Три женщины одного мужчины Татьяна Булатова
        «Мужижена — одна сатана» — гласит народная мудрость. Евгений Вильский был уверен, чтопроживет сосвоей Женькой всю жизнь — ведь изовут их одинаково, идрузья уних общие, идети — замечательные. Ноесть еще одна мудрость: «Жизнь прожить — неполе перейти». Исмысл этих слов Вильский постиг, когда понял, чтонебывает только белого итолько черного, только правильного итолько неправильного. Иполовина — это необязательно одна вторая, вопреки законам математики илогики…
        Татьяна Булатова
        Три женщины одного мужчины
                
* * *
        Женьке Вильскому золотозубая цыганка нагадала долгую жизнь.
        —Сколько? — поинтересовался он изажмурился впредвкушении ответа.
        —Асколько ты хочешь? — Пожилая иизрядно потрепанная свиду гадалка ловко перекатила обмусоленную сигарету изодного угла потрескавшегося рта вдругой.
        —Асколько дашь? — браво тряхнул рыжей челкой Женька иподмигнул стоявшим неподалеку одноклассникам — Вовчику иЛевчику, поредкому совпадению носившим одинаковую фамилию Рева, несмотря наотсутствие родственных связей.
        —Янедаю, — ухмыльнулась цыганка исхватила парня заруку, заглядывая тому вглаза. — Дэвел дает.
        —Кто? — Женька попробовал высвободить руку, ногадалка ссилой удержала ее всвоей.
        —Дэвел, — строго изначительно повторила цыганка, апотом снова ухмыльнулась икокетливо пропела: — Апозолоти девушке ручку…
        —Этокто тут унас девушка? — высокомерно оглядев гадалку сног доголовы, съязвил Женька ивновь попытался выдернуть руку.
        —Я. Ачто, непохожа? — недобро засмеялась женщина ивыплюнула наземлю потухшую сигарету. — Денег дашь — скажу.
        —Недам я тебе денег. — Женька наконец-то вырвал руку иавтоматически вытер ее овидавшие виды школьные брюки. Этот жест неускользнул отцепких цыганских глаз, парню стало неудобно, ион зачем-то объяснил гадалке: — Вспотела.
        —Тогда сигарету дай! — потребовала цыганка игрудью пошла наВильского, неотрывая отнего взгляда.
        —Нетуменя сигарет, — наврал Женька ипопятился.
        —Есть, — усмехнулась цыганка ипостучала коричневым пальцем полевому лацкану кургузого форменного пиджака. — Тут.
        —Нет, — предательски покраснел Вильский.
        —Есть, — притопнула ногой гадалка. — Зачем девушку обманываешь? МнеДэвел все скажет, аты слушай, рыжий! — Оназажмурилась изачастила: — Сердце большое, внем три женщины. Нет, пять.
        —Скажиеще: «Шесть!» — съерничал Женька, пытаясь скрыть испуг.
        —Шесть, — неожиданно серьезно подтвердила цыганка иснова схватила Вильского заруку. — Ноты — ничей.
        —Какэто ничей? — струхнул Женька ипоискал взглядом товарищей внадежде, чтоте вызволят его изцыганского плена. Нотем, похоже, самим нужна была помощь: окруженные галдящими цыганками разного возраста, онитщетно пытались прорвать плотную оборону голосистых попрошаек.
        —Сюда смотри, нетуда! — шикнула наВильского гадалка ибольно стукнула заскорузлыми пальцами поего прыщавому юношескому лбу. — Видишь? — Онаподнесла кЖенькиным глазам свою темную сухую ладонь иткнула вее середину указательным пальцем левой руки. — Видишь?
        —Что?
        —Себя! — Голос цыганки стал глуше, оназаговорила тихо и, какпоказалось перепуганному Вильскому, зловеще: — Смотриеще!
        Женька послушно вытаращил глаза, ноничего, кроме испещренной глубокими линиями старческой ладони, неувидел. Цыганский фокус неудался, итогда гадалка спешно поменяла тактику:
        —Дайруку!
        Вильский беспрекословно протянул. Цыганка дунула вЖенькину ладонь изаскользила пальцем поневнятным линиям, елезаметным насветлой, почти белой коже.
        —Смотри! — снова скомандовалаона, апотом сневольно просочившейся жалостью вголосе сказала: — Двараза хоронить будешь. Проклят будешь. Жить будешь.
        —Сколько? — выдавил изсебя притихший Женька.
        —Сколько Бог даст, столько ибудешь, — сердито пояснила гадалка. — Всеиметь будешь, аничего ссобой незаберешь. Умныйты, аодин!
        —Акакже шесть женщин? — криво улыбнулся Вильский.
        —Какположено: проводят идальше пойдут. Делмного — жить надо.
        —Ая? — выдохнул Вильский, ипо его веснушчатому лицу разлилась свинцовая бледность, почти стерев густо рассыпанные веснушки.
        —Иу тебя дел много. — Цыганка выпустила Женькину руку. — Натри жизни.
        Отслов «натри жизни» надуше уВильского полегчало, ион состервенением начал рыться вкарманах.
        —На! — Женька протянул гадалке смятый бумажный рубль, выданный матерью нашкольные обеды, инесколько медяков.
        Цыганка, осмотрев добытые честным трудом деньги, сначала взяла рубль, аккуратно сложила его вдвое изасунула вневидимый глазу карман какой-то измногочисленных юбок. Потом двумя пальцами подхватила две копейки, потерла монету оподол ибрезгливо швырнула подноги стоящим неподалеку товаркам. Причем ниодна изцыганок непотрудилась нагнуться, чтобы поднять монету. Наладони уВильского оставалось еще два медных кругляшка, каждый достоинством втри копейки.
        —Возьмите, — попросил он гадалку, начто та ловко выхватила одну измонет иснова утопила ее вцветастых складках. — Аэту? — поинтересовался Женька ипоказал намонетку, оставшуюся наладони.
        —Себе оставь, рыжий, — разрешила цыганка ишепотом добавила: — ВБога неверишь, глупый. Своим законом жить хочешь. Ссобой носи, наудачу.
        —Асколько я жить-то буду?! — требовала ясности Женькина глупая юность.
        —Сколько надо, столько ибудешь, — бросила через плечо женщина истепенно направилась ксвоим соплеменницам, сообща окучивающим очередную жертву сословами: «Всюправду скажу… Не бойся».
        Пятьдесят лет спустя эта, всущности, хрестоматийная история совершенно неожиданно всплыла вдень похорон Евгения Николаевича Вильского впересказе поседевших ирасполневших Вовчика иЛевчика, глубоко пожилой матери покойного — Киры Павловны — итрех женщин, пришедших проводить его впоследний путь: кто-то сословами непрощенной обиды, кто-то — благодарности, акто-то — недоумения, словно песню оборвали наполуслове.
        История первая: самая правдивая икороткая
        —Женька жару терпеть немог, — сообщил Лев Викентьевич Рева ис неподдельной грустью посмотрел сперва належащего вгробу друга детства, потом назанавешенное темными портьерами окно, апотом снова налицо покойного. — Да-а-а… — протянул затянутый вкостюм Левчик исхватился засердце, чемпривел Киру Павловну всостояние крайнего возбуждения:
        —Тыдавай еще помри. Одного мне мало!
        —Данепро тоя, тетя Кира, — отмахнулся отголубоглазой кудрявой старухи Лев Викентьевич, ив груди что-то екнуло. Ноне опасное, нестрашное, аволнующее, потому что подтверждало, чтосам-то он жив идаже может надеяться нагрядущие перспективы, которые представлялись ему самыми обнадеживающими.
        Льва Викентьевича ждал запланированный еще сзимы круиз поскандинавским странам всопровождении очередной верной иволнительно юной подруги, осуществовании которой Нина, жена, разумеется, догадывалась, ностопроцентной уверенности визмене неимела. Вовсяком случае, Левчик Рева делалвсе, чтобы супруга пребывала всчастливом неведении. Именно сэтой целью круиз настойчиво именовался «командировкой пообмену опытом сколлегами из-за рубежа», и, какуверял жену Лев Викентьевич, ехать ему совершенно нехотелось, потому что здесь унего семья, внучка-отличница, дача, атам — фьорды, чертбы их подрал, холодная вода и«низкое небо надголовой». «Но… — многозначительно ронял Левчик, — ничего неподелаешь: производственная необходимость». ИНина Рева мужественно принимала условия игры исмиренно склоняла голову кнадежному плечу кормильца, понимая, что«производственная необходимость» иблагосостояние семьи — понятия взаимосвязанные.
        Мысль опредстоящем отдыхе взволновала Льва Викентьевича нена шутку: ондаже запамятовал, чтособирался сказать, ис надеждой посмотрел наКиру Павловну, непо годам здравомыслящую, по-прежнему эгоистичную ирезкую воценках женщину.
        —Ну? — протянула она недовольно ипоправила выбившиеся из-под кружевной косынки непослушные седые кудельки.
        —Что? — Левчик дляотвода глаз поправил галстук, пытаясь заново сформулировать ускользнувшую мысль.
        —Договаривай! — приказала Кира Павловна.
        —Лечиться надо было вовремя! — вынес вердикт Лев Викентьевич истрого посмотрел набезмолвного Женьку. — Вовремя! Ане занеделю досмерти.
        —Ачегож ты ему обэтом несказал? — вступилась засына Кира Павловна, пытавшаяся найти виновного вслучившемся. — Чегож ты другу-то своему несказал, Лева, чтокурить вредно?
        —Ясказал, — отказался брать насебя вину Лев Викентьевич. — ЯЖеньке давно говорил: бросай курить, бросай курить, черт рыжий.
        —Такон тебя ипослушал, — махнула рукой Кира Павловна ипоправила рюшку наобивке гроба. — Никого он неслушал. Вот, бывало, говорюему: «Некури! Некури, сынок, этугадость!» Аонмне: «Курил, мать, курю ибуду курить!» Ивсе, Лева. Никаких разговоров. Аты хотел!
        ЛевВикентьевич виновато потупился.
        —Никто матерей неслушается, — подвела горький итог Кира Павловна изадумалась. — Развеж это мыслимо? Оставил меня одну, девяностолетнюю старуху: доживай, мать, какхочешь, ая полежу… Лежишь? — обратилась она ксыну и, недождавшись ответа, погладила его похолодному лбу. — Вотилежи теперь, неслух! Всевы неслухи, — неожиданно ласково прошептала она имелко-мелко затрясла головой, отчего гипюровая косынка соскользнула сволос, иони встали дыбом, распространив вокруг маленькой головы серебристое сияние.
        —Неплачьте, теть Кир, — жалобно попросил Левчик изакрутил головой впоисках верного однофамильца Володи Ревы. — Неплачьте, пожалуйста.
        —Какэто я плакать, Лева, небуду? — изумилась старуха ис гордостью расправила плечи. — ТынаВовку-то посмотри. Видишь, какубивается?
        ЛевВикентьевич заскользил глазами покомнате, ноникого, кроме сидевшей напротив себя Женькиной матери, неувидел. Наминуту Левчику даже показалось, чтостаруха сошла сума, итогда ради чистоты эксперимента он поинтересовался:
        —Где, теть Кир?
        —Тыслепой, чтоли, Лева? — заворчала Кира Павловна.
        —Здесья, Левчик, — всхлипнув, выдал себя Вова Рева, пытавшийся спрятаться задверным косяком.
        —Неплачь, Вовчик, — бросился успокаивать друга Лев Викентьевич.
        —Немогу, — отказался подчиниться товарищ. — Янедавно мать схоронил. Словно занововсе.
        Кира Павловна синтересом посмотрела наседовласого Вовчика, нашла его образ убедительным ипокровительственно изрекла:
        —Потому чтоты, Вова, нормальный человек. Сначала Лиду похоронил, апотом уж сам встал вочередь.
        После этих слов школьные товарищи переглянулись.
        —Аэтот, — кивнув головой всторону покойного, поджала губы старуха, — всегда поперек батьки впекло несся. Трижизни жить собирался.
        —Этоему цыганка нагадала, — водин голос воскликнули осиротевшие друзья, реальные свидетели судьбоносного инцидента полувековой давности.
        —Неверю я этим цыганкам, — замотала головой Кира Павловна. — Ниодной неверю! Иему всегда говорила: «Неверь, Женька! Обдурют иженют». Аон им еще деньги давал. Видал, чтонашла?! — Онаповозилась вкармане черного кримпленового платья ивытащила оттуда трехкопеечную монету, датированную 1963годом. — Вкармане унего была, вбрюках… Вморг вещи собирала — ивот… Всегда ведь ссобой носил. Помню, Женя Веру рожала, аон все монетку подбрасывал: орел, мол, илирешка, парень илидевка.
        —Нехотел он мальчика, — подала голос сидевшая вкомнате напротив первая сноха Киры Павловны.
        —Этоони все так говорят, — отмахнулась отбывшей невестки старуха. — Авы, дуры, верите. Забылон, — заплакала Кира Павловна испрятала монету обратно вкарман. — Переодел брюки-то, акопейку непереложил. Видно, ужтак плохо ему было, чтозабыл. «Ухожу, — говорит, — мама. Вбольницу. Жди, мол, может, ещеиприду». Асам непришел. Ия, дура старая, ничего ему несказала. Думала: «Акакже? Ато непридешь?» Развеж я знала? — Старуха поискала глазами вышедшую навремя изкомнаты, вдоль стен которой были расставлены пластиковые траурные венки, старшую внучку и, ненайдя, злодобавила: — Вселюди каклюди. Домой возвращаются, аэтот…
        —Развеж он виноват, Кира Павловна? — вступилась заВильского его первая жена, тоже поиронии судьбы носившая имя Евгения, и, кряхтя, поднялась скресла, чтобы пройти вкомнату, гдестоял гроб.
        —Аты его незащищай! — прикрикнула насноху старуха ивмиг обмякла. — Видишь, Вова, — обратилась она кприсевшему рядом сней Реве-второму. — Какой красивый лежит. Рыжий. — Кира Павловна потянулась иласково погладила сына погустым, стоявшим щеткой волосам. — Ещелучше, чемвжизни. Видал, какой розовый? Чисто дите, ане шестидесятисемилетний мужик.
        —Эторумяна, — приоткрыла завесу тайны перед свекровью Женя. — Теперь всем, кого бальзамируют, сразу макияж делают.
        Слово «макияж» неприятно покоробило сопевшего настуле Льва Викентьевича, ион укоризненно посмотрел наЕвгению.
        —Ачто ты так наменя смотришь, Лева? — моментально отреагировала первая жена Вильского. — Конечно, макияж. Иначеб он синий сейчас лежал.
        —Чегоб это он синий-то лежал? — забеспокоилась Кира Павловна, уверенная втом, чтосынее, Женька, умер легко ибыстро. Пословам младшей внучки, какангел. «Точно, бабуль, какангел!» — успокаивала втот день голосившую бабку экзальтированная Вероника, совершенно несоображая, чтоангелы бессмертны.
        —Посмотрелабы я навас, Кира Павловна, — скривилась Евгения, нодоговорить неуспела. Строптивая старуха тутже ее оборвала:
        —Посмотришьеще, Женечка, несто лет жить буду.
        —Даживите, теть Кир, — всхлипнул сентиментальный Вовчик иполез заносовым платком взадний карман брюк.
        —Дачеж явам, клоун, чтоли?! — возмутилась мать покойного и, поджав губы, изрекла: — Нидня жить безнего нехочу. Сами сосвоей кошкой теперь доживайте! — пригрозила Кира Павловна ипозвала: — Мотя! Мотя! Мотя!
        Кошка неотозвалась.
        —Неидет, стервь. Боится! Самведь все время ее отсюда гонял. Неразрешал всвою комнату заходить. Асейчас говорюей: «Идисюда, Мотя. Умер Женька-то. Ходи теперь, сколько влезет», — аона всеравно носа некажет. Таквтемнушке исидит. Тыбей, Женя, печенкибы пожарила, ато ведь второй день ничего неест.
        —Скажете тоже, Кира Павловна, — возмутилась сноха. — Жара такая, наулицу выйти невозможно, авы прокошку.
        —Ачегож тебе жара? — искренне удивилась старуха, предполагая, чтоулюдей младше ее повозрасту претензий кжаре неможет быть поопределению. — Дойди потеньку, купи печенки ипожарь усебя. Может, поест.
        —Нууж нет! — категорически отказалась совершать подвиг Евгения Николаевна. — Если хотите, вечером пожарю.
        —Дорого яичко, дакХристову дню, — обиделась свекровь. — Придется чужих людей просить. Может, ты, Лева, Нину свою попросишь? Всеравнож придет прощаться, такпусть хоть столком.
        ЛевВикентьевич стушевался, ноотказать матери покойного друга нерешился.
        —Дая сейчас позвоню, теть Кир. — Онполез засотовым телефоном.
        —Ужпозвони, Лева, сделай милость, — простонала Кира Павловна ипосмотрела сквозь сидевшую напротив сноху. — Невсякий раз просить-то буду. Если только что…
        —Выэто, — заволновался Вовчик, — теть Кира, просите. Яведь тоже сготовить смогу, этоя запросто.
        —Спасибо, Вова, тебе, — низко опустила голову Кира Павловна, апотом резко ее вскинула игордо посмотрела сквозь невестку.
        —Ненадо никуда звонить, — запретила вернувшаяся вкомнату старшая внучка Вера истрого посмотрела набабушку. — Зачем тебе сейчас печенка? Ятвою кошку уже кормила. Ника корм ей привезла.
        —Неест она ваш корм! — вступилась закошку Кира Павловна.
        —Онавообще сейчас ничего неест, — напомнила внучка. — Вкухню зайдешь: одни миски поуглам. Какв ресторане. Хочешь — «Вискас», хочешь — колбаса. Хоть сама садись иешь, — горько пошутила Вера. Вэтой семье, похоже, чувство юмора было неискоренимо.
        —Ачего тогда неешь? — неосталась вдолгу бабка.
        —Кусок вгорло нелезет, — криво улыбнулась горбоносая Вера.
        —ВотиМоте моей нелезет, — подвела итог Кира Павловна и, немного подумав надгорькой участью осиротевшей, какона считала, кошки, обратилась кЛьву Викентьевичу: — Аты все-таки, Лева, позвони. Позвони Нине, чтоб вхолостую неходила.
        —Ненадо никуда звонить, дядя Лева. — Вголосе старшей внучки Киры Павловны Вильской зазвучали железные нотки. — Неслушайтеее. — Вера кивнула вбабкину сторону иподняла брови, явно очем-то сигнализируя отцовскому другу.
        ЛевВикентьевич поймал Верин взгляд имедленно поднялся состула, задержав взгляд нагалстуке покойного.
        —Агалстук какой красивый! Тыотцу покупала?
        —Дачтовы! — грустно улыбнулась Вера. — Напапу невозможно было угодить — это он все сам. Видели его коллекцию? — Онабыла так похожа напокойного Вильского, чтопривзгляде нанее Левчику стало непо себе ион, пробираясь мимо роняющего слезы Вовчика, чуть неопрокинул стоявший натрех табуретах гроб.
        —Осторожно! — водин голос воскликнули все присутствующие, асидевшие рядом схватились руками закрая гроба, словно заборта переворачивающейся лодки.
        —Фффу, черт! — выругался жизнелюбивый Лев Викентьевич, интуитивно избегавший любого соприкосновения сосмертью. Напохоронах, аони случались все чаще ичаще, Лева всегда предпочитал получить роль главного организатора, чтобы иметь объективные причины заявить воображаемой смерти, чтоон здесь — поделу, ане вочереди стоит.
        Вситуации снеожиданно ушедшим изжизни Женькой Вильским такая возможность Льву Викентьевичу предоставлена небыла: «пальму первенства» изего рук изящно выхватили две взрослые дочери школьного друга, Вера иНика, всерьез обеспокоенные тем, чтобы угодить преждевременно ушедшему изжизни отцу.
        —Может, автобус заказать? Вдруг людей много будет? — предложил свою помощь Лев Викентьевич Рева ис мольбой посмотрел вглаза Вере.
        —Закажите, дядя Лева, — сготовностью приняла предложение старшая дочь Вильского иподошла котцовскому товарищу так близко, чтотому неосталось ничего другого, какобнять красавицу Веру ипогладить ее поспине. Онавсхлипнула иуткнулась Льву Викентьевичу вплечо.
        —Поплачь, поплачь, Верочка, — прошептал ей наухо Лева исжал еще сильнее. — Тыведь мне какдочь, — произнес Рева инеожиданно даже длясебя самого смутился, почувствовав, чтовего словах правды ина один процент ненаберется. Гладя Веру поспине, ониспытывал отнюдь неотцовские чувства. Спина женщины была столь беззащитна, чтоЛьву Викентьевичу пришла вголову совсем уж бредовая, какон счел, мысль: «Вотбы имне такую. Стакой вот спиной иострыми, каку девочки, ключицами».
        —Пойдемте, дядя Лева, — прошелестела ему куда-то вшею Вера, иЛевчика обдало жаром.
        —Куда? — состранной надеждой вголосе спросилон.
        —Галстуки покажу, — напомнила дочь Вильского ипотянула отцовского друга засобой.
        —Ненадо! — напугался Лев Викентьевич Рева.
        —Почему? — искренне изумилась Вера иотпрянула отнего.
        Лева хотел сказать «примета плохая», ноне решился и, каквсегда, наврал:
        —Немогу, Верочка. Боюсь, сердце невыдержит наэто смотреть. Потом как-нибудь.
        —Ая хотела, чтобы вы впамять опапе длясебя галстук выбрали.
        Реве отэтих слов стало нехорошо: сначала чуть гроб неперевернул, потом — галстук, черт его дери, такинедолго следом затоварищем…
        —Давай, Вера, явыберу, — скромно предложил заплаканный Вовчик, даже непредполагая, какую поддержку оказывает перепуганному насмерть другу. — Мнеможно?
        —Конечно, дядя Вова, — сготовностью отозвалась Вера иустремилась кстоящей устены «Хельге».
        Нафоне тщательно подбираемой отцом техники (компьютер, телевизионное панно, домашний кинотеатр, синтезатор) этот сервант казался полным анахронизмом, ноизбавиться отнего небыло никакой возможности из-за капризов девяностолетней бабки, по-прежнему считающей наличие «Хельги» вдоме главным признаком социального иматериального благополучия.
        —Только через мой труп! — бывало, кричала она насына игневно потрясала усохшим кулачком.
        —Ма-а-ать! — взвивался Евгений Николаевич, вочередной раз предложивший привести комнату всоответствующий двадцать первому веку вид. — Этож несервант! Этогроб дубовый!
        —Вотвнем меня ипохоронишь! — доводила бедного Женьку добелого каления Кира Павловна и, тяжело дыша, набирала номер старшей внучки. — Житья никакого нестало! — жаловалась она насына идля пущей убедительности всхлипывала, причем глаза оставались совершенно сухими. — Всеиздома выносит. Чисто пьяница какой!
        —Нучто ты говоришь, бабулечка, — пыталась успокоить разгневанную бабку Вера. — Папаже непьет.
        —Много ты знаешь! — несдавала позиций Кира Павловна. — Развино держит вдоме, значит, пьет! Дедвот твой непил, ивина унас сроду небывало.
        —Чтослучилось? — Верин голос менялся, иэто заставляло Киру Павловну собраться смыслями иизложить суть дела внятно.
        —«Хельгу» мою хочет выбросить, — шептала она внучке втрубку испешно добавляла: — Подожди, дверь закрою, ато подслушивает.
        —Бабушка, — строго говорила Вера, — прекрати нести ерунду.
        —Никакая это неерунда! — сопротивлялась внучке разрумянившаяся отнегодования Кира Павловна. — Знаешь, сколько эта «Хельга» стоит?
        —Сколько? — устало интересовалась Вера.
        —Тыщдесять! — шепотом сообщала бабка.
        —Ктотебе сказал?
        —Никто, — отказывалась выдать сообщников Кира Павловна.
        —Тогда откуда ты знаешь? — Вера пыталась вразумить бабушку.
        —Люди сказали.
        —Понятно, — хмыкала внучка исочувствовала отцу. — Апапа что говорит?
        —Каквсегда! — снова заводилась Кира Павловна.
        —Аточнее! — Голос Веры становился строже.
        —Говорит: «Ниодной женщины вдом немогу привести, чтоб ненапугалась».
        —Аты?
        —Ая говорю: «Инечего этим шалавам уменя вдоме делать!»
        —Аон? — механически задавала вопросы старшая внучка.
        —Аон — дверью хлоп, идело сконцом!
        —Дайтрубку отцу, — требовала внучка, идовольная Кира Павловна победоносно кричала изсвоей комнаты запершемуся взале Евгению Николаевичу:
        —Женя! Иди! Вера тебя зовет.
        ИмяВера всемье старших Вильских считалось волшебным. Приего звуке одинаково менялось выражение лица какКиры Павловны, такиЕвгения Николаевича. Верой клялись, Верой грозили, Веру призывали всвидетели истыдили здесь тоже Верой.
        Если звонила Вера, Евгений Николаевич подходил ктелефону безоговорочно, даже если ине хотел вданный момент нис кем общаться.
        —Напроводах, — сумрачно приветствовал он дочь иуходил струбкой всвою берлогу. — Чего она опять набаламутила?
        —Пап, — миролюбиво просила отца Вера, — ну потерпи еще немного. Ейведь уже девяносто. Пусть она доживает сосвоей «Хельгой» вобнимку.
        —Пусть, — тутже соглашался Евгений Николаевич. — Ячто, против?
        —Знаю, чтонепротив, — безоговорочно верила отцовским словам Вера. — Номне ее тоже жалко.
        —Тыее, Вера Евгеньевна, нежалей! — Голос отца становился суровым. — Ипоменьше ее слушай. Таеще сказочница. Поди, всему двору растрезвонила, какя унее «Хельгу» отнимаю.
        —Нучто ты говоришь?! Чтоты говоришь?! — начинала волноваться Вера. — Онауж сколько лет водвор неспускается.
        —Азачем ей спускаться? — резонно замечал Вильский. — Унее телефон есть. Чуть что — звонить начинает. Тебе вот, например.
        —Папа! — раздражалась натом конце Вера. — Нуамне что прикажешь делать? Трубку небрать? Вытам вдвоем сэтой чертовой «Хельгой» разобраться, чтоли, неможете?!
        —Немякни! — успокаивал дочь Евгений Николаевич. — Всевпорядке унас.
        —Нугдеже «впорядке»? — теперь немогла успокоиться Вера.
        —Ясказал — впорядке, — завершал разговор Вильский ивешал трубку, аВера еще долго сидела надиване идумала, чтобы ей предпринять, чтобы эти два дорогих длянее человека помирились. Апока она думала, наступал вечер, ипотребность звонить отпадала сама собой, потому что недо того. Требовали ее внимания имуж, иребенок. Снимибы успеть разобраться!
        Ана следующий день уже звонил сповинной сам Евгений Николаевич:
        —Тыдумаешь, янепонимаю? Явсе понимаю, — уверял он дочь. — Нои ты меня пойми, мнеседьмой десяток, ая какпацан возле мамкиной юбки. Иладнобы возле юбки. Яж привязанный: ремонт делать нельзя, душевую кабину нельзя. Ничегомне, Вера Евгеньевна, теперь нельзя. Потому что старость надо уважать! — ссарказмом изрекал Вильский иумолкал.
        —Нуведь она вэтом невиновата, папа. Онатоже, наверное, по-другому представляла, какдоживать будет.
        —Этоточно, — усмехался Вильский. — Ночто есть, тоесть. Я,если честно, Вер, тоже по-другому свою старость представлял. Нетак.
        —Нучто ты говоришь! Какой ты старый? — расстраивалась старшая дочь Евгения Николаевича. — Утебя все впереди. Ина работе тебя ценят. «Ижених ты завидный!» — хотелось добавить Вере, ноона удерживала это всебе ипереводила разговор надругое. — Небудетже она сто лет жить, пап.
        —Плохо ты свою бабку знаешь, Вера Евгеньевна! — смеялся Вильский. — Онаеще всех нас переживет, между прочим, с«Хельгой» вобнимку.
        «Такивышло», — вспомнила Вера слова отца исразуже возненавидела этот сервант, хотя еще вчера смотрела нанего сумилением идаже тайком поглаживала его лакированную поверхность, параллельно думая, чтовот унее дома — пластик, МДФ, ламинат, линолеум, аздесь — настоящее дерево, долговечное ипреданное владельцу: рядом родился — рядом умер.
        —Кудаты? — встрепенулась Кира Павловна, кактолько внучка приподняла простыню, которой был занавешен торжественно поблескивающий лаком сервант, чтобы открыть дверцу.
        —Хочу дяде Вове папины галстуки показать, — сообщила бабке Вера ис заметным усилием потянула дверцу насебя.
        Кира Павловна осталась недовольна ответом, поджала губы изамерла настуле сощущением, чтовсегодняшнем представлении ее как-то бессовестным образом обошли, недали сказать самого главного, лишили хозяйского статуса. Поэтому она укоризненно посмотрела наВовчика, мысленно транслируя чуткому Женькиному товарищу, чтоневремя еще имуществом покойного распоряжаться. Ивообще неВерино это дело, аее. Потому что — мать! Потому что — самая старшая. Ипотому, чтовсвоем доме, всвоей квартире, ане приживалкой уродственников, какмногие ее сверстницы.
        —Нераноли?! — собрала она губы вкуриную гузку.
        —Всмысле? — оторопела Вера ивнимательно вгляделась вбабкины сузившиеся, насколько это было возможно, глаза.
        —Тыб дождалась, когда его (Кира Павловна кивнула головой всторону покойного) вперед ногами вынесут, апотом уж нажитое им добро раздавала.
        —Тычего, бабуль? — вздрогнула внучка ибеспомощно посмотрела сначала наодного отцовского друга, потом надругого.
        —Ненадо, ненадо, Верочка, — сразуже зачастил смутившийся Вовчик. — Потом как-нибудь, вдругой раз. Тетя Кира права: непо-человечески как-то. Может, Женьке ине понравилосьбы. Правда, Женек? — обратился он кпокойному иопять всхлипнул. — Ине скажет ведь ничего, нислова. Молчит имолчит. Э-э-эх, Жека, Жека, — по-стариковски запричитал Володя Рева надгробом ипохлопал покойного потопорщащемуся лацкану пиджака. — Дуракты, Женька! Аведь иправда три жизни жить собирался. Помнишь? — призвал он всвидетели вальяжного Льва Викентьевича, внимательно наблюдавшего зареакциями присутствующих сконкретной целью: определить, начьей стороне сила.
        Всилу особенностей характера Лева нелюбил конфликтов, всегда был конформистом иискренне считал, чтохудой мир лучше доброй ссоры. Ондаже навыборы ходил счеткой установкой: «Голосую затого, ктопобедит». Друзья знали склонность Левчика кконъюнктуре, нов вину ему это неставили, принимая товарища таким, какой он есть. Ктомуже иу Вовчика, иу рыжего Женьки вглубине души существовала прочная уверенность втом, чтоЛева своих вбеде неоставит.
        Проблема была вдругом: «своих» современем становилось все больше ибольше, исреди них определились «неприкасаемые». Ких числу относилось ближайшее окружение Льва Викентьевича (жена Нина, дочь Леночка, атеперь уже ивнучка-отличница), аеще два школьных друга (знаменитый однофамилец ирыжий Вильский).
        Сейчас рядом сгробом чужих тоже небыло, ноЛева свято соблюдал этикетные моменты, поэтому слегкостью готов был поддержать властную Киру Павловну даже вущерб интересам единственного теперь друга идочери покойного.
        —Прочто этоты? — Левчик притворился, будто непонимает обращенного кнему вопроса.
        —Нукакже?! — растерялся Вовчик итрубно высморкался вскомканный платок. — Женька еще все время твердил: «Мне, чуваки, смерть нестрашна. Трижизни жить буду».
        —Этоон вот прочто, — встрепенулась Кира Павловна иснова вытащила изкармана трехкопеечную монету. — Вотпроэто, Лева. — Старуха повертела перед носом уЛевчика сыновий талисман.
        —А-а-а-а! — картинно стукнул себя полбу Лев Викентьевич ипохлопал Вовчика поплечу. — Помню, конечно! Мытогда математику написали иза вином поехали в«Хитрый».
        —Куда? — непоняла Вера.
        —Вмагазин, — пояснил Вовчик.
        —Апочему «Хитрый»? — пыталась докопаться досути любопытная Вера, заэти два дня смомента смерти отца сто раз пожалевшая отом, чтомногое неуспела унего выспросить. Вотимагазин этот, «Хитрый», как-то стороной прошел.
        Объяснятьей, неосведомленной втопонимических нюансах старого города, стали все вместе: заерзавшая настуле Кира Павловна, Верина мать, разгоряченные воспоминаниями друзья отца. Состороны могло показаться, чторечь идет очем-то столь важном, чтолюбое умолчание губительно длядела.
        Вере даже стало немного обидно. Возникло ощущение, чтовсе забыли осамом главном — отом, чтопосередине комнаты гроб, ав гробу — ее отец. Авсе остальное — незначительно имелко. Разве обэтом нужно сейчас думать? Окаких-то магазинах, выпускных экзаменах, опокупке вина?
        —Хватит, — прикрикнула она нарасшумевшихся рядом сгробом итутже миролюбиво пояснила: — Явсе поняла, «Хитрый» — это магазин вТатарской слободе.
        —Ну! Амы прочто? — выдохнули спорщики.
        —Вообще-то, Лева, тынепро «Хитрый» Вере рассказывал, — напомнила Льву Викентьевичу Женя Вильская.
        —Дачего там рассказывать, Женек! — спохватился Левчик. — Сдали математику, поехали в«Хитрый», рядом автостанция была, «Арсенал» называлась. Тамеще ракетные части стояли. Помните, теть Кир?
        Старуха взнак согласия покладисто кивнула головой, отчего гипюровая косынка снова соскользнула сволос. НоКира Павловна непоторопилась возвращать ее наместо.
        —Таквот, — продолжил Лев Викентьевич, аВова Рева галантно поставил спротивоположной стороны гроба еще один стул ипредложил Вере сесть рядом сбабушкой. — Тамеще цыганский поселок был.
        —Табор, — подсказал Вовчик.
        —Дакакой табор! — отмахнулся оттоварища Лева. — Самый что нина есть настоящий поселок: жили всвоих халупах, сколько я себя помню, наодном итомже месте. Всевремя еще ковры назаборах сушили.
        —Зачем? — встряла Вера.
        —Такуних дома наскорую руку были сколочены — изфанеры, издосок. Вобщем, чтобог послал. Какдождь пойдет — все мокрое. Вотони тряпки назаборе иразвешивали. Таквот, — продолжал Лев Викентьевич, — они напромысел кэтой автостанции ходили: гадали, попрошайничали.
        —Воровали, — добавила сознанием дела Кира Павловна идовольно крякнула.
        —Ну,небез этого, — усмехнулся Левчик.
        —Ты,Лева, всторону-то неуходи, — приструнила воодушевившегося рассказчика Евгения Николаевна.
        —Даон неуходит, — вступился задруга Вовчик. — Только мы кавтостанции подошли — кнам цыганки. Иодна, страшная такая, ввозрасте, Женьку зарукав цоп — ив сторону. Мыему, значит, сЛевчиком кричим: «Давай, быстрее!» Аон какприклеенный, стоит сней рядом ини шагу.
        —Нетак все было! — перебил Лев Викентьевич. — Онсам тогда сказал: «Посмотрим, ктокого!» — иза ней пошел. Ничего эта цыганка его недержала.
        —Тынепомнишь, — стоял насвоем Вовчик. — Онавнего вцепилась истала клянчить.
        —Этоты непомнишь! — снисходительно усмехнулся Лева. — Онсам ее еще подзуживал: «Спорим, — говорил, — ты незнаешь, начто я математику написал».
        —Точно-точно, — обрадовался Владимир Сергеевич Рева, словно вспомнил что-то очень важное, иглаза его наполнились слезами. — Онаему еще тогда сказала: «Пусть директор протвою математику знает, ая другое тебе скажу». «Нуисколько мне жить осталось?» — спрашивает ее наш Женька, ацыганка его раз-раз ив сторону оттерла, апотом что-то уже одному говорила, безнас. Мынеслышали, — объявил он Кире Павловне. — Самим отбиваться пришлось. Утебя тогда еще комсомольский билет вытащили изкармана, — напомнил Вовчик товарищу. — Потом вы его сЖенькой обратно задва рубля выкупили унееже.
        —Данеу нее, тамолодая была, аЖеньке старуха гадала. Сзолотыми зубами.
        —Уних увсех золотые зубы, — подтвердила Кира Павловна. — Уработниц-то уэтих.
        —Ичто она ему нагадала? — сотрешенным видом спросила Вера, заранее предполагая, что, разумеется, какую-нибудь несусветную чушь.
        —Ну,я точно незнаю, — замялся Вовчик. — Нопомню, онкнам тогда сЛевкой подходит иговорит: «Я,между прочим, трижизни жить буду. Трираза посто! Какворон». АЛевчикему: «Ачего это посто? Может, попять илипо десять?» «Нет, — отвечает Женька. — Точно непо пять. Иначеб я уже умер два года как». «Дуракивы! — говорю я им. — Нашли очем спорить: пять, десять. Какая разница! Живи наздоровье». Апотомты, Левчик, вкарман полез и…
        —Дая чуть непоседел тогда! — заволновался Лев Викентьевич. — Чтозначит, комсомольский билет сперли! Идипотом доказывай, чтонесам потерял. Моглибы изкомсомола турнуть, амне поступать. Ладно сообразили вовремя!
        —Этовсе? — сумрачно поинтересовалась Вера.
        —Нуачтоеще? — пожал плечами Лева Рева. — Женька ведь скрытный был. Очем ниспросишь — все унего нормально. Емуеще наша учительница политературе говорила: «Вильский! Оставьте эту дурную привычку. «Нормально» — это никак. Юноша изтакой семьи, какваша, должен использовать другие формы ответа». «Какие, Полина Тимофеевна?» — спросит ее Женька и, какгусар, — навытяжку. «Иные, друг мой! Всоответствии своспитанием».
        —Теть Кир, — неожиданно полюбопытствовал Вовчик. — АЖенька-то увас православный? Отпевать будете?
        —Конечно, православный, — подтвердила Кира Павловна инаконец-то водрузила наместо кружевную косынку. — Только некрещеный.
        —Нучто ты говоришь, бабуль? — всплеснула руками Вера. — Если он некрещеный, токакойже православный? Ондаже вБога неверил. Инам сНикой говорил: «Если я умру, считайте меня атеистом».
        —Ятебе так скажу, Верочка, — приосанилась Кира Павловна. — Правильно отец твой вБога неверил. Правильно! Потому что, — голос ее задрожал, — еслибы Бог был, развебы он такое допустил? Развебы он допустил, чтобы я одна вдевяносто лет наэтом свете осталась?
        —Давы неодна, теть Кир! — бросился ее успокаивать Вовчик.
        —Одна, Вова. Теперь — какперст одна.
        —Нухватит, Кира Павловна, — свозмущением оборвала свекровь Евгения Николаевна. — Чтозначит «одна»? Увас девочки есть, яесть.
        —Уменя нетолькоты, Женя, есть, — подняла левую бровь старуха. — Уменя еще иЛюба есть, и… — Онаперевела дух. — Авсе равно что одна. Вот! — демонстративно покрутила она монетой перед носами собравшихся. — Всемое наследство!
        —Отдаймне, бабуль, — слезно попросила бабушку Вера ипротянула руку, пребывая практически вполной уверенности, чтосердобольная старуха сразуже расстанется сотцовской реликвией. Нетут-то было.
        —Этоскакой стати? — возмутилась Кира Павловна, потом ссекунду подумала ис коварным видом уточнила: — Ты,Верочка, вБога веришь?
        —По-своему, — увернулась отответа склонная кагностицизму Вера Евгеньевна.
        —Вотиверь «по-своему», — порекомендовала ей бабка.
        —Апри чем тут это? — Вера никак немогла понять ход бабкиных мыслей.
        —Апри том.
        —Неспорь сней, Верочка, — вступилась задочь Евгения Николаевна. — Нехочет — ненадо. Оставь. Кира Павловна — пожилой человек. Ейсвещами расставаться трудно.
        —Аэто неее вещь! — несдавалась Вера.
        —Ачьяже? — ехидно полюбопытствовала старуха. — Твоя? — Онапосмотрела навнучку. — Аможет, твоя? — Кира Павловна перевела взгляд насноху.
        —Этопапина вещь! — подала голос вернувшаяся измагазина младшая внучка Киры Павловны — Ника. — Онсам мне ее показывал.
        Вера сревностью посмотрела насестру, ноничего несказала, атолько помрачнела лицом. Вкоторый раз она убедилась втом, чтоотношения отца сНикой были иными, чемсней. ИВере хотелось уяснить длясебя, насколько иными. Более искренними? Более доверительными? Какими?
        —Вотто-то ионо, чтопапина! — по-детски обрадовалась бабка. — Апапу вашего я родила. Значит, онамоя.
        —Ваша-ваша, — поспешил успокоить разгневанную старуху Левчик. — Ачьяжееще? Ктомуже ничего несбылось. Трижизни обещано, ани одной доконца непрожил. Ушел, можно сказать, нисвет низаря. Вэтом возрасте мужики еще новые семьи заводят, сыновей рожают…
        —Ну,насчет сыновей незнаю, — криво усмехнулась Женя Вильская, — ас новыми семьями утвоего друга, Лева, всевпорядке было.
        —Ктостарое помянет, тому глаз вон, — поторопился сгладить возникшую неловкость Владимир Сергеевич.
        —Необижайся, Женя, — повинился Лев Викентьевич. — Тыже знаешь: янатвоей стороне. Явсегда против разводов. ЯиЖеньке твоему говорил…
        —Кого ее Женька слушал! — поторопилась вставить свое слово Кира Павловна.
        —Леву слушал. — Вовчику стало обидно заоднофамильца.
        Вих дружной школьной компании Левчик Рева безоговорочно считался любомудром. Неслучайно Женька Вильский сироничной почтительностью именовал друга «Соломон», хотя если кого вих кругу иможно было назвать вполном смысле слова человеком большого ума, такэто самого Вильского. НоЖенька таких определений всегда избегал, ксебе относился сбольшой долей иронии и, наверное, поэтому предпочитал называть себя «рыжим раздолбаем», «советским бойскаутом» и«национально непроясненным субъектом Российской Федерации».
        —Еслибы он меня слушал, — погрустнел Лев Викентьевич иподобострастно посмотрел наЕвгению Николаевну, — то сейчасбы был жив. Правда, Женечка?
        Первая жена Вильского сготовностью закачала головой взнак согласия ис чувством удовлетворения откинулась наспинку кожаного дивана бывшего мужа, выдохнув так шумно, чтовсе, ктобыл вкомнате, какпо команде уставились нанее.
        —Этобыло начало конца, — спафосом произнесла Евгения Николаевна ипоказала Нике наместо рядом ссобой.
        —Много вы знаете, — обиделась засына Кира Павловна итутже привела неоспоримое доказательство: — Мойсын был честным человеком. Принципиальным. Нето чтоты, Лева! Счемоданом изодного подъезда вдругой ходил намоей памяти, дайбог, разпять. Кактвоя Нина это терпела, неизвестно.
        —МояНина, — неостался вдолгу Левчик, — женщина мудрая.
        —Нето чтоя? Да,Лева? Этоты имел ввиду? — шумно задышала Евгения Николаевна, заподозрив всловах Ревы подвох. ИВера обеспокоенно посмотрела намать: утреннее давление было унее под двести.
        —Нучтоты, Женечка, — бросился урегулировать назревающий скандал миролюбивый Вовчик. — Тытут совсем нипри чем! Даикакое это теперь имеет значение.
        —Ачто теперь имеет значение? — никак немогла успокоиться Евгения Николаевна.
        —Ато, — набросилась намать Вера. — Папы больше нет. Завтра похороны. Ивместо того чтобы просто посидеть ипомолчать рядом, тыначинаешь сводить спокойником счеты. Ну,так случилось! Сколько можно это вспоминать?!
        —Неожидала я этого оттебя, Вера, — обиделась Евгения Николаевна изакусила почти итак исчезнувшую слица верхнюю губу.
        —Яоттебя тоже, — буркнула старшая дочь иперехватила внимательный взгляд прильнувшей кматеринскому плечу Ники. Похоже, туобуревали сомнения. Содной стороны, тридцатисемилетняя женщина целиком иполностью разделяла возмущение сестры. Сдругой — жалела, какона считала, обиженную жизнью мать.
        —Хватит, Вера, — попросила она сестру ипоказала глазами наЕвгению Николаевну. — Всеитак всем ясно. Давайте просто помолчим, посмотрим напапу. Вонон какой лежит: красивый, словно улыбается… Видишь?
        —Вижу, — коротко ответила Вера ипосмотрела наотцовское лицо, авместе сней — ивсе присутствующие.
        —Охо-хо-хо, — заголосила встрепенувшаяся Кира Павловна, словно вспомнила, покакому поводу собрались здесь, удеревянного ящика.
        —Дауж… — заплакал Вовчик иснова начал рыться вкарманах впоисках исчезнувшего вочередной раз носового платка.
        —Пойду насчет автобуса позвоню, — свыражением особой значимости произнес Лев Викентьевич ипосмотрел настаршую дочь Вильского. Безсомнения, скаждой минутой она казалась старому ловеласу все более иболее соблазнительной. — Можно тебя наминуточку?
        —Нет, Лева, — ответила завнучку Кира Павловна, рыдания которой прекратились водно мгновение. — Пусть Верочка здесь посидит, сЖеней.
        Вера пропустила замечание бабки мимо ушей ивышла изкомнаты вслед заЛевчиком.
        —Всявотца, — недовольно проворчала Кира Павловна иподозвала ксебе Нику. — Если я умру, — заговорщицки прошептала она младшей внучке, — мое кольцо срубином твое.
        Желания стать обладательницей купеческого кольца сбезвкусно выпирающим красным камнем уНики иблизко небыло, поэтому она сразуже внесла вбабкино завещание коррективы:
        —Тымне лучше, бабуль, самовар свой отдай. Серебряный.
        —Оннесеребряный, — выдала тайну Евгения Николаевна, оставшаяся надиване вгордом одиночестве.
        —Зато польский. — Кира Павловна вступила вбой зарепутацию самовара.
        —Отдай мнеего, бабулечка, — сослезой вголосе заканючила Ника, какдве капли воды, вотличие отстаршей сестры, похожая намать. — Папе былобы приятно. Онже нежадный был.
        —Скажешь тоже, нежадный! — подала голос Евгения Николаевна.
        —Конечно, нежадный! — отмахнулась отматери Ника.
        —Много ты знаешь! — усмехнулась Евгения Николаевна. — Длякого-то, может, ине жадный, адля вас сВерой…
        —Мама! — шикнула нанее изкоридора старшая дочь иснова повернулась кЛьву Викентьевичу.
        —Эх,Женька, Женька, — тяжело вздохнул Вовчик ис бабьим любопытством отогнул покрывало, чтобы посмотреть наруки покойного. — Связаны, — сообщил он Нике. — Перед тем какгроб забивать будут, развяжи, Вероничка, незабудь. Иноги тоже.
        Ника послушно кивнула головой и, перегнувшись через узкую часть гроба к«дяде Вове», прошептала:
        —Ябоюсь покойников.
        —Какойже он покойник? — моментально отреагировала Кира Павловна, часто изображавшая изсебя туговатую наухо, когда это было выгодно. — Онтвой отец.
        —Бабуль, тычего?! — вытаращилась нанее Ника.
        —Ачего?
        —Даничего! — рассердилась набабку Вероника иперебралась надругую сторону: поближе кВладимиру Сергеевичу. — Ябоюсь, — снова прошептала она ис надеждой посмотрела вглаза отцовскому другу.
        —Аты небойся, — чуть слышно ответил Вовчик. — Ты,пока никто невидит, покрывало сног откинь иза ботинки Женькины подержись. Истрашно небудет.
        —Аоткуда вы знаете? — снескрываемым любопытством поинтересовалась Ника.
        —Дауж знаю, — горько усмехнулся Владимир Сергеевич, нобольше ничего рассказывать нестал, апросто притянул полную Веронику ксебе иободряюще похлопал ее поупругому женскому плечу.
        —Аеще говорят, предсказания сбываются, — разочарованно поделилась сдядей Вовой Ника. — «Трижизни! Трижизни!» — передразнила она незримо присутствующую ввоспоминаниях рассказчиков цыганку. — Все — вранье: отначала доконца… Неверю я им!
        —Ая верю! — взволнованно выкрикнула сдивана Евгения Николаевна идаже попыталась встать, нотутже плюхнулась обратно подтяжестью собственного веса. — Ицыганкам верю, ив сглаз верю, ив судьбу верю. Авсе, чтоона ему нагадала тогда, — это правда. МнеЖеня сам рассказывал.
        —Апочемуже ты никогда неговорила обэтом? — воскликнула Ника.
        —Азачем?! Этоникого, кроме нас ствоим отцом, некасается.
        —Нуичто там затри жизни было? — стала пытать мать Вероника.
        —Даникаких там трех жизней небыло! — жестко прокомментировала изкоридора Вера. — Чтоты, маму незнаешь?!
        —Зато наша сним жизнь какна ладони была описана: икак начиналась, икак закончилась…
        —Такты знала, чтоон тебя бросит? — изумилась Ника иуставилась намать, будто увидела впервые.
        —Нет, незнала, — отказалась отмифотворчества Евгения Николаевна. — Ион незнал. МысЖеней думали, чтоего «три жизни» — это я ивас двое. Онведь мне всегда говорил: «Унас, Желтая, стобой одна жизнь надвоих. Идве — девкам». Онвас всегда «девками» называл, словно стеснялся быть ласковым. «Девки» и«девки». Яему сначала замечания делала: мол, нехорошо, Женя, нельзя так девочек называть, — апотом привыкла. Думаю: «Какхочет».
        —Папа всегда делал что хотел, — тутже подхватила Вероника ивпервые застолько лет поинтересовалась уматери: — Апочему он тебя все время Желтой называл?
        —Чтоб непутаться, — пояснила Евгения Николаевна. — Я — Женя, он — Женя. Вотирешили: разон Рыжий, я — Желтая.
        —Никогдабы несогласилась, чтобы меня так муж звал! Какты вообще терпела?! — возмутилась Ника.
        —Ачто такого? Мненравилось. Желтая иЖелтая. Ипотом, яему все тогда прощала, потому что унас сним такая любовь была! Такая любовь! Страшно становилось. Отсобственной матери скрывала, чтобы несглазила. Ивсе водин день кончилось, какцыганка исказала.
        —Дачтоже такое она ему сказала, мама? — невыдержала обычно спокойная Вера ивстала вдверях.
        —Точно непомню, — сготовностью отозвалась навопрос дочери Евгения Николаевна, — но, по-моему, что-то вроде: «Сделал дело — гуляй смело».
        —Чего? — вунисон выдохнули сестры.
        —Ну,непомнюя! — заюлила Евгения Николаевна. — Женя еще смеялся: «Родине долг отдал, дерево посадил, сына родил». «Какого сына?» — говорюя. Аон: «Дведевки — ваккурат засына сойдут».
        —Мам, тычто, серьезно?
        —Конечно, серьезно.
        —Ав чем предсказание-то? — отказалась принять материнский рассказ наверу Ника. — Чтоэто за«Сделал дело — гуляй смело»?
        —Нучто ты пристаешь комне, Ника? — осерчала Евгения Николаевна. — Откуда я знаю?
        —Тактыже сама сказала: «Жизнь какна ладони была описана: какначиналась, какзакончилась. Одним днем», — напомнила матери Вера.
        —Яотсвоих слов неотказываюсь, — веско, точно всуде, проговорила Евгения Николаевна. — Именно одним днем. Утром встала — вечером умерла. Никогда незабуду…
        История вторая: «Баба надвое ворожила: либо умрет, либо будет жива»
        Еслибы Женечке Швейцер сказали, чтоона выйдет замуж засвоего почти полного тезку, чтобудет он инженер, ане моряк ине летчик, ктомуже невысокого роста, рыжий идерзкий наязык, Женечкабы, конечно, неповерила.
        Аеслибы ее еще предупредили, чтопроживет она сэтим невысоким «неморяком, нелетчиком» чуть больше двадцати лет, родит ему двух дочерей иокажется самым бессовестным образом обманутой, тогдабы Женечка Швейцер вняла словам своей дальновидной мамочки инаписалабы письмо вславный город Севастополь, гденес службу беззаветно влюбленный внее сошколы Мишка Веденский.
        —Нуичто я должна ему написать, по-твоему? — кричала намать пышечка Женя ирастирала пораскрасневшемуся лицу слезы.
        —Ачто ты плачешь? Чтоты плачешь-то, бестолковая? — наскакивала петухом надочь Тамара Прокофьевна, ив ушах ее раскачивались длинные, досередины шеи, опаловые серьги — предмет зависти буфетчицы Нюськи Стариковой, чьиинтриги, потвердому убеждению великолепной Тамары, поджидали ее накаждом углу.
        —Потому что ты меня довела! — срывалась навизг Женечка.
        —Что-о-о? — неверила своим ушам Тамара Прокофьевна. — Ядовела? Эточем это, интересно, ятебя довела?
        —Атем, чтозаставляешь Мишке писать!
        —Конечно, — неожиданно успокаивалась Тамара Прокофьевна. — Потому что я вижу далеко наперед.
        —Ичто ты видишь? — взмахивала руками непокорная дочь.
        —Онперспективный, сквартирой, современем, глядишь, адмиралом будет. Опятьже — живет уморя. Город закрытый, военторг богатый: спецснабжение. Яуж ине говорю обобычных прелестях курортной жизни: пляж, солнце, фрукты.
        —Какие фрукты, мама?! Кому нужны вэтой дыре твои фрукты, пляж исолнце?
        —ЭтоСевастополь утебя — дыра?! — ахала Тамара Прокофьевна. — Город-герой, слава имощь Советского Союза! АВерейск — это, значит, недыра?! Дведеревни водну большую срослись, городом стали — это недыра, конечно! — торжествующе встряхнула головой Тамара Швейцер ижестко, словно клещами, схватила дочь заруку. — Послушай меня, дурочка. Зачем тебе этот инженеришка? Рыжий! Страшный! Никаких перспектив: нижилья, низарплаты. Какты жить будешь?
        —Обыкновенно! — стояла насвоем небоявшаяся трудностей Женечка Швейцер. — Тычто? Запапу ради жилья выходила? Ради каких-то особых перспектив?
        —Твой папа, — надменно поджала узкие темные губы Тамара Прокофьевна, — хотябы вмолодости был красавцем. Кудрявый. Чубнадо лбом… Ив руках унего была профессия.
        —УЖени тоже есть профессия. Онталантливый инженер.
        —Ну,скажем так, пока он еще никакой неинженер.
        —Зато унего уже есть изобретения.
        —Изобретения нахлеб ненамажешь, — цинично отсекала дочкины аргументы Тамара Прокофьевна, апотом резко меняла тактику ислезно молила дочь: — Нуя тебя прошу! Ятебя прошу, Женя, ради нас спапой, напиши Мише, скажиему, чтопока неопределилась, чтохочешь окончить институт, получить профессию, ауж потом только — замуж. Неговори ему ничего просвоего, — мать морщилась, — жениха. Малоли, какпойдет: может, годпоживете иразбежитесь.
        Женечка отшатнулась отТамары Прокофьевны.
        —Нуя тебя прошу! — быстро смекнула та, чтодопустила стратегическую ошибку, иопустилась перед дочерью наколени. — Видишь? Янаколени встала. Прошу тебя. Напиши Веденскому, успокой парня. Хорошо?
        —Хорошо, — уступила Тамаре Прокофьевне Женечка итемже вечером отбила севастопольскому Мишке телеграмму: «Выхожу замуж. Свадьба сентябре. Приезжай обязательно. Твоя Женя».
        Надоли говорить, чтонина какую свадьбу лейтенант Веденский неявился, сочтя себя незаслуженно обманутым. Нобуквально спустя год написал Женечке, теперь уже Вильской, обстоятельное идоброжелательное письмо, вкотором рассказал очувствах, чтообуревали его первые полгода ее замужества. «Но, — искренне делился он событиями своей жизни, — может, оно, Женька, ик лучшему. Невыйди ты замуж засвоего Вильского, ябы просмотрел любовь всей своей жизни (Мишка был человеком сентиментальным иникогда нескупился напафосные выражения). Атеперь — мы вроде какс тобой квиты: тызамужем, яженат. Искоро готовлюсь стать отцом».
        «Ая — матерью», — сообщила ему Женечка ибольше ненаписала нислова, неожиданно почувствовав себя преданной. Хотя никаких прав наВеденского она неимела, никаким договором связана небыла, номысль отом, чтоМишка теперь любит другую, аклялся, чтовсегда будет любить толькоее, была ей неприятна.
        —Представляешь, Веденский женился, — поделилась она сТамарой Прокофьевной, придав своему лицу какможно более равнодушное выражение.
        —Язнаю, — кивнула мать икритично посмотрела набольшой Женечкин живот. — Тыочень поправилась. Чемтебя там уэтих Вильских кормят? Твоя свекровь готовит намаргарине?
        —Кира Павловна никогда неготовит намаргарине, — вступилась засвекровь Женечка, понимая, чтосейчас мать будет изыскивать любую возможность, чтобы подчеркнуть несовершенство ее брака сВильским. — Онипитаются только срынка.
        —Ав какое время Кира Павловна ходит нарынок? — скривилась Тамара Прокофьевна. — Кобеду? Когда все забесценок, потому что бросовое?
        —Кира Павловна, — надменно произнесла Женечка, — нарынок вообще неходит.
        —Что? Небарское это дело? — снова попыталась уязвить Женину свекровь высокомерная Тамара Швейцер.
        —Почему? — пожала плечами Женечка. — Просто дляэтого есть домработница.
        Пережить «домработницу» Тамаре Прокофьевне оказалось непо силам, иона выдала себя сголовой:
        —Домработница? Уэтой полуграмотной бабы?! Стремя классами образования?! Полжизни провисевшей грудью наподоконнике вместо того, чтобы заниматься делом?
        —Аоткуда ты это знаешь? — холодно полюбопытствовала Женя.
        —Знаю, — отрезала Тамара Прокофьевна, иперед ее глазами встало лицо Прасковьи Устюговой — ближайшей соседки ипо совместительству ближайшей подруги Киры Павловны. «Бездельница! — нашептывала та новоиспеченной родственнице Вильских. — Живет каку Христа запазухой ив ус недует. Весь день наокне висит, завсем смотрит, словно барыня совсех ответ требует». Соседка была пьяна, аТамара Прокофьевна нев меру подозрительна. Ей,заприметившей, каксветлело лицо дочери, когда кней обращалась свекровь, было обидно: ревность накатывала горячими волнами, иочень хотелось, чтобы Кира Павловна Вильская оказалась дурой, сволочью, нечистой наруку. Ивсе длятого, чтобы ее драгоценная Женечка смогла подостоинству оценить те условия жизни, которые были созданы длянее любящими родителями. Аона им даже спасибо застолом несказала, какбудто сама посебе насвет появилась, сама школу окончила, винститут поступила, сама квартиру несколько лет снимала, чтобы вобщежитии нежить. Аведь моглабы!
        НоЖенечка была счастлива, асчастливые люди — глупые люди, просто Тамара Прокофьевна обэтом забыла. Ивсе ждала отдочери какой-то особой благодарности, ата вилась вокруг своего рыжего ив их сторону даже несмотрела, всебольше кего родителям ластилась.
        —Мама, — прервала поток воспоминаний Тамары Прокофьевны Женя, — почему ты ее так ненавидишь? Чтоона тебе сделала? Кира Павловна — хорошая женщина.
        —Нуещебы! — вкоторый раз усмехнулась Тамара Швейцер. — Сдомработницей да инехорошая?! Разве так бывает?!
        —Далась тебе эта домработница, — потупилась Женечка, понимая, чтосама спровоцировала подобную реакцию: ужтакой Тамара Прокофьевна была человек, нетерпела, если кто-то ее хоть вчем-то превосходил. Вовсем хотела быть первой: характер такой. Атут — удар поддых. Даеще какой!
        Насамом деле никакой домработницы всемье Вильских сроду небыло, ана рынок ходила Анисья Дмитриевна — Женина бабушка, маленькая, тихая, богобоязненная старушка, соспины напоминавшая девочку-подростка, остриженного вполукруглую скобочку. «Сзади — пионерка, спереди — пенсионерка», — беззлобно подшучивала надней ее дочь Кира итутже нарывалась настрогое замечание мужа — главного инженера приборостроительного завода города Верейска.
        —Нучтовы, чтовы, — смущалась Анисья Дмитриевна ипочтительно, шепотом добавляла: — Николай Андреевич, — итутже норовила уйти ксебе «напост». Таквсемье Вильских называли маленькую кухоньку, размер которой недостатком несчитался, потому что была она сгазовой плитой, колонкой идаже узким окном, выходящим вшумный, застроенный уродливыми сараями иметаллическими гаражами двор.
        Водворе Вильских заглаза называли «баре», нов этом прозвище сквозила нестолько зависть, хотя иее хватало, сколько реальное уважение простого люда ктем, кто, поих мнению, высоко поднялся, нопри этом непотерял своего человеческого лица. ИНиколай Андреевич, иего немногословная тихая теща, идаже младший Вильский непросто здоровались ссоседями, нои обязательно произносили приэтом имя-отчество визави, атакже вежливое «какпоживаете?». Особенно смущал рыжий Женька, побабушкиному примеру встречавший соседей словами «Богвпомощь», иэто втом возрасте, когда среднестатистический ребенок невыговаривает половину алфавита.
        Кира Павловна была другой, нетакой, какее ближайшие родственники. Поэтому идело сней обстояло несколько иначе. Жену Николая Андреевича Вильского водворе любили, нолюбили по-особому, потому что она была «своя», совсеми на«ты», тоесть безэтой интеллигентской закваски, которая была присуща ее матери, приехавшей вВерейск издеревни назаработки. Здесь, вгороде, Анисья Дмитриевна скоренько вышла замуж забездетного вдовца Павла Никитина, потомка разорившихся купцов, высланных наизлете 1922года наКолыму. Намомент встречи сбудущей женой отрекшемуся отродителей Павлу Спиридоновичу было обещано место вродном когда-то, атеперь городском лабазе, попривычке называемом верейскими старожилами «Никитинским».
        Испытывалали молодая Анисья кбудущему мужу особое влечение, неизвестно. Нио чем подобном она никогда сдочерью неговорила. Нозамуж завдовца пошла срадостью, непринимая вовнимание блудливый нрав Павла Спиридоновича исклонность кразличного рода коммерческим авантюрам, окоторых она узнала довольно скоро, кактолько супруг заступил наобещанное торговое место, откуда периодически притаскивал то тщательно упакованный вместную газету пакет муки, тошмат масла.
        —Ненадо, Паня, — просила Анисья вороватого супруга. — Посадят тебя. Развеж мы ибез этого непроживем?
        —Проживем! — легко соглашался веселый Никитин ипродолжал подтаскивать больше из-за спортивного азарта, нежели отнужды. Одним словом, единственное дитя, рожденное Павлом вбраке сАнисьей, рисковало свысокой вероятностью остаться сиротой приживом отце. Так, собственно говоря, ислучилось: Павел Спиридонович Никитин, удачно выдав Киру замуж замолодого, ноуже присерьезной должности инженера Вильского, благополучно сгинул через пару лет в«местах нестоль отдаленных».
        ИКира Павловна, иНиколай Андреевич сослов Анисьи Дмитриевны знали подлинную причину исчезновения «деда Пани» (только так его всемье Вильских иназывали): онпробыл вплену сдекабря 1941 поиюль 1942года, чудом выжил, прошел через штрафбат. «Искупил кровью!» — любила говаривать быстро воспламеняющаяся отсобственных слов Кира, поминая пропавшего отца, икатегорически отказывалась считать его преступником.
        Понастоянию тихой Анисьи Дмитриевны иполитически грамотного Вильского разговоры эти неприветствовались, апосему Кирочка вела их исключительно вкругу доверенных лиц, вчисло которых входила добрая дюжина соседок, божившихся держать язык зазубами. Кстати, вначале именно они распространили еще одну, неполитическую, акриминальную версию исчезновения «деда Пани», которая имела широкое хождение вмассах, потому что была проста ипонятна: заведующий комиссионным магазином оказался нечист наруку, каки многие его коллеги, почувствовавшие силу втрудное послевоенное время.
        Кира Павловна объявила было войну клевете, ноочень скоро устала считать каждую вторую соседку злоязычницей ипустила вход другую, какона считала, правдивую версию.
        Насамом деле послужной список «деда Пани» совмещал всебе оба эпизода, поэтому помолчаливому согласию тещи сзятем надлежало добрыми делами отвлекать внимание отпозорной страницы вистории семьи Вильских.
        —Никакого вэтом позора нет! — наскакивала намужа Кира Павловна итрясла перед его носом аккуратненьким кулачком. Только доноса она ему идоставала, потому что роста была маленького, крутила насвоих рыжеватых волосах перманент ичернила брови так, чтонаее светлом лице они выглядели точно подвешенные ввоздухе коромысла.
        —Ая ине говорю, Кира, чтоэто позор, — устало объяснял жене Николай Андреевич. — Нодля общего блага лучше обэтом молчать. Все-таки унас сын.
        —Ичто? — лезла нарожон Кира Вильская. — Ему-то какая разница!
        —Тынепонимаешь, — терпеливо внушал Николай Андреевич. — Этоможет повлиять наего политическую карьеру.
        —Чего?! — ахала Кира Павловна.
        —Кирочка, доченька, — слезно молила Анисья Дмитриевна строптивую дочь. — Пожалей Женечку.
        —Ачего его жалеть-то? — никак нехотела понять Кира Вильская. — Емучто, задеда ответ держать? Унас, между прочим, встране сын даже заотца неответчик.
        —Ещекакой ответчик! — напоминала Кире Павловне тихая Анисья Дмитриевна ичасами молилась, чтобы удалось вразумить глупую дочь.
        —Опять молишься?! — сердилась Кира намать итребовала, чтобы та все иконы «заперла» втемной комнате, ана робкое: «Может, все-таки Женечку окрестить?» — взрывалась какпетарда ицелый день спеной урта доказывала, чтовсемье коммунистов неможет быть ниикон, нисвечей, ничерта, нибога. Приэтом сама Кира Павловна впартии несостояла ивступать туда несобиралась, потому что сама мысль обуплате членских взносов была ей опричь души. «Хватит нам иодного несуна!» — кивала она намужа-партийца, мысленно подсчитывала ежемесячные взносы иворчала себе поднос, чтоона, вотличие отвсяких дураков, «сама себе отдельная партия».
        Быть главой «отдельной партии» Кире Павловне было довольно легко, потому что «напосылках» унее добровольно состоял весь «двор»: Анисья Дмитриевна, Николай Андреевич, Женька, атеперь еще иЖенечка Швейцер, окоторой знаменитая соседка-завистница распространяла сплетни дотех пор, пока сам Вильский непресек гнусные происки ине отказал отдома той, которая долгое время играла роль ближайшей подруги его жены.
        —Япривлеку вас заклевету, — пригрозил всегда выдержанный Николай Андреевич Прасковье Устюговой, зашедшей по-соседски заспичками.
        Прасковья, привыкшая видеть старшего Вильского спокойным идоброжелательным, обомлела ине нашла ничего лучше, каксообщить отом, чтоона вдолгу неостанется ивстречно привлечет заклевету саму Киру Павловну иплеватьей, чтоэта «барыня — жена самого главного инженера»:
        —Мне, Николай Андреич, допарткома идти недалече. Ятоже, между прочим, член партии изнаю, какза себя постоять!
        —Ачтоже вам Кира Павловна сделала? — искренне удивился Вильский, зная свою жену какчеловека вдружбе верного, отзывчивого ив принципе несклонного кпересудам.
        —Ане надо было мою Марусю хаять! — взвилась Прасковья изачастила какиз пулемета: — Девчонка себя встрогости держала, всеждала, какобещано: «Маша — Женя». Посторонам несмотрела, всесыночка вашего ждала, глазыньки проглядела, пока он изсвоего Ленинграда вернется. Дождалась! — зло выкрикнула соседка. — Авместо свадьбы: «Здрасте, Маруся, налярве женюся» (Николай Андреевич поморщился). Даеще ихаять девку надумали: слепая, значит, неподходит она им. Очки им ненравятся! Зато работящая, скромная, ляжки неоголяет, какваша-то! Стыда нет: всяжопа открыта…
        —Этоукого, Паша, «вся жопа открыта»? — заглянула вкомнату нио чем неподозревающая Кира Павловна, нена шутку встревоженная тем, чтовместо обычной тишины, сопровождающей послеобеденное время всемье Вильских, донее доносится истошный визг соседки. — Этоты чего тут?
        —Выйдите, пожалуйста, Кира Павловна, — снесвойственной длясебя командной интонацией потребовал отжены Николай Андреевич, пытаясь уберечь супругу ототвратительного скандала.
        —Этоеще почему? — пока миролюбиво поинтересовалась Кира Павловна, ноуже было ясно, чтоникуда она изсвоего дома непойдет ивообще умужа отжены секретов небывает.
        —Апотому, чтоя сначала ствоим мужем разберусь, — взревела Прасковья, — апотом — ис тобой.
        —Сомной? — оторопела Кира Павловна иуставилась круглыми отудивления глазами навсегда ласковую кним соседку, которой она поверяла многие тайны, правда, всегда споправкой нато, чтобы являлись они миру ввыгодном свете.
        —Стобой! — подтвердила Прасковья ипошла наКиру, выпятив грудь.
        —Ану прекратить! — прикрикнул наженщин Николай Андреевич ивытер вспотевший отперенапряжения лоб. — Прекратить немедленно. Ничего нехочу слушать, Прасковья Ивановна! Несметь переступать порог моего дома! Закаждое клеветническое слово, сказанное омоей семье ибудущей невестке, ответите позакону вплоть доувольнения спредприятия, — оговорился он отволнения.
        —Этооткуда ты меня, Николай Андреич, уволишь? Скухни? Я,между прочим, этуквартиру непросто так получила, аза покойного Васеньку, царство ему небесное. Ядосамого Хрущева дойду! — пригрозила соседу Прасковья, темнеменее вее глазах забегали какие-то тревожные огоньки. — Мнебояться нечего! — подбодрила она себя, словно перед атакой, ирезко развернулась лицом кКире Павловне. — Яведь как, Кира, думала: столько лет дружили, дверей незакрывали, дети вместе росли. Вшколу — вместе, изшколы — вместе. Всепраздники вместе. Сколько раз ты мне говорила: «Вотбы Маруся моей невесткой стала». Ая дура! Девку настроила: посторонам негляди, себя блюди, вернется Женя, свадьбу сыграем. Яуж иприданое ей собрала: всечин почину, живи-радуйся. Авы вон что! Наобещали стри короба — ив кусты, акак дочь моя людям вглаза смотреть будет? Жених бросил? Неподошла?
        —Тыэто, Паш, чего несешь-то? — пока еще спокойно уточнила Кира Павловна. — Этопрокакой, значит, договор ты Николаю Андреевичу рассказываешь? Этокогда унас стобой такой договор был? А? Чего-то я неприпоминаю, соседка. Илиэто я запамятовала?
        —Датебе плюй вглаза, авсе божья роса!
        —Ты,Паша, плевать-то погоди. Этоты зачем наменя да наЖеньку моего напраслину возводишь? Этокогда он натвоей Машке жениться обещал? Говори! Ато я сейчас кМарии твоей пойду да сама спрошу: «Зачем парня позоришь? Зачем виноватишь?» Нехорошо, Паша, непо-соседски. Надо былобы, детибы ибез нас сговорились. Ато, чтоты Женьку вженихи назначила, такэто — твоя воля. Твоя! Нонеего! Ине наша! — отчеканила Кира Павловна, глядя вбегающие соседкины глаза. — ИМарусю я твою нехаяла. Онамне какдочь. Я,если исказала что, такнесо зла. Только вот что — ипредставить немогу.
        —Ая напомню, — прошипела Прасковья. — Давеча сЛюськой совторого подъезда сидела водворе?
        —Ичто? — вздернула подбородок Кира Павловна.
        —Ито! «Такая молодая, ауже вочках», — очень похоже передразнила Устюгова соседку. — Говорила?
        —Говорила, — спокойно подтвердила Кира Павловна. — Ичто?
        —Дато! Нетвое это, Кира, дело, какая моя дочь! Косая! Кривая! Слепая! Горбатая! Недля того я ее растила, чтобы каждая мне тут указывала. Засвоим лучше присматривай: рыжий икурит.
        —Нуичто, чтокурит?! — водин голос воскликнули супруги Вильские, аКира Павловна надменно добавила: — Я,может, тоже курю. Кому какое дело?
        Николай Андреевич, всегда выступавший заздоровый образ жизни, отслов жены чуть непоперхнулся, нововремя сориентировался и, подмигнув Кире Павловне, поинтересовался:
        —Тебе что, Кира, заказывать? «Герцеговину»?
        —Ачто будет, Николай Андреевич, тоизаказывайте, — игриво пропела Кира Павловна ивстряхнула своими светло-рыжими кудельками. — Пойду маме скажу, пусть пироги ставит: вечером дети придут.
        —Даподавитесь вы своими пирогами! — выпалила Прасковья и, оттолкнув хозяйку, пулей вылетела изквартиры Вильских.
        —Чтоэто сПашенькой-то случилась? — подала слабый голос сосвоего «поста» напуганная звуком хлопнувшей двери Анисья Дмитриевна. — Никак нездоровится?
        —Дананей воду возить можно! — помрачнела Кира Павловна ипошла ксебе вспальню водиночестве переживать разрыв сзакадычной подругой.
        —Какты, Кира? — заглянул перед возвращением собеда Николай Андреевич.
        —Плохо, Коля, — пожаловалась Кира Павловна ивсхлипнула: — Нис того нис сего. Напустом месте. Раз-раз — ипо мордасам. Была подруга — инету. Какбудто двадцать лет несрок! Иведь, главное, нислова мне неговорила. Всезаспиной. Всезаспиной.
        Вильский промолчал, апотом вздохнул ипризнался:
        —Этоя, Кира, виноват. Невыдержал: очень мне нашу Женечку стало жалко. Хорошая девочка, вчужом городе, нислухом нидухом, атут — на, пожалуйста.
        —Этоты прочто, Коля? — непоняла Кира Павловна.
        —Нехотел говорить тебе, Кира. Думал, самсправлюсь. Наднях Петр изремонтного подошел.
        —Этокоторый? Который кПрасковье нашей захаживает?
        —Онсамый. Таквот: подошел испрашивает меня так, осторожно: «Ты,Николай Андреич, меня извини, атолько я тебе сказать должен. Нена той девке твой сын женится. Наней клейма ставить негде. Даром что молодая. Смотри, погубит твоего мальчонку, моргнуть неуспеешь». Адальше такое мне рассказал, вспоминать противно. Яего кответу: откуда? Кто? Нувот он ипризнался, чтоПрасковья ему напела. Даеще идобавил: «Это, говорит, тыулюбой бабы усебя водворе спроси, онискажут». Неприятно, Кира. Знаю, чтовсе неправда, авсе равно Женечку защитить хочется. Думал, самразберусь, поговорю, аее вон какпонесло — неудержишь. Такчто извини меня, Кира.
        Кира Павловна открыла рот, чтобы что-то сказать, апотом молча встала, прошла, какпьяная, мимо мужа ипрямиком всоседнюю квартиру — кУстюговым.
        Дверь, какобычно, была незаперта: заходи какк себе домой. Назвук открывшейся двери вышла сама Прасковья сопухшим отслез лицом.
        —Маруся дома? — сухо спросила Кира Павловна усоседки.
        —Нет, — покачала головой Прасковья. — Ачто? Меня стыдить перед дочерью пришла?
        —Богтебе судья, Паша, — неглядя вглаза Устюговой, обронила атеистка Вильская, — атолько неожидала я оттебя такого.
        —Какого? — подбоченилась соседка.
        —Сама знаешь какого, — ушла отответа Кира Павловна.
        —Ничего незнаю! — отказалась признать вину Прасковья искрестила руки нагруди.
        —Вотихорошо, — быстро согласилась сней соседка илукаво прищурилась. — Дети сами разберутся. Мыпоговорим сЖеней, пусть объясняется ствоей дочерью, чтобы небыло никаких, — тут она сделала паузу, вспомнила слово ине безусилий проговорила: — двусмысленностей.
        Отвитиеватых выражений обычно всегда простой вречи подруги Прасковья Устюгова разинула рот, адовольная произведенным эффектом Кира Павловна выплыла изквартиры ватмосфере гробового молчания.
        —Нуиладно, — запоздало крикнула ей вслед Прасковья изадумалась: дело явно принимало нетот оборот. Ис соседями разлаялась, исвоего недобилась. Устюгова наминуту представила, какзамрет перед этим рыжим нио чем неподозревающая Маруся: свернет худенькие плечики, опустит глаза, зальется краской. Ибудет молчать. Рыжий станет допытываться, аона всеравно будет молчать ини слова нескажет отом, чтосама Прасковья безспросу, тайком прочитала вличном дневнике своей дочери: «Наверное, этолюбовь».
        «Вотчерт меня заязык дернул самому Вильскому перечить», — пригорюнилась Устюгова. Приэтомона, однако, неиспытывала никаких угрызений совести поповоду того, чтобессовестным образом оговорила Женечку Швейцер, веселую идоброжелательную певунью, скоторой, кстати, ееМаруся была знакома постуденческим капустникам машиностроительного факультета, гдевыступал вокально-инструментальный ансамбль «Эврика».
        «Анечего было умоей жениха из-под носа уводить, табуретка коротконогая! — снова завелась Прасковья, вступив впредполагаемый «диалог» сЖенечкой Швейцер. — Начужой каравай рот неразевай!» — мысленно отчитывала она ненавистную соперницу дочери ивсе больше ибольше убеждалась всобственной правоте: ужочень жалко было ускользнувшей из-под носа возможности породниться ссамими Вильскими. Все-таки непоследние люди назаводе: как-никак — главный инженер! Неслесарь!
        Корыстная изавистливая Прасковья Устюгова вглубине души подозревала, чтовнешняя простота квартиры Вильских — это отвлекающий маневр. Насамомже деле — мифические закрома соседей ломились отнесметных богатств, просто понаущению хитрой Киры Павловны эти сокровища держались встрогом секрете, чтобы простой люд вискушение невводить. Ужвчем вчем, ав этом Прасковья была уверена.
        Еслибы простодушная лишь напервый взгляд Кира Павловна знала, какие черти терзали душу ее близкой подруги, онабы, незадумываясь, распахнула все шкафы ипровела соседке экскурсию, чтобы та убедилась: ничего уних сВильским вдоме особенного нет.
        —Ахрусталь? — могла спросить ее Прасковья Устюгова.
        —Такэтож все подарки, — ответилабы ей Кира Вильская идаже рассказала, покакому случаю получен каждый презент.
        Конечно, Прасковья неповерилабы хитрой подруге, нои переживаний сталобы напорядок меньше, потому что наповерку сама Устюгова жила нев пример богаче своих высокопоставленных соседей. Авсе потому, чторассчитывала сама насебя, ане надоброго дядю. Ужчто-что, адочка ее вобносках никогда неходила, низа кем недонашивала: всесамое новое, самое лучшее, каквелел покойный Васенька, души нечаявший вМашке.
        «Вотбылбы он жив. — Глаза Прасковьи налились слезами, иона поискала глазами висящий настене портрет мужа. — Эх,Вася, Вася! — привычно обратилась Прасковья кпокойному. — Обошли нас стобой! Пропадет наша Маруся. Гдетеперь я жениха ей возьму, чтоб изхорошей семьи да придолжности?»
        Разумеется, никакой должности умладшего Вильского пока небыло, норасчетливая Прасковья была уверена: какэто единственного сына главного инженера да безместа оставят? Небывает такого. Араз так, неуспеешь глазом моргнуть, аэтот рыжий окажется вначальниках.
        Мысль оначальстве снова лишила Устюгову покоя: Прасковья заходила изугла вугол, подумала-подумала ирешила мириться, несмотря назапрет Николая Андреевича переступать порог его квартиры.
        «Аты мне неуказ!» — мысленно проговорила соседка иприступила крешительным действиям, пользуясь тем, чтохозяина нет дома. Смелость, конечно, города берет, новопреки сложившейся традиции дверь вквартиру Вильских была заперта. «Вотте на!» — призадумалась Прасковья ина всякий случай подергала заручку еще раз: такиесть, нидать нивзять — закрыто.
        Скрепя сердце Прасковья протянула руку кзвонку, нопозвонить нерешилась, такизастыв свытянутым указательным пальцем.
        —Неужели закрыто, Пашенька? — раздался голос поднимавшейся полестнице Анисьи Дмитриевны. — Наверное, захлопнулась, — предположила теща Вильского и, поставив наступеньку пустой таз из-под белья, начала рыться вкармане фартука.
        —Нето замки поменяли? — переступила сноги наногу соседка, просебя сразуже решившая, чтоэто все происки коварной Киры Павловны.
        —Нет, — честно, какна духу, призналась Анисья Дмитриевна, ужезабывшая оссоре дочери ссоседкой.
        —Атогда счего это она захлопнется? Увасже замок оборотный, наключ, — уличила Прасковья волжи тихую Анисью Дмитриевну, отчего та смутилась, словно ее поймали споличным.
        —Может, Кира закрыла? — предположила она и, прекратив поиски, позвонила вдверь.
        —Иду-у-у-у! — донеслось из-за двери, ипослышались скорые шаги проворной Киры Павловны.
        —Идет, — стараясь сгладить неловкость, сообщила Анисья Дмитриевна соседке.
        —Слышу, неглухая, — буркнула та, лихорадочно соображая, неретироватьсяли ей всвою квартиру, пока непоздно.
        —Заходи, — объявила матери Кира Павловна, распахнув дверь.
        —Мытут сПашей, — пискнула Анисья Дмитриевна ипроскользнула вквартиру.
        Кира Вильская встала вдверном проеме искрестила нагруди руки.
        —Авы что хотели, Прасковья Ивановна?
        Тут-то Прасковья Ивановна иобомлела. Ох,умеет все-таки жена Николая Андреевича Вильского поставить врага наместо! По-разному умеет: гдекриком, гдевзглядом, агде иособым обращением. Воткакс Прасковьей, чтоб простой человек дар речи отневозможной вежливости потерял. «Гусь свинье нетоварищ!» — возликовала просебя Кира Павловна, увидев реакцию растерянной соседки. Прав был все-таки Николай Андреевич, предпочитавший отвечать нахамство холодной вежливостью, мысленно призналасьона, считавшая себя непогрешимой вовсех вопросах человеческого общежития.
        —Кира Павловна, — выдавила изсебя отлученная отдома соседка. — Мнебы поговорить.
        —Очем? — строго инадменно поинтересовалась неприступная Кира.
        —Надо. — Четко сформулировать Устюгова несмогла, поэтому буркнула первое, чтопришло вголову.
        —Ябы хотела знать очем, — холодно повторила Кира Павловна.
        —Че? Такибудешь меня теперь вдверях держать? — попыталась грубовато сократить дистанцию Прасковья.
        —Такибуду, Прасковья Ивановна, — защищала свои рубежи жена Вильского, поклявшаяся себе неуступать нипяди.
        —Ну… — протянула Устюгова, — видать, иправда дружбе нашей конец.
        —Конец, — подтвердила Кира Павловна, ав груди унее предательски екнуло.
        —Двадцать лет, Кира, — напомнила Прасковья.
        —Япомню.
        —Вася еще покойный был жив, — продолжала рвать душу Устюгова. — Всеговорил: «Умру, Паша, Вильских держись. Небросют. Нитебя, ниМаньку». Нетуж, видно. Одним днем, какхвост укошки. Была, значит, Прасковья Ивановна инету Прасковьи Ивановны.
        Упоминание обезвременно ушедшем фронтовике Устюгове неприятно царапнуло доброе Кирино сердце. Этоему она поклялась оберегать Пашу сМарусей, трясясь вкарете «Скорой помощи» вроли мнимой жены, потому что соседку брать нехотели, аКира Павловна боялась — умрет подороге, недождется, пока Прасковья сдочкой издома отдыха вернутся. Атак хоть последние слова передаст.
        Какчувствовала: неуспели впалату поднять, умер Василий Петрович, охнул — иумер.
        «Ясвое слово сдержала!» — попыталась успокоить себя Кира Павловна, норешительности вней стало чуть меньше. Каким-то звериным чутьем почувствовала Прасковья изменение душевного состояния противника иподлила масла вогонь.
        —Аи гори оно все синим пламенем, — зло расплакалась она иотвернулась. — Нехочешь — какхочешь. Тебе перед богом ответ держать, ая чиста. Вотте крест, — страстно перекрестилась Прасковья, искренне полагая, чтонесовершает ничего богопротивного.
        —Тычиста-а-а? — вытаращила глаза Кира Павловна, забыв провыбранную стратегию вежливой холодности. — АЖеньку моего зачем навсех углах костерила?
        —Некостерила! — отказалась взять насебя вину Устюгова. — Некостерила я вашего рыжего, потому какза своего считала идумала, чтозятем мне будет.
        —Аневесту его зачем грязью поливала? Мневедь Коля все рассказал.
        —Былтакой грех! — легко согласилась соседка. — Говорила. Ноот обиды. Несо зла!
        —Несо зла?! — ахнула Кира Павловна. — Девку мне опозорила, аговоришь, несо зла? Аесли я протвою Марусю плести начну? Явон проочки сказала, тымне чуть глаза невыцарапала, потому что дочка, своя, аты мою всяко-разно поотцу-матери! Бесстыжаяты, Паша.
        —Я — мать, — стукнула себя кулаком вгрудь Прасковья.
        —Ятоже мать! — притопнула ногой раскрасневшаяся Кира Павловна. — Исвое дите позорить недам! Тоже мне новость какая: если ты мать, значит, всеможно? Небудет по-твоему.
        —Ине надо, — вдруг сдалась Прасковья Устюгова. — Побузили — ихватит. Двадцать лет изпамяти несотрешь. Чтобыло, тобыло. Прости меня, Кира. Иты прости, иКоля. Хочешь, иперед Женькой повинюсь, ноперед этой вашей тумбочкой, — скривиласьона, — небуду! Ине проси. Васенька изгроба встанет, скажет: «Падай, Пашка, вноги!» — всеравно нестану, потому что засвое дите обидно.
        —Дураты, Паша, — хлопнула себя победру Кира Павловна. — Ая ведь тебя просить хотела, чтоб сватать ехать. Думаю, ктожееще, если неты. Атеперь, видно, все. Нельзя жизнь созла начинать.
        —Такколи точно свадьбе быть, чегоже ине поехать? — благодушно сказала Устюгова исделала шаг навстречу бывшей подруге. — Коли уних любовь, пусть. Погорюем — ибросим. Глядишь, Маруся моя повоет-повоет, успокоится итоже вдруг замуж выйдет.
        —Конечно, выйдет, — заверила ее Кира Павловна иприоткрыла дверь всвою квартиру. — Онаутебя ведь недругим чета.
        —Этоуж точно, — сгордостью подтвердила Прасковья ивроде какпо привычке шагнула напорог. — Твоя правда.
        —Хорошую ты девчонку вырастила, — щедро расхваливала соседку Кира Вильская. — Умная, скромная, напианино играет, уважительная такая девушка…
        —Нерукастая она уменя только, — пожаловалась Устюгова. — Неприучена. Даине разрешала яей: глазки слабенькие, ачитать надо много ичертить много. Думаю, обойдется. Готовить умеет — иладно. Если что — я рядом. Исвяжу, изаштопаю…
        —Иправильно, — поддержала ее Кира Павловна, апотом вспомнила, чтоскоро вернется сработы Николай Андреевич, испешно предложила: — Пойдем, Паша, ктебе. Заодно посекретничаем, пошепчемся. ЯкУстюговым, — прокричала она матери ивытолкнула Прасковью налестничную клетку. — Явот чего тебе скажу… — старательно усыпляла она устюговскую подозрительность иодновременно лила елей надушу восстановленной вправах подруги: — Ты,Паша, человек более опытный. Тымне скажи…
        ИПрасковья легко вошла вроль умудренной жизнью женщины илегко дала десяток-другой советов, какбудто самолично организовала несколько свадеб. Онаговорила ипро подарки родителям, ипро влиятельных гостей, поминая все заводоуправление, потому что, уверяла Прасковья, «безнужных людей свадьба несвадьба, один перевод денег». «Иты нетушуйся: насвоего-то надави, надави. Пусть пригласит», — настоятельно рекомендовалаона, точно определив, чтосам Николай Андреевич весьма далек отконъюнктурных соображений.
        Неуспев завершить свои рекомендации понужному составу гостей, Устюгова вспомнила, чтосвадьба — это нетолько богатые подарки длямолодых, нужные люди, песни ипляски доупаду, нои разгул злых сил.
        —Этоты, Кира, дальше своего носа ничего невидишь, аграмотные люди, знаешь, чего рассказывают? — передернула она плечами ивпилась глазами влицо далекой отсуеверий соседки, словно проверяя, страшно той илинет.
        Астрашно Кире Павловне небыло: длянее свадьба — это всего лишь многолюдный праздник. «Главное, чтобы драки небыло», — озаботилась Вильская итутже отдуши рассмеялась. Какая, мол, драка?! Вселюди приличные, воспитанные…
        —Аты что? Этих-то тоже знаешь, какиеони? — полюбопытствовала въедливая Устюгова, видимо, имея ввиду родственников состороны невесты.
        —Азачем? — пожала плечами Кира. — Яже вижу, какая Женечка. Даипотом она мне рассказывала: мать унее — главный бухгалтер ресторана, отец — главный бухгалтер строительства.
        —Обабухгалтер??! — изумилась Прасковья. — Денежки, значит, водятся. Нато они иШвейцары.
        —Швейцеры, — поправила Устюгову Кира Павловна.
        —Темболее, — заговорщицки прошептала Прасковья исклонилась ксамому уху соседки, словно собиралась сказать нечто такое, чтодлячужих ушей непредназначено.
        —Чего «тем более»? — отодвинулась отнее Кира Павловна ис любопытством посмотрела наУстюгову. — Чего ты меня все пугаешь, Паша?!
        —Даразве я тебя, Кира, пугаю? — по-прежнему шепотом проговорила Прасковья. — Развеж я пугаю? Ятебе правду говорю: чтосвадьба, чтопохороны — одна ягода лесная. Сглазют, неуспеешь ирюмку выпить: только рот раскроешь! Апотом люди думают, почему молодые неживут! Только женются, исразу — какволки. Ато ине живут, чточья-то бабка постаралась: гдеземли подноги незаметно сыпанула, гдезаговор прочитала. Аоднажды… — Соседка зажмурилась какбы отужаса, темнеменее продолжая незаметно наблюдать завпечатлением, производимым наКиру Павловну. — Однажды, — снова повторила Устюгова, — насвадьбе невесту насмерть заговорили.
        —Как? — ахнула напуганная рассказами Прасковьи Кира.
        —Аочень просто. Перед выкупом водой после покойника крыльцо вымыли, даеще ипод дверь девке плеснули. Аникто ине знал. Думали, добрая соседка чистоту перед свадьбой наводит, чтоб нестыдно было.
        —Такэтож нена свадьбе! — Кира Павловна попыталась поймать рассказчицу споличным.
        —Дакакая разница?! — заерзала настуле Прасковья. — Этоты, городская, думаешь, чтосвадьба после ЗАГСа начинается, аунас, удеревенских, нетак. Сосватали? Все! Свадьба началась. Потому что все уже знают, закем невеста ик кому жених поночам ходит. Поэтому родители девку присебе держат иработой груз?т, чтобы полюд?м немоталась, хвостом некрутила, ато неровен час — глянет кто-нибудь илидорогу перейдет. Поэтомуты, прежде чем Женьку своего издому отпустить, вцеркву сходи, молитву возьми, святой водой перед выходом умой идве булавки, крест-накрест, приколи прямо промеж лопаток.
        —Господи, Паша, нучто зачушь ты несешь?!
        —Никакая это тебе нечушь! Знаю, чтоговорю! Потом еще спасибо скажешь, чтонаучила.
        —Спасибо, научила, — иронично поблагодарила Кира Павловна соседку иподнялась сосвоего места.
        —Аеще знаешь, — Прасковью было невозможно остановить, — жениху сневестой зеркало дар?т. Треснутое. Ав трещине — заговор. Жених, значит, сневестой глянут — имежду мужем иженой навсю жизнь разлад. Иничего тут несделаешь. Искать надо того, ктозаговаривал. Аразве найдешь?
        —Хватит, Паша. — Кира Павловна уже утомилась отсоседских советов иприняла твердое решение Прасковью ссобой вДолинск небрать, ато наговорит Женечкиным родителям лишнего, только напугает. ДаиКоля, понималаона, взять ее ссобой теперь непозволит.
        —Тынепереживай, Кира! — какчувствовала, затараторила Устюгова. — Если что, тынаменя положись. Ясвами исватать поеду, иза порядком насвадьбе пригляжу, чтоб неукрали там чего ине созорничали.
        —Спасибо тебе, Паша, — снова, нотеперь уже безиронии поблагодарила Кира Павловна ипошла кдверям. — Может, исватать непридется, — легко совралаона. — Вселюди занятые…
        —Ичегоже, если занятые, — удивилась Прасковья. — Несватать, чтоли?
        —КакНиколай Андреич скажет, — тутже сослалась намужа хитрая Кира Павловна, обычно, наоборот, козырявшая тем, чтоей, советской домохозяйке, мужнеуказчик.
        Отупоминания имени Вильского Прасковья пригорюнилась, понимая, чтотеперь, когда он дома, путь всоседскую квартиру закрыт. Иникакая сила непоможет переубедить принципиального главного инженера. «Раньше надо было думать!» — пролетела вее голове здравая мысль итутже испарилась заненадобностью: обратного пути небыло.
        —Понятно, чтоНиколай Андреич скажет, — сделанной горечью проронилаона, изобразив изсебя женщину догадливую итактичную: «Ни-ни, чтоб между женой имужем». Устюгова, надо отдать ей должное, сделала верный ход: строптивая Кира Павловна тутже встрепенулась ипо своему обыкновению выпалила:
        —Амне, Пашенька, твой «Николай Андреич» неуказ!
        —Ненадо, Кира, — виртуозно продолжала играть свою роль Прасковья. — Нехорошо это. Чай, оннепоследний человек!
        —Этовы привыкли, что«он назаводе непоследний человек», — завелась Вильская, — ав семье унас все равны! Какскажу, такибудет! — провозгласила Кира Павловна ирешительно направилась домой смыслью онеобходимости восстановить вправах изгнанную соседку.
        —Япомирилась сПашей! — объявила она мужу заужином.
        —Данеужели? — ухмыльнулся младший Вильский иподмигнул отцу. — Ячто-то пропустил?
        Николай Андреевич медленно положил вилку рядом старелкой ивнимательно посмотрел наКиру Павловну:
        —Зачем, Кира?
        —Ачто тетя Паша отчебучила? — снабитым жареной картошкой ртом встрял вразговор родителей Женька. — Пионерскими галстуками нарынке торговала?
        —Женя! — выглянула Анисья Дмитриевна изкухоньки. — Нучто ты такое говоришь?
        —Ачто тогда? — Парень поднял глаза народителей.
        —А,ничего, — отмахнулась отсына Кира Павловна, иголубые ее глаза забегали. — Нуповздорили, скем небывает. Повздорили — помирились…
        —Ясчитаю, — взвешивая каждое слово, проговорил Вильский, — ты это сделала напрасно. Неосмотрительно.
        —Ачто будет-то? — легкомысленно поинтересовалась Кира Павловна умужа.
        —Тынеразбираешься влюдях, — упрекнул Николай Андреевич супругу ивытер губы салфеткой.
        —Аты разбираешься! — приняла бой Кира Павловна.
        —Кирочка, — Анисья Дмитриевна снова выглянула изкухни, чтобы пресечь разгорающийся спор.
        —Помолчи! — прикрикнула намать Кира ипошла пунцовыми пятнами.
        —Эй,мам! Тычего?! — вступился забабушку Женька иперестал жевать. — Можете вы мне объяснить, чтопроисходит?
        —Нет, — моментально отреагировала Кира Павловна.
        —Почему нет, Кира? — обратился кжене Николай Андреевич. — Ясчитаю, мыдолжны рассказать Жене отом, чтослучилось.
        —Ничего я рассказывать небуду, — отказалась подчиниться Кира Павловна. — Надо тебе, тыирассказывай.
        —Понимаешь, Женя, — начал Николай Андреевич, — доменя дошли слухи, чтоПрасковья Ивановна очень неуважительно отзывалась отвоей… — Онзапнулся, апотом уточнил: — Онашей Женечке.
        Младший Вильский побагровел иуставился наотца стаким выражением лица, какбудто это Николай Андреевич говорил дурно о«нашей Женечке».
        —Ябыл вынужден вмешаться.
        —И? — поторопил отца Женька.
        —Прасковья Ивановна повела себя неинтеллигентно, имне пришлось отказать ей отдома.
        —Ачто она проЖелтую говорила? — младшему Вильскому захотелось узнать поподробнее.
        —Этоуже неважно, — оборвал его отец, ивсем стало ясно, чтосмакования деталей грязных пересудов непоследует.
        —Непонимаю, зачем? — покачала головой Анисья Дмитриевна идаже присела кстолу, хотя обычно старалась уступить это место другим, когда занего садилась немногочисленная семья Вильских.
        —Ачто тут непонимать? — набросилась намать Кира. — Паша просто надеялась, чтоЖенька сделает предложение Марусе.
        —Я? — вскочил младший Вильский иопрокинул стул.
        —Ачего ты так удивляешься? — осадила его мать. — Ты! Я,чтоли, Маруську провожала? Винститут вместе, синститута вместе.
        —Такэто меня тетя Паша просила! — возмутился Женька. — «Ты,мол, Женя, Марусю проводи. Тубус тяжелый, даивдвоем как-то проворнее». Амне какая разница? Всеравно водном подъезде живем, онавозле меня еще сошколы отирается. Встанет исмотрит, какблаженная. Только очками сверкает! Откуда я знал, чтоуних наменя виды? Машка иМашка. Хорошая девчонка. Ая-то тут причем?!
        —Ты,конечно, нипри чем, — уже спокойнее проговорила Кира Павловна, — ноПашу, какмать, понять можно: ктонаее Марусю позарится? Ееведь разглядеть надо. Этомы кней привыкли, адругие? Вотона иразобиделась!
        —Кто? — непонял Женька. — Машка?
        —Какая Машка! — рассердилась нанепонятливого сына Кира Павловна. — Паша! Онаже Марусю настроила. Смотри, чемЖеня нежених? Столько лет, почитай, одной семьей жили! Вроде каксам бог велел. Аты — всторону!
        —Вкакую сторону? — простонал Вильский. — Машкаже видела, чтомы сЖелтой встречаемся. Сколько раз водном автобусе сюда добирались, втроем.
        —Нуичто? Малоли, чтоунее вголове? Свиду — совсем согласна, ав душе ветры веют.
        После этих слов оба Вильских уставились наКиру Павловну снескрываемым любопытством. Далекая отпоэтичности любого рода, непризнававшая поэзию каквид искусства, перелистывавшая только «Книгу овкусной издоровой пище», онанечаянно создала всвоей речи образ, какнельзя более точно характеризующий предполагаемое Марусино состояние. Девушку сразу стало жалко, очем непреминула заявить Анисья Дмитриевна — сердобольная защитница всех обиженных инесчастных.
        Женька неожиданно почувствовал себя виноватым, иперед его глазами всплыли многочисленные картины, главной героиней которых выступала Маруся Устюгова. Тоона краснеет, тобледнеет, тозаикается ивздрагивает, когда он вырывает унее изрук тубус… Ацветы? Цветы, которые она ему подарила, когда они давали отчетный концерт перед преподавателями, комитетом комсомола ивсеми желающими послушать. Главное, никому из«Эврики» цветов неподарили, аему подарили. «Надоже, непобоялась насцену забраться!» — тепло подумал оМарусе Вильский.
        —Ичтоже мне делать? — растерянно развел он руками ипосмотрел сначала наотца, потом набабушку.
        —Может, сМарусей поговорить, чтобы небыло никакой двусмысленности. Объяснитьей, — предположил Николай Андреевич, всерьез обеспокоенный судьбой теперь уже неЖенечки, анесчастной Машеньки Устюговой. — Мы, — хмыкнул он имельком взглянул насупругу, — внекотором роде занее вответе перед Василием… Даже незнаю! — расстроился старший Вильский имахнул рукой.
        —Поговори сней, Женечка, — заволновалась Анисья Дмитриевна. — По-хорошему поговори, по-доброму.
        —Ненадо! — громко отчеканила Кира Павловна иобвела семейство торжествующим взглядом.
        —Ачто надо? — свызовом переспросил мать Женя.
        —Замуж ее выдать надо! — заявила Кира Павловна и, какпервоклассница, старательно сложила перед собой маленькие руки.
        —Закого?! — водин голос воскликнули отец исын иуставились нанее внедоумении.
        —Явам скажу закого, — только было открыла рот Кира Павловна, какее мать снеожиданной длясебя резвостью выпалила:
        —ЗаФелю Ларичева.
        Пореакции матери Женя понял, чтобабушка невольно присвоила себе то, чтоКира Павловна собиралась выдать занеожиданное, нов корне прозорливое решение. Унее даже насекунду испортилось настроение. Но,поймав строгий взгляд мужа, Кира Павловна собралась смыслями икоротко изложила суть дела:
        —Ядумаю, — зачертила она пальцем поскатерти, апотом легко вскочила из-за стола изаходила челноком покомнате, — надо их познакомить. И — поженить.
        —Тычего, мам? — задал резонный вопрос Женя. — Прямо вот так познакомить исразу поженить?
        —Ачто? — подпрыгнула наместе бесстрашная Кира Павловна. — Запросто. ЯсКатей заранее, конечно, поговорю, пусть сына подготовит, ато он так ибудет уних вэтой Москве вдевках сидеть.
        —Мужчины вдевках несидят, — поправил мать Женька иулыбнулся.
        —Нормальные мужчины, может, ине сидят. Аэтот — именно сидит. КакИлья Муромец напечи — тридцать лет вобед.
        Услышав проИлью Муромца, Женька Вильский расхохотался: москвич Ларичев гораздо больше был похож надвухметровую жердь, чемнабылинного богатыря. Неприлично худой, снепропорционально длинными руками, Феликс сошколы носил прозвище Циркуль, иникакие успехи вучебе немогли сделать его образ привлекательным длядевушек.
        —Подожди, — успокаивала сына Катя Ларичева, жена близкого друга Николая Андреевича, скоторым тот налаживал производство уникальных станков вВерейске ровно загод довойны. — Защитишь диссертацию — отбоя отневест небудет.
        Феля был мальчик послушный: верил всему, чтоскажет властная Екатерина Северовна, известная своей безапелляционностью ибезудержной любовью ксыну.
        —Нельзя так, Катя! Этоже парень, аты его — кюбке. Какон жить-то утебя будет? — вздыхал мягкий похарактеру Ларичев инежно трогал жену заруку.
        —Очень просто! — подскакивала наместе Екатерина Северовна ив сердцах отдергивала руку. — Очень просто. Каквсе!
        —Катя, оннесможет каквсе, — предупреждал ее супруг. — Тыпревратила его вбесхребетное существо.
        —Я? — Глаза Екатерины Северовны наливались слезами. Этопроисходило всякий раз, когда кто-нибудь неодобрительно говорил оее мальчике илио практикуемых ей методах воспитания. — Этоя превратила его вбесхребетное существо?
        Ларичев молча кивал.
        —Ачто мне оставалось делать? — всплескивала руками жена, апотом, прижав их кгруди, произносила речь влучших традициях ораторского (адвокатского) искусства: — Мальчик родился слабенький, обвитый пуповиной, спупочной грыжей, золотушный…
        Список изъянов, полученных Фелей прирождении, Екатерина Северовна то уменьшала, тоувеличивала. Выпускница медицинских курсов, онаслегкостью перечисляла многочисленные диагнозы, большая часть изкоторых неимела врачебного подтверждения, аявлялась чистой выдумкой сумасшедшей мамаши. Больше всего насвете Екатерина Северовна обожала лечить сына, длячего держала вхолодильнике бесчисленные пузырьки икоробочки, именуемые пофамилиям гомеопатов: Зелинский, Альтман, Репс ит.д.
        Впоисках очередного Авиценны Екатерина Северовна могла отправиться изВерейска накрай света, ане только вМоскву, откуда когда-то приехала вслед замужем сполуторогодовалым Феличкой наруках.
        Сердобольная Анисья Дмитриевна неоднократно подсказывала боявшейся инфекций Катеньке, чтомальчик могбы быть вполне здоровым, еслибы почаще гулял сдетьми насвежем воздухе ибыл одет посезону. Нонет, Екатерина Северовна считала такое решение слишком простым, неприменимым кее ситуации ипоэтому упорно продолжала держать сына подстеклянным колпаком. Результат незамедлил себя ждать: Феля вырос зацикленным насобственном здоровье мальчиком, проявлявшим недюжинные способности кязыкам иточным наукам.
        Екатерина Северовна, разумеется, мечтала оврачебной карьере длясына, новместо белого халата Феликс Ларичев нацепил насебя связанный Анисьей Дмитриевной жилет изсобачьей шерсти, избавляющей отвсех болезней, изанялся физикой стаким энтузиазмом, скаким отдавался только собственному лечению.
        Витоге квантовая физика сравнялась вправах сФелиным здоровьем, исоветская наука замерла внетерпеливом ожидании смелых открытий. Теперь Екатерина Северовна соспокойной совестью могла сказать, чтопосвятила свою жизнь сохранению здоровья одного изсамых перспективных физиков столетия. Осталось совсем немного: защитить диссертацию ипристроить Фелю вхорошие, добрые руки.
        Именно их поиском изанялась Екатерина Северовна, нопока все попытки заканчивались неудачами: никто неспешил замуж за«циркуля», какимбы талантливым этот «циркуль» нибыл. Вэтом смысле идея Киры Павловны была наудивление хороша, ис этим нельзя было несогласиться: благо был прекрасный повод.
        —Буду звонить Катюше, — сообщила семье Кира инаправилась ктелефонному аппарату.
        —Подожди! — попытался остановить ее Женька. — Ачто ты скажешь?
        —Чтоговорят втаких случаях? — обернулась Кира Павловна ксыну. — Унас — товар, увас — купец.
        —Какие глупости! — вдруг рассердился Николай Андреевич. — Бесцеремонно вмешиваться вдела чужой семьи — это недопустимо.
        —Тычто, пап? — Младший Вильский вытаращил наотца глаза, аАнисья Дмитриевна тутже ретировалась «напост».
        —Кира Павловна берет насебя функции свахи, забыв, чтовтаких вопросах главное условие — это взаимная симпатия молодых людей. Аесли Феликс непонравится Маше?
        —Оннепонравится Маше, — спокойно подтвердила предположение мужа Кира Вильская. — Этосовершенно точно, потому что Маше нравится твой сын. Агде я возьму Маше второго Женьку?
        —Тогда невижу никаких причин звонить вМоскву ивести матримониальные разговоры сЛаричевыми, — отрезал Николай Андреевич.
        —Нууж нет, Коля! Этотебе непроизводство, нестанки ине твои дурацкие схемы. Это, дорогой мой, иные материи. Более тонкие! Таксказать, таинство сердец, — снова допустила поэтическую оплошность Кира Павловна, ивсем стало ясно: онавзволнованна.
        —Тогда я умываю руки, — смирился Вильский изакрылся отстроптивой жены газетой.
        —Ятоже! — навсякий случай присоединился котцу Женька.
        —Аты-то скакой стати?! — возмутилась Кира Павловна. — Я,значит, егодела улаживаю, аон «руки умывает». Лучше пригласи Феликса сКатей насвадьбу ипопроси его быть свидетелем.
        —Циркуля?! — подскочил какужаленный младший Вильский. — Уменя что, ближе друзей нет?
        —Ближе — нет! — подвела итог Кира Павловна. — Ипотом, ихвсе равно двое: Вова Рева — Лева Рева. Какбудешь выбирать? АФеля тебе какстарший брат.
        —Не-е-ет, — простонал Женька иначал сползать вниз постулу. — Ониспортит мне все свадебные фотографии.
        —Зато улучшит твою жизнь. — Кира Павловна подошла ксыну ипостучала его полбу. — Тыбалбес! Делай, какмать говорит.
        —Аможет, янеженюсь? Может, Желтая заменя непойдет илиее родители запретят? Откуда ты знаешь?
        —Даже если тебе запретят ее родители имы спапой, тывсе равно наней женишься, — суверенностью произнесла Кира.
        —Этопочемуже? — довольно развязно спросил Женька иусмехнулся одним уголком рта.
        —Апотомуже, — наклонилась кего уху Кира Павловна ичто-то тихо прошептала сыну, отчего тот залился такой краской, чтосостороны могло показаться: корни его волос приобрели оттенок насыщенной меди.
        Женька вскочил какужаленный сословами: «Нуты, мам, даешь!» — ипулей вылетел изквартиры, чтобы предупредить свою ненаглядную Желтую, чтоблизость их отношений перестала быть тайной длянаблюдательной Киры Павловны.
        —Откуда она узнала? — смутилась Женечка Швейцер ипоправила насебе распахнувшийся ситцевый халатик.
        —Сорока нахвосте принесла, — пожал плечами Вильский ипритянул ксебе Желтую. — Какая уже разница?! Всеравно скоро женимся. Тысосвоими поговорила?
        —Поговорила, — потупилась Женечка.
        —Ну?
        —Папа непротив.
        —Тамара Прокофьевна, значит, против, — усмехнулся Женька, сразу почувствовавший, какнапряглась его будущая жена.
        —Нето чтобы…
        —Слушай, Желтая, явсе понимаю, номне побольшому счету всеравно, чтодумает твоя мама. Яже нес ней жить буду.
        —Нес ней, — эхом отозвалась Женечка Швейцер иобняла своего рыжего зашею.
        —Ас тобой. — Женька внимательно вглядывался вглаза любимой, пытаясь отыскать вних хоть капельку сомнения.
        —Сомной, — расплылась вулыбке Женечка изажмурилась отсчастья.
        —Во-о-от, — удовлетворенно протянул Вильский ипоцеловал девушку вмакушку. Апотом — ввисок. Апотом уже исама Женечка подставила ему чуть приоткрытые губы ис готовностью отдалась нахлынувшим чувствам, предварительно закрыв дверь съемной комнаты наключ.
        —Откудаже она все-таки узнала? — спустя какое-то время повторила вопрос девушка, натягивая насебя простынку.
        —Данеобращай ты внимания, Желтая! — закурил прямо впостели Вильский, рассматривая растрескавшийся потолок. — Она, может, просто так сказала, амы сразу перепугались.
        —Тыперепугался, — уточнила будущая жена ипровела пухленькой ручкой погустым рыжим волосам лежавшего рядом Вильского. — Меня там небыло.
        Ееиправда втот момент рядом небыло, ноЖенечка оказалась непо годам прозорлива, вотличие отбудущего супруга, который лишь годам ксорока открыл всобственной матери удивительную склонность кпровокациям, накоторые самже иподдавался. Благодаря этой способности Кира Павловна практически всегда добивалась чего хотела. Онабыла великолепным манипулятором, манипулятором-самородком, непрочитавшим ниодной книжки попрактической психологии, норазбиравшимся вней набытовом уровне столь мастерски, чтопревзойти ее вэтом вопросе было посилам некаждому.
        —Чтоты ему сказала, Кира? — полюбопытствовал Николай Андреевич, отметивший, скакой скоростью Женька выпорхнул издома.
        —Ничего особенного, — улыбнулась Кира Павловна инабрала московский номер. — Але, Катюша? — спросилаона, услышав натом конце низкий Фелин баритон.
        —ЭтонеКатюша, — проговорил Феликс Ларичев. — Мамы нет дома. Ачто вы хотели?
        —Феля! — Кира Павловна осталась недовольна ответом, потому что предполагала, чтомосковские друзья должны сразуже узнавать ее голос, невзирая нашумы ипомехи. — Этотетя Кира.
        —Тетя Кира! — вскричал Феликс. — Ая вас сразу узнал!
        —Феля, мальчик мой, — проговорила Кира Павловна. — Кактвое здоровье?
        Услышав желанный вопрос, Феля натом конце провода расцвел ина полном серьезе принялся рассказывать, какработают его желудочно-кишечный тракт, сердечно-сосудистая система ичто он делает длятого, чтобы содержать все важные функции организма внадлежащем его возрасту состоянии.
        Пока Феликс Ларичев шпарил наизусть рекомендации московских профессоров, Кира Павловна стояла, отодвинув трубку отуха, но, кактолько впотоке слов возникла небольшая пауза, Кира Вильская взяла быка зарога ибыстро произнесла:
        —Феля! Скажи маме — унас свадьба.
        —Акто женится? — поинтересовался растяпа Ларичев.
        —Каккто, Феля? Женится Женя. Онбудет тебе звонить сам. Апока незабудь, передай все Кате.
        —Хорошо, — пообещал послушный Ларичев ирасстроился: капризный Гименей снова обошел его стороной.
        —Позвонила? — выглянула изкухни Анисья Дмитриевна.
        —Позвонила, — неглядя намать, ответила Кира Павловна искоро ушла ксоседям разрабатывать план сватовства.
        —Москвич? — охнула Прасковья, внимательно выслушав Кирины предположения.
        —Коренной, — соблазняла соседку Кира Павловна.
        —Физик? — нараспев произносила Устюгова непривычно звучавшее название неведомой профессии.
        —Физик, — важно кивала Вильская, апотом пускала вход секретное оружие: — Единственный сын, между прочим. Безпяти минут кандидат наук. Квартира вцентре Москвы иженат никогда небыл.
        УПрасковьи блестели глаза ираздувались ноздри, соседка нарисовала перед ней столь радужные перспективы, чтопросто неверилось.
        —Только знаешь, Паша, — все-таки рискнула предупредить Кира Павловна. — Феля — он немного странный: высокий такой, неочень налицо симпатичный, зато умный!
        —Ато я вашего Фелю невидела, — закрутилась настуле Прасковья. — Чай, ониквам каждое лето сКатериной-то приезжают. Никак, значит, ксвоей Москве привыкнуть немогут, таккнам вВерейск иноровят приехать. Ачто? Имувас хорошо. Навсем готовом. Тетка Анисья знай целыми днями жарит-парит… Аты вот, Кира, смотрю, вМоскву-то нечасто ездишь. Видно, незовут.
        —Ещекакзовут, — опровергла Прасковьино предположение Кира Павловна. — Только некогдамне. Делмного.
        —Этокакиеж это утебя дела?! — неудержалась Устюгова, всегда завидовавшая удивительному умению соседки жить, какона считала, зачужой счет, неимея нато никаких моральных прав. «Изматери ито прислугу сделала! — ворчала она вечерами иприкрикивала наМарусю: — Учись, бестолковая, какжить надо. Чисто барыня дома сидит, палец опалец неударит».
        —Атебя что, Паша, мояжизнь заедает? — неосталась вдолгу Кира Павловна, вэту минуту ощутившая свое абсолютное превосходство надсоседкой.
        —Чтоты! — залопотала Устюгова. — Чтоты! Так, длякрасного словца ляпнула, аты уж сразу вобидки.
        —Сегодня, Паша, тыдлякрасного словца уж слишком много наляпала, — мстительно напомнила Кира, апотом вспомнила, покакому делу прибыла всоседское царство, ипродолжила: — Вобщем, так, Прасковья, тыдавай сМарусей поговори, ая сКатей потолкую. Глядишь, исладится.
        «Хотьбы сладилось! — мысленно взмолилась Устюгова исуеверно промолчала, предупредительно распахнув дверь перед подругой. — Правильно Васенька говорил, — продолжала она думать. — Хорошие они все-таки люди!»
        Кэтой мысли Прасковья возвращалась всякий раз, когда получала что-нибудь отВильских: приглашение кпразднику, подарки насвой иМарусин день рождения, бережное отношение кпамяти покойного Василия Устюгова. Ноэто немешало испытывать постоянную зависть ксоседям, аособенно кКире, чьей подругой она себя называла. Благодарность излость, простота итайный умысел, верность ипредательство странно уживались вдуше этой простой женщины, обиженной нажизнь, потому что та недодала ей ниженского счастья, нилегкого хлеба.
        «Одним — все, — думала Прасковья оКире Павловне. — Другим — ничего», — вспоминала она просебя, ией хотелось удавиться ототчаяния, ноона потом спохватывалась, гнала дурные мысли ишла нарынок отвести душу. Там, стоя то вягодном, товгалантерейном ряду, приумножала Прасковья свое богатство, откладывая каждую копеечку, чтобы нив чем неотказывать своей хилой Марусе, составляющей весь смысл ее горького вдовьего существования.
        «Утюг?ва!» — обзывали водворе блеклую слица Машеньку иобсыпали ее маленькую голову загаженным кошками песком.
        —Прибью щас! — кричала изокна третьего этажа вездесущая Прасковья инеслась напомощь дочери, кстати, никогда нежаловавшейся наиздевательства сверстников. — Чего застыла какистукан! — бросалась нанее мать ихватала заруку стакой силой, будто собиралась прибить именноее, ане дворовых обидчиков, немедленно испарившихся. — Чего стоишь, воешь? Сдачу давай!
        —Янемогу, — хныкала Маруся ипыталась высвободить руку.
        —Неможешь, тогда дома сиди! — рявкала Прасковья, апотом бросалась успокаивать эту беленькую девочку ивытирала ей слезы стаким остервенением, чтоутой краснело подглазами.
        —Мама, — вскрикивала отболи Маруся ипыталась увернуться, нои власке Прасковья незнала меры, также каки вгневе, апотому зацеловывала дочь так, чтота торопилась убежать вподъезд — подальше отвнимательных глаз соседей.
        Сматерью Машеньке было неуютно. Гораздо спокойнее она чувствовала себя уВильских, ккоторым ходила делать уроки изаниматься музыкой, хотя Прасковья, безусловно, моглабы приобрести длядочери инструмент. Нозапретил Николай Андреевич, щадивший вдову Устюгову иискренно считавший, чтоЖенькиного пианино слихвой хватит длядвоих.
        —Нучто, Маруся? Выучила пьесу? — интересовалсяон, вернувшись сзавода.
        —Выучила, дядя Коля, — чуть слышно отвечала девочка инизко опускала голову.
        —Тогда сыграй, — просил Вильский иприсаживался надиван, всем своим видом показывая свою готовность приобщиться кпрекрасному.
        —ВэГаврилин. «Лисичка поранила лапку», — кактолько умела громко объявляла Маруся ибрала первый аккорд.
        —Очень хорошо, — хлопал владоши Николай Андреевич извал сына.
        —Нетего, — отвечала заЖеньку бабушка. — Водворе.
        —Занимался? — строго вопрошал тещу Вильский.
        —Занимался, — подтверждала Анисья Дмитриевна. — СКирой…
        Кира Павловна никакого отношения кмузыке неимела, ноэто немешало ей руководить процессом. Онасознанием дела поправляла сыну спину, руки, отбивала ногой такт итребовала артистичного поведения: «Чтоб какв клубе!»
        Пробовала она «позаниматься» ис Марусей, нобыстро оставила эту затею, потому что девочка никак нехотела играть попридуманным тетей Кирой правилам, вотличие отартистичного Женьки, испытывающего очевидное удовольствие отзвуков собственного голоса. «Са-а-а-анта Лючи-и-и-ия! Са-анта Лючи-и-и-я!» — надрывался младший Вильский, апотом вставал из-за инструмента истарательно раскланивался перед воображаемыми зрителями.
        Маруся так немогла, поэтому рядом сней всегда садилась такаяже тихая Анисья Дмитриевна, скоторой Прасковьиной дочери было комфортнее всего. Женькина бабушка нелезла ссоветами, неприкрикивала, амолча слушала ихвалилавсе, чтоизвлекали Марусины руки изнесчастного инструмента.
        Надоли говорить, чтовглубине души Маруся считала Анисью Дмитриевну бабушкой истрастно мечтала поменяться местами срыжим Женькой. Апотом кэтой мечте добавилась другая, ноо ней девочка, апотом идевушка Маша Устюгова рассказала только своему дневнику, вероломно прочитанному бестактной матерью.
        Речи отом, чтонедалеко время, когда Кира Павловна назовет Марусю своей невесткой, Прасковья начала вести сдочерью давно. Такдавно, чтоМаша сроднилась сэтой мыслью итерпеливо ждала, когдаже Вильский напишет ей изЛенинграда искажет: «Приезжай, Маруся!» Новместо приглашения приехать Машенька Устюгова накаждый праздник получала отЖеньки красочные открытки свидами Ленинграда ипригородов. Чаще всего вних содержалась информация такого рода: «Привет изЛенинграда. Уменя все хорошо, чего итебе желаю.
        Пиши».
        ИМаруся писала. Длинные-длинные письма, бессюжетные посути, потому что никаких особых событий вее жизни небыло. Ичтобы хоть чем-то заполнить нескромное белое пространство листа, Маша рассказывала Вильскому содержание прочитанных книг, запомнившиеся места изпрослушанных лекций, описывала нюансы верейской погоды итолько иногда позволяла себе что-то личное изчисла стандартных формулировок: «Доканикул осталось столько-то дней», «Обязательно встретимся наканикулах», «Приедешь, обязательно поговорим».
        Вильский необращал внимания накричащие оМарусиной симпатии сигналы идаже порой недочитывал доконца эти скучные, какему казалось, письма. Зато их синтересом читала Прасковья, потому что дочь писала каждое письмо понескольку дней инаивно полагала, чтоее мать — воспитанный человек, никогда нечитающий чужих писем.
        Сама Прасковья Устюгова ничего предосудительного втом, чтоона прочитает одно-другое письмецо, невидела и, кактолько Маруся уезжала винститут, открывала ящик письменного стола, надевала очки ивнимательно изучала содержимое каждого фрагмента. «Будь моя воля, — думала Прасковья, — ябы написала по-другому». Как? Онанезнала, ноточно знала, чтоиначе. Вписьмах дочери небыло главного: страсти, которая передается нарасстоянии изаставляет учащенно биться далекое сердце адресата.
        Устюгова наряжала Марусю попоследнему слову верейской моды, заказывала через Киру модельную обувь изМосквы, плела кружевные воротнички ижилеты, новсе безтолку. Платье, воротничок, жилет, шпильки существовали отдельно. Маруся — отдельно. Лучше всего, снеудовольствием признавала Прасковья, еедочь выглядела вдомашнем халатике, нафоне которого остренький носик, белесые, словно обсыпанные пылью, волосы, тоненькие ручки всиних прожилках вен смотрелись естественно. Кактут ибыло!
        —Наряжайся! — приказывала Марусе мать икритично осматривала ее сног доголовы.
        —Зачем? — удивлялась материнской настойчивости девушка, вглубине души все давно решившая. Молодые люди, обучавшиеся вместе сней намашиностроительном факультете, еенисколько неинтересовали, ведь ее сердце уже было занято.
        Конечно, полной уверенности, чтоона сменит фамилию Устюгова нафамилию Вильская, небыло, номать говорила обэтом так часто, чтоперспективы оформились сами собой безЖенькиного нато согласия. Старших Вильских врасчет небрали: Прасковья была уверена, чтолучше невестки им ненайти. Поэтому, кактолько молодой Вильский вернулся вВерейск, сбежав изгарантированного ему вМакаровском училище подводного рая, Устюгова начала всерьез готовиться ксвадьбе, непоставив никого визвестность. Ичем это закончилось, ужеизвестно.
        «НоБог есть насвете! Ихорошие люди тоже!» — воодушевилась Прасковья иуселась уокна поджидать заочно просватанную дочку.
        Московская Екатерина Северовна тоже неимела ничего против заочного сватовства илегко дала согласие наразговор сродительницей невесты приусловии, чтоКирочка «пришлет ее карточку».
        —Чью? — удивилась Кира Павловна. — Пашину?
        —Зачемже Пашину? — встречно удивилась Екатерина Северовна. — Машенькину. Яже ее совсем девочкой помню. Аточнее — совсем непомню. Какхотьона? Симпатичная?
        Вответ Кира Павловна промолчала, потому что любила говорить правду, иеле удержалась, чтобы небрякнуть: «НаФелю своего посмотри».
        Вобщем, через пару дней жена Вильского скрепя сердце призналась супругу, чтопожалела особственной инициативе, потому что, вместо того чтобы заниматься устройством дел Женечки иЖени, онаносится изодной квартиры вдругую то закарточкой, тозасоветом, тозаразрешением.
        —Очем я тебя предупреждал! — безнажима напомнил Николай Андреевич ипредложил супруге заняться своей семьей ипредстоящей свадьбой. Ктомуже август был неза горами, азнакомство сродителями невесты так ине состоялось, хотя дети встречались почти два года истаршие Вильские уже никого наЖенечкином месте себе непредставляли.
        Сватать решили немедленно, недожидаясь вручения дипломов. Предполагалось, чтоокончательный «совет вФилях» (так молодые называли процедуру обсуждения свадьбы) произойдет послучаю торжества вчесть окончания института.
        Вродной город Женечки Швейцер Вильские поехали внеполном составе: закапризничала Анисья Дмитриевна, сославшись нато, чтозадомом нужен присмотр.
        —Ябезвас непоеду, — отказался принимать вовнимание тещины аргументы зять.
        —Неневольте, Николай Андреевич, — слезно попросила Анисья Дмитриевна испряталась усебя накухне.
        —Нупожалуйста, — попросила ее Женечка, правда, больше ради того, чтобы произвести впечатление наЖениных родителей. Зрястаралась: Кире Павловне, похоже, было всеравно. Аесли точнее, материнскому нежеланию ехать сними вчужой город она была скорее рада, потому что искренне недоумевала, какое отношение Анисья Дмитриевна имеет кпредстоящим событиям. Вотони сКолей — это понятно. Абабке-то что вгостях делать?
        Примерно также думала исама Анисья Дмитриевна, убежденная, чтосвадьба — это дело молодое, астарики — она честно считала себя человеком пожилым — должны сидеть дома.
        —Нехочешь, какхочешь, — равнодушно сказала Кира Павловна иозадачилась главным вопросом: вчем ехать кЖенечкиным родителям? Думала долго — полдня. Снимала сплечиков платья, раскладывала их вряд насупружеской кровати, апотом рассердилась ипоехала вкомиссионку врасчете купить там что-нибудь, соответствующее случаю.
        Вкомиссионном магазине Кира Павловна была частым гостем идаже заходила туда сослужебного входа, необращая внимания наувещевания мужа.
        —Ничего нескромного вэтом нет! — отказывалась она признать свою вину. — Тыже проходишь через инженерную проходную назавод? — била она его карту.
        —Кира, этозавод. Нанем работают тысячи людей. Такой порядок, — пытаясь нераздражаться, объяснял Николай Андреевич.
        —Нуичто?! — Ползли вверх две тонкие черные бровки-полосочки. — Этовсе равно дискриминация!
        —Какаяже это дискриминация, Кира, если существует соответствующее распоряжение? Вконце концов, техника безопасности.
        —Утебя навсе «соответствующее распоряжение итехника безопасности», — передразнила Кира Павловна ивспомнила, чтосама себе хозяйка. — Ходила ибуду ходить! — пробурчала она себе поднос, надеясь, чтослегка туговатый наухо Николай Андреевич неразберет ее слов.
        —Кактебе позволяет совесть, Кира. — Погубам жены старший Вильский понял, чтоона произнесла.
        —Моясовесть совершенно спокойна! — отрезала Кира Павловна иотправилась в«мещанскую обитель», какназывал комиссионный юморист Женька.
        Тамее поджидали три немецких платья, одно изкоторых вполне заслуживало быть помещенным водин измодных журналов дружественных вполитическом плане стран Европы. Кира Павловна вцепилась внего сразуже, начто заведующая магазином ирассчитывала. Аквамариновый кримплен, фасон-обманка: свиду костюм, покрою — платье, мечта всех модниц Верейска.
        —Берите нераздумывая, — посоветовала она жене главного инженера. — Цвет ваш! Какраз кглазам.
        Кира Павловна приложила чудо-платье кгруди ив благоговении замерла: точно — клицу! Аквамариновый отсвет придал ее светлой коже прозрачности, глазам — зеленцы, ау бледно-рыжих волос появился благородный оттенок.
        —Беру! — объявила Кира Павловна ипротянула платье заведующей: тазамялась. — Что-то нетак? — озаботилась покупательница, напуганная тем, чтодрагоценный товар уплывет прямо изрук.
        —Дороговато, — промямлила заведующая. — Платье абсолютно новое, ниразу ненадеванное.
        —Сколько? — поинтересовалась Кира Павловна, понимая, чтоэто тот самый случай, когда «полцарства законя».
        Заведующая предпочла произнести цифру шепотом. Кира Павловна сглотнула, нотутже взяла себя вруки имужественно приняла единственно верное решение:
        —Беру. Нос собой ровно половина суммы. Подождете? Вечером пришлю маму.
        —Подожду, — возликовала просебя заведующая, радуясь, чтонаивная покупательница даже непоинтересовалась, покакой цене платье было сдано вкомиссионку. Ичтобы упокупательницы невозникло итени сомнения, тутже добавила: — Выпервая. Никому это платье непоказывала. Какувиделаего, сразу провас, Кирочка Павловна, подумала. Проваши глазки голубенькие. Волосики золотенькие.
        Дура «Кирочка Павловна» расплылась вулыбке иничтоже сумняшеся, довольная, отправилась восвояси, успокаивая себя: «Если что, Женечке достанется».
        Тамара Прокофьевна Швейцер такого унижения (аплатья счужого плеча она расценивала именно таким образом) допустить немогла иотвела дочь кпортному, известному навесь Долинск тем, чтоон, какникто другой, умел маскировать недостатки женской фигуры.
        —Небуду скрывать, дорогая Тамара Прокофьевна, — честно признался Барух Давыдович, — проблемки сфигурой присутствуют. Сколько весит наша красавица?
        Женечка потупилась, аТамара Прокофьевна закатила глаза подпотолок.
        —Ненадо стесняться, — заворковал портной. — Этодлярусского мастера серьезная задача, амы (почему-то он обращался ксамому себе вомножественном числе) умеем делать прелесть там, где (Женечка напряглась) ее слишком много итак… Чего мы хотим отстарого Баруха?
        —Борис Давыдович, унас свадьба, — начала Тамара Прокофьевна.
        —Этоуже все знают, — стактичной улыбкой прервал ее мастер. — Когда?
        —Вавгусте, — пискнула Женечка иприподнялась нацыпочки.
        —Ай-я-яй! — покачал головой Барух Давыдович. — Умунепостижимо! Прямо вавгусте? Доавгуста всего месяц.
        —Вконце августа, — уточнила Женечка ивстала бочком кзеркалу.
        —Знаете, моядорогая Тамара Прокофьевна, увас очень грациозная девочка, — непреминул отдать должное Женечкиным прелестям внимательный еврей. — Этопрекрасно. Этопомогает вработе. Чтобудем творить? — обратился он кневесте, ноответ прозвучал изуст ее матери:
        —Значит так, Борис Давыдович. Женечке нужен гардероб.
        —Ядумал, Женечке нужен свадебный наряд, — улыбнулся Барух Давыдович.
        —Этотоже, ноеще Женечке нужен гардероб.
        —Мадам уже знает, изчего должен состоять ее гардероб?
        —Мадам этого пока незнает, — снова вмешалась Тамара Прокофьевна, иу Женечки окончательно испортилось настроение.
        —Можно я сама буду отвечать навопросы? Вообще-то замуж выхожуя, — напомнила она матери ипожалела, чтоотказалась отуслуг Киры Павловны, предложившей отвести ее ксвоему мастеру или, чтопрозвучало довольно странно, вкомиссионку.
        —Явынужден поддержать, — очень мягко обратился кматери невесты Барух Давыдович.
        —Никто ине спорит, — чуть отступила Тамара Прокофьевна ипротянула портному исписанный листок. — Здесь все указано.
        —Могу я читать вслух? — поинтересовался портной, вглубине души считающий, чтоТамара Прокофьевна слишком строга кдочери.
        —Разумеется, — дала добро заказчица иприготовилась слушать собственноручно составленный список.
        —Свадебное платье — один, — процитировал Барух Давыдович, аТамара Швейцер кивнула головой. — Платье навторой день — один. Пеньюар — два «экз». Чтоэто — «экз»? — полюбопытствовал он уТамары Прокофьевны.
        —Дваэкземпляра, — расшифровала она иприготовилась слушать дальше.
        —Костюм деловой — один. Халат домашний — один. Блузка — один.
        —Одна, — автоматически поправила его Тамара Прокофьевна.
        —Одна, — какпопугай повторил портной, апотом вернул список заказчице: — Янебуду делать эту работу.
        —Почему? — вздернула брови Тамара Прокофьевна, привыкшая ктому, чтоей, какглавному бухгалтеру крупнейшего вДолинске ресторана, подчиняются беспрекословно.
        —Потому что это невозможно. — Портной стал наредкость серьезным. — Такие заказы нельзя делать замесяц. Солидные люди делают такие заказы заблаговременно.
        —Тыслышала? — обернулась кдочери Тамара Прокофьевна. — Нечего было время тянуть. Гдея тебе теперь возьму приличное свадебное платье?
        Женечка промолчала ис тоской посмотрела наБаруха Давыдовича:
        —Неужели уже ничего нельзя сделать?
        —Длявас, моякрасавица, можно, — поспешил успокоить обеспокоенную невесту портной. — Длявас — все, чтохотите, новаша мама должна понять старого Баруха исократить список вдвое.
        —Почему? — осталась недовольна ответом портного мать Женечки.
        —Янеотшиваю ширпотреб, дорогая Тамара Прокофьевна. Дляэтого есть фабрика Ставского. Идите туда.
        —Еслибы я хотела, онибы пришли комне сами. Ноя пришла квам, Борис Давыдович.
        —Яэто ценю, Тамара Прокофьевна.
        —Мысогласны заплатить две цены, — начала уговаривать портного заказчица. — Засрочность.
        —Янеберу денег заплохую работу. Свадьба — это вам непохороны.
        Женечка сужасом посмотрела настранного закройщика.
        —Этопохороны стремятся забыть сразу, кактолько покойника зароют вземлю. Асвадьба — это событие, которое люди вешают настену. Чтобы оно было перед глазами иделало жизнь прекраснее. Янешью напохороны, гденикто неоценит чудесного кроя: какая разница, вчем гниют ваши родственники. Яшью только насвадьбы, гделюди скажут: «Кэтой красоте приложил руку сам Барух». Этомой принцип! — торжественно произнес мастер исдернул сплохо выбритой шеи сантиметровую ленту. — Явсе-таки обмерю эту роскошь, — подошел он кЖенечке иловко обхватил талию сантиметром. — Прекрасные величины! То,что надо дляженщины.
        —Таквы беретесь заэту работу? — окрылилась Тамара Прокофьевна, видя, чтопортной приступил кснятию мерок.
        —Нив коем случае! — моментально отреагировал Барух Давыдович изаписал вблокнот очередной показатель.
        —Тогда зачем вы меня обмеряете? — удивилась Женечка ирастерянно посмотрела намать.
        —Потому что я знаю: Тамара Прокофьевна — умная женщина. Только умная женщина может управлять таким количеством нечестных людей исдавать безпроблем годовые отчеты, — сделал он комплимент бухгалтеру Швейцер ипопросил Женечку поднять руки. — Идеальная грудь! — сообщил он обочередном открытии ивзглянул из-под очков нанасторожившуюся Тамару Прокофьевну. — Нутак что? Мыбудем вести разговор каквзрослые люди? Илимы будем обмениваться любезностями?
        —Ваши условия? — вступила вдиалог мать невесты.
        —Свадебное платье, платье навторой день, один пеньюар, никаких домашних халатов иделовых костюмов.
        —Акостюмы-то чем вам неугодили? — рассмеялась Тамара Прокофьевна.
        —Дорогая Тамарочка. — Портной вдруг максимально сократил дистанцию и, лукаво улыбаясь, проговорил: — Вашей доченьке это непригодится.
        Мать идочь Швейцер внепонимании уставились нафилософски настроенного портного.
        —Якое-что повидал вэтой жизни. Поверьте: женское тело после свадьбы изменяется безвозвратно. Хорошие жены всегда полнеют. Этозакон. Ваша девочка, — сознанием дела произнес Барух Давыдович, — станет хорошей женой.
        Женечка хихикнула.
        —Нет, янеправ. Ваша девочка станет лучшей женой вашему зятю. Как, кстати, зовут этого счастливца?
        —Евгений, — поторопилась сообщить портному расцветшая наглазах Женечка Швейцер. — Каки меня!
        —Неможет быть! — хлопнул себя побокам портной. — Жена — Евгений имуж — Евгений?! Этохороший знак. Перст судьбы. Когда жена имуж носят одно имя надвоих, — изрек Барух Давыдович, — они счастливы вбраке. Двеполовинки! Какая прелесть! — Портной оказался весьма сентиментальным человеком.
        —Незнаю, — подлила ложку дегтя вбочку меда Тамара Прокофьевна ивстала состула. — Нив чем нельзя быть уверенным, — обратилась она скорее кдочери, чемкзакройщику, ипредложила наконец-то обсудить вопросы финансового характера.
        Здесь Барух Давыдович проявил удивительное понимание ксерьезным расходам родителей невесты, сделал огромную скидку вкачестве подарка новобрачным ивстречно попросил уважаемую Тамару Прокофьевну Швейцер онебольшом одолжении:
        —Яхочу, чтобы моя дочь Хася работала подвашим руководством. Этовозможно?
        —Ачто умеет делать ваша Хася? — по-деловому уточнила Тамара Прокофьевна.
        —Ядумаю, мояХася неумеет делать пока ничего изтого, чему можете научить еевы, дорогая Тамара Прокофьевна. Этипланово-экономические институты — плохая школа. Длявсего необходима практика. Ябуду признателен вашей семье вечно, — застыл вподобострастном поклоне Барух Давыдович, аглавный бухгалтер Швейцер снисходительно пообещала похлопотать.
        —Похлопотать я исам могу, — очень тихо произнес портной. — Яхочу, чтобы вы ее обучили.
        —Уменя штат укомплектован, — вздохнула Тамара Прокофьевна, асама подумала овозможности избавиться отподстрекательницы Нюськи Стариковой, неоднократно запускавшей вороватую руку вгосударственный карман. — Новедь непойдетже она работать буфетчицей?
        —Нет, — категорически отказался Барух Давыдович. — Ноштатным бухгалтером она вполне моглабы быть.
        Вэтом смысле Тамара Прокофьевна Швейцер была всесильна, очем свидетельствовал тот факт, чтоее Женечка, провалив экзамены вКазанский университет, годпроработала внаскоро изобретенной должности бухгалтера-стажера. Ноэто была ее собственная дочь, аздесь — какая-то Хася. Стоитли оно того?
        «Стоит!» — моментально взвесила все «за» и«против» Тамара Прокофьевна Швейцер ив миг зачисления Хасеньки вштат превратилась вобладательницу синего кашемирового пальто согромным лисьим воротником.
        —Этовзятка? — прошептала наухо Баруху Давыдовичу главный бухгалтер ресторана «Север».
        —Этоблагодарность, — нашел другое определение портной иаккуратно упаковал презент воберточную бумагу.
        Надоли говорить, чтосвадебное платье Женечки Швейцер оказалось натакой высоте, которую всем последующим невестам Долинска взять было практически невозможно. Барух Давыдович предложил довольно-таки смелый проект, ккоторому Тамара Прокофьевна отнеслась сизвестной долей скепсиса, асама Женечка снеобыкновенным воодушевлением.
        «Бледно-розовый чехол, кремовый газ, авсе вместе — изысканный цвет чайной розы, налепестках которой восходящее солнце оставило свой отсвет» — так поэтично охарактеризовал свою задумку Барух Давыдович, наотрез отказавшись отновомодных фасонов впол.
        —Прошу простить, ноэто неваша модель, — уговаривал он Женечку ирисовал налистке блокнота сначала большой треугольник, апотом такогоже размера квадрат.
        —Этоя? — обижалась настарика девушка.
        —Этобудетевы, если неуслышите моего совета. — Портной оставался непреклонным.
        Такуюже стойкость инепоколебимость Барух Давыдович проявил, услышав онамерении Женечки завершить свой образ вошедшей вмоду шляпой сширокими полями.
        —Этоневозможно! — кричал он наневесту итопал ногами.
        —Ятак хочу! — капризничала Женечка, елесдерживая слезы.
        Тогда Барух Давыдович снова брал вруки блокнот ирисовал очередную геометрическую фигуру суродливым блином навершине.
        —Этокаструля! — совал он рисунок Женечке поднос. — Каструля, ане невеста. Янепошелбы натакую свадьбу низа какие деньги. Выжелаете быть каструлей?
        «Каструлей» Женечка Швейцер быть нехотела нипри каких обстоятельствах, поэтому скоро капитулировала ипопросила упортного прощения зато, чтоневольно усомнилась вего эстетической прозорливости.
        —Сомной можно. — Барух Давыдович по-отечески обнял заплечи похудевшую отпереживаний Женечку. — Этовам не… — Ончуть было несказал «мама», нововремя остановился идипломатично оборвал фразу наполуслове.
        Зрявидавший виды дамский портной думал, чтоЖенечка Швейцер неспособна дать отпор своей авторитарной мамаше. Завнешней нежностью иобманчивой покладистостью скрывался маленький танк, ничуть неуступавший дальнобойным орудиям самой Тамары Прокофьевны. Неслучайно, когда наполе брани сходились мать идочь, Николай Робертович Швейцер, супруг иотец, подхватывал подмышку коробку сшахматами испускался водвор впоисках безопасного места.
        —КакЖенечка похожа навас, — пожал руку старший Вильский будущему родственнику, едва перешагнул порог дома Швейцеров.
        —Чтоесть, тоесть, — радостно признал счастливый папаша иобнял свою точную копию: нидать нивзять два жизнерадостных колобка. Онидаже казались одного роста, хотя, безусловно, этобыло нетак.
        —Нестойте вдверях, — пригласила наряженная послучаю торжественного события встрогое черное шелковое платье Тамара Прокофьевна иподала руку Кире Павловне, приехавшей вДолинск вумопомрачительном наряде, история которого была рассказана чуть выше. — Очень интересный фасон, — одобрила хозяйка дома выбор Киры Павловны иповела будущую Женечкину свекровь осматривать хоромы.
        —Хороший метраж, — польстила гостья Тамаре Прокофьевне, тактично умолчав оплощади собственной квартиры. Ей,впринципе недостаточно хитрой дляинтриг любого рода, сразуже стало ясно, чтомежду ней иглавным бухгалтером Швейцер начались долгосрочные состязания. Поэтому Кира Павловна всерьез озаботилась тем, чемпополнить арсенал неопровержимых аргументов, способных расплющить противника.
        —Неплохой, — приняла комплимент Тамара Прокофьевна ивывела гостью наувитый диким виноградом балкон, больше напоминавший террасу. — Предлагаю расположиться здесь. — Хозяйка указала напокрытый скатертью стол, сервировка которого была выполнена повсем правилам ресторанного искусства ибыла столь изысканной, чтоКира Павловна Вильская записала очко насчет противника.
        —Проходите-проходите, — защебетала Тамара Прокофьевна, довольная произведенным эффектом, благодаря которому аквамариновый шик гостьи несколько потускнел.
        —Очень красиво, — сзавистью выдохнула Кира Павловна ипоискала глазами мужа, чьеприсутствие ей было сейчас просто необходимо, ибоона чувствовала себя неловко.
        —Надеюсь, Николай Андреевич нелюбитель играть вшахматы? — снадеждой поинтересовалась Тамара Прокофьевна, недолюбливающая увлечение супруга.
        —Нучтовы, — легко соврала Кира Павловна, впринципе неимевшая ничего против шахмат. — Николай Андреевич все больше кроссворды отгадывает илигазеты читает. Любит быть вкурсе.
        —Нормальный человек, — одобрила занятия свата вечно недовольная мужем Тамара Прокофьевна.
        Недовольство являлось одной изглавных черт характера хозяйки дома. Причем главного бухгалтера ресторана «Север» неустраивало абсолютновсе: ивыбор дочери, ипогода наулице, иполитика Соединенных Штатов Америки. Единственное, чторадовало ивоодушевляло Тамару Прокофьевну, носило имя вождя кубинской революции Фиделя Кастро. Егопортрет служил Тамаре Швейцер своеобразной иконой, категорически отрицавшей наличие любых сверхъестественных сил.
        Атеизмом своим она гордилась также, каки красным партбилетом. Ивообще, кбеспартийным относилась сбольшим недоверием. Именно вих число ивходил несчастный Николай Робертович, предпочитавший держаться встороне отлюбых политических организаций, скольбы добровольный характер те ниносили.
        —Нельзя быть таким беспринципным! — упрекала мужа Тамара Прокофьевна иставила впример Женечкиного свекра. — Вступай впартию, ато дождешься, снимут сдолжности.
        —Нехочу! — отбивался отжены Николай Робертович иприводил ей впример Киру Павловну.
        —Ктоэто такая?! — взвивалась Тамара Прокофьевна призвуке невыносимого длянее имени.
        —Эточеловек! — чуть громче, чемобычно, заявлял Николай Робертович. — Причем хороший человек. Доброжелательный, простой.
        —ВотНиколай Андреевич — это человек! — выдвигала свой аргумент Тамара Прокофьевна. — Аэта… Эта… — Онаподыскивала слова. — Эта — примитивная домохозяйка, мещанка ииждивенка! Никогдабы непошла сней вразведку!
        —Ас кембы ты пошла вразведку, Тамара? — вдруг очень серьезно спрашивал жену Николай Робертович.
        —Нис кем! — выкрикивала та ихлопала дверью.
        —Ятак идумал, даже среди членов партии ненашлось ниодного человека, который вызвалбы втебе добрые чувства, — бормотал себе поднос Николай Робертович иотправлялся напоиски парусиновой шляпы, спасавшей его местами облысевшую голову отжары.
        Эташляпа (летом — парусиновая, осенью — фетровая) была визитной карточкой Швейцера, неотъемлемой частью его образа, иименно ее Тамара Прокофьевна ненавидела всеми фибрами души, полагая, чтоона дискредитирует втом числе иее саму. Возможно, именно поэтому второй вопрос, который она задала Кире Павловне, звучал следующим образом:
        —Скажите, аНиколай Андреевич носит шляпы?
        Жена Вильского отнеожиданности чуть непоперхнулась иснова поискала глазами мужа, незная, какответить настоль простой, всущности, вопрос. Сказать «да» было также небезопасно, каки «нет». Поэтому она предпочла нейтральное: «Временами».
        —Мнекажется, выочень гармоничная пара, — сделала странный вывод Тамара Прокофьевна ипрокричала сбалкона взал: — Пора садиться!
        Призыв кстолу услышало только младшее поколение.
        «Совершенно бесстыжий!» — отметила просебя Тамара Прокофьевна, увидев, чтоЖенька, нисколько нестесняясь, обнимает ее дочь зато место, которое располагается чуть ниже талии. Причем — иэтим обстоятельством Тамара Швейцер была возмущена доглубины души — ее благовоспитанная девочка была нисколько несмущена, адаже напротив, такиноровила прижаться кэтому рыжему. «Нашли время!» — хотелось сделать замечание Тамаре Прокофьевне, но, увидев, чтоКира Павловна реагирует натакие «вольности» вотношениях молодых людей абсолютно спокойно, онасдержалась.
        —Женя, — довольно строго спросила она дочь, — агде папа?
        —Пошли смотреть ГЭС, — ответил заЖенечку младший Вильский иобратился кбудущей теще: — Акто увас играет? Вы? Николай Робертович? Хороший инструмент. Немецкий. Сдвенадцатью медалями.
        —Трофейный, — похвасталась Тамара Прокофьевна, неответив навопрос Вильского.
        —Нутак ктоже? — неотставал Женька икивнул головой всторону видневшегося иззала пианино.
        —Играет Евгения, — важно проговорила Тамара Прокофьевна.
        —Ты?! — удивился Вильский, аЖенечка смутилась. — Апочемуже ты молчала?
        —Потому что ты играешь лучше! — честно сказала девушка.
        —Нуичто? — Женька явно никак немог уяснить, почему та скрывала владение инструментом.
        —Евгения играет очень хорошо, — какназло, повторила Тамара Прокофьевна. — Онасотличием окончила музыкальную школу.
        —Нуичто? — Женечка недовольно скривила лицо. — Посравнению сним, — она показала набудущего супруга, — я играю недостаточно хорошо.
        —Дакакая разница?! — подпрыгнул наместе Женька. — Мымоглибы играть вчетыре руки.
        —Нет, — покачала головой Женечка. — Мынестанем стобой играть вчетыре руки. Играть хуже, чемты, янехочу, атак — уменя неполучится.
        —Ноты даже непробовала! — упрекнул ее Женька, почувствовавший себя обманутым.
        —Ине буду, — надула губки Женечка Швейцер ипотупилась.
        —Ине надо, — наконец-то решилась вступить вразговор Кира Павловна.
        —Почему это ненадо? — водин голос воскликнули Тамара Прокофьевна иЖенька.
        —Потому что ненадо! — чуть нерасплакалась Женечка, напугавшись, чтосейчас ее заставят что-нибудь сыграть.
        —Явот, например, тоже плохо играю, — попыталась поддержать девушку Кира Павловна.
        —Мам, даты вообще неиграешь! — рассмеялся Женька.
        —Откуда ты знаешь? — незаметно длядругих подмигнула ему Кира Павловна.
        —Всмысле? — опешил младший Вильский, незная, куда двигаться вразговоре дальше.
        —Судя повсему, — толи иронично, толи серьезно проговорила Тамара Прокофьевна, — Кира Павловна — очень скромный человек.
        —Дабросьтевы! — Кире Вильской надоели эти церемонии, иона решительно перешла кделу: — Вотгде наши мужчины?
        —ГЭС смотрят, — хором ответили молодые.
        —Нашли время ГЭС осматривать! — возмутилась Кира Павловна, аТамара Прокофьевна насторожилась: небыстроли освоилась? — Одним днем приехали, — продолжила Вильская. — Надо все обсудить, аони наэкскурсиях.
        —Мнекажется, — усмехнулась Женечкина мать, — пока иобсуждать нечего.
        —Мама! — ахнула девушка.
        —Чтомама? Если мне неизменяет память, сначала молодой человек делает предложение, апотом уж родители обсуждают все остальное.
        —Желтая! — развеселился Вильский. — Хочешь, яснова сделаю тебе предложение?
        —Ненадо, — покраснела Женечка, понимая всю нелепость происходящего: прокакое предложение можно вести речь, когда родители жениха приехали кродителям невесты, чтобы познакомиться изаручитьсяих, ане ее согласием.
        —Если Тамара Прокофьевна так настаивает, — официальным тоном произнес Вильский, — я это сделаю.
        —Ненадо! — снова отказалась девушка.
        —Нет, надо, — выпалил Женька ивыбежал изквартиры, удивив женщин. — Желтая! — прокричал он снизу, встав прямо подбалконом. — Посмотри наменя.
        Женечка перевесилась через перила инастороженно посмотрела наВильского.
        —Желтая! — торжественно произнес Женька. — Дорогая Евгения Николаевна! Выходите заменя замуж.
        Женечка засмеялась вголос.
        —Высогласны?
        —Согласна, — крикнула сбалкона девушка, судовольствием включившись вигру.
        —Тамара Прокофьевна! — навесь двор заорал Вильский. — Ваша дочь согласилась выйти заменя замуж!
        Кое-где распахнулись окна, ив них появились заинтересованные лица соседей.
        —Здравствуйте! — снова проорал Женька ипоклонился зрителям. — Я — жених. Это, — ткнул он пальцем вверх, — моя невеста. Предложение сделано, пообщему согласию молодые решили носить фамилию Вильские! Урра!
        «Паяц», — прошипела себе поднос Тамара Прокофьевна, акое-кто изсоседей даже похлопал смелому жениху. Нобольше всех радовалась Женечка, каки любая женщина, тронутая публичным признанием влюбви.
        —Нуты даешь! — бросилась она кзапыхавшемуся Вильскому иповисла унего нашее.
        —Нучто, Тамара Прокофьевна? Принимается?
        —Принимается, — сухо выдавила изсебя хозяйка ипредложила присесть, недожидаясь возвращения мужчин.
        —Как-то неловко, — заикнулась Кира Павловна, ноперечить нестала ипослушно уселась застол.
        —Ничего неловкого вэтом невижу, — успокоила ее Тамара Прокофьевна. — Семеро одного неждут.
        —Двоих, — напомнила матери Женечка.
        —Насбольше, — смело подмигнул теще Вильский ипредложил свою помощь: — Ахотите, язаними схожу?
        —Ненадо, — остановила его Женечка. — Онискоро явятся.
        —Что-то непохоже! — скривилась Тамара Прокофьевна, удрученная тем, чтосватовство развивается непо тому сценарию, какой она себе представляла.
        «Какаяже Женька уменя невезучая!» — сделала Тамара Прокофьевна странный вывод, абсолютно игнорируя то, чтодочь буквально светилась отсчастья. Удивительно, ночем радостнее было выражение Женечкиного лица, темсумрачнее становилась ее мать.
        Тамара Прокофьевна хотела длядочери другой судьбы, потому что свою женскую долю считала горькой ипостылой. Николай Робертович быстро утратил длянее привлекательность, и, кроме раздражения, привзгляде намужа вее душе практически ничего непоявлялось. «Кукурузник!» — называла супруга Тамара Прокофьевна имечтала одругом мужчине, похожем наФиделя Кастро. «Зачем? Куда торопится? Мало того, отец достался дурак. Ещеимуж — стараканами вголове. Тожемне! Артист погорелого театра. Говорила яей, выходи замуж заВеденского. Не-е-ет, подавай ей этого рыжего!» — кипела Тамара Прокофьевна ибросала гневные взгляды наКиру Павловну, будто именно та была виновата, чтомужчины так некстати отправились осматривать ГЭС, Женечка безума влюблена вмладшего Вильского, наулице — жара, ау нее самой надуше кошки скребут.
        —Вы,я вижу, спокойно относитесь ктому, чтоНиколай Андреевич ГЭС осматривает? — поправила прическу Тамара Прокофьевна иделано улыбнулась гостье.
        —Дамне всеравно, — простодушно ответила Кира Павловна. — Сидим втенечке, дети — рядом. Опятьже поговорить можно отом осем.
        —«Отом осем» можно, — усмехнулась хозяйка дома иокончательно перевела Киру Павловну вразряд стопроцентных дур.
        Нет, неправа была Тамара Прокофьевна Швейцер. Недооценила способности Киры Вильской, женщины пусть неочень-то иобразованной, новесьма сообразительной.
        —Вотидавайте, — внешне миролюбиво предложила Кира Павловна, аЖенька, услышав материнскую интонацию, напрягся, проклиная начем свет стоит отцовскую любознательность.
        —Выизкакой семьи? — приступила кдопросу Тамара Прокофьевна.
        —Яизслужащих, — хитро ответила Кира Павловна, умолчав ородителях, будто была круглой сиротой. — Авы? АНиколай Робертович?
        Тамара Прокофьевна опешила, ибомысленно отчего-то присвоила себе единоличное право задавать вопросы заэтим столом, атут, получается, этаВильская перехватила инициативу.
        —Николай Робертович лишился родителей много лет назад. Вэтом смысле наша Женечка всегда была обделена вниманием. Увсех — бабушки, дедушки, ау нас — никого, — спечалью вголосе гнула свою линию вразговоре Тамара Прокофьевна, умолчав отом, чтососвоими родителями, равно каки состальными родственниками, онаразругалась впух ипрах иотказала им отдома. Авсе потому, чтоэти простые люди неодобрительно отозвались отом, какона относится ксобственному мужу.
        «Будешь ты мне еще указывать!» — кричала тогда Тамара намать иот возмущения готова была броситься нанее скулаками. «Зачемже ты так, доченька? — растерянно переспрашивала ее та иснова иснова повторяла: — Развеж так себя смамкой ведут? Грех это. Стебяже спросится, чтоКолю обидела именя обидела. Развеж так можно?»
        «Азачем ты лезешь вмою жизнь?! — бесновалась молодая Тамара. — Какое твое дело?!»
        Точно также она попробовала прикрикнуть ина младших сестер. Ноте себя вобиду недали ибыстро поставили наместо, указав, гдебог, агде порог. Больше ниих, нимать сотцом Тамара ненавещала, несмогла простить, хотя ипрощать-то было нечего. Обычное дело.
        Ивот теперь Женька, такаяже упертая, каки она сама, показала ей дулю: перечеркнула все ее планы, обесценила все старания. Единственная дочь — зарыжего безпяти минут инженеришку!
        —Тамара Прокофьевна, — обратился кней Женька. — Ахотите я вам сыграю?
        —Ненадо, — автоматически отказалась Женечкина мать. — Янелюблю самодеятельность.
        —Ая люблю! — хлопнула постолу Кира Павловна ипотянулась кневестке: — Давай, Жень, сыграй. Амы смамой твоей послушаем.
        —Пусть лучше Женька споет. — Жене хотелось представить жениха ввыгодном свете.
        —Ненадо, — снова отказалась Тамара Прокофьевна.
        —Даон очень хорошо поет, — вступилась засына Кира Павловна. — Вампонравится.
        —Мненепонравится, — совсем уж бестактно бросила Тамара Прокофьевна, иЖенечка сникла.
        —Нехотите, какхотите, — рассмеялся молодой Вильский. — Амы всеравно сЖелтой споем.
        Испели. Датак, чтопроходившие подшвейцеровским балконом соседи останавливались изадирали головы, ошибочно предполагая, чтовгостях усуровой Тамары Прокофьевны нимного нимало сам Муслим Магомаев иМайя Кристалинская.
        —Хватит, — попыталась остановить выступление хозяйка, — ато люди еще подумают — свадьба.
        —Такунас почти свадьба! — рассмеялся Женька ипредложил спеть «Медведей». — Давай, Желтая! Ая буду аккомпанировать.
        —Женечка поет, — безошибочно определил, кому принадлежит красивый голос, Николай Андреевич, поддерживающий подруку слегка пошатывающегося свата.
        —Значит, небросила. Такипоет? — чуть непрослезился Николай Робертович иостановился подсобственным балконом. — Чудо, ане девочка, — поделился он сновообретенным товарищем иикнул: напомнила осебе газировка, которой они запивали в«Томочкином ресторане» «Север» те самые сто грамм, которые должны были ускорить процесс схождения «человека счеловеком».
        —Немогу свами несогласиться, — подтвердил правоту высказанного предположения старший Вильский, почувствовавший, какповело его после принятого натридцатиградусной жаре. — Мнекажется, нампора.
        —Мнетоже так кажется, — быстро согласился маленький Швейцер истянул ссебя парусиновую шляпу, чтобы вытереть вспотевшую подней лысину. — Пойдем, Коля, — взял Николай Робертович Вильского подруку иповел вподъезд.
        Иобычно церемонный припервом знакомстве Николай Андреевич сготовностью пошел затоварищем, необратив внимания наэто панибратское обращение.
        Пока поднимались натретий этаж, взмокший отдухоты Швейцер останавливался после каждого пролета иобмахивался своей парусиновой шляпой.
        —Сердце шалит, — поделился он шепотом сВильским ипохлопал себя полевой стороне груди. — Врачи рекомендуют Кисловодск.
        —Такпоезжайте, — посоветовал Николай Андреевич, встревоженный рвущимся изгруди дыханием Женечкиного отца. — Есть такая возможность?
        —Есть-есть, — сготовностью замахал шляпой Николай Робертович, — ноне могу. Должность, знаетели, непозволяет. Вотпустимее, красавицу (это он оГЭС), ипоеду. Ато, знаетели, бухгалтерия — дело такое. Здесь контроль нужен.
        —Нужен, — еле заметно подтолкнул Швейцера Вильский, иони преодолели очередной пролет. — Новсе равно настоятельно рекомендую — вКисловодск.
        —Ая рекомендую, — послышался сверху голос самой Тамары Прокофьевны, — кое-кому вернуться кгостям ивспомнить обобязанностях хозяина дома.
        —Ужеидем, — заторопился Николай Робертович ибеззвучно показал своему спутнику, какпокатится сплеч его буйная головушка.
        —Несердитесь, дорогая Тамара Прокофьевна, — правильно понял свою роль Вильский ивзял вину насебя. — Несмог усидеть вквартире. Когда еще придется увидеть Долинскую ГЭС. Профессиональное, таксказать, любопытство. Инженерная мысль! Строительная мощь.
        —Коля! — выглянула из-за плеча высокой Тамары Прокофьевны низенькая Кира Павловна ибезошибочно определила, чтоее супруг уже немного навеселе, но, вотличие отхозяйки квартиры, пришла отэтого впрекрасное расположение духа. — Выслышали, какдети пели?
        —Слышали, милая Кира Павловна, — залепетал Николай Робертович имногократно поцеловал жене Вильского маленькую ручку срубиновым перстнем накоротком указательном пальце.
        —Ой,чтовы! — смутилась Кира Павловна, нов целом таким обращением осталась довольна.
        —Ничего-ничего, — продолжал лепетать Швейцер и, пристроив парусиновую шляпу навешалку, повел гостью кстолу.
        —Папа! — бросилась кнему Женечка иподпрыгнула отнетерпения. — Нугде ты был? Мнетут Женька вочередной раз предложение делал…
        —Угу, — встряла Тамара Прокофьевна. — Было такое дело.
        —Мысним концерт давали, — продолжала щебетать Женечка, продолжая подпрыгивать. — Авас все нет инет.
        —Твоя неправда, мушка, — положил руки дочери наплечи расплывшийся вобаятельнейшей улыбке Николай Робертович. — Мы,так сказать, смоим новым благоприобретенным другом были вашими самыми внимательными слушателями.
        —Соседям насмех, — язвительно добавила Тамара Прокофьевна ис грохотом отодвинула стул. — Садимся! — скомандовалаона, ивсе послушно заняли свои места застолом.
        Началась процедура сватовства, правда, неимеющая ничего общего сдалеким заходом изсерии: «Унас — петушок, увас — курочка». Инициативу взял всвои руки Николай Андреевич и, глядя исключительно наТамару Прокофьевну, произнес заранее подготовленную речь.
        —Уважаемые Тамара Прокофьевна иНиколай Робертович. — Старший Вильский поднялся из-за стола. — Повод, покоторому мы все собрались здесь сегодня, нидля кого неявляется секретом. Увас есть дочь, унас — сын. Иони любят друг друга. Поэтому наша задача — поддержать их ипомочь встать наноги. МысКирой Павловной знаем Женечку уже два года. Ивсе эти два года мы ссупругой ловим себя намысли, чтонаши дети друг другу подходят. Завсе это время ния, ниКира Павловна невидели вих отношениях ничего, чтомоглобы насторожить нас какродителей. Считаю своим долгом объявить, чтоцеликом иполностью одобряю желание детей связать себя семейными узами ипрошу вас встречно высказать свое отношение кэтому решению.
        —Авы ничего недобавите, Кира Павловна? — Тамара Прокофьевна пыталась отсрочить момент своего выступления, автоматически присвоив себе право выступать отлица супругов.
        —Добавлю, — поднялась Вильская иобратилась кЖенечке: — Еслион, — кивнула она насына, — будет тебя обижать, скажимне. Янаведу порядок! Явот просто собственными руками, если что…
        —Ки-и-ира, — простонал Николай Андреевич, расстроенный тем, чтосвоим выступлением жена разрушила торжественно-строгую атмосферу его речи.
        —Чтодумаю, тоиговорю, — огрызнулась Кира Павловна ис вызовом посмотрела насупруга.
        —Теперь скажуя. — Тамара Прокофьевна речи неготовила, апотому говорила медленно, тщательно подбирая каждое слово: — Наши дети решили все занас. — Этуфразу Кира Вильская сразуже взяла назаметку, совершенно правильно предположив, что, еслибы решала Тамара Прокофьевна, всебылобы по-другому. — Отом, чтопроисходит что-то неладное, — Женечка вспыхнула, — я узнала несразу.
        —Нупочемуже сразу «неладное»? — заерзал настуле тактичный Николай Робертович. — Очень даже ладное.
        —Янеоговорилась, — отметила Тамара Прокофьевна. — Именно неладное, потому что, когда втечение двух лет твоя дочь приезжает домой летом ровно нанеделю… Асреди учебы — только запродуктами иденьгами… Влучшем случае — надень…
        —Тыпреувеличиваешь, мама, — попыталась сгладить неловкость Женечка.
        —Самую малость, моядорогая, — криво улыбнулась Тамара Прокофьевна. — Таквот, когда твой ребенок отказывается ехать домой, этоозначает только одно: утвоего ребенка появился кто-то, ктостал ему дороже, чемты. Таким человеком длямоей дочери стал ваш сын. — Онамельком взглянула намладшего Вильского. — Иуже ничего нельзя исправить, поэтому я говорю, чтосовсем согласна, если так хочется Женечке, — буквально выдавила изсебя Тамара Прокофьевна иприкусила губу, чтобы нерасплакаться.
        —Томочка, нучтоты?! — бросился успокаивать жену Швейцер, носделал это стаким усердием, чтоприсутствующим стало ясно: Николай Робертович пытается хоть как-то отвлечь гостей отдвусмысленного содержания прозвучавшей речи.
        —Папа, — взмолилась несчастная Женечка. — Аты ничего нескажешь?
        —Скажу, — заворковал Швейцер. — Конечно, скажу. Я — за! Женечка! Женя! Любите друг друга, вымолоды, красивы, увас все впереди. Будьте счастливы, дети! Совет да любовь!
        —Еще«горько!» крикни, — себе поднос прошептала Тамара Прокофьевна, азахмелевший отсобственного выступления Николай Робертович понял все буквально:
        —Го-о-орько!
        Молодые переглянулись, нопублично поцеловаться неосмелились, хотя Кира Павловна уже подготовилась ктому, чтобы приумножить «горько!» вслед заШвейцером.
        —Вотидоговорились, — грустно проронила Тамара Прокофьевна иобвела присутствующих взглядом. Похоже, никто, кроме нее, небыл расстроен. Ну,может быть, совсем немного старший Вильский, даито потому, чтонетерпел никаких вольностей вотношениях ивсегда был скуп наприкосновения любого рода вприсутствии посторонних.
        —Надо выпить, — буднично предложил сияющий, точно пятак насолнце, Швейцер ипотянулся заграфинчиком сводкой.
        —Куда? — одернула его жена. — Сначала женщинам.
        Кира Павловна любила полусладкое, Тамара Прокофьевна — сухое. Пока судились-рядились, вышел конфуз — стухла рыба. Нис того нис сего взяла изапахла. Решили: отжары! Итолько Тамара Прокофьевна мстительно подумала: «Какже отжары! Отгостей», апотом вечером, когда возвращалась, проводив сватов, сречного вокзала, мстительно напомнила, напугав дочь дополусмерти: «Плохая примета. Этознак».
        ИЖенечка поверила — ирасстроилась идаже тайком немного поплакала, апотом решила необращать внимания навсякие глупости илегла спать.
        Восне ей снилась протухшая рыба, поней ползали зеленые перламутровые мухи ипротивно жужжали. Апотом Женечка увидела себя голой ипроснулась сощущением удушья.
        Соскочив скровати, девушка подбежала кокну, распахнула створки ивтянула всебя прохладный утренний воздух. «Куда ночь, туда исон!» — трижды проговорила она девичье заклинание имахнула рукой встающему надземлей солнцу. Впереди Женечку ждала новая жизнь. Ислава богу, этановая жизнь начнется вВерейске.
        —Нуизря! — поэтому поводу вчера вечером сказала Тамара Прокофьевна, услышав отмолодых, чтоони вДолинск неприедут. — Здесь уменя связи, знакомства. Ямоглабы устроить вас обоих наГЭС. Современем обзавелисьбы квартирой. Ноесли вам нравится ютиться напяти квадратных метрах илижить вобщежитии, получать нищенские зарплаты инженеров иво всем себе отказывать, ради бога!
        —Имнепридется жить напяти квадратных метрах! — вмешалась Кира Павловна. — МысКолей отдадим им зал.
        —Исколько ваш зал? — скривилась Тамара Прокофьевна, считавшая, чтоее жилищные условия вомного раз превосходят жилищные условия главного инженера приборостроительного завода Верейска.
        —Двадцать четыре метра, — изящно обронила Кира Павловна иулыбнулась какможно скромнее, глядя влицо противнику.
        —Сколько?! — неповерила своим ушам Тамара Прокофьевна Швейцер.
        —Двадцать четыре метра, — повторила жена Вильского ипризвала мужа всвидетели: — Яничего ведь непутаю, Коля?
        —Двадцать три ивосемь, — поправил жену любящий точность Николай Андреевич. — Нодело нев этом. ВВерейске уребят хорошие перспективы: Женю ждет место вНИИ, аЖенечку — внашем КБ. Через какое-то время, ядумаю, уних, каку молодых специалистов, появится шанс получить квартиру.
        —Илиобщежитие, — добавил младший Вильский.
        —Общежитие? — растерялась Женечка.
        —Общежитие, Желтая, общежитие. Ачто ты так напугалась? — потрепал ее заволосы будущий муж.
        —Янехочу вобщежитие, — наотрез отказалась Женечка. — Мнеисъемной квартиры хватило!
        —Никаких общежитий, — поддержал будущую сноху Николай Андреевич. — Живите снами, адальше посмотрим.
        «Посмотрятони!» — разорялась потом Тамара Прокофьевна, недоумевавшая, какэто главный инженер столь крупного завода неможет выбить дляединственного сына квартиру.
        —Низа что неповерю, чтоунего нет такой возможности! — наскакивала она наЖенечку, терпеливо ожидавшую грядущие изменения клучшему. — Ато я незнаю, какживет начальство!
        —Тамара, — успокаивал жену Николай Робертович. — Начальство начальству рознь. Бывает ичестное начальство, между прочим. Даипотом…
        —Помолчи, пожалуйста, — обрывала мужа наполуслове Тамара Прокофьевна ипытала дочь: — Сколько он получает?
        —Женя?
        —Причем тут твой Женя?! — размахивала руками Тамара Прокофьевна. — Николай Андреевич!
        —Янезнаю, — абсолютно честно отвечала Женечка, далекая оттого, чтобы судить очеловеке поего зарплате. — Кира Павловна мне никогда обэтом неговорила. Вих семье это непринято.
        —Всеправильно! Оначто, дура? Стобой обэтом разговаривать? — бесновалась Тамара Прокофьевна, подозревая сватью вовсех грехах. — Сколько она свас берет?
        —Всмысле? — терялась вдогадках Женечка.
        —Сколько денег она берет свас запитание?
        —Нисколько, — отстаивала Женечка честь свекрови.
        —Ачто ты ее так защищаешь? — переходила накрик Тамара Прокофьевна. — Онатебе что? Мать родная?
        —Онамать родная моему мужу, — напоминала ей Женечка Вильская, пытаясь сдерживать разрастающееся внутри раздражение.
        —Вотименно, мужу, ане тебе!
        —Иногда, — Женечка сузила глаза иприподнялась нацыпочки, чтобы стать выше, — иногда я думаю, чтолучшебы Кира Павловна была мне родной матерью! Вот, — расплакалась она ипогладила руками живот.
        —Что-о-о-о? — чуть незадохнулась Тамара Прокофьевна.
        —Чтослышала! — Женечка решила защищаться. — Зачем я только приехала?
        —Азачем ты приехала? — неожиданно спокойно поинтересовалась умолодой Вильской ее мать. — Сиделабы рядом сосвоей разлюбезной Кирой Павловной, гладилабы ей ручки, ножки.
        —Ясоскучилась, — разрыдалась Женечка, аТамара Прокофьевна, увидев, каклегко дочь переходит открика кслезам, заподозрила неладное.
        —Тычто, Женя, беременна?
        —Да, — провыла Женечка искрестила руки наживоте. — Приехала сказать. Думала, тыпорадуешься.
        —Я? — растерялась Тамара Прокофьевна, апотом взяла себя вруки ибуквально выдавила: — Я,конечно, порадуюсь. Яочень рада.
        —Хватит врать! — завизжала Женечка. — Неужели я невижу, чтоты нерада.
        —Да! Янерада! — отставила всторону все церемонии Швейцер. — Янерада, потому что это неко времени. Тывсего год замужем! Даже меньше.
        —Нуичто-о-о?!
        —Нуито! Авдруг между вами что-то незаладится? Онмолодой мужик, емуженщина нужна, аты беременна. Сколько раз тебе можно говорить: слушай мать. Онатебе плохого непожелает.
        —Еслибы я тебя слушала, — выстрелила вТамару Прокофьевну Женечка, — я былабы самым несчастным человеком насвете.
        —Атак ты самая счастливая? — передернула ее мать.
        —Да, — сабсолютной уверенностью произнесла Женечка Вильская. — Счастливая. Потому что я люблю Женьку, намхорошо вместе иу нас будет ребенок. Нравится тебе это илинет!
        —Женя, — вдруг осела Тамара Прокофьевна, — ну посмотри наменя. Разве я желаю тебе плохого?
        Проникновенная интонация подкупила Женю, иона присела рядом сматерью.
        —Просто уменя есть опыт. Твой рыжий будет гулять. Вотувидишь. Непройдет итрех лет, какты это почувствуешь. Онвсегда вцентре внимания: поет, играет, юморит. Аженщинам это нравится. Ихмедом некорми. Поэтому я ипросила тебя: подожди, небеременей. Поживи всвое удовольствие.
        —Аесли я так нехочу? — сдвинула брови Женечка. — Ис чего ты решила, чтобудет по-твоему?
        —Потому что я разбираюсь влюдях. Ипотому что я люблю тебя, тыуменя единственная. Имне тебя, глупую, жалко.
        —Амне жалко тебя, — жестко произнесла Женечка. — Потому что ты никого, кроме себя, нелюбишь, никогда нио ком неговоришь хорошо, вовсем хочешь быть первой идаже незадумываешься, чтокто-то может думать иначе. Все, чтонепо-твоему, неимеет права насуществование. Тыненавидишь всякого, ктоосмеливается тебе сопротивляться. Тыдумаешь, люди тебя уважают, ана самом деле тебя боятся!
        —Янебылабы столь уверена натвоем месте, — побледнела Тамара Прокофьевна. — Ине плевалабы вколодец, вдруг пригодится напиться.
        —Ябы натвоем месте тоже подумала обудущем, — неосталась вдолгу Женечка. — Тыневсегда будешь главным бухгалтером ресторана ине всегда будешь здоровой. Ктотебе поможет?
        —Ты, — рявкнула Тамара Прокофьевна, — потому что это твоя обязанность. Зря, чтоли, мысотцом втебя вкладывали?
        —Думаю, зря, — оставила засобой последнее слово Женечка иуехала обратно вВерейск ствердой решимостью никогда больше сюда невозвращаться.
        —Японимаю, почему ты нехочешь ехать домой, — сказал однажды дочери грустный Николай Робертович. — Ноповерьмне, мушка, лучше плохие родители, чеммертвые родители.
        —Чтоты говоришь, папа! — неповерила ему тогда Женечка.
        —То,вчем смог убедиться насобственном опыте, — заверил ее Швейцер. — Моиродители погибли наУкраине, сгорели заживо. Когда я обэтом узнал, мнепоказалось, чтосними сгорел ия. Ивот теперь я хожу какживой мертвец игромыхаю своими обгоревшими костями. Ужасно! Поверь, неза горами то время, когда тебе захочется приехать вДолинск, абудет нек кому. Ипотом, тыошибаешься, если думаешь, чтомама тебя нелюбит. Онанечудовище…
        —Амне иногда кажется, чтотак оно иесть.
        —Тыошибаешься, — поморщился отец. — Твоя мама — несчастная женщина. Ив этом моя вина, — загадочно произнес он ипотупился.
        —Какая вина? — насторожилась Женечка.
        —Не-пре-о-до-ли-мая, — послогам произнес Николай Робертович ипеременил тему.
        Чувство непреодолимой вины перед женой заставляло Швейцера совершать много такого, очем он впоследствии мучительно сожалел. Но,видит бог, онстарался. Ато, чтопорой отнего ускользало понимание меры, тоже неего вина. Азартный человек, скем небывает. Стоило ему хоть немного выпить, ивсе — пиши пропало, понеслась душа непонятно вкакие выси.
        Зная засобой эту черту, Николай Робертович никогда невыпивал наработе, темболее профессия обязывала. Больше всего насвете главный бухгалтер Николай Швейцер боялся недостачи, поэтому подозрительно пересматривал все отчеты, прежде чем скрепить их своей подписью. Николаю Робертовичу часто снилась тюремная камера ибелые лабораторные крысы, поэтому он трясся закаждую копейку ипериодически вкладывал свои личные деньги, увидев, чтовподсчетах есть какие-то несоответствия.
        —Чего ты боишься?! — ворчала Тамара Прокофьевна и, какколлега побухгалтерскому цеху, садилась перепроверять сделанную мужем работу. — Всеправильно! — возвращала она ему отчет икрутила пальцем увиска. Аокрыленный Николай Робертович отправлялся втуалет подумать. Тамон, приподнявшись нацыпочки, доставал изтуалетного бачка спасительную чекушку иделал пару глотков, после чего смывал воду вунитазе.
        —Опять ты пил! — быстро вычисляла его супруга, тщательно принюхиваясь.
        —Дляуспокоения, исключительно дляуспокоения, Томочка, — юлил Швейцер иторопился уйти издома сзажатыми подмышкой шахматами.
        —Пропади ты пропадом, — шипела ему вдогонку жена. — Всеравно ничего неможешь. Сколько лет… безмужчины…
        Сначала Николай Робертович старался исправиться идаже ходил наконсультацию кзнакомому урологу, нотот, посмотрев натоварища ссочувствием, лишил его всяческой надежды:
        —Эректильная дисфункция, мойдруг.
        —Эточто? — печально поинтересовался Швейцер, застегивая брюки.
        —Импотенция, если угодно…
        —Этолечится?
        —По-разному, — ушел отответа доктор. — Практика показывает, чтовбольшинстве случаев эта дисфункция носит характер неорганический, апсихогенный. Поэтому специалисты утверждают: «Лечить нужно голову». Вотскажимне, Николай, тыиспытываешь влечение кмолоденьким девушкам?
        Николай Робертович Швейцер отрицательно покачал головой.
        —Икак давно?
        —Точно непомню, номне кажется последние полгода.
        —Ачто происходит вэти последние полгода втвоей постели?
        —Ничего, — развел руками Николай Робертович. — Тамара говорит…
        —Чтоможет сказать Тамара, япримерно представляю, — оборвал его доктор. — Ачто чувствуешьты?
        —Понимаешьли, — замялся Швейцер: разговор остоль тонких материях был длянего мучителен. — Якакраз ничего нечувствую. Ясловно проваливаюсь вкакую-то пустоту унее там, внутри.
        —Надо поменять позу, — посоветовал доктор.
        —Тамара нехочет. Говорит, что«назеркало неча пенять, коли рожа крива», — сгоречью процитировал Николай Робертович ивспомнил все обидные замечания жены всвой адрес.
        —Ачто она имела ввиду? — уточнил доктор.
        —Мненеловко обэтом говорить, — замялся Швейцер.
        —Невижу вэтом ничего постыдного, — какмог, успокоил его врач, — вэтом смысле мы все люди, иничто человеческое нам нечуждо…
        Николай Робертович собрался ссилами ивыдавил:
        —Мояжена уверена, чтопричина — вомне: иразмер нетот, иупругость нета. Спасибо, нис кем несравнивает. Хотя, может, исравнивает, просто хватает ума непроизносить это вслух. Тамара уверена, чтомы неподходим друг другу. Онавсе время пугает меня тем, чтониодна женщина добровольно неляжет вкровать стаким ничтожеством, какя.
        —Аты пробовал? — Доктор исподлобья взглянул напациента.
        —Пробовал, — вздохнул Швейцер.
        —Ичто? Снова вхолостую?
        Николай Робертович молча кивнул головой.
        —Аженщина, скоторой ты это пробовал, тебе нравилась?
        —Данеособо… Так, послучаю…
        —Знаешь что, дорогой Николай, «послучаю» ты можешь ложиться вкровать исключительно сТамарой Прокофьевной, ас другими женщинами необходимо ложиться полюбви.
        —Рекомендуешь? — горько усмехнулся Швейцер.
        —Причем настоятельно. Поезжай-каты, милый человек, накурорт. Давно небыл накурорте?
        —Давно.
        —Вотиплохо. Только накурорте надтобой перестанет витать призрак строгой Тамары Прокофьевны, аженщины будут приглашать тебя вномер, незная, чейты муж.
        —Ноэто неловко, — засмущался Николай Робертович.
        —Неужели? — лукаво изумился доктор ипохлопал старого товарища поплечу. — Коля, поверьмне, импотенция умужчин нетам, гдеони думают, импотенция — вголове. Приобщись кнародной мудрости, ане кпилюлям провизора, которые я могу, разумеется, выписать тебе визбытке. «Седина вбороду, бесвребро» — помнишь?
        Николай Робертович снова кивнул.
        —Тогда нужно пробовать. Иобязательно чтобы женщина нравилась…
        —Ноу меня дочь, — попытался избежать соблазна Швейцер.
        —Ичто? Дочь — это невенерическое заболевание, которое боятся передать партнеру. Рано илипоздно твоя дочь выйдет замуж истанет приезжать вДолинск только попраздникам. Иповерь, куда больше ее будет интересовать собственная семья, ане половая жизнь родителей.
        Тогда Николай Робертович вышел израйонной поликлиники окрыленный: мирискрился перед ним всеми цветами радуги, даже Тамара Прокофьевна казалась менее строгой иязвительной, чемобычно.
        —Томочка, — взмолился он квечеру. — Мнекажется, чтонужно взять отпуск.
        —Кому? — потребовала прояснить ситуацию жена. — Мне?
        —Почему тебе? — растерялся Николай Робертович, рассчитывавший надругой ответ. — Мне.
        —Тебе? — изумилась Тамара Прокофьевна итутже заподозрила какой-то тайный умысел всловах мужа. — Зачем?
        —Ясегодня был удоктора, — объяснил Швейцер. — Уменя плохая кардиограмма. Доктор рекомендует Кисловодск. Говорит, лучше предупредить, чемдопустить. Чтоты думаешь?
        —Мневсе равно, — неожиданно легко отпустила супруга наотдых Тамара Прокофьевна.
        —Такя еду?
        —Какхочешь, — пожала плечами жена исама выхлопотала супругу дефицитную путевку полинии Облздравотдела.
        Изсанатория Николай Робертович вернулся счастливый, постройневший игладко выбритый. Совет знакомого уролога пришелся какнельзя кстати: главный бухгалтер ГЭС влюбился. Пассия его была изпростых: сестра, отпускавшая нарзанные ванны. Внешне она чем-то напоминала ему собственную дочь: такаяже пышнотелая, невысокого роста, веселая ижизнерадостная, каксолнечный зайчик. Даже имя унее было ласковое — Алеся.
        —Не«О», а«А», — подчеркнула девушка, похожая набелочку, которых Николай Робертович кормил сруки, прогуливаясь потемно-розовым терренкурам.
        —Надоже! — удивился Швейцер. — Ау Куприна — Олеся.
        —Уменя «А», — строго повторила она исделала пометку вкурортной книжке Николай Робертовича.
        —Вытак похожи намою дочку, — поделился очарованный юностью Швейцер иулегся в«шаляпинскую» ванну, явно неподходящую ему поразмерам.
        —Подождите, — улыбнулась ему «белочка», — я вам сейчас подноги палочку поставлю, чтобы неерзали.
        Дальше все произошло само собой: прогулки прилуне, поездка наводопады, экскурсия на«Большое седло», ужин впривокзальном ресторане и, наконец, тосамое, чего Николай Робертович так боялся усебя вДолинске ичего так жаждал здесь, вКисловодске.
        «Никакого фиаско!» — ликовал Швейцер, лежа вобъятиях ласковой «белочки», идумал ополном излечении.
        —Умница моя, — нежно целовал он светлый пушок Алесиной губки, апотом ивсе ее беличье личико. — Лапочка. Яприеду. Воттолько съезжу домой, объяснюсь сженой иприеду.
        —Акакже работа? — глотала слезы Алеся впредвкушении скорого отъезда Николая Робертовича.
        —Ачто мне работа?! — садился вкровати Швейцер ипожирал взглядом доставшееся ему богатство. — Вотмоя работа, — шептал он возлюбленной инабрасывался нанее сюношеской страстью.
        —Николай Робертович, — неособо настойчиво останавливала его «белочка» иподкладывала подпопку подушку.
        —Что — Николай Робертович? — какпьяный повторял «белочкины» слова Швейцер иустраивался поудобнее.
        Алеся провожала Швейцера изКисловодска какжена, держа подруку иплотно прижимаясь клюбимому. Непо годам мудрая, неговорила нислова. Итолько время отвремени разворачивала ксебе Николая Робертовича ис мольбой смотрела ему вглаза. «Приедешь?» — отправляла она ему самый главный вопрос всей жизни. «Приеду!» — мысленно телеграфировал ей Швейцер. «Когда?» — хлопала Алеся влажными отнечаянно навернувшихся слез ресницами. «Скоро», — обещал Николай Робертович имолился, чтобы поезд опоздал иличтобы пути завалило камнями.
        Нопоезд пришел вовремя. Истоял ровно пять минут. Ивсю дорогу Швейцер пролежал, отвернувшись отсоседей покупе, насвоей полке, вмельчайших деталях вспоминая каждый изгиб Алесиного молодого тела. Ивоспоминания возбуждали его так сильно, чтоНиколай Робертович всерьез подумывал, ане сойтили ему наближайшей станции ине вернутьсяли обратно вКисловодск.
        «Такинадо было сделать!» — корил впоследствии себя Швейцер, проклиная занерешительность, нонеожиданная реакция жены сделала свое дело.
        —Тыиспортил мне всю жизнь! — разрыдалась Тамара Прокофьевна, услышав историю курортного романа. — Всюжизнь! Атеперь тебя потянуло наприключения?
        —Этонеприключения, — оправдывался Николай Робертович, пытаясь сохранить самообладание. — Этолюбовь.
        —Какая любовь? — неверила своим ушам Тамара Швейцер. — Какая утебя может быть любовь, когда ты полный импотент иполное ничтожество впостели? Кому ты веришь? Продажной девке, накоторой клейма негде ставить? Курортной проститутке? Даона тебе скажетвсе, чтоугодно, лишьбы вытянуть изтебя какможно больше! Сколько ты ей платил?
        Николай Робертович несчитал нужным даже оправдываться. Онтерпеливо ждал, когда истерика жены пойдет наубыль, идумал освоем: отом, какон вернется кАлесе икак они будут счастливы доконца его дней.
        —Мразь! — бушевала Тамара Прокофьевна. — Япоеду вКисловодск! Янайду нанее управу.
        —Азачем? — тихо поинтересовался Швейцер ипосмотрел нажену. — Тывсе равно ничего неизменишь. Ялюблю эту женщину ихочу быть сней рядом. Ибуду сней рядом, чегобы мне это нистоило.
        Услышав это, Тамара Прокофьевна схватилась какутопающий засоломинку.
        —Явсе расскажу Жене.
        —Тыимеешь полное наэто право. Нопрежде, чемты это сделаешь, япоеду вВерейск исам расскажу своей дочери обэтом.
        —Зачем?
        —Чтобы ты понимала: уменя все серьезно. Ия знаю, Женечка меня поймет. Несразу, нопоймет.
        —Тыубьешьее, — решилась наоткровенный шантаж Тамара Прокофьевна. — Также, какубил меня. Ия тебя прокляну.
        —Ну… нев первый раз.
        —Нет, — несогласилась смужем Швейцер. — Впервый. Яуничтожу итебя, итвою любовницу. Яэто сделаю, — пообещала Тамара Прокофьевна, апотом подошла ксупругу ирухнула перед ним наколени. — Посмотри, — завылаона. — Посмотри наменя, Коля. Посмотри, какая я страшная. Уменя седая голова. — Онаотколола шиньон, иНиколай Робертович впервые увидел, чтожена практически полностью поседела. — Кому я теперь нужна? Вот, — протянула она кнему жилистые руки сузловатыми пальцами. — Япросто никогда нежаловалась. Посмотри наэто. — Онапошевелила пальцами, какосьминог щупальцами.
        Швейцеру стало жутко.
        —Если ты уйдешь, яналожу насебя руки, — неожиданно спокойно произнесла Тамара Прокофьевна, ислезы ее высохли. — Отравлюсь. Тывсе равно небудешь сней счастлив! — сорвалась она накрик ираспласталась вногах умужа.
        Надоли говорить, чтонив какой Кисловодск Николай Робертович невернулся. Зато спустя полгода туда тайком поехала сама Тамара Прокофьевна идаже побывала наприеме углавного врача клиники, гденетак давно ее супруг восстанавливал подорванное набухгалтерской ниве здоровье.
        —Позакону я немогу уволить беременную сотрудницу, — сослался наКЗОТ главврач Угрехилидзе.
        —Апотворствовать аморальному поведению сотрудников вы можете? — глядя прямо вглаза собеседнику, скривилась Тамара Прокофьевна.
        —Чтовы имеете ввиду?
        —Выпрекрасно понимаете, чтоя имею ввиду. Ячлен партии с1945года, имне хорошо известно, какпартия относится кразрушению семьи. Вы,если угодно, причастны кэтому, потому что неконтролируете поведение собственных сотрудников. Мнедумается, какстарший товарищ попартии, явполне могу поставить визвестность компетентные органы, чтобы они более тщательно подбирали партийные кадры настоль высокие иответственные посты. Выменя понимаете?
        Главврач Угрехилидзе прекрасно понял, куда клонит посетительница, поэтому нестал связываться смерзкой бабой ипообещал принять меры.
        —Вотипрекрасно, — похвалила его Тамара Прокофьевна испустилась вванное отделение, чтобы лично побеседовать ссоперницей.
        —Выдовели Николая Робертовича досердечной недостаточности. Ему, какчеловеку ввозрасте, плотские утехи втаком объеме абсолютно противопоказаны. Ивы наверняка это знали, нотем неменее ничего непредприняли длятого, чтобы здоровье Николая Робертовича неухудшилось. Только неговорите, чтовы любите моего мужа!
        Алеся молчала, уставившись впол.
        —Впрочем, мневсе равно, — устав отее молчания, заявила Тамара Прокофьевна. — Ноя здесь попоручению супруга ихочу сообщитьвам, чтоНиколай Робертович неприедет иребенка, — она сотвращением посмотрела наАлесин живот, — непризнает. Даипотом, ктосказал, чтоэто его ребенок? Николай Робертович неможет иметь детей впринципе. Выпросто вовремя подсуетились ирешили, чтоможете обвести этого старого дурака вокруг пальца изаставить всю оставшуюся жизнь платить алименты чужому ребенку.
        —Этонетак, — только иуспела проронить Алеся, какТамара Прокофьевна снова перебила соперницу:
        —Да,иеще. Возвращаю вам ваши письма кмоему мужу. — Швейцер достала излакированного ридикюля перевязанную бечевкой пачку нераспечатанных писем. — Держите.
        Алеся покорно приняла изрук Тамары Прокофьевны собственную корреспонденцию.
        —Николай Робертович их нечитал.
        —Иначебы он ответил, — еле слышно проронила Алеся.
        —Напрасно вы так думаете, — усмехнулась Тамара Прокофьевна, несказав нислова отом, что, пользуясь своими связями, договорилась сначальницей районного почтового отделения, куда обеспокоенный молчанием Алеси Николай Робертович носил переполненные любовью письма.
        —Яуверена, — осмелилась возразить беременная «белочка» высохшей отревности иненависти Тамаре Прокофьевне.
        —Ая уверена втом, чтоесли вы непрекратите преследовать моего мужа, тоочень скоро будете вынуждены вернуться всвою богом забытую станицу Первомайская, вкоторой знать незнают иведать неведают овашем пикантном положении. Вотэто я могу вам гарантировать состопроцентной уверенностью.
        Втом, чтовсе будет именно так, какобещает жена Николая Робертовича, Алеся никапли несомневалась. Нонадеяться налучшее всеравно хотелось, иона каждый день, поглаживая живот, разговаривала ссыном, почему-то верила, чтобудет именно сын, иназывала его Коленькой.
        Всвоих предчувствиях Алеся неошиблась: родился мальчик, вчертах которого легко угадывались черты швейцеровской породы.
        —Хтобатька? — внимательно вглядываясь влицо внука, поинтересовалась приехавшая изстаницы Алесина мать. — Хрузин, чтоли?
        —Почему грузин? — растерялась Алеся.
        —Тачернявый, — склонилась надмальчиком бабка. — Такхто?
        —Николай Робертович Швейцер, — назвала молодая мамаша полное имя отца ребенка.
        —Еврей, значит?
        —Нет, немец.
        —Фашист… — проворчала Алесина мать.
        —Нупочему сразу фашист? — возмутилась Алеся ивзяла сына наруки.
        —Апотому шта фашист! Испортил мне девку — ив кусты. Немчура проклятая.
        Алеся нагневный выпад матери никак неотреагировала.
        —Илиты яму неховорила?
        «Белочка» потупилась.
        —Неховорила?! — ахнула мать иплюхнулась настул. — Тышто, дура? Унемца, значит, твоего сын, аон незнает.
        —Мама, оннезнает ине узнает. — Алеся достала грудь, немного сцедила, апотом дала мальчику.
        —Тохда собирайся! — приказала ей мать ивскочила сместа. — Поедем домой, встаницу.
        —Куда я поеду? — устало выдавила Алеся. — Янедля того уезжала, чтобы обратно возвращаться.
        —Ато тебе здеся лучше?
        —Мне«здеся», — передразнила она мать, — лучше.
        —Аего какбудешь р?стить?
        —Акак другие р?стят? — Алесина мать пожала плечами. — Такия буду. Выращу.
        Ивырастила.
        Осуществовании сына Николай Робертович узнал случайно спустя два года после его рождения. Вместо сороки эту весть нахвосте принесла вернувшаяся изКисловодска коллега побухгалтерскому цеху ГЭС, вычисленная сотрудницей бальнеологического отделения санатория «Союз» Алесей Никифоровной Еременко.
        —Передайте, пожалуйста, Николаю Робертовичу Швейцеру, — зардевшаяся отсмущения молодая женщина протянула запечатанный конверт, поплотности которого можно было определить, чтовнутри находится фотокарточка. — Только, — сглотнула Алеся Никифоровна, — неговорите ничего жене Николая Робертовича. Это…
        —Этонебезопасно, — спониманием подхватила Швейцерова сотрудница, наслышанная окрутом нраве Тамары Прокофьевны, ипообещала все передать вцелостности исохранности.
        Такипроизошло. Растерянный Швейцер проводил подчиненную затравленным взглядом, апотом уселся засвой стол идостал изподставки ножницы. Вконверте оказалась фотография полуторагодовалого мальчика вматросском костюме. Сердце Николая Робертовича забилось стакой силой, чтоШвейцер подумал: «Аправильно говорят, иот счастья можно умереть». Ноумереть Николаю Робертовичу непозволила обнаруженная наоборотной стороне фотокарточки неровная запись: «Коленька (Николаевич) Еременко, один год итри месяца». Авнизу был указан адрес, неимевший ничего общего стем, куда Николай Швейцер целый год отправлял свои письма.
        Втот день Николай Робертович ушел сработы раньше обычного, сославшись нанедомогание. Счастливый ивиноватый одновременно, онподнялся помраморной лестнице ресторана «Север» прямо вкабинет кТамаре Прокофьевне.
        —Чтослучилось? — уставилась та намужа иотложила всторону карандаш, которым что-то подписывала наполях документа.
        —Уменя есть сын, — выпалил спорога Николай Робертович изаплакал.
        —Этоненовость. — Тамара Прокофьевна побледнела, носдержалась ивышла из-за стола длятого, чтобы закрыть наключ дверь своего кабинета.
        —Чтозначит — неновость?! — взвизгнул Швейцер исхватил жену заплечи.
        —Убери руки, — спокойно сказала Тамара Прокофьевна иподошла кокну. — Дляменя это неновость.
        —Такты знала? — Николая Робертовича трясло так, чтоказалось, вокруг него содрогается воздух.
        —Ну,если я говорю, чтоненовость, значит, знала, — усмехнулась Тамара Прокофьевна иповернулась лицом кмужу. — Ачто ты хотел? Чтобы я поздравила тебя срождением наследника?
        —Тымогла мне просто сказать, — простонал Швейцер исжал кулаки так, чтопобелели костяшки.
        —Ичтобы ты сделал, еслибы узнал? — поинтересовалась супруга ипоправила выбившуюся из-под шиньона прядь волос.
        —Ябы… Ябы… — начал заикаться Швейцер. — Ябы поехал.
        —Никудабы ты непоехал, — устало выдохнула Тамара Прокофьевна.
        —Нет, поехал, — заспорил он ирванул насебе воротник.
        —Ну… адальше?
        Николай Робертович наминуту попытался представить себя вроли счастливого отца сбукетом цветов идеревянной пирамидкой подмышкой, ноничего неполучилось: картинка нескладывалась. Онвидел себя жалким итолстым, стоящим напротив опечатанной двери, из-под обивки которой почему-то торчали куски ватина.
        —Ты, — Тамара Прокофьевна говорила медленно, каждым словом словно пригвождая мужа кпозорному столбу, — абсолютное ничтожество. Вседумают, тыдобрый, жалостливый, ана самом деле ты только разрушаешь. Сначала мою жизнь, потомее. — Онакивнула головой всторону окна, какбудто невидимая соперница парила заним повоздуху. — Даже если насекунду предположить, чтоэтот выродок нафотокарточке — твой сын, тоты иего жизнь разрушил.
        —Яему ее дал, — чуть слышно произнес Николай Робертович.
        —Теперь. — Тамара Прокофьевна словно неслышала мужа. — Теперь ты пытаешься разрушить жизнь моей дочери.
        —Этоимоя дочь, — чуть громче проговорил Швейцер.
        —Этоформальность. Норазрушить жизнь моей дочери я тебе недам. Яуничтожу итебя, и…
        —Себя? — подсказал Николай Робертович.
        —Себя я давным-давно уничтожила. Какженщину.
        —Тогда зачем ты сомной живешь столько лет? — вымолвил главный длясебя вопрос Швейцер.
        —Из-за Женьки, — ответила жена, иу нее затряслись губы. — Тыкакчемодан безручки. Выкинутьбы, дажалко, вдруг пригодится. Десять квартир можно поменять, весь хлам выкинуть, аэтот проклятый чемодан так засобой ибудешь возить.
        —Ичто мне теперь делать? — Земля начала уходить из-под Швейцера.
        —Ачто хочешь, — равнодушно ответила ему жена ипоказала надверь. — Уходи.
        Сначала Николай Робертович хотел покончить ссобой. Дляэтого он долго ходил поверхней дуге пока неработающей ГЭС исмотрел вниз, представляя, какего тело будет переворачиваться ввоздухе истукаться обетонный каркас. Швейцер представил там, внизу, груду мяса, иему стало неприятно.
        Потом Николай Робертович попросил длясебя смертельной болезни, ноперспектива умирать долго имучительно его испугала, поэтому он решил пойти вЗАГС инаконец-то развестись спостылой женой.
        Этобыло сделать проще всего, но, кактолько Швейцер добрался доместа, где, поего мнению, сбываются мечты, ноги его подкосились, иНиколай Робертович осел прямо натротуар.
        Добросердечные прохожие вызвали «Скорую», Швейцера погрузили вмашину иувезли вбольницу скорой медицинской помощи спредварительным диагнозом «инсульт».
        Первый удар дляНиколая Робертовича закончился практически полным выздоровлением. Иногда только сводило скулу иполз вниз уголок рта, ноэто только когда нервы, атак… Нио какой утрате трудоспособности речи нешло. Главный бухгалтер ГЭС продолжал ходить наработу, делалее, какпрежде, тщательно перепроверяя отчеты сотрудников, ново взоре Николая Робертовича появилась какая-то прежде несвойственная ему жадность. Особенно если швейцеровский взор был обращен кденьгам.
        Тамара Прокофьевна даже поймала мужа натом, чтоон чаще, чемобычно, выписывает премии, втом числе исебе.
        —Тычто? Сума сошел? — обалделаона, увидев вотчете нетипичную строку расходов.
        —Ядолжен кормить семью, — заявил Швейцер, иТамара Прокофьевна поняла, окакой семье речь.
        Какни странно, онанесопротивлялась тому, чтоШвейцер отправляет вКисловодск денежные переводы надовольно-таки крупные суммы. Идаже иногда приносила вдом какие-то дефицитные вещи, которые Николай Робертович, тщательно упаковав, отправлял похорошо теперь известному адресу. Главным условием жены было требование полной конспирации.
        —Если Женечка обэтом узнает, ятебя посажу! — грозила мужу Тамара Прокофьевна, носама тем неменее по-прежнему перепроверяла все значимые отчеты. Только теперь она говорила: «Списпокойно, расхититель государственного добра!»
        Какни странно, ноотношения между супругами Швейцер стали налаживаться день ото дня. Кисловодская Алеся удачно вышла замуж иуехала вместе сподросшим Коленькой вСеверокурильск, откуда иногда присылала Николаю Робертовичу любительские фотографии сына то нафоне покрытых снегом сопок, тонафоне выбросившегося наберег кашалота, тонафоне морских судов.
        Этикарточки супруги Швейцер рассматривали вместе идаже что-то обсуждали: накого похож, насколько вырос. Ивсякий раз после просмотра усиливались вдуше Николая Робертовича чувство вины, помноженное наощущение собственной беспомощности иполной человеческой несостоятельности.
        Ивсе-таки вины было больше. Вина жила вкаждой клеточке швейцеровского тела. Онакаккровь струилась пожилам изаставляла сердце биться быстрее, иногда доводя его дополного изнеможения. Вина жила всосудах, иот этого они становились хрупкими, даже закупоривались этой виной: никакие холестериновые бляшки здесь нипри чем. Вина жила вглазах Николая Робертовича. Ичтобы ее было невидно, низкорослый Швейцер улыбался каждому, ктопопадался навстречу, отчего все думали: «Какой приветливый имилый человек! Какой веселый! Какой жизнерадостный!»
        «Ая иправда такой!» — иногда догадывался Николай Робертович, апотом вспоминал, чтовиноват совсех сторон, иуспокаивался, впадая всладострастное переваривание собственной вины. Идаже называл ее непреодолимой, чтовпереводе означало «драгоценная», «дорогая», «самая лучшая насвете».
        Несколько раз внешне жизнерадостный Швейцер пытался рассказать освоей вине дочери, нокаждый раз натыкался нажизнерадостный эгоизм молодого существа иоткладывал объяснение напотом. Какговорится, долучших времен, которые все ненаступали ине наступали.
        —Ядолжен сказать ей обэтом! — будил Николай Робертович жену поночам.
        —Ненадо, — попривычке отмахивалась отстраданий мужа Тамара Прокофьевна.
        —Почему? — тормошил он ее снова иснова.
        —Ненадо, — вполусне повторяла жена ипереворачивалась надругой бок.
        —Онадолжна знать, чтоунее есть брат, — приводил свой главный довод Николай Робертович, итогда Тамара Прокофьевна вскакивала спостели иначинала орать намужа что есть сил, потому что «это невозможно» — так жить, такспать, такесть, такходить наработу итак готовиться ксвадьбе.
        Женечкина свадьба стала главным поводом, который, содной стороны, сблизил супругов Швейцер, ас другой — окончательно разобщил. Неслучайно Женечка Вильская, вспоминая свое бракосочетание, любила говаривать: «Яневидела более веселой свадьбы, чемунас сЖенькой». Апотом добавляла: «Итакой щедрой».
        Первоначально Тамара Прокофьевна, подслушавшая разговор дочери смужем, записала это насвой счет: сногсшибательное свадебное платье, спасибо Баруху Давыдовичу, обильный свадебный стол (большую часть закусок главный бухгалтер ресторана «Север» всумках-холодильниках привезла вВерейск изДолинска), крупная сумма насберкнижке…
        Каковоже было удивление Тамары Прокофьевны, когда Женечка, прижавшись кмужу, сообщила: «Аеще мне подарили брата». «Кого?» — непонял ееон. «Брата», — повторила она и, счастливая, уткнулась ему вплечо. «Апочему брата? — засомневался Женька. — Может, будет девочка?» Помолчали немного. «Нутеща дает! — несдержался Вильский ичмокнул жену влоб. — Вотэто я понимаю!» «Ничего ты непонимаешь, — рассмеялась Женечка, иэто задело Тамару Прокофьевну заживое. — Оказывается, умоего папы есть сын. Внебрачный. Коленька. Правда, зд?рово?»
        После этих слов раздосадованная Тамара Прокофьевна обозначила свое присутствие.
        —Ничего здорового я вэтом невижу, Женя, — строго произнеслаона, иоба Вильских одновременно отреагировали наодинаковое имя.
        —Ачто вэтом плохого? — больше изискреннего любопытства, нежели извредности, какдумала Тамара Прокофьевна, спросил Вильский.
        —Неваляй дурака, Евгений. — Голос Тамары Прокофьевны прозвучал совсем строго. — Просто представь наминуту, чтоутвоего отца растет сын настороне.
        —Такого неможет быть! — категорически отмел Женька такую возможность.
        —Уверяю тебя, может бытьвсе! — злобно рассмеялась Тамара Прокофьевна. — Ноесли честно, обидно другое…
        Женечка Вильская внимательно посмотрела намать.
        —Обидно другое, — повторила Швейцер.
        —Ичтоже? — насупившись, поинтересовалась Женечка, растревоженная вторжением матери вих смужем пространство.
        —Обидно то, чтотебе необидно. Твой отец изменилмне, ау тебя ничего неекнуло. Какбудто так инадо!
        —Мама, такое может случиться скаждым! — сфилософской интонацией изрекла Женечка.
        —Посмотрим, чтоты скажешь, когда стобой, недай бог, произойдет нечто подобное. «Ведь это может случиться скаждым», — ерничая, процитировала слова дочери Тамара Прокофьевна.
        —Сомной такого неслучится! — самонадеянно заявила Женечка илукаво посмотрела намужа.
        —Желтая! — Вильский грохнулся перед женой наколени истукнулся лбом обпол. — Клянусь.
        —Ну-ну, — хмыкнула тогда Тамара Прокофьевна ивышла изкомнаты, оставив супругов наедине друг сдругом.
        «Кажется, тогда, — делилась впоследствии сМарусей Устюговой Женечка, — я изабеременела». «Такнебывает», — засомневалась Машенька, держа наруках новорожденную Верочку Вильскую. «Бывает», — заверила ее молодая мамаша, окрыленная тем, чтотяжелые роды остались далеко позади.
        Дружба бывших соперниц долго неукладывалась вголове ниу Прасковьи Устюговой, ниу Киры Павловны. Обеим женщинам казалось, чтовнеожиданно возникшей между девушками симпатии что-то нето. Итолько Николай Андреевич, глядя нато, какщебечет их драгоценная Женечка сМарусей, былуверен: всеправильно!
        Сватовство, задуманное Кирой Павловной какспособ утихомирить соседскую зависть ивосстановить утраченное взаимопонимание между семьями, увенчалось успехом. Уженасвадьбе молодых Вильских стало ясно: Феля иМашенька буквально созданы друг длядруга. Обавочках, нескладные, далекие отмирской суеты, онисперва непонравились друг другу, ибокаждый вглубине души мечтал видеть своего партнера более совершенным, апотом сошлись налюбви кточным наукам иэзотерическому чтению.
        Заприметив возникший между молодыми людьми интерес, Екатерина Северовна времени даром терять нестала иувезла Марусю вМоскву «погостить». «Пусть девочка унас поживет, осмотрится, погуляет погороду, сходит вконцерт», — уговаривала она Прасковью отпустить дочь сними.
        ИЕкатерина Северовна, иУстюгова прекрасно друг друга поняли: добро на«погостить» было получено сразуже, иМашенька согромным чемоданом перекочевала нановое место жительства, куда через две недели примчалась исама Прасковья, нагруженная домашними консервами.
        —Совет да любовь, — поторопилась она выпалить, кактолько старомодный Феликс Ларичев открыл рот, чтобы, какположено, попросить Марусиной руки.
        —Будьте счастливы, — прослезилась Екатерина Северовна. Воспользовавшись связями покойного мужа, онаорганизовала роспись втрехдневный срок инашла дляМашеньки Ларичевой прекрасное место работы неподалеку отдома.
        Прасковья Устюгова вернулась изМосквы вгенеральских эполетах.
        —Сприездом, Пашенька, — поприветствовала соседку Анисья Дмитриевна. — Кактам наши?
        —Ктоэто — ваши? — Налице Устюговой появилось важное выражение.
        —Маша, Феля, — уточнила наивная Анисья Дмитриевна.
        —Хорошо, — немногословно ответила Прасковья ибросила через плечо: — Барахлишко кое-какое вам передали, пусть Кира-то зайдет.
        Кира Павловна явилась буквально через минуту, кактолько узнала отматери обвозвращении Устюговой.
        —Ну? — подпрыгнула она напороге отнетерпения. — Давай рассказывай.
        —Ачего рассказывать? — развела руками Прасковья. — Чужая семья, свои порядки.
        Кира Павловна после этих слов вытаращила насоседку глаза исела прямо вприхожей натабуретку:
        —Эточто зачужая семья, Паша? Тычего, белены объелась?
        —Незнаю, ктоэто белены объелся, аКатька твоя (это она так пренебрежительно оЕкатерине Северовне) строго-настрого запретила языком чесать, чтоб несглазить. Говорит: «Люди разные бывают. Неуспеешь глазом моргнуть, каклихо поселится».
        Ничего такого, разумеется, Екатерина Северовна Ларичева сватье неговорила, нетакой она была человек. Спасибо, уКиры Павловны хватило ума вроссказни Устюговой неповерить иКатю недоверием неоскорбить. Нутром Вильская почувствовала ту самую соседскую отрыжку, ради которой все изатевалось месяц назад. «Неотпустила, значит, обиду», — догадалась Кира Павловна иусмехнулась.
        Усмешка Вильской вывела Прасковью изсебя. Иона наконец высказалавсе, чтохотела.
        —Лыбишься чего? — грубо спросила она соседку. — Жизнь, чтоли, задалась?
        —Давроде нежалуюсь, — безвызова ответила Кира Павловна имедленно поднялась стабуретки.
        —Изря! — притопнула ногой торжествующая Прасковья. — Упустили девку! Думали, отделались? Замуж выдали инизкий вам поклон?
        Кира Павловна смотрела насоседку вовсе глаза.
        —Нууж нет! Рано радуетесь. Отольются кошке мышкины слезки, — заверещала Устюгова изатрясла указательным пальцем перед носом Киры Павловны.
        —Этоты унас мышка-то? — выпятила грудь Вильская итвердо пошла напротивника. — Ты,Паша, немышка. Ты,Паша, — Кира Павловна набрала вгрудь побольше воздуха, — крыса! Дряньты, Паша. Неразглядела я тебя вовремя.
        —Нутак смотри, — побледнела Прасковья.
        —Ато я тебя невидела, — спокойно обронила Вильская иаккуратно закрыла засобой дверь.
        Больше сПрасковьей она необщалась, иматери запретила, имолодым наказала. Итолько Николай Андреевич внял просьбам супруги исмотрел сквозь соседку, словно она была пустым местом. Впервые застолько лет мирной жизни надлестничной клеткой сгустилась атмосфера войны, нодаже она немогла помешать вызреванию дружбы между Женечкой иМарусей.
        Чембольше становилась дистанция между бывшими подругами, темкороче делалось расстояние между живущими вразных городах молодыми женщинами.
        «Какты себя чувствуешь? — писала Марусе измученная ночными бдениями Женечка. — По-прежнемули тебя мучает токсикоз?..»
        «Спасибо тебе, дорогая Женя, чтоинтересуешься моим здоровьем, — благодарила подругу Маруся Ларичева. — Ужеполегче. Разрешилсяли как-нибудь ваш вопрос сквартирой?»
        Читая эти строки, Женечка плакала навзрыд: жизнь взале поднегласным присмотром Киры Павловны превратилась вмучение. Глядя нато, какрасстраивается его драгоценная Желтая, Женька неоднократно ставил вопрос ребром иобъявлял родителям, чтоони сженой уйдут наквартиру.
        —Подожди, Евгений, — останавливал его отец, старавшийся невникать вспецифические отношения свекрови сневесткой. — Верочка маленькая, Женечка наработе. АКира сАнисьей Дмитриевной всегда рядом, помогут, присмотрят.
        —Нунеможет больше Желтая, отец. Онакакптица нажердочке: мать входит — Женька дергается.
        —Почему? — недоумевал Николай Андреевич ипытал Киру Павловну.
        Татоже недоумевала, искренне считая себя безупречной свекровью. «Вселучшее — детям», — говорила она идаже незадумывалась отом, чтолучшее — враг хорошего.
        Отдав молодым самую большую комнату вквартире, Кира Павловна неподумала, чтовней вместо дверей — бархатные портьеры, скопированные ею смосковского быта Ларичевых. Иэто вто время, когда ее спальня располагалась заплотно закрывающимися двухметровыми дверями ивход посторонним туда был воспрещен.
        «Зато уних вкомнате, — перечисляла Кира Павловна, — «Хельга», телевизор, журнальный столик, двакресла». Аим ненужен был нижурнальный столик, нисервант, нителевизор. Анужна была одна большая кровать.
        —Какмне хорошо стобою, Желтая, — шептал вухо жене Вильский, обдавая ту пламенным жаром.
        —Да, — только иуспевала ответить Женечка, апотом улетала вте самые кущи, окоторых вкнигах было написано, чтоони райские. Вернувшись, тяжело дышала ис опаской поглядывала набархатные портьеры, закоторыми толи спало, толи подслушивало остальное население квартиры Вильских.
        —Данесмотри ты туда, Желтая, — подсмеивался надженой Женька. — Спятони, спят.
        —Незнаю, — шептала Женечка ему вответ. — Вчера мы тоже думали, чтоони спят, аутром Кира Павловна недовольно отметила, чтополночи немогла заснуть: усоседей шумели.
        —Ачтоже ты неспросила, укаких соседей?
        —Дурак, — нежно называла мужа Женечка ицеловала то водин глаз, товдругой. — Правильно мне мама говорила…
        —Чья? — скользил губами поЖенечкиной шее Вильский.
        —Какая разница, — закрывала ему рот ладошкой жена и, хихикая, накрывалась сголовой одеялом.
        Чтоподелать, разные мамы говорят по-разному. Ноничего изтого, чтовсердцах обещала Женечке Швейцер Тамара Прокофьевна, несбывалось. Евгений Николаевич Вильский являл собой тип примерного семьянина — подстать своему отцу. Непропадал поночам, непил вгараже сдрузьями, неиграл вкарты ипо-прежнему был страстно влюблен всобственную жену.
        Вкомпании их открыто называли «попугаями-неразлучниками»: петь ито они предпочитали дуэтом. Иногда ночами задыхающийся отнежности Вильский приподнимался налокте иподолгу вглядывался влицо жены, вспоминая странные цыганские слова отрех жизнях.
        —Знаешь, Желтая, — размышлялон. — Ясначала было думал, чтотри жизни — это три места, гдемне привелось жить. Сначала — уродителей, потом — стобой ис Веркой воднокомнатной, атеперь — вкооперативе: ты, яиВерка сНикой.
        —Чтозадурацкая привычка называть девочку Верка, — недолго сердилась Женечка намужа. Недолго, потому что знала, какое последует продолжение: «Трижизни» — это она идочери. Накаждую — пожизни.
        —Как-то странно вы сЖеней рассуждаете, — однажды воткровенном разговоре призналась ей Маруся Ларичева, приехавшая вВерейск навестить мать. — Ябы поостереглась…
        —Ачто вэтом такого? — удивилась далекая отэзотерических изысков Женечка.
        —Мнекажется неправильным исчислять Женину жизнь вашими тремя. Вроде какему самому ничего неостается…
        —Сума сошла! — рассердилась намосковскую подругу Женечка Вильская. — Совсем уже сосвоим Ларичевым глузднулась…
        Договорить она тогда неуспела, потому что чуткая Машенька обняла ее своими тоненькими ручками всиненьких ручейках иизвинилась, чтопосеяла сомнения вее, Женечкином, сердце.
        —Неслушай, неслушай! — заканючилаона, какмаленькая. — Глупости этовсе! Живи какжила, забудь, чтоя сказала.
        —Ладно! — самонадеянно пообещала Вильская, носдержать обещание несмогла: напугалась, какбудто стого света известие получила. Долго думала: сказать — несказать?
        Сказала. Рыжий Вильский почесал затылок, апотом рассмеялся:
        —Желтая, все-таки ты дура! ИМашка твоя — дура!
        —Посмотрелабы я натебя, еслибы тебе такое сказали. Чтоб ты сделал?
        —Мимо ушейбы пропустил. Ипотом… Уженепомню, ноцыганка еще что-то говорила.
        —Что? — выдохнула Женечка.
        —Что-то вроде «много дел надо делать». Натри жизни хватит. Смотри. — Вильский вскочил скровати, подбежал кшкафу, достал оттуда брюки и, порывшись вкарманах, извлек трехкопеечную монету. — Вот!
        —Чтоэто?
        —ПроКощееву смерть слышала? — Идля пущего эффекта Женька завыл: — Игла — вяйце, яйцо — вутке, утка — взайце, заяц…
        —Вдуховке, — развеселилась Женечка ипотянулась замонетой.
        —Недам, — увернулся Женька. — Этомоя трехкопеечная игла, пока сомной, явесь живой. Можно сказать, живее всех живых, какЛенин наплощади.
        —Совсем ненормальный, — только ипокрутила пальцем увиска Женечка, нопро «иглу» сэтого дня незабывала, собственноручно проверяла, взял ссобой Вильский монетку илив сменных брюках оставил.
        Впрочем, проверять небыло никакой нужды. Женькин педантизм превратился всемье молодых Вильских впритчу воязыцех. Возможно, этобыло качество настоящего инженера. Авозможно, фамильная черта, доведенная природой вотпрыске Николая Андреевича дограндиозных размеров.
        Евгений Николаевич Вильский ничего незабывал — нигде иникогда. Вэтом смысле сним было особенно выгодно ездить вкомандировки. Коллеги знали, если чего-то вмире нет, уВильского оно обязательно найдется. Иголки, нитки, запасные карандаши, кипятильник, утюг, неговоря уже очае, сахаре ио кое-чем покрепче. «ЭВМ, ане человек», — посмеивались надним младшие научные сотрудники оборонного НИИ. Итолько Кира Павловна всердцах называла сына «ОТК несчастная!».
        —Нуичто, Кира, — пытался утихомирить жену Николай Андреевич, — всовокупности сЖенечкиной забывчивостью очень хорошее сочетание. Онивообще прекрасная пара! — радовался засына старший Вильский, ноо своих чувствах предпочитал помалкивать. Иправильно делал, потому что осчастье молодых неговорил вокруге только ленивый. Итолько ленивый им незавидовал.
        Поэтому-то набожная Анисья Дмитриевна иносила вцерковь записочки оздравии всех Вильских, аЖене сЖенечкой всегда заказывала отдельный молебен. Каждое воскресенье она поднималась нисвет низаря ишла кзаутрене. Шларовно семь километров, почти два часа. Ини укого изживущих рядом невозникало мысли, что, наверное, дляпожилого человека — это путь непросто неблизкий, нои трудный.
        НоАнисья Дмитриевна нежаловалась, арезво, кактолько могла, передвигала свои высохшие отстарости ножки исеменилаими, наивно полагая, чтотак ибезопаснее, ибыстрее.
        —Опять вмолельню ходила? — строго спрашивала ее Кира Павловна иоставалась недовольной, когда мать доставала из-за пазухи завернутые вчистый носовой платочек просфоры. — Яэто есть небуду! — наотрез отказывалась Кира вкусить «тела Господня».
        —Кусочек, Кирочка, тыже крещеная, — умоляла дочь Анисья Дмитриевна иотрезала маленькую часть. Ломать просвирку руками она неотваживалась, потому что Кира Павловна брезговала.
        —Всеравно небуду, — бурчала Кира исердито хлопала холодильником.
        —Давайтемне, Анисья Дмитриевна, — сготовностью говорил неверующий вБога Николай Андреевич, принимавший «кусок теста» изуважения ктеще иее убеждениям.
        —Угу, — продолжала ворчать Кира Павловна. — Коммунист.
        —Перестань, пожалуйста, Кира. — Вильский делал жене замечание и, кактолько теща покидала кухню, выговаривал: — Анисья Дмитриевна — пожилой человек. Двачаса туда — два оттуда. Тытолько представь, четыре часа надорогу, ивсе ради того, чтобы свечки поставить изанас, между прочим, завсех помолиться. Может, какраз ее молитвами иживем.
        —Яее обэтом непросила, — отказывалась признать правоту мужа Кира Павловна. — Моглабы ина трамвае доехать.
        НоАнисья Дмитриевна считала по-другому ипринципиально отказывалась пользоваться общественным транспортом: «Всюнеделю грешила. Надо прощение заслужить».
        Никто незаметил, как«баба маленькая» перестала «ползать» насвою Никольскую гору — так вВерейске называли возвышенность, накоторой стоял храм Николая Угодника. Иникто незаметил, какизменились отношения молодых Вильских. Отмечали только, чтоЖенечка — теперь ее чаще называли Евгения Николаевна — стала более степенной иобстоятельной, чтоипонятно: двое детей, сама — ведущий инженер вотделе. Ихотя Вильские по-прежнему оставались длядрузей «попугаями-неразлучниками», что-то нарушило привычное равновесие между ними.
        Первым несоответствие почувствовал Женька, однажды заставший жену перелистывающей его записную книжку:
        —Желтая, тычего?
        —Ничего, — напугалась Женечка иот неожиданности бросила книжку напол. — Телефон искала.
        —Чей? — помрачнел Вильский.
        —Уженепомню… — чуть незаплакалаона. — Просто наглаза попалась.
        —Тымне недоверяешь? — глухо произнес Женька иподнял книжку.
        —Чтоты! — бросилась кнему Женечка. — Доверяю. Чтоты!
        «Доверяй, нопроверяй! — предупредила ее Тамара Прокофьевна, сидя укровати парализованного Николая Робертовича. — Иначе будет, каку меня сним».
        «Небудет», — вкоторый уже раз подумала Женечка, новслух ничего говорить нестала. Родительская жизнь давно перестала ее интересовать, апочему — надэтим она никогда неломала голову. Потому что та итак все время кружилась отсчастья.
        Нокогда закружилась бедная голова Николая Робертовича, счастья стало чуть-чуть поменьше. Все-таки папу Женечке было жалко, ноинсульт — дело серьезное, и, уверяла мать, он«вел образ жизни, несовместимый сосвоим заболеванием».
        Отом, чтоузаболевания было имя — вина, Женечка незадумывалась. Окакой вине можно вести речь, когда все всё итак знали. Где-то далеко-далеко, вСеверокурильске, жилмальчик Коля. УКоли была другая фамилия, ноэто немешало ему приезжать вДолинск ижить там дотех пор, пока Тамара Прокофьевна некупит ему билет напоезд, который отвезет пухлого мальчика вПетропавловск-Камчатский, гдеего встретит случайная любовь Николая Робертовича поимени Алеся.
        Вто, чтоэта любовь «случайная», Женечку заставила поверить Тамара Прокофьевна, объяснившая дочери, что«еслибы твой отец любил эту женщину, ничего непомешалобы ему сней соединиться: ниты, ния». Нуараз несоединился, размышляла потом Женечка, значит, иправда нелюбил. Значит, всенесерьезно. Араз несерьезно, токакая вина? Скем небывает?
        —Богшельму метит, — однажды вырвалось изуст Тамары Прокофьевны, достававшей из-под мужа судно.
        —Этоты оком? — поинтересовалась уматери Женечка, приехавшая смладшей Никой погостить вДолинск, азаодно иотца проведать.
        —Онем, — бросила, неглядя, Тамара Прокофьевна. — Видишь, какего жизнь завсе наказала.
        Тогда Женечка Вильская поторопилась согласиться сизмотанной заботами оприкованном кпостели муже матерью, ав пылу очередной ссоры взяла ивыпалила: «Этонеего жизнь наказала. Этотебя жизнь наказала. Было, видимо, зачто!»
        Ничего ей вответ несказала Тамара Прокофьевна, только губами прошелестела, ноЖенечка ничего неуслышала ив сердцах понеслась наречной вокзал покупать билет домой, чтобы потом долго-долго невозвращаться вДолинск.
        Думалалиона, чтобуквально через полгода приползет кматери, ата, вместо того чтобы успокоить дочь, криво улыбаясь, мстительно произнесет: «Яже тебе говорила». «Зачто?» — терзалась Женечка иповторяла этот вопрос раз заразом. «Аменя зачто?» — возвращала ей его Тамара Прокофьевна, ив груди ее торжествующе испокойно стучало сердце, наслаждаясь наконец-то воцарившейся справедливостью.
        Ничто непредвещало конца.
        Даже начавшаяся встране перестройка ита казалась всего лишь очередным испытанием, которое семья Вильских собиралась легко преодолеть, потому что был крепкий тыл, построенный быт, поддержка влице Николая Андреевича иКиры Павловны, четырехкомнатная кооперативная квартира, серьезные сбережения накнижках, машина… Ноглавное — подросшие дочери (Вера ктому времени уже студентка) инепреходящее чувство любви между супругами.
        Таксчитала Женечка, сгодами превратившаяся валхимика семейного счастья. Растворившись взаботе одочерях, онаавтоматически превратилась встаршего товарища Евгения Николаевича Вильского, который, считалаона, нуждался впостоянном уходе иконтроле. Каждый шаг мужа Женечка подвергала строгой ревизии, наивно предполагая, чтоименно так должны выглядеть отношения между супругами состажем. Этот контроль длявольнолюбивого Вильского был страшнее супружеской измены, потому что все вэтой жизни он предпочитал делать самостоятельно ивсегда это подчеркивал. «Ясам!» — останавливал он разошедшуюся нена шутку Евгению Николаевну, пытавшуюся давать мужу советы поповоду того, какразрешить ту илииную конфликтную ситуацию, например, возникшую наработе.
        «Этонеконфликт, Желтая! — отбивался отжены Вильский. — Этопроизводственная необходимость, иничего больше». «Поверьмне, Женя! — стояла насвоем Евгения Николаевна. — Ялучше разбираюсь влюдях». «Хватит!» — вспыхивал тот иуходил вгараж, куда подтягивались неразлучные Вовчик иЛевчик Рева, чьясемейная жизнь тоже проходила подзнаком кризиса.
        Всетри школьных друга были женаты наровесницах, ну, илипочти ровесницах. Итолько незабвенный Левчик раз заразом понижал возрастную планку изаводил любовниц возраста собственной дочери. «Скоро тебя привлекут засовращение несовершеннолетних!» — подсмеивались надним товарищи, аЛевчик вскакивал сприспособленного подтабуретку чемоданчика синструментами имахал надрузей руками: «Типун вам наязык, сволочи!»
        Пожалуй, именно он был самым счастливым извсей троицы, потому что жил вполном соответствии сосвоими представлениями обусловной норме. Асогласноей, любил цитировать Левчик подслушанное где-то выражение: «Мужчина — это самец. Существо полигамное. Моногамец (это слово, видимо, было его собственным изобретением) природе невыгоден, потому что неспособствует улучшению человеческой породы».
        —Аты? — требовали отнего ответа Женька сВовчик.
        —Ая… — надувался, какиндюк, Левчик, апотом сдувался иговорил: — Ятоже, мужики, человеческую породу неулучшаю.
        —Какже так? — хлопали глазами товарищи.
        —Авот так… — пожимал плечами Левчик. — Женат.
        Своей жены Лева побаивался ив глубине души считал самым удачным вбраке именно Женьку. «Тынаш херувим!» — иронизировал он наддругом, асам завидовал царившей между супругами Вильскими гармонии. «Дауж!» — одобрительно вздыхал Вовчик, незаметно посматривая начасы, итолько Вильский сидел спокойно, всем своим видом доказывая когда-то изреченную вприсутствии однокашников истину: «МысЖелтой — люди свободные, поэтому иживем по-человечески, доверяя друг другу. ЯвЖеньке навсе сто уверен. Аона вомне».
        Такбыло всегда. «Итак будет всегда!» — утверждал Вильский, нов последнее время вего словах было все меньше именьше уверенности.
        «Чтостобой, Рыжий?» — иногда осмеливался спросить друга Вовчик, нотутже наталкивался натрадиционные «все путем» или«нормально». Немог скрытный Вильский поделиться нис кем, чтоего временами наказывает собственная жена, еголюбимая, добродушная ивеселая Желтая. Причем неза какие-то очевидные мужские грехи, аза элементарное «непослушание», зажелание прокладывать свой, независимый курс вжизни.
        Нет, Евгения Николаевна никогда неповышала намужа голос: онанаказывала его по-другому. Неделями молчания, когда любое случайное прикосновение рук вызывало ощущение ожога. «Всеравно будет по-моему», — говорил весь ее вид. «Нет!» — отказывался Вильский отзаботы исам жарил себе яичницу. «Дайя!» — скаменным лицом вырывала унего изрук сковородку Женечка исбрасывала все содержимое введро.
        Никогда Евгений Николаевич Вильский, также каки его отец, неповышал голоса нажену, хотя иногда хотелось просто смести ее сдороги. Нобыло страшно — вдруг дети увидят. Поэтому Женька, играя желваками, спокойно открывал дверь, трясущимися руками доставал сигарету ис наслаждением затягивался, ожидая успокоения. Нооно ненаступало, ипотом лихорадило полдня, ивсе время очень хотелось курить, каждые пять минут.
        Нок обеду винститут прибегала исправившаяся иосознавшая вину Женечка извонила снизу, чтобы Вильский спустился. ИВильский спускался, иобнимал свою Желтую заплечи, иобещал курить меньше, потому что вредно, онисам знает, и, конечно, всебудет хорошо, искоро праздник, инадо себя беречь, идавай — довечера.
        Праздники по-прежнему объединяли супругов, оставшаяся состуденчества привычка собираться компанией вскладчину, танцевать, петь, дурачиться оказалась спасательным якорем дляпоколения, обогатившегося вшестидесятые иобнищавшего вдевяностые.
        Восьмое марта традиционно отмечали уЛевы Ревы, всегда поодному итомуже сценарию: сначала заходили кстаршим Вильским, поздравляли Киру Павловну, заглядывали кАнисье Дмитриевне, апотом переходили всоседний подъезд, гдевдоставшейся отродителей Левчика квартире хозяйничала Нина Рева, целиком иполностью присвоившая себе право считаться лучшей хозяйкой илучшей женой насвете.
        «Унас так!» — благосклонно принимала Нина комплименты всвой адрес. Ивсе жены лицемерно кивали головами, асами думали: «Ага, конечно! Нашлась самая умная!» Нопосле двух-трех рюмок становилось веселее. Вспоминалась молодость, иатмосфера всеобщего куража становилась все плотнее. Настолько, чтоуже было невозможно остановиться, потому что праздник втягивал всвою орбиту всякого, ктовнеурочно умудрялся переступить порог Левиного дома.
        Расходились всегда заполночь идолго провожали друг друга подомам, продолжая петь ипританцовывать. «Вследующий раз — уВильских», — напоминали гости друг другу, аЖенечка сЖеней объявляли официально: «Двенадцатого апреля — унас».
        Начиная с1990года День космонавтики Евгения Николаевна Вильская никогда неотмечала, закономерно считая его еще одним днем траура наряду сненавистным 8 Марта, когда обвалилось мощное здание ее счастливого брака, авместе сним — ився ее женская жизнь.

* * *
        —Намнужно поговорить. — Вильский открыл перед женой дверь, каквсегда, помог снять пальто и, нислова неговоря, прошел вгостиную.
        Нио чем неподозревающая Женечка засеменила следом.
        —Желтая, — Вильский избегал смотреть вглаза жене, — я ухожу.
        —Куда? — Слица Женечки медленно начала сползать принесенная изгостей улыбка.
        —Некуда, ак кому, — поправил жену Евгений Николаевич.
        —Ккому? — побледнев какмел, повторила Женечка.
        —Явстретил женщину. Полюбил. Прости меня, Желтая.
        —Ка-а-к? — только исмогла выдавить она изсебя, апотом закрыла рот рукой, видимо, длятого, чтобы незакричать вголос.
        —Явсе решил, — спокойно говорил Вильский, ис каждым его словом лицо Женечки становилось все бледнее. Онасмотрела намужа так, словно видела этого человека впервые.
        —Нет, — покачала Женечка головой. — Тынеможешь. Унас дети.
        —Желтая, Вера вследующем году закончит институт. Нике — почти двенадцать. Ябуду платить алименты, каки положено.
        —Нуичто? — несогласилась смужем Женечка. — Удевочки всеравно должен быть отец.
        —Унее есть отец, — коротко сказал Вильский ипопытался взять жену заруку.
        —Ая? — Женечка приблизила кмужу лицо, какбудто пыталась разглядеть вего глазах спасительное сомнение: авдруг ошибается? Вдруг неокончательно?
        —Ябольше нелюблю тебя, Желтая… — пряча глаза, ответил Евгений Николаевич, игубы унего затряслись. Онфизически почувствовал, какв этот момент стало больно его жене, какоборвалось вней сердце, нопо-другому было нельзя. Вильский нехотел жить волжи, считая это ниже своего достоинства.
        —Ятебе неверю, — мелко-мелко затрясла головой Женечка ипододвинулась кмужу еще ближе. — Этого неможет быть. Яее знаю?
        Вильский отрицательно покачал головой.
        —Ябы почувствовала, — чуть неплача, простонала Евгения Николаевна. — Какже я непочувствовала? Давно?!
        Вильский кивнул.
        —Сколько? Полгода? Год?
        Евгений Николаевич показал два пальца.
        —Два? — вскочила сдивана Женечка. — Двагода? Ия ничего нечувствовала? Тыспал сдругой женщиной ия ничего нечувствовала?!
        —Янехотел, чтобы ты это почувствовала, — снова взял ее заруку Вильский, нотеперь она ее вырвала.
        —Тыврал мне два года, — зашипела нанего Женечка. — Двагода! Зачем было столько скрывать?
        —Ядолжен был понять, насколько это серьезно.
        —Понял? — Евгения Николаевна сорвалась накрик. — Ичто? Тыправда уйдешь?
        Вильский кивнул.
        —Сейчас?
        Евгений Николаевич снова взял жену заруку, аЖенечка, невырывая руки, сползла сдивана напол ивстала перед мужем наколени.
        —Женя, — подбородок ее трясся, — неуходи. Неделай этого. Тыее нелюбишь. Этоошибка, язнаю. Такое бывает. Неуходи, Женя. Ятебя прошу. Ятебя заклинаю. Детьми. Пожалуйста, — выдохнула она ипоцеловала Вильскому руку. — Пожалуйста…
        —Яуже решил, Желтая, — погладил он ее поголове ипо-отечески поцеловал влоб.
        —Тогда уходи, — пока еще спокойно произнесла Женечка, апотом повалилась напол истала кричать, какраненая птица, колотя руками-крыльями обпол.
        Вильский подскочил кдвери, повернул ключ взамке, чтобы немогли войти дети, потом бросился кжене, попытался ее поднять. Этооказалось невозможным, онаотталкивалаего. Вдверь начала ломиться проснувшаяся отматеринских криков Вера итребовать, чтобы ее впустили. Подбежала перепуганная Ника, решившая, что«мамочка умирает». Итогда Евгений Николаевич впервые закричал нажену:
        —Замолчи! Замолчи немедленно! Тывзрослый человек! Замолчи!
        Женечка вздрогнула изамерла.
        Всюночь уподъезда дежурила «Скорая», аутром Евгений Николаевич Вильский ушел наработу, прихватив ссобой все документы, включая свидетельство обраке.
        Отом, чтомежду младшими Вильскими что-то произошло, Кире Павловне донесла розовощекая Ника, забежавшая после школы перекусить кбабушке.
        —Тыничего непутаешь, Нютя? — склонилась надчавкающей внучкой Кира Павловна.
        —Не-а, — снабитым ртом сообщила Ника. — МысВеркой думали, мама умирает, апапа сказал, чтовсе нормально: простое отравление. Ужнезнаю, бабуль, чемэто их тетя Нина накормила, чтомама чуть неумерла. Она, бабуль, таккричала. Таккричала. Апотом папа ей несколько раз «Скорую» вызывал. Яего спрашиваю: «Почему она кричит? Онаумирает?» Аон говорит: «Ейбольно, вотикричит. Скоро небудет».
        —И? — Кира Павловна присела настул иподвинула своей Нюте компот.
        —Нуивсе, больше некричала. «Скорая» ее спасла…
        Проводив внучку, обычно легкомысленная Кира Павловна неожиданно длясебя сопоставила две вещи: отравление икрики, иобнаружила вэтом вопиющее противоречие. Ну,отравление — это бывает, Нинка есть Нинка, никто незнает, изкаких продуктов сготовлено, нопри отравлении нормальные люди некричат. Нормальные люди марганцовку разводят и — два пальца врот.
        «Что-то тут нето», — озадачилась Кира Павловна ипозвонила младшим Вильским домой. Трубку сняла Вера.
        —Ачего ты дома? — притворно удивилась Кира Павловна. — Заболел, чтоли, кто?
        —Мама. — Вера была такойже немногословной, каки ее отец.
        —Аче сЖеней?
        —Унее гипертонический криз, — коротко объяснила Вера.
        —Да,ну ладно, — приняла объяснение Кира Павловна, благоразумно решив отступиться отвнучки, потому что та такаяже бестолковая, каки все Вильские. — Коля, — спорога набросилась она намужа. — Иди. Тамуних черт-те что! Нютька приходила, говорит, мама чуть неумерла. Имзвоню, тамВера. Аты сам знаешь, отнее ничего путного недобьешься.
        Увидев деда перед собой, Вера удивилась: онаждала отца.
        —Что-то случилось? — Онапривычно поцеловала Николая Андреевича вподставленную щеку.
        —Да,похоже, этоувас что-то случилось, — улыбнулся внучке запыхавшийся отбыстрого шага Вильский.
        —Умамы криз, — коротко пояснила Вера. — Лежит. Плачет.
        —Плачет? — Вгруди уНиколая Андреевича екнуло.
        —Ну… Спрашиваю: «Мам, чтостобой?» Говорит, голова кружится, слезы сами собой текут.
        —Язайду? — попросил разрешения старший Вильский иприоткрыл дверь вкомнату. Женечка тутже вздрогнула — видимо, ждала мужа. — Женя, можно ктебе?
        Евгения Николаевна ничего неответила, ноиз-за того, чтослова «нет» она тоже непроизнесла, Николай Андреевич вошел иприсел рядом сневесткой.
        —Утебя что-то болит? — по-отцовски погладил он ее поплечу.
        Женечка безмолвно показала рукой нагрудь.
        —Сердце? — подсказал свекор, онаотрицательно покачала головой. — Ачто?
        —Женя ушел, — одними губами, чтобы неуслышала Вера, произнесла она ипосмотрела наВильского так, чтоунего внутри все перевернулось отжалости.
        —Янезнал. — Николай Андреевич нестал задавать глупых вопросов. — Давно?
        —Вчера, — чуть слышно ответила Женечка. — Янехочу жить, — уткнулась она вподушку.
        —Японимаю. — Вильский нестал ее уговаривать, взывать кматеринской ответственности. — Ябы тоже несмог, — призналсяон, апотом добавил: — Жить, какраньше. Ножить, Женя, надо. Жизнь, Женечка, этоогромная ценность, инельзя ее бросать подноги первому попавшемуся подонку.
        —Онваш сын, — прошептала Евгения Николаевна, оторвавшись отподушки.
        —Аты моя дочь. Идругой дочери уменя небудет, — нежно сказал Николай Андреевич.
        —Сына тоже небудет…
        —Ау меня его инет, — сухо ответил Вильский. — Дозавтра, Женечка, — попрощался он ивышел изкомнаты, больше несказав нислова.
        Увидев отца увхода винститут, Евгений Николаевич решительно направился кнему, бросив пару слов сопровождавшей его блондинке стиповым кукольным личиком.
        —Ужедоложили? — протянул старшему Вильскому руку. Николай Андреевич намеренно отказался отрукопожатия. Молча пошли рядом, выбирая слова. Итот идругой прокручивали вголове заранее приготовленные фразы ичувствовали, чтониодна изних неподходит.
        Первым невыдержал Николай Андреевич исхватил сына заворотник куртки.
        —Тычто творишь? — Голос его срывался.
        Младший Вильский расцепил руки и, отступив нашаг назад, предложил поговорить спокойно:
        —Нунемордуже ты мне бить будешь?
        —Раньше надо было тебе бить морду, когдаты…
        —Сколько мне лет? — спросил уотца Евгений Николаевич.
        Николай Андреевич непроронил нислова.
        —Ялюблю другую женщину.
        —Этоневажно, — отмел аргумент старший Вильский. — Утебя семья.
        —Этоважно, — твердо произнес Евгений Николаевич. — Этоочень важно. Ия перестану тебя уважать, если ты сейчас скажешь, чтозастолько лет совместной жизни смоей матерью утебя ниразу невозникло желание уйти кдругой женщине.
        —Ятак нескажу, — помрачнел Николай Андреевич. — Ноу меня были обязательства перед Кирой, перед тобой… Ясделал свой выбор.
        —Уменя тоже есть обязательства, — напомнил отцу сын. — Ине только перед Желтой идетьми. Уменя есть обязательства перед собой: янехочу жить волжи. Ядал себе слово.
        —Слово, данное самому себе, иногда можно нарушить, — изменившимся голосом произнес Николай Андреевич.
        —Иэто говоришь мнеты?!
        —Этоговорю тебея, — подтвердил старший Вильский. — Начужом несчастье счастья непостроишь.
        —Ана своем тем более, — добавил Евгений Николаевич идостал изпачки очередную сигарету.
        —Ине стыдно тебе быть счастливым, когда всем плохо?
        —Стыдно… — признал младший Вильский, — ноот этого еще больше хочется.
        —Ясчитаю, тыдолжен вернуться кЖене, — официальным тоном произнес разочарованный ответом сына Николай Андреевич.
        —Яневернусь, — отказался подчиниться Евгений Николаевич.
        —Тогда ты мне несын, — жестко бросил старший Вильский.
        —Неторопись отлучать меня отдома, — горько усмехнулся сын. — Потом, возможно, тыобэтом пожалеешь.
        —Нев моей привычке жалеть осодеянном…
        —Ине вмоей тоже, — заявил Евгений Николаевич, иоба Вильских разошлись вразные стороны.
        Новость, чтоЕвгений Николаевич ушел изсемьи, разнеслась раньше, чемсупруги Вильские объявили обэтом официально. Прозвучало это какгром среди ясного неба. Единственным, ктовоспринял это сообщение спокойно, оказалась Тамара Прокофьевна. Всеостальные пытались помирить «неразлучников», ноЕвгений Николаевич был непреклонен.
        —Посмотри наменя, Женька! — уговаривал его Левчик. — Тычто, думаешь, ясвоей Нинке неизменяю? Носемья — это святое. Встречайся сосвоей пассией сколько угодно, нозачемже семью ломать?!
        —Лучше, наверное, вовранье жить, — скептически усмехался Вильский иотмахивался: — Отстань!
        —Вовчик! — кипятился Лева Рева. — Скажи нашему идиоту, начьей ты стороне!
        —Нина чьей, — уходил отответа однофамилец. — Пусть сами разбираются.
        —Правильно, Вова, — наскакивал нанего Левчик. — Твое дело — сторона. Удруга семья распалась, аему трын-трава.
        —Мойдруг — взрослый человек. Ему, между прочим, сорок четыре года, аты его жизни учишь.
        —Дамне жалко! — взвивался Левчик, измученный рассказами жены, кактяжела жизнь брошенной Женечки.
        —Мнетоже жалко, — невозмутимо соглашался Вовчик, — но… Этонемое дело.
        После того каквсем знакомым было заявлено, чтоэто «неих дело», предателю Вильскому последовательно объявили бойкот Кира Павловна, московские Маруся иФеля Ларичевы, жены Вовчика иЛевчика. Сочувствующих Евгению Николаевичу оказалось меньшинство. Пожалуй, только Прасковья Устюгова приняла его сторону — ито потому, чтопо-прежнему ненавидела Женечку — «разлучницу».
        —Сбежал-таки? — схватила Прасковья пробирающегося сквозь рыночную толпу младшего Вильского. — Давно надо было. Явсегда говорила, небудет тебе сней счастья.
        —Тычто, мама! — вступилась заподругу Маруся. — Чему радуешься? Учеловека горе: почернела вся, ногподсобой нечувствует. Наработу ходит какзаговоренная.
        «Аможет, иправда заговоренная?! — ахнула Екатерина Северовна, подслушав разговор невестки сматерью. — Что-то здесь нетак!» — решила она ипоехала навокзал забилетом вВерейск.
        —Зачем ты едешь, мама? — недовольно выпытывал большой ученый Феликс Ларичев. — Тебе что, нечем заняться? Учебный год, дети вшколе, встретить-проводить, аты вгости.
        —Ясемью спасать, — объявила Екатерина Северовна ив тотже вечер уехала.
        Кира Павловна встретила московскую подругу навокзале ипредусмотрительно завела вближайшую кулинарию.
        —Всеравно, Катя, дома поговорить неудастся. Принем (Николае Андреевиче) слова нельзя молвить: «Уменя нет сына, ничего слышать нехочу».
        —Японимаю, Кира, — ничуть неудивилась реакции старшего Вильского Екатерина Северовна. — Акак Женечка?
        —Катя… — оглянулась посторонам Кира Павловна. — Страшно… Коля ее сработы встречает, наработу провожает. Боимся, какбы чего ссобой несделала. Аведь унее двое…
        Опасения Женечкиной свекрови небыли беспочвенными. После ухода мужа Евгения Николаевна изменилась донеузнаваемости. Ходила сама несвоя ивсе время озиралась: всехотела увидеть соперницу. Новместо нее видела то свекра, товырастающую из-под земли свекровь.
        —Может, приедете? — позвонила тогда Кира Павловна сватье вДолинск.
        —Ана кого я Николая Робертовича оставлю? — возмутилась Тамара Прокофьевна. — Ипотом, этоваш сын дел натворил, выиследите.
        Иони следили, сменяя друг друга, словно упостели больного. НоЖенечка словно этого невидела. Выйдя сработы, онамедленно обходила одну высотку задругой, поднимаясь насамый последний этаж врасчете, чтогде-то открыт люк накрышу.
        —Же-е-еня! — бросалась кней запыхавшаяся отподъема Кира Павловна иусаживала наступеньку. — Нучтоты?! — только иговорилаона. — Нукактак можно?
        —Нехочу жить, — какзаведенная твердила Евгения Николаевна, однако послушно давала отвести себя домой заруку. Стали поговаривать, чтоЖенечку необходимо показать врачу, атут вместо врача явилась Екатерина Северовна ирасставила все посвоим местам.
        —Кира, — сознанием дела заявилаона. — Этопорча.
        —Чего? — вытаращила нанее глаза жена Вильского.
        —Этопорча. Женю сглазили.
        —Этоскакого-такого? — Когда Кира Павловна чего-то непонимала, речь ее мало отличалась отнабора звуков первобытного человека.
        —Вотсмотри, — терпеливо объясняла Екатерина Северовна. — Многие люди расходятся? Многие. Месяц, три, полгода мучаются, апотом как-то все успокаивается. Дела там ивсе такое прочее. Наработу ходят, детей растят идаже замуж выходят. Такведь?
        —Ну, — соглашалась сней Кира Павловна.
        —АЖенечка наша никак всебя прийти неможет. Странно?
        —Ничего странного, — спорила поначалу сподругой Кира Вильская, апотом, подумав, изрекла: — Хотя иправда странно. Еслибы отменя этот ушел, — попыталась представитьона, — ябы ему все кудри выщипала, аэтой дряни влицо кислотой плеснула. Ижилабы себе припеваючи!
        —Во-о-от, — сознанием дела подчеркнула Екатерина Северовна. — Глядишь, может, быеще изамуж выскочила.
        —Нуможет, ивыскочилабы, — согласилась Кира Павловна. — Илитак… дляздоровья…
        —АЖенечка вместо того, чтобы… очем думает?
        —Данио чем, кроме како себе, этаЖенечка недумает, — вдруг разозлилась набезвольную невестку Кира Павловна.
        —Нет, думает, — возразила Екатерина Северовна. — Думает, какруки насебя наложить. Идодумается, вотувидишь, — мрачно пообещала она подруге. — Бабку искать надо.
        —Агдеже я ее найду? — растерялась Кира Павловна. — ДаиКоля неразрешит.
        —Амы твоему Коле ничего нескажем, — заверила ее Екатерина Северовна ис энтузиазмом взялась задело, подбадривая себя тем, чтодолг платежом красен.
        Вскоре ибабка нашлась. Вдалекой Грушевке, куда можно добраться только наперекладных.
        —Янаавтобусе непоеду, — наотрез отказалась Кира Павловна сопровождать подругу сневесткой.
        —Поедем натакси, — предложила Екатерина Северовна, плохо представляя, вкакую сумму может вылиться эта дорога.
        —Накакие шиши, Катя, мыпоедем вэту тьмутаракань натакси? — неожиданно здраво поинтересовалась Кира Павловна.
        Деньгами ссудила Анисья Дмитриевна, воспринявшая приезд Катюши какприход мессии вбогом забытый безбожный Верейск.
        —Может, лучше вцерковь, Катенька?
        —Нет, тетя Аня. Надо кбабке.
        —Ну,поезжайте, — благословила их Анисья Дмитриевна иусердно молилась все время доих возвращения изГрушевки.
        Обернулись одним днем, присмиревшие икак вводу опущенные. Ничего рассказывать нестали, разошлись покомнатам переваривать увиденное. Заночным разговором дали друг другу слово забыть ослучившемся раз инавсегда.
        Практически неговорившая по-русски бабка, чувашка, поуверениям Киры Павловны, увидев Женечку, стала биться головой обревенчатую стену исудорожно креститься, неглядя нависевшие вкрасном углу иконы.
        Откуда нивозьмись, появились помощницы, какпотом выяснилось — дочери знахарки, ипод белы рученьки повели Евгению Николаевну кколодцу, неоглядываясь намать, которая шла следом икрестила землю подногами.
        Кира Павловна сЕкатериной Северовной пойти заними нерешились, амолча стояли напороге избы и, неотрывая глаз, следили запроисходящим.
        —Наколени вставай, — перевела материнский приказ одна издевушек, подведя Женечку кколодцу. Тапослушно опустилась наколени изаглянула вниз.
        —Нельзя смотреть, — прикрикнула нанее говорящая по-русски знахаркина дочь ипереглянулась ссестрой.
        Растрепанная отпостоянных поклонов бабка стянула ссебя линялый платок инакрыла им Женечкину голову. Евгения Николаевна даже непошевелилась.
        —Катя, — сужасом прошептала Кира Павловна. — Чтоони делают?
        —Откуда я знаю? — сне меньшим ужасом ответила Екатерина Северовна ипривстала нацыпочки. Ейпоказалось, чтознахарка зачерпнула воды изколодца иполила наЖенечкину голову. — Вроде воду нанее льет…
        Иснова Евгения Николаевна никак неотреагировала надействия знахарки, зато потом, когда та больно стукнула ее промеж лопаток, Женечка словно проснулась, покоманде заглянула вколодец, апотом вскочила сколен и, страшно крича, побежала надругой конец огорода. Молодые женщины бросились заней, схватили, Женечка еще какое-то время побилась уних вруках, апотом разом обмякла истала оседать.
        —Идти нада, — сказала одна изсестер, иони поволокли Евгению Николаевну ксопровождавшим ее женщинам.
        —Сколько мы вам должны? — УЕкатерины Северовны затряслись руки, онаполезла всумку, достала кошелек иоткрылаего. — Возьмите. — Онадала молодой женщине возможность самой взять нужную сумму. Тапереглянулась ссестрою.
        —Ненада, — покачала головой женщина, аее нислова непроизнесшая сестра скрестила нагруди руки, видимо, изображая покойника.
        —Что-о-о? — охнула Екатерина Северовна ибеспомощно оглянулась наКиру, ата уже уводила безвольно перебиравшую ногами Женечку кмашине. — Онаумрет?
        —Неумрет. Долго, — подбирая слова, сказала молодая чувашка. — Анне болеть теперь.
        —Аня? — переспросила ее Екатерина Северовна.
        —Анне, — важно поправила ее молодая женщина ипоказала головой всторону улегшейся прямо наземле около колодца бабки.
        —Мама, — обрадовалась Екатерина Северовна и, достав изкошелька несколько купюр, протянула их женщине.
        —Ненада, — снова отказалась та, нопосетительница нестала ее слушать и, положив деньги прямо наземлю, засеменила ксвоим.
        Всюдорогу Женечка спала какубитая, иголова ее покоилась наколенях уКиры Павловны, пытавшейся разглядеть влице невестки хоть какие-то позитивные изменения.
        —Хватит нанее пялиться, — зашипела Екатерина Северовна. — Тыее разбудишь!
        —Еесейчас изпушки неразбудишь, — хмыкнул водитель, оказывается, уженераз возивший взнаменитую Грушевку. — После этой бабки все спят какубитые.
        Женечка оказалась некаквсе: онаоткрыла вглаза ипопросила остановить машину.
        —Втуалет, — шепнула водителю Кира Павловна ипомогла невестке выйти. Екатерина Северовна вымелась следом.
        —Яее видела, — чуть слышно сказала Евгения Николаевна изакрыла рукой рот.
        —Кого? — водин голос воскликнули подруги.
        —Тетю Пашу, — призналась Женечка, илицо ее исказилось судорогой.
        —Ивсе? — побледнела Екатерина Северовна, никак неожидавшая, чтоперед Женечкой всплывет вколодезной воде лицо ее сватьи Прасковьи Ивановны Устюговой.
        —Нет, — покачала головой Евгения Николаевна. — Тамеще кто-то был, плохо было видно. Новот ее я видела очень близко.
        —Аты немогла ошибиться? — снадеждой спросила ее Екатерина Северовна.
        —Нет, — выдохнула Женечка. — Этолицо я теперь узнаю изтысячи.
        —Неговори нашим, пожалуйста, — попросила Женечку перепуганная Екатерина Северовна, всерьез подумывающая отом, ане приложилали кней самой руку коварная сватья.
        —Зачем мне это, — уставившись вземлю, произнесла Евгения Николаевна Вильская, — надо как-то жить.
        Потом выяснилось, чтонекак-то, ана полную катушку. «Все, чтонас неубивает, делает нас сильнее», — вычитала где-то Евгения Николаевна и, вооружившись подсказкой, пошла напролом. Кактанк, подброней которого нашлось место длявсякого, ктобыл ей дорог.
        —Разве обэтом я мечтала, Маруся? — жаловалась она московской подруге вперерывах между поездками затоваром то вПольшу, товРумынию. — Разве я думала, чтосхороню папу, маму…
        —Дядю Колю, — подсказывала Машенька Ларичева, ставшая сгодами удивительно похожей насвоего Циркуля.
        —Николая Андреевича, — автоматически исправляла ее Женечка, ноуже неплакала, амысленно благодарила свекра всякий раз, когда слышала его имя. — Знаешь, Маруся, мама была права: я — невезучая…
        —Даты что, Женька, — недавала ей договорить Машенька. — Какаяже ты невезучая?! Утебя Вера, Нютя!
        —Да, — грустно соглашалась сподругой Евгения Николаевна. — Ипотом, быложе уменя счастье?
        —Было, — одними губами отвечала Маруся. — Ещекакое…
        —Правильно говорят: «Засчастье надо платить», — философски изрекала очередную банальность печальная Женя. — Вотя изаплатила. Слихвой. Ненадо мне больше такого счастья! — стукала она ладонью постолу, отгоняя прочь витающий надсобой призрак жизнерадостной хохотушки Женечки Швейцер. — Низа какие коврижки!
        —Прости уж тыего, Женя, — молила подругу ставшая сгодами очень религиозной Маруся Ларичева.
        —Нет, — наотрез отказывалась внять ее совету Евгения Николаевна. — Никогда непрощу. Перед смертью умолять будет — всеравно. Ивообще, еслибы я знала, чтотак будет, низа чтобы неповерила…

* * *
        —Аеслибы я знала, чтотак будет, ябы его вообще рожать нестала, — неудержалась Кира Павловна ипопыталась перетянуть одеяло насебя. — Чеготы, Женя, жалуешься?
        —Мама нежалуется, — вступилась заЕвгению Николаевну растроганная новой версией хорошо знакомой истории Вероника. — Тыбы такое пережила, потомбы осуждать лезла.
        —Яине такое пережила, — безапелляционно заявила Кира Павловна иткнула пальцем влицо покойного. — Вотя что пережила. Аваша мать свое дитя нехоронила…
        —Анадо? — строго поинтересовалась Вера, проводившая Льва Викентьевича Реву, многократно повторившего: «Можешь наменя рассчитывать. Всегда… Влюбое время дня иночи».
        —Скажешь тоже! — махнула нанее рукой Кира Павловна иобиделась. — Любишь ты изменя зверюгу делать.
        —Никто изтебя зверюгу неделает, — неосталась вдолгу Вера ине преминула напомнить бабке отом, чтоесли кто вэтом ипреуспел, тонеиначе какее величество сама Кира Павловна. — Малоты, бабуль, отцу крови попортила. Теперь замать взялась?
        —Ненадо, Верочка, — вступилась засвекровь бывшая сноха, нопо ее лицу было видно: заступничество дочерей ей понраву. Именно этого она идобивалась всю жизнь, чтобы признали, чтобы благодарили, чтобы понимали, откуда ноги растут. — Кира Павловна несо зла.
        —Онаотцу мозг тоже выносила несо зла! — наконец сорвалась Вера изакусила губу, чтобы неразрыдаться прилюдях: взал вошла группа изтрех человек, всеженщины.
        —Ой, — затрясла головой Кира Павловна иснова потеряла кружевную косынку: — Лю-ю-ю-ба! Тыпришла?
        Вероника гневно посмотрела набабку идемонстративно поднялась состула, чтобы пересесть кматери, тутже нацепившей нанос темные очки.
        —Мам, — обняла ее Ника ипрошептала вухо: — Тызачем очки надела? Здесьже итак темно. Подумают, прячешься.
        Евгения Николаевна взглянула надочь из-под очков, сдвинула их почти ксамому кончику носа инамеренно громко произнесла:
        —Твоего отца я итак вижу, ана все остальное смотреть нехочу.
        Женщина, которую Кира Павловна назвала Любой, наслова матери Ники иВеры никак неотреагировала: снаряд, пущенный Евгенией Николаевной, пролетел мимо. Бывшая соперница по-прежнему оставалась дляЕвгении Вильской неуязвимой, каки встарые, ноотнюдь недобрые времена.
        —Лю-ю-ю-ба, — снова простонала Кира Павловна и, воодушевленная приходом новых зрителей, заново завела свою песнь: — Видишь, Люба, чтотвой-то натворил?
        Люба молча кивнула.
        —Видишь? Оставил меня одну. Этовдевяносто-то лет. Воткто он после этого, Люба? Человек? Нет, Люба. — Кира Павловна вздохнула ивыпалила: — Нечеловек!
        —Ясное дело, нечеловек, — ник месту пошутила Евгения Николаевна. — Покойник. Всепризнаки налицо.
        —Мама, — несдержавшись, хихикнула Ника итутже насупилась: повод был неподходящий.
        —Вова-а-а, — неожиданно громко проблеяла Кира Павловна. — Посмотри, Люба пришла.
        Вовчик привстал состула ипоклонился.
        —Вот, Вова, чтотвой друг-то натворил, — простонала Кира Павловна, апотом замялась: нечто похожее уже сегодня звучало, поэтому гениальная актриса перестроилась походу и, уставившись наВовчика, захныкала: — Аты говоришь — крещеный. Какойже крещеный так сматерью-то поступает?
        Владимир Сергеевич, незная, чтоговорят втаких случаях, сготовностью кивнул головой.
        —Во-о-о-т, — продолжала Кира Павловна. — Лежит, значит, Люба, мойсыночек ив ус недует. Атут — иВера, иНютя, иты. — Онасловно забыла осуществовании Евгении Николаевны. — ИВова, — взгляд ее упал наВовчика. — Ия. Воттолько Леву невижу. ГдеЛева? — завертела она головешкой посторонам.
        —Автобус ушел заказывать, — напомнила ей Вера, обозначив голосом место, гдесидела Евгения Николаевна.
        Кира Павловна скользнула взглядом попервой невестке иснова повернулась кЛюбе.
        —Аэто стобой кто? Что-то неузнаю…
        —Здравствуйте, Кира Павловна, — поздоровались сней две женщины, пришедшие вместе сЛюбовью Ивановной Краско. — Мысработы Евгения Николаевича.
        —А-а-а, — протянула старуха итутже утратила кним интерес.
        —МысЕвгением Николаевичем вместе работали, — зачем-то повторили женщины ипротянули конверт.
        —Эточе? — слабым голосом спросила Кира Павловна.
        —Здесь деньги, коллеги собрали.
        —А-а-а, — снова протянула бабка, ноконверт невзяла. — Ненадо мне ничего.
        —Возьмите, Кира Павловна, — водин голос заговорили все сидевшие угроба, аВере даже насекунду показалось, чтовполумраке зала голова покойника еле заметно качнулась изстороны всторону.
        —Возьми, бабуля. Такположено, — настойчиво попросила Вера иподошла поближе.
        —Ничего мне надо, — твердо повторила Кира Павловна, апотом поискала глазами Веронику ибуднично поинтересовалась: — Мотя ела?
        Сидевшие рядом переглянулись.
        —Илине ела? — насупившись, пытала внучку старуха.
        —Выбы, Кира Павловна, лучше увнучек спросили, елиони сегодня илинет? Авы окошке… — неудержалась Евгения Николаевна, по-прежнему болезненно переживающая милость свекрови вадрес соперницы.
        —Чай, немалые детки… — недоговорила доконца старуха ивзялась закрай гроба руками. — Женька! Змей!
        —Ненадо, — прошелестела Люба ипогладила Киру Павловну поплечу.
        —Ненадо было его изсемьи уводить, — неожиданно рявкнула строптивая бабка изатряслась врыданиях, какбудто наконец-то отыскала виноватого всмерти сына. — Сейчасбы жив был. Воттамбы, — кивнула она всторону первой снохи, — сидел, рядом сженой идеточками. Аяб тут лежала, — показала она нагроб. — Инечего там прятаться, — рассердилась Кира Павловна ивмиг успокоилась. — Идисюда, Женя. Идикомне. Сядь вот, — похлопала она пососеднему стулу. — Этотвое место.
        Иснова Любовь Ивановна нина что неотреагировала, какбудто агрессивный выпад бывшей свекрови неимел кней никакого отношения. Ееспособность игнорировать оскорбления всвой адрес окружающие скоропалительно объясняли врожденной наглостью ихладнокровием, итолько покойный Евгений Николаевич Вильский, впервые увидев эту женщину, безошибочно определил, чтоона закрыта отвнешнего мира, потому что напугана.
        История третья:
        «ШелкФоме, апопал ккуме»
        Жизнь Любови Ивановны Краско незадалась ссамого рождения, очем ей постоянно напоминала собственная мамаша — полуграмотная тетка изглухого села вПермском крае, которое нена всякой карте-то обозначено.
        —Убьют тебя там, — благословила онаее, кактолько тихая молчаливая Любочка сообщила орешении уехать вгород, чтобы поступить вмедицинское училище.
        —Нуипусть, — вответ наматеринское благословение проронила та иподалась вПермь саттестатом онеполном среднем образовании.
        Вмедицинском дляЛюбочки места ненашлось, идевушка поступила вкультпросветучилище наспециальность «библиотечное дело».
        —Никто взамуж невозьмет, — предупредила Любу мать, услышав, чтомедсестрой дочь нестанет. — Глаза испортишь.
        —Нуичто, — пожала плечами Любочка иустроилась наработу врайонный Дом культуры, правда, небиблиотекарем, асекретарем директора.
        —Смотри, спортит тебя! — забила тревогу мать. — Ине женится! Чеделать-то будешь?
        —Незнаю, — напугалась Люба, асама подумала: «Руки насебя наложу»
        —Даже недумай, — вмешался вее жизнь рабочий человек Ваня Краско, которому было плевать наприжитое дитя, потому что он «любил эту Любку, какне знай кто».
        —Акакже? — заплакала Любочка.
        —Атакже, — обнял ее Ваня иподвел ккарте Советского Союза, чтобы выбрать новое место жительства. Имоказался Верейск, где, поубеждению Любиной мамы, «окромя татарвы», никого днем согнем ненайдешь.
        —Пропадете вы там, — забила она тревогу. — Сгинете.
        —Несгинем, — расправил плечи Иван Иванович Краско — потомственный слесарь-наладчик. — Тамзавод, агде завод, тамработа.
        ВВерейске родилась Юлька, странно большая посравнению схуденькой Любой. Была похожа надиректора, этомолодая мать сразу определила, номужу сказала: «Незналабы, подумала, чтотвоя».
        —Конечно, моя, — поддержал жену Ваня ивзял новорожденную наруки.
        —Тяжело? — улыбнулась скользящей улыбкой Люба иприжалась кмужу пододобрительные возгласы провожавших изроддома нянечек: «Завторым приходите».
        —Своя ноша, — завертел головой Иван Иванович, чтобы все видели, какон рад исчастлив, — нетянет!
        Наповерку оказалось, чтотянет, даеще как. Ночами Ваня Краско зависал наддетской кроваткой, внимательно вглядываясь влицо чернобровой девочки, понастоянию жены названной нерусским каким-то именем Юлия. Аему хотелось, чтоб была Лена. Нозаписали Юлией, итеперь всю оставшуюся жизнь придется называть ее так. Ивсю жизнь помнить — чужая девочка, директорская, истязал он себя иукрадкой поглядывал нажену, стараясь понять: аона-то видит илиуже привыкла?
        АЛюбе уже было всеравно чья. Город чужой — никто незнает. Малоли накого дети похожи. Необязательно народителей.
        Жили всемейном общежитии приборостроительного завода, нос соседями неводились, всебольше втроем.
        —Скучно, — жаловалась подросшая Юлька ирвалась вобщий коридор.
        —ТамБармалей, — пугала дочь Люба исчитала дни, когда беременная секретарша начальника Верейского НИИ уйдет вдекрет, аона заступит наее место.
        —Сиди-каты, Любаня, дома, — уговаривал ее муж. — Денег хватает, квартиру получим — тогда выйдешь.
        —Скучно, — чуть слышно говорила ему Любочка ипреданно смотрела вглаза.
        —Атам, чтоли, весело? — скрепя сердце улыбался ей Иван, какогня боявшийся этого нового места службы жены. Всеизголовы директор невыходил. Тотсамый, изПерми.
        —Незнаю, — пожимала плечами Люба иприжималась ксупругу так, чтотот начинал млеть отодного только ее прикосновения.
        Ничего этакого вней, вэтой Любе, напервый взгляд небыло. «Нидва, ниполтора», — заглаза дразнили ее соседки ине понимали, почему, стоит ей обратиться клюбому изих мужиков, тотсразуже кидается помогать. Невзлюбили бабы Любу, возненавидели лютой ненавистью идаже побить хотели, дамужья отговорили: «Сдурели, чтоли? Статья!»
        «Иправда ведь статья», — подумали женщины ипринялись вредить по-мелкому, незаметно, нообидно: тощи рядом сЛюбиной дверью прольют, вроде каквыплеснулись, томусор уронят, абывает — плюнут украдкой идальше покоридору.
        —Гдеты был? — спросит, бывало, Люба вернувшегося сзавода Ивана Ивановича, руки наплечи положит исмотрит неотрываясь. Ау нее неглаза, азеркало: сколько нисмотри, кроме себя никого неувидишь. ВотВаня Краско смотрел-смотрел, смотрел-смотрел и… досмотрелся. Чего-то ему померещилось. Иликто-то…
        —Чтоты! — отшатнулась отнего жена. — Уменяже никого, кроме тебя…
        —Адиректор? — впервые застолько лет припомнил ей Ваня.
        —Дакакой директор? — задрожала осиновым листом Любочка.
        —Тотсамый! — оттолкнул ее Ваня иподошел кдочери, чтобы убедиться: такиесть директор, никакая кислота неразъест.
        «Видно, бьет, — стали судачить наобщей кухне соседки, ножалеть Любу неторопились. — Сама виновата, — думали. — Напросилась. Мужик просто так накулак насаживать нестанет. Побоится. Видать, довела».
        —Ух,довела, — рычал Иван Иванович Краско изакрывал жене рот, чтоб, недай бог, невякнула иЮльку неразбудила. Девчонка-то нив чем невиновата.
        —Лучше убей, — однажды попросила Люба ибесстрашно посмотрела глазами-зеркалами влицо мужу. Чего уж он вних наэтот раз увидел, неизвестно, ноот жены отступился изапил.
        —Нашпапа алкоголик, — повторила, видимо, соседские слова Юлька изалезла кматери наколени, думая, чтослово «алкоголик» сродни слову «хороший».
        —Нет, Юлечка, — еле слышно объяснила дочери Люба. — Твой папа неалкоголик, твой папа — хороший человек.
        —Ну,я иговорю, чтохороший человек, — обрадовалась Юлька ипоприветствовала новым словом возвратившегося сзавода Ивана Ивановича.
        —Тынаучила? — недобро улыбнулся Любе муж истащил сголовы шапку.
        —Чтоты! — вкоторый раз напугалась она ибросилась кмужу — принять пальто. — Соседки, наверное.
        —Соседки так соседки, — поспешно согласился сЛюбой Ваня Краско и, сполоснув надпомойным ведром руки, присел кстолу.
        —Идипогуляй, — скомандовал он дочери ипоказал глазами надверь.
        Юльке толькотого инужно было: свеселым воплем девочка унеслась вкоридор, куда обычно мать ее непускала, объясняя тем, чтокроме Бармалея вкоридоре водятся злые дети. Нодевочка нехотела верить наслово иочень скоро убедилась втом, чтонасамом деле никаких Бармалеев небывает, невсе дети злые, ана кухне еще иподкармливают добрые тети, интересующиеся тем, какпротекает жизнь семьи Краско заплотно закрытой дверью.
        —Янепускаю ее вкоридор, — обозначила недовольство Люба исложила руки наколенях, несмея перечить кормильцу.
        —Ая пускаю. — Иван Иванович смотрел натоненькие ключицы жены, пытаясь сдержать поднимающуюся изнутри злобу. — Вбиблиотеке место освободилось. Иди, устраивайся.
        Люба отрицательно помотала головой иотрешенно взглянула мужу вглаза.
        —Янехочу вбиблиотеку.
        —Чего, секретаршей лучше? — усмехнулся Краско исжал кулаки.
        —Тамплатят больше, — попробовала аргументировать свой выбор Люба, апотом — насвой страх и риск — пересела кмужу наколени, обняла зашею ипрошептала: — Нучтоже ты какой уменя глупый? Надумываешь себе чего-то… Потом сам мучаешься именя мучишь. Аведь я стараюсь, явсе длятебя идля Юлечки делаю…
        —Дая чего… — тутже замычал Иван Иванович иобнял Любу дохруста. — Яж ничего. Просто какподумаю, чтоты опять… всекретарши, кактам, вПерми, всенутро переворачивается. Собственными рукамибы придушил. Тебя, апотом исебя.
        —Ну,так души, — обронила Люба иподставила мужу шею.
        —Юльку жалко, сиротой останется, — стряхнул сколен неко времени осмелевшую жену Краско ипомрачнел. — Узнаю… руки насебя наложу.
        —Даже недумай, — бросилась кмужу Люба, повторяя когда-то имже сказанные слова: — Необижай меня, Вань. Яуж водной петле побывала, больше нехочу.
        —Поклянись, — потребовал отжены Иван Иванович.
        —Клянусь, — соединила ладони, словно молящаяся католичка, Люба ираспахнула глаза-зеркала, чтобы вних Ваня Краско никого, кроме себя, неувидел.
        После этого разговора жизнь усупругов как-то наладилась. Даже Юлька поночам просыпалась оттого, чтонародительской кровати одеяло ходуном ходило.
        —Пустите меня ксебе, — требовала девочка ижаловалась, чтонеможет уснуть.
        —Спи-спи, — шепотом приказывала ей Люба. — Этопапе страшный сон приснился.
        —Мнетоже приснился, — находу придумывала сообразительная Юлька иподбиралась кродительской постели.
        —Ну-ка спать! — прикрикивал надочь раздосадованный отец, иЮлька собидой возвращалась ксебе нараскладушку. «Дурак!» — бурчала она себе поднос раз десять, апотом проваливалась всон досамого утра.
        Всевсемье Краско было хорошо иправильно, носчастье казалось каким-то ненастоящим. Кратковременным. Особенно остро оно ощущалось поутрам, когда всклокоченный Иван Иванович вскакивал спостели подзвон будильника ивидел рядом мирно посапывающую Любу. Ноуже кобеду набедного мужика накатывала тревога, ион срывался сместа ибежал кобщежитию, нодомой неподнимался, а, спрятавшись зазарослями бузины, следил, невойдетли вподъезд кто-нибудь посторонний.
        Успокоившись навремя, Краско возвращался назавод, рассказывал провкусный борщ, сваренный женой-кудесницей, ивставал кстанку, чтобы вработе забыть оприлепившейся ксердцу пиявке.
        —Чтостобой, Ванечка? — встречала его Люба иприжималась так, будто весь день только иделала, чтождала.
        —Гдебыла? — довольно строго интересовался ужены Иван Иванович исмотрел куда-то врайон переносицы. Вглаза — боялся.
        —Вдетский сад ходила поповоду Юлечки, посылку отмамы получила, напочте была. Все, — отчитывалась Люба ирасстегивала пуговицы наВаниной куртке.
        —Все-е-е? — грозно уточнял муж.
        —Все-все, — одними губами улыбалась Люба и, поднявшись нацыпочки, целовала Ваню внос.
        —Чего мать пишет? — сменял гнев намилость Иван Иванович ишел кнакрытому столу.
        —Ничего интересного, — торопилась ответить Люба. — Каквсегда. Садись, ешь.
        —АЮлька где? — интересовался Краско.
        —Усоседей, наверное, — пододвигала кнему горчицу Любочка исадилась напротив.
        —Укаких? — допрашивал муж ищедро намазывал горчицу накусок белого хлеба. Ичем злее была горчица, темдобрее становился Иван Иванович, потому что возвращалось кнему утреннее счастье ижизнь вновь обретала смысл. Почти, потому что сердечная пиявка нет-нет да покусывала Ваню Краско, и, чтобы было нетак больно внутри, онщипком сворачивал кожу наЛюбиной груди, пребывая вполной уверенности, чтопод«лифчиком людям невидно».
        —Чтоэто утебя, мама? — показала пальцем накровоподтеки любопытная Юлька, наблюдавшая затем, какЛюба переодевается вночную сорочку.
        —Ударилась, — коротко ответила мать иперевела взгляд наулегшегося впостель Краско.
        —Неуклюжая какая, — ухмыльнулся он ипохлопал рукой рядом. — Иди, давай.
        —А? — нерасслышала Юлька ивопросительно посмотрела наотца.
        —Неуклюжая утебя мама, — весело повторил Краско иподмигнул дочери. — Всеуглы собирает. Может, тебе зрение проверить? — повернулся он кжене.
        —Ненадо, — тихо ответила Люба ипокорно легла рядом. Онапонимала — надо терпеть. Пусть лучше так мстит, чемпо-другому. Ничего, выдержит. Погрехам имуки.
        Такижили Краско вшатком равновесии: ты — мне, я — тебе. Всемейное счастье укаждого свой вклад, занего надо платить. Нона самом деле «платили» супруги неза счастье, «платили» запозор. Один — зачужой, другая — засобственный.
        —Сколько ты будешь меня этим попрекать? — невыдержала однажды Люба, изеркало ее глаз потемнело.
        —Атыбы непопрекала?
        —Ябы простила, — ответила Люба. — Ане простилабы — ушла.
        —Всевы, бабы, такие, — только исмог сказать Иван Иванович, почувствовавший странную, ранее неведомую ему твердость всловах жены. — Чуть что — сразу ушла.
        —Азачем мучиться? — резонно поинтересовалась Люба. — Сколько я могу тебя благодарить, Ваня?
        —Ане надо меня благодарить, самдурак.
        «Иправда дурак, — впервые подумала Люба ивышла наобещанное место секретаря директора НИИ сощущением, чтозавтра начнется новая жизнь. — Хотьбы была лучше прежней», — молилась Любовь Ивановна, плохо представляя, очем просит Бога. «Смотри-и-и!» — послышался ей строгий голос матери, ноЛюба заткнула уши иперекрасила русые волосы вбелый цвет.
        Появление новой секретарши Петр Трофимович Матвеев воспринял своодушевлением, прежняя его раздражала, потому что была нев меру говорлива ик томуже беременна. Последнееон, какотец смноголетним стажем, первоначально воспринимал благожелательно, норовно дотого момента, когда наважных документах стали расплываться жирные пятна.
        —Вычто? Нарабочем месте блины печете? — пару раз сделал он замечание вшутливой форме, носекретарь оказалась невосприимчива кюмору иобиделась.
        Тогда Петр Трофимович вызвал начальника отдела кадров ипопросил выяснить, нельзяли как-нибудь поменять ему секретаршу всвязи стем, чтота несправляется сосвоими обязанностями.
        —Нельзя, — решительно воспротивилась начальница отдела кадров ирукой обозначила причину, изобразив огромный живот беременной. — Противозаконно.
        —Ичто мне делать? — взмолился Матвеев ипоказал очередной документ сжирным пятном наполях.
        —Ждать, — посоветовала ему сотрудница иобещала подыскать подходящую кандидатуру. — Слава богу, беременность неможет длиться вечно.
        Вэтом Петр Трофимович убедился довольно скоро идаже выписал разродившейся отбремени секретарше премию, сопроводив это словами: «Знаетели, пеленки-распашонки, мамки-няньки. Будем людьми». «Будем!» — откликнулась бухгалтерия, ановая секретарь — Любовь Ивановна Краско — собственноручно передала конверт сденьгами предшественнице.
        —Нукак? — тоскливо поинтересовалась растрепанная, точно птица после дождя, молодая мамаша.
        —Нормально, — коротко ответила Люба.
        —Петр Трофимыч — мужик хороший, — заверила ее предшественница. — Ивообще, работать можно. Люди хорошие. Вотувидишь. Главное, вседелать позаписи, ато замучают. Апо записи — какчасы.
        —Спасибо, — поблагодарила Любовь Ивановна засовет ис удовольствием вернулась наработу, которую, чему она сама удивилась, оказывается, незабыла.
        —Прирожденный помощник, — поделился сженой Петр Трофимович Матвеев. — Только посмотришь, ужезнает, чтотребуется. Поглазам читает. Ядаже ее присутствия неощущаю. Кактень, скользнет — ивсе готово.
        —Молодая? — снекоторым оттенком ревности вголосе спросила директорская супруга.
        —Нукак — молодая? — зажмурился Матвеев, пытаясь представить Любино лицо. — Данеособо: летсорок иличуть меньше. Надо поинтересоваться вотделе кадров, — встрепенулся Петр Трофимович.
        —Ненадо, Петя, — неожиданно успокоилась супруга. — Какая нам разница!
        Аразница, между прочим, была. Ибольшая. Вдвадцать четыре года Люба выглядела примерно также, каки четырнадцать лет спустя: миловидная, стройная, губы тронуты легким розовым перламутром, одета строго, спина прямая. Настоящий манекен: чтонинадень, всепофигуре. Иговорит тихо-тихо, спокойно-спокойно, ивсе поделу, иничего личного: «Вамназначено надва… Вам — начетыре… Заявление подписано… Зайдите, пожалуйста».
        —Любочка, — пробовали сойтись сней поближе сотрудники НИИ идаже пытались «прикармливать» — то шоколадкой, токоробочкой конфет, тобутылочкой шампанского кпразднику.
        —Любовь Ивановна, — спокойно поправляла она посетителей директорской приемной ивозвращала дары назад.
        —Отчистого сердца! — клялись дарители изаглядывали неприступной секретарше вглаза, ноничего, кроме собственного отражения, тамневидели.
        —Спасибо, ненужно, — тихо отвечала она икачала головой.
        —Нучто-тоже она должна брать?! — недоумевали визитеры, натренированные наопределенный стандарт взаимоотношений стеми, ктообычно охраняет вход всвятая святых — вкабинет высокого начальства. — Может, цветы?
        Попробовали цветы. Иугадали. Цветы Любовь Ивановна Краско принимала охотно, правда, никогда неуносила домой, ауж покакой причине, никто точно незнал. Оней вообще было известно немногое. Чтозамужем. Чтоесть дочь. Чтосидит секретарем уже притретьем директоре и, между прочим, ниодин неделал попыток обзавестись другим помощником. Аеще было известно, чтоЛюбовь Ивановна проживает вобщежитии иродни вВерейске неимеет, равно каки друзей.
        Осуществовании некоей Любови Ивановны Краско знаменитый сердцеед Верейского оборонного НИИ Лев Викентьевич Рева узнал спустя много лет после того, какустроился туда наработу. Ничего удивительного вэтом небыло: додиректорской приемной Лева Рева был допущен несразу, атолько когда встал воглаве научно-исследовательской лаборатории, подсводом которой экспериментальная группа Женьки Вильского разрабатывала сложнейшие приборы, окоторых вслух говорить было непринято. Аесли идоводилось, тоназывали их неиначе, как«аппарат один», «аппарат два». Поди пойми, чтоза«аппарат»!
        Увидев Любочку, Лев Викентьевич обомлел исо свойственной ему развязностью сообщил, чтопо-мужски взволнован иготов предложить все сокровища мира исключительно ради похода, ну, например, вцирк.
        Шутки Любовь Ивановна неоценила, Лева Рева ей непонравился, иона очень холодно попросила назойливого кавалера присесть настул. Ноне наближний кее столу, ана тот, чтостоял устены.
        —Ожидайте, — бесстрастно проговорила Люба ипосмотрела сквозь Реву.
        «Амеба», — подумал Левчик ипослушно присел науказанное место, откуда начал внимательно изучать будущий, онбыл уверен вэтом насто процентов, экземпляр коллекции.
        —Меня зовут Лев Викентьевич, — напомнил он осебе иулыбнулся секретарю одной изсамых своих неотразимых улыбок.
        —Явкурсе, — кивнула головой Любовь Ивановна. — Вызаведующий Третьей лабораторией.
        —Ого! — ЛевВикентьевич подвинул стул поближе. — Асуществует то, очем вы незнаете?
        —Существует, — спокойно ответила Люба.
        —Ичтоже это? — изобразил обеспокоенность Лева.
        —Все, чтонеотносится ксфере моих профессиональных обязанностей.
        —Ясно, — протянул Левчик ипопытался переориентироваться походу: реакция секретаршиему, дамскому угоднику, небыла понятна. — Авы любите музыку? — задал Лев Викентьевич один издежурных вопросов.
        —Нет, — честно призналась Люба.
        —Почему? — нарочито удивился Левчик иподвинул стул еще напару сантиметров.
        —Вымешаете мне работать, — покраснев, тихо сказала Любовь Ивановна инажала накнопку селектора.
        —Слушаювас, Любовь Ивановна, — раздался вприемной голос директора.
        —Квам Лев Викентьевич Рева. Примете?
        —Приму, — недовольно буркнул директор, совершенно запамятовав, чтосамже его ивызвал: были кое-какие вопросы.
        —Проходите, — показала надверь директорского кабинета Любовь Ивановна, иЛевчик временно прервал атаку, но, проходя мимо секретарского стола, нагнулся иигриво прошептал:
        —Явернусь, дорогая Любочка.
        —Любовь Ивановна, — автоматически поправила Люба Краско иуткнулась всвои бумаги: посетитель явно раздражал ее своей самоуверенностью.
        Кслову сказать, Леве секретарша директора тоже непонравилась. Вней небыло так называемой спонтанной готовности кприключениям, которую Лев Викентьевич распознавал, какпограничная собака след нарушителя. Единственное, чтозадело институтского ловеласа, такэто Любино хладнокровие илегкость, скоторой она отмела все знаки внимания, накоторые большинство женщин реагировали незамедлительно.
        —Первый раз! — задумчиво произнес вкурилке Левчик ис кислой миной выпустил струю дыма изорта.
        —Чтовпервый раз? — уточнил Вильский.
        —Первый раз мне отказывает женщина. Даеще исекретарша.
        —Непреувеличивай, Левчик, — улыбнулся Евгений Николаевич иавтоматически достал изпачки вторую сигарету, хотя первая еще дымилась ворту.
        —Чтозначит «непреувеличивай»?! — оскорбился Лев Викентьевич. — Ятебе серьезно говорю. Онамне отказала!
        —Аты, конечно, такой вариант впринципе неберешь врасчет?
        —Конечно, — хохотнул Рева. — Явсегда добиваюсь, чего хочу.
        —Может, нена ту напал?
        —Женька, «нена ту напал» — это словосочетание извашего сВовчиком лексикона. Вмоем обиходе такой фразы нет. Зато есть: «Лева предложил — Лева взял».
        —Ичто Лева предложил наэтот раз?
        —Сказал, чтоуменя есть лишний билет вцирк, — сневозмутимым выражением лица сообщил Вильскому Рева.
        —Тычего? — захохотал Женька. — Ейсколько лет-то? Той, которая тебе отказала?
        —Ну,точно сказать немогу, — почесал затылок Лев Викентьевич, — но, мнекажется, онадама неюная. Ахотя, может, июная. Черт их разберет! — Рева прикрыл глаза, пытаясь представить Любино лицо, ноу него ничего неполучилось. Вернее, получилось, ноочень нечетко: дваглаза, забранные зауши светлые волосы иеле различимый рот. «Нет, — подумал Левчик, — молодость выглядит иначе».
        —Ивсе-таки… — заинтересовался Вильский, весьма далекий отамурных историй, новидеть перед собой Соломона, почесывающего отрастерянности затылок, было довольно неожиданно.
        —Ядумаю, онанаша ровесница. Ну… иличуть помладше. Нов принципе ее можно считать нашей ровесницей.
        —Левчик, тыдурак?
        ЛевВикентьевич яростно замотал головой взнак несогласия свыдвинутым предположением.
        —Представь, твою Нину кто-нибудь пригласит вцирк? Пойдет?
        —Нет, — подтвердил Левчик.
        —Во-о-от, — ухмыльнулся Женька. — Ия отомже.
        —Много ты понимаешь, Рыжий! МояНина непойдет вцирк, потому что никто ее туда непригласит. Среди моих знакомых есть только один чувак, который способен пригласить женщину вцирк.
        —Иэтот чувак, разумеется, ты? — отдуши веселился Вильский.
        —Разумеется, я. Такое приглашение действует стопроцентно.
        —Ноу нас вгороде нет цирка.
        —Всеправильно: цирка нет, зато вдуше каждой изних живет маленькая девочка, которая рвется кклоунам. Ия готов какое-то время быть этим клоуном, потому что женщина пойдет неза тем, ктободр исилен, аза тем, ктовесел.
        —Ещеодна версия соблазнения, — ухмыльнулся Вильский. — Ещевчера я слышал другое предположение: «Хочешь влюбить всебя юную деву — стань ее учителем».
        —Юную! — поднял вназидание указательный палец Рева. — Юную! Ас остальными что делать?
        —Только вцирк. — Вильский наконец-то выбросил вурну сигарету ипохлопал Левчика поплечу. — Желаю удачи, Игорь Кио.
        —Если что, я — насовещании, — подмигнув, предупредил Лев Викентьевич и, поправив галстук, отправился вприемную директора.
        —Этосновая! — объявил он Любе исделал нечто, напоминающее реверанс. — Неждали?
        —Нупочемуже? — вяло ответила секретарь. — Только собиралась вам звонить.
        —Высогласны идти сомной вцирк?! — возликовал Лев Викентьевич, наивно предполагая, чтоштурм крепости удался.
        —Янелюблю клоунов, — очень тихо произнесла Люба ипротянула Реве какую-то бумагу.
        —Чтоэто?
        —Читайте внимательно, — отказалась объяснять Любовь Ивановна. — Тамвсе написано.
        —Икого я могу послать надоводку аппарата? — ознакомившись спредписанием, поинтересовался вслух Лев Викентьевич иприсел настул.
        —Этовы меня спрашиваете? — удивилась Люба.
        —Этоя себя спрашиваю, — пояснил Рева и, нагнувшись ксекретарю, томно проговорил: — Аот вас мне нужно только одно: «да» или«нет».
        —Нет, — нагубах Любовь Ивановны появилось нечто, напоминающее улыбку.
        —Тоесть вы категорически отказываетесь идти сомной вцирк? — полушутя-полусерьезно переспросил Рева, ноответа неполучил. — Понятно. Как-то странно увас тут пахнет, — понюхал он воздух. — Толи дешевыми духами, толи хозяйственным мылом. Непойму.
        —Всего доброго, — пожелала ему Любочка иопустила голову: хамить вответ она неумела, зато научилась придавать лицу такое выражение, увидев которое противник обращался вбегство, боясь быть замороженным заживо.
        —Мурена, — прошипел себе поднос Лев Викентьевич истроевым шагом отправился ксебе влабораторию выполнять поставленную директором задачу. НоЛевчик небылбы самим собой, еслибы завремя короткого пути вновь несумел почувствовать прелесть жизни, отпустить парочку комплиментов ипризнаться влюбви двум аспиранткам, свосхищением взиравшим нареспектабельного ловеласа.
        —Ну,какпрошло совещание? Успешно? — полюбопытствовал Вильский, оторвавшись отизучения какой-то схемы.
        —Нет, — честно признался Левчик. — Арктическая женщина. — Онуже необижался наЛюбу. — Дрейфующая льдина.
        —Акакже цирк? — подмигнул ему Женька.
        —Яклоун, — прошептал другу Рева, — ане полярник. Кстати, хочешь поехать вВильнюс?
        —Зачем?
        ЛевВикентьевич поднес кглазам бумагу ипроцитировал:
        —«Дляосуществления наладки Аппарата — ЛЛ 9/3». Тыкак? Желтая отпустит?
        —Надо подумать. — Вильский нелюбил принимать скоропалительные решения.
        Насемейном совете решили, чтопоездка вЛитву какнельзя кстати. Во-первых, этопочти заграница. (Супруги Вильские неоднократно бывали вВильнюсе послужебным делам ивсякий раз отмечали европейский лоск этого города.) Во-вторых, напомнила Евгению Николаевичу супруга, неплохо былобы приодеть Веру иНику. Ав Вильнюсе это сделать гораздо проще, чемвтойже самой пресловутой Москве, неговоря уж оВерейске, который в1988году захлестнула волна тотального дефицита идаже были введены талоны нацелый ряд продуктов: мясо, масло, гречка ит.д.
        —Аеще, — ночью шептала мужу озабоченная Желтая, — тебе нужно немного отвлечься, переключиться, иначе ты так ине напишешь свою несчастную диссертацию. Поезжай, Женька! — уговаривала она Вильского. — Неизвестно, когда еще раз предложат.
        —Предложат, — неочень уверенно говорил Евгений Николаевич имысленно соглашался сдоводами жены.
        —Ну? — спросил его наследующий день Лев Викентьевич исразу предупредил: — Решай скорее, ато уменя тут интересный вариант наклевывается.
        —Ая-то тут причем?
        —Если ты непоедешь, поедуя.
        —Нуипоезжай, — легко уступил другу Вильский, всущности, емубыло всеравно.
        Зато жена Льва Викентьевича словно почувствовала подвох икатегорически воспротивилась поездке супруга: «Нечего тебе там делать! Прибор Женька разрабатывал. Егопатент. Вотпусть он иедет». «Пусть», — легко согласился Левчик, потому что рядом сНиной всегда превращался в«хорошего, послушного мальчика» ис энтузиазмом начинал спасать собственную семью отсебяже самого.
        Перед Евгением Николаевичем такой задачи нестояло, поэтому вЛитву он поехал соспокойной совестью. Ну,илипочти соспокойной, потому что накануне отъезда произошло нечто, чтовпоследствии привело кнеобратимым последствиям, разрушившим жизнь семьи Вильских.
        —Ктобы мог подумать?! — делал страшные глаза Лева Рева. — Рыжий вышел изсостава семьи также, каки Литва изсостава СССР. Навечно!
        —Нашел надчем ржать! — упрекал его расстроенный Вовчик, глубоко переживавший оптимистическую трагедию своего друга.
        —Чего ты так расстраиваешься, — успокаивал его Лев Викентьевич. — Литваже непострадала. Пострадал только Советский Союз.
        —Вотименно, — поддакивал Вовчик. — Семья.
        —Увсех семья, — философски изрек Лева ибыл прав.
        Именно ситуация всемье способствовала тому, чтоЛюбовь Ивановна Краско бежала наработу какспринтер кфинишу. Ине потому, чтотак любила свое дело илирвалась кобщению слюдьми. Апотому, чтоздесь, вдиректорской приемной, ощущала себя вотносительной безопасности.
        Дома было иначе. Тамее ждала взрослая Юлька, всегда готовая попрекнуть мать за«бесславно прожитые годы».
        —Всяжизнь — вобщаге! — кричала она намать. — Вычто сотцом — идиоты?
        —Некричи, — тихо просила ее Люба, чтобы неслышали соседи. Почему-то было стыдно, хотя криками взаводском общежитии никого нельзя было удивить.
        —Тебе лишьбы некричи, — снова кричала Юлька, аЛюба замечала, чтоудочери дергается глаз иот нее часто пахнет табаком идаже спиртным, ноона боялась спросить собственного ребенка, чтопроисходит, потому что боялась услышать: «Нелезь нев свое дело!»
        —Пожалуйста, — еще тише молила дочь Люба, — всеже слышно.
        —Дакакое кому дело! — бесновалась Юлька иплакала злыми слезами: онастыдилась своих родителей. Мать — секретарша, отец — наладчик. Тоже мне профессии! Кому сказать!
        —Невижу вэтом ничего дурного, — пыталась погладить дочь поплечу Люба, ноЮлька выворачивалась ивыплевывала влицо матери:
        —Даты нив чем дурного невидишь. Отец спивается, атебе хотьбы хны. Тывспомни, когда ты сним впоследний раз разговаривала?
        —Вчера, — толи оправдывалась, толи напоминала Люба.
        —Нормальные родители друг сдругом разговаривают неодин раз вдень.
        —Юля, — просила мать иприжимала руки кгруди, — ну что ты отменя хочешь? Чтоя могу сделать?
        —Уйди сработы.
        —Зачем?
        —Тычто? Непонимаешь? Ониз-за тебя пьет!
        —Хорошо, яуйду сработы. Чтобудет дальше?
        Юлька молчала.
        Объяснятьей, девятнадцатилетней девице, чтоее женская жизнь стем, кого та считает своим отцом, закончена, Любе было невыносимо. Онапросто ждала момента, когда Юлька уйдет издома. Выйдет замуж, наконец, илипросто уйдет ибудет жить где-то рядом. Неважно скем, лишьбы отдельно. НоЮлька неторопилась иизо дня вдень изводила мать, обвиняя ту вовсех смертных грехах. Наконец Люба невыдержала ипоказала дочери багрово-синие кровоподтеки, сзавидной периодичностью появляющиеся то водном, товдругом месте.
        —Эточто? — побледнела Юлька.
        —Аты невидишь? — Люба нестала ничего объяснять, боясь, чтоневыдержит, начнет жаловаться и, недай бог, наговорит чего лишнего. «Зачем? — думалаона. — Девятнадцать лет моя дочь думает, чтоона его дочь. Мывсе вэто верим, кто-то больше, кто-то меньше». Люба попыталась отыскать всвоем сердце благодарность, которая поддерживала ее первые десять лет жизни сКраско, ноне нашла. «Видимо, ужерасплатилась», — догадалась она ипосмотрела надочь. — Спроси меня, какя сэтим живу?
        —Как? — выдохнула Юлька.
        —Молча, — криво усмехнулась Люба ихотела было притянуть дочь ксебе, ноне решилась иотвернулась кокну.
        Через неделю после материнского признания Юлька ушла издома. ИЛюба нестала ее останавливать, потому что прекрасно помнила, каксама много лет назад бежала отродительского порога, чтобы начать новую счастливую жизнь.
        Любе стало легче: впервые замного лет она проснулась наЮлькиной раскладушке сощущением, чтодолжно что-то произойти, ине обязательно плохое. Впервые замного лет наее теле непоявилось ниодного нового синяка, потому что впервые мертвецки пьяный Иван Иванович Краско спал отдельно, насвоем законном месте — всупружеской кровати, иему снилось, чтожизнь прекрасна.

* * *
        Обэтомже думала ижена Вильского, когда целовала мужа перед тем, какповернуть кзаводской проходной.
        —Довечера, Желтая, — улыбнулся ей Евгений Николаевич идостал изкармана пачку сигарет.
        —Тыочень много куришь, — укоризненно покачала головой супруга. — Лучше грызи семечки.
        —Какты себе это представляешь?! — усмехнулся Вильский ис наслаждением закурил.
        —Тытяжело дышишь, Женька, — погрустнела жена ивзяла его заруку, словно нехотела отпускать.
        —Потому что я толстый, — выдохнул всторону Евгений Николаевич.
        —Ятоже толстая, — напомнила ему Женечка Вильская иотпустила его руку. — Нояже так недышу.
        —Неволнуйся, Желтая, — бросил тот сигарету иеще раз обнял жену. — Яброшу.
        —Когда?
        —Скоро, — пообещал Вильский имахнул рукой. — Опаздываю.
        Иправда, вто утро Евгений Николаевич опоздал. Впервые застолько лет работы вНИИ.
        —Что, — посмотрел нанего Лев Викентьевич, — врайоне приостановлена продажа табачных изделий?
        —ДасЖелтой языками зацепились, — честно признался Вильский инаправился ксвоему рабочему месту.
        —Рыжий, — лицо Левчика изменилось, стало лукавым. — Увсех навиду?
        —Идио-о-от, — прошипел Евгений Николаевич ипоказал глазами назаслушавшихся сотрудников.
        Давясь отсмеха, Рева попытался придать лицу строгое выражение ипоставленным голосом произнес:
        —Евгений Николаевич, приступайте ксвоим служебным обязанностям. Немедленно!
        —Есть! — вступил вигру Вильский истроевым шагом промаршировал ксвоему столу.
        Через двадцать минут друзья потрадиции посетили курилку, гделюбознательный Лев Викентьевич неудержался и, отбросив соображения такта, все-таки задал давно интересовавший его вопрос:
        —Рыжий, честно, столет хочу тебя спросить: высЖелтой вбраке двадцать лет, неужели ты никогда…
        —Никогда, — строго замотал головой Евгений Николаевич.
        —Ине хотелось?
        —Нет.
        —Неверю, — шумно выпустил дым Левчик.
        —Неверь, — пожал плечами Вильский ипосмотрел надруга так, чтотому стало неловко.
        —Теперь верю, — исправился Рева. — Верю-верю, успокойся.
        —Слушай, Станиславский, — угрюмо проворчал Евгений Николаевич. — Нелюблю я эти разговоры. Уменя так: если спишь сженщиной, тосодной.
        —Такя ине призываю тебя спать сдвумя, — попытался пошутить Левчик, ноВильский тутже его оборвал.
        —Янедоговорил. Я,какотец, если люблю, тоодну, если сплю, тосней. Немогу я врать! Точнее, невижу смысла. Там, гдеобман, жизни нет.
        —Понятно, — хмыкнул Лева. — Другого ине ожидал. Нуаесли все-таки допустить, чтоторкнуло ислучилось? Вдруг — любовь неземная. Ногнечуешь.
        —Тогда — все, — приуныл Вильский.
        —Дуракты, Рыжий, — хлопнул его поплечу Лев Викентьевич. — Дурак, право слово. Если так жить, лучше нежить. Ипотом, ктотебе сказал, чтоправда — это хорошо?
        —Апочему я должен верить, чтоправда — это плохо?
        —Ну,предположим, уменя рак, — начал развивать свою мысль Левчик. — Илиу Вовчика. Иты обэтом знаешь. Амы — нет. Скажешь?
        —Нет, — замотал головой Вильский.
        —Почему? — поднял брови Лев Викентьевич.
        —Потому что вы — мои друзья.
        —АЖелтая — твоя жена, — напомнил Левчик.
        —Дапричем тут Желтая?! — взбеленился Евгений Николаевич. — Причем тутты?! Вовка?! Причем тут вообще это? Ракиизмена?
        —Потому что, — ЛевВикентьевич торжествующе посмотрел надруга, — потому что это одно итоже. Измена — тотже рак. Только умирать необязательно. Разъедает почастям: один метастаз, второй. Ив результате то, чтомы спиететом называем ячейкой советского общества, благополучно гибнет. Хотя семье прописывают химиотерапию ввиде вранья.
        —Этоты мне говоришь?! — изумился Вильский ипобагровел отвозмущения.
        —Я! — глядя прямо вглаза товарищу, уверенно произнес Рева.
        —Ты?!
        —Я, — повторил Левчик. — Я,«бесценных слов мот итранжир».
        —Дакакты можешь?! — стиснув кулаки, пошел нанего Евгений Николаевич, невыдержав циничного сравнения сМаяковским. — Тыже сам только что сказал, чторак иизмена — это одно итоже, нопри этом сам непропускаешь ниодной юбки. Значит, Левчик, тыдобровольно готовишь гибель собственной семье?! Нинке, дочери…
        —Рыжий! Тывсе-таки псих, — спокойно осадил Вильского Лев Викентьевич. — Мыже говорим стобой произмену?
        Евгений Николаевич кивнул.
        —Просамую что нина есть настоящую? Идушой, ителом?
        Вильский внимательно посмотрел надруга, пытаясь просчитать, куда тот клонит.
        —Таквот, успокойся. Вмоем случае онастоящей измене неможет быть иречи. Душой я предан своей жене, какверный пес хозяину. Всеостальное — несчитается. Какговорят, особенности темперамента. Поэтому моя семья — внеопасности, вотличие оттвоей.
        —Этопочему ты так решил? — скривился Евгений Николаевич, вновь убедившийся всхоластической изощренности товарища.
        —Дапотому, чтоты вженщине неразделяешь тело идушу. Ипоэтому, какдруг, янежелаю тебе мужского счастья.
        —Этопроцесс совокупления ты называешь «мужским счастьем»? — съязвил Вильский.
        —Можешь иронизировать поповоду моих слов сколько угодно. Ноты незнаешь, чтотакое новое женское тело. Новые ощущения. Новый запах. — ЛевВикентьевич мечтательно закатил глаза.
        —Угу, — хмыкнул Евгений Николаевич. — Именно отнезнания уменя изавелись две дочери.
        —Эй! Осторожно! Непутайте процесс оплодотворения спроцессом свершения великих географических открытий. — Левчика понесло. — Всето, чтомы называем любовью, насамом деле можно наблюдать вобыкновенной пробирке. Достаточно поместить внее оплодотворенную яйцеклетку исоздать ей подходящую длявыживания ироста среду. Тоже мне таинство! Таинство — вдругом…
        —Избавь меня отнеобходимости выслушивать, вчем оно состоит. Ты,вконце концов, нена исповеди…
        —Агдея? — изобразил изумление Рева.
        —Вкурилке, — пробурчал Вильский иобнаружил, чтопоследние несколько минут держит вруках незажженную сигарету.
        —Неужели? Никогда незнал, чтомонахам разрешается курить, — все-таки поддел друга Левчик ипроводил взглядом проходившую мимо курилки молодую сотрудницу НИИ. — Девушка, — бросился он квыходу, ноне успел, поэтому решил вернуться кпрерванному разговору, нопотом передумал иделовито поинтересовался: — Нучто? ТысЖелтой посоветовался?
        —Да, — подтвердил Вильский кивком.
        —Едешь?
        —Еду.
        —Тогда оформляй командировку. Впонедельник отчалишь. Неисключено, чтовпоследний раз…
        —Этопочему? — вытаращил нанего глаза Вильский.
        —Знающие люди шепнули. — ЛевВикентьевич нестал вдаваться вподробности ипредложил вернуться нарабочие места.
        Больше вэтот день школьные товарищи неперебросились нисловом. Было некогда. Норазговор сРевой оставил уЕвгения Николаевича неприятный осадок. Ичтобы отнего избавиться, Вильский вспоминал ожене ио том, чтоих связывало. Да,сгодами Желтая краше нестановилась, новедь ион оказался подвержен изменениям, неспособствующим романам настороне: катастрофически быстро увеличивался живот, периодически теснило вгруди, поутрам бил кашель.
        Новсе равно, успокаивал себя Евгений Николаевич, Женечка по-прежнему волнует его какженщина. Несмотря нина что! Подэтим «несмотря на» он подразумевал неизбежные временные изменения, окоторых сама Желтая говорила сприсущим ей юмором. «Женька, — предупреждала она мужа, — если мы стобой непохудеем, придется жить вечно. Илибронировать накладбище четыре места вместо двух». «Урра! — вопила отрадости несмышленая Нютька. — Никогда нерасстанемся». «Типун тебе наязык!» — пугалась суеверная Женечка ишутливо хлопала дочь повысокому чистому лбу. — Этоя пронас спапой». «Ненадо быть жмотиной!» — укоризненно заявляла Нютька иуходила, надувшись.
        «Ая буду!» — плотоядно пожирал глазами веселую Женечку Евгений Николаевич игордился собой какмужчиной: дни, когда между ними этого небыло, можно было пересчитать попальцам. «Новот что странно! — неожиданно задумался Вильский. — Судьба никогда неискушала меня соблазнами. Почему?»
        «Каждый выбирает посебе: женщину, религию, дорогу…» — вспомнились ему слова Юрия Левитанского, иЕвгений Николаевич отволнения даже покрылся испариной: Желтая — единственная женщина вего жизни, верилон, «выбранная им посебе», созданная длянего… Ине важно, чточем старше она становится, теминтенсивнее присваивает себе права руководителя. Онэто переживет, какпереживет иЖенечкины перепады настроения, когда та вмиг переходит отрадостного возбуждения кглубокой угрюмости исмотрит нанего собидой, которая изматывает их обоих. Ноот этого примирение становилось только слаще ирождалось чувство, чтоим все посилам, всепоплечу.
        «Такбывает, — оправдывал жену Вильский. — Особенно когда жена — ровесница. Сней ты непросто муж, тысней товарищ, партнер, ситуативный однокашник, — придумал он емкое определение. — Поэтому она нетолько любит, нетолько дружит, нои оценивает. Ине всегда высоко. Ноона имеет наэто право, потому что идет рядом ссамого начала. Илучше упасть вгрязь перед всеми, чемперед ней», — уговорил себя Евгений Николаевич идал слово необижаться наЖелтую, потому чтоона, начал он подыскивать еще одно нужное определение, потому что она «какмать. Знает нашаг вперед. Каклучше».
        «Новедь Желтая мне немать, — взбунтовалось вВильском его мужское начало, иЕвгений Николаевич начал лихорадочно развивать эту мысль дологического конца. — Онамоя жена. Мать моих детей. Ия люблю ее бесконечно. Этоточно».
        Собственно говоря, никто сэтим ине спорил, поэтому Лев Викентьевич Рева, школьный друг, апо совместительству еще иначальник, давно вычеркнул Женьку изсписка всегда готовых кспонтанному адюльтеру.
        «Недруг тымне! — строго говорил он Вильскому ипереводил взгляд натретьего товарища, знаменитого своей порядочностью Вовчика. — Ты — тоже!»
        «Вотиосиротели!» — смеялся Евгений Николаевич ипредлагал устроить поминки попреждевременно выбывшему изстроя товарищу. «Этонеменя надо оплакивать, — становился серьезным Левчик. — Авас, придурки. Этоя вам говорю какволк-одиночка». — ЛевВикентьевич всегда был склонен кромантической образности. «Неволк, акобель», — скаменным выражением лица поправлял его Вильский, после чего наступала фаза «примирения», завершавшаяся рассказом обочередном похождении Левчика. Нио Женьке, нио Вовчике рассказывать было нечего.
        Возможно, поэтому Любовь Ивановна Краско, взглянув наприбывшего вприемную директора Вильского, несразу смогла определить, ктоперед ней. Этот человек непроходил нипо одним спискам. Ну,может быть, заисключением премиальных, ноими занималась бухгалтерия, ане секретарь директора.
        —Здравствуйте, — поприветствовал ее Евгений Николаевич, тоже поймавший себя натом, чтовидит эту женщину впервые.
        —Добрый день, — чуть слышно произнесла Любовь Ивановна. — Выпокакому вопросу?
        —Вот. — Вильский положил перед секретарем оформленный командировочный лист, накотором нехватало последней подписи, которую он инамеревался получить задиректорскими дверями.
        —Игоря Александровича нет наместе.
        —Акогда будет? — поинтересовался Евгений Николаевич ипосмотрел начасы: близилось обеденное время.
        —Ничего немогу сказать, — пожала плечами Люба. — Уехал напроизводство.
        —Акакже? — Вильский показал глазами накомандировочный лист. — Должен убыть ввоскресенье вечером.
        —Онподпишет, неволнуйтесь, — бесстрастно проговорила Любовь Ивановна изачем-то, неожиданно длясебя самой, показала посетителю папку, накоторой большими буквами было написано: «Наподпись». — Видите сколько? — секретарь распахнула ее ивложила туда бумаги Вильского. — Явам сообщу.
        —Надеюсь, чтоэто произойдет дотого, какя уйду сработы, — пожелал сам себе Евгений Николаевич, аЛюба Краско добавила:
        —Дополовины пятого.
        —Ну-ну, — промычал Вильский и, непопрощавшись, вышел изприемной, нотутже вернулся, потому что небыло ясности. Аэтого он нелюбил.
        —Япозвонювам, — моментально отреагировала Люба, хотя никакого вопроса непрозвучало.
        —Буду ждать, — пообещал Евгений Николаевич ипочувствовал, чтосудовольствием подождалбы здесь, вприемной, рядом сэтой немногословной женщиной, разительно отличающейся отвсех, скем ему приходилось общаться. Онпросто пока непонимал чем.
        —Япозвоню, — повторила секретарь иопустила голову. ТакЛюбовь Ивановна Краско поступала вдвух случаях: когда решительно нежелала продолжать разговор икогда боялась его продолжить. Похоже, этобыл второй случай, обэтом свидетельствовал предательски заливший лицо румянец. Пытаясь справиться сволнением, Люба поправила волосы ивыпрямила спину. — Неволнуйтесь, — прошелестелаона, иВильский увидел, какие унее тонкие запястья.
        —Может быть, яздесь подожду? — неожиданно длясебя самого идовольно бойко предложил Евгений Николаевич, такипродолжавший стоять враскрытых дверях.
        —Игорь Александрович только уехал, — ответа навопрос так ине последовало.
        —Японимаю, — буркнул Вильский исделал шаг назад, хотя гораздо проще былобы выйти изприемной по-человечески, повернувшись спиной ксекретарю.
        —Япозвоню, — неподнимая глаз, втретий раз повторила Любовь Ивановна ивстала, чтобы закрыть запосетителем дверь. — Всего доброго.
        —Ивам, — одними губами проговорил Евгений Николаевич иуслышал, какдважды повернулся ключ взамке. «Заперлась, — автоматически отметилон. — Неужели я такой страшный?» Вильскому стало весело, ау Любови Ивановны Краско затряслись руки, и, чтобы справиться снахлынувшим волнением, онаподошла кокну якобы поправить штору, новместо этого распахнула форточку и, взобравшись наподоконник, высунула внее голову. Оказывается, наулице была весна. «Ая ине заметила», — удивилась Люба ис силой втянула всебя воздух, терпкий, спримесью дыма. Такиесть — внизу жгли оставшийся после зимы мусор.
        Любовь Ивановна слезла сподоконника изамерла уокна, внимательно наблюдая запроисходящим внизу. Вдоль бордюра медленно тлели мусорные кучи, курил, уставившись наних, институтский дворник, уего ног крутилась черно-белая собачонка поимени Мушмула, которая появилась около НИИ сгод назад, датак иосталась. Псину кормили всем институтом, оставляя щедрые куски отобеда, анекоторые особенно сердобольные тащили издома доверху наполненные едой мешки, которые оставляли прямо упроходной врасчете нато, чтоместный дворник — новый хозяин Мушмулы — грамотно распорядится припасами.
        Атеперь нащедрых хлебах научно-исследовательского института кормилось еще итрое щенков, окрасом повторяющих черно-белую Мушмулу.
        —Возьмите, — умолял дворник сотрудников. — Возьмите, ато пропадут илисобачники выловят. Жалко ведь…
        «Жалко», — всякий раз, минуя проходную, думала Люба, новзять щенка нерешалась: боялась ответственности. Асейчас страх почему-то ушел, иона всерьез задумалась надтем, невзятьли ей одного — взамен ушедшей издома дочери.
        «Будет оком заботиться», — уговаривала себя Любовь Ивановна, иот мысли, чтодома ее будет ждать жизнерадостная собака, надуше становилось тепло. Нобуквально через минуту тепло рассасывалось, иЛюба гнала непозволительные мысли, потому что «а» — дома муж, потому что «б» — это недом, аобщежитие.
        «Господи! — взмолиласьона. — Нусколько я буду так жить?! Мнетридцать восемь лет, асчастья так ине было. Жизнь проходит. Неуспеешь оглянуться, умирать пора…».
        «Раньше надо было обэтом думать!» — донесся доЛюбы властный директорский голос из-за дверей, иона вздрогнула отужасающего совпадения. «Ничего, значит, небудет больше», — поникла она иметнулась кдверям: ручка уже ходуном ходила.
        —Любовь Ивановна, — директор капризно поджал губы, недовольный тем, чтоему пришлось ломиться всобственную приемную, — вы что? Уснули?
        —Яобедала, Игорь Александрович, — объяснила свою медлительность секретарь Краско.
        —Ая вот необедал! — пожаловался директор.
        —Ну,так пообедайте, — резко бросила ему Любовь Ивановна ивоцарилась засвоим столом, готовая ковсему: всеравно терять больше нечего.
        —Увас что-то случилось? — забеспокоился директор, неуслышав вголосе секретаря привычного смирения.
        —Да, — жестко ответила Люба Краско исмело посмотрела вглаза начальству.
        —Что? — поинтересовался Игорь Александрович, возомнивший себя спасителем.
        —Все, — выпалила Любовь Ивановна.
        —Этосерьезно, — поспешил согласиться директор иприсел настул, предназначенный дляпосетителей. Игорь Александрович чувствовал себя нев своей тарелке, ведь два часа назад он выходил изсвоего кабинета хозяином, атеперь входил всобственную приемную незваным гостем. Ивсе потому, чтоуЛюбови Ивановны Краско что-то случилось. — Хотите, явас отпущу? — благородство директора незнало границ.
        —Нет, — отказалась Люба ипротянула Игорю Александровичу папку «Наподпись».
        —Потом, — отмахнулся директор инаправился вкабинет.
        —Сейчас, — тихо, нотвердо произнесла Любовь Ивановна ивстала из-за стола. — Тамнесколько командировок. Сегодня — короткий день. Люди должны успеть получить деньги.
        Игорь Александрович внял доводам Любы ибыстро подмахнул бумаги, даже невчитываясь всодержание, потому что привык доверять секретарю.
        —Сделано, — объявил директор исмущенно ибоязливо поинтересовался: — Люба… (Секретарь сготовностью вскинула голову.) Вы немоглибы…
        —Что? — попыталась понять Любовь Ивановна.
        —Чаю… — промямлил Игорь Александрович.
        —Сейчас приготовлю. — Люба приняла изрук начальника папку иаккуратно закрыла засобой тяжелую дверь, тутже забыв одиректорской просьбе.
        «Явсего лишь делаю свою работу, — сказала себе Любовь Ивановна. — Ничего личного». Темнеменее, набирая номер начальника Третьей лаборатории, онанемогла отделаться отстранного волнения.
        —Могу я пригласить Льва Викентьевича Реву? — поинтересовалась Люба, услышав после долгих гудков тонкий женский голос.
        —Льва Викентьевича нет наместе, — пропищала трубка. — Ачто передать?
        —Передайте Льву Викентьевичу, — медленно проговорила Любовь Ивановна, — что Игорь Александрович подписал командировку Вильского.
        —Адавайте я Евгения Николаевича приглашу, — предложила трубка и, недождавшись Любиного ответа, проверещала влабораторную пустоту: — Евгений Никола-а-аевич! Вас!
        Вильский недовольно вылез из-за стола инаправился вЛевин кабинет, недоумевая, кому он понадобился, хотя еще пять минут назад беспокоился поповоду неподписанной директором командировки.
        —Алло. — Голос Евгения Николаевича прозвучал глухо и — Любе даже показалось — сердито. Такобычно реагируют люди, которых оторвали отдел. — Яслушаю.
        —ЭтоЛюбовь Ивановна, — напомнила осебе Любочка Краско. — Игорь Александрович подписал вашу командировку. Выможете ее забрать.
        —Спасибо, — буркнул Вильский иповесил трубку. Послышались короткие гудки, которые секретарь директора слушала, наверное, ещесминуту, апотом медленно положила трубку нарычаг иопустилась настул, чувствуя себя обманутой. «Ачто ты еще могла услышать?» — спросила она себя, ноответить несмогла: вголове проносились какие-то обрывки мыслей, куски фраз, ивсе они неимели кней нималейшего отношения.
        —Кудаты? — остановил вкоридоре Вильского возвращающийся избуфета Лев Викентьевич.
        —Закомандировкой. Изприемной звонили, — бросил находу Евгений Николаевич.
        —Неиз приемной, аиз ледового царства, — поправил друга Левчик. — Еевеличество Снежная королева сосредним образованием.
        —«Арктическая женщина»? — догадался Вильский, вспомнив разговор сРевой вкурилке. — «Дрейфующая льдина?»
        —Разведчик! — хлопнул его поплечу Лев Викентьевич. — Онасамая.
        —Такэто она тебе отказала? — неудержавшись, Евгений Николаевич поддел товарища. — Тебе? Веселому клоуну?
        —Представь себе. — Левчик взял товарища заруку и, кривляясь, заглянул ему вглаза. — Неходи кней, Рыжий. Снежинкой станешь. Хотя… — Рева прищурился. — Идисмело, дорогой Кай. Тебя дома ждет Герда, онасогреет твои чресла своим теплом, иты…
        —Левчик, — оборвал его Вильский. — Отстань. Мнееще вбухгалтерию закомандировочными…
        —Благословляю тебя, сынмой, — продолжал паясничать Рева, ноЕвгений Николаевич его уже неслышал, быстрыми шагами преодолевая расстояние, отделяющее его отновой жизни.
        Втом, чтоона обязательно наступит, Вильский перестал сомневаться, кактолько распахнул дверь приемной, гдеЛюбочка Краско, взгромоздившись настул, поливала висевший настене аспарагус. Отнеожиданности она вздрогнула ичуть несвалилась состула вместе скувшином.
        —Осторожно, — бросился кней Евгений Николаевич. — Неупадите. — Онпредложил руку. — Спускайтесь.
        Любовь Ивановна протянула Вильскому кувшин, оправила узкую юбку, которую была вынуждена поднять довольно-таки высоко, чтобы та несковывала движений, и, потупившись, слезла состула.
        —Надо перевесить, — посоветовал Евгений Николаевич, наглаз отмерив расстояние отпола довисевшего настене растения.
        —Что? — непоняла Люба.
        —Надо перевесить, — повторил Вильский ипоставил кувшин напол.
        —Перевесьте, — толи попросила, толи подтвердила правильность предположения Любовь Ивановна.
        —Перевешу, — зачем-то пообещал Евгений Николаевич ивытащил изкармана остро отточенный красный карандаш, которым длянаглядности делал пометки всхемах. — Идите сюда.
        Люба повиновалась.
        —Встаньте. — Онлегко коснулся ее плеча, чтобы та плотнее прижалась кстене. — Давно рост неизмеряли? (Любовь Ивановна смотрела наВильского вовсе глаза.) Это небольно, — улыбнулся Евгений Николаевич ипрочертил науровне Любиной головы красную линию. — Готово, — объявилон, ноженщина непошевелилась. — Готово, — повторил Вильский изаметил, какбьется жилка наее шее, какпереливается вушах маленькая чешского стекла капелька, какрастет завиток.
        Евгений Николаевич шумно сглотнул иотвернулся, почувствовав, чтоеще секунда, ион придавит эту маленькую женщину кстене, чтобы несмогла вырваться. Тяжелое возбуждение поднялось внем откуда-то снизу, Вильский ощутил это абсолютно точно, новместо стыда его лицо покрыла алая краска желания, неведомого ему прежде.
        —Извините, — еле выговорил Евгений Николаевич, избегая смотреть вглаза женщине, кажущейся ему по-детски беспомощной. — Очень душно.
        —Ничего страшного, — смутившись, проронила Люба итоже опустила глаза.
        —Я… — попытался еще что-то сказать Вильский, ноне смог произнести ничего членораздельного.
        —Ямогу вызвать плотника, — вызвалась самостоятельно решить проблему Люба Краско. — Илислесаря… — Онаникак немогла сообразить, вчьи обязанности это входит.
        —Ненадо, — остановил ее Евгений Николаевич. — Ясам повешу.
        —Вы? — удивилась Любовь Ивановна, неповерив своим ушам. — Но…
        —Мненетрудно, — недал ей договорить Вильский. — Воттолько вернусь и…
        —Когда? — Люба затравленно посмотрела наЕвгения Николаевича.
        Вильский схватил состола командировочное удостоверение ипоказал секретарю.
        —Через неделю. Дождетесь? Этоскоро.
        «Нет, этонескоро», — убедилась насвоем опыте Люба, длякоторой девятнадцать лет брака сКраско пролетели быстрее, чемэта треклятая неделя.
        —Чтосвами? — спрашивал Игорь Александрович какв воду опущенную секретаршу. — Проблемы дома?
        ИЛюба сготовностью кивала вответ, хотя никаких особенных проблем небыло — все каквсегда. Нобыло проще согласиться сначальником, чемобъяснять ему совсем уж необъяснимое.
        —Может, вамнужны отгулы? — Лояльность директора была безгранична.
        «Нет», — лихорадочно трясла головой Любовь Ивановна, глядя накалендарь: дома она совсем сошлабы сума отожидания, аздесь все-таки какие-никакие дела, которые ктомуже сами делаются, ну, илипочти сами.
        Вобеденный перерыв Люба закрывала приемную наключ, садилась застол скружкой чая итридцать минут гипнотизировала красную черту, оставленную Вильским напротивоположной стене.
        —Куда вы все время смотрите? — невыдержал Игорь Александрович, вочередной раз обнаружив секретаря сабсолютно застывшим взглядом.
        —Туда, — указала направление Люба Краско.
        Увидев безобразную, сего точки зрения, красную отметину, директор счел это нарушением порядка ипотребовал вызвать маляров:
        —Побелить!
        —Нет! — вскочила какужаленная Люба, иглаза ее наполнились слезами.
        Игорь Александрович, обескураженный реакцией секретарши, забеспокоился ирешил вызвать Любу начестный, какон сказал, открытый идружеский разговор.
        —Янеузнаювас, — признался директор ипотупил взор.
        —Ясама себя неузнаю, Игорь Александрович, — прошептала Любовь Ивановна итоже неосмелилась посмотреть вглаза начальству.
        —Выподавлены, — вникуда изрек директор. — Рассеянны. Выхорошо себя чувствуете?
        Отвечать наэтот вопрос было бессмысленно: такхорошо Люба себя чувствовала только однажды, когда сидела нажесткой скамье пригородного поезда, уносящего ее вПермь. Новместе стем итак тревожно она нечувствовала себя никогда. «Ничего небудет, — готовилась Любовь Ивановна кхудшему. Иодновременно молилась: — Ну,хотьбы было! Ну,пожалуйста. — Ничего небудет», — состервенением повторяла она раз заразом, боясь поверить вочто-то другое, потому что привыкла: ничего хорошего вее жизни непроисходит впринципе.
        —Вы,наверное, незамечаете… — Игорь Александрович все-таки осмелился поднять голову ипосмотреть вЛюбины глаза, — новы разговариваете сами ссобой.
        Любовь Ивановна Краско вскинула визумлении брови, залилась краской иеле выговорила:
        —Простите.
        —Дапричем тут это? — Вголосе начальника наконец-то появились командные нотки. — Причем тут это, дорогая моя Любовь Ивановна. — Игорь Александрович по-барски вальяжно раскинулся вкресле. — Яже излучших побуждений. Вижу — пропадает человек. Амне невсе равно. Привык уже, безвас, можно сказать, какбез рук. Даже сженой советовался. Как? Чего? Думаю, надо спросить. Асамому неловко… Новедь итак невозможно! — Голос директора взметнулся вверх, иЛюба вздрогнула.
        —Уменя сложные отношения смужем, — зачем-то сказала она Игорю Александровичу иснова потупилась, потому что дальше хотелось произнести немного другое. Например, «нона самом деле я жду Вильского». «Азачем?» — мог спросить ее директор, итогда пришлосьбы объяснять этому чужому человеку, чтонеждать она неможет, потому что только обэтом идумает. Ихотя между ними ничего небыло, унее ощущение, чтобыло. Илибудет. Нуичто, чтонельзя? Какая кому разница: онастолько страдала, неужели незаслужила? Ачто жена, такувсех жена… Идети, наверное, тоже есть. Ноее это нисколько неволнует: нунисколечко!
        —Явас понимаю, — проникновенно произнес начальник икоснулся ее руки.
        Люба вздрогнула.
        —Да-а-а, — протянул Игорь Александрович, — дело плохо. Иобсуждать вы это, естественно, сомной нестанете?
        —Естественно, нет, — безвызова ответила Любовь Ивановна Краско, борясь сжеланием закрыть глаза.
        Всякий раз, когда она это делала, впамяти всплывала та сцена около стены, ивнутри становилось нестерпимо горячо. Просто невыносимо. «Быстреебы это закончилось», — посылала Люба сигналы внедружелюбное кней пространство, новнутри себя желала другого: «Хотьбы это никогда незаканчивалось!».
        —Очем ты все время думаешь? — теребила ее забежавшая занять деньги Юлька. Длянее, отсутствующей дома, изменения, произошедшие вматери, были особенно очевидны. — Тебя спрашиваешь, аты словно глухая.
        —А? — спохватывалась Люба иневидящими глазами смотрела надочь.
        —Ятебя спрашиваю, очем ты все время думаешь? — повторяла свой вопрос Юлька.
        —Деньги тебе ищу, — объясняла свою сосредоточенность Люба иперетряхивала одну книжку задругой.
        —Тыищешь их уже минут двадцать, — сердилась дочь, апотом, какобычно, обвиняла мать внежелании делиться. — Такискажи: нехочу тебе давать деньги. Япойму, немаленькая.
        —Яхочу. — Люба прижимала книжку кгруди. — Просто непомню, куда положила. Может быть, Ваня взял?
        —Твой Ваня книг вруках отродясь недержал, — язвила Юлька, сидя народительской кровати. — Кстати, апочему ты мою раскладушку неубираешь?
        —Азачем? — отрывалась отпоисков Люба. — Вдруг вернешься?
        —Я? — картинно хохотала девушка. — Сюда? Ввашу сраную общагу?
        —Тыздесь выросла. — Любе явно был неприятен тон, скоторым Юлька это все произносила.
        —Я-то здесь только выросла, авы… — Девушка немного помолчала, нопотом цинично продолжила: — Авы здесь, похоже, иумрете.
        —Ятебя чем-то обидела? — Люба старалась затушить вдочери разгоравшийся огонь ненависти ктой жизни, которой сама жила много лет.
        —Нет, — останавливалась Юлька.
        —Тогда зачем ты мне это говоришь? — протягивала ей Люба деньги.
        —Ну,надоже что-нибудь говорить, — ухмылялась девушка исмотрела надверь.
        —«Что-нибудь» ненадо. — Люба садилась рядом. — Расскажи, какты живешь…
        —Приходи, посмотришь. — Юлька сменяла гнев намилость.
        —Аможно?
        —Можно, — легко разрешала матери девушка, зная, чтота неотважится ее навестить.
        «Неужели ей неинтересно, какя живу?» — спрашивала Юлька отца, пытаясь разгадать тайну, какона считала, материнского равнодушия.
        —Интересно, — отвечала через мужа Люба, нонавещать дочь неторопилась. Ине потому, чтоей была безразлична ее судьба, апотому, чтоей было страшно увидеть, чтоЮлька, возможно, живет еще хуже, чемона сама.
        —Тынемать! Ты — мачеха, — обвинял Иван Иванович Краско жену. — Тынетолько мне жизнь сломала, тысобственную дочь издома выжила. Гдеона?
        Люба сготовностью называла адрес.
        —Перед людьми стыдно, — немного смягчался Иван Иванович ипросил немного ему налить. Совсем немного: «чудь-чудь».
        —Уменя нет. — Люба открывала пустой холодильник.
        —Ау меня есть, — хихикал Ваня ишарил рукой подкроватью. — Вот, — доставал он початую бутылку. — Будешь?
        —Небуду, — отказывалась жена истелила себе наЮлькиной раскладушке.
        —Э-э-э, нет, — останавливал ее Иван Иванович. — Сюда ложись, — похлопывал он рядом ссобой. ИЛюба послушно ложилась прямо напокрывало и, неотрываясь, смотрела впотолок, надеясь, чтоИван Иванович примет сонную дозу ипросто захрапит рядом. Ноэто если повезет, аесли неповезет, готовилась кночным истязаниям, после которых нетронутым оставались только лицо, кисти истопы слодыжками. Всеостальное превращалось вогромный сплошной синяк.
        Увидев собственную работу, трезвый Иван Иванович вздрагивал ипросил прощения, стоя наколенях.
        —Простила? — унего тряслись губы, аЛюба молча смотрела перед собой, пытаясь оживить те ощущения, которые испытала тогда сВильским. — Нет, тыскажи, простила? — ползал поковру Краско ипытался целовать ей руки. — Если непростишь, — грозилон, — руки насебя наложу.
        «Скореебы!» — думала вэтот момент Люба, ибыло непонятно, чего она ждет больше: возвращения Вильского илисмерти мужа.
        Ожидание закончилось также неожиданно, каки началось. ИзТретьей лаборатории принесли отчет окомандировке заподписью Евгения Николаевича Вильского. «Непридет, — догадалась Любовь Ивановна иперестала ощущать собственное тело. — Такнебывает», — думала она ищипала себя заруку. Тело ничего нечувствовало.
        Приносили какие-то заявки, служебные письма, отчеты — Люба автоматически складывала их вдежурную папку «Документация» итутже забывала отом, чтообещала посетителям.
        «Ятак изнала, — повторяла она какзаведенная. — Такизнала. Такизнала. Быстрейбы домой, — гнала Люба время, потому что находиться вприемной, гденастене прямо перед глазами алела злополучная черта, нарисованная Вильским, было просто невыносимо. — Рубец, — пришло Любови Ивановне вголову, иона задрала рукав блузки. — Ещеодин. Мало мне Краско, теперь еще и…».
        —Игорь Александрович, — вскочила Люба сосвоего стула ибросилась кдверям директорского кабинета. — Игорь Александрович!
        Директор НИИ невозмутимо посмотрел насекретаря.
        —Игорь Александрович, — задыхаясь, втретий раз произнесла его имя Любовь Ивановна инаконец-то договорила: — Надо сделать ремонт вприемной. Побелить.
        —Побелите, — разрешил тот, нона всякий случай поинтересовался: — Ачто заспешка?
        —Мешает, — честно призналась Люба, думая окрасной черте.
        —Ну,раз мешает, значит, надо убрать, — согласился Игорь Александрович. — Ещечто-то?
        —Нет, — выдохнула Любовь Ивановна иаккуратно закрыла засобой дверь.
        Рядом сее столом стоял Вильский ирассматривал сверло, вставленное вдрель.
        —Наконец-то, — поприветствовал он Любу, нодаже невооруженным глазом было видно, чтоунего трясутся руки. — Вот, — показал он инструмент. — Каки обещал… Будем сверлить.
        Любовь Ивановна Краско посмотрела начасы, автоматически отметив, чтодоконца рабочего дня осталось ровно десять минут.
        —Сейчас? — Онапыталась скрыть волнение, поэтому говорила шепотом.
        —Акогда?
        —Незнаю. — Люба ненашлась, чтоответить, ибрякнула первое, чтопришло вголову.
        Евгений Николаевич, похоже, пребывал втакойже растерянности. Онисмотрели друг надруга, неотрываясь, иоба понимали, чтоесли это неслучится сегодня, то, наверное, уженеслучится никогда.
        —Ядумал овас. — Вильскому было тяжело говорить.
        —Ия, — одними губами произнесла Люба.
        —Странно. — Евгений Николаевич переложил дрель изодной руки вдругую, нерешаясь сней расстаться.
        Люба кивнула.
        —Вкотором часу вы заканчиваете? — глухо произнес Вильский, иони одновременно посмотрели начасы, незная, очем говорить дальше.
        —Я?
        —Вы. — Евгений Николаевич почувствовал, какрезко пересохло вгорле, исглотнул.
        —Вшесть, — вспомнила Люба, когда заканчивается ее рабочий вдень.
        —Авы можете задержаться надесять, нет, надвадцать минут?
        —Нет, — ответил заЛюбу выходивший изкабинета директор. — Всерабочие вопросы Любовь Ивановна должна решать только врабочее время, — строго посмотрел он наВильского сдрелью, приняв того заподсобного рабочего. — Завтра. Идите домой, Любовь Ивановна, — напомнил он секретарю иткнул пальцем вчасы. — Ивы тоже идите, — отдал он приказание Евгению Николаевичу ипокинул приемную.
        —Нучто? — усмехнулся Вильский. — Приказ начальства нужно исполнять?
        Люба молчала.
        —Иливсе-таки немного нарушим правила? — подмигнул Евгений Николаевич инаправился кпротивоположной стене. — Значит, так, — пробурчал он себе поднос иприставил сверло ккрасной черте. — По-моему, здесь…
        —Ниже, — еле слышно проговорила Люба, ноВильскому показалось, чтоее голос заполнил всю приемную.
        —Насколько?
        Люба подошла, встала подчерту изакрыла глаза. Адальше было, чтобыло.
        —Уменя такое чувство, — спустя какое-то время призналась Любовь Ивановна, — что это все происходит несо мной.
        —Уменя нет такого чувства, — тутже обозначил свою включенность вреальность Евгений Николаевич. — Какговорится, втрезвом уме итвердой памяти… Причем настолько твердой, что, когда я иду домой, специально захожу кродителям, хотя мне совершенно непо пути, чтобы чуть-чуть «смягчить» эту память… Переварить…
        Люба несовсем понимала, очем говорит Вильский. Даине хотела ничего понимать, потому что ее рассудок работал только водном направлении: гдеикогда. Вэтом смысле возможности любовников были мизерны: пресловутая директорская приемная ивымышленные служебные командировки врайон илиблизлежащие кВерейску города. Нодаже там было страшно, поэтому мечтали осовместном путешествии вкрупный город — Москву, Ленинград, чтобы вокруг — тысячи людей ини одного знакомого лица.
        —Ачто ты скажешь жене? — утыкалась Евгению Николаевичу вплечо Люба ицеловала-целовала дотех пор, пока Вильский неразворачивал ее лицом ксебе.
        —Ничего. Аты?
        —Ничего, — бездумно повторяла заним Любовь Ивановна иначинала плакать.
        —Тычто? — пугался тот.
        —Ничего, — трясла головой Люба, неумея объяснить, чтоплачет отсчастья. Ейиногда даже казалось, чтоспоявлением Вильского открылись какие-то шлюзы иоттуда хлынули неизрасходованные застолько лет мучительного брака слезы.
        —Тебе больно? — пытался найти причину Евгений Николаевич, полагая, чтокак-то мог вызвать уэтой хрупкой женщины неприятные ощущения.
        —Нет, — выдыхала она ипроводила рукой погорлу. — Мненебольно. Мнехорошо, — собиралась она смыслями иприкрывала маленькую, почти детскую грудь простынкой, чтобы Вильский невидел характерных примет ее брака сКраско.
        —Яего убью, — однажды невыдержал Евгений Николаевич, обнаружив наЛюбином теле очередной уродливый синяк, расползшийся повнутренней стороне бедра.
        —Ненадо, — тутже плотно сжала ноги Любовь Ивановна. — Мненебольно.
        —Разведись сним, — потребовал Вильский ипоправил ей растрепавшиеся волосы, чтобы увидеть глаза.
        —Зачем? — Люба смотрела наВильского, неотрываясь.
        —Такжить нельзя.
        —Ножилаже я так все это время, — напомнила любовнику Любовь Ивановна.
        —Яэтого незнал.
        —Знал. — Люба вспомнила изумление Вильского, когда тот впервые увидел покрытое синяками тело.
        —Тогда ты была чужая жена, — усмехнулся Евгений Николаевич, новзгляд его по-прежнему был серьезным.
        —Яисейчас чужая жена, — горько улыбнулась Любовь Ивановна инаконец-то отвела взгляд всторону.
        —Нет. — Вильский схватил Любу заруки ипотянул насебя. — Тынечужая жена, Любка. Теперь ты моя жена. Тымоя жена почти полтора года. И,по-моему, — Евгений Николаевич поперхнулся, — сэтим пора заканчивать.
        —Все? — Онаприжала ладонь кгубам, недавая им расползтись вкрике.
        —Все, — подтвердил Вильский, даже неподозревая, чтоони говорят оразных вещах.
        Люба медленно поднялась, села накровати, апотом сползла вниз, чтобы собрать разбросанную пополу одежду. Онадвигалась какавтомат, вкотором заканчивается питание: вполсилы, вполнакала. Впринципе она уже видела, чтобудет дальше. Видела, каккупит билет наавтовокзале, сядет врейсовый автобус, вернется вВерейск, нодомой непойдет, асразу отправится кЮльке. Может быть, даже стортом, если удастся купить подороге. Онаничего небудет объяснять дочери, просто посидит унее, подержит заруку, если та даст, ипопрощается, скажет, чтоснова уезжает вкомандировку илименяет место работы, вобщем, что-нибудь да скажет. «Апотом? — спросила себя Люба исамаже ответила: — Апотом отравлюсь». «Чем?» — прозвучало вее голове. «Чем-нибудь: уксус выпью илитаблетки». «Затаблетками придется идти ваптеку», — подсказывал ей разум, ноона, Люба, всвоем желании уйти изжизни была непреклонна: «Хлорку выпью». «Нестрашно?» — екнуло сердце. «Всеравно».
        —Когда ты ему скажешь? — Голос Вильского звучал спокойно изаинтересованно.
        —Кому? — попыталась выдавить изсебя Люба, ноне смогла. Точнее, смогла, нотак, чтоничего невозможно было разобрать.
        —Любка, — свесился скровати Евгений Николаевич. — Тычто там? Уснула?
        Любовь Ивановна стояла наколенях, прижав ксебе ворох одежды иопустив голову.
        —Какая-то ты странная, Люба. Нина один мой вопрос неотвечаешь спервого раза. — Вильский протянул любовнице руку, но, вместо того чтобы сделать встречное движение, онавцепилась водежду еще сильнее. — Любка! — невыдержал он исполз напол. — Идисюда.
        Люба неговорила нислова исмотрела наВильского, точно жертва напалача.
        —Люба! — напугался Евгений Николаевич. — Чтостобой?
        —Янебуду, — трясущимися губами произнеслаона. — Янебуду… небуду…
        Наконец доВильского начало доходить, чтоунее самая настоящая истерика, нотолько вотличие отистерики, например, Желтой несопровождающаяся криками ирезкими движениями. Внешне Люба напоминала застывшее изваяние, дрожь которого можно объяснить каким-то подземными толчками.
        —Черт возьми! — закричал нанее Евгений Николаевич. — Чтослучилось?! Чтоты молчишь?! Можешь ты хоть что-нибудь сказать?!
        —Могу, — неожиданно внятно произнесла Люба и, выпустив одежду изрук, подползла кВильскому: — Женя… — Голос ее подрагивал. — Женечка, — погладила она его полицу. — Яже безтебя жить несмогу. Нехочу. Небуду. Небуду. Небуду, — повторяла Люба исмотрела так, словно пыталась запомнить, какон выглядит.
        Онанеплакала. Просто стояла перед ним наколенях, нерешаясь обнять, просто касаясь то лица, торуки.
        —Уменя дотебя жизни небыло.
        —Чтоты говоришь? — Евгений Николаевич притянул Любу ксебе. — Нучто ты говоришь, Любка. Ненадо ничего говорить…
        —Подожди, — отстранилась отнего Любовь Ивановна. — Подожди, ядоговорю. Уменя дотебя жизни небыло. Собачонка. Длямужа — собачонка, длядочери — собачонка. Хочу — отпихну, хочу — поглажу. Бога молила, чтоб немного счастья. Чуть-чуть, чтоб попробовать, чтоб знать, какбывает. Дал…
        —Ну,вот видишь, — пытался успокоить ее Вильский. — Дал…
        —Дал, — согласилась Люба. — Дал. Показал, каклюбить можно, как… — Голос ее снова задрожал, ноона справилась идоговорила: — Богдал, Бог взял. Всеправильно, утебя семья, дочери, жена. Уменя…
        Евгений Николаевич смотрел нанее, неотрываясь.
        —Уменя, — выговорилаона. — Ничего. Толькоты. Ты — первый, кого я небоюсь. Ятолько затебя боюсь. Сама виновата. Ненадо было. Вчужую семью лезть…
        —Аты вчужую семью ине лезла, — буркнул Вильский. — Этоя сам.
        —Дабылобы куда лезть, — усмехнулась Люба. — Этоутебя семья, ау меня что?
        —Перестань, — попросил Евгений Николаевич. — Ничего уже неизменишь.
        —Неизменишь, — эхом отозвалась Люба.
        —Значит, будем жить так… — Вильский неуспел договорить, потому что она его перебила:
        —Какжили?! — скорчилась, словно отудара, Любовь Ивановна. — Какжили, яжить небуду. Явообще лучше жить небуду.
        —Ну,я-то точно небуду, — печально выговорил Евгений Николаевич. — Просто несмогу, вовранье этом. Даиперед Желтой нев жилу: онаничего плохого мне несделала, чтобы я сней так поступал. Непо-человечески это, спать сженой, адумать олюбовнице. Понимаешь?
        Люба непонимала ровным счетом ничего, потому что слова Вильского несоответствовали тому смыслу, который она вних вложила. Онибыли одругом. Отом, очем Любовь Ивановна мечтала, нодаже недопускала возможности, чтомечта сбудется. Вее жизни, онабыла уверена насто процентов, такого просто неможет произойти. Доказательством тому выступал весь ее жизненный опыт, начиная сбегства издома, которое обернулось годами мук истыда.
        —Любка, — Евгений Николаевич поцеловал ее влоб, — выходи-ка заменя замуж. Всеравно прежней жизни небудет, давай новую строить.
        «Акакже?» — хотела спросить Вильского Люба, новместо этого поцеловала ему руку.
        —Нучтоты? — смутился Евгений Николаевич. — Этоя тебе должен руки целовать…
        —Я, — выдохнула Люба изакрыла глаза.
        Вотсэтим-то ощущением зажмуренных отсчастья глаз Любовь Ивановна Краско прожила сВильским почти двадцать лет, периодически получая обвинения всвой адрес, чторазрушила свою семью, чужую семью.
        —Даоткрой ты свои глаза! — кричала намать Юлька. — Чтосним будет? — имела она ввиду отца. — Тебе сколько лет, чтобы личную жизнь устраивать? Сума сошла!
        —Некричи, — закрывалась отнее броней внешнего равнодушия Люба ис омерзением смотрела напьяного Краско, смущавшего дочь рассказами осупружеской неверности.
        —Ачего ты боишься? — наскакивала Юлька исжимала кулаки.
        —Хочешь ударить? — спокойно интересовалась Люба, ита останавливалась.
        —Ну,объясни, — требовала дочь. — Чемон лучше, этот твой рыжий?
        —Всем. — Люба была немногословна.
        —Понятно, — язвительно улыбалась Юлька.
        —Ничего тебе непонятно, — устало отвечала Люба искладывала вещи вкоробки.
        —Да-а-а, — снова взбрыкивала дочь ипереходила накрик: — Мненепонятно. Мненепонятно ничего. Ладнобы ты что-то отнего получила: квартиру, деньги. Тыже снова будешь жить вобщаге. Каки сним, — кивала она наотца.
        —Нуичто? — неотрываясь отдел, переспрашивала Люба.
        —Нуито… — шипела Юлька. — Хочешь, яскажу, чтонасамом деле произошло? Почему ты вляпалась вовсе это? Хочешь?
        —Хочу.
        —Мужика тебе захотелось, вотивсе. Такведь?
        —Нет, нетак, — вспыхивала Люба, обескураженная бестактностью дочери. — Нетак.
        —Ачто-о-о?
        —Яустала жить встрахе, устала всего бояться, устала быть несчастной…
        —Атеперь тебе нестрашно иты счастлива? — было видно, чтоЮлька категорически нехотела слышать утвердительного ответа насвой вопрос.
        —Атеперь нестрашно, ия счастлива.
        —Рада затебя, — изменилась она влице, несумев справиться сзавистью. — Носразу тебя предупреждаю: если сним (показала она глазами нахрапящего Краско) что-нибудь случится, ябуду считать себя сиротой.
        —Ничего сним неслучится, — легкомысленно заверила ее Люба иоказалась неправа. Кактолько она перебралась вместе сВильским всоседнее общежитие, спасибо начальнику — поспособствовал, Иван Иванович Краско, впав внедельную трезвость, наконец-то осознал, чтопроизошло, ишагнул скрыши.
        —Слабак, — вынес вердикт Евгений Николаевич изапретил Любе идти напохороны.
        Хоронила отца Юлька, вернувшаяся вопустевшее родительское гнездо сраздувшимся животом.
        —Эх,Юлька-Юлька, — кивали головами соседки ивытаскивали изпередников мятые конверты, вкоторых позвякивала мелочь — поэтажам собирали. — Мать-то придет?
        —Незнаю, — поджимала младшая Краско губы инастойчиво искала глазами Любу — сначала чтобы бросить влицо: «Ненавижу!», апотом чтобы просто рядом был кто-то, ктоискренне сопереживалее горю.
        ИЛюба пришла. Невзирая назапрет Вильского. Поднялась напятый этаж позаплеванной лестнице, вошла втемный коридор ибезошибочно определила: ееждут.
        Соседки, нестесняясь, выходили изкомнат ирассматривали красивую Любу, искренне недоумевая, какта решилась прийти напохороны кчеловеку, которого самаже довела досмерти. «Стыда натебе нет!» — невыдерживали некоторые ис осуждением рассматривали бывшую соседку, созлостью отмечая втой перемены клучшему. «Этонадоже! — переговаривалисьони. — Непостеснялась, пришла! Бога небоится!»
        АЛюба бога боялась. Потому ишла, чтобы сказать покойнику последнее «Прости!», безкоторого дальнейшая жизнь сВильским казалась ей невозможной.
        —Прости меня, — тихо произнесла Люба спорога и, минуя дочь, подошла кгробу. Онаожидала увидеть обезображенное тело, искореженное лицо, ноперед ней лежал прежний Иван Иванович, добрый иглупый идаже по-своему счастливый, потому что все были рядом — Юлька, она.
        —Прости меня, — повторила Люба инаклонилась надбывшим мужем. — Такполучилось.
        «Даже недумай!» — послышалось ей вответ.
        —Небуду, — пообещала она безмолвному покойнику изаплакала.
        «Плачетеще!» — тутже осудили ее хлынувшие вкомнату соседки ис надеждой посмотрели наперегоревшую вожидании Юльку: скандала напохоронах неполучилось.
        Амогло. Ине только потому, чтоЮлька собиралась устроить генеральное сражение, нои потому, чтонапохороны несчастного Ивана Ивановича Краско собиралась зайти сама Евгения Николаевна Вильская — врасчете нато, чтонаконец-то увидит ненавистную разлучницу.
        «Зачем тебе это нужно?» — пыталась остановить мать Вера, исердце ее сжималось отжалости. Онабоялась, чтоЕвгения Николаевна увидит женщину, рядом скоторой почувствует себя еще более униженной, чемсейчас. «Неходи, прошу тебя», — тщетно уговаривала Вера мать. «Хочу», — твердила вответ Евгения Николаевна исмотрела надочь так, чтоВере становилось понятно: иправда пойдет. «Ненадо», — снова иснова просила измученная материнским упорством Верочка игрозилась рассказать все Николаю Андреевичу, напрасно надеясь, что, услышав имя свекра, Евгения Николаевна одумается. «Мневсе равно», — отмахивалась отдочери Желтая иснова иснова представляла встречу сЛюбовью Ивановной Краско, которой она прямо напохоронах вовсеуслышание скажетвсе, чтооней думает. Пусть все знают. Ипусть она знает. Ипусть ей станет стыдно!
        Видя, чтосправиться сматеринской решимостью нет никакой возможности, Вера позвонила вМоскву Марусе Ларичевой ипопросила совета. Таобещала вмешаться, апотом передумала иуспокоила дочь подруги тем, чтовстреча сЛюбой Краско, возможно, иесть та последняя капля, которая освободит несчастную Женечку отнапрасных надежд изаставит ее жить сновой силой.
        «Может быть», — согласилась сдоводами материнской подруги Вера исамоустранилась, чемнесколько смутила Евгению Николаевну, жаждавшую увидеть влице старшей дочери абсолютного единомышленника, готового заоскорбленную мать пойти грудью набаррикады.
        —Тебе что, Вера, всеравно? — снекоторой долей разочарования произнесла Женечка Вильская. — Неужели ты даже нехочешь посмотреть вглаза этой твари, которая разрушила нашу семью?
        —Яуже ее видела, — призналась Вера, скрывшая отматери факт знакомства сновой женой отца.
        —Когда? — внешне равнодушно поинтересовалась Евгения Николаевна, нопо проступившим наматеринском лице пятнам Вера поняла, чтота еле сдерживается, чтобы незакричать нанее, «предательницу».
        —Давно, — скупо ответила девушка.
        —Воткак. — Женечка Вильская поджала губы. — Иничего мне несказала.
        —Ачто ты хотела услышать, мама?
        —Ну… какаяона, каквыглядит, сколько ей лет, какони сотцом смотрятся…
        —Онаникакая. Сколько ей лет, тыпрекрасно знаешь. Тетя Нина тебе подробно все объяснила. Сотцом они несмотрятся, потому что он рыжий, аона белая. Причем белая вжелтизну. По-дешевому, ябы сказала. Ив глазах никапли интеллекта. Прозрачные какстекла. Явообще незнаю, очем он может сней разговаривать.
        Вера сознательно скрыла отматери, чтоотец неоднократно просил ее встретиться сЛюбой — хотябы длятого, чтобы показать новой жене, чтоему есть, чемгордиться. Нодочери Вильского нехотелось давать ему такой возможности. Свой отказ она ничем немотивировала, ноотец, будучи человеком догадливым, прекрасно понимал: этомаленькое, новсе-таки наказание.
        —Вера, — просил Евгений Николаевич дочь, — ну, такслучилось. Пойми меня. Яже нечеловека убил. Этовсего лишь развод. Такбывает. Номожноже приэтом оставаться друзьями. Никтоже неотменял того, чтовы сНютькой мои дети. Родительская любовь никуда неисчезает.
        —Зато исчезает детская, — жестко парировала Вера, апотом украдкой плакала, потому что любила отца идо сих пор воспринимала его уход неумом взрослого человека, асердцем обиженного ребенка.
        После того какВера отказала ив третий раз, Вильский настаивать перестал. Нотут вмешался случай, иЕвгений Николаевич столкнулся сдочерью впереполненном автобусе.
        —Знакомься, Вера, этоЛюба, мояжена, — представил он свою спутницу так, словно рядом сним была королева, ане секретарша издиректорской приемной.
        —Здрасте, — еле выдавила изсебя Вера ипопробовала отвернуться. Нопассажиров вавтобусе было что сельдей вбочке, ией невольно пришлось стоять рядом сними идаже ощущать запах Любиных духов. Вере нехотелось видеть отцовского счастья. Ато, чтоВильский счастлив сэтой пергидрольной блондинкой, было видно невооруженным глазом.
        Вера даже поймала себя намысли, чторядом сматерью он выглядел совсем по-другому. Онауже непомнила, какименно, ноиначе. Нетак, какс новой женой. СЛюбой он словно помолодел. Вобщем, неважно.
        Ивот теперь тоже самое предстояло увидеть Евгении Николаевне, поэтому Вере ине хотелось, чтобы она шла наэти похороны, какговорила та, «полным инкогнито». «Очем ты говоришь, мама? — снова иснова пыталась она повлиять наматеринское решение. — Каким «полным инкогнито»? Тыже неудержишься! Наговоришь чего-нибудь. Будет скандал, аведь это похороны. Нетот случай». «Именно тот», — поблескивала глазами Женечка, воодушевленная мыслью о«гражданской мести».
        Нокак только Евгения Николаевна Вильская оказалась рядом сподъездом, возле которого вожидании выноса толпились соседи Краско пообщежитию, коллеги поцеху, гдеработал несчастный Иван Иванович, отее решимости неосталось иследа.
        Евгения Николаевна, затерявшись втолпе, испытала странное чувство. Онавспомнила, какКира Павловна стетей Катей возили ее вГрушевку ктой жуткой бабке-чувашке, которая поливала ее водой изколодца, апотом била поспине стакой силой, чтоказалось, отлетает душа.
        «Этонеон должен был умереть! — ахнула Женечка Вильская изакрыла руками рот, чтобы незакричать вголос. — Этоя должна была». Перед глазами Евгении Николаевны появилось злое лицо Прасковьи Устюговой, иЖенечка почувствовала, чтоземля качнулась унее подногами. Итут она увидела Любу: маленькую, вчерной косынке, из-под которой выбивались белые прядки. Соперница сосредоточенно смотрела влицо покойному ибеззвучно шевелила губами, какбудто вела сбывшим мужем какой-то разговор.
        Иеще Евгения Николаевна почувствовала, чтоЛюба неуязвима, потому что ее защищает любовь. Ау нее, уЖенечки Вильской, такой любви больше нет. Ине будет, решила Женечка истянула ссебя косынку, потому что прятаться было незачем: никому она ненужна.
        Этооткрытие отчасти примирило Евгению Николаевну сдействительностью: онаотбросила мысли овозвращении Вильского ипоставила насвоей женской жизни огромный, какона говорила, красный крест. «Апочему красный?» — приставала кней потом Нютька, подслушавшая разговор матери сМарусей Ларичевой. «Апотому!» — странно отвечала Евгения Николаевна иподумывала опереезде вДолинск, новместо этого перевезла ксебе, вчетырехкомнатный кооператив, парализованного отца иозлобившуюся мать, недвусмысленно намекавшую дочери, чтопришло время помогать родителям. Сэтого времени Маруся Ларичева стала называть подругу сестрой милосердия, аКира Павловна — блаженной. «Этонадоже! — возмущалась мать Вильского. — Одна грешит, другая кается. Аему, — размышляла она осыне, — трын-трава. Гнездо вьет, кукух несчастный!» «Какой кукух, Кира?!» — несразу понимал жену Николай Андреевич. «Такой!» — злилась Кира Павловна, ноимени сына вслух неназывала.
        Какни странно, носо смертью Ивана Ивановича Краско все вмире разобщенных семейств стало возвращаться копределенному равновесию.
        Пододной крышей воссоединились Швейцеры, когромному неудовольствию Нютьки, распрощавшейся сотдельной комнатой.
        Попросила приюта иготовившаяся кродам Юлька. ИВильскому неосталось ничего другого, какпустить падчерицу, потому что Люба смотрела нанего снадеждой, какна царя-батюшку, ивсе время повторяла: «Спасибо, спасибо тебе, Женя». «Даперестань», — отвечал ей Евгений Николаевич, ибыло видно, чтоему приятно подобное отношение. Настолько приятно, чтодаже соседство сугрюмой Юлькой поначалу неомрачало его существования.
        Даивообще Вильский считал себя счастливым человеком идаже иногда грешным делом подумывал, чтонастоящая жизнь унего только иначалась сЛюбой. Отэтих мыслей Евгению Николаевичу иногда становилось стыдно, ноон легко отгонял отсебя сомнения, кактолько вспоминал свою жизнь сЖелтой. Счастливую, какон думал, жизнь, ана деле оказавшуюся просто генеральной репетицией.
        «Никто нив чем невиноват, — успокаивал себя Вильский, когда новое счастье становилось совсем непереносимым. — Ния, ниЛюба, ниЖелтая. Чему быть, того неминовать». Этапословица примиряла Евгения Николаевича сдействительностью еще ипотому, чтосразуже переключала внимание насобытия многолетней давности, когдаему, безпяти минут выпускнику средней школы, золотозубая цыганка рассказывала опредстоящих трех жизнях. «Вотона, третья жизнь! — радовался Вильский ипотирал трехкопеечную монету влажными пальцами. — Первая — доЖелтой, вторая — сней, атретья — сейчас».
        —Дуракты, Женька, — сжалостью говорил ему Левчик ипризывал всвидетели Владимира Сергеевича Реву.
        —Нуясный перец, — ухмылялся Вильский ичувствовал свое превосходство наддругом, вернувшимся всемью изсоседнего подъезда.
        —Нет, тыправда дурак, — кипятился Лев Викентьевич ипризывал рыжего товарища кответу: — Вотобъяснимне, чтовней такого особенного? Насколько я помню, она…
        —Насколько я помню, — резко перебивал Левчика Вильский, — именно ты обэтом ничего помнить ине можешь, потому что тебе, если мне неизменяет память, отказали. Причем вкатегоричной форме.
        —Этоя тебе так сказал? — прикидывался Лев Викентьевич ипотирал лоб якобы врастерянности.
        —Ты, — мрачнел Евгений Николаевич ипоглаживал вкармане брюк заветную монету.
        —Ну,значит, такибыло, — шел напопятную Левчик иприсаживался поближе кВовчику.
        —Ау меня Зоя болеет, — грустно сообщал товарищам Владимир Сергеевич исмотрел всторону, потому что наглаза наворачивались слезы, аэто вих компании считалось как-то непо-мужски. — Сильно.
        —Ачего сней? — тутже переключался Левчик, нонатыкался наосуждающий взгляд Вильского. — Чего ты наменя так смотришь?! — сердился Лев Викентьевич. — Чтоя такого спросил? Может, Вовке помощь нужна?
        —Ненужна, — выдыхал Владимир Сергеевич. — Просто смотрю я навас, мужики, идумаю: настоящих вы бед незнаете.
        —Анадо?! — вскидывались товарищи ишли стеной нагрустного Вовчика.
        —Данет, ненадо, — пугался тот исглатывал комок вгорле. — Просто живите ирадуйтесь.
        —Иты некисни! — хлопал друга поплечу Левчик, аВильский начинал смотреть себе подноги, потому что становилось стыдно засобственное благополучие.
        Впрочем, объективно назвать это благополучием было довольно сложно. НИИ доживал последние дни, потому что заказов навнедрение становилось все меньше именьше, аадминистративные отпуска сотрудников — все длиннее идлиннее.
        «Уходи оттуда!» — уговаривал Вильского Левчик ипредлагал место насобственном мебельном предприятии. «Янасвечных заводах неработаю!» — отшучивался Евгений Николаевич ипродолжал упорно ходить винститут, теперь вместо привычных пяти располагавшийся наодном этаже огромного здания.
        «Тогда дописывай диссертацию», — советовал другу Вовчик, искренне считавший, чтовВильском пропал великий ученый.
        «Зачем она мне нужна?» — разводил руками Евгений Николаевич идумал, какжить дальше, потому что досих пор небыло своего угла, аочень хотелось.
        —Таквозьмите иразменяйте свою четырехкомнатную квартиру, — язвила Юлька ис вызовом смотрела наВильского.
        —Этоскакой стати? — недавал ей спуску Евгений Николаевич ис брезгливостью смотрел наполуторагодовалого Юлькиного сына, которого она называла Ильюша. «Илюша», — автоматически исправлял Любину дочь Вильский, ата назло ему снова иснова коверкала имя мальчика.
        —Пожалуйста, Женя, — легко касалась его плеча Люба ипоказывала глазами наЮльку. — Пусть…
        —Пусть, — соглашался сженой Вильский иотворачивался, чтобы несталкиваться взглядом сторжествующей падчерицей.
        —Скажиему, — требовала Юлька, — пусть что-нибудь сделает. Сколько можно вчетвером водной комнате?
        —Ачто он может сделать? — какумела, защищала мужа Люба.
        —Пусть еще куда-нибудь устроится. Вконце концов, мужик он илинет?
        —Юля, — пыталась вразумить ее мать, нонатыкалась набурное сопротивление.
        —Даеслибы неон, — визжала Юлька, — все былобы нормально. Жилибы, какжили.
        —Ктотебе мешает жить по-другому? — подливал масла вогонь Вильский.
        —Ты! — хамила ему Любина дочь ихватала ребенка заруку, чтобы прикрыться им какщитом.
        —Прекрати, — вмешивалась Люба.
        —Нет, этоты прекрати! — истерила Юлька ипроклинала тот час, когда появилась насвет.
        —Абсолютно стобой согласен, — однажды невыдержал Евгений Николаевич ипосмотрел нападчерицу так, чтотой стало непо себе. — Слушай сюда. Дважды повторять небуду. Ещераз откроешь рот намать, исразуже вылетишь отсюда вон.
        —Яздесь прописана, — попробовала возразить Вильскому Юлька, нотутже осеклась, заметив, какпобагровело утого лицо.
        —Ятоже, — напомнил ей Евгений Николаевич, — ноэто неозначает, чтоя должен терпеть твое хамство ипри этом кормить тебя итвоего сына.
        —Авам что? Жалко?
        —Мне? — переспросил Вильский. — Да,жалко. Идиработай.
        —Явдекрете, — отказалась отпредложения Юлька.
        —Тынев декрете, тыуменя здесь, — проревел Вильский ихлопнул ладонью себе пошее.
        —Женя, пожалуйста, — ночью шептала ему вухо Люба. — Пожалуйста.
        Вильский тянулся засигаретами, апотом вспоминал, чтоупротивоположной стены спит полуторагодовалый ребенок, итяжело поднимался сдивана, чтобы выйти налестницу иотвести душу.
        —Ястобой, — вскакивала Люба, нежелавшая расставаться сВильским нина минуту.
        —Неходи, Любка, яскоро, — останавливал ее Евгений Николаевич.
        Иногда ему хотелось побыть одному, чтобы разобраться вобуревающих его чувствах. Вынужденное сосуществование навосемнадцати квадратных метрах все чаще ичаще рождало крамольные мысли, что, может быть, вчем-то эта несносная Юлька иправа. Посправедливости стоило разменять тот самый четырехкомнатный кооператив, вкотором сейчас мирно проживали нетолько Желтая сдетьми, нои бывшие тесть стещей. Нопроизнести это вслух Вильский никогдабы нерешился, потому что немог признаться, чтовчем-то нуждается.
        Отлученный отдома Евгений Николаевич даже непытался зайти кродителям, чтобы хоть немного приобщиться кбытовому уюту, который был присущ их семье иподдерживался попреимуществу стараниями Анисьи Дмитриевны.
        Кстати, онаоказалась единственной изродственников, ктоотказался подчиниться строгому распоряжению Николая Андреевича вычеркнуть Женьку изпамяти.
        —Непо-божески это, Кира, — предупреждала Анисья Дмитриевна дочь, начто та торопилась ответить:
        —Сама знаю.
        —Поговори сНиколаем Андреичем, — просила Анисья Дмитриевна икомкала вруках платочек.
        —Небуду, — отказывалась Кира Павловна, нобез вызова, ас грустью. Поприроде отходчивая, онаустала жить вобиде насына. Ивообще давно уже смирилась сразводом младших Вильских, по-житейски рассудив: «Всякое бывает».
        «Нет», — несоглашался сее доводами Николай Андреевич истановился мрачнее тучи всякий раз, какКира Павловна заводила разговор опримирении.
        —Ясебя уважать перестану, — объяснял свою позицию старший Вильский, наверняка страдавший из-за собственной принципиальности.
        —Авдруг ты умрешь? — предлагала ему такой вариант развития событий Кира и, недобро прищурившись, смотрела намужа.
        —Почему? — крякал отнеожиданности Николай Андреевич.
        —Ну,вдруг? — пытала его жена. — Мнечто, Женьку натвои похороны даже непускать? Такидержать зазакрытыми дверями?
        —Нувот что ты говоришь, Кира? — Николай Андреевич даже незнал, какреагировать наслова жены. — Причем тут это?
        —Апри том, — сурово изрекала Кира Павловна иизлагала свою позицию, разрубая ладонью воздух. — Я — мать, — напоминала она мужу. — Ия хочу знать, какживет мой сын. Почему я немогу пригласить его вгости? ЕгоиЛюбу?
        —Кого? — старший Вильский делал вид, чтоему незнакомо это имя.
        —Любу, — топала ножкой Кира Павловна.
        —Янезнаю, оком ты говоришь, — отказывался понимать жену Николай Андреевич изакрывался газетой.
        —Аеще говоришь, чтоя эгоистка, — шипела Кира Павловна ивыхватывала газету изрук мужа. — Тыэтот, знаешь кто?
        —Кто? — устало переспрашивал жену Вильский.
        —Э-э-эх, — поворачивалась спиной кмужу Кира Павловна, такине найдя нужного слова.
        —Нучто? — снадеждой переспрашивала дочь Анисья Дмитриевна.
        —Ничего, — махала рукой Кира изакрывала глаза, всем видом показывая матери, чторазговор «ссамим» был абсолютно бесполезным.
        Первой невыдержала Анисья Дмитриевна ипошла напоклон кНиколаю Андреевичу.
        —Явас неневолю. — Вильский внимательно выслушал тещу. — Поступайте, каксчитаете нужным. Онвам внук.
        —Николай Андреич, — взмолилась Анисья Дмитриевна, — мне ведь уже знаете сколько?
        Вильский молчал.
        —Мневедь столько, чтосегодня я здесь, азавтра… — Онамахнула рукой ипоказала напотолок. — Дозвольте…
        —Яничего незапрещал. — Николаю Андреевичу стало неловко. — Ятолько высказал свое суждение. Авы какхотите…
        —Ну,так ясно, какхочу. Иобманывать немогу. Онведь уменя один, внук-то.
        —Иу меня, — прошипела подслушивавшая поддверью Кира Павловна, нов комнату невошла, поостереглась.
        —Иу меня, знаетели, — потупился Николай Андреевич, иэтот жест Анисья Дмитриевна расценила какнегласное соизволение.
        Наследующий после знаменательного разговора день Евгений Николаевич, увидев бабушку увхода вНИИ, почувствовал, чтосердце забилось сособой радостью. Стой самой, которая налетала нанего после возвращения изпионерского лагеря вродной дом. Емузахотелось броситься кней, ноон справился ссобой иподошел степенно, каки подобает взрослому человеку. Люба шла следом, глядя наАнисью Дмитриевну прямо испокойно. Влице спутницы Вильского небыло итени смущения, потому что позакону она была официальной женой Евгения Николаевича истыдиться ей было нечего.
        —Баба! Ты?! — Вильский нагнулся кАнисье Дмитриевне, отметив, чтота стала какбудто еще меньше ростом.
        —Я, — всхлипнула та иуткнулась внуку вплечо.
        —Ба-а-аб, нучто ты плачешь? — прижал ее ксебе Евгений Николаевич ипогладил поспине.
        —Янеплачу. — Анисья Дмитриевна вытерла ладонью слезы исхватила Вильского заруку, словно напугавшись, чтоон прямо сейчас растворится ввоздухе.
        —Здравствуйте, — почтительно поздоровалась сней Люба ивстала рядом смужем.
        —Здравствуйте, — прошептала Анисья Дмитриевна, смутившись.
        —Баб, этоЛюба, — представил супругу Вильский.
        —Здравствуйте, — снова шепотом повторила Анисья Дмитриевна, готовая признать Любу безоговорочно хотябы потому, чтоэту женщину выбрал ее внук. Араз так, тоизвольте считаться.
        —Пойдем кнам, — пригласил бабушку Вильский. — Посмотришь…
        Анисья Дмитриевна отрицательно замотала головой, тутже сослалась назанятость, апотом жестом показала Евгению Николаевичу, чтобы тот нагнулся кней.
        —Мнебы поговорить, — сказала она ивиновато добавила: — Стобой…
        —Япойду потихоньку, — шепнула Люба мужу идоброжелательно попрощалась сАнисьей Дмитриевной. — Авы разговаривайте. Небуду мешать.
        Вильский сблагодарностью посмотрел нажену, наивно предположив, чтота прониклась важностью момента.
        —Иди, Любка. Ядогоню.
        —Ненадо, — остановила она мужа имедленно пошла кинститутским воротам.
        —Яскоро, — крикнул ей вслед Вильский, ноЛюба даже необернулась.
        —Необиделась? — озаботилась тутже Анисья Дмитриевна.
        —Дачтоты! — обнял бабушку Евгений Николаевич иповел поинститутскому скверу кскамейке. — Ч-черт! — выругался Вильский, обнаружив наскамье комья грязи.
        Этастранная мода молодых людей залезать налавки сногами приводила Евгения Николаевича вбешенство. «Зачем?!» — пытал он падчерицу, давно вышедшую изподросткового возраста, но, видимо, всознании Вильского она ассоциировалась именно сним. «Чтобы лучше видеть тебя!» — паясничала Юлька, невидя, всущности, ничего дурного втом, чтолюди садятся наскамью именно таким образом.
        —Грязно как, — посетовала Анисья Дмитриевна, нотутже нашла выход, отыскав внедрах своей хозяйственной сумки большой полиэтиленовый пакет «наслучай». — Сядем, — пригласила она внука.
        Вильский уселся кряхтя итутже потянулся засигаретой.
        —Всекуришь, Женечка?
        —Курю, баб, — подтвердил Евгений Николаевич ищелчком выбил сигарету изпачки.
        —Вот, — засуетилась Анисья Дмитриевна идостала из-за пазухи свернутый конверт сзатертыми краями. — Возьми-ка!
        —Эточто? — протянул руку Вильский.
        —Мама передала, — коротко пояснила Анисья Дмитриевна, невдаваясь вподробности.
        Евгений Николаевич заглянул внутрь иобнаружил довольно крупную сумму. Что-что, асчитать Вильский умел, знал, чтопенсия Киры Павловны ничтожно мала, идогадался, чтоздесь приложила руку сама Анисья Дмитриевна.
        —Зачем? — Евгений Николаевич поднял глаза набабушку.
        —Нукакже, Женечка, зачем? Тебе ведь тяжело. НаНютьку алименты, ау тебя вторая семья… — залопотала Анисья Дмитриевна, нобыстро остановилась и, выдохнув, выпалила: — Виноваты мы перед тобой, Женя. — Онарасплакалась иснова ткнулась Вильскому вплечо. — Эторазве можно такой спрос счеловека, чтобы кродной матери нельзя было зайти? — Анисья Дмитриевна разом пыталась произнести все те вопросы, которые мучили ее напротяжении последних двух лет. — Разве можно? — заглянула она внуку вглаза. — Богито грешников жалеет. АНиколай Андреич ислушать ничего нежелает…
        —Такотец незнает, чтоты здесь? — усмехнулся Евгений Николаевич. — Тайком пришла?
        —Нет, Женя. — Анисья Дмитриевна нестала возводить напраслину назятя. — Знает. Сказала яему…
        —Аон? — побледнел Вильский.
        —Аон: «Каксчитаете нужным». Говорит сомной, Жень, асам мучается. Инда слица весь спал. Тыбы сходил кнему…
        Евгений Николаевич громко фыркнул, шумно выпустил дым изорта ирезко поднялся, размахивая конвертом, какфлагом:
        —Зачем? Чтобы он мне снова сказал: «Нетуменя сына»?
        —Онтак нескажет, — вступилась заНиколая Андреевича теща.
        —Скажет, — горько усмехнулся Вильский. — Знаешь, неочень-то приятно стоять спротянутой рукой…
        —Аты нестой срукой-то, — посоветовала Анисья Дмитриевна. — Тысним поговори. Сним уж иКира говорила. Ия.
        —Можешь непродолжать, — прервал бабушку Евгений Николаевич ипротянул ей конверт сденьгами. — Позовет — приду, атак — нет.
        —Же-е-еня, — простонала Анисья Дмитриевна, ноденьги неприняла. — Нутыже его знаешь!
        —Тыменя тоже знаешь, — жестко проговорил Вильский иположил конверт наколени бабушке. — Тысама-то как? Здорова?
        —Ачего мне сделается-то? — грустно улыбнулась Анисья Дмитриевна, некасаясь конверта, ини слова несказала отом, каквторой месяц печет загрудиной. — Ноги вот только плохо ходят, почти невыхожу. Атак — слава богу. Необижают.
        —Амать как?
        —Слава богу…
        —Значит, всеувас хорошо, — снекоторой долей разочарования вголосе заключил Евгений Николаевич итутже добавил: — Амои там как, незнаешь?
        —Слава богу, — втретий раз повторила Анисья Дмитриевна. — Женечке вот только тяжело: Николай Робертович совсем изума выжил, днем спит, ночью стихи читает.
        —АЖелтая работает? — поинтересовался Вильский сочувственно.
        —Нет, Женя. Завод-то распустили. Неработает. Затоваром ездит — нарынке стоит. Сейчас ведь, самзнаешь, ктокак… Коля сКирой ей деньги регулярно относят, аона неберет. Сама, говорит, справлюсь, ненищая. ЕйКира объясняет: нетебе, мол, надевочек, аЖенечка нив какую. Гордая. Всевы гордые.
        —Вотиотдайте деньги Желтой, — показал глазами наконверт Евгений Николаевич инаконец-то присел рядом.
        —Нет, — категорически отказалась Анисья Дмитриевна иснова протянула внуку конверт. — Этотвои.
        —Яневозьму, — устало выдохнул Вильский.
        —Почему?
        —Баб, мнесорок пять лет. Этоя тебе сматерью вклюве должен приносить, ане вы меня, здоровенного мужика, подкармливать. Невозьму, непроси, — какотрезал Евгений Николаевич, поймав себя намысли, чтоденьги былибы ему какнельзя кстати. Ночто-то подсказывало: «Несмей брать!»
        —Представляешь, — рассказывал потом он Любе. — Деньги мне принесла. Скнижки, наверное, сняла. Смертные. Говорит, простинас, Женечка. Моябабушка имне говорит! — никак немог успокоиться Вильский.
        —Аты? — тихо поинтересовалась Люба.
        —Невзял, конечно.
        —Зря, — проронила жена ипоставила перед Евгением Николаевичем тарелку. — Надо было взять.
        —Всмысле? — растерялся Вильский. — Чтобы необидеть?
        —Чтобы дать понять, чтоты тоже имеешь право, — объяснила Люба илегко прикоснулась тонкими пальцами кволосам мужа. — Ипотом: уИлюшеньки нет кроватки. Непомешалобы… Согласись, — прошептала она Вильскому вухо и, плавно его обогнув, присела напротив.
        —Тыэто серьезно? — напрягся Евгений Николаевич ив задумчивости помешал ложкой борщ, переваривая сказанное.
        —Конечно.
        Вильский поднял голову иуставился нажену так, будто видел ее впервые.
        —Апри чем тут, яизвиняюсь, Илюшенька имоя семья?
        —Этоуже нетвоя семья, — непривычно строго произнесла Люба. — Этотвоя прошлая семья, Женя. Атеперь твоя семья — этомы.
        —Вы? — Евгений Николаевич поднялся из-за стола. — «Вы» — это кто?
        —Я,Юлька иИлюша, — очень спокойно разъяснила Люба.
        —Ошибаешься, Любка. — Вильский автоматически потянулся кнагрудному карману засигаретами, апотом вспомнил, чтостоит вмайке. — Воткакя сейчас ошибся, такиты ошибаешься. Моясемья — это мои дети, моиродители иты. Ноникак неЮлька с«Ильюшенькой», — очень похоже передразнил он падчерицу.
        —Ая считаю по-другому. — Люба смотрела насупруга неотрываясь, ивыражение ее лица было странным — деловито-отстраненным.
        —«По-другому» — это какже? — сдвинул рыжие брови Евгений Николаевич.
        —Неважно, — отмахнулась жена, нопотом все-таки добавила, ифраза зазвучала как-то по-казенному, какна суде: — Явсе-таки мать, Женя. Имне неприятно, чтоты так высказываешься омоей дочери имоем внуке.
        —Пра-а-авда? — усмехнулся Вильский. — Раньше ты мне этого неговорила. Всебольше: «Всеравно где, всеравно как, лишьбы только стобой. Вдвоем». Нетак?
        —Так, — быстро признала Люба. — Новедь ты говорил мне тоже самое, — напомнила она мужу.
        —Всеправильно, — согласился сней Вильский. — Нозаметь, мыживем водной комнате нес моими дочерями…
        —Японимаю, спасибо. — Люба заторопилась свернуть неприятный разговор.
        —Ятоже тебя понимаю, — сказал Евгений Николаевич изасобирался.
        —Тыкуда? — поинтересовалась Люба, посчитавшая инцидент исчерпанным.
        —Мненадо пройтись, — вголосе Вильского появилась озабоченная интонация.
        —Ястобой, — вызвалась составить ему компанию Люба итоже начала собираться.
        —Ненадо, — попросил Евгений Николаевич, почувствовавший глухое раздражение. — Хочу побыть один.
        —Зачем? — задала глупый вопрос жена.
        —Нужно, — отрезал Вильский ивыскочил изкомнаты какошпаренный.
        Потом довольно долго Евгений Николаевич стоял увхода вобщежитие, курил ивсе никак немог выбрать, вкакую сторону пойти. Полевую руку располагалось несколько гаражей-ракушек, обезобразивших весь двор. Поправую — детская площадка свыломанными аттракционами изагаженной собаками песочницей. «Позади Москва!» — иронично подбодрил себя Вильский ишагнул вперед.
        Ноги сами принесли его встарую часть Верейска. Ивскоре Евгений Николаевич очутился рядом сдомом, окруженным высокими взрослыми тополями. Вэтом доме жили его родители, бабушка, друзья детства. Изскрытого отглаз прохожих двора по-прежнему доносились детские голоса, которые, казалосьему, теперь звучали совсем иначе. Нетак, какраньше. Вильскому стало грустно, ноочень скоро он почувствовал, чтоэта грусть легкая. Идаже приятная.
        Евгений Николаевич шел похорошо знакомым местам, ис каждым шагом изменялось его дыхание. Оностановилось свободным.
        Вильский вздохнул полной грудью иподумал, что, разон рядом, хорошобы зайти кродителям. Евгений Николаевич даже сделал несколько смелых шагов понаправлению кдому, нововремя остановился: «Несейчас!» «Акогда?» — послышался ему голос Анисьи Дмитриевны, ив памяти всплыл неприятный разговор сЛюбой, иэто дурацкое слово «Ильюша», имного еще чего, связанного сЮлькой, счемон, взрослый мужик, вынужден был мириться. Вдуше снова поднялась волна недовольства, потому что такая зависимость от«глупых», каксчитал Вильский, обстоятельств противоречила его стремлению жить правдиво исвободно.
        «Никому отчета недавать. Себе лишь самому служить иугождать… — пробормотал Евгений Николаевич известные пушкинские строки, ноот этого легче нестало. — Бабья истерика! — отчитывал себя Вильский. — Всеже хорошо: ялюблюее, оналюбит меня. Ничего особенного Любка несказала. Еетоже можно понять. Неможетже она выгнать эту дуру сребенком наулицу». Евгений Николаевич снова попытался отыскать всебе хоть какое-то доброе чувство поотношению кЮльке иее сыну, нобыл вынужден признаться, что, кроме раздражения ибрезгливости, неиспытывает ничего. Емуио собственных-то детях нисколько нехотелось вспоминать, потому что любая мысль рождала чувство вины. «Здесь исейчас! — скомандовал себе Вильский. — Здесь исейчас! Жить, Женька, надо здесь исейчас!»
        Этатрижды повторенная фраза взбодрила Евгения Николаевича, подарив уверенность взавтрашнем дне. Хотя, возможно, ивременную. Вильский собирался жить сосвоей женой «всерьез инадолго», невзирая намассу сопутствующих проблем ввиде отсутствия жилья, достойного заработка, невольно обиженных родственников иразграбленной бандитами страны. «Невозможно родиться иумереть понарошку», — философски подумал Евгений Николаевич ирезко поменял направление движения: через пять минут он стоял водворе родного дома и, задрав голову, рассматривал окна третьего этажа, закоторыми проистекала размеренная жизнь родителей ибабушки.
        Впрочем, кним-то Вильский подниматься какраз ине собирался. Онвошел всоседний подъезд, непо возрасту легко взбежал навторой этаж и, шумно отдуваясь, позвонил вквартиру Льва Викентьевича Ревы.
        —Ты? — несмогла сдержать удивления Нина иподжала губы, вспомнив, чтопринадлежит клагерю сторонников Женечки Вильской.
        —Каквидишь, — усмехнулся Евгений Николаевич. — Здравствуй, Нина.
        —Ну,здравствуй, коли нешутишь, — собравшись, поприветствовала его жена друга, нопройти вквартиру непригласила.
        —Такибудешь держать меня вдверях? — криво улыбаясь, поинтересовался Вильский.
        Нина молча посторонилась.
        —Слушай, Нинка, — проникновенно произнес Евгений Николаевич. — Явсе понимаю. ТынаЖенькиной стороне. Ивообще необязана сомной целоваться. Нопо-человечески-то мы можем поговорить?
        —Очем? — выдавила изсебя Нина.
        —Данио чем, если нехочешь. Левчик дома?
        Жена Ревы отрицательно покачала головой.
        —Акогда будет?
        —Незнаю, — легко солгала Нина, хотя запахи, доносившиеся изкухни, свидетельствовали отом, чтоона ждет мужа кужину.
        Вильский почувствовал, чтоона лжет, иопустил голову: стало неприятно, такихотелось поймать ее споличным изадать прямой вопрос: «Аврать-то зачем?» НоЕвгений Николаевич сдержался идля приличия уточнил:
        —Могу я Левчика здесь подождать?
        Нина неохотно кивнула ипредложила пройти взал, хотя хотелось мстительно полюбопытствовать: «Ак своим чего неидешь?» Нопроизнести это вслух она нерешилась: долгая жизнь снеумным Ревой научила ее справляться сосвоими эмоциями. «Кто-тоже должен внашей семье соображать?!» — любила говаривать Нина, собираясь сподругами, потому что иначе невозможно было объяснить ее терпимость поотношению кчастым зигзагам Левчика.
        Абсолютизируя свой семейный опыт, Нина все чаще ичаще примеряла насебя роль умудренной жизнью патронессы. Правда, играть ее теперь получалось только поотношению кдочери иее подружкам, ибоНинины сверстницы влице Женечки Вильской иЗои Ревы легко ставили подсомнение ее сентенции. Евгения Николаевна так вообще прямо заявляла Левиной жене: «Нетебе меня учить, Нина. ЗаЛевой лучше присматривай». Апопробуй заним присмотри, заЛевой. Лева здесь, Лева там. Тодома, товсоседях. Вотисейчас, растревожилась Нина, говорит, чтонаработе, ана самом деле…
        —КакЛенка? — подал голос Вильский, обратив внимание нафотокарточку врамке. — Замуж несобирается?
        —Онауже год какзамужем, — сообщила гостю Нина, наслаждаясь произведенным эффектом.
        —Воткак, — только исказал Евгений Николаевич, догадавшийся, чтоего наЛенкину свадьбу непригласили намеренно. Ондаже представил, какссорились супруги, обсуждая этот вопрос, потому что наверняка широкая душа Левчика требовала присутствия близкого друга, аНина избабьей мстительности высказывалась против. И,видимо, очень убедительно, разЛев Викентьевич нисловом необмолвился остоль важном событии вжизни семьи.
        «Интересно, аВовчик был?» — подумал Вильский, норевности неощутил, скорее, тоску поразваливающейся наглазах мужской дружбе. Захотелось встать и уйти. Ибольше неподавать руки Левчику. Аможет, иВовке. Ивообще никому, ктознал его прежде. Захотелось вычеркнуть изпамяти две предыдущие жизни, чтобы прожить последнюю так, какхочется. Так, какнадо.
        Именно эта мысль удержала Евгения Николаевича всразу ставшем неуютном кресле, проглотить обиду, аточнее, оставить ее смакование напотом. Сейчас перед Вильским стояла другая цель. Идля ее осуществления ему позарез был нужен Лев Викентьевич Рева.
        Ждать пришлось долго: Нина дважды разогревала длямужа ужин, всякий раз забывая предложить гостю чаю. «Пусть забавляется», — улыбался просебя Евгений Николаевич, давсебе слово нереагировать наэту дуру вообще. Поэтому, когда вдверях появился Левчик, Вильский взял слово первым, недав возможности жене друга призвать того кответу застоль длительное опоздание.
        —Надо поговорить, — строго произнес Евгений Николаевич, апроницательный Лев Викентьевич сразуже посмотрел настоявший врамке портрет дочери. — Необ этом, — поспешил успокоить друга Вильский, давая понять, чтоон все знает итема закрыта.
        —Здорово, — протянул руку Левчик, пытаясь сходу определить, какая причина заставила Рыжего заявиться кнему домой. — Давно ждешь?
        —Тричаса, — встряла Нина ипопыталась переключить внимание насебя. — Тыгде был?
        —Несейчас, — остановил ее муж. — Меня Женька ждет.
        —Тебя нетолько Женька ждет, — напомнила Нина.
        —Нуизвини-извини, — заюлил Левчик ипопытался поцеловать жене руку, аВильский еле сдержался, чтобы незахохотать, потому что наворотничке рубашки Льва Викентьевича проглядывало характерное розовое пятно. Невооруженным глазом было видно, чтоЛевчик, аможет, иего пассия пытались отстирать след отпомады вбоевых условиях, ноу них ничего неполучилось.
        —Чтоутебя срубашкой? — взвилась какужаленная Нина.
        —Где? — искренне заинтересовался Левчик.
        —Вот! — Жена Льва Викентевича ткнула пальцем взлополучное пятно.
        —Этокрасное вино, — сготовностью сообщил Левчик. — Пришлось застирать.
        —Тычто, пьешь вино изгорлышка? — продолжала допрашивать мужа Нина.
        —Закого ты меня принимаешь? — возмутился Лев Викентьевич. — Ябыл надегустации.
        —Рева. — Нина подошла кнему очень близко ишумно втянула носом воздух. — Продегустацию можешь рассказывать своему другу. Этослед отпомады.
        —Может быть, тынебудешь припосторонних? — прошептал жене Левчик ипоказал глазами наВильского.
        —Правда, Нина, нестоит припосторонних, — вступился затоварища Евгений Николаевич, ив голосе его прозвучала откровенная ирония. — Вотуйдут посторонние, тогда иразберетесь.
        —Знаешь что, Вильский! — сорвалась Нина нагостя. — Тылучше помолчи. Чтоя? Незнаю? Рука руку моет.
        —Ая-то тут причем? — изумился Евгений Николаевич, попавший подраздачу. — Этоже нея был надегустации. Аон.
        —Я, — тутже подтвердил Левчик и, пользуясь моментом, предложил: — Покурим?
        —Вмоем доме курить нельзя! — проглотила наживку Нина. — Курите наулице.
        Обаприятеля вылетели изподъезда соскоростью стартующего космического корабля. Задыхаясь, Левчик притормозил исхватил друга зарукав.
        —Рыжий, тыпрости меня, ладно?
        —Зачто? — пропыхтел Вильский.
        —Нуэто… ЗаЛенкину свадьбу. Уменя тогда залет был, хочешь-не хочешь пришлось соглашаться. Иначебы Нинка… Вобщем, тыее знаешь…
        —Знаю, — хмыкнул Евгений Николаевич. — Дая исамбы непошел. Носказатьбы, Левчик, мог. — Голос Вильского изменился.
        —Мог, — тутже признал вину Рева. — Ноне сказал. Темболее иВовка отказался.
        —Аэтот-то чего? Тоже Нина запретила?
        —Хватит все наНину валить, — вступился зажену Левчик. — Он,какузнал, чтотебя небудет, сразу сказал: «Иливсе вместе, илиникто».
        —Даладно?! — Вгруди уВильского радостно екнуло.
        —Этоон, кстати, посоветовал тебе неговорить. «Изсоображений такта», — процитировал Лев Викентьевич Вовчика. — Куда пойдем? Может, в«Орбиту»?
        —Мневсе равно, — признался Евгений Николаевич. — Главное, чтобы можно было поговорить.
        —Не,в«Орбите» дым коромыслом. Нив одной кабинке неукроешься, — сознанием дела сообщил Левчик. — Пойдем-ка лучше комне.
        —ЯкНине непойду, — отказался Вильский.
        —Ая тебя кНине ине зову, — усмехнулся Лев Викентьевич идостал изкармана миниатюрную связку надва ключа.
        —Отрая? — догадался проницательный Евгений Николаевич.
        —Отнего самого, — довольно засмеялся Рева иповел товарища тернистыми иокружными путями вобласть земли обетованной.
        Квартира, куда привел Вильского Лев Викентьевич, оказалась очередным выгодным вложением средств генерального директора Л.В.Ревы. Работа мебельного производства стабильно приносила свои плоды, часть изкоторых дальновидный Левчик пускал наразвитие прибыльного дела, ачасть — умело вкладывал внедвижимость, руководствуясь тем, что«лучше стены, чемсберкасса».
        —Длясебя держу, Рыжий, — пояснил Рева, пропуская друга вусловно холостяцкую берлогу. — Знаешь, немальчик уже. Комфорта хочется…
        —Небоишься, чтоНинка застукает? — поинтересовался Евгений Николаевич, заметив наполочке вприхожий флакон сфранцузскими духами.
        —Боюсь, — честно признался Левчик. — Поэтому ине злоупотребляю. Нуи, если тревога, будем считать, чтоквартира служебная. Малоли, сколько партнеров желалибы проживать вдомашних условиях, ане вгостиничном номере?
        —Ну,ты ушлый, Соломон, — засмеялся Вильский ипрошел вкомнату. — Ого! — поразился он размерам стоявшей кровати. — Впечатляет!
        —Мнетоже нравится, — сдостоинством произнес Лев Викентьевич ипостучал себя повыдающемуся вперед животу. — Большому кораблю, таксказать, большое плавание. Ну-с. — Рева провел товарища накухню. — Чтопить будем? Выбирай. — Левчик приоткрыл бар ипредложил проинспектировать его содержимое.
        —Несейчас, — отказался Евгений Николаевич. — Поговорить надо.
        —Что-то случилось? — насторожился Лев Викентьевич ивыставил перед Вильским плохо промытую медную пепельницу ввиде башмачка сострым загнутым носом.
        —Левчик… — Евгений Николаевич насекунду замялся. — Тыменя знаешь: япросить нелюблю.
        —Но… — ЛевВикентьевич приосанился.
        —Но… мне придется это сделать, — начал издалека Вильский.
        —Давай безпрелюдий, время дорого. — Левчик показал глазами нараспахнутый бар.
        —Безпрелюдий так безпрелюдий, — обрадовался Евгений Николаевич и, покраснев, быстро произнес: — Мненужны деньги.
        —Подумаешь, новость, — засмеялся Рева. — Покажи мне человека, кому они ненужны. Всем!
        —Вбольшей илименьшей степени, — уточнил Вильский.
        —Сколько? — коротко спросил Левчик идостал бумажник иззаднего кармана брюк.
        —Много.
        —Много — это сколько? — потребовал ясности Лев Викентьевич.
        —Очень много, — буквально выдавил изсебя Вильский. — Мненужны деньги наквартиру. Тыможешь мне их одолжить?
        Левчик вальяжно откинулся наспинку стула ив упор уставился нашкольного друга:
        —Могу. Нокак ты будешь их возвращать?
        —Частями, — предложил Евгений Николаевич и, прокашлявшись, добавил: — Небольшими. И,наверное, долго.
        ЛевВикентьевич медленно поднялся из-за стола и, неговоря нислова, начал опустошать бар, вынимая одну бутылку задругой.
        —Янебуду пить, — напугался Вильский идля пущей убедительности замотал головой.
        —Ятебе ине предлагаю, — пробормотал Рева иначал ощупывать заднюю стенку зеркального бара. — Ч-черт! — выругался Левчик. — Ничего невижу!
        —Даты туда ине смотришь!
        —Ахренли туда смотреть, всеравно невидно! — проворчал Лев Викентьевич. — Умельцы, твою мать!
        —Ачто ты ищешь-то? — поинтересовался Евгений Николаевич, заинтригованный поведением друга.
        —Сейчас увидишь, — пообещал Левчик и, довольный произведенным эффектом, нажал накакую-то зеркальную выпуклость, после чего внутри что-то щелкнуло, и, выдохнув соблегчением, Рева поднял бликующий насвету лючок. Заним скрывался вмонтированный встенки бара маленький, свиду почти игрушечный, сейф.
        —Ничего себе! — ахнул Вильский, пораженный увиденным.
        —Аты думал! — сгордостью изрек Левчик иначал выставлять какую-то цифровую комбинацию, передвигая тугое колесико. Евгений Николаевич вэтот момент тактично отвернулся.
        —Думал, невыучу никогда, — пожаловался Лев Викентьевич. — Перед сном специально повторял, чтобы запомнить.
        —Запомнил? — Вильский понял, чторечь идет ошифре ксейфу.
        —Нето слово! Сижу намедни насовещании иот балды циферки пишу наполях. Потом вижу: матерь божья! Аэто нециферки, ашифр. Сижу, значит, ипописываю. Автоматически. Смотри, сосед, изапоминай. Пришлось…
        —Съесть? — заржал Евгений Николаевич.
        —Сжечь, — мрачно буркнул Левчик. — Давай. Идисюда. Будем сейф брать!
        —Нетуж, — вмиг стал серьезным Вильский. — Тыдавай сам…
        —Возьми сзапасом, — предложил Лев Викентьевич ивынул деньги, совсем непохожие нате, которые Евгений Николаевич получал винститутской кассе ввиде зарплаты.
        —Эточто? Доллары? — прошептал Вильский, иот встречи снеизвестным вдуше его завозился страх.
        —Женек, — снисходительно посмотрел надруга Левчик. — Нуоткуда уменя рубли? Самподумай!
        —Акакже? — Евгений Николаевич хотел спросить «я отдавать буду», ноне успел, потому что Рева бесцеремонно прервал друга ичетко сформулировал:
        —Покурсу!
        —Сроки? — задал еще один вопрос Вильский.
        —Каксможешь, — пожал плечами Левчик. — Какотдашь, такотдашь. Ячто, непонимаю, сколько тебе внашем НИИ платят?
        —Яеще вдвух местах подрабатываю, — сообщил Евгений Николаевич.
        —Грузчиком игрузчиком? — сгрустной иронией поинтересовался Лев Викентьевич.
        —Ну,можно сказать итак. — Налице Вильского заходили желваки.
        —Ивсе равно нехватает… — вынес вердикт Левчик инарочито грубо сказал: — Слышишь, Рыжий! Хватит дурью маяться. Тыже классный инженер, идикомне вразработчики. Работа непыльная, правда, требует аккуратности ифантазии, нотебе их незанимать. Иденьги достойные. Необижу…
        —Даты вроде уже обидел, — признался Евгений Николаевич, аЛев Викентьевич даже предположил, чтосейчас этот псих рыжий встанет иуйдет.
        —Эточемже? — попробовал отвлечь внимание вспыльчивого Вильского Рева. — Тем, чтоработу предлагаю?
        —Я,Лева, немастеровой. Яинженер. Иты мой профиль знаешь.
        —Ая неинженер?! — Льву Викентьевичу вдруг стало обидно. — Янеинженер? Полжизни навоенном производстве. Ноничего! Выдержал. Ипотом, какая, вконце концов, разница, чтопроектировать — мебель илибомбу? Главное, чтобы доход был. Деньги, Рыжий, непахнут!
        —Нет, Левчик, пахнут, — пошел напринцип Вильский имысленно попрощался сзаветными долларами.
        —Ичемже, Женька, пахнут мои деньги? — побагровел уязвленный Рева, почувствовав себя обманутым. — Чем?
        —Мебельным производством, — садским спокойствием, какни вчем небывало, произнес Евгений Николаевич.
        —Нуты, мудак, Рыжий! — соблегчением выдохнул Левчик иподвинул ктоварищу сложенные стопкой доллары.
        —Отмудака слышу, — неостался вдолгу Вильский, нотем неменее предложил: — Давай расписку напишу.
        —Зачем? — удивился Рева.
        —Положено так, — пояснил Евгений Николаевич. — Авдруг я ствоими деньгами смоюсь? Иливообще скажу, чтонебрал ничего.
        —Ая тебя, Рыжий, тогда из-под земли достану, — шутливо пригрозил другу Левчик. — Сколько утебя там жизней-то осталось? Две? Три?
        —А-а-а, вспомнил, — улыбнулся Вильский.
        —Даразве это забудешь?! — воскликнул Лев Викентьевич.
        —Нисколько, — вдруг строго заявил Евгений Николаевич. — Последнюю доживаю.
        —Ачего доживаешь? Я-то думал, тыживешь, разквартиру покупать собираешься. Илиты недля себя? — заподозрил Левчик.
        —Длясебя, — успокоил его Вильский. — Я,Соломон, доживать долго буду, летдодевяноста, неменьше. Ихотелосьбы вкомфортных условиях.
        —Этоправильно, — поддержал товарища Лев Викентьевич ипосмотрел начасы.
        —Спасибо тебе, Лёв. — Евгений Николаевич протянул через стол другу руку.
        —Пожалуйста. — Рева нестал кокетничать испокойно принял благодарность Вильского. — Только это, Женек. Неговори никому, чтоуменя занял… — вдруг застеснялся он собственного богатства.
        —Ачто? Яутебя занял? — подыграл товарищу Евгений Николаевич. — Дая тебя вглаза невидел!
        —Аквартира откуда?
        —Бабкино наследство.
        —Недай бог! — напугался Левчик засудьбу Анисьи Дмитриевны. — Скажи лучше, премию получил.
        —Угу, — пробурчал Вильский. — Государственную.
        Шутливо препираясь, друзья покинули штаб-квартиру Льва Викентьевича ипоспешили подомам, каждый сосвоей новостью. Нони впервом, ниво втором случае встречи сженами неполучились такими, какими размякшие оттрогательного ощущения братства навека старые товарищи их себе представляли.
        Наприветствие: «Здравствуй, Нина. Вотия» — Левчик получил смачную оплеуху ивыставленный вприхожую чемодан свещами. АВильский — горячий чай, сдобренный Любиными слезами.
        —Ачего ты плачешь, Любка?
        —Просто так. — Ответ жены несколько обескуражил Евгения Николаевича.
        —Прям вот «просто так»? — притянул он жену ксебе ис удвоенной силой ощутил превосходство надбогатым иуспешным Левчиком, потому что Любе, вотличие отНины, было насамом деле всеравно, гдебыл муж. Главное, чтоэтот муж вернулся. — Давай, рассказывай, — усадил жену наколени Вильский иеле сдержался, чтобы невыпалить все прямо сейчас.
        —Ядумала, тыушел… — Люба необладала особой фантазией, поэтому фразы формулировала предельно просто инедвусмысленно.
        —Ая иушел, — улыбался Евгений Николаевич и, неотрываясь, смотрел набелый завиток, капризно выгнувшийся возле маленького женского ушка.
        —Как? — Любины глаза снова наполнились слезами. Онапонимала все буквально: если ушел, тоотнее, если пришел, токней.
        —Да-а-а… — Вголосе Вильского зазвучали особые нотки, свидетельствующие оготовности включиться вигру, которая позаконам жанра должна была закончиться ковзаимному удовольствию обоих. — Поделам… — Онвсе ждал, чтоЛюба спросит: «Апо каким делам?» Итогда он расскажет освоих планах, онайденном решении, аможет, нерасскажет, апросто предупредит, чтоунего длянее есть сюрприз, чтоскоро их жизнь изменится донеузнаваемости, чтожить они будут долго исчастливо ине будут никуда торопиться. НоЛюба неговорила нислова, апреданно смотрела Евгению Николаевичу врот.
        —Поцелуй меня, Любка, — глухо попросил Вильский иобнял жену стакой силой, чтота ойкнула. — Давай.
        Люба потянулась кмужу губами, ноне поцеловала, а, закрыв глаза, втянула всебя его дыхание изамерла.
        —Лю-ю-юбка, — неполучив желаемого, прошептал Вильский илегко развернул жену ксебе спиной.
        —Женя, — Люба соскочила сего колен ипересела настул, — Илюшу разбудим.
        —А? — словно очнулся Евгений Николаевич иобвел комнату глазами: мальчик действительно спал насвоем месте. — АЮлька где?
        —Пошла прогуляться, — спокойно сообщила Люба и, подойдя нацыпочках кмальчику, поправила одеяльце.
        —Водиннадцатом часу вечера? — изумился Вильский, посмотрев начасы. — Точнее, вдвенадцатом?
        —Онаскоро придет, — заверила его Люба иначала убирать состола. — Неволнуйся.
        —Дая ине волнуюсь, — обронилон, асам попытался представить, какбы отреагировала Желтая, еслибы красавица Вера заявила, чтоидет прогуляться наночь глядя. Ивоображение легко нарисовало ему батальную сцену, закончившуюся домашним арестом старшей дочери.
        Насамом деле оторвавшийся отжизни первой семьи Евгений Николаевич просто недогадывался, чтоВера периодически уходит издома сночевкой, аее мать, какженщина неглупая, просто незадает ей лишних вопросов, дабы невыслушивать лживых объяснений. Отсюда, изубогой комнаты институтского общежития, емуказалось, чтоего дети — лучшие вмире, лишенные непросто недостатков, нодаже маленьких слабостей.
        Ошибочное представление одостоинствах родных детей давало Вильскому ощущение превосходства надЛюбой, которая благоприятствовала отлучкам дочери поодной-единственной причине. Больше всего насвете Любови Ивановне Краско хотелось, чтобы ее дочь обзавелась мужчиной инаконец-то перебралась кнему напостоянное место жительства. Почему-то наивная Люба даже непредполагала, чтосвоего избранника Юлька может привести сюда, вэту восемнадцатиметровую комнату.
        Вэтом смысле Юля Краско обладала удивительной наглостью, ибовсерьез считала, чтофакт прописки обеспечивает ей стопроцентную гарантию, азначит, свое гнездо она вполне может вить натех метрах, которые ей иее ребенку положены позакону.
        —Апредставляешь, — предположил Вильский, наблюдая затем, какЛюба стелет постель. — Онавозьмет ине придет.
        —Придет. — Жена взбила подушку илюбовно расправила краешек одеяла.
        —Тынеможешь быть вэтом уверена, — осадил Любу Евгений Николаевич.
        —Могу, — обернулась она кмужу. — Здесь унее сын.
        —Прекрати. — Вильский никак немог остановиться ииз какой-то непонятной вредности продолжал развивать эту неприятную дляобоих тему. — Неужели ты непомнишь, когда уженщины брачный период, оналегко забывает одетях. Разве нетак?
        —Нетак, — отказалась признать правоту мужа Люба.
        —Нет, Любка, — стоял насвоем Вильский. — Именно так. Вспомни себя!
        —Меня? — одними губами переспросила Любовь Ивановна.
        —Тебя, — подтвердил Евгений Николаевич.
        —Асебя ты вспомнить, Женя, нехочешь? — Люба присела надиван иположила руки наколени.
        —Мужчины — это другое. — ВВильского словно бес вселился. — Мужчины — это самцы. Такова их природа, поэтому сних испрос другой. Даипотом мои дети оставались сматерью. Схорошей, между прочим, матерью. Ямог быть заних спокоен. Дая исейчас точно знаю, чтомои девки неуйдут наночь глядя ине подбросят Желтой прижитого настороне ребенка.
        После этих слов Люба поежилась и, соединив ладони взамочек, смело посмотрела вглаза мужу.
        —Прости меня, Женя.
        Евгения Николаевича словно молнией ударило.
        —Зачто? — чуть незаплакалон.
        —Завсе, — спокойно проговорила жена. — Зато, чтонесмогла сделать твою жизнь спокойной, зато, чтосодержишь мою дочь имоего внука, аони тебе неродные. Ятак благодарна тебе, Женечка…
        —Сума сошла, Любка. — Вильскому стало стыдно. — Этоя должен просить утебя прощения, анеты.
        —Ятак благодарна, такблагодарна… — дрожащим голосом повторила Люба идаже поцеловала взнак признательности руку мужу. — Еслибы неты…
        Онаговорила искренне, сготовностью признавая относительную правоту Вильского. Ноиногда сомнение посещалоее, итогда Люба вспоминала, чтоона нетолько жена, ноеще имать. Ейочень хотелось наверстать упущенное вотношениях сдочерью, заставить Юльку поверить, чтоона главный человек вее жизни. Ну,иливторой позначимости. Непреодолимое чувство вины поотношению ксвоему ребенку порою терзало ее стакой силой, чтоона готова была отказаться отсвоего женского счастья впользу благополучия дочери. Но,увидев Вильского, быстро успокаивалась идавала себе слово «быть умницей».
        Вее понимании «быть умницей» означало быть хитрой. Только так, думала Люба, можно добиться условного равновесия, поэтому она легко шла наобман, если того требовали обстоятельства.
        Какправило, обман был незначительным, больше дляудобства, чемпоострой необходимости. Вот, например, никто Юльку изкомнаты, гдекогда-то ютилась семья Краско, выгонять несобирался. Жилабы да жила, всегда можно договориться, особенно сейчас, когда контроля никакого — только деньги давай. Но,посчитала Люба вскоре после похорон Ивана Ивановича, первые роды, безмужа, безсредств ксуществованию… Пусть будет рядом, непривыкать, жилиже они когда-то втроем водной комнате. Исейчас проживут.
        «Проживем», — сказал тогда Евгений Николаевич ина собственные деньги купил коляску Юлькиному сыну, даже неподозревая, чтонио каком приюте Любина дочь непросила ивообще, судя повсему, была недовольна таким поворотом событий.
        Новскоре мятежная Юлька раскусила всю прелесть вечного иждивения истала смотреть наотчима какна дойную корову. «Этонетак!» — убеждала Вильского Люба. «Так!» — бушевал Евгений Николаевич ипериодически гонял падчерицу «похозяйству», пытаясь облегчить жизнь ее матери.
        Свободолюбивому Вильскому даже неприходило вголову, чтонио какой свободе отбытовых неудобств Любовь Ивановна Краско ине мечтала. Ей,привыкшей жить безсобственного дома, было всеравно, какое количество спальных мест находится водной комнате. Любу несмущало, чтообеденный стол легко превращался вчертежную доску, ав углу стоит цинковое ведро наслучай, если будет лень идти наобщую кухню, апонадобится что-то вымыть. Воду дляэтих целей держали вэмалированном зеленом бачке.
        Евгений Николаевич невольно сравнивал свои прежние условия жизни стеми, какие были унего сейчас. Исравнение было явно нев пользу сегодняшнего дня. ДаиЛюба здорово проигрывала Желтой вумении обустроить быт. Новая жена довольствовалась малым, каки положено человеку, освоившему малое пространство, эстетическое чувство поотношению кдому вней словно отсутствовало. Вильский никогда невидел, чтобы Люба красиво накрыла стол, подвязала портьеры, воткнула цветок ввазочку. Онабыла примитивно чистоплотна, аккуратна искучна вовсем, чтокасалось красоты иуюта. Зато, оправдывал жену Евгений Николаевич, немногословна. Ине претендует наруководящую роль всемье. Ивсе, чтобы он нисделал, принимает безоговорочно, потому что именно отнего, былуверен Вильский, зависит ее женское счастье.
        Чтож, уЕвгения Николаевича был свой резон думать именно так, ане иначе. Впротивном случае уже спустя два-три года брака новая супруга должна былабы показаться ему скучной идаже по-своему недоразвитой: суждения ее были однообразны изаезженны, точно записи вдевичьем альбоме. Но,Вильский был вэтом уверен, Любино обаяние проявляется вдругом. Ив ее присутствии унего возникало ощущение собственного могущества. Хотя Люба дляэтого ничего особенного неделала: просто шла рядом, чуть-чуть задерживаясь нашаг, собожанием смотрела вглаза иво всем соглашалась, мотивируя это тем, чтовдоме может быть только один хозяин. Иэтот хозяин — ОН.
        Всознании Евгения Николаевича соблазнительный образ «хозяина» превратился вточку опоры длярычага, припомощи которой Архимед грозился перевернуть мир. Вильский легко преодолевал одно препятствие задругим ивил гнездо супорством птицы, собравшейся высиживать потомство.
        —Первый раз такого мужика вижу, — поделилась сматерью Юлька, ломавшая голову надтем, скакой целью отчим притаскивает домой коробки сразномастной плиткой, добытые послучаю стройматериалы, голубого фаянса унитаз ираковину. — Ончто? Ремонт здесь делать собирается? Вобщаге?
        Вответ Любовь Ивановна только пожимала плечами ине могла сказать ничего вразумительного, потому что наее вопрос: «Зачем?» — Вильский односложно провозгласил: «Надо!»
        —Чтовы залюди! — наскакивала наЛюбу дочь. — Ничего объяснить неможете. Скоро покомнате передвигаться будет нельзя: того игляди наребенка что-нибудь грохнется. Тытогда будешь виновата! — предупреждала мать Юлька икосилась намурлыкающего себе поднос отчима.
        —Какбы нетак! — отвечал зажену Евгений Николаевич. — Виновата будешьты, потому что недосмотрела. Заребенком следить надо.
        —Будете вы мне еще указывать, — пыталась хамить Юлька, но, столкнувшим сВильским взглядом, тутже умолкала.
        —Буду, — спокойно изрекал Евгений Николаевич, — но… недолго.
        —Чегобы это? — кривилась падчерица.
        —Увидишь, — обещал ей отчим и, напевая себе поднос, чертил что-то налисте бумаги.
        —Когда? — усмехалась Юлька.
        —Скоро, — уверенно заявлял Вильский иделал налисте очередную пометку.
        Вотличие отдочери Любовь Ивановна проявляла чудеса долготерпения ини очем мужа неспрашивала. Этодаже несколько настораживало Евгения Николаевича, ноон легко находил оправдание молчанию супруги: сказано, узнаешь, значит, узнаешь. «Всеприходит вовремя ктому, ктотерпеливо ждет», — размышлял Вильский иупорно подыскивал нужный вариант, отбраковывая одно предложение задругим.
        —Нучто, Рыжий, — вскоре поинтересовался утоварища Левчик. — Когда нановоселье позовешь?
        Внимательно выслушав избыточно подробный ответ друга, Лев Викентьевич покрутил пальцем увиска ипредположил, чтоследующим приютом Евгения Николаевича станет дом престарелых, потому что той суммы, чтоон унего одолжил, только ихватит, чтонакомнату вприюте. «Цены растут непо дням, апо часам! — разбушевался Рева. — Ещепару недель, ивместо однокомнатной квартиры ты сможешь приобрести влучшем случае комнату гостиничного типа, аскорее всего, комнату вкоммуналке».
        Прогноз Левчика сыграл свою судьбоносную роль, иВильский наконец-то решился. Завершив сделку, Евгений Николаевич поймал себя намысли, чтоему почему-то хочется позвонить Желтой иподелиться сней радостью. Но,представив ее реакцию, Вильский отказался отэтого намерения иподумал, что, кроме какЛевчику иВовчику, емуипозвонить-то некому. «Ародители?» «Ачто родители? — вынес себе суровый приговор Евгений Николаевич. — После всего случившегося врядли они этому обрадуются».
        —Апочемубы им необрадоваться? — попытался спустя какое-то время развеять сомнения школьного друга Лев Викентьевич. — Скажи, Вовчик, ведь обрадуются?!
        —Очень, — заторопился поддержать товарища Владимир Сергеевич.
        —Отец? — криво улыбаясь, спросил Вильский.
        —Ну,этот, если иобрадуется, низа что вжизни непризнается, — точно предсказал реакцию Николая Андреевича Левчик, — авот бабка сматерью тутже начнут приданое вновую квартиру собирать…
        —Бархатные шторы, — подсказал Вовчик ине долго думая брякнул: — Женька, аЛюба-то твоя рада? Понравилась ей квартира?
        —Онаее еще невидела, — признался Евгений Николаевич. — Яей еще ничего неговорил.
        Левчик иВовчик переглянулись.
        —Суприз готовишь? — иронично поинтересовался Лев Викентьевич.
        —Готовлю, — недовольно буркнул Евгений Николаевич ипосмотрел наноски своих ботинок — они были пыльными.
        —Я-а-асно, — протянул Левчик, нопод выразительным взглядом однофамильца стушевался ипродолжать нестал, аочень хотелось. Хотелось сказать этому обалдевшему отвеликой любви рыжему, чтоэто противоестественно, чтосЖелтой такого впринципе быть немогло, потому что решения «неразлучники» всегда принимали вместе, аздесь — черт-те что! Тожемне! Факир доморощенный. Иведь надоже, «суприз»! Главное: уверен насто процентов, чтожене его выбор понравится.
        —Очень романтично, — неожиданно встрял Вовчик.
        —Чего?! — невыдержал Лев Викентьевич. — Романтично?!
        —Романтично, — повторил Владимир Сергеевич. — Представляешь, придет он сейчас домой искажет: «Вот, Любочка, тебе подарок. Отвсей души».
        ЛевВикентьевич побагровел иподскочил кВильскому.
        —Тычто? Квартиру нанее оформил? НаЛюбу?
        —Нет, Левчик, — процедил сквозь зубы Евгений Николаевич. — Яквартиру натебя оформил. Тыже деньги давал. Тыже хозяин.
        —Хватит передергивать, — сорвался Лев Викентьевич. — Яотебе, дурак, беспокоюсь. Жизнь, оназнаешь какая! Неуспеешь оглянуться, какна улице останешься, ав твоем гнезде чужие птенцы чирикать будут.
        —Небудут! — оборвал друга Вильский.
        —Запросто! — рычал Левчик. — Люба — мать, пропишет дочь, удочери — сын. Один. Пока один, завтра — пять. Иты сголой жопой, Женя. Снова — общага.
        —Спасибо заурок, друг мой, — картинно раскланялся Евгений Николаевич. — Безтебябы недогадался, откуда дети берутся. Правда, Лева?
        ЛевВикентьевич шумно выдохнул ирешил больше неговорить нислова.
        —Тынеобижайся, — попросил Вильского Вовчик. — Левкаже излучших побуждений: отебе беспокоится.
        —Очень мне надо! — подал голос Лев Викентьевич. — Закаждого идиота беспокоиться.
        —Ладно, мужики, — примирительно произнес Евгений Николаевич. — Всенормально. Квартира наменя. Можешь посмотреть документы. — Вильский бросил Левчику картонную папку сматерчатыми завязками.
        —Ипосмотрю, — проворчал Лев Викентьевич иначал развязывать узел. — Исам посмотрю, июристам покажу.
        —Заденьги боишься? — созлостью процедил Вильский.
        —Иза них тоже, — надменно произнес директор мебельной фабрики и, сунув папку подмышку, покинул гостеприимный гараж Евгения Николаевича.
        —Зряты так, — осудил Вильского Вовчик итутже напугался собственной смелости. — Тоже пойду, меня Зоя ждет.
        —Давай, — неглядя нанего, бросил Евгений Николаевич ипробормотал себе поднос: — Неполучился, значит, «суприз».
        Иправда неполучился. Точнее, получился, ноне так, какпредставлял себе Вильский.
        Ипервой неоправдала надежд Евгения Николаевича именно Люба. Известие оприобретении мужем квартиры она приняла холодно. Ивозможно, непотому, чтобыла нерада возможности наконец-то зажить автономной отдочери жизнью, апотому, чтоналичие собственного жилья всегда находилось длянее вразделе «Очевидное-невероятное».
        —Тынерада?! — изумился Вильский, вглядываясь влицо жены.
        —Рада, — скупо призналась Люба, неотрывая глаз отмужа. — Акакже… — хотела она сказать «Юлька сИлюшей», ноне решилась продолжить фразу исама оборвала себя наполуслове.
        —Какже — что? — Похоже, Евгений Николаевич догадался, чтоона имеет ввиду.
        —Ничего, — завертела головой Люба, доконца недавая себе отчета втом, чтосвоей реакцией обидела Вильского.
        —Нетуж, договаривай, Любка. — Голос Евгения Николаевича стал глухим ираздраженным.
        —Тынеподумай ничего такого, Женя, — заюлила жена. — Просто Юле надо жизнь устраивать, амыбы стобой издесь, — она обвела взглядом наполовину наполненную коробками состройматериалами комнату, — моглибы…
        —Нет. — Вильский даже нестал дослушивать аргументы Любы. — Этаквартира длянас стобой. Яхочу жить по-человечески.
        —Ятоже хочу, — торопилась заверить мужа Любовь Ивановна. — Тоже. Просто…
        —Никаких просто, — отсек все возможные предложения жены Евгений Николаевич. — Всепосправедливости. Стакимже успехом я могбы эту квартиру Вере отдать: ейтоже жизнь нужно устраивать. Разве нетак?
        —Так, — сготовностью согласилась Люба, — ноу твоих девочек есть угол. Тыим четырехкомнатный кооператив оставил.
        —Нуичто? — Слова про«четырехкомнатный кооператив» неприятно резанули слух Вильского. — Этомои дети.
        —Конечно, — косо улыбнулась Любовь Ивановна ис пафосом повторила: — Этоже твои дети!
        —Любка, — Евгений Николаевич впервые видел собственную жену такой раздраженной, — аты хотелабы по-другому?
        —Хотелабы. — Люба отвела взгляд. — Ты,Женя, словно считать неумеешь. Твои-то дети точно безугла неостанутся: скаждой бабки — поквартире. Ау меня здесь никого нет. Ипередать дочери нечего.
        Вильский опешил.
        —Вотсмотришь наменя, обижаешься, — продолжала Люба, явно выйдя запределы привычного набора слов, — асам забываешь, чтонетолько ты отец. Ноия, — она вволнении постучала себе погруди, — мать. Уменя замоего ребенка тоже сердце болит…
        —Может, тебе «Скорую» вызвать? — недобро пошутил Евгений Николаевич, испытывающий острое желание поставить, какон считал, зарвавшуюся жену наместо.
        —Ненадо мне никакой «Скорой». — Люба непоняла издевательской шутки Вильского.
        —Ну,ненадо так ненадо, — очень спокойно проговорил Евгений Николаевич иначал собираться, методично укладывая вприготовленный несколько дней тому назад чемодан вещи.
        —Тыкуда? — напугалась Люба изаходила вокруг него нашкодившей кошкой.
        —Домой, — незатейливо ответил Вильский иглухо добавил: — Этуквартиру я покупал длянас стобой, ижить вней будем толькомы. Мнепятый десяток, Любка, яеще пожить хочу. Какчеловек. Чтоб туалет иванная. Ичтоб вкухне пирогами пахло. Иеще: сюда я больше невернусь, только приеду, загружу материал — ивсе. Хватит! Аты поступай, каксчитаешь нужным. Хочешь — сомной вновый дом, хочешь — сними. — Евгений Николаевич кивнул наЮлькину половину комнаты. — Какхочешь…
        —Аесли я несмогу выбрать? — прошептала Люба, напуганная решимостью Вильского.
        —Сможешь, — усмехнулся муж. — Яже выбрал.
        —Тымужчина, тебе проще, — никак нехотела признать правоты супруга Любовь Ивановна.
        —Нет, Любка, непроще. Просто я так устроен: жизнь полюбви строю, ане повыгоде.
        —Ятоже полюбви, — эхом отозвалась Люба.
        —Незнаю. — Вильский сглотнул комок вгорле. — Видимо, любовь унас стобой разная.
        Втот вечер Любовь Ивановна Краско непроронила нислезинки. Такисидела ссухими воспаленными глазами и, неотрываясь, смотрела нагруду строительного барахла, оставленного мужем. Вее душе небыло раскаяния, чтонеоценила подарок Вильского, неоправдала его надежд, незапрыгала, какдевочка, наодной ножке, неумея по-другому справляться срадостью. Ещенесколько лет назад несмевшая мечтать отом, чтоее жизнь может измениться влучшую сторону, она, какоказалось, небыла готова ксамому главному. Вглубине души Люба непринимала изменений, которые вели кматериализации невнятной мечты — жить счастливо. Этаженщина цеплялась застрадания стакой силой, скакой утопающий цепляется завсе, чтопопадется ему подруку. Ив девяноста девяти случаях изста идет надно, потому что все живое бежит-плывет прочь, спасая собственную жизнь.
        —Тычего втемноте? — выдернула мать изсумрака раздумий ворвавшаяся вкомнату Юлька.
        —Сижу, — буркнула Люба, быстро определив, чтодочь изрядно навеселе.
        —Аэтот где? — Юлька поискала глазами отчима.
        —Ушел, — буднично сообщила Любовь Ивановна изадержалась взглядом надочернем лице — Юлька никак неотреагировала наключевые слова. «Ейвсе равно», — догадалась Люба ипоежилась. — Агде Илюша?
        —Там. — Дочь кивнула головой всторону распахнутой двери.
        «Ейдаже лень сказать «вкоридоре», — отметила просебя Любовь Ивановна ипочувствовала раздражение.
        —Аон надолго? — Юлька металась посвоей половине комнаты спакетом, вкоторый запихивала свои вещи.
        «Видимо, тоже куда-то собралась», — улыбнулась просебя Люба, нос места нетронулась.
        —Мам, — наконец-то удосужилась посмотреть намать Юлька, — ты меня неслышишь, чтоли?
        —Слышу.
        —Аче неотвечаешь?
        —Отвечаю.
        —Ятебя спрашиваю: оннадолго? Скоро придет?
        —Оннепридет…
        —Вычто, того? Разбежались? — догадалась Юлька, илицо ее приобрело довольное выражение.
        Любовь Ивановна пристально посмотрела надочь.
        —Аты какбы хотела?
        —Мнеуже всеравно, — честно ответила Юлька. — Хотите — живите, хотите — неживите.
        Настроение Юльки поднималось наглазах. Впереди ее ожидала веселая компания идолгожданная свобода. Бездетей иродителей.
        —Япошла, — торжественно объявила Юлька, даже несчитая нужным предупредить Любу, чтооставляет сней сына.
        —Когда вернетесь? — больше дляпроформы поинтересовалась Любовь Ивановна.
        —Ну,незнаю. Атебе-то какая разница? Завтра — суббота, спите сколько хотите.
        —Уменя завтра сутра дела, — легко солгала Люба.
        —Нуиделай свои дела, — разрешила матери Юлька. — Онвсе равно дообеда дрыхнуть будет.
        Только тут Любовь Ивановна начала понимать, чтоблагодаря своему долготерпению она оказалась вситуации «безменя меня женили».
        —Подожди-ка, тычтоже — Илью мне оставляешь?
        —Да, — изумилась материнской тупости Юлька. — Только дошло?
        Итут Любовь Ивановна встала сосвоего места, подошла кдочери, положила ей руки наплечи инадавила стакой силой, чтота опустилась накровать.
        —Япротив!
        Юлька, злобно глядя намать, попыталась встать, нотутже оказалась водворена наместо.
        —Илиты идешь ссыном, илиты неидешь никуда! — непривычно жестко проговорила Люба, плохо представляя, чтоделать дальше. — Я, — голос ее сорвался, — сидеть сним небуду. Мне…
        —Чего тебе? — недовольно, нопока еще спокойно уточнила Юлька.
        —Мнесобираться надо.
        —Куда? — Вголосе дочери сквозило такое пренебрежение, чтоЛюбе стало непо себе.
        —Япереезжаю. МысЖеней переезжаем.
        —Куда? — Юлька продолжала глумливо усмехаться. — Надеревню кдедушке?
        —Нет. Вновую квартиру. Всвою квартиру, — добила дочь Люба инаконец-то убрала руки сее плеч.
        —Вновую, значит… — Юлька медленно поднялась скровати ивстала вровень сматерью. — Всвою… новую… квартиру. Атебе нежирно? — вдруг толкнула она Любу. — Нежирно?!
        —Прекрати. — Любовь Ивановна попыталась схватить дочь заруки.
        —Нет, этоты прекрати! — завизжала Юлька. — Скакой стати?! Ты — вквартиру, ая снова поуглам?
        —Ясвое поуглам отмерила, — грустно сказала Люба. — Пора ичесть знать.
        —Даутебя ее сроду небыло, — бросила матери Юлька. — Иначебы ты сосвоим рыжим неспуталась иотцабы досамоубийства недовела.
        —Зачем ты так? — сверкнула глазами Любовь Ивановна.
        —Акак ты хотела? Чтобы я тебя расцеловала? Чтобы сказала: какя счастлива, мамочка, чтоты теперь будешь жить вновой квартире! Писать вновый туалет иплевать вновую раковину? Этонесправедливо!
        —Несправедливо, — согласилась Люба иприсела накровать.
        —Тыже сама это понимаешь! — ухватилась какза соломинку Юлька. — Такскажиему!
        —Ясказала, — призналась Любовь Ивановна.
        —Ичто?!
        Люба промолчала.
        —Ненавижу тебя, — прошептала матери разъяренная Юлька ипулей вылетела изкомнаты.
        «Иэта тоже ушла», — подвела итог Люба ивыглянула вкоридор — пусто. Значит, сына взяла ссобой. «Нуипусть», — ей как-то разом стало всеравно. Даже вспомнился кадр изпередачи окосмонавтах, какте плавают вневесомости, машут руками ипередают приветы Земле. Люба почувствовала себя также — подвешенной ввоздухе, каквоздушный шарик. Состояние было по-своему приятным, даже захотелось прилечь и«плыть» дальше. Немного мешали мысли, нопрогнать их было несложно: онисогромной скоростью разлетались вразные стороны, точно мухи отполотенца.
        Восне кЛюбе пришел Иван Иванович Краско, селрядом ипротянул руку. Правда, прикосновения Любовь Ивановна непочувствовала, потому что по-прежнему болталась вневесомости. «Устала? — спросил бывшую жену Иван Иванович и, недождавшись ответа, пообещал: — Вновом доме знаешь какхорошо? Светло. Чисто». «Какв космосе?» — уточнила Люба, иКраско голосом Вильского ответил: «Лучше!» «Авдруг непонравится?» «Понравится», — пригрозил Любе директор изПерми, ивсе закружилось вбешеном хороводе.
        Утром Любовь Ивановна обнаружила, чтонезнает, гдеискать Вильского. Перебрав впамяти все детали их разговора, онаненашла ниодной зацепки, которая подсказалабыей, где, собственно, находится царский подарок, столь неудачно преподнесенный ей вчера мужем.
        «Какаяже я дура! — расстроилась Любовь Ивановна, взвесив все «за» и«против». Ещевчера она была готова упрекать мужа вэгоизме ичерствости, носегодня желание Евгения Николаевича жить длясебя, ане длядетей показалось ей единственно верным. — Осталось только подождать допонедельника! — успокаивала себя Люба, представляя встречу сВильским. — Аесли будет поздно?!» — вдруг встрепенуласьона, помня отом, скакой решительностью Евгений Николаевич расставляет все точки над«i».
        Пожалуй, первый раз вжизни Любовь Ивановна Краско оценила преимущества собственной должности. Вотличие отостальных сотрудников НИИ, онаимела доступ кинформации, которой невсегда может похвастать пресловутый отдел кадров. Речь шла оперсональных данных нынешних ибывших сотрудников, которые Любовь Ивановна хранила навсякий случай, идаже неу себя вкабинете, ав небольшой школьной тетрадке. Наконец-то случай представился.
        Люба нашла домашний телефон Льва Викентьевича Ревы, переписала его и, зажав бумажку вкулаке, спустилась навахту.
        Трубку взял хозяин, естественно, недоумевающий, ктоможет звонить ему ввоскресный день вполовине восьмого. «Неиначе что-то случилось», — подскочил Левчик впостели, услышав телефонные трели, раздающиеся навсю квартиру.
        —ЭтоКраско Любовь Ивановна, — вместо «доброе утро» произнесла Люба. — Женя пропал.
        —Непонял? — растерялся Лев Викентьевич.
        —ЭтоЛюбовь Ивановна Краско, — спокойно повторила Люба, — жена Евгения Николаевича Вильского.
        —А-а-а, — наконец-то доЛевчика дошло. — Чеммогу быть полезен? — ЛевВикентьевич хотел было произнести «Любовь Ивановна», нововремя одумался.
        —Женя вчера вечером ушел издома ине вернулся. Яподумала, возможно, вызнаете, гдеон.
        —Янезнаю, — уклончиво ответил Левчик, заметив, чтоспостели поднимается Нина. — Ядолжен подумать, прежде чем давать консультации поданному вопросу. Каквас найти, язаписываю, — понес Лев Викентьевич идля отвода глаз взял вруку карандаш.
        —Этокто? — Нина подошла кмужу.
        —Юрист, — зажав трубку, ответил Левчик.
        —Юристка? — Нине послышался женский голос, иЛев Викентьевич кивнул головой взнак согласия.
        —Авы непробовали искать нашего сотрудника унего дома? — Левчик замахнулся нажену рукой, показывая, чтота мешает ему разговаривать.
        —Выимеете ввиду новую квартиру?
        —Да, — важно произнес Лев Викентьевич. — Именно это я иимею ввиду.
        —Янезнаю, гдеона находится, — сообщила Левчику Люба. — Возможно, вызнаете ее адрес?
        ЛевВикентьевич вспомнил вчерашний разговор вгараже, ссору сВильским, историю про«суприз», папку сдокументами, которую Рыжий бросилему, обидевшись.
        —Ядумаю, чтосмогу вам помочь. — Левчик продолжал изображать официальное лицо. — Подождите минуту, ядолжен взглянуть надокументы.
        Ровно через три минуты Любовь Ивановна Краско записывала адрес, походу определяя маршрут: оттого места, гдеона сейчас находилась, доквартиры было десять минут пешком.
        Навстречу сВильским Люба собиралась сособой тщательностью. Обычно Любовь Ивановна быстро принимала решение, вчем пойти, потому что выбор изначально был невелик. Асегодня она судивлением обнаружила, чтовее гардеробе появились вещи, окоторых она раньше имечтать немогла. «Почемуже я их ненадевала?» — изумилась Любовь Ивановна, перебирая обновки.
        Этотже вопрос неоднократно задавал себе иЕвгений Николаевич. Емубыло счем сравнивать: Желтая всегда наряжалась супоением, превращая любую вещь насебе впроизведение искусства. ИВера пошла внее. Идаже Нютька. Авот Люба — та была равнодушна кодежде, довольствовалась малым, негналась замодой ибезропотно носила годами одно итоже пальто. «Привычка вовсем себе отказывать», — оправдывал жену Вильский ис упоением пытался нарядить свою Любку, чувствуя себя приэтом Пигмалионом. НоГалатея Ивановна Краско нехотела перевоспитываться ихранила верность старым вещам.
        «Теперь все будет по-другому», — пообещала себе Люба иопустошила добрую половину вешалок, сбросив старую, давно вышедшую измоды одежду напол. Поддавшись порыву, онасделала это легко икрасиво, норовно через минуту пожалела осодеянном иприсела накорточки, чтобы провести ревизию выброшенных вещей: авдруг понадобятся?
        Соблазн достать излежащей наполу кучи что-то помелочи (юбку, свитер, блузку) был велик, ноЛюбовь Ивановна удержалась изаставила себя подняться, чтобы ненарушить данное себе слово начать новую жизнь вновой квартире счистого листа. Приэтом чувство жалости котслужившему свое гардеробу Любу неоставило, итогда она отыскала ножницы иначала торопливо кромсать вещи, привзгляде накоторые предательски сжималось сердце. «Надо было отдать кому-нибудь!» — спохватилась Люба, нобыло уже поздно.
        «Вотихорошо!» — усмехнулась Любовь Ивановна иразбросала обрезки пополу. Оначувствовала, ейдавно следовалобы выйти изкомнаты, нокакая-то неведомая сила удерживала ее здесь, невыпуская вмир, который наконец-то пообещал ей быть ласковым идоброжелательным.
        Наверное, дело вЮльке, догадалась Люба. Внутренне она никак немогла сделать выбор, который отнее требовал Вильский: «или — или». Невыносимое противопоставление, противоестественное имучительное! Любовь Ивановна сознательно пыталась воскресить всердце все обиды надочь, ноони, какнарочно, прятались втени воспоминаний, греющих душу. Ихбыло немного, ноони были! Люба вспомнила Юльку маленькой, когда та смешно коверкала слова изасыпала только приусловии, чтомама будет держать ее заруку. Теперь точно также отходил косну ее внук. Любовь Ивановна почувствовала себя предательницей.
        «Вконце-то концов! — возмутилась Люба, сбросила туфли иприлегла накровать. — Непойду никуда!» — решила она ипочувствовала странное облегчение.
        Онаснаслаждением вытянулась изамерла. Попыталась вернуть ощущение приятной невесомости, вкотором провела половину сегодняшней ночи, новместо этого надее головой образовалась плотная атмосфера ожидания, которая сгущалась скаждой минутой. «Что-то нетак», — поняла Люба иоткрыла глаза: попотолку медленно ползала большая ижирная муха. «Муха, муха, цокотуха… — вспомнила Любовь Ивановна знаменитые строчки. — Муха пополю пошла, муха денежку нашла»… Дойдя дослова «самовар», Люба обнаружила, чтодальше непомнит. Онапопыталась повторить отрывок ссамого начала, нобезуспешно. Больше пытаться нестала: просто лежала исмотрела, какмуха медленно передвигается попотолку.
        Устав наблюдать занасекомым, Любовь Ивановна уснула. Иснова кней восне приходил Иван Иванович иразговаривал сней голосом Вильского, иЛюба никак немогла понять почему ипросила Ивана Ивановича говорить нормально. Атот только обещал, ноничего неделал, только улыбался имногозначительно закрывал глаза. Даже восне Любови Ивановне было ясно, чтоотпокойного мужа ничего недобьешься. «Уходи тогда!» — рассердилась наКраско Люба изамахнулась. «Сама уходи!» — неостался вдолгу Иван Иванович иущипнул бывшую жену.
        Отболи Любовь Ивановна проснулась, оказалось, затекла шея. Люба начала состервенением растирать это место, нонеприятные ощущения никак неуходили. Тогда она села имедленно покачала головой отодного плеча кдругому: лево-право, лево-право. Отразмеренных движений перед глазами поплыло, кгорлу подкатила тошнота. «Чтосомной?» — напугалась Люба ипопыталась сосредоточиться, нокомната продолжала вращаться. «Господи!» — взмолилась Любовь Ивановна ичуть нерасплакалась.
        Ей,абсолютно неспособной квнутренней рефлексии, было невдомек, чтодурное самочувствие, которого она так напугалась, было прямым следствием принятого ею решения. Тело словно подсказывало хозяйке, чтоему необходимо впервую очередь. Итело ничего незнало проматеринский долг, прообязательства перед внуком. Онохотело элементарной безопасности. Жаждало точки опоры. Иэтой опорой должен был стать мужчина, откоторого Люба соблегчением отказалась пару часов назад.
        Впервые Любовь Ивановна Краско так испугалась засвою жизнь ис отвращением подумала особственной смерти. Онанехотела уходить так рано, наивно полагая, чтоэто если икоснетсяее, тонераньше, чемвдевяносто. Носегодня уверенность вэтом пошатнулась. Любовь Ивановна стоской обвела глазами комнату, остановилась взглядом надвери иахнула: дома одна, даже «Скорую» вызвать некому.
        Легко соскочив скровати изабыв проголовокружение, Люба подбежала кдвери и, распахнувее, выглянула вкоридор: пусто. Впрочем, позвать она тоже никого немогла, потому что незнала имен соседей, скоторыми прожила бок обок несколько лет. «Кого звать?» — озадачилась Любовь Ивановна. Ответ напрашивался сам собой: «Некого». «АЮлька?» — приободрила себя Люба. Ногдеона, этаЮлька, Любовь Ивановна незнала. «Тогда какого, спрашивается, яради этой Юльки отказываюсь отсвоего счастья?!» — взбунтовалась Люба ипредставила себе презрительное лицо дочери. Ейдаже показалось, чтоона слышит, какЮлька произносит: «Раньше надо было. Когда папа был жив. Асейчас — нижарко нихолодно, всеравно».
        «Тогда почему мне невсе равно? — мысленно спросила дочь Любовь Ивановна исамаже ответила: — Потому что я дура!» Похоже, этафраза превратилась вглавное Любино открытие: еюона начала сегодняшний день, еюпродолжила и, наверное, еюже изакончит. Такипроизошло.
        —Я — дура, — призналась Вильскому Любовь Ивановна Краско, иее сердце забилось часто-часто. — Прости меня, Женя.
        —Господи, Любка. — Довольный Евгений Николаевич перетянул жену через порог. — Нучтоже ты все время извиняешься? Заходи! Смотри! Нравится?
        —Нравится, — поспешила ответить Люба.
        —Нучто тебе может нравиться? — заворчал Вильский. — Тыже еще ничего невидела.
        —Мневсе нравится, — шепотом заверила мужа Любовь Ивановна. — Все, чтоты делаешь. Вот, смотри. — Люба погладила себя погруди. — Блузка новая. Тыпокупал. Яненосила. Берегла. Атеперь надела. Ивсе старое выбросила. Правильно?
        —Правильно. — Евгений Николаевич наклонился кжене ивыдохнул всамое ухо: — Всеправильно, Любка. Ито, чтоты меня нашла, правильно. Ито, чтопришла, правильно. Ито, чтоты моя, тоже правильно. Кстати! Акак ты меня нашла?
        —Нескажу, — усмехнулась Люба, нотутже спохватилась ипересказала шаг зашагом, какшел поиск.
        —Нуты даешь! — Вильский неожидал отжены такой решительности. — Ладно Левчик взял трубку. Хуже, еслибы Нинка…
        —Неимеет значения, — пожала плечами Любовь Ивановна. — Ябы всеравно нашла.
        —Погородубы ходила? — хитро заулыбался Евгений Николаевич и, обняв жену, повел ее вкомнату. — Ходилабы иходила. Пока семь пар башмаковбы неизносила.
        Люба непонимающе посмотрела намужа: упоминание осеми парах башмаков явно ничего ей неподсказало.
        Евгений Николаевич начал было суетливо объяснять проэти семь пар: откуда, что, апотом окончательно запутался итрясущимися руками начал расстегивать пуговицы нановой Любиной блузке.
        —Подожди-подожди, — попыталась она ему помочь, ноВильский оттолкнул ее руки. Онненуждался вЛюбиной помощи, емунужно было другое: возбуждающая женская покорность, способная довести властного самца доисступления. Ичем слабее был ее ответ, темнестерпимее становилось сексуальное влечение.
        Проницательная Любовь Ивановна быстро поняла, чего отнее хочет муж, ноне послушалась иповела себя вразрез спривычным сценарием: вызывающе дерзко, какбудто наспор. Изумленный Евгений Николаевич сделал еще несколько попыток сбить жену свыбранного ею курса, новскоре сдался иотдал инициативу вЛюбины руки, успев приэтом подумать, чтоявно недооценивал способностей живущей рядом сним женщины.
        —Любка, — еле успев перевести дух, обратился кней Вильский. — Тыменя удивила! Оказывается, ятебя совсем незнаю.
        —Ятоже, — буркнула вответ Люба, стараясь несмотреть наизумленного супруга. Ейпочему-то было неловко.
        —Чтоже получается? — Евгений Николаевич приподнялся налокте, ипод ним зашелестели лежащие наполу газеты. — Векживи, векучись, дураком помрешь? Такие, прямо сказать, таланты дремлют, ая нев курсе…
        Любовь Ивановна потянулась заблузкой, оставив слова мужа безкомментария.
        —Смотри. — Вильский показал рукой напротивоположную стену. — Вотздесь будет зеркало, авот здесь — стеллаж длякниг: отпола допотолка.
        —Зачем? — задала странный вопрос Люба.
        —Что — зачем? — непонял ее Евгений Николаевич.
        —Отпола допотолка зачем?
        —Чтобы все книги уместились.
        —Какие? — Любовь Ивановна заинтересованно посмотрела намужа. Поее подсчетам, вкомнате, гдеони жили, книг набралосьбы небольше десятка. Даито попреимуществу детских.
        Вопрос Любы неприятно задел Вильского, онзанервничал.
        —Нукак, Любка, какие? Мои! Заэти несколько лет знаешь сколько скопилось?
        —Незнаю, — простодушно сказала Любовь Ивановна. — Яневидела.
        —Правильно, — тутже согласился Евгений Николаевич. — Тыине могла видеть, онинаработе.
        —Тынаработе читаешь книги? — удивилась Люба.
        —Агдеже мне их еще читать?
        —Дома.
        —Дома?! — воскликнул Вильский.
        Любовь Ивановна согласно кивнула.
        —Любка, тывсерьез?! Дауменя идома-то досегодняшнего дня небыло!
        Теперь пришла Любина очередь обижаться намужа.
        —Ачтоже утебя было? — усмехнувшись, уточнилаона.
        —Комната вобщежитии, — выпалил Вильский ирезко застегнул молнию набрюках.
        —Мнеказалось, — тихо проронила Люба, — эта комната вобщежитии несколько лет служила нам стобой домом…
        —Служила, — подтвердил Евгений Николаевич исел, зашелестев смятыми впылу страсти газетами, — ноне была. Ик томуже нетольконам.
        —Всеравно, — вдруг заартачилась Любовь Ивановна. — Непонимаю, зачем «отпола допотолка»… Зачем вообще столько книг вдоме? Этостолько пыли! Истолько места! Зачем?!
        —Затем, чтоя люблю читать книги, — пока еще терпеливо объяснил Вильский и, прищурившись, посмотрел настену, видимо, представляя разноцветные книжные ряды.
        —Нутак ичитай их вбиблиотеке, — пожала плечами Любовь Ивановна. — Аесли дома, топринес, прочитал иобратно отнес. Никакой пыли, никакого мусора, иместо свободно.
        Евгений Николаевич спорить сженой нестал, незахотел начинать новую жизнь вновой квартире сразмолвки, побоялся. Вконце концов, иЛюба недевочка, чтобы ей опользе книг рассказывать. Новсе равно стало непо себе, ведь Вильскому было счем сравнивать. Прежде вокруг него все читали, начиная сбабушки изаканчивая Нютькой. Ине только читали, нои обсуждали: всякий раз горячо, докриков. Особенно кипятилась Желтая… «Нуичто?» — тутже оборвал поток воспоминаний Евгений Николаевич иуставился наЛюбу, чтобы возродить вдуше ощущение нежности ипокоя.
        Любовь Ивановна моментально почувствовала взгляд мужа, грациозно поднялась спола, подошла кзлополучной стене, предназначенной Вильским длякниг, и, улыбаясь, прошелестела:
        —Делай какзнаешь, Женя. Хочешь книги — пусть будут книги. Мневсе равно. Лишьбы тебе нравилось.
        —Аты? — больше дляприличия поинтересовался Евгений Николаевич.
        —Ая какты, — заверила его жена, иВильский накакое-то время почувствовал себя наседьмом небе отсчастья.
        Ужчто-что, агасить конфликты, вотличие отЖелтой, Люба умела виртуозно. Причем непонятно: толи этому научила ее жизнь спервым мужем, толи это была какая-то особенная черта характера. Какбы то нибыло, ссор вновой семье Евгения Николаевича практически небыло. Ато, чтослучалось, иссорой-то назвать сложно, потому что конфликт никогда недоходил докульминации иобрывался где-то насередине. ЭтоВильского ирадовало, иогорчало. Радовало, потому что практически всегда получалось так, какхотелон. Огорчало, потому что оставался какой-то невнятный осадок, горькое послевкусие, из-за которого Евгений Николаевич периодически сбегал издома вгараж, гдечасами наводил порядок, перекладывая гвозди изодной банки вдругую илиперелистывая подшивки старых журналов.
        «Все-таки муж сженой должны ссориться», — размышлял Вильский исортировал гвозди повеличине, вспоминая битвы стемпераментной Желтой. Приэтом память вела себя как-то странно: все, чтобыло связано сразвитием конфликта, смаксимальным эмоциональным напряжением, обидой, злостью, оказывалось стертым, какбудто ине существовало. Зато вспоминались эпизоды примирения ивозникавшее вэтот момент облегчение. Итогда Евгению Николаевичу казалось, чтоздесь, вгараже, емудышится по-другому: легко исвободно, какв лесу. Длилось это недолго: ужечерез секунду Вильский начинал улавливать характерные гаражные запахи вперемешку стеми, чтодоносились изпогреба. Пахло подгнившей картошкой. «Надо перебрать», — подумывал Евгений Николаевич, нотак ине решался спуститься вниз.
        Мысль, чтолюбая перепалка сЛюбкой заканчивается ее полной капитуляцией, недавала Вильскому покоя. Категорический отказ жены обсуждать ту илииную проблему теперь воспринимался Евгением Николаевичем нев свою пользу. Залегкостью, скоторой Люба показывала, чтоконфликт исчерпан, чтоего просто нет имежду ними быть неможет, Вильский видел странное равнодушие супруги ковсему, чтоего волновало.
        Издесь он был прав ине прав одновременно. Упрекнуть Любу вбезразличии кнему какк мужчине было нельзя, но, позже признавался себе Евгений Николаевич, какличность он ее впринципе неинтересовал. Ейнебыло дела доего жизненной позиции, отношения кмиру, клюдям. Побольшому счету ее совершенно неволновало, чтовинтеллектуальном плане между ней имужем — огромная пропасть. Любовь Ивановна искренне считала, чтовбраке это неглавное, асам Вильский бодро иуверенно декларировал: «Образованная женщина — беда вдоме».
        Насамомже деле, кактолько миновали временные трудности ремонта, вместо долгожданного удовлетворения Евгений Николаевич остро ощутил дефицит общения слюдьми, равными ему подуху иинтеллекту. Ивродебы новоселы жили влюбви исогласии, нокак будто вразных измерениях.
        Любовь Ивановна наслаждалась созданным мужем комфортом, аВильский ощущал себя впсихологическом иинтеллектуальном вакууме. Казалосьбы, кобщему знаменателю подведены все основные слагаемые счастливой жизни: любимая женщина, новая благоустроенная квартира, долгожданная автономность отблизких инеблизких родственников. Все, очем они сЛюбой мечтали, скрываясь отвнешнего мира вобшарпанных номерах районных гостиниц.
        «Почемуже так? — истязал себя Евгений Николаевич, тараща глаза втемноту: снедавних пор сон бежал отВильского, какчерт отладана. — Всеже правильно: яиона, онаия. Вдвоем. Никого больше. Почему? Чтомешает?»
        Евгению Николаевичу обязательно хотелось найти ответ, которыйбы помог ему справиться снахлынувшей тоской. Новместо него возникал новый вопрос, аза ним — еще один. Итак продолжалось почти досамого утра, пока жестокий Морфей вкачестве компенсации заночные терзания непосылал Вильскому два-три часа отдыха.
        —Тыплохо выглядишь, Рыжий, — забил тревогу Лев Викентьевич, принимая отдруга очередную часть долга.
        —Нормально, — отмахнулся Вильский изаторопился уйти, чтобы ничего необъяснять.
        —Расскажи обэтом своей маме, — неповерил товарищу Левчик ипроникновенно добавил: — Может быть, тыхочешь обэтом поговорить?
        —Очем? — хитро прищурился Евгений Николаевич изамер вожидании: вдруг Рева нечаянно сформулирует то, надчем он сам мучительно размышляет ночами.
        —Отом, чтотак тебя волнует, — дипломатично изрек Левчик, аВильский вкоторый раз признался, чтопрозвище Соломон необычайно подходит его школьному другу.
        —Тебе иправда интересно, Лева?
        —Конечно. — ЛевВикентьевич важно кивнул головой.
        —Тогда слушай, — печально заговорил Евгений Николаевич. — Впоследнее время меня особенно волнуют основные параметры экологического права, отраженные вДекларации Рио-де-Жанейро… Какты думаешь, Лева, неповредитли это стратегическому развитию Долинского научно-исследовательского института атомных реакторов?
        —Думаю, нет. Ното, чтоэта Декларация самым непредсказуемым образом повредила мозг моего лучшего друга, ямогу утверждать сполной ответственностью, — неостался вдолгу Лев Викентьевич. — Ясерьезно, Рыжий. Давай поговорим.
        —Очем? — Вильский опустил голову.
        —Обовсем, — вывернулся Левчик. — Знаешь, возраст унас стобой такой, чтоневольно приходится сним считаться: сердце там, лишний вес, бесплодие…
        —Импотенция, тыхочешь сказать? — уточнил Евгений Николаевич.
        —Сума сошел! — возмутился Рева, яростно отстаивающий свое эксклюзивное право считаться донжуаном. — Пока уменя есть руки, импотенция мне негрозит.
        —Абесплодие? — усмехнулся Вильский.
        —Абесплодие вмоем случае — это гарантия справедливого решения вопроса онаследстве, — какв суде произнес Левчик, апотом разом сник ипризнался: — Знаешь, Женек, явпоследнее время все чаще осмерти думаю. Вотнехочу думать, адумаю.
        —Ятоже, — тихо произнес Евгений Николаевич.
        —Боишься? — снадеждой, чтонеон один такой, поинтересовался Лев Викентьевич.
        —Нет, небоюсь, — отказался вступать всоюз Вильский. — Просто думаю. Согласись, странно: всебудет, аменя нет. Ногде-тоже я есть?
        —Там. — Левчик ткнул пальцем впотолок, апотом показал напол. — Илитам.
        —Неверю я вэто ваше «там илитам». Что-тоже должно существовать длянормальных людей. Понятно, человек неангел, новедь ине убийца. Ну,невсе, покрайней мере.
        —Все, — неожиданно запротестовал Левчик. — Вот, например, мояНинка. Содной стороны посмотришь — чистый ангел. Прекрасная мать, жена… Ас другой — Гитлер. Знаешь, сколько она мне крови попортила, Женек? Сказать страшно.
        —Ине говори, Лева, потому что ты ей попортил ничуть неменьше, — напомнил Льву Викентьевичу Вильский.
        —Вотия отомже, — затряс головой Рева. — Надо реабилитироваться, ато так срасстегнутыми штанами насуд Божий иотправишься. Представляешь, я, ангелы иНинон моя вподвенечном платье. Молодая икрасивая.
        —Тогда тебе, Левчик, нена суд Божий, ав ЗАГС пора, — засмеялся Евгений Николаевич, апотом серьезно добавил: — Явсудьбу верю.
        —Хорошее дело, — согласился сним Лев Викентьевич. — Только какая разница, Бог илисудьба?
        —Большая, — разволновался Евгений Николаевич. — Судя помифам, судьбу можно просчитать, судьбу можно предсказать, судьбу можно даже предотвратить, если повезет, конечно. Унее лица нет: спрашивать нес кого. Ас Богом разве договоришься?
        Левчик настороженно посмотрел надруга.
        —Женька, тыже агностик?
        —Агностик.
        —Аговоришь обовсем этом так, будто это существует насамом деле.
        —Аразве нет? — Вильский достал изкармана отполированный трехкопеечный медяк. — Все, какона сказала: «Трижизни».
        —Рыжий, любая цыганка могла тебе это сказать навскидку. Наверняка вжизни любого человека есть особо значимые периоды. Какговорится, длиною илиценою вжизнь. Вэтом смысле я тоже какую-то посчету жизнь живу. Смотря чем измерять. Если, например, любовницами, тоя, Женька, бессмертный. Если детьми, тотут уменя одна-единственная жизнь, ия стараюсь проживать ее так, чтобы уЛенки имысли незакралось, чтоее отец нетот, закого себя выдает. Мне, если честно, набаб плевать: пусть что хотят, тоидумают. Авот перед дочерью хочется быть хорошим.
        —Даты хороший! — заверил Евгений Николаевич друга. — Точно.
        —Стараюсь, — волнуясь, сообщил Левчик итутже добавил: — Ноты мне всеравно ненравишься, Рыжий…
        —Яисам себе, Лева, ненравлюсь… Ачто делать? Третью жизнь живу. Последнюю, таксказать. Другой небудет. Значит, бери ипользуйся. Авсе равно что-то нетак. Вродебы все так, ана деле — нет, неполучается.
        —Выброси, Женька, тыэти «три жизни» изголовы, — посоветовал товарищу Лев Викентьевич. — Ипятак этот выброси…
        —Этонепятак, — поправил Левчика Вильский. — Трикопейки. Трикопейки — три жизни… Скучномне, Лева.
        —Вотте раз, — развел руками Лев Викентьевич. — Амне вот скучать некогда. Хочешь совет, Рыжий? Илиты гордый?
        —Ягордый, — надул щеки Евгений Николаевич, — ноот совета неоткажусь. Валяй.
        —Дело себе найди.
        —Дая вроде приделе.
        —Значит, найди другое.
        —Левчик, ятоже вшколе учился. Помню: «Цели нет передо мною… Праздно сердце. Празден ум. Итомит меня тоскою однозвучный жизни шум».
        —Ая вот непомню, — признался Рева. — Пушкин?
        —Пушкин, — подтвердил Вильский ипротянул другу руку. — Пойду. ТыВовку давно видел?
        —Давно.
        —Какон, незнаешь?
        —Таксебе… Мать унего слегла. Зойка болеет. Достается, одним словом.
        Развивать тему дальше нестали, было неловко, особенно всвете состоявшегося разговора обизбыточном благополучии нынешней жизни. «Надо зайти, — пообещал себе Евгений Николаевич, нослова своего несдержал. — Чтоя ему скажу? — Вильский пытался представить встречу сошкольным товарищем: — Здравствуй, Вова? Какмама? КакЗоя?» Насамом деле Евгению Николаевичу просто нехотелось сталкиваться счужой бедой. Точнее, оннечувствовал всебе сил, чтобы разделить эту беду сдругом.
        —Какты думаешь, Любка, — поинтересовался он ужены, — надо мне идти кВовчику?
        —Зачем? — задала свой любимый вопрос Любовь Ивановна ипоставила перед мужем тарелку срассольником.
        —Вотия думаю — зачем? — промямлил Евгений Николаевич ипосмотрел наЛюбу сблагодарностью человека, которого только что освободили отпринятия важного решения.
        —Ну,сходишь ты кнему. Ичто? Только расстроишься. Знаешь, тебе исвоих бед хватит, наплачешьсяеще.
        Икак вводу глядела. Недаром впоследнее время Вильский так много размышлял осмерти. Еедыхание особенно остро ощущалось поночам. Смерть казалась ему огромной птицей, подобно ястребу, высматривающей откуда-то сверху, когобы клюнуть. «Хотьбы неменя!» — просил Евгений Николаевич ив панике включал ночник, чтобы достать изтумбочки знакомую монету, напоминавшую ему опоследней, третьей, жизни. «Неужеливсе?» — спрашивал Вильский ивнимательно прислушивался ктому, какбьется сердце. Евгению Николаевичу казалось, чтооно ленится, пропускает удары, итогда он брал себя зазапястье ищупал пульс, вкотором небыло ничего настораживающего.
        Удостоверившись, чтовсе впорядке, Вильский поворачивался лицом кспящей Любе ис пристрастием изучал ее лицо, пытаясь отыскать изменения, свидетельствующие отом, чтожизнь нестоит наместе инеумолимо идет вперед. НоЛюбка была все таже, какбудто время наднею совершенно невластно.
        «Значит, неона», — соблегчением выдыхал Евгений Николаевич и, прежде чем выключить ночник, аккуратно поправлял упавшую наЛюбино лицо светлую прядь. Жена ничего нечувствовала: этобыл сон абсолютно счастливого человека.
        «Тогда кто?» — окатывало тревожной волной Вильского, ион мысленно перебирал кандидатов нароль покойника. Ненайдя подходящего, Евгений Николаевич временно успокаивался изасыпал вожидании рассвета.
        Восне он видел собственную душу. Онапредставлялась ему многоэтажным домом, гдекаждый этаж закреплен законкретным человеком — отец, мама, Вера… Даже уненавистной Юльки сИльюшей ито была вего доме своя жилплощадь. Восне Евгений Николаевич точно знал, чтоэто огромное здание принадлежитему, нопри этом, какни странно, оннеощущал себя хозяином.
        Мало того, Вильскому приходилось сиротливо переминаться сноги наногу перед запертой дверью внадежде, чтота откроется. Нов лучшем случае ему что-то выкрикивали из-за двери, авнутрь непускали. Итогда Евгению Николаевичу приходилось подниматься наочередной этаж, апотом — еще наодин. Итак дотого момента, пока незазвонит будильник.
        Вночь после визита кЛевчику вовнутреннем доме Вильского появился еще один этаж, поднимаясь накоторый Евгений Николаевич точно знал, чтотам он встретит Владимира Сергеевича Реву. Такиполучилось. Печальный Вовчик стоял перед другом вшкольном костюме, трещащем повсем швам, ииз нагрудного кармана торчал алюминиевый цилиндрик снитроглицерином. «Яумер», — просто сказал Владимир Сергеевич иобнял товарища.
        «Неужели Вовка?» — вужасе проснулся Вильский исхватился засердце: оноколотилось, точно после стометровки.
        —Ещерано, — недовольно простонала жена инакрылась сголовой одеялом.
        «Илипоздно», — подумал Евгений Николаевич, ноникаких конкретных действий предпринимать нестал идолго ходил поквартире, поглядывая нателефон: зазвонит — незазвонит.
        Телефон упорно молчал. «Значит, всевпорядке», — обрадовался Вильский исо спокойной душой отправился наработу.
        Ивсе-таки сон оказался вруку. Вобед Евгению Николаевичу позвонили спроходной института ипопросили спуститься.
        Свою старшую дочь Веру Вильский увидел издалека: онастояла кнему спиной, прижавшись лбом кхолодному стеклу вестибюля. «Желтая!» — екнуло вгруди Евгения Николаевича, иему сразуже захотелось вернуться обратно влабораторию.
        —Васожидают, — кивнул всторону Веры словоохотливый вахтер, спутав все планы Вильского.
        —Ну,здравствуй, Вера Евгеньевна, — сприсущей ему иронией поздоровался Евгений Николаевич сдочерью. Вера заплакала. — Что-то случилось? Смамой? — осторожно поинтересовался Вильский, нодочь отрицательно покачала головой. — Давай поднимемся, — предложил он Вере.
        —Ненадо, — отказаласьона. — Янаминуту. Деда прооперировали.
        —Чтосним?
        —Яточно незнаю, ониничего толком неговорят. Ноон какой-то странный.
        —Всмысле — странный?
        —Нина что нереагирует, — каксмогла, объяснила отцу Вера.
        —Акогда его прооперировали?
        —Позавчера.
        —Позавчера? — удивился Евгений Николаевич. — Апочему ты говоришь мне обэтом сегодня? Вычто, немогли сообщить мне раньше?
        Вера всхлипнула.
        —Янепонимаю, — схватил ее заплечи Вильский. — Точнее, японимаю, ноу меня неукладывается вголове, накаком основании вы взяли илишили меня права знать, чтопроисходит вмоей семье!
        —Бывшей семье, — сквозь слезы огрызнулась Вера.
        —Бывших семей небывает, — заорал Евгений Николаевич иударил кулаком поподоконнику. — Небывает бывших родителей, бывших детей, бывших жен.
        Вера посмотрела наотца снескрываемым изумлением.
        —Бывших жен?
        —Да,ижен тоже. Тыможешь расстаться, разлюбить, полюбить другую, нота, первая, всеравно часть тебя. Ктодал ей право вычеркивать меня извашей жизни? Кто-о?
        —Мама здесь нипри чем… Этоона настояла, чтобы я пришла.
        —Акто тогда? — побледнел Вильский. — Отец?!
        Вера кивнула.
        —Чтоя сделал? — Евгений Николаевич пытался сдержаться, ноу него ничего неполучалось. — Чтоя сделал, черт побери?! Можешь ты мне ответить? Можешь ты мне ответить, почему он меня так ненавидит?
        —Онтебя любит. — Вера сопаской коснулась отцовской руки.
        —Лю-ю-ю-бит? — неповерил своим ушам Вильский. — Дабудь ты кем угодно, скем угодно — развебы я оттебя отказался?! Развебы мог сказать, чтоты дляменя умерла?
        —Папа, — струдом выдавила изсебя Вера Вильская. — Давай небудем сейчас. Давай поедем. Какая уже разница? Онумирает…
        —Этоеще бабушка надвое сказала, — прорычал Евгений Николаевич ибуквально выволок дочь известибюля наулицу.
        Втакси Вильские ехали молча, неглядя друг надруга, ноВере казалось, чтовот сейчас, когда рядом отец, всеможет сложиться по-другому, потому что он мужчина, егопослушают, онрасставит все ивсех посвоим местам изаставит врачей, избегающих смотреть вглаза родственникам пациентов, объяснить, чтоже происходит насамом деле.
        Изредка она посматривала наВильского, нотутже опускала глаза, чтобы невольно неразрушить предельную сосредоточенность, которая легко читалась вего лице. Вера хотела верить, Евгений Николаевич — надеяться, ноБог распорядился так, каксчел нужным. Вживых Николая Андреевича они незастали: онумер наруках усвоей невестки — Женечки Швейцер, такине придя всознание.
        Домой кКире Павловне поехали все вместе. Женечка избегала смотреть набывшего мужа, нолюбопытство брало вверх, иона нет-нет да посматривала нажующего свои рыжие усы Вильского. Евгения Николаевна ждала, чтотот спросит, какумер Николай Андреевич, отчего, какими были его последние слова, нотот упорно молчал ивсе время перекладывал сумку сотцовскими вещами изодной руки вдругую.
        Наконец Женечка невыдержала иобратилась кбывшему супругу:
        —Женя… Николай Андреевич…
        Вильский затравленно посмотрел наЕвгению Николаевну.
        —Желтая, чтобы ты мне сейчас нисказала, этоневажно… Мнеправда неважно, отчего он умер, ктоего оперировал ипочему он непришел всебя после наркоза. Отца больше нет. Ия жалею только ободном, чтоненашел всебе силы прийти кнему раньше: обида непустила. Поэтому скажи мне толькото, чтопо-настоящему нужно. Онговорил стобой обомне?
        Евгения Николаевна кивнула.
        —Что?
        —Женя, Николай Андреевич хотел встретиться стобой. Даже сомной советовался: небудули я возражать против вашего примирения. Никтоже незнал, чтотак получится. Акогда его увозили на«Скорой» вбольницу, сказал: «Нехочу, чтобы Женька меня таким видел. Вотвсебя вернусь, пусть приходит».
        —Аперед смертью?
        —Этобыли его последние слова, Женя. Онтак ине пришел всебя после операции.
        Дверь Вильским открыла сухонькая Анисья Дмитриевна. Увидев внука, онаохнула, апотом закрыла рот двумя сложенными домиком руками. Наступил час, которого этого женщина ждала несколько лет, нонаступил так нек месту, невовремя. Вместо радости примирения семью ждала горечь разлуки. Иснова испытать ее они должны были нев полном составе.
        —Воттак вот, — прошептала внуку Анисья Дмитриевна. — Теперь, значит, мойчеред.
        —Хватитвам, Анисья Дмитриевна, — замахала нанее руками зареванная Женечка Швейцер ипропустила вперед Веру.
        —Меня неотдавайте, — строго-настрого наказала бабушка Вильского инеожиданно ловко длясвоего возраста юркнула насвой пост.
        —Кому ты нужна? — выкрикнула иззала Кира Павловна, нарочито бодрясь, потому что понимала, ктотам вприхожей изачем. Вдверном проходе она появилась раньше, чемВильские миновали коридор. — Значит, умер, — опередила она детей ипечально посмотрела насына. — Разты здесь, значит, точно.
        —Точно, — всхлипнула Женечка ипопыталась обнять свекровь.
        —Подожди-ка, — отодвинула ее Кира Павловна, подошла кЕвгению Николаевичу ивстала перед ним, маленькая, всклокоченная, сподрагивающей головой одуванчика. — Ичто вот теперь? Котиздома — мыши впляс?
        —Бабушка! — шикнула нанее Вера.
        —Ясам, — остановил дочь Вильский иобнял мать — она поместилась ровно подподбородок. «КакЛюбка!» — пронеслась всознании Евгения Николаевича мысль итутже отлетела прочь, какбудто ошиблась адресом. Нослед остался: Вильскому мучительно захотелось домой, кЛюбе, всоблазнительное спокойствие семейного болота.
        —Же-э-э-нька, — простонала Кира Павловна, продолжая стоять подсыновним подбородком сбезвольно повисшими руками. — Чтож будет?
        —Посмотрим, — ответил сын ипотащил разом обессилевшую мать вродительскую спальню.
        Остаться наночь вродном доме Евгений Николаевич так ине решился.
        —Завтра приду, — пообещал он своим женщинам изавозился вприхожей сошнурками, которые, какназло, ложились наботинки неаккуратно. Итогда Вильский созлобой вытащил эти веревки и, перешнуровав заново, спристрастием посмотрел нато, каквыглядит его обувь.
        —Нелень тебе? — хрипло поинтересовалась застывшая укосяка Вера.
        —Нелень, — поднял голову Евгений Николаевич, идочь, заметив слезы вглазах отца, тутже потупилась: вих семье было непринято открыто выражать эмоции. Точнее, ниВера, ниее отец, нитак нелепо ушедший изжизни дед никогда себе этого непозволяли.
        Домой Вильский пошел пешком, хотя было далековато иочевидно поздно. Дор?гой Евгений Николаевич тщательно сортировал нахлынувшие нанего воспоминания, пытаясь отобрать те, откоторых особенно щемило сердце. Ноочень скоро стало понятно, чтоиных вего памяти нет. Идаже та, последняя встреча сотцом, вовремя которой было сказано много резкого инеправильного, вспоминалась уже совсем по-другому: беззла иобиды, ас ощущением безвозвратной потери.
        «Янемог поступить иначе», — вел мысленный диалог сотцом Вильский. «Ну,яже смог», — отвечал ему Николай Андреевич. «Тебе было проще, — пытался найти оправдание Евгений Николаевич. — Тывсю жизнь любил только одну женщину — мою мать». «Откуда ты знаешь?» — задумчиво ронял Николай Андреевич, иВильский внутренне вздрагивал: впервые он категорически нехотел ничего знать ожизни родителей. «Ненадо мне ничего рассказывать!» — торопился он остановить отца, ноуже через секунду понимал, чтоостанавливать некого, чторазговаривает он сам ссобой. Ивсе то, чтосейчас звучит вего голове, нечто иное, какего личная внутренняя потребность найти наконец-то оправдание своему поступку, оборвавшему взаимоотношения сотцом.
        «Ябы так никогда непоступил», — пробормотал Евгений Николаевич, непонимая доконца, чтостоит перед дверью собственной квартиры. Вильский автоматически поднял руку, автоматически нажал накнопку звонка и, услышав задверью детский крик, метнулся вниз полестнице снепривычной длясебя скоростью.
        Дверь открыла Люба, онпонял это, когда услышал ее голос.
        —Наверное, ошиблись дверью, — решилаона.
        —Агде деда? — донеслось доВильского, затаившегося наплощадке нижнего этажа.
        Отэтих слов Евгения Николаевича передернуло: «Какой я ему «деда»?»
        —Скоро придет. — Любовь Ивановна так ине закрыла дверь истояла, уставившись вподъездную темноту: лампочки, которые регулярно вворачивал муж, выворачивались сне менее завидной регулярностью.
        —Закрывай, баба, — поторопил Любу боявшийся темноты Илюша. — Там — кабяка.
        «Этоточно», — усмехнулся просебя Вильский ипредставил, чтовот сейчас Юлька ссыном выйдут изего новой квартиры, ихпойдет провожать Любка, аон стоит здесь какистукан, словно боится войти всобственный дом.
        Евгений Николаевич тяжело вздохнул, достал изкармана трехкопеечную монету, потерее, пытаясь успокоиться, и, быстро поднявшись наэтаж, открыл дверь своим ключом.
        —Деда! — взвизгнул Юлькин сын ибросился кВильскому.
        —Привет, Илюха, — через силу выдавил изсебя Евгений Николаевич и, преодолевая брезгливость, коснулся головы мальчика.
        —Женя, — смущенно поприветствовала мужа Люба, зная, кактот относится квизитам ее дочери. — Ау нас Юля сИлюшей.
        —Мыуже уходим, — свызовом прокричала отчиму Любина дочь, весьма довольная визитом: вприхожей ее ожидали две огромные сумки спродуктами, ав заднем кармане джинсов приятно похрустывали денежные купюры.
        —Несмею задерживать, — неудержался раздосадованный Вильский ипрошел накухню, чтобы несталкиваться спадчерицей.
        —Видишь, какие мы страшные, — громко произнесла Юлька, обращаясь кматери, хотя, безусловно, слова адресовались неей.
        —Перестань, — шикнула нанее Люба иначала одевать внука.
        Евгений Николаевич слышал, чтовприхожей Любка сдочерью очем-то перешептывались, нослов разобрать немог, даине хотел: емубыло абсолютно всеравно. Лишьбы ушли иунесли ссобой этот странный запах чужих вещей, чужого дома, чужой жизни.
        Когда хлопнула дверь, Вильский даже непошевелился: такипродолжал сидеть заобеденным столом, повернувшись спиной ккухонной двери. Онзнал сточностью доминуты, сколько нужно времени, чтобы Люба спустилась сними вниз, потом поднялась наверх. Емуненужно было смотреть начасы: мирвсегда радовал его своей предсказуемостью. Еслибы нелюди. Отних можно ожидать чего угодно. Вот, например, отматери. Только она могла так охарактеризовать смерть собственного мужа: «Котиздома — мыши впляс». Илиот Желтой, возомнившей, будто ей принадлежит право решать, быть ему рядом сотцом вчас его смерти илине быть. Толи дело его Любка! Сейчас войдет искажет: «Ятак соскучилась. Гдеты был?»
        —Ятак соскучилась. Гдеты был? — донеслось доЕвгения Николаевича, ноему показалось, чтосегодня слова жены звучат как-то нетак, немного наигранно, какнадоедливый проигрыш.
        Вильский тяжело поднялся из-за стола, пошел навстречу жене, сгреб ее вохапку ис шумом втянул всебя запах ее волос.
        —Наработе мне сказали, чтоприходила твоя дочь. Иты ушел снею. Яеще подумала, что-то случилось. Может, кто-то умер…
        Вильский разжал руки.
        —Некто-то. Отец.
        Люба передернула плечами, какбудто хотела стряхнуть ссебя что-то лишнее.
        —Жалко, — сказалаона, аЕвгений Николаевич приготовился ктому, чтожена спросит: «Ачто случилось? Отчего?».
        —Есть будешь? — Любовь Ивановна подошла кплите исняла скастрюли крышку. — Ясолянку сварила.
        «Ейвсе равно», — промелькнуло вголове уВильского.
        —Похороны вчетверг. Тынеходи, — попросил жену Евгений Николаевич.
        —Яине собиралась, — бросила Люба. — Зачем?
        Вильский растерялся.
        —Яствоим отцом даже знакома небыла.
        —Яствоим тоже, — автоматически ответил Евгений Николаевич.
        —Онумер, — прошелестела Люба идостала половник. — Такбудешь илинет?
        —Когда?
        —Сейчас, — объявила Любовь Ивановна иуставилась намужа, явно прочитав вего вопросе нетот смысл.
        —Умер когда? — Вильскому неожиданно стало интересно, какЛюба пережила это событие.
        —Давно.
        —Тыничего онем нерассказывала, — отошел кокну Евгений Николаевич ипосмотрел вниз — тускло горел только один фонарь изпяти. «Экономят», — решил он иповернулся кжене.
        —Азачем? — задала свой коронный вопрос Люба ипотрясла половником: — Нучто?
        —Небуду, — наконец-то Вильский поймал волну, накоторой находилась его жена. — Выпью чаю — испать.
        Любовь Ивановна включила газ, поставила наплиту чайник исела напротив мужа.
        —Будет еще один покойник. Илидва, — буднично проговорила она иприоткрыла крышку заварочного чайника, чтобы удостовериться, естьли внем заварка.
        —Всмысле? — опешил Евгений Николаевич.
        —Богтроицу любит. Примета такая.
        —Какая? — выдавил изсебя Вильский.
        —Смерть одна неприходит. Говорят, если втечение сорока дней после смерти первого умирает второй, тожди третьего…
        —Чушь какая! — возмутился Евгений Николаевич ив раздражении выключил начинавший закипать чайник.
        —Ничего подобного! Пусть сначала сорок дней пройдет, апотом будешь говорить, чушь илине чушь, — рассердилась Люба, апотом вспомнила прочай.
        —Небуду, — отказался Вильский изаперся вванной.
        —Какхочешь, — пожала плечами Люба иотправилась стелить постель.
        Ксожалению илик счастью, онанеиспытывала никаких чувств изчисла тех, чтолишают человека покоя. Последний раз Люба видела свою мать, когда они сКраско собирались уезжать изПерми вВерейск. Всеостальное время Люба Краско благополучно обходилась безее советов ипугающих вздохов: хватало редкой переписки иобмена неменее редкими посылками. Побольшому счету Любовь Ивановна ив этом неособо нуждалась: просто так было правильно.
        Страданий Вильского поповоду разрыва сотцом она непонимала ине принимала, считая их непозволительной роскошью людей, купающихся вблагополучии. Еежизнь довстречи сЕвгением Николаевичем проходила подзнаком выживания. Бедипроблем ей итак хватало слихвой. Дочужихли страданий?
        Вотношениях сВильским Люба всегда руководствовалась принципом автономного счастья, поэтому легко отгоняла прочьвсе, чтотак илииначе могло омрачить ее существование. Иногда, правда, мешала Юлька, нос материнским началом всебе Любовь Ивановна научилась справляться вомногом благодаря жесткости Вильского, декларировавшего, чтожить нужно здесь исейчас, безоглядки надетей иродителей, потому что жизнь — она одна. Вотибудь любезен позаботиться осебе.
        Недалекая Любовь Ивановна, скорее всего, непонимала, какова подлинная цена таких целевых установок. Онаискренне считала, чтоЕвгений Николаевич абсолютно свободен отскорбей ирадостей человеческих, особенно если они несвязаны ссамым близким кругом, подкоторым она понимала себя имужа.
        Прожив вбраке сВильским чуть больше двух лет, Люба уверовала, чтобезрадостная половина ее жизни справедливо сменилась счастливой, итретьего им сЖеней недано, потому что повсем подсчетам доживать они будут бок обок досамой старости влюбви исогласии. Аминь.
        Примерно обэтом пытался думать иВильский, методично водя электробритвой поквадратному подбородку, носегодня это получалось хуже, чемобычно, потому что перед глазами всплывала панцирная сетка кровати, накоторой умер Николай Андреевич, сосвернутым заненадобностью грязным больничным матрасом.
        —Ложись спать, — поскреблась задверью Люба итутже ушла, недождавшись ответа.
        Евгений Николаевич лег впостель чисто выбритым, влюбовно выглаженной женой пижаме, нос ощущением того, чтожизнь раскололась надвое: досмерти отца ипосле.
        —Нерасстраивайся, — попробовала успокоить его Люба иприжалась кплечу. — Рано илипоздно всеравнобы случилось.
        —Лучшебы поздно, — неповорачивая головы вее сторону, глухо ответил Вильский.
        —Зато дальше будет жить легче, — неумело попыталась поддержать мужа Люба.
        —Кому? — усмехнулся Евгений Николаевич.
        —Тебе, — уверенно произнеслаона.
        —Послушай, Любка, тыпросто непонимаешь… Чемдальше, темтяжелее…
        —Откуда ты знаешь? — усомнилась вего словах Любовь Ивановна ипоцеловала Вильскому руку. — Иэто пройдет, — пообещалаона, устроившись поудобнее.
        Евгений Николаевич выключил свет.
        —Этонепройдет никогда, — проронил он втемноту. — Знаешь, какон меня воспитывал?
        Люба молчала.
        —Хочешь, расскажу?
        Любовь Ивановна несказала «хочу», только эхом повторила: «Рассказывай». НоВильскому было побольшому счету неважно, хочет она слушать илинет. Онпросто заговорил, непривычно длясебя многословно, перечисляя детали, вспоминая яркие впечатления детства, закоторыми стоял всегда строгий отец. Асейчас оказалось, чтосовсем ине строгий, ачуткий исдержанный, боявшийся всуете обронить ценное слово.
        Евгений Николаевич даже незамечал, чтоплачет: слезы стекали отвиска куху, оставляя накоже неровные мокрые полосы. НоВильский неостанавливался, пытаясь неупустить ничего изсвоей счастливой детской жизни, аЛюба, убаюканная рассказом мужа, мирно посапывала рядом.
        —Любка, — прошептал, всхлипнув, Евгений Николаевич, думая, чтота внимательно его слушает. Нослова Вильского потонули вчерной пустоте комнаты. Воттогда-то Евгений Николаевич впервые почувствовал, какузок его рукотворный круг, вкотором есть место только длянего идля Любы.
        Важность этого открытия тело Вильского осознало раньше, чемродилась простая, ноисчерпывающая формулировка. Евгений Николаевич сужасом ощутил момент, когда вгруди перестало биться сердце: онопросто встало ине подавало признаков жизни. ЛобВильского покрылся испариной: «Неужели я следующий?» «Нет, нет, нет! — застучало сердце ипонеслось вскачь, приговаривая: — Делмного, делмного…»
        —Делмного, — объявил Евгений Николаевич жене утром ипросто отказался идти наработу.
        —Нужно написать заявление, — напомнила ему Люба.
        —Кому? — криво улыбаясь, поинтересовался Вильский.
        —Начальнику.
        —Самому себе?
        —Вышестоящему начальнику. — Вэтом Любовь Ивановна нисколько несомневалась.
        —Напиши, Любка, заявление моему вышестоящему начальнику, — попросил жену Евгений Николаевич.
        —Неположено. Унас почерк разный, — отказалась законопослушная Люба.
        —Нутак возьми иподделай мой почерк, — сорвался Вильский.
        —Женя, — Любовь Ивановна подошла кмужу истала помогать застегивать рубашку, — я понимаю, тынервничаешь. Напиши, яотнесу.
        —Несунья ты моя, — выдохнул Евгений Николаевич исгреб жену вохапку. — Давай пергамент… Диктуй.
        Вильский, невдумываясь вслова, которые послогам произносила Любовь Ивановна, послушно написал заявление, поставил число ирасписался.
        —Неправильно, — сделала замечание Люба. — Нужно было вчерашним числом. Пофакту смерти.
        Евгений Николаевич исправил цифру идля пущей убедительности несколько раз обвел ручкой свою выправленную запись.
        —Чтоты делаешь?! — поразилась его поступку Любовь Ивановна. — Такнеположено: взаявлении недолжно быть никаких исправлений. Нужно переписать.
        —Перепиши, — спокойно произнес Вильский ивстал из-за стола.
        —Женя, — раздраженно окликнула его жена ипоказала испорченный лист. — Такнельзя…
        —Плевать, — бросил через плечо Евгений Николаевич и, недожидаясь, пока Люба приведет себя впорядок, вышел издома.
        Впереди его ожидали похоронные хлопоты, ноприступать кним Евгению Николаевичу нехотелось, поэтому он тянул время, успокаивая себя тем, чтоэкономит силы. «Понадобятсяеще», — размышлял Вильский, возясь сгаражным замком. Открыв дверь, онскрылся втемноте гаража, носвет включать нестал — просто открыл дверцу машины исел напереднее сиденье.
        Евгений Николаевич положил руки наруль ипопытался собраться смыслями, струдом соображая, чтоив какой последовательности нужно делать. «Надо было Желтую ссобой взять! — подумалон, нотутже отогнал эту мысль прочь, вдруг показалось, чтоЖенечка ему непомощник. — Вера!» — вспомнил он остаршей дочери, иотцовская интуиция легко подсказалаему, гдеее найти. Вильский несомневался, чтоВера ночевала уКиры Павловны. Между прочим, вотличие отнего, единственного сына.
        «Ну,осталсябы я сними. Ичто толку?» — искал себе оправдание Евгений Николаевич, пытаясь объяснить свое отсутствие сточки зрения здравого смысла. Выглядело это все крайне неубедительно. Итогда Вильский признался себе, чтобоялся остаться наедине сродными, потому что невольно чувствовал собственную причастность котцовской смерти, хотя прямой его вины вэтом небыло.
        «Илибыла? Надо спросить уВеры», — решил Евгений Николаевич изапустил мотор, чтобы выехать изтемноты внеприлично солнечный день.
        Кира Павловна дожидалась сына, улегшись грудью наподоконнике.
        —Приехал, — сообщила она домашним иповернулась спиной кокну. — Один. Непривез эту…
        —Любу, — подсказала Анисья Дмитриевна, апотом, напугавшись собственной смелости, спряталась закосяк.
        —Ато я незнаю, — скривилась Кира Павловна ипоискала глазами внучку. — Идивстречай отца-то.
        —Ончто, дороги незнает? — огрызнулась набабку Вера.
        —Видела? — Кира Павловна уставилась намать. — Учеловека горе, аона сним какс собакой.
        —Увсех, Кирочка, горе, — напомнила дочери Анисья Дмитриевна, пытаясь сгладить возникшую неловкость.
        —Ну,незна-а-аю, — покачала головой Кира Павловна. — Укого-то, может, инет…
        —Этоты обомне, чтоли, бабуль? — расправила плечи Вера, хорошо знавшая свою бабку. Чемсильнее та переживала, темагрессивнее вела себя поотношению кокружающим. Вотисейчас ей обязательно нужно было выбрать жертву, чтобы иметь полное право сорваться натого, ктоподходит наэту роль. Другое дело, что, кроме Анисьи Дмитриевны, никто ей такой возможности недавал.
        —Почему отебе? — лицемерно удивилась Кира Павловна. — Обэтой…
        —ОЛюбе? — снова встряла Анисья Дмитриевна, разумеется, излучших побуждений.
        —Окакой еще Любе? — завидев вдверях сына, надменно проговорила Кира Павловна ибуквально рухнула настул. — Разве мне сейчас, мама, доЛюбы? — простоналаона, одним глазом наблюдая заВильским. — Нетуж…
        «Артистка!» — хмыкнула себе поднос Вера, непреминув заметить, чтобабкин снаряд ударил точно вцель: отец напрягся.
        —Женя, — чуть слышно проговорила Кира Павловна ипротянула ксыну руки. — Горе-то какое, сынок!
        Такая перемена вобразе матери Евгения Николаевича несколько смутила. Ещевчера Вильский мог наблюдать вней высокую степень сопротивляемости свалившемуся нанее горю, асегодня Кира Павловна уже пребывала вдругой роли, очем свидетельствовала кокетливо надетая наголову кружевная косынка.
        Создавалось впечатление, чтоей по-своему нравится быть вдовой. Впрочем, Евгений Николаевич несобирался ловить мать споличным, сознательно давая той возможность насладиться «переодеванием». Ровно в15.00, зналон, игра вгоре закончится, потому что изморга доставят тело Николая Андреевича, смерть которого вголове Киры Павловны, похоже, никак неукладывалась.
        «Ничего удивительного, — скажет потом отцу Вера. — Бабушка никогда неверила вто, вочто нехотела. Ейгораздо проще было говорить осмерти мужа какоб его временном отсутствии. Вроде как, знаешь, ушел вмагазин иподзадержался вочереди наэнное количество лет».
        «По-моему, тыусложняешь», — неповерил тогда дочери Вильский, вглубине души считавший Киру Павловну особой недалекой, неравной отцу.
        «Аты упрощаешь», — вступилась забабку Вера, ноэто уже спустя много лет, апока дочь Евгения Николаевича торопила время имолилась, чтобы чужих напохоронах небыло. Малоли чего можно ожидать отбабки? «Заней незаржавеет», — беспокоилась Вера. Изря: потому что, кактолько Кира Павловна нащупала взглядом втолпе прощавшихся сНиколаем Андреевичем людей маленькую женщину судивительно отстраненным выражением лица, онатутже встрепенулась иткнула сидящего рядом Евгения Николаевича вбок локтем.
        —Пришла, — сообщила Кира Павловна сыну икивком указала наЛюбу. — Твоя, чтоли?
        Вильский молча кивнул ипосмотрел намать исподлобья.
        —Смотри-ка, — проронила Кира Павловна. — Непостеснялась. Значит, иправда тебя, дурака рыжего, любит, — сделала странный вывод мать Вильского. — Зови тогда, — приказала она сыну иприосанилась.
        —Ненадо, — прошипел Евгений Николаевич исделал вид, чтонезамечает жену.
        —Зови, сказала, — неотступала Кира Павловна изакачалась настуле, невпопад отвечая насоболезнования пришедших.
        Вильский пропустил слова матери мимо ушей, пытаясь сосредоточиться нена появлении Любы, ана том, чтоему предстоит пережить буквально через пару часов, нослова матери невыходили унего изголовы. Напервый взгляд вних небыло никакой логики: «пришла», «непостеснялась», «значит, любит». Нона самом деле логика была. Иэта логика Евгению Николаевичу нравилась. Материнская подсказка вмиг восстановила распавшуюся гармонию, развеяв внутренние опасения Вильского, чтоЛюба холодна иравнодушна ковсему, чтовпрямую ее некасается. «Разпришла, значит, неравнодушна, значит, сопереживает», — по-детски возликовал Евгений Николаевич иоткрыто посмотрел настоявшую упротивоположной стены жену.
        ИЛюба почувствовала его взгляд, иподняла голову, и, словно дождавшись разрешения, стала уверенно пробираться кмужу, невзирая накосые взгляды присутствующих. Вильский моментально ощутил, какнапряглась сидевшая рядом сним Вера, иоценил выдержку дочери: онанесказала нислова, хотя навернякабы могла. Евгений Николаевич поискал глазами Желтую, ноот нее никакой опасности тоже неисходило. Женечка Швейцер слишком любила Николая Андреевича, чтобы омрачить его уход вмир иной открытым выражением недовольства. Сюрприз могла организовать только Кира Павловна, ноЕвгений Николаевич почему-то был уверен, чтоиона удержится врамках.
        Такиполучилось. Люба встала уВильского заспиной, положила руку наплечо итутже убрала. Одного прикосновения было достаточно: Евгений Николаевич почувствовал, какпошло тепло — отплеча ксердцу. Ощущение было столь явственным, чтовсознании Вильского всплыл образ нарисованного детской рукой человечка сзаштрихованным туловищем.
        Евгений Николаевич, обернувшись, сблагодарностью посмотрел насвою Любку, носесть жене непредложил и, смутившись, быстро перевел взгляд настрогое лицо отца.
        «Воттак вот, — донесся донего голос Киры Павловны. — Такой был человек… Если что непоего, пиши пропало». «Оком этоона?» — подумал Вильский иискоса посмотрел намать — Киры Павловны рядом неоказалось. Евгений Николаевич покрутил головой иобнаружил ту стоявшей рядом сЛюбой. «Акаковомне? — жаловалась Кира Павловна Вильская, зацепившись зарукав Любиного жакета. — Один — спичка, другой — спичка. Нежизнь — пожар».
        «Война закончилась», — понял Евгений Николаевич, ислезы подступили так близко, чтоглазам стало горячо. Все, чтопроисходило дальше, вдеталях помнила только Вера, ноу нее было свое видение ситуации, ионо принципиальным образом отличалось оттех версий, которых придерживались все остальные.
        Вреальностиже больше всех пострадала своевольная Кира Павловна, умудрившаяся напохоронах мужа примириться стой, которую иЖенечка Швейцер, иНютька, неговоря уж острогой Вере, договорились считать виновной всмерти Николая Андреевича, хотя какое отношение Люба имела куходу старшего Вильского, никто сказать немог. Просто так было проще.
        —Вотицелуйся сосвоей Любой, — советовала бабушке младшая дочь Евгения Николаевича, явно повторив подслушанные слова взрослых.
        —Нютька! Бесстыдница! — ахала Кира Павловна. — Ещеты мне указывать будешь!
        —Онаворовка! — стояла насвоем Вероника, думая, чтозащищает честь оставленной отцом матери.
        —Нельзя так, Нютя, — вмешивалась Анисья Дмитриевна игрозила любимой внучке высохшим пальцем.
        —Аты вообще нинашим, нивашим, — моментально нашла ответ Вероника исдвинула брови кпереносице.
        —Поговориеще! — топнула ногой Кира Павловна. — Явот Жене расскажу…
        —Очем? — тутже спохватилась Нютька, быстро сообразив, чтоперегнула палку.
        —Обовсем, — пригрозила бабушка. — Смотри-ка, — обратилась она кАнисье Дмитриевне. — Договорились. Сорок дней скоро, аони носа некажут. Обиделись наменя… Предательница я уних, видишьли.
        —Предательница, — прошипела себе поднос Вероника икак нив чем небывало посмотрела наКиру Павловну, наивно предполагая, чтота ее неслышит.
        —Идем сомной, Нютя, — увела правнучку отгреха подальше Анисья Дмитриевна иусадила замаленький кухонный стол, гдеструдом умещались два человека. — Зачем ты так сбабушкой? — пытала она Веронику. — Развеж так можно?
        —Аона зачем? — всхлипнув, поинтересовалась упрабабушки Нютька.
        —Акакже по-другому? — Анисья Дмитриевна пододвинула Веронике вазу спряниками. — Неужели возлоб? жить?
        Нютька плохо поняла, чего отнее хочет прабабушка, и, нахмурившись, откусила полпряника.
        —Ты,Нютя, помни… — Анисья Дмитриевна тщательно подбирала слова. — Ближе родителей учеловека никого нет. Родителей уважать надо, любить. Беречь.
        —Чего? — Вероника визумлении уставилась напрабабушку: ееслова слишком уж отличались оттого, чтообычно она слышала вдоме своей матери.
        —Того, — старательно выговорила Анисья Дмитриевна. — Твоему отцу Бог судья, Нютечка. Снего спросится. АЖеня, чтониговори, хороший отец. Просто уних ствоей мамой судьба такая…
        Длясвоенравной Вероники судьба родителей была неуказ, прощать отца она несобиралась нипри каких обстоятельствах идаже всерьез подумывала, какнаказать предателя, разумеется, ценой собственной жизни. По-другому уподростков ине бывает. Останавливало Нютьку лишь одно: впереди был день рождения, иотказываться отгарантированной порции счастья, пусть иподпорченного ветреным папашей, онанесобиралась.
        —Вотпредставь, — продолжала уговаривать строптивую девчонку Анисья Дмитриевна. — Недай бог, что-нибудь сЖенечкой случится, куда пойдешь?
        Вероника взадумчивости взяла еще один пряник.
        —Кпапе? — подсказала ей прабабушка.
        —Ктебе, — прикинулась бестолковой Нютька.
        —Асо мной что случится, ккому?
        —КВерке…
        —Ас Верой? — Анисья Дмитриевна никак немогла расстаться снадеждой восстановить отношения между отцом идочерью.
        —Ачего сней-то случится? — возмутилась Нютька ивскочила состула.
        —Сядь, — усадила ее наместо Анисья Дмитриевна. — Чего скачешь, каккоза воколотке.
        —Коза где? — заинтересовалась Вероника.
        —Нигде, — рассердилась прабабушка, апотом расплакалась отпостигшей ее неудачи. — Нучто ты какая упрямая, Нютька? ИВера! ИЖеня… Вон, — всхлипнула Анисья Дмитриевна ипоказала глазами всторону комнаты, гдерасхаживала изугла вугол Кира Павловна, — тоже такаяже. Асейчас вот локти кусает…
        —Ничего я некусаю, — выкрикнула иззала вдова Вильского, выдав себя сголовой. — Указывать они мне сматерью будут, кого привечать, кого непривечать. Он… мой… сын! — провозгласила Кира Павловна навсю квартиру ихотела было продолжить, ноНютька ее перебила:
        —Ая твоя внучка!
        —Нуичто?
        —Нуито! — гордо вскинула голову Вероника, иКира Павловна увидела вней маленькую себя. — Нуито! Еслибы тебя бросил дедуля, ябы всегда была натвоей стороне.
        —Ачтоон, дедуля-то, по-твоему, сделал? — подпрыгнула наместе неуемная Кира Павловна ивстала каквкопанная. — Разве небросил?
        —Бро-о-о-сил, — заревела вовесь голос Вероника ипротянула полные, каку матери руки кбабушке.
        —Нуина чьей ты стороне? — мстительно поинтересовалась Кира Павловна, недавая себя обнять.
        —Натвое-е-е-ей, — провыла Нютька инаконец-то приклеилась кбабушке.
        —Во-о-о-т, — погладила внучку посотрясавшейся спине Кира Павловна. — Аты говоришь, тебя отец бросил! Вотменя Коля бросил. Навсегда. Аэтот чего? Просто живет вдругом доме, атак тут, рядом. Даеслиб я могла выбирать!.. Поняла? — заглядывала она вНютькины глаза.
        —Поняла, — снаслаждением ревела Вероника идумала, может, все-таки помириться сотцом. Илиу Верки спросить, чтота скажет.
        —Какхочешь, — уклонилась отпрямого ответа Вера, впоследнее время все чаще ичаще размышлявшая обренности человеческой жизни.
        —Акак ты хочешь? — пытала старшую сестру настырная Нютька.
        —Ясним нессорилась, — пожала плечами Вера Вильская ис тревогой посмотрела нараскрасневшуюся Веронику: какаяже она все-таки маленькая!
        —Ссорилась, — уперлась Нютька.
        —Нухорошо, — согласилась Вера, — пусть ссорилась. Ичто?
        —Ничего. — Вероника поджала губы, иее подбородок начал подрагивать.
        «Сейчас заплачет», — испугалась старшая сестра. Глупую Нютьку было жалко. Вера видела, какдоброе сердце Вероники разрывается между двумя равно сильными чувствами — котцу ик матери. Онаисама ощущала примерно тоже. Нокроме того, Вера Евгеньевна Вильская догадывалась, чтоис отцом творилось нечто подобное. Просто выбор его находится немного вдругой плоскости: между новой семьей истарой семьей, между Любой иею сНютькой. Наверное, также рвался идед, такине сумевший принять новую жизнь сына. Новедь отэтого он нестал любить его меньше! Наоборот, запретное чувство разгорается гораздо быстрее игорит ярче, испепеляя изнутри. Какзнать, неот этоголи ушел он изжизни? Может, онпросто устал гасить свой внутренний огонь? Устал сопротивляться, оказавшись заложником собственных, каквыяснилось, никому ненужных принципов, исбежал?
        Вера примерила свое открытие наотца, ией стало страшно: вдруг он следующий?!
        —Следующая — я, — вскоре объявила Анисья Дмитриевна, почувствовав странное недомогание незадолго досороковин Николая Андреевича.
        —Илия, — тутже встрепенулась Кира Павловна, попривычке стремившаяся отвоевать пальму первенства даже усобственной матери.
        —Может быть, хватит?! — одернула обеих Вера и, сообщив отом, чтопора выбросить белый флаг, позвонила отцу нена работу, адомой. Трубку взяла Люба.
        —Здравствуйте, — выдавила изсебя Вера.
        —Здравствуйте, — доброжелательно поприветствовала незнакомку Любовь Ивановна. — Явас слушаю…
        —Этодочь Евгения Николаевича, — сообщила Вера изамолчала.
        —Ятак идумала. — Любин голос звучал так ровно ибуднично, какбудто сродственниками мужа она разговаривала каждый день.
        —Приходите, пожалуйста, напоминки тринадцатого числа. — Вера никак немогла произнести имя отцовской жены.
        —Япередам Евгению Николаевичу, — заверила дочь Вильского Любовь Ивановна Краско иавтоматически, посвоей секретарской привычке, поискала глазами ручку, чтобы записать информацию.
        —Ивы тоже приходите… Люба…
        —Спасибо, — поблагодарила Веру Любовь Ивановна иповесила трубку.
        —Ну,наконец-то! — обрадовалась Анисья Дмитриевна и, подобравшись квнучке, поцеловала ту вплечо. — Дайбог тебе здоровья, Верочка. Теперь помирать нестрашно…
        —Адо этого было страшно? — съязвила Кира Павловна, довольная, чтотеперь непридется объяснять, откуда взялись две трехлитровые банки соленых грибов.
        —Страшно, — строго сказала Анисья Дмитриевна. — Каквас оставишь?
        —Хватит, бабуль, — обняла ее обычно скупая наласку Вера. — Живи, пожалуйста…
        —Этоуж какбог даст, — вздохнула Анисья Дмитриевна и, скрестив руки нагруди, отправилась насвой пост.
        Богдал немного. Ровно два дня после знаменательного разговора Веры сЛюбой.
        —Вотвидишь, — тутже напомнила мужу Любовь Ивановна. — Яже говорила: смерть заодним неприходит. Пришла беда — открывай ворота. Второй досорока дней умер, будет третий, — пообещала она растерянному Вильскому очередного покойника.
        —Ерунда! — дерзко отмахнулся отжены Евгений Николаевич иокунулся впохоронные хлопоты повторому кругу. Поминками поНиколаю Андреевичу занималась Люба, невзирая насопротивление Желтой, живущей попринципу «чужих нам ненадо».
        —Какхотите, Кира Павловна, — возмущалась Женечка Швейцер, словно непонимая, чтосвекрови сейчас недо ее капризов. — Ана поминки кНиколаю Андреевичу я неприду.
        —Правильно, неприходи, — через силу подтрунивала надпервой снохой Кира Павловна иловила себя намысли, чтоЖенечка стала похожа насвою мать, такаяже ворчливая. — Будемя, Женька и… — хотела она сказать «мама», нопотом вспомнила, что«мама ушла».
        —ИЛюба? — толи спрашивая, толи утверждая, закончила занее Евгения Николаевна, иКира Павловна взорвалась:
        —Помнишь, кактебе плохо было, Женя, когда оттебя муж ушел? Помнишь?!
        Евгения Николаевна молча кивнула.
        —Апомнишь, какмы сКолей затобой попятам ходили, чтобыты, недай бог, чего-нибудь ссобой несотворила идетей сиротами неоставила? Помнишь?
        Иснова Евгения Николаевна кивнула.
        —Аты спроси меня, Женя, нравилось мне затобой ходить?
        —Дауж кому понравится, — согласилась Евгения Николаевна иприсела рядом сосвекровью.
        —Тогда спроси, зачем я это делала?
        —Зачем?
        —Азатем, Женя, чтоты мать моих внучек.
        —Япомню, — тихо проговорила Евгения Николаевна.
        —Таквот, — продолжила Кира Павловна. — Жалко тебе своих детей, Женя?
        Евгения Николаевна вочередной раз кивнула.
        —Имне, Женя, жалко. Аон мне сын. Итеперь, кроме него, уменя никого нет. Аты хочешь, чтобы я его завсякую провинность позаднице порола. Зачто?!
        Евгения Николаевна ничего неответила.
        —Гнать издома Любу небуду. Ине проси. Мнетеперь все одно: лишьбы сын рядом. Ас ней он илибез нее, этоуж немое дело. Кому какнравится…
        Натом ипорешили: уЛюбы появился ключ отквартиры Киры Павловны, ав истории королевского дома Вильских начался период правления Любови Ивановны Краско, который длился чуть больше восемнадцати лет.
        Заэто время, мучительно сомневаясь всобственном выборе, вышла замуж горбоносая красавица Вера, дважды стала прабабушкой Кира Павловна, азначит, дважды стал дедом Вильский. АЛюба все накрывала столы вдоме свекрови, несмея перечить строптивой старухе, наотрез отказавшейся спускаться издома наулицу.
        —Справляешься? — всякий раз переспрашивала Кира Павловна сноху и, получив утвердительный ответ, благословляла свою верноподданную: — Вотисправляйся.
        —Хватит ей дуть водно место! — бушевал располневший Евгений Николаевич, нобез особого рвения, потому что свои отношения сматерью воспринимал каксвоеобразную форму наказания, по-мужски непринимая женской старости. Ондаже все время принюхивался, пытаясь определить, чемже та пахнет.
        —Нучто ты пыхтишь, какеж? — ворчала Кира Павловна ис пристрастием осматривала накрытый Любой стол. — Все-таки Женя-то моя лучше накрывала, — достаточно громко произносила она итутже переводила разговор надругое.
        Состороны могло показаться, чтосвоенравная бабка нарочно провоцирует Любовь Ивановну наскандал, словно пытаясь определить степень ее стрессоустойчивости. Зрястаралась: вэтом смысле Любе небыло равных, всевыпады Киры Павловны она пропускала мимо ушей, врезультате чего тяжелая артиллерия матери Вильского превращалась вжужжание надоедливой мухи.
        Нона самом деле причина задиристости Киры Павловны была вдругом. Ееодолевало чувство вины перед Женечкой Швейцер. Невольно отказав первой снохе отдома, Кира Павловна недобилась главного: беглец Женька неторопился возвращаться вродные пенаты, предпочитая засылать кматери свою Любку. ВотКира Павловна излилась, неумея достать сына, стреляла поближней мишени и, каквыяснялось, совершенно безрезультатно.
        —Немогу понять, — поделилась сотцом Вера. — Почему твоя жена все это терпит?
        —Исам непонимаю, — признался Вильский ис благодарностью подумал оЛюбе.
        —Должнаже быть какая-то причина, — предположила дочь иподозрительно взглянула наотца.
        —Ну,какая может быть причина, Вера? Мать ее просит, Любка неотказывает.
        —Новедь моглабы?
        —Могла, — согласился Евгений Николаевич изадумался.
        Впрочем, раздумья Вильского ничем стоящим незавершились. Поведение Любы по-прежнему оставалось длянего загадкой, равно каки рвение кдомашнему хозяйству, которое стало вней проявляться сгодами. Проявлялось оно вэлементарном накопительстве, чему, кстати, немало поспособствовал исам Евгений Николаевич, любящий жить основательно идобротно.
        Дача, надел земли подкартошку, швейная машинка, такине вынутая изкоробки. Мясорубка, кухонный комбайн, соковыжималка. Телевизор вгостиную, телевизор вкухню, стиральная машинка-автомат длядома, «Малютка» — длядачи. Сервиз чайный, сервиз кофейный идаже керамические горшки, купленные послучаю.
        Вильский отжены неотставал: компьютер стационарный, ноутбук, музыкальный центр, синтезатор «Ямаха», шины прозапас. Чего только небыло, новсе равно казалось мало.
        «Зачем? — иногда задавал себе Евгений Николаевич любимый Любин вопрос исамже нанего отвечал: — Чтобы было».
        Где-то вглубине души Вильскому хотелось верить, чтоэто закалка дефицитных девяностых заставляет их сЛюбой приобретать много ис жадностью. Евгений Николаевич незабыл пустых полок вмагазинах, водочных очередей, чулочно-носочных талонов. Неменее отчетливо он помнил ипоиски сахарного песка, особенно впериод варки варенья. Вильский сженой, точно две белки, по-прежнему сэнтузиазмом заготавливали запасы назиму, часами простаивая уплиты, чтобы закрутить огурцы, помидоры, грибы, икру имного чего другого, чтоделает зимний ужин наполненным витаминами.
        Перепадало иКире Павловне, правда, тавоспринимала дармовые консервы какдолжное идаже указывала, чегобы еще хотела извозможных разносолов.
        Иногда Евгений Николаевич спохватывался иобещал Любе, чтоэто впоследний раз: мол, хватит, невоенное время. Нокак только наступал август, аза ним иранняя осень, начинался закруточный марафон.
        Такижили, отмеряя дни трехлитровыми банками, пока кВильскому непришло понимание, чтоего последняя, какон думал, третья жизнь разменивается напустяки, аважные события подменяются очередным приобретением, после которого нет радости, атолько досадное недоумение: «Азачем?»
        —Любка, — пожаловался тогда Евгений Николаевич, — тебе нескучно?
        —Не-а, — необорачиваясь, ответила Любовь Ивановна, внимательно наблюдавшая заперипетиями сериала «След». — Атебе?
        —Мнескучно, — сообщил Вильский изапустил руку вЛюбины волосы.
        —Телевизор посмотри, — посоветовала жена, пытаясь увернуться отприкосновений супруга. «Раздражается», — подумал Евгений Николаевич ивышел вкоридор.
        —Тыкуда? — снова необорачиваясь, крикнула Люба.
        —Пройтись, — нашелся Вильский истал надевать ботинки.
        —Зачем?
        Евгений Николаевич был уверен, чтоуслышит этот вопрос.
        —Надо подумать…
        Любовь Ивановна ничего неответила исделала телевизор погромче.
        —Нехочешь сомной? — неожиданно предложил Вильский изаглянул вкомнату.
        —Нет, — бросила Любовь Ивановна иснова уставилась втелевизор.
        —Надо больше ходить. — Евгений Николаевич продолжал склонять жену кпрогулке.
        —Вотиходи, — невыдержала Люба и, схватив пульт, выключила телевизор.
        —Ятебя раздражаю? — усмехнувшись одним уголком рта, поинтересовался Вильский.
        Люба промолчала.
        —Понятно, — умудрился обидеться нажену Евгений Николаевич ипокинул квартиру, напоследок заприметив вбольшом зеркале какого-то толстого рыжего мужика сторчащими усами. Протакие усы вдетстве Евгения Николаевича говорили, чтоони каку поруганной лисы. Улыбнувшись выплывшей изсоветского детства присказке, Вильский, похоже, несразу понял, чтоэто его собственное отражение.
        Ночерез минуту Евгения Николаевича осенило: «Господи! Этожя». Неожиданное открытие неприятно задело Вильского: «Интересно, аЛюбка также изменилась?» Евгений Николаевич вмельчайших деталях попытался реконструировать Любин облик искоро понял, чтовсе изменения, произошедшие сней, ненанесли ее внешнему виду никакого вреда. Любовь Ивановна по-прежнему была моложава иподтянута имало напоминала пенсионерку. «Аведь ей шестьдесят! — вспомнил Вильский ине поверил самому себе. — Неужто столько времени прошло? — удивился Евгений Николаевич ипочувствовал страх. Емудаже показалось, чтоон слышит, какгрохочет наего часах секундная стрелка, приближая его ксмерти. — Ичто? — грустно усмехнулся Вильский. — Больше ничего небудет? Агдеж «любовь сулыбкою прощальной»? «Пришел домой — там ты сидишь?»… — Вего голове одна строка наплывала надругую, менялись имена, путались фразы… Евгений Николаевич почувствовал, какпочва уходит из-под ног, иостановился, обнаружив, чтостоит уматеринского дома. — Принесла нелегкая! — огорчился Вильский, нос судьбой спорить нестал имедленно поднялся вквартиру, поглаживая заветную трехкопеечную
монету. Дверь ему открыла Вера скакой-то дерматиновой папкой подмышкой. — Хорошо, чтоВера», — вздохнул соблегчением Евгений Николаевич, иболюбая встреча сВероникой всегда заканчивалась разбором полетов, врезультате которых выяснялось, чтововсех неудачах Нютькиной жизни целиком иполностью виноватон. Замуж никто неберет? Из-за тебя. Наработе притесняют? Тоже из-за тебя, потому что чувствуют особую ранимость ивнутреннюю драму. Аэто, уверяла Вероника, разумеется, твоих рук дело.
        —Тыоткуда? — обрадовалась отцу Вера ипоцеловала его вщеку.
        —Отверблюда, — пошутил Вильский.
        —ОтЛюбы, чтоли? — встряла Кира Павловна, довольная удачным каламбуром.
        —Бабушка! — осадила ее Вера, старавшаяся соблюдать отцовский суверенитет.
        —Оставьее, — устало махнул рукой Евгений Николаевич ипрошел взал. — Вера, — позвал он дочь. — Тымужа своего любишь?
        —Всмысле? — растерялась Вера.
        —Впрямом. — Вильский был немногословен.
        —Ну,люблю…
        —Акак ты понимаешь, что«люблю»? — Похоже, Евгений Николаевич вторгся всвятая святых, потому что Вера напряглась.
        —Тычего, пап?
        —Мненадо, — потребовал Вильский иусадил дочь рядом. — Расскажи…
        —Зачем? — абсолютно законно поинтересовалась Вера, обычно никого непускавшая всвое личное пространство.
        —Какая разница зачем? — увернулся отпрямого ответа Евгений Николаевич, итут его дочь произнесла то, чтоперевернуло его сознание.
        —Яничего непонимаю проэту вашу любовь, — тихо проговорила Вера. — Может быть, яненормальная. Может быть, холодная. Допускаю даже, чтодура. Нокогда я нахожусь рядом сним, мнехочется быть лучше, чемя есть. Знаешь, мнеочень важно оставаться длянего интересной.
        —Какженщина? — подсказал дочери Вильский.
        —Почему? — удивилась Вера. — Впервую очередь какчеловек. Красота может закончиться, должно быть что-то другое. Апочему ты спрашиваешь?
        —Накатило, — потупился Евгений Николаевич иперевел разговор надругое: — Аты чего здесь?
        —Нотариуса привозила, завещание переписывали.
        —Тыдавай еще расскаживсе, — заворчала Кира Павловна. — Время придет, самузнает.
        —Дая ине настаиваю, — поднял руки Вильский. — Немое дело…
        —Потом скажу, — одними губами проговорила отцу Вера иушла накухню.
        —Квартиру я нанее подписала, — раскололась Кира Павловна. — Понятно?
        —Понятно, — кивнул головой Евгений Николаевич.
        —Значит, невозражаешь? — впилась она всына глазами, словно пыталась рассмотреть нечто, невидимое человеческому глазу.
        —Невозражаю…
        —Ато разговоры начались: «кто?» да «кому?»…
        —Аты меньше слушай, мать, — посоветовал Вильский. — Итри кносу.
        —Какже: «три кносу!». Сам«три кносу». Твоя все пытала…
        —Люба? — удивился Евгений Николаевич.
        —Люба, Люба, — подтвердила Кира Павловна. — Ачего? Еетоже понять можно: унее дочь, шалава, прости господи, пацан этот… Устраивать надо… Прописать просила, хотябы временно. Дотебяже недостучишься! Только мне дотвоих родственников, Женька, дела никакого нет! — неожиданно рассердилась мать Вильского — толи наЛюбу, толи насына, толи насебя исвою маленькую подлость. — Тыуж неговори ей ничего, — присмирела Кира Павловна. — Онаведь мне ипедикюр, иманикюр… Вот, — протянула она свои маленькие ручки сыну, иЕвгения Николаевича передернуло отвида алого лака настарушечьих ногтях.
        Домой Вильский неторопился — сначала долго иобстоятельно гонял чаи сВерой, потом смотрел свои детские фотографии подязвительные комментарии Киры Павловны, потом заказывал такси повсем телефонам, инигде унего нехотели брать заказ, потому что свободных машин небыло.
        Итогда Евгений Николаевич предложил дочери «несвязываться сэтими конторами» иповел ту наавтобусную остановку, гдеони простояли вместе еще минут сорок, сортируя мелочь, звеневшую вкарманах, чтобы Вере недоставать кошелек изсумки, потому что время позднее.
        Дома Вильский очутился часам кдесяти, нераньше.
        —Гдеты был? Ясоскучилась! — произнесла свою коронную фразу Люба, иЕвгений Николаевич довольно хмыкнул: ничего другого он ине ожидал.
        —Есть будешь? — задала второй дежурный вопрос Любовь Ивановна. «Сейчас скажет, чтосварила», — Вильский затаился вожидании. — Яплов сварила.
        —Кашу? — подал он голос изприхожей.
        —Почему кашу? — непоняла иронии мужа Люба. — Плов. Скурицей.
        —Варят кашу, — назидательно произнес Евгений Николаевич ивошел взал.
        —Ну,хорошо, — Любовь Ивановна подняла голову, — пусть кашу.
        Евгений Николаевич сел всоседнее кресло.
        —Любка… — помолчалон. — Вотскажи… Почему ты совсем, чтоя тебе говорю, таклегко соглашаешься?
        —Ну,если ты прав, зачем спорить? — распахнула глаза Любовь Ивановна, иВильский внутренне поежился: подпристальным взглядом жены он почувствовал себя абсолютно парализованным.
        —Аесли неправ? — собрался он сдухом.
        —Тывсегда прав, Женечка, — улыбнулась ему жена.
        —Амать моя?
        —Кира Павловна? — Люба насторожилась.
        —Кира Павловна, Кира Павловна, — подтвердил Вильский, неотрывая отжены взгляда.
        —Апри чем тут Кира Павловна? — Глаза уЛюбы забегали, было видно, чтоона занервничала.
        —Маникюром хвалилась Кира Павловна, — медленно процедил Евгений Николаевич. — Ладно допедикюра дело недошло.
        —Ичто стого? — собралась Люба иоткрыто посмотрела намужа. — Онапожилая женщина, ейвосемьдесят шесть лет, почемубы непомочь?
        —Аесли эта женщина восьмидесяти шести лет попросит тебя… — Вильский, подбирая пример, наминуту задумался.
        —Ичто?
        —Даты ксобственной матери ниразу несъездила, пока та была жива. Всевремя письмами да посылками отделывалась. Амоя вдруг вцель попала: какхочет, тактобой икрутит. Нестранно?
        —Ачто вэтом странного? — Любу было трудно сбить снамеченного курса. — Ятвоя жена почти двадцать лет. Заэто время соседи родными становятся, нето что свекровь.
        —Чего-то я утебя вгостях ниодной соседки невидел, — буркнул Евгений Николаевич.
        —Нуичто? — сопротивлялась логике Вильского Любовь Ивановна. — Яунас дома ниодного твоего друга невидела, нояже неставлю подсомнение, чтоони утебя есть.
        «Окак заговорила!» — удивился просебя Евгений Николаевич ис интересом посмотрел нажену.
        —Молодец, Любка! — протянул он кней через подлокотник кресла руку. — Ачто ты скажешь, когда узнаешь, чтотвоя драгоценная Кира Павловна квартиру наВеру подписала?
        Иснова Любовь Ивановна удивила мужа.
        —Иправильно сделала.
        —Акакже Юлька? — сделал ход конем Вильский.
        —Ачто Юлька? — резко повернулась кмужу Люба. — Дворовая девка-холопка моя Юлька: сдвумя детьми вобщежитии. Каки положено, неголубых кровей. Чтосней станется?!
        Любовь Ивановна замолчала.
        —Нучего ты остановилась? Договаривай…
        —Идоговорю, — решилась Люба. — Задвадцать лет, Женя, можно было что-нибудь идля моей дочери сделать. Неради нее, ради меня. Илине заслужила?
        Вильский молчал.
        —Нуаколи непо Сеньке шапка, пришлось самой думать. Мнерассчитывать нена кого.
        —Нупочемуже? — глухо проговорил Евгений Николаевич иподнялся скресла, попутно отметив, чтоногти наногах уЛюбы накрашены темже лаком, чтоиу Киры Павловны наруках. — Амуж начто?
        Любовь Ивановна незнала, какреагировать наслова Вильского.
        —Мужтебе начто, Любка? — вполне миролюбиво поинтересовался Евгений Николаевич.
        Люба растерялась.
        —Зови свою Юльку, пусть живет, если хочет: уместитесь.
        —Аты? — неповерила своим ушам Любовь Ивановна.
        —Ая, Любка, здесь свое отжил, — заходил желваками Вильский. — Пора ичесть знать.
        —Женя! — напугалась Люба. — Тычто?
        Евгений Николаевич, насупившись, молчал.
        —Мыже стобой хорошо жили! — зачастила Любовь Ивановна. — Мыине ссорились почти. Задвадцать лет! Женя! Ну,прости ты меня, если я виновата. Прости! Нельзяже вот так — взять иуйти. Женя!
        —Немогу больше, — струдом выговорил Вильский ипочувствовал, какпохолодело вживоте толи отстраха, толи оттого, чтоосвободилось место.
        —Женя, — Люба неплакала. — Мнешестьдесят, тебе шестьдесят четыре. Этосмешно. Ну,хочешь, мыпоживем отдельно, тыуспокоишься, ивсе встанет насвои места. Пожалуйста…
        —Яспокоен, Любка, — голос Евгения Николаевича стал чуть тверже.
        —Ну,чем я тебя обидела? — никак немогла взять втолк Любовь Ивановна, пытаясь отыскать место, гдеоступилась, совершила ошибку, закоторую муж ее сейчас наказывает. — Тыскажи… Утебя кто-тоесть?
        Вильский улыбнулся иотрицательно покачал головой.
        —Тогда почему?
        —Немогу больше, — повторил Евгений Николаевич, ненаходя всебе силы сказать самое главное.
        —Разлюбил? — побледнела Любовь Ивановна.
        —Нелюблю, — признался Вильский, мимолетно подумав, что, если есть Бог насвете, торано илипоздно горетьему, рыжему, ваду.
        После этих слов Любе стало ясно, чтоЕвгений Николаевич своего решения неизменит. Любовь Ивановна Краско была человеком честным ивнутри себя всегда ощущала бездну, которая изначально отделяла ее отмужа. Просто Люба умудрилась забыть оней, обэтой пропасти, ипребывала взабывчивости почти двадцать лет, непропуская ниодного момента, чтобы поблагодарить судьбу завстречу сВильским. Поэтому Любовь Ивановна нестала уговаривать мужа остаться, ибопонимала, вотличие отЖелтой, чтонесуществует такой силы, которая обернулабы течение времени вспять.
        Время, отпущенное Вильскому наЛюбу, закончилось. Авместе сним закончилось время самого Вильского. Вовсяком случае, такпредсказывала много лет назад золотозубая Кассандра. ИЛюбовь Ивановна помнила обэтом также хорошо, каки сам Евгений Николаевич. Иоба боялись, чтоэто конец, нооба ждали этого конца.
        После ухода мужа Люба легко рассталась смыслью овоссоединении сдочерью. Ейнеожиданно захотелось покоя, апокой иЮлька, онаэто знала точно, были явлениями несовместимыми. «Нет», — жестко отказала Любовь Ивановна дочери иповесила настену большой портрет Вильского, которому продолжала служить даже после развода. Иименно втом самом высоком смысле, который вкладывают вэто слово служители Господа. Единственно, неставила Люба рядом спортретом бывшего мужа свечек, чтобы непривлекать внимания капризной судьбы, словно забывшей прибрать крукам своего пасынка вопреки предсказанию отрех жизнях. «Вотихорошо!» — радовалась просебя Любовь Ивановна ис благодарностью думала оВильском, наивно полагая, чтотак закрывает бывшего мужа отвсевидящего ока инаказующей длани.

* * *
        —Воткакая ты все-таки, Женя, — посетовала Кира Павловна, недовольная реакцией первой снохи наее предложение занять соответствующее место возле покойного: невскочила, неподбежала, несела рядом, ивообще…
        —Какая? — подала голос Евгения Николаевна сдивана.
        —Упертая, — нестала церемониться старуха исобралась было похвалить послушную Любу, нопотом передумала ипоискала глазами внучек. — Ктоночевать сомной будет?
        —Кошка, — больше поинерции, чемпоумыслу схохмила Вероника икак нив чем небывало опустила очи вниз.
        —Молодец, Нютя, — тутже откликнулась Кира Павловна и, перегнувшись через Любу, прошипела младшей внучке: — Вследующий раз деньги укошки занимай.
        Вероника покраснела.
        —Воттак вот, — нарочито громко произнесла бабка иткнула локтем Любу вбок. — Видала? Теперь унас так.
        Любовь Ивановна несказала вответ нислова.
        —Всепомощники. Аслучись чего, никого недопросишься.
        —Ачто нужно? — прошелестела вответ Люба.
        —Ничегомне, Люба, теперь ненужно, — вошла вочередной виток Кира Павловна. — Хочу, чтоб закопали вот рядом сним, — показала она насына. — Хотьбы уж кто взял да порешил, — старуха скосила глаза наВеронику. — Митрофанову-то спервого этажа убили.
        —Нев ту целились, — пробормотала себе поднос внучка Киры Павловны иполучила отматери вбок: «Сейчас договоришься!»
        Недождавшись отнаходящихся вкомнате никакой хоть мало-мальски внятной реакции, Кира Павловна продолжила:
        —Такее бандиты. Аменя… — захныкалаона. — Собственный сын. Убил илежит вот. Вста-а-а-вай! — затрясла она гроб.
        —Нучтовы, теть Кир! — вскочил Вовчик, неспособный отделить игру отподлинных страданий. — Ненадо! Онведь ненарочно…
        —Знамо, ненарочно, — тутже успокоилась Кира Павловна. («Сейчас просвой юбилей скажет», — предупредила Вероника мать ипоискала глазами Веру.) — Ктож юбилей человеку нарочно портит?
        —Ужтак, теть Кир, получилось… — вступился зашкольного друга Владимир Сергеевич Рева.
        —Многоты, Вова, понимаешь, — укоризненно покачала головой Кира Павловна иподжала губы. — Унего всегда так получается. Ис той… — Старуха показала глазами наЕвгению Николаевну. — Ис этой, — покосилась она наЛюбу. — Зато Марфе своей дачу купил…
        —Марте, — исправила бабушку Вера.
        —Один хрен, — отозвалась Кира Павловна, апотом спохватилась, широко раскрыла свои голубые глаза ис невинным выражением лица посмотрела нанаходившихся вкомнате посторонних. — Никого часом незадела? — поинтересовалась кроткая старушка. — Ато, может, зацепила ненароком. Тогда простите, люди добрые.
        —Хватит уже паясничать, — подошла кКире Павловне Вера ипредложила немного отдохнуть: — Полежи…
        —Щас! — пообещала бабка. — Належусьеще, успею. Правда, Женя? — поправила она галстук сыну ибоязливо, какбудто боялась потревожить, погладила его похолодному лбу. — Неидет твоя-то! Может, ужзабыла… Илив саду цветочки сажает… Иличай пьет…
        —Небыла, чтоли? — поинтересовалась соседка изквартиры напротив.
        —Какже небыла, — нестала врать Кира Павловна. — Была… Поплакала иушла. Говорит: «Непроводы, авечер встречи выпускников». Дочку свою подхватила иунеслась письма слать.
        —Какие письма? — непоняла Евгения Николаевна.
        —Втелефон. — Кира Павловна никак немогла вспомнить это треклятое слово «эсэмэс».
        —Вот, — протянул Вовчик свой мобильник, наэкране которого подрагивал текст эсэмэски: «Сегодня впять часов утра умер Евгений Николаевич Вильский».
        —Нуичто? — непоняла, вчем дело, Желтая.
        —Аты посмотри, скакого номера отправлено, — объяснил Владимир Сергеевич.
        —Скакого? — заинтересовалась Вероника ивпилась взглядом вэкран. Вместо традиционного набора цифр мерцала надпись «Женька Вильский». — Спапиного! — ахнула она ив растерянности посмотрела наотцовского друга.
        —Тыдальше смотри, — сказал Вовчик, походу поясняя: — Я,когда это увидел, думаю, чтозачерт, шутит, чтоли, кто. СЖенькиного номера. Может, телефон потерял. Пишу: «Ктоэто пишет?» Смотри, Ника, видишь?
        —Вижу, — подтвердила Вероника. — «Ктоэто пишет?».
        —Дальше читай, — попросил Владимир Сергеевич.
        —«Последняя любовь Евгения Николаевича», — прочитала Ника изаплакала.
        —Вокак! — вабсолютной тишине крякнула Кира Павловна иобвела всех торжествующим взглядом. — «Последняя любовь!»
        История четвертая ипоследняя: «Первая жена — подружка, вторая — служанка, атретья — госпожа»
        Несмотря нанеудачные замужества, Марья Петровна Саушкина верила влюбовь. Иэту веру она пронесла через всю свою жизнь, хотя моглабы бросить наполдороге. Доверие кпрописным истинам типа: «Недавай поцелуя безлюбви», «Любит нетот, ктотратит, атот, ктобережет», «Любовь всегда права», «Если любит, товернется» ит.д. — вней воспитали советские школа, двор идевичьи альбомы, именуемые «Анкетами моих друзей». Вних навопрос: «Кемвы хотите стать?» юная Марья Петровна честно отвечала: «Женой военнослужащего» — ирисовала два проткнутых булавкой сердца. Взависимости отнастроения изодного изних могла капать алая кровь, «заливая» нижнюю часть страницы, дляпущей убедительности заштрихованную красным карандашом. Этовыделенное алым цветом поле небыло случайностью, нанем романтичная барышня обязательно оставляла подругам главный совет, которому сама старалась следовать неукоснительно:
        Вдвенадцать лет любовь опасна,
        Впятнадцать лет она вредна,
        Всемнадцать лет любовь прекрасна,
        Ав двадцать лет любовь поздна.
        Этих «двадцати» Марья Петровна боялась какогня. Поэтому, кактолько она миновала отметку «15», вее жизни появилась высокая цель, достигать которую коротконогая Машенька — студентка строительного техникума — ходила вгарнизонный Дом офицеров, гдекаждую пятницу исубботу играла музыка, подзвуки которой идолжно было состояться ее женское счастье.
        Счастье незамедлило себя ждать, представ перед Машей Саушкиной воблике курсанта танкового училища поимени Завен.
        —Разрешите пригласить вас натанец? — сакцентом рявкнул симпатичный носатый юноша, пытавшийся перекричать грохот музыки.
        —Разрешаю, — сдостоинством ответила студентка строительного техникума исделала шаг навстречу судьбе.
        —Завен, — шаркнул ногой низкорослый курсант-второкурсник.
        —Марта, — представилась Машенька итряхнула завитыми локонами стакой силой, чтоте послушно взлетели ввоздух, апотом упали наплечи.
        —Парта? — Завен почувствовал, чтоподвел собственную маму, «выбирая девушку поросту». «Жена недолжна быть выше мужа», — звучали вего памяти мамины наставления. Ив этом плане девушка, имизбранная, целиком иполностью соответствовала выдвигаемым требованиям. Но,ксожалению, Завен непомнил, говорилали мама отом, чтоуего возлюбленной может быть столь странное имя.
        —Ма-а-арта, — прокричала курсанту вухо Маша Саушкина. — Ма-а-арта.
        —Ма-а-арта! — обрадовался Завен иот волнения сдвинул свои руки чуть ниже талии.
        —Ненадо, — ответила гордая девушка икачнула бедрами, пытаясь стряхнуть руки своего визави.
        —Небуду, — тутже согласился курсант-армянин ипо окончании танца отвел девушку наместо.
        То,что Маша, онаже Марта, Завену понравилась, стало ясно буквально кначалу следующего медленного танца. Ато, чтоумолодого армянина наэту низкорослую даму серьезные виды, определилось уже кконцу вечера. Больше кМашеньке никто изкурсантов неподошел, потому что невооруженным взглядом стало видно: место занято!
        —Стакимже успехом ты могла сходить нена танцы вДом офицеров, ана городской рынок, — прокомментировала дочерний выбор Машенькина мать, уставшая отвечать каждые пятнадцать минут нателефонные звонки настойчивого юноши. — Тывообще представляешь, чтотакое жить скавказским мужчиной?
        —Аты? — неосталась вдолгу Марта.
        —Я-то представляю, — самонадеянно заверила ее мать. — Хотя ине жила.
        —Тогда откуда ты знаешь? — Маше стало обидно засвой выбор.
        —Рассказывали…
        Но,видимо, рассказывали нето. Потому что, кактолько Завен впервые оказался вМашенькином доме вкачестве ее молодого человека, вместе сним туда «прибыли» букет хризантем, коробка конфет «Птичье молоко» истранный мясной продукт, называемый юношей «бастурма».
        —Этоотмамы, — поприветствовал он будущую тещу, исразу стало ясно: вместе сним вверейскую хрущевку «вселилась» армянская мама, наблюдавшая изсвоего далекого Еревана заходом событий.
        —Мартуся, — ласково звал Завен Машеньку иобещал ей золотые горы, кактолько закончит училище иувезет ее вдружественную заграницу.
        —Завенчик, — сюсюкала снимона, но, кактолько возлюбленный возвращался вказарму, становилась чернее тучи: неза горами было то время, когда придется предъявить паспорт, вкотором черным побелому было написано: Марья Петровна Саушкина, 1955года рождения.
        —Чемтебе ненравится собственное имя? — искренне удивлялась дочерней упертости мать иупрекала вподобострастном отношении ковсему иностранному.
        —Ачто внем хорошего? — зажигалась сполоборота Маша. — Машка-какашка!
        —Марта-парта, — парировала мать.
        —Ивсе! — подпрыгивала наместе девушка. — Только парта! Аздесь: «Машка-какашка», «Машка-чебурашка», «Машка-промокашка». Тывообще чем думала, когда мне имя выбирала?
        —Нормальное имя, — защищала свой выбор мать исмотрела надочь сжалостью.
        —Ужасное имя! — всхлипывала Маша ивынашивала разные планы: отпотери паспорта додачи взятки должностному лицу.
        Наделе все оказалось гораздо проще: всоответствии сзаконом любой гражданин СССР имел гарантированное право изменить имя ифамилию нате, которыебы удовлетворяли его требовательный вкус.
        —Только имя! — взмолилась Машенька иподала заявление всоответствующие органы.
        —Рассмотрим, — пообещала дама приисполнении ивыкрикнула: — Следующий!
        Потом, спустя много лет, Марта Петровна прочитает вкакой-то эзотерической брошюре, чтосмена имени означает смену судьбы, идаже попросит соседку-филологиню разузнать значение имени «Марта».
        —Отдревнееврейского «госпожа», — отчитается соседка иробко добавит: — Характер целеустремленный. Материальные блага всегда важнее духовных ценностей. Типичный представитель — Марта Скавронская.
        —Этокто? — подозрительно поинтересуется обладательница изучаемого имени. — Святая, чтоли?
        —Екатерина Первая, — попытается объяснить всесторонне образованная филологиня. — Жена Петра Первого.
        —Царица?! — ахнет Марта Петровна ипреисполнится гордости засвой выбор: «Какчувствовала!»
        Какна самом деле смена имени повлияла насудьбу Марьи Петровны Саушкиной, никому неизвестно, ното, чтоона повлияла наее самооценку, — это факт. ИмяМарта нежило ей слух, возвышало надобывателями идавало ощущение собственной исключительности.
        Зато армянским родственникам было всеравно, какое имя носит возлюбленная Завена. Главное, чтобы она была достойна потомка старинного армянского рода Мамиконянов. «Конечно, достойна», — заверил родителей Завен иобъявил, чтоте вскоре станут бабушкой идедушкой. «Тебя посадят втюрьму», — предупредил сына армянский папа ипредставил, скакой скоростью разлетится эта новость поЕревану. «Нет!» — отказался оттакой перспективы Завен иповел свою семнадцатилетнюю избранницу воДворец бракосочетания, гдетолстая регистраторша, укоризненно взглянув вглаза влюбленных, изрекла: «Что, довосемнадцати нельзя было потерпеть?» «Нельзя! — строго ответил жених. — Яже мужчина!» «Явижу», — хмыкнула служительница Гименея, переведя взгляд навыдающийся вперед животик Марты Петровны Саушкиной.
        Рожать Марта Мамиконян отправилась ввоенный госпиталь города Оломоуц, расположенный вдружественной Чехословакии, куда стараниями армянских родственников оказался распределен лейтенант Завен Мамиконян. Мечта Машеньки Саушкиной сбылась: онастала женой военнослужащего, обладательницей бриллиантового кольца имерлушковой шубы скрашеным песцом.
        —Родишь мне сына — озолочу, — пообещал своей Мартусе Завенчик иповесил надсупружеской кроватью синтетический ковер, поверх которого водрузил саблю — каксимвол мужества иотваги.
        —Пусть Лейла подрастет, — взмолилась Марта изаписалась наприем кгинекологу: рожать второго ребенка следом запервым она несобиралась. Слишком уж соблазнительна была жизнь вэтом дружественном зарубежье.
        —Чего вы ждете? — торопила сына армянская мама идиктовала список покупок, накоторые рассчитывала ереванская родня. — Ямечтаю овнуке.
        —Ая осыне, — вторил матери Завен Мамиконян иломал голову, почему, невзирая наблестящую саблю, ненаступает вторая беременность.
        —Завенчик, зайка, — ломала язык похорошевшая после рождения дочери Марта. — Давай, кукленок, поживем длясебя.
        —Давай, — соглашался сженой лейтенант Мамиконян ипереходил крешительным действиям.
        —Нучто? — интересовалась армянская мама ипередавала приветы отереванской родни.
        —Ничего, — вздыхал Завен инаблюдал через стекло переговорной кабины замолодой женой игодовалой дочкой.
        —Какничего? — ахала натом конце провода мама ив сердцах передавала трубку старшему Мамиконяну.
        —Старайся! — благословлял отец Завена ирассказывал, чтокупил белую «Волгу». Алейтенанту хвастаться было нечем, ион сердито смотрел сквозь мутное стекло кабины нанизкорослую женщину, несразу понимая, чтоэто иесть любимая жена.
        —Идем! — строго приказывал он ей и, взяв Лейлу наруки, покидал переговорный пункт.
        —Завенчик, зайчик! Чтослучилось? — недоумевала Марта ипыталась взять мужа подруку.
        —Ревную, — объявлял лейтенант иподозрительно смотрел насупругу: — Узнаю — убью.
        Марте было приятно. Норовно дотех пор, пока почасти непоползли слухи.
        —Неверю! — отказалась прислушаться кним Марта Мамиконян иобняла Лейлу.
        —Нуине верь, — отмахнулась отнее словоохотливая приятельница и, дождавшись подходящего случая, ткнула пальцем ввольнонаемную Мозуль, прибывшую вЧехословакию преподавать химию детям военнослужащих.
        —Эта? — Марта замерла каквкопанная.
        —Эта, — одними губами повторила приятельница идаже прикрыла глаза, сигнализируя обопасности.
        Вольнонаемная Мозуль была надве головы выше Марты Мамиконян, носила короткую стрижку, расклешенные брюки, курила сигареты сментолом ине скрывала своих матримониальных намерений. Этотолько впутевке написано: «Учитель химии», ана деле: «Хочу замуж».
        —Какая красивая тетя! — замерла ввосхищении двухгодовалая Лейла.
        —Тытоже, деточка, — неосталась вдолгу вольнонаемная красавица Мозуль. — Всявпапу.
        —Аоткуда вы знаете нашего папу? — внешне миролюбиво поинтересовалась Марта Мамиконян ивыставила вперед затянутую вкапроновый чулок мускулистую ногу.
        —Вашего папу я незнаю, — вывернулась Мозуль. — Просто вижу, чтодевочка навас непохожа.
        —Похожа! — несогласилась сней Марта ипотащила засобой дочь.
        —Аты неверила! — подлила масла вогонь приятельница ивыдала все явки.
        Марта решила спасать семью.
        —Явсе знаю, — объявила она Завену иподошла кнему так близко, чтопочувствовала запах чужих духов. — Чемоттебя пахнет?
        —Мазутом, — ссильным акцентом ответил лейтенант Мамиконян, чтовыдало его сголовой. Обычно речь его была более чистой.
        —Расскажи обэтом своей маме, — поджала губы Марта ивыпалила, чтовсе знает, всевидела идойдет докомандира части, если это безобразие непрекратиться.
        —Непрекратится, — честно признался Завен иповесил голову.
        —Ятак недумаю. — Марта взяла себя вруки иотбила телеграмму вЕреван. «УЗавена женщина», — сообщила она свекрови.
        —Неможет быть, Марточка. — Армянская мама вызвала невестку напереговоры. — Унас так непринято.
        —Янезнаю, чтопринято увас, — ледяным голосом ответила Марта, — ноу Завена женщина.
        —Иктоона? — Ереван решил откликнуться напоступивший сигнал.
        —Вольнонаемная проститутка.
        —Этонам неподходит, — сказала армянская мама иповесила трубку.
        Ставить условие «илия, илиона» Марта нестала. Просто посадила перед собой Завена инежным голосом произнесла:
        —Ты,конечно, можешь остаться сней, зайчик. Но…
        —Но? — посмотрел нажену изумленный лейтенант танковых войск.
        —Нотогда твой сын никогда небудет носить фамилию Мамиконян. Такипередай своей маме.
        —Сын? — вытаращил глаза Завен.
        —Думаю, чтосын, — самонадеянно подтвердила Марта, хотя никакой беременности ив помине небыло. Но,видимо, капризная судьба была настороне этой низкорослой, нострашно мужественной женщины. Спустя месяц Марта Петровна Мамиконян обратилась кгинекологу иполучила подтверждение: «Беременна». Оставалось молиться, чтобы насвет появился мальчик. Игрозный вид висевшей наковре сабли позволял наэто надеяться.
        Этидевять месяцев стали самыми счастливыми днями вжизни трех городов: Оломоуца, Еревана ипровинциального Верейска.
        —Кто-о-о-о? — кричала втрубку армянская мама, боясь услышать правду.
        —Ма-а-альчик! — рыдал втрубку Завен иобещал организовать пятизвездочный потоп всем офицерам воинской части.
        —Поздравляем! — откликнулась гарнизонная общественность ипринесла дары кногам лейтенанта.
        —Заходите! — суетился счастливый отец ине знал, куда усадить гостей, пришедших разделить его радость.
        Когда Марта ссыном вернулись домой, стало ясно: крепость подназванием «Мозуль» рухнула. Впереди семью Мамиконян ожидало прекрасное будущее, вкоторое Завен собирался въехать наотносительно новой «Волге» помаршруту Оломоуц — Верейск — Ереван. Ивъехал. Правда, немного вдругом составе: вместо счастливой матери чудесных детей — Лейлы иМаратика — напереднем сиденье расположилась ее словоохотливая приятельница, когда-то предотвратившая распад семьи Мамиконян. Чтоона там делала, небыло секретом нидля сослуживцев Завена, нидля разочаровавшейся вженской дружбе Марты. Итолько влюбчивый Завен вовремя трудного перегона радостно изумлялся тому, какбыстро меняетсяего жизнь.
        «Нетолько твоя», — вторила ему коварная приятельница Марты Мамиконян инежно сжимала острое колено заросшего щетиной лейтенанта. «Подожди!» — начинал нервничать зарулем Завен иторопливо сворачивал наобочину, гдеприпомощи языка тела повторял все тоже самое, нонемного вдругом формате.
        «Ничего уних невыйдет! — пообещала Марта общественности части ивступила вборьбу завосстановление справедливости. Репутация брошенной сдвумя детьми женщины ее категорически неустраивала. — Ктолюбит, тотвернется!» — провозгласила Марта одну изпрописных истин иуехала вотпуск наЧерноморское побережье, предусмотрительно забросив армянских детей кближайшим ереванским родственникам.
        —Гдемои дети? — грозно поинтересовался Завен вответ насообщение пока еще жены отом, чтота рассчитывает наполноценный отдых вцелях восстановления подорванной родами иизменами нервной системы.
        —Тамже, гдеиты, — схитрила Марта. — Аразве ты нев Ереване?
        —Нет, — кротко ответил Завен, ипо усилившемуся акценту его чуткая жена поняла, чтотот нервничает.
        —МысЗавенчиком умоих родителей, — выхватила изрук любовника трубку словоохотливая приятельница.
        —Совет да любовь, — пожелала бывшей подруге Марта иповесила трубку.
        Оназнала, правда наее стороне. Нокроме правды наее стороне оказалась ився ереванская родня Завена Мамиконяна, давшая слово небросать Марту иее детей нипри каких обстоятельствах. Ив том, чтосвое слово ереванские Мамиконяны сдержат, можно было несомневаться. ЭтоМарта почувствовала насебе сразуже, кактолько добралась досочинского курорта: уворот санатория МВД ее поджидал нимного нимало главврач схарактерной фамилией Жамкачян. «Тынезнаешь, чтозначит жить скавказским мужчиной», — усмехнувшись, вспомнила она слова матери.
        Жамкачяну Марта понравилась: скуластое лицо, каштановые волосы, непо росту крупная грудь, широкий таз идве выточенные измускулов ножки. «Полное обследование», — пообещал главврач красавице изапер ее влюксе надвадцать один день.
        Надоли говорить, чтопосле сочинского рая нервная система Марты Петровны Мамиконян стала восстанавливаться споразительной скоростью? Этобыло видно невооруженным глазом: насмуглой груди взаветную складочку стекала крупная бриллиантовая капля, ана коротком среднем пальце правой руки приветливо зеленел изумруд валмазной россыпи.
        —Когда ты приедешь? — грустно спросил Жамкачян идостал изкармана белого халата еще одну коробочку. — Напамять, — шмыгнул носом главврач.
        Марта Петровна приоткрыла бархатный ларчик, довольно улыбнулась иласково пропела:
        —Аты хочешь, котенок, чтобы я приехала?
        —Хочу, — подтвердил искренность своих намерений местами облысевший котенок.
        —Аты намне женишься? — Марта покрутила пуговицу нахалате Жамкачяна.
        —Нет, — честно признался главврач. — Ноне брошу.
        —Яподумаю, — пообещала ему родственница ереванских родственников инежно поцеловала котенка заухом.
        —Разводись, — проникновенно попросил Жамкачян. — Нив чем нуждаться небудешь.
        «Яитак небуду!» — снежностью подумала Марта оереванских родственниках, новслух ничего несказала.
        ВЧехословакию она возвращалась вприподнятом настроении ив гордом одиночестве. Чадолюбивые родители Завена предложили оставить усебя Лейлу сМаратом, потому что «дети должны расти влюбви, ане наполигоне».
        После встречи сглавврачом санатория МВД Жамкачяном Марта овоссоединении сЗавеном больше всерьез непомышляла, ноиз-за непонятно откуда взявшейся стратегической жилки несобиралась отказываться отпреимуществ жизни заграницей, гарантированной ей еще нацелых три года.
        —Давай разведемся, — виновато попросил лейтенант Мамиконян загорелую красавицу, нисколько ненапоминавшую раздавленную горем обманутую жену.
        —Давай, — молниеносно согласилась Марта идостала изкосметички чудо-прибор длязавивки ресниц.
        —Когда? — уточнил Завен.
        —Через три года, — ответила неунывающая Мартуся исжала щипцы длязавивки ресниц стакой силой, чтолевый глаз выкатился наружу.
        —Нопочему? — Лейтенант Мамиконян еще начто-то надеялся.
        —Зайчик. — Марта убрала щипцы, глаз встал наместо. — Ктоизнас пострадавший?
        —Я, — сакцентом пророкотал Завен.
        —Нет, моя… Неты…
        —Акто? — глупо поинтересовался влюбчивый лейтенант.
        —Я,твои дети и… — Марта презрительно посмотрела набестолкового мужа, — итвоя мама. Поэтому, Завенчик, если ты хочешь спокойно жить сосвоей… — она немного подумала, — этой… (имя словоохотливой приятельницы никак невыговаривалось), будь любезен слушать, чтоговорят…
        —Ямужчина, — покраснел Завен, непривыкший ктому, чтобы ему указывала женщина.
        —Вотиотлично. Ровно через три года, когда придет замена, мыстобой доедем доЧопа исразуже разведемся. Можешь поверить. Только постарайся сделать так, чтобы доэтого времени я неиспытывала отсоседства стобой никаких проблем.
        —Постараюсь, — торжественно пообещал Завен и, прижав руки кгруди, подумал, какже все-таки Марта напоминает армянских женщин: мудрая, благородная, почти какмама. «Даже лучше! — догадался Мамиконян, апотом напугался собственной смелости иисправился: — Ненамного».
        Затри года, проведенных вположении соломенной вдовы, Марта поняла многое. Во-первых, нетак страшен черт, какего малюют. Во-вторых, ласковая теля двух, ато итрех маток сосет. Ив?третьих, терпенье итруд все перетрут.
        Прописные истины, подтвержденные жизнью, воодушевили Марту Петровну Мамиконян нановый ратный подвиг. Ив Верейск она вернулась завидной невестой, правда, сдвумя детьми — ис ощущением, чтодальше все пойдет какпо маслу иейли, вее-то двадцать три снебольшим, бояться одиночества!
        Гордо ивесело шагала Марта Петровна Саушкина пожизни, меняя мужей, подруг ипрофессии. Подчутким патронажем бабок «Верейск — Ереван» дети выросли. Определились. Иразъехались вразные стороны: Марат — вАрмению, Лейла — вМоскву.
        —Приезжай, мамочка, — звала Марту дочь. — Поживи унас сЛевоном, пообщайся сдевочками, апотом вместе рванем вЧерногорию.
        —Приеду, — обещала Марта Петровна, нос места недвигалась: всеподжидала свою запаздывавшую повсем подсчетам любовь.
        —Акомне? — кричал втрубку вымахавший поддва метра Маратик, поклявшийся ереванской бабке помнить отом, чтоон мужчина.
        —Ик тебе приеду, — хитрила Марта ипереводила разговор надругое.
        —Когда? — вдва голоса кричали брат ссестрой изразных мест.
        —Скоро, — уверяла Марта имысленно благодарила Завена: «Хорошие дети!»
        —Мнекажется, — звонила вЕреван Лейла, — она отнас что-то скрывает.
        —Неможет быть! — пугался какмаленький Марат итребовал, чтобы сестра поговорила сматерью. — Знаешь, какэто вы можете, подушам, по-женски…
        УМарты отдочери секретов небыло. Онаподробно рассказывала обовсех событиях своей жизни, ноЛейла чувствовала: что-то нетак. Голос матери, обычно жизнерадостный, звучал безпривычного воодушевления.
        —Надоело работать, — заявила Марта изамолчала.
        —Тебеже нравилось… — растерялась Лейла.
        —Тамадой? — экзальтированно поинтересовалась Марта Петровна, какбудто профессия тамады — это моветон.
        —Ачто вэтом дурного? — осторожно полюбопытствовала Лейла.
        —Ничего. Просто надоело быть клоуном.
        —Аниматором, — поправила дочь.
        —Язнаю, какэто называется. — Вголосе Марты послышалось раздражение.
        —Мам… — Лейла была предельно тактична. — Ещевчера ты судовольствием говорила отом, чтотебе нравится организовывать свадьбы, приносить людям радость…
        —Придумывать идиотские конкурсы типа «Перекати яйцо изодной штанины вдругую», ходить сподносом ивыбивать деньги… — продолжила Марта Петровна.
        —Обэтом ты никогда неговорила, — напомнила матери Лейла.
        —Можно подумать, тыникогда небыла насвадьбах!
        —Была, — пожала плечами Лейла ивспомнила свою: ничего подобного там небыло.
        —Несравнивай, пожалуйста, армянские свадьбы снашими! Этодаже нескромно! — неожиданно упрекнула дочь Марта ипроизнесла совсем уж невообразимое: — Знаешь, янеготова дальше обсуждать эту тему. Мнеслишком больно.
        Каквоспринимать слово «больно» — впрямом илипереносном смысле, — Лейла непоняла. Ичтобы все-таки выяснить этот вопрос, набрала номер матери еще раз. Марта Петровна схватила трубку.
        —Нучто?! Чтоеще?
        Лейла отодвинула трубку отуха.
        —Лейла! — прокричала Марта. — Тыменя слышишь?
        —Мама, — Лейла явно была напугана материнской реакцией, — ты можешь сказать мне правду?
        —Могу. — Марта Петровна заплакала. — Нобудь готова, чтоона будет жестокой истрашной.
        —Тыбольна? — Голос дочери дрогнул.
        —Нет. — Марта нестала злоупотреблять ее долготерпением. — Яздорова, слава богу. Аты? — включилась наконец-то материнская сущность.
        —Даже незнаю, — промямлила Лейла. — Пять минут назад мне казалось, чтоуменя все хорошо. Асейчас как-то непонятно.
        —Чего тебе непонятно, моя, — засуетилась натом конце Марта Петровна, идо встревоженной дочери донесся звук смс.
        —Тысейчас занята? — тактично поинтересовалась Лейла.
        —Нет, чтоты! Валюха пишет. Подожди, неклади трубку. Сейчас позвоню, ато писать долго… Валя! Что?! Даневопрос! Нараз… Ятебе говорю, нараз. Созв?нимся, моя! Давай, целую… — Лейла минут пять слушала, какмать разговаривает сподругой посотовому. — Люля! — вспомнила Марта одочери. — Представляешь, Валюха какого-то мужика подцепила, просит, чтобы я сосватала…
        —Мама. — Лейла упорно несходила снамеченного пути. — Какты себя чувствуешь?
        —Нормально, — заверила дочь Марта Петровна.
        —Ас личной жизнью утебя что?
        —Чужая свадьба, — образно ответила Марта. — Смотрю илюбуюсь: одна машина задругой, ивсе мимо.
        —Ясно, — сделала вывод Лейла иуспокоилась. — Когда приедешь?
        —Уменя сезон, — повеселев, напомнила Марта Петровна. — Коктябрю схлынет — прискачу. Давай, моя. Время дорого. Пока-пока.
        Вречи Марты Петровны Саушкиной было такое количество словесного мусора, чтодаже ее собственные дети периодически делали ей замечания. Пришедшая изюности привычка ломать язык подмаленькую девочку вповедении пятидесятипятилетней дамы выглядела нестолько странно, сколько пошло. Этакий цирковой лилипут сфиолетовыми тенями навеках иморщинистой шеей. Но,похоже, самой Марте это абсолютно немешало: онабойко направо иналево рассылала немыслимые «чмоки-чмоки», «бай-бай», «офф-кос», «кукляшка», «котик» иназывала всех безисключения странным словом «моя». «Нучто, моя?» «Какдела, моя?» «Даладно, моя!»
        Плохо илихорошо, нодело спорилось, иочередная «моя», неважно, мужчина илиженщина, считала Марту Петровну Саушкину хорошим человеком, веселым, обаятельным инезаменимым вкомпании. Нуато, чтопару раз уподруг мужей уводила, такчерт его поймет, ктовиноват — Марта илитот, кого увели. Может, оноик лучшему, ато живешь рядом сподлецом ине догадываешься. Атак — сразу понятно, кому грош цена, акому — гривенник.
        Чтозаставляло Марту Петровну разрушать семьи подруг, такдоконца ине ясно. Возможно, всетотже негативный опыт первого замужества. Ножажда жизни ивера всудьбоносную любовь оправдывали ее всобственных глазах изаставляли двигаться дальше.
        —Якаклягушка, — исповедовалась она дочери. — Меня топят, ая лапами бью. Бью, бью, пока невыскочу. Ауж если выскочила, недержи — закусаю: чтомне принадлежит, моебудет.
        Лейла невсегда соглашалась сматеринской философией, считая ее отношение кмиру несколько агрессивным, носпорить нерешалась, потому что любила свою мать ищедро давала деньги на«апгрейд». Марте очень нравилось это слово, онаиспользовала его кместу ине кместу, подразумевая подним абсолютновсе: отпокупки новой стиральной машины дояркого макияжа перед выходом всвет.
        —Я, — говорила Марта Петровна, — заботокс ирестилайн! Резаться небуду. Хочу быть естественной, стареть красиво.
        —Таккакже естественной, — недоумевали ее подруги, — если ботокс ирестилайн?!
        —Ачем вам токсины ботулизма ненравятся? — снисходительно интересовалась уних пропагандистка естественного старения.
        Ите терялись ибоялись переходить крестилайну, иобсуждали Марту унее заспиной, нодружбы сней небросали, просто немного завидовали.
        «Нуипусть завидуют!» — гордо говорила Марта Петровна исмотрелась взеркало, вытягивая губы втрубочку. Было видно невооруженным глазом, чтоона себе нравится, апотому мужчин, необращающих нанее внимания, подозревала вслабоумии. Именно ких числу Марта автоматически отнесла Валюхиного «жениха», выбравшего ее дородную подругу.
        —Никакой он неслабоумный, — вступилась заизбранника двухметровая Валентина, вовсех смыслах доверявшая своей прозорливой подруге.
        —Не,моя, — хлопнула ее поплечу Марта, — если мужик досих пор неженат, онлибо больной, либо слабоумный, что, впрочем, примерно одно итоже. Ипотом, гдеты его нашла? Накладбище, чтоли?
        —Почему накладбище? — обиделась Валюха. — Женя — сын тети Киры.
        Отете Кире Марта Петровна слышала впервый раз.
        —Аэто кто?
        —Мамина подруга, — терпеливо объяснила Валентина.
        —Нунадоже! — рассмеялась Марта ихлопнула себя победру. — Ядумала, утвоей мамы все подруги натом свете: зовут — недозовутся.
        —Дураты, Марта, — рассердилась наподругу Валюха. — Такискажи, чтонехочешь помочь.
        —Дачтоты, моя! Невопрос. Яж сказала: «Нараз». Дваслова — итвой Кирин утебя наперинен.
        —ОннеКирин, онВильский.
        —Какая разница! Мнеего фамилию неносить. Правда, моя?! Чеговорит-то?
        —Кто? — несразу поняла Валентина, оком говорит Марта.
        —Ну,этот твой. Кирин-Вильский. Уткин-Задунайский.
        —Очем? — бестолковая подруга Марты Петровны Саушкиной никак немогла взять втолк.
        —Чепредлагает-то? — цинично уточнила вопрос Марта. — Квартиру? Зарплату? Ксебе зовет? Ктебе хочет?
        —Даникуда он меня незовет, — растерялась Валентина.
        —Че? Просто так? Заздорово живешь: яодинок, тыодинока. Никаких обязательств, сплошное удовольствие? — прищурилась Саушкина.
        —Даон вообще нипро что незнает, — насупилась Валя. — Мнемамка говорит: «Вотчтоты, Валька, дома сидишь? УКиры-то сын развелся. Кней переехал. Тыб сходила. Глядишь — сговоритесь». Ну,я идумаю: столет ктете Кире неходила, атут явлюсь. Чего она подумает?
        —Тоиподумает: «Столет неходила, атут явилась».
        Слова Марты Петровны Саушкиной ввергли Валентину вуныние.
        —Иче делать?
        —Сейчас скажу, — заявила Марта ивыдала подруге «алгоритм» сватовства, скоторым было трудно несогласиться, потому что все шаги были обоснованы богатым женским опытом искушенной втаких вопросах гражданки Саушкиной. — Скажи матери, пусть позвонит этой твоей тете Кире ипредупредит, чтоты придешь кней поделу.
        —Покакому? — заволновалась Валюха.
        —Незнаю покакому. Придумайте. Пусть скажет, чтоты придешь неодна, асо мной. Мол, близкая подруга, девать некуда.
        —Такмыж вроде поделу, — растерялась Валентина.
        —Этопонятно, — согласилась сней Марта. — Нодело-то какое?
        —Какое?
        —Трудное… тяжелое… — слукавым выражением лица давала Марта Петровна подсказки бестолковой подруге.
        —Тяжелое? — Валя совсем отчаялась понять, чтоимеет ввиду подруга.
        —Ну… — Марта снисходительно посмотрела насвою Валюху. — Донести там чего иливынести…
        —Что? — Валентина чуть неплакала.
        —Ну,откуда я знаю что! Чтохочешь!
        Решили нести банки сдомашними консервами.
        —Азачем? — прошамкала беззубым ртом мать «невесты».
        —Надо! — прикрикнула нанее Валентина, нопотом одумалась, расстроилась ивсе-таки объяснила: — Ас чего я тогда приду-то ктете Кире?
        —Ну,просто возьмешь да придешь, — развела руками старушка.
        —Просто нельзя, — отказалась принять материнскую версию Валюха. — Надо поделу. Марта сказала.
        Авторитет Марты вглазах Валиной матери был непререкаем. Онатутже набрала номер Киры Павловны Вильской инедолго думая поинтересовалась:
        —Ки-и-ира! Тыогурцы-то крутила?
        —Сума сошла! — возмутилась Кира Павловна. — Этоввосемьдесят-то шесть лет? Уменя уж ноги неходят, подому ползаю, затачанку держусь, аты хочешь, чтоб я крутила?
        —АВалька моя крутила.
        —Ичего?
        —Вот, хочу тебя угостить. Скажи Евгению-то, пусть зайдет.
        —Ага, «скажи Евгению», — передразнила Кира Павловна подругу. — Сама ему скажи. Онменя-то кокулисту записать неможет, аты говоришь: «Скажи Евгению». Нетуж! Небуду я ничего этому змею говорить. Ешьте свои огурцы сами!
        —АВалька занесет?
        —АВальке это твоей надо? Чужой старухе банки согурцами переть?
        —Чай, мыподруги. — Валина мать привела вдоказательство железный аргумент. — Какне порадовать? Глядишь, впоследний раз…
        —Ачего впоследний? — удивилась Кира Павловна, давно наметившая, кого пригласит вгости насвое девяностолетие.
        —Чайуж помирать пора, — закряхтела натом конце заботливая подружка.
        —Щас! — резво откликнулась Кира Павловна. — Скажи тогда, пусть картошки принесет. Килограмма два. Давно неела вареной картошки ссолеными огурцами.
        —Кир… — расплылась вулыбке Валина мать отосознания, чтовыполнила задание на«отлично». — Одна-то Валька недонесет. Пусть тогда уж стоваркой.
        —Дамне-то какая разница! — удивилась Кира Павловна.
        —АЖеня-то дома? — решилась наимпровизацию Валина мать.
        —Какже! Дома! Работаютони. Раньше семи неприходят, — заискрила Кира Павловна исобралась было сказатьвсе, чтодумает онеблагодарных детях, ноне успела, потому что довольная подруга аккуратно, чтобы неуронить, повесила трубку.
        —Идите, — благословила она дочь ивместе сней иМарту. — Материнское благословение дорогу врай открывает.
        Никогда еще бедная старушка небыла так близка кистине идалека отвоплощения мечты выдать засидевшуюся вдевках дочь замуж.
        —Нукак? — встретила она Валентину, вернувшуюся изгостей чернее тучи.
        —Никак, — буркнула дочь спорога иопустила голову.
        —Дома, чтоли, Женьки небыло?
        —Нупочемуже небыло? — недобро проговорила Валя. — Был.
        —Ичегож? Непонравилась?
        —Понравилась! — созлобой выкрикнула разочарованная Валентина. — Только нея!
        —Ба-а-а… Нето Марта?! — ахнула подруга Киры Павловны.
        Валя ненашла всебе сил ответить матери иретировалась вванную зализывать сердечные раны.
        —Только необижайся, моя! — позвонила сутра Марта Петровна Саушкина ичистосердечно призналась, чтосама неожидала такого поворота событий.
        —Отсудьбы неуйдешь, — глубокомысленно изрекла разобиженная Валентина иязвительно добавила: — Чего обещает? Тыкнему илион ктебе?
        —Такбыстро дела неделаются. — Вголосе Марты появилась какая-то странная интонация. — Тутуж какбог даст…
        —Ну-ну, — только инашлась, чтосказать, Валентина иповесила трубку.
        «Обиделась». — Опасения Марты Петровны подтвердились, ноот этого жизнь неутратила своей прелести, ведь именно сегодня Марта Саушкина была приглашена втеатр мужчиной сблагозвучной фамилией Вильский ис неменее благозвучным именем Евгений.
        —Обожаю классику, — закатила она глаза и, словно непреднамеренно, прижалась кплечу Евгения Николаевича.
        —Странно, — хмыкнул Вильский, нов сторону неотодвинулся: прикосновения этой бойкой рыжеволосой женщины были ему приятны.
        —Почему странно? — Марта Петровна жеманно вытянула губы, отчего ее выдающиеся вперед скулы стали еще скульптурнее.
        «Какая лепка лица!» — поразился Евгений Николаевич изабыл ответить навопрос.
        —Евгений, — коснулась его руки Марта. — Вымне неответили.
        —А? — встрепенулся Вильский ипротянул спутнице программку. — Хотите посмотреть?
        —Нехочу, — оттолкнула глянцевую бумагу Марта Петровна. — Мненеважно, какой состав играет.
        —Ачто вам важно? — одним углом рта улыбнулся Евгений Николаевич исмело посмотрел вмаленькие, очерченные толстой черной линией глаза Марты Саушкиной.
        —Хотите честно? — неглядя наВильского, хрипло спросила Марта.
        —Хочу…
        —Мневажно, чтосейчас я сижу рядом симпозантным человеком. Иэтот человек мне нравится. Иябы хотела иметь сэтим человеком отношения, иотнюдь недружеские. Имне нестыдно говорить обэтом, потому что мне пятьдесят пять лет, янесколько раз была замужем, верю всудьбу ихочу быть счастливой.
        Евгений Николаевич отэтих слов тутже потерял нить происходящего насцене и, вжавшись вобитое бархатом кресло, почувствовал, чтоженщина, сидящая рядом, украла унего мысли иоблекла их всамые правильные слова.
        —Осуждаете? — Марта повернулась кВильскому вполоборота иискоса посмотрела нанего.
        —Нет. — Евгений Николаевич собирался сдухом. — Удивляюсь.
        —Чему? — прошептала Марта Петровна, ина нее зашикали соседи поряду.
        —Давайте уйдем, — предложил Вильский ипротянул Марте руку.
        —Давайте, — мгновенно согласилась Марта Саушкина ипотащила Евгения Николаевича засобой.
        Втот вечер они практически ничего больше неговорили. Истосковавшийся поженской ласке Вильский курил нашелковых простынях Марты Петровны ивполуха слушал ее нежный щебет.
        —Может, наты? — хрипло предложил Евгений Николаевич иокинул взглядом округлые ине повозрасту упругие формы лежавшей рядом женщины.
        —Астоит? — Марта явно была нетакой простой, какой показалась напервый взгляд.
        —Всмысле?
        —Впрямом, — прищурилась она иоблизнула губы. — Завтра вы все взвесите ирешите, чтоввашей жизни произошло еще одно забавное приключение.
        Вильский поморщился.
        —Янепо этой части. Уменя, если что ислучается, товсерьез инадолго. Какхроническая болезнь.
        —Апотом происходит чудо, ивы исцеляетесь, — иронично откомментировала Марта.
        —Ну… можно итак сказать.
        —Тогда тем более, — она приподнялась налокте, ис ее круглого, покрытого веснушками плеча соскользнула шелковая розовая бретелька. — Завтра вы придете всебя иисцелитесь.
        —Адо завтра уменя есть еще один шанс? — глухо проговорил Вильский ипотянулся кМарте.
        —Недумаю, чтонадо спешить, — безвсякого кокетства произнесла Марта Петровна иповернулась ксвоему партнеру спиной. Евгению Николаевичу небыло видно — она улыбалась.
        То,что ему отказали, даеще ив столь щекотливой ситуации, задело Вильского заживое: онподнялся скровати, медленно натянул насебя брюки, попутно отметив, чтоте стали значительно свободнее вталии, иобъявил, чтоедет домой.
        —Спасибовам, Евгений Николаевич, — томно промурлыкала Марта иулеглась, закинув руки заголову.
        —Зачто? — Вильский аккуратно застегнул запонки нарубашке.
        —Завсе. Мнебыло очень приятно свами. Ядаже по-своему удивлена…
        —Чем?
        —Обычно мужчины ввашем возрасте нетакое неспособны. Очень неожиданно…
        Евгений Николаевич покраснел, ноне отстыда, аот удовольствия.
        —Мнекажется это абсолютно нормальным, — явно переоценивая собственные силы, ответил Вильский.
        —Ятак недумаю… — сознанием дела протянула Марта икокетливо поправила сползшую бретельку. — Можно я небуду вас провожать? — зевнулаона, всем своим видом демонстрируя особую женскую утомленность. — Позвоните, какдоберетесь додома.
        —Япозвоню вам завтра, — пообещал Евгений Николаевич и, поправив галстук, нагнулся надМартой, чтобы поцеловать ей руку.
        Вответ мадам Саушкина изобразила нечто напоминающее смущение изарылась лицом вподушку.
        —Спокойной ночи, — попрощался сней Вильский ипокинул гостеприимный дом известной верейской тамады. Впервые занесколько месяцев он пребывал впочти забытом состоянии полета, когда все кажется поплечу. Захлопнув засобой дверь, Евгений Николаевич даже попытался сбежать вниз полестнице, носпоткнулся уже натретьей ступеньке, потому что ноги неслушались, аколени негнулись.
        «Попалась птичка вклетку», — улыбнулась Марта и, легко соскочив скровати, подбежала кзадрапированному розовым тюлем окну. Женская интуиция безошибочно подсказалаей, чтосейчас она увидит Вильского, рассматривающего светящиеся окна. Марта Петровна смело отдернула занавес, помахала ему рукой ижестом показала, чтождет звонка.
        —Япозвоню, — прошептал себе поднос Евгений Николаевич иисчез втемноте.
        «Конечно, позвонишь», — мысленно подтвердила Марта, ис нее разом слетела вся наигранная бодрость: сгорбившись, онасела накровать, достала изтумбочки лосьон и, смочив ватный диск, начала медленно смывать ссебя косметику.
        Пока Марта Петровна раздумывала отом, чтокрасота требует жертв, наминуту вее сознание закралась мысль, что«начужом несчастье счастья непостроишь». Новера влюбовь заставила ее встрепенуться иотогнать ненужные сомнения: «Каждый сам кузнец своего счастья. Вконце концов, ямужика изсемьи неуводила. Даине позубам он Валюхе. Всеравнобы ничего невышло».
        Впрочем, обедной Валентине, невольно устроившей судьбу влюбленных, иона, иВильский вспоминали сособой благодарностью. «Еслибы неты!» — неуставала говорить «спасибо» Марта игрозилась сделать двухметровую бабищу подружкой невесты усебя насвадьбе. «Подожди пока, — язвила ее злопамятная Валя, — вдруг неженится?» «Женится! — самонадеянно восклицала Марта ибалагурила: — Куда он денется — влюбится иженится».
        —Несейчас, — сразуже пресек любые обсуждения Евгений Николаевич вответ навопрос, какбудут выглядеть их отношения.
        —Почему? — растерялась Марта Петровна, всерьез планировавшая совместное будущее почти завтра.
        —Мненечего тебе предложить, — мрачнел Вильский, вспоминая запущенную добезобразия квартиру матери. Кира Павловна, словно нарочно, завидуя сыновьему счастью, мудровала надним икатегорически сопротивлялась любым нововведениям насвоей территории. «Давай я душевую кабину поставлю», — предлагал ей ценивший чистоту икомфорт Евгений Николаевич. «Акак я мыться буду?» — подскакивала наместе Кира Павловна. ИВильский терпеливо объяснял матери весь процесс отначала доконца. «Нет! — отказывалась отблаг цивилизации Кира Павловна идобавляла: — Этонемытье, аодно мучение». «Такты даже непробовала!» — начинал раздражаться Евгений Николаевич, измученный ее капризами. «Ине буду! — заявляла она ему ипоказывала нужное направление: — Усвоей ставь, ав моем доме — я хозяйка».
        —Непереживай, кот, — успокаивала Вильского Марта иобещала повлиять наКиру Павловну.
        —Этобесполезно! — Евгений Николаевич хорошо представлял, вочто это может вылиться. НоМарта Петровна была уверена всвоих дипломатических способностях итайком отВильского делала необходимые шаги.
        —Кира Павловна! — щебетала она вухо недовольной старухи. — Мытут сЖеней посовещались иподумали, может, намремонт утебя сделать?
        —Этокто? — притворялась глухой Кира Павловна и, несколько раз прокричав «Алле! Алле!», вешала трубку.
        —Тычто, моя?! — несдавалась Марта, все-таки дозвонившись доупрямой бабки. — Неузнала, чтоли?
        Кира Павловна молчала.
        —Этоя.
        —Ну, — обозначала свое присутствие зловредная старуха.
        —Воттебе ину! — жизнерадостно хохотала Марта натом конце провода. — Ая думаю, чего меня моя неузнает?! Неслышит, значит.
        —Всея слышу, — бурчала Кира Павловна.
        —Давай, моя, приеду? Помыть там, убраться… спинку почесать, носик подтереть… Чайку попьем, поговорим.
        —Неинвалид: сама уберусь, сама помоюсь, — отказывалась отее помощи Кира Павловна, нежелавшая принимать насвоей территории «эту проститутку», очем, разумеется, незабывала сообщить сыну. — Гдеты эту шалаву нашел? — бушевала она истучала себе полбу, неосмеливаясь прикоснуться кугрюмому Вильскому. — Нетчтоб наВальке жениться! Работящая, хозяйственная, скромная… Выбрал!
        —Оставь меня впокое, — отмахивался он отматери, какот назойливой мухи, ипроклинал себя зато, что, разойдясь спредыдущей женой, попросил временного приюта уКиры Павловны.
        —Живи, — смилостивилась она тогда ипоставила условие: — Здесь некурить. Женщин неводить.
        —Адышать-томне, мать, здесь можно? — горько усмехнулся Евгений Николаевич ис грустью обвел взглядом разрушающееся наглазах когда-то крепкое Кирино царство.
        —Живи! — по-царски махнула мать рукой иснова почувствовала себя владычицей морскою.
        —Переезжай комне, — протягивала Вильскому ключ отсобственного сердца Марта.
        —Немогу, — отказывался Евгений Николаевич ишумно вдыхал запах ее рыжих волос.
        —Почему, моя? — недоумевала возлюбленная изабывала следить заречью. НоВильский совершенно необращал наэто внимания: все, чтопроизносила эта женщина, казалось ему хрустальным звоном райских колокольчиков. Неслыша прежде ничего подобного, онрадовался каждому слову какребенок ине замечал никакого несоответствия между возрастом Марты иособенностями ее речи. — Котмой! — обнимала онаего. — Рыжий мой кот! Сколько веревочке нивиться, конец всеравно будет…
        —Даже незнаю, — вздыхал Евгений Николаевич.
        Вильский, разумеется, нежелал скорой смерти матери, ногде-то вглубине души считал, чтота заедает его жизнь. Последнюю, между прочим.
        —Эх,Машка! — жарко дышал он вкороткую шею лежавшей рядом Марты Петровны ираздумывал надтем, какпричудливо воплощается цыганское предсказание отрех жизнях.
        —Ничего удивительного, — тутже заявила Марта, услышав легендарную историю изуст Евгения Николаевича. — Я,например, кактолько тебя увидела, сразуже поняла: что-то будет. Хотя ты ине вмоем вкусе, котенок, — хитро прищурилась она ипоцеловала «котенка» влоб. — Рыжий итолстый. Иусатый. Роднулькин мой, кисулькин, Женюлькин.
        —Аэто тебе как, Машка? — полюбопытствовал Вильский ипротянул отполированную дозолотистого блеска трехкопеечную монету.
        —Советская?! — взвизгнула Марта исхватила блестящий кругляш.
        —Советская, — сгордостью подтвердил Евгений Николаевич. — Тасамая.
        —Нашею надо повесить. Дырочку просверлить иповесить, — Марта неожиданно стала серьезной, — ато выпадет изштанов, незаметишь.
        —Невыпадет, — заверил ее Вильский иошибся. Выпавшую изкармана монету Марта Петровна неоднократно обнаруживала то рядом скроватью, тонакресле, тонадиване.
        —Моя? — удивлялся Евгений Николаевич, какбудто здесь могла быть еще чья-то.
        —Ачья? — легко хлопала его полбу Марта, апотом устраивалась унего наколенях иначинала увлекательный рассказ изсерии «Взаимодействие полов». — Тытолько подумай! — жаловалась она Вильскому набывших поклонников. — Ниодин изних недогадывался предложить мне где-нибудь отдохнуть. Какговорится, ели-пили, бабу любили, акак черед пришел — просто забыли. Спасибо, богдетьми наградил: тоЛюля куда-нибудь отправит, тоМаратик. Атак — конечно, ждать неоткуда.
        Понималли Евгений Николаевич, куда клонит Марта Петровна? Наверное, понимал. Нопочему-то всякий раз унего возникало ощущение, чтосам догадался. Ачувствовать себя догадливым было приятно. Даизарплата, надо сказать, позволяла: какни крути, аоборонное предприятие, плюс патенты, плюс пенсия. Вобщем, налюбовь мужику хватало: ущемленным, какбывало вмолодости, Евгений Николаевич себя уже нечувствовал.
        —Подстрахуешь надве недели? — звонил он старшей дочери иуклончиво объяснял, чтосрочно надо уехать.
        —Ладно, — соглашалась Вера ине задавала никаких лишних вопросов. Какумная женщина, оналегко признавала отцовское право наличную жизнь. Зато Кира Павловна рвала иметала, но, ничего недобившись, инсценировала сердечные приступы ине раз укладывалась насмертный одр.
        —Все, — многозначительно изрекала она втрубку ислабым голосом сообщала: — Уехал сэтой своей лярвой всанаторий ибросил мать одну. Помирай, мол, Кира Павловна, туда тебе идорога… Вхолодильнике мышь повесилась: молока нет, масла нет, мяса нет. Кошка голодная. Тоже скоро сдохнет. Будем лежать вдвоем какмумии впирамиде. Соскучишься — приходи.
        ИВера, обеспокоенная бабкиным звонком, неслась надругой конец города, чтобы забить холодильник, накормить кошку иуспокоить разгневанную старуху.
        —Приехала? — кричала Кира Павловна изсвоей комнаты встревоженной внучке ичерез минуту появлялась вкоридоре, толкая перед собой ортопедическое кресло наколесиках. — Думала, недождусь, — упрекала она Веру иплелась заней накухню, чтобы рассмотреть принесенные продукты.
        Увидев полное соответствие продиктованному списку, Кира Павловна успокаивалась иравнодушно роняла:
        —Клади вхолодильник.
        ИВера всердцах открывала перекошенную дверку ив ужасе обнаруживала, чтокласть некуда. Всеотсеки были доотказа забиты разносортным сыром, колбасой, пакетами молока, пачками творога.
        —Т-тыже сказала… — начинала заикаться взбешенная бабкиным притворством внучка.
        —Да, — по-царски кивала головой Кира Павловна.
        —Акакже?..
        —Яэто неем, — недавала ей договорить восьмидесятишестилетняя озорница иповорачивалась кхолодильнику спиной.
        —Такяже принесла тоже самое! — всердцах восклицала Вера.
        —Такэтоты. Ато, — Кира Павловна кивала всторону холодильника, — он.
        —Какмать? — звонил дочери изсанатория Вильский, пользуясь отсутствием Марты, пока та, видимо, находилась напроцедурах.
        —Нормально. — Вера, каки отец, была немногословна. — Какты отдыхаешь?
        Рассекреченный Евгений Николаевич выдыхал дым всторону ипризнавался:
        —Хорошо. Очень хорошо.
        —Агде? — коротко интересовалась Вера.
        —ВЛуге, — коротко отвечал Вильский.
        —Этогде?
        —ПодПитером.
        —Понятно, — подводила итог Вера исобиралась закончить разговор, хотя так иподмывало спросить отца: почему так? Двадцать лет сматерью, двадцать два совторой женой — иникаких санаториев. Атут безгоду неделя — ипожалуйста. Счужой, пошло молодящейся теткой, наверняка только идумающей отом, какбы побольше урвать сэтого наивного пенсионера, пустившего слюни привиде ее искусственных прелестей.
        «Какойже ты дурак!» — хотелось прокричать отцу втрубку, новместо этого Вера произносила что-то совсем нейтральное исдержанно прощалась:
        —Отдыхай. Убабушки все впорядке.
        —Ау тебя? — почему-то Евгению Николаевичу становилось неловко.
        —Иу меня, — торопилась она завершить разговор, уверяя, чтокуда-то спешит.
        Наэтоже ссылались ишкольные товарищи, Вовчик иЛевчик, отнесшиеся кновому повороту всудьбе Вильского безособого энтузиазма. «Некогда!» — водин голос кричали они вответ наприглашение прийти вгости к«молодым».
        —Давай я им сама позвоню, — нераз предлагала Марта Петровна, уверенная, чтоподберет ключик клюбому мужскому сердцу.
        —Ненадо, — отказывался Евгений Николаевич. — Значит, некогда.
        —Илине хотят, — обижалась заВильского Марта.
        —Илине хотят, — послушно повторял заней Евгений Николаевич. — Дакакая мне разница, Машка. Хотят илине хотят! Завидуют!
        —Чему-у-у-у? — кокетничала Марта Петровна, вглубине души убежденная втом, чтозавидовать есть чему.
        —Молодая… Красивая… — Вильский был невероятно щедр накомплименты ипочти некривил душой, потому что перед его глазами стояли постаревшие жены школьных друзей — Нина иЗоя.
        —Скажешь тоже! — изображала смущение Марта икокетливо поправляла волосы короткими пальчиками сострыми расписными ноготками.
        Вотличие отдочерей Евгения Николаевича ее дети приняли материнского избранника вцелом доброжелательно. Немного ревновал Маратик, ноэто так естественно, уверяла Вильского Марта: «Онже мальчик!» Зато Лейла искренно радовалась замать ипо-женски заботливо интересовалась, ненужноли чего? Может быть, денег?
        —Небери, — запретил Марте Петровне Евгений Николаевич.
        —Ну,почему-у-у, котенок? — сюсюкала Марта. — Чуть-чуть… Нашубку. Доченька знает, чтомамочке нужна шу-у-убка. Умамочки вэтом году юбилей.
        —Будет тебе шубка, — пообещал Вильский исдержал слово.
        —Этой шубу купил! — шепотом сообщила Вере Кира Павловна. — Норковую. Соседка сказала, тыщсто. Неменьше.
        —Откуда ты знаешь? — неповерила бабке Вера.
        —Вчера были. Этахвалилась. Мол, спасибо, Кира Павловна, хорошего сына воспитали. Нежадного.
        —Аты? — поежилась Вера.
        —Пожалуйста, говорю. Если что, просите, нестесняйтесь.
        Следом заразобиженной впух ипрах старухой звонила Вероника, младшая дочь Евгения Николаевича, ирыдала вголос:
        —Представляешь?! ОН КУПИЛ ЕЙ ШУБУ!!!
        —Ичто? — Вера пыталась дистанцироваться отпроисходящего, хотя чувства впечатлительной Нютьки были ей понятны: усамой все внутри бушевало отобиды замать.
        —Какчто?! Онже некупил шубу маме!
        —Бабушке? — Вера специально уводила сестру всторону.
        —Какой, нахрен, бабушке? Зачем этой моднице шуба? Нашей маме!
        —Тогда унего небыло такой возможности… — вступалась заотца Вера.
        —Ну,ведь он некупил шубумне! Тебе! — орала Вероника, забыв, чтостакимже успехом ее отец некупил шубу исвоей второй жене Любе.
        —Адолжен?
        —Должен!
        —Никто никому ничего недолжен, — притормаживала Нютьку Вера. — Унего своя жизнь. Ион имеет полное право распоряжаться своими деньгами так, каксчитает нужным.
        —Тысчитаешь, этосправедливо? — разом успокаивалась Вероника.
        —Нет. Ноэто немое дело. — Вере нехотелось обсуждать отца. — Ине твое. Если ему так нравится, ради бога.
        —Правильно мама говорит, — попыталась уколоть сестру Нютька, — ты такаяже холодная искрытная, какион.
        —Тебе это как-то мешает? — Вера еле сдерживалась, чтобы ненахамить сестре. Просто нехотелось ссориться.
        —Подожди! — пригрозила ей Вероника. — Оннаэту дуру крашеную все деньги спустит! Самбезштанов останется! Иеще кматери вернется: «Прости меня, Желтая. Ябыл неправ».
        «Господи, досих пор надеется», — вздохнула Вера иотбрила младшую сестру:
        —Повторяю: этонемое дело. Ячужие деньги несчитаю. Безштанов он неостанется, этонев его духе. Быстрее мы стобой помиру пойдем. Ик твоей маме он никогда невернется! — последнюю фразу Вера произнесла практически послогам.
        Эффект незаставил себя ждать: Вероника захлюпала ив сердцах положила трубку. «Дура», — подумала Вера ипочувствовала, чтовистории их семьи начался новый период холодной войны.
        —Пылесос купил! — докладывала Кира Павловна, вотсутствие сына изучавшая содержимое стоявших вего комнате коробок.
        —Нуичто? — Вера нехотела военных действий, поэтому делалавсе, чтобы Кира Павловна излишне невоспламенялась.
        —Какну ичто? — искренне удивлялась натом конце провода воинствующая бабка. — Этой, значит, купил. Амне некупил. Аживет уменя, кэтой несъезжает. Видно, непускают, — злобно хихикала Кира Павловна иначинала новый этап расследований, закончив который снова звонила внучке ис горечью сообщала: — Двакупил.
        —Чего два? — несразу понимала, очем идет речь, Вера.
        —Пылесоса, — грустила Кира Павловна.
        —Нувот, — радовалась отцовской смекалке Вера, — аты говорила: «Уменя живет, атой покупает». Тебе тоже покупает.
        —Незнаю. — Кире Павловне никак нехотелось признавать факт сыновней щедрости изаботы. — Может, этонемне?!
        —Акому?
        —Ну,тебе, может? — предполагала бабка.
        —Уменя есть пылесос, — тутже лишала ее надежды внучка.
        —Ну,Нютьке тогда…
        —УНютьки тоже…
        —Амогбы! — выворачивалась, какуж, Кира Павловна.
        —Могбы что? — Верино терпение, похоже, заканчивалось.
        —Могбы взять икупить вам попылесосу. — Наконец-то мать Вильского находила повод длянедовольства сыном.
        —Дазачем мне два пылесоса?! — срывалась Вера ив сердцах бросала трубку.
        —Никому еще два пылесоса непомешали, — впостроении обвинения Кира Павловна была так непреклонна, чтодаже несразу соображала, почему изтрубки донее доносятся короткие гудки. — Нервная какая! — говорила овнучке ивозвращала трубку наместо, торопясь продолжить ревизию вкомнате Евгения Николаевича.
        КакВера ниустранялась отсобытий, разворачивавшихся вквартире Киры Павловны, осколки разорвавшихся снарядов всеравно долетали кней, надругой конец города, оставляя вдуше разные поглубине воронки. Дальнобойные орудия бабки, младшей сестры ивоспрявшей духом матери стреляли безперерыва наобед — прицельно иточно.
        «Купил», «подарил», «отвез», «привез», «ночевал», «ночевала», «стыда нет», «старик ведь», «вшестьдесят схвостом людей смешить», «да что он может-то», «бог все видит», «нет, чтобы внучками заниматься», «оздоровье своем подумать», «кошмар», «ужас», «сказать кому» — все слилось водну пулеметную очередь, иВера перестала различать, кточто говорит.
        «Причем тутя?» — спрашивала она родственников, нополучала вответ лишь еще одну пулеметную очередь: «Амоглабы, между прочим», «Сказалабы», «Пусть узнает хотябы оттебя», «Тыже унего любимая дочка». «Оставьте меня впокое!» — хотелось заорать Вере вовсю ивановскую, ноона сдерживалась, сдерживалась инаконец свалилась ссосудистым кризом подропот ближнего круга влице мужа идочери.
        —Этовсе из-за тебя! — обвинила Вильского Кира Павловна иподжала губы. — Только осебе думаешь… Даобэтой… Адочка, между прочим…
        Наконец-то Кира Вильская была по-настоящему довольна. Разумеется, непотому, чтозаболела Вера, апотому, чтопоявилась реальная возможность выбить из-под сына табуретку, приговаривая приэтом: «Икакой ты после этого отец?»
        —Нормальный ты отец, — тутже вмешалась Марта, почувствовавшая резкую перемену внастроении Евгения Николаевича.
        —Наверное, неочень-то инормальный. — Вильский обнял свою Машку ипоцеловал ее вмакушку. Вприсутствии этой женщины он моментально успокаивался иощущал какой-то особенный прилив сил.
        —Неслушай ты никого, моя. Тебе хорошо сомной? — Марта потерлась носом опрокуренные усы Евгения Николаевича.
        —Хорошо, Машка…
        —Нуичихать тебе тогда навсе, кисуля, — посоветовала она и, надув губы, пролепетала: — Ине надо называть меня Машкой. Я — Марта. Можно — Марточка.
        —Какая ты Марта-Марточка, Машка? Марта — это гусыня, аты — красивая женщина, мечта разведенного инженера-изобретателя, — улыбнулся вусы Вильский.
        —Какая я тебе гусыня? — обиделась Марта Петровна Саушкина. — Понимаю, тыбы меня Мартой Скавронской назвал. Тахоть царицей была.
        —Царицей была Екатерина Первая, Машка. АМарта Скавронская была прачкой истирала Петру Великому подштанники. Тыразве незнала?
        Прислове «подштанники» настроение уМарты Петровны явно испортилось. Ине потому, чтоее невольно уличили внезнании истории, апотому, чтостирать подштанники — нецарское дело.
        —Ерунда какая! — отказалась она признавать исторический факт ирешила поразить Евгения Николаевича благородством происхождения имени. — Марта отдревнееврейского «госпожа», — процитировала она вызубренную фразу ипобедоносно посмотрела наулыбавшегося Вильского. — Понятно?
        —Понятно, — прошептал ей вухо Евгений Николаевич ипощекотал ее усами: Марта довольно хмыкнула. — Нозвать тебя я буду Машкой. Госпожа Машка.
        —Зови, — великодушно разрешила Марта исразуже уточнила: — Нотолько наедине. Обещаешь?
        —Обещаю, — поклялся Вильский и, верный слову, представил насвоем шестидесятипятилетии новую гражданскую жену Марту Петровну Саушкину. — Прошу любить ижаловать, — объявил он гостям, глядя приэтом всторону съежившихся отнеловкости дочерей.
        —Обязательно! — пробурчала себе поднос Нютька иопустила голову, сделав вид, чторасправляет лежащую наколенях салфетку. — Зналабы, непришла, — прошипела она сидевшей рядом сестре ичерез силу улыбнулась: все-таки праздник.
        —Хватит гундеть, — оборвала ее Вера иподняла фужер, — давай лучше выпьем.
        —Янебуду занее пить, — отказалась Вероника, лучезарно улыбаясь сидевшим напротив отцовским гостям.
        —Такмы неза нее, — чуть слышно объяснила старшая сестра. — Мызапапу.
        —Запапу — давай, — смилостивилась Нютька ипокосилась наюбиляра — Евгений Николаевич стоял посреди зала вновом костюме иподдерживал Марту подлокоть. — Гляди-ка, — неудержалась Вероника. — Влаковых чмоклях. Прынцесса, наверное, прикупенила. Чисто жених.
        Вильский иправда был непривычно торжествен иочень серьезен. Какбудто сдавал экзамен. Нобуквально через час стараниями Марты оживился ион, исам праздник, утративший официальный налет юбилейного мероприятия.
        —Гуляемвсе! — зычным голосом тамады прокричала она вмикрофон, игрянула дискотека.
        —Могбы, между прочим, ибабушку пригласить. — Вероника залпом опрокинула рюмку коньяку. — Мать все-таки.
        —Онее пригласил, — вступилась заотца Вера. — Онанепоехала.
        —Правильно сделала, — поддержала Киру Павловну Нютька.
        —Ничего неправильно. Сыну — шестьдесят пять, аона ему какшкольнику условия ставит: «Илия — илиона».
        —Дай-ка догадаюсь, когоже он выбрал! — ссарказмом проорала Вероника, пытаясь перекрыть грохот музыки. — Ачто? Наша мама незаслужила быть приглашенной наэтот юбилей? Двадцать лет, между прочим!
        —АЛюбу тыбы нехотела видеть? — съязвила Вера иткнула сестру вбок. — Спокойно. Кнам приближается великий аниматор.
        —Девчонки! — Отвсей души веселившаяся Марта обняла дочерей Вильского заплечи. — Ну,че сидим? Попы греем? Упапульки вашего праздник, авы какна поминках. Мало выпили, чтоли? — схватилась она забутылку коньяку инаполнила рюмку Веронике. — Аты, моя, чтозалимонад пьешь? — обратилась она кВере. — Только желудок портишь. Водку надо пить иликоньяк. Вонкактвоя сестра. Правильно я говорю? — подмигнула Марта младшей дочери Евгения Николаевича.
        —Вамвиднее, — процедила сквозь зубы Вероника.
        —Хватит дуться! — Похоже, Марта решила сегодня взять быка зарога. — Тывроде девочка взрослая. Напапу-то своего посмотри. Разве ему сомной плохо?
        Молодая женщина поискала отца глазами иобнаружила его курящим вместе сколлегами убарной стойки. Выглядел Евгений Николаевич абсолютно довольным происходящим.
        —Ну… — потребовал отнее ответа Марта. — Скажи теперь. Плохо?
        —Унего лишний вес, — нашлась Вероника ипосмотрела вузкие глазки отцовской любовницы.
        —Сгоним, — пообещала Марта. — Кактолько комне переедет, вмиг стройным станет. Яженщина знойная, — повела она плечами, приподняв двумя руками свою выдающуюся вперед грудь. — Даион… — Марта покачала головой, закатив глаза кпотолку.
        —Безподробностей, пожалуйста, — попросила Вероника ипосмотрела насестру.
        —Даладно, девчонки, свои люди. Мыж девочки, намстесняться нечего. Порадуйтесь запапку-то, — засмеяласьона. — Иему хорошо, ивам.
        —Авам? — сухо поинтересовалась Вера, такине прикоснувшаяся кфужеру сшампанским.
        —Амне, Вера Евгеньевна, — Марта нерискнула назвать Веру «моя», — вдвойне хорошо. Только я одного понять немогу, ктож вас так воспитывал, развы шестидесятипятилетнему отцу осмеливаетесь жизнь портить исоветы давать, куда сама знаешь чего совать! — Слица Марты Петровны сползло миролюбивое выражение. — Мнестесняться нечего. Отца я вашего люблю ижить сним буду. Нравится вам это, мои, илине нравится. Авы уж какхотите. Хотите — пейте, хотите — пойте. Чехотите, мои, тоиделайте! — выпалила она и, лихо развернувшись накаблуках, пошатываясь, пошла прочь.
        —Вотипоговорили. — Слово «поговорили» Вероника произнесла послогам иначала собираться. — Япойду. Пока невырвало. Тыкак?
        Вера снова нашла глазами отца, отметила, чтотот стоит, обняв Марту заталию, ивнимательно ее слушает. Издалека разглядеть выражение его лица было невозможно, ноВере показалось, чтооно изменилось: погрустнело, чтоли. Поэтому поддержать сестру иуйти унее нехватило духу, осталась. Апотом долго сидела вгордом одиночестве, внимательно наблюдая загостями ибезумными конкурсами, проводимыми бойкой тамадой.
        Евгений Николаевич подсел кдочери неожиданно — Вера даже вздрогнула.
        —Скучаешь? — улыбнулся Вильский иобнял ее заплечи. «Ещеодин!» — подумала просебя Вера, вспомнив разговор сМартой.
        —Нет, — коротко бросила она отцу.
        —АНютька где?
        —Уехала.
        —Понятно… — хмыкнул Евгений Николаевич. — Ачего неподошла? Непопрощалась? Незахотела?
        Вера промолчала.
        —Слушай. — Вильский снял сее плеча руку. — Янемогу понять… — Каждое слово давалось ему стаким трудом, чтохмель разом развеялся. Этобыла речь абсолютно трезвого человека.
        —Тыможешь ответить мне наодин вопрос? — неглядя ему вглаза, спросила Вера.
        —Могу.
        —Тогда скажимне: тыправда ее любишь? — Вера чуть неплакала.
        —Правда.
        —Почему?! Тычто, невидишь, какаяона, твоя Марта?
        —Какая? — Евгений Николаевич закашлялся.
        —Если ты спрашиваешь, какая, значит, иправда невидишь, — горько усмехнулась Вера иподнялась состула.
        —Подожди. — Вильский усадил дочь обратно. — Всемоглобы сложиться по-другому. Ия сам могбы все сделать иначе. Давно. Когда нитебя, ниНютьки небыло ив помине. Ну,например, ябы мог просто невстретить твою мать. Или…
        —Любу, — подсказала ему Вера.
        —ИлиЛюбу. Ноэто произошло. Ия был честным ис твоей матерью. Ис Любой. Ия хочу быть честным ссобой. Ис тобой, — очень тихо произнесон. — Ялюблю Машку. Люблю так, чтобезнее немогу дышать. Так, чтоготов пешком идти содного конца города надругой только длятого, чтобы сказать ей «здравствуй» илипуговицу застегнуть. Этомоя последняя любовь. Больше небудет. Имне очень больно, чтоты нехочешь это понять изаставляешь меня выбирать.
        —Янезаставляю… — прошептала Вера.
        —Нет, заставляешь, — продолжал стоять насвоем Евгений Николаевич. — Каккогда-то отец. Ноя уже свой выбор сделал. Последний. Ипрости меня заэто. Потому что может получиться также, какс ним. Япросто боюсь, чтонеуспею тебе это сказать потом… Прости меня.
        —Этоты меня прости, — невыдержала Вера иопустила голову. — Пусть тебе будет хорошо.
        —Мнехорошо, — поспешил заверить ее Вильский иснова обнял. — Очень хорошо.
        После этого разговора Вера окончательно выпала изобоймы воинствующих родственников, взяв самоотвод. Онаничего нестала объяснять ниКире Павловне, ниматери, нисестре, врезультате получила прозвище «Двух станов небоец» ибыла сурово наказана: теперь опроисходящем всемье Вильских Вера узнавала последней. Обычно невыдерживала Кира Павловна извонила внучке, всякий раз начиная разговор следующими словами: «Вотты сидишь там иничего незнаешь…»
        Вера сразу понимала, очем речь, ноиз вредности валяла дурака иангельским голосом интересовалась:
        —Молоко закончилось?
        —Нет, Нютька привезла, — нечувствуя подвоха, отвечала Кира Павловна. — Отец звонил?
        —Звонил, — немногословно отвечала Вера.
        —Ну… — торопила ее бабка.
        —Что«ну»?
        —Чего говорил? — Кира Павловна надеялась разговорить скрытную внучку.
        —Ничего, — улыбалась себе поднос Вера. — Какобычно. Ачто?
        —Аничего, — сердилась набестолковую внучку Кира Павловна.
        —Нуиладно, — неподдавалась напровокацию Вера ипереводила разговор надругое.
        —Тымне зубы незаговаривай! — грозила внучке сдругого конца города Кира Павловна и, недождавшись отнее нужной реакции, начинала жаловаться насына: — Ночевали.
        —Нуичто?
        —Как«ну ичто»?! — возмущалась бабка. — Который день уже. Полночи возятся, утром хихикают, ЭТА поквартире впеньюаре ходит. Наколенки кнему садится. Впятьдесят-то пять лет! Хрустит вся, какая нарядная. Арядом — пожилой человек, между прочим. Советский. Искромный, — подумав, добавляла Кира Павловна ипередавала слово Вере.
        —Аты, советский скромный человек, поквартире ходишь вподштанниках — это ничего?
        —Вкаких подштанниках?! — ахала Кира Павловна.
        —Вголубых, — била вцель Вера.
        —Такмне сколько лет? — резонно интересовалась въедливая бабка.
        —Неважно.
        —Важно! Яусебя дома.
        —Отец тоже усебя дома, — напоминала ей Вера ине чаяла закончить разговор.
        —Уменя. — Реакция Киры Павловны была молниеносна.
        —Хорошо, утебя. Потерпи, пожалуйста.
        —Хорошо тебе говорить! — всхлипывала приближающаяся кдевяноста годам старуха. — Сколько мне осталось. Досмерти, чтоли, терпеть?
        После этих слов доВеры начинало доходить, чтоони сбабкой говорят наразных языках исуществуют вразных пространственно-временных координатах.
        —Почему «досмерти»? Тычто, завтра умирать собралась?
        —Акогда? — Кире Павловне явно нетерпелось прояснить этот вопрос.
        —Тебе что отец говорил? — исподволь интересовалась Вера, боясь выдать Вильского.
        —Ниче! — Кира Павловна переходила вполную боевую готовность. — Даже неспросил: «Можно, мама, ЭТА тут поживет?» Взял ипривез: смотри теперь, любуйся. Срам один.
        —Аты сиди усебя вкомнате ине подглядывай.
        —Этоя-то подглядываю? — ахала Кира Павловна исовсем уж собиралась отлучить отдома «предательницу Верку», нопотом спохватывалась, вспоминала, чтонаветреную Нютьку надежды немного, и, поджав губы, сострадальческой интонацией изрекала: — Ну,спасибо тебе, внученька. Иза доброе слово, иза внимание. Былбы жив Коля, — поминала она покойного мужа, — тыбы так сомной неразговаривала. Атеперь чегож? Можно! Давайте!
        —Хватит мудрить! — невыдерживала Вера ивыкладывала карты: — уНЕЕ идет ремонт. Скоро закончится. Отец сказал, кактолько положат ламинат, ОНА переедет. Потерпи два-три дня.
        —Гнездо, значит, вьют. Ясно…
        Похоже, мысль оскором освобождении отприсутствия врага Киру Павловну уже неволновала. Гораздо важнее длянее была новость, чтововражеском лагере полным ходом идет строительство, аэто значит, чтовскором времени непутевый Женька заживет своей жизнью иостанетсяона, почти девяностолетняя бабка, безприсмотра, бездогляда, никому ненужная, нидля кого неважная.
        —Ичто будет? — спрашивала Кира Павловна уВеры изменившимся голосом.
        —Ачего ты хотела?
        —Доживи домоих лет, узнаешь, — хорохорилась бабка, ночувствовалось, чтоее смелость улетучивается наглазах.
        —Тыхотела жить одна? — строго спрашивала Вера.
        —Хотела, — нехотя признавалась Кира Павловна.
        —Вотибудешь, — холодно обещала ей внучка, утомленная долгим разбирательством.
        —Ачего ты меня пугаешь?
        —Ятебя непугаю, — спокойно объясняла ей Вера. — Тыже все время говорила: «Хочу жить одна». Вотиживи.
        —Вотибуду! — пыталась топнуть ногой Кира Павловна, новысохшая ножка недоставала допола ибезвольно стукалась пяткой окровать. — Ато я одна нежила.
        «Несможет она одна», — жаловался Евгений Николаевич Марте и, точно рядовой, уходил вувольнение изматеринского дома раз внеделю, ссубботы навоскресенье. «Нодругиеже живут», — убеждала его знойная Марта, быстро переходившая крешительным действиям, кактолько заВильским захлопывалась входная дверь ион оказывался вприхожей. «Ятак соскучилась, таксоскучилась», — горячо шептала она ему иподталкивала кспальне. «Подожди», — останавливал ее Евгений Николаевич и, усевшись набанкетку, нарочито медленно развязывал шнурки. «Тычто, совсем меня нехочешь? — надувалась Марта истягивала губы всердечко. — Совсем-совсем?» «Нучтоты, Машка, — обнимал ее Вильский. — Очень хочу». «Очень?» — строго переспрашивала его Марта Петровна. «Очень-очень», — фыркал врыжие усы Евгений Николаевич ишумно вдыхал запах волос любимой женщины, пытаясь отогнать назойливое видение.
        Онсловно чувствовал насебе взгляд матери. Ноэто небыл взгляд царицы, властительницы мира, какой хотелось казаться Кире Павловне, этобыл взгляд затравленного, напуганного зверька, который ненавидит хозяина ибольше всего насвете боится остаться безнего.
        Всознании Вильского всплывал образ матери, сидевшей накровати влинялой ночной рубашонке, из-под которой торчали отекшие вколенях высохшие ножки, пытающиеся дотянуться достоптанных тапочек. Посравнению ссобой прежней Кира Павловна уменьшилась почти вдвое. Поредели пушистые волосы. Теперь сквозь них отчетливо проглядывала розовая, каку плохо оперившегося птенца, кожа. Даже глаза, ите, казалось Евгению Николаевичу, утратили былую яркость ииз ярко-голубых превратились вдве серые полупрозрачные пуговицы.
        —Очем ты думаешь? — пытала Вильского Марта ицеловала вчисто выбритый подбородок.
        —Отебе, — легко врал Евгений Николаевич ив порыве нежности сжимал ее дохруста. Онаиправда обладала уникальной женской энергией, равной посиле той, чторазвеивает надголовой облака ив конце зимы заставляет траву пробиваться наобочинах. Буквально минута, иобраз матери утрачивал свою четкость, превращаясь внеявное воспоминание о«прошлом». Именно так Вильский называл недельные перерывы между встречами сМартой. Иточно также он называлвсе, чтопредшествовало появлению вего жизни этой бойкой рыжеволосой женщины соскуластым лицом. Ихотя настоящее измерялось скудными днями, ане вереницей лет, навес оно оказывалось гораздо весомее, чемлегко отбрасываемое прочь прошлое. Настоящее было подлинным. И«последним». ЭтоЕвгений Николаевич знал точно.
        Каждое воскресное утро, счастливый ипреисполненный этого настоящего, заезжал он заВерой, чтобы отвезти ее надругой конец города кразобиженной бабке. Ровно насередине пути, наподъезде кмосту, соединявшему два берега, накоторых раскинулись левая иправая часть города, Вильский выходил измашины и, опершись озаграждение, молча курил, внимательно вглядываясь вводную гладь.
        Следом заотцом измашины выходила Вера, вставала рядом исмотрела втомже направлении, непроизнося ниодного слова.
        —Какже я хочу жить дома! — неповорачивая головы кдочери, произносил Евгений Николаевич идоставал очередную сигарету, забывая, чтонедокурил предыдущую.
        —Там? — Вера кивком указывала наберег, гдежила Кира Павловна, ивтайне надеялась, чтоотцовская фраза свидетельствует обугасании интереса кненавистной Марте.
        —Нет, — усмехаясь, качал головой Вильский ипоказывал надругой берег, отчего Вера замыкалась всебе и, сгорбившись, словно отсильного ветра, уходила вмашину, уговаривая себя суважением относиться котцовским чувствам.
        Онапо-прежнему ревновалаего, какбудто заспиной небыло долгих лет разлуки, долгожданного примирения, собственной самостоятельной жизни. Дачего там только небыло! Нопочему-то Вере было мучительно больно делить отца ссамоуверенной ипримитивной, какона считала, теткой, выигравшей, вотличие отее матери, влотерею.
        Точно также думала исама Марта, подталкивавшая Вильского крешению опереезде.
        —Нучтоты, котенок?! Прям какне родной! Такибудем встречаться, какпионеры, когда мама отпустит? Мнеуж иЛюля говорит: «Неслушай никого, мама. Идите сдядей Женей ирасписывайтесь. Хватит людей смешить. Немаленькие».
        —Аты? — автоматически спрашивал Евгений Николаевич, пытаясь уйти отнеобходимости что-либо объяснять Марте.
        —Ачтоя? — Марта Петровна разом превращалась вобиженную девочку. — Говорю, намКира Павловна невелит. Да,моя? Невелит мамка?
        —Недури, Машка, — закрывал ей рот поцелуем Вильский иплотоядно смотрел наподнятую костяными подпорками грудь. — Подожди чуть-чуть.
        —«Чуть-чуть» — это сколько? — вырывалась изего объятий Марта Петровна ипыталась заручиться гарантиями.
        —Откудаже я знаю? Еемать додевяноста недожила. Отец тоже.
        —Авдруг она утебя долгожитель?
        —Наверное, — бурчал Евгений Николаевич ипоказывал, чторазговор окончен.
        Вожидании скорого ухода Киры Павловны прошло несколько лет, аона все жила ижила, всякий раз возвращаясь стого света сословами: «Ну… Богмиловал, ещепоживу. Глядишь, такдодевяноста лет идошкандыбаю».
        Измученная ожиданием Марта периодически взбрыкивала иобъявляла Вильскому опрекращении «непродуктивных» отношений. Итогда он пропускал субботнее свидание исидел накухне вквартире матери чернее тучи, выкуривая пачку запачкой.
        —Курит имолчит, — докладывала Кира Павловна Вере. — Ипьет.
        —Аты поговори сним. — Вере нехотелось включаться впроисходящее: своих проблем достаточно.
        —Говорила, — жалобно сообщала расстроенная бабка, все-таки жалевшая своего бестолкового Женьку.
        —Аон?
        —Говорит, нелезь нев свое дело, мать.
        —Нуине лезь, — советовала внучка иуверяла, чтоужасно занята. Итогда Кира Павловна, вдуше довольная тем, чтоее предсказания сбываются, плелась, громыхая ортопедическим креслом, накухню, вставала впроеме и, какмогла, поддерживала сына:
        —Яведь тебе, Женя, говорила. Бросьее. Вонона кактебя измордовала. Лица нет. Куришь икуришь, куришь икуришь. Нормальная-то женщина разве так делает? Нормальная женщина борщ варит имужа голубит, аЭТА что?
        Прислове «ЭТА» Вильский взрывался ихлопал кулаком постолу, неповышая приэтом голоса.
        —Хватит наменя орать! — тутже переходила накрик Кира Павловна.
        —Оставь ее впокое, — играл желваками Евгений Николаевич иторопливо набирал насотовом номер такси.
        —Гордости утебя нет, — старалась укусить мать ипыталась выпрямить согнутую временем спину, чтобы величественно покинуть кухню, новместо этого выползала изнее горбатой карлицей подскрежет своей «тачанки».
        Темнеменее, прежде чем покинуть квартиру, Вильский заходил кматери ипредупреждал, чтобудет поздно. Нобудет обязательно. Иключ ссобой. Иеда вмикроволновке. Ипока, вобщем.
        —Пока, — нехотя роняла Кира Павловна ипродолжала, неотрываясь, смотреть втелевизор.
        —Женя! — бросалась ему нагрудь Марта иисступленно расцеловывалавсе, дочего могла дотянуться. Вэтом смысле она незнала нистеснения, нимеры. — Якакчувствовала, чтоты приедешь. Валюха звонила, вгости звала, ая издома выйти немогу, какбудто что-то непускает.
        —Машка! — никак немог отдышаться Вильский ипытался угомонить вырывающееся изгруди сердце.
        —Нучто, моя? — заглядывала вглаза Марта и, торопясь, расстегивала куртку, снимала шарф. Онадаже была готова снять сЕвгения Николаевича обувь, ноВильский никогда непозволял ей этого, дожидаясь момента, когда сможет справиться сэтим сам. — Нучтоты, чтоты, — лепетала Марта, невидевшая втом, чтопродиктовано любовью, ничего унизительного, впорыве эмоций даже целовала ему руку ипо-бабьи прямодушно говорила: «Ноги мыть — воду пить».
        Отэтих слов Вильский краснел иеле сдерживался, чтобы незаплакать отпереполнявших его чувств. «Господи! — произносил он просебя. — Нузачто этомне? Чемзаслужил?» И, недождавшись ответа, какзаведенный повторял строки пушкинской элегии: «Намой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной».
        —Женя! Женя! — настойчиво теребила его Марта, видя, чтотот уносится мыслями вникуда. — Очем ты думаешь?
        —Отебе, — лукавил Евгений Николаевич, илежавшая рядом Машка расцветала наглазах.
        Новот что странно, Марта отчетливо ощущала свою власть надВильским, ноне торопилась ею пользоваться, потому что вопреки мнению оней его родственниц сама была готова отдать последнее, лишьбы этот человек был снею рядом — ине так, надень, наотпуск, ауже насовсем. Какговорится, чтобы «вместе ив один день».
        —Переезжай, моя, — всякий раз просила она его исмотрела собачьими глазами внадежде, чтонепреклонный Вильский дрогнет и, забыв одолге, наконец-то решится.
        —Скоро, — грустно улыбаясь, отвечал Евгений Николаевич и, повернувшись наспину, разглядывал сверкающий неоновой подсветкой потолок. — Звездное небо.
        —Конечно, моя. ЭтоЛюля придумала, говорит, модно, чтоб звездное небо надголовой. Аты все неидешь ине идешь, — упрекала его Марта. — Ая все жду ижду. Когда это моего кота мама отпустит?
        Насамом деле Вильского никто недержал, исама Кира Павловна, чувствуя, чтоТАМ сЭТОЙ усына все всерьез инадолго, торопила его ицарским жестом указывала надверь.
        —Перестань дурить, — уговаривал мать Евгений Николаевич иеле сдерживался, чтобы нехлопнуть дверью: боялся, стены обрушатся.
        —Уходи! — гнала сына Кира Павловна ив сердцах отворачивалась кокну, отказываясь признать его право насчастье.
        Итогда Вильский аккуратно закрывал засобой дверь, медленно спускался вниз, выгонял изгаража машину идолго сидел налавочке, уставившись наокна, изкоторых, мерещилосьему, наблюдает заним мать. Вэти моменты глухая тоска захватывала его душу ипредательски нашептывала: «Вернись… Посмотри, какона». ИЕвгений Николаевич был готов сорваться сместа ивзлететь натретий этаж, точно ангел, заглядывающий кправедникам вокна, нопотом вспоминал «прощальную улыбку любви» ичуть неплакал отощущения, чтовремя безвозвратно уходит.
        Эточувство безвозвратно уходящего времени непокидало его нина минуту. Ичем шире становилась его дорога кМарте ик их общему быту, темсильнее оно почему-то становилось.
        —Мояжизнь движется кконцу, — поделился сдочерью Вильский. — Знаешь, такстранно. Уменя естьвсе: любимая женщина, любимая работа, ты, Нютька. Нонет главного — ощущения, чтоэто мое.
        —Эффект Синей птицы, — безошибочно определила проблему Вера ис сочувствием посмотрела наотца: перед ней сидел глубоко несчастный человек, хотя слова его свидетельствовали обобратном.
        —Давай безэтих, безметафор, — взмолился Евгений Николаевич ис надеждой посмотрел наизменившееся лицо дочери.
        —Главное — процесс. Пока ты впоиске, птица кажется тебе синей. Акак только ты достигаешь желаемого, оказывается, чтоэто никакая неСиняя птица, аобыкновенный воробей, серый искучный, — вкратце пересказала Вера знаменитую притчу Метерлинка.
        —Мояптица неворобей, — возразил Вильский ис нежностью подумал оМарте. — Ипотом, если верить народной мудрости, — ухмыльнулся Евгений Николаевич, — лучше воробей вруках, чемсиница внебе.
        —Журавль, — автоматически исправила его Вера.
        —Хорошо, журавль.
        —Данет утебя никакого журавля, папа. Этовсе твои придумки. Неживут журавли вдомашних условиях, этотебе некуры-несушки. Идаже еслибы этот журавль утебя был, — неосторожно заметила Вера, — он улетелбы, кактолько ты призналсябы самому себе, чтоцель достигнута. Новую надо ставить.
        Вильский внимательно посмотрел надочь.
        —Тоесть ты хочешь сказать, чтовсе?
        —Яничего нехочу сказать. Тыспросил — я ответила. Когда мечта сбывается, человеку становится скучно. Поэтому нужна новая мечта. Чтобы неостанавливаться вразвитии. Старо какмир.
        —Аесли я нехочу? — мрачно полюбопытствовал Евгений Николаевич. — Если меня все устраивает? Если я кэтой мечте шел всю свою жизнь? «Последнюю, между прочим», — подумал Вильский.
        —Ну,тогда живи ирадуйся, — пожала плечами Вера. — Значит, тыпо-настоящему счастливый человек, если тебя все устраивает.
        —Почтивсе, — усмехнулся вусы Вильский иподумал, дочегоже умна сидящая перед ним молодая женщина, нечаянно подарившая ему ответ навсе вопросы иподсказавшая, какжить дальше.
        —Буду строить загородный дом! — объявил Евгений Николаевич Марте ивручил ей очередной презент.
        —Духи! — взвизгнула довольная Марта Петровна ираспечатала коробочку: внутри оказалось какое-то немыслимое покрасоте кружево.
        —Труселя? — Марта лукаво посмотрела наВильского. — Идти примерять?
        —Подожди, — остановил ее Евгений Николаевич ипопытался, нагнувшись, развязать шнурок. Сразу неполучилось: Вильский почувствовал, чтозадыхается, ирухнул набанкетку.
        —Тычего, моя? — напугалась Марта. — Ноженьки недержат?
        —Чего-то мне нехорошо, — тяжело выдохнул Евгений Николаевич изакрыл глаза.
        —Моя! — тутже засуетилась Марта Петровна. — Ну,ты что? Может, «Скорую» вызовем?
        Вильский отрицательно помотал головой, неоткрывая глаз.
        —Женя. — Марта села рядом иположила голову ему наплечо. — Ябезтебя умру.
        «Где-то я это уже слышал», — вспомнил Евгений Николаевич ичуть слышно произнес:
        —Этоя безтебя умру, Машка.
        —Только попробуй, — всхлипнула Марта. — Женись сначала, — засмеялась она сквозь слезы, иВильский почувствовал, чтоему становится легче.
        —Придется, — улыбаясь, пообещалон. — Воттолько дворец длятебя выстрою иженюсь.
        —Адолго ждать-то?
        —Ровно тридцать лет итри года… — развеселился Евгений Николаевич иподумал, чтоВера права: надо что-то делать.
        —Ястолько непроживу, — возмутилась Марта. — Давай Люлю попросим исразу купим готовый.
        —Апри чем здесь Люля имой дом?
        —Нукакже, моя, — засуетилась Марта. — Разве мне Люля откажет? ИМарат неоткажет!
        —Молодец, Машка! — засопел Вильский. — Всерассчитала, только меня неспросила.
        —Жень, адля чего дети-то? Мало мы вних души вкладываем иденег? Теперь они пусть онас заботятся.
        Такую версию взаимоотношений отцов идетей Евгений Николаевич слышал впервые. Ивновь убедился, чтоженщина, которая была младше его почти надесять лет, оказывалась вомногих вопросах по-житейски мудрее. Приэтом Вильский был уверен: оначестно любит своих армянских отпрысков, искренне заних переживает ине пропускает ниодного дня, чтобы непоговорить сними потелефону. Нов ее взаимоотношениях сЛюлей иМаратиком была идругая сторона, позволявшая ей ощущать себя любимой матерью: Марта Петровна Саушкина легко позволяла заботиться осебе нев ситуации болезни илинесчастья, какэто делают многие русские женщины, ав ситуации полного благополучия. ИЕвгений Николаевич видел, чтоони это делали добровольно, сохотой, безвсякого нажима состороны Марты, просто повнутренней потребности ииз уважения кней.
        —Ятак немогу, — запыхтел Вильский.
        —Аты смоги! — приказала ему Марта и, легко вскочив сбанкетки, понеслась накухню, апотом вспальню, апотом снова накухню… — Нучтоты, моя, такибудешь, какИлья Муромец, напечи сидеть? Вставай, котенок, обедом тебя буду кормить, зря, чтоли, готовила? Думаю, вотмоя придет, покувыркаемся, отдохнем ибудем обедать.
        —Нууж, наверное, непокувыркаемся, Машка, — виновато признался Евгений Николаевич, какогня боявшийся фиаско впостели.
        —Нуиладно, моя! — легко отказалась отдолгожданной «встречи наЭльбе» Марта. — Тыуменя мужчина крепкий, — проворковалаона, — глядишь, квечеру икувыркнешься разок.
        «Какбы мне квечеру совсем некувыркнуться», — подумал Вильский ипопытался встать сбанкетки. Кголове резко прилила кровь, снова стало тяжело дышать, онзакашлялся итяжело опустился намягкий бархат. Подошла Марта. Онасловно почувствовала неладное, присела рядом.
        —Женя… Мнекажется, тебе совсем нехорошо. Давай вызовем «Скорую»?
        —Ненадо, — наотрез отказался Евгений Николаевич, больше всего боявшийся, чтовот сейчас погрузят наносилки ипонесут вниз, аноги будут разъезжаться вразные стороны иноски торчать из-под одеяла. — Ялучше полежу.
        Марта легко опустилась наколени, сняла сВильского обувь, незабыв приэтом погладить его полодыжке, какмаленького ребенка.
        —Давай, моя, вставай, — подставила она ему плечо. — Ввойнушку играть будем.
        Прислове «войнушка» Вильский криво улыбнулся: онобыло изсоветского детства, когда торчали водворе сутками иползали напузе отдерева кдереву.
        —Вроде я раненый?
        —Вроде да… — засмеялась Марта. — Тыуменя раненый генерал. Ия тебя спасаю итащу насебе волоком вблиндаж.
        —Явблиндаж невлезу, — поморщился Вильский, похоже, легко сжившийся сролью раненого генерала.
        —Ине надо, — прокряхтела Марта. — Будешь лежать насвежем воздухе — подзвездным небом.
        —Согласен, — выдохнул Евгений Николаевич иопустился накровать, выжидая, когда успокоится сердце иперестанет проситься наружу.
        —Ложись, моя, — заворковала Марта, ослабила галстук ихотела было расстегнуть наВильском ремень, ноон оттолкнул ее руку искривился так, чтостало ясно — «несметь».
        —Гляди-ка, — засмеялась Марта Петровна, — злобный какой уменя генерал. Ему, значит, перевязку надо делать, онкровью истекает, адо себя дотронуться недает.
        —Акуда я ранен? — простонал, увлекшись игрой, Евгений Николаевич.
        —Куда-куда? — шутливо заворчала Марта. — Вкувыркатель!
        —Этоплохо, — подыграл ей Вильский. — Безкувыркателя генерал негенерал.
        —Ещекакой генерал, — взволнованно прошептала Марта вухо Евгению Николаевичу иулеглась рядом. — Хочешь, ятебя сложечки покормлю, Женя?
        —Нучтоты, Машка. Яже непри смерти, может, давление подскочило, может, простыл… Аможет, переволновался. Представляешь, пришел генерал предложение делать, ау него кувыркатель сломался. Чтоделать?!
        —Ниче неделать! — Марта придвинулась ближе. — Лежать подзвездным небом ине шевелиться. Акувыркатель я тебе быстро отремонтирую, — потянулась она кнему.
        —Несейчас, Машка, — отодвинул ее руку Вильский.
        —Ине надо, — легко согласилась Марта итоже закрыла глаза.
        Всюсубботу они провели, лежа накровати, втихих разговорах обудущем, докоторого теперь рукой подать, думала счастливая Марта Саушкина иеле сдерживалась, чтобы несорваться ине позвонить Люле, илиМаратику, илиеще кому-нибудь, ктоспособен порадоваться занее. «Видно, меня Бог любит», — пришла ктакой мысли Марта ичуть было невысказала ее вслух, нотут вспомнила, чтоЕвгений Николаевич дремлет, изамерла — капсулой, наполненной безудержной радостью.
        —Чему ты радуешься? — проткнула капсулу соседка полестничной клетке, врач пообразованию, приехавшая вВерейск изКазахстана вконце девяностых годов. — Сколько ему лет?
        —Шестьдесят семь, — напряглась Марта ибезуспешно попыталась вспомнить ее имя: толи Айгуль, толи Агуль.
        —Насколько тянет?
        —Кто? — Марта Петровна непоняла вопроса.
        —Ну,жених твой… Сколько весит?
        —Незнаю, — пожала плечами Марта, длякоторой «своя ноша нетянет». — Яневзвешивала, Айгуль.
        —Алемгуль, — автоматически поправила соседка имахнула рукой. — Ине взвешивай, ненадо. Видела яего, дышит какпаровоз, килограммов тридцать точно лишние. Обследоваться надо.
        —Да? — растерялась Марта, привыкшая справляться совсем припомощи трех «А»: аспирин, ампициллин, андипал. — Ау кого?
        —Ну,дляначала хотябы флюорографию сделать иобщий анализ крови. Дальше скажу, когда увижу результаты. Кстати, тебе дача ненужна?
        —Дача? — переспросила Марта Петровна.
        —Дача, дача, — подтвердила соседка и, увидев, чтоМарта расстроилась, поспешила ее успокоить: — Даты нерасстраивайся раньше времени. Может, нетак страшен черт, какего малюют.
        —Даладно, моя, — встрепенулась Марта Петровна. — Чему быть, того неминовать.
        —Ну,это ты зря. — Алемгуль непонравилось ее настроение. — Чемраньше болезнь диагностировать, тембольше шансов навыздоровление. Ато хорошо устроились! Каждую субботу хоть издома беги, — недобро улыбнулась врач, иМарта пожалела, чтоподелилась сней опасениями. «Завидует!» — догадалась она ирешила особо неусердствовать: малоли чего наговорить можно. Может, специально. Чтоб жизнь медом неказалась, рассудила Марта иотправилась восвояси, разрешив себе сохранить впамяти только одно слово. Иэто слово было «дача».
        —Давай купим, — сразуже откликнулся Вильский, угнетенный подсчетами построительству дома. — Видела тыее?
        —Нет.
        —Такдавай посмотрим, — предложил Евгений Николаевич ипошел ксоседке заразрешением.
        —Смотрите сколько хотите, — благожелательно позволила Алемгуль ивпилась маленькими острыми глазками влицо Вильского, безошибочно определив всоседском мужике тяжело больного человека. — Давно курите? — поинтересовалась она иобошла располневшего Евгения Николаевича кругом.
        —Всюжизнь, — ответил тот иавтоматически хлопнул себя покарману, гдележали сигареты.
        —Надо бросать, — посоветовала соседка ипротянула Вильскому ключи. — Найдете?
        —Неуверен, — признался Евгений Николаевич. — Может быть, вместе съездим?
        —Тогда поможете загрузить банки? — ВАлемгуль проснулась рачительная домохозяйка.
        —Помогу, — пообещал Вильский иповез женский батальон назаповедную дачу, где, пословам хозяйки, «иделать-то ничего ненадо. Заезжай иживи, здоровье восстанавливай».
        Дача ивправду была хороша. Неогород ссараем, анастоящий загородный домик сподведенной водой итуалетом внутри. Несколько смущали размеры, нои это скоро превратилось вдостоинство, кактолько Марта заявила, чтоей больше ине надо, унее домработниц нет игостям здесь делать нечего, потому что этот «шалаш», такокрестила она соседскую недвижимость, длядвоих тютелька втютельку.
        —Подумаем. — Евгений Николаевич многообещающе посмотрел нахозяйку, апотом пошел поучастку, внимательно изучаявсе, чтопопадалось унего напути. Обойдя дом попериметру, Вильский заметил пару недостатков, небольше. Всеостальноеего, человека педантичного, приятно впечатлило: хозяйство было организовано поуму. Было видно, чточеловек, занимавшийся обустройством дома ипримыкающего кнему сада, непонаслышке был знаком нетолько сландшафтным дизайном, нои стехнологиями бытового комфорта. «Надо брать», — решил просебя Евгений Николаевич, судовольствием посмотрел навысокие ели ирешительно направился кстоявшим увхода вдом женщинам.
        —Внутри будете осматривать? — поинтересовалась Алемгуль, хорошо понимавшая, чтопродает.
        —Акакже, моя? — защебетала Марта, желавшая точно знать, чтопокупает.
        Слово было заВильским.
        —Подумаю, — снова уклонился он отпрямого ответа иуточнил цену.
        —Восемьсот тысяч, — глядя Евгению Николаевичу прямо вглаза, объявила соседка итутже добавила: — Цена окончательная. Торговаться свами нестану, покупатели уменя есть. Просто нехотела вчужие руки, атут вроде по-соседски…
        —Ну,так по-соседскибы иуступила немного, — тутже вступила вторг Марта, видимо, намереваясь хотябы немного, носэкономить.
        —Атыбы мне квартиру продавала, уступилабы? — Алемгуль была явно непромах.
        —Ну,так тоже квартира, моя. Аэто огород, — заюлила Марта.
        —Этонеогород, — оскорбилась хозяйка дачи.
        —Нукакже неогород, — начала спорить Марта Петровна ив доказательство ткнула пальцем нагрядку свзошедшим укропом.
        —Нуичто? — свызовом поинтересовалась Алемгуль.
        —Нуито, — стакимже вызовом ответила Марта, апотом рассмеялась ипредложила перемирие: — Нуладно, моя, восемьсот так восемьсот. Нооформление натебе. Ивывоз тоже.
        —Какой вывоз? — опешила хозяйка дачи.
        —Обыкновенный, — сознанием дела ответила Марта Петровна инезаметно подмигнула Вильскому: — Вселишнее придется вывезти. Мебель там, старье всякое, ковры…
        —Асами счем останетесь? — полюбопытствовала соседка, проверяя, насколько серьезны намерения покупателей. — Сголыми стенами?
        —Аты, моя, непереживай. Твое дело — продать, мое — купить. Даиеще: цену укажем приоформлении эту, чтоты просишь. Ипроблем сналоговой никаких… Ато недай бог… — старательно закачала головой Марта, аЕвгений Николаевич вытаращил нанее глаза. — Нуче, Жень? Будем думать?
        —Будем, — поперхнувшись, выдавил Вильский.
        —Ятоже тогда подумаю. — Алемгуль окончательно растерялась.
        —Вотиотлично! — подвела итог довольная Марта, налице которой читалось, чтодело вшляпе.
        —Ну,ты даешь, Машка! — восхитился заужином Евгений Николаевич ис гордостью посмотрел насидевшую напротив Марту. — Гдеэто ты так научилась торговаться?
        —Жизнь всему научит, — философски изрекла она итутже раскрыла карты: — Я,между прочим, ичтец, ижнец, ина дуде игрец. Знаешь, кемтолько работать неприходилось, пока я эту золотую жилу ненащупала? Инянькой была, исиделкой, ириелтором… Нечеловек, амельница: куда ветер подует, туда исмотрю. Ивот что я тебе скажу: вседумают, чтоэто мы профессию выбираем, ана самом деле это она сама натебя наскакивает.
        —Ятак понимаю, отпрофессий утебя отбоя небыло?
        —Правильно понимаешь, моя. Ниче вжизни небоялась: брала иделала. Зато теперь знаю: если что, непропаду, безкуска хлеба неостанусь. Иникакой мужик мне ненужен! — зарапортовалась Марта идаже выскочила из-за стола.
        —Ая? — напугался ее речей Вильский.
        —Аты немужик, — выпалила, недумая, Марта.
        —Здра-а-асте, — расхохотался Евгений Николаевич. — Ктожея?
        —Кто-о-о-о? — возмутилась разгоряченная Марта Петровна иобняла Вильского зашею. — Тыуменя кот! Роднулькин, Женюлькин. Киса моя! — целовала она его то водну, товдругую щеку.
        —Идисюда, — рывком рванул ее Евгений Николаевич, иМарта повисла унего наплече, болтая ногами ввоздухе.
        —Же-е-еня! — похрюкивала она отудовольствия. — Уронишь!
        —Небойся, — успокоил ее раздувшийся отудовольствия Евгений Николаевич. — Яже недурак: сдавать клад государству. Всемое чтоб сомной было. Будешь?
        —Буду. — Марта разом стала серьезной. — Аты?
        —Моглабы неспрашивать, — отпустил ее Вильский, ичерез секунду она уже сидела унего наколенях.
        —Ага, — облизала Марта губы. — Апотом скажешь, женила.
        —Конечно, женила, — фыркнул вусы Евгений Николаевич. — Идачу заставила купить.
        —Воттакая я молодец! — защебетала Марта изаерзала унего наколенях. — Ачто? Правда купишь?
        —Куплю, — расщедрился Вильский.
        —Такдорогоже!
        —Недороже денег, — ухарски гаркнул он ипредложил позвонить соседке.
        —Ненадо, — сознанием дела пресекла его порыв Марта. — Подожди пару дней, сама придет.
        Такиполучилось. Ровно неделю спустя образумившаяся соседка поскреблась вдверь сословами:
        —Ятут сознающими людьми посоветовалась ирешила.
        —Вотиправильно, — упредила ее хитроумная Марта Петровна. — Непродавай. Хорошей цены недадут, аза бесценок — себя неуважать.
        —А-а-а… — начала заикаться хозяйка дачи, незная, каквыправить разговор внужную сторону.
        —Да,моя, — затараторила Марта. — Восемьсот — это нешутка. Даже я невозьму. Ятоже тут посоветовалась ирешила: лучше гостинку куплю исдавать буду, чемпоследние деньги втвою дачу вбухаю. Невыгодно!
        —Аесли я уступлю? — заторопилась Алемгуль, встревоженная равнодушием покупателей.
        —Азачем? — развела руками бывшая риелторша. — Десять тысяч мне погоды несделают. Тебе — тоже.
        —Аесли больше? — заглянула загипнотизированная отказом соседка вглаза непреклонной Марте.
        —Больше — это сколько?
        —Ну,пятьдесят… — замялась та.
        —«Ну» илипятьдесят? — танком пошла насоседку Марта Петровна Саушкина.
        —Пятьдесят…
        Иснова Марта непроявила заинтересованности, атолько поцокала языком, какбудто иэтого ей было мало.
        —Надо уЖени спросить, — наконец-то дрогнула она и, подумав, добавила: — Иу Люли. ИМаратику позвонить… Чтоскажут? Может, отговаривать будут: мол, дорого. Все-таки дача старая, земля родить небудет, кругом — ворье…
        —Нетунас никакого ворья, — обиделась Алемгуль. — Мыказакам заохрану платим. Ужсколько времени все чин чинарем.
        —Незнаю, моя, — покачала головой Марта. — Люди другое говорят…
        —Даоткудаони, твои люди, знают-то? — возмутилась соседка, носсориться нестала — решила еще подождать, вдруг дело сладится.
        —Аты думаешь, ясправки ненавела? — Голос Марты вдруг стал въедливым иворчливым. — Я,моя, столько лет риелтором проработала! Неужто спросить неу кого?
        —Незнаю, — гордо ответила смуглая Алемгуль ипосмотрела прямо вмаленькие глазки покупательницы.
        —Ну,тогда я тебе скажу, моя. Цену ты вздернула, дача твоя таких денег нестоит, иесли мы стобой сейчас несговоримся, продавать ты ее будешь еще лет десять, ак этому времени чего только неслучится: всеподбогом ходим. Поэтому решай сама… Будешь ты ее продавать илинет.
        —Такяж решила! — воскликнула попавшаяся наМартин блеф соседка.
        —Сколько? — втянула щеки Марта Петровна, отчего лицо ее стало похоже накошачью морду.
        —Семьсот пятьдесят.
        —Невозьму, — молниеносно отреагировала Марта. — Снижай цену.
        —Семьсот сорок, — засомневалась соседка, илицо ее заметно погрустнело.
        —Нет! — скрестила руки нагруди Марта Петровна.
        —Семьсот тридцать! — выпалила хозяйки дачи ичуть незаплакала. — Больше немогу. Хоть режь.
        —Ине надо, — тутже согласилась добившаяся своего Марта и, обняв соседку заплечи, повела ту накухню «обмыть» покупку.
        —Авдруг твой невозьмет? — больше дляпорядка засомневалась Алемгуль.
        —Возьмет! — заверила ее Марта Петровна. — Ячего скажу, тоиделает. Хочу шубу — будет шуба. Хочу всанаторий — натебе санаторий. Захотела дачу — будет мне дача. Немуж, азолотая рыбка, — похвасталась она исхватилась засотовый телефон, чтобы позвонить Вильскому.
        Вотэтого давно покинутая супругом соседка пережить несмогла ивкрадчиво посоветовала:
        —Вотибереги свою рыбку, ато неровен час ис крючка сорвется.
        —Несорвется! — уверенно сказала Марта. — Оттакой наживки, Гулечка, какя, мужик неотказывается.
        —Везет тебе! — позавидовала «Алемгуль-Гулечка» иподумала: «Чухонка недоделанная!»
        —Чтоесть, тоесть, — согласилась Саушкина, неподозревая, очем думает ее визави. — Стоит мне подумать, ивсе!
        —Чтовсе? — непоняла ее Алемгуль.
        —Исбывается. Вот, например, нужномне, чтобы Женя позвонил, ион звонит. Смотри. — Онавзяла телефон, ировно через пару секунд раздался звонок. Наэкране высветилась надпись «Валюха», ноМарта Петровна неподала виду инежно заворковала: — Да,моя. Конечно, моя. Каксказала, такисделала.
        —Алле! Алле! — закричала втрубку Валентина и, недождавшись вразумительного ответа, спросила сама себя: — Нетуда, чтоли, попала?
        —Перезвоню, — прокричала, пытаясь перекрыть доносившийся изтрубки голос подруги, Марта инажала накнопку, чтобы прервать разговор. — Очень личное, — пояснила она соседке. — Даже неудобно. Припосторонних.
        Последние слова соседку обидели. Онаим низа что нипро что семьдесят тысяч подарила, аони ее в«посторонние». Все-таки правильно говорят: «Неделай добра, неполучишь зла». Аведь сколько добра-то сделано! Давление померить — пожалуйста. Рецепт выписать — пожалуйста. Справку вбассейн — на, бери, пользуйся. Другаябы постеснялась, аэта — «вбассейн». Взеркало насебя посмотри, корова, скоро уж кзеркалу безсправки неподойдешь, атудаже: бассейны, дачи, мужики, тоодин, тодругой. Этозачтоже? Закакие такие заслуги перед родиной?
        —Пойдуя, — вскочила Алемгуль ис еле скрываемой ненавистью посмотрела насчастливицу. — Делполно!
        —Дакакие утебя дела, моя? Детей нет, сама напенсии, лежи, отдыхай, пятки почесывай. Нежизнь, афинское масло!
        —Непожелалабы я тебе такой жизни, — поджала губы соседка, аМарта возьми да ибрякни вответ:
        —Дая ее сама себебы непожелала. Давай я тебя, Гуль, смужиком нормальным познакомлю?
        Соседка отэтих слов потеряла дар речи, ибоподругой свою визави несчитала, сроду ничем неделилась ив глубине души считала ее необразованной мещанкой, что, всущности, соответствовало действительности.
        —Давай, моя! Хоть здоровье поправишь, ато вон высохла вся беззарядки, — скабрезно улыбнулась Марта. — Скоро мумифицируешься.
        —Итебе нехворать, — неосталась вдолгу Алемгуль, искренне пожалев отом, чторешила продать дачу, ине кому-то, аэтой бестактной трясогузке. Имысленно пообещала себе сказатьвсе, чтодумает, нотолько после того, каксделка будет завершена.
        Все-таки врачи незря дают клятву Гиппократа: полезная вещь, особенно вбыту. Сказал — сделал.
        —Нувот, — протянул Вильский книжку напредъявителя. — Проверяйте.
        —Семьсот тридцать, — подтвердила соседка иприщурилась. — Ачегож Марта непришла? Насебя оформлять будете?
        —Зачем? — поинтересовался Евгений Николаевич ивздохнул. — Этодлянее. Мне, надо сказать, дача нужна постольку-поскольку. Чтоб чистый воздух иелки шумели. Красивые увас елки.
        —Ели, — исправила его бывшая владелица дачи ивнимательно посмотрела наВильского. — Скажите, — как-то очень по-человечески уточнила она уЕвгения Николаевича, — авам нетяжело дышать?
        —Тяжело, — признался Вильский иоглянулся, словно остерегаясь, чтоего услышат. — Такое чувство, чтовоздуха нехватает. Какбудто доконца вдохнуть неможешь… — Евгений Николаевич попытался продемонстрировать, какэто, инесколько раз судорожно вздохнул. Напоследнем вздохе срубашки отлетела пуговица. — Перестарался, — закашлялся он иполез засигаретами.
        —Вотэто зря, — прокомментировала жест Вильского Алемгуль иотточенным движением врача взяла его зазапястье. — Ненравится мне ваш пульс… Ивес.
        —Мнеисамому ненравится, — криво улыбнулся Евгений Николаевич итутже добавил: — Видимо, надо сдаваться.
        —Сдаваться вам надо давно, — поддержала его соседка. — Выкогда последний раз медосмотр проходили? Выже, если я правильно понимаю, работаете?
        —Работаю. Пока работаю.
        —Нуиработайте. — Алемгуль вдруг стало жалко этого толстого рыжего человека, чудом оказавшегося вквартире напротив вместо того, чтобы осесть вее собственной. — Номедосмотр надо пройти, — строго посоветовалаона. — Поверьте.
        —Дая прошел. — Евгению Николаевичу вдруг захотелось рассказать этой женщине, какон себя чувствует, нобыло неловко, потому что малознакомы, Машка говорила, чтоврач, аврачи нелюбят, когда сними проболезни… Новот еслибы можно…
        —Вычто-то хотели сказать? — Алемгуль словно почувствовала, очем думает Вильский.
        —Нет, — застеснялся Евгений Николаевич ипредложил пройти кмашине. — Вамже домой?
        —Домой, — грустно улыбнулась Алемгуль, ловя себя намысли, чтосудовольствиембы пригласила этого человека ксебе. Хотябы просто наобед. Илина чай. Чемона хуже Марты? Даничем! Новсе равно было неудобно, ислова невыговаривались.
        —Увас странное имя, — тяжело дыша, произнес Вильский. — Алемгуль.
        —Увас тоже, — зачем-то сказала его спутница, нопосмотреть нанего нерешилась.
        —Обыкновенное: Евгений.
        —Уменя тоже обыкновенное: Алемгуль. Казашек часто так называют.
        —Ниразу неслышал, — признался Вильский ивышел измашины, чтобы открыть дверь.
        —Спасибо, — поблагодарила его Алемгуль ипротянула руку.
        —Вамспасибо, — раскланялся Евгений Николаевич ипосмотрел назнакомые окна.
        —Хотите, напою вас чаем? — Мартина соседка перехватила направленный наокна взгляд Вильского. — Лишние полчаса всеравно ничего нерешают.
        —Уменя талон ктерапевту, — смутился Евгений Николаевич. — Аехать натот берег. Ужизвините…
        —Тогда — вдругой раз, — улыбнулась Алемгуль итоже смутилась: онабыла года натри моложе Марты, нопочему-то рядом сней ощущала себя старухой, хотя, наверное, вполне еще моглабы связать свою жизнь скаким-нибудь мужчиной. Вроде Вильского. Нотаких рядом небыло. Точнее, если ибыли, тообязательно вамплуа чужого мужа.
        —Что-тоеще? — осторожно поинтересовался Евгений Николаевич, заметив, чтоАлемгуль медлит.
        —Пожалуй, да, — наконец-то решиласьона. — Позвоните мне после приема утерапевта.
        —Зачем? — растерялся Вильский, тутже забывший овозникшем ранее желании рассказать этой женщине-врачу отом, чтоего беспокоит. — Выуменя что-то подозреваете?
        —Нет, — покраснев, улыбнулась Алемгуль. — Просто мне будет приятно узнать, чтоувас все впорядке.
        —Конечно, впорядке, — неожиданно вступила вразговор Марта Петровна Саушкина, вывернувшая из-за угла. — Ятебе итак это скажу, моя. Кврачу ходить ненадо. Правда, кот?
        Евгений Николаевич поморщился: Марта явно провоцировала соседку, демонстрируя, «кто вдоме хозяин». Всеэти — «кот», «Рыжулькин», «Женюлькин» — непредназначались длячужих ушей, равно каки «Машка».
        —Всего хорошего, — попрощалась сВильским Алемгуль и, необорачиваясь, направилась кподъезду.
        —Чурка косоглазая, — прошипела ей вслед Марта ишикнула наЕвгения Николаевича: — Яже просила причужих меня Машкой неназывать.
        Вильский оторопел: интонация, скоторой это все было произнесено, прозвучала впервые, апотому неприятно поразила его слух.
        —Ачто, собственно говоря, случилось? — преградил он путь Марте, намеревавшейся проследовать засоседкой.
        —Аниче, — хамовато ответила она ипопыталась обойти Вильского.
        —Какэто — ничего? — возмутился Евгений Николаевич. — Тыпоявляешься из-за угла, встреваешь внаш разговор, делаешь это снеприкрытым вызовом, ябы сказал, довольно оскорбительно, атеперь, ничего необъясняя, какни вчем небывало собираешься уйти?
        —Акому ичто я должна? — Марта смело посмотрела вглаза Вильскому.
        —Никому, — пожал плечами Евгений Николаевич и, через силу улыбаясь, достал извнутреннего кармана пиджака связку ключей иаккуратно, так, чтобы незвякнула, опустил ее той всумку. — Никому, — повторил он ипошел кмашине.
        —Женя, — тоненько позвала его Марта изакусила губу. Вильский даже неповернулся. — Женя! — требовательно она окликнулаего, новместо ответа услышала, какхлопнула дверца. — Псих! — крикнула Марта вслед, ноэтого Евгений Николаевич, разумеется, слышать немог.
        Подъехав кмосту, Вильский попривычке остановился и, струдом выбравшись измашины, медленно подошел кперилам.
        —Здесь стоять нельзя! — сделал ему замечание прогуливающийся попешеходной зоне охранник имахнул рукой всторону припаркованной машины: уходи, мол.
        —Агде это написано? — поинтересовался Евгений Николаевич иперевесился через перила, пытаясь рассмотреть, каку основания бетонной дамбы плещется вода.
        —Неположено, отец! — рявкнул одетый вкамуфляж охранник, повиду совсем немолодой. Возможно, даже ровесник Вильского.
        «Неужели я так плохо выгляжу?! — напугался Евгений Николаевич ивнимательно посмотрел наохранника. — Сколько ему лет?» — стал лихорадочно соображать он иавтоматически протянул человеку приисполнении пачку сигарет.
        —Неположено, — интонация охранника стала менее категоричной.
        —Что«неположено»? — Вильскому все-таки хотелось узнать его возраст.
        —Курить намосту неположено, — охранник покосился напроезжающий транспорт.
        —Такнекурите, — пожал плечами Евгений Николаевич. — Амне можно.
        —Никому нельзя, — строго сказал мужик вкамуфляже, иВильский повыражению его лица понял, чтоименно обэтом он имечтает.
        —Аесли там? — Евгений Николаевич показал глазами назабетонированный спуск подмост. Охранник замялся. — Недрейфь, — вдруг панибратски объявил Вильский, пользуясь правом старшего, ипервым начал спускаться.
        Охранник тронулся заним, непереставая озираться посторонам. Курили вместе, какзаговорщики, попутно жалуясь нажизнь. Нов меру, по-мужски. Периодически охранник называл Евгения Николаевича «отцом» ибранил новое начальство зато, чтоввело эти дурацкие правила, превратив работу втягомотину.
        —Вотты, отец, поди, напенсии?
        —Напенсии, — подтвердил Вильский, невдаваясь вподробности. — Аты?
        —Ачто толку-то, чтоя напенсии? Разве нанее проживешь? Жена весь мозг вынесла: идиработай. Всеработают — иты давай. Ачто мне «все»? Яусебя один. Нос бабой неспорю. Иты, отец, неспорь. Есть утебя баба-то?
        Евгений Николаевич утвердительно кивнул головой: разговор сохранником начал его забавлять.
        —Явот даже думаю, — разоткровенничался охранник, — лучшебы ее небыло.
        —Может, тыиправ, — задумчиво произнес Вильский ипосмотрел сквозь одетого вкамуфляж мужика.
        —Конечно, прав, — почему-то зашептал охранник, какбудто всерьез остерегался, чтоего зловредная баба следит заним, например, из-за опоры моста. — Этодело такое…
        —Асколько тебе лет? — наконец-то Евгений Николаевич решил утолить свое любопытство.
        —Шестьдесят шесть, — отрапортовал тот игорделиво расправил плечи.
        —Амне шестьдесят семь, — признался Вильский исгорбился: годразницы, атот его «отцом» называет.
        —Надоже! — удивился разговорчивый охранник. Ая-то думал — лет семьдесят пять, неменьше. Очень ты это, отец, того. Здоровый! Пожрать, наверное, любишь.
        «Авот инет», — захотелось возразить Евгению Николаевичу, ноон удержался ивспомнил, чтовкармане лежит талон наприем ктерапевту.
        —Держи, «сынок», — протянул он охраннику пачку сигарет иначал подниматься вверх.
        —Асам-то как? — спутник неотставал.
        —Аникак: больше некурю! — объявил Вильский ипротянул руку. — Бывай!
        —Итебе того! Похудеть, — расплылся вулыбке охранник ичерез секунду, предварительно подмигнув щедрому случайному товарищу, стал строгим ивъедливым. — Вамтуда, — показал он рукой намашину ипошел рядом строевым шагом.
        Ккабинету терапевта выстроилась огромная очередь. «Непойду», — решил Евгений Николаевич инаправился квыходу, нопотом вспомнил слова Алемгуль ирешил остаться: всеравно день пропал. Такпусть хоть столком.
        Нарасшатанных стульях сидели старики истарухи, громко обсуждая последние политические новости вперемешку срецептами из«ЗОЖ». Вильский почувствовал себя чужим наэтой ярмарке человеческих недугов иснова испытал настойчивое желание уйти. Новместо этого медленно прошелся покоридору, подолгу задерживаясь устендов синформацией длябольных.
        «Ктозавами?» — поинтересовалась унего ветхая старушка всвязанной крючком шляпе снакрахмаленными полями. «Незнаю», — ответил Евгений Николаевич итутже навлек насебя гнев очереди: «Какэто «незнаю»? Акто знает?» «Уменя талон повремени», — начал оправдываться Вильский, почувствовавший себя неловко из-за того, чтонарушил заведенный вбольничных коридорах порядок. «Увсех повремени», — неприняла его извинений любопытная старушенция ив качестве доказательства протянула свой талон: такиесть, набумажке стояла цифра, явно несоответствующая истинному положению вещей. «Ктож навремя смотрит?» — хором возмутилась очередь. «Нудлячего-то время указывают!» — огрызнулся Евгений Николаевич итутже пожалел обэтом. «Этодлядураков! — взвизгнула зловредная старушка имахнула талоном, какполковым знаменем. — Здесь живая очередь».
        Борьба заправое дело закончилась неожиданно: изкабинета вышла угрюмая медсестра ипоинтересовалась: «Вильский здесь?» Евгений Николаевич даже несразу понял, чтопрозвучала именно его фамилия, иначал вместе совсеми, зараженный общим недугом недоверия, озираться посторонам. «Яспрашиваю, Вильский здесь?» — снова объявила медсестра исобралась было выкрикнуть следующую фамилию, ноЕвгений Николаевич наконец-то сообразил, чтокчему, иподошел кдверям кабинета.
        —Этоя.
        Медсестра смерила его взглядом инеожиданно подобрела.
        —Вотихорошо. Пришла ваша флюорография.
        —Ичто там? — внешне бесстрастно поинтересовался Вильский, сразу забыв оборьбе «очередников» засправедливость.
        —Заходите, — радушно пригласила медсестра итолкнула дверь. — Сейчас врач вам все скажет.
        «Дело плохо». — УЕвгения Николаевича подкосились ноги.
        —ВыВильский? — неподнимая головы, полюбопытствовала сидевшая застолом врач.
        —Я. — Евгений Николаевич закашлялся.
        —Возьмите. — Убеленная сединами дама протянула ему развернутую выписку дляпредъявления вкадровую службу. — Этовам.
        —Годен? — Вильский боялся услышать ответ.
        —Годен, — хмыкнула врач иподняла глаза. — Всепоказатели вотносительной норме. Скажем так, всоответствии свозрастом. Следите завесом, принимайте препараты длянормализации давления, отдыхайте всанатории два раза вгод иработайте себе наздоровье.
        —Афлюорография? — Евгению Николаевичу было особенно интересно, чтотам.
        —Ничего особенного, — пожала плечами врач ипротянула Вильскому клочок бумаги сфиолетовым штампом, поверх которого было написано: «Легкие безизменений. Сердце увеличено».
        —Уменя сердце увеличено, — обратил он внимание назапись рентгенолога.
        —Былобы странно, еслибы оно увас было неувеличено, — хмыкнула врач иснова опустила голову.
        —Тоесть это нормально? — Вильский никак непокидал кабинет.
        —Васчто-то беспокоит? — равнодушно поинтересовалась докторесса илениво посмотрела настоящего перед ней чрезмерно любопытного пациента.
        —Да… — сначала вымолвил Евгений Николаевич, апотом, увидев, чтовлице врача небыло нитени беспокойства, тутже отказался отсвоих слов ипоменял «да» на«нет».
        —Жить будете, — подмигнула ему медсестра и, невставая из-за стола, прокричала вприоткрытую дверь: — Следующий!
        Выйдя изполиклиники, Вильский долго искал, гдеприпарковался. Списав все наволнение перед приемом, Евгений Николаевич трижды обошел стоявшее буквой «П» здание, прежде чем обнаружил собственную машину. «Сума сойти!» — удивился он своей забывчивости иполез вкарман засигаретами: пачки небыло. Вильский почувствовал себя обворованным: внутри волной поднималось раздражение зарешение бросить курить — ив первую очередь насебя самого: «Ктотянул меня заязык?!»
        Ужечерез минуту Евгений Николаевич выезжал избольничного двора, точно представляя маршрут, который приведет его ктабачному киоску. Онзнал, куда ехать, ибыл уверен, чтоспособен добраться дознакомого места сзакрытыми глазами.
        Остановив машину, Вильский выгреб избардачка мелочь ивышел, новместо киоска снадписью «Табак» обнаружил, чтонаходится рядом своротами своего НИИ. «Какя здесь оказался? — изумился он ипочесал взатылке: — Видимо, задумался».
        —«Шелвкомнату — попал вдругую», — процитировал он своим сотрудницам известную строчку изГрибоедова, но, обнаружив, чтоте мало знакомы спервоисточником, рассказал онелепом недоразумении, сним приключившемся.
        —Ине переживайте, Евгений Николаевич! — бросились успокаивать его женщины. — Скем небывает?!
        —Раньше сомной такого небыло, — честно признался Вильский иуселся зарабочий стол. Начасах было ровно двадцать пять шестого, пять минут доконца рабочего дня. «Зачем, дурак, ехал?» — горько усмехнулся он ипообещал себе забыть пронетипичный длясебя промах.
        Пытаясь реабилитироваться вглазах подчиненных, Евгений Николаевич объявил рабочий день законченным ираспустил коллектив ровно заминуту досигнала.
        —Авы? — торопили женщины Вильского ииз чувства солидарности неторопились покидать рабочее место.
        —Ачтоя? — пожал плечами Евгений Николаевич иначертил налистке бумаги два прямоугольника, вкаждом изкоторых красовалась заглавная буква «М». «Вотони, красавицы, — подумал Вильский, видимо, имея ввиду Марту иКиру Павловну. — Обе на«М».
        —Идите домой, Евгений Николаевич, — всполошился женский батальон Вильского.
        —Сейчас, — пообещал начальник иначал рыться вкарманах впоисках печати. Тамее небыло. «Неужели бросил Машке всумку вместе сосвязкой ключей?» — похолодел Вильский ипредставил, чтовот сейчас ему придется снова садиться вмашину, ехать надругой берег, объясняться сМартой, потом сматерью. Какникогда, Евгению Николаевичу захотелось остаться одному — положить голову наруки имирно подремать всобственном кабинете.
        —Чтовы ищете? — забеспокоились женщины, видя, какначальник пытается мучительно что-то вспомнить.
        —Печать, — жалобно произнес Вильский исудорожно выдвинул верхний ящик стола.
        —Давотжеона, — сготовностью указали сотрудницы нависевшую прямо перед глазами начальника пропажу: печать преспокойно дожидалась своего часа направом верхнем углу компьютерного монитора.
        —Черт! — ахнул Вильский ипобагровел отнапряжения. — Дачто это задень-то сегодня?
        —Полнолуние, — успокоила его одна изсотрудниц. — Возьмите больничный, Евгений Николаевич. Всеравно завтра пятница. Отоспитесь. Отдохните.
        —Рано вы меня, девки, взапас списываете! — грубовато пошутил Вильский, нов глубине души обрадовался проявленной заботе.
        —Дамы несписываем! — водин голос воскликнули сотрудницы. — Просто переживаем.
        —Непереживайте, — успокоил их Евгений Николаевич. — Яворобей стреляный. ДоАфрики, если что, долечу. Ане долечу — развейте мои перья надродной рекой. Чтоб, помните, плывут пароходы — привет воробью, летят самолеты — привет воробью, апройдут пионеры… — УВильского перехватило дыхание, ион мучительно закашлялся.
        —Данувас, Евгений Николаевич, — отказались подыграть ему женщины икак-то совершенно по-бабьи погнали домой. — Идите уже. Хватит!
        —Ито правда, хватит! — согласился Вильский иначал выбираться из-за стола.
        Втот вечер, добираясь сработы, Евгений Николаевич совершенно незаметно длясебя заснул зарулем. Наего счастье, улица, гдеон вырос игде жила его мать, была довольно далека отоживленных городских путей, поэтому никакой трагедии неслучилось, если несчитать ужаса, который Вильский испытал, проснувшись отрезкого толчка. Передние колеса автомобиля ударились обордюр, иЕвгений Николаевич автоматически выдернул ключ иззамка зажигания.
        «Чтосомной? — Вильский чуть неплакал отощущения, чтонадним сгущаются тучи. Чувство опасности томило его вомногом еще ипотому, чтомир отказывал ему вбылой четкости ипростоте. То,что казалось непреложным, изменяло, ато, чтовсегда мыслилось какневозможное, предназначенное длядругих, дышало унего заспиной. — Неужели уменя Альцгеймер?» — поставил себе диагноз Евгений Николаевич и, достав избардачка блокнот, начал спешно записывать пин-коды зарплатной ипенсионной карт. Навсякий случай Вильский попамяти записал паспортные данные, имена детей, ихсотовые телефоны, телефон Марты, телефон матери идаже телефоны временно выпавших изего жизни школьных товарищей — Вовчика иЛевчика.
        Наудивление легко выстроились встолбик все доступные ему трудные одиннадцатизначные комбинации цифр. Тогда он решил проверить себя еще раз ик каждому имени приписал дату рождения. Иснова память неподвела. Нои этого ему показалось мало. Закрыв глаза, Евгений Николаевич вспомнил, ктоикак сидел вклассе. Дляэтого он составил развернутую схему каждого ряда иподписал имена ифамилии.
        Последнее убедило его втом, чтодоАльцгеймера еще далеко, ноот этого легче стало ровно наодну минуту, апотом накатила такая тоска, чтоВильский решил позвонить Вовчику Реве ипо старой памяти пригласить его вгараж.
        —Янемогу, — тутже отказался школьный товарищ, почувствовавший вголосе друга странное волнение. — Хочешь, приходи комне. Только уменя Зоя болеет.
        Возникший ввоображении вид хворающей Зои вернул Вильского кдействительности. «Надо что-то делать!» — решил он ипозвонил Вере спросьбой найти хорошего невропатолога.
        —Хорошо, — согласилась «потрясти давние связи» старшая дочь ипообещала привлечь мужа.
        —Этонесрочно, — тутже объявил Евгений Николаевич, кактолько почувствовал, чтоквечеру дело сдвинется смертвой точки.
        —Ачто утебя? — поинтересовалась Вера иприготовилась слушать, новместо этого получила подробный отчет ожизни Киры Павловны, который Вильский сочинил прямо находу. Такая словоохотливость ввергла его дочь вуныние: онасразуже почувствовала, чтосотцом что-то нетак.
        —Давление, — вывернулся Евгений Николаевич, ненашедший всебе сил рассказать, какв течение дня он умудрился, во?первых, потерять машину возле поликлиники, во?вторых, ошибиться адресом и, в?третьих, заснуть зарулем.
        —Сколько?
        —Уженисколько, — хмыкнул Вильский. — Полнолуние.
        —Папа, — Вера неверила нив какие приметы, — ты какстарая бабка. Какое полнолуние? Ещескажи, плохой сон увидел. Зачем тебе невропатолог?
        —Вера Евгеньевна, могутже уменя быть оттебя какие-то свои мужские секреты?
        —Могут. — Вера тутже признала право отца наличную жизнь ис трудом удержалась, чтобы неполюбопытствовать, какэто жить сотносительно молодой женщиной исоответствовать ей вовсех смыслах. По-женски ей показалось, чтодело именно вэтом. Никаких других объяснений она невидела, предполагая, чтотолько бессонная ночь способна спровоцировать резкий скачок давления.
        —Позвони, какдоговоришься. — Голос Вильского дрогнул.
        «Невешай трубку!» — хотела прокричать ему Вера, новместо этого строго сказала:
        —Мнекажется, тынесправляешься снагрузками.
        —Даладно? — усмехнулся Евгений Николаевич, моментально догадавшись отом, чтоимела ввиду дочь. — Скакими?
        —Слюбыми. — Вера была предельно корректна. — Все-таки тебе шестьдесят семь лет, аты…
        —Ая… — Вильский попытался спровоцировать дочь наоткрытое проявление недовольства, ноона отцовский вызов неприняла и, какобычно, ушла всторону.
        —Япросто затебя беспокоюсь. — Вера попыталась произнести эту фразу нейтрально, ноЕвгений Николаевич почувствовал сконцентрированный вней детский страх.
        —Небеспокойся, Вера Евгеньевна, — браво засмеялся он изагрохотал втрубку.
        —Утебя бронхит? — оживилась дочь Вильского.
        —Наверное. — Евгений Николаевич сблагодарностью подумал оВере: конечно, онаправа, унего бронхит курильщика. Этот диагноз звучал обнадеживающе иобещал покрайней мере еще лет десять жизни.
        —Папа, бросай курить, — вкоторый раз посоветовала Вера, успокоенная собственным открытием.
        —Уже, — объявил Вильский ипочувствовал, чторазговор сдочерью начал его тяготить.
        —Вотиотлично, — похвалила отца Вера и, окончательно успокоившись, попрощалась.
        —Курил! Курю! Ибуду курить! — проворчал Евгений Николаевич иснова состервенением схватился закрышку бардачка. Привычка прятать пачки ссигаретами вразных местах неподвела его ина этот раз. Внутри завалялась наполовину пустая коробка: Вильский мысленно перекрестился ирешил выйти измашины, чтобы покурить, опершись накапот, но, представив весь порядок действий (выйти — покурить — сесть обратно — завести машину — въехать водвор — поставить вгараж), передумал ипросто распахнул дверцу.
        «Совсем, черт рыжий, обленился!» — подумала наблюдавшая засыном Кира Павловна иотошла отокна: какни странно, ничего необычного вповедении Вильского она незаметила.
        Незаметила этого иМарта, примчавшаяся натакси ради примирения. Застав своего «Кота» сидящим наскамейке, онасмело бухнулась рядом и, запыхавшись, объявила, чтожить без«Женюлькина» неможет, поэтому никакая дача ей ненужна ине надоее, приличную женщину, сдерьмом смешивать, потому что она изтех, чтозовутся декабристками. Иливместе, илиникак, нона всякий случай — заберите, Евгений Николаевич, ваши ключи отприобретенного имущества, даигори оно синим пламенем.
        —Машка, — расплылся вулыбке Вильский ипочувствовал, чтодышится также, какпосле грозы: ощутимо приятно иполной грудью. — Какаяже ты уменя…
        —Какая? — Марта тутже вставила свою руку вего иворовато посмотрела наокна Киры Павловны: такиесть, неугомонная бабка скрывалась затюлем, каксобака захозяйским забором. — Может, комне поедем? — Марта Петровна облизнула губы исузила свои итак узкие глаза.
        —Ох,лиса, — покачал головой Евгений Николаевич ипоцеловал ее внос. — Чегож шумела?
        —Чего-чего, — нахмурилась Марта, нотутже честно призналась: — Атыбы, моя, нешумел, еслибы меня утебя из-под носа уводили?
        —Ябы нешумел. — Вильский нацепил налицо строгое выражение, апотом хмыкнул ирассмеялся: — Ябы отстреливался!
        —Вотия отстреливалась, — объяснила свое поведение Марта ис ненавистью подумала обАлемгуль. — Мало того, чтопонаехали, ещеиза наших мужиков цепляются, чурки узкоглазые.
        —Перестань, — поморщился Евгений Николаевич, видеть Марту такой ему было неприятно.
        —Авот ине перестану, — пригрозила она ему итутже заворковала: — Поехали, моя. Сексодром пустует. Уменя гусь вдуховке. Ради тебя старалась. Думала, посидим, поужинаем, покупку обмоем. Кувыркнемся разок-другой. Ну,сколько можно нанее смотреть? — жалобно поинтересовалась Марта иперевела взгляд наокна Киры Павловны.
        —Немногоеще, — пообещал ей Вильский иснова поморщился.
        Всущности, Марта Петровна Саушкина матери Евгения Николаевича смерти нежелала. Живет ипусть живет. Главное, чтоб нелезла иим сЖеней немешала. Новедь той закон неуказ. Додевяноста лет дожила, авсе никак непривыкнет: вырос сынок-то, вырос ик другой тетеньке ушел. «Яотбабушки ушел. Яотдедушки ушел. Иот тебя, Кира-Дыра, тоже уйду», — захотелось произнести Марте, новместо этого она прильнула кВильскому и, заглядывая ему вглаза, спросила:
        —Может, тогда я останусь?
        —Иохота тебе? — ухмыльнулся Евгений Николаевич, представив, какизнеженная Машка пойдет вих сматерью уборную, абсолютно неприспособленную длянормальных людей, ибудет там приводить себя впорядок: чистить зубы, расчесывать волосы, апотом нацыпочках возвращаться кнему вкомнату поднеодобрительное ворчание бодрствующей Киры Павловны.
        —Конечно, моя, — залепетала Марта. — Куда иголочка, туда ниточка.
        —Давай лучше я тебя отвезу, — предложил Вильский ис опаской подумал, что, если она сейчас согласится, емупридется заводить машину, ехать надругой берег, апотом возвращаться вночь. НоМарта уезжать нехотела и, отбросив прочь мысли онеудобствах, повела своего Женюлькина заруку кподъезду, непереставая нести какую-то несусветную чушь типа «рай вшалаше», «водворце иурод — царь», «хлебать, таквместе, спать, такрядом».
        —Вместе идут, — тутже сообщила Вере Кира Павловна ивторопях повесила трубку. — Ой! — простоналаона, кактолько влюбленные вошли вквартиру. — Господи! — Онасхватилась засердце. — Чтоже это?
        Вильский сМартой переглянулись.
        —Целый день одна, — неподнимая головы, принялась выговаривать Кира Павловна, приэтом опираясь наэтажерку, гдестоял телефон. — Хотела «Скорую» вызвать, — жалобно обратилась она кМарте. — Ине смогла. Веришь, Марья, рука неподнимается.
        —Ясейчас вызову, — схватила наживку Марта ибросилась кстарухе вто время, какЕвгений Николаевич внимательно вглядывался влицо матери. «Притворяется, — безошибочно определилон. — Иначебы Марьей неназвала. Простобы заголосила».
        —Нена-а-ада, — словно услышала его Кира Павловна и, видя, чтосын непредпринимает никаких шагов, решила поторопить нерасторопного дитятю. — Чтостоишь?! Положи меня!
        Вильский сориентировался моментально: мать стоит, опершись наэтажерку, отклячив приэтом зад, значит, илизвонила, илиболтала потелефону, «тачанки» рядом небыло, дошла сама. «Точно притворяется!» — пришел квыводу Евгений Николаевич ипредложил Кире Павловне сразу собрать вещи.
        —Зачем? — вголосе великой артистки появилась подлинная озабоченность.
        —Вбольницу поедешь, — строго объявил Вильский искомандовал: — Марта, звони, вызывай, ато будем вкровать укладывать, недай бог, тромб оторвется. Сейчас накресло ее посадим, нанем ивынесем. Тытолько скажи, — обратился он кматери, — где утебя чего, чтоб Машка сложила.
        Теперь крючок застрял вгубе Киры Павловны.
        —Непоеду никуда, — заартачилась она ис укоризной посмотрела насына. — Ждешь недождешься меня сплавить.
        —Даты что, моя! — вступилась заЕвгения Николаевича Марта сосвойственной ей простоватостью. — Другойбы уж сдал тебя вбогадельню, аэтот, — она кивнула головой всторону Вильского, — даже комне непереезжает, тебя стережет.
        —Этонеон меня стережет. — Кира Павловна засловом вкарман нелезла. — Этоя его добро стерегу. Видала, сколько барахла дорогого унего? — довольно бойко махнула она рукой, показывая накомнату Евгения Николаевича. — Еслиб нея, неизвестно, чегоб тут было.
        —Здесьбы был ремонт, — несдержалась Марта ибоязливо оглянулась наВильского.
        —Мневаш ремонт ненужен! — заявила Кира Павловна.
        —Ачегож, моя, так, чтоли, хорошо?! — Марта Петровна показала навыкрашенные голубой масляной краской стены коридора.
        —Ачем плохо? — удивилась мать Вильского.
        —Хватит! — прикрикнул наобеих Евгений Николаевич, всерьез опасавшийся, чтодело закончится склокой.
        —Начужой роток ненакинешь платок! — тутже нашлась, чтоответить, Кира Павловна и, забыв, чтопять минут назад пыталась сымитировать сердечный приступ, зацепилась закосяк исделала пару шагов всторону своей комнаты.
        —Аты говоришь, переезжай, — скривился Евгений Николаевич ираспахнул дверь взал, чемдосмерти напугал забредшую туда кошку. — Пошел вон, кошак! — гаркнул Вильский иподтолкнул Марту. — Давай, Машка, заходи. Будь какдома.
        —Правильно, — выкрикнула изсвоей комнаты Кира Павловна. — Бей, ломай.
        Вответ Вильский демонстративно закрыл дверь.
        —Яже тебе говорил, — сизвиняющейся интонацией обратился он кМарте. — Давай отвезу.
        —Ладно, моя, — заметно погрустнела Марта. — Яисама уеду. Натакси. Побуду немного исоберусь.
        Известие, чтосегодня она неостанется, бальзамом пролилось надушу Евгения Николаевича. Сегодня, какникогда остро, емухотелось ночевать одному, по-царски раскинувшись насвоем кожаном холостяцком диване. Вильский сблагодарностью обнял Марту ипредложил выпить виски вчесть приобретения совместной недвижимости, азаодно ипримирения.
        —Нехочу, — неожиданно отказаласьона, видимо, ощущая себя несправедливо обиженной: бежала — ина тебе, пожалуйста, снова настарт.
        —Машка, — Евгений Николаевич развернул ее ксебе, — ты наменя обиделась, чтоли?
        —Нет. — Марта капризно поджала губы, всем своим видом демонстрируя обратное.
        —Необижайся ты наменя, Машка. Уменя сегодня день какой-то неудачный. Правда, всеизрук валится. Куда нисунусь, везде ерунда какая-то получается…
        Вильский чувствовал, чтоназывать день, прошедший подзнаком приобретения дачи, неудачным было нельзя, носледить завыбором слов унего небыло сил. Ион говорил что хотел, нисколько незаботясь отом, чтобудет понят неверно. Ичем искреннее всвоих порывах был Евгений Николаевич, темтише становилась обычно бойкая Марта, присвоившая себе право «вертеть любовником так, каксчитала нужным».
        —Может, уедем куда-нибудь? — робко предложила присмиревшая Марта Петровна и, сбросив сног туфли, улеглась надиван, предварительно отодвинув всторону постельное белье, неубранное сутра.
        —Куда-а-а?! — Евгений Николаевич присел рядом. — Тыже видишь, Машка. Сней что нидень, топраздник.
        —Утебя две дочери, моя. Моглибы забабкой присмотр организовать.
        —Аты думаешь, оннеорганизован? — вступился задочерей Вильский. — Всубботу кней Нютька, ввоскресенье — Вера. Аведь уних тоже свои дела, семьи.
        —Аты-то чем хуже? — усмехнулась Марта ипоправила волосы надо лбом. — Утебя что? Своих дел нет? Илия тебе несемья?
        —Тымне, Машка, несемья. Тымне, — Евгений Николаевич бережно провел рукой поее бедру, — среда обитания. Знаешь такую программу?
        —Этогде всякие ужасы показывают? — надулась Марта.
        —Ужасы — это здесь. — Вильский кивнул головой надверь, онипереглянулись. — Анастоящая среда обитания — это когда легко дышится, крепко спится исердце бьется безперебоев.
        —Бедный ты мой, Женюлькин-Рыжулькин, — потянула его заруку Марта, иЕвгений Николаевич лег рядом, положив руки подголову.
        —Помнишь, ятебе рассказывал процыганку? Монету еще показывал… Может, уженедействует мой талисман, Машка? Поизносился? Ивообще, янеправильно эти жизни считал? Исейчас уменя неконец, асередина, авпереди — она? — Онснова показал головой надверь.
        Марта нехотела уступать свое место Кире Павловне. Ейнравилась эта история процыганку: триженщины — три жизни. Иона, Марта, последняя. Последняя любовь Евгения Вильского, чтосамо посебе звучит обнадеживающе, потому что вселяет уверенность: такая женщина, какона, — настоящий подарок. Чтоможет быть лучше?!
        —Эх,моя! — Марта прилегла нагрудь Евгения Николаевича ивжалась внее так, чтоуслышала непросто какбьется «увеличенное» сердце Вильского, нои то, какон дышит: внутри что-то лопалось исвистело. — Подожди-ка. — Онапотерла ухо иснова приложила его кгруди.
        —Чего там? — скосил глаза наее рыжий затылок Евгений Николаевич.
        —Прям фабрика-кухня какая-то! — попробовала пошутить Марта иотодвинулась — ей впервые было страшно слышать, какработает человеческий организм.
        —Динамо-машина, — поддержал тему Вильский изакрыл глаза.
        Онилежали вполной тишине затянутой полумраком комнаты, нереагируя нина что иприлепившись друг кдругу какдве створки одной большой раковины: надвоих одно сердце, одно дыхание, одна жизнь. «Последняя», — все время думал Евгений Николаевич, нострашно небыло. Втеле появилась какая-то странная весомость, свидетельствующая отом, чтодуша внем застряла надолго, заплутавшись втаинственных сплетениях сосудов икапилляров. «Попробуй, выберись», — обратился кней Вильский иоткрыл глаза.
        —Машка… — Оннежно поцеловал Марту ипо-отечески погладил поголове.
        Неоткрывая глаз, онапотянулась искользнула рукой понаправлению кбрюкам, чтобы расстегнуть перерезавший Вильского надвое ремень. НоЕвгений Николаевич поймал ее руку где-то наполовине пути ипрошептал: «Завтра». «Завтра?» — лукаво посмотрела нанего Марта, ив ее взгляде запрыгали маленькие дьяволята. «Завтра», — снова поцеловал ее Вильский ипотянулся зателефоном.
        —Вызываю?
        —Вызывай, — выдохнула неудовлетворенная Марта, нокручиниться нестала и, легко поднявшись, толкнула Евгения Николаевича вбок. — Завтра отработаешь, Кот.
        Похоже, разговаривавший сдиспетчером такси «Кот» вэтот момент был готов навсе, поэтому согласно закивал головой: такибудет.
        Машина заМартой примчалась соскоростью реактивного самолета. «Выходите!» — позвонил снизу водитель, иМарта Петровна спешно засобиралась.
        —Дозавтра, — чмокнула она Вильского сначала влевый ус, потом — вправый. Сильно прижалась ипризывно качнула бедрами.
        —Позвони, чтодоехала, — пробурчал размякший Евгений Николаевич ивстал впроеме, провожая спускавшуюся Марту взглядом. Последнее, чтоон видел, — это был ее рыжий затылок, вспыхнувший намгновенье.
        —Умчалась? — проскрипела Кира Павловна, измученная тишиной: впервые изкомнаты, гдезаперся ее сын слюбовницей, донее втечение двух часов недоносилось низвука. — Ая уж думала завтра вконтору идти.
        —Вкакую контору? — несразу понял, очем говорит мать, Вильский.
        —Вжилконтору. — Кира Павловна, опираясь на«тачанку», показалась вдверях. — Новый день — новая песня. Думаю, выписывать тебя надо, ато неровен час ижену приведешь. Будешь жениться-то? — сверкнула она глазами.
        —Буду, — незатейливо ответил Евгений Николаевич инаправился накухню, Кира Павловна прикатила следом.
        —Азачем? Чего тебе так неживется? — Видимо, тишина, стоявшая вкомнате вовремя визита Марты, нена шутку ее встревожила. — Всеутебя есть: мать, квартира, девчонки, двежены-разведенки… Третья-то зачем? Гуляй, коли нравится. Ане занравится, спрос невелик: мама, мол, старенькая, уход нужен. — Похоже, Кира Павловна решила поменять тактику.
        —Слушай меня внимательно, «старенькая мама», — тяжело дыша, произнес Вильский, попутно наливая себе чай. — Ясней не«гуляю», яее люблю исобираюсь сней жить…
        —Ая, значит, тебя задерживаю? — безединой слезинки вголосе глухо произнесла Кира Павловна.
        —Задерживаешь, — жестко выговорил Евгений Николаевич исел застол.
        —Этоеще кто кого задерживает, — поджала губы потемневшая лицом бабка ипопыталась развернуться нараз, ноне сумела изасуетилась. Вильскому стало ее жалко.
        —Даты несерчай, мать, — очень по-человечески попросилон. — День сегодня такой: ниуму нисердцу.
        —Магнитные бури. Вспышки насолнце, — повторила Кира Павловна фрагмент метеорологического прогноза инаконец-то повернулась кнему спиной.
        —Полнолуние, — зачем-то добавил Евгений Николаевич иподнялся, чтобы остановить засеменившую изкухни мать, ноне успел иснова сел застол, чтобы закурить сигарету.
        —Некури! — прокричала ему изкомнаты Кира Павловна, почувствовавшая запах дыма. — Мнедышать нечем!
        —Этомне дышать нечем, — пробормотал себе поднос Вильский иуставился вкружку счаем. Изчайного зеркального круга нанего смотрело раздувшееся книзу лицо сторчащими, какщетка, рыжими усами. «Нуирожа», — хмыкнул Евгений Николаевич исделал глоток. «Гадость!» — отчетливый вкус бергамота напоминал дешевый одеколон. «Какона его пьет?» — подумал он оматери ивспомнил, чтоКира Павловна расходует неболее одного чайного пакетика вдень, неиспытывая никакого дискомфорта оттого, чтоцвет чая становится все светлее исветлее.
        Вильский хотел было выплеснуть чай враковину, нополенился изаменил чай очередной сигаретой. Потом он долго сидел, уставившись водну точку, периодически засыпая ивсхрапывая.
        —Идиложись! — прокричала изсвоей комнаты Кира Павловна, докоторой доносился зычный храп сына.
        —А? — вздрагивал Вильский, атлеющая сигарета обжигала желтоватые оттабака пальцы.
        —Воттебе и«А»! — ворчала Кира Павловна, думая, чтосын нарочно, извредности, отказывается перейти взал испециально жжет ее электричество. То,что онже занего иплатит, онасейчас как-то позабыла. — Чтозачеловек, господи ты боже мой! Ниуму нисердцу: иу той неживет, иу этой. Женька! — требовательно звала она Евгения Николаевича иелозила «тачанкой» пополу. — Иди! Идиложись!
        Вильский тряс головой, несразу понимая, чего хочет отнего мать, апотом вспоминал, чтоеще неотзвонилась Марта, иждал, когда пропиликает сотовый. Атот все незвонил ине звонил.
        Наконец Кира Павловна невыдержала изоляции идовольно бойко притащилась накухню, толкая перед собой ортопедическое кресло.
        —Женька! — подобралась она поближе ксыну иоказалась вровень сним, сидящим застолом. — Слышишь, чтоли?
        Евгений Николаевич нереагировал. Тогда Кира Павловна склонилась кего выдающемуся животу ипопыталась услышать, бьетсяли сердце. Вместо ритмичного постукивания изгруди Вильского вырвался взрыдывающий храп, иЕвгений Николаевич мучительно закашлялся.
        —Живой, — удовлетворилась бабка ина всякий случай «откатила» надва шага назад. — Иче ты сидишь?
        Вильский обвел мутными глазами кухню, словно пытался определить, гдеон находится, ис любопытством посмотрел наподпрыгивающую отнетерпения Киру Павловну.
        —Марта звонила?
        —Незвонила, — торжествующе произнесла бабка икачнулась изстороны всторону. — Забыла, видимо. Поди, пришла, тапки скинула ив ванну. Какбы неуснула твоя царевна, ато я радио слушала, тактам часто говорят, чтослучается содинокими пенсионерами, которые живут бездетей, безплетей. Бога гневят да небо коптят.
        Смысл ее слов доЕвгения Николаевича дошел несразу. Акогда дошел, изрядно развеселилего, клюющего носом.
        —Слушай, мать, нувот что она тебе покоя недает? Тыпрямо ее сосвету белого сжить готова?
        —Готова, — гордо произнесла Кира Павловна идаже стукнула креслом обпол. — Потому что я мать! Мать, ане мачеха ине теща. Когда моего ребенка обижают, пусть он идурак, жальче жалкого.
        Слышать осебе, чтоон ребенок, Вильскому было странно. Евгений Николаевич вудивлении уставился намать.
        —Актож меня обижает?
        —Эта. — Кира Павловна кивком головы показала нателефон. — Приехала, душу растравила иумчалась. «Дозавтра, моя!» — очень похоже передразнила она Марту.
        —Этоя ее попросил, — объяснил причину отъезда Вильский икисло улыбнулся. — Как-то, знаешь, непо себе мне сегодня…
        —Ато я невижу! — моментально откликнулась Кира Павловна, довольная «изгнанием» соперницы изжизни сына хотябы наодну ночь. — Даже сидя храпишь. Совсем, чтоли, поистаскался.
        Евгений Николаевич это «поистаскался» пропустил мимо ушей и, показывая нагрудь, пожаловался:
        —Дышать тяжело. Какбудто воздуха нехватает. Какбудто воздушный шар внутри надули, того игляди взлечу, — попытался он пошутить идля пущей убедительности хмыкнул вусы.
        —Этобывает, — моментально среагировала Кира Павловна. — Уменя вот тоже иногда здесь какначнет теснить, какначнет теснить, сразу думаю: «Все, последний, мамочка, аккорд. Пора заказывать оркестр».
        —Ну?
        —Нуапотом отпустит, идумаю: чего заказывать-то раньше времени?! Покатаюсьеще…
        —Чаюбудешь? — неожиданно предложил ей сын, словно вырванный этим пустячным разговором изнебытия.
        —Ито можно. — Кира Павловна явно впала вблагодушие идаже нислова несказала поповоду того, чтониодин нормальный человек наночь глядя чай непьет. Водички глотнул — ина боковую.
        Вильский встал, чтобы зажечь газ, ипочувствовал вногах свинцовую тяжесть, словно нена ногах стоял, ана двух железных опорах. Евгений Николаевич словно непреднамеренно посмотрел вниз инапугался: емупоказалось, чтоочень сильно отекли ноги.
        —Уронил, чтоли, чего? — поинтересовалась поймавшая взгляд сына Кира Павловна итоже уставилась вниз. — Ба-а-а, Жень, ноги-то утебя какраздуло!
        —Нунебольно-то ираздуло! — храбрился Вильский ис тоской смотрел наонемевший телефон. — Какобычно вечером.
        —Нунезнаю, — усомнилась Кира Павловна идля порядку шаркнула своей высохшей ножкой. — Небудем тогда чай пить?
        —Будем, — успокоил мать Евгений Николаевич ичиркнул спичкой: рукам тоже было неочень комфортно, какбудто он их продержал часок безперчаток наморозе, апотом те втепле начали разбухать. Вильскому вдруг стало настолько непо себе, чтоон предпочел сесть застол ипотянулся запачкой ссигаретами.
        —На… — Доброта Киры Павловны незнала предела. — Кури! Хоть мужиком вдоме запахнет, ато все одна иодна. Слова нес кем молвить.
        —Нехочу, — нек месту взбрыкнул Вильский иотодвинул отсебя сигареты. — Бросать буду.
        —Зачем?
        —Надо.
        Вэтом смысле мать исын стоили друг друга. Обходясь самым примитивным набором слов, ониумудрились сказать друг другувсе, очем молчали несколько лет. «Насамом деле я тебя люблю», — телеграфировал Вильский Кире Павловне. «Ато я незнаю!» — соглашалась снимона. «Араз знаешь, зачем все эти турусы наколесах возводишь?» «Ато какже? Безних жизнь нежизнь, любовь нелюбовь». «Аесли я уйду?» — робко звучал вопрос Евгения Николаевича внеожиданно возникшем коридоре абсолютного взаимопонимания. «Такиди, — пожимала плечами Кира Павловна. — Этож нестрашно, потому что ненавсегда. Анагостишься, придешь». «Конечно, приду», — пообещал Вильский, ив груди освободилось место длявоздуха. «Нотолько недолго!» — дляострастки погрозила сыну мать, аглаза ее сверкнули озорным огоньком. Итогда Евгению Николаевичу показалось, чтовот перед ним стоит молодая Кира, ана ней ярко-голубое платье аквамаринового кримплена ибойкий перманент вволосах. Иуже чудилось, чтогде-то поблизости ходит Анисья Дмитриевна, ав другой комнате вкусно шуршат отцовские газеты. Итак захотелось обратно вюность, гдежизнь была одна-единственная ипринадлежала
толькоему.
        —Идиотдыхай, мама, — незнакомым молодым голосом произнес Вильский игрустно улыбнулся встревоженной Кире Павловне.
        —Аты? — забеспокоилась она онем идаже вволнении вытерла обсебя руки.
        —Ия спать, — заверил мать Евгений Николаевич ипошел проводить ее докомнаты.
        —Чегож думаешь? Недойду? — завертела головой Кира Павловна, неумеющая принимать сыновнюю нежность.
        —Конечно, дойдешь, — легко коснулся материнского плеча Вильский и, войдя вкомнату, убрал сдороги непонятно откуда взявшуюся старую тапку, взбил скомканную подушку, приоткрыл форточку ирукой показал: «Прошу ложиться».
        Кира Павловна стушевалась, занервничала истала гасить дрожавшей рукой свет, ноникак немогла ухватить висевший уторшера выключатель. Итогда Евгений Николаевич понял, чтосмущаетее, иустыдился собственной бестактности.
        —Давай спи, — грубовато бросил он через плечо ивышел, тяжело передвигая разбухшие ноги. Марта ему так ине позвонила, ноне потому, чтонезахотела илизабыла, апотому что вего телефоне закончилась зарядка ипогасло мерцающее табло. «Чтоже ты надомашний незвонишь?» — собидой поинтересовался унее Вильский, невыдержав неизвестности. «Ая звонила», — стакойже обидой ответила Марта. «Неможет быть!» — хотел сказать Евгений Николаевич, апотом увидел, чтотелефон отключен. Быстро сообразив, чьиэто происки, Вильский усмехнулся ипожелал Машке спокойной ночи идо завтра ина всякий случай, вдруг пригодится, напомнил, чтоона его последняя любовь.
        Больше они неразговаривали. Впятницу Евгений Николаевич Вильский собственноручно вызвал себе «Скорую» и, переодевшись в«больничное», самспустился кмашине, чтобы непугать соседей торжественным выносом брезентовых носилок. «Доскорого», — пообещал он матери иповторил знаменитый гагаринский жест. Этобыло последнее, чтоВильский предпринял втрезвом уме итвердой памяти. Всеостальное, если верить знатокам, оннаблюдал сверху, воспарив душой ксамому потолку реанимации, вкоторой наультрамодной койке лежал огромный одутловатый мужчина, периодически вырывающий наполненные кислородом трубки. Ноэто было нетак уж иинтересно. Вырвавшемуся избренного тела Евгению Николаевичу Вильскому гораздо важнее было видеть застывшую около реанимационных дверей рыжеволосую Марту Петровну Саушкину, такине вышедшую замуж. Иему очень хотелось коснуться ее плеча, нобыло неловко: вдруг напугается еще необорвавшегося дыхания последней любви.
        —Волков бояться — влес неходить, — глубокомысленно изрекла Кира Павловна ипосмотрела наЕвгению Николаевну, давно уже елозившую надиване имечтавшую вытянуть ноги усебя дома, подмурлыканье телевизора. Полдня Женечка Вильская провела рядом сбывшей свекровью, бывшим мужем, верными друзьями бывшего мужа итеперь суверенностью могла сказать, чтобольше здесь ей сегодня делать нечего. Психическое состояние Киры Павловны невызывало никаких сомнений: старуха была бодра, мыслила здраво, травиться несобиралась идаже непросила вызвать «Скорую», которая вернет ее кжизни. Мало того, онахотела есть, переживала, чтокошка некормлена, иопасалась оставаться одна спокойником, несмотря нато что тот приходился ей родным сыном.
        —Ктосомной будет ночевать? — требовательно спросила Кира Павловна Вильская иобвела глазами присутствующих.
        —Хотите, яостанусь? — мгновенно предложил свою помощь Вовчик Рева, вотличие отЛевчика нерасполагающий возможностью заказывать автобусы.
        —Ещечего?! — возмутилась Кира Павловна. — Одного мне мало!
        —Зато нестрашно. — Владимир Сергеевич наивно предполагал, чтоего аргумент отличается особой весомостью.
        —Акто здесь боится-то? — прищурилась мать Вильского икивнула головой всторону сына. — Этому ничего нестрашно, мне — тем более. Говорюже, волков бояться… Правда, Женя?
        —Этовы очем, Кира Павловна? — Евгения Николаевна сделала вид, чтонепонимает, очем лепечет старушка.
        —Всеотомже.
        —Очемже? — невыдержала старшая внучка, одновременно раздражаясь ипротив бабки, ипротив матери.
        —Ктосомной хочет ночевать? — грозно спросила Кира Павловна иперевязала косынку так, чтостала похожа накорсара вгипюре.
        —Никто, — обнадежила ее Вера. — Всехотят ночевать дома.
        —Иты? — Бабка сдвинула неровно прорисованные брови.
        —Ия, — честно ответила Вера Евгеньевна Вильская, утомившаяся отдлящегося целый день спектакля.
        —Понятно… — спокойно произнесла Кира Павловна, уселась поудобнее настуле ипризвала всвидетели Вовчика: — Видал?
        Владимиру Сергеевичу стало неловко. Позакону жанра, думалон, всесобравшиеся должны были предложить пожилому человеку свою помощь, новместо этого каждый попытался увильнуть отритуальной ответственности испрятаться доутра всвою нору.
        —Неслушайтеее, дядь Вов, — нагнулась кнему Вера. — Этоона нарочно, чтобы все ее жалели.
        —Явсе понимаю, всепонимаю, Верочка, — горячо зашептал дочери покойного друга Вовчик Рева. — Новсе равно так нельзя, онаже пожилой человек. Ктомуже такое горе.
        —Чтоты там шепчешь? — встрепенулась Кира Павловна, иВладимир Сергеевич привскочил состула, чтобы снова рухнуть нанего. — Скачешь, каквошь нагребешке. Мало тебя Женька-то порол!
        —Бабуля! — несговариваясь, водин голос вскричали обе внучки. — Прекрати!
        —Ачто случилось? — Кира Павловна тутже поменяла интонацию иневинно захлопала ресницами, поее уверению, способными составить конкуренцию любой пенсионерке изчисла тех, чтомоложе.
        —Ничего неслучилось, — заворчала Женечка, давно догадавшаяся, куда клонит старуха. — Необращай нанее внимания, Вова, — бестактно заявила она вовсеуслышание иначала тяжело подниматься сдивана.
        —Правильно, Володя. Необращай наменя внимания, чего натакого прыща внимание обращать: столет вобед, дура дурой. Такведь, Женя?!
        —Ятакого, Кира Павловна, неговорила. Ложилисьбы вы отдыхать лучше: завтра тяжелый день. Нужно собраться ссилами…
        —Ая ине терялась, — оборвала сноху Кира Вильская иустало махнула рукой. — Видно, ужтак положено: ив рождении, ив смерти — только мать.
        Сказала это Кира Павловна стакой величественной интонацией, чтовсе присутствующие замерли. Итолько Ника, беспомощно посмотрев насестру, тихонько завыла ина полусогнутых подалась кбабке.
        —Бабулечка, яостанусь.
        —Нетуж, ненадо. Всюночь слезы лить будешь. Итак-то тошно, атут еще тебя успокаивай.
        Кира Павловна была права: Вероника раскиселивалась наглазах, иединственное, чтоей было показано вэту минуту, такэто полноценный сон, впростонародье опасно называемый «мертвым».
        Возмущению Женечки Вильской небыло предела: мало того, чтостаруха ломила прямо-таки изколена, онаеще попутно задевала ее любимицу — быстро возбудимую Нютьку, легко переходившую отплача кхихиканью.
        —Только неты! — распорядилась Евгения Николаевна итанком двинулась наКиру Павловну. — Утебя ребенок маленький.
        Наступило время вытаращить глаза Вере, потому что аргументация матери неимела ничего общего создравым смыслом: утридцатисемилетней Ники была семилетняя дочь, которая навернякабы спокойно отнеслась кматеринскому отсутствию дома, потому что была окружена заботой любящего отца. НоЕвгения Николаевна была насей счет другого мнения, поэтому по-матерински ограждала своего ребенка отповторения психической травмы, связанной суходом отца. «Нечего душу рвать, — решила просебя Женечка Вильская имысленно расставила руки: — Непущу!»
        —Нупочему? — закапризничала Ника ивцепилась вбабушку стакой силой, какбудто это была их последняя встреча.
        —Пусть Вера останется, — заявила Евгения Николаевна ис осуждением посмотрела нанедогадливую старшую дочь.
        —Ятоже хочу, — проскулила Вероника, ноуже безтой скорби, которая звучала вее голосе буквально пять минут назад.
        Врядли эта мысль была подуше Вере, нокак только она представила, чтовот отец, точнее его душа, здесь инаблюдает заними, заих спорами, завсей этой мелкой ерундой, такрешение пришло само собой: направах старшей сестры Вера Евгеньевна заявила:
        —Хватит спорить! Яспапой останусь.
        Последняя фраза неускользнула отвнимания въедливой Киры Павловны, онатутже отреагировала:
        —Ясно дело, несо мной. Спапой она останется. Имей ввиду, ляжешь здесь. — Старуха показала головой надиван, иВовчик Рева вспомнил слова своей покойной матери отом, что«та еще стерва, этаКирка Вильская, ибудь ее воля, онабы таких всех поэтапу отправила».
        Вцелом Владимир Сергеевич думать олюдях плохо нелюбил, поэтому выпад Женькиной матери никак непрокомментировал ипослушно встал состула, предполагая, чтопорабы ичесть знать: все-таки похороны, ане свадьба. «Сосвадьбы тоже надо вовремя уходить», — промелькнула вВовином сознании мысль иисчезла.
        —Если я больше ненуженвам, Кира Павловна, тоя пойду, — откланялся Вовчик Рева итолько было собрался напомнить отом, чтодома больная жена-инвалид, какЖенькина мать подняла брови иизумленно поинтересовалась:
        —Ачтоже ты здесь столько сидишь, Вова?! Зоя-то утебя целый день безприсмотра.
        —Нукакже, Кира Павловна, — засуетился Владимир Сергеевич Рева, ноне успел вымолвить ничего вразумительного, потому что бойкая старушка сама определила суть проблемы:
        —Развея, Вова, непонимаю? — скорчила она скорбное лицо. — Хоть отдохнул немного. Зоя-то ведь утебя такая капризная, такая капризная! — Обэтом Кира Павловна сказала стакой интонацией, чтонесведущему вделах Вовиной семьи человеку могло показаться, чтоЗоя Рева нимного нимало капризная принцесса.
        —Надоже, какподвела! — хмыкнула Евгения Николаевна ис уважением посмотрела набывшую свекровь. Складывалось ощущение, чтоотКиры Павловны черную кошку вчерной комнате неспрячешь.
        —Иди, Вова, иди, — запела старуха, но, кактолько вполе ее зрения попали Женечка сНютькой, голос ее поменялся: — Ивы идите!
        Евгении Николаевне только это ибыло нужно. Подцепив зареванную Веронику, онапроникновенно потрепала поплечу старшую дочь, галантно произнесла: «Постарайся отдохнуть» — ивымелась извыстуженной кондиционером квартиры вдушный вечер. Ника плелась рядом ивсе время переспрашивала: «Может, надо остаться все-таки? Может, надо?» «Ненадо!» — заверила ее мать и, вцепившись мертвой хваткой, потащила дочь всчастливое детство.
        —Всеушли? — проскрипела Кира Павловна, когда вквартире воцарилась полная тишина.
        —Все, — немногословно ответила Вера исела рядом сбабкой.
        —Слава богу, — очень тихо произнесла Кира Павловна иосела, какмартовский сугроб. — Силуже никаких небыло. Говорят, говорят… Очем говорят?
        Вера сподлинным интересом посмотрела набабушку. Вее облике больше небыло нивластительной Киры Павловны, нибойкой пересмешницы Киры. Перед Верой сидел невнятный негатив того, чтосегодня могли наблюдать приходившие вдом. Складывалось ощущение, чтоуКиры Павловны было какое-то свое представление отом, каквести себя во«дни тягостных раздумий» ивселенской беды. Иэто представление неимело ничего общего страдиционным поведением матери, потерявшей единственного сына. Приэтом Вера точно знала, еебабка небыла бесчувственным человеком. Просто точно также, каки лежавший вгробу Евгений Николаевич Вильский, дачто греха таить, каки сама Вера, переживала она столь глубоко, чтосостороны могло показаться — суха, тверда инепоколебима.
        —Бабуль, — Кира Павловна устало подняла голову, — пойдем, ятебя чаем напою?
        —Нехочуя, Верочка, чаю, — хотела она махнуть рукой, ноне смогла исделала вид, чтоубирает сколен какую-то соринку. — Мнеб знаешь сейчас чего?
        —Чего? — Вера готова была бежать заэтим «чего» накрай света.
        —Мнеб крысиного яду, Вера. — Кира Павловна горько заплакала. — Радовалась, чтоживу. ВсеМитрофанову спервого этажа жалела. Асейчас вот думаю, радоваться надо было заубиенную. Поди, смотрит наменя сверху иязык показывает. Нелюбила ведь она меня…
        Речь Киры Павловны снова сбила Веру спанталыку. «Актриса, блин!» — простонала она иподкатила кбабке ее знаменитую «тачанку».
        —Говорят, завтра день пролетит очень быстро, — больше длясебя произнесла Вера ипошла понаправлению ккухне, необорачиваясь наплетущуюся следом Киру Павловну.
        —Скорейбы, — вдогонку внучке прошелестела та. — Обрезание надо было пацану делать, сейчасбы, кактатары, сидели ичай скурагой пили.
        —Всмысле? — резко обернувшись, Вера чуть несшибла сног бабку.
        —Аче? Тынезнала, чтоли? Татары своих дома недержат. Покойника, каккуклу, завернут ибегут ксебе накладбище, пока солнце несело. Нормальные люди, всекакодин богатые.
        Какбыл связан мусульманский обряд погребения иматериальный достаток, Вера так ине уразумела, небыло сил копаться вбабкиных мыслях. Онапросто налила горячего чая вкружку иподвинула усевшейся застол Кире Павловне.
        —Сахар, — скомандовала та ипризывно подняла вверх чайную ложку.
        «Воттакже она иотцом командовала», — подумала Вера ине тронулась сместа.
        —Сахар, — требовательно повторила Кира Павловна иуставилась навнучку.
        —Что? — Вера сделала вид, чтонепонимает, очем та.
        —Даймне сахар.
        —На. — Невставая стабуретки, Вера протянула руку кбуфету, неглядя выцепила сахарницу ипоставила перед бабкой.
        Недовольная Кира Павловна набухала вкружку шесть ложек сахара, тщательно помешала исделала первый глоток.
        —Вотраньше был сахар! Асейчас что?
        —Тоже сахар, — заверила ее Вера.
        —Этовы так думаете, апо мне — так «белая смерть»!
        —То-то, ясмотрю, тыэтой «белой смерти» себе шесть ложек бабахнула! — возмутилась Вера.
        —Акакая теперь разница?! — философски изрекла Кира Павловна. — Уходить надо.
        —Нууж нет! — запротестовала Вера. — Живи сколько положено.
        —Этокто это тебе, Верочка, сказал?
        —Никто!
        —Больно уж ты умная. — Кира Павловна критично посмотрела навнучку. — Икак только стобой, такой умной, мужживет? Хотя… Нютька наша дура дурой, ас ней тоже муж живет…
        —Онанедура, — больше попривычке вступилась засестру Вера. — Онапросто повзрослеть никак неможет.
        —ВотиЖенька так говорил, — призналась Кира Павловна. — Как, говорил, сней муж живет?
        «Лыко-мочало, начинай сначала!» — чертыхнулась просебя Вера ипопыталась перевести разговор надругое.
        —Давай я тебе постель разберу, — предложила она бабушке.
        —Ещечего! — напугалась та. — Разобрал один такой. Лежит теперь, отдыхает, потолок разглядывает. Сама сруками…
        —Ну,сама так сама, — нестала спорить сней Вера ипошла стелить себе надиване.
        —Может, сомной вкомнате ляжешь? — Кире Павловне стало жалко внучку.
        —Нет, — ответила та ихотела было сказать: «Лягу спапой», нофраза невыговорилась. Вместо нее получилось: «Вгостиной прохладнее».
        Разошлись покомнатам, ноложиться нестали. Вера села рядом сотцом, неиспытывая приэтом никакого страха. Наверное, онапросиделабы так довольно долго, еслибы неожиданно незазвонил телефон. Вера подскочила наместе, даже всвете случившегося звонок звучал, какгрохот трубы стого света.
        —Звонят! — истошно прокричала изсвоей комнаты Кира Павловна.
        —Слышу, — моментально отозвалась Вера ипонеслась вкоридор кподпрыгивающему аппарату. — Алле?
        —Какон там?
        —Кто? — выдохнула Вера, предположив, чтоошиблись номером.
        —Женя, — треснула трубка.
        —Женя? — обалдела Вера, наконец-то догадавшись, чтозвонит Марта. — Авы что имеете ввиду? Чтоон встал ичем-то занят?
        —Ненадо так сомной, Верочка, — слезно попросила Марта Петровна. — Язнаю, чтоон невстал. Просто хотела спросить, какон.
        —Также, каки вчера, — жестко ответила Вера иповесила трубку.
        —Эта? — безошибочно определила, откуда звонок, Кира Павловна.
        —Эта, — подтвердила Вера Вильская.
        —Отключи телефон, — посоветовала внучке ушлая бабка. — Явсегда отключала, когда Женька был жив, чтоб незвонила.
        —Ане надо было, — пробормотала себе поднос Вера ивыдернула штепсель изрозетки.
        Через пять минут вместо стационарного зазвонил сотовый. «Папа» высветилось наэкране, идочь Вильского мгновенно схватила трубку: «Алле!»
        —Верочка, — послышался голос Марты Петровны Саушкиной. — Женя словно меня зовет. Онтам хорошо лежит?
        Вера вужасе перевела взгляд наотцовское лицо, пытаясь отыскать внем хоть какие-нибудь следы недовольства занятым положением. Ничего подобного влице Вильского небыло. Присвете ночника оно казалось чуть более плотным, чемпридневном свете, идаже немного лоснилось. «Тон, чтоли, поплыл?» — подумала молодая женщина ихолодно проговорила втрубку:
        —Время — час ночи. Мысбабушкой легли отдыхать. Завтра трудный день. Потрудитесь, пожалуйста, больше незвонить.
        —Янемогу… — разрыдалась Марта, ноВера одним-единственным нажатием кнопки аннулировала чужие рыдания.
        —Идиотка!
        —Эта? — откликнулась Кира Павловна.
        —Эта, эта! — раздраженно ответила Вера. — Ложись, спи.
        Отключив звук насотовом, Вера Вильская бросила его надиван, ноусидеть настуле рядом сгробом несмогла, потому что видела, какпериодически загорается экран телефона. Онавстала, поднесла сотовый кглазам: натабло высветилось двадцать пропущенных звонков отабонента «Папа». «Господи! — Вера чуть неплакала. — Сколько можно?!» Вответ навопрос экран снова мигнул зеленым, ителефон завибрировал. «Вызывает папа», — прочитала Вера иположила телефон вгроб поближе куху Вильского. Половина лица покойника стала флуоресцентно-зеленого цвета. «Хеллоуин, блин», — неудержалась Вера, чтобы несхохмить, итутже подпрыгнула наместе отзычного призыва Киры Павловны:
        —Застряла!
        Этобыло правдой: героическая женщина Кира Павловна Вильская сидела накровати, запутавшись вчерном кримпленовом платье, которое собиралась стащить через голову безпосторонней помощи.
        —Бабушка! — ахнула Вера. — Нупочему ты меня непозвала?
        —Мешать нехотела, — пробурчала откуда-то изкримпленовых глубин Кира Павловна ипроизвела несколько конвульсивных движений.
        —Подожди, недергайся! — осадила ее Вера истала вызволять бабку изкримпленового плена.
        —Быстрее давай! — торопила внучку Кира Павловна ипыталась вытащить негнущиеся влоктях руки.
        —Сиди смирно! — наконец невыдержала Вера ипотянула платье вверх. Кримплен издал несколько электрических разрядов исдался: через пару секунд насвет появилась сухонькая Кира Павловна, всятакая воинственная навид.
        Вера вывернула платье сизнанки налицо и, встряхнув бабкин наряд, вызвала кжизни целый столп искр.
        —Какты это носишь? — искренне изумилась ценившая натуральные ткани внучка Киры Павловны.
        —Насебе, — проворчала старуха иткнула пальцем. — Достань, укатилась.
        Вера встала наколени ипошарила рукой подшкафом: вклочьях пыли мирно лежала заветная трехкопеечная монета, вылетевшая изкармана бабкиного платья вмомент освобождения старухи изкримпленового застенка. «Глазастая какая!» — отметила просебя Вера, памятуя, какнастойчиво Кира Павловна жаловалась наухудшающееся кдевяноста годам зрение, иподала бабке отцовский талисман.
        Кира Павловна цепко схватила причитавшееся ей наследство покойного сына ипоискала глазами, кудабы спрятать: накомбинации карманов небыло.
        —Может, все-таки отдашь? — вновь попросила бабку Вера.
        —Нет, неотдам, — вновь отказала внучке Кира Павловна. — Всеравно все ваше будет.
        —Этокогдаеще, бабуль? — пожаловалась Вера.
        —Скоро. Неволнуйся, — заверила ее Кира Павловна. — Наверное, идо юбилея недотяну.
        «Какже!» — неповерила ей внучка, новслух непроизнесла нислова: просто села рядом сбабкой иприжалась кее плечу.
        —Нучтоты, чтоты! — заворковала сбитая столку Кира Павловна. — Нучто ты так убиваешься, Верочка?! Ненадо. Тыж неНютька. Этата, хлебом некорми, дайпореветь, аты-то! Ты-то!
        Вера закусила губу иподала бабушке ночную сорочку.
        —Давай переодевайся.
        —Счас, — заторопилась Кира Павловна и, наморщив лоб, подозрительно посмотрела навнучку. — АМотю ты покормила?
        Вера еле удержала сорочку вруках.
        —Анадо?
        —Акакже?! — возмутилась Кира Павловна изагробным голосом произнесла: — «Оставите мертвым погребать своих мертвецов».
        Оставшись довольной произведенным эффектом, бабка подняла вверх руки, дала стянуть ссебя комбинацию, надеть сорочку иукоризненно произнесла:
        —Мывответе затех, кого приручили.
        —Аэто ты откуда знаешь? — Вера еле удержалась, чтобы нерассмеяться.
        —Нютька сказала, — назвала источник Кира Павловна, апотом добавила: — Когда я эту лярву вподъезд хотела выбросить, потому что она мне все углы уделала, стервь такая!
        —ЭтонеНютька, — автоматически исправила бабку Вера. — ЭтоЭкзюпери.
        —Летчик? — блеснула эрудицией Кира Павловна ихотела было сослаться на«Тритополя наПлющихе» — свой любимый фильм, нопотом передумала и, пошевелив губами, задумчиво произнесла: — Какая, хрен, разница?
        —Уженикакой, — согласилась сней Вера ипомогла бабке забросить накровать ноги, параллельно отметив, чтотрехкопеечную монету Кира Павловна засунула подподушку, видимо, подозревая внучку всамых низких намерениях. — Спи.
        —Свет невыключай! — прокричала ей вслед бабка истарательно, какв детском саду покоманде воспитателя, закрыла глаза, чтобы ровно через секунду вернуть Веру обратно: — Агде Мотя?
        «Черт его знает, гдетвоя Мотя!» — хотела прокричать иззала внучка Киры Павловны, нов присутствии покойника это делать было неловко, иона пока еще спокойно ответила:
        —Незнаю.
        —Мотя! Мотя! Мотя! — стала звать кошку неуемная бабка, ив ночной тишине голос ее зазвучал, каксигнал второго пришествия.
        Вера крепилась инарочно неподавала признаков жизни, предполагая, что, кактолько она себя обозначит, Кира Павловна потребует срочно найти пропавшую кошку.
        —Мотя-Мотя-Мотя-Мотя! — продолжала голосить встревоженная пропажей бабка, привыкшая ктому, чтокошка спит унее вногах.
        Наконец Вера невыдержала ивыдала себя сголовой:
        —Бабуля! Нухватит! Нузачем тебе сейчас эта кошка? Нуспряталась она где-нибудь исидит. Самаже видела, сколько людей сегодня было!
        —Этоладно, Вера, спряталась! Аесли вподъезд прошмыгнула? Сходи, Верочка, посмотри.
        —Вподъезд?!
        —Вподъезд, вподъезд. — Голос Киры Павловны стал ласковым. — Сходи, посмотри, чай, неубудет оттебя. Только выгляни, даже неодевайся.
        —Никуда я непойду, — отмахнулась отназойливой бабки Вера иповернулась надругой бок.
        —Тогда я пойду! — объявила Кира Павловна, ипо звуку пружин Вера поняла, чтота всерьез намеревается инспектировать подъезд.
        Дочь Вильского снадеждой посмотрела належавшего вгробу отца, поднялась, поминая всех, кого можно, ипотащилась кбабке вкомнату.
        —Тычто? Нарочно?
        —Нарочно! — закряхтела Кира Павловна ипопыталась сесть вкровати, ноне удержала равновесие ибухнулась обратно.
        —Лежи, хулиганка, — пригвоздила ее взглядом кпостели Вера ипошла сревизией поквартире: кошки нигде небыло. «Хотьбы сбежала, — молилась просебя внучка Киры Павловны ирадовалась, чтопропажа никак необнаруживается. — Баба свозу — кобыле легче», — думала Вера изаглядывала вовсе укромные уголки квартиры, причем почти вкаждом она обнаруживала приметы Мотиного существования.
        Пока одна искала, другая изсвоей комнаты пыталась руководить поиском пропавшей кошки:
        —Подванной посмотрела?
        —Посмотрела. Нет.
        —Ана холодильнике?
        Вера длябабкиного успокоения проверяла даже содержимое холодильника, хлопала дверкой иторжественно объявляла:
        —Тамтоже нет!
        —Уотца посмотри! — определяла новую точку маршрута Кира Павловна итревожно прислушивалась квнучкиным шагам. — Нет?
        —Нет, — ворчала падавшая отусталости Вера.
        —Ав гробу?
        —Чего? — отнеожиданности Вера даже стала заикаться, нона всякий случай заглянула: разумеется, тамкошки небыло тоже. — Хватит! — наконец невыдержала Вера ирешительно направилась вбабкину комнату. — Тывообще понимаешь, завтра — похороны, амы вместо того, чтобы хоть немного отдохнуть, ищем эту бешеную кошку. Вотзачем она тебе? — взмолилась молодая женщина ис размаху плюхнулась накресло, стоявшее рядом стемной комнатой.
        —Злаяты! — обиделась навнучку Кира Павловна, нободрости духа неутратила идаже умудрилась разглядеть заспиной уВеры неплотно закрытую дверь втемнушку. — Вчулане посмотри…
        —Сама смотри, — огрызнулась измученная безрезультатным поиском внучка ив доказательство своей несгибаемой воли даже забралась сногами на кресло.
        —Янемогу. — Коварство Киры Павловны незнало предела.
        —Этопочемуже? — подозрительно посмотрела нанее Вера.
        —Ноги неходят. — Бабка скрестила нагруди руки иприняла позу, идентичную той, вкоторой всоседней комнате лежал ее покойный сын.
        Вгневе Вера вскочила скресла, резко отодвинула его всторону (откуда взялись силы?) ирванула дверную ручку. Кошки там небыло.
        —Нет! — заорала она набабку.
        —Смотри лучше! — скомандовала та иприподнялась налокте, пытаясь разглядеть, чтотам внутри. — Мотя-Мотя-Мотя-Мотя! — какумела ласково, запела Кира Павловна, ина Веру уставились два желтых глаза сузким продольным зрачком.
        —Кис-кис-кис-кис, — позвала ееона, нокошка никак неотреагировала наее призыв. — Идисюда, Мотя, — сделала надсобой усилие Вера идобавила чуть-чуть нежности вголос.
        —Онанепойдет, — предупредила Кира Павловна. — Шваброй выгонять надо.
        Швабра стояла тамже, гдесидела пропавшая кошка, похожая начерного филина скруглыми желтыми глазами. Вере стало жутковато: Мотя смотрела нанее неотрываясь.
        —Выходи, сволочь, — попросила ее внучка Киры Павловны ипризывно махнула рукой. — Пока я невзяла швабру…
        Чтотворилось вголове усвоенравного животного, никому неизвестно, нопосле Вериных слов Мотя пару раз моргнула истепенно, неторопясь вылезла иззасады. Вера протянула кней руку, чтобы погладить взнак благодарности зато, чтонепришлось выталкивать ее шваброй, ноМотя прогнулась, явно избегая общения смалоприятной теткой, истепенно направилась ккровати Киры Павловны. Легко запрыгнув наодеяло, кошка свернулась вногах ухозяйки ивключила моторчик квящему удовольствию старухи.
        —Аты искать нехотела, — пожурила она внучку икокетливо поправила седые кудельки надо лбом.
        —Теперьвсе?
        —Все, — выдохнула Кира Павловна ипотянулась кшнурку-выключателю: миропорядок оказался восстановлен, можно было ина боковую.
        Успокоилась иВера, оставив маленький свет взале. Онадолго лежала, уставившись впотолок, избегая смотреть настоявший поцентру комнаты гроб, потому что невольно прислушивалась, дышит отец илине дышит. «Конечно, недышит», — уверенно отвечала она сама себе, нотутже пристально вглядывалась вего лицо, апотом гнала прочь ощущение, чтотам, вгробу, ещетеплится жизнь.
        «Такнебывает! — скорбно улыбалась сама себе Вера иусилием воли возвращала наместо дрожавшую нижнюю губу. Ейнебыло страшно. Единственное, чтовсерьез ее беспокоило, такэто то, чтоосталось совсем немного времени ивсе закончится. — Чтобудет потом?» — пыталась представить Вера имысленно составляла перечень неотложных дел, которые, предполагалаона, удержат ее оттоски, пришедшей насмену отчаянию. Вера сожесточением корила себя завечную нехватку времени, запринцип невмешательства, зато, чтотак ине могла избавиться отобиды, полосой отчуждения пролегшей вее отношениях сотцом. Ив этом случае лежать надиване, вместо того чтобы сидеть рядом, показалось ей несусветной глупостью, поэтому Вера встала, сдвинула стулья иснова легла, ноуже рядом сотцом, внепосредственной близости. Ивот что странно: довольно быстро она заснула.
        Правда, ненадолго. Потому что буквально через пару-тройку часов поднялась всклокоченная Кира Павловна ипотребовала отВеры, чтобы та перестала валять дурака ипомогла ей одеться. Приэтом вчерашнее черное платье она забраковала, потому что оно «вчерашнее, абудут люди». ИВера нестала перечить, ипомогла выбрать новый наряд, идаже переложила внего спрятанную подподушкой трехкопеечную монету.
        Потом она неоднократно могла наблюдать, какКира Павловна периодически достает изкармана медный кругляш, словно слепая, ощупывает его иснова убирает, беззвучно шевеля губами.
        Оставшиеся несколько часов она провела возле сына, неотпуская нина минуту ниВеру, ниВеронику. Кто-то изпришедших проводить Евгения Николаевича Вильского предложил накапать ей корвалол, чтобы неболело сердце, ноКира Павловна подняла насмех доброжелателя и, кивнув головой всторону сына, мрачно пошутила: «Встанет — выпью».
        «Совсем сума сошла», — пробормотала себе поднос стоявшая вширокополой шляпе Женечка Вильская истала пробираться квыходу изнаполненного людьми зала.
        —Кудаты? — тутже остановила ее Кира Павловна иприказала сесть рядом.
        —Немогу больше, — отказалась повиноваться Евгения Николаевна ивытерла пот солба: отскопления людей вкомнате стало невероятно душно.
        —Отоно как, — поджала губы Кира Павловна ипотребовала ксебе Льва Викентьевича Реву, изсуеверных соображений застрявшего водворе рядом сзаказанным автобусом.
        Суетливый Вовчик бросился вниз полестнице, расталкивая поднимавшихся вквартиру Вильских людей, изаголосил, кактолько вылетел изподъезда:
        —Левчик!
        ЛевВикентьевич вздрогнул, предположив, чтостарый школьный товарищ торопится известить его онеожиданной кончине Киры Павловны, итутже подумал, чтоодного автобуса нехватит ичто правильно люди говорят: «Беда одна неприходит». НоВладимир Сергеевич разочаровал друга своим сообщением, иЛевчик всерьез расстроился, чторядом небыло сообразительной Нины, котораябы придумала, какему избежать очередного испытания.
        —Чего она хочет? — недовольно пробурчал Лев Викентьевич, находу поправляя галстук.
        —Незнаю, — пожал плечами Вовчик ипошел вперед ледоколом, прокладывая другу дорогу.
        —Лева, — тутже заметила его появление Кира Павловна ипризывно махнула рукой. — Ятоже поеду.
        —Куда? — водин голос воскликнули внучки бедовой бабки ивытаращили глаза наотцовского друга.
        —Накладбище, — заявила Кира Павловна ипоправила косынку.
        —Ненадо! — стала убеждать ее Вера.
        —Какэто ненадо? — возмутилась бабка, забывшая прото, чтодаже подому передвигалась припомощи ортопедического кресла-опоры.
        —Утебя ноги неходят, — напомнила Кире Павловне Вероника исделала «дяде Леве» страшное лицо. НоЛев Викентьевич сделал вид, чтонепонимает, вчем дело, ивопросительным знаком застыл надматерью покойного друга.
        —Явас наруках отнесу, теть Кир, — залихватски пообещалон, ибовсегда точно определял, начьей стороне сила.
        —Ужотнеси меня, Лева, — быстро сориентировалась Кира Павловна. — Необманывай старого человека. Тебеже потом иЖенька спасибо скажет.
        Последняя фраза ввергла боявшегося смерти Льва Викентьевича Реву вуныние, ион тутже объявил, чтоделает это нестолько из-за памяти покойного, сколько изуважения кего матери, такчто благодарить его ненадо, потому что ненадо — ивсе.
        —Какскажешь, Лева, — пожала плечами старуха, нофразу закончить неуспела, потому что вклинился Владимир Сергеевич итоже вызвался помочь.
        Предложение Вовчика Кире Павловне непонравилось, иона тутже перенаправила его чрезмерную энергию вмирное русло:
        —Меня, Вова, ненадо. Тылучше венок возьми…
        Недоверие старухи Владимира Сергеевича немного обидело, ноон решил невступать вдебаты, объясняя это временным помешательством матери покойного, ипослушно выбрал венок, который собирался нести загробом товарища.
        Вэтот момент длявсех присутствующих стало очевидным неумолимое движение времени кроковой отметке выноса. «Выходим, выходим!» — засуетились все иначали спускаться вниз, давая близким родственникам Евгения Николаевича побыть сним последние несколько минут.
        Вкомнате кроме Киры Павловны идочерей Вильского остались только Люба иМарта.
        —Чего стоите? — окликнула их мать покойного. — Ведь нечужие. Идите, пока никого нет, поцелуйте моего сыночка. Мало вы ему кровушки попортили? Вотипосмотрите теперь…
        —Бабуль, — осторожно коснулась ее руки Вера. — Зачем ты так?
        —Ка-а-а-к? — закачалась старуха изстороны всторону исорвала ссебя черный кружевной платок. — Ка-а-акя? Ка-а-к?
        Отбылого величия Киры Павловны неосталось иследа: маленькая, косматая, онанапоминала юродивую, грозящую миру очередным концом света.
        —Вставай! — Кира Павловна посмотрела безумными глазами набезмолвного сына. — Вставай! Видишь, твои тут. Стоят, какмиленькие. Может, встанешь?..
        Первой невыдержала Марта ивместо того, чтобы броситься нагрудь Вильскому, почему-то обняла Киру Павловну.
        —Ну-ка, — быстро пришла всебя наминуту утратившая самообладание бабка иводрузила платок наместо. — Хватит концерты устраивать. Вон, — показала она наЛюбу, — стоит, слова невымолвит. Илине жалко?
        —Жалко, — чуть слышно прошептала Люба иопустила голову.
        «Плачет, — поняла Вера иеле сдержалась, чтобы неразрыдаться. — Непри них», — пообещала она себе иуставилась водну точку.
        —Девочки, — тихо окликнул их Лев Викентьевич. — Пора. Бригада приехала.
        —Какже? — испугалась Кира Павловна. — Ая?
        —Яже сказал, теть Кир, — успокоил ее Левчик ипропустил двух здоровенных мужиков, судя повсему, работников похоронного агентства. — Сначала женщину, потом — все остальное.
        Первым, чтобросилось вглаза измученной Вере, кактолько она спустилась водвор, стало огромное количество людей, пришедших проститься сее отцом. «Быстрейбы!» — начала она торопить время, аоно, какнарочно, остановилось.
        Кгробу подошел представитель похоронной конторы ипо протоколу произнес заученные фразы: «Те,кто поедет накладбище, проходят вавтобус. Те,кто непоедет, прощаются здесь».
        —Досвиданья, — выпалила Кира Павловна, боясь сделать что-нибудь нетак, ис мольбой посмотрела насвоих крупногабаритных пажей: «Несите меня».
        —Ну,сбогом, — подняли они бабку ипонесли кЛьву Викентьевичу вмашину. Следом потянулись ивсе остальные.
        —Неужели все поедут накладбище?! — ахнула Вера ипереспросила обэтом Нику.
        —Откуда я знаю? — прогундосила та иобошла несколько раз вокруг гроба.
        —Вотивсе, папочка, — пробормотала молодая женщина, очень похожая насвою мать вмолодости, ипогладила отцу лацкан пиджака. Вера сделала тоже самое.
        Накладбище Кира Павловна непроронила нислезинки: глаза были мутны и, казалось, ничего невидели. Нона самом деле они виделивсе: отначала доконца. Просто конец был невыносимо тоскливым изатянувшимся.
        Вкоторый раз провожавших пригласили проститься спокойным. Ивсе послушно выстроились вочередь, чтобы подойти кусопшему, лицо которого приобрело удивительно равнодушное выражение. Ноэто непомешало ниодной изжен Евгения Николаевича прошептать ему те слова, которые, верилиони, моглибы поднять его изгроба, еслибы убога было чуть больше жалости клюдям.
        —Скоро? — неожиданно шепнула Вере бабка ипопыталась продвинуть вперед свою «тачанку». Почувствовав, чтота позаросшей травой земле скользить небудет, старуха отпустила руки исама сделала пару шагов навстречу сыну, даже незаметив, чтокто-то предусмотрительно оттащил ортопедическое кресло всторону.
        —Досвиданья, — снова сказала Кира Павловна ипоцеловала выцветшего Вильского вблестящий лоб.
        Выпрямившись, онабеспомощно посмотрела посторонам ипопыталась отойти сама, нозаботливые руки внучек схватили ее наполдороге, чтобы освободить место дляторжественно одетых работников похоронного агентства.
        —Сыночек, — мелко затрясла головой Кира Павловна, будучи нев силах справиться сдрожью, бившей ее изнутри. — Платок мне дай.
        Состороны могло показаться, чтоона обращается сэтой безумной просьбой ксыну, лицо которого скрылось подкрышкой гроба. Нота, кому адресовались эти слова, безошибочно определила, чтохочет бабка, исунула руку вкарман ее платья, гдеподплатком мирно покоилась небезызвестная трехкопеечная монета. «Хватит!» — решила Вера иукрадкой переложила монету ксебе вкарман.
        —Вот, — протянула она платок старухе.
        —Ненадо, — отказалась Кира Павловна ипоискала глазами свое кресло-«тачанку». Ейснова понадобилась опора, потому что свой долг она выполнила: сына проводила. Отвернувшись отлюдей, Кира Павловна смотрела всторону кладбищенских ворот, куда входила очередная похоронная процессия.
        Онаневидела, какопускали гроб, неслышала, какстукались обнего комья земли. Но,кактолько старшая дочь Вильского, Вера, вместе сгорстью земли бросила вяму отцовский талисман, Кира Павловна вздрогнула, сунула руку вкарман и, необнаружив внем монеты, подумала, чтопросто забыла ее дома. «Надо спросить уВеры, — подумала она итутже переключилась насоседнюю могилу, усыпанную живыми цветами. — Псуподхвост!» — осудила она расточительных родственников некоего Кожухова И.П., 1946года рождения, ивернулась кжизни.
        Последней складбища уходила Вера. По-хозяйски оглядев прилегающую территорию, онатутже представила, какобустроит отцовскую могилу, какпоставит чугунную ограду, аккуратную скамейку истанет каждую неделю рассказывать ему отом, чтобыло, идаже делиться своими планами. Апока надо научиться жить безотца. «Нея первая, нея последняя», — прошептала себе Вера изаторопилась квыходу, возле которого, показалосьей, толпились цыгане внеожиданно ярких даже длялета юбках.
        «Если пристанут, — напрягласьона, — пошлю их кчертовой матери». Ночем ближе подходила Вера кворотам, темслабее становилась ее решительность. Онадаже зажмурилась отнакатившего волной страха, апотом собралась — иоткрыла глаза. Вворотах стояла толстая Нютька ипризывно махала рукой сестре, всем своим видом показывая, чтопора ехать. Назад Вера решила необорачиваться.