Гедеон Роксана, Вкус Невинности- библиотека РусЛит

Вкус невинности Роксана Гедеон
        Франция, 1833 год. Стучат колеса первых паровозов, бурно развивается капитализм, гибнет старый аристократический уклад жизни. Шестнадцатилетняя Адель Эрио, дочь известной всему Парижу дамы полусвета, без памяти влюбляется в Эдуарда де Монтрея - потомка знатного графского рода, знаменитого светского льва. Против их любви не только имущественные различия, но и сословные предрассудки, и прошлое матери Адель... Пламенное чувство разбивается о препятствия, оставляя в душе Адель шрамы обиды и унижения. Какой путь она для себя изберет? Для красивой девушки в Париже, как известно, открыты все дороги. Даже та, которая ведет в мир высокопоставленных куртизанок.
        РОКСАНА ГЕДЕОН
        ВКУС НЕВИННОСТИ
        АДЕЛЬ ЭРИО - 1

        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        АДЕЛЬ НА ПРОДАЖУ
        Страдания
        неразлучны с любовью,
        бесчисленны,
        как раковины на морском берегу.
        Овидий
        1
        ПАРИЖ, ЛЕТО 1833 ГОДА
        - Право, дорогая моя, у вас цветет самая красивая в мире сирень. Эти белые и фиолетовые гроздья - как они пахнут!
        - Я с удовольствием пришлю вам несколько, если вы хотите. Да ещё прибавлю дюжину галльских роз из нашей оранжереи, чтобы букет не казался слишком уж скромным.
        - Благодарю вас… Вы, графиня, как всегда любезны; мне уж и стыдно бывает за свои восторги - при вашем восточном гостеприимстве я прямо-таки вынуждаю вас делать мне подарки.
        - Полно! Что за безделица - цветы! Вы же знаете, какая радость для меня видеть вас.
        Дамы поцеловались прощаясь.
        - Так что ж, в понедельник вы будете у д’Альбонов?
        - Непременно…
        - Ну так, значит, до понедельника. Прощайте, графиня.
        Хозяйка дома, Антуанетта де Монтрей, стояла на широких ступенях крыльца до тех пор, пока стук уезжающего экипажа совсем не затих в конце липовой аллеи. С отъездом этой гостьи прием был, в сущности, закончен. Наступали сумерки. Из-за ограды, с улицы, доносился еще городской шум, голоса, смех девушек. Но здесь, в старинном отеле де Монтрей и вокруг него, в такое время уже все стихло. Особняк был отрезан от шумной улицы Сен-Луи большим тенистым садом и подъездной аллеей. Лишь два фонаря горели здесь - у правого и левого крыла отеля - и их свет оранжевыми отблесками ложился на густую листву.
        Графиня де Монтрей была любима в обществе, и по четвергам у нее собирался, можно сказать, весь цвет Парижа. Ее, как аристократку и роялистку, считали своей жители Сен-Жерменского квартала, - аристократы и роялисты[1 - Роялисты - приверженцы монархического строя, сторонники королевской династии Бурбонов, последний представитель которых, Карл X, был свергнут с престола революцией 1830 года.], но она охотно принимала у себя литераторов, художников, молодых политиков - всех, кто был талантлив, добивался славы и вообще чем-то выделялся из толпы. Образованная, тонкая, умная, она умела каждого гостя окружить теплом и вниманием. К ней ездили с удовольствием еще и потому, что для многих мужчин - особенно тех талантливых выходцев из буржуазии, которые мечтали о завоевании Парижа - она представляла немалый интерес и как женщина.
        Ей было уже сорок пять, но выглядела она лет на шесть-восемь моложе и, кроме того, сумела найти тот стиль, который и ее возрасту придавал очарование. Высокая, очень стройная, с поистине королевской осанкой, она необыкновенно хорошо двигалась, сочетая в походке плавность и грациозность, живость и достоинство. Она с большим изяществом носила платье, имела хороший вкус, а некоторую надменность, доставшуюся в наследство от предков-аристократов, смягчала улыбкой. И, что важнее всего, эта привлекательная светловолосая женщина с бархатным взглядом черных глаз обладала такой непоколебимой уверенностью в своей женской значимости, обаянии и красоте, что редко какой мужчина не признавал их в ней и оставался равнодушен. В нее не обязательно влюблялись, ее любили. Ее единственный сын, относившийся к ней с необыкновенной нежностью и почтительностью, разделял эту влюбленность, любил бывать с матерью на приемах, поддерживать ее под руку, хотя вообще-то сентиментальность и не была отличительным качеством Эдуарда де Монтрея.
        Тем не менее, о графине никогда не было никаких сплетен, о ней не ходили толки, она ни разу себя не скомпрометировала и была равно мила со всеми. По слухам, она была очень счастлива в своем коротком замужестве и после того, как ее муж, бретонец-роялист, был казнен в 1808 году, перенесла всю свою любовь на сына. Казалось, только один мужчина, кроме супруга, вызывал у нее особую симпатию - барон де Фронсак, кузен, давний друг дома. Старый холостяк, он считал своей семьей Антуанетту и ее сына, постоянно бывал у них, считался покровителем молодой вдовы, когда Эдуард был ребенком, оказывал множество услуг, заслужив горячую благодарность графини и, может, нечто большее.
        Такая помощь ей была тем более нужна, что Антуанетта де Монтрей большую часть своей жизни подвергалась преследованиям, терпела нужду и лишения, познала горькую долю эмигрантки. Ее родители и муж были роялисты, да и само ее имя - Антуанетта - было данью Марии Антуанетте[2 - Мария Антуанетта (1755-1793)- королева Франции (1774-1792), свергнутая с престола вместе со своим супругом, Людовиком XVI, и казненная по приговору Конвента, Долгие годы была объектом ненависти республиканцев.]. Королева была ее крестной матерью. В годы революции[3 - Революция, которую называют великой и французской, вспыхнувшая в 1789 году, привела к свержении монархии и установлению 11-летнего республиканского правления.] и империи[4 - Империя - период царствования Наполеона Бонапарта (1804-1814).] это не ценилось. После казни мужа графиня была выслана из страны и до самой Реставрации[5 - Реставрация - возвращение к власти династии Бурбонов, имевшее место в 1814 году.] жила в Вене, занималась преподаванием французского и расписывала шкатулки.
        Во Францию она вернулась вместе с Бурбонами, и уж тут-то барон де Фронсак весьма ощутимо ей помог. Поначалу графиня де Монтрей и ее сын жили на вспомоществование, назначенное Людовиком XVIII, и положение их, конечно, было незавидным. Разбирая старые акты о продаже собственности графини в Бретани и ее отеля в Париже, барон обнаружил множество формальных нарушений. Затеяв тяжбу, он выиграл дело, и в 1815 году Антуанетте было возвращено почти все, что было отобрано. Она въехала в дом, принадлежащий ей по праву; а собственность, которую она получила, обещала давать триста тысяч франков годового дохода. Умело вложенные бароном, ее деньги удвоились. Потом подоспело распоряжение короля о возмещении аристократам понесенных убытков, и положение графини де Монтрей сделалось просто блестящим. Ее сын обладал полумиллионом годового дохода, она была на хорошем счету при дворе - словом, мало в каких случаях справедливость была восстановлена с таким размахом и щедростью.
        Их положение пошатнулось, когда в июле 1830 года король Карл X лишился престола, но пошатнулось не материально, а вследствие того, что сама семья де Монтрей, известная своими роялистскими симпатиями, внушала опасения новому правительству. На короткий срок Эдуард де Монтрей даже попал в тюрьму. Но, поскольку ни он, ни его мать явно политикой не занимались, их оставили в покое. В 1833 году графиня вполне примирилась с тем, что на троне отныне Луи Филипп, и, оставив всякие политические сожаления, вела исключительно светский образ жизни.
        Когда затих стук экипажа, увозившего баронессу де Ланфор, графиня еще некоторое время оставалась неподвижна, словно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Было уже одиннадцать. Со вздохом она качнула головой и вернулась в гостиную.
        Здесь цветы стояли повсюду: в фарфоровых китайских и японских вазах, греческих амфорах, на полу, - розовые гиацинты и маргаритки, белые нарциссы, красно-оранжевые лилии и, конечно же, сирень, которой так славился отель де Монтрей. Из-за стола, за которым гости недавно играли в пикет, поднялся навстречу графине массивный, высокий, дородный господин лет пятидесяти, с пышными, тронутыми сединой, бакенбардами, открытым широким лицом, внимательным задумчивым взглядом.
        - Что случилось? Ты так грустна сегодня.
        - Это было заметно?
        - Нет. Пожалуй, нет. Но я же знаю тебя, и мне заметно.
        Антуанетта остановилась у камина, глядя вниз. Казалось, будто она разглядывает узор на каминном экране, а на самом деле она все еще прислушивалась к тому, что было за окном.
        - Жозеф, меня так беспокоит Эдуард.
        - О, это мне известно. Он беспокоил тебя, когда ему было и два года, и пять, и десять, вполне естественно, что он тебя беспокоит сейчас, когда ему уже двадцать восемь.
        - Мне не до шуток, Жозеф. Подумай: сегодня он обещал быть к обеду. Уже скоро полночь, а его нет, и я не знаю, появится ли он.
        Барон де Фронсак, усаживаясь в кресло, насмешливо произнес:
        - Дорогая Антуанетта, молодой человек в его возрасте может пользоваться полной свободой… Что за важность - не пришел к обеду! Разве в Париже мало мест, где Эдуард может задержаться? Театры, актрисы, кабаки - прости, что говорю тебе это, но ведь ты не святоша, ты и так все понимаешь.
        - Он растрачивает себя, Жозеф. Он умен, однако тратит свою жизнь на какие-то глупости. У него есть способности, но он растрачивает их в этих беспрерывных кутежах. Подумай, Жозеф, это не прекращается с тех пор, как та женщина…
        Страдание отразилось на ее лице. Барон сжал руку графини, словно стараясь помешать ей договорить:
        - Дорогая, мы же условились не вспоминать об этом.
        - Если мы будем молчать, от этого ничего не изменится. Я люблю Эдуарда, ты это знаешь, он для меня - все. А он не находит себя. Я так хотела бы…
        - Что? Может быть, чтобы он женился?
        - Да, - ответила графиня, наконец-то решаясь признаться в этом. - Да. Может быть. Но я опасаюсь даже намекнуть ему об этом.
        - Опасаешься? - Барон рассмеялся. - Разве есть что-то такое, в чем бы он тебе отказал? Антуанетта слабо улыбнулась.
        - Да, он хороший сын… И мне тем более больно думать, в каких местах он бывает… что о нем говорят… Он - я это заметила - как-то сторонится женщин нашего круга, относится к ним с недоверием, подозрительно, насмешливо… Конечно, после той истории это понятно, но ведь и дамы того круга, где он сейчас бывает, не для него.
        Помолчав, она добавила:
        - А эти статьи в журналах, которые он пишет под псевдонимом «шевалье де Сен-Реми»? Я не узнаю его там. Он язвителен, зол, саркастичен, он словно скальпелем разрезает всех тех, кто бывает у меня, высмеивает их, показывает все недостатки…
        - Да, у него острый взгляд, - задумчиво подтвердил барон.
        - Мои гости уже боятся его, называют «враг друзей». Некоторые боятся приходить, опасаясь, что их потом высмеют в газетах… Я не о них печалюсь, меня волнует он. Он словно добивается, чтобы его не любили. Впрочем, что я говорю! - Она снова слабо улыбнулась, проведя рукой по волосам. - Когда он что-то пишет, я даже рада. Гораздо хуже, когда у него такой период, как сейчас, - актрисы, театры, бульварные девки, ложи в «Амбигю»[6 - Театр средней руки, в котором царила весьма фривольная атмосфера.].
        Она порывисто поднялась, прошлась по гостиной, ломая пальцы. Жозеф внимательно следил за ней взглядом, потом опустил глаза, вздохнул и тоже поднялся.
        - Антуанетта, ты в чем-то права. Но все дело в нашем времени. Когда я был молод, я воевал, ненавидел, совершал подвиги. Я знал, куда девать свои силы. Я боролся с революцией, с Бонапартом, с империей. Нынче другое время. Все силы уходят на то, чтобы заработать деньги.
        - Да-да, - с болезненной гримасой подтвердила графиня, - а что же делать тем, у кого их достаточно?
        - Развлекаться. Твой сын именно так и поступает. И это еще хорошо, что он умеет это делать, что у него к этому вкус…
        Графиня резко обернулась, глаза ее были полны укора и удивления:
        - И это все, что ты можешь мне сказать, Жозеф?
        Барон покачал головой, заложив руки за спину.
        - Дорогая моя, - сказал он, и неподдельная любовь прозвучала в его голосе. - Могу ли я в чем-то тебе отказать?
        - Значит ли это…
        - Я попытаюсь. Сделаю, что смогу. Может быть, даже познакомлю Эдуарда с графиней д’Эрио.
        - С графиней д’Эрио? - Изящные брови Антуанетты чуть приподнялись. - Что это за имя и что это за особа?
        Словно все больше утверждаясь в своей догадке, барон произнес:
        - Да-да, это очень удачная мысль…
        Спохватившись, он повернулся к графине:
        - Это креолка, кузина, я бывал у нее неоднократно.
        - Но ее титул… и имя…
        - Титул фальшивый и имя, возможно, тоже. Это дама из того света, который можно назвать золотой проституцией. Словом, она сумела достичь того уровня, когда мужчины платят ей пять тысяч франков за то, что получили бы у уличной девки за двадцать су.
        - Жозеф!
        - Что? Этой дамы опасаться не следует, дорогая. Поверь мне, уж я-то ее знаю. Она очень красива, еще молода, у нее блестящий салон, где она собирает людей с такими же фальшивыми титулами, как и у нее, но все это сделано так ловко, что нужно приглядеться, чтобы понять, что к чему.
        Пожав плечами, Антуанетта невесело произнесла:
        - Мой друг, ты впервые сознаешься в том, что вхож в такие дома.
        - Увы, дорогая, я грешен, как и все мужчины. Но я не сознался бы в этом и сейчас, если бы ты не заговорила об Эдуарде.
        - Ты… ты считаешь эту особу пригодной для Эдуарда? Жозеф!
        - Она пригодна даже для принцев, уверяю тебя. У своих знатных любовников она переняла хорошие манеры и даже кое-что от образования. Она хорошо маскируется под знатную даму. Начать хотя бы с того, что ее дочь, по-видимому, еще даже не подозревает, что за образ жизни ведет ее мать.
        - Так у нее есть дочь?
        - Есть, но я, впрочем, мало об этом знаю.
        - А сама она? Она парижанка?
        - Она лет пять, как в Париже. Я подозреваю, что путь свой она начала с самых низов. И, раз уж добилась нынешнего положения, значит, у нее есть талант.
        - Ты уверен, что Эдуард может увлечься этой особой?
        - Непременно. Уж на несколько месяцев она сумеет его увлечь, и он откажется от того, что ты так не любишь - театров, ресторанов и кутежей.
        Барон умолк. Графиня тоже молчала, задумчиво наблюдая, как ветер колышет легкие занавески на распахнутом окне. Барон, ее кузен - при всей ее любви и уважении к нему - обладает частицей того буржуазного практицизма, снисходительности и простоты, которые помогают без брезгливости общаться с людьми вульгарными и грубыми. Графиня де Монтрей почему-то предвидела, что предлагаемая бароном женщина окажется вульгарной. Эдуард не таков. Она разбудит в нем самые дурные чувства, вызовет отвращение.
        Поднимая глаза на барона, графиня произнесла:
        - Это скверный выход, Жозеф.
        - Это самый обычный выход, дорогая. Прости, но ты плохо знаешь мужчин.
        - Я вовсе не хотела, чтобы…
        Стук кабриолета раздался за окном. Не договорив, Антуанетта поспешно поднялась. Радость отразилась на ее лице:
        - Это он! Можно сказать, почти вовремя!
        Барон де Фронсак иронически покачал головой.
        Через минуту в гостиную быстрым шагом вошел молодой граф де Монтрей, выгибая в руках чудесный хлыст с серебристой отделкой.
        - Здравствуйте, любезный дядюшка. Ах, мама, до чего же я рад вас видеть.
        Он совершенно не помнил своего обещания вернуться к обеду, и мать понимала это. Он поцеловал руку графини.
        - Где вы были нынче, Эдуард?
        - На террасе Фейянов, мама, в Тюильри.
        На его светлых панталонах со штрипками были брызги грязи. Эдуард великолепно одевался: мало сказать, что его одежда была чудесно сшита из восхитительных тканей, но и все те мелочи, что дополняют туалет, были у него бесконечно элегантны, - запонки на манишке, сверкающей белизной, дивные перчатки, кружева на манжетах, плоские золотые часы, и между тем, привыкший к этому с детства, он вел себя небрежно, словно ему все равно было, что на нем надето.
        Барон, покачивая головой, с ласковой усмешкой произнес:
        - Безусловно, Антуанетта, дорогая, что бы мы ни говорили, Эдуард - это самое достойное ваше произведение. Какое сходство!
        - Вот как? - отозвался Эдуард. - Стало быть, разговор был обо мне?
        Действительно, было что-то неуловимое, что позволяло сразу же судить о родстве Антуанетты и Эдуарда - тонкость линий, благородство осанки, выражение лица. У Эдуарда были светлые волосы, как у матери, но синие глаза он унаследовал от отца. Молодой граф был высок и хорошо сложен, в свете его все считали красавцем, настоящим денди. Возможно, было в его внешности что-то женственное, томное и изнеженное, но его пристальный взгляд, твердый и хищный, как взгляд тигра, заставлял забыть об этом.
        - Я всегда говорю только о вас, дитя мое.
        - Простите, мама, я совсем забыл, что обещал быть на вашем вечере, - произнес он, вспоминая, что опоздал.
        - Чем вам может быть интересен Тюильри? Что там за новости?
        - Новости? Да все то же. Герцог де Морни ставит свой новый водевиль. Некий русский князь, кажется, Демидов, прибыл из Флоренции, заказал картину некому художнику… Альфред де Виньи в очередной раз поссорился с Мари Дорваль. Вот и все сплетни. Что еще может быть? Как всегда, одна скука.
        - Вы не бываете здесь, когда я приглашаю гостей, а, может быть, здесь вам было бы интереснее. Я пригласила дивного музыканта, он…
        - Я не люблю и не понимаю музыки, мама.
        - Вот как? С каких это пор?
        Эдуард не ответил, опускаясь в кресло. В двадцать восемь лет его лицо имело то холодное и равнодушное выражение, какое бывает у человека, которому ничто в жизни не интересно, ничто не волнует и не задевает. Графиня поднялась:
        - Вы будете ужинать, Эдуард?
        - Нет, мама, я обедал у Вери. Мне хочется только кофе.
        Графиня удалилась, чтобы отдать распоряжения. Эдуард вернулся ночевать домой, но это утешило ее лишь на миг. Как всегда, она чувствовала, что ему не о чем говорить, что он скучает. Вот уже почти пять лет, как он замкнулся в себе, и она не находит с сыном общего языка. Подсознательно она чувствовала, что он одинок. В его жизни был жестокий, разрушительный роман с женщиной, имя которой предпочитали не упоминать, с тех пор он и изменился. Он стал закрыт для всех, даже для матери, под любезностью угадывалась сухость. Он ни в кого не влюблялся, ничем не увлекался, ни к кому не питал глубоких чувств. И никого не допускал внутрь, не открывал своих мыслей, словно хотел оградить себя от возможных разочарований.
        Когда она вернулась, барон де Фронсак, похоже, уже сказал Эдуарду все, что хотел. Увидев графиню, они умолкли. С нежностью целуя ее руку, Жозеф произнес:
        - Надеюсь, дорогая, вы простите меня.
        - За что?
        - Завтра вечером я намерен похитить Эдуарда. Это будет чисто деловой визит, чисто деловой. Речь идет об испанских акциях.
        Уловив лукавство в глазах кузена, Антуанетта поняла, о чем идет речь и, невольно улыбнувшись, произнесла:
        - Если Эдуард пообещает мне в понедельник быть у д’Альбонов…
        Эдуард устало сказал, откидываясь в кресло:
        - Разумеется, мама. Ради вас я пойду даже к ним, хотя, честно говоря, мадам д’Альбон мне кажется египетской мумией, а ее муж - так вообще чудовищем…
        - Эдуард! - покачала головой графиня.
        - Ну, хорошо, хорошо. Обещаю, я вынесу и эту пытку. А теперь - где же все-таки обещанный кофе?
        2
        Если графиня де Монтрей собирала гостей по четвергам, то в одном из домов на улице Риволи приемы бывали почти каждый день. Два первых этажа и сад за домом принадлежали Гортензии Эрио, которую так же называли графиней д’Эрио - одни с улыбкой, другие серьезно.
        Квартиру эту вместе с обстановкой она снимала уже пятый год. На первом этаже были столовая, зимний сад и зал для гостей, на втором жила сама хозяйка с дочерью. Это было уютное, изящно обставленное жилище. Мебель была не слишком роскошная, но старинная и со вкусом подобранная - вся в стиле рококо и вся работы Буля, стены - затянуты ситцевыми и перкалевыми миньонеттами, лишь в гостиной их сменяли узорные гро-де-туры. У входа приезжающих встречал швейцар, в конце лестницы об их прибытии докладывал лакей, причем оба были в золотистых ливреях, по цвету которых трудно было определить, к какому же все-таки знатному роду принадлежит графиня д’Эрио. Но к ней ездили так же охотно, как к графине де Монтрей, только публика здесь была несколько иная: авантюристы всех мастей, игроки, шулеры, а также благодушные буржуа, изредка - аристократы, и почти всегда - представители не слишком преуспевающей богемы.
        Сама госпожа Эрио летом 1833 года была обеспокоена важной проблемой, а именно: как достать деньги. Этот вопрос возникал в ее жизни далеко не впервые. Раньше, лет десять назад, она полностью зависела от своих покровителей: они нанимали ей дом, оплачивали счета. И, кроме того, менялись с быстротой картинок в калейдоскопе. Самым щедрым из такого рода любовников был старый русский князь Николя Демидов. С ним она долго жила во Флоренции. Однако пять лет назад она рассталась с блистательным русским вельможей, поднакопив денег и возвратившись вместе с дочерью во Францию.
        Иными словами, пока Гортензия была достаточно молода, ее устраивало это зависимое положение, но с возрастом легкомыслие рассеялось, и она стала чувствовать тревогу за зыбкость собственного благополучия. Она решила взять жизнь в свои руки. В Париже у нее были кое-какие связи, здесь жили и бывшие ее любовники, поэтому ее появление сразу вызвало интерес. Она наняла дом, попыталась устроить в нем что-то вроде салона, и ей это удалось. За дом она платила сама, за воспитание своей дочери в пансионе - тоже.
        Но платья и драгоценности значительно превышали ту скромную сумму, которую она получала со своего капитала. Женщина красивая, обаятельная, с юности привыкшая к определенному образу жизни и отнюдь не желавшая становиться скромной буржуазной, Гортензия была вынуждена время от времени находить себе более-менее постоянных любовников, которые безвозмездно ссужали ее деньгами, дарили дорогие вещи, приводили новых мужчин в дом. С последним таким любовником, итальянским графом, она рассталась три месяца назад - он уехал на родину. С тех пор появились долги. Гортензия жила, в сущности, на небольшую ренту плюс ничтожные доходы, которые приносила ей карточная игра и то, что в карты играли в ее салоне. Однако развитие этого дела сулило неприятности с полицией и, кроме того, само по себе было слишком рискованным. Таким образом, госпожа Эрио ломала голову, как вновь обрести более-менее твердую почву под ногами.
        Ее жизнь, помимо всего прочего, сильно усложнилась, когда полгода назад из пансиона вышла ее дочь.
        Так было вовсе не потому, что Гортензия не любила Адель или завидовала ее молодости. Нет, Гортензия была очень привязана к дочери; правда, несколько эгоистично: она гордилась ею, ее манерами, фигурой, внешностью, ибо все это имело отношение к ней самой, было ее самым совершенным творением. Она показывала дочь всем при всяком удобном случае и не относилась ревниво к ее успеху. Гортензия сама была еще в расцвете красоты и имела много доказательств того, что привлекает мужчин; кроме того, госпоже Эрио было всего тридцать три года - притом, что ей на вид давали меньше.
        Проблема была в другом. Адель родилась, когда сама Гортензия была почти ребенком. Иными словами, она была просто грех молодости. Слишком занятая собой, Гортензия последовала примеру многих знатных дам и не стала отягощать себя воспитанием дочери: сначала отдала ее кормилице в деревню, потом, когда ребенку минуло шесть лет, - в пансион мадам Шаретон в Париже, где навещала девочку лишь на Рождество и на Пасху. Только однажды Гортензия забрала Адель на лето к себе во Флоренцию, где в то время жила с князем Демидовым, однако сумела настолько соблюсти внешние приличия, что Адель не заподозрила ничего предосудительного в образе жизни матери. Теперь же, когда оставлять девушку в пансионе стало невозможно, Гортензия почувствовала, что совсем не знает дочери, что для нее даже как-то странно - сознавать, что та уже такая взрослая, и что в свою очередь Адель ничего не знает о своей матери, вполне искренне считает ее графиней д’Эрио и верит, что родилась от короткого, но вполне законного союза Гортензии с каким-то графом д’Эрио - эту небылицу ей еще в детстве внушила кормилица.
        Да и откуда ей было знать? В пансионе она получила то же воспитание, что и дочери добродетельных родителей. Мать ее вела себя внешне вполне благопристойно - по крайней мере, Адель ничего подозрительного не замечала. Ну да, в их салоне часто бывают гости, матери целуют руку мужчины, говорят ей комплименты - а почему должно быть иначе? Многие дамы ведут светский образ жизни. К сплетням она не прислушивалась, а того, что подчас посетители дерзко обращаются и с ней самой, она не видела или считала чем-то незначительным. Ей и в голову не приходило воспринимать это всерьез. И Гортензия, уяснив это, вдруг поняла, что не знает, как быть.
        Госпожа Эрио понимала, что рано или поздно все выплывет наружу. Адель умна, она тонко чувствует, до поры до времени одна лишь наивность не позволяет ей увидеть всю сложность и подчас постыдность жизни, которую они ведут. Придет час, и она задумается о том, чем занимается мать. Поймет, откуда берутся деньги. Уяснит всю ложность своего положения. Да, это рано или поздно случится, но… но заранее объяснять ей все Гортензия была не в состоянии. Поразмыслив немного, она решила пустить все на самотек: жизнь научила ее саму, жизнь научит и Адель!
        Кроме того, долгие размышления никогда не занимали Гортензию. Она была еще слишком молода, слишком красива, чтобы посвящать себя дочери. Изредка мать мечтала о том, что было бы неплохо, если бы Адель нашла себе мужа, но, в сущности, сама понимала, что это невозможно. Собственных средств у них было немного, стало быть, никто не женится на Адель из-за денег. А из-за нее самой… Видит Бог, это было бы слишком большим чудом.
        3
        Экипаж с гербом барона де Фронсака подъехал, когда уже близилась полночь. Два человека вышли из него на землю - оба в черных сюртуках и цилиндрах, белых перчатках и белых рубашках с высокими тугими воротниками, только один был пожилой, дородный, страдающий легкой одышкой, а второй молод, высок и хорошо собой.
        Эдуард окинул внимательным взглядом четыре освещенных окна, крыльцо и швейцара. Помолчав, сказал мрачным голосом:
        - Здесь на первый взгляд все вполне прилично. Кажется, вы меня поклялись развлечь, а не разочаровать.
        - Разочаровать? Вас разочаровывает приличие?
        - Я сыт им по горло. Впрочем, так же, как и развратом. Право, даже не знаю, что бы такое могло меня позабавить: я привык ко всему.
        - Уверяю вас, Эдуард, - произнес барон убежденно, не показывая, что безразличный тон племянника заставляет его сомневаться в своей правоте, - рано или поздно вы найдете в этом доме что-то любопытное. Разве не говорил я вам? Здесь царит не только госпожа Эрио, у нее бывают и другие особы такого же порядка.
        - Я их знаю, как своих пять пальцев, любезный дядюшка, - с видимым раздражением произнес граф де Монтрей, - и они всюду одинаковы, так что совершенно не надо было наряжаться и тащиться сюда. Если уж вам так непременно нужно было заняться моим воспитанием, вы нашли бы мне дюжину таких на Пляс - Пигаль[7 - Парижская площадь, где собирались женщины легкого поведения.].
        - Вы слишком самоуверенны, Эдуард. Вы хотите казаться хуже, чем вы есть.
        - Чего ради стал бы я лгать? - ледяным тоном возразил граф.
        Он был зол на самого себя за то, что приехал сюда. Женщин он действительно знал, и если бы занялся перечислением того, что знает о них, то шокировал бы барона. К дамам из высшего света у него с недавних пор было инстинктивное отвращение - он избегал флиртов с ними, не замечал кокетства, старательно обходил все попытки завязать с ним роман. Девицы и вдовы не нравились ему еще больше, чем замужние, потому что явно хотели замужества и гонялись за его деньгами. Очень, очень многие хотели за него замуж. Но в душе у него был лед, и ему становилось тошно при мысли, что рано или поздно придется впустить какую-то чужую женщину в свою жизнь и в свой дом. Все, что ему нужно было, - это забытье, минутное наслаждение, иногда ночь самого разнузданного разврата, но даже помыслить о том, что какая-то особа будет вечно рядом с ним, сломает его привычки, ограничит свободу - нет, это было невыносимо. Он никого не любил. Он был согласен платить за утехи и, говоря по чести, предпочитал простых продажных женщин с улиц, которые ни на что не претендуют, не скрывают своего статуса и которых он тут же забывал. У них было
хоть одно достоинство - искренность. Так называемые золотые куртизанки ему не нравились. К чему все это? К чему обставлять таким шиком то, что совершенно одинаково со всеми женщинами?
        На миг череда женских лиц прошла у него перед глазами - актрисы, продавщицы, проститутки из Пале Рояль. Он не помнил ни имен, ни лиц. Тем более подробностей. Голос барона вывел его из замешательства:
        - Так что же, войдем?
        - Извольте, - так же холодно отвечал Эдуард.
        Они вошли. Швейцар принял у них цилиндры и трости. Барон де Фронсак, по-видимому, был здесь свой, лакей сразу узнал его и, вероятно, предупрежденный заранее, объявил:
        - Господин барон де Фронсак.
        - Господин граф де Монтрей.
        В доме пахло духами и слегка - табаком. Людей в салоне было множество. Дверь налево была полуоткрыта, там виднелись ломберные столы и вовсю шла игра. В гостиной звучала музыка, вальсировали пары, сияли белизной обнаженные женские плечи, мелькали эполеты и ордена. Эдуард, предупрежденный о фальшивости этих орденов, инстинктивно поморщился.
        - А вот и госпожа Эрио, - негромко произнес барон.
        К ним, разворачивая широкий веер из черных перьев, приближалась высокая, в меру пышная женщина в платье из дорогого черного бархата, отделанного муаром, с браслетами на красивых голых запястьях. Вырез лифа был заколот изящной золотой брошью. Корсаж облегал чуть вздымающуюся - видимо, после танца - грудь и тонкую талию. Хозяйка дома обладала поистине великолепной фигурой, где все нужные округлости были на месте. От нее веяло женственностью, свежей чувственной плотью. Госпожа Эрио была замечательно красивая брюнетка с очень белой кожей и горячим взглядом карих глаз. Ее красиво причесанные волосы блестели, словно черный шелк.
        Барон склонился, целуя ей руку, Гортензия скользнула теплым взглядом по красивому молодому человеку
        - Вы пришли с другом, господин де Фронсак?
        - С племянником, мадам.
        - Ах вот как! Для всех, кого вы знаете, здесь открыты двери. Для родственников - тем более… - Снова взглянув на Эдуарда, она добавила: - Друзья господина барона - мои друзья.
        Не ответив, Эдуард прикоснулся губами к ее руке. В его душу уже заползал холодок. Случилось то, что он и предвидел. Эта черноволосая куртизанка, называющая себя графиней, безусловно, очень хороша - в этом смысле дядюшка оказался прав, и Эдуард охотно провел бы с ней ночь. Впрочем, если бы это не удалось, он ничуть не печалился бы. И не добивался бы ее… Хуже всего было то, что она была понятна с первого взгляда. Эти ее глаза, страстные, горячие, выдавали прирожденную шлюху. Спит с мужчинами иногда за деньги, иногда и по желанию. Большого ума за этим чистым лбом нет, нет так же ни принципов, ни особой совести. Жизнь несет ее, куда захочет, по глазам видно, что мадам Эрио не особо задумывается над тем, что творит, и покоряется инстинктам. Словом, куда кривая выведет. Боже мой, да он забудет ее на следующее же утро - забудет и эти глаза, и эти волосы, и все ее ласки, ибо таких, как она, поистине пруд пруди. Просто не всем везет так, как ей, - но это оттого, что в ней больше ловкости и лжи, чем у других.
        Впрочем, что за толк было размышлять обо всем этом? Она не воспламенила его, между ними не промелькнула искра, и он знал, что уже особенно ничего и не будет, что бы она ни предпринимала и как бы ее дядюшка ни уговаривал. Эдуард снова скучающим взглядом оглядел зал. Что за глупость была приходить сюда! Да если бы дело было только в женщине, это было бы еще только полбеды. Но дело-то в нем самом. Он, вероятно, вообще не способен влюбляться. Он даже увлечься не может. Долгое время он надеялся: возможно, мелькнет в вихре развлечений чье-то лицо, женское, разумеется, которое воскресит в нем не только физический пыл, но и душевный, воскресит настолько, что ему захочется сблизиться с этой женщиной, слиться с ее душой воедино, проникнуть в ее мысли. Но проходили месяцы, он видел множество женских лиц, и они, как тени, проходили мимо. Он никем не интересовался. Может быть, это они были неинтересны? Или, возможно, он сам был слишком холоден?
        - Я похищу вас на минуту, дорогая графиня, - произнес барон, увлекая Гортензию в сторону. - Так вот, я должен вам объяснить…
        Они удалились. Эдуард усмехнулся, проследив за ними взглядом. Бедный Жозеф, он наверняка объясняет этой даме цель их визита. Наверняка и заплатит сейчас же. Как все это глупо. Он чувствовал себя четырнадцатилетним мальчиком, которого вручают опытной куртизанке, чтобы она научила его любви. Нелепейшее положение. Нет, решено, с этой особой абсолютно ничего не получится. Она даже не нравится ему. Слишком горяча, слишком смела, слишком понятна.
        - Вы всегда так грустны, сударь? Боже мой! Мама будет просто несчастна, увидев ваше лицо. У нас все веселы!
        Эдуард поднял голову. Девичий голос, который произнес эти слова, был смел, звонок, задирист, - да, почти задирист. Однако взглянув на ту, кому он принадлежал, граф встретился с огромными изумрудными глазами, и ему показалось, что в них странным образом смешались робость, любопытство и смятение. Он внимательно изучил ее лицо.
        Говорившая была так хороша, что, глядя на нее, трудно было представить девушку более красивую.
        Платье из зеленого шелка с широкой юбкой обтягивало точеную стройную фигуру, подчеркивало плавные линии груди и узкую талию. На длинную лебединую шею каскадом падали кудри цвета кипящего золота. Трепет длинных ресниц, сияние огромных изумрудных глаз в сочетании с зеленым шелком платья, пленительная улыбка, то появляющаяся, то исчезающая с розовых полных губ, мягкость движений, обаяние ямочек на щеках - от незнакомки невозможно было оторвать взгляд.
        - Я Адель, - сказала она, протягивая ему руку. - Госпожа д’Эрио - моя мать. Вы никогда еще у нас не были? Ах, вы не пожалеете, что пришли. Когда я покажу вам наши цветы, сыграю на рояле да еще познакомлю вас с моей гвардией, вы тоже станете нашим другом… и, конечно же, лицо у вас будет веселое, не такое, как сейчас!
        Ей нельзя было дать больше шестнадцати лет. Высокая, гибкая, она напомнила ему молодую иву. Кожа у нее была оттенка чайной розы, матовая, чистая. Эдуард все еще возвращался к ее глазам. Русалочьи, миндалевидные, они сами по себе были красивы, но ему казалось, что их выражение меняется с головокружительной быстротой: только что капризный бриллиантовый блеск, потом теплота, робость, невинность и, наконец, в них заплескалось что-то вроде робкого кокетства.
        Она протягивала ему руку, но как-то странно: не то для пожатия, не то для поцелуя. Он взял ее в ладони и поцеловал, заметив легкое колыхание юбки вокруг стройных бедер. Он выпрямился, чувствуя, что заинтересован. Эта девушка, вся такая юная, золотистая, упругая, всколыхнула его плоть. Он хотел ее. И тут же, едва он почувствовал это, его снова поразило выражение невинности в ее глазах.
        - У вас правда нет серьезных причин грустить?
        Он улыбнулся.
        - Нет, мадемуазель. Мое лицо обманчиво.
        - У вас очень красивое лицо. Я была бы рада видеть его часто. Вы гораздо лучше, чем все мои гвардейцы. Да-да, честное слово, вас было бы приятно видеть день и ночь.
        Эдуард еще раз смерил ее внимательным взглядом. Она была поразительно, необыкновенно хороша - этого он не отрицал. К такой красоте не останешься равнодушным. Но ее слова, ее откровенное признание в том, что он ей нравится, навели его на мысль, что она не так уж робка, как ему показалось, и он даже подумал: ведь если ее мать здесь хозяйка, почему бы дочери не быть такой же, как мать? Впрочем, его снова смутило простодушие ее тона, и он терялся в догадках.
        - И кто же это те, которых вы называете своими гвардейцами?
        - О, это все… все, кто влюблен в меня.
        - И много таких?
        - Достаточно, но все они толстяки-булочники.
        - Не повезло вам. Неужто все булочники, как на подбор?
        Адель засмеялась.
        - Нет… Просто все они держат какие-то лавки. Да, мне не очень везло. Но ведь теперь я встретила вас, а вы граф.
        Все так же улыбаясь, она схватила его за руку:
        - Идемте! Здесь много интересного!
        Она пыталась увлечь его прочь из зала, в другие комнаты, и Эдуард, заглядевшись на то, как она двигается, подбирает платье, как мелькают из-под юбки ее стройные ноги, обтянутые шелковыми чулками, на миг поддался ее порыву, но, заметив, что она ведет его к каким-то сомнительным людям, знакомиться с которыми ему вовсе не хотелось, мягко удержал ее.
        - Вы не хотите? - Румянец разлился по ее лицу. - Может быть, мои друзья не подходят вам, господин граф?
        - Может быть, мадемуазель.
        - Вы не правы! Среди них есть даже один австрийский князь, он замечательно рассказывает о своих дуэлях, и у него имеется два ордена от королевы бельгийской… А у вас есть ордена?
        - Нет, но я предпочитаю не иметь их, чем иметь фальшивые.
        Ответ прозвучал более чем резко. Адель вспыхнула еще больше:
        - Нет! Неправда!
        Эдуард чуть было не сказал, что настоящий австрийский князь вряд ли был бы завсегдатаем такого дома, но что-то в глазах Адель заставило его удержаться. Он настойчиво привлек ее за руку к себе, обнял за талию:
        - Слышите, мадемуазель? Музыка чудесна. Вы любите танцевать?
        Он нашел верный способ замять спор. Зеленые глаза Адель распахнулись, полыхнули лукавством, и она загадочно произнесла, поддаваясь его рукам:
        - С графами - особенно… да еще, если они настоящие, а не фальшивые.
        Она оказалась в танце такой гибкой, нежной и податливой, что, похоже, была готова изменяться под его прикосновениями и таять, как воск. Ее длинные черные ресницы бросали тень на щеки. Эдуард видел ее склоненный чистый профиль, слышал, как часто и легко она дышит, и испытывал смешанные чувства нежности и желания. Она нравилась ему. Да, нравилась! Он не мог понять, что кроется за этой внешностью - невинность девушки или искушенность проститутки, которая только притворяется невинной. Когда она откидывала голову, сверкала изумрудным взглядом, лукаво улыбалась, послушная его рукам, он был уверен в последнем. Он был готов заплатить, лишь бы выяснить, в чем тут дело. Но как это сделать? Что предложить? И можно ли сделать это вообще?
        Адель на какой-то миг притихла, перестала улыбаться, словно почувствовав напряжение своего партнера. Эдуард отвел ее на место. Декольте ее зеленого платья позволяло видеть, как быстро вздымается от учащенного дыхания ее грудь. Она раскраснелась, волосы у нее повлажнели и от этих светлых кос исходил неуловимый пьянящий аромат. Эдуард чувствовал его, казалось, всем телом. В висках у него застучало. От Адель веяло такой красотой и чувственностью, что он едва не терял самообладание, сгорая от желания. До безумия хотелось чувствовать ее, прикасаться к ней, ощутить, каковы на вкус эти свежие пухлые губы, но он лишь молча стоял, спрятав руки за спину и пожирая ее полным звериного желания взглядом.
        Она заметила этот взгляд, и чуть отодвинулась.
        - Вы сейчас похожи…
        - На кого?
        - Не знаю… но я чувствую себя, как мышь, которую собираются съесть!
        Эдуард не сдержал улыбки. О чем свидетельствует это простодушие? Хотелось понять ее.
        - Вот видите, мадемуазель, а совсем недавно вы говорили, что готовы видеть меня и днем, и ночью.
        Она рассмеялась.
        - Нет, я ошиблась! Днем вы будете как раз кстати, но ночью явно помешаете.
        Эдуард дерзко спросил, провоцируя ее:
        - Почему же?
        - Не знаю. Скажите, а вы… вы без одежды такой же красивый, как и в этом сюртуке?
        Ему казалось невозможным, чтобы она говорила такое сознательно.
        - Если только вы захотите, Адель, постараюсь вас не разочаровать.
        Она смутилась, но лишь на миг, и нисколько не возразила против того, чтобы он назвал ее по имени. Потом, растерянно теребя оборку на корсаже, пробормотала:
        - Вы такой… такой дерзкий. Думаю, порядочным девушкам такое выслушивать нельзя.
        - Я не хотел вас обидеть. Вы слишком хороши, Адель, чтобы будить во мне злые чувства. К тому же, порядочные девушки скучны.
        Она непонимающе взглянула на него, но ничего не сказала. Эдуард произнес, завладевая ее рукой:
        - Может быть, для того, чтобы подружиться, нам надо встретиться в каком-то ином месте?
        Ее зеленые глаза распахнулись, и в них снова мелькнула робость:
        - Не знаю. Что, если мама…
        - Не говорите ей ничего. Умеете вы ездить верхом?
        - Да.
        - Я заеду завтра за вами. В полдень, договорились?
        Она взглянула на него так открыто, наивно и просто, что этот взгляд снова заставил его сомневаться в ней, и кивнула так естественно, словно ничего другого, кроме как согласиться, ей и не оставалось.
        - Хорошо. Я ничего не скажу маме.
        Эдуард молчал, чувствуя себя полным идиотом. Он понимал, что к девушкам нужен иной подход, чем к женщинам, но не мог найти его. Черт возьми, да девушка ли она? То, как легко она согласилась отправиться завтра на прогулку, свидетельствовало, что Адель поддается на быстрые уговоры, которые применяют, когда имеют дело с опытными дамами. Она быстро приняла его игру. Да и как могла она остаться такой простодушной, живя в борделе? Он взглянул в ее сияющие глаза и какой-то миг был почти убежден, что она расставляет ему ловушку, что не он соблазняет ее, а она его.
        Впрочем, какого черта! Эдуард раздраженно качнул головой. Будет ли он ее первым любовником или двадцатым, что за разница? Он желает ее, какой бы она ни была. Этой женщины он готов добиваться. И только это имеет значение.
        - Вы сердиты? - спросила Адель. - Я ведь пообещала.
        - Нет, моя милая, я не сердит. Я говорил уже вам, что мое лицо обманчиво.
        - Вы похожи на одинокого романтического героя. На Лару. Я читала о нем у Байрона. Ах, как хорошо все-таки, что вы появились! Я о вас много мечтала.
        Прежде чем он успел осмыслить это ошеломляющее заявление, Адель подняла голову.
        - Мама смотрит на нас, - произнесла она негромко. - И ваш дядя, господин барон - тоже.
        Услышав это, Эдуард сделал то, о чем думал уже давно, - сделал потому, что ему этого хотелось, но и потому, что хотел кое-что понять. Его рука скользнула вокруг талии Адель, и девушка послушно подчинилась, когда он привлек ее к себе. Смятение мелькнуло в ее глазах, но лишь на миг. Она задышала чаще, но не сопротивлялась, когда он легко, мимолетно коснулся ее рта. Ее губы приоткрылись, так, что он ощутил ее душистое дыхание.
        - Нас увидят, - прошептала она.
        Он позволил ей отстраниться, но лишь чуть-чуть, ибо в этот миг как никогда понял, что Адель нужна ему. Неизвестно, надолго ли, но сейчас нужна. Все так же удерживая ее за талию, он коснулся губами белой кожи у нее на запястье, поцеловал долгим, нежным, горячим поцелуем, от которого она содрогнулась, и почувствовал, как бешено у нее бьется пульс. Она казалась завоеванной, покоренной до конца. Было даже что-то непонятное в том, что она так подчиняется этим ласкам, - здесь, на виду у всех, на глазах у матери.
        - Нас увидят, - прошептала она снова.
        Эдуард отпустил ее и, оглянувшись, скользнул взглядом по лестнице. Барон и госпожа Эрио внимательно наблюдали за ними, но на лице Гортензии не было возмущения, и у Эдуарда мелькнула мысль, что она, пожалуй, согласна, что она продает ему свою дочь. Ему стало многое ясно. Со стороны матери возражений не предвидится. Неизвестно из каких соображений, но она жертвует Адель. А сама мадемуазель Эрио?
        Не подозревая ни об одной мысли Эдуарда, она прошептала - растерянно, наивно, совсем по-детски:
        - Я так… так рада, что вы пришли сегодня.
        - Я тоже рад, Адель. Рад, что встретил вас.
        На миг ему стало жаль ее и стыдно за себя, но, взглянув на нее, он еще раз поразился: до чего же она красива! Зачем отказываться от нее, если она может быть его? Он не причинит ей зла. Да и ему самому так нужен кто-то. Хотя бы на время.
        Госпожа Эрио и барон де Фронсак уже несколько минут стояли на лестнице в молчании. Гортензия видела, что молодой граф де Монтрей целовал Адель. Смятение было в ее душе. Не меняясь в лице, она повернула голову и произнесла:
        - Похоже, господин де Фронсак, вашему племяннику больше по вкусу моя маленькая Адель.
        Барон пожал плечами.
        - Не беспокойтесь по этому поводу, дорогая графиня, мне это безразлично. Вы или Адель - не имеет значения.
        В любом случае я отблагодарю вас со всей щедростью, не сомневайтесь в этом.
        4
        Наступила ночь.
        Гортензия с помощью горничной освободилась от тяжелого бархатного платья и сто раз провела щеткой по волосам - это было ее непременное правило. Служанка зажгла розовую лампу над мягким креслом, распахнула окно, чтобы было прохладнее, и госпожа Эрио в белоснежном пеньюаре, с убранными на ночь под кружевной чепец волосами, села, чтобы просмотреть перед сном несколько открыток с видами ее родной далекой Мартиники. Так она делала всегда. Но сегодня мысли путались - и от усталости, и от того, что она не знала, как быть с Адель.
        Барон де Фронсак обещал ей двадцать тысяч франков. Немалая сумма. Это позволит покрыть все долги, развязаться с кредиторами, да еще кое-что останется. Правда, для этого придется отдать ребенка этому молодому развратнику, графу де Монтрею, - он явно увлекся Адель. Ах, честное слово, Гортензия тысячу раз предпочла бы, чтобы этот аристократ не встретил это дитя и удовольствовался бы ею, матерью, - это избавило бы ее от угрызений совести и головной боли.
        Адель ничего не понимает. Она смотрела на графа влюбленными глазами. Ее, похоже, даже не надо будет уговаривать - она все отдаст ему сама. Если ее чувство глубоко, она потом будет страдать. Разочарование будет очень горьким. Ведь этот молодой мерзавец ничего, кроме похоти, и в мыслях не имеет. Он бросит ее, рано или поздно, и женится на какой-нибудь девственнице, равной ему по знатности и состоянию. Адель будет просто использована, чтобы доставить удовольствие графу, его дядюшке и его матери. Можно ли такое позволить?
        Но, с другой стороны, разве у Адель есть иная судьба? Если рассуждать здраво, то граф - вовсе не худшая кандидатура. Гортензия знала, каковы они бывают, эти мужчины - грубые, агрессивные, эгоистичные, подчас даже жестокие. Эдуард по крайней мере внешне выглядит воспитанным человеком. Адель по-настоящему увлекла его, может, он даже влюбился. Да-да, без сомнения, он еще из лучших. Что плохого, если он первый откроет ей глаза? Ведь у нее все равно нет иного пути, кроме того, что был у Гортензии. Кроме того, он ведь может надолго оставить ее при себе, и тогда девочке гарантированы долгие годы жизни в роскоши и довольстве. Не иметь долгов, не дрожать, что кредиторы вот-вот начнут ломиться в дверь, - это ведь тоже счастье, для многих недостижимое!
        Оправданий было множество, однако госпоже Эрио было и досадно, и стыдно, и противно. Какая жалость, что приходится над этим ломать себе голову! Тысячи забот осаждают ее - долги, безденежье, Адель! Чего бы она ни отдала, чтобы ее дочь была уже взрослая, во всем разбиралась, и ничего не надо было бы ей объяснять!
        Поддавшись раздражению, Гортензия приняла решение. Пусть будет так, как суждено судьбой. Она ничему не будет препятствовать. Пусть Адель решает сама, и нет смысла ей что-то растолковывать. К чему эти раздумья? Им обеим нужны деньги. Двадцать тысяч франков - не шутка… В это мгновение в дверь постучали, и Гортензия сразу же забыла обо всем, кроме того, кто был за дверью.
        Это был молодой красивый художник Морэн, делавший с нее зарисовки и умолявший позволить ему рисовать Адель. Кроме того, с недавних пор он был любовником Гортензии, человеком, которого она обожала. Да, иногда в ней просыпалась дикая необходимость любить и наслаждаться - не за деньги, без всякой выгоды, просто так. Вот почему она так затрепетала от стука в дверь.
        Едва темноволосый смуглый юноша показался на пороге, она уже шла к нему, сияя улыбкой и сама развязывая тесемки пеньюара.
        Адель в это время сидела на подоконнике, подтащив колени к подбородку и уткнувшись в них лицом. Окно было распахнуто, внизу благоухал сад. Да, несмотря на то, что Париж с каждым годом становился все грязнее и терял все больше зелени, здесь был поистине райский уголок. Душистые запахи чабра, гвоздики и майорана делали воздух густым и пряным. Между ветвями могучих вязов сиял большой золотистый шар луны. Бледные звезды искрились на небе. Это было так хорошо, так красиво, что Адель задышала чаще, чувствуя, как отчаянно стучит сердце.
        Она влюблена. Да-да, без сомнения! С ней такого еще не случалось. Она заметила графа де Монтрея, едва он вошел, и у нее перехватило дыхание. До сих пор ей было непонятно, откуда у нее взялась смелость, чтобы заговорить с ним. Может быть, в ней проснулось сочувствие. Молодой человек казался таким незаслуженно одиноким. Гордым, но одиноким. Она заговорила, чтобы чем-то помочь ему, а когда встретилась с его темно-синими глазами, то почувствовала, что у нее от волнения перехватывает дыхание.
        У нее было ощущение, что это навсегда. Адель казалось, она всю жизнь ждала этого момента. Ей было суждено то большое, светлое, необычайно сильное чувство, которое зародилось в ее душе, едва она увидела Эдуарда. Она могла бы честно сказать, что никогда еще не влюблялась. Ухаживания пожилых гостей ее матери, неопрятных молодчиков и карточных игроков - ухаживания то неловкие, то пошлые - вызывали у нее инстинктивную неприязнь, а подчас только забавляли. Она отделывалась шуткой даже тогда, когда их взгляды пугали или оскорбляли ее. И она не задумывалась над всем этим. Но когда появился он, ей словно перевернули душу.
        Его зовут Эдуард… Адель обхватила руками плечи, чувствуя, что снова холодеет от волнения. До сих пор, вспоминая эту встречу, она была как в тумане. В этом мужчине все было совершенно: внимательный взгляд темно-синих глаз, одежда, манеры, светлые волосы, теплые губы. Она до сих еще ощущала его поцелуй. Но, кроме волнения, трепета, радости, столь свойственных юности, Адель чувствовала, что это и ее судьба. С этим мужчиной будет связана вся ее жизнь. Казалось, целых сто лет она ждала его появления, и отныне все - и счастье, и горе - будут определяться им.
        Сейчас даже не хотелось задумываться о том, что будет дальше. Как можно думать, если все внутри пело от волнения и счастья? Туман, сотканный из мимолетных воспоминаний, окутывал Адель: она без конца вспоминала его голос, восстанавливала в памяти то, что он говорил, когда прикасался к ней, и время летело с головокружительной быстротой. Взглянув на часы, она увидела, что скоро рассвет.
        Так, значит, уже очень скоро она увидится с Эдуардом? Он обещал заехать в полдень. А что же она наденет? Адель спрыгнула с подоконника, бросилась к шкафам, чтобы пересмотреть все свои платья. Итоги были неутешительны. Честно говоря, ни один наряд не казался ей достойным. Адель хотелось выглядеть рядом с Эдуардом именно достойно, так, чтобы он не стыдился ее. Потом, отчаявшись что-либо решить уже сейчас, ночью, она вернулась в постель. Простыни были прохладны по сравнению с ее горячей кожей.
        Адель очень мало видела и еще меньше знала о жизни. Сколько она себя помнила, ее окружали стены пансиона. Скучная мадам Шаретон, утверждавшая, что Адель доставляет ей множество хлопот своим поведением. Классная дама мадемуазель Мюэль, которая давала ей читать новые романы… Романов она прочитала много и, честно говоря, по ним судила о жизни. Вероятно, под влиянием романов и сложилось у нее мнение о том, что рано или поздно она встретит мужчину, который будет выделяться среди всех остальных. Она представляла даже его внешность, грезила о нем, разговаривала с ним во сне. Сегодня, когда появился Эдуард, она с замиранием сердца поняла, что ее мечта свершилась.
        Но хотя Адель и была любительницей романов, нрав у нее был самый взбалмошный: она бывала и капризной, и взрывной, и нежной, и легкомысленной. Она мечтала не только о том, что встретит принца, но и о том, что понравится ему; честно говоря, она сама считала себя немного принцессой. Да и могло ли быть иначе? С самого раннего возраста она слышала от окружающих, что необыкновенно хороша собой. Действительно, и среди детей, и среди гостей матери, она неизменно оказывалась самой красивой, да и в пансионе, где у нее почти не было друзей, она признавалась самой очаровательной. Судьба преподнесла ей чудесный дар в виде ослепительной красоты - так почему бы ей не ощущать себя немного особенной?
        Она почувствовала, что понравилась Эдуарду. Его взгляд говорил об этом очень ясно. В его глазах, впрочем, Адель прочла и нечто другое - то, что в романах называлось желанием. Она хорошо понимала, что к чему. Раньше ее это оскорбляло, но сейчас, когда появился он, это казалось таким естественным, что она и не думала противиться. Наступил ее час - так она полагала. Все вокруг только и говорят о любви, и вот, наконец, пришло время ей, такой красивой, юной, такой влюбленной, понять, почувствовать, что же это.
        Об Эдуарде она ничего не знала, но ее переполняло желание сделать его счастливым, и ради этого была готова на многое.
        Она долго лежала в сладкой полудреме, слушая, как стучит сердце, и заснула только тогда, когда в окно полились первые лучи рассвета.
        5
        Гортензия наблюдала за ними, чуть приподняв занавеску. Она подозревала, что они договорились о встрече, но, когда с самого утра Адель поставила на ноги всех служанок и перевернула вверх дном гардероб, госпоже Эрио все стало ясно. Некоторое время она была в нерешительности. Потом поднялась в комнату дочери.
        Адель в длинной черной амазонке стояла перед зеркалом - стройная, тонкая, изящная - и примеряла элегантный цилиндр с длинным шарфом из белого муслина. Гортензия на миг застыла в проеме двери, глядя на дочь. Сердце у нее сжалось.
        - Ты собираешься ездить верхом, дитя мое?
        Адель обернулась, вся сияя.
        - Да, мама, да! Господин де Монтрей пригласил меня. Ты ведь не против? Я же ездила уже на прогулки с твоими знакомыми и полагала, что ты не будешь возражать.
        - Нет, я не возражаю, но…
        Гортензия подошла ближе и, скрывая тревогу, обняла дочь. Как никогда, ей хотелось сейчас защитить ее. Хотелось никуда не отпускать. Хотелось, чтобы она была гораздо счастливее, чем ей суждено.
        - Адель, ты так хороша. Понимаешь ли ты, что заслуживаешь очень многого?
        - А что случилось, мама? У тебя печаль в глазах. Разве что-то не так?
        - Господин де Монтрей… Не позволяй ему обидеть тебя, детка.
        Адель некоторое время вглядывалась в темные глаза матери. Потом тихо-тихо спросила:
        - Почему ты даешь мне такой совет?
        - Потому, что ты еще очень молода. Позволь мне хоть немного руководить тобою в жизни.
        - Но, мама, господин де Монтрей не может обидеть. Все, что он делает, может быть только хорошо и никак иначе.
        Гортензия недоверчиво усмехнулась:
        - Хотелось бы верить.
        Адель снова повернулась к зеркалу, узкая юбка с разрезом посредине распахнулась, показывая брюки, обтягивающие ноги девушки. Ни следа беспокойства не было на ее лице. Глаза сияли. Гортензия подавила вздох, понимая, что никакие наставления сейчас не уложатся у Адель в голове. Она была в полном смысле опьянена. Так было когда-то и с самой Гортензией - правда, нужно признать, что и тогда, в юности, она лучше разбиралась в жизни, чем Адель.
        Сейчас госпожа Эрио, стоя у окна, наблюдала, как они уезжают. Этот граф - он ничего не забыл, прибыл, по всей видимости, вовремя. Слава Богу, хоть не считает возможным заставлять девушку ждать. У Гортензии перехватило дыхание, когда она увидела Эдуарда. Он был так привлекателен, что перед ним мудрено было бы устоять. На нем был светлый короткий сюртук, молочного цвета жилет, брюки для верховой езды и высокие серые сапоги. Одевался он щегольски, это следовало признать. Адель, пожалуй, еще и не встречала таких. Да и сама Гортензия, в сущности, не отказалась бы от такого - правда, она, к счастью, научилась влюбляться только телом, не примешивая к этому душу. И, кроме того, опытным взглядом она замечала - вернее, чувствовала - в этом мужчине что-то непонятное и, возможно, недоброе.
        Адель и вправду была ослеплена.
        Они ехали по площади Звезды, возле самой Триумфальной арки, - сюда, на главную аллею Елисейских полей, в хорошую погоду стекалось до тысячи элегантных экипажей и еще больше всадников - словом, весь парижский высший свет. Она видела, как узнают Эдуарда дамы в колясках, как приветствуют его многие важные господа. Его тут знали почти все. А он, тем не менее, был с ней - такой красивый, уверенный, сильный, что невольно хотелось видеть в нем защитника. Она восхищалась им, совсем не замечая, что все мужчины поворачивают голову ей вслед и немеют от ее красоты.
        День был чудесный, теплый. На жемчужно-синем небе - ни облачка… Адель хотелось смеяться, петь, обнять весь мир, и она, оглядываясь по сторонам, без всякого кокетства щедро расточала улыбки. Волосы ее, падающие из-под муслинового шарфа, отливали сейчас золотом. Изумрудные глаза искрились. Эдуард наблюдал за ней, все еще теряясь в догадках. Как себя вести? Она улыбалась всем вокруг, он видел, что делает она это не из кокетства, а от чистого сердца. Барон вчера рассказал ему о двадцати тысячах франков, обещанных госпоже Эрио. Так что же - Адель не знает об этом? И знает ли она вообще о чем-то?
        - Я люблю Париж, - призналась она искренне…- Правда, это, может быть, оттого, что я нигде не бывала, но в данный момент мне именно Париж нравится больше всего… Особенно хорошо, когда ты свободна. Ну, когда ты не в пансионе.
        - И долго вы были там?
        - С самого детства. Я помню только пансион да еще Нейи, где мы жили у кормилицы.
        - Вы?
        - У нее была целая куча малышей. Мы жили вместе, пока мне не исполнилось шесть. Мне даже кажется, что это мои братья и сестры.
        Он слушал ее внимательно, не отрывая взгляд от ее лица. Смеясь, Адель рассказала ему, как они пили по утрам только что надоенное молоко, купались в канаве, поднимая кучу брызг, как маленький толстяк Оноре таскал ее за косы, как они строили башни из песка и все загадывали, чья мама придет первая.
        - Мне было хорошо там. Я всегда вспоминаю Нейи с радостью, не то, что пансион.
        - А что пансион? - Он чувствовал, как против его воли в нем зарождается чувство, подозрительно похожее на нежность. Он и сам не знал, хочется ли ему этого.
        - Не знаю. - Она качнула головой. - Мне кажется, меня там не особенно любили.
        - Вас трудно не любить, Адель. Должно быть, в этом вашем пансионе были какие-то странные люди. А, может быть, они вам просто завидовали.
        - Да, уж это было… Они считали, что я слишком красива для…
        Она не договорила, будто испугавшись того, что хотела сказать.
        - Ну уж заканчивать фразы вас должны были научить, - сказал Эдуард, удерживая лошадь.
        Она в замешательстве посмотрела на него:
        - Они, кажется, считали, что я слишком красива для… для порядочной девушки. Они были не правы, не так ли?
        Эдуард, казалось, не слышал ее вопроса. Он ничего не отвечал, задумчиво наблюдая, как перед ними разворачивается элегантное ландо. Он хорошо знал даму, сидевшую в нем. Его пронзило острое чувство досады от того, что он встретил здесь госпожу д’Альбон.
        А Адель… Ей-Богу, он не знал, что ей ответить. Он снова взглянул на знакомую своей матери: она подняла лорнет, разглядывала их и, казалось, звала к себе.
        - Боюсь, мадемуазель, - произнес он негромко, - что в чем-то у них был резон.
        Мадам д’Альбон сделала знак, словно умоляя его приблизиться. Честно говоря, Эдуард был бы рад послать ее ко всем чертям, тем более сейчас, когда после его ответа Адель была в таком смятении и совершенно не знала, как его расценить. Но мадам д’Альбон, эта старая сплетница, была давней подругой его матери, они обе были в эмиграции. Он тронул поводья лошади, скрывая недовольную гримасу.
        - Простите, Адель. Эта дама - что-то вроде тетушки. Я вернусь через пол-минуты.
        Адель не произнесла ни слова, но в глазах у нее было замешательство, когда он отъехал… Словно во сне, она видела, как Эдуард спешился, как поцеловал руку старой аристократке, смотревшей на нее так неодобрительно. У нее не выходил из головы его ответ: «В чем-то у них был резон». Что это значило? Что она вправду слишком красива, чтобы быть порядочной? Боже мой, да как же он к ней относится?
        И тут ее, словно молния, пронзили голоса, раздавшиеся сзади.
        - Кто эта малютка в черном?
        - Бог мой, разве вы не поняли? Новая пассия Эдуарда.
        Она в ужасе обернулась. Кровь прихлынула к ее лицу. Два щеголя, настоящие денди, стояли, держа под уздцы лошадей, один из них гнул в руках хлыст. Оба явно были из высшего общества, холеные и изысканные. И такие дерзкие, что ни один из них даже не понизил голос, когда она взглянула на них в упор.
        - Хороша, как ангел. Я не откажу ей в примеси благородной крови.
        - Да разве вы не знаете, кто ее отец?
        - Кто?
        - Русский князь Демидов.
        - Черт побери!
        - Да, вот именно…- Молодой нахал прищурился. - Эдуарду не откажешь во вкусе. Стоит только представить, что за цветок выйдет из этого бутона.
        Она не могла слушать дальше. Все это было так дико, так недоступно ее пониманию, что она дала лошади шпоры. Ей хотелось убежать от этих нескромных пересудов, граничащих с оскорблением, нисколько ею не заслуженным. Она поскакала прочь. Щеки ее пылали. Адель пережила сейчас ужасное чувство, а именно: она впервые ясно ощутила себя парией в этом изысканном обществе.
        Она была не такая, как они… Отнюдь не глупая, она наконец дала себе в этом отчет. Дамы и господа, приветствовавшие их, на самом деле приветствовали Эдуарда. На нее смотрели жадно, неодобрительно или в лучшем случае с любопытством. «Я не их круга, - призналась себе Адель, и сердце у нее больно сжалось. - Но почему же это так? Разве моя мать - не графиня? Чем она хуже их?» Ей было так мучительно стыдно, так обидно, что она не могла больше ехать. Остановившись у входа в маленькое кафе, Адель бросила поводья первому попавшемуся слуге, и, ничего не видя перед собой, пошла к столику. Там села и спрятала в ладонях пылающее лицо.
        Русский князь Демидов… Она не впервые слышала это имя. Она даже знала этого человека - тогда, во Флоренции, он каждый день бывал у них, важный, седой, высокий. Мама проводила с ним очень много времени. С Адель он почти не разговаривал. Вообще не уделял ей никакого внимания. Изредка она встречалась с его сыном Анатолем, но ей он тоже не нравился - самоуверенный, наглый, надменный.
        Да неужели такое возможно? Демидов - ее отец? А что же тогда мама - его любовница? Ведь ее мужем был граф д’Эрио. Закусив губу, Адель подняла голову. Ей хотелось, чтобы Эдуард вернулся, и хотелось успокоиться к его приходу. Вопросов все равно так много, что за один раз всего не понять. Она поговорит с матерью… А сейчас надо прийти в себя. Хотя, честно говоря, день казался ей тусклым от слез, стоявших в ее глазах. Оскорбленная до глубины души, она уже не чувствовала себя счастливой, и веселиться ей больше не хотелось.
        Госпожа д’Альбон, дама уже престарелая, чересчур худая, рыжая и жеманная, опустила лорнет, только когда Эдуард подъехал к ней. Опасения его подтвердились: она стала говорить как раз то, что он ожидал.
        - Эдуард, дитя мое, я знаю вас с пеленок. Я вовсе не беру на себя ответственность поучать вас, но, Боже мой, вы переходите все границы…
        - Что вы имеете в виду? - холодно спросил он.
        - Эта ваша спутница… - Мадам д’Альбон снова подняла свой лорнет. - Я не ханжа. Я знаю, что это такое - быть молодым. И знаю то, что вы любите похождения. Простите, но дружба с Антуанеттой позволяет мне говорить это.
        - Я слушаю вас, мадам.
        - Надеюсь, со всем вниманием… Я не исключаю в вас, Эдуард, некоторого уважения приличиям, но уж слишком глубоко это уважение погребено. Появляться на людях с такими особами - это ни на что не похоже.
        - Эта особа, - проговорил он, внезапно раздражаясь, - намного чище, чем вы себе представляете, и нас пока ничто не связывает.
        - Возможно… - Она говорила певуче, музыкально, вполне благожелательно. - Но это даже к лучшему. Ты знаешь, где место подобным заблудшим созданиям, - зачем же объявлять всему миру, что ты ее содержишь?
        Эдуард сделал шаг к коляске:
        - Я выслушал вас, мадам, со всем почтением. А теперь не смею вас больше задерживать.
        Он впервые почувствовал, что, пожалуй, ненавидит госпожу де д’Альбон. Она мучила его в детстве своими нотациями, она и сейчас, похоже, думает, что имеет право наставлять его. Эдуард вскочил в седло, яростно стегнул лошадь. Черт побери, а где же Адель?
        Он нашел ее в кафе. Расстроенная, раскрасневшаяся, она сжимала в руках стакан лимонада. В глазах у нее стояли слезы. Увидев его, она подняла голову и, казалось, всем существом потянулась к нему, словно искала защиты.
        - Адель, что случилось? Почему вы бежали? - Он мягко взял ее руки в свои. - Я слишком долго отсутствовал?
        Она хотела промолчать, только тяжело глотнула. Эдуард ласково, почти с нежностью улыбнулся:
        - Так что же, это мое отсутствие так оскорбило вас?
        - Нет, не вы… пожалуй, не стоит об этом говорить.
        Она сказала это решительно, уже хорошо понимая, что вряд ли Эдуард может быть ее защитником. Он внимательно заглянул ей в глаза, впервые заметив, что брови ее чуть нахмурены. Несомненно, Адель отчего-то больно.
        - Душа моя, если кто-то посмел…
        Она вскинула голову:
        - Нет. Все хорошо, говорю же вам! А если кто-то и посмел, то я должна во всем сама разобраться.
        Он все понял по этому ответу, по ее чуть дрогнувшему голосу. Этого следовало ожидать. Кто-то там, на площади Звезды, посмел намекнуть ей о том, о чем она не подозревает. Или она просто услышала чужой разговор… Не следовало оставлять ее одну. Он сжал ее руку сильнее, поднес к губам, - ему нравилась эта белая нежная кожа, прохладная, свежая, эти перламутровые ногти. У нее рука королевы. Подумав об этом, Эдуард вдруг очень ясно ощутил, что ему жаль ее.
        Да, жаль. Честное слово, он не знал, как поступить. В своих первоначальных планах он усматривал даже какую-то жестокость. Надо оставить ее в покое - так, вероятно, будет честнее всего. Но, Боже мой, как его тянуло к этой девушке - чистой, открытой, наивной. Как ему хотелось именно этой чистоты. В том, что она чиста, он уже не сомневался. И какое это было возбуждающее сочетание - чистота и чувственность ее облика, неведение и столь откровенная теплота ее плоти. Да нет, он не может от нее отказаться. Что угодно, только не это. Им хорошо сейчас, она рада, а чего иного в этом мире еще можно желать?
        Он дал себе слово никогда больше не бывать с ней в людных местах. Старая выдра мадам д’Альбон была права. У всякого свое место. Для Адель будет больше болезненного, чем приятного в этих прогулках.
        Принесли мороженое. Эдуард зачерпнул ложечкой немного сладкой молочной массы и, улыбаясь, поднес к губам Адель:
        - Съешьте. И улыбнитесь наконец.
        Невольно улыбаясь, она открыла рот и неловко взяла губами мороженое. Его и возбудил и тронул этот жест:
        - Жизнь прекрасна, Адель. Честное слово. Съешьте еще, и тогда я вам скажу что-то важное.
        Улыбаясь уже веселее, она проглотила, потом передернула плечами, усаживаясь поудобнее. Слез уже не было в ее глазах. Он смотрел на нее почти зачарованно. Потом негромко произнес:
        - Адель, я люблю вас.
        - Что? - Она, оказалось, не ожидала такого.
        - Да-да, не удивляйтесь. Я люблю вас. Я даже скажу вам больше: уже очень давно я никого так не любил. Вы очень нужны мне сейчас. Обещайте, что не покинете меня.
        Он нисколько не кривил душой. Он действительно любил ее. Другое дело, что он не знал, надолго ли его хватит и сколько все это будет продолжаться. Но встрече с этой девушкой он был, безусловно, рад, и, хотя еще не знал, как поступить с Адель, был уверен, что она принесет ему счастье. Он не хотел разочаровывать ее. Он желал лишь одного: чтобы и он, и она были хоть какое-то время счастливы.
        И, хотя он говорил это весело, немного даже шутливо, Адель отнеслась к этому весьма серьезно.
        Кровь отхлынула от ее лица, и она произнесла - торжественно, важно, будто давала клятву:
        - Нет, что вы, об этом и речи быть не может. Я никогда вас не покину. Это… ну, это же невозможно. Разве не говорила я вам? Мне кажется, вы всегда были в моей жизни и я никогда-никогда не смогу с вами расстаться. Это даже не любовь. Это…
        Помолчав, она прошептала, робко поднимая на него глаза:
        - Это судьба.
        Он смотрел на нее со смешанным чувством легкой боли, желания и нежности. В глазах многих женщин он видел любовь, но эти глаза, изумрудные, огромные, прекрасные, были сейчас дороже всех. У нее это было первое чувство. Она не лгала. И, что важнее всего, ее любовь не была ему безразлична.
        Эдуард поднялся, помог подняться и ей. Она шла за ним очень доверчиво, убежденная, что он знает, куда ее вести, и уже совершенно позабыла об обидах, мучивших ее раньше. Выйдя из кафе, они остановились у цветущих кустов амаранта, чьи красные бутоны стояли над листвой, как огненные столбы. Эдуард привлек ее к себе, его рука легла на ее затылок, слегка зарылась в волосы, откидывая Адель голову. Он видел ее губы, чуть измазанные мороженым, пухлые, свежие, сочные. Порой, глядя на нее, он едва владел собой. Так было и сейчас. Обхватив ее за талию, он сжал ее жадно, даже грубо, прижал к себе так крепко, что она впервые в жизни ощутила, как вжимается в нее напряженная, рвущаяся мужская плоть. Покорная его объятиям, взволнованная, потрясенная, она обвила руками его шею, легкий стон сорвался с ее губ. Он уже искал ее рот, поцеловал жадно, ненасытно, проник между полуоткрытыми губами, и их языки встретились - твердый, настойчивый его и мягкий, сладкий, как клубника, ее.
        Никто еще не целовал ее так пьяняще, так удушающе-жарко, так всепоглощающе. Задыхаясь, она чуть-чуть отстранилась, его губы оказались на ее груди, там, где лиф платья обнажал нежную ложбинку. Он сильно сжал ее груди, приподнятые жестким корсетом, ощупал ее всю, до самых бедер, и все это бесстыдно-смело, ничего не боясь и ничего не стесняясь. Она не сопротивлялась ему, чувствуя, что и ее захлестывает какая-то мощная, неудержимая волна, - не так сильно, как его, но и ее тоже.
        Он отстранился, опасаясь слишком испугать ее, но она, казалось, даже пожалела об этом, потянулась вслед за его руками, припала головой к его груди. Эдуард мягко поддержал ее. В нем пылало желание, но он понимал, что следует подождать: хотелось почему-то обойтись с этой девушкой нежно, так, чтобы она поняла, что за радости таятся в плотской любви. Он мягко взял в ладони ее лицо.
        - Отвезти вас домой?
        Она по-детски кивнула.
        - Адель, вы говорили, что любите Нейи. Хотите отправиться туда? В воскресенье утром, например?
        Она снова кивнула. Сердце у нее стучало слишком быстро, чтобы она могла говорить.
        - Вы ездили когда-нибудь на поезде?
        - Один раз.
        - Ну, так, значит, в Нейи мы отправимся по железной дороге. Мне хочется, чтобы вы развлекались.
        - Да-да, конечно, я поеду с вами… Для меня нет ничего лучше этих прогулок. Я так люблю вас.
        Она снова уткнулась лицом ему в грудь. Улыбаясь, он погладил ее мягкие волосы.
        - Адель, дорогая моя, если это так, мы, пожалуй, будем вполне счастливы.
        6
        Гортензия была удивлена, узнав, что ее дочь вернулась к ужину. Но еще более ее удивил вид Адель, когда та спустилась в столовую, - удивил и расстроил. Девушка была бледна и сосредоточенна, зеленые глаза смотрели мрачно. Вначале госпожа Эрио решила, что, конечно же, этот молодой развратник сотворил с ней что-нибудь эдакое, от чего она сама не своя, но тут Адель заговорила.
        - Мама, ты можешь ответить мне, если я спрошу, но ответить честно-честно?
        - Да, дитя мое, - слегка расстроенно сказала Гортензия. - Но, Боже мой, разве я когда-нибудь говорила тебе неправду?
        У госпожи Эрио, честно говоря, сердце пропустило один удар. Лихорадочно смяв салфетку, она попыталась представить, что же такое Адель могла узнать?
        Адель, не поднимая глаз от тарелки, серьезно и мрачно произнесла:
        - Сегодня на площади Звезды я слышала разговор, который… который меня удивил.
        - Разговор? Господи, детка, разве можно прислушиваться ко всем сплетням? Пожалуй, я заранее могу сказать тебе, что все услышанное - неправда.
        - Мама, это были люди из высшего света. Мне кажется, они не стали бы лгать попусту. Я уже не говорю, что они были… были со мной непочтительны. Они смотрели будто сквозь меня и один из них сказал другому, что мой отец…
        Адель подняла глаза:
        - Что мой отец - князь Демидов, тот самый, у которого мы гостили во Флоренции.
        Гортензия смотрела на дочь, но даже румянец не разлился по ее бледным щекам. Если признаться, она ожидала худшего. Она успела взять себя в руки, и сердце у нее стучало уже ровно. Все, что ни случилось, - к лучшему. Гортензия почти спокойно спросила:
        - Чего же ты хочешь? Что я должна сделать, по-твоему?
        - Сказать мне, правда ли это.
        Губы у Адель были закушены, вся поза выдавала напряжение. Гортензии не понравился взгляд дочери - будто взгляд судьи. Так, пожалуй, смотрят порядочные женщины на куртизанок. Она всегда ненавидела такие взгляды, а уж от дочери и подавно не могла такого стерпеть.
        - Ты думаешь, что имеешь право спрашивать меня об этом?
        - Мне хочется знать, был ли у меня отец. Был ли вообще когда-нибудь на свете граф д’Эрио или это все твои выдумки!
        - Это не мои выдумки! Это внушила тебе кормилица. Быть может, я не говорила с тобой откровенно, но и никогда не лгала.
        Адель напряженно сказала:
        - Так, значит, это правда. Никакого графа д’Эрио никогда не было и русский князь - мой отец.
        Мучительный румянец разлился по ее лицу. Гортензия, ничего не утверждая и не опровергая, поднесла бокал к губам. Да-да, она снова чувствовала облегчение. Хотя бы одна тайна с плеч долой, и с Адель ничего не случилось страшного. Конечно, ей должно быть и стыдно, и досадно, но она привыкнет. А насчет Демидова… Гортензия покачала головой, горько усмехаясь уголками губ. Что уж там говорить; она понятия не имела, кто отец Адель. Кандидатура Николя Демидова не исключалась, но с таким же успехом это мог быть и его секретарь, и приказчик с улицы Муффтар - с происхождением беременности всегда такая путанница.
        Адель в ужасе проговорила, пронзенная неприятной мыслью:
        - Так, значит, я незаконнорожденная. Боже мой, и весь Париж это знает… Мама, как ты могла!
        Она закрыла руками лицо, снова склонясь над тарелкой. Ей стало понятно, что Эдуарду, конечно же, все известно об ее происхождении. Вот почему она не такая, как все. У нее, честно говоря, даже нет фамилии. Незаконнорожденная, внебрачный ребенок - таких еще называют ублюдками…
        Гортензия, задетая до глубины души упреком, прозвучавшим в голосе дочери, почти взорвалась:
        - Ах вот как! Как я могла! Да ты просто глупа, душа моя! Ты не понимаешь вовсе, кем я была тогда и что чувствовала! Я могла бы тысячу раз отказаться от тебя, бросить, отдать в приют. Я могла бы вообще не произвести тебя на свет, если бы была щепетильна. И ты теперь спрашиваешь, как я могла! Если бы ты… если бы ты пережила хоть десятую часть того, что пережила я, ты никогда не задала бы мне таких вопросов!
        Адель не отвечала. Гортензия уже тише добавила:
        - Разве имеет значение, какая ты? Ты живешь на свете, ты красива, ты можешь быть счастлива. Я тоже незаконнорожденная, но никогда не страдала от этого.
        - Ты незаконнорожденная?! - переспросила Адель в ужасе.
        - Да, дорогая моя, и мать моя, и бабка - в нашем роду все такие. Что уж тут поделаешь.
        - Что же такое наш род? Почему у нас все не так, как у других? Расскажи мне хоть что-нибудь о себе, и тогда, может быть, я перестану спрашивать. Или… или ты думаешь, что будет лучше, если другие расскажут мне об этом?
        Гортензия сухо оборвала ее:
        - Мне нечего рассказывать. Ты зря воображаешь, что все только тем и занимаются, что судачат о нас. Оставь меня, наконец, в покое.
        Она нервно катала по скатерти хлебный шарик. Ей столько за всю жизнь пришлось перенести унижений, что она почувствовала негодование, когда поняла, что дочь нападает на нее так, как это делали совершенно чужие люди. Адель ничего не смыслит. Гортензия вспомнила себя в этом возрасте - тогда они с матерью жили на Мартинике, неподалеку от Сен-Пьера, на ферме одного французского аристократа. Таких там называли «гран-блан» - «великие белые». Что касается ее с матерью, то они были никто - так, креолы, белая голытьба, лишь немного выше негров. Плантатор без конца рассказывал о Франции и Париже. Завороженная этими рассказами, она и уступила его объятиям. Уже потом у Гортензии была первая любовь и первая страсть - капитан французского корабля, согласившийся увезти ее с острова в метрополию. Ей тогда было шестнадцать. Она думала о судьбе Жозефины де Богарнэ, такой же креолки, как и она, ставшей во Франции императрицей.
        Но Жозефина родилась под более счастливой звездой - она встретила Наполеона. Гортензии не суждено было сорвать такой крупный куш. Капитан оставил ее, ушел в новое плавание. Для бедной девушки в Париже было два пути: либо работать, либо продаваться. Но Гортензия не хотела, чтобы хозяйка заставляла ее чистить котлы, гоняла бы на рынок, а потом давала пощечины за каждый лишний потраченный су. На фоне парижских гризеток она выделялась яркой, экзотической красотой. На нее оборачивались, стоило ей пройтись по улице. Это и стало для Гортензии подсказкой, впрочем, особо добродетельной она никогда не была и к продажной любви отвращения не испытывала.
        И по сей день, вспоминая свою жизнь и особенно юные годы, она не жалела о сделанном выборе. Она была вполне счастлива. Она имела все необходимое, любила, кого хотела, а когда отдавалась за деньги, то не страдала от этого. Она была более независима, чем многие добропорядочные дамы. Уязвляло ее лишь одно: то, что к ней порой всякие ханжи проявляли пренебрежение. Подсознательно она чувствовала, что не заслуживает этого. Она сделала себя сама. Она не мошенничала, не заставляла богачей жениться на ней, хотя такая возможность у нее была. Ее жизнь состоялась, и Адель более всего не пристало ее упрекать.
        Резко и сухо Гортензия произнесла, поднимаясь:
        - Я всегда любила тебя, милочка, всегда заботилась о твоем воспитании и никогда тебя не бросала. Я и сейчас готова ради тебя на что угодно. Будь добра, отплати мне, исполнив мою просьбу.
        - Какую? - без всякого выражения произнесла Адель.
        - Никогда не спрашивай меня ни о чем и не приставай ко мне с упреками. Не раздражай меня. Видит Бог, моя жизнь не так безоблачна, как тебе кажется, и я не могу тратить свои нервы еще и на то, чтобы успокаивать всяких дерзких девчонок, таких, как ты.
        - Но, мама, я же у тебя одна! Я единственная дочь!
        - О, честное слово, я рада этому. Будь у меня вас несколько, я бы вообще не знала, куда деваться.
        Адель осталась одна. Откинувшись на спинку стула, она несколько раз глубоко вздохнула. Чашка кофе остывала перед ней. Есть, конечно, Адель не хотелось. Она взглянула в окно. Солнце как раз садилось, и петунии на подоконнике розовели в закатных лучах. Едва сгустятся сумерки, станет прохладнее. Адель провела рукой по лбу, вытирая испарину, потом тряхнула косами, словно пытаясь выйти из оцепенения.
        Сказать, что она была ошеломлена, - это значит ничего не сказать. Ей казалось, что вся жизнь ее зашаталась и становится с ног на голову. То, что она незаконнорожденная, она уже уяснила и даже попыталась найти оправдания - для себя и для матери. Как известно, быть внебрачным ребенком - это не так уж страшно, Людовик XIV имел их бесчисленное множество и всем дал титулы. Во Франции такие дети часто добивались всего, чего хотели. У Адель, к счастью, отец был не самый худший - князь Демидов. Он, конечно, не интересовался ею, но ей это и не нужно было. Что касается матери, то и для нее нашлось оправдание. Что, если она была влюблена, так, например, как Адель сейчас? Несомненно, все так и было. За что же упрекать ее? Оставалась, правда, еще одна печаль: то, как отнесется к этому Эдуард. Адель с грустью подумала, что ему, наверное, давно все известно. Раз об этом ходят пересуды, значит, и он их слышал.
        Но, в конце концов, ведь в этом ничего нельзя изменить. Она родилась такой. Что тут поделаешь? Так получилось. И, разумеется, она сама в этом не виновата. Так что нет никакого смысла страдать по поводу своего рождения. Эдуард сказал, что любит ее, и, конечно же, его любовь не пришла бы к ней, если бы она того не заслуживала.
        Вскинув голову, Адель вдруг ощутила даже некоторую гордость. Князь Демидов! Невозможно даже описать, как богат и знатен он был. Во Франции русских, честно говоря, считали чуть-чуть дикарями, но это лишь усиливало любопытство, проявляемое к каждому русскому вельможе. Все они обладали невероятными изумрудами, бриллиантами величиной с грецкий орех, прочими невиданными драгоценностями - словом, были богаты, как индийские набобы. Если бы Адель знала раньше, что Демидов ее отец, она бы получше пригляделась к нему. Но одно она поняла и сейчас: это родство, пусть даже не совсем законное, приближало ее к Эдуарду, делало хотя бы вполовину такой же знатной, как он.
        И снова ее мысли вернулись к матери.
        Адель нахмурилась. По правде сказать, она плохо знала Гортензию. Они жили в одном доме всего лишь полгода. Но, если полной близости между ними и не было, Адель всегда безмерно восхищалась матерью и доверяла ей во всем, считая самым лучшим, самым близким человеком на земле.
        Да и как было не восхищаться? Гортензия, без сомнения, была одной из самых красивых женщин Парижа… Вдруг, подумав об этих высокопоставленных женщинах, Адель задала себе вопрос: почему никто из них никогда не заезжает к ним, не наносит визиты? Вот хотя бы графиня де Монтрей, мать Эдуарда. Или подобные ей дамы… Ей-Богу, на этот вопрос не находилось ответа. То, что у госпожи д’Эрио есть внебрачная дочь, - еще не достаточный повод для того, чтобы полностью ее игнорировать. В их же доме бывали те женщины, которых Адель совершенно искренне не любила и считала вульгарными. Впрочем, у всех у них были титулы.
        А титул ее матери? А то, что говорил Эдуард о фальшивых орденах австрийского князя? Что это был за намек? Что все эти графы, маркизы и бароны, собирающиеся у них, - авантюристы и самозванцы?
        Страшное сомнение зашевелилось в душе Адель. Она прижала ладони к щекам, чувствуя, что они снова начинают пылать. Нет, Боже мой, ей не хотелось во все это верить. Да что она себе вообразила? Ее мать не делает ничего дурного. А она, Адель, просто слишком подозрительна и тенденциозна. Стоит ей о чем-то задуматься, как вспоминаются все мелочи, обрывки фраз, полунамеки, и из этой чепухи выстраивается целая цепочка кошмарных догадок. Которые, конечно же, не имеют никаких оснований. Она просто слишком взбудоражена сегодня.
        Адель встала, снова тряхнула головой, приказывая себе забыть обо всем этом. Хотя бы на время. Ах ты Господи, ведь у нее есть гораздо более приятный предмет для размышлений. Через несколько дней они едут в Нейи по железной дороге. Почему бы не думать только об этом и не оставить, наконец, бедную маму в покое?
        Воспоминание об Эдуарде подействовало, как наркотик. Через секунду Адель стало казаться сущим пустяком все то, что волновало раньше. Надо было еще столько сделать дел: выбрать наряд, поразмыслить, как себя на прогулке вести, и, разумеется, помечтать, сидя на подоконнике.
        Но, кроме того, надо было хорошо выспаться, чтобы быть ослепительно свежей и понравиться тому, кого она так любит.
        7
        День был жаркий и душный. Крыша ресторана «Приют рыбака», сделанная из белого железа, сверкала на солнце. Собственно, это был даже не ресторан, а маленький уютный кабачок, стилизованный под белый деревенский домик, кокетливый и свежевыбеленный. Совсем рядом сияла излучина Сены. По реке то и дело проплывали паромы и маленькие прогулочные пароходы, полные нарядных веселых людей и влюбленных парочек, украшенные пестрыми бумажными флажками. На берегу оркестр из пяти человек наигрывал фривольные модные песенки и легкие арии; тут же отплясывали пары - служанки, гризетки, рыбаки, рабочие. Весь Париж в воскресенье растекался по предместьям; здесь, неподалеку от моста Нейи, собирались люди с невысокими доходами и преимущественно не слишком воспитанные - все те, кто составлял самый нижний слой буржуазии.
        - Это Россини, - произнесла Адель, прислушиваясь к веселой мелодии. Потом обернулась к Эдуарду: - Не правда ли?
        - Вы ходите в оперу?
        - Нет, мама не любит там бывать. Но я учусь музыке, и мой учитель давал мне партитуру.
        - Ваш учитель молод? - прервал ее Эдуард.
        - Нет, не очень… Но он мне нравится. Он добр.
        Граф поневоле поймал себя на мысли, что ревнует. Легко-легко и, конечно же, беспричинно. Просто было почему-то досадно слышать, что ей кто-то нравится - будь то даже не очень молодой учитель музыки.
        Она внимательно смотрела на него. Он взял ее за руку:
        - Дорогая Адель, я, кажется, начинаю жадничать.
        - Жадничать? Чем же?
        - Вами, мадемуазель. Вами.
        Она засмеялась, счастливая оттого, что слышит это. Ее переполняли впечатления. Сначала этот паровоз, пыхтящий жаром, с вырывающимися клубами пара, словно видение из самого ада. Она не испугалась, конечно, но посмотреть на такое стоило. Потом они пешком шли к Сене. Было одиннадцать утра - час завтрака. Словно угадывая ее мысли, граф спросил:
        - Что, если мы подкрепимся немного перед прогулкой?
        Она всплеснула руками:
        - Ах, я действительно страшно голодна!
        - Правда? И чего же вы хотите?
        - Земляники со сливками! Кофе! Пирожных! И еще чего-нибудь, что только у них есть вкусного.
        Слегка коснувшись рукой ее талии, Эдуард повел ее в «Приют рыбака». Честно говоря, он был рад увести Адель от толпы - уж слишком на нее таращились. Одета она была, правда, очень просто, как раз для загородной прогулки - легкое платье из белого муслина, полупрозрачное, открытое, светлая шляпка из рисовой соломки с маками - но одежда для Адель и не имела особого значения. Она принадлежала к тому типу женщин, которые, пройдя по улице, заставляют мужчин с первого взгляда замирать от желания. Она была гибкая, стройная, сквозь легкое платье призывно просвечивала, угадывалась упругая золотистость ее плоти. Роскошные тяжелые косы, уложенные на затылке, тоже отливали золотом. Юноши смотрели на нее, будто целовали и раздевали взглядами, и Эдуард почувствовал, как досада и ревность снова кольнули его в самое сердце.
        Он заказал все, что хотела Адель, а вдобавок шербет и вино. Слуга наполнил холодным белым вином их стаканы, потом принес мороженое с черной смородиной и ликером. Адель с охотой ела, но вино вызвало у нее сомнения. Она, конечно, пробовала его, но не с утра и не так много. Не целый бокал… С другой стороны, неужели ей стоит вести себя как ребенок? Решившись, она отпила немного - вино оказалось лучше, чем она ожидала. Оно было тем более приятно, что освежало и дарило прохладу - почти ледяное в такой жаркий день.
        Эдуард совсем не пил, опасаясь под влиянием вина окончательно потерять голову. Он и так был достаточно опьянен от одного присутствия Адель - ее улыбки, блеска жемчужных зубов, того, как она поправляла волосы, как колыхались ее юбки.
        Открытое платье позволяло взгляду проникать за корсаж и давало пищу воображению. Он на мгновение закрыл глаза: с десяток самых соблазнительных видений пронесся перед ним. Со времен юности Эдуард ни о ком так не грезил. Тряхнув головой, он попытался взять себя в руки.
        - Нравится вам здесь? - спросил он.
        - О, здесь чудесно. - Она оглянулась. - Но, правда, не совсем так, как я надеялась.
        - А на что вы надеялись?
        - Я хотела, чтобы здесь было меньше людей, вот как.
        Сама того не зная, она высказала то, о чем думал и он, и этим ответом разрешила все его сомнения. Он полагал, что был достаточно терпелив, теперь ему хотелось большего, чем эти невинные прогулки и мимолетные поцелуи. У него была небольшая квартира на улице Эльдер, нанятая им нарочно для интимных свиданий - ведь приводить женщин в дом своей матери он не мог. Эдуард был уверен, что ему удастся убедить Адель прийти туда на следующей неделе.
        Он мечтал об этом будущем свидании не переставая. Разве не упоительно будет не только представлять, какая Адель под платьем, но и увидеть это воочию? Он хотел обладать ею, и хотел этого безумно, хотел познать ее всю, до малейшего кусочка плоти, хотел узнать, какая она там, внутри - ведь все женщины разные, стыдлива она или бесстыдна, горяча или холодна. Он снова заставил себя думать о другом, чтобы сохранить самоконтроль.
        Принесли шербет из черной смородины в тонком бисквитном «тюльпане» с алым соусом из свежей малины и каплей крепкого ликера, и Адель не скрыла своего восторга:
        - Ах ты Господи, какая прелесть!
        Она даже привстала, склоняясь над блюдом, корсаж чуть отошел от груди, и на миг стала очень ясно заметна нежная линия раздела между двумя холмиками.
        - Не пейте больше, Адель. Это может вам повредить. Сегодня слишком жарко.
        Она внимательно посмотрела на него:
        - Вы часто бываете в таких местах, как это?
        - Не так уж часто. Но если вам нравится, я готов бывать здесь каждое воскресенье.
        Она допытывалась:
        - А где же вы обычно бываете? В каких местах?
        - В Опере, в Водевиле, в Амбигю. Или в Монтрее на скачках.
        - В Монтрее! Так, значит, этот городок называется вашим именем?
        Эдуард улыбнулся.
        - Нет. Это мы стали Монтреями благодаря городку.
        Адель произнесла, в замешательстве глядя на него:
        - Представляете, я вдруг подумала, что совсем не знаю вас. Вы старше меня… На сколько?
        - Полагаю, лет на двенадцать, Адель.
        Мгновение она молчала, потом растерянно произнесла:
        - Так ведь это получается, что, когда вы были в пансионе, я еще даже не родилась?
        - Я не был в пансионе никогда, милая Адель. Я вообще нигде не учился.
        - Нигде?
        Какую-то секунду он и сам не мог взять в толк, почему говорит с ней об этом ей. Не в его правилах было что-то рассказывать о себе. Его прошлое принадлежало только ему и его матери, и он не делился им ни с кем. Но Адель была во всем какая-то особенная. Он произнес, не слишком, впрочем, охотно:
        - Было время, когда я штудировал право в университете. Но ни в лицеях, ни в пансионах я никогда не был.
        - Кто же вас учил? Ну, читать и писать?
        - Сначала мама. А потом гувернантки.
        - Ваша мама… Какая она?
        Он покачал головой.
        - Какая? Мне трудно это сказать. Я очень люблю ее.
        - Мне кажется, - прошептала она, - я тоже ее люблю.
        - Любите?
        - Да. - Адель поспешно пояснила, заливаясь румянцем: - Может быть, это глупости, я ведь даже не видела ее никогда, но, раз ее любите вы, то, значит, и я тоже…
        - Вы, стало быть, любите все, что люблю я?
        - Все. Мне хочется, чтобы вам было хорошо.
        Эдуард нежно коснулся губами ее руки:
        - Ради Бога, предоставьте для начала эту роль мне, моя прелесть.
        Он на миг задержал ее руку у своей щеки и почувствовал, как ее пальцы, робко освобождаясь, погладили его висок.
        - Я уже не голодна, Эдуард, - сказала она, впервые называя его по имени. - Мне хочется пойти к Сене.
        Он оплатил счет и, едва касаясь рукой талии девушки, повел Адель к выходу. Официанты кланялись им на прощанье, приглашая заходить еще. У самого выхода дорогу им неожиданно преградил мужчина в светлом сюртуке, с шелковым галстуком, повязанным вокруг шеи.
        - Мадемуазель, - произнес он, приподнимая шляпу.
        Адель, чуть нахмурясь, остановилась на мгновение. Она, казалось, не сразу узнала этого человека; потом лицо ее немного прояснилось и она сдержанно произнесла:
        - Доброе утро, господин Лакруа.
        Он окинул ее пристальным взором, раскланялся с Эдуардом и отошел в сторону, все так же не спуская с Адель глаз.
        Графу де Монтрею не по вкусу пришелся этот явно заинтересованный его спутницей господин Лакруа. Скрывая раздражение, он спросил:
        - Это ваш знакомый?
        - Знакомый мамы, - не слишком охотно ответила Адель. - Я знала, что у него есть ресторан, но не думала, что именно этот.
        - Вы, кажется, нравитесь ему.
        Хмурясь, она ответила ему:
        - Нет, не думаю.
        Потом, на миг умолкнув, прислушалась к музыке и, просияв, воскликнула:
        - А вот это уже Доницетти. Не так ли? Я права?
        От жары вода в Сене стала теплой, как парное молоко. Засыпали, зарывшись в ил, утки. Стрекозы вяло перелетали с цветка на цветок. Душно было даже в густой тени огромных старых деревьев. От слабого ветра едва шевелилась высокая трава, сплошь покрывающая пологий склон холма.
        Покусывая соломинку, Эдуард наблюдал за Адель. Скинув туфли, она босыми ногами шлепала по мелководью, иногда подбирала юбку повыше, заходила подальше и срывала лилии. В этот миг он видел ее стройные щиколотки, обтянутые белыми чулками и краешки кружевных панталон. Потом юбка опадала, скрывая то, чем он любовался раньше.
        Адель обернулась, вся сияя улыбкой:
        - Я нравлюсь вам такая?
        Она бросила соломенную шляпку в траву и была сейчас в венке из трав и лилий.
        - Идите сюда, - сказал Эдуард.
        Она была одной из тех женщин, которым ничего не нужно для подчеркивания своей красоты, - настолько она у нее ослепительна и естественна. Встрепанная, улыбающаяся, с полураспустившимися золотистыми косами, она была прелестна сейчас; лилии отбрасывали легкую тень на ее лицо. Адель подошла, села рядом, поставив маленькие босые ступни на землю.
        - Слышите? Поет соловей, - прошептала она едва слышно.
        Действительно, где-то в кустах, среди цветов, разливались волшебнейшие рулады, переходящие в мелодичное щебетанье. Все будто уснуло вокруг от жары, только маленькая пташка, превозмогая густой от духоты воздух, трудилась не переставая, зачаровывая всех, кто ее слышал. Шумный вздох вырвался из груди Адель.
        Она чувствовала себя, как во сне. Действие выпитого вина было в тысячу раз усилено небывалой жарой, щеки Адель пылали. Ей казалось кровь как-то иначе течет сейчас в ней - играет или кипит, что ли. Сладкая и жаркая истома проникала в каждую клеточку тела. Все ее существо будто ожидало чего-то. Сердце стучало тяжело, учащенно, дышалось не слишком свободно.
        Эдуард видел, что с ней. Его состояние было немногим спокойнее. Летний зной словно туманил сознание. Наступила минута, когда молодой человек понял, что так не может дальше продолжаться: он должен прикоснуться к ней. Напряженность словно повисла в воздухе и ее надо было хоть чем-то разрешить. Его рука потянулась и обвила талию Адель; девушка коротко вздохнула, будто ждала этого, и совсем легко, гораздо легче, чем он предполагал, подчинилась ему. Он откинулся назад, ложась в траву и увлекая ее за собой. Она упала ему на грудь, их глаза встретились, и оба на какой-то миг замерли.
        Он видел ее лицо теперь совсем близко: кожа ее дышала теплом, легкая испарина покрыла высокий лоб, губы были полуоткрыты. Адель прерывисто прошептала:
        - Что я должна делать теперь?
        Он поневоле рассмеялся, удивленный этим наивным вопросом, хотя, честно говоря, невыносимая дрожь желания пробегала уже по его телу.
        - Ничего, - проговорил он негромко, прослеживая кончиками пальцев овал ее лица. - Ничего, Адель. Доверьтесь мне, и больше ничего не нужно делать.
        Он тихо снял с ее головы венок, Наощупь отыскал шпильки, удерживавшие ее тяжелые шелковистые косы, и волосы Адель упали ей на грудь. Эдуард теперь понял, наконец, откуда был этот нежный-нежный и едва различимый аромат роз - он шел от ее кудрей.
        - Я хочу поцеловать вас, Адель, - произнес он, легко лаская ее волосы.
        - Вам не нужно об этом спрашивать, - прошептала она. - Я и сама хочу этого, только…
        - Только что?
        - Только, мне кажется, я не умею.
        - Целоваться?
        - Да.
        - Странно, - сказал он с иронией, - я этого в прошлый раз не заметил.
        Его ладонь скользнула вдоль ее щеки, мягко обхватила шею, и он привлек ее к себе ближе:
        - Этому не трудно научиться, ангел мой.
        Он видел полуоткрытые губы, ожидающие поцелуя, и припал к ним - сначала коротко, легко, мимолетно, потом, на миг остановившись и сильнее сжав Адель в объятиях, поцеловал снова. Их губы сошлись изгиб в изгиб; девушка не сразу ответила ему, поначалу он чувствовал лишь как дрожат ее губы и мягко открываются ему навстречу - все больше и больше, и, наконец, он ворвался языком внутрь, преодолев влажный забор барьер зубов. Дыхание у обоих прервалось. Адель казалось, будто тело ее плавится. Он ласкал языком ее губы, десна, ее язык - умело, нежно, настойчиво, и она вдруг почувствовала, что это легче легкого - сделать то же самое. Сильнее припадая к его груди, она не помня себя ответила ему, и теперь уже ее язык нырнул в его рот, а поцелуй стал так глубок и неистов, что казалось, проникал в кровь, в тело, до самых костей.
        На миг какая-то невыносимая тревога охватила ее - так первобытны и незнакомы были чувства, которые она теперь испытывала. Она отшатнулась, рванулась назад, ослепленная страхом; Эдуард едва успел удержать ее за руку. Она замерла, прерывисто дыша. Подождав минуту, он, не спуская с Адель взгляда, потянул ее к себе - властно, настойчиво, не давая ей возможности выбирать. Она подчинилась, склоняясь над ним.
        Снова целуя ее, он отыскал и сильно сжал ее груди.
        Все плыло у нее перед глазами. Стыдливость, соединенная с беспокойством, еще протестовала в ней, и Адель вяло и нерешительно попыталась отстранить его ладони, но сопротивление ее было слишком слабым, чтобы он поверил в него. Ласково, но настойчиво отведя ее руки, Эдуард вернулся к ее груди, потянул с плеч платье - нежно, очень неторопливо, наслаждаясь каждым дюймом этого раздевания. Из-под белого муслина выскользнуло сначала одно атласно-смуглое плечо, потом другое, обнажилась ложбинка и, наконец, обнажились груди - развитые для ее сложения, высокие, со своевольно торчащими пирамидками сосков. Его пальцы коснулись их, обхватили, потом он подтянул Адель выше, и его губы сомкнулись вокруг нежного комочка плоти, язык влажно, горячо потеребил его, а руки ласкали, сжимали, терзали каждый кусочек этого юного, теплого, невыразимо желанного тела.
        Для Адель наступила минута забытья. Время текло с молниеносной быстротой или, может быть, исчезло вовсе. Задыхаясь, она сама шла к нему навстречу, склонялась над ним, подставляла то одну грудь, то другую, опьяненная тысячей незнакомых ранее чувств. Как это хорошо, когда он делает вот так… когда его язык теребит ее сосок, проникает в ушную раковину, когда его губы теплыми поцелуями покрывают шею, плечи, груди. Для нее в этом не было уже ничего беспокойного, страшного, бесстыдного; напротив, ничего более естественного с ней никогда еще не происходило. Как она могла сомневаться? Она же была рождена, чтобы пережить это. Эдуард казался ей гибким, умелым, ласковым, нежным, артистичным - никто не сравнится с ним. Волнение в ней нарастало, напряжение усиливалось, она застонала, почувствовав вдруг какое-то сильное томление, жар между бедер и ощутив ту каменную, твердую часть его плоти, упирающуюся ей в живот.
        - Эдуард, - прошептала она.
        Он взглянул на нее, но взгляд его был затуманен.
        - Эдуард… Я хочу…
        Она так и не смогла выразить, чего же ей хочется. Но Эдуард и не дослушал ее; он заметил напряженное движение ее бедер и понял, что был достаточно терпелив. Снова целуя ей рот, он опрокинул ее на спину и очутился над ней, опираясь на локти и не в силах оторваться от ее губ.
        Он почувствовал, как она снова замерла. Адель вдруг поняла, что перестала быть хозяйкой положения, теперь все решал он. Он, удерживающий ее руки за головой, горячо, неустанно ласкающий губами ее глаза, губы, плечи, всю ее до самой талии. И она доверилась ему. Ей опять было беспокойно, но она знала, что хочет только одного: чтобы это не прекращалось.
        Тяжело дыша, он вдруг поднялся и, стоя на коленях, взглянул на нее:
        - Адель, ты понимаешь, что происходит?
        - Да, - проговорила она, не поднимая на него глаз.
        - Я не хочу соблазнять тебя и злоупотреблять тем, что ты неопытна. Скажи мне, Адель, ты…
        Она прервала его, все так же не поднимая глаз:
        - Я люблю тебя. И я хочу всего, чего хочешь ты.
        Он больше не спрашивал. Юбка Адель под его руками заскользила вверх, до самой талии. Решительными движениями Эдуард снял с нее чулки, и через секунду Адель ощутила, как ползут вниз ее шелковые панталоны. Сердце у нее забилось просто бешено. Она не могла понять - неужели вот так, так быстро все и случится? Бедра ее судорожно сжались, но его рука протиснулась между коленями и раздвинула их. Эдуард вернулся к ее лицу, она ощутила поцелуй на своих губах и, успокоенная, снова опьяненная, не могла не ответить ему так ласково и доверчиво, как только было возможно. Тем временем его ладонь неспешно и медленно поднималась все выше и коснулась золотистого треугольника волос на лобке.
        Адель дернулась, закусив губу. Ощущения становились так сильны и всевластны, что она едва соображала. Он все еще целовал ее, мягко, неторопливо, смиряя, насколько возможно, собственную страсть, но она ощущала лишь его руку между своих бедер. Его палец скользил, находя самые чувствительные места, не спеша приближаться к влажной трепещущей расщелине - там было мокро, горячо и узко. Он погрузил палец глубже - она не вскрикнула, только застонала, значит, ей не было больно; незаметными движениями он попытался расширить этот узкий девственный вход.
        Адель вскрикнула, конвульсивно прижимаясь к его пальцу и судорожно подергиваясь. Тогда он рискнул погрузить его еще глубже и снова замер. Ладонь его была влажной.
        Он стал вынимать и снова погружать свой палец - с каждым разом все смелее, резче и глубже. Закусив губу, она выгибалась дугой, сжимая бедрами его руку. Дрожь пробегала по ее телу. Он пробудил в ней страсть; не помня себя, она сама теперь насаживалась на его палец, делая ягодицами толкательные движения, и была вся влажная от желания. Целуя ее рот, он почувствовал, когда сладостное чудо, наконец, свершилось: язык ее затрепетал, по телу прошла дрожь, и яростная пульсация окружила его палец, который был там, у нее внутри.
        Эдуард не мог больше ждать. Он проявил столько терпения, что сам себе не верил, его мужская плоть рвалась наружу и казалась просто каменной. Он сам убедился, какая Адель тугая, горячая и узкая, и это едва не сводило его с ума. Никогда не желал он ее сильнее, чем сейчас. Одним движением расстегнув брюки, он раздвинул Адель ноги и, удерживая ее руки за головой, погрузился в нее - о, совсем немного, может быть, на какие-то пол-дюйма.
        Он и сейчас хотел быть как можно более нежным. Она лежала под ним, покорная, истомленная, благодарная за пережитое наслаждение, ошеломленная до глубины души тем, что испытала. Ее бедра чуть-чуть напряглись, когда она впервые ощутила, насколько он крупнее ее - так ей казалось, и в глазах у нее промелькнуло смятение. Но она не сопротивлялась.
        - Пусть это случится, - произнесла она одними губами.
        Она и жаждала и боялась этой большой горячей плоти, которая была у нее между ногами, но ей хотелось того же, что и ему - разве не такой был девиз с самого начала?
        Он проник в самую глубь ее тела осторожным, но решительным толчком. От напора вхождения и болезненного разрыва у нее на миг перехватило дыхание, тем более, что удары становились все глубже, резче, откровеннее, и слезы поневоле показались на ее ресницах. Она с необыкновенной четкостью ощущала его в себе, и ей казалось, что он слишком тверд, слишком велик, слишком безжалостен для нее. Адель взглянула в лицо Эдуарду: бледное, с закрытыми газами, оно казалось неистовым, но на нем явно было написано удовольствие. Не понимая даже, что делает, она вдруг сильно сократила мышцы у себя там, внутри, и почти сразу же ощутила, как бешено Эдуард дернулся, застонал и, обнимая ее, замер, обдавая ее жаром и подрагивая в ней.
        8
        Адель услышала, что соловей все еще поет в кустах. Где-то совсем близко игриво вскрикивала какая-то женщина. Они были так увлечены, что никаких звуков прежде не замечали. Она подождала, желая, чтобы Эдуард успокоился, потом осторожно шевельнулась. Ей все еще было больно.
        Он понял, мягко выскользнул из нее и лег рядом. Некоторое время прошло в полном молчании. Адель совершенно не понимала, сколько часов прошло - эти часы нынче вообще для нее не существовали. Когда к ней полностью вернулось сознание, она, подумав, решила, что это, безусловно, был самый важный день в ее жизни. Она отдалась Эдуарду. И никакого сожаления не испытывала. Отвращения тоже не было. Она подсознательно понимала, что с каждым новым разом это будет все прекраснее, лучше, слаженнее, что наступит день, когда она полностью ответит ему и переживет то же, что и он. Потянув руку, она тайком коснулась себя там, внутри. На пальцах осталась кровь.
        Эдуард тоже шевельнулся и, быстро застегнувшись, приподнялся на локте. Его не покидало воспоминание о том, какой волшебной на ощупь оказалась эта его юная любовница. Такая необычно страстная для девушки, забывающая о предрассудках, полностью отдающаяся ласкам. А то, как она сузила вход, - кто научил ее этому? Полным нежности взглядом он скользнул по ее лицу, голым ногам, заметил ее окровавленные бедра и два пятна крови на платье. Он не сомневался уже, что любит ее. Недавнее событие все решило. Она отдалась ему и ему хочется не расстаться с ней, а брать ее еще и еще - стало быть, для него это вполне серьезно.
        - Адель, прелесть моя, вы знаете, что вы просто чудо?
        Она подняла шелковистые ресницы, убрала с лица волосы и, быстро оправив юбку, робко ему улыбнулась.
        - Вы не осуждаете меня?
        - Нет. Я готов десять раз сказать вам, что люблю вас.
        Он бережно, без всякой страсти обнял ее, как брат:
        - Ну-ка, Адель, если сможете, расскажите мне, что вы чувствовали.
        - А это необходимо? - проговорила она нерешительно.
        - Если вы хотите быть счастливой женщиной, вам нужно кое-что говорить.
        Она передернула плечами и ласково улыбнулась:
        - Мне было хорошо, Эдуард. Очень хорошо. Немного больно, конечно, но ведь я знаю, что так бывает всегда. Я думаю… да, я уверена, что никто не обошелся бы со мной лучше, чем вы.
        - Я люблю вас. И я вам обещаю, что очень скоро боль исчезнет, появится то, что я вам пока лишь должен.
        - Что же это?
        - Удовольствие, мой ангел. То удовольствие, от которого забываешь все на свете.
        - Вы испытывали его?
        - Много раз. Но больше всего - с вами.
        Он снова привлек ее к себе. Адель села, поморщившись от легкой боли внизу живота, и доверчиво ответила на его поцелуй. То, что прикасаться к ней сейчас нежелательно, Эдуард понял. Надо было подождать - хотя бы до следующего воскресенья, которое должно было стать еще более волшебным, чем это.
        Адель вдруг шепнула:
        - Эдуард…
        - Что, моя прелесть?
        - Мы увидимся с вами еще?
        Поразмыслив, она быстро добавила:
        - Я говорю потому, что мне, вероятно, надо будет немного побыть дома. Я не хочу, чтобы мама о чем-то догадалась. Она может запретить мне видеться с вами. Мы ведь… поступаем не так, как положено.
        - Но вы не жалеете?
        Она отрицательно качнула головой. Нет, она не жалела. Она хотела видеться с ним еще и еще, и, хотя Адель понимала, что такие встречи, в сущности, грех, ей не удавалось поверить, что то, что она делает с такой любовью, самоотдачей и естественностью, к чему тянется все ее существо, может быть плохо. Она доверялась Эдуарду безоглядно, всей душой, полностью отдалась в его власть. Они были знакомы всего несколько дней, а она уже не мыслила без него жизни. Он старше ее, умнее, влиятельнее, он непременно сделает так, что все устроится. А сейчас она не намерена была отказаться от того, что так ее пьянило и делало настолько счастливой.
        Эдуард тоже некоторое время молчал, покусывая соломинку. Нет, его уже не одолевали сомнения насчет того, как поступить с Адель, - вино было открыто, и он был бы глупцом, если бы не пил его. По натуре страстный и темпераментный, в ранней юности познавший сладость запретного плода, он считал чувственность самым важным в его отношениях с Адель. Но он был не так беспечен и так ослеплен влечением, чтобы не думать о будущем и чтобы не видеть, что оно безусловно, поставит перед ним много трудностей. У него и раньше были невинные девушки, подобные Адель, но ни одну он так сильно не любил и ни одна не будила в нем столь нежные чувства. Он чувствовал ответственность перед ней и не знал, как быть.
        Действительно, что же с ней делать? Женитьба была совершенно невозможна. Если бы он захотел бросить вызов обществу, это бы слишком дорого ему обошлось. Он опасался этого не так из-за себя, как из-за матери, полагая, что не вправе доставлять ей огорчения. Графиня де Монтрей, разумеется, придет в ужас, если узнает о подобном намерении. Но, с другой стороны, Адель будет потрясена, если поймет, что речь между ними может идти лишь о любви, а не о браке, что в глазах общества она совсем не достойна графа де Монтрея.
        Эдуард криво усмехнулся, отбрасывая соломинку в сторону. Несомненно, дело было и в нем самом. В его эгоизме. Он любил Адель так нежно и сильно, что даже не мог бы сказать, когда еще чувствовал что-либо такое, но даже это чувство было недостаточным, чтобы он решил: все, с прежней жизнью покончено, Адель - та женщина, которую он ждал и ради которой готов пожертвовать своей свободой. Она казалась ему слишком наивной, чтобы понять его. Она чересчур ослеплена сейчас. Будет ли она любить его, когда повзрослеет? О том же можно спросить и его.
        К тому же, при всем том, что Эдуард испытывал отвращение к современному обществу и общепринятым приличиям, в нем жило инстинктивное неприятие даже мысли о браке с такой, как Адель. Женщиной без роду и племени, дочери известной всему Парижу шлюхи. А эта красота? Получить в жены подобную красавицу - это все равно что жить на пороховой бочке. И потом, иногда, глядя на то, как сверкают глаза Адель, как чувственно она смеется, с какой смелостью отдается ласкам, он невольно ловил себя на низкой, может быть, но настойчивой мысли: «А уж не кровь ли матери в ней играет?»
        Отбрасывая всякие помыслы о женитьбе, он спросил:
        - Вы согласились бы встречаться со мной на квартире?
        Адель пожала плечами:
        - О, где угодно. Мне все равно.
        - Дорогая моя, а понимаете ли вы…
        В его голосе прозвучало легкое предупреждение. Адель качнула головой и совсем просто произнесла:
        - Да, понимаю. В пансионе мне хорошо внушили, что для всякой порядочной девушки это невозможно. Но я подумала и выбрала то, что для меня более важно: вы или моя репутация.
        - И вы согласны?
        - Да.
        Поднимая на него изумрудные глаза, она, будто вдохновленная изнутри тем сильным чувством, которое испытывала к нему, проговорила:
        - Я скажу вам правду… Мне совсем не хочется лгать. И кокетничать тоже не хочется. Понимаете, Эдуард, - она прижала руку к груди, - вы у меня теперь вот здесь. Вместо сердца. Я вспоминаю, как было раньше, и думаю: до чего же было пусто в моей жизни! Нет, я даже не жила до того, как увидела вас.
        - Вы мало видели, Адель. Поверьте, я много познал в жизни, и поэтому, когда я говорю, что люблю вас, это действительно так. - Он смахнул с колена муравья. - Но вам, ангел мой, лучше пока поберечь слова до тех пор, пока вы окончательно не испытаете себя и не поймете.
        - Нет. - Она капризно закусила губу. - Я сейчас скажу… вернее докажу, что все понимаю, и тогда вы мне поверите.
        Эдуард ждал. Адель какое-то время нерешительно молчала, словно собираясь с мыслями или подбирая слова, потом, честно взглянув ему в глаза, проговорила:
        - Эдуард, я же знаю, что вы на мне не женитесь.
        Он хотел остановить ее, пораженный таким заявлением, но она не позволила ему:
        - Да-да, знаю, и нисколько этим не огорчена! Нисколько. Ну, может быть, самую малость. - Она поспешно добавила: - Я поняла это еще несколько дней назад. У меня был разговор с мамой. Я многое узнала.
        У него все похолодело внутри. Потом он подумал, что, должно быть, она узнала не все, по крайней мере, не узнала о двадцати тысячах франков - иначе, он был уверен, ее тон не был бы таким спокойным.
        - Я выяснила, что у меня нет отца. Я, конечно, еще не все поняла, возможно, что я и еще чем-то от вас отличаюсь, но главное мне ясно. То, что вы не можете на мне жениться. Ну и что? Это ничего во мне не изменило. Вы ведь все такой же и я такая же. Вы предложили мне прийти к вам на квартиру, Эдуард, стать вашей любовницей, метрессой, но ведь и мне хочется того же. Я согласна на все-все-все, лишь бы быть рядом с вами и лишь бы вы любили меня.
        Совсем уже тихо она прошептала:
        - Лишь бы так было всегда.
        Эдуард был поражен тем, что слышал. Он никогда и не подумал бы, что она может такое сказать, что может так обо всем догадываться.
        - Адель… да вы же просто убиваете меня своим великодушием.
        - Я просто люблю вас. А если вы любите меня, значит, я получаю все, что мне нужно.
        Они снова умолкли. Эдуард, считавший себя красноречивым и умеющим убеждать, не мог найти слов, чтобы ей ответить.
        Более того, собственное положение показалось ему крайне мерзким. В этой сцене он выглядел гораздо ниже ее. Она была по-королевски щедра в своей любви, по-королевски великодушна. А он, черт возьми, как ни хотел, не мог отыскать в своей душе достаточно сильное чувство, которое сподвигло бы его на благородный поступок. Приходилось признаться, что он любит меньше, чем она. Так оно, видно, и было. Но, кроме того, он был старше ее и не так восторжен. Его сердце успело стать холодным и, похоже, мало что могло растопить покрывающий его лед.
        Адель, всей кожей почувствовав что-то неладное, потянулась к нему губами:
        - Эдуард, мой дорогой… Вы сделали меня такой счастливой.
        Он прошептал, лаская ее волосы:
        - Боюсь, скорее несчастной, Адель.
        - Нет. Неправда. Вы заполнили меня всю, до самого донышка, каждая моя клеточка думает о вас, и оттого я счастлива.
        - Надеюсь, ангел мой, вы будете думать так всегда.
        У нее чуть-чуть щемило сердце от того, что он, по-видимому, не вполне разделяет их любовь, что большая половина этого чувства досталась ей, но она отогнала от себя эти мысли. В будущем, может быть, все изменится.
        Возвращаться в Париж в смятом, испачканном и откровенно свидетельствующем о случившемся платье было невозможно. Пришлось пропустить пятичасовой поезд и, когда немного стемнело, Эдуард отвел Адель в «Приют рыбака», где они надеялись найти что-то из одежды и поужинать. Слуга, к которому они обратились с несколько неожиданной просьбой, вовсе не был удивлен. Скользнув внимательным взглядом по Адель, он вызвал к ней свою жену, чтобы та отстирала пятна на платье.
        - Тем временем мы поужинаем, - сказал Эдуард.
        Им обоим хотелось есть, но Адель нерешительно возразила:
        - А как же мы теперь вернемся в Париж? Уже стемнело, и мама будет беспокоиться. Когда следующий поезд?
        - С вашей мамой, Адель, я бессилен что-либо поделать, но от поезда мы больше зависеть не будем. Я найму фиакр.
        - Фиакр до Парижа?
        - Безусловно. И не думайте об этом больше.
        - Меня волнует мама…
        Эдуард непонятным тоном произнес:
        - Успокойтесь. Я предвижу, что ваше отсутствие пройдет незамеченным.
        Адель открыла рот, чтобы спросить, почему он так полагает, но в это время служанка тронула ее за рукав:
        - Пойдемте, мадемуазель. Вы снимете платье, а я дам вам пока свою одежду.
        Она подчинилась, пошла вслед за ней, и последним, что она услышала, был голос официанта, осведомлявшегося, желает ли господин граф отужинать в общем зале или закажет отдельный кабинет.
        Набросив на себя легкую юбку и кофточку из саржи, принадлежащие служанке, Адель на миг подошла к окну. Здесь, в Нейи, все еще было шумно и людно. Оркестр играл с самого утра, не зная устали. Пары все так же отплясывали, но теперь среди толпы были более заметны вульгарные, развязные, полуголые женщины - видимо, проститутки из Парижа. Они курили сигары, легко толкали в бок мужчин и хохотали, передергивая голыми плечами. Отвращение переполнило Адель - продажная любовь всегда казалась ей такой низкой, такой унизительной для женщины. Она повернулась, чтобы уйти, и, совсем не ожидая того, увидела на пороге Лакруа - ресторатора, завсегдатая салона Гортензии Эрио, того самого, которого встречала утром.
        Он не слишком почтительно приветствовал ее и сказал, скрывая зависть и насмешку в голосе:
        - Я вижу, вы, наконец, нашли себе покровителя, мадемуазель Эрио.
        - Покровителя? - переспросила она, невольно делая шаг назад. - Не понимаю вас.
        - Странно. Но тем не менее, во вкусе вам не откажешь. Видимо, граф де Монтрей, - это как раз то, чего вы ждали.
        Она не знала, что он имеет в виду, на что намекает, но инстинктивно почувствовала, что его слова таят оскорбление. Брови ее сдвинулись:
        - Вы неясно выражаетесь, господин Лакруа. Повторяю, я не понимаю вас.
        - Ничего-ничего. И не нужно. Я лишь хотел сказать, что вы, мадемуазель Эрио, мне очень нравитесь и в случае необходимости всегда можете обратиться ко мне - буду рад оказать вам любые услуги.
        Странные интонации в его голосе окончательно сбили ее с толку. На первый взгляд он не говорил ничего обидного, и все же Адель была уверена, что его слова обидны. Слишком неопытная, чтобы что-то понять, слишком деликатная, чтобы ответить ему дерзостью или высмеять, она стояла молча, чувствуя, как горячий румянец заливает ее щеки.
        - Господин Лакруа, - проговорила она наконец, - я не могу больше беседовать с вами. Меня ждут.
        - Не смею вас задерживать.
        Она поспешила уйти, в душе составив о Лакруа самое невыгодное мнение. Адель и раньше не любила его и почти не разговаривала с ним, когда тот приходил к ним в дом. Но, хотя их беседы были всегда крайне холодны и непродолжительны, она часто ловила себя на мысли, что он не упускает ее из виду, все время наблюдает за ней, словно ждет чего-то. Возможно, она и вправду нравилась ему, но он сам - слишком большой, крепкий, похожий со своими кавалерийскими усами на наполеоновского драгуна, нисколько ее не привлекал, и она никогда не обращала на него внимания.
        Но сейчас его слова задели Адель. Она думала о том, что он сказал, в продолжение всего ужина, поглядывала на Эдуарда и спрашивала себя: почему Лакруа пришло в голову назвать его «покровителем»? Этот негодный ресторатор испортил ей такой чудесный день. Ей хотелось поскорее уйти, покинуть этот ресторан, и от досады кусок не шел ей в горло.
        Когда в одиннадцать часов вечера они оказались, наконец, в Париже, и Адель, обменявшись с Эдуардом последним поцелуем, нашла в себе силы покинуть фиакр, оказалось, что мать действительно не заметила ее отсутствия. Ее тоже не было дома. Служанка сказала, что мадам уехала с визитом. Адель была рада, что дело обернулось именно так: никто не станет бранить ее за позднее возвращение и допытываться, что же с ней произошло.
        9
        - Доктор, складывая свои инструменты, сказал, что для большого беспокойства по поводу здоровья госпожи де Монтрей нет никаких оснований: небольшая усталость, некоторое малокровие - вот и все ее болезни.
        - Помочь этому легко, - продолжал он, с почтением глядя на свою знатную пациентку. - Все подобные недуги происходят от нервов. Как можно больше спокойствия, ваше сиятельство, как можно больше спокойствия. И как можно меньше огорчений.
        - А что-нибудь более действенное вы можете посоветовать? - вмешался в разговор барон де Фронсак, который, как ближайший друг графини, присутствовал даже при медицинских осмотрах.
        - Может быть, господин барон, для графини было бы полезно съездить на воды. Экс-ле-Бен идеально подошел бы для нее.
        Доктор ушел. Антуанетта, полулежавшая на софе, задумчиво произнесла:
        - Я знаю, дорогой кузен, отчего на самом деле все эти недомогания. Это происходит с возрастом. Я старею, вот в чем причина.
        - Вы стареете? Что же тогда говорить обо мне?
        - У вас все иначе, милый друг. Для женщин это тяжелее, я полагаю. Тягостно каждый день замечать новые морщинки… замечать те изменения в лице, которые не доставляют тебе ничего приятного. Время бежит так быстро, Жозеф. Нужно иметь мужество, чтобы признать, что ты становишься стара…
        Грустно улыбаясь, она заключила:
        - Что пройдет время, и тебя вообще не станет.
        Жозеф сел рядом, качая головой.
        - Дорогая Антуанетта, есть чувства, которые даже под влиянием времени не меняются.
        - Что же это? Любовь?
        - Моя любовь к вам, кузина. Да-да, не улыбайтесь… Я так часто говорил вам об этом, что вы, пожалуй, перестали воспринимать это всерьез.
        - Нет, Жозеф, я всегда была благодарна вам за то, что вы ко мне испытываете.
        Легким движением она поправила волосы, выпрямилась, протянув ему обе руки, которые он поцеловал. Потом, поднимая голову, Жозеф негромко произнес:
        - Я знаю вас с детства, кузина. Так вот, я любил вас, когда вам было шестнадцать, и моя любовь нисколько не изменилась теперь, когда мне самому за пятьдесят. Заметьте, вы никогда ничего мне не давали…
        - Вы были столь деликатны, что ничего и не требовали, - прошептала графиня.
        - Да, эта моя проклятая деликатность… Просто я уважал вашу скорбь. Я, бывало, уходил к другим, но всегда возвращался к вам. Я не жалею, что не женился, и не жалею, что провел свою жизнь именно так, потому что в ней были вы, дорогая. Но, послушайте, если бы вы сейчас, когда прошло столько лет после смерти Филиппа…
        Антуанетта очень мягко остановила его, догадываясь, что он хочет сказать.
        - Нет-нет, мой друг, не надо. Не мучайте меня и себя. Для меня все уже кончено. Мое время прошло. Не надо об этом говорить.
        Он послушно умолк, повиновался ей, как делал это всегда. Графиня с нежностью смотрела на кузена, на лучшего друга, который когда-либо у нее был, и сердце у нее чуть-чуть ныло. Кто знает, может, она бы предпочла, чтобы он был более смел и дерзок и менее деликатен - нет, не сейчас, конечно, а десять, двадцать лет назад, когда она была молода? Казнь Филиппа едва не убила ее, она полагала в то время, что ее сердце умерло. Но она пережила мужа на много лет, и сейчас, в сорок пять, понимала, что была не права тогда, что принесла в жертву не только счастье Жозефа, но и свое счастье. Как бы ей хотелось все это вернуть… А дети? Разве не хотелось бы ей, чтобы у нее был не только Эдуард?
        Жозеф спросил, меняя тему:
        - Так что же вы думаете об Экс-ле-Бене, Антуанетта?
        Она, сразу повеселев, ответила:
        - О, если ваше лекарство будет продолжать действовать на Эдуарда, я смогу туда поехать. Я не бывала на водах вот уже года два. И вы, мой дорогой друг, составили бы мне компанию, не так ли?
        - Безусловно. Что у меня могут быть за дела? Я свободен.
        Вошла служанка, сообщая, что обед подан. Антуанетта поднялась, опираясь на руку барона, и они отправились в столовую, где их уже ждал сервированный стол. Барон любил такие обеды - обеды, когда у графини не было гостей, когда можно было говорить с ней свободно и откровенно, не обращая внимания на чужие уши.
        - А что Эдуард? - спросил он, разворачивая салфетку.
        Антуанетта оживленно произнесла:
        - О, эта ваша графиня просто чудесна. Она просто воскресила его к жизни. У него горят глаза, Жозеф. Он отсутствует целыми днями. Он даже спросил меня, какие, по моему мнению, драгоценности больше всего идут блондинкам… Представляете? Я сказала, что тут много нюансов нужно принять во внимание. Он, похоже, выбрал изумруды - что, у этой вашей графини зеленые глаза?
        Барон, улыбаясь себе в усы, произнес:
        - Глаза цвета морской волны, но с таким, знаете ли, изумрудным огнем.
        - Вы становитесь поэтом, дорогой Жозеф. Может быть, и вы увлечены этой оригинальной графиней д’Эрио?
        - Ничуть. Только речь здесь идет не о графине. Эдуард увлекся, но увлекся не ею, а ее дочерью - это один из тех сюрпризов, которые может преподнести молодость.
        - Дочерью?
        - Да, совсем молоденькой девушкой, лет шестнадцати.
        Гримаса пробежала по светлому лицу графини:
        - Она похожа на мать?
        - О, этого я не знаю. Я говорил вам уже, дорогая, что почти не знаком с Адель.
        - Однако имя вы знаете. Какого вы о ней мнения?
        - Никакого. Она поразительно красива - вот, пожалуй, и все. Об остальном я не допытывался. К чему это? Нам ведь нет дела до нее. Нас интересует Эдуард.
        Антуанетта обеспокоенно спросила:
        - Надеюсь, что никаких осложнений не будет? Все это не слишком серьезно?
        - Нет, уверяю вас… Вашу семью я сумею защитить от любых осложнений, не волнуйтесь. А Эдуард еще не в том возрасте, когда можно думать о ком-либо серьезно. Разве вы не знаете этих молодых людей? Они всегда ищут чего-то нового.
        Графиня де Монтрей тихо заметила:
        - Однако вы, Жозеф, нового не ищете и не искали.
        - Я? Я встретил вас. Боже мой, да это же несравнимо… Нет-нет, дорогая, через три-четыре месяца Эдуард вернется к вам возрожденным и забудет об этой малютке. Я обещаю это.
        - Дай-то Бог, любезный кузен. Я так желаю ему счастья.
        Барон де Фронсак качнул головой, будто показывая, что полностью разделяет чувства кузины. Потом, вооружаясь вилкой и ножом и готовясь разрезать мясо, деловито сказал:
        - Эдуард для меня как сын, Антуанетта. Он мой наследник. Когда я умру, все мое состояние перейдет к нему. Но, пока я жив, я помогу вам устроить его жизнь. Вы ведь не откажете мне в ловкости, не так ли? Я ловко свел Эдуарда с этой девчонкой, и удар попал в цель. Со временем я так же ловко познакомлю его с девушкой, которая будет достойна стать его женой.
        - Буду молиться за это, Жозеф. Монтреям нужен наследник.
        Барон согласно кивнул. Антуанетта, меняя тему, сообщила:
        - Сегодня у меня много гостей приедут к ужину. Я увижу вас вечером, не так ли?
        - Ах, снова эти приемы… Не лучше ли было бы вам поберечься и отменить этот званый ужин?
        - Нет, милый друг, нет. - Она ласково улыбнулась. - Вы же знаете, как я люблю блистать. Это для меня лучшее лекарство.
        - А кого вы ждете сегодня? - осведомился Жозеф. - Будут какие-нибудь знаменитости?
        Сразу оживляясь, она ответила:
        - Да, один молодой русский князь, Анатоль Демидов. Он недавно возвратился из путешествия в Италию, всего три дня в Париже. Я написала ему, и он обещался быть.
        - Вы его знаете?
        - Нет, совсем не знаю, но, говорят, это бешено темпераментный человек, немного дикарь, не расстающийся с хлыстом… к тому же сказочно богатый. В любом случае он украсит мой вечер. К нему будет большой интерес.
        - Он молод?
        - Ему не больше двадцати пяти. Кто знает, может быть, они с Эдуардом подружатся.
        10
        Гортензия с нескрываемым любопытством просматривала зарисовки, которые ей представил Морэн. Вообще-то к живописи она была равнодушна и откровенно признавалась, что ничего в ней не понимает, но на этот раз объектом изображения была она сама - в самых разных позах, то нежная, то соблазнительная, то скромная. А вот зарисовки с ее ног, тоже вполне удачные…
        - Вы прекрасно справились, мой милый. Право, я рада. Да, это очень красиво… Боже мой, а это что?
        Она увидела три изображения одного и того же юного лица - одно было будто копия лица Адель, второе - то же самое, только затененное, на третьем все черты были едва намечены, кроме рта - красивого, яркого, выразительного. В этом было даже что-то непристойное.
        Морен, смуглый молодой человек, уроженец Юга, с темными кудрями, упавшими на лоб, ответил:
        - Это Адель. Разве ты не видишь?
        - Разумеется, вижу, но разве я разрешала?
        - Я не смог удержаться. Успокойтесь, сама Адель ни в чем не виновата. Это я уговорил ее.
        Госпожа Эрио холодным тоном произнесла:
        - Жак, ты в который раз испытываешь мое терпение.
        - Да в чем же дело, Гортензия? Эти рисунки произведут фурор. Адель - идеальная натурщица, у нее лицо ангела. Ее согласился бы рисовать даже Ари Шиффер[8 - Модный художник, придворный живописец короля Луи Филиппа.]…
        - Ангела, по-твоему? Мне кажется, ты придаешь этому ангелу слишком много греховности.
        - Это не я. Это моя рука, мой мозг. Ну, разве рисунки не хороши? Я изобразил то, что чувствовал.
        - И чего же ты хочешь теперь?
        Молодой человек усмехнулся:
        - Ничего. От тебя ничего не хочу. Разве что маленького удовольствия.
        Он уже было обнял ее, тянулся жадными губами к шее. Гортензия хотя и полагала, что позировать - это недостойно Адель, теперь уже не сердилась так, как прежде. Что за беда, в самом деле? Красивые лица для того и существуют, чтобы ими все любовались.
        - Нет-нет, я хотела бы все-таки узнать, куда пойдут эти рисунки?
        Целуя ее, дерзко распахивая прозрачный пеньюар, Морэн пробормотал:
        - Куда? Я и сам не знаю. Попытаюсь показать их тем, кто уже кое-что значит в живописи.
        Адель, в это время подошедшая к двери, чтобы сказать матери, что она уходит, была поражена, увидев госпожу Эрио в объятиях художника Жака Морэна. Даже не только в объятиях, но и в самой что ни на есть непристойной позе. Потрясенная, она отпрянула от двери, на миг застыла, затаив дыхание, и медленно, как можно более тихими шагами пошла прочь.
        Она и не заметила, как спустилась по лестнице, - до того задела ее сцена, которую она увидела в комнате матери. Честно говоря, она не представляла себе такого. Не то чтобы она считала мать старой или некрасивой, нет, напротив. Просто ей казалось, что Гортензия… как-то чище, что ли. Выше этого. И сейчас она не осуждала ее, скорее была крайне потрясена.
        Надо же, у матери есть любовник. И какой - художник Жак Морэн, которому всего лишь двадцать лет и который самой Адель казался сущим мальчишкой. Она замечала, что последние два месяца он зачастил в их дом. Он почти жил здесь, но Адель по наивности думала, что это лишь потому, что для работы ему нужно рисовать Гортензию и ее саму. Да и мать вела себя так ровно, спокойно и естественно в его присутствии, что невозможно было о чем-то догадаться. Стало быть, она лишь очень хорошо притворялась.
        Впрочем, возмущения у Адель это не вызывало. Просто развеялась маленькая иллюзия, и все. Даже не иллюзия, а ее собственное заблуждение. Разве может она, Адель, возражать или не одобрять поведения Гортензии, если сама через день бегает на свидания? Да еще на какие свидания!
        Она выбежала на улицу, уже понемногу забывая о том, что видела. Да и до этого ли ей было сейчас?
        С бессознательным эгоизмом счастливого человека она не способна была думать ни о чем другом, кроме своего счастья. Она не размышляла, не анализировала, не строила догадок, она жила только нынешней минутой и не мечтала о будущем.
        11
        Действительно, Адель была очень счастлива, и, как это всегда бывает у счастливых людей, время пролетало для нее совершенно незаметно. Она не успевала опомниться, как наступал новый день, и она радовалась ему, зная, что он принесет ей только приятное. Ее жизнь обрела смысл, она чувствовала себя вполне взрослой.
        Над своим двусмысленным положением Адель не задумывалась. Просто не хватало времени. Да, ее статус при Эдуарде был более чем сомнителен, но она предпочитала играть эту роль, чем сидеть дома и терпеливо ждать жениха, а потом благопристойно выйти замуж за того, к кому ты совершенно равнодушна. У нее теперь была иная дорога - на улицу Эльдер, и она не променяла бы ее ни на какую другую.
        Можно было даже сказать, что на свет родилась какая-то новая Адель. Это была уже иная женщина - смелая, прекрасная, дерзкая, один вид которой излучал теперь чувственность. Томность проскальзывала в каждом движении. Она смеялась теперь громче, на щеках пылал румянец, и даже в голосе появилось что-то новое, вызывающее. Она стала еще стройнее и еще красивее, в глазах плескалось кокетство. Любой, поглядев на нее, понял бы: эта юная женщина получает столько любви и ласк, что никакая неприятность не может глубоко ее затронуть - настолько счастливо ее тело.
        Уже давно исчезла боль, которую она испытала в первый раз. Отдавшись своему любовнику полностью, она ни в чем ему не препятствовала, и за эти три недели встреч они достигли небывалой близости в своих отношениях. В Адель никогда не просыпалась целомудренная Диана, напротив, она любила все, что давало наслаждение, и не знала ложной стыдливости… Она оказалась чудесной ученицей, и Эдуард был полностью захвачен процессом обучения. Казалось, еще ни с кем он не был так страстен, так неутомим, так ненасытен и неистов. Она словно вдыхала в него жизнь. Чувственность, соединенная с искреннейшей симпатией к этой милой красивой девочке, была внове для него. Он думал о ней, когда она была далеко, и его бросало в жар. Он вспоминал ее аромат, ее стоны, когда она бывала в экстазе, и считал часы, оставшиеся до свидания.
        Эти встречи пробудили в Адель интерес и любовь к собственному телу. Ее любил Эдуард, его любовь давала ей уверенность, и это было хорошо, но она хотела становиться все лучше, все прекраснее, хотела с каждым разом быть все совершеннее. Порой ее даже терзало тщеславное желание покорять всех - так, чтобы любой мужчина оглядывался, встретив ее на улице. Обнаженная, она часто теперь простаивала перед зеркалами, любуясь своим тройным отражением и изучая его. Она мылась нынче в лавандовой воде с примесью сока лилий, инстинктивно пытаясь отыскать свой, неповторимый аромат, который принадлежал бы только ей и выделял среди других женщин. Ни одного ороговевшего участка не должно было быть на ее теле, ее кожа должна была быть нежной везде - до самых пальчиков ног. Как нарцисс, она стала обожать саму себя, но все же не считала себя сделанной из золота и с радостью расточала тепло и ласки своей прекрасной юной плоти тому, кого любила. Да и для кого же была эта морока, как не для Эдуарда?
        Они встречались три раза в неделю, после полудня, и встречались не на квартире, а где-нибудь в городе. Эти прогулки уже превратились в некий обязательный ритуал, доставлявший немало удовольствия обоим. Адель, не так уж давно покинувшая пансион, мало знала Париж и была жадна до всех зрелищ; Эдуарду было приятно водить ее туда, где сам он был завсегдатаем. Он старался избегать в это время встреч с друзьями, старался скрывать ее от посторонних глаз, чтобы кто-то, не дай Бог, не сказал ей правды, но модные львы Итальянского бульвара уже успели заметить Эдуарда в обществе юной прелестной девушки, и вскоре весь высший свет знал об этом новом его увлечении. Многие знали, кто именно эта девушка, а иные даже кое-что слышали о двадцати тысячах франков, заплаченных за нее.
        Для Адель это были лучшие часы - те, когда она гуляла со своим любовником по Парижу, когда он водил ее в дорогие рестораны или маленькие неприметные кафе. Она была так упоена тем, что он рядом - он, такой знатный, известный, могущественный, что поначалу ничего не видела, проливала суп и наливала воды в солонку.
        Потом, когда такие прогулки стали более привычны, она стала замечать, где находится, и обнаружила, что ей чрезвычайно нравится бывать в роскошных местах. Таких, к примеру, как кафе Англэ или кафе де Пари, где все относились к ним с величайшей предупредительностью.
        Если бы Адель была избалована с детства, все это казалось бы ей сейчас самим собою разумеющимся, но в пансионе она не видела ничего, кроме убогих стен дортуара[9 - Спальня для воспитанниц.] и столовой. Эдуард словно открыл ей новые, недоступные ранее стороны жизни, и они пришлись ей по душе. Чуть позже ей уже казалось, что именно такой и должна быть ее жизнь.
        Ей особенно нравился ресторан Роше де Канкаль, не такой шумный, как остальные, но очень дорогой и изысканный, обставленный с ослепительной роскошью: шпалеры Буше в деревянных рамах, мебель лимонного дерева с мозаичным рисунком, сказочная севрская посуда, хрустальные фонари в оправе из золоченой бронзы, разливающие уютный серебристый свет. Здесь была невероятно вкусная рыбная кухня, и Адель, поднося ко рту розовый кусочек форели, говорила:
        - Ах, Эдуард, мне до сих пор не верится, что это не сон!
        Ее огорчало то, что они не могут посещать театры - Амбигю, Варьетэ, Пор-Сен-Мартен, где вечерами кипела вся парижская жизнь. Ей казалось, что если она будет возвращаться поздно, мать непременно о чем-то догадается. Но зато они ходили в магазины и посещали Зоологический сад, где Адель увидела самых потешных животных. По воскресеньям Эдуард, бывало, возил Адель в Медонский лес; они устраивались в одном из прохладных гротов, завтракали, пили вино и отдавались объятиям. Недаром существовала пословица, что природа и гроты губительны для девичьего целомудрия.
        Тут же, неподалеку от них, прямо на траве, завтракали иные влюбленные пары, преимущественно служанки со своими любовниками, и сердце Адель переполняла нежность: они словно становились ей родными уже потому, что испытывали то же, что и она.
        Но главными, конечно же, и для Адель, и для Эдуарда, были встречи на улице Эльдер.
        Когда граф де Монтрей приглашал туда свою возлюбленную, он уже мысленно прикидывал, что, видимо, придется там кое-что изменить. Казалось невозможным принимать Адель там, куда он приводил дам полусвета, а то и просто женщин с улиц. Адель заслуживала чего-то нового и незапятнанного. Эдуард не хотел, чтобы какая-то мелочь - да хотя бы шпилька, оставленная другой женщиной, - навела ее на неприятные сравнения. По просьбе графа домовладелец нанял рабочих, и за считанные дни квартира приобрела совершенно новый вид. Ее заново оклеили обоями, спальню отделали кружевным гипюром цвета морской волны - под цвет глаз Адель, ванную комнату - новыми изразцами. Были куплены новые пушистые полотенца, душистое мыло, батистовые пеньюары, легкие домашние туфельки - все для Адель, все новое, не оскверненное чужими прикосновениями. Адель, войдя сюда поначалу с робостью и даже некоторым стыдом, инстинктивно оценила эту заботу, даже почувствовала себя здесь хозяйкой. Это не было просто место встреч, безразличное и ему, и ей. Это было любовное гнездышко, почти их дом. Общий дом.
        И никогда Адель не казалось, что квартира на улице Эльдер - это что-то вроде гробницы ее чести. По правде говоря, к чести, как ее толковали в обществе, она была совершенно равнодушна. Напротив, с каждым днем она все больше привязывалась к этому месту. Чем больше было нежных воспоминаний, тем сильнее она любила его. Любила ходить босиком в крошечном саду, плескаться в роскошной мраморной ванне, розовея под взглядами Эдуарда. Эти обои, этот гипюр слышали их стоны, хранили воспоминания о каждом слове, произнесенном здесь. Она любила приходить сюда, зная, что каждый раз ее ждет сюрприз: новые цветы, новые ароматы.
        Как любовник Эдуард казался ей непревзойденным, необыкновенным, небывалым. С ним всегда она просто исходила от желания. Ей казалось, будто он окружает ее всю, будто у него не две, а целых десять рук. Ранее она и не подозревала, что способна чувствовать и наслаждаться так, как сейчас; он, похоже, знал ее лучше, чем она себя. Она покорялась любой его фантазии, не подозревая о том, что стоило, быть может, и поупрямиться, чтобы заставить любовник ценил ее подороже. Отказать ему было для нее невозможно.
        Он так умело, так легко, так незаметно раздевал ее, что это превращалось в любовную игру. Шелковые чулки, спускаясь и скручиваясь под его пальцами, падали на пол змеиными шкурками, опадали колоколом юбки, шелестя, скользил вниз атласный корсет. Мало-помалу обнажалось тело - золотисто-смуглое, упругое, нежное. Адель откидывалась на подушки, закинув руки за голову, от чего ее груди чуть поднимались, и, затаив дыхание, смотрела, как раздевается он. Чем больше удовольствия доставлял ей Эдуард, тем больше она любила его тело. Он казался ей прекраснейшим мужчиной на свете: высокий, сильный, мускулистый, но с нежной бархатистой кожей. Узкие бедра и широкие плечи… Волнение охватывало ее уже тогда, когда она смотрела на него, его мужскую плоть, вздыбленную ради нее. Адель любила ее, эту плоть, любила нежить ее губами, делать для Эдуарда то же, что он делал для нее, доводить его тело до кипения. Сама она, привыкая к своему любовнику, возбуждалась с каждым разом все легче и быстрее; все в ней стало чувствительным, доступным ласкам - губы, груди, бедра, округлые колени.
        Даже удовлетворенные, они не размыкали объятий, лежали, прижавшись друг к другу влажными от пота телами и иногда засыпали, тоже обнявшись. Когда приходило время расставаться, они отрывались друг от друга с истинной болью.
        - Я благодарен судьбе за то, что она послала мне тебя, Адель, - сказал он однажды, с нежностью проводя рукой по ее животу.
        - Судьбе? - переспросила она. - А не Богу?
        - Я не верю в Бога.
        Пораженная, она приподнялась на локте. Он повторил:
        - Да, моя милая, это так.
        - Но почему же? Почему? Ведь, наверное, было что-то такое… что заставило тебя…
        Он усмехнулся, подумав, в какую неожиданную сторону повернул их разговор. И вдруг, тоже неожиданно, рассказал ей о своем детстве. О маленьком замке в Бретани, о своем отце. О том, как отца казнили только за то, что он оставался верным присяге, которую давал королю, и о том, как их с матерью выгнали из страны. Мать расписывала шкатулки и обивала пороги богатых венских домов, пытаясь найти уроки французского. Он разносил хлеб по квартирам. Было странно это вспоминать, но это было.
        Почему он рассказал именно об этом? Ведь вовсе не детские страдания вытравили из его души веру. Почему-то хотелось поделиться с ней хоть чем-то. Когда он закончил, она молчала. Обеспокоившись, он склонился над ней и, пораженный, увидел в ее огромных, потемневших глазах слезы. Настоящие, горькие слезы.
        Она прошептала:
        - Мне так… так было жаль…
        - Чего, дорогая?
        - Того, что меня тогда не было рядом, что я никак не могла тебе помочь!
        Он был благодарен ей за эти слезы. Она так же тихо проговорила, припадая к его плечу мокрой от слез щекой:
        - Знаете, Эдуард, мне бы так хотелось чем-то вас порадовать.
        Он улыбнулся, удивляясь ее наивности:
        - Дорогая, вы радуете меня без конца. Я никогда еще не был так счастлив. Вы ведь так хороши, Адель, так добры, так прекрасны.
        - Нет… - Она трудно глотнула. - Я хотела бы порадовать вас по-настоящему, так, чтобы вам было кого сильно любить… ну, например, ребенка.
        Последнее слово она произнесла почти неслышно. Не то чтобы ее тело инстинктивно требовало материнства. Она сказала эти слова неосознанно, из одного лишь желания сделать ему приятное.
        Он ничего не ответил. Может быть, ее заявление и польстило его мужской гордости, но в сущности к детям он был равнодушен. Все было так непонятно в его собственной жизни, что он не хотел делать себя ответственным еще и за детскую жизнь. Он вообще не чувствовал в себе способности любить детей. Адель ему было достаточно - она ведь почти ребенок. В их ласках, какими бы бурными они ни были, Эдуард всегда контролировал себя и всегда выходил из нее раньше, чем изливал семя.
        Исключением был лишь тот случай в Нейи, когда Адель просто поймала его врасплох. После этого он всегда, как бы тяжело ему ни было предохранял ее от беременности. Она, видимо, этого не понимала. И он не стал объяснять, боясь рассказом о своих предосторожностях ранить ее или заставить задуматься, насколько он не уверен в их совместном будущем.
        В следующую встречу он подарил Адель изумрудное ожерелье в роскошном футляре - удивительно изящное, точно цветочная гирлянда. Она онемела от восхищения и неожиданности.
        - Я никогда-никогда не имела драгоценностей! Вы делаете меня настоящей дамой, Эдуард!
        - Вы лучше любой дамы, Адель. У вас такое чудесное сердце. Оно заслуживает большего, чем эта жалкая побрякушка.
        Застегивая ожерелье у нее на шее, он негромко добавил:
        - Это лишь маленькая, самая ничтожная благодарность за все то, что вы мне дали, дорогая. Если бы вы только знали…
        - Что?
        - Как я хотел бы быть достойным вас и вашей любви.
        Она тревожно взглянула на него, но ничего не сказала. Уже не впервые он произносил фразы, подобные этой. Она не понимала их смысла, но они вносили оттенок беспокойства в их отношения.
        А Эдуарда все чаще и чаще мучили сомнения. Будущее казалось ему все нежелательнее, непригляднее. Как хотелось бы ему замедлить этот поток времени, заставить его замереть хоть на мгновение. Что будет дальше? Чем кончится эта связь с Адель? Что станет с ней? Он знал много способов, как прилично расстаться с любовницей - дать денег, купить дом, обеспечить ренту - но ни один не подходил для Адель.
        Впрочем, пока что он вовсе не думал о расставании. Но его не покидала мысль о том, из какой среды вышла Адель, что за кровь текла в ее жилах. Страстность и жадность до ласк, которые она проявляла, были свидетельством именно этой крови. Чуть позже эта самая кровь заявит о себе, понесет Адель дальше и дальше от него. А если она станет такой, как мать, то потеряет для него интерес.
        Порой, раздраженный всеми этими возникшими или могущими возникнуть проблемами, он был сердит на себя за то, что вообще связался с Адель, вскружил ей голову. Черт возьми, было так заманчиво завоевать эту юную душу, получить над ней полную власть, что он не смог противиться соблазну. Он достиг всего, что хотел, но сделал хуже и себе, и ей. Себе - потому что все глубже увязал в ее чарах, что потребность быть с ней, обладать ею становилась все сильнее, а ей - потому, что она была привязана к нему совершенно беззаветно и разрыв с ним, который неминуемо когда-нибудь произойдет, станет для нее ударом.
        Иногда он отгонял от себя эти мысли и, закрывая глаза на все, задавался вопросом: почему разрыв кажется ему неизбежным? Они оба хотят, чтобы это продолжалось. Кто может остановить их? Жениться ни на какой иной девушке он не намерен. А если общество сочтет себя шокированным этой связью - что ж, у него достаточно денег, чтобы ни с кем не считаться.
        12
        Ужины у графини де Монтрей всегда славились. Приглашения на них добивались чуть ли не так же, как королевской аудиенции. Однако вечер 10 июля получился, по мнению многих, одним из самых блестящих.
        - Это настоящий праздник дичи, сударыня, - восторгался министр иностранных дел герцог де Бройи. - Что за секрет в этом соусе? Перец или, может быть, корица?
        Графиня, ослепительная в платье из аметистового цвета шелка, улыбалась:
        - Право же, это не меня надо спрашивать, господин министр. Это все секреты моего милейшего Моне, и я в этом ничего не понимаю.
        Повар графини Моне был мастером своего дела, и его многие пытались переманить, правда, пока что, безуспешно. Нынче все были согласны, что он превзошел самого себя.
        На длинном столе, сервированном сверкающей посудой и освещенном трепетными свечами, нежно-розовые ломти паштета щекотали ноздри ароматами леса; рядом с фазаньим террине возвышались горки тертого сельдерея, орехового и лукового пюре, салата из дикой утки, утиного галантина с душистыми фисташками. Золотились маслянистые крепы[10 - Блины (франц.)] с трюфелями. Кролика господин Моне приготовил в соусе из красного вина, ножку козленка протушил в пряном перечном соусе, ножку кабана подал в пикантном соусе с цедрой лимона и ванилью. Поблескивали бутылки с божоле, шампанское стояло во льду, нагревалось бордосское.
        - Да, этот Моне знает толк в кухне.
        - Во французской кухне, господин министр. Не будь таких людей, как Карем[11 - Один из знаменитейших поваров времен Империи, готовивший блюда для министров и самого Наполеона.] и Моне, мы бы уж давно забыли, чем наслаждались французы, когда Франция была еще Францией, старой доброй Францией, а не таким посмешищем, как сейчас.
        Достаточно было намека, чтобы разговор коснулся политики. Все - и правые, и левые - были недовольны. Король у всех вызывал раздражение. О недостатках его правления можно было говорить часами, и говорить с истинным наслаждением. Луи Филипп, казалось, не устраивал никого: был слишком мягок для правых, слишком жесток для левых. «Было бы лучше, если бы в июле мы установили республику», - говорил один. Банкир Лаффит, богатейший человек, возражал: «Никогда! В том положении, в котором мы находимся, управлять должен один человек, конечно, более решительный, чем Луи Филипп». - «И менее жадный», - насмешливо добавил молодой человек, считавший себя республиканцем.
        - Он не вступился за Польшу, когда ее душил Николай[12 - Российский император Николай I. Расправа над польским восстанием имела место в 1832 году.], - и теперь точно так же позволяет австрийцам душить Италию.
        - Не смешно ли? Его правление ознаменовалось пока лишь этой ужасной эпидемией холеры.
        - Он заигрывает с простонародьем. Он слишком буржуа, этот Луи Филипп. Король должен быть более величествен.
        - И более решителен. Вот уже три года, как он у власти, а повсюду еще осмеливаются бунтовать. Эти ткачи в Лионе, эти либералы! Этому пора положить конец…
        - Выборы в Палату были неудачны. Туда проникло слишком много негодяев, на уме у которых только бунт и анархия.
        Люди государственные в разговор не вступали, но и не препятствовали другим высказывать свои мнения. Истинным завоеванием последних лет была, пожалуй, некоторая свобода слова. По крайней мере, газеты существовали самые разные: от республиканской «Шаривари», рисовавшей карикатуры на Луи Филиппа, до роялистской «Котидьен».
        Здесь, в салоне госпожи де Монтрей, было особенно приятно покритиковать правительство, смакуя розовое божоле и наслаждаясь изысканными сырами.
        Самые значительные гости, обремененные заботами финансовыми и политическими, после ужина обосновались в кабинете и, раскуривая тонкие гаванские сигары, беседовали о своих проблемах. Говорили о том, как правильнее провести будущие выборы, и о том, есть ли будущее у железной дороги, этого паровика на колесах, который ходит по рельсам на потеху окрестным деревням. Рассуждали о выгоде сахарной промышленности, о постройке свекловичных фабрик, о карбонариях и разбойниках, бесчинствующих в Абруцских горах.
        Два молодых щеголя стояли чуть в стороне, изредка наводя лорнет на женщин, кружившихся в вальсе в соседнем зале. Один с небрежным видом отложил газету и, наклонившись к своему соседу, вполголоса произнес:
        - Честное слово, Анатоль, отсюда надо уходить. Я чувствую себя слишком молодым, чтобы всерьез воспринимать разговоры этих старых перечников и глядеть на их лица. Мне хочется чего-нибудь более приятного.
        Тот, кого называли Анатолем, без всяких колебаний согласился:
        - Мне тоже. Может, когда я пробуду в Париже год, я и почувствую интерес ко всей этой политической болтовне. Не пойму я вас, французов. По мне, у вас все чудесно, и даже нечего обсуждать. Париж - такой прекрасный город, здесь бы жить и наслаждаться…
        Они покинули кабинет, и Анатоль добавил:
        - Честно говоря, идя сюда, я думал, что графиня де Монтрей моложе.
        - Она не нравится вам?
        - Отчего же? Прелестная женщина. - Цинично усмехнувшись, иностранец сказал: - Но я слишком молод, чтобы прельститься ею. Хочется чего-то более свежего. Я был бы глупцом, если бы не хотел этого в Париже, где десятки девчонок так и смотрят с тротуара, готовые осчастливить нас за совсем небольшую сумму.
        - Но ведь то гризетки. С ними не поговоришь.
        - А вы, Шарль, покупаете женщин, чтобы говорить с ними?
        Оба рассмеялись. Один из них был Шарль де Морни, герцог с весьма затейливой генеалогией, настоящий образчик светского прожигателя жизни. Многие даже называли его негодяем. Он был вхож в любые салоны Парижа. В свои двадцать два года герцог де Морни истратил столько денег, сколько иному хватило бы до конца жизни, имел много любовниц и еще больше долгов. Кредиторы не преследовали его, зная его надежды на богатое наследство: Шарль был сыном королевы Голландии Гортензии Бонапарт, урожденной Богарнэ, и ее камергера красавчика графа де Флао, - внебрачным сыном, разумеется. Флао, в свою очередь, был незаконным отпрыском князя де Талейрана[13 - Многолетний министр иностранных дел при Наполеоне.], плодом любви этого бывшего епископа с графиней де Суза. Шарля воспитала именно она, но не привила ему, по-видимому, никаких хороших качеств. Циничный, ловкий, обворожительный, готовый купить или продать кого угодно - черта, несомненно, унаследованная от дедушки Талейрана, - Шарль де Морни надеялся сделать блестящую карьеру и разбогатеть. Несмотря на молодой возраст, его бледное лицо казалось усталым, чуть помятым,
серовато-белым - так отметила его печать порока.
        Приятелем Шарля, и причем самым близким, был князь Анатоль Демидов, вернувшийся из Италии. Но, если возраст у обоих был одинаковый, русский выгодно отличался от сверстника: был на два дюйма выше, сильнее и казался пышущим здоровьем. Красивая русоволосая голова очень ловко сидела на его широких плечах. В каждом движении Анатоля чувствовалась уверенность тренированного мужчины, умелого наездника, настоящего члена жокей-клуба. Одевался он проще, может быть, даже небрежнее, но, взглянув на него, всякий бы понял, как туго у этого молодого человека набит кошелек. Совсем недавно в Париж была привезена картина, написанная по его заказу, - «Последний день Помпеи», и это создало ему славу мецената.
        - И что же, вы еще никого не нашли? - спросил Шарль.
        - Я недавно в Париже, как вам известно. Но на одном приме я уже видел девицу, которая меня заинтересовала…
        - Кто такая?
        - Некая Жюльетта Друэ, кажется, актриса.
        - Знаю, хорошо знаю эту особу. Черноокая красавица, не так ли?
        - Да.
        - Советую вам оставить ее. У этой девицы голова забита мыслями о возвышенных чувствах, я в этом убедился.
        Всю жизнь знала только негодяев и всю жизнь мечтала о принцах. Она принесет вам слишком много хлопот своей сентиментальностью. Ей подойдете не вы, а какой-нибудь бедный писака.
        - Да я, впрочем, так и подумал. Именно поэтому принял приглашение графини де Монтрей. О ней говорят так много, как о красивой женщине.
        - Она и есть такая.
        - Но из поколения наших матерей.
        - Почему же вы ходите сюда до сих пор, если так разочарованы?
        - Люблю французскую кухню, мой друг. И люблю это милое приличное общество. Здесь, может быть, немного скучно, но уютно. Кстати, я никогда не видел сына графини. Он не появляется здесь?
        Шарль не сразу ответил, прислушиваясь к голосу своего приятеля. Анатоль говорил по-французски гладко, без малейшего акцента, и это всех очень удивляло. Удивительного, впрочем, здесь ничего не было: Демидов всю свою жизнь, с самого рождения, провел за границей и, наверное, русский знал хуже, чем французский.
        - Появляется, но очень редко. Эдуард ненавидит приемы.
        - Его зовут Эдуард?
        - Да, это блестящий молодой человек, один из первых денди. Когда-то он был славным товарищем. Я не дружил с ним, нет, но все же полагаю, что вам, Анатоль, было бы полезно с ним познакомиться. Этот малый очень древнего рода, он может хоть каждый день видеться с Луи Филиппом, но…
        - Но не хочет?
        Анатоль мрачноватым голосом ответил:
        - Какая она мне сестра? Если эта девица мне понравится, я не буду обращать внимания на сплетни о том, что я ей брат.
        - Полагаю, очень скоро мы сможем ее перекупить.
        - А откуда вы сами узнали о двадцати тысячах? - спросил Анатоль.
        - О, это обычная цепочка светских сплетен, - улыбаясь, ответил Шарль. - Мадам д’Альбон видела Эдуарда и Адель вместе, графиня де Монтрей была тотчас же поставлена об этом в известность и, в свою очередь, объяснила, что ее кузен барон де Фронсак сделал это для блага племянника и даже заплатил за это немало денег… У мадам д’Альбон длинный язык, и стоило ей по секрету рассказать обо всем этом одной подруге, как о двадцати тысячах знал уже весь Париж.
        Они взглянули друг на друга и оба почувствовали, что оставаться в отеле де Монтрей им не хочется. Это было чересчур приличное место.
        - Мне хочется выпить, - сказал Анатоль. - И покутить.
        - А мне хочется поехать к девицам.
        - Я полагаю, мы легко соединим то и другое. Я успел найти один такой дом на шоссе д’Антен - там и вино, и танцы, и девочки. Поедемте, Шарль. Вы были правы: мы слишком молоды, чтобы быть приличными - это так скучно и от этого так много теряешь.
        - Да, не хочет.
        Беря своего друга под руку, Шарль произнес, оживляясь:
        - Ах, да ведь вы не знаете еще последней сплетни!
        - О ком?
        - Об Эдуарде и малышке Эрио.
        - Это что же, та самая Эрио, которая…
        - Да, та самая, чье появление на свет связывают с вашим отцом.
        Анатоль криво усмехнулся. Он помнил это странное семейство, которое наблюдал во Флоренции: восхитительная Гортензия, любовница старого князя, и десятилетняя неловкая девчонка, ее дочь. Кажется, Ад ель…Он знал, что они теперь в Париже, даже успел кое-что услышать о них, - то, в частности, что Гортензия продолжает вести тот же образ жизни, что и прежде, - и, по правде говоря, иногда у него мелькала смутная мысль: было бы интересно посетить этот дом. Он не сделал этого, потому что желание было не слишком сильным. Слова Морни вызвали у него любопытство.
        Герцог продолжал:
        - Эдуард так увлекся этой девчонкой, что купил у матери за двадцать тысяч франков.
        - Позвольте, позвольте! Разве эта девчонка стала красива? Я знал ее в детстве: она была сущая пигалица.
        - Вы смотрели на нее с безразличием, Анатоль. Вам тогда нужны были не такие, как она. А сейчас эта девица стала хороша как ангел. Изумительно красива.
        - Вы видели ее сами или говорите с чужих слов?
        - Видел ее сам на площади Звезды. Представляете, Эдуард открыто появляется с ней в обществе.
        - Настолько увлечен?
        - Его не трудно понять. Она способна свести с ума любого. Это такая смесь невинности и чувственности, что… - Шарль не договорил, опуская лорнет. - Ах, черт возьми, вот кого я охотно уложил бы в свою постель! Если вы видели мать, то знайте: дочь в десять раз более красива!
        - Ну, в это уж трудно поверить.
        - Можете взглянуть сами. Впрочем, ведь она, кажется, сестра вам?
        Анатоль, не отвечая, посмотрел на приятеля.
        - Ну, если так, то я вам не завидую, - сказал Шарль. - Сестра, пусть и сводная, - это, мой дорогой, священно.
        13
        Дождь застиг их внезапно. За считанные минуты летний день потемнел, гигантская туча надвинулась с севера и заслонила солнце, мрачные тени легли на улицы, даже воздух стал, казалось, коричневым. Потом небо словно разверзлось: дождь хлынул потоками, упругими мощными струями. Тротуары, дома, вывески мгновенно были мокры, от все новых капель пузырились лужи. Повеял сильный прохладный ветер, и Адель с Эдуардом, вбежав под крышу одной из лавок, видели, как дождевые струи косят то влево, то вправо. Иногда ветер вообще распылял их на мириады капелек, которые брызгами летели в лицо.
        - Чего желаете, молодые люди? - осведомился у них лавочник.
        - Чего ты желаешь? - спросил Эдуард у Адель.
        Оглянувшись, она только сейчас заметила, что они стоят на пороге кондитерской. Передернув плечами, она ответила:
        - Не знаю, может быть, мороженого… Или нет, лучше кусочек яблочного пирога!
        Они сели за стол. Дождь с прежней силой шумел за окнами, серая мельтешащая пелена капель совершенно скрывала мостовую. Адель промокла так, что платье прилипло к телу, нескромно очерчивая плавные линии груди; у Эдуарда галстук был полуразвязан, светлый сюртук потемнел от капель. Сбросив промокшую шляпу, Адель тряхнула головой, распуская влажные волосы: обычно светло-золотистые, они приобрели теперь медно-рыжий оттенок. Несколько мокрых завитков прилипли к щеке.
        - Ты прелестна, - сказал он. - Ты красива так, что у меня перехватывает дыхание.
        Она улыбнулась ласково-дразнящей улыбкой:
        - А не кривите ли вы душой, господин де Монтрей? Неужели вы мало видели красавиц?
        - У тебя бархатные глаза, Адель. Ресницы такие длинные, что в зрачках не отражается солнце, поэтому взгляд так мягок. Ты уникальна, прелесть моя. Рано или поздно тебя украдут у меня.
        - О! Не смей даже произносить такое! - Она не восприняла это как шутку и была возмущена вполне искренне. Негодуя, она добавила: - Неужели господин граф не в состоянии будет отстоять меня?
        - Может быть, ты сама не захочешь этого, Адель.
        - Я никогда не оставлю тебя. Никогда. Вся моя жизнь без тебя невозможна. И не надо больше об этом говорить.
        Она ковырнула ложкой кусочек сладкого пирога, с удивлением ощущая, что, вопреки обычному, ей не хочется есть сладости. Она шумно вздохнула:
        - Как жаль! Вся наша прогулка испорчена!
        - Мы можем обратить дождь себе на пользу.
        - Ты говоришь об улице Эльдер?
        - Нет. Сегодня - нет.
        Она с удивлением взглянула на него. Неужели ему сегодня не хочется быть с ней? Адель не знала, как это сказать, но без ласк, к которым она привыкла, свидание казалось бы ей неполным. Она полюбила те минуты полной близости, что проводили они на улице Эльдер, когда она будто растворялась в нем, когда они даже дышали в унисон. В те мгновения она, как никогда, ощущала, что создана для него.
        - Я говорю об улице Сен-Луи, Адель.
        Она не сразу поняла. Потом кровь отхлынула от ее лица:
        - Об отеле де Монтрей?!
        - Да.
        - Но как же… ведь ваша мать - она…
        Эдуард не продумывал заранее этого предложения. Оно возникло внезапно, когда он смотрел на Адель. Вот так неожиданно и появилась эта мысль: привести ее в свой дом. Что это было? Безумие? Без сомнения. Бесчестье? В этом он не был уверен. Во всяком случае, несомненным было то, что ни разу ему даже в голову не приходило приводить любовниц в свой дом. Отель де Монтрей был самым чистым, самым уютным местом в мире, он хотел сохранить его для себя, не делиться им ни с кем, кроме матери и барона. Почему Адель составляла такое уж чересчур ярко выраженное исключение? Он и сам не знал. Наверное, потому, что за полтора месяца их знакомства она успела стать частью его жизни - стать той, кем он ни одной женщине не позволял становиться. Она имела права, потому что он с трудом представлял, как сможет обойтись без нее. Тяга к ней была сильнее его эгоизма.
        - Моей матери сейчас нет в Париже. Я не говорил вам еще, Адель: она неделю назад уехала в Экс-ле-Бен.
        - На воды? Разве она больна?
        - Нет, она просто отдыхает. Большая часть прислуги уехала с ней. Ну, как, решено?
        Она нерешительно взглянула на него, но не сразу ответила. Застенчивая улыбка показалась на ее губах:
        - Вы думаете, это не повредит вам, Эдуард?
        - Выбросьте это из головы, дорогая. Я хочу, чтобы вы побывали в отеле де Монтрей. Разве не говорил я вам, что все, что я ни делаю - это лишь ничтожная часть того, чем я вам обязан.
        Адель не могла бы сказать, чем уж ей так обязан Эдуард, - просто не понимала этого, но предложение посетить его дом восприняла с радостью. Она лишь изредка и издалека видела отель де Монтрей и лишь в тех случаях, когда они проезжали где-то поблизости. Сейчас, помимо радости, она ощущала робость и боязнь показаться недостойной этого старинного жилища. Впрочем, известие об отсутствии госпожи де Монтрей успокоило ее. Адель почему-то опасалась этой женщины. Она заочно любила ее, потому что о ней нежно отзывался Эдуард, но подсознательно была уверена, что графиня де Монтрей никогда не примет ее и предпочитала, чтобы та вообще не знала о ее существовании.
        Пальцы Адель, лежавшие в ладони Эдуарда, легко сжали его руку:
        - Я согласна. Я очень даже согласна. Давайте пойдем туда поскорее.
        Поднимаясь по ступенькам мраморной лестницы, покрытой красным обюссоновским ковром, Адель впервые увидела госпожу де Монтрей.
        Это был большой, в полный рост, портрет. Дама в розовом муслиновом платье на серебристой подкладке, с открытыми белыми плечами. Тонкое красивое лицо. Женщина казалась доброй и благожелательной, но такой изысканной и недосягаемо-утонченной… По крайней мере, так казалось Адель. Она даже заметила чуточку горделивого высокомерия в полуулыбке графини.
        - Ваша мама - она и сейчас такая?
        - Это портрет десятилетней давности. Работа Делеклюза.
        Адель не могла бы выразить, что сейчас чувствует. Возможно, она лишь сейчас, оказавшись здесь, задумалась об их с Эдуардом будущем. И пожалела, что в их настоящем есть пока только квартира на улице Эльдер.
        Действительно, разве не упоительно было бы открыто принадлежать Эдуарду? Жить в этом доме, называться графиней, пользоваться любовью госпожи де Монтрей. Она ощутила сожаление по поводу того, что у нее все сложилось не так, как складывается у других девушек. Не виновата ли она сама в этом? Адель бросила на Эдуарда тревожный взгляд и еще раз спросила себя: не была ли она чересчур доступна и чересчур влюблена?
        Горькое облачко пробежало по ее лицу. Впрочем, был ли у нее выбор - у нее, внебрачной дочери ненастоящей графини? Прошлое ее было ужасно, прошлое Эдуарда - судя по портретам предков, висевших в галерее, - славно и безупречно. Он женится на равной себе. Но, Боже мой, будет ли его любить кто-то так, как она его любит? И сможет ли она сама отдать его в чужие руки? Кажется, подобная жертва будет для нее невыносима!
        Впервые за свое знакомство с Эдуардом Адель ощутила боль. Она пыталась развеять горькие мысли, напоминая себе, что клялась ни о чем не жалеть - и действительно, жалеть ей пока было, в сущности, не о чем, ее отношения с Эдуардом складывались прекрасно, и она была счастлива, - но боль не проходила. Она снова взглянула на графа, и он заметил страдание в ее глазах.
        - Что с вами, любовь моя? Может быть, я сделал неправильно, когда привел вас сюда?
        Она не ответила, на мгновение отвернувшись, чтобы скрыть слезы на глазах. Но Эдуард понял, и холодный ужас на миг сжал его сердце. То, что он считал проявлением доверия, обернулось для Адель напоминанием о том, чем она пожертвовала, от чего добровольно отказалась.
        Эдуард, честно говоря, не знал, как исправить ошибку. Он протянул руки, чтобы обнять Адель, но она сама повернулась к нему, порывисто, нервно, и прошептала:
        - Нет, все это чепуха. Все это не стоит того, чтобы думать о нем. Поцелуйте меня, Эдуард. Я с вами бываю так счастлива… Право же, я просто глупа, когда думаю о чем-то недобром!
        Она была сейчас воплощенный порыв и желание. Он обнял ее, чувствуя, что ее сжигает лихорадка, стремление забыться в его объятиях, и ее призыв взволновал и его. Кровь бросилась ему в голову. Прижимая Адель к себе, он покрыл бешеными, жадными поцелуями ее лицо и шею, потом, не отрывая губ от ее горячего рта, подхватил ее на руки и, обезумев от вожделения, почти вслепую понес ее по лестнице.
        Адель была как в тумане. Мимо нее проплывали бархатные портьеры, венецианские зеркала, золоченые статуи, гирлянды, пальметты, грифоны, - она ничего не запоминала. Она чувствовала жар тела Эдуарда и, крепче обвивая его шею руками, ответила на поцелуй. Граф опустил ее в кресло и застыл на миг у ее ног, пожирая ее взглядом.
        Взволнованная, с быстро бьющимся сердцем, она на миг закрыла глаза. Пальцы едва слушались ее, когда она подняла руку и сбросила с головы шляпку. Влажные волосы рассыпались по плечам. Нежная, прекрасная, похожая на речную наяду, она чуть отвернула голову, почувствовав, как его руки поднимают ей юбки, скользя от лодыжек к коленям, и отдалась, всем телом желая его полного господства над ней самой.
        Он овладел ею на полу, неистовыми могучими толчками погружаясь в нее, восхитительно тугую и теплую: она почувствовала, как мало-помалу увлажняется ее лоно и она может идти ему навстречу все с большим наслаждением… но сегодня все получалось слишком быстро с его стороны. Она не испытала огорчения, ей, как это иногда бывало, был приятен сам процесс, и, кроме того, в страсти и жадности Эдуарда она чувствовала еще одно доказательство его любви. Каково бы ни было это слияние, оно успокоило ее.
        Она приподнялась, склоняясь над ним, тихо дыша, словно не желая преждевременно потревожить. Его дыхание становилось все более ровным. Открыв глаза, Эдуард взглянул на нее: ее глаза сияли приглушенным блеском и казались сейчас почти темными, алые губы чуть улыбались, золотистые завитки волос прилипли ко лбу.
        - Я разорвал тебе платье, - произнес он, только сейчас заметив это.
        Она качнула головой, словно хотела сказать, что неважно. Он смотрел на нее и уже в который раз подумал: ни одна женщина - по крайней мере, он таких не встречал - не излучает столько чувственности, как Адель. Изгиб ее полных губ, капли пота на лбу, прохладная золотистая кожа, плавные линии грудей, в колыхании которых, казалось, таится сама женственность… Эдуард нежно коснулся рукой подбородка Адель, проследил пальцами овал ее лица.
        - Здесь есть ванная комната, Адель.
        Она поспешно проговорила:
        - Нет. Я сперва хочу сказать вам кое-что.
        - Вы как будто чем-то встревожены.
        - Да. Я немного встревожена тем… что хочу сказать.
        - Что же это? - Он приподнялся.
        - Мне кажется, Эдуард… что я беременна.
        Наступило молчание. Граф де Монтрей, потрясенный до глубины души, подался вперед:
        - Что вы сказали, Адель?
        Она негромко повторила, глядя на него ясными зелеными глазами:
        - Я сказала, что, скорее всего, я беременна, Эдуард.
        Снова стало так тихо, что было слышно, как тикают на камине часы. Кровь отхлынула от лица Эдуарда.
        Адель сидела, уставившись на какую-то точку на паркете, колени ее уже ныли от соприкосновения с жестким полом.
        - Как это могло случиться? - спросил он резко.
        Она недоуменно смотрела на него.
        - Как? Но ведь мы…
        - Я знаю, что мы! Понимаете, Адель, этого не могло случиться, по крайней мере, не должно было!
        Она ничего не понимала. Кроме того, она вовсе не ожидала таких заявлений. Глядя куда-то в сторону, Адель проговорила:
        - Я не лгу.
        - Послушайте, милая моя, но ведь это совершенно невозможно.
        Адель подняла голову - в глазах ее мелькнул сухой огонек - и напряженно спросила:
        - Почему же это невозможно?
        Он в замешательстве провел рукой по волосам, потом, внезапно раздражаясь этой ее наивностью, произнес:
        - Это невозможно оттого, что я, моя дорогая, никогда не делал этого так, как надо делать, чтобы были дети. Ну, разве вы не понимаете? Так не должно было случиться, Адель, повторяю вам.
        Она не ответила, чувствуя, как холодок подкатывает к сердцу. Ей казалось, она выглядит крайне глупо в его глазах. Эдуард раздраженно спросил:
        - Вы же неопытны, откуда вы все это взяли?
        - Возможно, я и неопытна, - произнесла она сдавленным голосом, - но уж это-то я знаю. Я подумала так, потому что… потому что у меня задержка с тех самых пор, как мы ездили в Нейи!
        - В Нейи? - переспросил он. - Так давно?
        - Да, в Нейи! - Она вся вспыхнула. - Если вы не лжете и я не лгу, стало быть, это просто чудо! А еще… еще, Эдуард, я вовсе не думала, что вы такой!
        Он стал понимать, что она, возможно, права, и, говоря по правду, теперь, после такого известия, будущее представилось ему просто кошмарным. Он шумно выдохнул воздух, пытаясь собраться с мыслями. Что надо было чувствовать? Гордость? Ведь он любил Адель. Но эгоизм взыграл в нем с чудовищной силой, он представил тысячу пренеприятнейших вещей: объяснения с матерью, улаживание дел, которые неизбежно возникают в таких случаях. Адель изменится, изменится и ее фигура, их связь - такая, какой она была доселе - станет невозможной. Беременные женщины капризны и невыносимы, кроме того, они становятся некрасивы и вызывают эстетическое неприятие. А ребенок? Боже мой, ведь это просто ужасно. Он не испытывал ни малейшего желания иметь ребенка, воспитывать его. Он мог бы давать на него деньги, но с условием, что ребенка будут показывать ему только издалека. И опять же, с Адель это невозможно - она не такая, как все женщины. Как же быть? Ей-Богу, она преподнесла ему пренеприятнейший сюрприз.
        Эдуард взглянул на нее. Она сидела теперь бледная, и, кажется, едва сдерживала слезы. Он понимал, в сущности, что она ни в чем не виновата, и на миг ощутил острую жалость к ней. Но досада от того, что он только что узнал, была сильнее, и, когда Эдуард заговорил, голос его звучал серьезно и жестко:
        - Послушайте меня, Адель. То, что вы мне сообщили, - это не шутка. Мы оба должны решить, как с этим быть.
        - Оба? - Она едва могла говорить, оскорбленная до глубины души. - Оба должны решать? Мне решать нечего. А вам… я полагала, что вы будете рады. Вы говорили, что любите меня, Эдуард.
        - Я люблю вас, и все-таки не надо говорить глупости. Вы слишком молоды, милая моя, вы не понимаете, что это такое - ребенок. Иметь ребенка - это не все равно, что иметь куклу. Иметь ребенка - это значит взять на себя ответственность, заботиться о нем. Я никогда этого не хотел. Я любил вас, а не каких-то детей от вас, Адель.
        - Любили?
        - Люблю и сейчас, черт побери! - Эдуард поднялся, надевая сюртук. - Я только прошу вас не воспринимать все случившееся как подарок судьбы. Это неприятность, Адель, неприятность для вас, быть может, даже большая, чем для меня. Мы теперь должны решить, как поступить.
        Она тоже встала, быстро натянула чулки. Руки ее чуть-чуть дрожали. Она ничего не говорила, даже не смотрела на него. Эдуард сел на постель, заставил ее тоже сесть и сжал руки Адель в своих. Она упрямо прятала глаза, словно ей было стыдно того, что он говорил, и красные пятна горели у нее на щеках, будто он надавал ей пощечин.
        Эдуард сказал уже мягче:
        - Ну, вы подумали хотя бы, что скажете матери?
        Адель не ответила, глядя на носок своей туфельки. О матери она не думала: если Гортензия и все женщины в их роду имели внебрачных детей, то почему бы Адель быть исключением? Но она не говорила этого Эдуарду, внутренне уже отгораживалась от него, считая его… как бы недостойным разговора об этом ребенке.
        - Адель, не следует сердиться на меня. Я говорю всего только правду.
        Она подняла глаза:
        - Правду я хотела бы услышать от вас раньше.
        - Если вы намекаете на то, что я обманывал вас, то это напрасно. У меня правило: никого никогда не обманывать.
        - Мне очень лестно, господин граф, что вы любезно причислили меня ко всем, кого вы не обманывали. Их было, наверное, достаточное количество.
        Эдуард поднялся, раздраженный донельзя. Она касалась самого уязвимого места, она опять хотела казаться великодушнее и душевно щедрее, чем он. Может, так оно и было. Ну и что из этого? Он таков, каков есть, и не намеревался становиться другим даже ради нее. Ей не за что его упрекать.
        - Адель, оставим эти споры, они не имеют отношения к главному вопросу. Может быть, вас задело то, как я отнесся к вашим словам, - что ж, я готов загладить это впечатление.
        - Каким образом? - спросила она сухо, теребя в руках перчатки.
        - Раз так все случилось, я возьму на себя всю ответственность. Я обеспечу ребенка всем, что необходимо - это конечно же, самое малое, что я могу сделать.
        Адель спросила тихо, очень напряженным голосом:
        - Эдуард, скажите мне только одно: вы любите меня?
        Почти угроза прозвучала в ее словах. Это и вывело его из себя. Он любил ее, но когда она вот так вынуждала его признаваться в этом, Эдуард считал это невыносимым. Он холодным голосом, в котором прорывалось сдерживаемое бешенство, произнес:
        - Я люблю вас, но я, черт побери, не готов любить все, что вас окружает, - вашу мать, вашу лошадь, вашего ребенка, наконец!
        Бледность разлилась по ее лицу, зеленые глаза потемнели, и с ее губ едва слышно слетело:
        - Мне жаль, что всего этого я не слышала от вас раньше.
        Она вышла так быстро, что он, раздосадованный этим разговором, не успел ее остановить. Ее шаги затихли на лестнице. Эдуард прошелся по комнате, заметил на ковре кремовую шелковую перчатку, которую обронила Адель. Перчатка была еще теплой и хранила ее запах - тот неуловимый запах роз и лилий, который окутывал всегда саму Адель. Эдуард вспомнил ее последнюю фразу, которую она ему бросила, и только сейчас понял, сколько боли и отчаяния звучало в ее голосе. Надо было удержать ее… Да-да, несомненно, надо было!
        Он поспешно вышел, почти бегом направился к лестнице, заметил платье Адель, мелькнувшее за дверью, и громко окликнул ее, но она исчезла, не обернувшись. Он мог ее понять - она была оскорблена в своей наивно-восторженной радости. Но, черт возьми, нельзя же допустить, чтобы все так нелепо оборвалось - ведь раньше у них все было так дружно! Он стремглав спустился по лестнице, готовый бежать за ней следом, остановить ее, успокоить, заставить улыбнуться. И, только приблизившись к двери, Эдуард заметил привратника.
        Лакей почтительно поклонился, пряча глаза и не произнося ни слова. Граф де Монтрей остановился, теперь уже в нерешительности сжимая в руке женскую перчатку. Сейчас, когда его увидел слуга, намерение догнать Адель не казалось таким уж правильным. Помолчав немного, Эдуард произнес, обращаясь к лакею:
        - Видели вы даму, которая только что вышла отсюда? Бегите за ней, мой друг, и помогите ей нанять извозчика.
        Он вернулся к себе, размышляя о том, что случилось. О том, как она сказала: «Мне жаль, что всего этого я не слышала от вас раньше». Черт побери! Как трудно все-таки иметь дело со столь идеалистически настроенными особами! Они дарят массу новых ощущений, но в конце концов все это заканчивается глупейшими скандалами. Что ей взбрело на ум? Разве была причина так оскорбляться? Он готов был давать на ребенка деньги, столько, сколько потребуется, он мог бы даже быть ему отцом. Ну не жениться же он должен, в самом деле!
        И все-таки, несмотря на раздражение, ему было досадно, тоскливо и очень неприятно от того, что Адель была расстроена. Это была их первая размолвка. Нет, он не должен позволить ей разрастись в ссору. Завтра же, когда она немного успокоится, он поедет к ней. Завтра он тоже успокоится и сможет быть не таким раздражительным. Он так привык к Адель, что разлука казалась ему событием куда более тяжелым, чем эта беременность. Последнее он как-нибудь переживет. Но расстаться, потерять эту юную, прекрасную женщину с чистой душой, которая одна и любит его искренне на всем свете, - нет, на это он был неспособен.
        Было еще только три часа пополудни. День казался Эдуарду нескончаемым. Он представил себе вечер, который нужно коротать в одиночестве, среди тягостных воспоминаний о сегодняшней размолвке, и это показалось ему невыносимым. К тому же, от нынешнего свидания с Адель он ожидал совсем иного, но она убежала, а он остался неудовлетворенным. В нем осталось желание женщины - на этот раз любой.
        Он еще минуту раздумывал, потом снова спустился вниз, взял у привратника цилиндр и трость и приказал подавать к крыльцу его голубое тильбюри.
        - Вы догнали даму, о которой я вам говорил? - осведомился Эдуард сухо.
        - Догнал, ваша светлость, но она плакала и слушать меня не захотела. Она села в фиакр, который остановила сама, и уехала.
        14
        Всю дорогу, пока извозчик вез ее на улицу Риволи, Адель не могла поверить, что все, что случилось, - правда.
        Ей приходилось признаться, что она совсем не знала Эдуарда де Монтрей. Когда он сегодня предложил ей поехать к нему домой, она восприняла это как знак доверия и любви с его стороны, и поэтому решила, что именно в такой день и следует все сказать. Ведь она достаточно ждала: первые подозрения появились у нее уже давно. Она никому ничего не говорила, она ждала, убеждаясь понемногу, что ее догадки правильны. Потом уже не осталось сомнений, и, убедившись, она испытала какой-то детский восторг. Надо же, она стала взрослой! У нее будет ребенок, так же, как у любой дамы, - сын или дочь! Жажда материнства в ней еще не проснулась, в ней говорило тщеславие да еще желание порадовать Эдуарда. Она ведь заметила, как охватывает его порой мрачная меланхолия, и тогда он даже не улыбается, молча слушает ее речи, видимо, относясь к ним как к речам ребенка. Он часто бывал задумчив. Можно ли удивляться, что ей хотелось сделать его счастливее? К тому же, ребенок - это была частица его, навсегда оставшаяся в ней, маленькая, теплая, любимая. Еще даже не признаваясь ему в беременности, она уже знала, как назовет свое
дитя: Дезире - желанная или желанный.
        А теперь Эдуард говорил, что это лишь досадная случайность. Теперь она со стыдом и отвращением узнала, что он делал все, лишь бы ребенка не было. Может быть, считал ее недостойной? Щеки у Адель запылали. Нет, она не заслужила такого. Она давала ему все, что могла, и от всего отказалась… И она была рада этому ребенку, да, рада, что бы он ни сказал!
        Ресницы Адель снова стали тяжелы от набежавших слез. Она вспомнила, как сухо и жестко он говорил, как был озабочен. Он даже не остановил ее, когда она убежала. Ей пришлось сказать себе - с усилием подавляя слезы: «Да, он не любит меня. Или любит не так сильно, как я его. Ах ты Господи, почему он не сказал ей этого раньше?»
        Впрочем, что бы это изменило? В любом случае она поступила бы точно так же.
        Адель не мечтала уже о том, чтобы стать графиней де Монтрей или заставить Эдуарда иначе относиться к ребенку. Она страдала более всего от того, что ей открылась какая-то новая, неведомая прежде черта характера графа де Монтрея: он оказался не таким, как она воображала. Он мог причинить боль, мог быть жестоким. И, что всего ужаснее, она любила его, даже мучаясь, даже узнав его получше. Она не могла без него. И больше всего ее тяготила ссора, случившаяся между ними. Адель впервые не понимала Эдуарда. Она будто столкнулась с чужим ей доселе, странным взрослым миром, которого прежде, живя в розовом мире детства, не знала.
        Фиакр раскачивался, из всех щелей дуло. Слышен был стук колес и цоканье лошадиных копыт по мокрой мостовой. Все еще шел дождь. Капли разбивались об окошко и мутными струйками стекали вниз, а поскольку глаза Адель тоже были полны слез, то улиц, которые они проезжали, она почти не различала: все казалось ей расплывчатым, туманным. Шмыгнув носом, она стала искать платок, заметила, что потеряла перчатку и внезапно подумала: должно быть, завтра Эдуард приедет к ней. Ну конечно же. Они должны помириться. Это ясно, как Божий день.
        И все-таки, почему Эдуард не догнал ее? Она так надеялась на это! Черт возьми, неужели она даже этого не стоит?
        - Приехали, мадемуазель! - сообщил извозчик.
        Насилу распахнув дверцу, Адель выпрыгнула на мостовую, да так неловко, что лошади встречного экипажа забрызгали ее грязью. Дождь сейчас был мелкий, почти неощутимый. Вслепую Адель отсчитала извозчику деньги и медленно пошла вдоль улицы Риволи, направляясь к дому.
        Ее окликнули. Она не сразу оглянулась, уяснив, что голос, хотя и мужской, не принадлежал графу де Монтрею.
        Экипаж, лошади которого забрызгали ее, стоял. Его пассажир приближался к ней со странной улыбкой:
        - Вы уж простите меня, прелестнейшая мадемуазель Эрио. Это все проделки моего кучера, ужасного канальи.
        И, тем не менее, я счастлив и благодарен даже этой неприятной случайности, потому, что встретил вас. Она вдруг ощутила страх. Вообще-то в щеголе, кто обращался к ней столь фамильярно, не было ничего страшного: красивый белокурый молодой человек, очень высокий и широкоплечий, с серыми глазами, холодными и оценивающими. Одет он был в легкий сюртук темно-зеленого тонкого сукна с бронзовой искрой, из-под которого виднелся элегантный серый жилет, нанковые панталоны, изящные сапоги. У него был перстень с печаткой на пальце и ослепительная трость. Адель даже смутно вспоминала, где она видела этого молодого господина. И все же ее на миг охватил страх - даже не страх, а предчувствие беды, которую принесет в ее жизнь этот человек.
        - Я как раз ехал к вам. Но, признаться, совсем не думал, что вы такая молоденькая. На вид - сущий ребенок. Это вам очень идет.
        - С кем имею честь? - насилу выговорила Адель, считая появление незнакомца высшим наказанием. Она была и так измучена, а тут еще этот человек со столь дерзким взглядом!
        - Ба! Я же Анатоль Демидов, душенька. Помните меня?
        Она была вынуждена признать, что помнит.
        - Вы очень изменились, господин Демидов.
        - Вы тоже. Вы настоящее чудо. Но, полагаю, нам не стоит разговаривать на улице. Не желаете ли занять место в моем экипаже?
        Он протянул ей руку и, наклонившись, заметил страдание и слезы в ее глазах. Усмешка тронула его губы:
        - Что я вижу? Граф де Монтрей уже стал обижать вас?
        - С чего вы взяли? - вызывающе спросила она, вся вспыхивая.
        - Догадался. И теперь вижу, что догадка была верна.
        Он почти насильно взял ее за руку:
        - Послушайте, моя прелестная Адель, если уж вам так тяжело его общество - так тягостно, что вы даже проливаете слезы, почему бы вам не принять мое предложение? Я ради этого и ехал к вам. Весь Париж только и говорит о том, что за изумительная дочь у мадам Эрио. Я предлагаю вам свое покровительство, дорогая. После короткой паузы он вкрадчиво добавил: - Полное покровительство.
        Кошмарное подозрение уже зародилось в голове Адель. Она резко отстранилась, высвободила свою руку и пробормотала, еще не в силах верить в свою догадку:
        - Мне кажется, сударь, что ваше покровительство граничит с оскорблением.
        Анатоль на миг замер, явно недоумевая, - таким странным показался ему ее ответ. Она выглядела такой несчастной, такой искренне огорченной, что на секунду он даже засомневался и подумал: а не ошибся ли он? Впрочем, он тут же рассмеялся собственным мыслям. Что за чушь! Следует верить в очевидное. Анатоль с усмешкой произнес:
        - Не может быть, чтобы вы сомневались в моей состоятельности. Моя сумма вас не оскорбит. То, за что вашей матери заплатил Эдуард де Монтрей двадцать тысяч франков, я готов купить за тридцать тысяч - причем заплачу вам, именно вам, Адель. Вам пора становиться на ноги.
        Адель смотрела на него, словно не понимая ни слова. Его охватило легкое раздражение - не по-китайски же он говорил, в конце концов! Он спросил, уже почти сердито:
        - Может, я не прав? Назовите тогда вашу цену. Только имейте в виду, душенька: в Париже полно красоток, а обладать вами еще не настолько престижно, чтобы вы могли сильно торговаться.
        Она ударила его по щеке.
        Ударила неловко, наугад, так, что удар пришелся скорее по уху. Ошеломленный таким поворотом дела более, чем оскорбленный, Анатоль не нашелся, что сказать. Больше всего его поразило лицо Адель - с него будто разом сошли краски. На миг она даже зашаталась, и Анатоль полагал, что она рухнет на мостовую.
        Адель устояла. На какое-то время у нее действительно все помутилось в голове, и дома улицы Риволи поплыли перед глазами. Потом так сильно заболело сердце, что она не могла вдохнуть воздух.
        Вовсе не овладев собой, но сохранив, по крайней мере, способность двигаться, она медленно прошла мимо Анатоля и пошла дальше вдоль улицы, с каждой секундой ускоряя шаг.
        15
        Гортензия Эрио сидела в кресле возле письменного стола, просматривая счета. Пятьсот франков - цветочнице, двести франков - портнихе за малиновое платье, сто франков сорок су - за каминные часы. Вместе с остальными, более мелкими долгами, набиралась целая тысяча. Если заплатить по этим счетам, придется отказаться от дачи в Аржантей, куда они с Адель ездили каждое лето на две недели.
        Поразмыслив немного, она выбрала нечто среднее. Цветочница, на взгляд госпожи Эрио, могла подождать, портниха, хорошо относившаяся к Гортензии, - тоже. Оставалось заплатить лишь за часы. Вздохнув, женщина взялась за перо, намереваясь переписать векселя; в этот миг в дверь постучали, и вошла Элеонора, служанка Гортензии.
        - Мадам, я хотела напомнить вам об Адель. Уже скоро полночь, а ее все нет
        - Она до сих пор не вернулась?
        - Нет. Такого никогда не случалось.
        Гортензия на миг задумалась, отложив перо в сторону. Элеонора была права: Адель всегда приходила домой не позже восьми. Опоздание было редкостью. Не то чтобы госпожа Эрио следила за дочерью, просто она привыкла, что около одиннадцати Адель заходит к ней и желает спокойной ночи.
        - Вы не думаете, мадам, что следует послать за ней?
        - Послать? Но куда? Я ведь даже понятия не имею…
        Элеонора, властная, решительная беррийка, служившая у Гортензии уже пять лет и посвященная во все тайны, прервала госпожу:
        - Она может быть только с господином де Монтреем, вы это знаете.
        - Но, дорогая, есть тысячи мест, куда господин де Монтрей мог повести ее! - Гортензия снова взглянула на часы. Через двадцать минут должен был явиться Жак Морэн. Подумав об этом, она ощутила досаду. Их связь шла к концу, они оба уже надоели друг другу, и отсутствие дочери показалось Гортензии удобным предлогом для того, чтобы не принимать любовника. - Мне кажется, Элеонора, пока нет причин особо волноваться.
        - Так что же, мадам, будем ждать до утра? Даже не пошлем справиться в дом господина де Монтрея?
        - Ты с ума сошла? Что мы можем спросить? Он никогда не привел бы мою дочь в свой дом, он для этого слишком большой мерзавец. Успокойся. Она вернется.
        - Не следует отпускать такую неопытную девушку, как Адель, на целую ночь.
        - Что же делать, если это судьба? С судьбой надо мириться. Ступай, и позови сюда Филомену.
        - Как вам будет угодно, мадам.
        Гортензия, оставшись одна, мысленно привела себе все разумные причины, по которым Адель еще не вернулась, и достаточно спокойно переписала векселя. Когда явился Морэн, она с умением истинной актрисы разыграла беспокойство и попросила любовника удалиться. Он был не прочь уйти, но напоследок попросил денег; Гортензия отказала. Попрепиравшись немного, они расстались - Гортензия была уверена, что навсегда, и, чувствуя облегчение от такого поворота дела, занялась своим туалетом. Филомена, горничная-флорентийка, помогла ей раздеться. Гортензия вначале легла, потом, вспомнив об Адель, встала и села в кресло у окна, решив все же не спать до тех пор, пока эта странная девчонка не вернется.
        Тихо тикали на камине часы. Стрелки двигались очень медленно. Сад за распахнутым окном, несмотря на ночь, дышал августовской жарой; ветра не было, ни одна ветка не шевелилась. В бессилии подперев голову рукой, Гортензия задремала у зажженного ночника.
        Элеонора, любившая Адель, вовсе не ложилась спать. Она допоздна хлопотала по дому, потом села у окна в гостиной и стала жать. Она слышала, как быстро ушел Морэн, и была рада, что хозяйка выгнала, наконец, этого «вздорного мальчишку». Ночь оказалась беспокойной, но утро, в конце концов, наступило. Было шесть часов, а Адель так и не вернулась. Элеонора поправила чепец, потерла щеки руками, пытаясь придать бледному лицу румянец, и быстро поднялась к Гортензии:
        - Мадам, ваша дочь так и не появилась, вы слышите?
        Госпожа Эрио проснулась, почувствовав, что ее кто-то трясет. Сон ее не был глубоким, и она сразу поняла, о ком идет речь.
        _ Не появилась? Но, Боже мой, где же она может быть?
        - И я о том же думаю. Все рестораны в такой час закрыты.
        Посоветовавшись, обе женщины решили подождать еще: быть может, Адель провела ночь в какой-то квартире графа де Монтрея. Гортензия привела себя в порядок, чтобы быть готовой, в случае надобности, тотчас выйти из дому. Потом в прихожей стали раздаваться звонки; Элеонора выбегала на лестницу, но это оказывался либо почтальон, либо молочник. Мало-помалу все обычные разносчики посетили дом на улице Риволи. Адель не возвращалась.
        Гортензия почувствовала, что начинает всерьез тревожиться. Это было ни на что не похоже. Сердце ее сжалось, когда она подумала о возможности несчастного случая. Волнение усиливалось с каждой минутой, превратившись, наконец, в настоящий страх. Что произошло? Не попала ли она под колеса экипажа? Не напал ли на них какой-нибудь беглый каторжник, вроде того ужасного убийцы Ласенера, которого схватили на прошлой неделе? И не сделал ли ей чего-то дурного сам граф де Монтрей? Гортензия заломила руки и, заметив, что уже десять часов, поднялась, на что-то решившись.
        - Может, известить полицию, мадам? - спросила Элеонора.
        - Нет. Пока не надо. Пошлите слуг ко всем подругам Адель - может быть, она у них.
        - Но у мадемуазель почти не было подруг, - резонно возразила беррийка, - особенно таких, у кого Адель могла бы задержаться. И потом, что собираетесь делать вы сами?
        - Я отправлюсь к графу де Монтрею. Это, конечно, нарушение того проклятого договора с этим его старым дядюшкой, но другого выхода нет. Господин де Монтрей, пожалуй, единственный, с кем Адель встречалась.
        Эдуарда разбудил камердинер. После бурно проведенной ночи и основательного кутежа, граф де Монтрей и не думал о том, чтобы просыпаться рано, особенно теперь, когда матери не было и не нужно было спускаться к завтраку. Сон его был тяжелый, неглубокий; неприятности прошедшего дня проникли даже в подсознание Эдуарда и не давали забыться полностью. Граф был измучен, недоволен и зол. Камердинера, который принес ему весть о посетительнице, он встретил с раздражением:
        - Я приказывал оставить меня в покое. Вы что же, игнорируете мои приказания? Предупреждаю, вы в два счета будете уволены, если решитесь повторить такой фокус!.
        - Но, ваша светлость, эта дама в слезах! Она непременно хочет говорить с вами!
        Услышав о слезах, Эдуард рывком сел на постели. У него мелькнула безумная мысль о том, что это, возможно, Адель, и, сам себе удивляясь, он ощутил, как теплая волна радости плывет по телу.
        - Дама? Что за дама? Она назвалась?
        - Это графиня д’Эрио, ваша светлость, мать какой-то Адель!
        Радость исчезла. Раз пришла Гортензия, значит, случилось что-то нехорошее. Эдуард поспешно оделся и, без сюртука, в одном жилете и рубашке, спустился в гостиную. Это была действительно Гортензия - дама под вуалью, скрывающая лицо. Видимо, крайне раздраженная ожиданием, она ринулась ему навстречу, и, без приветствий, без любезностей, с какой-то даже угрозой, прорывающейся в голосе, рассказала о том, что Адель не возвращалась домой с тех пор, как ушла вчера в полдень.
        - Я пришла узнать: она у вас или нет? Быть может, вы что-либо знаете о ней? Если так, вы должны были известить меня, сударь!
        Эдуард произнес, пораженный этой неприятной новостью куда больше, чем дерзким тоном ненастоящей графини:
        - Мы расстались вчера в три часа дня, сударыня, и больше я Адель не видел.
        - Как же вы расстались? Где? Вы проводили ее, по крайней мере?
        - Нет.
        - Ах вот как! Этого следовало ожидать. Девушка, доверяющая вам, любящая вас всем сердцем, не заслуживает даже того, чтобы ее провожали! Что же это, по-вашему, - благородство?
        Эдуард поморщился:
        - У нас вышла размолвка. Адель пожелала уйти одна.
        - Вы оскорбили ее? Вероятно, сказали ей правду? Боже мой! Я знала, что так будет. Знала, что не следует ее доверять вам! - Гортензия чувствовала сейчас такое презрение к этому высокомерному богатому денди, что готова была плюнуть ему под ноги. - Да вы же мизинца ее не заслуживаете - она была такая чистая, такая добрая, совсем не то, что вы! Ей нужен был человек с добрым сердцем, а вы, видно, полагали, что если у вас деньги, то вам вовсе не нужно думать об ее чувствах… Ах ты Господи, я даже представить не могу, что с ней случилось!
        Эдуард зло произнес, чувствуя, как досада и беспокойство подкатывают к горлу:
        - Вам не особенно к лицу эти слова. Вы женщина до конца испорченная, вы сами продали свою дочь, так что не следует искать какие-то грехи в других. Я лишь купил то, что мне предложили.
        Гортензия смотрела на него, но плохо понимала смысл слов. Ей сейчас не до того было. Она думала об Адель, почти уверенная уже, что с ней случилось что-то ужасное, и теперь ненавидела весь мир за то, что тот недостаточно ценил и любил Адель, - ненавидела и себя тоже за свой поступок и свою ложь, но больше всего ненавидела Эдуарда - этого хлыща, бесстыдного развратника, который один виноват во всем! Рыдания сдавили ей горло: она насилу прошептала, пребывая в настоящей истерике:
        - Ах, моя девочка!… Моя бедная девочка!
        Эдуард, превозмогая неприязнь к этой женщине, взял ее за руку:
        - Пока что нет причин убиваться. Я попытаюсь отыскать ее. У нас была ссора, это правда, но не столь значительная, чтобы Адель захотела что-то сделать. - Он говорил это, но и сам не знал, так это или не так. Желая убедить себя, Эдуард добавил: - Она обладает здравым рассудком. Вы искали ее уже?
        - Нет! Она ведь никого не знала, кроме вас!
        - Мне известно одно место, где она может быть. Это квартира на улице Эльдер. Я поеду туда тотчас же.
        - Вы полагаете, она может там быть? - Гортензия едва могла говорить, ломая пальцы.
        - Не уверен. Если ее там не окажется, придется известить полицию.
        - А я? Что делать мне?
        Эдуард холодно проводил госпожу Эрио к выходу:
        - Оставайтесь дома. Я сообщу вам, если что-то узнаю.
        Гортензия уехала. Минуту граф де Монтрей оставался в замешательстве. Временами и его охватывал страх: он лучше, чем кто-либо, чем даже мать, знал, как Адель была влюблена. Что, если вчера он обидел ее сильнее, чем сам думал? Она беременна, а в таком положении женщины становятся непредсказуемыми. Он не мог предвидеть той злосчастной встречи с Анатолем Демидовым, и искал причину в себе самом. Холод заползал в его сердце. Он чувствовал, что мир снова станет пуст - даже не пуст, а просто ужасен для него, если вдруг выяснится, что Адель что-то сделала с собой из-за него, из-за Эдуарда. Все превратится в отталкивающую, ледяную пустыню, не будет никого, кто любил бы его и кого любил бы он. До встречи с Адель он понятия не имел, куда себя деть; теперь же само существование, такое нелепое и безрадостное, покажется абсолютно ненужным.
        На улице Эльдер ее не оказалось - Эдуард предвидел это, еще когда ехал туда. Подумав немного, он решился все же отправиться в полицию, хотя вообще-то полицейских не выносил с давних пор: они напоминали ему о тюрьме, где он провел почти месяц. На Иерусалимской улице Эдуарда выслушали почтительно, но несколько иронично; потом сержант спросил:
        - Кем же все-таки приходилась вам эта самая мадемуазель Эрио?
        Холодное бешенство охватило Эдуарда. Скрывая ярость, он разъяснил:
        - Это была очень дорогая мне особа. Надеюсь, никаких иных подробностей не потребуется?
        - Нет. Благодарю вас, господин граф. Мы будем искать. Кстати, вы не припоминаете, были ли у нее иные друзья - кроме вас, разумеется - которым она была бы так же дорога, как вам?
        - У нее нет друзей. И почти нет денег. На ней было украшение - изумрудное ожерелье, мой подарок. Кроме всего прочего, она беременна.
        Сержант довольно равнодушным тоном заметил:
        - Это значительно ухудшает дело. Женщины в таком положении бывают самыми безрассудными созданиями после подобных ссор.
        - Но вы же будете ее разыскивать?
        - О, безусловно, будем. К счастью, существует сеть в Сен-Клу - именно оттуда мы и начнем[14 - В те времена Сена в близ Сен-Клу была перегорожена сетями, в которые попадались тела людей, утонувших выше по течению.].
        Несмотря на столь мрачное заявление, неделя поисков ничего не дала. Адель не возвращалась, но ее тела не обнаружили ни в морге, ни среди утопленников. Полиция изучала всех женщин-самоубийц, сведения о которых поступали в управление, но и среди них Адель не было. В начале второй недели сержант стал твердить:
        - Невозможно отыскать в таком огромном городе человека, который сам не хочет, чтобы его обнаружили! Следует прекратить все это. Юная мадемуазель решила оставить и мать, и любовника - такое случается очень часто. Рано или поздно она объявится, а теперь ей надо дать возможность покапризничать. Успокойтесь, повторяю вам, ибо если вы этого не сделаете, вы только напрасно расшатаете себе нервы. Кроме того, почем вы знаете, не уехала ли красотка в провинцию?
        Гортензия после таких уговоров начала понемногу приходить в себя. Скорбь ее была горячей, искренней и недолгой. У нее появилось несколько седых волос. Она закрыла салон, убежденная, что никогда не сможет жить, как прежде. Но ей самой было только тридцать три года, она хотела наслаждаться жизнью в полную силу, хотела, несмотря на искреннее горе, все же когда-то радоваться. Она позволила сержанту убедить себя. Адель как в воду канула, это правда, но ничего ведь не доказывало, что она умерла. Она просто сбежала и при малейшем желании может снова вернуться.
        Две недели спустя, разбирая почту, Эдуард обнаружил среди писем запечатанный пакет. В этом небольшом свертке оказалось изумрудное ожерелье, которое он подарил Адель, и клочок бумаги, на котором с одной орфографической ошибкой было нацарапано: «Очень жаль, что я не могу вернуть вам ваши двадцать тысяч франков - но не беспокойтесь, в скором времени они вернутся, и с процентами».
        Написано все это было, видимо, в очень неудобной обстановке и в большом волнении.
        Эдуард долго сидел в кресле перед камином, глядя на ожерелье и записку. Он и сам не знал, что чувствует. Тоску? Да, безусловно. Но больше всего в его чувствах было сожаления. Он никогда не желал, чтобы все кончилось именно так и кончилось так рано. Быть может, впервые в жизни он сильно сожалел, что любовная связь распалась.
        А эта записка? Была ли в ней угроза или только презрительное обещание - оставалось только догадываться. Многое было неясно, кроме, пожалуй, одного: Адель все знает, она и ушла только потому, что все узнала. Она не хотела больше видеть ни его, ни мать. Но она была жива. И слава Богу.
        Он сообщил о пакете Гортензии, чтобы та успокоилась, и на следующее же утро выехал в Экс-ле-Бен, где была его мать.


        ГЛАВА ВТОРАЯ
        ОТ РЕСТОРАТОРА ДО ПРЕФЕКТА
        Красивая женщина, если она бедна,
        должна быть вдвойне осмотрительна,
        ибо ее красота будет соблазнять другого,
        а ее бедность будет соблазнять ее саму.
        Чарлз Колтон
        1
        Прошло уже три года после того, как отгремела Июльская революция и на троне оказались Орлеаны[15 - Орлеаны - младшая ветвь Бурбонов, династия, сменившая последних на троне Франции после революции 1830 года.] , а во Франции до сих пор не было спокойствия. Луи Филипп, ставший королем благодаря усилиям Лафайета, Талейрана и банкира Лаффита, не мог найти идеи, вокруг которой объединились бы все французы; за три года его правления происходило как раз обратное - возникали партии, группировки, тайные общества, волновались сословия, строили заговоры сторонники герцога Бордосского[16 - Внук свергнутого Карла X. которого роялисты считали наиболее законным претендентом на престол.], газеты пестрели злыми карикатурами на Луи Филиппа и его министров, и все это брожение, казалось, преследовало лишь одну цель: добиться хоть каких-то изменений, безразлично, в какую сторону, ибо существующий режим не устраивал никого. Луи Филипп, как говорили, сам отлично понимал шаткость политических настроений в стране и, наученный горьким опытом Людовика XVI[17 - Людовик XVI (1754-1793), король Франции, казненный по приговору
революционного парламента - Конвента.] , перевел все состояние Орлеанского дома на имя своих детей и поместил его в английские банки.
        Это всеобщее недовольство внешне казалось труднообъяснимым, ведь Луи Филипп был в высшей мере рассудительным и покладистым королем. Сам будучи директором акционерного общества «Франция и Париж», он любил банкиров и делал им множество уступок. Республиканцам он дал Хартию намного более демократичную, чем при Карле X, и пообещал провести либеральные реформы. Умеренные роялисты должны были удовлетвориться хотя бы тем, что сама монархическая форма правления сохранена. Ну, а людей, которых никакие обещания и уступки не могли примирить с режимом, Луи Филипп пытался держать в узде, доказывая делом, что в случае опасности может применить силу.
        Сила, и самая беспощадная, была применена в 1832 году, когда ткачи в Лионе подняли черное знамя восстания: «Жить работая или умереть сражаясь!» Второй город Франции несколько дней был у них в руках, даже в Париже наиболее смелые бунтовщики поддержали их и выстроили баррикады на улице Сен-Мерри, требуя республики. Тогдашний премьер-министр Казимир Перье подавил мятеж огнем и водой - используя пожарные насосы - за что и получил прозвище Казимир Помпье. Но забастовки рабочих продолжались, у них даже появились яростные защитники, вроде Огюста Бланки, которые называли ткачей, лудильщиков, стеклодувов пролетариями и говорили уже не о черном, а о красном знамени, символизирующем решимость бороться за освобождение пролетариата до последней капли крови.
        Несмотря на все эти мятежи и заговоры, Париж в 1833 году жил очень весело. Да, столица тоже дулась на режим, и каждый вечер около театров Жимназ и Амбигю мальчишки швыряли камнями в полицейских, но это была только бравада, желание не отставать от моды. Самые ожесточенные битвы разыгрывались не вокруг политики, а вокруг новых спектаклей, так, как это было во время первого представления пьесы Гюго «Эрнани» или мелодрамы Дюма «Антони». Романы Бальзака и Жорж Санд читали с большим интересом, чем газетные статьи о заседаниях Палаты пэров. Выставки знаменитых художников всегда производили фурор. За год издавалось до тысячи романов. Актеры и актрисы из паяцев и шутов, какими их считали раньше, превращались во влиятельнейших граждан. Плеяда молодых талантливых литераторов, объединившихся в условном обществе под названием «Молодая Франция», утверждала новое искусство, новых героев - одиноких, смелых и романтичных. Иностранцы со всего света устремлялись в Париж, который по праву назывался тогда столицей мира, чтобы воочию увидеть все происходящее, побывать в салонах, поучиться на лучших образцах
французского искусства.
        Где-то далеко, на юге, за Средиземным морем, шла война за покорение Алжира, пожиравшая сотни жизней и миллионы франков, порой либеральные депутаты в Палате упрекали правительство за эту бойню, которую считали бессмысленной; им возражали банкиры и министры, утверждавшие, что Алжир нуждается в продуктах, производимых во Франции, и Франция нуждается в масле, кофе, семенах, скоте, шерсти, вывозимых из Алжира, - таким образом, война была вовсе не бессмысленна. Эти споры не вызывали широкого отклика в обществе. Война была далеко, в Африке, мало кого затрагивала, а здесь, в центре Франции, так весело жили парижские улицы, такая веселая и нарядная толпа заполняла их, так лихо неслись открытые экипажи к Елисейским полям. Сияли роскошные витрины магазинов. Кафе, рестораны, театры были полны. Мотивчики канкана перемешивались с мелодиями из «Фрейшютца» и задорными песенками Беранже. «Обогащаться и наслаждаться» - таков был жизненный принцип времен Луи Филиппа. Нарядный Париж веселился.
        Утро 5 октября 1833 года застало Адель на пятом этаже гостиницы «Французский двор» - гостиницы, затерявшейся между церквями Латинского квартала и старинными зданиями Сорбонны. Был понедельник. Луч осеннего солнца, поначалу робко проникший в окно мансарды, прорвался минуту спустя уже целым снопом света и позолотил балки, перекрывающие потолок; по этому признаку Адель поняла, что, если сейчас же не встанет, то опоздает на службу в магазин.
        Вчерашний день, воскресенье, закончился мгновенно, как всегда заканчивались выходные. Сейчас был уже понедельник, и надо было вставать. Адель пошевелила руками, слегка приподняла голову с подушки, но такое ленивое нежелание разлилось по телу, что голова ее снова опустилась. Она знала, подсознательно поняла еще вчера вечером, что сегодня не поднимется. Нет больше сил просыпаться так рано. Впрочем, проснуться она еще могла бы, но идти в магазин, который ей так ненавистен, - это уж невыносимо. Сегодня она не сможет. И никогда, вероятно, не сможет. На этой службе пора поставить точку.
        Приняв это решение, которое любой иной девушке в таком же положении показалось бы безрассудным, Адель осталась лежать. От облегчения стало свободнее дышаться и спокойствие заполнило каждую клеточку тела. Остались, к сожалению, те самые три чувства, которые теперь она испытывала постоянно: злость, тошнота и голод.
        Она, впрочем, подозревала, что тошнота была не столько следствием беременности, сколько следствием того, что ей постоянно хотелось есть. Хотелось свежих сладких круассанов с маслом и медом, камамбера,[18 - Изысканный сорт сыра.] кофе. Если бы ей хоть раз удалось позавтракать так, как это было раньше, тошнота бы прошла, Адель это чувствовала. Но ее завтрак состоял из хлебца в 3 су и молока за 1 су.
        Столько соблазнительных видений промелькнуло перед глазами, что мысли Адель вновь вернулись к магазину. Еще не поздно было пойти туда. Мадам Делаборд, хозяйка этой проклятой лавки, будет недовольна опозданием, но примет ее. А вообще-то, что толку думать об этом? Она примет ее и завтра, просто вычтет кое-что из жалованья, а сейчас, в понедельник, лучше остаться дома. Сегодня совсем уж не хочется туда идти.
        Когда она думала о своей работе, о магазине, ее охватывала просто-таки ненависть. Она поступила в эту бакалейную лавку еще в августе, и мадам Делаборд охотно приняла ее, соблазнившись внешностью Адель. Тогда сама Адель была полна иллюзий. Вспоминая то недавнее время, она зло усмехнулась, переворачиваясь на бок и подперев щеку подушкой. Было прохладно. Адель посмотрела, как все ярче заливает ее мансарду осеннее солнце, освещая дощатый пол и стол с посудой и лампой, и снова задумалась.
        Тогда, в августе, она была так потрясена, что несколько дней вообще ничего не способна была воспринимать. У нее были деньги - сорок франков. После той встречи с Демидовым, побродив без смысла по Парижу, она забрела в Латинский квартал, под вывеску «Французского двора». Комната на пятом этаже, самая плохая и грязная, сдавалась здесь за двадцать франков в месяц. Адель заплатила вперед, поднялась в мансарду, села на постели, бессильно уронив голову на скрещенные на коленях руки, и зарыдала. Это были ее первые слезы после разговора с Анатолем. Ей было больно так, что едва не остановилось сердце.
        А еще она вымокла под дождем до нитки и была очень голодна.
        Тот злосчастный день пересек всю ее жизнь. Адель поняла это сразу. Она не могла вернуться к матери, потому что сам тот дом был ей ненавистен. Об Эдуарде она первое время вообще не могла думать. Она была так раздавлена чудовищной низостью его поступка, что первое время подумывала о самоубийстве.
        Две недели она просидела в этой мансарде, почти никуда не выходя, лежа целыми днями на кровати, бессмысленно уставившись в потолок. Часто снова и снова осознавая свою боль, она принималась плакать. Слез было так много, что она едва не выплакала все глаза. Ей ничего не хотелось, в те дни она не чувствовала даже голода.
        Сейчас ей было стыдно своих слез, своего отчаяния. Сейчас была только злость. В который раз Адель в бешенстве повторяла про себя: «Он во всем виноват, во всем, из-за чего мне сейчас так трудно. Он сломал мою жизнь. У меня была мать, был свой дом. А теперь мне негде взять чашки кофе для завтрака, и все это сделал он. Я его ненавижу, и я ему когда-то за все отплачу».
        Поначалу она еще питала какие-то иллюзии. Она хотела оставаться честной, отгоняла от себя даже мысль о том, что должна принять судьбу такой, как она есть. Она хотела работать. У нее были фантазии сделаться гувернанткой в каком-нибудь приличном доме - фантазии, которые очень скоро развеялись. Ей не удалось найти никакого подходящего места, к тому же, она быстро потеряла всякий интерес к поискам. Когда мадам Делаборд ответила на ее просьбу согласием, Адель стала продавщицей.
        За время своей службы в бакалейной лавке Адель лучше поняла себя, чем за всю свою прошлую жизнь. Мало-помалу ее переполнила самая настоящая ненависть к этим кофейным банкам, сахару, перцу, корице, шоколаду. Она не видела ничего привлекательного в том, чтобы торчать за прилавком этого убогого заведения с утра до ночи, получая за это всего сто франков в месяц. Она терпеть все это не могла! Это было унизительно, недостойно. Более того, бессмысленно. Подобная работа не сулила никакого выхода. Жизнь гризетки ее не прельщала. И, кроме того, Адель не хотела работать вообще.
        Да, вообще. Эта мысль поселилась в ее сознании, и единственное, о чем она мечтала, - это претворить ее в жизнь. В любви Адель потерпела крах, ее сердце, тело, душа были куплены Эдуардом за двадцать тысяч франков, и сейчас, со злой усмешкой вспоминая все это, она полагала, что сумма была мала. Адель хотела сейчас очень многого. Хотела стать богатой, известной, могущественной. Хотела иметь силу, перед которой, как она выяснила, склоняется все. Силой этой были деньги. Хотела она и получить возможность отплатить Эдуарду. Но надо было сделать все это самой, собственными силами, чтобы иметь потом повод для гордости.
        Раньше она мало ценила материальные блага; теперь, познав работу и бедность, она хотела иметь все, что было у Эдуарда. Часто, идя по улице, она видела элегантные ландо, и хотела иметь такие же. Хотела возбуждать восторг у мужчин и зависть у женщин. Хотела, чтобы именно ее, а не какую-то другую даму, называли самой красивой парижанкой. Чтобы банкиры, герцоги и министры добивались ее взгляда, а она могла управлять ими, как вздумается. Ей хотелось теперь острых, циничных ощущений, даже некоторого насилия над мужчинами. Все это казалось недосягаемым, а потому еще более желанным.
        Но сейчас она знала, кто она такая: бедная полуголодная девушка, каких тысячи в Париже. Ее положение было даже худшим, потому что она ждала ребенка.
        Она села на постели. При мысли о ребенке снова захотелось есть. Она знала свои капиталы: тридцать семь франков двадцать су. Завтра нужно внести деньги за жилье. Завтрак у нее был всегда одинаков: хлеб и молоко; обедала она всегда в ближайшей убогой ресторации за 22 су. Три блюда без вина стоили даже на четыре су дешевле. В этом заведении всегда было одно и тоже: пропасть жареного картофеля, бараньи котлеты, мерланы. Надо было являться пораньше, чтобы иметь больший выбор. Вместе с Адель в заведение приходило много таких же, как она, гризеток, работниц, безработных писателей, бедных журналистов. Еда там вызывала у нее отвращение, так же, впрочем, как сам зал ресторации: длинный, полутемный, похожий на монастырские трапезные.
        Обед за два су… Она усмехнулась, снова и снова пересчитывая на ладони монеты… Адель прекрасно знала, что в порядочном ресторане самый простой обед стоит пятьдесят франков - половину ее заработка.
        Она покупала себе перчатки за 4 франка и даже за сорок су, зная, что у мало-мальски приличных портных все это стоит в десять раз дороже. Другие женщины, подобные ей, возможно, этого не знали, но она видела роскошь, была к ней приобщена, бывала в кафе Англэ, в сказочном Роше де Канкаль. И она не хотела терпеть нужду, потому что была уверена, что ее жизнь - там, наверху.
        Она встала, одним движением плеча сбросила сорочку и, переступив через нее, обнаженная подошла к зеркалу. Зеркало это было маленьким и жалким, но, в сущности, сейчас это к делу не относилось. Адель в который раз стала рассматривать то, что в нем отражалось. Своим лицом она была довольна всегда: таких изумрудных глаз, точеного, чуть дерзкого носика, жемчужных зубов, такой ослепительной улыбки и шелковистых бровей вразлет было еще поискать. Все остальное - упругие небольшие груди, длинные стройные ноги, изящные стройные руки с безупречной линией локтя - тоже было выше всяких похвал. Правда, она чуть раздалась в талии и пополнела, но ведь многие даже не сочтут это недостатком. Природа наградила Адель поистине изумительной красотой. И Адель холодно подумала: за все это можно взять большие деньги. Не быть использованной, а именно взять деньги. Надо просто решиться, набраться бесстыдства и отваги. Ни того, ни другого ей теперь было не занимать.
        Она инстинктивно чувствовала силу своей красоты. Едва увидев ее в лавке, сын хозяйки, Франсуа Делаборд, просто-таки застыл на месте. Затем начались ухаживания, с каждым днем становившиеся все навязчивее. Он прижимался к Адель, протискиваясь между ней и прилавком, потом стал звать на прогулку в Нейи. Этим упоминанием о Нейи Франсуа навсегда пробудил в Адель неприязнь и отвращение к своей особе, но других стоящих поклонников пока не было и приходилось терпеть. Потомив юношу дней десять, она заговорила откровенно. «Франсуа, - сказала она, - мне не хочется работать. Если я когда-нибудь уступлю вам, то вовсе не за так. Я буду вашей, если вы возьмете меня на содержание. Это будет не так дорого, как вы думаете. Если я вам надоем, вы скажете мне, и тогда я найду кого-то другого, а вы, как человек честный, подождете недели две, пока я это сделаю. Это будет честная сделка, не так ли? Скажите мне, если вы согласны, а если нет, то я больше ничего и слышать не хочу».
        Этот молодой болван думал два дня, а потом отказался. Адель презрительно хмыкнула. Франсуа казался ей теперь просто дерьмом. Да и как можно было назвать мужчину, который пожалел каких-то двести франков для девушки? Еще тогда, неприятно пораженная его решением, Адель - для собственного же спокойствия - решила научиться мигом выбрасывать из головы все неприятное и никогда не винить в случившемся себя. Теперь случай с Франсуа казался ей просто нелепым и смешным. Она еще заставит его понять, от чего он отказался.
        И все-таки надо было что-то предпринять. Надо найти хоть что-то подходящее для себя, ибо времени остается не так много. Сейчас, на четвертом месяце, беременность совсем незаметна и не причиняет ей, к счастью, почти никаких беспокойств, но Адель знала, что так будет не всегда. Она взяла гребень, оделась, села на постель и, перебросив свои тяжелые золотистые кудри через плечо, стала расчесывать волосы. Следовало серьезно задуматься над будущим.
        У хозяина гостиницы «Французский двор» тоже был сын, и этот самый сын был бы не прочь завести роман с Адель, но она предвидела, что дело здесь может обернуться так же, как с недоумком Делабордом. К тому же, хозяин этого заведения не потерпел бы даже намека на роман и мигом заставил бы Адель съехать с квартиры.
        Существовал еще Анатоль Демидов, но от этого его имени в Адель начинал расти гнев. Пусть невольно, но этот человек был виновником, как бы символом того, что случилось. Он открыл ей глаза, заставил понять, что к чему, но это было так больно и неприятно, что о Демидове Адель не могла думать; порой она причисляла его даже к своим врагам и полагала, что он тоже заслуживает возмездия. Она еще встретится с ним, когда будет богата и могущественна и когда сможет позволить себе надменный тон в беседе. Впрочем, мысли об Анатоле были вздорны сами по себе, потому что он был ее брат.
        Иногда в бакалейную лавку, где Адель работала, заходила необычная женщина - одетая с претензией на кокетство, но не слишком богато, и в ее облике было что-то хитрое и вместе с тем жалкое. Она ничего не покупала, только внимательно вглядывалась в лица тех, кто стоял за прилавком. Уличив минутку, она обратилась к Адель с предложением. «Милочка, - сказала она, - вы настоящее сокровище.
        Никак не ожидала увидеть такую девушку, как вы, в столь недостойном месте. Я хочу помочь вам. Если бы вы согласились, я могла бы находить вам очень солидных клиентов - и все за небольшие комиссионные… Меня зовут мадам Форестье, я живу на улице Аббасьяль».
        Адель вспомнила сейчас об этой женщине. Она тогда очень долго убеждала девушку согласиться, рассказывала о каком-то провинциальном епископе, который, приехав в Париж, всегда хочет немного развлечься - и этот епископ, если Адель ему понравится, будто бы может взять ее к себе, увезти в провинцию. Сейчас, расчесывая волосы, Адель какое-то время колебалась: а не согласиться ли и не перейти ли к мадам Форестье? Но, едва она подумала об этом, сомнения зашевелились в душе. Инстинктивно Адель догадывалась, что, связавшись с ней, может попасть в такой омут, откуда уже никогда не выберешься. По облику мадам Форестье было ясно, что эта женщина живет в среде, постоянно имеющей проблемы с законом и деньгами. Адель ничего не знала о подобной среде, но ввязываться в такие дела не хотела; кроме того, не хотелось платить этой Форестье комиссионные.
        И все-таки решать что-то надо было, ибо, если она решила бросить работу в лавке, у нее скоро совсем не останется денег. Адель тоскливо подумала: ей бы найти какое-нибудь убежище на пять-шесть месяцев, пока не родится ребенок. Она согласилась бы на не очень блестящее существование при условии, что оно будет беззаботным. Надо было, черт возьми, что-то делать. И надо, наконец, проверить, на что она способна. Довольно откладывать решительный шаг со дня на день - этим только усугубляешь трудности. Она начнет сегодня. Адель сжала пальцы, словно клялась себе в этом.
        2
        Она вышла из «Французского двора», когда сгустились первые сумерки - просто, но опрятно одетая, в дешевой шляпке и перчатках, красно-коричневых туфельках и шали - и пошла по направлению к саду Тюильри.
        Она не ждала особого успеха от этого вечера. Это была проба сил; хотелось выяснить, достаточно ли у нее бесстыдства. Мысленно она давно готовила себя к этому шагу, пора было взяться за дело. Она не ходила обедать, грызла сухое печенье, оставшееся с прошлой недели, - и все для того, чтобы чувствовать голод, а оттого быть решительной. Точно так же. для сохранения решимости, Адель запрещала себе всякую мысль, всякую попытку представить будущий вечер. Она твердила себе: мне должно быть все равно. Кто бы мне сегодня ни встретился, это будет только первая ступень, и я быстро все забуду. И все-таки опасения и недостаток опыта в таких делах нет-нет да и пробивались в сознание; Адель на миг закрывала глаза, сжимала зубы и приказывала себе успокоиться.
        Несмотря на это, подходя к саду Тюильри, она замедлила шаг, а оказавшись на месте, вдруг ощутила, что у нее ослабели ноги. «Нет, - подумала она в ужасе, - я, наверное, ничего не смогу, я просто дура!» Но вернуться, уйти, у нее тоже не было смелости; она села на скамейку в самом начале сада и замерла в напряженной позе - со стороны казалось, что эта девушка вот-вот сорвется с места и уйдет.
        Словно желая вознаградить Адель за мрачный день, блеснул красотой закат. Солнце зашло за сетку бледных продолговатых облаков, и они из белых стали сначала жемчужно-розовыми, потом налились малиновым светом, и их обвело золотой каймой. Само небо омыла нежнейшая голубизна и зелень, там и сям оно чуть золотилось, и, пока сумерки сгущались, все ярче разгорались звезды. Зажигались газовые фонари, излучавшие удивительно светлое, почти белое сияние. Сад, достаточно шумный и днем, начинала заполнять самая пестрая публика.
        Повсюду уже были видны фигуры продажных женщин. Опытные, развязные, знающие свое ремесло, они не сидели на скамейках, а бродили по саду, задирая мужчин: «Не хочешь ли позабавиться, красавчик?» Цветочницы распродавали последние розы. Еще были видны разносчики книг, торговки духами и пудрой, не успевшие за прошедший день продать свой товар. Гуляли по саду студенты Политехнической школы. Но вся эта публика, впрочем, была Адель не интересна; ее взгляд инстинктивно выхватывал из общей толпы прогуливающихся тех, на кого она хотела бы быть похожа. В свете зажженных фонарей по-особенному сверкали туалеты богатых дам, шуршавшие шелком и оставлявшие после себя дурманящий аромат духов. Платья, туго обтягивавшие талию, безукоризненные чулки и миниатюрные туфельки, высокие тонкие каблучки - все это мелькало перед глазами Адель, как картинки в калейдоскопе. Она вдруг с сильнейшей досадой осознала, что, вероятно, при всей своей красоте, совершенно незаметна среди столь шикарной публики - она, обыкновенная девчонка, гризетка в дешевой шляпке и перчатках за четыре су. Она хотела быть там, а не здесь! Зависть,
обида смешались в душе с яростью; сжав кулаки, она мгновенно вернула себе утраченную решимость, и когда первый мужской голос, раздавшийся сзади, спросил: «Мадемуазель, а не найдется ли местечко рядом с вами?» - она с готовностью подвинулась, более всего не желая, чтобы ее приняли за недотрогу.
        Взглянув на него, она испытала разочарование. Это был самый обыкновенный малый, вероятно, мелкий чиновник из какого-то министерства, одетый прилично, но без претензии на модный шик, с усами и тросточкой. Приподнимая шляпу, он спросил:
        - Прелестный вечер, не правда ли?
        Поразмыслив, Адель решила ответить:
        - Да, прелестный.
        - На мой взгляд, совершенно несправедливо, что столь прелестная барышня в такой прелестный вечер сидит одна.
        Адель взглянула на него - он на миг даже смешался от непроницаемости и холодности ее взгляда - и спросила:
        - Желаете составить мне компанию?
        - Очень охотно, мадемуазель.
        Она довольно сухо сказала, будто отрезала:
        - Это вам обойдется в сто франков.
        - Ого! Мадемуазель знает себе цену!
        Казалось, его даже развеселило то, что она сказала. Адель успела разозлиться, услышав, какие интонации звучат в голосе этого человека. Сто франков для него много? Если да, может убираться к черту! Она не согласится на меньшее, уж лучше вернется в магазин. Сто франков - это самое малое, что ей нужно, а нужно ей одно - нормально пожить и купить хоть что-то новое из одежды!
        Незнакомец поднялся, все с таким же веселым выражением на лице, и произнес:
        - Видите ли, мадемуазель, я из полиции.
        - Откуда?
        - Из полиции. Вы нас порядком позабавили, это правда, ну а теперь пора оставить шутки. Пойдемте со мной, мадемуазель. Нужно выяснить кое-какие подробности.
        3
        Это, конечно же, была катастрофа.
        Честно говоря, Адель смутно предчувствовала что-то подобное. Она сознавала свою неопытность в подобного рода делах. К счастью, она слухом не слыхивала о том, как сутенеры и проститутки расправляются с новичками, самовольно занявшими их место, и поэтому у нее не было сознания рискованности того, за что она берется. Но смутные опасения у нее были. Они осуществились, и самым глупым образом. Она оказалась в полицейском участке, и ей ставили в вину отсутствие какого-то билета.
        Полицейский, записавший ее имя и фамилию, сказал:
        - Не могу поверить, что вы ничего не знали, красавица. Без билета такими делами не занимаются, с луны вы свалились, что ли? Закон вовсе не преследует девиц, подобных вам, но надобно исполнять правила, моя милочка!
        - Где же можно получить этот самый билет? - насилу проговорила Адель, более всего пораженная тем, что до сих пор еще не сгорела от стыда. Она не предполагала в себе такого спокойствия. После всего случившегося у нее еще хватало сил вести разговор с полицейским!
        - Это вы должны были сделать раньше, дорогая моя. Билет получают здесь, в полиции, то есть у нас. Таким образом, вы ставите нас в известность. А уж после занимайтесь, чем хотите. У вас есть только одна обязанность - раз в месяц приносить справку от доктора.
        - От доктора?
        - Ты и этого не знала? - Полицейский переглянулся с товарищем: - Взгляни, Жерве: какова невинность! Ты хорошо играешь роль, милочка, но уж лучше бы сказала правду: так, мол, и так, было жаль пяти франков на билет. Это было бы правдоподобнее.
        Адель сухо спросила:
        - Что же мне теперь делать?
        - Теперь мы выдадим тебе все, что нужно, не волнуйся. И занесем тебя в карточку, чтобы знать на будущее. Из таких крошек, как ты, иногда выходят большие преступницы.
        Он принялся пространно рассказывать о том, как одна гулящая женщина убила богатого любовника и выкрала его драгоценности, потом коснулся иной темы, более пошлой, и тут уж в речи было использовано много непечатных слов. Адель, впрочем, не слушала ни их брани, ни хохота. Ее больше всего поразило сообщение, что ее имя занесут в какую-то карточку. Черт возьми, этого ей вовсе не хотелось! Это ужасно - быть все время на учете в полиции! Не выдержав, она спросила, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и развязно:
        - А что, если мне захочется оставить эту профессию?
        Он рассмеялся.
        - Ну что ж, красотка, это вполне возможно. Надо только известить полицию о таком решении - если ты, конечно, примешь его, это решение - а после уж все просто. Мы два года понаблюдаем за тобой, а потом, возможно, лишим билета и вычеркнем из карточки.
        Он оставил, наконец, перо и добавил:
        - Теперь плати пять франков за билет да еще сорок штрафа, и можешь быть свободна.
        Адель показалось, что она плохо расслышала:
        - Сорок франков штрафа?!
        - Сорок пять, милочка. Всего сорок пять.
        - Но у меня нет денег, сержант.
        - Подумай, красотка. Если у тебя нет денег, тебя надо будет оставить здесь.
        - Здесь? Надолго?
        - До завтрашнего утра, милочка, пока прокурор не решит, что с тобой делать.
        Адель в ярости сжала пальцы. Этот сержант, обманувший ее в саду Тюильри, был ей противен до тошноты. Участок казался ей самым ужасным и постыдным местом в мире, кроме того, очень хотелось есть. Черт возьми, конечно, она предпочла бы заплатить этот проклятый штраф! Но у нее и близко не было такой суммы.
        - Я не могу заплатить, сержант.
        - Что ж, на том и порешили. Жерве, уведи ее. Мы и так потратили на эту девицу слишком много времени. У меня дел по горло. Эй, следующий! Поспешите!
        Не дожидаясь, пока Жерве станет подталкивать ее сзади, Адель поднялась и направилась к перегородке, за которой уже сидело несколько женщин: проститутка, две нищенки, одна воровка. Брезгливо присев на край дубовой скамьи, она на миг закрыла глаза. Поистине, сегодня был черный день. Все несчастья обрушились на ее голову. Она оказалась полной дурочкой, попалась в самую простую ловушку. Более того, теперь еще неизвестно, как она отсюда выберется и чем все это закончится. Она не раскаивалась, нет, она лишь на миг усомнилась в собственной способности сделать что-то толково. Впрочем, отчаиваться и проклинать саму себя не было смысла. В данной ситуации Адель могла только ждать и еще, пожалуй, молиться.
        Ее молчание, ее поза, то, как брезгливо она полуотвернулась от своих товарок, сидевших рядом с ней на скамье, в их глазах очень смахивало на заносчивость, и поведение Адель женщинам не понравилось. Они стали перешептываться, злобно поблескивая глазами, и их недовольство могло бы дорого стоить Адель позже, когда ее вместе с ними отвели бы в камеру. Но в этот миг одна из дверей участка распахнулась, и вошедший человек спросил - как будто вполне по-дружески, но в голосе его чувствовались властные нотки:
        - Ну, что, Матье, есть сегодня что-то интересное? Масоны, заговорщики, роялисты, якобинцы?
        Полицейские все, как один, поднялись со своих мест, улыбаясь в ответ на эту шутку:
        - Ничего, господин префект, все больше мелкая рыбешка. Вот, можете сами полюбоваться.
        - Плохо работаете, господа. Ну, что это за улов? Похоже, вы стали охотиться на дам.
        Адель взглянула на того, кого называли «господином префектом». Это был человек лет сорока, невысокий, стройный, в очень элегантном темном сюртуке и белом галстуке; взгляд его шоколадно-карих глаз был на редкость проницателен, но сейчас в нем мелькало веселье. Увидев его однажды, уже невозможно было забыть или спутать с другими эти глаза, это характерное угловатое лицо с римским носом, тонкими губами и сильным подбородком. Кроме того, от него веяло такой силой, властностью, таким непререкаемым правом повелевать, что невольно думалось о том, что этот человек скорее вхож в гостиные Тюильри[19 - Королевская резиденция.], чем в полицейские участки, где сидят уголовники.
        - Сегодня не случилось ничего особенного, господин префект.
        - Надеюсь. Надеюсь, вы достойно несете службу. Помните об этом пресловутом «Обществе друзей народа», надо усилить поиски.
        В петлице его сюртука была ленточка ордена Почетного легиона. Он еще раз окинул невнимательным взглядом скамью, на которой сидели задержанные женщины, отвернулся, видно, собираясь уходить, потом снова оглянулся, и его глаза остановились на Адель. Полицейские все так же стояли, не решаясь сесть до ухода своего патрона.
        - Ну, а что делает эта приличная особа в нашем участке?
        Полицейский, усмехаясь, пояснил:
        - Начинающая проститутка, господин префект, задержана без билета.
        - Что вы говорите? - Он усмехнулся. - Не может быть. Не похоже, чтобы такая привлекательная девушка не нашла себе лучшего занятия.
        - Это так, господин префект. Я сам задержал ее. Она просила целых сто франков - как видите, она знает себе цену.
        Префект качнул головой. Его взгляд скользнул по Адель, словно приглашая подняться, и она поднялась, уловив в глазах незнакомца заинтересованность. Он не спеша оглядел ее, начиная от волос и кончая носками туфель, потом, едва заметно улыбаясь, произнес:
        - Ах, нет. Вы не правы, Матье. Мадемуазель, напротив, совсем не знает себе цены. - Снова взглянув на Адель, он спросил: - А говорить мадемуазель умеет?
        - О, несомненно, господин префект, - сказала она, делая шаг к нему, уверенная уже, что он ей поможет. Когда-то в глазах Эдуарда она видела подобное выражение, и говорило оно только о желании. Ей было все равно, что потребует от нее этот префект, она хотела одного - выйти отсюда, снова оказаться на свободе, во «Французском дворе», который казался теперь таким родным и милым!
        Префект, мгновение помолчав, сказал:
        - Эта девушка поедет со мной, Матье.
        - Но, господин Жиске, она…
        Префект прервал его, и голос у него теперь был жестким:
        - Не советую вам, Матье, заставлять меня дважды повторять свои слова.
        Полицейский умолк, и никто больше не произнес ни слова возражения. Адель поспешно последовала за своим спасителем, опасаясь, что ее могут снова задержать эти злобные фараоны.
        Анри Жиске, сорока двух лет, уже второй год был префектом полиции Парижа, правой рукой премьер-министра, человеком необыкновенно влиятельным, богатым и умным. Вечером 5 октября у него каждая минута была на счету: он посещал участки, а затем спешил в Оперу, где у него было назначено свидание с видными депутатами. Среди слабостей господина Жиске была любовь к женщинам; увидев среди задержанных воровок и проституток девушку, чье лицо его мало сказать привлекло, а прямо-таки поразило, он недолго противился соблазну. Она покорила его взглядом огромных изумрудных глаз, в которых было и отчаяние, и дерзость, и злость одновременно. В ней не было развязности уличных проституток, не было их вульгарности и бесцеремонности. Она дышала свежестью. Он посчитал, что помощь, оказанная ей, недорого ему будет стоить.
        - Вам говорили уже, что вы настоящее чудо красоты, мадемуазель? - спросил он ее ласково-насмешливо, когда они остановились у его экипажа и она в некотором замешательстве теребила в руках перчатки.
        Она подняла на него глаза:
        - Говорили, но, пожалуй, я еще никогда не была так рада тому, что красива.
        - Никогда?
        - Никогда, потому что, признаться, моя красота делала многое, но еще ни разу не выручала меня из тюрьмы.
        Краем уха он уже успел заметить, что выражается она непривычно грамотно для уличной проститутки. Жиске спешил, поэтому пока не задумывался над этим, но отметить такое стоило. Он торопливо достал из кармана карточку:
        - Приходите в воскресенье вечером по этому адресу, мадемуазель.
        - В котором часу? - осведомилась она.
        - В семь вечера. Вы получите свои сто франков.
        Она лукаво усмехнулась, уже почти оправившись:
        - Полагаю, господин префект, вам это обойдется даром.
        - Вот как? Вы, оказывается, знаете, что такое благодарность?
        - Вы убедитесь, что знаю, господин префект.
        Он ласково коснулся ее подбородка:
        - Не называйте меня господином префектом. Вы ведь знаете мое имя, милочка?
        - Да. - Она снова улыбнулась: - Вы - господин Жиске.
        - Вот видите, мы, оказывается, великолепно знаем друг друга. Надеюсь, наше знакомство продолжится, ну а теперь мне надобно спешить. - Он сделал знак кучеру, потом снова повернулся к Адель: - Кстати, моя прелесть, деньги у вас есть?
        - Совсем мало, господин Жиске.
        - Ну, так возьмите это в счет тех ста франков, и давайте простимся до воскресенья.
        Он вложил в ее руку бумажку, и карета укатила. Адель разжала ладонь: это была ассигнация в двадцать франков. Она вспомнила, что почти целый день ничего не ела. Чувство голода взыграло в ней с чудовищной силой, к этому добавилась еще и невыносимая тошнота, и Адель, ни о чем не думая и ничего не видя, почти бегом пошла прочь, желая только одного: отыскать какое-нибудь славное местечко, где можно было бы хорошо поесть. Все остальное было сейчас неважно.
        Она забежала в первую попавшуюся кондитерскую, которая уже закрывалась, и проглотила две булочки с изюмом прежде, чем успела взять сдачу. Свежий кренделек с орехами и шоколад успокоили Адель, она смогла пойти по улице уже более медленно и, наконец, раздумала посещать сегодня вечером какие-либо кафе или бистро, потому что в дешевых заведениях в такой час собирается самая скверная публика. Грызя шоколад, она перешла мост Шанж, прошла мимо церкви Сен-Жермен-де-Пре и только теперь, приблизившись к «Французскому двору», смогла задуматься над тем, что произошло.
        Первым делом, конечно, она испытала истинное наслаждение: Адель и забыла уже, когда ела шоколад. У нее оставалось еще около пятнадцати франков, а в воображении так и возникали мысли о самых вкусных вещах - сыре, отбивных, жареных индейках, тортах со взбитыми сливками. Она видела, что ее соображения были правильны: как только ей удалось утолить первый голод, прошла и тошнота, а если бы в ее распоряжении всегда было что-то вкусное, то она вообще не испытывала бы никаких неудобств от беременности. Но остаток денег, полученных от префекта парижской полиции, она решила сохранить для покупки новой шляпки. И, наконец, мысли Адель вернулись к Жиске.
        «Если честно, - решила она, - то он первый, кто отнесся ко мне по-человечески. Ни к чему даже задумываться, каковы были его соображения. Просто он выручил меня и дал денег. Он, значит, понимает, что у меня их может быть не так много. Он не может быть уверен, что я приду, но он не пожалел двадцать франков, стало быть, он не скряга. Кроме того, он, как видно, очень влиятельный человек».
        Помимо того, что Жиске сам по себе вызвал у Адель симпатию, ее мысли остановились именно на этом его качестве: он влиятелен. Если поразмыслить, то можно даже считать, что вечер оказался удачным: она ведь и мечтать не смела, что заведет знакомство с самим префектом парижской полиции и получит от него приглашение. Вот она, его визитная карточка, у нее в руке. Адель невольно улыбнулась, прочитав адрес: «Улица Сент-Оноре» - это был квартал, где жили аристократы и банкиры. О, разумеется, она понимала, как мало значит в глазах Жиске. Она знала, что он смотрит на нее как на самую обыкновенную девушку с улицы и ожидает только банальной интрижки. Но все равно она была рада этой встрече. Кроме того, его слова: «Не может быть, чтобы столь привлекательная девушка не нашла себе лучшего занятия», заставили Адель с новой силой начать раздумывать над прошлым и будущим.
        Вернувшись в свою мансарду и раздеваясь, она, окрыленная результатом этого вечера, начавшегося поначалу плачевно, спросила себя: «Может ли быть так, чтобы за те полгода, что я жила у матери, среди моих знакомых не было ни одного, кто готов был бы потратить на меня деньги?». Если об Анатоле она не хотела думать, то других вполне можно было принять во внимание. Сбросив чулки, она упала на кровать и с силой сжала виски руками, заставляя себя вспоминать. Каждого, по отдельности. Размышляла над словами, сказанными ей когда-то. Она уже было отчаялась что-либо придумать и стала утешать себя тем, что впереди у нее - целая неделя для раздумий, но тут ее осенило: Лакруа!
        Она села на постели. Кровь прихлынула к щекам Адель. Теперь она вспомнила тот день в Нейи, куда они ездили с Эдуардом. Ресторан «Приют рыбака» и его хозяин, Марк Лакруа. Теперь Адель в истинном свете видела разговор, который он с ней завел. «Вы, мадемуазель Эрио, мне очень нравитесь и в случае необходимости всегда можете обратиться ко мне - буду рад оказать вам любые услуги»…
        Улыбка скользнула по красивым губам Адель. Как же глупа, наивна она была, когда не понимала ни слова из того, что он говорил! У нее не было ни глаз тогда, ни мозгов - иначе она заметила бы и досаду Лакруа, и его зависть к Эдуарду, и его откровенно плотоядные взгляды, которые он на нее бросал. Адель снова усмехнулась, скидывая нижнюю юбку. Снова и снова она убеждалась, что между ею прежней и теперешней пролегла целая пропасть.
        Она не жалела об этом, нет. Больше всего на свете она не хотела быть несмышленой дурочкой. Как, должно быть, забавлялся Эдуард этой ее влюбленностью и наивностью! Как много поводов она ему давала для улыбок, как уступчива и доверчива была! Ах, Боже мой! Адель с силой ударила кулаком по подушке и с затаенной ненавистью в который раз подумала: «Господин граф де Монтрей еще убедится, что ошибался. И еще пожалеет, что я перестала быть такой, какой была».
        А Лакруа - это было как раз то, что надо. Адель попыталась трезво взвесить его достоинства и недостатки. Он богат - это хорошо. У него есть семья - стало быть, он будет бояться, что связь откроется. Скверно то, что он, вероятно, испытывает к ней чересчур большое вожделение и от него не будет покоя. Он, чего доброго, будет требовать больше, чем платит. А ублажать Лакруа в полную силу у нее не было ни малейшего желания, потому что, несмотря на то, что он владеет рестораном, этот человек казался ей самым ничтожным из того, чего она хотела, а теперь, после знакомства с Жиске, - и подавно.
        И, сразу же забывая о Лакруа, она доела шоколад, умылась, легла, накрывшись до подбородка жалким одеялом - ночи в октябре становились прохладны - и уснула так хорошо и крепко, как не спала уже десять последних недель.
        4
        В Нейи она отправилась в среду поездом. Она выяснила, что это гораздо дешевле, чем ездить в дилижансе, и стоит всего сорок су. Но, честно говоря, если бы Адель не была так стеснена в средствах, она бы предпочла что угодно, только не железную дорогу. Этот пыхтящий паровик на колесах заставлял ее вспоминать, как была она поражена тогда, в первый раз, когда ее сопровождал Эдуард. Казалось, прошло уже сто лет. Странно, но она не чувствовала себя юной; внешне в ней все осталось, как обычно, - улыбка, глаза, взгляд, но внутренне она словно оледенела. Выйдя из поезда, Адель намеренно пошла иной дорогой, не той, где ходила с Эдуардом; по пути она немного повеселела, в который раз задумалась над тем, как правильнее себя вести, и мало-помалу граф де Монтрей вылетел у нее из головы.
        Она многое, если не все, поставила на карту. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что у нее совсем не осталось денег. Все свои жалкие сбережения Адель потратила на то, чтобы в это решающее утро выглядеть прилично. Лакруа был завсегдатаем салона ее матери, и Адель не хотелось, чтобы он был в чем-то разочарован: пусть он увидит ее такой же, какой она была тогда. Не хотела она выступать и в роли просительницы. Словом, в этом деле было много всяких тонкостей, над которыми она ломала голову, но теперь, когда она была в Нейи, все уже было продумано, и Адель точно знала, как будет себя вести.
        Господин Лакруа утром 7 октября занимался текущими делами: просматривал задолженности, писал письма, подсчитывал расходы. Дела шли не слишком хорошо: «Приют рыбака» никак не удавалось сделать таким доходным, как это нужно было. Лакруа предвидел, что придется снова говорить с женой и черпать новые средства из ее приданого. Вообще жизнь, которую он вел, казалась ему не слишком приятной. Ему было сорок лет, но он не чувствовал себя молодым и все потому, что он, с детства мечтавший об армии, вынужден был вести совершенно иной образ жизни. Когда-то он был солдатом, причем солдатом наполеоновской армии: девятнадцатилетним юношей, во время похода на Москву, он заслужил чин сержанта. Но вернулись Бурбоны, и каждого второго наполеоновского солдата уволили в отставку на половинное жалованье. Среди уволенных оказался и Лакруа. Ему посчастливилось выгодно жениться на дочери состоятельных родителей, он завел свое дело и приобрел вес в обществе. Доходы были таковы, что он даже мог участвовать в выборах. Но жену он не любил, к детям был почти равнодушен. Теперь же, когда предстояло просить у жены деньги,
настроение его было особенно скверным.
        Он услышал голоса во дворе, и поднялся, чтобы взглянуть в окно. По средам в «Приюте рыбака» посетителей было не особенно густо; лишь ранним утром и поздним вечером появлялись группы матросов и гребцов с речных пароходов, которые забегали сюда перекусить. Но это была публика почти безденежная, ничего особого не требующая, поэтому готовиться к их приходу не стоило. Он взглянул в окно и замер, увидев, что прямо напротив него с официантом беседует никто иная, как Адель Эрио.
        Его бросило в жар. Уже какое-то время он и не вспоминал о ней - о ней, которая столько месяцев была его мечтой, о ком он грезил, даже обнимая свою жену. Когда ею завладел граф де Монтрей, можно было оставить всякие надежды, - она будто бы уплыла из его рук в иное, высшее общество, и вращаться должна была только там. Но, впрочем, сейчас эти мысли были несвоевременны. Она стояла почти рядом с ним, в этом не было сомнения. Лакруа бросился из кабинета, на ходу надевая сюртук.
        - Ба, да это же прелестная мадемуазель Эрио! Вы снова здесь по случаю прогулки или как-то иначе?
        Она обернулась, услышав его голос, и мягко улыбнулась:
        - Какие же прогулки по средам, господин Лакруа? Я приехала к вам.
        Он буквально пожирал ее взглядом. Адель казалась ему красивее, чем когда-либо: в легкой шелковой накидке, голубом платье, легком капоре с белыми лентами, завязанными на бант у розовой щеки. Глаза, словно нарисованные эмалью на светлом лице, горели изумрудным огнем. В ней была какая-то нервная грация, живость, и это всегда завораживало его и возбуждало сильнее всего, а уж теперь и подавно, потому что какая-то смутная догадка уже мелькнула у него в голове и он подсознательно понял, что сейчас Адель может быть ближе и доступнее, чем когда бы то ни было.
        Она подошла ближе, развязывая ленты капора. Светлый локон золотом горел на шее. Адель спросила:
        - Вы накормите меня завтраком?
        - Завтраком?
        - Да. Я пришла к вам только потому, что знала о вашей дружбе ко мне, господин Лакруа.
        - Вы пришли, чтобы…
        - Чтобы сказать вам кое-что, - закончила она, неподражаемым жестом протягивая ему руку. - Ну, а как же все-таки с завтраком?
        - Сейчас все будет готово.
        Он впервые коснулся ее руки, почувствовал душистый запах ее кожи, и ему показалось, что он сходит с ума. Она была так хороша, что к такой внешности было даже как-то трудно привыкнуть, освоиться с мыслью, что Адель здесь, в «Приюте рыбака», а не где-то в Сен-Жерменском предместье[20 - Квартал Парижа, в котором жили аристократы.]. К тому же, она сейчас была несколько иной, чем прежде, - она уже не казалась наивной и невинной, напротив, она была смела, уверенна в себе, пленительна, почти дерзка. Он, опытный мужчина сорока лет, насилу выговорил:
        - Я давно не видел вас на улице Риволи, у Гортензии. Вы не живете больше с матерью, мадемуазель Эрио?
        - Адель, - сказала она. - Для вас просто Адель. - Потом улыбнулась: - Я теперь живу одна. У нас с мадам Эрио вышли некоторые разногласия.
        Он не был удивлен этим ответом, и Адель поняла, что Лакруа ничего не знает об обстоятельствах ее исчезновения. Да и кто об этом знал? Она была уверена, что вообще никому не известно об ее разговоре с Демидовым.
        - Так что же… что же за дела привели вас сюда… Адель?
        - Я вспомнила о ваших словах и вашей дружбе, Лакруа. Я знаю, что вы были не совсем ко мне равнодушны, и подумала, что было бы несправедливо забыть о вас, когда я стала свободна.
        Ее тон был абсолютно естественен, она говорила легко, весело, как будто вполне искренне, в улыбке поблескивали ее белые зубы, зеленые глаза были приветливы. Разговаривая, она отправила в рот уже два печенья и вообще ела с аппетитом. У него мало-помалу стало рассеиваться подозрение, что она смеется над ним. Ему даже понравилось, как она называла его просто Лакруа, без всякого «господина» - этим обращением она словно стала ему ближе. Его обнадежили ее слова о том, что она не забыла его, в воображении вихрем пронеслись самые соблазнительные видения, и он, не выдержав, уже почти тоном собственника спросил:
        - А как же граф де Монтрей?
        - Я рассталась с ним. Представляете, Лакруа, ему взбрело в голову уехать в провинцию. Нет, Париж я не согласна променять ни на что. Надеюсь, вы понимаете меня.
        - Значит, вы, Адель… - Он не договорил, голос его срывался.
        Она, улыбаясь, закончила:
        - Значит, я рассчитываю на вашу дружбу, вот что.
        Он все понял. Но не в силах был поверить. Мечта сбылась так неожиданно, что Лакруа не знал, как поступить. В крайнем волнении он поднялся, сделал два шага, потом снова вернулся к столику. Адель внимательно следила за ним взглядом, не переставая пить кофе. В душе она была крайне холодна и спокойна. К счастью, ресторатор, видимо, ничего не знал об Эдуарде, поэтому воспринял ее ложь без всяких расспросов. Теперь она ждала только одного: когда он перейдет к делу.
        Лакруа был так опьянен, что мог в эту минуту променять все блага упорядоченной семейной жизни на один час, проведенный в постели с Адель. Она уже не просто нравилась ему, она могла свести с ума. Он представил себе блаженство забытья в ее объятиях, блаженство обладания ею, отдохновения от супруги, ресторана, прочих забот. Как хотелось этого минутного сумасшествия! Жизнь - та, которую он вел, - была так скучна, так ненавистна. Он ведь еще молод, черт возьми! Иметь постоянную любовницу, да еще такую, как Адель, - это лучше, приятнее, это куда удобнее, наконец, чем тайком бегать в публичные дома!
        Голос у него срывался, когда Лакруа склонился к Адель и грубо, скрывая собственное смятение, спросил:
        - Чего вы хотите?
        Адель улыбнулась и поднялась. Шелест ее юбок волшебным шумом отозвался в его ушах.
        - Я хочу совсем немногого… Мне нужна квартира, Лакруа.
        - Ну, квартира, - это понятно. - Он в уме прикидывал, куда бы поселить Адель. - А еще?
        Она засмеялась.
        - Ради вас, мой друг, ради вашей старой дружбы я обойдусь без служанки. Но зато…
        - Что?
        - Мне нужен чек на три тысячи франков на предъявителя.
        Лакруа трудно глотнул.
        - На три тысячи?
        - Ну да,- беззаботно ответила она. Потом взглянула на него, и ему показалось, что ее глаза готовы вспыхнуть презрением, если он не согласится. - Кроме того, вы оплачиваете мои счета.
        - А вы?
        - А я буду самой милой, самой приятной из подруг, обещаю вам.
        Она должна была обойтись ему дорого. Только что Лакруа прикидывал, сколько денег нужно попросить у жены для ресторана, и у него выходило около пяти тысяч, а теперь оказалось, что одна Адель будет стоить столько же. Квартира, чек, наряды…
        Адель спокойно улыбалась, ожидая его ответа. Сам Лакруа ей был безразличен, в чем-то даже неприятен. От волнения у него на лбу выступили капли пота, и он все время касался рукой своих усов, словно приводил их в порядок. В целом его можно было терпеть, но Адель не нравились его глаза - неопределенного темного цвета, с красными прожилками. Лишь одно поднимало ей настроение - то, что она сумела повести себя просто блестяще. Чем бы ни закончился этот визит, она уже выиграла хотя бы хороший завтрак.
        Он вдруг спросил:
        - Когда?
        Адель чуть подалась в его сторону, качнув юбкой:
        - Так что же, согласны вы?
        - Да. Конечно да, тысячу раз да!
        У него чуть дрожал голос. Она спокойно ответила:
        - Если у вас есть сейчас время…
        - Конечно, есть.
        - Но как же ваш ресторан?
        - Наплевать на него. У меня есть время.
        - Тогда поедемте, - сказала Адель, протягивая ему руку.
        Она чуть развязала накидку, и сквозь вырез ее платья Лакруа заметил плавные округлости грудей, полускрытых корсажем, - это была самая чудесная грудь, какую он когда-либо видел. От Адель пахло розами, и вообще она была так свежа, так податлива, так пленительно-красива, что он готов был застонать.
        - Поедемте к вам? - спросил Лакруа хрипло.
        - Ах, нет. - Ей вовсе не улыбалось привезти его во «Французский двор» и дать ему возможность увидеть бедственность ее положения. - Уж лучше на новую квартиру - есть у вас такая на примете? Кстати, сначала я хотела бы получить чек.
        Холодные нотки прозвучали в ее голосе. Лакруа был неприятно задет этой расчетливостью, этим полным отсутствием у нее того пыла, который сжигал его. Но она смотрела на него выжидающе, казалось, готова была в любую минуту уйти, презрительно оставить его ни с чем. Что ему три тысячи? Они не принесут ни минуты удовольствия или радости. И что ему до характера Адель? Пусть она будет расчетлива, как сам дьявол, ему нужно только ее тело, черт побери! Эти губы, эти груди, эти соблазнительные бедра, скрытые широкой юбкой!
        - Сейчас, - сказал он. - Сейчас вы его получите.
        Он вышел на минуту, очень быстро вернулся, держа в руках бумажку. Адель наигрывала что-то, склонившись над роялем. Лакруа заметил ее туфельки и начало лодыжек, обтянутых голубыми чулками, и это решило все, если только у него еще оставались сомнения. Адель, услышав его шаги, обернулась и снова улыбнулась.
        - Ну, как, мой дорогой Лакруа, вы готовы?
        - Возьмите.
        Она изящно и неторопливо рассмотрела то, что он ей дал, сунула чек в сумочку и протянула ему руку.
        - Теперь поедемте. Мы, кажется, обо всем договорились, и отныне, мой друг, я ваша.
        5
        С первых же минут Адель стала обнаруживать, что ее покровитель обладает одним пренеприятнейшим качеством. Господин Лакруа был прижимист, если не сказать скуп.
        Конечно, три тысячи франков она от него получила. Но квартиру он ей нашел почти что на краю света - в квартале Обсерватории, на улице Кассини. Это был даже не совсем Париж. За домом тянулся Люксембургский сад, огромный, как лес; среди полей пролегал бульвар Монпарнас с его кабачками, увитыми зеленью беседками и качелями. Дом стоял в переулке, в самом конце аллеи Обсерватории, в нем было два флигеля. Лакруа снял для Адель третий этаж в одном из них. Этот вариант квартиры, видимо, был у него уже давно, Лакруа даже знал хозяйку, но Адель не слишком понравился торг, который он устроил в ее присутствии по поводу цены за жилье. После долгих препирательств остановились на тысяче франков в год, но было видно, что хозяйка не очень-то рада таким жильцам. Адель, желавшая, чтобы ее считали хоть чуть-чуть богатой, была унижена всей этой сценой и дала себе слово уговориться с хозяйкой по-новому, как только заработает денег и избавится от Лакруа.
        Избавиться от него она надеялась еще до того, как он заподозрит, что она беременна. Три тысячи франков подкрепляли ее решимость - этого хватит на жизнь даже без новых щедрот Лакруа, к тому же, она надеялась получить что-то и от Жиске.
        Несмотря на то, что предместье Обсерватории было довольно отдаленным, квартира в целом оказалась совсем неплохой. Оба флигеля, расположенные между двором и садом, соединялись застекленной галереей, служившей прихожей. Низкая каменная ограда, на которой стояли вазы с цветами, отделяла двор от сада. Всё владение было обнесено железной решеткой. Адель, еще в доме матери научившаяся обставлять жилище, вслух резюмировала:
        - Здесь многое нужно будет сделать, Лакруа. Я полностью довольна только ванной комнатой, остальное нужно подправить.
        - Я прошу вас только об одном: будьте благоразумны.
        - Благоразумна? О, конечно. Но вы же понимаете, что я должна иметь хотя бы подобие того, что имела у графа де Монтрея.
        В тот первый день разговор о тратах на том и закончился. В четверг стены в гостиной обили голубым шелком, галерею затянули веселеньким перкалем в белую и голубую полоску. Бело-розовая спальня, залитая светом, отливала золотом. Возле изголовья кровати Адель устроили драпировку из белого шелка, чтобы скрыть потайную дверь: через нее, пройдя по черной лестнице, можно было попасть прямо в сад. Для гостиной она купила толстый пушистый ковер, софу, этажерку черного дерева и стол-консоль. Только ванная комната, стены которой были отштукатурены под мрамор, ничего не требовала; Адель нравилась и сама ванна, тоже отделанная под мрамор, и то, что свет проникал сюда сквозь высокое и широкое окно с красными матовыми стеклами - проходя сквозь них, солнечные лучи казались розовыми. В целом это была очень уютная и кокетливо обставленная квартира; Адель даже готова была смириться с кварталом, где отныне жила.
        В пятницу разразился настоящий скандал. Лакруа, обнаружив в счетах Адель три коврика за сорок франков, цветы на целую сотню и часы на такую же сумму, пришел в ужас. Адель защищалась, как могла, больше всего не желая, чтобы Лакруа думал, что может во всем контролировать ее. Ей были противны эти мелочные разговоры, но она все же пыталась сохранить дружеский тон:
        - Чего же вы хотите? Я привыкла к определенному образу жизни, вы, конечно же, знали, что я пришла сюда не из улицы.
        - Но, Боже мой, к чему столько цветов?
        - У себя дома я полюбила цветы и полагала…
        - Вы полагали, вероятно, разорить меня, вот что вы полагали!
        Он почти кричал, Адель впервые услышала в его голосе офицерские нотки. Впервые кто-то говорил с ней так. Едва сдерживаясь, она произнесла:
        - Если эти бедные цветы, господин Лакруа, вас разорят - как вам будет угодно! Но предупреждаю вас, существует много мужчин, которые охотно заплатят за эти цветы и которые не будут унижать меня мелочными придирками!
        В глубине души Лакруа считал, что Адель обходится ему чересчур дорого, и мнения своего не изменил, но намек, брошенный ею, заставил его на миг представить, как целая толпа баронов и герцогов бросает мешки с золотом к ее ногам, а он, Лакруа, остается ни с чем, и в нем взыграло честолюбие. Черт возьми, он сумеет ее удержать. Со временем он обуздает ее, ну а сейчас… сейчас к дьяволу эти цветы!
        Он уплатил в целом пятьсот франков, но слова Адель, кроме честолюбия, разбудили в его душе и червь сомнения. Траты были велики. Так не вздумает ли она обманывать его с каким-нибудь хлыщом? Если он платит, девчонка должна хранить ему верность, должна быть всегда к его услугам. Поразмыслив, он нашел, наконец, выход. Адель была крайне удивлена, когда Лакруа, которого она считала прижимистым, вдруг стал настаивать на служанке и даже рекомендовал ей какую-то женщину. Уговоры были похожи на приказы, и она согласилась. Служанка явилась, и по каким-то мелким деталям Адель легко поняла, что эта тупая неряшливая особа приставлена к ней для слежки. Приходилось терпеть это, потому что иного выхода не было.
        На этом дело не закончилось. Хотя Адель и стала терпеть присутствие женщины, чьими услугами почти не пользовалась, этого было мало. Однажды, вернувшись довольно поздно из магазина с покупками, она обнаружила в квартире этого противного Лакруа, свидание с которым вовсе не было назначено - в такой час он обычно бывал дома, с женой. Она выразила удивление. Он набросился на нее почти с криком.
        - Куда вы ходили? Что это за место, где можно задерживаться допоздна? По балам вы ездите, что ли? Я этого не потерплю! Вы должны быть дома, что у вас могут быть за дела? Пока я оплачиваю вас, вы не должны обслуживать никого, никого, ни-ко-го-о!!
        Потрясенная, Адель стояла, не возражая ни слова. Она не чувствовала за собой вины, и поэтому тем обиднее показалась ей такая несправедливость. К тому же, впервые она ясно поняла, что это такое - быть содержанкой. Впервые с ней говорили, как с самой обыкновенной шлюхой. А ведь она еще ничего плохого не сделала, даже не взглянула ни на кого! Ярость закипела в ней; она в сердцах швырнула свертки с покупками на пол:
        - Я кажется, не давала согласия сидеть дома!
        - Ну да! Ты давала согласие только тратить мои деньги! - Он даже тыкал ей, как шлюхе, и в бешенстве наподдал один из свертков ногой. - Что это? Снова шляпы, будь они прокляты! А то, что я сижу здесь и жду тебя, как последний дурак, жду в то время, когда мне нужно домой - это тебя волнует? Я отнюдь не дурак, черт возьми, я это сумею доказать!
        Адель молчала, прикусив губу. Лакруа был ей отвратителен, именно в этот миг она до конца поняла, что терпеть его не может. До сих пор, инстинктивно почувствовав в этом мужчине желание владеть ею, как рабыней, она изо всех сил пыталась - полунамеками, туманными фразами - дать ему понять, что может уйти, что на Лакруа свет клином не сошелся. Она пыталась не стать его собственностью, сохранять известное уважение. Но она не уходила, она все терпела, и он, очевидно, сделал вывод, что положение ее безвыходно. После того, как он это понял, он осмелился на прямой скандал, и Адель почувствовала, что теряет ту часть независимости - пусть даже видимой - которую доселе так оберегала. Она не могла управлять этим мужчиной. Он говорил с ней, размахивая кулаками; она больше всего боялась, что он ударит ее, и не возражала. Но внутри у нее вскипела ярость и зашевелилась ненависть, и, когда губы Адель давали обещание больше не возвращаться так поздно, мысленно она решила, просто поклялась себе, что изменит Лакруа при первом же более-менее удобном случае. Он это заслужил.
        Пока он, слегка успокоившись, выкладывал ей свои условия (что она всегда должна быть дома, должна ожидать его, а он в свою очередь может приезжать в любой час; что пора уже сократить эти безумные траты - довольно уже шляпок, она ему и так нравится, а для других наряжаться нечего), Адель уяснила только одно: надо все силы напрячь, но не дать ему взять над ней верх. Если Лакруа так дик, груб и необуздан, что она не может справиться с ним лишь силой красоты, надо вообще избавиться от него. Как угодно. У нее теперь есть квартира, есть чек. Надо найти другого покровителя, более цивилизованного, а еще лучше - вообще обойтись без любовников до тех пор, пока не родится ребенок.
        Она действительно чувствовала себя неважно, любовь и скандалы очень ее мучили.
        - Полагаю, мы теперь все выяснили, - в который раз повторил Лакруа, снова надевая шляпу, и в голосе его все еще звучала угроза. - Не советую считать меня болваном! Я готов разоряться, черт возьми, но я не готов быть рогоносцем и терпеть, пока ты будешь развлекаться с каким-нибудь хлыщом.
        Адель, сидя на разоренной постели, совершенно измученная его нотациями и еще более противными вспышками желания, вполголоса произнесла:
        - Да ступайте же, наконец! Ваша жена и так будет удивлена, если вы придете так поздно.
        Голос ее звучал устало. Лакруа боялся жены, поэтому подозрительно взглянул на Адель и поспешно вышел. Она пробормотала ему вслед проклятие, совершенно искренне желая Лакруа свалиться с лестницы и сломать себе шею. Презрение душило ее. «Ах, Боже мой, - подумала она в отчаянии, - этого драгуна не следует терпеть ни за какие деньги!»
        Не только скупость Лакруа вызывала у Адель отвращение. Как любовник он был просто невыносим. Адель, знавшая в этом отношении только Эдуарда, невольно сравнивала, и сравнение было не в пользу Лакруа. После Эдуарда он казался грубым, эгоистичным, ничего не умеющим, несдержанным. Тут и речи не было о какой-то романтике или элементарной деликатности: он набросился на Адель в первую же минуту, как только оказался с ней наедине в закрытом фиакре; без поцелуев, без ласк, с какими-то дикими стонами, он тискал ее и мял, сразу же задирая юбки. Ей поначалу было даже страшно - она ведь кроме Эдуарда, ни с кем этого еще не делала. Но ее сразу разобрал смех, когда она почувствовала, что он пытается войти в нее - это было довольно затруднительно, потому что нижнее белье все еще оставалось на ней. Но у Лакруа, по-видимому, уже не было терпения; вжимаясь в нее напряженной плотью, постанывая и тяжело дыша, он дернулся несколько раз и Адель ощутила, как что-то теплое плывет по ее ногам.
        Это было так странно, что Адель не сразу в это поверила. Потом пришло чувство легкого презрения. Подумать только, ведь Лакруа не мальчик, ему сорок лет или около этого. Просто странно, как некрасиво сделал все это взрослый мужчина. Потом, в следующий раз, он был уже не так поспешен и сумел все-таки овладеть ею, но подсознательно Адель уже не чувствовала никакого уважения к Лакруа. Последующие дни ничего не изменили. Она, правда, полностью избавилась от страха перед ним как перед мужчиной и испытывала теперь только глубочайшее, хорошо скрытое омерзение.
        Да, сколько наслаждения переживала она когда-то с Эдуардом, столько же теперь чувствовала омерзения. Это была какая-то полная противоположность графу де Монтрею. Лакруа даже не ласкал ее - она отмечала это в уме, хотя вообще-то ей вовсе этих ласк и не хотелось. Он кончал, едва успев начать, а начинал не заботясь о ней. Мало-помалу она догадалась, что это не оттого, что он оплатил ее и потому о ней не заботится - нет, он наверняка со всеми был такой, даже с женой. Бедная жена! Какое это, должно быть, мучение - всю жизнь прожить с таким мужчиной и даже не узнать, сколько радости может приносить любовь! Адель хотя бы знала это, поэтому считала Лакруа лишь досадным исключением.
        Кроме того, он был настолько эгоистичен, что кончал прямо в нее, ни о чем ее не спрашивая. Сейчас Адель было, конечно, все равно, она и так была беременна, но его поведение кое о чем говорило. Несмотря на то, что он совершенно себя не контролировал и был пятисекундным мужчиной, он мог возбуждаться снова и снова и заниматься этим часами, что не проносило Адель никакого удовольствия, а только утомляло. И в довершение ко всему прочему у него были какие-то свои фантазии: он, например, любил, чтобы она говорила ему комплименты и пела дифирамбы его мужским достоинствам, он прямо-таки просил об этом - и она, скрепя сердце, на это еще могла согласиться, но прочие, более интимные просьбы старалась отклонять. Пусть удовлетворяется тем, что имеет, а оказывать ему какие-то особые знаки внимания Адель была не намерена. Просто не могла. Слишком презирала.
        Понемногу Адель стала понимать, что, хотя квартира, деньги и наряды достались ей в целом очень легко, она еще ни на миг не приблизилась к тому, о чем мечтала. Она со злостью и тоской сознавала, что является пока обыкновенной, ничем не приметной содержанкой, каких тысячи в Париже. Она потеряла независимость и вынуждена была постоянно терпеть присутствие неприятного ей человека, грубого скандалиста, скупого буржуа.
        Существование ее было крайне незавидным, и она не переставала ломать себе голову над тем, как бы его изменить.
        6
        В дождливый воскресный вечер 18 октября префект парижской полиции Анри Жиске был завален работой - делами служебными и делами, связанными с его собственными предприятиями и банком. На службе дел и тревог было больше. Уже очень давно из разрозненных и не вполне внятных донесений полицейских агентов у Жиске складывалось впечатление, что зреет какой-то новый заговор левых, которые на этот раз хотят ни много ни мало - захватить власть. Два года назад судьи и король были так безумны, что после смехотворного срока заключения выпустили на свободу таких непримиримых противников режима, как Огюст Бланки и его сообщники. Теперь они снова плели какие-то паутинные нити, но, черт возьми, на этот раз у них была сильная конспирация - по образцу итальянских карбонариев - и шифры. Жиске, ненавидевший левых и демократов всех мастей, охотно арестовал бы их всех без разбора и отправил бы на каторгу. Ему, если бы он действовал сам, не потребовались бы доказательства. Но господа министры и король считали нужным проявлять прекраснодушие и оставлять заговорщиков и мятежников безнаказанными - что ж, рано или поздно это
кончится тем, что Луи Филипп будет убит или снова начнется революция.
        Он читал доставленные ему агентами прокламации «друзей народа», читал проклятия в адрес богачей, которые грабят Францию, и призывы возродить девяносто третий год[21 - В 1793 году якобинским правительством Робеспьера был развязан террор против аристократов.] и, пока он это читал, у Жиске желчь подкатывала к горлу. Он был в бешенстве от собственного бессилия. Надо в тысячу раз усилить поиски, надо поймать этих людей и сгноить в тюрьме! Он перероет весь Париж, и пусть газеты что угодно кричат о «драконовских мерах, предпринимаемых господином Жиске». Он… В этот миг вошла экономка и сообщила, что ужин подан.
        Жиске захватил бумаги в столовую. Ужинал он сегодня один, потому что жена и дети были за городом - как и всегда по воскресеньям. Экономка снова подошла и сообщила, что в прихожей его дожидается какая-то девушка.
        - Что за девушка?
        - Очень красивая, сударь. У нее ваша карточка.
        Жиске абсолютно не помнил об Адель, но у него мелькнула мысль, что это может быть одна из его осведомительниц.
        - Просите, - сказал он, принимаясь за еду.
        Вошла женщина, стройная, очень молодая, прилично одетая: в черном коротком плаще на красной подкладке и красном платье. Она подняла вуаль, и улыбка озарила ее лицо. Жиске узнал ее в тот же миг - эти глаза невозможно было спутать.
        - Вы?
        - Да, я, господин префект.
        - Прелесть моя, но я же просил вас зайти неделей раньше.
        Улыбаясь, она села рядом с ним:
        - В моей жизни многое изменилось, господин префект. Я теперь нашла человека, который меня содержит. Но я обещала вам доказать, что знаю, что такое благодарность, и я пришла.
        - Вы очень изменились. - Действительно, он если и узнавал ее, то только по глазам. Одежда ее, конечно, была небогата. Но в целом эта девчонка выглядела очень и очень прилично, как дочь или жена какого-нибудь добропорядочного буржуа. Кроме того, она держалась с врожденной грацией и обладала чудесной осанкой. - Признаюсь, мадемуазель, вы даже сбили меня с толку.
        Она согласно кивнула. Потом загадочная улыбка показалась на ее губах:
        - Надеюсь, господин Жиске, когда-нибудь я получу возможность удивить вас еще больше.
        Она была прелестна. Жиске был рад, что она пришла и не хотел ее отпускать. Сама судьба устроила эту встречу: жены не было дома, а прислуга была предана ему лично и никогда ничего не рассказывала госпоже Жиске. Он был полным хозяином у себя дома. О, разумеется, сегодня у него было много работы, но он займется ею к утру - он вообще отличался выносливостью и трудоспособностью.
        - Что ж, мадемуазель, - произнес он с ироничной улыбкой и поднялся, - раз ваш общественный статус теперь значительно повысился, я сочту за честь, если вы разделите со мной ужин.
        Она снова кивнула. Префект налил ей вина, и она пила маленькими глотками, не спеша, очень изящно. У Жиске был нюх на манеры: он сразу определил, что девчонка воспитывалась не на улице. И, честно говоря, подозрение зашевелилось в груди: а уж не подослана ли она его врагами? В Палате были такие негодяи, которые могли устроить любую ловушку, чтобы навредить ему, - даже подстроить ту встречу в полицейском участке.
        Она вдруг сказала:
        - Послушайте, господин префект, у меня есть к вам один вопрос.
        - Слушаю, - сказал он уже более сдержанно.
        - Ваши люди… то есть ваши полицейские - неужели они действительно вписали меня в ту самую проклятую карточку?
        Жиске усмехнулся:
        - Таков закон. Вы разве этого не заслужили?
        - Вовсе не заслужила. Я никогда не занималась этим и никогда не буду заниматься.
        Он уклончиво ответил:
        - Я разберусь с этим. В любом случае вам ничто страшное не грозит.
        Она чувствовала, как внимательно Жиске смотрит на нее, - его взгляд буквально жег ей плечи, шею с золотистым завитком волос, и вдруг встала, почти коснувшись грудью его груди, так, что ее распахнутые зеленые глаза и сочные розовые губы оказались совсем близко его лица, и тихо, с легким придыханием и легким лукавством спросила:
        - Я красива, ведь правда?
        У него перехватило дыхание от ее неожиданной близости и красоты. Увидев ее сегодня, светловолосую, нежную, всю золотистую, он понял, что вряд ли сможет устоять. Конечно, следовало бы быть благоразумным и не терять бдительности… но сейчас, когда она была так близко, его воля на мгновение была сломлена. Он склонился к этим розовым нежным губам, поцеловал, на миг ворвавшись языком ей в рот, потом подозрительность пересилила, и он отстранился.
        - Вы думали, что скажет об этом тот, кто вас содержит, моя дорогая?
        Она очаровательно прикрыла рот рукой, показывая, как ей скучно вспоминать об этом, но ничего не ответила, села, поднесла к губам кусочек белого хлеба.
        - Ну, хорошо, - сказал Жиске, тоже возвращаясь на свое место, - а вы не думали о том, что я могу ревновать?
        Она улыбнулась:
        - Вы? Ведь это ему я изменяю, а не вам.
        - Что, он действительно так противен?
        - Невыносимо!
        - Но, как видно, иного на примете нет… А вы не думали, что я тоже был бы не прочь вас поддержать - я имею в виду деньги, разумеется.
        Адель повернулась к нему и очень серьезно сказала:
        - Только если у вас будет очень большое желание, господин Жиске. Я вообще-то многого хочу добиться в жизни, но вы мой друг и я не хочу, чтобы деньги портили наши отношения. Деньги ведь все портят, вы же знаете.
        - Так, значит, вы бескорыстны?
        Она засмеялась, поблескивая белыми зубами:
        - Нет. Напротив. Я очень корыстна. Знаете мою самую большую мечту? Появиться в Опере с принцем крови… появиться в ослепительном туалете, так, чтобы все ахнули… чтобы все газеты называли меня самой прекрасной, самой изящной, самой дорогой женщиной Парижа…
        Конечно же, я очень корыстна. Иначе моей цели не достигнешь.
        Слегка удивленный, Жиске с улыбкой добавил:
        - Ну, в таком случае выберите себе для первого бала в Опере какое-нибудь белое платье…
        - Непременно белое?
        - Это чтобы подчеркнуть вашу невинность, бесенок. Мне кажется, белое вам идет.
        - Мне идет все. Но я сделаю так, как вы хотите, и выберу белое платье - из чувства дружбы к вам…
        Было трудно понять, шутит она или нет. В любом случае, изменилась она разительно. Совсем не походила больше на ту испуганную, бедно одетую девчонку, какую он встретил в участке. В ней было что-то особенное… нет, не только ее красота, хотя она и была исключительной, а ее мечты - такие необычно дерзкие, ее упорство, самоуверенность, жизнелюбие. Все это соединялось с недурными манерами, грамотным языком, настоящим парижским произношением и хорошим тоном. У Жиске, привыкшего видеть за всем необычным что-то подозрительное, кончилось терпение, и он резко спросил, без всякой связи с предыдущей темой:
        - Где вы воспитывались? Кто вас воспитывал? Я так полагаю, вы и книги читаете, не так ли?
        Она снова засмеялась. Потом взглянула на него, подперев щеку рукой:
        - Вы что же, допрашиваете меня?
        Он пожал плечами.
        - Вы довольно странная особа. Вы росли не на улице, не так ли?
        - Я росла в доме моей матери, на улице Риволи, а воспитывалась в пансионе мадам Шаретон.
        - Что еще за пансион? Не знаю такого.
        - О, конечно, это не Сакре-Кер, где воспитываются дочери герцогов. - Она нехотя ковырнула вилкой жаркое. - Мадам Шаретон воспитывала дочерей мелких буржуа, среди которых была и я.
        - А потом?
        Она оставила вилку, перестала смеяться, и глаза ее потемнели.
        - Потом в моей жизни произошло несчастье, и я очень изменилась.
        - Что за несчастье? Не заставляйте меня каждый раз задавать вам вопросы.
        Она сделала гримасу.
        - Вы ведете себя не как друг, господин Жиске. Но я охотно объясню вам. Получилось так, что я встретила графа де Монтрея.
        - Графа де Монтрея? Эдуарда?
        - Как прекрасно, что вы его знаете. Стало быть, он наш общий знакомый. - Ее глаза сузились, и Жиске заметил две злые молнии, мелькнувшие во взгляде Адель. - Граф де Монтрей оскорбил меня так, как еще никогда не оскорбляли женщину, и я рассталась с ним. У меня, правда, есть надежда когда-нибудь напомнить ему о себе.
        - Отомстить?
        - Вот именно.
        Жиске слушал, и лицо его оставалось задумчивым. За свою жизнь он не слышал более правдоподобные истории, которые оказывались ложью, и менее правдоподобные, которые были правдой. Граф де Монтрей… Память у Жиске была великолепная, особенно когда дело касалось людей, находившиеся в оппозиции к режиму. Граф де Монтрей и все его родственники были роялистами и таковыми, конечно же, остаются. В салоне у его матери ведутся недозволенные политические разговоры. В любую минуту оттуда можно ожидать опасности. И Жиске подумал: кто знает, может, эта странная девица будет полезна? Неизвестно, кто пригодится в будущем. Если судить по ее красоте и намерениям, она далеко пойдет, да и вообще она казалась ему натурой не совсем заурядной. Он откинулся на спинку стула, тяжело вздыхая, и тут его обжег внимательный взгляд Адель. Она резко спросила:
        - Что, я могу быть выгодна вам, не так ли?
        Жиске не предполагал в ней такой прозорливости. Видимо, девчонка хорошо изучила людские нравы и знает, что такое выгода. Ее трудно обмануть. Он усмехнулся:
        - Вы проницательны. А что он вам такого сделал, этот граф?
        - Об этом я не хотела бы говорить.
        Сказав это, она сразу замолчала, притихла, склонясь над тарелкой, как будто была задета самая уязвимая и болезненная струна ее сердца. «Похоже, дело тут серьезно, - подумал Жиске. - Надо заняться ею. Она интересная особа. Надо только, черт возьми, навести справки, узнать ее фамилию и имя в участке - я ведь этого до сих пор не знаю - и выяснить, что же с ней произошло. Надо дать ей немного ласки и внимания - она в них нуждается. Она почти ребенок, и будет потом благодарна. Кроме красоты у нее есть некоторый ум, а это уже хорошо. Она может быть чертовски выгодным вложением капитала, если… если я поддержу ее на первых порах. В любом случае я ничего не теряю: она ведь так привлекательна».
        Она сидела к нему в профиль, и профиль этот был нежный, еще полудетский. Черные ресницы отбрасывали тень на щеки. Жиске невольно, уже как мужчина, а не как префект полиции, снова залюбовался изящной линией ее шеи, полуобнаженными плечами, всей кожей ощущая волнение двух юных холмиков грудей - взгляд проникал сквозь корсаж и угадывал ложбинку между ними.
        - Знаете, дорогая моя, - сказал он неторопливо и негромко, - я нахожу вас необыкновенно очаровательной, и все потому, что вы кокетничаете даже тогда, когда грустите.
        - Кокетство - это мое единственное оружие, господин префект. Все остальное, что я умею, никем не ценится.
        - А что вы умеете?
        - Умею петь, и довольно хорошо, умею играть на рояле, знаю много стихов и прозы и могу декламировать. Но все это, увы, не принесет мне никакого дохода.
        - Знаете, - снова сказал он, - бросьте вы этого вашего буржуа.
        - Какого буржуа?
        - Который вас содержит. Он вам ни к чему. Я мог бы… - Он потянулся к коробке с сигарами, достал длинную тонкую гавану и прикурил. - Я мог бы находить вам очень ценных людей… моих друзей, которые оценили бы вас лучше, чем тот ваш лавочник.
        - Он ресторатор.
        - Тем хуже. Он плох для вас.
        - Я понимаю. Но принять ваше предложение не могу.
        - Почему?
        - Я беременна, господин Жиске. Так уж получилось. У меня сейчас нет сил продавать себя.
        Взяв бокал с вином, она встала и подошла к камину. Отблески пламени упали ей на лицо, заплясали на плечах, золотя смуглую кожу. В некотором замешательстве она поправила локон, выбившийся из прически. Глаза ее были задумчивы. Жиске не спрашивал больше ни о чем - он и так понял, что к чему. История самая обыкновенная: бедную девушку из буржуазной среды соблазняет богатый красавец и бросает ее с ребенком. Видимо, в этом главная причина ее ненависти к графу де Монтрею. Но, черт возьми, на сегодня уже достаточно говорить об этом. Жиске встал и приблизился к своей гостье.
        - Можно дать вам совет, мадемуазель?
        - Можно.
        - Найдите способ избавиться от вашего покровителя. Ребенок, которого вы ждете, может принести вам гораздо больше пользы, чем вы думаете. Если к его зачатию причастен граф де Монтрей, то рано или поздно его и его семью можно будет заставить признать ребенка, а это будет очень для вас полезно. Это пахнет большими деньгами.
        Она окинула его взглядом и лучезарно улыбнулась:
        - Дорогой господин префект, это хороший совет. Совет друга. За него я вам благодарна. Кстати…
        - Что?
        - Вы очень заботитесь обо мне. Вы ужинаете со мной, даете мне советы и ничего не требуете.
        Вы почти беретесь содержать меня, а ведь я…
        - Что?
        Она засмеялась:
        - А ведь я пока не оказываю вам никаких услуг.
        Эта ее улыбка, смеющиеся зеленые глаза и лукавые намеки, срывающиеся с губ, на миг лишили его хладнокровия; обхватив Адель за талию, он жадно, даже грубо привлек ее к себе, прижал так крепко, что она ощутила все напряжение его рвущейся плоти. Тихо засмеявшись, она припала к его плечу, легкая дрожь пробежала по ее телу. Задыхаясь, она прошептала:
        - Берегитесь, господин Жиске. Я совершенно перестану видеть в вас друга.
        - Вы просто чертенок, прелесть моя. Вы воплощенное искушение. Боюсь, если так пойдет, я потеряю всякие дружеские чувства к вам. Я даже забуду о том, что я префект, и забуду обязанности, которые возложило на меня государство.
        Ирония была в его голосе. Он на миг отстранил Адель; потом, переводя дыхание, негромко произнес:
        - Совет я вам дал просто так, моя прелесть. Без надежды на что-то.
        - А я с надеждой приняла его, - заявила она легкомысленно.
        Одним движением освободившись из его объятий, она приоткрыла дверь и вышла на террасу. Было прохладно. Дождь прекратился. Луна выглянула из-за туч и залила весь сад серебристым светом. Фигура Адель казалась просто окутанной этой лунной сияющей пеной. Жиске пошел за ней, как зачарованный. Честно говоря, он уже и не помнил, когда был так романтично настроен и когда женщина его так завораживала.
        Он взял ее за руки. Лицо Адель было непроницаемо, губы не улыбались, но из зеленых глаз, огромных, ясных, исчез тот бриллиантовый холодок, который Жиске подмечал раньше. Сейчас эти глаза смотрели почти тепло. Она безумно нравилась ему - ее голос, ее легкое дыхание, нежный запах. Он решительно произнес, полагая, что ему нечего теряться перед столь юной женщиной:
        - Мне кажется, мадемуазель, с этим надо покончить.
        - С чем?
        - Надо прояснить как-то наши отношения. Это становится невыносимым.
        Она легко качнула головой.
        - Но я же согласна, Я ради этого и пришла. Я выбрала вас.
        - Почему меня? Тоже из расчета?
        - Потому что я доверяю вам. - Она улыбнулась. - Потому что вы мне симпатичны… и я давно думала о вас. Да, вот так… Иногда я бываю совсем не расчетлива.
        Жиске, ничего не отвечая, взял ее лицо в ладони. Было что-то умопомрачительное в этой смеси невинности и откровенности, бескорыстия и порока. Адель капризно передернула плечами:
        - Ну же, поцелуйте меня наконец.
        В ее голосе были повелительные нотки. Он ласково коснулся губами ее губ, потом сжал ее руку в своей.
        - Не подстрекайте меня, мадемуазель. Это излишне. Кроме того, мне кажется, что эта терраса - не самое лучшее место.
        - Вы не любите луну и звезды?
        - Я покажусь вам прозаичным и скучным, прелесть моя, но поверьте мне как человеку, который знает толк в любви: для таких дел нет лучшего места, чем постель. Уясните это на будущее.
        7
        Хотя ее муж вот уже третью неделю возвращался поздно, госпожа Лакруа еще не питала по этому поводу никаких подозрений. Ей и в голову не могло прийти, что приличный человек, семьянин, ресторатор содержит любовницу - госпожа Лакруа сочла бы это форменным безумием. Его отлучки и поздние возвращения она объясняла усиленной работой. В последнее время он тратил много денег - конечно же, на ресторан. Само собой разумеется, что Лакруа пользовался заблуждением, в котором пребывала его богатая супруга, и каждый раз возвращался все позднее. В среду он вообще решил не приезжать к ужину, а прямиком из Нейи отправился на аллею Обсерватории, к Адель.
        Он намеревался в свое удовольствие провести вечер и проверить, сидит ли его любовница дома: с недавних пор он чувствовал, что чем больше денег на нее тратит, тем больше ему хочется ущемлять ее в чем-то и командовать ею. Преследуя эту весьма приятную цель, он забыл о напряженном рабочем дне, выпавшем на его долю.
        На лестнице его обогнал мальчик-разносчик с большой корзиной лилий и роз - такое в нынешнюю погоду, осенью, стоило немалых денег. Подозрение пронзило Лакруа, он остановил мальчишку и спросил, куда тот направляется.
        - Приказано доставить мадемуазель Эрио, сударь.
        Лакруа, потрясенный, застыл на лестнице. Он не мог поверить в такое своеволие - ведь не далее как позавчера они все выяснили относительно цветов! Мальчишка уже поднялся на третий этаж и без корзины сбежал вниз, снова встретившись с Лакруа, и только тогда ресторатор ринулся наверх, решив во всем разобраться.
        Вид квартиры Адель вообще на какое-то время лишил его дара речи. Уже в прихожей он наткнулся на зеркальный шкаф красного дерева - трудно было даже представить, сколько он стоит. Повсюду стояли цветы, валялись не разобранные еще коробки с покупками, корзины с шелковым нижним бельем, белели ворохи атласных корсетов, чулок, нижних юбок. Здесь царила полная неразбериха, квартира напоминала архипелаг со множеством островков, а сама Адель была в спальне, стояла за китайской лакированной ширмой, не обращая на Лакруа никакого внимания, и раздевалась, со смехом бросая каждую снимаемую вещь молоденькой девушке, которую Лакруа в первый раз видел. Машинально взглянув на туфли Адель, брошенные у порога, он отметил, что вернулась она, вероятно, как раз перед ним. И, разумеется, нанимала извозчика - недаром на туфлях нет брызг грязи.
        Он пробормотал, задыхаясь от бешенства:
        - Что, я вас спрашиваю, здесь происходит?
        Адель со своей девчонкой перестали смеяться.
        - Ах, это вы, сударь, - холодно сказала она оборачиваясь. - Хорошо, что вы зашли. Мне надо кое-что вам сказать.
        Ему впервые устроили такой холодный прием. Адель вышла из-за ширмы в одной нижней юбке и корсаже, небрежно бросила, обращаясь к девчонке: «Принеси мне чашку кофе через полчаса, Жюдит», и села к туалетному столику с щеткой в руке.
        - А куда вы дели Северину? - спросил он сдавленным от злости голосом.
        Адель невозмутимо произнесла:
        - Вашу ищейку я уволила. У меня теперь другая служанка.
        - Другая служанка? Что это, черт возьми, значит? Как вы…
        Адель с вызывающей надменностью сказала через плечо:
        - Это означает, что отныне наш договор разорван, сударь. Я более в ваших услугах не нуждаюсь.
        - Не нуждаетесь?!
        - Вот именно. У меня теперь другой любовник, господин Лакруа, гораздо более выгодный, чем вы, вот почему я сочла возможным сказать вам «до свиданья».
        Все это было настолько чудовищно и неслыханно, что перед подобным бесстыдством Лакруа на миг растерялся. Он смотрел на Адель: она совершенно хладнокровно расчесывала волосы. С ее губ, как нечто совершенно естественное, сорвалось:
        - Как видите, образ жизни у меня теперь изменится. Теперь я буду иметь столько цветов, сколько хочу. Вы же не станете говорить, господин Лакруа, что я делаю неправильный выбор. Вы выбирая между ним и вами, я выбираю лучшее. Вы не можете меня за это упрекать. Я всего лишь хочу устроить свою жизнь.
        - Кто же… кто же этот глупец, который…
        Адель очень любезно ответила:
        - Это Анри Жиске, префект полиции.
        - Префект полиции?
        - Да. Что вы все время переспрашиваете? У вас как-будто был хороший слух.
        Даже сидя спиной к нему, Адель в зеркало видела, как багровеет лицо Лакруа. Казалось, его вот-вот хватит удар. Все, что он слышал, не укладывалось у него в голове. Он вспоминал поведение этой мерзавки в последние дни - она была робка, никогда ему не возражала. Он полагал, что установил за ней хороший контроль, а она, оказывается, обманула даже Северину и все эти дни шлялась по улицам, выставляла себя на продажу! Как умело она усыпила его бдительность! Он был ей нужен для того, чтобы как-то прожить две-три недели, у нее никогда и в мыслях не было оставаться с ним надолго! Похоже, сам черт сидит в этой девице! Все больше убеждаясь в том, как бесстыдно его использовали, как посмеялись над ним, Лакруа вскипел.
        - Да ты просто тварь! Грязная мерзкая шлюха!
        Он рванулся к ней, но она, с замиранием сердца предвидя этот маневр, сорвалась с пуфа, будто на пружине, отпрянула в сторону, изогнулась назад всем телом, и его кулак ее не достал. Щеки Адель вспыхнули румянцем; ловко перегнувшись через столик, она схватила звонок.
        - Ну-ка, ну-ка, тише! Не советую распускать здесь руки! Я как раз хотела сказать вам, что полиция уже поставлена в известность о том, что меня долгое время преследует мужчина, так что если вы вздумаете ко мне снова приставать, вам это дорого обойдется. Вас арестуют, если вы посмеете сделать мне какую-то неприятность!
        Замешательство, вызванное ее неожиданно дерзким и наглым поведением заставило Лакруа прислушаться к ее словам. Она что-то говорила о Жиске, префекте полиции, и, честно говоря, теперь Лакруа немного струсил. Сказалась солдатская привычка благоговеть перед начальством. Он остановился, опуская руки и бешеным взглядом окидывая комнату.
        - Как, черт возьми, вы намерены со мной рассчитаться?
        Адель не верила этому видимому успокоению Лакруа и поэтому не приближалась к нему. Вернувшись за ширму, она сбросила нижнюю юбку и, Наощупь разыскивая свой халат, равнодушно ответила:
        - Расчеты? Что еще за расчеты? Я вам ничего не должна.
        - Квартира! - взревел Лакруа. - Эта квартира, я заплатил за нее!
        - Вы заплатили только за месяц, всего восемьдесят франков; я с хозяйкой уже уговорилась о новой цене и сказала, что платить отныне буду сама. Съезжать с этой квартиры я не намерена, она мне нравится.
        - Я платил за эту квартиру! - твердил он, как заклятье.
        Адель сухо ответила:
        - Довольно уже талдычить одно и тоже. Вы платили, но в это время я жила с вами, стало быть, все правильно. - Она пожала плечами: - Впрочем, если вы так скупы, возьмите там, на камине, двадцать франков - они лежат стопочкой.
        - Вы просто сука!
        - А вы скупое старое чучело! - сказала Адель вспыхивая.
        - Публичная девка!
        - Мерзкий импотент!
        Глаза Лакруа налились кровью:
        - Вы вернете мне мои деньги и мой чек!
        - Как бы не так! Я заработала их честным трудом.
        - Я придушу вас!
        - И проведете остаток жизни за решеткой - поздравляю вас…
        Она не рассчитала воздействия своих слов. Мужское самолюбие, смертельно оскорбленное ею, смешалось у Лакруа с невыносимым сознанием того, сколько денег она с него содрала, как обокрала его. Он совершенно не помнил того, чем пожертвовала Адель ради этих денег. Лакруа любил свои деньги с силой истинного буржуа, знающего цену каждому су, и понятие об их утрате заслонило в его воображении страх перед полицией и Жиске. Не помня себя, он ринулся на Адель, желая в тот миг растоптать, измолотить ее кулаками, ударами выколотить с нее свои три тысячи франков.
        Он повалил ее на пол, и принялся изо всех сил бить кулаками по чему попало - лицу, обнаженным локтям, плечам, груди, голове. Адель, не ожидавшая такого яростного нападения, такого невероятного насилия, обрушившегося на нее, поначалу была ослеплена и оглушена, ничего не понимая; она лишь инстинктивно поджала ноги, оберегая живот. Потом у нее мелькнула дикая мысль, что этот маньяк может запросто убить ее или изуродовать - он пытался метить ей в лицо. Лицо было ее единственным достоянием. Она попыталась дотянуться до звонка, но ей это не удалось, и тогда она закричала так пронзительно, что ее услышали все жильцы в доме.
        - Сука! Проститутка! Ты вернешь мои деньги, иначе тебе тут и конец придет!
        Обычные ругательства перемежались самыми грязными солдатскими выражениями. На крик Адель вбежала сначала Жюдит и, в свою очередь, тоже закричала. Через секунду в спальню ворвались привратник и хозяйка. Лакруа оттащили от Адель, но крик и переполох были таковы, что хотелось зажать уши.
        - Выведите его! - проговорила Адель сквозь сдавленные рыдания. - Делайте что хотите, но выведите его, чтоб я его больше не видела!
        - Вызвать полицию, мадемуазель? - в крайнем волнении осведомилась Жюдит. - Вы в ужасном виде!
        - Нет. Не надо полиции. Пусть убирается… пусть только он убирается, пусть убирается поскорее!
        Адель была в истерике. Мало сказать, что она была оскорблена; она еще пережила ужасный страх за ребенка. Она ведь хотела иметь свою дочь, свою Дезире и, помимо этого, теперь Жиске ей внушил, что ребенок может быть очень выгоден. Если она потеряет его из-за этого ничтожества… о, что это будет за кошмар! Кроме того, у Адель было в кровь разбито лицо, рассечены губы, тело покрыто кровоподтеками и ссадинами, которые очень скоро превратятся в синяки. Пожалуй, целый месяц она не сможет выйти на улицу. Адель села на полу, опираясь спиной на постель, прижав руки к лицу, и зарыдала вне себя от отчаяния.
        - Хочу заметить, мадемуазель, - уже в который раз повторяла хозяйка, - что такие скандалы без ведома полиции оставлять не следует. Я советую…
        - Оставьте меня в покое!
        Она плакала до тех пор, пока были слезы. Жюдит хлопотала над ней, предлагая то полотенце, смоченное уксусом, то стакан воды. Адель через силу напилась. Дыхание ее понемногу успокаивалось, становилось не таким судорожным. Она осторожно ощупала свое лицо - все, кажется, было цело. В самом деле, не было смысла плакать. Лакруа мерзавец, и этой его выходки она так не оставит. Даже сейчас у Адель хватило хладнокровия понять, что обращаться к Жиске нет смысла: этот человек не расположен к сантиментам, он, хоть и ценит ее, но ценит красивую и победительную, а сочувствия от него не дождешься. Если она покажется ему такой, он разочаруется в ней. Нет, она придумает что-то другое… но Лакруа еще пожалеет о том, что натворил!
        Жюдит, помогая ей одеться, твердила:
        - Надо позвать полицию и доктора, мадемуазель… Ведь у вас есть господин Жиске, надо рассказать ему! Он заступится за вас.
        - Ах, замолчи, пожалуйста, - в сердцах проговорила Адель. - Замолчи. Дай мне подумать.
        Она отыскала эту девушку в агентстве. Жюдит было шестнадцать, как и ей, она недавно приехала из какой-то нормандской деревни и еще нигде не служила. Платить ей было как раз по силам Адель. Это была миловидная, живая, резвая, смешливая девушка, с которой Адель легко подружилась. У нее никогда не было подруг и ей понравилось болтать с нормандкой обо всем, черпая в этих беседах какое-то облегчение: она ведь так долго была совсем одна!
        Адель умылась и села в кресло, прижимая к лицу полотенце, смоченное уксусом. Смотреть на себя в зеркало было выше ее сил. Некоторое время она еще плакала. Ей ведь самой было всего шестнадцать. Она много месяцев прожила одна, ни одной родственной души не было поблизости. Мужчины, которые ей встречались, не располагали к откровениям. Все отношения с ними она строила исключительно на выгоде, и только сейчас, избитая, оскорбленная, в ночной тишине своей квартиры, она ощутила, какое ужасное окружает ее одиночество. Поначалу она решила, что один только Лакруа повинен в том, что ее охватили столь неприятные чувства. Он лишил ее мужества. Ненависть и ярость заставили ее подняться; Адель присела к бюро, негнущимися дрожащими пальцами обмакнула перо в чернильницу и стала писать.
        Она часто останавливалась, шмыгая носом и вытирая слезы, но в конце концов сочинила пять-шесть строк. Это письмо должно было стать ее местью и адресовала она его госпоже Лакруа. Адель отлично знала, что ресторатор боится жены и своим состоянием обязан ее приданому. Чудесный получится скандал! Этот мерзавец вполне заслужил такое!
        Она запечатала письмо и протянула его горничной.
        - Возьми, отнеси на почту.
        - Прямо сейчас, мадемуазель?
        - Да, а когда отнесешь…
        Она на миг запнулась, чувствуя, как слезы подкатывают к горлу. Впервые за много месяцев она ощущала себя ребенком, маленькой девочкой, впервые испытывала страх перед завтрашним днем и полное отсутствие мужества. Ей хотелось плакать, зарывшись лицом в подушку, но больше всего хотелось, чтобы кто-то ее защитил. Адель вспомнила о матери. Пожалуй, Гортензия была единственным родным ей человеком. Обида оставалась в прошлом. Она хотела к маме, хотела видеть ее! Не было больше сил скрываться и быть одной. Она же не сирота, в конце концов! И неправда, что мама не любила ее! Адель долго пыталась сама себя в этом уверить, но знала, что это не так. Сдавленным голосом она произнесла:
        - Жюдит, ты пойдешь на улицу Риволи, к моей матери… и приведешь ее сюда. Сделай это, дорогая Жюдит. Я… я хочу сегодня ее видеть.
        Что было сегодня в доме на улице Риволи? Бал? Вечеринка? Прием? Может быть, Гортензия принимала нового любовника? Адель уже хорошо представляла себе образ жизни матери, но сейчас не придавала этому особого значения. Она знала, что Гортензия придет. И будет рада получить, наконец, от Адель весточку.
        - Я сделаю все, как вы сказали, мадемуазель. А вы уж больше не плачьте, пока меня не будет. Нечего плакать из-за такого человека. Вы такая красивая, вы поправитесь и найдете мужчину куда более достойного…
        Адель залезла в постель, накрылась одеялом до подбородка и на некоторое время замерла неподвижно, пытаясь умерить дрожь, сотрясающую тело. Она прислушивалась к тому, что происходило внутри нее. Беременность протекала так легко, что Адель очень редко задумывалась о ребенке и пожалуй, только сейчас, после того, как ее избили, поняла, как он важен для нее. По многим причинам… Ей было немного страшно, потому что она была крайне неопытна в этих вопросах. Но, похоже, ничего ужасного не произошло. Потом Адель вспомнила, что говорила мать о крепости креольской крови, и улыбнулась сквозь слезы. Да, она все выдержит… В ее жилах течет не только креольская, но и славянская кровь, словом, она немного дикарка, не такая изнеженная, как полноценные француженки. Все обойдется…
        Она задремала, когда еще слезы не высохли на ее щеках, и уже сквозь сон ощутила, как знакомые теплые руки обхватили ее. Гортензия, вне себя от отчаяния, что видит свою дочь такой, сквозь рыдания говорила:
        - Моя девочка!… Бедная моя девочка! Господи, кто только мог довести тебя до такого состояния!
        8
        Адель и Гортензия помирились.
        Особой теплоты и доверия в их отношениях не было. По сути, они очень мало знали друг друга. Прежде госпожа Эрио была окружена в глазах дочери неким идеалистическим ореолом, теперь этот ореол развеялся. Гортензия оставалась слишком влюбленной в себя, слишком эгоисткой, чтобы полностью проникнуться бедами дочери. Адель, в свою очередь, теперь знала мать и с плохой стороны. Она знала, что та способна на самые низкие поступки - не потому, что зла по природе, а из-за полного нежелания над чем-либо задумываться и привычки решать все проблемы как можно более легким путем. Пожалуй, когда эти качества были направлены на других, Адель ничего не имела против, но поступок матери - имелись в виду те злосчастные двадцать тысяч - касался самой Адель. Умом она понимала, что мать, договорившись с Эдуардом, поступила чрезвычайно практично, но сердцем до конца простить мать так и не могла. Не хотела она и возвращаться в дом на улице Риволи. Все, что было связано с прежней жизнью у матери, было ей слишком тягостно. Адель не чувствовала себя в силах стать такой, как раньше, и в то же время сожалела о случившихся
переменах, и, чтобы набраться мужества жить дальше, не хотела вспоминать о прошлом.
        Сейчас, после примирения, их отношения были поставлены на более правильную основу. Они стали подругами, и это было естественное положение, потому что Гортензия никогда не была для Адель матерью-покровительницей в полном смысле слова. Мать воспитывает, опекает, защищает. Мать посвящает себя своему ребенку. Мать - это как тыл, как каменная стена для него. Адель ничего подобного никогда не чувствовала. Она пришла к выводу, что полагаться следует только на себя, ну, а если становится слишком уж одиноко, если чувствуешь себя чересчур слабой и уязвимой, тогда нужно обратиться к подруге. Гортензия могла бы быть лучшей из подруг - любящей, верной, преданной. Дружба ведь не требует такой самоотдачи, как материнство. Обо всем этом они, конечно, не говорили друг с другом, даже не давали себе в этом отчета, но подсознательно каждая ощутила, что нынешнее положение - самое верное, и облегченно вздохнули.
        Они славно поговорили в тот вечер и позже. Гортензия успокаивала дочь, как могла. Адель рассказала ей о том, чего еще никому не говорила. Оба пришли к выводу, что виновата во всем не Гортензия, а граф де Монтрей. Что, в сущности, представляла собой госпожа Эрио? Она была небогатая женщина и зависела от множества обстоятельств. Ее положением воспользовались. Граф де Монтрей, сказочно богатый бездельник, знал, что Гортензии, погрязшей в долгах, некуда деваться - по крайней мере, такова была версия госпожи Эрио. Тогда же она рассказала Адель о бароне де Фронсаке и роли, которую тот играл.
        Адель слушала, напряженно сцепив пальцы. Потом с ее губ сорвался вопрос: где сейчас Эдуард?
        - Вот этого я не знаю, дорогая. Ни он, ни его дядя не появляются у меня, и это понятно. После того, как ты отослала ему ожерелье, он уехал куда-то на воды, к матери. Вероятно, они уже вернулись в Париж.
        Гортензия из осторожности и из боязни сказать бестактность не спросила о том, что весьма удивляло ее уже давно: почему Адель понадобилось расставаться с ожерельем? Ведь она получила его честным путем. Впрочем, эта бедная девочка такая сумасбродка, она еще не научилась вести себя правильно. Кроме того, в глубине души Гортензия была уверена, что Эдуард до сих пор влюблен в Адель и сказала, пытаясь нащупать почву:
        - Господин де Монтрей очень волновался, когда ты исчезла. Если бы ты знала, Адель: он всю полицию на ноги поставил. Как ты полагаешь… мне кажется, было бы справедливо сообщить ему теперь, когда ты нашлась.
        Глаза Адель сверкнули. Она с деланным равнодушием ответила, что ничего подобного делать не собирается. - Но ведь у тебя будет ребенок от него, дорогая, - заметила Гортензия, втайне подивившись настроению дочери.
        - Я рада. Но только это будет мой ребенок, а не его. Я все сделаю для своей дочери, все, что смогу. Я никому ее не отдам, даже кормилице. Хотя, может быть, кормилицу и найду, но в деревню Дезире отсылать не буду. Она будет очень любить меня, как и я ее, и у нас будет хорошая семья. А еще я буду богата, очень богата. Я что угодно сделаю, лишь бы не быть бедной.
        Многие слова Адель были камнями в огород Гортензии, и последняя это заметила. Но, в конце концов, радость от встречи была сильнее, чем досада, вызванная скрытыми упреками. У Гортензии ведь, в сущности, никого не было роднее, чем дочь. Они должны были держаться друг за друга.
        «А вообще-то, - подумала Гортензия невольно, слушая речи дочери, - Адель такой еще ребенок. Какие глупости она порой говорит!»
        Адель, на миг забыв о присутствии матери, подумала об Эдуарде и сердце ее сжалось. При одном упоминании его имени она теряла спокойствие. Она не могла понять, любит его или ненавидит. Скорее всего, имело место и то, и другое. Но сейчас ей было больно, очень больно от того, что Эдуард, так и не найдя ее, столь быстро бросил поиски и уехал из Парижа. Светские бездельники в Экс-ле-Бене были ему дороже, чем она. Впрочем, с чего она взяла, что вообще что-то для него значила? Он не воспринимал ее всерьез. Он купил даже не ее саму, а ее тело, купил как диковинную вещь, странное существо, красивое и забавное. Он, может быть, вообще не способен любить. Единственный пыл, который у него остался, - физический, для прочего он слишком большой эгоист. Ему было скучно в Париже, и она его развлекла… Ах, черт побери, как все это было мерзко по отношению к ней!
        Эдуард изломал ей жизнь. Только Эдуард. Он разрушил мир, в котором она жила, те иллюзии, что она питала. Она осталась словно на пустом месте, с единственным стремлением в душе - иметь выгоду. Черт побери, если это ее участь, она смирится. Но уж если она будет несчастна, то несчастен будет и он. Рано или поздно она лишит его спокойствия и выведет из пресловутой скуки. Он почти разучился чувствовать - что ж, она придумает что-то эдакое, что вернет ему подлинную свежесть чувств.
        Гортензия и Адель помирились, но в душе одна совершенно не понимала другую.
        9
        В течение зимы жизнь Адель протекала более-менее спокойно. Мать помогала ей, Анри Жиске, не терявший свою подопечную из виду, тоже оказывал некоторую поддержку. На первых порах, когда беременность еще не слишком продвинулась, она предоставляла ему время от времени любовные услуги, но, честно говоря, Адель интересовала Жиске с иной точки зрения. Раза два-три, чтобы укрепить ее привязанность, он подбрасывал ей небольшой заработок - давал адреса некоторых своих друзей, которые хотели бы развлечься. Адель на такие поездки смотрела не слишком серьезно - в дальнейшем она не намеревалась быть девочкой по вызову, и принимала такую работу не из-за денег, а из желания познакомиться с кем-нибудь из высшего общества. Потом, когда живот стал очень заметен, она решила, что будет лучше на время отказаться от какой-либо работы и заняться исключительно собой.
        Она ждала ребенка даже с некоторой страстью - до того хотелось увидеть, наконец, свою Дезире, любить ее, лелеять. Она была единственным смыслом ее жизни. В том, что родится девочка, Адель не сомневалась. В их роду Эрио не было мальчиков. Да и вообще, коль уж Адель намеревалась сделать мужчин своей добычей, ей вовсе не хотелось иметь одного из них в качестве сына.
        Адель с тщательностью, доходящей до смешного, исполняла все предписания доктора, прислушивалась к советам матери, каждый день ездила в Люксембургский сад и любовалась статуями - для того, чтобы ребенок был красивым. Беременность протекала легко, Адель переносила ее весело, с радостью, почти не страдая от тошноты или головокружений. Гортензия говорила, что так бывает со всеми женщинами Эрио: сама она, родив Адель, через два дня уже танцевала на балу.
        Размеренное течение жизни Адель было прервано лишь однажды. Как-то в конце декабря, после Рождества, Адель и Жюдит, веселые, раскрасневшиеся, вернулись домой на улицу Кассини и обнаружили, что их чудесная квартира разграблена. Платья Адель, шелковое нижнее белье, серебряные щетки с туалетного столика, даже дешевые украшения - все было украдено. Адель, у которой от ярости перехватило дыхание, ни минуты не сомневалась в том, чьих рук это было дело. Это мог сделать только один человек - Лакруа! Вероятно, этот мерзавец, желая вернуть потерянные деньги хотя бы частично, решил продать весь гардероб Адель вплоть до чулок.
        Впрочем, раз это случилось, что толку было сердиться? Жиске, которому Адель рассказала об ограблении, посмеялся и посоветовал не затевать скандала. «Главное, моя дорогая, - сказал он, - это не быть смешной. Забудьте об этом, рано или поздно вы купите себе много новых платьев. А пока забудьте о Лакруа, о платьях и думайте только о приданом для вашего ребенка - он может стоить очень больших денег. Не огорчайтесь по пустякам». Адель, все еще плохо разбиравшаяся в том, что разглашать принято или не принято, решила прислушиваться к мнению Жиске. В конце концов, он не желал ей зла. Прошло время, и мелочная проделка Лакруа была забыта.
        Весной 1834 года Франция снова была взбудоражена известиями о волнениях в Лионе. Жалованье рабочих в течение двух лет постоянно понижалось, а поскольку никаких законов, регламентирующих труд, не существовало, то этому не видно было конца. Порой за восемнадцатичасовой рабочий день рабочий получал по 18 су. На фабрики принимали даже пятилетних детей. Нищета рабочих объявлялась естественным и вечным положением, в утверждении этого особенно изощрялись «Журналь де Деба» и Академия моральных наук. На проповедь такой морали бедняки отвечали забастовками. Рабочие уже начинали объединяться в организации - компаньонажи и общества взаимопомощи. В Лионе это движение стало особенно мощным, и, хотя правительство Тьера и Гизо объявляло о намерении «обуздать тигра анархии», среди ткачей снова вспыхнуло восстание. Это было ответом на принятие закона о запрещении любых рабочих объединений. Лионские ткачи заявили, что «никогда не склонят головы перед столь грубым произволом и не распустят своих обществ».
        9 апреля 1834 года «Объединенный комитет» всех лионских союзов попытался провести демонстрацию протеста против суда над руководителями февральской стачки.
        Но уже накануне город был занят войсками. Ткачи ответили возведением баррикад. Четыре дня в городе шло сражение, не прекращались массовые убийства и пожары. Остатки восставших были загнаны в церковь Кордельеров и расстреляны. Было свыше трехсот убитых. Одновременно восстания произошли еще в десяти крупных французских городах.
        9 апреля наиболее воинственные члены «Общества прав человека», возглавляемого Бланки и Барбесом, потребовали выполнить требования лионских ткачей, и стали строить баррикады в Париже - в квартале Марэ, на улицах Бобур, Обри-ле-Буше и Транснонен. Столица в это время была уже наводнена десятками тысяч солдат. Министр внутренних дел Тьер приказал расправляться с мятежниками самым беспощадным образом. 14 апреля восстание закончилось кровавой бойней. На улице Транснонен у дома номер двенадцать был ранен королевский офицер. Солдаты ворвались в дом и закололи штыками всех жителей без различия пола и возраста. Было проведено множество арестов; все арестованные должны были предстать перед судом Палаты пэров.
        12 апреля 1834 года, когда в Париже слышались выстрелы, а парижские улицы покрывались баррикадами, в два часа пополудни у Адель родилась девочка. Дочь.
        Роды были легкие. В шесть утра Адель проснулась от сильных болей, в восемь к ней приехала Гортензия и доктор с акушеркой и очень скоро маленькая Дезире уже подала свой первый в жизни голос. Она родилась на неделю раньше срока, но жизнелюбия и силы ей было не занимать. Правда, внешне она была совсем неказистая: большеголовая, худенькая, с пушком на голове вместо тех волос, которые воображала себе Адель. Но это крошечное создание, каким бы оно ни было, Адель бесконечно любила. Она не испытала сильных болей при родах, поэтому даже страдания не стали преградой в ее отношении к малышке.
        - Моя крошка, - прошептала Адель склоняясь над колыбелью и касаясь пальчиков девочки. - Никто тебя не будет любить так, как я.
        Честно говоря, теперь, когда девочка родилась, Адель ощущала гораздо больше беспокойства, чем раньше. Она, сама еще семнадцатилетняя, должна была отвечать за этого ребенка, такого крошечного, такого беспомощного. А ведь она ничего не умела и ничего не знала. Ей было даже немного боязно.
        - Ты до сих пор хочешь назвать ее Дезире? - спросила Гортензия, усаживаясь подле дочери.
        Адель, бледная, усталая, но счастливая, радостно кивнула.
        - Но, может быть, стоит пересмотреть это решение? Подумай, было бы хорошо назвать ее Амелией… или, например, Луизой[22 - Тогдашняя королева Франции носила имя Амелия. Её дочь, бельгийскую королеву, звали Луизой.] - это нынче модно. Подумай, может быть…
        - Нет, никогда, ни за что на свете! Это Дезире. Никакое другое имя ей не подходит!
        Гортензия, качая головой, спросила:
        - Ну, а кормилицу-то ты нанимать будешь?
        - У меня есть молоко.
        - От кормления, милочка, грудь портится. Я бы рекомендовала тебе взять кормилицу. В нашем положении надобно заботиться о внешности. Если ты согласна, я подыщу хорошую женщину…
        Адель не слишком охотно произнесла:
        - Я согласна. Но Дезире будет со мной, всегда со мной. В деревню я ее не отдам.
        - От детей всегда ужасный шум. Ты еще не знаешь этого.
        - Я потерплю.
        - А понравится ли это тем… кого ты будешь принимать у себя?
        Гортензия имела в виду мужчин и спрашивала откровенно, ибо давно уже знала о намерениях дочери. Адель сухо ответила:
        - Мне кажется, им до этого не должно быть дела. Я не намерена знакомить их с Дезире.
        У Адель были свои, непреложные убеждения насчет того, как следует обращаться с дочкой. Она обдумала все еще до ее рождения. Поведение ее как матери будет противоположно поведению Гортензии. И уж конечно Дезире никогда не придется искать утешения у других и убегать из дома.
        Утром следующего дня Гортензия и доктор отправились в мэрию округа, где зарегистрировали младенца «Дезире, родившейся 12 числа текущего месяца, в два часа дня, в квартире своей матери… незаконнорожденного ребенка мадемуазель Адель Эрио». Это была формальность, требуемая законом.
        Адель ожидала мать, лежа в постели. Сегодня она чувствовала себя куда более сильной, чем вчера. Живот был уже плоский. Единственную боль доставляли груди, полные молока, - их пришлось перевязать. С этим надо было смириться. Адель в который раз приподнялась на локте и заглянула в колыбель - та всегда находилась рядом, она не разрешала отодвинуть ее ни на дюйм. Дезире, недавно накормленная, как всегда, спала. Она была все такая же розовая, как и раньше, но утром доставила всем много беспокойства, срыгивая проглоченное молоко. Подумывали даже о том, не уволить ли найденную кормилицу. Потом, к счастью, все пошло гладко, и волнения улеглись.
        Нежность сжимала сердце Адель, когда она смотрела на Дезире. Впервые за много месяцев ей даже стало как-то жаль Эдуарда: он ведь совсем не знает такой девочки. Не чувствует такой любви, как Адель. Для Адель, например, любовь к Дезире была теперь самым важным на свете. Теперь хотелось ради этой девочки достичь большего, чем она имела. Жить в настоящем дворце, одном из старинных парижских отелей. Купить множество вилл - близ Парижа, в Нормандии, на Лазурном берегу. Тратить четыреста тысяч франков в год, так, чтобы повсюду тебя знали…
        Адель взглянула на Жюдит:
        - Как ты думаешь, после родов… ну, словом, сколько нужно времени, чтобы полностью оправиться?
        - Оправиться для чего?
        - Для того, чтобы спать с мужчинами.
        Жюдит расхохоталась:
        - Видимо, для мадемуазель это все равно что пара пустяков!
        - А что тут такого? Я никогда над этим не задумывалась. Мне все мужчины безразличны. Так даже легче. Жюдит уже более серьезно ответила:
        - Это вы у своей мамы спросите, много ли нужно времени. Впрочем, она все твердит, что в вашем роду женщины сильные.
        Из прихожей донесся оживленный голос Гортензии. Она вошла в спальню дочери, снимая шляпку:
        - Взгляни, дитя мое, кого я тебе привела! Я говорила, что ты еще не здорова, но он настаивал. Похоже, у него к тебе какое-то поручение.
        Спутником госпожи Эрио был Жак Морэн, Адель его сразу узнала и даже приподнялась в постели, удивленная таким визитом. Смуглый южанин с улыбкой поцеловал ей руку:
        - Поздравляю, мадемуазель, поздравляю! Что, вот это и есть ваш ребенок? Я слышал, вы назвали ее Дезире. Ну, и как вы думаете, на кого она похожа?
        - На меня, конечно, - сказала Адель, обрадованная таким явным интересом к ее дочке со стороны совершенно постороннего человека - до сих пор дитям восхищались только самые близкие люди. - Правда, у нее голубые глаза, но мама говорит, что цвет глаз потом меняется. Она будет зеленоглазая, как и я.
        - Вот как? М-да, это будет настоящая беда для нашего брата! Ну что ж, поздравляю вас еще раз. А я к вам с приятной новостью…
        Он улыбался, но его голос и глаза выдавали явную заинтересованность. Сейчас он смотрел на Адель вовсе не как друг. «Что ж, - подумала она, - если я на второй день после родов уже могу быть привлекательной, это хороший знак». Привыкшая к такого рода вниманию, она даже не шевельнулась, чтобы чуть выше натянуть одеяло и прикрыть глубокий вырез ночной кофты.
        - Ну и что же за новость? - спросила она медовым голосом, забавляясь легким замешательством Морэна.
        - Новость? О, помните, я делал с вас этюды? Так вот, эти этюды имели успех!
        Он обвел всех торжествующим взглядом.
        - Успех? Какой успех? Их кто-то купил?
        - Их приобрел сам Ари Шеффер, и он же очень просит вас поработать у него в Тюильри в качестве натурщицы!
        На Адель это сообщение не произвело нужного впечатления. У нее и в мыслях не было тратить время на то, чтобы позировать какому-то художнику. Морэн с возмущенным видом повторил:
        - Ари Шеффер! Вы что же, не знаете Ари Шеффера?
        - Я слышала, он друг герцога Орлеанского[23 - Старший сын короля.], - сказала Гортензия.
        - А я видела портрет Мериме[24 - Проспер Мериме, писатель-романтик, чрезвычайно модный в то время.] в женском костюме, - заметила Адель, - его нарисовал, кажется, Шеффер. Ну и что?
        - Как «ну и что»? Сейчас идет обновление всего дворца Тюильри, Шефферу поручена работа над этим. Он главный художник Франции! - воскликнул Морэн.
        Адель перебила его:
        - Скажите лучше, сколько он мне будет платить?
        Морэн пожал плечами.
        - Не знаю… Не спрашивал. О Господи, вероятно, столько же, сколько и другим натурщицам, сто франков в месяц!
        - Сто франков? Фи! Такие деньги я имела в магазине.
        - Но это же не магазин! Это мастерская художника! Он изобразит вас Миньоной, вы прославитесь на весь мир благодаря ему!
        Адель без всякого энтузиазма сказала:
        - Не знаю. Не уверена, что так будет и что это мне надо. У меня слишком много дел.
        Гортензия мягко остановила ее:
        - Адель, о каких, собственно, делах ты говоришь? Насколько я знаю, я тебя нет никаких дел. Морэн, может быть, предлагает стоящее занятие.
        Адель упрямо повторила:
        - Не знаю. В любом случае мне надо посоветоваться…
        - С кем?
        - С человеком, который разбирается в этом лучше меня.
        10
        Спустя месяц после родов Адель полностью обрела прежнюю форму. Впрочем, прежнюю - это было слабо сказано. Подобно многим другим женщинам, Адель после первых родов расцвела так, что прежней Адель до нее теперь было далеко.
        Упражнениями и умеренностью в пище она добилась того, что девичьи корсеты снова стали пригодны для ее талии, а возможно, стала еще тоньше - по крайней мере, затягиваться она могла теперь до двадцати дюймов, так, что получалась требуемая модой «осиная талия», чрезвычайно эффектно выглядевшая в сочетании с широчайшими кринолинами. Грудь налилась, округлилась, стала выше и привлекательнее. Адель явилась к Жиске, когда Дезире исполнилось полмесяца, и он увидел перед собой изумительно красивую юную женщину, совершенно неуязвимую для любых критических стрел. В ее внешности невозможно было отыскать изъяна.
        Адель была в муслиновом платье в зеленый цветочек. Золотисто-смуглая кожа - оттенка чайной розы - поразительно аппетитно контрастировала с белым тоном наряда. Муслин подчеркивал прелесть голых точеных рук и покатых плеч. Юбки грациозно колыхались и шуршали при каждом шаге, кринолин волновался, приоткрывая туфли; тонкую лебединую шею обвивало колье из поддельного жемчуга, под подбородком были завязаны шелковые ленты шляпки. Адель была сама грация, само жизнелюбие, изумрудный огонь бил из огромных зеленых глаз. Медового цвета волосы были уложены в причудливую прическу, модную в ту весну, и тщательно завитые шелковистые локоны падали на плечи. Потрясенный, Жиске с крайним удивлением выговорил:
        - Так что же это… у вас уже родился ребенок?
        - Да! Месяц назад, и я очень хорошо с этим справилась.
        - Но не слишком спешили похвастаться этим передо мной.
        - Не думаю, чтобы мужчинам были интересны подробности. Ребенок родился, я снова стала красива - разве не это главное?
        - Вы стали необыкновенно красивы, - сказал Жиске, откладывая в сторону бумаги, - и я боюсь, что скоро все мои подчиненные заметят, насколько я ценю вашу красоту.
        - Не о моей красоте сейчас речь. Я пришла поговорить о другом. У меня родилась девочка, я назвала ее Дезире и я хотела бы…
        - Поставить перед графом де Монтреем вопрос ребром?
        - Не угадали, - сказала Адель смеясь. - Я хотела просить вас стать крестным отцом Дезире. Крестины состоятся в воскресенье.
        Честно говоря, такое предложение застигло Жиске врасплох. Ему очень нравилась Адель, а теперь, когда ее беременность была позади, он чувствовал, что желает ее больше, чем когда-либо. Но, в сущности. Адель была еще никто. Ее никто не знал, никто не ценил. Она ничего еще не добилась. Жиске опасался, как бы эти крестины не были потом использованы против него его недругами. Но, с другой стороны, отказаться значило смертельно обидеть Адель. Она, пожалуй, помашет ему ручкой. Она горда, он в ней это заметил. Желая выиграть время для того, чтобы немного подумать и принять наиболее верное решение, Жиске спросил:
        - А что вы намерены делать с вашим Эдуардом, прелесть моя?
        - Я подожду, пока Дезире станет более красива.
        - А она некрасива?
        - Она еще очень маленькая. Пройдет время, и она всех затмит, вот увидите! Ну, а как же быть с крещением?
        Она словно почувствовала его замешательство и уставилась на него в упор, будто хотела прожечь дыру в его сюртуке. Жиске развел руками:
        - Что же я могу ответить… Кто, кстати, будет крестной матерью?
        - Жюдит, моя служанка.
        - Вы полагаете, что мое соседство с вашей служанкой будет уместно?
        - Нет, конечно, но пока у меня нет ни одной знакомой знатной дамы. А Жюдит очень милая девушка, почти моя подруга. Я люблю ее.
        Оторвав, наконец, от Жиске взгляд, Адель прошлась по кабинету, шурша кринолинами. До префекта долетел ее запах - пьянящий, обволакивающий. Нет, сопротивляться ее красоте не было никакой возможности. Завороженный ею, как и раньше, Жиске тронулся с места, приблизился к Адель и заключил ее в объятия. Она серьезно взглянула на него:
        - Мне хотелось бы услышать ответ.
        Жиске какой-то миг еще молчал, потом, прижав ее к себе, покрывая горячими жадными поцелуями ее губы, пробормотал:
        - Господи, да конечно же… Конечно же, если вы доставите мне честь быть первым вашим любовником после столь знаменательного события…
        - Какого события? - спросила Адель смеясь.
        - Рождения этой девчонки, черт побери!
        Адель лукаво прошептала:
        - Ну, уж за этим дело не станет, будьте уверены. Только имейте в виду, что дети мне больше не нужны, а посему будьте осторожны.
        Ее тоже влекло к Жиске, но это чувство было скорее всего вызвано тщеславием, чем сладострастием. Жиске был мужчина не ее типа - жесткий, уверенный в себе, знающий чего хочет. По сравнению с Эдуардом он казался сделанным из железа, даже поцелуи его, хотя и страстные, начисто были лишены нежности. Наслаждение, которое он ей давал, было слишком слабое, чтобы Адель действительно потеряла голову, но он сам, префект парижской полиции, почти министр, еженедельно делающий доклады самому королю - все это приятно щекотало честолюбие Адель. У нее еще никогда не было любовников более значительных. К тому же, Жиске был вовсе не ревнив, поддерживать с ним отношения было легко и Адель не хотелось от них отказываться.
        Когда чуть позже она спросила, стоит ли ей принимать предложение Ари Шеффера и позировать ему, Жиске сказал:
        - Черт возьми, конечно! Вы что, не знаете, что такое Тюильри?
        - Королевский дворец. Там живет король.
        - Там живет король, вот именно! Как, глупая девчонка, вы все еще ничего не понимаете? Оживляясь, Адель спросила, надевая шляпку:
        - Неужели вы думаете, что я могу завести там нужные знакомства?
        - Десятки знакомств… Может быть, тысячи. Они лишатся дара речи, увидев вас.
        - Они?
        - Я имею в виду королевское окружение. У них нет иного занятия, кроме как бегать за юбками… Ступайте туда, прелесть моя, непременно ступайте. Если вы будете настойчивы, на вас скоро женится пэр Франции.
        Адель фыркнула:
        - Вот уж к этому я не стремлюсь. Замужество? Еще чего не хватало! Нет, господин Жиске, мне вовсе не улыбается быть навеки привязанной к какому-нибудь эгоисту, исполнять его приказания и быть всегда к его услугам. Я сама построю свою жизнь. Только это меня и привлекает.
        Сразу после визита к Жиске Адель поехала в Тюильри, в мастерскую Ари Шеффера. Оказалось, ее тип лица и вся она в целом идеально подходят для его новых картин, которых должно было быть три: Миньона с мандолиной в руках, Миньона, считающая звезды, Миньона со стариком отцом. Сначала нужно было сделать эскизы и наброски; сами же картины предназначались для выставки 1835 или даже 1836 года. Адель облегченно вздохнула, узнав, что писать ее собираются не обнаженной, - у нее раньше было мнение, что художники питают большое пристрастие к изображению именно голых женщин, а к этому она была вовсе не готова. Для нее было большим облегчением узнать, что картины будут вполне благопристойные.
        Ари Шеффер, человек еще молодой, чувственный, слегка развращенный своей известностью и вниманием коронованных особ, имел совсем немного уважения к натурщицам. Адель он не знал, и поэтому поступил так, как поступал всегда, когда одна из его моделей ему нравилась, - недвусмысленно дал понять, что ее красота должна бы удовлетворить не только его эстетический, но и физический пыл. Тем сильнее было его замешательство и его удивление, когда новая натурщица, пронзив его полным пренебрежения взглядом зеленых глаз, произнесла:
        - У вас не хватит денег, господин Шеффер, чтобы заплатить даже за мою улыбку. Не пытайтесь заполучить то, что вы не можете содержать.
        Поначалу самонадеянность этой девчонки показалась ему крайне возмутительной, а ее слова - просто нахальными. Но Ари Шеффер, шутник и весельчак, имел большое и отходчивое сердце; ответ Адель не только обидел его, но и позабавил, а вскоре художник нашел даже много привлекательного в этой самонадеянности. Шеффер закончил тем, что предпочел подружиться с новой натурщицей - она действительно была ему нужна для работы. За месяц сотрудничества у них больше не было недоразумений.
        11
        Был жаркий июнь 1834 года. Адель выскочила из наемного экипажа, привезшего ее на улицу Кассини, мгновенно поднялась по лестнице, ворвалась в свою квартиру и, на ходу развязывая ленты шляпки, прокричала, не умеряя шагу:
        - Боже мой! Боже мой! Вы даже представить не можете, что со мной случилось!
        Жюдит выбежала из гостиной ей навстречу. Адель на миг порывисто заключила горничную в объятия:
        - Жюдит! Моя милая Жюдит! Мы выиграли!
        - Что случилось?
        - Погоди, я все расскажу. Мне надо отдышаться и повидать Дезире… Ах, Жюдит, это просто невероятное везение!
        Задыхаясь от радости, Адель склонилась над колыбелью, осторожно взяла сонную девочку на руки, бережно прижала к себе, с наслаждением вдыхая молочный запах детского тельца, покрывая нежными поцелуями голенькие пухлые ручки и розовые щечки малышки.
        - Дезире, мое сокровище! У нас теперь будет совсем другая жизнь, - прошептала Адель, снова укладывая дочку. - Мне так повезло! Ты спи, мой ребенок, спи! Я все сделаю, чтобы мы были счастливы.
        Она обернулась к горничной:
        - Жюдит, надо хорошо подготовиться к вечеру. Надо заказать хороший ужин у какого-нибудь ресторатора, лучше всего у Вери - у него всегда великолепные куропатки, да еще приготовить вина - шампанского, конечно, и шамбертена… словом, самого изысканного! Сегодня вечером у нас будет очень высокий гость.
        - Да кто же? Кто? Вы будто нарочно не говорите!
        Адель произнесла, хватая служанку за руки:
        - Его высочество герцог Орлеанский, вот кто! Старший сын короля, наследник престола!
        Глаза у Жюдит расширились:
        - И он согласился? Он придет?
        - Еще бы! Уверена, что придет.
        - Вы осмелились пригласить его, мадемуазель?
        - Он сам просил приглашения… Так что, милая моя Жюдит, сегодня вечером я буду почти что принцессой. Она увлекла горничную прочь из комнаты, чтобы не разбудить дочку, и там дала Жюдит еще несколько поспешных указаний. Надо было принять гостя по-королевски. Хотя, честно говоря, особого волнения Адель не испытывала и исходила из того соображения, что вряд ли принц может быть изысканней и требовательней Эдуарда де Монтрея. Она общалась с Эдуардом, стало быть, будет на высоте и с герцогом Орлеанским.
        - Дезире надо будет отнести вниз, к хозяйке, - сказала Адель, - ты посидишь с девочкой… сегодня никак нельзя оставить ее в спальне.
        - Может быть, отвезти ее к вашей матери?
        - О, нет. Мама всегда так занята. Она еще слишком молода, чтобы быть настоящей бабушкой.
        Жюдит, помедлив, все-таки не выдержала:
        - Так как же вам удалось проделать все это с принцем? Расскажите!
        - Это чистая случайность, Жюдит. Просто мне повезло.
        В то утро Адель, как обычно, к десяти часам приехала в Тюильри. Охрана, уже знавшая ее, пропустила без всяких проверок. Ари Шеффер, как всегда, немного опоздал, но в целом работа шла как обычно. В обязанности Адель входило сидеть не шевелясь, пока художник делал какие-то наброски. Во время работы в мастерскую входили то одни, то другие люди - светские холеные денди, почтенные вельможи, похожие на министров, - словом, к постоянным посещениям Адель привыкла. Поэтому, когда в мастерскую зашел молодой человек лет двадцати пяти, с которым Ари весьма дружески поздоровался, Адель не обратила на этот визит никакого внимания и продолжала позировать, сохраняя выражение полного безразличия на лице.
        Это был высокий, несколько худощавый, даже тонкий молодой человек, с чертами лица продолговатыми, но совершенно правильными и благородными: прямой нос, бледно-голубые глаза, высокий открытый лоб, темные волосы и бакенбарды. Двигался он уверенно, но медлительно, как человек, знающий, что его будут дожидаться, во взгляде читалась небрежность. Он задал Шефферу несколько вопросов - речь у незнакомца тоже была неспешная, он даже несколько растягивал слова, отчего казалось, будто он иронизирует. Художник, смеясь, поведал ему, как другу, пикантный анекдот о Проспере Мериме и Жорж Санд.
        - Вы представить себе не можете, он с ней ничего не смог как мужчина, - многозначительно сказал Шеффер, снимая нарукавники. - И это наш Мериме!
        - А вы откуда все это знаете, милейший Ари? - спросил незнакомец.
        - Дюма растрезвонил об этом по всему Парижу, а уж самому Дюма поведала эти секреты Мари Дорваль, подруга Жорж. Какая это, должно быть, жалость - полгода добиваться женщины, ухаживать не только за ней, но и за ее ребенком, а когда, наконец, добиться вожделенного свидания, оказаться полностью бессильным! Правда, говорят, эта Жорж невероятно бесстыдна, оттого Мериме и смутился.
        Адель, чувствуя любопытство, спросила:
        - Так что же, эта Жорж Санд - женщина? Почему ее зовут как мужчину?
        Молодой человек, в продолжении всего разговора не спускавший с Адель глаз, неторопливо пояснил:
        - Это писательница, мадемуазель, большая оригиналка. Она бросила мужа ради литературы, открыто живет с любовниками, курит и одевается по-мужски.
        - По-мужски? А зачем ей это понадобилось?
        - Чтобы добиться равноправия с мужчинами. - Незнакомец и Шеффер расхохотались. - Если желаете, мадемуазель, могу порекомендовать вам ее последний роман: «Роз и Бланш».
        - Нет, не последний. Уже вышел новый, называется «Лелия», - сказал художник.
        - Вот-вот, - согласился молодой человек. - Так что же, мадемуазель, желаете получить эти книги из моей библиотеки?
        Адель, отнюдь не намеревавшаяся связывать себя какими-либо отношениями с этим юношей, ответила:
        - Благодарю вас, не надо. При желании я могу купить себе любую книгу. Когда наш милейший Ари отпускает меня, я всегда возвращаюсь домой через набережную Сен-Луи, а там полно книжных лавок.
        Ее ответ прозвучал холодновато. Шеффер и его друг переглянулись; художник развел руками и с сожалением улыбнулся - Адель заметила это, после чего они стали прощаться. Молодой человек удалился. Шеффер взглянул на свою натурщицу и совершенно искренне расхохотался:
        - Ну, моя дорогая, вы никогда не перестанете меня удивлять! Вот это был ответ так ответ! Вы показали себя настоящей весталкой, невозмутимой и холодной. Браво, вы заставляете меня уверовать в вашу добродетель. Или, может быть, вы не заметили, что он пытался ухаживать за вами?
        Адель, сбитая с толку и чувствуя, что чего-то недопонимает в этой истории, раздраженно бросила:
        - По-вашему, я должна отвечать на заигрывания каждого встречного?
        - Каждого попавшегося? Черт возьми! И это вы его так называете?!
        - А кто он такой? - спросила Адель, решительно оставляя свое место и направляясь к ширме.
        - Силы небесные, что за святая простота! Да это же Цыпленок, разве вы не узнали?
        - Цыпленок? - переспросила Адель, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Смутная догадка уже мелькнула у нее в голове: когда-то она слышала, что Цыпленок - семейное прозвище герцога Орлеанского. - Боже мой, неужели?
        - Вот именно! Это был Фердинанд Филипп собственной персоной. - Шеффер расхохотался. Потом с притворной укоризной произнес: - М-да, мне искренне жаль вас. Чистое невезение! Впрочем, вы можете утешиться тем, что чистота ваша осталась незапятнанной…
        Вне себя от гнева Адель воскликнула, лихорадочно сбрасывая с себя балахон, в котором позировала Шефферу:
        - Вы бы лучше помолчали! Вы просто шут! Если бы в вас была хоть капля чего-то дружеского, вы бы дали мне понять, кто передо мной!
        - С какой это стати? - спросил Шеффер, пожимая плечами.
        - О, я знаю! Вы до сих пор мстите мне за то, что я отказала вам. Ну что ж, мы еще посмотрим…
        В этот миг дверь снова распахнулась, и на пороге показался недавно ушедший герцог Орлеанский. Адель, не договорив, застыла на месте в одной нижней юбке и корсаже, босая, с распущенными волосами.
        - Что это за крик? - спросил принц. - Неужели моя скромная персона стала причиной столь громкого скандала? Я в отчаянии, если мой визит поссорил лучшего художника Франции с самой красивой девушкой Парижа.
        Он обращался, казалось, к обоим, но смотрел только на Адель. Просто не мог оторвать взгляд. Она с величайшим достоинством произнесла, снова уходя за ширму:
        - Я поссорилась с Шеффером, потому что он был недостаточно галантен. Но, похоже, что и для вас, ваше высочество, учтивость не является правилом. Даже самые малые дети знают, что, прежде чем войти, следует постучать.
        - Вы читаете мне проповеди? - улыбнулся принц. - Какие добронравные речи для столь прелестных уст!
        Адель не ответила, быстро застегивая крючки платья на спине. Ей все еще казалось, что над ней немного смеются. Принц, не отрывая взгляда от золотоволосой головки, то показывающейся, то скрывающейся за ширмой, приблизился, подошел так близко, что коснулся рукой китайского шелка, и перехватил зеленый взгляд Адель.
        - Вы сердитесь, мадемуазель?
        - Нисколько.
        - Я прошу прощения за все, что могло бы рассердить вас. Можно узнать, как вас зовут?
        - Адель Эрио, к вашим услугам, монсеньор, - сказала она, впервые за всю беседу поднимая на него глаза.
        - Эрио? Не верится. Имя прекрасно, но для фамилии у вас слишком много достоинств. Вы уверены, что именно так вас зовут?
        - Уверена, и я в отчаянии, что это имя не нравится вашему высочеству. Однако другого у меня нет.
        - В любом случае вы заслуживаете большего.
        Адель улыбнулась:
        - Вот с этим, монсеньор, я полностью согласна.
        Он осторожно, очень деликатно коснулся ее руки:
        - Я очарован, Адель. Можно ли будет вас увидеть еще?
        - Я трижды в неделю бываю у Шеффера.
        - Это хорошо, но главное препятствие здесь именно Шеффер.
        Адель пожала плечами, но не произнесла ни слова, ожидая, что же предложит принц. Ее молчание несколько сбило его с толку. Прошло несколько секунд, прежде чем он произнес:
        - Есть риск, мадемуазель, что мои слова оскорбят вас…
        - Какие слова? Вы еще не сказали ничего обидного.
        - Но собираюсь сказать. Я собираюсь просить вас о свидании.
        Адель мгновение молчала. Он не сводил с нее глаз, любуясь нежностью обнаженных рук и полуулыбкой розовых губ. Не дожидаясь ответа, он вполголоса сказал:
        - Какие у вас глаза, Адель. Видели ли вы море? Если да, то знаете, какой бывает морская вода, когда луч солнца пронизывает ее до самого дна. У вас именно такие глаза… Помните: «Люблю я глаз твоих зеленый пламень, и прелесть сладкую, что так теперь горька…» - Он улыбнулся. - Ответьте же. Или вам хочется, чтобы я утонул окончательно?
        Адель вдруг тоже улыбнулась, так, что прелестная улыбка осветила все ее лицо, от точеного подбородка до темных ресниц, и очень дружески произнесла, протягивая принцу руки:
        - Если вы, ваше высочество, наберетесь смелости приехать сегодня на улицу Кассини в квартале Обсерватории и войти в дом номер двенадцать…
        - Тогда что же?
        - Тогда я буду вас там ждать, и вы получите то свидание, о котором просили.
        Улыбаясь, он поднес к губам сначала одну, потом другую ее руку, и Адель с удивлением ощутила, что ее сердце слабо ответило на этот знак внимания, и заметила про себя, что еще никто не целовал ей рук так почтительно и деликатно.
        Ее сердце было тронуто. Да и могло ли быть иначе? С ней говорил молодой, привлекательный, умный и страстный принц, герцог Орлеанский. Наследник престола целовал ей руки и соглашался посетить ее квартирку на улице Кассини. Не было ли это тем, о чем она мечтала?


        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        ЗАПИСКА РУССКОГО ВЕЛЬМОЖИ
        Золото
        и блестящие подарки
        обладают
        немым красноречием,
        которое трогает
        сердце женщины
        сильнее самых
        прекрасных речей.
        Уильям Шекспир
        1
        1 июля на балу в Опере в ложе маркизы де Гретри было людно. Забыв о музыке и развлечениях, государственные люди, вроде депутата Дюшателя и президента Палаты пэров Паскье, беседовали о громком событии: совсем недавно генерал Бюже убил на дуэли депутата Дюлона лишь за язвительную реплику, брошенную во время прений в парламенте.
        - Неплохо было бы таких генералов посылать в Алжир, - проворчал банкир Лаффит, - там бы они лучше применяли свои способности.
        - Вам не по нраву те, кто воюет в Алжире?
        - Мне не по нраву те, кто командует. Спросите у Морни - он только что оттуда. Он расскажет, как там идут дела.
        Герцог де Морни, не переставая лорнировать какую-то даму, небрежно бросил:
        - Господин Лаффит прав. В Алжире мы зажаты на побережье. Кстати, генерал Бюже, как известный приверженец дуэли, очень пригодился бы там…
        - Что вы имеете в виду?
        - Вы разве не слышали? - Морни рассмеялся, опуская лорнет. - Предводитель тамошних варваров, некий Абд-аль-Кадир предложил генералу Демишелю поединок. Да-да, он так и написал: «Выходите и пусть поединок решит, кто из нас останется хозяином на поле битвы».
        - Это уж слишком наивно, - проговорил кто-то.
        Дюшатель, молодой еще депутат, блестящий журналист, не скрывая иронии, произнес:
        - Да, там явно не хватает нашего славного Жиске. - Он осторожно коснулся локтя префекта полиции, сидевшего рядом. - Почему вас так не любят газеты, господин префект? Читали вы сегодняшнюю «Ревю де Де Монд»?
        - Не читал, но заранее знаю, что там написано.
        - Журналист замечает, что вы, видя, как тиранически обращается с Палатой Тьер, вздумали подчинить такому же деспотизму и французское население… Как вам это нравится?
        - Это сущая правда, - отозвался Жиске. - Если королю угодно будет мое присутствие на этом посту, я приму любые меры, но наведу порядок.
        - Как! И обыски, и террор?
        - Против тех, кто этого заслуживает.
        Герцог де Морни с издевкой произнес:
        - Однако поговаривают, вы преследуете только левых.
        Жиске бросил на него взгляд, в котором читалась свирепость:
        - Я буду преследовать даже вас, молодой человек, если вам вздумается устраивать заговоры и покушаться на жизнь короля.
        Жиске терпеть не мог говорить с де Морни, ибо очень хорошо знал всю подноготную его жизни: шулерство, мошенничество, какие-то темные дела с испанскими акциями.
        Зная это, префект полиции считал возмутительным, что молодой нахал осмеливается заговаривать с ним и держаться на равных.
        Морни готов был ответить резкостью на резкость, но тут его взгляд упал на ложу, противоположную той, где он находился, и удивление от увиденного было так велико, что герцог чуть не выронил лорнет.
        - Черт возьми!… - выговорил он, задержав на миг дыхание. - Будь я проклят, если это не та самая девчонка!
        Он сказал это так внятно и громко, что все, кто был рядом с ним, включая даже сурового банкира Лаффита, посмотрели туда, куда был устремлен взгляд Морни.
        Там стояла пара, только что вошедшая в ложу и остановившаяся у барьера словно для того, чтобы иметь больше возможности окинуть взглядом зал Оперы. Но главное внимание в этой паре привлекала исключительно женщина: высокая, стройная, в ослепительно белом атласном платье со шлейфом, заколотым у плеч золотыми аграфами и отделанным тонким золотым шитьем, - женщина горделивая и восхитительно-надменная, как королева, с точеными руками, затянутыми в белоснежные перчатки, и роскошной бриллиантовой диадемой, сияющей в медового цвета волосах. Она улыбалась, в огромных русалочьих глазах вспыхивали изумрудные молнии. Она была так хороша, что при ее появлении все, казалось, примолкли. Десятки лорнетов и моноклей были наведены на ее сторону. Полная сознания своей красоты, она перемолвилась несколькими словами со своим спутником. Тот помог ей сесть и стал позади кресла, выпрямившись по-военному.
        - Боже мой, да ведь ее спутник - герцог Орлеанский, - проговорил Жиске, не веря своим глазам.
        Морни, не помня себя от изумления, снова повторил:
        - Это она! Будь я проклят, она! Малышка Эрио! Та самая девчонка!
        - Фи, как можно! - возразил галантный Дюшатель, тоже наводя лорнет на незнакомку. - Говорить так о столь царственной женщине! Да у нее же осанка и взгляд богини.
        - Кто она? Откуда взялась? Аристократка? Куртизанка? Замужем ли? Это, случайно, не жена нового бельгийского посланника?
        - Жена посланника - брюнетка, графиня де Легон. Это не она.
        Морни пожал плечами:
        - Господа, не стоит спорить. Я с ней знаком.
        - Знакомы? О, дорогой герцог, поздравляем вас со столь очаровательной подругой. Может быть, вы назовете ее имя?
        Морни, усмехаясь, произнес:
        - Мое удивление тем и было вызвано, что я знал ее как обыкновенную девчонку. Слышали вы о Гортензии Эрио? Ну, так это ее дочь, кажется, Адель. Ее не было видно несколько месяцев - не знаю, что было тому причиной. Но она появилась, да еще какая изменившаяся! Взлетела до высоты герцога Орлеанского!
        - Чего же вы ждали? Она заслуживает этого. Признаюсь, я редко встречал женщин, которые могли бы сравниться с ней.
        Морни, не слушая никого, снова повторил:
        - Боже мой, так измениться! Прежде она покоряла своей наивностью и, знаете ли, эдаким невинным взглядом, а теперь, пожалуй, может играть роли Психеи.
        - Так вы что же, утверждаете, что она куртизанка?
        Морни презрительно взглянул на собеседника и иронически произнес:
        - Женщина дорогая, но вполне доступная, будьте уверены.
        Жиске не говорил ни слова. Он узнал Адель, но контраст между девушкой, которую задержали за проституцию, и этой дамой из Оперы был слишком велик, чтобы префект полиции сразу решил, как себя вести. Черт побери, Морни прав: как далеко забралась эта девчонка! Теперь, пожалуй, придется избрать какой-то другой тон в обращении с ней: она ведь нынче у всех на устах, и не только благодаря своей красоте, но и благодаря присутствию герцога Орлеанского. Словом, надо было подумать. Кроме того, Жиске не хотел, чтобы кто-то знал об их отношениях. Но мысль о том, что лишь он один среди всех этих вельмож, ныне восхищающихся Адель, имел ее в своей постели, вызвала незаметную довольную улыбку на его губах.
        Адель, на миг повернув голову к своему спутнику - он как раз любовался нежной линией ее плеч - негромко произнесла, играя белоснежным китайским веером:
        - Вы выполнили мое желание. Благодарю вас, Фердинанд.
        - Но ведь остались еще два, - сказал он, на миг наклоняясь к ней и целуя ее руку. - Они тоже будут выполнены.
        Она засмеялась, ее глаза блеснули, говоря: «Спасибо».
        Герцог Орлеанский, по природе вовсе не тщеславный, не заносчивый и не эгоистичный, был ошеломлен и польщен тем приемом, который ему оказали. Уже очень давно на него не смотрело сразу столько людей. Он стал героем дня. Он извлек из каких-то глубин жемчужину, которой любовались теперь все участники бала. Впрочем, Фердинанд предвидел, что так будет. И нисколько не возражал, когда Адель попросила: «Добейтесь для меня приглашения, монсеньор». Сейчас он был горд. Да и кто же не возгордится, продемонстрировав всем, что завладел такой прелестной женщиной?
        Адель так долго мечтала об этом бале и так долго представляла, как все это будет, что не чувствовала ни малейшего волнения. Прием, оказанный ей, вообще устранил всякие страхи. Она преисполнилась уверенности в себе, ибо поистине не имела здесь соперниц. Теперь направленные на нее лорнеты только забавляли Адель. Она засмеялась, касаясь веером руки принца:
        - О, Фердинанд, взгляните, и этот старик туда же.
        - Какой старик?
        - Да вот, в соседней ложе, рядом с королевой. Ему ведь уже лет семьдесят, а он так и ест меня глазами. Я улыбнусь ему, вы не возражаете?
        Фердинанд негромко произнес:
        - Это русский, Адель. Князь Тюфякин. Вы правы, ему под семьдесят, но обаяние таково, что он и двадцатилетних может очаровать.
        - Что, были такие случаи?
        - И немало.
        - А этот князь богат?
        - Сказочно.
        - Вероятно, мой друг, - сказала Адель, - князь Тюфякин не обаянию своему обязан успехом у женщин, а богатству.
        Фердинанд снова наклонился и, улыбаясь, тихо произнес:
        - Вы очаровательны даже в своей меркантильности. У меня не достает духу представить, откуда вы почерпнули столь жесткое представление о жизни.
        Адель передернула плечами:
        - Давайте оставим этого Тюфякина. Мне бы хотелось…
        - О, я знаю ваши желания.
        Адель, повеселев, поднялась:
        - Ну, тогда пойдемте. Пойдемте к тем владетельным особам, которых в вашей семье такое множество.
        Они удалились в глубину ложи и, пользуясь полумраком, в котором очутились, обменялись нежным коротким поцелуем.
        Луиза, королева бельгийская, дочь Луи Филиппа и сестра Фердинанда, молодая, обаятельная, веселая брюнетка, вела оживленную беседу с женой бельгийского посланника, недавно появившегося в Париже, двадцатилетней графиней де Легон, такой же брюнеткой, как и она сама. Разговор был прерван появлением герцога Орлеанского, который представил Луизе мадемуазель Эрио. Адель сделала реверанс, потом коснулась пальцами протянутой руки королевы Бельгии.
        Луиза переглянулась с Фердинандом:
        - Вы знаете, братец, мою любовь к прекрасному. Спасибо вам за это знакомство. Вы доставили мне удовольствие увидеть ту, к кому прикованы нынче все взгляды.
        Адель довольно внятно произнесла, снова делая реверанс, - голос ее чуть дрогнул, ведь она никогда даже не мечтала о том, что будет вот так близко разговаривать с королевой Бельгии:
        - Надеюсь, ваше величество, никогда не разочаровать вас и всегда оставаться достойной той дружбы, которую вы мне сейчас выказали.
        Графиня де Легон обожгла ее внимательным взглядом синих глаз - этот взгляд скрестился со взглядом Адель. Они обе почувствовали друг к другу и притяжение, и инстинктивную неприязнь. Не перемолвившись ни словом с графиней, Адель подумала, что было бы хорошо познакомиться с ней ближе. Графиня де Легон была брюнеткой с голубыми глазами - редкостное сочетание, да и вообще эта бельгийка казалась крайне соблазнительной особой, и это впечатление еще более усиливалось яркими очертаниями страстного алого рта и какой-то сладостной порочностью, сквозившей во взоре.
        Королева Луиза, поманив Фердинанда к себе пальцем, тихо шепнула ему на ухо:
        - Рада за вас, братец. Поздравляю вас.
        - Все было бы хорошо, - произнес Фердинанд так же тихо, - но боюсь, она затмевает меня. Ее нельзя будет удержать.
        - Но сейчас вы счастливы?
        - Вполне. Она прелестна.
        - Это самое главное. А о будущем не думайте. Берегитесь только, чтобы она вас не пустила по миру.
        Фердинанд покачал головой:
        - Как раз это мне не внушает опасений. По отношению ко мне Адель бескорыстна.
        Они удалились. Королева Луиза мгновение молчала, потом, пожимая плечами, с сомнением обратилась к подруге:
        - Говорит, что она бескорыстна! А диадема? Вы видели ее диадему?
        - Изумруд в окружении бриллиантов? - низким голосом переспросила графиня де Легон. - Эта вещь великолепна.
        - Да, великолепна, но кто же подарил ее мадемуазель Эрио, как не мой брат?
        Графиня де Легон промолчала, полуприкрыв глаза веками. Ее белые зубы прикусили алую нижнюю губу. Она закрыла лицо веером и устремила взор задумчивых синих глаз на сцену.
        2
        Королева Амелия, мать Фердинанда, была еще более приветлива, чем его сестра. Эта дама в свои пятьдесят лет не разучилась радоваться жизни и прекрасно помнила, каково это - быть молодой; кроме того, она любила своих сыновей, особенно старшего, вдумчивого, чуть меланхоличного, спокойного Фердинанда, и любила, когда у ее сыновей все было хорошо. Об Адель она слышала и раньше. Не позволив ей до конца сделать реверанс, она усадила ее подле себя, задала несколько вопросов, так, что Адель едва успевала отвечать, а отвечая, все время чувствовала на своей спине взгляд Тюфякина.
        - Дитя мое, - спросила королева, мельком оглядев диадему в волосах Адель, - а задумывались ли вы о своем будущем?
        - Моем будущем, мадам?
        - Да. Какой путь вы выбрали для себя? Что вы думаете, например, о замужестве? И думали ли вы, что вам будет… довольно трудно найти себе мужа после сегодняшнего появления в Опере? Ведь вы, выражаясь мягко, скомпрометировали себя.
        Адель опустила глаза и чуть хриплым голосом ответила:
        - Мадам, я так люблю вашего сына и так желаю ему счастья, что готова всю последующую жизнь провести в одиночестве, удовлетворяясь лишь воспоминаниями о принце.
        Королеве Амелии понравился выговор Адель, грамотность ее речи и скромность поведения. Она сделала знак своему старшему сыну:
        - Останьтесь, Фердинанд, я скажу вам несколько слов.
        Из глубины ложи поднялся молодой человек в мундире, темноволосый, красивый, с умными веселыми глазами и смуглым лицом:
        - А я, если Фердинанд не возражает, приглашу мадемуазель Эрио на танец.
        Адель улыбнулась, догадываясь, кто перед ней. Вероятно, это был младший брат Фердинанда, двадцатидвухлетний герцог Немурский. Он уже коснулся ее руки, когда она тихо сказала, так, чтобы слышно было только ему:
        - Согласия, мой принц, следует спрашивать у меня, а не у Фердинанда.
        У нее слегка кружилась голова, когда его руки обхватили ее талию, увлекая в тур вальса. Сегодняшний успех - это было слишком даже для Адель. Ее тщеславие было удовлетворено с лихвой. Уже второй принц, сын короля, танцевал с ней, ловил ее взгляд, словно старался предугадать малейшее желание, и Адель невольно подумала: «Какие же они все-таки милые, эти Орлеаны. Право, я рада, что их отец сейчас на троне». Вдобавок она видела, что, пока они танцевали, вокруг них образовалось свободное пространство, так, будто все наблюдали за ними, ожидая, чем все это закончится.
        Молодой герцог Немурский, как сразу же отметила Адель, был полной противоположностью своему спокойному, уравновешенному брату. Если от последнего исходили только слабые-слабые умиротворяющие токи, и даже голос его был негромок, мягок, неспешен, то между герцогом Немурским и Адель с первых же минут будто проскочила электрическая искра. У Немурского были черные, жгучие, умные глаза, в которых нет-нет да и проглядывала дерзкая веселость. Он буквально пожирал ее взглядом, его ноздри чуть трепетали, словно он вдыхал запах ее тела, а его руки прижимали ее к себе сильнее, чем это нужно было для вальса. Атмосфера между ними двумя с каждой секундой становилась все насыщеннее, напряженнее, пока Адель не ощутила сладкий трепет под ложечкой. Чувственный трепет. Герцог Немурский был красивее и смелее брата. Его взгляд обещал десятки самых невероятных безумств. Он желал ее так явно, что Адель на миг растерялась.
        Музыка прервалась. Герцог, не отпуская ее, с силой притянул Адель за обе руки к себе, и его горячее дыхание обожгло ей ухо:
        - Умоляю: когда и где мы можем встретиться?
        Она слышала, как стучит его сердце. Едва переводя дыхание, она проговорила:
        - Как же ваш брат? Ваш брат, монсеньор?
        - Разве вы не сказали, что согласия нужно спрашивать у вас?
        Она нашла в себе силы рассмеяться, осторожно и мягко освобождаясь от объятий:
        - Осторожность, прежде всего осторожность, монсеньор!
        - Черт возьми! Вы - и любите осторожность?
        Он задал правильный вопрос. Адель прерывающимся голосом проговорила, касаясь губ веером:
        - Я верна вашему брату, монсеньор, не искушайте меня.
        - Кто говорит об искушении, тот готов ему поддаться.
        - Терпение, ваше высочество. Будущее покажет, как нам быть.
        - Будущее? И долго ли ждать?
        Она оставила его, даже убежала, с быстро бьющимся сердцем, решив дождаться герцога Орлеанского в ложе. Следовало признаться самой себе: этот юноша - впервые после Эдуарда - одним своим прикосновением, одним взглядом разбудил в ней всю силу чувственности. Она была растеряна, не зная, как ей поступить. Терять герцога Орлеанского она не хотела, в верности и любви герцога Немурского не была уверена. Честно говоря, она вообще еще смутно представляла себе, как надо вести себя с принцами.
        «В любом случае, я правильно поступила! - подумала Адель, обмахиваясь веером. Щеки ее пылали, глаза сияли теплым блеском. - В любом случае, господину герцогу Немурскому будет полезно немного подождать и побыть в неизвестности. Как там говорил Жиске? Ничто так не треплет нервы и не усиливает желание, как ожидание. Кто знает, возможно, если б я была более хитра и более терпелива, я была бы сейчас графиней де Монтрей… Впрочем, какого черта! Зачем я думаю об этом? Я не стану госпожой де Монтрей, даже если меня будут просить об этом на коленях».
        Ей стало неуютно и неприятно, как всегда при упоминании об Эдуарде. Чьи-то шаги раздались позади нее. Застигнутая врасплох, Адель едва не вскрикнула и уже хотела обернуться, как проворные, невероятно наглые мужские руки обхватили ее за плечи и даже продвинулись ниже к груди. Она, еще не зная, кто этот нахал, изо всех сил ударила по мужским пальцам ручкой веера.
        - Какая наглость! Кто вы?!
        Глаза ее метали молнии. Герцог де Морни, усмехаясь, отвесил Адель глубокий иронический поклон.
        - Я вас не знаю, - отчеканила она, пронзив его полным негодования взглядом. - Вы нахал. Убирайтесь отсюда!
        - Полноте! Полноте, моя дорогая! Я герцог де Морни. Может, вы меня и не знаете, но я-то вас знаю. Не стоит портить гримасой добродетели такое хорошенькое личико. Я пришел к вам по делу.
        Адель холодно смотрела на него. Сейчас у нее промелькнула мысль, что она, возможно, уже видела когда-то этого господина, и через секунду вспомнила где. В тот далекий июльский день, на площади Звезды, когда Эдуард на миг оставил ее и она услышала беседу двух хлыщей, говоривших, что ее отец - Демидов. Поза Адель стала напряженной, ее руки с силой сжали веер.
        - Что вы хотите? - спросила она.
        - Не буду прятать свои цели за красивыми словами, как это делают, вероятно, более деликатные ваши кавалеры.
        - Вы слишком многословны. Не люблю болтунов.
        Он усмехнулся.
        - Я хочу купить вас. Сколько вы стоите?
        Адель какую-то секунду холодно смотрела на него. Ни одно чувство не отражалось на ее красивом, классически правильном лице. Пауза оказалась длинной, так, что Морни на миг почувствовал себя в неловком положении, но Адель не спешила. Протянув изящную руку в белой перчатке, она взяла с подноса бокал с красным вином, посмотрела, какими рубиновыми красками играет жидкость при свете люстр, и, с холодным пренебрежением улыбнувшись, сказала Морни:
        - Я стою сто тысяч франков, мой дорогой. Сто тысяч.
        Он уставился на нее, ошеломленный тем, что она сказала:
        - С ума вы сошли, что ли?
        - Что такое?
        - Вероятно, это была шутка, не правда ли, моя милая?
        Она очень любезно - в любезности, впрочем, угадывалась холодность - произнесла:
        - Нет, дорогой господин Морни. Это не шутка.
        - И что, уже есть люди, которые купили вас за такую цену?
        - Вы что-то имеете против цены?
        - Я считаю, милочка, что вы повредились рассудком. Сто тысяч франков! За такие деньги я могу купить десятерых.
        - Идите, - любезно продолжила она. - Покупайте.
        - У меня была любовница, куда красивее вас, - грубо заявил он, чувствуя, что его выставляют дураком, - и она стоила мне ста тысяч, но стоила за целых три года!
        - Вот как? Любезнейший господин де Морни! Вас хватило на целых три года? Как зол свет, упрекая вас в непостоянстве!
        Он выпрямился, попытался презрительно навести на нее лорнет, так, как всегда делал, когда хотел кого-то унизить, но его взгляд столкнулся с твердым, как сталь, холодным и хищным взглядом Адель.
        - Все ваши любовницы, - сказала она без гнева, но голос ее был ледяным, - не стоили даже моего мизинца. Если угодно, можете идти к ним. Неплатежеспособных я не люблю. Убирайтесь, господин де Морни, и позвольте мне насладиться музыкой.
        - Ну-ну, милочка, поглядим, что вы запоете через неделю! Должно быть, вы плохо знаете Париж. Сто тысяч - это надо же! Да ни одна женщина не стоит столько!
        Уходя, он едва не столкнулся с герцогом Орлеанским. Они очень сухо раскланялись.
        - Что делал здесь этот человек? - спросил принц. - Я полагал, вы находитесь в обществе моего брата.
        Адель встала, с треском захлопнула веер, глаза ее сухо сверкнули:
        - Фердинанд, - сказала она. - Поедемте домой. Мне кажется, мы там гораздо лучше проведем время.
        - Вас обидел кто-то? Этот Морни?
        Она улыбнулась, и глаза ее стали мягче.
        - Не беспокойтесь. Это лишь издержки моей профессии.
        - Вашей профессии? - Она впервые говорила так.
        - Профессии куртизанки принца, ваше высочество!
        Фердинанд поддержал Адель под руку, пока они спускались по лестнице. Карета уже была подогнана, лакеи заняли свои места, форейтор сидел на козлах… У Адель еще не было собственного выезда, она ездила в экипаже герцога, и в тот миг, когда она садилась в карету, один молодой человек, как раз поднимавшийся по ступенькам и, видимо, намеревавшийся принять участие в бале, остановился, глядя на нее, и на миг замер, как будто окаменел.
        Человеком этим был Эдуард де Монтрей. В первый миг он не поверил своим глазам. Но лицо Адель, светлое, улыбающееся, проплыло перед ним, когда карета тронулась. Он различил даже лицо герцога Орлеанского - тот мягко улыбался и рассказывал что-то своей спутнице.
        Графиня де Монтрей, которую Эдуард сопровождал на бал, почувствовала, что произошло что-то неожиданное, и с некоторым беспокойством поглядела на сына.
        - Что случилось, мой мальчик?
        Эдуард взглянул на мать и, мгновение помолчав, ответил:
        - Невероятно, но это была она. Она, Адель.
        - Адель? Та самая, что…
        - Да, та. Без сомнения.
        - Но если это так, значит, она теперь…
        - Новое увлечение его высочества, - сказал Эдуард без всякого выражения в голосе.
        Они вошли в Оперу. Граф де Монтрей все так же поддерживал мать под руку, отвечал на приветствия, раскланивался с дамами; лицо его было спокойно, но казалось более отрешенным и холодным, чем обычно. Мать, чувствуя напряжение сына, остановилась. Легкая гримаса тронула губы Эдуарда.
        - Похоже, для вас, Эдуард, бал пропал, - произнесла Антуанетта. - Вы явно не расположены веселиться.
        - Разве я вообще расположен веселиться когда-либо?
        - Нет, но раньше я считала это особенностью вашего характера, дитя мое. А сейчас я вижу, что виновата во всем эта вздорная девушка.
        Эдуард никогда ни слова не говорил матери об Адель, но Антуанетта все знала от барона де Фронсака, знала даже об исчезновении этой девушки из жизни Эдуарда. О мадемуазель Эрио у графини сложилось самое невыгодное мнение. Она внятно произнесла:
        - Мне очень жаль, что мой сын способен занимать свою голову особой, которая из тщеславия или из алчности - уж не знаю, какое чувство ею руководило - бросила его и променяла на герцога Орлеанского.
        Эдуард снова ничего не ответил. Его молчание обеспокоило Антуанетту сильнее, чем если бы он оправдывался. Антуанетта была из аристократок, воспитанных в духе восемнадцатого века: в ней жило непреодолимое отвращение даже к мыслям о том, что сердце графа может быть серьезно занято буржуазной. В быту и в жизни она относилась к буржуа весьма приветливо, ее неприязнь никак не проявлялась - до тех пор, пока не приходилось сталкиваться с простолюдинами в каких-то личных делах. Слегка прерывающимся голосом она произнесла:
        - Послушайте, Эдуард. Мне не нравится это ваше молчание. Мне неизвестно, что вы думаете и что намерены делать. Но я хочу вам сказать, что… что если вы осмелитесь на что-то серьезное с этой девушкой… вы понимаете, что я имею в виду, когда говорю «серьезно»… словом, если вы вздумаете совершить какое-нибудь безрассудство вроде обручения или, не дай Бог, брака, я… я никогда ее не приму, никогда, всегда помните об этом.
        Эдуард мгновение молчал. Потом, чуть наклонившись, поднес руку графини де Монтрей к губам. Голос его был ровен:
        - Уверяю вас, мама, насчет этого вам совершенно не о чем беспокоиться.
        Этот ответ успокоил графиню хотя бы в отношении брака. Раз Эдуард сказал это, значит, ни о чем подобном не думает. Но Антуанетту не покидало ощущение, что сын все же задумывает что-то, но не говорит ей - то ли не доверяет, то ли не желает волновать. Ей вновь стало больно от сознания того, что ее умный, красивый, способный сын несчастен, но лицо Эдуарда было так холодно и непроницаемо, что она не решилась говорить с ним об этом. В любом случае, бал никогда не был хорошим местом для таких разговоров.
        Эдуарда действительно не покидала одна мысль, и он был рад, когда им встретился барон де Фронсак и он смог вручить свою мать дядюшке. Не теряя ни минуты, он покинул Оперу, а через полчаса уже был дома и писал письмо своему нотариусу:
        «Сударь, у меня есть основания полагать, что на второй-третьей неделе апреля родился ребенок, которого я хотел бы признать своим. Имя матери - Адель Эрио, она является дочерью Гортензии Эрио, проживающей на улице Риволи в доме номер три. Необходимо выяснить, существует ли этот ребенок и каков адрес его матери.
        Если выяснится, что ребенок родился, я хочу провести усыновление (удочерение) так, чтоб об этом не узнала мать, мадемуазель Эрио. Полагаю, что это возможно.
        Дело не терпит отлагательства».
        Он не мог поступить иначе. Он когда-то обещал это Адель, кроме того, Эдуард считал это самым малым из того необходимого, что он должен сделать. Сам ребенок был ему, как и прежде, безразличен. Усыновление и признание - это был лишь акт, который диктовала ему совесть.
        Труднее было с Адель. Отложив перо, Эдуард откинулся на спинку стула и мгновение смотрел на огонь, пылающий в камине. Ему все вспоминалась карета, которую он увидел… Что, черт возьми, осталось от прежней Адель? Юная дама, золотоволосая и улыбающаяся, была уже не той Адель, которую знал Эдуард.
        Все изменилось, даже улыбка. Теперь это не была девочка, теряющаяся в присутствии графов и герцогов, теперь она, пожалуй, сама могла кого угодно смутить.
        Но эта женщина, дама полусвета, кокетка, красавица, любовница принца, влекла и интриговала его даже сильнее, чем это было раньше. Раньше он владел душой Адель без остатка, теперь чертовски хотелось узнать, какой же она стала. Затронуты были и любопытство, и вожделение, и его эгоизм. Когда он думал, что это она, в сущности, его бросила, променяла на многих других, в душе невольно возникали досада и тупая ревность - возникали, несмотря на то, что Эдуард предписывал себе смотреть на все происходящее спокойно и философски.
        Случилось так, как он когда-то предвидел: ее украли у него. Видимо, это судьба; такие женщины, как Адель, не созданы для одного мужчины. Подсознательно он ведь всегда знал, что так будет. И вот он встретил ее - она улыбалась, веселилась, любила кого-то, кто, может быть, ответил на ее любовь лучше, чем он.
        Как и раньше, самим своим появлением Адель внесла в его жизнь беспокойство. Была взволнована мать. Без сомнения, вскоре появится барон и будет пытаться выяснить, что же он, Эдуард, задумал. Жизнь, прежде тихая, как лесное болото, была вмиг нарушена. Однако, лучше иметь такое беспокойство, чем вовсе никакого. Ведь, честно говоря, последним ярким событием в жизни Эдуарда была именно Адель; после нее все существование было похоже на сон, ни один день не выделялся в длинной череде недель. Эдуард невольно подумал: ощущает ли Адель когда-нибудь эту пустоту жизни? Вероятно, нет: она еще очень молода, мало что испробовала, поэтому многое для нее внове и скучать некогда. Или, может быть, она принадлежит к тому типу людей, которые вообще никогда не задумываются над смыслом жизни.
        Эдуард усмехнулся. Для него уже давно никакого смысла в жизни не было. Он чувствовал себя чужим, лишним человеком в нынешней эпохе, и ощущение это усиливалось с каждым годом. Он, видимо, был вовсе не создан для нынешнего общества. Все что-то делали: добывали деньги, охотились за выгодными должностями, добивались государственных лицензий, интриговали в салонах дам и в парламенте. Деньги стояли у власти. Эдуард чувствовал себя бессильным перед этим всемогуществом денег. Честолюбия у него почти не было, никакие государственные посты его не привлекали, должность депутата вызывала усмешку, к политике он был абсолютно равнодушен. Еще более безразличен он был к деньгам. Более того, он не умел их делать. Он был человеком старо-аристократического типа, он давал извозчику на чай столько, сколько тот просил, чтобы не уронить своего графского достоинства, он считал унизительным и смешным считать деньги, - и это в то время, когда его повсюду окружали буржуа и дворяне, перекрасившиеся в буржуа, которые знали цену всему на свете, никому не давали ни одного лишнего су и, если бы у них спросили, сколько стоит
дохлый осел, лежащий на дороге, они тотчас назвали бы сумму.
        Возможно, он был бы другим, если бы денег у него не было, если бы ему приходилось бороться за существование. Но у него было все. И он не знал, чем мог бы заняться. Все вокруг было до того бессмысленным, нелепым и пошлым, что Эдуард считал самым лучшим ни во что не вмешиваться, лишь бы не марать себе рук.
        3
        Адель и Фердинанд вернулись в квартиру на улице Кассини в первом часу ночи. Принц, привыкший к этому жилищу, чувствовал себя почти как дома. Ужинать обоим не хотелось, они лишь весело распили бутылку красного сухого вина. Потом Адель села к туалетному столику, чтобы распустить волосы на ночь. Пальцы ее ловко извлекли из причудливой прически чудесную диадему: большой изумруд в окружении россыпи бриллиантов.
        - Какой успех, принц, - проговорила она. - И какое все-таки чудо этот ваш подарок. Признаюсь честно: еще никогда в жизни у меня не было настоящих драгоценностей. Эта - первая.
        Фердинанд приблизился, сжимая в руках бокал с вином.
        - Вы все еще благодарите меня, Адель? И это после того, как я втянул вас в настоящую долговую пучину? Мне ли не знать, сколько стоит весь этот блеск, на который вы мне не позволили потратить ни одного су.
        Это была правда. Адель знала, что герцог Орлеанский, хоть и сын короля, и наследник престола, вовсе не располагает большими средствами. Вся королевская семья жила с цивильного листа в двадцать пять миллионов, которые выделял парламент. Адель от принца нужны были не деньги, а нечто иное - допуск в высшее общество. Никто, кроме принца, не смог бы ей этого обеспечить. Благодаря ему она побывала в Опере и была представлена двум королевам. Она предпочитала задолжать сама, чем заставить влезть в долги принца, кроме того, она сразу для себя решила, что не будет играть роль куртизанки вроде Помпадур или Дюбарри. Ее никто не обвинит в том, что она грабит государство. У нее были другие планы.
        Она весело ответила, распуская волосы:
        - Разве не договорились мы, что об этом ни слова? Разве не сказала я вам, что наследные принцы не должны из-за меня делать долгов?
        - Но наследные принцы в таком случае теряют всякое право требовать верности, - произнес он негромко, опускаясь рядом с ней на одно колено. Она, чуть наклонившись, немного отпила из его бокала. Ее губы прошептали:
        - Не может быть, монсеньор, чтобы вас так уж занимала мысль, верна ли вам ваша маленькая Адель.
        Он прильнул к ее губам долгим поцелуем. Она порой сводила его с ума одними этими намеками. Он чувствовал, что она ускользает, не полностью принадлежит ему. Он не знал ее мыслей, планов. Она в любой момент могла уйти. Словно подтверждая его догадки, Адель прошептала:
        - Мы сошлись потому, что понравились друг другу. Пусть эта связь останется свободной. Не нужно расчетов. Пусть это будет чистая привязанность, не основанная на деньгах. Я люблю вас, Фердинанд, как… как первого мужчину, который уважал меня и отнесся ко мне по-человечески.
        - И только?
        - К чему требовать большего? Для такого пустого сердца, как мое, и этого не мало.
        Она освободилась из его объятий, сбросила туфельки и прошла в ванную комнату. Продолжать этот разговор ей не хотелось. Не было смысла связывать себя каким-либо словом. Она предвидела, что очень скоро им с Фердинандом придется расстаться. В ее жизни появятся другие мужчины, в его жизни - другие женщины. Это неизбежно.
        Уже плескаясь в прозрачной воде, пахнущей ароматом лилий, Адель еще раз подумала: «Да, это неизбежно». Она была благодарна принцу за многое. Но реальность оставалась реальностью. За нынешний успех в свете, за блеск, роскошь, за белое атласное платье, которое она сегодня надевала, - за все надо было платить. Платье, кстати, было куплено у Пальмиры и обошлось в две с половиной тысячи франков; в целом же за месяц знакомства с Фердинандом Адель задолжала сорок тысяч. Ей предоставляли неограниченный кредит все, к кому она ни обращалась, начиная от колбасника и завершая знаменитой модисткой Пальмирой, ибо все знали, что она - любовница принца крови. Но ведь это до поры до времени. Адель была уверена, что недели через две, если по счетам не заплатит ни она, ни принц, кредиторы набросятся на нее. А платить ей было нечем.
        Все, что ее окружало, было куплено в долг. Адель еще раз подумала: «Да, за все надо платить. Надо искать иного, более состоятельного любовника и ограбить его без всякого сожаления».
        Она услышала, что плеск в умывальной комнате прекратился, стало быть, Фердинанд уже в постели, и поспешила выйти из ванны. Жюдит вытерла ее. Адель сама, не дожидаясь помощи, набросила на себя муслиновый пеньюар. Сегодня, после разговора с герцогом Немурским, она была взволнована. Вспоминались его дыхание, его шепот, его прикосновения, и воспоминания эти пробуждали желание. Безразлично, что в постели ее ждет другой, главное, что это мужчина.
        Она скользнула под одеяло. Руки Фердинанда тотчас нашли ее, обняли, привлекли к себе, так, что она ощутила все его тело. Он потянулся губами к ее груди; Адель перехватила голову Фердинанда, прильнула губами к его рту и едва слышно, прерывающимся голосом прошептала:
        - Не надо… Не надо сегодня ласк. Я и так готова… была готова еще там, в Опере…
        - Как это хорошо для мужчины, - проговорил он, еще в силах улыбаться, - когда женщина так чувственна.
        - К чему столько разговоров? - прошептала она. - Разве это место для того, чтобы говорить, а не действовать?
        Она отдалась ему со всей силой страсти, на какую только была способна, со всем пылом молодости, пытаясь в его объятиях обрести облегчение и забытье. В самый первый миг, когда ослабели объятия и затихли последние судороги, она действительно достигла того, чего хотела, но это ощущение длилось всего лишь несколько минут. Фердинанд уснул рядом с ней, она смотрела на его красивый правильный профиль, благородные очертания подбородка, сомкнутые губы, а перед ее глазами всплывало лицо герцога Немурского. Она до сих пор ощущала его взгляд на своем теле.
        Едва слышно вздохнув, Адель откинулась на спину, закинув руки за голову. Было чересчур много впечатлений в этот вечер, в голове царил сумбур, и спать Адель не могла, она предпочитала подумать. Герцог Орлеанский, Фердинанд, был приятнейшим мужчиной, благороднейшим джентльменом; благодаря его нраву, спокойному, уравновешенному, с ним было очень легко общаться. Но все-таки… именно в этой уравновешенности и был заключен какой-то недостаток. Адель, анализируя свои чувства, смутно начинала догадываться, что герцог Орлеанский вовсе не для нее.
        Не то, чтобы он не удовлетворял ее. Он был достаточно терпеливым любовником, не эгоистом, и Адель, бывало, испытывала блаженство в его объятиях, но все это было… как-то скучно, что ли. У герцога был не тот темперамент. Он был абсолютно предсказуем и никогда не совершал ничего безрассудного. Адель, еще сидя с ним за ужином, мысленно могла представить себе предстоящую ночь - за месяц она выучила, как герцог ведет себя в постели, как ласкает. Ласкал он всегда одинаково. Его никогда не тревожили внезапные вспышки страсти, возникающие в самый неожиданный момент и в самом неподходящем месте. Адель порою становилось смертельно скучно от этого. Она бредила весельем, танцами, вакхическими всплесками наслаждения. Познав чопорность великосветского бала, она хотела бы сейчас, в эту ночь, познать что-то более разнузданное. Хотелось остроты ощущений. Но… герцог Орлеанский вряд ли дал бы себя расшевелить. Да и зачем прилагать столько усилий, чтобы изменить его нрав, если рядом есть его младший брат, принц, у которого все это в крови, как и у Адель?
        Она едва слышно вздохнула. Часы показывали половину третьего ночи. Надо было сделать над собой усилие и все-таки заснуть. Адель приподнялась на локте, мимолетно поцеловала Фердинанда в нос - он ведь был, вопреки всему, очень славный, милый, деликатный юноша, потом отвернулась, обхватив подушку руками и, действительно, очень скоро уснула.
        4
        Был почти полдень, когда Жюдит разбудила Адель возгласом:
        - Довольно уже спать, мадемуазель. Просыпайтесь, будьте любезны! Сегодня так много почты - извольте сами полюбоваться.
        Адель, уже не спавшая, а только дремавшая, устало потянулась. Фердинанда рядом уже не было - он, как обычно, ушел не позже девяти утра.
        - Сперва подай мне умыться, - сказала она. - Потом кофе, булочку, один апельсин - как всегда.
        - Сию минуту, мадемуазель.
        - А что Дезире? - остановила ее Адель.
        - Я скажу кормилице, она принесет к вам девочку.
        Адель пила кофе, когда к ней принесли дочь. Дезире было уже почти три месяца. Она не спала и что-то тихо улюлюкала, сжимая в руке яркую погремушку. Адель, как всегда, поцеловала дочку и заглянула ей в глаза - там ничего не поменялось. Глаза оставались синими, как и при рождении. Адель закусила губу. Потом посмотрела на горничную:
        - Я знаю, чьи это глаза, Жюдит. Это глаза Монтреев. Мне кажется, Дезире никогда не станет зеленоглазой.
        - Стоит ли печалиться по этому поводу?
        - Может и не стоит. Я люблю ее все равно, какой бы она ни была.
        Так как Адель сегодня никого не ждала, колыбельку девочки оставили здесь же, в ее покоях. Набросив пеньюар, Адель села к бюро, решив заняться почтой, о которой говорила Жюдит. Мысленно она отметила, что еще никогда эта самая почта не была так богата: можно было насчитать до двух десятков писем. Значит, вчера, в Опере, действительно был успех. Ее заметили. Она, может быть, на пути к тому, чтобы стать знаменитой.
        Однако первые записки Адель скомкала, едва прочитав. Их писали совсем молодые люди, даже имени которых она не слышала. Каждый похвалялся, что имеет миллион (или около того) франков чистоганом и готов на все за одну ее улыбку. Каждый прикрывал любезными туманными словами весьма ясную цель. К счастью, было много писем иного рода, в частности, приглашений - на вечеринки, балы, приемы, рауты. Графиня де Легон писала, что хочет «предложить знакомство и будет рада видеть мадемуазель Эрио у себя». Адель хорошо запомнила эту обольстительную синеглазую брюнетку, ее до сих пор пробирала дрожь от пронзительных взглядов, которыми они обменялись, и она решила, что воспользуется приглашением. Хотя еще неизвестно, кого бельгийка приглашает: саму Адель или надеется увидеть в ее обществе Фердинанда Орлеанского.
        Жак Патюрль, известный фабрикант и депутат, в официальном письме пригласил мадемуазель Эрио на бракосочетание его дочери с Казимиром Перье-младшим, сыном умершего от холеры премьер-министра, молодым человеком, которому прочили блестящую карьеру. Это было приятное приглашение. Но Адель тут же забыла о нем, едва увидела записку от старого князя Тюфякина, который не спускал с нее глаз в Опере.
        Письмо пахло вербеной, будто было написано женщиной, и тон его был свободен, если не игрив. «Увидев вас вчера, - писал князь Тюфякин, - я всю ночь не спал и теперь болен. Мы с вами не перемолвились ни словом, но, вероятно, вы обо мне слышали. Быть может, злые языки уже наговорили вам о моей дружбе с мадемуазель Марс[25 - Знаменитая актриса. В описываемое время ей было около 50 лет] - с сегодняшнего дня все это стало уже неправдой. Я разошелся с престарелой кокеткой и теперь мысленно уже у ваших ног, моя юная прелестница.
        Я знаю вас очень хорошо, Адель. Ваш отец, князь Демидов, был моим другом, а вас саму я видел во Флоренции, когда вы были ребенком. Как видите, нам есть о чем поговорить. Приезжайте, и все, что я имею, я сложу к вашим очаровательным ножкам».
        К письму прилагался чек на предъявителя на пять тысяч франков. Адель повертела его в руках и усмехнулась. Что это было? Предупредительность или желание доказать свою состоятельность? Письмо русского князя она восприняла серьезно и не скомкала его, как предыдущие, а отложила в сторону. Для особых сомнений не было оснований: сам Фердинанд сказал, что этот русский богат, да разве не все русские князья богаты? Но Адель смущал возраст Тюфякина. Она еще никогда не имела дела со стариками. Словом, над этим надо было поразмыслить. Выбрасывая Тюфякина из головы, Адель вернулась к дочери, подняла ее на руки, уложила в атласное одеяло на постели и сама легла рядом.
        Она могла часами забавляться вот так с малышкой - играть с ней, лепетать что-то невразумительное, улыбаться, поднося розовые крошечные пяточки к губам. Дезире засучила ножками и заулыбалась, открывая беззубый ротик; глаза ее, синие, огромные, светились доверчивой радостью. Адель, сама едва сдерживая смех, пощекотала губами щечки Дезире, перецеловала каждый пальчик на руках.
        - Люли-люли, моя крошка, - прошептала Адель, слегка встряхнув погремушкой. - Скоро все изменится, Дезире. Скоро мы с тобой съедем с этой квартиры, потому что у нас будет другой, лучший дом. Ты будешь расти во дворце, и я тобой буду очень гордиться…
        Она часто говорила с дочкой, рассказывала о своих планах, даже о трудностях, и ей казалось, что Дезире ее понимает. А если она и не понимала, то, по крайней мере, всегда оставалась самым дорогим, самым родным для Адель созданием.
        Шум раздался в прихожей. Адель, обернувшись, увидела, что в спальню входит Жиске. Он довольно часто приходил вот так, без доклада, без предупреждения, часто заставал Адель в домашнем виде, но сейчас его визит был уж чересчур неожидан.
        Он приветствовал ее веселым смехом:
        - Так вот, значит, где виновница вчерашнего переполоха? Она, оказывается, спит до полудня, а потом забавляется с моей крестницей!
        Адель, слегка удивленная, приказала:
        - Кофе для господина Жиске, Жюдит. Или, может быть, вы хотите чего-то еще?
        - Рюмку коньяка, - сказал Жиске. - Этого будет достаточно.
        Адель, усаживаясь поудобнее, спросила:
        - О каком переполохе вы говорите?
        - О том, что случилось вчера в Опере. Меня чуть не разбил паралич, когда я увидел вас в обществе герцога. Согласитесь, что уж меня-то можно было поставить в известность.
        Адель передернула плечами:
        - Я была уверена, что вы ждали чего-то подобного. Я хотела лишь сделать вам приятный сюрприз. Кстати, вы ничего не заметили?
        - Что вы имеете в виду?
        - Белое платье… Я надела его по вашему совету и только ради вас.
        Жиске покачал головой:
        - Благодарю. Однако, Адель, вы удивляете меня. Боюсь, что я действительно не так хорошо вас знал.
        Он прошелся по комнате, взял с подноса рюмку, залпом выпил коньяк и, когда взгляд его упал на футляр с диадемой, сразу оживился:
        - Да, вот еще что. Эта диадема… Не думаю, чтобы она стоила дешево.
        - Она стоит тридцать тысяч.
        - Это я понял. Вы, очевидно, обходитесь принцу очень дорого.
        Адель со вздохом поднялась:
        - Это единственный его подарок. Фердинанд небогат. И я…
        - И вам он нужен лишь для поднятия престижа, - закончил Жиске. - Но ведь такой престиж стоит дорого. Можно ли поинтересоваться, сколько вы задолжали?
        Адель предвидела, что Жиске проницателен. Однако уж такой невероятной догадливости трудно было ожидать.
        - Вы, как всегда, попали в точку, господин префект. Я не так уж много бывала с Фердинандом в обществе, но те три или четыре выхода, которые мы сделали, обошлись мне в сорок тысяч.
        Жиске качнул головой:
        - Гм. Солидная сумма. Ну-с, и как же вы намерены выпутываться? Продадите диадему?
        Адель фыркнула:
        - Я никогда не продаю подарков принцев крови.
        - Что же тогда?
        Она протянула ему письмо Тюфякина. Жиске достаточно было лишь взглянуть на первые строки, чтобы все понять; он отложил записку, наклонившись, ласково пощекотал шейку своей маленькой крестницы, потом, взглянув на Адель, неторопливо ожидавшую ответа, произнес:
        - Князь Тюфякин? Все это меня удивляет.
        - Почему?
        - Насколько мне известно, он давно уже отошел от любовных игр… то есть я хочу сказать, что он предпочитает быть зрителем и слушателем, а не участником. Ему ведь уже за семьдесят.
        - Стало быть, ваша полиция докладывает вам даже такие подробности? - чуть суховатым тоном спросила Адель.
        - И даже более мелкие подробности, моя дорогая. Просто я слишком галантен для того, чтобы оскорблять ими ваш нежный слух.
        Наступило молчание. Адель невольно подумала: что знает Жиске о ней самой? В ее интимной жизни накопилось уже достаточно такого, что она хотела бы скрыть. Неужели Жиске знает об этом? Она читала газеты, в которых префекта полиции обвиняли в том, что он опутал сетями своих шпионов весь город.
        Жиске пожал плечами:
        - Впрочем, вам, вероятно, нет дела до мужских качеств Тюфякина. Он богат, душенька. - И, смеясь, добавил: - И если этот русский готов выбрасывать деньги лишь ради платонических бесед с вами, кто может ему помешать? Все абсолютно законно, уж поверьте мне как специалисту.
        Адель все еще молчала. Жиске, чуть нахмурясь, спросил:
        - Кстати, а что это за ваша новая выходка? Что это за сто тысяч?
        Адель прохладным тоном ответила, присаживаясь к туалетному столику:
        - Что? О, только то, Жиске, что со вчерашнего дня я стою сто тысяч франков.
        - Сто тысяч? - Жиске прищурился. - За год или за месяц?
        Она, обернувшись, улыбнулась:
        - За ночь, господин Жиске. За ночь.
        - Так, значит, это правда, - сказал префект.
        Адель в тон ему произнесла:
        - Значит, господин де Морни уже дал волю своему языку.
        - Но, согласитесь же, моя дорогая, вашим требованиям не мудрено удивиться. Я не люблю Морни, но разделяю его удивление. Сто тысяч! Право же, это чересчур.
        Адель негромко произнесла:
        - Согласитесь и вы, господин Жиске, что было бы странно, если бы я стала спорить об этом. Я знаю себе цену. Теперь уже знаю.
        - Что ж, желаю вам удачи… Однако берегитесь Морни. Это большой прохвост, а вы с ним, кажется, теперь уже враги.
        - Я? Да я почти не заметила его. Однако если он вздумал враждовать - как ему будет угодно.
        Она не подавала виду, что была вчера оскорблена наглым тоном герцога де Морни. Жиске, впрочем, подозревая что-то эдакое, будто между делом произнес:
        - Вы действительно огорчили его, ибо, я уверен, у него нет сейчас и двух тысяч… Он большой прожигатель жизни, этот Морни, но прожигатель в кредит. У него нет ничего своего. Он живет, надеясь на наследство, которое оставит ему бабка, графиня де Суза, старуха весьма своеобразная и капризная. Поскольку внук не уделяет ей почти никакого внимания, можно полагать, что вопрос о наследстве - весьма и весьма сомнительный вопрос.
        Адель улыбнулась:
        - Как вы думаете, он огорчился бы, потеряв наследство?
        - Огорчился бы? Черт возьми! Он бы скрежетал зубами от злости.
        Адель больше ничего не говорила, только загадочная улыбка мелькнула на ее красивых губах. Жиске тоже на миг замолчал, не отрывая от нее взгляда. Она подняла красивые смуглые руки, ловко вынула шпильки, скрепляющие прическу, и тяжелый водопад медовых волос хлынул вдоль спины. Заскользил между шелковистыми локонами черепаховый гребень. Сквозь прозрачный муслин пеньюара просвечивала золотистая кожа; стоя сбоку можно было заметить очертания груди с розовыми сосками. Внизу пеньюар распахнулся, и Жиске увидел прекраснейшие в мире ноги - длинные, стройные, с изящной щиколоткой и округлыми коленями, ноги, смуглая золотистость которых была обнажена едва ли не до бедер. Жиске надо было уже уезжать, однако эти ноги, которых он уже не видел месяца полтора, отвлекли его от мыслей о службе. В нем проснулось яростное желание. Широким шагом преодолев расстояние, отделявшее его от Адель, Жиске жадным горячим поцелуем припал к ее шее.
        Она не рассмеялась кокетливо и лукаво, как это делала всегда, не подчинилась его ласкам. Напротив, она выпрямилась, будто ее пронзил электрический ток, и совсем не шутя хлопнула его по руке:
        - Черт побери, Жиске! Что это такое? При ребенке! Никогда бы не подумала, что вы способны на такое. У вас у самого есть дети - так что же, вы готовы делать все это перед ними?
        Он остановился, ничего еще не понимая:
        - Это серьезно? Вы что же, полагаете, ваша Дезире что-то понимает?
        - Как бы там ни было, я не собираюсь заниматься этим при ней.
        - Ну так унесите ее, это же самый простой выход.
        Адель безапелляционно произнесла:
        - Дезире сегодня будет со мной, я и без того достаточно часто приказываю ее уносить. К тому же, мне кажется, Анри, что самый простой выход - это вести себя сдержаннее.
        - Черт возьми, это что же, отказ?
        - Нет, не отказ… но мы ведь не дети, Анри. Вы не юнец, а солидный государственный человек, а я не девица из борделя. Словом, мне немного надоело прежнее мое поведение… отныне я не собираюсь удовлетворять минутные капризы кого бы то ни было.
        Жиске некоторое время молчал, покусывая губы. Впервые Адель позволила себе такой холодный чопорный тон, впервые отказала ему - ведь что бы она ни говорила, это был самый настоящий отказ. Он был прав, когда думал вчера о том, что придется выбирать иной способ общения с нею. Она зазналась. Она теперь любовница герцога Орлеанского. Она вздумала требовать уважения к себе, как к знатной даме.
        Он немного насмешливо спросил:
        - А уж не возгордились ли вы, моя прелесть? Уж не распространяется ли закон о ста тысячах и на меня?
        Она взглянула на него, чуть приподняв бровь:
        - Разумеется, нет. Вы мой друг, Анри, я всегда об этом помню. Мы с вами непременно встретимся, только известите меня об этом заранее.
        Она отвернулась и, глядя на себя в зеркале, добавила:
        - В конце концов, надобно иметь уважение к моим чувствам и понимать… что когда-нибудь мне может просто не хотеться.
        5
        Было почти пять вечера, когда Адель в наемном экипаже приехала на улицу Берри. Дом князя Тюфякина находился в самом конце улицы и был окружен высокими черными кедрами. Это было небольшое поместье в центре Парижа, окруженное парком и лужайками. В самом отеле было три этажа, два флигеля выдавались чуть вперед. «Любопытно было бы узнать, - подумала Адель, внимательно созерцая все это, - выкупил ли князь Тюфякин этот дом или просто снимает его, как это делают многие богатые иностранцы».
        Очаровательная в светло-сером дорожном костюме из шелка, расшитого миртовым узором, Адель быстро прошла через просторный вестибюль на террасу - там, как ей сказали слуги, находился князь. Она увидела Тюфякина, прогуливающегося по дорожкам парка. Нынче на князе не было парадного сюртука и туфлей с бриллиантовыми пряжками. Облаченный в длинный халат, подпоясанный атласным кушаком, в домашних туфлях и в странной турецкой феске на голове, он, казалось, отдыхал, однако, едва завидев Адель, сразу встрепенулся и быстро пошел ей навстречу. Шаги его были мелки и довольно быстры для старика.
        - Я получила ваше письмо и, как видите, пришла, - сказала она, протягивая ему обе руки, которые он по очереди поднес к губам.
        Князь действительно выглядел лет на семьдесят и был гораздо, чуть ли не на голову, ниже Адель ростом. Сухой, даже высохший, почти тощий, он обладал поразительной для своего возраста легкостью и живостью движений. Пергаментная, чуть желтоватая кожа лица обтягивала скулы. Морщин на лице почти не было, лишь в углах умных темных глаз кожа сморщилась, точно подернулась рябью. Князь был гладко выбрит, от него пахло вербеновыми духами. Седые волосы, виднеющиеся из-под красной фески, были тщательно расчесаны.
        Адель, пока разглядывала его, не могла скрыть смятения. Тюфякин казался таким стариком, что, глядя на него, трудно было вообразить какие-либо любовные отношения с ним. Ей было даже как-то странно сознавать, что этот человек обратился к ней с неприличным предложением. Тюфякин тем временем, не выпуская ее руки из своей, отступил на шаг и оглядел ее с ног до головы, точно любовался и оценивал.
        - Как я рад, - произнес он, обращаясь словно к самому себе. - Как я рад сознавать, что хоть один отпрыск моего друга Демидова оказался таким спокойным и воспитанным.
        Адель не сдержала улыбки:
        - Демидов был ваш друг? Старый Демидов?
        - Да, старый Николя Демидов…
        - И что же, все его дети вам не нравятся?
        - Э! О чем вы говорите! Это отвратительные молодые люди. Павел, к счастью, живет в России, а уж Анатоля я стараюсь никогда не принимать.
        Адель, невольно заинтересовавшись, хотела расспросить Тюфякина о Демидовых - младших и старших, но старик вдруг засуетился, озираясь по сторонам:
        - Ну полно, полно! Я совсем вас заговорил. Вы уж простите, что я встретил вас в таком виде. Я болен со вчерашнего вечера. Но я постараюсь вас развлечь, так, чтобы вы забыли о моем нездоровье.
        Он повел ее по дорожке парка в розариум, ни на миг не прерывая своей болтовни. Они выпили по чашке кофе в беседке на лужайке, и во время этого полдника им прислуживали молчаливые русские лакеи в ливреях и париках. Адель было любопытно хоть немного посмотреть, живут ли русские так, как и французы, поэтому она с удовольствием приняла предложение князя осмотреть дом. Поддерживая ее под руку, Тюфякин весьма галантно показал ей просторный вестибюль, зимний сад, громадные гостиные, роскошные спальни на верхних этажах. Дом был невероятно богато обставлен и ничем не отличался от тех отелей, где жили французские аристократы. Адель, невольно сравнивая этот сказочно богатый особняк со своей тесноватой квартиркой на улице Кассини, нервно потеребила сумочку.
        Тюфякин, кажется, заметил ее жест и угадал его значение.
        - Как вам здесь? - спросил он с ласково-вкрадчивыми интонациями в голосе.
        Адель очень ровным голосом произнесла:
        - Вам, должно быть, часто говорят комплименты по поводу этого жилища. Пожалуй, в Париже мало таких особняков. Жить здесь, должно быть, одно удовольствие.
        - Так вам здесь нравится? - допытывался князь.
        - Да. Очень нравится. И я очень довольна. Вы доставили мне настоящее удовольствие.
        Тюфякин вкрадчиво сказал:
        - Я бы хотел, чтобы вы жили здесь со мной, мадемуазель.
        Адель окинула его испытующим взглядом. Она, конечно, хорошо понимала, к чему устроена эта экскурсия по дому. Разве не писал князь, что «готов все, что имеет, сложить к ее ногам»? Тем не менее, ничего еще для себя не решив, Адель некоторое время молчала. Неторопливо пройдясь меж пышных розовых кустов, она срезала ножничками, которые ей услужливо подал лакей, алую махровую розу, давно ее привлекавшую, с наслаждением вдохнула ее аромат и, улыбнувшись, снова взглянула на Тюфякина:
        - Я слушаю вас, князь. Продолжайте.
        - Я предлагаю вам переехать ко мне… жить здесь или где-либо еще в домах или на виллах, которые мне принадлежат. Я богат, Адель. И я уже старик. У меня нет ни жены, ни детей. Родственники, которые у меня есть, ждут от меня лишь одного - смерти. - Он покачал головой, кисточка на его феске запрыгала из стороны в сторону, и Адель даже на миг стало как-то жалко старого князя. - В сущности, я несчастливый человек, мадемуазель. Мне очень скучно. Словом, мне хочется как-то развеять свое одиночество… может быть, сделав кому-то добро, особенно вам, такой молодой и прелестной, и я обрету какой-то душевный покой. Если вы переедете сюда, вы… вы ни в чем не будете знать отказа.
        Адель, внимательно выслушав его, еще какой-то миг молчала. Потом, качнув головой, осторожно спросила:
        - Что вы имеете в виду, князь, говоря, что мне ни в чем не будет отказа? Возможно, вы этого не знали, но я… я очень дорого стою и запросы мои велики. Кроме того, нужна достаточно веская причина для того, чтобы я решилась обидеть герцога Орлеанского, моего нынешнего любовника.
        Она говорила откровенно, употребляла слова, которые вообще-то не принято произносить в светской беседе. Но ведь занятие, которое избрала себе Адель, многое объясняло. Об этом занятии многие имели понятие, в их числе был, естественно, и сам Тюфякин.
        Казалось, кровь на миг прихлынула к лицу князя. Он кашлянул три или четыре раза - судорожно, хватаясь за грудь, так, что Адель, глядя на него, решила, что у русского вельможи, несомненно, астма или что-то вроде этого. Он превозмог кашель и достаточно внятно произнес:
        - Я выдам вам чек на сто тысяч франков на предъявителя - сразу же, как только вы, мадемуазель, дадите согласие… И каждый год я вам наперед буду выдавать ту же сумму. Вы будете жить у меня, пользоваться всем, что я имею, - экипажами, лошадьми, виллами, знакомствами… клянусь вам, все будет так, как если бы вы были моей женой.
        Брови князя были чуть сведены к переносице. Его, казалось, действительно очень волновал ответ, который должна была дать Адель. Видя, что она колеблется, он с улыбкой добавил:
        - Вы так красивы. Могу ли я не понимать, чего вы стоите?
        Адель все еще размышляла. Ведь речь шла о том, чтобы изменить всю предыдущую жизнь. Она говорила, что стоит сто тысяч за ночь, и это была правда, но распространялась ли эта правда на князя? Он предлагал ей нечто более ценное. Она сможет поселиться в роскошном особняке, не потратив на его покупку и обстановку ни одного франка. Об экипажах и виллах можно было сказать то же самое. Кроме того, не приходилось сомневаться, что она сумеет вытянуть из князя суммы более крупные, чем эта сотня тысяч.
        Адель, очаровательно передернув плечами, сказала:
        - Все это чрезвычайно интересно, господин Тюфякин… - Князь невольно улыбнулся, услышав, с каким неподражаемым акцентом она произносит его фамилию.- Быть почти княгиней - это, конечно же, хорошо. Должна признаться, своим предложением вы оказали мне честь. Но давайте говорить начистоту. Быть вашей женой - не означает ли это быть полностью вашей?
        Вопрос прозвучал резковато, звук голоса Адель замер в воздухе. Она продолжила уже мягче:
        - Согласитесь, князь, что я молода, красива и полна желаний. Более того, я полна честолюбия. Моего внимания добиваетесь не только вы. И мне хотелось бы знать, не думаете ли вы запереть меня у себя в доме?
        Князь, качая головой, негромко ответил:
        - Главное - будьте со мной хотя бы немного. Я стар и болен, Адель. Я не отниму у вас много времени. Мне хочется лишь заботы и тепла. Хочется видеть вашу улыбку и ваше красивое лицо. Вы будете жить, как вам заблагорассудится.
        - Вы не ревнивы?
        Тюфякин не сразу ответил и снова закашлялся; Адель на миг показалось, что с ним случится припадок удушья.
        - Я не ревнив, - сказал он наконец. - И я не деспот.
        - Я это теперь понимаю. Вы очень деликатный человек, господин Тюфякин.
        Адель с признательностью протянула ему руку:
        - Рада была познакомиться с вами. Однако, как вы понимаете, мне надо подумать. И вот еще что… хотелось бы предупредить вас…
        - О чем?
        - Если я соглашусь, вы приобретаете только мое внимание, господин Тюфякин. - Глаза ее на миг сверкнули. - Вы не владеете ни моей душой, ни моим телом. Со временем мы, возможно, и подружимся, но свободной я останусь всегда. Вы не сможете иметь надо мной контроль. Я никому не подвластна и все решаю сама. Я остаюсь свободна, даже если принимаю ваше предложение. Вы понимаете?
        Она говорила решительно, ее пальцы сильно сжимали стебелек розы, вся поза выражала напряжение. Князь усмехнулся:
        - Как я вижу, Адель, это для вас самое важное условие.
        - Да.
        - Я принимаю его… Подумайте, Адель. Я не тороплю вас. Но думайте не так уж долго, потому что… я стар, как видите.
        - Не беспокойтесь. Двух недель мне вполне хватит.
        - Через неделю, Адель, я уезжаю из Парижа в Компьен, в свое маленькое поместье, оно называется Вилла Нова. Париж летом слишком душен и жарок для меня. Что поделаешь, я болен. Однако вилла чудесна и там тоже можно хорошо проводить время… Приезжайте прямо туда, мадемуазель, если примете мои условия.
        Тюфякин на миг замолчал, словно почувствовал смятение. Потом, сунув руку в карман, быстро протянул Адель чек.
        - Возьмите. Недавно в Москве я продал свой дом профессору Погодину, так что могу уже сейчас дать вам часть суммы… Возьмите, это поможет вам поверить в серьезность моих намерений.
        Он почти насильно вложил бумажку в ее руку. Она взглянула: чек гарантировал ей получение целых тридцати тысяч. Мгновение она молчала. Стоило ли связывать себя обязательствами заранее? Она решительно вернула чек, вложив ее в сухую холодноватую руку князя:
        - Нет. Я люблю честные сделки, ваше сиятельство. Если я скажу «да», то для этого мне не понадобится эта бумажка.
        Наступило неловкое молчание. Желая разрядить обстановку и замять случившееся, Адель ласково улыбнулась и, повеселев, лукавым тоном спросила:
        - Можно ли узнать одну вещь, мой дорогой князь?
        - Какую?
        - Что это у вас за феска? Вы поклонник Турции?
        Тюфякин радостно рассмеялся.
        - Я поклонник Греции, а не Турции, дорогая. Я настоящий филэллин[26 - Дословно - любитель эллинов (греч.)]! Будь я моложе, я бы поехал туда воевать… А вы не догадывались? - Он сделал вид очень воинственный и важный и даже подбоченился. - Еще бы! Князь Тюфякин был когда-то молод! А когда был молод, то вместе с графом Орловым бил турок и освобождал греков - и было это еще при Екатерине Великой!
        Адель тоже рассмеялась.
        - Вы замечательный человек, князь. Теперь я это вижу.
        - Э! А что я могу вам еще рассказать, если бы вы только захотели слушать! - Он лукаво прищурился: - А как вы находите мой французский?
        - Он великолепен. Вы совсем не похожи на иностранца.
        - Благодарю… Уж я-то знаю, что это наивысший комплимент, какой только можно услышать от француженки.
        Уже провожая Адель, он повторил, понижая голос почти до шепота:
        - Сообщите мне сразу, как только решите… Да-да, моя милая, мне некогда ждать! Напишите всего одно слово: «да» или «нет», и я все пойму… Умоляю вас, не томите меня слишком долго, даже если у вас это принято.
        Адель снова засмеялась и, выглянув из экипажа, поцеловала князя в щеку:
        - Успокойтесь. Я потороплюсь.
        - А ответ… ответ будет каков?
        - Скорее всего «да», мой дорогой князь. Потерпите немного.
        Адель была не в силах взвалить груз размышлений на себя одну. Извозчик получил приказ ехать на улицу Риволи, и через некоторое время пассажирка оказалась там, где не бывала уже почти год. Гортензия с прошлого лета не имела счастья видеть дочь у себя, они встречались только на улице Кассини. Оказавшись здесь, Адель поняла, что в жизни матери мало что изменилось. Окна были освещены, звучала музыка, два знакомых лакея встретили Адель у двери и на лестнице, а сама Гортензия вышла навстречу дочери в бальном платье из алого муслина, с лицом, раскрасневшимся от танцев.
        - Что за лицо, дорогая? Неужели что-то случилось? Как это досадно, Адель… ведь у нас до сих пор все было так хорошо!
        Дела Гортензии действительно были превосходны. Еще весной она познакомилась с лордом Сеймуром, советником английского посольства, и вскоре это знакомство переросло в любовную связь. Англичанин, по всей видимости, был щедр, поскольку Гортензия не выражала недовольства. Сияя улыбкой, она произнесла:
        - Вы еще не знакомы, Джордж? Это Адель, моя дочь. Не правда ли, она очаровательна.
        Англичанин лет сорока, высокий, светловолосый, очень элегантный, кивнул, поклонился и скользнул по Адель очень внимательным взором. Она едва ответила на его поклон, поспешно протянула руку для поцелуя - и все это очень небрежно, не желая отвечать на заинтересованность этого человека, потом, наклонившись над самым ухом Гортензии, прошептала:
        - Ради Бога, мама, удели мне хотя бы минуту внимания. Нам надо поговорить.
        - Наедине?
        - Да, без этого англичанина.
        Когда они остались вдвоем, Адель поведала матери о случившемся. Гортензия выслушала рассказ дочери довольно внимательно, потом с пренебрежительной улыбкой спросила:
        - Фи, неужели это тот самый Тюфякин? Тот, что бывал у Демидова во Флоренции?
        - Да, вероятно, это он. Он мне тоже говорил об этом.
        - Но он же так стар, душа моя! Я помню, его мучила астма и всякие прочие болезни… Боже мой, неужели может быть, чтоб ему еще что-то было от тебя нужно?
        - Этого я не знаю. Я даже не пыталась это выяснить. Мне, в сущности, безразличны его мужские достоинства. Возможно, ему нужна и не я вовсе, а сами сплетни о том, что он меня заполучил и таким образом обошел всех… Впрочем, это ведь не важно, мама! Он готов содержать меня по-королевски, разве не это главное?
        Гортензия захлопнула веер:
        - Если бы ты только знала, как бывает это невыносимо! Недаром я предпочла более свободную жизнь…
        Хорошо быть содержанкой лишь отчасти. И потом, что ты собираешься делать со своим Орлеанским?
        - Ничего. Я могу сохранить его, если захочу.
        - А захочет ли он?
        - Уверена, что захочет. Возможно, поначалу он будет оскорблен, но ведь он разумный человек и всегда понимал, что мне надо на что-то жить. Кроме того, я от него ничуть не завишу.
        - Он дал тебе престиж, дорогая. О тебе заговорили благодаря ему.
        - Теперь я хочу, чтобы обо мне заговорили благодаря мне самой.
        Помолчав, Адель спросила:
        - Стало быть, ты ничего не можешь сказать против Тюфякина? Нет никаких подробностей, которые оттолкнули бы меня?
        Гортензия мягко привлекла дочь к себе.
        - Успокойся, моя девочка, Тюфякин - самый обыкновенный мужчина. У него нет никаких невероятных запросов и человек он вполне приличный. Просто он очень стар и болен. Но, в конце концов, если тебе удастся подняться еще на одну ступень благодаря ему, я буду за тебя рада.
        Она заглянула в лицо Адель и внезапно спросила:
        - Кстати, а сказала ли ты ему о своей дочери? Мне кажется, ты ни за что не захочешь с ней расстаться. А вот захочет ли он, чтобы Дезире жила с тобой?
        Адель не сразу ответила, комкая кружевной платочек. Об этом она действительно не спросила князя. Потом, отбрасывая всякие сомнения, произнесла:
        - Что ж мама, если он вздумает возражать, я сразу положу конец отношениям с ним… В конце концов, разве я не молода и не красива? Разве на нем свет клином сошелся? Ах, Боже мой! Мне только семнадцать, и я вполне могу подождать еще одного выгодного предложения.
        Адель вернулась домой к девяти часам вечера. Она спешила: надо было принять ванну, подобрать наряд для ужина - нынче должен был заехать Фердинанд Орлеанский. Подобно вихрю, она взлетела на третий этаж, распахнула дверь в стеклянную галерею, служившую прихожей, и внезапно замерла на месте, будто ее молнией поразило.
        Враз задрожавшие пальцы выпустили полуразвязанные ленты шляпки, и шляпка сползла ей на плечи. Навстречу Адель поднялся мужчина лет тридцати в костюме из светло-серого тонкого сукна и серых замшевых сапогах для верховой езды. В его руках, затянутых в тонкие серые перчатки, был хлыст. На манишке, сверкающей белизной, сияла великолепная бриллиантовая запонка.
        - Вы, - насилу выговорила она, задержав в груди дыхание.
        Прошел почти год с тех пор, как она в последний раз видела Эдуарда.
        6
        Он поклонился. Она сухо спросила:
        - Любопытно было бы узнать, какое дело могло привести вас сюда.
        Он не сразу ответил, все так же не отрывая от нее задумчивого пристального взгляда. У Адель холод подползал к самому сердцу. Она чувствовала, что одним своим присутствием этот человек вывел ее из нормального состояния: она сразу стала чувствовать себя неуверенной, ранимой, несчастной. Впрочем, несмотря на эти чувства, обуревавшие душу, внешне она сумела сохранить холодный и равнодушный вид. Не дожидаясь его объяснений, она прошла в комнату. Остановившись перед зеркалом, сбросила шляпку, не спеша сняла перчатки, вынула из ушей сережки. Эдуард остановился в дверях, глядя на нее.
        Адель подняла голову и так же тихо спросила:
        - Как все-таки вы узнали мой адрес?
        Эдуард негромко ответил:
        - Мой нотариус занимался этим делом. Вы же помните, что я бывал у вашей матери.
        - Стало быть, вы нашли меня через мою мать. - Она усмехнулась, чуть дрожащими пальцами укладывая сережки в футляр. - Ну и, чего ради вы меня искали? Да еще вот так, вдруг?
        - Вдруг?
        - Вы же не вспоминали обо мне целый год, господин граф.
        Он все так же задумчиво смотрел на нее. Потом ответил:
        - Я случайно увидел вас у Оперы.
        Она холодно подытожила:
        - Стало быть, в вас проснулись воспоминания. Как это трогательно, господин де Монтрей.
        - Вы не можете сказать, Адель, что нам не о чем говорить.
        Ее глаза блеснули:
        - Напротив. Очень даже напротив. Я совершенно не знаю, о чем с вами говорить, более того, ваш визит кажется мне слишком тягостным. Я жду сегодня более желанного гостя.
        - Об этом я наслышан.
        Ее поражал сам его тон - спокойный, сдержанный. Она тысячу раз предпочла бы, чтобы он выказал хоть малейшую ревность - тогда, возможно, то представление о своих отношениях с Эдуардом, которое она сама себе создала, было бы разрушено, представление, основанное на том, что он, вероятно, только забавлялся с нею. Его тон, черт бы его побрал, только утверждал Адель в этом тяжелом, невыносимо унизительном мнении.
        Однако она вскинула голову и, почти улыбнувшись, сказала:
        - Что ж, раз вы об этом слышали, значит, не можете не понимать, что ваше присутствие будет дурно истолковано его высочеством.
        - Я видел его записку у вас на столе, - сказал Эдуард. - Жюдит впустила меня, и я смог это сделать. Это вышло случайно, не хмурьте брови. Герцог сообщает, что приедет на час позже. Я постараюсь уйти до его приезда. Вам ничто не грозит.
        - Благодарю вас.
        Ей казалось, будто острая льдинка кольнула ее в самое сердце. Раньше в воображении она иногда представляла себе эту встречу: Эдуард должен был быть более нежен, более страстен. Он должен был, в конце концов, просить прощения. Он сделал ей так много зла. Но эта встреча получилась совсем не такой, как представляла Адель. Эдуард не любил ее. Он даже не считал, что в чем-то виноват, а между тем у нее вся душа ныла от мыслей о нем. Ярость, гнев и обида смешивались с поразительно наивной надеждой на то, что он разубедит ее, что он все-таки сумеет все уладить и они будут вместе. Потом злые слезы закипели на глазах Адель. Какого черта! Как можно быть такой дурой, такой невероятной идиоткой после того как жизнь, казалось бы, многому ее научила! К дьяволу все эти глупые надежды! Она больше не позволит ему смеяться над ней.
        Если он не любит ее - ему же хуже! Да, хуже и ей, но и ему тоже, потому что она в конце концов сумеет за себя постоять!
        У Эдуарда было ощущение, что он приехал к совершенно незнакомой женщине. Раньше Адель была подобно раскрытой книге: он видел малейшие движения ее души. Все, что она чувствовала, отражалось на ее лице, искрилось в глазах. Кроме того, ее влюбленность была так велика, что он отдыхал душой рядом с Адель, отвлекался, зная, что ей ничего от него не нужно, что она не преследует никаких корыстных целей. О, в Париже это редкость - встретить такую девушку. Теперь она изменилась, и это приходилось в который раз сознавать. На ее лице, красивом, как и прежде, не отражалось никаких чувств; изумрудные глаза были холодны и лишь раз или два сверкнули бриллиантовым жестким блеском, не предвещавшим ничего хорошего. Она хранила ледяное спокойствие и была убийственно равнодушна - так, что у Эдуарда появилось сильнейшее желание задеть ее, сделать ей больно, вывести из этого ледяного состояния, хотя бы раз увидеть в ее глазах вспышку чувств и доказать и себе, и ей, что она все еще любит его. Ему понадобилась вся сила воли, чтобы смирить это жесткое и нелепое желание.
        Он уже понял - с первого ее взгляда - что она воспримет в штыки любое его объяснение. Любое оправдание использует для того, чтобы высказать свои презрение и гнев. Он не видел теперь необходимости что-то объяснять - это выглядело бы слишком нарочито. О том, что ребенок признан, он тоже не считал нужным упоминать. Ясно, что она скажет ему на это: гордость и гнев заставят Адель высмеять его поступок. Да и что в этом поступке было такого, чтобы говорить о нем?
        Адель стояла, застыв в напряженной позе, явно ожидая от него чего-то. Эдуард спокойно и почти мягко сказал:
        - Адель, я пришел расспросить вас о ребенке.
        У нее чуть дернулся уголок рта.
        - К чему? Ваш нотариус уже наверняка сообщил вам все нужные сведения.
        - Да, я знаю, что это девочка и что вы назвали ее Дезире. - Его глаза снова стали задумчивы. - Поразительно, что вы назвали ее так.
        - Что ж тут поразительного? Для меня она всегда была желанной. Я люблю свою дочь. Я не мыслю без нее жизни.
        - Я рад за вас. Искренне рад. Вам, стало быть, легко жить. Ну, а как сама Дезире? Она здорова?
        - Вполне.
        - А роды? Не было никаких осложнений?
        Она усмехнулась:
        - Будто вы способны в этом что-то понимать.
        - Я спросил не как знаток. Я спросил как человек, которому вы до сих пор небезразличны, Адель.
        - Благодарю вас. Что до родов, то они прошли прекрасно. - Она не скрыла иронии в голосе. - Что до ваших чувств ко мне, то они хорошо мне известны.
        Эдуард тихо произнес:
        - Вы, очевидно, что-то имеете против меня. Я могу снова повторить то, что сказал вам год назад: я вас не обманывал.
        - Вы…
        - Позвольте мне договорить, - резко прервал он ее. - Поверьте, Адель, если вы и были чем-то разочарованы, то вина за это лишь в малой степени лежит на мне. Я всегда опасался этой вашей восторженности. Скорее всего, вы любили не того Эдуарда, каким я был, а того, каким вы меня представляли. Что поделаешь, такие ошибки часто совершаются в вашем возрасте. Со временем это проходит. Вас обманул не я, вы сами себя обманули. - Он усмехнулся. - Признаюсь, когда-то и я переживал что-то подобное.
        - А теперь вы стали более трезво смотреть на мир.
        - Намного более трезво. Нет смысла ненавидеть кого-то. Да и есть ли хоть в чем-либо смысл?
        Она пожала плечами. Глаза ее были все так же холодны.
        - Для меня смысл был, господин де Монтрей, когда я любила вас. Смысл был в том, чтобы приносить вам счастье. Но вы… вы низвели все это до такого уровня, что…
        - Что вы имеете в виду?
        - Вы низвели мою любовь до уровня двадцати тысяч франков, вот что!
        Он усмехнулся.
        - Вам, Адель, может показаться циничным, но все ваше возмущение - опять-таки от вашего возраста. Такова жизнь. Я не обращаю внимания на деньги. Это лишь был способ успокоить вашу мать.
        - Мерзкий способ, господин де Монтрей. Циничный способ. Вы хоть и мните себя каким-то особенным, но на деле вы - обыкновенный великосветский щеголь, бессердечный, бесчувственный, один из тех, которые обступали меня в Опере. Я их ненавижу, а у вас и повадки, и способы - именно от них…
        Эдуард холодно сказал:
        - Жаль.
        - Что «жаль»?
        - Жаль, что вы ненавидите стольких людей. Это пустая трата времени, Адель. Мне кажется, вы не созданы для ненависти.
        - Вы… что вы можете знать обо мне? Вы ничего не знаете!
        Он улыбнулся.
        - По-моему, у вас не тот склад ума и души, Адель. Согласитесь, что уж кое-что я о вас знаю. Вы слишком чувственны, слишком любите наслаждения, а женщины с таким темпераментом, как правило, не бывают жестоки.
        Она вскинула голову. Ее розовые губы отчеканили:
        - Вы не знаете меня. Может быть, вы еще убедитесь в этом.
        - Это угроза?
        - Это предупреждение.
        Он мгновение молча смотрел на нее. Доселе они вели какие-то умозрительные споры, которые, в сущности, не нужны были ни ему, ни ей. Эдуард даже усмехнулся про себя, подумав, что впервые говорит о таких вещах с ней. Говорить с Адель о таких глупостях - с ней, которая стоит в двух шагах от него, светловолосая, нежная, гибкая. Лукавая мысль закралась в сознание Эдуарда: изменились ли ее губы так, как ее сознание? Что было бы, если бы он поцеловал ее, коснулся ее груди, овладел ею страстно, как это делал когда-то? У него было подозрение, что она не оттолкнула бы его. Возможно, это был самый верный способ прийти к примирению. Но что будет дальше? Все закончится таким же скандалом, как в прошлый раз. Усилием воли он отогнал от себя ненужные мысли и ограничился тем, что произнес, качнув головой:
        - Знаете, Адель, что бы это ни было - угроза или предупреждение, меня это не волнует. Я скажу вам другое… в любом случае, что бы вы ни думали обо мне, я рад, что встретил вас. Потому, что вы, признаться, единственная, кто пробудил во мне хоть какие-то чувства. Вряд ли я когда-нибудь забуду вас, Адель. И мне кажется, что не будет самонадеянным предположить, что и вы вряд ли забудете меня.
        Она с сарказмом произнесла:
        - Что правда, то правда. Вас я никогда не забуду.
        Эдуард, будто не замечая ее враждебного тона, произнес:
        - Однако теперь у нас отношения совсем иные, а посему я хотел бы затронуть более приземленный вопрос. Последний вопрос. Я имею в виду деньги.
        Бледность разлилась по лицу Адель. Она, будто не веря тому, что услышала, переспросила:
        - Деньги?
        - Да, деньги. Вы можете думать обо мне что угодно, можете даже считать меня негодяем. Однако, если это возможно, я хотел бы взять расходы, связанные с Дезире, на себя.
        Он заметил, как судорожно сжались сцепленные пальцы Адель.
        - Дезире? - проговорила она так, будто то, что он сказал, было совершенно невероятно. - Расходы на Дезире?
        - Именно так.
        - Да вы же… вы же сам дьявол. - Теперь уже не бледность, а кровь прихлынула к лицу Адель; она даже вся подалась вперед, глаза ее сузились от ненависти и полоснули Эдуарда острым, как бритва, взглядом. - Вам не откупиться от Дезире деньгами, не смейте даже заикаться об этом… И мне, и ей мерзки все ваши деньги… я не позволю вам даже руку приложить к ее воспитанию. Она моя и только моя. Вы никакого отношения иметь к ней не будете, и пусть это будет для вас наказание! - Она нашла в себе силы зло усмехнуться. - Если, конечно, есть что-либо такое, что способно вас задеть.
        По правде говоря, все, что Адель сейчас сказала, было неожиданностью для нее самой. Раньше, когда она думала об этом, ей казалось, что было бы не плохо ограбить Эдуарда так, как только это возможно. Однако сейчас, когда он пришел и сам предложил ей это, она почувствовала, что органически не может принять такую помощь. Все, что было связано с деньгами Эдуарда - именно его деньгами - вызвало у нее омерзение. Алчность никогда не захватывала Адель целиком, она еще могла различать, что можно принять, а что нет. Кроме того, Дезире была для Адель самым дорогим в жизни и делиться ею с человеком, которого она ненавидела и который так оскорбил ее, казалось ей невозможным. Она лишит его Дезире… да, из одной только мстительности… он никогда, черт побери, никогда не узнает, какое это счастье - иметь такую дочь, как Дезире!
        Эдуард холодно спросил:
        - Как же вы намерены ее содержать? Продаваясь?
        - Может быть и так. - Щеки у Адель вспыхнули. - Да, продаваясь кому угодно, только не вам! Вы упустили свой шанс, господин де Монтрей. Вы не хотели быть ее отцом раньше. Теперь ей уже не нужен такой отец.
        - Вместо меня вы предложите ей сотни отцов.
        - Ей вообще не нужны отцы. А вас… вас этот вопрос не касается. - Она лихорадочно взглянула на часы, словно искала в них спасения. - Вам пора уходить… да, пора, потому что мне не хочется, чтобы ваше присутствие испортило настроение Фердинанду!
        Она дважды уже, откровенно, даже вызывающе, говорила о своих любовниках, которых, если верить ей, у Адель было множество. Эдуард сознавал, что во многом это трюк, призванный его рассердить. Во время этого разговора он пытался противостоять этому трюку, но теперь, когда она снова упомянула о Фердинанде - человеке, который был Эдуарду почти приятелем, которого Эдуард ценил за ум и уравновешенный нрав, граф де Монтрей ощутил, что в душе все-таки возникла ревность - жгучая, злая, невыносимая. За какую-то долю секунды перед глазами промелькнули самые пошлые видения, самые непристойные картины, и на миг Эдуард ощутил даже презрение к своей бывшей любовнице. Презрение, ревность и яростное, едва сдерживаемое желание. Насилу справившись с собой, Эдуард произнес, вложив в интонацию все раздражение и злость, что клокотали в нем:
        - Право же, мадемуазель, любопытно наблюдать, как быстро и с какой страстью вы карабкаетесь наверх. Это очень любопытно. Что и говорить, вы многих обогнали на этом пути. Однако советую вам остерегаться: на дорожке, которую вы избрали, можно легко потерять не только тело, но и душу. Если это случится, вы вряд ли будете кому-либо интересны. Может случиться даже худшее - вы станете отвратительны. Примите это предостережение как совет друга.
        - Друга? - Она яростно прикусила губу, тщетно стараясь усмехнуться. - Избави меня Бог от таких друзей!
        Эдуард не сказал больше ни слова. Небрежным жестом взяв со стола хлыст, цилиндр и перчатки, он, не прощаясь, почти бесшумно вышел из комнаты. Шагов его не было слышно на лестнице, сколько бы Адель ни прислушивалась. Потом цокот копыт раздался на улице - стало ясно, что граф де Монтрей уехал.
        Едва осознав это, Адель почувствовала, как кровь разом отхлынула от лица - так, что побелели губы. За какую-то секунду она стала бледна, как полотно, прежними остались только глаза, но и в них заблестел какой-то лихорадочный, почти страдальческий огонек. Костяшками пальцев Адель опиралась о стол, но рука ее вдруг задрожала и готова была подломиться под тяжестью тела.
        Жюдит заглянула в комнату:
        - Не надо ли вам чего-нибудь, мадемуазель?
        Адель взглянула на нее пустыми, невидящими глазами.
        - Нет, ничего не надо… Оставь меня в покое. Уйди, и не смей появляться, пока я тебя не позову!
        Голос ее чуть-чуть содрогался. Резким движением подавшись вперед, Адель захлопнула дверь за служанкой, мгновение стояла, застыв у стены, потом, цепляясь дрожащими пальцами то за этажерку, то за портьеры, добрела до софы и остановилась покачиваясь. Какое-то время она почти ничего не слышала, потом тихое-тихое тиканье часов пробилось в сознание, и в этот самый миг внутри Адель будто оборвалась чудовищно натянутая струна. Да, от напряжения какая-то струна лопнула, и все тело после этого будто ослабело, подкосилось. Адель, не в силах стоять на ногах, рухнула на пол подле софы. И зарыдала.
        Уже очень давно не случалось с ней такого взрыва отчаяния. Затаенная, тщательно скрываемая боль, которую она испытывала все эти месяцы, мощной волной выплеснулась наружу с такой силой, что судороги свели Адель горло. Было тяжело дышать, от безудержных рыданий зашлось сердце. Прижав руки ко рту, она безжалостно прикусила зубами кожу, и от этой физической боли на миг затихла боль душевная. Не в силах владеть собой, желая только одного - хоть в чем-то найти облегчение, Адель что было мочи ударила рукой по углу софы. Дерево оцарапало кожу так, что выступила кровь. Дрожа всем телом, Адель прошептала, бессмысленно глядя на окровавленные пальцы: «Я же люблю его, люблю, люблю, люблю! И ненавижу! Да, и ненавижу тоже! Господи ты Боже мой, что же это за желание - и любить его, и сделать ему больно!»
        Эта мысль настолько прояснила положение, что слезы прекратились. Тяжело дыша, Адель на миг затихла, спрятав руку в складках юбки. Ужасно ломило пальцы. Адель подумала, тупо глядя на пол: «Он ушел. Снова ушел. Неизвестно, когда я еще его увижу. И, подумать только, я все сделала, лишь бы он ушел». Она горько усмехнулась, неловкими пальцами вытирая слезы на щеках. Теперь, когда Эдуард ушел, когда расстояние между ними стало еще большим, чем прежде, на нее снова навалилась тоска и пришло тягостнейшее ощущение одиночества. Эта встреча выбила ее из колеи, нарушила жизнь, казавшуюся такой размеренной и почти налаженной. Оставалось выяснить: сможет ли она снова жить без него? Вероятно, да. Но как преодолеть эту кошмарную пустоту в душе - пустоту, от которой, казалось, самое сердце Адель умерло.
        Она не могла больше этого выносить. Еще ничего не видя перед собой из-за слез, застилающих глаза, Адель поднялась и, едва волоча ноги, побрела к колыбели, где спала Дезире. Сама себе она казалась больной. Склонившись над дочкой, Адель затаила дыхание, боясь ее разбудить или испугать. Несколько слезинок упали девочке на руку. Конечно, Дезире была прелестна и бесконечно дорога ей… но именно сейчас, когда она смотрела на дочку, Адель открылась вся ущербность ее положения. Она ведь вынуждена будет всегда сидеть вот так, в одиночестве, рядом с девочкой, и почти никто искренне не разделит ее восхищения ею. Почти никто. А как было, когда Дезире только-только родилась? Суматоха и заботы заслонили для Адель многое, но только не то, что она была совсем одна в то время. Все - и радость, и боль - ей пришлось вынести одной. Эдуарда не было рядом. Она скрывала от всех, от себя самой то, как ей больно. Теперь, вероятно, так будет всегда.
        Адель вспомнила, как год назад воображала, что Эдуард - это ее судьба. Так оно, вероятно, и было. Лишь с ним она становилась настоящей. С остальными она всегда притворялась. Не отдавая даже себе в этом отчета, она бессознательно и машинально играла с Жиске одну роль, с Фердинандом другую, с Морни - третью. Истинная Адель исчезала. Почему так получалось, трудно было сказать. Адель снова посмотрела на Дезире и, чувствуя, что слезы снова подступают к горлу, прошептала одними губами:
        - Он ведь даже не захотел посмотреть на тебя… В этом вся причина. Если бы он хоть раз взглянул на тебя, дорогая… увидел бы, какая ты хорошенькая и милая, он бы никогда… - Адель на миг запнулась. - Да, никогда бы не смог с тобой расстаться. Он бы не мог быть от нас далеко. Не оставил бы нас одних. Все дело в том, что он не знает тебя.
        Какое-то время она сидела рядом с колыбелью, уже ничего не говоря и не плача. В чувство ее привел Фердинанд. Она насилу узнала его.
        - Что с вами, Адель? Вы в ужасном виде.
        Она подняла голову, с силой отбросила с лица волосы. Странная улыбка скользнула по ее губам:
        - В ужасном виде? Вы правы. Для моей профессии это совершенно непростительно.
        - Что вы говорите? - Он поднял ее с пола. - Какой профессии? Что за слова вы произносите? Вы мне друг, Адель, я интересовался без всякой задней мысли.
        Она медленно направилась в спальню, но в проеме двери задержалась.
        - Вы правы. - Адель печально улыбнулась. - Простите меня, Фердинанд. Я была в таком отчаянии, что даже вас хотела обидеть, а ведь вы действительно один из немногих моих друзей.
        - Что здесь случилось? Кто довел вас до такого состояния?
        - Не будем говорить об этом. Все это вычеркнуто из мыслей и навсегда забыто.
        Когда она снова взглянула на принца, глаза ее были сухи и спокойны, ни одно чувство не тревожило их ледяной глубины. Фердинанд был поражен той безжалостной и холодной решимостью, с какой она произнесла:
        - Монсеньор, сегодня утром я получила невероятно выгодное предложение от князя Тюфякина и, скорее всего, приму его, иными словами, стану его содержанкой. Я сказала вам это, потому что не считала возможным, чтобы вы об этом узнали от посторонних.
        Какой-то миг лицо Фердинанда было неподвижно. Потом он в крайней растерянности взъерошил темные волосы, и кривая улыбка уязвленного самолюбия показалась на его губах.
        - Да уж… Подобного сюрприза я никак не ожидал.
        - Неправда. Ожидали. Мы оба знали, что так будет. Я лишь хотела быть с вами честной.
        - Ну, а нельзя было… сказать это мягче? Лукаво, кокетливо, изящно, как вы это умеете, когда хотите щадить мужское самолюбие?
        - Мы? - Она передернула плечами. - Не знаю, о ком вы говорите. Я никаким глупостям и шалостям не собираюсь учиться. Странно, что вам не нравится моя честность - я слышала, что это черта, которую сами мужчины чрезвычайно ценят друг в друге.
        - Вы женщина, а не мужчина, Адель. - В голосе Фердинанда послышалась злая горечь. - Когда вы сказали это, у вас были такие глаза, как у человека, который собирался бы застрелить меня на дуэли.
        - Стало быть, мужчины хотят быть обманутыми? Хотят, чтобы их успокаивали, когда для успокоения нет оснований, и закрывали им глаза на то, что скоро будет всем ясно? Вы это хотите сказать? Я не такая.
        - Вы слишком своевольны. И слишком жестоки. Мне казалось, подобного отношения я не заслужил.
        Крайне раздраженный, он взялся за трость и шляпу. Адель, заметив этот жест, немного смягчилась и, следя за Фердинандом глазами, проговорила:
        - Я не жестока. Я только правдива. Я правду сказала, что не буду вам верна. Согласны ли вы мириться с этим? Если да, это будет огромным для меня удовольствием. Я всегда буду рада продолжать встречи с вами.
        - Довольно, - сказал он, сделав поистине королевски нетерпеливый и разгневанный жест. - Может быть, любовный опыт мой не настолько велик, но я не знал еще женщин, которые были бы так бесстыдны и так откровенны в своем бесстыдстве и алчности. Вы мне отвратительны сейчас… и, пожалуй, не будет ничего удивительного в том, что я сию же минуту покину этот дом.
        Адель не удерживала его, довольно равнодушно наблюдая за уходом Фердинанда. К переживаниям, терзающим принца сейчас, она была абсолютно равнодушна, у нее хватало и собственных. Точно так же и слова Фердинанда о том, что она ему «отвратительна», не задели ни единой струны в ее сердце. Она услышала стук экипажа на улице и подумала, бесцельно гладя кончиками пальцев диадему, подаренную Фердинандом: «Все правильно. Жизнь уже в который раз меняется… Да, теперь Цыпленка можно и долой… Впрочем, над этим надо еще поразмыслить». Она не сомневалась, что недели через две Фердинанд вернется к ней. Он ведь по природе не так уж ревнив, его просто поразила неожиданность ее решения. К тому же, если он любит ее, то весьма поверхностно, вовсе не демонически, и такая легкая любовь многое может позволить и многого не замечает.
        Часы пробили полночь. Адель оглянулась, посмотрела на стрелки, и от сознания того, что сейчас уже ночь, тоска снова сжала ей грудь. Эдуард не выходил у нее из головы. Но она дала себе слово больше не плакать и решила сдержать его. Предпочитая обойтись без Жюдит, она, еще не разучившаяся самостоятельно ухаживать за собой, наполнила ванну водой, вылила в нее полбутылки ароматных веществ, приготовила полотенца и шелковые домашние туфли.
        Все это она делала почти машинально, и так же машинально заколола волосы, опустилась в воду, растерла жемчужную мыльную пену по плечу. Зеркало, вделанное среди изразцов, отразило ее: золотоволосую, зеленоглазую, чуть смуглую, но с бледным лицом и бороздками запекшихся слез на щеках. Она плеснула водой себе в лицо, чтобы освежиться, и в этот миг тихо вошедшая Жюдит сообщила:
        - Какой-то господин хочет видеть вас, мадемуазель.
        Адель пожала голыми плечами:
        - Пусть этот господин соблаговолит посмотреть, который час. Я так поздно никого не принимаю.
        - Это очень представительного вида мужчина. Высокий блондин, стройный и изящный.
        Это описание до того наводило на мысль об Эдуарде, что Адель, задрожав от радости и страха быть обманутой в надеждах, буквально вырвала из рук Жюдит визитную карточку. Там золотыми буквами сияло имя: «Герцог Шарль де Морни». Жестоко разочарованная, Адель в сердцах швырнула бумажку на пол.
        - Пусть убирается подальше отсюда, к самому дьяволу! И никогда, слышишь, Жюдит, никогда даже на порог не пускай этого представительного господина. На самом деле он беден, как церковная мышь, и живет в долг. Кроме того, он мой враг. Ему нет здесь места. Он хочет только позлить меня.
        - Я? - Голос, раздавшийся из комнаты, заставил Адель вздрогнуть. - Моя дорогая мадемуазель Эрио, ну могу ли я быть врагом такого аппетитного создания?
        У Жюдит перехватило дыхание от такой наглости. Она оставила посетителя ожидать в прихожей, а теперь он стоял перед ними, на пороге ванной комнаты, и улыбался, не отрывая глаз от обнаженной Адель, полуокутанной мыльной пеной. Зеленые глаза хозяйки дома лишь раз сверкнули из-под чуть нахмуренных бровей, и больше она ничем не выразила своих чувств. Не оборачивалась к Морни, ничему не удивляясь, она подтянула колени к подбородку, стала медленно и нежно растирать их губкой, будто наслаждалась каждым своим движением, и как бы между делом произнесла:
        - Вас, мой дорогой, я менее всего ожидала увидеть у себя. Что и говорить, вы пришли не вовремя. Пустая болтовня, которой вы развлекали меня в Опере, нынче меня совсем не привлекает. Поверьте, господин де Морни, ваши бесплодные домогательства становятся слишком утомительными.
        - Не может быть, чтобы я вас так уж утомил. Я наблюдал за вашей квартирой, выжидал подходящий момент и видел, что вас посетили сегодня два клиента - граф де Монтрей и герцог Орлеанский. Должно быть, это они вас утомили. - Морни чуть наклонился вперед, пытаясь заглянуть в лицо Адель, и насмешливо добавил: - Ба, вы даже плакали, не иначе. Не из-за них ли, часом? Может, из-за Эдуарда?
        Честно говоря, Адель с первых же минут испытывала к Морни органическую антипатию, к тому же, его манера говорить с ней, как с уличной проституткой, не располагала к добрым чувствам. Однако сейчас, услышав об Эдуарде, она подумала, что могла бы хоть немного разузнать о нем у Морни. Это было настолько сильным желанием, что она превозмогла себя и не указала Морни на дверь, а с деланным презрением ответила:
        - Из-за Эдуарда? Я не плачу из-за таких, как Эдуард. Ваш граф де Монтрей слишком слаб, он как ребенок, и я…
        Морни ухмыльнулся:
        - Ребенок? Что за странное мнение! Может быть, у него нежная кожа, мягкие манеры и красивые руки, но, милочка моя, это еще не причина, чтобы считать мужчину ребенком. На расстоянии десяти шагов, стреляя в лезвие ножа, наш великолепный Эдуард разрезает пулю пополам, чудесно правит экипажем, запряженным цугом, и на дубинках, пожалуй, свалит любого парня из рабочего предместья. Или вы не знали этого?
        Адель действительно даже не слышала о таком. С холодным равнодушием она уклончиво произнесла:
        - Я имела в виду не физическую слабость, а духовную.
        - Ба! - Морни хохотнул. - Вот это забавно! Вам ли обсуждать чью-то духовную слабость, а, дорогая?
        Едва заметный румянец разлился по щекам Адель. Она резко спросила:
        - Вы притащились сюда для того, чтобы порассуждать о достоинствах Эдуарда? - Тон ее был зол и развязен. - Что, может быть, своих никаких нет?
        Морни прищурился:
        - Я пришел как раз по делу. По очень важному делу. Вам меня не выгнать. Я имею такое же право, как любой другой.
        - Право? Кто может говорить о каких-то правах в доме куртизанки?
        Взгляд Адель в упор уставился на Морни, но герцога на этот раз труднее было смутить. На его лице было такое самодовольство, решимость и невероятная дерзость, что она на минуту заколебалась. Потом сделала небрежный жест рукой, так, что на пол упали брызги:
        - Жюдит, пусть этот человек присядет.
        Горничная не скрыла своего удивления:
        - Боже мой, мадемуазель! Неужели вы станете говорить с ним здесь?
        - Почему бы нет? - Адель усмехнулась. - И более знатные дамы принимали гостей в ванной.
        - Мне кажется, этот гость чересчур дерзок. В нем нет ни капли вежливости, мадемуазель.
        Адель пожала плечами:
        - Успокойся, милая Жюдит. Этот гость хочет спать со мной, и, похоже, эта мысль стала настолько навязчивой, что следует как можно раньше выяснить наши отношения, не то он будет преследовать меня до скончания века. Уверена, мне удастся с ним справиться.
        Жюдит удалилась, Морни, пожимая плечами, опустился на низкий гнутый пуф, стоявший подле ванны, и все такая же неприятная улыбка была на губах герцога. Адель, смывая пену, равнодушно спросила:
        - Ну так что ж? Что вы можете мне предложить?
        - Я думал долго, моя цыпочка, вспоминал вас и размышлял, стоите ли вы того, чего просите. Признаюсь, часто у меня возникали в этом сомнения.
        - Зачем столько слов? Я не собираюсь торговаться.
        - И не надо. У меня есть сто тысяч, и я принес их вам.
        Адель недоверчиво вскинула брови, полагая, что неправильно расслышала.
        - Сто тысяч? - с расстановкой спросила она. - У вас?
        - И можете не сомневаться.
        - Ну-ка, покажите. Это любопытно уже само по себе.
        Ни слова не говоря, Морни с кривой улыбкой выложил перед Адель целую пачку купюр по тысяче франков каждая.
        Она не сразу поверила. В словах Морни, взгляде, улыбке ей чудился подвох, она нутром чувствовала, что что-то тут не так. Да и не говорил ли Жиске, что Морни всем должен? Слегка вытерев пальцы, она протянула руку и бегло просмотрела купюры, убеждаясь, что их действительно около ста; потом поднесла некоторые из них к глазам, посмотрела на свет. Морни насмешливо спросил:
        - Уж не подозреваете ли вы меня, сына королевы Голландии, в том, что я фальшивомонетчик?
        - Сына бывшей королевы, - негромко поправила она, - и внука Талейрана. Если вы такой же пройдоха, как ваш дед, мои подозрения правильны.
        Но, конечно же, она хоть и говорила так, на самом деле было невероятным подозревать Морни в подделке. За подделку можно отправиться в Тулон, на каторгу.
        - Что же вы сделали? - спросила она, все еще с недоверием поглядывая на него. - Ограбили свою бабушку? Украли деньги у родственников?
        - Что вам за дело, цыпочка? Такому человеку, как я, вовсе не трудно достать сто тысяч - мне их любой даст.
        Адель ничего не ответила, даже не прислушалась к этому замечанию. Ей было ужасно досадно оттого, что этот Морни явился и что явился именно в эту ночь. День для Адель выдался исключительно суматошным, а вечером, в добавок ко всему, к ней приехал Эдуард - от разговора с ним она до сих пор не могла отойти. Разумеется, ни о каких забавах она не помышляла. Даже ее алчность в этот миг молчала - до того Адель было тягостно и горько. Она без всякого интереса перебирала кончиками пальцев деньги и невольно думала: а уж не отправить ли Морни восвояси?
        - Что же вы, черт побери, молчите? - раздраженно спросил герцог.
        Адель уклончиво произнесла:
        - Послушайте, вам надо прийти завтра. Да, завтра. Я обещаю. Завтра принесете деньги, и я буду полностью готова.
        - Нет.
        После секундной паузы он неторопливо добавил:
        - Сейчас или никогда. Черт возьми! За кого вы меня принимаете? Я не бегаю к девкам по сто раз в день!
        Адель расхохоталась:
        - Боюсь, что если вы будете настаивать именно на сегодняшней ночи, то пожалеете о своих деньгах. Милый мой, сегодня вам лучше было бы пойти именно к девкам. У меня сегодня ленивое настроение.
        - Мне плевать, какое у вас настроение и что у вас в голове. Я об этом думаю не больше, чем о кратерах на Луне. Полно ершиться, моя прелестная Адель. Мне совершенно не нужен ваш ум и ваши чувства, мне нужно только ваше прекрасное тело, и только за него я плачу. Что поделаешь, иногда я готов на любые безрассудства… - Он чуть откинулся и взглянул на Адель прищурившись: - Кстати, моя дорогая, а не угодно ли вам подняться, чтобы я мог наконец увидеть то, за что плачу, во всей красе и убедиться, что оно стоит таких денег?
        Адель, у которой на лице невозможно было ничего прочесть, не спеша ополоснула себя из кувшина. О, разумеется, у нее не было ни малейшего желания спать с Морни и тем более ублажать его так, как это следует за сто тысяч. Но ведь он сказал, что ничего особенного не потребует. По крайней мере, можно было на это надеяться. К тому же, спать с мужчинами - это ее работа, то, что она выбрала для себя как занятие и заработок. Может ли она отказаться от таких денег, имея сорок тысяч долгу? Одно лишь благоразумие удерживало ее от отказа. И, хотя Морни был ей противен своей наглостью, пренебрежительностью и пошлыми вопросами, она, защищаясь от него наглостью еще более сильной, медленно поднялась из воды - обнаженная, невыразимо красивая, благоухающая. Струи воды, стекая вниз и прозрачно переливаясь, придавали ей хрупкость. С вызывающим бесстыдством взглянув на своего гостя глазами, в которых горел ослепительный изумрудный огонь, она сказала:
        - Вы этого ждали, не так ли?
        Морни, не отрывая от нее взгляда, приподнялся. Адель, не спеша набрасывая на себя простыню, добавила:
        - Я согласна, однако… однако только после того, как вы сами примете ванну. Кто знает, где вы были и откуда сюда пришли. Жюдит поможет вам.
        7
        Солнечные лучи косо пробивались в спальню. Адель, чувствуя, что утро застало ее невыспавшейся, перевернулась на живот и обхватила подушку руками. В этой позе она, хмурясь, увидела стрелки часов, показывающие полдень, и Жюдит, прибирающую в комнате.
        - Деньги на месте? - вырвалось у Адель хриплым ото сна голосом. - Этот мерзавец не забрал их?
        - Нет, мадемуазель. Такого и быть не могло. Я же сразу унесла их, разве вы не помните?
        - Можешь взять себе тысячу или две. Ах, подумать только, ведь это действительно большая удача!
        Теперь, когда наступило утро, полученная сумма действительно стала казаться необыкновенной удачей. О, разумеется, она поступила правильно, не отослав Морни! Теперь она разделается с долгами и еще многое можно будет приобрести. Правда, оставалась в душе какая-то легкая, необъяснимая тревога, и Адель спешила поскорее предпринять что-то, на деле убедиться, что случившееся - правда.
        - Жюдит, послушай, я не могу жить без цветов. Это невозможно. Уже третий день! Немедленно отправляйся в магазин и принеси целую охапку, а я сама позабочусь о Дезире и приготовлю себе завтрак.
        - Идти в какой-то другой магазин, не так ли?
        - В тот же самый.
        - Но мы задолжали там почти тысячу, мадемуазель!
        - Дуреха! Разве у нас теперь нет денег? Заодно отдай долг и бакалейщику, и мяснику, и тому господину, у которого я брала шляпки. И еще кому-то, если я забыла. Ступай! Долги надо платить.
        Утро прошло как нельзя более удачно. Адель возилась с дочерью, читала письма, потом писала записку Жиске - надо же было загладить вчерашнее и пригласить его к себе. Он ведь ей, безусловно, друг. О ночи с Морни она даже не вспоминала: если не считать некоторой грубости, в ней не было ничего особенного. Он эгоист до мозга костей, а таких Адель уже знала, кроме того, он так увлекался, что даже наставил ей синяков на груди и бедрах. Но в целом все было так неприметно и серо, что она предпочитала обо всем забыть и думала единственно о деньгах. Они придавали уверенности, веселили душу; Адель даже запела, размышляя, что, когда Дезире чуть подрастет, надо, конечно же, купить ей пони.
        Жюдит принесла цветы и еще много всякой всячины. Адель, напевая, расставляла розы и тюльпаны в вазы, отослав служанку к портнихе, но блаженное состояние, в котором она пребывала, было нарушено самым неожиданным образом. В половине третьего внизу послышался такой шум, будто по лестнице поднималась целая рота жандармов. Адель услышала голос Жюдит, выбежала на за дверь и оказалась лицом к лицу с полицией.
        Насилу различая голос жандарма во всеобщем шуме, криках Жюдит и воплях продавщиц, пришедших вместе с портнихой, Адель узнала совершенно невероятные вещи: оказалось, что деньги, которые Жюдит хотела отдать мадам Бене, модистке, - безусловная подделка, и что жандарм с помощниками приглашен, чтобы разобраться в этом деле.
        - Подделка? - произнесла Адель в недоумении. - Что вы имеете в виду?
        - То, что деньги фальшивые, только это, мадемуазель! - грубо отвечал сержант.
        Портниха и ее продавщица обрушили на голову Адель целую бурю упреков:
        - Как это бесстыдно с вашей стороны! Как некрасиво! Вы казались такой милой девушкой! Можно ли было подумать, что именно вам захочется обмануть добрую женщину, которая все вам давала в долг, - вам, а ведь принц вас просто обожал! Это и для него позор!
        Жандарм вздрогнул, услышав последние слова.
        - Принц? Какой принц?
        Адель, в голове которой уже сложилось понятие о том, что к чему, полагала, что Фердинанд может пойти ей только на пользу. Она ответила с самой любезной улыбкой:
        - Герцог Орлеанский, сержант. Он мой любовник.
        - Ваш любовник?
        - Да. Как вам это нравится? Берегитесь, как бы вам не вызвать настоящего государственного скандала.
        Для сержанта такой оборот дела был неожидан. Хорошо понимая, что следует действовать осторожно, он первым делом приказал галдящим женщинам и зевакам очистить лестницу. Для Адель это было большим облегчением. Не дожидаясь, пока жандармы пригласят ее подняться в квартиру, она вернулась туда сама, чтобы иметь хоть несколько секунд для раздумий. Она хотела казаться спокойной, но помимо воли щеки ее пылали.
        «Герцог де Морни, - подумала она с холодной яростью. - Невероятно было даже предположить такое, но он подделал деньги. Или взял эти фальшивки у кого-то и принес мне. Недурная шуточка с его стороны. Но что же делать мне? Что? О, было бы лучше всего выдать его, рассказать все начистоту, так, чтобы он оказался за решеткой и оскандалился навсегда!»
        Жандармам, поднявшимся в квартиру, ничего не стоило после недолгого обыска обнаружить прочие купюры. Слова Жюдит подтверждались: хозяйкой денег действительно была Адель. Служанка, правда, ничего уже не утверждала, а лишь стояла, прижавшись к стене и с неприязненным чувством наблюдая, как жандарм обращается с Адель.
        - Итак, вы - мадемуазель Эрио. Чем вы занимаетесь?
        - Об этом не трудно догадаться, сержант.
        - Словом, вы проститутка. Есть ли у вас билет?
        - Не думаю, что это умный вопрос. Это даже невежливо. И оскорбительно для герцога Орлеанского. Таким, как я, билеты не нужны.
        - Может быть. - Жандарм смотрел на Адель со смешанным чувством восхищения и презрения, потом резко спросил: - Откуда у вас эти деньги, мадемуазель? Кто дал их вам? Может быть, тоже герцог?
        Адель мгновение молчала, покусывая губу. Соблазн раскрыть мошенничество этого негодяя де Морни был велик, но ведь тогда в скандале окажется замешана и она. Ее провели. Обманули, как дурочку. Париж будет смеяться над этим, а Адель знала, что самое страшное - это оказаться в глазах французов смешной. Какой угодно, только не смешной. Лишь бы над ней не потешались. Морни, даже если захочет проболтаться и похвастать своей победой, вероятно, не скажет ни слова из опаски запятнать самого себя. Стало быть, если она не скажет, то никто и не узнает…
        Сержант, начиная терять терпение, произнес:
        - Я, черт побери, почти верю, что мадемуазель имеет связи со многими влиятельными особами. Однако закон есть закон. На этот раз он нарушен настолько серьезно, что я не в силах замять дело даже при полном уважении к его высочеству и самому королю. Фальшивые деньги - огромное зло, оно разрушает самые основы государства…
        Адель раздраженно прервала его:
        - Вы не в церкви, чтобы читать проповеди! Всю эту болтовню я слышала еще в пансионе, но сейчас я не школьница. Мне все равно, что зло для государства, а что не зло. Я только могу сказать, что сама денег не печатаю. Они попали ко мне случайно.
        - Но вы пустили их в оборот.
        - Я не имела понятия о подделке.
        - Вы скажете, черт побери, или нет, кто вам их дал?
        - Нет.
        Сержант, помедлив, произнес, бросая на Адель грозные взгляды:
        - Я сию же минуту арестую вас и вашу служанку.
        Она вздохнула. Жандармы, по-видимому, не шутили. Оставалось только одно средство, и она прибегла к нему. Она взяла лист бумаги, поспешно написала несколько слов и протянула сержанту со словами:
        - Действуйте на свое усмотрение. Но только после того, как доставите эту записку моему доброму другу господину Жиске.
        Префект парижской полиции прибыл на место происшествия спустя два с половиной часа.
        Жандармы расположились в квартире, как у себя дома, отстегнули сабли и даже потребовали от Жюдит вина. Адель, запершись в спальне, в бешенстве ходила из угла в угол, комкая кружевной платочек, не находя себе места от гнева и беспокойства. Мало того, что после вчерашней размолвки с Жиске - что и говорить, она обошлась с ним довольно дерзко и высокомерно - Адель не была уверена, что он горой встанет на ее защиту, но, помимо этих забот, были и другие раздражающие вещи: дверь в спальню время от времени распахивалась и в проеме показывалась голова какой-то любопытной кумушки. О случившемся знал, наверное, уже весь квартал Обсерватории. Хозяйка внизу кричала, что не потерпит у себя в доме таких жильцов. Наконец, нервы Адель не выдержали; когда дверь приоткрылась в очередной раз, она, вне себя от ярости, шагнула вперед, почти замахнувшись кулаком на вошедшего:
        - Какого черта! Что вам здесь надо, будьте вы прокляты?!
        Это был Жиске. Адель остановилась, переводя дыхание. Префект произнес, пожимая плечами:
        - Мне казалось, вы сами писали мне. Даже звали.
        - Да, да, конечно, звала! Это я вовсе не на вас кричала, Анри, то есть я думала, что это не вы. Простите меня. Все случившееся просто выбило меня из колеи. - Она почти взмолилась: - Господи, Анри, это невероятно! Разве могла я ждать, что он способен на такую низость?
        Префект прервал ее:
        - Кто был здесь? Кто принес вам эти деньги?
        - Морни.
        Лицо Жиске на миг исказилось:
        - Черт побери! Этот пройдоха! Этот хлыщ!
        - Да уж, самый настоящий мерзавец… Вообще-то я чувствовала, что дело не может быть чисто. Вы же предупреждали меня, да я и сама знала, что он негодяй. Но такое… подумайте, ведь это может и по нему ударить!
        Жиске слушал ее в пол-уха. У него давно были сведения, компрометирующие герцога сверх всякой меры, но нынешний случай превосходил все предыдущие. Чувствуя непреодолимую антипатию к Морни, Жиске был рад, что молодой человек наконец-то точно попался. Он сделал резкий шаг к столу:
        - Садитесь, Адель. Пишите.
        - Что? - спросила она с удивлением.
        - Все, что случилось с вами. После ваших показаний у меня будут доказательства, и я немедленно арестую его.
        - После моих показаний?
        Она, казалось, не вполне его понимала и недоверчиво усмехнулась.
        - Что вы говорите, Анри? Вы хотите, чтобы я давала показания?
        - Разумеется.
        - Бывала в суде? Чтобы обо мне писали в газетах - о том, как смешно меня обманули? Ну да! Ничего такого я не хочу. Никакого скандала! Вы представляете, какой я буду в свете этих сплетен? Со мной переспал Морни и ничего не заплатил. Не заплатил мне, которая просила сто тысяч, как никакая другая! Да ни за что! Я вовсе не за тем вас позвала! Если б мне нужно было давать показания, я бы обратилась к сержанту, а не к префекту!
        Жиске раздраженно произнес:
        - Черт побери, именно на это Морни и рассчитывал! На то, что вы не захотите огласки!
        - Что делать. Мне просто не повезло на этот раз. В другой раз, возможно, все будет иначе.
        - Чего же вы хотите от меня, глупая девчонка? Ради чего вы позвали меня? Если вы желаете защищать Морни, вам самой придется отвечать по закону! Да-да, отвечать, и само присутствие в этом доме меня компрометирует. Что за фантазия, в самом деле, - давать понять каждому полицейскому, что я с вами на короткой ноге!
        Тон Жиске был резок, он почти бушевал и, казалось, готов был уйти. Такого следовало ожидать: он был зол на нее после вчерашнего. Адель очень мягко произнесла:
        - Мой милый Жиске, но ведь я потому и обратилась к вам, что вы мой друг.
        - Вы легко забываете об этом, мадемуазель.
        - Каюсь. Это моя вина. Я капризна, у меня взбалмошный характер. Но то, что вы не получили вчера, можно получить в любой момент, не так ли?
        Жиске внимательно смотрел на нее. Он знал, конечно, что она просто подчиняется ситуации, хочет, чтобы он замял дело. И вовсе она не раскаивается, хоть и говорит это. Следовало бы хорошенько проучить эту вздорную девчонку, бросив ее на произвол судьбы. Но, глядя на нее, было так легко поддаться очарованию этих невероятных изумрудных глаз, пленительной улыбке, всего гибкого, стройного, податливого и теплого тела. Невольно приходили на ум те ночи, что он с ней провел, и надо было признать, что там было что вспомнить. Она не только была в тысячу раз лучше его жены - о жене он вообще не думал, но лучше даже любой женщины подобной же профессии, каких он только знал. Никто не мог сравниться с ней в чувственности и соблазнительности. Жиске любил женщин, и, хотя был довольно непостоянен, эту терять не хотел. Мало того, что его влекло к ней, она еще и забавляла его, и веселила, и интриговала. Адель была его слабостью, и тут уж ничего нельзя было поделать.
        Словно угадав его мысли, Адель с мягкой серьезностью спросила:
        - Анри, я не могу поверить: неужели вы хотите, чтобы у нас все закончилось?
        - Это угроза?
        - Это выражение крайнего удивления, мой друг, потому что я порывать с вами не хотела! - Она прошлась по комнате. Жиске заметил, что ее стройный стан не стянут корсетом, и ничто не мешает свободной грации тела. - Но если господин префект откажет мне в просьбе - в единственной просьбе, ведь я у вас ничего не просила! - то, разумеется, мне будет трудно питать к вам те же чувства, что и раньше. Трудно, а то и вообще невозможно.
        Она вскинула голову и взглянула на него крайне независимо. Можно было не сомневаться: она бросит его, если он заартачится. Жиске произнес:
        - Это шантаж чистейшей воды, мадемуазель.
        Она больше не возражала, глядя на него просяще и выжидающе. Солнечный свет, льющийся в окно, обрисовывал особенно четко тонкий овал ее лица с пухлыми алыми губами и изящно вылепленным подбородком. Брови ее были чуть нахмурены, и Жиске, даром что был раздражен, невольно подумал, что охотно разгладил бы эти прелестные шелковистые брови поцелуями.
        - Я жду, - прошептала она.
        - Все будет улажено.
        - Вы обещаете?
        - Обещаю. Ни слова в газетах. Жандармы будут молчать.
        Она негромко произнесла:
        - Благодарю вас. А теперь…
        - А теперь, - прервал он ее, с силой хватая за руку, - я хочу получить то, что не получил вчера утром, и как можно быстрее!
        Задыхаясь, он опрокинул ее на постель. Нисколько не удивленная таким поворотом дела, она засмеялась, запрокидывая руки за голову, пока он распахивал ее пеньюар и тянулся губам к соскам.
        - Как, господин Жиске? Здесь? Сейчас, когда за стеной сидят ваши жандармы?
        В ее глазах промелькнула едва уловимая враждебность. Распаленный ее легким сопротивлением, он сжал ее обе руки в своих, сплетаясь с ее пальцами. Она все еще смеялась, будто чуть-чуть потешалась над тем, что он ведет себя, как зеленый мальчишка, но, когда он припал жадным поцелуем к ее губам, размыкая их, врываясь языком в рот, ответила ему так яростно и агрессивно, словно и сама была охвачена страстью. Эта ее страсть, пьянящий запах, мелькание голых локтей, обнаженные груди с широким розовыми сосками и тихий-тихий, словно дразнящий смех довели вожделение Жиске до неистовства. Охватывая прохладными ладонями его голову, Адель прошептала, глядя ему прямо в глаза:
        - Ну-ка, прежде признайтесь, могли бы вы от меня отказаться?
        Он чувствовал под собой томное, нетерпеливое движение ее бедер. Ее душистое учащенное дыхание обжигало ему щеку. Он хрипло произнес, готовый на все, лишь бы она позволила ему продолжить:
        - Нет. Пока нет.
        - И никогда не сможете.
        Ее ноги раздвинулись, и он резко ворвался внутрь - она была горячая, влажная и тугая настолько, что у Жиске сладострастная дрожь пробежала по телу. Не переставая улыбаться, она отдалась ему так страстно и яростно, как еще никогда не отдавалась: ее бедра бешено выгибались ему навстречу, мышцы внутри сжимались, как тиски. Словно поддразнивая его, она шептала:
        - Глубже, Анри! Как можно глубже! Глубоко-глубоко!
        Ошеломленный, опьяненный, вне себя от страсти и удовлетворения, он замер в последних судорогах, сжимая ее в объятиях, и бесконечно далеки были для него сейчас и полиция, и префектура, и все государственные заботы. Впервые, может быть, за всю жизнь Жиске подумал: «Если бы у меня была такая жена или постоянная женщина, я бы никогда не стал префектом. Я, пожалуй, довольствовался бы своим банком. А может, и он не имел бы значения».
        Приподнявшись на локте, он поцеловал Адель в губы, чувствуя, что начинает обожать их сладкий-сладкий, нежный, душистый вкус. Зеленые глаза ее распахнулись, разомкнув шелковистый занавес черных ресниц, и, с нескрываемым торжеством взглянув на Жиске, она проговорила:
        - Вы никогда меня не забудете. Никогда. Это я вам обещаю…
        8
        Дело с фальшивыми деньгами уладилось, словно его и не было. Однако в общем случившееся, конечно же, доставило Адель много хлопот. Во-первых, она получила скверную известность в квартале, где жила, во-вторых, пришлось заново обсуждать с хозяйкой дома вопрос о квартире. Напугав мадам Груссе громкими именами герцога Орлеанского и Жиске, а также пообещав платить чуть больше, Адель удалось оставить квартиру, которую она полюбила, за собой. Со скандальной известностью и любопытством соседей буржуа нужно было примириться. А вообще-то из истории с Морни Адель вынесла много ценного: прежде всего она поняла, что деньгам следует предпочитать чек на предъявителя и никогда не брать наличность у людей, в порядочности которых не уверена. Что до Морни, то его поступок она хорошо запомнила и прощать ему не собиралась. Надо было только запастись терпением и подождать, пока судьба предоставит ей шанс напомнить Морни о себе.
        Она пожила еще немного в Париже, успокаиваясь после случившегося. Герцог Орлеанский не возвращался, а когда Адель спросила у Жиске, не знает ли он, что случилось с принцем, префект рассмеялся:
        - Не спешите его утешать, он уже утешился.
        - Вот как? - сухо отреагировала Адель, уже догадавшись, в чем дело. - И в чьих же объятиях оказался он на сей раз?
        - В объятиях прелестной бельгийки графини де Легон. - Словно желая позлить ее, Жиске добавил: - Кстати, единственной женщины в Париже, которая может соперничать с вами в красоте.
        «Вот он каков, этот Цыпленок, - подумала Адель насмешливо и без особой горечи. - Кричал о том, что я продажна и непостоянна, а сам чуть ли не на следующий день лег спать с другой». Она не испытывала ревности и вообще не долго думала о Фердинанде. Ее любопытство - все более жгучее - вызывала графиня. Она словно бросала ей вызов. Честно говоря, судьбе было пора свести их вместе.
        Узнав новости о Фердинанде, Адель написала письмо Тюфякину и очень скоро получила обещанные сто тысяч. Расплатившись с долгами на сей раз по-настоящему, 18 июля она собрала вещи и выехала в Компьен вместе с Дезире и Жюдит.
        Вилла Нова - загородный дом князя Тюфякина, наполовину дворец, наполовину дача - была построена из белого, уже начинавшего сереть камня. Это было большое длинное здание с двумя парадными входами, куда вели две широкие парадные лестницы, встречающиеся затем внутри дома. Просторный прохладный вестибюль, выложенный искусно подобранными мраморными плитами, тянулся вдоль всего здания. На первом этаже располагались гостиная, столовая, несколько кабинетов, танцевальный зал и зал ломберных столов, на втором этаже было пятнадцать спальных комнат. В обстановке царило полное смешение эпох и стилей. Если гостиная была отделана и обставлена в угоду вычурным вкусам рококо, то в кабинетах господствовали почти античные линии и пропорции. Столовая была отмечена печатью недавно ушедшего ампира. Из Англии Тюфякин вывез много тамошней мебели стиля чиппендейл. Несколько спален были отделаны в откровенно восточном духе. Адель были отведены апартаменты, пожалуй, самые роскошные в доме, рядом с покоями князя, и состояли они из спальни, будуара, молельни и ванной комнаты. Старинная мебель работы Буля напомнила ей о доме
Гортензии. На миг присев на роскошную широкую кровать под овальным «польским» балдахином и разглядывая узоры, вытканные на шелковых шпалерах, Адель вздохнула. В душе царило смятение. Трудно было сказать, как теперь пойдет ее жизнь. Но, если поразмыслить, можно было сказать, что ей здесь скорее нравится, чем не нравится.
        - Князь очень мил, не правда ли, мадемуазель? - весело спросила Жюдит, распаковывая чемоданы.
        - Да, он довольно любезен.
        - И как обходителен! С таким старичком вы не будете знать хлопот.
        Жюдит была чрезвычайно довольна своей жизнью с тех пор, как поступила на службу к Адель. При ней она могла жить богаче, чем где бы то ни было, потому что Адель проявляла щедрость, так, что Жюдит даже надеялась со временем скопить небольшой капитал.
        Она не завидовала Адель, нисколько не жаждала собственного успеха, она лишь инстинктивно чувствовала, что Адель может поднять в гору и ее саму, и потому старалась крепко за нее держаться. К тому же, Адель всегда была добра, весела и очень дружелюбна с Жюдит, порой они чувствовали себя чуть ли не подругами.
        - Я кое-что здесь изменю, - вполголоса проговорила Адель. - Здесь нужен зимний сад и оранжерея, много цветов… так, чтобы сам воздух благоухал. Обожаю это. Так будет гораздо свежее.
        Она была уверена, что князь согласится на любые изменения - надо только не нарушать его собственного покоя. Тюфякин был несказанно обрадован самим ее приездом. И присутствие Дезире он принял легко, не высказав никаких возражений. Адель, впрочем, обещала, что ребенок нечасто будет попадаться ему на глаза - в столь большом доме это было нетрудно.
        - Я приготовлю вам зеленое платье для ужина, - сказала Жюдит. - Оно так идет к вашим глазам, вы в нем просто прелесть.
        - Конечно, Жюдит. Я вполне полагаюсь на тебя.
        Адель, отдохнув с дороги, встретилась с князем за полчаса до ужина, намереваясь с его помощью ознакомиться с домом. Тюфякин слегка удивил ее своим видом - если прежде он был облачен в халаты и фески, то сейчас явился одетым в легкий светлый сюртук тончайшего сукна, молочно-белый жилет, светлые брюки и туфли. Грудь его была украшена Бог знает какими орденами, щегольский галстук венчала бриллиантовая запонка. Двигался князь весьма живо, вся его фигура и осанка теперь выглядели куда более прямо и браво, из чего Адель заподозрила, что Тюфякин затянулся в корсет. Седые волосы были выкрашены, лицо чисто выбрито. Он явно хотел казаться моложе. Не скрывая удивления, она сказала ему несколько комплиментов, которые он воспринял серьезно и обрадовался, как ребенок.
        - Вам хватает денег? - осведомился он за ужином.
        - Пока да, вполне.
        - Обращайтесь ко мне. Я хочу, чтобы вы ни в чем не знали отказа.
        Адель спросила:
        - Вам не повредит, если я всюду поставлю цветы?
        - Нет. Это, пожалуй, нет. Главное, чтобы не было пыли. - Сразу переходя на другое, он обрадованно произнес: - Послушайте, Адель, завтра непременно нужно посетить конюшни. Я приготовил лошадь вам в подарок, она привезена из России, настоящий ахалтекинец[27 - Редкая и дорогая порода лошадей, выведенная в Средней Азии.]!
        Золотисто-рыжий, чудесный жеребец… Уверен, ни у кого в Париже нет такого.
        Вопреки ожиданиям, Адель вовсе не было скучно с князем. Он был оживлен, весел и очень разговорчив, он развеселил Адель анекдотами и заинтересовал рассказами о своей молодости. Говорил он темпераментно, увлеченно, жестикулировал, так и сыпал именами русских вельмож. Именно из его слов Адель неожиданно поняла, что старый Николя Демидов, ее отец или псевдоотец, оказывается, вот уже шесть лет как умер.
        После ужина, невольно желая сделать Тюфякину приятное, она впервые за много месяцев села за рояль и пропела «О чем мечтают молодые девушки» на слова Мюссе. Пламя свечей отражалось на сияющей поверхности инструмента и золотило белоснежные лепестки камелий, свешивающихся из вазы. Князь стоял рядом и слушал Адель, притопывая ногой в такт и подпевая в особо веселых местах. Когда она кончила, оба рассмеялись; Тюфякин с восхищением сказал:
        - У вас, несомненно, есть способности, Адель! Вы учились пению?
        - Только музыке, и то немного. Вам понравилось?
        - Вам надо учиться! - произнес он с жаром. - У вас небольшое, но очень милое сопрано, а при вашем очаровании это сделает вас просто звездой! Не думайте, милочка, что это лесть. Если только вы готовы учиться…
        - Я готова, но как?
        - Я найму учителя, он будет приезжать сюда, в Компьен. Совсем немного времени, и вы сделаете успехи.
        Адель была согласна. Она подозревала, что Тюфякин прав, голос придаст новые грани ее очарованию, а в этом вопросе ничто не может быть лишним. Она была даже признательна старику за то, что он готов был принять участие в ее развитии - никто доселе о том не заботился.
        - Хорошо, - сказала она, закрывая крышку. - Для этого я непременно найду время.
        Она взглянула на часы: близилась полночь. Это была первая ночь, которую она должна была провести в Вилла Нова. Ей предстояло, наконец, выяснить то, что до сих пор оставалось неопределенным - ради чего ее сюда пригласили и что от нее хотят. Князь пока ни словом не давал понять, чего хочет, словно опасался что-либо окончательно утверждать. Адель не знала, как быть, но, поскольку Тюфякин ни от чего не отказывался, она посчитала, что он все-таки хотел бы стать ее любовником. Помолчав минуту, она с мягкой решительностью произнесла:
        - Ступайте, князь. Я приду к вам позже.
        Он слегка покраснел, но ничего не возразил. Она протянула ему руку. Он поцеловал ее и, шаркая туфлями, удалился.
        Однако ночь, едва начавшись, ознаменовалась жесточайшим приступом астмы у старого князя: в самый неподходящий момент грудь ему сдавило удушье, лицо посинело, он жадно хватал ртом воздух, хрипел и рвал на себе рубашку. Потрясенная Адель, распахнув окна в комнате, в ужасе выбежала на лестницу и громкими криками созвала прислугу. Лакеи, за исключением личного камердинера князя, мало чем могли помочь и только создавали шум. Камердинер на ломаном французском объяснил Адель, что приступ этот - обычный, и случается довольно часто. Она, наклонившись к князю, разобрала лишь одно слово, которое он все время повторял: «сигары, мои сигары».
        - Сигары? - переспросила Адель. - Какие могут быть сейчас сигары?
        - Да-да, сигары, мадемуазель! - воскликнул камердинер обрадованно. - Сигары из травы, травяные сигары! Только они и помогают.
        Он бросился к шкатулке, спрятанной в шкафу, и дрожащими руками подал хозяину зажженную сигару, потом принялся окуривать этими же травами всю комнату.
        Адель переглянулась с Жюдит, которую разбудил переполох и которая стояла рядом в одной ночной рубашке. Горничная едва слышно произнесла:
        - Пожалуй, мы слишком радовались днем. Кто знает, не слишком ли это опасно.
        Жюдит высказала то, что было на уме и у Адель. Этот приступ, который она впервые увидела, был сам по себе пренеприятнейшим зрелищем. Ей было жаль Тюфякина, но она была вынуждена думать и о себе. Не опасно ли это? Что, если князя разобьет удар и он умрет у нее на руках? Не повлечет ли это ужасных неприятностей с полицией, таких, какие были у баронессы Фешер[28 - Любовница принца Конде, герцога Бурбонского. 27 августа 1830 года его нашли повесившимся на дверном шпингалете в своем замке Сен-Ле. Баронессу Фешер, которая была младше его на 32 года и которой он, обойдя родственников, завещал все свое имущество, обвинили в его убийстве. Замять дело, по слухам, ей помог король Луи Филипп.]? И эта его болезнь - не заразна ли она? Кроме того, она уже приходила к убеждению, что как мужчина князь почти не существует. Так что же за роль будет играть она в его доме?
        Впрочем, сейчас было не до разговоров об этом. Князю явно полегчало. Хотя вены на шее оставались по-прежнему набухшими, а лицо синюшным, он смог, лихорадочно затягиваясь сигарой, сесть на постели, свесив голые ноги, и сухо, очень часто закашлялся. Насилу поднявшись, он побрел к окну, поддерживаемый камердинером, и стал с жадностью вдыхать свежий воздух. Они даже что-то говорили по-русски. Адель приблизилась и негромко спросила, не нужно ли князю чего.
        Он сначала замотал головой, потом пробормотал:
        - Разве что платок, дорогая. Подайте мне платок.
        Она исполнила его просьбу, и он закашлялся так, что стало ясно: никакие беседы в ближайшее время невозможны. Адель, втайне опасаясь за себя, удалилась, по пути приказав послать за доктором. Она была молода, здорова, полна сил; сейчас, глубокой ночью, ей очень хотелось спать, и она насилу удерживалась от этого, сидя у себя в комнате.
        Утром появился врач. Адель, уже одетая и причесанная, вернулась в апартаменты Тюфякина. Князь, проспавший перед этим часа два, имел уже не такой ужасный вид.
        Он даже улыбнулся ей, взял ее за руку и с виноватым видом поднес к губам.
        - Мне так жаль, дорогая. Я так утомил вас.
        - Нет, нисколько. Я рада, что вам стало лучше, а об остальном не думайте.
        Врач, догадываясь о статусе Адель и считая ее в некотором роде хозяйкой дома, отвел ее в сторону.
        - Его нужно щадить, дорогая мадемуазель, - внушительно произнес он. - Соблазн, который вы собой представляете, может быть смертелен для него. Его сиятельство уже не молод. Если ему и разрешаются… гм, некоторые забавы, то лишь в очень редких, исключительных случаях.
        Адель перебила его:
        - Он знает это?
        - Думаю, да.
        - В таком случае - повторите ему еще раз. К тому же, я хотела бы знать - для меня самой это не опасно?
        - Ни в малейшей степени, мадемуазель. Ни в малейшей степени.
        - А есть ли вероятность, что он умрет у меня на руках?
        - Если он будет беречься, то может прожить еще долго, мадемуазель.
        Этот разговор, по крайней мере, развеял опасения Адель относительно самой себя. Правда, после случившегося ее положение в Вилла Нова стало еще более невыясненным, чем накануне вечером. С задумчивым видом присаживаясь у постели Тюфякина, она произнесла:
        - Что же теперь делать, князь? Вы слышали, что сказал доктор?
        - Я и раньше знал это. Можно сказать, я такого ожидал.
        - Вам многое запрещено, господин Тюфякин, и…
        - Называйте меня Пьер, - деспотически перебил он ее. - Это будет наиболее естественно.
        Адель терпеливо повторила:
        - Вам многое запрещено, Пьер. Я немного привязалась к вам и сейчас уже боюсь за вас. У меня возник вопрос: что мне делать теперь? Зачем я в этом доме?
        Он вздрогнул, брови его поползли вверх, словно от невероятного удивления. Князь приподнялся на одном локте, от чего его ночной колпак сполз набок, и воскликнул почти возмущенно:
        - Зачем? Боже мой, неужели вы могли подумать, что этот приступ моей болезни что-то меняет?
        - А разве нет, Пьер?
        - Тысячу раз нет! О Господи! При чем тут моя астма и моя немощь? Я хочу видеть вас подле себя, вот и все. Мне достаточно завтракать с вами за одним столом и говорить о всяких пустяках. Много ли мне надо? Только немного тепла и ваше лицо! Неужели вы считает, что здесь, на этой вилле или в том огромном доме в Париже, - он сделал жест, будто показывал, какое большое его окружает пространство, - я рад буду довольствоваться только взглядами прислуги и говорить только с родственниками, которые жаждут моей смерти?
        - Но у вас же есть друзья.
        - Друзья старики! Неужели я не заслужил хоть капельку чего-то иного?
        - Стало быть, вы хотите, чтобы я осталась?
        - Более того. - Он взял Адель за руку. - Я хочу, чтобы вы были здесь как дома.


        ВНИМАНИЕ!
        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.
        notes
        Примечания
        1
        Роялисты - приверженцы монархического строя, сторонники королевской династии Бурбонов, последний представитель которых, Карл X, был свергнут с престола революцией 1830 года.
        2
        Мария Антуанетта (1755-1793)- королева Франции (1774-1792), свергнутая с престола вместе со своим супругом, Людовиком XVI, и казненная по приговору Конвента, Долгие годы была объектом ненависти республиканцев.
        3
        Революция, которую называют великой и французской, вспыхнувшая в 1789 году, привела к свержении монархии и установлению 11-летнего республиканского правления.
        4
        Империя - период царствования Наполеона Бонапарта (1804-1814).
        5
        Реставрация - возвращение к власти династии Бурбонов, имевшее место в 1814 году.
        6
        Театр средней руки, в котором царила весьма фривольная атмосфера.
        7
        Парижская площадь, где собирались женщины легкого поведения.
        8
        Модный художник, придворный живописец короля Луи Филиппа.
        9
        Спальня для воспитанниц.
        10
        Блины (франц.)
        11
        Один из знаменитейших поваров времен Империи, готовивший блюда для министров и самого Наполеона.
        12
        Российский император Николай I. Расправа над польским восстанием имела место в 1832 году.
        13
        Многолетний министр иностранных дел при Наполеоне.
        14
        В те времена Сена в близ Сен-Клу была перегорожена сетями, в которые попадались тела людей, утонувших выше по течению.
        15
        Орлеаны - младшая ветвь Бурбонов, династия, сменившая последних на троне Франции после революции 1830 года.
        16
        Внук свергнутого Карла X. которого роялисты считали наиболее законным претендентом на престол.
        17
        Людовик XVI (1754-1793), король Франции, казненный по приговору революционного парламента - Конвента.
        18
        Изысканный сорт сыра.
        19
        Королевская резиденция.
        20
        Квартал Парижа, в котором жили аристократы.
        21
        В 1793 году якобинским правительством Робеспьера был развязан террор против аристократов.
        22
        Тогдашняя королева Франции носила имя Амелия. Её дочь, бельгийскую королеву, звали Луизой.
        23
        Старший сын короля.
        24
        Проспер Мериме, писатель-романтик, чрезвычайно модный в то время.
        25
        Знаменитая актриса. В описываемое время ей было около 50 лет
        26
        Дословно - любитель эллинов (греч.)
        27
        Редкая и дорогая порода лошадей, выведенная в Средней Азии.
        28
        Любовница принца Конде, герцога Бурбонского. 27 августа 1830 года его нашли повесившимся на дверном шпингалете в своем замке Сен-Ле. Баронессу Фешер, которая была младше его на 32 года и которой он, обойдя родственников, завещал все свое имущество, обвинили в его убийстве. Замять дело, по слухам, ей помог король Луи Филипп.