёлкиных (кто как мог) принялось жалеть и утешать Аврору. Больше всех, конечно, Ульяна Андреевна:
        - Доченька, ты не переживай. Мать покипятится, покипятится, да успокоится. На то она и мать!
        - Это уж как водится! Жисть - она ведь как шов - могёт быть ровной, а могёт и кривой!- философски размышлял дядя Моня.
        - Н-да... Вот, значит, оно как!- глубокомысленно заявлял время от времени Алексей Павлович.
        - Я домой пойду,- наконец решилась Аврора.- Так лучше будет,- и пошла в коридор, одеваться. За ней последовало всё семейство.
        - Доченька, ты завтра-то к нам приходи, расскажешь, как и что,- беспокойно говорила Ульяна Андреевна.
        - Я завтра встречу тебя. И ничего не бойся. Поняла?- готовый к решительным действиям, спросил Юрка.
        - Ага, поняла,- Аврорины колени дрожали от страха, руки не слушались, мысли путались.
        Через десять минут она с поникшей головой стояла на пороге своей квартиры - разъярённая мать стояла перед ней в решительной позе «руки в боки».
        - Ну что? Наразвлекалась? Дрянь!- прогремела она и буквально за шкирку втащила блудную дочь домой.- Вы только посмотрите на неё! Гень! А Гень! Иди, посмотри на эту мерзавку! И чем вы там занимались? Чем? В запертой комнате? Вдвоём?- спрашивала она Аврору и в такт очередному, новому вопросу лупила её по щекам. Отведя душу и несколько успокоившись, Зинаида Матвеевна полюбопытствовала: - Когда последние месячные были? Отвечай, гавриловское отродье! Когда?
        Аврора не плакала, но и не отвечала - она в тот момент вообще не ощущала себя, будто её вовсе не существовало.
        - Иди, ложись спать!- распорядилась Гаврилова.
        Сама же Зинаида Матвеевна в ту ночь долго не могла уснуть - в её воображении рисовались страшные картинки: вот перед ней стоит Аврора со здоровенным животом, а вот она приносит ей в подоле длинной юбки младенца - тот истошно орёт, дочь, та тоже плачет, не зная, что с этим нагулянным ребёнком делать. Одним словом, той ночью Зинаиду Матвеевну до смерти замучили кошмары. А на рассвете Гавриловой в голову пришла (как ей показалось) гениальная идея.
        Растолкав Аврору ровно в восемь, Зинаида Матвеевна велела Авроре немедленно одеваться. Она схватила её за руку и поволокла... Нет, не в швейное училище, а в женскую консультацию на приём к гинекологу.
        Сдав верхнюю одежду в гардероб, Гаврилова ринулась по узкому длинному коридору, таща за собой дочь, и, несмотря на скопление беременных женщин возле кабинета доктора Крючковой, открыла дверь и завопила истерично:
        - Марья Захарна! Спасите! Помогите! Не откажите!
        - Что такое? Что случилось, гражданка Гаврилова?- недоуменно спросила та, глядя на ненормальную свою постоянную пациентку.
        - Посмотрите мою дочь! Посмотрите и скажите - она девственница или нет!- требовала Зинаида Матвеевна.- Девочки!- слёзно обратилась она к беременным женщинам.- Простите, но ждать я не могу, а то у меня сердце лопнет! Вот, вот, посмотрите её, она первый раз! Мерзавка! Очень, очень буду вам признательна, Марья Захарна!- вопила Гаврилова на всю женскую консультацию, отчаянно толкая Аврору в кабинет гинеколога.
        И наша героиня очутилась в небольшой комнате с выкрашенными в белый цвет стенами, с ширмой, столом, молоденькой медсестрой, что бросала недоумённые взгляды то на пациентку, то на доктора Крючкову.
        - Ступай за ширму и снимай низ,- скомандовала Мария Захаровна и возвела глаза к потолку.
        За ширмой Аврора обнаружила, к величайшему своему удивлению, кресло. Она никак не могла понять, почему оно тут стоит.
        - Готова?- крикнула Мария Захаровна.
        - Готова,- слабо отозвалась Аврора.
        - Ты чего в трусах-то стоишь? Снимай!- изумилась Крючкова - ей казалось, что все девушки должны знать, как следует вести себя в кабинете гинеколога. Мария Захаровна считала, что опыт поведения в гинекологическом кабинете девочки впитывают с молоком матери.
        - Как? И их тоже?- обалдела Аврора.
        - А как же, милочка?! Что ж я тебя буду через трусы смотреть, что ли? Садись в кресло!- распорядилась она, в то время как неопытная пациентка стыдливо прикрывалась руками.
        Аврора с трудом и необыкновенным смущением вскарабкалась на кресло и, усевшись, как королева на троне, положила руки туда, где при осмотре должны быть ноги...
        Когда с осмотром было наконец покончено, Аврора красная, как вареный рак, вышла в коридор. Зинаида Матвеевна вскочила со стула и, оттолкнув дочь, ворвалась в кабинет с дикими воплями:
        - Доктор! Скажите! Она девочка?! Скажите мне! Марья Захарна! Она девочка или нет?!
        - А это вы у неё сами спросите,- холодно ответила мудрая Крючкова и попросила Гаврилову закрыть дверь с той стороны.
        Только оказавшись на улице, Аврора вдруг осознала ту степень позора и стыда, которым подверглась благодаря своей тёмной, упрямой, да что там говорить (отец совершенно прав!), недалёкой мамаше. Пережить она всё это смогла так безропотно и смиренно только потому, что со вчерашнего вечера тело её находилось будто под воздействием заморозки. А сейчас, считай, подвергнутую моральному насилию со стороны своей родительницы Аврору охватила страшная ненависть, злоба и обида на мать, которая бежала за ней сломя голову, да ещё и орала вдобавок на всю улицу:
        - Аврорка! Остановись! Остановись и скажи матери правду! Аврора! Скажи мне! Ты девочка или нет?
        Наша героиня вдруг резко остановилась, подождала, пока мамаша приблизится к ней...
        - Скажи! Аврора! Ты девочка?- Гаврилова в который раз задала мучивший её вопрос.
        - Мальчик!- взревела Аврора, бесстрашно глядя матери в лицо, и пустилась от неё наутёк.
        - Идиотка!- с горечью буркнула Зинаида Матвеевна себе под нос и отправилась на работу, размышляя: «Была б она беременна, Марья Захарна бы мне сказала!» И эта благостная мысль на какое-то время успокоила её.

* * *
        Жизнь наша полна странностей и разного рода парадоксов. Так, ожесточённо борясь с любовью дочери, Зинаида Матвеевна, сама того не желая, натолкнула Аврору на бездумный и легкомысленный поступок, который, возможно, не случился бы, если б Гаврилова силком не потащила своё чадо к гинекологу, дабы удовлетворить своё любопытство. Не спорю, её, конечно, пугал младенец в подоле, которого, если верить Гене, Аврора бы непременно принесла в качестве предновогоднего подарка. Но всё же большую роль тут сыграло именно любопытство, неукротимый интерес - вступила ли её родная дочь в близкие отношения с первым хулиганом школы или нет? Девочка ли она ещё или уже полноценная женщина, почти ровня ей, Зинаиде?
        Поступок Авроры, о котором автор хочет поведать многоуважаемому читателю, был вызван целой бурей негативных чувств, испытанным унижением, обидой, чудовищной несправедливостью по отношению к ней (а этого наша героиня не терпела) и главное - с чьей стороны? Со стороны самого близкого и дорогого человека - родной матери!
        После приёма у гинеколога Аврора твёрдо решила сегодня прогулять учёбу в швейном училище и прямой наводкой отправилась к Юрику, ставшему для неё теперь самым милым и драгоценным человеком.
        Метёлкин был дома один - он только что проснулся после ночной смены, когда раздался звонок в дверь.
        - Басенка! Ты? Ну как? Как дома?- расспрашивал он, хотя по Аврориному лицу сразу же определил, что дела плохи.- Проходи, проходи! Сейчас завтракать будем. Родители на работе...
        - А дядя Моня?
        - Пошёл свои простыни сдавать и материал получать. Его долго не будет. Ну, рассказывай!- И он усадил её на стул в своей комнате - сам опустился возле неё на колени. Сердце его заходилось от трепетного нежного чувства к Басенке, которая рассказывать ничего не стала, а уткнулась ему в плечо, чтобы скрыть слёзы.
        Юркины утешения, обещания, признания в вечной любви прерывались поцелуями. Объятия - тёплые, дружеские, моментально переросли в нечто большее. И Аврора не заметила, как оказалась на разобранной метёлкинской постели... Она хотела было вырваться, как вдруг в голову ей пришла мысль, резанувшая, перевернувшая все её представления о девичьей чести и неприкасаемости до брака: «Если и мать и Геня уверены, что я занимаюсь с Юркой именно этим, то зачем же их разочаровывать?» И она поддалась метёлкинским волнам страсти, что то и дело захлёстывали её и отступали лишь для того, чтоб через мгновение накатить вновь. Не было боли. Может, она и была, эта боль первой близости, но Аврора не почувствовала её, поскольку пыталась отдать Юрику всю свою любовь, которая копилась в ней все эти восемнадцать лет,- любовь нерастраченную ни на мать, поскольку та в ней не нуждалась - ей было достаточно собственного материнского чувства по отношению к Гене; ни на отца, который только и делал, что катался на трамвайчиках, да ездил на свою историческую родину, каяться в грехах; ни на брата, который вообще в глубине души жалел,
что сестра появилась на свет...
        И какой же из всего этого вывод? А вот какой. Люди, порой сами того не желая, толкают других на те поступки, которые больше всего их и пугают. Взять, к примеру, Зинаиду Матвеевну. Она до смерти боялась, что дочь вступит в близкие отношения с Метёлкиным и родит ребёнка. Казалось бы, она прикладывала все усилия к тому, чтобы этого не случилось. А что произошло в действительности? Она до того озлобила дочь, что та сознательно пошла на такой серьёзный шаг (для того времени в особенности), как отдаться молодому человеку (пусть любимому), не будучи за ним замужем! А ведь до того рокового вечера, когда Зинаида Матвеевна так бесцеремонно ворвалась домой к Метёлкиным, у Авроры и в мыслях ничего подобного не было!
        ...Спустя два месяца Аврора почувствовала, что теперь она не одна, что в ней (как это странно!) развивается жизнь другого человека, который впоследствии может стать великим художником, поэтом или знаменитой балериной.
        А Зинаида Матвеевна после насильственного похода в женскую консультацию завела специальный календарик, где намеревалась крестиками отмечать критические дни дочери, но не пришлось - на тебе!- два месяца ничего нет!
        И снова понеслось, поехало! Аврора, поди сюда, расскажи матери как на духу, что ж это с тобой творится и т.д. и т.п., знакомая песня. Песня-то, может, и знакомая, только вот героиня наша на сей раз вела себя совсем иначе - она наотрез отказалась идти с матерью к женскому доктору, а отправилась одна под большим секретом.
        Опасения Зинаиды Матвеевны подтвердились, и Авроре ничего другого не оставалось, как действительно рассказать обо всём родительнице - к кому ж ещё можно обратиться с такой проблемой или радостью (как знать?). Гаврилова-старшая восприняла известие дочери исключительно как трагедию мирового масштаба. Она моментально перешла на свой родной вологодский говор, потом у неё на нервной почве задёргался глаз, задрожали губы, а когда Аврора сказала то, что чувствовала в своей душе:
        - Мама! Я люблю Юрика и жить без него не могу!- Зинаида Матвеевна, схватившись за пышную грудь, под которой глубоко, глубоко пряталось её холодное сердце, воскликнула:
        - Ой! Не могу! Помираю! Ща лопнет! Лопнет!
        - Что лопнет, мамочка?! Скажи! Ну не молчи же ты!- не на шутку перепугалась Аврора.
        - Ща сердце лопнет! Вот что! Оставь меня!
        - Мамочка, мамочка! Только не молчи! Говори, говори! Что мне для тебя сделать?- трясла её за плечи дочь.
        - Аборт! Немедленно! Пока не поздно!- потребовала Гаврилова. Аврора заплакала и, бросив мамашу, убежала к Метёлкину.
        Она поведала любимому тем жарким июньским днём всё. О том, что беременна, что мамаша требует невозможного - а именно, прекратить встречи с ним, с Метёлкиным, и сделать аборт. Положение казалось ей совершенно безвыходным и беспросветным. Что ждало её впереди? Она была уверена, что ничего хорошего.
        Однако Юрик, узнав, что его Басенка беременна, обрадовался до помутнения рассудка: он рухнул на колени и долго целовал ей руки. Когда же до него дошло, что Зинаида Матвеевна убеждает Аврору избавиться от ребёнка во что бы то ни стало, он взорвался, горячо воскликнув:
        - Не бывать этому! Размечтались! Аборт им! А знаешь ли ты, Каренина моя, что моя мамашка один раз вот так избавилась от ребёнка!..
        - И что?
        - И больше никогда не смогла родить! Вот что!
        - Что же делать?! Что же делать?!- мучилась Аврора, теребя поясок шерстяной юбки цвета прелой вишни.
        - Вот что!- осенило Юрика.- Беги сейчас же домой, хватай свой паспорт, свидетельство о рождении и бегом обратно!
        - Что ты задумал?
        - Жениться! Мы с тобой поженимся, и от нас все отвяжутся наконец-то!
        Аврора сначала так обрадовалась этим Юркиным словам, что едва не расплакалась от счастья, но тут ей в голову пришла другая мысль:
        - Ты на мне из-за ребёнка женишься? Потому что безвыходная ситуация? Нет, Юрик! Не пойду я за тебя!- твёрдо сказала она.
        - Ты что?! Да я давно хотел тебе предложить... Ещё до всего этого, но тут твоя мамашка, Геня... Все они ополчились. Дай думаю, подожду, пока всё уляжется. Но теперь-то, теперь-то чего ждать?! Я ж люблю тебя... Больше себя!- Метёлкин вдруг повторил фразу, которую некогда говаривал Вадик - искренне так, по-детски. И это моментально растопило Аврорино сердце - она вскочила со стула и убежала, крикнув напоследок:
        - Я сейчас!
        В тот день Аврора с Юриком совершили свой первый серьёзный взрослый поступок: они сделали выбор, подали заявление в загс.
        Спустя неделю Метёлкин изъявил желание поговорить с будущей тёщей в отсутствие Гени:
        - Басенка, не по-человечески всё это как-то! Нужно ей сказать, поставить в известность! Я приду к вам!- сказал он любимой по телефону, а через полчаса явился к ним домой в чёрном выходном костюме, в белой рубашке, с цветами, купленными у ближайшего метро.
        - Здравствуйте, Зинаида Матвеевна! Это вам!- И он протянул ей букет.
        - Мне?- удивилась Гаврилова, и душа её наполнилась глупым ликованием. Несмотря на это, она всё ещё играла роль суровой, но справедливой матери.- Спасибо, коль не шутишь!
        - Я - Юра Метёлкин.
        - Так, так, так, так!- с интересом «затакала» она и велела Авроре оставить их с молодым человеком наедине.
        Наша героиня вышла на улицу и ходила вокруг дома, как зомби,- в голове пульсировала лишь одна мысль: «Только бы всё получилось! Только бы она согласилась на наш брак!»
        Через час Мётёлкин выскочил на улицу и сказал Авроре весело:
        - Иди, тебя мамашка зовёт! Да не бойся! Она у тебя не кусается!
        Что там за этот час Юрик наговорил Зинаиде Матвеевне, доподлинно неизвестно, известно лишь то, что Гаврилова была очарована Аврориным поклонником.
        - Ну что, значит, свадьбу играть будем?!- лукаво спросила она дочь.
        - Правда?
        - А чего?! Хороший парень-то какой! Вот и верь после этого людям! И это ж? Какой он хулиган? Такой интеллигентный парень! И красивый - ну натуральный актёр! Сказал, что жить после свадьбы вы будете у него, вместе с родителями. А самое главное! Самое-то главное обещал много денег зарабатывать, чтоб вас с дитём обеспечивать! Так что, Аврорка, будешь не пустой хлеб есть, а с маслицем!- Это для Зинаиды Матвеевны действительно было самым главным, поскольку Гаврилова работала кассиром на часовом заводе и с утра до вечера считала чужие деньги, гоняя взад-вперёд костяшки на счётах, снедаемая завистью.

* * *
        Аврора Владимировна сидела за кухонным столом, глядя поверх ноутбука в окно...
        Она дошла в своих мемуарах до того решающего шага в своей жизни, как замужество, и размышляла, как бы поэффектнее да покрасивее это изобразить. Как передать те чувства, которые она испытала тридцать два года назад, теперь - в пятьдесят один, когда её мучил и климакс, и одиночество. Хотя спустя год после начала своей литературной деятельности героиня наша ощутила, что одиночество покинуло её,- может, потому, что ей было просто-напросто некогда за работой убиваться по безвозвратно ушедшим молодым, счастливым годам?
        - Лето! Батюшки! Уже лето! А я и не заметила!- воскликнула она, глядя на гигантский тополь, озарённый нежным утренним солнечным лучом.
        Любование тополем и тёплым июньским утром было грубо прервано телефонным звонком.
        - Да! Да!- нетерпеливо и раздражённо прокричала Аврора Владимировна - она не сомневалась, что это был не кто иной, как её благоверный Сергей Григорьевич:
«Снова звонит, чтобы в свою глухомань вонючую звать!» - подумала она.
        - Чуть свет - уж на ногах! И я у ваших ног!- с жаром прокричала на ухо матери Арина.
        - Доченька! Ты ж завтра обещала позвонить!
        - Удивлены? и только? Вот приём!- резала доченька заученными фразами своей новой роли.
        - Как у тебя дела, как творческие успехи, как на личном фронте? Всё так же? Как у Ремарка - без перемен? А я думала, что это хмырь Дроздомётов звонит!
        - Тот черномазенький, на ножках журавлиных, не знаю, как его зовут, куда ни сунься, тут как тут...
        - Да! Этот черномазенький доконал твою мамочку! Ну да ладно! А я ведь, знаешь?- дошла в своих мемуарах до свадьбы с твоим отцом!- радостно сообщила Аврора Владимировна.
        - Господи! Мам! Ну когда ж ты книжку-то эту свою несчастную закончишь? Сколько тебе осталось?- встрепенулась актриса, забыв о Чацком.
        - Да я только начала! Хоть и написала много, но осталось-то ещё больше!
        - Ты, матушка, ничего не понимаешь! Это что ж за книга такая получится?!
        - Толстая!- с гордостью заявила матушка.- Толще «Трёх мушкетёров»!
        - И какой резон тебе это делать? Книжку с «Капитал» писать за копейки?!
        - Это как же? Не поняла!- озадачилась Дроздомётова.
        - Да чего тут понимать?! Раздроби историю своей жизни на несколько книг. Так выгоднее. За каждый том получишь гонорар, а если одну толстенную дуру нацарапаешь, за одну и получишь!- растолковала ей всезнающая дочь.
        - Да что ты говоришь?!- озадачилась Аврора.
        - Дело говорю. Ну, всё, мамашка, пока. У меня всё в порядке. И книжку-то свою дроби, дроби, дроби...- эхом раздавалось в трубке.
        Аврора Владимировна, сделав над собой усилие, сконцентрировалась и давай барабанить по клавиатуре:

«ДА. НАКОНЕЦ-ТО Я ДОЖДАЛАСЬ СВОЕЙ СВАДЬБЫ. НАРОДУ БЫЛО ПОЛНО - МАТЬ, ОТЕЦ С ФОТОАППАРАТОМ ЩЁЛКАЛ ВСЕХ ПОДРЯД, ГЕНЯ СО СВОЕЙ НОВОЙ ПАССИЕЙ ТАНЕЙ ЗАРИНОЙ, ЛЮБАШКА СО СЛАВИКОМ, ГАЛИНА ТИМОФЕЕВНА, МИЛОЧКА... КОРОЧЕ, РОДСТВЕННИКИ С МОЕЙ СТОРОНЫ, РОДСТВЕННИКИ С ЮРКИНОЙ - ВСЕ ПРИПЁРЛИСЬ.
        СТОЮ Я В БЕЛОМ КОРОТКОМ ПЛАТЬЕ, В ФАТЕ, В БЕЛЫХ ЛАКИРОВАННЫХ ЛОДОЧКАХ (ПОСЛЕ РОДОВ У МЕНЯ НОГА НА РАЗМЕР ВЫРОСЛА, И ЭТИ ЛОДОЧКИ У МЕНЯ ТАМАРКА ВЫКЛЯНЧИЛА ДЛЯ СВОЕЙ СЕСТРЫ, НО ДЕНЕГ, ЗАРАЗА, ТАК И НЕ ОТДАЛА!), В ПЕРЧАТКАХ ПО ЛОКОТЬ. РАСПИСАТЬСЯ НАДО В КНИГЕ, А МЕНЯ ТАК МУТИТ, ТАК МУТИТ - СЕЙЧАС, ДУМАЮ, ОПОЗОРЮСЬ НА СОБСТВЕННОЙ СВАДЬБЕ! НУ ВСЁ ИМ ТУТ УДЕЛАЮ! НО ВСЁ-ТАКИ НЕ СБЛЕВАНУЛА, РАСПИСАЛАСЬ И ТАКАЯ ВДРУГ СЧАСТЛИВАЯ СДЕЛАЛАСЬ! СМОТРЮ НА ЮРКУ - И ОН ТОЖЕ ТАКОЙ СЧАСТЛИВЫЙ, ЧТО СИЛ ПРЯМО НЕТ НИКАКИХ! ПОЦЕЛОВАЛИСЬ, КОНЕЧНО, КАК ПОЛОЖЕНО... И С ТОГО ДНЯ Я ПЕРЕСТАЛА БЫТЬ ГАВРИЛОВОЙ, А СТАЛА МЕТЁЛКИНОЙ.
        ВЫХОДИМ МЫ НА УЛИЦУ, А ПАПАША КО МНЕ ПОДСКОЧИЛ И ШЕПЧЕТ НА УХО:
        - ПРЕДАЛА ТЫ, АВРОРКА, ОТЦА РОДНОГО! Т-П, Т-П, Т-П, Т-П, Т-П!- ТУК, ТУК, ТУК, ТУК, ТУК.- ПРОМЕНЯЛА! Э-ЭХ, БАБЫ!- ОН МАХНУЛ РУКОЙ И ПОСМОТРЕЛ НА ЮРКУ ЗЛОБНО. Я РАССМЕЯЛАСЬ. И ЮРКА ТОЖЕ. А ГЛЯДЯ НА НАС, И ВСЕ ГОСТИ ЗАХОХОТАЛИ, ПОТОМУ ЧТО СЧАСТЛИВЫ ТОГДА ВСЕ БЫЛИ», - написала Аврора Владимировна и, вспомнив тот солнечный летний день, тихо заплакала.
        - Все были такими чистыми, добрыми, радость прямо излучали!- воскликнула она, подумала и решила поменять название - вместо изначального (простенького и со вкусом) «МОИ МЕМУАРЫ», она озаглавила свой роман «ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ», поскольку люди, смеющиеся вместе с ней и Юркой тем далёким июньским днём, действительно сейчас ей казались замечательными.
        С трепетом и каким-то необъяснимым волнением на грани восторга наша героиня написала последние строки своего романа: «ДО СВИДАНИЯ. С ЛЮБОВЬЮ, АВРОРА ДРОЗДОМЁТОВА». Она поставила точку, вздохнула с облегчением, но поразмыслив, добавила: «ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ!»