Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV Жорж Вотье
        Жорж Вотье (годы жизни не установлены) - французский писатель, современник А.Дюма.
        В данном томе публикуется роман «Шарлотта», рассказывающий о событиях, происходивших во времена правления Генриха Наваррского, известного не только своей знаменитой фразой «Париж стоит мессы», но и посвященной ему популярной песней Дю Корруа о храбром короле Анри Четвертом, имевшем тройной дар: пить, воевать и быть галантным кавалером. Вот об этом-то последнем даре опасного соблазнителя и повествуется в романе Ж.Вотье. История сохранила имена пятидесяти четырех любовниц ГенрихаIV. Но самой сильной, самой порочной, самой запретной была последняя страсть Генриха к юной Шарлотте де Монморанси, которой тогда едва исполнилось пятнадцать лет.
        Жорж Вотье
        Шарлотта. Последняя любовь ГенрихаIV
        
* * *
        I
        Это было 12 января 1609 года - в понедельник.
        Король, сидя у окна в Лувре, смотрел, как шел снег; голову он опустил на левую руку, правой отбивал по стеклу марш, движение которой, сначала медленное и правильное, наконец перешло в бешеный галоп.
        Вдруг марш остановился.
        Король выпрямился и после минутного размышления встал, медленно перешел через комнату и остановился, скрестив руки, напротив кресла, где королева Мария Медичи, небрежно раскинувшись с книгой на коленях, мечтала, уставив глаза в потолок.
        - Итак, вы не хотите взять мадам де Морэ?
        - Не хочу.
        - Еще раз: так ли это?
        - Да, вот так, я сейчас же дам знать мадам де Вердеронь и попрошу ее присутствовать при репетициях.
        - Кажется, я вам сказал: яне хочу, чтобы мадам де Вердеронь танцевала!
        - Ядумаю, вы предоставите мне полную свободу устроить мой балет, как я хочу. Королева я или нет?
        - Вы королева… Но, мне кажется, вы забываете, что я король и имею право приказывать здесь… Яодин приказываю здесь, слышите?
        Мария Медичи молча пожала плечами и опустила глаза на книгу.
        Государь, видя, что она решила не отвечать, вернулся к окну и опять стал барабанить по стеклу.
        Пальцы его колотили так нетерпеливо, что через несколько минут королева приподняла голову.
        - Можно узнать причину этого шума?
        - Ивы спрашиваете меня?
        - Да, я… Право, я не знаю, какая муха укусила вас. Вы пришли сюда не в духе…
        - Это вам так угодно говорить… Яникогда не был веселее; спросите Бассомпьера, который был со мною все утро… Но вы так принимаете меня!..
        - Разве я не принимаю вас всегда со всем уважением, со всем вниманием?..
        - Не об этом идет речь!
        - Очем же?.. Объяснитесь…
        - Отом, что я не могу иметь своей воли, не могу даже выразить желания…
        - Счего вы это взяли?
        - Со всего… Разве не отказали ли вы мне сейчас в моей просьбе?
        - Для чего вы просите меня о том, на что я не могу согласиться?
        - Неужели вы хотите меня уверить, что вам нельзя принять в балет мадам де Морэ?
        - Конечно… Во-первых, я обещала мадам де Вердеронь…
        - Возьмите назад ваше обещание… Скажите, что король не хочет.
        - Такое оскорбление! Вы, кажется, бредите.
        - Мадам де Вердеронь! Хороша нимфа для балета!
        - Вы имеете полное право не находить ее достаточно хорошенькой… но она нравится мне, и этого достаточно.
        - Надутая физиономия… рост ландскнехта… и худая!..
        - Уж вам ли разбирать… а ваша мадам де Морэ?.. Клубок… шар…
        - Она очаровательна.
        - Находите ее божественной, если это вам нравится… Ая объявляю ее недостойной участвовать в том балете, где танцует самая хорошенькая девушка во Франции…
        - Самая хорошенькая… Кто это?
        - Шарлотта де Монморанси.
        - Дочь коннетабля?
        - Да…
        - Дитя… ей лет четырнадцать, не больше.
        - Пятнадцать, и она уже чудо красоты… Вы увидите и…
        - Это еще вопрос, увижу ли я…
        - Что вы хотите сказать?
        - Вы, конечно, воображаете, что я буду присутствовать на этом балете?
        - Вы всегда присутствовали на придворных празднествах.
        - Да, в то время, когда исполняли мою волю, когда я мог распоряжаться здесь, когда итальянец…
        Король остановился, увидев, что Мария Медичи встала и бросила на него гневный взгляд.
        - Кончайте же! - бросила она тоном вызова и сжав губы.
        - Не стоит труда.
        Король сказал эти слова со странной улыбкой, которая обнаруживала вместе и насмешку и гнев.
        - Вы думаете, конечно, что я не угадываю и не вижу глубины ваших мыслей… Это опять старый дуралей Сюлли вбил вам в голову…
        - Пожалуйста, оставим Сюлли в стороне… Его единственное дурачество состоит в том, что он желает остаться мне верен до конца. Позвольте мне любить его за это дурачество.
        - Признайтесь, что вы странно выражаетесь… Послушать вас, так подумаешь, что вы окружены здесь врагами.
        - Яэтого не говорил.
        - Что за беда, если вы и не говорили?.. Вы очень ясно даете это понять.
        - Когда знаешь наверно, кто за, кто против нас?
        - Говорите откровенно… Лучше повторите сейчас, что вам наговаривает каждое утро ваш друг Сюлли, и скажите, что я составляю заговор против государства, против вас, против… мало ли еще кого!
        - Яне обвиняю вас в заговоре!
        - Очень великодушно с вашей стороны… Но в чем же обвиняют меня? Вваших словах ошибиться нельзя. Однако кто имеет здесь право жаловаться?
        - Конечно, не ваши итальянцы.
        - Не можете ли вы оставить в покое моих слуг? Они любят меня, они преданы мне… Ядумаю, что не совершаю преступления, награждая их усердие…
        На губах самодержца опять появилась та же улыбка.
        - Если вы награждаете только их усердие…
        Мария Медичи сделала презрительное движение рукой.
        - Вы не предполагаете, я думаю, чтоб я отвечала на эти низкие оскорбления. Право, мне вас жаль.
        - Ядействительно достоин сожаления.
        - Вы несерьезно говорите… а не то я спрошу вас, кто из нас двоих более достоин сожаления… Отвечайте, что я нашла при французском дворе?
        - О! Конечно, ничего нового, потому что вы позаботились привезти с собою всех ваших тамошних друзей.
        - Вы можете шутить, а я не расположена смеяться…
        - Ая-то!
        - Когда приехала к этому двору, как я была принята?.. Вспомните наше первое свидание в Лионе.
        - Скакой стати возвращаетесь вы теперь к этим воспоминаниям?
        - Любили ли вы меня когда-нибудь?.. Вы любите только ваших любовниц, не правда ли?.. Но французскому престолу нужен был законный наследник, вот и все.
        Король, очень бледный, не отвечал; он опять принялся барабанить марш по стеклу, но на этот раз марш был медленный и серьезный, как тот, который играется при похоронном шествии.
        - Ядолжна была понять, что меня ожидало, - вспылила Мария Медичи, - когда мой дядя говорил мне, расставаясь со мною: «Вособенности, племянница, имейте детей…» Какое первое имя поразило слух мой при въезде во Францию? Имя Генриетты д’Антраг… Асколько других слышала я потом!.. Ах! Мне следовало, пока еще было время, вернуться во Флоренцию…
        Она возвышала голос и, говоря, внимательно наблюдала за супругом, как будто хотела видеть, какое действие ее слова производили на него. Но он, следя глазами за хлопьями снега, казался погруженным в мечтательность… Блестящая слеза медленно покатилась по его щеке и затерялась в седой бороде.
        - Вы правы, - пробормотал он сквозь зубы, - этот брак был большою ошибкой… - Он встал и, подойдя к королеве, которую это замечание совершенно ошеломило, прибавил: - Эта сцена упреков не может быть серьезна… Воротимся к началу.
        - Как? Несерьезна?
        - Неужели вы станете притворяться ревнивой?
        - Однако…
        - Что касается вины, которую мы можем иметь друг против друга, поверьте мне, перестанем об этом говорить… Некоторые вещи следует иногда не знать, - прибавил он с глубоким вздохом.
        Мария Медичи посмотрела на него с тревожным видом. Кней возвратилась ее прежняя самоуверенность, только когда государь спросил ее отрывистым голосом:
        - Последний раз, хотите или нет дать место в вашем балете мадам де Морэ?
        - Явам уже сказала, что нет.
        - Даже чтоб доставить мне удовольствие?
        - Ваша любовница…
        Король пожал плечами и прибавил голосом еще более отрывистым:
        - Даже если я приказываю?
        - Даже если вы приказываете… Ярешила, что это место займет мадам де Вердеронь, и будет так, как я решила.
        Когда она произнесла эти слова, тихо постучались в маленькую дверь в глубине комнаты возле алькова.
        - Это синьор Кончини, конечно, - сказал король.
        - Да, - сухо ответила Мария Медичи.
        - Яуступлю ему место…
        Он медленно повернулся, сделал несколько шагов и остановился, чтобы снова заговорить с королевой, которая уже подошла к маленькой двери.
        - Позволите вы мне сказать еще одно слово?
        - Что вам нужно?
        - Ведь синьор Кончини не выйдет из терпения?
        - Как вы несносны! Говорите… Что вам нужно?
        - Япредлагаю вам сделку. Оставьте мадам де Вердеронь и примите мадам де Морэ.
        - Вы очень этого желаете?
        - Явам уже сказал.
        - Пожертвуйте маленькой Монморанси… Яберусь устроить это дело с коннетаблем.
        - Вы забываете, что это жемчужина моего балета, самая прелестная из всех.
        - Черт побери красавицу, о которой мне прожужжали все уши! - пробормотал король.
        Вдверь опять постучались, и на этот раз с нетерпением.
        - Синьор Кончини сердится, - сказал король, - и находит, что король французский не очень спешит… Яухожу как можно скорее, ухожу!
        Он вышел с насмешливой улыбкой на губах, но, как только вышел, черты его болезненно подернулись, он сжал кулаки и поднял их угрожающе.
        Большими шагами прошел он коридор, отделявший комнаты королевы от его кабинета.
        Но в ту минуту, когда он брался за дверь, коридор вдруг наполнился шелестом платьев и серебристым хохотом…
        Он поднял голову и приметил перед собою двадцать молодых девушек; они были в коротких белых платьях и с серебряными полумесяцами в волосах; они бегали и догоняли друг друга, угрожая большими стрелами из позолоченного дерева.
        Это были фрейлины королевы, отправлявшиеся на репетицию балета.
        При виде повелителя они все остановились, вдруг сделались безмолвны и низко поклонились с улыбкой на губах, как будто ждали комплиментов.
        Но он, не бросив на них ни одного взгляда, устремился к двери, почти выбил ее, до того сильно было его движение, и тотчас хлопнул и запер ее за собою.
        Фрейлины, все низко приседавшие, остались на минуту безмолвны и неподвижны, совершенно смутившись от этого приема, совсем не похожего на тот, который король обыкновенно делал им.
        Потом, когда прошла первая минута смущения, они пробежали на цыпочках перед страшной дверью и продолжали путь по длинным коридорам Лувра, перешептываясь с испуганным видом.
        II
        ГенрихуIV было тогда пятьдесят шесть лет. Его волосы седели, и длинные серебряные нити в его густой черной бороде показывали его лета и усталость.
        Но он сохранил от молодости гибкость, живой взгляд, чистосердечную и веселую улыбку, в короле французском виднелся еще король Наваррский, в ГенрихеIV - беарнец.
        Сердце в нем было еще молодо, как в то время, когда под большими вязами Нерка он учил Флоретту азбуке любви, молодо, как во время мадам де Сов, булочницы Сен-Жан и прекрасной Коризандры. Это сердце, которое он сто раз отдавал и брал назад, которое он растратил понемножку на дороге и крошки которого пятьдесят четыре известные любовницы разделили между собою, пылало, как в двадцать лет, и сохранило его физиономии кое-что от весеннего огня.
        Слава составляла для него ореол. Все помнили победителя при Арке и Иври, любовника прекрасной Габриэли, того, кого политики называли восстановителем французской монархии, народ - отцом, того, который столько любил и которого столько любили…
        При виде его сердца у всех девушек бились, губы улыбались и все прекрасные глаза старались встретиться с его взором.
        Нужна была только искра, чтобы зажечь в Генрихе огонь, который тлел, но не угас под пеплом времени. Тогда он танцевал и соперничествовал в силе, веселости, увлечении, молодости с самыми блестящими кавалерами при дворе; тогда он забывал тяжелые неприятности правления и мрачное горе супружеской жизни, тайную вражду Марии Медичи, самовластие Кончини, проповеди отца Котона.
        Но сколько страшных пробуждений, когда подагра, эта неумолимая посланница, являлась напоминать ему права возраста, когда, пригвожденный к кровати, он слышал шум празднеств, на которых распоряжались итальянцы, когда между Сюлли, коннетаблем и несколькими прежними друзьями он оставался лицом к лицу со старостью, одиночеством и политикой…
        Впятницу утром государь, чувствовавший ночью боль в ноге, встал очень не в духе.
        Он послал за Сюлли в Арсенал и сидел несколько часов, запершись с ним, потом приказал, чтобы к нему позвали Бассомпьера, как только тот придет в Лувр.
        При дворе один Бассомпьер имел способность развлекать короля. Бассомпьер знал все, вмешивался во все, без него не было ни праздника, ни любовной интриги, он был самый развратный, самый тщеславный, самый хвастливый и самый нескромный из всех волокит.
        Когда Генрих увидел после целого часа ожидания растрепанную голову лотарингца, он вздохнул с глубоким облегчением.
        - А! Вот и ты наконец… Яуже тебя спрашивал двадцать раз, не правда ли, Легран?
        Герцог де Бельгард, стоявший за креслом короля, холодно и величественно наклонил голову, насколько позволяла его высокая и широкая манишка.
        - Ну войди же, - продолжал Генрих, - что торчишь там на одной ноге, как журавль… Рассказывай скорее, почему ты так поздно явился сегодня в Лувр? Ячую какое-нибудь приключение; ты мне кажешься очень бледен!..
        - Хорошо, кабы приключение… Яцелую ночь мерз…
        - Мерз?.. Однако ты, кажется, не таков, чтобы оставить свой плащ в руках красавицы.
        - Увы, государь! Яне видал ни красавиц, ни дурнушек… Уменя нынешнюю ночь не было другого общества, кроме лихорадок.
        - Лихорадок! - заворчал с досадой хриплый голос, как будто выходивший из спинки большого кресла. - Сколько же их было? Пять, шесть, семь или больше?
        Бассомпьер с любопытством посмотрел в ту сторону, откуда раздался этот голос, и громко расхохотался.
        - Мне не нужно спрашивать, кто прячется за этой высокой спинкой… Это добрый Малерб, величайший поэт прошедших, настоящих и будущих времен, самый несносный педант от Парижа до Меца!
        - Милостивый государь, я не педант! - вскричал Малерб, вставая и покраснев от гнева. - Но я люблю, когда говорят правильно.
        - Хороша шутка! Разве я говорил не по-французски?
        - Нет… Когда говорят по-французски, говорят - лихорадка, а не лихорадки, потому что лихорадка бывает одна, а не несколько.
        - Все говорят - лихорадки.
        - Это оттого, что все говорят дурно!..
        - Полно, - перебил король, у которого этот спор вызвал некоторую веселость, - не деритесь… Вграмматике я всегда отдаю предпочтение Малербу, в любви - Бассомпьеру…
        - Но… - сказал поэт обиженным тоном.
        - Разве и я так же дурно говорил?
        - Не то, только…
        - А! Понимаю… Успокойтесь, всем известно, что вы страшный волокита и понимаете любовь… Но пока дело идет не о том… Решено: уБассомпьера была лихорадка, а не лихорадки.
        - Согласен, государь, чтобы сделать удовольствие господину де Малербу.
        - Но скажи мне, какого цвета была она… белокурая или черноволосая?
        - Государь, я не смотрел на нее.
        - Стало быть, ты хорошо ее знал… А! Не та ли эта злокачественная лихорадка, о которой ты говорил мне вчера и которая живет на улице Гюшет, у пирожника?
        - Увы, нет! Другая!
        - Другая улица или другая пирожница?
        - Другая лихорадка, хорошая, настоящая…
        - Ты действительно был болен?
        - Вот уже полчаса, как я повторяю это вашему величеству… Явернулся домой вчера в два часа и больше не выходил…
        - Это неприятно… Ая рассчитывал на тебя, чтобы узнать городские новости, чтобы развлечься… Какой же ты неловкий! Занемог именно в тот день, когда ты мне нужен!
        - Государь, делаешь, что можешь…
        - Аиногда делаешь больше, чем можешь… Ты убьешь себя, Бассомпьер, и очень скоро.
        - Да не услышит вас Бог, государь!
        - Ты должен что-нибудь мне рассказать. Бассомпьера нельзя принимать без новостей.
        - Клянусь вам, государь, что я не знаю ничего, решительно ничего…
        - А! Ты упрямишься… Если через пять минут ты ничего не придумаешь, я отправлю тебя в Бастилию…
        - ВБастилию!
        - Ивелю запереть Малерба в твою тюрьму на вечное заключение вдвоем.
        - Пощадите, государь, пощадите… Ярасскажу все, что вам угодно.
        - А! Язнал, что тебя наконец заставишь говорить…
        - Только предупреждаю вас, что я расскажу вам не новость…
        - Все-таки расскажи, если это интересно…
        - Яначинаю… Жил-был вельможа, называвшийся граф Ангевейлер. Он женился на графине Киншнейн, которая подарила ему трех дочерей. Вот этот вельможа…
        - Какую это бабью сказку рассказываешь ты мне?.. Ты насмехаешься надо мной!
        - Насмехаюсь!.. Государь, это история моей фамилии!..
        - Твоей фамилии?.. Эти имена?..
        - Хорошие имена дикарей, - колко сказал Малерб.
        - Что же делать? - ответил Бассомпьер. - ВЛотарингии их находят хорошими… Не всем удается родиться в Нормандии.
        - Это оскорбление? - спросил Малерб, снова вставая.
        - Полно, поэт, полно… - сказал Генрих, заставляя его опять сесть. - Оставим Бассомпьера рассказывать историю. Это должно быть любопытно.
        - Очень любопытно… Итак, этот вельможа, говорю я, хотя женатый, имел очень короткие сношения с одной волшебницей…
        - Узнаю кровь Бассомпьеров… От отца до сына все волокиты…
        - Государь, если вы станете все прерывать меня, я рискую никогда не дойти до конца.
        - Продолжай и скажи нам, что с ним случилось.
        - Ваше величество, кажется, серьезно интересуетесь этим мужем… Разве?..
        - Молчи, Бассомпьер, - сказал Генрих, нахмурив брови, - без всяких комментариев и продолжай.
        - Повинуюсь, государь… Итак, однажды случилось, что законная жена узнала об этих сношениях, и так как в то время любовницам не давали герцогств и привычки не было узаконивать незаконнорожденных…
        - Бассомпьер… берегись!
        - Но это в истории, государь.
        - Ну, пропусти подробности… Яначинаю находить скучной твою историю.
        - Пропускаю… Словом, он был принужден расстаться с волшебницей; расставаясь с ним, она сделала ему три подарка: перстень, стакан и ложку… и приказала разделить их между тремя дочерьми, потому что эти вещи должны были принести счастье их фамилии. Старшая, вышедшая за принца Сальма, получила перстень; вторая, вышедшая за Круа, получила стакан; третья, наконец, была женою моего прапрадеда и получила ложку… Талисман этот благоговейно переходил от отца к сыну, и мы убеждены, что в тот день, когда он потеряется, большие несчастья обрушатся на наш дом.
        - Ивы твердо верите чудесному качеству этой ложки? - спросил Малерб.
        Вэту минуту шум шагов и смеющихся голосов отвлек внимание от рассказа.
        - Фрейлины пройдут мимо нас! - вскричал Бассомпьер, поспешно вставая и бросаясь к двери. - Нельзя потерять этого прекрасного зрелища.
        Но Генрих уже встал.
        - Заприте эту дверь, заприте скорее!
        - Как… вашему величеству угодно?..
        - Запри, говорю тебе!
        - Однако…
        - Запри, злодей!..
        Бассомпьер колебался. Генрих, забыв о своей подагре, пробежал через комнату в два прыжка, поспешно оттолкнул Бассомпьера и, схватившись обеими руками за половинку двери, которая оставалась полуоткрыта, хотел захлопнуть ее…
        Иостановился, увидев перед собой юную девушку с гибким и стройным станом, свежее личико которой, обрамленное густыми белокурыми волосами, было почти сверхъестественной красоты.
        Девушка подняла на короля свои большие глаза, сверкавшие странным огнем, краснея, низко присела и прошла мимо.
        Генрих оставался на одном месте, пораженный восторгом, не видя улыбок, бросаемых на него фрейлинами королевы Марии Медичи, которые проходили мимо.
        Он опомнился, только когда услышал насмешливый голос Бассомпьера, который говорил ему на ухо, чтобы ни Легран, ни Малерб не услыхали:
        - Ну, государь, вы ее видели? Она очень хороша, не правда ли?
        - Да… то есть… Оком ты говоришь?
        - Оней…
        - Да, о ней… Но кто она?
        - Шарлотта де Монморанси…
        - Дочь коннетабля? Та, которая шла впереди?
        - Икоторая скоро, с вашего позволения, государь, будет мадам де Бассомпьер.
        Король несколько минут не говорил; он как будто следил за неприятной мыслью.
        - Это правда, я помню… Коннетабль говорил мне об этом браке и просил для тебя должность первого камер-юнкера.
        - Государь, это будет слишком большая милость для меня.
        - Но вчера я видел де Бульона, и я должен тебя предупредить, что он не из твоих друзей и что этот брак не по его вкусу.
        - Неужели он позволил себе…
        - Успокойся, он только просил меня не давать своего согласия не подумав.
        - Надеюсь, государь, что ваша дума не будет неблагоприятна для меня.
        - Кажется, я всегда хотел для тебя всего хорошего… Утебя будет очень хорошенькая жена!
        Король сказал эти слова с таким жаром, что Бассомпьер сделал странную гримасу.
        Но гримаса его сделалась еще значительнее, когда он услыхал, как король сказал Малербу:
        - Даю вам отпуск до завтра, господин поэт… Япойду на репетицию балета.
        - Но, государь! - вскричал Бассомпьер с необыкновенной живостью. - Ядумал, что вы не будете присутствовать…
        - Яне присутствовал в прежние дни, а буду присутствовать сегодня… Что тут такого необыкновенного, Бассомпьер?
        - Ничего… Однако, государь, мне казалось… говорили…
        - Что такое?
        - Что этот балет вам не нравится… И,видя, как резко вы приказали мне сейчас запереть дверь, когда проходили фрейлины…
        - Это правда, я имел неприятное объяснение с королевой по поводу этого балета и несколько дней поступал сурово с нимфами Дианы… Но эта обида не может продолжаться вечно, не правда ли?
        - Нет, государь… и я буду очень рад сопровождать вас…
        Король сделал двадцать шагов по коридору, потом вдруг остановился.
        - Кстати, Бассомпьер, у меня есть для тебя небольшое поручение.
        - Як услугам вашего величества.
        - Ступай в Арсенал сказать Сюлли, что я приду завтра говорить с ним об одном важном деле и что он должен велеть приготовить для меня обед…
        - Сейчас, государь?
        - Да, сейчас… Один Легран пойдет со мною, притом я вижу Монтеспана, который проводит нас до бальной залы. Ступай.
        Бассомпьер поклонился и, ворча, направился к большой лестнице.
        На последних ступенях он наткнулся на Малерба, который медленно спускался с лестницы.
        - Увас очень озабоченный вид, - сказал поэт насмешливым тоном, - можно узнать, что вас раздосадовало?
        - Яуже вам сказал, что у меня лихорадки.
        - Лихорадка, лихорадка, если только у вас нет пяти, шести лихорадок вдруг…
        Бассомпьер отпустил страшное немецкое ругательство и, перепрыгивая через четыре ступени разом, убежал.
        III
        Когда король вошел в большую луврскую залу в сопровождении герцога де Бельгарда, великого конюшего, и Монтеспана, капитана гвардейцев, оркестр остановился, нимфы Дианы опустили свои стрелы и прервали танцы.
        - Что такое? - спросила, обернувшись, Мария Медичи, шепотом разговаривавшая с Кончини, который сидел возле нее на табурете.
        Приметив короля, она встала, и боязливое замешательство, сначала обнаружившееся на ее лице, немедленно уступило место торжествующей улыбке.
        - Какой сюрприз вы сделали нам, государь!.. Ваше присутствие здесь тем для меня приятнее, что я совсем его не ожидала…
        - Ясам очень удивляюсь, что нахожусь здесь…
        - Ваше отсутствие очень огорчало нас; все эти дамы принимали его за неодобрение… По крайней мере, мне сейчас говорила это мадам де Вердеронь…
        Она указала королю на одну из дам, которая сделала глубокий реверанс.
        Но Генрих, досаду которого пробудило это имя, повернулся к ней спиной, не ответив на поклон, и, наклонившись к уху королевы, сказал ей:
        - Я уверяю вас, что мадам де Морэ была бы гораздо лучше.
        - Не для того же, чтобы опять начать ссору, пришли вы сюда, я думаю?
        - Успокойтесь… я так же мало имею желания, как и вы, делать весь двор свидетелем наших ссор… Довольно и того, что мы ссоримся между собою…
        - Может быть, вы станете уверять, что в этом виновата я?
        - Во всяком случае, виноват не я.
        - Вот уж это чересчур…
        Разговор делался бурным. Король вдруг прервал его и направился к Кончини, к которому подошел с улыбкой на губах.
        - Угодно вам уступить мне на несколько минут этот табурет?.. Если только вы не желаете продолжать разговаривать с королевой… Втаком случае я сочту своей обязанностью удалиться и не мешать вам…
        Кончини ответил надменным поклоном и стал по другую сторону кресла королевы, которая вдруг сделалась серьезна и озабоченна.
        Генрих сел и бросил взгляд на эскадрон нимф, которые занимали места, чтобы продолжать прерванную фигуру. Он без труда нашел белокурую девочку, вид которой вдруг возбудил в нем такое сильное волнение. Она была в первом ряду, и ее мифологический костюм, открывавший удивительно сложенную ногу, ее осанка, немножко неловкая и еще детская, придавали ее волшебной красоте очарование почти непреодолимое.
        Легран как искусный придворный внимательно следил за направлением глаз своего повелителя и, видя, что он упорно наблюдает за движениями Шарлотты де Монморанси, наклонился к нему с раболепной улыбкой.
        - Ваше величество удостаиваете восхищаться девицей де Монморанси?
        - Она очень хороша, не правда ли, Бельгард?
        - Это мнение всего двора, государь. Несколько дней тому назад, когда она была первый раз у ее величества королевы, все единогласно признали, что она превосходит красотой свою покойную мать…
        - Это правда… Будь я двадцатью годами моложе… даже десятью, это было бы довольно, как ты думаешь?
        - Ядумаю, что ваше величество несправедливы к себе, предполагая, будто действие времени…
        - Ты думаешь?… Положим, пять… Надо быть рассудительным. Уверяю тебя, будь я пятью годами моложе… Словом, ты меня понимаешь.
        - Истина, которая всегда была для меня священна, принуждает меня объявить вашему величеству, что я не понимаю.
        Генрих взглянул на Леграна с видом глубокого удивления.
        - Ты, кажется, насмехаешься надо мною…
        - Простите, ваше величество… Я, вероятно, дурно выразился. Яне понимаю, что вы ссылаетесь на ваши лета, которые не кажутся мне препятствием.
        - Право, ты хочешь смеяться… Не желаешь ли ты меня уверить, что я Адонис?
        - Адонис был ветрогон, возвысившийся от прихоти знатной дамы и недостойный милости, которой он сделался предметом.
        - Черт побери, как ты его отделываешь!.. Ая уверен, что маленькая Монморанси была бы не так строга к нему.
        - Нет, государь.
        - Как нет?
        - Ваше величество, позволите мне напомнить вам, потому что, кажется, вы об этом забыли, что Венера отдала свое сердце победоносному Марсу.
        Король слегка покраснел, потом прибавил после довольно продолжительного размышления:
        - Мне все-таки кажется, что у Марса в то время, когда она сделала ему этот подарок, не было еще седой бороды.
        - Язамечу вашему величеству, что она любила его не за цвет бороды, а за мужество, благородство, великодушие, за то, чем он был… словом, за то, что он Марс.
        - Ты льстец, Бельгард, и дурной советчик.
        - Бог мне свидетель, государь, что я говорю искренно и откровенно… Все здесь так же, как и я, найдут естественным и законным, что самый знаменитый из наших королей любит самую прелестную женщину во Франции и любим ею.
        Король, который несколько минут вертелся на табурете, ничего не отвечал. Обернувшись, он встретил холодный и суровый взгляд королевы, устремленный на него, и невольно задрожал.
        - Увас очень взволнованный вид, - сказала Мария Медичи, - что это вам шепотом рассказывал Бельгард?..
        - Он подавал мне отвратительные советы… Он советовал мне влюбиться в мадемуазель де Монморанси.
        - Всамом деле! Авы что отвечали ему?
        - Яотвечал, что считаю себя слишком старым для таких зеленых плодов.
        - Всамом деле, мне кажется…
        - А! Вам кажется! - сказал Генрих обиженным тоном.
        - Конечно, Шарлотте де Монморанси пятнадцать лет, и я сомневаюсь, чтобы седая борода пришлась ей по вкусу.
        - Влюбви встречались вкусы еще страннее.
        Эти слова, обнаруживавшие сильный гнев и сопровождавшиеся злым взглядом на Кончини, заставили Марию Медичи нахмурить брови; но это длилось только одну минуту, и она продолжала тотчас сладеньким голосом:
        - Итак, вы не настаиваете на ваших прежних намерениях?
        - Каких?
        - Вы хотели, сколько мне помнится, пожертвовать мадемуазелью де Монморанси, чтобы дать место этой…
        - Не об этом идет речь… Ваш балет хорош и так.
        - Яочень рада, что он заслужил ваше одобрение… Вам объясняли сюжет?
        - Это, кажется, Диана и ее нимфы.
        - Именно… Вэту минуту богиня приметила Актеона, который подстерегает ее сквозь листья. Она зовет к себе своих нимф, которые подбегают и делают вид, будто хотят пронзить нескромного своими стрелами… Посмотрите.
        Действительно, нимфы подходили, все в ряд, размахивая над головами большими позолоченными копьями.
        Дойдя до середины зала, они составили большой круг около Дианы. Этого оборонительного маневра, вероятно, не было достаточно, чтобы испугать неделикатного охотника, потому что круг, составившись, тотчас разошелся.
        - На месте Актеона, - спросил король шепотом Леграна, - отступил бы ты?
        - Государь, Бельгард не отступает никогда.
        - Хороший ответ… Но мне кажется, что, будь я на месте Актеона, при виде такого множества неприятельниц я убежал бы со всех ног… Посмотри, как они танцуют… Он испугается и убежит… Решительно этот Актеон дурак.
        Нимфы бегали во все стороны, встречаясь, перекрещиваясь, вдруг они остановились.
        - Трус пошел за подкреплением и, вероятно, возвращается с другими охотниками, - сказал Генрих.
        Но слова замерли на его губах.
        Перед ним в нескольких шагах белокурая Шарлотта де Монморанси с пылающими щеками, сверкающими глазами как будто угрожала ему копьем…
        Она улыбалась шаловливой улыбкой, от которой в углах ее рта образовались ямочки - они могли бы свести с ума и праведника.
        Внимание короля, который не спускал с нее глаз ни на минуту с тех пор, как вошел в зал, его волнение не укрылись от нее; уверенная уже в своей красоте, она находила детское удовольствие в этом первом торжестве.
        Оркестр, остановившийся на минуту, заиграл воинственный марш, и нимфы опять начали атаку…
        Шарлотта де Монморанси подняла над головой руку, державшую копье, и, все смеясь, устремила глаза на короля, сделав вид, будто хочет пронзить ему грудь…
        Генрих, бледный от волнения, раскрыв широко глаза, приподнялся с табурета, словно очарованный. Увидев острие копья на два пальца от своего сердца, он слабо вскрикнул и упал без чувств на руки Леграна.
        Танцы тотчас остановились. Около короля столпились. Думали, что он ранен.
        - Это ничего, - сказала королева, вдруг оттолкнув дам. - Просто обморок… Король нездоров уже несколько дней… Вы можете уйти; мы оставим репетицию на сегодня.
        Унее был такой раздраженный вид, что все поспешили выйти без шума.
        Шарлотта де Монморанси, вне себя, растревоженная, готовая расплакаться, спряталась за своими подругами.
        Когда Генрих пришел в себя через несколько минут, его первым движением было бросить взгляд удивления, почти отчаяния, вокруг залы, пустой и безмолвной.
        - Как! Никого!
        - Нет, - ответила королева. - Вы можете догадаться, что, видя вас без чувств, перестали танцевать.
        - Напрасно… Яне болен и желаю, чтобы кончили балет.
        Мария Медичи вместо ответа пожала плечами и пошла в сопровождении Кончини к двери, которая вела к ее комнатам. Когда она вышла, король обернулся с глубоким вздохом к Леграну и Монтеспану.
        - Полно, господа, пора и нам уйти… Дай мне твою руку, Легран. Яеще не совсем оправился, и моя нога жестоко болит…
        Идя медленно по длинным коридорам Лувра, он бормотал вполголоса:
        - Проклятая подагра!.. Яее чувствую, она тут!.. Остарость!.. Яотдал бы все, мой престол и Кончини вдобавок… и мою жену… О! Ее-то с удовольствием… Яотдал бы все за несколько дней молодости… Видел ты, Легран, как она устремила на меня это копье! Япочувствовал, что оно входит мне в сердце.
        - Государь, это раны приятные.
        - Ячувствую, что эта рана продолжится всю жизнь… Сколько еще мне остается жизни.
        - Государь, вы проживете еще много лет.
        - Да услышит тебя Бог!.. Авы, Монтеспан, видели, как грациозно направила она на меня копье?
        - Видел, государь.
        - Она хороша, не правда ли?
        - Прелестна, государь, и достойна внушать любовь величайшим героям.
        - Но вы думаете, что это сделалось случайно?
        - Вовсе нет, государь.
        - Так вы думаете, что она сделала это с намерением?
        - Вэтом нельзя сомневаться, государь.
        - Но она так молода, а я становлюсь…
        Он замолчал и взглянул на обоих своих советников с тревожным видом; он как будто боялся выговорить слово.
        Монтеспан поклонился так низко, как только мог, и сказал:
        - Государь, в обоих королевствах: иво французском, и в наваррском - нет ни одной девушки, которая не считала бы величайшей милостью заслужить внимание Генриха Великого.
        - А! Вы думаете?
        - Мы в этом уверены, - отвечали хором оба.
        Дошли до двери кабинета короля.
        - Даю вам свободу, господа… Легран, пошли сказать Малербу, чтобы он пришел ко мне; яхочу сегодня же заказать ему стихи.
        - Ясейчас пошлю за ним.
        - Ивели принести мне как можно скорее том Астреи… До свиданья, господа.
        Не сделали оба и двадцати шагов, как король позвал их:
        - Кстати, Легран, скажи камер-лакеям, чтобы они не запирали двери моей комнаты, как я приказал, когда фрейлины королевы идут на репетицию балета… и даже когда она будет затворена, чтобы они отворили ее настежь, настежь, слышишь ли?
        - Да, государь. Будет сделано, как вы приказываете.
        - Хорошо… и не забудь Малерба и Астрею.
        Сэтими словами король вошел в свой кабинет, а Легран удалился с Монтеспаном, не видя, что его брыжи сбились набок, что заставило предположить всех, кто встречался с ним, будто он находился в эту минуту под влиянием очень серьезной озабоченности.
        IV
        Вэтот день король должен был лечь в постель и целую неделю не выходил.
        После обеда, устроив с Сюлли дела, не терпевшие отлагательства, он приказывал ставить стол около кровати и целый вечер играл в кости. Вэто время он принимал посетителей. Королева приходила один раз. Герцогиня Ангулемская, сестра коннетабля, тетка Шарлотты де Монморанси, приходила раз пять или шесть.
        Ночью он спать не мог. Легран, герцог де Грамон и Бассомпьер не спали поочередно и в тех редких промежутках отдыха, которые оставляла ему боль, читали ему Астрею.
        Водно утро, когда Легран провел ночь возле него, король вдруг проснулся в восемь часов утра; добрый герцог читал так монотонно, что на рассвете королевские веки нечувствительно закрылись.
        Король с испугом осмотрелся вокруг: Легран, сидя в огромном кресле с тяжелой книгой на коленях, продолжал читать при свете свечи.
        - Кажется, я заснул… Что ты там бормочешь, Легран?
        - Яповинуюсь приказаниям вашего величества, читаю Астрею.
        - Однако ведь ты видел, что я сплю?
        - Конечно, государь, и благодарю Господа за этот живительный сон, который показывает близкое окончание страданий вашего величества.
        - Благодарю, Легран… Однако я не понимаю… Если я спал, зачем же продолжал ты читать?
        - Яслишком хорошо знаю свои обязанности, чтобы осмелиться перестать, прежде чем ваше величество изволите мне приказать…
        - Ну, надо сызнова… десять, пятнадцать страниц… или нет, лучше завтра… Пусть позовут Бассомпьера, я хочу с ним говорить.
        - Сейчас?.. Аизвестно ли вашему величеству, что теперь только восемь часов?
        - Да, сейчас… Дело спешное, пусть прибежит.
        Легран с удивлением высунул голову из своих брыжей, потом тотчас спрятал ее, встал, не говоря ни слова, закрыл книгу и торжественными шагами направился к двери.
        Король с нетерпением вертелся на постели.
        - Легран, разве вы не слышите, что я спешу?.. Вы тащитесь, как черепаха.
        Легран до того был удивлен этим строгим замечанием, что пустился чуть не бегом, не видя отца Котона, который стоял у двери и которого он отбросил к стене.
        При виде иезуита лицо Генриха омрачилось. Он заговорил с ним почти с гневом:
        - Что вы тут делали?
        - Я… я… я только что пришел, - пролепетал иезуит, еще ошеломленный толчком, - я хотел войти…
        - Увас странный способ входить! Вашей походки никогда не слышно, и нельзя отворить дверь, не найдя вас за нею…
        - Ваше величество подозреваете меня?
        - Нет, я вас не подозреваю, - сухо ответил Генрих.
        - О! Боже мой, к чему щадить меня! Язнаю, что у меня есть сильные враги, которые стараются вредить мне, ничтожному служителю религии, ненавистной им…
        - Предупреждаю вас, преподобный отец, что я нетерпелив сегодня.
        - Однако, государь…
        - Пожалуйста, перестаньте. По какому делу вы пришли?
        - Япришел, государь, просто для того, чтобы принести вам мои утешения и помощь…
        - Вашу помощь? Разве я уже умираю, что мне нужен духовник?
        Иезуит потупил глаза от грозного взора короля.
        - Ямолю Бога каждый день о сохранении долгих дней вашему величеству.
        - Ипришли удостовериться, исполняются ли ваши молитвы?
        - Как можете вы думать, государь, что я могу…
        - Вы можете пойти сказать тем, кто вас послал, преподобный отец, что я нахожусь в отличном здоровье и чувствую, что буду еще здоровее, и что подагра еще не так скоро убьет меня…
        - Но, государь…
        - Как! Это еще не все… Что еще вам нужно?
        - Япришел просто… думая, что утешения религии помогут вам перенести болезнь.
        - Отец Котон, знаете ли вы так, как я, что двадцать шесть докторов понапрасну потеряли труд и время?
        - Государь, медицина - наука людская и ограниченная, между тем как лекарства религии всемогущи. Около Венсана находится бедный монастырь, в котором живут бедные монахи. Они были бы рады молиться Богу за ваше выздоровление, если б только вам угодно было им дать…
        Генрих быстро повернулся к стене и спрятал голову под одеяло. Потом через несколько минут он с любопытством высунул нос посмотреть, что делает его духовник.
        Преподобный отец сидел у изголовья кровати на стуле Леграна, как охотник, подстерегающий добычу. При шуме он поднял глаза, которые для вида были устремлены на молитвенник.
        Генрих снова поспешил исчезнуть под одеялом.
        Таким образом оставались они вдвоем около часа, не обменявшись ни одним словом.
        По мере того как время уходило, король приходил все в большее волнение. Он вертелся, ворчал, бил кулаком по изголовью.
        Бесстрастный иезуит как будто ничего не слыхал. Несколько раз пользовался он минутной тишиной и начинал вполголоса ту же фразу:
        - Государь, около Венсана есть бедный монастырь, в котором живут бедные монахи…
        Но, не получая ответа, он всегда умолкал после первых слов.
        Только к девяти часам дверь шумно отворилась, и явился Бассомпьер, ошеломленный, запыхавшийся, растрепанный.
        - А! Вот наконец и ты явился! - вскричал король, вылезая из-под одеяла. - Отчего ты так мешкал, когда я тебя зову?
        - Государь, я не ожидал… Так как была очередь Леграна оставаться с вами, я вчера вечером засиделся в гостях и только утром глубоко заснул…
        - Ты опять ночью затесался в какое-нибудь неприятное приключение?
        - Клянусь вам…
        - Не обманывай меня, у тебя вид еще расстроенный.
        - Увы! Государь, да, я совершенно расстроен… Иесть от чего!
        - Всамом деле? Что же случилось с тобою?
        - Мне приснилось, государь…
        - Приснилось, слышу… но что такое?
        - Мне приснилось, государь, что моя ложка… Знаете мой талисман…
        - Ну?
        - Мне приснилось, что ложка моя затерялась…
        - Она действительно затерялась?
        - Не знаю… Яеще не успел удостовериться, я так спешил бежать к вашему величеству… Но все равно, я убежден, что над головой моей висит несчастье.
        Король сделал странную гримасу и обратился к иезуиту:
        - Отец Котон, я хочу говорить с Бассомпьером…
        Иезуит поклонился и продолжал спокойно чтение.
        - Вы слышали, отец Котон? Явам говорю, что хочу говорить с Бассомпьером.
        - Яслышал, государь.
        - Ну?
        - Вы имели честь сказать мне, что желаете говорить с господином Бассомпьером.
        - Говорить с ним с глазу на глаз… с глазу на глаз… с глазу на глаз… Довольно ли ясно теперь?
        Отец Котон закусил губу, закрыл свой служебник и вышел с видом негодования.
        - Большое счастье, что он наконец понял…
        - Уверяю вас, государь, что, если бы вас тут не было, я схватил бы его за плечо…
        - Но мы от него освободились… Будем говорить…
        - Яслушаю вас с глубочайшим вниманием, государь…
        Король казался в большом замешательстве, как начать разговор; он кашлял, сморкался, наконец после большой нерешимости начал:
        - Как тебе нравится девица д’Омаль?
        Вопрос этот удивил Бассомпьера.
        - Девица д’Омаль? - повторил он.
        - Да, она…
        - Янахожу ее…
        Шелест заставил его повернуть голову и избавил от труда придумать слово достаточно вежливое. Отец Котон стоял посреди комнаты, навострив оба уха, с видом тревоги и любопытства.
        Несмотря на свой гнев, король не мог удержаться от смеха.
        - Вам, верно, очень хочется узнать, о чем мы говорим?
        - Государь, можете ли вы предположить…
        - Как же это вы все входите, что вас не слыхать? Ведь вы, однако, знаете, что я желаю остаться один. Яэтого не люблю.
        - Государь, я не помню, чтоб вы дали мне ответ насчет монастыря, в котором живут бедные монахи…
        - Черт побери! - сказал Генрих, приподнимаясь.
        Но иезуит вернулся не за тем, чтоб уйти так скоро. Не обращая внимания на гнев короля, он спокойно сел на стул, который занимал прежде, и, скрестив руки на коленях, начал тоном проповеди:
        - Государь, простите меня, но как духовник вашего величества я счел бы пренебрежением самой священной своей обязанностью, если б не заметил вам, что вы имеете пагубную привычку призывать беспрестанно имя духа зла и что это грех…
        - Но я не монах… Вы запретили мне клясться Богом, а теперь запрещаете клясться чертом!
        - Государь, - лицемерно сказал Бассомпьер, - можно было бы заменить чем-нибудь равносильным…
        - Придумал, придумал! - вскричал Генрих с движением торжества. - Теперь я уже не буду говорить «черт меня возьми», а «Котон меня возьми».
        Отец Котон выскочил на середину комнаты; из красного он сделался багровым, из багрового - зеленым; он надвинул на уши свою четырехугольную шапку, бросил бешеный взгляд и вышел поспешными шагами, шумно захлопнув за собою дверь.
        Генрих катался от смеха на постели. Когда прошел первый припадок веселости, он сказал:
        - Славно же он ретировался! Ятак хохотал, что забыл боль. Кажется, на этот раз он не придет.
        - Кто знает? Может быть, его пришлет королева.
        - Ты прав. Запри дверь на замок.
        - Уже сделано… Теперь, если только он не вылезет из трубы…
        - Во всяком случае, не скоро решится он на это, и мы будем иметь время поговорить. На чем мы остановились? Ты, кажется, хотел мне сказать твое мнение о девице д’Омаль.
        - Ваше величество непременно этого желаете?
        - Непременно. Это, кажется, удивляет тебя?
        - Немножко. Яне понимаю этого интереса, потому что, государь, вы знаток.
        - Как ты разборчив, господин Бассомпьер! Девица д’Омаль недурна и притом, знаешь, что это одна из самых богатых невест при дворе.
        - Яне опровергаю.
        - Что прекрасное герцогство перейдет в женский род и исчезнет.
        - Это жаль: герцог д’Омаль - имя, приятное для слуха.
        - Не правда ли, что приятно?.. Скажи, Бассомпьер, у тебя никогда не было охоты называться герцогом д’Омалем?
        - Нет, мои предки всегда оставались довольны именем Бассомпьера, я не знаю, зачем мне быть разборчивее их…
        - Конечно, Бассомпьер - имя недурное… Но ты сейчас говорил, что д’Омаль звучит очень хорошо. Бассомпьер, герцог д’Омаль, герцог и пэр, потому что для тебя я сделаю герцогство пэрством.
        - Для меня? Но я не имею на это никакого права.
        - Теперь нет, но если ты женишься на девице д’Омаль… Ямного об этом думал во время моей болезни… Мое величайшее желание видеть тебя женатым на девице д’Омаль!
        Бассомпьер посмотрел на короля с тревожным видом и принял осанку серьезную, голос его стал торжественным.
        - Вашему величеству, вероятно, небезызвестно, что за двоеженство вешают…
        Король, без сомнения, понял, что хотел сказать Бассомпьер, потому что сделал гримасу, но все-таки ответил самым естественным тоном:
        - Ну конечно… Но с какой стати ты делаешь это замечание?
        - Оттого, что ваше величество желаете, чтобы я женился два раза.
        - Извини, один раз, если только ты не женат секретно.
        - Нет, но я помолвлен с девицей де Монморанси.
        - А! Этот план все остается?
        - Остается! Он остается до такой степени, что, если бы коннетабль не был в эту минуту, так же как ваше величество, пригвожден к постели подагрой, свадьба была бы уже отпразднована.
        Генрих не отвечал. Наступило минутное молчание. Бассомпьер, который казался очень взволнованным, наконец заговорил с чрезвычайной живостью:
        - Государь, я угадываю… Вы видели де Бульона в эти дни. Он говорил вам против моего брака… Яэто знаю. Он хвалился Роклору, что расстроит этот брак, он сердится на меня, потому что у него не спросили согласия, он ведь дядя… Как будто недостаточно согласия отца!.. Ах! Мой сон не обманул меня, я знал, что, когда моя ложка потеряется, со мною случится несчастье…
        - Что ты мне поешь с твоим сном, ложкой и де Бульоном!.. Яничего не понимаю.
        - Для чего же, государь, хотите вы помешать мне жениться на девице де Монморанси?
        - Яничему не мешаю.
        - Но в таком случае я не так понял… Вы, мне кажется, говорили о девице д’Омаль?
        - Япросто советовал тебе лучше жениться на ней…
        - Но я торжественно обручен с девицей де Монморанси с вашего согласия.
        - Но с моего согласия можно тебя и разобручить.
        - Но я влюблен.
        - Ясделаю для тебя герцогство царством.
        - Девица де Монморанси чудо красоты…
        Король слегка покраснел и, не отвечая, начал чесать бороду со странной настойчивостью. Эта поза, должно быть, имела что-то страшно тревожное, потому что Бассомпьер вдруг совершенно растерялся.
        - Вы ничего не говорите, государь… Очем вы думаете?
        - Очем я думаю?.. Ятебе объясню. Размышлял ты когда-нибудь, Бассомпьер, об опасности иметь слишком хорошенькую жену?
        - Мне этого не кажется…
        - О! Это очень опасно, Бассомпьер, очень опасно; поверь моей строгой опытности… Двор теперь очень развращен, жена очень молоденькая, почти ребенок, неопытная, подвергается большой опасности… особенно когда она так хороша, как Шарлотта де Монморанси.
        - Разве я не могу защитить ее?
        - Мужья всегда защищают дурно… Притом, повторяю тебе, двор очень развращен…
        - Есть средство очень простое - я увезу ее подальше от двора…
        Он остановился посмотреть, какое действие произведут его слова, и потупил голову, как будто ожидал, что разразится громовой удар. Действительно, король подпрыгнул при этих словах и запальчиво схватил его за руку.
        - Язапрещаю тебе увозить ее… Запрещаю, слышишь ли ты меня?
        - Увы, государь, теперь я понимаю все…
        Он имел такой покорный вид, что Генрих после минутной нерешимости пожал ему руку.
        - Тем лучше… потому что ты мне друг, Бассомпьер…
        - Вы очень добры, государь… но…
        - Что такое?.. Говори.
        - Простите мне, государь, откровенность моего вопроса… Вы твердо решились?..
        - Совершенно… Явлюблен, как не был никогда…
        - Итогда, если бы я женился… решительно не было бы надежды избегнуть?..
        - Ине помышляй… Поставь себя на мое место.
        - Поставьте себя на мое, государь…
        Король смутился и думал с минуту.
        - Это для твоей пользы, поверь…
        - Для моей пользы!.. Если вы так понимаете это, государь, то я предпочел бы, чтобы вы менее заботились обо мне…
        - Ты нерассудителен…
        - Мне кажется, напротив…
        - Япредупреждаю тебя заранее, я говорю тебе: не женись… когда я ведь мог ничего тебе не сказать…
        - Ивы думаете, что это должно доставить мне большое удовольствие?
        - Не совсем. Но ты все-таки свободен жениться…
        - Очень благодарен, государь… Пусть другим достается эта роль… Яхочу жениться для самого себя… Но, впрочем, ведь вы только даете мне предостережение, а не приказание, государь?
        - Как приказание?
        - То есть вы предоставляете мне свободу защищаться и не намерены насиловать госпожу де Бассомпьер.
        - Да, конечно…
        - Ну! Когда так, я рискну…
        - Стало быть, ты очень уверен, что тебя любят?
        Бассомпьер ответил только улыбкой торжества и начал гладить свои усы с победоносным видом. Это раздражило короля, лицо его подернулось, и он ответил тоном почти строгим:
        - Выслушай внимательно, что я тебе скажу, Бассомпьер… Ты знаешь, как горячо я к тебе привязан, ты участвуешь во всех моих удовольствиях, я сделал тебя полковником моих швейцарцев… Но я чувствую, что если ты отнимешь у меня любовь Шарлотты де Монморанси, то я возненавижу тебя.
        - Увы! Государь, это очень печально для меня, но ни для какой женщины на свете не соглашусь я подвергнуться неудовольствию вашего величества… Однако, если вы позволите сделать вам почтительное замечание…
        - Сделай.
        - Ваше величество, уверены ли вы, что это я похищаю у вас любовь Шарлотты де Монморанси, а не сама ли она?
        - Она тебя не любит…
        - Однако все говорят противное.
        - Все ошибаются.
        - Это вопрос…
        V
        Бассомпьер принял вид оскорбленного достоинства. Он хотел ответить - без сомнения, жестоко, - и спор становился колким. Стук в дверь прервал его.
        - Что там такое?
        Голос дежурного камер-лакея отвечал:
        - Герцогиня Ангулемская спрашивает о здоровье вашего величества.
        - Скажите, что ночь я провел лучше… Почему она не приходит сама, по обыкновению?
        - Она извиняется, что не может нанести визит вашему величеству, потому что она со своей племянницей, которую ведет к королеве.
        - Со своей племянницей!
        Генрих взглянул на Бассомпьера и, ударив себя по лбу, как будто ему пришла чудесная мысль, закричал:
        - Скажите герцогине Ангулемской, чтобы она пришла сюда со своей племянницей. Слышите ли, с племянницей! Яхочу говорить с ними обеими. Ступайте скорее.
        Камер-лакей бегом кинулся исполнять приказ.
        Бассомпьер не говорил ничего - он смотрел на короля испуганными глазами.
        - Ты онемел… Это тебя ошеломило?
        - Яне понимаю…
        - А, ты уверяешь, что ты любим… Ну, мы увидим.
        - Как! Вы хотите спросить этого ребенка?..
        - Для чего ты принимаешь такой испуганный вид? Разве ты теперь боишься?
        - Нет, не боюсь… Но мне кажется, что приличия…
        - Будь спокоен… Ведь я король, ведь моего согласия спрашивали? Вопрос такого рода от меня не заключает в себе ничего нескромного…
        - Это правда, но…
        - Ты на попятный, красавец Бассомпьер?
        - Кчему послужить?..
        - Авот к чему. Слушай. Она не предупреждена, она не знает ничего. Если она ответит откровенно, наивно: «Да, я его люблю»…
        - Тогда?
        - Тогда я откажусь от всех моих надежд и предоставлю тебе полную свободу…
        - Всамом деле?
        - Яделаю это только для тебя, потому что ты мне истинный друг… Но ты, если ответ будет неблагоприятен для тебя…
        - Ядаю клятву уступить место вашему величеству.
        - Чему ты смеешься?
        - Яуверен, что выиграю…
        - Яслышу, отворяется дверь… Это они… Скорее отвори дверь, накинь на меня этот плащ и спрячься.
        - Где?
        - Здесь, за кроватью… Присядь хорошенько… чтобы тебя не видели.
        Не прошло и пяти минут, как герцогиня Ангулемская в сопровождении девицы де Монморанси вошла, высоко подняв голову, и, подходя к кровати короля, останавливалась каждые три шага и низко приседала.
        Благородная дама очень гордилась оказанной ей честью. Аее юная племянница совершенно смутилась от этой августейшей кротости, и воспоминание о сцене, вызванной ее легкомыслием на репетиции балета, заставляло ее еще дрожать. Она шла, спотыкаясь о длинный шлейф герцогини Ангулемской, и та каждые три шага, чтобы заставить девушку делать реверансы, предписываемые этикетом, хватала ее за руку и шептала с грозными взглядами:
        - Кланяйтесь… кланяйтесь… Очем это вы думаете?.. Будто вы не знаете придворных правил…
        Король, не желая показать даме своих мыслей в том беспорядке, в который привела его болезнь, опустил в ногах кровати большие толстые занавески, совершенно закрывающие свет. Эта темнота была полезна его кокетству, но значительно стесняла благородную герцогиню Ангулемскую, которая, ничего не видя в темноте, низко приседала перед одеялом и любезно улыбалась ему.
        Голос короля, раздавшийся с противоположной стороны, возвратил ей понимание происходящего.
        - Что это вы там делаете, какие любезности оказываете вы моему одеялу?
        - Простите, государь, темнота… поспешность, с какой я явилась по приказанию вашего величества… Вы изволили изъявить желание, чтобы я пришла к вам с моей племянницей.
        - Поймем друг друга хорошенько, вы не хотели сделать мне вашего обычного визита под предлогом, что она с вами… Япредположил, что вы не желаете ее оставить, и сказал: пусть она придет с племянницей.
        Шарлотта де Монморанси, услышав эти слова, которые Генрих, несмотря на свое волнение, смог произнести легкомысленным и насмешливым тоном, изобразила гримасу, показывавшую обманутое ожидание. По волнению короля она предположила, что это свидание будет иметь влияние на всю ее жизнь.
        На что она надеялась? Она сама затруднилась бы сказать. Наверное, на что-нибудь великое, неожиданное, немножко страшное… Авместо этого ее просто привели сюда, как девочку.
        Но тетка не дала ей времени предаваться горьким размышлениям.
        - Девица де Монморанси, государь, знает очень хорошо свои обязанности и будет всегда очень рада находиться в присутствии вашего величества… Кланяйтесь, племянница!
        Шарлотта приметила сквозь темноту глаза короля, устремленные на нее, и кокетство одержало верх над досадой. Она сделала хорошенький реверанс, такой хорошенький, что Генрих онемел от восторга.
        Он заговорил только тогда, когда услыхал, что Бассомпьер, которого тревожило это молчание, завертелся в своем убежище.
        - Япризвал вас, чтобы узнать о здоровье коннетабля.
        - О! Государь, он очень страдает, и единственное утешение его страданий составляет мысль, что он болен в одно время и одной болезнью с вашим величеством.
        - А! Это утешает его… Это странно, а меня вовсе не утешает то, что у коннетабля подагра.
        - Государь, это оттого, что вы король, а он подданный и что, возвышаясь до вас… через… Словом, при мысли, что боль заставляет его подниматься, между тем как она заставляет спускаться…
        - Не кончайте - вам трудно будет выпутаться. Намерение зачтется вам.
        - Все мои намерения стремятся к услуге и славе…
        - Не начинайте, а то мы не кончим никогда…
        - Однако, государь, я была бы рада дать вашему величеству доказательство чувств…
        - Язнаю всю вашу лесть…
        - О! Государь, я в отчаянии, что ваше величество считаете лестью слова…
        - Ну хорошо… Яберу назад свое слово.
        - Яузнаю справедливость вашего величества.
        - Черт… Котон меня возьми! Довольно!!!
        Благородная дама остановилась в изумлении, а король, ловко воспользовавшись той минутой, когда она закрыла рот, обратил разговор на предмет, нужный для него.
        - Яузнал только сегодня утром, что коннетабль серьезно болен. Это известие принес мне Бассомпьер…
        Он остановился, чтобы посмотреть, какое действие произведет на девицу де Монморанси имя ее жениха. Но она не пошевелилась, а герцогиня Ангулемская как будто онемела от испуга, и, кроме необыкновенного треска, который раздался за кроватью, никто не ответил королю. Генрих был принужден пойти далее.
        - Бассомпьер был очень печален. Он говорил, что если бы не это нездоровье, то свадьба его уже совершилась бы.
        То же молчание.
        - Это замедление неприятно для него, потому что меня стараются отговорить от этого союза… Вы знаете, герцогиня, что меня стараются отговорить?
        На этот прямой вопрос герцогиня сочла своей обязанностью отвечать:
        - Действительно, государь, де Бульон очень против этого…
        - Он и еще другие… Не далее как вчера Сюлли представлял мне, что принц - единственный жених во Франции, приличный для девицы де Монморанси.
        Шарлотта де Монморанси слушала очень внимательно, но ни словом, ни движением не обнаруживала другого чувства, кроме любопытства.
        - Принц Конде! - воскликнула тетка, пораженная этой мыслью.
        - Да… Но вы понимаете, что я не намерен мешаться в это… Коннетабль выбрал зятя, который ему нравится, и я счел бы преступлением пойти наперекор наклонности девицы де Монморанси.
        Девушка покраснела, опустила глаза и не отвечала ничего.
        Герцогиня Ангулемская заговорила вместо нее:
        - Коннетабль, государь, выбрал Бассомпьера, но я не сомневаюсь: если бы он знал, что другой выбор может быть приятен вашему величеству…
        - Яне этого хочу… Яполагаю, что ваша племянница любит Бассомпьера…
        Король, задав этот вопрос самым равнодушным тоном, ударил кулаком по кровати, предупреждая Бассомпьера, что критическая минута настала и что надо слушать внимательно.
        - Моя племянница, государь, знает слишком хорошо свои обязанности к вашему величеству…
        - Довольно комплиментов… Притом я спрашиваю не вас, позвольте отвечать вашей племяннице… Скажите мне откровенно: приятно вам выйти за Бассомпьера?
        Шарлотта де Монморанси казалась в большом смущении. Она со странным видом смотрела то на короля, то на тетку и наконец прошептала вполголоса:
        - Это воля моего отца, и если он назначил мне господина де Бассомпьера, то, значит, я должна быть счастлива.
        - И… - спросил Генрих, голос которого дрожал от волнения. - Вы не имеете другого чувства?
        - Какого чувства, государь?
        - Чувства, которое… Словом, вы не будете печальны, если узнаете, что другой должен заменить Бассомпьера?..
        - Ясделаю все, что мне прикажет мой отец.
        Король до того был восхищен этим ответом и равнодушным тоном дочери коннетабля, что начал под одеялом колотить кулаками и ногами. Герцогиня Ангулемская вдруг вскочила.
        - Боже мой! Государь, слышите ли вы, пушечная стрельба?.. Это гугеноты берут Париж.
        - Где это пушечная стрельба?
        - Сию минуту… Вдали…
        - Вам пригрезилось.
        - Совсем нет, я в этом уверена… Боже Всемогущий, сжалься надо мною!
        - Повторяю, вам пригрезилось…
        - Извините меня, государь, я очень хорошо слышала. Это пушка…
        - Язнаю, что это не пушка!..
        - Если ваше величество уверяете, я должна верить…
        - Верьте и не бойтесь…
        Благородная дама, рассердившись, что король смеется над ее испугом, приняла самый величественный вид.
        - Ваше величество, позволите мне напомнить, что нас ждет королева…
        - Ступайте, герцогиня, я вас не удерживаю… Скажите коннетаблю, чтобы он спешил выздоравливать, потому что, как только он встанет, я буду с ним говорить о некоторых планах…
        Герцогиня Ангулемская сделала глубокий реверанс, три шага назад, опять присела, опять сделала три шага и, приседая и делая все по три шага, вышла задом из комнаты.
        Когда дверь затворилась за нею, король услыхал, что она бранила племянницу и упрекала ее колким и визгливым голосом, что та пропустила два реверанса и своей небрежностью к правилам этикета чуть не обесславила имя Монморанси.
        Бассомпьер не шевелился.
        - Ты умер, Бассомпьер? - закричал король.
        Ответа не было.
        - Ты сегодня выйдешь или завтра?
        Занавес приподнялся, и полковник швейцарцев вышел с таким пристыженным и расстроенным видом, что король не мог удержаться от смеха.
        Они глядели друг на друга несколько минут, не говоря ни слова.
        - Ты слышал?
        - Слышал…
        - Твое мнение?
        - Мое мнение? Скоро предстоит объявлять о браке Шарлотты де Монморанси.
        - Скем?
        - Спринцем Конде.
        - Ты отказываешься, Бассомпьер… Стало быть, ты уже не так уверен, что она тебя любит?
        - Уверен, уверен… - Бассомпьер закрутил усы, потом, гордо выпрямившись и с победоносным движением руки, продолжал: - Разве можно знать когда-нибудь, что заключается в сердце девочки?
        - Итак, несмотря на эти слова, ты думаешь?..
        - Эти слова… Что значат эти слова?
        - Экий ты хвастун…
        - Ваше величество слишком добры!..
        - Но если ты думаешь, что она тебя любит, стало быть, ты не отказываешься?..
        - О! Это другое дело. Япорядком надумался, сидя там, и отказываюсь от такой опасной чести. Если угодно принцу, это его дело…
        - Ты думаешь, что он согласится?
        - Он очень способен… Впрочем, самое благоразумное, кажется, не говорить ему, в чем дело… Неужели вы думаете, что это прельстит кого-нибудь? Меня еще мороз подирает по коже от ваших признаний.
        - Бедный Бассомпьер! Ая это сделал из дружбы к тебе! Ты друг, и я никогда не захотел бы, не предупредив тебя заранее…
        - Благодарствуйте, государь… Однако, если бы вы захотели избавить меня…
        - Нет, это невозможно. Япосле невольно стал бы тебя ненавидеть… Однако я не тиран, я постараюсь забыть; если ты непременно хочешь, женись.
        - Нет, нет, нет, нет… Явсе отдам для вас, государь, мое имя, моя жизнь - все ваше… но это - нет…
        Король, которого болезнь сделала впечатлительнее и который уже целый час выносил волнения свыше своих сил, бросился, заливаясь слезами, на шею к Бассомпьеру.
        - Язнаю, что ты мне предан, ты любишь меня, ты не слушаешь всех этих неблагодарных, всех этих изменников, которые находят, что я живу слишком долго, и хотели бы освободиться от меня, потому что я стесняю их планы!
        - Государь, не думайте…
        - Неужели ты воображаешь, будто я не знаю, что происходит вокруг меня?.. Ядолжен бы наградить тебя, а вместо этого отнимаю у тебя жену… Но эта любовь сильнее меня, она завладела мною, я не имею сил сопротивляться ей… Это мое последнее утешение, это моя последняя надежда; только думая о ней, только смотря на нее, успеваю я забывать мои горести… Прости мне горесть, которую я тебе причиняю…
        Бассомпьер растрогался, слеза медленно покатилась по его щеке… Но он быстро тряхнул головой, как человек, который хочет прогнать грусть, и принял решительный вид.
        - Мужайтесь, государь… Решено - так решено, и все будет прекрасно…
        - Теперь ты уже больше не будешь жаловаться на меня… Стобой будут обращаться, как с принцами крови, и завтра же герцогство Омальское…
        - Онет, государь, я не могу жениться на девице де Монморанси и не хочу жениться на девице д’Омаль.
        - Однако…
        - Ярешился, решился твердо… я совсем не женюсь.
        Сэтими словами, произнесенными очень серьезно и тоном почти торжественным, Бассомпьер поклонился и удалился быстрыми шагами.
        «Неужели он действительно влюблен? - подумал Генрих, смотря ему вслед.
        VI
        Бассомпьер медленно спустился с лестницы, закутался в плащ, который подал ему внизу лакей, и вышел.
        Он шел, потупив голову и надвинув шляпу на глаза. Он не видел кареты герцогини Ангулемской, которая стояла на большом дворе, и попал в середину толпы лакеев.
        Узнав ливрею Монморанси, он быстро повернул в другую сторону.
        Но на другой стороне шел патруль швейцарцев сменять часовых.
        При виде своего полковника солдаты мгновенно остановились и отдали честь, а трубачи заиграли блистательный марш.
        Раздраженный, взбешенный Бассомпьер заткнул себе уши и убежал, оставив своих швейцарцев вне себя от удивления.
        Бассомпьер выбежал из Лувра, но вдруг остановился, почувствовав на плече тяжелую руку. Он обернулся и задрожал, очутившись лицом к лицу с Малербом.
        Упоэта в этот день был какой-то насмешливый вид, несвойственный ему; его маленькие глазки сверкали, как карбункулы.
        Бассомпьер угадал, что хитрый нормандец, сделавшись поверенным короля, знал о его несчастье и намеревался отомстить за все шуточки, которые переносил от него. Ему очень захотелось убежать.
        Но Малерб крепко держал его за руку и не расположен был отпустить.
        - Куда вы бежите таким образом, любезный Бассомпьер? Увас такой унылый вид! Не случилось ли с вами чего-нибудь неприятного?
        - Ничего, ничего… Но мне некогда…
        - Если бы вы знали, как я рад встретиться с вами!
        - Очень лестно… Но мне надо идти, очень далеко…
        - О! Я вас не оставлю… Мы пойдем вместе.
        - Яиду за мост…
        - Тем лучше, это мне по пути…
        - Нет, вы шли в Лувр…
        - Япосле туда вернусь. Решительно, у вас весьма расстроенный вид.
        - Ничего…
        - Меня обмануть нельзя… Яуверен, что с вами случилось что-нибудь неприятное…
        - О!
        Бассомпьер сделал знак нетерпения, такой грозный, что Малерб счел за лучшее не настаивать.
        Он шел, запыхавшись, возле своей жертвы, которая делала огромные шаги в надежде ускользнуть.
        Они дошли до берега Сены. Бассомпьер остановился на минуту в нерешимости и перешел через мост. Поэт искусно воспользовался минутной остановкой, чтобы перевести дух.
        - Любезный господин де Бассомпьер, - продолжал он, - вы не можете вообразить, до какой степени я рад встрече с вами… Янепременно желаю знать ваше мнение о стихах, которые король приказал мне сочинить и которые я несу к нему… Вы слышите?
        - Да, слышу.
        - Надо вам знать, что король теперь влюблен в одну удивительную красавицу… Вы, может быть, желаете узнать, кто она?
        - Нет.
        - Тем лучше, потому что мне запрещено вам говорить… Кажется, вы знаете ее очень хорошо… Яназвал ее в своих стихах Орантой… Вам нравится имя Оранта?
        - Нравится.
        - Оранта, то есть та, которая находится в полном цвете молодости и красоты… Короля я назвал Алкандром… Алкандр - значит сильный и мужественный человек.
        Бассомпьер не слушал. Он услыхал стук тяжелой кареты, величественно приближавшейся. Он остановился, узнав карету герцогини Ангулемской, и стал в стороне под навесом лавки парфюмера.
        Вэтой тяжелой карете легко могли бы поместиться восемь человек. Теперь там сидели только герцогиня Ангулемская и ее племянница. Герцогиня Ангулемская в правом углу, прислонившись к подушкам, дремала. Влевом углу Шарлотта де Монморанси, задумавшись, подпирая подбородок рукой, машинально смотрела на дома и прохожих.
        Она вздрогнула, увидав Бассомпьера, который, смотря на нее страстно, приложил руку к сердцу и сделал вид, будто становится на колени. Она ответила очень холодным поклоном и опустила маленькую кожаную занавеску, привешенную для того, чтобы скрывать от нескромных глаз внутренность этого ходячего монумента.
        Бедный обожатель остался на месте с жалобным и расстроенным видом, совершенно ошеломленный тем, что прелестная Шарлотта де Монморанси не ответила иначе на его красноречивую пантомиму.
        - Неужели в самом деле она меня не любит? - сказал он вполголоса после минутного размышления. - Неужели король одержал надо мною верх?.. Это невозможно…
        Насмешливый хохот заставил его повернуть голову. Он увидал позади себя Малерба, о котором забыл и который присутствовал при всей сцене. Несчастный влюбленный с гневом сжал кулаки и пошел еще скорее прежнего. Но он имел дело с упрямцем, твердо решившимся поставить на своем.
        - Явам не пропел еще моих стихов, - сказал Малерб, догоняя Бассомпьера, - я очень ими доволен… Вы не знаете, в нем дело? Оранта и Алкандр разлучены.
        - Оставите ли вы меня в покое? - закричал грозным голосом Бассомпьер, который вышел из терпения и остановился, скрестив руки с страшным видом. - Ваш Алкандр - смешной старичишка, слышите ли вы? Аваша красавица Оранта… шлюха!..
        После этой прекрасной выходки он повернулся и бегом бросился к мосту.
        - А! Он сказал: смешной старичишка, - пробормотал Малерб, глядя вслед Бассомпьеру с насмешливым видом.
        Освободившись от своего преследователя, Бассомпьер замедлил шаги, поправил костюм, растрепавшийся от этого бешеного бега, и, повернув голову, приметил на пороге лавки молоденькую и хорошенькую торговку, которая, встретившись с его взглядом, потупилась, покраснела и медленно вошла в лавку.
        Видя, что она исчезла, Бассомпьер сделал движение со своей стороны, но после минутной нерешимости продолжал путь большими шагами к улице Гашет.
        Вконце моста он обернулся. Лавочница опять стояла на пороге и следила за ним глазами. Опять она спряталась, и опять Бассомпьер остановился в нерешимости…
        На этот раз нерешимость была продолжительна; он машинально сделал три шага назад, потом передумал и сделал пять шагов вперед, потом, наконец, остался неподвижен и стал крутить свои усы с озабоченным видом.
        На колокольне собора Парижской Богоматери пробило полдень. При первом ударе Бассомпьер вздрогнул.
        - Уже! Надо идти к коннетаблю, а не то…
        Он бросил последний взгляд позади себя. Улыбаясь и краснея, лавочница показалась снова.
        На этот раз он не выдержал, быстро повернул и подошел с решительным видом к лавке, рассматривая ее сверху донизу и стараясь увидеть очаровательное личико лавочницы за грудой материй, наваленных на узком окне, - этакой непреодолимой баррикадой для нескромных взоров.
        Не видя никого, Бассомпьер решительно вошел. Влавке царствовал полусвет, так что можно было увидеть женщину за прилавком.
        Он пошел в ту сторону, натыкаясь на тюки, и, приподняв шляпу, с обольстительной улыбкой сказал:
        - Сударыня, простите человека, которого ваши прелестные глаза…
        - Что вам угодно? - спросил пронзительный голос.
        Обольститель остался разинув рот и вытаращив глаза: перед ним сидела беззубая старуха, смотревшая на него сквозь очки с недоверчивым видом.
        - Что вам нужно? Что вы спрашиваете? Надо было отвечать.
        - Яспрашиваю… я спрашиваю…
        - Может быть, носовые платки…
        Бассомпьер ответил не задумавшись:
        - Конечно… носовые платки…
        - Большие, средние, маленькие?.. Уменя есть во все цены: втри су, пять, семь, десять, даже в два ливра.
        - Япредпочту в три су.
        Старуха сделала презрительное движение и начала раскладывать на прилавке материю, на которую Бассомпьер не смотрел, заботясь увидеть, в каком углу скрывается девушка, которую он видел в дверях.
        - Сколько вам отрезать? Дюжину, две, три, четыре?
        Бассомпьер машинально наклонял голову.
        Через четверть часа, не обнаружив никого, он обернулся и увидел, что старуха, вооружившись длинными ножницами, разрезала материю на квадратные куски; три высокие горы носовых платков, доходившие почти до потолка, лежали на прилавке. Он вскрикнул от удивления:
        - Яэтого не покупал!
        - Извините…
        - Это невозможно… Тут будет сморкаться мне и моим потомкам на три столетия!
        - Это не мое дело… Теперь довольно?
        - Довольно? Слишком много. Яничего не возьму…
        - Вы возьмете все… Вы выбрали.
        - Яничего не выбрал.
        - Да!
        - Нет…
        - Вы сделали знак головой.
        - Яне делал знака… Во-первых, я пришел сюда не затем, чтобы покупать носовые платки.
        - Зачем же вы пришли?
        - Это не ваше дело.
        - Вот как!.. Яэто подозревала - вы вор.
        - Я - вор?!
        - Караул! Вор! Вор! Караул!
        - Замолчите ли вы, я вам объясню…
        - Караул! Вор!
        Раздраженный Бассомпьер, не зная, как заставить ее замолчать, ударил кулаком в груду носовых платков, возвышавшихся между ним и старухой, и та исчезла под обрушившейся кучей платков. Крики ее еще усилились. Она теперь кричала:
        - Убивают!
        Маленькая дверь, находившаяся в глубине магазина, отворилась, и человек, одетый чрезвычайно щеголевато, с обнаженной головой, без плаща, бросился на Бассомпьера, который хотел уже обратиться в бегство. Они посмотрели друга на друга.
        - Кончини!
        - Бассомпьер!
        Удивление сделало их неподвижными и безмолвными, как статуи. Старуха, все под кучей платков, продолжала кричать.
        - Не тревожьтесь, - успокоил друга глухо Кончини, - эта женщина сама не знает, что говорит, я заставлю ее замолчать!
        Он указал рукой на дверь.
        - Вы можете идти, и я даже советую вам сделать это, прежде чем взбунтуются соседи…
        Когда Бассомпьер вышел из лавки и услыхал, что дверь заперлась за ним, он машинально поднял глаза на вывеску, на которой были представлены два ангела, безобразно размалеванные. Впервом этаже тихо отворилось окно, высунулась белая рука, и записка, сложенная вчетверо, спустилась на землю. Взаписке стояли только эти слова: «Вдевять часов, на Разменном мосту». Бассомпьер поднял, прочел, и все это продолжалось не долее нескольких секунд.
        Приподняв голову, он очутился лицом к лицу с толпой соседей, которых привлекли крики старухи и которые рассматривали его с любопытством.
        Он оттолкнул их, бросился бежать и остановился шагов через триста, спрашивая себя: «Что мог там делать фаворит королевы?»
        Во весь этот день он не думал более о Шарлотте де Монморанси.
        VII
        Пока Бассомпьер переживал эти приключения, король в Лувре велел призвать к себе Сюлли, который сделался самым верным, самым мудрым советником короля.
        Годы еще увеличили серьезный вид, который в молодости, при веселом дворе короля Наваррского, наградил его прозвищем Пугало. Его длинная седая борода, совершенно голый череп, чопорная и торжественная походка, жеманный костюм устарелого фасона и потертой наружности делали его постоянным предметом шуток при дворе и находили пощаду только в глазах короля, нежность и доверие которого к Сюлли были неограниченны.
        Но Генрих был еще молод сердцем и духом; он любил окружать себя молодыми людьми; он любил, чтобы вокруг смеялись, и строгие лица пугали его. Старый слуга часто был забываем в Арсенале, где проводил дни и ночи за прилежной работой и куда король отправлялся к нему, когда хотел говорить с ним о государственных делах, когда капризы Марии Медичи или дерзости Кончини выгоняли его из дворца. Тогда разговаривали о прошлом, о том времени, когда молодой Росни подвергался приключениям на больших дорогах во Франции, вслед за королем Наваррским…
        Сюлли призывали в Лувр только в важных случаях. Поэтому он явился в большом волнении, зная, что король выздоравливает, и предполагая, следовательно, что случилось какое-нибудь важное политическое или, может быть, домашнее событие.
        Но беспокойство его было непродолжительно, потому что, как только он вошел в комнату короля, тот весело приподнялся на кровати.
        - Ты знаешь новость, Сюлли? Он отказывается! Он отказывается!
        - Кто отказывается?
        - Бассомпьер… Он не женится на девице де Монморанси.
        - Всамом деле! Иэто все?
        - Да… Чего же еще ты хочешь?
        - Да благословит вас Господь, государь!.. Этого я уже не ожидал… Вы заставляете меня бежать сюда, вы мне кричите: он отказывается! Явоображал, что герцог Савойский отказывается от Ломбардии… Вместо этого Бассомпьер… Тем хуже, я опять попался; лучше бы мне оставаться в Арсенале составлять итог налогов…
        - Не сердись; ты теперь все ворчишь… Мы поговорим, и твои страшные цифры подождут.
        Сюлли подумал с видом человека, который принимает важное решение.
        - Если я уж пришел, то лучше поговорить с вами об одном предмете, который я откладываю уже несколько дней.
        - Хорошо, ты мне это расскажешь… Выслушай прежде, что я решил. Явыдам Монморанси за Конде… Чему ты смеешься?
        - Яне смеюсь… я кашляю.
        - Странный способ кашлять… Будь откровенен; ты думаешь, что я устраиваю этот брак, потому что Конде дурак, совершенно не знающий женщин и которого можно водить за нос…
        - Однако, государь…
        - Но ты забываешь, что ты сам советовал мне устроить этот брак, что ты сам две недели тому назад находил вместе со мною, что возражения де Бульона были очень благоразумны и что девица де Монморанси - единственная невеста во Франции, приличная для принца Конде… Ты даже прибавил, что нельзя и думать позволить ему жениться на девице де Майен, дочери Гиза… Правда это?
        - Правда… Ясчитаю этот брак очень полезным для государства…
        - Ну, когда так?
        - Решительно вы сегодня не в духе… Но я хочу быть снисходителен. Увас готово нравоучение, я даю вам право прочитать его мне…
        - Уменя нет больше нравоучений, государь; явсе истратил понапрасну…
        - Вы таинственнее иезуита, мой милый! Хотите хоть один раз выказать мне глубину ваших мыслей? Одобряете вы этот брак, да или нет?
        - Одобряю, государь.
        - Это большое счастье… Ну, когда так, не будем об этом говорить.
        - Напротив, будем… Еще надо праздновать свадьбу?
        - Хорош вопрос! Как будто первый принц крови может жениться на Монморанси без того, чтобы не праздновать свадьбы!
        - Еще издержка, которая порядочно опорожнит вашу шкатулку…
        - Мою шкатулку!.. Аденьги с пошлин! Вы становитесь несносны, Сюлли…
        - Очень сожалею, государь, но я обязан напомнить вам, что деньги с пошлин назначены на первые издержки войны…
        Лицо короля омрачилось.
        - Война еще далеко, - сказал он.
        - Для чего вы откладываете ее, государь?
        - Могу ли я поступать иначе?.. Властен ли я в моих поступках? Все здесь соединились против меня. Это всеобщий заговор, и мне не дают времени исполнить мои планы. Даже в моем семействе… - Он остановился, потом тряхнул головой, как бы желая прогнать мучительную мысль, и продолжал: - Мы после поговорим об этом… Лучше расскажи мне, что ты хотел сказать.
        - Ах! Государь, я боюсь, что известие, принесенное мною, растравит ваши горести.
        - Дело о Кончини, не правда ли?
        - Да…
        - Ятак и думал… Что он еще сделал?
        - Он хочет купить Ла-Ферте.
        - Ла-Ферте! - вскричал король, вздрогнув. - Но это княжеское поместье, Ла-Ферте стоит миллион!
        - По крайней мере, государь… между тем, как ваш народ умирает с голоду, когда на парижских улицах десять тысяч человеческих существ не имеют куска хлеба, чтобы утолить голод, ни полена дров, чтобы согреться, когда королевская казна пуста, когда недостаток в деньгах мешает вам исполнить самые дорогие ваши планы, обеспечить величие и первенство Франции, итальянский искатель приключений, приехавший сюда нищим, находит миллион, чтобы покупать княжеские поместья…
        Король, потупив голову, казался погруженным в глубокую задумчивость.
        - Боже мой! - пробормотал он. - Что они сделают с Францией и с престолом моего сына, когда меня не будет?
        - Для чего предвидеть?
        - Разве я бессмертен? Притом ты знаешь предсказание…
        - Можете ли вы верить подобным глупостям?
        - Кто знает, что может случиться!.. Но слава богу! Яеще жив, и они должны ждать… Этого скандала не будет, если б мне пришлось казнить…
        - Не надо сильных мер, государь…
        - Однако я не могу позволить… Послушай. Ступай сейчас к королеве; это ведь опять от нее удар… Скажи ей, что я запрещаю…
        Сюлли сделал такую гримасу, что король остановился.
        - Ты боишься?..
        - Боюсь… Нет, не то… Но я уже вам сказал, что я не признаю сильных мер и…
        - И…
        - Предпочел бы другое поручение.
        - Все равно; скажи ей, что это возбудило толки, что это неприлично; все, что найдешь нужным. Поверни дело по-своему, но хорошенько растолкуй ей, что этого нельзя; понимаешь?
        - Совершенно, государь, но не думаете ли вы, что другой, пользующийся более меня расположением королевы, Бельгард, например, или Бассомпьер…
        - Нет, нет, это будет замедлением… Притом я желаю, чтобы именно ты… потому что они не любят тебя…
        - Хорошо, государь, иду!..
        - Ла-Ферте, это уже слишком!.. Так ему мало властвовать здесь вместо меня! Надо еще…
        Сюлли, видя, что король не обращает внимания на него и что повиноваться надо, повторил во второй раз:
        - Иду, государь, иду!
        Он вышел из комнаты торжественнее и чопорнее прежнего.
        VIII
        Мария Медичи разговаривала с Кончини, когда паж, приподняв портьеру, доложил громко, что герцог де Сюлли желает иметь честь быть принятым королевой.
        - Сюлли!.. Здесь!.. Точно ли?
        - Он сам назвал себя.
        - Что же случилось? Он пришел с поручением?
        - Он не сказал ничего.
        Итальянец сказал пажу отрывисто:
        - Впусти.
        Паж опустил портьеру и тотчас ее приподнял.
        Королева и ее фаворит инстинктивно придвинулись друг к другу, как бы боясь опасности, и успели только обменяться быстрыми взглядами.
        Сюлли остановился у дверей и низко поклонился. Под его торжественной походкой и несколько спесивым видом проглядывало замешательство, даже боязнь.
        Наступило довольно продолжительное молчание, будто каждый из трех действующих лиц в этой сцене боялся заговорить.
        Мария Медичи начала говорить первая. Вголосе ее было волнение.
        - Какое происшествие привело вас сюда? Королю не сделалось хуже?
        - Вовсе нет; здоровье его величества, напротив, значительно улучшилось… Япринес вам поручение короля…
        - Поручение!.. Почему же, если он желает говорить со мною, не позвал он меня к себе?
        - Не знаю…
        - А!.. Какое же это поручение?
        Сюлли не отвечал и взглянул на Кончини. Королева с гневом топнула ногой.
        - Япозволяю синьору Кончини оставаться.
        - Однако…
        - Яхочу, чтобы он слышал то, что вы скажете мне…
        - Как вам угодно.
        - Ее величество позволяет мне оставаться, - сказал Кончини. - Ятем более признателен королеве, - прибавил он, окидывая Сюлли с ног до головы презрительным взглядом, - что, если я не ошибаюсь, ваше поручение касается меня.
        Сюлли повернулся к нему спиной и обернулся к королеве.
        - До короля дошли слухи, что синьор Кончини намерен купить Ла-Ферте…
        - Что я вам говорил? - сказал Кончини с насмешкой. - Яугадывал по угрюмому виду герцога, что дело идет обо мне…
        - Молчите! - сказала королева с благосклонным видом. - Дайте говорить господину де Сюлли; вы будете отвечать после.
        Итальянец с досадой раскинулся на огромном кресле и сделал Сюлли знак рукой.
        - Продолжайте…
        - Яимею честь говорить с ее величеством, а не с…
        - Хорошо, хорошо, - перебила Мария Медичи, - я слушаю вас.
        - Ясказал уже вашему величеству, что король узнал о намерениях синьора Кончини и поручил мне выразить вам свое неудовольствие.
        - Свое неудовольствие, мне! Но разве это касается меня? Для чего он не обращается к синьору Кончини?
        - Он предполагает, что замечание с вашей стороны будет лучше принято…
        - Это насмешка?
        - Нет… но расположение вашего величества к синьору Кончини…
        - Яотдаю свое расположение кому хочу и не желаю, чтобы мне мешали выбирать моих слуг. Прошу вас передать эти слова королю и самому помнить их…
        - Яне знаю, чему обязан этим предостережением…
        - Если вы меня не понимаете, то я понимаю сама себя… Атеперь, если мой царственный супруг желает сделать меня посредницей его неудовольствий, скажите мне, в чем дело.
        - Дело идет о покупке Ла-Ферте…
        - Вы уже говорили об этом… сколько раз еще будете вы повторять?
        - Последний, если вы удостоите выслушать меня.
        - Мне кажется, я слушаю вас уже полчаса… Яполагаю, король назвал вам причины своего неудовольствия?
        - Франция бедна; большие дороги покрыты несчастными, у которых нет ни крова, ни одежды, ни пищи, которых нищета доводит до самых опасных крайностей. Парижский народ умирает с голоду, и в последний выезд его величества целые толпы неимущих собрались около его кареты и громкими криками требовали хлеба…
        - Эта картина очень печальна… но какое отношение имеет она к тому, что вас привело?
        - Король опасается, что в настоящую минуту эта покупка произведет неприятное впечатление и его народ станет роптать.
        - Какое смешное опасение!.. Народ станет роптать… Уж не умирать ли нам с голоду, чтобы доставить удовольствие французским нищим?
        - Ваше величество не так понимаете меня… Дело идет о ваших собственных интересах, и опасение огласки…
        - Огласки!.. Где вы видите тут огласку, позвольте спросить?
        - Народ увидит…
        - Яуже вам сказала, что не забочусь о мнении черни… Яне знаю, какую странную роль играете вы здесь, господин де Сюлли… Вы осмеливаетесь говорить мне об огласке… Перестаньте, пожалуйста, объясняться загадками и скажите мне, о какой огласке вы шумите так.
        - Осостоянии синьора Кончини… Это состояние позволяет ему тратить миллион на покупку поместья, когда все французское дворянство разорено, когда буржуазия страдает.
        - Разве запрещено иметь состояние в настоящее время?.. Притом синьор Кончини иностранец.
        - Вся Франция это знает… Вся Франция знает также, что, когда он приехал сюда в свите вашего величества девять лет тому назад, у него не было ничего в кармане…
        Мария Медичи сделала два шага к Сюлли, протянув руку; глаза ее сверкали гневом.
        - А! Вы сказали наконец!.. Вот чего вы не осмеливались сказать прежде… Вот что вы осмеливаетесь повторять каждый день королю, что вы осмеливаетесь распространять в публике… Неужели вы думаете, что я не знаю ваших проделок?..
        Мария Медичи остановилась, и ее запальчивость вдруг стихла. Старый министр, сначала боязливый, почти робкий, гордо поднял голову, когда разразилась гроза. Он часто говорил жестокие истины ГенрихуIV и научился пренебрегать королевским гневом. Отрывистым и резким голосом, высоко подняв голову, без смущения и фанфаронства он отвечал:
        - Яуже имел честь заметить вашему величеству, что я буквально передаю поручение короля…
        Кончини, равнодушно и насмешливо присутствовавший при начале разговора, и лицо которого мрачнело мало-помалу, по мере того как разговор принимал тон более неприятный для него, встал с дерзкими движениями. Но решительный вид и презрительная надменность Сюлли заставили его одуматься, поэтому он только бросил на него взгляд, полный ненависти, и опять сел, не сказав ни слова.
        Королева обратилась к Сюлли:
        - Вы, может быть, правы… Яне стану стараться узнавать, кто мог вбить в голову короля подобные идеи… Если вам дано это поручение, отвечайте королю, что синьор Кончини властен располагать своим состоянием, что он распоряжается им как хочет и что я не считаю себя вправе вмешиваться в его частные дела.
        - Могу ли я, по крайней мере, сказать королю, что ваше величество постараетесь не допустить…
        - Опять!.. Эта настойчивость…
        - Внушена участием к пользе вашего величества… Народ не привык отделять имени королевы от имени Кончини и припишет престолу ответственность за неблагоразумие…
        - Пусть народ делает что хочет - неужели надо вам это вечно повторять?.. Притом он знает, что думать… Очень мне нравится забота короля о достоинстве престола, и я очень сожалею, что он не всегда думал так… особенно в то время, когда хотел посадить на этот престол Габриэль д’Эстре… и мало ли еще кого!..
        - Король мог делать ошибки, но народ от этого не страдал.
        - Как же пострадает народ, позвольте спросить, если синьор Кончини купит Ла-Ферте?
        - Народ не должен знать в это время нищеты и голода, как щедро награждала королевская рука иностранного фаворита.
        - Но кто может помешать мне награждать моих слуг? Скажите мне, совестится ли король расточать деньги своим любовницам?
        - Король не расточает по весьма основательной причине: унего нет денег…
        Кончини вполголоса сказал что-то по-итальянски; слова его поразили королеву; она взглянула на него, потом пристально посмотрела на Сюлли.
        - Извините, - сказала она с притворной вежливостью, - что я не поняла раньше цели вашего посещения… Его величество желает, без сомнения, заставить меня наполнить его шкатулку.
        Министр сделал движение, но королева не дала ему времени раскрыть рот.
        - О! Вы напрасно трудились… Япринесла ему приданое, слава богу, довольно значительное, и не моя вина, что половина была уже промотана, когда я приехала… Ясделала достаточно, и не мне поправлять беспорядочное состояние финансов…
        - Беспорядочное состояние финансов! - вскричал Сюлли, задыхаясь от гнева.
        Сдавленный хохот напомнил ему о присутствии Кончини и внушил непримиримое желание мщения. Старый министр вдруг сделался спокоен, отвесил низкий поклон и сказал совершенно хладнокровно:
        - Ваше величество не так перетолковали мои слова. Поручение, данное мне королем, имело очень простую цель… Король поручил мне напомнить вам, что Ла-Ферте - владение княжеское и что как глава французского дворянства и хранитель своей чести он ни в каком случае не может позволить синьору Кончини купить это поместье.
        Он поклонился еще раз и направился к двери. Но оскорбление на этот раз было слишком явно выражено, и Кончини потерял хладнокровие. Он бросился и остановил Сюлли за руку.
        - Очень советую вам не брать на себя подобных поручений.
        - Очень жалею, что не могу исполнить вашего желания… Ябуду повиноваться моему государю…
        - Ну, если вы так любите служить посредником, потрудитесь отнести мой ответ.
        - Какой ответ? Я,кажется, ничего вам не передавал и обращался к одной королеве…
        - Это все равно, вы понимаете меня… Речь идет обо мне; все ваши слова увеличивают оскорбления, которыми осыпает и меня ненависть короля…
        - Мне никакого нет дела до ваших оскорблений…
        - Тем лучше, потому что вы скорее поймете, что и я также пренебрегаю ими… Это-то я и прошу вас повторить королю… Скажите ему, что если он хочет борьбы, то я вступлю в нее, что я его не боюсь, что я иду ему наперекор… иду наперекор, слышите ли вы? Ичто если он пошевелится, то с ним случится несчастье…
        Сюлли вздрогнул.
        - Хорошо… Будьте уверены, я сейчас же повторю все это королю.
        Он вышел, не повернув головы. Оставшись одни, королева и итальянец обменялись странными взглядами.
        - Кончини, - сказала Мария Медичи тихим голосом, - вы заходите слишком далеко… Яуже сто раз говорила вам, что вашим неблагоразумием вы дадите возможность догадаться.
        - Что за беда!.. Так не может продолжаться долее, пора прекратить это тиранство.
        Мария Медичи не отвечала; погруженная в глубокое размышление, она сидела, опустив голову. Фаворит стал перед нею.
        - Помните, о чем мы говорили, когда этот презренный старик прервал нас? Надо ждать?
        - Не знаю…
        - Вы еще не решились… еще не довольно оскорблений! До чего должен он довести свои обиды и презрение к вам? Отвечайте; ядолжен знать, могу ли остаться здесь или мне отправиться в Италию…
        Королева оставалась с минуту в задумчивости, сложив руки, как будто молила Бога внушить ей ответ, потом, тряхнув головой с решительным видом, встала.
        - Нет, я не колеблюсь более… Яи так слишком долго терпела…
        - Узнаю вас наконец…
        - Вы видели герцога Эпернонского?
        - Он наш… Король запретил ему самовольно собирать пошлину и в то же время отнял у него Мец… Д’Эпернон, пораженный и в своем состоянии и в своем могуществе, поклялся отомстить…
        - Аэта женщина?
        - Генриетта д’Антраг? Ее ненависть к королю доходит до бешенства.
        - Яэтому бешенству не верю… Она была слишком много любима, и в решительную минуту воспоминание об их прошедшей любви заставит ее забыть свои клятвы.
        - Не думайте этого… Уэтой женщины совсем нет сердца; она не любила никогда… Возвышенная почти до престола, почти королева, потом брошена, забыта… она не простит никогда… Потом что мы ее держим надеждой брака с Гизами…
        - Но ведь надо же, чтобы эта надежда не сделалась химерой, готовой исчезнуть… Гизы никогда не согласятся; все их надежды обращаются на девицу де Монпансье, богачиху Монпансье…
        - Гизы взбешены… Они хотят во что бы то ни стало помешать браку герцога Вандомского с девицей де Меркер, который передаст их состояние незаконному сыну короля… Выгоды всех их требуют, чтобы дела пошли по нашему желанию и чтобы какое-нибудь событие…
        Кончини понизил голос, как будто боялся, что его услышат стены.
        - …Какое-нибудь непредвиденное событие, - продолжал он, - отстранило эту опасность и позволило им осуществить их намерения.
        - АГенриетта?
        - По окончании дела от нее можно отвязаться.
        - Адо тех пор?
        - Ее будут забавлять ложными обещаниями… и, если понадобится, на ней женятся… Впрочем, она и не подумает требовать исполнения обещаний. На ней все будет лежать; она сначала должна примирить Гизов с герцогом Эпернонским… Это нелегко…
        - Роль, которую дают этой женщине, слишком велика… Против моей воли она пугает меня…
        - Адо тех посмотрите, как она может быть полезна нам!
        - Это правда… Пусть же она действует!.. Но уверены ли в ней, по крайней мере?
        - Ручаюсь за нее, как за всех. Яуже их видел.
        - Вы уже их видели! Гизы здесь?
        - Нет, они должны остаться позади до последней минуты… ни герцог Эпернонский, ни Антраг…
        - Вы говорили с ними?
        - Да…
        - Ясно?
        - Довольно ясно…
        - Ивы не боитесь?
        - Их - нет… Мне не нужно было рассказывать им подробно; они прекрасно поняли меня с полуслова… Генриетта уже сообщила мне, что у иезуитов есть под рукой молодой безумец…
        Мария Медичи отступила на несколько шагов; она слегка побледнела.
        - Молчите, Кончини, - сказала она задыхаясь, - молчите! Есть вещи, которые я не хочу ни знать, ни слышать.
        Кончини низко поклонился с насмешливой улыбкой на губах.
        - Втаком случае я ухожу…
        - Вы опять придете?
        - Вечером, конечно… Кстати, скажите мне… Сейчас, прежде чем пришел сюда, я встретил Бассомпьера там, где предпочел бы, чтобы он меня не видел.
        - Где же это?
        - Водной лавке на Малом мосту… Но не в этом дело. Этот ветрогон может нарушить мои планы…
        - Какие планы?
        - Вы их узнаете… Главное пока - привлечь его на нашу сторону.
        - Это невозможно: он слишком привязан к королю.
        - Полноте, он такой фанфарон!
        - А! Вы вот чего желаете… Хорошо, я попытаюсь.
        IX
        Кончини ушел. Он направился по коридорам к большой лестнице и, проходя мимо кабинета короля, остановился на минуту и прислушался.
        Слышался громкий хохот.
        ГенрихIV играл в кости с де Бульоном, Роклором и герцогом де Бельгардом. Он был очень весел и прерывал игру, чтобы подшучивать над Сюлли, который стоял возле игорного стола, печально опустив голову на грудь, нахмурив брови, скрестив руки, и казался подавленным тяжестью большой горести и большого неудовольствия.
        Шутки не умолкали. Сюлли наклонился к королю и сказал ему очень тихо, так, чтобы играющие не услыхали:
        - Государь, вы помните, что дали мне поручение к королеве?
        - Помню! Ивсе жду от тебя ответа.
        - Яне могу дать вам ответ при этих господах.
        - Стало быть, это очень важно?
        - Чрезвычайно важно, государь… Вы поймете, услышав это, что я больше расположен плакать, чем смеяться…
        Генрих, несколько взволнованный, положил кости, встал и направился хромая - он в первый раз встал с постели - к амбразуре окна, где внимательно выслушал рассказ Сюлли о его свидании с королевой, об угрозах итальянца.
        - Это все? - спросил он спокойно, когда Сюлли замолчал.
        - Да, все, - ответил тот, удивленный этим спокойствием. - Янадеюсь, что ваше величество примете строгие меры. Это уже чересчур, надо положить конец… Дело идет не только о достоинстве короны, о государстве, о жизни, может быть…
        Генрих печально улыбнулся.
        - Завтра… может быть, мы подумаем.
        - Завтра?..
        - Увы! Мой бедный друг, я счастлив сегодня… Ячувствую, что здоровье возвращается ко мне… Дай мне насладиться спокойно моим счастьем… хорошие дни так редки!
        - Но, государь, эта потеря…
        - Они не посмеют… Они угрожают и только… Притом моя жизнь в руках Господа… Спокойствие, спокойствие прежде всего!
        Он вернулся к своему месту у игорного стола, между тем как Сюлли, черты которого еще более омрачились, ушел, с отчаянием качая своей белой и голой головой.
        X
        Девять часов пробило на колокольне собора Парижской Богоматери.
        Малый мост был почти пуст.
        Дверь лавки под вывеской «Два ангела» тихо отворилась; женщина, закутанная в темный плащ, совершенно скрывавший ее стан, тихо вышла и, осмотревшись вокруг боязливо, направилась быстрыми шагами к центру города.
        Вто же время тень отделилась от стены напротив магазина и вышла осторожно, как бы боясь быть примеченной, на середину улицы.
        Это был высокий и сильный юноша. Он колебался с минуту, осматривая окрестности.
        - Это она, - сказал он голосом, дрожавшим от волнения. - Мариетта, в какое время!..
        Он бросился бегом в ту сторону, куда пошла Мариетта.
        Он скоро ее догнал, но, приблизившись, заметно замедлил шаги, шел на цыпочках, будто боялся к ней подойти… Два раза он был почти возле нее и протягивал руку, чтобы остановить ее за плащ… и каждый раз отступал.
        Но она, слыша, что за нею следуют, сначала ускорила шаги, надвинув на лицо капюшон плаща, но через некоторое время, так как погоня не прекращалась, судя притом по робости преследующего ее, что он не опасен, остановилась и быстро обернулась.
        - Перестаньте, пожалуйста…
        - Мариетта…
        - Этот голос… Как, это вы, Жан!
        - Да, это я.
        - Зачем вы следуете за мною? Вы подстерегаете меня?..
        - Стану ли я вас подстерегать!.. Яне осмелюсь…
        - Объясните же, что вы здесь делаете?..
        Она с гневом топнула ногой. Голос ее был резок, отрывист, повелителен… Бедный Жан оставался безмолвен, робко мял в руках шляпу в позе виновного, просящего прощения.
        - Явидел, как вы вышли, - прошептал он наконец, - и подумал…
        - Вы опять шатались под моими окнами?
        - Вы знаете, что все мое счастье заключается в том, чтобы смотреть вечером под окнами… так как вы не хотите принимать меня…
        - Япринимаю вас каждое воскресенье… Не довольно ли этого?
        - Но ваши родители выбрали меня в мужья… притом вы знаете, что я вас люблю… люблю больше жизни…
        - Как мне этого не знать?.. Вы беспрестанно твердите это.
        - Боже! Неужели я рассердил вас, говоря…
        - Нет… потому что вы так этим хвалитесь, что мои родители выбрали вас моим мужем… Ну что за гримасу вы скорчили?
        - Извините меня, Мариетта, но вы говорите это таким странным образом… Точно этот брак вам не нравится. Это приводит меня в отчаяние!
        - Если вы желаете знать, Жан, что мне не нравится, то я вам скажу: ваше смешное шпионство.
        - Но я ведь должен быть вашим мужем!
        - Хороша причина! Увас будет довольно времени мучить меня после… не начиная теперь.
        - Боже милосердный, мучить вас, Мариетта! Но я отдал бы жизнь за то, чтобы доставить вам удовольствие…
        - Это совершенно бесполезно; вы знаете, что я не потребую от вас жизни.
        - Потребуйте от меня всего, всего… кроме того, чтобы не видеть вас…
        - Но я думаю, что вы преследуете меня теперь по улицам не для того, чтобы видеть меня; теперь ничего не видно, если только вы не видите в темноте…
        - Вот вам вся правда, Мариетта… Ястоял там в надежде увидеть вас или услышать ваш голос… когда увидел, что вы вышли…
        - Ипошли за мною, чтобы узнать, куда я иду… Ивы не называете это шпионством?
        - Бог мне свидетель, что я не имел намерения… Но как ваш будущий муж, не имею ли я права знать?..
        - Мой будущий муж! Не забывайте этого, Жан… когда вы сделаетесь моим мужем, вы будете иметь право ревновать… не прежде, сделайте одолжение…
        - Не прежде! Но подумайте, до какой степени я вас люблю… Вы вся жизнь моя, все мое мужество… Неужели вы думаете, что я могу с удовольствием видеть прогулки этих смелых придворных ветрогонов под вашими окнами и что вы для них сохраняете ваши милые улыбки?
        - Теперь упреки!
        - О нет, я знаю, что вы добродетельны…
        - Право, вы имеете такое мнение обо мне… Знаете ли, что это очень лестно?..
        - Не смейтесь… Ядолжен сказать вам кое-что очень серьезное… Ябедный работник у мастера серебряных дел… Но если узнаю, что один из этих господинчиков, которые не уважают ничего и считают игрушкой честь наших дочерей и невест, увлекает вас к дурному… клянусь Богом, что он не выйдет живым из моих рук…
        Робкий влюбленный, который только что не смел говорить, преобразился. Он как будто вырос, он был красноречив, почти ужасен…
        Белокурая Мариетта, с губ которой исчезла лукавая улыбка, пристально смотрела на него… Она протянула ему руку.
        - Бедный Жан… - сказала она.
        Часы на колокольне собора Парижской Богоматери медленно пробили десять. Мариетта вздрогнула.
        - Что с вами? - спросил Жан. - Яопять вас рассердил?
        - Нет, но пора… мне оставить вас…
        - Мариетта, еще раз повторяю, не оставляйте меня в жестокой неизвестности!.. Вы идете на свидание?.. Кто-то вас ждет?
        - Да, кто-то меня ждет… Еще что?
        - Ради бога, кто это? Скажите мне…
        - Не скажу…
        - Для чего вы заставляете меня так страдать? Если мои подозрения несправедливы, я буду просить у вас прощения на коленях…
        - Мне нечего вам отвечать… Вы еще не имеете права допрашивать меня.
        - Так вы хотите свести меня с ума? Послушайте, Мариетта, все это очень нехорошо… Если вы вышли с хорошей целью, вы были бы откровенны со мною, вы ответили бы мне.
        - Повторяю вам, я тороплюсь… Оставьте меня!
        - Мне вас оставить? Яот вас не отстану и узнаю…
        - Жан, запрещаю вам… запрещаю! - повторила Мариетта повелительным тоном.
        Бедный молодой человек опустил голову и не отвечал.
        - Подумайте, Жан, что, если вы не послушаетесь меня, если я увижу, что вы подстерегаете меня… все будет кончено между нами…
        - Извините меня, Мариетта.
        - Яобещала выйти за вас и выйду… Ячестная девушка и хочу, чтобы меня считали такою.
        - Но я никогда не думал…
        - Что же значит эта настойчивость?
        - Ябоюсь, что…
        - Чего?.. Уменя есть тайна, это правда; тайна не моя… Вы, я полагаю, не требуете еще права знать мои тайны?
        - Онет, никогда!
        - Оставьте же меня… Но прежде поклянитесь вечным спасением вашей души, что не пойдете за мною…
        - Если это неприятно вам, я не пойду.
        - Не об этом речь… Клянитесь.
        - Клянусь.
        - Вечным спасением души?
        - Вечным спасением души.
        Он сказал эти слова вполголоса, он как будто еще колебался.
        Мариетта не успокоилась. Она наклонилась к нему и сказала с улыбкой на губах, прямо смотря ему в глаза:
        - Жан, хорошо… Теперь, если вы сдержите вашу клятву… завтра в награду я позволю вам провести вечер со мною.
        Сэтими словами она убежала, оставив бедного жениха неподвижным и безмолвным; эта улыбка и это обещание ослепили его и победили его сопротивление.
        Мариетта оглядывалась несколько раз, чтобы посмотреть, не следят ли за нею.
        На Разменном мосту прохаживался мужчина, закутанный в плащ. Мост был почти пуст; струдом в тумане время от времени проходил запоздалый путник.
        Мариетта прямо подошла к человеку в плаще, который, увидев ее, остановился.
        Они рассматривали друг друга со вниманием двух полководцев, осматривающих местность.
        - Прелестное дитя, - сказал толстый голос Бассомпьера, - черт меня побери, если под этой мантильей я могу различить ваши прелести, но мое сердце - знаток и говорит мне, что вы та, которую я жду…
        - Оно вас не обманывает, господин де Бассомпьер…
        - Не называйте по имени, милочка… Вы тот ангел красоты, который сейчас бросил мне в окно восхитительную записочку, приглашавшую меня быть здесь в девять часов…
        - Да, я и…
        - Вы знаете, было назначено в десять часов?..
        - Боже мой! Яочень виновата, что заставила вас ждать.
        - Вы пришли, вина заглажена… Яне имею права жаловаться.
        - Вы мне простите проступок, который должен был показаться вам очень смел…
        - Простить вам! Что вы говорите?.. Яна коленях должен благодарить вас за милость…
        - Полноте, не насмехайтесь над бедной девушкой…
        - Насмехаться!.. Беру Небо в свидетели, что я на коленях…
        Бассомпьер остановился среди фразы, чтобы чихнуть очень громко.
        - Вы непременно желаете оставаться на этом мосту, среди этого тумана? - продолжал он совсем другим тоном.
        - Нет… Но я не вижу, где нам лучше будет говорить.
        - Где?.. Вдвух шагах отсюда… Неужели вы могли думать, что я допущу, чтобы мое божество получило насморк? Явзял у Нуаре комнату, и нас ждет ужин.
        - Япредпочитаю остаться здесь.
        - Не бойтесь… Все предосторожности приняты, и никто не может нас увидеть…
        - Еще раз извините… я желаю разговаривать с вами здесь.
        - Однако… в комнате… за ужином… нам будет разговаривать гораздо лучше.
        - Бесполезно настаивать… Яс вами не пойду.
        - А!..
        Вэтом восклицании было столько удивления и обманутого ожидания, что Мариетта должна была опустить голову, чтобы не показать, как ей хотелось расхохотаться.
        Бассомпьер не приметил этого и заворчал тоном досады:
        - Вот еще одна хочет заставить себя просить и желает выдать себя за невинную… Как смешны эти женщины!.. Ну пусть ее!
        Он раздвинул плащ, взял под руку молодую девушку и сделал несколько шагов вперед, прижимая ее к себе.
        - Яне знаю, какими словами выразить вам, какое счастье почувствовал я, когда эта восхитительная записка свалилась с неба.
        - Всамом деле это доставило вам столько удовольствия?
        - Можете ли вы сомневаться?.. Явошел в лавку только для того, чтобы вас видеть, и пришел в отчаяние оттого, что вы убежали.
        - Вы пришли в отчаяние?
        - Япримечаю по вашему насмешливому тону, что вы не верите моей искренности… Это жестоко… Отвечайте мне. Почему вы мне не верите?
        - Яне обманываю себя. Япростая мещанка… а вы блистательный вельможа… говорят, что все придворные дамы рвут вас друг у друга…
        - А! Говорят, что все придворные дамы рвут меня друг у друга, - сказал Бассомпьер чванясь, - правда, что…
        Но он тотчас почувствовал, что забывается, и вернулся к своей роли.
        - Придворные дамы! Даже слепой забыл бы их возле вас… Которая осмелится показаться возле вас?.. Нет, поверьте мне, прелестная…
        Говоря таким образом, он схватил руку Мариетты и, не находя в ней сопротивления, крепко пожимал ей кончики пальцев.
        - Нет, верьте мне, восхитительная… Какой я несчастный! Яне знаю даже вашего имени…
        - Меня зовут Мариеттой.
        - Мариеттой!.. Яникогда не забуду этого имени!
        - Вы забудете его в числе других.
        - Беру Бога в свидетели… вы разве забудете меня.
        - Онет, никогда!
        - Как вы говорите это!.. Повторите, сделайте милость!
        - Кчему?
        - Это так приятно… Но скажите мне, вы разве знали меня?
        - Явидела, как вы проходили каждый день… Яузнала, кто вы.
        - Из всех родов счастья, на которые я мог надеяться, самое высокое то, что я успел вам понравиться.
        - Яэтого не говорила…
        - Разве нужно говорить? Разве сердце не говорит?.. Сердце говорит… Сердце…
        Бассомпьер запутался в своей фразе. Он счел за лучшее кончить ее поцелуем.
        Но при прикосновении усов лотарингца молодая девушка отбросила голову назад и довольно грубо отдалила рукой опасность.
        - Это что? - спросил ошеломленный Бассомпьер. - Правда, - прибавил он вполголоса, - на улице она конфузится… Настала минута… - Он удержал руку Мариетты и самым обольстительным тоном сказал: - Вы не забыли, мой ангел, что нас ждут комната и ужин?
        - Оставьте мою руку.
        - Не будем медлить. Ужин простынет.
        - Пожалуйста, не делайте мне подобных предложений.
        - Что?
        - Яне знаю даже, по какому праву?..
        - Праву? Аваша записка!
        - Япросто назначила вам свидание на этом мосту.
        - Для начала, да… Но для конца?
        - Также и для конца… Янапрасно слушала ваши любезности и забыла цель этого свидания…
        - Но мне кажется, мы здесь только для этого.
        - Вы - может быть, а я - нет.
        - Для чего же?
        - Ядолжна говорить с вами о серьезных делах.
        - Что может быть серьезнее любви?
        - Яне смеюсь… Хотите или нет выслушать меня?
        - Конечно. Но не здесь; холодно, и я простужусь… Вкомнате, которая нас ждет…
        Бассомпьер говорил себе: «Эта женщина хочет, чтобы ее потащили насильно».
        Он протянул обе руки, чтобы схватить Мариетту, но ухватился за чье-то громадное тело, вдруг вставшее между ним и молодой девушкой и как будто выскочившее из-под земли. Вто же время две крепкие руки тяжело спустились на его плечи и громкий голос закричал:
        - Потише, потише!..
        Это был Жан, жених Мариетты, который, нарушив данное слово, следовал за нею в темноте. Его подозрения оказались сильнее его клятв. Он рискнул погибелью своей души, обещанной наградой, может быть, женитьбой, чтобы узнать, обманывает ли его невеста…
        Он долго колебался. Потеряв следы той, за которой он гнался, он бежал наудачу и поспел в ту минуту, когда любезный кавалер хотел взять приступом его даму. Он бросился защитить ее.
        Бассомпьер, не зная, откуда явился этот человек и чего он хочет, оставался неподвижен; его удивление было таково, что он и не подумал защищаться. Только чувствуя, что его трясут, он пришел в себя.
        - Прочь, мужик!
        - А-а, молодчик, так-то ты насилуешь девушек… Яотобью у тебя охоту… Подожди!
        Жан говорил стиснув зубы от гнева, дрожащим голосом.
        Бассомпьер понял, что он имеет дело с серьезным противником, но, не желая обнажать шпагу против человека безоружного, он собрал все свои силы и прыгнул на работника, которого схватил поперек тела, прежде чем тот успел опомниться.
        Полковник швейцарцев был сильный борец. Водин миг он растянул Жана на земле, несмотря на усилия того. Жан защищался хорошо, удары сыпались градом, и Бассомпьер, почти лежа на нем, с большим трудом сдерживал его. Работая кулаками, он спрашивал себя, как кончится этот турнир.
        Вдруг он почувствовал, в свою очередь, что его крепко схватили и окружили несколько человек. Один вытащил из-под плаща фонарь и осветил поле битвы.
        Это были дозорные.
        - А, мои амурчики, на улицах дерутся! - закричал сержант громким голосом. - Не угодно ли вам пожаловать за мной, да попроворнее…
        Жан вскочил; он ощупывал себя и не совсем понимал, в чем дело.
        Бассомпьер очень ясно понял положение. Позволить дозорным арестовать себя было невозможно. Сказать свое имя сержанту был верный способ выпутаться из беды… Но на другой день весь Париж будет знать, что Бассомпьер колотил мужика на улице… Какое смешное положение!
        Очевидно, можно было кончить одним способом.
        Он начал работать локтями, чтобы высвободиться из рук сержанта, который держал его, потом вдруг повернулся, ударил его кулаком по носу и пинком бросил его на десять шагов.
        Поднялась суматоха… Солдаты, видя своего начальника на земле, бросились, как бешеные. Но Бассомпьер, предвидя нападение, ждал их. Сильным ударом кулака швырнул он первого напавшего на него солдата к сержанту, который, вставая с трудом и вдруг получив прямо в грудь толчок от налетевшего на него человека, опять тяжело повалился направо, а солдат, отброшенный, как мячик, - налево.
        Три других солдата, приметив, что имеют дело с неприятелем необыкновенно сильным, отступили на несколько шагов, сдвинулись и пошли все в ряд.
        Положение становилось опасным для Бассомпьера, который, несмотря на свою силу, с трудом мог сопротивляться такому нападению… Он вдруг принял решение, обнажил шпагу и описал в виде предостережения круг, способный заставить задуматься самых смелых.
        Солдаты дали себе время подумать… Они даже думали так долго, что позволили небольшому поезду приблизиться.
        Поезд этот состоял из носилок и из дюжины лакеев, несших большие факелы.
        При виде человека, который с обнаженной шпагой готовился драться с дозорными, слуги остановились, и сонный голос спросил из носилок:
        - Что там?
        Вто же время из-за полуотдернутых занавесок высунулась болезненная голова еще молодого человека, с резкими чертами, запечатленными угрюмым выражением, которое придавало им странный характер.
        Вся эта сцена продолжалась несколько минут. Сержант встал и побежал, опьянев от гнева, с поднятым кулаком, но вдруг остановился с изумлением на лице и пробормотал, поднося руку к своей шляпе:
        - Простите, мой принц…
        Жан, которому нужно было больше времени, чтобы встать на ноги, подошел в эту минуту хромая, держась за бока и вытаращив глаза, стараясь понять, что происходит.
        Он оторопел, услышав, что молодой человек, которого сержант назвал принцем, обратился к его противнику, так сильно его отколотившему, и своим плаксивым голосом сказал:
        - Это Бассомпьер, если не ошибаюсь…
        Бассомпьер, употреблявший неимоверные усилия, чтобы убежать или, по крайней мере, не быть примеченным, ничего не отвечал.
        Но при втором и третьем зове, видя, что он узнан, был принужден подойти.
        - Вы не ошибаетесь, ваше высочество…
        - Так это вы сражаетесь с дозорными?
        - Ятолько защищался…
        - Стало быть, это настоящая война… Сядьте возле меня, вы расскажете мне дорогой…
        - Это невозможно, меня ждут.
        - Не отговаривайтесь. Явас спас… Вы мой пленник, и я вас не отпущу… Яизбавлю вас от труда делать мне завтра визит, потому что я должен просить вас оказать мне услугу.
        Бассомпьер, по-видимому, не был рад этой встрече, лицо у него вытянулось, и он затруднялся, как ему отговориться.
        - Что с вами? - спросил принц, приметив его замешательство. - Или вы боитесь оказать мне услугу?
        - Вовсе нет, ваше высочество…
        - О, не бойтесь… Это безделица… Только надо поехать со мною завтра к герцогине Ангулемской, где я должен предложить мои услуги девице де Монморанси, на которой я женюсь.
        На этот раз гримаса Бассомпьера сделалась еще страннее.
        - Правда, вы не знаете, - продолжал принц, - король женит меня; он отдает мне девицу де Монморанси… Ясегодня вечером это узнал. Садитесь… Янепременно должен это рассказать.
        Бассомпьер принял отчаянный вид.
        - Сделайте милость! - сказал он отчаянным голосом.
        - Нет, нет, говорю вам. Вы мой пленник, и это ваш выкуп…
        Бассомпьер вздохнул, вложил в ножны шпагу, которую до сих пор держал в руке, и сел в носилки.
        Жан слушал этот разговор в остолбенении. Он не мог верить ушам. Носилки были уже далеко, а он еще не тронулся с места.
        Он опомнился, только когда его толкнули.
        - Ну, ступай, негодяй! - закричал сержант.
        - Ведь я вам ничего не сделал…
        - Это все равно, ступай.
        - Но, сержант, ведь этот тот… Когда вы пришли, он чуть меня не убил.
        - Для меня это все равно… Не в этом дело.
        - Извините… Нельзя арестовать человека, который ничего не сделал.
        - Ая хочу арестовать… Если ты скажешь еще слово, я закую тебя в кандалы.
        Сержант, взбешенный этим приключением и чувствовавший потребность выместить свой гнев на ком попало, толкнул Жана к своим солдатам, те схватили его и потащили к Шансле.
        Все-таки кто-то был арестован, и нечего было бояться, что принц крови освободит его из рук дозорных. Его смело можно было притеснять.
        Мариетта исчезла с начала ссоры, и никто о ней не думал.
        XI
        Немедленно объявили при дворе о браке Генриха Бурбона, принца Конде, с Шарлоттой-Маргаритой де Монморанси, и сам король велел нунцию получить от папы необходимое дозволение.
        Принцу было тогда двадцать два года. Он был сыном того Генриха Бурбона, который одно время оспаривал у короля Наваррского лидерство над протестантской партией и который, будучи хорошим воином, хорошим христианином, но плохим полководцем, после сражения при Кутра умер в Сен-Жан-д’Анжели странной смертью - разошлись слухи, что от яда. Все его слуги тотчас были арестованы; паж Белькастель, на которого пали важные подозрения, бежал. Показания свидетелей против принцессы Конде были так сильны, что король Наваррский засадил ее в тюрьму.
        Там родила она сына через семь месяцев после смерти мужа. Рождение таинственное - еще таинственнее смерти отца. Единогласно уверяли, что этот ребенок - сын пажа. Некоторые злые языки, утверждавшие, будто знают всю суть этой истории, говорили даже, что тут не обошлось без короля Наваррского.
        Потом несколько лет ничего не слыхали об этом деле. Франция забыла имя Конде, когда в 1595 году Генрих Наваррский, царствовавший тогда во Франции и по праву завоевания, и по праву рождения, заметил между любовными интригами, что у него нет наследника.
        Надо было найти его, потому что еще не было речи об итальянском браке. Тогда подумали о молодом принце, которому имя давало первое место на ступенях трона. Сделали вид, будто забыли пажа Белькастеля, и провозгласили мальчика принцем Конде. Его воспитали в католической религии и уничтожили процесс его матери, которая между тем также перешла в католическую веру.
        Когда родился дофин, молодой Конде был принужден занять место во втором ряду. Из наследника сделался простым принцем крови, и его стали называть принц. Это было падение. Король опять забыл о нем, а двор изумительным усилием памяти выбрал именно это время, чтобы вспомнить историю пажа.
        Подобное детство должно было воспитать человека подозрительного, раздраженного… Впрочем, Генрих Конде и по природе был печального характера. Внем было что-то такое, обдававшее холодом. Угрюмый, молчаливый, скрытный, он имел один из самых худших недостатков: он был беден… Он почти всегда держался в стороне. Унего известна была только одна наклонность - охота. Его считали врагом женщин.
        Таков был супруг, которого воля короля давала прелестной Шарлотте де Монморанси. При дворе посмеивались исподтишка. Вгороде громко судачили.
        Де Бульон торжествовал. Бассомпьер сделался невидим. Сюлли казался серьезнее и озабоченнее прежнего.
        Укороля были дни безумной веселости, сменявшейся непонятным унынием.
        Обручение происходило с большой пышностью в луврской галерее 2 марта.
        Коннетабль дал сто тысяч экю своему будущему зятю и условился с братом, чтобы назначить дочери пять тысяч ливров годового дохода. Король прибавил своему племяннику содержание и подарил единовременно полтораста тысяч ливров. Невеста получила от его величества великолепный убор из драгоценных каменьев и роскошное подвенечное платье. Народу устроили гулянья.
        Вапреле было получено позволение от папы, и брак совершился 17 мая в Шантильи, у коннетабля.
        Свадьба была не пышная; состояние Монморанси не дозволяло ему больших издержек.
        Присутствующие только принцы крови и короткие знакомые Монморанси были немногочисленны. Вдали от Лувра забыли строгий этикет и от всего сердца веселились и шумели.
        Вечером после ужина гости танцевали, а на большом лугу напротив замка крестьяне пили и плясали, восхваляя громкими криками щедрость коннетабля.
        Окна правого флигеля, где давали бал, были ярко освещены, а далее, в конце другого флигеля, освещались комнаты, в которых прежде жила жена коннетабля и которые оставались пусты после ее смерти.
        - Там, - говорили, - комнаты новобрачных.
        Изумительная красота принцессы Конде возбуждала восторг. Истарики, и молодые в деревне завидовали молодому принцу, осанка и физиономия которого, однако, казались так холодны и выражали скуку.
        Новобрачная рано ушла с бала в свои комнаты, где горничные сняли с нее тяжелый парадный наряд.
        Вбелом пеньюаре, еще прелестнее от волнения, заставлявшего ее бледнеть, она ждала своего супруга, прислушиваясь с задумчивым видом к отдаленному шуму празднества.
        Она рассеянно слушала герцогиню Ангулемскую, которая стояла возле нее, держа огромный носовой платок, омоченный слезами, и давала племяннице последние наставления.
        - Подумайте, Шарлотта, подумайте, что вы должны уважать в вашем муже принца крови и… и… вашего мужа. Помните, что я вам говорю сегодня. - Между женщиной, которая хорошо себя ведет, и женщиной, которая ведет себя нехорошо, целая бездна… Но что с вами, племянница? Точно вы не слушаете меня.
        - Извините, тетушка, я думала…
        - Напрасно вы думаете, племянница… То, что я вам скажу, очень серьезно… Яуже говорила это восемнадцать лет тому назад, когда брат мой коннетабль женился на вашей матери, Луизе де Бюдо, слывшей первой красавицей во Франции. Ах! Зачем ваша мать, Господь да успокоит ее душу, не послушалась меня; она, наверно, не сделала бы моему брату коннетаблю…
        - Сделайте милость, избавьте меня от этих подробностей.
        - Вы правы, племянница, я остановлюсь. Яговорила это только для того, чтобы внушить вам мысль, что женщина такой знатной фамилии, возвышенная до звания принцессы крови, не может опуститься до уровня тех женщин, которые… Окоторых говорят… словом…
        Постучались в дверь и спросили:
        - Принц прислал узнать, согласна ли принять его принцесса?
        Отвечала герцогиня Ангулемская величественным тоном:
        - Скажите принцу, что принцесса готова его принять.
        Потом она застонала, замахала платком и, бросившись к племяннице, крепко обняла ее.
        - Вот торжественная минута, племянница! Не дрожите таким образом.
        - Яне дрожу, тетушка.
        - Напрасно, племянница… Обязанность молодой девушки, уважающей себя, дрожать при приближении страшного испытания…
        - Какого испытания?..
        - Вы после все узнаете. Атеперь я могу только советовать вам всегда быть почтительной, потому что это не только ваш муж, но принц крови. Кажется, идут… Оставляю вас одну. Помните мои советы. Прощайте, оставляю вас.
        Она снова обняла новобрачную и выбежала из комнаты с громкими рыданиями.
        Шарлотта де Монморанси, оставшись одна, подошла к окну, приподняла занавесь и смотрела несколько минут на танцы крестьян… Она с нетерпением топала ногой.
        Вкоридоре послышались тяжелые шаги… она покраснела, потом побледнела…
        За нею в тени стоял диван. Она побежала к нему и легла на подушки.
        Потом, приметив, что один конец дивана ярко освещен канделябрами, горевшими на камине, она быстро переменила положение и легла так, что свет падал на ее щеки.
        Она улыбнулась, закрыла глаза, притворилась спящей и ждала.
        Дверь отворилась. Комната наполнилась лаем. Новобрачная вскрикнула от испуга.
        - Ах! Вот где вы! - сказал среди шума голос принца Конде. - Явас не приметил… Молчи, Пирам! Молчи, Тисба!
        - Это ваши собаки?
        - Конечно. Большая - Пирам, другая - Тисба. Сними никто не сравнится в умении поднимать дичь…
        - Выгоните их, они меня пугают!
        - Пугают? Полноте! Это предобрейшие животные. Вы полюбите их так же, как и я.
        - Как! Это вы привели их сюда?
        - Конечно.
        - Ведь вы охотиться здесь не будете?
        - Нет, но эти бедные собаки привыкли ночевать у меня.
        - Однако мне кажется, что сегодня у…
        - О, они вам не помешают! Вы увидите, как они спокойны. Ложись, Пирам, ложись, Тисба!
        Обе собаки прыгнули на диван и разлеглись. Принцесса вскочила и села на кресло с гримасой негодования. Принц ходил взад и вперед, насвистывая охотничью арию.
        Наконец, после десятиминутного молчания, сел верхом на высокий стул, кашлянул несколько раз, встал, снова два раза прошелся по комнате, опять сел на стул верхом, опять прокашлялся и решился наконец заговорить.
        - Любите вы охоту?
        Молодая женщина посмотрела на него с глубоким изумлением.
        - Люблю ли я охоту!.. Нет, я охоты не люблю, - ответила она очень сухо.
        - Это жаль!
        - А, вы находите?
        - Да, потому что я ее обожаю, и мы могли бы вместе… Тише, Пирам! Итак, решительно вы не любите охоты?
        - Яуже вам сказала.
        - Вы полюбите.
        - Не думаю.
        - Вы увидите.
        Принцесса не отвечала, а принц принялся свистеть с видом глубокого равнодушия.
        Издали все слышались деревенский оркестр и голоса танцующих, кричавшие:
        - Да здравствует коннетабль! Да здравствуют новобрачные!
        Принцесса решилась наконец прервать молчание:
        - Вы слышите крики этих добрых людей? Они веселятся.
        - Они очень счастливы.
        - Как вы говорите это! Вам так скучно возле меня.
        - Разве я это сказал?
        - Нет. Но я думала, слыша вас… видя…
        - Не могу вам сказать, что вся эта церемония показалась мне весела и что я не был бы довольнее прогулкой по лесу. Ядаже целый день был разлучен с этими бедными собаками.
        - Вы очень их любите. Вы постоянно занимаетесь ими.
        - Это мои единственные друзья.
        - Но знаете ли, что я могу к ним ревновать?
        - Ревновать к моим собакам?
        - Вы сохраняете для них всю вашу любезность.
        - О, вы должны были уже видеть, что я вовсе не любезен.
        - Не могу скрыть, что я приметила это.
        - Что же делать? Яне понимаю изящного обращения. Уменя ведь нет наклонности к этому.
        - Яуверена, что вы клевещете на себя. Вы составляете себе очень дурную репутацию. Меня ведь хотели уверить, что вы ненавидите женщин.
        - А, вам сказали это?
        - Да… Тогда я заступилась за вас; ясказала, что это неправда.
        Она остановилась, жеманясь, как бы поощряя принца продолжать ее фразу. Но он не тронулся с места и, кончив начатую охотничью арию, спокойно отвечал:
        - Яне имею к ним ненависти…
        - Вы оказываете им большую честь. Аможно узнать, вы уважаете их?
        - Но… это довольно трудно решить. Як ним равнодушен…
        - Это довольно лестно для меня.
        - О! Я говорил не о всех.
        Принцесса сделала движение к нему, но он не приметил; он уже отвернулся и ласкал Пирама, сдерживая зевоту.
        Это положение становилось тягостным; надо было выйти из него во что бы то ни стало, но каким образом? Юная девушка уже три месяца употребляла все свое кокетство, чтобы добиться от жениха взгляда, слова, чего-нибудь, что могло бы показать ей, что она любима.
        Эта угрюмая физиономия пугала ее. Она часто жалобно вздыхала при воспоминании о блестящем Бассомпьере, которого ей сначала приказали любить, а потом забыть, при воспоминании о старом короле, сильный восторг которого не укрылся от нее и который, несмотря на свою седую бороду, умел еще любить.
        Ее утешили, ей возвратили надежду, и герцогиня Ангулемская сказала ей с таинственным видом:
        - Подождите свадьбы.
        Теперь она была обвенчана. Решительный час наступил; ее волнение и инстинкт говорили ей, что если любовь не пробудится в эту минуту, то не пробудится никогда.
        Она призвала на помощь все свое мужество и, вооружившись самой обольстительной улыбкой, пошла к дивану, на котором сидел ее муж, как бы желая сесть возле него.
        - Осторожнее, - сказал он, - не подходите так близко, вы разбудите Пирама.
        - Все эта собака! Вы, стало быть, очень любите ее?
        - Яуже вам говорил, я очень люблю ее.
        - Кажется, больше вашей жены!
        Принц вытаращил глаза.
        - Счего вы взяли? Почему вы думаете это?
        - Мы обвенчаны уже целый день, а вы еще не сказали мне ни слова.
        - Извините, мне кажется, еще до бала…
        - Несколько слов… Вы называете это разговаривать?
        - Атеперь вечером, здесь?
        - Вы мне говорили о собаках, об охоте.
        - Так вы не любите охоту? Аменя больше ничего не интересует.
        Принцесса, в свою очередь, раскрыла широко глаза. Вид у нее был такой испуганный, что принц Конде поспешил извиниться.
        - А, если это вас не интересует… Но я не думал… Притом усталость. Церемония была слишком продолжительна. Вы не находите, что она была продолжительна?
        - Конечно.
        - Мне хочется спать. - Он громко зевнул, а потом повторил: - Мне очень хочется спать, а вам?
        - Но… не знаю…
        - Пожалуй, не проснусь утром… а я приказал оседлать лошадей в шесть часов.
        - Оседлать для чего?
        - Чтобы ехать на охоту. Вы поедете?
        Прелестная Шарлотта де Монморанси бросила на него презрительный взгляд, которого он не заметил или сделал вид, будто не замечает, повернулась к нему спиной и подошла к окну.
        Несколько минут неподвижно смотрела она на крестьян, которые по окончании танцев возвращались в деревню, распевая и спотыкаясь; иллюминация бросала последний свет; слышался еще пронзительный звук удалявшейся волынки…
        Когда Шарлотта повернулась, две слезы блистали под ее длинными белокурыми ресницами.
        Она взглянула на диван… Принц Конде, свернувшись между собаками, спал сном праведника.
        При этом неожиданном зрелище она зарыдала… Потом, когда прошла первая вспышка горести, сжав кулаки, с пылающими щеками, она быстрыми шагами направилась к комнате герцогини Ангулемской.
        XII
        После свадьбы поспешили вернуться в Париж.
        Коннетабль поселился с дочерью и зятем в своем отеле на улице Сент-Авуа.
        Принц Конде был молчаливее прежнего. Он не показывался при дворе. Видели только время от времени, как он со своими егерями проезжал по городу, и народ говорил:
        - Принц бросает молодую жену и едет на охоту… Сним непременно случится несчастье.
        Принцесса выезжала только в церковь, к великому удивлению всех. Она не принимала никого, даже самых близких, и те, которые видели ее, были удивлены, даже испуганы ее унылым и печальным видом.
        Впрочем, говорили, что эта грусть очень шла к ней и придавала ее красоте новое очарование, делавшее ее интереснее во сто раз.
        Водин день - недели через три после свадьбы - карета ее остановилась у монастыря, окружавшего церковь Святого Иоанна.
        Она вышла и, взяв молитвенник из рук лакея, медленно направилась к паперти, бросив рассеянный взгляд на могильные камни, покрытые зеленым мхом, и на деревянные кресты, которые возвышались странно и печально среди цветов и высокой травы.
        Вдруг монастырь наполнился криками и хохотом. Из церкви выходила свадьба. Присутствующие, как только вышли на воздух, выказали шумную радость; ввиду самой смерти они поздравляли друг друга, обнимались…
        Впереди шла прелестная женщина с лукавой презрительной физиономией. Муж ее, здоровый и честный молодой человек, сиял счастьем, крепко держал ее под руку и пользовался всеобщими обниманиями, чтобы осыпать ее ласками, которые она принимала с принужденным, почти сердитым видом.
        Тогда бедный молодой человек краснел, извинялся, униженно просил прощения и в раскаянии требовал со слезами радости на глазах позволения начать сызнова.
        - Мариетта… Мариетта… Не сердитесь… я так счастлив!.. Притом видите, вы так долго зло поступали со мною…
        - Перестаньте, Жан… Посмотрите, на нас смотрят дамы… Это смешно.
        - Смешно!.. Что смешного в том, что я вас целую, если вы теперь моя жена?.. Моя жена! Моя жена!.. Яне верил, что обрету такое счастье… Помните, Мариетта, когда я вас подстерегал вечером с этим болваном на Разменном мосту?..
        - Хорошо, да… Не прижимайте меня так…
        - О, позвольте же… Чтобы загладить мою вину… Ябыл очень смешон тогда с моей ревностью.
        - А, вы в этом сознаетесь?
        - Еще бы!.. Две недели, проведенные в тюрьме, заставили меня все обдумать. Атеперь я ваш муж, а вы моя жена…
        - Но я предупреждаю вас, что вы заставите меня пожалеть об этом, если станете продолжать.
        - Нет, не говорите этого… Не буду больше… Но я так доволен, так доволен…
        Новобрачной действительно казалось скучно; ее нетерпение не было притворно, и она начала даже обращаться со своим влюбленным супругом с некоторой колкостью.
        Шарлотта Конде остановилась, чтобы посмотреть на них. Она следила за ними со странным участием. Это зрелище возбудило в ней глубокое волнение.
        - Бедная женщина, - сказала она вполголоса, - бедная женщина! Она не знает, чем пренебрегать!.. Она не подозревает, равнодушная красавица, что я отдала бы половину жизни за минуту ее счастья!..
        Обернувшись, она заметила, что у паперти остановились какой-то господин и какая-то мещанка в праздничном платье. Они разговаривали с одушевлением, наклонившись друг к другу, как будто боялись, чтобы нескромные уши не уловили хоть одного слова.
        Кто-то вышел из церкви.
        Они вдруг перестали говорить и разошлись, не сказав ни слова, не сделав никакого знака, чтобы заставить думать, будто они встретились нечаянно.
        Женщина присоединилась к свадебному шествию, которое приняло ее со смехом и с радостными криками. Долго шутили над тем, что она позволяет останавливать себя господам. Это была беззубая старуха, и новобрачная называла ее теткой.
        Господин вошел в церковь. Но в ту минуту, когда он почти исчез, свадебные крики заставили его повернуть голову, и, как он ни скрывал свои черты под полями широкой шляпы, принцесса Конде узнала фаворита королевы Кончини.
        «Что он тут делал? Кто была эта женщина? Какая связь могла соединять их, какой мог быть предмет их разговора?»
        Шарлотта Конде забыла из-за Кончини новобрачного, новобрачную и свадебное шествие.
        Было ли это предчувствием? Была ли это сумасбродная химера? Ей показалось, что она узнает страшную тайну, может быть, заговор…
        Итальянец исчез.
        Не колеблясь ни минуты, она поспешно побежала в надежде догнать его и остановилась только у сосуда со святой водой. Слегка прикоснувшись пальцами к кропильнице, которую подавал ей какой-то нищий, она осмотрелась вокруг…
        Церковь, освещенная только лучами солнца, с трудом пробивавшимися сквозь мрачный колорит стекол, была почти темна. На кафедре монах высокого роста читал проповедь, и его громкий голос, которому своды придавали звучность, раздавался в церкви, как звук трубы Страшного суда.
        Вбоковых капеллах все казалось спокойно…
        Принцесса Конде несколько минут смотрела на это зрелище.
        «Яс ума сошла, - думала она, - отчего я испугалась такого простого обстоятельства? Яне знаю даже наверняка, узнала ли я Кончини… Иесли предположить, что это он, что же тут может пугать меня?»
        Она подошла к кафедре.
        Слова монаха стали яснее доходить до нее… Он угрожал гневом Господа французскому народу, переносившему присутствие еретиков. Он объявлял пророческим голосом, что страшное наказание скоро обрушится на виновную нацию и на тех, кто управляет ею… При его угрожающих движениях набожные слушательницы с ужасом наклоняли головы, и их белые головные уборы качались, как волны во время бури.
        Шарлотта задрожала: эти угрозы в подобную минуту казались предостережением.
        Вправой капелле шумно отодвинули скамью. Она сквозь полумрак приметила человека, который шел очень скоро, натыкаясь на скамьи и стулья, к могиле кавалера Лотарингского.
        Этот человек был Кончини.
        Умогилы он остановился и принялся смотреть со странным вниманием на двух ангелов из белого мрамора, стоявших на коленях с каждой стороны надгробного камня.
        Потом, осмотревшись хорошенько, он подошел еще ближе и, сделав вид, будто становится на колени, положил у ног одного из ангелов сложенную бумажку, такую маленькую, что она казалась почти неприметною.
        Потом он удалился на несколько шагов и, обернувшись, остался неподвижен, пристально смотря на кафедру.
        Принцесса Конде, спрятавшись за большой колонной, не пропустила ни одного движения, ни одного взгляда и также посмотрела в ту сторону.
        Она приметила в двадцати шагах от себя, возле кафедры, на коленях человека высокого роста в богатой одежде, в котором тотчас узнала герцога Эпернонского.
        Возле него, также на коленях, стояла женщина, казавшаяся по осанке еще молодой, но черты ее, закрытые плотной вуалью, нельзя было различить.
        Они разговаривали с некоторым одушевлением, и, как ни понижали голос, можно было бы расслышать его, если бы громкий голос монаха не заглушал их.
        Кончини исчез; он, вероятно, вышел из церкви.
        Нельзя было ошибиться. Дело шло если не о заговоре, то, по крайней мере, о придворной интриге, которой присутствие итальянца и герцога Эпернонского - ненависть которого к королю не была тайной - придавало, во всяком случае, характер очень опасный.
        Но что делать?
        Ничего не видеть, ничего не слышать и предоставить итальянцам спокойно довести до конца свои опасные замыслы? Схватить бумагу, положенную на могилу, прежде чем неприятельская рука успеет ее взять? Странное беспокойство сжимало сердце молодой женщины… Ей хотелось бежать, но непреодолимое любопытство удерживало ее.
        Она еще колебалась, когда герцог Эпернонский и дама под вуалью встали в одно время, пожали друг другу левую руку, сделав другою знамение креста, как бы обмениваясь клятвой…
        Монах в эту минуту кончил свою проповедь, и голос его раздался еще громче, бросая как бы страшные угрозы.
        - Вы слышите? - спросил герцог Эпернонский громко и внятно, думая, что находится далеко от любопытных ушей.
        - Конечно, монах наш.
        - Всамом деле! Но не опасно ли это?
        - Какая тут опасность? Он не знает ничего.
        - Ему не говорили?
        - Нет… Эти монахи такие болтуны.
        - Но не боитесь ли вы, что эти предсказания возбудят тревогу?
        - Теперь почти во всех парижских церквах говорят то же самое. Это приготовляет умы.
        - Явсе-таки боюсь.
        - Успокойтесь… Притом я уже вам говорила: ни вы, ни Гизы скомпрометированы не будут.
        - Никто не будет знать об этом примирении?
        - Никто.
        - Молчите!.. Идут.
        Семь-восемь ханжей по окончании проповеди направились к боковым дверям и прошли в нескольких шагах от герцога Эпернонского и незнакомки. Они расстались, не говоря ни слова.
        Вто время, когда герцог Эпернонский выходил из церкви, женщина под вуалью медленно подошла к могиле кавалера Лотарингского, стала на колени и рассмотрела каждую ступень. Для этого она приподняла свою вуаль.
        Вту минуту, как она протянула руку, чтобы схватить записку, положенную Кончини, шелест заставил ее повернуть голову. Она поспешно приподнялась, приметив позади себя принцессу Конде, которая замерла от удивления и испуга, узнав Генриетту д’Антраг, бывшую любовницу короля, сделавшуюся его неумолимым врагом.
        Обе женщины обменялись взглядами, исполненными угроз.
        Было слишком поздно, чтобы отступать. Увидев, что ее подстерегали, Генриетта д’Антраг тотчас поняла, что самое верное - смело идти до конца. Она наклонилась, поспешно подняла бумагу, спрятала ее за корсет и, опустив вуаль, ушла быстрыми шагами.
        Все это произошло так скоро, что Шарлотта Конде едва успела пошевелиться.
        Оставшись одна, она опустилась почти без чувств на скамью и залилась слезами.
        Дело шло о заговоре против короля; вэтом нельзя было сомневаться. Предчувствие, внушенное ей таинственными повадками Кончини, не обмануло ее.
        Но что она сделала? Она узнала тайну, неловко встревожив заговорщиков; она погубила себя и не спасла никого.
        Она дрожала от страха при мысли, что должна бороться с Генриеттой д’Антраг, интриги которой уже не раз подвергали опасности французский престол и одно имя которой распространяло теперь при дворе волнение и страх.
        Она дрожала и, подчинившись безумному страху, приняла намерение все скрыть и ждать событий в Шантильи.
        Но воспоминание о короле преодолело страх в ее сердце - о короле, которого как дочь Монморанси, как принцесса крови она должна была защищать, о короле, пламенный восторг которого она помнила, о котором после своего замужества мечтала так часто, слишком часто, может быть.
        Что чувствовала она к нему? Признательность, любовь?.. Это все равно. Он был в опасности! Она хотела, она должна была его спасти.
        Счетверть часа она судорожно рыдала… потом вдруг встала и почти бегом выбежала из церкви, как будто боялась, что мужество изменит ей. Она села в карету, закричав кучеру:
        - ВЛувр!
        XIII
        Вэтот день король выехал из Лувра в полдень. Он ездил с герцогом Бельгардским и Малербом в Арсенал обедать у Сюлли.
        Разговаривали свободно и дружески обо всем, о чем не смели говорить слишком громко по соседству с итальянцами. Войну перенесли в Германию, лишили престола баварского курфюрста, а дочь короля выдали за герцога Савойского, которого сделали королем Ломбардским, смеялись над проповедями отца Котона и, хотя обед не отличался ни качеством, ни изобилием, за столом оставались очень долго. Разговор становился вял, веселость прекратилась, гости откинулись на спинки своих кресел.
        Малерб, воспользовавшись минутным молчанием, вынул из кармана свернутую бумагу и подал ее королю.
        - Это что такое? - спросил Генрих.
        - Государь, это стансы; янаписал их с намерением представить вам.
        - А! Ачто говорится в ваших стансах?
        - Если вашему величеству угодно, чтобы я прочел…
        Сюлли принял недовольный вид.
        - Не нужно… король не желает ваших стансов.
        - Желает…
        - Нет… притом я должен говорить с ним об одной реформе.
        - После моих стихов…
        - Нет, сейчас.
        - Яэтого не хочу.
        - Ая хочу.
        - Молчите! - закричал король, стукнув по столу. - Уж не хотите ли вы подраться? Для чего ты не хочешь, Сюлли, чтобы Малерб прочел свои стихи?
        - Для меня это все равно.
        - Ну если тебе все равно, дай же ему читать.
        Поэт бросил на министра презрительный взгляд, в котором проглядывала гордость победы, и начал:
        - «Вернитесь, мои удовольствия, моя дама вернулась».
        - Какая дама? - спросил Сюлли.
        - Не прерывайте меня, господин Сюлли.
        - Вы говорите о даме… Яспрашиваю, какая дама. Яимею на это право, кажется, как вы хотите, чтобы я понял, когда не знаю, кого выводите на сцену?
        - Очем я могу говорить, если не о счастливом событии, которое привело божественную Оранту к герою Алкандру?
        - Оранта, Алкандр… Это что за люди?
        - Люди!.. Во-первых, это не люди, господин Сюлли.
        - Стало быть, это звери?
        Малерб подпрыгнул.
        - Это уже слишком! Вы насмехаетесь надо мною… Притворяетесь, будто не знаете, что божественная Оранта - восхитительная принцесса Конде, которая…
        Он остановился от толчка ногой и осмотрелся с испугом вокруг. Сюлли направо, Бельгард налево делали ему глазами знаки.
        Ав наружности короля выражалось замешательство, под которым проницательный взор мог приметить волнение.
        Малерб понял, что ошибся, но, так как никто ему не объяснял, в чем состояла его ошибка и так как он не имел никакой охоты лишиться награды, которую намеревался получить за свои стансы, он опять начал своим сладеньким голоском:
        - «Вернитесь, мои удовольствия, моя дама вернулась…»
        Король казался в замешательстве. На этот раз он сам прервал поэта.
        - Хорошо, - сказал он с принужденной улыбкой, - дайте мне эти стансы, я их прочту…
        УМалерба был встревоженный вид; он протянул бумагу, взглянул на Сюлли, который смеялся исподтишка, и, увидев эту улыбку, с рассерженным видом спрятал бумагу в карман.
        Генрих не обратил на это внимания; опустив голову на обе руки, он мечтал.
        Надо было отвлечь его мысли на другое. Сюлли взялся за это; он стал расспрашивать Бельгарда о предмете, знакомом королю.
        - Скажите, Легран… Яеще не получил отчета об издержках на королевские конюшни…
        Вэту минуту отворилась дверь и к королю подошел паж.
        - Государь, одна дама желает сию минуту…
        Он не успел кончить. Шарлотта Конде вбежала в комнату.
        Смертельно бледный, как будто готовый лишиться чувств, король смотрел на нее с изумлением. Он мог только сказать:
        - Вы здесь!
        - Яиз Лувра… Мне сказали, что ваше величество здесь… Ядолжна говорить с вами…
        - Что такое?.. Яслушаю вас.
        - Свами наедине…
        Генрих протянул ей руку, дрожавшую от волнения, и повел в глубину комнаты.
        - Вы позволите, господа? - спросил он, сделав знак своим собеседникам отойти в сторону.
        Сюлли, Малерб и Бельгард вышли из-за стола и составили группу поодаль.
        Разговор Генриха и принцессы продолжался четверть часа. Когда он проводил ее из комнаты, он вернулся к своим собеседникам с сияющим лицом, с блестящими глазами. Это был совсем другой человек.
        Сюлли и Бельгард, знавшие его давно, угадали с первого взгляда перемену, происшедшую в его сердце.
        - Господа, я узнал славные штуки! Госпожа д’Антраг и д’Эпернон имеют таинственные свидания под надзором доброго Кончини… Надо, Сюлли, присматривать за тем, что у них происходит, потому что, право, я чувствую себя не в безопасности…
        - Ваше величество предполагаете, что они составили заговор против вашей жизни?.. Генриетта д’Антраг…
        - Предполагаю ли я?.. Именно присутствие д’Антраг в этом деле… Притом, Шарлотта, это божество, этот ангел, которому я буду обязан жизнью, не ошиблась… Она сказала мне прежде всего: «Берегитесь, вас хотят убить…»
        - Бабьи страхи! - заворчал Сюлли, который при имени принцессы Конде поморщился от досады.
        - Как «бабьи страхи»!.. Вы всегда первый пугаете меня, говорите, чтобы я остерегался. Атеперь, когда предостережение не от вас, вы притворяетесь неверующим и спокойным…
        - Яне имею привычки верить россказням девочек…
        - Девочек!.. Вот как теперь!.. Амне, господин министр, угодно слушать эту девочку… Мне угодно слушать ту, которая любит меня, любит истинно и доказывает мне это…
        Король все более одушевлялся, а Сюлли принимал все более взбешенный вид. Малерб, смотревший на них с улыбкой на губах, с глазами, сверкавшими коварным удовольствием, счел минуту благоприятною для своих выгод.
        - Вы правы, государь. Этот поступок принцессы, ее волнение, ее страх доказывают с ее стороны сильную привязанность к вашему величеству…
        Герцог Бельгард, ничего не говоривший, толкнул Малерба сзади, но поэт не обратил на это внимания и продолжал:
        - Да-да, государь. Иесли бы я имел честь находиться на месте вашего величества, я был бы счастлив во сто крат, будучи обязан жизнью этому восхитительному божеству, о котором я говорю в моих стансах: «Не может быть ничего хуже, как не видеть ее…»
        - Ты это говоришь, Малерб?
        - Да, государь…
        Сюлли несколько минут находился в необыкновенном волнении.
        - Не слушайте его, государь… Он старается выманить у вас…
        Но поэт не дал Сюлли докончить фразу и, не переводя духа, прочел целую строфу. Король слушал с восторгом.
        - Малерб, принеси мне завтра эти стансы…
        - Слушаю, государь… Имогу ли я надеяться, что с вашей королевской щедростью…
        - Сюлли вам заплатит сто ливров.
        - Благодарю… Язнаю, что всегда могу положиться на вашу щедрость.
        - Да, полагайся… Аты, Легран, еще не раскрывал рта… Что ты думаешь об этом?
        Бельгард посмотрел сначала на рассерженного Сюлли, потом на торжествующего Малерба и наконец ответил:
        - Яимею честь думать решительно так, как ваше величество.
        Генрих не обратил внимания на ответ. Очевидное неудовольствие Сюлли озабочивало его, стесняло. Никто не раскрывал рта.
        - Явозвращаюсь в Лувр, - сказал Генрих, - и прикажу Монтеспану наблюдать за Кончини… Легран, ты поедешь со мной.
        XIV
        На другой день в одиннадцать часов Сюлли приехал в Лувр и прямо пошел к королю, очень удивленному этим неожиданным посещением.
        Сюлли важно сел, прокашлялся, погладил бороду.
        Генрих, хорошо знавший своего министра, понял тотчас, что должен выслушать нравоучение. Как школьник, уличенный в проступке, он потупил голову и старался отвести грозу.
        - Малерб приходил за платой?
        - Еще бы!.. Явился еще до рассвета.
        - Идоволен?
        - Не знаю…
        - Как, чего еще хочет он?.. Ведь ему заплатили…
        - Нет еще… Явелел ему прийти через неделю.
        - Почему?
        - Вы вчера подарили ему это… в минуту увлечения… и могли передумать… Яименно желал поговорить с вами о том, что было вчера…
        - Хорошо, я слушаю, - сказал король, сделав гримасу, - если уж нельзя иначе… Но что подарено, то остается подаренным.
        - Сто экю - сумма очень большая за плохие стихи.
        - Все равно заплатить надо…
        Сюлли глубоко вздохнул и после небольшого молчания продолжал более торжественным тоном:
        - Яприметил вчера, что вы, государь, готовы наделать сумасбродств для принцессы.
        - Сумасбродств!.. Слово сильное… всякому другому, кроме Сюлли, я не простил бы его.
        - Кажется, я моими услугами приобрел право говорить с вами откровенно… Сумасбродно в ваши лета, государь, влюбляться в пятнадцатилетнего ребенка.
        - Знаешь ли, что твоя проповедь не нова? Ты уже мне читал ее.
        - Это правда, государь, накануне обручения принца. Тогда вы мне обещали постараться забыть ее, отказаться от намерений…
        - Разве я не сдержал слово?
        - До сих пор да… Но вчера вы, кажется, снова воспламенились.
        - Хорошо тебе говорить… Может быть, ты создан из мрамора… Но хотя ты мраморный, а хотелось бы мне видеть, как ты стал бы сопротивляться при подобных обстоятельствах. Эта прелестная молодая женщина трепеща бросилась в мои объятия, умоляла меня заботиться о моей жизни, спасала меня… а я должен был оставаться нечувствителен при подобном доказательстве привязанности!
        - Привязанности… Где видите вы привязанность, государь?
        - То, что она сделала для меня, подстерегала моих врагов, прибежала предупредить меня… Это может быть не привязанность!
        - Что она сделала для вас?.. Вы хотите сказать - для короля?
        - Нет, для меня.
        - Но вы сознаетесь, что как принцесса крови она была обязана, узнав об опасности, угрожавшей французскому королю…
        - Разве дело идет о принцессе крови и о французском короле?..
        - Конечно, с ее стороны это доказательство патриотизма и привязанности к особе короля…
        - Кособе короля! Кособе короля!.. Но разве моя особа ничего тут не значит?
        - Вовсе ничего…
        Генрих до того был озадачен этим ответом, что ничего не отвечал, а смотрел на Сюлли испуганными глазами. Только через несколько минут он повторил:
        - Вовсе ничего!.. Почему ты говоришь: вовсе ничего?
        - Но, государь, принцессе Конде пятнадцать лет, а вам пятьде…
        - Хорошо, хорошо… Цифры ничего не значат… Но все это не мешает ей выказывать преданность ко мне…
        - Кфранцузскому королю!
        - Ко мне…
        - Ккоролю…
        - Черт возьми! Сюлли, ты, верно, поклялся взбесить меня сегодня?
        - Нет, государь, но я поклялся вылечить вас от любовной прихоти, от которой я жду для монархии и для вас самих печальных последствий.
        - Это шутка, не правда ли?
        - Вы знаете, государь, что я никогда не шучу, особенно о подобных предметах…
        - Ты серьезно говоришь о монархии в этом деле?
        - Берегитесь молодого Конде. Его считают здесь равнодушным, сонным… Ая вам говорю, что у него сердце раздирается от ненависти и честолюбия, что он ищет только случая пробудить в свою пользу антагонизм, который когда-то разлучил вас с его отцом… Малейшего предмета неудовольствия будет для него достаточно, только сочти он себя оскорбленным, только сделайся ревнив…
        - Конде никогда не будет ревновать… Он не любит своей жены…
        - Его постараются уверить, будто он ревнует… Разве вы забываете, что вы окружены врагами, которые не смеют показаться и отыскивают знамя, за которым могли бы укрыться? Или вы забываете, что Испания всегда готова раскрыть объятия для всех недовольных?..
        Король слушал внимательно.
        - Притом подумайте, государь, - продолжал Сюлли, который чувствовал, что одержит вверх, - подумайте об огласке… Принцесса соединена с вами самыми короткими узами родства… Недовольная буржуазия, всегда осуждающая придворные нравы, непременно раскричится в тот день, когда это сумасбродство сделается гласным… Поверьте мне, не компрометируйте вашей популярности, она вам слишком нужна для того, чтобы упрочить трон и будущность монархии…
        - Признайся, что ты стараешься меня напугать или сам себя пугаешь.
        - Яговорю как серьезный и честный советник, как мне предписывают моя совесть и моя преданность вашему величеству…
        - Но король имеет право влюбляться в кого хочет; этим правом я всегда свободно пользовался и не намерен отказываться от него…
        - Однако это необходимо…
        - Почему, позвольте спросить?
        - Простите меня, если я стану говорить откровенно… Потому, что этого требуют ваши лета, государь.
        - Вечно один и тот же упрек!.. Однако мне еще не минуло ста лет…
        - Нет, государь, вы еще молоды для славы, для великих политических трудов и для войны… Вы еще молоды, чтобы сделаться великим королем. Но вы не молоды, чтобы играть влюбленного у ног ребенка… Вам прощали Габриэль, но более вам не простят бесславия возле трона, в вашем собственном семействе.
        Генрих ходил по комнате большими шагами; лицо его и движения обнаруживали сильное волнение.
        - Итак, ты мне советуешь отказаться…
        - Заклинаю вас, государь… Вспомните ваше обещание, постарайтесь забыть…
        - Однако вчера…
        - Вчера ничего не было… Дуралей Малерб, для того чтобы выгодно продать свои стихи, перетолковал по-своему самый простой поступок…
        - А! Ты думаешь? Почему же она сделала этот шаг…
        - Монморанси всегда были очень преданны французскому королю.
        - Королю… королю… - Генрих повторил несколько раз это слово с печальным видом, потом продолжал с усилием: - Ну, я постараюсь… Иесли отказаться надо… если ты думаешь, что отказаться будет хорошо…
        Он ходил, потупив голову, скрестив руки за спиной; вдруг он наткнулся на Бассомпьера, который тихо вошел в комнату, приподняв портьеру, и, стоя неподвижно, внимательно слушал разговор.
        - Что ты там делаешь, Бассомпьер?.. Кто тебе позволил?..
        - Извините, государь, я вошел и…
        - И,видя, что мы говорим, ты натурально слушал… Знаешь ли, что после твоего путешествия в Германию ты сделался страшно нескромен!.. Верно, при дворе герцога Лотарингского поступают таким образом?
        - Еще раз простите, государь… но вы приказали меня позвать, и я не знал, что здесь господин де Сюлли…
        - Если бы ты еще кашлянул, зашумел, чтобы предупредить нас… Скоторых пор ты здесь?
        - Недавно… Стех пор, как ваше величество отказались от принцессы Конде.
        - Каким тоном ты говоришь это! Точно это тебя сердит!
        - Нет, только это меня интересует… Ямогу интересоваться этим, когда должен был отказаться от опасной чести жениться на девице де Монморанси, потому что ваше величество тогда… не считали нужным отказаться…
        - Будто это тебе досадно?..
        - Совсем нет… Ваше величество тогда решились сделать со мною… то, от чего теперь избавляете принца Конде… Ваше величество свободны оказывать милость, кому вам угодно…
        Королю как будто было неловко. Он начал вполголоса фразу, которую не кончил.
        - Бассомпьер, - сказал он вдруг довольно резко, - ты мне не нужен сегодня.
        - Однако ваше величество приказали меня позвать.
        - Да, я хотел, чтобы ты рассказал мне о твоем путешествии в Германию.
        - Яимел честь вчера, возвратившись, отдать отчет вашему величеству.
        - Об официальной части - да, но о другой… Если только в этом нет нескромности…
        - Як услугам вашего величества.
        - Ну, приди вечером. Теперь я должен говорить с Сюлли.
        Бассомпьер почтительнее и торжественнее прежнего низко поклонился и вышел.
        Но за дверью он кулаком нахлобучил шляпу, с крепким немецким ругательством.
        Все, встречавшие его на улице и во дворе, где он вышагивал огромными шагами и никому не кланялся на пути, говоря сам с собою вполголоса, с удивлением оборачивались и спрашивали с тревожным видом:
        - Что такое с Бассомпьером после его возвращения из Германии?
        Выйдя из Лувра, Бассомпьер все продолжал свой монолог, и прохожие могли уловить слова и отрывистые фразы:
        - Меня не обманули, когда я осведомлялся вчера… ничего, ничего… это чересчур!.. Меня принудили отказаться. Адля того, кого выбрали нарочно… ничего… Но этого не будет… О нет! Меня хотят заставить играть роль дурака, но я им докажу…
        Разговаривая сам с собою таким образом, он дошел до Малого моста. Странный шум заставил его поднять голову. Вывеска «Два ангела» тряслась больше прежнего. При виде этой вывески Бассомпьер вспомнил белокурую Мариетту, свидание на Разменном мосту, сражение с дозорными. Он заглянул в магазин. Сквозь полутьму, не перестававшую там царствовать, он увидал Мариетту, одну, за большим прилавком.
        «Ядурак, - подумал он, - что забыл ее… Она очаровательна… Пойду: никогда не поздно наверстать потерянное время».
        Мариетта, когда он вошел, встала в замешательстве и покраснела до ушей.
        «Хорошо, - подумал Бассомпьер, - она узнала меня».
        Приняв победоносный вид, он любезно поклонился ей.
        - Все хорошеете!..
        Мариетта ничего не отвечала, низко присела и покраснела еще больше.
        - Знаете ли вы, очаровательная…
        Бассомпьер колебался: он забыл имя. Но он не остановился за такой безделицей и продолжал:
        - Знаете ли, очаровательница, что и в Германии я все думал о вас?
        - Вы ездили в Германию?
        - Авы этого не знали? Но, не будь я в отсутствии, неужели вы думаете, что я не постарался бы увидеться с вами после всех надежд, которые вы подали мне?
        - Извините, я, кажется, не подала вам никаких надежд. Дело шло совсем не о том, что вы думаете.
        - Что за нужда, если я все надеюсь? Но я теперь вернулся и могу опять приняться…
        - Не за что приниматься; язамужем.
        - Замужем! Но тогда вы замужем не были!
        - Теперь я замужем.
        - Тот, кто на мосту вас…
        Бассомпьер состроил гримасу, а Мариетта, увидев эту гримасу, не кончила начатой фразы. Намек на сцену на Разменном мосту набросил некоторый холод.
        - Аваш муж живет здесь? - спросил Бассомпьер через несколько минут, тревожно осматриваясь вокруг.
        - Конечно. Разве вы не видите, что магазин разделен надвое?
        - Действительно.
        - Здесь полотно, там серебряные вещи.
        - А! Он серебряных дел мастер! Аон теперь здесь?
        - Он в отсутствии на целый день. Он уехал в Сен-Жермен за работой.
        Бассомпьер свободно перевел дух и с видом более спокойным облокотился о прилавок.
        Говорил он свободно, немножко смело, веселость его была чистосердечна, заразительна. Мариетта любила говорить и смеяться; она была весела, кокетлива, и комплименты лотарингца нравились ей. Притом немалая слава для мещанки быть предметом обожания придворного, друга короля, самого знаменитого волокиты в королевстве. Иона не была вполне уверена, не билось ли ее сердце для красивого полковника швейцарцев. Словом, она позволяла ему разговаривать - и сама разговаривала также.
        Они разговаривали долго, сначала о шутках, а потом о предмете более опасном.
        Бассомпьер, который вел разговор с искусством полководца, распоряжающегося сражением, повернул его на воспоминания. Он хотел принудить Мариетту признаться, что, назначив ему свидание на Разменном мосту, она дала ему право надеяться.
        Мариетта, очень сговорчивая во всем другом, энергично отрекалась.
        - Нет, вы ошибаетесь… Дело идет не о том, о чем вы думаете.
        - Полноте! Очем же шло дело?
        - Теперь слишком поздно.
        - Никогда не бывает слишком поздно…
        - Ав этом да…
        - Для чего вы отпираетесь? Для чего не быть откровенной, для чего отказывать мне в радости услышать из ваших уст признание…
        - Вы шутите… но я вас уверяю, что вопрос шел о деле очень серьезном.
        - Для чего же вы мне не сказали тогда?
        - Янапрасно забавлялась вашими любезностями. Яне ожидала, что нас так скоро прервут…
        - Явам поверю, только когда вы мне скажете теперь, что это было.
        - Ну, слушайте, хотя теперь слишком поздно…
        - Это очень страшно?
        - Не смейтесь… Впрочем, вы сами перестанете смеяться, когда я вам скажу, что в этом доме собираются…
        Бассомпьер, ожидавший истории очень скучной и которому надоело очаровывать прелестную Мариетту, повернул голову и с любопытством стал рассматривать темную и закоптелую лавку. Глаза его машинально упали на станок серебряных дел мастера. Вдруг он вскрикнул от изумления.
        - Что это вы увидали?
        - Этот портрет на стенке.
        - Это портрет принцессы Конде.
        - Зачем он здесь?
        - Принцесса сама дала моему мужу. Она заказывает ему иногда работу… Она велела вложить его в серебряный ящик… Кажется, она назначает этот подарок герцогине Ангулемской.
        Бассомпьер не слушал, он был погружен в глубокое размышление.
        - Не можете ли вы дать мне этот портрет? - спросил он наконец после довольно продолжительного молчания.
        - Нет, это невозможно…
        - Только на несколько часов.
        - Идумать об этом нельзя…
        - Однако… Муж ваш в отсутствии. Портрет будет вам возвращен прежде, чем он воротится.
        - Зачем он вам?
        - Яхочу его показать… одному из моих друзей, который умирает от любви к принцессе и которого вид этого талисмана воскресит… Вы видите, что было бы жестоко отказать…
        - Но я не могу…
        Бассомпьер снова стал настаивать, Мариетта оставалась неумолима.
        Но он до того приставал, что она наконец согласилась. Бассомпьер ушел и унес портрет в кармане своего полукафтана. Портрет был не больше ладони.
        Мариетта на пороге лавки повторяла тихо:
        - Вы мне отдадите вечером, не правда ли?
        - Вечером. Ясам вам принесу.
        - Прежде чем воротится мой муж… потому что, если он узнает…
        - Успокойтесь, он не узнает ничего…
        Бассомпьер побежал в Лувр. Несколько раз дорогой вынимал он портрет из кармана, смотрел на него с видом торжества и шептал:
        - А! Для него делают то, чего не хотели сделать для меня… Ну, мы посмеемся…
        ВЛувре он узнал, что король выехал в карете с Леграном и Монтеспаном.
        Он колебался с минуту, потом поднялся по лестнице, не говоря ни слова, вошел в малые апартаменты, которые вели в кабинет короля, и вышел через десять минут.
        Вкоридоре он встретил Вильруа, который спросил у него:
        - Зачем это вы ходили туда?.. Король выехал.
        - Язабыл мои перчатки… и вернулся за ними.
        Он ушел.
        Через час король вернулся с прогулки.
        Когда вошел в кабинет, он вскрикнул. Прибежали и нашли его в кресле без чувств, с портретом в руках.
        Вечером, когда начинало темнеть, Бассомпьер прохаживался по Малому мосту. Проходя мимо «Двух ангелов», он закашлялся многозначительно.
        Дверь отворилась, и он вошел в лавку, плохо освещенную коптящею свечой.
        - Наконец-то! - сказала Мариетта вполголоса. - Яначинала тревожиться.
        - Ведь я дал слово?
        - Да, но слово… Апортрет?
        - Сию минуту… скажите мне прежде… скажите, приедет ваш муж?
        - Кчему этот вопрос?
        - Отвечайте без опасения.
        - Яжду его через час, через два часа… Но этот портрет?
        - Сейчас, говорю вам… Если нам остается еще час, я успею рассказать вам историю…
        - Историю… Какую историю?
        - Она очень интересна…
        - Очень мне нужны ваши сказки… Лучше давайте мне портрет.
        - Не дам - прежде история…
        - Рассказывайте, если так… Но, ради бога, поскорее.
        - Нам не к чему торопиться…
        - Вы ужасны… Говорите же тихо, по крайней мере. Моя старая тетка там, наверху, читает молитвы и, если она услышит вас…
        - А, это ваша тетка… старуха в очках.
        - Вы знаете ее?
        - Знаю ли ее!.. Это она в первый раз приняла меня за вора…
        При воспоминании об этой сцене Мариетта улыбнулась.
        Бассомпьер воспользовался этим, сходил за стулом, поставил его напротив стула Мариетты и, наклонившись к ней под предлогом не делать шума, начал:
        - Жил-был король…
        XV
        На другой день принц Конде встал больше не в духе, чем обыкновенно. Охота уже два дня была самая неудачная, и он безуспешно рыскал по окрестностям.
        Он приказал оседлать лошадей и в больших сапогах, с хлыстом в руке пошел в комнату принцессы с целой сворой собак.
        Это утреннее посещение, по-видимому, неприятно удивило молодую женщину. Однако она принудила себя улыбнуться.
        - Какое счастье видеть вас… Знаете ли, что я вас не видела целых три дня?
        - Три дня, очень может быть…
        Принц, не снимая даже шляпы, тяжело бросился на диван.
        - Яхочу говорить с вами.
        - Явас слушаю.
        - Вот уже месяц, как мы обвенчаны…
        - Три недели.
        - Три недели, месяц - это все равно… Апока я не видел еще ни одного лиарда из ста тысяч экю, которые отец ваш подарил мне по контракту.
        Принцесса встала. Она вспыхнула.
        - Вам было известно, когда вы женились на мне, что мой отец беден и что ему будет трудно исполнить это обязательство…
        - Да, я это знал… Однако, кажется, позволительно требовать…
        - Хорошо, я скажу моему отцу, и хотя бы нам пришлось продать Шантильи…
        - Яэтого не требую…
        - Извините, Монморанси всегда держали слово и платили, что обещали…
        - Вы, кажется, рассержены. Ясказал это вам не для того, чтобы вас рассердить.
        - Вот уже четвертый или пятый раз после свадьбы вы приходите ко мне за тем же. Вы заговариваете со мною только для того, чтобы требовать денег.
        - Но подумайте, что мне обещали и что это замедление…
        - Вы решительно хотите, чтобы я приняла эти требования за оскорбления?
        - Нет, но наконец…
        - Скажите откровенно, что вы женились на мне только для того, чтобы получить эти сто тысяч.
        - Откуда вы взяли это?
        - Из вашего поведения. Вы занимаетесь только этими деньгами, остальное для вас мертвая буква.
        - Очем это вы говорите?
        - Яполагаю, вы не рассчитываете, чтобы я стала распространяться на этот счет. Тем хуже для вас, если вы не понимаете.
        - Нет, я ничего не понимаю в ваших словах. Слава богу! Нет, я женился на вас не из-за денег. Хорошо бы я попался, так как мне не платят!
        - Опять!
        - Да, опять. Вы знаете, что наш брак устроился по приказанию короля?
        - Короля! Короля! - повторила два раза принцесса, вдруг сделавшись задумчива и взволнованна.
        Конде имел удивленный вид. Он, может быть, стал бы расспрашивать, но постучались в дверь, и камеристка пришла доложить, что молодая и хорошенькая мещанка желает немедленно говорить с принцессой.
        Конде позвал своих собак, хлопнул хлыстом и вышел, не говоря ни слова.
        Через пять минут Мариетта вошла в комнату. Прежде всего она осмотрелась вокруг с восторгом, потом подошла к принцессе, которая не думала ее расспрашивать. Задумчивая Мариетта с большими затруднениями объяснила, что она жена серебряных дел мастера на Малом мосту и пришла просить прощения в большом проступке. Только при слове «проступок» принцесса, пораженная взволнованным видом этой женщины и вдруг почувствовав беспокойство, спросила:
        - Ядолжна простить вас? Объяснитесь.
        - Портрет, который вы отдали моему мужу вложить в медальон…
        - Ну?
        - Яотдала его.
        - Отдала кому?
        - Одному господину.
        - Который осмелился оставить его у себя?
        - Нет… он отдал его другому.
        - Кому?
        - Королю.
        - Королю!
        Принцесса повторила это слово с таким удивлением и волнением, что Мариетта, ожидая, что она упадет без чувств, бросилась, протянув руки, поддержать ее.
        Но дочь Монморанси гордо выпрямилась, стыдясь, что обнаружила свою слабость.
        Наступило продолжительное молчание, исполненное замешательства.
        - Могу я узнать, кто этот господин? - спросила наконец принцесса.
        - Бассомпьер.
        - Он вам сказал, что отдал портрет королю?
        - Сказал.
        - Каким образом позволили вы взять этот портрет?
        - Явиновата… это правда, но я была уверена, что он будет мне возвращен.
        - А его должны были вам возвратить?
        - Втот же самый вечер. Он хотел только показать королю, который, увидев его, не захотел с ним расстаться.
        На этот раз волнение пересилило гордость. Принцесса упала на кресло и в сильном нервном расстройстве залилась слезами.
        Мариетта смотрела на нее. То немногое, что Бассомпьер сказал ей и что она видела теперь, достаточно позволяло ей угадывать истину. Она подошла и тем неподражаемым тоном нежного сочувствия, которым только одна женщина может говорить с другой страдающей женщиной, сказала:
        - Вы плачете! Стало быть, у вас какое-нибудь горе?
        При этом кротком голосе, изъявлявшем сострадание в таких чистосердечных и почтительных выражениях, принцесса Конде подняла глаза и пристально посмотрела на Мариетту. Черты ее лица поразили принцессу.
        - Да, я страдаю, - ответила она вполголоса, стараясь припомнить, где и когда она видела это лицо.
        Вдруг воспоминание ее озарил свет. Она видела эту молодую женщину, выходившую из церкви под руку с мужем три дня тому назад.
        - Вы замужем? - спросила она.
        - Только три дня.
        - Иваш муж любит вас?
        - Увы! Слишком много, до глупости.
        - До глупости? Но и вы также любите его?
        - Да.
        Это «да» было произнесено очень презрительно. Шарлотта Конде вздохнула.
        - Так мало! Напрасно! Нельзя достаточно обожать мужа, который любит.
        - Не всегда любишь тех, кто любит нас.
        - Для чего же вы за него вышли?
        - Разве девушки могут выходить за тех, кто им нравится? Они должны выходить за тех, за кого их выдадут.
        Принцесса почувствовала, слушая это признание, тайную радость. Она не одна. Она нашла женщину, которая разделяла ее несчастье, женщину, которая могла ее понять. Общее горе изглаживает расстояние и скоро дает право на короткость.
        - Вы любите кого-нибудь? - продолжала она, находя удовольствие испытывать на другом сердце свое собственное.
        - Люблю ли я другого! Совсем любить-то не люблю, хотя были кое-кто. Но об этих я не могла думать серьезно. Они стояли слишком высоко для меня.
        - Как король…
        - Что-с?
        - Ничего… Отвечайте мне. Тех вы забыли, когда вышли замуж?
        - Забыть их так скоро было бы очень трудно.
        - Яспрашиваю вас, отказались ли вы от них?
        - То есть изменяю ли я моему мужу?
        Принцесса кивнула. Она не смела согласиться, но горела нетерпением услышать ответ. Ответ не заставил себя долго ждать.
        - Неверность… Нет… Верность в браке - дело серьезное… Раз отдав себя, нельзя же отступать назад.
        Невольно Шарлотта Конде почувствовала при этом энергичном заявлении, так откровенно сделанном, тягостное впечатление. Она начала сожалеть, что нет какой-нибудь возможной сделки с совестью.
        - А!.. Простое волокитство, вы думаете, надо отвергать? - спросила она, решившись довести расспросы так далеко, чтобы раз и навсегда успокоить свою совестливость.
        - Волокитство… Конечно, оно позволительно… Скучненько было бы в супружестве, если бы нельзя было время от времени посмеяться с другим…
        - Итак, вы думаете, что…
        - Надо оставаться в границах… Перейти границы опасно… Но пока можно забавляться невинно…
        - Ивы позволили бы, чтобы другой, кроме вашего мужа, был в вас влюблен?..
        - Да…
        - Ивы позволите ему сказать вам это?
        - Без всякого сомнения, если он скажет хорошо.
        - Ичтобы он доказывал вам это поступками…
        - Почему же нет? Если он докажет… честно, не выходя из… границ.
        Шарлотта Конде слушала с блестящими глазами, с румянцем на лице. Она как будто приискивала несколько минут мысль, слово.
        - Ивы не боялись бы в этой игре увлечься слишком далеко, не суметь избегнуть опасности?
        - Опасность меня не пугает. Мы, мещанки, привыкли оберегать себя сами… и оберегаем себя хорошо… Наши мужья заняты другим, им некогда смотреть за нами… Мой муж уехал на другой день свадьбы…
        - Амой… отправился на охоту.
        Впередней послышался большой шум. Камеристка отворила дверь.
        - Герцогиня Ангулемская приехала. Прикажете ее просить или она должна подождать?
        - Пусть она подождет несколько минут.
        Мариетта, которая забылась на время, вернулась к своей роли и, низко присев, спросила:
        - Вы, принцесса, еще не сказали, что прикажете мне делать.
        - Насчет портрета? Если он у короля… - Она колебалась и после минутного размышления прибавила, возвысив голос, чтобы придать себе мужества: - Пусть он останется у него.
        - Яэто скажу Бассомпьеру.
        - Как! Надо и ему также сказать?
        - Конечно, король не захочет оставить портрет, если это вам не нравится.
        Новая нерешимость. Новое молчание.
        - Ну… да.
        Это слово должно было стоить ей много, потому что у нее был очень сконфуженный вид. Но Мариетта не дала ей времени обдумать и беспрестанно спрашивала:
        - Акогда мой муж спросит, могу я сказать, что вы потребовали этот портрет и что я отнесла его вам?
        - Да, я все беру на себя.
        Мариетта низко присела и вышла, гордясь, что с нею советовалась такая знатная дама и что она дала ей такие прекрасные советы.
        «Сумасшедшая я! - сказала себе принцесса. - Зачем я доверилась этой женщине… Ичто это я сделала, боже мой! Погибну я…»
        Послышался пронзительный голос герцогини Ангулемской, которая спорила с дежурной камеристкой и непременно хотела войти.
        «Поздно… Что сделано, того не воротишь… Притом эта женщина, может быть, права; тут преступления нет… а если и есть… то кто же в этом виноват?»
        Она позвонила и закричала камеристке:
        - Просите герцогиню Ангулемскую!..
        XVI
        При дворе скоро приметили совершенную перемену в расположении духа, в обращении и даже в наружности короля.
        Он как будто помолодел десятью годами, очень заботился о своем туалете, носил самые новые и самые яркие наряды, прыскался духами, улыбался всем, говорил только о танцах; не было более речи ни о Савойе, ни об империи, ни о близкой войне. Посетители Лувра вспомнили поговорку «Ищите женщину».
        Стали искать женщину - без труда нашли ее. Осенняя любовь обыкновенно болтлива. УГенриха никогда страсть не бывала скромна…
        Менее чем в неделю узнали всю историю. Ее узнали тем скорее, что ожидали этого; весь двор знал тайну брака и заранее предсказывал принцу Конде большие несчастья, потому что никто, кроме Сюлли, не верил великодушным намерениям, которые король громко выражал одно время. Его знали хорошо…
        Итак, узнали, что принцесса Конде тайно прислала свой портрет королю. Приближенные короля, которым он был показан, говорили об этом без принуждения, и многие, которые не видели портрета, говорили еще громче, чтобы похвастаться мнимой милостью.
        Злые толки быстро перешли за высокие стены Лувра и распространились по городу; весь Париж узнал новую любовь ГенрихаIV.
        Один принц Конде не знал ничего или притворялся, будто ничего не знает. Он продолжал проводить дни на охоте, разговаривал мало, спал много и был чужд всего, что происходило вокруг.
        Водин вечер он вернулся утомленнее и угрюмее обыкновенного. День был дурной. Он напрасно проскакал миль семь и вернулся без добычи.
        Еще в сапогах и шпорах сел он за ужин, который подали ему на маленьком столике, когда ему доложили, что какой-то священник хочет с ним говорить.
        - Священник! Вэтот час! Пусть отправляется к черту!
        - Но, ваше высочество, он говорит, что он духовник короля.
        - Отец Котон!
        Иезуит сделался при дворе знатной особой. Знали, что он замешан во все интриги; он был представителем партии очень сильной, очень деятельной. Его посещение в подобный час должно было относиться к какому-нибудь важному делу…
        Принц, ужиная, приказал, чтобы его ввели, и, как ни велика была его усталость и дурное расположение духа, он не смел принять такую важную особу, не постаравшись улыбнуться.
        Исповедник короля имел вид смиреннее и раболепнее прежнего. Он сел, не говоря ни слова, за столик напротив принца, который, видя, что тот не решается начать разговор, опять сунул нос в тарелку.
        Отец Котон воспользовался этим молчанием, чтобы внимательно осмотреть блюдо, стоявшее на столе, потом, по окончании осмотра, облокотился о стол и начал вполголоса:
        - Ответственность очень тяжелая, ваше высочество, лежит на душе, старающейся постоянно следовать по христианскому пути…
        Он остановился, но так как принц не шевелился, то продолжал, дав себе время перевести дух:
        - Церковь, возложив на нас, смиренных священников, заботу направлять совесть великих земли, возложила на нас очень трудную обязанность, потому что принуждает нас, несмотря на нашу слабость, бороться с ужасными страстями и часто делать шаги…
        Он опять остановился, видя, что принц смотрит на него с удивлением.
        Но принц только протянул руку и отодвинул от иезуита тарелку с большими турскими сливами, в которую тот несколько раз запускал руку.
        Отец Котон притворился, будто ничего не видит, и, разложив локти на столе по новому направлению тарелки, продолжал речь:
        - Думали ли вы когда-нибудь о страшной ответственности, которую я принял на себя перед трибуналом Господа, взяв на себя попечение о душе короля, особое направление характера которого подвергает каждый день искушениям, тем более сильным, что их легко удовлетворять…
        Видя, что принц не отвечает и занимается только ужином, иезуит опять остановился перевести дух и схватил пару слив, которые раскусил с очевидным удовольствием.
        - Если вы думали об этом, - продолжал он, - вы лучше поймете важность моего шага и извините меня, если он вам покажется несколько… несколько… Король, ваше высочество, готов совершить один из самых больших грехов… один из тех больших грехов, которые он слишком часто совершал.
        Принц устремил на иезуита удивленные глаза.
        - Зачем говорите вы мне о грехах?.. Разве я священник? Разве я понимаю что-нибудь в этих делах?
        - Позвольте мне объясниться, ваше высочество… Король любит замужнюю женщину, одну из знатнейших дам королевства и самую прелестную… Замужнюю женщину, слышите ли вы?
        Принц сделал такое страшное движение, что отец Котон вздохнул с глубоким удовольствием и осмелился сказать вполголоса:
        - Наконец он понял!
        Но принц только ухватился за стол обеими руками и придвинул его к себе так, чтобы оставить почтительное расстояние между иезуитом и тарелкой, с которой тот опять взял сливу.
        Отец Котон, разгадав замысел собеседника, улыбнулся и придвинул свой стул к столу.
        Принц, видя, что он занял прежнее положение, с гневом схватил тарелку и поставил ее на кресло. Потом, скрестив руки и смотря на духовника короля с видом вызова, он сказал:
        - Свашего позволения я сохраню для десерта те сливы, которые остались после вас.
        Сбитый с толку этой неожиданной выходкой, отец Котон скоро успокоился. Была возможность извлечь пользу из этого положения…
        - Ваше высочество, эти сливы, которые вы сохранили для вашего десерта… вы не любите, когда их ест другой?
        - Нет!.. Вособенности я не люблю, чтобы их брали с тарелки без моего позволения.
        - Ну, ваше высочество, остерегайтесь… Вы должны беречь теперь другие сливы - чужие руки без позволения берут с вашей тарелки.
        - Что хотите вы сказать? Черт меня побери, если я понимаю хоть слово!
        - О! Яничего не хочу сказать; Господь меня сохрани от смелых уверений… Ятолько слышал, что благородная дама, которую король…
        - Моя жена?
        - Яэтого не говорил… Ятолько смиренный и робкий отголосок слухов…
        - Объяснитесь откровенно… Что говорят?
        - Говорят… Но не знаю, должен ли я повторять толки злословного двора… Вы знаете, злословие считается грехом…
        - Вы меня выводите из терпения… Она поощряет любовь короля, не так ли?
        - Уверяют, что она прислала ему свой портрет… Инасмехаются…
        - Над мужем, конечно?
        - Яне сказал, над кем насмехаются.
        - Вы сказали «насмехаются» ине кончили.
        - Разве я это сказал?.. Может быть, только я не помню.
        Отец Котон скромно опустил глаза и, скрестив руки на животе, молчал.
        Удар был нанесен метко. Принц, холодно принимавший первую часть этого странного известия, с бешенством сжал кулаки при мысли, что он играет в глазах двора смешную роль. Воспоминание о всех унижениях молодости пришло ему на ум. Минут через десять отец Котон продолжал родительским тоном:
        - Простите мне, ваше высочество, что я осмелился говорить с вами о подобном предмете; но для пользы христианской совести и чтобы не допустить большого греха…
        - Надоели вы с вашим грехом!.. Чему я могу помешать?
        - Всему… Употребите власть мужа, чтобы не допустить погибели двух заблуждающихся душ и огласки, от которой пострадает религия.
        - Вы правы, я помешаю… Потому что я не хочу играть этой роли!..
        - Но, ради бога, ваше высочество, не делайте шума.
        - Не делать шума?.. Напротив, я хочу шума.
        - Увы! Ваше высочество, это может возбудить междоусобную войну.
        - А! Отец Котон, вы, верно, поклялись говорить только загадками?
        - Вы забываете, ваше высочество, что враги короля, рассыпанные по всей Франции, с нетерпением ждут случая составить партию и, может быть, взяться за оружие… Им недостает только начальника; они хотят во главе своей принца крови.
        Принц Конде слушал с тревожным вниманием; раскрыв глаза, с пылающими щеками, он смотрел на Котона, который, не примечая, какое действие производят его слова, продолжал разглагольствовать:
        - Более чем всякий другой, ваше высочество подвергаетесь тому, что они сделают из вашего имени знамя… Все недовольные в стране - а один Господь в своем вечном всемогуществе знает, как они многочисленны, - возлагают на вас свою надежду… Глаза Испании, империи устремлены на вас. Нельзя безнаказанно носить имя Конде. Вы не напрасно сын двух героев, которые всю жизнь воевали с королем, которые никогда не терпели ни оскорбления, ни несправедливости, ни подозрения и которые не раз чуть было не разрушили французского престола. Еще помнят знаменитого Людовика Бурбона, который был во Франции выше короля; помнят великого Генриха Бурбона, вашего отца, который был бы королем, если бы захотел, и царствовал бы теперь вместо Генриха Наваррского, своего соперника… Как только возникнет между вами и королем публичное несогласие, все равно какое, к вам сейчас обратится эта великая партия…
        - Обратится, вы в этом уверены? - перебил Конде.
        - Да, особенно если ваше дело будет справедливо…
        - Но дело оскорбленного мужа, защищающего свою честь, справедливое!
        - Это дело прямо затрагивает сердце всякого, мещанина и придворного…
        - Стало быть, я могу…
        Принц понимал слишком хорошо; честолюбивые инстинкты Конде пробуждались в нем при воспоминаниях, вызванных отцом Котоном. Тот не дал ему докончить фразу.
        - Да, ваше высочество, вы можете против воли служить делу врагов короля, вашим именем воспользуются без вашего ведома… Есть только один способ помешать этому… тотчас принять меры, чтобы не допустить огласки, заглушить это дело…
        - Но если я хотел бы…
        - Злоба коварных очень велика, ваше высочество.
        - Не в том дело. Явас спрашиваю…
        - Ябуду молиться каждый день, ваше высочество, чтобы Бог направил мысли нашего уважаемого короля на святой путь христианского целомудрия и удалил от вашего высочества искушения…
        - Благодарю за ваши молитвы, но пока не об этом идет речь…
        - Моя единственная цель - умолять о помощи вашего высочества, чтобы вы помогли мне спасти душу, за которую я ответствую перед Богом.
        - Остановитесь и выслушайте меня…
        - Янадеюсь также помешать совершиться тяжкому греху…
        Раздраженный упорством, с каким иезуит отстранял вопросы и отказывался говорить о политике, принц ударил по столу кулаком, отчего запрыгали блюда и тарелки.
        Котон встал с испугом.
        - Явижу, что стесняю ваше высочество.
        - Нет… напротив, останьтесь.
        - Извините, я вас стесняю… я ухожу.
        - Но тысячи миллионов чертей! Останьтесь… я еще хочу с вами говорить.
        - Ваше высочество очень добры… но мне пора… меня призывают мои религиозные обязанности…
        Все отступая шаг за шагом, он дошел до двери и поспешно убежал, даже не поклонившись.
        Принц Конде стоял посреди комнаты, ошеломленный, спрашивая себя, что мог значить этот побег.
        Через несколько минут он медленно вернулся, сел за стол и, опустив голову на обе руки, принялся размышлять.
        Вэто время Котон выбежал из отеля, к великому изумлению слуг. Он остановился, только когда массивная дверь заперлась за ним с пушечным громом, и с глубоким вздохом облегчения пошел, держась около домов.
        Не сделал он и двадцати шагов по улице, как человек, закутанный в плащ и с лицом, закрытым огромной шляпой, отделился от стены, около которой скрывался, и подошел к нему.
        - Ну, сделано?
        - Да…
        - Ивсе шло хорошо?
        - Прекрасно… кроме конца. Он хотел заставить меня объясниться…
        - Так он понял?
        - Ядумаю… Этот молодой человек лучше своей репутации.
        - Явсегда это подозревал… Его пожирает ненавистное честолюбие, и он разыгрывает роль помешанного. Этот сумасшедший может наделать больших хлопот нашему великому королю Генриху, каким высоким ни хочет он казаться.
        - Итак, он будет действовать?
        - За это ручаюсь… Зерно упало на хорошую почву.
        - Но что он сделает?.. Сумеет ли он вести себя?
        - Вэтом отношении я не могу ни допытать его, ни руководить им… Вы мне велели избегать всякого компрометирующего слова.
        - Ядумаю!.. Если проклятый Сюлли узнает о нашем участии в этом деле, мы погибли.
        - Будьте спокойны… Он будет действовать один и скорее, нежели думают.
        - Тем лучше.
        - Этот человек не пощадит ничего… Огласка будет большая, и Бог знает, на чем это дело остановится…
        - На этот раз, кажется, мы держим короля в руках…
        Говоря таким образом, они дошли до берега Сены. Человек в плаще остановился.
        - Не надо, чтобы нас встретили вместе… Расстанемся здесь.
        - Куда вы направляетесь?
        - ВЛувр… королева ждет, и я хочу немедленно сообщить ей, что наши дела идут хорошо.
        - Яспущусь к воде.
        - До свидания, отец Котон.
        - Да хранит вас Бог, синьор Кончини!
        XVII
        Принц Конде сидел часа два, опустив голову на руки, облокотясь о стол.
        Несколько раз слуги отворяли дверь и приходили спрашивать его приказаний, но не получали ответа и скромно удалялись.
        Он вышел из своей неподвижности, только когда Пирам стал его дергать, торопясь в свою конуру.
        Когда пробила полночь. Принц встал, взял один из высоких подсвечников, горевших на столе, и пошел в комнату жены.
        Удверей его остановила дежурная камеристка.
        - Принцесса не принимают. Они изволят ложиться спать.
        Он оттолкнул камеристку и взялся за ключ двери, не говоря ни слова.
        Несколько минут оставался он в этом положении, как будто последняя нерешимость останавливала его руку; наконец отворил дверь и вошел.
        Принцесса стояла на коленях перед аналоем; она встала, вскрикнув от испуга.
        - Кто тут?.. Кто смеет?
        - Я… Разве вы не узнали меня?
        - Вы здесь… Втакой час!.. Что случилось?
        - Ничего. Разве должно что-нибудь случиться, чтобы муж имел право войти к жене?
        - Нет… однако…
        - Может быть, я вам мешаю… Вы не ждали никого?
        - Какое предположение!.. Ис вашей стороны!..
        Тон принца Конде был так груб, лицо его выражало такую ярость, что молодая женщина, предчувствуя какое-нибудь несчастье, начала дрожать.
        Однако при этом грубом оскорблении она почувствовала, что мужество вернулось к ней.
        - Если вы пришли ко мне в такое время для того, чтобы оскорблять меня таким образом, вы могли бы избавить меня от этого посещения.
        Принц захохотал.
        - Избавьте меня от необходимости напомнить вам, что я ваш муж и имею право…
        - Кажется, пора вам вспомнить об этом.
        - Явспоминаю, когда хочу…
        - Аесли я не хочу?
        - Если вы не хотите? Очень просто, без вашего согласия обойдутся…
        - А! Объяснитесь! Ваш таинственный вид пугает меня… Чего вы хотите от меня?
        - Вы это знаете…
        - Нет, я не знаю… Не опять ли требовать моего приданого? Явам сказала, что мой отец заплатит…
        - Дело идет не о приданом…
        - Это удивляет меня… я думала, что вы только этим и озабочены…
        - Избавьте от сарказма…
        - Вы говорили со мною только о деньгах… когда вам приходила охота со мною говорить.
        Принц в запальчивости топнул ногой. Но он тотчас успокоился и продолжал тоном, который мог показаться кротким, если бы под словами не проглядывал сдержанный гнев:
        - Не об этом идет дело теперь… хотите вы или нет быть моей женой?
        - Вашей женой?.. Мне кажется, что я ваша жена…
        - Не будем играть словами… Вы хорошо понимаете меня…
        - Стало быть, вы просите моей любви?
        - Яне прошу; яимею право требовать. Ятребую.
        Он внимательно смотрел на нее, как будто надеясь уловить расстройство в лице, что-нибудь такое, что обнаружило бы смысл ответа.
        Она гордо выпрямилась, окинула принца взглядом с ног до головы и надменно указала ему на дверь.
        - Яздесь у себя…
        - Мы увидим…
        Он замолчал, видя, что принцесса подошла к колокольчику, как будто хотела позвать на помощь. Он продолжал холодно:
        - Итак, вы отказываете мне?
        - Да.
        - Аможно спросить о причине этой суровости?
        - Разве вы забыли ваше обращение со мною со дня нашей свадьбы?
        - Это не причина.
        - Неужели вы станете уверять, будто знаете что-нибудь?
        - Яуверять не стану… я знаю все.
        - Что такое?
        - Увас есть любовник!
        - Уменя? Любовник?!
        - Да, король…
        - Король! - повторила принцесса Конде с расстроенным видом. - Король!..
        Потом вдруг она выпрямилась.
        - Ваши слова гнусны… король не любовник мой.
        - Не отпирайтесь. Явам сказал, что знаю все.
        - Повторяю вам, король не любовник мой.
        - Довольно лгать… Вы послали ему ваш портрет.
        - Как, вы знаете?
        - А!.. Вы смутились… стало быть, это правда… Отвечайте, вы дали ему ваш портрет?
        - Нет… то есть да… Ради бога, дайте мне объясниться… Уменя взяли…
        - Бросьте сказки…
        - Явам клянусь, что он не любовник мой… клянусь.
        - Что мне за нужда?.. Вы тем не менее виновны!
        - Яне виновна…
        - Виновны… потому что вы любите его… и показали ему это… он публично хвастается этим…
        - Ну да! Это правда, я люблю его… Но кто в этом виноват?
        - Яне хочу слышать ваших упреков…
        - Если бы вы не поступили со мною самым недостойным образом…
        - Япоступил с вами как хотел… я здесь повелитель и господин… и дам вам это почувствовать…
        - Вы готовите новое оскорбление для меня?
        - Вы запятнали мою честь… Вы не будете ее пятнать…
        - Вы не осмелитесь поднять на меня руку… Отец мой сумеет защитить меня, и если бы мне пришлось обратиться к самому королю…
        - О! Не надейтесь на вмешательство короля…
        - Япринцесса крови, я Монморанси и имею право на его покровительство…
        Принц захохотал.
        - Ядумаю, вы не предполагаете, что я намереваюсь прибить вас, как мужик, застающий свою жену…
        - Откуда я знаю? От вас теперь я могу ожидать всего…
        - Не надейтесь вывести меня из терпения… Яхочу только поставить вас в невозможность продолжать интригу, начатую вами… Снынешнего дня вы не выйдете из ваших комнат.
        - Вы хотите заключить меня в тюрьму?
        - Не будет отправлено ни одного письма, ни одного свертка, который не был бы рассмотрен мною или моими людьми…
        - Явижу, что вы прекрасно поступаете… Тюрьмы недостаточно, и вы подвергаете меня одиночному заключению…
        - Да…
        - Яне могу принимать посетителей?
        - Конечно, нет.
        - Даже герцогиню Ангулемскую и моего отца?
        - Мы увидим…
        Принцесса не отвечала ничего. Вспыльчивость внезапно сменилась спокойствием, исполненным презрения и надменности.
        Конде, ожидавший запальчивой сцены, несколько смутился. Он подошел к двери, не говоря ни слова. Вту минуту, когда хотел уйти, он обернулся.
        - Предупреждаю вас, что я поставлю двух лакеев у входа в ваши комнаты. Они будут караулить и день и ночь и получат приказание не пропускать никого…
        - Но мои камеристки…
        - Они все будут переменены завтра…
        - А!.. Кстати, не можете ли вы дать мне позволение принять завтра утром жену серебряных дел мастера на Малом мосту?
        - Это кто?
        - Жена честного мастера, которому я сделала несколько заказов и между прочим медальон для герцогини Ангулемской…
        Конде был обезоружен видом горестной безропотности своей жены. Он боялся, что поступил слишком жестоко, и ответил после минутного размышления:
        - Яприкажу, чтобы ее пропустили.
        - За нею надо послать.
        Подозрение промелькнуло в голове принца, но это была одна молния.
        - Хорошо, - сказал он, - я велю ее позвать. - И вышел.
        На другое утро рано лакей в ливрее принца Конде постучался в дверь «Двух ангелов».
        Мариетта была одна в лавке. Она без труда угадала, что будет замешана в придворную интригу; радость ее была велика.
        Не теряя времени на одевание, она побежала в отель на улице Сент-Авуа.
        Она оставалась у принцессы только десять минут.
        Вэти десять минут камеристка, которая по приказанию принца Конде стояла у полуотворенной двери, слышала только, как они говорили о медальоне, фасон и цена которого горячо обсуждались. Время от времени говорили шепотом, но так немного, что камеристка не обратила на это внимания.
        Мариетта вернулась домой с таинственным и серьезным видом, который сохраняла весь день.
        До вечера она оставалась в лавке, то у дверей, то у окна, и с любопытством осматривала прохожих.
        Несколько раз муж приходил ее звать, но она принимала его очень дурно, а когда он стал настаивать, она рассердилась.
        На другое утро ранехонько она опять заняла свой наблюдательный пункт.
        Жан выходил и возвращался несколько раз до и после обеда. Каждый раз, проходя через лавку, он старался, то шутя, то прямо выказывая подозрения, заставить Мариетту говорить, признаться, по какой причине она так внимательно наблюдала за прохожими. Ничто не помогало.
        Бедный Жан в эту ночь спал очень тревожно. Как только он закрывал глаза, страшный сон мучил его. Он видел на Малом мосту нескончаемую процессию придворных вельмож… Уж сколько их было… Чем больше проходило, тем больше прибывало новых… Каждого из проходивших Мариетта, стоя у дверей, нежно целовала, обнимая за шею обеими руками… Адва ангела насмешливо хохотали…
        Утро третьего дня началось еще хуже. Жан хотел употребить супружескую власть, чтобы принудить Мариетту объяснить свои странные поступки. Мариетта рассердилась. Спор вышел сильный, даже очень сильный…
        Кдесяти часам Жан, печальнее обыкновенного, молча работал, когда услышал, что Мариетта, с самого рассвета стоявшая, прислонившись лицом к стеклу, вскрикнула с радостью:
        - Наконец вот он!
        Жан обернулся.
        Мариетты уже не было в лавке. Она стояла посреди моста и разговаривала на глазах всех соседей с красивым господином, который всплескивал руками и восклицал так, что прохожие оборачивались.
        При этом неожиданном зрелище Жан и удивился и смутился.
        Вдруг он вспомнил. Господин этот был тот самый, с которым он имел на Разменном мосту бурную встречу. Он бросился в припадке бешеной ревности, выставив кулаки. Но прежде чем он сделал десять шагов, господин убежал, все размахивая руками, а Мариетта вернулась к дому.
        Она остановила мужа рукой.
        - Ну, куда ты бежишь, как бешеный?
        - Куда бегу!.. Иты смеешь меня спрашивать?..
        - Смею ли!.. Яугадываю… ты опять ревнуешь.
        - Что ты делала с этим красавцем?
        - Это Бассомпьер.
        - Его-то ты ждала три дня?..
        - Конечно, его… Язнала, что он наконец пройдет здесь…
        - Признаётся… Мне… своему мужу… через неделю после свадьбы! Через неделю!
        - Полно! Опять пошел! Пойдем я расскажу тебе все… Ато с твоими бешеными криками ты взбудоражишь всех соседей!
        Жан послушно пошел в лавку, где Мариетта, старательно заперев дверь, в нескольких словах рассказала ему интригу, в которой она оказалась волей случая.
        Жану нужно было убедиться хорошенько.
        - Так это для принцессы ты поджидала Бассомпьера?
        - Говорю тебе, дурак ты этакий… Уменя не было другого способа увидеться с ним, предупредить его…
        - Иты ему только сказала, что случилось?..
        - Какой ты несносный!.. Ясказала: все раскрылось… Принцессу держат взаперти… Предупредите короля, чтобы он освободил ее…
        Жан сделался озабочен. Он не говорил несколько минут, потом наконец с большим усилием сказал:
        - Мариетта, верь мне… Все это нехорошо… Послушайся меня, не вмешивайся в интриги господ.
        - Ну что еще? Какие новые пустяки ты придумал?
        - Это не пустяки… Ты не должна помогать жене обманывать мужа…
        - Хорошего мужа!.. Он получает по заслугам…
        - Не надо никогда…
        - Муж, который бросает жену и потом запирает ее на ключ…
        - Это не причина…
        - Хотелось бы мне, чтобы мой муж попробовал обращаться со мною таким образом… Язаставила бы его дорого поплатиться!
        - Мариетта, говорю тебе, ты напрасно…
        - Ая тебе говорю, что доброе дело - помочь бедной женщине, которую мучают таким образом.
        - Нет, обман никогда не может назваться добрым делом.
        - Да.
        - Нет!
        - Оставь меня. Ты ничего не понимаешь.
        - Как не понимаю… Но я, кажется, твой муж! Ия нахожу очень дурным, что ты вмешиваешься в чужие дела, чтобы давать женам средства обманывать своих мужей.
        - Принцесса не обманывает никого… Это бедная, очень несчастная женщина, которая старается только защититься…
        - Женщина, которая понимает свою обязанность, защищается не с помощью посторонних… Муж - господин в домашнем быту.
        - Вот как!.. Так если он негодяй, грубиян, злодей…
        - Так не надо было выходить за него.
        - Будто молодые девушки выходят за кого хотят?
        - Они всегда могут не согласиться…
        - Ая знаю таких, которым не дали на это воли…
        - Оком это вы говорите, позвольте спросить? Овас?
        - Оком хочу. Японимаю, что говорю…
        - Мариетта, объяснись… Ты говоришь о себе…
        - Ну да, если ты хочешь непременно знать.
        - Это уже чересчур… Яне могу допустить…
        - Не допускай… Мне-то что до того?
        - Яуже приметил, что ты мало дорожишь моими желаниями, даже моей волей.
        - Это первое здравомыслящее слово, которое ты произнес.
        - Яхочу думать, что только гнев заставляет тебя говорить так.
        - Как хочешь.
        - Послушай, Мариетта… я запрещаю тебе… запрещаю - слышишь? - продолжать вмешиваться в интриги принцессы.
        - Всамом деле?.. Иты воображаешь, что я послушаюсь твоего запрещения?
        - Ты занимаешься ремеслом нечестной женщины.
        - Не употребляй высокопарных слов… Скажи просто, что ты ревнуешь, зачем я разговариваю с Бассомпьером. Ты бы тоже хотел запереть меня, похоронить заживо…
        - Хочешь или нет отказаться от роли, которую ты играешь?
        - Нет, сто раз нет…
        - А! Вот как… Ясейчас же пойду скажу принцу.
        - Какая низость!..
        - Имещанки, и принцессы поддерживают друг друга… Имужья должны поддержать себя взаимно.
        - Жан, не выводи меня из терпения, а не то…
        - Ане то ты призовешь Бассомпьера к себе на помощь?
        - Конечно…
        - Яв этом был уверен… Но ты ошибаешься, если думаешь, что можешь издеваться надо мною, как издеваются над принцем… Ты не войдешь больше в лавку.
        - Позволь мне сказать тебе, что ты очень ошибаешься, если думаешь, что можешь запереть меня, как принцессу.
        - Дело идет не о том… Но ты окружена здесь слишком большими опасностями… Твоя старая тетка будет теперь сидеть за прилавком, а ты пойдешь наверх вместо нее… Мы увидим, придет ли Бассомпьер опять прогуливаться по мосту.
        - Решительно Бассомпьер тебя мучит… Если так, знай, что я нахожу его красавцем, милым, обольстительным.
        - Берегись, Мариетта!
        - Ипрямо объявляю тебе, что я готова наделать для него глупостей… Иесли только ты выведешь меня из себя…
        Сказав это, Мариетта, покраснев от гнева, повернулась и ушла в комнату за лавкой, оставив мужа, перепуганного услышанным.
        Он несколько времени сидел за станком, погруженный в свое горе.
        Он приподнял голову, только услышав позади себя шаги. Он обернулся, думая, что это Мариетта, но увидел старую тетку, провожавшую с поклонами господина в блистательном наряде.
        Через несколько минут ступени темной и извилистой лестницы, которая вела в первый этаж, заскрипели от тяжелых шагов и бренчанья шпор, и второй господин прошел через лавку. Этот скрывал свои черты под полями огромной шляпы.
        Только он вышел, как появился иезуит в узкой рясе и четырехугольной шапке, потупив глаза, на цыпочках.
        На этот раз Жан так испугался, что забыл и свою жену, и Бассомпьера, и принца… Он бросился к старухе, которая, заняв место за прилавком, присутствовала при этой процессии, не показывая ни малейшего удивления.
        - Кто эти люди?.. Откуда они?.. Зачем они здесь?
        - Яих знаю.
        - Кто же они?
        - Не расспрашивай меня, племянник…
        - Яимею право знать, что происходит в доме…
        - Яне могу тебе отвечать.
        - Яхочу знать… Уж не идет ли здесь дело о заговоре!..
        - Молчи… Осторожнее выражайся… Узнаешь после…
        XVIII
        Вечером принц Конде получил очень лаконичную записку, написанную самим Генрихом, приглашавшим его в Лувр на следующее утро поговорить об одном очень важном деле.
        Он угадал без большого труда, о каком важном деле шла речь, и очень испугался.
        Прежде чем подвергнуться гневу короля, он желал посоветоваться с надежным и благоразумным советником. Он вспомнил о Котоне, который раскрыл ему глаза, и приказал позвать его.
        Но Котон пропал, его напрасно искали по всему городу.
        Несколько раз ночью принц вставал с намерением увезти жену, хотя бы насильно, и уехать из Парижа до рассвета искать убежища где-нибудь далеко.
        Но это будет мятеж… Иодин, без совета, без опоры, он не смел… Ему хотелось, чтобы его насильно вовлекли в мятеж, у самого него недоставало мужества.
        Внерешимости оставался он до часа, назначенного для аудиенции, и поехал в Лувр, не решившись ни на что, даже не зная, что он ответит королю.
        Его ввели к Генриху, который ходил по кабинету большими шагами и, увидев принца, резко обратился к нему, прежде чем пажи успели выйти.
        - Ну, сударь мой, хорошие вещи я узнал…
        Принц молчал.
        - Вы слышите! - повторил король с гневом. - Явам говорю, что я узнал…
        - Яне знаю, что, ваше величество…
        - Вы сделались тюремщиком вашей жены и заперли ее… Отвечайте, правда это?
        - Язапретил ей выходить из ее комнаты.
        - Вы, кажется, ревнуете, как мне сказали?
        - Я, государь, имею на это причины.
        - Ревнуйте, как мещанин, это не мое дело… Но мне не нравится, что первый принц крови делает себя смешным!
        - Ясделаюсь еще смешнее, если позволю…
        - Как хотите… Но, пока я король, я приказываю вам прекратить это ребячество, которое мне не нравится, и сегодня же возвратить свободу вашей жене. Что вы застыли? Вы слышали, что я сказал?
        - Слышал, государь…
        - Чего же еще вам нужно?
        - Мне хотелось бы знать, как ваше величество узнали и не жена ли моя просила вашего покровительства?..
        - Что это значит?.. Скакой целью и по какому праву расспрашиваете вы меня?
        Принц мало-помалу ободрялся. По прошествии первого волнения слова Котона пришли ему на память, и мысли о сопротивлении пробегали в голове его.
        - По какому праву? По праву мужа… Яхочу, я должен знать, издевается ли жена моя надо мною…
        - Вы, кажется, обвиняете ее?
        - Конечно, обвиняю…
        Король посмотрел на Конде с удивлением, сквозь которое проглядывало некоторое замешательство. Он не ожидал найти принца таким осведомленным и таким уверенным. Он чувствовал, что его положение стало трудным и очень фальшивым, и, чтобы выйти из замешательства, вдруг сказал:
        - До всего этого мне нет никакого дела. Вы знаете мою волю. Повинуйтесь!
        Приказание было формальное. Конде с минуту колебался.
        - Вы поняли меня? - повторил Генрих. - Это не просьба, а приказание…
        - Ссожалением должен объявить вашему величеству, что мне невозможно, что я не могу…
        Он приискивал слова, краснел… Генрих понял все. Но, привыкнув обращаться с ним, как с ребенком, он думал, что легко преодолеет это возмущение маленьким выговором.
        - Что?.. Вы, кажется, бунтуете… забываете, что я король и что моя воля здесь закон… Слава богу, прошло то время, когда ваш отец и дед бунтовали, и очень советую вам не подражать им!..
        Эта искра подожгла порох; это воспоминание, некстати брошенное в споре, произвело действие, совершенно противоположное тому, которого ожидал король. Оно преодолело последнюю робость сына Генриха Бурбона. Принц, высоко подняв голову, в надменной позе, ответил нетвердым голосом, несмотря на все его усилия:
        - Мой отец и дед, государь, сопротивлялись королю французскому, когда он намеревался унизить их своим тиранством. Ябыл бы недостоин их, если бы не подражал их примеру в присутствии тиранских требований.
        - Что это вы говорите? - сказал король вне себя. - Хорошо ли я понял? Вы говорите о тиранстве…
        - Да, государь…
        - Вы, кажется, сошли с ума… Я - тиран!
        - Исожалею, если это слово не нравится вашему величеству! Но не беру назад сказанного.
        - Вы забываете, кто вы и с кем говорите!
        Король остановился, он был очень взволнован…
        Несколько минут он ничего не говорил, нахмурив брови, потупив голову; потом поднял глаза, пристально посмотрел на принца и, пожав плечами, сказал:
        - Япредпочитаю думать, что вы не знаете, что говорите… Вам напели в уши… Язнаю, что двор полон людей, которые стараются наделать мне врагов даже между моими родными… Но если кому не следовало слушать их, то, конечно, вам…
        - Яне слушал никого… Яв таких летах и в таком положении, что могу действовать один. Мне не нужно ни советов… ни приказаний.
        - Кажется, вы упорствуете…
        Король снова разгорячился. Он сделал несколько шагов, потом стал возле принца.
        - Повторяю вам, вы менее всех имеете право упрекать меня!
        - Меня зовут Конде, а когда носишь это имя, не можешь переносить никакого тиранства…
        - Опять! Это уже чересчур!.. Вы очень стоите за это слово.
        Король с гневом ударил по столу кулаком.
        - Вы должны помнить, милостивый государь, что единственный тиранский поступок, в котором я оказался виновен, был сделан мною в вашу пользу… Да, в вашу пользу… Ядал вам имя Конде, которым вы так гордитесь и которое вам не принадлежит…
        - Государь…
        - Вы слишком легко забываете, что без меня вы были бы сыном неизвестного пажа и без моего тиранства никакой парламент не согласился бы признать вас за то, чем вы не были.
        - Это оскорбление и…
        - Это правда!
        Принц побледнел. Рука его судорожно сжимала рукоятку шпаги, и, не потупляя глаз от страшного взгляда короля, он ответил с насмешкой:
        - Пусть так, я сын пажа… Но в фамилии Конде достаточно незаконнорожденных, надо положить этому конец.
        - Что хотите вы сказать?
        - Яхочу сказать, что я не намерен принуждать ваше величество признавать еще незаконнорожденных…
        - Объяснитесь!
        - Что нового будет в моих объяснениях для вашего величества? Разве только то, что вы ошиблись, думая найти во мне податливого мужа, расположенного торговать своею честью…
        Генрих прервал его:
        - Довольно… Так вы прекратите заточение, в котором содержите вашу жену?
        - Нет, я не могу…
        - Подумайте, что вы делаете… Вы знаете, что король приказывает это.
        - Здесь нет для меня короля, государь… есть только любовник и муж…
        - Яне могу слышать далее… Вы упорствуете?
        - Упорствую.
        - Хорошо; язнаю, что мне остается делать… Вы можете уйти.
        Принц низко поклонился и вышел с гордым видом.
        Но усилие было слишком велико. Когда дверь королевского кабинета затворилась за ним, он зашатался и должен был прислониться к стене, чтобы не упасть… Несколько минут оставался он в размышлении о том, что произошло… Им овладел тогда ужасный страх; все рассказы, которыми пропитано было его детство, пришли ему на память; перед глазами его проходили смутные сцены убийств, и он невольно подносил руку к шее, потому что ему чудилось холодное лезвие, наказавшее измену Бирона… Он хотел вернуться, броситься к ногам Генриха, просить у него прощения, но сильнейший страх пригвождал его к месту; он истощил весь запас смелости и дрожал теперь при одной мысли подвергнуться гневу короля.
        Шум шагов заставил его опомниться… Он поднял голову и приметил Котона, который шел очень осторожно: на цыпочках и около стен.
        Иезуит вздрогнул, приметив Конде, и повернулся как бы за тем, чтобы убежать. Но принц схватил его за длинную сутану и не выпустил.
        - Отец мой, я…
        - Ваше высочество, в другом месте… Здесь неприлично…
        - Яосмелился сопротивляться ему…
        - Чрезвычайно неблагоразумно…
        - Япросто взбунтовался… Мне нужна поддержка!
        - Ради бога, оставьте меня… Если нас увидят…
        Принц рассердился и в раздражении начал сильно трясти иезуита.
        - Но я вам говорю, что я погиб… Мне нужен совет… Вы меня научили…
        На этот раз Котон так подпрыгнул, что почти сбил с ног принца и успел освободиться.
        Он убежал с быстротою газели, оставив на полу свою шапку и служебник. Ивовремя, потому что любопытные пажи и слуги, привлеченные шумом, начинали показываться в дверях. Послышался издали голос короля, который кричал:
        - Что там такое! Кто смеет драться в моей передней?
        Конде поспешил исчезнуть.
        Вид у него был такой одурелый, что один из пажей без всякого уважения к принцу крови громко расхохотался. Смех, переходя от одного к другому, сделался всеобщим и прекратился, только когда король отворил дверь и закричал строгим голосом:
        - Решительно я хочу знать, кто здесь шутит?!
        Тот, кто был посмелее, объяснил так почтительно, как мог, смешную сцену, только что происшедшую.
        Против своего обыкновения король не разделил общей веселости; он остался очень серьезен и, когда один из пажей подал ему шапку и служебник, найденные на поле битвы, внимательно рассмотрел обе вещи, оставил их у себя, говоря:
        - Хорошо… Язнаю, чье это… Ясам отдам их хозяину.
        XIX
        Вечером играли у королевы. Все ее приближенные были тут.
        Было уже поздно, а Генрих еще не приходил. Уже начинали шептаться. Рассказывали друг другу на ухо, что принца Конде призывали в Лувр и что он имел с королем горячее объяснение, вследствие которого открыто поднял знамя бунта.
        Откуда явились эти известия? Никто не мог этого сказать. Но один видел, как приходил принц; другой видел, как он ушел, бледный и расстроенный; тот, проходя через переднюю короля, слышал крики…
        Давно уже ждали при дворе огласки с этой стороны. Приверженцы Кончини не считали себя обязанными молчать и ясно высказывали надежды, которые они основывали на принце Конде.
        Королева перестала играть. Поодаль, в амбразуре окна, она разговаривала с Кончини; Котон старался время от времени уловить хоть слово.
        Он вздрогнул, когда паж вдруг доложил:
        - Король!
        Все встали и обернулись к двери.
        УГенриха лицо было серьезнее обыкновенного. Сним был Сюлли.
        Приход министра, который никогда не показывался на собраниях королевы, произвел волнение, обнаружившееся глухим говором.
        Ожидали какого-нибудь события. Когда король остановился и обвел глазами комнату, все замерли от любопытства, почти страха… Вприсутствии короля, а в особенности страшного Сюлли, приближенные Марии Медичи никогда не чувствовали себя спокойными.
        - Вы ищете кого-нибудь, государь? - спросила королева, подходя.
        - Да, я желал бы видеть…
        - Кого?
        - Отца Котона.
        - Он сейчас здесь был…
        Струдом отыскали иезуита, который после посещения принца чувствовал себя не очень спокойно; он вышел из угла, в котором прятался за группой дам; он шел, потупив голову.
        - А! А! Вот и вы наконец, преподобный отец… Ачто же отпущение моих грехов?
        - Отпущение грехов вашего величества… Яне очень хорошо понимаю, государь.
        - Понять нетрудно… Вы, кажется, все еще мой духовник?
        - Да, я все еще имею честь…
        - Ну, я прошу у вас разрешения, которое вы сейчас забыли мне дать.
        - Сейчас… Но ваше величество не изволили исповедоваться мне.
        - Сам я не исповедовался… но вы исповедовали меня…
        Иезуит начал понимать и, растерявшись, не говорил ни слова.
        - Напрасно, отец Котон… Когда вы сочтете нужным узнать мои грехи, придите спросить их открыто, а не подслушивать у дверей, это неудобно…
        - Но, государь, никогда…
        - Вы не станете уверять, что это удобно?.. Вы должны были прервать ваше святое занятие так внезапно, что оставили в исповедальной эти вещи…
        Король взял от пажа, который шел за ним, шапку и служебник иезуита, который, сконфузившись, принял их с низким поклоном.
        - Что же это, отец Котон, вы меня не благодарите?
        - Как же, я очень вам признателен, государь…
        - Прекрасно… Только в другой раз я, может быть, не приму на себя этого труда… Ипоэтому советую вам не повторять.
        Эти последние слова были сказаны резко, даже грубо. Все без труда поняли, что случилось. Наступило продолжительное молчание, исполненное замешательства. Его прервала королева:
        - Ваше величество, не будете играть сегодня?
        - Ах да!.. Сюлли, садись напротив меня; яхочу окончательно разорить тебя сегодня…
        Укороля лицо было оживленно, говорил он отрывисто и резко. Сюлли наклонился к нему.
        - Вы знаете, государь, что я пришел с вами совершенно поневоле…
        - Мне забавно видеть тебя здесь. Примечаешь ты их досаду?
        - Ради бога, дайте мне ответ, которого я жду, и отпустите меня.
        - Ятебе сказал, - с живостью ответил Генрих, - что я соглашусь на это тогда, когда ты согласишься прийти со мною, чтобы их взбесить…
        Лицо его подернулось и приняло выражение печали; он еще более понизил голос.
        - Притом твое присутствие успокаивает меня… Один среди всех этих итальянцев, я не чувствую себя в безопасности… - Тотчас возвратившись к своей лихорадочной веселости, король прибавил: - Мне сейчас пришло в голову, Сюлли!.. Пусть кости решат.
        - Государь, кости слепы, а я…
        - Аты не слеп, это так… Но все равно, пусть кости прекратят мою неизвестность… Если выиграю, я исполню мой план; если проиграю, напротив…
        - Вы последуете моему совету…
        - Буквально, и Конде будет прощен…
        Мария Медичи слушала. Король приметил это и замолчал.
        - Ваше величество, будете играть в большую игру? - спросила королева. - Яне вижу золота на столе.
        - Вбольшую игру… с Сюлли!.. Видно, что вы мало его знаете… Он слишком экономен.
        - Но все-таки какая будет ставка?
        - Ставка? Ставка - важное государственное дело… Ну, Сюлли, я начинаю… Три очка!..
        - Черт побери!.. Плохо.
        - Несчастен в игре… Не жалуйтесь, государь, - сказал голос Бассомпьера, - несчастен в игре, счастлив в любви!
        - А! Это ты, негодяй… Яне ожидал видеть тебя здесь.
        - Яне думал быть, государь… Ярешился на это только по просьбе одного моего друга, которому очень хотелось видеть ваше величество и которого ваше величество, верно, не забыли.
        - Восемнадцать! - вскричал Сюлли. - Уменя восемнадцать!
        - Злодей, он выиграет… Продолжай, Бассомпьер; кто этот господин?
        - Лагард, государь…
        - Лагард, который ездил воевать с турками?
        - Он самый, государь…
        Бассомпьер отступил назад и дал дорогу Лагарду, высокому и сильному мужчине, в котором все выдавало воина.
        - Здравствуй, Лагард! - дружелюбно вскричал король. - Еще не умер?
        - Нет еще, государь…
        - Акакие известия привез ты нам от турок?..
        - Право, государь, я так рубил этих разбойников, что не имел времени изучать их нравы.
        Король, смотревший на Лагарда с улыбкой и играя машинально, вдруг повернул голову к Сюлли.
        - Господин министр, кажется, вы сплутовали.
        - Я, государь? - спросил Сюлли с самым невинным видом.
        - Да, вы… Явидел, как вы засунули пальцы в стакан…
        - Яне способен…
        - Да, да… Предупреждаю вас, господин честный человек, что если вы будете продолжать получать восемнадцать очков каждый раз, я возымею подозрения.
        Король снова повернул голову к Лагарду, между тем как Сюлли гладил себе усы, чтобы скрыть желание расхохотаться.
        - Итак, вы говорили, Лагард… я забыл… что это вы говорили…
        - Яговорил… Право уж я сам не знаю… но… - Лагард остановился на минуту. - Но если ваше величество позволите, мне очень хотелось бы… - После новой заминки он продолжал: - Не знаю, должен ли я при всех…
        Он опять остановился и тревожно посмотрел на Бассомпьера, который, испугавшись такого поворота в разговоре и боясь, чтобы его капитан не дал промаха, колотил его по спине в надежде заставить замолчать… Столько интриг плелось около трона, что при дворе не знали, о чем говорить, и боялись малейшего намека.
        Кнесчастью, король увидел эту пантомиму; он вообразил, что дело идет о какой-нибудь тайне, известной Бассомпьеру и которую от него хотели скрыть. Им овладело любопытство, и он прекратил нерешимость Лагарда, сказав:
        - Говорите, Лагард. Яжелаю знать, что вы хотели мне сказать.
        - Если ваше величество желаете.
        - Яболее чем желаю… я приказываю.
        - Повинуюсь вам, государь… Притом, - продолжал Лагард, косвенно отвечая на удары кулаков, которыми Бассомпьер продолжал его угощать, - я могу говорить без опасения, здесь нас слышат только люди, вполне преданные вашему величеству…
        Лагард заметил, что его слова произвели странное действие. Король закашлялся; Сюлли перестал плутовать костями и с любопытством приподнял голову; Бассомпьер сквозь зубы пробормотал ругательство; Мария Медичи подошла к столу; Кончини высунул голову из-за плеча Котона.
        Но Лагард вернулся из Турции; он не знал, что происходило в Лувре, и принял это всеобщее движение за знак согласия. Он поклонился и громким, звучным голосом продолжал свой рассказ:
        - Возвращаясь от турок, я остановился на некоторое время в Неаполе…
        - А, в Неаполе…
        - Государь, там живет мой старый приятель Гебер; яотыскал его там и, не зная, что он составлял заговор против вашего величества, жил с ним по-приятельски.
        - Так он вам признался, что он составлял заговор?
        - Он не скрывает этого… Он поклялся отомстить за смерть Бирона, его бывшего начальника.
        - Хорошо, я это знаю, - с нетерпением сказал Генрих. - Историю! Рассказывайте нам историю!
        - Вот она, государь… Однажды повез он меня к иезуиту, отцу первого испанского министра, отцу Алагону.
        Котон так подпрыгнул, что чуть не опрокинул Кончини, прятавшегося за него.
        - Уэтого иезуита было очень много гостей, и там говорили, будто ваше величество…
        - Ну… что?
        - Трудно выговорить, государь… как будто… вас скоро убьют…
        - А! Они думают…
        - Они об этом говорят, государь, как будто уверены в том… Ая слушал это оторопев, как вдруг вижу, входит высокий молодой человек, бледный, с лицемерным видом, в фиолетовом костюме. Геберт наклоняется ко мне и говорит мне на ухо: «Посмотри, вот кто убьет короля…»
        - Иэтот молодой человек…
        - Разумеется, я старался узнать, кто этот молодой человек. Сначала сказать не хотели, но, думая, что я с ними заодно, наконец сказали. Притом он не скрывается и сам хвастается громко этим…
        - Но кто он такой?
        - Я слышал, что он послан в Неаполь его знатными французскими покровителями получить инструкции от иезуитов…
        Генрих не мог удержаться, чтобы не повернуть головы к королеве, которая смело выдержала его взгляд, несмотря на свое возрастающее волнение.
        - Продолжайте, - сказал король.
        - Язнаю его имя, государь… Его зовут Равальяк, и он служит у герцога Эпернонского.
        Молчание, последовавшее за этим открытием, таило в себе что-то ужасное.
        Королева, бледная, как мрамор, походила более на мертвую, чем живую, Котон дрожал, Сюлли и Бассомпьер ждали с тревогой и волнением.
        Генрих несколько минут ничего не говорил. Он должен был сделать большое усилие, чтобы сохранить на лице спокойствие.
        - Хорошо, капитан Лагард, вы исполнили долг верного слуги, предупредив меня… Явам признателен… Аэто имя, - прибавил он, вставая и обращаясь на этот раз к группе итальянцев, - мы вспомним в тот день, когда придется наказать…
        Он сам испугался действий, которые произвели его слова. Ужас Марии Медичи обнаружил ему более, чем он подозревал. Он отвернулся, чтобы не видеть ничего.
        - Ну, Сюлли, - продолжал он спокойно, - докончим нашу партию.
        Вэто время Бассомпьер увел Лагарда как можно скорее, чтобы не дать ему времени рассказать еще историю, может быть, более опасную, чем первая.
        Несмотря на эту предосторожность, играть больше не стали и веселость не вернулась. Переглядывались со смущенным видом… шептались…
        Всех спокойнее выглядел король, который казался погруженным в игру.
        - Сюлли, - сказал он, опять принимаясь за партию, - мы еще не заходили так далеко.
        - Как же, государь! Ваше величество не обратили внимания…
        - Может быть, ты играл один, пока я слушал… Не правда ли, ты играл один?
        - О, я… я не способен… Вот еще одиннадцать… Ау меня уже было девяносто два… Явыиграл, государь.
        - Так скоро… Мне кажется, что-то неладно.
        - Как, государь, вы подозреваете…
        - Немножко…
        Королева отошла и разговаривала с Кончини в углу.
        - Вы видели, как он на меня посмотрел?… Он знает все.
        - Он знает только то, что этот дурак ему рассказал… но угадывает остальное…
        - Когда так, мы погибли…
        - Нет; никто не погиб… Но мы должны действовать быстро… Надо идти вперед.
        - Это неблагоразумно…
        - Колебаться невозможно… Неблагоразумно было бы отступать теперь, когда он напал на след, дать ему время узнать все…
        - Хорошо; сделайте, что необходимо, если вы думаете, что надо торопиться…
        - Надо… Или его погибель, или наша, нам выбирать нельзя.
        - Осторожнее… Он идет сюда.
        Генрих встал, кончив партию.
        Обменявшись с королевой несколькими банальными фразами, в которых проглядывало стеснение с той и другой стороны, он ушел с Сюлли, ссылаясь на усталость.
        Вту минуту, как король расставался с Сюлли на верху большой лестницы, он сказал ему, понизив голос, чтобы не слыхали следовавшие за ними пажи:
        - Жди меня завтра в Арсенале… Мы должны говорить о серьезных делах…
        - Очень печальных, государь…
        - Вели мне приготовить в Арсенале небольшую квартиру возле твоей… Есть дни, когда я в Лувре неспокоен…
        Сюлли отошел уже на несколько шагов.
        Король воротил его:
        - Ты решительно не позволяешь мне поступить строго с Конде?
        - Строгие меры, государь, произведут самое неприятное действие, верьте мне.
        - Даже не отнимать у него пенсии?
        - Ничего.
        - Не перестать платить его долги?
        - Ничего, сделайте милость…
        - Хорошо… Притом я связан, так как ты выиграл… Но признайся теперь, что ты немножко сплутовал…
        - Чтобы быть вам полезным, государь.
        - Ябыл в этом уверен.
        - Увас и так уже много врагов, и враги ваши слишком сильны… Кчему возбуждать новую ненависть и бесполезной строгостью бросать в ряды недовольных принца крови?..
        - Ты, может быть, прав…
        - Ясейчас говорил вашему величеству: Конде честолюбив, он ищет только предлога, чтобы перейти к врагам.
        - Явсе-таки напишу к коннетаблю, чтобы он от моего имени прочел нравоучение своему зятю…
        - Завтра, государь, я жду вас в Арсенале.
        - Завтра… непременно.
        XX
        На другой день узнали, что Конде уехал из Парижа и увез с собою принцессу в Сен-Валери, отдаленное поместье.
        Этот внезапный отъезд походил на побег. Для всех было ясно, что Конде хотел увезти жену от любви короля.
        Монморанси бесились и шумели. Коннетабль прямо восстал против своего зятя.
        Ожидали огласки; думали, что вмешается король. Но не тут-то было. Сюлли оберегал Генриха и не допускал, чтобы его подстрекали. Особенно наблюдал он за Бассомпьером, роль которого угадывал в этом деле.
        Бассомпьер громко бесился. Партия королевы воспользовалась этим случаем и начала выказывать к нему интерес. Мария Медичи была так любезна с ним, что об этом начали говорить. Бассомпьер был фанфарон. Когда он узнал эти толки, он стал хвастаться и сделался почти смел.
        Большая часть лета прошла таким образом, и о принцессе Конде почти забыли.
        Генрих впал в мрачную печаль. Он не показывался на придворных празднествах, которые, впрочем, бывали очень редко, и часто проводил целые дни в Арсенале с Сюлли. Он стал очень осторожен и поставил часовых у входа в свои комнаты.
        ВНеаполь послали надежного человека с поручением найти Равальяка, о котором говорил Лагард, но его не нашли; он, вероятно, уехал во Францию.
        Впублике ходили зловещие предсказания. ВПариже продавали книжечки об астрологии, присланные из Германии, открывавшие будущее более или менее ясным образом; во всех предсказывалось скорое убийство короля французского. Вцерквах монахи-фанатики призывали на французский престол гнев Бога, раздраженного милостями, даруемыми еретикам, и не стесняясь говорили, что Господь пошлет убийцу расправиться с французской монархией.
        Все угадывали, откуда раздавались эти слухи и откуда шла опасность. Но ужас, внушаемый итальянцами, был так велик, власть иезуитов, их связи простирались так далеко, что никто не смел раскрыть рта.
        Эту мрачную озабоченность с трудом успевали преодолевать приготовления к войне. Герцог Клевский умер, оставив наследство, оспариваемое шестью претендентами, с которыми австрийский дом поступил по-своему в пользу одного из своих принцев. Франция не могла допустить, чтобы империя установила свое могущество на самом берегу Рейна, пренебрегая правами принцев, обратившихся к ее покровительству.
        Итак, война была решена на будущую весну. Голландские штаты обещали заранее нейтралитет, и Генрих, победив разом два католических могущества, империи и Испании, осуществлял наконец свою великую мечту о равновесии, приобретая испанские Нидерланды для Франции.
        Итальянцы и королева, преданные Испании, союз с которой навязывали Генриху, старались уничтожить эти планы с отчаянной энергией.
        Эта политическая борьба, совершенно поглотив короля, увеличила над ним влияние Сюлли и заставила на время забыть принцессу Конде. При дворе уже не думали об увеселениях, и партия молодых, как их называли, совершенно была подавлена. Один Малерб время от времени представлял великому Алкандру стансы, где напоминал ему вечную любовь, в которой он поклялся прелестной Оранте - то более страстные, то менее, судя по тому, более или менее была полна шкатулка великого Алкандра.
        Сюлли сначала ворчал, но наконец замолчал, не думая, чтобы ничтожные стихи могли воспламенить огонь, который многие уже считали готовым угаснуть.
        Итальянцы видели, что Конде ускользнул от них; они хотели сделать из него мятежника, а успели сделать только недовольного. Спрятавшись за стенами отдаленного замка, он не был им полезен. Теперь они рассчитывали на страсть короля и старались воспламенить ее.
        Когда настало время праздновать брак молодого герцога Вандомского с девицей де Меркер, они употребили все свое влияние, чтобы вызвать принца из его убежища и призвать его с женою ко двору. Брак этот был торжеством, одержанным королем над заговором, окружавшим его трон. Но этот брак еще более привлек в заговор Гизов, которые всегда были против него и у которых он отнимал все состояние, передавая его незаконнорожденному сыну французского короля. Приискивали случай вовлечь в заговор и мужа Шарлотты Монморанси.
        Генрих тоже хотел вернуть Конде - без ведома Сюлли - посредством коннетабля Монморанси. Конде, к которому пристали со всех сторон, уступил. Он боялся, уклонившись от обязанностей первого принца крови, навлечь на себя жестокую немилость. Может быть, он надеялся, что обстоятельства переменились; известно было, что у Генриха сердце, склонное к забвению… Принц приехал в последний день, чтобы присутствовать на свадьбе, которую отпраздновали в Фонтенбло с большим блеском.
        На брачной церемонии, на последовавшем за нею пиршестве принцесса Конде явилась, сияя драгоценностями с ног до головы. Когда свадебная свита, где Шарлотта занимала место принцессы крови, прибыла в капеллу, король, ожидавший у входа, чтобы подать руку невесте, почувствовал такое сильное волнение, что чуть не упал.
        Волнение это не укрылось ни от кого. Даже произошел беспорядок в шествии. Приметили с коварством, как изысканно нарядился Генрих. Он был надушен, и весь костюм его усыпан драгоценными каменьями.
        Во время брачной церемонии в церкви, за столом король ни на минуту не спускал глаз с принцессы. Но новобрачная, королева, дофин…
        После пиршества пошли в большую залу, где танцевали. Этикет принуждал короля танцевать с новобрачной. Однако несколько раз во время бала старался приблизиться к принцессе, но он слишком ясно выказал свою любовь - его караулили. Каждый раз Сюлли под каким-нибудь предлогом останавливал его на полдороге, а принц Конти, танцевавший с Шарлоттой, дальше уводил ее. Тут был муж, который стерег свое добро.
        Королю не удалось привести в исполнение свои планы, и он ушел очень не в духе.
        На следующее утро он не мог больше выдержать и послал за Конде. Но комнаты, приготовленные для принца в левом флигеле замка, были пусты. Испуганный тем, что происходило накануне, и предвидя то, что будет на другой день, он опять увез жену ночью в Сен-Валери.
        Генрих ужасно рассердился. Происшествие это наделало большого шума и доказало всем, что пожар далеко не погас, что он только тлел и при первом случае вспыхнет с новой яростью.
        Сюлли дулся, Бассомпьер потирал руки с победоносным видом. Партия королевы ждала событий с надеждой…
        Заговор все составлялся, но не так открыто. По мере того как положение это продолжалось, недовольные прятались больше; они зашли так далеко, что не могли не бояться и не чувствовать, что неосторожность стала необходимостью.
        Иногда на Малом мосту около «Двух ангелов» виднелись черные сутаны иезуитов и темные плащи, но это было всегда вечером, в тот час, когда соседи запирали двери и окна и не могли ничего видеть.
        Не раз кумушки в квартале с любопытством спрашивали:
        - Скажите-ка, Мариетта, почему у вас больше не видать красивых господ, которые, бывало, входили и выходили целый день?
        Мариетта всегда отвечала:
        - Ятеперь замужем… Верно, присутствие моего мужа остудило их пыл…
        Однако однажды вечером, около девяти часов - через несколько дней после свадьбы герцога Вандомского, - соседка, случайно выглянув в окно, приметила человека в сутане аббата, который осторожно постучался в дверь лавки, сначала три раза, потом еще три.
        Ему тихо отворили.
        «Верно, мужа нет сегодня, - сказала себе соседка. - Аббат… Это скорее к тетке…»
        Она улыбнулась. Действительно, дверь отворила старая тетка.
        - Еще нет никого? - спросил голос Котона.
        - Вы первый.
        Котон прошел через лавку, освещенную дымной сальной свечой, в маленькую комнатку, в которой находился стол, окруженный стульями. Старуха шла за ним.
        - Все идет хорошо, Бенуата?
        - Хорошо, преподобный отец… с Божьей помощью. Только вот Мариетта…
        - Она больна?
        - O нет… Господь до сих пор избавлял от болезни наш дом. Но ее супружество Небо не благословило.
        - Как!.. Что такое случилось?
        - Вы знаете, у Мариетты всегда была голова горячая; муж у нее ревнивый, подозрительный…
        - Ревнивый… Аон имеет к этому причины?
        - Онет… Мариетта знает свои обязанности… Но все приходившие сюда…
        - Как! Он ревнует к нам?
        - Надо поставить себя на его место… Он не понимал, что происходило здесь… стал расспрашивать меня, и чтобы сохранить мир в супружестве…
        - Вы сказали ему все?
        - Почти все… Надо было.
        - Это жаль… Надежный ли человек, по крайней мере, ваш племянник?
        - О, очень надежный… Иправила превосходные… Ато мой брат не выбрал бы его в зятья перед отъездом.
        - Есть от него известия?
        - Он все в Неаполе, этот добрый Гебер…
        - Он уж не занимается больше дочерью?
        - Редко… Он служит нашей святой церкви…
        Три раза постучались в дверь. Бенуата пошла отворить и воротилась с Кончини. Она хотела уйти, итальянец воротил ее.
        - Подождите… Что я узнал? Бассомпьер не выходит отсюда?
        - Бассомпьер?
        - Да… Ясам его видел здесь. Вы его приняли за вора…
        - Помню…
        - Ну, что я вам говорил тогда? Остерегаться, не позволять ему возвращаться, потому что он узнает нашу тайну.
        - Он не возвращался.
        - Полноте! Мои люди видели его не раз с вашей племянницей…
        - СМариеттой!.. Это где?
        - Везде… Даже здесь…
        - Стало быть, Жан прав и Мариетта ветрена… Яэто прекращу.
        - Остерегайтесь… Огласка в минуту может скомпрометировать все. Напротив, пусть все идет по-прежнему… Мы постараемся воспользоваться этим положением. Оставьте нас, нам надо поговорить… Кстати, Бенуата, придут еще двое.
        - Яухожу… Да хранит вас Бог, господа!
        - Ивас также, Бенуата.
        Кончини и Котон остались одни.
        - Плохо дело, - пробормотал иезуит, - эта ветреница Мариетта наделает нам хлопот.
        - Вы шутите…
        - Напротив, она привлечет к нам Бассомпьера.
        - Привлечь! Он слишком привержен королю.
        - Во всяком случае, она его отдаст нам в руки… Но мы должны говорить о вещах более серьезных, прежде чем придет Вирей… Вкотором часу он обещал быть?
        - Вдесять. Его должен привести Эпернон.
        - Хорошо… Унас еще есть время… Вы знаете, что надо было отослать Равальяка.
        - Его уже нет в Париже?
        - Нет, только что он приехал в Париж, надо было опять удалить его…
        - Он в Ангулеме?
        - Да, у своих родных… Ваши иезуиты в Неаполе до такой степени вскружили ему голову, что он становится опасен… Эскоманша испугалась, считает себя скомпрометированной его открытыми речами и не хотела больше его держать.
        - Эскоманша? Ая думал, что она совершенно предана Генриетте д’Антраг.
        - Ипредана, и нет… Все эти веселые девушки, состарившись, делаются честными гражданками и боятся всего, даже своей тени.
        - Однако время настало…
        - А! Еще нет… Вот об этом-то я и хотел с вами говорить.
        - Однако мы условились…
        - Да, но подумали и рассудили, что следует ждать…
        - А!
        - Пока королева не коронована, приготовляемые нами события не послужат ни к чему…
        - Но тогда как же быть?
        - Очень просто… Поставить проклятых парламентщиков в невозможность сопротивляться нам, короновать королеву. Пусть король умрет, тогда регентство принадлежит нам бесспорно.
        - Генрих не соглашался до сих пор, и даже в исповедальне от него нельзя добиться ничего. Он хитер и догадывается, кажется, о наших надеждах.
        - Это все равно, он должен уступить. Он уступит, мы сумеем принудить его.
        - Да услышит вас Бог, но, во всяком случае, событие отложено.
        - Это необходимо, а не то мы погубим себя; впрочем, это будет не надолго. Мы все пустим в ход и с Божьей помощью наконец одержим верх, особенно если наделаем ему хлопот и напугаем его Конде.
        - Адо тех пор что будет делать Равальяк?
        - Надо его удалить на некоторое время. Явам сказал, что Эскоманша не хочет его держать.
        - Только бы эта женщина не разболтала.
        - Генриетта д’Антраг сумеет заставить ее замолчать… Но вот что пришло мне в голову: Вирей придет, он не должен слышать ни одного слова, которое заставило бы его угадать наши тайны. Он и так уже знает много…
        - Но Вирей разве не из наших?
        - Мы еще ничего не знаем…
        - Мне сказали, что он очень ревностный католик.
        - Это не помешало ему служить в королевской армии против Лиги… Унего в душе прямота и непреклонность солдата… Возмущение не пугает его, но он испугается заговора…
        - Иэтот человек привлечет к нам Конде?
        - Он имеет над ним большую власть и, если захочет… Слышите, стучатся в дверь - это он!..
        Не прошло и двух минут, как вошел герцог Эпернонский с человеком высокого роста.
        - Представляю вам, - сказал он, - секретаря принца, господина Клода де Вирея… военного, под которым скрывается поэт…
        При слове «поэт» строгое лицо Вирея просияло, он улыбнулся и поклонился.
        Сели. Стой и другой стороны было некоторое замешательство. Герцог Эпернонский проговорил:
        - Яуже сообщил господину де Вирею, о чем идет речь. Он знает, что находится здесь не с врагами короля, а только с добрыми католиками, твердо решившими бороться, если это нужно для охранения достоинства религии.
        Вирей сделал странную гримасу: он, может быть, угадывал более.
        - Он знает также, - продолжал Эпернон, - что мы возлагаем большие надежды на принца Конде и расположены помогать ему, если он почувствует необходимость восстать против королевской власти. Не так ли, господин де Вирей?
        - Действительно, я знаю… Вам известно также, господа, что принц в эту минуту подвергается преследованию короля.
        - Очень тиранскому, - закончил Кончини.
        - Очень скандальному, - прибавил Котон.
        - Вот почему, господа, не имея официального поручения, я осмелился вступить в сношения с вами…
        - Ни в чем… Мы желаем только, чтобы он узнал через вас, что мы готовы помогать ему в тот день, когда он захочет сделаться независимым.
        Ни с той ни с другой стороны не смели высказаться. Вирей, который заботился только о том, как бы разузнать, в чем дело, поспешил прибавить:
        - Принц никогда не думал поднимать знамя бунта и начинать во Франции междоусобную войну…
        Мысль о междоусобной войне, по-видимому, не причинила ни Эпернону, ни Кончини большого ужаса. Вирей понял, что может несколько подвинуться.
        - Однако обстоятельства могут принудить его к этому… Втаком случае может ли он рассчитывать на поддержку?..
        - Сусловием, что если он станет действовать в пользу католической религии, то найдет не только для поддержания своих притязаний часть дворянства и все духовенство, но и король испанский окажет ему важную помощь людьми и деньгами…
        - Король испанский… Его помощь обеспечена?
        - Наверно, обещания, писанные рукой его католического величества, рассеют сомнения принца, если, несмотря на наши уверения, он еще будет сомневаться…
        Наступило продолжительное молчание.
        Отец Котон, внешне чуждый всего, что говорили, усердно читал молитвенник, Кончини и Эпернон спрашивали взором Вирея, который, скрестив обе руки на эфесе шпаги, сохранял полную неподвижность и, по-видимому, размышлял.
        - Скоро, - сказал он наконец, - война будет объявлена Испании… и принц, приняв помощь иностранного государя, неприязненного Франции, окажется виновен в измене.
        - Не с Испанией, а с империей воюет король…
        - Но Испания как католическое государство не останется позади… Притом вы знаете, что король намерен занять Нидерланды и войти через них в Германию… Унас будет война с Испанией и его католическому величеству достаточно будет дела, чтобы защищаться самому…
        - Но мы еще далеки от этой минуты; кампания откроется не прежде весны… Принцу довольно времени, чтобы решиться и занять положение… не считая того, что, проявив волю, он спасет нас от войны…
        - Амне кажется, что он скорее возбудит ее.
        Кончини, до сих пор стоявший поодаль и предоставлявший говорить Эпернону, ответил на этот раз:
        - Он не допустит войны… Король не так тверд, как кажется. Он боится… королевы, иезуитов, нас всех и не посмеет начинать войну, когда увидит, что против него восстал принц крови, которого поддержат католики и внешние и внутренние.
        - Не считая того, что имя Конде всегда останется дорого реформаторам, - вкрадчиво сказал отец Котон.
        Вирей выразил удивление. Отец Котон, видя негодование на его лице, закусил губу и поспешил прибавить:
        - Япривожу только факты. Мы не имеем намерения вступить в союз с этими проклятыми реформатами.
        - Это, разумеется, само собою, и потому я удивлялся, как это вы…
        - Онет! Да сохранит Господь свою святую религию от подобного кощунства!
        Посланник Конде посмотрел на иезуита с подозрительным видом и обернулся к Эпернону.
        - Однако мне хотелось бы, прежде чем говорить с принцем, узнать, в какой именно степени можно рассчитывать на помощь…
        Его перебил шум.
        Всмежной комнате спорили два голоса, мужской и женский.
        - Послушайте, - сказал Кончини.
        Имя Бассомпьера было произнесено несколько раз сряду. Но стук опрокинутой мебели и двери, с шумом затворяемой, помешал слышать более.
        Кончини встал послушать у полуотворенной двери.
        - Спорят. Яслышу голос мужа.
        - Если это только спор, будем продолжать, господа, - сказал Эпернон.
        Но Кончини все прислушивался.
        - Тсс! Слушайте… тут дело идет о Бассомпьере… Ябыл в этом убежден… кажется, муж нашел его здесь.
        - Бассомпьер здесь? - закричали другие.
        - Здесь. Он прельстился красивыми глазками этой молоденькой бабенки.
        - Мариетты?
        - Ее самой… УБассомпьера вкус недурной.
        - Аона-то разве?..
        - Судя по тому, что я слышал, кажется, муж имеет основание сердиться…
        - Это очень смешно…
        Шум прекратился. Все опять уселись.
        - Итак, повторим вкратце все, что мы говорили, господа, - продолжал Эпернон.
        Но отец Котон вдруг встал в сильном волнении.
        - Извините, если я вас прерву… Бассомпьер был здесь, в доме?
        - По крайней мере, я слышал сейчас, как муж это говорил, - отвечал Кончини.
        - Это очень опасно… Кто знает, может быть, он слышал весь наш разговор?..
        - Слышал?.. Где?
        - Апочем знать? Всегда можно услышать, когда захочешь.
        - Полноте, отец Котон… Неужели вы воображаете, что красавец волокита Бассомпьер проводит время, подслушивая у дверей?.. Это можете делать только вы.
        - Могу делать только я! Могу делать только я! - воскликнул отец Котон, покраснев от гнева. - Что хотите вы сказать?
        - Ничего. Успокойтесь.
        - Смейтесь сколько хотите, а я повторяю вам, что это очень опасно… Яуверен, что он слышал все и перескажет королю.
        - Нет, - говорю вам, - он об этом не думал.
        - Впрочем, как хотите…
        - Поговорим о наших делах…
        Кончини и Эпернон продолжали разговор с Виреем с того самого места, на котором остановились.
        Отец Котон не сказал более ни слова и весь вечер сохранял мрачный и озабоченный вид.
        XXI
        Вирей оставался в Париже еще дней десять, во время которых было несколько свиданий в лавке «Два ангела».
        Он уехал в Сен-Валери, получив несколько настоятельных писем от принца Конде, который звал его на помощь и выдавал себя за осажденного в своем собственном доме.
        Действительно, как только принц вернулся из Фонтенбло, к нему в Сен-Валери приехал Монморанси. Храбрый коннетабль был отличный воин, но плохой дипломат. Не прошло и двух дней, как зять стал его упрекать, зачем он взялся за это ремесло.
        Тогда ему прислали из Лувра для подкрепления герцогиню Ангулемскую. Она была опаснее и поселилась около принцессы, которую не оставляла ни на минуту под предлогом, что будет утешать ее в горести, которую возбуждали в ней дурные поступки мужа.
        Конде бесновался, ругался, но гнев его испарялся в шуме; он не смел грубо отослать этих двух беспокойных врагов, которые прикрывали свое вторжение родительской властью… Сдругой стороны, он не чувствовал в себе сил бороться, тем более что относительно своей жены он добровольно поставил себя в положение человека постороннего и его мелочное тиранство превратило первоначальное равнодушие в открытую ненависть. Он уклонялся от ссор и охотился больше прежнего, довольствуясь тем, что поручил надежным слугам наблюдать за женой. Впрочем, он почти не виделся с нею.
        Водин вечер, когда он возвращался в замок и въезжал верхом во двор среди своей своры, ему сказали, что приехал Вирей.
        Он быстро направился в столовую, где нашел своего советника, кончавшего ужин с коннетаблем и герцогиней Ангулемской, - принцесса давно уже не выходила из своих комнат.
        Увидев Вирея с союзниками своей жены, принц не мог сдержать досады.
        - Здравствуйте, Вирей… Когда кончите ужинать, приходите ко мне в комнату, я буду говорить с вами…
        Коннетабль, которого опять мучила подагра, дремал в большом кресле. Герцогиня Ангулемская имела торжественный вид, раздражавший Конде.
        - Ну, племянник, - закричала она издали, видя, что он не подходит, - вы не хотите поцеловать мою руку?!
        Она протягивала ему свою худую руку.
        - Зачем? - спросил он резко.
        - Хороший вопрос!.. Из вежливости, потому что таков обычай…
        - Авы очень этим дорожите?
        - Конечно.
        Она все протягивала руку. Но принц при виде Вирея почувствовал возвращение мужества. Он повернулся на каблуках.
        - Благодарю, а я этим не дорожу.
        При этом оскорблении герцогиня Ангулемская встала и сказала гневным тоном:
        - Что это значит, племянник?
        - Это значит, тетушка, то, что сказано.
        - Какой же ты дерзкий, и если бы я не сдержалась, то уехала бы сейчас.
        - Пожалуйста, не сдерживайтесь, умоляю вас, не сдерживайтесь…
        - То есть вы хотите, чтобы я уехала?
        - Еще бы, когда я знаю, зачем вы приехали!
        - Это не моя вина, я должна была приехать, чтобы защитить племянницу от ваших притеснений.
        - Рассказывайте это другим!.. Как будто я не знаю, что вы присланы сюда вскружить голову моей жене и угождать прихотям короля…
        - Что вы говорите? Вы забываете уважение ко мне… Знаете вы, с кем говорите?
        - Если вы хотите этим напомнить мне, что вы незаконная дочь Генриха Второго, я избавляю вас от этого труда; вы говорите это так часто, что все должны это знать…
        - Яэтим горжусь, милостивый государь. Вы должны знать, что не всем удается быть незаконными детьми короля.
        - Оставим эту статью. Яведь принц Конде.
        - Да, по крайней мере, это осмелился сказать парламент…
        - Ну, если он это сказал, будем держаться этого.
        - Будь вы настоящий Конде, мой милый, вы обязаны оказывать мне уважение как дочери короля…
        - Хороша дочь короля, нечего сказать!
        - Все, что происходит, достославно…
        - Увсякого свое мнение. Гордитесь своим незаконным происхождением от Генриха Второго, если это вам приятно, но я не хочу, чтобы вы помогали моей жене наполнять мой дом незаконными детьми Генриха Четвертого.
        - Что это вы говорите? Уважение к королю…
        - Вы, может быть, воображаете, что я имею большое уважение к королю?..
        - Боже всемогущий! Слышите ли вы?.. Подобное ругательство от принца крови!..
        - Большую честь приносит эта кровь, если из-за нее не имеешь права защищать свою жену от покушений старого волокиты…
        - Дай бог, племянник, чтобы вы походили на него!
        - Явас не понимаю.
        - Это, однако, не трудно знать… Яхочу сказать, племянник, что если ваша жена не любит вас, а предпочитает вам пятидесятилетнего любезника…
        - Вы осмеливаетесь признаваться, что она предпочитает мне кого-нибудь… это уже слишком.
        - Нет, вы сами виноваты в том, что случилось. Иэтого не случилось бы, если бы вы иначе обращались с вашей женой, даже и не любя ее, потому что вы любить неспособны, поступали бы с нею, как человек хорошо воспитанный, если бы вы не оскорбляли ее, не тиранили, если бы вашим поведением…
        Благородная дама говорила с одушевлением и так быстро, что Конде, не предвидя конца ее речи, решился на сильную меру: он повернулся к герцогине спиной и вышел, сказав Вирею:
        - Ступайте за мною, мы должны поговорить о делах более серьезных.
        Они говорили, запершись в комнате принца, весь вечер и часть ночи.
        На другое утро, довольно рано, принц прямо прошел в комнаты жены.
        Там уже была герцогиня Ангулемская, разговаривавшая с принцессой, которая приняла мужа холоднее обыкновенного.
        Конде, впрочем, не был расположен к беседе.
        - Предупреждаю вас, что вам надо ехать со мною сегодня же.
        - Сегодня? Амогу я узнать, куда вы меня увозите?
        - Вы возвращаетесь в Париж? - вскричала герцогиня Ангулемская.
        - Кто говорит о Париже?.. Мы едем в Суассон, в мой замок Мюрэ.
        - Опять в тюрьму!
        Принц, обернувшись к жене, сказал:
        - Приготовьтесь выехать до полудня.
        - Очень хорошо.
        Он вышел. Герцогиня Ангулемская, красная, как петух, сначала подняла руки к небу, потом привлекла племянницу к себе на грудь, чуть не задушила и, ничего не говоря, выбежала из комнаты.
        Замок был полон суеты, слуги бегали взад и вперед, сверху вниз, на дворе топали лошади, в экипажи, стоявшие на дворе, носили поклажу, и прислуга размещалась там с криками и хохотом.
        Ровно в полдень величественная карета герцогини Ангулемской заняла первое место в ряду экипажей; благородная дама сидела в одном углу, а коннетабль лежал в другом, громко проклиная подагру, которая заставляла его страдать, путешествие и усталость.
        - Оставьте вы вашу подагру! - колко возразила герцогиня.
        - Хотелось бы мне заставить вас путешествовать в том состоянии, в котором нахожусь я.
        - Уж не лучше ли было позволить этому разбойнику увезти вашу дочь?.. Но мы не оставим ее. Мы поедем за ними повсюду.
        Она каждую минуту приподнимала занавес, чтобы посмотреть, не займет ли принц место в поезде…
        Ждали только его, чтобы отправиться в путь.
        На часах замка пробило половину первого, потом час.
        Герцогиня все вертелась и толкала бедного коннетабля, который испускал раздирающие душу стоны.
        Прошел еще час. Взамке ничто не шевелилось.
        Герцогиня Ангулемская, высунувшись до пояса из кареты, спрашивала слуг, которые не знали ничего и буквально исполнили полученное ими приказание ждать на дворе сигнала к отъезду.
        Лошади нетерпеливо топали ногами. На часах пробило половину третьего. На этот раз герцогиня не выдержала.
        Она выскочила из кареты и побежала к слугам, начинавшим разделять ее беспокойство.
        - Друзья мои, я угадываю все… Ваш хозяин воспользовался той минутой, когда все мы собрались здесь, чтобы убить мою племянницу… Явидела сегодня утром по его мрачному взгляду, что он замыслил преступное намерение… Может быть, еще есть время помешать несчастью… Следуйте за мной… Сен-Дени и Монморанси!
        Махая хлыстиком, которым она усмиряла своих собак, и большим круглым веером, который мог служить щитом, герцогиня направилась к той части замка, где находились комнаты принцессы…
        Поколебленные ее красноречием и воинственными ухватками слуги шумной толпой бросились за нею.
        Вдруг послышался лошадиный галоп, и во двор въехал Вирей. Он весь покрыт был пылью. Пот струился с его лошади.
        - Что случилось? - спросил Вирей, сходя с лошади. - Что значит это волнение?
        - Мы следуем за герцогиней, - ответили слуги.
        - Аона куда идет?
        Дочь ГенрихаII обернулась и с движением истинно царственным ответила:
        - Лично яиду вырывать мою племянницу из рук низкого убийцы.
        Вирей расхохотался.
        - Принцессы здесь нет.
        - Как! Она не здесь?
        - Нет, она теперь находится на дороге с принцем; япровожал ее сам до Сана…
        - Вы провожали… Но разве она уехала?
        - Как слышите.
        - Уехала! Когда? Как?
        - Вдесять часов утра в малые ворота, с принцем и двумя-тремя служителями, в числе которых имел честь быть я… Явернулся сюда по приказанию принца сообщить вам и сказать этим добрым людям, что они могут отправляться в путь…
        Герцогиня Ангулемская до того удивилась, что оставалась сначала неподвижна и безмолвна, она заговорила только спустя несколько минут.
        - Это надо мною состроили насмешку, заставив меня ждать здесь со слугами?
        - Поверьте мне, что уважение…
        - Так… вижу… от меня и моего брата хотели освободиться, хотели помешать нам остаться с этой бедной женщиной, которую мы поклялись не оставлять ни на минуту, которой мы составляем единственную опору, единственное утешение. От нас похитили ее; ведь это похищение… Но этого не будет!.. Япрямо возвращаюсь в Париж и буду жаловаться королю, который отомстит за нас…
        - Но, герцогиня…
        - Да, он отомстит за нас… Король не позволит сыну пажа насмехаться над коннетаблем.
        - Сделайте милость…
        - Повторяю… это сын пажа, ложный Конде… а коннетабль - первый дворянин во Франции, потому что Монморанси - первые дворяне после Бурбонов…
        - Яне говорю…
        - Аразве забыли, что у меня в жилах королевская кровь?.. Ах, если бы мой отец Генрих Второй видел оскорбление, нанесенное его дочери!
        - Король Генрих Второй, герцогиня, конечно, одобрил бы мужа, который старается спасти свою честь и желает прежде всего удалить свою жену от дурных советников…
        Герцогиня Ангулемская испепелила взором смелого Вирея, повернулась к нему спиной и вернулась к своей карете, где коннетабль все стонал…
        - ВПариж! - закричала она кучеру.
        Тяжелая махина покачалась на месте несколько минут со страшным скрипом и наконец двинулась, поднимая за собою густую тучу пыли.
        Когда она исчезла из виду, Вирей приказал людям принца, присутствовавшим при этой сцене со злобной радостью, вернуться в свои экипажи. Поезд повернул в другую сторону, на дорогу в Суассон. Вечером Вирей, в свою очередь, уехал в Париж, оставив замок на попечении нескольких служителей.
        Король, узнав от герцогини Ангулемской, что случилось, страшно рассердился. Он хотел писать к принцу, разбранить его за то, что он сыграл такую штуку с коннетаблем, потребовать от него извинений… Сюлли насилу успокоил его и представил, что Конде, защищая свою жену, не превышает прав супруга.
        Он не любил герцогини Ангулемской и воспользовался этим обстоятельством, чтобы обвинить ее в жалкой роли. Он воспротивился намерению короля, который тотчас хотел отослать ее в Мюрэ с собственноручным приказанием принцу принять ее.
        - Позвольте вам сказать, государь, что ваша герцогиня Ангулемская поехала исполнять в Сен-Валери не весьма благородное поручение.
        - Вы забываете, что она служит мне.
        - Именно в этом я и упрекаю ее; она тетка, и ее положение должно было запретить ей…
        - Вы мелете вздор… Она исполняет долг доброй родственницы…
        - Рассчитывающей для поправления своего расстроенного состояния на милости ваши к ее племяннице…
        - Защищающей свою племянницу, которую грубый муж жестоко заставляет страдать, потому что бедная Шарлотта очень несчастна… Она день и ночь обливается слезами…
        - Идумает о вас?..
        - Непременно…
        - Это тоже вам рассказала тетка?
        - Ну да, тетка…
        - Ивы верите всему, что она рассказывает вам?
        - Почему же и не верить, позвольте спросить?
        - Полноте… в ваши лета!..
        - Мои лета ничего не значат, господин де Сюлли.
        - Вы сердитесь, государь… уже не в первый раз…
        - Вы и святого выведете из терпения с вашими вечными замечаниями…
        - Явсегда говорил очень откровенно с вашим величеством… Ясожалею, государь, что вы слушаете старую дуру, которая, повторяю, играет роль недостойную ее имени и седых волос.
        - Уж вам-то не к лицу деликатничать… точно вы никогда не оказывали мне услуг в любви, когда находили в этом выгоду!
        Эти воспоминания были особенно неприятны Сюлли. Спор завязался и сделался колким.
        Король и его старый товарищ расстались в дурных отношениях, наговорив друг другу жестоких истин.
        Сюлли сердился и не выезжал из Арсенала, предоставив свободу герцогине Ангулемской.
        Мария Медичи все более и более окружала себя итальянцами, сторону которых она открыто брала. Бедный король, не имея возле себя верного друга, кому мог бы рассказывать свои огорчения, и не находя в окружающих ни любви, ни опоры, утешался тем, что герцогиня Ангулемская и коннетабль рассказывали ему, как пылало юное сердце, которого его слава и несчастье так тронули, что оно забыло даже морщины старости.
        Когда Генрих говорил с боязливым сомнением: «Но ей пятнадцать лет, а мне пятьдесят шесть!» - ему возражали: «Ведь вы великий король ГенрихIV… Разве вас может коснуться старость?»
        Страсть совершенно овладела им. Он находил в этой страсти всю еще остававшуюся в нем силу.
        Однажды, когда Мария Медичи прикрыла своей властью новое самовольство Кончини, еще гораздо более дерзкое, чем все другие, и король должен был выдержать самую бурную ссору, герцогиня Ангулемская небрежно проговорилась, что когда-нибудь достоинство престола и интересы Франции могут потребовать развода и что король найдет без труда уже не чужестранку, а девушку лучшей дворянской фамилии, которая будет любить его, уважать и сумеет понять его великие замыслы и помогать ему…
        Генрих оставался задумчив до вечера.
        Вечером Бассомпьер против обыкновения пришел первый, когда еще не было никого.
        - Япринес известия из Мюрэ… Принц писал Вирею.
        - Вирею… Как это тебе известно? Яполагаю, что Вирей не показывает тебе своих писем.
        - Нет, но он читает их вслух.
        - Тебе?
        - Другим… только там есть уши, слушающие за меня.
        - Где это?
        - Вы спрашиваете слишком много.
        - Не поблизости ли Малого моста? Мне сказывали, что ты часто там шатаешься.
        - Вот как! Вам сказывали…
        - Это удивляет тебя?..
        - Немножко… Но я не могу вам отвечать.
        - Если так, я настаивать не стану… Скажи-ка мне лучше, что происходит там.
        - Принц растревожен. Он боится всего и постоянно опасается, что у него похитят жену.
        - Дурак!
        - Он узнал, что к нему хотят отправить герцогиню Ангулемскую, и тогда…
        - Что он сделает тогда?
        - Он решился оставить Мюрэ.
        - Оставить Мюрэ! Куда же он уедет?
        - ВБретейль, куда Треньи пригласил его на большую охоту.
        - Бретейль, кажется, в Пикардии?
        - Да, государь… а я коротко знаю Треньи.
        - Тогда, может быть, будет легко добраться до нее, видеться с нею.
        - Может быть… Мне даже пришла в голову одна мысль.
        - Скажи.
        - Принц оставляет завтра Мюрэ… он должен будет остановиться по дороге довольно близко отсюда…
        Бассомпьер замолчал. Вошел Бельгард в сопровождении Малерба.
        Поэт торжественно приблизился к королю, низко поклонился, вынул из кармана сверток, опять поклонился, развернул сверток, поклонился в третий раз и начал громким голосом:
        - «Стансы, изображающие горесть великого Алкандра, жалующегося на заточение своей возлюбленной…»
        Бассомпьер сделал знак королю, который одобрительно кивнул головой. Бассомпьер ударил по бумаге Малерба кулаком, и сверток отлетел в другой конец комнаты.
        - Теперь не время читать стихи, - сказал он.
        - Милостивый государь! - вскричал Малерб, покраснев от гнева.
        - Сейчас я выслушаю, Малерб, - сказал король, стараясь успокоить его. - Пусть прежде говорит Бассомпьер, который, кажется, хочет предложить нечто интересное.
        XXII
        На другой день солнце взошло бледное, настоящее осеннее, с трудом пробиваясь сквозь сырой туман, который днем сгустился и превратился в мелкий дождь.
        Было около четырех часов, уже почти стемнело.
        Четыре человека остановились на берегу Уазы, около того места, где находился паром.
        Вбольших шерстяных шапках, надвинутых на глаза, в бедной одежде, с толстыми палками в руках, эти люди походили на настоящих разбойников, и страшный вид их усиливался еще больше от необыкновенно длинных бород.
        Вэтих бородах замечательнее всего были не столько их длина, сколько цвета. Одна были рыжая, другая желтая, третья оранжевая, четвертая цвета более скромного, черная, как всякая обыкновенная борода; но на том, кому она принадлежала, был изорванный камзол и огромные брыжи, доходившие до ушей.
        Смотря, как они разговаривают, собравшись в кучку, нельзя было сомневаться, что это негодяи, замышляющие какой-нибудь злодейский умысел.
        Двое влюбленных, которые медленно шли по берегу Уазы и смотрели, как течет вода, вдруг очутившись возле этой кучки, испугались и побежали к городу.
        Увидев это, оранжевая борода хотела пуститься в погоню за ними. Но рыжая борода закричала:
        - Оставь!.. Перестань!.. Яприказываю, слышишь?
        Оранжевая борода послушно вернулась.
        - Разве запрещено позабавиться?
        - Запрещено делать глупости…
        - Но ведь это не такая большая глупость… Разве вы не приметили, что эта маленькая плутовка была очаровательна?
        - Похищать женщин!.. Недоставало только этого!.. Ибез того мы не слишком внушаем доверие к себе в этом краю…
        - Это правда, что в этих костюмах… - меланхолически вздохнул человек в брыжах.
        - Говорите о себе… Уж если кто похож здесь на разбойника, так это вы… Очень вам нужно было оставить на себе эти брыжи…
        - Яне понимаю… Мне кажется, однако, что не одни разбойники носят брыжи.
        Тон ответа обнаруживал такую досаду, что оранжевая борода громко расхохоталась.
        - Смейтесь, смейтесь… вы, может быть, воображаете, что похожи на честного человека с вашей оранжевой бородой…
        - Яне выбирал ее. Надо же было взять, что находилось у этого проклятого деревенского цирюльника…
        - Вхорошенькое дельце вы нас втравили!.. Внаши лета и в нашем положении являться в таком виде…
        - Извините, заставляю вас не я…
        - Это я привел вас, господа, - сказала повелительным тоном рыжая борода.
        Человек в брыжах замолчал.
        - Но все-таки мы здесь ничего не видим, - продолжала рыжая борода. - Скажи-ка ты, оранжевая, не понапрасну ли ты потревожила нас?
        - Конечно, нет… я наверное знаю. Сегодня утром он уехал из Мюрэ.
        - Втаком случае он уже должен быть здесь.
        - Как-нибудь замешкался…
        - Или уже проехал.
        - Невозможно, мы здесь с двенадцати часов.
        - Это правда… Только бы этот достойный деревенский трактирщик, которому мы дали караулить наших лошадей, не вышел из терпения и не вздумал с ними удрать…
        - Унего подозрительная физиономия…
        - Авсе-таки не такая, как у нас.
        - Из кухни шел такой приятный запах! - печально вздохнула желтая борода, еще не говорившая ни слова.
        - А! А! Вот вам и поэт! Мы думали, что он из нашей экспедиции сделает новую Одиссею, а он направил свои мысли на кухню!
        Желтая борода рассердилась.
        - Не над чем смеяться… Знаете ли, что у нас ничего не было во рту с самого утра?..
        - Он прав… а я этого не приметил… Мне ужасно хочется есть.
        - Имне! - ответили хором другие.
        - Какое приключение! Какое приключение! - застонал плачевный голос из-за брыжей.
        - Слышите? Как он несносен!.. Если мы все станем жаловаться таким образом, а никто не пошевелится, то мы ужина не найдем…
        - Слышите? Лошадиный топот!
        Все навострили уши. Топот удалился.
        - Это не они…
        - Аможет быть, нам стоит постучаться ли нам в домик перевозчика?
        - Агде он?
        - Вон, на берегу. Видите огонек?.. Перевозчик, может быть, даст нам по кусочку хлеба и по рюмке вина…
        - Браво! Ты один находчив… Ах! Будь я только десятью годами моложе, как нам теперь было бы весело!
        - Еще не поздно…
        - О, как поздно! Мои бедные ноги дают это знать… Ступай, однако. Легран пойдет с тобою… Слышишь, Легран?
        Вместо ответа брыжи застонали и грустно склонились набок.
        - Легран, вы несносны! Вытащите ли вы голову из этого смешного кулька?
        - Кто мне сказал бы, что я, великий конюший, увижу себя в этом положении?
        - Яведь здесь!..
        Это замечание так подействовало на человека в брыжах, что он приложил руку к сердцу, низко поклонился и стал возле оранжевой бороды.
        Быстрыми шагами направились они к дому перевозчика. Двое других шли позади.
        Сначала шагали молча.
        Потом желтая борода закашлялась и, пробормотав несколько бессвязных фраз, на которые ее товарищ сначала не обращал внимания, завязала разговор более внятным образом.
        - Ваше велич…
        - Молчи, бездельник… так выражаться запрещено.
        - Это правда… Вы не слыхали, государь?
        - Опять…
        - Извините, извините! Но как же вас называть?..
        - Никак.
        Желтая борода закусила губу и не раскрывала рта.
        - Что же ты хотел сказать? - спросил другой через некоторое время.
        - Вы не велели мне говорить, я и молчу.
        - Господи, какой характер!
        - Извините, мой характер…
        - Ясказал тебе, чтобы ты не величал меня сегодня, а то нас узнают…
        - Только от этого…
        - Только… Достаточно объяснено?
        - Яговорил вам, что вы не слышали стансов, которые вчера я пришел прочесть вам, а я уверен, что они понравятся вам…
        - Это конечно, но моего казначея здесь нет, и теперь не время читать…
        Это объяснение успокоило поэта, который продолжал более твердым голосом:
        - Все-таки послушайте. Яначинаю с той строфы, на которой меня прервали вчера: «Яобожаю дивную красавицу, которая по своим редким качествам не может сравниться ни с кем, которая одна похожа на самое себя…» Не правда ли, как хорошо придумано: похожа на самое себя?
        - Очень хорошо… Однако послушайте. Они стучатся, точно спорят с перевозчиком.
        - Это ничего, послушайте: «Не будучи тщеславен, я могу сказать, однако, что столько же, сколько я пылаю к ней, и она пылает ко мне…»
        - Браво! Ах, как это хорошо!
        - Не правда ли?
        - Она пылает ко мне, она пылает ко мне!.. Хорошо, я позабочусь, чтобы вы получили из моей шкатулки хороший подарочек…
        Они пришли к дому перевозчика. Слышались громкие голоса, спор…
        Перевозчик при виде двух отвратительных фигур, стучавшихся в его дверь, испугался.
        Вкраю не было безопасно в то время, только и разговоров было, что о разбойниках.
        Но он сдался на уверения в честности двух посетителей, отворил ставень и вступил в переговоры.
        Но, вдруг увидав перед собою двух новоприбывших, он не сомневался, что целая шайка разбойников напала на его дом.
        Он поспешно запер ставень и закричал:
        - Помогите!
        Оранжевая борода стала ругаться на немецком языке и стучать палкой в окно, крича страшным голосом:
        - Дурак! Скот!.. Ведь я говорю, что тебе нечего бояться!
        Эти увещевания, вместо того чтобы успокоить перевозчика, еще увеличили его страх. Чем более стучали и ругались, тем более он кричал. Жена его и дети также пронзительно орали:
        - Помогите! Грабят!
        Вдруг посреди этого шума послышались шаги и другие крики.
        Нападающие обернулись. Сквозь туман подвигалась небольшая кучка людей с двумя факелами…
        Влюбленные, обратившиеся в бегство со страха, рассказали в Сен-Ле, что люди подозрительной наружности шатались в окрестностях и напали на них.
        Тотчас в городке поднялась тревога. Отправились к мэру, который немедленно пустился в путь в сопровождении двух полицейских и пяти мужественных граждан.
        Маленький отряд, побродив несколько минут в тумане и подвигаясь с чрезвычайными предосторожностями, услыхал крик перевозчика…
        Приметив полицейских, оранжевая борода закричала:
        - Спасайтесь!..
        Но граждане, имевшие время пересчитать неприятелей и убедиться, что их всего четверо, бросились на бегущих, и вмиг человек с рыжей бородой и человек в брыжах были схвачены, а через пять минут привели и желтую бороду, которая в бегстве разбила себе нос о камень и плачевно стонала.
        Четвертый разбойник, посчастливее или попроворнее, исчез.
        Победители испускали крики торжества, пленники держали совет.
        Человек в брыжах умолял своего товарища с рыжей бородой:
        - Ради бога, объявите, кто вы.
        - Нет, это невозможно…
        - Но ведь нас захватят…
        - Мы найдем способ убежать.
        - Скажите одно слово мэру.
        - Яне могу. Мое достоинство, уважение, которое обязаны иметь ко мне…
        - Какое приключение, боже мой, какое приключение!
        Кнему подошел полицейский и хотел схватить его за брыжи. Но обладатель черной бороды отскочил и поднял палку. Завязалась борьба.
        Напрасно человек в брыжах сопротивлялся и протестовал, его потащили вместе с другими к маленькой гостинице, находившейся в ста шагах оттуда.
        Один из сражающихся успел уже сбегать в Сен-Ле и объявить, что завязалось большое сражение между полицейскими и шайкой разбойников, вооруженных с ног до головы, что победа осталась за полицейскими и что пленников ведут с торжеством.
        Женщины, дети, половина народонаселения бросились бегом смотреть поле битвы, так что когда пленники пришли в гостиницу, там уже собралась шумная толпа, которая приняла их с любопытством.
        Рассказывали друг другу громко, указывая на пленников пальцем, что они убили перевозчика, его жену, пятерых детей и что ночью намеревались убить всех жителей Сен-Ле и поджечь дома.
        Полицейские растолкали толпу и привели пленных в большую залу, куда пришел и мэр в сопровождении трех самых значительных граждан местечка.
        Втолпе послышался ропот. Мэр казался очень озабоченным, прежде чем начал допрос, отвел своих помощников в глубину залы и стал говорить с ними тихо с энергичными телодвижениями.
        Вдругом углу человек с рыжей бородой не соглашался на просьбы своих товарищей, которые уговаривали его объяснить, кто он.
        - Благодарствуйте… Если есть возможность избавиться от…
        - Об этом нечего и думать, нас повесят.
        - Когда увижу веревку, тогда еще успею.
        - Веревку, веревку…
        - Полноте, будьте же похрабрее. Предоставьте действовать мне и займитесь лучше вы своим разбитым носом, а вы вашими брыжами.
        - Обоже! Вкаком состоянии мои брыжи!.. Какое приключение! Какое приключение!
        Мэр наконец объяснил свою мысль и торжественно вернулся, сел у стола напротив пленных, строго посмотрел на них и важно начал допрос.
        - Вы готовы признаться?
        Рыжая борода громко расхохоталась.
        - Нет.
        - Не смейтесь же. Подумайте, что вы находитесь перед чиновником короля. Притом всякое притворство бесполезно. Язнаю и вас, и ваши планы.
        - А! А!
        - Вы испанцы, агенты эрцгерцога… Вы явились врасплох захватить Сен-Ле… Яузнаю хитрости вероломной Испании…
        - Мы испанцы!
        - Да, вы! Меня не обманешь!.. Посмотрите, господа, - прибавил мэр, обернувшись к гражданам, - посмотрите на человека с левой стороны; он до того был уверен в успехе, что не принял даже предосторожности снять свои испанские брыжи…
        - Это правда, - ответили хором граждане, изумленные проницательностью своего мэра.
        Но человек в брыжах гневно закричал:
        - Советую вас оставить в покое мои брыжи!
        - Ая советую вам молчать или велю заткнуть вам рот… Меня не обманешь!
        - Заткнуть рот! Мне, герцогу…
        - Молчи! - сказала рыжая борода, закрыв ему рот рукой. - Молчи!
        - Какое приключение! Боже мой, какое приключение!
        - Если бы ты послушал меня, то не остался бы в твоих брыжах… Язнал, что они сыграют с нами неприятную штуку.
        Мэр при слове «герцог» вскочил.
        - Вы, кажется, сказали, что вы герцог?
        Ответа не было. Ввиду таких важных обстоятельств, мэр, несмотря на свою проницательность, счел за нужное посоветоваться со своими ассистентами и увел их в глубину комнаты.
        - Вы слышали, что он назвал себя герцогом?
        - Слышали…
        - Стало быть, дело важное… государственная тайна… Вы видите, ничто не избегнет моей проницательности…
        - Какая изумительная проницательность!
        - Герцог… Но какой герцог? Вы угадываете?
        - Нет…
        - Мы захватили самого эрцгерцога…
        - Самого!..
        - Какая слава для меня! А! Язнаю хорошо хитрости вероломной Испании.
        Торжественнее прежнего он вернулся сесть у стола.
        - Итак, вы не хотите признаться?
        - Нет! - ответила рыжая борода, которую, по-видимому, это очень забавляло.
        - Предупреждаю вас, что вы узнаны… Ваше преступление так велико, что я должен действовать по закону.
        Мэр велел подать себе большой лист бумаги и со всею важностью, какой требовали обстоятельства, начал составлять протокол. Он писал медленно и по складам:
        «При мне Ка ни вэ Ло и…
        - Не Лои, а Луи! - закричал человек с желтой бородой, который до сих пор все занимался своим разбитым носом.
        Другие пленные задрожали.
        - Ну, если он начнет, мы погибнем!
        Они схватили своего товарища за рукав.
        - Успокойтесь, не об этом речь… Но тот ничего не хотел слушать.
        - Оставьте меня… Это уже из рук вон!.. Есть люди, которые пишут Лои, а не Луи!..
        - Япишу мое имя как хочу, - ответил тоном досады мэр, который наконец понял, о чем шла речь.
        - Вы не имеете права писать его неправильно!
        - Япишу как следует, я знаю правописание.
        - Это вы так только говорите… Вы не знаете его.
        - Молчите.
        - Не буду молчать, пока вы коверкаете французский язык…
        - Вы раскаетесь…
        - Как бы не так!
        Спор разгорался. Народ на улице, услышавший крики, начал волноваться и требовать головы троих разбойников. Дело принимало грозный оборот.
        Рыжая борода подошла и обратилась к мэру:
        - Господин мэр, угодно вам выслушать меня одного?.. Ядолжен сообщить вам по секрету кое-что…
        Они ушли в глубину комнаты и стали шептаться. Вдруг мэр вскрикнул, поднял руки кверху, отступил, обернулся и закричал:
        - Король! Король!.. Мы захватили испанского короля!
        - Нет! - так же громко закричал пленник, желая заставить мэра замолчать. - Не испанского короля.
        - Вы сейчас сказали: якороль…
        - Ну да, король французский…
        - Не понимаю…
        Для того чтобы достойный мэр понял, человек с рыжей бородой должен был снять все, что обезображивало его, и показать всем хорошо известные черты ГенрихаIV, короля Франции и Наварры.
        Мэр обмер от испуга, извинялся, кланялся, становился на колени…
        Потом вдруг закричал:
        - Ая все-таки велю арестовать эрцгерцога!..
        - Какого эрцгерцога?
        - Вон того… По его брыжам я узнал интриги вероломной Испании.
        - Но это не эрцгерцог, это мой великий конюший Бельгард.
        - Он, однако, сказал…
        - Вы не так поняли…
        - Как вашему величеству угодно… когда так, я арестую этого.
        - Это Малерб, мой придворный…
        - Стало быть, мне некого арестовать…
        - Некого, любезный мэр… Утешьтесь… я знаю теперь ваше усердие и вознагражу его…
        Это обещание успокоило мэра.
        Граждан призвали и разъяснили им дело. Через пять минут король и его спутники вышли из гостиницы в потайную дверь и побежали по полю.
        Ночь была темная. Уреки они увидели человека, который печально ждал, сидя на камне, но при приближении их встал и подбежал с распростертыми объятиями.
        - Вот и вы наконец!
        - Бассомпьер, ты нас бросил самым нечестным образом…
        - Ядумал, что вы бежите за мною, оглянулся и, увидев, что один, вернулся сюда, думая найти вас здесь…
        Внескольких словах Бассомпьеру рассказали, какие случились трагические происшествия.
        - Апринцесса? - спросил король, как только рассказ кончился.
        Бассомпьер смутился.
        - Принц и принцесса приехали, пока вас здесь не было, и переправились на другой берег…
        - Проклятье!.. Ты видел ее?..
        - Как вижу вас…
        - Какое несчастье!.. Вот каким образом кончилась наша экспедиция!..
        - Мы опять начнем, государь, опять…
        - Непременно… Дураку Конде услужил случай. Но за ним не останется последнее слово.
        - Не разойтись ли по домам? - жалобно спросил Малерб, который занемог от всех этих сильных ощущений и дрожал.
        - Прекрасная мысль, - сказал король, - тем более что если нас найдут здесь, то, пожалуй, могут к нам придраться.
        Вдали слышались крики людей, которые упрекали мэра, что он выпустил разбойников.
        - Какое приключение, - вздыхал Бельгард, - какое приключение!
        XXIII
        Треньи принял великолепно в Бретейле принца и принцессу Конде.
        Всегда первый на охоте, принц с очевидным отвращением являлся на пиршествах и увеселениях.
        Принцесса, ссылаясь на нездоровье, часто запиралась в своих комнатах, к великому отчаянию Треньи и его гостей, которые несколько раз почтительно говорили принцу об этом.
        Эта настойчивость не нравилась Конде. Он отвечал с досадой и стал держаться в стороне, выказывая чрезвычайную холодность и даже некоторое недоверие к гостям, принадлежавшим ко двору или имевшим там связи.
        Накануне дня святого Губерта, который собирались праздновать большой охотой и обедом - к столу были приглашены все окрестные дворяне и некоторые семейства из Лувра, - Конде находился в таком расположении духа, что это собрание не могло доставить ему удовольствия. Когда владелец Бретейля пришел к Конде объявить о празднестве, принц принял его очень дурно. Хозяин ушел с досадой и не стесняясь рассказывал громко за столом, что найдет способ заставить принца раскаяться в своей невежливости.
        Втот же день слуга поскакал в Лувр с письмом к Бассомпьеру.
        Втот же вечер Конде пошел к жене и объявил ей, что ввиду наплыва посетителей, ожидаемых на другой день, ей неприлично оставаться в замке и что она должна приготовиться провести целый день в двух милях от замка, у господина де Пленвиля.
        Ссамого начала путешествия принцесса Конде безропотно повиновалась всем прихотям мужа, который постоянно дрожал, думая видеть в каждом новом лице шпиона короля, прятал жену каждую минуту и беспрестанно принимал оборонительное положение.
        Но отношения между супругами становились все труднее, равнодушие заменилось неприязнью. Они виделись редко и обменивались едва несколькими словами.
        Молодая женщина, осужденная на заточение, окруженная лакеями, ночь и день оскорбительно подсматривавшими за нею, не находя ни в ком помощи, не зная, кому пожаловаться, часто плакала.
        Вее одиночестве у нее постоянно был перед глазами тот блистательный двор, где красота ее нашла знаменитого поклонника, величайшего монарха; она вспоминала тот день, когда в церкви узнала тайну заговора против короля.
        Она представляла его себе окруженного врагами и приходила в отчаяние, что не находится возле него, чтобы спасти его и отвратить кинжалы, поднятые на него, чтобы отдать за него свою жизнь, если бы это оказалось нужным…
        Потом, когда, очнувшись от этих грез, она возвращалась к печальной и обманчивой действительности, вместо героя, которого видела у своих ног, находила грубого, подозрительного мужа, не имевшего к ней ни любви, ни жалости, тогда с нею делались припадки отчаяния, заставлявшие ее желать смерти.
        Громкая веселость бретейльских гостей, отголоски которой доносились к ней каждый вечер, опротивела ей. Поэтому она охотно согласилась бежать от докучливого шума пиршества, приготовляемого в честь святого Губерта. Притом провести день у господина де Пленвиля значило иметь день свободы, видеть новые лица, говорить с посторонними, которые, может быть, расскажут ей о дворе и короле…
        Она уехала рано утром, радуясь, как пленник, двери тюрьмы которого отворились для него на несколько часов.
        Карета ехала с конвоем и встречалась каждую минуту с блестящими кавалькадами, отправлявшимися в Бретейль. Узнав людей Конде, все почтительно останавливались не столько для того, чтобы оказать должную дань почестей принцессе крови, сколько для того, чтобы увидеть чудесную красавицу, о которой, по милости сумасбродств короля, уже начинали говорить во Франции.
        Эти почести, на которые во всякое другое время принцесса не удостоила бы обратить внимания, доставляли ей живейшее удовольствие после ее продолжительного заключения.
        Мрачное облако, так долго покрывавшее ее лоб, отчасти рассеялось, когда она вернулась из путешествия.
        Пленвиль, сам собиравшийся на охоту в Бретейль, ждал принцессу на парадном дворе, у лестницы.
        Слуги стояли в два ряда, с трудом сдерживая громко лаявшую свору.
        Пленвиль подошел и почтительно протянул принцессе кончики пальцев, до которых и она слегка дотронулась, и пошел рядом с нею.
        Вдруг принцесса остановилась и слабо вскрикнула. Пленвиль также остановился.
        - Что там такое, принцесса?
        Она кивнула головой на лакея, стоявшего у крыльца и державшего собаку на ремне.
        - Какое сходство! Посмотрите… это он!
        - Какое сходство? - спросил с удивлением пикардийский дворянин.
        Она не отвечала, чтобы не изменить себе, и сделала еще несколько шагов вперед, устремив глаза на лакея, который, со своей стороны, смотрел на нее с изумительной смелостью.
        Для того чтобы войти в замок, она была принуждена пройти мимо него. Он этого ожидал, потому что незаметно приблизился. Но большая собака, которую он держал, подстрекаемая шумом, происходившим вокруг, начала делать скачки и бросаться направо и налево.
        Вту минуту, когда принцесса подошла, собака бросилась в сторону и потащила за собой лакея, который делал напрасные усилия, чтобы удержать ее.
        - Черт возьми! - закричал он, рассердившись, что должен сойти со своего места. - Глупое животное!..
        Услышав этот голос и это восклицание, принцесса не могла воздержаться от второго крика. Она выпустила руку Пленвиля и с ужасом необдуманным бросилась к дому.
        - Ваше высочество испугались? - спросил Пленвиль.
        - Еще бы!.. Это он!
        - Лакей-то?.. Он получил выговор за то, что не сумел удержать собаку и испугал вас…
        Серьезный тон, которым он говорил, не позволял узнать, искренен ли он и знает ли, в чем дело.
        Принцесса пристально посмотрела на него; он был бесстрастен.
        Сколько раз в своем одиночестве она горячо призывала ту минуту, когда может увидеть короля, а теперь, когда он был возле нее, переодетый так, что не мог возбудить подозрений, она дрожала, она пугалась, ей чудилось, что перед нею вдруг открылась бездна, ей хотелось бежать…
        Волнение ее было так велико, что все заметили его. Она сказалась больной и просила, чтобы ее оставили ненадолго, чтобы дать ей время оправиться.
        Через час, успокоенная присутствием своих женщин и тишиной в замке, принцесса спустилась в большую залу, где госпожа де Пленвиль ждала ее обедать, окруженная самыми знатными дамами графства.
        Хозяин уехал в Бретейль на охоту.
        По окончании представлений сели за стол. Стого почетного места, которое она занимала, принцесса не смела осматриваться вокруг и глядеть на лакеев, служивших за столом, из опасения увидеть лицо, которое приметила утром. Она решилась из осторожности не спускать глаз со старых фламандских обоев в глубине зала, представлявших какой-то сложный мифологический сюжет.
        Несколько раз ей казалось, будто обои шевелятся и боги, красовавшиеся на них, пускаются в пляс. Но госпожа де Пленвиль старалась успокоить ее и объясняла таким естественным тоном, что виновник этому ветер, что принцесса наконец успокоилась.
        Король, верно, уехал, не повидавшись с нею… Может быть даже, она была обманута сходством и ей только почудился его голос…
        Принцесса слушала, о чем говорили вокруг нее. Все дамы наперебой расхваливали добродетели и славу Генриха Великого. Повиновались ли они приказанию или просто думали оказать почет главе французского престола лестью принцессе крови, удостоившей их своим присутствием?
        Шарлотта Конде не спрашивала себя об этом. Она слушала жадно, и не раз, почтительно приглашаемая госпожою де Пленвиль высказать свое мнение о достоинствах героя, похвалу которому воспевали, она высказалась с жаром и убеждением, которые заставили призадуматься благородных пикардийских дам.
        Но она успокоилась совершенно и, увлекшись разговором, не примечала скромных улыбок. Она не видела даже сильных порывов ветра, следовавших за каждым ее восторженным ответом и заставлявших божков на обоях плясать какую-то бешеную сарабанду.
        День прошел таким образом. При наступлении вечера она оставила замок, и ее утренний испуг совершенно рассеялся; она осмелилась с тайной надеждой смотреть на каждого лакея, которые, как утром, стояли в ряд на дворе.
        Она видела только тупые, пошлые лица и печально прижалась в угол кареты, увозившей ее в Бретейль.
        Она думала о всех волнениях и всех тайных радостях этого столь скоро протекшего дня, думала о печалях и одиночестве дна завтрашнего.
        Слуги Пленвиля провожали ее верхом с зажженными факелами.
        Посреди дороги она приметила, что один из всадников подошел к дверце и, наклонившись к шее лошади, смотрел в карету пристально.
        Погруженная в размышление, принцесса не обратила на это внимания.
        Только увидев, что это возобновляется с упорством, нарушающим уважение, она почувствовала подозрение, быстро приподнялась и старалась в темноте рассмотреть черты нескромного слуги.
        Но в ту же минуту послышался лошадиный топот, закричали, остановились и какой-то человек подскакал к карете.
        Это был принц, который после охоты, не сходя с лошади, в сопровождении егерей поскакал встречать жену. Целый день его преследовало опасение, что вдали от него она может быть окружена лазутчиками короля, и, если бы его не удержали, он, может быть, бросил бы охоту и поскакал во весь опор к Пленвилю посмотреть собственными глазами, не находится ли там неприятель.
        Он вкратце осведомился, как проведен был день, и, удостоверившись, что попыток к похищению не было, повернул лошадь и поскакал возле кареты по дороге в Бретейль.
        Принцесса осмотрелась вокруг, чтобы постараться приметить лакея, странное любопытство которого так заинтересовало ее. Он теперь ехал позади, но при неожиданном прибытии принца очень странная перемена произошла в его лице.
        Левый глаз и половина лица исчезли под огромным куском тафты, имевшим форму пластыря.
        Изумленная принцесса несколько минут не спускала глаз с этого страшного лица…
        Конде, постоянно подстерегавший, наблюдал за малейшими движениями жены и поспешно обернулся в ту сторону, куда она глядела.
        - Черт побери! - вскричал он, забыв свою обычную флегму. - Какая отвратительная рожа!
        Принцесса с испугом скрылась в глубине кареты. Нельзя было ошибиться: под этой страшной наружностью она узнала своего царственного воздыхателя.
        Ксчастью, Конде ничего не угадал, но с минуты на минуту мог понять все. Настойчивость, с какой этот странный лакей не отставал от принца, могла внушить ему подозрение. Несколько раз во время переезда принцесса робко выглядывала в окно. Муж и любовник продолжали ехать рядом, один рассеянно, погруженный в мысли, мучительно подергивавшие его лицо, другой - единственно заботясь о том, чтобы бросать нежные взгляды в окно. Он видел, что узнан, и в радости довел неблагоразумие до того, что приподнял свой пластырь, чтобы рассмотреть самому и дать рассмотреть себя. Как только принц делал движение, он опускал тафту.
        Когда приехали в Бретейль, Шарлотта Конде была ни жива ни мертва. Человек с пластырем сошел с лошади вместе с другими и стал около подножки.
        Вэтот вечер принц оказал жене любезность, которая, вероятно, происходила от рассеянности или, может быть, от удовольствия, что этот страшный день окончился благополучно, - он предложил ей руку, чтобы выйти из кареты.
        Принцесса с удивлением, боясь выказать свое волнение, приняла протянутую ей руку, но в ту же минуту принц повернул голову, услыхав позади себя серьезный голос, приветствовавший его.
        - Вирей! Вы здесь?
        - Ясейчас из Парижа, ваше высочество…
        - Разве случилось что-нибудь?
        - Не случилось ничего серьезного, только мне необходимо поговорить с вами о деле как можно скорее…
        - Яготов.
        Во время этого краткого разговора мнимый лакей нашел способ, наклонившись как бы для того, чтобы поднять какую-то вещь, упавшую под ноги принцессы, обменяться с нею шепотом несколькими словами.
        - Сегодня вечером под вашим балконом.
        - Ради бога…
        - Яне уеду, не видя вас.
        - Это…
        Она остановилась, увидев, что Вирей не спускает глаз с короля.
        Нельзя было сомневаться более: он узнал его. Принцесса почувствовала себя готовой лишиться чувств.
        Конде, который ничего не приметил и не слыхал, все держал принцессу за руку, довел до ее комнаты и у двери торжественно простился с нею.
        Взамке еще раздавался последний шум празднества. Слышался топот кавалькады охотников, скакавших по аллеям парка при звуке веселых труб. Егеря и ловчие, собравшись в нижней зале, пили и пели во все горло.
        Мало-помалу пение прекратилось, последние огни погасли, настала тишина.
        Принцесса отослала всех своих горничных; одна в своей комнате, слабо освещаемой двумя канделябрами, она внимательно прислушивалась ко всякому шуму извне…
        После продолжительного ожидания ей послышались шаги, под которыми хрустел песок в саду и которые затихли под ее балконом.
        Она подбежала к окну и, приподняв занавес, различила человека, остановившегося с поднятыми на балкон глазами…
        По наружности человек этот походил на короля.
        Она отошла, чтобы он не увидел ее, но было уже слишком поздно, король, без сомнения, приметил ее, потому что сделал несколько шагов…
        Вэту самую минуту в замке стали с шумом затворять двери…
        Принцесса начала дрожать. Верно, Вирей поднял тревогу, на короля нападут и, может быть, убьют его…
        Нечего колебаться, надо показаться и предупредить короля.
        Принцесса отворила балкон и вышла, но король исчез. Два человека медленно шли по аллее, брянча шпорами. Они говорили вполголоса; это были Конде и Вирей.
        Дойдя до конца аллеи, они исчезли в чаще.
        На этот раз сомневаться было нельзя. Они знали все и подстерегали: король погибнет, если не убежит сейчас.
        Спрятавшись за толстое дерево, он мог избегнуть их взоров, а теперь, когда опасность миновала, он опять подошел к балкону и стоял там, сложив руки, в позе, выражавшей восторг.
        Принцесса снова подошла и, наклонившись, шепнула:
        - Уходите скорее! Они вас убьют.
        - Позвольте мне послушать вас, посмотреть на вас.
        - Ради бога, уйдите!
        - Чтобы я отказался от первой минуты счастья…
        - Но они сейчас подойдут, они вооружены…
        - Что за нужда!.. Явозле вас…
        - Для меня… если вы любите меня, уходите!.. Не давайте возможности убить вас… Для меня, говорю вам!..
        - Япрежде насмотрюсь на вас…
        - Но вы видите меня… я не прячусь…
        - Разве различать сквозь темноту неясную тень значит видеть вас?
        - Но я не могу иначе…
        - Ну, я останусь, когда так… Пусть меня захватят…
        - Ах, как вы заставляете меня страдать…
        - Менее чем вы заставляете страдать меня, скрываясь…
        - Аесли я покажусь?.. Вы сейчас убежите? Поклянитесь.
        - Клянусь…
        Все это было сказано шепотом в несколько секунд.
        Принцесса поспешно вернулась в свою комнату, схватила две свечи и вышла на балкон.
        Вшироком белом платье, с распущенными волосами, при огне свечей, выказывавшем ее чудную красоту, ее можно было принять за небесное явление.
        Король не мог удержаться от крика удивления и, пораженный безмолвным восторгом, набожно преклонил колено, протянув руки к той, которая являлась ему, как божество.
        Видение длилось одну минуту. Слышались шаги принца и Вирея, которые приметили издали свет, вдруг осветивший сад, и поспешно возвратились. Принцесса еще не успела затворить балкон. Она притворилась, будто испугалась, когда принц вскричал громким голосом:
        - Что здесь происходит? Что значит эта иллюминация на вашем балконе ночью?
        - Яиспугалась… Мне послышались в саду голоса и шаги… Яне знала, что это вы, и захотела посмотреть…
        - Это большая неосторожность, и теперь, когда вы услышите шум под вашими окнами, я прошу вас не обращать на это внимания и послать разузнавать ваших слуг.
        - Ябуду повиноваться вам.
        Окно закрылось. Принц, ворча, обернулся к Вирею, который старался проникнуть взором окружавший их мрак. Может быть, он приметил тень, которая удалялась осторожно от дерева к дереву, избегая старательно тех мест, которые освещала бледная луна.
        - Что вы там видите, Вирей?
        - Ничего, ваше высочество, решительно ничего…
        - Кто знает, может быть, этот огонь был сигналом… Япоставлю караул на эту ночь. Здесь происходят вещи, которые мне не нравятся…
        - Верьте мне, ваше высочество, я вам сейчас говорил, что пребывание при дворе представляет вам гораздо менее опасностей, чем жизнь в уединенном замке.
        - Итак, вы упорствуете в той мысли, что надо явиться на приглашение?
        - Отказаться было бы ошибкой, которая повлечет за собой серьезные последствия… Если вы останетесь в провинции, вас забудут… ВПариже целая партия требует вашего присутствия… Эти люди, прежде чем поставят вас во главе своей партии, желают видеть вас, слышать…
        - Но заговор на глазах короля…
        - Во всяком другом случае ваш внезапный приезд мог бы возбудить подозрения. Но теперь ваша обязанность как принца крови призывает вас ко двору, чтобы присутствовать при разрешении от бремени королевы… король, вместо того чтобы подозревать вас, будет в восторге.
        - Вслишком большом, может быть… Яне желаю доставить ему это удовольствие.
        - Вам нечего бояться, ваше высочество… Яуже говорил вам, что королева берется наблюдать за принцессой во время вашего пребывания в Париже, что она удержит ее около себя и не допустит короля приблизиться к ней…
        - Да… Но хотелось бы мне знать, однако, чтобы судить об искренности ее обещания, какую выгоду находит она в этом… Знает ли она о наших политических планах?
        - Не только знает, а способствует им…
        - А, она способствует…
        Принц несколько минут ничего не говорил.
        - Итак, мое присутствие в Париже теперь считается необходимым?
        - Необходимым. Речь идет о ваших выгодах, о вашей будущности… Если вы не решитесь появиться, герцог Эпернонский воспользуется вашей беспечностью, займет место, назначенное вам, и заставит признать себя главой католической лиги.
        - Хорошо, я поеду… Но мою жену не могу ли я оставить в Мюрэ…
        Вирей сделал нетерпеливое движение.
        - Яуже заметил вашему высочеству, что, вернувшись вдруг в Париж один, вы неизбежно возбудите подозрение в короле… между тем как ваше возвращение с принцессой в ту минуту, когда обязанность принца крови призывает вас, покажется всем весьма естественным.
        - Да, вы правы… Итак, вы говорили, что королева…
        - Торжественно обещала наблюдать за нею и не допускать к ней короля.
        - Ивы думаете, что это обещание не ловушка?.. Мария Медичи - женщина лукавая. Кто знает, может быть, для ее политики выгодно служить любви короля?
        - Не думайте этого, ваше высочество… Влияния, которое она прежде имела над королем, она совершенно лишилась; она знает это и не потерпит соперницы…
        - Мы увидим; во всяком случае, это решено, я еду в Париж.
        - Язавтра же сообщу о вашем приезде герцогу Эпернонскому и Кончини.
        При имени Кончини принц злобно усмехнулся.
        - Кстати о Кончини; разве о приближающихся родах королевы в Париже не толкуют?
        - Толкуют много, ваше высочество.
        Принц потер руки с видом удовольствия.
        - А! А! Кажется, его величеству досталось…
        - Тсс… Вы не слышали ничего?
        - Нет, это ветер воет в деревьях… Нас никто не может ни слышать, ни видеть здесь… Сад ночью - единственное безопасное место в этом доме, где даже стены имеют глаза и уши…
        - Вы возвращаетесь в комнаты, ваше высочество?
        - Да… Азавтра утром я увижусь с вами до вашего отъезда?
        - Ярано приду проститься с вашим высочеством.
        - До завтра.
        Принц вернулся в комнаты, а Вирей, прежде чем отправиться в тот флигель замка, где находилась его комната, прошелся по парку и остановился на несколько минут под балконом принцессы.
        Огни погасли, и все затихло в окрестностях.
        XXIV
        Несколько дней спустя принц и принцесса Конде вместе возвратились в Париж.
        Известие об этом неожиданном возвращении возбудило при дворе и в городе удивление, бывшее причиной самых странных слухов.
        Шалости короля, хотя были окружены величайшей таинственностью, сделались известны. Кто рассказал о них? Это невозможно было узнать.
        Над этим смеялись. Приближенным королевы это служило поводом к беспрестанным толкам, и толки об этом составляли предмет всех разговоров.
        Сдругой стороны, испанская партия смелее поднимала голову. Опираясь на королеву и иезуитов, эта партия не старалась уже умалчивать о своих надеждах и не скрывала ни своих связей, ни своих проделок. Половина Франции знала или угадывала, какая роль предназначалась Конде.
        Поэтому, несмотря на радость, которую возбудило в Генрихе возвращение принца, он принял его очень холодно. Сюлли, начинавший ясно видеть положение дел и боявшийся, чтобы страсть не заставила короля сделать какую-нибудь неосторожность, употребил свое влияние, чтобы напомнить любовнику обязанности государя и раскрыть ему глаза. Споры были очень жаркие, но в конце концов победа осталась за министром - как всегда.
        Принц воспользовался этим, чтобы принять независимый вид, и объявил, что не будет показываться в Лувре, для того чтобы не встречаться с Сюлли.
        Началась открытая война. Совещания, проводившиеся до сих пор в комнате за лавкой «Два ангела», происходили теперь в отеле на улице Сент-Авуа. Действовали с открытым лицом, без всяких предосторожностей. Только отец Котон, которого должность при короле принуждала к осторожности, не смел участвовать в этих совещаниях.
        Коннетабль находился в Шантильи, все пригвожденный к месту подагрой, и был не в состоянии вмешиваться ни во что.
        Агерцогиня Ангулемская, как только узнала о возвращении Конде, прискакала в Париж, исполненная надежд. Но напрасно пыталась она добраться до племянницы; слугам было отдано строгое приказание, и каждый раз ей отказывали.
        Но дочь ГенрихаII была слишком мужественна, чтобы покориться без сопротивления. При четвертом приступе она отомстила за свое поражение, задав такую потасовку слугам, что шум достиг принцессы.
        Она узнала от своих горничных причину шума. Впервый раз с того дня, как для нее началась жизнь этих мелочных преследований, она почувствовала сильное желание возмутиться. Довольно плакать, надо действовать. Она приказала слугам, которые постоянно караулили ее, проводить ее к мужу. Она говорила таким решительным тоном, что слуги не смели ослушаться.
        Принц совещался с Виреем. Когда вошла его жена с лицом, разгоревшимся от гнева, он вскочил с испуганным видом.
        - Вы пришли сюда!.. Что такое случилось?
        - Случилось то, что герцогиню Ангулемскую не пускают ко мне. Не вы ли отдали это приказание?
        - Я…
        - А! Вы…
        Эти слова были сказаны с таким презрением, что принц, в свою очередь, покраснел от гнева.
        - Герцогиня Ангулемская не войдет сюда… Надеюсь, что она не принудит меня сказать это ей самой, и сказать грубо…
        - Аможно узнать причину этого изгнания?
        - Яне желаю, чтобы герцогиня Ангулемская виделась с вами; этого достаточно… она вас не увидит.
        - Это моя единственная родственница, и, будь здесь отец мой коннетабль, вы не осмелились бы нанести ему такой обиды. Но король сумеет отмстить за оскорбление, которое вы наносите нашей фамилии…
        - Король… королю до этого нет никакого дела, и я советую вам не обращаться к его вмешательству, а то…
        - Ато что будет?
        - Тогда вам придется пенять на саму себя за последствия.
        - Уж не лишите ли вы его престола?
        - Оставьте, пожалуйста, этот насмешливый тон.
        - Стало быть, мне написали правду, что вы приняли сторону врагов короля и питаете надежду свергнуть его с престола?
        - Вам написали… Кто вам написал?
        - Откуда я знаю? Письмо без подписи дошло до меня, несмотря на надзор ваших тюремщиков… Признаюсь, я этому не поверила; яне ожидала найти в первом принце крови мятежника…
        - Яне обязан отдавать вам отчет в моем поведении… и если я желаю, как вы говорите, сделаться мятежником…
        - Воля ваша… только я не желаю быть женой мятежника, я дочь Монморанси, первых баронов во Франции!
        - Монморанси всегда гордились названием христианнейших баронов… они всегда верно сражались за католическую веру…
        - Против вашего отца и деда. Вмоей фамилии всегда служили католической религии… а кажется, что в той, которую вы называете вашей фамилией, служат попеременно то Лютеру, то папе.
        - Пожалуйста, оставьте в покое то, что делали наши отцы. Япринадлежу не к реформатской, а к католической религии, и моя совесть приказывает мне защищать мою религию, которую преследуют.
        - Если ваш рассудок не показывает вам, что католики насмехаются над вами, выбирая своим главой сына самого неумолимого их врага…
        - Повторяю вам…
        - Позвольте мне договорить… Если вы слепы до такой степени, то ваша совесть, по крайней мере, ваша совесть, о которой вы говорите так громко, должна бы запретить вам сражаться с тем, кому вы обязаны званием, состоянием и даже именем…
        - Это уже слишком!.. Яне позволю, чтобы вы при мне защищали вашего любовника.
        Шарлотта Конде окинула взглядом мужа с ног до головы, презрительно пожала плечами и ответила с величайшим спокойствием:
        - Кчему оскорблять меня?.. Вы знаете, что он не любовник мой… после моего замужества вы держите меня в заточении…
        Принц так мало ожидал этого спокойствия, что оторопел и не нашелся, что сказать.
        - Яухожу, - прибавила Шарлотта Конде, - я не хотела верить этому письму, а теперь вижу, что оно не обмануло меня… Вот все, что я хотела знать…
        - Покажите мне это письмо.
        - Яего сожгла; так меня просили.
        - Боже великий!… Яраспоряжусь…
        Принцесса, которая уходила и находилась уже около двери, обернулась.
        - Вы можете употребить насилие… Но я знаю свои обязанности и с помощью Божьей выполню их до конца.
        Она ушла, оставив принца вне себя от смятения.
        - Ну что? - сказал он, обернувшись к Вирею, который присутствовал при этой сцене неподвижно и безмолвно.
        - Яслышал, ваше высочество.
        - Это формальное объявление войны… Она донесет на нас королю, погубит нас… Но я сумею ей помешать, и если бы пришлось прибегнуть к сильным средствам…
        - Нет, насилия не надо.
        - Но при этих угрозах…
        - Эти угрозы не значат ничего… Она не может ничего сказать, потому что не знает ничего…
        - Все-таки могу ли я допустить, чтобы жена обращалась со мной как с врагом?.. Отвечайте.
        Вирей казался смущен. Он молчал несколько минут и решился заговорить с очевидным усилием.
        - Позвольте мне сказать вам… Яуже давно хотел объяснить вам…
        - Что такое?
        - Не добровольно ли ваше высочество отдалили от себя сердце принцессы ревностью?
        - Это что значит?.. Иэто вы упрекаете меня в том, что я не позволил себе постыдной угодливости?.. Вы знаете, однако, как король преследовал меня, какими ловушками я окружен… Вы слышали сейчас, моя жена получает письма… Кто доставляет их? Здесь, возле меня, в моем доме, находятся люди, которые служат королю. Правда это?
        - Да, это правда…
        - Вы сами видите, что мои опасения достаточно основательны…
        - Язнаю, что происходит, ваше высочество, и могу только одобрить ваши предосторожности.
        - Ну?
        - Не сочтите меня дерзким, ваше высочество… но не лучше ли постараться привязать к себе сердце принцессы вниманием, уважением, любовью…
        - Ее сердце отдано другому… его ничем не воротишь.
        - Ауверены ли вы, что не равнодушие ваше причина этого?
        - Что это значит?..
        - При дворе говорят… Язнаю, что не всегда можно верить таким слухам…
        - Говорят?..
        - Что вы захотели только носить название супруга.
        Принц посмотрел на Вирея с удивлением.
        - Кто это сказал? Как это узнали?
        Пришла очередь Вирея посмотреть на принца, вытаращив глаза.
        - Итак, это правда?
        - Правда или нет, это вовсе к делу не относится… Янахожу очень дерзким любопытство придворных.
        - Если я осмеливаюсь говорить с вами об этом, ваше высочество, то вам известно, что это единственно из преданности к вашим интересам…
        - Это не имеет никакого отношения к моим интересам…
        - Ая думаю, что имеет… Права, которыми не пользуешься, защитить очень трудно…
        - Ямуж принцессы или нет?.. Был я или нет обвенчан в Шантильи в присутствии короля и принцев?..
        - Ясогласен…
        - Этот обряд дал мне исключительные права… Хочу я или нет пользоваться ими, я должен для чести моего имени не допускать, чтобы другой пользовался ими.
        - Конечно… Однако это поведение может показаться всем, особенно принцессе, неестественным…
        - Довольно, Вирей… Явсегда очень уважал ваши советы и выслушивал их благосклонно. Но есть вещи, о которых я не могу позволить никому, даже вам…
        - Ябоюсь, ваше высочество, что вы дадите принцессе оружие против себя…
        - Какое оружие?…
        - Вы знаете, что церковь может уничтожить несовершившийся брак.
        - Принцесса не осмелится требовать этого…
        - Осмелится, если ее выведут из терпения… Или другие сделают это для нее… может быть, и король, который наверняка этого добьется.
        Принц с гневом сжал кулаки.
        - Азаключение-то какое, позвольте спросить?..
        - Настала минута, когда озабоченность мужа должна занять второстепенное место, а одна политика должна привлекать ваше внимание.
        - Вы меня удивляете, Вирей… Неужели вы советуете мне теперь согласиться на желания короля?..
        - Сохрани меня Бог от этой мысли, но, если любовь не может сделать принцессу вашей союзницей, я боюсь, что слишком большая строгость сделает ее вашей неприятельницей и что когда-нибудь это положение создаст серьезные затруднения для ваших политических умыслов.
        - Чего же вы хотите от меня?
        - Чтобы вы послушали обещаний королевы… Она вызывалась наблюдать за принцессой, и вам опасаться нечего.
        - ВЛувре можно опасаться всего.
        - Королева так же заинтересована, как и вы, в том, чтобы отдалить короля от принцессы. Вэтом знаке доверия с вашей стороны она увидит залог союза.
        - Может быть, на самом деле этого требует политика… королева повторила свое обещание?..
        - Несколько раз после вашего возвращения, и очень настоятельно.
        - Язавтра же поручу ей принцессу… Ядаже думаю, что там она будет в большей безопасности, чем здесь.
        - Это неоспоримо. Таинственные записки, получаемые ею, обнаруживают присутствие неприятеля в доме.
        - Яуверен во всех моих слугах, я их знаю и считаю неспособными на предательство. Но вы, кажется, просили у меня места для кого-то.
        - Казначея.
        - Именно… Не он ли?..
        - О нет! За того, кому это место отдано, я ручаюсь. Это племянник Бенуаты, праведной и достойной женщины, в доме которой у нас с Эперноном происходили первые совещания.
        - Но это не мешает племяннику быть агентом короля.
        - Это невозможно. Это твердый и добрый католик, он женат, и сам ревнив, и никогда не согласится на подобное ремесло.
        - Если вы за него ручаетесь, мы поищем с другой стороны, потому что надо же найти…
        - Стало быть, ваше высочество, я могу дать знать королеве через Кончини, что вы соглашаетесь на ее предложение?
        - Язавтра же отвезу к ней принцессу.
        XXV
        Конде сдержал слово.
        На другой же день он отправился в Лувр с женой прямо к королеве.
        Принцесса не знала, куда ее везут. Утром она нашла на столе лаконичную записочку, в которой ее просили именем короля целый день исполнять послушно волю мужа.
        Она повиновалась. Но волнение, которое она почувствовала, когда карета привезла ее в Лувр и остановилась на большом дворе, перешло в страх, когда она приметила, что муж ведет ее к королеве. При одной мысли, что она очутится в присутствии супруги того, кто ее любит, принцесса дрожала, как лист. Мария Медичи приняла ее с улыбкой, которая должна была прогнать всякий страх.
        Но эта улыбка была принужденная, и между обеими женщинами чувствовалась тайная вражда.
        Мария Медичи была уже не молода; она сохранила только остатки своей пышной красоты; она не была бы женщиной, если бы могла видеть без зависти и без гнева соперницу, которой молодость и чудная красота обеспечивали продолжительное влияние на Генриха.
        Мария Медичи основала на этом влиянии свои честолюбивые мечты; она хотела вместо неприятельницы найти в новой любовнице короля союзницу. Но все-таки это была соперница, возвышению которой она была принуждена способствовать сама.
        Шарлотта Конде по какому-то тайному инстинкту примечала под ласками королевы ловушку… Она принимала их с очевидным отвращением.
        Визит этот явно наделал большого шума при дворе; король, которому это известие тотчас было сообщено, взволновался, но ничего не говорил; он тоже угадывал ловушку. Притом возле него был Сюлли, не допустивший неосторожных поступков.
        Начальники испанской партии были не менее удивлены. Они предпочли бы сближение между Марией Медичи и Генриеттой д’Антраг. Кончини взялся от их имени потребовать от королевы объяснения ее поступка.
        Но при первых словах фаворита Мария Медичи заупрямилась:
        - Союз между этой женщиной и мною, что вы это?.. Вы знаете, что это невозможно. Вы знаете, что она всегда была для меня ненавистной соперницей.
        - Но Монморанси сделается… Что я говорю? Она и теперь уже ваша соперница, а вы сами способствуете ее возвышению.
        - Эта девочка - соперница!.. Признайтесь, что вы шутите…
        - Вы сами хотите бросить ее в объятия короля…
        - Она будет только любовницей и больше ничего… Разве любовницы моего мужа тревожили меня когда-нибудь?
        - Однако, когда Генриетта д’Антраг…
        - Не говорите мне об этой Генриетте… Когда я вышла за короля, я не ожидала любви. Он не любил меня, я это знала, и я сама не могла его любить. Но если я добровольно отказалась от моего мужа, я никогда не имела намерения отказываться от моего звания; не господствуя над его сердцем, я хотела, по крайней мере, господствовать над его умом. Вы знаете лучше всякого другого, что случилось.
        - Действительно, я помню…
        - Не правда ли, вы помните? Эта Генриетта была не только любовница, а королева более чем я; она сумела заставить меня спуститься с первого места, которое принадлежало мне, до места второстепенного, которое должно было бы принадлежать ей… Если впоследствии, когда кончилось ее царствование, я не могла возвратить мои права, если, будучи королевой Франции, я не могла служить политике моего дома, если я должна составлять теперь заговоры, то не ей ли обязана я этим?.. Ивы хотите, чтобы я способствовала осуществлению честолюбивых грез этой женщины!
        - Явам сообщаю только надежды и желания…
        - Это Эпернон и вы сами советовали мне привлечь Монморанси.
        - Конечно, но мы не одни и примечаем, что сближение тревожит…
        - Что же делать?
        - Поспешить… Немедля предоставить ей свидание с королем, возбудить огласку, которая заставит принца решиться.
        - Стало быть, уже не надо подучать девочку и пользоваться ее влиянием на моего мужа?
        - Может быть.
        После этого разговора Мария Медичи снова начала просить принца, чтобы он отпускал к ней принцессу на целые дни.
        Конде, по советам Вирея, побуждаемый Кончини, герцогом Эпернонским и отцом Котоном, начал наконец думать, что жена его будет в большей безопасности у королевы, чем в его доме. Он больше рассчитывал на ревность Марии Медичи, чем на крепкие замки.
        Принцесса сначала не соглашалась, но таинственные предостережения, доходившие до нее непонятно как, убеждали ее именем короля повиноваться.
        Она отправлялась в Лувр, радуясь этой относительной свободе. Она начала наконец примечать под двусмысленными словами и принужденными ласками королевы цель, к которой та стремились…
        Несколько раз на дворе Лувра сквозь стекла кареты и сквозь тройной ряд лакеев, окружавших ее, она замечала голову короля, прятавшуюся за занавесью окна… Впервый раз принцесса откинулась назад, чтобы скрыть свое волнение, но во второй - она показалась смело, в третий - осмелилась высунуть голову из окна кареты.
        Генрих, страсть которого поддерживалась этими проделками, находил в них чрезвычайное удовольствие; каждый день в один и тот же час он стоял у того же окна.
        На четвертый день, когда он сошел со своего любовного поста, опьянев от радости, потому что прекрасная Шарлотта Конде высунулась еще больше и даже подняла на него глаза, он очутился лицом к лицу с Сюлли.
        Застыдившись, как школьник, застигнутый врасплох, король слегка покраснел.
        - Что вы тут делали?
        - Яждал, пока вы кончите смотреть на это зрелище, которое, кажется, вас так интересует.
        - Это зрелище не значит ничего… я смотрел на швейцарцев.
        - А! Вы смотрели на швейцарцев…
        Король сел в глубине комнаты, Сюлли - напротив него, разложил на столе груду бумаг.
        - Государь, я должен представить вам общий отчет издержек для вооружения армии…
        Дверь отворилась, и отец Котон влетел, как бомба.
        - Кто тут? А, это вы, отец Котон, входите таким образом… Какое же известие вы принесли нам так поспешно?..
        Иезуит, сначала оробев от присутствия Сюлли, бросил вокруг себя взгляд полководца, осматривающего поле битвы до сражения, и, взяв стул, уселся напротив короля.
        - Стало быть, вы пришли сказать мне что-нибудь весьма важное? - спросил Генрих полушутя-полусерьезно.
        - Ваше величество ошибается, у меня нет никаких известий.
        - Как!.. Но судя по тому, как вы вошли, судя по вашему виду, можно было подумать…
        - Разве у меня был какой-нибудь странный вид? - невинно спросил иезуит.
        Сюлли с нетерпением перебил его и, почуяв какую-то ловушку, старался овладеть разговором:
        - Итак, государь, представляю вам состояние наших издержек…
        Но иезуит был не таков, чтобы позволить победить себя подобным образом; он продолжал, со своей стороны, не обращая внимания на то, что говорил министр:
        - Только одно участие к здоровью вашего величества привело меня сюда…
        Сюлли возвысил голос:
        - Эти издержки, государь, очень значительны, и можно предвидеть, что потребности войны возбудят необходимость новых налогов.
        Отец Котон возвысил одним тоном свой пронзительный фальцет:
        - Яузнал вчера у королевы, что здоровье вашего величества несколько ослабело в эти последние дни…
        - Эти налоги, без сомнения, возбудят неудовольствия…
        - Ябыл сегодня утром у нашей возлюбленной королевы…
        - …которые могут наделать нам хлопот…
        - …в надежде иметь известие о вашем августейшем здоровье, которое для нас так драгоценно…
        - Это надо будет принять во внимание…
        - Королева не удостоила принять меня…
        Сюлли просто кричал, голос отца Котона, все возвышавшийся, сделался так пронзителен, что звенел в ушах.
        Король, который с начала этой борьбы старался заговорить, но напрасно, стукнул по столу кулаком и восстановил таким образом тишину.
        - Черт возьми! Вы хотите свести меня с ума?
        - Извините, государь. Это иезуит не позволяет мне продолжать…
        - Мне кажется, напротив, что господин де Сюлли хочет мне помешать…
        - Яничему не мешаю… Если вы хотите сказать что-нибудь, говорите…
        - Ярешительно ничего сказать не желаю. Только участие к здоровью вашего величества…
        - Вы уже это сказали; неужели опять вы станете повторять одно и то же?
        - Благодарю вас, отец Котон, - перебил король, который видел, что Сюлли сердится, и боялся ссоры, - мое здоровье хорошо…
        - Слава Богу! Молю Его, чтобы Он продолжал осыпать вас своими святыми милостями.
        - Хорошо, отец Котон, хорошо.
        Иезуит, который встал было со своего места и, по-видимому, собирался выйти, опять сел спокойно и продолжал тем же жалобным и гнусливым тоном:
        - Когда я пришел к королеве, мне сказали, что ее величество уехало на целый день в Сен-Жермен… на целый день…
        Король с нетерпеливым движением обратился к Сюлли:
        - Перейдем теперь к серьезным делам.
        Но прежде чем министр успел взяться за свои бумаги, отец Котон снова завладел разговором:
        - Отсутствие королевы совершенно неожиданно, потому что она должна была принять сегодня же принцессу Конде…
        Король вздрогнул. Сюлли, все перелистывавший бумаги, поспешил начать:
        - Вот, государь, состояние наших издержек…
        Он все перелистывал бумаги. Иезуит между тем продолжал с тем же самым равнодушным видом и тем же самым однообразным тоном:
        - Без сомнения, принцессе забыли дать об этом знать, потому что она приехала и ждет одна в галерее… одна в галерее, - повторил он медленно.
        Король вздрогнул и побледнел. Сюлли бросил на иезуита гневный взгляд и начал, не теряя ни минуты, читать свое донесение очень скоро и так громко, как только мог.
        - Мы набрали и вооружили две роты легкой конницы…
        Но король не слушал его. Он встал и начал ходить по комнате большими шагами. Волнение его было чрезвычайно.
        - Итак, она одна… совсем одна… в галерее… а королева не воротится сегодня…
        - Может быть.
        - Вы видели принцессу?
        Иезуит, по-видимому, не решался отвечать. Он потупил глаза. На лице его легко можно было прочесть выражение торжества, которого он не мог скрыть.
        Король после минутной нерешимости пошел к двери. Он остановился при голосе Сюлли, который встал, в свою очередь, и побежал к нему с намерением преградить ему путь.
        - Государь, послушайте… вам идти нельзя, нам непременно надо кончить эту работу.
        Но прежде чем министр дошел до двери, Генрих успел обдумать и понять, что, попав в руки Сюлли, он не легко избавится от него. Он пробормотал что-то в извинение, повернулся и исчез.
        Сюлли, видя, что проиграл, в бешенстве накинулся на отца Котона:
        - Знаете ли, господин духовник, что вы взялись за весьма странное ремесло!
        - Какое это у меня ремесло?
        - Полноте, полноте, не хитрите… Яне расположен переносить ваши хитрости. А! Вы развращаете короля…
        - Яне развращаю никого.
        - Нет… Смотрите на этого святошу!.. Вы ведь не сказали ничего… Но это не может происходить таким образом между нами…
        Его голос, его движения обнаруживали такой сильный гнев, что иезуит испугался и хотел избавиться от этого опасного разговора наедине…
        - Извините, но, кажется, пробили часы, и обязанности религии…
        - Они подождут, мы прежде поговорим.
        - Это невозможно… после.
        Отец Котон, очень испуганный, с отчаянием осмотрелся, составил в одну секунду план ретирады, вдруг отступил назад, остановился за креслом короля, двинул его на ноги неприятеля, обежал вокруг большого стола, промелькнул по комнате с быстротой газели и исчез в маленькую дверь, которая вела в комнату пажей.
        Бассомпьер, входивший в это время, наткнулся на иезуита.
        - Э! Э! Куда это вы бежите, отец Котон?..
        - Яиду исполнять обязанности религии…
        Слышались ругательства Сюлли, взбешенного тем, что добыча ускользнула от него.
        Бассомпьер в двух словах узнал, в чем дело. Он успокоил Сюлли, который непременно хотел разлучить короля и принцессу, и уговорил его не без труда, что благоразумнее всего было ждать исхода событий.
        Между тем король добежал до галереи, находившейся перед комнатами королевы.
        Он вошел поспешно и остановился, только услышав крик удивления - почти ужаса, - который испустила принцесса, увидев его.
        Они посмотрели пристально друг на друга, не говоря ни слова, с неподвижностью двух статуй.
        Генрих был слишком искренно, слишком наивно влюблен, для того чтобы не почувствовать робости сердца, серьезно влюбленного. Он прибежал, сам не зная, что скажет и что сделает, но с радостью, с уверенностью в победе.
        Теперь же в присутствии той, которую он любил и которую искал, он стоял в нерешимости, не зная, бежать ему или оставаться, дрожа, как молодой человек на первом свидании.
        Он раскрыл наконец рот и произнес замирающим голосом:
        - Принцесса…
        Она, без сомнения, сжалилась над ним и вместо ответа подалась к нему навстречу… Как ни незначительно было это движение, оно подало надежду. Генрих не думал более о том, чтобы выйти, и, преодолев первое волнение, приблизился на несколько шагов.
        - Яочень редко имел случай видеть вас, и особенно говорить с вами, и благословляю случай, который позволяет мне сегодня сказать все, что я чувствую…
        Принцесса, со своей стороны, тоже приблизилась к королю, и он не закончил объяснения, которое уже было на губах его… Видя, как она прелестна и молода, он вспомнил о своих седеющих волосах, и страшный ужас перехватил его горло - ужас показаться смешным…
        Однако надо было говорить.
        - Герцогиня Ангулемская, - начал Генрих, - часто внушала мне надежду, что я имею в вас… - Он колебался, какое выбрать слово, и кончил, понизив голос: - Что я имею в вас друга…
        На этот раз принцесса подошла решительно и, предавшись порыву откровенной и наивной нежности, сказала:
        - Ода… друга… около вас столько врагов, и вас так жалко!
        Это признание взволновало короля до того, что вызвало на его глазах слезы.
        Он действительно страдал от своего одиночества, от неприязни и измены, которые находил в собственной семье, от своего бессилия осуществить мечты о величии, так давно ласкаемые. Около него были только ворчливые друзья, как Сюлли, или друзья легкомысленные, как Бассомпьер, и вдруг он нашел в этой молодой женщине сердце, которое угадало его горести и сожалело о них.
        Он в одно мгновение забыл красоту той, с кем говорил, забыл свои любовные планы. Гордясь восторгом и состраданием, которые он внушал ей, он говорил только о себе, о своих горестях, о своих обманутых грезах, о своих опасениях.
        Она слушала его жадно, почти благоговейно. Все, что он говорил, казалось ей так прекрасно, велико, благородно. Она одушевлялась и улыбалась, слушая, как тот, кого она считала героем, вспоминал свои прежние победы. Она умилялась, слушая, как он жалуется с жестокой горечью на неблагодарность жены, ложных друзей, которые составляли заговор на его глазах против него, против Франции и которые, чтобы разрушить его подвиги, не отступят перед убийством.
        Он остановился, побежденный своим собственным волнением.
        - Как мне жаль вас, - сказала принцесса, - и как виновны те, которые, завидуя вашему величию, составляют заговоры против вас!
        - Это люди близкие ко мне, те, кого я возвысил, кого осыпал благодеяниями… это ваш муж, это королева…
        - Ах, если бы я была королевой!.. Как я была бы счастлива, с какой гордостью разделила бы я вашу славу, с какой преданностью посвятила бы я себя осуществлению этих геройских планов, чтобы и мне также иметь дело в благословениях и восторге Франции!..
        Генрих подошел к принцессе и судорожно схватил ее за руку.
        - Если бы вы были королевой! - сказал он.
        Он не прибавил больше ничего. Она дрожала, как лист. Всвоем увлечении она высказала тайну своей мечты, которой она любила предаваться и которая возбуждала в ней силу и безропотность.
        Восторженность короля, странный тон, которым он произнес: «Если бы вы были королевой!» - все пугало ее.
        Не произойдут ли от этого очень важные события и какие?
        Ее страх еще увеличился, когда портьера в глубине галереи вдруг приподнялась и вошла Мария Медичи, бледная, как мрамор, с глазами, сверкавшими гневом.
        Мария Медичи бросила на принцессу взгляд ненависти и, обернувшись к королю, ошеломленному этим неожиданным появлением, сказала:
        - Яполагаю, что не поступаю нескромно, прерывая разговор вашего величества с принцессой Конде. Яслышала, что эта юная советница подавала вашему величеству советы о политике королевства…
        - Вы подслушивали?
        - Яслышала; я, кажется, здесь у себя.
        - Стало быть, вы не ездили в Сен-Жермен?
        - Должно быть, нет. Вы разве считали меня в отсутствии?
        - Отец Котон сказал мне.
        - Он ошибся. Позвольте мне найти странным, что вы выбираете ту минуту, когда думают, будто я уехала из Парижа, чтобы приходить сюда, в мои комнаты… к вашей любовнице.
        Король, которого удивление сначала ошеломило, выпрямился. Он схватил за руку принцессу Конде, которая гордо приподняла голову при этом оскорблении, и сказал:
        - Нет женщины во Франции, которую я уважал бы более и которая имела бы более прав на наше уважение. Ятребую, чтобы ее уважали повсюду все, даже королева.
        Удивленная и несколько испуганная этим торжественным видом, Мария Медичи ответила с сарказмом:
        - Так вот как вы влюблены!.. Яэтого не знала, но буду помнить…
        - Исделаете хорошо, потому что вы вспомните в то же время, что возле меня, недалеко от престола, есть женщина с сердцем великим и благородным, которая не вступает в союз с моими врагами, которая не хочет моей погибели, но которая мечтает о величии моем и Франции, француженка по происхождению и по духу, которую страна благословляла бы, если бы я посадил ее возле себя на престоле!
        - Чтобы она сидела на престоле!.. Вы насмехаетесь или сошли с ума.
        - Ясошел с ума только в тот день, когда вызвал издалека чужестранку…
        - Миллионы которой вам понадобились.
        Король не отвечал. Он обратился к принцессе:
        - Пойдемте, я провожу вас до кареты.
        Дрожа от яростного взгляда Марии Медичи, принцесса колебалась, и король прибавил:
        - Разве вы не видите, что нам расставили здесь гнусную засаду?..
        Принцесса поклонилась Марии Медичи, которая презрительно повернулась к ней спиной, и вышла за королем. Она до того растерялась, что едва расслышала, как король, прощаясь с нею самым почтительным образом, сказал:
        - Не пройдет и двух дней, как вы получите известие от французского короля.
        Вильруа, начальствовавший над телохранителями в этот день, был немедленно позван и проводил принцессу до кареты. Вэто время Генрих быстро прошел в свой кабинет, где Сюлли и Бассомпьер ждали его возвращения с некоторым беспокойством.
        Кним присоединился Малерб. Узнав, что случилось, он улыбнулся с довольным видом и сел в углу, бормоча вполголоса стихи.
        Когда Генрих вернулся, Сюлли, отставший в продолжительной короткости от церемониального этикета, не мог удержаться от любопытства.
        - Ну что случилось? - спросил он поспешно.
        - Явидел ее. Это была ловушка… Кажется, хотели нас застать невзначай…
        - Ловушка… я так и думал…
        - Но дело повернулось иначе… Это женщина с благородным, великим сердцем. Ясделаю ее королевой.
        - Королевой! - вскричали в один голос Сюлли, Бассомпьер и Малерб.
        - Ну да. Явелю уничтожить ее брак.
        - Аваш?..
        - Также уничтожу.
        - Это невозможно.
        - Это очень легко.
        - Придется возвратить приданое этим Медичи! - застонал Сюлли.
        - Возвратим. Япредпочитаю миллионам этих иностранных торговцев женщину, которая истинно меня любит, которая понимает меня, которая будет помогать моим замыслам.
        - Но нам нечем будет возвратить.
        - Ну, не возвратим. Будем воевать.
        Этого было уже слишком для мудрого Сюлли, который откинулся на спинку кресла и поднял руки к небу.
        - Боже милостивый!.. Какое новое безумство!
        - Сюлли, вы забываете всякое уважение… Это не безумство, это намерение до того серьезно, что Малерб сейчас отправится к Вирею и начнет с ним переговоры.
        Поэт смутился.
        - Извините, государь… но я сочиняю стихи в честь божественной красавицы.
        - Вы оставите ваши стихи неоконченными.
        - Но…
        - Вам заплатят из моей шкатулки, все равно как за стихи оконченные.
        - О, в таком случае…
        Сюлли, оправившись от изумления, твердил свое:
        - Уничтожить брак! Но для этого надо иметь причины.
        - Принц не вступал в свои права…
        - Это, по крайней мере, говорят… Но ваш-то брак? Увас нет тех же причин.
        - Разве вы забыли о Кончини?.. Разве я не имею уверенности, что моя жена хочет меня убить?.. Ведь она участвует во всех заговорах, вы это знаете так же, как и я.
        - Но иезуиты за нее, они не допустят, чтобы папа согласился…
        - Мы обойдемся без папы, если он будет чинить препятствия. Мы вернемся к Кальвину.
        - Но это будет опровержением всей вашей политики.
        - Моя политика состоит в том, чтобы жить как можно долее, чтобы не оставлять Францию на произвол чужестранцев, которые погубят ее и разрушат здание, воздвигнутое с таким трудом. Моя политика требует, чтобы я имел около себя людей, истинно привязанных ко мне, а не врагов, желающих моей смерти!
        Сюлли на этот раз не отвечал.
        Только после продолжительного молчания он заговорил опять:
        - Ябоюсь, государь, чтобы из всего этого не произошли большие несчастья. Чужестранцы заняли так много места, что выпроводить их будет нельзя.
        - Мы выпроводим их. Не правда ли, Бассомпьер? Ты думаешь так, как я?
        - Да, государь… однако…
        - Ты также отступаешь?..
        - Яне отступаю никогда. Но, когда вы пригласили меня отказаться от руки девицы де Монморанси, вы дали мне понять, что имеете относительно принца планы… планы другие.
        - Какие планы?
        - Что вы хотите оказать ему… честь, которой для себя я не дорожил.
        - Ну?..
        - Аон не удостоится ее.
        - Иэто неприятно тебе?
        - Поставьте себя на мое место. Вы оказываете ему несправедливую милость, отказываясь для него от планов, от которых не хотели отказаться для меня.
        Король улыбнулся.
        - Будь спокоен, ты отмщен. Сним случится теперь иная неприятность. Ну, господа, - прибавил Генрих, обращаясь к Сюлли и Малербу, - это решено, не правда ли? Мы поведем это дело быстро и секретно… Вособенности секретно.
        Сюлли пытался опять возражать:
        - Ваше величество, хорошо ли вы обдумали…
        - Мое величество обдумало все… все.
        - Это большое неблагоразумие в том положении, в каком находимся мы.
        - Господин де Сюлли трус и не смеет решиться…
        - Яне трус, но я также и не влюблен и в мои лета занимаюсь прежде всего политическими интересами.
        - Господин де Сюлли в его лета должен бы иметь настолько здравого смысла, чтобы понять, что, удаляя от престола шайку итальянцев, он освобождается от ожесточенных врагов, которые стараются погубить его вместе со мной.
        Это соображение произвело на мудрого министра сильное впечатление. Он не ответил ничего, и все разошлись, дав клятву служить заговору.
        XXVI
        Пока заговор короля устраивался в Лувре, Кончини и герцог Эпернонский разговаривали в комнате за лавкой «Два ангела».
        - Конде не решается, он колеблется, - с досадой говорил итальянец. - Это бессмысленный и слабый ребенок, который сам не знает, чего хочет. Мы никогда не сделаем из него ничего.
        - Надо насильно выдвинуть его вперед.
        - Делаешь что можешь. Принцесса в Лувре. Дело идет о том, чтобы вызвать между нею и королем встречу, которая произвела бы огласку.
        - Конде не любит своей жены.
        - Только глупое тщеславие, безрассудное упрямство побуждают его защищаться так энергично.
        - Если он не решится выступить, мы должны повернуть наши батареи в другую сторону.
        - Взять другое знамя.
        - Жаль, это было хорошо.
        - Послушайте! Кажется, стучатся.
        Бенуата осторожно отворила дверь. Унее был испуганный вид.
        - Добрые господа, пришла какая-то женщина под вуалью и шепотом сказала мне пароль. Впустить ее?..
        Кончини взглянул на Эпернона.
        - Пароль… дама… это может быть только она.
        - Приведите ее сюда, - сказал Эпернон Бенуате.
        Кончини казался раздосадованным.
        - Явсе боюсь, что эта Генриетта д’Антраг заведет нас слишком далеко.
        Он замолчал и вскрикнул от удивления, когда вошедшая дама приподняла свою вуаль.
        - Королева… Вы пришли сюда?
        - Ядолжна с вами говорить. Мне сказали, что вы здесь, я и пришла…
        - Что такое случилось?.. Неужели король…
        - Еще живехонек. Но в Лувре новости. Мы оставили короля вместе с девочкой; они думали, что я в отсутствии, а я подслушивала за портьерой… Все переменилось…
        - Он разлюбил ее?
        - Напротив, он любит ее больше прежнего. Но дело-то переменилось. Девочка взялась за политику; она стала льстить всем его причудам, его тщеславию, и он хочет теперь сделать из нее французскую королеву.
        - Но ведь это невозможно… Понадобится двойной развод.
        - Он добьется его. Когда я показалась, было уже слишком поздно.
        - Итак, эта бесстыдница, вместо того чтобы служить нам, губит нас…
        - Явам говорила, что на нее нельзя надеяться. Но вы хотели продолжать…
        - Кто же мог предполагать?..
        - Надо прежде всего решиться на что-нибудь и действовать. Вот почему я пришла к вам сюда.
        - Был бы очень простой способ, - кротко намекнул герцог Эпернонский, - помешать королю исполнить его планы. Человек мой все еще в Ангулеме…
        Мария Медичи пожала плечами.
        - Вы знаете, что слишком рано. Яеще не коронована…
        - Коронование прежде всего, - перебил Кончини, - без этого ничего делать нельзя. Но почему не возьмет он ее себе в любовницы? Любовницу мы всегда могли бы преодолеть…
        - Старческая прихоть. Его прельстили невинные гримасы жеманницы.
        - Чтобы он совестился! Быть не может!
        - Говорят, что когда черт состарится, он делается отшельником.
        - Остается только одно - поскорее удалить принца и принцессу.
        - Но это разрушение всего нашего плана.
        - Мы попали на ложный путь, наши проделки обратились против нас. Надо выпутаться, как сумеем.
        - Ав особенности поторопиться, потому что король поспешит.
        - Сегодня же предупредим Конде.
        - Завтра принцесса не может оставаться в Париже; если муж не увезет ее, надо ее насильно увезти.
        - О! Он увезет, он ревнив.
        - Его ревность ни к чему не послужила нам до сих пор. Он сам не знает, что делает и чего хочет.
        - Невозможно было предвидеть, что подобная фантазия придет в голову королю.
        - Но позвольте, для двойного уничтожения брака потребны важные причины.
        - Их найдут, этот проклятый Сюлли очень находчив.
        - Надо помешать…
        - Тсс! Слышите ли голоса?
        Эпернон приложил ухо к двери.
        - Это ничего. Красавица Мариетта спорит с мужем.
        - Кто это Мариетта? - спросила королева.
        - Племянница старухи Бенуаты, резвая мещаночка, муж которой занимает место казначея в доме Конде.
        Имя Конде воротило их к прежнему разговору, они продолжали беседовать с воодушевлением.
        Вэто время в лавке Мариетта и ее муж продолжали ссориться.
        - Нет, - говорил Жан, - я не сделаю этого.
        - Сделаешь.
        - Не сделаю. Это продолжается уже слишком долго, и я не хочу заниматься этим ремеслом.
        - Каким ремеслом? Послушать тебя, так подумаешь, что дело идет о дурном поступке.
        - Это дурной поступок… помогать жене обманывать мужа.
        - Ты с ума сошел? Кто обманывает мужа?.. Просто надо доставить жене, которую преследует муж, совет, предупредить ее, что у нее есть друзья…
        - Замужняя женщина не должна иметь друзей.
        - Ты не знаешь, что говоришь.
        - Извините, я это знаю, как нельзя лучше.
        - Нет, не знаешь.
        - Яуверяю, что это не…
        - Довольно!.. Хочешь или нет доставить эту записку так, как доставлял другие? Раз, два…
        - Не хочу… Это грех…
        - Опять начинаю… Раз, два, три… Все еще нет?
        - Все нет.
        - Хорошо.
        Мариетта направилась к двери. Не сделала она и трех шагов, как Жан остановил ее за рукав.
        - Куда ты идешь?
        - Тебе какое дело?
        - Для меня это дело большое, я хочу знать, куда ты идешь.
        - Яиду к тому, кто сделает для меня то, в чем ты отказываешь мне.
        - КБассомпьеру?
        - Конечно. Он, по крайней мере, никогда ни в чем не отказывал женщине из страха сделать грех.
        Жан почувствовал холодный пот на висках.
        - Какой грех?.. Окаком грехе говоришь ты?.. Бассомпьер не отказал тебе сделать грех…
        - Тот самый, о котором мысль так пугала тебя сейчас.
        - Мариетта, ты не уйдешь отсюда.
        - Уйду.
        - Не уйдешь.
        - Уйду!
        - Даже если я запрещаю тебе?
        - Даже если ты запрещаешь мне.
        Жан до того оторопел, что выпустил руку жены. Мариетта дошла до двери, остановилась и медленно вернулась к мужу, который все оставался неподвижен на том же месте. Она сделалась кротка и спокойна.
        - Жан, мой добрый Жан, если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, я не уйду и не увижусь с Бассомпьером.
        Он смотрел на нее смягчившись, но ничего не говорил.
        - Ты сам виноват, - продолжала Мариетта, - для чего ты не стараешься угождать мне?
        - Яне могу, ты хочешь заставить меня сделать дурное.
        - Опять… Решительно я вижу, что от тебя ничего ожидать нельзя и что я должна обратиться к другому.
        - Нет, я не хочу. Втаком случае я сделаю это сам.
        - Но если ты совестишься, мой бедный Жан, я найду способ…
        - Нет, говорю тебе…
        - Бассомпьер сделает с удовольствием.
        - Нет, я сам за это возьмусь.
        - Однако, если ты находишь в этом дурное…
        Жан колебался, наконец взял письмо, которое ему подавали, и с видом безропотности запрятал его в свой большой карман.
        Мариетта смотрела на мужа с насмешливой улыбкой.
        - Хорошо, вот ты наконец теперь образумился, муженек. Ядовольна тобою и в награду позволяю тебе поцеловать меня.
        Жан не дал повторить себе этого два раза.
        - Ступай скорее, - сказала Мариетта с нетерпением, - надо отдать немедленно.
        Но Жан сделался требовательнее.
        - Яхочу еще кое-что…
        - Ну, поцелуй меня еще раз и ступай.
        - Нет, я желаю другого…
        - Чего еще?
        - Обещай мне, что в мое отсутствие Бассомпьер не придет сюда.
        - Опять это ребячество?
        - Это не ребячество. Обещай мне серьезно.
        - Ну хорошо, чтобы сделать тебе удовольствие, обещаю.
        - Иты не пойдешь на свидание с ним?
        - Опять!
        - Обещай мне, и я уйду спокойно, уйду сейчас.
        - Ну хорошо, я не увижусь с ним.
        Жан отправился поспешно. Ему хотелось поскорее освободиться от этого письма, он дорогою сильно упрекал себя за свое желание угодить. Но Мариетта угрожала ему услужливым Бассомпьером, если он не послушается.
        При этой одной мысли холодный пот выступал у него на висках.
        Он до того был погружен в свои печальные размышления, что у двери отеля Конде наткнулся на какого-то господина, выходившего из носилок, и чуть было не сбил его с ног. Тот поднял страшный крик, так что прибежали все лакеи.
        Когда он успокоился, то потребовал, чтобы его тотчас же провели к Вирею.
        Вирей жил в доме принца. Он работал за столом, заваленным книгами и бумагами, когда ему доложили о прибытии посетителя.
        - Он назвал себя?
        - Точно так, это господин Малерб.
        Малерб! Это посещение, совершенно неожиданное в отеле Конде, могло скрывать только какое-нибудь важное событие.
        Вирей поспешно встал и бросился навстречу поэту.
        Обменявшись первыми приветствиями, они сели друг против друга.
        Прошло несколько минут, прежде чем Малерб решился начать разговор.
        - Язнаю, что вы пользуетесь полным доверием его высочества, и поэтому я приехал от имени короля говорить с вами об одном намерении… которое… которое… словом, об одном намерении…
        - Яслушаю вас.
        - Вы знаете лучше меня, что союз принца с девицей де Монморанси не составил счастья супругов…
        - Увы, не составил, - ответил Вирей.
        - «Ни Гименей, ни Амур не осветили их союза своим факелом».
        - Это что такое? - спросил Малерб.
        - Это стихи из поэмы, которую я сочиняю.
        - Ну я не поздравляю вас…
        - Что?
        - Яговорю, что не поздравляю вас с вашим факелом…
        - Явам замечу, что по-латыни…
        - Какая же это латынь? Ведь вы намерены писать вашу поэму по-французски.
        - Вы говорили, - перебил Вирей, обидевшись, - что король имеет намерение…
        - Король как глава Французского дома обязан наблюдать, чтобы принцы крови не возбуждали огласки своим поведением. Ему известно, что в городе начинают насмехаться над несогласием принца и принцессы.
        - Явам замечу, что в этом виноват сам король.
        - Каким образом?
        - Мы способны понимать друг друга с полуслова, господин де Малерб. Нельзя не пожалеть о том, что из стишков, повторяемых всем двором, любовь короля сделалась гласной…
        Вирей мстил.
        - Из стишков! - повторил Малерб обиженным тоном. - Из стишков!
        - Да, из-за каких-то ничтожных стихов! Оранта, Алкандр…
        - Из-за стихов!.. Желал бы вам быть их автором.
        - Благодарю за честь, я ею не дорожу.
        - Ая горжусь! Эти-то стишки, как вы выражаетесь, мои, и, кажется, они стоят каких-нибудь других стихов.
        - Не все думают так.
        - Яприехал сюда не затем, чтобы рассуждать о моих стихах, которые отличаются неоспоримой красотой, а чтобы сообщить вам, что король намерен прекратить огласку разводом.
        Вирей, обрадовавшись своему преимуществу, не хотел отказаться от спора.
        - Явижу с удовольствием, что вы не хотите защищать ваших стихов; их защищать нельзя.
        - Нельзя!.. Ая думаю, что их вовсе не нужно защищать.
        - Мнения бывают разные… Вы, кажется, говорили, что король хочет хлопотать о разводе?
        - Точно так, погасить факел, как вы сказали бы, вероятно, в вашей поэме.
        - Сказал бы непременно.
        - Ваша воля!
        - Еще бы! Хотел бы я посмотреть, кто может мне помешать.
        - Изящный вкус, может быть.
        - Яне спрашивал вашего мнения о моих стихах.
        - Так не надо было мне их читать.
        - Авы разве никогда не читаете ваших стихов?..
        - Мои стихи хороши и не могут опасаться критики.
        - Говорить всякий может…
        - Яприехал сюда не затем, чтобы выносить ваши дерзости.
        - Ая принял вас не затем, чтобы учиться у вас писать стихи.
        - Хорошо, в таком случае я ухожу…
        - Явас не удерживаю.
        - Не желаю сказать вам: до свидания.
        - Ясам этого не желаю.
        Малерб величественно вышел, и в эту самую минуту небольшая дверь напротив той, в которую вышел Малерб, отворилась и вбежал Эпернон с испуганным видом.
        - Что вы сделали? Вы отпустили его?
        - Педант! Осмеливается уверять, что мои стихи…
        - Яслышал… знаю… Успокойтесь, Вирей, позовите его; дело идет о вещах очень важных.
        - Позвать его?
        - Да, бросьте ваши поэмы, я знаю все. Он приехал с переговорами от имени короля: хотят развода.
        - Это правда, я помню.
        - Это очень важно, все наши дела зависят от этого. Планы принца, королевы…
        - Но что же делать?
        - Забудьте на минуту, что вы поэт, любезный Вирей. Позовите Малерба сюда и заставьте его говорить.
        - Вы правы.
        Вирей бросился с лестницы вслед за Малербом и догнал его в ту минуту, когда он садился в носилки.
        Малерб был взбешен и не хотел ничего слушать. Но Вирей решил не выпускать его. Слова Эпернона ужасно напугали Вирея. Он предчувствовал важные события, и, хотя это стоило ему многого, он пожертвовал своими стихами.
        Он объявил, не без гримасы, что был не прав, что стихи его никуда не годятся и что автор вздохов Алкандра - величайший поэт во Франции.
        Малерб, внезапно смягчившись, удостоил сознаться, что если стих с факелом не отличается изящным вкусом, то, по крайней мере, напоминает оборот латинских стихов, и согласился вернуться в отель Конде.
        Эпернон ушел.
        На этот раз между поверенными короля и принца не было уже речи о стихах, и они не спорили, а разговаривали целых два часа с запертыми дверями.
        Только Малерб уехал, как Вирей побежал к принцу.
        Он имел такой испуганный вид, что лакеи, привыкшие видеть его серьезным и торжественным, догадались, что случилось какое-то событие.
        Слухи об этом распространились во всем отеле и скоро даже в квартале. Но никто не знал, в чем дело, и предположениям не было конца. Наиболее распространившиеся слухи состояли в том, что король посылал одного из своих приближенных вызвать принца Конде на дуэль и что при наступлении ночи они будут оспаривать с оружием в руках прелестную Шарлотту де Монморанси.
        Самые мужественные поместились напротив двери в надежде видеть, как выйдет принц, последовать за ним до места битвы и присутствовать при этом любопытном поединке.
        Принц в это время все сидел взаперти с Виреем; он не ужинал.
        Несколько раз человек, поступь которого показывала знатного вельможу, прятавшегося в складки большого плаща, являлся в отель и старался добраться до принца. Но было отдано строгое приказание, и его не впустили.
        Несмотря на принимаемое им старание не быть узнанным, лакеи легко узнали герцога Эпернонского.
        Зеваки, толпившиеся в окрестностях, в убеждении, что этот таинственный человек - король, пошли за ним следом. Не без труда удалось ему, однако, освободиться от этой свиты, но он более уже не являлся к принцу в этот вечер.
        XXVII
        На другое утро очень рано принц выехал в карете вместе с Виреем и отправился в Арсенал.
        Сюлли очень удивило это утреннее посещение. Он со своими секретарями составлял отчет положения финансов; он так удивился, что отпустил секретарей, не кончив начатой работы, чего не случалось никогда, даже в те дни, когда король приезжал прямо с постели искать советов и утешений у своего старого друга.
        Конде давно показывал к Сюлли холодность, очень походившую на неприязненность, и сам министр, не стесняясь, после последних событий характеризовал своей грубой откровенностью политическую роль, которую играл сын бывшего соперника Беарнца.
        Это неожиданное посещение, если не объяснялось каким-нибудь важным происшествием, должно было скрывать засаду.
        Сюлли ждал объяснений принца. Они были коротки.
        Конде напомнил в выражениях, колкость которых, несмотря на свое притворное спокойствие, он скрыть не мог, преследования короля. Он рассказал о посещении Малерба и объявил об отъезде принцессы в Мюрэ.
        Сюлли слушал спокойно и старался угадать цель этих неожиданных признаний. Конец рассказа заставил его навострить уши.
        - Уехала! Когда?
        - Вчера вечером.
        - Вчера! Как это возможно! Амы ничего не знаем…
        - Разве у вас есть шпионы?.. Разве вы имеете привычку узнавать все, что происходит у меня?
        Сюлли закусил губу.
        - Нет… нет… Яне то хочу сказать… но этот внезапный отъезд… Знаете ли, что этот отъезд наделает нам больших затруднений, возбудив снова гнев короля. Ведь вы согласились, чтобы принцесса жила при дворе.
        - Тогда не было речи о разводе.
        - Но развод не изменяет ничего.
        - Напротив, изменяет многое. Присутствие при дворе принцессы и мое может теперь быть причиной неприятной путаницы.
        Сюлли посмотрел на принца с подозрительным видом.
        - Вашему высочеству известно, что я не имею власти давать вам позволение удаляться от двора, об этом следует просить короля.
        - Язнаю, что вы имеете всесильное влияние на короля, который слушается ваших советов. Если я сам буду просить отпуска у его величества, он мне откажет непременно, а по вашей просьбе даст…
        - Позвольте мне спросить вас: имеете ли вы намерение противиться разводу?
        - Обязанность принца крови предписывает мне повиноваться королю.
        Сюлли желал, чтобы принц объяснился категорически и дал полное согласие на планы короля, он приступал к этому несколько раз, но принц, которого, без сомнения, научил Вирей, все ограничивался неопределенными обещаниями повиновения.
        Сюлли наконец решился прямо приступить к вопросу и ясно объяснил, что, без сомнения, король согласится на просимый отпуск только с условием тотчас начать переговоры о разводе. Доведенный до крайности Конде объявил, что охотно соглашается на развод, что оставит Вирея в Париже для переговоров с теми, кому поручил это король, и будет ждать в Мюрэ, что они решат.
        Взамен этого торжественного обещания Сюлли обязался передать просьбу принца Генриху и похлопотать о разрешении.
        Когда Конде уехал, Сюлли немедленно отправился в Лувр, первый раз за двадцать лет забыв свои финансы и предоставив своим секретарям кончить работу. Слуги не помнили, чтобы видели его когда-нибудь в подобном волнении.
        Он нашел короля, любующегося портретом принцессы.
        - Новости, государь…
        - Какие новости? Говори.
        - Уменя был Конде.
        Сюлли рассказал, как все было, не пропустив ни одной подробности.
        - Что вы думаете, государь? - спросил он в заключение.
        - Ядумаю… а ты думаешь что?
        - Нет, вы прежде скажите.
        - Ядумаю, что все это очень хорошо…
        - Хорошо… хорошо… это зависит…
        - Объяснись.
        - Если вы хорошо понимаете, что скрывается в этом положении, и если воспользуетесь этим…
        - Остается, как мне кажется, только одно - согласиться на его просьбу и тотчас начать переговоры о разводе в Риме и в парламенте.
        - Да, но это еще не все, остается сделать еще кое-что.
        - Скажи же прямо, что за таинственности…
        - Вы не даете мне времени объясниться.
        - Ты сам не объясняешься.
        - Извините, я объясняюсь очень понятно, вы сами не хотите меня понять.
        - Вот несносный человек!.. Говори скорее.
        - Вы хотите знать, что следует сделать?
        - Да, да, да!
        - Пошлите сейчас двадцать человек ваших гвардейцев с капитаном догнать Конде, если он уже уехал в Мюрэ…
        - Арест!
        - Нельзя сказать, чтобы именно арест…
        - Что же это?
        - Право, не знаю… Вежливое приглашение занять помещение на несколько недель в одном из королевских замков.
        - Вкаком?
        - Да хоть здесь же, в Париже, в Бастилии… Вот именно Бастилия годилась бы.
        - Стало быть, все-таки хочешь ареста?
        - Пожалуй, и ареста… Яне стану придираться к слову.
        - Сюлли, посмотри на меня. Впорядке ли у тебя голова сегодня? Арестовать принца крови! Без всякого предлога?
        - Без предлога! Без предлога! Разве теперь нужен предлог для ареста?
        - Непременно не нужно. Но все-таки нужна цель, а тут есть ли цель?
        - Моя цель очень проста. Принц приготовляет нам какую-нибудь штуку. Эта внезапная покорность скрывает ловушку. Если он вдруг стал просить у нас позволения удалиться, это значит, что он издевается над нами. Ручаюсь вам, что он способен уехать один без позволения.
        - Это правда; ятакже думаю, что эта притворная покорность скрывает какую-нибудь хитрость.
        - Он хочет для чего-нибудь выиграть время и бежать. Остается только удержать его под замком, чтобы ему не пришла охота бежать слишком далеко, и, пока он будет сидеть взаперти, устроить развод.
        - Фи! Ты мне предлагаешь не рыцарские меры.
        - Хороши дела настроили вы с вашим рыцарством! Явам говорю, что у этого человека дурные намерения и что он сыграет какую-нибудь штуку. Ведь вы любите принцессу?
        - Люблю ли? Обожаю!
        - Ну, он замыслил против нее какое-то вероломное намерение. Дай бог, чтобы ему не удалось помешать разводу!
        - Стало быть, ты теперь согласен на развод?
        - Да, я обдумал и не прочь выгнать этих проклятых иностранцев.
        - Ну вот и прекрасно! Наконец я опять нахожу в тебе самого старого и самого верного из друзей моих.
        - Благодарю, государь… Но повторяю вам: не позволяйте принцу уехать, а то случится несчастье!
        - Послушай, Сюлли, я очень тебя люблю; ты всегда был предан мне, ты часто подавал мне прекрасные советы, но в делах сердечных, рыцарских, ты ничего не смыслишь.
        - Опять говорю, что ваше рыцарство не внушает мне никакого доверия, и, уж конечно, оно не помешает планам, которые принц составил относительно своей жены.
        - Он не осмелится ничего сделать с нею, я накажу его. Ясделаюсь рыцарем принцессы, слышишь ли ты? Если он осмелится употребить насилие над нею, я вызову его на дуэль.
        - Хороша угроза!
        - Да, вызову!.. Яуже давно мечтаю о том, чтобы сразиться с этим изменником, с этим гонителем.
        - Государь, я чрезвычайно уважаю вас… но позвольте мне, в свою очередь, задать вам вопрос… Впорядке ли сегодня голова вашего величества?
        - Как ты смеешь?.. Это уже слишком! Не будь ты Сюлли, я велел бы для тебя приготовить помещение в Бастилии…
        - Благодарю. Но если ваше величество потрудитесь обдумать слова, которые вы произнесли, вы можете убедиться…
        - Яубеждаюсь только в том, что ты употребляешь во зло мою старую дружбу. Послушать тебя, так я говорю только глупости…
        - Поверьте мне, государь, мое предложение внушено вам благоразумием… а ваше намерение…
        - Мое внушено мне честью.
        - Похитить жену у мужа - где же вы видите тут честь?
        - Честь, господин де Сюлли, состоит в том для истинного дворянина, чтобы завоевать свою даму, а не насильно захватить.
        - Захватить надо не ее, а мужа.
        - Хороша разница! Что скажет история, узнав, что я без причины запираю в тюрьму мужей любимых мною женщин?
        - То же самое, что скажет, узнав, что вы жените принцев крови на девушках, в которых вы влюблены, в надежде…
        - Неправда, ничего подобного не было…
        - Не вы виноваты, если надежды ваши не сбылись. Притом в вашей жизни бывали подобные грешки. Вспомните…
        - Что было прежде, теперь не значит ничего. Сэтой новой любовью начинается новая жизнь. Яуже не тот. Ямог прибегать к средствам не совсем деликатным, чтобы завладеть любовницей, но когда дело идет о той, которая должна сесть возле меня на престол…
        - Повторяю, государь, не об этом идет речь; надо защитить ее от притеснений мужа. Будьте уверены, что принц замышляет что-то недоброе.
        - Яхочу наказать его за это с оружием в руках.
        - Уж вы теперь затеяли турнир!
        - Не турнир, а смертельный поединок!
        - Это вбили вам в голову ваши рыцарские романы. Вы воображаете себя паладином. Вы забываете, что вы король и пережили уже возраст странствующих рыцарей!
        - Какое это имеет отношение к моему возрасту?
        - Перестанем об этом говорить, оставим даму, оставим рыцарство, я теперь говорю с государем…
        - Что же ты говоришь ему?
        - Подождите, вы не даете мне времени продолжать…
        - Ты сам не подвигаешься.
        - Еще бы! Вы беспрестанно прерываете меня.
        - Ну, что же ты говоришь государю?
        - Яговорю ему… Пожалуйста, государь, обратите внимание.
        - Да я же слушаю со вниманием!
        - Ведь это очень серьезно.
        - Скажешь ты наконец, что говоришь государю?
        - Яговорю государю: принц окружен врагами престола и Франции, побуждающими его поднять против вашего величества знамя бунта. Его притворная покорность в эту минуту скрывает какое-нибудь намерение - может быть, побег за границу. Не надо допускать его до этого, потому что подобное дело наделает нам серьезных хлопот…
        Король слушал со вниманием. Сюлли видел в его молчании поощрение и продолжал:
        - Безопасность государства требует, чтобы мы арестовали его…
        Но Генрих не дал ему кончить.
        - Нет, Сюлли, это невозможно. Никто не поверит политическим опасностям. Вэтом аресте увидят низость любовника - я не могу.
        - Как угодно вашему величеству. Но, если начнутся политические затруднения, знайте, что я указывал вам способ избегнуть их, обеспечив свободу принцессы.
        - Вспомню… Но будь спокоен, не случится ничего. Конде слишком труслив для того, чтобы осмелиться принять какое-нибудь решение.
        - Его принудят, его заставят двинуться.
        - Нет, я не боюсь ничего.
        - Да услышит вас Господь, государь!
        XXVIII
        Два дня сряду вечером Бассомпьер шатался около Малого моста. Но красавицы Мариетты он не видел. Лавка казалась брошена, два ангела качались над дверью с меланхолическим видом и жалобно скрипели.
        Бассомпьер не смел расспросить соседей, боясь быть узнанным или возбудить подозрения.
        На третий вечер, когда он вернулся, дом показался ему чернее и пустыннее прежнего. Он не останавливаясь прошел по Малому мосту. Потом, подождав с четверть часа на берегу Сены и видя, что Мариетта не показывается, вернулся назад.
        Уже было поздно, прохожие становились редки. На этот раз Бассомпьер пошел вдоль стен, так чтобы пройти под двумя ангелами, пляска которых в этот день имела характер почти веселый.
        Дверь лавки была полуотворена. Огня не было. Бассомпьер остановился и ударил себя по лбу.
        - Тройной дуралей!.. Вместо того чтобы скитаться по улице, мне следовало бы прийти пораньше и заглянуть сюда. Бедная Мариетта, наверно, ждет меня.
        Он осторожно осмотрелся по сторонам и, не видя никого, проскользнул в узкое отверстие. Два ангела воспользовались легким порывом ветра, чтобы исполнить оживленное па, которое могло означать или сильную радость, или добродетельное негодование.
        Бассомпьер сначала шел ощупью в темноте. Он позвал тихим голосом. Никто не отвечал.
        Он достаточно знал местность, чтобы найти дорогу. На цыпочках направился он к лестнице, которая вела в первый этаж, и начал подниматься, ругаясь потихоньку и несколько раз оступившись.
        Но труднее всего было найти дорогу наверху. Где Мариетта ждала его? Направо? Налево? Если он ошибется и в темноте попадет в комнату старой тетки!
        Эта мысль до того испугала его, что он немедленно ретировался и хотел уже спуститься с лестницы, когда услыхал звук голоса, какое-то невнятное бормотание, а из-под двери приметил слабый луч света. Это возвратило ему мужество и надежду.
        Он пошел в ту сторону, протянув руки, наконец наткнулся на полуотворенную дверь.
        - Мариетта! - сказал он.
        Он не слышал ответа, который, по его мнению, должна была дать ему молодая женщина, а потихоньку отворил дверь и сунул голову. Громко засмеявшись, он хотел было отпустить какую-то лотарингскую шуточку, но голос замер у него в горле, и волосы стали дыбом.
        Вместо зрелища, которого он ожидал, он увидел в комнате, освещенной двумя факелами, белую кровать, на которой лежал труп, покрытый саваном.
        Возле кровати на коленях стоял капуцин. Он дремал, бормоча молитвы.
        Бассомпьер был суеверен и чуть было не лишился чувств. Но хохот его уже разбудил капуцина. Вообразив, что слышит хохот сатаны, пришедшего за душой покойника, он схватил кропильницу и, махая ею, кричал:
        - Изыди, сатана!.. Подойди-ка, если смеешь!..
        Бассомпьер не дал ему времени схватиться врукопашную с злым духом. Он повернулся и бросился к лестнице. Испуг лишил его всякой осторожности; он свалился с лестницы и думал только о том, как бы поскорее выбраться на улицу.
        Но посреди лавки ему вдруг загородили дорогу. Вполуотворенную дверь виднелся свет. Бассомпьер мог различить перед собой четырех человек в грозной позе и видел блеск обнаженных шпаг.
        - Кто там? - закричал грубый голос. - Отвечайте сейчас! Кто вы? Что вы делаете здесь?
        Вместо ответа Бассомпьер сделал два шага назад и обнажил свою шпагу.
        - Отвечайте, - закричал снова грубый голос, - или вас убьют!
        Нельзя было терять времени, надо было смелостью заменить невыгоду своего положения. Бассомпьер поручил свою душу Богу и бросился как бешеный, нанося удары направо и налево, как попало.
        Он тотчас приметил, что неприятели оторопели при этом неожиданном нападении, и с усиленным мужеством стал продвигаться к двери. Шпаги стукнули, брызнули искры, Бассомпьер услышал слабый крик, и одна шпага тяжело упала на землю.
        Без сомнения, он ранил в руку одного из нападающих. Но теперь некогда было размышлять. Он воспользовался легким смятением неприятеля, чтобы отыскать выход. Он бросился вперед, описывая круги своей шпагой. Втри прыжка был он у дверей, но два раза почувствовал в теле холодное железо.
        Увидев перед собой человека со шпагой в руке, два проходившие гражданина убежали с громкими криками. Бассомпьер вздумал было просить у них помощи, но, услышав, что их зовут, они побежали еще скорее.
        Дверь лавки с шумом затворилась, никто из нападавших на Бассомпьера не вышел на улицу.
        Бассомпьер, несколько успокоившись, вложил шпагу в ножны и удалился большими шагами.
        Что случилось? Где была Мариетта и ее муж? Кто этот покойник? Кто эти таинственные нападающие? Знали ли они, с кем имели дело, или напали на него случайно?
        Бассомпьер знал от Мариетты тайну собраний в лавке ее тетки и потому видел теперь в этом происшествии не простую случайность.
        - Тут замешан Кончини, - повторял он машинально.
        Он дошел до Лувра, погруженный в размышления. Ему пришло в голову все рассказать королю. Было уже поздно, но как приближенный он мог входить к королю во всякое время дня и ночи.
        Двор представлял необыкновенное одушевление. Несколько носилок стояло у лестницы, которая вела в покои короля, среди толпы слуг, шепотом разговаривавших с дежурными швейцарцами. Вворота медленно въезжала с торжественным скрипением тяжелая карета Сюлли.
        По лестнице беспрепятственно поднимались и спускались курьеры, число телохранителей было увеличено, и дежурный капитан Вильруа явился в полном мундире.
        Это волнение, показывавшее какое-то важное происшествие, усилило волнение Бассомпьера.
        Он успел пробраться в кабинет короля.
        Генрих прохаживался большими шагами, опустив голову на грудь, скрестив руки за спиной.
        Королева сидела бесстрастно в углу.
        За столом находились канцлер, президенты де Ту и Жанен в мундирах.
        Несколько далее стояла со смятением на лицах группа придворных.
        Начальник стражи разговаривал шепотом с молодым человеком в мундире стрелка, а старик, по имени Лефевр, известный всему двору, бывший учитель принца Конде, рыдал, сидя на стуле.
        Король, проходя мимо него, остановился.
        - Вы умеете только плакать…
        - Ах, государь! Это для меня жестокий удар. Яникогда не считал моего воспитанника способным…
        Король пожал плечами.
        - Итак, вы не знаете ничего?
        Не ожидая ответа, он повернулся спиной к старику, который расплакался еще сильнее, и подошел к канцлеру.
        - Авы еще не раскрывали рта?
        Канцлер вскочил с испугом при этом резком тоне.
        - Нет, государь.
        - Стало быть, у вас нет никакого мнения?
        - Мое мнение, государь, что принц послушался дурных советов.
        - Неужели?..
        - Ичто он нарушил все свои обязанности…
        Генрих топнул ногой и вспылил:
        - Это вы придумали сами, господин канцлер?..
        - Сам, государь, - отвечал канцлер, совершенно растерявшись.
        - Япрошу у вас совета, а вы отвечаете мне вздор.
        - Но, государь…
        Ксчастью для бедного канцлера, дверь отворилась, и появился Сюлли.
        - Наконец! - вскричал король. - Вот этот человек выручит нас из беды.
        - Япоспешил, государь…
        - Вы знаете… принц…
        - Что такое?
        - Уехал в Нидерланды, увез с собою жену и переходит к испанцам.
        - Что я говорил вам вчера?.. Если бы вы послушали меня, государь, он был бы теперь в Бастилии.
        - Пожалуйста, без упреков, теперь поздно.
        - Яне упрекаю, а выставляю на вид…
        - Довольно.
        - Слушаю. Как же это узнали?
        - Их проводник Лаперьер, чтобы не подвергаться моему гневу, прислал ко мне своего сына, который служит у меня в стрелках.
        Король указал на стрелка, который поклонился, краснея.
        - Анельзя ли догнать? - спросил Сюлли.
        - Нет, - ответил стрелок. - Они уехали из Мюрэ сегодня утром и до рассвета будут уже на границе Нидерландов.
        - Скажи твое мнение, Сюлли, твое мнение! - вскричал король, который опять начал ходить по комнате.
        - Мнение… Вы думаете, что это так легко!
        - Все эти господа уже высказались.
        - Яне так находчив. Позвольте мне подумать до завтрашнего утра…
        - Это вздор… ты сейчас должен говорить…
        - Поверьте… спешить не надо, утро вечера мудренее; яподумаю…
        - Нет, нет, сию минуту!
        - Дайте мне, по крайней мере, пять минут.
        - Пять, не более.
        Тишина снова водворилась. Слышались только вздохи короля и звуки марша, который Сюлли барабанил по стеклу, устремив глаза на звезды.
        - Пять минут прошло, ну! - закричал король, не перестававший смотреть на часы. - Ты придумал?
        - Да, - сказал Сюлли, обернувшись.
        - Что делать?
        - Ничего.
        - Как ничего?
        - Так ничего.
        - Что это значит?
        - Ато, что лицо-то это само по себе не важное и никто не обратит на него внимания.
        - Аиспанцы, у которых он будет просить гостеприимства, разве, по вашему мнению, внимания не обратят…
        - Нет, если дипломатическими поступками или угрозами вы не придадите этому побегу той важности, которой он не имеет.
        - Эрцгерцог примет его с распростертыми объятиями.
        - Эрцгерцога это затруднит больше, чем нас. Притом разве вы не видите, государь, что для нас большое удобство освободиться от него?..
        - УКонде здесь есть партия, она взволнуется.
        - Унего здесь нет не только партии, даже друга. Его именем хотели воспользоваться и только. Но не пройдет и месяца, как он будет забыт, если увидит, что его побег не потревожит вас, что вы не считаете его опасным.
        - Так решительно ничего не следует делать?
        - Ничего. Ав конце зимы он вернется к нам без денег, с повинной головой, с раскаянием, и вы тогда можете наложить на него условия, какие вам угодно.
        Король казался очень взволнованным.
        Он опять начал ходить по комнате со всеми признаками нетерпения.
        Несколько раз он останавливался напротив Сюлли, как будто хотел с ним заговорить, но каждый раз, как только раскрывал рот, он взглядывал на Марию Медичи, которая присутствовала при этой сцене бесстрастно и безмолвно, и опять принимался ходить.
        Все угадывали, в чем дело: присутствие королевы не допускало рассуждений о самом важном пункте; королева должна была сама чувствовать это, но не хотела примечать и сохраняла свое холодное бесстрастие.
        Наконец Генрих, волнение которого все увеличивалось, ударил кулаком по столу.
        - Нет, это невозможно! Принц крови бежит за границу, насильно увозит свою жену, дочь первейшего барона… его надо воротить насильно.
        - Но, государь…
        - Твое мнение нелепо, Сюлли. Принц должен вернуться.
        - Государь, я обсудил положение дел с политической точки зрения и могу вас уверить, что мое мнение основательно. Но если вы смотрите не на одну политическую важность и если к этому примешиваются другие соображения…
        - Япримешиваю такие соображения, какие нахожу нужными…
        - На то воля вашего величества, - прибавил Сюлли с заметной досадой.
        Он сел поодаль и не раскрывал больше рта. Генрих подошел к канцлеру.
        - Возьмите перо и пишите приказ арестовать принца, где бы то ни было, хотя бы за границей. Приказ напишите на имя ефрейтора моих телохранителей Лашосе.
        - Государь, за границей невозможно.
        - Пишите, говорю вам… я диктую… «Его величество приказывает вышеупомянутому Лашосе, если он найдет его вне королевства, обратиться к губернатору и судьям, сообщить им этот приказ и просит их арестовать в их городе принца и его свиту…»
        Президент де Ту, переглядывавшийся с отчаянием с президентом Жаненом, решился сказать:
        - Государь, подобный приказ никогда не будет…
        - Ятак хочу. Напишите подобный же приказ для начальника стражи. Напишите Баланьи и Пешэ, чтобы они вывели свои гарнизоны для преграждения пути принцу…
        - Государь, - вмешался начальник стражи, указывая на стрелка, - этот молодой человек заметил мне, что принц давно уже проехал те места, где стоят гарнизоны этих господ.
        - Вы почему знаете? Разве здесь составлен заговор, чтобы обеспечить побег принца?..
        Короля нельзя было узнать.
        Щеки его пылали от лихорадочного жара, рука сжимала рукоятку шпаги, слова его были резки, взор грозен. Он отдавал приказ за приказом, часто противоречащие один другому или такие, которых исполнить было нельзя.
        Присутствующие переглядывались с беспокойством.
        Сцена эта продолжалась довольно долго. Вдруг король обратился к президенту Жанену, который встал дрожа:
        - Вы сейчас советовали мне отправить капитана моих телохранителей к эрцгерцогу, чтобы потребовать выдачи принца.
        - Я, государь…
        - Вы единственный рассудительный человек в моем совете. Прален поедет завтра утром, пусть ему дадут знать сейчас.
        Король осмотрелся вокруг и, видя, что никто не говорит ни слова, сказал:
        - Можете уйти, господа!
        Вэту минуту отворилась дверь и вбежал Малерб, запыхавшись.
        - Ах, государь, я узнал… Весь Париж знает… Яприбежал предложить вашему величеству, у меня есть стансы, описывающие горесть…
        - Убирайтесь к черту с вашими стансами! - с гневом вскричал король и, оставив бедного Малерба изумленным, ушел в свою спальню и сильно хлопнул дверью.
        Мария Медичи не шевелилась до тех пор. Тут она встала и вышла, не сказав ни слова никому.
        Малерб, не понимая ничего, бросился на лестницу за Сюлли, который также уходил.
        - Понимаете вы что-нибудь?
        - Понимаю слишком хорошо…
        - Ну так объясните, для чего он так грубо обошелся со мною? Он ведь их не знал, а уверяю вас, что они хороши…
        - Кто? Что?
        - Мои стихи. Послушайте…
        - Если вы скажете еще одно слово, я вас убью.
        Испуганный поэт ретировался. Вкомнате остался только Левефр, все хныкавший.
        Малерб прицепился к нему:
        - Послушайте…
        - Могу ли я слушать после оскорбления, которое он нанес королю. Яне могу уважать его, хотя он мой ученик.
        - Оком говорите вы?
        - Опринце Конде… если бы он послушался моих уроков…
        - Как! Я предлагаю вам прочесть мои стихи, а вы думаете…
        - Ах, позвольте мне наплакаться досыта.
        Малерб заревел, но вдруг, увидев Бассомпьера, схватил его за полу.
        - Позвольте… Вам известно, зачем король так грубо обошелся со мною?
        - Ясейчас видел его. Он пошел к королеве с отцом Котоном.
        - Что же он вам сказал?
        - Ничего, но у него завязана рука.
        - Он ранен?
        - Да, теперь я удостоверился, это его я ранил сейчас…
        - Вы ранили короля? Теперь я понимаю…
        - Кто вам говорит о короле? Это Кончини.
        - Нет…
        - Да! Ясейчас бегу к дому у Малого моста и на этот раз узнаю…
        Бассомпьер убежал. Малерб остался на лестнице один. Он ухватился за голову обеими руками, как бы удерживая свой мозг, готовый лопнуть.
        Он оставался на одном месте несколько минут, чтобы постараться схватить нить, связывавшую между собой все эти неожиданные события. Но он никак не мог угадать, в чем дело, и с отчаяния начал сам себе читать свои стихи и восхищаться ими.
        - Двадцать пять пистолей даст, а может быть, тридцать… если прибавлю еще строфу, может быть, дойдет до пятидесяти…
        Малерб до того был погружен в свои расчеты, что прошел двор, не поднимая головы, и не приметил, что, несмотря на поздний час, окна покоев королевы были освещены.
        XXIX
        Вечером в тот же день, когда принц Конде говорил с Сюлли, он уехал в Мюрэ.
        Вирей догнал его на другой день в деревне Бэ во время ужина.
        Он привез с собой две тысячи экю, занятые секретно у казначея коннетабля.
        Втот же вечер они приехали в Мюрэ. Это было 28 ноября, в субботу.
        Рошфор, который привез туда принцессу и держал ее там, как в тюрьме, ждал их.
        Целую ночь они провели в разговорах.
        На другое утро в четыре часа принц пошел в капеллу, где священник отслужил обедню и причастил его.
        Было еще совсем темно, когда он пошел к жене. Принцесса уже была одета.
        - Яне ожидал найти вас, вставшей так рано…
        - Меня разбудил стук экипажей. Отвечайте мне откровенно, что вы замышляете еще? Неужели эта тюрьма еще не довольно далека и вы хотите еще дальше увезти меня?
        - Сохрани меня Бог от подобных намерений! Разве Рошфор не предупредил вас вчера, что я намеревался везти вас сегодня на охоту?
        - Рошфор ничего не говорил мне. Со мною обращаются здесь, как с пленницей.
        - Если кто-нибудь осмелился забыть к вам уважение, я сейчас же накажу его…
        - Эти слова очень удивляют меня.
        - Ябыл не прав. Рошфор не так понял мои приказания. Яне желаю, чтобы вы жили как затворница.
        - А, эта охота…
        - Втрех лье отсюда. Надо захватить кабана, попавшегося в капкан. Ждут только вас.
        - Яне одета для охоты.
        - Употребите столько времени, сколько вам угодно. Кстати, мне указали там продающуюся землю, которую не худо бы прежде осмотреть, но секретно, чтобы никто не предупредил меня. Может быть, придется провести там несколько дней. Вы хорошо сделаете, если возьмете с собой ваши вещи…
        Принцесса пристально посмотрела на него.
        - Правду ли говорите вы? Эта поездка не скрывает ли ловушки?
        - Нет, клянусь вам честью!
        Он говорил чистосердечным тоном.
        Что делать? Осопротивлении нечего было и думать. Принцесса приготовилась к отъезду. Карета шестерней ждала ее во дворе.
        Велико было ее удивление, когда она нашла в карете свою фрейлину девицу де Шато-Вер и камеристку Филипоту, с которыми давно разлучила ее ревность принца и к которым она была особенно привязана.
        Эта неожиданность несколько рассеяла подозрения, закравшиеся в ее мысли. Почти весело отправилась она в путь.
        Конде скакал у дверей ее кареты вместе с Рошфором, Виреем и пажем Туара.
        Сзади ехали слуги с переменными лошадьми.
        Таким образом сделали три мили. Рассвело; большие черные тучи, прогоняемые ветром, катились по небу. Мелкий беспрерывный дождь скрывал, как завесью, обнаженный и печальный пейзаж.
        Уже оставили далеко Суассон, колокольни которого исчезали в тумане, но еще не останавливались.
        Принцесса начала тревожиться; это странное путешествие оживило ее опасения, она стала расспрашивать своих фрейлин; они не знали ничего или, по крайней мере, делали вид, будто не знают ничего.
        Вирей ехал близко, принцесса закричала ему:
        - Господин де Вирей, куда везут меня?
        Вирей вместо ответа повернулся к принцу:
        - Ваше высочество, пора!
        Конде подъехал к дверце.
        - Вы желаете знать, куда я вас везу?
        - Кажется, я имею на это право.
        - Яс удовольствием исполню ваше желание. Мы едем в Брюссель просить убежища у эрцгерцога…
        - Уэрцгерцога!.. ВНидерланды!.. Но вы увозите меня потихоньку!
        - Потихоньку, вы сказали правду. Вэтом королевстве нет безопасности ни для вас, ни для меня.
        - Принц крови бежит в Испанию - это измена. Яне хочу, слышите ли вы, я не хочу!..
        Принцесса пыталась выскочить из кареты, но дверцы были заперты.
        Конде сделал угрожающее движение.
        - Не надейтесь бежать. Вы здесь в моих руках и не вырветесь.
        Он пришпорил лошадь и поехал впереди кавалькады, оставив принцессу, упавшую на подушки кареты, изливать свою горесть в криках и слезах. Слуги, ехавшие за каретой, долго слышали стенания.
        Ехали целый день, не останавливаясь на отдых.
        Дождь лил, не переставая ни на минуту, дороги все испортились, на небе не виднелось звезд, каретные лошади, измученные усталостью, подвигались с трудом.
        Проводник, ехавший впереди, остановился и сказал:
        - Ваше высочество, нельзя сделать шага более. Анадо бы добраться до Креси, чтобы переночевать там.
        - Где мы?
        - Не знаю. Втемноте я заблудился.
        - Этот человек изменяет нам, - сказал Рошфор.
        - Яне изменяю вам!
        - Явидел у Суассона, что он говорил со стрелком.
        - Это мой сын.
        - Ты выдал ему нашу тайну, а теперь ты сбил нас с пути для того, чтобы дать время посланным короля догнать нас.
        Проводник начал дрожать.
        - Пощадите, пощадите, сиятельные господа, я не сказал ничего!
        Рошфор взвел курок своего пистолета. Но Вирей схватил его за руку.
        - Не надо насильственных мер, главное, не надо шума.
        - Яуверен, что этот человек нам изменил.
        - Что за беда!.. Если за нами будет погоня, самое главное - выиграть время.
        - Но каким образом? Мы заблудились, и лошади не держатся на ногах.
        - Бросим здесь проводника и карету. Мы повезем женщин на своих лошадях; мы совсем не так сбились с пути, как хочет уверить этот висельник, и я берусь отыскать дорогу.
        Отворили дверцы кареты. Принцесса не сопротивлялась и позволила посадить себя на лошадь Рошфора. Вирей посадил на свою девицу де Шато-Вер, а Туара - Филипоту.
        Поскакали в галоп. Дождь пошел сильнее, ветер, поднявшийся к вечеру, гнал дождь такими сильными порывами, что путешественникам ослепляло глаза. Они не могли даже слышать друг друга.
        Сделали несколько лье, не обменявшись ни одним словом, и остановились только на берегу довольно широкой реки.
        Как проехать ее? Разъезжая наудачу, нашли мельницу.
        Мельник, которого разбудили, подумал, что попал в руки шайки разбойников, и начал кричать.
        Но туго набитый кошелек разогнал его страх, и он решился заговорить.
        Эта река была Сомма. Налево находился городок Гиз. Сдороги не сбились, но надо было еще добраться до границы. Заспанный мельник не имел охоты служить проводником. Рошфор и Вирей показали ему пистолеты возле кошелька.
        Мельник тотчас сделался сговорчивее. Он сел на одну лошадь со слугой и повез кавалькаду к броду.
        Переехав Сомму, поскакали галопом.
        Было три часа утра, когда приметили первые дома Шатильона.
        Мельника отослали восвояси и стали держать совет. Лошади, измученные бешеной скачкой, были готовы упасть замертво; принцесса, которая в дороге два раза лишалась чувств и которую с трудом держали на лошади Рошфора, просила пощады.
        ВШатильоне можно было считать себя в безопасности - решили остановиться.
        Постучались в дверь какой-то лачуги, жители которой, ослепленные золотыми монетами, согласились оказать гостеприимство.
        Есть было нечего, кроме ржаного хлеба. Принцесса должна была удовольствоваться этим. Дождь промочил ее насквозь до такой степени, что она не могла снять перчаток, прилипших к рукам.
        По окончании этой умеренной закуски бросили на пол несколько вязанок соломы и самые усталые заснули.
        Уже было светло, когда отправились в путь.
        Дождь перестал, но ехали с трудом по грязным дорогам.
        Наконец к десяти часам приметили ворота Ландреси и башни, на которых развевалось испанское знамя.
        Цель путешествия была достигнута.
        Вирей и Рошфор хотели остаться в Ландреси только несколько часов и в тот же день отправиться в Брюссель, но принц думал только об отдыхе.
        На земле короля испанского он был в безопасности и зачем ему торопиться?
        Напрасно упрашивали его послать, по крайней мере, предупредить эрцгерцога; он не хотел ничего слушать и заперся один.
        Принцесса была больна, ее фрейлины ухаживали за ней.
        Квечеру Вирей увидел, что около гостиницы бродят подозрительные лица. Он почти насильно ворвался к принцу и добился, что поедут на другой день на рассвете.
        Едва взошло солнце, как дверь гостиницы отворилась и наша небольшая кавалькада выехала на улицу.
        Человек двенадцать солдат с алебардами на плечах караулили на улице, а человек в длинной красной одежде стал перед лошадью Конде.
        Сделав это движение, он пропустил вперед человека, который скрывался за ним… Это был Лашосе, ефрейтор телохранителей короля французского.
        Конде без труда угадал, что случилось.
        - Яздесь на земле короля испанского! - вскричал он. - Ясвободен! Вы не имеете права удерживать меня.
        Человек в красной одежде не пошевелился.
        - Яочень сожалею, что должен сделать вам неприятное, ваше высочество. Но я здесь судья и получил письмо его величества испанского короля, предписывающее мне не отпускать вашего высочества без приказания эрцгерцога.
        - Но это нарушение человеческих прав!
        На улице показался скакавший всадник.
        Это был Баланьи.
        Не прошло и минуты, как приехал начальник стражи. Он был в замке, куда ездил просить помощи губернатора Пьера, который, к несчастью, уехал из города несколько дней тому назад.
        Баланьи и начальник стражи приехали ночью через несколько часов после Лашосе.
        Уних у всех был приказ об аресте принца, который они показали судье, не знающему, как ему поступить, между тем как Вирей и Рошфор старались объяснить ему, что на испанской земле король французский не имеет никакой власти.
        Но королевский приказ угрожал судье, если он не сочтет себя обязанным повиноваться, гневом эрцгерцога.
        Бедный судья пыхтел и потел под своей красной одеждой. Однако он запретил принцу выходить из города, пока их высочества не объявят своей воли.
        Конде уже заставил вернуться в гостиницу свою жену, которая при виде посланных короля не могла удержаться от радостного крика.
        Принц тоже вернулся в гостиницу и стал держать совет.
        Рошфор хотел пробиться с саблей в руках, но осторожный Вирей заметил, что неприятель имеет преимущество в численности и, пролив кровь, можно было подвергнуться гневу эрцгерцога.
        Лучше всего было мужественно выдержать несколько дней плен, а между тем послать к эрцгерцогу просьбу оказать гостеприимство беглецам.
        Просьба была написана тут же, Рошфор взялся отнести ее и самому объяснить Альбрехту и Изабелле, которые находились тогда в замке Мариемон, причину побега принца.
        Власти в Ландреси дали Рошфору свободный пропуск и сами уже отправили курьера в Мариемон.
        Прошло три дня, во время которых принц в мрачном гневе не выходил из комнаты.
        Комнату принцессы караулили лакеи так бдительно, как караулится крепость.
        Впрочем, эти предосторожности были излишни. Городские солдаты заняли все выходы из гостиницы.
        Между тем Вирей, отправлявшийся каждый день в гостиницу в надежде получить ожидаемый ответ из Мариемона, возвращался с известиями все более и более тревожными.
        Город наполнялся агентами французского короля. Их было человек пятьдесят, и они намеревались арестовать принца и увезти принцессу.
        На третий день утром узнали о приезде Пралена. Капитан телохранителей привез письмо короля к эрцгерцогу и приказ принцу Конде вернуться во Францию.
        Опасность увеличивалась. Становилось необходимо решиться на что-нибудь.
        Квечеру, в то время, когда Конде уже собирался забыться сном, к нему привели Рошфора.
        Принц немедленно встал. Позвали Вирея.
        Совещание длилось долго. Кдвум часам Вирей пошел разбудить лакеев и приказал им как можно секретнее приготовиться к путешествию.
        Вто же время Конде пошел к жене, которую не видел три дня. Он велел ее фрейлинам разбудить ее и остался с нею наедине.
        - Мы расстанемся на несколько часов, - начал он.
        - Расстанемся, говорите вы!
        - Вирей проводит вас в Брюссель, где вы найдете вашу родственницу принцессу Оранскую, которая желает оказать вам гостеприимство.
        - Авы?
        - Нидерланды не предоставляют мне надежного убежища. Эрцгерцог не смеет подвергнуться гневу французского короля. Яеду через час с Рошфором на земли империи.
        - Но мне кажется…
        Принцесса остановилась. Она хотела было предложить принцу сопутствовать ему в изгнании, но воспоминание о своих страданиях или смутные надежды промелькнули в голове ее и остановили слова на ее губах.
        - Что же вы хотели сказать? - спросил принц, который невольно вздрогнул.
        - Яхотела сказать, что, может быть, в Бреде принц Оранский мог бы вас принять.
        - Ни в Бреде, ни в Брюсселе. Ябуду в безопасности только за Рейном.
        За этими словами последовало молчание. Каждый из супругов чувствовал ужасное стеснение, каждый, по-видимому, ждал от другого одного слова, простого движения…
        Оба остались неподвижны и безмолвны. Положение становилось затруднительным. Принц прекратил его, церемонно простившись с женой.
        - Увижу я вас? - спросила она, когда он выходил.
        - Без сомнения, в Брюсселе.
        - Скоро?
        - Когда его католическое величество даст знать эрцгерцогу, угодно ли ему дать мне гостеприимство в своих владениях… гостеприимство безопасное.
        - Хорошо…
        - Вы ни о чем более не спросите меня?
        - Нет.
        - Да хранит вас Господь, принцесса!
        - Да хранит вас Господь, принц!
        Развязка приключения была очень неожиданна; эта разлука, которую нельзя было предвидеть, может быть, скрывала ловушку.
        Стрепетом принцесса увидела утром, что перед нею отворились все двери в гостинице. Она думала, что стремится к опасности более серьезной, чем все те, которым она подвергалась.
        Вирей ехал возле нее с пистолетами в седле, будучи готов защищать ее.
        Городские власти, которым были переданы приказания эрцгерцога, дали сильный конвой.
        Прален и начальник стражи, немедленно предуведомленные шпионами, караулившими гостиницу, сели на лошадей со всеми своими людьми.
        Они догнали небольшой отряд за стенами города. Но вид конвоя, который был многочислен, заставил их отказаться от всякого воинственного намерения. Нечего было и думать о нападении; столкновение с войсками эрцгерцога усложнило бы дело без всякого результата.
        Прален и начальник стражи только следовали за отрядом, который, увидев их, приготовился к обороне.
        Прален поехал один вперед на рекогносцировку.
        Он вернулся к своим в бешенстве через несколько минут.
        - Проклятье! Мы одурачены. Принца с ними нет. Он остался в городе и теперь, верно, едет в другую сторону.
        Французы немедленно повернули лошадей и поскакали к Ландреси.
        Едва они скрылись из виду, как от последних рядов испанского конвоя отделились два всадника. На них были темные костюмы, ничем не отличавшиеся от одежды слуг.
        Они оставались позади несколько минут, долго рассматривали окрестности, которые были пусты, пришпорили лошадей и устремились на проселочную дорогу.
        Испанцы продолжали путь и, по-видимому, не приметили того, что произошло.
        Эти два всадника были принц Конде и Рошфор; они поехали по дороге в Намюр, который должен был служить им первой станцией, а уж оттуда намеревались добраться до Жюлье. Они надеялись найти на немецкой земле гостеприимство безопаснее того, которое могли доставить им испанские Нидерланды, слишком близкие к Франции и слишком слабые для того, чтобы подвергаться угрозам короля.
        Вэто время Прален, вернувшись в Ландреси, насильно ворвался в гостиницу и обыскал ее, между тем как Баланьи и начальник стражи побежали к судьям и страшно напугали их, угрожая гневом ГенрихаIV.
        Бедные судьи показали приказ эрцгерцога, повелевавшего им проводить под конвоем принцессу в Брюссель, а о Конде не было и речи, и никто его не видел.
        Было ясно, что ему удалось ускользнуть от надзора, которым его окружали, и что он в эту минуту скакал по большим дорогам.
        Французские агенты посоветовались и решили, так как след был потерян, оставить принца скакать.
        Король, вероятно, не дорожил возвращением племянника, а приписывал громадную цену возвращению прелестной Шарлотты Конде.
        Следовательно, надо было гнаться за ней одной.
        Несколько часов спустя Прален, отправив в Париж надежных гонцов, поехал со всеми своими людьми в Брюссель, и Ландреси опять затих на несколько столетий.
        XXX
        Принцесса Конде остановилась в Брюсселе в Нассауском дворце, где ее родственница принцесса Оранская приехала из Бреды принять ее.
        Приезд этот взволновал брабантский город. Уже знали романтические обстоятельства, сопровождавшие этот побег, и в несколько дней рассказ, переходя из уст в уста, принял размеры мифологической басни.
        Альбрехт и Изабелла, со своей стороны, немедленно приехали в свою столицу из Мариемона, где проводили большую часть года.
        Обстоятельства были затруднительны, и эрцгерцоги, испуганные угрозами короля французского, не зная намерений короля испанского, собирали совет за советом и обсуждали ситуацию с утра до вечера.
        Решили, что эрцгерцогиня примет принцессу в брюссельском дворце с некоторой пышностью. Это не обязывало ни к чему в будущем.
        Назначили день. Принц и принцесса Оранские привезли свою родственницу во дворец в церемониальной карете среди двойного ряда любопытных, привлеченных молвой о ее красоте и громко выражавших свой восторг.
        Однако усталость и горе изменили лицо принцессы. Она приехала в Брюссель без платьев и почти без белья; принцесса Оранская должна была дать ей свое платье для этого приема.
        Но эти выражения восторга, от которых она уже отвыкла, этот праздничный вид, тайная надежда, что ее несчастья должны кончиться, произвели в принцессе внезапный переворот, и, когда она вошла в тронную залу, она услыхала говор изумления между дамами, важно стоявшими по обеим сторонам около стен, как кариатиды.
        Взволнованная этим неожиданным триумфом, принцесса подняла глаза и приметила величественную Изабеллу, которая встала и медленно шла навстречу. Она показалась Шарлотте божеством, спустившимся с Олимпа, чтобы оказать помощь, и беглянкой овладело желание броситься к ее ногам.
        Она подходила, улыбаясь и протягивая руки… но ее удержала принцесса Оранская. При маленьком испанском дворе в Брюсселе господствовал строгий этикет: принцесса должна была приседать бесчисленное множество раз, потом молча идти рядом с эрцгерцогиней до самого балдахина и занять место на троне на нижней ступени.
        Это был не тот дружеский прием, о котором мечтала бедная принцесса.
        Все оледенило ее: этот мрачный церемониал, этот печальный темный дворец, этот безмолвный двор, эти дамы, одетые с религиозной строгостью, эта величественная государыня, важное обращение которой походило на обращение настоятельницы монастыря.
        Мысли ее обратились к луврскому двору, столь не похожему на этот, где она оставила все свои мечты о любви и славе.
        Пока медленный и серьезный голос Изабеллы повторял ей комплименты о красоте ее, перед глазами ее проходили, как в облаках, король Генрих, волокита Бассомпьер, герцог Бельгардский в своих высоких брыжах, королева Мария Медичи, Кончини и герцогиня Ангулемская; ей слышалась вдали музыка того балета, во время репетиций которого любовь короля к ней обнаружилась в первый раз.
        Рассеянность принцессы сделалась до того очевидной, что эрцгерцогиня приметила это.
        - Вы печальны, и я понимаю причину вашей горести. Но надо принимать эту разлуку как испытание, которое посылает вам Господь.
        Принцесса с изумлением посмотрела на Изабеллу. Обрадовавшись, что мысль ее угадана, она ответила:
        - Ода… эта разлука очень тягостна для меня.
        - Стало быть, тем более заслуги будет с вашей стороны перед Богом, если вы будете твердо переносить ее.
        - Ах!.. Я боюсь, что у меня не достанет на это сил.
        - Зачем же отчаиваться?.. Политика делает из этого необходимость. Но мы скоро, может быть, прекратим ее.
        - Как?.. Вы можете?..
        - Конечно. Это зависит только от его величества испанского короля…
        - Как от испанского короля?..
        - Ведь он настоящий государь Нидерландов. Он один может принять такое важное решение, потому что, позволив принцу, вашему мужу, жить при нашем дворе, возле вас, мы подвергнемся гневу французского короля.
        - Моему мужу!..
        Принцесса печально потупила голову и глубоко вздохнула.
        Но Изабелла иначе растолковала причину этого внезапного уныния.
        - Вы не пугайтесь его гнева. Спомощью всемогущего Господа, который нас не оставит, мы сумеем защитить вас против преступных покушений. Ах, виновны государи, не слушающие голоса религии и употребляющие на потворство своим страстям то могущество, которое Господь вверил им для вящей славы своего святого имени!
        - Вы говорите о короле Генрихе?
        - Господь не просветил божественным светом душу этого еретика. Мы вместе будем молиться за него.
        Шарлотта Конде не ответила ничего на этот раз; все ее надежды исчезли в одно мгновение.
        Эрцгерцогиня, увидев ее горесть, взяла ее за руку.
        - Яжелаю, чтобы вы нашли возле меня утешение. Мы вместе будем молиться. Яхочу, чтобы вы нашли во мне друга, мать. Говорят, что ваша красота привлекает к вам любовь всех мужчин, ваша редкая добродетель должна привлечь к вам дружбу всех честных женщин…
        - Ваше высочество…
        - Красота лица - благо тленное. Настоящая красота женщины состоит в ее повиновении мужу. Поверьте мне, что мы восхищаемся в вас не столько теми преходящими достоинствами, которые доставили вам лестную дань при французском дворе, а мужеством, с каким вы бежали от этого двора, который мог сделаться для вас погибелью.
        - Но вашему высочеству неизвестно, что мой муж увез меня?
        - Как увез?
        - Он не сказал мне о своих намерениях, а насильно привез меня в Нидерланды.
        - Тем более вам чести, что вы послушно последовали за ним. Вы исполнили долг жены, которая должна все бросить и следовать за своим мужем.
        Принцесса вышла из терпения, хотела прервать это длинное поучение и протестовать против всех добродетелей, которые приписывали ей, когда вдали раздался звук колокола. Он возвещал начало обедни. Эрцгерцогиня тотчас умолкла, набожно перекрестилась и стояла, скрестив руки несколько минут, погруженная в свою безмолвную молитву.
        Все дамы последовали ее примеру. Принцесса до того удивилась, что не думала даже встать со ступени, которую занимала под балдахином. Когда она наконец поняла, в чем дело, было уже поздно: молиться кончили.
        Лицо Изабеллы, внимательно глядевшей на нее, выражало удивление, смешанное с ужасом. Благочестивая эрцгерцогиня, однако, не сказала ничего. Она не садилась, показывая этим, что аудиенция закончилась, и испанские приседания возобновились пуще прежнего.
        Эрцгерцогиня сделала несколько шагов к принцессе - именно столько, сколько сделала ей навстречу, ни шага более, ни шага менее. Потом, расставаясь с нею, торжественно поцеловала ее в лоб.
        - Вы еще молоды, - сказала она ей тоном довольно строгим, - и вам остается еще многому научиться. Приезжайте чаще к нам, и мы постараемся заставить вас забыть отвратительные примеры нечестивого французского двора.
        Бедная Шарлотта Конде почувствовала при этом обещании смертельный холод.
        Однако она сохраняла приличный вид и ушла, может быть, скорее, чем требовала испанская важность, - до того торопилась она оставить дворец, где царствовала холодная и тяжелая атмосфера монастырей.
        Пока она садилась в карету и ехала в Нассауский дворец, Изабелла вернулась к Альбрехту в одну из комнат, выходивших в сад.
        Альбрехт был там не один. За его креслом стоял человек высокого роста. Это был маркиз Амвросий, главнокомандующий итальянскими и испанскими войсками в Нидерландах, победитель при Остенде.
        Несколько далее в огромном кресле развалился человек еще молодой, носивший со светским изяществом епископскую сутану. Это был Бентивольо, архиепископ Родский, римский нунций в Нидерландах.
        Когда вошла эрцгерцогиня, они разговаривали с одушевлением.
        - Вы рассуждали, господа; можно узнать о чем?
        Альбрехт покраснел и ответил с замешательством:
        - Почти ни о чем - о ничтожном предмете.
        - Но все-таки можно узнать?
        - Кажется, о красоте принцессы Конде.
        - Вот назидательный предмет!
        - О, мы не приписывали этому никакой важности.
        - Извините… судя по вашему громкому разговору, мне кажется напротив…
        - Вы думаете? Впрочем, очень может быть… Это архиепископ…
        Эрцгерцогиня бросила на Бентивольо, улыбавшегося исподтишка, взгляд негодования.
        - Неужели вы!..
        - Если ваше высочество уверяете, я принужден согласиться.
        - Вы, без сомнения, растолковывали им тленность этих земных прелестей, которые суть порождение демона и которым некоторые люди имеют безумство приписывать цену?
        - Да, смысл почти был тот же, исключая некоторых выражений…
        - Вот это хорошо, мне было бы удивительно найти выражение других чувств в устах священнослужителя святой римской церкви.
        Бентивольо поклонился с видом назидания, между тем как Спинола с трудом удерживался от смеха, упорно крутя усы.
        Этот разговор, по-видимому, очень стеснял Альбрехта, который прервал его, сказав:
        - Прием кончен. Вы видели ее?
        - Видела.
        - Такая ли она изумительная красавица, как говорят? - робко спросил Альбрехт после довольно продолжительного молчания.
        - Она очень хороша, - сухо ответила эрцгерцогиня. - Но, слава богу, я не хотела бы иметь ее красоту.
        - Вы не хотели бы?
        - Почему же вы удивляетесь?.. Повторяю вам: не хотела бы и благодарю Небо каждый день, что оно не сделало мне подобного подарка.
        Альбрехт глубоко вздохнул. Может быть, он не разделял этого мнения и не считал себя обязанным благодарить Небо за то, что оно не сделало Изабелле подобного подарка.
        Изабелла говорила все более и более сухим тоном.
        - Что за важность красота лица? Это камень преткновения, положенный духом зла на путь спасения.
        - Будь она безобразна, ее спасение было бы вернее, - возразил Бентивольо. - Но если она хорошенькая, то заслуги больше…
        Хитрый тон этого замечания раздражал Изабеллу. Она повернулась спиной к нунцию и обращалась только к своему мужу.
        - Может быть, а я приписываю цену только красоте души.
        - Разве душа принцессы не так совершенна, как все остальное?
        - Увы!.. При том нечестивом дворе царствует большое развращение, и я с трудом не допустила принцессу сделать огласку при моем дворе. Не останови я ее, она обнаружила бы при всех отвратительную проказу, грызущую ее.
        - Проказу! - воскликнул Спинола, подпрыгнув. - Ах, боже мой! Проказу!
        - Яговорю о нравственной проказе, грызущей ее сердце и отвлекающей от обязанностей.
        - Ваше высочество испугали меня…
        - Испугала!.. Почему?.. Ведь вы не влюблены в нее, я полагаю.
        - Влюблен… нет… Но я видел ее и был поражен ее красотой.
        Бентивольо коварно усмехнулся.
        - Нунций также видел ее у принца Оранского, - поспешно прибавил Спинола, - и был поражен еще более меня.
        Изабелла прервала его:
        - Маркиз, я не люблю этих шуток. Вы забываете, что нунций носит одежду священнослужителя, и приписывать ему подобные мысли - значит оскорблять его.
        Бентивольо снова поклонился с видом сокрушения все более и более назидательного.
        - Яее несколько подкрепила, - продолжала Изабелла, - уверив ее, будто я не знаю о ее виновной любви и радуюсь ее супружеской покорности. Небо простит мне эту небольшую ложь в пользу намерения.
        - Простит, будьте уверены.
        - Но принцесса очень огорчила меня, не приняв участия в религиозном действии. При луврском нечестивом дворе позабыли научить ее правилам нашей святой религии. Явозьму это на себя…
        - Ваше высочество, - перебил Бентивольо, - не думаете ли вы, что это лучше может исполнить священнослужитель? Як вашим услугам и с удовольствием возьмусь…
        Изабелла на этот раз посмотрела на нунция с истинным негодованием.
        - Благодарю. Яжелаю взять это на себя.
        Спинола не спускал с нунция глаз, он нахмурил брови и все крутил свои усы.
        - Еще не приезжал курьер из Испании? - спросила Изабелла эрцгерцога.
        - Нет, но судя по тому, что мне сейчас сказали нунций и маркиз Спинола, я не могу более сомневаться в намерениях его католического величества и думаю, что мы скоро можем дать позволение принцу приехать сюда к жене.
        - Дай-то бог!.. Тогда я могу с помощью святого Иосифа примирить их.
        Тихо постучались в дверь. Вошла старая дама в полумонашеском костюме и сказала что-то на ухо Изабелле.
        - Что там такое? - спросил Альбрехт, видя, что она покраснела от гнева.
        - Ничего. Уодной из моих фрейлин нашли в кармане любовную записку. Ясейчас прекращу… - Она встала и поспешно вышла, отдавая приказания старухе: - Сейчас собрать всех моих фрейлин!.. Привести виновную!.. Авы принесите орудие наказания.
        Бентивольо и Спинола улыбнулись. Они знали, о чем идет речь.
        Потом, так как Альбрехт, сделавшись задумчив, не выражал желания продолжать разговор, они ушли. Альбрехт остановил их в дверях.
        - Может быть, на днях я поеду с визитом к принцессе Конде, - сказал он. - Вы поедете со мной, господа.
        Маркиз и нунций шли некоторое время, не говоря ни слова. Спинола заговорил первым:
        - Вы, кажется, очень желаете, ваше преосвященство, чтобы принцессу Конде не возвращали французскому королю, а чтобы она осталась в Брюсселе как можно долее… Не влюблены ли вы в нее?
        - Яхотел задать вам такой же вопрос.
        - Это не ответ.
        - Ваше замечание тоже не ответ мне.
        - Ну, я буду откровенен… Явлюблен.
        - А!
        - Авы?
        - Ятакже буду откровенен. Ядуховное лицо и влюблен быть не могу.
        - Тем лучше!
        - Почему?
        - Потому что я не потерпел бы соперника возле себя.
        - Вы убили бы его?
        - Может быть.
        - Да хранит вас Господь, ваше сиятельство!
        - Да хранит вас Господь, ваше преосвященство!
        Они расстались: Спинола - играя рукояткой своей шпаги, а Бентивольо - скрывая лукавую улыбку.
        Эрцгерцог сидел в это время в кресле, задумавшись и устремив глаза в потолок.
        Он сидел таким образом четверть часа. Потом вдруг выпрямился и с расстроенным лицом вскричал:
        - Ах, боже мой, что я сделал? Ядолжен был прогнать из моих мыслей имя этой женщины. Прости меня, Господи!
        Он встал, подбежал к аналою и долго стоял на коленях, ударяя себя в грудь кулаком и беспрестанно повторяя:
        - Господи, прости меня!.. Господи, удали от меня грешные мысли!
        XXXI
        Прошло несколько дней.
        Герцог Праленский и французский министр становились все настойчивее. Король отправлял послание за посланием, и неопределенные угрозы, которыми он сначала подкреплял свои требования, сменились угрозами более ясными. Возвещали о прибытии маркиза де Кевра, который, как говорили, должен был привезти формальное объявление войны.
        Эрцгерцог и эрцгерцогиня не знали, на что решиться. Нунций Бентивольо советовал им осторожность, а маркиз Спинола открыто принимал сторону Конде и хотел воевать. Они переходили от одного к другому и старались только выиграть время.
        Конде, который не нашел у немецких государей благоприятного приема и боялся каждую минуту, что король похитит его жену из Брюсселя, просил позволения приехать к ней и предлагал помириться с Лувром, если эрцгерцог и его жена возьмутся за это.
        Эрцгерцог и эрцгерцогиня, опираясь на эти примирительные намерения, позволяли супругам соединиться, тем более что первые депеши, прибывшие из Мадрида, показывали, что испанский король благоприятно расположен к беглецу.
        Водин день по улицам потянулись тяжелые церемониальные кареты, сопровождаемые телохранителями эрцгерцога. Весь квартал взволновался. Немедленно узнали, что Альбрехт едет с визитом к принцессе Конде.
        Сним ехал маркиз Спинола.
        Выходя из кареты, Спинола приметил принцессу Конде и принцессу Оранскую, которые спускались с парадной лестницы навстречу эрцгерцогу по правилам этикета. Вдруг маркиз сделал гневное движение. Из-за плеча принцессы Оранской виднелась улыбающаяся голова нунция.
        - Вы здесь? - спросил маркиз тоном почти грозным, когда свита, важно поднимавшаяся по лестнице, сблизила их.
        - Ивы здесь тоже…
        - Яприехал с эрцгерцогом.
        - Сколько мне помнится, он и меня приглашал ехать с ним.
        - Авы очень этого желали?
        - Нет, потому что я приехал один, как вы видите. Ябыл здесь с визитом, когда доложили о прибытии эрцгерцога.
        - А!
        - Это вам неприятно.
        - Неприятно… Скакой стати может это быть неприятно для меня?..
        - Яне знаю, но при дворе говорят, что вы влюблены до безумия в принцессу и что, не будучи в состоянии видеть оригинал так часто, как желаете, вы окружаете себя портретами.
        Спинола покраснел.
        - Прибавляют даже, - продолжал нунций, - что вы заказали три портрета. Рубенс, которого я встретил сегодня, сказал мне, что вы и ему заказали портрет. Смело вам предсказываю, что это будет образцовое произведение.
        Спинола из красного сделался багровым. Он готов был разразиться гневом.
        - Ямогу видеть принцессу так часто, как хочу. Доказательством служит то, что на этой неделе я дам ей праздник, праздник у себя, - настойчиво повторил Спинола.
        - Всамом деле!.. Мысль самая любезная. Иона примет ваше приглашение?
        - Яне сомневаюсь. Яхочу сделать для нее чудеса.
        - Увидим.
        - Ясожалею только об одном… духовная одежда вашего преосвященства не позволяет мне пригласить вас принять участие в этом светском празднестве.
        - Это действительно очень жаль, - сухо ответил Бентивольо.
        Он повернулся спиной к Спиноле, чтобы подойти к эрцгерцогу, который сидел между принцессами, упорно устремив глаза на свои башмаки. Но время от времени он поднимал их на прелестную Шарлотту Конде и тотчас же опускал.
        Вту минуту, когда Бентивольо начал прислушиваться к разговору, эрцгерцог сообщал о скором возвращении Конде и о возможности примирить его с французским королем.
        Принцесса удивленно оглянулась и придвинула свой стул к эрцгерцогу. На этот раз он смотрел на нее пристально несколько секунд. Потом вдруг, опомнившись, схватил свой стул обеими руками и перенес его на несколько шагов назад.
        Принцесса с удивлением посмотрела на эрцгерцога. Сначала она не поняла этого странного поступка, но скоро догадалась, в чем дело…
        Надежда, что участь ее не переменится и что, может быть, она скоро увидит Париж и Лувр, возвратила ей веселость. Она сделала со своим стулом точно то же, что сделал Альбрехт со своим. Он хотел снова отодвинуться, но стена преграждала ему отступление. Апринцесса, чтобы принудить его поднять глаза, показывала ему ожерелье, украшавшее ее шею, великолепный свадебный подарок короля Генриха, и сережки, которые когда-то носила Диана де Пуатье и которые принцессе подарила благородная дочь короля ГенрихаII, герцогиня Ангулемская.
        Бедный эрцгерцог не знал, куда ему деваться. Он любовался всем, а сам не хотел ни на что смотреть. Наконец он отважился мало-помалу и, укрепившись против искушений молитвами, мысленно произносимыми, стал смотреть с видимым удовольствием на то, что показывали так охотно.
        Принцесса, которую это очень забавляло, выдумывала тысячи хитростей, чтобы преодолеть эту слишком почтительную робость.
        Наконец она стала показывать ему портреты оранских принцесс, украшавшие стены комнаты, спрашивая его мнение о красоте их.
        Эрцгерцог покраснел, с отчаянием осмотрелся вокруг и наконец сказал голосом, дрожавшим от волнения:
        - Прежде эти женщины считались красавицами, но теперь нельзя говорить о другой красоте, кроме вашей…
        Усилие было слишком велико; эрцгерцог не кончил своей фразы; мысли, пробегавшие в эту минуту в голове его, очевидно, он считал грешными.
        Принцесса Оранская, видя его замешательство и желая прекратить сцену, которая угрожала наделать шума при суровом брюссельском дворе, старалась дать другое направление разговору.
        - Эти портреты очень любопытны. Но у нас здесь, во дворце, есть другие редкости. Между прочим, очень любопытная кровать. Если вашему высочеству угодно, мы поведем вас туда.
        Альбрехт, мысли которого были направлены совсем на другое, повторил с очевидным ужасом:
        - Кровать?.. Вы хотите показать мне кровать…
        Принцесса Оранская, ничего не понимая, спокойно продолжала:
        - Эта кровать самая старинная; она огромна, на ней могут улечься пятьдесят человек.
        На этот раз страх Альбрехта не знал более границ. Он вскочил вне себя, оттолкнул обеих принцесс и побежал к Бентивольо.
        Присутствующие, не слышавшие издали этого разговора, не могли догадаться, почему свидание кончилось так внезапно.
        Они последовали за эрцгерцогом, который поспешно уходил и простился с принцессами, не поднимая глаз от пола.
        Нунций, внизу лестницы, где обменивались последними приветствиями, стал возле придворных принцессы Оранской, показывая, что хочет остаться с ними во дворе.
        Но Спинола, который шел позади него и не терял его из виду ни на одну минуту, толкнул его за плечо в карету вслед за эрцгерцогом.
        Бентивольо не успел воспротивиться. Прежде чем он понял, что с ним случилось, он уже сидел между Альбрехтом, который молился, набожно скрестив руки на груди, и Спинолой, который смотрел на него с видом вызова; поезд двинулся.
        После отъезда эрцгерцога принцесса со своей фрейлиной девицей де Шато-Вер и Филипотой, своей горничной, пошла в открытую галерею, выходившую в сад.
        Галерея эта, слывшая одним из брюссельских чудес, была значительной длины; сэтой галереи виднелась большая часть города и остатки древних укреплений, на которых был расположен сад.
        Тут-то каждый день принцесса, несмотря на холод и туман, проводила несколько часов.
        Она говорила о короле; девица де Шато-Вер отвечала, говоря об одном корнете, которого оставила неутешным в Париже, а Филипота перебивала их обеих, расхваливая прелести гвардейца ефрейтора, который чуть не умер от ее внезапного отъезда.
        Вэтот день, увлеченные разговором, они сошли с галереи в сад.
        Разговор был очень оживлен. Филипота получила письмо от своего ефрейтора и всеми силами старалась доказать, что ни один влюбленный на свете, даже корнет девицы де Шато-Вер, не способен писать таких страстных писем.
        Разве только, и то единственно из уважения, соглашалась она сделать исключение в пользу короля Генриха. Можно угадать, как она была красноречива на этот счет. Вдруг она замолчала и осталась неподвижна, разинув рот.
        - Что с тобою, Филипота? - спросила принцесса.
        - Разве вы не видите вон там?
        - Что такое?
        - Из окна того дома нам делают знаки.
        - Нам? Это невозможно, ты ошибаешься.
        Но ошибиться было нельзя. Всамом верхнем окне одного из домов на улице Рюисброк можно было приметить руку, приподнимавшую занавес и махавшую белым платком.
        Перчатка из буйволовой кожи, вышитая золотом, показывала руку дворянина.
        Рука в перчатке исчезла и сменилась рукой женской.
        Камень упал в сад к ногам принцессы; он был завернут в записку. Филипота тотчас схватила эту записку, в которой заключались только следующие слова: «Не теряйте мужества, а главное, наблюдайте хорошенько, что происходит около вас. Вас замышляют освободить».
        - Это мой корнет хочет увезти меня! - вскричала девица де Шато-Вер, приложив руку к сердцу.
        - Совсем нет… это мой ефрейтор! - с жаром спорила Филипота.
        Принцесса не вмешивалась в их спор и вернулась в свои комнаты, не прибавив ни слова. Она не выходила целый день.
        XXXII
        Вто время в нижнем конце улицы находилась известная гостиница, которая заимствовала свою вывеску от соседней часовенки, посвященной святому Христофору.
        При наступлении вечера зала святого Христофора превращалась в питейный дом; там пили пиво, и все обитатели квартала приходили шумно рассуждать о делах страны и города.
        Вэтот вечер рассуждения были особенно одушевленны. Днем судья велел схватить и пытать одного гражданина без предварительного приговора старшины, а это составляло важное нарушение преимуществ города.
        Посетители святого Христофора говорили, что не заплатят пошлин, если эрцгерцог и эрцгерцогиня не сделают немедленно выговора судье и не выпустят гражданина на свободу.
        Была кучка горячей партии, обвинявшей других в холодности и предлагавшей тотчас взяться за оружие, протянуть цепи поперек улиц и повесить судью на колокольне церкви Святого Михаила.
        Партия эта, должно быть, была в городе довольно многочисленна, потому что рассказывали, будто маркиз Спинола принял необычайные меры предосторожности: патрули охраняли входы во дворец.
        Кричали, спорили и, чем более спор разгорался, тем более пили.
        Сидя за столом на равном расстоянии от обеих партий, четыре человека, в которых легко было узнать дворян, несмотря на простоту их одежды, внимательно слушали эти споры. Перед ними стояли остатки плотного обеда.
        Время от времени они наклонялись друг к другу и шепотом обменивались замечаниями.
        - Слышите вы этих дураков? - говорил самый младший, крутя свои густые усы. - Сротой моих швейцарцев я скоро разделался бы с ними.
        - Вы их не знаете. Вы все воображаете себя в Париже.
        - Как будто это мужичье не повсюду одинаково, сейчас готовы раскричаться, но и сейчас готовы бежать, когда им покажут ружье.
        - Не советую вам пробовать. Эти фламандцы никогда не отступали ни на шаг, когда дело шло о защите их привилегий.
        Должно быть, несколько слов из этого разговора дошло до соседних столов, потому что пятеро или шестеро фламандцев начали шептаться между собой и посматривать на дворян с недоверчивым видом.
        Те это приметили и заговорили еще тише.
        Позади них стеклянная дверь вела в холл гостиницы. Какой-то человек, проходя по этому холлу, приложился лицом к стеклу и осмотрел кругом всю залу.
        Приметив французов, он очень удивился и быстро отступил.
        Но не прошло и пяти минут, как он вошел в залу и сел один за незанятый стол, который находился в нескольких шагах от четырех французов.
        Никто не обратил внимания на него. Плащ, край которого был отброшен на плечо, закрывал нижнюю часть его лица.
        Он прислушался, но безуспешно: те, разговор которых он хотел послушать, говорили слишком тихо, а вокруг стоял адский шум.
        Один вошедший гражданин рассказывал, что испанцы не только караулили дворец, но и расхаживали по городу. Патруль видели в Кантерстине.
        Должно быть, это показалось очень важным, потому что поднялось сильное волнение, крики сделались громче прежнего.
        Человек в плаще, в отчаянии, что не может ничего расслышать, встал, пошел прямо к трактирщику, который председательствовал величественно, как президент, за своим прилавком, шепнул ему на ухо несколько слов и вышел из залы. Удверей он обернулся и прошептал:
        - Таким образом, мы спокойны до вечера. Завтра примем предосторожности.
        Он поднялся на лестницу и через десять минут опять сошел вниз в сопровождении человека, который так же, как и он, был закутан в плащ и у которого ни одежды, ни звания поэтому нельзя было различить.
        Они вышли из гостиницы и направились к Императорской улице вдоль стены иезуитского монастыря.
        - Вы не знаете еще ничего? - спросил он. - Вы еще ничего не узнали?
        - Ничего!.. Напрасно обыскивал я все гостиницы…
        - Странно, потому что она непременно должна быть здесь.
        - Непременно, говорите вы. Разве вы знаете что-нибудь?
        - Яничего не знаю. Но я видел здесь одного человека, которого встретить не ожидал.
        - Кого?.. Уж не Бассомпьера ли?
        - Бассомпьера самого.
        - Ятак и знал… Где он? Яхочу сию минуту видеть его, спросить…
        - Успокойтесь. Вы все испортите излишней поспешностью.
        - Ах, мошенница! Яподозревал, что она с ним. Сейчас иду искать ее, а он от меня не ускользнет…
        - Ая вам запрещаю.
        - Однако это мое право!
        - Не надо было требовать вашей жены от нас, когда у нас ее не было.
        - Ямог предполагать наоборот.
        - Если я обещал помочь вам отыскать ее, то с условием, что и вы нам поможете и будете повиноваться мне во всем… Помните?
        - Помню.
        - Ну, я вам говорю теперь, что, допустив огласку, вы поставите в неловкое положение всех нас и погубите ваши дела вместе с нашими.
        - Хорошо, но как только я ее встречу…
        - Хорошо, хорошо! Пока у нас есть другое дело. Еще у вас письмо, которое отец Котон поручил вам отдать его высочеству, когда вы уезжали из Парижа?
        - Уменя. Но вы знаете, что я поклялся перед распятием отдать это письмо в собственные руки.
        - Знаю. Оно с вами?
        - Яникогда не расстаюсь с ним.
        - Хорошо. Отдайте его мне.
        - Но принца нет в Брюсселе, господин де Вирей…
        - Молчите… не называйте по именам…
        - Если я встречусь с ним, вы думаете, что мне не надо мстить?
        - Принцу?
        - Нет, Бассомпьеру…
        - Опять…
        Вконце Императорской улицы Вирей мимоходом ударил три раза в ставень гостиницы под вывеской «Венгерский щит».
        Через несколько минут оттуда вышли два человека.
        Вирей остановил своего спутника до тех пор, пока к ним подошли эти люди. Это были Конде и Туара.
        Принц казался не в духе. Он резко обратился к Вирею:
        - Яжду целых полчаса.
        - Не моя вина, ваше высочество…
        - Если вы думаете, что очень весело сидеть взаперти с мещанами, от которых несет пивом…
        - Повторяю вашему высочеству, что это замедление было невольное. Янеожиданно встретился с лазутчиками короля и сам захотел удостовериться.
        - Слазутчиками короля! Только бы они не увидели меня здесь… я погиб…
        - Успокойтесь, я принял предосторожности.
        Вирей указал на Жана, который почтительно стоял в стороне.
        - Отец Котон дал ему письмо к вашему высочеству.
        - Вот оно.
        - Вирей, без сомнения, сообщил вам, - сказал он Жану, - что мое присутствие в Брюсселе должно оставаться секретным. Малейшая неосторожность с вашей стороны будет иметь самые серьезные последствия…
        Но Жан не слушал его. Мимо них прошла женщина в фалье - широком фламандском покрывале. Он внимательно смотрел на нее и вдруг протянул к ней руки, закричав:
        - Мариетта!
        Женщина, уже отошедшая шагов на двадцать, повернула голову, но, увидев, кто зовет ее, пустилась бежать.
        Впервую минуту изумление пригвоздило к месту серебряных дел мастера. Но как только опомнился, он пустился в погоню, крича во все горло:
        - Мариетта! Мариетта!.. Остановись, Мариетта, остановись…
        - Он унес письмо, - с ужасом сказал принц.
        - Его крики разбудят соседей!
        Вирей бросился бежать, в свою очередь, а за ним Конде и Туара.
        - Молчите… Сами остановитесь… Это не она…
        Но Жан не слышал ничего, он бежал и кричал еще громче:
        - Остановись, Мариетта, остановись!
        Догоняя жену, он пробежал мимо гостиницы «Святой Христофор». Дверь с шумом отворилась, и все посетители выбежали оттуда, убежденные, что испанцы Спинолы грабят город.
        Четыре француза выбежали первыми, но трактирщик гнался за ними и кричал:
        - Этих не выпускайте… Это офицеры маркиза, они приехали в город для того, чтобы ввести иностранные войска.
        Поднялась страшная сумятица.
        - Нет, нет, - кричали французы, - это неправда…
        Голос трактирщика заглушал их голоса.
        - Яэто знаю… Мне это сейчас сказал один господин, который их знает.
        Фламандцы, с самого начала вечера недоверчиво смотревшие на этих иностранцев, военная наружность которых и разговоры шепотом не нравились им, не заставили повторить два раза этих слов. Они хотели схватить французов, но напали не на таких, и в одно мгновение схватка сделалась общей.
        Улица была совершенно темна. Восковая свеча, горевшая перед статуей святого Христофора, была опрокинута. Втемноте виднелся блеск шпаг. Некоторые граждане вышли из трактира с тяжелыми деревянными табуретами, которые они держали за одну ножку, размахивая ими над головой.
        Повсюду отворялись окна; истарики, женщины и дети в первобытных костюмах, со свечами в руке, с испуганными лицами глядели на битву.
        Они кричали еще громче сражающихся, и повсюду слышалось только:
        - Город взят!.. Долой испанцев!.. Помогите!..
        Конде и Вирей попали в самую середину свалки.
        Они немедленно обнажили шпаги, напрасно стараясь выбраться из толпы. Туара получил по голове удар табуретом и исчез.
        Вдруг жители, стоявшие у окон, закричали:
        - Полицейские!
        Сулицы Святой Анны шли алебардщики, а с Императорской улицы бежал испанский патруль.
        Схватка сейчас прекратилась. Сражающиеся хотели все броситься в гостиницу, хозяин которой напрасно старался запереть дверь с помощью своих слуг.
        Принц и Вирей успели наконец выбраться из толпы и быстро бежали по улице.
        Испанцы, видя, что два человека бегут со шпагами в руках, загородили им путь.
        Принц почувствовал, что его схватили четыре крепких руки.
        - Не троньте меня, - сказал он, - я принц.
        Но Вирей, который имел дело только с одним солдатом и успел бросить его на землю, промчался бегом мимо принца и шепнул ему:
        - Не называйте себя… Отдайтесь им… Через час вы будете освобождены.
        Он исчез на Золотой улице. Несколько человек пустились в погоню за ним.
        Конде, видя, что всякое сопротивление бесполезно, стал среди патруля.
        Тишина восстановилась. Сражающиеся успели все укрыться в гостинице, дверь которой заперлась за ними.
        Соседи заперли окна и погасили огни.
        Полицейские медленно шли по улице. Начальник испанского патруля ждал их.
        - Все кончено.
        - Да, мы оставили шесть человек в окрестностях. Мы ведем пленника…
        - Иу нас также есть один. Хотите его взять?
        - Давайте, мы отведем его.
        Конде перешел от одного патруля к другому. Фламандцы пошли к ратуше, а испанцы ко дворцу.
        Конде находился в страшном беспокойстве. Что, если Вирей не сдержит слова? Что он будет делать?
        Его заперли в узкой каморке, которую освещал красным блеском факел, прикрепленный к стене.
        Принц вспомнил, что он не один, и поднял глаза. Его товарищ по заключению стоял перед ним и смотрел на него с любопытством.
        Они оба вскрикнули от удивления:
        - Принц!
        - Бассомпьер!
        - Вы здесь!
        - Вы здесь!
        Они смотрели друг на друга с изумлением несколько минут.
        - Итак, вы не в Германии?
        - Авы не в Лувре?
        Новое молчание.
        - Ваше высочество были арестованы негодяями полицейскими?
        - Яшел мимо, попал в схватку, обнажил шпагу, и меня схватили…
        - Как меня… Яхорошо защищался. Но для чего вы не назвали себя? Вас тотчас выпустили бы.
        - Мое присутствие здесь должно остаться неизвестным.
        - А!
        - Но вы сами… Если бы сказали, кто вы…
        - Это невозможно.
        - Почему?
        - По той же самой причине…
        - А!..
        На этот раз молчание было очень продолжительно. Принц первый прервал его с очевидным принуждением:
        - Аможно узнать, господин де Бассомпьер, цель вашего тайного путешествия?
        - Если ваше высочество непременно желаете…
        - Очень желаю. Яподозреваю, что вас прислал сюда король постараться увезти мою жену.
        - Увезти - нет… Помочь ей убежать. Вы видите, что я откровенен.
        - Прекрасным занимаетесь вы ремеслом.
        - Яслужу моему королю. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем служить врагам своего отечества.
        - Яне служу никому: ни друзьям, ни врагам. Не моя вина, если король своими требованиями принудил меня искать убежища за границей.
        - Была ли необходимость искать убежища?
        - Была ли!.. Впрочем, ваши слова нисколько меня не удивляют…
        - Вашему высочеству угодно сказать…
        - Что во всем этом вы играете странную роль…
        - Менее странную, чем вы, ваше высочество.
        - Это что?..
        Лотарингец скрестил руки с видом лукавого добродушия.
        - Здесь нет ни принца, ни кого другого. Мы пленники за сто лье от Лувра и можем разговаривать на равных.
        Принц сделал гримасу не весьма ободрительную.
        - Это вам не нравится?.. Вы хотите остаться принцем, а чтобы я остался Бассомпьером? Как вам угодно… Втаком случае это уже не равенство, а я имею над вами перевес…
        - Что это за шутка…
        - Где вы видите шутку? Ведь мы говорим о принцессе, не так ли?
        Принц посмотрел на Бассомпьера с тревожным видом.
        - Омоей жене, да. Ивы уверяете, будто имеете перевес?..
        Бассомпьер громко расхохотался.
        - Вы боитесь. Успокойтесь. Дело идет совсем не о том, что вы думаете. Скем была помолвлена девица де Монморанси? Со мною, если вы помните, да еще самим коннетаблем.
        - Какое мне дело, что она была с вами помолвлена, если я на ней женился.
        - Вы женились, да… Потому что я не хотел вступать в этот брак, на который налагали некоторые условия…
        - Повторяю еще раз, что мне до этого за дело?
        - Дело такое, что, взяв ее после моего отказа, вы ясно брали все.
        - Что же, все?
        - Жену и условия.
        - Никогда!
        - Извините, если условия не были формально объявлены, то все-таки они составляли часть брака. Весь двор это знал.
        - Большая мне нужда до того, что знал двор…
        - Если бы я женился вместо вас, я счел бы себя обязанным относительно короля и не старался бы, взяв жену и состояние, уклоняться от обязательства.
        - Ачесть мужа, позвольте спросить?..
        - Здесь дело идет о чести дворянина.
        - Странное понятие имеете вы о чести дворянина, позвольте сказать вам.
        - Менее странное, чем вы.
        - Во всяком случае, я не взялся бы за такое ремесло и не стал бы служить любовнику против мужа.
        - Любовнику, имеющему права, против мужа, не имеющего их.
        - Как я не имею…
        - Вы их лишились, согласившись на этот брак.
        - Вы не захотели вступить в этот брак, а я захотел; остальное вас не касается, и вам ни к чему вмешиваться…
        - Извините, извините… Япервый заинтересован в этом деле.
        - Позвольте спросить еще раз, какое вам до этого дело?
        - Позвольте повторить еще раз, что когда я отказался от девицы де Монморанси, то не для того, чтобы подарить ее вам. Повторяю: было условие.
        - Вот забавно…
        - Имоя честь зависит от того, чтобы это условие было выполнено, и я сделаю для этого все. Вы связаны таким же обязательством относительно меня, как и короля.
        - Яне связан ничем и сумею защититься против вас всех.
        Шум шагов и голосов прервал спор. За дверью кричали, спорили.
        Дверь каморки с шумом отворилась. Вошел маркиз Спинола, за ним Вирей.
        - Что я узнал? Ваше высочество были арестованы моими солдатами?
        - Как видите.
        - Мне принес это известие господин де Вирей. Ясейчас велел дать знать судье.
        - Вы не открыли ему моей тайны?
        - Нет. Япросто велел сказать ему, что мои испанцы арестовали по ошибке одного из моих друзей.
        - Вот это хорошо!
        - Ия сам пришел освободить ваше высочество.
        - Ясвободен!
        - Совершенно. Иесли вашему высочеству угодно принять гостеприимство в моем доме на эту ночь…
        - Судовольствием. Но мне надо уехать на рассвете, потому что завтра я должен совершить в Брюссель торжественный въезд.
        - Яполагал, что ваше высочество еще в Намюре.
        - Явчера приехал оттуда верхом, чтобы устроить некоторые дела, требовавшие величайшей тайны.
        Бассомпьер, видя, что принц уходит с маркизом, закутался в плащ и пошел за ними.
        Спинола сначала посмотрел на него с любопытством, но, так как Конде не говорил ни слова, он думал, что имеет дело с придворным принца, и не сделал никакого возражения.
        Вирей шел вперед и не видел ничего.
        Впередней тюрьмы какой-то человек, которого привели двое полицейских, жаловался и просил пощады.
        - Куда его поместить? - спрашивал с отчаянием тюремщик. - Тюрьма переполнена от погреба до чердака.
        - Куда хотите, - отвечали полицейские. - Но надо старательно караулить его.
        - Что он сделал? Это вор?
        - Хуже. Он на улице приставал к женщине.
        - Это моя жена, моя жена!
        Спинола, проходя мимо, обратился к полицейским:
        - Если вам нужно место, там есть пустая клетка. Яберу пленников с собой.
        Бедный арестант, которому слова тюремщика возвратили было надежду, бросил яростный взгляд на своих товарищей по заключению, которые, уходя, оказывали ему такую дурную услугу, и вдруг вскрикнул:
        - Бассомпьер!.. Яне хочу…
        Но Бассомпьер был уже далеко. Услышав свое имя, он грубо оттолкнул принца и маркиза и убежал со всех ног.
        Полицейские схватили арестанта, который хотел погнаться за ним и вырывался от них. Они потащили его в каморку.
        Целый час он стонал и испускал гневные восклицания, среди которых слышались беспрестанно имена Бассомпьера и Мариетты.
        XXXIII
        На другой день принц Конде торжественно въехал в Брюссель в сопровождении испанского посланника и придворных эрцгерцога, которые выехали встречать его за город. Он остановился в Нассауском дворце, где принимал эрцгерцога, нунция и всю брюссельскую знать. Повсюду ему воздавали почести как принцу крови, а испанцы открыто обращались с ним как с претендентом на французский престол.
        Он явно принимал это положение, не заботясь о протесте посланника французского короля. Он говорил прямо о том, что вернется во Францию с армией.
        Это хвастовство пугало эрцгерцога и его советников, которым перспектива войны с Францией внушала смертельный страх, но очень нравилась испанской партии, которая поощряла его и делала вид, будто принимает это серьезно.
        Маркиз Спинола потакал воинственному настроению Конде, ненависть которого к королю он разделял. Маркиз уже не скрывал своей любви к принцессе, напротив, искал случая выказать свою любовь.
        Целую неделю в Брюсселе только и разговоров было, что о бале, который Спинола намеревался дать для принцессы и пышность которого должна была превзойти все виденное до тех пор.
        Наконец настал великий день. Все народонаселение было на ногах, как будто дело шло об общественном празднике, и полицейские с трудом сдерживали толпу, теснившуюся около дома Спинолы, чтобы видеть приезд гостей и иллюминацию.
        Дом, сиявший огнями, представлял волшебный вид. Напротив двери двадцать пищальников, самых красивых, каких только могли выбрать, неподвижные, как статуи, в своих буйволовых мундирах, с оружием на боку, стояли в ряд. Скаждой стороны крыльца стояли в ряд лакеи в ярких ливреях и держали в руках белые восковые свечи.
        Вседьмом часу приехал маркиз, который сам ездил за принцем и принцессой в Нассауский дворец.
        Втолпе пробежал говор восторга, когда принцесса вышла из кареты. На ней было платье из серебряной ткани, длинная мантилья из черного газа, прикрепленная драгоценными каменьями, падала с ее плеч.
        Но восторг перешел в изумление, когда из кареты вышел маркиз. Он снял с себя военный мундир, в котором знал его весь Брюссель, на нем был ослепительный испанский плащ и вышитая шляпа, украшенная множеством перьев всех цветов.
        Он подал руку принцессе, которая приняла ее с низким реверансом.
        Толпа закричала «ура», трубы весело заиграли, и небольшое шествие медленно поднялось на ступени крыльца.
        Гости уже собрались. Они ждали в первой зале, где четыре большие стола были покрыты закусками. На двух столах была посуда золотая, на других двух - серебряная.
        Вследующей зале, под голубым атласным балдахином, усеянным звездами, поставили высокий трон. Принцесса села на него, и немедленно все гости подошли приветствовать ее с поклонами. Точно это было божество, которому пришли поклониться.
        Принцесса улыбалась всем и казалась счастливой. Но зато Конде не был доволен. Он ожидал найти для себя точно такой же трон и сесть рядом с принцессой.
        - Ая-то что? - спросил он громко. - Что я здесь делаю?
        Не получая ответа, он пошел, ругаясь, занять место на табурете, бросив на Спинолу странный взгляд, в котором были гнев и недоверчивость.
        Но маркиз не видел этого взгляда. Он приметил нунция, пробиравшегося сквозь толпу к нему. Это, по-видимому, произвело на него неприятное впечатление, потому что он вскричал колким тоном:
        - Как! Вы здесь?
        - Как видите… Это, кажется, удивляет вас?
        - Немножко… Ядумал, что ваша сутана.
        - Моя сутана не мешает… Притом я явился сюда по принуждению.
        - Чьему, позвольте спросить? Не моему же…
        - Эрцгерцог упросил меня заступить его место.
        - Эрцгерцога не будет?
        - Ему помешали. Он хотел, послав меня вместо себя, показать…
        - Хорошо… хорошо! Кто помешал ему?
        - Вы знаете, что он ненавидит блеск светских празднеств, и между нами… - Нунций понизил голос и заговорил почти на ухо маркизу: - Между нами, он боится для спасения своей души искушений, которые красота принцессы…
        - Совестится… Будем откровенны, ваше преосвященство, это вы внушили ему угрызения совести…
        - Яничего не внушал ему.
        - Поощряли, стало быть.
        - Конечно, я не могу забыть своего духовного звания, а когда со мною советуются о подобных предметах, я обязан говорить по совести.
        - Аваша совесть не заставляет вас самих опасаться этих искушений?
        - Человеческая плоть слаба, но моя сутана составляет щит, против которого грех не может сделать ничего.
        Бентивольо, произнося эти слова, не мог удержаться от улыбки.
        Спинола, лицо которого выражало сильную досаду, хотел ответить довольно резко. Но трубы зазвучали в нижнем этаже, и невидимый оркестр, где гобои соединялись с пастушескими рожками, отвечал на их призыв, заиграв первые такты торжественного марша.
        Вто же время большие занавески, украшавшие глубину залы, раздвинулись и обнаружили залу пиршества. Герб маркиза отделялся от золотых вышивок на обоях и был освещен восемью громадными подсвечниками с восемьюдесятью восковыми свечами, разливавшими восхитительный запах мускуса.
        Уприсутствующих при виде всех этих чудес вырвался крик восторга.
        Но изумление еще увеличилось, когда приметили залу пиршества. От света двенадцати подсвечников сверкали великолепные золотые и серебряные блюда, на которых были разложены холодные кушанья. На столе красовались букеты цветов и зелени, обвитые золотистыми перевязями с вензелем принцессы Конде.
        Такой же балдахин, как и в первой зале, возвышался над креслом, назначенным ей.
        Омаль читал громко имена тех, кто по своему званию имел право сидеть по правую руку принцессы. Дон Луи Веласко выкликал с левой стороны балдахина тех, кому было назначено сидеть с той стороны.
        Бентивольо как представителя эрцгерцога посадили по правую руку принцессы. По левую села принцесса Оранская, возле нее принц Конде, который оставался недоволен своим местом и заворчал. Он даже дернул Веласко за рукав и заметил ему, что его место возле принцессы. Но дон Луи только важно поклонился ему и продолжал выкликать.
        Целых полчаса прошло, пока все разместились. Много говорилось комплиментов и много было реверансов на испанский лад; но мало-помалу шум утих, и лакеи при звуках инструментов принесли первую перемену кушанья.
        Бентивольо начал шепотом разговаривать с принцессой, и ее, по-видимому, очень забавлял его разговор. Время от времени нунций бросал на маркиза, ходившего вокруг стола, насмешливый взгляд.
        Раздраженный этим, маркиз подозвал к себе Веласко и прошептал ему что-то на ухо, и оба стали за креслом принцессы.
        Когда она обернулась к ним спросить, что это значит, они оба преклонили колено.
        - Мы здесь затем, чтобы служить вашему высочеству.
        Напрасно противилась она, они стояли на своем, а встретил эту любезность лестный говор, пробежавший вокруг стола.
        Бентивольо кусал себе усы. Сначала несколько смутившись, он скоро приободрился и наклонился было к принцессе, но рука маркиза тотчас явилась между ним и нею с огромной тарелкой.
        - Ваше высочество, позвольте переменить прибор.
        Церемония эта продолжалась минут шесть, и нунций, успев в это время составить план кампании, воспользовался той минутой, когда маркиз, занятый своими тарелками, повернулся спиной, и сделал новую попытку.
        Вту минуту, когда нунций считал себя победителем, дон Луи Веласко заставил принцессу повернуть голову, предложив ей вина с разными испанскими церемониями.
        Когда рюмка была налита и комплименты прекратились, маркиз опять занял свое место и ждал с тарелкой в руке удобной минуты вмешаться снова.
        Между этими тремя лицами завязалась настоящая борьба. Испанцы имели численное преимущество, их было двое, но итальянский прелат был хитер и не раз, расстроив проделки врага, успел вставить комплимент или любовную лесть.
        Настала минута, когда вино и кушанья не доставляли уже маркизу достаточных способов для обороны. Тогда он велел поставить перед принцессой высокие горы дичи и начал объяснять ей подробно состав:
        - Внизу на этом блюде лежат двенадцать куропаток, поддерживающих, как вы видите, четырех фазанов. Потом над фазанами четыре каплуна, служащие подставкой двум индейкам, венчающим здание.
        Потом настала очередь десертов. Их было не менее пяти, и каждый прошел перед глазами принцессы. Сначала фрукты и варенье, потом громадные пирожные, представлявшие чудовище, трофей, даже мифологические сцены, и все это было подробно объясняемо.
        Наконец встали из-за стола. Ужин длился шесть с половиной часов. Спинола и Веласко выбились из сил. Но они торжествовали; нунций, несмотря на чудеса ловкости, сделавшие бы честь самому искусному стратегу, никак не мог шепнуть принцессе более пяти слов зараз.
        Дамы остановились в той зале, где был трон, а мужчины прошли в первую.
        - Где нунций? - вдруг вскричал Спинола, который, надзирая за шествием, потерял на несколько минут из виду своего противника.
        Все стали искать и приметили фиолетовую сутану прелата среди газовых мантилий позади принцессы. Маркиз подбежал к нему и схватил его за руку.
        - Куда идете вы?.. Вам надо оставить дам на несколько минут… Пойдемте сюда.
        - Извините, я думаю, что моя сутана дает мне право…
        - Вашей сутане нечего тут делать…
        Нунций должен был вернуться. Веласко и Омаль подошли к нему, осыпая его ласками и не теряя из виду.
        Через полчаса двери банкетной залы снова отворились при звуках громкой музыки. Столы были убраны, и начинался бал.
        На этот раз преимущество решительно оставалось за маркизом, который взял за руку принцессу и мимоходом бросил насмешливый взгляд на нунция.
        - Яполагаю, что ваше преосвященство не танцуете паваны?
        Бентивольо улыбнулся весьма нелюбезно.
        Веласко взял за руку принцессу Оранскую, а сеньора Веласко предложила свою руку Конде, который сначала отказался угрюмым тоном, но потом позволил себя вести или, лучше сказать, тащить к танцам с неловкостью и злостью, которых вовсе не думал скрывать.
        Испанскую павану протанцевали торжественно и важно, потом павану заменила сарабанда.
        Глаза всех были устремлены на принцессу, красота и грация которой возбуждали всеобщий восторг. Она непритворно наслаждалась своим торжеством. Никогда не была она прекраснее, никогда не танцевала так хорошо.
        Вдруг она остановилась долее чем следовало напротив кавалера, которого фигура сарабанды привела к ней; они обменялись с одушевлением несколькими словами и забылись до такой степени, что остановили всех танцующих, которые следовали за ними, потом вдруг принцесса вскрикнула и упала без чувств.
        Суматоха поднялась великая, все столпились около принцессы.
        Волнение удвоилось, когда послышался второй крик. Это закричал Конде, который нашел у ног своей жены медальон, выпавший из ее рук.
        Вэтом медальоне находился портрет ГенрихаIV.
        Ревность тотчас заставила принца Конде понять, что случилось. Он обернулся к Спиноле.
        - Здесь есть лазутчики короля. Прикажите не выпускать никого.
        Приказание, отданное громким голосом, произвело сильное волнение. Два человека, которых никто не знал и которые находились в первом ряду позади принцессы, отступили назад.
        Все выходы были уже заперты… Кто-то закричал:
        - Надо воздуха… воздуха для ее высочества!
        Другой голос кричал:
        - Пусть разобьют большое окно!..
        Два незнакомца в эту минуту стояли возле великолепного окна с цветными стеклами. Они обнажили шпаги и с помощью соседей разбили вдребезги стекла.
        Все с любопытством смотрели, как они шпагами выбивали стекла. Они в одно мгновение сделали страшный пролом, и Спинола, которого это разрушение начинало тревожить, закричал им, чтобы они остановились.
        Вдруг, когда пролом сделался достаточно велик, они сами выскочили в сад.
        Крик удивления вырвался у всех.
        Вирей уже бежал из глубины залы.
        - Ваше высочество… Яих видел… Это Бассомпьер и Прален.
        - Бассомпьер и Прален! Ятак и думал!
        Принцесса пришла в себя.
        Двадцать пять пажей разносили гостям сухие конфеты в больших серебряных вазах.
        Было два часа утра, и оркестр, замолчавший на несколько минут, чтобы дать отдохнуть танцующим, снова заиграл.
        Приключение было уже забыто толпой, и танцы начались оживленнее прежнего.
        Но принц, нунций, маркиз, Вирей и несколько приверженцев продолжали заниматься этим происшествием.
        Принц не скрывал своего гнева и грубо нападал на маркиза, столько же взбешенного, как и он; нунций, досада которого казалась не менее сильной, еще более раздражал спор.
        - Очень вам было нужно, - говорил принц, - дать этот праздник.
        - Это не для моего удовольствия. Он мне стоит довольно дорого.
        - Ипоказывать вашу смешную любовь к моей жене…
        - Больше четырех тысяч…
        - Ивсе это для того, чтобы устроить дела развратного короля и дать случай проклятому Бассомпьеру разыграть свою гнусную роль…
        - Но неужели вы думаете, что он приглашен сюда мной? Черт меня побери, если я знал, что он в Брюсселе…
        - Яэто знал…
        - Надо было сказать; мы приняли бы меры и успели бы удалить его.
        - Очень хорошо теперь вышло. Публичная огласка!
        - Огласки никакой нет. Все приписывают нездоровье принцессы жару. Здесь никто не знает Бассомпьера, и нельзя же угадать…
        - Мне-то что за нужда?.. Он все-таки добился своего… Он говорил с нею… Что он мог ей сказать? Этот медальон, выпавший из ее рук…
        - Ваше высочество, может быть, слишком тревожитесь…
        - Мое высочество знает, чего может опасаться. Принцессу хотят увезти. Но я буду караулить и клянусь, что принцесса не выйдет более из своих комнат, чтобы таскаться по балам и пирам…
        - Яв отчаянии, ваше высочество, что мой бал мог послужить предлогом…
        - Конечно, вы не можете быть в таком отчаянии, как я. Зачем я приехал!
        Принц повернулся спиной к Спиноле, огорошенному этим комплиментом.
        - Грубиян! - пробормотал маркиз. Нунций был не менее взволнован.
        - Это можно было предвидеть, - сказал он, - король будет стараться увезти ее.
        - Но мы защитим ее.
        - И, слава Богу, мы не боимся Бассомпьера.
        - Ипокажем ему, что мы сильнее.
        - Забраться сюда… Какая дерзость!
        - Принцесса на его стороне.
        - Это верно, что она не на стороне своего мужа…
        - Вы хотите сказать, что есть третий?
        - Кто знает?.. Может быть, и есть!
        - Ясам так думаю…
        - Яполагаю, вы говорите не о себе?
        - Так же, как и вы…
        Они пристально смотрели друг на друга несколько минут.
        - Внастоящую минуту общий враг - французский король.
        - Надо помочь принцу спасти от него принцессу.
        - Апотом?..
        - Потом?.. Мы увидим!
        Их прервал звук труб. Принц забрал жену в середине танца и увел ее, оркестр приветствовал маршем удаление царицы праздника.
        Спинола бросился провожать.
        Нунций посмотрел ему вслед с насмешливой улыбкой на губах.
        - Бедный маркиз! - пробормотал он вполголоса.
        XXXIV
        Принц Конде вот уже четыре недели жил в Нассауском дворце.
        Его присутствие в Брюсселе начинало становиться для эрцгерцога и жены его серьезным затруднением. Каждый день приезжали из Парижа новые послы. Принцессу требовали то король, то коннетабль, то герцогиня Ангулемская.
        Посланники, приехав, не уезжали, город наполнялся французами, которые открыто составляли заговор. Конде укрепился во дворце, как в крепости, надо было дать ему телохранителей.
        Со своей стороны Пекиус, посланник эрцгерцога в Париже, сообщал, что король делал грозные приготовления к войне.
        Альбрехт и Изабелла пытались тогда уговорить беглеца покориться. Но Конде нравилась более роль претендента. Он отверг все условия короля.
        Тогда они старались удалить его, и даже Спинола за это взялся. Его усердие к Конде значительно охладело с тех пор, как тот держал принцессу в заточении.
        Принца уверили, что он в Брюсселе не в безопасности, что лазутчики короля хотели убить его и что Италия и Испания представляли ему убежище более безопасное…
        Он испугался и заговорил о своем скором отъезде.
        Нунций принес это известие в брюссельский дворец. Альбрехт и Изабелла вместе с маркизом Спинолой читали депеши посланника Пекиуса, полученные утром из Парижа.
        Посланник писал, что имел с королем свидание, в котором Генрих выказал гнев сильнее прежнего. Он жаловался в выражениях чрезвычайно запальчивых на покровительство, оказываемое Испанией принцу Конде, и связывал с этим заговор гугенотов, который был открыт в Пуату. От жалоб он перешел к угрозам и формально выразил свое намерение заставить эрцгерцога и эрцгерцогиню дорого поплатиться за покровительство, которое они оказывали мятежникам и испанским интригам.
        Коннетабль, со своей стороны, вместе с герцогиней Ангулемской настоятельно требовал от Пекиуса, чтобы он сообщил эрцгерцогу и эрцгерцогине о дурном обращении принца с его дочерью и просил покровительства их для нее. Коннетабль рассказывал Пекиусу со слезами на глазах ужасные вещи.
        Альбрехт читал письмо с испугом на лице.
        - Это невозможно! - повторял он. - Это невозможно!.. Маркиз, не правда ли?
        - Невозможно - слишком сильное выражение, ваше высочество. Принц жесток. Он держит принцессу в заточении, и никому не известно, что происходит в стенах Нассауского дворца…
        - Надо узнать, потому что, если все это справедливо, мы обязаны вмешаться и немедленно прекратить… Ясам пойду…
        Изабелла сухо перебила:
        - Ни к чему горячиться; когда принц уедет, это прекратиться само собой.
        - Точно ли он уезжает?
        - Он сказал мне, что скоро уедет, - ответил нунций. - Он только не решается выбрать местопребывание. Он колеблется между Миланом и Мадридом.
        - Слава богу! Пусть решается скорее!
        - Впрочем, он хвастается, что не пройдет и года, как он будет в Париже. Он домогается не более не менее, как французского престола.
        - Так это правда! До нас дошли слухи.
        - Он не скрывает этого, а рассказывает повсюду. Он даже в трактирах громко кричит об этом…
        - Втрактирах! - с ужасом повторила Изабелла.
        - Точно так.
        - Недостойный человек!
        - Но какие же у него средства? - спросил Альбрехт.
        - Он сообщил мне все. Он намерен оспаривать законность детей королевы Марии Медичи.
        Изабелла с новым ужасом воскликнула:
        - Этот человек сошел с ума!
        - Многие при французском дворе не согласятся с вами.
        Эрцгерцогиня бросила на маркиза страшный взгляд.
        - Ничто не дает права сомневаться в добродетели королевы Медичи…
        Спинола не отвечал.
        - Конде перечислил мне, - продолжал нунций, - всех вельмож, на помощь которых он рассчитывать может. Он уверяет, что будто на его стороне Конти, Гиз, Бульон, Эпернон, Невер, Сен-Поль. Он хвалится, что привлечет на свою сторону множество католиков и всех гугенотов.
        - Еретиков! Хорош союз! - с отвращением сказала Изабелла. - Этот человек решительно недостоин нашего покровительства.
        Альбрехт тоже был в негодовании.
        - Если его католическому величеству угодно оказать ему покровительство, - сказал он, - то пусть, по крайней мере, он возьмет на себя опасности и ответственность. Что вы скажете на это, маркиз? Это вы против нашего желания привезли принца сюда. Ваше высочество, я сам теперь желаю, чтобы он уехал из Брюсселя как можно скорее.
        Бентивольо улыбался исподтишка.
        Спинола, заметивший эту улыбку, оскорбился.
        - Яне знаю, что нунций находит тут смешного.
        - Право, ничего…
        - Кажется, позволительно переменить мнение.
        - Без всякого сомнения.
        - Иесли он предполагает во мне намерения…
        - Итак, - резко перебил Альбрехт, - это решено. Принц едет. Мы можем возвратить принцессу посланникам короля.
        - Возвратить принцессу! - закричали в один голос эрцгерцогиня, маркиз и нунций.
        - Ну что?
        - Возвратить принцессу… Ни за что!
        - Но ее требует отец.
        Изабелла бросила на мужа гневный взгляд.
        - Разве вы не видите, что это преступная слабость старика, которому не стыдно служить своей родительской властью бесстыдной страсти короля? Притом Пекиус нам сказал, что коннетабль состарился и совсем одурел.
        - Однако мне кажется…
        - Яприняла обязательство перед Богом защищать ее честь и защищать ее против ее гонителя.
        - Наши неприятности с Францией не кончатся никогда. Это будет большой неосторожностью.
        - Не забудьте, что бросить ее было бы грехом…
        Слово «грех» произвело на Альбрехта сильное впечатление. Он не раскрывал более рта. Спинола воспользовался его молчанием.
        - Ядолжен заметить вашему высочеству, что принц уезжает с тем условием, чтобы принцесса разместилась во дворце.
        - Это разумеется само собой, - сказала Изабелла, знавшая о переговорах.
        Альбрехт вздрогнул.
        - Здесь! Принцесса будет жить здесь!
        - Конечно! Ябуду смотреть за нею.
        - Но… я не знаю… я боюсь, что…
        - Чего вы боитесь?
        - Присутствия этой изумительной красавицы…
        Пот выступил крупными каплями на лбу Альбрехта.
        - Не бойтесь… Святая Дева по вашим молитвам отдалит от вас дурные мысли.
        Бентивольо подоспел на помощь к эрцгерцогу.
        - Это присутствие, конечно, очень опасно среди двора, где царствуют самые строгие добродетели.
        - Очень опасно, - прибавил Альбрехт.
        - Ибыло бы лучше поискать для нее другого убежища.
        - Монастыря, например.
        - Это будет слишком строго. Дипломатический отель с точки зрения безопасности представляет такие же выгоды, как и монастырь.
        - Какой дипломатический отель? - спросил Спинола, начинавший понимать.
        - Например, мой. Где принцессе может быть лучше, как не под покровительством церкви и святейшего отца? Притом суровость…
        Спинола встал. Он находился в сильном волнении.
        - Яне хочу… я не соглашаюсь. Это шутка.
        - Что с вами, маркиз? - спросил Альбрехт.
        - Чтобы принцесса жила у него!… Это слишком дерзко…
        Альбрехту, напротив, понравился этот план, который избавлял его от всех опасностей.
        - Нет, маркиз. Янахожу эту мысль очень рассудительной.
        - Но вы не знаете…
        - Язнаю, что принцесса не может быть лучше защищена, как именем святого отца.
        - Но тут совсем другое.
        - Это также избавит нас от ответственности перед французским королем.
        Маркиз должен был бы уступить, когда на него напали двое, но Изабелла подоспела к нему на помощь. Она сухо перебила мужа:
        - Яобещала поместить принцессу во дворце, она будет помещена во дворце.
        Альбрехт сделал новую попытку к сопротивлению.
        - Однако…
        - Она будет помещена во дворце, - повторила эрцгерцогиня еще суше.
        Альбрехт глубоко вздохнул.
        - Имы будет охранять ее, - продолжала Изабелла. - Вы не знаете, господа, что еще вчера принцессу чуть не увезли!
        - Где?.. Как?..
        - По дороге в Лакейскую часовню, куда она поехала по моему совету помолиться Святой Деве…
        - Как же это узнали?
        - Господину де Вирею дал знать слуга, который был подкуплен, но раскаялся и выдал заговор. Вирей велел карете вернуться по берегу канала, а не по зеленой аллее, где надеялись в тесноте остановить карету и выпустить принцессу.
        - Надо караулить… эти французы так смелы…
        - Яберу это на себя. Иесли правда, что эта бедная душа готова сбиться с истинного пути, я намерена вывести ее на истинный путь, как я вывела уже многих.
        - Вы не намерены, я полагаю, употребить те же способы, какие вы употребляете с вашими фрейлинами?
        - Яупотреблю такие способы, какие сочту приличными.
        - Но все-таки…
        - Это мое дело. Притом около принцессы есть две шлюхи, которых я подозреваю в сообщничестве с французским королем и хочу направить на путь истины…
        - Да, но не употребляйте розог… или у нас непременно будет война с королем французским…
        - Всякий проступок против чести должен быть наказан. Яникогда не была снисходительна к подобным проступкам; ивы знаете сами, что для моих фрейлин открытие переписки…
        - Не об этом идет речь…
        - Это касается меня одной. Ясумею исполнить мою обязанность и в этом случае, как всегда.
        Изабелла величественно вышла, оставив эрцгерцога очень растревоженным относительно ее намерений. Нунций наклонился и шепнул на ухо Спиноле:
        - Вы слышали, маркиз, не будьте слишком любезны, а то вам придется плохо.
        - Берегитесь, чтобы вам самому плохо не пришлось, - гневно ответил Спинола.
        - Япосланник и лицо неприкосновенное.
        Бентивольо вышел с видом торжества, оставив своего соперника в бешенстве.
        XXXV
        ВЛувре было известно все, что происходило в Брюсселе.
        Разлука только разжигала страсть короля. Он впал в смертельную грусть; его бледное, исхудалое лицо обнаруживало его горесть.
        Париж и двор наперебой распевали стансы, сочиненные Малербом на тему великого отчаяния.
        Приближенные королевы очень забавлялись этой печальной любовью. Заговор составляли активнее прежнего; воспользовались озабоченностью Генриха и вырвали у него согласие на коронование королевы. Мария Медичи должна была торжественно короноваться в первых числах мая, и партия уже занималась регентством, будто смерть короля должна была воспоследовать через несколько часов после коронования.
        Одиночество около Генриха увеличивалось каждый день; последние придворные, оставшиеся ему верными, видя, что царствование его кончается, а начинается царствование Кончини, потихоньку переметнулись к новому правителю.
        Верными королю остались только Сюлли, бранивший его, Малерб, сочинявший ему стихи, и Бельгард, слушавший его признания.
        Генрих читал им каждый день письма из Брюсселя, в которых говорилось о тиранстве принца Конде, попытках к похищению и описывалась любовь несравненной Оранты к великому Алкандру.
        Однажды утром Сюлли, войдя к королю, нашел его между Бельгардом и Малербом в порывах безумной радости.
        - Иди сюда скорее, мой старый друг! - вскричал Генрих, приметив его. - Ясообщу тебе приятное известие… Сегодня…
        - Сегодня?
        - Именно сегодня.
        - А! Что же?
        - Она… она будет здесь!
        Сюлли, думая, что король в бреду, глазами спросил Бельгарда, который поднял голову из своих высоких брыжей и несколько раз кивнул, подтверждая слова государя.
        Сюлли все-таки ничего не понимал и прямо спросил:
        - Она!.. Кто это она?..
        - Он не угадывает! - с негодованием сказал король.
        - Он не угадывает! - с ужасом повторил Малерб.
        - Нет, я не угадываю.
        - О!..
        - Слышу… А! Понял… Ваша принцесса.
        - Да. Оком же может быть и речь, как не о божественной Оранте?
        - Ая думал, что дело идет о войне.
        - Овойне… До нее ли теперь…
        - Как же, приготовления сделаны. Через месяц мы выступим.
        - Кчему, если она возвращена мне?..
        - Возвращена кем? Эрцгерцогом, мужем?
        - Лучше того… Прочти письмо, которое Бассомпьер прислал мне из Брюсселя. Сегодня вечером ее увозят…
        - Черт побери!..
        - Утебя недовольный вид.
        - Он никогда не бывает доволен, - колко прибавил Малерб.
        - Вашими стихами, конечно, нет…
        - Моими стихами… моими стихами!.. Мои стихи не хороши! - сказал Малерб, задыхаясь от гнева.
        - Они не стоят и четверти тех денег, которые вам платят.
        - Это ложь!
        - Полноте, - сказал король. - Мы будем после говорить о поэзии. Объяснись, Сюлли, и скажи, чем ты опять недоволен?
        - Очень простой причиной. Это похищение навяжет нам на шею славные дела… Тридцать похищений не удалось!
        - Это удастся.
        - Тем хуже, лишние хлопоты… Все юбки на свете не стоят…
        Малерб поднял руки к небу, услышав это богохульство, а Бельгард изумленно посмотрел на Сюлли из-за своих брыжей.
        Король сделался серьезен.
        - Ты жесток, Сюлли, - сказал он, - легко смеяться над теми, кто бегает за юбками, особенно когда они в моих летах… Неужели ты думаешь, что я не слышу около себя шуточек и насмешек!.. Громко насмехаются над старцем, который имеет безумство страстно любить девочку…
        - Это приближенные королевы…
        - Оставим королеву и ее итальянцев. Ты сам сейчас упрекал меня.
        - Поверьте, государь, что дружба…
        - Черт возьми! Яэто знаю… Но неужели ты не узнаешь никогда, что значит для меня эта любовь, над которой ты насмехаешься?.. Неужели ты не поймешь никогда, мой старый товарищ, что теперь, когда все бросили меня, когда все рушится около меня, одна любовь этой молодой девушки привязывает меня к жизни, что я нахожу в этой любви силу, надежду…
        УГенриха были слезы на глазах, а Бельгард прятался за своими брыжами, чтобы не показать своего умиления.
        - Ах! Она очень меня любит, - продолжал Генрих. - Иты полюбил бы ее также, если бы мог видеть ее письма…
        - Она вам пишет!
        Король закусил губу.
        - Ну да, если эта тайна вырвалась у меня. Одна ловкая бабенка, поехавшая туда с Бассомпьером, нашла способ…
        - Мариетта!
        - Да… Ядам тебе прочесть письма Шарлотты. Ты увидишь, какая душа!.. Икакие чудные мечты о моей славе, о величии Франции!.. Иты хочешь, чтобы я не любил до безумия эту благородную женщину, когда нахожу здесь только врагов и убийц?.. Ячувствую, что, имея ее возле себя, я мог бы сделать много великого…
        Волнение короля увеличивалось. Сюлли, которым оно также овладело, почтительно взял за руку Генриха.
        - Государь, я ворчун… Все, что вы делаете, прекрасно; уменя есть только одно желание - видеть возле вас на престоле единственную женщину, достойную вас, - Шарлотту де Монморанси.
        Король, обрадовавшись этому одобрению, обнял обеими руками своего старого министра.
        - Язнал, что ты меня поймешь.
        Легкий шум заставил его поднять голову. Он отер глаза и увидел отца Котона, который в полуотворенную дверь с любопытством смотрел на эту сцену.
        - Что вы делаете здесь?
        - Янескромен, может быть, - прошептал иезуит. Он сделал три шага вперед.
        - Может быть. Разве сегодня исповедный день, отец Котон?
        - Для добрых католиков, государь, не должно проходить ни одного дня без исповеди.
        - Отец Котон, я не чувствую сегодня никакой охоты каяться… Ясумасбродно весел, потому что получил счастливое известие…
        Сюлли, Бельгард и Малерб вдруг сильно закашлялись.
        Король остановился, и все трое тотчас перестали кашлять.
        Иезуит оглядел комнату с любопытством и сделал еще несколько шагов вперед.
        Развернутое письмо лежало на столе. Котон подошел к столу, потупив глаза, но Сюлли прошел впереди него и положил свою шляпу на письмо.
        Котон повернулся к нему спиной и задумался…
        Очевидно, происходило что-то… Необыкновенная радость короля, письмо и поза Малерба, который, сидя спокойно в углу, устремив глаза в потолок, по-видимому, приискивал рифму, скоро объяснили Котону, в чем дело.
        Генрих прохаживался по комнате, напевая что-то с улыбкой на лице.
        - Ваше величество изволили мне сказать, что не имеете намерения исповедаться.
        - Конечно, нет… Уменя нет на совести столько грехов.
        - Грехов всегда больше, чем знаешь сам…
        - Не у меня.
        - Человек невольно предается чувствам гнева или ревности. Особенно большой грех - ревность…
        - Что вы ко мне пристаете с вашей ревностью? Разве я ревнив? Явесьма мало забочусь о милостях, которые королева оказывает Кончини…
        Отец Котон не ожидал ошибки.
        - Не об этом идет речь, - возразил он после минутного изумления, - а о господине де Бассомпьере!..
        - Как! ИБассомпьер также!.. Мне говорили, что королева показывала к нему предупредительность и что он любезно отвечал…
        - Нет, государь. Сохрани меня Бог дурно говорить о королеве.
        - О! Это ничего… Язнаю сам…
        - Клянусь вам, государь, что я говорил не о королеве…
        - Оком же?
        - Опринце Конде.
        Король побледнел.
        - Что вы хотите сказать?
        - Ничего… Мало ли что говорят, и я не посмею…
        - Пожалуйста, без уверток, объяснитесь…
        - Ятолько предполагал, но я ошибался…
        - Говорите сию минуту, или я вас…
        - Этот Бассомпьер, который взялся увезти принцессу, должен был жениться на ней прежде принца…
        - И…
        - Ия предполагал, что вы могли ошибочно… совершенно ошибочно, потому что хотя он был в нее сильно влюблен…
        Котон украдкой наблюдал за всеми движениями короля, который в сильном волнении наконец воскликнул:
        - Возможно ли?.. Впрочем, он прав, и это похищение, может быть, только…
        Сюлли, Бельгардом и Малербом опять овладел тот же сильный кашель. Но король был слишком взволнован, для того чтобы обратить на это внимание.
        - Ион увозит ее сегодня… Нет времени удостовериться…
        На этот раз Сюлли потерял терпение. Он перестал кашлять и закричал испуганным голосом:
        - Государь!..
        Но было уже слишком поздно. Иезуит узнал то, что хотел узнать.
        Пока король повернул голову к Сюлли, который шептал ему на ухо, Котон встал и на цыпочках пошел к двери. Но Бельгард загородил ему дорогу.
        - Вы бежите, отец Котон? - спросил король.
        - Если ваше величество не желаете исповедоваться, было бы нескромно с моей стороны…
        - Япередумал… и полагаю, что…
        - Теперь мне некогда… я должен спешить к обедне.
        Он наклонился, поспешно проскользнул под рукой Бельгарда, который хотел загородить ему дорогу, и бросился из комнаты бегом в покои королевы.
        Мария Медичи была в своей молельне. Котон вбежал туда запыхавшись.
        - Япринес новость вашему величеству: принцессу Конде сегодня увозят из Брюсселя.
        - Кто вам сказал?
        - Сам король.
        - Этого нельзя допустить.
        - Слишком поздно.
        - Не поздно помешать этой искательнице приключений приехать сюда на престол вместо меня.
        - Послать кого-нибудь на дорогу в Нидерланды.
        - Это будет сделано.
        Королева позвонила. Явился паж.
        - Синьор Кончини в Лувре?
        - Нет, ваше величество.
        - Пусть его найдут и сейчас же позовут сюда.
        XXXVI
        Снег падал хлопьями. Вся земля исчезла под белым покровом, блеск которого боролся с ночной темнотой.
        Внескольких сотнях шагов от Галльских ворот, громадная черная масса которых виднелась сквозь ночной мрак, посреди пустой дороги разговаривали мужчина и женщина.
        Голова женщины была покрыта фатой, скрывавшей ее лицо и стан.
        - Итак, надо здесь ждать два часа… брр… - сказал мужчина, кутаясь в плащ.
        - Может быть, три, а может быть, и четыре.
        - Черт побрал бы принцессу!.. Вчера погода была бесподобная, для чего отложили?
        - Она боится… не решается…
        - Неужели она не решится и сегодня?
        - Успокойтесь… Сегодня все готово.
        На всех брюссельских часах пробило вдали шесть часов.
        - Шесть часов! Явозвращаюсь в город.
        - Все устроено, не правда ли? Иты думаешь, что твой муж не приметит подмены?
        - Принцесса знает свою роль.
        - Хорошо, в таком случае я иду к моему отряду. Через два часа он будет в седле, с оружием в руках.
        - Где вы его спрятали?
        - Там, за пригорком. Пятьдесят человек хорошо вооружены, на хороших лошадях, готовы на все…
        - Акараул у ворот ничего не видел?
        - Чтобы не возбудить подозрения, мои люди вышли в разные ворота и собрались здесь при наступлении ночи.
        - Аесли караул у ворот приметил нас… если меня станут допрашивать, когда я вернусь…
        - Они видели, что ты разговаривала с мужчиной, на снегу… Скажи им, что я твой обожатель…
        - Мой обожатель!
        - Разве это неправда, моя прелестная Мариетта?
        Мариетта ответила только серебристым хохотом.
        - Вы мне делаете большую честь, господин де Бассомпьер, - сказала она, низко приседая, - но…
        - Что?
        - Они не поверят мне…
        - Надо дать им доказательство.
        - Какое доказательство, позвольте спросить?
        - Япоцелую тебя на прощание.
        - Ая думаю, что нас не увидит никто и что это бесполезно…
        - Мариетта, душечка, лишняя предосторожность никогда не вредит.
        - Если вы говорите это, я вам верю, господин де Бассомпьер…
        Мариетта, кокетливо приподняв вуаль, подставила свои румяные щечки.
        - Один… два… три… четыре, - сказал Бассомпьер, считая свои поцелуи.
        - Довольно… мы условились только об одном…
        - Разве ты не знаешь, Мариетта, что в этом краю любят много целоваться? Если мы не станем целоваться по здешней моде, нас не примут за влюбленных.
        - Япродолжаю верить вам, господин де Бассомпьер… пять… шесть…
        После шестого Мариетта, которая на этот раз приняла предосторожность считать сама, отступила назад.
        - Достаточно полдюжины.
        - Яне думаю.
        - Ядоплачу остальное в Париже.
        Она сделала три шага, чтобы удалиться, и остановилась.
        - Вы позаботитесь о моем муже, господин де Бассомпьер?
        - Ты непременно этого хочешь?
        - Это мой муж.
        - Что же, позаботимся, чтобы сделать удовольствие тебе. Но, если он будет неблагоразумен, я оставлю его здесь, в снегу.
        Мариетта сделала знак, выражавший необходимость покориться решению Бассомпьера, и пошла по дороге к городу, а Бассомпьер вернулся к своему отряду.
        Два солдата разговаривали под красным фонарем, освещавшим ворота.
        - Эге, прелестная девица, поздно возвращаетесь вы!
        - По снегу!.. За городом!.. Черт побери!.. Должно быть, любовь сильно защемила вам сердечко…
        Тот, кто был полюбезнее из двоих солдат, подошел к Мариетте, крутя усы.
        - Вы знаете, что хорошенькие девушки, возвращающиеся после шести часов, должны заплатить пошлину караульным?
        Мариетта сморщила носик.
        Следовало ли отказаться от пошлины? Но ее размышления были непродолжительны. Вворота проскакал всадник; снег, покрывавший дорогу, помешал слышать его приближение.
        Изумленные солдаты бросили Мариетту и побежали за ним…
        - Нельзя проехать… Кто вы? Куда едете?
        Всадник остановился и закричал:
        - Курьер испанского короля, от посланника испанского из Парижа с депешами к посланнику в Брюссель!
        Он показал королевский герб, вышитый на кожаном мешке, который был у него на спине.
        Оба солдата приложили руку к каске и отошли.
        Мариетта в это время успела дойти до верхней улицы, и курьер проскакал мимо нее.
        Она быстро пробежала по городу и постучалась в дверь небольшого дома на улице Рюисброк, прислоненного к прежним укреплениям, поддерживавшим теперь ряды Нассауского дворца.
        Вооруженные лакеи с факелами обходили дозором сад.
        Все было мрачно и безмолвно. Мерцали только два-три огонька в верхних этажах домов на улице Рюисброк, и смутно слышался шум пирующих в соседних кабаках.
        Лакеи, рассудив, что все обстоит благополучно и что в такую ужасную погоду бояться нечего, ушли.
        Только они исчезли, как к откосу укреплений была приставлена лестница.
        Женщина, закутанная в плащ, поднялась по этой лестнице, прошла сад и прямо направилась к открытой галерее, где ждала несколько часов, спрятавшись за колонной.
        Наконец отворилась дверь, и Филипота, камеристка принцессы Конде, спросила шепотом:
        - Вы здесь, Мариетта?
        - Здесь…
        Мариетта подошла и, взяв протянутую ей руку, дала себя вести по извилистой лестнице до комнаты первого этажа, освещенной только огнем камина, где принцесса ждала с девицей де Шато-Вер.
        - Все ли готово?
        - Все. Бассомпьер…
        - Говорите тише. Мы погасили свечи, думают, что мы спим.
        - Бассомпьер ждет за Галльскими воротами с отрядом из пятидесяти человек, муж мой внизу, у лестницы…
        - Боже мой! Как мне страшно… Яне осмелюсь никогда…
        - Надо вооружиться мужеством. Если бы вы не передумали вчера, вы были бы теперь близ Парижа.
        Принцесса не отвечала. Мариетта продолжала:
        - Король вас ждет.
        На этот раз принцесса решительно встала.
        - Яготова. Дай мне твой плащ.
        Она закуталась в широкую черную мантилью.
        - Ты уверена, что твой муж не приметит?
        - Ручаюсь…
        - Но если он захочет заставить меня говорить…
        - Он не говорлив.
        - Но все-таки…
        - Ваше высочество помните ответы, которым я научила вас?
        - Помню очень хорошо.
        - И… движения?
        - Идвижения также.
        Принцесса покраснела и сделала три шага к двери. Потом она остановилась и, упав в кресло, заплакала.
        - Уменя недостанет мужества… Япоступлю дурно и буду наказана…
        Девица де Шато-Вер и Филипота были так же взволнованны, как и их госпожа; они не говорили ничего. Одна Мариетта сохраняла хладнокровие.
        - Но что же вы делаете, ваше высочество?
        - Яоставляю мужа, которому дала обет перед Богом!
        - Хорош муж, который запирает вас, как преступницу, везет привязанную к лошади, заставляет проводить жизнь в слезах…
        - Это мой муж…
        - Ваш тюремщик, да… Вашим мужем он не будет, когда вы приедете в Париж и король уничтожит ваш брак.
        - Уничтожит ли?
        - Не пройдет и месяца, как вы будете французской королевой.
        - Королевой… с ним!… Однако это нехорошо…
        - Ведь сам коннетабль зовет вас?..
        - Это правда…
        - Ведь он, ваш отец, заранее дал согласие на все, что будет сделано для вашего освобождения.
        - Это правда…
        - Аваша тетка, герцогиня Ангулемская?..
        - О, моя тетка герцогиня Ангулемская…
        Пробили часы.
        - Время уходит, - сказала Мариетта. - Если мой муж выйдет из терпения, будет слишком поздно…
        Принцесса приподнялась и закрыла лицо вуалью.
        - Иду. Молитесь Богу, чтобы Он защитил меня.
        - Он защитит вас и нас.
        Мариетта уже не казалась спокойной. Она начала дрожать, когда после ухода принцессы осталась одна с девицей де Шато-Вер и Филипотой.
        - Ваше высочество, без сомнения, удалитесь в спальню? - спросила бойкая Филипота, низко приседая перед Мариеттой.
        - Мое высочество… да… то есть нет. Вот теперь я боюсь, в свою очередь… завтра, когда узнают…
        - Мы успеем дать вам убежать в окно.
        - Принц такой сердитый…
        Вдруг три женщины вскрикнули. Вдверь сильно постучались, и сухой голос Вирея повелительно закричал:
        - Отворите… отворите сию минуту!
        Девица де Шато-Вер и Филипота толкнули Мариетту в другую комнату, разделенную от этой портьерой, и после непродолжительных переговоров отворили дверь.
        Вирей был вооружен, точно собирался на войну, на нем была длинная рапира и пистолеты за поясом.
        - Где принцесса?
        - Она легла.
        Вирей подошел к портьере и, несмотря на сопротивление обеих женщин, приподнял ее.
        Вполутьме алькова виднелась спящая принцесса.
        Вирей сделал несколько шагов вперед, как будто хотел приблизиться, потом отступил и вышел из комнаты, не говоря ни слова.
        Через несколько минут дворец наполнился шумом и движением.
        Все окна освещались, слышались голоса, шаги, звуки оружия.
        Часовые с мушкетонами на плече ходили дозором по коридорам и лестницам.
        Ни живы ни мертвы, три женщины слушали этот шум, когда маленькая дверь, в которую вошла Мариетта и убежала принцесса, с шумом отворилась.
        Принцесса вбежала в комнату и сбросила с себя плащ.
        - Меня видели… меня преследуют.
        Слышались мужские шаги, бегом поднимавшиеся на лестницу.
        Вирей вошел в комнату с вооруженными слугами.
        - Что это значит? - спросила принцесса смело и надменным тоном.
        - Мы отыскиваем…
        - Акто позволил вам отыскивать в моих комнатах?..
        Вирея нелегко было заставить оробеть.
        - Бесполезно притворяться, у меня зрение хорошее, - сказал он, - ваше бегство по саду изменило вам.
        - Яне понимаю вас.
        - Разве вы не помните, господин Вирей, что видели принцессу здесь, в постели, несколько минут тому назад? - вмешалась девица де Шато-Вер.
        Вирей в смущении крутил усы.
        - Какая же была это женщина?..
        - Какая женщина?..
        Мариетта, спрятавшись за портьерой, закуталась в фалью. Она вдруг подошла и упала на колени среди комнаты.
        Вирей все более и более смущался.
        - Кто вы?.. Что вы делаете здесь?
        Мариетта не отвечала. Вирей обратился к принцессе:
        - Кто эта женщина?
        Ответа не было. Всаду послышались пронзительные крики, кстати отвлекшие внимание.
        - Что случилось? - спросил Вирей у вбежавшего телохранителя принца Оранского.
        - Схватили человека, который приставил лестницу к откосу укреплений.
        Вирей бросил на принцессу взгляд торжества.
        - Его не выпустили, я надеюсь?
        - Его ведут сюда.
        - Хорошо. Верно, поблизости есть какой-нибудь дом?
        - Да, он стоял во дворе этого дома.
        - Пусть обыщут дом и арестуют всех.
        Вирей обернулся к принцессе.
        - Мне приказано, ваше высочество, наблюдать за вами до прибытия принца и разлучить вас с вашими служительницами.
        Принцесса ушла в свою спальню.
        Приподнимая портьеру, она нашла способ шепнуть на ухо Мариетте, которую два солдата уводили, как преступницу:
        - Если твой муж признается, мы погибли…
        Мариетта улыбнулась.
        - Если он признается, это спасение…
        XXXVII
        Вэто время в Брюссельском дворце все волновались.
        Когда эрцгерцог и его жена удалились в свои покои, когда все уже лежали в постели или молились, явился принц Конде с принцем Оранским.
        Их не пустили. Но принц Конде поднял такой шум, что надо было исполнить его желание и доложить эрцгерцогу.
        Альбрехт, которому помешали молиться, не смел, однако, отпустить этих незваных посетителей, позднее посещение которых показывало, что происходит что-то важное.
        Он принял их в молельне, возле аналоя, с четками в руках.
        Принц Конде был в сильном гневе.
        - Ваше высочество, мы пришли просить у вас правосудия и покровительства. Король Французский увозит мою жену с оружием в нынешнюю ночь.
        - Вы это знаете наверно?
        Принц показал эрцгерцогу депешу, которую держал в руке.
        - Прочтите. Эту депешу час тому назад маркиз Спинола получил из Парижа от испанского посланника, которому дала знать королева Мария Медичи.
        Эрцгерцог был более озабочен своими молитвами, которые он не успел кончить, чем опасениями принца.
        - Надо воспротивиться… защищаться…
        - Но город полон французов, здесь их целая армия.
        Эрцгерцог навострил уши…
        - Иу нас также есть армия…
        - Ваше высочество, мне она нужна…
        - Чтобы защищать женщину… Это уже слишком!
        - Говорю вам, их здесь сила…
        Раздираемый страхом и желанием продолжать молиться, эрцгерцог отошел от аналоя, подошел к столу и написал несколько строк.
        - Вот приказ… Через час мои телохранители окружат Нассауский дворец.
        - Нам было бы полезно несколько слов вашего высочества старшине…
        - Для чего?
        - Чтобы поднять городскую милицию…
        - Но вы взволнуете целый город…
        - Ваше высочество, это необходимо…
        Альбрехт услыхал, как пробили часы, и, вспомнив, что ему остается еще десять раз перебрать четки, дал то, что у него просили.
        Оба принца торжественно ушли в ратушу, а эрцгерцог опять принялся за свои молитвы.
        Трубы звучали во дворце, и гвардия выстроилась в ряды.
        Все дворяне, думая, что на город напали, бежали в доспехах и при оружии.
        Скоро весь Брюссель был на ногах. Во всех окнах мелькали огни, издали слышался звук барабанов и набатного колокола. По улицам испуганные толпы бежали сломя голову и кричали:
        - Французы! Французы! Французы!
        Через час Нассауский дворец окружала целая армия.
        Все городские ворота были заперты, и везде кричали:
        - Французы! Французы!
        Маркиз Спинола приехал верхом во главе своих офицеров, вооруженный с головы до ног и с жезлом в руке.
        Двери дворца, охраняемые двойным рядом солдат, будто должны выдержать осаду, растворились перед маркизом.
        Взале собрались принц Конде, принц Оранский, Вирей и двенадцать придворных эрцгерцога.
        Рассуждали, шумели.
        Через несколько минут после маркиза прибежал нунций. Оба соперника обменялись значительными взглядами.
        - Союз против общего врага.
        Принц подбежал к ним.
        - Яждал вас… Виновные арестованы; мы держим в руках нити заговора.
        - Стало быть, это правда?
        - Правда! Ждали только вашего прибытия, чтобы привести виновных… Вирей, приведите принцессу.
        - Как, принцесса здесь? - сказал Бентивольо. - Что это вы, и не лучше ли держать в тайне…
        Конде пожал плечами.
        - Япригласил вас сюда для того, чтобы вы были судьями…
        Маркиз и нунций сморщились. Роль, предназначаемая им, вовсе им не нравилась.
        Принцессу привел Вирей. Она держала себя гордо и надменно.
        - Чего от меня хотят? Почему обращаются со мной как с преступницей? - спросила она, прямо идя к принцу, который торжественно уселся в кресло среди присутствующих, расположившихся полукругом, с важностью, приличной трибуналу.
        Конде, намеревавшийся допрашивать и не ожидавший, чтобы его допрашивали самого, смутился, увидев, что его план расстроен.
        - Извините, это должен я…
        Но принцесса не дала ему кончить, а обратилась к Бентивольо и Спиноле:
        - Ваше преосвященство и вас, маркиз, я не знаю, зачем призвали сюда. Но для чего бы это ни было, я требую от вас правосудия, я требую, чтобы вы от моего имени принесли жалобу эрцгерцогу и французскому посланнику на притеснения, которым меня подвергает принц Конде.
        - Может быть, я должен был дать вам улизнуть?
        - Не ожидайте, чтобы я отвечала на такие грубые оскорбления!
        - А, гордость не допускает вам отвечать. Ну, другие ответят за вас. Вирей расскажет… За какой это женщиной он гонялся в саду?
        - Откуда я знаю? Он имел дерзость гнаться за ней со шпагой в руке до моих комнат, куда, как мне рассказывала девица де Шато-Вер, он осмелился забраться за несколько минут перед тем и где видел меня спящей.
        Принц навострил уши.
        - Вы видели принцессу спящей?
        - Это правда…
        - Но если так… - намекнул Бентивольо.
        - Да, если ее высочество спала… - прибавил Спинола, который не хотел отстать от нунция.
        Дело шло не так легко, как принц предполагал. Он переменил тактику.
        - Отвечайте, Вирей. Что говорит эта молодая женщина, которую захватили?.. Кто она? Зачем она приходила сюда?
        - Она уверяет, что замужем и в разлуке с мужем, что наконец успела соединиться с ним, что они хотели бежать вместе. Боясь, что их увидят, если они уйдут с улицы, она пошла через сад, стараясь найти выход из дворца, что, преследуемая нами, она бросилась в галерею и оттуда, сама не зная, куда идет, вбежала в комнаты принцессы.
        - Какой прекрасный роман!.. Алюбезник, державший лестницу, что говорит?
        - Это муж, ваше высочество… Его рассказ нисколько не разнится от рассказа его жены.
        Принц побледнел от гнева и с страшным ругательством ударил кулаком по ручке кресла.
        - Но, стало быть, неизвестно ничего…
        - Ничего, ваше высочество.
        - Они все лгут, это ясно. Пусть их приведут.
        Прошло пять минут.
        Присутствующие, недовольные своей ролью, хранили глубокое молчание.
        Отворилась дверь, и вошла Мариетта.
        Она была очаровательна: соживленными глазами, пылающими щеками, улыбкой на губах.
        Дверь опять отворилась, и вошел Жан, бледный как мертвец.
        - Наконец, - закричал принц тоном торжества, - мы узнаем правду!
        Приметив свою жену, Жан поднял руки к небу и подбежал к ней.
        - Моя жена!.. Моя Мариетта… Нашлась!
        Крик был искренний, ошибиться было нельзя.
        - Кого вы ждали с вашей лестницей? - спросил Конде, резко перебив эти восторги.
        - Кого мне ждать, если не Мариетту, если не мою жену…
        - Что она делала в саду?
        - Искала дороги; мы не смели выйти с улицы, боясь, что нас увидит негодяй Бассомпьер, который живет здесь поблизости и который увез ее у меня.
        При имени Бассомпьера Конде навострил уши.
        - Постойте, я вас узнаю…
        - Это я сам, ваше высочество, ваш бывший казначей. Яимел честь привезти сюда письма Кончини и отца Котона.
        - Да, да, хорошо.
        - Втот вечер, когда вы ждали, переодевшись, в кабаке.
        - Довольно, довольно…
        - Ивас потом еще отвели в тюрьму.
        - Молчите!..
        Сцена становилась смешной. Конде, который намеревался устроить торжественное судилище, а слышал позади себя сдержанный смех, потерял терпение.
        - Вирей, выведите его и уведите принцессу в ее комнаты.
        Принцесса встала и прошла мимо Вирея так надменно, как вошла.
        Она остановилась у дверей и последний раз обратилась к нунцию и маркизу:
        - Поручаю вам мою защиту, господа. Передайте эрцгерцогу и французскому посланнику мой протест против оскорбления, сделанного мне.
        Они оба поклонились.
        Конде растерялся. Он видел около себя только насмешливые лица.
        Принц Оранский, боявшийся разделить смешную сторону этого дела, первый заговорил:
        - Из всего этого выходит то, что мы испугались слишком скоро, если не совсем напрасно…
        - Напрасно!.. - закричал Конде. - Адепеша испанского посланника, сообщающая нам о заговоре?
        - Посланник мог ошибиться.
        - Он узнал об этом от королевы Марии, которой передал это отец Котон, узнавший от самого короля…
        - Хорошо. Но все-таки тревога была поднята по-пустому.
        - Ябоюсь, - заметил маркиз Спинола, - что ваше высочество слишком поторопились…
        - Ичто все это наделает огласки без достаточной причины, - прибавил нунций.
        - Без причины!.. Но когда я знаю, что ее хотели увезти…
        - Попыток серьезных не было… Иего преосвященство сказал правду, что выйдет большая огласка из ничего, - возразил маркиз, которого обращение принцессы совершенно переубедило. - Весь город в тревоге…
        - Ялишь хочу разгласить, что король имеет намерение…
        - На вашем месте я стал бы защищаться, но не разгласил бы этой тайны по всему городу.
        - Аесли мне угодно так…
        - Но нам не угодно играть роль в этой комедии.
        Нунций заговорил, в свою очередь:
        - Незачем было созывать нас ночью. Но я не сожалею об этом, потому что принцесса поручила мне свою защиту.
        - Поручила нам, - немедленно прибавил Спинола.
        - Не хотите ли вы теперь взять сторону моей жены против меня?
        - Если бы принцесса участвовала в этом заговоре, мы одобрили бы…
        - Но я знаю наверно, что она хотела бежать и спасается только ложью этих негодяев…
        - Ревность сбивает с толку ваше высочество…
        Конде вышел из терпения, надвинул шапку на глаза и вместе с Виреем вышел из залы, крича с яростью и досадой:
        - Хорошо! Ябуду защищаться один!
        Принц Оранский, замешательство которого все более увеличивалось, ничего не придумал лучше, как пойти вслед за ним.
        - Господа, - сказал нунций, - я полагаю, что наше присутствие здесь бесполезно и что мы можем уйти…
        Спинола с досадой ходил по комнате, махая своим жезлом.
        - Уйти, это легко сказать, меня заставили поднять весь гарнизон.
        - Распустите ваших солдат.
        - Конечно, я их распущу. Но какая смешная выходка, весь город станет завтра смеяться.
        - Солдатам смеяться запретят.
        - Аполиция?! Когда она вооружится, ее трудно заставить разойтись по домам.
        - Они знают, зачем их созвали?
        - Конечно. Этот проклятый принц по всему городу кричал, что случилось с ним.
        - Ну мы скажем правду, что он ошибся и что с ним не случилось ничего.
        - Тогда нас примут за дураков, поверивших сказке ревнивого мужа.
        Дверь отворилась, и вошел офицер.
        - Мы захватили пленника, ваше сиятельство! - обратился он к маркизу.
        - Пленника!.. Кто он?
        - Не знаем. Какой-то дворянин, вооруженный с ног до головы. Мы захватили его на улице Рюисброк в ту минуту, когда он хотел пробраться в дом, окруженный караулом, и обнажил шпагу.
        - Вот как! - сказал нунций. - Неужели действительно справедливо… Не позвать ли принца?
        - Скакой стати? Этот пленник здесь?
        - Мои солдаты привели его сюда.
        - Хорошо… Господа, мы спасены.
        - Как это?
        - Мы покажем пленника солдатам, милиции, толпе. Таким образом они убедятся, что мы недаром созвали их, и мы избавимся от насмешек.
        - Но кто этот дворянин?
        - Мы узнаем это после. Явозьму его к себе и завтра допрошу.
        Спустя пять минут послышались звуки труб. Спинола верхом проезжал перед войсками, расставленными по улицам около дворца.
        За ним среди отряда пехоты шел пленник.
        - Захватили! Захватили! - кричала толпа.
        - Кого?
        - Его!.. Неприятеля!
        - Долой французов!.. Да здравствует Спинола!
        Огромная толпа, мужчины, женщины, дети провожали Спинолу и кричали:
        - Его поймали! Поймали!
        Время от времени чей-нибудь голос спрашивал:
        - Кого поймали?
        Но голос каждый раз заглушался радостными криками.
        Спинола и его пленник давно исчезли за дверью дома, а толпа еще кричала.
        Милиция вернулась по своим квартирам с барабанным боем, с криками победы.
        Всю ночь никто не смыкал глаз в добром городе Брюсселе.
        XXXVIII
        Едва рассвело, когда Спинолу разбудил его офицер.
        Пленник требовал немедленного свидания.
        - Свидания!.. Ясейчас допрошу его.
        - Он требует сию минуту.
        - Это уже слишком… Позволю ли еще я?
        - Он уверяет, что ваше сиятельство не откажете ему ни в чем, когда прочтете это.
        Офицер подал письмо. Маркиз взглянул и вскрикнул от удивления.
        - Он!.. Пусть его приведут сию минуту сюда.
        - Сюда? - с изумлением повторил офицер.
        - Сюда.
        Через десять минут привели пленника. Спинола со шпагой на боку, с шляпой в руке, церемонно вышел встретить его.
        - Господин де Бассомпьер…
        - Маркиз…
        - Поверьте, я в отчаянии…
        - Поверьте, что мое отчаяние еще сильнее. Было ужасно холодно там, где вы заставили меня провести ночь.
        - Если бы вы объявили, кто вы, я поспешил бы…
        - Объявить, кто я… Кчему?.. Меня схватили, повели и заперли. Только сегодня утром, по любезности одного из ваших солдат, я узнал, где нахожусь. Но этот учтивый солдат не мог сказать мне, почему меня схватили.
        Спинола, сам не знавший этого, счел благоразумнее ограничиться ролью допросчика.
        - Не имели ли вы вчера намерения увезти кого-нибудь?
        Бассомпьер с удивлением посмотрел на Спинолу.
        - Ба! Вы знаете это?
        - Должно быть.
        - Если это не удалось, то я не знаю, зачем мне скрываться. Яимел эту надежду… Мое приключение очень любопытно. Позвольте мне рассказать?
        Важный Спинола несколько оторопел от этого внезапного доверия и отвечал только знаком головы.
        - Со мною было пятьдесят человек в двухстах шагах от Галльских ворот…
        - Пятьдесят человек. Ачасовые мои…
        - Ничего не видели… а ваши солдаты очень рассеянны, позвольте мне вам сказать.
        - Хорошо, будем продолжать.
        - Не сердитесь… Назначенный час давно прошел, мне надоело ждать на снегу, и я, растревожившись, вернулся в город.
        - Акараул у ворот?
        - Пропустил меня. Яуже имел честь говорить вам, маркиз, что ваши солдаты очень небрежны.
        - Хорошо…
        - Вы опять сердитесь, если так, я не могу ничего вам рассказать.
        - Продолжайте, говорю вам…
        - Япрошел, но, когда хотел вернуться, нашел ворота запертыми и караульных под ружьем. Яхочу выйти из ворот, меня не пускают… я вижу, что вооруженные граждане выбегают из домов, я сам бегу, растревожившись, туда, где должен был найти друзей, но нахожу только останавливающих меня солдат. Вы знаете остальное…
        Спинола все более и более принимал серьезный вид.
        - Господин де Бассомпьер, будьте откровенны.
        - Не был ли я довольно откровенен, рассказав вам все?
        - Откровенность за откровенность… вам не удастся увезти принцессу.
        - Сегодня не удастся, так завтра…
        - Вы очень этого желаете?
        - Яобещал… да и для себя желаю. Яотказался от руки девицы де Монморанси в пользу принца Конде только с одним условием, и, если это условие не исполнится, я буду одурачен.
        - Кто вам говорит, что это условие не исполнится с принцем Конде и без того, чтобы вам пришлось увозить кого-нибудь?.. Ведь вам все равно, король это будет или кто другой?
        - Это зависит кто…
        Бассомпьер остановился и пристально посмотрел на Спинолу.
        - Маркиз, я слышал толки в Брюсселе, будто вы до безумия влюблены в принцессу.
        - Аесли бы это было справедливо?
        - Яудивился бы, что вы так энергично берете сторону принца.
        - Яберу его сторону только против короля.
        - Стало быть, мы соперники…
        - То есть потому, что вы держите сторону короля, а я мужа?
        - Пусть так. Но позвольте мне спросить вас: дозволяет ли дух рыцарства держать своего соперника в плену?
        - Вы свободны, господин де Бассомпьер. Но дух рыцарства дозволяет мне, я полагаю, наложить на вас клятву.
        - Извините… я не был побежден на поединке.
        - За этим дело не станет…
        - Как! Вы желаете…
        - Господин де Бассомпьер, хотите сделать мне честь взять одну из этих шпаг?
        Маркиз снял со стены две длинные кастильские шпаги. Бассомпьер, восхищенный и удивленный этим приключением, смотрел на него с удивлением.
        - Итак, мы будем драться.
        - Это вам не нравится?
        - Напротив, и если бы не неудовольствие убить ваше сиятельство…
        Спинола улыбнулся этой выходке и стал в позицию с театральной торжественностью испанского гранда. Бассомпьер скрестил с ним шпагу, потом опустил ее.
        - Извините, маркиз, какая у нас ставка?
        - Увас король, у меня муж.
        - Если я выиграю, вы не станете мне препятствовать увезти принцессу для короля?
        - Аесли я останусь победителем, вы отказываетесь от всяких попыток и возвращаетесь в Париж.
        - Хорошо. Защитник короля! - сказал Бассомпьер, отдавая честь шпагой.
        - Защитник принца! - ответил маркиз.
        Шпаги скрестились. Бассомпьер, прельщенный романтической стороною предложения, принял его легкомысленно и весело; но при первых взмахах шпаги, он приметил, что его противник - мастер своего дела и что дело короля подвергается опасности. Он сделался серьезен.
        - Простите еще раз, маркиз, если я вас убью… - сказал он.
        - Успокойтесь… вы не убьете меня.
        Имаркиз нанес такой удар шпагой, что Бассомпьер с трудом отразил его.
        - Мы посмотрим… Но положим, что я вас убью. Буду я тогда иметь право увезти принцессу?
        - Конечно…
        - Хорошо… Но вы не поможете мне тогда. Аваши люди, не сведущие в рыцарских обычаях, схватят меня, как убийцу.
        Бассомпьер чуть было не ранил маркиза в плечо. Но тот, не говоря ни слова, искусно отразил удар, и Бассомпьер, продолжая драться, говорил:
        - Не предоставить ли нам лучше решение спора между королем и принцем жребию? Это позволило бы побежденному остаться в живых и самому выполнить условие.
        - Какому жребию?
        - Игре в кости, например, случайности…
        Спинола нахмурил брови.
        - Не будем осквернять, господин де Бассомпьер, Божьего суда. Испанский дворянин полагается только на свою шпагу!
        - Шпага никогда не пугала французского дворянина, господин испанский дворянин.
        Бассомпьер, взбешенный надменным тоном своего противника, нанес сильный удар.
        Спинола, все с важным видом, выбил шпагу из рук Бассомпьера, который поскользнулся и упал на левый локоть.
        Но тотчас же приподнялся, поднял свою шпагу и опять стал в позицию.
        Но Спинола уже бросил свою шпагу.
        - Господь решил… и вы видите, что не умер никто. Яобращусь к вашей чести, господин де Бассомпьер, чтобы получить исполнение обещания, данного со шпагой в руке.
        Бассомпьер поклонился.
        Вэту минуту вошел офицер. Нунций приехал в карете, несмотря на такое раннее время, и желал сейчас говорить с маркизом.
        Бассомпьер хотел уйти.
        - Останьтесь, - сказал маркиз. - Это посещение возвещает нам такие события, которые могут вас интересовать…
        Нунций казался в восторге. Не примечая Бассомпьера, он побежал к маркизу.
        - Новости, милый маркиз…
        Спинола сделал гримасу: эта радость тревожила его.
        - Что случилось?
        - Принцессы уже нет в Нассауском отеле.
        - Увезена!
        - Нет. Ее муж и принц Оранский отвезли ее сегодня ранехонько к эрцгерцогине. Она не уедет из дворца.
        - Апринц?
        - Он сегодня уезжает из Брюсселя, потому что он здесь не в безопасности…
        - Ибросает свою жену?
        - Ему нечего тревожиться. Эрцгерцогиня обещала караулить ее. Ни празднеств, ни прогулок больше не будет. Она не выйдет из женской половины.
        - Но ведь это тюрьма…
        - Это спасение, маркиз! Эрцгерцогиня делает доброе дело, предприняв спасение души, которой готов был овладеть демон.
        Спинола с нетерпением сжал кулаки.
        - Это назидательно… вероятно, вы сами лично отправитесь воевать с демоном?
        - Если эрцгерцогиня думает, что мои слабые добродетели могут иметь какое-нибудь действие…
        Бентивольо коварно усмехнулся, увидев досаду на лице Спинолы.
        - Это известие рассердило вас, маркиз? Ая приехал сообщить его вам в уверенности, что оно будет вам приятно.
        - Перестаньте насмехаться… Вы торжествуете… Позвольте поздравить вас.
        - О! Мое торжество ничтожно. Правда, я думал уже давно, что только одно уединение может исправить эту взволнованную душу.
        - Ясегодня же отправлюсь засвидетельствовать мое уважение принцессе, - сказал Спинола вопросительным тоном.
        - Разве я не говорил вам, что эрцгерцогиня обещала принцу не дозволять принцессе видеться с мужчинами?
        - Даже со священниками?
        - Ни с кем, кроме высших духовных сановников.
        Спинола сделал такую страшную гримасу, что Бентивольо счел благоразумным ретироваться.
        - Яоставлю вас, маркиз. Яхотел, чтобы вы первый узнали это приятное известие.
        - Благодарю, благодарю…
        Нунций исчез. Маркиз заревел от гнева:
        - Меня провел этот поп!
        Бассомпьер, о присутствии которого он забыл, подошел с улыбкой на губах.
        - Признайтесь, маркиз, что не стоило выходить на поединок со мною.
        - Что?
        - Король проиграл. Связанный моей клятвой, я сегодня же уезжаю из Брюсселя. Но уверены ли вы, что муж выиграл?
        - Муж?.. Большая мне нужда до мужа…
        - Яспрашиваю вас, уверены ли вы в выигрыше…
        - Вкаком выигрыше?
        - Внашем Эльзасе есть старая сказка, маркиз. Два вора оспаривали друг у друга на шпагах - я ошибся… на кулаках - осла. Третий, половчее…
        - Э! Мне нет никакого дела до ваших эльзасских сказок…
        - Стало быть, мне остается только уйти, если вам угодно возвратить мне свободу.
        - Один из моих офицеров проводит вас до ворот… Прощайте, господин Бассомпьер.
        - До свиданья, маркиз, я не прощаюсь с вами. Через две недели король выступает в поход, и я надеюсь иметь удовольствие встретиться с вами на поле битвы…
        - До свиданья, когда так.
        Бассомпьер сделал несколько шагов и обернулся.
        - Уменя есть утешение в моем поражении, маркиз.
        - А!
        - Принцесса не достанется королю. Но она не достанется и принцу!
        Сэтими пророческими словами он ушел.
        По выходе из гостиницы он прямо побежал к дому на улице Рюисброк.
        Дом был пуст. Бассомпьер стал расспрашивать соседей. Соседи рассказали, что ночью французская армия явилась у ворот Брюсселя, чтобы увезти принцессу Конде, что Спинола отразил французов, что король французов взят в плен и что его повесят напротив ратуши, что если эрцгерцог и Спинола откажут народу в этом зрелище, то народ сам повесит французского короля.
        Бассомпьеру представилось, будто веревка стягивает ему шею, и он побежал прямо к французскому посланнику.
        Берни возвращался в эту минуту домой с нотариусом и писарями. Он вскрикнул от удивления, приметив Бассомпьера.
        - Откуда вы…
        - Издалека.
        - Берегитесь: если вас узнают, вы будете арестованы.
        - Авы сами-то что делаете? Разъезжаете с нотариусом по городу…
        - Об этом после. Но знаете ли вы новость? Конде уезжает из Брюсселя.
        - Язнаю все.
        - Предупрежденный об этом секретно, я ездил к принцу требовать от имени короля французского, чтобы он вернулся во Францию.
        - Странный способ!
        - Идея господина де Сюлли. Принц обещал дать мне знать через нотариуса о своем отказе. Мы составим протокол. Парламент произнесет приговор. Ну что же, прекрасное дело.
        Бассомпьер поморщился.
        - Вдело вступают нотариусы. Решительно я могу уехать.
        Через несколько часов он выехал из посольства один в карете министра.
        Тяжелая махина подвигалась медленно по узким и грязным улицам города.
        Впереулке он встретил трех человек, которые были принуждены, чтобы не быть задавленными, подняться на крыльцо дома. Это были нотариус в своем должностном платье и два писаря.
        Узнав карету посланника, нотариус закричал:
        - Остановитесь! Остановитесь!
        Он развернул бумагу и стал читать громко с крыльца:
        - «При мне, Мишеле Морисане, нотариусе, Генрих Бурбон, принц Конде…»
        Бассомпьер, очень заинтересованный, высунулся из окна, с любопытством посмотрел на нотариуса, который продолжал читать гнусливым голосом, и откинулся назад.
        Кучер пришпорил лошадей, и карета поехала несколько скорее.
        Морисан оторопел. Потом, приподняв решительным движением свою черную мантию, он побежал за каретой со своими двумя писарями, делая прыжки по саду.
        Время от времени он кричал:
        - Остановитесь!
        Бассомпьер снова высунулся в окно и с испугом, смотрел на три долговязые фигуры, преследовавшие карету, кучер снова ударил лошадей, и погоня началась еще живее.
        Нотариус был красен, как петух, он уже не бежал, а делал огромные скачки. Давно уже обогнал он обоих писарей.
        По милости отчаянного скачка ему удалось догнать карету.
        Бассомпьер, увидев, что нотариус бежит около дверцы, снова высунул голову в окно.
        Нотариус медленно развернул бумаги и начал, запыхавшись:
        - «Я,Мишель Морисан…»
        Бассомпьер отпустил грубое эльзасское ругательство иотбросился назад. Нотариус возвысил голос:
        - «Генрих Бурбон…»
        Раздраженный Бассомпьер задернул кожаную занавесь. За этой баррикадой, не слыша более голоса нотариуса, он радовался уже успеху своей проделки, когда вдруг занавесь была приподнята и целая пачка бумаг, пущенная сильной рукой, ударила Бассомпьера в лицо.
        Он несколько минут старался освободиться от этой лавины, потом в страшном гневе поднял левой рукой разбросанные листки, правой рукой обнажил шпагу и выскочил из кареты как бешеный.
        Нотариус, величественно удалявшийся, гордясь своей победой, убежал со всех ног.
        Началась погоня наоборот, к великому изумлению прохожих, которые останавливались, и кумушек квартала, головы которых с любопытством показывались в окнах и дверях.
        Нотариус уже устал от своего бега. Через пять минут он почувствовал, что неприятель гонится по пятам его, и вдруг, потеряв всякую надежду, упал на колени среди улицы с жалобными криками.
        Бассомпьер стоял перед ним с поднятой шпагой и совал ему бумаги под нос.
        - Бери сейчас назад эти каракули.
        - Пощадите…
        - Янаучу тебя надоедать своими каракулями дворянину!
        - Сжальтесь…
        - Скажешь ты мне, что значит эта погоня?
        - Яне хотел оскорбить вас, господин посланник…
        - Посланник… Какой такой посланник?
        - Разве вы не посланник?.. Акак же эта карета… Извините. Япринял вас за посланника…
        - Бери же сейчас назад эти бумаги…
        - Так вы решительно не посланник?..
        Бассомпьер махнул шпагой.
        - Возьму, ваше сиятельство! - вскричал нотариус, помертвев от страха.
        Он схватил пачку бумаг, которую протягивал к нему его победитель, приподнялся и убежал со всей скоростью своих длинных ног, преследуемый насмешками собравшихся мальчишек.
        Бассомпьер, видя, что он исчез на углу улицы, вложил шпагу в ножны и вернулся в карету, которая повезла его к Андерлехтским воротам.
        Вдвух шагах за дверью находилась гостиница. Там ждали слуги с лошадьми.
        - Теперь, маркиз Спинола, я выбрался из ваших когтей, - сказал Бассомпьер.
        Он вдруг остановился, приметив двух человек, одетых крестьянами, которые с любопытством смотрели на него из окна нижнего этажа и которые, встретившись с ним взглядами, бросились вдруг назад.
        - Ей-богу! Яне ошибаюсь…
        Он подъехал к окну и закричал, приставив обе руки ко рту в виде рупора:
        - Эй! Добрые люди, если вы увидите принца Конде, переодетого мужиком, скажите ему, что не к чему бежать, что Бассомпьер возвращается в Париж и не станет его тревожить…
        Он пришпорил лошадь, но, сделав шагов сто, вернулся.
        - Кстати, скажите ему еще, пожалуйста, что Бассомпьер просит его не посылать нотариусов в погоню за ним.
        На этот раз он уехал с громким хохотом в сопровождении двух слуг. Оба путешественника смотрели ему вслед с беспокойством.
        - Он нас узнал, это верно…
        - Ябоюсь, ваше высочество…
        - Явам говорил, Вирей, что мы плохо переоделись.
        - Что он говорил о нотариусе?
        - Только бы не случилось нового затруднения…
        - Повторяю вам, ваше высочество, мы лучше сделали бы, если бы выехали из города смело, не скрываясь…
        - Благодарю покорно!.. Чтобы эти проклятые французы, которые не опасаются ничего, сыграли с нами в дороге какую-нибудь штуку. Язнаю, что они хотят меня убить…
        Вирей неприметно пожал плечами. Конде продолжал, не примечая ничего:
        - Они преследуют меня не как мужа, а как претендента на французский престол.
        - Ябоюсь, что ваше высочество обманываетесь… Укороля Генриха больше сторонников.
        - Укороля! - резко перебил принц. - Король умрет через месяц.
        Вэтих словах было столько торжественности, что Вирей был этим поражен.
        - Умрет? Почему вы думаете это?
        Принц вынул из кармана бумагу.
        - Это написано тут…
        - Письмо!..
        - Это письмо отца Котона…
        Наступило продолжительное молчание. На дороге послышался топот лошадей.
        - Вот наши люди, ваше высочество.
        - Поедемте…
        - Япошлю осмотреть дорогу, нет ли каких засад…
        - Через месяц!.. - задумчиво прошептал принц.
        XXXIX
        ГенрихIV был в это утро ужасно не в духе.
        Он уже два часа сидел в своем кабинете, запершись с Бассомпьером, и в комнате пажей, где Бельгард терпеливо ждал, когда его позовут, слышались громкие голоса…
        Пришел Сюлли; он казался озабоченнее обыкновенного и, не слушая увещаний пажей, прямо прошел к королю. Бельгард проскользнул за ним.
        Король обернулся к ним с таким гневным лицом, что Бельгард, думая, что сейчас разразится гром, спрятал голову в брыжи. Но Сюлли такая безделица остановить не могла.
        Он прямо пошел к столу, сел и развернул бумаги с величайшим спокойствием.
        - Япринес показать вам, государь, донесения, которые составлял целую ночь.
        - Очень я расположен слушать донесения!..
        - Ятоже не был расположен составлять их нынешней ночью, однако составил.
        Король не ответил ничего. Он потупил голову, чтобы пропустить бурю, и немедленно переменил разговор.
        - Понимаете ли вы это?.. Бассомпьер ничего не сделал хорошего в Брюсселе и вернулся сюда таким же дураком, как поехал…
        - Клянусь вам, государь, что я сделал все на свете, но возможности не было…
        - Возможность всегда есть, когда хочешь. Но я не нахожу около себя ни привязанности, ни преданности…
        - Можете ли вы сомневаться, государь?
        - Меня предали, мне изменили… Все сговорились против меня. Все знают, что смерть моя близка…
        Король разгорячился.
        Сюлли, употребляя прежние средства, начал читать вслух свои донесения:
        - Генерал-губернатор Шампани доносит вашему величеству, что войска прибывают. Унего уже десять тысяч в Шалоне. Съестных припасов в провинции нет, граждане, подвергаясь постоянным грабежам, кричат.
        - Ну, мы воевать не будем!
        - Что-с?
        - Яговорю, что мы не будем воевать, - с досадой повторил король.
        - Будем, потому что все приготовления кончены.
        - Ты сам говорил, что денег нет.
        - Теперь есть.
        - Сколько? Безделица?
        - Угадайте.
        - Миллион или два?
        - Больше…
        - Пять?
        - Больше…
        - Десять?
        - Еще прибавьте…
        - Двадцать?
        - Еще…
        - Двадцать пять?
        - Тридцать, государь.
        - Тридцать! Не может быть!
        - Они в Арсенале. Видите, государь, что у вас есть еще люди, которые работают для вас и в случае необходимости могут делать чудеса.
        - Тридцать миллионов! - несколько раз повторил ослепленный Генрих. - Тогда мы можем воевать. Ясначала пойду на Брюссель… Это будет не долго… привезу принцессу… Аоттуда пойдем прямо в самое сердце империи. Испуганный папа купит свое спокойствие ценою разрыва моего брака.
        - Ився Франция будет приветствовать одним криком любви и энтузиазма Генриха Великого и Шарлотту, - прибавил Бельгард.
        Эти слова вдруг заставили стихнуть энтузиазм короля. Когда Бельгард, удивляясь, что глубокая тишина последовала за его словами, от которых он ожидал большого успеха, с любопытством высунул голову из своих брыжей, лицо короля опять было озабоченно.
        - Это было бы очень хорошо, - отвечал он, - как жаль, что меня прежде убьют!
        - Мы вас защитим, - гордо сказал Бассомпьер, думая, что представился хороший случай опять войти в милость.
        - Спасибо. Если вы приметесь за это с таким же усердием…
        - Повторяю опять, государь…
        - Вы, без сомнения, поставите мою жизнь на удар шпаги, как поставили мою любовь?
        На этот раз Бассомпьер, задетый за живое, не нашелся что ответить.
        Через несколько минут тягостной тишины он попросил позволения уйти.
        - Явас не удерживаю, - сухо ответил король, который чувствовал, что не прав, но был еще очень раздражен.
        Бассомпьер вышел из Лувра и изливал дорогой свой гнев крепкими ругательствами, заставлявшими прохожих поворачивать голову.
        Дойдя до Малого моста, он несколько успокоился.
        Два ангела все вертелись на вывеске. Бассомпьер заглянул в лавку. Там была Мариетта. Она вскрикнула, увидав в окно лотарингца.
        Она сделала ему знак войти. Бассомпьер не заставил повторить два раза это приглашение.
        - Боже! Как я рада видеть вас, господин де Бассомпьер!
        - Браво! Это очень мило…
        - О! Вы ошибаетесь… Вы думаете совсем не о том…
        - Ядумаю, мое прелестное дитя, что, расставшись со мной в Брюсселе, вы обещали заплатить мне здесь недочтенные поцелуи…
        - Извините, извините…
        - Однако, Мариетта… Мне кажется, что между нами…
        - Между нами… что же?
        - Но путешествие в Брюссель…
        - Путешествие в Брюссель кончено. Явернулась сюда с мужем. Мы помирились, и я предупреждаю вас, что не помню ничего.
        - А!
        Тон и лицо Мариетты выражали такую решимость, что Бассомпьер оторопел.
        Он повторил во второй раз:
        - А!
        - Яжелаю поговорить с вами о предмете более серьезном.
        - Ни к чему, я и слушать не стану, если все забыто.
        Бассомпьер пошел к двери. Мариетта бросилась за ним.
        - Не шутите. Когда выслушаете меня, вы меня поблагодарите…
        Пораженный ее ужасом, Бассомпьер остановился и стал слушать.
        - Вы знаете, господин Бассомпьер, каким людям моя покойная тетка предоставляла свой дом?
        - Еще бы!.. Втот день, когда она отдала свою душу Богу, мне пришлось сражаться с ними в темноте. Ядаже нанес мерзавцу Кончини такой удар в руку, который должен еще украшать его…
        - Эти люди оставались хозяевами в доме, брошенном после смерти моей тетки Бенуаты, их сообщницы, они поместили там человека…
        Она остановилась, как будто слова, которые она собиралась произнести, пугали ее.
        - Человека, слышу…
        - Яузнала, что он из Ангулема и что его зовут Равальяк.
        - Потом?
        - Он пугает меня. Он сидит взаперти один целый день и громко разговаривает со всеми католическими святыми, обещая им убить короля очень скоро…
        - Сумасшедший!
        - Надо предупредить короля…
        - Вот уже десять лет Франция наполнена фанатиками, которые хотят убить короля… а король все здоровехонек.
        - Уверяю вас, что опасность гораздо серьезнее, чем вы думаете. Не будь тут замешан Кончини… Ая давно уже слышала, как они рассуждали на своих собраниях, что какой-то их человек хочет убить короля. Для этого-то я и осмелилась прийти к вам в тот вечер…
        - Ятогда не думал, что вы забудете так скоро…
        - Явас уже просила не вспоминать…
        Мариетта остановилась и тотчас же продолжала, как бы желая дать своим мыслям другое течение:
        - Ясовершила большую ошибку в тот день, когда согласилась поехать с вами в Брюссель после смерти моей тетки… Какая мне была нужда, счастлива принцесса или нет?
        - Сделайте одолжение!.. Яполагаю, что вы поехали собственно не для принцессы…
        - Только для нее.
        - Ая-то что же!..
        - Вы приводите меня в отчаяние… Ведь я вам сказала, что забыла все?
        - Вы забываете слишком легко. Аможно вас спросить, в какой день вы вдруг лишились памяти?
        - Втот день, когда я нашла своего мужа добрым, доверчивым, влюбленным… Ясначала заставила его разыграть роль в похищении. Потом, когда похищение не удалось и я осталась одна со своим мужем на брюссельских улицах, я сказала себе, что если мы помирились, то уж лучше не ссориться опять, что общество такого знатного вельможи, как вы, неприлично для такой мещанки, как я, что наша…
        - Наша…
        - Наша дружба не может продолжаться всегда. Атак как я не могу принести уже никакой пользы принцессе…
        - Еще раз говорю вам, принцесса тут ни при чем…
        - Еще раз повторяю, что я только для принцессы…
        - Все свое!.. Ну пусть так. Нравственности ради вы жертвуете мной.
        - Надо же этим кончить.
        - Хорошо.
        Бассомпьер величественно закутался в плащ и сделал несколько шагов к двери. Мариетта остановила его.
        - Ради бога, господин Бассомпьер, не забудьте того, что я сказала вам.
        - Нечего опасаться… Подобная неблагодарность…
        - Не то… а что я вам говорила о короле и о человеке из Ангулема.
        - Есть мне время заниматься таким вздором!..
        - Это не вздор… Опасность очень велика…
        - Предпочитать мне дурака мужа!
        - Господин де Бассомпьер…
        - После подобной измены!..
        - Предупредите короля, скажите ему, чтобы он позаботился о своей безопасности.
        - Не пойду предостерегать короля после того, как он принял меня сейчас… Король тоже неблагодарный!.. Тем хуже для него, если с ним случится несчастье.
        - Говорю вам, что его жена в большой опасности, что от вас зависит спасти его…
        - Он спасется и один…
        - Скажите, чем я могу вас смягчить?
        Бассомпьер обернулся, стал крутить усы с неприметной улыбкой и сказал:
        - Чем?.. Тем, если захотите вспомнить…
        На этот раз Мариетта вышла из терпения.
        - Нет, нет, сто раз нет!
        - Однако…
        - Хотите или нет предупредить короля? Поторопитесь отвечать… Муж мой наверху. Если он придет и застанет нас, будет беда, предупреждаю вас.
        Бассомпьер принял взбешенный вид.
        - Ваш муж! Ваш муж!.. Не беспокойтесь, он не застанет нас, я ухожу…
        - Так вы отказываете?
        - Ваш муж останется недоволен, если у нас будут секреты.
        - Господин де Бассомпьер…
        - Попросите вашего мужа предупредить короля.
        - Это смешно: разве муж мой имеет доступ?..
        - Теперь это меня не волнует.
        - Ради бога, не кричите…
        - Это правда. Ваш муж не должен слышать.
        - Отправляйтесь же к черту!
        - Отправляйтесь к черту сами с вашим мужем!
        Мариетта повернулась спиной, а Бассомпьер вышел, хлопнув дверью лавки, что заставило подпрыгнуть двух ангелов, качавшихся в эту минуту с веселым увлечением.
        Он был ужасно не в духе и с гневом бренчал шпорами.
        Сделав шагов сто, он остановился.
        - Равальяк… Ангулем… Не предупредить ли, однако…
        Он подумал несколько минут.
        - Нет! Он слишком дурно принял меня… Иэта шлюха со своим мужем…
        Он продолжал идти, взбешенный больше прежнего.
        XL
        Прошло пять дней.
        Мариетта не видела более Бассомпьера. Она хотела рассказать все мужу. Но он остановил ее при первых словах, говоря, что знать такие вещи слишком опасно для таких ничтожных людей и что всего благоразумнее ничего об этом не говорить.
        Она настаивала, он заткнул себе уши. Она рассердилась, он убежал.
        Эта тайна сводила Мариетту с ума. По ночам ей снилось, что король, покрытый кровью, является из другого мира упрекать ее за то, что она его не спасла… Потом принцесса Конде в длинном траурном платье требовала от нее отчета о смерти любимого ею человека.
        Однажды Мариетта услыхала крики на улице. Она подумала, что убивают короля, и выбежала вне себя. Толпа бежала, весь квартал был на ногах.
        Это из парламента выгоняли палками Кончини и его приверженцев, которые осмелились в зале заседаний нарушить уважение к советникам короля.
        Народ с насмешками провожал итальянцев.
        Мариетта успокоилась, узнав настоящую причину шума. Но под влиянием волнения она немедленно приняла важное решение.
        Она прямо побежала в Лувр и первому швейцарцу, который стоял на часах у ворот, сказала:
        - Яхочу видеть королеву.
        Швейцарец пожал плечами и продолжал расхаживать взад и вперед.
        - Яхочу видеть королеву, - повторила Мариетта.
        Часовой не отвечал. Мариетта сделала несколько шагов вперед. Он протянул алебарду и сказал громовым голосом:
        - Нельзя!..
        Вдруг Мариетта вспомнила, что Бассомпьер полковник швейцарцев. Тотчас с милой улыбкой обратилась она к непреклонному солдату.
        - Меня направил к королеве ваш полковник, господин де Бассомпьер…
        При этом имени швейцарец приподнял алебарду и сказал:
        - Ступайте к офицеру.
        Офицер был щеголь с завитыми усами. Он наговорил Мариетте разных любезностей, предлагал ей свое сердце, свою шпагу…
        Но к королеве нельзя было пройти иначе как с камер-юнкером.
        Мариетта, не зная, что ей делать - настаивать или уйти, тревожно осматривалась вокруг. Вдруг она вскрикнула от радости. Она приметила отца Котона, который шел по двору, опустив голову на грудь. Мариетта побежала к нему.
        Он сначала не узнал ее, и она была принуждена войти в подробные объяснения.
        По мере того как она объяснялась, иезуит помрачнел.
        - Зачем вы хотите говорить с королевой? - спросил он с беспокойством.
        - Ядолжна открыть ей тайну… тайну очень важную.
        - А!
        Он подумал несколько минут и сказал наконец повелительным тоном, не допускавшим возражения:
        - Королеву вы не увидите… Нечего об этом и думать.
        Мариетта колебалась. Она вспомнила, что видела отца Котона на тех таинственных совещаниях, куда приходил Кончини, но, с другой стороны, его священническая одежда внушала ей доверие.
        Она решилась сказать:
        - Дело идет о жизни короля.
        Отец Котон вздрогнул и хотел пройти.
        - Теперь невозможно… час обедни…
        Но Мариетта держала его за сутану и не выпускала.
        - Этот человек, которого я нашла, вернувшись, в нашем доме, вы знаете, что он сумасшедший… Он каждую ночь громко кричит, что скоро убьет короля…
        Иезуит приметил, что всякая надежда избежать разговора исчезла, и старался только выпутаться из затруднения.
        - Любезная дочь, помешательство есть одно из великих испытаний, которое Господу угодно посылать человечеству.
        - Но он хочет убить короля. Он выходит с большим ножом, который прячет под одеждой.
        - Жизнь государей в беспрерывной опасности. Самые могущественные престолы на свете постоянно окружены опасностями. Таким образом Господь любит проявлять…
        - Отец мой, ради бога, предупредите короля. Скажите ему, чтобы он остерегался.
        - Предосторожности людей ничего не могут сделать против путей Провидения.
        Отец Котон сделал новую попытку уйти, но Мариетта не выпускала его.
        - Язнаю, что на собраниях, на которых вы присутствовали прежде у моей тетки, речь часто шла о смерти короля.
        Как ни умел иезуит владеть своими впечатлениями, он чуть было не упал навзничь.
        - Но ведь вы не хотите, чтобы его убил негодяй?
        - Желания людей ничего не значат…
        - Вы мне обещаете предупредить короля?
        - Извините, я слышу благовест к обедне.
        - Обещайте мне, и я уйду спокойно…
        - Ступайте и будьте спокойны.
        - Вы скажете?
        - Скажу.
        - Королю?
        Отец Котон колебался.
        - Клянусь вам, что я скажу… Но меня ждут…
        На этот раз святоше удалось ускользнуть. Он побежал, не заботясь о Мариетте, которую оставил посреди двора. Таким образом он добежал до комнаты королевы, не обращая внимания на замечания пажей, которые хотели загородить ему дорогу и кричали, чтобы он остановился.
        Вэту минуту у Марии Медичи был король.
        Отец Котон тихо проскользнул в молельню, приложился ухом к занавеске, разделявшей обе комнаты, и слушал.
        - Итак, вы не хотите исполнить моей просьбы? - говорил король.
        - Не хочу, - отвечала королева.
        - Мне кажется, однако, что присутствие первой принцессы крови при короновании необходимо.
        - Ее же мужа не будет.
        - Он не имеет ничего общего с французской короной. Явелю парламенту объявить его изменником и мятежником.
        - Яне хочу и не могу требовать возвращения принцессы.
        - Вы же сделали это прежде, вы даже взяли ее к себе.
        - Тогда да… я надеялась…
        Мария Медичи исправилась и прибавила:
        - Но дело вышло не так, как я ожидала.
        - Она была слишком добра и благородна для того, чтобы защищать предо мною вашу политику, не так ли?
        Королева не отвечала.
        - Но что вам за нужда теперь? - продолжал король. - Вы достигли вашей цели, регентша.
        - Явам уже говорила, как мне не нравится, что вы беспрестанно называете меня регентшей… Отвратительная шутка!
        - Это правда; язабыл, что вы еще не коронованы и что мне остается прожить еще дней десять…
        - Право, это уж чересчур!.. Яне знаю, кто вам вбил в голову подобные идеи; но, во всяком случае, я нахожу странным, что вы осмеливаетесь приходить сюда…
        - Положим, что я от старости спятил с ума… Вам, верно, часто говорили, что я бедный старик, лишившийся рассудка.
        - Вы и ангела выведете из терпения.
        - Вас я выводить не хочу… Яухожу… Спрашиваю еще раз: вы не хотите исполнить моей просьбы?
        - Нет, нет и нет!
        - Хорошо… Да хранит вас Господь, регентша!
        - О, на этот раз…
        - Извините… Ярассеян… Да хранит вас Господь, ваше величество!
        - Да хранит вас Господь, государь!
        Только король ушел, как отец Котон вбежал в комнату с испугом.
        - Ваше величество, большая опасность…
        - А, это вы… Яузнала много хорошего.
        - Нам угрожает…
        - Вы писали эрцгерцогу… Отец Котон разинул рот.
        - Вашему величеству известно…
        - Мне сказал король.
        - Яне мог отказать королю…
        - Вы написали, что эрцгерцог может отпустить принцессу, если она согласится написать просьбу о разводе…
        - Король хотел. Как же я мог отказать ему!
        - Но это измена…
        - О нет…
        - О да… Если принцесса приедет сюда, все наши планы разрушатся.
        Отец Котон улыбнулся с лукавым видом.
        - Принцесса не приедет…
        - Как?
        - По крайней мере, не поспеет приехать…
        - А! Понимаю.
        - Разве только… я сказал вашему величеству, входя, что нам угрожает большая опасность.
        - Какая?
        - Равальяк проболтался в своем восторженном состоянии. Лавочница, у которой мы его поместили, знает все…
        - Все?
        - Почти… Ясейчас встретил ее здесь, во дворе. Она требовала, чтобы ее провели к вам.
        - Ни за что! Ясейчас прикажу, чтобы не впускали никого…
        - Явыслушал ее, обещал предупредить короля…
        - Но она будет ли молчать?
        - Яполагаю. Но она в коротких отношениях с этим проклятым Бассомпьером.
        - Когда так, король узнает все.
        - Ябоюсь.
        - Мы погибли!
        - Нет еще! Если мы будем действовать искусно…
        - Но что же делать?
        - Даете мне полномочия?
        - Конечно…
        - Только одно сильное средство может помочь нам… Ясейчас иду к королю.
        - Для чего?
        - Яскажу вам после. За успех я ручаюсь.
        - Хорошо. Ступайте.
        Иезуит поспешно пошел в кабинет короля. Но пажи остановили его.
        УГенриха была в эту минуту герцогиня Ангулемская, и никто не мог войти к нему.
        Котон мужественно ждал.
        Иногда сквозь дверь слышался шум голосов, но слов расслышать не было возможности.
        Разговор, впрочем, кончался.
        Герцогиня Ангулемская с торжественным видом стояла перед королем. Она грозно махала огромным письмом с множеством печатей.
        - Завтра я отправляюсь в путь, государь, и именем моего отца, достославного короля Генриха Второго, обещаю вам вырвать ее у них с этим талисманом в руке.
        - Вам нечего опасаться. Последняя депеша эрцгерцога дает формальное обещание на этот счет; язаставил отца Котона написать к нему.
        - Ах, государь, какое счастье, что так счастливо кончилось приключение, которое мне и коннетаблю причинило сто мучений!
        - Сто мучений! Сто мучений! - повторил грубый голос в глубине комнаты.
        Герцогиня Ангулемская обернулась с негодованием, а король, нахмурив брови, спросил:
        - Что там такое, Малерб?
        - Ничего, государь. Ятолько боялся, что герцогиня Ангулемская не хорошо сосчитала свои мучения, и, может быть, было их только девяносто девять.
        - Вы несносны с вашей страстью давать уроки. Яне сержусь, но это обидно герцогине Ангулемской.
        - Сохрани меня Бог от намерения оскорбить герцогиню! Она знает мое глубокое уважение к ней. Но я не могу слышать неправильных выражений…
        Герцогиня Ангулемская приосанилась, покраснев словно рак.
        - Извините, господин де Малерб, но я полагаю, что умею говорить по-французски.
        - Герцогиня, ни логика, ни изящество, ни правильность языка не позволяют считать того, чего не следует определять цифрами. Почему сто? Почему не тридцать, не пятьдесят два, не семьдесят?
        - Все говорят: сто мучений.
        - Все говорят неправильно.
        - Довольно, Малерб! - закричал король, напрасно старавшийся прекратить этот спор.
        Повинуясь приказанию, так резко произнесенному, поэт замолчал, повернулся и, ворча, ушел опять в глубину комнаты, куда за ним отправился Бельгард, старавшийся успокоить его.
        Король дал старой герцогине время прийти в себя.
        - Вы уверены в победе? - сказал он наконец.
        - Ручаюсь больше прежнего.
        - Да поможет вам Господь! Вы все поняли?
        - Как только просьба о разводе будет подписана, я сейчас пришлю бумагу сюда с надежным курьером и уеду из Брюсселя с племянницей.
        - ВЛандреси вы найдете конвой, который я вышлю к вам навстречу.
        - Имы поедем к коннетаблю в Шантильи.
        - Все понято и будет исполнено.
        - Опять выйдет замуж через полгода, - сказала задумчиво герцогиня Ангулемская.
        - Выйдет замуж опять, - прибавил Генрих вполголоса, - и сделается французской королевой.
        Облако пробежало по его лицу.
        - Да, если меня оставят в живых до тех пор!..
        - Господь защитит вас, государь!
        - Мне очень нужна Его защита, уверяю вас…
        Герцогиня Ангулемская начала свои реверансы.
        Она присела прежде напротив кресла короля, потом среди комнаты, потом продолжала приседать через каждые три шага.
        Король был очень взволнован.
        Вту минуту, как герцогиня делала у дверей свой последний реверанс, ГенрихIV бросился к ней и дружески пожал ей обе руки.
        - Увас в руках моя жизнь, вся слава и все счастье, которые еще могут оставаться у меня на короткие мгновения моей жизни. Поезжайте, и скажу еще раз: да поможет вам Господь!
        Две крупные слезы медленно скатились по седой бороде Генриха…
        Когда он обернулся, то увидел отца Котона, который воспользовался волнением короля, чтобы войти неприметно.
        - Вы были здесь?
        - Ясейчас вошел.
        - Зачем вы пришли? Разве мне уже пора приготовляться к смерти?
        - Сохрани Бог!
        - Стало быть, вас послала регентша?
        - Какая регентша? - сказал иезуит, очень испуганный этой шуткой, но притворяясь, будто не понял.
        - А, это правда, вы ничего не знаете, вы не вмешиваетесь ни во что.
        - Яне понимаю…
        - Ине нужно. Зачем вы пришли?
        Котон понизил голос:
        - Ядолжен, государь, сделать вам открытие, касающееся жизни вашего величества.
        - Вы удивляете меня…
        - Вашему величеству известно, что моя преданность безгранична.
        - Язнаю все. Какое же это открытие?
        - Мне сообщили, что в городе нашли человека, имеющего самые преступные намерения.
        - А!
        - Человека этого зовут Равальяком. Он живет у Малого моста, у лавочницы какой-то, и приехал из Ангулема.
        - Хорошо!
        - Он уверяет, что само Небо возложило на него обязанность убить вас, и говорит, что не промахнется.
        - Вот преступник, вовсе не старающийся скрыться. Не назначил ли он также дня, часа, подробностей?
        - Он говорит, что Небо поручило ему нанести удар тринадцатого или четырнадцатого.
        - Через три дня после коронования регентши… эта подробность придает вероятие вашему рассказу.
        - Что ваше величество изволите говорить?
        - Яговорю, что Небо очень благосклонно к моей жене… Агде это будет и как?
        - Он не объясняет.
        - Дурно же он делает, что говорит не все.
        - А! Я вспомнил… Он хочет следовать за каретой вашего величества по улицам Парижа и воспользоваться теснотой, часто случающейся, чтобы добраться до дверцы кареты и нанести вам гибельный удар.
        Котон закрыл лицо руками с глубоким ужасом.
        - Успокойтесь, отец Котон, это еще не сделано.
        - Вы примете предосторожности, государь… вы позаботитесь о вашей драгоценной жизни…
        - Язнаю, какое вы принимаете участие во мне…
        - Вы будете помнить роковое число, имя злодея…
        - Ни на минуту не забуду.
        - Для меня будет большим счастьем, если это смиренное предостережение может спасти жизнь, столь драгоценную и столь полезную…
        - Благодарю, отец Котон, благодарю…
        - Ятолько исполняю долг преданного слуги, государь…
        - Хорошо… очень хорошо.
        Иезуит незаметно отступил к двери, сделал последний поклон смиреннее всех других и исчез. Король посмотрел на него с любопытством.
        - Вот смешная история, господа, - сказал король, обернувшись и подозвав к себе Малерба и Бельгарда. - Отец Котон сообщил мне, что около четырнадцатого числа, если я стану разъезжать по Парижу в карете, меня убьет Равальяк… Что вы скажете на это?
        - Яскажу… я скажу…
        Бельгард, не знавший, что он должен сказать, спрятал голову в брыжи.
        Малерб пожал плечами.
        - Ясчитал этого иезуита не таким дураком!
        - Во всяком случае, господа, признание отца Котона разъясняет нам три пункта: во-первых, я не буду убит около четырнадцатого числа; во-вторых, я не буду убит, разъезжая в карете; в-третьих, мой убийца будет не из Ангулема… Должен заметить, что эти три пункта были нам еще неизвестны сейчас…
        Отец Котон сделал несколько шагов по коридору, потом воротился на цыпочках и приложился ухом к двери.
        Услышав слова короля, он улыбнулся с торжеством и побежал к королеве.
        УМарии Медичи был Кончини.
        - Ну что?
        - Нечего бояться… Явсе рассказал королю.
        - Что вы говорите?
        - Яговорю, что все рассказал.
        - Возможно ли? - сказал Кончини грозно, подходя к нему.
        - Дайте мне кончить…
        - Говорите скорее…
        - Король, как я этого и ожидал, не поверил ни одному слову в моем рассказе… Король знает меня слишком хорошо, - скромно прибавил Котон.
        - Ну?
        - Ну, теперь Бассомпьер и его лавочница могут прийти и рассказать королю все. Король расхохочется им в лицо и даже не станет их слушать. Сэтой стороны мы можем быть спокойны.
        XLI
        Альбрехт стоял у высокого окна и пристально смотрел на большие белые камни, которыми был вымощен двор, и на зеленый мох, обрамлявший эти плиты. Изабелла сидела в большом кресле и перебирала четки.
        - Который час? - спросила она, прервав свое набожное занятие.
        Эрцгерцог был так поглощен своими мыслями, что не слыхал слов жены, и она должна была повторить вопрос.
        - Право, не знаю, - сказал он с одурелым видом человека, которого разбудили ото сна.
        - Однако…
        - Да!.. Герцогиня дала знать, что приедет в два часа.
        - Что такое с вами? Точно вы помешались.
        - Я… ничего…
        Эрцгерцог покраснел до ушей и отвернулся, чтобы перекреститься, бормоча:
        - Господи, удали из моих мыслей эту женщину!
        Изабелла казалась строже и торжественнее обыкновенного.
        - Ячувствую угрызения совести, - сказала она наконец, - которая говорит мне, что наше снисхождение преступно и что мы гневим Бога.
        - Мнение отца Котона должно бы вас успокоить.
        - Отец Котон - иезуит и говорит двусмысленно. Он сказал, что мы можем без греха отпустить принцессу. Но не сказал, что мы можем возвратить ее.
        - Чего мы можем совеститься, когда просьба о разводе будет подписана?.. Мы ее возвращаем отцу; разве родительская власть не так же священна и достойна уважения, как власть мужа?
        - Только бы во всем этом не скрывалось большого соблазна и безнравственности!.. Моя совесть говорит мне, что я напрасно послушалась ваших опасений; яуспела бы исправить эту заблудшую душу.
        - Однако вы не могли продолжать этого заточения.
        - Какого заточения? Эти слова удивляют меня.
        - Поверьте, это…
        - Если я отослала этих француженок, если я взялась за роль тюремщицы и не оставляла принцессы ни день, ни ночь, если поместила ее возле себя в комнате, в которую нельзя иначе входить, как через мою спальню, - это потому, что всего можно было опасаться от этого нечестивого еретика. Только уединением и одиночеством надеялась я заставить несчастную женщину прозреть.
        - Разве не раскрываются ее глаза?
        - Сегодня утром она получила из Милана письмо от мужа. Она отказалась его прочесть и даже не распечатала.
        Альбрехт сделал движение, выражавшее ужас.
        - Все это очень печально, - продолжала Изабелла, - и я боюсь, что в тех руках, в которые попадет эта бедная душа, она окончательно погибнет. Яеще спрашиваю себя, не предписывает ли мне долг взять назад данное слово…
        - Нет, нет, сохрани Бог! - с живостью сказал Альбрехт.
        - Стало быть, вы очень желаете, чтобы уехала принцесса? Поспешность, с какою вы вдруг решились исполнить просьбу коннетабля, когда прежде так долго не соглашались, удивляет меня.
        Альбрехт вспыхнул.
        - Но если сама принцесса желает развода, нет причины…
        - Уж не влюбились ли вы в принцессу?
        Волнение Альбрехта было так велико, когда он услышал этот вопрос, что он чуть не грохнулся на пол; он оставался неподвижен и что-то пролепетал.
        - Не смущайтесь, - сказала Изабелла с иронической улыбкой. - Видя вашу внезапную поспешность, я думала, что вы находите в присутствии принцессы опасность, которую хотите отдалить.
        - Опасность именно…
        - Как! Так, стало быть, я права…
        - Нет, я хочу сказать…
        - Объяснитесь…
        - То есть…
        Эрцгерцог до того оторопел, что не мог придумать слова, мысли. Ксчастью для него, пробили часы, он бросился на колени перед своим аналоем и призвал к себе на помощь всех святых, между тем как Изабелла читала вполголоса молитву.
        Молитва была длинная, и это позволило Альбрехту опомниться.
        Разговор опять начался, когда паж пришел доложить, что в карете французского посланника приехала герцогиня Ангулемская.
        Альбрехт мысленно прочел благодарственную молитву Небу, которое так кстати привело старую герцогиню.
        Условились, что ни один свидетель не будет присутствовать при свидании, герцогиня Ангулемская приехала только с французским посланником, который должен был отправить в Париж просьбу о разводе.
        Поручение, исполняемое герцогиней Ангулемской, придало ей величие. Она держала себя, как олимпийское божество, в костюме, сшитом по последней моде времени, предшествовавшего Лиге.
        Она приблизилась с достоинством, приличным дочери ГенрихаII, и начались бесконечные реверансы.
        Они не кончились бы долго, если бы не вошла принцесса Конде, которую привели камеристки эрцгерцогини.
        Увидев старую герцогиню, принцесса вдруг забыла церемониал, громко вскрикнула и подбежала обнять свою тетушку, заливаясь слезами.
        Герцогиня была не менее взволнованна; она произносила среди рыданий прерывистые фразы:
        - Несчастное дитя! Ты будешь освобождена, бедная жертва!.. Яприехала увезти тебя отсюда… Ты будешь королевой, король сказал мне это.
        Когда пришло первое волнение, посланник выступил вперед и прочел просьбу о разводе, написанную в Париже президентом Жаненом.
        Впросьбе принцесса ссылалась на не совершившийся в действительности брак, на дурное обращение принца с женой. Просьба была непомерно длинная, и в ней рассказывалась со всеми подробностями история этого печального союза от первого дня свадьбы, когда принц нанес жене первое оскорбление, до той последней ночи, когда Конде разгласил весть по всему городу о своем мнимом несчастье и оскорбил жену публичным обвинением.
        По окончании чтения посланник подал письмо принцессе.
        - Угодно вашему высочеству подписать эту просьбу?
        Принцесса, бледная, как мрамор, взяла перо и рукой, дрожавшей от волнения, подписала.
        - Благодарю тебя, Боже! - закричала герцогиня Ангулемская в порыве душевного излияния и задыхаясь от волнения. - Вот конец всех наших несчастий!
        Она прижала племянницу к своему сердцу так крепко, что чуть не задушила ее.
        Изабелла присутствовала при этой сцене неподвижно и бесстрастно, не говоря ни слова. Ее лицо, выражение которого было строже обыкновенного, выражало неудовольствие и нетерпение. Альбрехт упорно смотрел на потолок. Время от времени глаза его, уступая непреодолимому увлечению, устремлялись на принцессу. Он каждый раз краснел и с ужасом смотрел на свой аналой.
        Принцесса Конде подошла к эрцгерцогине, которая не трогалась с места.
        - Мы расстаемся. Может быть, мое пребывание здесь возбуждало несколько раз неприятную огласку…
        - Слава богу! Надзор, который предписывал мне долг, не позволил…
        - Язнаю, что вы строго осуждали мое поведение.
        - Ясожалела, что вы слушались гнусных советов, побуждавших вас забывать супружеские обязанности.
        - Вы слышали, когда читали эту просьбу? Спрашивали ли вы себя, как я страдала, наивный и любящий ребенок, отданный человеку без сердца, который с первого часа нашего союза только подозревал и оскорблял меня?
        - Язнаю, что поведение вашего мужа не всегда было…
        - Да, я знаю, что я виновна: будучи замужем, вспоминала, что король Генрих проявлял ко мне чувства, о которых мне следовало забыть… Да, я виновна в том, что призналась ему… Но я беру Бога в свидетели, что моя привязанность к королю всегда была чиста и что я никогда не думала жертвовать ему моей честью. Ясчитала бы даже привязанность мою оскверненной, если бы предположила, что король мог потребовать от меня этого…
        Изабелла слушала, вытаращив глаза от удивления.
        - Ах, если бы вы видели его, как видела я, брошенным близкими, одного, находящего около себя и даже в домашней жизни только врагов, иностранцев, составляющих заговор против его славы, против славы Франции, которые осмеливаются открыто составлять заговоры против его жизни…
        Герцогиня Ангулемская одобрительно качала головой и махала руками.
        - Яурожденная Монморанси, - гордо продолжала принцесса. - Уменя перед глазами были всегда примеры чести и благородства. Меня научили питать к особе короля благоговение… Ивдруг я вижу, что мой муж, человек, заставлявший меня терпеть невыносимые страдания, изменяет своему долгу француза и принца крови, поступает неблагодарно с достославным королем, которому он обязан всем - званием, состоянием, что он составляет против него заговор и, для того чтобы похитить у него престол, обращается за помощью к иностранцам. Если я изменила долгу жены, приняв сторону короля против мужа, я уверена, что исполнила свой долг - как француженка и Монморанси!
        Вэтих словах было столько гордости, столько восторженности, что эрцгерцогиня, сначала слушавшая их с притворным равнодушием, наконец выказала волнение.
        Альбрехт искал в аналое убежища против своих греховных мыслей, с которыми вел ожесточенную борьбу.
        Герцогиня Ангулемская рыдала.
        Принцесса, несколько успокоившись, продолжала:
        - Ястаралась избавиться от оскорбительного заточения, в котором держали меня; ястаралась возвратить свободу, в которой отказывали даже просьбам моего отца. Это, может быть, проступок, но и его мне нечего стыдиться, потому что, повторяю, если я и могла казаться виновной, то никогда не изменяла чести… Да, весь мой грех ограничивался мечтою, которая отдавала мне вместо Марии Медичи французский престол и которая позволяла мне посвятить престарелому королю и его славе всю мою любовь и преданность. Вы видите, что эта мечта не очень была преступна…
        - Ичерез полгода она осуществится! - с торжеством вскричала герцогиня Ангулемская.
        - Через полгода! - машинально повторила Изабелла, которую эта сцена ошеломила, а последние признания привели в крайнее изумление.
        Наступило продолжительное молчание. Его прервала принцесса:
        - Извините, что я раскрыла вам свое сердце. Но мне не хотелось, чтобы вы могли сохранить обо мне неблагоприятное мнение, которого я не заслуживаю.
        Изабелла, по-видимому, хотела уклониться от всякого объяснения, потому что тотчас изменила тему разговора.
        - Один Бог - судья наших поступков. Ягрешница, и мне не приличествует произносить суждения о деяниях ближних. Яобещала принцу Конде оставить вас здесь до его возвращения. Но когда подается просьба о разводе, я не могу отказать вашему отцу в праве взять вас к себе…
        Оскорбленная надменным тоном Изабеллы, герцогиня Ангулемская прибавила тоном еще более торжественным:
        - Сегодня же вечером я увезу ее.
        - Куда?..
        - Кконнетаблю Монморанси, к ее отцу, в Шантильи.
        - Да хранит ее Господь от всяких козней!
        Вошел паж с запечатанным конвертом.
        - Что такое?.. Язапретила входить сюда, - сказала Изабелла.
        - Ваше высочество, курьер от посланника из Парижа. Ему приказано вручить эту депешу немедленно.
        - Подайте эрцгерцогу.
        Пока Альбрехт читал, принцесса Конде рассеянно смотрела в отворенное окно на аллеи парка.
        - Свободна!.. Наконец!.. Свободна!.. - сказала она вполголоса. - Яувижу его, я посвящу себя его счастью, его славе…
        - Искоро будешь французской королевой! - прибавила вполголоса герцогиня Ангулемская.
        Кним подошел Альбрехт. Он был очень бледен.
        - Вот, - сказал он дрожащим голосом, - депеша, которую Пекиус, наш посланник, прислал ко мне из Парижа.
        Он стал читать:
        - «Сегодня, в пятницу, четырнадцатого, в четыре часа вечера, король, ехавший в карете, был убит на углу улицы Феронри отчаянным злодеем Франсуа Равальяком, уроженцем Ангулема».
        Принцесса вскрикнула…
        Она оставалась несколько секунд неподвижна, с диким выражением в глазах, а потом упала с тяжестью статуи.
        Бросились к ней на помощь. Одна Изабелла не пошевелилась. Она набожно перекрестилась.
        - Богу было не угодно, - сказала она торжественным тоном, - допустить такой соблазн!
        Эпилог
        Мария Медичи и Кончини управляли Францией.
        Когда принц Конде поспешил вернуться в Париж, думая воспользоваться своей долей в пиршестве, все итальянцы отстранились от него. Он принялся составлять заговор против регентши с Гизами и лотарингцами.
        Принцесса в это время жила в Шантильи. Говорили, что она в отчаянии, и те, кто видел ее, с трудом находили следы ее великолепной красоты.
        Супругов старались примирить. Конде, который после смерти короля не мог иметь никаких опасений и желал сохранить в придворных интригах связи фамилии Монморанси, решился сделать первый шаг. Принцесса приняла это с презрительным равнодушием.
        Конде воспользовался ее молчанием, приехал в Шантильи и остался там.
        Оразводе не было более и речи, а прошло только четыре месяца после того, как нож Равальяка положил конец последней любви ГенрихаIV.