Становясь Лейдой Мишель Грирсон
        Увлекательный дебютный роман канадской писательницы в фантастическом оформлении Inspiria и блестящем переводе Татьяны Покидаевой (переводчицы «Жженого сахара» и «Милосердных»), основанный на кельтском и скандинавском фольклоре, окунет вас в мир человеческих чувств, неизменно терзающих всех людей с самого начала времен.
        Норвегия, 19-й век. Питер, моряк, спасает девушку после кораблекрушения и влюбляется. Маева не такая, как обычные люди, и Питер знает это, когда делает ей предложение. Он ослеплен любовью и надеется, что Маева впишется в его мир, где половина людей молится христианскому богу, а вторая половина - втайне поклоняются Одину и Скульду. Он предпочитает не замечать перемен, которые происходят с женой, ее желание вернуться домой. Ровно как и необычных особенностей дочери, которые с каждым днем проявляются все отчетливее. Но Маеву зовет море и тот, кто много лет мечтает с ней воссоединиться, а их дочь Лейда может однажды последовать за ней…
        Как далеко может зайти человек, желая удержать рядом своих любимых, и на что готова пойти женщина, которая отчаянно хочет спасти свою дочь и вернуться домой?
        «Многогранный, многослойный роман, в котором разные голоса и времена и измерения сплетаются в единую нить». - Historical Novel Society
        Мишель Грирсон
        Становясь Лейдой
        Посвящается Анне; пусть ты найдешь все потерянные и украденные кусочки
        Michelle Grierson
        BECOMING LEIDAH
        
        
        Первая нить
        Шторм был подарком от норн, но человек об этом не знал.
        Ветер, дующий с запада - трепет дыхания трех сестер, прядущих нити судьбы, - гнал волну за волной. Уносил промысловую лодку прочь от всякой надежды на твердую землю. Сбившись с курса на фьорды у дома, судно вертелось волчком в непрестанном бурлении океана. Незыблемое побережье Норвегии потерялось в зловещих линиях шквала, расчертивших все небо, налившееся чернотой. Голод моря зиял, как разверстая пасть. Человек понимал: это конец.
        Он крикнул напарнику, чтобы тот развернул судно п? ветру. Но взметнувшиеся перекрестные волны - кошмар всех матросов и рыбаков - прокатились по палубе и отбросили его к борту. Яростной вспышкой сверкнула молния и вонзилась в бушующий океан, подняв две массивные стены воды по обеим сторонам лодки. Побелевшими от напряжения пальцами два рыбака вцепились в бортовой леер. В свободном падении тяжелое судно сделалось невесомым. Руки разжались, и человека подбросило в воздух. Траулер тяжело рухнул в долину между ярящимися волнами. С оглушительным ревом голодного зверя море обрушилось на добычу. Ударившись о накренившуюся палубу, человек начал соскальзывать в бурлящий холод.
        Он пытался за что-то ухватиться, но тщетно. Боги распорядились по-своему. Тяжесть воды утянула его в глубину, словно к ногам был привязан якорь. Он задерживал дыхание, сколько мог, но страх обернулся слепящей паникой. Человек судорожно забился в толще воды, борясь с чудовищной силой, тянущей его вниз. Море жадно глотало его отчаянные молитвы.
        Однако боги в тот день оказались весьма переменчивы; вода закружила его обмякшее, вялое тело и вытолкнула на поверхность. Море выплюнуло его, как кусок тухлого мяса.
        Его выбросило на какой-то берег, и он долго лежал без сознания на мелководье, кверху брюхом. Совсем один. Холодный прибой омывал его ноги, но он не чувствовал прикосновения этих мокрых ледяных пальцев. Когда начался прилив, волны перевернули его на бок, наполнили рот солью. Кашляя и отплевываясь, он кое-как поднялся на четвереньки. Его вырвало горькой водой, а потом еще раз. Он выполз из волн и упал на песок.
        Голос вырвал его из сна. Женщина пела песню на неизвестном ему языке, протяжном и мелодичном. Эти звуки, исполненные печали, почему-то пробуждали неясную тоску по далеким, неведомым странам и прекрасной, манящей любви, голос как будто ласкал его кожу. Он подумал: Я сплю? Это сон? Он открыл глаза, и свет на мгновение его ослепил. Серебристо-белые отблески - словно стайка бабочек, трепещущих в воздухе на рассвете, - привели его в чувство. Над ним высилось ясное синее небо. Где я?
        Его мутило, он был весь разбит, как после ночи неумеренных возлияний. Он попытался припомнить, как здесь оказался - на морском берегу где-то на краю света, как ему представлялось, - но таинственный голос не давал ему сосредоточиться. Песня разливалась в пространстве, омывала его и захлестывала с головой, даже не замечая его присутствия, ветром летела над влажным песком и плескалась в волнах прибоя, в хлопьях белой жемчужной пены. Лихорадочно шаря глазами по пляжу, он почти ждал, что сейчас из песчаных дюн выйдет какое-то нездешнее существо. Он слышал о них: полуженщины-полуптицы, чьи сладкозвучные песни завораживают моряков и манят к смерти, соблазняя их выбрать холодную водяную могилу вместо пустой и унылой жизни в неизбывной тоске по чарующим голосам дочерей моря.
        Никто не вышел из дюн. Никакая морская дева не шла по волнам, маня его в воду. Ее присутствие проявилось посредством вкуса, внезапно взорвавшегося во рту. Сладость с привкусом соли - не морской соли, а пряного сока ягод - забродивших и теплых, мягких и влажных. Морошки? Да, может быть. Но он не был уверен. Однако вкус ощущался настолько явственно, что он невольно прижал руку ко рту, провел языком по зубам.
        И тогда он увидел ее. Она сидела на прибрежном камне, сама словно остров на отмели. Сквозь покрывало, сплетенное из рыжих водорослей, смутно виднелась молочно-белая кожа. Он даже не сразу сообразил, что это были не водоросли, а волосы, такие длинные и густые, что они покрывали ее целиком, оставляя на виду лишь босые ступни.
        Он не шевелился. Она продолжала петь, опустив руки в воду. Вынимая из моря ракушки, камушки и веточки водорослей, она раскладывала их на камне. Тут же, на камне, лежала ее одежда. Должно быть, сушилась, подумал он.
        Он бесшумно поднялся на ноги и неуверенно шагнул вперед.
        Она медленно обернулась, словно почувствовав его присутствие; он бросился к ней.
        Последняя нота ее оборвавшейся песни разнеслась эхом по ветру. Он крепко вцепился в ее плотный серый плащ.

* * *
        Помощь пришла еще до того, как солнце поднялось к зениту. Через считаные минуты после того, как ее руки подняли его из воды, как его руки сомкнулись в объятиях. Она приняла его без единого слова, ее песня растаяла в плеске прибоя. Она безмолвно легла на спину, ее волосы разметались и свесились по краям камня. Сложенный ею узор из ракушек и других даров моря раскрошился на острые кусочки под их телами.
        Ее тело открылось ему навстречу, как белый цветок в пряно-сладкой росе, и приняло его так легко и так нежно. Там, на отмели на краю света, среди невидимых морских созданий, он шептал имена богов, зарывшись лицом в ее медные волосы. Волны качали его и подталкивали еще ближе и ближе к ней, и каждый толчок связывал их еще крепче. Кусочки разрушенного узора ушли в глубину и затерялись в волнах.
        Что было
        Повитуха вытащила из нее крохотное синеватое тельце.
        Дитя, идеально вместившееся в старческую ладонь, билось, как рыбка, но не издавало ни звука. Молотило крошечными ручонками, тянуло их вверх, в большой мир; кожистые перепонки между пальчиками на руках и ногах казались прозрачными в свете масляной лампы.
        - Ох… Gud i himmelen…[1 - Боже на небесах (норв.).] дитя-то в «рубашке».
        Старуха шумно втянула воздух и приподняла ребенка на вытянутой руке, чтобы мать поглядела на свое дитя. По ногам Маевы, обмякшей на родильном стуле, прошла крупная дрожь. Ей хотелось прилечь, но повитуха заставила ее смотреть. Дитя, отливающее синевой, корчилось у нее на руках. Сморщенное личико было скрыто под второй кожей, неразорвавшейся оболочкой.
        - Стало быть, о тебе говорят правду, - сказала старуха Маеве. - Благодари Бога, что ты замужем за рыбаком, jente[2 - Девочка (норв.).]. - Покачав головой, она положила новорожденное дитя на край кровати и принялась растирать его, чтобы согреть. Пуповина между матерью и ребенком все еще подрагивала и пульсировала.
        Жена рыбака неуклюже перевалилась на соломенный матрас. Она знала это поверье - «рубашка» считается оберегом, который не даст моряку утонуть, - но оно ее не утешало. Рождение ребенка столь странной наружности наверняка будет принято за дурной знак. Особенно в Оркене, глухой рыбацкой деревне.
        Маева заранее знала, что должно произойти, и теперь все ее страхи лежали рядом, воплощенные в этом ребенке. Она дышала запахом собственных внутренностей: кровь, испражнения, рвота. Запахом женского тела, густым и землистым. Аромат можжевеловых веток, горящих в камине, чтобы отвадить злых духов, не заглушал идущего от нее смрада. Внезапно все тело скрутило судорогой. Корчась от боли, Маева перевернулась на спину.
        У меня будет двойня?
        Повитуха деловито цокнула языком и положила ребенка Маеве на грудь. Накрыла его чистой тряпицей размером не больше кухонного полотенца.
        Пока старуха возилась с трепыхающимся ребенком, Маева чувствовала, как внизу живота что-то тянет и дергает, пуповина - толстая, как канат, - продолжала пульсировать. Приподняв голову, Маева посмотрела на эту крошечную зверюшку. Ее руки двигались медленно, как в толще воды. Словно преодолевая некое невидимое сопротивление. Руки замерли в нескольких дюймах от тельца ребенка, нерешительные, неуверенные. Скованные страхом.
        Ты будешь жить?
        Хельга вытерла руки о передник, напевая ребенку древнюю норвежскую колыбельную. Простенькая мелодия успокоила и Маеву. Она положила руки на раздутый живот, так и не прикоснувшись к младенцу. Вымазанной в крови рукой повитуха взяла нож, а другой приподняла головку ребенка. Ее узловатые пальцы сработали ловко и споро: два быстрых взмаха ножа, и личико новорожденного освободилось от оболочки.
        Крошечные ноздри раздулись, наполнившись воздухом.
        Хвала богам. Маева выдохнула, даже не осознавая, что до этого не дышала.
        Хельга выгнула бровь:
        - Правильно. Дышите. Вы обе.
        Она дождалась, когда пуповина перестанет пульсировать, и перерезала ее одним быстрым движением. Дитя окончательно отделилось от матери.
        Маева с удивлением поняла, что не чувствует вообще ничего. Мост, соединявший две жизни, внезапно сделался лишним, ненужным. Ребенок, теперь совершенно отдельное существо, перестал быть частичкой ее самой.
        Хельга отодвинула в сторону родильный стул и переложила дитя в колыбель.
        На Маеву накатила волна тошноты. Она закрыла глаза. Попыталась не шевелиться. Ощутила, как две руки нажимают ей на живот, как повитуха давит на нее всем своим весом. Ее утроба отозвалась протестующей болью. Маева поморщилась, застонала и в панике распахнула глаза. Сейчас я умру? Старуха давила резкими рывками, и это было невыносимо. Под конец повитуха навалилась так сильно, что ее ноги на миг оторвались от пола. Все внутри содрогнулось, и что-то вязкое, скользкое, плотное выплеснулось наружу. Послед вышел, и боль наконец отпустила.
        Это были долгие, трудные роды. Первые схватки, когда Маева упала от боли, случились неделю назад; два дня назад она отправила мужа в горную хижину на перевале, чтобы он позвал Хельгу Тормундсдоттер. Когда старуха пришла под покровом ночи, Маева стонала, обливаясь потом, и сыпала проклятиями. В эти мгновения сумерки, как облако пыли, опустились на двух изможденных женщин. Вечер был тихим, ветер унялся, превратившись в едва слышный шепот в траве вокруг дома. Лишь волчий вой вдалеке иногда дрожал эхом в долине под горой. На фоне высокого неба, залитого светом северного сияния, Оркенская гора являла собой зрелище поистине впечатляющее. Устрашающий великан. Но сейчас эта глыба из камня как будто спала. Невинная, как младенец.
        Хельга указала на окно:
        - Рановато еще для такого свечения над фьордом.
        Маева не сказала ни слова, но она знала, о чем тревожится старая повитуха. Почти слышала ее мысли. Небесные плясуны: призраки мертвых. Пришли по души живых.
        Старуха что-то тихонечко напевала себе под нос, не обращая внимания на волчий вой, доносившийся снаружи, но от этих жутких звуков волоски на затылке Маевы вставали дыбом, ее била дрожь. Хельга прибавила света в масляной лампе. Наклонилась поближе, пристально изучая плаценту между ног новоиспеченной матери.
        Маева приподняла голову, чтобы посмотреть, что там такое. Кровь и слизь. Сгусток плоти, но все же не второй ребенок. Takk[3 - Спасибо (норв.).], Фрейя. Она вновь уронила голову на матрас.
        Хельга шумно принюхалась и кивнула:
        - Хороший, здоровый послед.
        Не сегодня, небесные плясуны. Маева мысленно вознесла благодарственную молитву, ее тревога слегка улеглась.
        Она наблюдала со сдержанным любопытством, как повитуха собирает в ведро все, что вытолкнуло из себя ее тело, и осеняет ведро крестным знамением. При этом Хельга что-то пробормотала себе под нос, и Маева призадумалась. Ты тоже боишься меня, как все остальные в этой деревне?
        - Послед можно закопать в землю… или сжечь. Или сварить из него похлебку. Или высушить и смолоть в порошок для заварки. Тебе будет полезно.
        Маева покачала головой, не в силах скрыть отвращения.
        Старуха пожала плечами и вновь занялась ребенком. Осмотрела со всех сторон, долго разглядывала перепонки, раздвигая крошечные пальчики. Хорошенько растерла младенцу ручки и ножки, чтобы разогнать кровь, но синева не сошла. Повитуха нахмурилась. Маева молча смотрела, как Хельга щипает за перепонки. Сначала пальцами, потом ногтями. Ребенок не издал ни звука. Кажется, ему было не больно. Он поднял крошечную синюю ножку, будто красуясь перед старухой, и растопырил перепончатые пальчики, круглые, как обкатанные морем камешки. Хельга улыбнулась, но Маева заметила, что улыбка далась ей с трудом. Младенец с довольным видом закрыл глаза. Не спросив разрешения - даже не взглянув на мать ребенка, - Хельга вынула из кармана передника ножницы, крепко зажала крошечную ножку в одной руке и принялась аккуратно срезать перепонки.
        Маева вся напряглась, но не стала мешать. Может быть, если срезать их сразу…
        Младенец зевнул.
        - Стало быть, вот такое вхождение в мир, - задумчиво проговорила Хельга, обращаясь к младенцу, словно тот понимал каждое слово. Он протянул к ней крошечные ручонки.
        Маеве на глаза навернулись слезы. На много недель раньше срока, перепонки на пальцах, руки синие по локоть, ноги синие по колено, в оболочке из кожи…
        - И почти ни единого звука. Даже когда тебя режут. - Срезав последнюю перепонку, Хельга убрала ножницы в карман. - Тишайшее дитя. Благодари Бога за эту малую милость. - Она опять положила младенца Маеве на грудь, укрыла обоих теплым одеялом, тут же откинула его нижнюю половину и раздвинула Маеве ноги.
        Маева стойко терпела, пока пальцы старухи обстоятельно шарили в ее теле. Кажется, из нее вытекло еще немного крови. Она свесилась с кровати над ведром, уже наполовину заполненным рвотой, и закрыла глаза. Даже страшно представить, чем чревато рождение такого ребенка… Она знала, что скажут в деревне. Ее и так-то винят во всех смертных грехах, и рожденное ею дитя станет живым подтверждением их правоты. Здешние женщины невзлюбили Маеву сразу, едва она появилась здесь в прошлом году. Кажется, их молитвы все-таки были услышаны. Маева открыла глаза и посмотрела на крошечного синерукого младенца. Что теперь остановит злые языки?
        Может, ей стоило бы обвинить здешних кумушек, что они ее прокляли. Призвали колдовство, чтобы извести ребенка в ее утробе. Это объяснило бы все его странности. И это было бы справедливо. Маева почти улыбнулась, представив их потрясенные лица с чопорно поджатыми губами.
        Хельга налила в таз теплой воды, вымыла нож и ножницы.
        - У детей, рожденных в «рубашке», есть дар ясновидения. Им даются способности, что лежат за пределами этого мира. - Старуха хмыкнула. - Что не есть хорошо в этой деревне. - Она убрала нож в карман. - Ты лапландка, девочка? Северянка? Я что-то такое видала в Финнмарке.
        Маева лишь покачала головой, стараясь не выдать себя. Нет, не лапландка. Не северянка. Я вообще не отсюда… Не проронив ни единого слова, она попыталась сесть на постели, неловко придерживая ребенка. Ее ноги были измазаны кровью, а чрево все еще сочилось горячей влагой творения.
        Хельга взяла чистую тряпицу и прижала к бедрам Маевы, чтобы унять кровь.
        - Посидишь на соломенной подушке дня три-четыре, от силы неделю. Если кровотечение усилится, выпей кружку горячего бренди с перцем. И сразу зови меня.
        Маева широко распахнула глаза.
        Хельга махнула рукой:
        - Не бойся, все хорошо. Ты не умрешь. И она не умрет. - Старуха подхватила ребенка на руки и приподняла повыше. Сейчас, со срезанными перепонками, дитя казалось почти нормальным. За исключением синевы на руках и ногах.
        - У тебя девочка.
        Маева моргнула сквозь слезы.
        - Ну полно, полно. Не время плакать… она голодная, ее надо кормить.
        Маева просто смотрела и не потянулась, чтобы взять малышку.
        Хельга вздохнула:
        - Все не так плохо, милая. «Рубашку» я заберу. Кто-то из рыбаков наверняка даст хорошую цену. Но твоя дочь… она только твоя.
        Намек был неявным, но Маева его уловила. Она нахмурила брови:
        - Я никогда бы…
        - Не волнуйся, я никому не скажу о ребенке. И вообще ничего никому не скажу. Меня здесь не было вовсе.
        Маева снова расплакалась, на этот раз от благодарности.
        - За малышку не бойся. Она абсолютно здорова, несмотря на ее крошечные размеры. Несмотря…
        Старуха умолкла, не договорив, но все было ясно и так.
        - Назад пути нет. Роды - только начало… так заповедовал Бог. Чтобы подготовить нас, женщин, к настоящей работе.
        Как бы в подтверждение ее слов левую грудь Маевы пронзила острая боль. Малышка беспокойно загукала. Маеве хотелось уснуть, хоть на миг. Она закрыла глаза и почувствовала, как старуха возится с пуговицами на ее ночной рубашке. Она чуть сдвинулась на подушке, чтобы Хельге было удобнее их расстегнуть. Распухшая грудь вывалилась наружу, и малышка жадно вцепилась губами в сосок. Всплеск тянущей боли, и сразу за нею - приятное облегчение. Странное, обескураживающее сочетание. Маева открыла глаза.
        Повитуха хихикнула:
        - Ну вот, уже добрый знак.
        Маева все же заставила себя улыбнуться. Пододвинула руку поближе к крошечной головке своей новорожденной дочки. У нее были мягкие, белые, пушистые волосенки. Как пушок на тельце утенка.
        - Можешь обнять ее крепче. Грудь она не отпустит. Она настоящий боец.
        Маева затаила дыхание и осторожно обняла малышку одной рукой. Крошечная синяя ручонка взметнулась вверх и легла Маеве на грудь. Маева легонько вздрогнула.
        Старуха, кажется, этого не заметила.
        - Что сказать твоему мужу?
        Маева задумалась:
        - Скажите, что у него дочка. - Она помедлила и добавила со значением: - И ничего больше.
        Повитуха кивнула:
        - Следи за кровотечением. Пей отвар из тысячелистника, делай ванночки из него же. Если молока будет мало, пей темный эль. Ее руки и ноги… - Она пожала плечами. - Я сделала все, что могла. Перепонки могут отрасти снова. Кожу, наверное, надо разогревать. Хорошенько ее растирай и молись, чтобы синева поблекла, jente.
        Маева кивнула, зная, что синева не поблекнет. Как скрыть от мира такой очевидный изъян?
        Хельга подхватила родильный стул и ворох залитых кровью простыней.
        - Будешь делать похлебку? - Она указала кивком на плаценту. - Матерям после родов полезно. Укрепляет здоровье, отгоняет недуги. Защищает от сглаза и зла.
        Маева судорожно сглотнула и покачала головой, борясь с новым приступом тошноты:
        - Но… «рубашку» оставьте мне.
        Старуха хмыкнула - то ли неодобрительно, то ли похвально, Маева так и не поняла - и бросила на кровать крошечный сверток из тонкой кожи.
        - Как скажешь.
        - Takk skal du ha[4 - Большое спасибо (норв.).], - тихо проговорила Маева. - Мой муж даст вам денег.
        Хельга снова хмыкнула и отмахнулась, но, перед тем как уйти, еще раз взглянула на новорожденную малышку.
        - Она будет жить, она сильная. Ты пока что ее никому не показывай, да? И пеленай потуже. Не забудь зашить в подол кусочек серебра, иголку или монету. Чтобы отвадить huldrefolk[5 - Скрытый народ - волшебные существа из исландского фольклора, всякая мелкая нечисть.]. - Старуха пристально посмотрела на Маеву.
        Маева моргнула, словно не поняла, о чем речь.
        Это слово она уже слышала раньше; так ее за глаза называли здешние церковные кумушки, шептавшиеся у нее за спиной в те редкие разы, когда она приходила на рынок. Полуженщина-полутролль. Подозрительно красивая девушка, прячущая под юбкой коровий хвост. Хотя после сегодняшней ночи повитуха уж точно не станет верить подобным слухам.
        - God natt[6 - Доброй ночи (норв.).], Маева Альдестад.
        Старуха вышла за дверь и побрела вниз по лестнице, сгибаясь под тяжестью своих мешков.
        Маева затаила дыхание, прислушалась.
        Тихо-тихо, вполголоса, отцу передали известие о дочери.
        Волк
        Волк наблюдал, затаившись в высокой траве на опушке леса. Пристальный взгляд звериного глаза был прикован к полутемному дому.
        Он был рабом запаха крови. Этот запах принес ему ветер, заставил мчаться вперед, следуя знакам-подсказкам, своему волчьему чутью. По лесам и лугам, через реки и горы, временами по много дней кряду, он шел по следу. Он не спал и не ел. Все остальное уже не имело значения.
        Небо вспыхнуло зеленоватым свечением, свет изогнулся дугой, опустился к самому дому, окутал его водянистым мерцанием. Ветер пронесся по верхушкам деревьев, раздувая небесные юбки северного сияния. Верный знак, что ребенок родится сегодняшней ночью. Волк втянул носом воздух. Дом источал отличительный запах - аромат ее тела, не звериного, но не совсем человеческого. Запах моря. Внутри, в нижней комнате, человек нервно расхаживал из угла в угол, то и дело останавливаясь у окна. Его лицо, заросшее бородой, хмурилось от беспокойства.
        Муж. Слово всплыло откуда-то из глубин естества. Волк стиснул зубы.
        Хриплые вскрики и стоны, доносившиеся из дома, отзывались в нем дрожью, пробегающей по хребту. Или, может быть, это был призрачный след от руки, гладившей его по спине. Иногда он ее видел, пусть лишь мысленным взором, но все равно как наяву. Сегодня он ее слышал. Слышал зов, неотступный и смутный, словно пробившийся из-под воды.
        Он подобрался чуть ближе, жадно вдыхая каждую частичку терпкого, восхитительного аромата. Он ждал, когда человек - муж - откроет дверь или окно. Представлял, как он вломится в дом и вонзит острые зубы в горло этого мужа. Будет трясти его до тех пор, пока тот не истечет кровью. Пока не обмякнет, тихий и бездыханный. И тогда он заберет ребенка себе.
        Но он лишь встряхнулся. Он знал, что время еще не пришло. Знал, что ему надо ждать. Если он явится к ней сейчас, то все равно ничего не изменит. Есть правила, которые нельзя нарушать. Он прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что этот мир - как и любой другой мир - подчиняется правилам. Законы, определяющие бытие, едины для всех, а не только для смертных. Всегда и везде. Даже в снах. А бунтарствовать и противиться этим законам означает навлечь на себя тяжелые последствия.
        Дверь внезапно открылась. В ночь вышла старуха. Следуя волчьим инстинктам, он припал к земле, готовый наброситься на добычу. Старуха несла на себе густой запах Маевы, доносившийся из мешка у нее за плечом.
        Его кровь словно вскипела. Мышцы напряглись, рот переполнился слюной.
        Стоило ему изготовиться к прыжку, как из дома вырвался крик.
        Этот крик его остановил.
        Волчья пасть растянулась в почти человеческой улыбке. Он дождался, пока старуха не скроется в сумраке леса.
        А потом издал громкий ответный вой, так чтобы его непременно услышали и мать, и дитя.
        Что было
        Она слышала, как повитуха велела Питеру подождать: матерь и дитя нуждаются в отдыхе и им надо немного побыть вдвоем. Потом дверь открылась и сразу захлопнулась, но холодный сквозняк все же проник в теплый дом и добрался даже до верха.
        Малышка вся напряглась, задрожала под дуновением холода. Тихонько захныкала.
        Времени было всего ничего. Маева знала своего мужа, долго ждать он не станет. Уже скоро придет заявить свое право и на ребенка, и на жену. Хотя Маева не стала бы его осуждать. Она почти целый месяц пролежала в постели, периодически у нее открывалось кровотечение. Питер тревожился, не давал ей вставать и даже грозился привести врача. Но Маева знала, что вызов врача лишь подогреет городские сплетни, и ей не хотелось давать местным кумушкам лишний повод для подозрений.
        Повитуха пришла к ней тайком, под ущербной луной. Пришла пешком, вслед за лошадью Питера. Благоразумно держась на почтительном расстоянии. Тень, никем не замеченная в ночи. Для Хельги Тормундсдоттер, деревенской klok kvinne[7 - Мудрая женщина, знахарка (норв.).], неофициальной оркенской целительницы, скрытность и осторожность уже давно стали второй натурой. Отвергаемая церковью и порицаемая благонравной общественностью, она продолжала практиковать втайне. Наверное, во всей деревне не нашлось бы такого дома, где Хельга не побывала бы хоть однажды. Она знала каждый чердак, каждый земляной погреб. Каждую кладовую и каждый чулан. Вот так, скрытно и незаметно, она выполняла свою работу, прямо под носом у тех, кто ее осуждал. Потому что у всякой служанки и госпожи, у всякой мужниной жены и вдовы есть свой секрет, о котором не стоит рассказывать никому, - секрет, так или иначе сопряженный с Хельгиными снадобьями и умениями. А уж Хельга Тормундсдоттер умела хранить секреты, о чем знали все, кто хоть раз обращался к ее услугам, как объяснил Маеве Питер. Собственно, эти слова и убедили Маеву, что она может
довериться старой знахарке. Хотя та нигде не училась своему ремеслу и не имела специального разрешения на врачебную практику.
        Крошечный ротик малышки намертво присосался к Маевиной груди, упорно выдавливая молоко. Маева ошеломленно глядела на свое новорожденное дитя. Ее рука почти полностью покрывала крохотное тельце. Ее дочь сосала молоко с таким жадным усердием, что это зрелище и завораживало, и пугало - Маева словно и не понимала, кто она, эта малютка, одновременно знакомая и чужая в ее неуемном животном голоде. С ее появлением жизнь самой Маевы так внезапно переменилась.
        А твоя жизнь, любимый?
        Вопрос сам собою возник в голове, непрошеный и нежданный.
        На мгновение она дала себе волю подумать о нем. Будто он здесь, совсем рядом, его дыхание обжигает ей щеку, пальцы запутались в ее волосах… Малышка расплакалась, отпустив грудь. Интуитивно Маева принялась укачивать дочь на руках, чтобы ее успокоить. Потыкавшись личиком в материнскую грудь, малютка затихла. Маева перевернулась на бок, бережно обняла дочь, как бы укрыла ее рукой - пусть будет поближе, так лучше и безопаснее, - и закрыла глаза.
        Хоть немного поспать…
        «Рубашка». Маева заставила себя проснуться. Еще чуть сочившийся кровью, лоскут тонкой полупрозрачной кожи лежал на кровати, поблескивая в свете свечей. Она завороженно провела пальцем по паутинке из вен, расходящихся, точно ветви миниатюрного деревца. В пузыре еще бился слабенький пульс, и с каждым ударом цвет веточек-вен чуть менялся: отливал то лиловым, то розовым, то почти синим. Сколько же тайн и чудес скрыто в простом клочке кожи.
        Впрочем, Маеву вовсе не удивило, что ее дочь родилась в «рубашке»; она сама родилась под покровом.
        Она прошептала на ухо малышке:
        - Не бойся, так и должно быть… Так наше племя приходит в мир.
        Она снова потрогала тонкую мягкую кожицу пузыря и приподняла к свету крошечную ручку дочери. Рассмотрела остатки срезанных перепонок, таких же тонких, почти прозрачных, налитых нездешним свечением.
        Выбора у нее нет; пузырь надо спрятать.
        Маева бережно переложила малышку с груди на кровать. После кормления из груди до сих пор капало молоко. Маева знала, что надо поторопиться. Один взмах швейных ножниц - и «рубашка» разрезана пополам. Каждую половинку - еще пополам, и еще, и еще, пока на кровати не собралась кучка мелких кусочков, каждый не больше большого пальца. Она наблюдала, как угасает биение пульса, как розоватая кожа становится белой, почти бесцветной. И вот не осталось уже ничего, кроме тоненьких треугольных лоскутиков мертвой кожи.
        Питер вошел, едва Маева успела убрать под кровать кучку обрезков.
        Она даже смогла улыбнуться, еле держась на ногах, по которым текли струйки крови.
        Она указала рукой на малышку. Та тихонько захныкала, как по команде.
        Новоиспеченный отец бросился к дочери, уже оглушенный любовью.
        Что есть
        Хорошо быть такой маленькой: можно спрятаться у всех на виду и никто меня не найдет.
        Плохо быть такой маленькой: можно спрятаться у всех на виду и никто меня не найдет.
        Я пряталась в день своего рождения. Девочка-призрак, я лежала, свернувшись калачиком рядом с мамой, пока она тужилась, выдавливая из себя мое младенческое тельце. Звучит будто выдумка, да. Но я помню каждое мгновение. Я пребывала в двух местах одновременно. Здесь и там. Помню, как я плыла в потоке ветра, вой одинокого волка, летящий среди деревьев, тянул меня то туда, то сюда, из дома и в дом, наружу из маминого большого живота и снова внутрь. Мама не знала. Она ослепла от страха и не видела ничего. Ее лицо было белее луны. Ее рыжие волосы потемнели, намокли от пота, стали как реки, струившиеся у нее по спине. Я убрала влажные волосы с ее лица, положила призрачную ладонь ей на лоб, чтобы ее успокоить. Ее лоб был горячим и влажным, и она вся дрожала, как кролик. Я шептала ей на ухо ласковые слова, когда старуха схватила меня за младенческую головку и вытащила наружу. Она тоже не видела ту, другую меня - никто не знал и не ведал, что я была призраком в этой комнате.
        Но я знаю, как это было. Я помню, как родилась. Как рождалась.
        - Хватит выдумывать, Лейда. Не говори ерунды. Иди кормить кур. - Мама качает головой. Ставит корзину с бельем на землю.
        Я щурюсь на летнее солнце:
        - Будет дождь.
        Мама щурится на меня:
        - Да неужели? Откуда бы взяться дождю, если на небе ни облачка?
        Я пожимаю плечами. Не говорю маме, что воздух грустит. Деревья тоже грустят. Солнцу грустно всегда, поэтому оно не задерживается на небе.
        Я не говорю маме, что сегодня ее постиранное белье высохнуть не успеет. Она все равно мне не поверит. Я зарываюсь босыми ногами в траву. Мама берет первую вещь из корзины. Резко встряхивает папины брюки. Я украдкой смотрю на нее, как бы и не смотрю вовсе. Тихонько грызу ноготь.
        - Я помню даже цвет одеяла, в которое ты меня завернула. Красное и все в заплатках. Как бы я это узнала, если бы меня там не было, мама?
        Она поднимает глаза к ясному синему небу. Машет рукой, отгоняя невидимую мошкару:
        - Конечно, ты там была. Иначе ты бы сейчас здесь не стояла. Но чтобы помнить день своего рождения прямо с младенчества… да еще пребывать в двух местах одновременно… это попросту невозможно. - Она вешает папины брюки на веревку, протянутую между двумя деревьями. Закрепляет прищепками. - Хотя история хорошая, я не спорю. - Она тянет меня за руку, чтобы я убрала пальцы изо рта. - А привычка плохая.
        Теперь я кусаю губу. Наблюдаю за гусеницей в траве. Шевелю пальцами на ноге, чувствую, как растягиваются перепонки.
        - Тогда откуда я знаю, как все было в тот день? Откуда я знаю о той старухе? - Я наклоняюсь над ползущей гусеницей, пододвигаю ногу чуть ближе к ней. - Иногда я ее вижу. Вижу, как она ходит, хотя у нее нет ступней. - Я умолкаю и думаю. - Она даже не ходит, эта старуха, а как бы плывет над землей. Она никогда не касается земли.
        Мама держит папину рубашку за рукава. Воротник свешивается вперед, словно кто-то невидимый склонил голову. Словно маму приглашает на танец человек, которого здесь нет.
        Я пытаюсь придумать, что еще можно сказать, чтобы ее убедить. Слова выходят такими тихими, что я сама едва слышу себя:
        - В ту ночь я сначала вообще ничего не видела. Мне что-то мешало, закрывало глаза. Старуха срезала то, что мешало. И тогда я все увидела.
        Мама встряхивает рубашку. Человек-невидимка уже исчез.
        - И я слышала волка… Слышала, как он выл.
        Мама трет лоб рукой. У нее, наверное, болит голова. Мне видны лишь ее губы, сжатые в тонкую линию.
        - Хватит. Выдумывать. Ерунду. - Она указывает на сарай: - Куры. Ждут.
        Я чуть вздрагиваю при каждом ее слове. Выпрямляюсь и иду в дом, нарочно топая по ступеням как можно громче. Мамин вытянутый палец и голодные куры мне не указ. Поднявшись на крыльцо, я себя чувствую выше ростом. Я говорю, обернувшись к маме:
        - Я знаю, мама. Я помню.
        Ее глаза превращаются в щелки.
        - И не говори мне, что я не знаю. - Я спешу открыть дверь, прежде чем мама скажет хоть слово. - Я помню ту ночь даже лучше, чем ты.
        Бах! Дверь захлопывается у меня за спиной.
        Я закрываю глаза и жду. Ничего не происходит, но я чувствую маму за дверью, чувствую ее звенящую злость.
        - Надо слушаться маму, Лей-ли. Ты же умница, да? - говорит папа.
        Он сидит у камина в кресле-качалке. Я подхожу, вся обиженная и злая, и он сажает меня к себе на колени. Качание кресла действует на меня успокаивающе, взад-вперед, взад-вперед.
        Когда злость проходит, я сую в рот большой палец и грызу ноготь, изо всех сил сдерживая слезы.
        Иногда я ее ненавижу.
        - Порой лучше держать язык за зубами, малышка, - говорит папа. - Молчание уберегает от многих бед.
        Он усмехается, его губы прячутся в черной взлохмаченной бороде. Одна бровь поднята, другая опущена. А потом, словно по волшебству, в его руке возникает игрушка.
        Я расплываюсь в улыбке. Это моя куколка - моя dukke[8 - Кукла (норв.).], - которую мама сделала для меня еще до того, как я родилась. Раньше у нее были волосы из красной пряжи и красивое платьице. Сейчас она голая и без лица. Я беру куколку, прижимаю ее к шее под подбородком. Потом легонько прикусываю перепонку у себя между пальцами.
        - Но ты же мне веришь, да, папа? Я там была, я все видела.
        Теперь у него подняты обе брови.
        - Конечно, дитя мое, ты там была. Этот день мы никогда не забудем. Его помнит даже ветер. Перед тем как ты родилась, он несколько дней завывал вокруг дома, а потом стих. - Папа щелкает пальцами и шепчет мне на ухо: - Помню, я вслушивался в тишину и думал: Наверняка это особенное дитя, если оно заставило замолчать даже ветер.
        Я хихикаю. Он улыбается и прижимает меня к себе. Я утыкаюсь лицом в его бороду и чувствую, что мне уже стало гораздо лучше. Он рассказывает, как ходил из угла в угол. Восемь шагов в одну сторону, по одному шагу на каждый месяц моего роста в мамином животе. Вот так он и ходил: пять, шесть, может быть, семь часов, - каждый шаг как молитва о моем благополучном рождении.
        - Я так тебя ждал, так хотел, чтобы ты появилась. Начал ждать еще прежде, чем ты выросла ростом с горошинку в мамином животе.
        Я прекращаю грызть палец:
        - Я никогда не была такой крошечной!
        - А вот и была! И я пел песни о море в мамин живот, придумывал рифмы на имена - Йенс для мальчика, Клара для девочки, - примерял их на язык и на разные голоса. Иногда колыбельные, иногда возмущенные окрики: «Йенс, ты уронил и разбил все яйца!», «Клара, как же ты умудрилась испачкать свое воскресное платье?!». Мама сердилась, говорила, что эти песни и голоса сводят ее с ума.
        Папины карие глаза сияют. Мы с ним глядим на огонь в очаге.
        Я хмурю лоб:
        - Но я не Клара и уж точно не Йенс.
        - Нет, jente. Ты Лейда. Моя Лей-ли.
        Я киваю, пряча довольную улыбку. Сажаю куколку к себе на колени и сжимаю папину руку.
        - Осторожнее, малышка. Папины старые пальцы иногда болят.
        Я отпускаю его руку.
        - Из-за всей той рыбы, которую ты наловил?
        Папа шевелит пальцами:
        - Да, из-за рыбы. И не забудем про морских чудовищ.
        Нам слышно, как мама поднимается на крыльцо. Папа перестает качаться.
        Я не спрашиваю, почему я не Клара, а Лейда. Я снова беру папу за руку, но уже осторожнее. Пальцы у него красные, распухшие. А у меня синие, тоненькие, как веточки. А перепонки почти прозрачные.
        Это точно не Кларины руки. И не Йенсовы тоже. Это Лейдины руки. Маленькие, некрасивые. Как мое имя, хотя папе я этого не говорю. Оно начинается мило и звонко, а кончается, будто глухой удар. Лей-да. Лейда, которой приходится прятать свои безобразные руки и ноги; Лейда, чья мама еженедельно срезает и убирает подальше всю жуть, вырастающую у нее между пальцами. Лейда, с которой когда-нибудь срежут все-все уродство, и от нее не останется ничего. Лишь неприглядные синие кости.
        - Почему у меня синие руки и ноги, папа?
        Он пересаживает меня на другое колено.
        - Потому что ты у нас особенная, малышка… Бог дарует особенным людям особые приметы.
        Я закатываю глаза:
        - А мама так не считает.
        Папа морщится:
        - Ох, Лей-ли, и ты так легко дашь себя обмануть? Мама тоже считает тебя особенной. Но она хочет, чтобы ты научилась всему, что умеют обыкновенные дети.
        Теперь уже я морщу нос:
        - Мыть посуду и готовить еду.
        Он смеется:
        - И кормить кур. А сегодня ты их еще не кормила?
        Я делаю вид, что не слышу вопроса:
        - Тогда почему мне нельзя ездить в город? Почему мне нельзя ходить в школу вместе с другими детьми?
        Нам слышно, как мама топает ногами на коврике у двери; слышно, как открывается дверь.
        - Твоя мама считает, что так будет лучше. - Папа целует меня в лоб и легонько подталкивает, чтобы я слезла с его колен. - Иди, малышка… собери яйца. А маме с папой надо поговорить, да?
        - Да. Только мне надо сначала надеть передник.
        Я мну dukke в руках. Папа подталкивает меня к лестнице. Я поднимаюсь, держа куклу под мышкой. Потихоньку сажусь у перил. Прижимаю колени к груди, сажаю на них свою куколку, прячу за ней лицо. Может, они меня и не заметят, да, dukke? Мое сердце бьется так громко, что папа наверняка слышит стук даже внизу. Я смотрю на него сверху, почти высунув голову между столбиками перил. Он встает с кресла. Стоит, подбоченясь. Я слышу, как хлопает дверь, как скрипит стул. Вижу, как папа подходит к камину. Берет кочергу.
        Мама спрашивает:
        - В чем дело?
        - Я говорил с пастором Кнудсеном. Вчера в деревне.
        Бельевая корзина падает на пол.
        - Вот как? О чем?
        Он медлит с ответом, а потом говорит:
        - О том, чтобы Лейда ходила в церковь.
        Мама резко оборачивается к нему. Ее длинная коса бьет ее по спине, точно плеть.
        - Однажды мы пробовали привести ее в церковь. Одного раза достаточно. Вряд ли кому-то из нас хочется повторения.
        - Но теперь она старше… и люди меняются, Мае.
        - Люди никогда не меняются. Если ты снова отправишь нашего ребенка в эту… в этот ад, ей будет плохо. Нам всем будем плохо - и виноват будешь ты. Ты готов с этим жить?
        - Церковь в Оркене уж точно не ад. Не богохульствуй, Мае.
        Мама смеется:
        - Чтобы совершить грех богохульства, надо быть верующей. - Она отбирает у папы кочергу, ворошит угли в камине. - Они едят людей заживо.
        Папа морщится.
        - Почему сейчас, Питер? Что произошло?
        - Прибыло рыболовецкое судно из Ставангера. Капитан нанимает матросов на зиму…
        - Никто не нанимает матросов зимой.
        - Он хорошо платит, Мае. Мне нужна эта работа.
        Мама прекращает ворошить угли.
        - Им нужно больше людей на шлюпки… Чтобы отслеживать косяки рыбы в местах нагула.
        Она оборачивается к нему, держа кочергу, будто меч. Но не говорит ни слова.
        - Им нужны люди, которые знают западное побережье и особенности здешней погоды… Ты сама знаешь, что на суда берут только христиан. - Папа отбирает у мамы кочергу и ставит ее у камина. - Так есть и так будет. По крайней мере, в наших краях. Люди молятся единому Богу и посещают воскресные службы в церкви, даже если в тайне от всех шепчут ветру имя Одина. И если мне хочется получить постоянную работу, я должен поступать так же.
        Мама обнимает себя.
        Папа кладет руки ей на плечи.
        - Нам нужны деньги. Нам надо чем-то кормить дочь зимой. Да и тебя тоже не помешало бы подкормить… иначе как ты родишь мне второго ребенка?
        Она отстраняется.
        - Маева, пойми. Мы ее прячем, мы прячем тебя, и это лишь подогревает сплетни. - Он привлекает ее к себе, приподнимает ей подбородок, чтобы видеть ее глаза.
        - Я пытаюсь ее защитить.
        - И я тоже. Но с ее рождения прошло целых семь лет. Я уверен, опасности больше нет. Уже пора, Мае… Пойми.
        Раскат грома заставляет нас всех вздрогнуть от неожиданности.
        Мама мчится к двери.
        - Белье намокнет!
        Я бегу к окну спальни, смотрю на них сверху. Они носятся по двору, срывают с веревки рубашки и простыни. Небеса проливаются ливнем, как только мама и папа подходят к крыльцу. Я слышу их смех. Дождь шуршит, словно шикает на всех нас и велит замолчать. Я отхожу от окна, прижимаю к груди свою куколку.
        Они не чувствуют грусти, разлитой в воздухе.
        Не ощущают опасности, что несется на крыльях ветра.
        Что было
        После шторма дождь лил много часов и наконец успокоился, превратился а легкую изморось, обернувшуюся туманом. Воздух был таким влажным, что, казалось, его можно пить. Ярость ветра угасла, море сделалось на удивление тихим. Словно и не случилось никакой беды.
        Светловолосый мужчина спрыгнул с палубы траулера на пирс. Схватил тяжелый канат, обвязал им швартовную тумбу. Второй мужчина - темноволосый и бородатый, тот, в чьи глаза избегала смотреть Маева, - коротко свистнул с кормы. Маева украдкой взглянула на его руки, ловко наматывавшие канат на крепежную скобу. Один виток, второй, третий, все туже и туже, пока судно почти не перестало качаться. У нее в голове вспыхнуло воспоминание, как эти руки сжимали ей бедра там, на острове… Она перегнулась через ограждение на борту, тошнота подступила к горлу. Глубоко вдохнув запах морской воды, Маева без сил опустилась на палубу и съежилась под одеялом, которое ей дал бородатый.
        Хотя ветер стих, в воздухе все равно ощущалось морозное дыхание близящейся зимы. Туман внезапно рассеялся, с неба посыпались белые невесомые хлопья. Первый снег. Под водой Маеве всегда было тепло, но здесь, в стылом воздухе, не защищенная родной стихией, он дрожала в ознобе. Она старалась не паниковать. Ее дыхание сделалось частым и хриплым. Мысли словно связались в запутанный тугой узел, и лишь одна была более-менее ясной: Как мне вернуться домой?
        Во всем виновата она сама. Сестры предупреждали, что нельзя так рисковать.
        Светловолосый крикнул с причала:
        - Все, привязана намертво. Takk.
        Маева понимала слова, но не понимала их смысл. О ком он сейчас говорил, о лодке или о ней самой?
        Бородатый вернулся к штурвалу и встал перед Маевой, подбоченясь. Сразу видно, что он был высокого мнения о себе и привык побеждать и покорять.
        - Это я должен благодарить тебя, друг. Без тебя я бы не спасся. - Он обращался к своему другу, но смотрел на Маеву, сжавшуюся под одеялом.
        Она смотрела на море. Искала знаки, обещавшие спасение ей самой. Может быть, сестры видели, что случилось. Может, они где-то рядом и выжидают удобного момента? Ее разум как будто разламывался по краям.
        Где ты, любимый, когда ты мне нужен больше всего?
        - Не хочу даже думать о том, что могло бы случиться, если бы я тебя не нашел. - Светловолосый поднялся обратно на траулер, его голос был очень серьезным. - Хотя ты все равно вернулся со знатным уловом.
        Двое мужчин стояли бок о бок, глядя на Маеву.
        Она ощущала в них что-то звериное, дикое. Она чуть отодвинулась, поплотнее закуталась в одеяло, подобрала под себя ноги. Сгорбилась, чтобы казаться меньше. Ей хотелось исчезнуть. Броситься в воду и плыть без оглядки. Но сейчас она слабая и уязвимая. На таком холоде ей далеко не уплыть.
        Она прислонилась головой к борту и ударилась обо что-то затылком.
        - Осторожнее, - крикнул светловолосый.
        Он протянул над ней руку. Вытянув шею, Маева уставилась на инструмент, который раньше видала только издалека. Инструмент из поучительных страшных историй, которыми сестры пугали ее, когда она была совсем маленькой. Охотничий молот на длинной ручке, затупленный с одной стороны, чтобы забить зверя насмерть. На другой стороне - острый крюк.
        Чтобы выпотрошить добычу, вспороть брюхо от горла до чресел.
        Ее дыхание сбилось. Мужчины этого не заметили.
        Светловолосый поскреб рыжеватую щетину у себя на подбородке и указал рукой на деревню на вершине холма:
        - Иннесборгу я сообщу сам. Но кто-то должен сказать жене. - Он помедлил и пробормотал: - То есть вдове.
        Бородатый стянул с головы вязаную рыбацкую шапку.
        - Я скажу сам. Будет не по-людски, если ей скажет кто-то другой. - Его голос дрогнул.
        Светловолосый молча кивнул.
        Маева старалась унять свой страх, сосредоточившись на разговоре мужчин. Она гадала, что было причиной гибели судна, с которого спасся один бородач: он вышел на промысел вместе с командой, несмотря на штормовой ветер?
        - Ну, давай, Ганс. Выскажи, что у тебя на уме. - Его глухой голос дрожал. - Ты меня предупреждал, я тебя не послушал. Антум погиб из-за моего упрямства. - Он надел шапку обратно и натянул ее низко на лоб.
        Ганс открыл рот, собираясь ответить, но не стал ничего говорить.
        Они оба смотрели на горизонт. Притихшие, погруженные в свои мысли.
        Маева воспользовалась представившейся возможностью и начала потихонечку отползать в сторону. Может быть, она сумеет сбежать, если не будет терять ни секунды; их горе станет залогом ее спасения. Она поднялась на ноги и сделала три быстрых шага по скользкой палубе, одной рукой придерживая одеяло, наброшенное на плечи. Вот оно, ее сокровище, - лежит под штурвалом. Она уже протянула свободную руку, уже приготовилась его схватить…
        Внезапно лицо чернобородого рыбака оказалось прямо перед ней, так близко, что его губы почти касались ее лба. Она быстро отдернула руку.
        Кажется, он не понял, что она собиралась сделать.
        - Ты, верно, замерзла. Ганс, надо бы раздобыть одежду для… для… Hva heter du?[9 - Как твое имя? (Норв.)] - спросил он.
        Ганс покачал головой:
        - Мы уже пытались с ней заговорить, Питер. Она явно нездешняя. И по-нашему не разумеет.
        Маева не стала его разубеждать.
        - Я все-таки попытаюсь еще разок, - сказал Питер. Он затолкал Маевино сокровище в рыбную бочку, потом обернулся к ней и схватил за плечо. Она отшатнулась, сбросив его руку. В его глазах отразилось обиженное удивление. Но она все равно на него не смотрела, ее взгляд впился в бочку у него за спиной.
        Он похлопал себя по груди.
        - Питер. Питер Альдестад. - Он легонько ткнул пальцем в Маеву и наставил его ей на сердце. - А ты?..
        Она промолчала. Не надо, чтобы он знал, что она понимает их речь. Ей почему-то казалось, что пока этим двоим неизвестно, как ее зовут, само это незнание удержит их на расстоянии. Питер повторил свое имя, снова хлопнув себя по груди. Маева смотрела на него совершенно пустыми глазами.
        Ганс указал на деревню:
        - Пойду сообщу магистрату и попробую раздобыть ей одежду. - Он покачал головой, глядя на Питера: - Удачи, друг. Похоже, она тебе не помешает.
        Питер кивнул и крикнул ему вслед:
        - Не рассказывай ему всего. Помни наш уговор.
        Что у них за уговор? - призадумалась Маева. Она вдруг поняла, что рано или поздно ей придется заговорить, иначе она никогда не вернется домой.
        - Маева. - Она прошептала свое имя так тихо, что Питеру пришлось наклониться поближе.
        - Hva?[10 - Что? (Норв.)] Скажи еще раз. - Его глаза загорелись победным огнем.
        Она откашлялась и произнесла чуть громче:
        - Is mise Маева… Tha mi airson a dhol dhachaigh[11 - Меня зовут… Я хочу вернуться домой (гэльск.).].
        - Не понимаю… Скажи еще раз.
        Маева повторила еще раз, с нажимом: Я хочу домой.
        - Нет, все равно ничего непонятно.
        - Да уж вестимо, Питер Альдестад. Какая-то, прости господи, тарабарщина, - донесся снизу, с причала, женский голос. - Ты лучше скажи, где мой муж.
        Питер изменился в лице. Он вдруг стал похож на нашкодившего мальчишку, который попался на очень серьезном проступке. Он попытался поймать взгляд Маевы - искал то ли помощи, то ли сочувствия, она так и не поняла. Словно Маева могла бы его спасти. Словно она была шлюпкой, которая не даст ему утонуть.
        Она сжала руки в кулаки.
        Женщина на причале не унималась:
        - Где Антум? Наверняка уже пьяный, даже не сомневаюсь. Но я ждала две недели, и больше я не намерена ждать ни минуты. И что там за чертовщина у вас творится? Кто там с тобой?
        Питер прикоснулся к запястью Маевы, будто не замечая, как она вздрогнула, и бросился к трапу, спущенному на причал. Но перед тем как уйти, он закрыл бочку крышкой и запер на металлическую защелку.
        Маева мысленно выругалась. Едва дождавшись, когда он уйдет, она попыталась открыть тугую защелку, стараясь при этом не слишком шуметь. Защелка не поддавалась. Маева пригнулась, чтобы ее не заметили снизу, подошла к бортовому ограждению и осторожно выглянула через край.
        Женщина средних лет, в черной шерстяной накидке и темном капоре, стояла, скрестив руки на груди. Ее лицо было хмурым и злым.
        - Hilsener, фру Вебьёрнсдоттер. Jeg beklager…[12 - Мое почтение… Мне жаль… (Норв.).]
        Маева наблюдала, как Питер мучительно подбирает слова. Слова, которые разобьют этой женщине сердце, сотрут его в порошок. Отсекут половину всего, кем она была раньше, превратят из заждавшейся мужа жены в жену, оставшуюся без мужа.
        Маеву заворожила произошедшая в нем перемена: дикий зверь вдруг исчез. На его месте возник кто-то чуткий, внимательный, бережный. Почти нежный.
        Слова плыли в соленом воздухе. Вонзались в мягкую беззащитную плоть.
        Маева буквально физически ощущала, как сердце женщины рвется в клочья. Сжимается в тугой комок, умирает.
        Время остановилось - отрицание, неверие растянули секунды в застывшую бесконечность, - пока Питер не повторил те же слова еще раз и еще. Страшная весть наконец утвердилась жестокой правдой.
        Вдова тряхнула головой, а потом затряслась уже вся целиком, зарыдала хрипло и сбивчиво, как-то дробно и ломко, и у нее подогнулись колени. Питер ее подхватил, не давая упасть, стиснул в крепких объятиях. А она все тряслась и тряслась, причитала, захлебываясь рыданиями, хватала воздух искривленным ртом.
        Маева не шелохнулась. Растерянная и смущенная.
        Глаза Питера, полные горькой вины.
        Он вобрал в себя все без остатка, принял удар сокрушительных волн вдовьей скорби, бьющихся в его крепкое тело. Шли минуты. И все это время он не сводил глаз с Маевы.
        Она не могла отвести взгляд, всем своим естеством ощущая, как отчаянно он нуждался в том, чтобы она стала его свидетельницей. Ошеломленная нежностью своего похитителя, Маева гадала: А кто станет свидетелем для меня?

* * *
        Вдова резко отстранилась. Вынула из кармана платок, промокнула глаза, разгладила юбку, поправила капор. Она была на удивление спокойна. Буря горести сменилась чопорной решимостью. И вот тогда-то она и подняла глаза.
        Маева попробовала улыбнуться, но губы не слушались.
        Вдова глядела пристально и сердито, подмечала каждую неряшливую деталь. Маева подняла руку и попыталась пригладить растрепанную копну рыжих кудрей. Она поплотнее закуталась в одеяло и сама поразилась тому стыду, который вдруг испытала под колючим взглядом вдовы; никогда прежде она не стеснялась своей наготы. Наконец вдова скрестила руки на груди с таким видом, словно приняла решение или вынесла приговор. Ее льдисто-голубые глаза, холоднее студеного зимнего ветра, буквально вонзились в Маеву.
        Выпрямившись в полный рост, Маева твердо встретила ее взгляд.
        Вдова чуть подалась назад. Вскинула подбородок и кисло сморщила нос, словно на нее повеяло чем-то скверным.
        Питер прочистил горло.
        Биргит презрительно хмыкнула:
        - Это еще что за диво?
        Питер шагнул к Маеве и встал прямо под ней. Обернулся к вдове. Слова прозвучали как гром среди ясного неба:
        - Мы спасли ее в море. Это моя… Маева.
        Маева широко распахнула глаза.
        Моя?
        На лице вдовы отразилось точно такое же потрясение, как у самой Маевы. Обе женщины оторопели от этого неожиданного заявления. Этого притязания на право собственности.
        Питер взглянул на Маеву, не уверенный, поняла она что-нибудь или нет. Но она все поняла. Он почему-то решил, что два незнакомца, два совершенно чужих существа - рыбак и его сегодняшний улов - теперь крепко-накрепко связаны друг с другом.
        Именно в эту минуту к причалу вернулся Ганс вместе с каким-то крупным, дородным мужчиной. Видимо, это и был городской магистрат. Весь запыхавшийся, с красными пятнами на лице - то ли от быстрой ходьбы, то ли от пьянства. Он не стал подходить близко к траулеру, остановился поодаль. Наступила неловкая тишина; взгляды всех, кто стоял на причале, сосредоточились на одной точке.
        Точно волки, они все смотрели на Маеву с разной степенью жадности.
        Питер поднял руку:
        - Магистрат Иннесборг, позвольте представить вам… Это Маева. Моя невеста.
        У Маевы все похолодело внутри, ноги сделались ватными. О боги, нет.
        Вдова потрясенно вздохнула.
        Иннесборг хмыкнул. Оценивающе оглядел Маеву с головы до ног, словно она и впрямь была рыбой, выловленной из моря. Задержал взгляд на ее босых ступнях, чуть выше уровня его глаз на палубе траулера.
        Почему-то именно от этого взгляда Маева почувствовала себя еще более униженной и поруганной. Она попятилась, поджав пальцы на ногах. Она старалась казаться спокойной, но не смогла скрыть свой ужас. Она уже поняла, что попалась в ловушку. И еще очень не скоро вернется домой.
        Ты за мной не пришел…
        Соленая желчь подкатила к горлу. Сдержаться не было сил. Маева перегнулась через ограждение, и ее вырвало прямо на пирс. В нескольких дюймах от ног вдовы.
        Первый узелок
        Хельга Тормундсдоттер украдкой пробралась мимо трактира на постоялом дворе. Запустив руку в карман накидки, она притронулась пальцами к черному камню - камню в форме молота, который всегда носила с собой. Далеко впереди деревянный шпиль церкви пронзал небеса. Хельга шла, опустив голову, не обращая внимания на запах эля и смех, доносившиеся из трактира. Ее позвали к Маеве посреди ночи, когда вся деревня спала крепким сном. Это и к лучшему, подумала Хельга. Так у нее больше шансов пройти незамеченной, миновать церковь и добраться до горной тропинки, ведущей к дому. Рождение такого ребенка лучше сохранить в тайне от посторонних глаз.
        Трактир и церковь - один полыхает огнями, другая черная, как сама ночь, - стояли по разным концам деревни, как готовые к бою солдаты вражеских армий. Вербовка была ежедневной борьбой: оркенцев тянуло то к пьянству, то к благочестию, иногда одновременно и к тому и к другому, к вящему огорчению здешнего пастора. Жители Оркена - все двести тридцать три человека, плюс еще один после сегодняшней ночи - рождались у моря и только для моря, вся их жизнь подчинялась воле приливов, капризам ветров и погоды; и по воскресеньям вся деревня усердно и рьяно молилась в церкви, дабы Господь не оставил их в своей милости. Но изменчивая погода и неуверенность в завтрашнем дне - будет хороший улов или нет - порождали непреходящую тревогу, и большинство рыбаков топили эту тревогу в спиртном чуть ли не через день и молились богам в еженощном негласном ритуале.
        Сегодня трактир был забит до отказа. Вечером накануне прибыло рыболовецкое судно из Бергена, и после долгого пребывания в море матросы изголодались не только по крепкому элю. Хельга чувствовала их голод, слышала его отголоски во взрывах смеха и хриплых криках, разносящихся эхом в ночи. Большинство слишком пьяны, чтобы заметить старуху, бредущую мимо. Слишком молоды, чтобы возжелать старую каргу. И все-таки Хельга благоразумно прикрыла лицо капюшоном; люди непредсказуемы, а пути человечьи неисповедимы.
        От запаха жареной курицы у нее потекли слюнки. Она почти ничего не ела со вчерашнего дня. Пинта крепкого эля - чего угодно - была бы заслуженной наградой после таких родов. Но нельзя рисковать. Нельзя, чтобы кто-то увидел ее и задался вопросом, в чьей крови вымазаны ее юбки и руки. Молот Тора, делай свою работу. Храни меня от напастей. Угроза разоблачения и мысль о толпе пьяных мужчин подгоняли ее вперед, маленький родильный стул у нее в руках с каждым шагом становился все тяжелее и тяжелее. Но еще тяжелее был груз размышлений о сегодняшних родах.
        Чем провинился ребенок, только-только пришедший в мир, что его наделили таким уродством? Неужели так распорядился христианский Бог? Хельга соврала матери, когда сказала, будто видела что-то подобное в Финнмарке. Она никогда не бывала так далеко на севере. Но она слышала странные слухи об этих лапландках. Huldrefolk. Havfruer[13 - Русалки (норв.).]. Hekser[14 - Ведьмы (норв.).]. Волшебный народец, русалки и ведьмы. Хотя Хельга видела всякие странности даже здесь, в Оркене: один ребенок родился слепым, другой - с четырьмя пальцами на ноге. Божье наказание за грехи, как сказали бы добрые христиане. Но Хельга ни разу не видела, чтобы ребенок рождался в «рубашке», да еще с перепонками между пальцами. С руками и ногами цвета штормового моря. Синее, чем лунный свет. Если он не мертворожденный.
        Эта кроха - ненамного крупнее селедки - пила молоко, как полугодовалый младенец. Хельга жевала губу, размышляя о ее «рубашке». Для любого другого ребенка это считалось бы большой удачей, seierslue[15 - Удача, подарок судьбы, дословно «шляпа победы» (норв.).], подарком судьбы. Божьим благословением на счастливую жизнь. Но в отношении ребенка, рожденного Маевой Альдестад, это наверняка будет считаться меткой дьявола. В Оркене издревле не привечали чужаков, если они не приносили деревне богатство или не трудились на общее благо. Маева Альдестад не относилась ни к тем, ни к другим. А малышка? Никакие huldrefolk не позарятся на такого уродца.
        Хельга боялась за девочку. Она знала, каково быть изгоем. Она была дочерью уважаемого в городке человека, капитана большой рыболовецкой шхуны, но оказалось, что этого недостаточно. Ее мать умерла в родах, и Тормунд Арнессен растил дочь один. Поначалу ее все любили. Потому что любили ее отца; он был богат, и заботился о благе ближних, и каждый сезон нанимал новых матросов. Но когда Хельга выросла и превратилась из девочки в барышню, всем стало ясно, что она не такая, как ее отец: она была нелюдимой и хмурой упрямицей. Одиночкой. Не проявляющей интереса ни к традиционным женским обязанностям, ни к христианскому долгу. Не стремящейся замуж, хотя к ней не единожды сватались. Она понимала, что женихов привлекали лишь деньги ее отца, и потому отвечала отказом на все предложения руки и сердца. Потом отец заболел. Он умер от воспаления легких, и Хельга осталась одна.
        Она горевала. Конечно, она горевала. Но втайне испытывала облегчение. Смерть отца означала, что теперь она, Хельга, стала сама себе хозяйкой. Никто не будет заставлять ее ходить в церковь. Никто не будет ее осуждать за интерес к медицинским учебникам. Никто не будет гнать ее замуж. Хотя защита, которую обеспечивал ей отец - и которую она принимала как должное, - исчезла, как только он испустил свой последний вздох.
        Все подозрения, что подспудно питали к ней оркенцы, сразу же вырвались на поверхность. Встречая Хельгу на улице, люди спешили отвести взгляд. До тех пор, пока не случалась какая-то хворь, а до ближайшего врача было ехать верхом целый день. Вот тогда раздавался отчаянный стук в ее дверь, даже в самый глухой ночной час. Она всегда помогала, потому что, несмотря на убежденность соседей в обратном, у нее было доброе, истинно христианское сердце. За отзывчивость и доброту приходилось платить: она не единожды подвергалась арестам за акушерскую практику без официального разрешения. Впрочем, ей всегда удавалось отделаться штрафом и парой ночей, проведенных в темнице. А потом в Оркен прибыл новый пастор: Ларс Кнудсен, невысокий, худющий, как щепка, с неизменной улыбкой до ушей. Он готов был на многое закрыть глаза, лишь бы в церковную казну поступали пожертвования и рука дающих не оскудевала.
        Хельга остановилась, огляделась по сторонам, чтобы убедиться, что никто на нее не смотрит, и открыла мешок - проверить, не побились ли яйца, которыми ее так настойчиво одарил Питер Альдестад. Ее черная книга - рукописный сборник рецептов лечебных снадобий, доставшийся ей от бабушки, - лежала поверх инструментов, чтобы яйца не подавились.
        Яйца, мысленно фыркнула Хельга. У нее у самой кур не счесть. Уж яиц ей хватает. Надо было отказаться. Но когда дело касалось оплаты ее трудов, Хельга всегда рассуждала мудро: лучше взять плату продуктами или ответными одолжениями, но уж никак не деньгами. Кроличьи тушки, иногда утка или ягненок. Оленина, но только копченая. Мелкие плотницкие работы, вязанка заранее нарубленных дров, особенно если у Хельги болела спина. Полезные вещи, «подарки» от благодарных соседей. Но не деньги, нет. Деньги подразумевают определенное положение, официальную должность и врачебный диплом. Если ей все-таки давали деньги, она сразу жертвовала их церкви с молчаливого согласия и одобрения нового пастора. Будучи женщиной, она знала свое место.
        Питер Альдестад пытался расплатиться с ней деньгами. Но как можно было взять деньги, особенно за такие-то роды? От человека, которому предстоит потерять все?
        Она мысленно отругала себя. Может быть, все еще обойдется. Может быть, оркенцы и не узнают, кто живет на окраине их деревни, прямо у них под носом. Хельга уж точно никому не расскажет. Интересно, подумалось ей, знает ли сама Маева Альдестад, кого она родила.
        - Фру Тормундсдоттер! - раздался мужской голос откуда-то сбоку. Хельга внутренне напряглась. Она продолжала шагать по дороге, притворившись, будто не слышала оклика. Ветер поднял облако пыли, заставив ее замедлить шаг.
        - Stopp, vent![16 - Стой, подожди! (Норв.)] Хельга… v?r sa snill…[17 - Пожалуйста (норв.).] речь о моей жене!
        Хельга остановилась, сжала камень в кармане. Обернувшись, увидела, что со стороны гавани к ней бежит запыхавшийся Нильс Иннесборг - мчится со всех ног, что при его габаритах выходило не так уж и быстро. Она поспешно закинула за спину родильный стул, спрятала под накидкой. Иннесборг догнал ее, весь взмыленный, красный, его толстое брюхо ходило ходуном. Он наклонился, упершись руками в колени.
        - Что за срочность в такой поздний час, герр Иннесборг?
        В этом месяце Хельга дважды бывала в его доме - приходила тайком, и служанка впускала ее через заднюю дверь, - приходила лишь для того, чтобы уверить хозяйку дома, что кишечные колики не являются признаком преждевременных родов. Иннесборг был оркенским sorenskriveren[18 - Магистрат, мировой судья (норв.).], городским магистратом. Два года назад именно он арестовал Хельгу за незаконную медицинскую практику.
        - Я уверен, что у жены начались роды, - выпалил он на одном дыхании.
        Хельга вздохнула:
        - Еще рановато для родов. К тому же это не моя забота. Вашей жене нужен доктор Якобсен, а не дремучая невежественная старуха.
        - Якобсен сейчас в двух деревнях отсюда, там чья-то лошадь сломала ногу. А звать кого-то из Бергена уже поздно. - Он сделал судорожный вдох. - У нее отошли воды.
        Хельга кивнула, пытаясь скрыть охватившее ее беспокойство. Еще одни ранние роды в одну и ту же ночь? Какова вероятность таких совпадений? Хотя полнолуние уже совсем скоро.
        - Вы просите, чтобы я приняла роды у вашей жены?
        Нильс Иннесборг потер шею, явно встревоженный этим вопросом, как и собственным затруднительным положением, когда он, впавший в отчаяние, оказался на милости kvaksalver[19 - Шарлатан, шарлатанка (норв.).]. Шарлатанки-знахарки.
        - Нет, я прошу о другом. Чтобы вы просто зашли по-соседски, побыли с ней… чтобы ее успокоить, пока не приедет врач. - Он прочистил горло. - V?r sa snill.
        Хельга все же сумела сдержать улыбку при слове «пожалуйста». Она и не чаяла, что когда-нибудь ей доведется услышать такую мольбу - да еще дважды - из уст человека, который засадил ее в тюрьму.
        Хельга задумалась о возможных последствиях. Если она возьмется помочь и ребенок родится так рано, он может не выжить. И мать тоже может не выжить. И тогда Иннесборг непременно ее арестует, и признает виновной, и скорее всего приговорит к смертной казни - за то, что решает лишь Бог. С другой стороны, если она не возьмется помочь, он никогда ей не простит, что она отказала ему в час нужды. Но если роды пройдут успешно, Иннесборг будет в долгу перед ней, что может оказаться весьма полезным, если в будущем вдруг возникнут какие-то сложности.
        Ей не нужны дорогие дары и богатство. У ее отца не было сыновей, которые унаследовали бы его земли. Вся его собственность отошла государству, но власти не знали - и не могли знать - о золоте, которое он спрятал под лодочным сараем. Достать его было непросто, но клад стоил недели полуночных заплывов. Хельга выучилась притворяться и мастерски играла роль нищей старой девы, поселившейся в маленькой хижине на окраине городка, хоть и владела сокровищем, спрятанным под половицами. Зачем ей нарядные платья, красивая мебель и все в таком роде? Чтобы государство захапало все себе, как это случилось с имуществом ее отца? Притворная бедность - небольшая цена за свободу.
        Она усмехнулась себе под нос, представив дорогие фарфоровые сервизы на своей крошечной кухоньке. Нет, то, что ей нужно, ценнее любого богатства. Ей нужна неприкосновенность.
        - Вы нам поможете, фру Тормундсдоттер? - Иннесборг неловко переминался с ноги на ногу. Холодный ветер дул с моря, опавшие листья шуршали на мерзлой земле, как обещание скорой зимы.
        Хельга сняла с плеча родильный стул. Уже нет нужды его прятать.
        - Будем считать, что я делаю вам одолжение.
        Он нахмурился, но все же кивнул:
        - Я смотрю, у вас все с собой. У кого-то еще были роды?
        Хельга, не раздумывая, покачала головой:
        - У меня было предчувствие.
        Он открыл рот, но не стал ничего говорить.
        - Ступайте вперед, магистрат. Я - за вами.
        Что было
        Питер вылил последний котелок кипящей воды в дождевую бочку. Она занимала слишком много места, и в комнате сразу сделалось тесно, но это была небольшая беда. Питеру стоило немалых усилий затащить тяжеленную бочку в дом, но, если она поможет ему исполнить задуманное, оно того стоило. Поначалу он думал, дело в кораблекрушении - не его, а Маевы, - и пережитое потрясение заставляет ее дрожать, как в ознобе, всякий раз, когда он к ней прикасался. Он пытался быть нежным, надеясь, что ангел, которого он повстречал на том судьбоносном скалистом острове, все же вернется со временем, отзовется на ласки и доброту. Но с каждым днем бедная девочка становилась все более грустной и замкнутой. Тихие слезы и дрожь во всем теле при каждой его попытке сближения. Она бродила по дому, словно заблудившись в четырех стенах, иногда брала в руки чашки и ложки - так опасливо и осторожно, будто они могли укусить, будто она никогда раньше не видела такой простой утвари. Ее особенно заворожили часы с кукушкой, висевшие на стене под лестницей. Она наблюдала, как грузики на цепях медленно опускаются к полу, и пугалась до дрожи
каждый час, когда деревянная кукушка выдавала свои предсказуемые сигналы. Пугалась так сильно, что Питеру пришлось отключить бой на часах, чтобы ее успокоить.
        Он пытался учить ее простым словам - дом, стол, стул, - надеясь, что она повторит их за ним. Но единственным словом, которого он от нее добился за столько дней, было ее имя. Понимала ли его Маева? Этого он не знал. Он гадал, что с нею произошло, что осталось в ее прежней жизни, кого она потеряла. По ночам скорбь спала между ними и зияла, как пропасть.
        Он наблюдал за ней краем глаза. Огонь в камине мерцал и потрескивал; на стене тикали часы. Питер наклонился над бочкой, и пар от горячей воды - талого снега, собранного еще днем, - ударил ему в лицо. Он вздохнул, закрыл глаза, взмахнул руками, подгоняя к себе тепло. Так приятно согреться, когда снаружи лютует зима. Когда женщина, поселившаяся в твоем доме, холодна, как лед.
        Маева неподвижно сидела в кресле-качалке. Ее пальцы, вцепившиеся в подлокотники, побелели от напряжения.
        Он опустил руку в бочку, потрогал воду.
        - For varmt[20 - Очень горячо (норв.).], - сказал он и потряс рукой, иллюстрируя сказанное. - Горячо.
        Быстро взглянув на него, она снова уставилась в пол.
        Две недели молчания, подумал он. С досадой стряхнул с руки воду.
        Он указал пальцем на бочку, изобразил пантомимой, как будто намыливает себя.
        - Det er et bad… [21 - Это ванна… (Норв.)] Будем мыться.
        Она неловко заерзала в кресле.
        Он попытался еще раз:
        - Мыться. К воскресенью. - Он крутанулся на месте, придерживая пальцами воображаемую длинную юбку, и указал пальцем на платье своей матери, висевшее на стропилах под потолком. - К нашей свадьбе. Ты и я. Мы поженимся. - Он изобразил невесту, захлопал ресницами, прижал к груди невидимый букет цветов. Неуклюже присел в реверансе, затем склонился в поклоне.
        Она прищурилась, глядя на его ужимки. Но он заметил почти неуловимый намек на улыбку в уголке ее рта. Окрыленный успехом, Питер вновь крутанулся на месте в своем воображаемом платье, но запутался в собственных ногах. Схватился за край бочки, чуть не опрокинул ее на пол, но все-таки устоял на ногах и не свалил бочку. Маева хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Питер улыбнулся и снова раскланялся.
        - Tusen takk[22 - Большое спасибо (норв.).], барышня. Это только один из моих многочисленных талантов.
        Она застенчиво сложила руки под подбородком.
        Он хлопнул в ладоши. Указал рукой на бочку:
        - Er du klar?[23 - Ты готова? (Норв.)]
        Она покачала головой и указала на него пальцем.
        Он широко распахнул глаза, изобразив изумление:
        - Я первый? Что, от меня так плохо пахнет?
        Она громко фыркнула, и он рассмеялся от всей души. Что-то произошло между ними, что-то новое и небывалое. Их взгляды встретились. Ее глаза блестели, но теперь не от слез. Он решил закрепить свой успех, сообразив, что она, видимо, понимает гораздо больше, чем ему представлялось.
        - Ладно, я вымоюсь первым. Но только если ты мне поможешь намылиться, чтобы уж точно убрать весь запашок. - Он протянул ей кусок мыла, наклонил голову набок и зажал пальцами нос.
        Ее улыбка погасла, глаза снова уставились в пол. Она обняла себя за плечи, вновь сделавшись замкнутой. Хмурой. Упрямой. Черт возьми. Он подбросил мыло на ладони и беспечно взмахнул рукой:
        - Не волнуйся, я вымоюсь сам. Ни одна женщина не должна терпеть такое благоухание.
        Он разделся, сбросив одежду на пол. Почувствовал на себе ее взгляд. Вскарабкался на табуретку, забрался в бочку и невольно застонал от приятного жара. Уровень воды поднялся, Питер откинул голову на край бочки и закрыл глаза. Теперь медленно и осторожно. Не дави на нее.
        Он слизнул с губы пот; вода оказалась слишком горячей, но он был полон решимости. Сделать вид, что ему все равно, и так заманить ее в бочку. Здесь как раз хватит места для них двоих.
        Через пару минут он почувствовал, как вода всколыхнулась. Чуть приоткрыв глаза, он ждал, что будет дальше. Как и всякий рыбак, он умел запасаться терпением. Ее ступня задела его ногу. Он не осмелился пошевелиться. Она тоже застыла.
        Погрузившись в воду до самого носа, она смотрела на него своими зелеными глазами, словно пила его взглядом.
        Ее медные волосы - красные водоросли, приманившие его в тот, первый раз, - раскинулись по воде, точно сеть. Да, точно сеть. Кто здесь рыба, а кто рыбак? Ему пришлось прикусить губу, чтобы сдержать довольную улыбку.
        Она целиком погрузилась под воду, свернулась калачиком на дне бочки. Волосы, всплывшие на поверхность, полностью скрыли ее обнаженное тело. Питер чуть сдвинулся, освобождая ей больше места, но места было не так уж и много, и она лежала почти у него на ногах. Он осторожно протянул руку, раздвинул пряди волос на воде. Пузырьки воздуха, поднимавшиеся к поверхности, щекотали его бедра. Прошла минута, потом другая. Ему стало тревожно.
        Она пытается утопиться? Ей до такой степени ненавистна мысль о замужестве?
        Он протянул руки вниз. Она отшатнулась и с плеском вынырнула из воды, хватая ртом воздух и пытаясь убрать с лица мокрые волосы. Ее кожа сияла, как будто искрилась. Питер провел рукой по своим гладким черным волосам.
        - Боже, Маева. Ты меня напугала.
        Она посмотрела на него совершенно пустыми глазами. И вновь опустила лицо в воду.
        Струйка воды, выпущенная изо рта, застала его врасплох, ударила прямиком между глаз.
        Что есть
        Маева сидит у окна и, невидимая снаружи, наблюдает за дочерью. Ее забавляет происходящее во дворе. Она не может сдержать улыбки, глядя на девочку, чьи белые волосы торчат в разные стороны из двух растрепавшихся длинных косичек - я же их заплетала буквально час назад, - а передник испачкан соком ягод, землей и травой. Из карманов неиссякаемым градом сыплются полевые цветы, зерна и мелкие камушки. Да и как им не сыпаться, если дитя висит вниз головой на ветке дерева. Потрепанная тряпичная игрушка - dukke, которую Маева сшила для Лейды давным-давно, - забыта в траве, еще мокрой после грозы.
        Под свисающей с дерева девочкой весело скачут котята, толкаются, возятся на земле, нюхают выпавшее из карманов. Две курицы ходят по кругу, клюют упавшие зерна. Лейда внезапно вытягивает руки вниз, как бы пытаясь коснуться земли. К изумлению Маевы, все животные вмиг замирают на месте. Лейда раскачивается на ветке, делает кувырок и приземляется на ноги. Запрокинув голову к небу, кричит петухом. Да так убедительно, что из курятника ей отвечает петух.
        Где ты этому научилась, дитя? Я тебя не учила. Маева удивленно качает головой. Она завидует дочери: ее ребяческой непосредственности, ее чистой радости от игры, когда мчишься по жизни, как вольный ветер, и тебя не тяготит груз забот. Когда-то я тоже была такой. В груди разливается крошечное озерцо сожалений. Буйство стихий - в нашей крови. Несмотря на эти стены. Несмотря на все мои усилия. Она глядит на свои руки - грубые и сухие, - на пальцы, сжимающие иголку. Что сделалось с моей жизнью? Когда она стала такой? Разволновавшись, Маева втыкает иголку в ткань и откладывает шитье. Она сама толком не понимает, что именно чувствует - непокорство? решимость? - но ей вдруг отчаянно хочется выйти из дома.
        Дела подождут, размышляет она. Иногда можно позволить себе отдохнуть. Но тут она видит, как из амбара выходит муж и окликает их дочь. Смирившись, Маева садится обратно на стул.
        Дела будут копиться. Проще сделать все сразу, не откладывая на потом.
        Она берет в руки отложенное шитье, смутно прислушиваясь к тиканью часов на стене под лестницей. Раньше ее раздражал этот звук, а теперь успокаивает. В последние годы время идет незаметно, потихоньку крадется на цыпочках, все мимо и мимо. Кажется, еще мгновение назад Маева сама была как дитя; и вдруг стала матерью. Она даже не представляла, как сильно ребенок - или время - изменят ее, перекроят по-своему. Ее жизнь словно переломилась надвое. Все, что было до Лейды, теперь представляется таким далеким. Все, что стало потом, - так настойчиво и неотложно. Вот и несешь на себе тихий груз повседневных насущных забот. Учишь дочь наводить чистоту в доме, готовить еду, шить одежду. Быть такой же, как все. Стать обычной - вот лучшая защита для Лейды, даже если она никогда не выходит за пределы двора.
        Маева научилась находить утешение в каждодневной рутине. Когда ускользающие минуты измеряются так предсказуемо: вот стежок, вот пятно, вот ложка на столе. Но с недавних пор в ней поселилось тревожное чувство, будто все ее тело распадается на кусочки и замедляется, не поспевая за ходом времени. В ней пробуждалась тоска по ее прежней жизни. По прежней себе.
        Плыть под луной. Петь вместе с сестрами. Нырять в глубину вдвоем с ним.
        Внизу живота разливается трепетный жар. Знакомое, давнее томление, которого она не испытывала уже много лет. Какой неистовой, неукротимой была тогда ее любовь! Как страстно она стремилась к нему - как безоглядно она рисковала, - лишь бы побыть с ним подольше.
        Непрошеный и незваный, в голове у Маевы звучит голос матери, повторяя предостережение, сказанное незадолго до смерти: По-твоему, это любовь? Это ничто, моя девочка. Она тебя выжмет до капли, заберет, что ей нужно, а потом выбросит прочь. Вот когда ты сама станешь матерью, тогда и поймешь, что такое любовь. Истинное буйство чувств, до которого не дотянуться никакому мужчине, никакой буре и даже морю. Маева помнит, как закатила глаза, отмахнувшись от маминых слов.
        Но оказалось, что мама была права. С рождением ребенка рождается мать. Как только Лейда пришла в этот мир, Маева стала кем-то другим: безымянной, преданной служанкой, чье сердце рвалось в клочья при каждом младенческом крике. Те частички любви, что она знала прежде - как сестра, дочь, возлюбленная, - побледнели в сравнении с этой любовью. Ее воспоминания о нем словно подернулись дымкой. Растворились туманом.
        И все же… я думаю о тебе.
        Она гадает, думает ли он о ней. Где бы он сейчас ни был, после стольких лет. Что она будет делать, если он вдруг вернется? У нее горят щеки, шею обдает жаром.
        Во дворе Лейда хлопает в ладоши, заставляя котят и куриц ходить по кругу. Они подчиняются ее командам, как по волшебству, а потом всей гурьбой бегут к ней. Она срывается с места, мчится к отцу, по пути опрокинув ведро с водой, которое ей было велено принести в дом, а за ней по пятам бегут курицы и котята: сплошное кудахтанье и мяуканье, хлопанье крыльев и хвосты трубой. Питер улыбается и, без труда подхватив Лейду одной рукой, уносит ее в сарай. Маева вздрагивает, когда Питер дергает рукой, чтобы подсадить дочь повыше, и та едва не задевает головой о притолоку двери. Лейда визжит от восторга. Вся процессия скрывается в сарае.
        Наступившая тишина давит на уши. Не слышно ни звука, и только часы тикают непрестанно, заставляя Маеву вновь взяться за дело. Она берет в руки лоскутное одеяло, отходит прочь от окна. Вспышка жаркого воспоминания сменяется иными тоскливыми мыслями. Ты растешь, моя девочка. Маева рассматривает одеяло, держа на вытянутых руках. Столько заплаток. Столько прожитых лет. С болью в сердце она отмечает, что к ней Лейда уже не бежит с такой искренней радостью, как сейчас побежала к отцу. Слишком много домашней работы, слишком много упреков и наставлений. Наверное, я слишком с тобой строга. Но кто-то должен стоять на страже, кто-то должен их всех защитить, уберечь от беды. Даже если для этого ей придется прятать Лейду от других детей. Прятать от всей деревни. Тщательно скрывать правду. Даже от Питера.
        Маева роняет руки, одеяло сминается в складки. Питер приходит и уходит, как волны прилива, и никогда не бывает дома достаточно долго, чтобы принять во внимание или хотя бы заметить перемены, происходящие с его женой. Или, может быть, ему все равно. Маева вздыхает, кладет одеяло на кухонный стол. Впрочем, не важно. Она чувствует: что-то сдвигается, мечется в самых глубинах ее естества, как голодная рыба. Будит в ней жажду, порождает тревожность. Ее ноги все время в движении: то притоптывают по полу, то ерзают, то дергаются во сне. Руки тоже не угомонить - сухие, увядшие, ноющие непрестанно, они шьют и шьют до глубокой ночи. Маева не раз просыпалась за швейным столом с пальцами, обмотанными пряжей.
        Она чешет пятнышко сухой кожи у себя на запястье и садится за стол, чтобы получше ее рассмотреть. Это не первое белое пятнышко у нее на руках. Стоит только притронуться к такой болячке, и с нее сыплются чешуйки кожи, словно крошечные хлопья сухого снега. Может быть, надо смазать их сливочным маслом, размышляет Маева. Но она откуда-то знает, что эти болячки не излечишь ничем. Она собирает ссыпавшиеся чешуйки в маленький холмик на краю стола, смахивает на ладонь, убирает в карман. На потом. Разложив на столе одеяло, она тщательно проверяет все швы, чтобы отвлечься от зуда.
        Но мысли тикают в голове, как часы. Мелькания иголки и нитки недостаточно, чтобы забыться. Скоро ей предстоит сделать выбор, который единственной нитью проходит через все, к чему прикасаются ее руки.
        К кому ты побежишь, дитя, когда время выйдет?
        Что было
        Питер прислушивался к тихим шагам: вниз по лестнице, прочь из дома. Посреди ночи. Он сел на кровати, опустил ноги на пол.
        Да сколько можно!
        Прошло уже несколько месяцев после свадьбы. Уже столько недель привыкания. Налаживания отношений. Осторожной и тщательной навигации. Он пытался читать жену, как читал небо перед выходом на рыбалку. Даже в спокойный и солнечный день вмиг могли набежать грозовые тучи, и небо темнело, и все в ней гремело громами.
        Потому что он что-то не так сказал или, наоборот, не сказал. Непонимание росло между ними в тягучие ночные часы, и порой мир переворачивался с ног на голову прямо у него перед носом. Наутро от нее веяло ледяным ветром, и она становилась холодной и отстраненной, словно ей было невыносимо само его присутствие рядом.
        Может быть, так и есть. Он вспоминал события прошедшего дня. Что именно вызвало перемену погоды, что подняло штормовой ветер? Не само ли его возвращение из рыбацкого рейса? Она злилась, что его несколько дней не было дома?
        Или ей хочется, чтобы меня не было еще дольше?
        Он вздохнул. Он не знал. Жена до сих пор оставалась для него загадкой.
        Спустившись по лестнице, он взглянул на часы: три часа ночи. Он заметил пустой крючок на стене, где обычно висела ее накидка. Боже правый. Но делать нечего - надо идти за ней. Ее наивность и непонимание опасностей, таившихся в лесу - волки, лоси, медведи, - были поистине обескураживающими.
        Он схватил свою теплую куртку с лисьим воротником. Надел башмаки и вышел наружу, в бледное зеленоватое свечение приближающегося рассвета. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Запах весны - обещание зелени, обещание солнца - не ощущался среди заснеженных полей и голых деревьев. Но уже приближается равноденствие, скоро будет тепло, и им станет легче, им обоим. Она сможет ходить на рынок, рассуждал он. Познакомится с местными женщинами. Может быть, заведет подруг.
        Непрошеная и незваная, в голове промелькнула картина: длинные черные кудри.
        Нет, сказал он себе. Теперь я женат.
        Следы на снегу вернули его к реальности. Следы, уходившие в лес. К тропинке, что вела к водопаду. Его накрыло дурное предчувствие: а вдруг не только бессонница и беспричинная тревожность выгнали жену из дома в глухой ночной час? Вдруг она… ищет? Он попытался выбросить из головы эту вздорную мысль. И все-таки безотчетно ускорил шаг. Едва он вошел в лес, свет вокруг изменился; темнота застала его врасплох. Он ненадолго остановился, давая глазам привыкнуть к густому сумраку.
        Как он и подозревал, следы вели прочь от тропинки, в глубь леса. Питер попробовал вспомнить, сколько раз за последние две недели он слышал, как она вставала с постели посреди ночи - слышал и тут же вновь засыпал? Сколько раз он оставлял без внимания тревожные знаки? Как он мог быть таким глупым? Таким слепым?
        Это любовь.
        Безумие и исступленный восторг, слепящая страсть, отметающая все разумные доводы и сомнения. Любовь, оглушающая и пьянящая. Он влюбился без памяти, сразу и навсегда - бесповоротно и безвозвратно, - такого с ним не бывало еще никогда. Его восхищало в ней все: как она чуть склоняла голову набок, когда не совсем понимала, что он говорит. Как она тихонько хихикала, прикрывая ладошкой рот, словно ей было неловко за собственный смех, словно грешно потешаться над мужем, когда он спотыкается на ровном месте или громко поет, моясь в дождевой бочке. Он любил ее больше всего в этой чертовой бочке - спасибо, Фрейя, что надоумила - единственном месте, где она преображалась, оттаивала и смягчалась, и у него получалось хоть как-то с ней сблизиться. Вдыхать ее запах, прикасаться к ее гладкой коже, ощущать ее вкус. Вбирать ее всем своим существом, наслаждаясь короткими мгновениями чистого счастья.
        Она почему-то менялась в воде. Становилась той женщиной, какой он хотел ее видеть всегда. Какой, как ему представлялось, она и была - под всеми колючими взглядами, затяжными периодами недовольного молчания и упорным отказом идти на сближение.
        Он верил, что она начала привыкать к новой жизни и что ей, может быть, даже нравится эта жизнь, которую они строили вместе. Он молился, чтобы она полюбила его лишь за то, как он любит ее. Чтобы его необъятной любви хватило для них обоих.
        Обогнув по краю большую поляну, он добрался до скалистого утеса, покрытого льдом. Поскользнулся на склоне, но все-таки устоял на ногах. Присев на корточки, прячась среди сугробов, он заглянул через край обрыва.
        Она была там, внизу. На коленях в снегу, неподвижна. Она ничего не искала.
        Его накрыло волной облегчения, и больше ничто не мешало ему любоваться картиной, открывшейся взору: все застыло, и впрямь как на картине. Даже вода в водопаде замерзла, будто остановилась во времени, превратилась в столб острых сосулек, опасных своей нависающей тяжестью. Он смотрел на нее, завороженный ее неподвижностью. Зачарованный резким контрастом цвета: синеватая наледь студеной ночи покрывала весь мир, кроме ее волос. Грива огненно-рыжих кудрей, как открытая рана, зияла посреди ледяного пейзажа.
        А потом он услышал какой-то звук. Тихий всхлип. Он обернулся, решив, что, наверное, где-то сзади лежит раненый зверь. Но нет, это была она, его молодая жена. Она плакала.
        Он нахмурился, пытаясь понять. Он думал, она уже справилась со своим горем, причиной которого никогда с ним не делилась. В последние дни - и уже много дней - ее глаза оставались сухими, по крайней мере, ему так казалось. Неужели все дело в нем? Неужели ей с ним так плохо? Он обдумал такую возможность: разве он не обеспечил ее одеждой, крышей над головой, куском хлеба, теплой постелью? Разве он не заботился о ней, не приносил домой рыбу и пряжу, иголки и нитки - и все остальное, о чем она просит?
        Что еще нужно женщине, Бога ради?
        Он был озадачен. Он хотел запретить ей бродить по ночам, но ему все же хватило ума понять, что запретами ничего не добьешься. Запреты лишь вызывают желание сделать все наперекор. Нет, он будет умнее.
        Может быть, ей нужна его твердость, его непрестанная любовь и забота. Уверенность в нем как в кормильце и муже. Со временем она поймет, что нуждается в нем. Со временем она осознает, что желает его так же сильно, как он желает ее. Ей захочется, чтобы их любовь выросла и окрепла. Ей захочется, чтобы у них была настоящая семья.
        Да, именно так.
        Он сам чуть было не прослезился при мысли о ребенке. Да, вот и ответ. Им нужен ребенок. Он сам будет делать все то же, что делал раньше, и даже больше; он окружит ее нежностью и любовью. На каждом шагу, в каждый миг. Дома, за что бы она ни бралась, он всегда будет рядом. Всегда с одобрением и похвалой. Чтобы она видела, как сильно он ее любит. Чтобы она поняла, что они созданы друг для друга, что это и есть ее жизнь.
        Чудо любви воплотится в ребенке.
        Он ползком отодвинулся от края обрыва. Довольный своим новым планом, таким простым и понятным.
        Пусть себе бродит… Скоро все переменится, и она никуда от меня не уйдет.
        Ожидание
        Она ждала Питера у горного перевала. На опушке леса, где они втайне встречались, скрывая свою любовь от посторонних глаз.
        Она смотрела, как падает снег, первый снег в этом году. Снежинки кружились и падали, таяли на ее длинных черных кудрях. Она распустила волосы для него - ему нравилось, когда она распускает волосы.

* * *
        Она ждала. Пока солнце не опустилось за щербатый утес.
        Она все ждала и ждала. Пока не пришло понимание.
        Он обо мне позабыл.
        Что есть
        Мама ходит в темноте. Каждую ночь. Легкие, едва различимые шаги. Шелест ночной рубашки на лестнице.
        Я сижу на постели, прижимаю к себе мою dukke. Считаю тиканье часов. En, to, tre, fire, fem… [24 - Один, два, три, четыре, пять… (Норв.)] Когда дохожу до одиннадцати, внизу тихо хлопает дверь. Я встаю и спускаюсь по лестнице, держа куклу под мышкой. Мы выходим в ночь, не давая себе времени передумать.
        Я стою на крыльце, затаив дыхание. Не хочу, чтобы она уходила. Смотрю на небо: пусть опять пойдет дождь. Холодный ветер щиплет кожу, лето кончается. Я дрожу, втянув голову в плечи, щурюсь на фиолетовый свет. Солнце не хочет ложиться спать, точно как мама. Может быть, дождь уложит нас спать.
        Мамина белая ночная рубашка плывет через луг - мама уже далеко, на другом конце поля. Я на цыпочках спускаюсь с крыльца. Я иду босиком, от холодной росы сводит пальцы. Надо было надеть башмаки. Но я не хочу потерять ее из виду.
        Под ногами расплющиваются какие-то теплые мягкие катышки. Наверное, куриный помет. Но мне все равно. Я бегу в ночь. Высокая трава щекочет мне руки, шелестит - шшш-шшш-шшш, - задевает меня по лицу. И куколку тоже, хотя у нее нет лица. Над головой - только небо. Ни звезд, ни луны. Я стараюсь не думать обо всех ползучих тварях на земле.
        Жуки. Червяки. Змеи. Волки. Змеи.
        Я бегу все быстрее и быстрее. В траве есть колючки, от них больно ногам. Но я не останавливаюсь. Я бегу, и бегу, и бегу. Не успеваю опомниться, и я уже на другом конце поля. Мама в нескольких шагах впереди. Она останавливается под деревом на опушке, к чему-то прислушивается. Я успеваю пригнуться, затаиться в траве. Я почти не дышу, становлюсь еще меньше, размером с куклу, заставляю себя замереть, как корень дерева под землей. Мама оглядывается. Мое сердце бьется так громко, что она наверняка его слышит. Я сама словно тикающие часы…
        Бум-бум-бум… спрячь меня! Боженька, миленький, спрячь меня.
        Я крепко зажмуриваюсь; если закрыть глаза, Бог лучше слышит. Так говорит папа. Я жду, жмурюсь еще сильнее - так сильно, что глаза будто вдавливаются в мозги. Я слышу мамино дыхание в студеном воздухе. А потом вдруг не слышу. Я открываю один глаз. Не забываю поблагодарить Бога - и пожалуйста, если не трудно, пусть папа спит крепко-крепко - и только потом открываю второй глаз. Я бегу, как лисенок. Бегу по лесу маминой тенью. Дуновением воздуха у нее за спиной.
        Мама отводит руками ветки, пригибается, борется с деревьями, ломится через лес, как медведь. Мне не надо бороться с деревьями. Деревья - мои друзья, я сама - ветер. Лечу, где хочу. Меня чувствуют только листья и кивают в приветствии, когда я крадусь мимо.
        Мама останавливается на поляне. Я прячусь за ближайшим деревом, чуть выглядываю из-за ствола, чтобы куколка посмотрела. Мама стоит на коленях, копает яму под большим старым деревом. У нее в руках лопата. Лезвие вонзается в землю, мамина ночная рубашка уже вся в грязи. Ее руки, как две беспокойные зверюшки, роются, ищут… но что? Что может быть спрятано под землей, что настолько ей необходимо? Может быть, она что-то сажает? Ночной сад? Я высовываюсь чуть подальше. Рядом с ней растет кучка земли; а потом комья грязи летят прямо в меня. Надеюсь, случайно. Я снова прячусь за дерево. Ветер пахнет дождем; моя кожа звенит и гудит. Фиолетовый свет за деревьями постепенно становится розовым. Солнце уже просыпается, хотя даже и не ложилось. Как мама.
        У нее мало времени - папа скоро проснется.
        Надо мной дрожит ветка. Я замираю. И мама тоже. Ворон наблюдает за нами, прячась в тонких ветвях ивы. Наверное, мы его разбудили. Он машет крыльями. Черные перья, черные ветки, черные тени. Черный глаз.
        Я хочу писать. И dukke тоже. Я ерзаю, сжимая ноги, роняю куколку на землю.
        Мама шепчет себе под нос:
        - En fugl[25 - Птица (норв.).], Маева. Просто глупая птица.
        Ворон пронзительно каркает. Не обращая на него внимания, она снова вонзает лопату в землю.
        Hallo[26 - Здравствуй (норв.).], ворон. Не обижайся на маму. Она просто устала.
        Ворон не отвечает. Зато отвечает ветер: шепчет веткам и листьям, рассказывает им сказки среди зеленых и черных теней. Я чувствую тайны, разлитые в воздухе. Слышу предостережение в вое ветра, но мама не слышит, не слушает. Небо плюется дождем мне на нос. Наверное, дождь тоже хочет рассказать мне сказку.
        Мама бранится над вырытой ямой:
        - Мерзавец. Лживый ублюдок.
        Я ни разу не слышала, чтобы она говорила такие слова. Плохие слова, которые нельзя говорить. Я опять закрываю глаза. Боженька, миленький, прости мою маму. И тут же распахиваю глаза, испугавшись, что Бог может и не узнать маму. Принять за собаку, роющуюся в земле в поисках припрятанной кости. Небо плюется в нее дождем, она вытирает лицо рукавом. А потом снова бранится.
        Ворон каркает еще громче.
        Открыв рот, я ловлю языком капли дождя, чувствую привкус земли и соли. Мох на древесных стволах поглощает все звуки, кроме маминых слов. Она молится и бранится, бранится и молится. Призывает луну, дождь, землю и море. Фрейю. Фригг. Деву Марию. Иисуса.
        - Drite[27 - Дерьмо (норв.).]. Где она? Господи боже, где он ее спрятал? Будь ты проклят навеки, Питер Альдестад.
        Она прекращает копать и медленно поднимается на ноги. Ее плечи дрожат. Она швыряет лопату на землю.
        У меня в животе поселяется странное щекотное чувство. Папа? Что он мог спрятать? Почему мама плачет?
        Она бормочет себе по нос:
        - И ты тоже будь проклят… Один. - У нее дрожит голос. Ворон срывается с ветки и летит прочь, громко хлопая крыльями. Мама фыркает: - Да, улетай. Все равно помощи от тебя никакой.
        Я тебя не виню, ворон. Я тоже хочу улететь.
        Я отползаю назад, волоку куколку по земле. Мне очень-очень хочется писать. Дождь становится громче, бьет меня по спине. Велит бежать прочь. Я зарываюсь босыми ногами в мокрую землю. Потихоньку, на цыпочках ухожу.
        Лес сияет, умытый дождем. Я цепляюсь за мох и оглядываюсь через каждые два-три шага. К телу липнет намокшая ночная рубашка. Я сама липну к земле, широко растопырив пальцы на ногах. Я - жаба, ищущая себе место, где спрятаться. Я - стрекоза, жужжащая над лужей. Ззззз-ззз-ззз.
        И вот я уже на опушке. На другой стороне луга - наш дом. Я делаю глубокий вдох, который перенесет меня через высокую траву и колючки, и мчусь вперед. Из-под сени деревьев под открытое небо. Мои ноги горят и гудят, ступни жжет, как огнем, но мне все равно. Я бегу и бегу. Дождь больно хлещет меня по лицу.
        Я с разбегу вскарабкиваюсь на крыльцо, сбивая ноги о края ступенек. Уронив dukke, падаю на пол, сжимаюсь в комочек.
        - Чертов мерзавец! - Подтянув колени к груди, я шепчу бранные слова, подслушанные от мамы. Пробую их во рту. - И ты тоже будь проклят, Один.
        Как оказалось, браниться приятно. Очень даже приятно. И Бог наверняка не обидится. К тому же он все равно меня не слышит, потому что у меня закрыт только один глаз, и значит, это не считается. Я вытираю лицо рукавом.
        Глядя из-под локтя, я вижу ее: мою маму, бредущую через луг. И лишь через секунду соображаю, что мне надо спрятаться. Она словно светится в темноте, лесная нимфа в грязном наряде. У нее в волосах запутались листья и прутики. Ее ночная рубашка порвалась. Ее кожа сияет в лучном свете. Ее ступни не видны, скрыты в траве. Она летит над землей, сквозь полевые цветы и капли дождя.
        У нее за спиною, едва различимая, маячит старуха, которую я всегда вижу, хотя больше никто ее не видит. Она плывет в воздухе следом за мамой - белая тень, сотканная из тумана. Она, наверное, тоже промокла, но ее это, кажется, не заботит.
        Мама не видит старуху, не видит меня.
        Поднявшись на четвереньки, я кружусь на месте, но спрятаться негде.
        И тут мне на глаза попадается дровяной короб.
        Я подбираюсь к нему, открываю крышку. Короб доверху полон дровами. Места, чтобы спрятаться, нет совсем. Мать Мария и Иисус! На крыльце стоит кресло-качалка, но в нем тоже не спрячешься.
        Мама уже совсем близко, я смотрю на нее сквозь столбики перил. Мое сердце колотится громко-громко, заглушая шум дождя. Она все ближе и ближе, и если она увидит меня на крыльце, я даже не знаю, что тогда будет. Я не хочу, чтобы она на меня рассердилась. Почему ей не спится, что ее гонит из дома? Ночью людям положено спать.
        Она поднимается на крыльцо.
        Я обнимаю себя за плечи. Будь ты проклят, Один! Спрячь меня.
        Она замирает на месте. Прислушивается.
        В небе грохочет гром.
        И вдруг - раз! - я чувствую, как моя кровь, словно дождь, проливается куда-то вглубь. Вглубь меня. Чувствую землю внутри своих костей, пляску ветра и воды, зов дикой природы во всякой твари, большой и малой - вверх и вниз с головы до пят. Я уже не понимаю, где у меня руки, где ноги. Я становлюсь сразу всем - и ничем.
        Бабочки и летучие мыши, ветер и полевые цветы, кора деревьев, смех и слова, воронпесокмолоковолкииволчийвойкитыитюлениволныиоблаказвездысолнцелуна. Космостакойбольшойкосмосинетничегокроменего… Я ощущаю на вкус черноту неба, все и ничто расплывается на языке, падает в горло, опорожняет меня изнутри, пока во мне не остается одна пустота. Я слышу, как все живое хрустит челюстями. Жуки в поленнице прогрызают меня насквозь, гонят из этого мира прочь. Мне надо присоединиться к жукам и спрятаться, спрятаться, спрятаться…
        Мама поднимает что-то с пола. Нет. Моя dukke! Мама хмурится:
        - Лейда?
        Ее шепот тонет в шуме дождя. Она замирает на месте, смотрит на дровяной короб с открытой крышкой.
        Я смотрю на нее сквозь щепки. Сквозь паутину.
        Я - пыль.
        Я - пятнышко влаги.
        Она бормочет себе под нос, что от усталости ей мерещится всякое, и идет прямо ко мне, смотрит в упор сквозь меня, сжимая в руке мою куколку. Опускается крышка. Звук маминых шагов растворяется в тишине спящего дома.

* * *
        Я просыпаюсь замерзшая. Сначала не понимаю, где я, и только потом вспоминаю. Я лежу, вжавшись лицом между дров, в щеку вонзаются щепки. Откинув тяжелую крышку короба, я выбираюсь наружу, стряхиваю с себя пыль и жуков, счищаю липкую паутину. У меня болит шея. Я растираю ее, глядя на луг. Дождь закончил рассказывать свою сказку, и теперь все блестит и сверкает. Все, кроме меня; я - промокшая, грязная личинка, выползающая из ночи. Я не знаю, что произошло, и у меня нет времени на раздумья. Папа скоро проснется, если уже не проснулся. Кое-как вытерев грязные ноги о половик, я медленно открываю входную дверь. Замираю, прислушиваюсь и жду, не раздастся ли в глубине дома звук папиных шагов или, может быть, мама меня позовет. Как звала ночью. Она меня видела или нет?
        В доме тихо, лишь тикают старые часы. Тик, тик, тик. Я ползу вверх по лестнице, как паук. Прежде чем я добираюсь до верхней ступеньки, из часов вырывается крошечная деревянная птичка. Хотя она и не издает ни звука, но по-прежнему пугает меня до дрожи. Я снова прислушиваюсь, но ни мамы, ни папы не слышно. Они еще не проснулись. Я пробираюсь на цыпочках мимо их спальни, захожу в свою комнату, закрываю за собой дверь.
        Задираю ночную рубашку, сажусь на горшок. Ох, еле успела.
        Я закрываю глаза, радуясь, что вернулась домой.
        Takk, Один.
        Ворон
        Ворон сидит на трубе, наблюдает за происходящим внизу. Дождь льет сильнее, но ворона он не заботит, гладкие черные перья легко отталкивают воду. Он должен увидеть, нашла ли она то, что ищет - что искала еще до рождения дочери. Что они оба не могут найти слишком долго.
        Иногда ее дух забредает в его сновидения, тоже ищет. Он знает, что ей самой это неведомо. Это просто забава для сестер, прядущих Судьбу. Урд, эта дряхлая старуха, сплела нити трагической саги для них обоих. Но Скульд - чей лик скрыт под вуалью - распускает плетение двух сестер. То, что будет, спасет нас всех. Это значит, что когда-нибудь где-нибудь они оба проснутся в своем истинном облике. Он подождет. Он дождется, когда она исполнит свой долг жены, свой долг матери. Он дождется, когда ее кожа увянет и сморщится, грудь высохнет и обвиснет. Он приветствует неумолимый ход времени. Все это иллюзия, убедительный морок. Он знает, какая она настоящая.
        Ему так хочется ей помочь. Он искал всюду, в разных обличьях: кабана, кролика, даже цыпленка. Но ничего не нашел. Сестры умны; они умеют хранить секреты. А муж и ведать не ведает, что ему помогают колдуньи, плетущие судьбы миров.
        Девочка выбегает из леса так быстро, будто за ней гонится дикий зверь. Щупленький беловолосый эльф, сплошные коленки и локти. Он вытягивает шею. Его зоркий вороний глаз смотрит пристально, не мигая. Как ни странно, но его ревность давно унялась. Ему интересно за ней наблюдать; она игривая и любознательная, как озорной щенок, и он возвращается вновь и вновь не только ради Маевы, но и ради малышки. Миновало семь лет, и в последнее время он наблюдает за девочкой даже больше, чем за ее матерью.
        Уже скоро это дитя неизбежно проявит свою истинную сущность. Ее мать тоже тревожится, тоже ждет знаков, он это видит. Он с нетерпением ждет того дня, когда нездешняя сила Маевы изольется из этой малышки. И тогда все изменится в его пользу, он в этом уверен. Потому что Маева не сможет остаться среди людей, когда станет уже невозможно скрывать странности ее дочери. Ей придется бежать. Бросить дом, бросить мужа. И он будет ждать.
        А пока что он лишь наблюдает; ждет, когда вырастут травы, когда деревья сбросят листву. Перемены происходит медленно и незаметно. Девочка ростом меньше козленка, тоненькая и хрупкая; у нее слишком большая голова, слишком большие глаза для такого крошечного тельца. Она не похожа на человеческое дитя, ее красота ошеломляет, тревожит.
        Как красота ее матери.
        Он перелетает на край соломенной крыши. Девочка падает на крыльцо и шепчет проклятия, но достаточно громко, чтобы он различил свое имя. На языке древнего севера, поражается он. Он посмеивается про себя: надо же, такой мелкий мышонок, а ревет, как медведь.
        А вот и Маева выходит из леса. Он ее чувствует прежде, чем видит. Воздух дрожит. Следом за нею, едва различимая в сумраке, бредет старуха. Поблекшая, почти незримая.
        Он летит через луг, пролетает в опасной близости от Маевы, едва не задев ее щеку кончиком крыла. Он вдыхает запах ее пота, лучший из ароматов.
        Она испуганно пригибается, вскинув руки, чтобы защитить лицо. Старуха растекается туманом, окружает Маеву и укрывает в себе.
        Он садится на ветку сосны, исчезая из виду. Девочке хватит времени, чтобы найти место, где спрятаться. Мать ее не найдет, ни о чем даже не заподозрит. В малышке есть бунтарский дух, и это хороший знак: признак силы. Ворон щелкает клювом. Еще раз каркнув напоследок, он поднимается в небо навстречу солнцу, встающему над горизонтом.
        Старуха наблюдает за ним с крыльца.
        Ребенка не видно нигде.
        Что было
        Питер крепко спал рядом с ней, его рука лежала у нее на бедре. Маева ворочалась и вертелась. Боль и тоска по всему, что было раньше - по всем былым чаяниям и надеждам, - теперь были вытеснены новой данностью у нее в животе. Любовь - жестокая штука, решила она. Я уже не хочу никакой любви.
        Она честно пыталась войти в ритм бытия своего мужа, приспособиться к его распорядку. К его человечности. К его потребности в крыше над головой. К острым углам и краям, к твердой поверхности. К дровам и ножам, к элю и огню. К его потребности отлавливать и потрошить живых существ, передвигаться по миру верхом на коне или в лодке. По воде. По полям и горам. По всякой поверхности. Эта твердость была ей чужда, непонятна. Она стала медлительной и неуклюжей, будто придавленной тяжестью стен, мебели, всяческой утвари. Она задыхалась под грузом домашних дел, отягощенная необходимостью выполнять свой супружеский долг. В новом, странном и непривычном мире, где все решали желания и потребности мужа.
        Маева постоянно ощущала его присутствие, он упорно вторгался в то малое пространство, которое ей удавалось проложить между ними. Она не могла даже спокойно вздохнуть - его непрестанная забота поглощала ее целиком. По ночам она часто сбегала из дома, пока он спал. Ей нужен был свежий воздух, звезды, открытый простор. Время подумать. Побыть одной в тишине ночи.
        Я тебя не увижу - не вижу.
        Она словно таяла и теряла себя. В ней поселился ребенок; для нее самой места уже не осталось. Ее мысли сделались вялыми и рассеянными. Она стала забывчивой. Все самое важное ускользало в забвение: изгиб его губ, звук ее имени у него на устах. Она часами сидела на холоде, пытаясь вспомнить кусочки того, что было. Слезы текли по щекам, тело немело и будто само превращалось в лед. Все вокруг было белым. Безжизненным. Умоляющим о живой зелени.
        Она даже не думала, что станет чьей-то женой. Или матерью. Тревоги о будущем ребенке - На кого ты будешь похож? Будешь ли ты здоровым? - стали причиной многих бессонных ночей. Она научилась шить и теперь шила целыми днями, каждый стежок - как возможность забыться, под предлогом полезных занятий сбежать к тряпичным игрушкам, одеяльцам и распашонкам.
        Питер нахваливал ее неумелое рукоделие:
        - Очень мило, Мае. Это кто, медвежонок?
        Она покачала головой, глядя на печального тряпичного уродца с узелками на кончиках рук и ног:
        - Нет… Это кукла.
        - Да, точно. Я так и подумал… Мне кажется, что с волосами было бы еще лучше.
        Все игрушки получались неправильными: каждой чего-то недоставало, в каждой имелось какая-то странность. Один глаз или вовсе ни одного; уши разных размеров, хвост вместо лапы. Но она не печалилась. Ребенку будет без разницы, рассуждала она. А ей самой нужно как-то отвлечься. От всех тревог. От мыслей о нем.
        Тиканье этих проклятых часов выводило ее из себя и часто мешало уснуть, хотя Питер выключил ежечасные трели кукушки. Тиканье отдавалось в ушах, каждый миг напоминая о том, как медленно тянется здешнее время. Иногда она как бы терялась в промежутках между секундами. Ее разум притупился в монотонном размеренном ритме, отмеряющем эту жизнь. Так непохожем на рокот волн, что по-прежнему бушевали в ее крови, протянувшись сквозь время. Звали ее домой.
        Питер перевернулся на спину и захрапел. Это было немного похоже на плеск прибоя, если закрыть глаза и включить воображение. Вот волна набегает на берег, а вот отступает со слабым присвистом.
        Вновь и вновь, ночь за ночью, ее манила вода. Дождевая бочка, стоявшая у очага - милая, хоть и корыстная придумка Питера, - была жалкой заменой. Напоминанием о том, чего она лишена.
        Его восторг иногда такой трогательный. Но этого мало, всегда мало.
        Что есть
        Сегодня воскресенье. Папа зовет меня снизу. Ноздри щекочет запах яичницы с колбасой. Я выпрыгиваю из постели, быстренько надеваю ночную рубашку и бегу к лестнице. Меня подгоняет урчание в животе, ноги буквально летят. Спрыгнув с третьей ступеньки, я больно-пребольно приземляюсь на пятую точку. Папа, стоящий у очага спиной к лестнице, говорит:
        - Кто-то проснулся. Наверное, мой маленький kanin[28 - Кролик (норв.).].
        Я улыбаюсь и скачу кроликом, держа руки, как лапы. Я дергаю носом, выглядываю из-за стула. Папа видит меня и улыбается:
        - Мае, это наш маленький kanin, наверняка очень голодный!
        Я киваю, тяну шею к столу и принюхиваюсь. Еда пахнет так вкусно, что у меня текут слюнки. Я запрыгиваю с ногами на стул и сажусь, подтянув колени к груди. Моя ночная рубашка - как белый мех. Я шевелю усами. Папа смеется, запрокинув голову, и разбивает яйцо в сковородку. Я хватаю кусок колбасы и грызу на кроличий манер, быстрыми мелкими укусами. Мама ставит передо мной тарелку и шлепает меня по руке.
        - Jeg er sulten[29 - Я хочу есть (норв.).], мама!
        - Не таскай со стола, Лейда. Подожди, когда мы все сядем за стол. Ты же не умираешь от голода.
        - Мае, пусть она ест… Ей надо расти большой и сильной, да, мой крольчонок?
        Я киваю и хватаю еще один кусок колбасы. Я маловата для своих почти восьми лет. Вдвое меньше, чем мне положено быть, так говорит папа, когда думает, что я сплю. Он сравнивает меня с другими детьми, которых видит в городе: у этих детишек румяные щеки и круглые животы, они ходят в школу, учат азбуку и играют с другими девчонками и мальчишками.
        - Они все прямо пышут здоровьем, Маева, - говорит он. - Так быстро растут.
        Он не добавляет: в отличие от нашей Лейды. Но я все равно это слышу. Я знаю, что он говорит не со зла. Он просто пытается убедить маму, что меня надо показать доктору. Может быть, даже отдать меня в школу. Но у него ничего не выходит. Она вечно отмахивается от него, как от назойливой мухи.
        - Лейда нормально растет, Питер, - говорит она.
        Я не знаю, правда это или нет. Я ношу ту же самую одежду уже три года. Три года - это, наверное очень много - а если в секундах, так и вовсе не сосчитать, - когда ты не растешь.
        - Сядь нормально, - говорит мне мама. - Убери ноги со стула.
        Обиженно надув губы, я поправляю ночную рубашку. Игра испорчена. Мама тянется, чтобы взять кружку, и вдруг замирает. Я смотрю на нее и пытаюсь понять, чем еще я провинилась, но мама не злится. Она потрясенно глядит на мой стул. Я опускаю глаза и сама цепенею.
        У меня на руках и ногах - вся вчерашняя ночь. Боже, как я могла забыть?! Я пытаюсь прикрыть стопы руками, но так грязь видна еще больше. Мама Мария и сын Иисус. Чертов мерзавец. Мама по-прежнему смотрит на мои ноги. Я гляжу в свою тарелку и, затаив дыхание, жду, что сейчас мама будет ругаться.
        Папа ничего не замечает. Он насвистывает, стоя у очага, а мама сердито глядит на меня.
        - Ну что, мой маленький kanin готов ехать в город?
        Я что-то мямлю в ответ и сжимаюсь в комок.
        - Мне кажется, Лейде лучше остаться дома, Питер… Она какая-то бледная.
        - Да? Дай-ка мне посмотреть. Лей-ли… ты не заболела?
        - Я…
        - Вроде бы с ней все в порядке, Мае. И свежий воздух пойдет ей на пользу, да, Лей-ли?
        - Да, папа.
        - Нет, Питер… У нее круги под глазами. Ты что, всю ночь не спала?
        Мне хочется крикнуть: Ты тоже всю ночь не спала! Но я молчу. Просто качаю головой: нет. Папа бросает готовить и подходит ко мне. Садится за стол, сажает меня к себе на колени.
        - Дурные сны? Ох, Лей-ли, надо было меня разбудить. Ты же знаешь, что папа прогонит любое чудовище. Дай-ка я на тебя посмотрю. Ты и вправду чуток бледновата. Может быть, мама права и тебе надо остаться дома.
        - Нет, папа, v?r sa snill… Я хочу поехать с тобой!
        - В церковь можно пойти и на следующей неделе, - говорит мама. - Боги… Бог подождет. К тому же у нас много дел. Пора собирать урожай…
        - Вроде бы ты говорила, Мае, что она нездорова. Она останется дома не для того, чтобы ты нагружала ее работой, - очень тихо произносит папа.
        Мама поджимает губы.
        Папа тоже поджимает губы. Снимает меня с колен. Я сажусь на пол и обнимаю ножку деревянного стула. Я не хочу, чтобы мне было велено выйти наружу; не хочу, чтобы они тут секретничали без меня. Я не знаю, как объяснить все, что было вчерашней ночью: что мама делала там, в лесу, и почему я отовсюду исчезла, а потом проснулась в дровяном коробе. Мне очень хочется поехать в церковь, просто чтобы не оставаться наедине с мамой - и не отвечать на ее вопросы - и чтобы не думать о произошедшем на крыльце.
        Я смотрю на папу, который смотрит на маму, которая смотрит на нас обоих. Папин взгляд напряжен, словно он высматривает корабль далеко в море. Я гадаю, откуда подует ветер.
        Мама снимает с огня сковородку. От запаха скворчащей жареной колбасы у меня снова урчит в животе. Придется есть побыстрее, чтобы не опоздать на утреннюю службу. Я царапаю ножку стула ногтем, считаю в уме каждую тонкую черточку.
        На двадцать третьей царапинке папа мне говорит:
        - Иди одеваться, Лейда. Мы выезжаем сразу же после завтрака.
        Мама рассеянно скребет себя по руке: в последнее время у нее постоянно чешутся руки. Прокравшись на цыпочках мимо нее, я бегу к лестнице. Папа сидит за столом и по-прежнему смотрит на маму.

* * *
        Однажды так уже было: папа все-таки уговорил маму поехать в церковь. Мне тогда было пять лет. Я помню, как прижималась ухом к стене и прислушивалась к их шепоту в темноте.
        - Нам надо поехать, Мае. Лейде будет полезно познакомиться с другими детьми, послушать сказки об Иисусе.
        - Вот именно что сказки.
        - Ох, Маева, а что в этом плохого? К тому же пусть люди увидят, что мы обычная набожная семья, что мы ходим в церковь по воскресеньям и чтим Господа Бога, что у нас все как у всех.
        - Мы не набожная семья - и не обычная семья, - как бы тебе ни хотелось убедить всех в обратном. Я боюсь за нее. Ты сам знаешь, что это за люди, Питер. Вспомни, что произошло на крещении. Вспомни, что произошло после… - Ее голос дрожал. - Я делаю именно то, о чем ты просил. Я пытаюсь защитить нашу дочь.
        - Мы идем в церковь, и не спорь со мной, Мае. Или ты хочешь, чтобы я остался вообще без работы? Хочешь всю зиму есть только яйца?
        - Нет.
        - Как еще мне убедить капитанов, что я хороший работник и добрый христианин, что слухи о Лейде беспочвенны?
        - Но они не беспочвенны, разве нет? Как долго еще нам удастся скрываться?
        Эти слова - Господь Бог, слухи, скрываться - расползались по полу, забирались под теплое одеяло, проникали под кожу. Вертелись у меня в голове, мешали уснуть. Я не знала, что такое церковь и кто такой Бог, но знала, что мне надо с ним познакомиться. Я даже не знала, что мы скрывались, но если и вправду скрывались, то наверняка только из-за меня.
        Я хотела быть такой же, как все. Хотела общаться с другими детьми. Я знала о них лишь из папиных рассказов: о маленьких девочках и маленьких мальчиках, стоящих на пристани и машущих вслед уходившим в море кораблям. Папа сказал, что они точно такие же, как я, и когда я спросила: «У них тоже синие руки и ноги?» - он закрыл глаза и взял мои руки в ладони. Я ждала, что он ответит, и мое сердце бешено колотилось в груди при одной только мысли, что у других девочек тоже такие же синие руки, как у меня. Мне почему-то казалось, что этот незнакомый мне Бог - который, как говорил папа, создал все на свете, включая меня, - не мог ошибиться, не мог оставить меня одну в целом мире. Где-то есть и другие, такие как я; просто мне нужно как следует постараться, чтобы их найти.
        Мой мир опрокинулся набок, словно моя голова наполовину погрузилась в море, один глаз под водой, другой над водой: весь остальной мир - какой он и есть на самом деле - как бы скрыт, но всегда где-то рядом и ждет, когда его увидят. Я затаила дыхание, закрыла один глаз. Потом поменяла глаза и опять поменяла - левый-правый, левый-правый, - наблюдая, как папина голова сдвигалась то в одну сторону, то в другую. Он как будто качался туда-сюда, все быстрее и быстрее, как застигнутая бурей лодка. Потом я зажмурила оба глаза. Пожалуйста, Боженька, ну пожалуйста.
        Когда папа наконец открыл глаза, они были влажными. Синерукие дети ушли в глубину вместе со всеми другими вещами, о которых мы не говорили. Я видела, как эти синие девочки опускаются все глубже и глубже - у меня в животе, - пока не осталась лишь легкая рябь, крошечная отрыжка. Может быть, он не так уж и важен, тот, другой мир. Может быть, он и вовсе ненастоящий. Мне не нужны те синерукие девочки, пока у меня есть мой папа. Он улыбнулся и взъерошил мне волосы. Я прижалась к его груди, а мама громко хлопнула в ладоши. Пора спать, сказала она.
        Не знаю, как ему удалось ее уговорить, но он все-таки уговорил.
        Я была так взволнована, что мне все-таки разрешили поехать в церковь. Вся неделя была подготовкой к тому воскресенью, всю неделю мне не сиделось на месте. Пытаясь ускорить ход времени, я носилась из комнаты в комнату как угорелая, непрестанно тормошила маму, засыпала ее вопросами: Что я надену? Что такое молитва? Зачем люди молятся? Что будет, если совсем не молиться? Слышит ли Бог наши мысли? Какими будут другие дети? Я им понравлюсь? Бог тоже будет там, в церкви? Как ты думаешь, мама, я понравлюсь Богу? Поход в церковь означал, что мама сошьет мне новое платье. Он означал, что я встречусь с другими девочками и что целый день можно будет не заниматься никакими домашними делами. Он означал, что мы сядем в повозку и поедем в деревню, и, может быть, я увижу большие корабли, на которых работает папа. Мне нравилось, когда папа был рядом, и если мы поедем в церковь, то проведем вместе весь день.
        Мама все-таки остановилась, когда я вышла следом за ней во двор и дернула ее за рукав, и она пролила воду из ведра, которое держала в руке. Мой вопрос о Боге повис в воздухе. Я зарылась босыми ногами в траву и убрала руки за спину, как будто собралась просить прощения. Она взяла меня за руки. Я подумала, что она их сожмет крепко-крепко, до боли. Чтобы я замолчала. Но нет. Она подняла мои руки и прижала их к своим мягким щекам. Она стояла спиной к солнцу, и ее медные волосы сверкали, переливаясь на свету. Мама была точно engel[30 - Ангел (норв.).], о которых рассказывал папа: ангел, сотканный из золотого сияния. Она улыбнулась мне нежной и доброй улыбкой, но ее глаза были печальны.
        - Ох, Лей-ли. Конечно, ты понравишься Богу.
        А утром в воскресенье она сделала мне неожиданный подарок: тонкие кремовые перчатки с широкими пальцами, которые облегали мои перепонки, словно новая кожа. Я скакала на месте и размахивала руками, и мои руки порхали, как бабочки.
        Мама рассмеялась и ушла в спальню. Папа помог мне застегнуть мое светлое платье, которое мама сшила на этой неделе. У нее не было новой ткани, она разрезала старое лоскутное одеяло, которое уже расползалось на части. Зато по подолу передника шла плетеная лента, рукава и воротник были украшены рюшами из присборенного кружева, и сам передник был пышным и длинным. Кружево мама срезала со старого покрывала, но на моем новом переднике оно смотрелось в сто раз красивее. В нем я превратилась в цветок и кружилась на месте, пока папа не велел мне прекратить, потому что на танцы нет времени.
        Папе пришлось повозиться с мелкими пуговками у меня на спине, слишком крошечными для его толстых пальцев. Мне пришлось притвориться деревом, чтобы стоять неподвижно. Я вертела в руках свою куколку, папа ворчал, чтобы я перестала ерзать, и мы оба гадали, где мама.
        Я спросила у папы:
        - Почему мама не хочет ехать?
        Мне было грустно, что ей не хочется ехать с нами; мне было обидно, что она даже не посмотрела, как мне идет новый наряд - настоящий наряд взрослой барышни, - не говоря уже о том, чтобы помочь застегнуть пуговки, которые она сама же и пришивала.
        Папа застегнул последнюю пуговку и легонько похлопал меня по спине:
        - Пора, Лей-ли.
        Он усадил мою куколку на кровать, так и не ответив на мой вопрос. Следом за папой я вышла во двор, где уже стояла повозка с запряженной в нее лошадью. Папа вздохнул и принялся барабанить пальцами по деревянному бортику.
        - Папа, мы не опоздаем?
        Он покачал головой, подхватил меня на руки и усадил на повозку. Затем поклонился. Как будто я важная дама, а он - мой возница.
        - Куда едем, барышня? - спросил он, приподняв шляпу.
        Я хихикнула:
        - В церковь, пожалуйста.
        И тут на крыльцо вышла мама.
        Мы с папой оба открыли рты; она никогда не наряжалась, всегда ходила в заношенном платье, в замызганном переднике, в старых стоптанных папиных сапогах и заплетала волосы в две небрежные, вечно растрепанные косы. Но в то утро она была чистой и свежей, словно кувшинка, - как будто только что вышла из горного ручья. Ее кожа искрилась, точно умытая росой. Платье густого зеленого цвета оттеняло ее лицо, которое прямо светилось. Ее рыжие волосы были как языки пламени, струившиеся у нее по спине. Она уселась на кучерское сиденье рядом с папой и держалась так непринужденно, словно это был ее обычный наряд и она каждый день ездила в город.
        Мы с папой таращились на нее, пока она не сказала:
        - Хватит, Питер… Мы опоздаем.
        Папа щелкнул кнутом, и повозка тронулась с места. Всю дорогу до Оркена он улыбался, украдкой поглядывая на маму. Мне казалось, что я сейчас лопну от счастья. Мы все - даже наша старенькая лошадка - пустились в приключение, чтобы встретиться с Богом. И найти синеруких детей.
        Когда мы подъехали к оркенской церкви, служба уже началась. Я поспешила выбраться из повозки и зацепилась передником за гвоздь. Мама схватила меня за локоть и велела не торопиться. Но мне хотелось скорее попасть внутрь - может быть, там я найду настоящих друзей! Я смотрела во все глаза; я никогда в жизни не видела таких зданий. Все черное, с длинным фасадом-лицом, и высокими окнами вместо глаз, и двойными дверями, закрытыми, как плотно сжатые губы.
        Изнутри доносились поющие голоса, срывавшиеся на высоких нотах. Мне они резали слух и Богу, наверное, тоже. Я начала напевать, хотя не знала мелодии. Впрочем, люди, певшие в церкви, ее тоже не знали. Мама шикнула: «Тише, Лейда!» - а папа взял меня за руку. Мы поднялись на крыльцо по широким ступеням. Я старалась вести себя тихо, но внутри у меня все бурлило.
        Мы вошли в церковь как будто украдкой. Словно нам не хотелось, чтобы Бог нас заметил. Но тяжелые двери с грохотом захлопнулись у нас за спиной. И все, кто был в церкви, обернулись к нам.
        Все, кто сидел на длинных узких скамьях, ряд за рядом. В тесноте, с рыхлыми, бледными, как квашня, лицами. Все одинаковые, все потеющие в своих шерстяных одеяниях, готовые свариться для Бога. Но Бога там не было. Для него просто не было места. Как и для синеруких девочек.
        Пение смолкло. Я еще крепче вцепилась в папину руку и спряталась у него за спиной, радуясь, что мама дала мне перчатки, что папа такой большой и высокий. Но мне все равно хотелось показать этим людям, что я такая же, как все другие девочки, что я нарядно одета, что я хочу найти новых друзей и поздороваться с Богом. Я выглянула из-за папиной ноги и увидела, что больше ни у кого нет перчаток. У всех были голые бледные руки. В проходе стояла темноволосая девочка в коричневом платье. Она даже не посмотрела на мое лицо. Ее взгляд был прикован к моим рукам, облаченным в перчатки.
        Все остальные смотрели на маму. И я их понимала: среди женщин, собравшихся в церкви, она была самой красивой, как воздушное пирожное среди зачерствевших буханок хлеба, с их гладко зачесанными волосами, собранными в пучки, с их темными платьями строгих фасонов. Мамино зеленое платье плотно облегало ее грудь, никакой воротник не скрывал ее длинную лебединую шею.
        Она подтолкнула меня к скамье в заднем ряду. Папа снял шляпу и уставился в пол. Я не понимала, что такого мы сделали, чтобы нам было стыдно, но повторила за ним. Все время, пока мы сидели в церкви, я смотрела на свои башмаки. У меня горело лицо, наверное, оно было таким же огненно-рыжим, как мамины волосы.
        Мама сидела с высоко поднятой головой, словно оказалась по шею в воде и была твердо намерена не утонуть. В точности как кувшинка. Даже когда пришло время молитвы и все должны были опустить глаза долу, мама смотрела на потолок. Мне казалось, что это правильно: все-таки Бог обитает на небесах, - но я не была гордой кувшинкой, я была скромной поникшей ромашкой и поэтому смотрела в пол. Даже человек с добрым лицом, говоривший с высокой кафедры - он был одет во все черное, - заметил маму и то и дело сбивался и прочищал горло. Он улыбнулся, глядя прямо на меня, когда попросил всех склонить головы. Я прижала подбородок к груди и украдкой взглянула на маму. Она запрокинула голову еще выше. Люди это заметили, хоть и сидели с опущенными головами. Человек с добрым лицом говорил о грехе и страдании, о чем-то, что называлось смирением. Он говорил о женщинах - о Еве, Марии Магдалине и Иезавели, - из-за которых мир сбился с пути истинного. Но если мы любим Иисуса, мы найдем путь домой. Я ничего не понимала, но мама слушала и улыбалась. Я не знала, что здесь смешного, но была рада, что маме весело.
        Домой мы ехали в полном молчании, мама сидела в повозке вместе со мной. Смотрела куда-то вдаль, с совершенно пустым лицом. Мне хотелось поговорить обо всех новых словах, которые я услышала в церкви: грех, от-пу-щение. Мне хотелось спросить, почему все молятся в землю, если Бог живет на небесах. И что такого плохого сделала Ева. Но я видела, что маме не хочется разговаривать. Или слушать. Поэтому я считала коров и овец.
        Когда мы добрались до дома, папа помог мне спуститься с повозки, но не раскланялся, как было утром. Он смотрел на лошадь и ни разу не взглянул на маму. Она что-то шепнула ему на ухо, но я не расслышала, что именно. Кажется, он и сам не расслышал. Мама ушла в дом, а он еще долго стоял, гладил лошадь.
        Это был первый и последний раз, когда мы видели маму в нарядном зеленом платье. И с тех пор она больше ни разу не заходила в оркенскую церковь.

* * *
        Я стряхиваю с рубашки налипшую грязь, пытаюсь вытереть ноги о половичок. Бесполезно. Все ногти в корке засохшей грязи, просто так не ототрешь. У меня за спиной закрывается дверь.
        - С такими ногами ты не наденешь чистые чулки.
        Я исподлобья смотрю на маму, готовлюсь принять наказание. Не глядя на меня, она опускается на колени, ставит на пол тазик с водой. Я сажусь на кровать. Мама не говорит ничего. Молча моет мне ноги. Мне хочется спросить, как она успела так быстро отмыться дочиста после ночи в лесу, где она рылась в земле, как собака, но я не спрашиваю.
        Она яростно растирает мне кожу почти сухой жесткой мочалкой. Это больно, но ее молчание еще больнее.
        - Другую ногу, - говорит она.
        Я приподнимаю другую ногу. Мои глаза щиплет от слез.
        - Jeg beklager[31 - Прости, извини (норв.).], мама.
        Она поднимает руку, призывая к молчанию, и продолжает тереть с такой силой, будто хочет содрать с меня кожу. У меня по щекам текут слезы, капают ей на макушку. Она их не чувствует, не замечает. Она выпрямляется, легонько толкает меня в плечо, заставляет лечь на кровать - для нашей еженедельной проверки. Она раздвигает пальцы у меня на ноге, растягивает перепонки, так резко и грубо, словно это не часть меня. Она достает из кармана передника маленькие швейные ножницы.
        - Но, мама… Папа ждет. Мы опоздаем.
        Она сердито глядит на меня. Ее глаза как холодные камни. Я кусаю губу и закрываю глаза.
        Держа мою ногу над тазом с водой, она начинает срезать перепонки. Я чувствую легкое жжение от прикосновения ножниц. Раньше я вообще ничего не чувствовала, но мама говорит, что жжение - хороший знак. Это значит, что я расту, мое тело меняется. Приоткрыв один глаз, я наблюдаю, как капельки крови кружатся в воде тонкими завитками красного дыма.
        - Лежи спокойно, - говорит мама.
        Я вижу на потолке крошечного жучка. Считаю каждый щелчок ножниц. En… to… tre…
        Папа кричит снизу:
        - Быстрее, крольчонок… скачи сюда, иначе мы опоздаем!
        Я морщусь, глядя на свою кровоточащую ногу. Сегодня мне уже не придется скакать. Последняя перепонка, рядом с мизинчиком, всегда самая худшая, потому что там больше обычной кожи, чем перепончатой ткани. Я прикусываю щеку изнутри и надеюсь, что ножницы не заденут кожу. Мама прижимает к порезу чистую тряпочку, чтобы остановить кровь. У меня текут сопли, и прежде чем я успеваю вытереть их рукавом, мама дает мне полотенце.
        - Takk.
        Вытерев нос, я отдаю полотенце маме. Она опускает мою левую ногу в таз с холодной водой, кладет мою правую ногу к себе на колени. Рассеянно отложив ножницы, чешет сухую болячку у себя на руке. Я не знаю, болят эти пятнышки или нет. Чешуйка сухой кожи падает с ее локтя мне на ногу.
        - Тебе не больно? - спрашиваю я в надежде, что она со мной поговорит.
        Отмахнувшись от моих слов, она снова берет в руку ножницы. Щелчки лезвий звучат почти радостно - щелк, щелк, щелк, - мамины руки работают быстро и ловко, словно она нарезает кусочки для лоскутного одеяла, которые может кроить не глядя. Все срезанные перепонки она собирает на полотенце и прячет в карман. Потом она пересыплет их в банку; мама хранит все мои срезанные перепонки, с первых дней моей жизни. Однажды я набралась смелости и спросила зачем, и она рассмеялась: «Когда-нибудь мы их все соберем и сошьем воедино». Я тоже рассмеялась, но внутри мне было грустно. Я испугалась, что мама хочет смастерить себе еще одного ребенка - другую, лучшую меня - из этих кусочков.
        Затаив дыхание, я жду, когда она дойдет до мизинца.
        Ножницы все-таки задевают кожу. Вскрикнув, я дергаю ногой.
        - Извини, милая. - Мамин голос меняется, ее глаза уже не похожи на камни. - Сейчас приложим к нему паутинку, и все пройдет, да?
        Паутина - волшебное средство; помогает почти от всего, говорит мама. Я наблюдаю, как она собирает в углу паутину. Извини, что мы разрушаем твой дом, паучок. Мама скатывает паутинку в крошечный шарик и прикладывает его к кровоточащему порезу. Мы ждем полминутки; потом она опускает мою правую ногу в таз. Вода приятно холодит кожу. Я сажусь на кровати, и мы с мамой вдвоем наблюдаем, как мои ступни плещутся, будто рыбки в красном море. Папа зовет меня снова. Мама легонько хлопает меня по ноге. Я достаю обе ноги из таза, она кладет их к себе на колени и бережно, ласково вытирает полотенцем. Я закрываю глаза. Она аккуратно спускает мои ноги на пол и тянется к моей руке.
        - Нет, мама, не надо… пожалуйста… а то я испачкаю кровью перчатки.
        Она замирает и молча кивает. Она понимает, что я права. Так же молча встает, вытирает ножницы о передник. На нем остается ржавое пятно в форме крыла. Мама подходит к шкафу в углу. У меня есть два хороших платья. Она достает светло-серое. Сейчас сентябрь, еще тепло. Можно ходить в легком платье и без чулок. Я стараюсь не дуться; я ненавижу серое платье. Оно пошло бы темноволосой девочке, а на мне смотрится некрасиво. Папа говорит, что я похожа на серебристого эльфа, вся искрящаяся и воздушная. Но я знаю, что это неправда; когда я смотрю на свое отражение в воде, я вижу обычную бледную девочку с белыми, будто снег, волосами и совершенно бесцветным лицом.
        Я медленно поднимаюсь, стоя на пятках. Мама снимает с меня грязную ночную рубашку и бросает ее на кровать. Надевает на меня платье. Ее пальцы ползают у меня по спине, как паучки, пока она туго затягивает шнуровку. Потом она разворачивает меня лицом к себе и наконец смотрит мне прямо в глаза - долгим, пристальным взглядом. Я пытаюсь понять, простила она меня или нет. Я надеюсь, что да. Я надеюсь, что волшебная паутинка сделала свое дело и теперь мне станет лучше, и маме тоже. Мне хочется поговорить с ней о прошлой ночи, но мне страшно начать разговор.
        Я смотрю в глубину маминых глаз и вижу себя. Девочку, крошечную, как птенец, жадно разинувший клювик. У мамы нет ничего для голодного птенца, ни единого червячка-слова.
        - Мама, прости… Я не хотела ничего плохого… Я просто хотела быть рядом с тобой.
        Она молча указывает на мои ноги:
        - Сегодня пойдешь без чулок. - Вот и все, что она говорит.
        Она уходит и оставляет меня одну, с изрезанными, кровоточащими ногами.
        Второй узелок
        Она склонилась над черной книгой, лежащей на полу в мерцающем свете свечей. Ее длинные черные волосы были свободно распущены по плечам; ее обнаженное тело - как подношение ночи. Ее окружал круг из соли. Ее нож сверкал, вырезая невидимые знаки в воздухе, отмечая острием все четыре стороны света: крест Одина. Она шепотом призвала Фрейю. Ее руки сплетали магические узоры, направляя потоки энергии на пергамент.
        Внутри что-то дернулось, шевельнулось. Первый толчок. Пораженная этим крошечным чудом, она положила обе руки на живот. В новолуние. В лучшее время, чтобы просить о защите. Для новой жизни, растущей в ней.
        Она окунула перо в чернильницу. Хотя большую часть черной книги написали другие, она была преисполнена твердой решимости внести свой вклад. В это наследие рецептов целебных снадобий и защитных заговоров. Колдовских заклинаний. У нее перехватило дыхание, слова замерли комом в горле, по-прежнему слишком опасные, чтобы произнести их вслух даже наедине с собой. Но как еще можно назвать содержание этого сборника, что передавался из поколения в поколение среди женщин, занимавшихся тем же самым, чем сейчас занималась она сама: вели записи тайных знаний под покровом ночной темноты.
        Ее пальцы мягко держали перо. Она выводила на чистой странице слова молитвы:
        Для защиты ребенка во время родов
        Х.Т.

* * *
        Одобрил бы отец ребенка такую молитву, ведь теперь его сердце принадлежало другой? Все могло бы сложиться иначе, если бы он не ушел в море в тот злосчастный день. В день, когда волны забрали себе его лодку, а его самого выбросили на берег на безымянном далеком острове. Прямо в объятия той, другой.
        Они были бы счастливы вместе, если бы сестры позволили им это счастье. Шторм налетел так внезапно, словно был послан богами. Даже заговоренный оберег, который он получил от нее - простая веревка, завязанная в узлы для укрощения прибрежных ветров, - оказался бессильным перед лицом такой бури.
        Это ты, Скульд, отмерила нам с Питером так мало времени?
        Или это она, ведьма с огненно-дьявольскими волосами?
        Она открыла глаза и смахнула слезу. Вытерла нос пальцем в пятнах чернил и вновь опустила перо в чернильницу. Что пользы в слезах? Все уже решено. В ней зреет ребенок, лучшее, что осталось от их тайной любви. И когда Питер об этом узнает, ему придется так или иначе себя проявить.
        Пожалуйста, сестры, не отбирайте последнее, безмолвно молилась она. Пусть у меня будет его ребенок.
        Что было
        Питер встал перед ней на колени и прижался лбом к ее выпирающему животу. Он шептал громко, и ей было слышно, что он говорит.
        - Ты молишься богам? - удивилась Маева. - Ты же должен молиться Иисусу.
        С тех пор как лег снег, она сама не бывала в церкви - после того первого раза, когда они обвенчались, - но Питер трижды ходил в город на лыжах. Он уверял, что все прихожане справлялись о Маевином здоровье и здоровье ребенка, которого она носит под сердцем. Его воодушевление почти убедило Маеву, что оркенцы способны на такую доброжелательность.
        Он чуть отстранился, положил руки ей на живот.
        - Я просто пускаю молитвы по ветру. А кто их услышит - не мне решать.
        Он прижался губами к ее животу.
        Она покачала головой, пораженная переменой, произошедшей с мужем. И с ней самой.
        Она никогда не думала, что ей будет приятно его внимание. Он и раньше не отходил от нее ни на шаг, но сейчас все было иначе. Он постоянно ее нахваливал, смотрел чуть ли не с благоговением. Словно он вечно был пьян, и каждое ее слово, каждое обычное действие в его глазах претворялось в святыню, поистине достойную поклонения. Как она собирает яйца в курятнике. Как доит корову. Как носит воду из колодца. Даже когда она перелопачивала навоз, для него это зрелище было блаженством, поводом для радостных размышлений о естественном ходе жизни, о семенах, вызревающих в удобренной земле, о дивном чуде беременности.
        - Осторожнее, - сказала она, - а то люди подумают, что ты сходишь с ума.
        Он поднялся, не выпуская ее из объятий.
        - И только ты виновата в моем безумии. Я без ума от любви, и мне все равно, что подумают люди. - Он наклонился к ее губам, но не стал целовать сразу. Замер, как бы безмолвно прося разрешения. Она подставила ему губы, не в силах устоять перед его пылкой страстью.
        В последнее время она постоянно ловила себя на том, что ей хочется, чтобы он был рядом. Хочется еще больше его любви. Она грелась в лучах его обожания, и, кажется, он это чувствовал, и его пыл разгорался еще сильнее. Грезы о той, прежней жизни наконец унялись. Отпустили ее, дали волю. Новые грезы, новые хлопоты - новая жизнь - затопили ее целиком, и ее собственный растущий живот был как гребень волны, что накрыла ее с головой.
        - Er du klar for markedsdag, min kone?[32 - Ты готова ехать на ярмарку, жена моя? (Норв.)]
        Она кивнула, сама поразившись тому, с каким волнением и трепетом ждет поездки на ярмарку.
        - Ja, jeg er klar, ektemann[33 - Да, я готова, муж (норв.).].
        Радуясь ее произношению, он закружил ее на месте.
        - Мне так нравится, когда ты говоришь «муж». Скажи еще раз.
        Она закатила глаза:
        - Муж, муж, муж. Вот, даже три раза. А теперь, может быть, уже поедем?
        Его улыбка сделалась еще шире.
        - Да, жена. - Он погладил ее по животу. - Теперь мы поедем.
        Усевшись в повозку, она принялась напевать колыбельную.
        - Я люблю, когда ты поешь, - сказал Питер. - Спой для меня.
        Она пела ему всю дорогу до рынка.

* * *
        Питер подъехал к забору рядом с таверной, выкрашенной в красный цвет. Спустился со своего места, привязал лошадь к коновязи. Маева разглядывала причал, где сегодня стояли торговые ряды. Она никогда в жизни не видела такой огромной и шумной людской толпы.
        - Кажется, тут собралась вся деревня, - сказала она.
        Питер улыбнулся:
        - И еще три соседние деревни. Сегодня же Sankthansaften[34 - День летнего солнцестояния (норв.).]. Большой праздник.
        Маева низко склонила голову, чтобы он не видел ее глаз. День летнего солнцестояния. Ну конечно. В голове промелькнули воспоминаниям о сестрах, об их собственных ритуалах во славу солнца.
        Питер помедлил, но все же спросил:
        - Ты знаешь, что это такое? В ваших краях тоже празднуют летний солнцеворот?
        Воспоминания нахлынули неудержимой волной: большие костры, танцы, пиры и смех. Заигрывания и любовный угар. Шуточные свадьбы. Сколько раз она ускользала, чтобы встретиться с ним в глубине, пока ее сестры кружились в танце с пригожими молодыми людьми на берегу.
        Маева кивнула, но не сказала ни слова.
        Питер вздохнул и забрал из повозки котомку.
        Маева почувствовала его невысказанную досаду. Эта внезапная перемена случалась с ним каждый раз, когда он расспрашивал о ее прошлом. В последнее время она старалась его задабривать, сглаживать неожиданные перепады его настроения, сохранять мир в семье - но не сегодня. Она не хотела отдавать мужу эту последнюю частичку себя; у нее должно остаться хоть что-то свое. Ее прошлая жизнь - люди, по которым она так скучала, принадлежат только ей. Это личное. Очень личное. Слишком болезненное. Они мои, и только мои.
        Прежнее ощущение - что Питер ее поглощает и растворяет в себе - навалилось с новой силой. Как быстро все изменилось. Видимо, дело во мне. И в ребенке.
        Питер пристально посмотрел на нее. Ее распущенные волосы опускались почти до колен в хаосе огненно-рыжих кудрей.
        - Может быть, тебе стоит надеть чепец?
        - Я забыла его дома. Да и жарко сегодня в чепце.
        Она сама удивилась тому, как легко ей далась эта ложь.
        Питер нахмурился. На секунду замялся, накрутил на палец прядь ее волос и дернул вроде бы в шутку, но как-то уж слишком сильно.
        - Тогда заплети косу. С косой не так жарко.

* * *
        Она крепко держалась за его руку. Она чувствовала его гордость, выпирающую даже больше, чем ее раздутый живот: вот он идет с молодой женой, и пусть все видят, как он счастлив. Ему все улыбались, но их дружелюбие сразу скисало при виде Маевы, которая была выше ростом большинства здешних жителей. Она теребила кончик своей косы, старательно улыбалась и пыталась правильно произносить приветствия:
        - God morgen… Hvilken nydelig ull… Uh, hva… hvor mye?[35 - Доброе утро… Какая красивая шерсть… э, как… сколько стоит? (Норв.)]
        Глаза у Питера сияли. Было видно, что его радуют ее относительно успешные попытки общаться с людьми. От волнения у нее звенел голос, и слова звучали, как птичьи трели. Питер, кажется, не замечал жестких взглядов односельчан, их сморщенных лиц и поджатых губ. Их скупые, отрывистые ответы были красноречивее всяких слов.
        - Мама, а почему Бог дал этой женщине волосы такого странного цвета?
        Обернувшись, Маева увидела у соседнего прилавка девочку лет двенадцати, которая дергала за руку мать. Женщина шикнула на дочь, продолжая разглядывать выложенных на продажу омаров. Но девочка не унималась. Женщина подняла голову и застыла, уставившись на Маеву.
        - Вот уж не знаю, Унна. - Ее чопорная холодность показалась Маеве знакомой. - Наверное, у Бога есть чувство юмора.
        Теперь Маева ее узнала. Она видела эту женщину в первый день, когда Питер привез ее в Оркен. Вдова на причале: женщина, потерявшая мужа в тот страшный день. Из-за шторма. Из-за Питера.
        Биргит еле заметно кивнула:
        - God morgen, Питер Альдестад. - Она скользнула взглядом по Маевиному животу. - Я смотрю, ты нашел, чем заняться долгими зимними вечерами.
        Дочь держалась за ее руку и с любопытством разглядывала Маеву.
        Питер от души рассмеялся. Не замечая яда в словах вдовы.
        - Да, мы времени зря не теряли. Вы же помните Маеву, мою жену? Она должна разрешиться от бремени осенью, как раз под конец сбора урожая.
        Биргит кивнула, ее улыбка казалась почти усмешкой:
        - Gratulerer og velsignelser[36 - Мои поздравления и благословения (норв.).].
        Маева попыталась не показать, что она не совсем поняла сказанное, но Питер заметил:
        - Хорошо, когда добрые соседи желают нам блага, да, Мае? Tusen takk, фру Вебьёрнсдоттер.
        Вдова качнула головой и указала на вершину холма:
        - Раз вы ждете ребенка, вам будет нужна шерсть, да? Я слышала, что сегодня та финская девушка привезла свой товар. Оленьи шкуры, морские узлы[37 - Имеются в виду веревочные узелковые амулеты. Считалось, что такие амулеты защищают матросов в море и призывают попутный ветер.], тонкая пряжа, все по хорошей цене. В честь Sankthansaften.
        Улыбка Питера дрогнула:
        - Моя жена, я уверен, спрядет не хуже.
        Девочка дернула мать за рукав, ей явно наскучила беседа взрослых:
        - Мама, я хочу есть.
        Шикнув на дочь, Биргит вскинула подбородок:
        - Я не сомневаюсь в умениях твоей жены. Но у нее скоро родится ребенок, появятся новые хлопоты и заботы. Молодой матери не помешает хоть как-то облегчить себе труды, их и так будет немало.
        Питер тихонько откашлялся.
        - God dag[38 - Добрый день (норв.), употребляется не только при встрече, но и при прощании.], Питер. - Биргит посмотрела на Маеву в упор, поджав губы. Она подчеркнуто попрощалась лишь с Питером и заострила на этом внимание. Потом она повернулась обратно к прилавку с омарами, но ее дочь продолжала смотреть на Маеву во все глаза.
        Маеве претило соглашаться с вдовой, но она понимала, что та права.
        - Может быть, все же посмотрим на товары той финской девушки? Вдруг у нее будут цветные нитки или хорошая шерсть для вязания?
        Питер как будто занервничал. Но тут же взял себя в руки и кивнул:
        - Конечно, милая. Слово жены для меня закон. Но ты вся горишь. Тебе, наверное, жарко. Давай я сам поднимусь на холм, а ты пока посидишь на причале. Я скоро вернусь.
        Она хотела возразить, хотела сказать, что она сама выберет, что ей делать. Но не смогла устоять перед возможностью посидеть в одиночестве рядом с морем. Она наблюдала, как он, склонив голову, поднимался на холм.

* * *
        Маева поежилась и обняла себя за плечи. Она почему-то озябла, хотя на улице было тепло. Она пошла сквозь толпу к скамейке на пристани, не сводя глаз с маяка. Люди, случайно толкавшие ее в давке, вздрагивали, и отшатывались, и обходили ее по широкой дуге, словно она была лужей грязи или больным животным. Может быть, мне это кажется. Она пыталась улыбаться, но так было еще хуже. Люди отводили глаза и старались быстрее пройти мимо, матери спешили увести детей подальше. Теперь, когда рядом не было Питера - ее щита, - она особенно остро ощущала свое одиночество.
        Она остановилась у стойки с torrfisk[39 - Сушеная рыба (норв.).]. Ее рот наполнился слюной; в животе заурчало. Еще недавно Маеву тошнило от одного только запаха сушеной рыбы. Но период утренних недомоганий уже миновал, и теперь ей постоянно хотелось есть. Она вынула из кармана монетку.
        - Можно мне одну рыбу, пожалуйста?
        Продавец, пожилой рыбак с густой черной бородой, продолжал невозмутимо развешивать рыбу на стойке, будто не слыша Маеву. Она повторила свою просьбу, решив, что, наверное, у нее что-то не так с произношением. Рыбак по-прежнему не обращал на нее внимания. Она повторила в третий раз, чуть громче, и тут кто-то мягко взял ее под локоть.
        - Ты слышал, что говорит дама. Одну… нет, давай две. V?r sa snill.
        Светловолосый мужчина отпустил локоть Маевы, чтобы расплатиться за рыбу. Потом протянул одну рыбину ей и улыбнулся.
        Маева нашла в себе силы произнести, чуть заикаясь:
        - Takk, герр Бьёрнсен.
        Его имя ей было знакомо по рассказам Питера. Его лицо - даже слишком знакомо. С того дня, когда он их спас.
        Он увел ее прочь из толпы, к скамейке у самой воды. Она была благодарна ему за рыбу и поэтому не возражала, хотя ей хотелось побыть одной. Хотя у нее были сомнения, можно ли ему доверять.
        Запах соли, брызги морской пены в воздухе обрушились на нее, как штормовой вал. Ее захлестнул манящий плеск прибоя, рокот волн, бившихся о прибрежные камни. Она закрыла глаза, наслаждаясь мгновением чистейшего блаженства.
        - Скучаете по дому? - Ганс пристально посмотрел на нее и перевел взгляд на море. Светлая щетина на его обветренных, обожженных солнцем щеках отливала рыжиной. - Я знаю, что это такое. Когда я на суше, я тоже тоскую по морю.
        Маева слегла улыбнулась, благодарная за эти слова, за некую общность, как будто возникшую между ними. Ее приятно удивило, что такой крупный и грубый с виду мужчина может быть таким чутким. Его доверительное признание в тоске по морю почему-то не ощущалось вторжением, нарушающим ее границы. Скорее - общим секретом, мостом искренности между двумя незнакомцами.
        Он продолжал говорить:
        - Зима была долгой. Трудно, наверное, было сидеть на отшибе, не видя вообще никого вокруг… Да еще с таким мужем, как Питер.
        Она удивленно взглянула на него.
        Он улыбнулся озорной улыбкой:
        - Я имею в виду, иногда он, наверное, бывал просто невыносимым. Учил вас новым словам, словно он сам их придумал.
        Она помедлила и кивнула:
        - Да. То есть нет. Он был… Все было… - Она растерянно замолчала. А как все было, если по правде? Каким словом выразить все, через что ей пришлось пройти, все, что она чувствует по отношению к этому месту? К своей новой жизни, к своему мужу, к своему будущему ребенку?
        Ганс договорил за нее:
        - Сокрушительно.
        Она ничего не сказала, но молчание само по себе было ответом.
        Он откусил кусок рыбы и принялся громко жевать. Потом указал в сторону рынка:
        - Я знаю, что Питер хочет самого лучшего и для вас, и для вашего малыша. Но вам надо знать… Иногда его поражает снежная слепота. - Его взгляд стал серьезным.
        Она вопросительно вскинула голову.
        - Он видит свет, но не видит, что происходит за пределами света.
        - А… - сказала она, по-прежнему не совсем понимая.
        - Здешние жители. Они не любят чужих. Все дело в страхе. Они боятся того, что там, наверху. - Он небрежно взмахнул рукой, указав в небо. - Боятся, что прогневили богов своей новой верой. Боятся, что новый Бог будет грозным и гневным. Так или иначе, их души прокляты на веки вечные: им либо гореть в христианском аду, либо мерзнуть в бескрайних льдах Нифльхейма.
        Маева пыталась прожевать жесткий кусок сушеной рыбы.
        Ганс крутил пальцами нитку, торчащую из штанины.
        - В ваших краях, там, откуда вы родом, наверняка происходит что-то подобное. - Он ковырнул затяжку распухшим пальцем, потер дырочку на штанах. - Вера в древних богов убывает повсюду.
        Но не для меня. В плеске прибоя ей слышался шепот. Один… Жар прилил к щекам.
        Ганс откусил еще кусок рыбы и проговорил с набитым ртом:
        - Поэтому они вас и не любят.
        Маева судорожно сглотнула:
        - Что вы сказали?
        Он примирительно поднял руки:
        - Нет, я имею в виду совершенно другое… Вы напоминаете им о том, во что они верили раньше. Прежде чем христиане решили, что все в этом мире греховно. Что все, что есть радостного и приятного, придумано дьяволом. - Он усмехнулся. - Чувство вины - та же страсть. Просто одетая в волчью шкуру.
        - Но сегодня все празднуют летнее солнцестояние. Разве новая вера допускает такие празднества? Разве они… разве вы не зовете себя христианами?
        - Только когда это выгодно. - Он протянул ей руку для рукопожатия. - Но чаще всего я зовусь Гансом.
        Она хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Он посмотрел на нее очень пристально и серьезно, а потом вдруг рассмеялся, хлопнув себя по колену. Маева уже не могла сдерживать смех, и, видя, как она тихонько смеется, Ганс расхохотался еще громче прежнего. Было так хорошо и приятно дать себе волю, хоть ненадолго отбросить обычную сдержанность и снова почувствовать себя живой! У Маевы уже давно не было так легко на душе. Вскоре они оба безудержно хохотали, согнувшись поплам, и никак не могли остановиться.
        - Радостно видеть, что людям так весело на нашем празднике.
        Маева вмиг перестала смеяться, все настроение разом сошло на нет. Она подняла глаза и увидела дородного человека с потным сердитым лицом, хмуро глядевшего на них с Гансом. Магистрат.
        - Я смотрю, вы раскошелились по случаю солнцеворота. - Магистрат указал на веревку с тремя узлами, висевшую у Ганса на поясе.
        Ганс улыбнулся:
        - Какой же рыбак устоит, если ему обещают контроль над ветрами, а, Иннесборг?
        Магистрат фыркнул:
        - Морской узел. Глупости и суеверия. Только деньги на ветер.
        - Тут я согласен. Ради попутного ветра уж можно потратиться. Зря я пожадничал. Надо было взять больше узлов. Чтобы уж наверняка защититься и от дурной погоды, и от дурных людей. - В глазах Ганса зажглись озорные искорки.
        Иннесборг пропустил его слова мимо ушей.
        - Фру Альдестад… Маева, да?
        Ганс проговорил с набитым ртом:
        - Хорошее христианское имя, да, магистрат? - Ганс усмехнулся и подмигнул Маеве. Она натянуто улыбнулась в ответ, прежняя непринужденная легкость бесследно исчезла. Чтобы хоть как-то отвлечься, Маева откусила еще кусочек рыбы.
        Магистрат на миг растерялся, а затем снова нахмурился:
        - А почему вы сегодня не в море, герр Бьёрнсен? Разве вам не положено ловить кальмаров или охотиться на тюленей? В крайнем случае потрошить и освежевывать туши для общинного пира?
        Маева чуть не подавилась кусочком рыбы.
        Ганс сощурил глаза:
        - У меня выходной. Небольшой приступ spekkfinger[40 - Тюлений палец, дословно «жирный (или сальный) палец» (норв.) - бактериальная инфекция, возникающая при укусе тюленя. Профессиональная болезнь охотников на тюленей.]. - Он поднял вверх указательный палец, распухший и красный. - Издержки профессии.
        - Вы могли бы помочь нашим женщинам готовить еду. Я уверен, что этот недуг не помешал бы вам справиться с женской работой, - язвительно проговорил Иннесборг.
        - Я уверен, что ваша жена высоко ценит ваши познания в области женской работы, герр Иннесборг.
        Двое мужчин сверлили друг друга тяжелыми взглядами.
        Маева сложила свои беспокойные руки на животе, судорожно сжимая рыбину в кулаке и чувствуя неодолимое желание провалиться сквозь землю.
        Ганс поднялся и галантно раскланялся:
        - Приятно было увидеться снова, фру Альдестад. Надеюсь, мы еще встретимся в церкви. - Он подмигнул Маеве, затем, приподняв шляпу, кивнул магистрату и пошел прочь.
        Иннесборг смотрел ему вслед, стиснув зубы. Потом без приглашения, по-хозяйски уселся рядом с Маевой, ненароком задев коленом краешек ее юбки, и сложил руки на собственном выпирающем животе.
        Маева неловко заерзала на скамейке. Обернулась к холму, надеясь увидеть Питера.
        Магистрат пошевелил пальцами. Оглядел Маеву с головы до ног.
        Она смотрела на желтоватую рыбину у себя в руке, на затвердевшие складки сморщенной высушенной кожи. И все-таки краем глаза заметила сапоги магистрата.
        Тюленья кожа.
        Ее рука напряглась, стиснула рыбину еще сильнее. Маева чувствовала, как потрескивают тонкие волоконца в тисках ее хватки.
        - Моя жена, Марен, тоже носит дитя… - рассеянно произнес магистрат и умолк, явно не договорив.
        Маева моргнула:
        - Это прекрасно. Может быть, наши дети подружатся и будут вместе играть.
        Он озадаченно уставился на нее, словно она говорила на иностранном наречии. Потом нахмурился и пробурчал:
        - Это вряд ли. - Вышло грубо и резко. Он не стал ничего объяснять, но Маева все поняла.
        А потом у нее в животе словно вспорхнула бабочка, и она позабыла о краснолицем мужчине, сидевшем с ней рядом. Позабыла о Гансе, о ярмарке, обо всей деревне.
        Она замерла в тихом восторге, прислушиваясь к мягким толчкам изнутри.
        Перед скамейкой остановилась старуха в венке из полевых цветов, с глазами почти такими же серебристыми, как ее волосы, свободно распущенные по плечам. Она указала пальцем на Маевин живот.
        - Волшебное время, уж наверняка.
        Маева кивнула и улыбнулась, радуясь, что хоть у кого-то нашлось для нее доброе слово.
        Иннесборг, явно не благоговевший перед чудом материнства, хмыкнул и проговорил:
        - Волшебство тут ни при чем. Ступайте своей дорогой, фру Тормундсдоттер.
        Старуха поджала губы, скрывая улыбку:
        - Это верно. Во всем виноваты обыкновенные мужчины. Во всяком случае, так мне сказала ваша очаровательная жена, когда мы с ней говорили в последний раз.
        Маева с трудом сдержала улыбку. Дерзкая смелость старухи произвела на нее впечатление.
        - God dag, Нильс, фру Альдестад. - Старуха кивнула и, не сказав больше ни слова, пошла прочь.
        Маева заметила, что люди шарахаются от нее, как от прокаженной, и стараются обойти по широкой дуге. Точно так же, как было со мной.
        Иннесборг закатил глаза. Маева ждала, что он объяснит, кто эта женщина, но он резко поднялся, снова задев коленом ее ногу. Потом неловко замялся, глядя на Маевины волосы. Его верхняя губа блестела от пота.
        Маева перекинула косу за спину. Опять посмотрела на холм. Питер быстрым шагом спускался по склону. Очень вовремя.
        Иннесборг проследил за ее взглядом, глухо откашлялся и ушел, даже не попрощавшись.
        Питер подошел к Маеве. Он так спешил, что запыхался. Она схватилась за его руку, радуясь, что он пришел и спас ее от магистрата. Ей хотелось задать столько вопросов, но она почему-то не находила слов, чтобы их сформулировать. Позже, решила она. С глазу на глаз. Когда вернемся домой. Она указала на котомку в его руке:
        - Ты что-нибудь купил?
        Он как будто отвлекся и что-то высматривал на холме.
        - Что? А… да, конечно. Держи. - Он отдал ей котомку, отобрал у нее torrfisk и откусил кусочек.
        Маева заглянула внутрь. Там лежали катушки с гладкими шелковистыми нитками, аккуратно спряденными для самых тонких стежков.
        Все как одна цвета крови.
        Третий узелок
        Она сложила катушки в котомку. Когда он вошел в ее шатер - после стольких недель тщетного ожидания и неизбывной тоски, - потрясение было так велико, что ее всю колотило, точно в ознобе.
        Его оправдания, несть им числа.
        Лютая в этом году зима…
        Надо было помочь жене разобраться с ее обязанностями… Ей все непривычно, все ново.
        Не знаю, слышала ты или нет: она носит ребенка.
        Она слушала и убедительно улыбалась. Борясь с желанием броситься ему на шею.
        Или ударить его по лицу, чтобы сбить эту радостную, самодовольную улыбку.
        Хорошо, что ей было чем занять руки. Она подбирала катушки.
        Стараясь, чтобы заклинание, которое она шептала над нитками, звучали так тихо, что их не услышал бы даже ветер.
        Что есть
        Папа заносит меня в дом на руках, сажает в кресло-качалку у очага. Ему приходится пригибаться, чтобы не задевать головой пучки трав, свисающие со стропил. Листочки сыплются мне на голову. Но я не против, они вкусно пахнут. Папа стряхивает травы с моих волос, берет мою ногу, приподнимает. Мама отрывается от вышивания, смотрит на нас, но ничего не говорит. Папа расшнуровывает мой башмак и осторожно снимает. Но я все равно морщусь. Сгусток запекшейся крови тянет кожу между пальцами. Свежая кровь капает папе на ладонь.
        Утро в церкви превратилось в приключение длиной в целый день: я вставала, садилась, опускалась на колени, ходила вприпрыжку, бегала по причалу. Крепко держалась за папину руку. Самая обыкновенная девочка с самыми обыкновенными ножками. Из-за усилий, которые я прилагала, чтобы быть самой обыкновенной, ранки на месте срезанных перепонок не успевали затягиваться и поэтому не заживали.
        Папа качает головой:
        - Ох, мой маленький kanin, что же ты не сказала, что у тебя идет кровь?
        - Мне было так весело, пап. Мне понравилось, как мы пели про Ии-суса.
        Мама выгибает бровь:
        - По-моему, с ней все в порядке, Питер.
        - Посмотри на ее ноги, Мае. Посмотри на ее башмаки. - Он поднимает мои промокшие башмаки, носы у них темные, словно я наступила в лужу.
        Мама указывает иголкой в угол под потолком:
        - Собери паутину. Приложи к ранкам.
        - У меня все хорошо, просто мы много ходили.
        - Как же все хорошо, если не хорошо?! У тебя в башмаках хлюпает кровь, Господи Иисусе.
        Я морщу нос. Я уже знаю, что имя Иисуса не надо произносить попусту.
        - Сегодня воскресенье, Питер. День Господень. - Натянув красную нитку потуже, мама втыкает иголку в канву.
        - Я знаю, Мае.
        - Так вот, может, не стоило водить Лейду по всей деревне, выставляя ее напоказ, как новую лошадь. - Мама опять отрывается от работы и сердито глядит на папу. - Как я понимаю, добрые прихожане встретили вас с распростертыми объятиями?
        - Кстати, все было прекрасно. Ничего страшного не случилось.
        Он забывает упомянуть, что все таращились на меня круглыми совиными глазами. Что нам никто не улыбнулся, никто с нами не заговорил.
        - Не считая того, что ее башмаки насквозь промокли от крови.
        - Вы могли бы остаться дома.
        - Откуда мне было знать, что ты будешь срезать перепонки сегодня утром?
        - Я срезаю ей перепонки каждую неделю, муж. - Она не смотрит на папу, она смотрит на свое вышивание. - Ты бы знал, если бы бывал дома чаще.
        - Но почему именно утром в это воскресенье? Ты же знала, что я поведу ее в церковь. Можно было бы срезать их вечером.
        - Перед сном? Чтобы она испачкала кровью постель? - Мама со злостью втыкает иголку в канву. - Хорошо, в следующий раз будешь сам резать ей перепонки. В удобное для тебя время.
        - Я не буду ничего резать.
        - Почему нет? Господи боже, там совсем мало крови, а если их не срезать, она не сможет нормально ходить. Или держать ложку. Ты этого хочешь? - Иголка замирает в ее руке. Она шепчет себе под нос: - Один ребенок у меня уже есть; двоих мне не надо.
        Папа бережно опускает мою ногу, но я слышу, как он скрипит зубами.
        - Да, ты даже мысли не допускаешь, чтобы их было двое.
        Мама вскидывает подбородок. Ее взгляд острее любой иголки.
        - Лейда, выйди наружу.
        - Но, мама, у меня болят ноги.
        - Лейда, слушайся маму, - говорит папа отрывисто и сердито.
        Я изо всех сил стараюсь не плакать. Из-за этой внезапной перемены в нем, из-за ожесточения в его словах. Я смотрю то на него, то на маму - сквозь слезы. Они сверлят друг друга яростным взглядом. Я невидимка, меня здесь нет.
        Я выхожу, хлопнув дверью. Сажусь на дровяной короб и жду. Прислушиваюсь.
        - Я не хочу об этом говорить, Питер.
        - Говорить? Да, я согласен, время для разговоров прошло. Уже пора что-то делать.
        - Хорошо. А пока ты будешь думать, что делать, я займусь Лейдиными ногами.
        - Маева, прекрати.
        - Что прекратить? Заботиться о нашей дочери?
        - И это ты называешь заботой?
        - Это ты настоял, чтобы она ехала в церковь, хотя я говорила, что лучше не надо.
        - Я хочу, чтобы она жила нормальной жизнью. А ты разве не хочешь? Ради нее, ради нас? Beklager[41 - Извини, прости (норв.).], Маева, но я люблю свою семью и хочу для вас самого лучшего.
        - А я, по-твоему, нет? - Ее голос становится очень тихим. - Да как ты смеешь…
        - Прошло семь лет. Семь долгих, одиноких лет… Прояви хоть чуть-чуть милосердия. Хоть чуть-чуть сострадания, черт возьми. - У него дрожит голос.
        - Я свое обещание выполнила. Я заботилась о тебе, я родила тебе дочь. Теперь твой черед, муж. Где твое милосердие?
        - Тебе со мной было так плохо, Мае? Я что, такой зверь? Я хочу лишь того, чего хочет всякий мужчина: я хочу сына. Нашего сына. Брата для Лейды, еще одного ребенка, чтобы любить его вместе.
        - Ты говоришь, что любишь меня… что любишь нашу дочь… но не возвращаешь мне то, что принадлежит мне. Что ты украл.
        - Ты сама ее мне отдала. По доброй воле, если память мне не изменяет.
        - Такого не было. - Теперь ее голос становится резким, пронзительным. - Ты хочешь, чтобы я выполняла свои обещания? Тогда выполняй и свои тоже, черт побери.
        - Нет, пока ты не подаришь мне сына.
        Я спускаюсь с крыльца, заливаясь слезами.
        Я плачу, потому что у меня болят ноги.
        Потому что иногда мама меня ненавидит.
        Потому что она постоянно грустит.
        Потому что мама не любит папу. Или любит не так, как он любит ее.
        Я плачу, потому что одной меня мало. Я не мальчик, не сын.
        И я даже не нормальная девочка, как те девочки в церкви. Девочки с красивыми пальцами без перепонок. Я истекающий кровью уродец. Я не могу даже правильно держать ложку.
        Я бегу на задний двор, солнце светит сквозь ветки деревьев. Каждая травинка, каждый камушек на земле врезаются в кровоточащие ранки у меня между пальцами. Но мне все равно. Я бегу мимо сарая к колодцу, чтобы броситься вниз. И тогда, может быть, мама меня полюбит, а папа захочет вернуть свою девочку и перестанет мечтать о мальчишке.
        Я забираюсь на стенку колодца, сложенную из камней, сажусь на краю, свесив ноги над глубокой черной дырой. Из дыры мне навстречу поднимается холод.
        Что будет, если я спрыгну туда, в черноту? Может быть, там и вовсе нет дна и я буду падать и падать?
        Я вытираю нос рукавом и беру в руку камушек, круглый и маленький, размером с кошачий глаз. Я катаю его на ладони, размышляя о бесконечном падении. Просто лететь в черноте. И уже никогда не почувствовать земли под ногами, не почувствовать собственных ног.
        Я быстро переворачиваю ладонь и жду тихого всплеска, когда камушек упадет в воду. En, to, tre… Проходит десять секунд. Всплеска нет. Мне уже расхотелось бросаться в колодец.
        Я жду, жду и жду. Когда они перестанут ругаться. Когда заметят, что меня нет.
        Всплеска от камушка нет до сих пор и, наверное, уже и не будет.
        Серый лохматый паук ползет по стенке колодца и замирает прямо перед моим пальцем.
        Может быть, ты сплетешь для меня новый дом, паучок? Возьми меня жить к себе.
        Паук начинает плести серебристую паутину прямо на камнях. Мелькает мысль, что ее можно собрать, приложить к моим ранкам, остановить кровь. Но мне кажется, что так будет нечестно, поэтому я не беру паутинку.
        Солнце уже почти село. Я сижу неподвижно, на случай, если она вдруг придет. Пусть она видит, что мне все равно. Мне на все наплевать, и особенно на нее. Я не вернусь в этот дом. Никогда.
        Я думаю о других девочках, которых сегодня видела в церкви. Гадаю, захочет ли кто-то из них подружиться с такой синерукой уродиной. Никто из них мне ни разу не улыбнулся. Так что, наверное, нет.
        В высокой траве шуршат шаги. Я надеюсь, что это папа.
        Но нет.
        Я хочу, чтобы мама меня обняла, и тогда я ее оттолкну. И тогда, может быть, она снова стиснет меня в объятиях навсегда, и защитит от всех бед, и никогда не отпустит, не даст мне упасть. Она будет меня обнимать, вытирать мои слезы. Она скажет, что ненавидит срезать мои перепонки так же сильно, как я сама ненавижу, когда их срезают. Смеясь и плача, она мне скажет, что я ее девочка и она никогда-никогда не заменит меня никем, и уж точно не каким-то мальчишкой. Чуть погодя я смягчусь и скажу, что прощаю ее за все. Мы войдем в дом, держась за руки, и папа тоже попросит прощения.
        Мама вздыхает. Это тяжелый, усталый вздох. Она держит в руке мою куколку. Ждет, когда я ее заберу. Я не забираю. Она сажает ее рядом со мной. Мамины руки висят, как плети. Я глотаю новые слезы. Во мне тоже бездонный колодец. Колодец слез. Я напоминаю себе, что злюсь на маму. Жду, когда она заговорит. Или потянется меня обнять. Сделает хоть что-нибудь. Что угодно.
        Она садится рядом со мной, смотрит в колодец. У нее на коленях лежит полотенце.
        Краешком глаза я наблюдаю, как она берет ведро и бросает его в колодец. Оно бьется о стенки и с громким плеском падает в воду. Я смотрю вниз, пытаюсь разглядеть ведро в черной дыре. Я беру свою куколку, хотя все еще злюсь. Мамины руки перебирают веревку. Ведро поднимается из темноты, точно призрак. Мама снимает его с крюка, ставит на траву. Потом поднимает меня и тоже ставит на землю. Так быстро, что я едва успеваю почувствовать ее легкое прикосновение.
        Я задерживаю дыхание. Мне хотелось бы в ней раствориться, впитаться водой в ее кожу. Если я брошусь в колодец, прыгнет ли мама за мной? Наверное, нет.
        - Я рассказывала тебе сказку о колодце Урд? - спрашивает она.
        Я качаю головой.
        - Это очень старая сказка. Старше всех в этой деревне, старше всех, кто лежит в земле на прогнившем церковном кладбище. Старше самой церкви. Старше деревьев. Старше нашего колодца.
        Она переливает воду в маленькое ведерко. Легонько хлопает меня по коленке и показывает на ведерко, мол, вставай в воду. Вода сразу бодрит; она приятно холодит ноги, унимает саднящую боль в порезах. Я молчу и надеюсь, что мама начнет рассказывать сказку. Но нет. Она просто тихонечко напевает себе под нос, ждет, когда вода сделает свое дело. Она наклоняется, срывает травинку, рвет ее на мелкие кусочки. Не говорит ни слова.
        - Ты расскажешь мне эту сказку, мама?
        Она медлит, но все же кивает:
        - Расскажу перед сном.
        Я пытаюсь скрыть свое радостное волнение, топая ногами в воде. Как будто я давлю виноград. На прошлой неделе мама мне рассказала, как делается вино: люди давят ягоды винограда ногами. Так странно, что кто-то пьет сок, выдавленный ногами. Я почти забываю о том, что мне грустно и что я сержусь. Почти, но не совсем.
        А потом она кое-что говорит. Тихо-тихо, еле слышно.
        - Это было в последний раз, дитя. - Слова такие тяжелые и большие. - Так хочет папа.
        Я прекращаю давить воображаемый виноград. В последний раз? Что это значит? Она протягивает мне полотенце, я выхожу из воды, жду объяснений. Мама молчит. Но я все понимаю, когда она начинает вытирать мне ноги - так нежно, так бережно.
        Мы больше не будем срезать перепонки.
        Всю дорогу до дома она напевает нашу колыбельную - ту, которую пела мне с самого раннего детства. Я ей подпеваю, и наши два голоса сливаются воедино.
        Я поднимаюсь следом за ней на крыльцо, каждый шаг отзывается болью, каждый следующий больнее предыдущего. Я представляю, как мои ноги превращаются в плавники. Синие-синие и такие огромные, что их не скроют даже папины черные сапоги.
        Сказка на ночь
        Прежде чем время осознало себя и Земля научилась вращаться, в центре всего стояло Великое дерево. Никто не знает, как и откуда оно появилось, но вся жизнь родилась из него. На его могучих ветвях покоились Девять миров, закрепленные в шатком равновесии всего, что есть.
        Лейда приподнимается, опираясь на локти.
        - Что значит «шаткий»?
        Маева взбивает дочке подушку и щелкает пальцами, велит ложиться.
        - Это значит «опасный». Ненадежный.
        Лейда ложится и морщит нос.
        Маева сидит на краешке кровати. Свет единственной свечки подрагивает и мерцает, отбрасывая причудливые тени на ее лицо.
        - На верхушке Великого дерева жил грозный орел. У подножия - свирепый дракон. Эти двое ненавидели друг друга лютой ненавистью и обменивались ядовитыми колкостями, передавая их с посланцем - шкодливой белкой, бегавшей вверх-вниз по стволу дерева.
        - «Шкодливый». - Лейда улыбается. - Я знаю, что это значит.
        - Каждый из Девяти миров ощущал на себе их вражду, потому что их ярость порождала могучие землетрясения и ураганы, разорявшие земли во всех мирах…
        - Что значит «разорявшие»?
        Маева вздыхает и подпирает подбородок рукой.
        - А ты сама как думаешь?
        Лейда на секунду задумывается, глядя в потолок.
        - Когда ветер сердится и злится на всех, он все опрокидывает и ломает. - Она смотрит на маму. - Ветер не хочет ничего ломать, просто он злой до черта и не может сдержаться.
        Маева пытается скрыть улыбку.
        - Не говори слово «черт», это нехорошо. И да, ты правильно понимаешь, что такое, когда земля разорена. У этого слова есть и другие значения, но в данном случае…
        - Какие значения?
        - Ну… когда кто-то что-то разрушит… или кого-то… уже необратимо. Когда нет надежды восстановить то, что было разрушено.
        - Зачем кому-то так делать?
        Маева рассеянно разглаживает одеяло, кладет Лейдину куколку на подушку.
        - Это сложно, малышка… И в данном случае это слово означает совсем не то. Ты будешь слушать дальше?
        Лейда кивает и тут же зевает.
        - Внутри ствола Великого дерева, в тайном чертоге, сидели три хитроумные сестры, определявшие судьбы миров. Три норны, как их называли…
        - А как их звали по именам?
        - Их имена не важны. Важно, что они делали: охраняли священный колодец судьбы, чьи воды питали Великое дерево и поддерживали жизнь во всех Девяти мирах.
        У Лейды уже начинают слипаться глаза. Малышку одолевает сон.
        - Эти сестры были старше богов и не склонялись ни перед кем, будь то бог, человек или зверь. Они держали в руках все, что было, что есть и что будет. Они назначали судьбу всему, что пребывало в коре и листьях Великого дерева, и поливали священной водой его корни. Водой такой чистой, что она вмиг выбеливала все, к чему прикасалась, и по стволу расходились алебастрово-серебристые трещины, в которых было записано само время.
        - Что такое а-ле-бастр?
        - Оттенок белого цвета у мрамора. Это такой гладкий камень.
        Лейда переворачивается на бок, прижимает к груди свою куколку.
        - Так говорила бы сразу «белый», - сонно бормочет она.
        Маева прячет улыбку.
        - В водах колодца, в отражениях сестры видели и слышали все, даже жужжание осиных крыльев во время грозы. Ветер, их верный слуга, пел им песни, выдавая все тайны миров. Они знали все, что можно знать, о каждом живом существе в каждом из Девяти миров: кошмарные сны мужчин, тайные грезы женщин, мечты великанов, чаяния и устремления богов. Они видели все в водах священного колодца и сплетали узоры из нитей судьбы для каждого из миров.
        Маева на миг умолкает и ждет. Слышно лишь тихое дыхание дочери и знакомое тиканье часов. Она наклоняется к Лейде и шепчет:
        - Старшая из сестер пряла красные нити того, что было прежде. Средняя сестра вплетала в них то, что свершается прямо сейчас, в каждую из проходящих секунд. Младшая, третья сестра - у нее не было глаз, а лицо было скрыто под плотной вуалью - щелкала острыми ножницами, обрезая те судьбы, которым положено завершиться. Все это происходило одновременно, время перекрывало само себя.
        Чуть помедлив, она задувает свечу. Еще раз подправляет дочкино одеяло. Крошечная синяя Лейдина рука, сжатая в кулачок, лежит, точно спящий птенец, у нее под подбородком. С тех пор, как ты родилась, ничего не изменилось. Маева вспоминает, какой Лейда была в младенчестве. Когда время растягивалось вглубь и вширь и тянулось почти бесконечно и дочка всегда была рядом с ней. Когда она прижимала к себе малышку, готовясь беречь ее и защищать от всех бед, мир - чужой и опасный - становился уже не таким невыносимым. Она потихоньку встает, но Лейда хнычет во сне.
        Маева ложится рядом со спящей девочкой и осторожно ее обнимает. Лейда сжимает в крошечных ручках потрепанную тряпичную куклу. Удивительно, сколько радости и утешения доставляет ей эта страшненькая, неумело сработанная игрушка, размышляет Маева с улыбкой. Несмотря на ее неприглядность. Несмотря на уверенность твоего папы, что ни один ребенок не станет играть с таким унылым уродцем. Она давно замечает, что Питер пытается скрывать свое разочарование из-за ее неумения вести хозяйство; она очень признательна за его сдержанность, но все равно их семейная жизнь начиналась не гладко. А он ждал чего-то другого? Ей вспоминается его лицо в их первую встречу: самодовольная усмешка, решительно сдвинутые брови, всклокоченная борода… Непрошеное, нежеланное воспоминание. Маева смущенно глядит в темноту.
        Колючая шерсть раздражает сухую кожу; Маева сдерживает себя, чтобы не чесаться. Почти прижавшись лбом ко лбу Лейды, она вдыхает свежий травяной запах малышки. Она смутно помнит, как сама точно так же спала рядом с мамой - нос к носу, в обнимку. Будешь ли ты это помнить, дитя? Маева закрывает глаза. Жаль, что нельзя остановить время. Нельзя сделать так, чтобы Лейда никогда не взрослела. Чтобы все замерло и осталось таким же, как есть сейчас. Чтобы ей не пришлось ничего объяснять своей дочери, не пришлось готовить ее к тому, что неизбежно должно совершиться. Это жестокая необходимость. Скоро. Но не сейчас.
        Лейда переворачивается на спину. Она уже крепко спит. Маева осторожно садится. Передвигается на краешек кровати и видит куклу, упавшую на пол. Поднимает ее, хочет положить на постель и вдруг замечает кое-что странное. На подушке рядом с Лейдиной щекой - там, где лежала Маевина голова, - рассыпаны чешуйки сухой кожи. Она подцепляет одну чешуйку ногтем, встревоженно подносит к глазам. Потом собирает все в горстку и медленно поднимается на ноги. Рассеянно чешет за ухом свободной рукой. На кончики пальцев налипают все те же сухие чешуйки.
        Маева на цыпочках выходит из дочкиной комнаты. В одной руке - собранные чешуйки кожи, в другой - потрепанная тряпичная кукла. Она уносит все в швейную комнату и садится на табурет. Превозмогая страх, раскрывает ладонь. Смотрит на беловато-прозрачные хлопья, которые так легко спутать с кристалликами морской соли или со снегом - верный знак, что время уже на исходе. Я рассыпаюсь на части.
        Она ссыпает чешуйки на стол, кладет рядом куклу. У dukke почти плоская голова, за годы утешения и любви набивка почти свалялась. И небрежности, мысленно добавляет Маева, которой не раз приходилось подбирать забытую куклу с земли. Она берет самую острую иголку, переворачивает куклу набок и аккуратно распарывает свои неумелые старые стежки, сделанные вкривь и вкось. Заталкивает в прореху все до единой чешуйки пересохшей кожи и крепко-накрепко зашивает дыру. Затем берет куколку в руки, осматривает со всех сторон.
        Наверное, Питер был прав. С волосами было бы лучше.
        Она шьет почти до рассвета, закрепляя на истершейся ткани ниточки красной пряжи. В голове вихрем кружат вопросы.
        Что станет с нею? Что станет с Питером?
        Что станет с Лейдой, когда ее мир будет необратимо разрушен?
        Что было
        После праздничных гуляний Питер решил взять еще один выходной день. Он говорил себе, что ему надо как следует отдохнуть, но, по правде, ему не хотелось оставлять Маеву одну, без присмотра, предоставленную самой себе. Ему надо знать, чем она занимается. Ему невыносима сама мысль о том, что жена может вернуться к старым привычкам - бродить в одиночестве вдали от дома.
        Ведьмин узел он повесил в амбаре, на крюк для упряжи. Да, суеверие. Плетеный шнур с девятью узлами. В каждом завязано заклинание, которое сдерживает, закрепляет, оберегает и контролирует. Погоду, ветер, людей. Дополнительная уверенность. Что в этом плохого?
        Спрятанный у всех на виду, такой будничный, неприметный предмет не обратит на себя внимание.
        Tusen takk, старый друг.
        Один
        Расправив крылья, он парил в вышине, высматривал внизу нужный остров.
        Расставшись с нею в последний раз, он менял обличья одно за другим, подбирал правильную личину. На этот раз маскировка должна быть идеальной. Сестры проницательны и умны, их нелегко обмануть. Им хорошо известны его уловки.
        Он поднялся еще выше. Облик орла как нельзя лучше подходил для быстрого перемещения по мирам, но лишь как временная мера. Он недостаточно убедителен, чтобы скрыть его истинную сущность.
        Много часов он парил вместе с ветром и наконец разглядел, что искал. Вернее, не разглядел, а почувствовал: перья встопорщились, в животе все всколыхнулось. Дикий крошечный островок, без единого признака цивилизации - верный знак.
        Один из сотни зеленых скалистых островов, затерянных в безбрежном море. Вдали от всего. Его сходство с другими такими же островами - великая хитрость, укрывавшая и защищавшая его на протяжении вечности. Здесь обитали лишь морские птицы - крачки, тупики и олуши, гнездившиеся на утесах. И больше здесь не было никого. Ни человека, ни демона, ни Бога.
        Да, это здесь.
        В легендах говорилось о мосте - каменистом тоннеле, ведущем в самое сердце Великого дерева, где норны прядут свою пряжу, - напоминающем вход в самую обыкновенную пещеру. Через порог льется белая вода, молочная река вытекает наружу, скрывая то, что внутри.
        Под видом птичьего помета. Хитрая маскировка.
        Он воспарил в восходящем потоке воздуха, направляясь к расщелине в скале.
        Внезапно его окружила снежная буря из белых перьев. Клювы, когти и крылья били в его обманчивый облик с такой остервенелой яростью, что у него не было выбора. Он вырвался из тела орла, прочь от стаи обезумевших птиц, прямо в небо. В ничто.
        Он не стал превращаться в другое создание и остался как есть, в промежуточной бестелесности. Невесомой частичкой ветра. Радуясь собственной смекалке, своей смекалке, порожденной случайностью и нерешительностью: он сделался воздухом.
        Он без всяких усилий влетел в пещеру, в кору Великого дерева, промчался по лабиринту из сплетенных корней и завалов камней, мимо всех хитрых ловушек, расставленных сестрами. Опьяненный восторгом от собственной скорости, он все же сумел вовремя спохватиться, чтобы не выдать себя. Удержав свой ураганный порыв, он сбавил скорость до легкого дуновения на самых подступах к сердцу владений трех норн. К Великому чертогу времени.
        Бой барабана - или стук сердца? - отдавался в его естестве гулким эхом.
        Сестры сидели у громадной прялки, заполнявшей собой весь чертог. По периметру зала проходил ров, где бурлила серебряная вода. Колесо прялки крутилось, выплетая свою паутину.
        Он проник внутрь, облетел трех сестер. Мимоходом коснулся морщинистой руки Урд, выпрядавшей бесконечную красную нить под бесконечное кружение веретена. Он на секунду присел у босых ног Верданди, чьи пальцы тонули в узорах гигантского гобелена. Красные нити сплетались в сложный орнамент, который все прирастал и прирастал. Скульд, чье лицо скрыто под плотной вуалью, сидела в центре чертога, погруженная в размышления. Внезапно она очнулась и воткнула острие ножниц в море красных нитей, прорезав дыру в красивом сплетении узелков. Дождалась, когда нити затянут дыру, создавая новый узор. Воды колодца забурлили и вспенились, и где-то в одном из Девяти миров чья-то судьба изменилась бесповоротно.
        Все в руках Скульд.
        Он гадал, как могло получиться, что именно норны стали стражами времени. Хранительницами всего сущего. Вершительницами судеб во вселенских масштабах. Даже для малой букашки. Для сильнейших из демонов. Для величайших из богов.
        Включая меня.
        В горле разлилась горечь.
        Почему у меня нет такой власти?
        Но все его существо буквально звенело от радостного ликования при одной только мысли обо всем, что он совершит, если ему удастся осуществить свой план. Как все изменится: все, что было, что есть и что будет… Ножницы Скульд контролируют все мироздание. Он даже сможет создать себе новое прошлое, жизнь, в которой она непрестанно была рядом с ним.
        Как это было бы? Как это будет?
        Причина и следствие, действие и результат. Жизнь, которую он прожил - миры, которые создал, люди, которых любил, - исчезает от одного взмаха ножниц, зыбкая, точно воздух, теряется в складке на ткани времени, в перехлесте того, что было раньше, и того, что будет потом.
        Охваченный одновременно и ужасом, и восторгом, он не мог не поддаться желанию подойти ближе. Взметнулся маленьким вихрем из пыли и листьев, надеясь отвлечь сестер пусть лишь на долю мгновения.
        Чтобы Скульд хоть на миг отложила эти проклятые ножницы.
        Три сестры разом поднялись на ноги и подошли к источнику, питавшему ров. К тому месту, где воды колодца вытекали из-под ствола Великого дерева. Колдуньи запели на языке, которого он не знал. Полный решимости обратить на себя их внимание, он подул крепким ветром, поднял рябь на воде, взметнул юбки трех женщин.
        Они по-прежнему не обращали на него внимания. В конце концов он дунул так сильно, что вода выплеснулась из колодца. Лужица тут же сделалась белой и впиталась в темную землю. Похрустывая костями, сестры склонились над видением, возникшим в колодце.
        Он не смог устоять; ему надо было увидеть события, порожденные его присутствием.
        Он увидел рыбацкую лодку, качавшуюся на штормовых волнах.
        Он увидел Маеву, ждавшую его на прибрежных камнях. Обнаженную и беззащитную.
        Урд намотала на большой палец красную нить и опустила руку в воду. Он почувствовал, как что-то дернуло и потянуло его за сердце, так больно и резко, что у него перехватило дыхание. Скульд хохотнула и подняла ножницы.
        Что-то ему подсказало, что надо вмешаться. Что, оставаясь сокрытым, он подвергает Маеву опасности.
        Взметнувшись стремительным вихрем, он вернул себе истинный облик.
        - Кто посмел явиться в наш тайный чертог и помешать нашей работе? - Скульд опустила ножницы.
        Верданди шумно втянула носом воздух и сморщилась.
        - Это он, заносчивый бог из Асгарда. Тот, кто ищет. Мы знаем, чего ты ищешь. Знаем, чего ты хочешь, и за это придется дорого заплатить.
        Он шагнул вперед, наступив в лужу белой воды. И хотя имя Маевы уже было готово сорваться с губ, он произнес совершенно другие слова:
        - Я хочу власти над этим колодцем. Я хочу управлять судьбой. Я хочу знать, что будет.
        Три сестры фыркнули в один голос и заговорили хором:
        - Думаешь, ты такой умный? Думаешь, нас обманула твоя жалкая маскировка? Думаешь, мы не знаем твоих желаний еще до того, как ты сам сформулируешь их у себя в голове? Все, к чему ты стремишься, все, чего ты желаешь и о чем жалеешь, все, кто ты есть… все рождается из наших нитей.
        Воды колодца на миг затуманились, а когда вновь прояснились, видение уже было другим. Черноволосый мужчина, выброшенный на берег.
        Старшая сестра, Урд, дернула за нить, намотанную на палец. Скульд раскрыла ножницы, сверкнув острыми лезвиями.
        - Она - то, что было… а не то, что есть в твоем мире. Ты хочешь, чтобы она выбрала тебя.
        Он кивнул, не в силах оторвать взгляд от человека на берегу.
        Третья сестра усмехнулась под плотной вуалью. У нее изо рта вырвались тысячи пауков. Их тонкие лапки плясали, сплетая кокон из серебряных нитей вокруг его ног, вокруг его тела. Он не успел ничего возразить.
        - Твой истинный облик останется здесь, пока не придет время воссоединения. Твой дух волен бродить где угодно, но лишь в животном обличье. И ты отдашь нам один глаз.
        Сестра, чье лицо скрыто вуалью, воткнула острие ножниц в его правую глазницу.
        Немилосердная боль пронзила его насквозь от головы до пят. Он согнулся пополам, алая кровь пролилась прямо в колодец.
        Ребра явственно хрустнули, будто сломались. Он не видел вообще ничего, боль застилала глаза. Но он знал, что натворил. Знал, чем обернулось его опоздание на встречу с Маевой на морском берегу.
        Он чувствовал Маеву. Чувствовал ее невыносимую, неизбывную печаль. Биение ее разбитого сердца. И все равно это было как чудо: они поистине слились воедино, сплелись в одно целое в любви и боли - ее тело и его дух.
        Одинокая, брошенная, она так отчаянно его ждала.
        Где ты, любимый? Почему ты меня оставил?
        Он взвыл, точно раненый зверь, его вой вторил эхом мыслям Маевы, ее обвинения рвали его сердце в клочья.
        Семь лет, целая жизнь, целая вечность без тебя.
        Сестры не замечали его причитаний - словно он был капризным ребенком в истерике, - на гобелене сплетался новый узор, поглотивший все их внимание.
        Скульд приподняла вуаль и вставила в пустую глазницу его выколотый глаз. Затем убрала ножницы в карман.
        Он глухо застонал. Теперь все его тело было оплетено плотным коконом паутины.
        - Кажется, я достаточно настрадался. Что получу я взамен за дар зрения?
        Старшая из сестер задумчиво проговорила:
        - Сдается мне, что страдает-то как раз она.
        Верданди провела босой ногой по гобелену из красных нитей.
        - Один глоток. Так будет справедливо.
        Его удовлетворение, его стремление к мудрости - желание стать властелином судьбы - померкли перед смятением Маевы. Последствия его плана уже проявлялись, недоступные пониманию.
        Когда он почувствовал на губах вкус воды колодца судьбы, его теперь уже единственный глаз успел углядеть последнее изменение в отражениях на воде - последний клинок, вонзившийся в его сердце и отдавшийся болью, которая не отпустит его на протяжении еще многих лет: огромный живот Маевы, таящий в себе новую жизнь.
        Четвертый узелок
        Она раскрыла книгу, держа ее на своем выпирающем животе, и принялась водить пальцем по строчкам, записанным женщинами из ее рода, уже давно мертвыми.
        КАК СПРЯТАТЬСЯ У ВСЕХ НА ВИДУ
        В полнолуние положи зеркало в миску с водой и оставь на всю ночь под открытым небом. Утром закопай зеркало в землю отражающей стороной вниз и оставь на три дня. Воду не выливай, подмешай к ней три капли собственной крови. На четвертый день выкопай зеркало, а потом выпей воду. Положи зеркало в карман и помолись Господу Иисусу; до вечера можешь ходить где угодно и останешься незамеченной.
        Она заложила страницу иголкой. Возможно, эта волшба ей пригодится. Ей совсем не хотелось рыскать по лесу и шпионить за домом Альдестада. Но что еще оставалось?
        Ей было необходимо увидеть его жену.
        Слухи, ходившие по рынку, лились ей в уши, как яд. Вся деревня была взбудоражена известием об иноземной невесте с огненно-рыжими волосами и кожей белой, как снег. Некоторые оркенские женщины прямо-таки мурлыкали и щурились, точно коты на сметану, когда рассказывали ей о том, какая красавица эта чужестранка.
        Неземной красоты, ворковали они. Как сама Фрейя. Носит под сердцем ребенка, вся круглая и полная, как луна.
        Она притворялась, что ей безразлично. Она продавала свои товары, кивала и улыбалась, будто ей все равно.
        Но внутри все болело, и каждое слово кололо ее прямо в сердце.
        Она снова склонилась над книгой.
        КАК ВЫЗВАТЬ РОДЫ
        Найди три пиявки у болота или стоячего пруда. Положи одну в рот и держи, пока она не разбухнет от выпитой крови. Дай двум оставшимся поочередно напиться крови из первой.
        Какая из этих двух будет толще, ту беременной женщине надо крепко держать в руке, пока у нее не начнутся роды.
        Она помедлила. Где тут поблизости можно набрать пиявок?
        Она продолжила читать.
        КАК ПРИВЛЕЧЬ УДАЧУ ИЛИ ПРИВОРОЖИТЬ ТОГО, КОГО ЛЮБИШЬ
        На закате в четверг поймай голубя и посади его в металлическую клетку. Пусть он бьется о прутья, пока в нем не иссякнет надежда вырваться на свободу. Потом вырежи у него сердце. Слей всю кровь в медную чашу. На растущей луне положи голубиное сердце к себе под подушку на три ночи кряду. В первый вечер прочти молитву к Фригг. Во второй вечер выпей кровь из медной чаши и думай о том, что или кого ты желаешь привлечь. В третий вечер приготовь жаркое из мяса, отрежь кусочек от голубиного сердца и брось в котелок. Жаркое прибереги и съешь в канун полнолуния.
        Сегодня четверг. Рыбаки ушли в море в среду - в день Одина, - чтобы им улыбнулась удача и рыба шла косяком. Питер должен вернуться к субботе.
        Что означало, что сейчас его жена дома одна.
        Она задумчиво прикусила губу и прочитала последнюю часть заклинания.
        Чтобы сильнее скрепить связь, вплети перо мертвой птицы в веревку с узлом, завязанным на желание. Повесь веревку за дверью спальни. Это удержит любого мужчину от того, чтобы броситься в объятия другой женщины.
        Она потрогала пальцем перо, спрятанное в кармане.
        Что есть
        Меня будит луна, почти полная. Я тру глаза и сажусь на постели. В доме темно, но полоса серебристо-молочного света тянется через кровать, по полу в коридор. Прямо к двери маминой крошечной швейной комнаты. Мама не спит?
        Я отбрасываю одеяло. У меня все еще болят ноги, и я стараюсь ступать осторожно. Я иду по лучу лунного света и не боюсь наступать на скрипучие половицы. Папа за дверью спальни так громко храпит, что все равно ничего не услышит. Остановившись у швейной комнаты, я встаю на колени и смотрю в щелку в двери. Смотрю одним глазом.
        Внутри пляшет пламя свечи. Мама сидит, напоминая медведя своим темным сгорбленным силуэтом. Отложив в сторону лоскуток, на миг поднимает голову, потом снова склоняется над шитьем, что-то шепчет себе под нос. Втыкает иголку в материю. Шшшш, шуршит нитка. Что она шьет среди ночи? Сшивает друг с другом какие-то мягкие розовые кусочки. Это как будто лоскутное одеяло, но не совсем одеяло. Я никогда раньше такого не видела. Пытаясь рассмотреть получше, что это такое, я прижимаюсь щекой к дощатой двери. Дверь слегка дребезжит.
        Мамина рука замирает. Игла в руке застывает. Внезапно мамина тень - гора на стене - заполняет всю комнату.
        - Лейда?
        Я сжимаюсь в комок, затаив дыхание. На этот раз мне не спрятаться в дровяном коробе. У меня начинает покалывать пальцы.
        Дверь открывается, и я даже не успеваю отпрянуть. Мамино лицо как луна в полумраке. Она щурится и делает шаг ко мне.
        - Лей-ли?
        Я хочу ей сказать, что мне приснился кошмар о трех сестрах, что я не могу спать, когда она так беспокойно шепчет, и… почему ты шьешь в темноте, мама? Я пытаюсь пошевелить губами, но у меня больше нет губ. У меня нет языка и нет носа. У меня нет лица.
        Со мной снова произошло непонятное.
        Я лежу на спине, плоская, как хлебная лепешка. Мамины босые ноги шлепают по моей коже, по животу, по груди. Ее пятки давят мне на горло, которого нет. Я вижу, куда она смотрит. На дверь их с папой спальни. Из-под плотно закрытой двери пробивается храп. Дверь моей комнаты распахнута настежь, но с того места, где стоит мама, ей не видна моя кровать. Ей не видно, что кровать пуста. Она кивает своим мыслям: все так, как должно быть. Ее нога трется о мой подбородок. Она делает шаг назад и закрывает дверь.
        Я пытаюсь сесть. Шевелю бедрами, дергаю ногами. Но все бесполезно. Я застряла, расплющенная по дощатому полу, вдавленная в древесные волокна прямо подо мной.
        Нет, не подо мной. Я и есть эти волокна.
        Я стала полом.
        Я знаю, что все происходит на самом деле, хотя и твержу себе, что это сон, что я сейчас сплю у себя на кровати, под одеялом. Моя кровь струится внутри деревянных досок, мчится бурлящим потоком, тянет меня еще глубже. Выбоины от ботинок врезаются в мои кости. Кажется, будто вся моя кожа - сплошной синяк. Я чувствую, как края досок трутся и ударяются друг о друга. И вдруг я - весь пол, что есть в доме, каждая щепочка, каждое волоконце, каждый срезанный сучок, я растекаюсь по коридору, как река в половодье, переливаюсь через все края, из комнаты в комнату. Я везде и повсюду, я чувствую каждый предмет, мельком касающийся меня, когда я стремительно проношусь мимо. Книжный шкаф, ножки кровати, папины домашние туфли, упавший халат, потертые ножки старого табурета. Мышонок, спрятавшийся в норке. Мамина иголка, порхающая вверх-вниз.
        Как такое возможно?
        Я такая широкая, что вижу одновременно и маму, и папу, хотя они в разных комнатах: одна бодрствует посреди ночи, другой крепко спит. Я чувствую папино дыхание, проходя сквозь кровать, оно вливается прямо в меня - так легко, - а мамино дыхание, наоборот, борется против меня, против пола. Вдох-выдох, внутрь и наружу, с каждый вдохом она уплывает все дальше и дальше, уносится прочь в мелькании серебристой иголки, вверх и вниз, внутрь и наружу, вдох-выдох, прочьпрочьпрочь - отпустите меня, заберите меня отсюда, я хочу уйти.
        Так думает мама, я слышу все ее мысли, громко и четко. Я напрягаюсь всем существом, пытаюсь вернуться в свое, Лейдино тело. Ничего не происходит. Я пробую еще раз, со всей силы отталкиваюсь руками, которых у меня нет. Вновь ничего. Я прекращаю сопротивляться и погружаюсь еще глубже в пол, отдавая ему всю себя.
        Семь, скоро восемь… время настало, время уже на исходе, пора уходить.
        Иголка поет свою песню, нитка затягивается в тугие стежки. Я внутри нитки, внутри маминой головы. Мама тикает, как часы… раздватричетырепятьшесть…
        Семь. Чего семь? И почему ей пора уходить?
        Не бросай меня, мама. Я умоляю ее колени, ее бедра и грудь, ее сердце. Моя мольба обнимает ее, как гигантский кальмар, проникает под кожу.
        Вот тогда я и чувствую: с мамой что-то не так.
        Что-то с ней происходит. Почему-то мы с папой этого не замечали.
        Она становится пылью.
        Она суше, чем доски, в которые я превратилась, ее кожа осыпается хлопьями, в ее глазах больше нет влаги, ее волосы выпадают. Она вся пересохла - насквозь. Мама становится сухим песком, рассыпается пылью под оболочкой из молочно-белесой кожи, распадается на кусочки.
        Я извиваюсь и корчусь внутри дощатого пола, выжимаю из себя последние капельки влаги, пытаюсь вдавить их в нее.
        Пей меня. Пей меня всю. Возьми меня, возьми, возьмименяссобой.
        Нитка дергается и замирает, натянутая туго-туго. Я пытаюсь отпрянуть, но слишком поздно.

* * *
        Маева медлит, прервав работу. Ты здесь, дитя? Но нет, такого не может быть. Ты же спишь, правда? Она падает на пол и шепчет:
        - Выходи, Лейда, иди ко мне!
        Она трижды стучит ладонью по полу. Чувствует дуновение ветра, невидимый толчок в спину, свистящий сквозняк, пробежавший по комнате. Она оборачивается и видит Лейду, внезапно возникшую в углу, словно по волшебству. Лейда сидит на полу, сжавшись в комок, и хватает ртом воздух.
        О боже, дитя. Маева обнимает дочь, гладит ее по спине.
        - Лей-ли, как же так? Почему?.. Я здесь, с тобой. Теперь все хорошо. Да, малышка, дыши. Дыши глубже.
        Она прижимает к себе дрожащую девочку, не зная, что еще можно сделать.
        - Прости меня, маленькая.
        - За что, мама? Что со мной происходит?
        Она пытается заговорить, но голос срывается в глухое рыдание. Я не знаю… Это я виновата. Ее лавиной накрывает вина, встает удушающим комом в горле. Былая решимость скрыть правду от них обоих - от мужа и от ребенка - рассыпается в прах.
        Лейда сбивчиво дышит, уткнувшись лицом в ее шею.
        - Мама, мне страшно…
        И вдруг она исчезает. Маевины руки обнимают лишь пустоту.
        Нет, дитя! Она легонько стучит по всему, что попадается под руку, ласково зовет дочку по имени, словно пытается выманить из укрытия испуганного котенка. Останься со мной, Лейда.
        В висок словно вонзается невидимая иголка. Да, умница-девочка!
        Маева берет в руки иголку, воткнутую в шитье, и обращается к ней:
        - Слушай внимательно, Лей-ли. Тебе надо отринуть свой страх и выпрыгнуть из металла.
        Ничего не происходит. Маева кладет иголку на пол. Встает рядом с ней на четвереньки.
        - Представь, что ты на вершине утеса. Стоишь на краю обрыва и смотришь вниз на Оркенфьорд. Сосредоточься на волнах. Смотри на них через игольное ушко, Лей-ли. А теперь падай.
        Через секунду - в мгновение ока - перед ней появляется Лейда. Держится за голову, словно ударилась об пол. Маева потрясенно вздыхает.
        Лейда бросается в ее объятия, вцепляется в нее со всей силы.
        - Не отпускай меня, - шепчет она. - Никогда больше не отпускай.
        Это самая искренняя, самая нежная просьба из всех, что доводилось слышать Маеве.
        - Не отпущу. - Она снова и снова целует дочь. - Но ты должна пообещать сохранить все в секрете. Не говори папе.
        - Я даже не знаю, что говорить…
        - Дай слово, что никому ничего не расскажешь. Никогда.
        Чуть отстранившись, она пристально смотрит на Лейду. Малышка кивает, а потом сразу хмурится. Ее глаза как две луны. Она глядит на лоскутное одеяло, как бы стекающее со стола на пол и окружающее их двоих розовым морем, составленным из кусочков причудливой формы, почти прозрачных и тонких, словно бумага. Швы из красных стежков разбегаются во все стороны вереницами муравьев.
        - Что ты шьешь, мама?
        Слова встают комом в горле. Защитную сеть… Маева приподнимает краешек одеяла, нашаривает под ним старую тряпичную куклу. Вручает дочке безликую dukke, надеясь ее отвлечь.
        - У нее снова выросли волосы! Takk, мама.
        Маева погружается в дочерние объятия. Мое ненаглядное, волшебное дитя.
        Розовое одеяло окружает их, как бесконечное море.
        Мышонок
        Он прижимается лбом к деревянной обшивке, наблюдает сквозь щелку в стене.
        Его единственный мышиный глаз видит, как девочка исчезает в досках пола.
        Она превращается.
        Она что-то другое. Не человек.
        Он весь дрожит, его тоненький писк не слышен никому.
        Его клетка из тонких мышиных костей вот-вот рухнет. Воды колодца судьбы текут по стволу Великого дерева, разливаются по всем мирам, по всему времени. В тайной пещере сестер, в коконе из паутины, пробуждается его истинный облик.
        Время пришло.
        Пятый узелок
        Питер отправился на рыбалку еще до рассвета. Она наблюдала, как он садится на лошадь и едет прочь со двора. Ей так хотелось выбежать ему навстречу - так отчаянно хотелось к нему прикоснуться, поцеловать, высказать ему все, что она о нем думает, - но она сдержала себя и осталась на месте, ничем не выдав своего присутствия. Ей нужно было увидеть Маеву Альдестад своими глазами. Она ждала, наблюдала за домом - не появятся ли признаки жизни, - потом осторожно подобралась к крыльцу. Бесшумно поставила на верхнюю ступеньку стеклянную банку и вернулась в укрытие за деревьями. Сентябрьский ветер носился над лугом, разнося ароматы коровьего навоза. Очень к месту, подумала она. Затем дверь открылась. Она по-жабьи присела на корточки в высокой траве под навесом густых ветвей. Она верила в свои заклинания. И все-таки лучше поостеречься. На всякий случай.
        Она видела, как его беременная жена чуть не споткнулась о банку и нахмурилась, глядя на свою неожиданную находку. Она смотрела на эту женщину и ощущала жгучую зависть. Огненно-рыжие кудри. Высокие скулы, полные губы. Широко расставленные глаза. Чересчур широко, подумала она, ерзая на пятках. Да и рост слишком высокий.
        Женщина обвела взглядом луг, явно недоумевая и пытаясь понять, кто мог принести эту банку и оставить ее на крыльце.
        Здесь никого нет. Давай, возьми ее в руки.
        Женщина медленно наклонилась, с таким большим животом ей пришлось скособочиться, чтобы дотянуться до банки и подхватить ее одной рукой. Она подняла банку к свету и поднесла ближе к лицу. Другой рукой она прикрывала живот, как бы защищая еще не рожденное дитя.
        Внутри банки, прилипшая к стеклу, лежала огромная пиявка, раздувшаяся от крови.
        Почти такая же толстая, как ты сама, подумала она. И прошептала ветру молитву, чтобы завершить и закрепить заклинание.
        В тот же миг жена Питера согнулась пополам и уронила банку. Звон разбившегося стекла разнесся пронзительным эхом над лугом. Женщина пошатнулась и рухнула на колени, прямо на острые осколки.
        Уже не такая красавица, подумала она.
        Что было
        Низко склонив голову, Питер помогал разгружать траулер, пришедший с уловом лосося. Другие рыбаки работали молча, их обычная грубоватая веселость разом сошла на нет, как только он появился на пристани. Странно, подумал он. Он вдыхал пряный запах рассола - приятная свежесть на фоне всеобщего тухлого настроения - и то и дело вытирал лоб ладонью. Полуденное солнце грело жарче обычного.
        - Альдестад! Ты вернулся. - Питер поднял глаза и увидел стоявшего перед ним Ганса. - Скажи сразу, правдивы ли слухи? У вас в семье пополнение? - Ганс говорил тихо, понизив голос почти до шепота. Он протянул Питеру забинтованную руку.
        Питер вопросительно приподнял брови:
        - Где-то поранился?
        - Тюлений палец. - Ганс пожал плечами и протянул ему другую руку. - Но речь сейчас не обо мне… Ты давай говори, тебя можно поздравить?
        Питер секунду помедлил, затем пожал руку Гансу, благодарный за его искренний интерес.
        - Takk skal du ha. Мы еще никому не сказали, но да. После долгих и трудных родов у нас появилась дочурка. - Он произнес это тихо, чтобы больше никто не услышал.
        Ганс улыбнулся:
        - Наверняка настоящая красавица, как ее мать.
        Питер улыбнулся в ответ:
        - Да, так и есть. Она само совершенство. Но я отец, я пристрастен. - Он старался не думать о синей коже своей новорожденной дочери. Синева поблекнет, пройдет.
        - Это правильно… так и должно быть. - Ганс рассмеялся, продемонстрировав кривые зубы. - Мне уже не терпится познакомиться с новым членом семьи.
        Чтобы скрыть смущение, Питер поднял сеть с пойманной рыбой, чтобы вывалить улов в бочку, стоявшую на причале.
        Ганс схватился за другой край сети, чтобы ему помочь. Его лицо стало очень серьезным.
        - Ты счастливчик, Альдестад. Не всем так посчастливилось.
        Питер не сводил глаз с бочки. Ты бы так не говорил, если бы увидел ее. Несколько рыбин вывалились из бочки и забились на земле, отчаянно стремясь в воду.
        - Ты о чем? - Он наклонился, поднял выпавших рыбин и бросил их обратно.
        Ганс быстро глянул через плечо и придвинулся ближе к Питеру:
        - Нильс Иннесборг… его жена, Марен. Пять дней назад у нее начались преждевременные роды… Сегодня утром она умерла.
        Питер потрясенно застыл. Пять дней назад: в тот же день, когда родилась его дочь.
        - А ребенок?
        - Умер вчера ночью. - Ганс посмотрел ему прямо в глаза. - Послушай дружеского совета: не хвались своей радостью, не выставляй ее напоказ. Где горе, там гнев. Особенно если речь идет о человеке такого высокого положения. Он будет искать виноватого. Я очень надеюсь, что это будет не ваша семья.
        - Не понимаю. Кому придет в голову обвинять ни в чем не повинного ребенка в смерти другого младенца?
        Ганс положил руку Питеру на плечо.
        - Не ребенка, Питер. Маеву. И старую heks[42 - Ведьма (норв.).], принимавшую роды у обеих женщин.
        Ее имя само сорвалось с языка, хотя Питер дал честное слово сохранить в тайне визит повитухи.
        - Хельгу Тормундсдоттер? Но она же безобидная полоумная старушка.
        Ганс примирительно поднял руки:
        - Я-то согласен. Старая, тронутая умом. Страшная, как смертный грех. Но кто-то может задаться вопросом: почему твой ребенок выжил, а другой умер?
        - Этого никто не знает и знать не может. Бог решает, кто будет жить, а кто нет. Только высокомерный безумец полагает, будто он может знать, что задумали боги… что задумал Бог.
        Ганс ничего не сказал, но его взгляд был красноречивее всяких слов.
        Питер вздохнул:
        - Говори, Ганс. Я вижу, ты хочешь что-то сказать.
        - Насчет Маевы… Я рад, что ты нашел свое счастье. Черт, я бы и сам женился на ней, если бы ты не нашел ее первым.
        Питер густо покраснел, вспомнив, как он пытался прикрыть Маевино обнаженное тело, когда к острову подошел траулер Ганса. Как Маева погрузилась в воду, чтобы спрятаться от посторонних глаз. Слава богу, это был Ганс - человек, с которым Питер дружил с самого раннего детства, - а не кто-то другой. Иначе оркенский магистрат забрал бы Маеву под свою опеку до выяснения всех обстоятельств и наверняка отправил бы ее либо домой, либо куда-то еще, чтобы с ней разбирались другие. Ганс все понял, как только увидел Маеву. Ее огненно-рыжие волосы и жемчужно-белую кожу. Ее зеленые глаза. Маева была воплощенное совершенство. Похоть Питера обернулась любовью еще до того, как они с Маевой сошли на оркенский причал.
        - Она здесь чужая, Питер. Ты ее встретил в тот день, когда затонул твой траулер. Когда в море погиб человек. Это значит, что в нашей деревне к ней всегда будут относиться с большим подозрением.
        - Необоснованно и несправедливо. Их суждения основаны только на страхе… Если бы они узнали ее получше, то изменили бы мнение. - Он смотрел в бочку с рыбой, чувствуя, как на глаза наворачиваются злые слезы. Она немного другая, только и всего.
        Ганс похлопал его по спине:
        - Возможно, ты прав. Но как им узнать ее лучше, если она вечно прячется в доме и никуда не выходит. Тебе надо скорее крестить дочку. - Питер начал возражать, но Ганс поднял руку, призывая его замолчать. - Теперь это закон: ребенка надо крестить не позднее чем на восьмой день после рождения. Пастор Кнудсен уже спрашивал о тебе. Ему надо понять, на какой день назначить крещение. Я знаю, что ты не такой уж ревностный христианин… - Питер вновь покраснел. - Если по правде, я тоже. Но тебе надо крестить ребенка. Хотя бы только затем, чтобы пресечь слухи и домыслы о твоей жене и дочери.
        Питер знал, что Ганс прав. Но надо еще убедить Маеву. Что подумают люди, когда увидят наше дитя? Его плечи поникли.
        - Будем надеяться и молиться, что после крещения все станет лучше. - Ганс помедлил, явно собираясь что-то добавить.
        Питер принялся молча сворачивать сеть.
        Ганс тихонько откашлялся, прочищая горло:
        - Кстати, как зовут дочку?
        У Питера загорелись глаза:
        - Лейда.
        Ганс рассмеялся. Он сразу все понял.
        - Спасибо, друг. Лучшего имени и не придумаешь. - Он еще раз пожал Питеру руку. - Я никому ничего не скажу, пока ты сам не будешь готов поделиться со всеми радостной новостью. А пока будь осторожен. Ради Маевы. Ради Лейды.
        Он пошел прочь. Питер смотрел ему вслед. Ганс поднялся на борт своего небольшого траулера с почти нечитаемой надписью на борту, сделанной красной краской, давно облупившейся и поблекшей: Л-Е-Й-Д-А. Питер улыбнулся, вспомнив тот судьбоносный день, когда Гансова «Лейда» его спасла. И его, и Мае.
        Но улыбка тут же погасла. Последние слова Ганса отдавались тревожным эхом у него в голове. Неприятное предостережение.
        Другие рыбаки перешли к следующему траулеру - все так же угрюмо и молча - и теперь переваливали через борт сеть, полную омаров. Питер наблюдал, как на причал сыплется масса из красных клешней и блестящих панцирей, пока в сети не осталось всего два омара, застрявших в ячейках.
        Что есть
        Мне снится мама. Она тонет в море. Сама становится морем. Мы с папой сидим в лодке, сделанной из стекла, и плывем к берегу, который не становится ближе. Папа смотрит в сторону горизонта, где море встречается с небом, его взгляд мечется по сторонам, ищет маму. Черные волны бьются о лодку. Несколько рыб подплывают совсем-совсем близко и тут же уносятся прочь. А потом - в глубине, под стеклянным дном лодки - я вижу маму, вижу ее широко распахнутые глаза.
        - Папа! Мама тонет! Она прямо под лодкой. Ее надо спасать!
        Папа смеется и плачет одновременно:
        - Ее не надо спасать. Море не может утонуть в море.
        Я дергаю его за рукав:
        - Мы нужны маме!
        - Маме? А как же мы, девочка? Кто спасет нас?
        - От чего, папа?
        - От моря…

* * *
        Я просыпаюсь в холодном поту. Постель промокла насквозь.
        Я что, описалась?
        Я сажусь на постели. Провожу рукой по одеялу, подношу ладонь к носу. Нет. Пахнет просто водой. Я дергаю ногами, сбрасываю одеяло. Жгучая, колкая боль пронзает обе стопы. Перепонки уже отрастают, тянут кожу, связывают мне пальцы. Я даже не знаю, смогу ли ходить - теперь, когда мама перестала срезать перепонки. Я шевелю пальцами на ногах, пытаюсь их растопырить, растянуть перепонки, но ничего не выходит. Мои пальцы накрепко срослись друг с другом и не хотят расходиться.
        Я встаю с кровати. Моя ночная рубашка вся мокрая и холодная. У меня под ногами растекается лужа. Я встаю на колени, не понимая, откуда берется вода. Кап-кап-кап. Я слышу, как она капает, но не вижу откуда. Капли срываются с кончиков моих пальцев, текут по ногам. Чем дольше я стою на месте, тем больше с меня натекает воды. Лужа подо мной превращается в маленькое озерцо, растекается по полу.
        Я возвращаюсь в постель. Я надеюсь, соломенный матрас сдержит воду, чтобы она не лилась на пол.
        Мама заглядывает ко мне в комнату:
        - Умничка, Лей-ли; жди, когда я тебя позову…
        И вот ее уже нет. Я слышу тяжелые папины шаги в нижней комнате. Слышу, как хлопает входная дверь. Как шуршат мамины юбки, когда она входит в комнату.
        - Пойдем, малышка, у нас мало времени.
        Хлюпая и сочась влагой, я спускаюсь по лестнице следом за мамой и подхожу к очагу, где пляшет пламя. Я тру ладошки, встаю на колени так близко к огню, что маме приходится оттащить меня подальше. Она закутывает меня в сухое одеяло. Садится в папино кресло-качалку, сидит, скрестив руки и ноги. Я протягиваю руки к огню, то и дело украдкой поглядываю на маму. Она наблюдает за мной, словно я незнакомая гостья, словно я ей чужая. Я поплотнее закутываюсь в одеяло. Трескучее пламя разговаривает с тикающими часами.
        - Что с тобой?
        Ее тело напряжено, словно вот-вот взорвется; глаза сверкают, как звезды в ночи.
        Я не знаю, с чего начать, не знаю, что говорить. Я грызу ноготь, жду, когда придут слова.
        - Тебе снился сон. - Она тянет меня за руку, чтобы я убрала палец изо рта.
        Она, наверное, волшебница, если знает такие вещи.
        - Это был просто сон… дурной сон.
        - Дурной сон о чем?
        - О папе и… лодке.
        - Что, дитя? Я была в этом сне? Тебе снилось море?
        Я испуганно смотрю на нее. Она точно волшебница. Мама встает и принимается ходить по комнате, разговаривает сама с собой. Чешет пятнышко сухой кожи у себя на руке.
        - Сентябрь, начало сентября. Значит, остается всего шесть недель… Почему так скоро? Не может быть, чтобы время пришло… Мне нужно время, чтобы ее найти… Чтобы тебя научить.
        - Мама?
        - Тише, Лейда, дай маме подумать. - Она чешет пятнышко на другой руке. - Думай, Маева, думай. Где он мог ее спрятать? Где, бога ради?
        Я наблюдаю за ней и боюсь, что она сошла с ума. Я встаю, одеяло соскальзывает с моих плеч, падает на пол.
        - Нет, дитя, ты еще не обсохла. Сядь на место и сиди, пока я не скажу, что уже можно вставать!
        Я падаю на колени. Она снова закутывает меня в одеяло, растирает мне руки и спину. Я хочу радоваться ее ласковым прикосновениям, но почему-то не радуюсь.
        - Мама, что происходит?
        - Ох, Лей-ли… с чего начать?
        - Со мной что-то не так? Я больна? - У меня текут слезы.
        - Не плачь, малышка. Тебе нельзя плакать, иначе тебя унесет река слез. - Она пытается рассмеяться, но смех тонет в ее собственных слезах. - С тобой все хорошо, дитя.
        - Тогда почему из меня течет столько воды? Почему я иногда перестаю быть собой?
        - Я не знаю. Но ты не больна.
        Я шумно вздыхаю.
        - А ты сама? С тобой что-то не так… я же чувствую. Что бы там ни было, я тебе помогу.
        - Нет, малышка. Мне может помочь только твой папа… а он даже пальцем не пошевелит.
        Я вспоминаю ту ночь. Когда она рыла землю.
        - Я маленькая. Я могу забраться куда угодно. Туда, где не поместишься ты. Я найду, что ты ищешь. Что бы ты ни искала, я это найду.
        Она замирает, ее пальцы вонзаются мне в плечо. Она смотрит на меня так, словно видит впервые. Она берет меня за руки, пристально их изучает, затем приподнимает мои косички, заглядывает мне в уши, проверяет кожу на шее. Потом тяжко вздыхает и прижимает меня к себе. Мое сердце колотится, рвется маме навстречу. Я стараюсь дышать тихо-тихо, не шевелясь, вжимаюсь носом и ртом в ее грудь, и наконец мне приходится отстраниться, чтобы глотнуть воздуха. Мама смеется, треплет меня по макушке. Все будет хорошо.
        Затем ее взгляд снова становится серьезным. Она приподнимает мой подбородок.
        - Я тебе многого не сказала… многого я не знаю сама. Но если ты хочешь помочь, то не говори папе ни слова.
        - Но, может быть, папа тоже поможет искать.
        Ее глаза вспыхивают, точно искры.
        - Он не поможет. Ты меня слышишь? Это он ее спрятал, Лейда. Он не хочет, чтобы я ее нашла. Но мне надо ее найти, ты понимаешь?
        - Кажется, да.
        - Ты по-прежнему хочешь мне помочь?
        Я ненадолго задумываюсь. Папа расстроится, если узнает, что у нас с мамой есть от него секреты. Но я не хочу, чтобы мама печалилась.
        - Да, я хочу тебе помочь.
        Она улыбается и хлопает в ладоши. И тут открывается входная дверь.
        - В чем ты будешь помогать маме, мой маленький kanin?
        В дверях стоит папа с уздечкой в руке.
        Мама быстро натягивает одеяло мне на руки и подталкивает меня к очагу.
        - Я собираюсь учить ее ткать, Питер. Мы начнем с простой ленточки для косы. Почему ты так скоро вернулся?
        Она суетится, делает вид, что хлопочет по дому, и сердито поджимает губы, будто папа ей помешал заниматься делами, и как вообще он посмел ей мешать?! Она берет из корзины яйцо, разбивает его на сковородку, ставит ее над огнем. Другой рукой тянется к чайнику, наливает кипяток в кружку. Ее пальцы слегка дрожат.
        - Вот же чертова уздечка, порвалась прямо на повороте на Оркен. - Папа подходит к столу и роняет на пустую тарелку что-то маленькое и твердое. Раздается тихий звон. Мама оборачивается на звук:
        - Что это?
        - Нашел на крыльце… морская раковина. - Папа упирает руки в бока. - Ты же не ходила на взморье?
        Она подходит к столу и берет в руки ракушку, ее лицо белее снега.
        - Конечно, нет. Но как… - Погрузившись в задумчивость, она водит пальцем по гладкому розоватому краю с такой нежностью, словно гладит что-то живое.
        Папа хмурится и оборачивается ко мне:
        - Значит, будешь учиться вышиванию, малышка?
        - Ткачеству, папа.
        - Думаешь, она сможет удерживать нити, Мае? Я имею в виду, ты теперь перестала срезать ей перепонки, и что с ее пальцами?
        Мама убирает ракушку в карман.
        - С ее пальцами все хорошо, да, Лейда? Давай-ка беги одеваться. Пора кормить кур, они ждут.
        Я бегу к лестнице, радуясь маминой сообразительности. Мчусь наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и врываюсь в свою комнату, совершенно забыв о луже, разлившейся на полу. Босые ноги скользят - вжик, плюх, шмяк, - и я грохаюсь на пол.
        Я даже не успеваю ойкнуть, как надо мною склоняется папа. Он тоже поскальзывается, хватается за столбик кровати, но все равно не удерживается на ногах и падает рядом со мной.
        - Что за напасть… Весь чертов пол залит водой!
        Я хихикаю, глядя на его уморительно сморщившееся лицо.
        Он сердито глядит на меня:
        - Ничего смешного тут нет, дитя… Что еще за чертовщина? Почему здесь так мокро?
        Я не знаю, что отвечать, потому что действительно не понимаю, что происходит. Как сказать папе, что мне снилась вода и я проснулась в луже? Как сказать папе, что иногда я как бы выпрыгиваю из себя, и становлюсь чем-то другим, и временами боюсь, что уже не смогу вспомнить, как вернуться обратно в себя?
        - Так что?
        - Это не я. Я ничего не делала, папа. Честное слово.
        Я пожимаю плечами и шевелю ногами в воде. Папа тянется придержать их рукой, чтобы я не плескалась, и вдруг замирает. Его лицо делается суровым. Проследив за его взглядом, я вижу свой ночной горшок под кроватью. Пустой горшок.
        - Маева! Неси полотенце! Быстрее!
        Что я сделала, папа?
        - Что же ты не сказала, что обмочилась? Ох, Лей-ли. Сегодня мой первый день на новом подряде, и мне, знаешь ли, не улыбается явиться на судно в одежде, насквозь провонявшей ссаньем. Мае, я уже опаздываю!
        Я кусаю губы. Папа никогда раньше не говорил мне таких грубых слов.
        Мама вбегает в комнату, приносит два полотенца. Помогает папе подняться, легонько отталкивает меня и принимается вытирать пол, охая и причитая. Я хочу топнуть ногой, но мама ловит мой взгляд и подмигивает. Я кусаю губу, чтобы не захихикать. У нас с мамой есть секрет - нет, даже два или, может быть, три больших-пребольших секрета из прошлой ночи и нынешнего утра, - и я боюсь лопнуть. Мне не хочется думать о том, что скажет папа, если узнает, что мы от него что-то скрываем. Если узнает, как сильно мама пересыхает.
        Папа смотрит на меня, переводит взгляд на маму, потом опять на меня. Качает головой и выходит из комнаты, идет в соседнюю спальню. Громко топает, как медведь, с треском ломящийся через лес.
        - Человеку всего-то и нужно, что верный конь и пара чистых штанов. Господи, разве я многого прошу?! Разве у меня мало забот? Почему я еще должен думать об этих чертовых суетных мелочах?
        Я замираю и жду, когда папа умолкнет. Но он все никак не умолкает, продолжает ругаться и топать ногами. Потом кричит, обращаясь ко мне:
        - Лей-ли, ты ни в чем не виновата.
        Я почему-то ему не верю. Я смотрю на маму большими глазами и пытаюсь понять, удивлена ли она так же сильно, как я сама, папиной вспышкой ярости.
        Она уже не вытирает пол. Она закрывает глаза и опускает голову. До нас доносится очередное папино «черт возьми».
        Он возвращается в мою комнату, раскрасневшийся, злой.
        Мама подталкивает меня локтем:
        - Лейда, ты ничего не хочешь сказать папе?
        Я ничего не сделала!
        Приподняв одну бровь, мама кивком указывает на папу.
        - Извини, папа, что я тебя намочила. Я не нарочно.
        - Ох, мой крольчонок, я на тебя не сержусь. Я просто боюсь опоздать на работу. А ты одевайся и иди кормить кур, как велела мама, да?
        Я киваю. Он целует меня в макушку и идет к двери.
        - Когда ты вернешься? - спрашивает мама.
        Он выходит из комнаты, даже не взглянув в ее сторону.
        Я наблюдаю, как он спускается по лестнице. Грохот его шагов разносится по всему дому. Наконец он кричит:
        - Jeg vet ikke[43 - Я не знаю (норв.).].
        Хлопает дверь, в доме становится тихо. Мама стоит неподвижно, как камень. Я не знаю.
        Три коротеньких слова, которые, кажется, так много значат для мамы.
        Внезапно мокрые полотенца летят в стену и падают с влажным шлепком. Мама вытирает руки о юбку.
        Я прикрываю лицо рукой, чтобы мама не видела, как я беззвучно смеюсь. Она строго глядит на меня. А потом вдруг улыбается - словно солнце выглядывает из-за туч. Мы обе пытаемся себя сдержать, но я падаю на пол, повизгивая от смеха, и она брызгает на меня водой. Я тоже брызгаю на нее.
        Она прекращает дурачиться и берет меня за руки:
        - Полно, Лей-ли, у нас много дел. Столько всего изменилось в мгновение ока.
        Я киваю, хотя совершенно не понимаю, о чем она говорит.
        Она достает из кармана морскую ракушку, которую папа нашел на крыльце.
        - Начнем с самого главного: мы пойдем плавать.
        - Плавать?
        - Да.
        - Но я совсем не умею плавать. Я думала, мы будем искать то, что ты потеряла… И папа не любит, когда мы ходим к морю, он и так уже злой на тебя и на меня…
        - Именно. Вот две веские причины, по которым нам надо скорее пойти плавать. - Она протягивает мне ладонь, на которой лежит ракушка, розовая и гладкая, закрученная в завиток.
        Я хочу ее взять, но все-таки медлю. Зачем нам идти плавать, если надо искать мамину вещь, которую она потеряла?
        - Лейда, ты хочешь мне помочь или нет?
        Я киваю. Она вкладывает раковину мне в руку.
        - Тогда тебе нужно учиться плавать. Уж не знаю, как папа спрятал ее под водой, но я обыскала уже все, что можно. Значит, это единственное, что осталось. К тому же через месяц с небольшим тебе исполнится восемь. Все восьмилетние дети должны уметь плавать.
        Я катаю в пальцах маленькую розовую ракушку.
        - А если я не смогу научиться, мама? А вдруг я утону?
        Она смеется чистым и звонким смехом, похожим на плеск воды, струящейся по камням. Потом поднимает меня на ноги и подбирает мокрые полотенца, лежащие на полу.
        - Ох, Лейда. Море не может утонуть в море.
        Я смотрю на нее во все глаза. Мой сон.
        - Что это значит, мама?
        - Что, дитя?
        - Что ты сейчас сказала. Разве я - море?
        - Это просто такое присловье. Так говорила моя мама.
        - Я его слышала раньше.
        Мама замирает и пристально смотрит на меня:
        - В твоем сне?
        Я киваю и вижу, что она вся побелела.
        - Значит, нельзя терять время.
        Что было
        Хельга сидела, привалившись спиной к стене своей крошечной камеры, и сжимала в руке маленький черный камень. Она совсем обессилела. Ее мутило от вони. Она провела здесь всего-то три ночи, но смрад мрачной истории этого места - кал, моча, влажные гнилостные испарения - висел в воздухе густой удушающей пеленой, призрачный дух тех несчастных, которые побывали здесь раньше. И теперь к этому смраду прибавится и ее собственное зловоние.
        Она ненавидела Нильса Иннесборга. Предателя и лжеца.
        Он пришел за ней через несколько часов после смерти его новорожденного ребенка, полный решимости произвести арест в присутствии свидетелей. Он привел с собой пастора и двух молоденьких батраков с магистратской конюшни - совсем юных мальчишек, которым даже нельзя было доверить поводья телеги с клеткой для ведьмы, - на случай попытки побега. Как будто немощная старуха и вправду могла бы сбежать. Ларс Кнудсен сжимал в руке Библию и теребил в пальцах простой деревянный крест, висевший у него на шее. Он не смотрел Хельге в глаза. И в кои-то веки не улыбался. Вот тогда она поняла, что дело плохо.
        Единственное окошко в ее тесной камере - до него не дотянешься, слишком оно высоко - представляло собой просто жалкую дырку в стене, размером не больше ладони с растопыренными пальцами. Сквозь него еле проглядывал кусочек серого неба. Иногда снаружи доносились крики чаек. Ветер дул с севера, гнал морозную стужу из Финнмарка. Она была этому рада. Для нее это было напоминанием, что где-то там, за пределами тесного оркенского мирка, все-таки продолжается жизнь. Смерть ее не страшила. Она достаточно долго пожила на свете. Ей ничего больше не нужно от этого мира. Хотя временами ей было приятно вдыхать запах моря.
        В замке звякнул ключ. Хельга быстро спрятала черный камень в башмак. Тяжелая деревянная дверь со скрипом открылась. Свет ударил в глаза, и Хельга прикрыла их руками. Запястья, натертые железными кандалами, отозвались саднящей болью. Железо, чтобы ослабить ведьму.
        Надзиратель - племянник Иннесборга Олаф, такой же жирный и вечно потный, как его дядя, - гадливо сморщил нос:
        - К тебе посетительница.
        Хельга прищурилась. Сюда пускают посетителей? Кому вообще пришло в голову проведать ее в темнице?
        Олаф поставил на пол поднос и ногой подтолкнул его к Хельге: краюха черствого хлеба и миска с какой-то серовато-бурой кашей.
        - Дядя сказал, до суда тебя надо кормить.
        Хельга кивнула, все понимая. Как только ее признают виновной, кормить сразу же перестанут. Скорее всего ее отвезут в Берген, где она будет гнить в тюрьме до конца своих дней. А в худшем случае просто повесят прямо тут, на оркенской площади.
        Она даже не взглянула на поднос с едой. Олаф ухмыльнулся и отошел в сторону.
        В дверном проеме встала Маева Альдестад. Ее огненно-рыжие волосы пылали еще даже ярче, чем запомнилось Хельге. Ее накидка еле сходилась на разбухшей груди, живот по-прежнему выпирал, словно она еще не разрешилась от бремени.
        - У вас есть пять минут. Не тратьте время впустую. - Олаф захлопнул дверь и повернул ключ в замке.
        Хельга вняла его совету. Она с трудом поднялась на ноги, суставы не гнулись, все кости ломило после ночи, проведенной сидя на жестком полу.
        - Бога ради, зачем ты пришла? Совсем с ума спятила?
        Маева моргнула. Оглядела темную камеру с ее убогой обстановкой. Охапка прелой соломы вместо подстилки. Ведро, чтобы справлять нужду. Маленькая кастрюлька с водой, из которой торчал ржавый черпак.
        Старуха обвела камеру широким жестом:
        - Почти так же уютно, как дома. Правда, кормят паршиво. - Она поддела ногой ложку, воткнутую в кашу. Ложка со звоном упала Маеве под ноги. Маева даже не шелохнулась. - Ты пришла без малышки. С ней что-то не так? - Голос Хельги звучал резко, сердито.
        Маева покачала головой:
        - Она дома, с Питером. С ней все хорошо… Я сказала ему, что мне надо пойти к вам, и он согласился. - Старуха хмыкнула, но Маева продолжила говорить: - Вы сами знаете, зачем я пришла, фру Тормундсдоттер. Это я виновата. Но я постараюсь вас освободить.
        Хельга подняла руки, закованные в кандалы. Цепь зазвенела.
        - Я здесь вовсе не из-за тебя. Вообще забудь мое имя, не смей его упоминать. Иначе мы обе умрем. - Последнюю фразу она произнесла едва слышным шепотом.
        Маева принялась расхаживать по тесной камере. Три шага туда, три обратно - от стены до стены.
        - Но если я все расскажу, если я подтвержу, что вы приняли у меня роды и все прошло хорошо…
        - Нет. Не говори никому ни слова. Иначе нам с тобой несдобровать.
        Маева нахмурилась:
        - Но если вас арестовали за врачебную ошибку…
        - За незаконную практику. Врачебные ошибки бывают только у настоящих врачей, у кого есть разрешение практиковать. Иннесборг - обманщик и лжец. Он меня умолял принять роды у его жены. Божился, что, если я соглашусь, он никогда больше не посадит меня в тюрьму. - Она улыбнулась щербатым ртом. - И вот я снова здесь. Третий раз всегда волшебный.
        В прошлый раз Хельга провела в тюрьме несколько дней. К счастью, ее обвинитель - особенно ревностный пастор, убежденный, что женщины не должны уклоняться от Божьего дара мучений при родах и каждый, кто облегчает страдания рожениц, совершает великий грех, - умер во сне за день до назначенной даты суда. Магистрата она подмаслила деньгами, не слишком рассчитывая на то, что дело так просто закроют ввиду отсутствия доказательств. У ее обвинителя, хоть уже и покойного, были друзья. Взятка сработала; Хельга спаслась от незаслуженного осуждения. Смерть постучалась в дверь в нужное время. В нужную дверь.
        Маева озадаченно нахмурилась:
        - Но ведь вас арестовали, потому что они… и Марен, и ее ребенок… они оба…
        Хельга вздохнула:
        - Да. Они умерли. Иногда роды приносят смерть. Все в руках Божьих. Уж никак не в моих.
        - Но если я им скажу, что вы приняли у меня роды и что моя Лейда жива и здорова… - Маева запнулась и замолчала.
        Хельга ждала, что молодая мать осознает сама: странности ее ребенка не совсем соответствуют представлениям здешних жителей о здоровом младенце.
        - Если ты скажешь кому-то хоть слово о моем участии, тебя обвинят тоже. И как только они увидят твою малышку, ее синюю кожу, это лишь подтвердит их подозрения… Повесят как пить дать. Вот так. - Хельга щелкнула пальцами. - Лейда? Гм… Странное имя. Уж никак не норвежское. Может, исландское или финское? Имя кого-то из викингов? Может, какой-то колдуньи?
        Маева вскинула подбородок. Раздраженная столь явной попыткой выяснить ее происхождение.
        - Имя выбрал мой муж. И это не важно. Я не колдунья, не ведьма, и у меня в роде не было ворожей. - В замкнутом тесном пространстве ее голос звучал глухо и напряженно.
        - Разве я что-то такое сказала? Но надо признаться, мне любопытно… Кто ты, если не ведьма?
        Маева прислонилась спиной к стене, растопырила пальцы, прижала их к каменной кладке и не проронила ни слова.
        Хельга пожала плечами:
        - Это не мое дело. Но я кое-что видела, девочка… И то, что я видела, лучше бы держать в тайне.
        - Вы мне угрожаете?
        Хельга фыркнула:
        - Я пытаюсь защитить нас обеих… И твое странное дитя. Она не из этого мира, уж наверняка. - У Маевы вспыхнули щеки. - Если они узнают, что я прикасалась к тебе в ту же ночь, когда приняла роды у Марен, меня точно повесят. Смотри, что дано: один ребенок живет, другой умер. Отсюда вывод: Иннесборг заключит, что мы обе виновны.
        Хельга помедлила, чтобы Маева как следует осознала ее слова.
        - Незаконная акушерская практика - это одно. - Она встала прямо перед Маевой, и той пришлось наклонить голову. - А колдовство - совсем другое.
        - Я же сказала, что я не ведьма. Клянусь всеми богами. - Маева вскинула руки к небу. Ее голос прозвучал громче, чем нужно.
        Хельга шикнула на нее, схватила за руки и заставила их опустить. Встревоженно покосилась на дверь и, убедившись, что надзиратель ничего не слышал, отпустила Маевины руки. Затем спросила вполголоса:
        - А сможешь поклясться единственным Богом?
        - Нет. Не смогу.
        Хельга хлопнула в ладоши:
        - У меня все, магистрат Иннесборг, пастор Кнудсен. Мне больше нечего добавить. - Она отвесила театральный поклон и тут же схватилась за поясницу. - Чертовы старые кости.
        Маева наблюдала, как старуха тяжело садится на пол, сползая по стенке.
        - А вы сами? Вы поклянетесь единственным Богом? - Ее глаза полыхали зеленым огнем. Ее голос прозвучал резко.
        Хельга усмехнулась:
        - Все-таки не такая уж дурочка. Я поклянусь чем угодно, дитя, если так будет нужно. Что мне за дело? Я далека от религии.
        - Я так и знала. Вы не склоняетесь перед христианским Богом, как не склоняетесь перед Фрейей… или перед Одином.
        Хельга улыбнулась, разговор явно ее забавлял:
        - Вот тут ты не права. Я поклоняюсь богам, но они все едины. Только люди в своей беспросветной глупости полагают, что один бог отличается от другого и что есть боги правильные и неправильные. - Она взяла в руки краюху черствого хлеба, разломила ее пополам и протянула одну половинку Маеве. Та отказалась принять угощение, но присела на пол рядом с Хельгой. - Вопрос не в том, кому из богов поклоняться. Бог есть бог. Мужчины, женщины, духи, животные - все они части единого Бога. Меня больше волнуют вопросы: что за человек передо мной? Какую историю я должна рассказать, чтобы задобрить невежественного глупца?
        Маева потрясенно открыла рот. Хельга ей подмигнула.
        Маева неуверенно улыбнулась, а потом фыркнула в знак согласия:
        - Но ведь это обман? Разве боги… разве Бог не разгневается за отсутствие веры? За отказ провозгласить правду?
        - Какую правду? Думаешь, Бога заботят мелкие людские делишки? Думаешь, его волнует, кто верит больше, кто меньше? У него есть другие заботы, уж наверняка. Твоя дочь родилась по Божьему промыслу. Она не более и не менее особенная, чем любое другое дитя. - Старуха погладила Маеву по руке. - Береги себя. Береги своего ребенка. Спрячь ее от этого страшного мира и от страшных людей, творящих страшные вещи. - Запустив руку в башмак, она вынула черный камень в форме молота Тора и протянула его Маеве: - Вот. Возьми.
        Глаза Маевы заблестели от слез.
        Хельга вложила камень в ее ладонь и заставила сжать пальцы.
        - Любое подспорье будет нелишним. Держи его при себе… И не бойся, все не так плохо. Молчи обо мне, а я буду молчать о тебе. И тогда, может быть, мы это переживем.
        - Но вас могут и осудить. - У Маевы дрожал голос. Она еще крепче сжала камень в руке.
        - Если боги добры, меня посадят в тюрьму. - Хельга похлопала себя по бедрам. - Не так уж и плохо для старухи вроде меня.
        Маева судорожно сглотнула:
        - А если они не добры?
        Старуха хрипло хохотнула:
        - Если они и вправду добры, меня повесят и я умру сразу. Стану озлобленным призраком и буду преследовать Нильса Иннесборга до конца его дней.
        Маева улыбнулась сквозь слезы. В замке звякнул ключ, и Олаф распахнул дверь.
        - Время вышло, heks.
        Хельга склонила голову набок, не уверенная, к кому именно из них двоих он сейчас обратился.
        - На твоем месте я бы поостерегся прикасаться к этой карге, - сказал Олаф Маеве с глумливой ухмылкой. - Ты же носишь ребенка, а она изведет его прямо в утробе, не успеешь и глазом моргнуть.
        Маева удивленно моргнула. Потом схватилась за бок, пряча камень в кулаке; с видимым усилием поднялась на ноги, расправила длинные юбки. Обхватила руками живот сверху и снизу, чтобы его выпирающая округлость стала заметнее.
        - Я буду молиться за вас, Хельга. - Маева пристально посмотрела старухе в глаза.
        Хельга встретила ее взгляд.
        - Храни тебя Господь, девочка. И твоего будущего малыша.
        Между женщинами проскочила искра понимания, невидимая для надзирателя.
        Маева Альдестад высоко вскинула подбородок и вышла из камеры. Даже не оглянувшись.
        Олаф хмуро уставился на старую повитуху:
        - Ну хоть одна от тебя улизнула. Вот тебе огорчение.
        Хельга усмехнулась. Парень сам ей подсказал, как спасти Маеву.
        - Ja, gutt… [44 - Да, мальчик… (Норв.)] Я умру прежде, чем этот ребенок родится на свет.
        Обрезанная нить
        Она слышала об аресте старой повитухи. По рынку ходили слухи, что у жены Питера родился ребенок. Выродок. Некрещеный. Мерзость перед Господом, шептались женщины. Она закрыла полог своего шатра, отгородившись от людской молвы. Takk, Скульд. Ты все же услышала мои молитвы. Она подбросила в небо горькие слова, не заботясь о последствиях. Ее тут же накрыло волной печали. Ее горе было все еще свежим, саднящим; хотя прошло уже несколько месяцев, она до сих пор лила слезы. Вспоминая тот страшный апрельский день, когда ее тело - вкупе со старою повитухой и Скульд - ее предало.
        День, когда она превратилась в алое море.
        Ее юбки, матрас, дощатый пол - все было залито кровью.
        Повитуха старалась скрывать тревогу. Но ее не обманули попытки старухи ее успокоить - пустыми словами и ромашковым чаем.
        - Все будет хорошо, теперь ложись. Выпей чай - сразу всю чашку. Вот хорошо, умница девочка.
        Она залпом выпила чай, и ее тут же скрутило очередной схваткой. Она свернулась в тугой комок, но Хельга приподняла ее ноги, чтобы подложить под нее еще одно полотенце, словно оно могло остановить поток жизни, истекавший из ее чрева. Она почувствовала, как из нее вышел еще один сгусток крови, а потом ощутила давление детской головки.
        Она рыдала и умоляла богов:
        - Слишком рано, ему еще рано. Остановите его, остановите.
        - Пути назад уже нет, девочка. Он - или она - уже идет, невзирая на сроки. А теперь тужься.
        И тут грянула жуткая боль, на нее навалилась огромная тяжесть, неодолимое притяжение земли захватило все ее тело, принуждая извергнуть ребенка на несколько месяцев раньше срока. На волне последней схватки она погрузилась в океан боли, открывшись ей целиком. Она видела в трансе, как любимый пытался доплыть до нее, борясь с изменчивыми течениями. Но что-то тянуло его на дно. Она дышала всей грудью, пытаясь на расстоянии вдохнуть в его легкие собственный воздух. Она смутно осознавала, где находится ее тело: в крошечном домике повитухи, на старухиной кровати. Она пришла посреди ночи, ее юбки промокли от крови еще на подходе к горной тропе. Но она не могла обратиться за помощью к кому-то еще. В этой деревне ей больше не к кому было идти. Ее ребенок - тайна для всех, даже для его отца.
        Сестры берут свою плату. Колдовство никогда не дается даром.
        Ее разум как будто замкнулся, в голове вихрем носились проклятия, сплетаясь с наложенным ею заклятием - по бесконечному кругу. В ту страшную ночь она слышала грохот волн, вой ветра, пытавшегося погубить отца ее ребенка. Хельга бормотала свои собственные молитвы - Фрейе, Деве Марии, - держала над ее животом кусочек горного хрусталя на красной нитке. Камень качался туда-сюда. Она почувствовала, как ее разрывает пополам. Последний рывок - и мучительное облегчение, повлекшее за собой еще худшую боль.

* * *
        Она сразу все поняла. Хельге даже было не нужно ничего говорить.
        Имя расцвело у нее на губах еще прежде, чем она посмотрела на малыша и увидела, что это мальчик.
        Она прижала к груди мертвое тельце, шепча его имя, как заклинание. Как проклятие.
        Питер.
        Что было
        Они пришли на рассвете.
        Маева знала, что они придут; ей снилось войско, толпа разъяренных мужчин с факелами и веревкой. Ей снилась Хельга с петлей на шее.
        Она поднялась в темноте, даже не дожидаясь, когда малышка проснется для третьего ночного кормления. Питер проснулся, когда она встала, но лишь на секунду. Она аккуратно достала дочь из колыбельки и расстегнула ворот ночной рубашки. Питер открыл глаза и тут же снова уснул. Обычное дело, новый порядок в их доме. Она уже научилась находить в нем утешение и покой.
        Но мой сон… Люди с факелами в руках. Эта картина никак не шла у нее из головы. Она гнала прочь тревогу, заставляла себя успокоиться, мысленно подгоняла поток молока. Она закрыла глаза, чтобы сосредоточиться, и вызвала в памяти лица сестер. Море. Ее дом до того, как она оказалась здесь. До того, как ей встретился Питер.
        Она вспоминала о нем.
        Молоко потекло сразу, и Маева вздохнула с тихим облегчением.
        Малышка пила жадно. Маева возблагодарила богов и прогнала мысли о нем, сосредоточившись на ближайшей неотложной задаче. Она старалась не слишком тревожиться из-за того, что в последнее время ее мысли стали какими-то путаными и неясными, лица из прошлого словно тонули в ватном тумане. Воспоминания утратили четкость. Просто прошло много времени, вот и все. И у меня появился ребенок, так она говорила себе. Да, она потеряла себя в материнстве, забота о дочери поглотила ее целиком, и что удивительно - ее это не тяготило. Уже через пару минут она оторвала от груди сонную малышку. Поцеловала в теплую щечку, развернула и поменяла пеленки. Снова запеленала потуже, прижала к груди, вдохнула уютный запах молока и младенческой кожи. Вынула из кармана черный камень, который ей дала Хельга. Поцеловала его на удачу и вложила в складку дочкиного одеяльца. Для защиты.
        Тихо-тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить мужа, Маева спустилась по лестнице, вышла из дома и побежала к сараю на дальнем конце двора. На улице было пасмурно и прохладно, предрассветное небо хмурилось черными тучами. Тучи висели так низко, что горы, вздымавшиеся на востоке, были почти не видны. На ходу Маева баюкала малышку и мурлыкала ей колыбельную, чтобы та поскорее уснула. Открыв дверь в сарай, она сдвинула в сторону охапку сена, еще не увязанного в тюки. Люк, ведущий в подвал, был узким, но мать и дитя проскользнули в него без труда. Спустились по лесенке в подпол, где амбарные кошки устроили себе жилище. Там стоял деревянный короб с плотно подогнанной крышкой; в коробе хранились яблоки, лакомство для лошадей. Маева вынула несколько подгнивших яблок, зашвырнула их в стойло к старенькой серой кобыле. Угощайся, старушка. Ты заслужила. Потом она положила в короб спеленутое дитя.
        Лейда была согрета, накормлена и довольна, как сытый ягненок. Она уже почти засыпала. Из-под ее вязаной шапочки выбился белый локон.
        - Добрых снов, Лей-ли. Скоро я за тобой вернусь. - Второй раз с рождения Лейды она назвала дочку этим ласкательным именем, которое для нее выдумал Питер, когда ей было не больше часа от роду. Оно хорошо подходило малышке, похожей на эльфа. Маева прошептала молитву, глядя в темноту: - Глин, Син, Сигрун. Тор. - Она секунду помедлила. - И ты тоже, Один. Защитите это дитя. Спрячьте от посторонних глаз, уберегите от зла.
        Она пропела последнюю строчку колыбельной, тихо-тихо, та звучала как птичья трель в детских снах. Закрыв короб крышкой, она стала ждать, не заплачет ли маленькая, не начнет ли ворочаться.
        Но все было тихо. Кошка, беззвучно подкравшись, потерлась о Маевину ногу, и Маева испуганно вздрогнула. Оттолкнув кошку ногой, она выбралась из подвала.

* * *
        Маева скользнула в постель и легла рядом с мужем, когда первые лучи рассвета пробились сквозь тучи.
        Первый стук в дверь испугал их обоих. Питер перевернулся на другой бок, лицом к Маеве. На миг они оба застыли, глядя друг другу в глаза.
        Второй стук был еще громче, еще настойчивей.
        Кто-то колотил в дверь кулаком.
        Маева села на постели и потянулась за халатом. Питер, голый по пояс, поднялся с кровати.
        - Питер Альдестад! - раздался громкий крик снизу.
        Питер схватил свитер, валявшийся на полу, поспешно натянул его через голову и бросился к окну. Маева тихо подошла к мужу и выглянула у него из-за спины. На дорожке, ведущей к крыльцу, стояли люди. Их кони были привязаны к столбу забора. Маева увидела серый плащ пастора. Черную шляпу магистрата.
        Питер сделал глубокий вдох. Потом открыл окно, старательно изображая спокойствие.
        - Утро доброе, господа. Чем обязан?
        Нильс Иннесборг крикнул, задрав голову кверху:
        - Мы пришли по служебному делу, Альдестад. У нас есть вопросы к твоей жене.
        Питер изобразил удивление:
        - В такую рань? Я еще даже не завтракал.
        Иннесборг отошел чуть подальше и встал, запрокинув голову.
        - Дело важное и не терпящее отлагательств. Не заставляй безутешного вдовца стоять под дверью. - Его потное, красное лицо было мрачнее тучи.
        Питер кивнул и закрыл окно.
        Маева подняла брови.
        - Er du klar?[45 - Ты готов? (Норв.)] - Она задумалась, помнит ли Питер, как он задал ей тот же самый вопрос перед купанием в бочке, почти год назад, когда она почти не говорила на его языке. С тех пор столько всего изменилось. Простой житейский вопрос вдруг налился тяжестью, преисполнился нового, гнетущего смысла.
        Питер не ответил. Глядя мимо нее, он указал на мокрую пеленку, лежавшую на полу. Маева быстро ее подняла и затолкала за изголовье кровати.
        - А наша дочь? - Внешне Питер казался спокойным, но его выдал дрогнувший голос.
        - В надежном месте. Ее не найдут.
        Он коротко кивнул и нахмурился. Он не спросил у Маевы, откуда она могла знать о приходе нежданных гостей. Спрашивать было не нужно; она обладала странными способностями, недоступными его пониманию. Хвала богам.
        - А Ганс? Он не…
        - Он не скажет ни слова.
        Маева не разделяла его уверенности, но не стала высказывать свои опасения. Она подошла к мужу и крепко поцеловала его в губы. Потом отстранилась и посмотрела ему прямо в глаза:
        - Все будет хорошо. Доверься мне.
        Он сжал ее плечи.
        - Тебе я доверил бы жизнь. - Он медленно пошел вниз по лестнице, давая ей время на подготовку.
        Она подошла к колыбельке и маленькому сундучку, где лежала вся детская одежка. Сгребла с полки все грязные и чистые детские вещи и затолкала их за изголовье кровати - к первой грязной пеленке. На стуле в углу лежала испачканная кровью соломенная подушка, на которой Маева сидела всю последнюю неделю. Маева перевернула подушку и с облегчением вздохнула: нижняя сторона была чистой. Она еще раз оглядела комнату, чтобы убедиться, что ничего не упустила, и услышала, как Питер открывает дверь. Она натянула платье на животе. Живот все еще выпирал, но, возможно, не так убедительно, как ей бы хотелось. Но Иннесборг, наверное, не станет приглядываться слишком пристально? Она вышла на лестничную площадку. Встала, прислушиваясь к мужским голосам, доносившимся внизу.
        - Питер Альдестад.
        - God morgen, магистрат. Примите мои искренние соболезнования.
        Маева резко втянула носом воздух. Питеру лучше было бы промолчать. Она наблюдала, как отреагирует Иннесборг. Он внезапно снял шляпу и встал рядом с пастором, который явно чувствовал себя неуютно и нервно теребил в пальцах крест, висевший у него на шее. У него за спиной неловко топтались двое парней, долговязых и неуклюжих. Потом Маева увидела еще одного человека, одетого в черное, как и все остальные. Он обернулся и глянул вверх, словно почувствовав, что за ним наблюдают. Якобсен. Окружной врач. Маева безотчетно прикрыла руками живот.
        - Takk skal du ha, Альдестад. Случилось большое горе. Не хотелось бы думать, что к этому как-то причастны ты сам и твоя молодая жена.
        Питер запальчиво проговорил:
        - Как такое возможно, герр Иннесборг? Я, как всегда, был на пристани. А моя бедняжка жена так и вовсе не выходит из дома, готовится к родам.
        Маева ждала. Все трое гостей неловко переминались с ноги на ногу, озадаченно поглядывая друг на друга.
        Пастор откашлялся и проговорил тихим голосом:
        - Прошу извинить за вторжение, но по деревне уже ходит новость о рождении ребенка. Я уверен, что будь это так, вы появились бы в церкви в ближайшее воскресенье. Для обряда крещения… - Он сконфуженно пожал плечами. - Но магистрат посчитал необходимым провести расследование сегодня. С учетом трагедии, постигшей его семью, я счел своим долгом его сопроводить.
        - Пастор, вы будете первым - после нас с Маевой, конечно, - кто узнает о рождении нашей доченьки… или сыночка. Но, как вы видите сами, ребенок еще не родился. Хотя должен родиться уже со дня на день. - Питер обратился к доктору: - Видимо, скоро мы вас позовем.
        Якобсен, щупленький коротышка, снял шляпу, словно собираясь заговорить.
        Но Иннесборг его опередил:
        - Нам необходимо допросить твою жену. Где она?
        Маева на цыпочках вернулась в спальню и легла в постель.
        - Она наверху, отдыхает. У нее небольшое кровотечение.
        Умный муж. На протяжении нескольких недель у нее время от времени открывались кровотечения - с того самого дня, когда она упала на крыльце, - и не прекратились и после рождения дочери. Если нежданные гости потребуют осмотра, они наверняка найдут кровь, но теперь они предупреждены, и это не станет для них неожиданностью.
        - Кровотечение перед родами? Тревожный знак и для матери, и для ребенка. - Доктор Якобсен, сам того не подозревая, сыграл на руку Питеру с Маевой. Питер с ним согласился.
        - Да, нам так и сказали. Наша соседка, фру Тормундсдоттер, посоветовала, как быть. Она велела жене не вставать с постели до самых родов. - Возникла неловкая пауза. Потом Питер добавил: - Нам сказали, что вы поехали к больному в соседнюю деревню, доктор, поэтому нам пришлось обратиться за помощью к соседке.
        Маева услышала, как Иннесборг закряхтел и сердито проговорил:
        - Не произноси имени этой heks.
        Питер тут же принялся извиняться:
        - Прошу прощения… я не хотел никого оскорбить. Мы с женой соболезнуем вашему горю. Маева? - громко позвал он. Чтобы ее предупредить.
        Иннесборг на него шикнул:
        - Я сам поднимусь к ней. Если у нее кровь, ей нельзя вставать с постели. Нам не нужно других трагедий.
        Маева села на постели и нервно расправила одеяло, ожидая, что придет один магистрат. Но следом за Питером по лестнице поднялись все трое. Питер держался спокойно, но его выдавал напряженный, встревоженный взгляд. Маева протянула ему руку, и он сжал ее в своих ладонях, присев на краешек кровати. Маева чувствовала, как дрожат его пальцы, но больше никто этого не заметил. Свободной рукой она поправила свою длинную косу, молясь про себя, чтобы Иннесборгу по-прежнему нравились ее рыжие волосы.
        - God morgen, пастор Кнудсен, герр Иннесборг, доктор Якобсен… какой нежданный визит. Что привело вас в наш дом? - Сахар и мед, подумала она.
        Питер поспешно ответил:
        - Герр Иннесборг пришел расспросить нас о нашем ребенке.
        Маева улыбнулась милой улыбкой, положив руку на свой круглый живот.
        - У меня тоже есть вопросы… Но малыш не отвечает.
        Пастор рассмеялся, явно признательный Маеве за эту шутку.
        Иннесборг хмуро прищурился.
        - Ходят слухи, что ваш ребенок родился еще неделю назад. Ганс Бьёрнсен это подтвердил.
        О нет. Я так и знала. Боль, отразившаяся на лице Питера, была такой сильной, что Маеве самой было больно на это смотреть.
        - Он не сказал, что ребенок родился, - заметил пастор Кнудсен. - Если память мне не изменяет, он сказал, что не знает…
        - И здешние женщины утверждают, что роды наверняка принимала эта… эта… heks. - Последнее слово Иннесборг произнес, скрипнув зубами от злости.
        Маева старательно изобразила изумление. Питер еще крепче сжал ее руку.
        - Да, она к нам приходила, но только раз. Чтобы подсказать, как унять кровотечение.
        Иннесборг шагнул вперед и склонился над нею, как ястреб, высматривающий добычу.
        - Это незаконная практика, женщина. У нее нет разрешения на вспоможение при родах.
        Питер покачал головой и поднял руки, словно защищаясь:
        - Мы ей не платили, просто спросили совета. Она знает средство…
        Иннесборг встрепенулся:
        - Какое средство? Чары и заклинания? Она творила волшбу, чтобы остановить кровь? Может, справлялась по черной книге?
        Маева знала, что нельзя ни единым словом упоминать Хельгину книгу записей - сборник рецептов целительных снадобий и практических советов по лечению хворей, вероятно, доставшийся ей от матери или бабушки. Эти люди наверняка сочтут его дьявольской магией и колдовством.
        Она натянула одеяло до самого подбородка.
        - Нет, она не творила волшбу. Если только вы не считаете колдовством чай из тысячелистника и женскую болтовню. - Магистрат нахмурился. - И, как вы видите сами, я еще не родила. - Маева обняла свой живот поверх одеяла. Живот выпирал круглым холмиком.
        - Кровотечение почти прекратилось, - сказал Питер. - Когда Мае становится лучше, она встает и наводит порядок в доме - верный знак, что ее время уже на подходе, как мне говорили другие мужья.
        Иннесборг стиснул зубы. Маева так и не поняла, что отразилось на его лице, злость или горе. Он произнес тихим голосом, в котором явственно слышалась угроза:
        - Нам придется ее осмотреть, Питер. Ты сам понимаешь. Мы должны быть уверены.
        Все замерли, словно окаменели. У Маевы перехватило дыхание. По спине пробежал холодок. Она поймала взгляд мужа, растерянный и беспомощный.
        Пастор мягко проговорил:
        - Подождите внизу, Питер. Это конфиденциальное дело между Богом и законом.
        Маева еле сдержалась, чтобы не схватить Питера за руку. Мы пропали. Она послала ему взгляд, полный ужаса и мольбы.
        Он поднялся на ноги.
        - Господа, я прошу позволения остаться. Я не могу бросить жену одну, когда ее подвергают подобному унижению. Я должен быть рядом.
        Иннесборг посмотрел на Маеву, перевел взгляд на Питера и опять на Маеву. Затем неохотно кивнул.
        Маева сумела перебороть страх, хотя сердце билось в груди испуганной птицей. Питер стянул с нее одеяло и нерешительно посмотрел на нее, прежде чем потянуться к пуговицам на ее ночной рубашке. Маева кивнула, стараясь удержать слезы, уже подступившие к глазам. Она сама расстегнула рубашку дрожащими пальцами и обнажила раздутый живот. Спине стало жарко, ладони вспотели. Ее всю лихорадило, во рту пересохло. Ей казалось, что стены смыкаются и грозят ее раздавить.
        Кнудсен смущенно закашлялся. Иннесборг подошел ближе и уселся на краешек кровати. Маева заметила на одеяле пятнышко крови. О господи, нет. Она потерла пятнышко пальцем.
        - Прошу прощения за кровь. Кажется, чай, который мне дала Хельга, не особенно помогает.
        - Конечно, не помогает, - пробормотал Иннесборг. - Старая сука вообще ничего не знает.
        Пастор осуждающе нахмурился, услышав бранное слово.
        Якобсен тоже нахмурился:
        - Ребенок шевелится? Вы уверены, что малыш…
        Питер сжал руку Маевы и горячо закивал:
        - Да, мы уверены. Малыш постоянно брыкается…
        - Хотя сегодня я ничего не чувствую, - перебила его Маева. - Надеюсь, это хороший знак… Он растет, ему тесно, особо не развернешься брыкаться. - Она кое-как выдавила улыбку, надеясь, что Питер поймет, что ему лучше молчать.
        - Наверное, уже скоро. - Питер бережно положил руку ей на живот.
        Доктор наклонился вперед, но Иннесборг загораживал ему обзор своей тушей. Маева надула живот, так что кожа растянулась. Ей с трудом удалось не отшатнуться, когда магистрат оттолкнул руку Питера и с силой надавил ладонью ей на живот. Дыши, Маева. Считай что-нибудь… балки на потолке. Раздватричетыре…
        Магистрат резко сдвинул руку к самому низу ее живота, почти к лонной кости. Маева замерла.
        Почему мне так… Она попыталась сосредоточиться, но мысли путались. В груди нарастала знакомая паника. Что-то пыталось вырваться на поверхность, что-то темное, неодолимое. У нее разболелся копчик. Она чувствовала себя странно, словно отделялась от тела: сейчас она воспарит к потолку, а тело останется лежать на кровати. Она сосредоточилась на названиях окружавших ее вещей - seng, teppe, vindu, himmel[46 - Кровать, одеяло, окно, небо (норв.).], - стараясь не замечать запаха едкого мужского пота, бьющего в нос.
        Питер не сводил глаз с ее живота. Кнудсен нервно теребил в пальцах крест, висевший у него на шее.
        Наконец Иннесборг убрал руку и почесал бороду, будто в растерянности:
        - Старая ведьма наверняка ее околдовала. Я ничего не почувствовал.
        Пастор Кнудсен отпустил крест.
        Маева почувствовала, как ее тело вжалось в матрас.
        Доктор Якобсен шагнул вперед и сел на кровать, потеснив Иннесборга.
        - Возможно, нам следует воздержаться от таких обвинений до официального медицинского заключения? - Он подмигнул Маеве, и в его глазах промелькнуло что-то похожее на добрую усмешку. - И нам не нужна толпа зрителей, смущающих фру Альдестад. Господа, я попрошу вас спуститься вниз, пока я буду проводить осмотр. Может, у Питера найдется эль, чтобы снять подозрения и ублажить жаждущих?
        Иннесборг насупился, но промолчал.
        Ларс Кнудсен облегченно вздохнул и кивнул Маеве:
        - Вы уж простите нас, милая. Я целиком доверяю мнению доктора Якобсена. Благослови вас Господь, Маева. И вас, и ваше дитя.
        Когда он произнес ее имя, она ощутила легкий укол вины за свою ложь. Она выдавила улыбку и ничего не сказала, хотя ей хотелось, чтобы Питер остался с ней.
        Доктор дождался, когда все мужчины выйдут из комнаты и спустятся вниз. Потом взял ее за руку. Маева постаралась не вздрогнуть.
        Он погладил ее по руке, снял очки и протер их о рукав.
        - Бояться нечего, я не буду вас мучить. Этот прискорбный визит - всего лишь последствие большого горя, когда печаль требует выхода. Вы здесь ни при чем, и ваш будущий ребенок тоже ни при чем. Я в этом уверен.
        Маева откинулась головой на подушку. Она не смогла скрыть облегчения и попыталась представить его внезапным упадком сил. Доктор - мужчина за сорок, с легким намеком на седину в висках - оглядел скудно обставленную комнату. Платяной шкаф, маленькую прикроватную тумбочку со стоящей на ней масляной лампой. Пустую колыбельку, свисавшую на веревках с потолочной балки - чтобы укачивать малыша и не занимать места на полу. Якобсен провел пальцем по резному узору на колыбельке - морские раковины и рыбы, - точно такой же узор украшал ножки и спинку кровати, которую Питер сделал своими руками в качестве свадебного подарка жене. Взгляд доктора остановился на соломенной подушке. Он поднялся, чтобы рассмотреть ее поближе, но тут снаружи донеслись голоса.
        - Да, в сарае. Запасы с прошлого лета. Хорошее пиво. Пойдемте, я вас угощу.
        Слова Питера ударили в самое сердце. В сарае. Маева прикусила губу.
        Доктор улыбнулся:
        - Пожалуй, я вас оставлю. Если я буду нужен, сразу же посылайте за мной.
        Она серьезно кивнула и села повыше.
        Якобсен поправил очки:
        - Что-то во рту у меня пересохло. God dag, фру Альдестад.
        Он ушел, и Маева выдохнула.

* * *
        Питер привел гостей в сарай, где в дальнем углу стоял бочонок с пивом. Тут же, на гвозде, вбитом в стену, висела большая пивная кружка. Питер взял ее в руки.
        - Пиво чуть слабоватое, но вполне сносное.
        Он вынул пробку, наполнил кружку наполовину и протянул ее Иннесборгу, зная, чей пылкий нрав надо охладить первым. Магистрат буркнул: «Skal», - взял кружку и сделал глоток. Кивнул с одобрением и выпил все пиво залпом.
        Питер протянул пастору кружку поменьше:
        - Угощайтесь.
        Кнудсен замялся:
        - Даже не знаю, стоит ли мне пить хмельное так рано утром.
        Иннесборг фыркнул:
        - Бог уж точно позволит человеку утолить жажду. Особенно человеку, занятому богоугодным делом, искоренением зла и греха. - Он протянул Питеру кружку, чтобы тот снова ее наполнил. Питер не стал спорить и в этот раз налил пива почти до краев.
        - Вы неправильно поняли, магистрат… Бог позволяет, не позволяет желудок. - Пастор делано рассмеялся, его улыбка чуть дрогнула. Внезапно он насторожился и наклонил голову набок. - Вы слышите?
        Все трое прислушались. Во дворе закудахтала курица, ветер прошелестел в кронах деревьев. А потом за шелестом ветра и голосами животных явственно послышалось тихое хныканье.
        Питер замер, словно окаменев. Иннесборг отобрал у него кружку с пивом и сделал пару шагов в том направлении, откуда шел звук.
        - Да, я слышу. - Пиво пролилось на солому. - Ты сам слышишь, Альдестад? - Его глаза обвиняюще вспыхнули.
        Питер пожал плечами:
        - Так это котята. Наши амбарные кошки все, как одна, разродились в начале осени. - Он улыбнулся непринужденной улыбкой. - Вам не нужен котенок домой? Маева будет вам очень признательна… а то у нас кошек становится больше, чем кур.
        Иннесборг пристально посмотрел на него. Кнудсен снова притронулся к кресту у себя на шее, не зная, что делать и что говорить.
        Дверь со скрипом открылась. Все испуганно вздрогнули.
        Якобсен указал на бочонок с пивом.
        - Мне хоть немного осталось, Питер? - Он закрыл за собой дверь и секунду помедлил, разглядывая веревку, висевшую на том же крюке, что и конская упряжь. Веревку, завязанную в узелки с вплетенными в них птичьими перьями. Доктор прикоснулся к ней пальцем и задумчиво сморщил лоб.
        Все внимание Иннесборга было сосредоточено на звуках, доносившихся снизу. Он уронил кружку. Сделал три больших шага и встал прямо над люком. Разгреб ногой кучу соломы. Схватился за металлическую ручку и поднял крышку люка.
        Хныканье сделалось громче.
        С ловкостью, поразительной для такой туши, Иннесборг соскользнул вниз по лестнице, прежде чем Питер успел его остановить.
        Трое мужчин неловко топтались на месте и ждали, что будет дальше.
        Питер держал руку на пробке бочонка. Якобсен не повторил свою просьбу налить ему пива.
        Наконец голова Иннесборга вынырнула из люка:
        - Ты не соврал, Альдестад.
        Питер затаил дыхание.
        Иннесборг хохотнул:
        - У вас тут и вправду засилье кошачьих. - С его крупной ладони спрыгнули два серых котенка и помчались прятаться за бочонком.
        Питер улыбнулся.

* * *
        Колыбель в спальне качнулась, внезапно наполнившись тяжестью.
        Маева ахнула от изумления.
        В колыбели, тихонько похныкивая, лежала Лейда.
        Сжимая в крошечной синей руке Хельгин черный камень.
        Что есть
        Мы приходим на пляж ровно в полдень. Чайки с криками носятся в ярком солнечном свете. Сегодня тепло, даже жарко, блеск воды хлещет нас по щекам, и щеки сразу же розовеют. Я прыгаю по камням, ведущим к воде, потом снимаю башмаки и зарываюсь ногами в теплый песок. Бегу к кромке прибоя, зернистый песок раздражает порезы у меня на ногах. Соль въедается в ранки и жжется, но холодная вода вмиг унимает боль. Мама стоит на большом сером камне, смотрит на сине-зеленые волны.
        Это почти как веселая прогулка, минутка безделья в теплый день в конце лета. И все же я знаю, что это что-то другое. Я вижу, как напряжен мамин взгляд. Вижу у нее на лбу морщинку, которой не было раньше. Я ощущаю ее волнение - папа не любит, когда она ходит на пляж; он будет ругаться, если узнает, - и поэтому я тоже нервничаю и тревожусь. Я плещусь в море у самого берега, я уже вся промокла насквозь. Маме, кажется, все равно. Ее взгляд впивается в небо и море, она что-то высматривает, что-то ищет. Что-то невидимое для меня.
        - Что там, мама? Что там такое?
        Она как будто меня и не слышит. Она входит в воду, прямо в платье и башмаках. Я прекращаю плескаться и смотрю туда же, куда смотрит она, - вдаль, где море становится темно-синим. Блики солнца так слепят глаза, что приходится щуриться.
        - Мне, наверное, надо снять платье, да, мам?
        - Что? Да, Лей-ли. Положи его на песок и возвращайся в воду.
        Я снимаю платье и аккуратно раскладываю на песке, чтобы оно быстрее просохло. Представляю, что это не платье, а еще одна девочка, моя мокрая, запорошенная песком сестра, прилегшая отдохнуть на берегу. Я встаю на колени, сгребаю песок, делаю холмик в том месте, где должна быть ее голова. Выдавливаю пальцем две ямки - это будут глаза.
        - Я назову тебя Хильди, сестричка, ты будешь моей близняшкой. - Я рисую пальцем дугу на том месте, где должен быть рот. Заставляю ее улыбаться.
        Я бегу к маме и дергаю ее за руку:
        - Мама, смотри… я сделала себе сестричку. Ее зовут Хильди.
        Ее глаза вспыхивают, точно молнии.
        - Где ты слышала это имя?
        - Нигде. Я придумала его сама. - Я собираю кусочки водорослей и раскладываю их вокруг песчаной головы. - Смотри, какие красивые у нее волосы.
        Она как будто меня и не слышит. Она смотрит на море. Все ее тело напряжено.
        Она что-то видит… и вдруг я тоже вижу. Что-то круглое, темно-серое - голова - пляшет на волнах. Мама ловит ртом воздух, словно ей нечем дышать, и падает на колени. В нее бьются волны. Я наблюдаю, как серая тень приближается к берегу. Мама бросается в воду и плывет ей навстречу.
        - Что это, мама? Кто это?
        Она отвечает, но я не понимаю ни слова. Как будто она говорит на каком-то чужом языке. Она пробивается сквозь волны прибоя, рвется вдаль - к серой тени, - издает странные звуки. Серая тень отвечает ей долгим протяжным воем.
        - Мама… Мама!
        Ее руки бьются, как птицы, пойманные в силки, тянутся к зверю в воде. Это тюлень, серо-черный тюлень, очень большой, даже больше ее самой.
        А потом они оба уходят под воду.
        - Нет!
        Я падаю в море, земля уходит у меня из-под ног, соленая вода льется в рот. Я отплевываюсь и кашляю. Пытаюсь нащупать ногами твердое дно, но его больше нет, нет ни верха, ни низа. Волны тянут меня вниз, я хватаю ртом воздух, и вода накрывает меня с головой. Я задерживаю дыхание и широко открываю глаза, но их больно щиплет от соли, и приходится сразу же их закрыть. Я молюсь Богу, чувствую, как мир опрокидывается и летит кувырком. Вода выжимает из меня последние пузырьки воздуха, и меня больше нет. Я растворяюсь в волнах, что толкают и тянут, толкают и тянут.
        Я уступаю.
        Мне не нужно дышать. Мне не нужны руки и ноги, рот и глаза.
        Я большая и маленькая. Крошечная дождинка внутри огромной волны.
        Я соленая пена, лучи солнца целуют меня, и я разлетаюсь мелкими брызгами.
        Я воздух над морем, покорный капризам ветров и волн.
        Я течение, уходящее в глубину, внизвнизвниз, к темному брюху морского дна, где земная твердь смыкается с морем, третсядавиттолкаетитянет, я пляска волн, что набегают на берег, бьются о твердую землю и отступают обратно в море…
        А потом я вдруг чувствую, что она рядом. Мама.
        Она плывет подо мной, в толще воды в глубине, и отчаянно бьется, крепко-накрепко стиснутая в серых лапах чудовища. Я вклиниваюсь между ними, становлюсь разделяющим их тесным пространством, пытаюсь оттолкнуть зверя от мамы. Но он держит крепко; он ее не отпустит. Я толкаю сильнее, я стараюсь ее спасти. Но она сама прижимается к зверю, обнимает его ногами, и я снова расплющиваюсь в ничто.
        Я тебя спасу.
        Я чувствую прохладную кожу морского зверя, прильнувшего к маме, чувствую, как качаются волны, толкают и тянут, толкают и тянут. Как бы я ни старалась, я не могу их расцепить. Они бьются друг о друга, как море бьется о берег, я касаюсь чьей-то спины, кожи и шерсти, волос и усов, зубов и щеки, бедра, языка зубовщекибедра…
        У меня снова есть тело. Оно появляется так внезапно, что я даже не успеваю понять, что со мной происходит, и почти задыхаюсь от неожиданности.
        Я тону.
        - Мама!
        Я опять под водой, в глубине, но теперь я - это я: белые волосы-водоросли, руки и ноги отчаянно бьются, я задыхаюсь. Я - исступленный рывок, вихрь пузырьков, рот, захлебывающийся водой. Я чувствую, как мама хватает меня за плечо, как ее руки смыкаются на моей талии. Она выталкивает меня вверх, и я вырываюсь из темной плещущейся синевы.
        Мои пальцы скользят по гладкой коже тюленя. У него черные ласты. И черный глаз…
        Здравствуй, тюлень.
        Мама тащит меня прочь.
        Она плывет на спине, держа мою голову над водой. Одной рукой она прижимает меня к себе так крепко, что мне почти нечем дышать, но мне уже все равно.
        Волны выбрасывают нас на берег. Мама валится на спину и толкает меня еще дальше от кромки прибоя, я падаю вниз лицом, песок набивается в рот. Я отплевываюсь песком и соленой водой. Мама легонько стучит меня по спине. Когда из меня выливается вся вода, я переворачиваюсь на спину. Надо мной - чистое синее небо. Морской прибой лижет нам ноги, песок липнет к коже.
        Я хватаю ртом воздух. Тот же воздух, которым дышит мама. Мне отчаянно хочется знать, что это был за тюлень - там, в глубине. Мне хочется знать, почему мама не давала мне ее спасти.
        Я кусаю губы и жду.
        - На сегодня достаточно. Пойдем домой. - Она пытается улыбнуться, но улыбка выходит совсем невеселая.
        - Но, мама…
        - Что, дитя?
        - Кто это был? Почему… Когда ты увидела этого… этого зверя, ты как будто забыла обо мне.
        Я лежу, затаив дыхание. Я замерла неподвижно. Крошечная песчинка, крапинка на поверхности воды.
        - Нет. Я никогда о тебе не забуду.
        - Но что ты делала, мама?
        - Я вспоминала.
        Что вспоминала? Кого? Когда? Но она ничего больше не говорит. Она садится и принимается выжимать подол платья. Потом встает и бросает последний взгляд в сторону моря. Я слышу, как она шепчет странное слово, которое произносила и раньше.
        - Shoormal[47 - Край воды, «где море встречается с берегом» (шендандский диалект).].
        - Что это значит, мама?
        - Ничего, дитя. Не слушай меня. Мама говорит ерунду.
        - Ты никогда не говоришь ерунды.
        Ветер треплет прядь ее рыжих волос, выбившихся из косы. Мама рассеянно убирает их за ухо. Потом берет меня за руку.
        - Раньше такое бывало нередко. До встречи с твоим папой.
        Я крепко сжимаю ее большой палец. Мы идем прочь от воды. Я хочу узнать больше. Хочу узнать, что скрывается за улыбкой, сопроводившей слова «до встречи с папой». Хочу узнать, какой мама была раньше, когда еще не перестала говорить ерунду.
        Она замирает на месте, в последний раз смотрит на море и закрывает глаза, словно только что съела кусочек самого вкусного на свете пирога. С ее губ срывается шепот, медленный и печальный. Ветер несет его к морю.
        - Tha gaol agam ort…[48 - Я тебя люблю… (Гэльский.)]
        Я закрываю глаза и открываю рот, почти чувствую вкус этих слов в соленых морских брызгах.
        Я и не знала, что у ерунды есть свой особый язык. Язык, который откуда-то мне знаком, хотя я его не понимаю. Моя кровь и кожа звенят, вбирая в себя его звучание.
        Тюлень
        Он чует ее, стоящую на берегу. Он поднимается на поверхность и всей грудью вдыхает ее терпкий запах. Ее человечность уже ощущается не столь явно. Грядут перемены; он в этом уверен.
        Сестры забрали у него глаз; небольшая цена за такой дар, как сейд - умение видеть и прозревать будущее. Ощущать все слои времени, наложенные друг на друга, видеть узор целиком - лишь одним глазом. Да, ирония судьбы от него не укрылась. Несмотря на суровость и холодный расчет, сестры поистине любят посмеяться.
        Мы все в их руках.
        Сестры соткали столь убедительную иллюзию - что время движется по одной линии, в одном направлении, - что даже Маева почти позабыла правду. Но он чувствует ее муку и боль - отражение его собственной боли, - чувствует ее тоску по той жизни, когда время ускорялось и замедлялось в едином потоке. Когда она была с ним. Ее сны и грезы - его сны и грезы. Воспоминания об их прошлых встречах на берегу между мирами. Shoormal. В месте, где суша встречается с морем. Где они всегда находили друг друга. Где они обещали друг другу встретиться в последний раз, когда все закончится. Когда развяжутся узлы судьбы.
        Он постоянно пытается передать ей послания. Оставляет подарки: горстку морошки на крыльце ее дома, букет люпинов на подоконнике, морскую гальку и обкатанные морем стеклышки, выложенные дорожкой, ведущей от дома в лес. Поначалу она не обращала на них внимания, полагая, что это так развлекается ее дочь. Но в последнее время он стал замечать, что она подбирает каждый его подарок и задумчиво вертит в руках. Он уверен, что в глубине своего существа она знает, кто приносит ей эти дары.
        Сегодня он принес ей морскую раковину, притащил в беличьей пасти.
        Запах моря - как приглашение.
        Что было
        Питер придумал хороший план. И хотя Маева была не согласна, она понимала, что согласиться придется.
        Наступило воскресенье. День крестин. Прошла неделя с того дня, когда Лейда таинственным образом появилась в своей колыбельке, хотя должна была лежать в дровяном коробе в сарае, защищенная от котят и надежно скрытая от посторонних недобрых глаз. С того дня, когда Нильс Иннесборг обнаружил ее укрытие и она только чудом избежала разоблачения. С того дня, который чуть было не стал роковым для них всех - и особенно для Хельги Тормундсдоттер, - потому что, сложись все иначе, было бы дальнейшее расследование. Может быть, даже суд. Приговор.
        Маеву терзали нехорошие подозрения. Слухи о рождении ребенка слишком быстро достигли ушей опасных людей. Это ты, Ганс? Питер был твердо уверен, что его друг никогда бы не предал его доверие и не подверг бы опасности ни его самого, ни его семью. Но кто еще мог их выдать? Уж точно не старая повитуха.
        Впрочем, это не важно. Малышка их всех спасла. По крайней мере, на первое время.
        Откуда ты знала? Как ты вообще могла знать? Маева с любопытством наблюдала за дочерью в ожидании чего-то волшебного. Лейда засунула крошечный синий кулачок в розовый ротик. Маева проворковала ей что-то ласковое. Было уже понятно, что у нее особенное дитя, и теперь надо сообразить, как сдержать ее силу, в чем бы она ни выражалась. В Лейде таилась загадка, которую не объяснишь никому, даже мужу. Ее дочь была тайной, которую надо хранить от всех. Даже от Питера.
        Иногда у таких детей есть хвосты.
        Иногда они, точно звереныши, покрыты шерсткой, мягкой и шелковистой.
        Иногда у них синие лица - несмываемый поцелуй моря.
        Маева погладила малышку по мягкой щечке, легонько пощекотала крошечный носик. Такую магию скрыть непросто, и все же Маева считала, что ей повезло. Синие руки и ноги - это еще полбеды, все могло быть гораздо сложнее.
        Она проверила, хорошо ли держатся мягкие шерстяные варежки, пришитые к рукавам детского платьица. Она пришила их вчера вечером, когда Питер сказал, что в воскресенье должны состояться крестины. Она понимала: он прав, - но от этого было не легче. Она боялась за дочку. Боялась за себя. Но пастор наверняка будет справляться об их малышке и рано или поздно придет на нее посмотреть. Рано или поздно кто-то заметит Лейдину синюю кожу. Может быть, лучший способ избежать нежелательного любопытства - спрятать Лейду у всех на виду. Сделать ее неприметной, обычной, такой же, как все.
        Они с Питером уже сочинили историю для оркенцев: роды начались в тот же день, когда к ним приходил магистрат. Все случилось так быстро, что у Питера не было времени бежать за врачом или кем-нибудь из соседей. Ему пришлось самому принять роды. А как же иначе? Так поступил бы любой любящий муж. Это была вполне правдоподобная история - их малышка такая крошечная, словно она появилась на свет всего лишь несколько часов назад.
        Лейда моргнула. Ее сине-зеленые глазки смотрели пристально и не по-детски серьезно, словно она читала Маевины мысли.
        - Что ты знаешь, дитя?
        Малышка загукала и обхватила тонкими синими пальчиками мамин большой палец.
        - Гораздо больше, чем знаем мы, я уверена.
        Маева перецеловала все дочкины пальчики, чувствуя, как ее накрывает волна любви. Она надела на Лейду крестильное платьице с красной вышивкой по подолу, зашитому снизу. Еще раз проверила швы: все держится крепко. Лейдины ручки и ножки надежно закрыты, никто не увидит ее синей кожи. Маева нащупала через ткань Хельгин камень, который заранее вложила в дочкино платье. Да хранят тебя боги.
        Она секунду помедлила и все же решилась произнести вслух его имя:
        - Один. Ты уже подвел меня однажды. Не подведи хоть сейчас.
        В комнате было тихо, и только где-то в стене взбудораженно скреблась мышь.
        Не подведи ее. Не подведи.
        Маева взяла дочку на руки, закрепила ее у себя на груди на матерчатой перевязи. Лейда тихонько захныкала.
        - Да, Лей-ли. Я тоже не хочу ехать, но у нас нет выбора.
        Она запела вполголоса колыбельную, которую пела для дочери с первых дней ее жизни. Лейда затихла, прислушиваясь, а потом издала тихий протяжный звук. Словно она подпевала матери. Словно знала мелодию.
        Маева прижалась кончиком носа к носику Лейды.
        - Tha gaol agam ort. Я люблю тебя, маленькая. Я тебя люблю. - Продолжая тихонечко напевать эти слова, она набросила на плечи шаль. Закинув косы за спину, надела чепец, завязала ленты под подбородком. Потом смиренно вздохнула и вышла из дома.
        Почти зимняя стужа застала Маеву врасплох. Все вокруг было серым, унылым, безжизненным.
        Муж с беспокойством взглянул на нее и бросился помогать ей забраться в повозку. Она не стала отказываться от помощи, ей не давали покоя тревожные мысли о том, что ждало впереди. Она еще крепче прижала к себе малышку, защищая ее от студеного ветра. Питер натянул шляпу на самые уши и тронул поводья. Лошадь шла резво, фыркая на морозе. Они оба молчали, тяжесть грядущего дня - выдуманной истории, которую им сегодня придется рассказывать, - пролегла между ними невидимым грузом.
        Когда они уже выехали на дорогу, ведущую в Оркен, Маева заметила темную тень, движущуюся среди деревьев на краю леса. Кто-то преследовал их, держась чуть поодаль, прятался за стволами деревьев. Какой-то зверь. Он на секунду исчез из виду, а потом вдруг появился уже впереди.
        Волк.
        Волки обычно охотятся стаями и не бродят по лесу в одиночку в такой ранний утренний час. На мгновение зверь выскочил из-под сени деревьев, потом снова скрылся в тени. Его шерсть свалялась клоками, из-под кожи выпирали ребра. Маева прикрыла малышку краешком шали - другой защиты у нее не было. Она уже собиралась предостеречь мужа, который сосредоточенно смотрел на дорогу прямо перед собой и ничего вокруг не замечал, но тут волк выскочил прямо на луг у дороги. Он склонил голову набок, упал на траву и перекатился на спину, показав беззащитный живот.
        Маева изумленно вскрикнула.
        Волк продолжал кататься по траве, разинув пасть, словно в улыбке.
        Питер по-прежнему смотрел на дорогу прямо перед собой.
        - Hva… [49 - Что (норв.).] что такое? - Он чуть ослабил поводья, но не остановил лошадь.
        - Там волк… - Она указала на луг, где уже не было зверя, и нахмурила брови. - Он там только что был. Я его видела.
        Питер усмехнулся:
        - Откуда бы здесь взяться волку в такой ранний час? Наверняка это был пес Карлсена.
        Маева кивнула, хотя слова мужа ее не убедили. По спине пробежал холодок. У нее закружилась голова.
        - Ты хорошо себя чувствуешь? - Питер прижал ладонь к ее лбу. - Может, тебе не стоит никуда ехать? Я скажу пастору, что ты нездорова, что вам с малышкой еще тяжело пускаться в путь…
        - Нет, давай сделаем дело. Чем скорее, тем лучше. И тогда нас оставят в покое. Мне как-то не хочется, чтобы к нам снова нагрянула с проверкой толпа любопытных соглядатаев.
        Питер тряхнул поводьями в знак согласия.
        Луг остался позади. Маева обернулась и успела заметить, как волк пригнулся в высокой пожухлой траве, почти невидимый среди стеблей. Склонив голову набок, он смотрел вслед удаляющейся повозке.

* * *
        Пастор Кнудсен поприветствовал их еле заметным кивком, не прерывая проповеди. Он говорил о скорбях человеческих и мудрости Божьих замыслов. Маленький, щуплый, он казался карликом, затерявшимся в черных одеждах, под огромным крестом, висевшим над алтарем. Маева уже и забыла, как выглядит церковь изнутри. Она бывала здесь лишь однажды - когда их с Питером обвенчали, объявив мужем и женой, - чуть меньше года назад. Тогда она волновалась, и нервничала, и все время смотрела в пол. Ей было неловко и неуютно в свадебном платье матери Питера, которое едва прикрывало туфли. Оркенцы, сгоравшие от любопытства, поначалу с готовностью закрывали глаза на столь мелкие просчеты - им было даже приятно оказаться свидетелями неожиданной свадьбы, тем более свадьбы Питера, убежденного холостяка и единственного Альдестада, оставшегося в Оркене. В то воскресенье он пришел в церковь без предупреждения, под руку с рыжеволосой красавицей, очаровательным и молчаливым созданием из каких-то неведомых далей. Она лапландка? Финка? Может быть, даже шотландка из горцев? Уж точно какая-то чужестранка. Таких огненно-рыжих волос в
здешних краях не видали испокон веков. Она была замкнутой, неразговорчивой - говорила лишь с Питером, да и то быстрыми, короткими фразами, произнесенными невнятным, приглушенным шепотом, - и уже через неделю первоначальное радостное возбуждение оркенцев скисло, как молоко на жаре.
        Слово huldra[50 - Хульдра, или хюльдра - персонаж скандинавского фольклора, волшебное, часто злокозненное существо в облике красивой девушки с коровьим хвостом.] Маева узнала даже раньше, чем слово hallo[51 - Привет, здравствуй (норв.).]. И это было лишь одно из немногих обидных слов, что преследовали ее даже во снах. Она быстро все поняла. Научилась избегать соседей. Не ходить в деревню на рынок. Не ходить в церковь. Из-за чего настороженность оркенцев переросла в откровенную неприязнь, и Маеву назначили виновницей всех здешних бед: снежных бурь и пожаров, скудного урожая и пустых рыбацких сетей. Всевозможных болезней. Даже кораблекрушений. Когда ее встретил Питер Альдестад? Как раз перед тем, как затонула его лодка? Или сразу после? Так или иначе, подозрительно… Злая людская молва. Неуемная, неугомонная. И последствия этой молвы - слишком тяжелые для столь тесного деревенского мирка.
        Чета Альдестадов застыла у входа. Питер придержал дверь плечом, чтобы она не хлопнула, закрываясь. Но все взгляды уже обратились в их сторону; по рядам прихожан пробежал шепоток. Потом все затихло. Маева шагнула вперед, не сводя глаз с пастора, который воздел руки над головой, указывая на большой деревянный крест над алтарем. Внимание собравшихся переключилось на пастора, и Маева тихонько присела на пустую скамью в последнем ряду на женской половине. Она прижала Лейду к груди на случай, если малышка проснется и соберется заплакать, и попыталась поймать взгляд Питера, чувствуя себя растерянной, одинокой и беззащитной.
        Питер отошел к мужской половине, но садиться не стал. Просто встал в уголке. Обычно пустующая скамья в последнем ряду была занята - видимо, рыбаками, накануне пришедшими из Бергена. Светловолосый мужчина в предпоследнем ряду вытянул шею: Ганс. Он вопросительно поднял бровь, и Питер гордо кивнул, указав взглядом на свою жену и ребенка. Ганс одобрительно подмигнул и опять повернулся к пастору.
        Кнудсен хлопнул в ладоши:
        - А теперь я приступлю к исполнению самой приятной обязанности слуги Божьего. Давайте же с радостью поприветствуем новую душу, пришедшую в Божий мир. - Он протянул руку вперед, указывая на Маеву с ребенком на руках. По рядам вновь пробежал шепоток. Маеву бросило в жар. Она нервно заерзала на скамье и принялась укачивать дочку, хотя та крепко спала и не думала просыпаться.
        - Благословенное время, великая радость. Возблагодарим Господа за Его милости. - Пастор сделал знак, чтобы Питер с Маевой подошли к нему. - Сейчас мы все станем свидетелями поистине благословенного события, крещения дитя Божьего, принимаемого в лоно церкви.
        Питер подошел к Маеве, наклонился и обнял за талию. Она заставила себя встать. Они медленно пошли по центральному проходу, мимо Нильса Иннесборга, который смотрел прямо перед собой, избегая встречаться с ними взглядом. Проповедь о печали и неизбежности потерь была для него непростой. Маева почувствовала необъяснимый укол вины.
        - Рад приветствовать вас в Божьем доме, вас, пришедших крестить дитя во имя Господа нашего Иисуса Христа. - Пастор потянулся к Лейде, мирно спавшей у матери на руках. - Благослови вас Господь.
        Маева не знала, что говорить. Питер сжал ее локоть.
        Пастор обратился к собравшимся в церкви:
        - Следом за большим горем случилась большая радость. Пути Господни неисповедимы, и не нам судить, почему Бог поступает так или иначе. Наше дело - смиренно принять Его мудрость и быть благодарными за всякую милость, какой Он решит нас одарить. - Кто-то из прихожан кашлянул, а потом вновь стало тихо. - Обращаюсь к вам, добрые христиане. Кто из вас засвидетельствует рождение этой девочки и станет ей крестным отцом, покровителем и наставником?
        Они оба затаили дыхание, и Маева, и Питер. У Питера не осталось никого из родни: они все умерли уже давно, во время страшного голода, погубившего почти четверть жителей окрестных деревень. Если бы он женился не на Маеве, а на ком-то из местных, многие оркенцы охотно пошли бы в крестные отцы для его ребенка. Но теперь все изменилась. Людская дружба переменчива, как погода над морем.
        Питер осмелился оглянуться и посмотреть на своих земляков. Маева украдкой взглянула на мужа и успела заметить его умоляющий взгляд. Ох, Питер. Ей хотелось хорошенько встряхнуть этих людей, всех до единого.
        - Я стану ей крестным отцом, пастор Кнудсен.
        Все головы повернулись к задним рядам. Ганс Бьёрнсен широко улыбнулся и шутливо отсалютовал рукой. Большой, спокойный, уверенный в себе человек.
        Облегчение Питера было так велико, что он почти прослезился.
        - Tusen takk, друг.
        Маева переложила малышку на другую руку. Ей вдруг стало еще неуютнее, еще тревожнее. Разве можно довериться этому человеку после всего, что случилось? Разве сможет он стать покровителем и защитником для ее дочери? Примет ли он Лейду такой, какая она есть? Маева представила, как это будет. Им с Питером придется терпеть его непременные визиты, прятать от него странности Лейдиной внешности, осторожничать в собственном доме и постоянно трястись, заметит он что-нибудь или нет, а если заметит, то устоит ли перед искушением поделиться хорошей историей со своими приятелями-рыбаками. Лейда под постоянной угрозой… О боги, нет. Она мысленно умоляла Питера, чтобы он посмотрел на нее, чтобы он увидел ее безмолвный протест, но все было тщетно.
        Пастор откашлялся, прочищая горло:
        - Благодарю вас, герр Бьёрнсен. Теперь же я обращаюсь к оркенским женщинам. Есть среди вас добрая христианка с отзывчивым сердцем, которая стала бы крестной матерью для… для…
        - Лейда… - прошептала Маева. - Ее зовут Лейда.
        Пастор на секунду опешил, его неизменно радушная улыбка чуть дрогнула.
        - Лейды… дочери Питера Альдестада?
        Женщины молча таращились на него. Неуступчиво и угрюмо. Биргит Вебьёрнсдоттер, сидевшая в третьем ряду, нахмурилась и прошептала на ухо дочери, причем прошептала так громко, чтобы Маева услышала наверняка:
        - Питеру надо было назвать дочку Кларой, в честь покойницы-матери. Бедняжка перевернулась в гробу.
        - И Марен Иннесборг. И ее бедный ребеночек. Да, мам? - В притихшей церкви слова прозвучали, как гром среди ясного неба.
        Маева прикусила губу изнутри. К щекам прилил жар.
        - Моя сестра, Кёрсти Бьёрнсдоттер, станет ей крестной матерью, - громко проговорил Ганс.
        Пастор снова прочистил горло:
        - Вот и славно. Она сейчас здесь?
        Ганс покачал головой:
        - Она поехала в гости к тетке, но уже дней через десять должна вернуться. Как только она вернется в Оркен, я сразу ее приведу расписаться в книге крещения.
        Питер кивнул с благодарностью, мысленно умоляя пастора продолжать церемонию.
        Пастор Кнудсен пробормотал себе под нос:
        - Так обычно не делается, но в виде исключения… - Он опять обратился к оркенским женщинам: - Я уверен, что вы все поддержали Маеву добрым словом, молитвами и sengemat, flotegrot, kj?ring suppe[52 - Постельная еда, каша со сливками, «заботливый» суп (норв.).].
        Согласно традиции, в первые дни после родов молодой матери полагалось лежать в постели и набираться сил, а соседские женщины навещали ее и приносили еду, чтобы ей не приходилось готовить самой.
        Маева вновь прикусила губу. Женщины все так же угрюмо молчали.
        Пастор продолжил, как бы не замечая глухой тишины:
        - Помолимся за это дитя, каковое Господь принимает в свои любящие объятия, новую душу, пришедшую в мир для служения Иисусу Христу, нашему Господу и Спасителю, до конца ее дней на земле и в вечной жизни за гробом. Сим совершаю крещение Лейды Питерсдоттер, посланной нам Божьей милостью в безграничном Его милосердии. Святою водою смываю с нее все грехи, и святость Господня дарует ей благодать и прощение, и очистит от скверны и пятен…
        Лейда заворочалась.
        - «Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись»[53 - Послание к Галатам, 3:27.].
        Маева нервно теребила крошечную рукавичку, пришитую к рукаву Лейдиного крестильного платья. Как по команде, собравшиеся в церкви оркенцы склонили головы и закрыли глаза, слушая слова пастора.
        Маева стояла с высоко поднятой головой. Капелька пота сорвалась с ее виска и упала прямо на щечку малышки. Лейда сморщила личико и заворочалась еще сильнее. Маева почувствовала, как у нее по ноге потекла струйка чего-то теплого и густого. Она плотнее сжала ноги, зная, что это кровь. Открой глаза, Питер.
        Лейда тихонько захныкала. Маева качала ее на руках и шептала:
        - Тише, тише.
        Но малышка не успокоилась, а, наоборот, громко расплакалась.
        Пастор Кнудсен продолжал молиться, повысив голос, чтобы его не заглушал плач ребенка. Питер по-прежнему не открывал глаз. Маева покачивалась из стороны в сторону, убаюкивая Лейду, но та кричала все громче и громче. Наконец пастор промолвил:
        - Аминь.
        Питер открыл глаза. У Маевы горели щеки, кожа на руках сделалась бледно-желтой с зеленоватым отливом.
        - Поднесите дитя для очищения святой Божьей водой.
        Маева шагнула вперед на дрожащих ногах. Питер встал рядом и приобнял ее за плечи, чтобы поддержать.
        - Готова ли ты, Лейда Питерсдоттер, отринуть всякое поганое идолопоклонство и очиститься в вере во имя Отца, и Сына, и Святого Духа?
        Маева растерянно посмотрела на мужа. Как можно спрашивать у младенца такие вещи?
        Питер громко проговорил:
        - Она готова.
        Маева открыла рот, но тут же закрыла, не издав ни звука. Ты уверен?
        Пастор зачерпнул кубком воды из крестильной купели, стоявшей у алтаря, и вопросил, подняв кубок над головой:
        - А вы, Питер с Маевой, родители Лейды Питерсдоттер, готовы ли вы отринуть всякое поганое идолопоклонство, черную волшбу и нечистую силу - и держать души свои в чистоте перед Господом Богом, и наставлять в вере и благочестии вновь народившуюся христианскую душу?
        Маева еще крепче прижала к себе Лейду, которая уже рыдала взахлеб, горько и безутешно. А если я сейчас скажу…
        Питер ответил за них обоих:
        - Мы готовы.
        Нет.
        Пастор шагнул вперед, держа перед собой кубок со святой водой.
        - Будьте добры, расстегните ребенку рубашку. - Он окунул пальцы в воду.
        Маева встревоженно взглянула на Питера. Он молча кивнул, указав взглядом на серебряные застежки на Лейдином платьице. У Маевы дрожали руки, но после первой застежки она кое-как справилась с дрожью.
        Пастор окропил водой грудь и лицо малышки. Она продолжала реветь во весь голос, извиваясь в руках у Маевы.
        - Сим совершаю крещение Лейды Питерсдоттер, во имя всего святого по Божьей милости, здесь в Оркене, сегодня, второго ноября. Лейда Питерсдоттер, рожденная… - Он шепотом обратился к Питеру: - В какой день она родилась?
        Маева заметила, как дрогнул взгляд мужа. Если раньше он держался уверенно, то теперь растерялся. Малышка издала громкий упрямый крик. Да, Лей-ли, кричи…
        А потом ручка малышки вырвалась из рукава, крошечный синий кулачок взметнулся вверх. Маева услышала, как кто-то ахнул. Она подняла взгляд и увидела Ганса, застывшего с открытым ртом.
        Она быстро засунула дочкину руку обратно в рукав и застегнула застежки.
        Кнудсен откашлялся и повторил свой вопрос, теперь громче:
        - Ее дата рождения?
        Маева почувствовала, как из нее вытекает еще больше крови.
        - В октябре… - У нее подогнулись колени.
        Питер успел подхватить малышку, когда Маева упала без чувств.

* * *
        Маева очнулась и первое, что увидела, - встревоженное лицо Питера, склонившееся над ней. Она быстро села и поняла, что все прихожане поднялись со скамей и глядят на нее, вытянув шеи, хотя глядят явно не для того, чтобы убедиться, что с ней все хорошо. Она была для них просто диковинным зрелищем, вечным поводом для пересудов, несмотря на все ее усилия казаться обычной, такой же, как все. Пастор Кнудсен стоял рядом с ней на коленях. Висевший у него на шее деревянный крест легонько качался и задевал ее щеку.
        Смущенная всеобщим вниманием Маева кое-как поднялась на ноги. Убрала под чепец рыжий локон, выбившийся из косы.
        - Все хорошо, милая? - спросил пастор, глядя на нее с искренним беспокойством. Он выставил руку вперед, чтобы Маева могла на нее опереться, если возникнет необходимость.
        Маева быстро кивнула и потянулась, чтобы забрать Лейду у Питера.
        - Да, все хорошо.
        Мне нужно на воздух.
        Пастор опустил голову, в его прозрачных голубых глазах явно читалось сомнение. Питер приобнял Маеву одной рукой, защищая ее - и себя - от любопытных взглядов оркенцев.
        Необъяснимая ярость - злость на мужа - захлестнула ее с головой. Она нервно пробормотала, запинаясь на каждом слове:
        - Я… у меня слабость… мне нечем дышать… это все от волнения.
        Питер добавил:
        - Наверное, ее укачало в повозке. Может быть, ей еще рано выезжать из дома.
        Пастор словно очнулся от оцепенения и засуетился.
        - Да, пожалуй. Нам надо еще сделать запись в приходской книге. Но я думаю, это можно отложить до следующего воскресенья.
        Маева заставила себя улыбнуться.
        - Нет-нет. Лучше все сделать сегодня. Мы проделали такой путь… Будет жаль, если все было зря.
        Пастор обратился к женщинам:
        - Нашей молодой матери надо выйти на свежий воздух. Кто-нибудь сможет проводить фру Альдестад во двор, пока мы завершим регистрацию крещения?
        Маева сосредоточилась на малышке, чувствуя себя голой, отверженной и беззащитной. Спустя какое-то время, показавшееся ей целой вечностью, хотя на самом деле прошло лишь несколько секунд, Биргит Вебьёрнсдоттер слегка подтолкнула дочь локтем. Унна нехотя поднялась, теребя пальцами кончики своих длинных косичек.
        Кнудсен хлопнул в ладоши:
        - Вот и славно. Takk skal du ha, юная Унна.

* * *
        Маева прижимала к себе Лейду и легонько качала ее на руках. Не для того, чтобы успокоить малышку, а чтобы успокоиться самой и унять досаду. Ей даже не верилось, что она так не вовремя лишилась чувств. Если бы она так не тревожилась - если бы так не злилась, - она бы, наверное, рассмеялась при воспоминании о малышке, потрясающей крошечным кулачком, словно грозящей всей пастве. Она гадала, кто мог это видеть. Ганс наверняка видел. Маева была уверена, что охнул именно он. Хотя, может быть, он заметил, что я теряю сознание. Фрейя, пожалуйста, пусть так и будет. Она поражалась на Лейду, которая уже успокоилась и как ни в чем не бывало спала в материнских объятиях, ее синие ручки надежно укрыты в рукавичках, крепко пришитых к рукавчикам платья.
        Унна, стоявшая чуть поодаль - на нижней ступеньке церковного крыльца, - поглядывала на нее с подозрением и опаской, словно наблюдала за какой-то неведомой зверюшкой. Хотя солнце светило вовсю, в воздухе уже ощущалось приближение зимы. Маева встала спиной к солнцу, чтобы защитить Лейду от ярких лучей и от ветра. Унна не сдвинулась с места.
        Помолчав пару минут, девочка неожиданно выпалила:
        - Можно ее подержать?
        Маева так удивилась, что не смогла с ходу придумать причину для отказа. Она медленно передала Лейду Унне, борясь с почти неодолимым желанием схватить малышку и бежать прятаться в лес.
        Приподняв Лейду повыше, Унна внимательно ее рассмотрела.
        - Она такая маленькая.
        Маева мысленно вздохнула с облегчением:
        - Да, все новорожденные детки очень маленькие.
        - А мама сказала, что она родилась уже две недели назад, если не больше.
        Маева покачала головой, чтобы не сказать колкость в ответ, и сама поразилась собственной выдержке.
        - А еще мама сказала, что у вас не получится ее окрестить.
        - Почему?
        Унна пожала плечами и принялась остервенело укачивать Лейду, чуть ли не подбрасывая ее в воздух. Малышка захныкала и заворочалась.
        - Мама сказала, что, когда пастор окропит ее святой водой, она сразу сгорит.
        Маеву бросило в жар, но она твердо сказала себе, что на этот раз она не упадет в обморок. Да как ты смеешь?! Она снова сдержалась и не огрызнулась в ответ, хотя ей очень хотелось поставить на место эту маленькую грубиянку. Она молча отобрала Лейду у Унны и легонько подтолкнула ее к двери:
        - Иди к маме, Унна. Мне уже лучше, спасибо. - Маева выдавила натужную улыбку, очень надеясь, что Питер уже скоро выйдет.
        Девочка не сдвинулась с места. Она застыла, завороженно глядя в сторону леса.
        Маева обернулась и успела увидеть гордо поднятый хвост серого волка, уходящего в тенистый сумрак среди деревьев.
        Унна повернулась к ней, посмотрела настороженным недобрым взглядом. Она сначала прищурилась, а затем широко распахнула глаза. Внезапно сорвалась в места, взлетела вверх по ступеням, распахнула тяжелую дверь и скрылась внутри.
        Маева не обратила внимания на ее бегство. Дрожь прошла от плеча через горло к правому виску, словно кто-то невидимый провел кончиком пальца по ее коже. У нее перехватило дыхание.
        Она смотрела на закрытую дверь церкви и решала, что делать. Потом быстро глянула в сторону леса. И все же хотелось бы знать… Она переложила малышку на другую руку и медленно спустилась с крыльца. Затем невольно ускорила шаг, не сводя глаз с того места, где волк ушел в лес.
        Она остановилась у самой опушки. Сквозь густое сплетение ветвей было не видно, что происходит уже в трех шагах от дороги, но она все-таки разглядела большого смелого зверя, сидевшего так спокойно, словно он ее ждал. Словно он перед ней красовался. Маева еще крепче прижала к себе малышку, но осталась на месте.
        Одноглазый волк смотрел на нее жадным взглядом. Маева чувствовала себя пойманной в сети. Зачарованной. Шли секунды. Они оба не шевелились, сцепившись взглядами и как бы удерживая друг друга на месте в поединке двух воль, а потом Лейда сладко зевнула. Маева чуть не рассмеялась. И почти собралась извиниться и объяснить дикому зверю, как все устроено у младенцев.
        Она пробормотала себе под нос:
        - Я схожу с ума. Ты волк… Не может быть, чтобы ты был…
        Моим.
        Маева невольно попятилась, когда это ревнивое слово беззастенчиво ворвалось в ее мысли. Волк лег на землю, спокойный, уверенный. Положил голову на передние лапы. Вытянул шею. Ей показалось, что он улыбнулся. Но ведь так не бывает? Внутри у нее все оборвалось. Внизу живота разлилось тягучее тепло.
        Это, наверное, от недосыпа. Потому что такого не может быть. Только не в этом мире…
        Волк наклонил голову набок, почти как человек.
        Это ты?
        Маева услышала, как распахнулась дверь церкви. Она обернулась в ту сторону. Из церкви уже выходили люди.
        Когда она повернулась обратно к волку, его уже не было.
        Шестой узелок
        Это произошло на рассвете. Черная птица опустилась на выступ у крошечного тюремного окошка и принялась стучать клювом в решетку. Хельга, разбуженная этим стуком, приоткрыла один глаз и сердито взглянула на ворона. Он склонил голову набок и пристально посмотрел на нее. Потом запрокинул клюв к небу и издал хриплый приветственный крик.
        Хельга тяжко вздохнула:
        - Скажи Одину, что еще рано посылать вестников. Найди себе дерево, чтобы сесть, и оставь старуху в покое.
        Ворон еще пару раз стукнул клювом в решетку и протиснулся между прутьями, сначала внутрь, затем наружу. Хвастаясь своей свободой.
        - Takk, крылатый посланец, но я не смогу убежать. Это ты вольная птица, а я-то нет.
        Ворон спрыгнул на пол ее камеры, захлопал черными крыльями.
        Хельга медленно села, с трудом разогнув спину. Молясь про себя, чтобы смерть поскорее пришла и забрала ее дряхлое старое тело.
        - Всякое время хорошее, Скульд. Перережь мою нить, и давай все закончим. Я готова.
        В замке звякнул ключ. Ворон замер, прислушиваясь, потом резко каркнул и взлетел на окно. Хельга кое-как поднялась на ноги. Дверь открылась, впустив в затхлую камеру чуточку свежего воздуха.
        - Как бы не так, фру Тормундсдоттер. Я и сам не желаю вам долгой жизни. - Магистрат прикрепил к поясу связку ключей. - Но мы еще не закончили следствие по вашему делу. Остались вопросы, требующие ответов. Возможно, вам стоило бы молиться не Скульд, а Господу Богу?
        Хельга пригладила свои седые кудрявые волосы. Выпрямилась в полный рост - росту в ней было всего ничего, - у нее на руках звякнули кандалы. Ее взгляд уперся в широченную грудь Иннесборга. Магистрат закрыл дверь. Хельга мысленно усмехнулась. Как будто я смогу сбросить железные кандалы и сбежать. Но он, должно быть, чего-то такого боится; иначе зачем бы он стал закрывать дверь? Она решила с ним поиграть, развлечь себя напоследок:
        - Я всегда рада вам услужить, герр Иннесборг, и ответить на все вопросы даже в такой ранний час. Как вам известно, я опытная и искусная целительница.
        Иннесборг хмыкнул:
        - Никакая ты не целительница, heks. Иначе ты спасла бы мою жену и сына… - У него дрогнул голос. Он взглянул на окно. Хельга проследила за его взглядом. Ворон сосредоточенно рылся клювом у себя под крылом. Магистрат сердито прищурился, глядя на птицу.
        Хельга привалилась спиной к стене.
        - Да, я всего лишь старуха. Соседка, пришедшая к вашей жене. По вашей же просьбе. Я не могу объяснить, что случилось в ту ночь. Мне неведомы тайны жизни и смерти. Они известны лишь Богу.
        Иннесборг фыркнул:
        - Теперь уже Богу, не Скульд? Как кстати ты вспомнила Бога. Переметнулась на раз. - Он подошел ближе, наклонился над ней, дохнул ей в лицо кислым пивным перегаром. - Моя вина только в том, что я обратился к тебе от отчаяния. Это ты допустила, чтобы моя жена истекла кровью. - У него вновь дрогнул голос, кровь прилила к щекам. - Но справедливость восторжествует, и виновные будут наказаны. И ты, ведьма, и эта рыжеволосая чертовка.
        При упоминании о Маеве Хельга расправила плечи. Ее тон изменился:
        - Горе - жестокая вещь. Оно заставляет людей говорить страшные слова и совершать страшные поступки. На все Божья воля, и не нам судить о Его решениях.
        Иннесборг пытался сохранять спокойствие.
        - Какая ты добрая христианка, прямо знаешь, что говорить человеку, чью жизнь ты сломала.
        Хельга прижала язык к верхнему небу, не желая вступать в спор.
        - Таких, как ты, нельзя подпускать даже близко к деревне. Такие, как ты… - он на миг задохнулся и наставил на нее дрожащий палец, - …должны гнить в пещере, вдали от набожных, благочестивых людей, почитающих Господа.
        - Я чту Бога не меньше, чем ты, Нильс. - Она произнесла его имя вполголоса. Надеясь, что это его образумит.
        Результат получился прямо противоположный.
        - Фру Тормундсдоттер, вы предстанете перед судом по обвинению в осуществлении незаконной акушерской деятельности, а также в непреднамеренном убийстве, поскольку смерть наступила в результате неумелых врачебных действий. Чистосердечное признание поможет следствию и облегчит вашу участь. Собственно, я для того и пришел. - Он шагнул к окну. Ворон каркнул ему в лицо и взмыл в небо. Иннесборг махнул рукой, прогоняя птицу, и усмехнулся: - Твой дружок?
        Хельга даже не поморщилась:
        - У меня нет друзей.
        - А как же Маева Альдестад?
        - У этой женщины еще меньше друзей, чем у меня самой.
        Иннесборг нахмурился, не в силах отрицать очевидное:
        - Возможно, я вызову дознавателей из Бергена. Чтобы они помогли мне в расследовании. Они, безусловно, захотят опросить здешних женщин.
        Хельга закрыла глаза, ей не понравилась эта угроза. Маева - и ее дитя - будут обречены на погибель. Она распахнула глаза, приняв решение.
        Тишина нарастала. Иннесборг долго смотрел в окно. Потом перевел взгляд на Хельгу. Выковырял ногтем грязь из-под ногтя большого пальца.
        - Чистосердечное раскаяние облегчит вашу душу, фру Тормундсдоттер.
        - Я ни в чем не раскаиваюсь, потому что мне не в чем раскаиваться.
        Иннесборг швырнул в нее крошечный комочек грязи.
        - Отказ сознаться в колдовстве есть воспрепятствование правосудию, не говоря уже об отрицании Господа Бога. Я пришел собрать факты, а ты не желаешь со мной объясниться - со мной, жертвой и безутешным вдовцом. - Он секунду помедлил, глядя ей прямо в глаза. - Неужели тебя не трогает мое горе, Хельга?
        Она покачала головой, мысленно посылая ему проклятие:
        - Я очень сочувствую твоему горю. Я не могу даже представить всю тяжесть этой потери. - Она с досадой поморщилась, сообразив, что он поймал ее в сети сочувствия и вины. - Но я сделала все, что могла. Кровотечение было не остановить. Я никогда никому не желала зла, и уж тем более - Марен.
        - Тогда расскажи все, что мне надо знать. Если ты хочешь облегчить мою печаль. Дай мне хотя бы какое-то утешение, женщина.
        Она смотрела на него так, словно они поменялись местами, и это он был узником, закованным в кандалы и не желающим сознаваться в грехе, которого не совершал. Наконец она сдалась и кивнула, выражая безмолвное согласие.
        Иннесборг тут же набросился на нее, точно коршун:
        - Женщины говорят, у тебя есть какая-то книга. Для целительства.
        Хельга услышала, как где-то вдалеке закаркал ворон. Какая женщина не обращалась к той или иной черной книге? Она вздохнула, признавая свое поражение:
        - Да, у меня есть такая книга.
        Иннесборг весь подался вперед в ожидании продолжения.
        - Но там только записи моих наблюдений. Простой житейский дневник, перечисление симптомов и хворей. И лекарственных снадобий, которые, кажется, помогают при разных недугах.
        Тут он улыбнулся, даже почти искренне:
        - Мне нужна эта книга. Нужна для суда. Это единственная улика, которая может тебя спасти, Хельга. И, может быть, уберечь всю деревню от еще большей беды.
        Она буквально физически ощутила, как зубья невидимого капкана сжимаются на ее горле.
        - Я понимаю… но, увы, у меня уже нет этой книги. В последний раз я ее видела в ночь, когда были роды… - Она выразительно замолчала. Ищи, магистрат, хоть обыщись. Эту книгу никто никогда не найдет.
        Он вытер пот со лба и возмущенно проговорил:
        - Ты хочешь сказать, что svartebok [54 - Черная книга; здесь - колдовская (норв.).] была у тебя с собой, когда ты приходила к моей жене? Что ты потеряла свою колдовскую книгу в моем доме?!
        Хельга с трудом подавила улыбку, уже почти растянувшую ее тонкие губы. Это была бы забавная ирония судьбы: потерять книгу, которая могла бы решить ее участь, в доме главного обвинителя… Да, это было бы очень смешно. Она представила, как Иннесборг переворачивает все вверх дном в своем собственном доме, и ей захотелось смеяться и плакать одновременно. Но она все же сдержалась. Лишь пожала плечами:
        - Я бы, может, и переживала из-за потерянной книги. Но мне что-то подсказывает, что в ближайшее время она мне не понадобится.
        Иннесборг наклонился над ней, его красное, перекошенное от злости лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от ее лица. От него несло едким потом, почти таким же зловонным, как запах, идущий у него изо рта.
        - Не волнуйся, соседка. Я найду твою книгу.
        Она задержала дыхание, но даже не поморщилась.
        Он развернулся, вышел из камеры, хлопнув дверью, и запер ее снаружи.
        Хельга в изнеможении опустилась на пол.
        Все в твоих руках, Скульд. Смилуйся надо мной. Пусть свершится, что суждено.
        Что есть
        Маева движется в плотном тумане памяти, не в силах успокоить свой взбудораженный разум - в ее мыслях бушует буря тревоги, растерянности и упоительного восторга; ее тело даже не осознает, как сильно оно замерзло. Кто-то легонько сжимает ей пальцы. Это Лейда тянет ее за руку. Взгляд Маевы прикован к дороге, потрясение от случившегося не отпускает ее до сих пор. Его внезапное, неожиданное появление… его дух в облике зверя… При одной только мысли о нем ее ноги становятся ватными, сердце плачет от радости с горечью пополам. Между ними так много невысказанного, так много несбывшегося. Маева молчит, но внутри все заходится криком.
        Где ты был? Почему ты пришел только сейчас, после стольких лет? Как ты смеешь являться мне на глаза? Ты мне больше не нужен. У меня муж… и ребенок…
        Боже, я так по тебе скучала.
        Она отпускает Лейдину руку и трет глаза, пытаясь скрыть слезы. Чувство вины - за свое исступленное желание - накрывает ее с головой. Как быстро она поддалась его чарам. Как быстро она позабыла обо всем остальном. Жизнь, которую она выстраивала для себя все эти годы, вдруг перестала существовать. Ее дочь. Ее муж. Этот мир - все исчезло в одно мгновение. Она ругает себя за свою слабость, за свою непростительную беспомощность, но ее сердце, рвущееся от тоски, тонет в волне понимания. Я по-прежнему тебя люблю.
        Лейда вдруг замирает на месте. Маева тянет ее за руку.
        - Пойдем, малышка. Нам надо домой.
        Лейда вырывает у нее руку.
        - Я не хочу домой. И ты тоже не хочешь.
        Маева смотрит на дочь, пораженная ее проницательностью.
        - Ох, Лей-ли. Забудь все, что было сегодня. Ты всего лишь ребенок, и я не должна была… - Ее голос срывается. - Ты еще маленькая и многого не понимаешь.
        - Но мне надо понять. И я умею хранить секреты, честное слово.
        Маева не отвечает. Она размышляет о том, что будет, если Питер узнает об их сегодняшней вылазке к морю. Об этой встрече в воде, на глазах у дочери… Такого больше не повторится. Скрестив руки на груди, она решительно качает головой, чувство вины придает ей ожесточения.
        - Тебе не надо ничего понимать.
        Лейда падает на землю. Сучит ногами и бьет кулаками по воздуху, вонзает ногти в пыльную кожу дороги.
        Можешь меня ненавидеть, дитя, если хочешь. Я сама себя ненавижу. Как сказать правду дочери, если тебе самой страшно признать эту правду? Я не могу здесь остаться… Она мысленно хмурится, злясь на себя. Борясь с почти неодолимым желанием расчесать до крови пятнышки сухой кожи у нее на руке. Бежать обратно к воде. Кричать ему, срывая голос.
        Возьми меня с собой!
        Она сжимает кулаки. Заставляет себя сосредоточиться на Лейде. Усталость берет свое, истерика идет на убыль. Проходит минута, потом другая. Постепенно сердитые хрипы стихают. Малышка уже не бьется, словно в падучей.
        Маева ждет еще пару минут.
        - Ты уже успокоилась?
        Лейда сердито глядит исподлобья. Ее белые волосы все в пыли, лицо перепачкано слезами и грязью. Она перекатывается на спину и поднимает согнутые ноги вверх, будто готовясь пинаться.
        - Не успокоилась. И не успокоюсь, пока ты мне все не расскажешь. Пока не расскажешь об этом звере в воде.
        Маева медленно подходит к дочери, изумленная ее упрямством. В голосе дочери ей слышится обвинение. Она наклоняется и хватает Лейду за лодыжки.
        - Сейчас я пойду домой. Я за тобой не вернусь, так и знай. Ты можешь либо пойти со мной, либо и дальше лежать на дороге, пока тебя не растопчет какой-нибудь конь. - Она ставит дочкины ноги на землю, потом выпрямляется и принимается стряхивать песок со своего мокрого платья, чтобы скрыть дрожь в руках. - А если будешь лить слезы, ты вся растечешься соленой лужей и впитаешься в землю.
        - И хорошо, что впитаюсь. Тогда ты, может быть, будешь по мне скучать. - Хотя слова звучат гневно, по щеке Лейды течет слезинка.
        Я уже по тебе скучаю, дитя… Маева очень старается, чтобы у нее не дрожал голос. Очень старается говорить тихо и мягко. Ее сердитая маска крошится в пыль.
        - Сегодня я чуть тебя не потеряла… там, в море. Ты от меня ускользала, и я не знала, как тебя вернуть. У тебя редкий дар, Лей-ли. Я не ожидала, что он будет настолько сильным. Таким сильным, что он может стать настоящим проклятием, если ты не научишься его контролировать. А ты ничему не научишься, если будешь лежать на дороге.
        Лейда садится, вся растрепанная, взбудораженная и грязная.
        - Теперь вставай, и пойдем. Мне нужно многое тебе рассказать. Кажется, выбора у меня нет.

* * *
        - Давным-давно, в незапамятные времена, все могло говорить: и живое, ненеживое. Все могло осуществиться и стать собой или чем-то еще. Тогда миры еще не были разделены, и то, что было, определялось тем, что есть.
        - Но тогда получается, что время текло назад. А оно может течь только вперед. Все это знают, мама.
        Маева еще крепче сжимает Лейдину руку.
        - Теперь да, только вперед. Но раньше время было как лабиринт и могло идти куда угодно. В любую сторону.
        Склонив голову набок, Лейда закрывает один глаз.
        - Помнишь, я рассказывала о трех сестрах? Которые сидят в чертоге внутри Великого дерева? Эти сестры могли соткать время в любом узоре. Или наткать лоскутков, сшить из них одеяло и разрезать его на кусочки, причем все это одновременно.
        Лейда замирает на месте.
        - Но так не бывает. Тогда получилось бы, что будущее уже…
        - …предрешено, да. Одна сестра пряла нити, другая сплетала из них истории, а третья разрезала узоры, пока от них не оставались лишь обрезки спутанных нитей. А потом все начиналось сначала.
        - Зачем было столько напрасной работы? Зачем что-то делать, чтобы потом переделывать раз за разом?
        Хороший вопрос. Маева смотрит на дочь, потрясенная ее проницательностью.
        - Мы не знаем, как все обернется - не знаем, будут ли в нашей жизни какие-то добрые перемены, - но именно это незнание помогает нам не сдаваться. Можно начать все сначала. Построить жизнь как-то иначе. Во всем хаотичном сплетении нитей и узелков всегда есть проблеск надежды на лучшую долю.
        И это единственное, на что я уповаю, мысленно добавляет она. Для нас обеих.
        Она уводит Лейду с дороги, под сень деревьев. Ведет к поляне, где той давней ночью копала землю. В воздухе пахнет сиренью и мятой. Маева идет прямо сквозь заросли иван-чая и морошки, не обращая внимания на жгучую крапиву.
        - То было время единства, когда все, что есть сущего, висело на крепких ветвях Великого дерева наподобие спелых плодов, ждущих, когда их сорвут, - продолжает она. - То было время, когда боги, и люди, и волшебные существа жили рядом, бок о бок. Время магии, когда люди плясали в компании эльфов и плавали вместе с морскими созданиями.
        - Как ты сегодня? - спрашивает Лейда.
        Маева медлит с ответом, решая, что уже можно сказать своей маленькой дочери и о чем лучше пока умолчать.
        - Да, как сегодня. Как ты, наверное, уже догадалась, эти спелые плоды были большим искушением для всех. Иногда люди влюблялись в богов. Иногда боги влюблялись в волшебных созданий.
        Лес вдруг умолкает и погружается в тишину. Насекомые прекращают жужжать. Деревья замирают, прислушиваясь. Солнечный свет струится сквозь кружево листьев. Лейда тянет руки вверх, пытаясь поймать лучи солнца.
        - Когда это происходило, сестры теряли контроль над судьбой. Узоры сплетались без их участия.
        - Почему, мама?
        Вытянув руку, Маева поддерживает ладонью крошечную синюю ручку Лейды. Пятнышки света и тени пляшут на их коже.
        - Потому что волшебство - настоящее волшебство - не поддается контролю. Оно просто есть. И знаешь, что сделали сестры?
        Лейда задумчиво морщит лоб:
        - Они сорвали плод с дерева? Как Адам и Ева?
        Маева улыбается, ласково сжав руку дочери:
        - Нет. Эта история гораздо старше. Сестры разделили миры, и они стали невидимыми друг для друга, каждый - в своем закутке времени. Люди больше не видели богов, боги не говорили с людьми. Они пытались общаться - молитвами и заклинаниями, рунами и песнопениями, - но контакт стал почти невозможным. Эти закутки времени сделались Девятью мирами, и в каждом из этих миров стали действовать свои законы, непреложные для их обитателей. Волшебство исчезло - или кажется, будто исчезло, - из мира людей.
        Лейда роняет руки.
        - Но это так грустно. Неужели нет способов его вернуть?
        - Всегда есть какие-то тайные обходные пути. Помнишь, я говорила, что люди влюблялись в богов, а боги - в волшебных созданий? Их дети по-прежнему здесь. И дети этих детей.
        - И дети детей их детей?
        Маева берет в ладони крошечное дочкино личико.
        - Да, именно так. Эти дети заключают в себе тайну магии. Секрет перехода в другие миры.
        Луч солнца бьет прямо Лейде в лицо, и она на секунду зажмуривается. Луч сдвигается в сторону, пляшет в траве. Лейда указывает на него пальцем:
        - Мама, смотри. Волшебство! - Быстрая, точно лисенок, она бежит следом за солнечным лучом на дальнюю сторону поляны.
        Маева испуганно вскрикивает, и Лейда замирает на месте. Очень вовремя.
        Маева уже рядом с ней, крепко держит ее за плечи.
        Там обрыв.
        Она отводит малышку подальше от края, а сама смотрит вниз. Ох… как все меняется при солнечном свете. В последний раз она приходила сюда глухой ночью. И ей было не до того: она рыла землю, искала в грязи. Она уже и забыла, как божественно прекрасна вода.
        Солнечный свет разбивается яркими бликами по водопаду, словно сияющие самоцветы падают в чистое синее озерцо в окружении белых, оранжевых и желтых лилий и больших плоских камней. Пересохшая кожа Маевы зудит и тоскует по влаге, жажда встает комом в горле.
        - Как красиво. Давай спустимся и посмотрим? - Глаза Лейды горят изумлением перед чудом. И надеждой.
        Маева прижимает ее к себе, снежно-белая дочкина макушка едва доходит ей до бедра.
        - Сначала ты мне расскажешь, как все происходит, - говорит она. - Твое волшебство. Как ты… становишься чем-то другим? Когда превращаешься.
        Лейда обнимает ее еще крепче.
        - Это не волшебство. Это я, просто я.
        - Нет, дитя. Это твое волшебство. Ты и есть волшебство.
        Лейда смеется:
        - Неправда. Так не бывает.
        - Поверь мне, Лей-ли, еще как бывает. Но ты не бойся, я тебе помогу научиться, как управлять этим… этим даром. Ты знаешь заранее, когда оно произойдет?
        - Нет… Все происходит само собой.
        - Нет никаких предупреждающих знаков? Никаких ощущений внутри?
        Лейда закрывает глаза.
        - У меня в голове что-то гудит… и в пальцах тоже гудит, на руках и ногах.
        - Хорошо. Есть что-то еще? О чем ты думаешь перед самым превращением?
        - Мне страшно, и я… хочу спрятаться. Хочу исчезнуть и стать невидимой.
        - А потом? Ты действительно прячешься… исчезаешь? Входишь во что-то другое? В то, что ближе всего?
        - Да, наверное. Я не знаю. Я не выбираю, во что превратиться. Я даже не знаю, во что превращусь.
        Маева наклоняется к дочери. В ее сине-зеленых глазах столько правды, столько искренней детской невинности, что Маева на миг теряет дар речи. Лейда моргает. Грызет ноготь.
        - Слушай меня, дитя. Ты должна научиться контролировать свои превращения. Для этого надо тренироваться. Выбираешь какую-то вещь и намеренно заставляешь себя ею стать. А потом так же намеренно снова становишься собой. Тренируйся, пока не начнет получаться. Иначе… нет, не хочу даже думать о том, что может произойти. - Она тянет Лейду за руку, чтобы та убрала палец изо рта.
        - А что может произойти, мама?
        - Ты уже большая девочка, поэтому я скажу тебе правду. - Маева делает глубокий вдох. - Ты можешь не превратиться обратно в себя. Можешь исчезнуть в одном из тех закутков времени, о которых я говорила. Застрять в том, чем ты стала. Оказаться в ловушке. Никто не будет знать, во что ты превратилась… я ничего не смогу… Ты можешь быть чем угодно и где угодно. Никто не узнает, где тебя искать. Ты потеряешься в другом мире. Может быть, навсегда.
        Лейда глядит на нее, открыв рот:
        - Я потеряюсь?
        - Да. Как было сегодня. Я сама виновата. Нельзя было оставлять тебя одну на берегу. Что-то случилось с моей головой. Я вспоминала и одновременно забывала… - Маева беспомощно умолкает, не зная, как объяснить. Я сама почти ничего не понимаю. - Тебе надо учиться плавать, Лейда. Вода таит в себе опасность. Вода - это путь. Путь, ведущий в другие миры, если ты знаешь, как открыть проход. Почему я не подумала раньше? Почему я забыла научить тебя самому главному и, возможно, единственному, что тебе необходимо уметь, прежде чем мне придется… - Она запинается, не в силах договорить. - Я не хочу тебя потерять. - Она вновь умолкает. У нее кружится голова. Ей нужно столько всего рассказать своей дочери.
        Море - мой дом. Мне надо вернуться домой.
        - Я сама не хочу потеряться. И не хочу потерять тебя, мама. - Лейда неуверенно мнется, подбирая слова. - Я… я соскучилась по тебе. Мне так долго казалось, что ты куда-то ушла и тебя просто нет.
        - Да, я знаю. Прости. Мне бы хотелось сказать, что я всегда была рядом. - Маева пытается улыбнуться, но в ее глазах блестят слезы, стыд встает комом в горле. - Но это будет неправда. Не совсем правда.
        - А где ты была?
        - Я потерялась в том, что было, Лей-ли. И в том, что могло быть… Но теперь я здесь, с тобой. - Она гладит Лейду по голове. Целует ее крошечную ладошку. - Мы вместе. И всегда будем вместе, несмотря ни на что.
        Лейда улыбается:
        - Я знаю. Мое сердце знает. Оно так счастливо, мама, оно прямо скачет от радости! - Она так крепко обнимает Маеву за шею, что та чуть не падает.
        Маева стоит, держа дочь на руках. Ее сердце рвется на части. Прости меня, дитя… Мне будет так сильно тебя не хватать.
        Лейда еще крепче сжимает объятия.
        - И что мы теперь будем делать? Как мы ее найдем?
        - Что найдем, Лей-ли?
        - Ту вещь, которую спрятал папа. Как мы ее найдем, если я не умею плавать?
        Маева бережно ставит ее на землю, смотрит с края обрыва на водопад и озерцо внизу. Сжимает Лейдину руку.
        - Мы найдем ее, Лей-ли. И не волнуйся, ты научишься плавать. Прямо сейчас.

* * *
        Она ведет дочку к почти невидимым каменным ступеням, заросшим высокой травой. Это даже не лестница, а скорее тропинка из плоских камней, что спускается по отвесному склону к самой воде.
        - Это место, оно очень старое… древнее. Здесь все пронизано силой. Ты чувствуешь, дитя?
        Лейда шевелит пальцами, вытянув руки вперед.
        - Здесь твое волшебство… твой дар… будет сильнее обычного. Приготовься: он может стать таким сильным, что тебя оглушит. Мне нужно, чтобы ты вошла за водопад, да, дитя? Там может быть скользко. Держись за мох, чтобы не упасть.
        Маева снимает платье и бросает его с обрыва. Оно летит вниз и повисает на ветке дерева, растущего на берегу озерца. Оставшись в одной нижней юбке, она делает шаг вперед и встает перед Лейдой.
        - Что это, мама? У тебя на спине.
        Маева чувствует, как крошечные пальчики дочери прикасаются к отметине у нее над копчиком. Она отстраняется, прикрывает спину рукой.
        - Ничего. Старый шрам.
        - Он в форме звезды, - шепчет Лейда с восторгом. - Я тоже хочу на спине звездное небо, как у тебя, мама.
        Маева внутренне напрягается. В ноздри бьет запах пота, несвежего дыхания, гниющей рыбы и водорослей. Ее мысли уносятся в другое время и место, воспоминания бьются о нее, как волны о берег. Ее бросает в жар, голова кружится и как будто раскалывается надвое.
        Лейда берет ее за руку.
        - Мама, ты снова уходишь. Не уходи. Будь со мной.
        Маева пытается сосредоточиться на теплой дочериной ладошке в ее руке, на ритме собственного дыхания. Это мгновение, здесь и сейчас. Солнечный луч у меня на лице. Шум водопада. Запах мяты. Мягкая рука Лейды в моей руке.
        Земля больше не опрокидывается под ногами. Маева делает глубокий вдох, всей грудью вбирает в себя прохладу, разлитую в воздухе. Цветы, трава и земля. Ты, дитя. Смрад мертвой рыбы рассеивается. Рваная дыра в сердце - о существовании которой она даже не подозревала до нынешнего момента - постепенно затягивается. Ее края сходятся, словно шов, стянутый крепкой нитью.
        Моя дорогая, прекрасная, странная, волшебная девочка… Ты - мой дом.
        Все ее непрестанные страхи и все тревоги вдруг рассыпаются в пыль, и ветер уносит их прочь. Путь вперед - такой ясный и четкий.
        Конечно.
        - Отныне и впредь, куда бы я ни пошла, ты идешь вместе со мной, - говорит она дочери. Несмотря ни на что. Кто бы ни попытался нас остановить.
        Лейда сжимает ее руку:
        - Честное слово?
        Маева сжимает дочкину руку:
        - Честное слово. - Она указывает рукой вниз: - Ты готова? Сейчас надо быть храброй.
        Лейда подходит к краю обрыва. До воды падать долго, озерцо так далеко. Она пятится прочь, у нее на лице застыл страх.
        - А мы не можем спуститься по лестнице?
        Маева качает головой. Не бойся, дитя. Ты сможешь, я знаю. Вместе мы сможем все.
        Лейда вздыхает и расправляет плечи. Да, мама, я знаю, что сможем.
        Маева изумленно глядит на нее. Слова прозвучали так явственно, словно Лейда сказала их вслух.
        Не отпускай меня. Лейда еще крепче сжимает мамину руку. Кажется, ее совершенно не удивляет их новый - мысленный - способ общения.
        Замерев в изумлении, Маева улыбается. Никогда в жизни.
        А потом, издав громкий возглас, один на два голоса, мать и дочь спрыгивают с обрыва.
        Они летят в воздухе, словно одна гигантская птица, руки раскинуты, точно крылья. Лейдин крик тонет в оглушительном всплеске воды. Маева ощущает мгновенное облегчение; нет больше зуда, нет отпавших чешуек пересохшей кожи. Только влага. Вырвавшись на поверхность, она глотает ртом воздух, тянет за собой Лейду, поднимает ее голову над водой. Да. Вот что мне нужно. Вот что нужно нам обеим.

* * *
        Они заплывают на пятачок за водопадом, Маева везет Лейду у себя на спине. Малышка радостно повизгивает. Шум воды такой громкий, что Маеве приходится кричать, чтобы Лейда услышала и поняла, что надо делать: забраться на выступ в скале. Уцепившись за каменный край, Лейда буквально взлетает на выступ. Маева пытается вскарабкаться на скользкий камень, и Лейда ей помогает. Они стоят, тесно прижавшись друг к другу, и смотрят в узкую щель пещеры.
        Расщелина в скале за водопадом всегда будила в Маеве любопытство. Два валуна, точно ладони, сложенные для молитвы, и провал темноты между ними. Что вы прячете? Слишком узкий проход, Маеве никак не протиснуться внутрь. Идеальный тайник. До сих пор.
        Обхватив Лейду за талию, Маева поднимает ее повыше. Ее руки дрожат, но не от тяжести детского тельца. Она там, я ее чувствую.
        Лейда хватается за каменистые выступы, ищет опору для ног. Прильнув к скале, говорит, задыхаясь:
        - Я тут не пролезу. Я слишком большая.
        - У тебя все получится, мой маленький эльф. - Маева приподнимает ее еще выше, и Лейда ныряет в пещеру по пояс. Сестры, молю, помогите ей найти то, что всегда было моим.
        Неожиданно Лейда кричит. Маева в панике дергает ее за ноги и вытаскивает из расщелины. Сажает ее на камень, встает перед ней на колени. Лейда задирает подол рубашки. У нее на бедре содрана кожа. Маева делает резкий, судорожный вдох.
        - Ох, Лей-ли… у тебя кровь. На сегодня, наверное, хватит. Пора домой.
        - Я кричала не потому, что поранилась. Я кричала, потому что там… что-то…
        - Что?
        - Я до чего-то дотронулась. Там, в пещере.
        О боги, неужели?!
        - До чего ты дотронулась?
        - Я не знаю. Оно было гладким… и у него были усы.
        Лейда роняет подол рубашки, одним прыжком поднимается на ноги и снова лезет в пещеру. Маева поддерживает ее снизу, потрясенная ее решимостью. На этот раз Лейда легко проскальзывает внутрь и, сверкнув пятками, исчезает во тьме. Через пару секунд из расщелины прямо в руки Маеве летит упругая звериная маска. Маева ловит ее, совершенно ошеломленная.
        - Мама, это то самое? То, что ты ищешь?
        Ты моя спасительница, дитя. Да! Маева садится на камень. Прижимает к груди свою находку. Свое сокровище. Смеется и плачет. Теперь мы можем вернуться домой, дитя! Вернуться в наш настоящий дом…
        Лейда что-то кричит, но Маева не слышит. Она вдруг понимает: что-то не так. Нет, не может быть. Лейда снова кричит, обращается к ней.
        - Да, Лей-ли, ты молодец. Теперь найди остальное. Она наверняка где-то рядом.
        - Остальное? - Лейда на миг умолкает. - Но здесь больше ничего нет.
        - Нет, должно быть. Это одна голова. Пошарь там вокруг. Как только дотронешься, сразу поймешь, что тебе нужно.
        Она шепчет себе под нос:
        - Ты разрезал ее на две части. Какой умный муж.
        Лейда выглядывает из расщелины и качает головой.
        - Проверь щели в камнях. - Чертов мерзавец. Ей слышно, как Лейда шмыгает носом. - Не плачь, малышка. Сейчас не время для слез. Наверное, он ее спрятал где-то еще.
        Время еще есть, убеждает она себя.
        Из щели между камнями появляются две маленькие синие руки. Маева хватает Лейду за запястья и тянет, но под таким углом ей неудобно.
        - Выходи, Лейда. Выходи сама.
        - Я не могу.
        - Можешь. - Ей слышно, как Лейда в панике бьется о камни, словно зверь, запертый в клетке.
        - Я застряла. Я не могу выйти!
        Маева велит ей молчать, вжавшись лицом в расщелину между камнями. Грохочущий рев водопада становится еще громче.
        - Давай сыграем в игру. - Она бьет ладонью по камню. - Чувствуешь эту преграду? Я хочу, чтобы ты сосредоточилась и направила все свои мысли в камень. Как будто от этого зависит вся твоя жизнь. Как думаешь, сможешь?
        - Да, мама. Смогу.
        - Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на камне так сильно, что сама стала камнем. Понимаешь меня?
        - Я… наверное, нет.
        - Все дело в твоей силе воли. Лейда, ты можешь сама выбирать, во что превратиться. Тебе надо заставить себя войти в камень. Отдать себя камню.
        - Если я отдам камню себя, то что он отдаст мне?
        - Вот именно. Ты умница, девочка. Ты все правильно понимаешь. Превращение это обмен… ты что-то даешь и что-то получаешь. Камень создаст для тебя свободное пространство, куда можно войти.
        - Но я не хочу потеряться. Ты говорила, что очень легко потеряться… Я не хочу исчезать.
        - Доверься мне, - говорит Маева. - Волшебство у тебя внутри; оно уже есть, тебе надо просто позволить ему осуществиться.
        - Откуда оно у меня? От эльфов, от троллей? От ведьм?
        - Это не важно.
        - Может быть, я его унаследовала от тебя?
        Маева медлит. Пора сказать правду.
        - Да, может быть, от меня. Или от духов земли. Или от богов. - Она умолкает и добавляет, понизив голос: - Или от твоего отца.
        - От папы? Я ни разу не видела, чтобы он что-то такое делал. И чтобы ты что-то такое делала, тоже не видела.
        Маева опять бьет ладонью по камню.
        - Лейда, слушай меня! Перестань сомневаться и задавать вопросы. Главное - верить, что у тебя все получится. Думай только о камне. И больше ни о чем, поняла? - Маева закрывает глаза. Настроившись на шум воды, она открывается ему навстречу и отпускает все свои чувства вовне. И уже в следующий миг ощущает его, низкий гул в голове ее дочери, вихрь ее мыслей.
        Камень, камень, камень… твердый, острый, гладкий, темный… мокрый, холодный… вода, озеро, водопад, плеск воды шум дождя рябь на воде погружение вглубь вглубь вглубь как падение… падаетликаменьвводу… дададавсеглубжеиглубжевнизвнизвнизсинерукаядевочкапогружаетсявглубь…
        А потом тишина. Никаких больше слов. Лишь шум воды.
        - Лейда? Лей-ли? Ты здесь? - Маева бьет ладонью по камню и зовет дочь по имени, снова и снова. У нее ощущение, что Лейда ускользает все дальше и дальше - и исчезает совсем, - уносится прочь, словно подхваченная подводным течением. О боже. Вода.
        Обезумев от страха, Маева ныряет в маленькое озерцо.
        Она погружается в темноту, к самому дну. Ее глаза открыты, руки хватают воду, лихорадочно ищут. Вина за все, что она натворила - за все тайны, за ложь и стыд, за скрытую правду о ней самой и о Лейде, за время, потерянное безвозвратно, - тянет ее в глубину. Она тонет, как камень. Изо рта вырываются пузырьки, это выходит последний воздух. Ее легкие взрываются болью. Во что ты превратилась?
        Ее руки беспомощно бьются о толщу воды. Сильное течение кружит под нею, как вихрь, и выталкивает ее тело наверх, к свету солнца. Она вырывается на поверхность и хватает ртом воздух. Плывет на спине, загребая руками, и жадно дышит.
        Прямо над ней, в синем небе - Лейда.
        У меня, наверное, галлюцинации…
        Она висит в воздухе, как стрекоза. Радостно улыбается, машет руками и кричит:
        - Мама, смотри! Я умею летать!
        Маева не верит своим глазам. Лейда парит над водой, начинает спускаться по воздуху, как по невидимой лестнице. Ее синие ножки почти такого же цвета, как озерцо у водопада. Как только она встает на рябящую поверхность, греза лопается, точно мыльный пузырь, и Лейда с плеском уходит под воду.
        Не раздумывая ни секунды, Маева ныряет следом за ней. Малышка уже погрузилась на глубину, но Маева легко догоняет ее и обхватывает за талию. Она чувствует тот же толчок снизу - чья-то невидимая рука? - и вот они с Лейдой уже лежат на плоском камне у берега. Маева хватает звериную маску, упавшую в воду, и ставит ее рядом с Лейдой. Маска глядит на них обеих дырками вместо глаз.
        Маева убирает мокрые волосы с дочкиного лба.
        - У тебя получилось… Ты нас спасла. Не дала нам утонуть.
        Лейда глядит недоверчиво:
        - Я нас спасла? Как?
        - Ты нас вытолкнула из воды. - Маева улыбается и прижимается носом к носу дочери.
        - Наверное, это когда я была ветром. А до этого - пузырьками в воде. И еще илом на дне. И, кажется, даже рыбкой.
        - Вот видишь. Ты можешь стать, чем захочешь. Ты шла по воде, Лей-ли! Так никто не умеет, кроме тебя и… еще одного человека.
        - Кто это, мама?
        Никаких больше секретов, решает Маева.
        - Твой отец.
        Рыба
        Он плывет в ее глубинах. Чувствует силу этого крошечного создания - она устремляется во все стороны, далеко за пределами естества ее матери. Его плавники сотрясаются, словно твердь от толчков землетрясения.
        Она… становится мной?
        Он раскрывает жабры, вбирая в себя всю прекрасную, тревожную правду. Эта девочка соткана из волшебства.
        Это не человеческое дитя.
        Никакой смертный не смог бы зачать такого ребенка.
        Никакой бородатый муж.

* * *
        Эта девочка - моя дочь.
        Что было
        Женщины вышли из церкви и встали тесным кружком подальше от Маевы. Мужчины отправились к коновязи, чтобы отвязать лошадей. Маева стояла под раскидистой ивой. Солнце скрылось за серыми тучами, грозившими снегопадом. Она молилась о буре. Молилась, чтобы Питер почувствовал ее потребность скорее уехать из этого места, подальше от этих женщин с их недобрыми взглядами.
        Унна нарочно заговорила громко, чтобы Маева ее услышала:
        - Я держала ее на руках. Но с ней было что-то не так.
        - Уж вестимо, не так, - отозвалась ее мать. - Слава богу, что ты была на освященной земле.
        Все остальные одобрительно закивали. Маева чувствовала на себе их колючие взгляды. Она баюкала дочь, старательно делая вид, что ничего вокруг не замечает.
        - Удивительно, как она вообще вошла в церковь без всяких последствий.
        - Последствия будут позже, я даже не сомневаюсь. Дьявол действует исподтишка. Но Божий гнев всегда падет на нечестивцев. Аминь.
        Женщины хором пробормотали: «Аминь». Как по команде, толпа сдвинулась ближе к Маеве. Биргит подтолкнула Унну вперед. Маева попятилась, прижав к себе Лейду.
        - Фру Альдестад? Мы с мамой хотели поддержать вас по-соседски, принести sengemat, как предложил пастор Кнудсен. Скоро мы к вам придем.
        Маева попыталась не выдать своих чувств, хотя внутри у нее все оборвалось.
        - Tusen takk, но у меня все есть. Фру Тормундсдоттер позаботилась, чтобы у меня были запасы еды.
        Женщины, все как одна, тихо ахнули при упоминании имени старой повитухи. Маева мысленно отругала себя за глупость.
        Биргит подошла ближе и прошипела, как змея:
        - Не смей произносить имени этой ведьмы на святой земле.
        Маева обернулась через плечо, высматривая Питера. Ей хотелось, чтобы он пришел и спас ее от этих женщин. Он стоял у коновязи и беседовал с Гансом. Он не смотрел в ее сторону, словно и вовсе о ней позабыл. Питер, пожалуйста, посмотри на меня. Ты мне нужен!
        Биргит подошла еще ближе. Маева чувствовала ее дыхание у себя на лице.
        - Как ты смеешь отказываться от нашей доброты? Хотя чего еще ждать от лапландки? Неблагодарные нехристи, все до единой.
        Маева не посмела сказать ни слова.
        Вдова угрожающе наклонилась над Лейдой.
        - Мы знаем правду и о тебе, и об этой твари у тебя на руках. - Она указала скрюченным пальцем прямо в лицо Маеве. - Как такой славный парень, как Питер, мог взять в жены такую, как ты, одному Богу известно. Хотя, может быть, и тебе тоже известно. Ты появилась в тот день, когда море забрало моего Антума. Странное совпадение, тебе не кажется?
        Маева начала возражать, отрицать столь нелепые обвинения, но тут Унна прощебетала тоненьким писклявым голоском:
        - Лучше бы он женился на той, другой девушке, да, мама? Как ее звали? Не помню.
        Маева нахмурилась. Какой другой девушке?
        Биргит улыбнулась, качнув головой:
        - Кажется, Хильда. Откуда-то с севера. Сказать по правде, немногим лучше тебя - финка или лапландка, я вас не различаю, как по мне, вы все одинаковые, - торговала у нас на рынке, продавала свое доброе имя вместе с дешевыми нитками и побрякушками. Но она перестала приходить в Оркен, как только здесь появилась ты. Любопытно, не так ли? - Она прищурилась, глядя на Маеву. - Может, ты и околдовала Питера Альдестада - и даже нашего пастора, - похлопав своими бесстыжими ресницами. Но Бога ты не околдуешь. Как и магистрата Иннесборга.
        Наконец Питер заметил Маеву, но его улыбка сразу погасла, когда он увидел толпу местных женщин, плотным кольцом окруживших его жену с маленькой дочерью на руках.
        - «Чего страшится нечестивый, то и постигнет его, а желание праведников исполнится»[55 - Книга Притчей Соломоновых 10:24.], - негодующе проговорила Биргит.
        Маева вскинула подбородок:
        - «А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду… а кто скажет «безумный», подлежит геенне огненной»[56 - Евангелие от Матфея 5:22.]. - Она выпрямилась в полный рост, ее тень легла поверх тени вдовы.
        На крыльцо вышел пастор Кнудсен:
        - God dag, дамы. Мое сердце полнится радостью при виде столь дружественной беседы. Фру Альдестад, мы все желаем вам с Лейдой здоровья и всяческих благ. - Он обратился к Биргит: - Не так ли, фру Вебьёрнсдоттер?
        Биргит поджала губы и молча прошла мимо Маевы, волоча за собой дочь. Остальные женщины двинулись следом за ней, точно стадо овец за своим вожаком.
        Маева тихо выдохнула, с трудом удерживаясь на дрожащих ногах. Питер двинулся сквозь толпу, не сводя глаз с Маевы. Она прошептала «спасибо» пастору и упала в объятия мужа, наконец почувствовав себя защищенной. Он отвел ее к повозке и помог забраться на сиденье. Едва лошадь тронулась с места, толпа женщин взорвалась истошными криками.
        Первой закричала Унна. И подняла руку повыше, чтобы всем было видно. Ее кожа была ярко-красной, волдыри - такими большими, что Маева разглядела их даже издалека. Питер щелкнул кнутом, и лошадь прибавила шаг.
        Ларс Кнудсен попытался утихомирить раскричавшихся женщин, сгрудившихся вокруг Унны.
        - На ней проклятие! Ей обожгло кожу!
        - Словно к ней прикоснулся сам дьявол!
        - Или его супружница-дьяволица.
        Маева повернулась спиной к вопящей толпе. В ее ушах звенели слова Биргит Вебьёрнсдоттер.
        Чего страшится нечестивый, то и постигнет его.
        Что есть
        Солнце ныряет, как рыбка, в пруд багрового неба. Где-то снаружи кричит сова. Сегодня нет ветра, нет никаких шелестящих историй в ветвях деревьев. Даже жуки затаились и не жужжат. Моя ложка так громко стучит о тарелку.
        Я медленно пережевываю морскую капусту, считаю каждый кусочек, чтобы чем-то занять свои мысли. Стараюсь не слишком пристально смотреть на маму. Стараюсь вообще не смотреть на папу, чтобы не выпалить все секреты прошедшего дня. Мама сидит у камина, закутавшись в одеяло. Ее бьет озноб, она никак не может согреться после сегодняшних приключений. Я знаю, что нельзя рассказывать папе о том, что случилось - как это все объяснить? - но меня распирает. Кажется, я сейчас лопну. Слова поднимаются к горлу и просятся выйти наружу - мы с мамой ходили плавать, я нашла странную маску в пещере, мы почти утонули, но я спасла нас обеих, когда превратилась в ветер, - но я молчу, пью молоко, тихо радуясь про себя, что мне есть чем занять рот. Папа смотрит на маму, потом - на меня. Он пьет чай, его пальцы так крепко сжимают кружку, словно он опасается, что она вырвется и убежит.
        - Папа, ты умеешь ходить по воде?
        Он морщит лоб:
        - Такое умеет только Иисус, дитя.
        Тогда почему мама сказала, что он умеет? Мне хочется, чтобы он знал, что я тоже умею, но я ничего ему не говорю.
        Я ерзаю на стуле, чувствую, как намокает юбка.
        - Мне уже можно встать из-за стола?
        - Нет. Сначала доешь. Тебе надо хорошо кушать, чтобы быстрее расти.
        - Я уже выросла.
        Папа улыбается одним уголком рта:
        - Нет, Лей-ли, еще не выросла. Но когда-нибудь вырастешь выше мамы, выше меня. Если будешь есть рыбу. И пить молоко.
        Я знаю, что он говорит неправду. Я гоняю по тарелке два последних кусочка рыбы, загребая их вилкой, словно веслом. Им грустно и одиноко. У них нет воды, что унесла бы их обратно в море. Я тянусь за кувшином с водой и случайно сбиваю локтем свою чашку.
        - Ох, Лейда… Ничего страшного. Подумаешь, пролила чуть молока. Невелико горе. Скорее неси тряпку. - Папа берет мою вилку и пытается спасти картошку, чтобы она не утонула.
        Я встаю. Молоко течет со стола, течет с моего платья. Я беру полотенце, висящее на краешке дождевой бочки, и начинаю вытирать стол.
        - Мне обязательно доедать, что осталось в тарелке? Оно все мокрое.
        - И кто в том виноват? - хмурится папа.
        - Да, папа, я знаю. Но я совсем не хочу есть. - Я беру свою чашку. - Я хочу пить.
        Он ласково треплет меня по волосам.
        - Да, Лей-ли, налей себе еще молока. Но сперва вытри свой стул. Там целая лужа! И на полу у тебя под ногами… Ты что, пролила целый кувшин?
        Я смотрю себе под ноги. Да, на полу целая лужа. Я быстро трогаю себя сзади, пытаюсь понять, где начинается сырость. Моя юбка промокла насквозь. Я кусаю губу и украдкой поглядываю на маму, надеясь, что она меня спасет. Надеясь, что папа не будет приглядываться и не заметит, что подо мной вовсе не молоко.
        - Что там такое, дитя? Дай-ка я посмотрю. Что за черт?
        Его брови ползут на лоб, а потом хмуро сходятся над переносицей.
        - Ты опять обмочилась, как утром?
        Не зная, что говорить, я хватаю пустую чашку и делаю вид, будто пью.
        Папа чешет бороду.
        - Маева? Мае!
        Мама глядит в одну точку.
        - Мае, Лейда опять обмочилась. Ты меня слышишь?
        Он не видит, не понимает, что спасать надо маму, а не меня.
        - Маме нехорошо, папа.
        - Что? - Он пристально смотрит на маму. - Ты заболела? - Он кладет ладонь ей на лоб и тут же отдергивает руку.
        - У нее жар?
        Он качает головой, идет к двери, хватает куртку и шляпу, быстрый, как ветер.
        Я бегу следом за ним.
        - Папа? Куда ты уходишь?
        - Позаботься о маме, Лей-ли, пока я не вернусь.
        - Ты куда?
        - За Якобсеном, - бросает он через плечо и выходит, хлопнув дверью.
        Мама резко поднимается на ноги, одеяло падает на пол. Наши взгляды встречаются. Он пошел за врачом. Не говоря ни единого слова, мы обе падаем на колени и принимаемся вытирать одеялом всю воду, натекшую на пол с моей кожи. Но чем больше я двигаюсь, тем больше с меня стекает воды - с рук и ног, со спины, с живота.
        - Что со мной, мама? Почему я так сильно потею?
        - Это не пот, девочка.
        Я прекращаю вытирать пол и прижимаю руки к платью. Оно мокрое, хоть выжимай.
        Чертов мерзавец.
        - Мама… Я таю?
        Она замирает. Я хочу, чтобы она рассмеялась и сказала: Таешь? Не говори глупостей! Но она не смеется, она берет мою руку, смотрит на линии у меня на ладони. Ее пальцы холодные, как ледышки.
        - Я всегда знала, что это случится, но я думала, море позовет меня. Не тебя.
        - Мама, не надо… Не надо так говорить. Ты меня пугаешь.
        Она роняет мою руку и берет мое лицо в ладони. Ее шершавая кожа царапает мне щеки.
        - Я не дам тебе исчезнуть, дитя. Мы обязательно что-то придумаем, да? - Морщины у нее на лбу как глубокие колеи на дороге, кожа шелушится сухими чешуйками. Пересохшие губы в кровящих трещинках.
        - У тебя холодные руки, мама.
        - Да, я знаю, дитя… Сейчас нет времени беспокоиться о таких пустяках. Нам надо вытереть пол и уложить тебя в постель, пока не пришел доктор.
        - Но еще рано ложиться… Я не хочу спать.
        - Лейда, не спорь со мной. Тебе надо лечь и укутаться в одеяла, чтобы они собрали всю влагу. Может, придется поставить горшок под кровать, если будет совсем сильно течь, да?
        Я киваю. Скоро папа поймет, что я вся истекаю водой - или таю, - и он разозлится на маму. Я не знаю, за что. Но я почему-то уверена, что он обвинит ее. Я тянусь к маме, хочу обнять, но она подталкивает меня к лестнице.
        - Иди к себе в комнату и надень шерстяные штаны. Ложись в постель и не вставай. Я принесу одеяла. Для начала сойдет, а потом будем думать.
        Я поднимаюсь по лестнице, мокрые ноги скользят на ступеньках. У себя в комнате я раздеваюсь, бросаю одежду на пол. У меня такая горячая кожа, что мне страшно к себе прикоснуться. Я давлю рукой на живот. По нему текут капли воды. Я их вытираю, но на их месте тут же появляются новые. Вода течет у меня по ногам, будто дождь. Подо мной разливается лужа. Я надеваю шерстяные штаны, такие колючие на мокрой коже. Мама приносит ворох одеял, подкладывает их под меня. Я чувствую, как гудят ее мысли. Она заправляет мне за ухо прядку волос, ее пальцы холодны, как лед.
        Папа приходит, когда я уже почти сплю - мне слышно, как внизу скрипит дверь. Постель вся промокла. Я лежу неподвижно и не знаю, что делать. Мама шепчет из соседней комнаты. Она слышит мои мысли, как тогда, у водопада.
        - Делать нечего, Лейда. Лежи и жди.
        Я откидываюсь на подушку. От звука падающих капель мне хочется писать.
        Я слышу, как папа говорит гостю:
        - Vil du ta deg en drink?[57 - Хотите чего-нибудь выпить? (Норв.)]
        - Нет, Питер, спасибо. Я не пью на работе. Чтобы не притуплять восприятие.
        - Конечно, конечно. Пойдемте к больной?
        Звук шагов на лестнице. Я закрываю глаза, притворяюсь, что сплю.
        - Маева, милая… Доктор пришел.
        - God kveld, фру Альдестад.
        - God dag, доктор Якобсен.
        - Hvordan star det til?[58 - Как вы себя чувствуете? (Норв.)]
        - Bare bra, takk…[59 - Хорошо, спасибо… (Норв.)]
        - Нет, Мае, тебе нехорошо… Ей нехорошо, доктор.
        - Спасибо, Питер. Я сам разберусь с пациенткой. Что ж, давайте посмотрим.
        Я хочу встать с постели, но не встаю. Я прислушиваюсь, затаив дыхание.
        - Так-так. Дышите. Теперь не дышите. Покажите язык. Гм. Ja vel[60 - Так-так (норв.).].
        - Что с ней, доктор?
        - Вы не могли бы оставить нас на минуточку, Питер? Совсем ненадолго.
        Я слышу папины шаги. Я зажмуриваюсь еще крепче и надеюсь, что он не зайдет ко мне в комнату. А потом чувствую его ладонь у себя на лбу. Я тихонько похрапываю, но его не обманешь. Он цокает языком.
        - Ты вся горишь, Лейда… Ты тоже болеешь?
        Я качаю головой - нет, не болею, - жар приливает к щекам. Папа садится ко мне на кровать и тут же подскакивает как ужаленный. Из постели льется вода.
        - Какого черта? Лейда, лежи спокойно, не бойся. Папе нужно… О боже. Доктор Якобсен!
        Доктор врывается в комнату. Рукава его рубашки закатаны до локтей, очки съезжают на кончик острого носа. По сравнению с папой он кажется карликом, его взгляд мечется из угла в угол, будто он опасается, что на него нападут. И моя мама его так боится? Мне он вовсе не кажется страшным. Папа зажигает свечу и подносит ее к моему лицу. Я моргаю. И улыбаюсь. Папа хмурится. Потом наклоняется, опускает свечу и светит под кровать.
        - Что такое, Питер? Что вы так разволновались… Что за черт?
        Я наблюдаю, как папа и доктор садятся на корточки и смотрят на огромную лужу, что растекается у меня под кроватью. Доктор Якобсен снимает очки и наклоняется еще ниже. Он принюхивается, окунает в лужу указательный палец и подносит его ко рту. Его брови ползут на лоб.
        - Ох, батюшки. Откуда…
        - В последнее время у нашей дочери появились проблемы с мочевым пузырем. Наверное, из-за какой-то инфекции.
        - Нет, Питер. Это не моча. Прозвучит странно, я понимаю, но это морская вода.
        - Не может быть. Откуда здесь взяться морской воде?
        - Может быть, крыша течет?
        Я ложусь на бок, подтянув колени к груди, и со всей силы сжимаю ноги. Папа с доктором осматривают всю комнату: потолок, стены, кровать. Они смотрят везде, но только не там, откуда течет вода.
        Я пытаюсь услышать маму в соседней комнате, но мама молчит. Я сама по себе.
        Папа и доктор пытаются найти объяснение происходящему: дырявая крыша, открытое окно, шалости озорного ребенка…
        - Я вас уверяю, что Лейда никогда бы не стала такого делать, - говорит папа.
        Доктор поднимает руки над головой, словно боится, что с потолка хлынет дождь. Он велит мне сесть, чтобы ему было сподручнее меня осмотреть. Я качаю головой. Я знаю, что стоит только мне сдвинуться, как из постели польется вода.
        - Лейда, слушайся доктора. Ты же хорошая девочка, да?
        Я сажусь. Вода стекает с обеих сторон матраса. Доктор ласково тянет меня вперед. Вода течет снова. Он прикасается пальцем к моей ноге. На бедре остается мягкая влажная ямка, сочащаяся водой.
        - Что-то тут странное… очень странное.
        Папа стоит, сцепив пальцы в замок.
        - Температура высокая, кожа бледная. Кажется, у нее… Ох ты, батюшки. Что у нее с руками?
        Доктор Якобсен хмурится. Подносит мою руку поближе к глазам. Я ненавижу, когда меня так разглядывают. Мне хочется сжать руку в кулак. Спрятать синие пальцы и перепонки. Но я не сжимаю кулак. Доктор Якобсен смотрит на папу, весь - сплошные глаза и изумленно открытый рот. Папа коротко кивает. В этом кивке - вся странность его дочери, весь мой раскрытый секрет. Извини, папа.
        - Можно мне взглянуть на ваши руки, Питер? - Папа, кажется, удивлен. Но послушно протягивает руки вперед. Доктор поправляет очки, смотрит, прищурившись. - Гм. Я вижу только тюлений палец, но в легкой форме. Недавно били тюленей?
        Папа убирает руки, скрещивает их на груди. Его лицо как закрытая дверь.
        - Никогда. Я давно уже этим не занимаюсь. Пальцы, случается, опухают, когда тянешь сети.
        - Мажьте камфорным маслом, оно хорошо помогает. - Доктор снимает очки и улыбается мне. - Сможешь сейчас растопырить пальцы? Гм. Поразительно. До меня доходили какие-то слухи, но я им не верил. Есть врожденный порок, называется синдактилия, сиречь сращение пальцев. Но он встречается крайне редко. Как давно у нее… такие руки?
        - С рождения.
        - Можно было бы провести операцию на сросшихся пальцах. Почему вы не обратились ко мне?
        - Ее мать. Она… не посчитала необходимым обратиться к врачам, когда родилась Лейда.
        Якобсен резко встает.
        - Да, я понимаю. Насколько я помню, это были тяжелые времена для всей деревни.
        Из-за меня?
        - К счастью, прогресс не стоит на месте. Найка стала господствующим гласом разума. И слава богу. - Доктор хихикает. Папа чуть кривит губы, но не улыбается.
        Папа садится на подоконник. Я бегу к нему, чуть не поскользнувшись на мокром полу. Он обнимает меня и сажает к себе на колени.
        - Ох, мой крольчонок. Тише, малышка. Не надо плакать.
        - Не знаю, что и сказать, Питер. Если честно, я в полном недоумении.
        - Это просто врожденный дефект. Он ей не мешает, доктор. У нее ничего не болит.
        Дефект?
        - Нет-нет, я сейчас не про руки. Удивительно, да, но все же не повод для беспокойства. Она, несомненно, здоровая девочка. Хоть и слегка маловата для своего возраста. Сколько тебе лет, дитя?
        - Ей семь лет.
        - Почти восемь, папа!
        Я выскальзываю из папиных объятий и стою, выпрямившись в полный рост. Тяну шею, задрав голову к потолку. По шее стекают струйки воды, мне щекотно. Я быстро их вытираю и встаю на цыпочки.
        - Восемь лет! Мы не можем позволить, чтобы почти восьмилетний ребенок растекался повсюду, да? - Доктор легонько щипает меня за нос и надевает очки. - Честно сказать, я озадачен всей этой… водой, если это и правда вода. За столько лет я ни разу не видел… Возможно, эта какая-то редкая патология, хотя я ни разу не слышал о чем-то подобном.
        - Что за патология?
        - Видимо, что-то врожденное. Хотя я не могу быть уверенным. Хотя…
        - Что?
        - Возможно, это всего лишь чрезмерная потливость неясного происхождения, хотя наверняка обусловленная некоей дисфункцией желез. Вряд ли это что-то серьезное, но, с другой стороны, обезвоживание - опасное состояние.
        - Не может быть… я имею в виду, если столько воды… это просто не может быть пот.
        - Чтобы что-то понять, нужно провести всестороннее обследование. Я не возьмусь лечить девочку без диагноза. А что касается вашей жены… меня беспокоит ее состояние.
        Папа меняется в лице:
        - Почему?
        - По всем симптомам, у нее гипотермия, сиречь переохлаждение организма. У нее низкая температура, ее бьет озноб, ее кожа почти синего цвета. - Он глядит на меня, на мои руки, и тихонько откашливается. - Если бы я не видел Лейдину пигментацию, я бы сказал, что это синюшность, по-научному цианоз. Но, возможно, это что-то врожденное. В любом случае у нее низкий пульс, затрудненное дыхание. И, кажется, у нее были галлюцинации.
        - Галлюцинации?
        Доктор Якобсен поднимает очки на лоб и щиплет себя за переносицу.
        - Как сие ни прискорбно, но галлюцинации довольно распространенное явление при гипотермии, так что все сходится.
        Папа сидит, скрестив руки на груди.
        - Она разговаривала во сне. Какие-то странные… обвинения, назовем это так за неимением лучшего слова.
        - Обвинения? В чем?
        - Ни в чем, Питер. Кого.
        Папа судорожно сглатывает. Я смотрю на него и откуда-то знаю, что это связано с ним.
        - Что она говорила? - спрашивает он.
        - Возможно, это всего лишь остатки сна. Но она, кажется, убеждена, что вы у нее что-то украли.
        - Что я украл? Что она говорила?
        - Она заснула, потом резко проснулась и принялась утверждать, что вы забрали ее наследие, какую-то семейную ценность. Я попытался ее расспросить поподробнее, но она разрыдалась, а потом снова заснула, почти мгновенно. Возможно, она и вовсе не просыпалась и говорила во сне. Вероятно, ей что-то приснилось.
        Я хихикаю, чтобы он понял, как это глупо.
        Доктор улыбается:
        - Кто поймет, что творится у женщины в голове? Уж точно не ее муж, Питер. Я сам давно перестал даже пытаться понять, за что жена очень мне благодарна. - Он качает головой: - Но меня беспокоит ее состояние, ее… неуравновешенность. Это может быть что-то серьезное. Вероятно, потребуется дальнейшее изучение.
        - А Лейда? Ей тоже потребуется…
        Я хватаю папу за руку. Нет, нет, нет!
        - Да, мне кажется, это необходимо. Но это будет не сразу, сначала мне надо списаться со специалистами в клинике.
        Папа сидит, сгорбившись на подоконнике. Я вытираю нос о его рукав, мои губы сочатся водой. Папа, не отдавай нас никому! Не давай им нас забрать!
        - К сожалению, для нормального обследования их обеих придется поместить в клинику, причем довольно надолго. Может быть, на две недели. Может, на месяц и даже дольше. Вероятно, в разных палатах. Или в разных больницах. А пока все решается, я назначу Маеве предварительное лечение. Состояние ее здоровья внушает тревогу. Она не купалась в холодной воде? Причем достаточно долго? Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову: такое сильное переохлаждение может произойти, если человек проводит в холодной воде не один час. Хотя, если учесть состояние Лейды, здесь, возможно, есть связь.
        Мама зовет меня из другой комнаты. Папа кивает: иди. Доктор снимает очки, достает из кармана платок, принимается их протирать. Я выбегаю из комнаты, когда он начинает перечислять, что надо делать: теплое одеяло, шею и голову укутать платком, нагретые камни под мышки…
        - Что, мама? Зачем ты меня звала?
        Она берет меня за руку. Ее рука еще холоднее, чем прежде. Кожа почти такая же синяя, как у меня. Мои пальцы так счастливы, что они лежат в маминой руке. Мы обе синие - мы близнецы. Как сестры, да, мама? Слова звенят у меня в голове, словно строчка из песни.
        У нее старый, усталый голос:
        - Надо спрятать нашу сегодняшнюю находку.
        - Спрятать? Где?
        - Не знаю, дитя. Где-то, где папа ее не найдет.
        - Может быть, в швейной комнате? Он туда никогда не заходит.
        - Нет, дитя, это слишком просто… Хотя, может быть, ты и права. Спрятать на видном месте. Возможно, это единственный вариант. - Она говорит еще тише, едва слышным шепотом: - Если со мной что-то случится… если папа меня увезет…
        - Мама, мне страшно.
        - Слушай меня. Если что-то случится, найди одеяло, которое я шью для тебя. Розовое и прозрачное…
        - О чем вы тут секретничаете?
        Я испуганно вздрагиваю. Я не слышала, как папа вошел в комнату. Мама закрывает глаза. Папа подходит ко мне и берет за руку.
        - Лей-ли, доктор хочет тебя осмотреть. Это не больно, совсем не страшно. Простой медицинский осмотр. Твой первый в жизни! Иди к себе в комнату, а я позабочусь о маме. - Он смотрит на маму. Она его не замечает, не видит. Даже не открывает глаз. Папа мягко подталкивает меня к двери.
        - Я хорошо позабочусь о маме, крольчонок, не беспокойся.

* * *
        Я жду долго-долго, но сон никак не идет. Я лежу в гнезде из одеял, вбирающих воду. Доктор уже ушел; сказал, что ему надо проконсультироваться со специалистами. Я не знаю, что это значит: то ли я очень серьезно больна, то ли я представляю собой «удивительный случай», как назвал это доктор. Он собирается написать письмо в клинику, узнать, не известны ли им другие подобные случаи. Я не хочу быть каким-то «случаем». Я человек, а не случай. Так я ему и сказала. Он рассмеялся и ответил, что я очень умная. Папа с ним согласился, сказал, что его дочка и вправду особенная.
        Особенная. Особая. Особый случай. Я переворачиваюсь на другой бок. Я уже не хочу быть особенной. Тем более если это означает, что меня заберут из дома.
        Я сбрасываю одеяло. Ночь очень тихая, но я слышу какие-то шорохи в соседней комнате. Шепчущие голоса, напряженные, злые. Потом - звук шагов.
        Папа выходит из спальни со свечой в руке, дрожащие тени пляшут по стенам, бегут впереди. Я выхожу в коридор, иду к лестнице, на мгновение забыв о воде, вытекающей из меня. Папа возится в кухне: берет чашку с чаем, горячий камень, завернутый в полотенце. На цыпочках я возвращаюсь к себе, ложусь в постель, забираюсь под одеяло. Наблюдаю, как папа проходит мимо моей двери. Он роняет камень на пол, чертыхается. Мама спрашивает, что случилось. Не ушибся ли он. Папа не отвечает, заходит в спальню и закрывает дверь.
        Подождите… Кажется, из меня не течет? Я снова откидываю одеяло. Ощупываю свои ноги; шерстяные штаны еще влажные, но как будто не стали мокрее. Значит, вода и вправду уже не течет. Я сажусь на постели. Мама с папой не спят, и можно им показать. Сказать папе, что я уже никакой не особый случай.
        И тут я слышу шепот в темноте:
        - Разве я не заслуживаю ответов, Мае? О чем, бога ради, ты думала?
        - Не сейчас, Питер. Уже очень поздно. Я не готова к допросу.
        - К допросу? Муж не заслуживает того, чтобы знать, чем занимается жена у него за спиной? Я тебе говорил - и не раз, - не подходи даже близко к воде. И ты взяла с собой Лейду! Что ты сделала с нашей девочкой?
        - Я тебя умоляю. Ничего я не делала. Вода течет из нее всю неделю. Ты просто не замечал.
        - Ты водила ее к водопаду? Ты не подумала, что ей может стать только хуже?
        - Ей надо учиться плавать. Я просто пыталась ее научить.
        - И я должен тебе поверить?
        - Питер, не надо. Пожалуйста. Ты разбудишь Лейду.
        - Просто скажи. Оно того стоило?
        - Не понимаю, о чем ты.
        - Ты все понимаешь. Что ты наговорила доктору Якобсену? - Мама не отвечает. - Он мне все рассказал. Я просто диву даюсь, как ты могла до такого додуматься, что на тебя вдруг нашло, что ты говоришь чужим людям такие вещи, хотя ты, черт возьми, знаешь, что я пытаюсь тебя защитить. Защитить нашу дочь. А теперь, когда к нам пришел доктор, я даже не знаю, что будет дальше.
        - Он пришел по твоему настоянию! Я не просила, чтобы ты звал врача.
        - Да, ты не просила… Но твое состояние не оставило мне выбора.
        - Мое состояние? Какое мое состояние? Я не истеричка.
        - Я имел в виду переохлаждение, но истеричность - хороший диагноз… Якобсен считает, что тебе надо лечь в клинику на обследование.
        - А что думаешь ты, муж?
        - Я не знаю, что думать… Не знаю, что мне с тобой делать, Маева.
        - Я прошу лишь об одном. Если ты меня любишь…
        - Ты сама знаешь, как сильно я тебя люблю. Я полюбил тебя с первого взгляда. И в тот день, когда мы поженились, я сказал, что буду любить тебя до конца наших дней…
        - Конец уже наступил, Питер. Ты должен поверить мне, или…
        - Или что? Ты исчезнешь? Зачахнешь и умрешь? Это все детские сказки.
        - В этих сказках больше правды, чем в тех историях об Иисусе, которыми ты забиваешь голову нашей дочери.
        - Но Иисус настоящий. Он дает ей надежду…
        Мама смеется:
        - Надежду? Надежду на что?
        - На принятие. На любовь. На то, что в глазах Господа Бога она точно такая же, как все остальные.
        - Чушь. Лейда не такая, как все, и в этой деревне ее никогда не примут. Может быть, тебе удобнее этого не замечать, но твоя жена и ребенок - совсем не обычные люди.
        - Господи, женщина, а то я не знаю!
        - Тогда почему ты не видишь, что происходит прямо перед твоими глазами? Это очень сильная магия. С такими вещами не шутят. Она реальная, даже реальнее, чем ты себе представляешь. Ты взял в жены живое свидетельство древних традиций, муж мой. Может быть, я потеряла себя - ради тебя, ради того, чтобы стать твоей женой, - но я не забыла, что ты украл. Господи, Питер, как ты мог забыть, кто я такая?
        - Я ничего не забыл. Ты уже не понимаешь, что реально, что нет. Есть только «здесь» и «сейчас». Ты, я, Лейда. Мы состаримся вместе и умрем в этом доме, довольные прожитой жизнью…
        - Бога ради, Питер! Ты разве не видишь? Я высыхаю. Я как гниющее яблоко…
        - Ты просто устала, ты слишком тревожишься по пустякам.
        - Нет!
        Простое, короткое слово, как удар грома. Я с головой забираюсь под одеяло.
        - Все происходит на самом деле. Ради Лейды, пожалуйста.
        - Лучше молчи. Не надо втягивать сюда еще и нашу дочь.
        - Она истекает водой, как намокшая губка! Разве ты не понимаешь, как все это связано? Господи, Питер, если ты меня любишь… если ты любишь нашу дочь… ты поступишь по совести и вернешь мне мою вещь.
        - Не могу.
        - Это значит - не хочешь? Если ты мне ее не вернешь, ты потеряешь нас обеих.
        - Это угроза?
        - Ты сам говоришь, что Якобсен хочет забрать ее в клинику. Хочет забрать нас обеих. Ты тоже этого хочешь? Чтобы нас заперли, как зверей в клетке? По-твоему, это лучше, чем…
        - Чем если ты меня бросишь? - Папин голос срывается. - Почему ты не можешь признаться? Ты хотела уйти с того самого дня, когда я тебя спас. Думаешь, я не знал? Бога ради! Все эти годы, даже когда ты казалась довольной, я знал, что ты хочешь уйти. Думаешь, я не заметил, какой ты стала рассеянной и отрешенной? Что ты уже наполовину ушла? Что ты тоскуешь по своей прежней жизни?
        - За эти годы между нами возникла любовь. Ты должен знать, должен чувствовать.
        - Да, Мае, я знаю.
        Наступает долгая тишина. Они оба молчат. Я приподнимаю краешек одеяла, прислушиваюсь.
        Уже все? Теперь можно спать?
        - Но одной любви мало, чтобы тебя удержать, да?
        - Ее хватит, чтобы спасти нас обоих. Чтобы спасти нашу дочь. Я больна, Питер. Я тебе говорю, как меня исцелить, но почему-то ты мне не веришь.
        - Потому что это неправда.
        - Правде не важно, веришь ты в нее или нет. Я прошу… нет, умоляю… чтобы ты меня спас. Я не ожидала, что Лейда станет такой… что власть древних времен так велика. Я думала, она будет такой же, как ты - я об этом молилась, - я всем сердцем хотела, чтобы она была самым обыкновенным ребенком.
        - Она немного другая, да… как ее мать. Но внутри она самая обыкновенная… как ее отец. - Он говорит тихо и мягко. - В ней соединилось все лучшее от обоих родителей.
        - Боги поразили тебя слепотой.
        - Это ты пребываешь в иллюзиях. Бог ты мой… Диагноз, поставленный Якобсеном, все объясняет. Тебе и вправду стоило бы лечь в больницу. Тебе станет лучше. Нам всем станет лучше.
        Я слышу, как хлопает дверь. Слышу тяжелые папины шаги на лестнице.
        И часы: тиктиктик. Как будто время и само хочет сбежать.
        И мама плачет, а потом, видимо, засыпает.
        Сон
        Маева засыпает в слезах. Слезы льются и льются. Даже во сне.
        Там, во сне, слышится крик снаружи. Она бросается к лестнице. Она еще очень слаба, но материнское сердце заставляет ее бежать со всех ног. Она знает, когда нужна своей дочери. Этот зов не спутать ни с чем. Распахнув дверь, она выходит наружу. Снежная буря - в сентябре - врывается в дом, белый взвихренный демон.
        Она видит, как Питер бежит сквозь метель с вилами в руке.
        Лейда стоит босиком на нижней ступеньке крыльца и указывает на что-то посреди двора.
        И вот странное зрелище: по свежему белому снегу ползет, извиваясь, большая черная змея. Маева бросается к дочери и хватает ее на руки. Питер бросает вилы. Они переворачиваются в полете, только это уже не вилы, а что-то другое: что-то острое и опасное, в потеках засохшей крови. Оружие бьет точно в цель, острый крюк перерубает змею надвое. На белый снег вываливаются красные внутренности.
        Лейда рыдает.
        Питер вытаскивает из земли вонзившийся клинок. Стряхивает налипшие кишки, поднимает убитую змею.
        - Все хорошо, мой крольчонок. Я ее убил. Не надо плакать, - говорит он и протягивает ей змеиный труп.
        Лейда хлюпает носом и шепчет, уткнувшись лицом в Маевину шею:
        - Но этот змей был нашим другом. Да, мама?
        Маева просыпается вся в слезах, потрясенная и растерянная. Она содрогается, осознав, во что превратились вилы, брошенные Питером.
        Это был хакапик[61 - Молот с заостренным крюком, оружие для убоя тюленей.].
        Что есть
        Утром мир просыпается без единого звука, птицы и те не поют. Не слышно даже тиканья часов. Небо в моем окне прячется за густым серым туманом. Я отворачиваюсь от окна и смотрю в стену; мне тоже хочется спрятаться. Позабыть обо всем, что случилось за последние несколько дней. И особенно врачебный осмотр, папину грусть, мамины слезы. Эту странную маску, спрятанную у меня в шкафу. Свернувшись калачиком, я лежу, накрывшись одеялом с головой, и притворяюсь, что сплю.
        Слышу тяжелые, громкие папины шаги.
        - Просыпайся, мой маленький kanin. Сегодня поедешь со мной.
        Я шепчу из-под одеяла:
        - Hvor, Far?[62 - Куда, папа? (Норв.)]
        - В город. Надевай свое самое красивое платье.
        Я откидываю одеяло, издав тихий радостный возглас. Мы опять едем в Оркен? Так скоро после церкви?
        Мама кричит из соседней комнаты:
        - В город, Питер? Что тебе там понадобилось?
        Он подмигивает мне и говорит, высунувшись в коридор:
        - Мне надо забрать свое жалованье. Капитан будет в Оркене всего один день, так что, хочешь не хочешь, придется ехать сегодня. Тебя уже не лихорадит, вчерашняя бледность почти прошла. Тебе нужен отдых, Мае, и лучше, чтобы мы тебе не мешали. Ты лежи, спи побольше. Мы вернемся еще до заката.
        - Но, Питер… Мне кажется, Лейде не надо никуда ехать. В ее нынешнем состоянии.
        - В ее состоянии? - Папа выходит из комнаты, и теперь я его не вижу. - Значит, теперь ты согласна с доктором Якобсеном?
        - Хорошо. Ладно, пусть едет.
        Папа возвращается в мою комнату и опять мне подмигивает. Я открываю шкаф. Там висит только серое платье. Потом я вспоминаю: мое второе платье еще сушится после стирки, после позавчерашнего урока плавания. Я быстро хлопаю себя по ногам. Все сухо. Я тянусь за серым платьем.
        - Нет, Лейда… мы едем не в церковь.
        Папа подходит к шкафу. Наша находка - мамин секрет - лежит в самом низу. Я быстро закрываю дверцу и прижимаю к груди серое платье.
        - Второе платье еще не высохло, папа.
        Папа хмурится:
        - Но у тебя же наверняка есть еще платья.
        Мама раздраженно кричит:
        - Мы не можем позволить себе такой роскоши, муж. Пусть едет в домашнем. С чего бы ей красоваться? Сегодня не воскресенье.
        Он проводит языком по зубам, словно пытаясь вытащить застрявший кусочек мяса.
        - Может, пора и позволить себе небольшую роскошь. - Он кладет руки мне на плечи, его глаза сияют. - Давай-ка заедем на рынок. Выберешь себе материю, и мама сошьет тебе новое платье ко дню рождения. Что скажешь, крольчонок?
        Я с восторгом хлопаю в ладоши:
        - А так можно, да?
        Мама заходит в комнату, держась за стену.
        - Питер, не надо. Я сама сотку ткань. Нам не по силам лишние траты. Не надо дразнить ребенка надеждой.
        - Мне должны денег еще и за лосося, выловленного на прошлой неделе. Эта партия хорошо продалась. Там должно быть даже больше, чем я рассчитывал изначально.
        - Лишние деньги лучше потратить нам на еду, а не на всякие пустяки.
        Мама прислоняется головой к дверной раме, на секунду закрывает глаза. Ее волосы спутаны и висят, словно пакля, закрывая лицо. Ее кожа по-прежнему отливает в синеву. Я глотаю комок, вставший в горле. Не понимаю, как мама могла так состариться за одну ночь. Она глядит на меня сквозь вуаль рыжих волос. Я кусаю губы и пытаюсь не думать о страшном, но мысль возвращается снова и снова: мама больна. Очень-очень больна. Папа не видит, не замечает. Я бросаю платье на кровать и сама тоже сажусь. Внутри поселяется какая-то странная тяжесть, мне трудно пошевелиться. Маме не надо вставать с постели.
        - Хорошо, Питер. Езжайте за тканью. Я сошью платье ей на день рождения.
        - Нет, мама… Мне не нужно новое платье.
        - Тише, дитя. Твой день рождения уже совсем скоро, осталось меньше двух недель. Папа прав. По такому случаю можно позволить себе небольшую роскошь.
        Она пытается улыбнуться. Я старательно прячу радость, нарастающую внутри; я понимаю, что это неправильно, но мне хочется новое платье. Я кусаю палец, чтобы не повизгивать от восторга.
        Папа берет мое серое платье, другой рукой прикасается к дверце шкафа. Мама широко распахивает глаза. О нет. Папа стоит спиной к мертвой звериной маске.
        - Стало быть, решено. Едем в Оркен.
        Мама бесшумно вздыхает, когда он выходит из комнаты. Слава богам. Да, мама?

* * *
        В базарный день на набережной не протолкнуться, разгоряченные потные тела натыкаются друг на друга под теплым солнцем. Вокруг столько запахов! Торговцы кричат и нахваливают свой товар: «Сегодняшний улов! Свежая рыба! Брось ее в воду, и она поплывет!» Покупатели ходят и смотрят, выбирают лучшую цену. Дети и собаки играют в догонялки между прилавками. Я крепко сжимаю в руке свою dukke и еще крепче держусь за папину руку, не обращая внимания на зуд от колючего шерстяного платья. Руки под перчатками тоже чешутся; люди смотрят на них, но мне все равно. Пусть себе смотрят. Мне нравится гулять по городу вместе с папой.
        Хотя базарный день проходит каждую третью пятницу с весны до зимы, я почти никогда не бываю на рынке. Когда я была совсем маленькой, мама несколько раз приводила меня сюда. Я помню только какие-то обрывки, но хорошо помню, что маме не нравились эти походы. Ей приходилось общаться с людьми, когда рядом не было папы. Приходилось смотреть им в глаза - спрашивать цену, - и ее это тревожило и пугало. Что бы ей ни отвечали, она тут же кивала и доставала монетки из кошеля, не торгуясь. Я уверена, мама делала так для того, чтобы спасти нас обеих - чтобы спасти меня - от неприязненных колючих взглядов. Помню, тогда я все время смотрела в землю, каменистую и неровную. Прятала руки в карманах или перчатках.
        Сегодня я гляжу по сторонам и не могу наглядеться. Я вижу, что папе нравится ходить в толпе, он здоровается с прохожими, смеется и шутит, нахваливает разложенные на прилавках товары, даже если это рыба, которую он поймал сам. Продавцы раздуваются от важности, как петухи, жмут папе руку, делятся с ним своими секретами, словно он их лучший друг.
        - Кого я вижу?! Питер Альдестад! Где ты пропадал столько недель, даже месяцев?! Видел вчера мокрый снег? А сегодня на небе ни облачка… Вот уж и вправду причуды погоды! Возьмешь кусок пирога?
        - Не сегодня, - говорит папа. - Хотя пахнет вкусно.
        Продавцы улыбаются и кивают, пристально смотрят нам вслед.
        - Что-то она мелковатая, его дочурка.
        - Совершенно не выросла с тех пор, как мы ее видели в прошлый раз.
        - И по-прежнему ходит в перчатках, даже летом. Странно.
        Я кусаю губу. По крайней мере, когда мы были с мамой, люди ничего такого не говорили. Они просто смотрели. Даже не знаю, что лучше, но я рада, что папа крепко держит меня за руку. Он легонько сжимает мои пальцы, и мы идем дальше.
        Он ведет меня в дальний конец рынка, где мы никогда не бывали с мамой. Мне всегда было интересно, что там. Теперь ты тоже увидишь, dukke. Я подпрыгиваю на ходу, чтобы лучше видеть.
        Отсюда уже хорошо видно море, такое огромное. У причала стоят два больших корабля, их паруса вяло висят. Ветер есть, но он совсем слабый. Дорожка сужается в ниточку, толпа поредела. Здесь почти нет людей. Мы проходим мимо сгорбившейся старухи, плетущей коврики и корзины, мимо старика, который вырезает фигурки из деревяшек, выброшенных морем на берег. Папа приподнимает шляпу, но не останавливается, чтобы поговорить со стариком и старухой. Мы идем на вершину холма по извилистой дорожке, к самому последнему шатру. Он стоит так близко к краю обрыва, словно сейчас рухнет в море.
        Шатер очень маленький и отличается от остальных; все его стороны плотно закрыты, что внутри - не видать. Стены шатра сделаны из узорчатых ковров, шкур животных и кусков вышитых тканей. На скрюченной ветке у входа крепится вывеска, на ней нарисована королева, сидящая на троне. В одной руке она держит змею, в другой - полумесяц. У подножия трона вихрятся красные, оранжевые и зеленые языки пламени, огонь лижет ей ноги. Под вывеской висит колокольчик из стеклянных сосулек - звенит на ветру. Вход закрыт пологом из бусин на нитях.
        Папа указывает на них:
        - Войдем внутрь? Выберем тебе подарок на день рождения.
        Да! И тут раздается тихий перезвон.
        - Этот голос я узнаю повсюду. Питер Альдестад. Наконец ты пришел! - доносится из шатра мелодичный, певучий голос.
        Я смотрю на папу, но он уже раздвигает занавес из бусин. Мне почему-то больше не хочется прыгать на месте.
        - Надо ли напоминать тебе, Хильда, что уходишь все время ты, а не я?
        - Конечно, во всем виновата моя жажда странствий!
        Папа улыбается, снимает шляпу. Я оглядываюсь, пытаюсь понять, с какой стороны доносится голос, но вижу только разноцветные ткани и блестящие камушки - на стенах, на полу, на потолке. Весь шатер сияет, будто сундук с сокровищами. Я вздыхаю и медленно поворачиваюсь на месте. Мне хочется все осмотреть, все потрогать.
        - Нравится, мой крольчонок?
        - Это самое-самое красивое место на свете, папа.
        Откуда-то из глубин маленького шатра доносится женский голос:
        - Она совсем на тебя не похожа, Питер… но у нее точно такое же чувство прекрасного, как у тебя.
        - Да, так и есть, Хильда. Так и есть.
        - Подойди ближе, девочка… я хочу на тебя посмотреть.
        Из-за тканей и шкур появляется женщина, словно соткавшись из воздуха. Я невольно делаю шаг назад. Она одета в слои синей ткани; длинные юбки волочатся по земляному полу, из-под юбок видны кончики босых ног. Папа подхватывает ее на руки и кружит на месте. Ее смех сливается со звоном бусин и колокольчиков, покачивающихся на ветру. Папа ставит ее на землю и отступает на шаг, чтобы ее рассмотреть. Он по-прежнему держит ее за руки.
        - Давно мы не виделись, да?
        Она хихикает и кивает. Потом они оба оборачиваются ко мне, вспомнив, что я тоже здесь. Женщина машет рукой, чтобы я подошла ближе. Машет медленно, настороженно, словно боится, что я убегу. Я прячу куклу за спину и стою на месте, глядя на женщину. Папа тоже глядит на нее, его глаза как-то странно блестят. Я гадаю, откуда он ее знает. Гадаю, что сказала бы мама, если бы узнала, как ведет себя папа в присутствии этой женщины. Я прищуриваюсь и пытаюсь посмотреть на нее другими глазами.
        Она очень странная, не такая, как все остальные женщины, которых я видела раньше. И совсем не такая, как мама. Она невысокого роста, у нее мягкая, теплая с виду кожа, похожая на мед. Она вся состоит из округлых изгибов: пышные бедра, круглые щеки, пухлые губы, полная грудь. Ее волосы ниспадают до талии копной распущенных черных кудрей. Я знаю, что это грубо и некрасиво - вот так откровенно разглядывать человека, но не могу удержаться. Она тоже глядит на меня, у нее черные глаза и красные губы, как спелые ягоды. Я прижимаюсь в папиной ноге. Он подталкивает меня вперед. Она протягивает ко мне руки, у нее кольца на каждом пальце, на запястьях - браслеты из бечевки и кожи. Я не хочу к ней подходить, но все-таки подхожу.
        - Ох, Питер. Она настоящая красавица, как ее мать, надо думать. Хотя сразу видно, что она не такая, как все.
        - Точно как и ее мать.
        - Значит, вся в мамочку. - Она указывает пальцем на мою куколку. - Это кто тут у нас? У нее есть имя?
        Я не хочу отвечать, но мой язык меня предает:
        - Нет, это просто dukke. Мне ее сшила мама.
        Она прикасается к волосам моей куколки, сделанным из красной пряжи.
        - Очень мило. - Она говорит так, будто это нисколько не мило. - Кстати, как поживает твоя жена?
        - Я поэтому и пришел. Мне нужна помощь, Хильда. Кажется, началось то, чего я боялся.
        Она пристально изучает мое лицо. Что-то переменилось. Она хватает меня за руку и вдруг срывает с меня перчатку. Я пытаюсь выдернуть руку, но женщина держит крепко. Ее совершенно не удивляет моя синяя кожа, она проводит ногтем по линиям у меня на ладони, раздвигает мне пальцы. Трет большим пальцем отросшую перепонку. Мне все-таки удается выдернуть руку, и я прячу ее в волосах моей dukke. Женщина отдает папе мою перчатку. Он мнет ее в кулаке.
        - Похоже, ты прав, Питер. Но что я могу сделать?
        - Ничего сложного я не прошу. - Он откашливается, прочищая горло. - Но сначала Лейда выберет себе ткань на новое платье. Ко дню рождения.
        - Вот как? Сколько тебе лет, девочка?
        - Почти восемь.
        Я наблюдаю за ней, жду, как она отзовется на мои слова. Я думала, что они произведут на нее впечатление, но, кажется, получилось наоборот.
        - Ох, Питер, как летит время! Если старые сказки правдивы, ее время и вправду уже на исходе.
        Папа снимает шляпу, чешет в затылке.
        - Я знаю… но не знаю, что делать.
        Она указывает на стул. Папа послушно садится. Она теребит в пальцах сверкающий камень, висящий у нее на шее, потом встает на одно колено передо мной. Ее ожерелье колышется, словно плывет в воздухе. Я вижу, что это черная бабочка, застывшая в стекле.
        - Я ждала встречи с тобой, малышка. У меня есть для тебя подарок.
        - Для меня? Но откуда вы знали, что я приду?
        - Я тебя видела в воде.
        - Я смотрю в воду все время. Но вижу только песок. Иногда рыбку.
        Она смеется и поднимается на ноги.
        - Забавно, правда? Ведь я вижу то же самое. - Она походит к стене из тканей и раздвигает их, словно полог. - Надеюсь, тебе понравится мой подарок.
        У меня внутри все обрывается, но вовсе не от восторга. Я сомневаюсь, что мне понравится ее подарок.
        - Иди, Лей-ли, не бойся. Хильда сделает тебе подарок на день рождения. Разве это не здорово?
        - Но почему, папа? Она меня даже не знает.
        Папа встает со стула.
        - Извини, Хильда… она недоверчива, как ее мать.
        - Нет, Питер, она правильно делает, что осторожничает. Я для нее чужая.
        - Иди, Лейда. - Папа подталкивает меня к стене из тканей. Хильда мне улыбается. Но только губами, в ее глазах нет улыбки. Мои ноги вдруг наливаются тяжестью.
        - Жди здесь, дитя. Сейчас я отдам тебе подарок, а потом мы с твоим папой немножко поговорим, да?
        Она исчезает за пологом из тканей и шкур. Папа подмигивает мне, но я вижу, что он весь вспотел.
        - Тебе жарко, папа?
        Он вытирает пот со лба тыльной стороной ладони.
        - Нет, все в порядке.
        Я ему не верю. Стою, покачиваясь на пятках, смотрю по сторонам. Смотрю и вдруг вижу множество глаз, глядящих на меня из складок материи.
        - Что это? Почему здесь повсюду глаза?
        Он смеется, целует мне руку:
        - Все хорошо, малышка… они же мертвые.
        Я не понимаю, что в этом хорошего.
        Он показывает на пару глаз высоко на полке:
        - Видишь… сипуха… Просто чучело. Вовсе не страшное.
        Я подхожу ближе. Серо-бурая сова сидит на ветке, с которой свисает отрез синего шелка. Я медленно выдыхаю, чуть успокоившись.
        - А вот и подарок!
        Хильда держит в руке крошечную клетку, сплетенную из тонких прутиков. Я подхожу ближе - любопытство все-таки берет верх. Клетка пуста.
        - Но там ничего нет… Или есть?
        Сверкнув глазами, она наклоняется ко мне:
        - Хороший вопрос. Тебе надо запастись терпением, чтобы узнать ответ. Видишь крошечный кокон на ветке? Следи за ним очень внимательно. И уже совсем скоро, может, еще до твоего дня рождения, из него выйдет прекрасное существо, самое красивое на свете.
        - Бабочка. Я вижу их постоянно.
        - Лейда! - Папа пожимает плечами, виновато глядя на Хильду.
        Она смеется:
        - Все хорошо, Питер. Она умная девочка, это видно. - Она вручает мне клетку. - Ты думаешь, будто знаешь, что там внутри, но подожди - и увидишь. Может быть, это будет бабочка. Может быть, нет. Может быть, это настолько загадочное существо, что ты даже не можешь его представить. А теперь выйди наружу, возьми подарок с собой. Смотри внимательно, нет ли каких изменений - волшебство уже начало действовать.
        Я смотрю на кокон и не понимаю, что там может быть еще, кроме самой обыкновенной бабочки.
        - Лейда, что надо сказать Хильде?
        Я смотрю на папу. У него по виску стекает капелька пота.
        - А как же материя, папа? Для моего платья на день рождения.
        Хильда хлопает в ладоши:
        - Конечно! Вы же за тем и пришли. Выбирай, милая, что тебе больше понравится. Можешь выбрать все, что захочешь.
        Я широко раскрываю глаза:
        - Все, что захочу?
        Она стоит, раскинув руки.
        - Все, что захочешь.
        Проходят минуты, я брожу среди тканей и шкур, среди длинных веревок, завязанных в узлы с вплетенными в них птичьими перьями, бусинами и камушками. Я тяну за веревку - с тринадцатью узелками - колокольчики звенят, пока я их считаю.
        Хильда говорит:
        - Это не для детей.
        Я хмурюсь, не понимая, зачем нужны колокольчики, если в них нельзя звонить. Хильда уводит меня в другой конец шатра, где я утыкаюсь лицом в какой-то пушистый мех. Она смеется, но тянет меня прочь. Папа топчется на месте, скрестив руки на груди. Я не знаю, что выбрать: тут столько всего! Я мечусь по шатру, словно курица по сараю. Наконец Хильда заставляет меня остановиться и протягивает мне отрез мягкой зеленой ткани.
        - Может быть, эту? Она пойдет к твоим зеленым глазам. - Я морщу нос. Она тянется за другой тканью. - Я уверена, что таких ярких нарядов у тебя еще не было. Я права? - Она держит в руках отрез красного шелка, отливающего оранжевым на свету.
        Я провожу пальцем по гладкой ткани.
        - Какая красивая…
        Она тянет руку к полке, увешанной тканями, и берет круглое зеркало с белой резной ручкой. Набрасывает мне на плечи кусок красного шелка и держит зеркало передо мной.
        - Посмотри на себя. Тебе нравится?
        Я с изумлением смотрю на девочку в зеркале. У мамы тоже есть зеркальце, но оно все неровное, и отражение в нем мутное. Это зеркало лучше. Зеркальная девочка глядит на меня большими сине-зелеными глазами - слишком большими для ее крошечного круглого личика. Красный шелк оттеняет ее лицо, отчего оно кажется призрачно-белым, почти прозрачным.
        Я открываю рот, чтобы заговорить, и девочка в зеркале тоже открывает рот.
        - Мы с ней близняшки, - шепчу я и поднимаю куколку повыше. Пусть тоже посмотрит.
        Хильда смеется:
        - И обе красавицы!
        Я надуваю губы и вижу, как моя близняшка повторяет за мной.
        Я показываю ей язык.
        Хильда убирает зеркало и принимается складывать ткань.
        - Хороший выбор, Лейда. У тебя есть вкус к качественным и красивым вещам. Это натуральный шелк, привезенный с востока и окрашенный киноварью. Цвет называется вермильон. Видишь, как он переливается на свету? - Она подносит ткань к лучику солнечного света, что пробивается сквозь щель в матерчатой стене.
        Вер-миль-он. Похоже на название какой-то сказочной змеи. Я восхищенно киваю.
        - Тебя тянет к редким вещам. Как твоего папу. - Она отдает ему шелк и подмигивает. Он ухмыляется. Я кусаю щеку изнутри.
        - Что надо сказать, Лей-ли?
        - Tusen takk, фру Хильда.
        - Просто Хильда, малышка… Я никогда не была замужем. А теперь выйди наружу. Нам с твоим папой надо поговорить. Это будет недолго.
        Она подталкивает меня к занавесу из бусин, и я выхожу из шатра. Тихий звон бусин отделяет меня от того, что внутри. Я сажусь на пенек рядом с шатром. Внизу шумит рынок, но я не обращаю внимания на весь этот шум. Держа на коленях плетеную клетку, я приникаю ухом к матерчатой стенке шатра.
        - Она необычная, Питер. Поистине бесценный дар.
        - Да, так и есть.
        - Слишком юная, чтобы остаться без матери.
        - Я знаю, да. Думаешь, почему я пришел к тебе?
        - Если ты пришел за ней, у меня ее нет. Я ее продала, как и обещала.
        - Хорошо. Но я здесь не за этим.
        - Да? А я подумала, что пришло время отдать ее ей.
        - Нет. Я не могу. И не буду.
        - Мы оба знали, что час расплаты наступит. Это ее собственность, Питер. Собственно, это она и есть.
        - Не надо так говорить. Меньше всего я сейчас расположен выслушивать такие речи, и уж тем более - от тебя.
        - Тогда зачем ты пришел? Явно не для того, чтобы предаваться воспоминаниям.
        - Мой брак распадается, и мне нужна помощь, чтобы его сохранить.
        Хильда смеется:
        - Тут я тебе не помощница. О боги, если бы Маева знала, где ты сейчас!
        - Думаешь, я этого не понимаю? Я в отчаянии, Хильда.
        - Любовь никогда не дается легко и просто.
        - На самом деле в любви все просто. Если она меня любит, то сделает правильный выбор.
        - Выбор? По-моему, ты не оставил ей выбора.
        - Господи, ты сейчас говоришь, точно как Мае. Я надеялся, что это все выдумки ее воспаленного разума… Может быть, доктор прав. У нее затяжная истерика с галлюцинациями.
        - Доктор? Ох, Питер. Как можно быть таким наивным и глупым?! Я знала еще тогда, семь лет назад, когда ты пришел в мой шатер с совершенно безумными глазами, уже женатый на незнакомке, - знала, что этот день настанет. Я думала, что все дело в кораблекрушении: что ты все еще бредишь и не видишь, что происходит. Я все ждала, когда ты образумишься. Но теперь все понятно. Ты не видишь не потому, что не можешь. А потому, что не хочешь.
        - Я никому не отдам свою жену.
        - Ты упрямый дурак. Нельзя отдать то, чего у тебя никогда не было. Нельзя приручить море, нельзя завладеть дикой стихией. Ты сам живешь морем, и я думала, что ты должен был сообразить. Маева не твоя. И никогда не была твоей. Она вообще не из этого мира. Ты украл ее кожу, Питер. Зачем было так делать, если она и вправду хотела остаться с тобой?
        Нет, папа никогда бы не стал…
        - Я ее не украл! Она сама отдала ее мне. По доброй воле.
        - Тогда сделай то, что я предлагала еще тогда, семь лет назад: верни ее ей и посмотри, что будет. Скорее всего ничего. Все равно головы больше нет, так что и все остальное уже бесполезно. К тому же теперь у нее есть Лейда.
        - Не впутывай в эти дела мою дочь!
        - Так на Лейде-то все и завязано. Бедная девочка… Не нужен никакой доктор, чтобы понять, что происходит.
        Бедная девочка? Что со мной не так?
        - Я сказал, прекрати, Хильда…
        - Открой глаза, Питер. У нее синие руки. Она ростом с трехлетнего ребенка, хотя ей почти восемь.
        - Да, она маленькая. Но она еще вырастет… И синева сойдет, когда она станет старше.
        - Ее руки синее зимней луны. Интересно, в кого она такая?
        - Осторожнее, женщина. - Папин голос становится очень тихим. - Ты на опасном пути.
        - Извини, но кто-то должен это сказать… Она проявляла другие странности?
        - Какие странности?
        Хильда долго молчит, а потом говорит:
        - Необычные способности. Власть менять окружающий мир. Воздействовать на погоду, или на поведение животных, или…
        Папа фыркает:
        - Ты сейчас говоришь, как наши церковные кумушки.
        - Я знаю лишь то, что знаю. Я видела таких, как Маева. Всего однажды, на Шетландских островах. Они танцевали на берегу.
        - И что?
        - Они все высокие, стройные. По крайней мере, на суше. Говорят, что в воде они меняют обличье. Но они точно не низкорослые и не беловолосые. - Хильда медлит. - И ты, кстати, тоже.
        Небо кружится у меня над головой, и голова тоже кружится вместе с небом. Я смотрю на свою синюю руку, которая без перчатки. От кого у меня эта кожа? Эти волосы?
        - Пора взглянуть правде в глаза.
        - Не надо так говорить.
        - Это надо было сказать еще несколько лет назад. Она не твоя…
        У папы срывается голос:
        - Она мне жена, а значит, она моя.
        - Я говорю о ребенке. - Хильда вновь медлит. - Глупо связывать всю свою жизнь с тем, что никак не твое. Никогда твоим не было и не будет. Ты не согласен?
        Чья же я, если не папина?
        Папин голос превращается в хриплый шепот:
        - Ради богов, Хильда, ты сама не знаешь, о чем говоришь. Маева никогда бы… - Он умолкает, не договорив. - Я пришел к тебе за помощью. Так помоги мне, черт возьми. Пока я не совершил что-то непоправимое.
        Например, не отдал нас в больницу?
        - Нет никаких амулетов и заклинаний, которые справились бы с такой чистейшей магией. Мои способности меркнут в сравнении с этой силой. Я могу лишь сплести защитную сеть вокруг Лейды. Клетка, которую я ей дала, привяжет ее к тебе, даже если Маева решит уйти. С дочерью или без дочери. Но я тебя предупреждаю: подумай как следует. Это заклятие неизбежно будет иметь последствия, которые даже я не сумею предвидеть. За колдовство надо платить, и обычно цена высока.
        Мама никогда меня не бросит. Она обещала…
        Я быстро встаю. Клетка и куколка падают с моих колен на траву, ударяются о стенку шатра. Я поднимаю клетку, проверяю, не раскололся ли кокон. Он вроде бы целый, висит, прилепившись к жердочке, где должна сидеть птица. Просунув палец сквозь прутья, я трогаю кокон. Он мягкий, как стебелек молочая. Интересно, что будет, если его расковырять? Существо внутри погибнет?
        Звенят бусины полога на входе в шатер; папа выглядывает наружу:
        - Лейда, что ты делаешь?
        - Жду, папа. Как велела та тетя.
        - Может быть, подождешь на причале? Посмотришь на корабли? Нам все равно надо в ту сторону на обратном пути. Встретимся у маяка через пару минут.
        Но вода так далеко.
        - Мама велела не отходить от тебя ни на шаг. Что она скажет, если узнает? А вдруг я потеряюсь?
        - Нет, Лей-ли, ты не потеряешься. Ей вовсе не обязательно знать, что ты гуляла сама. И ты уж точно не пропустишь маяк, его хорошо видно отсюда. - Он указывает на причал у подножия холма. Да, маяк хорошо виден: высокий, раскрашенный красными и белыми полосами. - Ты же сможешь спуститься на пристань сама? Это же так интересно! Твое первое самостоятельное приключение! Да и идти совсем недалеко. Иди к маяку и ни с кем не разговаривай по дороге. Когда дойдешь до воды, начинай считать. Ты еще не успеешь досчитать до ста, а я уже буду рядом, честное слово.
        Он улыбается, но как-то странно. В этой улыбке нет радости.
        Я медленно киваю. Он гладит меня по голове и исчезает в шатре.
        Я прижимаю плетеную клетку к груди, слезы встают комом в горле. Не реви, глупая, говорю я себе. С тобой ничего не случится. Идти совсем недалеко. С мамой все хорошо, с папой все хорошо. У нас у всех все хорошо. Я иду по дорожке, подстраивая шаги под ритм слов у меня в голове. Никто никуда не уйдет, и уж тем более - мама. Она сейчас дома. Лежит в постели, болеет. Она не уйдет. Даже если захочет. У нас все хорошо. Мы вместе, навсегда. На веки вечные. Интересно, а сколько шагов отсюда до маяка? Наверняка больше ста. Таких чисел я даже не знаю. Я начинаю считать. Вопросы, вертящиеся в голове, никак не уймутся. Даже мысленный счет не помогает их разогнать.
        Я прохожу мимо сгорбленной старухи. Она на миг прерывает вязание и, прищурившись, глядит на меня. У нее голубые, льдистые глаза. Я откуда-то знаю эти глаза. Я стараюсь быстрее пройти мимо.
        - Девочка. - У нее скрипучий и хриплый голос, как у старой жабы. Я замираю на месте и оборачиваюсь. Мама велела не разговаривать с незнакомцами, но эта старуха - никакая не незнакомка. У нее в руках толстые деревянные спицы, они тихо постукивают друг о друга. Стук-постук, стук-постук.
        Как иссохшие кости.
        Она улыбается и вяжет, вяжет и улыбается. У нее нет зубов. Ее лицо - сплошные морщины и бурые пятна. Она вытягивает ноги под юбкой, и я вдруг понимаю: это та самая старуха, у которой нет ступней. Которая никогда не касается земли. Которую не видит никто, кроме меня.
        - Что дала тебе эта heks? Покажи мне, дитя.
        Я не знала, что она может говорить.
        Она фыркает и хрипит:
        - Она не дарит подарки, она лишь забирает. Будь осторожнее, jente. - Она тычет спицей в сторону шатра Хильды. - Ей нравятся клетки. Нравится прятать все под замок.
        Я пячусь прочь от нее, спотыкаюсь и чуть не падаю. Ее слова несутся за мной вдогонку, ветер швыряет звуки мне в спину. Я слышу, как спицы-кости - стук-постук, стук-постук - вывязывают свою песню прямо мне в уши.
        Дорожка спускается вниз по склону холма, и мне приходится бежать. Ветер подталкивает меня в спину, гонит слова песни, как опавшие листья. Как будто старуха не осталась сидеть у дорожки, а пошла следом за мной и теперь шепчет мне прямо в ухо. Так близко, что я ощущаю на шее ее дыхание. Я продолжаю считать вслух: Elleve, tolv, tretten… [63 - Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… (Норв.)] Но все бесполезно; песня плывет на ветру и ложится мне на язык.
        Повстречал он суженую, да на темном море,
        Душа в душу они жили, да пришло к ним горе.
        Сердцем он ее любил, целовал да миловал,
        Только ветер из пучины за собой ее позвал.
        По студеным по волнам льются слезы рыбака,
        Где была в душе любовь, там теперь одна тоска.
        Сердце горемычное ядом полно едким,
        Птичка его певчая стала ему клеткой[64 - Перевод Дмитрия Шепелева.].
        - Девочка! Выбрось этот подарок в море! Forstar du?[65 - Поняла? (Норв.)] Выброси эту проклятую вещь!
        Я бегу со всех ног, мне страшно остановиться. Все быстрее и быстрее, прочь от смуглой Хильды, от сияющих бусин и мертвых глаз, от вермильона, от всех этих слов, которых мне не хотелось бы слышать. Я останавливаюсь уже у маяка. Запыхавшись, прижимаю к себе клетку. Вытираю рукавом слезы и сопли.
        Какой-то мужчина хмуро глядит на меня. Я быстро прячу под мышкой голую руку, которая без перчатки.
        Он подходит ко мне, его губы кривятся.
        - Так вот ты какая, девчонка Альдестада. Я должен был догадаться. - У него темные, злые глаза. - Выродок. Нечисть.
        Я бегу прочь. Мимо маяка, к самому краю причала. На бегу я задыхаюсь. Потом останавливаюсь, ставлю клетку на землю и сгибаюсь пополам, держась за колени, пытаюсь отдышаться.
        Рыбаки, занятые своими делами, меня не видят. Складывают канаты и сети, окликают друг друга с лодок, молятся и бранятся на одном дыхании.
        - Боже правый, ты глянь. К нам идет большая девочка. Вы с ней осторожней по левому борту, а то как бы она нас не прибила.
        - Она не такая большая, чтобы нас прибить. Она немногим больше твоей жены, а ты после вчерашней ночи вполне даже стоишь на ногах.
        От взрыва смеха сотрясается воздух.
        - Это же «Лейда», ребята. Для нее место всегда найдется. Хотя придется чуток подвинуть девочку Альдестада.
        Что?! Я пячусь, не понимая, откуда они знают, как меня зовут и почему для меня надо освобождать место.
        Высокий мужчина в красной вязаной шапке спрыгивает на пристань с подошедшей лодки и идет к лодке поменьше, привязанной к краю причала. Он наклоняется, чтобы развязать веревку. Остальные рыбаки качают головами, о чем-то шепчутся между собой, но никто не торопится ему помочь.
        - Не распускай руки, Бьёрнсен. Ты же знаешь, что я не люблю, когда кто-то чужой прикасается к моей девочке.
        Я оборачиваюсь и вижу папу. Он улыбается, подходя к человеку в красной вязаной шапке, и они пожимают друг другу руки.
        - Питер Альдестад! Давненько мы не видались, брат! - Они сжимают друг друга в медвежьих объятиях. Я стою, съежившись, и наблюдаю за ними. - Месяца три, если не больше. Где, черт возьми, ты пропадал?
        Папа улыбается еще шире:
        - Полегче, Ганс, ты меня расплющишь.
        - Собственно, я собирался чуть сдвинуть твою красавицу, чтобы освободить место для моей большой девочки. - Он легонько похлопывает по борту своей лодки.
        - Да, я видел ее с холма… поэтому и спустился. И еще… - Папа гладит меня по плечу. - Чтобы забрать мою дочку.
        Мужчина в красной шапке садится на корточки и глядит на меня. У него кривые зубы и щеки, заросшие щетиной. Его лицо слишком близко. Я поднимаю клетку повыше, держу ее между нами.
        - Надо же, как она выросла с тех пор, как я ее видел в последний раз! Что ж, Лейда. Знакомься с «Лейдой». - Он указывает на борт своей лодки, где написано красными буквами: «Л-Е-Й-Д-А». Но краска так выцвела, что читается только «Й-Д-А».
        В честь меня назвали лодку?
        - Да, Лей-ли, познакомься с другой «Лейдой». Ганс знает меня много лет. И твою маму тоже. Эта лодка - его девочка.
        - Можно сказать, что я спас жизнь им обоим. Если бы не я и не моя верная старушка, тебя бы и не было вовсе.
        Папа кивает и хлопает его по спине:
        - Прими мою искреннюю благодарность, а заодно и проклятие на твою голову, дружище.
        - И то правда, Альдестад. Добро пожаловать в дивный мир семейного счастья и супружеских радостей. Я слышал, что счастье действительно есть. - Они смеются, словно знают какой-то секрет, известный лишь им двоим. Другие рыбаки занимаются своими делами, не обращают на них внимания. Воздух у моря пахнет земляными червями и рыбой.
        - Да, ты еще не вкусил этих радостей - но, даст бог, и тебя не минует чаша сия.
        - Даст бог, я так и буду женат на своей доброй морской старушке. - Ганс снимает шапку. - Но хватит жаловаться на жизнь. Не пойти ли нам пообедать? Может, выпить по кружке эля?
        Папа качает головой и привлекает меня к себе.
        - Увы, дружище, мне уже надо домой к жене. - Его лицо становится грустным. - Маева… ей нездоровится. Может быть, в другой раз?
        Ганс хмурится:
        - Да, конечно. Я все понимаю. - Он указывает на маленькую лодку: - Проверь, хорошо ли она привязана. Жалко будет ее потерять.
        Папа кивает, и Ганс снова жмет ему руку.
        Папа морщится, резко втянув воздух сквозь сжатые зубы.
        Ганс отпускает его руку:
        - Извини. Все в порядке?
        Папа трет палец.
        - Просто старая рана.
        Ганс разглядывает его руку:
        - О, узнаю старый добрый тюлений палец. Ты ходил на охоту? Много добыл шкур?
        Папа, кажется, злится:
        - Я хожу только за рыбой. - Палец у него красный, раздувшийся. На костяшке прямо над обручальным кольцом - большая воспаленная шишка. - Ладно, Ганс. В следующий раз мы с тобой обязательно выпьем. Ha det bra, bror[66 - До свидания, брат (норв.).].
        - Да, непременно. До свидания, брат.
        Они обнимаются в последний раз.
        Ганс даже и не заметил мою синюю кожу. Поэтому он мне понравился.
        Папа берет меня за руку, и мы идем к его лодке.
        - Пап, он правда твой брат?
        - Нет, Лей-ли. Но он мне ближе родного брата. Когда-то он спас меня и твою маму.
        Я не понимаю, о чем он говорит. Мы встаем перед папиной лодкой, привязанной к пристани.
        - От чего он вас спас?
        Папа отпускает мою руку и наклоняется проверить узел. Проводит рукой по гладкому изгибу лодочного борта. Я повторяю за ним, чувствую под рукой что-то мягкое.
        - От смерти в море. Он привез нас домой. Моя лодка разбилась о скалы. Если бы Ганс не пришел нас спасти, я даже не знаю, что могло бы случиться.
        - Почему я никогда раньше его не встречала?
        Папа заправляет мне за ухо прядку волос.
        - Твоя мама… Она не любит гостей. - Он обнимает меня за плечи. - В последнее время она сама не своя. Ты, наверное, заметила. Она стала грустной. И немного…
        - …сердитой, - говорю я тихо-тихо, словно мама может услышать.
        Он поглаживает рукой борт своей лодки.
        - Да, сердитой. И я даже не знаю почему. Вернее, я знаю, но… я лишь пытаюсь помочь. Ты не волнуйся, малышка. Я позабочусь о том, чтобы ей стало лучше. Позабочусь о ней. И она снова станет такой же, как раньше. Честное слово. - Он продолжает поглаживать лодку, как будто успокаивает встревоженное животное. Я опять повторяю за ним и снова чувствую гладкую мягкость. - Ты мне веришь, дитя?
        Я киваю, пряча глаза. Я не хочу, чтобы он знал, что я все слышала и что я точно знаю, почему сердится мама. Что я не хочу, чтобы она стала такой же, как раньше. Новая мама мне нравится больше, чем прежняя мама. И я не хочу, чтобы ей становилось лучше, если это означает, что она бросит нас с папой. Я ковыряю пальцем краешек шва и вдруг понимаю, что лодка снаружи обтянута мехом с густыми короткими волосками.
        - Папа, а почему твоя лодка покрыта мехом?
        - Это специальный чехол, чтобы лодка ходила быстрее.
        - Что такое чехол?
        - Это как бы… вторая кожа.
        Я провожу пальцем по мягкой поверхности. По спине почему-то бежит холодок.
        - Вторая кожа. А как она помогает лодке ходить быстрее?
        - Она рассекает волны без сопротивления. Гладко, как шелк - как эта новая ткань, которую мы купили тебе сегодня. И рыба сама идет в сети. Раньше я не ловил столько рыбы за один раз. Можно сказать, это мой талисман на удачу.
        Я подхожу еще ближе к лодке, прижимаюсь к ней носом. Она пахнет рыбой. Папа оттаскивает меня прочь и тихонько откашливается:
        - Лей-ли, нам пора домой. Мы нужны маме, а путь неблизкий. Не забудь подарок от Хильды. - Папа поднимает клетку с земли и берет меня за руку. - О, кстати. Твоя перчатка.
        Он отдает мне перчатку, и я тут же ее надеваю. А потом вспоминаю. Ой, нет!
        - Папа, где моя куколка?
        Его глаза лезут на лоб:
        - Ты ее потеряла?
        Я уже чувствую, как слезы встают комом в горе. Папа меня обнимает:
        - Не волнуйся, малышка. Мы ее найдем.
        Мы идем прочь от причала. Я смотрю себе под ноги - на набережной, на тропинке на склоне холма, - не мелькнет ли где красная пряжа. Где ты, dukke? Ветер свистит, доносит до нас голоса с пристани. Но мне все равно, что говорят люди; я беспокоюсь только за dukke. По дороге домой мы с папой оба молчим. Я не свожу глаз с дороги, ищу свою куколку, хотя знаю, что здесь ее нет. У меня в голове громоздятся вопросы, набралась уже целая гора вопросов-камней. Я сижу, прижимая к себе клетку с коконом. Наша повозка медленно катит навстречу закату. Небо съедает свет по кусочку, под стук лошадиных подков, и вот от оранжевого шара солнца остается лишь слабое свечение над вершинами гор.
        Мы приезжаем домой. Я замерзла. Папа помогает мне слезть с повозки и велит идти к маме, а сам ведет лошадь в сарай. Я бегу следом за ним и обнимаю его за талию, крепко-крепко.
        - Ты чего, Лей-ли? Ты не печалься. - Он разжимает мои объятия, наклоняется ближе ко мне, держит меня за локти. - Я найду твою dukke. Может быть, она осталась у Хильды.
        Я шмыгаю носом.
        - Нет, не осталась. - Я вытираю нос рукавом. - Ей не понравилась эта тетя.
        Он выгибает бровь.
        - А вдруг она никогда не вернется, папа?
        Он не отвечает. Вытирает мне слезы, прижимается лбом к моему лбу. Но у него самого сухие глаза. Мы с ним дышим в одном и том же ритме, одним и тем же воздухом. Мы стоим так долго-долго.
        Потом он говорит:
        - Jeg elsker du[67 - Я тебя люблю (норв.).], мой крольчонок.
        - Я знаю, папа. Я тебя тоже люблю.
        Он взъерошивает мне волосы.
        Мне становится чуточку легче.
        - Папа?
        - Да?
        Я медлю, не зная, стоит ли спрашивать.
        - Что такое нечисть?
        Подарок
        Хильда находит Лейдину куклу, брошенную в траве. Она поднимает уродливую игрушку, искренне пораженная тем, как неумело она пошита. Руку обдает жаром. Вскрикнув от боли, Хильда роняет куклу. Что за чертовщина? А потом она вдруг понимает, что это такое. Не просто кукла. Она осторожно берет ее за волосы и уносит в шатер. Бросает на маленький столик, перебирает ниточки красной пряжи, одну за другой. Подносит поближе дрожащую свечу.
        Takk, дитя.
        Что было
        В вечерних сумерках во двор слетелись вороны.
        Наступила зима, и птицы, спасаясь от холода, старались держаться поближе к прогретому человеческому жилищу. Маева сидела при свете свечи, распустив волосы по плечам. Питер ушел еще днем, его не было дома уже много часов, и все это время она шила розовое одеяльце, наслаждаясь тишиной и покоем. Кресло-качалка тихонько поскрипывало, Маева вполголоса напевала себе под нос, по привычке; малышка спала наверху в колыбельке. Маева прищурилась, глядя на свою работу. Такие крошечные кусочки, такая тонкая нитка - почти невидимая, как паутинка. Она взяла в руки катушку и отмотала еще кусок красно-рыжей нити: ее собственный волос. Со дня рождения Лейды она тщательно собирала и хранила все свои выпадавшие волоски.
        Ее пальцы двигались в ритме тикающих часов. Этот размеренный ритм стал ей товарищем и компаньоном; он уже не мешал засыпать по ночам; наоборот, он ее убаюкивал, навевал сон. Когда Питер уходил рыбачить, время в доме тянулось гораздо медленнее, впрочем, Маева не возражала. Ей даже нравилось это тягучее течение времени, эта неспешная, густая, как патока, капель минут и часов одиночества и тишины. Непрестанная тяжесть, лежавшая на груди, исчезала. Ей становилось легче дышать, и малышке, кажется, тоже; сам воздух в доме менялся. Становится как будто свежее. Звенел от незримого присутствия чего-то нездешнего. Да, Питер стал для нее воплощением знакомого тепла, ей было спокойно и даже уютно рядом с его большим, крепким телом в одной с ней постели. Но в те ночи, когда его не было дома, она лежала, вольготно раскинувшись на кровати. Ее волосы рассыпались по обеим подушкам, она старалась занять собой столько места, сколько возможно. Слушала песню ветра над морем.
        Она на секунду прервала работу и закрыла глаза. Ее мысли носились по кругу, вновь и вновь возвращаясь к вчерашним событиям. Крещение Лейды. Рыдания дочки вдовы в материнских объятиях. Вопли женщин, несущиеся ей вдогонку, когда Питер уже увозил ее прочь. Heks!
        Прошлой ночью Маева почти не спала, ядовитые, несправедливые обвинения вертелись у нее в голове, не давая уснуть. Питер категорически не желал обсуждать ее страхи, в неприязни к ней оркенских женщин ему виделась обыкновенная зависть.
        - Да и как им тебе не завидовать, Мае? Посмотри на себя. Они просто пытаются уберечь своих мужчин.
        - От чего, черт возьми?
        Он прижался к ней со спины, положил руку ей на бедро. Чуть погодя взялся за кончик ее косы, намотал его себе на пальцы.
        - От твоих дьявольских рыжих волос.
        Она понимала, что он сказал это в шутку, чтобы ее рассмешить, успокоить, но ей стало еще тревожнее от его слов.
        Он провел рукой по ее спине, по шраму в форме морской звезды.
        В ее сердце вскипела внезапная ярость.
        - Они говорили, что тебе надо было жениться на ком-то другом. - Она вырвала у него косу и повернулась к нему лицом. - Кто такая Хильда?
        Во взгляде мужа мелькнуло удивление; а потом он небрежно взмахнул рукой:
        - Никто. Одна девушка из далекого прошлого. Даже не из деревни… Ты же знаешь, Мае: для меня нет других женщин, кроме рыжеволосой чертовки в моей постели.
        Он снова взял ее за косу и притянул к себе.

* * *
        Она ему поверила. Но теперь она вспомнила потрясенное изумление, промелькнувшее во взгляде мужа при упоминании имени той, другой девушки. Вспомнила и призадумалась. А вдруг он по-прежнему с нею видится? Перед глазами все поплыло, пальцы окостенели. Она сбилась, и стежок лег неровно. Проклятие.
        Она не видела смысла работать дальше; в гаснущем свете дня мало что видно. Сложив одеяльце, она воткнула иголку в прозрачные складки. Поднялась в швейную комнату, спрятала одеяльце на дне корзины, забросала его катушками и лоскутками. Здесь его никто не найдет.
        Раздался стук в дверь. Маева испуганно вздрогнула. Лейда заворочалась в колыбельке. Маева склонилась над нею, но в дверь опять постучали, на этот раз еще громче, настойчивее. Малышка дернулась во сне, выпростав из-под пеленки свои крошечные синие ручки.
        - Тише, маленькая. Спи спокойно.
        Маева бережно убрала Лейдины ручки под ткань и взяла дочку на руки. Лейда даже не шелохнулась, не открыла глаза. Ей было тепло и уютно в материнских объятиях. Снова стук в дверь. Маеву пробрал озноб. Прижимая к себе спящую малышку, она спустилась по лестнице. Кого нелегкая принесла в такой час?
        Она открыла дверь, и на нее сразу повеяло холодом. На крыльце, сбившись в тесный кружок, стояли оркенские женщины. Биргит Вебьёрнсдоттер держала дочь за руку, подняв ее повыше, чтобы всем было видно. Маева отпрянула, загородив Лейду рукой, и наполовину прикрыла дверь.
        - Фру Альдестад. - Вдова выжидающе замолчала, словно задала вопрос и рассчитывала на ответ.
        Маева ничего не сказала. Но все равно не смогла скрыть досаду.
        Биргит продолжала:
        - Я показывала всем вчерашний Уннин ожог. Жуткие волдыри, и сегодня они еще хуже, чем были вчера.
        Никакого «Доброго вечера», никаких извинений за поздний визит, отметила про себя Маева. Она хранила молчание, боясь сказать что-то не то.
        Биргит подняла дочкину руку еще выше.
        - Видишь?
        - Ох, Биргит, да как же она не увидит? - проговорила Маргрит Хельмсдоттер, жена трактирщика. - У девочки вся рука красная, словно ее обожгло огнем.
        Женщины закивали в знак согласия.
        Биргит отпустила Уннину руку.
        - Вот видите, дамы, я говорила, что она даже не вздрогнет.
        - Мне очень жаль, - изумленно проговорила Маева. - Даже не знаю, что тут можно сказать.
        Биргит поставила ногу на порог, не давая Маеве закрыть дверь.
        - Можно было бы извиниться, что ты причинила такую боль ни в чем не повинному ребенку. Можно было бы признаться, что ты прокляла мою бедную девочку. - Она бесцеремонно шагнула вперед, оттесняя Маеву, и вошла в дом. Все остальные столпились у двери, но пока не решались войти. - Ты и это отродье, - она негодующе указала пальцем на Лейду, - наслали сыпь на мою Унну.
        Маева потрясенно попятилась:
        - Я ничего такого не делала. Почему вы вините меня?
        Биргит прищурилась, выпятив нижнюю губу:
        - «Ах, пастор Кнудсен, я невинная овечка. Я никогда не связалась бы с дьяволом и никогда не стала бы произносить его имя». - Она презрительно усмехнулась. - Унна все видела. Видела твоего полюбовника-волка. И как ты побежала к нему в лес.
        Маева расправила плечи. Да как они смеют?!
        - Мне очень жаль, Унна, что у тебя заболела рука. И мне очень жаль, что вы все проделали такой долгий путь на ночь глядя лишь для того, чтобы высказать беспочвенные обвинения.
        Биргит выпрямилась в полный рост, стараясь казаться выше, но Маева все равно возвышалась над ней.
        - Сколько же в тебе наглости, фру Альдестад. Проникнуть в нашу деревню по следам большого горя, притвориться женой бедного рыбака. Притвориться, что ты такая же, как все мы. Крестить свое дьявольское отродье в Божьем храме. - Биргит обернулась к остальным в ожидании поддержки, но женщины неловко топтались на месте и отводили глаза, явно смущенные дерзостью своей предводительницы. - Мы пришли к тебе, принесли угощение от чистого сердца, выполняя свой христианский долг, и так-то ты нас встречаешь, так-то ты отвечаешь на доброту?
        Маева чуть сгорбилась:
        - Но вы пришли без приглашения, ворвались в дом… обвинили меня, что я прокляла Унну…
        Почувствовав, что Маева дает слабину, Биргит бросилась в наступление:
        - Будучи христианкой, я прощаю тебя, но не прощу черную неблагодарность. - Она сделала женщинам знак, чтобы те вошли в дом и поставили свои горшки и кастрюли на стол. - Я хочу лишь одного: чтобы ты обрела Иисуса в сердце своем, Маева. И чтобы это дитя выросло в праведной вере и всей душой обратилось к Богу. - Она наклонилась над Лейдой. - Можно ее подержать?
        Маева с трудом удержала проклятие, рвущееся с языка. Она еще крепче прижала к себе малышку.
        - Она сегодня капризная… Я только-только сумела ее убаюкать.
        Биргит усмехнулась:
        - Да, материнство - нелегкое дело. Малые детки далеко не всегда милые ангелочки.
        Маргрит кивнула:
        - Хотя мы как-то справились, вырастили детей и, слава богу, все живы.
        Биргит выразительно на нее посмотрела:
        - Не все, Маргрит.
        Наступила неловкая тишина, словно в комнате вдруг появился незримый дух Марен Иннесборг.
        Двенадцатилетняя Унна проговорила по-детски невинно:
        - Хорошо, что за это поплатится та, другая ведьма. Ее повесят, да, мама?
        Пропустив слова дочери мимо ушей, Биргит подошла к камину.
        - П-прошу п-прощения, - запинаясь, проговорила Маева. - Что она сказала?
        Биргит обернулась к ней с улыбкой на тонких губах. В пляшущем свете свечи ее лицо казалось зловещим и хищным.
        - Ты разве не слышала? Нильс Иннесборг ищет принадлежащую ей вещь - улику для подтверждения ее вины.
        - Какую улику?
        - Черную книгу, - небрежно промолвила Биргит. - С заклинаниями и проклятиями… книгу волшбы, которая будет служить доказательством, что она ведьма. Как только книга найдется, ее сразу признают виновной.
        - В колдовстве? Но это нелепо. А как же суд? Как же свидетельства от… от…
        - От тебя? - Фру Вебьёрнсдоттер понизила голос. - Такая помощь станет последним гвоздем в ее гроб. - Она махнула рукой дочери и обратилась к остальным женщинам: - Ищите по всему дому. Она может быть где угодно.
        Маева застыла с открытым ртом, глядя, как незваные гостьи громят ее дом: открывают шкафы и буфеты, выдвигают ящики, переворачивают корзины, вытряхая из них все содержимое, роются в постельном белье и швыряют его на пол. Унна поднялась по лестнице и скрылась из виду на втором этаже.
        - Что, бога ради, вы делаете? - воскликнула Маева.
        - Именно Бога ради, - сказала Биргит. - Мы пришли во имя Господа, по неофициальной просьбе магистрата.
        - Вы не имеете права… я вас не приглашала…
        Маргрит Хельмсдоттер указала на большую кастрюлю, стоявшую на столе:
        - Мы принесли тебе суп. Посуду вернешь, когда в следующий раз будешь в церкви.
        Кто-то пробормотал:
        - Или придешь на повешенье.
        Биргит ухмыльнулась, но попыталась это скрыть:
        - Колдовство по-прежнему считается преступлением, равно как и акушерская практика без разрешения. - Она покачала головой в притворном сочувствии. - Да, мы все в свое время прибегали к услугам старухи. Но на этот раз все иначе.
        Маева придержала язык, уже зная, что сейчас скажет Биргит.
        - На этот раз старая ведьма убила невинное дитя и его бедную мать. В ту же самую ночь, когда это дитя появилось на свет. Похоже, вы обе: и ты сама, и твое дьявольское отродье… - Она ткнула пальцем в Лейду, почти прикоснувшись к ее груди. - Появились в Оркене вслед за трагедией и смертью. - Она спокойно расправила юбку. - Твоя ложь никого не обманет, а меня уж тем более.
        Маева собралась возразить, но Биргит подняла руку, не давая ей заговорить:
        - Она должна быть наказана по закону людскому и Божьему. Если мы найдем ее черную книгу, ее повесят, согласно государственному указу. - Она многозначительно помолчала и добавила: - Если мы не найдем книгу, дознаватели приедут в Оркен, чтобы нас опросить. И нам есть что сказать, верно, дамы?
        Маева хорошо поняла смысл угрозы.
        Она наблюдала, как добрые женщины продолжают громить ее дом, переворачивая все вверх дном, и лихорадочно вспоминала ту ночь, когда родилась Лейда. Может быть, Хельга и вправду оставила книгу здесь? Нет, это вряд ли… Маева давно бы ее нашла. Но ей все равно было страшно, и страх нарастал с каждой минутой.
        Сверху донеслись торопливые шаги, Унна вышла на лестницу и свесилась через перила:
        - Мам, я нашла что-то странное.
        Все женщины, включая Маеву, застыли.
        У Биргит загорелись глаза:
        - Книгу?
        - Нет. Вот это. - Она перекинула через перила краешек розового одеяльца, сшитого из крошечных треугольных лоскутков.
        Маева резко втянула в себя воздух.
        Маргрит вскинула руку и забрала одеяльце у Унны.
        - Какой странный узор… Что это за ткань? Слишком тонкая, явно не для тепла. - Она отдала одеяльце Биргит, которая поднесла его к свету свечи. Сияние пламени просветило его насквозь.
        Маева бросилась к ней:
        - Пожалуйста, осторожней. Оно очень нежное…
        Биргит быстро отдернула руку, чтобы не дать ей забрать одеяльце, при этом ее острый локоть попал Лейде прямо по голове. Женщины, все как одна, тихо ахнули. Лейда пронзительно завопила. Женщины поморщились и отвернулись, не желая то ли смотреть, то ли осуждать свою предводительницу. Маева склонилась над дочерью, шепча ей на ухо слова утешения.
        Биргит презрительно фыркнула.
        - Нежное? - переспросила она, растянув одеяльце в руках. - Скорее никчемное. Тебе стоило бы поучиться элементарному шитью у кого-то из нас, фру Альдестад. Твой ребенок замерзнет, если его завернуть в это изделие.
        Несколько швов разошлись.
        Лейда снова расплакалась. Маева прижала ее к себе и вырвала одеяльце из рук Биргит.
        - Вы закончили, фру Вебьёрнсдоттер?
        Биргит, не дрогнув, встретила ее яростный взгляд. Притихшие женщины затаили дыхание. Напряжение, повисшее в воздухе, грозило вот-вот взорваться, и всем было ясно, что взрыв будет жестоким.
        Но Биргит улыбнулась и хлопнула в ладоши, разрядив накалившуюся обстановку.
        - Да, мы закончили. God kveld[68 - Добрый вечер (норв.). Говорится не только при встрече, но и при прощании.], фру Альдестад. Благослови тебя Господь.
        Маргрит указала на дождевую бочку в углу:
        - Вообще-то их ставят снаружи, чтобы был толк.
        Женщины захихикали и направились к выходу.
        Унна застыла на месте.
        - Подожди, мама… А как же подарок?
        Биргит щелкнула пальцами:
        - Ах да. Унна, отдай ей подарок.
        Унна вынула из кармана пару крошечных башмачков, связанных друг с другом красивой вышитой лентой. Биргит небрежно взмахнула рукой, словно это был совершеннейший пустяк.
        - Это от пастора Кнудсена. Он их приготовил для сынишки Марен. Но ему они уже без надобности, так что бери их себе. Пастор просил передать их тебе вместе с едой.
        Она сделала знак Унне, и та поставила башмачки на стол.
        Маева смотрела на них во все глаза. Они были пошиты из мягкой кожи и украшены на носках кусочками пятнистого меха.
        Тюленьего меха.
        Маева не сказала ни слова, и Унна язвительно проговорила:
        - Было бы вежливо сказать «спасибо». Не за что, фру Альдестад.
        Женщины вышли из дома и спустились с крыльца, перешептываясь друг с другом. Собравшись с силами, Маева вышла следом за ними и захлопнула за собой дверь.
        Унна указала на крышу:
        - Мама, смотри, сколько воронов.
        Женщины остановились и все, как одна, повернулись в ту сторону. Маева спустилась с крыльца. Вороны, сидевшие на крыше, перебрались ближе к краю, не сводя настороженных глаз с людей, глядящих на них снизу. Унна подняла камень и бросила его в птиц. Он ударился в стену дома и упал прямо Маеве под ноги. Дрожа от ярости, она наклонилась и подобрала камень с земли. Вороны возмущенно закаркали, а затем разом взлетели в небо, наполнив его треском черных крыльев.
        - Посланцы Одина. - Биргит прищелкнула языком и бросила через плечо, обращаясь к Маеве: - Интересная у тебя компания.
        Женщины забрались в повозку, запряженную двумя лошадьми.
        Повозка тронулась с места и вскоре исчезла из виду, растворившись в ночи.
        Маева еще долго стояла на улице, баюкая Лейду, которая уже успокоилась и безмятежно уснула.
        Ее рука безотчетно сжимала камень.
        Что есть
        Привет, маленький мотылек. Пора просыпаться.
        Я не спал, девочка… Я менялся.
        Когда ты выйдешь наружу?
        Скоро, уже совсем скоро.

* * *
        Я уныло вздыхаю. Я скучаю по dukke. Я ненавижу ждать. Что толку в подарке на день рождения, если подарок нельзя открыть?
        Я ставлю клетку на стол, подхожу к лестнице и прислушиваюсь, не проснулась ли мама. Не лучше ли ей сегодня. Она уже скоро должна проснуться, ведь так? Папа сказал, что ей нужно как следует отдохнуть, что сон и время - лучшее средство от всяких хворей.
        Но, может быть, мама и не больна.
        Может быть, она меняется - ее старая, пересохшая кожа слезает. И когда мама проснется, она будет кем-то другим.
        Я сажусь на перила, уцепившись ногами за перекладины. Отклоняюсь назад и пытаюсь держать равновесие, раскинув руки, как крылья. Мама, смотри, я умею летать.
        Из часов выскакивает деревянная кукушка, чтобы сообщить время. Только она никогда ничего не сообщает. Я гадаю, почему она не поет. Бедненькая кукушка. Ты совсем не умеешь петь? Я тяну руку, хочу к ней прикоснуться, но кукушка робеет и прячется обратно в домик. Я провожу пальцем по резному узору - красивые окошки, цветы и листья - и случайно нащупываю крошеный выступ на боковой стенке часов. Я на него нажимаю, и он сдвигается вниз с легким щелчком. Нажимаю еще раз - и он снова выскакивает наверх. Вниз и вверх, вниз и вверх. Щелк-щелк-щелк…
        - Что ты делаешь? - шепчет папа с верхней площадки.
        - Ничего. Жду, когда мама проснется.
        - Лучше иди присмотри за огнем в очаге. Пусть мама поспит. И сколько раз я тебе говорил: не трогай часы. - Его лицо исчезает с площадки.
        Я еще раз нажимаю на выступ. Просто так, потому что мне хочется. Потом спускаюсь на нижнюю ступеньку и смотрю на часы: изменилось в них что-нибудь или нет?
        Минутная стрелка сдвигается с тихим щелчком. И больше ничего не происходит.
        Я вспоминаю, что говорила мама. Что я должна научиться контролировать свое волшебство, а для этого мне надо стараться намеренно становиться чем-то другим. Я закрываю глаза и рисую в воображении птичку. Мысленно погружаюсь в тиканье часов. Представляю колесики, крутящиеся внутри. Представляю, как они трутся друг о друга, заставляя время идти вперед, даже если оно не хочет. Деревянные крылья, раскинутые для полета, которого никогда не случится…
        Ничего не происходит. Я открываю глаза.
        Прости, кукушка. Похоже, мы обе застряли.
        Что было
        Хельга жадно вдыхала свежий студеный воздух, пила его, точно холодную воду. И пусть ее везут на телеге в «ведьминой клетке», пусть ее руки и ноги скованы кандалами. Все это не важно. Важно то, что ее наконец вывели на воздух после долгих недель в тесной душной камере.
        Клетка, пропахшая гнилью, была такой низкой, что Хельге приходилось сидеть, сгорбившись в три погибели, на вонючем полу. Клеткой не пользовались много лет - больше века, - но это не остановило Нильса Иннесборга. Он ее вытащил из тюремного подвала, вместе с проржавевшими кандалами. Он рассказал Хельге о Йорне Моллесдоттер, последней из женщин, осужденных за колдовство в здешних краях.
        - Ее сожгли на костре, - сказал он, наблюдая, как наемный возница вбивает гвозди в крепления клетки. - Что гораздо больнее повешения. Считай, что тебе повезло.
        Сегодня утром Хельгу неофициально признали виновной. Суд - всего лишь формальность, сообщил ей магистрат. Внезапная находка «колдовской» книги решила ее судьбу. Иннесборг пришел в камеру к Хельге и швырнул книгу на пол. Вместе с ним пришел пастор Кнудсен, нервно теребивший пальцами свой деревянный крест. Хельга поняла, что это конец. Теперь ей уже не отвертеться. Такие книги запрещены для всех, кроме служителей церкви.
        - Благодари фру Вебьёрнсдоттер за этот подарок.
        Биргит. Чертова вдова.
        - Отпираться бессмысленно. Твои инициалы стоят внутри переплета. Х. Т.
        Хельга отчаянно затрясла головой:
        - Да, инициалы совпадают с моими. Но это не моя книга. Клянусь Богом, это чья-то чужая книга.
        Магистрат небрежно взмахнул рукой:
        - Клятвы тебе не помогут, как и отказ чистосердечно признаться. Мне больше не нужно твое признание, чтобы вынести приговор.
        Пастор указал на книгу:
        - Может быть, это просто записи о средствах лечения. Я уверен, в них нет ничего вредного и плохого.
        - Я уверен, что фру Тормундсдоттер очень признательна вам за попытку смягчить приговор… Зачитать вам отрывок?
        Пастор Кнудсен принялся возражать, но Иннесборг уже поднял книгу:
        - Вот, например. Заговор на обуздание ревности. Как отвадить нежелательного жениха. Как возбудить щедрость в соседях. О, а вот интересно: как приворожить человека, который любит другую…
        - Достаточно, магистрат.
        - Нет, подождите… вот особенно любопытно: заговор на бесплодное чрево. - Иннесборг захлопнул книгу и расплылся в самодовольной улыбке. - Кнудсен, если вы знаете, как умолить Господа Бога помиловать эту заблудшую душу, сейчас самое время к Нему обратиться.
        Пастор принялся сбивчиво читать молитвы, а Хельга без сил опустилась на пол.
        Я сдаюсь, Скульд.

* * *
        Бурые холмы и синее небо пропитались запахом моря, ароматом смены времен года. Хельга дышала всей грудью, радуясь каждому глотку свежего воздуха. В какой-то момент она даже закрыла глаза от пронзительного наслаждения, а когда открыла их снова, перед ее взором предстал синий простор океана. Повозка ехала по прибрежной дороге, мимо маяка и корабельного причала. Хельга знала: возница нарочно везет ее длинной дорогой, по приказу магистрата - чтобы добрые жители Оркена сумели удовлетворить свое любопытство.
        Многие просто стояли и смотрели с совершенно непроницаемыми лицами. Хельга спокойно выдерживала их взгляды. Ей было нечего стыдиться. Эти люди, которые ее осуждали, - они все хоть раз в жизни да прибегали к ее услугам. А их жены - и того чаще. Но никто - кроме Маевы Альдестад - не вызвался выступить в ее защиту.
        Повозка ненадолго остановилась у рынка. Возница - сын местного фермера, едва ли двадцати лет от роду, - ловко спрыгнул с козел и сплюнул на землю. Привязал лошадь к столбу и улыбнулся Хельге сквозь клочковатую юношескую бороду.
        - Нет нужды торопиться на виселицу. Человеку надо поесть.
        Хельга молчала, но ее живот громко урчал. Она наблюдала, как он подходит к прилавку с сушеной треской. Ее рот наполнился слюной.
        - Фру Тормундсдоттер? Хельга? - Питер Альдестад заглянул в клетку через прутья решетки. Хельга заметила, как он поморщился, когда ему в ноздри шибанул запах мочи и немытого тела.
        Она раскинула руки:
        - Я всегда рада гостям. Жаль, не могу предложить вам присесть.
        Она хохотнула. Питер придвинулся ближе и прошептал:
        - Какого черта? Что происходит? Почему… куда вас везут?
        Она попыталась его успокоить, словно он был ребенком, нуждавшимся в утешении:
        - Не волнуйтесь, герр Альдестад. Произошло небольшое недоразумение… Я отправляюсь в иные дали, к лучшей жизни.
        Возница, уже вернувшийся к повозке, хмыкнул с набитым ртом и игриво постучал по прутьям решетки.
        - Что-то я сомневаюсь. Судя по слухам, тебя повесят. - Он забрался на козлы.
        - Что это значит? Она не сделала ничего плохого.
        Возница присвистнул:
        - Ну если убийство считается хорошим делом… Или колдовство. Она наложила заклятие на жену магистрата. Только по злобе. Все знают, что она ненавидит Иннесборга. И у них есть доказательство.
        - Доказательство колдовства? Мы же не в Средневековье живем, приятель.
        - Они нашли ее черную книгу. С инициалами Х.Т. на обложке.
        Питер потрясенно застыл, открыв рот.
        - Я просто делаю свою работу. Мне заплатят за то, чтобы я привез ведьму в суд, где ей вынесут приговор. А что с ней будет дальше - не моя забота.
        Питер его не слушал.
        - Я могу что-нибудь сделать? - спросил он у Хельги. - Маева может что-нибудь сделать?
        - Не вмешивайтесь ни во что, - прошептала старуха. - Пусть боги… пусть Бог решает.
        Возница тронул поводья.
        - Молись всем богам, каких знаешь, heks. Больше тебе ничего не остается.
        Питер беспомощно застыл на месте.
        Хельга прижалась лбом к прутьям решетки. Приложила палец к губам, надеясь, что Питер поймет и будет держать рот на замке.
        От этого зависит жизнь его близких.

* * *
        Питер ворвался в дом, словно вихрь. Маева сидела на полу у очага, в котором еле теплился огонь. Она поднял глаза, красные и опухшие от слез. Он оглядел беспорядок, царивший в комнате - будто по дому прошел ураган, - бросился к Маеве, упал перед ней на колени и схватил ее за плечи:
        - Что случилось, Мае?
        Она вскинула руку и проговорила ломким, дрожащим голосом:
        - Ты об этом? Биргит Вебьёрнсдоттер приходила поздравить меня с рождением дочери.
        - Что? Как одна женщина могла учинить такой разгром?
        Маева указала на стол, где стояли горшки и кастрюли с едой.
        - Она была не одна. Они пришли всей толпой, объединившись в своей неприязни ко мне. - Она рассмеялась, но горький смех тут же сменился рыданиями. - По-моему, нам лучше не есть ту еду, что они принесли.
        Маева с трудом поднялась на ноги и вынула из вязальной корзины детские башмачки.
        - Подарок… как мило! - Она невесело усмехнулась. - Из кожи детеныша тюленя. Такие заботливые соседки. - Она попыталась произнести это язвительно, но получилось печально.
        Питер не стал ничего говорить в ответ, зная, что всякое его слово лишь распалит гнев жены.
        - Где Лейда?
        - Спит в колыбельке.
        - Когда они приходили? Сегодня утром?
        - Нет. Вчера вечером. У меня не было сил на уборку. - Она наклонилась и принялась собирать с пола разбросанные клубки шерсти.
        Питер хотел что-то сказать и даже уже открыл рот, но промолчал.
        - Что? - Маева резко вскинула голову. - Уж говори, если собрался сказать.
        - Ничего, Мае. Я вот не пойму… почему?
        - Потому что они уверены, будто я прокляла Унну. Потому что у меня рыжие волосы. Потому что я не хожу в церковь. Выбирай, что тебе больше нравится, Питер. Я тебе говорила, но ты мне не верил. Эти женщины…
        - Вдовы, мужние жены и юные девушки. Они просто немного завидуют, вот и все.
        Маева принялась запихивать вещи обратно в комод.
        - Немного? - Она яростно надавила на ящик, чтобы он закрылся. - Эти женщины мне угрожали… и нашей дочери тоже. Заявились сюда на ночь глядя и перевернули весь дом, по приказу магистрата. Искали какую-то книгу, принадлежащую Хельге.
        Питер дернул себя за бороду.
        Маева захлопнула дверцу ящика и пристально посмотрела на мужа.
        - Этот взгляд мне знаком. Давай рассказывай, что случилось.
        - Это насчет повитухи… Ее уже осудили за колдовство и признали виновной.
        - Что за чушь? На каком основании? Здесь они ничего не нашли.
        Питер открыл рот, но Маева не дала ему заговорить. Она принялась с жаром перечислять, загибая пальцы:
        - Впрочем, я знаю их основания. Во-первых, она одинокая и ее некому защитить. Во-вторых, она старая и безобидная. В-третьих, Биргит Вебьёрнсдоттер - чопорная ханжа, обозленная на весь свет, а магистрат - бессовестный, мстительный, лживый мерзавец…
        - Который скорбит о смерти жены и ребенка, Мае! - перебил ее Питер. - Что на тебя нашло?
        - Ничего. Все. Вот это! - Она обвела рукой разгромленную комнату. - Я очень сочувствую его горю. Но арестовать… нет, вынести обвинительный приговор ни в чем не повинной женщине, чтобы облегчить свою печаль… - Она вскинула подбородок. - Я должна засвидетельствовать ее невиновность.
        - Что? Нет, даже не думай. Эта женщина сама решила свою судьбу…
        Маева ударила рукой по столу.
        - Она присутствовала при рождении твоей дочери, если ты вдруг забыл. Пришла по твоей просьбе, приняла у меня роды бесплатно, посреди ночи. Когда мы в ней нуждались, она помогла, не задавая вопросов. Она никому не сказала о Лейде. Бога ради, Питер… Мы должны быть ей благодарны.
        - Благодарны? Наверное, да. Но это не значит, что ради нее мы должны рисковать нашей… твоей… репутацией… - Он пристыженно замолчал, его горло сжалось от чувства вины.
        - Я и так проклята в глазах жителей этой деревни, куда уж дальше? Господи, Питер, ты что, слепой?
        Он стиснул зубы. Снова обвел взглядом комнату, и его смутные подозрения наконец обрели форму.
        - Это точно дело рук здешних женщин? Или ты…
        Он не договорил, но она почти сразу сообразила, на что он намекает.
        Задохнувшись от ярости, она бросилась прочь.
        Он схватил ее за руку, не давая уйти.
        - Отпусти, - процедила она сквозь зубы.
        Он отпустил ее руку и достал из кармана маленький черный камень.
        - Я нашел его в Лейдином одеяльце. Когда мы вернулись из церкви. - Он сжал амулет в кулаке с такой силой, словно пытался его раздавить. - Принести его в церковь! Тем более сейчас! О чем ты думала, черт возьми, Мае? Ты испытываешь Божье терпение. И мое тоже.
        После всего, что я для тебя сделал…
        Он швырнул камень в огонь. Языки пламени тут же принялись облизывать амулет в форме черного молота.
        - Больше такого не будет, Маева. Я не буду повторять дважды. Никаких больше походов за пределы двора в одиночку, никаких поездок на рынок, никаких прогулок к водопаду. Ты не сделаешь ничего, что даст людям повод тебя осудить. Пусть все успокоится. Тебе надо на время исчезнуть. Ты все поняла?
        Она молча смотрела, как амулет покрывается копотью.
        Что есть
        Мне снится огонь. Вер-миль-он.
        Оранжево-красная пасть, пожирающая все на своем пути: поля, траву, даже сарай. Наша лошадь тянет горящую повозку, лошадиная грива полыхает огнем. Я кричу в горячий ветер, зову маму - пусть она меня спасет, - но слова не выходят наружу. Я бегу к дому, но, как только тянусь открыть дверь, дом загорается изнутри. Я вижу папу, он сидит в кресле-качалке с моей dukke на коленях. Его голова охвачена пламенем. И голова куколки тоже. Они оба спят и не чувствуют. Я стучу в дверь кулаком, мои ноги тонут в сыром песке, который превращается в черную воду. Я ухожу в глубину, тону в оранжевом пламени.

* * *
        Я просыпаюсь, как от толчка. Моя рубашка промокла насквозь, я сама вся горю. Я отбрасываю одеяло, обливаясь горячим потом после жара из сновидения. Я обмахиваюсь подолом, спускаюсь вниз и открываю входную дверь.
        Ночная прохлада врывается в дом, заставляет проснуться мой нос. Что-то горит. Я оборачиваюсь к очагу: может быть, что-то случайно упало в огонь? Но огонь не горит, в очаге только черные остывшие угли. Я хмурюсь и снова принюхиваюсь. Явственно ощущается запах дыма. Кажется, он идет сверху. Я поднимаюсь по лестнице. Может, в родительской спальне упала свеча? Их дверь приоткрыта, но внутри темно. Я заглядываю туда. Папа спит, держа маму в объятиях. Мама лежит на боку, отвернувшись от папы, на самом краешке кровати. Ничего не горит. Но на секунду мне кажется, что от кончика маминой косы поднимается завиток дыма.
        Что это за…
        Мама открывает глаза, и дым исчезает. Она шепчет мне:
        - Лейда.
        Она тихонько соскальзывает с кровати, кладет папе в руки подушку. Он даже не шелохнулся, он крепко спит.
        Мама выходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Молча берет меня за руку и ведет в швейную комнату. Закрывает дверь и буквально падает на стул. Я бросаюсь ее поддержать, но она машет рукой:
        - Все хорошо. Я просто устала. Что было сегодня? И что горит? - шепчет мама и морщит нос. - Ты слышишь запах?
        Я киваю, и она привлекает меня к себе. Утыкается носом мне в плечо, нюхает в темноте мою рубашку.
        - От тебя пахнет паленым. Ты что, обожглась? Я говорила твоему папе, что ты еще маленькая и тебе рано следить за огнем в очаге.
        - Нет, мама. Мне приснился еще один сон.
        Я собираюсь ей все рассказать - и о своем сне, и обо всем, что я видела днем на рынке. И первое, что приходит на ум: крошечная плетеная клетка. Какая-то женщина сделала мне подарок на день рождения, мама. Но его даже нельзя открыть.
        Я представляю, как бросаю клетку в огонь. И смотрю, как она горит.
        Мама хмурится:
        - Хочу тебе кое-что показать.
        Она встает на колени перед большим сундуком в углу маленькой комнаты. Открывает его и вынимает ту самую маску, которую мы с ней нашли в узкой пещере за водопадом и которую папа чуть не обнаружил сегодня утром у меня в шкафу. Хотя в комнате темно, я отчетливо вижу звериную голову с хохолком из пучка водорослей, прилипших к макушке. Мама поднимает маску повыше, и я уже собираюсь спросить, что это такое, но она вдруг надевает маску себе на голову, полностью закрывая лицо.
        Она мгновенно меняется; сухие водоросли превращаются в роскошную гриву, отливающую красным золотом. Я изумленно вздыхаю. Мне хочется завернуться в это искрящееся сияние. Моя мама - волшебница. Ангел… Нет, даже лучше чем ангел. Ее длинные волосы и тюленье лицо - такие красивые, гладкие. Ее черные глаза сияют.
        - Не понимаю… что это, мама?
        Она протягивает ко мне руки. От нее веет теплом, пахнет морем. Я закрываю глаза.
        Она уводит меня в потаенное место в глубине наших мыслей, глубже самой глубокой пещеры. В наших сердцах, в животах. Так глубоко, словно мы оказались в самом центре земли. Только мы не в земле, а внутри зыбкого зеленоватого сияния. Мы плывем, как одно существо, длинные мамины волосы заворачивают меня в кокон. Мы медленно кружимся, как бывает во сне, в вихре цветов и соленой воды, пузырьки воздуха щекочут мне кожу, и отголоски протяжной песни - той самой песни, что пела старуха на рынке, - разносятся повсюду вокруг. Но теперь песня звучит по-другому, нежнее и слаще, словно сотканная из тягучего меда и дождевых капель.
        Ох, пылала их любовь, ярче всех огней была,
        Счастье мнилось вечное, а теперь одна зола [69 - Перевод Дмитрия Шепелева.].
        Мы становимся морем.
        Волны вздымаются и опадают, оранжевые языки пламени раскрываются, словно цветы, превращаются в рыбок, в тюленей, в песок. Я слышу плеск волн, что ласкают нам кожу, слышу песню, плывущую в толще воды…
        Я открываю глаза. Мы стоим в маминой швейной комнате. Повсюду разбросаны ткани, катушки с нитками, клубки шерсти. Маска лежит на полу. У мамы рекой текут слезы. Я тяну руку, вытираю одну слезинку и, не задумываясь, слизываю ее с пальца.
        - Она соленая.
        Мама пытается рассмеяться, но ее смех больше похож на плач.
        Я обнимаю ее крепко-крепко:
        - Не плачь, мама.
        Она тоже меня обнимает, а потом отпускает.
        - То место, где мы сейчас побывали вдвоем… Ты понимаешь, что оно настоящее? Что наши души действительно были там?
        - Это как те места, о которых ты мне говорила… закутки волшебства, скрытые от всех остальных, да?
        - Да, именно так. Ты у меня умница.
        А папа сможет туда попасть?
        Нет, он не сможет. Она убирает мне за ухо прядку волос. Папа не знает как.
        А ты не можешь его научить? Ты же учишь меня.
        Нет, его - не могу.
        Она видит мое погрустневшее лицо.
        - Извини.
        Мне так грустно, что я не хочу об этом говорить.
        - Мама, кажется, я нашла вторую половину.
        Она падает на колени.
        - Что? Где?
        - Не знаю, точно ли это оно…
        - Во имя богов, где? - Она хватает меня за плечи и начинает трясти. Мне становится страшно. У меня текут слезы. Она утешает меня, прижимает к себе.
        - Сегодня, на пристани. Мы видели лодку с таким же именем, как у меня.
        Лицо у мамы становится белым, белее снега.
        - Ну, конечно. Это ты славно придумал, Питер.
        Я кусаю губы. Как она может не знать, откуда взялось мое имя?
        - Папа проверял свою лодку, и я увидела что-то странное…
        - О боже. Она где-то на траулере. - Мама резко встает и принимается ходить по комнате из угла в угол.
        - Не где-то, а прямо на нем.
        - Что значит «прямо на нем»?
        - Это чехол на всю лодку. Звериная шкура с короткими, гладкими волосками…
        - Мерзавец. - Мама как будто выплевывает это слово. Она садится на пол рядом с маской. Я жду ровно минуту и тяну руку к маске. Интересно, что будет, если я надену ее на себя?
        - Нет, дитя. Это не игрушка! - Мама отбирает у меня маску. - Лейда, слушай внимательно, что я скажу. - Она берет меня за руки. - Когда придет время, когда твоя мама вернет себе то, что принадлежит ей по праву, заберет с этой проклятой лодки… - Она на миг закрывает глаза. - Тогда, и только тогда, я надену эту маску. Я, а не ты. Forstar du?[70 - Ты поняла? (Норв.)]
        Я киваю, не понимая вообще ничего.
        Она запускает руку в швейную корзину. Раздвигает катушки и ленты, вынимает розовое лоскутное одеяло. Вытянув руки в стороны, держит его, будто занавес между нами. Я вижу ее лицо сквозь прозрачные розовые лоскутки, сшитые красными нитками. Каждый стежок - словно кровоточащая ранка. Сейчас мама кажется призраком.
        - Это твоя защита, дитя. Здесь я и ты - мои волосы, твоя кожа, - сшитые вместе. Навсегда.
        Навсегда. Я тяну руку, хочу прикоснуться к призрачной маме по ту сторону занавеса из тонкой кожи, пронизанной швами. Перепонки у меня между пальцами уже вновь отросли.
        - Но зачем, мама? Зачем мне защита?
        Она чуть отстраняется, сводит руки под подбородком, как для молитвы. Розовое одеяло сминается в складки.
        - Это твой безопасный проход. Оно откроет тебе путь ко мне. Если когда-нибудь тебе понадобится меня найти, оно перенесет тебя из этого мира в другой.
        У меня по спине растекается холодок. В ушах звенят слова Хильды, сказанные ею папе и подслушанные мной. Она не сможет остаться.
        Я снова плачу:
        - Но ты обещала. Куда бы ты ни пошла, я пойду вместе с тобой.
        - Ох, Лей-ли… я буду очень стараться сдержать обещание. Но запомни, что я сказала: если нам придется расстаться и ты захочешь меня найти, завернись в него и молись. - Она на миг умолкает. - Молись Одину.
        Она складывает одеяло, пока оно не становится размером с буханку хлеба.
        - И что потом, мама?
        - Не знаю, дитя. Может быть, ничего не изменится. Или…
        Окончание фразы звучит у меня в голове.
        Изменится все.
        Седьмой узелок
        Она ждала, что он вернется.
        Хильда слышала, как торговцы на рынке судачили об обвинениях, предъявленных Хельге Тормундсдоттер, - жуткие новости передавались из уст в уста, свивались кольцами, точно змея, что кусает свой собственный хвост, - она трижды подслушала эту историю еще до того, как собралась позавтракать.
        - Здесь уже семьдесят лет никого не вешали.
        - Я думал, что колдовство уже давно не считается преступлением.
        - Спроси Мартина Лютера. Он наверняка бы ее оправдал, если бы не черная книга.
        - Лютер отправил бы ее в преисподнюю самолично. Эта женщина - зло в чистом виде.
        Хильда жевала сушеную рыбу и запивала ее виски, отрешившись от гула рыночных разговоров. Она подолгу держала во рту каждый глоток обжигающей жидкости. Ты придешь сегодня. Так она твердила себе вновь и вновь, всем сердцем желая, чтобы это исполнилось. Обычно с началом зимы она уходила с побережья до следующей весны, но у них был ритуал: непременно увидеться напоследок. Пока все дороги не завалило снегом, она всегда приходила в Оркен, чтобы еще раз прильнуть губами к его губам перед долгой разлукой. Теперь он был женат, обстоятельства изменились. Но изменился ли ты?
        Затаив дыхание, она шарила взглядом по пристани у подножия холма. Да. Ты пришел. Красный шарф, который она для него связала, был привязан к перилам на борту его лодки и сразу бросался в глаза среди серых волн и бесцветных судов у причала. Она смотрела на ярко-красное пятно, и внизу живота разливался тягучий жар; он хранит ее подарок, хотя теперь у него есть жена. И новорожденный ребенок. Ты все-таки не изменился.
        Она вошла в свой шатер и уселась на кучу оленьих шкур, сжимая в руке бутылку виски, которую берегла для него. Она сделала еще глоток, смакуя во рту жгучую горечь, не в силах сдержать радостного волнения. Она еще раз внимательно осмотрела амулет, который сделала для него: веревка с узелками желаний, каждый узел - молитва за них двоих.
        Разум. Сердце. Дом. Урожай. Дух. Тело. Удача. Намерение… Снаружи поднялся ветер, всколыхнул полог шатра, ворвался внутрь, игриво растрепал ей волосы. Takk, Скульд. Она дохнула на последний узел - семья - и затянула его потуже. Ветер, необходимый для закрепления чар, теперь был завязан в каждом из девяти узелков.
        Она вспоминала, как они любили друг друга в последний раз, больше года назад. До нее. Он ворвался в ее шатер - разгоряченный, голодный, - как возбужденный медведь, готовый растерзать ее в клочья. Он не сказал ни единого слова, но его жаркий взгляд говорил сам за себя. Его руки срывали с нее одежду, зарывались ей в волосы. Его губы жадно впивались в нее повсюду. Каждый новый синяк, расцветавший на ее коже, был торжествующим знаком владения. Безраздельного обладания. Его отметины, его территория. Потом она несколько дней не мылась, храня на себе его запах.
        В тот раз она забеременела.
        После рождения ее мертвого сына миновало уже полгода. Она до сих пор плакала каждую ночь, скорбя о потере, но не могла попрощаться с надеждой, все еще теплящейся в груди.
        Ты бы бросил ее, если бы знал о нашем с тобой сыне.
        Дрогнул полог шатра. Питер вошел, задыхаясь, бросил на пол мешок. На миг она притворилась, что время повернуло вспять. Что он не женат на другой женщине. Что она по-прежнему носит под сердцем его ребенка…
        Она шагнул было к ней, но неуверенно замер на месте. Она молча ждала, наслаждаясь его пристальным взглядом, потом медленно поднялась. Не сказав ни единого слова, прошла мимо него и принялась закреплять полог шатра, чтобы больше никто не вошел. Ее пальцы дрожали в сгущавшейся тишине. Воздух звенел предвкушением. Она застыла, стоя к нему спиной, ее тело молило его стиснуть ее в объятиях. И вот его руки уже обхватили ее, и он притянул ее к себе. Она вся обмякла, растаяла в его руках, каждая клеточка ее тела отозвалась на его прикосновение сладкой дрожью. Он вжался лицом в ее шею и сделал жадный, глубокий вдох.
        Она вся отдалась его жарким рукам, рыщущим по ее телу. Я твоя. Когда он собрался вонзиться зубами ей в шею, она отстранилась и обернулась к нему лицом:
        - Ох, Питер. Я так соскучилась…
        - Да, я тоже. Видит Бог, я тоже. - Он снял шапку и потер бороду, смущенный собственным пылом. Она отвернулась, пряча самодовольную улыбку, и взмахом руки пригласила его сесть на оленьи шкуры. Она прижалась к нему, одной рукой обнимая его за талию. Ее волосы - черные, как вороново крыло, - укрыли их обоих. Она посмотрела ему в глаза, и он вздохнул, съежившись под ее пристальным взглядом.
        - Ты пришел. - Она секунду помедлила. - Значит ли это…
        - Ты уже слышала, да? О повитухе?
        О повитухе?
        - Ее обвиняют в колдовстве. Они нашли ее черную книгу. С инициалами Х. Т. Мне страшно за нас. За Маеву. За моего ребенка.
        Она широко распахнула глаза, чтобы скрыть ликование.
        - Это понятно. Твоей семье необходима защита. - Прижавшись еще теснее к нему, она прошептала ему на ухо: - Прими поздравления, папа. Я слышала о ребенке. Это надо отметить. - Она потянулась за бутылкой, стоявшей на полу за ее спиной.
        Питер сжал ее руку и улыбнулся:
        - Ты всегда знаешь, что мне нужно. Это девочка. Лейда.
        Она ждала, когда он закончит пить и продолжит рассказ. Она сразу почувствовала, что ему было что рассказать.
        - Она… необычная.
        Хильда приподняла бровь:
        - С таким отцом это и неудивительно.
        Его улыбка погасла:
        - Ходят слухи… Здесь, в деревне, не любят Маеву. Они думают, что она ведьма.
        Хильда закатила глаза:
        - Таковы здешние люди. Трусливые. Закоренелые в своем невежестве. Они не разглядят настоящую ведьму, даже если я поцелую их в губы.
        Питер поморщился:
        - Да, но ты здесь не живешь. Ты приходишь, когда захочешь, и уходишь, когда захочешь. Что здешним людям до приходящих торговок на рынке, финок или лапландок?
        Она резко отпрянула, надув губы:
        - Так-то ты думаешь обо мне, Питер Альдестад? После всех этих лет?
        Он придвинулся ближе к ней:
        - Ты знаешь, как я к тебе отношусь. - Он легонько прижался носом к кончику ее носа. - Когда я узнал, что они нашли черную книгу с этими инициалами… я испугался, что они подумают на тебя. Может быть, тебе стоит исчезнуть на время? Чтобы обезопасить себя, пока все не уляжется.
        Уголки ее губ тронула едва заметная ухмылка. Тебе действительно не все равно.
        Он смотрел на ее губы, слишком пристально, слишком долго. Желание, нарастающее внутри, оказалось сильнее всех доводов разума. Он ее поцеловал, впившись губами ей в губы с такой отчаянной жадностью, словно он умирал от голода, а она была последним куском хлеба на всем белом свете. Она впивала в себя его вкус - вкус теплых пряностей. Она так скучала по его губам, по его привычке кусать ее нижнюю губу в конце поцелуя, гладить ей шею, запускать руки ей в волосы. По его грубым, напористым ласкам. По его бороде, натиравшей ей кожу до ссадин.
        Она целует тебя вот так?
        Он резко отпрянул:
        - Извини… я не должен был… я забылся.
        Она дразняще провела пальцем по своей верхней губе.
        - Я понимаю. Ничего страшного не случилось. Мы с тобой старые друзья. - Она по-кошачьи выгнула спину. - Трудно противиться давним привычкам. Было время, когда мне казалось, что ты передумаешь. - Она замолчала, игриво заправив за ухо прядь волос.
        - Мне тоже. Но мы оба знаем, что ты не создана для замужества. - Он смотрел на нее жадным взглядом, рассеянно вертя на пальце свое обручальное кольцо. - А я хотел большего. Хотел жену и семью. И боги услышали… Бог услышал мои молитвы. Он послал мне Маеву. - Он настороженно смотрел на нее, не зная, как она отнесется к его словам.
        Она улыбнулась, как будто он и не упоминал имени своей жены.
        - Тогда зачем ты пришел, если не ради наших обычных…
        Питер нахмурился, сделавшись еще серьезнее.
        - Есть две причины. Во-первых, мне, возможно, придется выступить свидетелем на суде. И Маеве, наверное, тоже. Мне нужна защита.
        - Разве у тебя не остался мой оберег, который я сделала для тебя в прошлый раз?
        - Конечно, остался. Но мне нужно больше… гарантий.
        Она медленно встала, подошла к прилавку в глубине шатра и сделала вид, будто задумчиво перебирает разложенные товары. Она открывала мешочки с сухими травами, нюхала их содержимое, что-то отодвигала в сторонку, что-то клала в холщовый мешочек. Туда же, в мешочек, отправился и амулет - зачарованный ведьмин узел, - который она приготовила заранее. Вот так, проще простого.
        - Нет… то есть спасибо, амулет тоже не помешает, но мне нужно больше. - Питер смущенно почесал бороду. - Господи боже, я сам выговаривал своей жене, что она верит в такие вещи.
        - Так что тебе нужно, если не амулет?
        - Если, не дай бог, случится самое страшное… Если мы с Мае… Если Лейда останется сиротой…
        Хильда не смогла скрыть потрясения:
        - Ты сейчас говоришь не всерьез?
        - Ганс - ее крестный. Но он по полгода пропадает в море, а у тебя никого нет. Никого, о ком надо заботиться, вот я о чем.
        Она поморщилась. Почти незаметно, но Питер все же заметил. Он быстро встал, привлек ее к себе, стиснул в объятиях, слегка приподнял над полом, прижался бедрами к ее бедрам. Он чуть ослабил объятия, давая ей соскользнуть вниз - очень медленно, - пока ее ноги не коснулись пола. Его руки сдвинулись ниже, так низко, что это уже становилось опасным.
        - Я хочу быть уверен, что ты присмотришь за Лейдой. Если с нами что-то случится… Хотя я уверен, что ничего не случится. Но… дай мне слово, что ты никому не позволишь обидеть мою малышку.
        Даже сквозь плотную юбку она ощущала обжигающий жар, исходивший от его тела. Она знала, что, если его подтолкнуть - самую малость, - она получит его прямо здесь, на грязном полу.
        Ей вдруг захотелось его ударить, влепить пощечину с такой силой, что у нее у самой онемеет ладонь. Она смотрела ему в глаза, борясь с этим порывом. Питер неправильно истолковал ее пристальный взгляд, принял его за приглашение, и его ненасытные руки потянулись к ее ягодицам.
        Надо бы взять тебя прямо сейчас. И стонать громко-громко, чтобы слышал весь рынок. И ударить тебя по губам, чтобы разбить их до крови.
        Но она лишь убрала прядь волос с его лба, и ее рука почти не дрожала.
        - Я всегда буду ждать тебя здесь, ты же знаешь.
        Питер уронил руки. Он ждал от нее не такого ответа.
        - Я знаю, да. - Он поцеловал ее в щеку, но без прежнего пыла. Все желание внезапно пропало. - Takk, старый друг.
        Хильда отстранилась, обиженная переменой его настроения.
        - Если когда-нибудь она тебя бросит…
        - Такого не будет.
        Она отошла еще дальше, скрестила руки на груди. Время покажет.
        - А вторая причина?
        Он помедлил:
        - Хочу тебе кое-что показать. - Он подхватил с пола мешок, который принес с собой. - Только пообещай сохранить это в тайне.
        Она посмотрела на мешок, перевела взгляд на Питера и тряхнула головой, сбросив волосы с плеч.
        - Тайны - это мое ремесло.
        Что есть
        Еще прежде чем в небе собираются тучи, я чувствую зудящую дрожь в перепонках у меня между пальцами. Будет дождь. Мама просыпается до рассвета. Мне слышно, как она разжигает огонь в очаге, кипятит воду для чая. Вскоре дом наполняется запахом овсяной каши. Я спускаюсь по лестнице, несу в руке ночной горшок. Прохожу мимо часов. Ничего не изменилось после того, как я вчера нажимала на тот выступ сбоку. Глупые часы. Я ставлю горшок у задней двери и подхожу к очагу. Мама стоит у распахнутой настежь передней двери, смотрит на улицу. Я встаю рядом с ней и тоже смотрю. Дождь льет стеной, все поле затоплено водой. Тропинка, ведущая к дороге, превратилась в большую лужу.
        И только потом я вижу плетеную клетку. Она стоит на крыльце, ее дверца открыта, словно ждет, когда что-то в нее залетит или, наоборот, вылетит. Я гадаю, зачем мама вынесла ее на крыльцо.
        Мама молчит. Я уже собираюсь ей рассказать, откуда взялась эта клетка, но тут папа кричит сверху:
        - Маева, что, бога ради, ты делаешь? Ты же насмерть простудишься, женщина. Возвращайся в постель.
        Мама указывает на клетку:
        - Не запирай дверцу, дитя. Нельзя держать в клетке свободное существо.
        Она возвращается в дом.
        Я выхожу на крыльцо и встаю на колени. Ночью кокон раскрылся, из него выбирается что-то темное. Наконец ты проснулся! Крошечная черная лапка высовывается из щели, щупает воздух. Такая тоненькая и хрупкая, ее движения медленны и осторожны.
        Я размышляю над мамиными словами.
        Если оставить клетку открытой, ее обитатель наверняка улетит. И если он улетит, я никогда не узнаю, что это было. А ведь это подарок от папиной подруги, на мой день рождения!
        Папа зовет меня в дом.
        Я закрываю клетку.

* * *
        Мама легла и уснула. Папа ходит по комнате из угла в угол, ждет, когда кончится дождь. Дождь все никак не кончается, и папа злится.
        - Мне надо в город, малышка. Надо поговорить с доктором.
        Наконец, уже в полдень, мама кричит из спальни, просит папу сходить покормить животных.
        Он раздраженно закатывает глаза и только потом замечает, что я за ним наблюдаю. Он улыбается мне и предлагает пойти вместе с ним, но мама решительно против:
        - Хочешь, чтобы наша дочь простудилась и умерла?
        Папа не спорит, идет один. Но перед тем как уйти, он указывает на холщовый мешок, висящий на крючке у двери.
        - Там материя на твое новое платье, Лей-ли. С днем рождения!
        Я улыбаюсь, но это не настоящая улыбка. Она только снаружи.
        - До моего дня рождения еще несколько дней. К тому же мама болеет.
        - Хильда сделала тебе очень дорогой подарок Лей-ли. Надо уже начинать шить. Ты сама выбрала вермильон, и она похвалила тебя за хороший выбор, - шепчет он и гладит меня по щеке. - Наверняка твоя dukke сейчас у нее, и они вместе пьют чай.
        Хильда.
        - Нет, папа. Dukke больше нет. Она умерла.
        Я не знаю, откуда я знаю. Но это правда.
        Папа смотрит на меня странно, потом выходит из дома, громко хлопнув дверью.
        Я открываю мешок и вынимаю большой отрез ткани, мягкой и теплой на ощупь. Мама зовет меня сверху, велит принести новую ткань - «и побольше воды, дитя», - чтобы она начала шить мне платье. Я медленно поднимаюсь по лестнице.
        Я наблюдаю, как мама раскладывает ткань на кровати и приступает к раскрою. Каждый вырезанный кусочек похож на цветок. Сейчас она снова похожа на прежнюю маму. Только ее мучит жажда, и она так много пьет, что мне приходится сбегать к колодцу и принести еще одно ведро воды.
        Забирая у меня чашку, мама испуганно ахает и чуть ее не роняет.
        - Покажи-ка мне пальцы, дитя.
        Я вытягиваю руки вперед, заранее зная, что мама расстроится.
        Перепонки уже окончательно отросли, и мизинцы на обеих руках срослись с безымянными пальцами. Раз-два-три пальца. Как будто у меня когти. Или плавники.
        - Это все из-за папы. Я знала, что так и будет… - Она умолкает, словно боясь сказать лишнего. - Тебе не больно?
        - Нет, мама, не больно.
        Пожалуйста, только не злись на папу.
        Я отбираю у мамы чашку, обхватив ее пальцами, чтобы показать, как я отлично справляюсь.
        - Видишь?
        Я сижу с мамой весь день, наблюдаю, как она шьет, и пытаюсь понять, как из отдельных кусочков ткани получается целое платье - с помощью только иголки, и нитки, и маминых рук. Это какое-то волшебство. Мама - волшебница за работой. Ближе к ночи, когда свечи уже догорают, мое новое платье почти готово. Осталось только пришить рукава.
        - Вот, Лейда. Смотри. Думаю, завтра я его закончу. И вправду красивая ткань. Я никогда в жизни не видела такого искусного тонкого плетения. Хотя цвет необычный, он тебе очень идет. И работать с ней на удивление просто: края как будто срастаются сами, я почти и не пользовалась булавками. - Прищурившись, мама завязывает узелок в конце шва и обрезает нитку. Потом берет чашку и допивает всю воду. - Ну вот. Уже можно примерить. Надевай прямо поверх рубашки.
        Я подхожу ближе, чтобы мама надела на меня платье. Я чувствую прикосновения маминых холодных рук, чувствую, как шуршит шелк поверх моей тонкой хлопковой ночной рубашки. Новое платье льнет к телу, как будто крепко меня обнимает.
        - Оно такое красивое! Мне очень нравится. - Я улыбаюсь и кружусь на месте.
        Она прикасается к моей талии.
        - Похоже, оно тебе маловато. Ты, наверное, подросла? На груди тесновато, оно не должно так облегать. - Она пытается просунуть палец в пройму для рукава у меня под мышкой, но у нее ничего не выходит. - Надо было сперва сшить макет, но ты столько времени не росла…
        Я расправляю юбку, чтобы платье сидело лучше.
        - Где вы с папой нашли эту ткань? Я не видела таких на рынке. - Она водит пальцем по шву у меня на боку.
        Я молчу и грызу ноготь. Она повторяет вопрос.
        Когда она спрашивает в третий раз, я бормочу себе под нос:
        - У одной папиной знакомой.
        Ее рука замирает.
        - Снимай сейчас же.
        Я стою и не двигаюсь.
        Она хватается за подол платья и снимает его с меня через голову, дергает с такой силой, что оно рвется на шее. Она сминает его в комок и швыряет на пол.
        Как будто оно горит.
        Что было
        Маева старалась собраться с духом, стоя перед высоким деревянным зданием. Мысленно уговаривала себя переступить порог церкви. Так будет правильно, твердила она себе. Хотя Хельга велела молчать.
        Она еще раз проверила Лейду. Малышка крепко спала на перевязи у нее за спиной. Внезапная острая боль пронзила висок, прошла по щеке и по шее. Наверное, будет буря. Маева поплотнее закуталась в шарф. Сегодня утром холодный ноябрьский ветер стал ее верным союзником, всю дорогу дул в спину, подгоняя ее вперед, так что путь до Оркена показался быстрее и легче обычного. Питер уехал на пристань с утра пораньше. Он поехал верхом, а Маева пошла пешком, дождавшись, когда он отъедет подальше. Не надо, чтобы муж узнал о ее затее. Она видела его траулер у причала, видела, как развевается на ветру его любимый красный шарф, привязанный к перилам на палубе. Она пошла прочь, опустив голову и надеясь, что никто - и особенно Питер - ее не заметит.
        Она приоткрыла тяжелую деревянную дверь и проскользнула внутрь, в темноту. Дверь захлопнулась у нее за спиной со зловещим стуком, ветер в последний раз подтолкнул Маеву вперед. Она прищурилась, чтобы глаза привыкли к полумраку. Хорошо, что сегодня не воскресенье и в церкви пусто. Сегодня среда.
        День Одина.
        Она попыталась прогнать мысль о нем, но воспоминания уже закружились вихрем в голове.
        Все могло быть иначе.
        Она заставила себя сосредоточиться, заставила себя подойти ближе к алтарю. Стыд накатил жаркой волной, воспоминание о крещении было еще слишком свежо.
        - Фру Альдестад, как я рад! - донесся из-за алтарных колонн голос пастора Кнудсена. Маева вздрогнула от неожиданности. Пастор переступил через высокий порожек под аркой за алтарем. В одной руке он держал метлу, в другой - Библию в черном кожаном переплете.
        - Ваш последний новокрещенный? - спросила Маева, указав на метлу.
        Пастор на миг растерялся, а потом от души рассмеялся:
        - Да, пожалуй. Как вы знаете, мы здесь, в Оркене, рады приветствовать всякого, кем бы он ни был и как бы ни отличался от нас. - Маеве сделалось неуютно. Чтобы скрыть неловкость, она принялась поправлять детскую перевязь на плече. Пастор смущенно откашлялся и пробормотал: - Я вовсе не имел в виду… Я лишь хотел поддержать вашу шутку… - Он умолк, сделал глубокий вдох и начал заново: - God morgen. Как поживаете, фру Альдестад? - Он заглянул ей за спину и улыбнулся, глядя на спящую малышку. - Здравствуй, малютка Лейда. Как приятно увидеть нашего настоящего новокрещенного так скоро после свершения таинства.
        Несмотря на свою нарастающую нервозность, Маева искренне улыбнулась пастору, тронутая его добротой:
        - God morgen. Я пришла, чтобы, во-первых, лично поблагодарить вас за подарок. - Она достала из сумки детские кожаные ботиночки. - Спасибо вам за заботу, но у нас столько вязаных башмачков, что нам просто не нужно еще. Наверное, их лучше отдать кому-то, кому они будут нужнее.
        - Нет, что вы… не надо. Теперь они ваши, - проговорил пастор.
        Не обращая внимания на его возражения, Маева поставила ботиночки на ближайшую скамью. Ей вдруг захотелось сказать ему правду:
        - Я не могу оставить их у себя. Это будет неправильно. Ведь они предназначались другому ребенку.
        Его лицо залилось краской.
        - Вторая причина, по которой мне надо было прийти, уже не такая приятная. Мне нужен совет насчет… фру Тормундсдоттер.
        Пастор Кнудсен нахмурился, от былого радушия не осталось и следа. Он положил Библию на кафедру, дважды похлопал по книге рукой и принялся сосредоточенно подметать пол вокруг алтаря.
        - Мне очень жаль, но я ничем не могу помочь. Ее дело находится в ведении светских властей. - Он упорно разглядывал пол, выискивая оставшиеся соринки и старательно избегая смотреть на Маеву. - Им занимается губернский магистрат из Бергена, и теперь нам остается только молиться. И ждать. - Он принялся с удвоенной силой махать метлой, сухие жесткие прутья чиркали по полу с пронзительным скрежетом, казавшимся особенно громким в тишине пустой церкви.
        Маева сцепила пальцы в замок.
        - Но ведь можно же как-то прийти на суд, чтобы дать показания?
        - Суд уже состоялся, вчера после полудня. Разве Питер вам не говорил?
        Нет, не может быть.
        - Но почему меня не пригласили свидетельствовать? При сложившихся обстоятельствах было бы вполне естественно, чтобы я выступила свидетельницей на суде. - Ее голос разнесся эхом в гулкой пустоте.
        Пастор Кнудсен прекратил подметать.
        - Ох, Маева. Питер выступил вместо вас - кстати, по моему совету, - поскольку вам нездоровилось. Магистрат дал разрешение, так как Питер присутствовал при родах. В день крестин вам стало плохо, все это видели, все это знают, вот почему магистрат проявил понимание и освободил вас от необходимости являться в суд. - Он указал на скамью, приглашая Маеву присесть. Сам тоже сел рядом с ней и неловко погладил ее по руке. - Я уверен, ваш муж не хотел лишний раз вас волновать.
        Маева почувствовала, как внутри закипает холодная ярость. Питер. Она отдернула руку.
        - И что же сказал мой муж?
        - Что фру Тормундсдоттер в ту ночь всего лишь дала вам успокоительное питье. Лейда родилась несколькими днями позже, так что нет и не может быть никакой связи между вашим ребенком и трагедией в семье Иннесборга. - Он указал на большую толстую книгу, лежавшую на боковом столике у алтаря. - И тому есть подтверждение: запись даты рождения в приходской книге. Официальный документ.
        От ярости ее бросило в жар. Она вытерла пот со лба и над верхней губой.
        - Вам все еще нехорошо, милая? Наверное, вам нужно выпить воды?
        Маева встала, но тут же села на место и закрыла глаза. Мне нужно море. Она попыталась улыбнуться пастору, но губы не слушались.
        Он наблюдал за ней с нарастающим беспокойством, а потом крикнул куда-то в глубь церкви:
        - Унна, подойти на минутку!
        Девочка выглянула из комнаты за алтарем, держа в обеих руках по свече. Маева чуть не застонала. Унна подошла ближе:
        - Что, пастор Кнудсен?
        - Давай ненадолго отложим уборку. Фру Альдестад стало плохо. Будь добра, сбегай к колодцу, принеси ей воды.
        Унна моргнула и уставилась на Маеву.
        - Иди, дитя. Сделай, как я прошу, и, пожалуйста, поторопись.
        Унна резко развернулась и бросилась к двери.
        Пастор проговорил виноватым голосом:
        - Теперь уже ничего не поделаешь, милая. Все в руках Божьих.
        Маева прикусила губу изнутри, чтобы скрыть досаду и чувство бессилья.
        - Я хочу дать показания. Мне надо поговорить с магистратом.
        - Все равно ничего не изменится, Маева. Все уже решено.
        - А если появятся новые сведения? Если я смогу доказать, что Хельга невиновна?
        Она приняла у меня роды, и моя девочка совершенно здорова. Она обращалась к своей черной книге, и никакого вреда не случилось.
        - Мой вам добрый совет: ступайте домой. Те доказательства, о которых вы говорите… они никому не помогут. Если появятся новые сведения, значит, появятся новые дознаватели. Новые допросы. Новые неоправданные обвинения. Осуждение невиновных.
        Последнее слово он произнес с нажимом, стиснув руку Маевы. Его лицо стало очень серьезным, почти суровым.
        - К тому же вы нездоровы, вам нельзя никуда ехать. Магистрат выехал из Оркена сегодня утром. И забрал с собой Хельгу.
        В животе у Маевы все перевернулось и забурлило. Она кое-как поднялась на ноги.
        - Takk, пастор. Я… мне надо на воздух. - Она бросилась к выходу, прежде чем он успел ее остановить. Буквально скатилась с крыльца, добежала до ближайшего дерева, схватилась за ствол, и ее вырвало на землю. Лейда проснулась и громко расплакалась. Маева прижалась лбом к дереву, дожидаясь, когда пройдет слабость.
        Кто-то поднес ей ко рту чашку с водой. Маева подняла глаза: Унна.
        Удивленная, она взяла чашку и отпила глоток.
        - Takk, дитя.
        Унна пожала плечами, не сводя глаз с Лейды. Она протянула малышке палец, чтобы та за него ухватилась. Маева не могла не заметить, что кожа на руке Унны абсолютно здоровая, чистая, без волдырей и красных пятен.
        - Уже все понятно и все решено. Так говорит моя мама.
        Маева с трудом подавила желание швырнуть чашку с водой ей в лицо. Она чуть сдвинулась вбок, чтобы Унна не смогла дотянуться до Лейды, и принялась тихонько покачиваться, успокаивая малышку.
        - Честно сказать, я не знаю. Может быть, еще можно что-нибудь сделать. Возможно, им надо выслушать других свидетелей.
        - Nei[71 - Нет (норв.).]. Все решила черная книга, которую нашла мама. - Унна забрала чашку из протянутой руки Маевы.
        - Твоя мама нашла Хельгину книгу?
        - Там на обложке были инициалы Х. Т. Так что, наверное, это ее книга. Как по мне, надо быть очень глупой, чтобы бросать где попало такие вещи. Если бы я была ведьмой, я бы хорошо спрятала свою книгу заклятий, и никто бы ее не нашел.
        Что-то щелкнуло в голове у Маевы. Да, в самом деле. Продолжая покачиваться, чтобы Лейда опять не расплакалась, она спросила как бы из праздного любопытства:
        - А где твоя мама нашла эту книгу?
        Унна, которая уже поднялась на крыльцо и собиралась вернуться в церковь, обернулась через плечо:
        - Ее нашла какая-то финка, торгующая на рынке.
        Дверь за нею закрылась. Маева застыла не в силах пошевелиться.
        Внезапно поднявшийся ветер закружил опавшие листья вокруг ее ног.
        Восьмой узелок
        Две женщины сидели друг напротив друга, на двух пеньках внутри полотняного шатра. Одна низкорослая, другая высокая. Обе напряжены, у обеих в глазах - настороженное любопытство. Та, кого Питер любил когда-то, и та, кого он любил теперь. Странное отражение в причудливом зеркале.
        Лейда хныкала и беспокойно вертелась. Маева нервно баюкала ее на руках. Внезапно у нее вновь разболелась голова, еще сильнее, чем прежде. Маева переложила малышку на другое плечо.
        Хильда смотрела на нее в упор.
        Маева оглядела шатер, весь увешанный тканями и мехами. Оленьи шкуры на полу и на стенах. Свисающие на лентах чучела мертвых птиц. Их печальные неживые глаза наблюдали за ней.
        Так прошла целая минута. Маева проговорила, не выдержав напряженного молчания:
        - Я знаю, кто ты.
        Хильда едва заметно кивнула:
        - Я тоже.
        - Я знаю, что ты натворила.
        Хильда указала на малышку у нее на руках:
        - Наверное, следовало бы сказать, что я тоже?
        Маева резко поднялась на ноги:
        - Мне все равно, что ты скажешь. - Она принялась мерить шагами шатер. - Хотя нет, беру эти слова обратно. Почему бы тебе не сказать что-то полезное? Магистрату.
        - И зачем бы мне это делать?
        - Чтобы спасти жизнь ни в чем не повинной женщины.
        Хильда секунду помедлила:
        - Ты уверена в невиновности старой ведьмы?
        Маева как будто ждала этих слов.
        - Хельга Тормундсдоттер - повитуха, причем чертовски хорошая повитуха. И уж точно не ведьма, - яростно проговорила она. Лейда захныкала. Маева ее успокоила и добавила, понизив голос: - Она не заслуживает смерти.
        Хильда медленно поднялась на ноги.
        - А что, если эта ни в чем не повинная повитуха не так уж и хороша? - Она шагнула вперед; у нее под ногами вздыбились и заскрипели оленьи шкуры. Она оперлась о маленький столик, отделявший ее от Маевы. - Что, если из-за ее неумелых действий умер не один новорожденный ребенок? Что тогда? - Она говорила тихо и сдержанно, но Маева чувствовала опасность. - Какое, по-твоему, наказание было бы справедливым?
        Маева на миг растерялась. Может быть, принимая роды у Марен, Хельга действительно совершила фатальную ошибку, и значит, она виновата в смерти матери и ребенка? А если бы Лейда не выжила? Смогла бы Маева простить старую повитуху, даже если бы знала, что та сделала все возможное, чтобы спасти ее девочку?
        У Маевы раскалывалась голова. Она снова села, пытаясь скрыть свою слабость и замешательство.
        - Я знаю одно: мой ребенок жив и здоров, за что надо благодарить Хельгу.
        Хильда улыбнулась недоброй улыбкой и тоже села.
        - Вот как? А я слышала, что роды принял твой муж… как его там? Кажется, Питер? Да, Питер.
        Маева уставилась на нее, открыв рот.
        Хильда заметила ее растерянность и решила ее додавить.
        - Я уверена, что магистрат примет к сведению это новое обстоятельство, - проговорила она, барабаня пальцами по столу.
        Маева прищурилась:
        - Ты знаешь, как зовут моего мужа. Не притворяйся, будто не знаешь.
        Пальцы Хильды застыли на долю секунды, но она быстро взяла себя в руки и усмехнулась:
        - Да, я знаю Питера. - Она чуть помедлила, чертя пальцем круги по столу. - На самом деле когда-то я его знала достаточно хорошо.
        Воздух между двумя женщинами как будто взорвался и затрещал.
        Или это прогремел гром где-то в горах? Возможно, Маеве просто послышалось. Голова разболелась так сильно, что ей могло померещиться что угодно. Но кажется, даже Лейда что-то услышала и затаила дыхание. Маева изо всех сил старалась сдержаться. Не начать выяснять подробности того, что, как она и боялась, было между ее мужем и этой женщиной. Его другой женщиной.
        Она откашлялась, может быть, чересчур громко.
        - Что было раньше, уже не имеет значения сейчас. - Она взглянула на Лейду, потом сердито уставилась на Хильду. - Сейчас важно только, что будет. И в твоих силах это изменить.
        Хильда задумчиво посмотрела на малышку у нее на руках. По спине Маевы пробежал холодок.
        Хильда сжала руку в кулак и дважды стукнула по столу.
        - Здесь ты не права, фру Альдестад. - Эти последние два слова она произнесла с таким видом, словно от них остался противный привкус во рту. - Как подсказывает мой собственный опыт, то, что было, всегда важнее. Все рождается из прошлого. Норна, которая обрезает нити, мало что значит по сравнению с той, кто их выпрядает. Эта бедная сестрица - раба обстоятельств.
        Лейда снова расплакалась, сморщив личико, словно от боли. Маева качала дочь на руках, чтобы ее успокоить и чтобы успокоиться самой.
        - Зачем ты пришла, фру Альдестад? Умолять меня сделать - что именно?
        Маева посмотрела ей прямо в глаза:
        - Чтобы ты поступила по совести. Призналась, что это была твоя черная книга.
        Хильда резко поднялась на ноги, задев бедром столик. Край столешницы ударил Маеву по локтю, чудом не задев Лейду.
        - Эта черная книга не имеет ко мне отношения. Может быть, ты что-то слышала, но это все глупые слухи и ложь. - У Хильды потемнело лицо. - К тому же старой ведьме прямая дорога в ад. Она заслужила вечное проклятие, независимо от того, кому принадлежит эта чертова книга.
        Тебе тоже воздастся по заслугам. Маева яростно отодвинулась от стола вместе со стулом.
        - Нам больше не о чем говорить. Мне надо найти магистрата. И рассказать ему о своих подозрениях.
        - Да пожалуйста, фру Альдестад. На здоровье.
        - Я бы сказала, что было приятно с тобой познакомиться, Хильда, но я горжусь тем, что всегда говорю только правду. - Маева направилась к выходу из шатра. Лейдин плач превратился в истошные вопли.
        - Наверное, мне стоит пойти с тобой и поделиться новыми сведениями о рождении Лейды, с твоих же собственных слов? Я прямо слышу, как щелкают ножницы… Мы все рабы обстоятельств, разве нет, Маева?
        Маева помедлила у выхода и потрогала завязанную в узелки веревку, висевшую на стене.
        - Я уверена, что дознавателей из Бергена заинтересуют твои товары. - Она перекрутила веревку, а потом отпустила. Раздвинула полог и вышла на воздух, такой восхитительно свежий после душной, прогорклой тесноты шатра. После пакостного разговора.
        - Передавай от меня привет Питеру. - Слова Хильды ударили ей в спину, как смрадный ветер.
        Кусая губы, чтобы не заплакать, Маева спустилась к причалу.
        И всю дорогу гадала, откуда Хильде известно имя их дочери.
        Ожидание
        Хильда дождалась, когда жена Питера выйдет. Едва сдержавшись, чтобы не рассказать ей всю правду. Она наклонилась и приподняла стопку оленьих шкур. Вот она, его тайна, надежно укрытая от посторонних глаз.
        Она обещала продать то, что он ей принес. Но зачем избавляться от такой ценной вещи?

* * *
        Почему бы не спрятать ее в таком месте, где его жена точно ее найдет?
        Что было
        Маева швырнула на кухонный стол веревку, завязанную в узелки.
        - Я нашла это в сарае. Напомни, как называется такая веревка? Ведьмина лесенка? Морской узел? Или какая еще чепуха? - Она помолчала, чтобы он крепко прочувствовал, что попался. - Хотя нет, погоди. Я, кажется, вспомнила. Кто-то на рынке назвал такую веревку узелками желаний. И чьи, интересно, желания тут завязаны?
        Питер моргнул, но ничего не сказал. Положил вилку на край тарелки.
        Она подхватила веревку и потрясла ею у него перед носом:
        - Чьи, черт возьми?
        Он продолжал жевать, медленно и сосредоточенно. Старательно глядя мимо амулета из узелков, перьев и бусин. Не желая вступать в спор.
        Она снова швырнула веревку на стол и принялась развязывать последний узелок. Веревка казалась почти живой, она извивалась у нее в руках, упрямый узел не поддавался. Маева в ярости смяла веревку, стиснула в кулаке. Схватила вязальную спицу, лежавшую в кресле-качалке. Воткнула острый конец в один из узелков и попыталась его расшатать. Но крепко завязанный узел по-прежнему не поддавался.
        В камине тихо потрескивал догорающий огонь.
        - Никаких больше глупостей. - Она швырнула веревку в камин. Никакой больше Хильды.
        Молчание мужа - ни слова в свое оправдание - само по себе было признанием.
        Амулет загорелся мгновенно. Ярко-желтые языки пламени жадно облизывали перья и бусины. Завитки дыма медленно поднялись к закопченным стропилам. Неохотно высвобождая несбывшиеся желания.

* * *
        Маева положила спящую малышку в колыбель, избегая встречаться глазами с мужем. Питер молча смотрел на нее. Ждал, когда она ляжет в постель рядом с ним. Его желание было почти осязаемым, разливалось невидимым маревом в воздухе, тяжело оседало на простыни. Но горькие, злые слова, которые они наговорили друг другу, бились в ее голове, точно зверь в клетке. Отдавались глухим нескончаемым эхом.
        Он протянул руку, и Маева отпрянула, ощетинившись.
        - Мае, пожалуйста…
        Не обращая на него внимания, она вышла из спальни.
        - Не уходи от меня. - В его голосе явственно слышалось предупреждение.
        Она бросила через плечо:
        - Я не ухожу. Я исчезаю.
        Она знала, что он не пойдет следом за ней; не бросит дочь без присмотра. Он хорошо ее знал и поэтому понимал, что ей нужно побыть одной.
        Мне нужен воздух.
        Она схватила свою накидку и вышла на улицу. Ей хотелось в сердцах хлопнуть дверью, но она сдержалась, чтобы не разбудить Лейду. Голова разболелась невыносимо. От холодного воздуха стало легче; небо пахло дождем, луна и звезды прятались за пеленой багровых туч. Маева дошла до сарая, и тут затылок пронзила такая боль, что она споткнулась и чуть не упала.
        Дорога до озера вдруг показалась особенно долгой.
        Поилка для лошади. Маева схватила пустое ведро и зачерпнула воды из корыта, забрызгав все платье. У нее тряслись руки, но она все же сумела поднести ведро к губам и приникла к нему с такой жадностью, словно не пила много лет. Вода была восхитительно вкусной. Под кожей разлилась приятная прохлада. Маева уронила ведро. Милосердные боги… Мне этого мало. Небо отозвалось грохотом грома. Мольба о дожде как приказ.
        Дождь начался с мелкой мороси, мягко ложащейся ей на лицо. Без всяких раздумий Маева сбросила платье и нижнюю рубашку, подставляя все тело льющейся с неба влаге. Но и этого было мало. Она заглянула в поилку: полная наполовину. Что ж, придется довольствоваться тем, что есть. Она забралась в корыто и легла, погрузившись по плечи в ледяную воду. Вновь прогремел гром. Тучи сгустились, дождь хлынул сплошной стеной.
        Да, вот так. И еще… еще… В шуме дождя ей слышались голоса сестер. Они ее звали, напоминали о том, от чего она отказалась. Возвращайся домой…
        Я не могу бросить дочь. Она пыталась отгородиться от этих призрачных голосов, что вонзались ей в кожу, как капли дождя, рвали швы на едва затянувшейся ране.
        Вспомни, как возникло это дитя…
        Время было везде и нигде. Оно завязывалось в узлы и петляло в пустых пространствах, память свивалась в тугую спираль, сжимавшую сердце. Не в силах противиться, Маева полностью погрузилась под воду. То, что было - шрам у нее на спине, - внезапно сделалось тем, что есть. Открытой раной. Кровоточащей, саднящей…

* * *
        Маева греется, сидя на камне. Брызги студеной морской воды холодят ее обнаженное тело, ее бледная кожа впитывает лучи солнца. Она предвкушает скорую встречу с любимым, жар того, что грядет. В их последнюю встречу - здесь, на берегу между мирами, - страсть была бурей. Сметающей все на своем пути. Его губы приникли к ее губам еще прежде, чем было сказано хоть одно слово. Он раскрыл каждую клеточку ее тела своими пылкими пальцами и губами. Своим ненасытным языком. Все ее потаенные глубины, бесконечные, точно звезды.
        Она смотрит на горизонт. Шторм, бушевавший вдали, унялся. Море стало спокойнее. Отблески солнца на тихих волнах слепят глаза.
        Где ты, любимый?
        Она поет, чтобы скоротать время. Раскладывает ракушки красивым узором. Каждая секунда, проведенная в ожидании, тянется мучительно медленно.
        Она кладет посредине большую морскую звезду с пятью лучами, завершая мозаику из даров моря. Потом убирает ее, создав дыру в самом центре узора. Теперь ракушки ведут хоровод вокруг пустоты. Понимание приходит внезапно: его отсутствие рядом - так же как и присутствие - будит в ней неуемную жажду. Непрестанное, неутолимое желание. Больше ничто - и никто - не насытит ее до конца. Будь ты проклят. Она возвращает морскую звезду в центр узора, одновременно умиротворенная и беспокойная.
        Она слышит плеск. Наконец-то. Она выпевает последнюю ноту песни - как приглашение.
        Но он не спешит показаться. Он ее дразнит? Ей не верится, что он не бросается на нее, словно изголодавшийся зверь, после столь долгой разлуки. Что ж, в эту игру можно играть вдвоем. Она делает вид, будто не замечает, что он уже здесь. Ложится на спину, подставляя свое тело солнцу.
        Она слышит его тихий вздох. Ощущает его желание, звенящее в воздухе между ними. И все же он сдерживает себя. Вытянув ноги, она переворачивается на бок, игриво накручивает на палец прядь волос, передвигает ракушки, разложенные на камне. Я могу подождать еще дольше… Наконец, решив, что помучила его достаточно, она оборачивается к нему лицом.
        Он стоит против солнца, темный силуэт из бугрящихся мышц и желания. Прищурившись, она прикрывает глаза рукой. Почему ты так долго? Только теперь она замечает, что он одет. И у него борода. Он срывает с себя рубаху, мнет ее в руках. У Маевы что-то сжимается внутри, появляется странная настороженность; это новый подход, неожиданный и непонятный.
        Он бросается к камню и хватает Маевину серую шкуру прежде, чем она успевает понять, что происходит.
        Но зачем? Почему? На этот раз все ощущается по-другому. Словно присутствует некая опасность. По ее телу проходит колючая дрожь, будто предостережение.
        Теперь солнце светит ему в лицо.
        Лицо незнакомца. Человеческое лицо.
        Хотя ощущение опасности становится еще острее, Маева уговаривает себя, что такого просто не может быть. Не может быть, чтобы на нее набросился человек, вдруг возникший из ниоткуда, и украл ее шкуру…
        Так не бывает, не может быть… Это наверняка ты, в другом облике…
        А потом его руки - человеческие, незнакомые, грубые - прижимают ее к камню.

* * *
        Она лежит неподвижно. Ее глаза открыты.
        В небе над нею кружатся птицы. Волны ласкают ей ноги.
        Меня здесь нет.
        Ее тюленья шкура вроде бы рядом, но до нее не дотянуться. Обмякшая маска с поникшими усами - ее единственный свидетель. Меня здесь нет. Меня нет…
        Она чувствует, как какая-то часть ее существа уносится в небо. Парит высоко над водой, озадаченная происходящим внизу.
        Его тело бьется в нее, его руки давят ей на плечи. Кости у него на бедрах острые, точно ракушки и камни под ней. Его жесткая борода колет ей шею. Его зубы вонзаются в мочки ее ушей, в плечи, в грудь… Меня-здесь-нет-меня-нет…
        Разложенные на камне ракушки врезаются ей в кожу.
        Оставляя глубокие кровавые следы из осколков.
        Потом у нее на спине останется шрам. В форме пятиконечной морской звезды.

* * *
        Время собралось воедино. Нити - спутанные обрывки, перебитые крылья - вытянули ее из глубины. Она вырвалась на поверхность, хватая ртом воздух. Легкие жгло как огнем. Незримые пальцы отпрянули, стерлись, как давние воспоминания.
        - Мае, пожалуйста. Здесь такой холод… Иди в дом. Ты нужна нашей дочке.
        Питер стоял рядом с поилкой, держа в руках одеяло. Его голос дрогнул, когда он увидел ее отекшее лицо.
        - Ты нужна мне.
        Маева выбралась из корыта. Где я? Что со мной?
        Питер развернул одеяло в руках, чтобы укутать ее и согреть.
        Она прошла мимо него, словно не замечая. Ее обнаженное тело уже было сухим.
        Бельчонок
        Она свисала, как куль тряпья, с ветки дерева. Для такой крепко сбитой старухи ее тело раскачивалось легко, будто дитя на качелях - дитя, глядящее на корабли на горизонте. Ее ноги болтались на ветру.
        Был отличный денек для повешения: солнце сияло вовсю, зимний прибрежный ветер носился в толпе зевак, развевал пряди волос, задирал женщинам юбки, срывал шляпы с голов мужчин. На казнь собралась вся деревня.
        Он сидел на верхушке дерева, откуда было все видно. Он не различал лица, но знал, что среди всех собравшихся лишь один человек проливал слезы, жалея старуху. Маева стояла чуть в стороне от толпы, рядом с нею стоял бородатый мужчина и крепко держал ее под руку.
        Этот мужчина - муж - не плакал. Но беличьи чувства подсказали ему, что человек был взволнован. Нервничал и боялся до дрожи.
        Все остальные были исполнены чувств совершенно иного рода.
        Мстительные и довольные в своей праведной правоте.
        Слова, словно произнесенные вслух, явственно прозвучали у него в голове, хотя это была не его мысль.
        Он вдруг осознал, что он здесь не один, наверху, скрытый среди ветвей висельного дерева. Он обернулся, уже зная, что сейчас увидит. Старуха переступила черту между жизнью и смертью. На ее сморщенной шее по-прежнему висела петля, как веревочное ожерелье.
        God morgen, старая.
        Она помахала ему рукой. Широко улыбнулась. Игриво взбрыкнула призрачными ногами.
        Он кивком указал на толпу. Никто о тебе не горюет - никто, кроме нее. Он произнес эти слова на стрекочущем беличьем языке, указав лапами на Маеву.
        Старуха пожала плечами. Это не горе, а чувство вины, причем совершенно безосновательной. Он почувствовал, что это правда. И страх за ребенка. Но моя смерть защитила их всех.
        Держась за ствол дерева, она воспарила на несколько дюймов над веткой и вытянула одну ногу, наслаждаясь вновь обретенной свободой от тела.
        Ты ждал ее долго - и эту синюю малышку.
        Он оцепенел, вдруг преисполнившись подозрений.
        Ее смех рассеялся на ветру, тихий, как шепот листьев. Не бойся, я не стану тебе мешать. Она раскинула руки, удерживая равновесие.
        Он отбежал к самому кончику ветки. Тебя прислали сестры?
        Мне предоставили выбор. Уйти в другой мир или еще ненадолго остаться здесь. Она уже начала таять. Я решила остаться. У меня есть неоконченные дела.
        Бельчонок встревоженно наблюдал, как она исчезает. Затем вновь оглядел людскую толпу. И задумался, уж не с Маевой ли связаны эти дела.
        Что было
        Питер всей грудью вдыхал холодный морской воздух, такой приятный и свежий. Он чувствовал радостное насыщение, словно залпом выпил ведро воды после долгих лет жажды.
        Сегодня был хороший ветер, достаточный, чтобы вывести траулер в узкий пролив между бирюзово-синей водой и плавучими льдинами. Весь пейзаж состоял из бледнейших оттенков белого, от моря до гор. Улов вышел знатный - хватит, чтобы прокормиться до конца зимы.
        Лучше и быть не может, размышлял Питер.
        Он старался не думать ни о чем, кроме окружающей белизны. Старался не думать о ссоре с Маевой.
        Ганс указал на тучи, клубившиеся над горами.
        - Надвигается снежная буря. Еще одна остановка, и пора возвращаться домой. - Он подвел лодку поближе к плавучим льдинам и бросил якорь. - Жена, наверное, уже соскучилась по тебе.
        Я уверен, что нет. Питер натянуто улыбнулся, но ничего не сказал.
        Его до сих пор передергивало при одном только воспоминании о ссоре, случившейся у них с Маевой после повешения. Ее слова резали его сердце острее ножа.
        Ты стыдишься меня. Стыдишься нашей дочери. Ты хочешь, чтобы мы исчезли…
        Почему ты не женился на ком-то другом? Взял бы себе женщину поуступчивей.
        Ты все еще любишь ту рыночную потаскуху? Отвечай, черт возьми.
        Его ответы - жестокие, грубые. Страшные.
        Моя жизнь была проще, пока я не встретил тебя. С Хильдой все было… легче.
        Ты была очень даже уступчивой, если помнишь.
        Хочешь вернуться обратно в ничто? Лежать голышом на камнях, чтобы каждый, кто окажется рядом, мог тебя взять? Да ради бога.
        Малышка плакала, и кричала, и никак не могла успокоиться. Все Маевины обвинения были безосновательны, но она не желала ничего слушать. Лейдины вопли вторили крикам матери пронзительным эхом и врезались ему в голову, словно лезвие топора. Каждое слово, каждый вопль - все глубже и глубже, пока он не почувствовал себя расколотым в щепки. Его жена - и его дочь - вдруг стали чужими, далекими. Неузнаваемыми, непостижимыми существами. Ему казалось, он сходит с ума. Его терпение дошло до предела, о котором он даже не подозревал. Когда он нашел ее у сарая, лежащую без чувств в корыте с водой, он чуть было не бросил ее там одну. Он никогда не признался бы в этом вслух, но жена его разрушала.
        Вот почему ему надо было хоть ненадолго сбежать из дома. Чтобы дать себе передышку, глотнуть свежего воздуха, собраться с мыслями. Чтобы вспомнить, каким он был до Маевы. До Лейды. До казни старухи.
        Ганс почесал бороду.
        - Она не знает, где ты сейчас, да?
        Питер почувствовал, как жар приливает к щекам. Ганс похлопал его по спине:
        - Что бы там у вас ни случилось, я уверен, что это лишь временная размолвка. Знаешь, как говорится: милые бранятся - только тешатся. Наверное, все дело в рождении ребенка. Столько новых забот и хлопот. Может, мне стоит как-нибудь к вам заглянуть, так сказать, разрядить обстановку.
        Питер не стал отвечать, ему было стыдно признаться другу, что его жена будет ему не рада.
        - Разве у нас не должно наступить родительское блаженство?
        Ганс рассмеялся:
        - Моя сестра говорит, что такого понятия не существует.
        Питер поморщился, но все же сумел улыбнуться.
        - Да, наверное, она права. - Он помедлил и тихо добавил: - Да еще эта казнь…
        Ганс невесело усмехнулся:
        - Очень печально. Трагично. Но уж точно не твоя вина. Так что не бери в голову.
        - Если бы все было так просто. Мае считает, что мы могли бы ее спасти.
        - Это было бы глупо и недальновидно. И к тому же опасно. Вы бы ее не спасли, а ты потерял бы жену. - Ганс склонил голову набок. - Я с ней поговорю, если хочешь. Так я зайду повидать Лейду?
        В голове Питера явственно прозвучали слова Маевы: Я не хочу, чтобы он подходил близко к Лейде. Я ему не доверяю. Он покачал головой:
        - Спасибо, друг. Но ей не хочется никого видеть, даже меня.
        Ганс кивнул и перевел разговор на другое:
        - Ты уже слышал, что стало с телом старухи?
        По спине Питера пробежал холодок.
        - Nei[72 - Нет (норв.).]. А что?
        Ганс повел лодку в обход большой льдины.
        - Кто-то отрезал ей пальцы на ногах, пока она еще висела на дереве.
        - Чтобы ее призрак не расхаживал по деревне?
        - Суеверные лицемеры, все как один.
        Ветер донес до них жутковатый горестный крик.
        Ганс указал пальцем вдаль: серая туша на льдине запрокинула голову к небу.
        - Она зовет своего детеныша.
        Питер судорожно сглотнул.
        - Ты знаешь, что тюленихи и их детеныши узнают друг друга по голосу даже через годы разлуки? - Ганс перегнулся через борт. - Связь между матерью и ребенком так просто не разорвешь.
        Питеру стало тревожно от этих слов.
        Ганс подмигнул ему и схватил молот с крюком - хакапик, закрепленный на борту лодки. Питер вздрогнул, вспомнив, как Маева ударилась об него головой в день спасения. Его сердце рвалось на куски от раскаяния.
        - Надо пользоваться неожиданной удачей, дружище. Сегодня море нам улыбнулось. - Ганс бросил Питеру кожаные рукавицы и спрыгнул на льдину. - Давай надевай. Эти тюлени - те еще зверюги. Мы же не хотим, чтобы ты подхватил spekk-finger.
        Впервые в жизни Питер ощутил приступ морской болезни.
        Ложь, сказанная жене - куда он отправился, что будет делать, - выросла до чудовищных пропорций. Маева и так уже относилась к Гансу с подозрением. То, что сейчас собирался сделать его друг, вдруг показалось немыслимым. Бесчеловечным.
        - Сегодня я что-то не в настроении.
        Ганс коротко кивнул и озадаченно покачал головой.
        Питер его понимал. Один тюлень - его шкура, мясо и жир - стоил в три раза больше, чем весь сегодняшний улов рыбы. Но как сказать другу правду? О том, что он сделал, о том, кто такая - что такое - Маева на самом деле? Питер махнул Гансу с палубы:
        - Ты иди. Я останусь на лодке. Прослежу, чтобы все было нормально.
        Ганс указал на сброшенный якорь:
        - Да куда она денется? Ты нужен мне рядом. А вдруг я провалюсь под лед? Ты вряд ли успеешь меня спасти, если будешь бежать отсюда.

* * *
        Тупой конец молота обрушился на голову тюленя. Острый крюк вспорол зверю живот, прошел через толстый слой жира легко, будто нож сквозь масло. Привычное дело, знакомые отработанные движения.
        Но Питера поразил яркий цвет - ослепительно-алый след, тянувшийся за ними, когда Ганс тащил к лодке тушу убитого зверя, - было невыносимо на это смотреть. Его вырвало прямо на лед.
        Тонкая полоса крови, как капли пролитой краски.
        Как рыжий волос.
        Что есть
        Дождь барабанит по крыше, но даже громкий стук капель не заглушает тиканья часов. Маева встревоженно глядит в потолок над кроватью. Может быть, это знак, размышляет она, и погода подсказывает подождать до утра. Но другого шанса, возможно, не будет. Она смотрит на спящего мужа. Во сне он кажется таким невинным. Может быть, стоит сказать ему правду - всю правду, - пока он спит и не слышит.
        Мне нужно произнести это вслух…
        Тихое дыхание Питера сменяется сиплым тяжелым храпом.
        А вдруг он проснется?
        Нет. Ей нельзя рисковать.
        Она бесшумно соскальзывает с кровати и выходит из спальни. Идет в швейную комнату, собирает все, что ей нужно. Кладет в мешок ножницы.
        Она медлит у Лейдиной двери. Она никогда меня не простит… Маева заходит на цыпочках в комнату дочери, наклоняется над кроватью.
        - Лейда, послушай меня. - Лейда переворачивается на другой бок. - Просыпайся, малышка.
        Лейда стонет и трет глаза. До конца не проснувшись, льнет к матери. Закутав дочь в одеяло, Маева берет ее на руки. Малышка легкая, словно птичка.
        Нам пора.

* * *
        Она сажает дочку на стул на крыльце, бережно укутывает одеялом. Лошадь легко довезет их обеих. Но дождь их задержит. Тропинку размыло. Дорогу наверняка тоже. Там сплошная река жидкой грязи.
        Стало быть, через лес. Надев капюшон и поплотнее запахнувшись в накидку, Маева выходит под ливень.
        Когда она возвращается верхом на оседланной лошади, Лейда уже не спит. Одеяло сброшено на пол. Маева слезает с лошади и поднимается на крыльцо.
        - Мама, что происходит? Почему мы…
        - Все вопросы потом. У нас мало времени. - Она снова закутывает дочь в одеяло.
        - Мама, ты же болеешь… тебя нельзя выходить под дождь…
        Лейда обнимает Маеву за шею, и та берет ее на руки.
        Бегом спустившись с крыльца, она сажает малышку в мокрое седло. Ставит ногу на стремя, но не может сдержаться. Не может не оглянуться в последний раз. На дом, темный и как будто заброшенный.

* * *
        - Ложка. Стул. Окно. Часы. - Он указывал пальцем на каждый предмет, произносил слова по слогам, чтобы ей было проще за ним повторить. - Часы. Скажи сама. Ча-сы… Ты что, никогда раньше не видела таких часов?
        Она ласково провела пальцем по резному узору из листьев и вьющихся стеблей, пораженная мастерством и тонкостью исполнения. Корпус часов, сделанный в виде миниатюрного домика - дверь, островерхая крыша, крыльцо, - был почти точной копией дома Питера.
        - Мой отец подарил матери эти часы в день их свадьбы… Теперь я дарю их тебе. - Его глаза засияли от гордости и предвкушения, словно он ждал, что Маева в восторге захлопает в ладоши.
        Она потрогала кончиком пальца массивную цепь с грузиком в виде желудя. Она искренне не понимала, в чем назначение этой вещи. В чем ее смысл. Вроде бы нет никакого смысла. Зачем кому-то понадобится тикающая коробка?
        Дверца внезапно открылась сама собой. Наружу выскочила деревянная птица с крыльями, распростертыми в иллюзии полета. Ее крик был скрипучим и резким, будто сигнал тревоги. Один раз, другой, третий…
        Дверца захлопнулась, заперев птицу внутри.
        Питер улыбнулся:
        - Она так поет каждый час.

* * *
        Сдавленный крик встает комом в горле. По щекам текут слезы. Давай, Мае… Уже пора ехать. Надавив ногой на кожаное стремя, она садится в седло. И только тогда вспоминает, что забыла мешок на крыльце. Мешок, в котором лежат самые важные вещи. Без которого ей не уехать. Нехотя она соскальзывает с седла. Ноги несут ее обратно к крыльцу, хотя все в ней кричит, что нельзя возвращаться. Надо бежать. Она встает перед дверью. Ее рука замирает над дверной ручкой. Я действительно смогу исчезнуть, не сказав ни единого слова? Этот тихий побег, такой жестокий под маской благовоспитанной вежливости.
        Из дома доносится внезапный пугающий звук: часы отбивают время.
        Ку-ку, ку-ку, ку-ку…
        Отпрянув от двери, она хватает мешок. Случайно сбивает плетеную клетку, и та опрокидывается набок.
        Кукукукукуку…
        Машинально нагнувшись, она поднимает упавшую клетку и ставит стоймя. От удара дверца открылась и почти оторвалась.
        Без лишних раздумий Маева вихрем слетает с крыльца.

* * *
        Плотный полог древесных ветвей защищает их от дождя. Маева держит в объятиях Лейду, закутанную в одеяло и прикрытую полой накидки. Ее пальцы, сжимающие поводья, онемели от холода. Но ее пересохшая кожа жадно впитывает в себя дождь. Лошадь движется медленным, но уверенным шагом, то и дело всхрапывая в темноте. Маева с трудом сдерживает нетерпение. При мысли, что уже совсем скоро она прикоснется к той части себя, которую так долго искала, ей хочется пустить лошадь в галоп. Но на размокшей неровной земле это опасно. Нет, размышляет она. Я так долго ждала… я могу подождать еще час или два.
        Лейда, странно притихшая, прижимается к матери. Маева ждет шквала вопросов, но нет - малышка молчит.
        Тучи над ними бурлят, как кипящая в котле вода. Небо - сплошная кипучая чернота. Ни звезд, ни луны. Ночь затянута темно-багровым туманом. Тут поневоле задумаешься, какие силы создали такой бурный ливень, размышляет Маева. Возможно, нам стоит вернуться.
        Она уже собирается повернуть лошадь назад, но тут деревья расступаются, открывая поляну. Вдалеке видна пристань. Спасибо, сестры. Луч маяка пронзает густой туман. Маева пускает лошадь рысью. Почти на месте.
        Когда они добираются до причала, дождь льет уже сплошной стеной. На пристани нет ни души, слышится только шум ливня, плеск волн и одинокий стук лодок, бьющихся о край причала. Остановив лошадь, Маева слезает с седла, привязывает поводья к коновязи на набережной. Помогает спуститься Лейде, хватает мешок. Лицо у малышки все мокрое, белое, как полотно.
        - Не бойся, дитя. Все будет хорошо. - В ответ Лейда стучит зубами. - Давай показывай, где папина лодка?
        Лейда берет ее за руку и ведет в самый конец причала, где между двумя большими судами качается на волнах маленький траулер. Маева не тратит времени даром. Подхватив Лейду на руки, она поднимается на борт, сажает малышку под возвышением возле штурвала, чтобы спрятать ее от дождя.
        - Сиди здесь.
        Прямо над ними грохочет гром, Лейда вздрагивает.
        - Не бросай меня, мама… - Она хватается за полу Маевиной длинной накидки.
        - Я здесь, рядом, дитя. - Лейда крепко ее обнимает. Маева пытается разжать ее руки, но они словно одеревенели от страха. Сейчас надо быть смелой, дитя. - Давай зажжем лампу. Так тебе будет все видно, и мне будет легче найти тебя в темноте.
        Лейда кивает и разжимает руки. Маева роется в сундуке у штурвала. Отодвигает в сторону все ненужное - красный шарф, пустую бутыль из-под виски - и находит масляный фонарь и коробок спичек. Она зажигает фонарь и подкручивает фитиль, чтобы он горел ярче. Темнота озаряется теплым свечением.
        Маева ставит фонарь рядом с Лейдой.
        - Только не трогай его руками. Я быстро сделаю все, что мне нужно, и вернусь за тобой.
        Маева делает глубокий вдох, берет свой мешок и спускается на причал.
        Она знает, что шкура здесь; ее пальцы гудят в предвкушении. Она подходит к носовой части лодки, ее тело буквально звенит. В груди все сжимается, и вот она видит свое сокровище. Да! Takk, сестры. Она чуть не лишается чувств от радости. Шкура растянута на носу лодки, по ее краю пробиты дыры для веревочных петель. При виде этих пробоин Маева с трудом сдерживает слезы. Сама шкура выцвела от непогоды, поблекла от солнца и ветра. Я тебя еле узнала. Но сейчас это не важно, размышляет она. Все вернется. Все станет таким же, как было. Таким, как должно быть.
        Она достает свои швейные ножницы и бросает мешок на землю. Принимается резать веревку, которой шкура крепится к борту. Веревка толстая, плотная, она держится крепко, но решимость Маевы крепче любого сопротивления. Каждый раз, когда обрывается перерезанная веревка, что-то обрывается и в груди у Маевы. Словно с каждым щелчком острых ножниц она отделяется от своего человечьего тела, кожа, которую она носит сейчас, постепенно линяет. Освобожденная половина шкуры хлопает на ветру. Маева сбивается с ритма, теряет всякое ощущение верха и низа. Земля под ногами качается, словно она уже оказалась в море и плывет по волнам.
        Я иду к тебе, любовь моя.
        - Маева!
        Нет. Она вся напрягается, словно окаменев. Нет!
        Питер стоит чуть поодаль, тяжело дышит, его сапоги и одежда забрызганы грязью. Его руки сжимают веревку, которой траулер привязан к причальной тумбе.
        - Я никуда тебя не отпущу.
        Лодка качается на приливных волнах, готовая вырваться в море.
        Маева видит его глаза и понимает, что он перешел ту черту, когда человек может внять гласу разума.
        - Питер, не надо.
        В небе снова грохочет гром, и этот грохот отдается дрожью в ее костях.
        Питер кричит в шум дождя:
        - О чем ты думала, бога ради? Ты не подумала о нашей дочери?
        Она по-прежнему держит ножницы в руке. В руке, дрожащей от страха. От любви. От ярости.
        - У меня нет выбора. Ты сам не оставил мне выбора.
        - Ты даже не попрощалась.
        Его слова - его слезы - мерцают в каплях дождя. Ох, Питер… Он видит, что она смягчилась. Тянет к ней руку, хочет прикоснуться, но его вновь обретенная уверенность выводит ее из оцепенения; она уворачивается от него, выставив перед собой острые кончики ножниц.
        - У тебя всегда был выбор, Мае. Не уходи. Не бросай нас.
        Нас?
        - Свою дочь я не брошу. Она идет со мной.
        Он подходит еще на шаг ближе. Его голос дрожит:
        - Если уходишь, то уйдешь одна.
        Черта с два. Маева выпрямляется в полный рост. Между ними стоит пелена дождя.
        - Ты кое о чем не знаешь. Насчет нашей дочери. - Краем глаза Маева видит, как Лейда, прячущаяся на лодке, в страхе выглядывает наружу через ограждение.
        Питер ее не замечает, он держит веревку. Веревка скользит у него в ладони, и он морщится, словно от боли. Его лицо вдруг бледнеет. Маева тоже бледнеет, глядя на его руки; у него воспаленные пальцы. Распухшие, красные. Обручального кольца почти и не видно. Волны яростно бьются о траулер, словно стараясь расколотить его о причал.
        - Я знаю все, что мне надо знать о нашей дочери. Не сбивай меня с толку, жена.
        Она указывает на его руку и говорит обвиняющим тоном:
        - Якобсен мне сказал. У тебя spekk-finger. - Инфекция, поражающая только охотников на тюленей. Маевино сердце сжимается от страшного подозрения: он ходил на охоту. Она указывает на шкуру, хлопающую на ветру. - Я хочу знать почему, Питер. Почему ты разрезал ее на части? - Она чувствует, как наливается жжением шрам у нее на спине.
        Питер опускает голову, не в силах смотреть ей в глаза.
        Она ждет. Мне нужно, чтобы ты признался. Я заслужила узнать правду.
        Наконец он бормочет:
        - Это не я.
        Она ревет от досады:
        - Ты разрезал ее на две части. Отрубил голову…
        Она умолкает, вдруг сообразив, что и так знает правду. В голове словно растаял густой туман, и все стало ясно, как день.
        Хильда.
        Перед глазами встает картина: черноволосая женщина размахивает ножом, кромсает ее кожу. А Питер стоит рядом и смотрит.
        Это жестокое откровение: внезапно увидеть близкого человека таким, какой он есть на самом деле. Без прикрас, без притворства. Незнакомец, за которого она вышла замуж - человек, которого, как ей представлялось, она знала и даже любила после всех этих лет, - так и остался для нее чужим и далеким. Перемены, произошедшие в нем, - перемены, произошедшие в ней самой, - были просто игрой и притворством. Сплошным наваждением. Столько лет лжи и обмана. Столько долгих мучительных лет, разрушающих ее разум и тело. Спокойная, тихая жизнь - такая простая и безопасная. Такая домашняя и смиренная.
        Но дикий зверь никуда не исчез. Всегда таился внутри.
        Ее вдруг накрыло волной смрадной гнили. Ее всю окутал душок разложения: гниющая рыба, зловоние нагретых на солнце водорослей. Кислый вонючий пот… что-то острое вонзилось ей в спину… обломки костей и ракушек.
        Этот мужчина - этот рыбак - стоит перед нею, раскинув сеть. Как в тот злополучный роковой день. День, когда он поймал в море жену.
        Он открывает рот, чтобы заговорить.
        Она поднимает руку:
        - Не надо. Не говори ничего.
        Ей не хочется слышать это жестокое, страшное признание.
        Он подходит еще ближе к ней, тянет руки. Его распухший большой палец напоминает хищный коготь. Маева пытается увернуться. Ножницы полосуют его по ладони, разрезая холм воспаленной инфекцией плоти. Из пореза сочится кровь. Потрясение при виде алеющей раны заставляет время остановиться…
        Ты рычал глухо, как зверь. У тебя изо рта несло гнилью.
        Твой рот был как забытый богами грот, гулкая пустая пещера, когда ты исторг в меня свое семя. Ты стонал и вздыхал, словно твое изуверское действо предполагало романтику между влюбленными. Ты не заметил, как я внутренне отстранилась, уносясь мыслями вдаль, пока свежая кровь у меня на спине превращалась в гниющий шрам. Насытившись, ты отвалился от меня и соскользнул в воду, гордый собой, воодушевленный своей ролью спасителя…
        - Маева, пожалуйста… Я тебя люблю. - Он неловко сжимает ее в объятиях и рыдает, уткнувшись лицом ей в шею. - Прости меня.
        …Я не могла пошевелиться. Не могла говорить. Ты забрал все: мои губы и грудь, мои глаза, мои ноги, мой разум. Всю мою влагу, до капли. Это тело уже не мое. Я скребу и царапаю кожу, пытаюсь содрать ее - даже теперь. Вина… стыд… они прошили меня насквозь. Ты меня выпотрошил, выскреб начисто изнутри и набил ложью…
        Она роняет ножницы. Питер еще крепче сжимает ее в объятиях.
        - Я никуда тебя не отпущу.
        Он запускает руки ей в волосы, гладит ее по шее и по спине, пачкая ее кровью. Воздух пахнет железом и солью.
        …Я лежала в воде, вся онемевшая. Я видела твои размытые очертания сквозь рябящую воду, сквозь соль и кровь. Ты держал мою шкуру в заложницах. Ты вытерся ею, как полотенцем, очищая себя от греха…
        - Ты рассказал обо мне Хильде. Ты рассказал ей о нашей дочери. - Ее слова звучат глухо и мертво. Он отстраняется, роняет руки. Она смотрит ему в глаза и отчаянно ждет, что он будет все отрицать. - Ты позволил ей сделать немыслимое…
        - Нет. Хильда просто пыталась помочь…
        - Она разрезала меня надвое. - Она наклоняется к его уху. Ошибочно истолковав это движение, он прижимается щекой к ее щеке. - Но ты разорвал меня в клочья.
        И она говорит ему самую главную правду, едва слышным шепотом: четыре слова, в которых - ничто. И вместе с тем - все.
        Четыре слова, которые вспарывают ему брюхо от горла до чресел.

* * *
        Он падает на колени. Веревка забыта.
        Маева вихрем проносится мимо него. Я иду к тебе, дитя.
        Море бьется о пристань, с каждой новой волной поднимая лодку все выше и выше. Траулер отодвигается от причала, веревка больше его не держит. Питер хватает конец веревки и пытается удержать. Траулер тянет его за собой, и он падает в ледяную воду. Человек и его лодка становятся невесомыми, легкими, точно морская трава, точно пена на гребнях волн.
        Маева бросается с пристани и в последний момент успевает схватиться за бортовой леер. Он мокрый и скользкий, но ее пересохшие руки держатся крепко. Перевалившись через борт, она падает на палубу. Очередная волна поднимает траулер к небу и выбрасывает на открытую воду.
        Лейда сидит, съежившись под штурвалом. Одним прыжком поднимается на ноги. Мама!
        Фонарь скользит по палубе, в одну сторону и в другую, как качающийся маятник.
        Маева поднимается на ноги. Раскрывает объятия. Быстрее, Лейда!
        Малышка подпрыгивает в воздух.
        Одна мучительная секунда - тик, - и ее уже нет.

* * *
        Время замедляется и течет вспять. Собирается складками, складываясь в себя. Морщится ссохшимися заплатами. Каждый миг одновременно сшивается воедино и рвется в клочья.
        Опрокинувшийся фонарь. Пролитое масло. Одна-единственная искра. А потом - стена рыжего пламени.

* * *
        Маевины руки тянутся в пустоту, умоляют, чтобы их наполнили.
        Маева кричит, мечется по горящей палубе.
        - Лейда! Где ты?
        Огонь поглощает все на своем пути - скамью, штурвал, одеяло, шарф, - превращает в золу и пепел.
        Жестокий удар небытия - черные хлопья, разлетевшиеся по ветру, - Маева падает на колени. Кончик ее длинной косы вспыхивает и искрится. Шипит.
        Мотылек
        Выбираться из кокона оказалось гораздо сложнее, чем он ожидал. Никогда прежде он не был таким хрупким и нежным созданием. Тоньше бумаги, невесомый, как ниточка паутины. Его тельце - одновременно чудесное и бессильное - пропитано свежей влагой рождения. Его тонкие крылья раскрываются с большим трудом; лапки еле удерживают равновесие в необозримом пространстве возможностей.
        Я ничто, я легче ветра.
        Полет, бегство, свобода. И вся эта громада помещается внутри хрупкого крошечного существа.
        Радость рождения - когда наконец можно выйти на волю из плотного кокона - вмиг омрачается ощущением собственной уязвимости. Его лапки, тонкие, как волоски, чувствуют вкус окружающего пространства, и сразу становится ясно, что что-то неладно. Что время разрезано на кусочки и рушится слой за слоем. То, что было, что есть и что будет - все свернулось в тугой рулон. Рождение и смерть, все, что случается между ними в круге бытия, несется вихрем и скручивается в себя. Он никогда раньше такого не знал. Может быть, так ощущается время для слабых крылатых созданий?
        Липкий пот рождения. Кислый вкус смерти. Одновременно.
        Ведьмы хитры и коварны.
        Сестры его обманули. Позволили ему поверить, что терпение вознаградится и в самом конце он получит желаемое. Что в последние дни он сможет стать тем, кем захочет; и что Маева будет его наградой за все, чем он пожертвовал: временем и собственной божественной сущностью. Что все будет просто: она найдет свою кожу и нырнет в море. И он будет рядом. Их дочь станет странствовать между мирами, и на суше, и в море - по собственной прихоти.
        Но его крошечное мотыльковое сердце уже знает, что это не так; что Маева уходит из этого мира без него - в тот самый миг, когда он родился крылатым, чтобы лететь к ней. Дождь для многих - всего лишь досадная помеха; для него - верная смерть. Хрупкость его последнего облика - вне всяких сомнений, забава для трех сестер. Бог, заключенный в иллюзии свободы, неспособный к полету. Бессильный исполнить свое самое заветное желание.
        Он их проклинает.
        Вода стекает по Великому дереву, колодец переполняется - еще одна глубокая борозда судьбы на гигантском стволе. Ему представляется, как сестра, чье лицо скрыто под плотной вуалью, ковыряет острым ногтем кору и тихонько хихикает. Его безудержный пыл всегда выходит ему боком. Он слишком быстро нырнул в этот проклятый кокон, мысль о том, чтобы быть рядом с Маевой - и их ребенком, - ослепила его, затмив разум. Он пожертвовал своим глазом, своим зрением, своим местом среди богов, чтобы сделаться крошечной мошкой, без сил, без слов и без магии. Он был уверен, что время на его стороне, что смерть никогда не приходит к героям историй, еще не рассказанных до конца.
        Как можно быть таким глупым? Время уходит, время захлестывает себя. Вновь и вновь, цикл повторяется. Даже для Бога.
        Его переполняет ярость. Его крылья бьются со скоростью молний.
        Гнев питает сам себя. Как и любовь.
        Его легкие вбирают в себя штормовой ветер. Он представляет, что вдыхает Маеву, все ее естество, их танец любви теперь превратился в танец выживания. Его крылья бьются так сильно, что сливаются в сплошное пятно. Пламя отчаяния выжигает его крошечное сердечко. От этого невыносимого жара он падает с прутика, за который цеплялся.
        Я иду к тебе, Маева…
        Что есть
        Питер отчаянно пытается плыть против приливных волн. Догнать горящий траулер. Но каждый раз волны все яростнее отбрасывают его к берегу, и расстояние между ним и траулером не сокращается, а, наоборот, увеличивается с каждым толчком воды. И вот - последняя слепящая вспышка на горизонте, а потом - ничего. Больше ничто не горит в темноте. Его лодку, его жену - его жизнь - поглотило ненасытное море. Остался лишь дождь.
        Он вгрызается зубами в шаткую твердь. Соль, песок, пот и слезы стекают по горлу, заглушая рыдания. Когда-то, выброшенный на берег в буйстве другого шторма, он нашел любовь всей своей жизни. Свою судьбу, спрятанную под покровом рыжих, как водоросли, волос.
        В тех же водах он потерял все.
        Он переворачивается на спину, сил уже не осталось. Но разве теперь это важно?
        Она не твоя дочь.
        Четыре коротеньких слова. Гибельная лавина. Тяжесть крошащихся гор погребает его под собой. Всего одна фраза, отнимающая у него их ребенка - ее ребенка. Ему не хочется даже думать о том, что это значит. Кто этот мужчина. Кого Маева любила до него. Кто был отцом его Лейды.
        Лей-ли…
        Он слышит имя дочери, крик на ветру.
        Она. Не. Твоя. Дочь.
        - Ты не права, Мае. Она моя дочь и всегда будет моей. - Он шепчет эти слова, но ветер уносит их прочь. Где ты, дитя? Маева уж точно не привела бы тебя сюда. Но он откуда-то знает, что именно так и было. Он кое-как поднимается на ноги и бежит по песку, спотыкаясь на каждом шагу, его взгляд мечется и по земле, и по морю. Он зовет Лейду, срывая голос, кричит ее имя ветру, дождю и небу. Где она?
        Он снова бросается в море, стоит по колено в волнах прибоя, в последний раз выкрикивает ее имя. Оно срывается с его губ, и штормовой ветер рвет его в клочья.
        Кусок серой шкуры размером с шаль прибивается к его ногам. Он наклоняется и хватает его. Ладонь сочится кровью.
        Это последнее, что от нее осталось. Единственное, что осталось.
        - Маева!
        В ответ доносится ржание их старой лошади. Питер бежит к ней, прижимая к груди кусок шкуры. Тихо шепчет ласковые слова, успокаивая перепуганное животное. Кладет шкуру поверх седла. Хватает поводья и ведет лошадь к пристани. На краю причала лежит мешок. Питер его поднимает. Вглядываясь в горизонт, он опять зовет Лейду. Чувствует, как в груди поднимается вихрь - надо решительно принимать меры, - но его тело и разум словно одеревенели. Судорожно сжимая в руке мешок, он возвращается к лошади.
        Ему нужно собрать поисковый отряд.
        Ему нужен Ганс.
        Ему нужен свет дня.
        Ему нужна помощь богов. Один, верни ее мне…
        Он падает на колени, стиснув поводья в одной руке. Другой рукой он цепляется за последнюю частичку, оставшуюся от жены.
        Последняя нить
        Призрак плывет над волнами, бесплотный и зыбкий, не способный никого защитить. Старуха беспомощно наблюдает, как огонь и вода поглощают горящую лодку. Мечется в смятении, воспаряет в дожде и ветре, в самом сосредоточении бури.
        Зачем я здесь, Скульд? Что мне делать?
        Она видит, как муж рыдает и бьется в воде, точно безумный. Каждый раз волны выталкивают его обратно на берег. Сестры, прядущие нити судьбы, неумолимы.
        Она воздевает кулак к небу. Хотя бы избавьте их от страданий. Проявите хоть толику милосердия. Сжальтесь.
        Сверкает молния; штормовой ливень безжалостно хлещет с небес. Она сама этого не ощущает, но электрические заряды, пронизывающие пространство, пронзают и ее тоже. Гнев богов.
        И вот тогда она видит его. Крошечное существо, белое пятнышко в воздухе над бушующими волнами. Слишком маленькое для птицы. Она подлетает поближе и понимает, что это крошечный мотылек. Она наблюдает, как он отчаянно бьется с буйством стихий, как биение хрупких крылышек то замедляется, то вновь ускоряется и поднимает его повыше, не давая упасть в бурное море.
        Здравствуй, старый друг, мысленно произносит она, наконец узнавая его. На этот раз ты выбрал не самый удачный облик.
        Он не отвечает, измученный полетом - одним только старанием выжить в этой оболочке.
        Она рассеивается туманом. Может быть, это именно то - единственное, - что я могу сделать. Спасти этого крошечного бедолагу. Ее собственный облик растекается в воздухе, а затем уплотняется вокруг мотылька, защищая его от ливня. Они вместе летят над водой. Она чувствует, что он сейчас упадет, сдастся течению ветра. И вдруг - малая милость. Пятно красных водорослей, словно сад на воде посреди моря. Откуда здесь водоросли, на такой глубине? Мотылек выдохся, обессилел, вся его воля сошла на нет. Подлетев ближе, Хельга понимает: Маева. Это не малая милость. Это судьба. Вот для чего она здесь задержалась. Вот для чего ей разрешили остаться на время.
        Как морское создание, поднявшееся из пучины, Маева запрокидывает голову над водой, ее медно-рыжие волосы расплываются, точно водоросли, ярким пятном вокруг бледного тела. Она не видит Хельгу, но ей и необязательно ее видеть.
        Старуха выпускает мотылька.
        Он кувыркается на ветру. Его крылья поникли, сил уже не осталось.
        Маева открывает рот, чтобы набрать воздуха для последнего вздоха. Мотылек падает точно ей на язык.
        Его последнее, лучшее преображение.
        Девятый узелок
        Ее пугает стук в дверь. Сейчас почти ночь. Никто не ходит по чужим домам в столь поздний час, да еще в такую метель.
        Сколько она себя помнит, папа всегда ее предупреждал - прежде чем выйти на холод к сараю, - что в такие морозы дети должны сидеть дома.
        - Ты гораздо важнее, чем куры, мой маленький kanin. Они выживут в любую стужу. Если их не съедят волки. - Его глаза сверкали. - Зимой волки всегда голодны. Куры - их любимое лакомство. Но знаешь, что они любят больше всего? Даже больше, чем кур.
        - Что, папа?
        Он улыбнулся:
        - Маленьких девочек.
        Она взвизгнула, а потом рассмеялась, когда папа «укусил» ее пальцами за шею. Зимой, когда надо было ложиться спать, он всегда укрывал ее несколькими одеялами и укутывал плотно-плотно, чтобы до нее не добрались ни волки, ни стужа.
        С тех пор прошло много ночей. Сколько именно - даже не сосчитать.
        Папы так часто нет дома, с каждым разом - все дольше и дольше.
        Она наблюдает за ним из окна. Каждый день он садится на лошадь и исчезает среди деревьев. Возвращается после заката. Иногда она слышит его шаги на крыльце, когда луна стоит высоко в небе. Он еле-еле стоит на ногах, от него пахнет элем или виски. Бывают ночи, когда он даже не в состоянии войти в дом и до утра спит на крыльце, рискуя замерзнуть.
        Каждый день приносит всю ту же печаль. Каждый день он бросает ее одну.
        Ей не нравится оставаться одной, но папа не виноват. Ему надо искать маму.
        Ему надо искать меня.
        Лейда пытается показать ему, что она здесь. Все время рядом, у него перед глазами. Она очень старается выпрыгнуть из того, чем стала теперь, но ничего не меняется. Ничего. Всем своим существом, изо всех сил она хочет стать чашкой, половицей, ложкой. Стать его Лей-ли, обнять его и сказать: Я всегда была здесь. Но все старания напрасны. Что-то переменилось. У нее больше нет волшебства. Как бы усердно она ни молилась - как бы отчаянно ни рвалась прочь, - она застряла накрепко. Неспособная двигаться и дышать - неспособная становиться, - как раньше.
        Хорошо, что в ту ночь папа нашел кусок кожи и держал ее крепко, и привез домой, и повесил на окно в спальне. Может быть, он представлял, что мама по-прежнему где-то внутри, что ей надо почувствовать солнечное тепло сквозь оконное стекло. Иногда Лейде чудится мамин голос. Как будто мама ее зовет. Но она знает, что принимает желаемое за действительное. Иногда папа снимает кожу с окна и нежно ласкает ее в руках. Засыпает, прильнув к ней щекой. Она чувствует, как в нее впитываются его слезы. Но чаще всего папа просто глядит на тюленью кожу, висящую на окне, час за часом.
        Часы остановились. Они больше не тикают. Папа забыл их завести, и теперь в доме тихо. Только свист ветра проникает в дом сквозь щели и трещины в стенах, проникает ей в голову. У меня вообще есть голова? Ее молитвы о том, чтобы мама вернулась, непрестанно вертятся в голове, которой, наверное, уже нет.
        Метель бьется о стены дома, как волны о берег. В море белого снега тонут следы лошадиных подков. Он вернется. Он должен вернуться домой - ему больше некуда возвращаться. Но эта уверенность не спасает от гложущей пустоты, поселившейся в ней; от растущей дыры, что становится все больше и больше с каждым часом, проведенным в одиночестве. Под снегом, скопившимся под окном, уже не видно ступеней крыльца.
        Она глядит в темноту. На крыльце - темная, смутная тень.
        Кто-то стучит?
        Да, в дверь опять постучали. Настойчивей, громче.
        На крыльце сгорбилась в ожидании маленькая фигурка с лицом, спрятанным под капюшоном. Она то и дело поглядывает наверх, на окно, где висит Лейда. Словно чувствует ее присутствие.
        - Питер?
        Голос женский, знакомый. Я тебя знаю.
        - Я знаю, ты дома. Впусти меня, это я. Я вернулась.
        Уголком глаза, которого у нее нет, Лейда замечает, что в комнате кто-то есть. Это старуха, которую она видит всю свою жизнь. Призрак мерцает, но не произносит ни слова.
        Снаружи беснуется ветер. Женщина на крыльце чертыхается. А потом Лейда слышит щелчок. Это отодвигается дверная щеколда. Дверь открывается с тихим скрипом.
        Лейде хочется перепрыгнуть во что-то другое - в оконную раму, в морозные узоры на замерзшем стекле, - но теперь это уже невозможно. Чертов мерзавец. Даже если бы она могла стать чем угодно, рассуждает она, здесь все равно безопаснее.
        Она по-прежнему чувствует мамин пульс внутри куска кожи. Призрак старухи тает, точно туман. Прячется под половицами.
        - Не суетись, старая, - говорит женщина, проникшая в дом. - Это не твое дело.
        Лейда слышит, как она шарит в темноте, замирает, прислушивается.
        - Я чувствую, ты где-то здесь… Но где, где ты прячешься?
        При звуках ее голоса Лейду бьет дрожь, словно бледный след мамы, оставшийся в куске кожи, сопротивляется незнакомке. Кто ты и что тебе нужно?
        Лейда хочет, чтобы эта женщина ушла прочь. Она слышит, как замирают ее шаги, и вот снова звучат - и опять замирают. Так проходят минуты. Теперь незнакомка поднимается по лестнице.
        Она не успевает добраться до спальни. Внизу громко хлопает дверь.
        Папа!
        - Питер, это ты? Слава богу, ты дома. Там такой холод. Я вошла, не дожидаясь тебя.
        - Хильда? Ты меня напугала до полусмерти. Какого черта ты здесь забыла?
        Лейда дрожит, у нее в голове полыхает огонь цвета вермильон.
        - Я… вчера я видела тебя на рынке. Ты казался таким потерянным.
        Папа не отвечает. Я слышу шаркающие шаги, и вот они оба заходят в спальню.
        Папа, нет! Лейда вся напрягается на краю маминой кожи, бьется, как птица в силках, кричит сквозь темноту, но папа не слышит. Она беспомощно наблюдает, как женщина сбрасывает накидку, ее черные волосы рассыпаются по спине. Папины руки тянутся к ней, зарываются в сплетение черных кудрей.
        Лейда корчится от досады, и шкура еле заметно вздрагивает. Я здесь, папа! Он вдруг замирает и оборачивается к окну.
        Проследив за направлением его взгляда, Хильда спрашивает изменившимся голосом:
        - Это ее шкура?
        Он медленно кивает.
        Хильда срывает шкуру с окна и сминает ее в руках.
        Лейде кажется, что она вся горит.
        - Пора забыть прошлое, Питер. Прошло больше года. Надо жить дальше.
        Он поворачивается к ней спиной.
        Хильда подходит к нему, обнимает его со спины, прижимает тюленью шкуру к его груди.
        Лейда чувствует, как бьется папино сердце, быстро и громко. И только потом она осознает. Прошло больше года? Как такое возможно? Она чувствует, как в нее врезаются Хидьдины ногти, боль от щипков пробивает до самых глубин естества.
        - Я тебе помогу… избавлю от всех напоминаний о прошлом… а потом мы с тобой поговорим, да?
        Он выскальзывает из ее объятий и берет за руку. Лейда, смятая в ком, чувствует, как ее разворачивают, перебрасывают через руку. Папины пальцы тянутся к ней, но замирают, так и не прикоснувшись.
        Он вздыхает, кивает и резко отдергивает руку.
        - Есть еще и другие ее вещи. Наверху, в швейной комнате… - Его голос срывается.
        Лейда чувствует, как ее складывают пополам, и еще раз пополам, и еще. Как одеяло, сшитое из лоскутов времени.
        И небрежно запихивают в мешок.
        Что остается
        Призрак старухи наблюдает, как Хильда роется в швейной корзине. Вынимает обрезки ткани, потом высыпает все содержимое на пол, перебирает выпавшие предметы, ищет. Питер остался внизу, наливается элем. Не в силах смотреть, как последнее, что осталось от его семьи, будет выброшено, как мусор.
        - Ну где же, где ты? - мурлычет Хильда, словно выманивает спрятавшегося котенка. - Умная ведьма, - бормочет она, поднимая не тронутую Маевой катушку с красными нитками, которые Хильда спряла собственноручно. Она убирает катушку в карман и продолжает искать.
        Хельга усмехается в темноте. Маева нашла бы свою погибель гораздо быстрее, если бы использовала для шитья эти проклятые нитки. Но, видимо, что-то она поняла. Что-то ей подсказало, что их лучше не трогать.
        Хильда снова хватает корзину, шарит рукой по дну и вынимает лоскутное одеяло, сшитое из кусочков тонкой прозрачной кожицы, младенческой «рубашки».
        Старуха кружится вокруг нее завитками тумана. Хильда отмахивается от нее, чувствуя, как туман притупляет ее чутье.
        - Уйди, повитуха. Это не твоя забота.
        Именно что моя. Я защищаю ребенка.
        - Ты не защищаешь детей, ты их убиваешь. Ты что, забыла? - Хильдины злые слова бьют точно в цель.
        Призрак старухи утекает туманом в детскую комнату. Проскальзывает в закрытый шкаф; три маленьких платья висят на плечиках в темноте, словно призрачные сестрички. Внизу - забытый мешок, небрежно запиханный в угол. Хельга стряхивает с него налипшие песчинки, заглядывает внутрь и понимает, что нашла сокровище - настоящее сокровище, - которое изменит все.
        Тюленья голова.
        Она знает, что делать. Она превращается в ветерок, шелестит платьями.
        Привлеченная этим звуком Хильда врывается в комнату, открывает шкаф, хлопает в ладоши.
        - Takk, старуха.

* * *
        Питер сидит у камина, наблюдает, как Хильда пакует мешок.
        - Стало быть, вот и все…
        - Не волнуйся. Все уже позади. - Хильда хочет поцеловать его в губы, но он отворачивается, подставляя ей щеку. Хильда пытается скрыть обиду, но старуха все видит. - Я приду завтра. Помогу прибраться в доме, да?
        Питер не отвечает. Он указывает на мешок, который нашел брошенным на причале в ту ночь, когда потерял все.
        - Я хочу посмотреть. Мне никогда не хватало смелости заглянуть внутрь.
        Хильда прижимает мешок к груди.
        - Лучше не надо. Зачем ворошить прошлую боль…
        Питер отбирает у нее мешок, открывает его судорожным рывком. Из мешка на него глядит маска - тюленья голова, которую Хильда обещала продать еще годы назад.

* * *
        Ведьма уходит с полным мешком, но ее подгоняет не радость, а горечь. В мешке - последнее, что осталось от матери и дочери, небрежно умятое.
        Старуха нашептывает слова песни на ухо ведьме, песня так похожа на ветер, что Хильда забывает себя, даже на миг забывает о Питере и сама начинает петь:
        Кожа, тюлень и море; что было, что есть и что будет…
        Слова задают ритм ногам. Невозможно противиться этому ритму.
        К берегу Хильда подходит, пританцовывая на ходу.
        Становясь Лейдой
        Я чувствую запах моря. Слышу плеск волн. Хильда изрыгает проклятие и бросает в море одеяльце и маску. Я лечу в воздухе и цепляюсь за все оставшиеся кусочки себя и мамы: кожа и перепонки, нити и волосы, тюлень и море…
        Мы - карта тысячи океанов, дочери священных глубин. Скалы, вода и ветер; мы несем на себе все острова, все очертания берегов. Каждый боевой шрам, поцелуй гарпуна, все отметины от голодных когтей и зубов - топография нашего выживания. Бархатные языки, лучистые подбрюшья; дивные впадины ушей и горла, восхитительные стихи, запечатленные на наших алебастровых костях…
        Я отчетливо слышу мамины слова, нашу историю, звенящую в шуме ветра.
        Как только я падаю в воду - всего один глоток воздуха, ощущавшийся вечностью, - я - снова я. Синерукая девочка с синими плавниками. Мои перепонки режут толщу воды так легко, будто я рыба.
        Но я не рыба. Я - это я.
        Я умею плавать, мама.
        Я точно знаю, что умею еще много всего. Все, что можно представить. Я больше чем я.
        Во мне дремлют мамины волосы и мамина кожа. Ее сила вплетается в мои глаза, в мои руки и ноги, в сердце и пальцы, в живот и кровь. В мои перепонки.
        Мама - та нить, что связывает воедино все обличья, которые составляют меня.
        Если нам придется расстаться и ты захочешь меня найти, завернись в него и молись…
        Я плыву на спине, слушаю голоса, вплетенные в морские течения.
        Я смотрю в ночное небо. Снежинки - как звездная пыль - пляшут в воздухе, щекочут мне нос. Я широко открываю рот. У меня на языке растворяется небо. Я - небо. Я бью ногами по воде, раскинув руки на волнах.
        Плыть надо долго - и нырять глубоко-глубоко, - чтобы найти маму. И синеруких девочек. Я знаю, они где-то там, в глубине. Играют друг с другом. И ждут меня.
        Я кружусь на волнах, слушаю песню ветра. Звенящую в моих костях.
        Это моя молитва - колыбельная, что всегда пела мне мама, - бьется пульсом в крови.
        Зовет меня домой.
        Эпилог
        Что было, что есть и что будет
        Жизнь заключает в себе смерть. Смерть заключает в себе жизнь.
        Сестры приветствуют его дух у ворот, подвывая от смеха. Он не смеется. Он не возмущается, не протестует. Он устал, замкнув тщетный круг времени.
        Все, что было, что есть и что будет. Ты разве не видишь?
        Нет, он не видит. Вы забрали мой глаз. Я уже умер. Как я могу что-то видеть?
        О, но так лучше всего. Закрой второй глаз.
        Он не спорит, он делает, как было велено.
        Внезапно и ярко перед ним предстает сложный узор.
        Бессчетные нити, ут?к и основа, в непрестанном движении. Нити вьются, сплетаясь друг с другом. Нити связываются в узлы, сжимаются в точку, растягиваются в бесконечность. Создают новые плетения в сложном узоре - каждое живое создание, мужчины, и женщины, и малые дети, знахарки и ведьмы, боги и демоны, - у каждого есть свое место в узоре, каждый нужен и ценен между всем, что есть в мире и что было прежде. Все меняется, преображается, осуществляется в каждом мгновении, во всех временах.
        Его последнее преображение было поистине чудом: полным растворением в другом существе. Он пожертвовал всем, чем он был. Всем, что он есть. Чтобы она жила.
        Ради Лейды.
        В каждом из Девяти миров, во всех пространствах между мирами, каждая частичка его существа исчезает в небытии, растворившись на языке у Маевы. Его дух прорастает в пространстве по всем направлениям. Великое дерево - его ветви сияют, расходятся во все миры, переплетаясь друг с другом, - передает гулкий ритм своих соков корням самого Времени.
        И там, в глубине скрытых течений, - ярко-красная нить, что пронзает миры, от сердца к сердцу. Одеяльце из кожи, сотворение жизни, мать и дочь - два конца одной нити. Узелок самой истинной, самой крепкой любви. В самом конце и в начале всего они найдут друг друга вновь. На shoormal, где берег встречается с морем.
        Урд, хранящая то, что было, напоминает ему: Боги не умирают. Случается, их забывают на время. Но они живут вечно и ждут воскрешения…
        Он слышит, как призрак старухи на берегу шепчет его имя ветру, вплетает древнюю историю - его историю - в дыхание его дочери, что плывет в море, ищет…
        Та, чье лицо скрыто вуалью, спрашивает: Ты готов к тому, чтобы тебя помнили?
        Ему необязательно отвечать, даже необязательно открывать свой единственный глаз.
        Красная нить дергает прямо за сердце и тянет, тянет.
        Благодарности
        Во-первых, мне хочется выразить огромную благодарность Лори Грасси, моему невероятно проницательному и деликатному редактору, которая дала шанс абсолютному новичку. Ее вера в мои писательские способности воодушевила меня несказанно, ее острый глаз помог мне найти суть истории. Работа над редактурой совершенно не ощущалась работой, скорее - задушевной беседой с хорошей подругой за чашкой чая. Спасибо всем сотрудникам Simon & Schuster, принимавшим участие в издании этой книги. Большое спасибо Элизабет Уайтхед, которая создала такую красивую обложку, и моей талантливой подруге Кэсси Макрили (всегда готовой пуститься в творческую авантюру) за такую задорную фотографию автора. Давным-давно Карен Коннелли (из школы писательского мастерства в Колледже Хамбер) научила меня, что, когда история превращается в запутанный клубок, нельзя прибегать к отвлекающей демагогии, за что я очень ей благодарна.
        Я выросла на историях о своих предках, большинство из которых отличались поразительным долголетием и безудержной верой в Бога. Одна из наших семейных легенд гласит, что моя прабабушка Эдит буквально за одну ночь излечила себя от гангрены только силой молитвы. Мне хочется верить, что и она, и все остальные невероятные женщины из нашего рода направляли меня к нужным книгам и публикациям и пробудили во мне интерес к нашей семейной истории (спасибо Джанет Менард и Линде Уайт за то, что они помогли мне заполнить некоторые пробелы). При работе над «Становясь Лейдой» особенно ценными для меня оказались две книги: «Снадобья и ритуалы: Народная медицина в Норвегии и Новой Земле» Кэтлин Стоккер и «Черные книги Эльверума» под редакцией Мэри Рустад. Они помогли мне представить, как жилось моим предкам в сельской Норвегии, пока они не переехали в Миссури и Северную и Южную Дакоту, а оттуда уже в Саскачеван.
        Я хочу выразить огромную благодарность моим родителям, Анне и Уэйду. Хотя моя мама никогда не прочтет эту книгу, но я надеюсь, что она знает: благодаря ее непрестанной любви и поддержке я стала той, кто я есть. Мой папа всегда был человеком немногословным и, сколько я себя помню, всегда читал книги. Глядя на него, уже в семь лет я решила, что обязательно напишу большой роман. Это ты, папа, пробудил во мне желание стать писателем; с замиранием сердца я жду твоей неминуемой критики. Спасибо моему брату Майку за то, что дразнил меня в детстве и всегда говорил только правду. И за то, что позволил мне стать «чокнутой тетушкой» для таких прекрасных детей.
        Мне невероятно повезло: всю жизнь меня окружают прекрасные, умные, яркие и талантливые женщины (здесь мне хотелось бы передать отдельный привет всем неистовым женщинам, которых я очень люблю, и особенно - женщинам из «Любящего ковена»: Розанне, Киран, Мэгги, Аланне, Шарлин, Ким, Франческе, Шайенн и всему «Эстровену» в полном составе). Я безмерно благодарна моей наставнице и гуру Лесли Годфри: вы всегда были моим кумиром и примером для подражания. Вы прочли самые первые черновики этой книги, и ваша вера в меня придала мне стимул к дальнейшему творчеству (вторая книга, я уже иду). Спасибо всем сотрудникам факультета изящных искусств (прошлым и нынешним): вы всегда были моей опорой, моим источником духовной пищи, не просто коллегами, а настоящей семьей. Спасибо всем моим ученикам (за двадцать шесть лет, и это еще не предел) - продолжаем танцевать! - и всем моим учителям. Ян А., спасибо за все и особенно - за Норвегию. Лесли, Джулия, Сара, наши каникулы семейства Бин лучшие в мире! (Группа B, вы настоящее сокровище в стране Zoom.)
        Особое место в моем сердце занимает Джонатон Невилл, который когда-то давным-давно появился в моей жизни, словно бродячий кот. В какой-то момент этот кот превратился в прекрасного принца-шута и сейчас занимается спасением мира. Джоно, спасибо за то, что ты такой невероятно красивый мужчина. И за техническую поддержку (ты никогда не смеешься над моим дремучим компьютерным невежеством). За то, что любишь меня, даже когда меня не за что любить. И за то, что всегда приглашаешь меня танцевать.
        И в самом конце - но в моем сердце навечно на первом месте - океан благодарности и любви Тарасу, самому волшебному и талантливому человеку из всех, кого мне довелось знать. Писатель - художник - битбоксер - композитор - путешественник - любитель пеших походов - политический активист - математик - философ-комедиант - прыгун на батуте - велогонщик - и так далее, твой ум и творческий потенциал поражают меня и вдохновляют, ежедневно и ежечасно. Спасибо, что выбрал меня своей мамой. Ты мой свет, моя жизнь, мое всё.
        notes
        Примечания
        1
        Боже на небесах (норв.).
        2
        Девочка (норв.).
        3
        Спасибо (норв.).
        4
        Большое спасибо (норв.).
        5
        Скрытый народ - волшебные существа из исландского фольклора, всякая мелкая нечисть.
        6
        Доброй ночи (норв.).
        7
        Мудрая женщина, знахарка (норв.).
        8
        Кукла (норв.).
        9
        Как твое имя? (Норв.)
        10
        Что? (Норв.)
        11
        Меня зовут… Я хочу вернуться домой (гэльск.).
        12
        Мое почтение… Мне жаль… (Норв.).
        13
        Русалки (норв.).
        14
        Ведьмы (норв.).
        15
        Удача, подарок судьбы, дословно «шляпа победы» (норв.).
        16
        Стой, подожди! (Норв.)
        17
        Пожалуйста (норв.).
        18
        Магистрат, мировой судья (норв.).
        19
        Шарлатан, шарлатанка (норв.).
        20
        Очень горячо (норв.).
        21
        Это ванна… (Норв.)
        22
        Большое спасибо (норв.).
        23
        Ты готова? (Норв.)
        24
        Один, два, три, четыре, пять… (Норв.)
        25
        Птица (норв.).
        26
        Здравствуй (норв.).
        27
        Дерьмо (норв.).
        28
        Кролик (норв.).
        29
        Я хочу есть (норв.).
        30
        Ангел (норв.).
        31
        Прости, извини (норв.).
        32
        Ты готова ехать на ярмарку, жена моя? (Норв.)
        33
        Да, я готова, муж (норв.).
        34
        День летнего солнцестояния (норв.).
        35
        Доброе утро… Какая красивая шерсть… э, как… сколько стоит? (Норв.)
        36
        Мои поздравления и благословения (норв.).
        37
        Имеются в виду веревочные узелковые амулеты. Считалось, что такие амулеты защищают матросов в море и призывают попутный ветер.
        38
        Добрый день (норв.), употребляется не только при встрече, но и при прощании.
        39
        Сушеная рыба (норв.).
        40
        Тюлений палец, дословно «жирный (или сальный) палец» (норв.) - бактериальная инфекция, возникающая при укусе тюленя. Профессиональная болезнь охотников на тюленей.
        41
        Извини, прости (норв.).
        42
        Ведьма (норв.).
        43
        Я не знаю (норв.).
        44
        Да, мальчик… (Норв.)
        45
        Ты готов? (Норв.)
        46
        Кровать, одеяло, окно, небо (норв.).
        47
        Край воды, «где море встречается с берегом» (шендандский диалект).
        48
        Я тебя люблю… (Гэльский.)
        49
        Что (норв.).
        50
        Хульдра, или хюльдра - персонаж скандинавского фольклора, волшебное, часто злокозненное существо в облике красивой девушки с коровьим хвостом.
        51
        Привет, здравствуй (норв.).
        52
        Постельная еда, каша со сливками, «заботливый» суп (норв.).
        53
        Послание к Галатам, 3:27.
        54
        Черная книга; здесь - колдовская (норв.).
        55
        Книга Притчей Соломоновых 10:24.
        56
        Евангелие от Матфея 5:22.
        57
        Хотите чего-нибудь выпить? (Норв.)
        58
        Как вы себя чувствуете? (Норв.)
        59
        Хорошо, спасибо… (Норв.)
        60
        Так-так (норв.).
        61
        Молот с заостренным крюком, оружие для убоя тюленей.
        62
        Куда, папа? (Норв.)
        63
        Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… (Норв.)
        64
        Перевод Дмитрия Шепелева.
        65
        Поняла? (Норв.)
        66
        До свидания, брат (норв.).
        67
        Я тебя люблю (норв.).
        68
        Добрый вечер (норв.). Говорится не только при встрече, но и при прощании.
        69
        Перевод Дмитрия Шепелева.
        70
        Ты поняла? (Норв.)
        71
        Нет (норв.).
        72
        Нет (норв.).