Лилии над озером Роксана Михайловна Гедеон
        Сюзанна #11
        ...1800 год. Начало нового века Франция встречает с новым правительством: отныне у руля власти - Наполеон Бонапарт, хотя мало кто уверен, что это всерьез и надолго. Для усмирения третьей шуанской войны, разгоревшейся в Бретани, первый консул посылает на запад страны знаменитого генерала Гийома Брюна. Этот человек много лет назад был влюблен в Сюзанну де Ла Тремуйль. Что принесет он в Белые Липы - предложение мира или месть за растоптанную в прошлом любовь? Сюзанне и Александру предстоит пережить много событий, которые укрепят их брак и усилят чувства: войну, арест, драматическое - на грани жизни и смерти - появление на свет их второго сына. Сюзанна не мыслит своей жизни без мужа - непримиримого роялиста. Однако Бонапарт протягивает всем аристократам руку дружбы, Париж манит светской жизнью, а министр Талейран рисует перспективы блестящей жизни при новом дворе… Устоит ли героиня перед соблазнами Консулата? Ведь Сюзанна всего лишь женщина, красивая и эмоциональная, а английский берег, к которому судьба неотвратимо несет их с Александром семейный корабль, окутан туманом неизвестности..
        РОКСАНА ГЕДЕОН
        ЛИЛИИ НАД ОЗЕРОМ
        СЮЗАННА - 11
        ГЛАВА ПЕРВАЯ
        ИСЦЕЛЕНИЕ ЛЮБОВЬЮ
        1
        Вообще-то Лориан считался скучным городком. Многие даже утверждали, что скучнее нет места в мире. Так было триста дней в году. Но когда приходил сентябрь, здесь начиналась ярмарка, и Лориан на глазах преображался. Пестрые толпы заполняли узкие улочки и тесные площади, шум взрывал застоявшуюся тишину. Ярмарка выплескивалась за городскую черту, захватывала океанский берег.
        Возле каменного Лориана возникал дощатый: тянулись ряды, павильоны, лавки. Залив покрывался судами. Каталонские парусные лодки, марсельские шаланды, барки из Гренобля теснились у причалов или стояли на якоре подальше от берега.
        Мы кружили в лабиринте лавок и складов, над которыми колыхались полотнища разноцветных тканей с адресами торговцев. Вероника и Изабелла, прыгающие то на одной, то на другой ноге, были впереди меня.
        - Мама, давай купим это! И то! И вот то тоже!
        Я благоразумно отвечала:
        - Мы не можем этого сделать, дорогие мои.
        Брови Изабеллы возмущенно сходились к переносице:
        - Разве мы теперь бедные?!
        - Нет, мы не бедные. Но мы не можем тратить деньги на то, что у нас уже есть. Ты же знаешь, какое скверное было лето.
        Близнецы, впрочем, быстро забывали о том, что хотели бы иметь, и бежали вперед, глазея по сторонам. На них тоже смотрели. Живые, бойкие светловолосые девочки, похожие друг на друга, как две капли воды, привлекали внимание многих. Их охотно угощали торговцы, и к этому часу они, вполне вероятно, объелись сладостями.
        Толстые стены из вязок луковиц и венков чеснока преграждали нам путь. Из решетчатых ящиков и корзин выглядывали яблоки и груши, на холстинах высились горы орехов, изюма, сушеного и свежего винограда. Близняшек угощали снова, и они складывали подарки в свои фартучки, ни от чего не отказываясь, хотя есть уже не могли. Мне это казалось забавным, и я этому не препятствовала.
        В горячем и сладком, даже липком воздухе кружили рои плодовых мух, тучи ос и пчел, носились легкие стрекозы. Неподалеку плясали жигу матросы, оттуда же долетал гром тамбуринов, а над ярмаркой плыл гул колоколов. Вообще изобилие и веселье были таковы, что не верилось, что год выдался тяжелым и что вот уже которое лето в Бретани идет гражданская война, что провинция разорена, что почти полностью прервано сообщение между городами.
        Мы приближались к постоялому двору. Мои дочери в который раз зачарованно застыли - теперь уже перед банками с вареными грушами, корзинами с дынями, горами обсахаренного аниса и розовыми пуделями из ячменного леденца. Последнее было им явно в диковинку, но я решительно взяла их за руки и заявила, что нам пора возвращаться в Сент-Элуа.
        Они взбунтовались.
        - Но почему? - вскричала Вероника. - Мы хотели остаться на городской бал! Я еще никогда-никогда не была на балу!
        - И ты обещала, что мы пойдем к океану, соберем ракушки! - раздосадованно вскричала вслед за ней Изабелла.
        Это была правда, но я предпочитала сейчас не помнить о своем слове. Мне было не до умиротворенных прогулок по океанскому берегу.
        - Да, обещала, но теперь уже три часа пополудни, а мы должны вернуться домой до наступления темноты. Разве вы не знаете, сколько нынче разбойников на дорогах?
        Я подтолкнула их к коляске и сделала знак кучеру.
        Несмотря на то, что день ярмарки был так весел и мои дочери от души развлекались, я ни разу не смогла полностью разделить их радость. С самого утра смутная тревога завладела мной. Я пыталась перебороть ее, и иногда мне удавалось отогнать на некоторое время поселившееся внутри тягостное предчувствие чего-то недоброго. Однако оно возрождалось в душе с новой силой, и я больше не могла этого выносить. Мне хотелось домой. Там будет спокойнее. Ведь я до сих пор не могла понять, кого касается моя тревога. Дома? Филиппа? Или чего-то еще?
        Кроме того, я очень устала. Меня целый день мучила тошнота. Больше месяца назад, в конце июля, я обнаружила, что жду ребенка.
        Безусловно, это было очень некстати. Известий от мужа я почти не получала, не знала даже, где он находится, и, конечно же, беременность была сущим недоразумением сейчас, когда мы с Александром решили на время разойтись. Узнав о беременности, я задумалась не столько о ребенке, сколько о том, куда теперь в очередной раз повернет моя судьба, и честно прислушавшись к себе, решила: в Белые Липы возвращаться мне нет никакого смысла. Более того - у меня нет к этому желания.
        Возможно, именно поэтому я и не спешила сообщать Александру о том, что к весне подарю ему еще одного наследника. Мы расстались в начале июля, и все время нашей разлуки я провела в Сент-Элуа, просто-таки упиваясь спокойствием и независимостью. Одиночество меня не беспокоило. Замок отстраивался, мы приводили в порядок второй этаж, расставляли мебель, подбирали посуду и портьеры, и за этими заботами мне было не до любовных переживаний.
        В Сент-Элуа не было роскоши, но с каждым днем он становился все удобнее и добротнее, а я наслаждалась ролью хозяйки всего этого воссозданного мною великолепия. Никто не смотрел на меня косо, не упрекал, не отдавал мне приказы. Дети росли на лоне природы, радуя меня румяными щеками и отменным аппетитом. Я планировала реконструкцию парка, делала наброски новых насаждений, открывая в себе некоторые таланты архитектора природы, и на каждого, кто прервал бы эту идиллию, попросив вернуться в Белые Липы, посмотрела бы с неприязнью.
        Так вот, Александр, узнай он о ребенке, первый предложил бы мне возвратиться… Поэтому я и молчала, затаившись в глуши Нижней Бретани.
        Однако с течением времени мне становилось ясно, что написать герцогу обо всем необходимо. Возможно, именно то, что он еще ничего не знает, и питало мою тревогу? Я решила, что, как только мы приедем в Сент-Элуа, сяду и напишу ему письмо. Нет уверенности, конечно, что он его получит: в Белых Липах герцог почти не бывает, кроме того, там полно моих недоброжелателей, которые могут скрыть послание от Александра.
        Но я все-таки напишу и отправлю письмо в Белые Липы. Ведь другого адреса я не знаю.
        О ребенке, которого ждала, я старалась не думать. Он был неожиданностью, к которой я до сих пор не знала, как относиться. Особого желания иметь еще одного сына или дочь, честно говоря, я не испытывала, и еще меньше хотела давать в руки герцогу дополнительный рычаг влияния на меня. Доверие между нами не было восстановлено полностью, и мне было приятно чувствовать себя скорее незамужней и свободной дамой, чем замужней и подчиненной.
        2
        Золотистые полосы сжатой ржи чередовались с красноватыми полями гречихи, где снопы стояли в конических копнах, как ружья, составленные солдатами в козлы на бивуаке. На склонах холмов, заросших розмарином, горчицей, мелиссой, белели соломенные ульи, вывезенные крестьянами на поля для сбора меда. Коляска быстро мчалась по дороге, вдоль которой были вырыты глубокие канавы. Земля, что выбрасывали из них на обочину, образовала высокие откосы, поросшие кустами колючего дрока.
        - Мама, ты совсем нам ничего не говоришь! - обиженно сказала Вероника. - И совсем нас не слушаешь.
        Я погладила ее по голове, чувствуя свою вину, но рассеянность преодолеть не смогла. Не было сейчас сил прислушиваться к лепету дочек. Беспокойство в душе все усиливалось, и я невольно подумала: хоть бы скорей оказаться дома!
        Девочки, убедившись, что от меня трудно добиться внимания, мало-помалу разговорились между собой. Я краем уха слушала, как они делят покупки, как советуются, чем угощать Филиппа. От неожиданной мысли у меня сжалось сердце: до чего же они еще маленькие! И как много времени пройдет, прежде чем они станут способны хоть как-то о себе позаботиться! О Филиппе и говорить нечего - он почти младенец. И надо же было случиться, что именно сейчас на горизонте моей жизни замаячил новый ребенок. Боже мой, ведь так опасно иметь детей в нынешнее время!
        Эти мысли нахлынули на меня, потому что я давно сознавала: близится война. Бретань вообще была неспокойной и извечно мятежной провинцией. Ее изолированность, преданность старине, полное пренебрежение новыми законами, нравами и новой монетой могли основываться лишь на постоянной готовности взяться за оружие и защищать свои права на обособленность. Дикая здешняя жизнь воспитывала свирепых, суеверных, не знающих страха крестьян. Да и сама бретонская природа, изрезанная оврагами, потоками, озерами и болотами, вздыбленная повсюду колючая щетина живых изгородей каждый дом превращали в крепость. Каждое дерево прикрывало западню, каждый дуплистый ствол вербы таил военную хитрость. Поле сражения здесь могло быть повсюду.
        За минувшие четыре года эти враждебные признаки как-то смягчились, скрылись. Но с нынешнего лета все изменилось. Крестьяне поголовно готовы были взяться за оружие. Снова воскресала героическая доблесть шуанов, питаемая надеждами на реставрацию монархии. Республика, казалось, агонизировала, и бретонцы вновь уверовали в реальность своей победы. Началась настоящая охота на синих. Отныне их за каждым кустом, в каждой живописной долине подстерегали невидимые враги, готовые к нападению.
        Постоянно приходили тревожные вести: где-то шуаны напали на арсенал и пополнили свой запас оружия и пороха, где-то перестреляли конвой, где-то отбили зерно, предназначенное для синего гарнизона. Это не носило еще характер открытой войны и больше походило на разбой, но можно было думать, что пока только идут приготовления к схватке. Участились случаи, когда шуаны прикидывались рекрутами, являлись на сборные пункты, заявляя, что готовы служить Республике и идут в синюю армию, и все это лишь для того, чтобы добыть себе оружие.
        Все эти признаки означали, что близится война.
        - Селестэн, - обратилась я к кучеру, - пожалуйста, побыстрее! Мне так неспокойно на этих дорогах!
        Я и сама уже не рада была, что отправилась в Лориан. Понятно, что в хозяйстве не хватает тысячи мелочей, которые можно купить только в городе, но можно было отвергнуть просьбы близняшек и не брать их с собой!
        - Да ведь мы почти дома, ваше сиятельство.
        Я оглянулась, и вздох облегчения вырвался у меня из груди. Селестэн был прав. За тревожными раздумьями я и не заметила, что Сент-Элуа совсем близко. Мелькнула среди деревьев изумрудная гладь маленького лесного озера, потом перед нами открылась долина, а среди нее - светлые очертания отстроенного замка.
        - Мы приехали, - сказала я. - Ну, слава Богу!
        Селестэн придержал лошадей. Близняшки, как всегда, выскочили из коляски уже здесь, за четверть лье до замка, и бросились гоняться за бабочками. Я крикнула им, что они должны быть дома до захода солнца, и экипаж покатил дальше.
        Мы только подъезжали, а я уже заметила странную фигуру на обочине дороги. Это был человек, одетый в козий мех до самых пят, штаны из грубого холста и грязную шапку из красной шерсти. Длинные космы, падающие из-под шапки, сливались с козьим мехом. Человек сидел согнувшись и, похоже, полдничал. Приподнявшись, я вгляделась в него, и мне показалось, что я его узнала. Он смахивал на шуана по имени Терновник, которого мне доводилось видеть в Белых Липах.
        Он, завидев нас, тоже вскочил. Моя рука опустилась на плечо Селестэна - этим жестом я попросила его остановиться. Шуан не спеша собрал снедь с котомку, поднялся и зашагал к нам, опираясь на толстую дубину. Я вышла из коляски, дав знак Селестэну ехать дальше.
        Терновник почтительно поклонился.
        - Добрый день, ваше сиятельство, - произнес он по-бретонски. - Я к вам с недоброй вестью.
        Меня бросило в дрожь. Итак, тревожное предчувствие, не покидавшее меня с самого утра, похоже, начинало оправдывать себя.
        - Меня послали к вам из Белых Лип, ваше сиятельство. Я прибыл два часа назад и поджидал вас.
        Меня затошнило просто до невозможности. Превозмогая комок, подступивший к горлу, я насилу выдавила:
        - Так что же случилось?
        - Мне велели вам передать, что господин герцог убит.
        3
        - Что вы сказали? - прошептала я одними губами. Услышанное не укладывалось у меня в голове. Я если и восприняла слова шуана, то лишь как нечто нелепое, не имеющее ко мне отношения.
        - Господин герцог убит, - повторил Терновник, и его коричневое лицо исказилось. - Меня послали к вам… может, вы приедете.
        Кровь отхлынула у меня от лица, и даже губы побелели. Сдвинув брови, я спросила:
        - Кто вам все это сказал?
        - Меня послал к вам с известием слуга господина герцога, Гариб.
        - И он сказал, что герцог убит?
        Шуан пожал плечами:
        - Я и сам видел.
        - Что вы видели? - допытывалась я, ломая пальцы.
        - Видел, как господина герцога внесли в дом на носилках. Он был весь в крови. А потом вышел Гариб и сказал: поспеши, мол, Терновник, в поместье Сент-Элуа, что в Нижней Бретани, и сообщи госпоже, что ее муж умер.
        - Он именно так сказал?
        - Да, мадам, слово в слово.
        - Но как же это могло случиться? - проговорила я. В моих глазах стоял ужас. - Кто мог его убить? Что произошло?
        - Была стычка на побережье близ Сен-Мало, мадам. Из-за моря его величество король прислал нам оружие. Видно, как оружие выгружали, отряд господина был замечен синими и принял бой. Многие молодцы из нашего прихода были ранены, а потом и померли - почитай, добрый десяток.
        - А ты? Ты был там?
        Бретонец удивленно уставился на меня:
        - Известное дело, нет. Меня оставили охранять поместье.
        Я молчала, кусая губы. Все услышанное мною казалось до такой степени невероятным и неожиданным, что я никак не могла осознать известие шуана до конца. Да, в Бретани неспокойно, но для такой бойни вроде бы еще не время. И почему именно Александра постигла участь первой жертвы намечающейся войны? Мне не удавалось даже на миг представить, что он мертв.
        Нет, это была какая-то нелепица. Я кожей, глубинным интуитивным чувством ощущала, что он жив, с какой стати ему умирать? Взмахнув рукой, я с вымученной улыбкой воскликнула:
        - Да нет же, ты что-то путаешь!
        Терновник молчал, глядя в землю.
        - Тебе больше нечего прибавить? - проговорила я сдавленно. - Можешь ты хотя бы сказать, когда именно это случилось?
        - Нынче воскресенье, мадам?
        - Да.
        - Ну, а в путь я отправился в субботу утром. Благодарение Святой Деве, меня подвезли по дороге. Стало быть, в пятницу все и случилось. Пятница - несчастливый день, и Господа Бога нашего в пятницу распяли.
        Не дослушав его, я медленно пошла по направлению к замку. Словно невероятная тяжесть навалилась на меня, я и хотела идти быстрее, но ноги не повиновались мне. Поверить в услышанное я так и не смогла. Все воспринималось как-то отдаленно, опосредованно. Александр убит? Но как это может быть? Такой сильный, неукротимый, мужественный, он оставил меня вдовой, а нашего сына, которому нет и трех лет, - сиротой? Нет, если б это случилось, я бы почувствовала это задолго до известия Терновника. Смерть Александра - это был бы такой удар в сердце, что я не мучилась бы, разгадывая причины тревоги: интуиция сразу подсказала бы мне, с кем случилось непоправимое.
        Мы даже не встретились, не поговорили, я не сказала ему о ребенке… Даже не написала ему ни разу. Ах, было бы слишком больно и несправедливо, если б случившееся действительно имело место. Я почти убедила себя, что шуан что-то напутал, и готова была перевести дух, но тут ужасная мысль посетила меня: а можно ли сомневаться в словах Терновника? Зачем ему было бы лгать? Зачем ради лжи преодолевать такую дорогу?
        Я остановилась, чувствуя, что не могу идти. Тошнота снова прихлынула к горлу, и меня вырвало на кусты дрока. Когда спазмы стихли, я выпрямилась, пытаясь найти платок, и тут увидела приближающегося Селестэна. Он оставил коляску у ворот и спешил ко мне.
        - Ваше сиятельство, вам помочь?
        Я покачала головой, потом подняла на Селестэна глаза и, видимо, в них были такие боль и недоумение, что бретонец изменился в лице.
        - Что сказал вам этот проходимец, мадам? Я его вздую, если что!
        - Селестэн, - проговорила я, - меняй лошадей.
        - Мы уезжаем?
        - Да. Мы уезжаем… Как можно быстрее.
        Я пыталась сдержаться, но слезы невольно брызнули у меня из глаз.
        - Не может быть! - вскричала я в отчаянии, пытаясь хоть словами прогнать, развеять ужас, накатывавшийся на меня. - Он не умер! Он не умер, скажите это, Селестэн!
        Он молчал, поддерживая меня за руку. Я опомнилась и попыталась справиться со слезами.
        - Ступайте же, - велела я уже почти сурово. - Передайте кому-нибудь, что мы… что я уезжаю в Белые Липы.
        - А дети? - спросил Селестэн.
        Я покачала головой.
        - Пусть разыщут девочек, они, как всегда, где-то в поле. А Филипп…
        На миг я задумалась: как же Филипп? Если весь этот дикий, невероятный абсурд вопреки здравому смыслу и моей интуиции окажется правдой, то Филипп, наверное, должен увидеть отца. В смысле, увидеть отца в последний раз… Но, проговорив эту фразу мысленно, я тут же с ожесточением отбросила ее. Нет, мальчик слишком мал, чтоб подвергать его таким испытаниям! И потом… я не буду готовиться к худшему, я не согласна верить, что все случившееся - правда!
        - Филипп ничего не поймет, - сказала я устало. - Давай, Селестэн, поторопись. Мы должны выехать как можно быстрее.
        - Близится ночь, госпожа герцогиня. Да и собрать корзинку с едой не помешало бы.
        - Нет времени обращать на это внимание. Надо спешить.
        4
        Свежие лошади, запряженные в коляску, промчались через всю Бретань с юга на север быстрее ветра, и преодолели путь от Сент-Элуа до Белых Лип за девять часов. Но, как бы ни была коротка дорога, у меня в распоряжении оказалось достаточно времени, чтобы подумать.
        Я сидела, вцепившись в кожаное сиденье, и мое лицо, отрешенное, отчаявшееся, с запекшимися на щеках слезами, было, видимо, таким странным, что Селестэн, когда оглядывался, встревоженно качал головой. За всю поездку я произнесла несколько раз лишь одно слово - «быстрее». На плохих бретонских дорогах меня растрясло так, что, будь мои эмоции в норме, я бы опасалась выкидыша. Но теперь я не думала о ребенке. Не принимала во внимание даже то обстоятельство, что, если Александр вправду убит, мне следовало бы поберечь ребенка хотя бы как память о нем. Все это в тот момент не имело для меня абсолютно никакого значения.
        Я лишь хотела поскорее быть на месте и понять все до конца.
        Ночью похолодало, но у меня с собой не было даже плаща. Я вообще ничего не захватила в дорогу, забыв обо всем. Впрочем, холод меня тоже не тревожил. Я почти не замечала его.
        Александр, как говорят, убит. «Что за чушь?» - в который раз спрашивала я себя я, находя в душе тысячу доводов, убеждала сама себя, что такого не может быть. Раньше я отдавала себе отчет, что при его образе жизни такое несчастье вполне может случиться, но никогда и представить не могла, что это произойдет так скоро и внезапно. Мы ведь не помирились толком, почти два месяца не перебросились друг с другом даже словом. И Филипп-он так давно не видел отца…
        Несмотря на драматизм ситуации, весьма прозаические вещи, вроде тошноты и рвоты, не оставляли меня. Селестэн дважды останавливал коляску среди темных ночных просторов, чтобы я могла выйти, и меня рвало. Я досадовала на себя: откуда только все это берется, если я не ела вот уже пятнадцать часов? Словом, состояние мое было далеко не бодрым, а когда я выходила из оцепенения, то ощущала вдобавок сильную головную боль. Словно кровь приливала к голове… Потом силы, уменьшавшиеся с каждым часом, вообще оставили меня, и я задремала. А когда проснулась, почувствовала сильный озноб. В экипаже было все-таки холодно.
        Кажется, прошел небольшой дождь. Сквозь густые ветви просачивался слабый утренний свет. Приглядевшись, я поняла, что мы находимся совсем близко от Белых Лип.
        И сразу же, в ту же секунду, я вспомнила, почему тут оказалась. Сейчас, утром, слова Терновника показались мне особенно абсурдными. Я даже подумала, не сыграл ли он со мной дурную шутку? Ах, если бы! Пусть бы это оказалось чем угодно, даже злой шуткой, только не правдой!
        Было около четырех часов утра. Темнота еще не рассеялась, только-только начинала брезжить заря. Выпало много росы, ощущалась сильная сырость. Лошади едва бежали, тяжело всхрапывая.
        - Проснитесь, мадам, мы почти приехали, - негромко отозвался Селестэн.
        - Я давно уже не сплю, мой друг.
        Низкорослые бретонские кони были привязаны к дубам во дворе Белых Лип и грызли кору с деревьев. Людей не было видно, но это казалось естественным в столь ранний час. Никто не выбежал навстречу нашей коляске. Поместье выглядело сонным и умиротворенным. Совсем не похоже было, что здесь умер хозяин, и знаков траура нигде не замечалось. Это соображение придало мне сил. Я сама соскочила на землю и, несмотря на то, что ноги у меня были деревянные, поспешила в дом.
        Тяжелая главная дверь, к счастью, была открыта. Я поспешно поднялась по лестнице, озираясь по сторонам, и уже готова была громко позвать кого-нибудь, но в этот миг увидела спускающегося по ступеням Гариба. Через его плечо было переброшено полотенце, а в руках индус нес поднос с ножницами и ворохом окровавленных бинтов.
        Зрелище это было зловещее, но всё же я бросилась к Гарибу, и весь мой вид в тот миг выражал вопрос. Я боялась задать его вслух. Гариб поклонился, обнажив в скупой гримасе острые зубы.
        - Хорошо, что вы приехали, госпожа. Он иногда зовет вас.
        У меня как камень с души упал.
        - Он? - переспросила я сдавленно. - Герцог?
        - Да. Хозяин очень тяжело ранен, госпожа.
        - И… он не умер?
        Гариб блеснул белками.
        - Нет. Я сказал так, госпожа, чтобы вы быстрее приехали. Хозяин очень-очень ранен, госпожа.
        Мне на миг стало так легко, что я зашаталась и принуждена была ухватиться за перила лестницы, чтобы не упасть. Александр жив. Ну, конечно, я была права, когда не верила! Я сердцем чувствовала, что это не так. Так и получилось. Господь Бог слишком милосерден, чтоб допустить смерть Александра.
        Потом я стала размышлять и вдруг поняла, как жестоко поступили со мной самой. Какой страх я пережила, в моем-то положении! Черт возьми, этот дикарь слишком далеко заходит! Прищурившись, я зло спросила:
        - Так ты все выдумал? Ты посмел так меня напугать?!
        - Я же не знал, захотите ли вы приехать, госпожа, если вам сказать, что господин только ранен.
        Ярость захлестнула меня. Ещё неизвестно, чем закончится выходка этого индуса, не потеряю ли я ребенка! После такой бешеной поездки все возможно! Не помня себя, я рванулась к Гарибу и замахнулась на него кулаком, целясь прямо в лицо, - это должна была быть даже не пощечина, а настоящий тумак.
        Он, мерзавец, ловко уклонился, вернее, присел, но я всё же сбила с него тюрбан, а потом, так же яростно ударив наугад, выбила у него из рук поднос.
        - Ты, выродок! Ты хоть знаешь, что я чувствовала все эти часы?!
        Гариб молча выпрямился, блеснул глазами и стал поднимать тюрбан и поднос. Я наблюдала за ним, задыхаясь от гнева. Конечно, я понимала, что драться не следовало и что от такого дикаря, как Гариб, за подобное поведение можно ожидать чего угодно. Но я не жалела о своем поступке. Надо было положить этому конец, этот слуга слишком долго надо мной насмехался!
        - Где герцог? - спросила я, наконец, зная, что на этот вопрос он мне ответит.
        - У себя. Сейчас господин доктор будет его лечить.
        У меня не вызвало удивления то, что доктор появился только сейчас, по сути, одновременно со мной, хотя Александр, судя по всему, был ранен уже довольно давно. Я знала, как трудно разыскать в округе д’Арбалестье в таких непредвиденных случаях, и как тягостно тянутся минуты, когда ожидаешь доктора… Что ж, хоть эта чаша ожидания меня минула. Подхватив юбки, я побежала наверх с бешено бьющимся сердцем. Многое оставалось для меня непонятным, нужно было срочно поговорить с лекарем.
        В маленькой прихожей перед покоями герцога я увидела доктора д’Арбалестье: он раскладывал металлические инструменты на сервировочном столике, застеленном полотенцем. Мои шаги прозвучали довольно громко, врач сразу обернулся и поспешно приложил палец к губам. И только потом, похоже, узнал меня.
        - Вы, мадам? Приветствую. Ну-ка, помогите служанке щипать корпию.
        Это задание, данное сходу, ошеломило меня. Я машинально вымыла руки, наблюдая за действиями д’Арбалестье, потом присела рядом с Марианной и стала делать то же, что и она, но, наконец, не выдержав, громким шепотом произнесла:
        - Господин доктор, ради всего святого! Как обстоят дела?
        - Ваш супруг ранен, мадам, и его состояние довольно серьезно.
        У меня ком подступил к горлу. Я проговорила:
        - Господи Иисусе! А что собираетесь делать вы?
        - Извлекать пули из его груди.
        - Пули? - переспросила я. - Разве их много?
        - Вероятно, бывает и больше, но ему тоже досталось немало.
        Он был явно огорчен положением своего пациента и, поскольку не знал о моей беременности, безжалостно перечислил: у Александра две пули сидят в груди, еще одна раздробила локоть, а последняя глубоко задела правый бок, возможно, повредив почки. Я слушала с округлившимися от ужаса глазами. Мои руки перестали щипать корпию и бессильно упали на колени.
        - Боже мой! - прошептала я. - Так он выживет?
        - Посмотрим. Я отправил дикаря за веревками.
        - За веревками! - повторила я. - А зачем же веревки?
        - Чтобы извлечь пули, надобно связать раненого.
        - Он… разве он в сознании?
        - Нет. Он бредит и всех отталкивает.
        Помолчав, доктор добавил:
        - Будь он в сознании или нет, он может помешать операции, почувствовав боль.
        В этот миг я очень ясно чувствовала, как бьется у меня сердце. Ощущение это было тягостнейшее. Пересиливая себя, я спросила:
        - Кто стрелял в него, доктор? Что произошло?
        - Затрудняюсь сказать, сударыня. При сем прискорбном случае я не присутствовал.
        Я едва сдерживала рыдания и поэтому лишь наполовину воспринимала то, что дальше рассказывал д’Арбалестье. Он сказал, что приехал три часа назад, осмотрел и перевязал герцога. Была надежда, что раны в груди затянутся, несмотря на то, что пули не вышли, но эта надежда растаяла: раны не затягивались, а наоборот, кровоточили и сильно воспалились. Д’Арбалестье пришел к мнению, что операция неизбежна.
        - Он потерял много крови, - сказал доктор в заключение.
        Я увидела, как врач смазывает жиром нитки, видимо, готовясь к зашиванию раны в боку, и меня сильно затошнило. Я отвернулась, кусая костяшки пальцев.
        - Мне можно хоть поглядеть на него, господин д’Арбалестье?
        - Нет. Нельзя.
        - Почему?
        - Не стоит его волновать. Он иногда приходит в сознание, и я не хочу, чтобы он вас узнал.
        - А его рука? - спросила я. - Вы сказали, у него поврежден локоть. Что будет с этой рукой?
        Ответа я не услышала, ибо в прихожую вошел Гариб. Доктор забрал у Марианны корпию, видимо, чтобы подложить под язык раненому на время операции, и удалился в спальню. Гариб последовал за ним.
        Дверь какое-то время оставалась неплотно закрытой, и я, приблизившись, успела заметить, как Гариб опутывает веревками ноги Александра, а потом здоровую руку привязывает к колонке кровати. Я заметила и лицо Александра - белое, словно вата. Снова меня охватил ужас.
        Д’Арбалестье подошел к двери, крикнул, чтобы ему принесли еще горячей воды, и прогнал меня от порога.
        5
        У меня еще достало сил расспросить Марианну обо всем, что ей было известно. Но узнала я совсем немного: о том, как долго пришлось искать доктора, как в ночь на субботу шуаны привезли тяжело раненного герцога в поместье, как сделалось дурно Анне Элоизе. Поль Алэн до сих пор отсутствовал и не знал о состоянии брата. По-видимому, следовало бы послать людей на его поиски, но делать этого я не хотела. Обстоятельства случившегося все еще оставались для меня тайной. Марианна повторяла, что беда настигла Александра на побережье. Видимо, стычка была жестокой. Александра просто изрешетили. Четыре пули! Я передернула плечами, прогоняя страх.
        Некоторое время я дежурила у двери, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из комнаты. Удавалось разобрать только команды доктора да еще стоны, издаваемые, видимо, раненым в полубеспамятстве. Шли минуты, а д’Арбалестье не выходил. Я чувствовала себя совсем обессиленной, у меня ныло все тело и, кроме того, мне начинало казаться, что я простудилась: сильно болела голова и саднило горло. Понимая, что уже не могу держаться на ногах, я обратилась к Марианне, и она выкатила для меня из соседней комнаты кушетку на колесиках. Я улеглась, приказав служанке найти себе кого-нибудь на смену и тоже отдохнуть.
        «Как несправедливо! - подумала я, тщетно пытаясь бороться с дремотой. - И почему Поль Алэн не оказался на месте Александра! Это было бы справедливей!» Почему это так, я не вдумывалась. Просто Александр… о, я так любила его, несмотря ни на что, вернее, несмотря на все, что случилось в последний год… Как можно жить, если его не будет? Боже праведный, как же лишиться того, что только и было моей поддержкой во всем мире, и пережить такую потерю?…
        Я забылась тревожным, беспокойным сном, и проснулась от самого малого шороха, раздавшегося рядом.
        Надо мной склонился д’Арбалестье. Он, похоже, только что вышел от Александра, ибо руки врача все еще были в крови, а лицо выглядело осунувшимся и усталым.
        - Прошу вас, мадам, протрите мне очки, - попросил он тихо. - Пока индус не принесет воду, я не могу этого сделать сам.
        Я молча выполнила его просьбу, заметив и на стеклах очков брызги крови. Дрожь снова пробежала у меня по спине. Избегая смотреть на врача, я спросила:
        - Он… надеюсь, он в порядке?
        - Ближайшая неделя покажет.
        - О! - воскликнула я в ужасе. - Значит, вы не уверены до сих пор, что он будет жить?
        Врач раздраженно произнес:
        - А что вы хотите, сударыня? Человек потерял много крови. В него всадили четыре пули, и одна из них чудом не задела сердце. Когда я приехал, уже началось воспаление. Теперь его ждет лихорадка, жар и бред.
        - А рука? - прошептала я.
        - Рука! О ней подумаем позже, когда станет ясно, что раненый будет жить!
        Мое лицо исказилось. Я чувствовала почти физическую боль от всего этого откровенного перечисления ран Александра.
        - На несколько дней я останусь здесь, - произнес доктор. - Будьте любезны распорядиться насчет комнаты и стола для меня.
        Он бросил на меня внимательный взгляд и вдруг спросил:
        - А вы сами?
        - Что?
        - Вы сами не больны?
        Я сказала, что у меня болит горло. Д’Арбалестье жестом попросил меня подождать, вымыл руки и, приблизившись снова, взял меня за запястье и стал слушать пульс.
        Я решила признаться:
        - Я беременна, господин доктор, скоро будет два месяца.
        Он чертыхнулся и выпустил мое запястье.
        - Так что же вы здесь делаете, мадам? Марш в постель!
        Я ошеломленно смотрела на него, не понимая, как он может предлагать мне идти в постель тогда, когда мой муж находится при смерти.
        - А я-то, болван! Я допустил, чтобы вы смотрели на кровь.
        Я открыла рот, чтобы сказать ему, что ни за что не уйду, но он обернулся и, заметив на моем лице несогласие, почти обрушился на меня:
        - Силы небесные, вы еще осмеливаетесь не слушаться! Если кроме этого умирающего на мою голову свалится еще и дама с выкидышем, я не ручаюсь ни за него, ни за вас!
        Слово «умирающий» заставило меня содрогнуться. Ведь и вправду, не дай Бог свалить на голову доктора еще какие-то заботы, кроме борьбы за жизнь Александра! Д’Арбалестье - наша единственная надежда. Перепугавшись, я живо спустила ноги на пол, однако уходить все-таки не очень спешила.
        Врач ворчливо повторил:
        - Ступайте! Ступайте! Избавьте меня от лишних забот, сударыня!
        Я покорно пошла к выходу. Голос врача снова остановил меня. Я оглянулась. Размешав что-то в склянке, д’Арбалестье протянул ее мне.
        - Выпейте. Это поможет вам уснуть.
        Я взяла, опасливо разглядывая содержимое стакана.
        - Мэтр, а оно не опасно - это ваше снотворное?
        - Я же доктор, сударыня. И знаю, что можно предложить женщине в вашем положении.
        Уже не споря, я выпила то, что он мне дал, и медленным шагом удалилась в свою комнату.
        Мягкая постель и снотворное сделали свое дело, и я уснула так крепко, будто провалилась в бездну. Я действительно очень устала и нуждалась в отдыхе. Проснувшись, я увидела, что портьеры на окнах сдвинуты, а часы показывают шесть - по-видимому, вечера. Смятение охватило меня; я рывком села на постели и некоторое время оставалась неподвижной, пытаясь полностью опомниться. Чувствовала я себя скверно. У меня словно онемел локоть, корсаж сдавил грудь - я ведь спала одетой; во рту был ужасный привкус.
        Поднос с остывшим обедом стоял рядом с постелью. Я несколько раз поглядывала на него, но не притрагивалась к еде. Есть мне совсем не хотелось, более того, некоторые вещи на этом подносе вызывали у меня отвращение. Но потом я вспомнила, что не ела уже больше суток. Мне нужно заботиться не только о себе, но и о ребенке… Я взяла кусок холодной утки и через силу съела, запив водой. Потом, едва вытерев пальцы, как была, в смятой одежде, побрела к двери.
        Черные мушки мелькали у меня перед глазами. Очень болело горло. Пошатываясь, я вошла в прихожую перед покоями Александра. Д’Арбалестье, загородив собой проход, спал в кресле, бессильно развесив руки. Я стала бесцеремонно тормошить доктора.
        Он открыл глаза и со вздохом стал шарить руками в поисках брошенных на пол очков.
        - Вы оставили его одного?! - прошипела я в ярости.
        - Одного? С ним сидит служанка. Я объяснил ей, что надо делать, пока я отдыхаю. Я, сударыня, - добавил он оскорбленно, - сделан не из железа, и мне тоже нужно поспать хоть четверть часа.
        - Что с моим мужем? - спросила я, прерывая его.
        - Ничего не изменилось.
        - Значит, он… он…
        - Он между жизнью и смертью, мадам. Только время покажет, что из этого выйдет.
        Отбрасывая с лица спутанные волосы, я спросила:
        - Что же, черт возьми, нужно сделать, чтобы помочь ему?
        - Уже все сделано. Остальное зависит от его собственных сил. Рокового заражения крови, к счастью, пока не наблюдается. Но лихорадка очень сильна, и я не знаю, вынесет ли он ее. Он весьма обескровлен.
        «Остальное зависит от его собственных сил»… Эти слова эхом отозвались у меня в мозгу. Может, к этим силам надо добавить мою любовь, и тогда они удесятерятся? Слушая д’Арбалестье, я вдруг поняла, что должна поломать его политику. Я очень нужна Александру. И больше не должна мириться с тем, что меня к нему не пускают. Во всем этом большом доме только я и волнуюсь за него до самой глубины сердца. Может, еще Анна Элоиза волнуется, но какую энергию может передать ему престарелая дама? Стало быть, я тут одна стою против смерти. А доктор… Он же не понимает, насколько для герцога важно само мое присутствие.
        Оставив врача, я распахнула дверь. Служанка, сидевшая в полумраке комнаты, поднялась, увидев меня. Я знаком остановила её, потом сняла туфли, чтобы ступать потише, и на цыпочках приблизилась к кровати.
        Лицо у Александра было такое же, как утром, - белое, без единой кровинки, кожа словно обтягивала скулы, под глазами залегли черные круги. Голова его металась по подушке, сквозь бинты на груди проступала кровь. Правая рука была в лубке, и когда он нечаянно шевелил ею, с его губ срывался стон. Он бормотал что-то - похоже, это была ругань, и я заметила, что его левая рука часто сжимается в кулак.
        Меня обожгли жалость и сочувствие. «О, мой любимый! Любимый мой! Единственный мужчина, с которым я когда-либо была счастлива, как же спасти тебя?!»
        Наклонившись, я коснулась его левой руки, и он бессознательно сжал мои пальцы так, что едва сдержала крик боли.
        - Вот-вот, - прошептала служанка, заметив это. - У него еще довольно силы, мадам герцогиня. Сейчас уже не так, а пару часов назад он так метался, что с ним едва два лакея справились.
        Я молчала. Ужасно было видеть столь беспомощным человека, которого я знала таким сильным, уверенным, мужественным. Мне было больно. Сейчас, когда я глядела на своего мужа, мне самой было трудно представить, что он выживет. Я взглянула на свои пальцы. Они хорошо почувствовали, как горяча ладонь Александра. Казалось, ею можно обжечься.
        Хрипло ругаясь, он вдруг закусил губу до крови, и легкая розовая пена показалась у него на губах.
        Он жадно хватал ртом воздух, лицо его покрылось испариной, и весь его вид, казалось, выражал страшную жажду. Я взглянула на служанку.
        - Нет, - зашептала она испуганно, - пить нельзя! Господин доктор сказал, до самого утра нельзя, не то герцог тотчас умрет!
        - Оставайтесь здесь, - бросила я, направляясь к двери.
        Д’Арбалестье раскладывал свои инструменты на столике.
        - Вы сделали все, что могли, не так ли, мэтр? - спросила я.
        - Надеюсь, мадам. Я зашил ему рану в боку, наложил лубок, вытащил две пули из груди.
        - Он так бледен, - проговорила я сдавленно.
        - Да, кровопотеря очень велика. Если он выживет, надо будет несколько месяцев кормить его бифштексами и поить красным вином - это поможет восстановить силы.
        Помолчав, д’Арбалестье добавил:
        - Я еще несколько раз перевяжу его, мадам, побуду пару дней… а потом уеду.
        - Значит, вы…
        - Я буду заезжать. Но у меня есть другие больные. И выхаживать герцога должны вы сами.
        - Но я же не умею перевязывать! - вскричала я в отчаянии. - Я вообще ничего в этом не понимаю!
        - Я научу вас. Кроме того, в деревнях достаточно повитух, которые умеют это делать… да и брат господина дю Шатлэ, полагаю, вскорости появится.
        Обдумывая все эти печальные перспективы, я прижалась лбом к косяку двери. Мне и самой было дурно.
        - Доктор, - прошептала я, - дайте мне чего-нибудь от горла. Я простужена, а мне ведь нужно в такой ситуации быть на ногах.
        Он посоветовал мне полоскать горло бертолетовой солью и не переохлаждаться - средства, которые и без того были мне известны, а потом попросил внимательно слушать то, что он будет говорить мне насчет ухода за раненым. Зная, что многие служанки тупы и непроворны, я поняла, что тягостная обязанность по перевязыванию, по сути, падет на меня.
        6
        Дни после отъезда д’Арбалестье - четверг, пятница, суббота - выдались необыкновенно тяжелыми.
        Александр не приходил в сознание. Лихорадка, казалось, даже усилилась, когда уехал врач. С губ герцога по-прежнему срывался бред: чаще - беспощадная ругань и проклятия, изредка - мое имя или тихое бормотание. Я вслушивалась в его голос, пытаясь найти в словах что-то связное, но тщетно. Порой, отойдя к распятию, чтобы помолиться, я вскакивала с колен, услышав «Сюзанна», подбегала к постели, и с жестоким разочарованием понимала, что Александр звал меня в беспамятстве. Иногда, чаще под утро, он переставал метаться и, затихнув, лежал с полуоткрытыми глазами, но, несмотря на это, не слышал и не видел меня, когда я над ним склонялась.
        У него был жар, и он сбрасывал с себя одеяла, а я, помня наставления доктора, в тысячный раз поднимала их и укрывала его снова. Он отталкивал мои руки и порой был так агрессивен, что я в испуге отскакивала на несколько шагов, едва сдерживая слезы. Его мучила жажда, и несмотря на то, что ему подавали стакан за стаканом, он всё равно хотел пить, а тарелку с едой отталкивал. Лихорадка часто была такой, что к его телу страшно было притронуться.
        И все же, надо было как-то заставить его поесть. К субботе он был так худ и изможден, что я в отчаянии стала придумывать всякие питательные напитки: растворяла в поильнике масло, сахар, яйца, специи… ну, что угодно, что можно было дать ему в жидком виде. И речи не было о том, чтобы поручить все это служанкам. Александр и у меня дважды выбил из рук поильник, а руку мне сжал так, что я закричала от боли. Он сразу же выпустил мое запястье и с тяжелым протяжным стоном рухнул на подушки; кровь выступила на его бинтах снова. После этого он затих и позволил себя покормить.
        Я долго плакала, когда он поел, сидя рядом с ним и гладя его небритую щеку… Этот истаявший, исхудавший мужчина был сейчас физически лишь половиной того Александра, к которому я привыкла. Как влить в него жизнь? Как отогнать смерть? Мне вспоминалось, как он спас Жанно, когда мой сын погибал от дифтерии, а я погибала вместе с мальчиком, понимая, что не перенесу, если с малышом случится самое страшное. Он нас обоих тогда, по сути, вырвал из рук смерти. Есть ли на свете человек, которому я была бы обязана большим? Как отплатить ему тем же, как задержать его здесь, по эту сторону?!
        И какой была моя благодарность ему все эти годы? Ситуация нынче была такой драматической, что, отчаиваясь, я винила сейчас только себя в том плохом, что произошло между нами за прошедший год. Я изменила ему с Талейраном, с этим умником-ренегатом, ловким, но презираемым в роялистских кругах, унизив мужское достоинство Александра, - изменила лишь потому, что не вынесла долгих месяцев одиночества. Почему я была так слаба? Какая пелена упала мне на глаза, когда я допустила подобное, будучи женой герцога и будучи до такой степени ему обязанной?
        Что будет, если он умрет, оставаясь в таком разладе со мной, ведь, в сущности, мы помирились только формально? Прощу ли я себе когда-либо все это? Господи, мне даже не представилось шанса загладить свою вину, доказать, что я не такая уж и плохая жена, что, оступившись раз, я больше никогда не сделаю ничего подобного… Я плакала, упав на колени у постели Александра, и молила Бога только об этом: чтоб Он оставил его мне и дал нам обоим еще один шанс построить семью и оценить друг друга.
        После этого случая Александр стал понемногу есть, но его часто рвало тем, что он съел. Я носила ему питье понемногу, как младенцу, каждые три часа: может, хоть что-то пойдет ему на пользу и поддержит силы.
        Темноты я ждала со страхом, ибо ночи были особенно тяжелы. Будто силы зла начинали властвовать: жар повышался, бред усиливался, сухой кашель сотрясал грудь Александра. Я боялась ночью уйти и оставить его на служанок, поскольку ни одной из них не доверяла полностью. Некоторое чувство доверия вызывала лишь Элизабет, но её услуги были нужны еще и больной Анне Элоизе. Гариб подменял меня на рассвете, когда я совсем засыпала.
        Так что ночи мы проводили с Александром вдвоем. В бреду он сжимал мою руку горячими пальцами, шептал, бормотал или вскрикивал. Я мочила платок в холодной воде, вытирала ему лицо, но герцог почти не замечал моих прикосновений, а платок очень быстро высыхал. Глаза у меня слипались, голова бессильно валилась вниз, я начинала дремать, чтобы проснуться от первого же хриплого стона, и снова залиться слезами: Боже, когда же это все повернется к лучшему?
        К утру жар по обыкновению спадал, и надежда возвращалась ко мне: хвала Пресвятой Деве, ещё одна ночь прошла, и он выстоял, выдержал! Каждое утро, которое он встречал живым, я воспринимала как собственную маленькую победу, и это ощущение на время даже снимало с меня усталость. Пользуясь такими минутами, я с удвоенной силой ухаживала за ним: умывала лицо и руки, причесывала густые жесткие волосы, сбившиеся за ночь метаний в колтун.
        Потом… потом, увы, наступал час перевязки - процедуры, повергавшей меня в ужас. Поврежденной руки мы не касались, а когда случайно Гариб задел её, герцог ужасно закричал. Запекшиеся бинты отрывались с трудом. Иногда Александр был в таком беспамятстве, что ничего не чувствовал, а иногда я зажимала уши, чтобы не слышать его стоны.
        Рана в боку - глубокая, рваная - заживала медленно, по правде говоря, вообще не заживала, ибо постоянно кровоточила. И, конечно, самым главным врагом была лихорадка. Я постоянно жила под гнетом того, что смерть ходит где-то поблизости, что в любой момент может случиться самое ужасное, и только усилием воли заставляла себя не концентрироваться на подобных мыслях.
        Вдобавок и мое собственное состояние нельзя было назвать превосходным. К следующему понедельнику я уже валилась с ног. Спала я урывками, в те утренние часы, когда меня подменял Гариб, да и в эти часы я не могла толком забыться из-за страха за Александра. От недосыпания у меня воспалились глаза, лицо осунулось, движения замедлились, я, казалось, едва волочила ноги. Я не смотрелась с зеркало, не причесывалась, и волосы у меня свисали слипшимися прядями. Иной раз я ощущала себя сомнамбулой, которой движут лишь две мысли: дождаться, чтобы Александр пришел в сознание, и выспаться.
        «Боже, неужели именно сейчас Ты заберешь его? - спрашивала я и в своем отчаянии обращалась к аргументам, которые раньше сама отвергала: - Ведь он сражался за Тебя, за веру, за священников, против республиканцев! Неужели он был не прав? Неужели его силы этой борьбе уже не нужны Тебе?» В душе я, конечно, понимала, что мой муж совершил довольно много грехов. Он убивал, и не раз. Но я так любила его, что порой была твердо уверена, что сумею спасти Александра силой этого чувства.
        7
        У меня было не очень много возможностей для того, чтобы вникнуть в подробности случившегося несчастья, но в конце концов ход событий стал мне понятен. 31 августа 1799 года отряд Александра, встречавший барку с английским оружием, был застигнут редким нынче отрядом береговой охраны. Три пули поразили его на месте, четвертую, едва не задевшую сердце, выпустил, на миг обернувшись, убегающий синий солдат. Этот поход вообще был трагичен, ибо погибло двенадцать шуанов - три четверти того состава, что был тогда на берегу близ Сен-Мало.
        Я узнала все это у местной повитухи. Она приходила к раненому, готовила травяные отвары - от жара, кровотечения, рвоты, от злых духов и колдовства лесных фей. Её снадобья, увы, не очень-то помогали. Я дожидалась доктора, и д’Арбалестье, наконец, приехал - в понедельник вечером.
        - Боже! - воскликнул он, едва взглянув на меня. - Вы сами похожи на умирающую, мадам.
        - Он не пришел в сознание, - сообщила я, словно не слыша его слов. - У него, как и прежде, жар… ах, я не знаю, как все это может так долго продолжаться!
        - Не могу вас успокоить, мадам герцогиня, ибо точного срока нет… Но, может быть, беспамятство - это и к лучшему, так он меньше страдает.
        Он сделал перевязку, осмотрел раны, смазал их чем-то, похвалил меня и оставил какие-то порошки на туалетном столике.
        - Главное, мадам, укрывайте его. Ему необходимо тепло.
        - Но как же? Он весь горит, доктор!
        - Укрывайте, даже если он сопротивляется. Не ленитесь. Кладите горячие кирпичи, завернутые во фланель, ему в ноги. С потом выходят все вредные вещества… А в остальном - будем надеяться на Бога.
        - А каким вы находите его состояние?
        - Скажу вам честно, не самым лучшим. Однако господин герцог выдержал столько дней и остался жив.
        Так что надежда есть… Да, кстати: давайте ему красное вино по ложечке в час, это приободрит его.
        Окинув критическим взглядом мою фигуру, д’Арбалестье мягко заметил:
        - А вам я настоятельно рекомендую отдохнуть, мадам. Если вы хоть немного дорожите своим ребенком, забудьте о муже, выпейте молока с медом и хорошенько выспитесь. Без сна вы долго не продержитесь.
        Он удалился, пообещав, что заедет на днях. Я знала, как опасны сейчас дороги, поэтому ценила то, что он все еще к нам ездит. Что же касается сна, то, конечно, за совет я была ему благодарна, но выполнить эту рекомендацию тотчас не могла себя заставить. Сейчас были другие дела. Разве не говорил доктор о красном вине?
        Я поднесла к губам Александра ложку вина и почти насильно влила ему в рот. Потом стала готовить для него питательный напиток. Все продукты у меня были здесь, не приходилось бегать на кухню… Я подбросила ароматных трав в очаг, подвесила к крюку в камине чайник и пошла к столу, чтобы взбить яйца. Двигалась я неуклюже, ибо сильная усталость растекалась по всем членам, в ушах шумело. В какой-то миг у меня так закружилась голова, что я, сделав неловкий жест, уронила на пол ложку. Выругавшись, я побрела к звонку, чтобы позвать служанку. Заниматься еще и уборкой - это уже будет слишком для меня… Я позвонила, намочила платок, положила его на лоб Александру и вернулась к столу.
        Со двора донесся шум.
        - Что такое? - спросила я у вошедшей служанки.
        - Люди собрались у крыльца, - пояснила она по-бретонски. - Они просят вас показаться, ваше сиятельство.
        Я выглянула в окно. У крыльца толпились, громко переговариваясь, человек двадцать шуанов. Головы почти у всех были обнажены, свои шляпы и колпаки они держали в руках, из чего я заключила, что они намерены вести себя с полной почтительностью. Вероятно, это были люди Александра, пришедшие из лесных убежищ.
        - Ну-ка, уберите здесь, - велела я служанке. - Уберите пролитое и проветрите комнату, однако не так, чтоб герцог простудился. Я сейчас вернусь.
        Выходя, я бросила взгляд в зеркало и пришла в ужас от своего вида: платье, застегнутое кое-как, было засалено на груди, взлохмаченные волосы, давно не знавшие щетки, слиплись, глаза были обведены желтыми кругами, губы искусаны… Какой неухоженный, неприглядный у меня вид! И это такая герцогиня идет показываться своим крестьянам?
        «Ах, да гори оно все огнем! - мелькнула у меня мысль. - Какая им разница, как я выгляжу? Я толком не спала четыре ночи, и впереди у меня, пожалуй, то же самое! А вот они - какой черт их принес чего-то требовать от меня именно в такое время?!»
        Пока я шла, шуаны стали шуметь сильнее. Испугавшись, я из последних сил заставила себя прибавить шагу и, выбежав на крыльцо, почти закричала:
        - Что такое? Разве нельзя вести себя тише? Вы потревожите господина герцога!
        Наступила тишина. Я говорила по-французски и меня, вероятно, далеко не все поняли, что уже один мой вид заставил шуанов притихнуть.
        - Мы как раз о сеньоре и хотели спросить, - отозвался наконец один из них и поклонился. - Жив ли он, мадам герцогиня? Что с ним? Отчего никто не объясняет нам ничего?
        - А может, - раздался еще один голос из толпы, - может, сеньор так плох, что уже не сможет сражаться? Может, нам лучше отправиться в другие места, к другим начальникам? Господа д’Отишан, Бурмон или Мерсье-Вандея примут нас!
        Я пришла в ужас, услышав такое. Да что там - меня просто прошиб холодный пот! Александр вот уже полгода был вне закона, и если бы в Белые Липы заехал какой-нибудь синий отряд или жандармы, его неминуемо арестовали бы. А может, и расстреляли бы без суда! Сам он позаботиться о себе не мог, шуаны были его единственной защитой. Понятно, что они хотят воевать за Бога и короля, но пусть немного сдержат свою прыть, поскольку сейчас им нужно побыть здесь!
        - Мне удивительно слышать такое! - воскликнула я, переходя на бретонский. - Герцог жив. Он серьезно ранен, это правда. Но он ранен, потому что сражался вместе с вами. И вы хотите его покинуть?
        - Мадам герцогиня, мы просто не хотим бездельничать. Мы желаем воевать за его величество короля, - раздались голоса. Рослый шуан выступил вперед и, сообщив, что его зовут Бранш-Дор - Золотой Клен, разъяснил мне причину такого нетерпения. Оказывается, в следующую субботу в замке Жоншер близ местечка Пуансэ соберутся 200 шуанских предводителей с тем, чтобы обдумать план всеобщего восстания Вандеи и Бретани против республиканцев. Там каждому шуанскому начальнику раздадут военные поручения. Местный отряд не хочет прослыть сборищем трусов, отсиживающихся в лесу в то время, когда другие роялисты ведут кровавые бои.
        - Смельчак Буагарди неделю назад сбежал из тюрьмы в Сомюре, - продолжил он свои пояснения. - Его, правда, ранили во время побега, и пока он не ахти какой вояка, как и наш герцог, однако вскоре поправится и начнет собирать людей… Все вокруг кипит, мадам герцогиня, и нам негоже оставаться в стороне!
        Я сжала зубы, чтобы не чертыхнуться. По обилию имен шуанских вожаков, которыми он сыпал, было ясно, что близится нешуточная война - третья шуанерия, когда под ружье встанет каждый крестьянин и дворянин Бретани. Состояние здоровья Александра, конечно, начинало выглядеть для повстанцев как препятствие. Однако для меня было важно, чтобы они оставались здесь в качестве домовой стражи, и я, сдержав раздражение, ответила Золотому Клену в его же ключе:
        - Очевидно, что вы не будете в стороне. Как только герцог поправится, он снова поведет вас на синих. - Они смотрели на меня в упор и, казалось, хотели услышать что-то более весомое.
        Отчаявшись, я воскликнула: - Это… это случится уже к концу сентября. Да, в это время господин герцог будет на ногах! Уверена, что совет в замке Жоншер не объявит восстание раньше октября.
        У меня мелькнула мысль о Поле Алэне и, обрадованная, я добавила:
        - А господин виконт будет здесь уже через неделю. Он и заменит брата на первых порах!
        Было видно, что шуаны удовлетворились этим.
        - Мы будем дожидаться нашего сеньора, - сказали они.
        Я облегченно вздохнула. Махнув рукой, сделала знак бретонцам расходиться и не шуметь. Ко мне приблизился Фан-Лер и высказал их практические просьбы. Я пообещала, что еду и сидр им будут поставлять исправно, и я сама за этим прослежу, хотя, конечно, в душе понимала, что сейчас вряд ли смогу лично этим заниматься.
        - Черт возьми, - сказала я со вздохом, вспоминая еще одно из недавних своих обещаний, - где пропадает Поль Алэн? Управляющий, стоявший рядом, сказал, что тот за неделю до несчастья с герцогом уехал в Англию, но, по любым подсчетам, должен был бы уже вернуться. А вообще-то вполне возможно дать приказание его поискать. Стоит только воспользоваться шуанской почтой и…
        - Да, пожалуйста, сделайте это! - вскричала я раздраженно. Раздражение мое питалось еще и тем, что видеть деверя вообще-то не было для меня вожделенным желанием; я не любила его теперь и ждала от него только проблем лично для себя. Однако выхода сейчас не было. - Он нужен здесь! Должен же кто-нибудь управлять этими вояками, я никак не могу этим заниматься, не могу! Пусть Поль Алэн узнает, наконец, что в поместье нужна его помощь!
        Я чувствовала себя так дурно, что мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Оставив управляющего, я ушла в дом, там почти в тумане добралась до кухни и, отыскав ведро, с глухим стоном склонилась над ним. Меня вырвало так, что, казалось, изверглись внутренности. Когда я выпрямилась, ноги у меня дрожали. Сил совершенно не было. В этот миг я впервые серьезно подумала о том, что должна отдохнуть. Иначе, пожалуй, я умру…
        Служанки окружили меня. Сделав жест рукой, я заставила их умолкнуть и едва внятно пробормотала:
        - Ну-ка, одна из вас… меня нужно проводить наверх.
        Пока я плелась по лестнице, опираясь на руки служанок, перед моими глазами летали черные мушки. Прежде чем решиться на отдых, я подошла к Александру, напоила его, снова смочила платок. Его состояние, как мне показалось, чуть улучшилось, по крайней мере, он лежал тихо и не бредил. Повязки все еще были свежие. Я приказала постелить мне на кушетке рядом с его постелью, и, пока мое приказание исполняли, размешала сонный порошок в склянке и залпом выпила. Потом умылась, пытаясь хоть чуть-чуть освежиться.
        Расшнуровав корсет и сбросив с себя платье, я осталась лишь в нижней юбке и лифе. Едва дойдя до кушетки, я рухнула на нее лицом вниз и уснула, как убитая.
        8
        Минуло еще два дня, а лихорадка не прекращалась и Александр не приходил в сознание. Жар, правда, не усиливался. Однако каждый день приносил разочарование. Рана в боку разошлась от резкого движения Александра, когда он в бреду попытался подняться. Ее снова зашили, но воспаление не проходило и приносило большие мучения.
        Я по-прежнему делала все, что было возможно, почти никого не подпуская к мужу, но он меня уже не многое зависело. Я умывала его, меняла белье, сидела с ним до изнеможения, надеясь, что хоть мое присутствие облегчит его боль. Слезы, срывавшиеся с моих ресниц, капали ему на руку, но он ничего не чувствовал. Я уже теряла надежду…
        В среду вечером стук экипажа раздался во дворе Я выглянула и увидела старый сент-элуаский шарабан. Вне себя от радости, я спустилась вниз, и через минуту уже обнимала близняшек, бросившихся мне на шею. Из экипажа выходили Аврора с уснувшим Филиппом на руках.
        - Я не могла не приехать, - сказала она. - Тебе ведь нужна помощь, правда, мама?
        - Да, но…но как же ты отважилась на такую дорогу, одна, с малышами на руках?
        Негромкой скороговоркой она сообщила, что дети очень скучали по мне и, узнав, что Аврора собирается в Белые Липы, не отступили, пока не получили заверения, что поедут с ней. Маргариту в очередной раз сломил ревматизм костей - как только пошли осенние дожди, так она и слегла… За ней ухаживает Франсина. Маргарита наказывала передать, что прибудет на помощь сразу же, как только сможет двигать руками и ногами, а пока побудет в Сент-Элуа: не следует, дескать, сваливать на плечи мадам Сюзанны дополнительную ношу в виде еще одного больного человека.
        - В этом она права, - сказала я с горестным вздохом, принимая у Авроры малыша. - Однако я молюсь о том, чтоб не ей довелось сюда ехать, а я смогла вернуться домой!
        - Ах, мама! Теперь уже никто не разберет, в каком из поместий твой истинный дом.
        Бросив на меня быстрый взгляд, она добавила:
        - От тебя осталась только тень, пока ты ухаживала за господином герцогом…
        Приезд Авроры меня несказанно обрадовал. Я знала, что ей я могу доверять, что могу оставить на неё Александра, когда мне нужно будет отдохнуть. Она не подведет меня. И действительно - с того часа, как она приехала, мне стало намного легче. А дети… Если в каком-то уголке сознания у меня и мелькала мысль о том, что Александр может умереть от ран, приезд маленького Филиппа в этом контексте выглядел правильным: мальчик хоть сможет проститься с отцом.
        Но подобные мысли были страшны. Я отгоняла их с негодованием, почти яростно, хоть в состоянии моего мужа и не происходило перемен к лучшему.
        В четверг явился, наконец, Поль Алэн. Слуги шептались, что действительно прибыл из Англии. Звеня шпорами, встревоженный, с почерневшим лицом он, словно не замечая меня, прошел к брату. Кулаки его сжимались, мне даже показалось, он глухо застонал. Потом круто повернулся и вышел.
        Час спустя я перехватила служанку, которая несла Александру какое-то темное пряное варево в горшке.
        - Что это? - спросила я с подозрением.
        - Это господин виконт передал мне травы и велел их сварить, а после напоить господина герцога.
        Я пропустила её, потому что знала, что Поль Алэн зла брату не хочет, но сама оправилась к нему и, несмотря на то, что виконт не здоровался со мной и не разговаривал, потребовала объяснить, в чем дело.
        - Что это вы приказали дать Александру? - спросила я.
        Зло глядя на меня, Поль Алэн отчеканил:
        - Это травы, привезенные нами из Индии. Если бы Александр больше доверял вам, он бы посвятил вас в это.
        - Вы утверждаете, что этот индийский отвар поможет? - снова спросила я, не обращая внимания на его выпад.
        - Без сомнения.
        Я ушла, надеясь, что это так. В конце концов, надо было пробовать все средства, которые имелись в нашем распоряжении.
        Несмотря на то, что в Белые Липы приехала Аврора, и Поль Алэн тоже взял на себя часть забот, все-таки иногда приходилось на короткое время доверять Александра сиделкам, и их легкомыслие приводило меня в бешенство. Ни одной из них ничего нельзя было поручить с доброй душой, ни одна не проявляла истинного рвения и уж конечно не боролась за жизнь герцога. Даже такие простые приказания, как убрать со стола, принести воды или сбегать за полотенцами приходилось порой повторять дважды. Я выходила из себя, кричала, даже раздавала пощечины. Дни, проведенные в сильнейшем напряжении возле постели Александра, лишили меня самообладания. На то, что происходит за пределами его комнаты, я и вовсе не обращала внимания, не следила за кухней, уборкой, хозяйственными помещениями, была равнодушна к поведению слуг, не интересовалась, какой собран урожай.
        Была середина сентября. Осень уже заявляла о себе: начались затяжные дожди, уже не очень-то теплые, все более частым гостем становился туман, небо все реже было свободно от непроницаемой серой пелены. В зеленом убранстве парка уже мелькали рыжие пятна. Погода стояла холодная, холоднее, чем обычно в Бретани в это время.
        В субботу вечером управляющий попросил меня спуститься, чтобы подписать какие-то бумаги. Прежде чем уйти, я несколько раз повторила служанке:
        - Ни в коем случае не оставляйте герцога одного! Ни на минуту, вы слышите?
        Она кивала. Я ушла, а когда через четверть часа вернулась, то услышала голоса за дверью. Встревоженная, я влетела в комнату. Служанка, как выяснилось, распахнула балкон и, перегибаясь через балюстраду, беседовала с каким-то ухажером, стоявшим внизу.
        - Закрой балкон! - вскричала я, вне себя от ужаса. - Закрой балкон, негодяйка, разве ты не понимаешь, что он может простудиться!
        Я почти за волосы оттащила её прочь, захлопнула балконную дверь и, поглядев на служанку, сжала кулаки - до того мне хотелось задать ей трепку. Подумать только, она будто не знает, что на улице уже довольно холодно, а здесь лежит раненный с горячкой! Я сдержалась, в бешенстве бросив:
        - Пошла вон, дурная девка! Чтоб я больше тебя не видела!
        Разделавшись с ней, я бросилась к Александру. С ним, кажется, все было по-прежнему, он что-то тихо шептал. Я подогрела для него вино, влила по ложечке в рот, потом немного прибралась на столе, приготовила питательный напиток и оставила его, чтоб чуть остыл. Затем подумала, что уже пора бы сменить простыни на постели.
        И в тот же миг я почувствовала: что-то неладно. Вернее, что-то не так, как прежде.
        Я отступила от стола и оглянулась по сторонам, пытаясь выяснить, что же меня встревожило. И тут поняла: тишина.
        Мой взор обратился к Александру. Дрожь пронзила меня. Отбросив с лица волосы, я сделала несколько шагов к кровати. Герцог дышал необычно тихо. Впрочем… кажется, даже дыхание не срывалось с его губ. Никогда прежде он не был так тих и неподвижен. Неужели… неужели он…
        - Боже! - прошептала я в смертельном страхе. - Он умер!
        Ноги у меня были как ватные. Превозмогая страх, я приблизилась к мужу и склонилась над ним. И я едва не села на пол, когда вдруг увидела, что он смотрит на меня, и глаза его широко открыты.
        Взгляд этих глаз был еще туманен, как у человека, который только что проснулся. Я прижала руку ко лбу, проверяя, не кажется ли мне все это, и тут заметила, что он проследил за этим моим движением. Это были глаза человека в сознании!
        У меня перехватило дыхание. Я склонилась над ним еще ближе, уже хотела прошептать - нет, даже прокричать, видит ли он меня, но его рука шевельнулась, чуть поднялась и коснулась моих пальцев.
        - Сюзанна, - прошептал он.
        - Да, - проговорила я чуть не плача. - Да! Да! Это я.
        Взгляд его оставался тусклым, однако было ясно, что впервые за много дней он узнал меня и сейчас будто старался собраться с мыслями и высказать их.
        - Да благословит тебя Господь. Я…
        Слова едва можно было разобрать, он говорил слишком тихо и путанно. Но он очнулся. Он понимал, что с ним! Едва сдерживая рыдания, я склонилась над ним, коснулась губами его щеки, потом поспешно подтянула одеяло к его подбородку.
        - Тебе нельзя сейчас много говорить, - прошептала я срывающимся голосом. Меня душили слезы. - Помолчи. Я люблю тебя!
        Он закрыл глаза, видимо, этот короткий разговор утомил его.
        - Спи, - сказала я. - Тебе нужно много отдыхать. Так ты быстрее встанешь на ноги…
        Теперь я уверена была, что он будет жить. Он выдержал эти ужасные две недели и сейчас пришел в сознание. Все остальное - раны, швы, воспаление - он преодолеет. Отныне мой муж быстро пойдет на поправку!
        Это была милость Божья, но не только - это был личный триумф для меня, которая столько плакала и молилась. Неужели Бог явил милосердие, дал нам второй шанс на счастье?! Какое-то время я не могла двигаться, превозмогая слезы. Но потом волна радости ошеломляющей силы накатила на меня, и, поднявшись, я сделала шаг к двери.
        Да нет же, я не могла жить, не рассказав всем об этом! Чувства переполняли меня. Оставив Александра, я выбежала из комнаты, выскочила на лестницу и чистым, звонким голосом прокричала в глубину этого старого дворца:
        - Он очнулся! Пришел в себя! Вы слышите?
        И, набрав воздуха в легкие, добавила еще громче:
        - Он не умрет!!!
        9
        За эти две недели, пока мой муж был между жизнью и смертью, я глубоко осознала, насколько люблю его. Я и не думала раньше, что это чувство так велико. Кроме того, в этом чувстве появились некоторые новые необычные грани: сейчас, после ранения Александра, я, как и раньше, вполне могла допустить мысль о том, что мы, возможно, не будем жить вместе… но, с другой стороны, не могла даже помыслить о том, что он вообще не будет жить.
        Уже одно то, что он есть на свете, ходит по одной со мной земле, возвращало мне душевное равновесие. И даже несмотря на наши прошлые жестокие ссоры, я как никогда понимала, что мы созданы друг для друга. Ни о каком другом мужчине я не могла бы так сказать, да и существования такого мужчины не представляла.
        Все эти недели он принадлежал мне. Его приходили навестить и брат, и старая герцогиня, чуть позже - сын и дочери, да и многие шуаны, но я знала, что силы возвращаются к нему лишь от прикосновения моих рук и что именно мне он обязан выздоровлением. Это осознавал и он сам, так что в эти сентябрьские дни мы были как никогда едины. И я была горда и тронута тем, что этот сильный мужчина так нуждается в моих заботе и ласке.
        Эти дни, как ни прискорбны они были, сблизили нас больше, чем четыре года брака.
        Александр поправлялся медленно. Первое время после того, как сознание вернулось к нему, он еще не мог говорить и двигаться и больше спал. Жар еще досаждал ему, но теперь это не шло ни в какое сравнение с тем, что было раньше. Раны затягивались. Та, что в боку, дважды зашитая, причиняла боль, но и в этом случае можно было надеяться на лучшее. Беспокойство вызывала лишь правая рука. Вернется ли к ней подвижность? Никто, даже доктор, не мог сказать ничего определенного, пока не будет снят лубок.
        По-прежнему тяжелыми были перевязки. С тех пор, как Александр очнулся, он не позволял себе даже застонать - лишь скрипел зубами, когда бинты отрывали от тела.
        Утром я склонялась над ним, целовала, потом принималась за его туалет: протирала ему лицо полотенцем, смоченным в воде, гребнем причесывала его густые черные волосы, ставшие, как мне казалось, чуть мягче за эти дни. Мне было так приятно ухаживать за ним, зная, что он выздоравливает. Так нравилось делать ему хорошо.
        «Да благословит тебя Господь», - это было первое, что он мне сказал, когда пришел в себя. Когда он снова открыл глаза, с его губ сорвались такие же слова. Позже он признался, что постоянно ощущал мое присутствие, просто был не в силах это показать.
        - Мне казалось, что мое тело висит в воздухе. Это, должно быть, от большой потери крови. Не было ни боли, ни страха. Настоящая эйфория.
        - Д’Арбалестье говорил то же самое, - прошептала я. - Он уверял, что твое забытье - к лучшему, потому что ты ничего не чувствуешь.
        - Тебя я чувствовал, сага. Ты была как ангел-хранитель, я все время знал, что ты рядом. Не знаю, чем заслужил это.
        Его голос звучал нерешительно, словно он мысленно очень упрекал себя в чем-то. Я погладила его волосы. Александр взял мою руку, чуть оттянув кружевной рукав, хотел поднести к губам мое запястье, но вдруг остановился.
        - Боже праведный, что это? - спросил он тихо.
        На моей кисти чернели пятна синяков. Я смутилась.
        - Это я сжимал тебя за руку? - догадался он.
        Я не сразу ответила. В бреду он и вправду бывал агрессивен. Подумав, я произнесла:
        - Да ведь я тогда не обращала на это внимания, Александр.
        - Но тебе не следовало позволять такое, дорогая. Даже если я был при смерти.
        - Я тоже… тоже была при смерти тогда, - вырвалось у меня. - Не до этого было.
        Он коснулся губами сначала моей ладони, потом синяков так почтительно и деликатно, что это меня тронуло.
        - Не знаю, - прошептал он, - стоит ли спрашивать тебя…
        Мы оба как-то незаметно перешли на «ты», и это казалось самым естественным в нынешней ситуации.
        - Ты можешь спрашивать о чем угодно. Ты не представляешь, как я рада, что ты говоришь, видишь меня. Что ты в сознании.
        Александр, сделав усилие, приподнялся на здоровом локте и заглянул мне в лицо.
        - Касательно всего, что было между нами… Мне кажется, я достаточно наказан, дорогая моя, поверь. Когда ты была в Сент Элуа, я познал танталовы муки.
        - Но тебя тоже не было здесь, Александр. Ты был далеко от Белых Лип.
        - Все равно. Я знал, что мое семейное гнездо пусто, что ты строишь свою жизнь где-то в другом месте, сама. Сюзанна, можешь ли ты…
        Он осекся. Странно было видеть, до чего нерешителен он стал. Он, казалось, даже не решался смотреть на меня.
        - Хочешь ли ты вернуться?
        Я терпеливо ответила, удивляясь в душе, что этот вопрос так волнует его в то время, когда он должен думать только о своем выздоровлении:
        - Я буду в Белых Липах до тех пор, пока нужна тебе, Александр. Мой милый, ты же знаешь, что я люблю тебя. Об остальном мы поговорим позже.
        Он слабо улыбнулся:
        - Хорошо. Я не смею настаивать. Боюсь все испортить.
        Я помогла ему опуститься на подушки, уложила поудобнее, стараясь не касаться поврежденной руки. Он устало закрыл глаза. Я смотрела на мужа, чувствуя в душе и боль, и нежность. Надо же, он хочет, чтобы я вернулась в Белые Липы. Но зачем? Что ждет меня здесь? Ведь он уедет воевать, я в этом не сомневалась. Вскоре вспыхнет новая шуанерия. Что я буду делать в этом огромном доме, полном враждебных родственников и слуг, которые осведомлены о глубокой размолвке, расколовшей наш брак?
        Он пробормотал, открыв глаза:
        - Мне больно видеть тебя такой, дорогая. Ты так бледна. Я замучил тебя. Ты, наверное, совсем не спишь.
        - Ты не должен тревожиться, - сказала я.
        - Не должен тревожиться? Ты столько сил отдаешь, чтобы выходить меня, и я не должен тревожиться? Я был не самым внимательным мужем, Сюзанна, но законченным негодяем, думаю, не стал.
        И уже совсем тихо он добавил:
        - Все изменится. Мы наладим нашу жизнь, обещаю.
        Я не хотела, чтобы он сейчас, еще такой слабый, мучился подобными мыслями и строил планы, как все между нами исправить, но в целом он был прав. Нам обоим нужно будет крепко подумать над тем, как начать с чистого листа. Но предстоящая война, сказать прямо, смешивала все карты.
        Кроме того, он был прав относительно моей крайней измотанности. Я пару недель спала урывками, ела кое-как и очень похудела. Несмотря на беременность, я не прибавила в весе, а потеряла около двенадцати фунтов. У меня ввалились щеки, а темные круги под глазами стали привычной чертой облика. Часто, глядя на себя зеркало, я думала, что надо, очень надо проглотить обед из шести блюд и лечь спать на целые сутки.
        - Ты должна отдохнуть, - настойчиво повторил Александр. - Пожалуйста, хотя бы ради наших детей, Сюзанна. Да и если мое спокойствие тебе дорого, ты оставишь меня. Боже мой, дорогая, ведь на тебе лица нет!
        - Хорошо. - Я кивнула и слабо улыбнулась. - Воля мужа - закон для меня…
        Я знала, что теперь в мое отсутствие ничего плохого не случится.
        Уже ложась спать, я подумала: «Он ведь ничего не знает о ребенке». Стоило ли ему говорить? Я колебалась, не зная, на что решиться.
        Близится война… Удастся ли мне выносить это дитя после стольких треволнений? Несколько раз за последние недели я видела пятна крови у себя на белье, и понимала, что только воля Божья уберегает меня от выкидыша. Может, через день-другой и говорить-то будет не о чем… С другой стороны, не заставит ли меня Александр остаться в Белых Липах, узнав о ребенке? Боже, если бы я знала! Мне хотелось сохранить свободу решений подольше.
        Я решила с признаниями повременить и с этой мыслью уснула.
        10
        Доктор до поры до времени запретил Александру напрягаться, и я сама читала мужу все газеты, письма и счета, приходившие в поместье. К концу сентября герцог уже мог сидеть. В кресле слуга вывозил его на террасу. Осеннее солнце скользило по терракотовой плитке пола, играло в переплетах окон. Шуршали под дуновением ветра набившиеся под балюстраду желтые и красные опавшие листья. Я садилась рядом с мужем, он перебирал мои пальцы, и мы подолгу молчали, думая о нашем прошлом и будущем. Солнечные лучи грели мне лицо, и в этих приятных остатках тепла были для меня и надежды, и мечты о лучшей жизни, и блаженное облегчение, не покидавшее меня ни на миг с той поры, как я поняла, что Александр не умрет.
        Но, когда молчание прерывалось и я начинала читать вслух, вся эта идиллия испарялась. В газетах печаталось много сообщений о политических событиях, Александр нервничал, хмурился, сжимал кулаки, очень напоминая себя прежнего, неистового, и я ужасно боялась, что у него откроются раны. Однако ещё больше он сердился, когда я пробовала умолкнуть и ничего ему не сообщать.
        В сентябре 1799 года после череды поражений военное счастье снова улыбнулось Директории. Еще летом все в панике ждали вторжения русских полков - после побед Суворова, отвоевавшего у французов Италию, оно казалось неотвратимым. Но шли недели, а катастрофа не наступала. Суворов, преданный своими австрийскими союзниками, сам оказался в затруднительном положении. Ценой величайших усилий он перешел обледеневшие Альпы и спустился в предгорья Баварии. Император Павел вскоре отозвал его на родину. Оккупация Франции, казавшаяся неминуемой, была предотвращена руками австрийцев.
        Республику спасли и победы генерала Массена, который обрушился на армию Римского-Корсакова и разбил ее под Цюрихом, а так же триумф генерала Брюна над англо-русскими войсками герцога Йоркского. Брюн разбил последнего в бою при Бергене, обратив в бегство 44 тысячи неприятелей и взяв в плен русского генерала Германа. Голландия, таким образом, была очищена от англичан.
        Я прочитала последнее сообщение и почувствовала некоторое замешательство. Брюн? Что это за фамилия? У меня мелькнуло воспоминание о моем мимолетном любовнике, молодом Гийоме Брюне, национальном гвардейце. Летом 1792 года он, страстно влюбившись, даже набивался мне в мужья… Сейчас я даже лицо его представляла очень смутно. «Неужели, - подумала я, - он стал генералом, да еще таким знаменитым? Не может быть!» Тогда, семь лет назад, он совсем не казался мне таким уж способным… Впрочем, я знала, что за годы революции и бесконечных войн целая плеяда таких вот простых национальных гвардейцев сделала головокружительную карьеру в армии - взять хотя бы ранее безвестного Наполеона Бонапарта.
        Голос Александра вывел меня из задумчивости. Я подняла голову, только сейчас уяснив, что он что-то говорит.
        - Мы должны выступить, - произнес герцог довольно мрачно, - даже если войска коалиции отступают. Пусть это будет в последний раз, но мы должны попытаться, и на этот раз все вместе.
        - Вы… вы жалеете, что французы побеждают?
        - Я француз. Но я обрадуюсь кому угодно и чему угодно, только не директорам и не Республике. Ну, Сюзанна, вы же не хуже меня знаете, как живодеры от революции умеют рядиться в патриотическую тогу. Я не намерен им подыгрывать только потому, что родился с одной с ними стране.
        Взглянув на меня, он повторил:
        - Да, я сожалею, что англичане и русские отступают. Это означает, что мы здесь, в Бретани, остаемся совсем одни.
        Я знала, что, как только Александр почувствует в себе силы держаться в седле, он вступит в войну, знала, что это неизбежно, поэтому даже не пыталась отговаривать. Шуанерия тем временем разгоралась по-настоящему, и вся Бретань была похожа на пороховую бочку: лишь чиркни спичкой - и прогремит взрыв. Неделю назад в Нормандию прибыл из Англии граф де Фротте, и уже к вечеру того же дня под его знамена встали 22 тысячи человек.
        - Вы именно графа де Фротте признаете руководителем? - спросила я.
        Александр пожал плечами. И ответил, как всегда, скупо:
        - Дворяне, без сомнения, предпочтут графа. Однако я примкну к Кадудалю, поскольку меня восхищает сила духа этого человека. Думаю, за ним большое будущее.
        Он стал говорить мне чуть-чуть больше о своих делах, но было видно, что по-прежнему делает это неохотно. Что было тому причиной? Неужели он не доверяет мне?
        Александр заметил мое замешательство и, протянув руку, ласково коснулся моих пальцев.
        - Мне трудно говорить об этом, Сюзанна. Я знаю, как настораживают вас мои планы, и не могу не упрекать себя. Я знаю так же, что уделяю вам лишь десятую часть того внимания, которого вы заслуживаете. Да и, по правде говоря, вы заслуживаете куда лучшего супруга.
        Я улыбнулась уголками губ.
        - Какое самоуничижение, господин герцог. Что-то это на вас не очень похоже.
        - Я говорю серьезно.
        Его голос прозвучал мягко и искренне. Взяв меня за руку, он подался вперед и заговорил с горячностью:
        - Умоляю вас, Сюзанна, останьтесь здесь. Я клянусь вам, что вас не ждут неприятности. Этот дом будет больше ваш, чем мой. Простите меня, дорогая, и вернитесь сюда. Я буду относиться к вам как к мадонне, уверяю вас.
        - Ни больше, ни меньше? - спросила я усмехнувшись.
        - Вы напрасно иронизируете. Я ничего не хочу так, как вашего возвращения. Мне понятно, что я, возможно, вовсе не имею права на какие-либо просьбы… вы и так сделали гораздо больше, чем должны были, а уж о том, что сделал я, мне до сих пор страшно вспомнить. Но я сожалею. Я никогда ни о чем так не сожалел, как о том, что жестоко обошелся с вами. Я не прошу вас простить меня сейчас. Я лишь прошу вас вернуться.
        - Александр, - ответила я мягко, - я не могу сейчас ничего сказать, мне над всем этим надо еще подумать.
        - Думайте. Я не буду вас торопить. До конца октября у меня еще есть время на уговоры. Только, прошу вас, помните…
        Его глаза улыбались.
        - … помните, сага, что я люблю вас, как ни одну женщину никогда не любил.
        Сага… Одно это слово воскрешало в памяти те ослепительные, медовые весну и лето, которые он подарил мне в 1796 году. Если я и была когда счастлива по-женски полностью, так это тогда, в те блаженные полгода. Соблазн пережить все это еще раз был велик… Я качнула головой, показывая, что, возможно, и верю ему. Но вопрос о возвращении еще следовало обдумать. Правда, теперь мое настроение было явно иное, чем три месяца назад. Теперь я с удивлением замечала, что, кажется, была бы не прочь остаться. Но что-то еще удерживало меня. Все-таки там, в Сент-Элуа, я была так независима… Что ни говори, а это состояние имело свои плюсы.
        - Вы так бледны, - вдруг произнес Александр. - Дорогая, я беспокоюсь за вас. Что с вами? Вы плохо спите?
        Какую-то секунду я молчала. Потом сказала почти уверенно:
        - Да, прошлую ночь я действительно почти не спала.
        - Почему?
        - Думала о вас, - ответила я кокетливо.
        Он улыбнулся.
        - Я польщен, однако если вы все время будете так бледны, то сон уйдет и от меня.
        Я не знала, что сказать. Обещать, что бледность пройдет, было нельзя. Напротив, она будет усиливаться, ибо беременность я переносила с каждым днем тяжелее. Совсем иначе, чем с Филиппом. И в последнее время стала замечать, что даже двигаться предпочитаю меньше - мне нравилось подолгу сидеть рядом с выздоравливающим мужем и не бегать по этажам.
        11
        Я нашла, наконец, время, чтобы просмотреть домовые книги и разобраться с хозяйством, и выяснила весьма неприятные вещи: урожай во всех отношениях был плох; скверная погода, дожди и град свели его почти на нет. Мы могли подсчитывать только убытки, о прибыли речь не шла. Оставалось надеяться, что, возможно, из-за войны с Белых Лип не взыщут налоги. А вообще неустойчивость наших доходов меня беспокоила. Мы много потеряли в этот год и было неизвестно, получим ли что-либо в следующем. Главная беда состояла в том, что хозяйством, по сути, некому было заниматься: характеры Александра и Поля Алэна как нельзя меньше соответствовали образам помещиков-землевладельцев, а я… для меня такая махина, как Белые Липы, была слишком неподъемна. Управляющий, понимая, что в семье герцогов дю Шатлэ нет никакого постоянства и генеральной линии, работал, как все нанятые управляющие, то есть спустя рукава, и, вероятнее всего, воровал.
        - Минус десять тысяч ливров, - произнесла я вслух цифру убытков, по старинке именуя франки ливрами. И подумала: «Слава Богу, для восстановления Сент-Элуа появился отдельный источник притока денег - английское поместье, ибо из доходов Белых Лип я вряд ли могла бы в этом году что-то выделить».
        Хозяева мы были, конечно, не ахти какие. В нынешнее время, когда тон задавали активные и ловкие буржуа, это было особенно заметно. Я по мере сил пыталась, конечно, что-то наладить - например, в прошлом году, еще до нашего с Александром раздора, закупала новые культуры, планировала развести новую породу коров, но… это выглядело как первые шаги ребенка на фоне победной поступи, скажем, того же Рене Клавьера, о котором все газеты писали, что он наделен даром извлекать деньги из воздуха.
        Сообщалось, в частности, что в этом году он стал собственником полудюжины самых замечательных французских замков, настоящих жемчужин истории и архитектуры, - Вилландри, Азэ-ле-Ридо, Марли, Лувесьенна и прочих.
        Он скупал лучшее из так называемых национальных имуществ - тех имуществ, которые были в свое время отобраны у эмигрантов, и поскольку мог легко совершать самые крупные сделки, можно было предполагать, что наличности у него вдоволь.
        Иногда, наживаясь на тяжелом положении «бывших», он не отказывал себе в любезных жестах. Скажем, приобретя роскошный отель Монтессон, парижскую резиденцию герцога Орлеанского, сей банкир галантно подарил его вдове, мадам Монтессон, взамен квартиру, чтоб почтенная пожилая герцогиня не осталась уж совсем без крыши над головой.
        Старый конек - торговля колониальными продуктами - по-прежнему приносила ему баснословные прибыли: за год на этом Клавьер зарабатывал, по подсчетам газетчиков, до 500 тысяч франков. Богатства его на этом поприще были таковы, что он привлек к руководству делом всех своих родственников, открыл торговый дом в Филадельфии и Новом Орлеане… Помимо колониальной торговли, он давно и прочно оседлал нового конька - военные поставки. В руках банкира оказалось право быть главным поставщиком французского и испанского флотов, главным снабженцем Итальянской армии. Вкупе этот грандиозный контракт с Директорией тянул на 64 миллиона.
        Понятно, что такие успехи были бы невозможны без связей с правительственными взяточниками. О нерушимой дружбе Клавьера с Баррасом, задающим тон в Директории, давно было известно: они, по слухам, делили не только прибыль, но и любовниц, к примеру, восхитительную Терезу Тальен, одну из самых знаменитых щеголих нынешней продажной эпохи. Тереза ежегодно рожала по ребенку, но, поскольку у нее имелся еще и законный муж, происхождение этих детей установить было невозможно - их отцом мог быть и директор, и банкир, и сам господин Тальен.
        Но благосклонности одного Барраса, по-видимому, Клавьеру было уже мало. Он заглядывал в будущее и обзаводился разнообразными полезными связями: неограниченно ссужал деньгами Жозефину Бонапарт, кредитовал генерала Бернадотта, в котором многие усматривали руководителя будущего возможного переворота, строил доверительные отношения с министром юстиции Камбасересом и главой казначейства Тюрпеном.
        В парижском свете рассказывали анекдот о том, как Рене Клавьер явился со взяткой в 100 тысяч франков к чиновнику военного министерства Роберу Линде. «Что вы себе позволяете, гражданин? - возмутился последний. - Немедля удалитесь, или вас с вашими подношениями выкинут в окно!» Однако банкир давно забыл то время, когда его могло смутить внешнее проявление чиновничьей неподкупности. «Что такое? - приподнял он бровь. - Я обычно приношу столько же гражданину Баррасу и гражданке Бонапарт. Они, не в пример вам, всегда были довольны. И потом, подумайте: удобно ли выбрасывать в окно человека, который пришел с добрыми намерениями и дарит вам сто тысяч франков?» Тон его был так многозначителен, а называемые имена - столь громки, что гражданин Линде решил не продолжать патриотический спектакль.
        Немыслимо: Клавьер подружился даже с Талейраном, с которым прежде был в ссоре. По крайней мере, когда у министра иностранных дел весной 1799 года возникла нужда в презентабельном особняке, банкир весьма любезно и со скидкой уступил ему аренду великолепного дома на улице Тэтбу, который раньше снимал сам. Услуги, оказываемые им влиятельным людям, были столь многочисленны, что, казалось, он не только стремится посредством этого иметь доступ к государственным заказам, но и страхуется на случай возможного преследования в будущем.
        Надо сказать, я внимательно следила за всем, что писали о Клавьере, и рост его могущества, несравнимый с прежними временами, немного меня тревожил. Поглядывая в окно гостиной, я видела золотистые головки Изабеллы и Вероники, которые, щебеча, собирали опавшие листья в парке, и думала: они-то носят фамилию дю Шатлэ, но что будет, если этот богач, хищный и властный, узнает о своем отцовстве? «Не нужно, чтобы господин Клавьер видел этих детей, - прозвучали у меня в ушах слова Талейрана. - Иначе он причинит вам уйму неприятностей». Всегда, читая о банкире, оставившем столь испепеляющий след в моей жизни, я ожидала встретить сообщение о том, что он снова женился или собирается это сделать. Но такие вести не поступали. Клавьер обладал громадными богатствами, но не имел признанных наследников, таким образом, значение Изабеллы и Вероники возрастало с каждым годом. Да еще при их-то с ним внешнем сходстве…
        «Хорошо, что мы в Бретани, - подумалось мне. - Хорошо, что ему нас здесь не достать! Да, именно здесь мы в безопасности от любых его происков». Кроме того, к счастью, я, по-видимому, давно не входила в сферу его романтических заинтересованностей, если таковые вообще имелись, и могла не волноваться об его поползновениях на свой счет.
        Но, конечно, на фоне его успехов наша неспособность справиться со своими немалыми земельными наделами выглядела грустно. Была и еще одна неприятность: пришло из Ренна строгое письмо, в котором нас уведомляли о намерении Директории «одолжить» - разумеется, насильственно - у всех богатых людей сто миллионов на нужды армии. Было ясно, что в государственной казне свистел ветер. Причиной этого ветра было неуемное воровство самих директоров, и из-за этого роптала вся страна. Однако я понимала, что от риторики дело не изменится, и нам, поскольку мы подпадали под понятие «богатых», надо готовиться расстаться с суммой, величина которой мне совсем не нравилась. Эти «займы» совершались не впервые, но воспринимать такой грабеж как нечто обыденное еще было трудно.
        Зажав письмо в руке, я поспешила в герцогский зал, чтобы найти мужа. Следовало показать ему это поразительно послание. Но, когда я только подходила к дверям, странный звук насторожил меня: будто что-то упало. Я с силой толкнула створки дверей и, ворвавшись в зал, увидела Александра. Он поднялся с кресла и теперь стоял, покачиваясь и тяжело опираясь на стену. Лицо его блестело от пота, складка залегла между бровями - по всему было видно, что подняться с кресла впервые после ранения стоило ему больших усилий.
        Я пришла в ужас. Меня обуял такой страх, что слезы едва не брызнули из глаз. Я бросилась к нему, чувствуя, что вот-вот на меня накатит истерика.
        - Александр! О, Александр, не следовало этого делать! Еще слишком рано! Как ты мог! У тебя откроются раны и еще… еще всякое может случиться! Боже мой, и это после того, что было!
        Смеясь, он обнял меня одной рукой, проявив силу, которой я от него сейчас не ожидала.
        - Успокойтесь, Сюзанна, это ничем не грозит мне. Не плачьте! Будь я проклят, если доставлю вам этим какие-нибудь огорчения.
        Он поцеловал мои глаза, словно хотел убрать с них слезы.
        - Это должен был быть сюрприз для вас, сага. Правда, я плохо подготовился, раз вы меня застигли за этими попытками.
        - Но как же… ведь доктор сказал вам, - пролепетала я, уже чуть успокоенная, - сказал, что пока нельзя… Правда, вы оказались сильнее, чем я думала.
        - Еще бы. Мне до смерти надоело быть прикованным к креслу и зависеть от каждого слуги.
        - Вы хотели обрадовать меня? - прошептала я.
        Он улыбнулся и, наклонившись, ласково поцеловал меня.
        - Конечно. А еще я знал, что на днях должен прибыть Буагарди. Да и Бурмон с ним. Не мог же я встретить их как инвалид.
        - Вы хотите поскорее поправиться, - сказала я с досадой, - потому что знаете, что тогда сможете уехать.
        - Вот уж нет. Уезжать я хочу как раз меньше всего. Просто тогда я смогу обнять вас. Как мужчина, а не как калека.
        Я молчала задумавшись. Я только теперь поняла, что с этой минуты, когда Александр самостоятельно встал, выздоровление будет продвигаться очень быстро. У него железная воля. Она поставит его на ноги за считанные дни.
        Герцог вдруг оторвал руку от стены, на которую опирался, с усилием повернулся ко мне и, взяв мое лицо в ладони, заглянул в глаза.
        - Вы ничего не скрываете, саrissimа?
        - Что же мне скрывать?
        - Вы бледны. Это не проходит. Уж не больны ли вы?
        Я молчала. Он тихо произнес:
        - Любовь моя, вы заставляете меня трепетать. Что с вами?
        - Ничего, - произнесла я.
        - Скажите мне правду, - настаивал он.
        - Мы поговорим об этом позже, - сказала я решительно и, чтобы сменить тему, протянула ему письмо. - Взгляните лучше на это. Это любопытно.
        Герцог взял письмо, но мою попытку уклониться от разговора воспринял без особой охоты. Он еще какое-то время вглядывался в мое лицо, словно пытался что-то узнать, потом развернул бумагу.
        - Это не должно вас беспокоить, - сказал Александр, когда ознакомился с содержанием, и усмехнулся. - Видите, они даже не решаются приехать сюда, они просто пишут. Как же они, по-вашему, осмелятся явиться за деньгами? Синим сейчас страшно в Бретани, дорогая моя.
        - Они могут приказать нам самим привезти деньги.
        - Но ведь никто не заставляет нас это делать, не так ли? Черт возьми, разве мы разбиты, чтобы исполнять приказы синих? Он пошатнулся и, забыв, что его правая рука повреждена, ухватился ею за стену. Ругательство невольно сорвалось с его губ.
        Он сразу же умолк, но от боли пот выступил у него на лбу.
        - Ну, вот видите, - сказала я. - Рано еще. Вам нужно сесть. Вы должны щадить себя.
        - Проклятая рука, - пробормотал он, скрипя зубами, пока я его усаживала. - Нужно что-то делать с ней. Когда начнется война, мне нужны будут обе руки.
        - А мне нужны вы, - прикрикнула я на него внушительно. - Так что ведите себя смирно, пока доктор не даст сигнал к чему-то другому.
        Не слушая меня, он тревожно спросил:
        - Дорогая, что вы думаете о Бурмоне?
        - А что я должна думать? - спросила я лукаво, вспоминая во своем июньском поклоннике и понимая, к чему клонит Александр.
        - Ну, я надеюсь, он вам нравится не настолько, как вы старались показать?
        - А вас это беспокоит?
        - Ещё как. Если он вам и вправду нравится, я погиб.
        - Вы не идете с ним ни в какое сравнение, Александр, будьте уверены.
        - Ну да. Я знаю. У меня покалечена рука, на теле повсюду раны и шрамы, я не могу еще по-человечески двигаться - словом, я теперь полная развалина. Боюсь, сравнения с Бурмоном я не выдержу. Помилосердствуйте, Сюзанна.
        Он шутил, подтрунивал над собственной слабостью, но в его голосе я уловила неподдельные тревогу и досаду. Он, кажется, всерьез переживал, зная, что в Белые Липы прибудет граф де Бурмон.
        - Не тревожьтесь, - сказала я искренне. - Вы же знаете, что я ваша. Если только вы не будете в этом сомневаться, все будет хорошо.
        Он поднес мою руку к губам.
        - Прошлогодней ошибки я не повторю. А если начну ошибаться, сделайте мне знак. Я сразу же исправлюсь, обещаю.
        Я прижала его голову к груди, ласково погладила волосы. Ах, до чего же приятно, что он так беспокоится. Я, конечно, не хотела, чтобы он мучился этим, - это могло сказаться на его здоровье. Но ощущать, что тобой дорожат, - это было чертовски замечательно, и я не хотела отказывать себе в этом удовольствии.
        12
        Граф де Буагарди привел в Белые Липы две тысячи своих шуанов и, позаботившись об их размещении, сразу же забыл о своих подопечных и все свое внимание посвятил Авроре. Даже со стороны это выглядело как самый настоящий штурм ее добродетели. Они почти не расставались, и я дважды, неожиданно войдя, заставала их врасплох: они отскакивали друг от друга, как ошпаренные, и, видимо, перед этим целовались. Один раз, проходя мимо гостиной, я ясно услышала звук пощечины, а спустя мгновение оттуда пулей вылетела разгневанная Аврора.
        - Что же это такое? - спросила я наконец у нее. - Чего хочешь ты и чего хочет он?
        - Ах, мама, если бы я знала! - ответила она с досадой. - Не контролируй меня, пожалуйста! Я и сама все хорошо понимаю!
        - Не контролируй? - Раздраженная ее тоном, я совсем забыла о том, как вела себя в ее возрасте и как мне тогда была ненавистна всякая опека. Я понимала теперь, что чувствуют родители, когда дочери вырастают. - Ну, знаешь, дорогая! Предупреждаю, если тебе и сейчас трудно найти подходящую партию, то в том случае, если твоя репутация пострадает, это станет и вовсе невозможным!
        - Никто не думает обо мне так дурно, как ты! - вскричала она гневно.
        Мы почти поссорились. Я, впрочем, видела, что их отношения заходят довольно далеко, знала, к чему это может привести, и не намерена больше была уступать. Все Белые Липы видели, что у них с Буагарди какая-то связь, и раз это известно в поместье, это станет известно и всей Бретани. А бывают же у связи и такие нежелательные последствия, как ребенок! Видела я и то, что Аврора не так равнодушна к графу, как хочет показать, да и при том, сколько сил он приложил для ее обольщения, пылкой девушке нельзя было остаться равнодушной. Я помнила, на какие глупости толкнула меня первая любовь, и решила, что если через некоторое время граф де Буагарди не сделает по всем правилам предложения, его надо будет остановить, а если это не поможет - отказать ему от дома.
        Хотя, конечно, такая мера могла быть предпринята только в крайнем случае. Слава Буагарди гремела по всей Бретани. Арестованный республиканцами в августе, он был посажен в тюрьму Сомюра, в труднодоступную башню Гренетьер. Однако уже в сентябре сумел совершить дерзкий побег, выбравшись из башни по веревке. Во время спуска он сорвался, упал с головокружительной высоты в пятьдесят футов, повредил правое колено и некоторое время вынужден был лечиться.
        Лечение, впрочем, не затянулось, и уже в начале октября имя Буагарди с ужасом повторяли республиканские генералы Арти и Шильт: он громил обозы синих, останавливал любой республиканский транспорт и конфисковывал всякое имущество, которое перевозили синие по Бретани и Вандее. Известна была его насмешливая поговорка сомнительного морального толка: «Синие награбили у нас столько, что теперь настала наша очередь!» Впрочем, граф никогда не трогал обычных путешественников, а некоторых из них, которые казались ему бедными, щедро наделял деньгами.
        В Жильбера де Буагарди, высокого красивого мужчину, статного и смелого, зеленоглазого шатена с длинными волосами, связанными сзади лентой (эта прическа придавала ему сходство с пиратом), были влюблены многие бретонки, о нем слагали легенды в деревнях… надо ли говорить, что я прекрасно понимала Аврору и мне не очень-то хотелось с ним ссориться?
        Об отношении Поля Алэна к Авроре было трудно говорить определенно. Было заметно, что юная очаровательная девушка нравится ему и что ее флирт с Буагарди заставляет его скрипеть зубами от ярости. Однако обращался он с ней в высшей мере холодно, высокомерно, все его слова, адресованные ей, были злы и насмешливы, в каждой фразе таилось что-то едкое. Аврора просто терялась в его присутствии. Надо сказать, что с Полем Алэном в последнее время вообще творилось что-то неладное. Он был в бешенстве от того, что старший брат помирился со мной и принял решение восстановить супружество, он словно потерял себя. Его ничто полностью не удовлетворяло, даже война.
        От шуанов я слышала, что в стычках с синими он шел на ненужный риск и, бывало, искал смерти - по крайней мере, такое складывалось впечатление. Он как-то даже постарел за последний год. Его вспыльчивость перешла всякие границы; он совершал поступки, неожиданные для аристократа, и совсем недавно, например, надавал тумаков конюху только за то, что тот скверно почистил его любимого коня. Иной раз казалось, что Поль Алэн во что бы то ни стало хочет добиться ненависти окружающих. Веселел он лишь тогда, когда на пару дней уезжал к своей любовнице, вдове из Понтиви, но такие моменты благодушия длились недолго и угасали после первого же разговора с братом. Отношения с Александром у него портились.
        Граф де Бурмон, несмотря на слова моего мужа, в Белые Липы не приехал. Под его началом воевало пятнадцать тысяч человек, и в середине октября Бретань облетело известие о славных победах этого отряда: Бурмон после упорных боев взял Ле Ман, а двумя днями позже вместе с Шатийоном захватил Нант, продержался там несколько часов, сжег архивы и освободил заключенных. Имя Бурмона становилось знаменитым, он превращался в героя. Другие шуанские отряды взяли Манc, Понторсон, Сен-Жемс, где завладели большим арсеналом. В руки белых перешли Динан, Локминэ, Ла-Рош-Бернар, Сарзо.
        Пламя войны ширилось в провинции, разливалось даже по тем бретонским и нормандским областям, куда никогда не попадало прежде, - от Трегора и Корнуайя до окрестностей Кемпера, Кальвадоса, Ла Манша и Орна. Луи де Фротте, подняв на дыбы Нормандию, обещал повстанцам, что на днях во Франции высадится сам граф д’Артуа.
        Растянутые по границам департаментов, синие войска не насчитывали и 40 тысяч человек. Республиканские гарнизоны из Бреста и Шербура попытались объединиться, образовав так называемую Английскую армию под началом генерала Мишо. Однако синие были в таком разительном меньшинстве, а Директория так мало оказывала им помощи, что только отдельные смельчаки из их рядов устраивали шуанам настоящее сопротивление.
        Едва Александр узнал о действиях Бурмона, его вынужденному спокойствию пришел конец. Он насилу дождался приезда доктора и, как только д’Арбалестье появился, сразу потребовал, чтобы с руки был снят лубок. Доктор умолял не спешить, но герцог был непреклонен. Руку освободили. Как выяснилось, положение сустава было нарушено, и она почти не работала.
        - Это вызвано тем, что сухожилие сократилось, - удрученно пояснил доктор. - Такое бывает, когда рука долго бездействует.
        - Можно ли что-то сделать с этим? - робко спросила я.
        - Да. Вполне вероятно, что можно. Надо сделать вытяжение сустава, мадам, и надрезать сухожилие. Однако это весьма болезненно и…
        Александр прервал д’Арбалестье:
        - Я должен стрелять, господин доктор, должен держать шпагу и скакать верхом, а для всех этих занятий мне нужны обе руки.
        - Я понимаю, однако…
        - Я слышал ваши слова. Я вытерплю боль. - Герцог даже усмехнулся: - Думаю, вы позволите мне выпить перед процедурой пол-бутылки коньяка, чтобы стать менее чувствительным. И потом, вряд ли это будет болезненнее, чем то, что со мной уже было.
        - Но рана еще слишком свежа, - возразил д’Арбалестье.
        - Неважно. У меня очень мало времени, мэтр.
        - Вы зря торопитесь, господин герцог, ибо спешка отнюдь не означает, что вы мгновенно обретете здоровую руку. Если я соглашусь и сделаю эту операцию, это вовсе не значит, что вы будете сразу исцелены. Вам еще дней десять придется походить с перевязкой.
        Я решительно вмешалась:
        - Но зачем это делать немедленно, Александр? Почему бы не подождать? Как сказал доктор, за один миг ничего не получится, и я полагаю…
        Александр мягко остановил меня:
        - Боюсь, моя дорогая, что потом наступят слишком горячие времена, чтоб я мог думать о лекарях и операциях. Рука тем временем и усохнуть может. Нет, я настаиваю, чтобы все было сделано в ближайшее время, пока англичане не привезли в Бретань пушки и оружие.
        Д’Арбалестье развел руками:
        - Что ж, если вы упорствуете…
        Александр резко произнес:
        - Я желал бы, чтоб вы взялись за дело уже на следующей неделе.
        Было понятно, что от своего он не отступится. Я вздохнула, сознавая, что никакая сила не сможет удержать его дома. Его звали бои, походы, отстаивание попранных прав короля - словом, то, что называется долгом чести. Я к этому привыкла и больше не протестовала.
        - У вас упрямый супруг, мадам, - сказал доктор мне напоследок. - И все же попробуйте еще раз поговорить с ним. Операция, когда рана слишком свежа… Убедите его, что следует быть благоразумным.
        Я покачала головой, печально улыбаясь.
        - Что вы, господин доктор. Благоразумие? Такого слова ни один дю Шатлэ не знает.
        Когда д’Арбалестье ушел, Александр, прежде чем я успела раскрыть рот, притянул меня здоровой рукой к себе и сказал - без видимой связи с предыдущим:
        - Жаль, что мы как-то мало общались с детьми. Но, может быть, еще не поздно?
        - В каком смысле? - спросила я озадаченно.
        - Давайте-ка проведем время вместе, до того, как мятеж вспыхнет вовсю. Осень в этом году так хороша. Побродим по лесу, устроим пикник на побережье, у какого-нибудь живописного мыса…
        Я была рада этому предложению:
        - Вы плюс я, Филипп плюс девочки? Никогда вы не придумывали ничего более замечательного!
        - Рад, что вам понравилось. Да и дети… пусть они запомнят, до чего здорово жить в дружной, счастливой семье. Они видели меня раненным, это тягостное зрелище, теперь надо развеселить их немного.
        - Вос-хи-ти-тель-но, - шепнула я, потершись носом об его щеку.
        Он прижал мою голову к груди.
        - Вам хочется остаться? Скажите правду, Сюзанна, не лукавьте.
        Я видела, что он штурмует меня самыми разными способами. Может быть, мне следовало продемонстрировать твердость и независимость. Я бы больше уважала себя.
        Но я не могла. Не находила сил для твердости. Я уже трусила перед одиночеством. Я поддавалась на уговоры… Пожалуй, сильное чувство к Александру было тому причиной. И мне так хотелось быть счастливой. Где же, если по правде, может быть счастье, как не рядом с ним? Черт возьми, я просто не имею мужества быть одинокой!
        - Ответьте же, - настаивал он. - Вы хотите остаться?
        Я пробормотала:
        - Вы, конечно, возгордитесь… но, если честно, скорее да, чем нет.
        ГЛАВА ВТОРАЯ
        АНГЛИЙСКИЙ МИРАЖ
        1
        В середине октября Директория уведомила - «с удовольствием», как говорилось в документе, - что генерал Бонапарт возвратился во Францию. Почти полтора года о нем мало что было слышно. Газеты умалчивали о разгроме, который постиг французский флот в Абукире, и почти ничего не писали о многочисленных бедствиях и болезнях, поразивших французскую армию среди песков Востока. Из английских источников и рассказов Жана мне давно было ясно, что Бонапарт в Египте попал в капкан собственного честолюбия. Предприятие, сулившее вначале генералу лавры Александра Македонского (поговаривали, он, подобно герою древности, хотел пробиться с боями в Индию), превратилось в итоге в бесславную авантюру. Французы, потеряв флот, были заперты в Египте без всякой возможности получить поддержку извне, и никакие победы под пирамидами не могли перечеркнуть безнадежности их положения. Крепость Сен-Жан-д’Акр, обороной которой руководили англичане и многие французские эмигранты, оказалась крепким орешком: так и не овладев ею, Бонапарт не мог двигаться дальше на восток.
        Особых богатств в Египте не было найдено. Ограбив местное население, казнив десятки тысяч пленных турок, мамелюков да и просто ни к чему не причастных мирных египтян, имуществом которых хотелось завладеть, Бонапарт, по сути, не знал, что ему делать дальше. Можно было предполагать, что он так и сгинет в Египте вместе со своими генералами, а его армия, разложившаяся и деморализованная чумой, свирепствовавшей среди французов со времен взятия Яффы, примет ислам и смешается с египтянами. Однако Наполеон Бонапарт, по-видимому, решил отделить свою судьбу от злосчастной доли своих солдат.
        Бросив соотечественников, которых сам же и вовлек в авантюру, оставив задним числом командование Клеберу, Бонапарт совершил довольно низкий поступок: на одном из немногих уцелевших кораблей он под покровом ночи сбежал из Египта. Храбрец Клебер, обнаружив, что главнокомандующий исчез, оставив его расхлебывать все ужасающие последствия этого военного похода, был в ярости… Но его ярость уже не могла задержать Бонапарта, который скользил по волнам Средиземноморья по направлению к Франции. Путешествие заняло полтора месяца, потому что генерал, опасаясь англичан, разрешал двигаться только ночью. Днем судно стояло, опустив паруса и прикидываясь рыболовецким. Генерал в кают-компании без конца играл в вист со своими офицерами, и только испарина, выступавшая время от времени на его лбу, выдавала его волнение.
        Бонапарту повезло. Англичане его не заметили. Он беспрепятственно высадился 9 октября 1799 года в Сен-Рафаэле близ Фрежюса. В официальных сообщениях говорилось, что генерал и его спутники находят состояние брошенной ими в Египте армии «вполне удовлетворительным».
        Будь во Франции приличная власть, поступок Бонапарта был бы справедливо расценен как дезертирство, а сам генерал отдан под суд за то, что оставил армию без разрешения правительства. Возможно, вначале он и сам опасался такого поворота дела. Однако Франции было не до этого. Очень скоро генерал убедился, что моральные тонкости его возвращения абсолютно никого не занимают - Директория так всем надоела, что все только и судачат о том, кто же даст ей пинка под зад. Эта правящая клика довела страну до такого позорного положения, что французы готовы были закрыть глаза на что угодно, лишь бы воцарился порядок.
        Солдатам не платили жалованья и они разбегались из армии. Казна была пуста. Воры и казнокрады всех мастей закатывали балы в Париже, выставляя напоказ свое богатство и дразня тем самым благонамеренных обывателей. Никто не гнушался запускать руку в государственные финансы, а среди офицеров господствовало мнение: дескать, мы храбрецы, набьем же карманы во время завоевательных войн, а с кредиторами пусть рассчитываются жерла наших пушек.
        Торговля умирала, потому что две трети дорог находились в чудовищном, если не непроходимом состоянии. Бандитов на этих скверных дорогах развелось столько, что путешествие было сопряжено с риском для жизни. В Провансе пассажирам дилижанса необходимо было заручаться пропусками, выдаваемыми главарями банд, а расставленные вдоль горных дорог Ванту щиты предупреждали, что если у путешественников нет при себе хотя бы четырех луидоров, их ожидает расстрел, и эта угроза нередко приводилась в исполнение. В Париже на заставах караулили преступники, самовольно взимающие введенную Директорией ввозную пошлину. Убийства, грабежи и пожары превращали целые провинции в пустыню.
        Рабочим в городах работы по-прежнему не хватало: ни лионские, ни парижские шелкоткацкие мануфактуры так и не смогли развернуть производство с той же бойкостью, как при Старом порядке. Урожай был неплох, но собранным невозможно было должным образом торговать: ассигнаты катастрофически обесценивались, а звонкой полновесной монеты не хватало. Англия терроризировала французские торговые корабли, вследствие этого втрое и даже вчетверо подскакивали цены на кофе, сахар, ваниль, индиго. За лето и осень 1799 года через порты Марселя, Нанта и Рошфора ввезли и вывезли товаров меньше, чем в старое мирное время за две недели.
        Между тем во Франции было очень много буржуа, обогатившихся на революции, завладевших национальными имуществами и желавших поэтому все захваченное сохранить. Их особенно тревожил беспорядок в государственном управлении и финансах. Им как никому было ясно, что Директория, авантюрная и алчная, способна предложить французам только бесконечную свистопляску государственных переворотов, что от нее не дождешься твердых законов и строгих правил, которые на долгие десятилетия закрепили бы за ними приобретенное. Раньше, при Старом порядке, буржуа жаждали прав и свобод. Теперь, насладившись правами и разочаровавшись в свободах, они готовы были приветствовать появление нового монарха… ну, или по крайней мере человека, который прекратил бы весь этот десятилетний хаос.
        Ясно, что среди таких настроений Директории было не до принципиальности. Поэтому выяснять мотивы возвращения Бонапарта никто не стал. Забыв об египетской армии, все ему обрадовались - он и его ореол победителя Италии воскрешали столько надежд! Газеты описывали поистине триумфальные встречи, ожидавшие генерала во многих городах: «Все были как во хмелю. Победа, всегда сопутствующая Бонапарту, на этот раз его опередила, и он прибыл, чтобы нанести последний удар гибнущей коалиции». Директоры, поколебавшись, решили прислушаться к этим восторгам и заменили генералу путь на эшафот церемонией торжественного приема.
        Республика, конечно, была спасена задолго до приезда Бонапарта - благодаря победам Массена и Брюна целостности Франции уже ничто не угрожало. Но прием, оказанный генералу, был настолько горячий… и настолько для него самого неожиданный, что Бонапарт быстро приободрился, отбросил опасения, обуревавшие его в первые дни после высадки, и с головой окунулся в парижские интриги, которые вёл в то время директор Сиейес, не скрывавший своего желания опрокинуть прогнившее правительство.
        В целом, как и шесть лет назад после воцарения Робеспьера, дальнейшее развитие событий казалось непредсказуемым. Жить было страшно. Никто не чувствовал уверенности ни в чем. Даже для тех людей, которых ранее вдохновляли слова «свобода», «равенство», «республика», эти понятия стерлись, поблекли. Никто больше не желал разглагольствовать о патриотизме. Все хотели одного - «режима, при котором едят».
        Год шел к концу. Да и век тоже. Заканчивалось восемнадцатое столетие. «Конец века» - вот что было у всех на устах. Будущее представлялось весьма туманным.
        2
        - Гляди внимательно, Филипп: я чуть потянул этот повод - и конь поворачивает влево. Потянул другой - Дьявол идет уже в другую сторону… Запомнил? Лошадь всегда направляется туда, куда смотрит ее голова.
        - А быстло? А стобы ехать быстло, пап? - лепетал малыш.
        - А чтобы ехать быстро, тебе, пожалуй, нужно причмокнуть. Лошадь услышит тебя и поторопится.
        Филипп, сидя в седле впереди отца, был в восторге: ему впервые открылась прелесть верховой езды. Александр, одной рукой придерживая сына, другой управлял лошадью, попутно объясняя мальчику азы верхового искусства. В какой-то момент, спешившись, доверил поводья сыну:
        - Ну-ка, попробуй сам. Держи поводья крепко, а я буду рядом, чтоб придержать коня.
        Филипп, сосредоточенно сдвинув крохотные светлые брови, пытался оправдать доверие отца. Однако вид малыша, которому не исполнилось и трех лет, восседающего верхом на громадном и, как я знала, своенравном жеребце, обеспокоил меня, и я, высунувшись из коляски, запротестовала:
        - Мне кажется, это уже чересчур, господин герцог. Я чувствовала себя лучше, когда вы сидели на коне вместе с сыном!
        Смеясь, Александр снова вскочил в седло:
        - Не будем волновать маму. Но кое-что у нас уже получается, не правда ли, Филипп?
        - Я буду кавалелистом, лыцалем! - восклицал раскрасневшийся, гордый мальчик, не выговаривая половину букв.
        - Никаких сомнений. Ты будешь отличным всадником, как все мужчины из рода дю Шатлэ.
        Оглянувшись на меня, герцог добавил:
        - И, конечно, как мужчины из рода де Тальмонов… как отец нашей мамы, знаменитый роялист.
        Для маленького Филиппа нынешний день стал непрекращающимся праздником - никогда отец не играл с ним так много и увлеченно! Неделю назад Александру надрезали сухожилие, рука у него еще побаливала, но уже двигалась и не ограничивала игр с малышом. Пока мы ехали по лесу, мальчик вдоволь напрыгался с пеньков, и ему особенно нравилось, когда его ловил папа. Герцог поощрял эту забаву. Сам ставил сына на пенек повыше, говорил ему:
        - Прыгай, малыш. Раз, два, три! - и ловил смеющегося озорника.
        Филипп пытался взобраться на дерево. Александр подсаживал его вверх и давал возможность повисеть, держась руками за ветку, а сам стоял наготове внизу и подавал команду:
        - Отпускай руки!
        Мальчуган отпускал руки и летел в объятия отца, счастливый и довольный. Пару раз Александр помог ему взобраться на ветку ногами и постоять на суку, крепко обхватив ствол. Мы с мужем стояли внизу и удивлялись: надо же, как высоко забрался наш сынишка! Гордости Филиппа не было предела. Но мы прерывали упоение высотой и звали слезать.
        - Расти, мой сын! Мужчина должен быть бесстрашным!
        У Филиппа порозовели щеки, светлые кудри выбились из-под круглой бархатной шапочки, и я не могла налюбоваться им: так он походил на херувимчика! Подумать только, еще полгода-год, и навсегда исчезнет из его облика эта младенческая припухлость, эти перевязочки на белых ручках и тогда… будет у нас еще один сорванец, точь - в - точь как Жан, весь в ссадинах и царапинах!
        Близняшки, в одинаковых амазонках из серой тафты и черных спенсерах, в жемчужно-серых шляпках с высокими тульями, украшенными перьями белой цапли, нетерпеливо ерзали на сиденье в коляске: позади нашей повозки были привязаны два шетлендских пони, езде на которых их этой осенью начал учить конюх Люк.
        - Когда уже нам можно будеть на них сесть? - ныла Изабелла, изображая истинное страдание.
        - Не только же Филиппу развлекаться, - обижалась вслед за ней Вероника.
        - Девочки, еще немного терпения. Не пройдет и получаса, и мы выедем из леса.
        - Ну а почему нам нельзя ездить верхом в лесу?
        - В долине дорога будет ровнее и чище. Не так уж искусно вы держитесь в седле, барышни!
        Александр повернул голову:
        - Люк может повести пони под уздцы. Согласны, юные дамы?
        Близняшек не пришлось просить дважды - после его слов их словно ветром сдуло с сиденья. На прогулке нас сопровождали шуаны из герцогского отряда, так как выезжать без конвоя в нынешние времена было слишком легкомысленно. Люк, спешившись и отделившись от них, помог Веронике взобраться на симпатичную низенькую лошадку шоколадной с пежинами масти. Изабелла, как более проворная, обошлась без посторонней помощи, оседлав своего вороного лохматого пони самостоятельно. Взяв животных под уздцы, Люк повел их вперед.
        - Ну и, разумеется, я не позволяю пускать пони вскачь и перепрыгивать через бревна! - крикнула я напоследок, на миг залюбовавшись дочерьми. Большеглазые девочки, стройные и хрупкие, как оленята, столь грациозно покачивались в седлах, что не задержать на них взор трудно было бы и постороннему.
        - Наконец-то! Конец скуке! - донесся до меня голос Изабеллы.
        Я откинулась на подушки со вздохом облегчения: да, наконец-то! Наконец-то можно отдохнуть от нескончаемых детских разговоров и насладиться тишиной. Из-за беременности я быстро уставала. Кроме того, осенний день сам по себе был так хорош, что хотелось помолчать, полюбоваться, помечтать.
        Все две первые декады октябрь почти ежедневно буйствовал дождями, холодным порывистым ветром, иногда даже легкими заморозками. Казалось, это ненастье не утихомирится до будущей весны. И вдруг пару дней назад в погоде наступил резкий перелом. К вечеру ветер оборвался и окрестные холмы окутал туман. На следующее утро он сгустился до непроглядной мглы, а к полудню, когда солнце с трудом пробилось сквозь его завесу, было уже очень тепло - хоть сбрасывай плащи и каррики. Вчера и сегодня наблюдалась та же картина, будто возвратилось в багрец и золото одетое лето.
        Пожалуй, только эти осенние краски, да еще мечущиеся по лесным опушкам запоздалые стаи скворцов напоминали сейчас, что холода не за горами. Лес стоял раскаленный солнцем, наполненный теплым воздухом; было очень светло, уютно и просторно, будто в яблоневом саду. Однако уже полыхали золотом березы, в пышных кронах дубов трепетали яркие листья, как разноцветные огоньки: оранжевые, пунцовые, рубиновые, фиолетовые. Клены просто светились, как факелы, будто вобрали в себя все солнечное свечение, - светло-лимонные, кораллово-розовые, охристые. Время от времени из чащи долетали фырканье, а потом топот и треск веток - это мчались олени сквозь огненную метель листопада.
        Потом лес закончился, и по пологому склону мы спустились на вересковое плато. Вереск отцвел, но сиреневое море его сухих цветов стойко противостояло налетавшему с побережья ветру и сохраняло августовские, может, лишь чуть поблекшие краски. От бесконечных лилово-розовых полей захватывало дух. Океан был уже близко, там, где линия горизонта смыкалась с плывущими по небу прозрачными облаками, а эти вересковые пустоши, ведущие к мысу Фреэль и бывшему королевскому форту Ла Латт, издавна назывались Долиной камней из-за множества менгиров и дольменов, воздвигнутых в незапамятные времена древними обитателями Бретани.
        Эти громадные темные глыбы, поросшие мхом, установленные то вертикально, то горизонтально, то соединенные вместе и образующие грубые каменные своды, наводили на мысль о языческом святилище и производили впечатление одновременно и зловещее, и романтическое. Мне приходилось здесь бывать - однажды мы с Александром проезжали мимо этой аллеи камней, когда в первый раз провожали Жана и принца де Ла Тремуйля в Англию. Однако мои дочери видели это загадочное место впервые и, конечно, забыв мои наставления, погнали пони вскачь.
        - Вот это да! - кричала Изабелла. - Настоящий каменный город!
        - Это тот, который построили феи! - долетел до меня голосок Вероники. - Элизабет рассказывала мне, что это они носили сюда такие камни - по одной в каждой руке…
        Когда мы подъехали к первому менгиру - огромному, вкопанному в землю серому валуну высотой футов в пятнадцать, близняшки уже вовсю исследовали тайны каменной аллеи.
        Скинув туфли, они в чулках ползали по глыбам, карабкались на валуны, изучали углубления, кольца, заполненные дождевой водой и таинственные знаки, начертанные на каменных поверхностях, наперебой делясь между собой догадками:
        - Это волшебные камни.
        - Элизабет говорит, что под одним из них можно найти огромный клад.
        Вероника вообще оказалась докой по части бретонских легенд, я даже не предполагала, сколько сказок она наслушалась от прислуги в Белых Липах.
        - Да-да, сюда на Рождество прилетает дрозд, приподнимает один из камней и тогда можно видеть кучу золотых луидоров, - негромко рассказывала она сестре.
        - И можно их забрать? - заинтересовалась Изабелла.
        - Нет. Если кто-то захочет выхватить хоть одну монету, менгир рухнет и раздавит несчастного!
        Изабелла, сделав круглые глаза, посмотрела на темную каменную громаду, нависавшую над ее хрупкой фигуркой. Потом махнула рукой:
        - Я не боюсь!
        В один миг она, подхватив юбки, с ловкостью котенка вскочила на гигантский дольмен, поверхность которого напоминала обеденный стол великанов. Сорвав с головы шляпку, тряхнула рассыпавшимися волосами:
        - Смотри, Вероника! Я даже сплясать здесь могу!
        Подбоченившись, она и вправду затанцевала на камне, напевая бретонскую рыбацкую мелодию. Морской ветер играл ее золотистыми кудрями, мелькали из-под юбок маленькие изящные ножки в голубых шелковых чулках. Увлеченная, розовая от переполнявшей ее энергии, она не обращала ни на кого внимания, но я, выйдя из коляски, невольно залюбовалась ею.
        Александр, подойдя ко мне, обнял меня за плечи, сказал задумчиво:
        - Просто маленькая колдунья, эта девочка… Пройдет время, и в ее золотистых силках запутается много сердец.
        В Изабелле и вправду было что-то языческое: окутанная волосами до пояса, со сверкающими серыми глазами, она как никто вписывалась в легендарную атмосферу этого места. Я была и горда ее красотой, и чуть испугана - не может ли приключиться что-либо дурное от таких танцев? Будто угадав мои мысли, Александр позвал ее:
        - Иди-ка сюда, Бель. Я расскажу тебе о деве-корригане, у которой волосы такие же, как у тебя.
        - Вот как? А где она живет?
        Изабелла спрыгнула с камня, обулась и готова была слушать очередную легенду о волшебных красавицах бретонских лесов. Я была рада, что ее энергия переключена в более тихое русло. Чуть позже мой муж и для Вероники, моей вдумчивой, трепетной девочки, завороженно бродившей меж камней, нашел интересный рассказ. Отыскав среди зарослей засохшую неприметную травинку, протянул ей:
        - Погляди, Вероника, это - растение твоего имени.
        - Моего имени?
        - Ну да. Оно тоже называется вероника. От греческого слова «вера», то есть правдивая, и «ника» - победа. Оно растет по всему миру. По крайней мере, я встречал его даже в Индии, где меня учили разбираться в травах.
        - Как приятно пахнет, - зачарованно сказала Вероника, разглядывая былинку с сухими бледно-сиреневыми, как у вереска, цветами.
        - А как лечит! В старину полагали, что это растение исцеляет множество болезней, излечивает не только желудок и нервы, но даже сердце, раненное любовью.
        - Может, у меня тоже будет способность лечить, папочка?
        - Даже не сомневаюсь. Такая добрая девочка, как ты, сможет врачевать даже души.
        Я прислушивалась к этому разговору, и меня переполняла благодарность. Пусть Александр не так часто мог уделять внимание близняшкам, но всякий раз, когда он делал это, он вкладывал в это все умение обращаться с детьми и всю свою душу, так, что Вероника и Изабелла чувствовали себя в его обществе истинными королевами, которых любят, лелеют и высоко ценят. Как женщина, я понимала, сколь это важно для девочки - получить в детстве такой опыт, знать, что есть отец, который относится к тебе трепетно и по-рыцарски, который всегда защитит. Когда дети, включая Филиппа, перешли к более спокойным забавам и стали играть в прятки среди камней, я приблизилась к Александру и, ласково взяв его под руку, коснулась лбом его плеча:
        - Спасибо. Спасибо вам за это.
        Он сжал мою руку, лежавшую на его локте:
        - Спасибо тебе.
        - А мне за что? - Я подняла голову.
        - За то, что поддалась. Поверила мне снова.
        Я засмеялась:
        - Ну, разве можно противостоять, когда вы ведете наступление сразу по всем фронтам? Вы завоевываете меня во второй раз, господин герцог.
        Некоторое время мы стояли, обнявшись и глядя, как колышется среди каменных изваяний вересковое море. Слова были, казалось, не нужны, в близости Александра я черпала уверенность в себе и силу. Он вдруг встрепенулся:
        - Хотите забаву, которую знают все бретонцы?
        - Какую?
        - Ну-ка, сосчитайте, сколько здесь камней. Считайте внимательно! Как я помню с детства, бретонские женихи и невесты по сосчитанному определяют, какая жизнь им предстоит.
        Не совсем представляя себе, каким образом что-либо могут предсказать камни, я принялась считать. Начинала дважды, и каждый раз у меня получались разные результаты.
        - И каковы подсчеты, сага?
        - Сорок четыре… или сорок пять. Право, как-то сложно подсчитать!
        - Все так говорят. У меня получилось сорок три.
        - И что это значит? Надеюсь, предсказание не самое мрачное?
        - Напротив. Очень даже оптимистичное. Полное единство цифр встречается редко. А когда новобрачные расходятся в подсчетах на один-два камня, это означает, что жизнь им предстоит хоть и не безоблачная, но долгая и в целом счастливая.
        - О, если бы! - вырвалось у меня искренне. - Я согласна на любые трудности, только… только не на войну. Ах, Александр, ведь именно эта предстоящая война перечеркивает все мои надежды.
        Он внимательно посмотрел на меня, вглядываясь в мое лицо. Филипп подбежал к нему, протягивая руки. Герцог подхватил малыша, усадил на плечо, и сказал негромко:
        - Я хочу поговорить с вами о будущем серьезно. Есть некоторые вещи, которые вы должны знать.
        Филипп сообщил, что очень хочет есть. Честно говоря, я тоже была сильно голодна. Эта беременность отличалась от прежних тем, что я часто чувствовала просто-таки волчий голод, и сейчас это чувство даже не позволило разыграться беспокойству, которое должно было бы возникнуть после слов герцога, - до того мне хотелось добраться, наконец, до морского берега, где мы собирались устроить пикник, и до наших многочисленных припасов.
        - Пойдем, малыш, - сказала я. - У мамы есть для тебя блинчики и сочная куриная ножка, ты не будешь голоден, мой милый будущий кавалерист.
        - А пилог? Пилог квин-аманн?
        Я засмеялась - это было любимое лакомство Филиппа, приготовлением которого всегда лично руководила Элизабет, обожавшая мальчика.
        - Ну, как же без него! Он выглядывает из корзинки, ожидая тебя. Но выйти ему будет позволено только после того, как ты пообедаешь.
        - А сейчас?
        - Нет, мой любимый, это не обсуждается.
        …Океан кипел вокруг многочисленных островков, шумел, белым кружевом разбиваясь о берег. Бухту со всех сторон окружали утесы, по скалистым склонам которых карабкались бретонский дрок, серебристый мох и камнеломки. На самых вершинах ветер играл в зарослях гренландских маков. Далеко на западе цепь скал замыкали очертания полуразрушенного маяка, ранее служившего интересам королевской таможни. Над красотой угасающего осеннего дня пронзительно голубело небо, край которого уже начинал розоветь, - приближалось время заката и, стало быть, время ужина.
        Кухарки Белых Лип, собиравшие нас в дорогу, превзошли сами себя, поскольку из корзин, привезенных в нашем обозе, шуаны извлекли и разложили на холстинах снедь на любой вкус. Накрытый на земле походный стол можно было бы сравнить с живописным полотном: начиненное чесноком жиго из ягненка, острые сыры, гречневые лепешки, пухлые пряные нантские сосисоны - андуйетты, зеленые и зрелые черные маслины, тушеные морские гребешки, сваренные с водорослями крабы. И, разумеется, изумительные бретонские сладости… Чуть поодаль Люк развел костер, подвесил котелок на огонь и принялся крупными кусками нарезать рыбу - было ясно, что ближе к ночи нас ждет сытный местный кортиад.
        Девочки отнеслись к еде, как всегда, без интереса. Ели они плохо, не больше, чем котята, и даже атмосфера пикника не расположила их к трапезе: наскоро перекусив хлебом и сыром, они помчались строить из морской гальки подобия фреэльского маяка. Вскоре весь берег украсился каменными пирамидками в их исполнении… Что ж до Филиппа, то он сильно проголодался и ел с огромным аппетитом, правда, измазался при этом по самые уши. Забавно было смотреть, как он тянется замасленными ручками за все новыми и новыми ломтиками жареной курицы. Как хорошо, что он так ест, что он здоровенький и сильный для своего возраста! Позволив ему вдоволь насладиться самостоятельностью за ужином, я наконец усадила его к себе на колени и стала кормить сама, с нескрываемым наслаждением вдыхая очаровательный молочный запах кожи своего сынишки:
        - Ну, вот, будем кушать вместе. Кусочек Филиппу - кусочек маме. Это - детке, а это - мне… Тебе вкусно, малыш?
        Филипп кивал, но не давал сбить себя со следа и часто интересовался, как поживает его любимый пирог. Когда с курицей было покончено, я согласилась распаковать корзинку:
        - А вот мы и до пирога доберемся. М-м, как же прекрасно пахнет эта сдоба!
        Давно со мной не случалось такого приступа прожорливости: в любое другое время слоеный пирог «квин-аман», невероятно сладкий, буквально залитый сахаром, истекающий маслом, не вызвал бы у меня ничего, кроме содрогания. Однако сейчас я находила сытную и тяжелую бретонскую кухню просто превосходной, и поедала пирог наравне с Филиппом, получая истинное удовольствие от каждого кусочка. Ребенок ел, блаженно жмуря глазки; я вытерла ему салфеткой личико и, не выдержав, чмокнула по очереди в каждую щечку:
        - Мое ты сокровище!
        Александр, в полурасстегнутом камзоле, полулежа, наблюдал за этим апофеозом материнства и чревоугодия. Улыбка была у него на губах, но взгляд был внимательный, пристальный.
        - Давно я не замечал, чтоб вы так ели, любимая, - наконец проронил он.
        Я метнула на него быстрый взгляд поверх белокурой головки Филиппа.
        - Вот как, боитесь, что я стану толстой, как торговка рыбой, и перестану вам нравиться?
        - Нет. Я бы сказал, что я думаю, но…
        Я отерла пальцы и, спустив мальчика с колен, посмотрела на мужа так же внимательно, как он глядел на меня. В его глазах читалась догадка, которую он, казалось, не решался высказать. Мною овладело озорство. Весь этот день, такой счастливый, очень расслабил меня, наполнил радостью до такого степени, что я, в конце концов, махнула рукой на свою конспирацию: пусть он догадается, пусть! Даже интересно, сможет ли муж догадаться сам, без всяких намеков со стороны жены? Если да, он просто потрясающий мужчина, без преувеличения!
        - Что же вы думаете, господин герцог? - проговорила я смеясь. - Надеюсь, наши убытки не достигли того уровня, когда вы должны следить за каждым съеденным мною куском?
        - Нет, госпожа герцогиня. - Он притворно вздохнул. - Хотя в наше время, как говорят буржуа, всему нужен счет.
        Посерьезнев и подавшись ко мне, Александр взял меня за руку. Поднес ее к губам и после паузы произнес:
        - Я не знаток и не вполне доктор, но мне кажется, что вы беременны, Сюзанна. Я прав?
        Между нами повисла пауза. Слышно было, как бьются волны о берег, как ворчит Люк, подкидывая хворост в костер. Александр придвинулся еще ближе, встал передо мной на колени - я, сидевшая на складном стульчике, оказалась вровень с его лицом, и мы глянули друг другу глаза в глаза.
        - Я прав? - переспросил он, отыскав и легко стиснув обе мои руки.
        - Да, - шепнула я. - Вы правы.
        Он сдавленно, едва слышно охнул, чуть отведя взгляд, будто эта догадка, хоть и была высказана им самим, все же оказалась для него большим потрясением. Некоторое время длилось молчание.
        - Похоже, я узнал об этом последним, - наконец вымолвил он.
        - Нет. Вовсе нет. Я еще и Маргарите не говорила об этом.
        - И что же… пока длился весь этот ужас с моей немощью, вы вынесли столько хлопот, не сказав никому ни слова?
        - Уверяю вас, доктор д’Арбалестье знал с самого начала. Без его советов и успокоительных порошков было бы трудно. Кроме того, Александр, разве у меня был выбор? - Я пожала плечами. - В то время приходилось бороться за вас, некогда было забивать голову малышом.
        - Ах, Сюзанна…
        Не договорив, он прижал мою голову к груди, порывисто вдохнул запах моих волос. Притихнув, я не шевелилась, наслаждаясь этим покровительственным жестом защитника, чувствуя в настроении Александра те самые глубокие нежность и желание поддержать, какие только может испытывать мужчина к женщине. Потом прошептала, погладив его щеку:
        - Все в порядке. К чему сокрушаться о прошлом? Ребенок все выдержал, и я считаю благословением Божьим то, что он нам послан. Он, как и ваша рана… свел нас вместе вновь.
        - Да, конечно, но… честно говоря, любовь моя, его здоровье - это, увы, не единственное, что меня тревожит.
        Его взгляд оставался озабоченным. Он снова поцеловал мои руки, прижал их к лицу, словно пытался собраться с мыслями, но беспокойство не отпускало его. Казалось, само представление будущего, которое он себе создал, было нарушено открывшимся обстоятельством, и он не знал, какое принять решение. Я молчала, полагая, что со временем он сам мне все объяснит. Александр, наконец, поднялся, протянул мне руку:
        - Пойдемте прогуляемся, дорогая. Как давно мы с вами не бродили вдоль кромки моря!
        - С охотой, - откликнулась я. Некоторая бодрость снова вернулась ко мне после отдыха за ужином, и я вправду хотела движения. - Надеюсь, на порцию кортиада я еще могу рассчитывать, мой бережливый и рачительный супруг?
        - Вам бы только смеяться, саrissimа. Дай Бог, ваш оптимизм поможет и мне понять, как поступить!
        Я и мысли не допускала, что озабоченность Александра вызвана тем, что он в принципе огорчен известием о ребенке. Отношения между нами в последнее время были такие искренние и теплые, что ни о каких подводных камнях думать не приходилось. Подсознательно я понимала: если что и может серьезно беспокоить моего мужа, так это грядущая война. Мы находились в провинции, раздираемой междоусобицами: я, пятилетние девочки, кроха Филипп и этот нерожденный, самый беззащитный ребенок у меня под сердцем…
        Уже очень давно я думала о том, что Александр, если уж он сам выбрал для себя стезю мятежника, должен всерьез позаботиться о нашем переезде в Англию. Прежде такие мысли, если я их высказывала вслух, вызывали неодобрение. Теперь же ситуация так заострилась, что я сама ожидала от мужа подобного предложения. Если, конечно, его слова о желании начать все сызнова имели под собой какие-либо основания!
        Однако я не хотела торопить события и, прогуливаясь с ним по песку вдоль морского берега, изображала полнейшие беспечность и легкомыслие. Никаких намеков или предложений с моей стороны - мне хотелось, чтобы он сам все предложил. Сжимая его руку, я смеялась, рассказывая о том, что беременна с начала июля, что, испугавшись поначалу, теперь очень хочу этого ребенка, что чувствую себя прекрасно и обещаю не доставлять хозяйству особых убытков своим аппетитом… Ветер играл лентами моей шляпы и светлыми локонами, я разрумянилась, глаза у меня сверкали счастьем, и поскольку Александр не сводил с меня зачарованного взгляда, убеждалась в который раз, что он влюблен, что его влечет ко мне, что он находит меня красивой и возбуждающей.
        - Ах, госпожа герцогиня! - сказал он наконец. - Ваши дары так щедры - вы дарите мне не только себя, но и второго наследника!
        - Может, и наследницу, Александр! Помните, мы мечтали об этом?
        - Нет, на этот раз желателен наследник. Назовем его Реми Кристоф, как звали моего отца… А уж потом будет девочка, черноглазое чудо, такое, как вы!
        Мы стояли обнявшись, глядя, как красное солнце тонет в океане. Издалека доносились звонкие голоса близняшек, но, честно говоря, нам обоим не хотелось, чтобы кто-либо, даже дети, нарушал наше уединение. Бесконечная голубая гладь простиралась перед нами. Где-то там, в полутора сотнях миль отсюда, должно быть, белели дуврские скалы Туманного Альбиона, а еще дальше, как я знала, в полутора месяцах плавания от Бретани простирались бесконечные земли новых континентов и островов, луга, пустыни, прерии, незнакомые города… Мне казалось в этот миг, что перед нами вся земля, вся жизнь, полноценная и прекрасная, в которой нет ничего невозможного и недостижимого - столько сил давала нам любовь, которую мы испытывали сейчас друг к другу. От одного присутствия Александра, его объятий спокойствие поселялось у меня в душе. Даже гражданская война не казалась такой страшной, а будущее - неуправляемым, когда я ощущала его рядом.
        - Удастся ли нам, - шепнула я, - поплыть куда-нибудь так же беззаботно и свободно, как мы плавали на Корфу?
        Он не ответил, только крепче прижал меня к себе.
        - Хотите сказать, что мы теперь слишком устали для таких приключений? - не без лукавства спросила я.
        - Нет. Скорее, слишком связаны обязательствами перед другими… Хотя, черт возьми, почему бы и не развязаться со всем этим на время?…
        Он не договорил, но даже эти краткие слова в устах Александра дорогого стоили. На миг я ощутила себя победительницей в долгой борьбе за него, которую вела с роялизмом и долгом. Но поблаженствовать, сознавая это, мне не довелось, потому что муж обрушил на меня такой поток известий, что мне не осталось ничего другого, кроме как их энергично осмысливать.
        - Сюзанна, - начал он решительно, - вам многое нужно узнать. Поль Алэн ездил в начале сентября в Англию, вы были свидетельницей его возвращения. Но я еще не говорил вам, что в течение этого лета он вывез в поместье под Лондоном все наши картины, фамильные драгоценности и коллекцию камней Голконды… да и вообще все более-менее ценное, что было в Белых Липах и что мы хотели бы сохранить от разорения.
        - От разорения? Вывез в поместье? Какое поместье, Александр?
        Я впервые слышала о каких-либо имениях дю Шатлэ за границей.
        - Небольшая усадьба в двух часах езды от Лондона, - терпеливо, хотя, как мне показалось, несколько смущенно пояснил Александр. - Блюберри-Хаус, очаровательный дом на берегу озера, усыпанном песчаными лилиями.
        - Вы арендуете его?
        - Да, король Георг несколько лет подряд позволял мне его арендовать, пока я пребывал в Англии. А прошлым летом дал разрешение на выкуп, коль скоро… словом, коль скоро мне и Жоржу Кадудалю, по всей видимости, суждено часто пользоваться гостеприимством английской столицы.
        - Вам и Жоржу Кадудалю? То есть вы купили его вскладчину, что ли?
        - Нет. Но, поскольку поместье куплено из необходимости принести пользу роялистскому делу, для господина Кадудаля там всегда будут открыты двери. Кроме того, он почти наш родственник - крестный отец Филиппа.
        Блюберри-Хаус, дом среди лилий… Я пыталась обдумать то, что услышала. Для меня было полнейшим сюрпризом узнать, что Александр, оказывается, не только думал о нашем отъезде, но даже позаботился о достойном жилище в Англии. Понятно, что в этой покупке были использованы деньги английского правительства, иным способом делать такие приобретения Александр вряд ли мог.
        Однако, если оставить вопрос финансов, что-то во всем этом было не до конца понятно. Во-первых, я как-то совсем не предполагала в муже такую предусмотрительность: подобная забота превосходила все ожидаемое. Во-вторых, усилия герцога, направленные на оседлый образ жизни в Англии, указывали на то, что Белым Липам, очевидно, грозит крах, и это казалось ужасным!
        - Вот как, значит, вы уверены, что Белые Липы обречены?! - вскричала я в испуге.
        - Ну, что еще за выдумки! Меньше всего на свете я хотел вас испугать.
        Сжимая меня в объятиях, закрывая от сильного океанского ветра, он принялся меня успокаивать:
        - Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Да я и не пророк, чтобы предвидеть заранее исход войны и судьбу нашего замка… Но я знал, как вы боитесь за себя и детей, пока я воюю против Республики. Да и что говорить, у меня самого за вас сердце всегда было неспокойно. Сейчас затевается новое противостояние. Я был бы глуп, если б надеялся, что шуаны смогут в одиночку сокрушить синих. Самое большее, чего мы можем достичь, - это мира и нашего собственного порядка для Бретани, да еще прекращения притеснений священников. Но и за эти победы придется пролить реки крови. Поэтому…
        Он помолчал, будто подбирал слова, чтобы выразиться мягче.
        - Поэтому я позаботился о своей семье, и предложение короля Георга оказалось как раз кстати.
        - Вы занимались этим делом летом, когда я была в Сент-Элуа?
        - Да. Я передам вам документы, прежде чем уеду.
        - Так что же, получается… вы даете мне добро за отъезд с детьми в Англию? Сейчас, уже в начале войны?
        Воцарилась пауза. Повернув голову, я пытливо вглядывалась к лицо Александра, сама не зная, поддержу или нет эту идею немедленного отъезда. Разумеется, в доме под Лондоном я обрела бы спокойствие. По крайней мере, хотя бы физически для меня и детей не было бы никакой угрозы. С другой стороны - как же быть с мыслями о судьбе Александра? Мы будем разлучены не только войной, но и милями морской глади!
        - Острой необходимости ехать пока нет. Но в Блюберри-Хаус вы сможете спокойно выносить ребенка, любовь моя, - весьма рассудительно сказал он, выразив то, о чем думала и я сама. - Мне кажется, это главное сейчас.
        - Да, но мы будем разлучены, и я… Ах, Александр, мой дорогой, я изведусь от тревоги за вас!…
        Мой возглас трагической ноткой повис в воздухе. Я прошептала:
        - Письма будут приходить так редко… И вид каждого нового корабля в гавани будет повергать меня в ужас, так я буду бояться получить плохие вести!
        Он не отвечал, хотя было видно, что мои слова тронули его. Похоже, это была именно та моя жалоба, на которую ему нечего было сказать. Да и потом (я и сама поняла всю свою непоследовательность), разве здесь, в Бретани, вести будут поступать часто? Разве вид каждого нового всадника с письмом не будет вызывать у меня столь же сильный мороз по коже?
        - Блюберри-Хаус, - повторила я растерянно. - Красивое название. Что это значит по-английски?
        - Черничный дом. Он невелик, но местность весьма живописна. Рядом Эшдаунский лес… оттуда к усадьбе иногда подходят косули с детенышами.
        - Я совсем не знаю английского.
        - Это не беда. Вся английская знать говорит по-французски так, будто воспитывалась в Сен-Сире.
        Я представила зеленые английские газоны, трепетных оленят на них, белые песчаные лилии - возможно, подобные тем, что благоухали на Корфу… подумала о том, что, будь я в Англии, у меня будет много возможностей видеться со старшим сыном, и это наполнило меня счастливыми надеждами. Но потом в памяти мелькнуло красивое породистое лицо графа д’Артуа, искаженное гневом, и я вздрогнула: все-таки расстались мы скверно, отношений не выяснили, и он, живущий в Англии, наверняка считает меня мошенницей. Что хорошего ждет меня от встречи с ним?
        Кроме того, когда я подумала о Сент-Элуа, бретонском изумрудном побережье, тумане, соленом ветре, солнце, воздухе, от сожаления и ностальгии у меня болью обожгло сердце. Я сжала руку Александра:
        - Нет.
        - Что «нет», дорогая?
        - Отложим это на последний момент. На самый-самый что ни на есть последний. На тот миг, когда оставаться во Франции не будет уже ни малейшей возможности.
        - Вы сейчас противоречите сами себе. Вам же всегда хотелось уехать, разве не так?
        - Да. Хотелось. До тех пор, пока я не представляла себе это так реально.
        Помолчав, я прошептала:
        - Я никогда не была эмигранткой. Мне довелось пройти через все ужасы революции, однако эта чаша меня миновала. Думаю, это не так легко.
        Он согласился, погладив мою щеку:
        - Это правда. Если вам придется-таки попасть в Лондон, уверен, вы встретите множество версальских подруг, до сих пор тоскующих по Франции, хотя со времени отъезда прошло уже десять лет.
        Я внимательно взглянула на него:
        - Признайтесь, Александр: именно по этой причине вы готовы сражаться до последнего, только не уехать?
        Он некоторое время молча глядел, как серебрится лунная дорожка на водной глади, потом приглушенно ответил:
        - Отчасти - да. Я француз и не дам себя отсюда так легко изгнать.
        Солнце давно уже село, на воде исчезали последние его отблески. Звезды зажигались на небе, темнели и тяжелели облака.
        Становилось прохладнее. Издалека доносились голоса Вероники и Изабеллы, играющих в волан. Филипп, наверно, уже давно спал под присмотром Марианны. Пора было возвращаться к детям.
        Александр набросил мне на плечи свой камзол, осторожно взяв за руку, повел по берегу.
        - Пойдемте, саrissimа. Пора. Согреемся кортиадом.
        Я спросила мужа, пока мы приближались к нашей стоянке, когда ему предстоит уехать.
        - Через неделю, - ответил он. - В День всех святых мы получим благословение священника и покинем Белые Липы.
        - А нет ли возможности остаться до середины ноября? Все-таки вы совсем недавно оправились от ран.
        Я имела в виду еще и то, что в середине ноября Александру исполняется сорок лет - мне очень хотелось быть в этот день с ним рядом. Но ответ был короток:
        - Нет, Сюзанна, такой возможности нет.
        Я подавила вздох. Герцог попытался меня приободрить:
        - Не грустите, милая, я вам даю клятву, что мое пятидесятилетие мы уж точно встретим вместе. А сорок лет - это такая нелепая дата. Не молодость уже и еще не старость - ну ее, что тут праздновать?
        К нам уже бежали девочки, наперебой крича о том, какие великолепные они собрали ракушки на морском берегу. Воспользовавшись моментом, Александр в последний раз крепко прижал меня к себе и, поцеловав в губы, чуть хрипло шепнул:
        - Я был ранен, конечно… и еще не готов к очень уж громким подвигам. Но твое присутствие, дорогая, вливает в меня недюжинные силы.
        - Что это значит?
        - Это значит, что раненый воин за неделю до отъезда так окреп, что готов пылко овладеть собственной любимой супругой. Если супруга, конечно, тоже вполне здорова.
        Меня потрясло это заявление: я совсем не ожидала, что Александр оправился до такой степени! Но, с другой стороны, в его хриплом шепоте было столько чувственности и нетерпения, что я сама ощутила внутри подзабытую уже за эти месяцы дрожь страсти. Я засмеялась, довольная тем, что желание не уходит из наших отношений:
        - Супруга здорова. Её спальня всегда открыта для вас, о доблестный воин.
        Девочки настигли нас, оглушили разговорами, и наша интимная беседа была прервана. Мы зашагали быстрее, к Люку, который ждал нас с ароматным рыбным супом, но руки наши не разомкнулись, и в этом теплом сплетении пальцев я предвкушала все те радости, которые всегда дарила мне телесная близость с Александром - единственным мужчиной в мире, который делал меня счастливой одним своим прикосновением.
        3
        1 ноября я впервые сняла траур, который носила по старому герцогу дю Шатлэ.
        Нет, конечно, я и раньше не ходила исключительно в черном, но всё же в моем гардеробе преобладали темные цвета. За восемь с лишним месяцев они утомили меня морально, и сейчас, в день отъезда Александра, я почувствовала настоятельную потребность переодеться во что-то более приятное. Во-первых, беременным женщинам полезна радость, во-вторых, я не хотела, чтобы день проводов герцога был омрачен хоть какими-то признаками траура. Я гнала от себя любые мысли о том, что с войны, бывает, не возвращаются. Мы расставались ненадолго, я была уверена, и впереди нас ждала долгая-долгая и счастливая семейная жизнь - если не во Франции, так в Англии.
        Последнее было, на мой взгляд, более вероятно. В то, что шуаны смогут победить Республику, я, конечно, очень мало верила. Хоть сколько вокруг велось разговоров о том, что им помогут англичане, что принцы крови высадятся в Бретани с многотысячным войском и сокрушат синих, все это не вызывало у меня особого доверия. За последние десять лет я слышала тысячи таких разговоров, и теперь предпочитала помалкивать, лишь пожимая плечами. Возможно, я гораздо лучше, чем бретонцы, знала, насколько глубоко революция пустила корни в умах французов. В годы террора я жила в Париже и видела, как он изменился: мне было ясно, что возврата к Старому порядку нет и не будет. О нем можно было сколько угодно сожалеть, но он исчез без шанса на возвращение, оставив своим приверженцам лишь вздохи и иллюзии.
        Таким образом, огонек моей надежды на светлое будущее поддерживался только перспективой жизни в Англии. Образ Блюберри-Хауса, дома среди лилий, раздул из этой искорки целый костер. Я даже планировала взять несколько уроков английского, ведь нехорошо жить в стране без какого-либо умения изъясняться… Я молилась о том, чтобы Александр достойно исполнил свой долг чести перед Бурбонами (ну, раз уж от этого долга было не отвертеться), вернулся живым и нашел себя на какой-либо более безопасной военной или дипломатической службе. Через несколько лет, когда режим Директории совсем себя исчерпает, а коалиция сокрушит республиканские армии, неизбежно встанет вопрос о монархии во Франции - вот тогда мы и вернемся.
        Мысли мои были вполне оптимистичны, и под стать им я выбрала коралловое платье. Но этот яркий цвет мне не очень-то сейчас подошел - слишком подчеркивал бледность лица и круги под глазами. Увы, беременность все же меня не красила. Я пришла к выводу, что мне нынче подойдут более спокойные цвета, и надела платье мягкого серо-жемчужного оттенка, простое, с завышенной талией.
        В качестве верхней одежды с этим нарядом будет отлично сочетаться изящный просторный спенсер английского покроя.
        Марианна причесала меня согласно новой моде: золотистые завитки надо лбом, основная масса волос поднята вверх и заколота декоративной иглой а ля грек, концы тоже завиты и пышно уложены с небрежной живописностью - прическа очень мне шла и подчеркивала красивые линии шеи. Едва служанка отложила гребень, скрипнула дверь, и звон шпор раздался позади меня.
        Я увидела в отражении зеркала своего мужа и знаком отпустила горничную.
        Александр стоял посреди спальни, не сводя с меня глаз. Я сразу поняла, что он пришел проститься. На голове у него была черная широкополая шляпа, украшенная пером, складки темного плаща ниспадали, скрывая отвороты высоких ботфорт, за пояс с массивной серебряной пряжкой, стягивающий кожаную портупею, были засунуты пистолеты. Под плащом угадывалась длинная шпага.
        Я шагнула к нему. И он тоже двинулся ко мне, порывисто наклонился и коснулся губами моих губ.
        - Уезжаете? - прошептала я, поднимая на него глаза.
        - Да. Люди уже ждут меня.
        - Ваш брат тоже готов?
        - Нет. Он задержится здесь еще на неделю, присмотрит за замком.
        Во дворе действительно было шумно. В спальню долетало ржание лошадей, разговоры шуанов. Александр улыбнулся:
        - Анна Элоиза меня благословила - словом, все, как полагается.
        - Это радует, - проговорила я, гладя его по щеке.
        - Теперь очередь за вами, саrissimа.
        Не отвечая, я обхватила его обеими руками, сильно прижавшись лицом к его портупее. Я вдыхала его запах, такой родной и возбуждающий, и, казалось, не могла насытиться. Перед этим часом разлуки мы провели несколько ночей в одной постели. Он был еще не совсем здоров и не совсем силен, но, овладевая мною, обрушивал на меня столько неистовых и терпеливых ласк, был так изощрен и изобретателен, что сейчас во мне была по-женски удовлетворена каждая клеточка тела - всю меня он словно напоил наслаждением. Даже в этот миг, вспоминая об этом, я могла почувствовать внутри себя сладкие судороги. Второго такого мужчины на свете нет. И вот мы должны расстаться… о Боже, как же мне отдать его, отпустить на смерть?!
        Он обнимал меня за плечи, терпеливо ожидая, пока я справлюсь с чувствами.
        - Дорогая моя, я оставляю здесь пятьдесят человек. Это самые верные мои люди, и они будут защищать вас до последнего.
        - Вы полагаете, я приму бой? - прошептала я с печальной улыбкой, все так же не отрывая лица от его груди.
        - Нет. Я уповаю на то, что Белые Липы сохранит от этого Господь. Но в жизни всякое бывает, и если сюда забредет рота каких-нибудь голодных синих оборванцев, которых сейчас много в Бретани, они не смогут причинить замку вред. Кроме того, я хочу, чтобы вы были защищены и от тех синих чиновников, которые, может быть, захотят взять мою семью в заложники.
        Я встревоженно спросила, вскинув на него глаза:
        - В заложники? Думаете, это возможно?
        - Здесь, в Белых Липах, - нет, - многозначительно произнес Александр. - Здесь вы защищены. Но в Сент-Элуа такой защиты нет, и вам не следует туда ездить. Дорогая моя, нельзя позволить синим ударить меня по самому чувствительному месту - по вам и нашим детям. Оставайтесь все время здесь, как бы вам ни хотелось поколесить по Бретани.
        И все же его лицо было искажено беспокойством. Я тихо спросила:
        - Вы еще чем-то встревожены?
        - Сюзанна, знаете ли вы Фан-Лера?
        - Даже очень хорошо, - ответила я, вспоминая ночь, проведенную в его вонючей хижине.
        - Если вам будет трудно, скажите ему, и он очень быстро найдет меня. Я приеду, чего бы мне это ни стоило.
        Я молчала. Он повторил более настойчиво:
        - Я приеду, Сюзанна. Зовите на помощь тотчас, как только будет нужно.
        - О, Александр, да разве дело во мне? Подумайте лучше, как сохранить себя.
        Он поцеловал мои руки одну за другой.
        - Да-да, - настаивала я, - берегите себя, господин дю Шатлэ. Если вас снова доставят сюда в том виде, в каком вы были два месяца назад, мне вас не собрать заново.
        - Нет другой такой замечательной жены на свете, - произнес он улыбаясь.
        - Ловлю на слове, любимый. Обещайте мне кое-что.
        - Обещаю заранее все, что вам угодно, госпожа герцогиня.
        Я потянулась за шляпкой и спенсером.
        - Мне хочется проводить вас, Александр.
        Его лицо на миг омрачилось. Он хотел возразить мне, приведя, видимо, в качестве доводов то, что не стоит разыгрывать перед шуанами сцену прощания - дескать, далеко не каждый из повстанцев тащит за собой жену до самого места сбора, зачем же предводителю делать это?
        Но я предвидела подобные возражения и взмолилась:
        - Вы обещали, мой дорогой, не отказывайтесь теперь от своего обещания, прошу вас! К тому же, я, конечно, не буду осыпать вас поцелуями на виду у вашего войска. Я поеду только до места сбора, и поеду в коляске, позади.
        - Стоит ли вам так утруждаться, Сюзанна? Что это изменит?
        - Я хотя бы увижу, в каких условиях доведется вам сражаться. Может быть, сердце мое будет от этого спокойнее.
        Ребенок шевельнулся во мне, едва я произнесла эти слова. Взяв Александра за руку, я быстро приложила ее к животу, желая, чтобы он ощутил своего малыша. Он обнял меня, не отнимая руки. Ребенок подвигал ножками и затих. А в меня будто спокойствие вливалось от прикосновения сильной руки мужа.
        - Слышали? - шепнула я. - Реми Кристоф, похоже, поддерживает меня.
        Александр, вздохнув, кивнул.
        - Я могу убивать людей на войне, но отказать беременной жене у меня нет мужества. Вот сила женщины! Хорошо. Поедемте, Сюзанна. Если вам угодно взглянуть на шуанский быт, так и быть, устроим вам напоследок это развлечение.
        …Отряд шуанов двигался с уверенностью людей, которым знаком каждый туаз дороги, каждый камень под ногами. Молодцы из нескольких приходов, собравшиеся под командованием братьев дю Шатлэ, на добрый лье удалились от поместья Белые Липы и через час утомительного пути подошли к группе массивных монолитов - каменных столбов святилища друидов. Тут тропа спускалась вниз, растительность становилась гуще. Мне пришлось покинуть коляску и опереться на руку Фан-Лера. Шуаны свернули в сторону и по крутому откосу, поросшему густыми лиственницами, начали спускаться в лощину, на дне которой было слышно журчание ручья. Они продолжали спуск, пока снова не оказались на ровном месте и впереди смутно не замаячили служебные постройки хозяйской усадьбы.
        Здесь один из шуанов трижды прокричал совой. Подождав, он повторил тройной клич.
        Из леса стали доноситься подобные повторявшиеся клики. Они извещали о том, что ранее распавшийся отряд собирается на этой поляне воедино. Вскоре то там, то тут под дубами и лиственницами я стала замечать людей, у которых был вид отдыхающих перед сражением.
        В доме распахнулось окно. Во двор, выложенный булыжником, вышли двое мужчин. В одном я узнала графа де Буагарди. Другой, низкорослый молодой человек, почти карлик, был мне незнаком.
        - Шевалье де Сен-Режан, - представил мне его Александр. - Верный воин короля, способный круглый год жить в хижине углежога, как живет сейчас, но не сдаться.
        - Это пустяки, бригадир, - отозвался тот. - Мои люди живут в траншеях, укрытых ветками, торфом и листьями… Мы заждались вас, господин герцог! Слава Иисусу, теперь вы в добром здравии.
        Сказав это, он учтиво поклонился мне:
        - К вашим услугам, сударыня. Я Сен-Режан, но все называют меня просто Пьеро.
        Я машинально ответила на поклон, стараясь не показать, что его внешность поразила меня. Ладно бы рост… Но все его лицо, нервное, как бы кривляющееся, невозможно было забыть. Большеротый, в гусарском доломане, грязный, остроносый, с болезненным фанатичным блеском в глазах, он был вызывающе некрасив. Шутовское прозвище Пьеро, пожалуй, еще мягкая кличка.
        - Моя жена побудет до вечера, пока собираются остальные, - пояснил Александр. - Сюзанна, вас устроят в доме.
        Меня провели в крестьянский дом, где я скоротала несколько часов, наблюдая за действиями шуанов. Мне открылась теперь тяжесть их жизни, и я по-новому оценила мужество людей, способных отказаться от теплого крова и домашней пищи, подвергнуть себя смертельной опасности ради защиты своей веры и короля, по сути, ничего не сделавшего для их победы. Дикая здешняя жизнь и суеверный дух выковали целые тысячи повстанцев, для которых революция воплощала всю несправедливость мира. Они пренебрегали всем новым - новыми законами, нравами, одеждой, монетой, языком… Это выглядело устрашающе и героически, но я, право, не знала, сколько может продержаться это воинство в столкновении с бурями перемен.
        День был промозглый и сырой. Срывался дождь, между деревьями расползался туман. В окно я наблюдала, как в лагерь прибыл священник - огромного роста, краснолицый, грубый, которого называли аббатом Бернье. Очевидно, ему предстояло освятить поход. Командиры шуанов вели беспрерывное совещание под сенью навеса, установленного на жердях на поляне под дубом, долго время не обращая внимания на порывистый резкий ветер, то и дело мешавший их бумаги и карты. Позже они приняли решение переместиться в дом.
        Граф де Буаргарди приблизился ко мне, не слишком смело осведомился об Авроре. Это было на него не похоже - он слыл дерзким мужчиной.
        - Она в порядке, сударь, - ответила я. - Зиму, очевидно, мы проведем в Белых Липах.
        - Если я буду писать ей, это не будет выглядеть навязчиво?
        - Безусловно, нет. Однако…
        - Что, мадам?
        - Однако, я полагаю, в этом нет особого смысла.
        Я имела в виду, что, раз у графа, по всей видимости, не было серьезных намерений, переписка тоже теряла смысл. Аврора полна желания устроить свою судьбу. В следующем году ей будет восемнадцать. Вот уже некоторое время я замечала в ней жгучее желание выйти замуж - грустно сказать, но хоть бы и за первого предложившего, если только он будет выглядеть мало-мальски достойно. И я даже не могла ее особо осуждать - в нынешнее безумное время у девушки очень мало шансов выйти замуж и встретить любовь одновременно!
        - В этом будет смысл для меня, - невесело пояснил Буагарди. - Все-таки, когда воюешь, очень утешает мысль, что есть на свете прелестная девушка, которая не против получать твои письма.
        - О, с этой точки зрения вы, конечно, правы.
        Меня поразила эта его вдруг открывшаяся уязвимость: оказывается, Буагарди, известный победами над синими генералами Тапинье и Шильтом, так морально зависим от писем моей девочки… Стало быть, его сердце неровно бьется по отношению к ней? Меня так и порывало спросить: почему же вы не женитесь на Авроре, господин граф? Где в Бретани вы отыщете лучшую партию? Почему вас, ежечасно рискующего жизнью, так сильно связывают аристократические предрассудки - пыль перед лицом судьбы? Понятно, что у вас роскошный фамильный замок и угодья под Фужером, и вы теоретически большой богач. Однако замок-то давно арестован Республикой, как и все остальное имущество, - зачем же смотреть искоса на то, что Аврора бесприданница?
        Я почти начала произносить все это вслух, но вовремя прикусила язык. Подобная тирада выглядела бы так, будто я навязываю ему Аврору. Нет, не стоит вмешиваться в их отношения! Мать Буагарди, по слухам, была очень заносчивая дама, а он внимательно прислушивался к ее мнению. Ясно, что она не одобрила бы Аврору в качестве невесты - может, в этом причина его колебаний. В любом случае, граф достаточно зрел, чтобы без моих советов разбираться со всем этим.
        Я еще разделила с друзьями своего мужа скромную трапезу: хлеб, сыр, ветчина, кружка сидра. Потом небольшая армия, собравшаяся воедино, выстроилась на поляне и преклонила колени перед дубом с висевшим на нем большим бронзовым распятием. Аббат Бернье, объявленный вне закона священник в белом стихаре и в епитрахили кроваво-красного цвета, символизирующей мученичество, обратился к шуанам с кратким благословением.
        - Напоминаю вам, - слышала я его густой бас, - что павшие во имя алтаря Господня получают отпущение грехов и обретают вечное спасение.
        - Аминь, - нестройно отозвались сотни мужских голосов.
        Я вздохнула, потирая виски. Мне было тревожно, не в пример утреннему настроению. Фан-Лер уже давно намекал мне, что пора возвращаться. Я отнекивалась, надеясь, что мне еще выпадет секунда снова обменяться с Александром словами прощания.
        Так и случилось. Когда армия шуанов уже отправлялась в поход, и их козьи лохматые куртки одна за одной исчезали за деревьями, Александр будто прочитал мои мысли и на краткий миг заглянул к мне. Он был весь мокрый от дождя, но, когда он сильно прижал меня к себе, мне и в голову не пришло обратить на это внимание.
        - Пусть бережет вас Бог и Пресвятая Дева, мой любимый!
        Он крепко поцеловал меня в губы и произнес то, что я когда-то уже слышала от него на Капри:
        - Я никогда никого не любил так, как вас, Сюзанна. Помните об этом всегда!
        У меня защемило сердце. Прежде чем я успела что-либо произнести или даже перекрестить его, он уже исчез в ранних туманных сумерках. Капли дождя с его лица остались у меня на губах.
        «О, Господи! - взмолилась я. - Только бы он вернулся и это был бы последний поход!»
        Спустя двое суток в Белые Липы пришло известие, что отряд герцога дю Шатлэ захватил Сен-Брие, освободил заключенных из городской тюрьмы и сжег республиканские архивы. Имя Александра после первой же военной операции снова попало в список злейших врагов Республики.
        4
        Я перевернула последнюю страницу романа мадам де Сталь «Дельфина» и, со вздохом отложив томик, поставила ноги на стульчик возле камина - поближе к огню. За окном грохотал дождь, ветер бросал в окна целые потоки воды, сквозь пелену которой, да еще в темноте вечера нельзя было различить ни аллей, ни силуэтов деревьев - так неистовствовал в Белых Липах бретонский ноябрь. А здесь, в библиотеке, было на редкость уютно: пылал огромный столетний камин, вмещающий за один раз половину сосны, были зажжены высокие свечи в канделябрах и большая бронзовая люстра под деревянным резным потолком. Для чтения здесь было и светло, и тепло, и я от души наслаждалась этим спокойным вечером.
        День прошел удачно: мы с детьми успели погулять до наступления непогоды, всей компанией поужинали, поиграли в триктрак и - это был приятный сюрприз - ни близняшки, ни Филипп не доставили мне сегодня неприятностей, протестуя против отправки в постель. Аврора рано ушла к себе, сославшись на то, что хочет написать письмо Буагарди.
        Я могла с спокойной душой дочитать новый роман мадам де Сталь, привезенный недавно в Белые Липы заезжим торговцем.
        Книга меня удивила. История женщины, молодой богатой вдовы по имени Дельфина д’Альбемар, влюбленной в женатого мужчину, которого сама же прежде сосватала для своей подруги, была описана многословно, но так страстно и раскованно, что в прежнем обществе, при Старом порядке, её сочли бы неприличной. Да и нынешнее общество вряд ли будет в восторге: одно дело - плясать полуголыми на балах, в абсолютно прозрачных платьях, не надев под них почти никакого белья, как делали многие теперешние щеголихи вроде Терезы Тальен, и совсем другое - самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Такие истории - любовь к несвободному мужчине - случались сплошь и рядом в жизни, но говорить и писать об этом было не принято. Тем более, показывать, как женщина с упорством мужчины отстаивает свое право на личную жизнь и независимые решения! Я впервые читала что-либо подобное.
        И прочитанное находило какой-то странный отклик в моей душе. Не любовные страсти, конечно, и не экзальтация героини, - нет, скорее идея независимости… я не могла не признать, что в ней есть приятные стороны. Мой опыт свидетельствовал, что именно в Сент-Элуа, моем личном имении, я провела если не самые счастливые, то самые спокойные дни в своей жизни. Эта мысль мелькнула в сознании и погасла - я даже, испугавшись, прогнала ее. «Хорошо, - подумала я, успокаивая саму себя, - что все у нас с Александром наладилось и мне больше нет нужды делать выбор между счастьем и покоем!».
        В замке было тихо. Поглядев еще немного, как танцует пламя в камине, я уже подумывала о том, что пора подняться к себе. Потом я услышала, как чьи-то шаги раздались в коридоре. Кто-то быстро направлялся в правое крыло дворца. Хлопнула в глубине комнат дверь. Минуту спустя все стихло.
        Кто это мог быть? Там, в правом крыле, были расположены картинная галерея и индийский кабинет Александра - большие помещения, гулкие нынче от своей пустоты. В них не осталось ни картин, ни драгоценностей, ни чучел животных, ни других восточных диковинок - все было упаковано и увезено в Англию. Пару дней назад я сама бродила там, касалась пальцами мебели, и душа моя содрогалась от тоски: неужели никогда уже не повторится наша счастливая жизнь в Белых Липах, замолкнут тут детские голоса, и поместье будет обречено на пустоту и забвение?
        Так кто же это был? Недоумевая, я прошла по коридору. Мне показалось, из-под двери, ведущей в индийский кабинет, пробивается слабый свет. Не постучав, я распахнула ее и увидела Поля Алэна. Он выгребал из ящиков письменного стола последние бумаги.
        - О, - промолвила я, не сумев скрыть, что неприятно разочарована. - Это вы, сударь. Право, я думала, это нерадивые слуги шарят по полкам, пользуясь покровом ночи.
        Поль Алэн редко появлялся в поместье, в последние дни - особенно редко, я с ним никогда не пересекалась и была убеждена, что он уже уехал. Встреча с ним ничего приятного мне не сулила, поэтому я сделала шаг назад, намереваясь уйти.
        Он окинул неприветливым взором мою округлившуюся фигуру и отвел взгляд.
        - Это правда, что Александр вас окончательно простил? - отрывисто бросил он мне, глядя в сторону.
        Этот резкий и неожиданный вопрос заставил меня остановиться.
        - Об этом вам лучше поговорить с ним самим, - ответила я не без презрения.
        - Что с ним говорить? Вы ему так заморочили голову, что он даже не задается вопросом, от кого, собственно, вы ждете ребенка. - Он передразнил, подражая голосу брата: - Реми Кристоф! Как Александр радуется, дуралей! Уже выбрал имя… готов назвать будущего младенца именем отца… можно было бы и не торопиться так, ведь речь, возможно, идет о бастарде!
        Если он думал, что заденет меня, то это ему удалось лишь в малой степени. Меня несколько удивила лишь неожиданность этого нападения. Что ж до его сути, то я давно подозревала, что Полю Алэну и Анне Элоизе может прийти в голову что-то в этом роде, поэтому лишь иронически покачала головой:
        - Нам с Александром, наверное, виднее, чей это ребенок, вам не кажется, сударь? Кто может судить об этом, если не родители?
        - Родители! Он признал себя родителем и для близнецов, но от этого они не стали ему родными. Анна Элоиза - она до сих пор введена в заблуждение, считает их внучками…
        Он яростно потер себе лоб, словно страдал от сильной головной боли. Я не желала дать ему ни малейшего шанса испортить мне настроение, поэтому снова подалась к двери, решив не участвовать в этом скользком споре. Он остановил меня:
        - Постойте. Мне надо сказать вам пару слов, мадам.
        - Вы говорите не слова, а изрыгаете сплошные оскорбления, у меня нет желания с вами скандалить.
        - Нет. - Поль Алэн сделал шаг ко мне. - Послушайте, я буду достаточно сдержан, обещаю. Просто есть нечто, что я давно хотел вам сказать.
        Я не очень поверила ему. Что он может мне сообщить? Любой обмен мнениями между нами прекратился более года назад, он ничего обо мне не знал, да и Александр, насколько я могла наблюдать, не посвящал его в тонкости наших отношений. Наверняка он просто хочет потрепать мне нервы. Но лицо Поля Алэна было так напряжено, кадык так быстро ходил под галстуком, что я решила дать ему возможность высказаться. Меня его ненависть не очень задевала, я почти не волновалась.
        - Говорите, - произнесла я без какого-либо выражения, не глядя на него так же, как он избегал смотреть на меня. Я подошла к столу, провела кончиками пальцев по письменному прибору Александра, стараясь окончательно успокоиться.
        Поль Алэн прошелся по комнате, заложив руки за спину. Остановившись у окна, вглядевшись в бушевавшую за ним осеннюю бурю, он выпалил:
        - Мадам, а знаете ли вы, что Александр хочет увезти вас в дом, который на протяжении трех лет служил любовным гнездышком для него и графини Дэйл?
        - Что?
        Я порывисто обернулась. Глаза у меня расширились.
        - Что вы сказали?
        - Я сказал, что он снимал Блюберри-Хаус все эти три года, пока скрывался в Англии, и был там с леди Мелиндой. Это был их дом! - Деверь просто-таки торжествующе глядел на меня. - Она выбирала там обстановку, заказывала ткани для мебели, вызывала закройщиков, чтобы сшить портьеры… Там все хранит отпечаток ее рук. В какой-то момент, год назад, она была уверена, что они с Александром поженятся, и готовила дом для будущей супружеской жизни!
        У меня сердце пропустило один удар, внутри все сжалось. Расширившимися от ужаса глазами я смотрела на Поля Алэна, не в силах осмыслить то, что услышала. Любовное гнездышко? Там три года хозяйничала Мелинда?… Среди мешанины мыслей, взорвавшей мой мозг в тот момент, мелькнуло воспоминание о странном смущении Александра, когда он впервые поведал мне о Блюберри-Хаусе. Да, действительно… какое-то слегка виноватое было у него тогда лицо, я отметила это, хотя и не стала в тот счастливый день доискиваться причин!
        И вот оно пришло, объяснение… Снова отвернувшись, чтобы деверь не видел жгучих слез, которые обожгли мне глаза, я сдавленным голосом спросила:
        - Зачем… зачем вы все это мне говорите?
        - Отвечу честно: я желал бы, чтобы вы не ехали в Англию. Я искренне желал бы, чтоб Александр нашел счастье с леди Мелиндой - после того, как вы обесчестили его, вам никогда не вернуть нашего уважения!
        «Обесчестила»… Горькая усмешка искривила мои губы. Как громко он выражается, как жестоко судит! Я изменила Александру один раз с Талейраном, когда была одинока и беззащитна, когда муж оставил меня одну на целый год. А Александр, оказывается, годами крутил роман с этой женщиной. Это не была случайная связь, разовая измена. Они жили почти семьей - все время, пока он был в Англии, пока я официально оставалась его женой. Да что там - имя этой английской девки звучало рядом с ним едва ли не чаще, чем мое, она стала просто-таки незримой спутницей нашего брака, постоянной тенью!…
        - Как он любит англичанок, черт возьми, - пробормотала я сквозь душившие меня слезы. - Эмма Гамильтон! Мелинда Дэйл! И еще, может быть, кто-то!…
        Поль Алэн не расслышал моих слов. Я достала платок, прижала к глазам, пытаясь овладеть собой. Мой деверь сказал, что не хочет, чтобы я ехала в Англию. И еще, похоже, он не хочет, чтобы я родила ребенка здоровым, чтобы выносила его, как положено… Ясное дело, он не желает добра ни мне, ни Реми Кристофу, иначе он никогда не начал бы подобный разговор, пока я беременна.
        Кроме того, по сути, он не сообщил мне ничего нового. «Да-да, - ухватилась я за эту мысль. - Он только разжег наши с Александром прежние разногласия. Но мы-то их уладили! А этот негодяй… да он же не предоставил никаких доказательств тому, что говорит!»
        Эти соображения помогли мне справиться с отчаянием. Подавив комок в горле, я вскинула голову, взглянула на Поля Алэна почти сухими глазами.
        - Думаю, не стоит говорить с вами о том, что разговор, который вы затеяли, - низость. По сути, вы предаете брата, когда ведете ведете за его спиной такие разговоры…
        - Я защищаю его от него самого! - напыщенно вскричал он.
        - Оставим это на суд Всевышнего. Мне интересно другое. Ведь если Александр пригласил в Блюберри-Хаус именно меня, и наш брак не разорван, это значит, что леди Мелинда получила отставку? Ее надежды разбиты вдребезги? Разве не так?!
        Разгневанная, я почти выкрикнула эти слова.
        - За кого же вы печетесь, сударь? За брошенную шлюху? Может, лучшим выходом, коль скоро вы так за нее переживаете, стала бы ваша собственная женитьба на ней? Утешьте ее сами! Чего это вы насильно сватаете Александру женщину, которую он не хочет, несмотря на то, что она бегала за ним чуть ли не по всей Европе?!
        Глаза мои метали молнии. Я заметила, что Поль Алэн смешался от моих слов, и это удвоило мой гнев. Нелепость ситуации была очевидна: брат моего мужа хлопочет передо мной за женщину, которую сам же Александр удалил из своей жизни!
        - Или вы готовы на любую подлость, лишь бы разбить наш брак? Я вам такого удовольствия не доставлю, не надейтесь!
        - Я вам еще не все сказал, мадам! - выкрикнул он, прерывая меня. - Не будьте так самоуверенны!
        Я остановилась, закусив губы. Деверь сейчас вызывал у меня чувство самой искренней ненависти, я ощущала, что сведения, которые он хочет мне доложить, в самом деле способны подорвать крепость моего брака, и моя неприязнь к нему достигла крайних размеров. Думаю, если бы поблизости были республиканцы, я сама донесла бы им на него, чтоб они схватили его и расстреляли ко всем чертям!
        - Что вы еще можете измыслить? - спросила я отрывисто. - Какую ложь?
        - О, ложь? Я ни слова не сказал лжи. Не равняйте меня по себе, мадам! Вам, право же, не стоит храбриться: графиня не так далека от моего брата, как вы хотите себя убедить!
        - Ну, уж во всяком случае она по другую сторону Ла Манша, - бросила я со сдавленным горьким смешком. - А я здесь!
        - Да? - Он саркастически усмехнулся. - Что ж, может, сейчас это и так. Но она была здесь с августа по октябрь, Александр сам привез ее летом из Англии и поселил в Ренне. И отбыла она в Лондон всего десять дней назад!
        Поль Алэн бросил мне это в лицо поистине победительным тоном. Он торжествовал, конечно, но, похоже, даже сам не способен был оценить, до чего ужасающие вести мне сообщает. Ведь если дело было так, как он говорит, это значило….. О Боже, это значило, что все то время, пока я сбивалась с ног и выбивалась из сил, ухаживая за Александром, у меня под боком жила эта женщина! Это выглядело кошмарно, я даже не могла поверить в это. И мой муж сам привез ее в Ренн, и это случилось буквально за несколько дней до его ранения?!
        - Вы лжете, - сказала я с гадливостью, не в силах поверить в такое. - Это слишком отвратительно, чтобы быть правдой.
        - Ну почему же я лгу? Леди Мелинда была в Ренне, это вам любой подтвердит.
        - Как же она… так легко ездит туда-сюда? И ее никто не арестовывает?
        Я имела в виду, почему ей так легко удается преодолевать пролив, ведь между Францией и Англией война? Я сама не знала, к чему мне это. Поль Алэн недоуменно пожал плечами:
        - Если это все, что вас интересует, могу объяснить: ей, конечно, помогают шуаны. Ведь ездит-то она к моему брату! А хозяин гостиницы «Гран-салон» давно принимает её, она живет там под именем герцогини дю Шатлэ.
        У меня так заныло сердце, что я на какой-то миг перестала дышать, пытаясь справиться с болью. В гостинице «Гран-салон», под моим именем… Да, это могло быть правдой, я ведь сама заставала ее там, ловила на том, что она использует мой титул. И Александр это допускал. Правда, это было давно, еще до нашего примирения…
        Я, впрочем, чувствовала, что что-то здесь не так, что в рассказе Поля Алэна есть несостыковки. Во-первых, еще в мае, когда наши с Александром распри были в самом разгаре, Мелинда и так была в Ренне. Она вообще была там с начала прошлой зимы. И мой муж наверняка не привозил ее специально второй раз в Бретань - она просто никуда не уезжала! Она оставалась здесь все лето и уехала только сейчас - просто потому, что только сейчас, увы, Александр принял окончательное решение о том, что остается не с ней, а со мной.
        Во-вторых, будучи при смерти, он и не мог развязаться с этой дамой раньше. Он отослал ее в октябре, именно тогда, когда смог. Весьма возможно - я горько усмехнулась - он даже оплачивал ее проживание в гостинице, хотя уже давно вынес приговор их отношениям. Черт возьми, он же благородный человек и не мог бросить даму без средств!
        Словом, мне было что возразить. Но я чувствовала так же и то, что не в силах объясняться с деверем и продолжать этот разговор. Я даже не хотела размышлять обо всем этом. Эти все детали, в сущности, не имели значения и не меняли ужасного главного. Меня била нервная дрожь, и ребенок тревожно обмирал во мне, просто напрягался, чувствуя, как мне плохо. В страхе я поднесла руки к животу, понимая, что подобные скандалы никак не идут малышу на пользу. Я поняла, что должна немедля покинуть этот кабинет и пресечь всякие разговоры - лишь бы спасти дитя. Ему и так слишком много пришлось вынести!
        - Оставьте меня в покое! - проговорила я яростно, в упор глядя на Поля Алэна. - Мне безразлично все, что вы говорите!
        Он уставился на меня, крайне удивленный. Видимо, он ожидал от меня чего угодно, - слез, отчаяния, скандала, только не этих отстраненных сухих слов.
        - Вот как? - вырвалось у него. - Вы решили вцепиться в Александра мертвой хваткой и ничего не замечать? Слепая и глухая жена - вот теперь ваш рецепт брака?!
        Я, внутренне оцепеневшая, быстро пошла к двери, не бросив на него больше даже взгляда.
        - Да! Можете считать и так! Только… только отстаньте!
        Не помню, как я поднялась по лестнице и добралась до своих комнат. Мысли мешались, меня всю трясло. Захлопнув за собой дверь, я повернула ключ в замке и несколько минут стояла, прижавшись спиной к стене, переводя дыхание. Ребенку было так плохо, что я сама физически ощущала его боль и ужас.
        «Мой маленький! Мой любимый! - я повторяла эти слова, сама себя гладя по животу, стараясь успокоить трепыхавшегося малыша, и одновременно проклинала себя за то, что не могу в одночасье овладеть своими чувствами. - Как же тебе досталось! Но мама любит тебя - превыше всего, сильнее всех мужей на свете, ты… ты самый главный для меня!»
        Уразумев, что только самоувещеваниями не обойдусь, я зажгла свет и принялась искать сонные и успокоительные порошки, оставленные д’Арбалестье. Пару месяцев назад, когда герцог был между жизнью и смертью, у меня была большая в них потребность, и доктор не скупясь снабжал меня ими. Где-то в шкафах хранились еще пузырьки с этими лекарствами… Где именно - это лучше знали служанки, но мне абсолютно не хотелось, чтоб кто-то сейчас меня видел. Обнаружив снадобья, я не сдержала вздох облегчения. Какое счастье, наконец-то! Того, что мне удалось найти, должно было хватить и на сегодня, и на завтра - ибо утром, я была уверена, мне все еще будет нужна помощь этого зелья.
        Я всыпала порошок в склянку и, когда наливала воду, поразилась, как дрожат мои руки - стекло вызванивало о стекло… О Боже, помоги мне успокоиться и уснуть! А все остальное пусть горит синим пламенем!
        Я сознательно не позволяла себе думать о том, что недавно услышала, и гнала от себя любую мысль об Александре. Только не сейчас! Я подумаю об этом когда угодно позже, но не сейчас. Сейчас мне надо спасти ребенка и избежать выкидыша.
        Забравшись в постель, я укрылась одеялом с головой и стала ждать, пока зелье подействует. Какое-то время у меня еще зуб на зуб не попадал от нервного озноба. Потом успокоение мало-помалу стало разливаться по жилам. Жгучая боль в душе стала глуше, я рискнула высунуть голову, лечь ровнее и расслабиться. Слезы еще стояли у меня в глазах, но малыш уже не трепыхался так испуганно - затих, а потом, видимо, и уснул.
        Чуть позже уснула и я - тяжелым сном, предчувствуя, что утро не принесет мне облегчения и что решение о своей дальнейшей жизни мне принимать все-таки придется. Как бы я ни хотела оттянуть этот миг…
        5
        Следующий день принес новую волну ноябрьского ненастья. Дождь не переставая барабанил в окна, сырость ползла по комнатам. Элизабет пришла совсем рано - часов в шесть утра, развела жаркий огонь в камине, чтобы мне было уютнее, и я сквозь тяжелую полудрему заметила ее приход. Пришла она и два часа спустя, снова подкинула дров, заботясь о моем удобстве, выложила мою утреннюю одежду из шкафа на кресло возле очага, чтобы она согрелась.
        С тех пор, как ей стало известно о моей новой беременности, эта старая дева стала ко мне полюбезнее. Запрятав свое презрение поглубже, она окружила меня заботами, надеясь, очевидно, что новый наследник, когда будет рожден, будет так же вверен ее попечению, как и Филипп. К Филиппу она относилась как к внуку и собиралась, очевидно, так же отнестись к новорожденному - эти дети как бы заменяли ей семью… У меня это не вызывало возражений, но я понимала, что она воспринимает лично меня лишь как сосуд, в котором вынашиваются наследники дю Шатлэ, и особых симпатий на нее не распространяла.
        - Подайте мне завтрак сюда, Элизабет, - попросила я, приподнимая голову. Голос у меня был хриплый - видимо, от долго подавляемых рыданий.
        - Вы не хотите спуститься в столовую, мадам? Вам нездоровится? - всполошилась она.
        - Немного. Но, думаю, это естественно в моем положении.
        Она задала еще несколько вопросов о том, что именно я хочу на завтрак. Я попросила омлет, булку с маслом и медом, апельсин, кофе, стакан воды, подкрашенный мадерой… У меня, как ни странно, был аппетит и чувствовала я себя лучше, чем ожидала.
        Может, это оцепенение было вызвано продолжающимся действием лекарств, но я была почти спокойна. И - подавлена. Усевшись в кресло возле балконного окна, завернувшись в теплый плед, я дожидалась завтрака. Потом не спеша ела, глотала кофе, согревая холодные руки о горячую чашку, глядя, как мокрые струйки дождя сползают по стеклу, как пузырится во дворе темная дождевая вода в чашах бассейнов.
        Что же мне делать? О Боже… что?
        Я понимала очень отчетливо, что не хочу оставаться в Белых Липах.
        Это было единственное ясное, четкое чувство, которое владело мной в то утро. Чтобы спасти ребенка и родить его здоровым, я должна уехать в Сент-Элуа. Туда, где ничто не будет напоминать мне о супружеском унижении, об обмане Александра… о, я даже не старалась анализировать, насколько глубок был обман. Я только знала, что Блюберри-Хаус отныне для меня не существует. Я не смогу там жить, стало быть, Англию надо вычеркивать из любых планов.
        Но что же делать тогда?
        Беременность оставляла мне не самый широкий выбор вариантов. До самого лета, пока не родится и не окрепнет ребенок, я буду привязана к Бретани. Потом… потом я могу поехать куда угодно. Даже в Париж. У меня, в конце концов, даже есть там дом. Меня не преследует республиканское правосудие, у меня есть поддержка в лице Талейрана - он не министр сейчас, конечно, но наверняка не растерял влияние полностью. Мой гражданский брак с Александром расторгнут, а церковный не признан Республикой, ведь венчал нас священник, находившийся тогда и сейчас вне закона. У меня формально все в порядке. Я вполне могу обустроиться с детьми и во Франции.
        Однако что скажут дети, если я лишу их отца? И как мне самой жить без Александра?
        На эти два вопроса у меня не было ответа. Мне казалось невозможным жить в Блюберри-Хаусе, для меня было омерзительно сознавать, что герцог нарочно звал меня в Англию, чтобы всегда иметь под рукой и жену, и любовницу, - поддерживать такой брак у меня не было сил. Но дети любят отца… как я объясню им разрыв?
        Застонав, я потерла переносицу пальцами. Наверное, надо не заглядывать так далеко в будущее, ограничиться предстоящим полугодием. Я должна уехать к себе в замок. Там у меня будет время обо всем подумать. Герцога все равно сейчас нет с нами рядом, а в дальнейшем что-то прояснится.
        «Вас могут взять в заложники, - вспомнились мне его слова. - Не уезжайте в Сент-Элуа, там вы будете в опасности!» Да он намеренно нас запугивал. Когда-то именно Белые Липы казались мне опасными! А Сент-Элуа - кому придет в голову искать семью Александра дю Шатлэ в недостроенном замке в глуши Нижней Бретани? Республиканцы, если захотят ударить по мне и детям, придут именно сюда, в это богатое поместье, и не надо пугать меня небылицами!
        «Он всеми силами пытается удовлетворить себя! - подумала я ожесточенно. - Не хочет отказываться от меня, потому что ему тоже важны дети. Но в то же время далеко не так глубока его любовь ко мне, если ее нужно подпитывать постоянным присутствием других женщин!» Я вспомнила Мелинду, и мне снова стало больно: красивая, обольстительная, «медовая» женщина, которая младше меня на пять лет! Сейчас, будучи беременной на пятом месяце, я даже не хотела смотреть на себя в зеркало и сравнивать нашу привлекательность, чтобы избежать страданий… Правда, молодость и красота не застраховали эту даму от неудач - герцог и ей наверняка доставил немало боли, годами мороча голову и дразня миражом брака!…
        Я понимала, что, возможно, многое домысливаю и даже, может быть, не совсем справедлива к мужу. Но разбираться в этом мне не хотелось. Я хотела выбраться из капкана, в который сейчас угодила, успокоиться и понять, что же все-таки нужно в этой жизни мне самой.
        - Элизабет, - отозвалась я негромко. У меня уже вызревал план действий. - Найдите-ка Люка, пусть приготовит лошадей. Я съезжу с детьми в Гран-Шэн, к госпоже де Лораге.
        - Со всеми детьми? В такую погоду, мадам?
        - Обычная осень, Элизабет. А нам всем нужно развеяться.
        Я хотела уехать из Белых Лип, но предчувствовала, что из-за надзора слуг и внимания Фан-Лера, чьему попечению меня доверил герцог, это будет не так легко сделать. Если я поеду в Гран-Шэн, это не возбудит подозрений. Фан-Лер, пожалуй, даже не станет меня сопровождать.
        В комнаты ворвались Аврора и близняшки, обеспокоенные моим отсутствием за завтраком. Изабелла была полна впечатлений от недавней игры с Вероникой в муравьишек. Они обе изображали из себя маленьких жителей муравьиного царства, рисовали в альбомах спаленки и столовые этих крошечных существ и тараторили об этом без умолку.
        - Мама, ты должна поиграть с нами! - потребовала Изабелла, бросившись мне в объятия. - Ты наша мама в муравейнике!
        - Да, ты укладываешь нас спать, а потом поднимаешься по подземной лесенке и готовишь нам обед на кухне! - поддерживала ее Вероника.
        Обычно я играла эту роль, но сейчас у меня не было сил изображать беспечность.
        - Не сегодня, дорогие. Я не очень хорошо себя чувствую.
        - Но нам сказали, ты едешь с нами в Гран-Шэн, это правда?
        - Да. - Я нашла в себе силы улыбнуться, обнимая их. - У госпожи де Лораге был день рождения, надо, наконец, выбраться и поздравить ее. Ступайте собираться и проследите, чтобы Филипп не забыл свои игрушки.
        - Так мы едем надолго, мама?
        - Ну, может быть, мы там даже заночуем, - ответила я уклончиво.
        Когда девочки убежали, Аврора, приблизившись, пытливо заглянула мне в лицо:
        - Что случилось, мама? Что ты задумала?
        Она повзрослела, стала наблюдательной, и от неё трудно было что-либо скрыть. Я попросила ее наклониться поближе и шепотом приказала разыскать Брике.
        - Что-то я давно его не видела, - сказала она. - Здесь ли он?
        - Думаю, да. Попробуй найти его.
        - И что потом?
        - Пусть приедет в Гран-Шэн. Мне нужно поговорить с ним без посторонних глаз.
        Я не виделась с Констанс почти полгода, с тех пор, как в этом семействе гостил мой отец. Особых перемен за это время в Гран-Шэн не случилось: Марк по-прежнему грыз гранит науки в коллеже, радуя мать более высокими, чем прежде, баллами, Пьер Анж изо всех сил пытался оживить вялую экономику поместья, подорванную дождями минувшего лета, и подороже сбыть хлеб и фуражное зерно, выращенное с грехом пополам в его угодьях, а Констанс… сама Констанс снова была беременна. Я уже затруднилась бы сказать, в который раз Бог давал ей надежду на ребенка. Впрочем, этой темы вообще было запрещено касаться в доме де Лораге - супруги были уже порядком измучены бесконечными потерями детей. Окинув взглядом фигуры друг друга, мы обе поняли, что находимся в одинаковом положении, разве что мой будущий ребенок должен был родиться ранней весной, а ее дитя - примерно в середине зимы.
        - Поздравляю вас, дорогая, - кратко сказала Констанс, обнимая меня. И тут же приложила палец к губам: - Т-с-с! А вот меня поздравлять не надо. Подождите. Вы же знаете, в моем случае еще нет повода для поздравлений.
        - О, Констанс, - сказала я невесело, - зато у каждого есть свой повод для печали. Наверное, никто никогда не бывает счастлив вполне.
        - Что-нибудь снова не так с Александром? - спросила она, пытливо вскидывая на меня глаза. - Ну-ка, позвольте угадать… Вы огорчены его ветреностью?
        - Красивое определение. - Я покачала головой. Меня, впрочем, удивила ее догадливость. Хотя… разве не могли дойти до графини слухи о Мелинде? - Да, Констанс, ветреность - весьма изящное описание наших постоянных супружеских разногласий.
        Мы проговорили до вечера, как это умеют женщины, когда изливают друг другу душу и делятся обидами на мужчин. Брике явился только к ужину и, как всегда, настолько неприкаянный и затравленный, что у меня не хватило сил приступить сразу к делу. Пока его кормили на кухне, я поднялась к графу в кабинет и набросала несколько строк. Это было письмо, которое я намеревалась оставить Констанс, чтобы она передала его Александру.
        «Господин герцог дю Шатлэ, - вывела я на бумаге, решив пользоваться исключительно официальным обращением. - Сведения, сообщенные мне вашим братом, поменяли мои взгляды на наш брак и заставили меня уехать из Белых Лип. Полагаю, Поль Алэн сможет подробнее объяснить вам причины моего ухода. Я ни в чем вас не упрекаю. Просто мне кажется, что я заслуживаю если не вашей любви, то хотя бы вашего уважения и спокойствия под вашим кровом. Вы мне не дали ни того, ни другого. У меня нет ни малейшей возможности оставаться в вашем доме - в Бретани или где-то еще. Если у вас появится когда-либо желание переубедить меня, помните, что вам самому сначала надо навести порядок в своей жизни.
        Вы можете навещать детей, когда вам будет угодно. Прощайте».
        Не подписываясь, я запечатала письмо. В дверях кабинета показалась Констанс.
        - Вы твердо решили? - тревожно спросила она. - Завтра уезжаете?
        - Да.
        - На дорогах небезопасно.
        - Думаю, Бретань сейчас больше опасна для республиканцев, чем для жен роялистских предводителей, Констанс.
        Я подошла к ней, вложила ей в ладонь письмо.
        - Пожалуйста, дорогая, передайте это герцогу, если он будет спрашивать обо мне.
        Констанс вопросительно смотрела на меня. Я заметила, как подрагивает ее рука, сжимавшая бумагу.
        - Сюзанна… почему вы считаете, что я могу быть в этом деле почтальоном?
        Меня несколько удивил этот вопрос, но я не стала слишком задумываться над ним - столько собственных проблем нависало надо мной.
        - Мы соседи, - ответила я, - конечно, он будет справляться обо мне у вас. Тем более, что ему расскажут, что я была в Гран-Шэн перед отъездом.
        - Хорошо, - со вздохом сказала она. - Я передам.
        Мы расцеловались. Я пожелала ей здоровья и загодя попрощалась с ней: выезжать завтра мне надо было рано, не хотелось будить Констанс ради прощания. Возвращаясь к себе в комнату, я заметила внизу Брике, уныло слонявшегося по вестибюлю замка. Он вскинул на меня глаза, и я поманила его пальцем, приглашая подняться.
        Вихрастый долговязый пройдоха в пару прыжков преодолел лестницу и, остановившись передо мной, выдохнул:
        - Снова какое-то дельце, ваше сиятельство?
        - Завтра на рассвете будешь нам за кучера, Брике, - сказала я. - Графиня де Лораге даст нам экипаж. Отдохни хорошенько. Дорога предстоит неблизкая.
        Он вытаращил на меня глаза:
        - Уж не в Париж ли мы едем? Вы и такое можете отчебучить!
        - Нет, не в Париж, - вяло ответила я, предпочитая не замечать его панибратский тон. Он вечно со мной так говорил. - Всего лишь в Сент-Элуа. Не забыл еще дорогу?
        - В Сент-Элуа? А что вы там потеряли, в этом обшарпанном замке? То ли дело Белые Липы - тут вам и мрамор, и позолота, и мебель дорогая… - Он искренне не понимал меня, и глаза у него были круглые от удивления. В сочетании с ястребиным носом это придавало ему какой-то совиный вид. - И господин герцог - он-то знает о ваших фокусах?
        Я сжала зубы. Мнение Брике о Сент-Элуа задело меня за живое.
        - Кому нужны ваши разглагольствования, господин болтун? Вы слышали, что вам приказано? Вы кому служите? Мне?
        - Ну да, - сказал он, переступив с ноги на ногу. - Вам.
        - Так вот, мы едем в Сент-Элуа. И это все, что я хотела тебе сказать.
        Шмыгнув носом и окинув меня полным недоумения взглядом, Брике поплелся по лестнице вниз - глянуть, как он сказал, что за карету приготовила графиня де Лораге для нашего завтрашнего путешествия.
        Я чувствовала, что поступаю нерасчетливо. Опрометчиво. Но еще отчетливее я сознавала, что иного выхода у меня нет.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        ПРИКАЗ ГЕНЕРАЛА ЭДУВИЛЛЯ
        1
        К Нижней Бретани все ближе подступали холода. На озере уже отцвели белые лилии, созрели и приготовились распушиться на осеннем ветру коричневые шишечки камыша. Густыми темными ночами над лесом зажигались яркие низкие звезды и выплывала большая белая луна, предвещая своим чистым сиянием ночной холод и слепой туман осеннего утра.
        Я смотрела в окно. Туман ложился над рекой еще с вечера, неслышными мутными струями стекал с берега и затягивал на ночь всю излучину. Звезды и луна, заглядывая сверху и не доставая до воды, подкрашивали полотно тумана небесным холодным светом, и казалось, что река окутана серебристой пеленой. Однажды в такую лунную холодную ночь пронзительно завыла волчица. От этого воя, как от влаги или от холода, по спине бегали мурашки. Собаки во дворе Сент-Элуа беспокоились и рвались с цепей. Волчица объявляла о начале осеннего сбора волчьей стаи.
        Овёс на полях давно скосили. Потемнела перед зимой еловая хвоя, и теперь еловые острова в лесу казались мрачными. Улетели на юг журавли, прибыли с севера черные утки. Ночами уже наведывался морозец. Медведи искали места для берлог. Олени заканчивали свои осенние турниры и сбивались в небольшие табуны. Оленихи с детенышами решались подходить к замку очень близко. Приближался декабрь.
        - Не стоит вам слушать этот вой, - сказала Маргарита, - не очень-то приятно это звучит. Отойдите-ка от окна, мадам!
        Волки снова и снова выли - где-то внизу, у реки. Начинал один, к нему присоединялись остальные, и получался целый протяжный хор. Господи, будто в зверинце! Революция превратила Нижнюю Бретань в какой-то медвежий угол. Я передернула плечами, опуская занавеску, и повернулась к Маргарите.
        Зеркало отражало мое лицо: бледное, похудевшее, осунувшееся. Явное страдание было в глазах. Маргарита покачала головой, поглядев на меня.
        - Ах, мадам… не хотите ли вы показаться доктору?
        - Зачем?
        - Да ведь вот-вот шестой месяц пойдет. Надо бы, чтоб вас наблюдал врач.
        Она говорила о том, что и меня тревожило. Но, думаю, ей, как и мне, был известен ответ: в бретонской глуши врача днем с огнем не сыщешь. По дорогам бродило столько вооруженных людей, что все остальные жители предпочитали не высовывать носа из своих жилищ, ища спасения за каменными стенами. Переехать в город? Меньше всего на свете мне сейчас хотелось трогаться в путь.
        Маргарита произнесла:
        - И так все не слишком хорошо, а вы, будто нарочно, еще и волков слушаете… Вы собираетесь писать герцогу, мадам?
        - Нет. С чего бы? Он мне не пишет, зачем же мне это делать.
        Вернувшись три недели назад в Сент-Элуа, я втайне надеялась, что Александр, узнав о моем уходе, приедет, оправдается, станет меня уговаривать. Все надежды были напрасны. За это время я не получила от него никаких известий. Он словно в воду для меня канул. Он даже не интересовался детьми. Я, конечно, знала, каким пламенем охвачена провинция, но лишь этим объяснить его безразличие не могла. Кроме того, это была, на мой взгляд, еще и неблагодарность. Быть таким равнодушным после того, как я чуть не умерла, ухаживая за ним!…
        Маргарита, вздыхая, качала головой:
        - Лучше бы вы уехали в Англию! Или хотя бы в Париж…
        В последнее время она часто повторяла эти слова. Снова всплыли её давние мечты об эмиграции, снова, как семь лет назад, она убеждала меня спасаться бегством. «Боже мой, Англия, - подумала я с тоской. - С Александром бежать туда невозможно, а одной совершенно не хочется… Тут все такое знакомое: край, язык, люди… Что мне делать в Англии?»
        Я снова взглянула в окно и, приглядевшись, заметила в долине какую-то движущуюся черную точку. Я припала к стеклу. Неужели… неужели это всадник? Он, похоже, направлялся именно к нам. Страх охватил меня. Я побаивалась любых всадников - они могли принести тревожные вести. Подождав немного и убедившись, что не ошиблась, я поспешила к двери.
        - Маргарита, разбуди людей! - крикнула я уже выходя. - Надо быть наготове!
        Набросив на плечи шаль, я выскочила во двор и поспешила к невысокой каменной хижине, где жили Селестэн, Франсина и их мальчики. Ночь была хмурая, холодная, меня охватил озноб. «Хоть бы ничего плохого не случилось!» - подумала я, стуча в дверь.
        Мне открыла Франсина - сонная, испуганная, в одной рубашке. В ее глазах мелькнул страх. Она заметила свет и суету в замке и вся подалась вперед:
        - Пресвятая Анна Орейская! Неужто кто-то на нас напал?
        - Нет. Мне нужен Селестэн, побыстрее!
        Я боялась волновать ее: несмотря на то, что лишь в январе у нее родились близнецы, Франсина снова была беременна. Я была рада, увидев за ее спиной громадную фигуру Селестэна. Он прогнал жену в дом.
        - Что стряслось, мадам? Синие? Или шуаны?
        - Ни то, ни другое. Сейчас кто-то постучит в наши ворота, Селестэн. Будет лучше, если ему откроешь ты.
        - Может быть, лучше вовсе не открывать?
        Я покачала головой. Открыть необходимо. Вдруг это гонец от Александра? Или сам Александр? Да мало ли что важное могло произойти! Даже… Меня на миг даже бросило в дрожь от мысли, что всадник может принести и весть о смерти герцога.
        Селестэн, не говоря больше ни слова, набросил на плечи куртку, взял мушкетон и зашагал к воротам. Во дворе Сент-Элуа уже собрались люди. Вышла даже Аврора и сразу подбежала ко мне.
        Всадник еще только скакал по дороге к замку, а Селестэн уже закричал, потрясая оружием:
        - Кто бы ты ни был, проваливай вон отсюда! Эти ворота ни для кого не открываются ночью!
        Всадник не ответил. Осадив коня, он спрыгнул на землю и, взяв лошадь под уздцы, медленно пошел к нам. Он пошатывался и, кажется, идти ему было трудно. Лунный свет на миг упал на его лицо, оно выделилось в темноте, как белое пятно. Аврора сдавленно ахнула у меня за спиной. Я удержала руку Селестэна.
        - Погоди. Ты же видишь, у него нет дурных намерений.
        - Да, но кто знает, сколько его друзей сидят вон там, за речкой?
        Всадник спросил - хриплым негромким голосом, который показался мне немного знакомым:
        - Куда я попал? Что это за место?
        - Это замок Сент-Элуа, - пробасил Селестэн.
        - Кто владеет им? Моим друзьям нужна помощь. Надеюсь, вы белые… У меня нет сил ехать куда-то еще. Я не знаю этих мест. Была стычка на лорианской дороге. Повторяю, идти мне больше некуда…
        Он говорил с трудом и едва стоял на ногах. Можно было заподозрить, что он ранен. Я заколебалась.
        - Кто владеет замком? - теряя терпение, снова спросил он. - Черт вас дери! Я два дня провел в седле!
        - Скажите лучше, кто вы такой?
        Неожиданно для всех Аврора бросилась вперед. Я смотрела на нее, крайне удивляясь ее виду. Она, казалось, вся затрепетала, глаза её сверкнули. Топнув ногой, девушка возмущенно воскликнула:
        - Разве вы не видите? Да это же граф де Буагарди! Отоприте ворота!
        Выяснять, каким образом граф оказался здесь, мы из-за закрытых ворот не стали. Я верила Авроре на слово. Два бретонца вынули тяжелые бревна из засовов и поддержали непрошеного гостя. Я вгляделась в его лицо. Это действительно был граф.
        - Вот как? - спросил он, попытавшись галантно поклониться. - Госпожа дю Шатлэ? Мог ли я думать, что…
        - Ему надо помочь! - вскричала Аврора. - Он же ранен!
        Она прежде других заметила это. Свет факела выхватил из мрака левую руку Буагарди - она словно обвисла. На землю с рукава темными каплями падала кровь. Смуглое лицо графа сейчас было бледно. Зажимая рукой набухший от крови рукав, он насилу выговорил:
        - Там, на лорианской дороге, - мои люди… Они почти все мертвы, но некоторым еще можно помочь. Остальных следует похоронить. Была стычка, мадам. Мы сохранили груз, но не дошли до места… Пошлите людей за раненными. И груз надо спрятать, он слишком ценен. Я знаю, вы не откажете…
        - Груз? Какой груз?
        - Английское оружие. Много ружей, порох…
        Я не могла забыть о том, что мучило меня больше всего и, почти не слушая Буагарди, спросила:
        - Ради Бога, граф… с моим мужем все в порядке?
        Он, кажется, попытался улыбнуться и хотел успокаивающе кивнуть в ответ, но не успел. Ноги его подогнулись, и он упал в обморок, вызванный, вероятно, потерей крови. Бретонцы поддерживали его под руки и вопросительно поглядывали на меня.
        - Да что же ты стоишь, мама? - в ужасе спросила Аврора. - Прикажи что-нибудь делать! Он умирает!
        Я взглянула на нее. Ее просто била дрожь. От тревоги за графа или вообще от вида крови, к которому она не привыкла? Понять было трудно. Я сделала жест рукой:
        - Несите графа в дом! Брике… где Брике?
        - Я здесь! - раздался голос из толпы.
        - Брике, дорогой мой, постарайся найти доктора. Или повитуху какую-нибудь. Этого никто не сможет сделать, только ты.
        Потом, ласково коснувшись щеки Авроры, я ободряюще прошептала:
        - Успокойся. По всей видимости, его рана не опасна.
        Она повернула ко мне бледное, как мел, лицо и одними губами произнесла:
        - Мама, я же… я же, кажется, люблю его.
        2
        Мои люди, отправленные на лорианскую дорогу, доставили в Сент-Элуа на двух телегах тела девятерых мертвых шуанов и трех раненых. Был и еще один - его не задела ни одна пуля, и он оставался с товарищами, пока граф ездил за помощью. Этот шуан пригнал во двор нашего замка тяжело нагруженную повозку. Когда Селестэн по моему требованию сорвал с повозки покрывавшее груз промасленное полотно, мы увидели добрую сотню отличных ружей английского производства, пять бочонков пороха и ящик, набитый крупными золотыми монетами, в которых я опознала испанские пиастры - мне приходилось их видеть во время пребывания на Мартинике.
        - Иисусе! - не сдержал удивления Селестэн. - Вот это поклажа!
        - Да, - протянула я. - Тянет на немедленный расстрел и сожжение замка, если о таком узнают синие!
        Я поняла, что надо будет побеседовать с Буагарди на предмет того, что Сент-Элуа - не место для перепрятывания подобного груза. Рана его была не опасна. Брике не нашел доктора, но последний не так уж был и нужен: при должном уходе граф поправится сам уже через неделю. Правда, он потерял много крови и потому был слаб. Но, даже ослабевший, он не терял своего неизменного чувства юмора и оставался таким же насмешником, как и прежде. Это позволяло мне не затягивать с разговором.
        Аврора в точности повторяла роль, которую исполняла я три месяца назад. Из барышни аристократического воспитания она на несколько дней превратилась в сестру милосердия. Повязав фартук, она ухаживала за ранеными наравне со служанками: подавала пить, перевязывала, умывала, пыталась приободрить. Она распределяла свое внимание между ними вроде бы равномерно, не выделяя особо Буагарди, тем более, что рана его была легка, и со стороны это казалось просто роялистским рвением девушки. Шуаны полюбили ее и называли почтительно - «наша милая мадемуазель д’Энен». Но я догадывалась, что подобное рвение вызвано не столько роялизмом, сколько желанием подольше побыть подле графа, не вызывая при этом пересудов.
        А для меня эти дни были необыкновенно тревожными. Маленький отряд Буагарди был разбит синими солдатами из войск генерала Тапинье и не довез груз до места. Это значило, что синие бродят поблизости и, возможно, их больше, чем я себе представляла. К тому же, я слышала, что генерал Эдувилль, командующий республиканскими войсками в Бретани, активно пытается подавить шуанское восстание и проявляет при этом неожиданную изобретательность. Что же будет, если пойдут слухи, что я приютила шуанов и прятала у себя английское оружие? Ах ты Господи! Мне совсем не хотелось снова попасть в тюрьму, да и вообще быть лично во что-то замешанной. Своими опасениями, увы, я ни с кем не могла поделиться, разве что с Маргаритой. Остальные сочли бы меня недостаточно пламенной роялисткой.
        Вдобавок у меня был еще один повод для беспокойства. Я вменяла себе в обязанность наблюдать за Авророй. Глаз с неё не спускать. Мне вовсе не хотелось, чтобы она сбежала с графом или получила сомнительную репутацию его любовницы. Доверять Буагарди я не могла - слишком длинный шлейф побед числился за ним. Да и вообще мне казалось, что Аврора заслуживает более спокойной участи. Что мог ей предложить граф даже в лучшем случае? Разве что титул и весьма незавидную судьбу супруги врага Республики. Но ведь он даже этого не предлагал, ибо пока и речи не было о браке.
        Однажды, проходя мимо комнаты, где лежал Буагарди, я заметила, что дверь туда не совсем плотно прикрыта. Я заглянула. Аврора, видно, как раз принесла графу поесть и ставила поднос рядом с постелью. Граф взял ее за руку. Она не сопротивлялась, но и не смотрела в его сторону.
        - Вы отменный лекарь, - нежно и негромко сказал он ей. - Но можете ли вы врачевать души, Аврора?
        Сверкнув глазами, она высвободила свою руку:
        - Вашу душу не излечит никто!
        Это было похоже на ссору, на то, что Аврора ожесточена. Однако уже через пару дней я почувствовала изменения в их отношениях. Девушка, кажется, смягчилась; по поводу или без, но она снова часто оказывалась в его комнате, и мне довелось однажды увидеть - снова из-за двери - что, как только Аврора склонилась над графом, он сильно рванул ее к себе. Она, кажется противилась, но затаилась, не вскрикнула. Послышались звуки возни и поцелуев, потом все стихло, но эта тишина мне вовсе не понравилась. Я ожидала, что, может быть, Аврора сама прервет все это и выбежит, но их объятия затягивались и становились все более страстными. Поэтому я быстро отошла в сторону и громко затопала ногами, изображая идущую.
        Они отпрянули друг от друга и, когда я вошла, вид у них был вполне благопристойный… если не считать слишком румяных щек и растрепанных кос Авроры и слишком частого дыхания Буагарди. В глазах последнего было какое-то лукавство, и мне оно не пришлось по вкусу.
        - Аврора, - сказала я повелительно, - прошу тебя, оставь нас.
        Она попыталась улыбнуться.
        - Мама, но что такого ты можешь сказать господину графу, - такое, что мне и слышать нельзя?
        - Будь любезна, дай нам поговорить, - повторила я.
        Она вышла, метнув на меня довольно-таки разгневанный взгляд. Граф из почтительности попытался было подняться, но я жестом остановила его.
        Придвинув к постели стул, я села. И сказала так мягко и доброжелательно, как только могла:
        - Господин де Буагарди, надеюсь, вы понимаете, что дальше так продолжаться не может.
        Он молчал, глядя на меня.
        - Аврора еще так молода. Я ответственна за нее. И я бы хотела, чтобы к ней относились с уважением.
        - Она так хороша, - сказал граф с улыбкой.
        - Верно. Я полагаю, сударь, вы благородный человек, а потому убедительно прошу вас уважать красоту и наивность Авроры. Она еще ничего не понимает в жизни.
        - На мой взгляд, госпожа дю Шатлэ, мадемуазель прекрасно разбирается в вопросе, о котором идет речь.
        - Опасная рыцарственность, сударь.
        - Где нет опасности, там не может быть и рыцарственности, - галантно заметил он.
        - Поскольку вы знаете толк и в том, и в другом, - заключила я, - давайте оставим риторику и поговорим серьезно.
        Я чувствовала, что делать предложение, обручаться с Авророй он не намеревается. Это оскорбляло меня. Видимо, оскорбляло и Аврору - потому и ее отношение к графу было таким неровным. Если бы он хоть раз дал понять, что готов взять на себя обязательства по отношению к ней, я никогда не затеяла бы этот разговор. Но я ничего такого не слышала и просто обязана была вступиться за воспитанницу. Ей трудно с ним - искушенным, остроумным, вкрадчивым. Я должна уберечь её от нее же самой. Черт возьми, нельзя же допустить, чтоб ее жизнь была погублена!
        Я уже строже произнесла:
        - Уверена, сударь, что вы человек чести. Вы, кроме того, находитесь под нашим кровом. А посему я хочу услышать от вас только одно.
        - Что?
        - Вы перестанете тревожить мадемуазель Аврору. Иначе… видит Бог, иначе я буду вынуждена обратиться за защитой к своему мужу.
        Буагарди внимательно смотрел на меня. Потом тяжело вздохнул.
        - Мадам, я…
        - Ответьте мне, да или нет?
        - Да.
        Подавшись ко мне, он произнес:
        - Я уважаю вас и вашу семью. Я солгал бы, сказав, что не уважаю Аврору. Может быть, я даже… люблю ее. Однако, как бы там ни было, вы правы. Я не имею права продолжать.
        - Вы и так уже достаточно её скомпрометировали, - сказала я сухо. - Вся ваша переписка очень похожа была на любовную.
        - Бог свидетель, мадам, я этого не хотел.
        Он говорил серьезно, но вид у него был унылый. Я снова захотела спросить, что же ему мешает жениться? И снова сдержалась. Видимо, здесь замешаны соображения о чести рода. Древность имени не позволяет ему сочетаться браком с девушкой невесть какого происхождения. Поэтому, чтобы не слышать унизительных для Авроры откровений, я не стала расспрашивать.
        Буагарди некоторое время молчал, хмуря брови. Похоже, принять решение ему было очень нелегко. Заподозрив, что он колеблется и, может быть, планирует, как докучать Авроре втайне от меня, я уже готова была снова воззвать к его аристократической чести, но он вдруг произнес:
        - Черт… как же я мог забыть…
        - О чём вы?
        - Там, в левом кармане моего сюртука, - там письмо… Герцог дю Шатлэ передал его вам, когда мы были в Пен-Лан.
        Я чуть не вскочила с места:
        - Письмо герцога? Он знал, что вы окажетесь в Сент-Элуа?
        - Нет. Я и сам не знал, что меня сюда занесет. Но я отправлялся в Морбиган, стало быть, в ваши края.
        Буагарди усмехнулся, будто что-то вспомнив:
        - Герцог писал вам на лафете пушки, мокрый по пояс… Ох и холодная выдалась тогда ночка!
        Не дослушав, я стала шарить в карманах графского сюртука и вскоре нашла смятое, неопрятное письмо. Строчки были неровные, видимо, чернила так и брызгали из-под неочиненного пера. Ясно было, что создавалось послание в бивуачной обстановке… Не сумев скрыть от Буагарди своего волнения, я поспешно развернула письмо и стала читать - оно начиналось не с приветствия, а со слов «черт возьми».
        «Черт возьми, Сюзанна, этот ваш побег из Белых Лип - глупейшая из всех ваших выходок, которые вы когда-либо совершали. Только самая безрассудная женщина могла подвергнуть такой опасности и себя, и своих детей. Разве не говорил я вам о заложниках? Мадам, я готов умолять вас на коленях: уезжайте из Сент-Элуа, не теряя ни дня. Если вам безразлична собственная судьба, задумайтесь о детях - их тоже могут арестовать, синие не щадят детей.
        Что касается причины вашего ухода, то, к сожалению, у меня сейчас нет времени давать подробные объяснения.
        Я лишь могу повторить, что люблю вас, что безмерно благодарен вам и что нас разделило нынче сущее недоразумение.
        Уезжайте, приказываю вам, уезжайте в Белые Липы. У меня больше нет возможности вам писать.
        Александр»
        .
        В этом письме не было ни слова о том, что волновало меня больше всего, а именно: отказался ли герцог совмещать меня и леди Мелинду и осознал ли всю отвратительность этого намерения? Вместо извинений и объяснений здесь был сухой командирский тон, уместный разве что тогда, когда самому мужу не в чём себя упрекнуть! Я сложила письмо и, обернувшись к Буагарди, спросила:
        - Так что вы там говорили… герцог писал мне мокрый по пояс?
        - Да. - Буагарди удивленно приподнял бровь. - А вы не слышали еще?
        - О чём?
        - Да о том, сколько мы выгрузили оружия с английских суден.
        Граф рассказал мне, что в конце ноября, выполняя договоренности, давно заключенные между Кадудалем и лордом Уиндхэмом о помощи шуанам, английская эскадра в составе сорока пяти кораблей появилась на горизонте в заливе Киберон. Англичане были полными господами на море, поэтому республиканцы могли лишь в бессильной ярости наблюдать за их маневрами и взывать о помощи к генералу Арти в Ванне. Но и Арти ничего не мог поделать. Запертые шуанами в городах, синие гарнизоны если и решались высунуть нос за пределы городских стен, то сразу же получали от повстанцев взбучку и возвращались восвояси.
        Долгое время буря не позволяла шуанам действовать. Английские корабли курсировали вдоль берега, предупреждая их условными знаками о дальнейших планах. Наконец, море успокоилось. Для отвлечения внимания Кадудаль отправил несколько отрядов к Ванну, чтобы атаковать город. 28 ноября большое войско в 15 тысяч человек двинулось к мысу Пен-Лан. Более полусотни пустых повозок катилось за ним. Намерение шуанов выгрузить английское оружие не было секретом ни для кого. В полночь выстрел пушки оповестил о приближении трех британских фрегатов и начале операции.
        Все шуанские предводители участвовали в ней. Принять такой огромный груз - 6 пушек, порох, 30 тысяч ружей, множество ящиков с золотыми пиастрами - можно было за одну ночь, лишь объединив все шуанские силы. Герцог дю Шатлэ тоже прибыл в Пен-Лан со своим отрядом. Ночь выдалась ужасно холодная, свирепствовал ледяной ветер. Несколько человек умерло от переохлаждения… Разгрузка продолжалась до рассвета. Утром вереница тяжелых повозок потянулась по дороге в Мюзийяк, а на опустевшем побережье остались сотни шуанских суковатых палок - их количество позволяло представить масштаб операции.
        - Дубины теперь шуанам ни к чему, можно будет поменять их на настоящее оружие! - довольно заметил Буагарди, заключая свой рассказ.
        - Вы сказали, герцог был мокрый… Отчего?
        - Груженая лодка зачерпнула воды одним бортом, герцог с Кадудалем бросились её поддержать, чтобы не перевернулась. Надо было спасти груз.
        «Как это на него похоже, - подумала я, представляя мысленно эту картину. - Смелость до безрассудства, благородство до самоотречения… Надеюсь, Бог сохранит его от воспаления легких!» Вслух я произнесла, присаживаясь возле графа:
        - Послушайте, ведь если у вас теперь так много оружия и денег, это значит, что шуаны берут верх над Республикой?
        Буагарди, откинувшись на подушки, с недоумением посмотрел на меня.
        - Хотелось бы так думать, мадам. Но это было бы слишком самонадеянно.
        - Мой муж пишет, что в Бретани очень опасно. Вы тоже так полагаете?
        Он показал мне свою раненую руку.
        - Если вас это не убеждает, взгляните на могилы моих людей. Бретань захлебывается в крови. И в будущем, пожалуй, станет еще жарче.
        - Но почему? Республика слаба, а вам помогает Англия, разве не так?
        - Да, но ведь в Париже произошли очень странные изменения. Никто не может сказать, к лучшему для нас или к худшему. Я лично считаю, что ничего хорошего роялистам ждать не следует.
        Я не понимала:
        - Какие изменения? Объяснитесь, прошу вас.
        Он ответил с иронией:
        - Правду говорят те, кто считает, что Бретань - это край света. Даже самые важные новости доходят сюда с опозданием чуть ли не в месяц.
        - Да, мы не получаем газет. Но в нынешнее время это не так уж удивительно.
        Буагарди произнес, пытаясь выпрямить поврежденную руку:
        - В Париже произошел переворот, мадам. Директории больше нет. И Францией вот уже три недели правит генерал Бонапарт.
        3
        Как оказалось, Наполеон Бонапарт, вернувшийся в середине октября в Париж из Египта, времени даром не терял. Ему понадобилось чуть больше трех недель, чтобы подготовить заговор, разделаться с Директорией, разогнать Совет старейшин и Совет пятисот и получить от последних карт-бланш на принятие новой конституции и разработку новых законов.
        Понятно, что такого поворота событий Франция ждала, как манны небесной. Аббат Сиейес, один из директоров, еще с лета всем давал понять, что для грядущего переворота нужны «голова и шпага»; головой он считал себя, а шпагу тщетно искал, ставя то на одного генерала, то на другого. Талейран, отставленный с поста министра иностранных дел, хоть и иронизировал над самодовольным аббатом, называя его вороной в павлиньих перьях, тем не менее не жалел усилий, стараясь свести его с кандидатурами, пригодными на роль «шпаги».
        Симпатия, установившаяся между опальным министром и генералом Бонапартом, была всем известна, поэтому, едва последний переступил порог своего дома на улице Победы, Талейран свел его с членами Директории Сиейесом и Роже Дюко, замышлявшими переворот. Министр полиции Фуше, опутавший агентурной сетью все парижские салоны, был в курсе происходящего, но на этот раз прикрыл веками свои колючие холодные глаза, изображая слепого: как и многие, он надеялся извлечь выгоду из грядущих перемен.
        Да что там, сам Поль Баррас, наиглавнейший директор и наиглавнейший казнокрад, по сути, единолично управлявший Францией на протяжении последних четырех лет, догадывался о планах заговорщиков. На нем клейма негде было ставить; шлейф преступлений и воровства рано или поздно должен был бы потянуть его на дно. Революция ли, мятеж ли, заговор ли - любое из этих возможных событий так или иначе поставило бы точку в его карьере, и хорошо еще, если б только на ней!
        Так что Бонапарт в качестве орудия переворота казался Баррасу меньшим из зол, в каком-то смысле даже выходом из личного жизненного тупика. В конце концов, он отлично знал этого генерала и оказал ему немало услуг! Кто отдал ему Жозефину, вынув её из своей постели? Впрочем, Жозефина - это еще пустяк, главное, кто предложил Бонапарту роль палача роялистов в сентябре 1795 года? Генерал, не отказавшись быть палачом, открыл пальбу из пушек в центре Парижа, уничтожил на паперти церкви святого Роха более пяти сотен парижан, выступавших в защиту королевской власти, и стал после этого знаменитым. К нему прилипло прозвище «генерал Вандемьер» (так именовался в республиканском словаре месяц сентябрь), а служебным итогом этой бойни стало повышение - назначение в Итальянскую армию. По сути, Баррас стоял у истоков славы Бонапарта, стоило ли ему бояться его?
        Многие финансисты, прослышав о надвигающихся переменах, давали понять, что будут приветствовать их. Банкир Колло самолично принес генералу полмиллиона франков, уверяя, что стране давно не хватает порядка и что биржа возрадуется, если во Франции появится, наконец, достойное правительство.
        В начале ноября Люсьен Бонапарт, младший брат генерала, возглавил Совет пятисот. Поистине, сама судьба сделала заговорщикам такой подарок, ведь Люсьен явно мог дирижировать депутатами должным образом!
        И Люсьен смог. 9 ноября (республиканцы именовали этот день 18 брюмера), когда еще не рассвело, в необычно ранний для законодательных упражнений час оба Совета проголосовали за то, чтобы перенести свои заседания из Тюильри в загородный дворец Сен-Клу, и за назначение Бонапарта командующим военными силами Парижа. Причиной для таких странных решений послужили туманные слухи о каком-то заговоре, защитить Республику от которого по неведомым причинам мог будто бы лишь генерал Бонапарт. В целом складывалось впечатление, что перепуганные депутаты сами не до конца понимали, что происходит и за что они голосуют.
        Бонапарт не медлил. Тут же явившись в Тюильри, он выступил перед народными избранниками с путанной речью, в которой благодарил их за доверие и обещал сделать все, чтобы спасти Республику. Оратор из него был никакой, кроме того, в речи чувствовался корсиканский акцент - сразу было ясно, к публике обращается не француз, и это несколько всех покоробило. Однако, поскольку к тому времени на стороне заговорщиков были двое директоров - Сиейес и Дюко, а Баррас написал заявление о добровольной отставке, никто не решился высказать свой протест вслух.
        18 брюмера завершилось для заговорщиков триумфально. Аббат Сиейес, уверовав, что власть привалила именно к нему, верхом на белом коне объезжал войска в Тюильри, удивляя всех, кто знал его далеко не кавалерийское прошлое…..
        Впрочем, на следующее утро депутаты, прибывшие в Сен-Клу, уже довольно сконфуженно поглядывали друг на друга, вспоминая вчерашние декреты. Здравый смысл вернулся ко многим. Что это было вчера? Какая необходимость изгнала Советы из центра Парижа в это местечко? Кто до такой степени угрожал Республике, чтоб соглашаться на такие крайние меры - вручение власти Бонапарту?
        Протесты нарастали, гнев разгорался. К полудню дворец Сен-Клу клокотал, как адский котел. Объяснений от генерала требовал даже умеренный Совет старейшин. Что ж до Совета пятисот, в котором было немало якобинцев, то там готовы были разорвать генерала на куски. И речи не было о том, чтобы принять декреты об учреждении консульства, как того просили заговорщики, заседавшие в кабинетах на первом этаже. Депутаты требовали объявить генерала Бонапарта вне закона, как мятежника, посягнувшего на Республику, и никакие усилия его брата Люсьена уже не могли утихомирить разбушевавшийся зал.
        В какой-то миг генерал, видимо, счел, что настал час решительных действий и поднялся на второй этаж, где заседали Советы. Желая разъяснить депутатам свои намерения, он нарвался на страшный прием: якобинцы бросились к нему, норовя вцепиться в горло.
        Громовой рев потрясал своды:
        - Вне закона! Вне закона!!!
        В воздухе заблестели кинжалы. Гренадеры, закрыв Бонапарта собой, вывели генерала из зала. Под их прикрытием ему удалось уйти от атакующих депутатов, получив лишь несколько тумаков и отделавшись разорванной одеждой. Впрочем, сцена была для него по каким-то причинам так ужасна, что он пережил нечто вроде эпилептического припадка. В полуобморочном состоянии солдаты доставили его в кабинет на первом этаже. Вскоре к нему прибежал и Люсьен, заявляя, что управлять депутатами он более не может и декрет об объявлении Бонапарта вне закона вот-вот будет проголосован.
        - А ведь именно это привело Робеспьера на плаху, - обронил кто-то из присутствующих.
        Ряды заговорщиков стали стремительно редеть. Генерал говорил бессвязно, называл аббата Сиейеса «генералом» и выглядел полным невротиком. Многие из тех, кто его доселе поддерживал, сочли нужным исчезнуть. Талейран, Сиейес, Дюко, Люсьен, Мюрат, Ожеро - тех, кто остался, можно было бы пересчитать по пальцам…
        В самый последний миг, когда, казалось, все вот-вот будет потеряно, к Бонапарту вернулись ясность ума и присутствие духа. Бряцнув саблей, он бросился во двор, к войскам. За ним по пятам следовал младший брат. Обратившись к солдатам, генерал призвал их очистить законодательный корпус от «кучки бешеных». Для солдат, возможно, генеральский призыв сам по себе был бы сомнителен, но, подкрепленный присутствием Люсьена - официального председателя Совета пятисот, он возымел действие.
        Загрохотали барабаны. Под их неумолкаемый грохот генерал Мюрат и его гренадеры ворвались в зал заседаний.
        - Вышвырните-ка мне всю эту публику вон! - прокричал Мюрат, добавив непечатное словцо. Не сегодня-завтра он планировал жениться на сестре Бонапарта Каролине и, таким образом, воспринимал возможный успех будущего шурина как собственный путь к возвышению.
        Депутаты, столь смелые в обращении с Бонапартом, увы, проявили трусость, столкнувшись с гренадерами Мюрата. Никому и в голову не пришло сопротивляться: все разбежались за какие-то пять минут, просочившись в любые щели и даже попрыгав из окон. Тех, кто был пойман, заставили проголосовать за декрет об учреждении консульства. Народное представительство, с которого, собственно, и началась во Франции революция, было растоптано и унижено 19 брюмера в Сен-Клу - по сути, от него осталось мокрое место.
        Впрочем, никто не был убит. Не было даже раненых. Церемония разгона парламента прошла без единого выстрела - достаточно оказалось угроз и барабанного боя, а нервное замешательство Бонапарта лишь добавило анекдотичных штрихов к общей бесславной и жалкой картине.
        Поздно ночью новоявленные правители - Сиейес, Дюко и Бонапарт - принесли присягу. Что они предложат Франции, какие законы составят, на какую конституцию будут опираться - этого не знал еще никто. Можно было лишь предполагать, что, поскольку солдаты были главными героями переворота, армия и в дальнейшем будет играть в государственной партии главную скрипку.
        Рассказ Буагарди о брюмерианском перевороте я выслушала со смешанными чувствами. С одной стороны, за десять лет Республики сколько их было, этих переворотов, - не сосчитаешь! Разве так уж давно случилось 18 фрюктидора, когда всех, кто сочувствовал роялистам, выслали в Гвиану, на «сухую гильотину»? После подобных событий для нас ровным счетом ничего не менялось. С другой стороны, мне доводилось видеть генерала Бонапарта воочию. Он мне не нравился, но я бы не рискнула назвать его заурядным человеком, не способным что-либо изменить в стране. Да и Талейран был высокого мнения о нем, как я помнила, и всегда желал быть к нему поближе. Мне казалось, мой знакомый министр, потомственный вельможа, не стал бы искать дружбы какого-то ничтожества.
        - Глядите-ка, что у меня есть, - сказал Буагарди, протягивая мне ворох бумажных прокламаций. - Это издает наш остряк граф де Фротте. Хорошая иллюстрация к моему рассказу!
        Это были шуанские карикатуры на тему парижских событий. Бонапарт был изображен на фоне дворца Сен-Клу в виде смешного человечка, в страхе повисшего на руках своих гренадеров и едва волочащего ноги. Среди других лиц на рисунке я разглядела знакомое: чуть вздернутый нос, пышные волосы, завитые волнами… Кажется, это Талейран?
        - Так что же, бывший епископ Отенский играл большую роль в заговоре? - спросила я как можно безучастнее, пытаясь не выдать своего сильного интереса именно к этому персонажу.
        Буагарди презрительно прищурился:
        - О, да еще какую, сударыня! Он был одним из главных кукловодов в спектакле. Говорят, именно он убедил Барраса подать в отставку. У Талейрана был при себе миллион франков для подкупа этого молодчика, но он был так ловок и красноречив, что заставил Барраса уйти без всякой платы.
        - А что же с миллионом? - осведомилась я заинтересованно.
        - Расстрига наверняка оставил его себе. Уверен, Бонапарт не будет преследовать его за это. Они одного поля ягоды.
        «Возможно, это и правда, - подумала я рассеянно. - Это на Талейрана похоже, он умеет превращать свою службу в деньги». Впрочем, такие подробности сейчас занимали меня в последнюю очередь. Я лишь отметила мысленно, что новое возвышение Талейрана некоторым образом мне на руку - все-таки он мой добрый знакомый, он был увлечен мною, а потом сразу забыла об этом, захваченная другими соображениями.
        - Господин де Буагарди, так почему вы думаете, что положение шуанов с приходом Бонапарта ухудшится? Он сильный и здравомыслящий человек, он не может не видеть, что без короля Франция все эти десять лет падала в бездну. Боже мой, да ведь это даже беспутному Баррасу было ясно, что говорить о генерале?
        Буагарди внимательно посмотрел на меня, помолчал и ответил, что подобные речи ему доводилось слышать от многих роялистов.
        - Да, очень многие надеются на это, мадам. И даже предлагают закончить войну. Бонапарт, дескать, открыт для переговоров, и если посулить ему деньги…
        - …вот-вот, если посулить ему деньги?… - подхватила я. - Баррас, как говорили, был готов устроить реставрацию монархии за хороший куш… почему бы Бонапарту отказываться?
        Граф снова помолчал, будто заново перебирая в уме все «за» и «против», а потом заявил, что не верит в такую возможность.
        - Почему?
        - Генерал Бонапарт слишком вероломен, чтоб быть спасителем монархии. Он не похож на Монка. И ставлю сто против одного, мы не заставим этого выскочку плясать под роялистскую дудку.
        4
        Развязаться с графом и его людьми удалось легче, чем я ожидала. 5 декабря в Сент-Элуа прибежал Брике с ошеломляющим известием о том, что у скал святого Сульпиция заметили большой синий отряд. Это был очень тревожный признак. Буагарди быстро снарядился, поднял тех своих подчиненных, кто был в силах передвигаться, и готов был покинуть наш дом. Вечером того же дня в замок явились местные шуаны, жалкие остатки отряда Ле Муана, и предложили графу менее удобное, но более надежное убежище: часовню Святого-Бенедикта-что-в-Лесу.
        Ночью люди Буагарди перебрались туда. Раненого, который не мог ходить, отнесли в лес на носилках. Там они должны были дожидаться приказов командования, а в случае их отсутствия - уйти в леса Иль-и-Вилэна.
        Таким образом, мой разговор с Буагарди остался неизвестен Авроре, и внезапный уход графа вполне объяснялся сложившимися обстоятельствами. Я была рада такому удачному исходу: он избавлял меня от препирательств с Авророй. А она после того, как Буагарди уехал, была так печальна, что мне жаль было бы мучить ее еще и ссорами. Я вообще старалась отвлечь ее от всех домашних забот, понимая, что у нее тяжело на душе и ей нужно научиться жить с этой тяжестью. С книгой в руках она бродила по дому, гуляла в саду и окрестностям, невзирая на опасность, и выглядела словно в воду опущенная. Глаза ее погасли, она как-то ко всему потеряла интерес. Возможно, она чувствовала, что ее роман с Буагарди закончен. В эти дни с ее губ все чаще стала срываться фраза: «Я выйду замуж за первого достойного, кто мне это предложит».
        Все прочие обитатели Сент-Элуа, не терзаемые любовью, жили в страхе, который особенно усилился после известия, принесенного Брике. Шутка ли - синие поблизости! Это звучало угрожающе. Это означало разорение ферм, может быть, нападение на замок. Франсина мучилась опасениями за себя: не знают ли синие, кто ее отец? Ее, дочь Жана Коттро по прозвищу Шуан, сразу забрали бы в заложницы. Распространялись ужасные слухи: где-то синие изнасиловали женщину, где-то ограбили ростовщика, где-то кого-то ни за что расстреляли.
        Казалось, вернулся 1795 год, когда вся Бретань после разгрома роялистов на мысе Киберон трепетала перед республиканцами. Шуаны были не так сильны, как многие надеялись. Все больше синих войск прибывало на полуостров. Я бродила по поместью, мучаясь дурными предчувствиями. Может быть, угнать куда-нибудь скот? Но куда? Воображение рисовало страшные картины. Вдруг Сент-Элуа снова сожгут? Я никогда не перенесу этого!
        Я проклинала сейчас месторасположение поместья, такое выгодное и живописное. Здесь, посреди долины, белый замок сразу бросался в глаза… И, конечно же, привлекал внимание грабителей. Я плохо спала, прислушиваясь по ночам к каждому звуку, и молила Бога, чтобы никто из синих не узнал, что мы давали приют раненым шуанам.
        Лишь одно утешение было у меня: то, что ни я, ни окружающие меня люди, кроме Брике, синих пока не видели, и можно было надеяться, что слухи об их маневрах поблизости сильно преувеличены.
        …В день Святой Девы синие побывали в Сент-Уан - деревне, расположенной совсем близко от Сент-Элуа. Это был маленький отряд, не причинивший жителям никакого вреда: солдаты лишь выпили молока и забрали по лепешке хлеба.
        День был холодный. Редкий для Бретани иней покрыл желтую жухлую траву, сковал заросли дрока, голые ветви ежевики. Мы с Франсиной стояли на холме, наблюдая за дорогой. Дюжина синих солдат, жалких, оборванных, едва волочила ноги. Республиканцы направлялись, очевидно, в Канкарно.
        - Хвала святой Анне Орейской! - прошептала Франсина перекрестившись. - Наконец-то мы от них избавились!
        Она боялась за всех: за себя, за своих близнецов, своего будущего ребенка… даже за Селестэна, который ушел вместе с Буагарди и являлся связным между замком и отрядом графа.
        - Как вы думаете, ваше сиятельство, избавились мы от них? - спросила она тревожно, видимо, сама не веря в это.
        - Ах, дорогая моя, разве можно от них до конца избавиться? Это продолжается уже больше десяти лет и, вероятно, никогда не закончится. Вот когда мы все - те, что жили при короле - умрем, тогда, быть может, Бретань покорится и синие больше не будут грабить бретонцев.
        - Я уж так боюсь, прямо до дурноты, - пробормотала она на ломаном французском. - Недавно на рынке покупала рыбу и подала торговцу франки, так он говорит: пошла вон, проклятая синяя, со своими мерзкими деньгами, здесь нет изображения короля, такие деньги никогда ходить не будут… И не знаешь, кого больше бояться: синих или шуанов. От всех можно ожидать чего угодно.
        Я повернулась, собираясь вернуться в замок, и помертвела: буквально из-под земли перед нами выскочили какие-то люди. Их было, кажется, шестеро. Я попятилась и, споткнувшись о камень, едва не упала. Франсина поддержала меня. Мы переглянулись, снова посмотрели на незнакомцев и перевели дыхание: это, похоже, были шуаны.
        Правда, ни одного из них я раньше не видела, но тем не менее они были одеты как повстанцы: в серые суконные куртки, красные жилеты с двумя рядами медных пуговиц, сабо или кожаные башмаки. Один из них, наиболее цивилизованный - ибо на нем были гетры и сапоги - со свирепым видом выступил вперед:
        - Мы ищем Блонделя, - произнес он на нижнебретонском наречии. - Ну-ка, женщины, отвечайте, где можно его найти?
        Блондель - это было военное прозвище графа де Буагарди. Я молчала. Франсина с понурым видом произнесла:
        - Да откуда ж нам знать? Мы ни к чему такому не причастны.
        - Нам нужен господин граф! А еще больше - его убежище!
        - Убежище? Это еще зачем?
        - Проклятая девка! Разве ты не видишь, что мы убегаем от синих? Или ты хочешь, чтобы нас всех перестреляли здесь, в этой голой долине?
        Франсина, придав лицу крайне тупое выражение, пробормотала:
        - Вот странно-то! Как это синие могут за вами гнаться? Мы только что видели их - они шли в Канкарно.
        - Разве здесь есть только те синие, которых ты видела? Где граф, говори сейчас же! Нам надо спрятаться!
        - Не пойму я, что вы такое спрашиваете, - пробормотала Франсина.
        Где-то вдалеке громыхнули выстрелы. Шуаны встрепенулись и даже как-то присели переглядываясь. Франсина, смягчившись, спросила:
        - А вы из какого прихода будете?
        - Святого Лорана. Ну же, неужели ты допустишь, чтобы нам перерезали глотки? Нас ведь послали в помощь Блонделю! Слово «помощь» навело меня на мысль, что слова шуанов противоречивы: то они, дескать, убегают, то спешат помогать…
        Кроме того, в здешних краях Буагарди весьма редко называли по прозвищу. Я подалась было вперед, чтобы остановить Франсину, но она уже проговорила:
        - Ну, хорошо. Простите, что задержала вас. Видите ту тропинку? Ступайте по ней к самому лесу, а там вдоль скал до самого Букового Креста. После, за озером, увидите разрушенную часовенку. Да только берегитесь - там сидят часовые. Может быть, вы встретите моего мужа - ему велено следить за…
        Они уже не слушали ее.
        - Отлично! - крикнул главный. - Вперед, ребята! Разрази меня гром! Теперь-то мы поймаем его!
        Они бросились бежать по тропинке к лесу. Я побледнела как полотно. Отнюдь не католическое ругательство и последняя фраза навели меня на страшные подозрения. Франсина, тоже испуганная, повернула ко мне побелевшее лицо.
        - Ах, Боже мой, мадам! Не верится мне, что это шуаны! И башмаки-то у них без железных подковок…
        Мы обе, похоже, попались в ловушку и разболтали то, о чем болтать вовсе не следовало. Это, скорее всего, были лже-шуаны, иначе говоря - переодетые синие солдаты, гоняющиеся за Буагарди.
        - Как же я глупа! - причитала Франсина. - Не дай Бог, я погубила моего Селестэна! А мои дети? Что будет с моими бедными детьми?
        Я поспешила к замку. Следовало немедленно что-то предпринять, чтобы спасти Буагарди и его людей. Внезапное нападение было бы для них гибельно. К счастью, мне бросился в глаза Брике, который, насвистывая, как раз выходил из ворот.
        - Брике, мальчик мой! - обратилась я к нему, как делала всегда в самых сложных случаях. - Прошу тебя, беги в часовню. Синим стало известно, где находится граф, мы только что видели, как они направились в его убежище. Надо предупредить шуанов. Беги, и да хранит тебя Бог!
        Целый день мы настороженно прислушивались к звукам, долетавшим из леса. Брике долго не возвращался. Франсина была сама не своя от сознания того, что совершила. Она то и дело выбегала за ворота, чтобы посмотреть, не идет ли Селестэн. Маргарита пыталась успокоить ее, но это было, в сущности, невозможно. Я тоже хорошо понимала, что мы натворили. Я, конечно, не проговорилась, но присутствовала при этом. Если настоящие шуаны узнают, что это мы выдали Буагарди, то…
        Даже помыслить страшно было, что из этого воспоследует.
        В тот вечер я впервые серьезно подумала о том, что мне, наверное, следует смирить гордыню и уехать в Белые Липы. В конце концов, жизнь стоит дороже гордости. Вокруг Сент-Элуа слонялось столько синих соглядатаев, что нельзя исключать: со дня на день им станет известно, чья жена и чьи дети скрываются за этими белыми стенами… От таких мыслей кусок не шел мне в горло. Я не могла есть. Время тянулось необыкновенно медленно. Я то бегала к малышам и обнимала их, то бесцельно бродила по комнатам, то брала книгу и бессмысленно водила взглядом по строкам. Все валилось у меня из рук.
        Поздно вечером вернулись Селестэн и Брике.
        - Жаркое было дело, но, слава Богу, мы управились, - сказал Моан за ужином. - Хорошо, что Брике успел предупредить нас. Синие-то заплутали в лесу и не сразу к нам пожаловали, а мы тем временем приготовились… И откуда только они проведали, что господин граф скрывается в часовне?
        Брике, набивая рот колбасой, добавил:
        - Всех людей графа перебили. Погибли и те, что здесь выздоравливали. Только здешние шуаны и уцелели.
        После его слов в кухне наступила тишина. Селестэн и Брике ели, ничего не замечая. Мы с Франсиной переглянулись. Маргарита, ни о чем не осведомленная, тем не менее будто почувствовала опасность: прекратила громыхать кастрюлями и тревожно посмотрела не меня. Я уже подумывала, не уйти ли мне и не оставить ли слуг свободно беседовать между собой - при мне они всегда чувствовали себя скованно, но в эту минуту Моан поднял голову от тарелки с недоеденным фаршем и произнес:
        - Теперь уж Буагарди и шуаны не успокоятся, пока не найдут того, кто их выдал. А то, что предатель поблизости, ясно, как Божий день.
        Я вздрогнула. Франсина, ахнув, прислонилась к столу. Ее фигура в этот момент - отяжелевшая, с большим животом - казалась маленькой и поникшей. Комкая в руках полотенце, она едва слышно пробормотала:
        - Селестэн, да какой уж там предатель. Это я… это я проболталась.
        Её муж в недоумении уставился на нее.
        - Да-да, - подтвердила Франсина в отчаянии, чуть не плача, - я приняла их за шуанов. Они ведь переоделись, проклятые. И обманули меня. Кто же знал? Они по-бретонски совсем чисто говорили!
        - Так ты им рассказала о графе? Указала дорогу?
        - Да. Кто же знал, что…
        Она осеклась, со страхом глядя на мужа. Селестэн побагровел так, что красной у него стала даже шея. С хриплым гневным возгласом он вскочил на ноги и ударил Франсину по лицу. Вскрикнув, она упала на стул.
        - Боже мой! - ужаснулась я, бросаясь к ней. - Вы просто обезумели! Она же беременна!
        - Эх, мадам Сюзанна! Да как же мне иначе себя вести, если она, можно сказать, всех нас погубила своим дурным языком!
        - Она не хотела этого, вы же это понимаете. И прекратите размахивать кулаками, иначе я выгоню вас из дома сию же минуту!
        При всем том, что повод для возмущения у Селестэна был, подобная расправа над Франсиной казалась мне недопустимой. Я хлопотала над ней, приводя ее в чувство. Она, к счастью, не ушиблась и была далеко не так возмущена поступком мужа, как я.
        Селестэн, набычившись, смотрел на нас обеих.
        - Вы должны были помнить, что вы намного сильнее и что рука у вас тяжелая, - сказала я с негодованием.
        - Нет-нет, ваше сиятельство, - пробормотала Франсина, - лучше забыть об этом. Надо бы подумать о том, что делать дальше.
        - Что делать? - переспросила я. - Надо молчать, вот и все.
        Селестэн нетерпеливо произнес:
        - Вы, мадам Сюзанна, хоть и живете среди нас, но многого в нас не понимаете. Уж вы простите, что я так говорю, но с шуанами вы дела не имели. У них повсюду есть уши. Они непременно узнают, в чем тут дело. Даже земля служит шуанам, защищает их. Каждая травинка им правду рассказывает. Захотят раскрыть тайну - пойдут в лес, вызовут из родника деву-корригану, да от нее и узнают, кто проболтался.
        - Что же вы предлагаете? - спросила я, в душе считая все эти россказни Селестэна суевериями и глупостью. - Может быть, вы не будете дожидаться этого, пойдете и сами расскажете им о своей жене?
        - О Франсине я ни слова не скажу. Да и шуаны, если о ней узнают, то не тронут. Они возьмутся за меня. Они меня вздернут - за то, что рассказывал ей о делах.
        У меня мурашки пробежали по спине. Я много слышала о том, как расправляются шуаны с предателями. О шуанской мстительности ходили легенды. Кроме того, что мне было жаль Селестэна, я не верила, что шуанская месть остановится лишь на нем. Мне казалось, они не только до него, но и до Франсины, даже до меня могут добраться - если, конечно, Буагарди за нас не заступится.
        Вслух я сказала:
        - Мне кажется, вам надо уехать, Селестэн. Я дам вам денег и записку к моему брату в Париже. Он примет вас на службу.
        - Меня и в Париже прикончат, если захотят.
        - Вы можете уехать даже в Англию. О деньгах не беспокойтесь. Позже, когда все уляжется, вы вернетесь, а если нет, то Франсина приедет к вам.
        Он ответил, пытаясь говорить почтительно, но в голосе его прорывалось раздражение:
        - Благодарю за заботу, мадам Сюзанна, но все это мне не подходит. Я бретонец. И говорить-то толком могу только по-бретонски. Во Франции меня будут считать дикарем. Нет, не хочу я уезжать. Моя земля здесь. Будь что будет, мадам Сюзанна, но нигде в другом месте я не приживусь.
        Наступило молчание. Я качнула головой, точно желала сказать, что больше не могу предложить никакого другого выхода. Разыскать Буагарди и попросить его вступиться за Селестэна? Эта мысль была неосуществима. Сейчас, после нападения, графа и сам дьявол не найдет. К тому же, если он еще ничего не знает о промахе Франсины, зачем привлекать к ней внимание? Бог даст, шуаны вообще ни о чем не проведают. Нельзя же было всерьез воспринимать басни о том, что в Бретани и трава, и земля, и деревья рассказывают повстанцам правду.
        Завтра надо будет еще раз поговорить с Селестэном насчет отъезда. Конечно, отрываться от родины всегда трудно, но когда речь идет о спасении жизни, до таких ли размышлений?
        Я уже шла к себе, когда меня догнал Брике.
        - Плохо дело, ваше сиятельство, - сказал он вполголоса. - Очень плохо.
        - Что еще такое? - спросила я тревожно.
        - Селестэн не сказал вам правды. После боя одного лже-шуана взяли в плен. Уж он-то точно расскажет, кто выдал им путь к часовне. Со дня на день надо ждать беды. Лучше бы Селестэну скрыться.
        Я сжала кулаки. Черт возьми, счет действительно шел на часы. Конечно, я буду пытаться уговорить Моана уехать как можно скорее. Но надежды на его согласие было мало. Действительно, так ли уж много бретонцев решаются оставить родные края?
        5
        Шли дни, но ничего страшного не происходило. Мало-помалу тревоги улеглись. Я стала надеяться, что все обошлось. Франсина приободрилась. Однако Селестэн ходил нахмуренный, с крайне понурым видом, и даже не пытался развеселить жену. Глядя на него, сразу можно было понять, что он ожидает только самого худшего. Но когда я уговаривала его уехать, он почтительно, но резко отказывался.
        Работал он в эти дни за троих, брался даже за непосильный труд, словно желал забыться за работой. В конце концов, он почти надорвался после того, как нарубил в лесу вдвое больше дров, чем это было по силам обыкновенному мужчине.
        Поэтому, когда наступил день святой Люции и в деревне Сент-Уан открылась заново отстроенная церковь, Селестэн не смог пойти к мессе. А ведь новая церковь - это было событие на всю округу. Бретонцы радовались: наконец-то жителям ферм и хуторов вокруг Лориана не придется больше идти в город или пробираться в лес, в часовню святого Бенедикта, чтобы помолиться Богу. Сент-Элуа в этот день опустел. Я нарядила близняшек, взяла с собой Франсину, посадила на место кучера Брике, и мы поехали в церковь. Дома остался только Филипп, Маргарита да одна-две служанки. Селестэн тоже остался - и потому, что был болен, и потому, что надо было присмотреть за их с Франсиной годовалыми сыновьями.
        Назад мы возвращались пешком, чтобы подышать свежим воздухом. Настроение у нас было неплохое. Франсина даже улыбалась, и улыбка очень украшала ее миловидное, хоть и чуть исхудавшее, лицо. Близняшки бежали вперед; мы шли куда более медленно, толкуя о хозяйстве, домашних заботах, женских делах. Сент-Элуа был уже виден, когда я заметила на тропинке, проложенной по склону холма, двух незнакомых людей. Один из них был, кажется, священник - на нем было нечто вроде сутаны, заправленной в сапоги, под сутаной угадывалось оружие. Второй был очень маленького роста, с виду обыкновенный шуан. Он что-то напевал. Прислушавшись, я разобрала слова старой бретонской баллады:
        Пришла пора, красавица,
        Нам на войну отправиться,
        Настал прощанья час…
        Незнакомцы заметили нас и на миг остановились. Нам стало не по себе от их пристальных взглядом, и мы ускорили шаг. Торопясь к замку, я еще раз оглянулась на второго шуана. Его крестьянская одежда меня не обманывала: я узнала шевалье де Сен-Режана, которого видела несколько месяцев назад в день прощания с Александром. Уродливое лицо этого роялиста невозможно было забыть, равно как и темные горящие глаза… Что он делал здесь? Кто его послал? Сам он, как видно, не горел желанием поздороваться со мной и быстро скрылся в чаще вместе со спутником.
        Близняшки выбежали из ворот Сент-Элуа и спешили к нам.
        - Мама! - крикнула Изабелла. - Там что-то такое непонятное!
        - Где? Что случилось?
        - Башня заперта, а Маргарита сидит внутри и не может нам открыть!
        Мне казалось, они что-то путают, но тем не менее, я заторопилась домой. Я уже не сомневалась, что люди, которых мы видели внизу на тропинке, побывали в замке. Подбежав к башне, я поняла, что мои дочери были правы: дверь была подперта большим поленом. Я отбросила его и вошла внутрь. Там сидели насмерть перепуганные служанки и Маргарита.
        - Что здесь произошло? - спросила я, окидывая всех тревожным взглядом.
        - А что они сделали? - спросила в свою очередь Маргарита. - Вы видели что-нибудь?
        - Что видели? Ты о ком? Кто вас запер?
        - Шуаны! Разве вы не видели аббата в сутане и его дружка?
        Франсина за моей спиной сдавленно ахнула, припав к дверному косяку. Не глядя на нее, Маргарита возбужденно продолжала:
        - Мы сидели здесь - я, Селестэн, да эти девицы, когда вдруг открылась дверь и вошли аббат с помощником. Сели, попросили хлеба с маслом. Я подала. Потом аббат повернулся к Селестэну и говорит: «Принеси-ка, брат, топор». Селестэн, весь бледный, спрашивает: «Топор? А зачем вам топор?» Они отвечают: дескать, для того, чтобы совершить суд.
        Маргарита поведала жуткие подробности этого визита: как Селестэну было сообщено, что он приговорен, как он пытался оправдаться и был остановлен сухим возражением - «оправдания не нужны, веди себя, как настоящий бретонец»… Селестэн спросил, допустят ли шуаны, чтобы он умер без покаяния. Аббат указал ему на свою сутану - мол, недаром духовное лицо явилось сюда самолично, и предложил встать на колени и исповедаться.
        - Долго они говорили, - закончила Маргарита растерянно, - а после вышли, нас заперли, и мы не знаем, что дальше стало.
        Протяжный громкий стон вырвался из груди Франсины. Не помня себя, она бросилась вон из башни. Я посмотрела ей вслед, с содроганием представляя себе, что ей предстоит увидеть.
        - Да, мы видели аббата, - сказала я. - Но Селестэна не видели. Куда же они его дели?
        - Да куда же, как не…
        Маргарита не договорила, страшась произнести ужасные слова. И в этот миг громкий отчаянный вопль пронзил наш слух. Это кричала Франсина. Она даже не кричала, а выла, захлебываясь в хриплых безудержных рыданиях. Я на миг оцепенела от ее криков. Мне врезались в память глаза моих дочерей: расширенные, округлившиеся от страха… Какие побелевшие были у них личики… Потом я выбежала из башни.
        - Да вы с ума сошли! - запричитала Маргарита. - Там что-то ужасное, а вы беременны! Вам нельзя туда ходить!
        Я не остановилась, крикнула только, чтобы она задержала детей. Крики Франсины стихли, сменившись судорожными прерывистыми стонами. Обежав левое крыло замка, я пошла вдоль хозяйственных построек и, завернув на угол амбара, застыла на месте.
        К двери амбара была прибита за волосы отрубленная голова Селестэна. По какой-то случайности под ней оказался его же огромный деревянный башмак, теперь наполненный кровью. У этого башмака лежала на земле и билась в конвульсиях Франсина.
        Я на миг отвернулась, закрыв руками лицо. Дрожь пронзила меня. Потом, набравшись мужества, я посмотрела снова, и только теперь заметила обезглавленный труп, лежащий в луже крови. К стене амбара была прикреплена записка, в которой значилось: «Так умрет всякий, кто предаст короля».
        6
        Маргарита помогла мне раздеться, и я упала на постель, чувствуя себя совершенно обессиленной. Я была измучена и физически, и душевно. Маргарита погасила свечу и тихо вышла. Я слышала ее движения за дверью. Она, видимо, готовила себе постель.
        Сегодня был день похорон Селестэна. А двумя днями раньше после ужасной мучительной ночи Франсина разрешилась мертвым ребенком и, честно говоря, сама едва не отдала Богу душу. Все это было так изматывающе, что сейчас я не чувствовала ни рук, ни ног. Ужас переполнял душу. Существование здесь, в Бретани, казалось мне кошмарным. Как никогда, я чувствовала безысходность и одиночество. Если бы можно было куда-то убежать! Боже мой, столько людей на свете живут мирно и спокойно, так почему же мне никак не удается войти в их число?
        А еще я подумала об Александре, и такая тоска охватила меня, что я прикусила костяшки пальцев, подавляя стон. Как жаль, что он не оставил мне ни единого шанса. Я не могла теперь обратиться к нему за помощью, хотя, видит Бог, встретиться с ним мне хотелось больше всего на свете. Я ведь совсем одинока сейчас. Но как я могу жаловаться Александру? Он, может быть, вполне счастлив и к нему снова приехала великолепная леди Дэйл. Можно представить, как позабавит ее мое письмо! В конце концов, если бы я была важна для него, он нашел бы время, чтобы повидаться со мной.
        Дверь скрипнула и приоткрылась. Приподнявшись на локте, я увидела маленькую фигурку в дверном проеме. Это был мой малыш, облаченный в длинную ночную рубашку.
        - Филипп! - проговорила я встревоженно. - Что с тобой? Почему ты здесь?
        - Я не могу заснуть. Можно к тебе, мамочка?
        - Иди скорее, малыш! Ты совсем замерзнешь. Ты босой пришел? Ну, конечно. Ныряй скорее под одеяло!
        Я была даже рада, что мальчик пришел. Он часто так делал, его иногда пугала темнота и храп няньки. Я затащила сына под одеяло, прижала к себе, поцеловала его мягкие волосы.
        - Я боюсь, - признался он уже сонно. - Мне что-то страшное приснилось… я был в злом городе…
        - Не надо бояться. Спи. Я заберу тебя из злого города. Ты в безопасности, милый.
        Он быстро уснул - такой маленький, трогательно худенький. Спал он тихо, чуть приоткрыв рот. Его ручонка лежала в моей ладони. Филиппу не было еще и трех лет. Совсем еще малыш… Я смотрела на него, затаив дыхание, и в этот миг ощутила биение ребенка внутри себя. Кто же у меня родится? Сестра или брат Филиппа? Как же мне вынести все эти тревоги и родить его здоровым?
        В конце концов, я тоже уснула, прижимая к себе сына. Странно, но присутствие малыша меня успокоило. Его кожа пахла молоком и чем-то таким детским, от чего умиротворение разливалось в душе. Это вообще были лучшие моменты в моей жизни в Сент-Элуа, когда мальчик засыпал рядом, убаюканный мною.
        Пробуждение наше было ужасным.
        Началось оно с ощущения холода, охватившего все тело. Я еще в полусне поняла, что кто-то стягивает с меня одеяло, да так нагло и упорно, что я не могу этому противостоять.
        - Вот еще! Она, видите ли, противится!
        Я открыла глаза и увидела над собой какое-то безобразное носатое лицо. Чувствовался запах дешевого вина и табака. Сон как рукой сняло. Только то соображение, что рядом Филипп, удержало меня от истошного крика. Я села на постели, стягивая на груди рубашку. Человек, напугавший меня, шуршал чем-то в темноте, потом зажег свечу, и я увидела, что это обыкновенный гвардеец.
        - Синий солдат? - прошептала я в ужасе. - А что вы здесь делаете?
        - Синий! - передразнил он меня. - Не синий, а республиканский! Живо поднимайтесь. Мы вас увозим.
        - Куда? Что все это значит?
        Я ничего не понимала. Мне даже казалось, что это сон. Синий - в моей спальне, в Сент-Элуа?! Я бросила взгляд за окно - оттуда проникали сполохи света. Во дворе я заметила лошадей и фигуры солдат, облаченных в синие мундиры.
        - Вы арестованы! - грубо объявил гвардеец.
        - Я арестована?
        - Ну да. Вы и все ваши дети. Поднимайтесь и одевайте ребенка! Капитан ждет вас.
        У меня дрожь прошла по телу. Похоже, приходилось поверить, что все это мне не снится.
        - Но почему? Что я сделала? За что нас арестовывают?
        - За вашего мужа-разбойника, гражданка!
        И, совсем уже вспылив, солдат крикнул:
        - Поднимайтесь, я уже в тысячный раз вам приказываю! Не то вас выволокут и увезут в чем мать родила!
        Филипп, уже проснувшийся, цеплялся за меня руками и что-то испуганно шептал. Еще не до конца осознав, что происходит, даже не прогнав до конца сон, я обняла его, пробормотала что-то успокаивающе и стала лихорадочно одеваться. Он сидел на постели, не сводя с меня округлившихся глазенок. Крики доносились со двора. Сотни мыслей возникали у меня в голове, я была в полном смятении.
        Как синим удалось проникнуть в Сент-Элуа бесшумно? Они застали нас врасплох в постелях! Слуги устали и, должно быть, перепили хмельного за поминальной трапезой… А этот арест? Что такое случилось? Что совершил Александр? Впрочем, разве нужно ему совершать что-то дополнительное - он давным-давно объявлен вне закона. После минутного размышления я не сомневалась, что нас берут в заложники. Этого следовало ожидать. Я горько усмехнулась, вспомнив, что совсем недавно сама себе давала зарок, что лучше умру, чем снова попаду в тюрьму. Но вот мы арестованы, а умирать мне не хочется… Наверное, лучшее, что я могу сейчас сделать, - это взять себя в руки.
        - Сержант, - вежливо сказала я, повышая солдата в звании, - вы, наверно, добрый человек, и вам должно быть немного жаль нас. Может быть, вы объясните, в чем причина этого ареста?
        - Я вам уже сказал, что в вашем муже, - грубо ответил он. - А об остальном не спрашивайте. Мне ничуть вас не жаль.
        Я подумала, что надо быть бесчувственным скотиной, чтобы не испытывать сострадания к беременной женщине и ее детям. Слезы подкатили мне к горлу. Пересилив себя, я спросила:
        - Куда же нас отправят?
        - В Ренн. Под надежную охрану. Да поторопитесь же!
        Охваченная лихорадочными мыслями, я и не заметила, что оделась прямо на глазах у солдата, ничуть не смущаясь его присутствием. Филипп протянул ко мне ручки.
        - Мне нужно одеть сына, - сказала я, привлекая ребенка к себе. - Его одежды здесь нет. Нужно выйти в другую комнату. Могу я это сделать?
        - Нет. Не разрешено шнырять по дому. Мне приказано вывести вас на улицу.
        Гнев закипел во мне.
        - Вам приказано, может быть, убить мальчика? Сейчас холодно. Я не могу вывести ребенка в одной рубашке!
        Солдат равнодушно бросил:
        - Заверните мальчишку в одеяло.
        - А что с моими дочерьми? - спросила я, едва сдерживаясь.
        - Их взяли, должно быть, из той комнаты, в которой они были.
        Это было похоже на правду, ибо среди шума, долетавшего с улицы, я различала что-то похожее на своевольные вопли девочек. Я, хотя и надеялась, что зла им не причинят, почувствовала, что сердце мое облилось кровью. Надо поскорее идти туда, во двор. Я закутала Филиппа в одеяло, натянула на него свои чулки и отдала ему свои теплые ботинки, по ходу этих процедур успокаивая мальчика, насколько было возможно. Потом, проклиная все на свете, вышла с сыном за дверь. Солдат, взяв ружье, последовал за мной.
        - Мама, почему ты не выгонишь этого человека? - спросил Филипп, оглядываясь на моего стража. В моих ботинках, которые были ему велики, он все время спотыкался и еле волочил ноги. - Он из злого города, да?
        По-видимому, кошмарное пробуждение представлялось ребенку продолжением кошмарного сна. Я тяжело вздохнула.
        - К сожалению, малыш, он не оттуда. С негодяями из злого города я могу справиться, а с этими - нет.
        Пока мы шли через дом, я заметила, что у двери каждой комнаты стоит синий часовой. Обитатели, видимо, были заперты внутри. У крыльца я встретилась с Маргаритой и девочками. Они с криком бросились ко мне, схватились с обеих сторон за юбку, и я облегченно вздохнула, убедившись, что с ними все в порядке. Но они выглядели подавленными - боялись вооруженных грубых людей в синих мундирах, заполонивших Сент-Элуа.
        Авроры не было. Очевидно, ее не считали членом семьи герцога дю Шатлэ.
        - Хоть бы мне разрешили поехать с вами! - проговорила Маргарита, забирая у меня Филиппа. - Господи ты Боже мой! Неужто вам не позволили даже одеть ребенка?
        - Не позволили. Да ладно, он укутан достаточно хорошо, печалиться не стоит… Может, мне еще удастся уговорить их командира переодеть малыша. А что Франсина - жива? Ее не потревожили?
        - Откуда же мне знать? Нас с девочками вывели и никуда не разрешили заглянуть.
        Синие в этот набег, к счастью, вели себя более-менее цивилизованно. На заднем дворе слышалось кудахтанье домашней птицы, но прочего солдаты, похоже, не трогали и жечь поместье не собирались. У меня словно тяжелый груз свалился с плеч: больше всего я боялась именно пожара. Кроме того, в поведении республиканцев чувствовалась спешка - им явно хотелось поскорее справиться с заданием и убраться из Нижней Бретани.
        - Что такого натворил господин герцог? - прошептала Маргарита. - Что такого страшенного можно было сделать, чтобы синие решились даже на ваш арест? Пресвятая Дева, что за беспокойная страна!
        - Не знаю, - ответила я с мукой с голосе. - Я ничего не знаю, дорогая. Мне так плохо. Я даже представить не могла, что снова окажусь в тюрьме.
        Я гладила головки дочерей, прижимающиеся ко мне, но отвечать на все тревожные вопросы близняшек была не в силах.
        - Успокойтесь, мои вы сокровища, - твердила я машинально, - нам ничто смертельное не грозит. Взгляните на меня - я же не боюсь.
        Страха я действительно не чувствовала, ощущала скорее тоску и тяжелейшую тревогу за наше будущее. Надо же, арестовать детей… Даже их взять в заложники! Таков облик Бонапарта - нынешнего правителя Франции? Я проклинала все: Республику, безрассудство Александра, ужасное время, в которое мы живем. Меня подташнивало, и в этот миг я была почти уверена, что при таких обстоятельствах мне не удастся доносить ребенка. Нет, если я окажусь в камере наподобие тех, которые были в Консьержери, выкидыш будет неизбежен. Меня доконает страх за девочек и Филиппа.
        Вероника, почувствовав мою тоску, заплакала, зажимая рот рукавом зимнего плаща. Я резко одернула её:
        - Ну-ка, замолчи сейчас же! Никто не должен наслаждаться видом наших слез. Нельзя бояться синих, моя девочка. Наш папа защитит нас от них.
        Рядом раздался голос:
        - Не будьте в этом так уверены.
        Я подняла голову и увидела капитана, приблизившегося к нам. Он поклонился мне. Я стояла прямо, как ледяная статуя, и не ответила на приветствие, - в этой ситуации поклон с его стороны казался мне вежливым издевательством. Да и его ироничное вмешательство в мой разговор с Вероникой вовсе мне не понравилось.
        Капитан произнес:
        - Гражданка, у меня есть предписание от генерала Эдувилля, командующего Западной армией.
        Он развернул бумагу и, знаком приказав солдату с факелом приблизиться, прочел:
        - «Сюзанна дю Шатлэ - супруга, Вероника дю Шатлэ - дочь, Изабелла дю Шатлэ - дочь, Филипп Антуан дю Шатлэ - сын». Я не забрал никого лишнего, не так ли?
        Я промолчала, считая унижением что-то отвечать. Капитан сказал:
        - Вы имеете право взять с собой служанку и высказывать просьбы, касающиеся вашего содержания. Деньги на ваше пропитание будут взысканы с вас. Стражу, которой окружит вас Республика, оплачиваете тоже вы.
        - Забавно, - сказала я холодно.
        - Я рад, что вас это забавляет. Вы будете содержаться под домашним арестом до тех пор, пока ваш муж не сложит оружие и не подпишет мир с Республикой. Если он будет упорствовать, ваше положение может ухудшиться.
        - Мир? С Республикой? - Мне показалось, я ослышалась. - Неужели что-то подобное моему мужу предлагалось?
        Сама мысль об этом казалось дикой. Я привыкла жить, зная, что у Александра нет выбора: объявленный вне закона, он не мог надеяться на какое-либо снисхождение, при любой государственной перетасовке в Республике ему все равно грозил расстрел.
        - Первый консул всем мятежникам предложил мир, - невозмутимо ответил капитан.
        - Первый консул? Кого вы имеете в виду?
        Подобного титула я не слышала с тех пор, как в монастыре нам преподавали римскую историю.
        Тут уж маска невозмутимости слетела с лица офицера. Он искренне удивился.
        - Вы не знаете? Первый консул - это генерал Бонапарт. Францией вот уже больше месяца правят три консула. И недавно была одобрена новая конституция.
        Новая Конституция меня не удивляла, конечно, их было вдоволь за последние десять лет. Но консулы? Какое-то старое, архаичное словцо, откуда только выкопали его? Что за странный этот Бонапарт, устроил игры в Древний Рим и распространяет их на всю Францию!
        Однако до меня дошло, наконец, до какой степени мы в Сент-Элуа отстали от жизни. Бонапарт стал первым консулом, а кто другие? Кто вошел в правительство? Получил ли должность Талейран - наверное, он и стал одним из двух других консулов?
        Капитан не горел желанием рассказывать мне последние новости.
        - Нет, гражданин Талейран не стал консулом, он возглавил министерство иностранных дел, - сказал он неохотно в ответ на мои расспросы. - А в остальном я вас просвещать не буду. Неизвестно, не используете ли вы то, что узнаете от меня, для неправильного влияния на вашего мужа.
        Впрочем, даже без его подробных ответов у меня отлегло от сердца. Во-первых, я узнала, что Талейран снова влиятелен и вернулся в особняк Галифе. Во-вторых, выяснилось, что нас не бросят в тюрьму - речь шла лишь о домашнем аресте. Конечно, капитан сказал, что в нашем положении могут произойти перемены к худшему - в зависимости от поведения Александра, но сейчас я об этом не тревожилась. Я приложу все усилия, чтобы убедить его согласиться на почетный мир с Республикой. А пока нас поселят в нашем отеле дю Шатлэ в Ренне. Мне даже разрешили взять служанку, стало быть, Маргарита будет со мной…
        - У меня есть две просьбы, - сказала я медленно.
        - Я слушаю вас.
        - Позвольте моей горничной одеть Филиппа. Я беспокоюсь о ребенке. Думаю, капитан, вас никто не упрекнет, если вы сжалитесь над малышом.
        Он кивнул, и Маргарита сразу же отправилась в дом, сопровождаемая солдатом.
        - Что вы еще хотели попросить?
        - Мне не хотелось бы обсуждать с вами мое положение, но ситуация обязывает: я беременна, сударь. Я не могу ехать в Ренн галопом. Я дурно себя чувствую.
        - Вас повезут в карете. Она уже готова. Вы можете ни о чем не беспокоиться. Республиканцы - не звери, гражданка, и знают толк в вежливости. Неужели у вас не было возможности в этом убедиться?
        - О, много раз, - сказала я со вздохом. - В Консьержери и на площади Революции.
        Впрочем, по отношению к капитану я слегка кривила душой: он хоть и исполнял свои обязанности, но был достаточно вежлив. Заметив, что своей надменностью я и его настраиваю на такой же лад, я уже мягче спросила:
        - Скажите все-таки, что может нам грозить?
        - Если Александр дю Шатлэ не смирится и не подчинится требованиям первого консула, вас переведут в тюрьму. А потом, возможно, вышлют в Гвиану.
        - Что, и малышей тоже? - вскричала я в ужасе.
        - Таков закон, гражданка.
        Я прокляла в душе и этот закон, и Директорию, которая его приняла, и нынешнее правительство этих трех дурацких консулов. Мне вспомнились слова Александра: в случае опасности он советовал разыскать Фан-Лера и рассказать ему все. Но я была лишена возможности последовать совету мужа. Мы были так далеко от Фан-Лера и Белых Лип. И даже послать кого-то туда я не могла - нас окружал конвой солдат.
        Тогда другая спасительная мысль пронзила меня, и я в порыве отчаяния спросила:
        - Капитан, могу ли я написать письмо министру иностранных дел господину Талейрану?
        Республиканец посмотрел на меня с нескрываемым удивлением:
        - Вы знакомы с гражданином министром?
        - Да. Очень хорошо знакома.
        Капитан мгновение размышлял, потом покачал головой.
        - Нет. Пока что вы не имеете права писать никаких писем. Вы взяты в заложники и должны быть отрезаны от всего мира. А что вы хотите? Республике надоели мятежи. Пусть ваш муж узнает, что у правительства тяжелая рука.
        - Жаль, что правительство решило доказать это мне и моим детям, а не ему.
        Капитан сделал знак мне следовать с дочерьми к карете и вполголоса пробормотал, что сообщит своему командованию о моем желании написать Талейрану, едва мы приедем в Ренн.
        7
        Захватив власть, генерал Бонапарт принялся наводить порядок в западных мятежных провинциях, и взялся за дело так круто, что скоро все в Бретани почувствовали: у первого консула тяжелая рука. Он использовал политику кнута и пряника. С одной стороны, наводнял Бретань войсками и беспощадно расправлялся с шуанами, а с другой - обещал крестьянам не трогать более их религию, уважать церковь и священников, полностью простить тех роялистов, которые проявят желание порвать с прошлым и перейти к нему на службу. Капитан, арестовавший нас, дал мне почитать воззвание корсиканца, распространявшееся по всему французскому Западу.
        «Французы!
        Нечестивая война вторично охватила западные департаменты. Мятеж подняли изменники, продавшиеся англичанам, или разбойники, которые ищут наживы. Таких людей правительство не обязано щадить или разъяснять им свои принципы.
        Но есть граждане, дорогие своей отчизне. Мятежники лишь хитростями совратили их. Этим гражданам необходимо открыть истину.
        Были изданы и применены несправедливые законы. Граждан встревожили акты произвола, посягавшие на их безопасность и свободу совести. Повсеместно многим гражданам нанесли удар необоснованным занесением их в списки эмигрантов. Были нарушены великие основы общественного порядка.
        Консулы объявляют, что в силу конституции, гарантирующей свободу вероисповедания, будет выполнен закон, предоставляющий гражданам право пользования зданиями, предназначенными для отправления религиозных культов.
        Правительство простит и помилует раскаявшихся. Помилование его будет полным и безоговорочным, но оно покарает всякого, кто после этой декларации еще осмелится сопротивляться верховной власти нации».
        Я впервые за все годы революции читала такой толковый документ. В том смысле, что впервые на правительственном уровне было признано, что многие - в том числе и я - были преследуемы и лишены имущества без всяких на то оснований. Что были нарушены великие принципы неприкосновенности собственности. Что нам запрещали владеть домами наших предков и называться своими именами, ходить в свои церкви и венчаться у священников, которых мы считаем достойными этого звания… Надо было признать, что Бонапарт впервые обратил внимание на то, что Франция расколота и протянул руку (ну, хоть и в такой высокомерной манере) сотням тысяч французов, для которых королевские лилии оставались главными символами истории.
        Но Александр… К какому сорту мятежников относил его Бонапарт? Для моего мужа, похоже, было тут только два определения: либо он изменник, либо разбойник!
        В дороге я спросила об этом капитана. Он махнул рукой, не считая мое возражение важным:
        - О, вашему мужу всё простилось бы! Он должен только явиться к генералу Эдувиллю и подписать перемирие, как это сделали уже его друзья д’Отишан, Шатийон, Бурмон, Соль де Гризоль. Тогда уже в январе будет подписан мир. Первый консул предложит всем, кто сложит оружие, блестящие условия мира.
        - А если мой муж не…
        Капитан холодно ответил:
        - А если нет, то за все ответит его семья.
        Мне казалось, я попала в довольно жуткий переплет, оказалась между молотом и наковальней. Даже если Бонапарт поставит закоренелых шуанов перед выбором - смерть либо покорность - это, как я думала, приведет только к тому, что шуаны утвердятся в своих убеждениях. Их нельзя запугать. Я едко сказала, обращаясь к капитану:
        - Республика напрасно старается загнать Бретань и Вандею в угол. Лучше иметь дело со сражающейся Бретанью, чем с Бретанью-заговорщицей. Сражающаяся Бретань - это шпага, а Бретань-заговорщица - это кинжал! И потом, разве у консулов есть доводы, способные убедить Кадудаля?
        Капитан пожал плечами:
        - Кадудаль разве не будет доволен, если ему предложат высокий армейский чин?
        Я презрительно фыркнула: поразительно, до чего туманны представления синих о Бретани.
        - Армейский чин? Вы воображаете, что человек, четверых братьев которого и двух сестер вы казнили, мечтает о каком-то чине? Говорят, он хотел быть священником, но революция сломала его судьбу. Говорят, позже у него появилась невеста, но он запретил себе жениться на ней, потому что ваша месть может обрушиться на нее. Он будет сражаться до последнего, и вы, возможно, в этом убедитесь еще до прибытия в Ренн.
        Намекнув капитану, что его отряду не так уж безопасно разъезжать по дорогам Бретани, конвоируя заложников, я задернула занавеску и откинулась на подушки, считая разговор с капитаном законченным. Потом, повернувшись к Маргарите, горестно спросила:
        - Как ты думаешь, может ли герцог сдаться?
        - А как думаете вы, мадам?
        - Не знаю… я ничего теперь не знаю. Мне даже неизвестно, дорога ли я ему.
        - Но с вами Филипп, - тихо возразила Маргарита. - Герцог любит своего сына, можете не сомневаться.
        - Да, но ведь для него сдаться - это все равно что отказаться от себя. Нет, я почти ни на что не надеюсь… Я только мечтаю написать Талейрану.
        - Будьте уверены, они не будут вам в этом препятствовать. Монсеньор Талейран - это их поля ягода.
        Чем больше я думала о предложении, которое Бонапарт сделал шуанам, тем больше сомневалась в благополучном исходе. Безусловно, это было бы лучшим выходом для нас - если бы Александр согласился успокоиться и принял амнистию. Тогда у моих детей появилась бы возможность видеть отца, да и я не боялась бы за его судьбу. О нашей совместной жизни пока не приходилось задумываться, но даже если она не сложится, все равно в семье будет больше спокойствия, чем сейчас.
        Только вот сдастся ли он? Я усмехнулась. Борьба с Республикой является его мужской сутью. Да за все золото мира он не откажется от этой борьбы, не перейдет в лагерь противника. Никогда он не станет служить Бонапарту. Он презирает его как беспринципного выскочку и якобинца. Он даже вряд ли, как многие, думает, что Бонапарт сможет сыграть роль Монка и вернуть власть законному государю. И если я буду убеждать его смириться и отказаться от борьбы, что получится, возымей мои призывы успех? От Александра останется лишь пустая оболочка, ибо он не рожден для того, чтобы подчиняться тем, кого презирает, и вести жизнь слуги, благодарного за то, что его не трогают.
        - Как бы там ни было, - сказала я вслух, с яростью, звеневшей в голосе, - герцог обязан что-либо предпринять, чтобы освободить нас. Иначе… черт возьми, иначе я просто возненавижу его! Пусть делает что угодно, лишь бы нас не мучили!
        - Вот уж верно, - разгневанно поддержала Маргарита. - Он убивает синих, а нам что же, за это отвечать?!
        8
        Я надеялась, что слова о домашнем аресте означали, что нас заключат в отеле дю Шатлэ, и очень жестоким было мое разочарование, когда я поняла, что карета направляется не на улицу Шапитр, а на бывшую Королевскую площадь. Я осведомилась, что бы это значило, и мне разъяснили, что нам предоставят помещение в доме, в котором уже содержатся другие арестованные семьи роялистов.
        Так оно и случилось. Карета въехала во двор особняка, где прежде жил королевский прокурор. Дом был так оцеплен солдатами, будто в нем находились страшные государственные преступники. Ясно, что сюда никому не удастся проникнуть без разрешения генерала Эдувилля. Когда карета остановилась, я, выходя, окинула взглядом окна: к некоторым из них припали женские и детские лица. Итак, здесь мы действительно будем не одиноки. Мы, без сомнения, встретим здесь многих аристократок, которых постигла судьба, подобная моей.
        Нас провели наверх и заперли в довольно большой комнате, где стояли в ряд четыре кровати, аккуратно застеленные светлыми покрывалами. Здесь был умывальный столик, несколько стульев, камин, и синий солдат, который вошел вслед за нами, грохнул на пол несколько поленьев.
        - Разожгите огонь, - сказал он, - иначе вы замерзнете.
        Я дождалась, пока он уйдет, и, сделав знак Маргарите заняться камином, поспешила к окну. Меня интересовал только один вопрос: есть ли здесь какие-либо лазейки, которые могли бы облегчить наше положение и связать с внешним миром?
        Я распахнула балконную дверь, выглянула и, словно услышав мой призыв, в одном из окон левого флигеля мелькнуло женское лицо. Решительная стройная брюнетка, озираясь, поспешно вышла на балкон. За ее юбку держалась девочка лет четырех.
        - Я графиня де Симэз, - сказала она громко, пользуясь тем, что внизу не было охранника. - Приветствую вас! Я видела, вас только что привезли. Кто вы?
        - Я герцогиня дю Шатлэ, - сказала я, чувствуя облегчение от того, что встретила здесь такую знатную особу и, стало быть, единомышленницу. - Ради Бога, сударыня, расскажите, какова здесь жизнь? Что можно и чего нельзя? Можно ли каким-либо способом передать на волю весточку? Написать письмо?
        - О, дорогая! Они сами попросят вас писать письма… Из-за кого вы арестованы - из-за мужа?
        - Да.
        - Вот ему-то они и продиктуют письмо. Никому другому, увы, писать не разрешается.
        Она перегнулась через перила и громким шепотом произнесла:
        - Самый ужасный человек - это генерал Эдувилль. Он иногда наведывается сюда, и упаси вас Бог вести себя заносчиво! Этот человек недавно прибыл из Гвианы, где провалил военную миссию. Теперь он полон желания добиться успеха в Бретани. Он так жесток, что может отобрать детей… Есть ли у вас дети?
        - Есть, целых трое.
        - И четвертый ожидается, как я вижу… Будьте вежливы с Эдувиллем. Это тот пример ничтожества, которое очень чувствительно к проявлениям непочтительности. Он может отправить детей в приют.
        - И я должна быть вежлива с виновником нашего несчастья, - промолвила я угрюмо. - Ведь это он устроил аресты?
        - Несомненно.
        Мы посмотрели друг на друга и обе вздохнули. Я решила принять совет графини к сведению и быть с Эдувиллем осторожной. Расстаться с детьми - это было бы сейчас худшим бедствием для меня. У меня от переживаний непременно случился бы выкидыш, а такого удовольствия генералу я доставлять не хотела.
        - Ну, хорошо, - сказала я с тяжелым вздохом, - а какое несчастье привело сюда вас, графиня?
        - Называйте меня просто Жанна Луиза - будем считать, что беда нас сблизила.
        Я, в свою очередь, назвала свое имя, чувствуя симпатию к этой женщине. Она, похоже, обладала незаурядной силой воли, энергией и твердостью - всеми теми качествами, которых мне сейчас не хватало, и я была рада ощутить ее поддержку. Жанна Луиза не была красива. Высокая, слегка угловатая, она была даже несколько мужеподобна. А вот девочка, прижимавшаяся к ее ногам, была хороша, как ангелочек, - белокурая, с сияющим светлым личиком, очень похожая на моих близняшек.
        - Это ваша дочь, Жанна Луиза?
        - Да. Эдувилль уже угрожал разлучить нас.
        - А вы здесь тоже из-за мужа?
        - Нет. Я давно вдова. Мой брат служит в полку «Верные трону» у графа де Фротте, а мой сын…
        - Ваш сын?
        - Моему сыну уже восемнадцать, - сказала она усмехнувшись. - Он был в Нижней Бретани с графом де Буагарди.
        У меня перехватило дыхание. Господи, с Буагарди?! Мне-то было известно, что отряд графа уничтожен. Более того, среди его людей не было дворян еще до стычки на лорианской дороге. Что же стало с сыном графини де Симэз? Я взглянула на Жанну Луизу, но у меня не хватило духу озвучить свои догадки.
        - Ступайте отдыхать, - сказала она, заметив, что внизу появился охранник. - Вам понадобятся силы. Ах, я молюсь только о том, чтобы нас не выслали за море. И мне кажется, что самое трудное выпало не на долю наших мужчин, а на нашу.
        Мы кивнули друг другу и поспешили скрыться в комнатах. Я была рада, что у меня будет собеседница. Даже вот так, из окон, мы сможем иногда разговаривать. Услышать чей-то совет - это было очень важно для меня сейчас.
        Я вернулась к детям, раздела их, успокоила, попросила быть терпеливыми. На большее у меня не хватало сил. Маргарита приготовила мне чай - я продрогла до самых костей. Выпив две чашки, я забралась под казенное одеяло, закуталась в него до подбородка и, стуча зубами от легкой нервной лихорадки, охватившей тело, подумала, что мне следует в первую очередь помолиться, а потом отдохнуть.
        9
        Первые три дня нас никто не тревожил, так, будто синие хотели дать время нам хорошенько задуматься над своим положением. В целом условия были сносными. Коль скоро мы сами платили за свое содержание, то могли самостоятельно выбирать и продукты, и белье, и любые другие товары на рынке. Солдаты были неприветливы, но не грубили нам и никого не оскорбляли. Главная неприятность заключалась в том, что нам не позволяли выходить из комнаты, и дети просто-таки изнывали от скуки. Без свежего воздуха мои малыши стали совсем бледными. Отдушиной был балкон. Близняшки выбегали на него и переговаривались с маленькой Аделиной, дочерью Жанны Луизы.
        Я тоже общалась с графиней. Она, как более опытная узница, давала мне много мудрых советов. Мы сообщали друг другу новости, обсуждали события и наших тюремщиков. На наших глазах какие-то семьи освобождались, на их место прибывали другие; мы также были свидетелями отправки нескольких женщин в тюрьму, под более строгий надзор. Тюрьма находилась в Алансоне, где шуаны не имели никакого влияния, и надежды на освобождение оттуда было мало. Поэтому отправки в Алансон все очень боялись. Кроме того, зная, как ранее Республика расправлялась с правыми, можно было считать алансонскую тюрьму первой ступенькой на пути на сухую гильотину - в Гвиану.
        - Если бы я только знала, чем мы все это заслужили! - воскликнула я в отчаянии, наблюдая, как темная карета увозит несчастных женщин в тюрьму.
        Мадам де Симэз пожала плечами.
        - Может быть, дорогая, нам следует немного забыть о себе. Надо молиться о тех, кто воюет за нас, - им тоже нелегко приходится.
        Я в недоумении посмотрела на нее. Ее слова показались мне странными. «Молиться о тех, кто воюет за нас»?
        Но кто просил их это делать? Эта война давно стала бессмысленной и безнадежной, и уж конечно я никого не уполномачивала её вести!
        - Знаете, Жанна Луиза, - сказала я с легкой тенью раздражения в голосе, - не берусь судить, как прожили революцию вы, но я просто измучена этими тюрьмами, казнями и треволнениями. Я все время отвечаю за кого-то. Как я мечтаю хоть немного побыть самой собой, а не женой роялиста или дочерью эмигранта!
        - Вините в этом синих. Неужто мы можем ополчиться на своих?
        Я промолчала, но внутренне была готова ополчиться на кого угодно. Мне все это до ужаса надоело. Подумать только - в худшем случае развития событий я могу оказаться в Гвиане! В Кайеннской крепости, откуда не возвращаются живыми, где людей косит желтая лихорадка! А что станется с моими детьми? В целом мне удавалось сохранять спокойствие, но бывали моменты, когда я сознавала, что первый консул, должно быть, не шутит с шуанами, и меня охватывала паника. «Нет, - думала я, - я на все готова, лишь бы меня и детей отпустили! Никто - ни король, ни даже Александр - не стоят того, чтобы ради них погибать в Гвиане!»
        Было ясно, что спокойствие первых дней заключения обманчиво, что вот-вот наступит момент, когда пленным семейством дю Шатлэ займется генерал Эдувилль. Однако, прежде чем это случилось, я пережила визит иного гостя. Капитан, который доставил нас в Ренн, как-то раз под вечер заглянул ко мне и осведомился, по-прежнему ли я хочу написать письмо Талейрану. Получив утвердительный ответ, он впустил в нашу комнату коренастого краснолицего священника, в котором я с немалым удивлением узнала аббата Бернье.
        Да-да, это был тот самый аббат, который полтора месяца назад благословлял шуанов в поход на опушке Пэмпонского леса. Собственно, именно его молитвы сопровождали Александра при последнем уходе на войну. Удивленная донельзя, я даже слегка попятилась, не сводя с аббата глаз. Он испустил шумный вздох, уселся, широко расставив ноги, в кресло и знаком пригласил меня последовать его примеру.
        - Не удивляйтесь так, дочь моя, - сказал он, когда я села. - Времена очень изменились! Иной раз за месяц случится больше событий, чем за десять лет.
        - Как, вы здесь не в качестве пленника? - спросила я ошеломленно.
        Он хмуро поглядел на меня:
        - По-вашему, я достоин только того, чтобы синие меня вздернули?
        - Нет, конечно… однако ваше появление здесь, святой отец, по меньшей мере неожиданно.
        Аббат объяснил мне, что является ныне переговорщиком - лицом, уполномоченным вести переговоры о мире между Республикой и шуанами, и конкретные инструкции получает от самого Талейрана.
        - Я знал господина де Талейрана еще тогда, когда он был князем церкви, мадам. Еще тогда я имел возможность убедиться, что это умнейший человек, который может принести немало пользы Франции. Слава Богу, такие времена наступили. Конечно, господина Талейрана нынче не назовешь монсеньором и у римского престола на него накопилось немало обид, однако ему все простится, если он, находясь в правительстве первого консула, достигнет того, чего все мы мечтаем.
        - Чего все мы мечтаем? - переспросила я недоверчиво. - Уж не хотите ли вы сказать, что первый консул вернет трон его величеству королю?
        Аббат покачал головой.
        - Так далеко мы не заглядываем. Но вернуть церкви законные права первый консул готов уже сейчас, и господин де Талейран будет заниматься этим вопросом. Надеюсь, вы понимаете, что это положит конец шуанской войне.
        О, разумеется, я это понимала. Крестьяне, составлявшие костяк сопротивления синим в Бретани и Вандее, воевали по большей мере за свою религию, попранную революцией. Восстановление монархии - это было вторично. Они были не настолько фантазеры, чтобы сражаться до смерти за несбыточную мечту. Если крестьянам вернут церкви и перестанут грабить их фермы, пламя войны в Бретани угаснет.
        - Я только что из Парижа, - продолжал аббат. - С господином де Талейраном у нас была личная встреча. О вас, мадам, мы непосредственно не говорили, но он убеждал меня всячески способствовать переходу старого дворянства на сторону первого консула.
        - И когда вы узнали, что я здесь…
        - Когда я узнал, что знатная дама желает написать письмо господину де Талейрану, - подхватил аббат, - я поспешил сюда, чтобы переговорить с вами. Поспешил, хотя на недостаток дел я не жалуюсь…
        Аббат Бернье не вызывал у меня особого доверия. Он вкрадчиво говорил со мной о том, что мне следует призвать герцога дю Шатлэ к благоразумию и объяснить ему все выгоды службы первому консулу. Но мне до конца непонятна была роль этого священника и удивительна метаморфоза, случившаяся с ним так быстро. Впрочем, особого выбора у меня не было. Поэтому я оставила свои сомнения при себе и, выслушав аббата, обещала, что переговорю с мужем при первой же возможности. Я готова была обещать ему что угодно, лишь бы он передал в Париж мое письмо Талейрану.
        У священника было мало времени, поэтому я набросала лишь несколько строк. Собственно, там была всего одна просьба - о помощи. Я очень надеялась, что министр иностранных дел (из разговоров вокруг я уже поняла, что Талейран - особа, весьма приближенная к Бонапарту) сможет вытащить меня отсюда. Несмотря на досаду, которую я чувствовала по отношению к Александру, мне все-таки не хотелось допустить, чтобы меня использовали как орудие шантажа против него.
        «Если вечер в Ренси что-то значил для вас, Морис, - написала я, - и если нас соединили на краткий миг узы той привязанности, которая не забывается, я прошу вас вызволить меня из переплета, в который я попала по своей и не по своей вине».
        - Я передам ваше послание как можно скорее, - сказал аббат Бернье прощаясь. - Впрочем, и вы не медлите!
        - Хорошо-хорошо, - отвечала я со вздохом.
        Он убеждал меня переговорить с мужем. Знать бы еще, когда и при каких обстоятельствах мне это удастся!…
        10
        Усадив Филиппа себе на колени, я поила его с ложечки чаем. Совсем некстати была эта его простуда. Он подхватил ее, видимо, по дороге в Ренн, и вот уже второй день жаловался, что у него сильно болит горло. Прижимая к себе мальчика, я чувствовала, как горит его тельце даже сквозь одежду, - у Филиппа был жар. Я бы не отказалась от услуг врача, но здесь, под домашним арестом, визит доктора был обставлен такими трудностями, что казался почти невозможным.
        - А шоколад, мамочка? Не хочу чай, хочу шоколад, - капризничал малыш, плаксиво надувая губки.
        - Да, любовь моя. Я же обещала, что Маргарита вернется с рынка и вечером у нас у всех будет чашка шоколада - горячего, сладкого и душистого.
        Громкий женский крик донесся из коридора. Я вздрогнула. Хлопнула дверь, и в комнату поспешно вошла Маргарита.
        - Какое несчастье! - проговорила она, бледнея на глазах. Она, как моя служанка, одна имела право выходить в город - на рынок или за дровами. - Мадам де Симэз только что сообщили, что ее сын убит!
        - Боже мой, - прошептала я одними губами.
        Я давно подозревала, что с сыном графини случилось непоправимое, но ни разу не обмолвилась об этом вслух. Теперь, когда страшная догадка подтвердилась, у меня сердце облилось кровью от жалости к Жанне Луизе.
        - Может быть, теперь они её выпустят, - предположила я тихо.
        - Не знаю, мадам, не знаю. Да ведь это еще и не все новости.
        - А что еще?
        - К вам идет какой-то военный.
        Лицо Маргариты было очень бледно, и я, бросив на нее пытливый взгляд, поняла, что она чего-то не договаривает. Возможно, умалчивает о самом худшем. Неужели явился Эдувилль? Я вся затрепетала, подумав об этом, и хотела подробнее расспросить горничную, но звуки шагов и звон шпор, донесшиеся из коридора, на миг парализовали меня. Было уже поздно расспрашивать.
        Дверь отворилась. Сквозь шеренгу солдат, выстроенных в коридоре, прошел высокий решительный военный и остановился на пороге. Я продолжала сидеть, прижимая к себе Филиппа, болезненно подремывавшего у меня на груди.
        - Оставайтесь здесь, - бросил генерал солдатам, переступая порог.
        В том, что это Эдувилль, я не сомневалась, хотя выглядел он совсем не так, как я себе представляла. Человек, которого так боялись заключенные в этом доме аристократки, обладал совершенно бесцветной, но вовсе не плебейской наружностью. Он был высок, сух и худ: редкие светлые волосы облегали череп, тонкие губы были сжаты, а светлые глаза - презрительно прищурены. Он не производил впечатления палача, не выглядел ни злым, ни добрым. Он даже был похож на англичанина.
        - М-да, - сказал он, заменив поклон холодным кивком и не заботясь о приветствии. - Похоже, гражданка, ваш супруг не особенно озабочен вашим положением.
        Я почувствовала угрозу в его тоне и инстинктивно прижала к себе мальчика. Мне нечего было ответить на слова генерала. Эдувилль, заложив руки за спину, пристально оглядел комнату.
        - Видимо, - повторил он пронзительным голосом, - ваше положение не кажется ему затруднительным.
        - Чего вы хотите от меня? - спросила я, взяв, наконец, себя в руки. - Мы совершенно беззащитны. Неужели вы думаете, что чего-то добьетесь от нас насмешками?
        Его слова уязвляли меня больше, чем он мог догадываться. Я ведь тоже думала: почему до сих пор ничего не слышно от Александра? Без сомнения, он уже знает о том, что его семья арестована. Как он может заставлять нас мучиться? Целых три дня прошло! Гнев всколыхнулся во мне. Пораженная в самое сердце мыслью, внезапно осенившей меня, - мыслью о том, что Александр совсем нами не дорожит, - я поднялась, сверкнув глазами.
        - Так чего же вы хотите, генерал? - спросила я снова.
        - Как вам нравится здесь, ответьте для начала.
        Я осторожно уложила задремавшего Филиппа в кроватку и, повернувшись к генералу, покачала головой.
        - Мне здесь совсем не нравится, если вам угодно знать. Мы все здесь находимся без всякого на то желания. И я хотела бы…
        - Вот и отлично, - прервал он меня. - Сейчас вам принесут перо и бумагу, и вы честно напишете супругу, как вам здесь не нравится.
        - И вы нас отпустите? - с надеждой спросила я, хотя сознавала, что вопрос прозвучит наивно.
        Он холодно усмехнулся одними уголками губ.
        - Вынужден вас огорчить. Письмо будет доведено до сведения вашего мужа, но вы останетесь здесь. И если в течение нескольких дней Александр дю Шатлэ не оценит отеческую заботу консула, вас переведут в тюрьму.
        - В Алансон? - вскричала я в ужасе.
        - Да. Именно туда.
        Он смотрел на меня очень спокойно, очень холодно, ни один мускул не дрогнул у него на лице. Глядя на него, можно было понять, что будут бесполезны и мольбы, и просьбы, и слезы. Я имела дело с каменным человеком.
        - Совершенно напрасно, сударыня, это бессмысленное сопротивление. Ваш муж должен осознать, что иного выхода у него нет. Генерал Бонапарт требует не так уж многого - всего лишь слова чести и обещания, что герцог никогда больше не возьмется за оружие. Вас навсегда оставят в покое.
        - И что же… он должен будет служить корсиканцу?
        - О, это зависит от желания герцога, - с холодной любезной улыбкой ответил Эдувилль. - Хотя, не скрою, консул хотел бы видеть у себя таких людей, как ваш супруг. Они украсили бы республиканскую армию. Говорят, герцог дю Шатлэ десять лет воевал в Индии. Если это правда, то о многом свидетельствует.
        Я молчала, до боли ломая пальцы. Меня тошнило от отвращения к этому человеку. Эдувилль казался мне злобной мумией; бывали моменты, когда я сгорала от желания расцарапать ему лицо. Едва сдерживаясь, я спросила:
        - Так что же я выиграю, согласившись написать письмо? Поймите, генерал, прежде чем шантажировать своего мужа и писать ему под вашу диктовку, я должна знать, что получу взамен.
        - Вы выиграете время - целых четыре дня.
        - Отпустите хотя бы Филиппа, моего сына. Позвольте, чтобы моя горничная увезла его, и я сделаю все, что…
        С ледяной улыбкой на устах Эдувилль произнес:
        - Успокойтесь, гражданка. Я не торгуюсь с вами. Вы и ваши дети арестованы как враги Республики, а Республика не ведет переговоры с врагами, она им приказывает.
        Я вспыхнула, оскорбленная этим наглым выпадом. Этот генерал что же, принимает меня за идиотку? Письмо, о котором он просит, будет ударом по чести Александра, а я, хотя и злилась на своего мужа, была очень далека от желания вмешивать в наши размолвки синих. Синих я ненавидела.
        - Значит, - сказала я резко, - вы предлагаете мне написать письмо мужу и считаете, что четыре дня здесь меня удовлетворят?
        - Четыре дня здесь, а не в Алансоне. Многие дамы по достоинству оценили мое предложение.
        - Они, должно быть, не вполне вас поняли.
        - Нет, они просто не такие закоренелые роялистки, как вы. Вы, по всей видимости, сочувствуете делам своего мужа.
        Он качнул головой.
        - Гражданка, не вам первой мне придется напомнить, что вы сейчас не герцогиня, а обыкновенная заключенная, и что перед вами стоит не лакей из вашего любимого Версаля, а…
        - Не вам говорить о Версале! - вскричала я запальчиво. - Вы знакомы с ним не дальше конюшни!
        Я тут же испугалась того, что произнесла. Генерал некоторое время молчал, потом обнажил зубы в зловещей улыбке:
        - Вот как? Стало быть, мы подвергнем ваш роялизм испытанию.
        Он двинулся к двери, и я, преисполненная недобрых предчувствий, подалась вслед за ним. Распахнув дверь, генерал приказал:
        - Сержант и начальник полубригады, войдите.
        Два унтер-офицера вошли, щелкнув каблуками.
        - Возьмите ребенка, - велел Эдувилль, кивком указав на кроватку, в которой дремал больной Филипп.
        - Как это? - воскликнула я, бледнея от страха. - Что вы хотите делать?
        - Я хочу отправить вашего сына в приют. Там он будет избавлен от преступного влияния отца и матери.
        - Боже! - только и смогла выговорить я.
        Филиппа - в приют?! Мороз пробежал у меня по коже. Я помнила, как поступали в приюте с Жаном. Но Жану было хотя бы семь лет, а Филиппу нет еще и трех. Он простужен. Да он не вернется оттуда живым! Гордость, достоинство, негодование - все было перечеркнуто этой ужасной мыслью. Потрясенная, я загородила солдатам дорогу.
        - Нет! Нет! Ни за что!
        Повернувшись к генералу, я выкрикнула:
        - Конечно, я напишу, что угодно, я что угодно сделаю! Оставьте ребенка в покое. Он такой еще маленький. Прошу вас! Что вы хотели, чтобы я написала? Пусть это будет даже послание в ад, я напишу его, только не причиняйте зла Филиппу!
        - Вы уверены, что не передумаете? - насмешливо спросил генерал.
        Злые слезы брызнули у меня из глаз. Я не смогла заставить себя ответить и лишь кивнула в ответ.
        - Помните, гражданка, - назидательно предупредил он, - если вы позволите себе нанести мне еще одно оскорбление, я выполню свою угрозу. В этом доме уже не одна дама убедилась, что я не бросаю слов на ветер.
        Я молчала, кусая губы. Мне подали бумагу, перо и чернила. Я села к столу и некоторое время оставалась неподвижна, пытаясь собраться с мыслями и хоть чуть-чуть успокоиться. Гнев душил меня, слезы, которые я пыталась скрыть, падали на бумагу. Никогда еще меня не шантажировали жизнью детей!… Я оглянулась на Филиппа: подле его кроватки по-прежнему стояли солдаты, а сам он, бледный, осунувшийся, укрытый потрепанным одеялом, выглядел беспомощным и совершенно беззащитным.
        Страх снова захлестнул меня. Разве я могу предать этого маленького человечка, отдать его на растерзание? Малышу не на кого надеяться, кроме как на меня. Даже отец от него отказался! Вдобавок ко всему легкие болезненные спазмы пронзили меня изнутри. Я так испугалась, что это может быть выкидыш, что прежний страх перерос в панику. Нет, надо подумать прежде всего о себе! О детях. Я не хочу потерять ребенка, но, если эти люди решат подвергнуть меня еще одному испытанию, это непременно произойдет. Я снова оглянулась, поймала нетерпеливый взгляд Эдувилля и, уже ни о чем не раздумывая, стала торопливо писать.
        В нескольких строчках я выразила все свои чувства… Я сообщала, что плохо себя чувствую, и что если меня немедленно не освободят, я потеряю ребенка. Писала, что вконец измучена, что мужества у меня больше не осталось и что бояться за троих детей - это слишком для меня одной. Я погибну, если мой муж не образумится. Что угодно, как угодно, но этот кошмар должен закончиться. В принципе, все это была правда.
        - Письмо будет проверено опытными людьми, - сказал Эдувилль, просматривая мое сочинение. - Если вы что-то зашифровали здесь, или вложили в слова какой-то тайный смысл, или секретно подстрекали мужа к неповиновению, вас…
        - Вы напрасно угрожаете! - сказала я с мукой в голосе. - Неужели вы всерьез полагаете, что я думала о таком?
        - Будем надеяться, что вы говорите правду.
        Он отослал солдат, качнул головой, словно прощался, но уже у двери добавил:
        - Если вскорости ваш муж не появится в Ренне и не сдастся, вы отправитесь в тюрьму. Время пошло, гражданка.
        - Я уже это слышала, - сказала я с неприязнью, обессиленно опуская голову на скрещенные на столе руки.
        - Ну, так могу сказать вам еще кое-что новое. Ваше поведение я расцениваю как вызывающее. Так что можете быть уверены, что в случае плохого исхода дела я первым буду рекомендовать вас к ссылке. В Вест-Индии никто не помешает вам высказывать свои роялистские взгляды.
        Я хотела сказать, что, может быть, придет время, и роялисты расстреляют его самого за то, что он сейчас творит, но у меня не хватило смелости. Нельзя навлекать гнев этого мерзавца на детей. Да и сил для перепалки у меня не было. Я чувствовала себя подавленной, словно обескровленной. Мужества у меня не осталось. Эдувилль ушел, чтобы наводить ужас на других узниц, а я, едва дверь за ним захлопнулась, ощутила, как горючие слезы текут по моему лицу. Я не рыдала, я просто плакала, понимая, что у нас совсем мало надежды. Если Александр не подчинится… и если Талейран не откликнется…
        - Мама, почему ты плачешь? - Ко мне подошла Изабелла и дернула меня за юбку. - Тебя обидел этот господин?
        - Этот господин? - переспросила я с отчаянием. - Меня обидел твой отец! Видит Бог, я так устала от этого!
        Мой голос прозвучал резко, с ненавистью. Изабелла даже попятилась, испуганная моим тоном.
        - Папа? А почему папа виноват?
        - Потому что не приходит за нами, вот почему!
        У Изабеллы испуганно задрожали губы, и слезы блеснули в серых глазах. Я опомнилась, осознав, что потеряла над собой контроль. Сжимая виски пальцами, я спросила:
        - Что ты хотела узнать, Бель? Прости, что я кричала.
        - Я хотела узнать, когда мы отсюда уедем? Нам с Вероникой тут не нравится.
        Малышка не понимала абсолютно ничего из того, что происходило. Даже разговор с Эдувиллем, при котором она присутствовала, остался для нее загадкой. Я со вздохом погладила ее по волосам:
        - Пожалуйста, Изабелла, ступай в к сестре и помолчи. Не задавай мне больше таких вопросов. Ты же видишь, что мама нездорова. Оставь меня в покое. Поиграй с Вероникой.
        Маргарита помогла мне дойти до постели. Я легла, кусая губы, и закрыла лицо локтем. Боль внутри не утихала. Я повернулась то так, то эдак, и, вконец измученная болью душевной и физической, застонала.
        - Что с вами? - склонилась надо мной горничная.
        - Не знаю… Если бы мне сейчас потерять ребенка…
        - То что же?
        - То я бы хоть от одного страха избавилась, - проговорила я сдавленно, прикусив костяшки пальцев. - Так надоело бояться!…
        - Ах ты Господи. Не говорите такого! Могу ли я чем-то помочь, милочка?
        - Нет. - Я поморщилась. - Просто посиди рядом и помолчи. Мне от твоего присутствия спокойнее.
        Сколько времени прошло в этом молчании? Я была в полной прострации. Боль мало-помалу исчезала, и я впадала в какое-то мучительное полузабытье.
        Тело нашло, наконец, покой, а душа и разум были просто изранены непосильными испытаниями, навалившимися на меня. Тюрьма через несколько дней… Талейран не ответит на мое письмо так быстро, это понятно. Неужели мы окажемся в тюрьме? Неужели туда попадут даже дети? А я - чем я заслужила такое очередное несчастье? Я, конечно, иногда воровала, хитрила и даже убивала, но только ради того, чтобы выжить самой. Впрочем, может, мне лучше было бы умереть и давно избавиться от всего этого ужаса?
        Маргарита в который раз склонилась надо мной и спросила:
        - Может быть, позвать на помощь? Вам очень плохо?
        - О, а может ли мне быть хорошо?
        Я с усилием приподнялась на локте и поглядела на горничную.
        - Не беспокойся, у меня уже ничего не болит. Меня мучит другое.
        Она настороженно смотрела на меня. Мое лицо - бледное, осунувшееся - было искажено гримасой гнева, закушенные губы запеклись, в глазах стояла ярость.
        - Александр… Кто бы мог подумать? Да, Маргарита, кто бы мог предположить, что именно он причинит мне такие муки? Зачем только я его встретила? И зачем не дала ему умереть? Ведь если бы он погиб, ни я, ни Филипп, ни девочки не оказались бы здесь!
        - Господь с вами! - прошептала испуганная Маргарита. - Замолчите! Герцог, может быть, еще вызволит вас!
        - Может быть. Но эти дни, Маргарита, - как забыть эти дни? Никогда я их не забуду!
        Я снова заплакала, понимая, как мало пользы от того, что я сержусь на Александра. Моя ярость ничего не изменит. Вероятно, нас отвезут в Алансон. Не было ни малейшей надежды на то, что мой муж сдастся: если он не сделал этого до сих пор, то уже и ждать нечего. Таков его выбор. Ему честь дороже, чем я и дети…
        Из противоположного угла комнаты раздался голос Вероники:
        - Мамочка, а что такое Республика, о которой все говорят?
        Превозмогая слезы, я в сердцах бросила:
        - Дорогая моя, запомни: Республика - это самое худшее, самое чудовищное из того, что только может существовать на свете!
        11
        Я стояла, припав к оконной раме. Весь сегодняшний день - 24 декабря, сочельник - был золотой, светлый, солнечный, а вечером заря горела в полнеба: вся малиново-блестящая, почти вишневая. Посреди небес шла густо-синяя стрельчатая полоса, а по краям - прослойки тончайших алых оттенков. Малиновые краски сгущались, догорали, а через пару часов, должно быть, появятся бурые и сиреневые тона. И - день угаснет. Ночь застанет нас уже в Лифре.
        Я была полностью одета и ждала, пока нас позовут. Собственно, целый день мы провели на чемоданах, ожидая, когда прибудет конвой. Прибыл он уже после полудня. Сейчас меня и детей ждала внизу большая неудобная карета. Нас отвезут в Алансон, и Рождество нам придется встретить в тюрьме.
        Да, неделя миновала, а герцог дю Шатлэ никак не ответил на предложение генерала Эдувилля. Это его молчание, конечно, не укладывалось у меня в голове, но в целом за семь дней ожидания я смогла собраться с силами и вернула себе мужество. Я приготовилась к худшему и постаралась распрощаться со всеми иллюзиями. Мужество - это единственное, что могло нас спасти. Кроме того, оставалась надежда на вмешательство Талейрана, которое могло выручить нас и в Алансоне.
        Одетые по-зимнему, малыши возились на полу. Вероника поучала Филиппа:
        - Синих не надо бояться. Папа все равно нас защитит. Так сказала мама.
        Я подошла к ним, привлекла к себе сразу всех троих.
        - Дети мои, - сказала я как можно серьезнее, - послушайте меня. Нас окружают сейчас очень недобрые люди. Они сильнее нас и увезут нас в очень плохое место, где нам не понравится. Но, хотя они и злые, мы можем от них кое-чем защититься. Надо только не плакать, не бояться и любить друг друга. Мы должны быть очень дружны сейчас.
        Я догадывалась, что Филипп вряд ли понял мои слова до конца, и обращалась главным образом к дочерям, которым шел уже шестой год и которые были уже способны кое-что осмыслить.
        - Нам нельзя обижать друг друга, птенчики мои. Любовь - единственная наша защита. Вы, Вероника и Изабелла, - старшие, и должны позаботиться о Филиппе, если… если меня с вами вдруг не будет. Держитесь всегда вместе. Не давайте чужим людям увидеть, что вы ссоритесь, а тем более деретесь.
        Похоже, своей речью я нагнала страху на детей. В глазах Вероники показались слезы. Я поцеловала ямочки у нее на щеках, потом приголубила Изабеллу и Филиппа.
        - Плакать не надо. Мы вместе, и нам пока хорошо.
        - А папа? Ты же говорила, он нас защитит!
        - Обязательно, - проговорила я тихо. - Так и будет. Он приедет за нами на большом вороном коне и разгонит всех врагов.
        Он проучит их. И нас уже никто никогда не тронет.
        - На большом вороном коне? - спросила Изабелла. - Вороной - это значит черный?
        - Да, моя девочка.
        Я снова сильно, почти судорожно их обняла, прижала их головки к своей груди как можно крепче. Позади скрипнула дверь. Вошла Маргарита.
        - Мне приказано вас позвать, - сказала она, поправляя большой зимний капор на голове.
        В её глазах тоже стояли слезы. Нам предстояла разлука. В Алансон нас повезут без сопровождения горничной. Условия содержания ужесточались, и меня лишали служанки. Но Маргарита собиралась через день-другой выехать в Алансон почтовым дилижансом, снять жилье в городе и пытаться там помогать нам. Ну, хотя бы передавать вкусное съестное… Я, нечего скрывать, была рада, что она не оставляет нас.
        Казенная карета была рассчитана на шесть мест, из которых, как мне сказали, лишь три принадлежало нам. Я взяла Филиппа на колени. Рядом с нами сел вооруженный капитан - тот самый, что арестовывал нас в Сент-Элуа. Он приветствовал нас кивком головы.
        - Так мы заночуем в Лифре? - спросила я.
        - Да. Нас уже ждут там.
        Его взгляд скользнул по мне, потом по девочкам, и лицо его слегка исказилось.
        - Каков же у вас супруг! - сказал капитан в сердцах. - Чего уж скрывать, мой отец был кабатчик, я не могу похвастаться происхождением, но своего сына я бы не предал!
        - Не льстите себе, - сказала я спокойно, но едко. - Мой муж, по крайней мере, сражается, как положено солдату, а вы избрали себе занятием войну с женщинами. Без сомнения, многие бретонки надолго вас запомнят.
        Появился кучер - высокий нескладный малый, в рединготе с высоченным воротником. Он шатался, как пьяный, и с трудом забрался на передок. Рядом с ним уселся капрал с пистолетом наготове. Нас должны были везти под усиленной охраной: помимо капитана и капрала, на расстоянии пятисот шагов за каретой будет следовать вооруженный конвой из десяти гвардейцев.
        - Кучер на месте, - сказала я с неприязнью, - так чего же мы ждем?
        - Ждем еще двух пассажирок. А этот кучер…
        Капитан распахнул дверцу и прокричал:
        - А откуда прислан этот кучер, капрал?
        - С почтовой станции. Мы всегда так делали.
        - Да только сегодня вы, кажется, выбрали пьяного.
        - Кто пьян? - отозвался кучер. - Что за напраслина? Верно, я был в таверне, но ел только салат и ничего больше!
        Голос у него был гнусавый, тон развязный, так, что даже слушать было противно, и его возражения только убеждали в том, что кучер пьян. Капитан, чертыхнувшись, возвратился на место. В этот миг к карете приблизились Жанна Луиза де Симэз и ее дочь Аделина.
        У меня защемило сердце, когда я увидела ее мертвенно-бледное лицо, прядь волос, поседевших за несколько дней и выбившихся из-под шляпы. У нее был убит сын. Я не представляла себе, как можно перенести такое горе, меня пробирал ужас при одной мысли о подобном. Как сомнамбула, она села в карету, прижимая к себе девочку, а я была полна таких жалости и трепета по отношению к ней, что даже не решалась что-то сказать: любые слова казались мне фальшивыми, плоскими по сравнению с глубиной ее боли. Я лишь на миг сжала ее руку. Она не ответила на пожатие, только скользнула по мне усталым взглядом, - таким усталым и пустым, словно у нее ни на что не было сил.
        - Мы едем в Алансон, - сообщила Вероника Аделине. - Мама говорит, что там нам будет плохо.
        - Плохо? - удивленно прощебетала Аделина. - Нет! Я уже бывала в Алансоне, мы встречали там Рождество. Там очень-очень красиво! Тебе понравится!
        Я тяжело вздохнула, слушая этот беззаботный диалог. В этот момент Изабелла, совершенно неожиданно даже для меня, а уж для прочих тем более, вытянулась телом вперед и сильно лягнула капитана ногой. Лягнула - и замерла, поглядывая на него со злым лукавством. Капитан, выругавшись и сообразив по ее глазам, что это сделано нарочно, назвал ее «противной девчонкой» и сильно потянул за ухо. Изабелла ловко изогнулась и, блестя глазами, так цапнула его зубами за руку, что тот вскрикнул.
        - Тысяча чертей! Предупреждаю, если вы не успокоите эту бестию, я прикажу ее связать!
        Я живо перетащила Изабеллу поближе к себе, но ничего не сказала, даже не выразила неудовольствия. Девочка, ничуть не смущаясь произошедшим, потирала ухо и смотрела на капитана с таким угрожающим нахальством, точно хотела дать понять: только расстояние, дескать, спасает тебя от моей мести! Похоже, подумала я, невольно улыбаясь, эта маленькая особа обладает просто-таки железным характером. Я погладила ее по щеке и поцеловала, прижимая к себе.
        Капитан отвел взгляд и дал приказ отправляться.
        Ночь, тихая, задумчивая, спускалась постепенно, очень медленно. Под темными облаками от розовой сияющей зари осталась лишь светлая желтая полоска, плывущая над лесом с запада на восток.
        Дети от скуки уснули. Бодрствовали только я и Жанна Луиза. Она взяла у меня с рук Филиппа, чтобы облегчить мне поездку, но пребывала в горестном оцепенении и ничего не говорила. Я с тоской наблюдала, как мелькают за окном деревья и высокие откосы на обочине дороги. По моим подсчетам, через час мы должны были бы приехать в Лифре. А пока неподалеку тянулся дремучий Реннский лес и не было видно даже признаков жилища.
        Когда дорога пошла под гору, карета вдруг понеслась быстрее и щелканье бича кучера стало раздаваться втрое чаще. Кучер покрикивал на лошадей, словно желал убежать от кого-то. Я почувствовала, что езда становится слишком быстрой, и разбудила капитана.
        - Что это такое? Ваш извозчик сошел с ума?
        Капитан взглянул в окно, пригляделся и выругался.
        - Черт тебя дери, братец! Чего это ты так припустил?
        Кучер не отзывался.
        - Ты слышишь меня или нет?
        - А разве вы что-то говорили? - отозвался голос.
        - Говорил! Ты гонишь так, что у кареты поотлетают колеса и от нас отстанет прикрытие.
        - Вот оно что! Неужто за нами есть прикрытие?
        - Есть.
        - Ну, это меняет дело. Надо было сказать мне об этом с самого начала.
        Впрочем, несмотря на этот ответ, карета продолжала нестись так же быстро, может быть, даже еще быстрее, потому что бич щелкал уже непрерывно. Капитан подождал немного, потом выхватил пистолет и, цедя сквозь зубы ругательства, застучал рукояткой в стену:
        - Ты слышал меня, болван? Я размозжу тебе затылок, если будешь притворяться глухим!
        Наступило молчание, во время которого был слышен лишь лошадиный топот и шорох ветвей, разлетавшихся вокруг кареты. Наконец, кучер подал голос:
        - А что, у вас есть оружие?
        - Есть, - крикнул взбешенный капитан, - и ты сейчас убедишься, что я хорошо им пользуюсь!
        Он оглянулся, чтобы в заднее окошко посмотреть, виден ли конвой. Я тоже оглянулась. Солдат не было видно. Мы оторвались от них, и они явно потеряли нас из видимости.
        - Черт, либо этот дурак вконец пьян, либо…
        Капитан снова начал стучать, лицо его было перекошено:
        - Капрал! А вы почему молчите? Остановите этого болвана!
        Ответа не последовало. Капрал не подавал признаков жизни, и вообще создавалось впечатление, что он давно сброшен с облучка. Выждав немного и потеряв терпение, капитан пригрозил:
        - Еще секунда, и я стреляю!
        Извозчик и ухом не повел. Карета тем временем мчалась с горы с такой скоростью, что за окном ничего уже нельзя было различить. Нас неимоверно трясло. Я ничего не понимала в происходящем. Может быть, кучер сошел с ума? Мне было ясно, что все мы можем разбиться, если это безумие не будет прекращено.
        И тут вдруг всадники возникли по обе стороны кареты. Они мчались во весь опор вместе с нами, и слева прозвучал громовой окрик:
        - Остановиться!…
        Кучер повиновался этому приказу, будто только и ждал его, и натянул вожжи. Нас бросило вперед, потом назад. Лошади замедлили бег, карета понемногу останавливалась, не получив повреждений. Тени возникали в темноте за окнами и множились - вот уже десяток всадников, два десятка… Мы стояли посреди долины, у подножия холма, конвой был еще далеко за горой. Нас окружали незнакомцы.
        - Не смей тормозить, каналья! - приказал растерявшийся капитан, но приказ был явно запоздалый.
        - Еще чего! - глумливо отозвался кучер. - Почему бы не остановиться перед друзьями?!
        Меня словно молния пронзила. Не владея собой, я повернулась к детям:
        - Ведь это наши! Шуаны! Мы спасены!
        Я выхватила из рук Жанны Луизы Филиппа. Она, как я убедилась, уже вовсе не пребывала в прежнем состоянии оцепенения. Глаза ее блестели. Она хорошо понимала, что происходит. В руках у нее была табакерка, которую она лихорадочно вертела, словно ждала чего-то.
        - Сюзанна! Сюзанна, вы здесь?
        О, этот хриплый от волнения, до боли любимый и знакомый голос!… Как во сне, в окошке кареты, прямо передо мной, возникло лицо Александра. Я даже различила его глаза, хотя было очень темно.
        - Дорогая, поспешите. У нас считанные минуты времени. И все, кто в карете, выходите, выходите же!
        - Да, но здесь…
        Я растерянно оглянулась на капитана. На миг ужасная мысль пронзила меня: не возьмет ли он кого-то из детей в заложники? Рядом с ним сидела крошка Аделина. Но капитан думал по-другому. В его руках блеснул пистолет. Он выстрелил в окно, прямо в лицо Александру.
        Лопнуло и вдребезги разбилось стекло. Холодный ветер ворвался в карету. С возгласом ужаса я подалась вперед, полагая, что Александр убит. Капитан перезаряжал пистолет, но второй раз выстрелить не успел. Жанна Луиза, с молниеносной быстротой приподнявшись с места, швырнула пригоршню табака прямо ему в глаза.
        - Александр! - закричала я что было силы. - Вы живы?
        Ответа не было, но дверца распахнулась, и очень знакомые сильные руки извлекли меня на свет Божий.
        - У нас нет ни минуты. Кто с вами еще?
        - Девочки и Филипп. А еще герцогиня и Аделина.
        Александр сделал знак, и всадники, спешившись, бросились к нам. Каждый из них, казалось, заранее знал, что следует делать. Шуаны брали на руки Изабеллу, Веронику, Филиппа, сажали в седла перед собой и растворялись в темноте. Все происходило с фантастической быстротой, что я даже не успевала за всем следить, и только тревожно оглядывалась по сторонам. Меня успокаивало лишь то, что герцог был предводителем этого похищения, стало быть, все действия всадников были с ним согласованы.
        Герцог, наклонившись, заглянул в карету:
        - Надо сказать, сударь, что вы редкостный мерзавец, ибо только мерзавец может быть конвоиром женщин. Но я отдаю вам должное и признаю, что вы еще и храбрый солдат. Именно поэтому мы оставим вас в живых.
        Он помог мне взобраться на лошадь. Я была сейчас так радостно возбуждена, что даже не думала о том, что езда верхом мне нынче вредна. Какой там вред? Я была спасена от тюрьмы, я могла отправляться домой! Впрочем, надо было торопиться, потому что вдалеке был уже слышен топот лошадей конвоя, и Александр, мягко прижимая меня к себе, направил коня к лесу.
        - Боже мой! - прошептал он мне на ухо. - Если бы я знал, что ты способна на побег из Белых Лип, я связал бы тебя по рукам и ногам перед отъездом!
        Я молчала, не обращая на все это внимания. Приступ тошноты совсем некстати одолевал меня, и я боролась с ним, как только могла. А еще мне было страшно, что нас снова захватят, и только присутствие Александра чуть успокаивало. Лишь когда густой древний лес принял нас в свои темные объятия, я вздохнула.
        - Теперь они не решатся преследовать нас, - произнес герцог. - С Рождеством вас, госпожа герцогиня!
        - С Рождеством, - прошептала я одними губами.
        Это было, конечно, самое необычное Рождество из всех, какие только можно вообразить. До меня мало-помалу начинало доходить, какой страшной опасности мы подвергались и как рискованна была затея Александра. Мы все могли бы погибнуть. Одна шальная пуля и… И все из-за того, что Александр никак не желал смириться!
        Естественно было бы сейчас чувствовать гнев - на безрассудство мужа, на то, что он вынудил нас стать беглецами и теперь меня будет искать полиция. Но я впала вдруг в такое бессилие, что уже ничего толком не могла чувствовать. Меня впервые за много дней отпустил страх - за себя, дочерей и сына. Я поняла, что хотя бы некоторое время могу не бояться. И это принесло такое облегчение, что я сразу как-то ослабела и даже собственного тела не ощущала. Мне не хотелось ни о чем задумываться, я была рада тому, что могу побыть в покое.
        Александр что-то говорил мне на ухо, бережно меня поддерживая, но я ни на один его вопрос не ответила. Когда мы, наконец, добрались до кареты, поджидавшей нас на берегу реки, и нас встретили шуаны с факелами, я была совсем без сил.
        - Куда мы едем? - осведомилась я, прежде чем уснуть.
        - В Белые Липы. И больше вы оттуда не ускользнете.
        Я не возражала…
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
        НАЧАЛО ВЕКА
        1
        - У меня есть только один человек, к кому мы могли бы отправиться, - это мать моего покойного мужа, она обосновалась в Лондоне еще десять лет назад, - произнесла Жанна Луиза де Симэз, протягивая служанке пустую чашку. - Да-да, душенька, налейте мне еще кофе… Господа, я бесконечно вам признательна, однако понимаю, что не могу стеснять вас слишком долго. Господин герцог, я прошу вас о последней услуге - помогите мне и моей дочери уехать из Франции.
        Было 2 января 1800 года. Потрескивали дубовые поленья в камине, разнося по большому герцогскому залу легкий запах леса. Повсюду горели свечи, напоминая, что совсем недавно было Рождество и что святки продолжаются до сих пор. Еще не были разобраны деревянные и фарфоровые сантоны - расписные фигурки, изображающие едва ли не все сценки из истории о рождении Христа. Аромат праздничных сладостей еще наполнял дом, да и елка - большая, от пола до потолка - еще сияла стеклянными игрушками. Я впитывала всем существом эти умиротворяющие, домашние звуки, краски, вкусы и запахи, не могла ими насытиться, - они всю меня, до кончиков пальцев, наполняли спокойствием и заставляли забыть об ужасах последних двух месяцев.
        Никаких отношений с мужем я до сей поры не выясняла, предоставляя всем вопросам висеть в воздухе и позволяя себе всласть расслабиться. Первые дни после возвращения я вообще больше спала, наслаждаясь роскошью любимой постели и каждой вещичкой в спальне, потом проводила время с детьми, болтала с вернувшейся в поместье Маргаритой, обсуждала политику с отцом Ансельмом… словом, я делала что угодно, только не утруждала себя разбирательствами с герцогом. Мне, во-первых, надо было прийти в себя, во-вторых, новое видение своей судьбы рождалось у меня в голове, и я хотела дать ему вызреть.
        Что до Жанны Луизы, то она доселе тоже говорила редко и даже обедала чаще у себя в комнате. Всех поражало ее безграничное, мертвое, скорбное спокойствие. Одевалась она во все черное, каждый день ходила в часовню и слушала заупокойные мессы по сыну, словом, казалась совершенно отрешенной от забот земных. Однако решение, очевидно, зрело и у нее в голове и сегодня было озвучено: ей надо уехать.
        - Сударыня, - произнес Александр, - мы ни в коем случае не хотели бы вас торопить. Надеюсь, мы не дали никакого повода для того, чтобы вы истолковали наше поведение именно так.
        - Конечно, нет, герцог, у меня и в мыслях нет винить вас в чем-то. Но оставаться во Франции, где нашел гибель мой единственный сын, у меня нет сил. К тому же, после того, как вы нас вызволили, мы с дочерью тоже стали преступницами. Никогда не прощу себе, если не увезу Аделину в спокойное место.
        - Сейчас ездить по Бретани очень опасно, вы же знаете, мадам. Ваша безопасность, и то относительная, может быть гарантирована только здесь, в поместье.
        - Я готова рискнуть, если речь идет о риске переезда.
        - А есть ли у вас деньги для обустройства за границей?
        Этот мой вопрос заставил Жанну Луизу смешаться. Помолчав, она покачала головой.
        - Нет, но я надеюсь, что моя свекровь…
        - Нет-нет, ни слова больше, - сказала я. - Мы считаем честью поддержать вас и Аделину. Мы, безусловно, поможем вам.
        - Стало быть, вы настаиваете? - негромко спросил Александр.
        - Да. Настаиваю, даже боясь показаться надоедливой.
        - Напрасные опасения. Устроить ваш отъезд - вполне в моих силах. Через несколько дней в Лондон отчалит один из наших парусников. Может быть, действительно есть смысл поторопиться и уехать, пока Бонапарт окончательно не задавил шуанерию.
        Я подняла на Александра глаза. То, что он сказал, было откровением для меня.
        - Вот как? - спросила я озадаченно. - Бретань будет задавлена, вы уже уверены в этом?
        - Мадам, Бонапарт послал сюда генерала Гийома Брюна. Вместе с ним сюда из Голландии прибудут 30 тысяч синих. Конечно, шуаны не устоят.
        «Вот как, генерал Гийом Брюн», - повторила я мысленно, чувствуя легкое беспокойство. Известие о наступлении синих меня не удивило - этого следовало ожидать от Бонапарта, но вот имя генерала, которое я все чаще слышала… Брюн! Мой давний мимолетный любовник, спасший меня от толпы в Тюильри, преданно ухаживавший за мной в Сент-Антуанском предместье и даже предлагавший замужество, тоже носил такое имя. Я почти не сомневалась, что речь идет об одном и том же человеке. Как странно переплетаются судьбы в этом мире! Зло или добро принесет мне этот полузабытый мною мужчина, случись нам встретиться? Впрочем, он наверняка тоже забыл меня, и вряд ли мне стоит бояться, что призраки прошлого вмешаются в мою нынешнюю жизнь.
        Расспросить Александра более подробно о Брюне я не успела - вошла служанка и объявила, что ужин подан. Обитатели Белых Лип мало-помалу переместились в белую столовую.
        Однако ужин был скучным. Жанна Луиза, едва Александр обещал ей позаботиться об ее отъезде, сразу умолкла и, как и прежде, недолго оставалась за столом. Авроре, недавно приехавшей из Сент-Элуа, нездоровилось, и она, извинившись, тоже вскорости ушла. Трапеза приближалась лишь к своей середине, когда мы с Александром остались одни за длинным, сияющим хрусталем и фарфором, столом. Я подняла на мужа глаза, и мне показалось, что сейчас подходящий момент для того, чтобы поговорить хотя бы о малости из того, что меня беспокоит.
        - Александр, - произнесла я негромко, - вы уже целую неделю здесь. Почему? Неужели вы отказа…
        - Нет, я не отказался. Просто сейчас… пропал смысл воевать.
        - Пропал смысл?
        - Синих уже сейчас в Бретани больше, чем шуанов. Крестьяне бегут домой, потому что Бонапарт обещал им, что они будут свободно ходить в церковь. Какой смысл воевать, если нет войска?
        - О, - сказала я, - так вы решили…
        Он мягко положил свою руку поверх моей.
        - Могу сообщить вам, что я еще ничего не решил. Не решили и мои друзья. Через некоторое время они все прибудут сюда на совет.
        - Вы созываете в Белых Липах совет белых?
        - Именно так. Бонапарт сделал нам предложение о мире. Кадудаль счел, что его имеет смысл обсудить. Да и потом, разве наше поместье - плохое место для встречи аристократов? Оно одно из лучших в Бретани.
        Все это было звучало для меня и угрожающе, и обнадеживающе одновременно. Наконец-то эти фанатичные роялисты решили потолковать о мире! Даже Александр готов обсуждать предложения первого консула, и мне не пришлось прилагать усилия, которые я обещала, скажем, аббату Бернье, чтобы склонить мужа к переговорам… Такая готовность Александра означала, что положение шуанов совсем плохо и что в их рядах нет единства. Ради мира я готова была смириться даже с тем, что переговоры пройдут в нашем поместье, и Белые Липы, таким образом, на несколько дней превратятся в логово врагов Республики, которое будет у всех на устах.
        Я мысленно прикинула расходы, которые придется нам понести, чтобы принять добрый десяток шуанских вождей со свитами. Как я знала, всякая мирная конференция перемежается танцами и пирушками, поэтому на еду и вино нам нужно будет изрядно потратиться. Да и служанок придется хорошенько погонять, дать взбучку кухаркам… Впрочем, поразмыслить над этим еще будет время.
        - Значит, Бонапарт вызывает у вас надежды? - спросила я, вернувшись к прежней теме.
        Александр ответил после недолгого раздумья:
        - Не сказал бы так о себе лично. Я помню, за что его прозвали генерал Вандемьер. Но многие, в том числе Кадудаль, считают, что к нему стоит присмотреться.
        - А вас… вас не поубивает тот же Брюн, когда вы все тут вместе соберетесь?
        Герцог улыбнулся:
        - Сюзанна, вы как дитя. Синие сами дают нам возможность посоветоваться. Они хотят мира, в этом я не сомневаюсь. Весной Бонапарту снова предстоит воевать с Австрией. Зачем ему вечная рана в Бретани? Нет, Брюн не станет нам мешать.
        Поистине, я могла считать, что этот год начался счастливо для меня: все известия, которые я узнавала в последние дни, можно было смело отнести к добрым. Я даже мысленно поблагодарила первого консула за то, что он так умело умиротворяет Бретань, - никто до него не мог взяться за дело столь грамотно. Стоило успокоить религиозные чувства крестьян и прекратить грабежи, как шуаны потеряли свирепость, и даже их вожди готовы к переговорам!
        При этом я была весьма довольна, что переговоры эти будут вестись Александром без принуждения, - то есть без моего присутствия в алансонской тюрьме. Может, дело даже обернется так, что вопрос эмиграции в Англию навсегда канет в Лету? Блюберри-Хаус после того, что я узнала о графине Дэйл, не вызывал у меня никакого воодушевления. В Белых Липах, по крайней мере, она никогда не появлялась и не появится!
        - А где Поль Алэн? - осведомилась я, качая головой, и без всякого желания ковырнула ложечкой кусочек пирога, пропитанного сладким вином, покрытого кремом и украшенного земляникой. Деверь оставался одним из немногих темных пятен на полотне моего нынешнего существования и мысль о нем портила мне аппетит.
        - В Реннском лесу. Он, кстати, очень помог мне в вашем освобождении. Подобрал такого славного кучера! Полагаю, на днях брат приедет.
        Заметив тревогу в моих глазах, Александр произнес:
        - Нет-нет, не беспокойтесь. Я уже говорил с ним и он не станет даже приближаться к вам. Вас ничто не огорчит, дорогая.
        - Я могу постоять за себя, - сказала я. - Хотя, конечно, постоянные нападки вашего брата не дают жить спокойно.
        Александр обернулся, сделал знак Гарибу, стоявшему, словно черное изваяние, у высоких золоченых дверей. Индус метнулся в прихожую и спустя миг вернулся, приблизился ко мне с подобострастным поклоном, протягивая на вытянутых руках красную подушечку, на которой поблескивала крошечная шкатулка сандалового дерева.
        Недоумевая, я посмотрела сначала на мужа, потом на Гариба. Александр улыбнулся:
        - Ну же, мадам, загляните.
        Я приоткрыла ларчик. На синем бархате сияла красивейшая корсажная брошь - крупный бриллиант в окружении рубинов.
        - Какое чудо, - проговорила я растроганно. - Это подарок?
        - Да. Подарок. Ведь это Рождество особенное. Оно знаменует начало нового века, Сюзанна. Пусть ваша жизнь в новом веке будет такой же постоянной и безмятежной, как блеск этого бриллианта.
        Это был приятный сюрприз, хотя я интуитивно понимала его подоплеку. Герцог хочет загладить тот гнусный эпизод с Полем Алэном, хочет, чтобы мысли о графине Дэйл вылетели у меня из головы… Так поступают, кажется, многие мужья, чувствующие за собой некоторую вину, но, несмотря на банальность такого обычая, я не находила в нем ничего скверного. Тем более, что свою любовь Александр доказал недавно со всей полнотой, отбив меня и детей у республиканцев… Я аккуратно приколола брошь к корсажу. Потом не сдержала улыбки, лукаво взглянув на мужа из-под длинных ресниц:
        - Похоже, вы не собираетесь наказывать меня за недавний уход?
        - Ах, долго думал об этом, - протянул герцог с притворным вздохом. - Дьявольски хотелось поскандалить. Однако вы, оказавшись под арестом, сами себя наказали, и я решил не добавлять вам горя.
        - Вот как… Спасибо, конечно. К сожалению, я не приготовила вам ответного подарка.
        - Мой подарок у вас под сердцем. И он драгоценнее любых бриллиантов.
        Мне понравились эти слова. Мне так же чертовски понравилось то покровительственное отношение, которое он демонстрировал мне все эти дни и которое так нежно подтвердил сейчас. Я хотела, чтобы так было всегда, но, увы, воспоминание об англичанке не давало мне полностью насладиться моментом. Я некоторое время обдумывала, как бы о ней заговорить. Потом, прикасаясь кончиками пальцев к подаренной только что броши, произнесла:
        - Надеюсь, мне ничего не кажется… и все, что я чувствую сейчас, - правда… Я ведь не выдумываю? Нам действительно хорошо, не так ли?… И… не будет больше огорчений… тех, что заставили меня уехать отсюда?
        Я не могла произнести имя Мелинды вслух. Но Александр понял меня. На его лицо набежало облако.
        - Этих огорчений и не было, Сюзанна. Поль Алэн имел дерзость говорить с вами о вещах, которые причинили вам боль. Я уже достаточно хорошо объяснил ему это.
        - Но ведь он говорил правду.
        - Правду, мадам? - Тон Александра стал запальчивым. - Та женщина была в моей жизни, это правда. Но правда так же и то, что в вашей жизни был… некий Клавьер. Разве не так?
        Когда он произнес это имя, мне показалось, будто гром небесный ударил над Белыми Липами. Никогда прежде я и представить не могла, что он озвучит в моем присутствии то, что наболтал ему когда-то покойный Ле Пикар. Пока я с бьющимся сердцем размышляла, что на это ответить, и тысячи мыслей лихорадочно метались у меня в мозгу, герцог порывисто поднялся. Громыхнув стулом, он отошел к камину, склонился над огнем, будто хотел совладать с собой.
        Я поднялась тоже. Мне хотелось последовать за ним, но я не смела, потому что так и не нашлась, как правильно реагировать.
        - Александр, не было… - Мой голос прозвучал как-то беспомощно, и я сама на себя рассердилась за это. - Господи, да не было никакого Клавьера!
        Он резко обернулся, глаза его метали молнии:
        - Не было?! А как же газеты? Сплетни? Пересуды? - Герцог будто наступал на меня, произнося эти слова. - Слухи о том, что этот человек - отец ваших дочерей?
        - Это так, но это было, когда я не знала вас!…
        Эти слова я почти выкрикнула. Меня до глубины души поразило то, что он мучится ревностью к человеку, который по определению никак не мог претендовать на мою благосклонность. Разумеется, к Клавьеру можно было сильно ревновать - он был богат, умен, красив, влиятелен, но именно для меня этот завидный во всех отношениях мужчина не мог представлять никакого интереса, потому что уж слишком омерзительно закончился когда-то наш роман!
        - Вы думаете, - произнесла я задыхаясь, - вы думаете, что я могу любить человека, который однажды бросил меня с детьми на произвол судьбы? Неужели вы настолько плохо знаете меня, что предполагаете такое? Он отец моих дочерей, я признаю это, но он ровным счетом ничего не значит для меня… Я презираю его так, как только может женщина презирать мужчину!
        Александр порывисто обернулся, лицо его было искажено:
        - Зачем, в таком случае, вы виделись с ним? Зачем искали встреч?
        Несправедливость обвинения так поразила меня, что я затопала ногами от гнева и почти пронзительно выкрикнула в ответ:
        - Я спасала вас! Я… Господи ты Боже мой, я узнала, что он английский шпион, и шантажировала его этим, чтобы он помог мне подкупить своего друга… этого негодяя Барраса! Мне надо было спасти вас, несносного гордеца!
        С трудом, потому что обида душила меня, едва выталкивая из себя слова, я сбивчиво рассказала ему о тюрьме Консьержери, в которой меня с Клавьером свела судьба. О том, что тогда ни у кого не было надежды на жизнь и все сословные предрассудки стерлись.
        Там были просто люди, желающие почувствовать тепло друг друга перед смертью. Этот тюремный ад и стал местом зачатия Вероники и Изабеллы. Когда кровавый туман террора рассеялся, вернулись и предрассудки. Банкир бросил меня с девочками, вероятно, потому, что хотел расквитаться за презрение, которым я обливала его долгие годы до этого.
        - Да что же я, черт возьми, совсем не имею достоинства, чтобы любить его? В уме ли вы, господин герцог?!
        Мой голос вибрировал от возмущения. Герцог, не сводя с меня потемневших глаз, глухо спросил:
        - В таком случае, кто же? Кто был там, в Париже?
        Я поняла, что он имеет в виду. Кровь прилила к моим щекам.
        - В Париже? Да просто ошибка! Это единственное название для случившегося. Недоразумение! Досадная оплошность женщины, оставшейся в одиночестве! Минутная слабость… ведь я за нее уже сто раз заплатила, Александр!
        Воцарилось молчание. Слышно было, как гудит огонь в камине. Зимний ветер на миг ворвался в дымоход, бросил в столовую тучу чада. Я закашлялась и почувствовала, что не могу сдержать слезы, дрожащие на ресницах. Секунда - и они градом покатились у меня по щекам.
        - Вы плачете?
        - Да, плачу… потому что мы говорим о пустяках, о прошлом. О том, что значения не имеет! Но о госпоже Дэйл мы не сказали ни слова. А ведь она была не просто минутной слабостью. Вы жили с ней! Называли ее женой!
        Не в силах больше молчать о главном, я произнесла:
        - Вы наверняка даже планировали продолжать эту связь и в Англии! Я, она, еще какая-нибудь Эжени… плюс леди Гамильтон - именно эта жизнь турецкого паши вам по нраву? Именно это вы для меня готовили в Блюберри-Хаусе, не так ли?
        Я хотела говорить еще что-то, но он схватил меня за руки, потом ладонью мягко зажал мне рот. Я и сама умолкла, вглядевшись в его глаза. В них было что-то, что поразило меня до глубины души: страсть, раскаяние, вера, безграничное отчаяние от того, что мне сейчас больно. Прежде чем я успела остановить его, он резко наклонился к камину, зачерпнул ладонью горящий уголь и, зажав его в руке, показал мне сжатый кулак:
        - Гром и молния, Сюзанна! Снова?! Вам мало прежних уверений? Дьявольщина, я буду держать в руке этот уголь до тех пор, пока вы не поверите, что для меня нет ничего на свете дороже моей семьи!
        Потрясенная, я какой-то миг не сводила с него глаз. Потом безумие его поступка дошло до меня.
        - Господи, да вы с ума сошли!
        - Вы верите мне?
        - Бросьте уголь! - проговорила я, хватая его за руку. - Верю, тысячу раз верю! Безумец! Разожмите пальцы. Я требую!
        Он некоторое время противился, потом разжал ладонь. Уголь прожег в коже глубокую ранку и был погашен кровью. Мне стало так жаль и себя, и его, что сердце мое сжалось и я заплакала еще сильнее, прижимая руку Александра к щеке.
        - Какой кошмар! Что за жуткие романтические выходки!
        Александр проговорил, лаская тыльной стороной руки мою щеку:
        - Я знаю, что виноват в истории с леди Дэйл. Если вам от этого станет легче, можете даже ударить меня. Бейте, и как можно сильнее! Я заслужил это.
        Я ужаснулась:
        - О, я еще не сошла с ума, чтобы делать такое!
        Потом, припав головой к его груди, проговорила сквозь слезы:
        - Пусть лучше этот случай станет чем-то вроде нашей новой брачной клятвы. Все-таки мы оба натворили много ошибок.
        - И пусть огонь будет ее свидетелем, - закончил он, попытавшись сыронизировать, хотя боль от глубокого ожога, как видно, мучила его. - Никогда больше не оскорбляйте меня недоверием, Сюзанна. Семья - важнее всего для меня. Когда речь идет о вас и детях, ни для какой женщины в моем сердце нет места. Клянусь вам в этом именем матери.
        - Александр, - произнесла я, - это все хорошо, но давайте пообещаем друг другу еще одно.
        - Что именно?
        - Что отныне будем неразлучны. Поверьте, любимый, разлука - вот причина всех наших бед.
        Сплетая пальцы своей здоровой руки с моими, он выговорил:
        - Куда я - туда и вы, как нитка за иголкой, как полагается в супружестве. Обещаю, Сюзанна.
        - Обещаю, Александр, - повторила я, как эхо, вслед за ним.
        Притихшие, мы вернулись к столу, чувствуя, что после этого объяснения наш брак, очевидно, можно считать обновленным, будто заключенным заново. Я перевязала Александру руку салфеткой, чтобы остановить кровь. В ушах у меня снова и снова звучало его обещание. Он упомянул имя Эмили, своей матери. В обычных случаях трудно было от него ожидать, что он хотя бы заговорит о ней, - настолько память о герцогине дю Шатлэ была его уязвимым местом. Он всегда избегал касаться этой темы. И теперь я чувствовала: если он поклялся именно так, значит, так и будет.
        В молчании мы заканчивали ужин. Я поглядывала на Александра, не в силах осознать, что мы объяснились до конца и разладов больше не будет. Я была ошеломлена этим счастьем и откровенно любовалась супругом. Его кожа при свете свечей казалась темнее, чем обычно, и даже приобрела оттенок бронзы.
        Улыбка Александра была все так же ослепительна - ровный ряд белоснежных зубов, совсем как у парня двадцати лет, но в его волосах, черных и жестких, стянутых назад, по моде Старого порядка, бархатной лентой, я заметила седину.
        Почти два месяца назад моему мужу исполнилось сорок. Впрочем, какое значение имела эта седина? Он оставался таким же сильным, могучим, уверенным в себе, как и прежде. Я взглянула на руку герцога, сжимавшую бокал, - пальцы были длинны и изящны, но я знала, что эти тонкость и изящество основаны на стальных мускулах. Я еще раз обвела взглядом его орлиный профиль, волосы, широкие плечи - их ширину и мышцы слегка скрывал покрой темного сюртука, и все это вместе всколыхнуло во мне целую волну тепла и чувственности. Я легко и радостно вздохнула, чувствуя себя в этот миг по-женски счастливой. Наши взгляды встретились, и я, как и четыре года назад, в наш медовый месяц, утонула в его темно-синих глазах.
        - М-да, - сказал он с иронией, замечая, что с пирогом я справилась едва ли на одну пятую, - похоже, в этом доме ем только я?
        - Мне совсем не хочется, правда, Александр.
        - Вы решили следовать примеру дам, покинувших этот стол. Но, саrissimа, ни у одной из них нет мужа, стало быть, и следить за ними некому.
        - Мне не нравится пирог, - прошептала я. - Он такой приторный.
        - Но вы должны есть, - произнес он, не скрывая нежности. - Вы должны заботиться о себе…
        - И о ребенке? - лукаво закончила я, полагая, что он скажет то же самое, что твердили мне все обитатели замка.
        - Нет, прежде всего о себе.
        - Я стану похожей на фермершу. Это будет некрасиво.
        - Ах, мадам, право же, вы напрашиваетесь на комплименты. Все на свете знают, что герцогиня дю Шатлэ - само совершенство, и ей не дано быть другой. Такова ваша судьба. Покоритесь же ей и ешьте.
        Он взял кусочек белого хлеба, намазал его свежим маслом, - хлеб был такой теплый, что масло таяло на ломтике, потом обильно полил медом и, держа двумя пальцами, поднес к моим губам.
        - Может быть, - сказал он с улыбкой, - так вам будет интереснее?
        Тоже не в силах не улыбаться, я наклонилась и неловко откусила. Так действительно было интереснее. Мои губы соприкоснулись с его пальцами. Он ласково втолкнул последний кусочек мне в рот, я проглотила и, смахивая крошки, прилипшие к щеке, произнесла:
        - Может быть, господин герцог возьмет на себя обязанности официанта и нальет мне чашку чая?
        - Чая со сливками, сударыня, - совершенно серьезно ответил он, - и только потом я сложу с себя эти премилые обязанности.
        Он был необыкновенно нежен и внимателен ко мне сейчас. Я пила чай по-английски, а он, наклонившись, ласково поцеловал меня в щеку, потом коснулся губ, так, будто стирал остатки меда, затем, завладев моей рукой, перецеловал каждый палец. Я поняла, что он сильно хочет меня… возможно, недавний бурный разговор и упоминание о сопернике, Клавьере, хоть я и отозвалась о последнем уничижительно, стало причиной такого возбуждения. Возбуждена была и я сама: смеясь от его поцелуев, передергивая плечами, я чувствовала, как тепло разливается по телу.
        - Вы помните Корфу? - спросила я, поставив на блюдечко пустую чашку. - Помните клубнику?
        - А восход солнца? - спросил он в тон мне. - А берег Албании на востоке? А цикламены среди рощ? А тебя саму? Ты так манила меня, я безумно наслаждался тобой… Наверное, когда я буду умирать, я вспомню те дни как самое большое мужское счастье.
        Он помнил все, я убедилась, и ему дороги были эти воспоминания. «Надеюсь, - мелькнула у меня мысль, - наступит время, и мы снова куда-то поедем… и тогда в старости будем вспоминать не только Корфу».
        - Я провожу вас, - сказал Александр, помогая мне встать.
        Мы на мгновение, целуясь, застыли на месте, потом несколько секунд простояли, прижавшись друг к другу. Я была ниже его на целую голову и лбом касалась его плеча. Подняв глаза на мужа, я некоторое время пыталась понять, что же он думает, - потом мне пришло в голову, что он, конечно, думает о том же, что и я, только не решается высказать это вслух. Нам не хотелось расставаться в эту ночь. Седьмой месяц беременности лишь начинался и, пожалуй, причин для воздержания не было. По крайней мере, сейчас я была уверена, что здорова и что ночь, проведенная вместе, не повредит мне. И в Александре я тоже была абсолютно уверена - я знала, что он будет осторожен, мягок и внимателен, ибо любит и меня, и ребенка.
        Он целовал мои волосы, прижимая к груди мою голову, и ласково гладил плечи.
        - Александр, - пробормотала я, - я хочу сказать вам две вещи.
        - Какие же?
        - Я очень рада, что я ваша жена. Честное слово.
        - Великолепное признание, саrissimа, - улыбнулся он. - А еще?
        - А еще я подумала… я подумала, что, если вы хотите проводить меня до моей комнаты, я вовсе не намерена возражать.
        Все еще улыбаясь, он приподнял мое лицо за подбородок и спросил, как всегда спрашивал в таких случаях:
        - Да?
        - Да, - прошептала я, потершись щекой об его сюртук.
        …Он был осторожен и внимателен в эту ночь, это так, но меня удивила сила его желания. Мягко овладев мною вечером, герцог, казалось, нисколько не утолил свою жажду и не снял полностью возбуждения. Удовлетворенная, с затихающими внутри судорогами наслаждения, я уснула, но чувствовала, что он еще не спит. Спал ли он вообще? Я не знала. Он крепко прижимал меня к себе всю ночь, а утром я почувствовала, как он снова осыпает поцелуями мою шею и затылок, проникает языком в ушную раковину, ласкает спину. Это было так неожиданно и приятно, что я, еще не до конца проснувшаяся, задохнулась от удовольствия. Его руки скользнули у меня под мышками, обхватывая груди. Лежа на правом боку, прижимаясь к нему, я чуть приподняла ногу, открывшись ему. Александр осторожно проник внутрь, задвигался нежно, но быстро и ритмично, и я спустя пару мгновений кончила, заглушив стон ладонью: за дверью уже сновали служанки.
        - М-м, - прошептала я чуть позже, устроившись у него на плече. - Как хорошо это было!
        Александр молчал, перебирая мои волосы. Он казался разгоряченным, но не расслабленным, и это немного удивило меня. Казалось, его мучают какие-то неотступные мысли.
        - Что с вами, дорогой? О чем вы думаете?
        Он тряхнул головой, будто прогоняя наваждение. Потом, повернув ко мне лицо, с силой поцеловал меня в губы.
        - Черт, если бы его не существовало на свете, мне было бы куда спокойнее!
        - Кого, мой милый? - Я была искренне озадачена.
        - Этого банкира.
        Поймав недоумение у меня во взгляде, он яростно продолжил:
        - Я не верю… никогда не поверю, что он может забыть тебя. Что этот ублюдок не попытается когда-нибудь вернуть тебя. У вас с ним дочери… Он помнит о тебе, и это приводит меня в бешенство.
        - Да не помнит он обо мне, Александр! - Я вскинулась на постели, откровенно пораженная его мыслями. - А самое главное, о нем не помню я!
        Герцог внимательно посмотрел мне в глаза.
        - Вы - возможно. Но он - помнит.
        Воцарилось молчание. Александр поднялся, подошел к окну, раздвинул зеркальные ставни, и в комнату ворвался тусклый зимний день. Я растерянно следила за мужем взглядом. Высокий, статный, широкоплечий, сложенный, как Аполлон, с мускулами, перекатывавшимися под кожей, он казался мне сейчас воплощением мужской красоты. Неужели он может ревновать к какому-то нечистоплотному дельцу, даже лицо которого я наполовину забыла? Который даже в постели оказался так груб, что я о единственном часе, проведенном с ним, вспоминаю с содроганием? Мне не верилось, что Александр, подаривший мне столько счастья, очаровавший меня, в том числе, и своим любовным искусством, подвержен таким неуместным чувствам, и не хотелось, чтобы эти чувства встали между нами, превратились в его слабое место.
        - Мне кажется, - сказала я настороженно, - вы должны были вполне почувствовать, что я ваша.
        Герцог повернулся ко мне. Лицо его уже было почти спокойно.
        - Да.
        Приблизившись ко мне, он поцеловал мне руку.
        - Да, я чувствую это. Не беспокойтесь. У меня хватает любовного опыта, чтобы оценить чувства женщины ко мне.
        - О, ваш опыт был весьма обширен. Версаль и Индия… Вас не обманешь.
        Глаза Александра уже смеялись.
        - Именно так. В вас я сейчас не сомневаюсь. Так что сотрите этот испуг с лица, саrissimа mia. Я уже раскаиваюсь, что сказал лишнее. По сути, все под контролем. Если этот фантом из прошлого решит материализоваться и соблазнить вас выгодами колониальной торговли, я найду способ вернуть его к прилавку.
        - О, какая чепуха! - фыркнула я, уже отправляясь в ванную комнату. - Даже странно, что вы думаете об этом, господин герцог!
        - Предупрежден - значит, вооружен, Сюзанна, - услышала я в ответ сквозь плеск воды. - Я отбил вас у принца крови, отобью и у продавца фиников.
        - Никаких битв вам не предстоит, это все пустые разговоры. Не оставляйте меня одну, и никто никогда меня не заберет.
        - Это я понял, - донесся до меня голос Александра. - Будь я проклят, если когда-нибудь еще оставлю вас. Вы такая женщина, что притягиваете мужчин, как магнит. Мне теперь это ясно, и прошлых оплошностей я не допущу.
        2
        В конце святок возникла проблема, которую я не так быстро решила. Близился день рождения Анны Элоизы: старой герцогине исполнялось восемьдесят два года. И я терялась в догадках: устраивать праздник или сделать вид, что я попросту забыла об этом?
        Праздновать эту дату мне не очень-то хотелось. Прояви я какое-либо внимание к старой даме, меня ждала бы неминуемая расплата, так что лучшим выходом было бы ничего не делать. Не твори благодеяний - будешь жить спокойно. Но потом я подумала: Анна Элоиза так стара, а многого ли можно требовать от старухи? Нельзя же без конца воевать с женщиной, благодаря которой Александр, возможно, и вырос таким привлекательным мужчиной.
        Тем более, что в последнее время она болела и вовсе не отравляла мне жизнь. Старая герцогиня редко показывалась в гостиных, редко участвовала в общих трапезах. Александр навещал ее, как правило, утром, целовал ей руку и говорил пару слов о своих планах на день. Однажды она попросила «привести правнука», то есть Филиппа. Её просьба была тотчас исполнена, но беседа прабабушки с малышом продолжалась не более десяти минут. За это время Филипп успел разбить старинную чашку севрского фарфора и расплакаться - словом, старая дама и юный господин явно друг другу не понравились.
        Таким образом, я предпочла забыть о давних ссорах и приготовилась к ее дню рождения. Нужны были подарки и праздничный обед - то и другое должно было отвечать взыскательному вкусу госпожи де Сен-Мегрен. Теряясь в догадках, я долго раздумывала над подарком, потом рискнула остановить свой выбор на золотой шкатулочке, инкрустированной эмалью и лазуритом. Шкатулочка изящно открывалась, и можно было видеть большой крест, обрызганный мелкими алмазами, на золотой цепочке и крошечный, длиной в пять дюймов, молитвенник в легкой серебряной оправе с живописными миниатюрами ручной работы. Все это я купила еще в Неаполе, четыре года назад, но, ввиду наших ссор с герцогиней, так и не подарила.
        Анна Элоиза всего на миг приоткрыла шкатулку, заглянула, мельком глянула на крест и молитвенник, потом хлопнула крышкой и поставила подарок на стол рядом с собой. Я, впрочем, ничего иного и не ожидала. Старая герцогиня окинула меня холодным взглядом.
        - Это похоже на попытку примирения, племянница. Однако вам никогда не загладить того позора, который вы навлекли на наш дом.
        - Мадам, не стоит рассуждать о событиях, в которых вы не разбираетесь. Кроме того, я никогда не хотела с вами ссориться.
        - Ложь! Вы полагаете, я забыла, как вы бранились и называли меня ведьмой в моем же поместье?
        Поместье не имело, по сути, к ней никакого отношения, но я решила оставить это без внимания. Анна Элоиза намекала на нашу последнюю, еще летнюю стычку за столом, когда я едва ли не была избита. Вспомнив об этом, я рассердилась.
        - Это поместье такое же ваше, как и мое, - произнесла я почти гневно, - а если я и бранилась, то никто не скажет, что я дралась. Более того, я думаю, сударыня, что в вашем возрасте по меньшей мере неблагоразумно быть такой злопамятной.
        - В моем возрасте…
        Она подалась вперед, и даже сквозь густой слой пудры можно было заметить, что она багровеет. Глаза ее сверкнули, и на какой-то миг ей изменило хладнокровие. Она обрушилась на меня с необыкновенной яростью:
        - В моем возрасте?! Дрянная девчонка, я вам не позволю относиться ко мне как к старой развалине. Эти подарки - насмешка? Вы осмеливаетесь напоминать мне, что уже пора замаливать грехи? Как же вы глупы! Я чувствую в себе еще столько сил, что многих переживу… так что не надейтесь освободиться от меня уже в скором времени. А если вы когда-либо еще посмеете сделать мне такой подарок, будто это не именины, а похороны, то очень об этом пожалеете. Надо же, в моем возрасте… Да я всем желаю быть такими, как я, в моем возрасте!
        Она самостоятельно поднялась, опираясь на трость. Я молча выслушала всю эту тираду, и ни один мускул не дрогнул у меня на лице. Конечно, удивительно было, что мой подарок истолкован именно так, но я уже научилась не обращать на слова Анны Элоизы никакого внимания и знала, что она попросту сотрясает воздух, но ни малейшего вреда причинить мне не в состоянии. Спокойно глядя на нее, я ледяным тоном произнесла:
        - Ваша странная склонность, мадам, подозревать человека в том, о чем он даже не думал, всем известна, так что я не оскорблена. Ваша резкость тоже вошла в поговорку. С недавних пор ваше поведение меня абсолютно не задевает.
        Она не особенно прислушивалась к моим словам. Ее гнев утих так же внезапно, как и вспыхнул. Мгновение она смотрела на меня без всякого выражения, потом ее взор прояснился, и она медленно произнесла:
        - Вы беременны, как я вижу.
        Я молчала, ожидая, что за этим последует.
        - Надеюсь, это ребенок Александра. В противном случае, несмотря на то, что любовь частично затмила ему разум, он не стал бы это терпеть.
        Я подозревала, что она скажет что-то подобное, и осталась спокойна. Анна Элоиза продолжила:
        - Сейчас подходящее время, чтобы навести порядок в наследственных делах. Надо избавиться от этих ваших девчонок.
        Я не понимала, что она имеет в виду, и ожидала очередного нападения. Не глядя на меня, старуха проковыляла к резному, красного дерева бюро, маленьким ключиком отперла правый ящик и достала несколько исписанных аккуратным почерком бумаг. Потом протянула их мне и небрежно сказала:
        - Я решила заключить с вами сделку. Я не питаю на ваш счет никаких иллюзий, но хорошо знаю, что своих ублюдков вы любите, и позаботитесь об их будущем.
        - Что вы говорите? - переспросила я вспыхивая. - Кого это вы так именуете?
        - Ваших сопливых негодниц, которых вы обманом сделали барышнями дю Шатлэ. На самом деле они никакие не дю Шатлэ, я об этом давно догадалась.
        Они совершенно не похожи ни на вас, ни на Александра. Это незаконнорожденные, позор которых он прикрыл!
        Меня распирало от негодования, что она так бесцеремонно вмешивается в наши с мужем дела, подвергает обсуждению решения Александра, и оскорбляет ни в чем не повинных Веронику и Изабеллу. Но, повременив с выражением гнева, я бегло просмотрела бумаги, которые она мне дала. То, что я прочитала, поразило меня больше, чем то, что я услышала. Это был отрывок из старухиного завещания. Герцогиня де Сен-Мегрен завещала все свое американское имущество, которым владела пожизненно, и доходы от него своим правнучкам, Изабелле и Веронике дю Шатлэ, с тем, чтобы каждая получила из него равную долю, при условии, что правнучки не уйдут в монастырь и не совершат мезальянса. А главное - если не будут претендовать на свою часть в бретонском наследстве, предоставив распоряжаться им своим младшим братьям и сестрам.
        Как-то очень невнятно Анна Элоиза пробубнила:
        - Я переписала свое завещание… Раньше я хотела завещать все это своим дочерям, Эмили и Катрин, которых любила больше всего. Но Катрин приняла постриг, а Эмили… Эмили умерла. Когда здесь появились вы со своими отпрысками, я поняла, что они оторвут часть имущества герцогов. Я не хочу допустить этого.
        Помолчав, она добавила:
        - Это и будет нашей с вами сделкой. Дайте мне слово, что не тронете бретонские владения, и я отдам вам все, что было у меня в Америке.
        - Но откуда… откуда такое состояние? - прошептала я пораженно. Так называемое американское имущество, как я видела, состояло из луизианского поместья Бель-Эр и двухсот тысяч старых ливров в банке Гранье в Новом Орлеане. Нет, конечно, я кое-что слышала о предках Александра, которые были колонистами в Новом Свете и по воле Людовика Солнца даже занимали там должности губернаторов. И в Белых Липах было полно редких растений - свидетельств той, американской жизни, привезенных оттуда в Бретань более века назад. Взять хотя бы тюльпановые деревья близ Чарующего озера… Впрочем, деревья деревьями, но чтобы такое?…
        Анна Элоиза скользнула по мне насмешливым взглядом.
        - Вас удивляет сумма в банке? Да, я знаю, она велика.
        - Велика? Да у меня даже нет слов… В старых ливрах!
        - Не обольщайтесь. Их сейчас не достать. Англия не допускает французов до путешествий по морю. И правильно делает, поделом им, этим убийцам короля!
        Старуха была права. Новый Орлеан был нынче недосягаем для коммерческих связей с Францией, вся морская торговля испытывала затруднения из-за блокады, которую устроила Англия французским кораблям. Но мне, привыкшей в последнее время к убыткам, подсчитывавшей все расходы, даже видеть такую сумму на бумаге было удивительно. Да еще убедиться, что она теоретически принадлежит нам… Я ожидала объяснений от Анны Элоизы. Кряхтя, она с величайшими предосторожностями опустилась в кресло, не принимая, впрочем, от меня помощи, и, только усевшись окончательно, стала говорить.
        - Вы не понимаете? - произнесла она скрипучим голосом. - Где уж вам сразу понять, с вашими-то куриными мозгами… Мой муж, упокой, Господи, его душу, перед тем как жениться на мне, жил в Луизиане, а его предки появились там еще на пятьдесят лет раньше. Бель-Эр - это его тамошнее поместье, которое я в глаза никогда не видела. Когда мой муж уехал во Францию, а было это в 1738 году, усадьбу оставили на управляющего. Там выращивали хлопок, насколько я помню… Бель-Эр был доходен, уверяю вас.
        Слушая старуху, я вспомнила, что так же обстояли дела и с отцовскими владениями на Мартинике. Отец тоже предпочитал не бывать там. Пти-Шароле, наша антильская «маленькая беседка»… Что-то стало с ней сейчас, кто там хозяйничает?
        - Да, когда-то Бель-Эр давал десять тысяч ливров в год, - резко продолжала старая дама. - Мы их не востребовали, отправляли в американский банк. Как видите, пролежав там много лет, они превратились во внушительную сумму.
        - Но кто же управляет всем этим сейчас? - прошептала я. - Почему вы уверены, что от этих денег не осталась лишь пыль? Столько всего случилось…
        - Луизиана все еще принадлежит Франции, несмотря на то, что американцы жадно на нее посматривают. Да и потом, наша собственность - это наша собственность, нация лавочников на нее не посягнет… В Новом Свете разбойники из Конвента никогда не задавали тон.
        - А Александр - он знает?
        - Да, он все знает. Когда он бывал в Лондоне, то даже переписывался с банком Гранье. Ливры никуда не исчезли.
        - И вы советовались с ним насчет завещания?
        Анна Элоиза вспыхнула.
        - Советоваться? Почему это я должна советоваться? Бель-Эр и деньги принадлежат мне, это моя вдовья доля, и я вольна передать её кому угодно. Конечно, я сказала ему, что таков мой выбор… хотя и не объясняла причин. Ваши ублюдки… они могут даже продать Бель-Эр, мне это совершенно безразлично.
        Я осторожно, боясь измять бумаги, положила их на столик рядом с Анной Элоизой. Теперь, после такого аттракциона щедрости, я не была склонна вступать в перепалку по поводу слов, которые старуха выбирала. Хотя, конечно, щедрость была приправлена горечью.
        Она хотела отделаться от близняшек, отстранить их от бретонского имущества… С точки зрения справедливости, мадам де Сен-Мегрен вроде бы была права. Вероника и Изабелла - действительно не дю Шатлэ… Получив от Александра имя, имели ли они право на остальное? Наверное, да, но требовать этого было бы слишком большой дерзостью. У нас с Александром будут другие дети. Как же позаботиться о близняшках, если отвергнуть этот старухин дар?
        Это американское поместье - конечно, призрак, полный мираж в нынешних условиях. Как добраться до денег в Новом Орлеане? Ехать в такую даль? И если ехать, как доставить их во Францию? На этот вопрос даже бывалые коммерсанты затруднились бы ответить. Однако были некоторые надежды на то, что в скором будущем положение изменится. Если предположить, что пришедший к власти Бонапарт вот-вот вернет трон законному государю (а могло ли быть иначе, генерал ведь здравомыслящий человек?), то можно было ожидать и окончания распрей с Англией. Едва Франция вернется в лоно цивилизованных держав, восстановятся и все торговые связи. Возможно, это случится даже раньше, чем мои дочери войдут в брачный возраст, и тогда у них наготове будет солидное приданое.
        Ироническая мысль мелькнула у меня в голове: как странно, что я задумываюсь о приданом девочек, отец которых - едва ли не самый богатый человек в Европе! Я отогнала эту мысль. Клавьер был так скуп, что в свое время не обеспечил мне маломальских лечения и пропитания, когда я, произведя на свет наших дочерей, погибала от родильной горячки. Кроме того, даже если бы он изменился и стал щедрее, его участие в судьбе девочек принесло бы мне неисчислимые несчастья, так что я готова была бежать от любой его помощи, как черт от ладана.
        Так что в нынешней ситуации дар Анны Элоизы был, как говорится, рецептом от всех болезней. За время революции я пережила слишком много лишений, чтобы разбрасываться такими подарками и не ценить того, что посылает мне Бог. Возможно, с годами я даже стала меркантильна. По крайней мере, достаток в семье, денежное благополучие я в последнее время ценила довольно высоко. Я не хотела бороться за кусок хлеба и не желала, чтобы подобная судьба когда-либо постигла моих детей.
        Некоторое время я молчала, закусив губу. Потом, шагнув к креслу старой дамы, произнесла:
        - Я даю вам слово. Имущество дю Шатлэ останется детям Александра. И я благодарю вас от всего сердца…
        Она резко высвободила руку, которую я хотела поднести к губам.
        - Вот, начинается! Вы что же, полагаете, что я нуждаюсь в вашей благодарности? Да вы оскорбляете меня, допуская, что я сделала это для вас. Единственное, что мною руководило, - это желание уберечь земли дю Шатлэ от дробления в пользу нечистой крови.
        Спохватившись, она добавила суровым тоном:
        - Но предупреждаю! Ни слова Александру о нашей сделке. Это мой приказ. Не смейте в очередной раз испытывать его благородство.
        Я испустила вздох. Конечно, я подчинюсь. Пусть мой муж не знает подробностей. Впрочем, как хотелось бы все-таки, чтобы мои дочери унаследовали не нечто эфемерное, чужое, а старинное французское поместье, родовое гнездо, овеянное славой предков. Но даже мой сын Жан пока не имел этого в полной мере. Революционеры ограбили нас подчистую, Сент-Элуа - единственный уцелевший от секвестра замок - был лишь на пути к восстановлению. Что же говорить о близняшках? Разумеется, я выполню требование Анны Элоизы и не откажусь от состояния, свалившегося на головы моих дочек.
        Анна Элоиза указала на часы:
        - Теперь оставьте меня. Уже два пополудни. Мне пора пить мое молоко. Уходите. Один ваш вид меня оскорбляет.
        Пожав плечами, я направилась к выходу. Старая дама сказала мне вдогонку:
        - А что касается праздничного обеда, то можете отдать его слугам. Я не приду. Если бы у вас была хоть крупица здравого смысла… и некоторый вкус, вы бы поняли, что день рождения, когда тебе исполняется восемьдесят два года, - это вовсе для дамы не праздник и не повод для торжества. На вашем месте я и не вспоминала бы об этом вовсе.
        Она еще что-то говорила, с каждой секундой все тише и ворчливее, но я вышла, забрав с собой документы и не испытывая желания до конца выслушивать нападки старой герцогини.
        3
        Так уж получилось, что в святочную неделю 1800 года решалась то одна судьба, то другая, и всякий раз это происходило неожиданно. Однажды утром, когда мы с Филиппом гуляли по заснеженной липовой аллее, к нам присоединилась Аврора - в темном зимнем плаще и белоснежном капоре, завязанном у румяной щеки голубой лентой. Но лицо ее было очень серьезно, брови чуть хмурились, и между ними прорезалась морщинка.
        - Мама, - сказала она очень тихо и кротко, - мне необходимо поговорить с тобой.
        - Конечно, дорогая. Я слушаю тебя.
        - Нет, - возразила она, - это нужно сделать без Филиппа.
        Я внимательно посмотрела на нее.
        - Хорошо. Подожди минутку.
        Я поцеловала сынишку и вложила его ручку в руку няньки. Потом обернулась к Авроре.
        - Пожалуй, теперь мы можем поговорить, милая?
        Она кивнула, лицо ее оставалось напряженно-сосредоточенным. Мы неторопливо пошли по аллее к беседке. Она взяла меня под руку, чуть прижалась ко мне и прошептала:
        - Мама, со мной говорил Поль Алэн и…
        Это имя сразу заставило меня рассвирепеть.
        - Ах вот что! - вскричала я, полагая, что поняла причину ее поведения. - А то я уже начала тревожиться. Он снова обижал тебя, Аврора? Насмехался? Честное слово, я этого так не оставлю. Я немедленно пойду к герцогу. На что это похоже? Поль Алэн просто не дает нам жить…
        Говоря так, я имела в виду не только его отношение к Авроре, но и то, как он вел себя со мной. Нам обеим он будто мстил за то, что Александр согласился помириться со мной.
        Аврора покачала головой:
        - Нет. Мама, я говорю о другом. Это все так неожиданно…
        Легкий румянец был разлит по фарфоровой коже ее лица. Она была удивительно хороша собой в эту минуту: юная, свежая, как бутон розы, с бархатными глазами непередаваемого фиалкового цвета, с нежными, мягко очерченными губами.
        - Мама, сегодня утром Поль Алэн сделал мне предложение.
        Я застыла, как вкопанная, полагая, что неправильно поняла услышанное.
        - Да, - повторила она шепотом. - Это так. Я очень удивилась. Он попросил меня выйти за него замуж. И вот, смотри…
        Она разжала ладонь и показала мне кольцо с миниатюрным бриллиантом.
        - О, ты не должна была это брать! - вырвалось у меня. - Нельзя принимать кольцо, когда решение еще не принято! - Мой голос осекся: - Аврора, надеюсь… ты не приняла решения? Ты не ответила ему согласием?
        - Я сказала, что должна подумать. Я была так ошеломлена.
        Девушка и сейчас была ошеломлена, а вдобавок смущена, испугана и даже выглядела чуть пристыженной. Понять эту гамму чувств мне было трудно.
        - Нельзя носить кольцо, если…
        - Но, мама, не будь так сурова. Я же не ношу его открыто.
        - Зачем же взяла?
        - Чтобы ты… чтоб ты мне поверила.
        Мы обе умолкли, испытующе глядя друг на друга. Я пыталась как-то осмыслить ситуацию, но мне это не удавалось, и все потому, что я не могла до конца уяснить, что же думает сама Аврора. Я знала, что все последние недели она пребывала в тихой панике по поводу того, что еще даже ни с кем не помолвлена. Мне показалось, что она склоняется к тому, чтобы сказать «да», и острый испуг пронзил меня.
        - Да любишь ты его? - спросила я умоляюще.
        Она уклончиво пожала плечами.
        - Он не хуже других, и потом… когда-то он мне нравился.
        - Но ведь ты влюблена в Буагарди, - возразила я не выдержав. - Это мне известно! Что же ты будешь делать, если граф де Буагарди попросит твоей руки, а ты будешь обручена? Обручена с этим невыносимым, занудным грубияном!
        Аврора вспыхнула, в глазах ее блеснули слезы. Мои слова были для нее как пощечина. Похоже, я неосторожно ранила ее.
        - Буагарди никогда на мне не женится, никогда, никогда! - выкрикнула она яростно. - Я поняла это, когда он исчез, когда он, еще раненый, ушел и даже не попрощался со мной! Если бы он предложил мне бежать с ним, я бы убежала, но он мне даже этого не предлагал, ни разу!
        - Его можно понять - он слишком ценит тебя, чтобы…
        Я не смогла продолжать - чересчур страдальческое лицо было у Авроры. Она прижимала костяшки пальцев ко рту, чтобы сдержать рыдания.
        - О, дорогая, не стоит так переживать! Ты еще такая юная. Ты еще даже не видела мира…
        Девушка гневно замотала головой, показывая, что не хочет все это слушать.
        - Да, я люблю Жильбера, - произнесла она почти вызывающе. - Ну и что? Почему я должна оставаться одна только по той причине, что люблю его? Я хочу, наконец, покончить с этим положением, оно невыносимо!
        - Что ты имеешь в виду?
        - То, что я неизвестно кто! Если Поль Алэн женится на мне, я стану виконтессой, благородной дамой. Никто уже не спросит, кто я была до замужества! И потом, ты же знаешь, что у меня нет приданого.
        - У тебя есть красота, - возразила я.
        - Да, но большинство мужчин, как я поняла, хотят красоту и деньги вместе. Без гроша и красота не хороша! И я не могу ждать, пока мне повезет так, как тебе с господином герцогом. Этим летом мне исполнится восемнадцать!
        - Уже! - сказала я чуть насмешливо.
        Она не ответила. Я ласково обняла ее, попыталась успокоить. Аврора была почти в истерике.
        Ох, какими пустыми будут ей казаться эти переживания лет через десять! Но я понимала и то, что кое-что проглядела. Похоже, жизнь моей воспитанницы была не так безмятежна, как мне казалось. В вихре шуанского бунта я мало интересовалась ее проблемами.
        - Аврора, - сказала я мягко, - тебе сейчас плохо, но, может быть, если ты выйдешь за Поля Алэна, то вскоре поймешь, что тебе стало еще хуже.
        - То будет «хуже» уже иного рода.
        Я стала говорить, что Поль Алэн очень тяжелый человек, что он никого, кроме брата, не уважает, что он жесток, вспыльчив, непредсказуем, может оскорбить человека из-за пустяка, стало быть, вовсе не чувствует чужого страдания. Но, едва я стала все это высказывать, Аврора весьма невежливо зажала руками уши.
        - Прости, мама, - сказала она, поймав мой недоуменный и обиженный взгляд, - но я и так все это знаю. И не хочу слушать. Я хочу выйти замуж и стать виконтессой.
        - Любой ценой?
        - Может быть. И, пожалуйста, не делай вид, что я собираюсь замуж за дьявола.
        Она демонстративно надела на палец кольцо. Я покачала головой.
        - Трудно тебя сейчас понять, Аврора. Я не узнаю тебя.
        - Мне все равно, - проворчала она. - У меня нет выбора. Здесь, в глуши, когда идет война… на какие другие предложения я могу надеяться?
        - Аврора, я никогда не соглашусь на этот брак.
        Она смотрела на меня, упрямо закусив губу.
        - Если бы ты любила его, я бы дала согласие, даже при том, что Поль Алэн мне совершенно не нравится. Но любви здесь нет и в помине!
        - Да, я хочу выйти замуж по расчету, - угрюмо подтвердила она.
        - Но это глупый, никуда не годный расчет!
        Казалось, она воспринимает меня в этот момент как врага. Я вправду не узнавала ее. Ну да, я когда-то тоже выходила за Александра из чистого расчета. Но меня принудили к этому жесточайшие обстоятельства, абсолютно безвыходное положение. И пошла я на эту сделку только потому, что у меня были дети. А какие серьезные причины есть у Авроры? Желание блеснуть небольшим титулом? Впрочем, нас, конечно, нельзя сравнивать. Когда мне было восемнадцать, к моим услугам была вся роскошь Версаля. Я и не задумывалась никогда над поисками жениха - мое имя и состояние превращали брак со мной в величайшую честь, да и занимался этими делами мой отец, а не я. Мне только изъявляли волю.
        Я не стала больше говорить с Авророй, оставив ее одну в беседке. Может, она еще одумается. А я намерена была разыскать Александра и поговорить с ним об этом. Конечно, его нельзя уверять в том, что Поль Алэн - дурной и бессердечный человек, но нужно мягко намекнуть, что брак между ними невозможен.
        Александр, как я выяснила, был уже поставлен в известность и так же, как и я, не знал, что и думать.
        - Я теряюсь в догадках, - сказал он мне. - Мне даже в голову не приходило, что Поль Алэн влюблен в мадемуазель Аврору.
        - Я и сейчас в этом не уверена. Одному Богу известно, зачем он это делает… Александр, вы должны запретить ему это!
        Я произнесла это, чувствуя, что мне изменяет выдержка.
        - Дорогая, - решительно остановил он меня, - я не могу приказывать брату в таких вопросах.
        - Но вы же понимаете, что он хочет совершить ошибку, причем даже непонятно, из каких побуждений… Скажите ему ваше мнение, это его остановит.
        Александр некоторое время молчала, глядя, как вспыхивают и тают языки пламени в камине.
        - Не думаю, Сюзанна, что в этом случае я могу злоупотреблять своим мнением, - сказал он наконец.
        - В чём же злоупотребление?
        - Я Полю Алэну не отец. Не скрою, я имею на него влияние, но использовать его не к месту не хочу. Когда мне пришло в голову жениться, я не советовался с ним. Я лишь сказал, что таков мой выбор, и он принял его.
        - Но не был доволен, - сказала я не без раздражения.
        - Это уже другая тема.
        - Так вы не станете с ним даже говорить?
        - Я подумаю над этим. - Перехватив мой встревоженный взгляд, Александр спросил: - А что думаете сама девушка? Если она против, то, полагаю, вопрос будет снят сам собой.
        Я пробормотала в ответ что-то уклончивое, понимая, что от Александра вмешательства не дождусь. По-своему он был прав. Настаивать я не могла, чтоб не подчеркнуть лишний раз неприязнь к его брату. Таким образом, я прекратила разговор, решив использовать другие способы.
        Я долго размышляла, обдумывая разные предлоги и причины, по которым этот брак не мог бы состояться. У меня возникли мысли насчет Анны Элоизы… не посвятить ли ее в это дело? Она, без сомнения, страстно воспротивится подобной женитьбе внука. Но потом я поняла, что старая герцогиня - слишком тяжелая артиллерия. Она, чего доброго, ополчится не на Поля Алэна, а на меня, сочтя, что это мои козни подвели его к идее брака с Авророй. Будет слишком много склок и шума.
        С самим Полем Алэном вообще нельзя разговаривать: он отвергнет мои доводы тем скорее, чем разумнее они будут. Может, он вообще все это задумал мне назло.
        Я уже собиралась ложиться в постель, предвидя, что долго не усну, как стук раздался в дверь. Служанка доложила, что пришла мадемуазель Аврора.
        На ее лице не было и следа того упрямства, что вывело меня из себя накануне.
        - Мама, ну что же такое случилось? Пожалуйста, не сердись на меня, а попытайся выслушать. Мы же всегда понимали друг друга.
        Я молча смотрела на нее. Она жалобно произнесла:
        - Пожалуйста, не думай, что я такая глупая и тщеславная. Просто у меня есть маленькие слабости. И так хочется хоть чуть-чуть побыть виконтессой…
        Я со вздохом произнесла:
        - Аврора, что за глупые речи? Замуж выходят не на время, а на всю жизнь. Это не шутка и не игра! Не повод для забавы!
        Я понимала, что девушкам ее возраста свойственно легкомыслие. Но не настолько же?
        - Послушай меня, дорогая. У меня был подобный опыт. То, что мой первый муж, Эмманюэль, погиб - это, разумеется, большая трагедия, но не будем скрывать: его гибель освободила меня. Ты не представляешь, что это такое - быть замужем за жалким, неприятным тебе человеком. Сначала все кажется вполне сносным, потом раздражение накапливается и, наконец, ты уже дышать не можешь в его присутствии!
        - Но Поль Алэн не жалок! Совсем не жалок! - воскликнула она вспыхивая.
        - Так это еще хуже. Эмманюэль… - я на миг запнулась, - да, Эмманюэль терпел то… то, что я увлекалась другими мужчинами и ограничивался тем, что скандалил со мной. А Поль Алэн с его крутым нравом тебя просто убьет.
        - Я еще не вышла замуж, а ты уже думаешь, что я буду изменять ему, - пробормотала она раздраженно.
        Я погладила ее по волосам и усмехнулась.
        - У меня есть опыт. И мне трудно представить, что рядом с Полем Алэном будет иначе. Рано или поздно в тебе угаснет желание быть виконтессой и проснется жажда женского счастья. Полного, настоящего. И если в тот момент рядом с тобой окажется, скажем, граф де Буагарди, ты не задумываясь последуешь за ним. Поверь мне, именно так и будет. И закончиться может смертоубийством.
        Помолчав, я резко добавила:
        - Сказать по чести, во всей округе не сыщется ни одной здравомыслящей девушки дворянского происхождения, которая согласилась бы стать женой Поля Алэна. Он так зол и неуравновешен… Может, потому он и прицепился к тебе, что на благосклонность других не может рассчитывать?
        Закусив губу, Аврора упрямо пробормотала:
        - Мы намерены объявить о помолвке.
        Её упрямство меня разозлило. Подавшись вперед, я отбросила с лица волосы:
        - Можешь поступать как знаешь, если ты упряма, как ослица! Я не буду вмешиваться. Мне только жаль, что впустую пропали мои силы. Тебя воспитывали, как аристократку, но я еще раз убедилась, что кровь рано или поздно заявляет о себе. Ты, несмотря на воспитание, осталась тщеславной крестьянской девчонкой, готовой на что угодно, лишь бы пробиться наверх!
        Никогда прежде я не говорила с ней так. Но сейчас все мои аргументы были исчерпаны, поэтому я дала волю раздражению и гневу. Оскорбленная, она вскочила на ноги, щеки ее пылали.
        - Уходи, - сказала я повелительно. - Оставь меня. Я представляю вас вашей судьбе, мадемуазель, и с этой минуты нам не о чем говорить.
        - Я выйду за него замуж, и никто мне не помешает!
        - О, разумеется. И я - меньше всего. Ступайте, госпожа виконтесса. Мы с вами потеряли общий язык, но, полагаю, подумав о том, какое блестящее вас ожидает будущее, вы быстро утешитесь.
        Я говорила, что умываю руки, но, конечно же, это была неправда. Я и сама раньше не подозревала, как велика моя неприязнь к Полю Алэну, и нынче готова была предпринять что угодно, чтобы спасти от него Аврору. Перебирая в уме пути спасения, которые я могла испробовать, не рискуя выдать перед Александром недобрые чувства к деверю, я вспомнила об отце Ансельме. Кажется, он - тот, кто мне поможет!
        Едва забрезжил холодный январский рассвет, я, набросив на голову кружевную шаль, уже входила в часовню. После мессы мне удалось поговорить с кюре в исповедальне. Отец Ансельм всегда хорошо ко мне относился. Кроме того, он, к счастью, был в курсе тяжелых особенностей характера Поля Алэна и полагал, что тот вряд ли может быть хорошим мужем для юной невинной девушки. Действительно, ему гораздо больше подошла бы какая-нибудь опытная, знающая жизнь вдова лет двадцати пяти, вроде той, которую он годами навещал в Понтиви. Но, конечно же, сильнее всего на священника подействовало мое признание о том, что Аврора совсем не любит Поля Алэна. Тщеславие - не повод вступать в брак, в этом мы с отцом Ансельмом были едины.
        Таким образом, когда в тот же день за обедом было объявлено о помолвке Авроры и Поля Алэна, отец Ансельм самым решительным образом вмешался в разговор и заявил: он готов провозгласить с амвона об обручении, но о скором венчании и речи быть не может.
        Ведь еще и года не прошло, как умер старый герцог дю Шатлэ! Его сыновья должны до конца соблюсти траур.
        - Самый ранний срок - грядущая Пасха, - заявил аббат, - иначе я категорически откажусь венчать вас. Кроме того, надо еще выяснить, как отнесется к этому почтенная мадам де Сен-Мегрен.
        Я не произнесла ни слова и сидела с каменным лицом, будто меня все это не касалось. После недолгого молчания Александр признал, что священник прав и что из-за траура пока нельзя говорить о немедленной свадьбе. Подобное неуважение к памяти покойного отца не оправдаешь даже войной… Поль Алэн не нашелся, что на это возразить. Было решено, что он и Аврора будут считаться помолвленными и объявят об этом, но венчание назначат на апрель - стало быть, до этого оставалось еще добрых три месяца.
        «Милый старый герцог и из могилы выручает меня», - подумала я невольно. Аврора не проявила неудовольствия, и я могла надеяться, что побыть целых три месяца невестой виконта будет достаточно для ее честолюбия, а потом, весной, здравый смысл все же возобладает в ее голове.
        4
        Ночью 14 января английский бриг, тайно причаливший к берегу в Сен-Мало, не только привез в Бретань корреспонденцию, среди которой были и письма от моих отца и сына, но и увез к Туманному Альбиону Жанну Луизу де Симэз с дочерью. Несчастная женщина так и не отошла от горя. Иногда ее оцепенение становилось таким глубоким, что я, глядя на графиню, сомневалась в здравости ее рассудка. Даже Аделина не выводила ее из скорби, и она заботилась о девочке совсем чуть-чуть - если бы не компания моих дочерей и забота наших служанок, ребенок совсем загрустил бы без материнского внимания. Когда они, наконец, уехали, я проводила их не только с тревогой, но и с надеждой на то, что незнакомая обстановка Англии, в которой осиротевшему семейству неизбежно придется осваиваться, несколько взбодрит мою новую подругу и заставит обратить взоры на дочь.
        Жан писал о своих многочисленных спортивных успехах в Итоне - особенно это касалось игры в рэгби, которой увлекался весь английский высший свет, о том, как он совершенствуется в английском и изучает римское право. Ему шел тринадцатый год, и впервые в его письмах начинали звучать вопросы, касающиеся взрослой жизни. «Что ты думаешь о Бонапарте, мама? - спрашивал он меня. - Правда ли, что он, как все надеются, передаст трон законному государю и род де Ла Тремуйлей снова получит возможность служить Франции?» Увы, я не знала, что на это ответить - этим вопросом задавались все и никто не мог ничего сказать определенно.
        Зато я догадывалась, почему Жан стал забивать себе этим голову. Отец сообщил мне, что граф д’Артуа, переехавший на всю осень и зиму из Эдинбурга в Лондон, неоднократно приглашал моего сына к себе, вел с ним доверительные беседы, играл в бильярд и, как видно, пытался восполнить пробелы в его аристократическом воспитании. В кругу принца крови постоянно велись разговоры о том, что вот-вот - и монархия во Франции будет восстановлена, Людовик XVIII взойдет на престол, и Бурбоны вернут себе былой блеск. Жана, как признанного сына принца королевской крови, в этом случае ожидали бы ошеломляющие военные перспективы, и душа моего мальчика, воинственного и храброго, не могла оставаться к ним равнодушной. Он бредил лаврами Великого Конде и Тюренна, зачитывался подвигами Мориса Саксонского и не мог не проводить параллели между собой и этим последним: Морис тоже был бастардом королевской крови и увенчал себя немыслимой славой! Жан даже писал мне об этом своем кумире, излагал свои размышления о преимуществах артиллерии в современной войне… Но где было найти всему этому применение в революционной Франции? В
Республике, которая давно проложила реку кровной мести между собой и Жаном? Неудивительно, что мальчик мечтал о возвращении королевской власти.
        Отец между делом информировал меня, что граф д’Артуа сильно изменился в последнее время. Мало того, что в нем проснулось желание воспитывать сына, он еще и увлекся без памяти, что случалось с ним нечасто, бледной и худосочной графиней де Поластрон, которая помогала ему коротать дни в Эдинбурге. Впрочем, подробности личной жизни принца крови оставили меня равнодушной. Меня больше пугал боевой настрой, царивший в кругах французской эмиграции. Как по мне, они слишком много надежд возлагали на быстрые изменения во Франции - надежд, которые мне здесь, в Бретани, казались абсолютно призрачными. Мне было жаль разочаровывать сына, но и лгать ему я не могла.
        Бретань была озабочена совсем иными делами. Когда в середине января, в промозглый серый зимний полдень в Белые Липы стали прибывать первые шуанские предводители, я в который раз поняла, насколько роялистские дела плохи.
        Я готовилась к этому мероприятию, предполагая, что оно будет хоть в чем-то сродни былым аристократическим собраниям, но все мои предположения были разрушены в первые же часы. Когда в усадьбу приехал граф де Буагарди с перевязанной головой, потом - прибыл из Нормандии смуглый статный весельчак граф де Фротте с рукой на перевязи, от былого остроумия которого осталась одна едкость, затем - измученный Сюзаннэ, отощавший д’Отишан, ожесточенный Бурмон, злой Ла Превалуа, молчаливый Сент-Илэр и крайне подавленный Ларошжаклен, одно имя которого ранее было синонимом галантности, я поняла: в Белых Липах встречаются вожди безнадежно разгромленных армий… и им от меня как от хозяйки не нужно абсолютно ничего изысканного, только еда и ворох соломы для сна.
        Еды у нас было в избытке, но не было толкового повара. Впрочем, его отсутствия все равно никто не заметил. Немудреная снедь, приготовляемая нашими деревенскими кухарками, пошла на ура. Просоленный окорок, свиные паштеты, картофель, жаренный в свином жиру, булки с тертым сыром и сладким творогом, запеканки с мелко нарезанным салом, блины и галеты, сидр и кальвадос - все это, равно как и обычные постели с подушками и одеялами, встречалось нашими гостями с признательностью. Спавшие всю зиму где попало, в хижинах и оврагах, раненные, зачастую с лихорадкой, глубоко простуженные, роялисты вызывали сочувствие, как больные дети, и были благодарны случаю за возможность отдохнуть и отъесться.
        Созерцая весь этот упадок духа, я быстро избавилась и от сомнений по поводу отсутствия у меня самой модного гардероба. Вот уже полтора года мне не выпадало возможности интересоваться модой, но сейчас и дела никому не было до новизны моих туалетов. Беременность, уже сильно продвинувшаяся, заставила меня выбрать для длительной носки просторное платье из темного тяжелого атласа, с декоративными вертикальными полосами чуть светлее основного фона, и дополнить этот наряд дорогой кашемировой шалью и простыми украшениями в виде гладких золотых ожерелья и браслета. На фоне измученных собратьев по сословию, таким образом, я выглядела достойно и не вызывающе.
        Собратьев более всего занимало сейчас собственное унижение. В том, что война проиграна и из поражения вряд ли можно выйти с честью, уже ни у кого не было сомнений. Смириться с этим было бы трудно любому человеку, а тут речь шла о самых гордых, самих непокорных представителях французской аристократии - последних рыцарях королевства… Дожидаясь приезда Кадудаля, наши гости обсуждали, что будет с Бретанью после нашествия генерала Брюна, который со своими 30 тысячами солдат по приказу Бонапарта вот-вот должен был вторгнуться в провинцию, и склонялись к выводу, что выбор у роялистов невелик: либо позор, либо гибель.
        Я наслышалась немало ужасных вещей о своем бывшем случайном любовнике, так, что мне даже неловко было сознавать, что с этим мужчиной я когда-то была близка. Впрочем, стоило ли испытывать стыд за столь краткую связь, которую Брюн, по сути, сам мне и навязал?
        - Бонапарте недаром выбрал этого молодчика для так называемого умиротворения Бретани, - говорил Луи де Фротте, упрямо произнося имя первого консула на корсиканский манер. - Этот Брюн пролил немало крови на юге, когда «умиротворял» Прованс! Роялисты Авиньона надолго его запомнили.
        - Разбойник с большой дороги, а не генерал, - вторил ему Бурмон. - Захватив Фрибург, он украл казну швейцарцев, «сокровище Берна», которое потом растранжирил Бонапарт, когда готовился к египетскому позорному походу. Не стоит верить этому человеку, переговоры с ним - это самообман!
        - Да, но переговорами можно выиграть время, - отозвался на это мой муж.
        - Выиграть время! Для чего? Наши ряды редеют, некому воевать.
        - Время сыграет в нашу пользу, потому что закончится зима. Она не слишком мягка в этом году. Кроме того, Бонапарту весной не избежать войны с Австрией. Никто не отменял возможности его поражения, не так ли?
        Слова Александра многим казались резонными. Однако сторонники мира были недовольны.
        - Вы говорите, как господин Кадудаль, - ворчливо произнес д’Отишан, нервно смяв в пальцах сигару. - Однако до сих пор Бонапарт был чертовски удачлив, ветер счастья все время дул в его паруса!
        - Что касается ветра, то сейчас он дует в его казну - в том смысле, что выдувает из нее остатки денег, - парировал мой муж. - А Директория уж совсем немного ему оставила.
        Все засмеялись. Давно ходил анекдот о том, что Бонапарт, совершив переворот, обнаружил в государственной казне всего 500 тысяч франков - мизерную сумму, совершенно недостаточную для подготовки к грядущей войне. Говорили, что его люди носятся по всей Европе, пытаясь занять денег, и даже предлагают в залог знаменитый бриллиант «Регент», которым прежде владела французская корона.
        - Это пустяки, - ворчал, не соглашаясь, д’Отишан. - Он одержит парочку побед, как это у него водится, и наложит на побежденных громадную контрибуцию. Ему не составит труда выкрутиться! Война всегда кормила Республику… Я, лично я, не вижу никакого смысла продолжать борьбу, пока здесь не высадятся англичане и хотя бы один принц крови. Бонапарт обещает нам спокойную жизнь и возврат имений… Это честное предложение, за него нужно ухватиться!
        В гостиной, заполненной клубами дыма, повисло молчание. Потом с места сорвался граф де Фротте:
        - Честное предложение? Служить бесчестному честолюбцу, сложить оружие перед выскочкой, даже не дав ему боя?!
        - Боев было предостаточно, сударь! - огрызнулся д’Отишан. - Человек не может все время сражаться, иногда ему хочется умиротворенной жизни в собственном доме. Мои люди неделями блуждали в снегах, уходя от синих… бретонский снег стал красным от их крови! Я хочу перемирия, я страстно этого желаю, и прибыл сюда для того, чтоб обсудить условия мира, а не войны!
        Я сидела у камина, на коленях у меня было вышивание - просто для вида, потому что на самом деле я внимательно прислушивалась ко всем поворотам беседы. Сказать по чести, слова д’Отишана вызывали отклик у меня в душе. В то же время, возражения графа де Фротте тоже можно было назвать основательными, и эта раздвоенность мнений казалась тревожной, подчеркивая, что роялисты в Бретани - на опасном перепутье.
        - Вы подпишете с ним мир, - сказал нормандский предводитель, презрительно оттопыривая губу, - и поселитесь в усадьбе, наивно радуясь, что так легко отделались.
        А этот корсиканский оборотень, набрав силу, однажды пришлет к вам домой взвод солдат, которые вытянут вас из уютного кресла и расстреляют! Неужели повадки республиканцев еще не стали для вас уроком?
        - Это может быть правдой, - поддержал Фротте мой супруг. - Мы хотим этими переговорами выиграть время, но у корсиканца может быть точно такая же цель. И единственное его желание, возможно, - это разобщить нас и перебить по одиночке.
        - Похоже, выбора у нас просто нет, - с горькой иронией подытожил Буагарди, склоняясь над камином и слушая, как гудит пламя. - При любом из вариантов нас ждет смерть. Думаю, принять ее с оружием в руках - это более достойно. Что нам терять, господин д’Отишан? У большинства из нас нет ни жены, ни детей, и вы не исключение.
        - Да, но я хотел бы обзавестись семьей, если, конечно, вы, сударь, дадите мне на это разрешение! - возмутился д’Отишан, просто-таки истекая ядом. - Мой род получит продолжателя, если вы не против!
        - Продолжателя? Будет ли что продолжать? Трусость не нуждается в продолжении, - запальчиво возразил Буагарди. - Это все пустое тщеславие!
        - Черт возьми! - Д’Отишан сорвался с места, побагровев от гнева. - Неужто я должен знать ваше мнение, сударь, по любому личному вопросу? Откуда такая навязчивая щепетильность? Может, ненависть к семейным узам появилась у вас тогда, когда вас самого бросила невеста?!
        Зеленые глаза Буагарди сузились, рука медленно опустилась на рукоятку шпаги.
        - У меня не было невесты, вам это должно быть отлично известно, милостивый государь!
        Д’Отишан, невысокий, всклокоченный, тоже рвался в бой, как разъяренный петух:
        - Не берусь судить, кем доводилась вам мадемуазель, которая нынче объявлена невестой виконта дю Шатлэ. Но подозреваю, что ее равнодушие к вам играет не последнюю роль в вашем желании самоубийства!
        Сцена была отвратительна. Я не ожидала, что имя Авроры будет замешано в роялистских распрях и что вообще весть о помолвке распространится так скоро. К счастью, Поля Алэна при разговоре не было, а Александр, понимая, что рассуждения о судьбах Бретани могут неожиданно закончиться бессмысленной сварой, поднялся и встал между противниками.
        - Не время еще хоронить наше дело, господин д’Отишан. И совсем не время говорить о смерти, Жильбер. Надо дождаться Жоржа, - сказал мой муж, имея в виду Кадудаля. - Он привезет людей, которые видели Бонапарта, лично говорили с ним… Нам будет что послушать.
        Я сама очень надеялась на это. Не имея понятия, что из себя представляет первый консул, я могла опираться лишь на мнение, которое когда-то слышала о нем от Талейрана: Бонапарт - выдающийся человек, с его энергией и удачливостью он далеко пойдет… Но все эти характеристики никак не исключали его способности на подлость. Я хотела, чтобы герцог прекратил сражаться и получил возможность остаться во Франции. В то же время я ужасно боялась, что все мирные предложения Бонапарта - это хитроумная ловушка, что своими обещаниями он пользуется как приманкой, чтобы рассорить роялистов, а потом истребить.
        Такой участи для своего мужа я совершенно не хотела. Поэтому будущее по-прежнему таило для меня угрозу, и я не вмешивалась в шуанские споры, сознавая, что ничего не могу посоветовать.
        Я вышла, чтобы распорядиться насчет ужина. В вестибюле меня окликнул Буагарди. Как видно, он незаметно последовал за мной, когда я покинула зал.
        - Хочу задать вам всего один вопрос, мадам.
        Я остановилась, прекрасно зная, о чем пойдет речь.
        - Ваша воспитанница… это правда, что ее брак с виконтом - это дело решенное?
        - Увы, да.
        Раненный недавно повторно, Буагарди и так был изможден и весьма бледен, но после моего ответа его лицо стало просто белым, словно вся кровь отхлынула от него. Насмешливые глаза потухли, красивый рот искривился болезненной гримасой.
        - Значит, для меня действительно все потеряно. Во всех смыслах.
        - Нет, не совсем так… Послушайте, сударь…
        Пока я лихорадочно размышляла, можно ли как-то использовать графа, чтобы расстроить брак Авроры с Полем Алэном, и взвешивала, стоит ли это делать, он прервал меня:
        - Не надо ничего говорить, мадам. Глубину своей вины я сознаю сам.
        Он почтительно поклонился мне и, повернувшись на каблуках, скрылся в глубине коридора. Встреч с Авророй он более не искал и на следующее утро, не дождавшись Кадудаля, в жуткий снегопад, уехал к своему отряду, велев передать остальным, что признает Круглоголового своим единственным руководителем и примет любое решение относительно судьбы шуанского дела, которое тот вынесет.
        5
        Жорж Кадудаль прибыл в Белые Липы, когда над Бретанью бушевала настоящая снежная буря.
        Было не очень-то и холодно, но мокрый снег валил хлопьями, создавая почти непроницаемую стену, а резкие порывы зимнего ветра, налетающего с океана, пробирали до костей. Свинцовые тучи неслись по небу, обрушивая вниз все новые и новые порции снега и обещая, что ненастье будет долгим. Снег завалил весь парк, подступил к самым окнам замка, кусты и сучья на деревьях трещали и ломались под его тяжестью. Лишь немного дневного света пробивалось в окна сквозь сплошную завесу снегопада, и в доме с самого утра повсюду были зажжены свечи, будто глубоким вечером.
        В герцогском зале жарко, до сильного гудения в трубе, разожгли камин, положив в него дубовые бревна внушительной длины, принесли на стол закуски и закупоренные графины с вином. Кадудаль приехал в сопровождении шевалье де Сен-Режана, которого я ненавидела за участие в недавнем убийстве моего слуги Селестэна, и незнакомого мне ранее, обходительного белокурого юноши, которого представил кратко:
        - Господин Ид де Невилль, шотландец среди французского дворянства. Ему выпала нелегкая миссия видеть Бонапарта и говорить с ним.
        Иду де Невиллю было всего двадцать три года. Он принадлежал к шотландской семье, которая бежала во Францию более полувека назад и обосновалась на Луаре. С семнадцати лет юноша состоял на службе у принцев крови, находившихся в эмиграции, выполнял множество дипломатических поручений. Венцом последних стала недавняя аудиенция, которую ему дал перед Новым годом первый консул и в течение которой Ид пытался напомнить Бонапарту о законных правах Бурбонов на престол.
        Аудиенция эта закончилась для Невилля обескураживающее.
        - Меня поразил сам вид первого консула, - рассказал он нам за обедом. - Генерал принял меня и графа д’Андинье незамедлительно. Когда он вышел к нам, мы с трудом могли поверить, что перед нами именно он - завоеватель Италии. Как выяснилось, став консулом, он поменял военную форму на гражданский наряд, но что у него был за вид!… Маленький встрепанный человек в зеленом сюртуке, неопрятный, худой, с неухоженными волосами… Мы поначалу приняли его за лакея.
        Впрочем, внешнее впечатление оказалось обманчивым, потому что в разговоре Бонапарт проявил истинно генеральские резкость и напористость. От любых ответов на вопросы о судьбе трона он уклонился. Вместо этого запугивал роялистов тем, что обрушит меч закона на всякого, кто будет далее продолжать войну. К нешуточным угрозам он щедро примешивал лесть: мол, среди сторонников королевских лилий немало доблестных солдат, которых он охотно назначит на важные военные должности, вплоть до самых высоких… и которые могут с честью послужить Франции, если забудут о прежних своих заблуждениях.
        - Ну да, он назначит нас куда-нибудь подальше, отправит на голландский или итальянский фронт, - язвительно резюмировал граф де Фротте. - Однако кто его уверил, что французские аристократы встанут под знамена выскочки? Выскочки, целью которого, очевидно, является лишь власть для себя самого? Разве в мире уже не осталось людей, более заслуживающих этой чести?
        - Мой вердикт таков: роялистам нечего от него ждать, - закончил Ид де Невилль. - Нельзя сказать точно, к чему стремится первый консул, но то, что он не жаждет стать Монком, - это абсолютно точно.
        - И его никак не убедить, вы уверены? - отозвалась я.
        Наш гость покачал головой:
        - Разве что сам Жорж Кадудаль поговорит с ним. К слову, Бонапарт очень хочет этой встречи.
        Кадудаль, впрочем, не слишком жаждал брать на себя эту сомнительную миссию. Все ждали, что он предложит. Положение казалось безвыходным, и та партия роялистов, которая ратовала за перемирие, черпала в рассказе Ида де Невилля дополнительные аргументы в пользу своего мнения. Но шуанский предводитель в конце обеда заговорил совсем об ином:
        - Я думаю, следует держаться, пока есть еще силы. Решение о том, когда выходить из борьбы, пусть каждый командир принимает сам. Тот, кто поддерживает меня, пускай не сдается до последнего… У меня остается надежда, что весной, когда Бонапарт будет разбит австрийцами, в Бретани высадятся англичане во главе с графом д’Артуа. Мне это клятвенно обещали в Англии. До той поры мы должны сохранить способность драться.
        - Я поддерживаю такое решение, - сказал мой муж почти вслед за Кадудалем.
        - Я тоже, - как эхо, отозвался Поль Алэн.
        Д’Отишан надтреснутым голосом возразил:
        - План хорош, но стоило бы посмотреть, как он сработает, когда в Бретань придет Брюн. А он придет куда скорее, чем его высочество граф д’Артуа, клянусь святой Анной Орейской!
        С новой силой разгорелись споры, и я покинула собрание, чувствуя, что от накала страстей, тревоги и громких мужских голосов мне вполне может стать дурно.
        Жоржу Кадудалю выделили в Белых Липах комнату, которую прежде занимал мой старший сын. Совет белых закончился далеко за полночь. Весь вечер из герцогского зала доносились взволнованные голоса шуанов, и все это время, прислушиваясь к ним, я не могла уснуть от беспокойства. Когда внизу, наконец, все более-менее стихло, и погасли огни, я смогла заметить, что и снегопад за окном стих.
        Весь парк был укрыт густым белым, будто из рытого бархата сотканным, покрывалом.
        Тучи немного рассеялись, и в просвет между ними лила свои холодные лучи бледная половинка луны. Деревья, усыпанные снегом, стояли в лунном свете как ледяные, облаченные к причастию в вуаль, барышни. В снежные одеяла были заботливо укутаны крыши, и вид печного дымка, вьющегося над ними, вызывал такое умиротворение… Ни один звук не нарушал белое чарующее безмолвие. Было ясно, что утром снежное великолепие будет разрушено оттепелью, что с крыш градом польются зимние слезы - возможно, последние в преддверии весны, но сейчас картина была восхитительна, и я простояла несколько минут у окна, любуясь ею.
        Можно ли было подумать, созерцая это спокойствие природы, что наша с Александром судьба - на таком страшном перепутье?
        Мне не спалось. Промаявшись еще немного, я решила искать успокоения на плече у мужа. Должно быть, он тоже не спит, и нам удастся поговорить… Набросив поверх ночной рубашки белоснежное домашнее платье из органзы, доходившее до щиколоток, я расчесала волосы и украсила золотистые кудри шелковым ночным чепчиком.
        - С вами все в порядке, мадам? - донесся из соседней комнатки сонный голос Маргариты.
        - Все хорошо, дорогая. Просто не спится. Я схожу к господину герцогу.
        - Да-да, сходите… В вашем положении, говорят, дамы вообще дурно спят.
        Спустя пару минут она снова захрапела. Храпеть она стала совсем недавно, и мне приходилось принять это, как еще одно горькое свидетельство того, что моя любимая служанка стареет… Мне становилось горько, когда я сознавала, что когда-нибудь Маргарита навсегда покинет меня, и я гнала от себя эти мысли, моля Господа Бога оставить ее рядом со мной подольше. Так долго, как только это вообще возможно…
        Апартаменты Александра были рядом, стоило лишь пересечь вестибюль, ведущий к парадной лестнице. Проходя мимо высоких стрельчатых окон, сквозь которые, как на ладони, был виден заснеженный парк и утонувшие в снегу контуры фонтанов, я заметила внизу, на лестничной площадке, массивную фигуру.
        Это был Кадудаль. Он не спал. Как видно, еще даже не ложился, потому что был в том же дорожном костюме, в котором прибыл. В столь поздний час шуанский предводитель напряженно о чем-то размышлял, вглядываясь сквозь оконные стекла в глубину нашей подъездной аллеи, и его правая огромная рука машинально перебирала четки. Он был глубоко верующий, как я слышала, и сейчас, вероятно, мысленно произносил молитву.
        - Сударь, - негромко окликнула я его. - Что-то не так? Отчего вы не отдыхаете?
        Повернувшись, он поклонился мне.
        - Надеюсь, это не я разбудил вас, мадам.
        - Нет, совсем нет. Но…
        Мне пришло в голову, что это подходящий момент для того, чтобы высказать ему возражения, которые вертелись у меня на языке, по крайней мере, с той поры, как я услышала за обедом его предложения. Мы с ним сейчас наедине, а это такая редкость, учитывая, что Жоржа вечно теребят со всех сторон шуаны и их командиры. Осторожно ступая по ступенькам, сильнее запахнув домашнее платье, чтобы прикрыть живот, я спустилась к нашему гостю.
        - Позвольте мне кое-что сказать вам, господин Кадудаль. Я слышала, что вы говорили за столом, и мне кажется… Кажется, в своих планах вы допускаете некоторую ошибку.
        Он был выше меня на голову, его сила и массивность просто пригвождали к месту, но выражение лица, как всегда, было открытым и одухотворенным. Это было лицо человека, отказавшегося от земных соблазнов, сильного, чуждого сомнений, нашедшего, по крайней мере, для себя ответы на главные вопросы жизни. Наверное, это и притягивало к нему людей. Его не волновали низменные страстишки, и это ставило его над обычными смертными.
        - Слушаю вас, госпожа дю Шатлэ.
        Я некоторое время собиралась с духом, потом все же начала:
        - Вы говорили о принце крови. Так вот, я знаю его высочество не понаслышке. - Я все еще подбирала слова, чтобы высказаться более деликатно. - Возможно, вы даже знаете, что граф д’Артуа - отец моего сына Жана.
        Он кивнул.
        - Да, я знаю это. Знаю и то, каким замечательным солдатом становится ваш сын, юный принц де Тальмон. Мне рассказывали об его храбром поведении в Сирии.
        - О, я польщена. Но… сейчас речь не о том. Я хотела сказать, господин Кадудаль, что граф д’Артуа никогда ничем вам не поможет в Бретани. Никогда и ничем, - я повторила эти слова, чтобы они прозвучали более веско. - Вы совершенно напрасно возлагаете на него такие большие надежды. Поверьте мне, я говорю не с чужих слов.
        Шуанский вождь внимательно смотрел на меня.
        - Почему вы так уверены, мадам?
        - Потому что для таких подвигов у его высочества была уйма времени, - пояснила я запальчиво. - Целых десять лет, пока продолжается революция, он мог бы высадиться во Франции, будь то на Юге или на Западе, чтобы помочь героям, которые сражаются за королевские лилии! Граф д’Артуа никогда не воевал и не доказывал доблесть на поле брани. Тем более он не станет это делать сейчас, когда во Франции у него появился столь опасный противник, как Бонапарт.
        Я могла бы еще прибавить, что и прежде, при Старом порядке, его высочество отличался разве что строительством парков, тратой денег и погоней за женщинами.
        Его образ жизни был, среди прочего, одной из причин ненависти множества французов к королевскому семейству и последующей гибели Людовика XVI и Марии Антуанетты. На словах порицая короля за нерешительность, он, тем не менее, сам ни разу не пренебрег собственной жизнью и не вступил с революционерами в открытую схватку. Его, сибарита и донжуана, даже невозможно было представить отдыхающим где-нибудь в бивуаке или ночующем в овраге… Это - удел таких, как Кадудаль и мой муж.
        Я не стала говорить всего этого, понимая, что слишком негодовать на принца крови не стоит - он может быть еще очень полезен Жану. Но и скрывать свои соображения от Кадудаля я не хотела, тем более, что Александр полностью разделял убеждения шуанского предводителя и мог вместе с ним совершить ложные шаги, которые будут стоить ему жизни.
        Я ожидала, что Кадудаль будет спорить со мной. Однако этого не произошло. Он выслушал меня спокойно и внимательно, потом покачал головой. Голос его был глух, когда он ответил мне:
        - Все это, возможно, и так, мадам. Но я даже не буду обсуждать с вами храбрость его высочества.
        - Ах, ну да, - сказала я с некоторой досадой. - Как же можно обсуждать принца, он ведь брат помазанника Божия!
        - Да, и по этой причине я запрещаю себе подобное, - согласился он. - Но вообще-то дело не в этом.
        - Ну, а в чем же? Ведь вы зовете моего мужа и других своих товарищей в бой, обещая им именно высадку и помощь принца!
        - Мадам, почему вы думаете, что только попранные права короля - причина нашей войны?
        Его вопрос поставил меня в тупик, и я некоторое время молчала, не зная, что ответить. Он чуть отвернулся к окну, и я при лунном свете заметила, как болезненная гримаса пробежала по его лицу, будто он вспоминал нечто мучительное.
        - Права короля… Конечно, они важны, и я отдам жизнь за них. Но чем стала эта моя жизнь после того, что сделали с моей семьей? Что она стоит? Я давно… давно превратился в пепел.
        Голос этого великана звучал все глуше, и мне казалось, сдерживаемые рыдания клокочут у него в груди. Я никогда не видела Кадудаля таким, и была потрясена, заметив, какая боль живет в этом человеке.
        - В девяносто третьем году они арестовали всех моих родных. Отца, дядю… четвертых братьев и двух сестер. И мать… мою драгоценную мать, которая тогда была снова беременна. Не пощадили даже ее, хотя она ни к чему не была причастна, разве что хотела слушать мессу, как прежде, и ходила на молитву к неприсягнувшему священнику, который тайком служил обедню - не в церкви, а на нашем гумне. На гумне фермы, где я вырос… и от которой синие оставили одно пепелище.
        От снега в парке и лунного света было светло, как днем, и можно было заметить слезы, блеснувшие в глазах Кадудаля.
        - И что же? - прошептала я пересохшими губами.
        - Сестер и двух братьев казнили. Мама родила в тюрьме мальчика и через три дня умерла. Малютка Жан Ив остался без молока… и спустя несколько дней тоже умер в судорогах, на тюремной соломе. Счастье еще, что бедняжку успели окрестить. Синие не дали ему насладиться материнской лаской… с первых минут жизни обрекли на муки.
        Он повернул ко мне лицо и сдавленным голосом спросил:
        - И мне - забыть это? Как это возможно?! Я до конца дней своих буду мстить за казнь Людовика XVI, потому что он - король-мученик, который вынес те же пытки, что и мы.
        У меня сильно колотилось сердце. Желая или не желая того, он своим рассказом разбередил и мои собственные раны. Я вспомнила ребенка, которого потеряла после нападения санкюлотов, вспомнила свое безмерное, доходящее до безумия, отчаяние, когда был казнен Розарио, когда отправилась на смерть Изабелла… Ах ты Боже мой, действительно, в силах ли человеческих такое забыть и простить?
        Не помня себя, я взяла руку Кадудаля - огромную, сильную, мои пальцы просто утонули в ней - и сильно сжала:
        - Простите… ради Бога простите, что я заставила вас вспомнить это!
        Он вгляделся в мое лицо:
        - А разве вы, мадам, не вспомнили нечто подобное?
        Мы некоторое время молчали, пытаясь совладать со своими чувствами. Потом Кадудаль вполголоса, еще не вполне успокоившись, сказал, что истории, похожие на ту, что он поведал мне сейчас, таятся в глубинах сердец почти каждого роялиста. И именно неугасающая боль от потери близких заставляет белых браться за оружие.
        - Кто может не помнить о таких обидах? Как можно не мстить? К примеру, как вашему мужу, мадам, забыть о том, что палач Каррье обезглавил в Нанте его маленькую дочь?
        - Что? - прошептала я, поднимая на Кадудаля глаза.
        Он на миг смутился.
        - Я думал, мадам, вы знаете. Герцог дю Шатлэ не раз говорил мне об этой трагической истории. У вашего мужа была дочь, которую революционеры казнили…
        - Да-да, мне известно об этом, - пересохшими губами проговорила я, - герцог не скрывал этого от меня. Но я не думала…
        - Не думали, что давняя смерть ребенка может быть причиной его ненависти к синим? Но это именно так, мадам… именно так.
        Я не отвечала задумавшись. Как ни странно, одним упоминанием о несчастной Мари Клер Кадудаль дал ответы на многие мучившие меня вопросы.
        Долгие годы пытаясь понять, почему мой муж так несговорчив и всегда предпочитает войну миру, я никогда не принимала во внимание трагедию этой девочки. А ведь Александр рассказал мне о ней в первые же месяцы нашего брака, ее портрет он всегда держал на столике в кабинете. Аннабелла де Круазье была любима им, что уж говорить о дочери… Стоит ли удивляться, что он не может простить синим жестокого убийства этих двух женщин?
        Ошеломленная, я потерла виски пальцами, пытаясь прийти в себя. Мне, конечно, многое надо будет обдумать в свете того, что сказал сейчас Кадудаль. Впрочем, было уже очень поздно, пора было прекращать беседу, а я еще не сказала Жоржу всего, что хотела.
        - Господин Кадудаль, хочу попросить вас…
        - Пожалуйста, мадам. Все мои силы к вашим услугам.
        - Ваша жизнь, как вы сказали, превращена в пепел… но все-таки, касательно моего мужа…
        Решившись, я выразительно произнесла:
        - Мой муж - отец маленького мальчика. Вот-вот у нас родится еще один ребенок. Все-таки нельзя сказать, что жизнь герцога кончена и он ни перед кем не в ответе. У него есть семья. Он так нужен мне и малышам, сударь! Пожалуйста, заклинаю вас: остановите его, если борьба станет бессмысленной. Верните тогда его нам живым! Наш с герцогом сын Филипп - ваш крестник. Не позвольте ему стать сиротой!
        Кадудаль испустил вздох:
        - Вот почему я всегда запрещаю своим людям жениться! Нельзя жениться, когда посвящаешь себя безнадежному делу!
        - Но герцог уже женился, - возразила я. - Прошлое не изменить.
        - Я хорошо понимаю это. И о своем крестнике всегда помню, не сомневайтесь.
        Его глаза заискрились. Он извлек из складок суконного сюртука холщовый мешочек, развязал его и достал изящный серебряный колокольчик величиной с половину моей ладони. По ободку этой вещицы зелеными брызгами были разбросаны камешки хризолиты. Поймав мой удивленный взгляд, Кадудаль пояснил:
        - Это игрушка, подарок для маленького Филиппа. Точная копия главного колокола в церкви святой Анны в Орэ. Эта церковь - мое излюбленное место для молитвы. Завтра мы уедем рано, передайте подарок мальчику, ведь я не смогу повидаться с ним.
        - Непременно передам, - пообещала я, тронутая до глубины души.
        Подумать только, найти время в круговерти войны, чтобы подумать о ребенке! Я никак не ожидала подобного от Кадудаля, считая, что его единственная страсть - роялизм.
        - Филиппу понравится, колокольчик очень красив!
        - Пусть Филипп Антуан будет счастлив. Поверьте, мадам дю Шатлэ, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ребенок не потерял отца.
        Он мягко сжал мою руку и, поклонившись, удалился в темноту лестницы.
        Я поверила ему…
        Как и многие в Белых Липах, Александр вряд ли крепко спал этой ночью. По крайней мере, когда я, уже под утро, взволнованная и чуть замерзшая, скользнула к нему в постель, пытаясь прижаться покрепче, он сразу подвинулся, давая мне место, и изменил позу, позволив мне положить голову ему на плечо.
        Мы долго время лежали в полудреме, наслаждаясь близостью друг друга. Нам не было нужды подробно обсуждать что-либо - многое было ясно без слов. Я понимала, что утром Александр уедет с Кадудалем, что в их планах - дать синим еще одно сражение перед тем, как в Бретань прибудет Брюн. Для меня снова потянутся дни ожидания и тревоги. Слава Богу, хоть обещание Жоржа несколько скрасит для меня грядущее одиночество - я не буду бояться, что герцога пошлют в самое пекло, откуда он не вернется живым. Кадудаль дал слово, что не будет использовать моего мужа, если дело белых окажется совсем безнадежным.
        - Сюзанна, - голос Александра в ночи прозвучал так мягко. - Подумайте… может быть, настал час отправиться в Англию? Я совсем не думала об этом. Его вопрос, вполне резонный, застал меня врасплох.
        - Но ведь еще ничего не ясно, - прошептала я после паузы. - Брюн еще не прибыл… Бонапарт еще не показал лица…
        - Но Жанна Луиза уехала. Как по мне, она поступила благоразумно.
        Я ласково провела пальцами по его лицу, прослеживая профиль.
        - Мой милый, нет. Разве вы забыли?
        - Что?
        - Мы будем неразлучны. Как нитка с иголкой. Разве не такую клятву мы дали друг другу совсем недавно?
        - Ах да.
        Я в темноте скорее не увидела, а почувствовала, как он улыбнулся. Потом крепче прижал меня к себе. Ребенок принялся стучать ножками у меня в животе. Он часто так делал на рассвете - должно быть, когда он пробуждался сам, ему казалось, что и всем пора просыпаться… И он уже был так велик, что легко можно было ощутить и его пяточки, и ручки, и ягодицы. Ему порой было тесно, и он пихался, барабанил кулачками, выражал возмущение неудобствами… Ощущал это и Александр, поэтому мы некоторое время лежали, слушая, как неутомимо движется наше дитя.
        - Сильный мальчик, - проговорил герцог негромко.
        - Александр… если это будет девочка…
        - Девочка? Вы же знаете, саrissimа, это не расстроит меня.
        - Да, я знаю, но мы не обсудили имени для этого случая.
        Герцог приподнялся на локте:
        - У вас есть предложения? Пожалуй, я угадаю. Это имя моей матери… или, может быть, вашей? Вашу звали Жюльетта?
        - Я совсем другое имею в виду, - сказала я.
        Некоторое время я молчала, подбирая слова. Внутренне я была слишком взволнована и слишком тронута тем, что услышала от Кадудаля, и мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями.
        - Мари Клер, - шепнула я. И почти в тот же миг почувствовала, как чуть сжалась его рука на моем плече. После этого я уже не сомневалась в своем предложении и была рада, что сделаю его: ведь сам-то он никак не мог предложить подобное, не рискуя встретить непонимание.
        - Это красиво звучит, любимый, правда? Имя - как само сияние и чистота. Как цветок из рая. Давайте назовем ребенка Мари Клер, если это будет девочка.
        Герцог не удивился, не возразил, не спросил даже, откуда возникли у меня подобные мысли. Он лишь посмотрел на меня долгим проникновенным взглядом, который с каждой секундой становился все более теплым и нежным. Потом склонился надо мной, взял мое лицо в ладони и сильно, трепетно поцеловал в губы.
        - Спасибо, сага. Великое спасибо. Да, вы правы. Пусть будет Мари Клер.
        6
        1 февраля из Гран-Шэн пришло известие, что графиня де Лораге родила дочь. Как сообщила мне Маргарита, побывавшая там в первые дни после родов, состояние Констанс было хорошее, а вот девочка родилась с неведомым местным врачевателям недугом, желтая, как шафран, и едва имела в себе силы сосать грудь, хотя молока у графини было вдоволь и она была полна желания, вопреки аристократическим обычаям, сама кормить дитя.
        - Ребенку становится хуже каждый раз, как употребит материнского молока, - рассказывала Маргарита, обеспокоенно качая головой. - Рвет ее без конца, ужасный понос, малышка теряет вес. Неисповедимы пути Господни! Хорошо, что ее поспешили окрестить. Кюре дал ей имя Александрина.
        - Прошу тебя, не говори о беде, - сказала я. - Трудно представить, что будет с Констанс, если ребенок не поправится! Выдержать столько испытаний и снова потерять дочь…
        - Ваша правда, мадам! Кроме того, там не только мать, но и отец будет в отчаянии. Граф де Лораге ходит по комнатам, как тень, поминутно справляется о малышке…
        Впрочем, когда я спустя неделю сама навестила Констанс, все оказалось не так трагично, как следовало из рассказа Маргариты. Новорожденная Александрина цепко держалась за жизнь, и хотя ее маленькое тельце время от времени сотрясали конвульсии и весила она немного, ребенок, слава Богу, не только не умер, а даже немного окреп. У меня словно камень с души свалился, когда я увидела, что девочка, несмотря на желтый оттенок кожи и неказистость, выглядит вполне жизнеспособной. Решив, что щадить чувства подруги - сомнительная деликатность в подобных обстоятельствах, я откровенно сказала Констанс то, что думала:
        - Может, стоит пригласить кормилицу, дорогая? Все говорят, что ваше молоко не приносит малышке пользы… Возможно, нужно поискать женщину из деревни?
        - Это так трудно сейчас, - проговорила измученная Констанс. - Я так рада была поначалу, что у меня грудь распирает от молока. Думала, это такая удача в наше беспокойное время!
        Действительно, отыскать кормилицу в округе было далеко не так легко, как прежде. Бесконечные войны привели к тому, что не так уж много рождалось в деревнях детей: мужчины были на войне, женщины, разлученные с мужьями, разумеется, меньше рожали, а если и рожали, то, плохо питаясь и терпя нужду, не всегда были способны выкормить и собственного ребенка.
        - Все равно, нужно попробовать, - настаивала я. - Я и для себя буду подыскивать. Кто знает, может, я вскоре буду в таком же положении, что и вы.
        Доктор д’Арбалестье, чуть позже осмотревший молодую мать и младенца, поддержал меня. Правда, причиной желтизны девочки он назвал не ядовитость молока Констанс вообще, а то, что малышка, дескать, слишком многое взяла от крови своего отца и поэтому отторгает дары материнского организма.
        - Такое бывает, это описано у многих акушеров, - сказал он. - Медицина пока не знает, почему так случается… Ваше молоко, мадам, будет отменным для любого другого ребенка, но вашу собственную дочь оно угнетает. Пригласите кормилицу, это правильный выход.
        Пригласить кормилицу, чтобы она постоянно заботилась об Александрине, не удалось, но посчастливилось найти на соседней ферме женщину, которая согласилась приезжать каждый день, чтобы покормить девочку грудью.
        Остальное время ребенка должны были поить коровьим молоком, разведенным пополам с водой.
        С первых же дней это нововведение возымело действие. Александрина стала хорошеть с каждым днем, желтизна исчезала, и становилось видно, что внешностью малышка, очевидно, пойдет в мать: будет рыженькой и голубоглазой. Констанс оставалось только радоваться, что Господь сохранил ей ненаглядного ребенка, и она уже даже не жаловалась, что молоко прибывает в ее груди по-прежнему, а порадовать им некого.
        - Я не буду спешить с перевязкой груди, - сказала она мне. - Вы скоро тоже станете матерью, Сюзанна. Кто знает, может, вам понадобится моя помощь?
        Я поблагодарила, конечно, но в мыслях попросила Бога о том, чтобы будущий ребенок родился у меня легко и счастье выкормить его досталось мне самой. Ведь и правда, после Жанно у меня не было такого удовольствия!
        Пьер Анж, посветлевший, помолодевший, весь светящийся от счастья изнутри, спросил меня, когда я уезжала:
        - Вы слышали? Бонапарт отменил закон о заложниках. Многие эмигранты получают возможность вернуться во Францию… По крайней мере, мой младший брат, который десять лет прозябал в Кобленце, собирается вернуться уже весной - его вычеркнули из списка эмигрантов.
        - Неужели? Теперь из списков вычеркивают?
        - Еще как! Я подумал, это будет очень интересно для вас. Для вашего отца…
        Я вздохнула:
        - Возможно, что и так, господин граф. В любом случае, я очень рада за ваше семейство. У вас, похоже, начинается мирная и спокойная жизнь.
        Герцогам дю Шатлэ пока такое будущее не улыбалось. 25 января, как мне было известно, шуаны встретились с синими войсками в бою возле Ванна. Стычка была ожесточенной и закончилась без особых результатов: обе стороны понесли тяжелые потери и разошлись, захватив много пленных. Шуаны своих пленников из числа рекрутов отпустили, расстреляв только солдат, служивших в республиканской армии добровольно, причем Кадудаль выдал каждому из освобожденных синих по 3 экю и снабдил раненных телегами для возвращения в казармы. Республиканцы же пленных шуанов безжалостно истребили всех до одного, не утруждаясь церемониями в виде суда и следствия.
        Сражение могло бы закончиться куда плачевнее для синих, затравленных и изголодавшихся, если б дух роялистов был более крепок. Однако надежда на переговоры с новым синим военачальником Брюном, который вот-вот должен был сместить ненавидимого всеми Эдувилля, лишала их энергичности, необходимой для боя. Соль де Гризоль, помощник Кадудаля, действовал откровенно вяло. Видные командиры вроде д’Отишана, Сюзаннэ и Ле Превалуа вообще не принимали участия в сражении, ожидая, какие новые условия Республики продиктует в Бретани Брюн.
        И когда Брюн вступил в провинцию во главе 30-тысячного войска, эти шуанские вожди первыми подписали с ним мир. Тех, кто сейчас, в начале февраля, еще не смирился, можно было пересчитать по пальцам. Среди этих редких смельчаков были и братья дю Шатлэ. Так что спокойная жизнь для нас пока откладывалась. Будущее оставалось туманным.
        Но слова Пьера Анжа о смягчении судьбы эмигрантов, которых Республика жесточайшим образом преследовала все последнее десятилетие, разбередили мое воображение. Я, конечно, не воображала, что можно поставить знак равенства между младшим братом графа де Лораге, по сути, обыкновенным обывателем, и моим отцом, который отдал борьбе с Республикой все свои силы и является ее открытым врагом, но сказанное заставило меня задуматься. Как по мне, Бонапарт без устали демонстрировал волю к примирению, я уже почти верила ему. Если б он притворялся, зачем ему было бы отменять закон о заложниках? Благодаря этой отмене я и сама перестала считаться преступницей, сбежавший из-под ареста, и могла чувствовать себя куда спокойнее.
        Я думала об этом всю дорогу в Белые Липы, а когда сошла на землю у крыльца родной усадьбы, Марианна сообщила мне, что в гостиной меня давно дожидается аббат Бернье, прибывший из Парижа.
        Тучный священник преодолел сто тридцать лье от Парижа и опасные бретонские дороги, чтобы в собственные руки передать мне письмо Талейрана. Я возблагодарила Бога, что Поль Алэн, как всегда, в разъездах и не помешает мне подробно обсудить с аббатом все, что меня волновало. Деверь, как и прежде, следил за мной весьма придирчиво, и одно имя Талейрана, просочившееся сквозь стены, могло вызвать скандал с его стороны. Даже сейчас, когда Поль Алэн отсутствовал, я старалась не произносить вслух имени министра иностранных дел, опасаясь, что кто-то из прислуги может подслушать и донести.
        Аббату Бернье принесли ужин и горячего вина, чтобы согреться, и он не беспокоил меня, пока я читала письмо Талейрана. Он вообще вел себя куда более почтительно, чем в последнюю нашу встречу, видимо, считая, что, раз министр удостаивает меня личным посланием, я - какая-то важная птица, не менее важная, чем шуанские вожди, с которыми ему было поручено вести переговоры.
        «Я не сомневаюсь, мадам, что вы уже на свободе, - писал Морис. - Закон о заложниках отменен, и его позорное применение должно быть предано забвению. Для Франции открываются новые горизонты, и только от вашей доброй воли зависит, откроются ли они для вас самой. По моему мнению, женщина вашего происхождения, ваших достоинств и вашей красоты достойна всего самого лучшего, что может предложить ей парижский высший свет, и я обещаю вам приложить все усилия, чтобы начало нового века стало для вас, милая герцогиня, и началом новой жизни».
        Он подробно объяснял, что фундамент этой «новой жизни» нынче закладывает первый консул, чьи старания заслуживают самой высокой оценки и поддержки. Во Францию наконец-то пришел порядок: отныне не будет ни красных колпаков, ни красных каблуков. Зато будет закон, который повсюду восстановит справедливость. Эмигранты, которые захотят вернуться, получат такую возможность. Дворяне, у которых насильно отняли собственность, возможно, даже получат кое-какую компенсацию. Страницы прошлого будут перевернуты. Францию ждет процветание, а вокруг первого консула сплотятся самые блестящие представители нации, которые - чем черт не шутит? - позже могут образовать новый двор.
        Эта фраза и поразила меня более всего.
        - Наш друг пишет, что вокруг Бонапарта возникнет новый двор, - сказала я, обращая взор на аббата. - Значит ли это, святой отец, что консул призовет короля? Или…
        Странная мысль закралась в мое сознание, но я не произнесла ее вслух. Или… Что я хотела сказать? «Или, - продолжила я мысленно, - первый консул сам станет… королем?» Может, как раз это имел в виду хитроумный Талейран? Впрочем, тьфу! Какая чепуха! Сие предположение выглядело так нелепо и карикатурно, что я отмела его как абсолютно нереальное. Конечно же, речь идет о возвращении Бурбонов!
        - Не могу сказать, - уклонился от ответа аббат. - Это мне неведомо. Я хорошо знаю только то, что господину де Талейрану поручено вести переговоры с новоизбранным папой римским. Вскоре будет заключен важный договор, и права церкви во Франции будут полностью восстановлены.
        - Даже так? - проговорила я недоверчиво. - Религия вернется в полной мере и неприсягнувшие священники будут прощены?
        - Это абсолютно решенное дело. Как только Бретань утихомирится, я сам поеду в Рим для подготовки документов.
        - Наш друг действительно имеет такое влияние на генерала Бонапарта, как все говорят?
        Аббат вытаращил на меня глаза:
        - Вы еще спрашиваете, мадам? Огромное влияние! Колоссальное! Ни один человек не может считать себя более приближенным к первому консулу, чем монсеньор. Вы себе не представляете, как он прислушивается к своему министру… ловит каждое его слово. Я сам был свидетелем их многочасовых совещаний с глазу на глаз.
        Удивленная, я покачала головой и вернулась к письму. Разумеется, Талейран всегда умел поразить силой ума и глубиной проницательности. Так что не стоит изумляться, что нынче в лице Бонапарта он, наконец, нашел истинного ценителя подобных качеств. В бывшем прелате всегда жил великий государственный деятель, это было ясно любому, кто был с ним близко знаком. Вот и в письме он мне льстил… но выражал свои похвалы в таких пышных округлых выражениях, что читать его лесть было приятно. Он напомнил мне о том, что я блистала при Версальском дворе, что Мария Антуанетта ценила мои услуги и я служила ей как статс-дама.
        «Вы происходите из знатнейшего аристократического рода, - восхищался он, - ваши предки всегда были важными вельможами и военачальниками. Такое имя не должно прозябать в провинции. Напротив, ему надлежит сиять на парижском небосклоне».
        - Что ж, я готова подписаться под каждым словом нашего друга, - со вздохом сказала я аббату. - Но меня тревожит, что здесь нет ни одного упоминания о моем супруге. Ведь я замужем, святой отец. Какое место уготовано герцогу дю Шатлэ в этой новой Франции, где правит Бонапарт?
        - Именно вы должны выбрать это место, мадам.
        - Я? Каким образом?
        - Господин министр велел вам передать, что добрая воля первого консула может распространиться даже на то, чтобы направить герцогу дю Шатлэ личное приглашение на встречу. Вы должны сделать все, чтобы герцог принял его… чтобы первый консул не был оскорблен отказом.
        - Корсиканец хочет встретиться с герцогом?
        - Да. С ним и с Кадудалем. Он готов принять их в Тюильри.
        В Тюильри? Это поразило меня. Как можно было понять, Бонапарт сделал своей резиденцией именно Тюильри - более чем двухсотлетний королевский дворец, еще так недавно вызывавший ненависть у парижской черни и подвергшийся жестокому разгрому 10 августа 1792 года. Это придавало словам Талейрана о новом «дворе» особую окраску и, честно говоря, наводило на определенные мысли касательно устремлений удачливого генерала.
        - Вот как, корсиканец разместился во дворце французских королей? - спросила я негромко, пытаясь не слишком выдать свое изумление.
        - Совсем недавно он въехал туда со своей супругой.
        - А другие… консулы? Они тоже получили дворцы?
        - Нет. Только первый консул. На то он и первый.
        Сказав это, аббат Бернье поморщился и, отдуваясь, недовольно добавил:
        - Прошу вас… э-э, прошу вас не называть господина Бонапарта корсиканцем. Вы сделали это уже дважды. Это невежливо. Да и не имеет смысла. Разве родиться на Корсике - означает иметь изъян? Тем более, что нынче он не просто корсиканец, а правитель Франции. Это всем стоит хорошенько запомнить.
        Я медленно, не выпуская письмо Талейрана из рук, прошлась по гостиной. Последнюю реплику священника я оставила без внимания. До Бонапарта и его титулов мне не было дела. Но к Талейрану я не могла не прислушиваться. Два года назад он был увлечен мною, почти влюблен… Вряд ли Морис стал бы участвовать в построении ловушек для меня, это слишком мелко для человека его величины. Скорее всего, он лучше всех чувствует, в какую сторону дует ветер, и помогает первому консулу создавать то государство, которое тому желательно создавать. Видимо, взят курс на возвращение дворян во Францию. И мое собственное громкое имя может украсить этот процесс, поскольку звучит громко и олицетворяет саму французскую историю.
        Но самое главное - во всей этой картине находилось место для Александра! Сердце у меня начинало чаще биться, когда я сознавала это. Место для моего возлюбленного мужа, отца моих детей, без которого я не мыслила жизни… Его приглашают в Тюильри, чтобы выслушать и что-то предложить! Было бы абсурдом считать, что это обман. Нет, для обмана не нужны такие сложные церемонии, да и возможный отказ Александра не беспокоил бы Бонапарта так сильно в этом случае. Первый консул хочет мира и желает при этом сохранить лицо, что может быть понятнее?
        Наверное, довольно уже рисовать портрет Бонапарта одними только черными красками. Роялисты слишком увлеклись, делая из него исчадие ада! Он - не робеспьерист и даже не якобинец. Сказать по чести, вовсе не ему выпала сомнительная честь разжечь пламя революции. Никак не он разгромил королевский дворец Тюильри, казнил короля и гильотинировал тысячи аристократов. В горниле террора он был такой же игрушкой судьбы, как и все мы. И когда провидение вынесло его на самый верх власти, он не имел перед роялистами ни особых долгов, ни особых провинностей, потому что всегда действовал своим умом и полагался лишь на собственные силы. По сути, он подобрал власть из пыли у своих ног… почему бы не оценить благородство, с которым он нынче протягивает роялистам руку дружбы? В эту схему, конечно, не очень-то вписывалось кровавое побоище, устроенное Бонапартом в 1795 году на паперти церкви святого Роха, но мне так хотелось верить в радужную картину, которое рисовало мне воображение, что я в тот момент отметала неудобные детали.
        Жить с Александром во Франции, видеть его на военной службе в родной стране, растить тут наших детей, навсегда забыть об эмиграции - мне казалось это невероятным счастьем. А показаться с мужем в столичном свете? Идти, опираясь на его руку, среди блестящей публики? Публики, среди которой, возможно, найдутся мои давние знакомые из старого Версаля! Удовольствие, казавшееся мне до сих пор недостижимым… Нет, я никогда не упущу этот шанс! Ради Филиппа, ради наших будущих детей, Реми Кристофа или Мари Клер, я использую все свое влияние на герцога, чтобы тот встретился с Бонапартом лично… и лично выяснил, что генерал из себя представляет.
        Я мгновение смотрела, как в свете угасающего зимнего дня танцуют снежинки за окном. Потом повернулась к аббату, который не без жадности поедал бисквиты и прихлебывал вино.
        - Я решила, святой отец.
        Священник утер губы салфеткой и, откинувшись в кресле, выжидательно уставился на меня.
        - Похвально, что вы не заставили меня ждать. Дорога была весьма утомительна, я простудился, мне пора и отдохнуть. Итак, что же… что вы решили, дочь моя?
        Я чуть помедлила, а потом четко произнесла:
        - Передайте господину де Талейрану, что первый консул может без опасений присылать приглашение. Обид для него не будет.
        Секунду спустя я добавила, чтобы не оставить места для ложных толкований:
        - Я сделаю все, чтобы мой супруг побывал в Тюильри.
        ГЛАВА ПЯТАЯ
        РЕМИ КРИСТОФ
        1
        - Синие близко, - упрямо повторил Брике, переминаясь с ноги на ногу. - Генерал Брюн не сидит в Ренне. Он околачивался даже возле Динана, а из Алансона нынче доносят, что графа де Фротте поставили к стенке. Стало быть, сударь, надо поскорее дела сворачивать и уходить из поместья…
        Юноша умолк, видимо, почувствовав на себе взгляд Поля Алэна. Уже устав что-либо втолковывать деверю, я безучастно смотрела в окно. Было 25 февраля 1800 года. За прошедшую ночь в природе произошли разительные перемены: еще неделю назад вокруг усадьбы царствовал холод, но вот полились позавчерашним вечером душистые капли весеннего дождя, и на следующее утро уже пришла весна.
        Березки оделись нежной, прозрачной, как кружево, листвой. Огромные, набухшие почки тополей роняли на землю клейкие смолистые чешуйки, наполняя воздух пряным, опьяняющим ароматом. Желтая душистая пыльца с ольховых и орешниковых сережек носилась повсюду. Ели пустили вверх огромные светлые ростки, которые торчали прямо, как свечи. Только дубы стояли еще голые, угрюмые, не помышляя о новом убранстве.
        День был полон яркого, теплого солнца. И совершенно невыносимо было сознавать, что в самом начале такой прекрасной, безмятежной весны нас ожидает опасность - та опасность, избежать которой нам не позволяет мой деверь.
        - Так что же, милостивый государь, - ледяным тоном произнесла я, решившись на последнюю попытку, - вы до сих пор еще не осознали того, что давно ясно всем и каждому?
        Поль Алэн ответил раздраженно и резко:
        - Ваши настроения, мадам мне действительно ясны давно. Я их знаю. Вашу трусость можно оправдать тем, что вы женщина, но, признаюсь, все ваши речи по-прежнему вызывают у меня только презрение.
        - Трусость? - Я едва сдержала злой смех. Подумать только, он обвиняет меня в трусости! Да что он знает обо мне? Со дня на день я ожидала наступления родов. Я боялась за ребенка так, что у меня холод подкатывал к сердцу и пересыхало в горле. И я могла бы избавиться от всех этих страхов, если бы Поль Алэн ушел сам из Белых Лип и увел своих людей.
        Александр оставил их, как обычно, когда уезжал в середине января, чтобы они защищали меня. Но теперь в Бретань явился генерал Брюн и усмирял шуанов железной рукой. Синим было известно, что Белые Липы нынче - не просто мирное поместье, а убежище нескольких сотен повстанцев. Стало быть, мятежное логово, которое необходимо обезвредить. Шуаны из защитников превратились в самое худшее для меня и Белых Лип зло. Им надо было уйти, и меня просто бесило то, что Поль Алэн этого не понимает! Или понимает, но действует мне назло!
        - Что вы можете противопоставить Брюну, несчастный безумец? - вскричала я, теряя терпение. - По вашей вине они устроят здесь резню, и мы все будем убиты! Вы ненавидите меня, но подумайте хотя бы о том, что Белые Липы, ваше родовое гнездо, сравняют с землей!
        - Довольно! Александр не для того назначил меня начальником, чтобы я объяснялся перед вами!
        - Вот уж верно, - парировала я с крайним презрением. - Он прекрасно знал, что объясняться вам придется перед ним! Поль Алэн резко оборвал меня:
        - Повторяю, я здесь не для того, чтобы выслушивать вас. Я лишен галантности, это правда, и поэтому я не прислушиваюсь к советам женщин в военных делах. Если ваши любовники поступают по-другому - что ж, я им не завидую… Довольно об этом! Будет так, как я сказал, и Белые Липы никогда добровольно не сдадутся синим!
        У меня чесались ладони от сильного желания надавать ему пощечин. Он говорил о «моих любовниках» в присутствии слуг, громко, дерзко и, похоже, сам верил в то, что говорил. Рядом с ним, едва сдерживая усмешку, стоял, положив руку на эфес шпаги, уродливый коротышка Сен-Режан, с которым виконт в последнее время стал очень дружен. Смотреть на них обоих было невыносимо. Кровь прилила к моему лицу; едва удержавшись от рукоприкладства, я зло бросила, направляясь к выходу:
        - Добровольно или нет, но Белые Липы вынуждены будут сдаться, сударь, и иного исхода быть не может. Но, как бы там ни было, я от души желаю вам полностью пожать плоды своего упрямства и своих ошибок!
        Это, конечно, были только злые слова. Ему в случае разгрома почти ничто не грозит: он вскочил в седло и был таков. А как быть мне? Синие, если им окажут сопротивление, будут озлоблены; они либо убьют, либо - в лучшем случае - арестуют меня, а моего будущего ребенка могут просто выбросить в окно! Я почти не сомневалась, что именно на это Поль Алэн и надеется. Святой Боже, в какой переплет я попала - и это накануне появления гонца от Талейрана с приглашением на переговоры в Тюильри!
        В конце длинной галереи я заметила Аврору: застыв в амбразуре окна, она напряженно смотрела вниз, во двор, где дефилировали шуаны. Подняв на меня глаза, она спросила:
        - Так что же? Неужели он не согласился?
        - О, чего же можно ждать от безумца?! - выпалила я в сердцах. - Конечно же, он не хочет уводить своих людей. Ступай, поговори со своим будущим мужем!
        - Зачем? - ошеломленно спросила она.
        - Может быть, он позволит уехать тебе и малышам!
        - А ты?
        Я усмехнулась.
        - Я? Я, к сожалению, не могу тронуться с места. Иначе, будь уверена, я первая убежала бы от твоего жениха без оглядки!
        - А граф де Буагарди сдался, - проговорила она, ломая пальцы. - Говорят, встречался в Ренне с Брюном. Условился об освобождении пленных шуанов, отказался от службы Бонапарту и уехал с матерью в Париж…
        - Ну, конечно! Он же не полный глупец и не потерял рассудка от злобы!
        Аврора очень хорошо понимала, что Поль Алэн поступает безрассудно, но у нее не хватало духу открыто признать это. Она ушла, пробормотав что-то извиняющимся тоном. Я остановилась, припав к стене, чувствуя, как меня охватывает паника. Трудно было выразить ту злость, которую я испытывала к своему деверю, - она граничила с ненавистью. Я сказала Авроре правду: мне первой хотелось бы убежать отсюда, подальше от опасности. Но роды были совсем близко; я не могла рисковать судьбой будущего ребенка, не могла родить его где-нибудь в лесу и обречь на гибель. Кроме того, вокруг полыхала война, и показываться на дорогах все еще было опасно.
        «Где же Александр? - подумала я тоскливо. - Брике искал его почти неделю, но ничего не узнал! Только Александр да Кадудаль не подписали пока что перемирия с Брюном. И в итоге Брюн подойдет к самим Белым Липам!»
        Брюн… Было очевидно, что с приказом Бонапарта умиротворить Бретань он справляется превосходно. Всех колеблющихся шуанских предводителей он давно принудил к миру. Чуть позже сдались Сент-Илер, аббат Верналь, братья Труавилль. Жильбер де Буагарди действительно держался очень долго: еще в конце января возле Сен-Жемса он сошелся в схватке с республиканским генералом Демуленом. Несмотря на то, что с Буагарди было всего две тысячи повстанцев, а под командованием Демулена сражалось вдвое больше солдат, граф разгромил их и получил от Кадудаля за свое поразительное мужество звание полевого маршала.
        Но зима была слишком сурова, силы Буагарди таяли, у отряда не было ни еды, ни боеприпасов. 2 февраля он был окружен у местечка Томбетт и вынужден был сдаться. Спустя две недели Брюн дал ему аудиенцию в Ренне. Чего только синие ни обещали Жильберу! И чин бригадного генерала, и возвращение отцовских имений… Буагарди отказался от посул и подписал мир, единственным условием которого было освобождение всех арестованных шуанов в Ренне, Фужере и Витре.
        На следующий день Брюн, как говорили, снова позвал Буагарди на обед и вновь предложил чин генерала.
        - Нет, - ответил граф, - это будет измена моей партии, а я хочу быть уверен, что всегда с честью ее защищал.
        Брюн отдал ему список из полутора сотен арестованных, которые подлежали освобождению. Буагарди лично доставил список в тюрьму и после этого незамедлительно уехал. По слухам, уехал в столицу, где намеревался начать новую жизнь.
        Как бы там ни было, история с Буагарди была примером бескровного выхода из войны с первым консулом. Но были и другие примеры. Графа де Рошкотта и графа де Фротте Брюн расстрелял. Причем обстоятельства их гибели были такими туманными, что это вселяло в меня относительно Брюна самые мрачные предчувствия. Иногда этот синий генерал оставлял в Бретани весьма кровавый след.
        Я заставила себя присутствовать за столом во время ужина, но, честно говоря, почти не могла есть. Удивительнее всего было то, что мою тревогу, похоже, мало кто разделял. Может быть, лишь в глазах Авроры мелькало беспокойство. Остальные - Поль Алэн, управляющий, даже отец Ансельм - демонстрировали хладнокровие. Священник рассуждал о достоинствах новоизбранного папы Пия VII, и сетовал на опасности этого высокого сана нынче, когда Бонапарт владычествует в Италии. Анна Элоиза, безупречно одетая, набеленная и нарумяненная, сидела с каменным лицом, изредка бросая презрительные взгляды на Аврору и делая выговоры близняшкам, если они вдруг пользовались не тем столовым прибором, которым следует.
        - Что же ты решила? - прошептала я, наклоняясь к Авроре. - Я могу приказать… и вы завтра же уедете. Здесь небезопасно.
        - Нет, мама. Куда же я уеду? Мое место здесь.
        Она подняла на меня глаза и едва слышно произнесла:
        - Я не оставлю тебя. Ты ведь… никогда меня не оставляла.
        Впервые за много дней я услышала от нее что-то доброе. Я невольно почувствовала облегчение, предвидя, что отношения с Авророй наладятся и она постепенно откажется от желания стать женой Поля Алэна. Я бросила враждебный взгляд на своего деверя. Он ел быстро, не слишком считаясь с приличиями, и, как мне показалось, слишком много пил. Да и священник его подзадоривал, поскольку сам был большой любитель вина.
        - Белые Липы в опасности, - напомнила я напряженным тоном. - Может, для всех нас было бы лучше оставаться трезвыми?
        Мой деверь резко ответил, не взглянув на меня:
        - Я справляюсь со своими обязанностями, сударыня.
        - Да, мадам, не стоит так переживать, - поддержал его отец Ансельм. - Вино - не такой уж большой грех.
        Я не ответила, мрачно глядя в окно. Сегодня стемнело рано. По мере того, как наступала ночь, я все больше укреплялась в своих дурных предчувствиях. Мне вспомнились слова Брике о том, что синие побывали уже и в Динане, а ведь Динан - всего в двух часах пути отсюда… Вздыхая, я коснулась рукой живота, словно проверяя, все ли в порядке с ребенком. У меня мелькнула мысль, что, вероятно, он очень скоро появится на свет: все мои дети рождались именно тогда, когда мне было всего страшнее. Так было и с Жанно, и с девочками. Разве что Филипп стал исключением…
        - Ваше здоровье, мадемуазель! - произнес Поль Алэн, поднимая бокал за Аврору. Его глаза казались сейчас почти черными и как-то жутко блестели. Белая столовая качнулась перед моими глазами, на миг мне показалось, что я нахожусь в каком-то вертепе разбойников, и мой деверь - их предводитель. Я зажмурилась, пытаясь опомниться.
        - Боже мой, сударь! - вскричала Аврора, видимо, тоже не выдержав. - Вы делаете все наперекор мадам герцогине, но знайте, что я тоже… что я нисколько не одобряю вашего поведения! Сейчас не время для того, чтоб пить за мое здоровье!
        Она вскочила из-за стола, щеки ее пылали, в глазах промелькнуло презрение. Анна Элоиза застучала тростью.
        - Что такое? Похоже, незаконнорожденная особа позволяет себе повышать голос?
        - Вы не смеете… - начала я, выведенная из себя, но закончить не успела.
        Где-то в левом крыле дворца громыхнул такой взрыв, что треснуло одно из окон столовой и подпрыгнули на столе чашки. Близняшек просто пригнуло в мою сторону. Изабелла опрокинула графин, и вино разлилось по скатерти. Что касается меня, то я, хоть и была на миг оглушена, смогла быстро сообразить, что произошло.
        - Что это такое, черт побери?! - вскричал Поль Алэн вскакивая.
        - Что же это может быть, как не генерал Брюн!
        Гул доносился со двора. Были слышны звуки перестрелки, а приглядевшись, можно было видеть, как застигнутые врасплох шуаны с криками бегут вглубь парка.
        - Дети, ложитесь на пол! - закричала я. - Изабелла, Вероника, быстро! Аврора, что ты сидишь? Разве это тебя не касается? Раздался звон разбитого стекла, которое пробила пуля. Отец Ансельм, налегая на огромный стол всей тяжестью своего массивного тела, опрокинул его, и близняшки, увы, привыкшие повиноваться мне в подобных отчаянных ситуациях, бросились на паркет, прижимаясь к полу. Аврора протянула мне руку, и мы тоже спрятались за этой импровизированной баррикадой.
        Сердце у меня стучало гулко-гулко. Обрывки мыслей проносились в сознании. Как там Филипп? Господи, надеюсь, Маргарита была с ним в момент взрыва! А Анна Элоиза? Она продолжала сидеть, будто ничего не случилось. Я дотянулась до ее подола и дернула, яростно прошипев:
        - Вы что же, так и намерены сидеть на месте, как королева? Синие не уважают королев!
        Она оттолкнула ногой мою руку.
        - Я не буду прятаться от презренных цареубийц, племянница! Видит Бог, у меня хватит мужества не показать им свой страх.
        «Ну и черт с вами», - подумала я, тут же забывая о старухе. В столовой творился какой-то кошмар. Тяжело сопел толстый отец Ансельм. Я видела испуганные глаза дочерей. Близняшки уже не плакали. В их короткой жизни уже случались ужасные эпизоды, научившие их некоторой стойкости. Горячая рука Авроры сжимала мою ладонь. Мы сидели в каком-то отвратительном месиве из еды, соусов, вина, чая, вокруг нас была разбросана битая посуда, на головы нам капало что-то со скатерти. У двери возились шуаны, возводя какие-то заграждения из мебели.
        - Они подвели мину под самый замок, господин виконт, - докладывал кто-то Полю Алэну. - Синие пока еще лишь у ворот, и чтобы дойти сюда, им надо будет сражаться. Вдоль подъездной аллеи много шуанов.
        - Так, значит, у нас есть время?
        Я задыхалась, от неудобной позы на лбу у меня выступил пот. Несколько раз в душе прокляв своего деверя, я выглянула из-за стола, и в ту же секунду прямо у меня над головой взвизгнула пуля. Я отпрянула.
        - Будьте осторожны, ваше сиятельство, - произнес управляющий, прижимаясь к полу и прикрывая голову руками.
        - Вы были правы, дочь моя, - вполголоса заметил кюре. - Мы все были слишком беспечны.
        - Черт возьми! - прошептала я в бешенстве. - Не лучше ли поговорить не о том, что было, а о том, что нам делать сейчас?
        - Да, но что мы можем сделать? Всем командует ваш деверь. Мы люди не военные и нам лучше не вмешиваться.
        - Легко так говорить! Неужели вы не видите, к чему все это приведет?
        - К чему?
        - Этот безумец уничтожит и себя, и нас!
        Отец Ансельм ничего не ответил. Я стала прислушиваться. Перестрелка велась где-то вдалеке, в парке, но, похоже, уже не так далеко, как прежде. Значит, синие наступали, теснили шуанов.
        - Несите сюда пули, порох, ружья! - слышала я голос своего деверя. - Они не возьмут нас! Мы отобьемся! И герцог придет нам на помощь!
        «Он сошел с ума», - решила я в ужасе. Я была очень невысокого мнения о Поле Алэне как о военном стратеге: он умудрился напиться как раз тогда, когда нас поджидала опасность, он, собственно, и навлек ее на нас… он, в конце концов, даже не обеспечил надлежащую охрану поместья, раз мину подвели под самый замок!
        Сколько раз я умоляла его уйти в леса и сражаться там, в чаще! И что стало результатом этих просьб? То, что мы сейчас прижимаемся к полу и над нашими головами свистят пули! Неужели он думает, что устоит против Брюна?
        В эту минуту я вдруг ощутила боль, очень похожую на схватки. Матка сократилась раз, другой, и это было довольно мучительно. Застигнутая болью врасплох, в крайне неудобной позе, я едва сдержала стон. У меня все-таки была надежда, что это еще не роды.
        Подождав немного, пока боль утихнет, я собралась с силами и снова выглянула. Поль Алэн, весь взмокший, с прилипшими ко лбу черными волосами, залег у оконного проема и целился из ружья. Другие окна тоже служили для шуанов боевыми позициями, и из них они тоже отстреливались. Ночь показалась мне подозрительно светлой. Приглядевшись к алым сполохам света, плясавшим во дворе, я сообразила, что это - отблески пожара. От пожара так посветлела ночь! Горело левое крыльцо дворца - то самое, где раньше хранились драгоценности Голконды, где был кабинет Александра… Драгоценности, слава Богу, вывезены, но мы потеряем в этом пожаре многое, это мне было абсолютно ясно. И будет счастье, если замок вообще не сгорит дотла!
        Просто убитая сознанием всего этого, я судорожно глотнула воздух. В нем уже ощущались гарь и дым. В красных отсветах пожара было видно, как рассыпной строй шуанов снова идет вперед.
        В этот миг снова раздался столь оглушительный взрыв, что я, совершенно оглушенная, прямо-таки упала на пол. На нас сыпалась штукатурка. Закачался потолок, и огромная тяжелая люстра, сорвавшись с цепей, ударилась оземь со страшным шумом. Пронзительно завизжали близняшки. Зажженные свечи сорвались с наконечников, рассыпались по полу, пламя лизнуло скатерть и спустя мгновение уже весело затрещало.
        - Мы должны потушить! - крикнула я, оглядываясь по сторонам, тщетно пытаясь увидеть что-либо, что могло бы помочь в этой задаче.
        Аврора откупорила первую из бутылок, что попалась под руку, и плеснула содержимое в огонь прежде, чем я успела что-то сообразить. К моему ужасу, пламя взметнулось вверх и затрещало сильнее, увеличившись сразу вдвое.
        - Боже мой, мадемуазель, это же коньяк! - завопил отец Ансельм.
        - Черт возьми, Поль Алэн, да сделайте же что-нибудь! - закричала я в бессильной ярости. - Не то мы все сгорим тут заживо!
        Дым уже разъедал глаза. Тяжелая бархатная портьера, которую швырнул нам Поль Алэн, показалась мне небесным даром. Аврора и священник накрыли ею огонь, и пожар удалось потушить. Паркет еще тлел в нескольких местах, но до них мы не могли дотянуться, кроме того, после всего случившегося это была такая мелочь, что на нее и внимания не следовало обращать.
        - Мама, кто это на нас напал? - в один голос спросили девочки. Лица у обеих были чумазые. Вероника чем-то порезала щеку, из царапины сочилась кровь.
        - Тише, мои дорогие, тише! - прошептала я, сама не своя, осторожно вытирая ей щечку. - Единственное, что вы должны делать, - это слушаться меня и молчать!
        - Но где же папа? Пусть он защитит нас от Брюна! - рыдая навзрыд, потребовала Изабелла. - Пусть немедленно нас защитит!
        - Так и будет, он непременно нас защитит. А пока сидите тихо и молитесь за своего брата, за Филиппа…
        На какой-то миг наступила тишина. И в этой тишине я ясно услышала голос:
        - Эй, белые! Я, полковник Эмбер, хочу кое-что передать вам от генерала Брюна!
        Пользуясь тем, что выстрелы затихли, я выглянула. Посреди двора стоял высокий человек в синем мундире. Белое знамя парламентера, которое он держал в своих руках, в отблесках пожара приобретало красный оттенок. Поль Алэн махнул рукой, словно давал приказ прекратить огонь.
        - Послушаем, что они нам предложат, - криво улыбаясь, сказал он, и шуаны опустили ружья.
        Человек в синем мундире прокричал:
        - Генерал Брюн представляет здесь первого консула! Кто сопротивляется генералу - тот мятежник! Мы предлагаем вам сдаться!
        Глухой ропот раздался среди повстанцев, что находились во дворе.
        - Мы не разговариваем с цареубийцами! - выкрикнул кто-то по-бретонски.
        - Первый консул помилует всякого, кто сложит оружие! Выходите, и никто не будет расстрелян. В противном случае… сюда прибудут пушки. И уже через пару часов с вами будет покончено! Вы знаете, что такое артиллерия? От этого поместья не останется камня на камне, а вы встретите утро в аду!
        Наступило молчание. Вместо облегчения, охватившего меня поначалу, когда я поняла, что переговоры возможны, меня прошиб холодный пот от страха. Синие хотят привести сюда пушки?! И Поль Алэн, черт возьми, еще раздумывает над ответом?
        - Вы слышали, что он сказал? - прошептала я в ужасе.
        - Что вы имеете в виду? - переспросил отец Ансельм.
        - Пушки! Он говорил о пушках! Вы разве не поняли?
        Я умолкла, пораженно сознавая, что вокруг меня действительно никто этого не понимает. Меня как будто младенцы окружали! Они все и вправду не знали, что такое пушки. А я вспомнила 10 августа - день штурма Тюильри. Когда пушка бьет по живым людям, никому нет спасения.
        В моих ушах снова раздался омерзительный свист осколков, впивающихся в деревянную обшивку стен. Когда разряд картечи разрывался среди швейцарцев, словно коса проходила по клеверному полю - так редели их ряды. Белые Липы будут уничтожены, а мы все умрем…
        Убийственно ледяным тоном я громко произнесла:
        - Если сюда привезут пушки, нам всем конец.
        - Вас никто не спрашивает, - отозвался Поль Алэн. - Белые Липы не сдадутся. Ни один бретонец не согласится на это!
        По его голосу я поняла, что слушал он полковника только для того, чтобы выиграть время. Подумать только, ему предлагают жизнь, да и нам всем предлагают жизнь, а он обрекает нас на смерть! Моего маленького, еще не родившегося малыша - тоже! Можно ли терпеть это? Он ведет нас на бойню, как скот! Но с каких пор он имеет власть над нашими судьбами?!
        Ярость, клокочущая во мне, была так велика, что я почти не могла соображать трезво. От ненависти было трудно дышать. Я взглянула на Аврору и через силу выговорила:
        - Дорогая, прошу тебя, подай мне бутылку, что лежит рядом с тобой.
        - Что ты собираешься делать, мама?
        - Я намерена поставить этого безумца на место.
        Нельзя было терять ни минуты. Поль Алэн о чем-то тихо переговаривался с повстанцами, и кто мог знать, что они задумали? Надо было использовать ту четверть часа, которую нам предоставили синие для раздумий. Я с трудом поднялась, преодолевая легкое головокружение, и ступила шаг вперед.
        В каком бы возбужденном состоянии я ни была, я тем не менее хорошо понимала, что причина всех бед - именно Поль Алэн. Надо только освободиться от него, и все наладится. Белые Липы уцелеют, синие уйдут из поместья, забрав лишь самую малость. Мы потушим пожар и все приведем в порядок… Видит Бог, я очень любила Белые Липы. Я не хотела их гибели, чем бы эта гибель ни была оправдана - именем короля, Франции или чего-то еще! Еще меньше я хотела гибели своих детей… да и вообще всех обитателей Белых Лип. Кроме того, я всей душой желала, чтобы Александр не потерял шанса на переговоры с первым консулом, чтобы этот чертов Поль Алэн не перечеркнул открывающиеся перед моим мужем возможности выхода из войны.
        Прежде чем кто-либо успел меня остановить, я быстро приблизилась к деверю - он стоял спиной ко мне - и сильно ударила бутылкой по склоненному к прикладу ружья затылку.
        Кажется, я сильно разбила ему голову. Не испустив ни звука, он сполз вниз, на пол. В течение каких-то мгновений никто, похоже, не мог взять в толк, что же произошло. Я напряженно застыла, кусая губы, с отбитым горлышком бутылки в руке. Осколки порезали мне ладонь. Потом сдавленное проклятие сорвалось с губ шуанов, находившихся в столовой. Рука одного из повстанцев рванулась к дубине, остальные судорожно сжали мушкеты.
        - Клянусь святой Анной Орейской… - возмущенно начал самый свирепый из них, известный мне под прозвищем Бранш-Дор - Золотой Клен.
        - Ни слова больше! - разъяренно крикнула я по-бретонски. - В этом доме приказываю я. Я здесь госпожа, я герцогиня, и отныне вы либо будете слушаться меня, либо уберетесь отсюда вон!
        - Но ведь господин виконт - он брат герцога, и…
        Яростно сверкнув глазами, я заставила его замолчать. Лицо у меня было искажено гневом, и сейчас я, вероятно, походила на фурию. Я знала, что должна переломить шуанов - для начала хотя бы этих трех, внести сомнения в их сознание, заставить повиноваться. Задыхаясь, я в бешенстве произнесла:
        - Герцог оставил вас, чтобы вы защищали меня, вы это забыли?!
        - Так что же мы делаем? Мы сражаемся!
        - Вы сражаетесь! - повторила я с гневом. - Ступайте сражайтесь в любом другом месте, а не здесь. Я женщина, и я беременна, мне нужен только покой - так же, как и любой женщине в этом доме! Из вас никто не знает, что это такое - родить ребенка!
        - Так что же нам делать? - произнес Бранш-Дор, несколько ошеломленный моей откровенностью.
        - Позволить ребенку вашего господина спокойно появиться на свет. Я требую прекратить стрельбу. Мы немедленно примем предложение генерала Брюна!
        - А как же король? И наше святое дело?
        - Ты можешь воевать за него сколько угодно, только не здесь, болван! Уходите из поместья и принимайте бой в любом другом месте… Впрочем, если у вас в голове есть хоть унция ума, вы поймете, что сопротивляться самому Брюну - это значит бессмысленно гибнуть.
        Повстанцы исподлобья смотрели на меня и не трогались с места.
        - Я советую вам разойтись по домам на время, - сказала я резко. - Когда буря утихнет и Брюна отзовут, вы снова соберетесь и герцог найдет вас… А сейчас я больше не намерена разговаривать. Пусть кто-то из вас окажет помощь господину виконту.
        - А как же остальные наши братья… вы думаете, они согласятся?
        - Они будут думать, что такова воля Поля Алэна.
        Наклонившись, я с трудом подняла ружье своего деверя и весьма яростно щелкнула затвором.
        - Ну-ка, один из вас! Высовывайтесь в окно и кричите во всю мочь, что мы сдаемся!
        Бранш-Дор пробормотал сквозь зубы проклятие. Сдвинув брови, я в бешенстве процедила:
        - Я убью всякого, кто посмеет не слушаться. А герцог найдет и убьет всех остальных!
        Во мне был напряжен каждый нерв, каждый мускул. Я могла сломаться в любую минуту. Лишь одно приносило облегчение - то, что боль, так похожая на схватки, пока не возвращалась. Я знала, что это временно, но подобная отсрочка была очень кстати.
        Пот выступил у меня на лбу. Оставалось всего лишь несколько минут до конца объявленного полковником Эмбером перемирия. Пока Бранш-Дор, бросая на меня недоуменные взгляды, плелся к окну, меня так и подмывало хорошенько двинуть ему прикладом между плеч. Шуан выглянул и, ругаясь после каждого слова, прокричал требуемые заявления. Гул голосов прокатился по парку. Синие ликовали, повстанцы были в растерянности. Но я уже не прислушивалась к этому. Я сломила сопротивление Поля Алэна, прекратила бой, и это было самое главное.
        - Все, - произнесла я, с грохотом бросая ружье на пол. - Черт побери, теперь все будет в порядке.
        2
        Белые Липы сдались.
        Двор и замок стали заполняться синими солдатами, которые осторожно и со знанием дела осматривали каждый этаж, каждую комнату, занимая дюйм за дюймом. Еще звучали в парке одинокие редкие выстрелы, но это и отдаленно не походило на прежнюю перестрелку. В самом дворце шуанов было мало, а те, что оставались в парке, не имели с ними связи и полагали, что сдаться - это решение Поля Алэна. Может быть, они и роптали, и подозревали его в измене, но были в смятении и, деморализованные, не продолжали боя.
        Я наблюдала в окно, как они уходят в лес. Ни один из них не оставил синим оружия. Впрочем, ничего такого я республиканцам и не обещала. Более того, я была рада, что шуанское оружие им не достанется.
        - Вы взяли на себя очень серьезную ответственность, - заметил отец Ансельм, поднявшись, наконец, с пола.
        Я зло ответила:
        - Белые Липы - это моя собственность, и я могу распоряжаться ею, как хочу. А насчет ответственности… каждая женщина, которая ждет ребенка, берет ее на себя в такой мере, какая многим мужчинам и не снилась, так что не пугайте меня!
        - Конечно, конечно, - примиряющим тоном сказал кюре. - Поместье - ваша собственность. Кажется, даже по документам это так. Но Поль Алэн вырос в этом доме и тоже мог бы…
        - Если так, то почему же он столь страстно желал, чтобы поместье уничтожили?
        В столовую прибилось еще несколько повстанцев. Все они пораженно разглядывали своего предводителя, распростертого на полу вниз лицом, так и не пришедшего в сознание, и, кажется, до них стало доходить, что замок был сдан без его одобрения. Я поняла, что оставаться здесь вместе с ними для меня опасно. Они, может, захотят мне отомстить и что-нибудь со мной сделают. Мне не под силу было укротить целую толпу. Я предпочитала сейчас уйти под защиту синих. И единственное, что мне было нынче нужно, - это покой.
        - Ты поступила жестоко, мама, - произнесла заплаканная Аврора.
        - Жестоко? Ах, ради Бога, не смеши меня. Что такое удар по голове для такого сильного человека, как Поль Алэн? Жестокость была при Робеспьере, а это так, пустяки. И если хочешь знать, твой жених давно заслуживал такого обращения - за свою глупость и все те оскорбления, которые я от него слышала!
        Я сделала знак детям, и мы прежде, чем повстанцы что-либо успели обдумать, ушли из столовой. Анну Элоизу я поручила служанке, встретившейся мне по дороге, а детей увела на второй этаж, в детскую. Мне удалось кое-как их успокоить, сказав, что все уже кончено и что их отец уже в пути, чтобы защитить всех нас. Мне с прискорбием пришлось заметить, что бурное время, в которое нам довелось жить, уже перепахало детские души моих близняшек, внушило им страх и некоторым образом отравило детство. И это касалось девочек, которые родились уже после якобинского террора!
        - Помните, как синие везли нас в Алансон, чтобы посадить в тюрьму? Мы все готовы были заплакать и у нас не было уже никакой надежды. Но в последнюю минуту появился папа и спас нас. Так будет и сегодня. Спите и ничего не бойтесь.
        - А зачем ты ударила дядю Поля, мама? - проговорила Вероника.
        Я испустила тяжелый вздох.
        - Так нужно было, дорогая. Ты слышала, как громко стреляло его ружье? Это было очень опасно для нас, синие могли за это нас сжечь. Надо было это прекратить.
        Я говорила еще что-то, довольно бессвязно, приводя всевозможные доводы, лишь бы успокоить их и, главное, показать им, что я и сама спокойна. Но мое наигранное спокойствие не очень-то убеждало их. Изабелла не хотела меня отпускать и почти со слезами требовала сказку - ей было страшно оставаться без меня, но на этот раз у меня совершенно не было времени.
        - Изабелла, душечка, с вами останется Аврора, она вам и сказку расскажет. Вам будет спокойно с ней. А мне еще нужно повидать Филиппа.
        С мальчиком, к счастью, все было в порядке, и я со слезами мысленно возблагодарила Бога, когда убедилась в этом. Оказывается, при первых же выстрелах Маргарита вытащила его из кроватки и вместе с ним бросилась на пол. На третий этаж, впрочем, пули почти не долетали, и лишь одно стекло в раме было пробито. Я поспешно поцеловала сонного малыша, перекрестила его и снова бросилась к двери.
        - Куда вы снова бежите, мадам? Вы замучаете себя! Разве это жизнь для дамы на сносях? Дайте себе хоть минуту покоя!
        - Непременно, Маргарита. Непременно. Но, к сожалению, синим нет никакого дела до моего положения. Мне нужно спуститься и переговорить с ними. Они должны услышать от меня, от хозяйки, что мы сдались.
        - От вас? Почему бы это не сделать господину виконту?
        Я молчала, тяжело переводя дыхание. У меня не хватало слов и сил, чтобы всем все толком объяснить. Когда я представляла себе, что мне надо будет еще несколько раз спуститься с третьего этажа и на него же подняться, у меня темнело в глазах. Кроме того, я ясно ощущала, что живот у меня опустился, и это наполняло меня беспокойством. Это означало, что роды начнутся вскорости… не этой ли ночью, если я столько бегаю по лестницам? Господи, может быть, уже в следующую минуту я почувствую настоящие схватки - пока живот только время от времени безболезненно каменел.
        Маргарита тревожно спросила:
        - Что это горит, мадам? Неужели замок?
        - Левое крыло… Вот еще одна причина, по которой я должна бежать.
        Воздух на лестнице полнился дымом. Я еще раз с горечью осознала, что, вероятно, вся мебель в левом крыле будет испорчена, равно как и дорогая отделка комнат. Хорошо еще, что картины и драгоценности вывезены! Не случись этого, мы потеряли бы целое состояние. Камни Голконды только и поддерживали нас на плаву, ибо поместье, хозяйство и земли вокруг были убыточны. К счастью, нынче Бог уберег нас от полного разорения и мне не доведется вновь пережить ужас революционных лет, когда все громадное состояние моего отца было утеряно.
        Чумазый, пропахший гарью Брике вынырнул из темной глубины галереи:
        - Я слышал, мадам, генерал хочет вас видеть.
        Мгновение я смотрела на Брике, ничего не отвечая.
        - Разве генерал уже здесь?
        - А то как же. Здесь. Его молодчики захватили герцогский зал и превратили его в свой штаб.
        Сердце у меня пропустило один удар. Я смотрела вниз, в вестибюль, и по тому, как вальяжно расхаживали там синие солдаты, было ясно, что на какое-то время Белые Липы стали добычей Республики. Слышалось лошадиное ржание - видимо, сюда зачем-то привели коней.
        - Брике, - прошептала я, - где ты был все это время?
        - То тут, то там… немного стрелял, потом вас искал.
        - А мебель? Гобелены? Убранство? Книги? Ну, там, в левом крыле… они потеряны?
        - Да уж как им сохраниться? Туда нельзя пробраться, уже ничего не вытащишь. Генерал приказал солдатам гасить огонь, они бегают, тушат, но там очень много работы.
        - Сколько этажей было затронуто огнем?
        - Только первый.
        Я выдохнула воздух. Было странно слышать, что генерал Брюн приказал своим солдатам тушить пожар. Быть может, он еще и удержит их от разграбления уцелевшей части дворца.
        Брике осторожно тронул меня за руку.
        - Мадам… Милая мадам, что я могу для вас сделать?
        В его голосе было столько теплоты, что я на миг сломалась. Ухватившись рукой за его плечо, я какой-то миг стояла неподвижно, будто черпая силу в преданности этого юноши. Кто бы мог подумать, что именно в Брике, неграмотном, невежественном, вороватом, я найду столько понимания?
        - Брике, знаешь… ты просто замечательный.
        - Вам не под силу все делать самой. Прикажите мне что-нибудь, вы же знаете, что я справлюсь.
        - Знаю, Брике. Но мне нечего приказывать. Будь где-то поблизости, ты можешь мне понадобиться.
        - Вы не хотите, чтобы я разыскал господина герцога?
        Я покачала головой.
        - Шуаны донесут до него слух о том, что случилось, быстрее, чем ты его разыщешь, Брике. И я еще не знаю, что он скажет мне, когда узнает… что мы сдались.
        Я благодарно поцеловала юношу в щеку и стала спускаться.
        Пробило полночь. Республиканские солдаты были повсюду: в комнатах, галереях, вестибюлях. Были выставлены часовые. Синие готовились к ужину и сну. Они распаковывали ранцы, выкладывали на сукно лепешки, фляжки с вином, сыр и овощи.
        Кухня уже была оккупирована ими, и, как я поняла, большинство наших служанок работало сейчас на обслуживание этой оравы. Они жарили республиканцам омлеты и колбаски, разливали суп. Количество нахлебников показалось мне кошмарным. Боже мой, во что выльется одна их кормежка? И сколько времени они собираются здесь пробыть?
        Преодолевая брезгливость, я пробралась между лежащими и сидящими вдоль стен солдатами в галерею и побрела в большую гостиную. Оттуда доносились голоса, причем довольно громкие. Должно быть, синие офицеры, следуя примеру рядовых, тоже хорошенько выпили - в честь победы. Пытаясь сдержать биение сердца, я подошла к двери.
        - Меня разыскивал генерал, - сказала я часовому. - Я хозяйка усадьбы.
        - Да. Генерал Брюн ждет вас, гражданка.
        Я вошла, но республиканцы были так увлечены жарким спором между собой, что не заметили моего появления. Вообще само присутствие синих в этом роскошном зале, среди золоченой резьбы, мрамора, пышных рокайлей и искусных росписей казалось мне кощунством. Дым от трубок столбом стоял в воздухе. Я поморщилась. Они сдвинули изящные столы, разложили на них свои бумаги и оружие, расстелили карту, расставили бутылки. Сквозь завесу табачного дыма я смогла, впрочем, разглядеть, что гербы герцогов дю Шатлэ - каменные барельефы над камином - сбиты. Куда-то исчез и шелковый каминный экран, вышитый теми же гербами. В моей памяти поневоле замелькали неприятные воспоминания: разорение Тюильри, развороченная обстановка моего дома на Вандомской площади, - и я ощутила давнюю, забытую уже, жгучую ненависть к людям в синих мундирах.
        - Добрый вечер, - сказала я резко и громко, - мне хотелось бы кое-что спросить.
        Они обернулись. Один из них, самый высокий, в шитой золотом форме и блестящих эполетах, остановил на мне долгий взгляд, и мгновения, в течение которых он рассматривал меня, показались мне весьма томительными. Мне не нужно было долго гадать, что понять: передо мной - Гийом Брюн. Это и по генеральскому мундиру было понятно. Да еще этот рост - он его и раньше выделял из толпы. Странно, как я раньше не замечала, что его голова вроде как непропорционально мала для такого длинного тела? Впрочем, не время было задаваться такими нелепыми вопросами.
        - Да, я вас звал, - ответил он мне. - Есть одна трудность…
        Генерал не договорил. Мне казалось, что внешне он мало изменился. Хотя, впрочем, я очень смутно его помнила. Глаза у него были карие, какого-то даже шоколадного оттенка. И усы остались. Когда-то он отказался от усов, чтобы угодить мне. Ну, и, разумеется, выправка у него теперь была отменная, жесты - уверенны и надменны, как и подобает прославленному генералу Республики, отвоевавшему Голландию у англичан.
        Нахмурившись, он спросил:
        - Вы - гражданка дю Шатлэ?
        - Я герцогиня дю Шатлэ, - вырвалось у меня.
        Почему-то в присутствии этого человека я чувствовала себя униженной и мне хотелось хоть резкостью тона исправить это ощущение. Может, причиной тому было воспоминание о том интимном, что между нами было. Он ведь все-таки овладел мною когда-то, он, который заставил Белые Липы сдаться и стал здесь хозяином. Он был моим врагом. И он имел надо мной власть. Легко ли сознавать это в отношении человека, который когда-то подчинил тебя еще и как женщину!
        - Ах, вот как. Герцогиня, - повторил он. - Знатная дама. Что ж, мне это знакомо. Но, как бы там ни было, нам есть о чем поговорить.
        Узнал ли он меня? Не узнал? Я пожала плечами. Гийом Брюн сделал знак, и офицеры вышли. Все, за исключением уже знакомого мне полковника Эмбера.
        - Вот что, госпожа герцогиня. Я уже успел выяснить, что столь быстрой победой обязан вашему благоразумию. И это хорошо. Хотя мы и понесли некоторые потери…
        - Я тут ни при чем, - сказала я с внезапным страхом. - Я не люблю крови и никогда не приказала бы стрелять.
        - Не беспокойтесь. Я ни в чем не виню вас. Возникла иная проблема.
        - Какая?
        - Это связано с вашим родственником.
        - Моим родственником?
        - Мне не известно, кто он вам. Его называют виконтом дю Шатлэ… а поскольку вы герцогиня, я могу лишь предположить, что он не ваш муж.
        Брюн очень внимательно смотрел на меня, словно пытался выяснить что-то. Его взгляд скользнул по моей фигуре, потом, словно устыдившись видом моей беременности, он быстро поднял глаза, взглянул в мое бледное, как мел, лицо.
        - Я сожалею, что вынужден говорить об этом с вами, - сказал он тоном, который показался мне достаточно мягким. - Это, должно быть, утомительно для вас.
        - Не беспокойтесь. Полчаса или час я еще выдержу.
        Помолчав, я пояснила:
        - Виконт - мой деверь. Младший брат моего мужа.
        - Так вот, этот ваш деверь заперся вместе со своими сообщниками в одной из комнат и грозит, что будет отстреливаться и взорвет замок, если его попытаются взять в плен.
        Таким образом, Белые Липы принадлежат нам не полностью, здесь еще остался очаг сопротивления.
        Это известие не поразило меня. От Поля Алэна я ожидала чего-то подобного. Но каким же все-таки неистовым и упрямым глупцом нужно быть, чтобы сделать из столовой крепость и даже оттуда угрожать генералу Брюну и двум тысячам его людей!
        - Вы ничего не скажете на это, мадам?
        - Я… - Вымученная улыбка показалась у меня на губах. - Если вы хотите, чтобы я уговорила его, то напрасно. Для меня было бы очень опасно сейчас встретиться с виконтом.
        Полковник Эмбер перебил меня:
        - Нам нужны сведения о нем. На что он способен?
        - О, мне кажется, абсолютно на все.
        - Прямо-таки на все?
        - Скрывать тут нечего: он ненавидит республиканцев. И немало сделал во славу роялизма.
        Лицо Брюна потемнело. Почти гневно он произнес:
        - Нам это понятно. И он, и ваш муж, которого я очень хотел бы поймать, - преступники перед лицом закона. Вы знаете, что на днях был убит епископ Одренский, когда ехал в свою епархию? Несчастного вытащили из экипажа и расстреляли посреди дороги…
        Я ничего не слышала об этом происшествии и не знала, причастен ли к этому Александр, но слово «преступник», употребленное по отношению к моему мужу, заставило меня рассердиться. Черт возьми, что преступного в том, чтобы казнить злодея, нарядившегося в сутану, но в свое время голосовавшего за казнь Людовика XVI?
        - Епископ Одрен сам был цареубийцей, - запальчиво перебила я генерала, - и боюсь, что подобное возмездие будет преследовать каждого, кто причастен к убийству помазанника Господня. А что касается закона, то вам лучше бы не касаться этого вопроса, ибо с тех пор, как во Франции силой свергли короля, здесь ничто не совершается по закону. Мой муж - благородный человек. Хотела бы я посмотреть, кто из вас остался бы верен своим убеждениям, если бы земля горела у вас под ногами! Впрочем, такой момент еще вполне может настать, и тогда каждый из вас сможет в полной мере продемонстрировать мужество!
        Едва затих мой голос, я сразу осознала, как резка, презрительна, горяча и, главное, неуместна была моя речь. Поистине, иногда я теряю рассудок. По какой причине я так разошлась, что стала бросать упреки в лицо генералу, от которого зависит судьба всех нас?! Я судорожно глотнула, опасаясь, что моя несдержанность вызовет нежелательные последствия.
        - Так вы одобряете своего мужа? - спросил Брюн, разглядывая меня с напряженным и хмурым интересом.
        - Все, что делает мой муж, по-моему, хорошо и мудро, генерал, - сказала я.
        - Похоже, вы влюблены в него, как безумная. Образец идеальной жены! Преданная, верная и покорная. Насмешка прозвучала в его голосе. Неужели он ожидал, что я буду осуждать Александра в присутствии его врагов?
        - Может быть, - сказала я уже почти спокойно. - На мой взгляд, нет более достойного мужчины в мире, чем мой муж.
        - Черт возьми, мадам. Не будь я республиканцем, я, может, позавидовал бы ему.
        После этого весьма неожиданного заявления наступило натянутое молчание. Полковник Эмбер, покашляв, вмешался:
        - У нас приказ по возможности действовать мирно.
        Не понимая, я перевела взгляд на Брюна.
        - Полковник хочет сказать, - пояснил он мне, - что, каковы бы ни были преступления вашего мужа и его брата перед Республикой, первый консул обещает им полное забвение всех грехов.
        - О, я это знаю. В обмен на сдачу, - сказала я.
        - И на примирение с Республикой.
        - Чем же тут могу помочь я?
        - Вы можете сказать: стоит ли вести с вашим деверем переговоры?
        Я пожала плечами.
        - Попытайтесь, - посоветовала я неуверенно. - Только имейте в виду, что упрямее виконта нет человека на свете.
        - Мы пообещаем ему жизнь и полную свободу. Мы даже не потребуем сдачи оружия. Нам нужно только его слово.
        - Что ж, генерал, - повторила я, - попытайтесь. Советую вам быть очень осторожным в выборе слов, когда будете вести переговоры. Виконт вспыльчив и не слишком уравновешен. Лучше не касаться его чести и не задевать щекотливые вопросы.
        - Я возьму это на себя, - сказал полковник Эмбер.
        Какой-то миг Брюн молчал. Потом качнул головой соглашаясь.
        - Будьте осторожны, мой друг. Не проявляйте безрассудства. Тысячу раз убедитесь, прежде чем что-то предпринять, что вы в безопасности.
        Они пожали друг другу руки, и полковник Эмбер удалился, сделав знак солдатам следовать за ним. Мы с Брюном остались наедине. Он только теперь догадался предложить мне стул, и я села, хотя и не была уверена, что мне стоит здесь задерживаться. Но ведь он еще не отпустил меня, а он теперь начальник.
        Я подняла глаза. Брюн стоял, опустив раму окна; лунный свет рельефно обрисовывал всю его высокую фигуру, широкие плечи, привлекательный профиль. Мне показалось, что все-таки этот человек стал как-то больше, массивнее, чем семь лет назад. Наверное, мы оба изменились. Если мне весной исполнится тридцать, то ему, должно быть, тридцать три или тридцать четыре года.
        - Дождь, - раздался его голос. - Вы слышите? Весенний дождь. Это хорошо. Пожар быстро прекратится.
        - Какая трогательная забота, - сказала я напряженным голосом. - Особенно со стороны поджигателя.
        Мое замечание его не задело. Обернувшись, он улыбнулся.
        - Знаете, а ведь я не забыл вас, госпожа герцогиня. И почти сразу узнал. Хотя вы совсем другая сейчас.
        После паузы он разъяснил:
        - У нас сейчас другой, более мягкий облик. Раньше вы были невероятной гордячкой.
        Я молчала, чувствуя себя до крайности неловко, и надеялась, что фонтан воспоминаний все-таки не превратится из вялого в брызжущий.
        - Да и как можно было бы вас забыть? Принцесса. Знатная дама. Прекрасная и надменная аристократка, близкая подруга самой королевы. Для мальчишки сержанта это было невероятно. Я и тогда был пылким республиканцем, но, признаюсь, ни одна республиканка не увлекала меня так, как вы… представительница высшего сословия.
        - Это бывает, - успокоила я его. - Причем часто бывает.
        - Вы думаете?
        - Встречала массу примеров, - сказала я, вспоминая о Клавьере. Как он гонялся за аристократками, будто среди равных себе не встречал красавиц!
        Довольно холодно я продолжила:
        - Могу представить, каково было вам. Должно быть, вы чувствовали то же, что и я сейчас… мы ведь теперь поменялись ролями, не так ли? Теперь я вынуждена смотреть на вас снизу вверх.
        - О, дорогая мадам, не страдайте по этому поводу, - сказал он с легкой иронией. - Я так высок, что на меня мало кто смотрит иначе. Но, нельзя не признать, раньше вы были более добры. Вы были так ласковы, что называли меня другом и…
        - Я тогда не была замужем. И неужели вы думаете, что в моем нынешнем положении я расположена ворошить воспоминания?
        Мой голос прозвучал резче, чем я хотела. Но я действительно нервничала. Больше всего на свете я боялась, что кто-то в Белых Липах поймет, что генерал Брюн - мой давний знакомец, что между нами что-то было. А он как раз собирался намекнуть на тот августовский вечер в квартире на улице Турнон, и я прервала его как раз вовремя.
        - Да, вы были более ласковы, - сказал он гораздо более сдержанным тоном. - Кажется, я знаю, почему вы беспокоитесь.
        - О, для этого тысяча причин, - ответила я с нервным смешком. - Ситуация просто изобилует поводами для беспокойства!
        - Вы думаете, что у вас есть причины для волнения, но это далеко не так. Я не намерен предавать гласности наши отношения. Моя рана зажила, и я вполне счастлив, Сюзанна. Я женат. У меня три дочери! Я сделал блестящую карьеру и стал богатым человеком. У меня роскошный замок в Шампани. Я увенчан славой. Так что я отнюдь не страдал все эти годы… влюблялся и воевал, жил полной жизнью.
        - Рада за вас, - сказала я невнимательно. Мысленно я отметила, что, наверное, действительно принесла ему счастье: его карьера вправду была головокружительна.
        - Радости не слышно в вашем голосе.
        - Если бы вам предстояло родить ребенка в доме, наполненном врагами, вы бы тоже не радовались.
        - Я вам не враг, - сказал он чуть хрипловато. - По крайней мере, не вижу пока причин быть вам врагом. Здесь, в Белых Липах, меня встретили куда дружелюбнее, чем где бы то ни было.
        Ах, лучше бы он не намекал на то, как быстро сдался замок! Он невольно заставлял меня задуматься, что вскоре весть о нашей мгновенной капитуляции разнесется по всей Бретани. Конечно, не меня, а Поля Алэна будут обвинять в малодушии - что ж, может, у моего деверя и вправду есть теперь причины не любить меня.
        - Более того, Сюзанна, я никогда не стану вашим врагом. И никогда не причиню вам вреда. Я изменился, но вы навсегда оставили след в моей жизни, и, пожалуй, даже когда я буду умирать, я вспомню о вас с благодарностью. Вы подарили мне несколько месяцев самого блаженного сумасшествия и наделили уверенностью в себе как в мужчине на все последующие годы. Наверное, если б мы не расстались тогда, я до сих пор был бы влюблен в вас. Может быть, даже стал бы роялистом, чтобы больше нравиться вам. Но одно я сознаю четко: удача пришла ко мне после встречи с вами. Я пошел в гору, так что с уверенностью могу считать вас своей счастливой звездой…
        Я слушала его молча. Мне вспомнился день, когда убили Кристиана Дюрфора. Именно тогда мне встретился Брюн. Или день, когда продавали мой дом с молотка. Странно, но покойный несчастный Кристиан и даже дом волновали меня сейчас больше, чем живой Гийом Брюн.
        - Вы, как я вижу, тоже счастливы, Сюзанна.
        Я подняла голову и спросила - совсем не по теме:
        - Ваши люди здесь все разграбят, да? Мне этого ожидать?
        Он некоторое время молчал, потом потер рукой подбородок. Непонятное выражение было в его шоколадно-карих глазах, когда он спросил:
        - Разве у вас есть право оскорблять меня?
        Несколько смешавшись, я ответила:
        - Я никого не хочу оскорблять. Но вы напали на нас, захватили дом и…
        - У меня есть привычка быть благородным с теми, кто сам ведет себя благородно. Я здесь гость.
        - Согласитесь, господин Брюн, таким гостям не всегда рады.
        - И все-таки давайте будем считать, что я гость. Поверьте, синие тоже умеют себя вести, особенно когда пользуются гостеприимством дамы.
        Я ничего не ответила. Брюн спросил:
        - Я догадываюсь, что наши причинили вам немало неприятностей. Это так?
        - Да, - сказала я безучастно. - Совсем недавно меня арестовывали, генерал Эдувилль угрожал отправить меня на каторгу, а уж о том, что было раньше, лучше и не вспоминать.
        - Признайтесь, Сюзанна, вы тоже были рады сделать нам зло.
        - Я?
        - Вы или ваш муж.
        - Муж - возможно. Но не он первый занес руку с оружием. Ему навязали войну. Все мы были вынуждена защищаться, чтобы нас не убили.
        - Но теперь первый консул всем предлагает мир. Шуанам не победить нас. А мы уже не хотим проливать кровь. Почему бы не помириться? «Единение и забвение» - чем вам не по вкусу этот девиз?
        Я пожала плечами. Если честно, я была согласна с Брюном, но высказать ему это в глаза было как-то неловко. Все-таки он враг, захватчик. Да и говорить об этом следует не со мной. Генерал подошел, ласково коснулся моего плеча:
        - Милая моя Сюзанна, пожалуй, я замучил вас своими разговорами. Такое не следует говорить дамам в обществе, но мне кажется, что вам скоро потребуются врач или акушерка.
        Меня неожиданно тронуло такое проявление заботы. Впервые за всю беседу я заинтересованно подняла голову:
        - А вы проницательны, господин генерал.
        - Слава Богу, вы не считаете меня грубияном. Я действительно задержал вас.
        - Вы далеко не грубиян, - сказала я смеясь. - Вы даже очень вежливы, и я думаю, что нам повезло, что именно вы нас захватили.
        - Все-таки лучше иметь дело со знакомым? - так же смеясь, спросил Брюн.
        Я поднялась, чувствуя, что мне лучше уйти к себе и отдохнуть. Громкий стук раздался в дверь, и топот послышался в галерее. Брюн, нахмурившись, шагнул к порогу. Обернувшись, я увидела ординарца. Лицо его было перекошено. Задыхаясь, он прерывисто доложил:
        - Случилось несчастье, мой генерал.
        - Что именно?
        - Эти проклятые шуаны обманули нас. Мы только что взломали дверь в столовую, и нашли полковника Эмбера и еще трех офицеров мертвыми.
        После секундной паузы солдат срывающимся голосом добавил:
        - Им… им перерезали горло, генерал.
        - Полковник Эмбер мертв? - переспросил Брюн деревянным тоном, словно не мог допустить такой возможности, и вся кровь отхлынула от его лица.
        - Да.
        3
        Кусая краешек кружевного платка, я снова опустилась на стул. Меня раз или два пронзила дрожь, но в целом я держала себя в руках. Хотя, честно говоря, поражена я была сильно. Мне казалось, Поль Алэн может сделать что угодно… но не такое.
        «Заманить полковника к себе под видом переговоров и убить его, - подумала я. - Боже мой, не послышалось ли это мне?» Впрочем, приходилось поверить, что тот бесчестный поступок имел место. Поль Алэн, видимо, счел себя гнусно преданным и ответил на это таким же гнусным убийством. Повстанцы, которые были с ним, вообще не утруждали себя излишней щепетильностью. Им убить синего - все равно что раздавить муху. Разумеется, вся ответственность за содеянное ложится на Поля Алэна.
        Но, если отбросить соображения о чести, меня, честно говоря, волновало лишь одно: что будет дальше? Полковник Эмбер был мне безразличен, у меня совсем не было сил задумываться над его судьбой. Он знал, на что шел.
        Военная служба вообще опасна. А вот что будет с нами? И с Белыми Липами? Выходка Поля Алэна явно перечеркнет все мои мирные договоренности с генералом Брюном.
        Я вышла, наконец, из оцепенения и прислушалась. Обо мне на какой-то миг все забыли, и я могла слышать, какие распоряжения отдает Брюн. Суматоха царила в замке. Можно было видеть, как в галерее вскакивают на ноги солдаты, хватают сабли, цепляют их к боку. Генерал приказал послать погоню, прочесать все окрестности на несколько лье вокруг. Он так же распорядился арестовать всех ранее сдавшихся шуанов, всех слуг мужского пола и всех подозрительных крестьян округи.
        Он вернулся к столу, тяжело дыша, оперся на него обеими руками, словно был не в силах стоять. Лицо его было чернее ночи. Я не узнавала его сейчас. Мне на миг стало страшно, когда я мимолетно заглянула в эти ставшие черными глаза и заметила угрожающую складку у него между бровями. На лбу у Брюна вздулись вены.
        - Они все зарезаны, - повторил он. Его пальцы то сжимались, то разжимались. - Все! Как бараны на бойне. Морле, Уло, Бертран. И Эмбер, мой лучший друг.
        Повернувшись ко мне, он крикнул:
        - Черт возьми, ни от кого я не видывал такой подлости! Ни от кого за годы сражений!
        - Мне очень жаль, - сказала я, полагая, что надо что-то сказать, и пытаясь совладать с тревогой.
        Едва сказав это, я поняла, что неправильно выбрала тон - слишком сухой и безучастный. Надо было хоть изобразить сочувствие. Я хотела это исправить, но было уже поздно: Брюн увидел выражение моего лица в зеркале. Оно свидетельствовало лишь о досаде и скуке. И еще о том, что я озабочена лишь собственным положением. Впрочем, так оно и было.
        Внимательно и зло глядя на меня, Брюн напряженно, тихо и хрипло спросил:
        - Вам жаль? А достаточно ли сильно вам жаль?
        Уловив в его голосе обвинение, я вспыхнула:
        - Чем же виновата я в том, что случилось? Вы не смеете…
        Изменившись в лице, он схватил меня за руку, сжал изо всех сил мои пальцы.
        - Вы, может, упрекнете меня в том, что я сейчас не столь галантен, как раньше? Тысяча чертей… Убит мой лучший друг. Человек, который спас мне жизнь в Голландии, который значил для меня больше, чем кто-либо!
        - Я вас могу понять, - сказала я, с искаженным лицом силясь высвободить свою руку. - Но полковник Эмбер никогда не значил для меня столько, сколько значил для вас, и вы не можете требовать от меня, чтобы я переживала его смерть так же, как и вы!
        - О, конечно! - в бешенстве рявкнул он. - Есть только один способ заставить вас и ваших утонченных друзей серьезно пожалеть о его смерти - это показать, чем я отвечу на его смерть!
        Он отшвырнул мою руку, быстро отошел в сторону, снова отдал какое-то распоряжение - кажется, приказал брать лучших лошадей из наших герцогских конюшен - и на какое-то время застыл посреди зала, сжимая виски пальцами. Я смотрела на него с нескрываемым ужасом, хорошо понимая, что его последние слова таили нешуточную угрозу. Мурашки пробежали у меня по спине, а ребенок в животе трепыхнулся и, кажется, начал переворачиваться.
        - Вы должны понять, - начала я в отчаянии, стараясь придать голосу твердость, необходимую, чтобы вразумить генерала, - что никто не виноват в том, что произошло, кроме, может быть, моего деверя. Надеюсь, вы достаточно благородны, чтобы не допустить бессмысленной расправы…
        Он поднял голову и взглянул на меня так, словно видел впервые. Взгляд его был холоден и мутен. Он словно не вполне осознавал, где находится. Видимо, гибель Эмбера потрясла его; на какое-то время он утратил связь с реальностью и погрузился то ли в собственное отчаяние, то ли в воспоминания. Но мало-помалу взгляд его прояснился, и он внятно произнес:
        - Вы должны уйти к себе, гражданка.
        - Уйти к себе? Значит ли это, что я арестована?
        - С этой минуты все обитатели замка арестованы и все будут находиться под моим контролем.
        «Вот напасть», - мелькнуло у меня в голове. Не выдержав, я поинтересовалась:
        - Что вы намерены делать? Как долго здесь пробудете, генерал?
        Полным ярости голосом он ответил:
        - Я пробуду здесь столько, сколько нужно, чтобы поймать и повесить вашего распроклятого деверя и доказать всем, что никто не может убивать синего офицера безнаказанно. И если мне нужно будет выпустить кишки из всех ваших людей, чтобы добраться до этого негодяя, я сделаю именно так, слово генерала!
        Последние слова он почти выкрикнул. Губы его дергались, он едва мог владеть собой. Поежившись, я прошептала, направляясь к двери:
        - Надеюсь, найдется кто-то, кто докажет вам, что вы не правы, и остановит вас.
        Но кто мог найтись? В данное время Гийом Брюн был полным хозяином Бретани, царем и Богом, он мог сделать все, что угодно. Не удивительно, что он и не услышал моих слов.
        Глядя мне вслед, генерал добавил совершенно зловещим тоном:
        - Молитесь, чтобы мне не пришлось искать вашего деверя слишком долго.
        Пока солдат, превратившийся в моего конвоира, сопровождал меня на третий этаж, я, слушая раздававшиеся повсюду возгласы, поняла, что Полю Алэну и его людям удалось, прикончив синих офицеров, ускользнуть через окна столовой и раствориться во мраке ночи. В беглецов стреляли и, по слухам, Поля Алэна ранили. Ни один повстанец еще не был пойман, но синим были известны прозвища бретонцев и приметы. Во дворе метались люди с факелами, ржали кони. Прежние умиротворенность и готовность ко сну сменились суматохой, криками гнева и проклятиями.
        - Командир сменил гнев на милость! - произнес один из солдат. - Теперь можно ожидать, что уйдем отсюда все же не с пустыми руками.
        - Подольше бы не находили этого виконта… до тех пор, пока будет что брать!
        Кто-то прикрикнул на них, и солдаты понизили голоса. Мне, впрочем, и так было ясно, что с нас теперь возьмут контрибуцию полной мерой.
        Едва я вошла в свои покои, ко мне бросилась Аврора:
        - Мама, неужели это правда? Неужели он мог поступить так низко?
        Я впервые пожелала взять Поля Алэна под свою защиту:
        - На войне все средства хороши, Аврора. Кроме того, сейчас следует думать не о том, как поступил виконт, а о том, как бы синие не поступили с нами еще более низко, чем он с ними.
        - Что ты говоришь? Что они еще могут сделать?
        - Ты была со мной в Консьержери. Ты должна знать, на что они способны.
        Солдат у двери повысил голос:
        - Всем, кроме здешней хозяйки, приказано покинуть комнату.
        - Ну, вот видишь, Аврора. Уже начинается, - сказала я и, повернувшись к конвоиру, добавила: - Это моя воспитанница, сударь. Неужели ей нельзя остаться со мной?
        - Нельзя.
        - А служанка? Вы видите, в каком я положении. Мне не обойтись без служанки!
        - Да я и не пойду, пусть меня хоть на куски режут! - взревела Маргарита, в сердцах швыряя на постель целую стопку полотенец.
        С отчаянным лицом я обернулась к ней, взглядом умоляя выражаться помягче и не быть такой воинственной. Все эти ее заявления ровным счетом ничего не значили, и говорить с синими мы могли только как просители. К счастью, оказалось, что иметь служанку мне не запрещено. Я отослала Аврору к детям, приказав ни на шаг не отходить от них. Она ушла, и мне больно было видеть, с какой тревогой она покидает меня. Она уже могла понять, как это опасно - ожидать рождения ребенка тогда, когда не знаешь, будет ли завтра у тебя хотя бы крыша над головой.
        Мы с Маргаритой остались одни. Мгновение она смотрела на меня неотрывно, потом спросила:
        - С вами все хорошо, мадам? Вы очень бледны.
        - Бледна, и это понятно, - ответила я, задерживая дыхание. - Мне давно пора отдыхать. Пятый час утра! Ты же знаешь, что мой срок вот-вот наступит.
        - Не наступил ли он уже, мадам?
        - Пока все хорошо. - Я улыбнулась ей успокаивающе, не желая говорить, что ребенок у меня внутри как-то странно перевернулся. - Не стоит волноваться. Ступай, приготовь мне постель. Я очень хочу отдохнуть.
        - К чему мы идем, к чему мы идем! - бормотала она, удаляясь в туалетную комнату. - Храни нас Господь - и ее, и детей, и меня тоже!
        Какое-то время я стояла, опираясь рукой о стену. Ноющие боли возникли в пояснице. Я сделала шаг, потом другой и, убедившись, что еще могу ходить, более решительно пересекла комнату, отыскала в комоде несколько шкатулок с драгоценностями. Подняв крышки, я на секунду была ослеплена сияющим блеском рубинов, изумрудов, бриллиантов. Здесь была целая россыпь драгоценных камней! Мгновение я любовалась ими, потом опомнилась.
        Надо было что-то делать с этими сокровищами. Это были мои личные драгоценности: те, что подарил Александр, и те, что перешли ко мне по наследству как герцогине дю Шатлэ. Я предвидела, что нас ограбят подчистую, что вследствие этого набега мы потеряем многое - благо, если нам останутся хоть стены. В общем, я уже смирилась с этим. Но надо было спрятать то, до чего синие пока не добрались. Я насилу поднялась, ключиком открыла потайной шкафчик, вделанный в стену, под одной из шелковых шпалер, и втолкнула туда ларцы. Потом, отирая испарину на лбу, снова прислонилась к стене. Ноги у меня дрожали.
        Впервые за много часов я позволила себе обратить внимание на себя саму. На то, что происходило внутри меня. На эту непрекращающуюся боль в пояснице. Ее еще вполне можно было терпеть, но я понимала, что скоро начнутся схватки. Я потрогала руками живот. Да, час близок. Надо набраться мужества. Но ребенок лежал так странно… похоже, ножками вперед… и я вообще не представляла, что со мной будет, как я рожу его и как перенесу все это.
        Сжав зубы, я с закрытыми глазами обратилась с краткой пламенной молитвой к Богу, умоляя о том, чтобы он послал мне если не легкие роды - на это уже, по правде, не было надежды - то хотя бы благополучный исход.
        Мне очень хотелось в этот миг увидеть Александра, но я понимала, что это мое желание неисполнимо, и поэтому даже не просила об этом.
        Я заставила себя не думать о том, что будет с Полем Алэном, удастся ли ему уйти от погони. Я вообще выбросила все из головы и подумала только о том, что мне нужно поспать. Но как заснуть, когда тебя бьет нервная дрожь? Я плеснула воды в стакан, добавила туда небольшую дозу сонного порошка. Это хотя бы навеет дремоту. Перед родами надо было набраться сил, а в моем распоряжении оставалось всего несколько часов.
        Я уже было задремала, наслаждаясь тем, что белоснежные простыни и шелковые покрывала все еще доступны мне, когда надо мной снова склонилось встревоженное лицо Маргариты:
        - Вы уверены, что с вами все хорошо, милочка?
        Я еще раньше решила ничего ей не говорить о странном положении ребенка… хотя бы до тех пор, пока не начнутся настоящие схватки. Не нужно преждевременного переполоха. Я рожаю не в первый раз и могу до известной степени управлять родами. Превозмогая сон, я ответила:
        - Да, моя дорогая, все хорошо. Я ни в чем не нуждаюсь.
        - И в повитухе тоже? Сдается мне, вы говорите неправду.
        Она понимала, что о враче сейчас и речи быть не может, поэтому упомянула лишь о повивальной бабке.
        - Может быть, ближе к вечеру, - пробормотала я сонно. - Я скажу тебе, когда она понадобится.
        Сон овладевал мною. Боли были еще такие слабые, что я могла не замечать их и не просыпаться. Что и говорить, это было настоящим счастьем в данный момент.
        4
        Дым и гарь наполняли комнату. Я проснулась, почувствовав, как сдавило мне легкие и, склонившись с кровати, тяжело закашлялась. Воздух был такой мутный, словно здесь долго курили. Дышать было трудно. Насилу дотянувшись до звонка, я несколько раз дернула шнур. На мой зов никто не явился. Маргариты тоже не было. Преисполненная беспокойства, я стала искать свои домашние туфельки. Было ясно, что встать мне придется без посторонней помощи.
        В голове у меня слегка гудело - видимо, я немного перебрала снотворного. Но, по крайней мере, я хорошо отдохнула. Мне казалось, что боль совсем прошла, и это меня удивляло; правда, стоило мне подняться, как словно тысяча иголок пронзила поясницу, и такие болезненные спазмы разлились по телу, что я остановилась, держась за колонку кровати. «Ничего, - мелькнула у меня мысль, - такое еще можно терпеть. И все-таки это уже очень похоже на схватку».
        Так что же это горит? Неужели дом? Меня захлестнула тревога. Я бросилась к окну, отдернула, оборвав, тяжелую занавеску и увидела кровавое зарево на востоке. Это пылал наш парк! Столб дыма поднялся до самого неба; сквозь угольно-черные уродливые дымные клубы прорывались жадные языки пламени. Целые снопы искр летели в нашу сторону. Воздух был наполнен гарью. Вероятно, если бы я открыла окно, в лицо мне полетела бы зола.
        И еще я выяснила, что за странный стук преследовал меня во сне. Это стучали топоры. Внизу, во дворе, синие солдаты вырубали деревья: пирамидальные ломбардские тополя, американские ели с сизой, золотой, голубой хвоей, редчайшие лиственницы, сосны, дубы, клены, словом, все, что украшало наше поместье, было его лицом. Теперь весь этот чарующий пейзаж был местами изуродован - вместо некоторых деревьев уже остались лишь уродливые пни. Так когда-то короли поступали с мятежными аристократами - уничтожали их леса.
        Я отпрянула от окна, чувствуя, как быстро и затравленно бьется у меня сердце. Комок слез подступил к горлу. Неужели Белые Липы будут обезображены? Это месть за смерть полковника Эмбера? Синие уничтожат поместье, изуродуют его, если только не сравняют с землей. Ведь если этот ужасный пожар будет продолжаться, огонь перекинется и на дом. Ах ты Господи, если бы снова пошел дождь!…
        Злые слезы душили меня. Держась за стены, я выбралась из спальни и, поскольку никто мою дверь не сторожил, побрела дальше. Надо было выяснить, что происходит, надо было воспользоваться тем, что я еще могу ходить. Туман застилал мне глаза. Я шла, почти Наощупь находя дорогу, как полуслепая, останавливаясь лишь тогда, когда боль становилась сильней. Уцепившись за перила, я чудом не покатилась вниз головой по лестнице. Отчаяние захлестнуло меня. Выпрямившись, я бессознательно прошептала, чувствуя, как слезы градом текут по щекам:
        - Наверное, это конец. Конец Белых Лип. Надо было ожидать такого. Они отомстили нам…
        Как сомнамбула, стояла я на ступеньках широкой мраморной лестницы, в одной рубашке, растрепанная, босая. Меня слегка шатало. Потом чьи-то громкие голоса привели меня в чувство. Я встрепенулась и поглядела вниз. Там стояла гордая, несгибаемая Анна Элоиза. К ней с угрожающим видом приближался сержант синей армии, и руки его тянулись к ее шее, к замечательному золотому медальону с портретом ее покойного мужа, герцога де Сен-Мегрена.
        Анна Элоиза никогда не снимала это украшение. Разумеется, в данной ситуации старая дама защититься не могла - весь замок был отдан синим на разграбление. Сержант ухватился за медальон и сорвал его с шеи герцогини. В этот миг я с ужасом и удивлением увидела, как взметнулась вверх толстая трость Анны Элоизы. Старуха размахнулась с неожиданной для нее силой и обрушила на плечо сержанта удар тростью настолько увесистый, что тот пошатнулся, присел, а потом и покатился, наполовину оглушенный.
        - Сброд! Грязный сброд! - повторяла старуха громким голосом, в котором клокотали невыразимые гнев и отвращение. - Вы поплатитесь когда-нибудь за то, что прикасались к тому, на что даже смотреть не вправе!
        На миг меня охватил ужас; полагая, что взбешенный сержант убьет Анну Элоизу на месте, я в бессознательном порыве бросилась ей на выручку. Чьи-то руки удержали меня.
        - Куда вы? Господь с вами! - Я узнала голос Маргариты. - Остановитесь! Предоставьте старую даму её судьбе!
        - Но она так неосторожна! Они убьют её!
        - Пусть лучше убьют её, чем вас!
        Она повела меня наверх, все время выговаривая мне за то, что я посмела подняться с постели.
        - Мне уж и на минуту нельзя вас оставить без присмотра! Не ведите себя, как дитя! Вы должны заботиться о себе!
        Я остановилась, сделала несколько безуспешных попыток расцепить кольцо ее рук и, наконец, оставила это.
        - Почему они подожгли парк? - спросила я с болью в голосе.
        - Почему? Да для того, чтобы сделать нам хуже, милочка! Они ничего другого не умеют, кроме как портить жизнь тем, кто лучше их!
        Маргарита произнесла это с ненавистью. Ее лицо побагровело, а это всегда было свидетельством крайней степени раздражения.
        - Негодные люди! Ни строить, ни работать не умеют, им бы только рушить да убивать! Глаза бы мои на это не смотрели! Стара я становлюсь для таких вещей… Мне все думалось: вот-вот кошмары эти закончатся. Ведь несколько лет прожили почти спокойно. И нате вам, пожалуйста! Нельзя этих людей допускать до власти, никак нельзя!
        Я перебила ее, с трудом выговорив:
        - Что с виконтом? Они поймали его?
        - Если бы поймали, то не бесновались бы так!
        Словно в полусне, я попыталась сделать шаг назад:
        - Мне нужно, Маргарита. Отпусти меня… Надо встретиться с Брюном, поговорить с ним. Нельзя же позволить им уничтожить все… Если я объясню ему, что мы не виновны, он поймет. Ведь мы же сдались.
        Маргарита снова удержала меня.
        - Что за ребячество, мадам? Вы разве ему еще вчера этого не объяснили? Он такой же мерзавец, как все, этот ваш Брюн! Идемте! Вам рожать скоро. Не думайте ни о чем, кроме этого… Я о вас позабочусь. Скоро и повивальная бабка появится, хотя в нынешние времена даже это роскошью стало.
        Я снова закашлялась, а когда приступ кашля прошел, почувствовала себя такой слабой, что не могла сопротивляться Маргарите. Я поняла: наступил тот час, когда от меня уже ничто не зависит, и я ни во что не могу вмешаться. Напротив, теперь именно я от всего буду зависеть. И, конечно же, мне нужен был покой.
        Мы сделали еще несколько шагов, поднимаясь по лестнице, и в этот миг что-то заструилось по моим ногам. Отошли воды… Остановившись, я взглянула на Маргариту глазами, полными страха, и насилу выговорила:
        - К-кажется… да, кажется, повивальная бабка мне будет нужна немедленно.
        К вечеру следующего дня я почувствовала, что боли становятся невыносимыми. Они и так нарастали с каждым часом, но, когда рассвело, я уже едва могла сдержать крик. Схватки были длинны, необыкновенно мучительны; я боролась с ними, судорожно ища опору для рук и ног, впиваясь ногтями в ладони. Я искусала себе губы. Пот градом струился по моему лицу. Было очень жарко, даже душно, потому что повивальная бабка развела сильный огонь в камине и говорила, что так и должно быть. Она варила на огне какие-то травы, от тяжелого и пряного запаха которых меня тошнило. Я почти задыхалась. Мне все время хотелось пить.
        Когда боль на какое-то время отпускала меня, я слышала, как шепчутся в соседней комнатке повитуха со своей дочерью-помощницей: о том, что комнаты во дворце разграблены, что Брюн арестовал чуть ли не двести человек и грозит им казнями. Среди арестованных - Люк, Жан Мари, Бранш-Дор, даже Брике… Я даже подозревала, что женщины опасаются говорить обо всем, боятся, что я услышу. Потом, когда приходила новая схватка, я забывала об их беседах. Мне хотелось лишь одного: поскорее бы все закончилось.
        Целые сутки! Давно уже у меня не было таких родов, по крайней мере, после Жанно - точно ни разу. Мне казалось, я уже имею опыт в таких делах, но на этот раз ничто не помогало. Я и боролась с болью, и открывалась ей навстречу, зная, что, чем меньше ей противишься, тем легче, но все было напрасно. Я мучилась, но дело не продвигалось. Страх заползал мне в сердце: и мне, и повитухе давно было ясно, что ребенок лежит неправильно, поджав ножки к животу, ягодицами вперед… Господи, как же ему родиться? «Не беспокойтесь, сударыня, - сказала мне повитуха, едва обнаружив это, - мне приходилось с таким справляться!» Однако я сильно сомневалась, что ее опыт был счастливым, и, главное, не чувствовала в себе самой достаточно сил, чтобы бороться за удачный исход.
        Ребенок во мне вообще вел себя необычно: поначалу, казалось, он даже сопротивлялся схваткам, боролся с их непреодолимой силой, и сдался лишь много часов спустя, когда ощутил, что природа сильнее его нежелания покидать такое удобное материнское лоно.
        Как жаль мне было этого малыша! Я с ужасом подозревала, что в создавшейся ситуации для него почти нет выхода - невозможно родиться целым и невредимым. Как он рос во мне, развивался, барабанил ножками и будил каждое утро этим бодрым стуком - неужели на этом для малыша все и закончится, таким коротким будет его знакомство с жизнью? Мой бедный птенчик, ласковое упорное солнышко, до чего страшно сознавать, что твоя судьба почти предрешена! «Дети, случается, погибают в родах» - эту кошмарную фразу, кажется, обронила повитуха, когда думала, что я не слышу?!
        Вспомнив эти слова, я снова ощутила, как они болью обожгли сердце. Задыхаясь, я вскинулась на постели. Маргарита обеспокоенно склонилась надо мной, обтерла пот с моего лица.
        - Нет! - выдохнула я, давясь рыданиями, беспомощно вцепляясь ей в руку. - Он должен выжить, не то и я сама умру!
        Меня била дрожь. Маргарита, заливаясь слезами, прижала к себе мою голову:
        - Все будет хорошо, мадам! Верьте в это! Верьте изо всех сил! Не найдется такого чуда, которое Господь не совершил бы для нас, в ответ на нашу горячую молитву! И никого не надо оплакивать заранее! Слышите? Не смейте!
        Ко мне подошла повитуха. Взглядом я спросила ее: нельзя ли принять чего-нибудь, чтобы стало полегче? Она покачала головой.
        - Вы пили отвар полчаса назад, мадам. Тужиться еще рано. Что, вам очень тяжело?
        - Невыносимо!…
        Маргарита принесла мне воды. Я судорожно схватила протянутый мне стакан, быстро напилась. Схватка снова скрутила меня. Охнув, я в отчаянии стиснула руку Маргариты, стон сорвался с моих губ:
        - О Господи, смилуйся надо мной!
        Я вся пылала. Когда наступило затишье, я попросила горничную приоткрыть окно - невозможно было выносить такую жару. Повитуха ласково потормошила меня:
        - Встаньте, мадам! Вам нужно встать и немного походить, пока вы еще в силах.
        - Вы думаете, я в силах?
        - Да. Еще да. Мы поможем вам, поднатужьтесь!
        Она и ее дочь обхватили меня за плечи. Я, впрочем, поняла, что некоторое время еще способна ходить самостоятельно. Освободившись от их помощи, я ступила шаг, потом другой, затем, осмелев, тяжело прошлась туда-сюда по комнате. Меня неудержимо влекло к окну. Несмотря на то, что я могла увидеть уродливые следы пожара, мне хотелось ощутить прохладу весеннего вечера, вдохнуть хоть немного воздуха. Может быть, дела тогда пойдут лучше.
        Опираясь на руку Маргариты, я проковыляла к окну и выглянула. Был уже вечер. Бог услышал мои молитвы и послал Белым Липам дождь. Пожар в парке был почти потушен, остались лишь редкие тлеющие участки, откуда вырывались язычки пламени. Воздух оставался тяжелым, угарным, неприятным. Впрочем, это все равно было лучше, чем тогда, когда я задыхалась. Припав лицом к прохладному оконному стеклу, я стала дышать часто, глубоко, зная, что это принесет облегчение. Свежий ветер приятно остужал лицо. Схватка снова вернулась, но я переборола ее не вскрикнув. Маргарита хотела увести меня, но я противилась. Хотелось немного полюбоваться вечером.
        Несколько минут я простояла, наслаждаясь весенним ветром и покоем, вглядываясь во мрак ночи. Мне пришло в голову, что где-то там, далеко, возможно, в одном из своих лесных лагерей вот так же смотрит в лунную ночь мой муж. Ах, Александр… Все сокровища мира я отдала бы за то, чтобы ты был здесь! Сколько бы сил сразу влилось в меня… наверное, я бы родила ребенка на раз-два-три, так меня окрылила бы поддержка герцога. Забывшись, я чертила на стекле буквы из его имени, сознавая с отчаянием, что нет ничего несбыточнее, чем эта моя мечта. Но тем не менее мне так хотелось верить в нее! Я почти бредила появлением мужа, понимая, что от его силы и мужества в прямом смысле зависят сейчас и моя судьба, и судьба малыша. Я не знала, что именно он мог сделать, возможно, даже наделяла его в воображении нечеловеческими способностями, но в то же время верила в них нынче со всем пылом души. Его любовь - это же как источник жизни, основа основ, равновесие существования. «Александр! - послала я мысленно свою мольбу в темноту лунной ночи. - Спаси нас! Никогда ты не был нам нужнее, чем нынче. Я совсем не могу надеяться
на себя. Забери нас из этого ада в рай своей любви и нежности. Мне так нужно это! Ты стал бы для меня самым лучшим лекарем. Пусть Бог даст тебе силы прибыть к нам и вырвать из власти врагов. Да даже из лап смерти ты можешь нас вырвать, я знаю… как вырвал когда-то Жанно».
        В этот момент позади меня раздался скрип двери и звон шпор. Потрясенная, я обернулась и увидела на пороге генерала Брюна.
        Мгновение я стояла молча, уставившись на него безумным взглядом. Жестоко разочарованная, я не верила своим глазам. Святой Боже, разве об этом я просила? Или, может быть, я брежу, если вижу этого человека здесь? Но нет, это был не бред: генерал двинулся вперед, скользнул по мне и моим служанкам холодным взглядом и заговорил.
        - Оставьте меня наедине с гражданкой дю Шатлэ, - сказал он повелительно.
        - Сударь, - произнесла я, пытаясь говорить внятно, - вы разве не видите, что со мной?…
        - Я не отниму у вас много времени. Если мы достигнем взаимопонимания, я даже приглашу к вам нашего полкового врача.
        Это заявление поразило меня и своей унизительностью, и своим лицемерием.
        - Я не принимаю услуг от палачей. Сколько вы человек собираетесь казнить? Двести?
        Честно говоря, я едва соображала, что происходит, только потому и сорвались с моих уст такие резкие необдуманные слова. Впрочем, после того, как я узнала о массовых арестах людей, которые были виновны лишь в том, что попали под горячую руку, я и не могла говорить иначе.
        - Я прошу прислугу удалиться. То, о чем я хочу говорить с вами, не предназначено для чужих ушей.
        - Я всем доверяю в этой комнате.
        - Этого, увы, нельзя сказать обо мне. Я доверяю не всем.
        Маргарита пыталась протестовать. Повивальная бабка объясняла, что нельзя оставлять меня без помощи, что такой сложный случай родов требует ее присутствия, но я сама вмешалась и слабым жестом дала понять, что следует исполнить требование Брюна. Они вышли. Генерал пообещал, что будет краток. Не прислушиваясь к его словам, я забралась в постель, натянула на себя одеяло и застыла с каменным выражением на лице, твердя про себя о том, что мне во что бы то ни стало надо все это выдержать.
        - На вашем месте я называл бы палачами других, - резко произнес Брюн, рывком поднося стул и усаживаясь рядом со мной.
        Чувствуя приближение боли, я насилу выговорила:
        - Вы арестовали… стольких людей… которых я люблю.
        - А ваш деверь? Что сделал он?
        - Вы хотите истребить невиновных. Это смертный грех.
        - Невиновных? Не смешите меня. Уж в их-то вине я не сомневаюсь. Все они так или иначе причастны к бунту. Накануне мы задержали какого-то юнца - он обнаглел настолько, что пытался пронести в замок какие-то сведения о вашем муже. Этот сопляк побывал у него. Не сомневаюсь, что он звал его на помощь - может быть, по вашему приказу… Мы разберемся с этим.
        Я почти не слушала его, лишь мельком отметив, что речь, вероятно, идет о Брике. Генерал еще не успел договорить, как схватка вернулась. Боль накатила такой волной, что я не сдержала стона, изогнулась всем телом и в порыве отчаяния вцепилась в руку Брюна. Он сдавленно охнул. Словно сквозь туман, я поглядела на него и лишь сейчас заметила, что эта рука у него ранена. Боже, я ведь принимаю помощь от изверга… Застонав, я рывком отбросила его пальцы, судорожно отвернулась в другую сторону и вонзила зубы в собственную ладонь. Мне удалось переждать эти приступы боли. Когда я пришла в себя, пот струился по моему лицу, на ладони была кровавая ранка.
        С искаженным лицом Брюн склонился надо мной. Мне было досадно, что он наблюдает все это. Досадно и невыносимо унизительно. Он достал платок, намереваясь, очевидно, вытереть мне лицо.
        - Я сожалею, что вынужден…
        Вне себя от ярости, я оттолкнула руку с платком:
        - Не трогайте меня! Не смейте!
        Он отшатнулся пораженный.
        - Вы упрямы, - сказал он секунду спустя.
        - Даже умирая… я не приму от вас помощи.
        Брюн холодно произнес:
        - Вот как. Значит, у вас есть силы выслушать меня.
        - Что же вам нужно? Я молю Бога только о том, чтобы вы поскорее покинули меня!
        Злые слезы звучали в моем голосе. Присутствие Брюна в данную минуту казалось мне уж совсем незаслуженным мучением. Вдобавок ко всем несчастьям еще и это!
        - Я не могу предать тело друга земле, пока не найден убийца.
        - Чем же я м-могу помочь? Дом в вашем распоряжении! Ищите!
        - Я намерен спросить у вас, где он может скрываться.
        Я не сразу поняла, чего он хочет. Прошло какое-то время, прежде чем я сообразила это. Злая усмешка показалась на моих губах:
        - Вы хотите, чтобы я… предала родственника?
        - Я предлагаю лишь обмен, Сюзанна. Обменяйте одного на другого.
        - Другого? К-какого еще другого?
        Приподнявшись на локте, я через силу произнесла:
        - Я ничего не знаю… И вы не дождетесь, чтобы я стала предательницей…
        Кровь стучала у меня в висках. Я ничего не чувствовала к Полю Алэну, никак не переживала за его судьбу, но знала, что это брат Александра, что мой муж очень его любит. Выдать его? Меня прошиб холодный пот. Я упала на спину и снова увидела над собой склоненное лицо Брюна.
        Оно разительно изменилось. Теперь оно было злым, хищным, угрожающим.
        В изгибе несколько женственных бровей затаилась жестокость. Карие глаза были холодны и непреклонны.
        - Послушайте, милейшая… Я не шучу. Я буду ждать только пять минут и советую вам не упрямиться, иначе…
        - Что же иначе? - выдохнула я.
        - Иначе вы заставите меня поступить дурно. Я ни перед чем не остановлюсь. Эмбер был мне дороже всех на свете. Кажется, у вас есть весьма привлекательная юная воспитанница? Говорят, она невеста этого проклятого убийцы? Вам хочется, чтобы я предложил своим солдатам обратить на нее внимание?
        Комок застыл у меня в горле, я едва не вскрикнула. Генерал продолжал, резко сжав мою руку:
        - Повторяю, мне очень жаль. Но я пущу в ход любые средства, и ваша Аврора может стать первой жертвой. Почему бы нет? Вы многое повидали, но, похоже, до сих пор не поняли, что такое война. Что удерживает меня от того, чтобы предать поместье полному разрушению? Черт возьми! Я могу сделать здесь все, что угодно, и все мои действия, вся моя жестокость будут одобрены.
        Шум донесся с лестницы, и мне, в моем возбужденном состоянии, на миг показалось, что я слышу крик Авроры. Я сейчас не могла реально оценить ситуацию, вникнуть в слова генерала и выяснить, способен ли он привести угрозу в исполнение. Вся вскинувшись, я уставилась на него безумными глазами:
        - Вы клялись, что не причините мне вреда!
        - Ну да. Вам. - Он цинично усмехнулся. - Действительно, даже если мне придется испепелить все вокруг, вы одна останетесь невредимой. Я сдержу слово, к вам не прикоснутся и пальцем. Но что хорошего в том, чтобы остаться невредимой на пепелище?
        Губы у меня были закушены так, что я ощутила на языке соленый вкус крови. О чем я думала? Схватки и этот кошмарный разговор довели меня до полуобморочного, лихорадочного состояния. Я не сомневалась уже, что умру. Умрем и я, и ребенок. Никто не в силах вынести подобное. Мне лишь хотелось, чтобы исход наступил быстрее. Чтобы меня оставили, наконец, в покое.
        - Предупреждаю, не думайте слишком долго. Терпение мое иссякает. Не толкайте меня на жестокие поступки.
        - Но я же не знаю… Что я могу знать?
        - Нет, вы знаете, - сказал он с напряжением в голосе. - Мои солдаты держат округу под контролем. Мне известно, что этот мерзавец вряд ли мог уйти дальше Динана или Сен-Брие. Он где-то рядом затаился, я это чувствую… К тому же, он ранен. Есть какое-то место, где он может безопасно скрываться, и вы укажете мне его, иначе, черт возьми, за ваше упрямство ответят Аврора, ваши горничные, все служанки в этом доме! Дьявол и преисподняя! Я уйду, оставив после себя выжженную землю. Вы этого хотите?!
        Да, вероятно, он не шутил. Он предлагал выбор: либо Поль Алэн, либо все мы. Я подумала: что будет со мной, если я не скажу того, что знаю? Что будет с моими детьми? И стоит ли такой жертвы виконт дю Шатлэ?
        Я едва выговорила:
        - Надеюсь, вы не обвините меня в обмане, если…
        - Я ни в чем вас не обвиню. Ну? Говорите же!
        С моих губ уже готовы были сорваться роковые слова. Понимая, что у меня нет выбора, что Гийом Брюн вырвет признание если не у меня, так у Авроры, я готова была рассказать о тех местах, где раненый Поль Алэн мог бы найти убежище. Тайная квартира в Сен-Мало, маленькая усадьба вдовы в Понтиви, наш охотничий домик неподалеку от лесного ручья, совсем рядом с Белыми Липами… Но прежде чем я произнесла хоть звук, невыносимая, жестокая схватка самым диким образом скрутила меня.
        Страдание было таким сильным, что я забыла об обещании не кричать, которое сама себе давала, не желая, чтоб о моих мучениях знали синие. Я закричала громко, отчаянно, не понимая вообще, за что мне посланы такие муки. Меня словно разрывало на части - и тело, и душу. Не представляя, откуда ждать помощи, я в беспамятстве прокричала имя - не имя матери, а имя Александра.
        Ни Маргарита, ни повивальная бабка не ворвались в комнату на мой пронзительный крик - генерал предусмотрительно заперся на ключ. Однако с оглушительным звоном рухнули и разлетелись на куски стекла в балконной раме, и сами балконные двери полетели с петель с ужасным треском.
        Ошеломленная, я повернула голову на этот грохот. И увидела, как на пороге балкона из темноты ночи возник силуэт высокого мужчины без плаща, без шляпы, в кожаной портупее и высоких сапогах, с обнаженной шпагой в руке.
        Это был Александр.
        Свистнула, рассекая воздух, сталь. Брюн успел только вскочить на ноги. Одним мощным мастерским ударом, прежде чем генерал смог потянуться к собственному оружию, мой муж отбросил его к стене и почти пригвоздил к ней, приставив острие шпаги прямо к его горлу.
        - Я герцог дю Шатлэ, генерал. Кажется, вы ищете моего брата?
        Брюн не мог говорить, поскольку сталь шпаги почти протыкала его тугой стоячий воротник. Неотрывно глядя на Александра, он был недвижим, как статуя, и не решался ни на какой знак, не мог даже качнуть головой. Презрение разлилось по лицу герцога. Выждав секунду, он ответил сам, обнажив белые зубы в жестокой усмешке, похожей на оскал:
        - Я подарю вам жизнь, мерзавец, и сдамся сам вместо брата, если…
        Он ослабил нажим на горло генерала, и Брюн смог хрипло выговорить:
        - Если что?
        - Если вы оставите меня с герцогиней до утра. Утром вы получите меня для расправы и сможете натешиться местью. Но сейчас я нужен жене. И я помогу ей, даже если мне придется выпустить из вас кишки!
        Потрясенная, я еще заметила, как Брюн чуть шевельнул рукой, видимо, соглашаясь. У меня будто что-то надорвалось внутри от перенапряжения, в голове будто вспыхнули десятки солнц, а потом все вокруг для меня словно погрузилось во тьму. Я больше ничего не помнила. Тяжелый обморок был спасением для моего сознания: происходящее было слишком кошмарным, чтобы нормальный человек мог воспринимать подобное, не теряя рассудка.
        5
        Слепой туман повис над поместьем. Сиренево-бурая заря разгоралась в полнеба, ширилась, желтела, уступая место слабым, мягким лучам солнца. Накрапывал мелкий дождь. Все было, казалось, как обычно… лишь не постукивали приветливо ветви огромного каштана в окна спальни, и со двора пахло не воздушными молочными булочками, а гарью. День обещал быть туманным, сырым, сумрачным.
        Очнувшись, я долго лежала молча, скользя взглядом по знакомым шпалерам, очертаниям мебели, прислушиваясь к потрескиванию огня в камине. Вокруг меня никого не было, но было заметно, что в спальне прибрались. Разбитые стекла были выметены, а выбитая балконная дверь заслонена фанерой и тщательно занавешена, чтобы меньше дуло со двора. Впрочем, почти не дуло… И погода была, кажется, уже такая теплая, что холода вряд ли стоило бояться. Последний день зимы, а уже как апрель.
        «Я родила ребенка. Мальчика… И он оказался жив, как ни странно…»
        В полной прострации я пошевелила рукой, легкой и прозрачной, как пушинка, коснулась ею опавшего живота, потом лица. Потом снова закрыла глаза, пытаясь осмыслить, что со мной. Во мне были поразительные легкость, ясность сознания и одновременно равнодушие. Я подозревала, что это от большой потери крови… я и сейчас, кажется, лежала в целой луже, и пора было менять простыни. Но мне не хотелось шевелиться, звать кого-то, и я была очень удовлетворена тем, что никого нет рядом. События последних дней до того истощили меня морально, что, казалось, в душе не осталось места ни для каких эмоций - только чувства удовлетворения от покоя, от того, что ничто уже не мучит, ничто не угрожает. Святой Боже, много ли человеку надо? Если тебя не трогают и ничем не обременяют - это порой уже счастье.
        Мало-помалу у меня в памяти всплывали события минувшей ночи. Появление Александра и согласие этого проклятого Брюна дать ему время до утра… Надо сказать, этот гнусный синий генерал сдержал слово, данное герцогу, и не появился больше в моих покоях, хотя и выставил у входных дверей стражу. Когда я очнулась ночью, то слышала несколько раз, как часовые за дверью бряцали оружием и переговаривались. Где-то в глубине моего сознания мерцала страшная мысль о том, что они ждут Александра для того, чтобы отвести его на гибель, что я скоро потеряю мужа, и что это он сам вызвался принести себя в жертву ради нас с малышом, но боль от схваток туманила любые проблески рассудка. Превратившись в комок ощущений и эмоций, страстно желая, чтобы физические страдания прекратились, я сосредоточилась только на родовых муках, не в силах задумываться о чьей-либо судьбе.
        Когда очередная схватка ночью вывела меня из очередного обморока, я увидела силуэты Александра и повитухи перед камином, услышала, как крестьянка бубнит по-бретонски:
        - Роды очень тяжелые, ваше сиятельство. Приходилось мне такое видеть, так я вам скажу: мать может выжить, ребенок - навряд ли… Он идет ножками, прижав их к животу. Даже если выскользнет до половины, голова непременно застрянет, и малыш задохнется, как пить дать. Не знаю я способа помочь.
        - Но мы должны помочь, Женевьева, - раздался глухой голос герцога. - Погоди. Дай немного подумать.
        - Слышала я, что вы вроде как лекарскому искусству далеко за морем обучались. Правда это?
        - Помолчи. Иди к герцогине. Свари ей мяты, чтобы успокоить ее. И скажешь мне, когда начнутся потуги.
        Потуги начались, вскоре после того, как повитуха щедро напоила меня мятным отваром. По крайней мере, я почувствовала, что сила родов стала уже непреодолимой, когда от меня абсолютно ничто не зависит. Пот снова струился по моему лицу, простыни мгновенно становились влажными. Волосы у меня на голове сбились в колтун, искусанные губы пересохли и запеклись, глаза светились лихорадочным огнем. Приподнимаясь на локтях и натуживаясь, я с безумной надеждой обращала взор к камину, над которым, склонившись, стоял Александр, усиленно что-то обдумывая. На его лбу вздулись жилы, и вообще он был такой же взмокший, как и я, словно переживал со мной все приступы боли. Он не подходил ко мне, но я и не звала, догадываясь, что он сосредоточенно ищет выход, возможно, вспоминая свой прошлый опыт.
        Герцог спас когда-то Жана от дифтерийного удушья. Он разбирается в травах и отлично знает анатомию, я не раз в этом сама убеждалась… Я верила в его силу и мудрость всеми фибрами души. Он придумает что-то! Он поможет! Ведь зачем-то Бог послал его сюда - всего час спустя после того, как я страстно помолилась!
        - Потуги идут, ваше сиятельство, - отозвалась впологолоса повитуха. - Пятки показались…
        Ах, как бы спасти этого хорошенького незадачливого ребеночка! Не иначе как он перевернулся так от испуга, когда синие стали разорять поместье, а до этого вел себя хорошо!
        Она сама уже едва стояла на ногах, глаза у нее покраснели, чепец сбился набок. Герцог сделал ей знак приблизиться, и она, шатаясь, подошла. До меня долетали лишь обрывки их разговора. Голос Александра звучал так повелительно, с такой решимостью и страстью, что одни его звуки, даже без смысла, вселяли в меня надежду и наполняли новыми силами измученное тело. Но он, похоже, уже продумал, что делать и предлагал единственный выход, который казался ему возможным в эту ночь.
        - Послушай, Женевьева, и хорошо запомни. Мы сделаем так: уложишь ребенка над предплечье и указательный палец этой же руки вставишь ему в ротик по ноготь. Это не даст ему запрокинуть голову… Ножки родятся свободно, а мы поможем родиться головке.
        - Почему вы думаете, что у нас получится, ваше сиятельство?
        - Должно получиться! Мне доводилось видеть такое, и ребенок выскользнул, как по маслу. Но ты должна все сделать правильно, как я сказал: подхватить ребенка снизу и ноготь - в ротик.
        - Как-то страшно мне, господин герцог… Не буду ли я виновата, если что плохое случится?
        - Я не дам случиться плохому. Не позволю.
        Он протянул ей бутылку коньяка, взятую из шкафчика:
        - Вымоешь руки по локоть мылом, несколько раз, а после ополоснешь вот этим. Будешь слушать каждое мое слово, и я ручаюсь, что все будет в порядке. Ну, смелее, дорогуша! Не к лицу опытной повивальной бабке такой страх. А для мадам это не первый ребенок, она справится.
        - Д-думаете?
        - Несомненно!
        Напуганная повитуха все качала головой. Заплескалась вода в тазу. План мужа казался мне весьма непонятным, да я и не могла его понять в тот момент, но очень явно ощущала невыносимую тревогу и, задыхаясь, позвала Александра. Он склонился надо мной, сплел свои пальцы с моими, и я увидела над собой его глаза. Они были такие ясные, уверенные и спокойные. Из них словно струились сила и решимость. Ни тени сомнения не было в его взгляде.
        - Мне страшно, - шепнула я с рыданиями.
        - Не бойся. Я с тобой, любимая.
        Он поцеловал мои руки.
        - Наш ребенок будет жить. Я Небо призываю в свидетели.
        - О Боже… неужели тебе приходилось…
        - Да. Несколько раз. Я видел своими глазами, как ребенок в подобных условиях родился невредимым, и я клянусь тебе, что с нашим будет так же.
        Я подумала, что, если страшно мне, то как же должно быть страшно ему, ведь он прежде был в подобных процедурах только наблюдателем и никогда не брал на себя ответственность за жизнь малыша? И сколько же сил душевных, выдержки и самообладания надо иметь, чтобы это волнение скрыть, чтобы не только не испугать меня собственным страхом, но и передать мне собственное мужество? Наверное, даже когда я буду умирать, я вспомню эти его ясные лучистые глаза, которые научили меня не бояться… Потуги вернулись, но страха я уже не испытывала.
        Реальность тоже ускользала от меня, я только чувствовала руки повитухи в себе, движение ребенка наружу - оно уже не было таким затруднительным, как раньше… слышала повелительные указания Александра, который следил за руками Женевьевы, успокаивал и ее, и меня, подсказывал следующее действие, торопил, если она мешкала, и придерживал, если слишком спешила. Голос у него был ровный, может, чуть хриплый, но без явных признаков волнения, и руки тоже не дрожали. Разве что испарина на лбу выдавала напряжение… Когда нужно было, он легко надавливал мне на живот, чтобы помочь родиться ребенку.
        - Не так быстро. Не спеши, старуха, говорю тебе! Младенец нужен нам здоровым. Лучше приостанови, помедли. Вот так. Поддержи его под бедра, чтобы не свисал книзу… Теперь головку поверни чуть кпереди…
        - Да это мальчик, ваше сиятельство, - срывающимся голосом пробормотала повитуха. - Вот только руки у меня трясутся, чтоб им пусто было…
        Александр чертыхнулся.
        - С меня десять старых луидоров, если совладаешь с руками! Следи за головкой. Вот уже подбородок показался. И лоб. И затылок наготове… Совсем немного осталось.
        Спустя мгновение судорога пробежала и по его телу, он хрипло выкрикнул:
        - Святой Боже, он рождается, Сюзанна!
        - Он рождается, - повторила я пересохшими губами.
        А потом закричала, отчаянно и громко, в последний раз, потому что почувствовала, что выталкиваю, наконец, на свет ребенка.
        Детский плач огласил комнату. Матерь Божья, неужели?!
        Последним, что я помнила, был Александр, держащий окровавленного ревущего младенца на руках. Это была, без сомнения, его победа, его дар небес. Он вернул дитя с того света, исправил то роковое, что малышу, как всем казалось, было предначертано. Если бы не Александр, деревенская повитуха никогда бы не отважилась на подобную смелость. Из страха, что ее обвинят в неудаче, она не рисковала бы и пустила бы все на самотек, предоставив меня и мальчика воле Провидения, так что эти мои роды - целиком его заслуга… Пуповина еще связывала меня с ребенком, когда герцог наклонился ко мне, припал благодарным поцелуем к моим губам.
        - У нас мальчик, сага! Отличный здоровый мальчик!
        Возможно, это была игра воспаленного рассудка, но мне показалось, что я ощутила губами слезы на его щеках… Повитуха тоже рыдала в голос не стесняясь. Младенец оглушал меня плачем. В беспамятстве я ткнулась губами в мокрую щечку сына, прошлась руками по его скользкому тельцу, понимая, впрочем, что сил обнять или удержать его у меня не будет. Все мое тело сотрясала настолько крупная дрожь, что мне казалось, я могу отдать Богу душу. Истощение было таким сильным, что я снова потеряла сознание, не в силах поверить, что осталась жива сама и что родила в таких кошмарных родах живого, способного так орать, ребенка.
        …Я вспомнила все это, удивляясь, до чего ясным сохраняется мое сознание. Воспоминания были такими четкими, что я в какой-то момент даже спросила себя: а основаны ли они на реальных событиях? Может, все это мне померещилось? Почему не слышно детского плача? И отчего нет никого вокруг? Я протянула руку, чтобы дотянуться до звонка, и эту минуту за дверью кто-то завозился. В спальню вошла повитуха.
        - Ну, вот вы и пришли в себя, хвала святой Анне Орейской! Ну и ночка нам всем выдалась - на всю жизнь запомнишь!
        Она деловито присела ко мне на постель, вздернула одеяла и нахмурилась.
        - Так я и знала. Надобно вам белье переменить, кровотечение еще продолжается. И была б я не лучшей повитухой округи, а глупой курицей, если б не приготовила вам еще порцию отвара крапивы, чтобы остановить кровь!
        Её действия, я не могла не признать, были очень ловки и опытны. Поскольку я почти не могла двигаться, она сама меня приподняла, забрала из-под меня грязные простыни, простелила новые, переодела и вымыла меня всю, от лица до кончиков пальцев на ногах. Мне оставалось только наслаждаться этим уходом, иногда постанывая от боли. Боль, впрочем, была такая пустячная по сравнению с тем, что мне пришлось вытерпеть за последние дни, что на нее и внимания обращать не стоило.
        Она раздвинула занавески, принесла мне тарелку горячих галет и чашку кофе.
        - Давайте-ка я вас покормлю. Мне-то известно, что вы чертовски голодны.
        Я, только уловив запах свежеприготовленного завтрака, сполна ощутила, до чего действительно голодна. Она стала меня кормить, но по мере этого мой голод, казалось, не утихал, а только увеличивался до волчьих размеров: во всяком случае, Женевьеве пришлось сбегать на кухню за новой порцией блинов и горшочком со сливками. Эта простая еда, как мне показалось, имела божественный вкус, какой-то вкус жизни… ведь именно новая жизнь должна была начаться для меня сегодня, раз уж я выжила после подобных родов. После блинов я попросила яблок или апельсинов - чего-то из фруктов, которые еще можно будет после набега синих обнаружить на кухне, и Женевьева охотно снова сбегала вниз, ничуть не сетуя на хлопоты. Она была необыкновенно рада мне услужить, причем причина этой услужливости обнаружилась очень быстро. Нарезая ножичком яблоки и подавая мне их по ломтику, он тараторила без умолку, превознося достоинства герцога дю Шатлэ:
        - Как вам повезло с супругом, мадам! Несказанно повезло! Мне приходилось принимать десятки родов, но я в глаза не видывала, чтоб муж так себя вел. Я бы даже сказала, во всей Франции не сыщется второй такой отменный мужчина, как господин герцог! Да еще такой любящий свою жену… Чтоб вы знали, когда ваш сынок родился, герцог целовал вас без счета, как будто вы реликвия какая-то, а потом рухнул и вот тут на полу лежал, раскинув руки и ноги, счастливый, как будто ангела небесного увидел. Ох, и переволновался же он!
        - Он целовал меня? - переспросила я.
        - Да без конца, говорю же вам! Но уж как бы он ни был потрясен, а десять луидоров мне дать не забыл. Щедрый господин, настоящий аристократ! Дескать, благодарю тебя, Женевьева, за наследника, за Реми Кристофа!
        Она скосила на меня глаза:
        - Вы же именем старого герцога наречете ребенка, верно?
        - Да, - прошептала я. - А где он?
        - О ком вы спрашиваете, мадам? Если о ребенке, так его Маргарита собирается увезти в Гран-Шэн.
        - Маргарита собирается увезти? Зачем?
        - Мальчика нужно кормить, он крупный и сильный, а у вас грудь пустая, молока сущие капли. Это и не удивительно после таких родов. Дитя верещит без еды, жалко слушать! Маргарита думает отправиться к мадам де Лораге, потому что у той зря молоко пропадает. Она уж совсем собралась, хотела только с вами повидаться перед отъездом.
        Я смотрела на повитуху недоуменным взглядом. Ребенка повезут к Констанс? Какой быстрый поворот событий! Конечно, я понимала, что мальчику нужно есть, и что решить этот вопрос надо как можно скорее, но…
        - Это герцог так распорядился?
        - Герцог? Нет. - Женевьева запнулась. - Не успел. Герцога-то забрали синие.
        Я нахмурилась, сосредоточенно соображая.
        - А как же Маргарита ходит туда-сюда беспрепятственно? Да еще собирается ехать? Разве… мы не арестованы уже?
        - О-о, слава Богу, нет. Как только господина дю Шатлэ арестовали, всех остальных выпустили, и ходить по замку теперь можно свободно. Он, получается, всех спас, собой пожертвовал, святой человек!
        Повитуха, получив десять полновесных старорежимных луидоров, похоже, готова была сколь угодно долго восхвалять моего мужа. Мне тяжело было это слушать, во всем этом ощущалось лицемерие. Я жестом остановила ее.
        - Идите-ка, пригласите Маргариту. Пусть принесет ребенка, я хочу посмотреть на сына.
        Страшная реальность не давала мне насладиться покоем, снова вовлекала меня в свои сети. Александр арестован, стало быть, ему грозит смерть. Мой новорожденный сын может потерять отца… Паника моя была тем сильнее, что сегодня я яснее, чем когда-либо, ощущала: сил бороться у меня нет, я слишком слаба, просто беспомощна. Я не могу даже шагу ступить самостоятельно.
        Чем же я, в таком случае, помогу Александру? Как спасу его? Ведь мы дали клятву не разлучаться ни в горе, ни в радости, и он пожертвовал жизнью, явившись ко мне прошлой ночью. Чем мне ответить на это?
        «Он целовал вас без счета», - вспомнились мне слова повитухи. Помнится, я и сама ощущала ночью эти его поцелуи, просто тогда не отдавала себе в этом отчета, слишком помрачено было сознание. Пресвятая Дева, не допусти, чтобы это были последние его поцелуи! Я провела рукой по лицу, на котором еще оставались следы губ Александра, и, прижав костяшки пальцев ко рту, беззвучно заплакала.
        Маргарита, войдя со спеленутым ребенком на руках в спальню, конечно, заметила мои слезы, но допытываться об их причине не стала. Да и зачем? Лицо у нее было уставшее, брови нахмуренные - она не хуже меня понимала, что герцогу грозит смерть и что повлиять на этот исход будет трудно, поэтому слезы на моих глазах были ей вполне понятны. Она уложила сына рядом со мной, вполголоса рассказала, что Реми Кристоф очень хотел есть, что его поили до сих пор только подсахаренной водичкой, а разведенное коровье молоко пока не давали - боялись, что будут нелады с желудком, слишком он мал и слишком много вытерпел.
        - Не так уж он здоров, как разглагольствует эта деревенщина, - сказала Маргарита в сердцах. - Она бы могла быть и половчее! Я внимательно осмотрела мальчика: у него, похоже, ножка вывихнута, надо вправлять… и на шейке огромный кровоподтек.
        - Покажи мне его, - прошептала я, давясь слезами.
        Она чуть ослабила завязки кружевных пеленок, стараясь не потревожить сон ребенка. Я внимательно вглядывалась в личико своего сына. Над смуглым лобиком вился темный пушок. Он был, кажется, темноглазым брюнетом, по крайней мере, пока. Нежно-нежно я провела пальцем по бархатным щечкам сына, коснулась крохотных губок, отведя ворот рубашечки, осторожно потрогала большой синяк на шейке.
        - Вот видите, - сказала Маргарита недовольно. - Какова умелица!
        Не отрывая палец от кровоподтека, я вспомнила, как трепетала за жизнь этого малыша прошлой ночью. Жизнь эта висела на волоске, и его шейка, трогательно тоненькая, как стебелек, могла сломаться в любой момент. Мой мальчик мог задохнуться, погибнуть в муках, так и не встретившись со мной. И я не ощутила бы его тепла, его дыхание не обогрело бы мне щеку… Дикий ужас обуял меня при мысли об этом, я лихорадочно вздрогнула, качая головой.
        - Нет, Маргарита. Нет. Женевьева тут вообще ни при чем. Послушай, ты не знаешь… То, что он жив, - это уже счастье. Все остальное пройдет. Я сама… сама разглажу этот синяк, от него и следа не будет. Господи, от какого ужаса мы спасены!…
        Маргарита не сводила с меня глаз.
        - Похоже, я чего-то не знаю, мадам? Ваш супруг… вмешался в роды?
        - Вмешался… - Я слабо улыбнулась. - Благодаря ему это дитя дышит. Он вспомнил, что мельком наблюдал в Индии, когда из любопытства учился медицине.
        - Да неужели такое бывает… ну, чтобы знатный господин разбирался в эдаком?
        Я снова не сдержала улыбки, хотя она и была сквозь невысохшие слезы:
        - Выходит, на мое счастье, бывает. Выходит, Александр один на миллион… истинная редкость в этом мире.
        - И это ваш муж! - потрясенно проговорила Маргарита. - Ей-Богу, никогда о таком не слышала!
        Она еще некоторое время размышляла, шевеля губами, и я понимала, что она обдумывает услышанное. Скорее всего, она искала подобные случаи в своей памяти, вспоминая то, что ей приходилось видеть на протяжении сорока лет службы в Версале, но, видимо, так ничего и не вспомнила. Оставив это занятие, она осторожно придвинула ребенка ко мне, уложила его мне на плечо.
        - Маленький так плакал за вами, так чмокал губками. Ох, жаль, что вы его не обняли сразу после рождения!
        Я обняла его сейчас, когда, чуть поднатужившись, повернулась на бок. Легко-легко уткнулась лицом в животик малыша, в самый ворот пеленок, пропитанный его непередаваемым детским запахом, погладила крошечные смуглые ручки, переплетая свои пальцы с его хрупкими пальчиками, похожими пока что на паучьи лапки, увенчанные крошечными розовыми ноготками.
        Этот юный мужчина был внешне просто красавец. Даже по сравнению со старшими моими сыновьями, которые, будучи новорожденными, выглядели совсем недурно, он выглядел как херувимчик: полнощекий крепыш с длинными темными ресницами. Такого рыцаря и в обычных родах нелегко было бы произвести на свет, что уж говорить о моем случае? Я вспомнила слова Женевьевы о том, что ребенок занял неправильное положение от испуга, когда синие захватили Белые Липы, и подумала, что она, пожалуй, была права. До того момента маленький Реми вел себя вполне разумно.
        «Мое счастье. Мой наследник. Копия Александра…»
        Я сказала Маргарите, что сегодня Реми Кристоф к графине де Лораге не поедет. Я постараюсь покормить его сама, и если уж не преуспею в этом, то к Констанс он отправится завтра, чтобы не оголодать.
        - А пока я хочу побыть с ним. Подержать в объятиях. Оставьте нас все. Мы будем только двое. Я и мой сын…
        6
        Последний день зимы 1800 года оказался одним из самых тревожных и одновременно пронзительно-счастливых в моей жизни. Я провела его с Реми Кристофом. Мы сначала дремали в объятиях друг друга, и я блаженствовала, вдыхая его запах. Каждый его тихий вздох будто вливал в меня силы и обдавал волной радости. Потом он зашевелился, запищал, размыкая ресницы, и издал розовыми губками тот самый звук, который Маргарита характеризовала как чмоканье. Мой материнский инстинкт сработал во мне мгновенно; забыв обо всех предостережениях повитухи - она настоятельно рекомендовала мне не кормить самой, чтобы поскорее поправиться, - я расстегнула ворот рубашки и приложила сына к груди. Он был смышленый и не заставил себя упрашивать дважды, стал сосать сильно и энергично. Молока у меня было совсем немного. Поэтому, утолив первый голод, он успокоился лишь на недолгое время, а потом снова и снова требовал грудь, сосал, нервничал и отворачивал голову от соска с протестующим криком.
        - Только сегодня, - шептала я просяще, гладя его головку. - Милый, потерпи это только сегодня. Ведь сегодня тебе еще не так много нужно еды… Мне придется отдать тебя, а нынче я так хочу побыть с тобой, Реми!
        Глазки у него были круглые, блестящие, темные, как спелые вишни. Мы снова заснули, припав друг к другу. Позже, очнувшись, я осторожно распеленала его, чтобы осмотреть ножки. На мой взгляд, он был вполне ладно сложен, все складочки были на месте, и ножки были равной длины. Откуда Маргарита взяла, что одна из них вывихнута? Во всяком случае, позже, когда закончится весь этот ад с Брюном, надо, чтобы ребенка осмотрел доктор д’Арбалестье, который разбирается в подобных вещах. И, даже если вывих имел место и был ценой, которую мы уплатили за рождение ребенка живым, мне казалось, что эта плата - пустяк, которым можно пренебречь. Стоит только вспомнить: мы вообще могли потерять Реми!…
        В ужасе, который постиг нас и мог отнять у Реми жизнь, я по-прежнему винила главным образом своего деверя. Он да еще этот его помощник Сен-Режан, уродливый карлик, натворили столько безумств, что мой ребенок мог бы сейчас не дремать у меня на руках, а отправиться в фамильный склеп!… И Александра тоже они поставили под удар, сумасшедшие фанатики! В результате моему мужу грозит расстрел, а эти двое скрылись, и ничто не указывает на то, что их где-либо найдут. В Бретани тысячи мест, где они могут укрыться. А для отца Реми уготован суд, который непременно приговорит его к смерти…
        В этих перепадах от счастья к отчаянию мне порой казалось, что душа моя разорвалась на части. Одной рукой я обнимала новорожденного сына и благодарила Бога за то, что имею такую возможность. А другая часть сознания помнила, что этот новорожденный вот-вот может потерять отца, и у меня не было никаких идей насчет спасения последнего. Как было сохранить рассудок при таком раздрае в сердце? Плача, я вспомнила об аббате Бернье. Пожалуй, это была единственная надежда на укрощение Брюна.
        Прошло уже почти три недели, как аббат побывал в Белых Липах. Я недвусмысленно обещала ему, что Александр примет приглашение Бонапарта на переговоры. И где же запропастилось это приглашение? Мы получили пока что лишь набег генерала Брюна, сравнимый с набегами северных варваров, мучивших Бретань тысячу лет назад!
        Размышляя здраво, я понимала, что Талейран вряд ли стал бы обманывать меня. Стало быть, если все шло, как условлено, то курьер с приглашением уже в пути. Конечно, существовали десятки причин, которые могли бы задержать его в дороге. Но вдруг - об этом я боялась даже подумать - у Республики вообще исчезли мотивы для переговоров? Что, если Бонапарт уверовал в свою силу настолько, что решит отныне действовать лишь кнутом, спрятав пряник подальше? В этом случае статус Александра упадет с высокого ранга врага, с которым ведут переговоры о мире, до уровня рядового мятежника, которого следует не увещевать, а расстреливать. Вряд ли в этом случае что-то сможет помешать жуткой машине республиканского правосудия, тем более сейчас, когда герцог дю Шатлэ у нее в руках!…
        «Мой малыш! - думала я, осыпая поцелуями крутой влажный лобик ребенка. Мои жгучие слезы падали на его чепчик. - Я так хочу спасти твоего отца. Я все сделаю для этого. Но какая досада, что я так слаба сейчас, что из меня до сих пор течет кровь… и я не могу и шагу ступить, не вскрикнув от боли!»
        В галерее раздалось чье-то шарканье. Приподнявшись на локте, я с удивлением увидела, как в проем двери без особой смелости заглядывает Элизабет. Глаза и нос у нее покраснели - видимо, она, как и многие в этом доме, плакала… и наверняка о судьбе герцога.
        - Мадам герцогиня хочет поговорить с вами, - произнесла она, присев в реверансе.
        Анна Элоиза? О, у меня было меньше всего желания встречаться сейчас со старой герцогиней и слушать ее колкости. Гримаса пробежала по моему лицу, и Элизабет, хорошо поняв мои чувства, поспешила возразить:
        - Нет-нет, госпожа Анна Элоиза настроена очень мирно, поверьте! У нее был сердечный приступ, мы напоили ее каплями… но она все равно рвется к вам. Уверяю вас, мадам, это вовсе не из желания вам досадить. Она сама не своя… от волнения за господина герцога.
        Сама она не спускала глаз с шелкового свертка в моих объятиях, даже чуть привстала на цыпочках, пытаясь разглядеть Реми Кристофа. Мне стало жаль ее. Все-таки она так любит детей Александра!
        - Вы можете подойти и взглянуть, Элизабет, от вас здесь нет никакого секрета.
        - Правда?
        Она явно обрадовалась. Поправив очки на длинном носу, Элизабет приблизилась к постели и почти благоговейно посмотрела на малыша. Вид Реми заставил ее расчувствоваться. Она почти прослезилась, поцеловала мне руку и с чувством произнесла:
        - Благодарю вас, мадам! Тысячу раз благодарю.
        - Вы-то за что благодарите?
        - Вы возвращаете жизнь в Белые Липы. Я так люблю детей!… А нынче, скажу вам прямо, вы произвели на свет мальчика, который точь-в-точь похож на покойного мужа госпожи Анны Элоизы. Она не сможет этого не оценить.
        - Вот как? Я была уверена, что Реми - копия моего супруга.
        - Да-да, - поспешно согласилась Элизабет, промокнув глаза платком, - и на него он тоже очень похож, ваша правда, мадам.
        - Мне очень жаль, Элизабет, что не получается его выкормить. - Я с сожалением покачала головой. - Так хочется, что даже душа болит, но нечем… Придется попросить графиню де Лораге взять на себя эту заботу, она моя подруга и наверняка не откажет.
        Брови Элизабет поползли вверх.
        - Простите, мадам, но правильно ли я расслышала? Вы выбрали мадам де Лораге в кормилицы для господина Реми?
        - Да, - подтвердила я. - Почему вас это удивляет?
        Элизабет, похоже, не знала, что сказать, но вид у нее был крайне озадаченный.
        - Мадам де Лораге - знатная дама, - проговорила она запинаясь. - Как-то не пристало это поручать ей…
        Я невесело усмехнулась.
        - О, это вообще не причина. Знатная дама? Что это значит во Франции, где самой королеве отсекли голову? Я вот тоже знатная дама, но мне пришлось рожать ребенка под конвоем синих солдат, даже без врача…
        Но Элизабет, кажется, была не на шутку встревожена. Она не стала продолжать спора, пробормотав под нос, что сообщит старой герцогине о моей готовности ее принять. После этого она вышла - даже скорее вылетела из моих покоев, как пуля, словно сообщить все это надо было страх как срочно. Я недоуменно поглядела ей вслед. Что она имеет против Констанс? Глупости какие-то… Отказываться от помощи подруги только потому, что подруга - знатная дама? Да Констанс сама мне не раз намекала, что готова прийти на выручку в подобной ситуации!
        Я решила не обращать внимания на разные странности, бытующие в кругу старых дам из окружения старой же герцогини. Может, что и было между семействами дю Шатлэ и де Ронфи-Кедиссак прошлом - в смысле, что-то было плохое, но сейчас все это уже быльем поросло и не имеет никакого значения. Констанс устроила свою судьбу, я - тоже… Было бы странно не воспользоваться помощью монастырской подруги в нынешнее время, пойдя на поводу у предрассудков и старых сплетен. Тем более, что вопрос кормления Реми надо решить как можно скорее, потому что у меня, видит Бог, были проблемы не менее важные, чем эта, - в первую очередь, судьба Александра.
        Именно о судьбе Александра и пришла поговорить Анна Элоиза вскоре после ужина. Несмотря нездоровье, она проковыляла сама до моих покоев, и я, увидев ее, поразилась: никогда еще она не выглядела так запущенно! Одежда ее была смята и в полном беспорядке; обычно напудренный, аккуратный парик сполз набок, обнажив клочки абсолютно белых собственных волос дамы. Морщинистое лицо ее было все в пятнах от рыданий. Она и сейчас плакала, не выпуская из рук платок. Надо сказать, плакала впервые на моей памяти…
        Потрясенная, я невольно приподнялась, пытаясь подать ей руку, но она знаком остановила меня. Старую герцогиню осторожно усадили в кресло Элизабет и Марианна, потом она кивком головы отпустила их.
        - Вы родили ребенка прошлой ночью, племянница… Надо было бы, конечно, говорить прежде всего о нем, но не получается… Александр в опасности!
        Она, совсем не сдерживаясь, зарыдала, тряся головой, как паралитик. У меня перехватило дыхание. Я была ошеломлена силой ее отчаяния, кроме того, мне было страшно, что с ней случится удар и она умрет.
        - Мадам, - проговорила я. - Мадам, умоляю вас, тише. Если Реми проснется, нам не удастся побеседовать!
        - Сюзанна, вы должны спасти его! - горячо потребовала она, дотянувшись рукой до моей руки и сильно сжав ее. - Вы должны встать и отправиться к Брюну!
        Заставьте его отложить казнь. Александр - это мое сердце… более того, он надежда всего рода дю Шатлэ.
        Она вскинула на меня мокрые бесцветные глаза, в которых, впрочем, на миг мелькнул прежний холодный блеск:
        - Это, если хотите, ваш долг перед мужем. После того, как вы вели себя и сколько он для вас сделал, вы…
        Она не договорила. Ее голос сорвался. Я, однако, прекрасно знала ход ее мыслей. Уточнять не приходилось… Более того, мне совершенно не нужны были эти разъяснения: я сама сознавала, сколь много сделал для меня Александр. Самое главное - с ним я впервые почувствовала себя счастливой, замужней женщиной. Всю гамму моих чувств к нему едва ли можно было выразить словами. Так к чему были бы разговоры? Мы с Анной Элоизой едва ли не впервые были в одной лодке, одинаково раздавленные страхом за судьбу дорогого человека.
        - Мадам, я чувствую то же, что и вы. Я люблю своего мужа всем сердцем. Но… - мой голос прозвучал тоскливо. - Знаете ли вы, что из меня выливается пинта крови каждый раз, как только я поднимаюсь?
        Она сделала пренебрежительный жест рукой:
        - Это пройдет. Я родила четырнадцать детей и прекрасно знаю, что к чему. Это пройдет, повторяю вам, а Александр нуждается в спасении уже сейчас. Когда ему снимут голову, у него это уже не пройдет!
        Ее яростная ирония не задела меня. Я ответила:
        - Да ведь не в моем здоровье дело. Я пошла бы спасать Александра в любом состоянии. Но что я могу предложить Брюну? Как повлияю на него?
        - О, вот это я и хочу вам сказать.
        Она позвонила в колокольчик, и по ее знаку служанки внесли в спальню старинный ларец, украшенный гербом герцогов де Сен-Мегренов. Дрожащими руками Анна Элоиза открыла его.
        - Вот, поглядите. Это все мои драгоценности. Им нет цены. Тут есть перстни, пожалованные моему мужу еще Людовиком XIV. Есть великолепная рубиновая парюра, принадлежавшая герцогине де Мазарини, кузине моего супруга. Ей подарил ее король Англии Карл Стюарт, когда она была его фавориткой… Это сейчас уже история, которую нынешние дельцы охотно покупают…
        Хриплым голосом она продолжила:
        - Отдайте все. Я выкуплю жизнь моего внука за любые деньги!
        Если бы разговор не был бы столь драматическим, я, ей-Богу, позволила бы себе усмехнуться. Надо же, до чего старая дама оторвана от жизни! Кому нужны ее драгоценности? Эти синие задолго до ее предложения разграбили все сокровища Италии и Голландии. Брюн сам признавался, что сказочно богат…
        - Мадам, - сказала я осторожно, - как можно надеяться, что ваши драгоценности привлекут человека, который в свое время, по слухам, разграбил казну Берна и Цюриха? Люди, подобные Брюну, привозили с войны миллионы…
        Старая герцогиня не нашлась, что ответить. Да и ответить что-либо вразумительное было трудно. Но смириться с безвыходностью ситуации она не могла.
        - Не знаю, племянница. Может, он не погнушается этим. Может, захочет украсить герцогскими драгоценностями свою жену-лавочницу. Выскочки всегда имеют обостренное самолюбие. - Осененная этой новой догадкой, Анна Элоиза с жаром продолжила: - Тогда пусть берет. Мало ли они воровали? Синие, как известно, падки на все, что плохо лежит. Не могут пройти мимо того, что само плывет в руки! А жизнь Александра? Зачем она этим цареубийцам? И какой прок от нее этому бандиту в синем мундире?!
        Я хотела сказать, что все не так просто, что Брюн не бандит, а скорее хозяин нынешней жизни, и вполне возможно, что жизнь полковника Эмбера для него куда дороже старых дворянских побрякушек. После стольких военных триумфов в Европе он уже может позволить себе иметь собственное представление о чести и защищать ее, если ему кажется, что она попрана. Тем более, попрана нами, побежденной стороной… Был еще один нюанс: Брюн был когда-то моим любовником и мог испытывать к Александру нечто похожее на извращенную ревность. В общем, дело было сложное, и мое вмешательство за мужа перед генералом могло бы даже добавить ему сложности. Но, глядя, как дрожат морщинистые пигментированные руки старой дамы, я не смогла произнести ни слова. Безутешный плач старого беспомощного человека выглядел так ужасно… Мне было страшно за нее и за Александра. И потом, во многом старая герцогиня, пожалуй, была права. Я не могу позволить себе лежать и думать. Мне надо действовать. Хотя, по правде говоря, я совершенно не представляла, как именно.
        Я не стала говорить старухе о том, на что действительно возлагала надежду, - о Талейране и об его возможном участии в судьбе моего мужа. Подобных планов герцогиня де Сен-Мегрен, наверное, не поняла бы. Хотя голова у меня кружилась и, по всей видимости, начинался жар, я привстала на постели, стараясь не потревожить Реми Кристофа.
        - Мадам, - сказала я с усилием, - заберите ваши драгоценности и ступайте к себе. Я клянусь вам, что сделаю все для спасения своего мужа. Я пойду к Брюну и поговорю с ним. Если нужна будет ваша парюра, я пошлю за ней…
        - Вы сейчас же пойдете? - Она была настойчива. - Медлить нельзя. Говорят, завтра в полдень тут устроят судилище!
        - Да, - пообещала я срывающимся голосом. - Я пойду к генералу сейчас же… надо только одеться подобающе, чтобы… ну, чтобы не оставлять повсюду кровавый след.
        Кивнув и совсем не по-аристократически шмыгнув носом, старая дама подозвала служанок.
        Они помогли ей подняться с кресла. Уходя, она на миг задержалась подле Реми Кристофа.
        - Говорят, племянница, что вы собираетесь нанять графиню де Лораге в кормилицы?…
        Тон, которым она это произнесла, был уже совсем прежний - резкий и надменный. Однако переход с одной темы на другую был так внезапен, что я не сразу ответила. Анна Элоиза, впрочем, и не дожидалась моего ответа.
        - Что за вздор! - произнесла она категорически. - Не вздумайте этого сделать. Даже думать забудьте!
        - Но ребенку нужно молоко, если только вы помните, - ответила я, впервые за весь разговор позволив себе небольшую едкость.
        - Ничего. Не умрет он в первые дни, хватит ему вашего… Мы найдем ему кормилицу. Элизабет сама займется этим, обойдет все окрестные фермы. А пока… - Тон ее стал назидательным. - А пока думайте о судьбе супруга, это будет куда правильнее, Сюзанна!…
        Я не обратила на ее слова никакого внимания. Доверять заботу о кормлении ребенка старой деве Элизабет - вот это уж точно был бы вздор. Она пока с первого этажа на третий подымется - уже тяжело дышит, куда ей объезжать фермы? Да и с каких пор Анна Элоиза, презиравшая всех моих детей и ни с кем из них не находившая общего языка, будет давать мне указания, как их растить? Я обойдусь без столь ценных советов!
        Едва за ней закрылась дверь, я принялась обдумывать, что мне делать дальше. Была уже почти ночь, но визит Анны Элоизы и ее деятельное настроение и на меня навеяли какую-то лихорадочную панику. Она сказала, завтра Александра будут судить? Стало быть, и вправду надо поторопиться. Выход, конечно, она подсказала абсурдный, но нельзя терять ни одного шанса. Вдруг мне удастся умолить Брюна? Не о милости, конечно, об этом и мечтать нельзя было… я бы удовольствовалась отсрочкой суда хотя бы на сутки.
        Да, хотя бы на день. В нынешних обстоятельствах даже несколько часов могли нас спасти. Я была убеждена, что посыльный из Парижа вот-вот прискачет. Нет, герцога дю Шатлэ не должна постигнуть печальная судьба графа де Фротте, расстрелянного в Алансоне. Он должен дождаться гонца и лично прочесть приглашение в Тюильри! Как только оно попадет ему в руки, он станет недосягаем для мести Гийома Брюна.
        У меня дрожали руки и ноги, пока я выбиралась из постели, и кровотечение снова открылось, хотя ранее мне казалось, что оно уже утихает. Господи, дай мне сил! Я не задумывалась в тот момент, разумно ли поступаю, и повиновалась только чувству долга и страху перед потерей любимого. Потом, позже, я позабочусь о себе… вылечусь… после родов женщины обычно выздоравливают. Да, обычно так и бывает. А Александр нуждается в моей помощи уже сейчас.
        Хлопнула дверь.
        - Матерь Божья! Что это вы творите?!
        Маргарита, войдя в спальню, остолбенела, увидев меня, стоящую посреди комнаты. Лицо у меня было бело, как мел, волосы растрепаны. Я вся шаталась. В голове у меня и вправду мутилось, будто перед потерей сознания.
        Я жестом попыталась остановить ее.
        - Постой, ты не понимаешь… Я должна пойти к Брюну.
        - Да вы с ума сошли! Что вы себе придумали!
        - Я должна попросить за Александра, - повторила я несколько раз, как сомнамбула. - Должна попросить за него…
        Лицо старой горничной побагровело.
        - Чтоб мне провалиться на этом месте, мадам, если я позволю вам хоть шаг сделать из этой комнаты! Я еще не готова вас похоронить!
        Прежде чем я успела возразить, она распахнула дверь, громовым голосом позвала служанок. Вслед за ними на зов поспешила повитуха.
        - Женевьева, голубушка, ну-ка, берите наше дитя. И заботьтесь о нем хорошенько, поскольку мадам Сюзанна, по-видимому, совсем лишилась рассудка!
        Схватив меня чуть ли не в охапку, ничуть не церемонясь и не слушая никаких моих доводов, она поволокла меня к постели, силой уложила, не переставая при этом причитать и браниться.
        - Свет не видывал такой глупой женщины! Вы что, решили уморить себя? Хотите, чтоб ваш новорожденный сын, потеряв отца, еще и без материнской заботы остался?! Вы посмотрите на себя. Краше в гроб кладут!
        Маргарита казалось мне сейчас сильной, как медведица, и никаких сил сопротивляться ей у меня не было. Да и, по-видимому, я действительно была очень нездорова… Она приложила ладонь к моему лбу и воскликнула:
        - Конечно, я так и думала: у госпожи герцогини жар. Она не понимает, что делает. Слишком больна, бедняжка! Настрадалась при родах… Марианна, милая, неси-ка сюда чего-то успокоительного.
        - Послушайте, - пробормотала я, пытаясь противиться, - не слишком ли много вы себе позво…
        - Не слишком! Уж нынче-то я настою на своем, чтоб вы ни говорили!
        Они вдвоем с Марианной, не позволяя мне подняться, чуть ли не насильно напоили меня каким-то сонным зельем. В определенный момент я почувствовала, что обессилена настолько, что не могу пошевелить и пальцем. Веки мои слипались, голова горела.
        - Надо же, с таким-то жаром отправляться куда-то! Нет-нет, и думать забудьте, я не пущу. Даже если придется привязать вас к постели… Разве не вы когда-то чуть не умерли после родов? Не вы ли сами мне об этом рассказывали, мадам? Имейте хоть крупицу здравого смысла в голове!
        Она говорила о родильной горячке, которая когда-то чуть не убила меня и чуть не осиротила близняшек… Доселе я как-то не вспоминала об этом, но теперь вспомнила, и это сильно напугало меня, сломив окончательно. Под ворчливые интонации голоса Маргариты я забылась, очень надеясь, что во время моего короткого забытья Провидение сохранит для меня и Александра, и всю мою семью.
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
        «ЗА БОГА И КОРОЛЯ»
        1
        1 марта 1800 года поместье было оглашено громом барабанного боя и ружейных залпов. От этого шума я и очнулась, хотя, по правде говоря, в кошмаре последних дней привыкла ко всякому гвалту. Прошло некоторое время, пока я избавилась от испуга, охватившего меня поначалу, и стала понимать, где нахожусь. Стояли сумерки, но со двора в комнату проникали яркие сполохи света. На миг мне показалось, что это снова пожар, но я была так слаба, что даже не двинулась с места.
        Потом я вспомнила, что совсем больна, что Белые Липы разгромлены, а Александр под арестом, - стало быть, я одна-одинешенька в своем горе, - и тихо заплакала в подушку. Впрочем, барабанный грохот мешал сосредоточиться на слезах. Я приподнялась, попыталась дотянуться до звонка. Скрипнула дверь, и в спальню тихо вошла Маргарита.
        Я молча уставилась на неё. Она, видимо, успела немного поспать и переоделась - по крайней мере, не выглядела такой растрепанной, как раньше. Ни слова не говоря, она подошла к умывальному столику, взяла посеребренный таз и полотенце и приблизилась ко мне.
        - Слава Богу, вы уже не горите, мадам. Надо привести вас в порядок.
        Я не противилась, ощущая в душе облегчение от ее слов, что жара у меня нет. Она протерла душистой водой мое лицо, шею, плечи. Я почувствовала себя бодрее. Маргарита взбила мне подушки и помогла сесть более прямо.
        - Где Реми Кристоф? - прошептала я.
        - Утром самолично доставила его в Гран-Шэн. Мадам Констанс была очень рада. Аппетит у вашего сына отменный! Настоящий генерал растет. А вы непременно его проведаете, как только поправитесь.
        Трудно глотнув, я спросила:
        - Что это за шум? Барабаны… Может быть, это…
        Я хотела сказать, что, может быть, бой барабанов означает, что Поль Алэн найден и, таким образом, Александр будет спасен от расправы, но Маргарита закончила мою фразу совсем иным образом:
        - Это синие так чтят своего убитого полковника. Сегодня его похоронили, наконец. А после этого, говорят, Брюн устроит суд.
        - Суд?
        - Над вашим мужем, мадам, - одними губами произнесла Маргарита и отвернулась, скрывая слезы.
        Я тоже отвернулась, и по той же причине. Тяжелый комок сдавил мне горло. Дрожь сотрясала тело. Маргарита забеспокоилась.
        - Что с вами, мадам? Не приведи Господи, лихорадка снова вернулась?
        - Лихорадка? Черт возьми, разве это единственное, чего нужно бояться?!
        Маргарита пропустила мимо ушей мой грубый тон и безучастно продолжила:
        - О да, это большое несчастье… Все уверены, что господина герцога не спасти. Брюн, говорят, пышет гневом и на что угодно готов, лишь бы не выпустить его из рук. Вот если бы господина виконта нашли - было бы другое дело…
        - Этот дьявол будет жить, а мой муж погибнет! - воскликнула я с яростью, сильно скомкав пальцами простыню.
        - Полковника Эмбера только нынче днем похоронили, и все клялись на его могиле отомстить… Отец Ансельм ходил к генералу, хотел просить за герцога, но его не допустили к Брюну. Аврора тоже пыталась…
        - Аврора? - переспросила я настороженно.
        Маргарита разжала ладонь и показалась мне большой железный ключ.
        - Видите? Я тихонько заперла ее, чтобы уберечь от беды.
        - Ты правильно поступила, Маргарита. Я только что хотела послать тебя сделать именно это.
        Мысли у меня путались. Я сознавала, что должна вмешаться в то, что происходит в поместье, что у меня, возможно, больше всего шансов на успех, но приходилось считаться с тем, что Маргарита, вероятно, не выпустит меня из спальни. Бороться с ней я не смогу, стало быть, надо пригласить генерала сюда… Хоть меня и воротит от ненависти при одном упоминании его имени, я готова прикинуться овцой и просить за жизнь мужа даже этого негодяя!
        Я попросила у Маргариты зеркало, взглянула в него: волосы растрепанные, спутанные, какого-то светло-соломенного оттенка, которого я прежде у себя и не замечала… Горестная морщинка между бровями. На белом похудевшем лице прежними были только глаза - огромные, черные, в ореоле длинных стрельчатых ресниц. Я отдала зеркало, откинулась назад, вздох вырвался у меня из груди.
        - Послушай, Маргарита… Надо меня принарядить. Найди лучшее домашнее платье, так, чтоб побольше было кружев. Нарумянь меня, а то я похожа на умирающую. Расчеши волосы до блеска. Достань из туалетного столика кармина для губ…
        - К чему же столько приготовлений, мадам? - спросила служанка настороженно.
        - Я буду говорить с Брюном. - Бросив на нее суровый взгляд, я разъяснила: - Нет, я не пойду к нему. Успокойся. Это… это ты попросишь его подняться ко мне.
        Маргарита непонимающе глядела на меня.
        - Вы думаете, он захочет выполнить вашу просьбу?
        В ее голосе звучало сомнение. Возможно, она даже сомневалась в здравости моего рассудка. Действительно, если Брюн так зол и полон презрения к белым, с чего бы ему прислушиваться к моим просьбам? Но Маргарита ничего не знала о моей связи с синим генералом. И я не намерена была посвящать ее в эти детали своего прошлого.
        - Да. Скорее всего, захочет. Ты скажешь ему… - Я помедлила, подбирая слова, которые одновременно были бы и понятны Брюну, и не вызвали бы определенных догадок у Маргариты. - Скажешь, что я хочу поговорить с ним о квартире на улице Турнон.
        - О квартире на улице Турнон? - переспросила она, сбитая с толку.
        - Именно. Не перепутай, пожалуйста.
        - И что же это за улица такая?
        Я махнула рукой, отворачиваясь, и пробормотала невнятно, что расскажу ей об этом позже. Когда у меня будет много свободного времени и сил на пустые разговоры.
        2
        Брюн, как я интуитивно предполагала, явился на мой зов, хотя выражение лица у него было крайне недоброжелательное. По-видимому, он предчувствовал, о чем пойдет речь, и заранее готовился к резкому отказу. Я, впрочем, решила немного схитрить и не просить о невозможном. Удивленный, он, можно надеяться, не разгадает мою хитрость… В конце концов, откуда ему знать, что я ожидаю вестей из Парижа?
        Я встретила его в неплохом внешнем виде - посвежевшая, в белоснежном капоте и шелковом чепце, с золотистыми волосами, роскошными волнами уложенными по белым подушкам. Физическую боль я еще ощущала, и иногда довольно сильную, но скрывать ее было мне вполне по силам. Может, даже лучше, что я не пошла к нему сама. Здесь, восседая в постели, я кажусь более беззащитной и одновременно более царственной, чем стоя, да еще когда ноги подкашиваются и кровотечение не утихает. Неудивительно, что генерал, наблюдавший меня во время родовых схваток, теперь, увидев меня, не мог скрыть удивления и интереса во взгляде. «Браво, - хмуро сказала я сама себе, заметив этот взгляд, - раз так, то Сюзанна вполне еще может пленять мужчин! Дай Бог теперь получше использовать свою красоту на этом мерзавце!»
        В том, что он мерзавец и враг, я уже ни капли не сомневалась. Только последний подлец мог подвергнуть рожающую женщину пытке допроса… Он да еще Поль Алэн с Сен-Режаном - главные виновники разорения Белых Лип. Из-за них я едва не потеряла ребенка! И если еще Поля Алэна я могла кое-как простить за его родство с моим любимым мужем, то для Брюна у меня в сердце был навсегда уготован уголок тьмы.
        Я предвосхитила его возможные нападки, потому что сама начала беседу вызывающе.
        - Вы намереваетесь устроить здесь суд? - спросила я резко. - А нельзя ли было обойтись без этого издевательства?! Всем известно заранее, каким будет приговор!
        Брюн молча смотрел на меня, и в его взгляде, к моему удивлению, промелькнуло даже некоторое сострадание. Заметив это, я почувствовала себя уязвленной до глубины души.
        - Разве не так? Разве не вы манипулируете всеми этими судьями? Они ваши марионетки!
        - А вы, мадам, предпочли бы, чтобы ваш муж был казнен без суда, как были казнены некоторые его сообщники пониже рангом?
        Даже сами эти слова - «чтобы ваш муж был казнен» - полоснули меня по сердцу, как кинжал. «Мой муж! Что он говорит о моем муже? Провалиться бы тебе на месте, болван, за одну только эту фразу!» Я затаила дыхание, стараясь не выдать чувств, овладевших мною, и опустила глаза, чтобы скрыть ненависть, зажегшуюся в них. Немного выждав, я проговорила:
        - Мне хочется лишь одного: чтобы суд был честным.
        Он пожал плечами.
        - За чем же дело стало? Я ведь даже не вхожу в состав военного трибунала.
        Генерал прошелся по спальне. Я неотрывно следила за ним взглядом. Он вдруг резко повернулся на каблуках и жестко произнес:
        - Впрочем, вы правы. Приговор известен заранее и вариантов тут быть не может.
        - «Закон ясен и не допускает никаких оснований», - в тон ему насмешливо процитировала я. - Знаете, чьи это слова?
        - Чьи?
        - Фукье-Тенвиля! Помните такого республиканца? Он тоже глумился над законами.
        Помолчав, я усмехнулась:
        - Он говорил мне это, когда судил во время террора. И где теперь его голова?
        Напоминание о Фукье-Тенвиле, которого, впрочем, я вспомнила совершенно случайно, раздразнило Брюна. Наверное, подумала я, у него тоже на совести есть грехи подобного рода. Ведь его поведение при усмирении роялисткого мятежа на юге Франции тоже овеяно кровавым туманом…
        Но генерал не столько испугался, сколько рассердился. Сдвинув брови, он резко подступил к моей постели:
        - Я думал, вы будете просить. А вы - угрожаете?!
        В душе у меня было столько ненависти к нему, что я не струсила, хотя и знала, что нахожусь в полной его власти и что он волен, при желании, расстрелять Александра, лишить нас всего, сравнять с землей наше поместье. Но я знала, что жизни мужа никакими мольбами и унижениями у него не выпрошу, а если так, то к чему играть в эту безнадежную игру? Не лучше ли пойти ва-банк и разыграть нечто новое? Подтянув одеяло к подбородку, словно защищаясь от его присутствия, я зло выпалила:
        - А вы, когда шли сюда, думали говорить о любви? Помните, была такая на улице Турнон? Какое разочарование, что с вами заговорили о чести! Эти темы вам неприятны?
        - Черт возьми, мадам! - прорычал он, весь вспыхивая. - Честь! Честь! Довольно уже твердить о чести! За вашим мужем числятся десятки преступлений - начиная от выстрела в генерала Гоша и заканчивая убийством епископа Одрена. Любой суд приговорил бы его к смертной казни. Я вообще поступаю излишне благородно, предоставляя возможность предстать перед судом человеку, который давным-давно объявлен вне закона!
        - Зачем же вы это делаете, спрашиваю вас снова? - вскричала я. - С этого вопроса я начала разговор. К чему спектакль, повторяю? Видно, что-то гложет вашу душу, генерал? Может быть, это - совесть?
        Едва переведя дыхание, я добавила:
        - А если не совесть… то воспоминания? Благодарность?
        Воцарилось тягостное, даже несколько жуткое молчание. Он в любой момент мог вспылить, уйти, хлопнув дверью, и я не добилась бы того, ради чего затеяла эту беседу. Кроме того, я чувствовала себя очень плохо: все силы и эмоции были словно собраны в комок, чтобы дать Брюну бой, но в то же время ослабевшее тело в любую минуту могло предать меня. Я вся дрожала и пыталась скрыть это, испарина выступила на лбу, от усталости иногда туманилось перед глазами.
        Брюн медленно, отделяя слово от слова, вымолвил:
        - Что вы имеете в виду?
        У меня будто камень свалился с сердца. Он не ушел… не посмел уйти. Что-то удержало его. И я даже подозревала, что именно… Бессильно откинувшись на подушки, я сказала, не спуская с него взгляда:
        - Генерал, совсем недавно вы называли меня своей счастливой звездой. Дескать, после встречи со мной к вам привалила удача… И чем же вы мне отплатили? Вы собираетесь изломать мою жизнь. Собираетесь казнить моего мужа, которого я люблю больше жизни. Вы ворвались в Белые Липы, как смерч, как ураган. Такого зла, как вы, мне, пожалуй, никто не причинял. Не боитесь, что фортуна после этого повернется к вам совсем другим боком? Судьба - она ведь переменчива. И далеко не за все успехи мы должны благодарить только себя…
        Кажется, я затронула какую-то суеверную струну в душе этого вояки. Они все обращают внимание на приметы. А может, не в суеверии было дело, просто он действительно сознавал, что ничего хорошего в мою жизнь, конечно же, не привнес. С недобрым прищуром я смотрела на него, пытаясь разгадать чувства, бушевавшие в этом республиканском полководце.
        - Чего вы хотите? - спросил Брюн почти сварливо.
        По выражению его лица было понятно, что он готов выслушать мою просьбу.
        - А вы исполните то, о чем я попрошу?
        Пару секунд он колебался. Потом отрывисто бросил:
        - Если вы не попросите о жизни для герцога дю Шатлэ.
        «Будь ты проклят», - мелькнуло у меня в голове. Вслух я произнесла:
        - Отложите ваш суд. До завтрашнего вечера. Всего на одни сутки. Это единственное, чего я у вас прошу. Пусть… пусть у меня будет возможность встретиться с супругом. - Я лихорадочно искала доводы, чтобы обосновать свою просьбу, и готова была на любые преувеличения. - Да и герцог… вы же собираетесь расстрелять его… пусть у него будет еще одна ночь для встречи со священником. Умоляю вас…
        Брюн, похоже, не ожидал от меня такой просьбы. Она, на его взгляд, вероятно, была нелепа, ведь один день отсрочки все равно ничего не решал. Но генерал не знал о миссии аббата Бернье… Губы Брюна искривились в кривой усмешке:
        - Уж не хотите ли вы сказать, что умереть без продолжительного свидания с аббатом - чересчур позорно для дворянина?
        Я не отвела глаз, ответила сурово и едко:
        - Прошу вас не подвергать мою просьбу насмешкам. Вы же вроде бы мой должник перед фортуной? Или ваше слово действительно лишь до тех пор, пока звучит?
        - Да нет… Однако ваша просьба подозрительна. Аристократ, выходит, может совершать какие угодно позорные поступки, но умереть без длительного покаяния - что вы, это для него слишком низко. Не скрою, я испытывал большой соблазн поступить с вашим мужем именно низко… чтобы отомстить за моего бедного друга посильнее.
        Я медленно, тихо и внятно произнесла:
        - Господин генерал, я прошу не ради мужа. Я прошу ради себя. Прошу моим именем. Это для вас что-нибудь значит? Один Бог ведает, как мне дались эти слова. Глаза Брюна сузились. Он как будто чуял подвох. Но, к моему удивлению, дальше спорить не стал.
        - Суд будет отложен. Но не до завтрашнего вечера, а лишь до завтрашнего утра. После суда вы сможете увидеться с мужем на краткий срок. Доброй ночи, мадам.
        Ответ был сух и резок. Не глядя больше на меня, Гийом Брюн едва заметно поклонился, повернулся на каблуках и покинул комнату.
        Когда дверь за ним захлопнулась, я, не выдержав, рывком приподнялась на постели и с яростью плюнула ему вслед. Всей душой я желала ему сгинуть. Сломать шею на лестнице. Подавиться куском булки за завтраком. Погибнуть самой мерзкой и унизительной смертью, какую только можно представить… В бешенстве сжимая пальцы, я поклялась сама себе, что если когда-либо в будущем у меня будет хоть малейшая возможность испортить жизнь этому человеку, я это сделаю, и над этой клятвой не будет властен срок давности!
        Он дал Александру еще двенадцать часов отсрочки. Это было все, что я смогла выторговать. Оставалось молиться, чтобы за это время само Небо пришло нам на помощь, - иной возможности спасти Александра я уже не видела.
        3
        Если бы не зелье Маргариты, ночь была бы бессонной. Но она не позволила мне простоять на коленях перед распятием до утра, как я намеревалась сделать, понимая, что спасение Александра нынче в руках Божьих. Чуть ли не тумаками она снова загнала меня в постель, как ребенка, причитая, что Реми ни в коем случае не должен остаться круглым сиротой, да и перед другими детьми я в ответе за свою жизнь. Слезы душили меня, пока я пила отвар. Невероятно было помыслить, что завтрашний день может сделать меня вдовой.
        Я в прошлом потеряла двух мужей. Да что эти мужья? Я разочаровалась в стольких мужчинах, казавшихся мне достойными! А те редкие мужчины, которые не вызвали у меня разочарования, погибли: сначала Кристиан Дюрфор, потом Лескюр… К двадцати пяти годам я почти смирилась с мыслью, что буду одинока в этом мире, без любви и мужской поддержки. Душа моя была так ожесточена! И в тот день, когда отчаянию моему не было предела, а нищета и безысходность подступили, казалось, к самому горлу, я встретила его - Александра. Он подарил мне такие счастье и силу, что рядом с ним я возродилась как женщина. Конечно, у нас были ошибки. У кого их не бывает? Но я ни за что на свете не хотела вернуться в то жалкое существование, когда его рядом не было!…
        «Дети не заменят мне его. Дети - это прекрасно, это мое будущее, в них моя любовь. Но любовь к нему - это другое. Это то, что облегчает жизнь, расцвечивает ее всеми красками, наполняет спокойствием мятущуюся женскую душу. Без его любви я как былинка в поле. Как свеча на ветру…»
        - Как свеча на ветру, - повторила я вслух запекшимися губами, забываясь тяжелым сном. - Как свеча… Господи, не допусти. Я так боюсь этого!
        Утром, когда сознание вернулось ко мне, пришел Брике. Брюн отпустил его из-под ареста, едва синим удалось схватить герцога, и парень раскрыл мне загадку появления Александра в Белых Липах в ночь моих родов.
        - Вы-то не велели мне искать господина герцога, мадам, и я поначалу его не искал. Но потом до меня дошла весть - ну, служанки проговорились - что дело у вас идет из рук вон плохо. Дескать, вы даже умереть можете. А я разве могу при этом сидеть, будто пень? Герцог с остатками отряда был у монахов Букенского аббатства. Я пробрался туда и все ему сообщил…
        - Так герцог знал, что у меня начались роды? - пораженно переспросила я.
        - Ну да, - признался Брике несколько сконфуженно. - Я сказал ему об этом. А что… не надо было?
        Я не ответила. Меня бросало то в жар, то в холод от этого рассказа. Александр знал, что со мной… От этого факта его поступок выглядел еще более рельефно и самоотверженно. Сколько мужчин, пытаясь скрыть свою трусость, предпочли бы спрятаться за словами: роды - это, дескать, женское дело. Предпочли бы что угодно, лишь бы ни в чем не участвовать и ни за что не отвечать. Или преуменьшили бы значение происходящего: мол, все женщины рожают… А он почувствовал мои боль и ужас даже на расстоянии, его душа откликнулась на мой зов - как, по сути, и должны откликаться на зов друг друга истинные муж и жена. Похоже, мой брак, после стольких испытаний, приобрел глубину, человечность и истинность. Только вот надолго ли? При таких угрозах и ненависти Брюна?
        - Благодарю тебя, Брике, тысячу раз, - проговорила я сдавленным голосом. - Но как господин герцог смог приблизиться к замку? Тут была такая охрана… я из своих покоев и выглянуть не могла.
        Брике шмыгнул крючковатым носом.
        - А про подземный ход вы разве забыли? Сколько хлопот с ним было, когда его делали!
        - Ах да…
        Подземный ход действительно был сделан на славу еще в 1797 году, чтобы облегчить Александру дю Шатлэ, объявленному вне закона, безопасно посещать поместье. Сколько корзин земли было тогда выброшено в Чарующее озеро, сколько грязи натоптали шуаны во дворе! Я даже думала тогда: зачем все эти средневековые штуки? А эти штуки пригодились и косвенно спасли жизнь Реми Кристофу.
        - Благослови тебя Бог, мой мальчик. Ты рисковал жизнью, как и мой муж. Брюн мог расстрелять тебя.
        Брике, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
        - Позвольте мне, мадам, чуть позже… ну, когда все уляжется, высказать вам одну просьбу.
        - Ты можешь говорить сейчас. Я вполне здорова, чтобы слушать.
        Он решительно отказался:
        - Нет. Нынче не время. Просьба моя тонкого свойства. И не думайте, она ничем вас не обяжет.
        - Хорошо. Скажешь, когда сочтешь нужным, - согласилась я, мысленно прикидывая, что это может быть за «тонкого свойства» просьба. Жалованье? Да я готова была назначить Брике новым управляющим… мне давно приходило в голову, что он, несмотря на молодость, справился бы куда лучше, чем наш нынешний помощник, если бы подучился немного.
        - Вы самого главного не знаете, - сказал парень. - Сегодня на рассвете в замок прибыл синий генерал Дебелль!
        - Пресвятая Дева, еще один, - горестно поморщилась я. - Столько этих проклятых генералов! Наверняка чтобы участвовать в суде?
        - Да вы что, мадам?! - вскричал юноша, искренне удивленный. - Суда вообще, наверное, не будет!
        Я смотрела на Брике застывшим непонимающим взглядом. Он торжествующе пояснил:
        - А что же вы думаете? Стал бы я заикаться о своих просьбах и говорить, «когда все уляжется», если б не знал, что все и вправду уляжется!
        - Что ты имеешь в виду? - прошептала я одними губами.
        - А то, что генерал Дебелль прибыл с депешей от Бонапарта. - Брике аж пританцовывал на месте от восторга, глаза его блестели. - Вашего мужа приглашают в Париж, аж во дворец Тюильри. А это значит, что суда не будет! Это как пить дать!
        Будто колокольный звон раздался у меня в ушах. Я смотрела на парня, не веря, что слышу такое. Сбылись мои молитвы?
        - Так значит… аббат Бернье… исполнил свою миссию?
        Брике не понял ни слова из моего бормотания. Весьма радостный, он растолковывал мне снова и снова:
        - Вы, мадам, теперь успокойтесь. Бьюсь об заклад, вы уже считали себя вдовой. Но это было б слишком несправедливо - разлучить такую пару, как вы с герцогом. Очень уж вы друг другу подходите. Бог не мог этого допустить. И не допустил! Теперь герцог, ясное дело, отправится в Тюильри. Почем знать, может, Бонапарт желает дать ему командование армией? Говорят, Кадудаль поехал в Париж два дня назад. И хоть шуаны мне и очень симпатичны, я бы на месте герцога и Кадудаля не стал бы отказываться от заманчивых предложений корсиканца!
        Потирая руки, он добавил:
        - Бывают же совпадения! Как раз перед судом пришло известие!
        «Совпадение, - повторила я про себя ошеломленно. - Совпадение, которое я готовила несколько месяцев, еще под арестом в Ренне!» Сердце у меня бешено стучало. Я рывком села на постели, впервые после родов почувствовав, что от резкого движения у меня не открылось снова кровоточение. Слава Богу! Теперь я пойду на поправку и смогу действовать.
        - Маргарита! Умываться! Одеваться! Причесываться!…
        В моем голосе впервые за последние дни звенели сила и радость.
        4
        С помощью горничной я оделась быстро и просто, но в высшей степени красиво и изящно: в молочный жакет длиной до середины юбки, с «летящей спинкой» и голубой шнуровкой, светлая ткань которого была заткана эффектными мелкими голубыми цветами, а рукава и вырез заканчивались нежным кремовым кружевом, и бирюзово-синюю юбку из плотного стеганого бархата, колоколом стоявшую вокруг моих ног. Наряд был, возможно, не слишком моден, но туго обтянул талию и обрисовал форму полной груди, кроме того, в нем было тепло, а именно об этом и беспокоилась Маргарита.
        - Вы не должны простудиться, мадам, ни в коем случае не должны. В замке творится невесть что, все двери распахнуты, повсюду сквозняки… Еще не лето, а вы только третьего дня стали матерью!
        - Хорошо, хорошо, только поторопись с прической, - сказала я, с трудом поправляя подвязку на ноге. Наклоняться и двигаться мне было еще довольно тяжело.
        С волосами долго морочиться, впрочем, не пришлось: мы уложили их на затылке и закололи тяжелый живописный узел декоративной большой иглой. Последняя мода вполне приветствовала подобные прически. В дверях я оглянулась на Маргариту, и в моих глазах читался немой вопрос: ну, как я выгляжу со стороны?
        - Выглядите вы красавицей, мадам, - сказала она, смахнув слезы с ресниц. - Вот бы к вашей красоте еще и немного счастья!
        - Да, хорошо бы, Маргарита! Но разве то, что я выжила после родов, а к Александру прибыл генерал Дебелль, - разве это не счастье?!
        - Я бы хотела для вас поменьше такого странного счастья, а побольше покоя, - вздохнула она. - Ну, с Богом, моя милочка! Если герцог вырвется из рух этих извергов, я буду радоваться не меньше вас.
        Несмотря на оживление, по лестнице я спустилась с трудом. Меня еще время от времени шатало, каждый шаг отдавался внутри легкой болью, поэтому я преодолевала ступеньку за ступенькой осторожно и несколько сожалела, что не взяла с собой какую-нибудь служанку. Мой взгляд замечал все изменения, случившееся за те пять дней, в течение которых я была прикована к постели у себя в спальне, и изменения эти не доставляли мне радости. Вестибюль сейчас был пуст, но повсюду на полу были разложены вещи и тюфяки синих солдат, валялись их объедки и фляжки, и в воздухе стоял тяжелый смрад от их грязных ранцев и разбросанных нестиранных вещей. Стены были местами ободраны, местами - поцарапаны штыками, пол затоптан, потолок закопчен, большие вазы для цветов расколоты… Сами солдаты, видимо, бродили по округе в поисках наживы.
        У герцогского зала, впрочем, стояли часовые, увидев которых, я поняла, что штаб Брюна по-прежнему расположен там, в наших самых больших покоях. Из-за двери доносились напряженные мужские голоса. Солдаты, заметив меня, настороженно выпрямились, но ничего не сказали - возможно, у них не было определенного приказа относительно меня.
        - Генерал Брюн там? - спросила я приблизившись.
        Один из часовых кивнул. Я незаметным жестом вложила в ладонь и одного, и другого по паре золотых ливров, которые благоразумно захватила с собой, и негромко проговорила:
        - Позвольте мне немного послушать. Это никому не навредит.
        К счастью, они вполне понимали язык золота. Расступившись, синие позволили мне припасть к двери ухом и даже чуть приоткрыть ее, чтобы заглянуть. Из образовавшейся щели потянуло сквозняком. Едва я взглянула, сердце у меня пропустило один удар, и я задышала чаще, потому что увидела в глубине зала, у камина, фигуру Александра. Он стоял спиной ко мне, но я безошибочно узнала его высокий силуэт, руки, сомкнутые за спиной в кулак, и темные волосы, связанные сзади лентой. Напротив него высились фигуры синих - генерала Брюна, офицеров его штаба и еще какого-то тучного военного в блестящих эполетах, которого я видела впервые. Дебелль? Вероятно, именно о нем говорил Брике.
        Беседа велась негромко, но яростно, с нажимом.
        - Я поклялся первому консулу: либо вы принимаете чин дивизионного генерала и место в армии Моро, либо я ему доставлю вашу голову, - долетел до меня голос Дебелля. - И я сдержу клятву, черт побери!
        У меня кровь отхлынула от лица при таких словах, а еще более - от того, что я увидела: в ответ на эту угрозу мой муж своенравно вскинул голову.
        - Вот как? Не слишком ли рано вы поклялись?!
        - Вы в наших руках! - вскричал генерал Дебелль. - И ваш начальник Кадудаль подписал мир в замке Борегар! Он уже на пути в Париж!
        Брюн нетерпеливо звякнул шпорами:
        - Гражданин дю Шатлэ отказывается от предложения первого консула. Разве это вам не ясно, Дебелль?! Тут только один выход - расстрел!
        Проклятый Брюн! Эта сцена до ужаса напомнила мне судилище в Лавале, когда приговаривали к смерти моего отца, тем более, что издалека и со спины мой муж тоже часто напоминал мне принца де Ла Тремуйля. Не помня себя, ничуть не согласовав свои действия с благоволившими мне часовыми, я рывком распахнула створки дверей и ворвалась в зал, ринулась на его середину, стуча каблуками.
        - Нет! Умоляю вас, генерал Дебелль! Позвольте мне поговорить с мужем!
        Мое появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Во-первых, конечно, оно было неожиданным, во-вторых, как я могла понять по удивленным лицам мужчин, они никак не ожидали увидеть перед собой в разгар столь жестокого разговора такую прелестную нарядную женщину. То, что моя красота подействовала на Дебелля, я легко заметила - по его лицу проскользнул неприкрытый интерес. Брюн, в свою очередь, нахмурился. Но мне, собственно, не было до него никакого дела - я сознавала, что первую скрипку теперь играет Дебелль, ибо именно у последнего в руках депеша от Бонапарта. И я намерена была сполна использовать свое женское очарование, чтобы переломить ход дела.
        Александр, услышав мой голос, обернулся. Теплое выражение промелькнуло у него в глазах.
        - Это моя жена, герцогиня дю Шатлэ, - сказал он с нескрываемой гордостью. - Вот когда мне по-настоящему жаль, что я пленник!
        Он еще позволял себе быть галантным. Генерал Дебелль многозначительно кашлянул в кулак:
        - Могу вас понять, гражданин дю Шатлэ. Пленником такой привлекательной женщины, конечно, быть куда приятнее.
        Я поклонилась присутствующим как можно почтительнее, хоть мне это далось не без боли. Затем, заломив руки - ведь я знала об их изяществе, обратилась к Дебеллю:
        - Очень прошу вас, генерал, дайте мне полчаса на беседу с герцогом. Это так недолго, но я ручаюсь, пойдет только на пользу вашей миссии.
        - Она ручается! - взорвался Брюн. - Не слушайте эти разговоры, Дебелль! Эта парочка - два закоренелых роялиста, я этом уже убедился, и любую отсрочку они просят лишь для того, чтоб избежать кары!
        - Какой кары, генерал? - вскричала я. - Разве целью первого консула является кара, а не примирение страны?! Разве террор еще продолжается?
        Дебелль, щелкнув каблуками, приблизился ко мне, и пока он разглядывал меня, по его полному лицу разливалось явное восхищение.
        - Гражданка права, - сказал он наконец, пожав плечами. - Не думаю, что первый консул будет в большом восторге, привези я ему голову Александра дю Шатлэ. Это опытный солдат, он воевал в Индии! Думаете, Франция никогда не отвоюет свои индийские владения? А вот я думаю, что мы вполне можем еще взяться за это - с таким генералом, как Бонапарт, и чудеса возможны. Уверен, первый консул не особенно будет доволен, если получит только голову дю Шатлэ. Куда больше он обрадуется, если мы убедим роялиста оставить напрасную борьбу и примкнуть к власти, ведь именно нынешняя власть по-настоящему думает о благе Франции.
        Дебелль повернулся ко мне подбоченившись:
        - Это, надеюсь, не кажется вам спорным, сударыня? Уж конечно не праздные принцы из рода Бурбонов пекутся о родине, пребывая в Лондоне?!
        - Безусловно, - проговорила я с облегчением, пропуская мимо ушей абсолютно все, что он говорил. - Безусловно! Что до господина Брюна, то он руководствуется в нынешней ситуации только личной местью. Однако я сомневаюсь, что забота первого консула - удовлетворение личных желаний кого бы то ни было…
        Синие, в конце концов, оставили нас с Александром наедине. Толстяк Дебелль, удаляясь, отвесил мне довольно любезный поклон и высказал надежду, что я преуспею в своих усилиях. А Брюн, проходя мимо, на миг задержался возле меня и яростно шепнул мне на ухо:
        - Вы знали, да?!
        - Что? - откликнулась я довольно спокойно.
        - Знали, когда просили отсрочить суд… что Дебелль приедет?
        Я взглянула ему прямо в лицо, сдвинув брови. Мне хотелось пожелать ему провалиться сквозь землю, но я сдержалась. У меня было предчувствие, что мы еще расквитаемся с ним по-настоящему - чуть позже, при других обстоятельствах. А сейчас мне следовало быть благоразумной, ведь я еще не вырвала мужа из рук этих мерзавцев.
        - Да вы что, - отчеканила я холодно. - Как я могла знать? Я же не предсказатель!
        - Чертова актриса!
        Он стиснул зубы и вышел, пробормотав еще пару ругательств. Слава Богу, наша с ним перебранка велась на таких пониженных тонах, что на нее никто не обратил внимания. И у меня самой его оскорбления тотчас вылетели из головы, заслоненные иными, более важными обстоятельствами.
        Едва за синими захлопнулась дверь, как непреодолимая могучая сила почти швырнула меня к мужу. Миг - и я утонула в его объятиях, плача и задыхаясь от счастья одновременно. Я забыла в этот момент о любых опасностях и любых уговорах, которые собиралась адресовать ему. Весь мир будто исчез для меня, потерял значение, остались только эти сильные руки, которые обнимали меня и поддерживали, биение его сердца, которое я чувствовала, припадая щекой к его груди, и его родной, дразнящий, до боли любимый запах нарда и сигар, который уже давно ассоциировался для меня с защитой и покровительством.
        Пару минут мы простояли, не размыкая рук, прижимаясь друг к другу. Александр гладил мою голову, перебирал волосы. Потом, скользнув рукой по моей щеке, пальцами чуть приподнял мою голову за подбородок.
        - Ну, что это за спектакль, саrissimа? Кто вам позволил вмешиваться?
        Он хотел напомнить, что я вмешалась в мужские дела, а это недопустимо… и брови его чуть хмурились. С глазами, полными слез, я замотала головой:
        - Нет, нет, нет! Не время сейчас для таких разговоров! Я вмешалась, потому что должна была… потому что вы вмешались тоже в женское дело, когда я умирала. А вы - разве вы не на грани смерти сейчас?!
        - Да как же вы собираетесь спасти меня, дорогая? Разве от вас что-то зависит?
        - Разумеется, зависит! Я…
        В этот момент я осеклась. Сказать ему о Талейране, о том, что я принимала гонца от министра здесь, в Белых Липах? Нет, это было невозможно. Я несколько месяцев подготавливала почву для появления генерала Дебелля с официальным приглашением от первого консула, но признаться в этом Александру было немыслимо. Во-первых, он не принял бы такого, во-вторых, само имя Талейрана, однажды прозвучавшее в нашей беседе, могло разворошить такой клубок проблем и подозрений, что я не хотела и заикаться об этом.
        Муж внимательно смотрел на меня. Я опустила глаза.
        - Я могу уговорить вас… убедить, что поехать в Тюильри необходимо.
        - Вот как? Вы уже знаете, что меня приглашает первый консул?
        - Я подслушивала. Да и Брике о многом мне рассказал.
        Александр молча ласкал пальцами завитки у моего виска, вглядывался в мое лицо так внимательно и ласково, будто хотел запомнить все его черты навсегда.
        - Моя красавица, - сказал он наконец. - Любимая моя! Ведь я не безумец. Конечно, я поеду в Париж.
        - Поедете?
        - Разумеется. Это единственный способ не быть расстрелянным, тем более, что и Жорж уже туда отправился. Но визит к Бонапарту, думаю, не решит роялистских проблем.
        - Все равно, все равно, - твердила я. - Вы будете живы, для меня это главное!
        Он усмехнулся с некоторой грустью.
        - Вы иногда такое дитя, Сюзанна. Мужчина рождается защитником. И если ты мужчина, то должен быть всегда готов умереть за то, что тебе дорого.
        «Какая тяжелая миссия, - подумала я. - Как трудно мне самой принять ее для своего мужа! И осознать, что у меня есть трое сыновей, которые тоже должны будут жить по таким правилам…» Тревога проснулась в моей душе снова. Может, я чего-то не знаю? Почему он так грустен, ведь поездка в Париж дарует ему жизнь?
        - Но сейчас, Александр, почему вы говорите о смерти? Бонапарт зовет вас, вы поедете, а уж там, в Париже, вольны дать ему любой ответ.
        - Да, волен, - подтвердил герцог с некоторым, как мне показалось, сарказмом.
        - Он же прислал пропуск, разве не так? Вам ничто не грозит?
        - Ну да, он на словах гарантирует мне свободу при любом раскладе, так же, как и Кадудалю, насколько мне известно.
        Меня почему-то не успокоил этот ответ. То ли тон Александра был действительно полон сомнений, то ли ироничная улыбка, прятавшаяся в углах его губ, наводила на подозрения, но я только укрепилась в своем предчувствии, что чего-то не знаю или не понимаю. Мысля трезво, я вроде бы не находила в происходящем никакого подвоха, и от этого несоответствия между предчувствием и логикой, честно говоря, немного растерялась.
        Александр, взяв меня за руки, подвел к камину, усадил в кресло.
        - Давайте-ка переменим тему. Расскажите мне о себе, любовь моя. Как там наш мальчик? Как вы себя чувствуете? Реми Кристоф дался вам очень нелегко, и нет границ моему преклонению перед вами как перед женой и матерью.
        В другой момент эти слова тронули бы меня до глубины души. Герцог видел рождение своего сына с настолько близкого расстояния, что это, разумеется, не могло не внушить ему дополнительного уважения к женской миссии в продолжении жизни. В каком-то смысле благодаря его участию в родах мы с ним стали совершенно особенной парой, ведь редко какие супруги переживают вместе подобный опыт. Это давало нам надежду на исключительно счастливую семейную жизнь, на трепетное отношение к детям и друг к другу. Но… нынче все это промелькнуло мимо меня, потому что, как бы Александр ни старался заморочить мне голову другими темами, отделаться от тревоги я не могла.
        - С нами все хорошо, - сказала я сдавленным голосом. - Однако что с вами? Вы меня не обманете. Вас что-то тяготит. Но что?
        Он сел напротив, небрежным жестом взъерошил волосы, потом негромко рассмеялся. Я заметила теперь, как он устал и исхудал, черты лица заострились. Наверняка эти негодяи держали его в наихудших условиях!
        - Участь моего друга графа де Фротте. Вы о нем слышали?
        Сердце у меня бешено забилось. Похолодев, я медленно прошептала:
        - Господи, он же был расстрелян. Почему вы вспоминаете о нем, дорогой?
        - Потому что у него тоже был пропуск и он тоже ехал на переговоры. Сдаваться.
        Поглядев на меня, Александр мягко сказал:
        - Вы должны быть мужественны, дорогая. Я поеду в Париж, но Бонапарту верить нельзя.
        В двух словах, с бесконечной печалью он поведал мне подробности гибели Луи де Фротте, блистательного и смелого графа, которого мы принимали здесь, в герцогском зале, два месяца назад, с которым вместе обедали и играли в карты. Тогда, в январе, этот красавец брюнет выступал за решительное сопротивление республиканским войскам генерала Брюна и был настроен по отношению к Бонапарту весьма враждебно. В феврале он вел с синими кровавые бои, потерял лучших офицеров. Когда ему прислали предложение сложить оружие и пропуск на переговоры, он, наконец, согласился, поверил республиканцам и объявил синему генералу Гидалю, что принимает мир. Окончательная договоренность должна была состояться в Алансоне. Но, едва прибыв туда, Фротте был предательски схвачен в гостинице «Лебедь» и спустя сутки расстрелян.
        - Они устроили подобие суда, - рассказал Александр, и пальцы его в какой-то миг бешено рванули скатерть. - Черт побери, суда, в котором не было ни свидетелей, ни адвокатов! Над пропуском просто посмеялись. На суде Фротте попросил вина. Когда вино доставили, он поднялся, выкрикнув тост: «Да здравствует король!» Вместе с ним поднялись шестеро его офицеров…
        Видно было, что герцога душит гнев. Пытаясь совладать с ним, он минуту помолчал, потом добавил:
        - Фротте расстреляли, но он не дал завязать себе глаза перед расстрелом. Ожидал залпа стоя и со спокойствием. Клянусь Богом, я и себе желал бы такой достойной смерти.
        Я кусала губы, не сразу найдя, что сказать на все это. Потом меня возмутило это очередное упоминание о смерти.
        - Александр, не надо пока выбирать себе способ гибели, умоляю вас! Все-таки у вас есть я и дети. И граф де Фротте ехал не к Бонапарту…
        - Ах, моя дорогая, - произнес он, покачав головой. - Это был мой друг. И его убили предательски как раз именем Бонапарта!
        Я подозревала уже, что, даже если Александр поедет в Париж, уговорить его на мир будет трудно. Но меня сейчас это не беспокоило. В конце концов, нам надо выиграть время и спастись от казни. В будущем кое-что может разительно измениться, и проблемы надо решать поочередно, потому что их чересчур много. Что до графа де Фротте, то я помнила, какие насмешливые карикатуры на Бонапарта он распространял, и сказала об этом мужу.
        - Да, я тоже видел их, Сюзанна. Переворот 18 брюмера и первый консул в образе нервнобольного. Ясно, что вероломное убийство Фротте - это была личная месть Бонапарта. Он, выходит, мелочен и низок. Луи просто заманили в ловушку.
        - Но ведь вы не Фротте, - возразила я. - Вы не рисовали карикатур.
        Александр насмешливо приподнял бровь:
        - Предлагаете мне прикрываться этим жалким фактом, любимая?
        - Нет, - сказала я резко, в душе поражаясь, как он все еще может сохранять браваду. - Александр, я так люблю вас, что даже если бы весь мир воевал с вами, я бы стояла рядом и подавала заряды. Но должно же быть у человека хоть какое-то благоразумие? Я ищу способы и предлоги, которые спасут вашу жизнь, а не отнимут ее!
        Он испустил глубокий вздох, словно сбросил с плеч огромный груз. Потом, поцеловав обе мои руки, улыбнулся.
        - Успокойтесь, саrissimа. Что-то вы слишком многое вменяете себе в обязанность. Я буду жив - по крайней мере, пока переговоры не закончатся. А в остальном…
        - А в остальном? - отозвалась я, как эхо, испуганно и вопросительно.
        - Повторяю вам, дорогая, в остальном вы должны быть мужественны. В лучшем случае я вернусь. В худшем - вы возьмете детей и уедете в Англию. Там все готово для вашего приема. Там вас ждет отец.
        Раздался стук в дверь. Я нервно вздрогнула.
        - Видимо, время заканчивается, - сказал Александр.
        Невыразимая нежность появилась в его глазах. Он будто отстранился на время от своих трагических воспоминаний и сконцентрировался на мне. Несколько мгновений он снова, как в начале нашей встречи, изучал мое лицо, весь мой облик, начиная от волос и заканчивая бантами на туфлях, словно хотел запомнить надолго. Потом привлек меня к себе, нежно поцеловал в губы.
        - Я люблю вас, Сюзанна. Помните об этом всегда. И если я не вернусь…
        - Нет.
        Быстрым движением я мягко зажала ему рот.
        - Ни слова больше, господин герцог.
        Я тоже наклонилась к нему и тоже припала губами к его губам кратким поцелуем.
        - Я буду сильной, Александр. Но не в том, о чем вы меня просили. Я буду верить в ваше возвращение так неистово, что перечеркну любой злой рок. И никто… никто не сможет заронить мне в душу сомнение в этом.
        - Так, значит, мы не прощаемся?
        - Только на время, дорогой.
        - Хорошо. Да хранит Бог вас и наших детей, госпожа герцогиня.
        Герцог поцеловал меня в лоб и направился к двери, за которой его уже ждал конвой. Я смотрела мужу вслед, и чем дальше он уходил, тем сильнее мои глаза наполнялись слезами. Я кусала губы, но со слезами справиться не могла, несмотря на мужество, которое Александру клятвенно обещала.
        5
        Генерал Дебелль увез Александра в Париж на рассвете следующего дня. Тогда же поместье покинули солдаты генерала Брюна. Последний был, конечно, в ярости от факта, что герцог дю Шатлэ ускользнул из его рук, но продолжать препирательства с Дебеллем не мог, поскольку его собственная миссия в Бретани затянулась и его давно ждали в Голландии, на новом месте службы. Брюну следовало сворачивать дела и отправляться на север. Бретань была умиротворена, и вместо Брюна сюда должен был прибыть генерал Бернадотт.
        Назначение Бернадотта означало, что в провинции не осталось больше очагов открытого сопротивления и сюда, стало быть, можно присылать из Парижа даже самых одиозных субъектов: новый командующий был известен как экзальтированный республиканец, носящий на правой руке татуировку «Смерть тиранам!». Несколько лет назад, когда он был французским послом в Австрии, австрийцы, разъяренные его вызывающим республиканизмом, который в Вене воспринимался как пляски на костях несчастной Марии Антуанетты, напали на французское посольство, растоптали республиканский триколор и едва не порвали в клочья самого Бернадотта. Теперь Бретани, покоренной и обескровленной, предстояло смириться с его владычеством.
        Я наблюдала за отъездом мужа из окна своей спальни. Был очень ранний час. Опустив занавеску, я вернулась в постель, в которой безмятежно спал Филипп Антуан. Вчера, узнав, что мама больше не больна, он прибежал ко мне и всю прошлую ночь, соскучившись, спал со мной, обнимая во сне ручонками. Я села рядом, ласково перебрала его пальчики…
        «Мужчина должен быть всегда готов умереть за то, что ему дорого». Эти слова Александра не выходили у меня из головы и наполняли страхом.
        За мужа, за Жана, а особенно - за Филиппа. Ему не было еще и трех, было трудно сказать определенно, к чему он имеет склонность, но как-то интуитивно я чувствовала, что в этом моем сыне мало развито стремление к сражениям и армейскому ремеслу. Ну, мне так почему-то казалось, хотя он был в общем-то сильный и ловкий мальчик… Да, вслух он повторял, что хочет быть рыцарем, но в то же время любил рисовать, расцвечивая бумагу ляпами и пятнами, которые в его исполнении выглядели как причудливые и многозначительные картины - радужные картины мира глазами маленького ребенка. Любил он и музыку. Я редко сейчас садилась за клавесин, но если играла, то именно он слушал меня внимательнее всех, притихший и сосредоточенный. Потом залезал на стульчик вместо меня и неумело перебирал клавиши, извлекая из клавесина то один, то другой звук, и с его личика не сходило при этом зачарованное выражение. Интересовался он и арфой, стоявшей в нашем музыкальном салоне, мог подолгу перебирать струны, прислушиваясь к звучанию инструмента.
        Я не говорила об этом Александру, потому что в этом военном урагане и некогда было… да и сомневалась я, что муж с радостью воспримет такие известия о своем наследнике. Но сама я иногда задумывалась: какая дорога стелется перед Филиппом? Раньше, при Старом порядке, для дворян был один путь - военный. Не возбранялось облачиться и в сутану, конечно, но ее приберегали для младших сыновей или увечных отпрысков, не способных к военной службе. А сейчас? Может, и хорошо, что нынче все так смешалось, и строгие правила прошлого рушатся в вихре перемен?
        - Мама, - пробормотал он во сне. - Ты не уйдешь?
        - Нет, конечно. Я здесь. Спи, красавчик ты мой!
        Я приласкала его, и он снова уснул. Я некоторое время глядела на него, не шевелясь, дожидаясь, чтобы его сон стал глубоким. Филипп и вправду был красив: длинные ресницы, румянец во всю щеку, рассыпавшиеся по подушке белокурые кудри… Внешне мальчик - вылитый мой отец. Почему же, в придачу к внешности, ему не передался характер деда? Кажется, он вырастет мягким, мечтательным и чувствительным, а это считается вроде как неправильным для мужчины.
        Впрочем, не стоило пока мучить себя мыслями об этом. В моем сердце была другая кровоточащая рана - судьба Александра. Рассказ мужа о том, как поступили синие с графом де Фротте, зародил мне в душу мучительные сомнения. Конечно, я понимала, что с герцогом ситуация иная. В его судьбе принимает участие Талейран, а это коренным образом меняет дело. Из личного письма министра я знала, насколько сейчас важно для Бонапарта привлечь к себе любого ценного человека из «бывших», чтобы сшить Францию, разорванную революцией. Так что разбрасываться жизнью герцога нынешние правители страны не будут… если, разумеется, сам герцог не спровоцирует их на это.
        А вот в этом я как раз и не была уверена. Александр уехал в Париж взвинченный, оскорбленный. Граф де Фротте был его другом, аристократическая честь требует в подобных случаях отмщения. Да и Кадудаль, насколько мне было известно, не особенно способен на компромиссы. Ведь может случиться так, что Бонапарт, разочаровавшись в переговорах, не сумев превратить врагов в союзников, просто разделается с ними? И Кадудаль, и Александр будут в его руках, под строгим надзором министра полиции Жозефа Фуше, которого роялисты считают исчадием ада. Что может помешать первому консулу расправиться с ними? Слово? После того, как погиб Фротте, не было сомнений, что Бонапарт вероломен, и однажды данное слово чести не влияет на его поступки.
        В волнении я поднялась, заходила туда-сюда по комнате. Через трое-четверо суток, если не помешает погода, Александр будет в Париже. Вот тогда и начнется отсчет самых тревожных дней. Тогда мне и придется, замирая от страха, ожидать известий из столицы. В каждом посыльном мне будет мерещиться роковой посланец судьбы.
        Ломая руки, я уже не в первый раз подумала: надо бы мне тоже поехать в Париж. Эта мысль зрела во мне уже давно, с тех пор, как я переговорила с Александром. Возможно, мой приезд будет вмешательством в мужские дела, но я попытаюсь скрыть от герцога свои контакты с Талейраном. Мне казалось невозможным отдать будущее нашей семьи всецело в руки мужа. Он слишком прямолинеен, а я могу привнести в дело мягкость, уступчивость. Я могу повлиять и на Кадудаля, если тот будет склонять Александра к чересчур жесткой позиции… Ну, а если все это не возымеет действия, я, по крайней мере, смогу спасти Александру жизнь благодаря связям с министром, к которому Бонапарт прислушивается, как к никому другому.
        В конце концов, Талейран сам приглашал меня в Париж. Я же имею право лично выслушать, что именно он хотел мне сказать?
        В общем, я склонялась к тому, что поездка необходима. Сообщать об этом всем я пока не собиралась, но решила намекнуть Брике, что карету и лошадей следует держать наготове. Если я и поеду, то налегке, взяв с собой одну служанку и пару дорожных сундуков. А пока… пока что мне предстояло окончательно поправиться и уделить внимание детям. Особенно - Реми Кристофу, ведь он еще даже не был крещен.
        Я снова прилегла в постель рядом с сыном и, пока сон не сомкнул мне веки, без конца обдумывала детали и возможные исходы предстоящего мне нелегкого путешествия.
        6
        Весна нового века выдалась ранняя. Первое тепло пришло еще в середине февраля, а к концу первой декады марта, когда я смогла, наконец, впервые покинуть стены дома и полной грудью вдохнуть свежий воздух, весна уже полностью вступила в свои права.
        Волна цветов затопила весенние перелески. Лесные поляны пестрели россыпями золотых монет мать-и-мачехи, иссиня-фиолетовыми кистями хохлаток. Кроны листьев были обданы изумрудно-зеленым дымом пробившихся листьев, и в это светлое марево буйно врывался прибой лютиков, ясноток, гвоздик, ромашек. Вероника и Изабелла, бродя по парку, то тут, то там натыкались на нетронутые никем куртинки ландышей, и радостно несли мне эти цветы с возгласами:
        - Мамочка, поправляйся! Чем скорее ты поправишься, тем скорее мы поедем к Реми Кристофу!
        Воздух был наполнен запахами расцветающего леса. Прозрачная синь между деревьями была разбавлена пыльцой цветущих берез, и казалось, что парк тонет в дымке золотисто-желтого тумана. С новой, радостной силой журчали ручьи, стекающие в Чарующее озеро, обновленно звенели струи водопадов в гранитных гротах.
        Детей лишь на недолгое время огорчила беда, случившаяся с парком по вине синих. Республиканцы успели вырубить пару десятков старых деревьев, среди них и те, раскидистые ветви которых служили близняшками воображаемыми домиками и под которыми они в теплое время играли в куклы. Вероника искренне плакала за погибшим ломбардским тополем, потому что собственноручно ухаживала за ним летом и поливала. Но в целом парк был так велик, что девочки быстро нашли себе новые укромные уголки для игр.
        Слуги выкорчевали пни, убрали обугленные стволы, на место уничтоженных деревьев были высажены свежие тоненькие деревца. Сквозь обожженную землю должны были вот-вот пробиться новые ростки зелени… Мои дочери радовались, что кошмар нашествия закончился, что Белые Липы снова принадлежат им, и не приходится сидеть взаперти в своих комнатах, вздрагивая от каждого звука. Они так наслаждались в это время прогулками, что я, бродя вслед за ними по дорожкам парка, остерегалась нарушить их радость хоть одним словом или взглядом. Тем не менее, меня саму не покидало тревожное предчувствие.
        Да, когда я окидывала глазами нарядные нежные кроны, поднимала голову к верхушкам американских елей, скользила взглядом по могучим стволам дубов, меня мучила мысль: кажется, это последняя наша весна здесь, в поместье. Парк шумел надо мной, я знала в нем почти каждое дерево, ощущая в каждой ветке нечто родное, собственное… но что-то в шепоте листьев и травы подсказывало мне: нам придется расстаться с Белыми Липами. Эта мысль обжигала сердце болью, я отгоняла ее, убеждая саму себя мысленно, что для подобных предположений нет твердых оснований.
        «Почему я стала так мнительна? Разве нас выгоняют из Франции? Разве Александр отбыл в Париж не для того, чтобы договориться с первым консулом о нашей последующей жизни?» Увы, любые здравые размышления развеивали мою тревогу лишь на недолгий срок.
        - Мама! Там лисица! Мы видели её так близко!
        Близняшки подбежали ко мне, схватили за руки, увлекая в сторону озера. Я очнулась от раздумий, последовала за ними - уж очень заинтригованными они выглядели. Вероника оглянулась на меня, приложила палец к губам:
        - Т-с-с! Мамочка, присядь и смотри внимательно!
        - Она там, на другом берегу, - шепнула Изабелла, указывая подбородком на противоположную сторону озера. Ее серые глаза были круглые от удивления.
        Притаившись у кованого мостика, спрятавшись за поблекшим прошлогодним камышом, мы прикипели взглядом к другому берегу. Поначалу я ничего не замечала и подумала было, что близняшкам, должно быть, зверь просто почудился. Но нет - раздался визгливый лай, и на берег, будто огненное пламя, выскочила ярко-рыжая лисица. Изабелла в восторге сильно сжала мою руку:
        - Вот она! Видишь? О-о! Какая красавица!
        Я тоже впервые в жизни видела лесную плутовку так близко. Заливаясь тонким, каким-то щенячьим лаем, она перекатывалась с боку на бок, подскакивала - видно, упивалась весной так же, как и люди. Внезапно, будто огненное колесо, из-за кустов вынырнул и подкатил к рыжей красотке огромный лис. Его пышная янтарно-красная шуба сверху казалась припорошенной серебристым инеем, кончики ушей лоснились черным бархатом, а распустившийся длинный хвост заканчивался белоснежной кисточкой.
        - Еще одна лиса, - прошептала Изабелла зачарованно.
        - Это, наверное, лис, - едва слышно прошелестела Вероника.
        - Верно, моя дорогая, - подтвердила я. - Лис. Они знакомятся.
        Действительно, животные обнюхивали друг друга. Лиса кокетливо, совсем по-женски отскакивала, лис устремлялся за ней, и так между ними завязалась шаловливая игра. Танцуя, взвиваясь на дыбы, они постепенно удалялись в чащу леса и делали это так увлеченно и грациозно, словно действительно были на зверином балу. «Всюду пары, - мелькнула у меня неожиданная мысль. - Даже в природе звери не живут по одиночке… Мне тоже… тоже надо приложить усилия, чтобы нас с Александром не разлучили, чтобы не остаться одной. Надо поехать в Париж… и там отстаивать свою любовь…»
        Возбужденные возгласы девочек вернули меня к реальности.
        - Зачем они знакомятся, мамочка? Разве он влюбился в нее?
        Я невольно засмеялась:
        - Похоже на это. Наверное, у них скоро будет лисья свадьба. В марте всегда свадьбы у животных в лесу.
        - И родятся детеныши?
        - Чуть позже, непременно.
        - Как хорошо в нашем парке! - воскликнула Изабелла, осмысливая увиденное. - Чего только ни увидишь интересного.
        - Я не уеду из Белых Лип никогда-никогда! - пылко поклялась Вероника, переплетая свои холодные пальчики с моими. - Всегда буду жить здесь, и мои детки тоже тут родятся!
        Я вздохнула поднимаясь. Мне самой очень хотелось бы дать подобную клятву. И очень хотелось бы иметь возможность каждый день бродить по дорожкам этого парка, открывая то одно, то другое чудо природы, наблюдать за рыбками, играющими в прудах, и косулями, которые по утрам приходят пить воду из наших ручьев. Слушать шум опадающей листвы или шорох ветра в расцветающих кронах. Следить, как меняются здесь времена года, как осень перетекает в зиму, а весна - в лето… Боже, как я объясню дочерям наш отъезд, если он все-таки состоится?…
        Сердце у меня заныло. Я взяла девочек за руки:
        - Пойдемте, мои сокровища. Скоро уже стемнеет.
        Солнце уже и вправду садилось, и мы шли через парк к замку довольно быстрым шагом. Девочки без конца обсуждали увиденное, Вероника загорелась желанием немедленно, едва придет к себе, нарисовать лису и лиса в свадебных нарядах и кучу их нарядных будущих детенышей. Изабелла иногда отставала, потому что считала своим долгом вскарабкаться на каждый валун, возвышавшийся на пути, и покачаться на каждой ветке, нависавшей над тропинкой. Спрыгнув с очередного камня, вприпрыжку догнав нас, она порывисто обняла меня сзади за талию:
        - А вот и я! Мама, можно мне спросить?
        Я обернулась, взяла ее лицо в ладони.
        - Да, моя милая! Что ты хотела узнать?
        Ее серые глаза искрились, щеки цвели румянцем, личико, обрамленное светлыми полями бархатной шляпки, было как те весенние цветы, которые она держала в руках.
        - Я могу стать феей, если очень-очень этого захочу?
        - Феей?
        - Мне кажется, что я могу быть колдуньей, мамочка!
        «Мужчин ты, без сомнения, околдуешь несметное количество», - подумала я с нежностью, гладя ее щеку. Вслух я сказала:
        - Разве только доброй, Бель. Так, чтобы Бог не рассердился.
        - Да, только доброй. Я буду творить добро и помогать всем людям. А еще - управлять зверями, устраивать их балы и свадьбы…
        Характер у Изабеллы был очень переменчивый: то капризный и требовательный, то чувствительный и добродушный. По всем признакам, из нее должна была получиться отменная кокетка, ранящая мужские сердца ветреностью и изменчивостью. Вероника была иная - вдумчивая, серьезная, и вполовину не такая говорливая, как сестра. Обе были необыкновенно привлекательными девочками, но если Изабелла напоминала прекрасную бабочку, легковесную стрекозку, то в серых глазах ее сестры читалась глубина, которую можно было расценить даже как проницательность…
        - Мы скоро поедем навестить Реми Кристофа? - спросила она.
        - Уже завтра, Вероника. Я так соскучилась по нему, что иногда даже заснуть не могу.
        - Я видела его во сне. Мы с ним играли, а потом он ушел куда-то по длинному-длинному коридору…
        Я вздрогнула, услышав эти слова, но потом одернула себя. Стоило ли придавать значение словам несмышленого ребенка? Мало ли что могло присниться Веронике после того разгрома, который учинили в Белых Липах синие!
        Уже почти смеркалось, и я ускорила шаг, положив конец беседе.
        7
        Реми Кристоф был крещен два дня спустя, в поместье Гран-Шэн. Обряд крещения провел наш священник отец Ансельм, причем не в церкви и даже не в дворцовой часовне Белых Лип, а прямо в спальне графини де Лораге. До пышности ли было в нынешних обстоятельствах? Долго размышлять над кандидатурами крестных было тоже недосуг, ведь отец новорожденного, по сути, находился под арестом в Париже. Так что воспреемниками младенца от купели стали Констанс и ее супруг Пьер Анж. Имена ребенку были давно выбраны нами, родителями, и ни у кого не встретили возражений, разве что отец Ансельм добавил к ним еще парочку - Луи Фредерик, утверждая, что так требует традиция. С этим тоже никто не спорил, ведь для всех членов семейства дю Шатлэ малыш навсегда уже стал просто Реми, и добавления, по сути, не имели значения.
        - Я невероятно счастлива! - повторяла Констанс, сияя от удовольствия и обнимая одной рукой свою дочь, а другой - моего сына. - Крошка Реми и красотка Александрина! Воистину все мои мечты сбылись!
        Оба ребенка были здоровы. Реми рос и развивался отлично, с каждым днем прибавляя в весе. Молоко Констанс шло ему на пользу, превращая его в настоящего крепыша. Кровоподтеки сошли, он казался безукоризненно сложенным. Своей смуглостью мой младший сын, в отличие от Филиппа Антуана, удался в темноволосый род дю Шатлэ. О Реми, наверное, можно будет сказать, что он - вылитый Александр. Разве только его глаза, если останутся такими же черными, заставят вспомнить о моей итальянской крови.
        Сейчас у него точно были мои глаза, а может быть, даже глаза моей матери Джульетты Риджи - темные и блестящие, как камешки, омытые морской водой.
        Я подолгу бывала в Гран-Шэн, проводила с Реми довольно много времени, пока Констанс отдыхала, гуляла с ним на открытой террасе замка… но, конечно, поскольку малыш жил в отдалении от меня, мне не удавалось быть к нему настолько близко, как была Констанс. Вот почему ликование графини, которое она так открыто выказывала на крестинах, немного задело меня. Я почувствовала, как игла ревности кольнула меня в самое сердце - и это не в первый раз.
        - Я рада, Констанс, что Реми не в тягость для вас, - сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более ровно, и несколько даже стыдясь своих чувств. По идее, я должна была бы чувствовать к подруге только благодарность. Откуда же это напряжение в моем тоне?
        - В тягость? Даже не думайте об этом, Сюзанна! У вас и без того полно дел. Слава Богу, мы с Пьером Анжем свободны от любых преследований власти и можем полностью посвятить себя детям.
        Реми забеспокоился у меня на руках. Чуть отвернув чепчик, я поцеловала сына в лобик и вынуждена была со вздохом передать графине: ребенок явно хотел есть.
        - Конечно, мы голодны, - проворковала Констанс, прикладывая ребенка к груди. - Столько волнений во время этого торжества! Ну, ничего, я живо успокою моего малыша…
        Она бросила на меня быстрый взгляд и, будто извиняясь, поправила сама себя:
        - Нашего малыша, конечно.
        Сидя в кресле, я наблюдала, как мой сын, давшийся нам с Александром так тяжело, сосет чужую грудь. Реми был здоров и доволен, мне не в чем было упрекнуть подругу, но какой-то червячок сомнения шевелился в душе. Как на грех, вспоминались сетования Элизабет, запреты Анны Элоизы… На чем основывалась их осторожность? Надобно было пристать к ним с расспросами и вытащить из них правду… Но, с другой стороны, могла ли я заниматься всем этим тогда, когда Белые Липы были захвачены, Александр пленен и едва ли не подвергнут расстрелу, а сам Реми - голоден и несчастен?
        Пытаясь скрыть свои чувства, я чуть отвернулась к окну. Когда Реми насытился и графиня передала мне его, чтобы я уложила малыша в колыбельку, я решила поинтересоваться ее мнением насчет моих будущих действий.
        - Констанс, вы всегда были мне хорошей советчицей. Что вы скажете о моем намерении поехать в Париж?
        Легкое облачко пробежало по лицу моей подруги. Она была осведомлена о том, что Александр под конвоем отбыл в столицу для переговоров с Бонапартом, что он находится там на положении полупленника и я очень беспокоюсь об его судьбе, - словом, графиня была вполне посвящена в подробности ситуации и могла высказать свое мнение.
        - Вы собираетесь ехать в Париж, Сюзанна? - спросила она, поворачиваясь ко мне в профиль. Губа ее была чуть закушена. - Хотите поддержать супруга?
        - По правде говоря, меня приглашают.
        Констанс с неожиданной шаловливостью тряхнула рыжими волосами. Лукавая улыбка скользнула по ее губам.
        - И кто же приглашает? Наверное, господин де Талейран? Вы с ним, помнится, свели хорошее знакомство. И это я его вам посоветовала!
        Её проницательность меня поразила. Конечно, в свое время я открыла Констанс тайну своей злосчастной беременности от министра, которая едва не положила конец нашему с Александром браку. И все-таки удивительно, что она так быстро связала воедино мое намерение ехать в Париж и мои прежние парижские знакомства!
        - Вы очень сообразительны, - сказала я, не скрывая удивления. - Да, господин де Талейран прислал мне личное письмо. Он убеждает меня, что дворяне будут очень нужны первому консулу, и делает все возможное, чтобы собрать в Тюильри остатки старой аристократии.
        Графиня де Лораге, сложив руки, в задумчивости прошлась по спальне. Пальцы ее неспешно перебирали четки. Она стала гораздо религиознее в последнее время, после того, как родилась ее дочь. Дрожа за здоровье Александрины, она теперь бросалась молиться при первом же ее чихе, и говорила, что вернется к соблюдению постов, когда закончит кормить Реми. Но сейчас, как мне показалось, подбирая ответ на мой вопрос, она не столько сверялась с христианским учением, сколько просчитывала последствия.
        Когда она вскинула голову, тон её был решителен:
        - Конечно, вы должны поехать, Сюзанна. Я совсем не удивлена, что вас зовут в столицу столь важные лица. Вы так родовиты, и вы были фрейлиной нашей незабвенной королевы, упокой, Господи, её душу. Первый консул наверняка захочет задержать вас в Париже, раз уж у него есть стремление завоевать симпатии аристократов.
        - Захочет задержать в Париже? - Я озадаченно улыбнулась. - Думаете, мне там навяжут радости светской жизни?
        - Почти убеждена. Да это будет и к лучшему для вас. Вы блистали в Версале… так что я уверена, что вам самой хочется быть на виду.
        Она повторила, рассеянно глядя куда-то в сторону:
        - Думаю, только прискорбные обстоятельства удерживали вас в провинции. А так… ваше место в Париже, и только там. Констанс, с одной стороны, попала в точку: я действительно любила светскую жизнь. Лишь жестокие события революции заставили меня выбросить из головы эту склонность, заглушили ее настолько, что я сама почти забыла о ней.
        Однако, глубоко мне свойственная, она возрождалась в тот же миг, когда становилось возможным мое появление в свете в достойном качестве… Именно это чувствовал во мне, наверное, и Талейран, когда манил в Париж обещаниями блеска и развлечений.
        Впрочем, ни Талейран, ни Констанс, разумеется, не понимали глубины и силы моих чувств к Александру, а потому и не принимали их во внимание. Но муж значил для меня так много, что я разделила бы любой его выбор. Что бы он ни предпочел, - столицу или провинцию, я приняла бы его предпочтение без колебаний, в лучших традициях доброй жены, потому что от всего сердца хотела жить по древнеримскому принципу: «Где ты, Гай, там и я, Гайя». Да что там древнеримские принципы? Мы с Александром сами условились о том, что больше не расстанемся, и я не собиралась ломать свое слово ради сомнительных прелестей сомнительного республиканского света.
        Кроме того, в словах Констанс мне почудилось странное желание того, чтобы я уехала. Тщательно скрытое, едва уловимое, оно тем не менее прошелестело в ее голосе и не ускользнуло от моей интуиции.
        - Так вы благословляете меня? - спросила я, обращая все в шутку. Внутренне, впрочем, я была очень внимательна в этот миг.
        Графиня де Лораге горячо заверила, беря меня за руку:
        - Конечно! Поезжайте, Сюзанна. Балы, развлечения - это все вас вполне достойно, не сомневайтесь. Не в Бретани же вам все время прозябать? О детях, слава Богу, вы можете не беспокоиться. Ваша верная Маргарита позаботится о девочках и Филиппе, а Реми будет на моем попечении, так что ваше сердце может быть абсолютно спокойным.
        - Вы искренне считаете, Констанс, что жизнь в Бретани - прозябание?
        Она чуть смутилась, но оправдываться не стала:
        - Для вас - конечно. Вы особенная женщина, и то, что вам уготована особая судьба, было заметно еще в монастыре. Недаром вас отличала королева и нынче так привечает господин де Талейран… Впрочем, - Констанс не без гордости вскинула подбородок, - мы тоже не лыком шиты. Пьер Анж, возможно, тоже начнет заниматься своей карьерой.
        - Карьерой? В каком качестве?
        - Мы роялисты, но с Республикой открыто не воевали. Так что, возможно, при новой власти мой супруг сможет занять какое-нибудь место. Это добавило бы нам денег, а мы в них нуждаемся, не буду скрывать. Господин де Лораге не военный, к сожалению, и с вашим мужем сравниться не может, но чиновник из него получился бы отменный. В молодости Пьер Аж мечтал о придворных должностях.
        Она со значением добавила:
        - Кажется, во Францию спустя десять лет хаоса возвращается порядок. Бонапарт прощает эмигрантов и берет дворян на службу.
        - На службу, - повторила я растерянно. - Только все ли согласятся служить?
        - Пьер Анж согласится, - улыбнулась графиня. - Что касается герцога дю Шатлэ, то он, без сомнения, фигура более значительная, и тут разговор, наверное, будет особый. Я бы желала ему удачной службы в Париже.
        Все это казалось мне довольно странным. В общем, она была права, но кое-что вызывало сомнения. С каких это пор женщина склонна бескорыстно превозносить достоинства другой женщины и добровольно ставить себя ниже подруги? Принижать своего супруга и открыто восхищаться чужим? Может, это идет от особой искренности и близкой дружбы? И я уже стала видеть фальшь там, где ее и в помине нет? Несколько сбитая с толку, я поблагодарила Констанс за совет, но про себя отметила, что в Париже все-таки не задержусь. Я вернусь в Бретань, как только улажу дела, то есть без промедления.
        И, едва судьба Александра будет устроена, я найду Реми Кристофу менее ревностную кормилицу.
        Это было главным выводом, который я сделала из нынешнего разговора. Мне казалось, что Констанс слишком заигрывается, воображая себя чуть ли не матерью моего мальчика. Может, и мой отъезд ей в этом смысле на руку? Нет, не стоит допускать, чтобы игра затянулась. Мне с тревогой вспомнилось время, когда родились близняшки. Некая Николь, сестра Доминика Порри, помнится, помогала их выкормить. Она так заглядывалась на моих дочерей, что я решила поскорее сбежать от греха подальше - уж слишком горячую любовь она на них обрушивала. Любовь, в которой для меня не оставалось места.
        Констанс, конечно, счастливее Николь и уже имеет дочь Александрину и сына Марка, но ее долгие годы преследовали такие неудачи с детьми, что трудно сказать, какие чувства в ней бушуют под маской любезности и дружеской услужливости. Да мне это и не важно, мне важен мой сын. Реми пока еще слишком мал, но в начале лета он уже вполне сможет обойтись без кормилицы. Я заберу его, где бы я ни была, - в Париже, Бретани или где угодно еще.
        Я прижала к груди спящего сынишку, осыпала градом поцелуев его теплое тельце. Волна безумной любви поднялась во мне вперемешку со слезами. Как жестока судьба, которая разлучает меня с малышом! Будь прокляты все республиканцы на свете за то, что не дают мне жить обычной семейной жизнью и быть матерью!
        Я сжала Реми, возможно, слишком сильно, и он проснулся. Но не заплакал, не возмутился. Взгляд его сонных глазок уже спустя миг стал вполне осмысленным, теплым и доверчивым.
        «Я буду ждать тебя, мама! - будто говорили мне эти огромные детские глаза. - Возвращайся за мной!»
        - Непременно, - прошептала я ему на ухо, давясь слезами. - Я вернусь, мой ангел. Сразу, как только смогу!
        Он чуть кивнул. Как будто понимал меня.
        Как будто давать согласие ждать…
        Ощущение тепла его головки у своей щеки я запомнила навсегда.
        8
        Старая герцогиня де Сен-Мегрен тоже поддержала меня в намерении поехать вслед за мужем. Когда за ужином я объявила ей об этом, она воздела костлявые руки в патетическом жесте, будто готова была мне аплодировать.
        - Пресвятая Дева! Наконец-то вы начинаете вести себя, как подобает жене.
        Александр был спасен, и для его спасения не потребовались сокровища Анны Элоизы, поэтому она давно уже вернулась к тому пренебрежительном тону, который всегда использовала в разговорах со мной. Подробностей спасения внука она не знала, и поэтому больших заслуг в этом деле мне не приписывала. Ей казалось, герцога дю Шатлэ спас исключительно генерал Дебелль, и то только потому, что корсиканский прохвост Бонапарт на расстоянии оценил таланты ее внука и не мог без них обойтись. Поэтому в благодарностях мне она, разумеется, не рассыпалась.
        - Вы говорили, конечно, с Брюном, и мне об этом известно, - качала головой Анна Элоиза. - Но особого успеха, насколько понимаю, не добились. Впрочем, само участие делает вам честь и снимает с вас некоторую долю вины за грязные поступки в прошлом.
        - Так вы воспринимаете мое путешествие в Париж как путь искупления? - спросила я несколько натянутым тоном.
        - Почему бы и нет? - Она звякнула чашкой. - Если, конечно, вы едете туда приглядывать за супругом, а не развлекаться.
        Не отвечая, я молча пила кофе. Был ли смысл посвящать старуху во все мелочи? Моей тайной переписки с Талейраном она все равно бы не поняла. Для нее он был ренегат, изменник. Да и куда ей, родившейся в эпоху Регентства, понять все тонкости нынешней эпохи… Она слишком стара. Но, с другой стороны, разве с возрастом не приобретается опыт? Мне как раз нужен был совет опытного, мудрого человека - не насчет того, стоит ли ехать в Париж вообще, а о том, к чему склонять Александра.
        - Вы же понимаете, мадам, - сказала я с довольно унылым выражением лица, - что вашего внука позвали в столицу не для того, чтоб осыпать розами за подвиги во имя короля. Александра туда повезли, чтобы заставить служить Бонапарту!
        Анна Элоиза презрительно пожала плечами.
        - Вы не открыли мне тайну. Корсиканец - выскочка. И он всегда будет чувствовать, что под ним пустота. У его власти нет традиций. Совсем не удивительно, что он жаждет дружбы таких вельмож, как Александр. - Она хмыкнула. - На всех этих бандитов титулы и громкие имена действуют ослепляюще.
        - Положим, это так. Но как Александру отвечать на эти восторги?
        Помолчав, я осторожно добавила, опасаясь, что мои слова вызовут бурю:
        - Хотели бы вы, чтоб он стал служить новой власти?
        Старуха грохнула своей тростью.
        - Силы небесные! Александр - кавалер ордена святого Людовика!
        Её явно охватил гнев, и я решила не продолжать, расценив ее ответ как выражение крайнего отрицания. Собственно, можно было и не спрашивать, настроения Анны Элоизы мне были и без того известны… Несколько погрустнев, я собиралась уже было удалиться. Анна Элоиза остановила меня едва заметным жестом. Снова опустившись на свое место, я с удивлением заметила, что ее выцветшие глаза хитро поблескивают. Может, старуха пьяна? Впрочем, нет, она вроде бы не пила за ужином ничего крепче молока.
        - Сядьте, сударыня. Я кое-что вам растолкую.
        Некоторое время я терпеливо ожидала, пока она доест остатки куриной котлеты и даст знак служанке убрать тарелку. Когда трапеза была закончена, приборы унесены и губы промокнуты салфеткой, старая герцогиня торжественно спросила меня, знаю ли я о существовании знаменитого шуанского девиза - «За Бога и короля!»?
        - Без сомнения, знаю, - сказала я настороженно.
        - О! И что же он означает, по-вашему?
        - Мадам, я не ученица. Не стоит устраивать мне проверки.
        - А кое-чему вам вовсе не грех было бы поучиться, Сюзанна! Может, тогда бы вы поняли, почему Александр все-таки поехал в Париж, а не отверг предложения республиканцев сходу.
        - Он должен был воспользоваться этой зацепкой, чтобы избежать расстрела! - воскликнула я.
        - Ха! Плохо же вы знаете своего мужа. - Герцогиня смотрела на меня торжествующе, презрительно оттопырив губу. - Впрочем, я не удивлена. Если бы не дети, которых вы исправно рожаете, вы вообще как жена не имели бы никакой ценности…
        Не скрывая пренебрежения, она поведала мне, что Александр - человек чести, и никакая угроза смерти не заставила бы его пойти на позорные переговоры, если бы… словом, если бы у него не было надежды таким образом содействовать восстановлению монархии во Франции. Роялизм для ее внука - прежде всего. Присяга, дескать, для него свята. Если он и поехал в Париж к Бонапарту, то только потому, что чувствует в себе силы переубедить первого консула и превратить его в сторонника Бурбонов.
        И если ему удастся этого добиться, то шуанская цель - защитить Бога и короля - будет достигнута в полной мере. По мере того, как она говорила, мне хотелось открыть рот от изумления. Кажется, большей чепухи я отродясь не слышала. Переубедить Бонапарта? Генерала, который, едва став властелином, поселился в королевском дворце? Первого консула, который держит в своих руках жизни Александра и Кадудаля? Только нравоучений он и ждет, как бы не так! И только его перевоспитанием разгромленные шуаны и должны заниматься, забыв о собственном плачевном положении!
        Я испустила шумный вздох, стараясь сдержаться и напоминая себе, что имею дело со старым человеком. Мне удалось подавить в себе откровенные насмешки и возражения, и я лишь спросила, не слишком скрывая иронию:
        - И что же, если для достижения этой цели надо будет стать синим генералом, вы дадите на это Александру благословение?
        - Не сомневайтесь! - отчеканила она свирепо. - На восстановление монархии могут потребоваться годы. Но чем больше роялистов будет в окружении этого корсиканского отродья, тем скорее он поймет, что Бог дал ему силу только для одного дела - возвращения законного короля на престол.
        Я поднялась, полагая, что тут уж обсуждать нечего. Возможно, подобные аргументы я и сама могла бы использовать в разговоре с Александром, если бы была одержима желанием во что бы то ни стало влиться в новый парижский свет. Но я не чувствовала такой одержимости. Мне хотелось, в сущности, одного: чтобы мой муж сделал выбор сам, без давления и угроз, принимая во внимание и свои убеждения, и интересы своей семьи. Служить Бонапарту, лелея желание его переделать, - это, конечно, апогей наивности. Или лицемерия…
        - Я передам Александру ваши слова, мадам, - сказала я. - Передам в точности. Возможно, он к ним прислушается.
        - Прислушается? - Анна Элоиза сделала небрежный жест, будто отпускала меня, и сама поднялась. - Да будет вам известно, он мыслил ровно так, как я вам говорю. Так что можете даже ничего ему не передавать.
        - А если…
        - Что?
        - Если ему уже сейчас станет ясно, что корсиканца не убедить?
        Медленно обернувшись, старая герцогиня вперила в меня гневный взгляд.
        - Тогда он откажется от всяких отношений с ним! Святой Боже, неужели даже это для ваших мозгов не очевидно?!
        «Но ведь Александра в случае отказа могут расстрелять!» - хотела напомнить я. Но смолчала. В понимании старухи все было так понятно и прозрачно. Воистину, я со своими вечными метаниями не способна была ее понять, и версия, которую она выдвинула - дескать, герцог дю Шатлэ отправился в Париж лишь в рамках миссии «За Бога и короля» - на мой взгляд, не выдерживала никакой критики.
        Потому что не знаю как Богу, но королю уж точно ничего в бонапартистской Франции не светило. Для меня именно это было очевидностью, не нуждающейся в доказательствах.
        Но по мере того, как я лежала в постели без сна, обдумывая сказанное старой герцогиней, волнение все больше охватывало меня. Анна Элоиза вообще обладала некоторым даром нагонять на меня панику. Неужели такое может быть? Ну, чтобы Александр и Кадудаль действительно поехали в Париж, имея в виду лишь подобную рискованную миссию - переубедить Бонапарта? Как же это будет выглядеть?
        Моя переписка с Талейраном была составлена в таком ключе, что нынешняя власть вправе была предполагать: если герцог дю Шатлэ прибудет в Париж, он будет готов выслушать предложения первого консула и, возможно, принять их. Именно для этого ему был послан пропуск и обязательство сохранить ему жизнь и свободу. И что же? Александр, войдя к Бонапарту, примется не слушать последнего, а высказывать свои пожелания? Настаивать на своем? Убеждать правителя Франции в том, что власть следует передать Бурбонам?
        Я не знала первого консула лично, видела его лишь мельком - несколько раз в 1798 году на приемах, но у меня сложилось впечатление, что это человек, не отличающийся великодушием и мягкостью. Он был угрюм, настойчив, неловок… Как резко на рауте у Талейрана он оборвал мадам де Сталь, когда та попыталась было задавать ему нескромные вопросы! Кроме того, ему явно не чужды решительность и вспыльчивость. Что же он почувствует, если переговоры с роялистами приобретут такой обескураживающий для него поворот? Он сочтет себя по меньшей мере одураченным. И как поступит? Судьба расстрелянного графа де Фротте не оставляла сомнений по этому поводу.
        Я даже вскинулась вся на постели, объятая страхом. Ни о каком сне и речи не было. Проклиная старуху на чем свет стоит (ведь она могла и ошибаться, не правда ли?), я тем не менее не в силах была больше оставаться в неведении. Была ночь на 15 марта. Я чувствовала себя вполне оправившейся после родов и не желала больше мучиться неизвестностью. Александр уехал 10 дней назад и уже давно прибыл в Париж. Первый консул явно не стал бы терзать роялистов ожиданием приема, так что встреча в Тюильри, должно быть, уже состоялась. Возможно, Александр прощен и назначен в действующую армию - для борьбы с внешним врагом, разумеется. Но, возможно, он арестован. Или…
        - Господи, жив ли он? - прошептала я одними губами. - «Мужчина должен быть готов умереть за то, что ему дорого» - это ведь он говорил?
        Не размышляя более ни секунды, я тряхнула веревку звонка. Была поздняя ночь, и ни одна из служанок, как на грех, не являлась.
        Не в силах ждать, я сама пошла в боковую комнату, растолкала спящую там служанку.
        - Ноэль, ступайте, разбудите Брике. Пусть будет готов, мы выезжаем на рассвете.
        - А кто еще едет, мадам? - спросила девушка сонно, протирая глаза.
        - Поедете вы. И Адриенна. Ну же, поторопитесь!
        Ничего толком не понимая, она накинула юбку и, как была, в ночной кофте поплелась вниз искать Брике. Проводив ее взглядом, я принялась тревожить Маргариту.
        - Что такое, милочка? Неужели случилось что-то?
        - Нет. Слава Богу, ничего. Надо собрать вещи.
        Она села на постели, седые распущенные волосы упали ей на плечи, взгляд был удивленный.
        - Я уезжаю, Маргарита. Уезжаю в Париж.
        Она не возражала.
        Ранним-ранним утром, когда еще было темно, а Белые Липы целиком затянул непроглядный белый туман, я перецеловала спящих детей и спустилась в вестибюль. Во дворе была уже готова карета. Невыспавшиеся служанки выносили последний багаж Брике закреплял его ремнями на задней стенке экипажа. За мной, спотыкаясь и кутаясь в шаль, брела Аврора. Она услышала поутру шум сборов и, проснувшись, вышла меня проводить.
        - Не жалей, что не едешь, дорогая, - сказала я на прощание. - Знаю, тебе хотелось бы увидеть Париж, но…
        Авроре нездоровилось в последнее время. Вот уже с неделю она была бледная, вялая, какая-то обессиленная, и жаловалась на утомление. Это было неудивительно - после такой-то встряски, которую пережило поместье и все мы! А до этого ее сердечко получило такую рану от Буагарди… И разве не разочаровалась она в Поле Алэне, этом идиоте, которого так и не нашли синие и который, по сути, виновен в разгроме дворца? Списывая ее плохое самочувствие именно на разочарование в своем, с позволения сказать, женихе, и тоску по Буагарди, я не очень тревожилась.
        - Не беспокойся, мама. Я прекрасно знаю, что ты едешь в Париж не развлекаться, и балов там не будет.
        - Моя ты умная девочка, - сказала я, и мы обе рассмеялись обнявшись. - Надеюсь, на твой век еще хватит балов! Ты так юна, дорогая.
        - О, я не переживаю по поводу балов. Едь и не волнуйся, - сказала она. - Я присмотрю за детьми.
        - Пожалуйста, не дай им слишком переживать в мое отсутствие. Но и себя береги. Ты мне очень дорога, милая.
        Она рывком прижала мою руку в щеке, повернув ее, поцеловала тыльную сторону ладони, и в ее огромных фиалковых глазах блеснули слезы.
        - Мама! Да хранит тебя Бог. Прости меня, пожалуйста, за все проблемы, которые я тебе доставила!
        Ее неожиданные слезы показались мне странными, потому что я не могла отнести их на счет предстоящей разлуки.
        - Аврора, что ты говоришь? Я не вижу никакой твоей вины в том, что случилось.
        - Все равно, все равно… - прошептала она мучительно. - Мне кажется… я порой была так неблагодарна!
        Сердце у меня пропустило один удар. Подавшись вперед, я обняла ее, чувствуя внезапно накатившую тревогу. Что с ней? Не скрывает ли она чего? У меня возникло сильное желание взять ее с собой. Действительно, почему она остается? Ее нездоровье не так велико, чтобы она не могла ехать. В Париже она хоть немного отвлечется от случившегося. Может быть, даже повстречает человека, который разбудит ее сердце, вызовет женский интерес и заслонит образ этого проклятого Поля Алэна. Дурацкую помолвку, заключенную в январе, нетрудно будет разорвать, не говоря уж о свадьбе, которую планировали на апрель… Как бы там ни было, любое путешествие - это шанс изменить свою жизнь, увидеть что-то новое. К чему такой красавице прозябать в глуши?
        - Мадам, так мы едем или нет? - окликнул меня Брике. - Ласточки носятся низко над землей, должно быть, будет дождь. Хотелось бы хоть часть пути проехать по сухой дороге…
        Аврора мягко высвободилась.
        - Едь, дорогая мама. Мне лучше остаться.
        Я подавила вздох, сказав себе, что не стоит поддаваться беспочвенной тревоге. Для меня в данный момент нет ничего важнее судьбы Александра. И он, пожалуй, единственный, кому действительно грозит опасность.
        Брике помог мне подняться в экипаж, и наши с Авророй руки, задрожав, разомкнулись. Копыта лошадей зацокали по подъездной аллее. Припав к стеклу окошка, я долго махала Авроре рукой, и глаза мне застилали слезы. Ее хрупкая фигурка, закутанная в большую кашемировую шаль, казалась все более тонкой, зыбкой, пока окончательно не растаяла во мгле.
        Я не знала тогда, что покидаю Белые Липы на несколько долгих лет.
        
        ВНИМАНИЕ!
        ТЕКСТ ПРЕДНАЗНАЧЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ.
        ПОСЛЕ ОЗНАКОМЛЕНИЯ С СОДЕРЖАНИЕМ ДАННОЙ КНИГИ ВАМ СЛЕДУЕТ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ЕЕ УДАЛИТЬ. СОХРАНЯЯ ДАННЫЙ ТЕКСТ ВЫ НЕСЕТЕ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВОМ. ЛЮБОЕ КОММЕРЧЕСКОЕ И ИНОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ КРОМЕ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНО. ПУБЛИКАЦИЯ ДАННЫХ МАТЕРИАЛОВ НЕ ПРЕСЛЕДУЕТ ЗА СОБОЙ НИКАКОЙ КОММЕРЧЕСКОЙ ВЫГОДЫ. ЭТА КНИГА СПОСОБСТВУЕТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОМУ РОСТУ ЧИТАТЕЛЕЙ И ЯВЛЯЕТСЯ РЕКЛАМОЙ БУМАЖНЫХ ИЗДАНИЙ.
        ВСЕ ПРАВА НА ИСХОДНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ПРИНАДЛЕЖАТ СООТВЕТСТВУЮЩИМ ОРГАНИЗАЦИЯМ И ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ.