Любовники Юлия Григорьевна Добровольская
        Спустя почти три десятилетия совместной жизни они по-прежнему не муж и жена, хоть и вырастили сына, боролись с трудностями, преодолевали кризисы. И все это время они испытывали ханжеское осуждение окружающих. Прошлое цепко держит Костю с Диной в ловушке, и только одно чувство позволяет им подняться над бытом и дрязгами, то всесильное чувство, которое когда-то толкнуло их друг к другу и сделало любовниками…
        Герои этой истории Дина и Костя много лет вместе. Но жизненные обстоятельства не позволяют им официально оформить свои отношения. В нашей стране с конца 60-х и до середины 80-х царила особая атмосфера, та, которую впоследствии назовут застоем, поэтому отсутствие штампа в паспорте создает много проблем в жизни любящей пары. К тому же «общественное мнение», не избалованное яркими событиями, возмущено не только незаконностью отношений, но больше всего тем, что эта пара абсолютно непозволительно, самозабвенно счастлива… И держит их рядом друг с другом не официальное обязательство, а большое настоящее чувство, то чувство, которое делает мужчину и женщину Любовниками…
        Юлия Добровольская
        Любовники
        Всем, кто любит и любим, всем, кто разочарован и разуверен, всем, кто задает себе вопрос: «Что такое любовь?» — с любовью посвящаю.
    Юлия Добровольская
        Что было, то и будет; то делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
    Книга Екклесиаста, 1:9
        Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.
    Книга Песни песней Соломона
        Часть первая
        Дина
        Последний экзамен
        Дина Турбина вышла из дверей института в пасмурный, блеклый день. Можно было бы сказать, что размытые туманом и вялыми дождями последних дней краски окружающего мира и царившая в нем какая-то нелетняя грусть совершенно не соответствовали ее настроению — приподнятому, натянутому, как струна, готовая к песне. Можно было бы так сказать, если бы для Дины существовали такие понятия, как плохая или хорошая погода в общепринятом смысле. Нет. И блеклые дни с линялыми красками, и яркое солнце с синим небом воспринимались ею без оценки, без деления на «плохо» и «хорошо», «грустно» и «весело» — мир для Дины всегда был прекрасен и удивителен, и в любом его состоянии таилась своя прелесть. Возможно, настроение ее не всегда бывало приподнятым, иногда его сносило на минор, но уж в этом-то погода никоим образом не была повинна. Скорее Дина сама заставит окружающее звучать на одной с ней волне! И она надела солнцезащитные очки, которые преобразили все вокруг: мир стал ярким и золотым — как в середине лета на море.
        Дина любила море. Но до моря было еще целых два месяца. Два месяца практики — почти настоящей работы, почти по специальности, за которую будут платить почти настоящую зарплату, которую Дина и планирует потратить на поездку к морю.
        Пока же было самое начало буднего дня, а ее работа на сегодня уже закончилась. И на ближайшую неделю тоже. Она сдала последний в этой сессии, самый сложный экзамен по самому важному для ее будущей профессии предмету. Сдала самому строгому и требовательному преподавателю. Самому красивому в их институте преподавателю. Самому красивому мужчине из всех, кого Дина знала до сих пор. И это было не только Динино мнение: каждая студентка втайне мечтала о благосклонности Константина Константиновича Колотозашвили. И надо сказать, многим симпатичным девушкам перепадало. Так говорили в институте. Но об этом Дина как раз думать и не хотела…
        Лучше сейчас думать про море. Она надеялась, что этим летом, после практики, заработав денег, обязательно поедет в свою любимую Феодосию. И мама обещала помочь. Здорово! Все это было просто здорово!
        Да, ближайшее будущее виделось лучезарным и заманчивым. Но почему же ее, Дину, не отпускает настоящее?..

* * *
        Дина взяла со стола билет…
        Билет оказался не слишком сложным — насколько, конечно, может быть несложным билет по очень сложному предмету. Дину не пугала ни одна тема — она относилась к учебе добросовестно и была уверена в своих знаниях. Она всегда выполняла все задания к сроку и работать над ними начинала сразу, а не в последний день или неделю. Она не прогуляла ни одной пары и, даже если ей нездоровилось, все равно шла на занятия, чтобы не упустить того, чего не найти в учебниках и что может рассказать только знаток своего дела. Кстати, самим фактом внимания к таким вот существенным — или вовсе даже несущественным — деталям изучаемого предмета она льстила самолюбию преподавателей и вызывала у них особую симпатию. Педагоги любили Дину. И не только за ответственный подход к учебе и прочные знания, но и за ее ровный и открытый характер.
        Дина взяла билет и направилась за последний стол…
        К этому экзамену студенты готовились только за последними столами. Так любил Константин Константинович Колотозашвили, и все это знали. Во-первых, отвечающий и не мешал, и не подсказывал невольно тем, кто готовится к ответу, а во-вторых, так преподавателю было проще разглядеть, не пользуется ли кто шпаргалками. Хотя сам же он и настаивал: пишите шпаргалки! Да, так и говорил:
        — Категорически рекомендую: при подготовке к экзамену непременно пишите шпаргалки! Но горе тому,  — добавлял он,  — кто принесет их на экзамен!
        — А для чего же,  — спрашивали студенты,  — нужно писать шпаргалки, если ими нельзя пользоваться?
        — А для того,  — отвечал Константин Константинович,  — что надлежащим образом изготовленная шпаргалка — это концентрат, эссенция…  — Он даже обыденные понятия облекал в термины, присущие его предмету.  — Это эссенция, которую легче сохранить в памяти и которая требует лишь добавления порции словесного бульона, чтобы стать полновесной информацией, из которой она была приготовлена.
        И Дина писала шпаргалки. И не только по этому предмету. Но на экзамен или зачет никогда их не брала.
        Потом эти ее шпаргалки, написанные четким мелким почерком, рвали друг у друга из рук однокашники. И даже передавали по наследству, младшим курсам — такого качества концентрат не мог изготовить больше никто. А Дине никак не удавалось объяснить им, что шпаргалки приносят пользу только в том случае, если составлены собственноручно.
        Дина взяла билет и направилась за последний стол.
        Одной из трех была тема, на которой сегодня резал всех Кокон — так студенты за глаза звали Константина Константиновича Колотозашвили. Дина довольно быстро изложила ответы на вопросы и вспомнила все, что знала из дополнительного материала. Материала не обязательного, но придающего ответу изящность и исчерпывающую завершенность, а отвечающему — статус посвященного.
        Сказать, что Дина не волновалась,  — значит погрешить против истины. Конечно, волновалась. Как и любой нормальный студент. Просто она умела внутренне собраться и запретить себе идти на поводу у деструктивных чувств и мыслей. Словно живущий внутри ее и незаметный в обыденности Кто-то вдруг обретал голос и подсказывал: «Если будешь опасаться неудачи, она не замедлит явиться». Даже заболевая, Дина слышала совет: «Болезни нельзя бояться, иначе она надолго застрянет в тебе». И Дина верила этому внутреннему Кому-то с тех самых пор, как однажды, ослушавшись его совета, тут же схлопотала неприятность, от которой тот ее настойчиво предостерегал. Тогда она еще легко отделалась…
        Первый жизненный урок
        Дине было лет восемь. Как-то зимой, накатавшись с друзьями с горок на крутом берегу замерзшей речки, она в сумерках возвращалась домой по расчищенной бульдозером дороге, соединявшей город с Сельхозом. Так они называли поселок за речкой, где и был расположен сельхоз — городское сельское хозяйство, с двухэтажными белыми жилыми домами, конюшнями и коровниками, хранилищами для овощей и силоса и бескрайними, как тогда казалось Дине, полями.
        До первых домов оставалось совсем немного, и Дина уже различала светящиеся абажуры в окнах и горшки с цветами, стоящие на подоконниках. Вдруг впереди из-за поворота появилась стая собак. Их было около десяти, наверное. Они шли ей навстречу. Шли ленивой сытой трусцой, изредка внюхиваясь в снег по краям дороги и игриво задирая друг друга. Они возвращались с городских помоек — школьных, детсадовских, больничных,  — где всегда можно поживиться послеобеденными объедками.

* * *
        Дина не боялась собак до тех пор, пока прошедшим летом в Анапе ее не покусал симпатичный рыжий пес Бобик. Бобик был на вид очень мирным и жил в деревянной будке на цепи во дворе у хозяев, у которых они с мамой, маминой подругой тетей Альбиной и ее сыном Сережей снимали комнату. Дина знала, что на ночь эту цепь пристегивают к натянутой вдоль забора проволоке и таким образом Бобик охраняет большой хозяйский фруктовый сад, двор и дом. Еще Дина знала, что к будке Бобика подходить нельзя — об этом всех своих постояльцев предупреждали хозяева. Но Дину обманул мирный вид пушистой рыжей лайки с черной мордой и блестящим черным носом, дружелюбно виляющей закрученным в бублик хвостом. Как-то она подошла к будке, села на корточки и стала разговаривать с Бобиком. Тот сидел боком к Дине, повернув к ней милую улыбающуюся физиономию с высунутым языком и метя виляющим хвостом мелкую белесую пыль. Когда Дина поняла, что Бобика оклеветали, что вовсе он не злой, а очень даже добрый, и протянула руку, чтобы погладить его рыжую с черным холку, Бобик вдруг с рычанием на нее накинулся, повалил на землю и зубами впился
ей в грудь. Наверное, она закричала — Дина не помнит. Помнит только, как хозяин со странным именем Никандр Никандрович хлестал Бобика сложенной в несколько раз толстой, как канат, веревкой. Потом мама каждый день водила Дину в больницу, где той делали уколы в живот. И еще ей зашили на груди рваную рану от острых зубов Бобика, заклеили ее пластырем, и у Дины на этом месте осталась белая незагоревшая кожа.

* * *
        Собаки приближались к Дине, не обращая на нее особого внимания: ну идет девочка, пусть себе идет, расступимся, обойдем стороной. Пожалуй, именно тогда Дина впервые отчетливо услышала этого обитавшего внутри ее Кого-то. Он говорил: «Иди как идешь и не вздумай бояться и убегать!» Дина послушалась, собрала всю свою силу воли и, не сбавляя и не ускоряя шага, поравнялась со стаей. Стая пропустила Дину сквозь себя, не забыв потявкать в ее сторону. Возможно, это было приветствие, а может, предупреждение — мол, не смей нас задирать, а то мы не посмотрим, что ты такая маленькая и беззащитная.
        «Не убегай, только не убегай!..» — повторяла Дина про себя наказ внутреннего голоса. Но спина коченела от сознания того, что там, за ней бредет сейчас стая полудиких собак, и неизвестно, что может взбрести им в голову… И вдруг что-то сорвалось в Дине: страх стал неуправляемым, застил глаза, ум, заледенил нутро. Она ринулась бежать. Она ничего не понимала и ничего не чувствовала. Окраиной сознания она уловила, что собаки мигом ее догнали, окружили и с остервенелым лаем, которого она не слышала, бегут рядом, хватая зубами за рейтузы, натянутые на голенища валенок, и за полы пальто.
        Они отстали от Дины в том месте, где сельхозная дорога переходила в городскую улицу. Дина забежала в магазин, расположенный на углу крайнего дома,  — это был самый большой в то время продовольственный магазин в их небольшом городке — и только тогда окончательно пришла в себя. Она остановилась в тамбуре, между двумя застекленными дверями — одни вели внутрь магазина, а другие на улицу — и прислонилась к стене.
        Собак нет, она в безопасности, пальто не порвано — значит, они не кусали, а только пугали, лицо не в слезах — значит, она не плакала. Это хорошо, что она не кричала и не плакала. Почему Дина решила, что это хорошо, она не знала.
        В магазине было очень светло от множества свисавших с потолка ламп в металлических колпаках и всегда пахло молоком и свежим хлебом, лежавшим на деревянных решетчатых полках с колесиками. И у каждого отдела в этом магазине было свое звучание.
        Справа от входа обитали стеклянные голоса: бутылки с глуховатым звоном стукались друг о друга в деревянных ящиках, а стаканы весело позвякивали на эмалированных поддонах. Еще здесь энергично журчал крутящийся фонтанчик, на котором продавщица тетя Валя мыла использованную посуду. Тут можно было попить сока, например томатного — он лился плотной тугой струей из большого стеклянного кулька с крышкой в граненый стакан и пенился в нем как-то по-особому, не так, как, к примеру, виноградный или яблочный. Или газировки, скажем крем-соды, которая с шипением струилась из длинного горлышка зеленой бутылки, и нужно было вовремя взять стакан и поднести его к губам, чтобы губы и нос обдало лопающимися пузырьками и их приятным острым сладко-кислым запахом.
        В бакалейном хрустели газетные листы, из которых делали кульки под макароны, муку или конфеты, и шуршали большие алюминиевые совки, зачерпывающие лапшу или сахарный песок из выдвижных фанерных коробов или прямо из лохматых серых мешков.
        А в молочном отделе звучала целая симфония… Сначала собравшаяся в ожидании молока очередь слышала глухой скрежет металла о щербатый цементный пол — это тяжелые полные бидоны подтаскивали крюками к прилавку. Потом раздавалось звяканье и чпоканье — открывались два бидона, и тут же начиналось клацанье литровых или полулитровых алюминиевых черпаков на длинных ручках о посуду покупателей, сопровождаемое вкусным густым бульканьем и таким же густым и вкусным журчанием молока, наполнявшего сначала черпаки продавцов, а после бидоны покупателей. Потом звякали крышки опустевших больших бидонов и наполненных маленьких, пустые бидоны со звоном откатывались на склад, снова глухо скрежетали подтаскиваемые полные…
        И над всем этим многоголосием висел перезвон монет, бросаемых в ящички кассовых аппаратов, резкое щелканье и сочное стрекотание этих аппаратов…

* * *
        Дверь открылась, и в магазин вошла мама. Мама всегда заходила в магазин после работы. Дина не рассказала ей о случившемся — чтобы ее не волновать.
        А вечером, засыпая, она вдруг отчетливо поняла, что сегодняшний случай произошел только потому, что она, Дина, ослушалась чьего-то мудрого и такого внятного совета. И она решила во что бы то ни стало впредь этого не делать. С тех самых пор и началось осознанное общение с мудрым советчиком, обитавшим где-то внутри Дины.
        Константин Константинович Колотозашвили
        — Турбина, я вижу, вы уже готовы отвечать?  — раздался негромкий баритон преподавателя.
        — Готова, Константин Константинович.
        — Прошу вас.  — И он чуть отодвинул стул рядом с собой, на который садились экзаменуемые студенты, жестом приглашая Дину занять это место.
        Идя по проходу к столу преподавателя, Дина заметила, что Константин Константинович чутко следит за ее ногами, словно опасается, как бы она не запнулась за протертый линолеум пола или не поскользнулась на нем… Да, именно так в первый момент расценила Дина это пристальное внимание преподавателя к ее цокающим каблучками туфелькам, ничем не примечательным с ее точки зрения щиколоткам и чуть-чуть выглядывающим из-под в общем-то не слишком короткой юбки коленкам…
        В следующий миг Дина усмехнулась — едва ли не вслух — своей наивности. Она резко остановилась на полпути.
        Константин Константинович — жгучий брюнет тридцати с небольшим лет, яркий, крупный мужчина, всегда одетый в строгий темный костюм, белую сорочку и непременно в модном галстуке — поднял взгляд и посмотрел в глаза Дине. На его лице читался вопрос и некоторое недоумение: в чем дело, девушка?..
        Дина продолжила путь, удерживая глазами взгляд преподавателя. Она приблизилась к столу, отодвинула стул и села. Потом закинула ногу на ногу — все это она проделала в своей обычной неторопливой манере, с достоинством, о природе коего никто из знавших ее здесь, в институте, не имел представления.
        С улыбкой, в которой смешались удивление, восхищение и признание поражения достойным соперником, преподаватель взял Динин билет и положил его в стопку использованных, даже не взглянув, что там за вопросы. Потом таким же образом отложил в сторону исписанные Диной черновики ответов. На чистом листе бумаги Константин Константинович что-то быстро написал и, придвигая его к Дине, громко, в расчете на внимание всей аудитории, произнес:
        — В ваших знаниях, Турбина Дина Александровна, я не сомневаюсь. А посему не намерен тратить на вас мое драгоценное время. Прошу вашу зачетку.
        Дина раскрыла зачетку на нужной странице — там по всем предметам красовались одни только «отл.» — и прочла написанное на листе крупным стремительным почерком: «Сегодня в 18.45 у к/т «МИР».
        Преподаватель расписался в зачетке.
        — Поздравляю с отличным завершением сессии, Дина Александровна.
        — Спасибо, Константин Константинович,  — ответила Дина и протянула руку к своему ученическому удостоверению личности.
        Константин Константинович прижал угол зачетки указательным пальцем. Дождавшись, когда Дина поднимет на него глаза, он отпустил палец и с тем же игривым пафосом сказал:
        — Увидимся в следующем учебном году, Дина Александровна. Удачной практики и приятных каникул!
        — До свидания, Константин Константинович.  — Дина встала и не торопясь направилась из аудитории.
        Цок… цок… цок…  — мерно отсчитывали каблучки расстояние от стола до выхода, от последнего в этом году экзамена до следующего, последнего, институтского курса.
        А по лодыжкам Дины скользил взгляд Константина Константиновича — она ощущала это физически и, закрывая за собой дверь аудитории, смогла убедиться в собственной правоте.

* * *
        Вот это и не отпускало Дину из пасмурного поздне-весеннего настоящего в солнечное летнее будущее. Записка, приглашающая на свидание с самым красивым на свете и с самым неверным — так ей подсказывало не слишком искушенное в подобных вещах сердце — с самым неверным мужчиной. И столь неприкрытый интерес этого мужчины к ее внешности… точнее, к той части внешности, которая называлась ногами.
        Все это будоражило Дину и заставляло то обмирать от сладостных предчувствий, то холодеть от смутных опасений. И еще сожалеть о том, что до следующего учебного года так далеко…
        Но зачем, зачем она ему нужна?! Что, в кино ему не с кем сходить? Мало, что ли, в их институте… во всем этом большом городе красавиц?!..
        «Не думай об этом!  — вдруг услышала она. Это был ее Друг.  — Ты хочешь пойти на свидание?»
        «Да… Хочу».
        «Вот и иди. А другие «красавицы» пусть тебя пока не волнуют».
        О красоте
        Дина не считала себя даже симпатичной. И вовсе не из-за комплекса неполноценности, так часто присущего юным барышням, которым не повезло стать стяжательницами всеобщего мужского внимания. Вовсе не из-за этого. Просто Динины представления о красоте сформировались на таких недостижимых идеалах, что даже красивые и симпатичные, по мнению всех окружающих, девушки не выдерживали ее личной аттестации на это звание. Пожалуй, только Римму Яковлеву, второкурсницу, с которой Дина жила в одной комнате, она могла бы назвать симпатичной… А посему — что толку расстраиваться, если ты не родилась Анной Маньяни! Довольствуйся тем, что имеешь. Именно Анна Маньяни, а вовсе не Брижит Бардо и не Софи Лорен, на которых помешаны ее сверстницы, была эталоном женской красоты для Дины.
        — Да она же страхолюдина, баба-яга!  — смеялись сначала одноклассницы в школе, а потом и однокашницы в институте, глядя на портрет почти никому не известной актрисы.
        — Вы просто ничего не понимаете в красоте!  — отвечала Дина с тихим достоинством и неколебимой уверенностью в своем праве иметь мнение, отличное от мнения большинства.
        Она не обижалась на них. Да и за что обижаться?! За то, что им не хватает душевной утонченности, чтобы прочувствовать — именно прочувствовать, а не увидеть — истинную красоту?.. Так за это не обижаться надо на них, а пожалеть.
        Вот только эталона мужской красоты у Дины пока не было. Тем не менее признанный всеми слащавый голубоглазый красавчик Ален Делон вызывал в ней неприязнь, граничащую с отвращением. Зато Муслим Магомаев, которого она видела конечно же только на фотографиях в журналах, но очень хорошо знала и любила его голос, будоражил Динины чувства. И еще Жан Маре… Правда, Дина не могла бы с полной определенностью ответить на вопрос: любит ли она д’Артаньяна, доблестного мушкетера, или артиста, исполняющего его роль? Как бы то ни было, в них обоих — и в д’Артаньяне, и в Жане Маре — Дина ощущала то самое главное, что неосознанно ждет от мужчины любая женщина: благородство и силу, способные защитить от любых напастей. Обязательно ли благородство и сила сочетаются с внешней красотой, Дина тоже пока не знала.
        Дина была стройной девушкой, чуть выше среднего роста, с правильной осанкой и неторопливой походкой уверенной в каждом своем шаге особы. Следить за осанкой и походкой ее научила с самого детства мама. Как, впрочем, и всему остальному, что составляло Динину незаурядную индивидуальность: хорошим манерам, постоянному уходу за собой, тщательному подбору гардероба, а позже и макияжа.
        — Пусть ты и не красавица,  — говорила мама,  — но лицо, волосы и ногти должны быть всегда ухоженными. Пусть у тебя будет немного вещей,  — продолжала она,  — но эти вещи должны быть добротными. И никогда, никогда не гонись за модой, лучше найди свой стиль и будь ему верна, а уважение к моде можно прекрасно продемонстрировать аксессуарами.
        Откуда провинциальная, с восемью классами образования женщина взяла эти совершенно несоветские понятия, Дина представления не имела. И почему при всем этом ее мама не соответствовала собственным принципам — тоже было загадкой.
        Одевалась Дина с маминой помощью. Та шила из своих вещей все, что было, по ее мнению, необходимо столичной студентке,  — строгий костюм, несколько блузок, несколько юбок и непременное вечернее платье. Только верхняя одежда и обувь покупались в магазине. Ну и еще белье, конечно. На эти покупки мама самоотверженно собирала деньги из своей скромной зарплаты, часто отказывая себе самой в какой-нибудь приятной мелочи.
        — Доченька,  — говорила мама, когда Дина пыталась отговорить ее от какой-то новой покупки,  — Диночка, я уже себя зарекомендовала, а тебе нужно утверждаться: встречают-то все же по одежке!  — И смеялась чистым детским смехом.
        Но при столь невысокой оценке своих внешних данных Дина не считала себя хуже других. «Я просто не такая, как все»,  — успокаивала она сама себя, пока не свыклась с этой формулой самоидентификации, которая, словно фильтр, отлавливала и отметала ненужные размышления и переживания по поводу неудавшейся внешности, отвлекающие от… от самой жизни — прекрасной и удивительной во всех ее проявлениях. «И не на таких вон женятся»,  — говорила она порой себе, заметив на пальце какой-нибудь совсем уж невзрачной тетеньки обручальное кольцо, пока однажды Внутренний Голос не сказал ей на это:
        «Женятся-то на всяких… Но то ли тебе нужно?»
        «О чем ты?»
        «Тебе нужно, чтобы на твой палец надели кольцо? И это — предел твоих мечтаний?»
        Подумав, Дина ответила:
        «Нет. Думаю, что не это».
        «А что же?»
        Дина снова задумалась.
        «Я хочу любить и быть любимой».
        «То-то,  — сказал Внутренний Голос.  — Только иногда «выйти замуж» вовсе не означает «любить и быть любимой». И наоборот: взаимная любовь не всегда предполагает замужество».
        «Правда?..» — удивилась Дина.
        О семье и о любви
        Как и любая девушка, Дина, конечно, задумывалась о любви и счастье, о семье, которая когда-нибудь у нее тоже будет. Она примеряла себе в мужья некоторых парней — только тех, разумеется, к кому она испытывала симпатию.
        Вот Сережа, сын тети Альбины, маминой подруги. Он старше Дины на четыре года, и знакомы они с самого детства…

* * *
        Лет в пять Дина поняла, что любит Сережу. Поняла по невыразимой радости, которая переполняла ее, стоило лишь услышать от мамы имя тети Альбины. Обсуждение планов, связанных с тетей Альбиной, означало, что Дина увидится с Сережей. А радость и означала, что это — любовь. Какая же любовь без радости?!
        Сережа был с ней добр и мил, покровительствовал ей с высоты своего возраста и жизненного опыта — ведь он был уже школьником и так много знал. Сережа водил Дину в кино, держа за руку. В буфете кинотеатра он покупал ей газировку с ярко-желтым густым сиропом, слоеный — обязательно самый румяный — язычок, посыпанный крупными сахаринками, а потом вытирал носовым платочком ее губы и отряхивал крошки с воротничка платья. Иногда Сережа читал Дине свои любимые книжки — и это были самые сладостные часы их общения. Дина неотрывно следила за губами Сережи, зачастую даже не понимая, о чем говорилось в книжке, но это было и не важно: не ради же чьих-то — пусть и увлекательных — приключений сидит она здесь, рядом с любимым Сережей!
        Но однажды тетя Альбина вышла замуж и уехала далеко, на Камчатку, забрав с собой Сережу. Дина долго горевала и писала ему печатными буквами длинные письма. Одно из них несколько лет тому назад прислала маме тетя Альбина — на память.
        Дина читала его и смеялась сквозь слезы:
        «здраствуй сирежа. сиводня я хадила в кено. на читыри чиса. кено была очинь харошае. мне панравелась очинь. как ты жевеш? какое кено ты сматрел? я па тибе очинь скучаю, цылую тибя. твая дина».
        Каждое слово было написано карандашом другого цвета, и письмо рябило неровными буквами и радужным разноцветьем.
        Потом они встретились на море, в Анапе, и Дина поняла, что Сережа — это на всю жизнь.
        Но в четвертом классе совершенно неожиданно для себя Дина полюбила мальчика по имени Вова Гладштейн, который появился в их классе посреди учебного года, а потом точно так же, посреди следующего года, исчез. «Отца перевели» — такова была причина подобных приездов и отъездов школьников в Динином классе, в Дининой школе, в Динином городе. Вова уехал, и в душе образовалась гулкая пустота. Тогда Дина вспомнила Сережу, и сердце ее снова вернулось к нему. Но ненадолго…
        В восьмом она снова влюбилась. Во второгодника Валерку Ревякина, который слыл грозой школы и слезами учителей. Почему он отнесся к Дине как когда-то Сережа?.. Он опекал и охранял ее, хотя особой нужды в этом не было, и Дине нравилась его трогательная забота. С ним было интересно: он рассказывал Дине разные истории из своей жизни, от которых кровь стыла в жилах и половина которых, как потом решила Дина, были или выдумкой, или вовсе не Валеркиными историями. Потом и он куда-то уехал, окончив девятый класс. Дина помнит их прощание: свои слезы, которых не смогла сдержать, его поцелуй в губы, который она так долго потом помнила. «Мы уезжаем очень далеко, в другую страну,  — сказал Валера Дине, взяв с нее клятву похоронить в себе эту тайну,  — я не смогу писать тебе».
        И Дина стала снова писать Сереже. Потом переписка с Сережей как-то сама собой угасла и возобновилась, только когда Дина, уже учась в институте, получила от него приглашение на свадьбу. Она, конечно, не поехала — слишком далеко и дорого. Да и некогда: сессия, экзамены. Но написала большое теплое письмо, и потом они изредка обменивались новостями и фотокарточками.
        С тех пор Сережа уже успел развестись и жениться больше не собирался — так он писал Дине. Вот Дина и думала иногда о том, что они могут встретиться когда-нибудь, их давняя теплая дружба может перейти в любовь, а там… То есть она знала, что семья начинается с любви. Стало быть, рядом должен быть любимый. А любимый — это навсегда. Мамин опыт она не брала в расчет. Маме просто не повезло по каким-то непонятным причинам.

* * *
        Когда-то Дина — еще совсем маленькая — спросила маму:
        — Мама, а почему у нас нет папы?
        Мама ответила очень спокойно:
        — Наш папа умер. Больше никогда не спрашивай меня о нем, это меня очень расстраивает.
        Дина не хотела расстраивать маму и больше никогда не задавала ей вопросов о папе. А друзьям-приятелям по двору и детсаду, спрашивающим ее: где твой отец?  — отвечала словами мамы.
        Потом мама привела в дом мужчину и сказала Дине:
        — Это дядя Толя. Он теперь будет жить с нами.
        Дина очень обрадовалась и спросила:
        — А можно я буду звать его папой?
        Тут обрадовался дядя Толя и сказал:
        — Конечно, Диночка, зови меня папой. Сначала все было замечательно: они втроем ходили в кино, в зоосад и на лыжах. Дина гордилась папой и радовалась за маму — мама много смеялась и красиво, нарядно одевалась. Потом дядя Толя стал куда-то пропадать на несколько дней, мама ходила заплаканная и непричесанная, Дине она говорила, что больна, простыла и что дядя Толя уехал в командировку.
        — Не дядя Толя, а папа,  — поправляла Дина маму.
        Мама смотрела на Дину каким-то странным взглядом, ничего не отвечала, уходила в кухню или в спальню и закрывалась там надолго.
        Однажды Дина, придя из школы, застала маму в слезах, а па… дядю Толю кричащим на маму и тоже со слезами на глазах. Он держал в руке кухонное полотенце и то и дело вытирал им глаза.
        — А под другими лежать — это тоже не считается?!  — кричал он.
        Он повторил это два или три раза, поэтому Дина и запомнила его слова на всю жизнь. Смысла этих слов она не понимала.
        Еще она запомнила, что в квартире с тех пор надолго застряла какая-то непонятная, гнетущая, давящая атмосфера. Словно из каждого угла, из-за каждой шторы вот-вот может раздаться крик дяди Толи. Оставаясь дома одна, Дина пыталась проветривать квартиру, она открывала настежь форточки и окна, она даже брызгала в воздух мамиными духами или одеколоном дяди Толи, но ничего не помогало: ощущение боли, обиды, слез и разрушенного счастья застряло в квартире неподъемным камнем. Все реже мама смеялась, все реже дядя Толя водил всех в кино или в зоосад, а когда однажды он долго-долго не возвращался домой, мама сказала, что он уехал.
        — Насовсем?  — спросила Дина.
        — Насовсем,  — ответила мама.  — И больше никогда не спрашивай о нем, меня это расстраивает.
        И Дина не спрашивала. С тех пор у нее больше не было папы.
        Студенческое общежитие
        Дина задумалась: куда пойти? В общежитии девчонки готовятся к экзамену, который она только что сдала. Тетя Ира на работе, Аня и Коля на занятиях. На улице хмуро, и вот-вот может пойти дождь — мокнуть ей не хотелось. Есть в кафе мороженое одной совсем неинтересно. И она решила вернуться в общежитие.

* * *
        В комнатах общежития, рассчитанных на двоих студентов, жили по трое, а в комнатах для троих — по четверо. Так было почти во всех комнатах, за очень небольшим исключением.
        Вот на ее этаже, на мужской половине, в двухместке жили муж и жена: Юрка Толоконников, красавец гитарист с Дининого потока, и Людка Зайцева с последнего курса. Они поженились прошлым летом, и в сентябре им разрешили занять отдельную комнату, потому что оба были иногородние и еще, как они говорили, у них скоро должен родиться ребенок. Правда, уже кончался учебный год, а ребенка так и не было, и даже признаков его скорого появления не просматривалось.
        В комнате за стеной жили тоже вроде бы четыре девчонки — так значилось в списке, висящем на двери. Но Дина ни разу не встретилась ни с одной из ее обитательниц, кроме Таньки Харитоновой с факультета механизации и автоматизации. Танька казалась немного странной девушкой: то была активной и общительной, то ходила с туповатой полуулыбкой и никого не замечала. Если поздороваться с ней в такой момент, она только переводила на тебя туманный взгляд и, ничего не ответив, плыла сомнамбулой дальше по коридору. А иногда она валялась, скорчившись, на своей кровати и громко стонала — почти до крика. В самый первый раз, когда Дина услышала из-за стены эти жуткие звуки, она постучалась в Танькину дверь, которая оказалась незапертой, и увидела ее именно в этой позе: коленки у подбородка, обхвачены руками, голова мотается из стороны в сторону.
        — Тань, что с тобой?  — испугалась Дина.
        — Месячные…  — простонала та.
        — Дать тебе анальгин?
        — Нет, пройдет… отстань…
        — Точно?
        — Уйди!
        Что же такое было с Танькой на самом деле, до Дины дойдет лишь через много-много лет.

* * *
        Одногруппник Дины, Артур Давлатян, приехавший из Армении, тоже жил один в двухместной комнате. Почему ему так повезло, Дина не задумывалась — просто повезло, и все тут.
        Артур был щедрым парнем и часто собирал у себя общежитскую часть их дружной группы — отметить чаепитием сданный курсовой проект или экзамен. К чаю он всегда ставил на стол коньяк. Не обычную коньячную бутылку с заводской пробкой и всеми положенными по уставу этикетками, а большую — наверное, литровую — молочно-белую полиэтиленовую фляжку. Еще у него всегда водились дивной красоты и ни с чем не сравнимого вкуса сухофрукты и орехи. Попробовав однажды Артуровых лакомств, Дина не иначе как с иронией смотрела потом на жалкое их подобие, разложенное на прилавках каких-нибудь «Даров природы».
        Иногда Артур приглашал к себе Дину — проконсультироваться по контрольной или курсовой. Дина добросовестно объясняла ему трудные темы того или иного предмета, но понимала, что все бесполезно: Артур не сделает контрольную самостоятельно, не напишет курсовую сам — проще было выполнить задание за него. Что она и делала. Ей это очень не нравилось: ладно, первый курс, но вот уже четвертый, а Артур не сделал ни одного задания без чьей-либо помощи… как же он будет писать диплом?.. а как он потом будет работать по специальности?.. У доски или на экзамене он мямлил что-то невразумительное, да еще с акцентом — из-за этого ответ получался совершенно невнятным. Но в зачетке у него не было ни одной тройки… Пятерок тоже не было — только четверки. Дину это тоже страшно удивляло: она знала гораздо более умных и способных ребят, к которым педагоги не были столь снисходительны.
        — Артур,  — говорила Дина горячо и сочувственно,  — почему ты ничего не учишь? Ну хоть зубри, если чего-то не понимаешь! Ну сделаю я тебе контрольную… курсовую… Но ведь тебе же работать придется, а ты не можешь по формуле кислоту от соли отличить!..
        Но на это Артур только улыбался прекрасными восточными губами и прятал за ресницами бархатный взгляд. Потом доставал из шкафа большой пакет с мандаринами или сухофруктами, клал его на стол рядом с Диной и говорил:
        — Я нэ буду работат… мнэ просто дыплом нужен… И ты нэ будэш работат. Ты будэш жит как каралева…
        Нет! Этого Дина никак не могла понять — посещать институт, но не учиться, получить диплом, но не работать по специальности!..
        Этого же, по всей вероятности, не мог понять и Константин Константинович Колотозашвили — до Дины доходили слухи о том, что Артур по пять раз пересдает ему экзамен, а Константина Константиновича каждую сессию мучают в ректорате, заставляя поставить Давлатяну в зачетку «хор», а не «уд» или «неуд». А потом назначают Давлатяну пересдачу у другого преподавателя, который ставит четверку.
        Вот, кстати, и на Артура Дина посматривала порой с мыслью о возможных отношениях. Тем более что он с первого курса проявлял к ней особое внимание и даже приглашал каждое лето к себе в гости, в Армению. Он говорил, что Дине не придется тратить на поездку ни копейки, он купит ей билеты и будет кормить ее и даже одевать, что он повезет ее на море — на какое она только захочет: на Черное, на Каспийское… Когда Дина однажды рассказала об этом маме, та стала убеждать дочь поехать с Артуром к нему на родину. А Внутренний Голос, отговаривающий ее от этого шага, был немногословным, но настойчивым. «Не надо… не-на-до…» — как-то очень тихо, но твердо повторял он.
        Дина больше никогда не рассказывала маме об Артуре, а на ее вопросы о нем отвечала, что у него давно есть девушка. А если бы она сказала, что Артур предлагает ей пожениться на последнем курсе и уехать с ним в Армению и жить там как королева?..
        А ведь Артур нравился Дине. Нравился деликатностью, воспитанностью, щедростью. Он был симпатичен ей и внешне: высокий, стройный, с чуть более смуглой, чем у остальных, кожей, с красивыми руками, темными добрыми глазами. Однажды — это было совсем недавно, перед вот этой весенней сессией — Артур чуть было не поцеловал Дину…
        Она написала ему вчерне курсовую работу, он, как всегда, достал из шкафа пакет с чем-то вкусным, положил его на стол и обнял сидящую Дину сзади. Дина поднялась со стула и удивленно посмотрела на Артура. Он взял ее за плечи, приблизил свое лицо к Дининому. Он смотрел ей в глаза, будто спрашивал: можно? Наверное, если бы он не спрашивал, а просто поцеловал, Дина не стала бы противиться. Она еще не целовалась никогда ни с кем по-взрослому. Она даже разволновалась и ждала его поцелуя. Но он ждал ее позволения… Ей это не понравилось, и она сказала:
        — Не надо, Артур.
        Артур прикрыл глаза пушистыми ресницами, чуть растянул в улыбке губы и отпустил Дину.
        И Дина, не забрав пакет, ушла к себе, в комнату на троих, где обитали четверо.
        Если бы Дина стала женой Артура Давлатяна, она жила бы с ним в его совсем нестуденческой комнате с коврами на полу и на стене, с телевизором КВН и магнитофоном «Комета». Но она сомневалась, что любит Артура. «Нравится» — это одно, а «люблю»… «Люблю» — это совсем другое, была уверена Дина и продолжала жить в тесной комнате с одним-единственным столом на четверых.
        Соседки по комнате
        — Сдала?  — почти хором спросили Вера и Валя, когда Дина появилась на пороге.
        Они сидели по обе стороны прямоугольного стола, который служил и рабочим, и обеденным местом, над разложенными книгами и тетрадями. На краю стола лежали в двух стопках Динины ювелирной работы шпаргалки.
        Вера и Валя учились в параллельной группе, и экзамен Константину Константиновичу Колотозашвили им предстояло сдавать завтра.
        — Кто-то сомневался?  — Ответила Дина и принялась переодеваться.
        — На что?  — поинтересовалась Валя.
        — Спроси чего поумней!  — сказала Вера и метнула на Дину испытующий взгляд.  — Знамо дело, на пять баллов.
        — Да?  — недоверчиво поинтересовалась Валя.
        Дина ничего не ответила, сняла плащ-болонью и переобулась в домашние тапочки с меховой опушкой — слегка поношенные, но вполне аккуратные. Она подошла к столу и, заглянув через плечо Веры в ее тетрадь, потом в книгу, пролистнула несколько страниц и сказала:
        — Вот это зубрите. Кокон всех на дополнительных режет.
        — Кокон всех на всем режет,  — тихо заметила Валя.
        Валя приехала из Вологодской области, из деревни, и так и не сумела за четыре года привыкнуть к большому городу. Речь ее была тихой — то ли по причине домостроевского воспитания, то ли потому, что она стеснялась своего выговора и провинциального вида, то ли из-за того и другого, вместе взятого.
        Однажды Валя, смущаясь, попросила Дину позаниматься с ней произношением и грамматикой. Тогда Дина написала длинный список Валиных ошибок, с которыми та вполне успешно справилась за учебный год. Вот только характерное оканье, похоже, было неискоренимо.
        — Да. На всем,  — сказала Дина.  — А это у него конек сезона.
        Вера метнулась к той стопке шпаргалок, которая была побольше, и стала перебирать ее, ища нужную.
        — А тебе что попалось?  — спросила она.
        Дина спокойно ответила:
        — Это и попалось.  — И добавила после паузы: — Только он мне автомат поставил.
        Обе изумленно воззрились на Дину:
        — Кокон?! Автомат?!
        Дина села на свою постель и откинулась на подушку.
        — Не совсем, правда, автомат, а… полуавтомат. Вера и Валя опять почти в голос воскликнули:
        — Полуавтомат?.. Как это?!
        — Я билет взяла, подготовилась, подхожу, сажусь, а он мне говорит: «Я в ваших знаниях не сомневаюсь и тратить на вас время не намерен». Даже в черновики не посмотрел.
        Вера ругнулась и добавила:
        — Во изверг! Нет чтоб сразу…
        — Одно слово: Кокон!  — добавила Валя.
        — А вы знаете другого преподавателя, который так же свою науку любит?..  — возразила Дина.
        — Баб он любит, а не науку,  — перебила Вера.
        — Ну… вообще-то, конечно, не такой уж он и изверг…  — вставила Валя.  — Я помню, на первой лекции так себя подал, что хоть сразу из института уходи, а потом сам же мне на экзамене помогал…
        — А его юмор?  — Дине почему-то вдруг захотелось говорить о Константине Константиновиче.  — Его шуточки по всему институту гуляют!
        — Это да!  — поддержала Дину Валя.  — И ведь сам не повторяется никогда… не то что этот… по научному коммунизму… как пошутит, так не знаешь, куда деваться…
        Вера мечтательно закатила глаза:
        — Да… Кокона, конечно, и после института не забудешь! Луч света в темном царстве!  — Потом опомнилась и взялась за книгу.  — Ладно, харэ трепаться, последний экзамен еще сдать бы с первого захода!
        Дина вытянулась на постели, закинув руки за голову.
        — Зубрите, девочки, а я отдохну. Чаю захотите, скажете.
        Она посмотрела на цветной портрет Муслима Магомаева, песни которого очень любила, особенно пластинку на итальянском языке. Портрет был вырезан ею из какого-то журнала — кажется, из «Советского экрана» — и висел как раз напротив Дины, на торце стенного шкафа, где расположились еще несколько портретов, имеющих каждый свою историю.
        Вот Жан Маре на глянцевой фотокарточке, которую Дина вымолила у своей тети и которую той подарила ее подруга. В нижнем углу карточки стоит автограф, сделанный синими чернилами. И хоть тетя Ира пыталась объяснить Дине, что это никакой не автограф Жана Маре, а подпись эту ее подруга сделала сама, Дина не желала в это верить.
        Рядом — жуткого качества, переснятый с крошечного снимка и увеличенный до размера журнальной страницы, снимок Анны Маньяни из фильма, который Дина не смотрела. Она увидела однажды в журнале небольшую статью об итальянской актрисе с красивым именем, так соответствующим ее необыкновенной внешности. Статью иллюстрировали несколько черно-белых кадров из фильмов с ее участием. Тот, что висит сейчас на шкафу,  — лицо актрисы в контрастном освещении — понравился Дине больше всех, и она попросила лаборанта из школьного кабинета физики переснять и увеличить этот портрет.
        Чуть левее — Дина Дурбин. Симпатичная женщина, но не в Динином вкусе. Это была мамина идея: назвать дочь именем известной актрисы с фамилией, так созвучной ее собственной. «Вот станешь великой,  — говорила мама,  — тогда Дину Дурбин будут вспоминать только потому, что ее имя похоже на твое!» — и смеялась довольно.
        А вот портрет Дининого любимого писателя. Дина долго просила маму купить ей этот портрет, выполненный фотографическим способом на тисненой бумаге, похожей на ткань, с петелькой на толстой картонной подложке — такой настоящий, добротный портрет. Он стоил два рубля и десять копеек — это были большие деньги для их бюджета, а такую вещь, как портрет писателя, пусть даже самого любимого, мама Дины не считала жизненно необходимой. Тем не менее однажды, когда Дина окончила девять классов почти отличницей, всего с одной четверкой, мама вспомнила об этой странной просьбе дочери и решила поощрить ее прилежание в учебе. К тому же это было время, когда ее, маму, повысили по службе, и она стала получать на восемнадцать рублей и сорок копеек в месяц больше, чем прежде. Да и вообще, Динина мама вовсе не была жадной, просто она была практичной.
        И снова Муслим Магомаев… Он чем-то все же похож на…
        Не важно! Сейчас это не важно! Дине захотелось вспомнить, как все было на экзамене по самому трудному предмету. Она мысленно отмотала назад воображаемую кинопленку, запечатлевшую это событие, и стала смотреть…
        Вот она идет по проходу к столу преподавателя, перехватывает его взгляд, следящий за ее ногами, и останавливается на полпути. Константин Константинович Колотозашвили, одетый в просторную красную блузу с высоким воротником и широкими рукавами, собранными на манжетах, распахнутую на груди и заправленную в черные облегающие брюки, поднимается со своего стула и встает во весь свой немалый рост. Он простирает руки в сторону Дины и произносит сочным баритоном:
        — Поздравляю вас с отличным завершением сессии, Дина Александровна.
        В тот момент, когда Дина с трепетом и радостью узнает в преподавателе Муслима Магомаева, невесть как появившегося здесь, в экзаменационной аудитории, впервые наяву, а не на снимках,  — именно в этот момент в дверь аудитории заглядывает Вера, ее соседка по комнате, и бесцеремонно вторгается в дивный миг встречи с любимым певцом:
        — Дин, чего не переодеваешься? Чайку бы поставила.
        Дина точно помнит, что эпизода с заглянувшей в дверь Верой на экзамене не было…
        Она открыла глаза.
        С фотокарточки на Дину смотрел Муслим Магомаев в красной распахнутой на груди блузе, он протянул к ней распростертые руки, рот его широко раскрыт, словно застыл на слове «поздрав-ля-а-а-а-ю». А за столом раскачивалась на скрипящем стуле Вера.
        — Все равно тебе делать нечего,  — добавила она.
        Как будто Дину нужно уговаривать или принуждать!
        Дина встала, взяла с подоконника чайник и вышла из комнаты. Она отправилась в кухню, чтобы вскипятить воду на газовой плите, и поэтому не могла слышать диалог своих соседок, состоявшийся за ее спиной во время приготовления стола к чаепитию.
        Вера:
        — Счастливая Динка, сессию сбагрила.
        Валя:
        — Да еще на «отлично».
        Вера:
        — Кому-кому, а ей-то эти пятерки нелегко даются.
        Валя:
        — Да уж… Последняя только как с неба.
        — Ну. Не говори. Да еще у кого — у Кокона!
        — Может, он и на нее глаз положил?
        — А что? Может. Она хоть и не красотка, а подать себя умеет.
        — Это точно.
        — Дура будет, если клюнет.
        — Ну… Как Римка, потом на аборт пойдет… А где Римка-то наша, кстати?
        — Может, в читалке…
        — Ага! Римка — в читалке! Не смеши!
        — Ей же Варваре пересдавать надо, а тут уж пока в читалке зад не отсидишь — шиш пересдашь.
        — Вообще-то да…
        В этот момент в комнату вошли Дина с кипящим чайником и Римма — та самая четвертая обитательница комнаты, которой Вера с Валей начали было перемывать косточки.
        Римма Яковлева
        Римма — яркая брюнетка с темно-серыми глазами и плавными движениями своенравной кошки — была очень симпатичной девушкой. Пожалуй, единственное исключение из Дининой теории о том, что красивые люди или нереальны, или живут где-то в дальних краях. Как Анна Маньяни.
        Римма умело пользовалась тем скромным арсеналом декоративной косметики, который был доступен небогатым студенткам: перламутровые тени серого или голубого цвета — зачастую купленные у цыганок, сделанные невесть из чего и запечатанные в обычную пластмассовую черную или белую фигуру для игры в шашки, прикрытую кусочком целлофана,  — и темно-розовая помада, которую она берегла для особых случаев. Средство для подводки глаз у нее было таким же, как и у большинства девчонок: черный карандаш «Живопись». На голове Римма носила «конский хвост» — как Дина, как и большинство девушек в те годы,  — только волосы у нее были более густые и более блестящие, чем у остальных. Да, Римму вполне можно было назвать красивой девушкой.
        Еще она очень хорошо рисовала. У нее был большой набор карандашей в огромной пачке, которая раскрывалась и устанавливалась особым образом, а карандаши в ней располагались несколькими ярусами, и коробка с пастельными мелками. Карандашами Римма рисовала в обычном альбоме для рисования, а пастельными мелками — на больших и маленьких черных листах бумаги, которыми перекладывают фотопластины и которые, как говорила Римма, папа собирал специально для нее у своих друзей-фотографов. А еще Римма Яковлева красиво пела под гитару, на которой сама себе аккомпанировала.
        Но училась она в институте так себе, без охоты и старания. Кто как, а Дина-то понимала, что Римма отставала вовсе не потому, что была глупой. Просто это было ей неинтересно. А что ей было интересно — рисование, пение, чтение?  — кто ж знает.

* * *
        Дина залила кипяток в приготовленный Верой и Валей заварочный чайник, а Римма сказала весело:
        — Привет! Я, как всегда, вовремя.
        Вера, любившая съязвить по любому мало-мальски удобному поводу, не преминула это сделать:
        — Да уж, как всегда, прямо к столу.
        Римма, у которой явно было хорошее настроение, засмеялась:
        — Ладно тебе, Вер! Сегодня посуду помою.
        — Какая радость!  — съехидничала Вера.
        Римма не отреагировала на эту реплику, достала из сумочки плитку шоколада и положила на стол.
        — Ой, чуть не забыла, вот, угостили! Даже кусочка еще не откусила!
        Вера, похоже, решила добить Риммино, неизвестно с чего взявшееся, хорошее настроение:
        — И кто же это тебя шоколадом подкармливает?
        — Кто-то,  — кокетливо-таинственно ответила Римма и принялась намазывать маслом кусок батона.
        — Ктото Ктотович Ктотозашвили?  — не унималась противная девчонка.
        Римма посмотрела на Веру с недоумением, ее глаза наполнились слезами, она бросила недоделанный бутерброд на стол и выбежала из комнаты.
        Валя робко выговорила Вере:
        — Зачем ты так? Ты же знаешь…
        Вера, чувствуя вину, но не желая ее признавать, огрызнулась:
        — Не знаю. Лично мне лично она ничего не говорила.
        — Я тебе говорила,  — все так же робко, но укоризненно сказала Валя.
        Дина поддержала Валю:
        — Иди извинись.
        — Не пойду. Подумаешь, цаца! Сама виновата — нефига дурой быть с такими, как этот.
        Валя поднялась и вышла из комнаты. Вера, с детства усвоившая, что лучшая защита — это нападение, переключилась на Дину:
        — А тебе-то Кокон автомат поставил за так или тоже клеит?
        — Может, за так, а может, и клеит,  — спокойно ответила Дина, не прерывая чаепития.
        — Темни-ишь… Так клеит или за так?  — не унималась Вера.
        — Я бы на твоем месте пошла за Риммой и попросила прощения.
        — А ты что, тоже про Римкин аборт знаешь?
        Дина едва не поперхнулась бутербродом, но не подала виду, что ошарашена известием. Она выдержала паузу и произнесла медленно между глотками горячего чая:
        — Знаю… не знаю… Какая разница… Главное, что ты… знаешь и колешь.
        — А нефига… Сама дура, нашла с кем спутаться…
        Открылась дверь, и вошли Валя и Римма. Вера, демонстративно прихлебывая чай вприкуску с шоколадом, воззрилась в окно.

* * *
        Ближе к вечеру Дина достала из тумбочки зеркало, внимательно осмотрела свое лицо, протерла его кусочком ваты, смоченной миндальным молочком, запах которого так любила с детства,  — у мамы было точно такое же, в такой же стеклянной бутылочке. Карандашом подправила брови и нарисовала стрелочки на верхнем веке. Потом раскрыла картонную круглую коробку с пудрой и прошлась белой пуховкой по лицу. Розовой помадой едва коснулась губ и принялась покрывать розовым перламутровым лаком ухоженные ногти.
        Вера с Валей, по-прежнему склонившиеся над книгами и конспектами, с завистью поглядывали на Динины действия.
        Вера, не умеющая подолгу молчать, нашла повод:
        — Счастливая, Динка! Теперь и ногти можно красить, и ни фига не делать…
        Римма, читавшая на постели книгу, подняла взгляд на Дину, но ничего не сказала.
        Дина тоже смолчала. Она подошла к своему шкафчику.
        — Ты куда это собираешься?  — не отставала Вера.
        На бесцеремонную Веру в этой комнате не находилось управы. Валя не смела рта раскрыть, поскольку была у нее в положении… подшефной, что ли. Римма просто обходила ее, как обходят лужу, чтобы не быть ненароком обрызганной проезжающим автомобилем или велосипедом. Одна только Дина иногда высказывала Вере свое мнение по поводу совсем уж вопиющих нарушений ею правил хорошего тона. Правда, с Веры — как с гуся вода: по закону всемирного равновесия только еще более невоспитанная и базарная натура могла бы утихомирить Веру.
        Не дождавшись ответа, Вера выдвинула гипотезу:
        — На свиданку собралась, точно. Небось с Коконом… Полуавтомат-то отрабатывать надо!
        И все же, надо отдать ей должное, Вера порой прекрасно понимала, что говорит лишнее. Только понимание это приходило слишком поздно и вместе с осознанием истины, что слово не воробей.
        Вера прикусила язык и бросила короткий испуганный взгляд в сторону Риммы.
        Та медленно опустила книгу и вопросительно посмотрела на Дину.
        Дина, словно не замечая ни слов Веры, ни взгляда Риммы, продолжила причесываться перед зеркалом, ни слова не говоря в ответ.
        Римма, выждав паузу, спросила:
        — Это правда, Дина?
        Дина спокойно ответила:
        — Правда.
        Вера и Валя удивленно уставились на Дину. А красивые губы Риммы медленно скривились в улыбке, больше похожей на страдальческий оскал.
        — Ну-ну…  — сказала она.
        Дина бросила свое занятие, подошла к Римме и, открыто глядя ей в лицо, сказала:
        — Римма, я его что, у тебя отбивала?
        Римма молча опустила глаза. На ее лице, словно забытая маска, застыла кривая усмешка.
        — Что ты молчишь?  — Дина выжидающе смотрела на Римму.  — Если я не пойду, тебе будет легче?  — Римма молчала.  — Легче? Скажи!
        Вера с Валей наблюдали эту сцену, едва ли не раскрыв рот.
        — Да, мне теперь уже все равно…  — наконец медленно проговорила Римма.  — Просто… могла бы и соврать…
        Дина взвилась:
        — А-а-а… Соврать! Не дождетесь!  — Она повернулась к сидящим за столом Вере и Вале и, сдерживая перехлестывающие через край эмоции, высказывала наболевшее: — Это вы все во лжи да в зависти привыкли жить. А я считаю, что надо быть открытым: открыто любить, открыто не любить… А то понапяливаете на себя масок: сю-сю-сю, сю-сю-сю… А потом в спину друг другу шипите…
        — Ты чего разошлась-то? Идешь, так иди.  — Вера была уязвлена, но сдаваться не собиралась.
        — Я-то пойду,  — сказала Дина,  — а вы… особенно ты, подумали бы, как жить дальше.
        — Подумаем, подумаем, а ты подфуфырься еще чуток, чтоб заметно было, какая ты красивая,  — не унималась Вера.
        — Спасибо за совет,  — произнесла Дина спокойно,  — ты права.  — Она взяла карандаш и подвела глаза чуть ярче.  — Между прочим, вам тоже не мешало бы за собой следить. А то в своих халатиках затертых да с немытыми волосами так и просидите, пока за первого, кто глаз на вас кинет, замуж не выскочите.
        Вера оживилась:
        — А ты у нас такая, что за первого, конечно, не пойдешь!
        — Полюблю — пойду,  — сказала Дина, надевая плащ и повязывая на шею газовую косынку.  — Только пока не пойму, что это любовь, ноги не раздвину.
        Римма неожиданно для всех сказала:
        — А Кокон у тебя не спросит, сам раздвинет.
        Дина повернулась к Римме:
        — А вот шиш кто со мной против моей воли что сделает!  — Но, взяв себя в руки, добавила спокойно: — Девочки, давайте не будем ссориться! Я никому ничего плохого не делаю сейчас, дорогу никому не перехожу, ничего ни у кого не отнимаю… И зла не желаю никому.
        С этими словами она вышла за дверь. Вера, по привычке не оставлять ни за кем последнего слова, пробубнила:
        — Правильная вся такая, аж противно…
        А Валя задумчиво протянула:
        — Ну… Точно, правильная… И живет правильно. И получается у нее все правильно. Может, так и надо?..
        Римма снова горько усмехнулась:
        — Правильная! Посмотрим, как ее Кокон подправит…
        Первое свидание
        Дина пристроилась в парадном соседнего с кинотеатром дома, у окна, на площадке между первым и вторым этажом. Это был безотчетный порыв. Она шла от трамвайной остановки и глянула на свои маленькие золотые часики, которые подарили ей тетя Ира с дядей Сашей, когда она, Дина, поступила в институт. На часиках было без двадцати пяти семь, то есть до назначенного времени оставалось десять минут. Дина не хотела стоять и ждать, когда подойдет Константин Константинович,  — неизвестно ведь, на месте он или еще нет. Вот она и зашла в попавшийся на ее пути подъезд большого довоенного дома, с просторным и гулким парадным и широкой лестницей, обрамленной чугунной литой решеткой.
        На подоконнике лежала оставленная кем-то сегодняшняя газета. По всему было видно, что недавно ее использовали в качестве скатерти: высохшие розовые круги и капли вина, крошки и обрывки фольги от плавленых сырков. И все это прямо на «Речи Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Л.И. Брежнева на XVI съезде ВЛКСМ 26 мая 1970 года». В следующем учебном году придется брать эту газету в читалке и писать какой-нибудь реферат по материалам съезда…
        Дина стояла и смотрела на вечерний город, на людей, идущих по улице, на светофор, весело и быстро сменявший один за другим свои яркие цвета,  — и, казалось, ни о чем не думала. То есть она не думала о чем-то определенном: мысли просто появлялись ниоткуда и исчезали в накатывавших из глубины ее существа волнах не поддающегося описанию чувства… Назвать это чувство как-то определенно было трудно.
        Нечто похожее Дина испытала, когда увидела свою фамилию в списках зачисленных в институт.
        Конечно, она была счастлива. Ведь позади остались и напряженная подготовка с бессонными ночами, и бесконечные переживания. Что попадется в билете?  — гадаешь перед экзаменом. А после него не находишь себе места: что поставила комиссия и хватит ли на проходной балл?..
        Но к удовлетворению и подъему диссонансом примешивались и растерянность перед новой, совершенно самостоятельной жизнью в чужом большом городе — ведь теперь не будет рядом мамы, которая вовремя разбудит, приготовит поесть, проследит за уроками и одеждой; и сомнение в правильности выбора будущей профессии — ведь то, что знала о ней Дина, было лишь обложкой книги, вовсе не говорящей о ее содержании или говорящей лишь поверхностно; и понимание, что сделан очень важный шаг, для отмены которого, в случае чего, потребуется не меньше усилий, а может, даже больше.
        Радость, сомнение, смятение…
        Вот и сейчас… Конечно, многие девчонки — как и тогда, кстати, после окончания вступительных экзаменов — отдали бы что угодно, лишь бы оказаться на ее месте. Но то ли это, что нужно Дине? И что потом?..
        Радость, сомнение, смятение…
        Да, ей нравился Константин Константинович.
        И не только как незаурядный преподаватель: с его занятий, будь то лекции или семинары, даже не самые усердные студенты уходили с неохотой.
        И далеко не только своей яркой внешностью — хотя при всей ее яркости было что-то неуловимое и в образе, и в манерах, подобное патине на поверхности полированного серебра, что придавало этому внешнему блеску налет благородства.
        И не только чувство юмора Константина Константиновича нравилось Дине: если уж он рассказывал анекдот или шутил, это было умно и тонко, ни разу он не позволил себе скользкой двусмысленности, какие позволяли другие преподаватели в расчете на популярность у студентов и звание своего парня.
        И не только его эрудированность, которую он не выпячивал, а применял исключительно по назначению: для расширения кругозора своих подопечных.
        Константин Константинович нравился Дине. Но ей бы в голову не пришло мечтать о нем как о близком друге. А тем более — как о… как о мужчине.
        Но почему же тогда она здесь?.. Ее пригласили в кино. Ее пригласили на свидание — впервые в жизни. Не кто-нибудь… не студент-однокашник и даже не старшекурсник…
        А может, он пошутил? Пригласил и наблюдает откуда-нибудь из укромного места: придет эта дурочка или нет? Или решил развлечься: схожу для разнообразия с некрасивой в кино, от меня не убудет, а она пусть думает, что я влюбился…
        «Как бы то ни было, я пришла»,  — подумала Дина, посмотрела в очередной раз на стрелки часиков и решительно вышла из парадного.
        Дина увидела Константина Константиновича почти сразу. Он стоял в стороне от осаждавшей кассы и вход в кинотеатр толпы. Точнее, не стоял, а прохаживался, поглядывая по сторонам. Можно даже сказать — нервно поглядывая. Или — нетерпеливо.
        Дину он заметил, когда она была шагах в десяти, и сразу пошел навстречу. Константин Константинович так решительно двинулся в Динину сторону, что они едва не столкнулись. Дине пришлось остановиться, чтобы этого не произошло.
        — Какова пунктуальность!  — возбужденно воскликнул Константин Константинович, протягивая Дине руку.  — А ведь вам следовало минут на пять-десять задержаться.
        Дина тоже подала руку, которую он пожал порывисто, но крепко.
        — Вы считаете?.. Зачем?  — спросила она, с неприкрытым удивлением глядя на Константина Константиновича.
        — Ну,  — смущенно усмехнулся тот,  — чтоб я понервничал хоть немного: придете или нет?
        — Вынуждена вас разочаровать, это не мой стиль, Константин Константинович.
        — Интересно…  — Он посмотрел на Дину серьезно, но смущение и волнение, едва прикрытые улыбкой, остались.  — А можно мы продолжим эту тему после короткого обсуждения животрепещущего вопроса?
        — Слушаю вас,  — сказала Дина.
        — Мы можем пойти в кино, а можем в кафе. Ммм… Еще мы можем пойти в кино, а потом в кафе.
        — Третий вариант, с вашего позволения.
        Константин Константинович засмеялся и еще внимательней посмотрел на свою студентку. Он достал из нагрудного кармана билеты и легко взял Дину под руку, направляясь ко входу.
        — У нас есть десять минут на буфет. Не хотите перекусить?  — спросил он.
        — Спасибо, я из-за стола,  — ответила Дина.  — Но если вы хотите…
        Константин Константинович улыбнулся:
        — Я тоже сыт. К тому же нас ждет ужин. Вы не имеете ничего против «Радуги»?
        — Нет, не имею,  — сказала Дина.
        Что она могла еще сказать? В рестораны и кафе студенты вроде Дины, жившей на стипендию, ходили нечасто: разве что на чей-нибудь день рождения, устроенный в складчину, или по случаю свадьбы, которые к последним курсам стали случаться все чаще.
        Они прошли к своим местам — в самом центре зала. Константин Константинович откинул сиденье для Дины и уселся сам. Он повернулся к Дине и посмотрел на нее с улыбкой:
        — Итак, мы остановились на вашем стиле. Вы считаете, что женщина должна быть пунктуальной и обязательной?
        — Я считаю, что каждый должен быть обязательным и пунктуальным,  — ответила Дина, глядя прямо перед собой.
        Она разглядывала проходящую мимо публику, новый — взамен старого плюшевого — расписанный красками занавес, стильные светильники: кинотеатр открыли после ремонта совсем недавно.
        — А как же женские слабости, капризы?  — не унимался Константин Константинович.
        — Ну, кому нравится, пожалуйста.
        — А вам не нравится.
        — Мне нет.
        — А что вам нравится?
        — Мне?.. Естественность. И прямота.
        — И как оно, получается так жить?
        — Получается.
        — Не тяжело?
        — Наоборот, очень легко.
        — Правда?  — не переставая улыбаться, спросил преподаватель.
        Но тут свет стал медленно гаснуть, запоздавшие зрители спешили занять свои места. Динин спутник близко наклонился к ее уху и сказал:
        — Вы меня заинтриговали. Можно мы продолжим позже?
        Дина повернулась к нему. На экране вспыхнул свет. Лицо преподавателя было совсем рядом в сгущающейся темноте, и сейчас оно выглядело особенно эффектно: правильные крупные черты лица, подчеркнутые боковым освещением, мерцающие блики в глазах, очень внимательный, но мягкий и волнующий взгляд, губы, приоткрытые в полуулыбке.
        — Можно,  — сказала Дина и отвернулась к экрану, но краешком глаза она видела, что Константин Константинович продолжает наблюдать за ней.
        Тогда она спокойно посмотрела ему в глаза. Тот улыбнулся и устремил взгляд к экрану.
        Продолжение вечера
        Они с трудом протиснулись в двери кафе, миновав шумную толпу желающих попасть внутрь. Даже поняв, что эти двое идут без очереди не по причине нахальства, а потому, что швейцар сделал им приглашающий знак, стало быть, места у них заказаны,  — даже несмотря на это, страждущий народ не выказал энтузиазма, чтобы расступиться и пропустить счастливчиков.
        Дина и Константин Константинович подошли к стойке гардероба, кавалер принял у дамы плащ, разделся сам и сдал вещи. Дина тем временем поправляла у зеркала прическу и увидела, как к ней приблизился преподаватель, тоже поправил свои роскошные волнистые цвета воронова крыла волосы, проведя по ним, как расческой, сперва одной пятерней, потом другой, одернул пиджак. Но при этом он смотрел в зеркало не на себя, а на Дину.
        — Вы были так уверены, что я соглашусь пойти с вами в кафе?  — спросила Дина, повернувшись к Константину Константиновичу.
        Он улыбнулся и игриво произнес:
        — Нет, не был. Я даже не был уверен, что вы вообще придете.
        — Но билеты купили и места заказали… Ну, билеты, положим, можно продать, а залог в кафе ведь не возвращают.
        По-прежнему улыбаясь, Константин Константинович потупил взор:
        — Если бы вы не пришли, все остальное меня уже не огорчило бы.  — Он снова поднял глаза: — Плевать мне было бы на потерянные деньги.
        Дина еще раз отметила про себя, как переменчиво лицо этого мужчины и какое множество оттенков имеет его улыбка — такое простое движение мышц, такая привычная мимическая конструкция… Она молча внимательно смотрела на своего преподавателя, словно пытаясь разглядеть: правда ли то, что он говорит, или пустая болтовня.
        Похоже, Константин Константинович сам еще не знал этого. На его лице смешались и любопытство к столь незаурядным чертам характера студентки, которую он знал уже три года, а оказалось, что вовсе и не знал, и растерянность перед ее обезоруживающей прямотой, и напряженность, вызванная желанием не обронить маску легковесного пижона, и опасение, что именно этим может оттолкнуть не признающую игры и фальши свою новую знакомую.
        Их провели к единственному свободному столику с табличкой «Зарезервировано» в самом удобном месте — у огромного окна, за которым светился вечерними огнями город. И еще с этого места было прекрасно видно сцену с вокально-инструментальным ансамблем из пяти человек.
        Дина села на отодвинутый Константином Константиновичем стул. Он расположился напротив, продолжая наблюдать за своей спутницей с нескрываемым интересом.
        К столику подошел элегантный, строго одетый мужчина.
        Заметив его, Константин Константинович поднялся со стула и протянул ему руку:
        — Привет, Миша! Знакомьтесь: Дина… Дина Александровна. Михаил Анатольевич.
        — Добрый вечер,  — сказал Михаил Анатольевич.  — Очень приятно.  — И обратился негромко к Константину Константиновичу: — Пожелания особые будут?
        — Если что, я найду тебя,  — ответил тот.
        — Хорошо. Приятного вечера.  — Михаил Анатольевич кивнул Дине и отошел.
        А Константин Константинович зажег свечу в красном прозрачном стакане и смущенно посмотрел на Дину:
        — Я сейчас испытываю непреодолимый позыв к саморазоблачению.  — Он снова улыбнулся одной из своих многочисленных выразительных улыбок и опустил взгляд.  — Я не платил залога… у меня здесь друг… однокурсник, директором работает.  — Он кивнул в сторону удалившегося Михаила Анатольевича и поднял глаза на Дину: — Миша… Так что этот столик всегда мой.
        — В кинотеатре у вас тоже друг директором?  — улыбнулась Дина.
        Константин Константинович, уловив, наконец, шутливый тон спутницы, облегченно рассмеялся:
        — Нет, билеты я купил в кассе. За полчаса до вашего прихода.
        — Сразу вношу ясность: за билеты и ужин я способна расплатиться сама. Что и сделаю чуть позже, чтобы не ставить вас в неловкое положение,  — тихо, но твердо сказала Дина.
        — Ну вот, уже и поставили,  — попытался изобразить обиду Константин Константинович.
        — Ничего, переживете.
        — А что так? Можно полюбопытствовать?
        — Демонстрация независимости.
        — Ух ты! Это серьезно.  — Константин Константинович подпер щеки кулаками и воззрился на Дину.  — Вы мне с каждой минутой все интересней и интересней.
        — Вы мне тоже.
        — Я-то чем?
        — А я чем?
        — Я первый спросил,  — засмеялся Динин визави.
        — Ладно. Признаюсь. Хоть мне и предстоит еще сдавать вам госэкзамен.
        — И диплом защищать!  — уточнил преподаватель с задорной улыбкой.  — Я ж председатель госкомиссии на вашем факультете… Ну, давайте! Кто не рискует, тот, как говорится…  — Он перебил сам себя: — Кстати, как насчет шампанского? У вас же сегодня последний экзамен! Только, чур, я угощаю.  — Не дожидаясь ответа, Константин Константинович подозвал официанта и сделал заказ.  — Ну, я слушаю,  — вернулся он к теме.  — Чем же я вас удивлю?
        — Вы знаете, что о вас говорят в институте?.. Ну, в среде студентов?
        — Ммм… Наверняка не все.  — Преподаватель смотрел на Дину с внимательной и выжидающей улыбкой.
        — А что вы знаете?  — спросила Дина.
        — Нет уж! Начали — продолжайте сами.
        — Ну ладно, продолжу…  — Она сделала паузу, словно собираясь с духом.  — Так вот, говорят, что к концу учебы не остается ни одной студентки, которая бы… Ну, вы понимаете.
        Константин Константинович, смеясь, закрыл руками лицо:
        — Слышал, слышал. Только…
        Дина перебила его:
        — Это еще не все. А половина из них аборты от вас делает.
        — Только с поправочкой,  — вставил-таки Константин Константинович,  — ни одной смазливой студентки… А еще говорят, что на каждом курсе у меня не по одному ребенку.
        — Мне это не кажется смешным.  — Дина была серьезна.
        — Как сказать…  — Он перестал смеяться и посмотрел на Дину.  — А чем же я вас удивляю-то?
        — Тем, что то, что я о вас слышала, не стыкуется с тем, что я в вас вижу.
        — Правда? И что же не стыкуется?
        — Ну, во-первых, вы не такой уж дурак…
        Константин Константинович снова рассмеялся:
        — Так-так! Дурак, но не такой уж! Ну, спасибо!
        — Не перебивайте,  — серьезно продолжала Дина.  — У вас и интеллект, и чувство юмора на месте…
        — А с этими качествами на красивых девушек заглядываться не положено?
        — Заглядываться, может быть, и можно, но не всех же подряд…
        В этот момент подошел официант и принялся убирать со стола два лишних прибора и расставлять принесенные закуски.
        — Вы позволите мне закурить?  — спросил Константин Константинович, продолжая смотреть на Дину все с тем же смятенным и удивленным выражением лица и улыбкой в глазах.
        — Да, пожалуйста,  — ответила Дина.
        — Значит, вы не поощряете мой образ жизни?  — продолжил он, когда официант отошел.
        — А вы как думаете?
        Дина опустила взгляд на свои пальцы и принялась рассматривать перламутровые ногти, мерцающие в свете свечи. Ей стало неловко: получалось, что она нравоучает своего преподавателя — взрослого мужчину, вольного жить так, как он хочет.
        — Начинаю опасаться, что вы пришли на свидание со мной только с одной целью: наставить заблудшего на путь истинный. Мм?
        «Ну вот,  — подумала Дина,  — я и впрямь перегнула палку…»
        — Нет, не с этой.  — Она чуть заметно смешалась, но тут же взяла себя в руки.  — Я пришла потому, что вы мне нравитесь.  — Помолчала немного, словно снова собираясь с силами: — И чем дальше, тем больше вы мне интересны.  — Она подняла глаза.
        На лице преподавателя мелькнула растерянность, он смотрел на Дину и ждал продолжения.
        — Только не думайте, что со мной будет как со всеми остальными. Вы же не просто меня пригласили, чтоб в кино сводить и ужином накормить?
        — Не просто,  — серьезно ответил Константин Константинович.
        — Так вот — не получится.
        — Не получится что?
        — Не получится ничего.
        — Ну, хоть поужинать-то получится?  — Он улыбнулся.  — Я с голоду умираю.
        Дина, расслабившись от его легкого перехода с серьезного тона на шутливый, сказала:
        — Поужинать получится.
        — Тогда приступим? Приятного аппетита.
        — Приятного аппетита.
        Оба принялись за принесенные салаты. Константин Константинович спохватился:
        — Мм! Шампанское! Где наше шампанское?  — и подозвал официанта.
        Официант, извинившись, тут же принес бутылку в ведерке со льдом, открыл ее профессиональным движением — лишь короткий шипящий щелчок и легкий дымок из-под пробки,  — наполнил фужеры и еще раз пожелал приятного аппетита.
        Константин Константинович поднял свой фужер:
        — За вас, Дина… Александровна. За успешное окончание четвертого курса.
        — Спасибо, Константин Константинович.  — Дина пригубила игристого вина и поставила фужер на стол.
        Константин Константинович с аппетитом продолжил уничтожать салат и очень скоро справился с ним, подобрав все до крошки. Дина ела немного лениво, словно вовсе не была голодна.
        — А вы не курите?  — спросил Константин Константинович, взяв сигарету.
        — Иногда,  — ответила Дина.
        Он протянул ей пачку «Столичных»:
        — Прошу.
        Ничего не ответив, Дина вынула из сумочки плоскую коричневую пачку импортных дамских сигарет, достала одну и поднесла ко рту.
        Константин Константинович, выразив движением брови восхищение, протянул ей зажженную спичку.
        Дина курила, почти не затягиваясь, выпуская дым эффектной тонкой струйкой вверх.
        Заиграла музыка — это на сцену вернулись после перерыва музыканты. Все они были молодыми, чуть более длинноволосыми, чем позволялось комсомольской молодежи неписаными правилами — а другой молодежи в стране почти и не было,  — но им, музыкантам, вероятно, так же негласно разрешались подобные вольности из соображений создания сценического образа. У двоих были «английские усы», которые англичане называли «украинскими», на носу одного из усатых сидели моднющие дымчатые очки в оправе «дипломат», а один из безусых был в обтягивающих белых — совершенно белых!  — штанах. Джинсы только входили в моду и были редкостью, доступной разве что золотой молодежи, неизвестно где бравшей деньги на заморскую одежду и дорогие рестораны. А уж белоснежные джинсы и вовсе считались экзотикой…
        — А мы не договорили с вами,  — напомнил Константин Константинович, когда Дина отвела взгляд от сцены и принялась гасить сигарету в пепельнице.
        Она вопросительно посмотрела на своего собеседника.
        — Вы уже все высказали касательно удивления моей персоной?  — улыбнулся он.
        — Все,  — кивнула Дина.
        — Тогда подведу итог. Я — дурак…
        — Перестаньте… я же не это хотела…  — Дина попыталась перебить Константина Константиновича.
        — Стоп-стоп-стоп!  — замахал он рукой.  — Я дурак, но, к счастью, не конченый… Я — бабник. И похоже, к несчастью, конченый. Но при этом у меня наблюдаются зачатки интеллекта и некоторый юмор. Именно это и ввергло вас в удивление.  — Он посмотрел на Дину с улыбкой.
        Дина опустила глаза в свою тарелку и рассматривала зеленую горошину, наколотую на вилку: когда и зачем она это сделала?..
        — Что вы молчите? Ведь именно это вы мне и сказали.
        Она посмотрела на Константина Константиновича и твердо произнесла:
        — Хорошо. Именно это.
        — Ну вот.  — Он засмеялся.  — Значит, я в ваших глазах слегка подрос?
        — Предположим.
        — Отлично! Тогда с этой минуты я все силы прилагаю к тому, чтобы если уж не заработать новых очков, то хоть полученных не упустить.  — Он взял фужер.  — Мм?
        Дина молча подняла свой.
        — Ну что…  — сказал преподаватель.  — Теперь моя очередь высказывать удивление вами. Вы позволите?
        — Пожалуйста,  — позволила Дина.
        — Откровенно?
        — Насколько это возможно для вас.
        Константин Константинович усмехнулся этим Дининым словам и продолжил:
        — Ну, то, что вы умница, я понял за те три года, что преподаю в вашей группе. То, что вы красавица, я заподозрил сегодня на экзамене…
        — Вот тут вы лукавите…  — попыталась перебить его Дина.
        Константин Константинович, возражая, мотнул головой:
        — …и продолжаю убеждаться с каждой минутой.  — Его голос слегка изменился, в нем завибрировало волнение.
        — Не надо,  — воспользовалась короткой паузой Дина.  — До Риммы Яковлевой и прочих красоток мне очень далеко.
        Справившись с собой, Константин Константинович продолжал:
        — Вы очень правильно подметили: «красоток». Красотка и красивая женщина — понятия совершенно разные. Вы не знали?
        Дина снова принялась разглядывать свои налакированные ногти, пытаясь в свою очередь справиться с волнением.
        — Так вот, в разряд красоток… в моей классификации, во всяком случае, вы не попадали. Я видел в вас зубрилу, синий чулок и будущую карьеристку.
        Дина заинтересованно подняла глаза на говорящего.
        — Сегодня, как вы могли заметить, я разглядел, что у вас очень красивые ноги.  — Он улыбнулся.  — Но то, как вы меня приструнили, заставило меня вглядеться в вас чуть внимательней.  — Теперь волнение Константина Константиновича выразилось во влажном блеске глаз. Он прикурил сигарету.  — И вот…  — с силой выдохнул он дым вверх,  — не перестаю удивляться.
        — И что же вас удивляет?
        — Ваша неординарная жизненная позиция. Впервые слышу, что с прямотой и естественностью легче жить, чем хитря… лукавя… Или кокетничая.
        — Что ж тут мудреного?
        — Ну как?.. Человеку всегда что-то нужно от других. Вот и приходится ему подстраиваться… подыгрывать… порой ломать себя… в лучшем случае — сгибать.
        — Не всем людям что-то нужно от других,  — с присущей ей уверенностью сказала Дина.
        — Вы считаете? Вам ничего ни от кого не нужно?
        — Мне нет.
        — Ммм…  — задумался Константин Константинович.  — Ну, конкретно вам, в вашем нынешнем возрасте и статусе, возможно, нужно меньше, чем скоро будет просто необходимо.
        — Что вы имеете в виду?  — с недоверием спросила она.
        — Сейчас вы — студентка. Причем с головой. Так что свое положение отличницы и гордости родителей зарабатываете умом, усидчивостью и целеустремленностью. Пройдет немного времени, вы влюбитесь…  — Он осекся.  — Когда к вам придет любовь…  — Он снова осекся.  — Или вы уже влюблены?
        Дина опустила глаза на пламя свечи и сказала:
        — Продолжайте вашу мысль.
        — Человек влюбляется в другого человека и принимается требовать от него взаимности. Тут и возникает театр… игра. Порой бездарная, порой просто мерзкая. Вы, вероятно, не представляете, во что может превратиться то, что когда-то было любовью… или влюбленностью.
        Константин Константинович говорил возбужденно и с волнением, а Дина вдруг вспомнила сцену между мамой и дядей Толей, хоть и не поняла, каким образом она связана с тем, о чем сейчас говорит ее преподаватель.
        — Потом — служебная карьера. А это еще более пакостное поприще. Будешь собой, «естественным и прямым», как вы выражаетесь,  — ничего не добьешься, в лучшем случае так и просидишь рядовым до пенсии. А если твоя прямота будет мешать, от тебя избавятся в два счета.  — Он глубоко затянулся, выдохнул дым и продолжил уже спокойно и даже с улыбкой: — Так что, девушка, не пересмотреть ли вам свои принципы, пока не поздно?
        Дина, собравшись с духом, сказала почти ровным голосом:
        — Я уже влюблена.  — И добавила после короткой паузы: — В вас.  — Снова помолчав секунду, но не давая собеседнику прийти в себя, продолжила: — Только требовать от вас я ничего не намерена. Поняли?  — И она посмотрела на Константина Константиновича в упор уже совсем спокойно.
        — Вот как?..  — Явно смущенный, Константин Константинович пытался поддерживать игривый тон.
        Но он был растерян, обескуражен и не знал, что ему делать с этим признанием.
        Тут очень кстати принесли горячее, и Константин Константинович принялся активно помогать официанту, удивленному таким порывом.
        Дина тоже была рада этой перебивке — она отвернулась к сцене и смотрела то на музыкантов, то на площадку перед сценой, где несколько пар танцевали твист под «Черного кота». Ей очень хотелось не отводить взгляда от Константина Константиновича, но смотреть на него без волнения она не могла — неужели это шампанское так на нее подействовало?..
        Сегодня ее любимый преподаватель выглядел совсем по-другому, чем обычно: не строгим и неприступным педагогом, каким был в стенах института. Сегодня он был стилягой: узкие брюки, твидовый светло-коричневый пиджак с кожаными заплатками на локтях и плетенными из такой же кожи пуговицами, водолазка цвета кофе с молоком — и весь его внешний вид говорил о легкости, празднике, игре.
        «Как же он красив!» — заходились восторженным звоном эстетические струны Дининой души. «И сегодня он со мной…» — робко, не загадывая ничего на будущее и не оглядываясь в прошлое, вторили им струны женского самолюбия.
        — Вы танцуете?  — спросил Константин Константинович, когда официант закончил свое дело и удалился, а ансамбль заиграл «Лунный камень».
        — Танцую,  — сказала Дина.
        — Разрешите вас пригласить.
        Кавалер поднялся и протянул даме руку.
        Динино волнение достигло, казалось ей, всех возможных пределов совместимости с жизнью, едва она коснулась пальцами ладони Константина Константиновича. Сердце готово было остановиться — оно сбилось со своего обычного ритма так внезапно, что просто не в состоянии было его вспомнить, и пребывало в полной растерянности.
        Константин Константинович провел Дину в центр площадки и, держа ее правую ладонь в руке, другой рукой легко коснулся ее спины.
        Динино дыхание стало почти ровным, сердце немного успокоилось и продолжило свою работу, хоть и в очень необычных, доселе незнакомых, условиях… Нет, оно вспомнило, что нечто подобное происходило, когда Артур Давлатян приглашал Дину на медленный танец на студенческих вечеринках,  — вот так же остро были приятны его прикосновения. Но сейчас все-таки все было по-другому… еще острей.
        Одна ладонь Дины лежала на груди Константина Константиновича, ощущая мягкую шерстяную пушистость твидового пиджака. Другая впитывала в себя тепло мужской ладони, чутко ловя малейшее движение мышц,  — пальцы едва заметно подрагивали, то сжимая, то отпуская пальцы Дины. И ей казалось, что какие-то токи струятся из этой ладони… входят в нее, наполняют ее… Дыхание его касалось ее щеки… Дина слышала это дыхание. Оно было неровным, громким… Как же оно волновало…
        — Вы такая… легкая…  — сказал Константин Константинович на ухо Дине.
        Голос его стал низким, чуть хриплым. Она подняла взгляд и утонула в его лучившихся влажным светом глазах.
        — Правда?..  — растерянно пробормотала она, вовсе не собираясь этого говорить.
        — Правда,  — засмеялся он и прижал к себе Дину.
        Он тут же отпустил ее. Но это короткое объятие, мимолетное прикосновение щеки к щеке, его низкий густой смех снова едва не лишили Дину чувств.
        — «Подари мне лунный камень… подари мне лунный свет…» — пропел солист, музыка стихла, саксофонист положил свой саксофон, гитаристы сняли гитары, и музыканты отправились на перерыв.
        Весенний дождь
        Дина и Константин Константинович медленно шли по мосту к остановке трамвая.
        Они так много и увлеченно говорили в кафе, среди шума и музыки, что казалось странным, почему оба молчат теперь — наедине, в тишине и безлюдье.
        В молчании ощущалась неловкость, словно каждый переоценивал сказанное там и тогда и анализировал: не был ли он чрезмерно откровенен, не наговорил ли лишнего?..
        Дина заметила в углу между пилоном и оградой моста сжавшегося в комок котенка. Она подошла к нему и присела, чтобы погладить взъерошенную спинку, покрытую изморосью. Но котенок неожиданно проворно убежал, выскользнув из-под самой Дининой руки. Дина проводила его взглядом и поднялась с корточек. Она положила ладони на перила моста и посмотрела на черную плотную поверхность небыстрой реки, лениво играющей ночными городскими огнями.
        — Вы любите всех животных?.. Или только кошек?  — спросил Константин Константинович, воспользовавшись поводом нарушить молчание.
        Он подошел к перилам и встал рядом с Диной.
        — Только кошек,  — призналась Дина.
        — В вас удивительно сочетаются женские и мужские черты,  — сказал он и улыбнулся, посмотрев на Дину.  — Да… сегодняшний день — сплошное откровение для меня.
        Дина повернулась к Константину Константиновичу и посмотрела на его лицо. Ей вдруг показалось, что смотрит не она, что ее здесь нет и что этот мужчина — совершенно незнакомый ей, посторонний мужчина — стоит рядом с неизвестной ей девушкой, а ей, Дине, отчего-то очень хочется заплакать. Но это ощущение продлилось только миг. В следующее мгновение она снова оказалась в своем теле, ее ладони ощущали холод чугунных перил моста, а рядом стоял преподаватель, которому утром она сдавала экзамен, потом сидела с ним в кинотеатре и, следя за переживаниями героев, которых играли Нахапетов и Вертинская, все равно постоянно ощущала его присутствие, а потом… потом танцевала с ним в кафе, и он был так близко, он обнимал ее…
        — И вы продолжаете меня интриговать… Вы ведете себя так странно для женщины… для девушки вашего возраста.  — Голос преподавателя снова выдал волнение.  — Ведь вы признались мне в своих чувствах… А это не шутка, как я понимаю… Вам что, совсем не интересно, что я по этому поводу думаю?
        Она снова отвернулась, опустила голову и смотрела на вздымающуюся у опоры моста волну — такую же медлительно-сонную, как сама река. Почувствовав, что может говорить без волнения, она повернула лицо к Константину Константиновичу и, глядя ему в глаза, заговорила:
        — Конечно, мне интересно, что вы думаете… Только я не хочу вранья. Не хочу, чтобы вы ответили мне признанием из каких-либо соображений, кроме одного — кроме взаимного чувства. А его нет и быть не может…  — Она опустила глаза, но потом снова посмотрела на преподавателя прямо, не отводя взгляда.  — Ведь ваш роман с Риммой Яковлевой только что закончился ее абортом…  — Константин Константинович попытался что-то сказать, но Дина продолжала, не обращая внимания на его реакцию: — У вас не было времени разобраться в ваших чувствах ко мне, потому что мои коленки, которые вы заметили сегодня утром,  — это еще не вся я… и в коленки не влюбляются. Так что лучше молчите. Если вы скажете сейчас, что влюблены в меня, все кончится. Это будет означать только одно: что вы и в самом деле бабник и вам любой ценой нужна очередная… очередная любовница.
        Она снова отвернулась, глядя на черную в золотистых блестках воду, и думала только об одном: как бы не расплакаться.
        Константин Константинович очень осторожно взял Дину за руку. Рука была холодной и влажной от росы. Не заметив сопротивления, он взял вторую руку и сжал в своих горячих ладонях, согревая. Дина не убирала рук, но не смотрела на него — она все еще боялась заплакать. Отчего — не знала и понять не могла.
        — Хорошо,  — сказал Константин Константинович,  — я не буду ничего вам говорить сейчас… Кроме одного: вы, кажется, замерзли.
        — Нет, я не замерзла,  — сказала Дина,  — только руки.
        Константин Константинович подышал в свои ладони, где пригрелись Динины пальцы.
        — Спасибо,  — улыбнулась Дина.
        Они спустились с моста и подошли к остановке трамвая.
        — Вы уже домой?  — спросил Константин Константинович.
        — Не хочу неприятностей в общежитии.  — Дина взглянула на часики.
        — Да, конечно…  — Константин Константинович занервничал.  — Но я… я не хочу расставаться с вами… У вас нет здесь родственников?
        — Есть. Но я не обременяю их своим присутствием. Тем более поздно ночью.
        — Но вы иногда ночуете у них?
        — Очень редко, когда мама приезжает.
        — Ммм… Вы могли бы сказать в общежитии, что…  — Он вдруг рассмеялся.  — Боже мой! Это кому я советую соврать!.. Простите… Но мне правда не хочется расставаться с вами. Надеюсь, в искренность этого признания вы верите?
        — Да,  — сказала Дина просто.  — Я вам верю. Что бы вы ни сказали.
        Слегка смешавшись, Константин Константинович спросил:
        — То есть? Я вас не понимаю…
        — Что тут непонятного? Я вам верю,  — повторила Дина с нажимом.
        — Вы мне верите? После всего того, что обо мне узнали?
        — Именно после того, что узнала о вас.  — И Дина уточнила: — Вы искренний человек. Вы искренний бабник. Вы искренне любите женщин… Они на вас вешаются… Полная гармония. По крайней мере, не обманываете, что готовы жениться.  — Она внимательно посмотрела ему в глаза: — Нет ведь?
        Константин Константинович опустил голову и смущенно засмеялся:
        — Ммм… Очень редко.  — И, словно оправдываясь, продолжал: — Вы же все такие разные! Вам вот правду подавай, другим — ложь! И чем махровей, тем лучше!  — Он снова смотрел на Дину с не покидающим его весь вечер выражением любопытства, удивления, растерянности на лице и в глазах.  — Но такое со мной впервые.
        Загремел подходящий к остановке трамвай. Константин Константинович вопросительно посмотрел на Дину.
        — Я уеду следующим,  — ответила она на его немой вопрос.
        — Мы увидимся?.. Завтра?..  — спросил он, когда трамвай, захлопнув двери, канул во влажную темноту, словно в вату.
        — Завтра я уезжаю домой. На неделю.
        — А потом?
        — Потом у меня практика до конца июля.
        — Где?  — Константин Константинович снова занервничал и не пытался скрыть этого.
        — Здесь.
        — Здорово!  — облегченно улыбнулся он.  — Как здорово, что вы отличница! А то заслали бы в Тьмутараканск какой-нибудь на полтора месяца.
        Несколько редких капель внезапно упали из черноты, и тут же разразился настоящий проливной дождь. Константин Константинович распахнул плащ и накрыл полой Дину — как наседка крылом прикрывает своего цыпленка.
        — Перестаньте… я же в плаще… Вон туда!  — И Дина кивнула в сторону магазина на другой стороне улицы.
        Они вбежали под козырек гастронома изрядно промокшими.
        Дина достала из кармана плаща белый носовой платок и принялась вытирать лицо. Константин Константинович тоже вытер мокрые щеки, лоб. Вдруг он взял Дину за подбородок и произнес:
        — Чшш… Не шевелитесь… У вас на мочке капля, как бриллиантовая сережка.
        Дина замерла, глядя на Константина Константиновича. Он перевел взгляд со сверкавшей капли Дине в глаза и тоже замер. Потом он аккуратно промокнул каплю, отпустил Дину и принялся сосредоточенно сворачивать платок.
        Дина прислонилась к темной стеклянной витрине и смотрела на дождь, мелькающий в свете фонаря.
        Константин Константинович, продолжая тщательно складывать платок — уголок к уголку,  — сказал тихо:
        — Я очень хотел вас поцеловать.
        — И что вам помешало?  — не сразу ответила Дина.
        — Мне впервые помешало то, чего я не знал никогда.
        — Что же это?
        — Ммм…  — Он все крутил в руках несчастную тряпицу.  — Страх?.. Нет. Опасение.
        — Чего вы опасались?
        — Я опасался вызвать ваше недовольство… обидеть вас…
        — Забавно.
        — И вправду, забавно. До сегодняшнего дня я был уверен, что знаю женскую сущность как свои пять пальцев… Я был уверен, что знаю, когда и чего хотят женщины. Я всегда знал, как мне надо себя вести.  — Он усмехнулся.  — Мне в голову никогда не пришло бы усомниться: стоит ли целовать женщину? Я знал, что женщину нужно целовать при любом удобном… да и неудобном случае.  — Он вдруг стал серьезным и с волнением в голосе спросил: — А если бы я это сделал?.. Вы бы?..
        — Я бы не убежала,  — призналась Дина.  — И по физиономии вы бы не схлопотали.
        Константин Константинович усмехнулся и мотнул головой. После недолгой паузы он повернулся к Дине, спросил:
        — А можно повторить попытку?  — В голосе его снова послышалось волнение.
        — Уже нет,  — спокойно сказала она.  — Мне не нравятся мужчины, которыми нужно руководить: это можно, этого нельзя… А вот и мой трамвай!  — Она подняла воротник и собралась побежать к остановке.
        Константин Константинович взял ее за локоть и повернул к себе:
        — Но мы еще не попрощались и не договорились о следующей встрече.
        Дина сказала не слишком твердо:
        — Я опоздаю.
        — Я довезу вас на такси,  — оживился он.
        — Мне только на такси не хватало заявиться в общежитие! Да еще вместе с вами,  — улыбнулась Дина.
        — Правда…  — засмеялся Константин Константинович.  — Так когда мы увидимся?
        — Когда я вернусь… через неделю. Если вы не передумаете до тех пор.
        — Где и во сколько?  — Он пропустил мимо ушей последнюю реплику Дины.  — А вам можно позвонить?.. Скажите мне ваш номер.  — Константин Константинович шарил по нагрудным карманам в поисках ручки.
        — У нас дома нет телефона.
        — Тьфу ты!  — Он растерянно посмотрел на Дину.  — Разве такое еще бывает? А вы не могли бы?..
        — Не суетитесь. Я приеду, и мы увидимся.
        — Какого это будет?
        — Числа третьего.
        — Числа третьего!..  — сокрушенно воскликнул Константин Константинович.  — А если второго?.. Или четвертого?.. Неужели такое бывает?.. Нет телефона!.. А может, вы позвоните мне, когда приедете?  — Он снова принялся искать ручку.
        Дина достала из сумочки записную книжку и ручку, и Константин Константинович сделал запись на раскрытой ею странице.
        Вдали загремел трамвай.
        — До свидания, Константин Константинович.  — Дина протянула ему руку.
        Он пожал ее и сказал, глядя Дине в глаза:
        — До встречи, Дина.  — И добавил: — Я буду ждать вашего звонка.

* * *
        В комнате был полумрак — верхний свет погашен, только лампа на столе с накрытым газетой абажуром. Римма спала, отвернувшись к стенке и укрывшись с головой одеялом. За столом сидели над книгами и тетрадями Вера и Валя.
        Обе разом повернулись к вошедшей Дине.
        — Привет,  — шепотом сказала Дина.
        — Привет,  — хором ответили обе.
        Дина переоделась, взяла в тумбочке умывальные принадлежности и вышла.
        Вера многозначительно постучала ногтем по стеклу будильника. Часы показывали пять минут первого.
        Вернулась Дина. Она переоделась в короткий шелковый халатик, села на постель, достала из тумбочки аптечную баночку с густым белым кремом и нанесла его плотной маской на лицо, на руки, откинулась на подушку и прикрыла глаза.
        Громкий шепот Веры нарушил тишину.
        — Как вечер?
        — Хороший вечер,  — тихо ответила Дина.
        — Где были?
        — Имейте совесть!  — раздался нервный голос Риммы.  — Уже ночь!
        — Мы же не кричим, чего ты-то взбеленилась?  — огрызнулась Вера.
        Дина сказала тихо:
        — Извини, Римма, мы больше не будем.
        Римма откинула одеяло, встала, надела халат и, прихватив из тумбочки сигареты, вышла, хлопнув дверью.
        Вера, решив, что теперь-то можно поболтать открыто, повернулась к Дине:
        — Ну, расскажи!
        Дина, не меняя позы, сказала спокойно:
        — Я ничего рассказывать не буду. Вы только и делаете, что сплетничаете и других злите. Вам что, не жаль Римму?
        Вера отвернулась и скорчила рожу — так, чтобы не увидела Дина.
        Более простодушная Валя не знала, как реагировать на Верины выходки, а потому просто опустила глаза в тетрадь, хоть и поглядывала краем глаза то на нее, то на Дину.
        Вера не выдержала и продолжила приставать к Дине:
        — Ты вот вся такая правильная, а ногти красишь и лицо отбеливаешь.
        Дина ничего не ответила. Вера не унималась:
        — А ведь правильные не красятся и не расфуфыриваются.
        Дина спокойно, не открывая глаз, произнесла:
        — Чехов сказал: в человеке все должно быть прекрасно — и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Слышала такое?
        Вера снова скорчила рожу.
        — Все-то ты знаешь, Турбина.
        — Каждый знает то, что хочет знать… то, что ему нужно.
        — А что ты, Турбина, в актрисы не пошла?
        — К чему ты это?  — усмехнулась Дина.
        — А к тому. Была бы вторая Дина Дурбин… Турбин!  — аргументировала Вера.  — Тебя же в ее честь назвали?
        — Да, в ее честь. Только я не способна к актерству.
        — А! Ну да! Врать не умеешь. А в кино ведь как: не соврешь — не сыграешь.
        — Ты ошибаешься. Играть роль — вовсе не значит врать,  — сказала Дина и принялась снимать ватой крем с лица и рук.
        — Не знаю, о чем вы тут за моей спиной…  — начала вошедшая в комнату Римма.
        — Римма, мы все знаем про тебя,  — перебила ее Дина мягко.  — Но это не значит, что ты перестала быть нашей подругой.
        Валя, которая глянула было удивленно на Дину, тут же опустила голову в тетрадь, а Вера так и замерла с вытянувшимся лицом.
        — Лично я тебе сочувствую, Римма,  — продолжала Дина.  — Но я желаю тебе, чтобы ты все забыла и начала новую жизнь… Точнее, не забыла, а не повторяла ошибок.
        Она поднялась со своей постели, подошла к Римме и обняла ее. Римма неожиданно горько заплакала. Она тоже неловко обхватила Дину, продолжая громко всхлипывать.
        — Нам часто кажется,  — говорила Дина,  — что первый мужчина, который обратил на нас внимание, или первый, в кого мы влюбились,  — это навсегда. Но это может быть и не так. А главное, нужно спросить себя: уверена ли я в нем, в себе и своих чувствах?
        Римма, успокоившись, села на постель и принялась вытирать лицо полотенцем.
        — Откуда ты… все это?..  — спросила она Дину.
        — От мамы,  — ответила та.
        — Что, она прямо так тебе и говорила?  — Римма удивленно посмотрела на нее.
        — Нет. Она как раз говорила совсем другое. Но я видела ее жизнь и понимала больше, чем слышала.
        Домой
        Дина вытянулась на верхней полке плацкартного вагона. Ехать почти сутки: ночь и день. Завтра к ужину будет дома.
        Дина любила дорогу — куда бы она ни вела: к морю, в пионерский лагерь, домой или на учебу после каникул. И только сейчас — впервые в жизни — она с сожалением села в поезд. Но не ехать было нельзя. Во-первых, маме обещала и та что-то там приготовила дочери из обновок на лето. Во-вторых… во-вторых, Внутренний Голос убедил.
        «Ты, конечно, можешь не поехать,  — говорил он,  — или поехать не сегодня, а завтра… или послезавтра… Но поезжай-ка ты лучше сегодня… Дай отстояться впечатлениям. И твоим, и его.  — Внутренний Голос не сомневался, что Дина знала, кого он имеет в виду.  — Не пори горячку! Остынь. И ему остыть дай. Неделя — самый подходящий срок, чтобы взглянуть на произошедшее более трезво. А? Как ты думаешь?..»
        «Я согласна»,  — сказала Дина, вздохнув немного грустно, пошла на вокзал, постояла в очереди за билетом, втайне от Внутреннего Голоса надеясь, что билетов не будет.
        Но билеты были — хоть и на верхние боковые места, но были. Что, кстати, лишний раз убедило ее в правоте того, которому привыкла безоговорочно доверять,  — Дина подозревала, что, давая ей тот или иной совет, этот дивный Кто-то заранее знает, что получится так, как он советует.
        А может быть, он сам все устраивает так, как нужно… как нужно Дине, как лучше всего будет для Дины… Это было дерзкое предположение: «Ишь какая… уж не думаешь ли ты, что все и вся так и крутится вокруг тебя одной и твоих интересов! Но почему бы и нет,  — думала Дина,  — по крайней мере, надеюсь, что я получаю все это не за счет кого-то…»
        Дина заплатила по студенческому билету полцены и села вот в этот поезд.
        Она вытянулась на своей полке и робко спросила у Внутреннего Голоса:
        «Но вспоминать Его я ведь могу?»
        «Конечно! Конечно, вспоминай!  — ответил ее надежный советчик.  — И чем больше, чем подробней — тем лучше! Перебирай в памяти каждое слово, каждый жест… анализируй — что тебе так, что тебе не так…»
        Дина обрадовалась такому ответу и первым делом достала из сумочки свою записную книжку, раскрыла ее на нужной странице и еще раз прикоснулась взглядом к трем буквам — ККК,  — к цифрам и маленькому сердечку, нарисованному рядом с ними. Она прижала страничку к губам и послала мысленный привет руке, оставившей ей этот драгоценный — видимый и осязаемый — кусочек того долгого дня, который начался в восемь часов утра на экзамене и закончился в первом часу ночи, когда она вернулась к себе в общежитие.
        Дина вспомнила прикосновение этой руки к своей. Еще — как эта рука долго — бесконечно долго!  — лежала на ее спине… когда они танцевали под «Лунный камень»… а потом коротко, но так крепко прижала Дину к…
        Константин Константинович… Как она могла бы называть его ласково? Костенька… Мой милый Костенька… Костюша… Костик… Котик… Или просто: мой милый…
        Нет, от этого начинает кружиться голова… Как он смотрел на Динины коленки… Нет, лучше — как в глаза… Да, в глаза — гораздо лучше. Он сидел так близко, в кинотеатре, и смотрел на нее. А потом она повернулась к нему, и его лицо было совсем рядом… Глаза блестели… приоткрытые губы чуть улыбались… А потом он хотел ее поцеловать… И тоже — так близко его лицо… так близко, что можно взять его в ладони и коснуться губами лба… щеки… губ… Коснуться губами его губ…
        «А про это можно?» — спросила Дина, смутившись оттого, что сначала напридумывала, а потом только спрашивает разрешения.
        «Можно, можно…  — усмехнулся Внутренний Голос.  — Про любовь можно все».
        «Хорошо,  — сказала Дина.  — Это про любовь».
        «Только не забывай, что это про твою любовь,  — сказал Внутренний Голос, сделав упор на слове «твою»,  — а про его любовь ты пока еще ничего не знаешь. Так ведь?»
        «Да,  — согласилась Дина.  — Я буду пока только про свою».
        «И слишком далеко не заходи, не ожидай от него того, чего просто не можешь… не имеешь права ожидать. А то потом плакать горько будешь».
        «Ладно»,  — пообещала Дина и вернулась к губам Константина Константиновича… Кости.
        Они такие живые, подвижные… так приятно смотреть на них, когда Константин Константинович… когда Костенька что-нибудь говорит… когда он улыбается… Как приятно, наверное, когда они целуют тебя…
        А как это бывает?.. Дина видела поцелуи только в кино. Тот поцелуй Артура Давлатяна не в счет — он просто прикоснулся своими губами к уголку Дининых губ. Это когда она ему самую первую курсовую работу помогла сделать. Он сказал:
        — Спасибо тебе большое,  — и поцеловал.
        — Пожалуйста,  — ответила Дина.  — Только никогда больше так не делай!
        И он больше так не делал. Хотя Дине иногда и хотелось, чтобы он повторил. Но он ждал ее позволения. А Дине это не нравилось.
        «Какая ты,  — подумала Дина,  — поцеловал без позволения — не понравилось, ждет позволения — тоже не нравится…»
        Валерка Ревякин не ждал и не спрашивал. И поцеловал по-настоящему. Только это было очень давно.
        Вот и Константин Константинович тоже ждал позволения… Нет, тут все-таки другое — он не ждал позволения, он просто был деликатным… он не решился, чтобы не обидеть, не оскорбить… Это другое.
        А если бы он решился — как бы это было?
        Дина не знала. Она и сейчас не знала, как это бывает. Но она хотела узнать. Очень хотела узнать… Она была готова расплачиваться за это горькими слезами — только бы узнать, как целуют губы ее любимого Кости…
        Любимого Кости?!..
        Да — любимого Кости. Милого Кости. Моего милого, любимого Кости…
        Мама
        Мама стояла на перроне, чуть поодаль от встречавших и отъезжавших. Дина не сообщила ей номер вагона, она передала через тетю Иру, чтобы мама не встречала ее, что она сама прекрасно доберется до дому, она уже не маленькая. Хотя знала, что мама очень любит вокзалы, любит встречать и провожать — для нее это всегда событие. И Дину она не проводила только один раз за все эти годы…
        Мама сразу увидела дочь и замахала ей рукой.
        — Диночка! Доченька!  — Она обняла Дину.
        И Дина ощутила неописуемое тепло, ощутила мамину любовь — чистую и бесхитростную, как вода, которую пьешь, когда хочется пить.
        — Мамочка… ну зачем ты?.. Я же не маленькая…
        Но мама только улыбалась счастливо и не могла насмотреться на Дину.
        Они сели в автобус. До дому было всего три остановки. Мама успела только расспросить про сессию и практику.
        — Моя умница. Как я горжусь тобой!  — Она всю дорогу держала Дину под руку, крепко прижимая ее к себе.
        Как всегда, в доме пахло родным — уютом, теплом, вкусной едой. И как всегда, мама приготовила для Дины ее любимые кушанья. Стол был накрыт, и, пока Дина мылась с дороги, мама разогрела горячее и поставила на стол бутылку шампанекого.
        — За тебя, доченька!  — сказала она, поднимая бокал.
        — За тебя, мама!
        Дина в какой-то неуловимый миг вдруг увидела напротив себя Константина Константиновича: с бокалом шампанского в чуть приподнятой над столом руке, его улыбающиеся глаза, упавшую на лоб волну черных волос, чуть приоткрытый рот, красивые крупные пальцы, держащие фужер.
        — Диночка, что с тобой?..  — Мама внимательно посмотрела на дочь.
        — Ничего, мам! Все в порядке!  — Дина попыталась быть непринужденной и даже засмеялась: — Что ты, мам?..
        Но маму не проведешь. А тем более — любящую маму.
        Мама поставила бокал на стол, поднялась, подошла к Дине и приложила ладонь ко лбу. Она, не на шутку встревоженная, взяла лицо дочери в ладони и повернула к себе.
        Дина опустила глаза. И вдруг — ни с того ни с сего — из них потекли слезы.
        Мама прижала голову Дины к своей груди, обхватила ее руками и покачивала из стороны в сторону, словно баюкая. Тут Дина и разрыдалась — она крепилась с того самого момента на мосту, когда едва сдерживала непонятные слезы. Что изливалось из нее таким бурным, горючим потоком рыданий?.. Может быть, просто — счастье?.. От счастья ведь тоже плачут…
        Мама не произнесла ни слова, не изменила позы, пока не услышала, что Дина задышала ровно и захлюпала носом. Тогда она взяла салфетку, отерла Дине лицо, погладила по волосам и села на свое место.
        Дина виновато улыбалась и ковыряла вилкой свой любимый салат.
        — Диночка,  — начала мама спокойно,  — доченька… Такое бывает… Не нужно плакать. Это не горе. Это, может, даже просто замечательно… Я тебе помогу.  — Она смотрела счастливыми глазами на Дину и улыбалась — чисто и открыто.  — Когда это должно произойти?
        — Мам, ты о чем?  — Дина ничего не понимала.
        — Как — о чем? О ребеночке, которого ты ждешь.
        — Что?..  — У Дины вытянулось лицо.
        Теперь уже мама была в растерянности.
        Дина вдруг рассмеялась и подошла к маме. Она, как несколько минут тому назад мама, прижала ее голову к себе и продолжала смеяться.
        Мама подняла растерянное лицо на Дину, но ничего не могла сказать.
        Дина снова села на свое место.
        — Что ты выдумала, мам? Какой ребеночек?..
        — А что?.. что же тогда ты плакала?..
        — От счастья, мама. Я плакала от счастья.  — Глаза Дины снова наполнились слезами, но улыбка сияла на лице ясным солнцем.
        — Девочка моя… Расскажи… что произошло?..  — Мамино лицо тоже светилось — сквозь растерянность и недоумение.
        — Я влюбилась…  — опустила глаза Дина.  — Я, кажется, влюбилась, мам…
        — В кого, доча?..
        — Ты его не знаешь.
        — Это не Артур?
        — Нет,  — засмеялась Дина.  — Артура же ты знаешь.
        — Кто он?  — Мама оживилась и готова была вызнать все до последней подробности.
        — Мам… я тебе потом все расскажу… Я не знаю еще ничего… Может, это несерьезно… может, пройдет… Просто такого еще со мной не было.
        — Вы уже… вы уже были близки?
        — Что?..  — Дина посмотрела на маму: она не совсем понимала, о чем та говорит.
        — Ну… вы уже спали с ним… вместе?
        — Мам, ты что?! Мы даже не целовались еще… И вообще, мы только погуляли… в кино сходили…
        Мама закрыла руками лицо и засмеялась.
        — Доченька моя!.. Какая же ты!..
        — Какая?
        — Хорошая! Какая… Ты замечательная у меня… Ты — моя радость… моя гордость…  — Она снова стояла рядом с Диной и гладила ее по лицу, по голове, целовала в макушку.  — Давай кушать.
        Обе принялись с аппетитом доедать едва начатое, запивая шампанским и болтая о маминой работе, о тети-Ириных новостях, о предстоящей Дининой практике и о поездке на море.

* * *
        На следующее утро Дина проснулась одна в квартире. Мама ушла на работу, написав записку о том, что где лежит, что Дине следует примерить, что поесть.
        День был пасмурный, на улицу выходить не хотелось — да и куда идти? Подружки школьные все на работе. И жизнь у них теперь отличная от Дининой: Дина студентка, столичная девушка, а подружки работают на единственной в их городке фабрике, там же, где и Динина мама. На той фабрике, которой мама всегда пугала Дину.
        — Вот будешь плохо учиться, одна тебе дорога будет — на фабрику!  — говорила она.  — А это не жизнь! Настоящая жизнь не здесь, не на фабрике, не в этом городе. Так что учись, Диночка!
        И Дина училась. Училась очень хорошо, хоть и не понимала, почему мама так неуважительно говорит о городе и о фабрике, на которой сама работает. Дина любила свой город — тихий, зеленый, уютный. Любила его улицы и скверики. Любила новый — большой и светлый — Дом культуры, где к каждому празднику устраивали торжественные мероприятия и концерты, где собирался весь их городок. Любила фабричный гудок — он вызывал в ней романтические образы самостоятельной взрослой жизни.
        Однажды, в десятом классе, когда пора было выбирать будущую профессию и институт, Дина обратилась к Внутреннему Голосу:
        «А почему мне обязательно нужно уезжать отсюда — ведь здесь все мои друзья, мама, почему нужно обязательно учиться в институте — ведь можно пойти на фабричные курсы и работать потом на фабрике, где работает весь наш город?»
        «Потому,  — сказал Голос,  — что у каждого своя дорога. И дорога эта зависит от того, какими способностями наделен человек. Какими амбициями. Кому-то вполне достаточно и этого города, и этой фабрики. А вот спроси себя: что лучше — одна возможность или множество разных возможностей?»
        «Например?» — уточнила Дина.
        «Например… Когда ты знаешь десять букв, ты можешь читать только те слова, которые составлены из этих, знакомых тебе букв. А если ты знаешь весь алфавит — твои возможности расширяются, так ведь?»
        «Да, конечно! Это само собой!»
        «Ну вот. Ты окончишь школу, и знания твои ограничатся школьной программой. Ты останешься в этом городе, и твой кругозор ограничится твоим домом, фабрикой и выходами в кино раз в неделю. Конечно, уровень знаний можно повышать и самостоятельно — читая книги, журналы… Будни можно разнообразить встречами с друзьями, поездками в отпуск… Так что само по себе это ни плохо ни хорошо — если ты не станешь поступать в институт и останешься жить и работать здесь… Ты улавливаешь мою мысль?»
        «Кажется, да… Но продолжай, пожалуйста!»
        «Так вот, это ни плохо ни хорошо. Но!  — Внутренний Голос сделал паузу.  — Но. Тебе даны чуть большие способности, чем многим вокруг».
        «Какие способности?» Дина была скромной девочкой и не считала себя в чем-то лучше или способней других. Свои успехи в учебе она объясняла очень просто: усердием и прилежанием.
        «Ну…  — усмехнулся Внутренний Голос,  — давай начнем с усердия и прилежания».
        «А разве это… разве это способности?»
        «А как же! Посмотри на своих одноклассников! Вот Вася Галкин, например. Как он учится?.. Двойка — пятерка, двойка — пятерка… О чем это говорит? Об умственных способностях и о полном отсутствии усердия и прилежания. А?..»
        «Да, точно…»
        «Теперь Света Куницына. Три — четыре, три — четыре… Тут тоже картина ясна: старается девочка, но выше головы не прыгнешь… А Дина Турбина? А?  — Внутренний Голос улыбнулся, Дина поняла это по интонации.  — Дина Турбина у нас круглая отличница. Но не просто круглая отличница. Когда у нее что-то не получается, хоть плачь, она сидит до полуночи, пока не разберется, не поймет, не применит и не выполнит задания. А? Так?..»
        «Так»,  — согласилась Дина.
        «А раз так, значит, есть потенциал — и ума, и усердия. А раз есть потенциал, значит, нужно выходить на его рубежи. Нужно использовать его на всю катушку. А не зарывать талант в землю. Так-то!  — Внутренний Голос немного помолчал.  — Вот и подумай: что ты больше всего любишь, к чему стремится твоя душа, с чем лучше всего справляется ум. И — выбирай вуз».
        Дина выбрала Технологический институт в далеком большом городе и органическую химию. Из журналов она знала, что это весьма перспективная наука, которая помогает улучшить очень многие стороны жизни — и быт, и здоровье в том числе. К тому же это было связано и с ее родным городом, и с фабрикой, на которой работала Динина мама и мамы и папы почти всех друзей Дины — кроме тех, у которых отцы были военными. В их городе было две основных профессии — химия и военное дело.
        Дина решила никуда не ходить. Она примерила летний костюмчик, платье и легкий открытый сарафан, сшитые мамой, и — чудо!  — великолепный купальник с иностранной биркой. Таких Дина еще не видела ни на ком.
        Мамочка моя!.. Какая же ты замечательная!.. Только вот… только вот почему ты так живешь… как-то не так, не так, как все… как-то непонятно?..
        И еще о маме
        Это был не первый и не единственный разговор с мамой на волновавшую Дину тему.
        Как-то вечером Дина сидела за столом и делала уроки. Рабочее место у нее было за обеденным столом — красивым деревянным полированным столом. Дина сдвигала с центра стола большую хрустальную вазу с искусственными гладиолусами, они были очень-очень похожи на настоящие — даже вблизи. Потом расстилала на половине стола газеты и там занималась. Сейчас она учила историю — прочтет абзац, повторит про себя. Всякий раз, поднимая голову от текста, Дина могла наблюдать через открытую в мамину комнату дверь, как мама, сидя перед зеркалом, выщипывает рейсфедером брови, потом красит ярко-красным лаком ногти, сушит их, помахивая руками… До Дины долетал этот любимый с детства запах лака для ногтей — любимый, потому что всегда был связан с праздником: то ли в кино их поведет дядя Толя, то ли в парк… Потом мама провела помадой по красивым крупным губам, сняла бигуди, расчесала волосы и вышла в гостиную.
        Она присела к свободному краю стола. Увидев на сияющей полированной поверхности какое-то пятнышко, подышала на него и протерла рукавом своей светло-бирюзовой трикотажной кофты с перламутровыми пуговицами — эта японская кофта из «искусственного волокна», как тогда говорили, была предметом зависти маминых подруг. Мама натянула рукава кофты так, чтобы руки не оставили следов на зеркальной глади стола, и села, глядя на Дину с тихим умилением.
        — Ты куда-то уходишь?  — спросила Дина.
        — Да,  — ответила мама игриво,  — ухожу.
        Дина отложила учебник и сказала очень серьезно:
        — Мама, ты опять идешь с этим… Геннадием Петровичем? А потом опять будешь плакать?
        Мама виновато опустила лицо:
        — Диночка, ты уже должна понимать…
        — Что понимать? Что ты не можешь без мужчин?
        — Ну зачем ты так?
        — Ты врешь одному, врешь другому… Ты врешь мне, врешь себе. Мама… Ну брось ты это!
        Мама, словно не слыша дочь, протянула руку к Дининому лицу:
        — Вот умница… смотри, какая кожа стала ровная, все пятна исчезли. Ты должна постоянно пользоваться этим кремом и этой мазью. Запомни,  — засмеялась она,  — красота и молодость женщины в ее руках.
        Дина посмотрела на маму безнадежно.
        — Да-да, доча,  — улыбалась мама,  — скоро ты меня поймешь и спасибо скажешь. Глянь вот на меня: разве мне дашь тридцать шесть лет? Знаешь, сколько мужчин за мной увивается!  — И засмеялась беззаботно, как довольный и совершенно счастливый ребенок.
        — И у каждого этого мужчины семья, жены, дети. Тебя что, это совсем не волнует?
        — Хм! Это их дело!  — фыркнула мама.  — Значит, такие жены, что мужей к другим тянет! А мне-то что… мне нравится внимание, подарки… Бери, Диночка все, что в руки идет… Тебе бы вот кокетства чуть-чуть… нельзя же такой прямолинейной быть, ты же сперва женщина,  — она сделала упор на слове «женщина»,  — а потом уже комсомолка. Знаешь, как мужчинами вертеть можно!  — И снова засмеялась заливисто.  — Как, ты думаешь, я с восемью классами помощником начальника цеха стала?  — Мама немного смутилась, поняв, что сказала лишнее, но тут же улыбнулась с гордостью: — И ведь вот тяну… и между прочим, не хуже образованных.
        — Тебе не надоело в любовницах ходить?
        — Надоело?! Не-ет! Это так приятно — на любовниц-то не скупятся!  — И снова засмеялась.  — В женах я уже побывала, хватит! Ты что, не насмотрелась на мою замужнюю жизнь?! С отцом-то, наверное, и не помнишь ничего… И слава богу, что не помнишь. А с… а с отчимом… с дядей Толей… Это с тобой он был как Дедушка Мороз — подарки, кино, зоосад…  — Мама разволновалась, и Дина снова, в который раз, пожалела, что подняла эту тему.  — Папа!.. Да, папой, может, он и неплохим был… а вот мужем… Не надо мне такого. И никакого не надо! Все мужья рано или поздно на сторону начинают бегать. Так пусть теперь они ко мне бегают от своих клуш! Так что в любовницах мне очень даже нравится!
        Конечно, всего Дина знать не могла, но почему ей так претила мамина позиция?..
        Однажды она попыталась поговорить об этом с Внутренним Голосом.
        «Как ты думаешь,  — ответил он,  — ты сумеешь переубедить свою маму?»
        «Не знаю…  — растерянно ответила Дина.  — Навряд ли…»
        «Вот и я так думаю. А потому просто люби ее. Люби такую, какая она есть. Она твоя мама».
        «Я люблю ее! Но ведь…  — Дину осенило.  — А не мог бы ты поговорить с ней?»
        Внутренний Голос рассмеялся:
        «Девочка моя! У каждого свой Внутренний Голос. Свой! Понимаешь? Твоя мама живет так, как подсказывает ей ее, ее собственный Внутренний Голос…»
        «А что ж он такой… глупый?..»
        «Хммм… Ты так считаешь?.. А что, если кто-то скажет то же самое обо мне? Тебе это понравится?.. Думаю, нет, не понравится.  — Он ненадолго задумался.  — Хочешь еще один совет от меня?»
        «Да! Говори!»
        «Есть такая мудрая истина: не суди. У каждого своя жизнь, свой опыт… каждый прав по-своему. Не суди и не спорь ни с кем. И мнение свое высказывай очень осторожно, очень деликатно, чтобы не обидеть ничьих чувств. Поняла?»
        «Поняла»,  — ответила Дина, хотя поняла она не совсем все, не до самого конца, но одно усвоила: у каждого своя правда.
        «Совершенно верно!»
        «Хммм…  — тут же усомнилась она.  — А что, если и ты мне насоветуешь чего-то не того… чего-то неправильного? А?»
        «Хороший вопрос! Просто замечательный! Ты растешь, моя девочка!  — Дине даже показалось, что Внутренний Голос сказал это с гордостью.  — Так вот. Каждый мой совет ты сможешь проверить».
        «Как?»
        «А очень просто! Ты ведь вольна не поступать так, как я тебе советую, правда?»
        «Правда». Дина была предельно сосредоточена и следила за мыслью Внутреннего Голоса очень внимательно.
        «Но почему-то ты почти всегда следуешь моим советам…»
        «Конечно!  — перебила Дина.  — Стоит мне тебя ослушаться, как я попадаю в какую-нибудь передрягу!..»
        «Вот. А когда ты поступаешь по моему совету, все получается хорошо?»
        «Да».
        «И на душе у тебя легко?»
        «Ммм…  — задумалась Дина.  — Кажется, да. Да. Всегда».
        «И даже если ситуация оборачивается не слишком приятно для тебя?»
        «Ммм…  — снова задумалась Дина.  — Да, кажется, так… Не всегда мне нравится, что происходит, зато… зато совесть чиста…»
        «Умница! Ты сама это сформулировала».
        «Так может, ты и есть моя совесть?» — осенила Дину догадка.
        Внутренний Голос усмехнулся:
        «Называй меня пока так, если тебе обязательно нужно меня как-то назвать…»
        Вот так Дина перестала осуждать свою маму. И всех остальных тоже.
        Искушение Дины
        На следующий день Дина пошла прогуляться по городу, навестить кого-нибудь из подружек.
        Она шла мимо главпочтамта и вдруг подумала, что может зайти и позвонить Константину Константиновичу… Она не знала, что скажет ему… может, ничего не скажет… просто услышит голос…
        «А стоит ли?» — возник Внутренний Голос.
        «А что — не стоит?» — насторожилась Дина.
        «Ммм… я тебе не советую».
        «Почему?» Дина была удивлена.
        «Просто — не советую, и все тут».
        Сколько Дина ни пытала его, больше она ничего не услышала. И решила так: «не советую» — не значит «запрещаю». И вошла в крутящиеся двери главпочтамта.
        Она помнит, как в детстве боялась этих дверей. Почему — она не знала, это был безотчетный страх. Может, потому, что они были массивными, а она была слишком мала… Ей казалось, что они могут раздавить ее, если вдруг она угодит в маленькую щелочку между полукруглой стеной и лопастью двери. А этих лопастей было четыре — значит, она могла попасть под любую из них. Или вдруг дверь застрянет на полуобороте и Дина окажется замурованной между стеной и двумя огромными дверными полотнами…
        Дина усмехнулась про себя, вспомнив эту детскую боязнь, толкнула от себя рифленую бронзовую ручку с листочками и шишками на обоих концах и смело вступила в отворившийся проем.
        Она ждала вызова недолго — минут через пятнадцать женщина-оператор сказала, что номер не отвечает. Дина посмотрела на часики — было около шести вечера. Может быть, Константин Константинович еще не вернулся домой — сейчас ведь сессия, много работы, вечерние консультации… Дина забрала деньги и вышла на улицу.
        Она уже передумала идти к кому-нибудь в гости. К Оле идти не хотелось — она наверняка только что пришла с работы, и родители ее тоже с работы, а квартира у них крохотная, в полторы комнаты, негде даже посидеть, поболтать. У Лены маленький ребенок — там свои заботы. А Таня — мама сказала — лежит в больнице, в инфекционной, туда не пустят.
        Дина дошла до своей школы. Постояла около зеленого школьного сквера с метеорологической площадкой и площадкой для пионерских линеек. Вдохнула так хорошо знакомый запах поздней весны: терпкий запах черносмородиновых кустов, обрамляющих сквер, пьянящий запах отцветающей черемухи и грибной запах земли. Посмотрела на светящиеся окна — у второй смены и в продленных группах еще не окончились занятия. А в новой кирпичной пристройке, где расположился большой современный спортивный зал с балконом и местами для зрителей, в котором у Дины был выпускной бал,  — там наверняка идут сейчас тренировки. Может, секция гимнастики занимается или баскетбольная команда, бегая по кругу, шлепает тугими оранжевыми мячами о зеленый, необычайно ровный — не то что в старом зале — деревянный пол…
        Зазвенел звонок. Дина живо представила себе распахивающиеся двери классов, топот в коридорах засидевшейся и уставшей за день малышни из продленок, степенные прощания старшеклассников в раздевалке. Вот они уже выходят из дверей школы…
        Дина повернулась и пошла домой.

* * *
        Мамы еще не было. Дина забралась на диван и раскрыла томик своего любимого писателя. Ей казалось, что она читает. Но это ей только казалось. Она знала почти наизусть все книги Хемингуэя, но сейчас прочитанные строчки проходили мимо сознания, которое было занято совсем другим сюжетом.
        Дина снова и снова переживала тот долгий день. Такой далекий день. К воспоминаниям примешивались совсем ненужные мысли… Если Дина вспоминала тот момент, когда поймала взгляд Константина Константиновича на своих ногах, она думала: на сколько же ног он смотрел вот так же, как смотрел на ее ноги… Или танец в ресторане: со сколькими он вот так же танцевал… А скольких целовал — не спрашивая позволения, он сам это сказал. И мамин вопрос: «Вы уже спали с ним вместе?»… Нет, мы не спали, а вот он спал… и не с одной…
        Зачем, зачем эти мысли возникали у Дины в голове? Откуда они брались?
        Дина задумалась и почти сразу поняла, с чего все началось. А началось все с попытки дозвониться до Константина Константиновича. Так вот почему ей «не советовали» этого делать!..

* * *
        Пришла с работы мама, они поужинали, поговорили о том о сем и легли спать.
        Больше Дина не думала о Константине Константиновиче — она запретила себе это делать.
        «Приеду, встретимся — тогда и разберусь во всем»,  — решила она. Ей даже показалось, что она уловила бессловесное одобрение Внутреннего Голоса.
        Возвращение
        Когда Дина собирала вещи в обратную дорогу — а уезжала она на два дня раньше, чем планировала,  — мама сказала с пониманием:
        — Поезжай, доченька, все равно я на работе целыми днями, тебе скучно одной. А в столице будет чем заняться эти несколько свободных дней. И ведь, поди, соскучилась!  — добавила с заговорщицкой улыбкой.
        Потом она принесла из своей комнаты аптечную баночку, протянула ее Дине и смущенно сказала:
        — Диночка… возьми вот это.
        — Что это?  — спросила Дина.
        — Ты уже совсем взрослая девушка… Вот уже влюблена…  — Она подняла на Дину чистый взгляд.  — Тебе это может скоро пригодиться. Это противозачаточная мазь… Моя подруга, гинеколог… ты ее знаешь, Маргарита Витольдовна… она посоветовала. Это по ее рецепту сделано…
        Дина смотрела на маму и ждала продолжения, она просто не знала, что говорить.
        — За границей, говорят, есть специальные таблетки, которые женщины пьют, чтобы не забеременеть… Тебе же еще год учиться… А аборты — это очень вредно… Возьми, доченька.
        — Мам… мне это не нужно…
        — Возьми!  — с непосредственной настойчивостью сказала мама и объяснила, как мазью пользоваться.
        И Дина поняла, что не нужно смущаться — мама знает, что говорит. Пригодится, не пригодится… кто знает. Но она права, пусть будет.
        — Мам… спасибо… я возьму… но ты не думай…
        — Я и не думаю ничего такого, что могло бы тебя обидеть.
        Это была мама: любящая мама, которая заботится о дочери и хочет предупредить любую непредвиденность.
        — Спасибо, мам,  — сказала Дина и спрятала баночку.

* * *
        Дина вошла в общежитие, поставила сумки прямо у двери, чтобы перевести дух, и подошла к столу вахтера.
        — Здравствуйте, Валентина Семенна.
        — Здравствуй, здравствуй, Диночка. Что раньше вернулась?  — Валентина Семеновна, приветливая добросердечная женщина, отложила носок, который вязала почти не глядя, так быстро, что только спицы стрекотали в ее руках.
        — Да так… Скучно стало. Подруги заняты, кто работой, кто семьей. Мама тоже на работе — конец месяца, всегда так…
        — Ну-ну… Здесь хоть на пляж походишь — погода-то установилась. Жара уже вон который день стоит. Твоих девчонок, правда, пока нет.  — Она выдвинула ящик стола, достала ключ с биркой и прикрепленной запиской и прочла: — Турбина — третье, Панова — третье, Колыванова — первое сентября, Яковлева выбыла.
        — Римма Яковлева выбыла?!  — Дина не могла скрыть удивления.
        — Да… документы забрала и уехала.
        — Отчислили?..
        — Нет, говорит, сама не хочет больше тут учиться. Будет, говорит, в художественный институт поступать.
        — Да…  — сказала Дина растерянно,  — рисует она здорово…
        Взяв ключ, она ухватила сумки и направилась к себе.
        В комнате было пусто и неуютно: все вещи, книги и бытовую утварь студенты сдавали на лето в камеру хранения. Постели без белья, матрасы свернуты, а Риммина кровать была совсем пустой и резала глаз голой металлической сеткой.
        Дина поставила сумки возле своей тумбочки. Потом взяла с соседней кровати серое с синими полосами казенное одеяло и застелила им зияющую пустоту на бывшем Риммином месте.
        Она присела на стул, посидела, рассеянно глядя в окно. Потом поднялась и вышла из комнаты.
        — Валентина Семенна, дайте мне, пожалуйста, от кухни ключ,  — попросила Дина вахтершу.
        — А, да-да!  — Валентина Семеновна проворно достала из ящика ключ и протянула Дине.  — Ваш этаж еще пустой, ты первая.
        Дина смущенно кивнула на телефонный аппарат:
        — А можно мне позвонить? Я быстро!
        — Позвони, позвони.  — Вахтерша уже стучала спицами, из-под которых, казалось, прямо на глазах вырастал белый пушистый носок.
        Дина набрала номер, послушала череду долгих гудков и положила трубку. Она взяла ключ от кухни и вернулась к себе.
        За окном общежития светило яркое солнце и щебетали птицы.
        В душе у Дины образовалась непонятная и неведомая доселе пустота. И Внутренний Голос куда-то пропал…
        Дина посмотрела на часы — три двадцать. Она поставила будильник на шесть, легла на постель, взяла книгу и попыталась читать. Строчки текста пронизывали сознание, не оставляя следа. И даже память не работала — не желала восстанавливать читанное много раз. Пустота…
        Дина отложила книгу и закрыла глаза.

* * *
        В шесть часов запиликал будильник, Дина резко села на постели, глянула в окно, словно ждала оттуда какого-то знака, потом поднялась, оправила на себе юбку и вышла из комнаты.
        — Можно, Валентина Семенна?  — спросила она, кивнув на телефон.
        — Звони, звони,  — разрешила та, не отрываясь от своего занятия.
        И снова Дине никто не отвечал. Она считала гудки, потом сбилась со счета, хотя давно поняла, что трубку на том конце провода не снимут.
        — Что, нет никого?  — участливо спросила вахтерша.
        — Нет…  — вздохнула Дина и набрала другой номер.
        Автоматически начала считать длинные гулкие гудки. Четвертый прервался щелчком.
        — Але?  — Это была мамина старшая сестра.
        — Тетя Ира! Здравствуйте.
        — Здравствуй, Диночка! Приехала уже?
        — Да, вот только сегодня. Вам мама тут передала посылочку.
        — Приезжай к нам, если не занята. Мы послезавтра уезжаем… Ну, я тебе при встрече расскажу. Приедешь?
        — Да. Хорошо.
        — Приезжай! Может, и переночуешь, если дел нет.
        — Ладно, спасибо, теть Ир! Приеду.
        Дина переложила из дорожной сумки в авоську несколько банок, завернутых в газеты, переоделась, заперла комнату и спустилась в вестибюль.
        При виде Дины, одетой в новое платье, в зеленые лодочки и с точно такого же цвета сумочкой, с розовыми клипсами в ушах, вахтерша воскликнула:
        — Ну, красавица! Ну, модница!.. Куда собралась?
        — К родным поеду,  — ответила Дина, поставив авоську на подоконник и подходя к столу.  — Может, заночую у них.  — Она протянула вахтерше ключ и снова смущенно кивнула в сторону телефона: — Можно, Валентина Семенна?..
        — Можно, звони, звони…
        И снова Дина услышала бесконечную череду гудков.
        Она взяла авоську, попрощалась с Валентиной Семеновной и вышла в теплый, солнечный, совсем уже летний день.
        Родные
        В семье тети Иры Дину любили. Ее муж — высокопоставленный чиновник в Министерстве легкой промышленности — все время приводил Дину в пример своим детям: сыну Коле, который был старше Дины на три года, и дочери Ане, ученице девятого класса. Оба они, вовсе не глупые ребята, учились не так успешно, как Дина, с ленцой.
        — Трудностей вам не хватает!  — провозглашал дядя Саша, Александр Викторович.  — Разнежились у меня за пазухой!.. Разбаловались!
        Вон ваша сестра — круглая отличница! А живет-то в общежитии! И мамы с папой нет, чтоб продуктов купили да обедами из трех блюд кормили!.. Сам виноват — дую вам в попу с детства!..
        Говорил дядя Саша все это не зло — детей своих он любил, но не упускал случая пожурить лишний раз. Когда сын провалил после школы вступительные в университет, его призвали в армию. Тетя Ира умоляла мужа «сделать что-нибудь», но тот оставался непреклонен:
        — Мужчина без службы в армии останется размазней. А тем более наш избалованный сын! Пусть узнает, почем фунт лиха!  — И пальцем не шевельнул, чтобы устроить отсрочку Коле.
        Потом он буквально за руку отвел Колю в институт, когда тот, вернувшись из армии, заявил, что собирается ехать строить Асуанскую плотину.
        — Успеешь!  — сказал дядя Саша.  — Вот выучишься и поедешь строить хоть Асуанскую, хоть марсианскую плотину!
        Так Коля попал в строительный институт, где учился вполне успешно, хоть и не дотягивал до повышенной стипендии. Стимулом в учебе ему служила перспектива поездки на стройку за рубеж, куда-нибудь в дружеское государство, где можно посмотреть на иную жизнь, а главное — заработать денег. Он успевал все: и вовремя сдавать курсовые, и весело проводить время в компаниях, в которые зазывал и Дину. Дина несколько раз побывала на их вечеринках, но ей там не понравилось: нужно было пить вино, болтать о всякой чепухе вроде того, что сейчас модно, а что нет, где и почем можно достать «шикарное» нижнее белье, пластинки с зарубежным твистом и — «хи-хи-хи!..» — прочные, зарубежные же презервативы, а когда тебя приглашают на танец и прижимают к себе так, что не вздохнуть, да еще и руку то на грудь, то ниже талии норовят положить, следовало принимать это как должное и быть готовой удалиться с кавалером куда-нибудь в дальнюю комнату, в ванную или на чердак.
        — И тебе все это интересно?  — спрашивала Дина Колю.
        — Ммм…  — мялся он,  — я без женщины не могу… Что мне делать с этим?.. Удивляюсь, что у тебя до сих пор любовника нет! Ну и вообще… нужно же быть в курсе жизни…
        — Этим, по-твоему, исчерпывается понятие «жизнь»? А если быть в курсе интересных спектаклей, книг?..
        — Скучная ты чувиха, Динка!  — говорил Коля, но, если ему перепадали от отца билеты на модную пьесу или на новый фильм, он первым делом звал Дину.
        С Аней у Дины было еще меньше точек соприкосновения. Это и понятно: та — школьница, Дина — студентка. Разница в четыре-пять лет становится незаметной в гораздо более старшем возрасте. А сейчас они были словно из разных миров.

* * *
        Тетя Ира предложила Дине пожить у них, пока семья будет в отъезде. Дина согласилась — отсюда было гораздо ближе, чем из общежития, до фабрики, где ей предстояло работать.
        И еще Дина была рада, что осталась у родных — в эти два суматошных дня ей некогда было предаваться мыслям о Константине Константиновиче. Она помогала тете Ире по дому — та решила сделать генеральную уборку перед отъездом. Они перестирали и перегладили все шторы, покрывала и накидки, повыбивали во дворе подушки и одеяла, помыли окна. Дважды, правда, Дина украдкой набирала заветный номер, но результат был все тот же: никто не отвечал.
        В день отъезда в доме царила суета. В прихожую выносились чемоданы и сумки. В них докладывали забытое — то одно, то другое. Из разных концов квартиры доносилась перекличка: «Ма, ты это взяла?.. Сашуля, ты то-то не забыл?.. Анька, мяч не забудь!.. А ты — ласты!..» — и тому подобное.
        Семейство ехало на юг, в дом отдыха. Ради этого дядя Саша устроил Коле перенос каникул, которые ему полагались только в августе, а сейчас он должен был бы работать на практике. Предполагалось, что это — последняя возможность отдохнуть всей семьей, ибо на следующий год у Ани выпускные и вступительные, а у Коли защита диплома.
        Приехало такси, семейство погрузилось в него со всем отпускным скарбом, и Дина осталась одна.
        Дина посмотрела на большие напольные часы, стоящие в гостиной. Они показывали половину одиннадцатого. Дина подошла к телефону, помедлила некоторое время и набрала номер. В трубке по-прежнему звучали длинные гудки.
        Ну и ладно, сказала себе Дина, значит, так надо…
        Прислушалась — не раздастся ли комментарий Внутреннего Голоса… Нет, ни звука.
        Завтра, решила Дина, она возьмет из общежития все необходимое и станет жить как королева — в большой квартире, в самом центре большого города. Днем она будет работать, а по вечерам ходить в театры и кино, на выставки или просто гулять по людным, ярко освещенным улицам.
        Она убрала со стола, вымыла посуду и легла спать. Заснула Дина без мыслей и спала без снов.
        В неведении
        Утро было таким же ясным и теплым, как и во все предыдущие дни. Дина отправилась в общежитие.
        На вахте сидела все та же Валентина Семеновна.
        — Здравствуйте, Валентина Семенна! Вы снова дежурите?
        — Здравствуй-здравствуй. Как же, сутки на работе, двое дома. А ты что, только от родных идешь?
        — Да. И снова к ним пойду, соберусь вот только… Они уехали на месяц, попросили, чтоб я пожила у них. Мне на практику от них совсем близко будет.
        Дина взяла из ячейки пачку писем, перебрала одно за одним и не обнаружила ничего для себя.
        Вахтерша протянула ей ключи:
        — А тебе, кажись, письмецо было. В тот же день, когда ты ушла к родным. Точно! Да не почта принесла, а мужчина какой-то. Положил на твою букву и ушел. Я потом глянула — тебе. Может, Вера твоя забрала? Она уже приехала.
        — Спасибо, Валентина Семенна!  — Дина обрадовалась и чуть ли не бегом направилась по коридору к себе.
        — От кого ждешь-то так?  — вслед Дине спросила Валентина Семеновна.
        — От друга,  — бросила Дина, не оборачиваясь.
        — А-а, ну-ну…  — сказала вахтерша и застрекотала своими быстрыми спицами.
        В комнате никого не оказалось, но следы Вериного появления были налицо: беспорядок на ее кровати, немытые чашки на столе.
        Письма не было нигде. Дина посмотрела нерешительно на Верину тумбочку, протянула было руку, чтобы открыть и заглянуть в нее, но не стала этого делать.
        Она достала из шкафа сумку и стала укладывать в нее свои вещи.
        Собравшись, Дина еще раз нерешительно посмотрела в сторону Вериной тумбочки и вышла.
        — Валентина Семенна, я оставлю номер телефона, вдруг кто спрашивать будет, дадите?  — сказала Дина, подойдя к вахте.
        — Давай запишу.  — Валентина Семеновна достала из ящика тетрадку.
        — И еще скажите Вере, чтобы письмо положила в ячейку, я завтра за ним зайду. Передадите?
        — Передам, передам.
        — Спасибо. До свидания.

* * *
        На следующий день дежурила Анна Ивановна. Она была противоположностью Валентины Семеновны — хмурая, неприветливая и непримиримо строгая: доведись кому опоздать в общежитие, можно было быть уверенным, что, прежде чем впустить, она помучает опоздавшего за дверью, невзирая на погоду: дождь, мороз — ее не трогало ни одно обстоятельство, потом составит протокол и заставит расписаться в нем, второе опоздание — и ты в деканате, оправдываешься, отчитываешься и клянешься, что этого больше не повторится…
        — Здравствуйте, Анна Иванна,  — остановившись у стола вахтерши, сказала Дина.
        — Здравствуйте,  — не отрываясь от книги, ответила та.
        Дина просмотрела почту — ничего нет. Спрашивать у Анны Ивановны, не звонил ли кто, было бесполезно.
        — Дайте ключик от комнаты… Пожалуйста…
        — От какой?..  — Анна Ивановна потянулась в стол за ключом с таким выражением лица, словно делала одолжение, а не выполняла свою работу и студенты общежития только отвлекали ее от приятного занятия — чтения книг.  — Вас всех не упомнишь…
        — От четвертой… Пожалуйста…
        Дина села на свою постель. В комнате был прежний кавардак — та же неприбранная Верина постель, те же немытые чашки и крошки на столе. Дина посмотрела под своей подушкой — не положила ли Вера туда письмо. Потом поднялась и нерешительно открыла Верину тумбочку. В ней на верхней полке в беспорядке валялись умывальные принадлежности, грязная расческа. Внизу стояли книги — между ними вполне могло лежать письмо, которого так ждала Дина… Но Дина не стала копаться в них, захлопнула тумбочку и, вырвав из тетради лист, написала Вере записку:
        «Завтра приду за письмом, которое ты забрала, оставь его на моей постели. Дина».
        В тот момент, когда она решала — куда положить письмо: на стол с объедками или на мятую подушку, в дверь постучали.
        Дина обернулась к двери:
        — Да!
        Заглянула робкая — наверное, абитуриентка — девушка:
        — Турбина Дина есть?
        — Да, это я,  — сказала Дина и ни с того ни с сего разволновалась.
        — Вас на вахту просят подойти.
        — Спасибо!  — Дина выбежала из комнаты, даже не заперев ее на ключ.
        В вестибюле она сразу увидела Михаила Анатольевича, который прохаживался около стола вахтерши вдоль зарешеченных окон. Он обернулся на Динины шаги и нетерпеливо направился к ней навстречу.
        — Здравствуйте, Дина Александровна, вы меня, наверное…
        — Михаил Анатольевич… Здравствуйте. Что-то случилось?..
        — Вы можете сейчас поехать со мной?
        — Да, могу. Только комнату закрою… Скажите…
        — Не волнуйтесь!  — Михаил Анатольевич ободряюще улыбнулся.  — Я жду на улице.
        Дина бросилась бегом к себе, Михаил Анатольевич вышел, а вахтерша с укоризной посмотрела вслед одной и другому, поправила на носу очки с замотанной синей изолентой дужкой и углубилась в чтение.
        Рядом с общежитским сквериком стояла блестевшая массивными глянцевыми боками «Волга» песочного цвета. Около нее прохаживался Михаил Анатольевич, поглядывая в сторону парадного.
        Когда из дверей вышла Дина, Михаил Анатольевич распахнул перед ней дверцу, потом захлопнул ее и сел за руль.
        Дина ощутила себя едва ли не королевой в просторном салоне автомобиля с кофейно-коричневыми кожаными сиденьями, сияющими никелированными деталями и отполированными цвета слоновой кости ручками и рычажками.
        Она уселась на огромном сиденье поудобней. Если бы кто-то наблюдал за ней со стороны, он решил бы, что Дина только и делала, что всю жизнь разъезжала на роскошных авто,  — с таким достоинством она шагнула в распахнутую Михаилом Анатольевичем дверь и с такой непосредственной легкостью заняла удобную позу.
        Она смотрела прямо перед собой на залитый солнцем город, на серый асфальт дороги — далеко впереди, за огромным круглым капотом, на котором замер в прыжке серебристый олень.
        Через несколько минут Михаил Анатольевич не выдержал.
        — Вы даже не хотите спросить, куда я вас везу?  — с улыбкой спросил он.
        — Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать,  — отшутилась Дина.
        Михаил Анатольевич рассмеялся:
        — Железная выдержка!
        — Вы же сами сказали: не волнуйся. Вот я и не волнуюсь. А любопытство мне не свойственно. Приедем — сама все увижу.
        Несмотря на это заявление, Дина все же снова испытала волнение, когда автомобиль въехал в ворота травматологической клиники.
        Встреча
        Они вошли в просторную высокую палату на четыре койки с застекленными дверями и белыми крахмальными занавесками на них. Два больших окна были раскрыты. Сквозь листву деревьев в помещение вливалось яркое солнце и громкий птичий гомон. Под одним из окон на какой-то необычной койке лежал Константин Константинович в полосатой казенной пижаме и улыбался одновременно и виновато, и обрадованно, и страдальчески. Его левая нога была в гипсе от середины бедра до щиколотки.
        Михаил Анатольевич подвел под локоть ошарашенную, но старающуюся держаться Дину к постели.
        — А вот и наш герой!  — сказал он.
        Константин Константинович протянул навстречу Дине руку, а когда она подошла ближе и пожала ее, не отпускал Динину ладонь, глядя то на Дину — все с той же радостно-виновато-страдальческой улыбкой,  — то на Михаила Анатольевича.
        — Ну что? Я свободен?  — спросил Михаил Анатольевич деликатно.  — Миша сделал свое дело, Миша может уходить?
        — Миш, спасибо тебе! Если бы не ты…  — При этом Константин Константинович неотрывно смотрел на Дину, и она смущенно опустила взгляд.
        Он перехватил ее ладонь в левую руку, а правую протянул Мише. Михаил Анатольевич улыбнулся Дине, тряхнул Костину пятерню:
        — Счастливо!  — и вышел из палаты. Константин Константинович кивком указал на край своей кровати:
        — Садитесь… я так рад вас видеть…
        Дина присела.
        — Как это вы?.. Как вас угораздило?  — спросила она.
        — А вы не получили моего письма?
        — Нет.
        — Когда вы приехали?
        — Тридцатого.
        Константин Константинович взвыл сокрушенно.
        — Я вам звонила,  — сказала Дина.
        — Конечно! А я через день после вашего отъезда… Ремонт затеял. Что-то вдруг взбрело в голову… решил все изменить в жизни, начав с квартиры. Мишка помогал… сейчас один возится. А я вот тут…
        — Как же вы?..
        — Со стремянки навернулся. Перелом и вывих… Перелом, правда, закрытый… Хорошо, Мишка рядом был — побежал к соседям звонить… У меня что-то с телефоном… не работает… может, сами и повредили… Он и письмо вам возил в общежитие, и звонил туда, просил записку передать…
        — Про письмо мне сказали, только я соседку по комнате никак не могла застать, она, говорят, его забрала. А я сейчас к родным переехала. Они в отпуске… А записки только одна дежурная пишет, остальные вредные.
        Они замолчали, глядя друг на друга.
        Дина протянула руку к виску Константина Константиновича — на нем красовались сине-желто-зеленый кровоподтек и заживающая ссадина. Дина осторожно коснулась пальцами выбритых вокруг раны волос:
        — Болит?..
        Костя перехватил ее ладонь и прижал к губам.
        — Нет уже… Как я скучал…
        — И я скучала…  — Дина опустила глаза, готовые наполниться слезами.  — Ужасно просто…
        Глаза Константина Константиновича тоже заблестели. Он положил руку Дины себе на грудь и прикрыл ладонью.
        — Вы что, в одиночестве тут?  — Дина оглядела палату и заметила на двух постелях из трех пустующих следы пребывания.
        — Нет, нас трое. Только вот эта койка пустая.  — Он показал на аккуратно застеленную крахмальным бельем кровать по соседству.
        В этот момент двери в палату распахнулись, и санитарка вкатила тележку, на которой стояли чистые стаканы, тарелки, огромный чайник и кастрюля. За ней в палату вошли двое мужчин: один с забинтованной головой, другой с загипсованной рукой на перевязи.
        — Товарищи больные, полдник!  — жизнерадостно провозгласила пожилая санитарка.
        Она принялась разливать из чайника серо-коричневый кисель и раскладывать на тарелки по два пряника. Все это она расставляла на тумбочки. Константину Константиновичу она положила не два, а три пряника и весело ему подмигнула.
        Константин Константинович тоже подмигнул ей в ответ и произнес одними губами: «Спасибо».
        Дине он тоже улыбнулся и кивнул на свой паек:
        — Угостить?
        Дина замотала головой.
        — А я голодный!..  — сказал Константин Константинович сокрушенно и словно извиняясь.  — Все двадцать четыре часа голодный.
        Он набросился на пряники и кисель. Не успела Дина глазом моргнуть, как и тарелка, и стакан оказались девственно-чисты.
        Константин Константинович удовлетворенно прикрыл глаза.
        — А во сколько посещения заканчиваются?  — поинтересовалась Дина.
        — В восемь.  — Он посмотрел на нее.  — А что?
        Дина глянула на часики:
        — Сейчас половина пятого. Мне нужно отлучиться… Я скоро вернусь.  — Встретив умоляющий взгляд, она добавила: — Скоро-скоро, правда. Мне недалеко… Правда. Я ненадолго.

* * *
        Дина вернулась через час с небольшим.
        Она тихонько постучала в дверь палаты и вошла.
        Палата была залита оранжевым предзакатным светом, а гомон птиц, казалось, усилился многократно.
        Константин Константинович спал с улыбкой на лице — теперь в этой улыбке доминировало страдание. Дину кольнуло в самое сердце: она подумала, что ему, должно быть, очень плохо и больно, если даже во сне он ощущает эту боль… А она ничем не может ему помочь.
        Мужчина с загипсованной рукой глянул на вошедшую с тяжелой авоськой Дину, улыбнулся ей и продолжил чтение журнала «Наука и жизнь».
        Дина тихо подошла к кровати Константина Константиновича, осторожно поставила авоську на стул рядом с тумбочкой и принялась доставать из нее банки, обернутые газетами.
        То ли Константин Константинович почувствовал Дину, то ли она все же разбудила его неосторожным движением…
        — Дина!  — воскликнул он обрадованно, а увидев на тумбочке газетные свертки и сообразив, что это значит, расхохотался в голос.
        Сосед глянул на обоих поверх журнала, улыбнулся и снова погрузился в чтение.
        Константин Константинович с аппетитом набросился на принесенный Диной суп и картошку с курицей. Дина смотрела на него с улыбкой. Какое это доставляло ей удовольствие, ни одно золотое перо на всем свете не смогло бы описать.
        Она вспомнила вдруг свою маму, вот так же глядела на маленькую Дину, прибежавшую с улицы вечером голодной и с аппетитом уплетающую ее стряпню.
        — Мам, ну что ты смеешься?  — спрашивала Дина счастливо улыбающуюся маму.
        Тогда мама и вправду начинала смеяться.
        — Ну что ты?.. Что?..  — недоумевала Дина.
        Успокоившись, мама говорила:
        — Когда-нибудь ты меня поймешь,  — и продолжала умиленно смотреть на жующую с удовольствием дочь.
        Пожалуй, сейчас был именно тот самый случай, когда Дина во всей полноте прониклась маминым чувством. Только объяснить его сама себе пока не могла…
        Она собрала опустошенные банки, аккуратно завернула их в газетные листы и сложила в авоську. Тарелки и ложку с вилкой она вымыла здесь же, в палате,  — правда, кран над эмалированной раковиной был всего один, что означало отсутствие горячей воды. Но Дина знала секреты выживания в подобных условиях — недаром прожила четыре года в общежитии, где горячую воду давали только один-два раза в неделю, да и то лишь в душевых и постирочных, а в туалетах и кухнях на этажах краны с горячей водой точно так же отсутствовали.
        На утро Константину Константиновичу оставались остатки хорошо прожаренной курицы, огурцы и помидоры, хлеб, сыр, вареные яйца и несколько пачек печенья.
        — Я приду завтра, только вечером,  — сказала Дина.  — У меня первый рабочий день. Но я приготовлю вам поесть… Что вы любите?
        Константин Константинович улыбался, благодарно глядя на Дину.
        — Я люблю все,  — ответил он.  — Лишь бы побольше.  — И смущенно опустил глаза.
        — Ну, вам хватило?.. Сейчас вы наелись?..
        — Вполне!  — рассмеялся он.  — Вполне хватило, даже осталось…  — И Константин Константинович кивнул в сторону своей тумбочки, куда Дина спрятала остатки еды и вымытую посуду.  — Мне Мишка приносит поесть… Но не каждый день: у него работа да еще этот ремонт в моей квартире…  — Он говорил это, словно извиняясь за друга.
        — Теперь я буду вас кормить… Только вы поправляйтесь скорей.
        Константин Константинович снова поцеловал Динину ладонь и вернул ее на место — к себе на грудь.
        Новые грани жизни
        Жизнь Дины, как ей самой казалось, приобрела особый смысл.
        Это не значило, конечно, что до того ее существование было никчемным, нет. Учеба владела ее временем и мыслями безраздельно, а если выдавались паузы, Дина заполняла их книгами, фильмами и театром. Просто теперь, когда она чувствовала ответственность за другого человека, за его комфорт… даже за его здоровье,  — теперь жизнь стала неизмеримо более полной и осознанной. Более взрослой и ответственной.
        Утром Дина шла на работу, в четыре работа заканчивалась, и по пути домой она заходила на рынок или в магазин, потом готовила еду и ехала в больницу.
        Счастливый взгляд Константина Константиновича, встречающий Дину, когда она входила после тихого стука в палату, его предвкушающее утробное рычание при виде распаковываемых Диной свертков, удовлетворение на его лице после сытного ужина — вот что составляло теперь смысл каждого Дининого дня.
        Дина с радостью оставалась бы рядом с Константином Константиновичем хоть до утра, только ровно в восемь посетителей просили удалиться, и Дина возвращалась домой, переполненная счастьем. Счастье видеть Константина Константиновича было теперь единственным и необходимым условием ее существования. Но каким бы ни было оно неизмеримо большим, до следующего вечера его едва хватало, и заканчивалось оно на пороге больничной палаты, ровно в тот момент, когда Дина открывала застекленную дверь с крахмальными белоснежными занавесками. Случись так, что она не встретила бы в этот миг взгляда Константина Константиновича, ее счастье, сама ее жизнь могли бы оказаться под угрозой…

* * *
        Однажды, когда Дина, как обычно, читала Константину Константиновичу очередную книгу, в палату вошел Михаил Анатольевич.
        Друзья поздоровались.
        — Ну и житуху ты себе устроил!  — заметил Михаил Анатольевич, глядя на Дину, сидящую рядом с Константином Константиновичем, на книгу в ее руках и на свертки с едой на тумбочке.
        — Надо было вместо меня на стремянку лезть!  — засмеялся Константин Константинович.  — Но теперь уже не уговоришь поменяться! Теперь все верхолазные работы только мои!
        — Да, за мной некому было бы вот так ухаживать.  — Михаил Анатольевич с улыбкой посмотрел на Дину.
        Дина улыбнулась в ответ, опустила глаза и сказала:
        — Я выйду ненадолго.  — Она почувствовала, что друзьям нужно поговорить наедине.
        Оставив книгу, Дина вышла во двор и села на скамейку около входа в отделение.
        «Почему так хорошо?» — думала она.
        «Может быть, потому, что ты чувствуешь свою необходимость, полезность?» — ответил вопросом на вопрос давно запропавший куда-то Внутренний Голос.
        Дина очень обрадовалась — ведь друг ее не появлялся с того самого момента, когда она пренебрегла его советом и зашла на главпочтамт, чтобы позвонить Константину Константиновичу. Он не появился даже в такое трудное для Дины время, как пребывание в полном неведении — где Константин Константинович и что с ним…
        «Не знаю,  — ответила Дина,  — может быть… Только это, наверное, не очень достойно: испытывать радость… удовлетворение оттого, что кому-то плохо…»
        «Ну-ка, ну-ка! Поподробнее!»
        «Ну, если бы Константину Константиновичу не было сейчас тяжело, он бы не нуждался в моей помощи… Стало быть, в конечном счете я радуюсь оттого, что ему плохо?..»
        «Ты правильно рассуждаешь… Очень полезно рассуждаешь,  — сказал серьезно Динин собеседник.  — Очень полезно для твоей души.  — Он немного помолчал.  — Нет, ты не извлекаешь выгоду для своих чувств, пользуясь его положением. Ты могла бы первым делом подумать о том, что тебе просто хорошо рядом с ним, и не вдаваться в подробности его положения… А ты все же сначала подумала о его страданиях. У тебя большое сердце, девочка».
        «Правда?..  — Дина смутилась. Чтобы сменить тему, она спросила: — Скажи мне… почему ты тогда «не советовал» мне звонить Константину Константиновичу… Костеньке?»
        «А ты не догадываешься?» — спросил Внутренний Голос.
        «Нет»,  — простодушно призналась Дина.
        «Очень просто: я хотел уберечь тебя от лишних переживаний».
        «То есть ты знал, что Константин Константинович мне не ответит, потому что лежит в больнице?!..»
        «Именно».
        «Так ты все знаешь?..»
        «А ты сомневалась?» — улыбнулся Внутренний Голос.
        «Ммм… Я догадывалась, но не была уверена…»
        «Тебе пора…»
        Дина обернулась на вход в отделение, в сторону которого, как ей совершенно отчетливо показалось, кивнул Внутренний Голос, притом что кивнуть он ну никак не мог…
        Из дверей вышел Михаил Анатольевич и подошел к Дине.
        — Дина… Дина Александровна, пожалуйста, выслушайте меня… и не возражайте…
        Дина выжидающе посмотрела на Михаила Анатольевича. Тот мялся и не знал, как начать разговор на щепетильную, по всей видимости, тему.
        — Короче,  — сказал он, наконец, решительным тоном, не допускающим возражений.  — Вот вам…  — Он достал из нагрудного кармана пиджака несколько сложенных пополам десяток и вложил их в Динину ладонь.
        Дина засмеялась:
        — Я уж и не знала, что подумать… А это… это очень кстати, Михаил Анатольевич…  — кивнула она на деньги.  — Честно…  — Она посмотрела на него и добавила: — Мои уже начали заканчиваться… А в долг попросить не у кого.
        — Вот и замечательно!  — вздохнул с облегчением Михаил Анатольевич.  — Я вам на днях еще выдам. И продуктов хороших привезу. Вы где живете?
        Дина назвала адрес тети и ее телефон. Михаил Анатольевич записал все это в маленькую записную книжечку — очень необычную, Дина таких не видела прежде,  — попрощался и направился к своей «Волге», стоявшей за воротами больницы.
        Дина вернулась в палату.
        — Все в порядке?  — спросил Константин Константинович.
        — Вы про деньги?
        — И про них тоже.  — Он смотрел на Дину выжидающе.
        — В порядке.  — Дина опустила глаза.  — Это оказалось очень кстати.  — Она посмотрела на Константина Константиновича.  — Или мне следовало кривляться… отказываться?..
        Он взял ее за руку. В глазах его снова появился огонек удивленного восхищения.
        — Нет, конечно нет.
        Новые грани чувств
        Константин Константинович заметно посвежел, доктор сказал Дине, что процесс выздоровления идет хорошими темпами и скоро будет можно… нет, нужно вставать с постели и начинать ходить.
        И теперь они с Диной все больше времени стали проводить на воздухе, во дворе больницы. Стояло теплое солнечное лето. Не было изнуряющей жары, деликатные дожди вовремя орошали природу, и зелень благодарно и радостно заполняла собой все вокруг.
        Дина и Константин Константинович уходили обычно в глубину сада, в зеленую некошеную траву, подальше от стучащих костяшками домино активных больных и от не слишком активных больных, сидящих на лавочках с транзисторными приемниками у уха и слушающих кто футбольный репортаж, кто симфонический концерт, а кто последние известия. Константин Константинович сидел обычно в матерчатом полосатом шезлонге — вытянувшись, почти лежа, так было удобно его замурованной в гипс ноге,  — рядом на невысокой скамеечке сидела Дина и читала ему книги. Когда очередная книга заканчивалась, Дина спрашивала:
        — Что вам теперь почитать?
        — Ваше любимое,  — отвечал Константин Константинович.
        — А вам не надоест? Это я могу читать Хемингуэя без конца.
        — Нет, никогда!  — отвечал он с такой искренней улыбкой, что не поверить было невозможно. И добавлял: — Благодаря вашему любимому писателю я все лучше узнаю и понимаю вас.
        Дина улыбалась в ответ:
        — Хотела бы я почитать вашего любимого писателя!
        — О-ох…  — вздыхал Константин Константинович, стыдливо потупив взор.  — У меня такового просто нет. Я же, кроме обязательной школьной программы, ничего не читал… А сейчас все мое чтение состоит из специальной научной литературы, до романов руки не доходят…
        — К тому же,  — говорила Дина,  — романов вам и без художественной литературы хватает…
        Константин Константинович смеялся, брал Дину за руку и говорил тоном легкой укоризны:
        — Нехорошо попрекать вставшего на праведный путь его неправедным прошлым, Дина Александровна… А?..
        — Ой ли?..  — улыбалась Дина, глядя ему в глаза.
        — Вы мне не верите?!  — возмущался Константин Константинович картинно.  — Чем?.. чем мне доказать вам мои благие намерения?..
        — Время покажет,  — отвечала Дина и брала в руки книгу.
        — «В кафе вошла девушка и села за столик у окна. Она была очень хороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи, а ее черные, как вороново крыло, волосы закрывали часть щеки».  — Дина подняла взгляд на Константина Константиновича, который с не сходящей с его лица, улыбкой интереса, внимания и нежности смотрел на Дину.  — Надо же так сказать: «ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета»!.. Правда?..
        — Правда…  — произнес он очень-очень тихо красивыми губами, и его глаза заблестели.
        Это был очень… очень трогательный момент… И неизвестно, чем бы все закончилось, не отвлеки Динино внимание происходящее неподалеку действо, которое заставило ее улыбнуться.
        Она кивком показала Константину Константиновичу в сторону аллеи. Там, на тенистой ее стороне, на скамейке сидел больной в больничной пижаме и в тюбетейке, сооруженной из носового платка с торчащими в стороны четырьмя узелками. Его нога от самой ступни была покрыта гипсом — будто одета в длинный, выше колена, валенок. Больной дремал. Газета, которую он читал, пока его не сморило, прикрывала грудь и нижнюю часть лица и ритмично вздымалась от его дыхания.
        К загипсованной ноге больного подошла небольшая лохматая собачонка, обитавшая в больничном дворе. Как и всех ничейных собак, ее звали Тузик.
        Тузик очень внимательно, со всех сторон, обнюхал гипсовую ногу дремлющего в тени зеленых кущей травмированного гражданина, выбрал единственное подходящее, по его мнению, место — торчащий вверх носок этого гипсового валенка,  — тщательно прицелился и задрал над ним заднюю ногу. Гипс оросился желтой струей. Удовлетворенный Тузик отошел в сторонку, сел на теплую пыль больничной аллеи и томно прикрыл глаза, подставив всклокоченную милую морду лучам солнца.
        Дина, закрыв рот рукой, давилась смехом. Константин Константинович издавал утробный рык, стараясь не расхохотаться в голос.
        Слегка успокоившись, оба решили продолжить прерванное занятие. Дина раскрыла было книгу и стала искать место, на котором остановилась, но тут Константин Константинович тронул ее за руку и показал все в ту же сторону.
        Разомлевший Тузик, преисполненный благодатных чувств, подошел к гипсовому сооружению, снова со знанием дела обнюхал его со всех сторон и проделал повторное орошение — уже со стороны пятки.
        Дина и Константин Константинович едва справлялись с приступами смеха. Шезлонг жалобно поскрипывал от содроганий крупного тела Константина Константиновича, а Дина вдруг спохватилась: она буквально уткнулась лицом в плечо своего преподавателя. Тот, вероятно, тоже заметил это. Они застыли, глядя друг на друга так близко, как никогда доселе, так близко, что дыхание смешалось и земля поплыла под обоими…
        Только в следующий миг оба поняли, что это не земля сошла с орбиты, а не выдержало слишком хрупкое для подобных испытаний сооружение с нарисованным белой масляной краской на боковине инвентарным номером 808. Спинка шезлонга поползла назад, боковины с подлокотниками — в стороны, и ограниченное в движениях одноногостью тело Константина Константиновича стало заваливаться на бок. Чувствуя, что падает и ничего не может с этим поделать, Константин Константинович разразился уже несдерживаемым хохотом. К нему присоединилась Дина, на которую неотвратимо наползала угроза быть придавленной останками шезлонга и телом своего подопечного, барахтающегося в них… Тут загипсованная нога Константина Константиновича застряла на вставшей дыбом боковине, что причинило ему нестерпимую боль. Хохот его сменился ревом, сравнимым по силе разве что с ревом раненого динозавра… хотя кто их слышал, этих динозавров?.. Скамеечка, на которой сидела Дина, не выдержала и сложилась под ней всеми четырьмя ногами, как складывается детская игрушка — бычок, смоляной бочок — при нажатии на кнопку.
        Константин Константинович изо всех сил старался не раздавить Дину, а Дина изо всех сил старалась удержать его, чтобы не дать вторично травмировать однажды уже изрядно пострадавшую ногу. Зафиксировав зыбкое равновесие, Дина и Константин Константинович обнаружили, что их лица снова оказались на очень близком расстоянии. Искаженное болью, но улыбающееся лицо Константина Константиновича и смеющееся, но испуганное Динино.
        Получивший от собственной студентки урок преподаватель не стал на сей раз испрашивать ничьего разрешения, прижал к себе Дину и приник к ее губам долгим поцелуем.
        Вероятно, этот поцелуй мог бы длиться гораздо дольше. Но как долго возможно терпеть боль человеку с поломанной в одном месте и вывихнутой в другом ногой, потревоженной в стадии заживления?.. Да еще находящемуся в столь зыбкой позиции, когда одно неосторожное движение может оказаться роковым как для его ноги, так и для его подруги?..
        Хрупкое равновесие было утеряно по причине потери контроля над ним. Дина и Константин Константинович рухнули на траву. Она смеялась бессильно, а он завывал от боли на всю округу.
        — Смотрите… смотрите…  — стонала Дина, толкая его в бок локтем.
        Очнувшийся от непонятных воплей больной, дремавший на скамейке, оглянулся вокруг и обнаружил барахтающуюся неподалеку в траве странную парочку. С ошалелым лицом он уставился на груду деревяшек, порванных тряпок и конечностей, одна из которых имела почти тот же вид, как и его собственная. Недоумение, как и следовало, сменилось укоризной, и с уст его сорвались заслуженные упреки:
        — Психи ненормальные!.. Нет, вы только посмотрите!.. Ну и молодежь пошла!..
        Собачонка Тузик, с нескрываемым любопытством и неподдельным интересом ожидавшая исхода странного поединка мужчины и женщины со взбунтовавшейся казенной мебелью, будучи перепугана внезапным раздраженным криком гражданина с четырьмя торчащими в стороны ушами, вскочила на ноги. И уже в спешке, без должного вдумчивого подхода, она еще раз спрыснула меченную дважды его костяную ногу, всеми четырьмя лапами подняла гигантский столб пыли и затрусила с независимым видом подальше от греха с места непонятных событий.
        Больной в тюбетейке, отплевываясь и отмахиваясь газетой от облака пыли, накрывшего его с головой, переключился на зловредную собачонку, устроившую эту пакость:
        — Что ты тут мне?!.. Пшла вон!.. Подняла пылищу!.. Зараза!..
        И тут до него, наконец, дошло, в чем заключалась настоящая пакость Тузика — того самого Тузика, которого он прикармливал больничной селедкой, так обожаемой этой подлой шавкой… То ли гипсовый валенок промок насквозь, то ли запах оросившей его жидкости достиг ноздрей, только взгляд гражданина в тюбетейке замер на собственной ноге, вполне живописно оформленной ярко-желтыми потеками. Гражданин рефлексивно задрыгал раненой ногой, пытаясь стряхнуть с нее эту живопись.
        И тогда новый истошный вопль сотряс тихий полдень травматологического отделения…
        Не осталось ни одного ходячего больного, который не бросил бы шашки, шахматы, домино или транзистор и не двинулся бы к эпицентру непонятного гвалта.
        Но впереди всех оказались два дюжих санитара с носилками. Уложив на них подвывающего Константина Константиновича и поставив на ноги окончательно расплющенную им Дину, санитары поспешно транспортировали несчастного на осмотр к врачу.
        Дина ощупала свое тело — цела ли?  — отряхнулась, собрала в кучу обломки и обрывки шезлонга с инвентарным номером 808 и останки скамеечки, у которой тоже обнаружилось имя собственное — «Клава»,  — вырезанное ножом на обратной стороне сиденья. Она погрузила деревяшки на разорванную полосатую ткань и волоком потащила все это в больничный корпус.

* * *
        Константина Константиновича привезли на громыхающей каталке в палату.
        — Три дня не подниматься,  — сказал он Дине, сокрушенно улыбаясь.
        — Больно?  — спросила она.
        — Пройдет.
        Они умолкли, глядя друг на друга с волнением. Каждый знал, о чем сейчас думает другой.
        Вошла медсестра. В руках у нее была пол-литровая банка, похожая на ежика: на горлышко банки с прозрачной жидкостью и ватой на дне была натянута марля, из которой торчали термометры.
        — Гостям покинуть помещение на десять минут,  — зычно объявила медсестра и протянула Константину Константиновичу градусник.
        Он распахнул пижаму, открыв широкую грудь, и упрятал его под мышку.
        Дину смутило это неожиданно представшее ее глазам зрелище. Она опустила взгляд и вышла.

* * *
        Как-то, сидя под пестрым ситцевым зонтиком на переполненном отдыхающими анапском пляже, совсем еще маленькая Дина разглядывала копошащийся вокруг народ. Будь она занята каким-нибудь важным делом — собиранием ракушек, например, или поиском морских чертиков, или строительством песчаных замков,  — ей не было бы дела до всей этой безликой полуголой толпы. Но то были самые первые дни на море, и Дина знача, что мама не позволит ей перегреться на солнце и обгореть, чтобы потом, как некоторые, весь сезон прикрывать свои сожженные пунцовые спины, животы или плечи косынками, полотенцами и прочим сподручным тряпьем да так и уехать домой с пятнистой кожей. И она послушно коротала время под солнцезащитным зонтиком.
        Возможно, впервые в своей жизни Дина осознанно разглядывала представителей человеческой расы в наиболее удобном для анатомических исследований виде. В обстановке обыденной жизни все люди различались лишь несколькими признаками: принадлежностью к мужскому или женскому роду, возрастом и лицом. Здесь же, на южном пляже, число различий неизмеримо возрастало. Например, маленькие мальчики и девочки, бегающие по пляжу нагишом, отличались, оказывается, не только наличием или отсутствием косичек на голове, но и еще некоторой деталью, имеющей место у одних и напрочь отсутствующей у других. Для чего мальчикам этот маленький червячок внизу живота, Дина не знала. Но спрашивать маму почему-то не стала. Так надо, решила она,  — должны же мальчики чем-то отличаться от девочек.
        Взрослые были устроены тоже весьма различно.
        Почему одни дяди и тети худые, а другие толстые? Можно было бы сказать, что, старея, люди становятся толстыми, если бы не так много исключений из этого правила… В садике, вспомнила Дина, у нее есть друг, очень добрый мальчик по имени Владик. Он очень толстый, и его все дразнят обжорой — он и вправду много ест. Наверно, решила Дина, все толстые дяди и тети в детстве много ели… Так, с большими животами и попами все было ясно.
        О том, что грудью, прикрываемой лифчиками, женщины кормят маленьких детей, Дина знала не понаслышке: она не раз наблюдала, как их соседка тетя Шура кормила свою маленькую щекастую курносую дочь. Но то, что эта часть тела так радикально различна у женщин по форме и размерам, было для Дины открытием. Наверно, подумала Дина, если один ребеночек высасывает из груди все молоко и она становится маленького размера, то это значит, что женщина уже не сможет родить другого — ей будет нечем его кормить. А те женщины, у которых грудь большая и в ней много молока, рожают детей, пока последний не высосет все до капли. Вот у Дининой мамы небольшая грудь, значит, Дина выпила все молоко и детей у мамы больше не будет. Да, именно так!  — решила Дина и принялась за дальнейшие исследования.
        Дальше оказалось, что у мужчин тоже есть нечто, отдаленно напоминающее женскую грудь, но, в отличие от женщин, они не прикрывают ее от посторонних взоров. И еще, в отличие от женщин, у некоторых мужчин эта самая часть тела покрыта волосами, а у некоторых кожа там совершенно гладкая, как у женщин. И это было не совсем понятно. Напрашивался логический ход: если одни дяди носят усы или бороды, а другие гладко бреют лица, возможно, что с грудью и животом они обходятся точно так же.
        — А что,  — спросила Дина маму, сидящую тут же, под зонтиком, и занятую вязанием,  — некоторые дяди носят на груди бороду, а другие бреют? Как на лице?..
        Мама засмеялась:
        — Нет. Просто некоторым дядям не повезло, и у них на груди не растет борода.
        Из этого ответа Дина уяснила, что отсутствие волосяного покрова на теле мужчины означает некоторую физическую ущербность — им «не повезло».
        Теперь-то Дина понимала, что наличие или отсутствие волос на груди мужчины не делает его лучше или хуже… Так же как понимала и то, что размер женской груди вовсе не говорит о запасе молока на определенное количество детей. Тем не менее, глядя на свою маленькую аккуратную грудь, она знала, что ребенок у нее будет только один. Только один. Мальчик.
        А увидев волосатую грудь Константина Константиновича, поняла, что повезло не так ему, как ей… От этой мысли перехватило горло.

* * *
        Дина стояла в коридоре у распахнутого окна и смотрела во двор. Закатное солнце и легкий ветерок лениво играли друг с другом в догонялки среди густой глянцевой листвы тополей, ласточки с пронзительным свистом провожали день, а по дорожке с деловым видом протрусил Тузик.
        Дина с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться вслух, вспомнив его выходку с гипсовой ногой. И тут же ее едва не покачнуло от другого воспоминания…
        Перед глазами стояло лицо Константина Константиновича, и она, Дина, отраженная в его зрачках… Его губы вот-вот коснутся ее губ, а его ладонь уже обхватила ее затылок. Ей хотелось снова пережить тот поцелуй. Ей хотелось прикоснуться руками, лицом к его телу…
        — Невесты могут продолжить свидание с женихами.  — Веселая медсестра вышла из палаты с охапкой термометров в руке.
        Вдруг она осеклась и очень внимательно посмотрела на Дину.
        — Что с вами, невеста?  — озабоченно спросила она.  — Вам плохо?
        Дина мотнула головой:
        — Нет, мне не плохо.
        — Вы уверены?  — Сестра решительно обхватила крепкой надежной рукой Динино запястье и попыталась нащупать пульс.
        Дина вежливо высвободилась и улыбнулась сестре:
        — Все в порядке, правда… спасибо.
        Она вошла в палату и села на стул рядом с постелью Константина Константиновича.
        — Так я ваша невеста?  — без обиняков начала она.
        — Вы против?  — Он улыбался, и, как всегда, в улыбке его смешалась целая палитра чувств: восхищение, опасение, надежда и… и что-то совсем новое, чему Дина еще не знала названия.
        — Нет.  — Дина сжала в руках книгу и повторяла пальцем изгибы потертой серебристой тисненой заглавной буквы на черной обложке.  — Не против.
        — Так уверенно?
        — Это выглядит неприличным?  — Она подняла взгляд и посмотрела Константину Константиновичу в глаза.
        — Не думаю… Просто… Это выглядит нетривиальным. Ведь я не делал вам предложения, вы не раздумывали над ним…
        — По-моему, уже все произошло… Ну, все, что происходит между влюбленными. Произойдет ли оно в действительности — уже не столь важно… Или я не права?..
        — Но ведь в действительности это будет гораздо приятней?
        Дина улыбнулась и опустила голову:
        — Возможно. Я не знаю. Со мной такого еще не было.
        — У вас еще не было?.. не было мужчины?
        — Вас это удивляет?  — Она снова посмотрела на него.
        — Я вам уже говорил… в вас меня удивляет все.  — Константин Константинович взял Дину за руку, и они просидели так, пока их одиночество не нарушили вернувшиеся соседи по палате.
        Новый опыт
        Дина сегодня выглядела необычно. Константин Константинович еще ни разу не видел ее с волосами, распущенными по плечам: обычно она носила или «конский хвост», или пучок под тоненькой сеточкой.
        Когда Константин Константинович с аппетитом поел и откинулся на подушку, Дина спросила:
        — Съедобно?
        Вместо ответа, он засмеялся:
        — Сказать, что все, что вы готовите, очень вкусно,  — значит не сказать ничего! И вообще… не хочу словами принижать всю прелесть моего нынешнего положения. Просто посмотрите на мою довольную физиономию. Да, я счастлив, что поломал ногу!
        — Возьмите свои слова обратно!
        — Ни за что!  — сказал он и без перехода продолжил: — А вы сегодня другая, Дина. Я вас такой еще не видел.  — И во взгляде его снова появилось то самое выражение, которому Дина еще не нашла определения. Он протянул Дине руку: — Сядьте рядом.
        Дина пересела на край постели.
        Константин Константинович взял прядь волос и перекинул ее со спины на грудь. Уложил волной. Потом передумал, распахнул полы ее белого халата, под которым была бледно-зеленая блузка с вырезом «лодочкой» на крупных пуговицах в цвет ткани. Он снова уложил волосы волной на обнаженную шею, на блузку. Дина смотрела на руку Константина Константиновича, лежавшую поверх пижамы на груди. Ей хотелось прижаться к ней губами, ей хотелось целовать эти крупные красивые пальцы.
        Играя Дининым локоном, Константин Константинович задел запястьем Динину грудь. Она вскинула на него глаза.
        Едва касаясь тонкой блузки, Константин Константинович провел тыльной стороной пальцев по груди Дины. Потом еще раз.
        Они смотрели в глаза друг другу, и говорить что-либо не было нужды. Тем не менее Константин Константинович произнес едва слышным шепотом, почти одними губами:
        — Я хочу вас целовать.
        Дина, не отводя взгляда от его глаз, кивнула.
        — Вам почитать?  — спросила она совсем не своим от волнения голосом.
        — Почитайте,  — ответил Константин Константинович.
        Дина потянулась за книгой, лежавшей на тумбочке.
        В этот момент заскрипела постель за ее спиной.
        — Пойду-ка я прогуляюсь,  — сказал сосед по палате самому себе и вышел с журналом под мышкой.
        Константин Константинович, словно только этого и ждал, поднял руку и провел пальцами по щеке Дины. Потом коснулся ладонью волос, пригнул ее голову к своему лицу. Ниже… губы почти коснулись губ.
        Они целовались долго. Дина и представить раньше не могла, какое это приятное… да нет, для этого занятия не существовало достойного определения. Она вроде и была… вот здесь, рядом с любимым, и словно бы не была… Она ли это — Дина?., или не она?.. Она все чувствует: и упругие, жадные и нежные губы, целующие ее… и руки, ласкающие ее лицо, шею, волосы… И не чувствует ничего: вихрь, сметающий все ощущения, опустошающий Динину оболочку, уносит и ее куда-то во вневременье, в бесчувствие…
        Они оба устали. Дина выпрямилась. Константин Константинович дышал шумно и неровно и смотрел на Дину горящими глазами. Он коснулся ее лица, провел пальцами по шее, по вырезу блузки… и принялся расстегивать пуговицы. Под блузкой оказался глухой атласный лифчик, проникнуть под который оказалось совершенно невозможно — даже одним пальцем…
        Дина деликатно убрала руку Константина Константиновича и застегнулась.
        Скрипнула дверь — это вернулся с прогулки второй сосед.

* * *
        Когда на следующий день утром — не было и десяти часов — в палату вошла Дина, Константин Константинович очень удивился:
        — Дина!.. Здравствуйте. Что это вы сегодня так рано? Или я субботу прозевал?
        Дина поздоровалась со всеми и принялась распаковывать свертки.
        — Нет, вы ничего не прозевали. Сегодня среда. Просто в цехе профилактика, и практикантов распустили.  — Она села на постель.  — А вы уже знаете последние новости, Константин Константинович?
        — Вы о чем?
        — Что вас выписывают на следующей неделе?
        — Э-эх!  — сокрушенно воскликнул он.  — Я сам хотел вам сюрприз сделать.
        — Не огорчайтесь, у вас еще будут и поводы, и возможность.
        — Правда?  — рассмеялся Константин Константинович.
        — Правда,  — кивнула Дина, раскрыла книгу и стала читать вполголоса.
        Через некоторое время соседи заскрипели сетками своих кроватей, загремели коробкой с шахматами и вышли из палаты.
        Дина, не прекращая чтения, распахнула халат и медленно — пуговица за пуговицей — расстегнула все ту же, светло-зеленую, блузку.
        В первый момент Константин Константинович прикрыл глаза. Потом открыл их и протянул руку к Дининой шее. Кончиком пальца коснулся ключицы, провел им вертикально вниз, чуть раздвинул полы блузки. Обнажилась кожа — шелковистая, слегка смуглая. Он робко коснулся пальцами этой кожи.
        Дина смотрела на его лицо — на влажно блестящие глаза и подрагивающие ресницы, на приоткрытые губы. Она слышала его шумное дыхание, а сама почти не могла дышать. Он изредка поднимал на нее тяжелый взгляд и все водил пальцами — то кончиками, то тыльной их стороной — по маленькому аккуратному куполу, покрытому прохладной нежной кожей.
        — Дина… Дина…  — едва слышно повторял он. За дверями раздался приближающийся шум. Дина прикрылась больничным халатом и, продолжив чтение, застегнула пуговицы на блузке.
        Дверь распахнулась, и двое санитаров ввезли в палату громыхающую каталку с очередным раненным где-то на полях сражений с житейскими обстоятельствами. Они переложили его на свободную кровать рядом с Константином Константиновичем, балагуря и сопровождая свои действия подобающими репликами вроде: «Принимайте пополнение, вот вам новый сосед, просим любить и жаловать» — и тому подобными.
        Дина и Константин Константинович вежливо глянули на новичка, поздоровались и вернулись в свой, невидимый для остальных мир, где они были возлюбленными друг друга. Она при этом читала ему вслух книгу, не понимая, о чем читает, видя только его влажные глаза с дрожащими от волнения ресницами и сухие приоткрытые губы, а он слушал ее, не слыша, и ласкал взглядом ее неповторимое лицо и ту сокровенную часть тела, которой только что касался рукой.
        — Вы не хотите погулять?  — спросила Дина через некоторое время.  — Доктор сказал, вам нужно вставать.
        — Да,  — улыбнулся Константин Константинович.  — Пойдемте… Хотя вы не представляете, как это здорово: лежать и смотреть на вас… и слушать вас часами…
        — Ну не в больнице же!  — засмеялась Дина.
        — Да! Пожалуй!  — Он оживился и стал подниматься с постели.  — Дома это будет куда лучше!
        Они медленно шли по аллее. Дина пыталась поддерживать Константина Константиновича под руку.
        — Я сам должен научиться ходить,  — возражал он.
        — Если вы упадете еще раз, вас не выпишут на следующей неделе.
        — Если я не научусь ходить, меня тогда вообще незачем выписывать. Я не собираюсь висеть на вашей шее еще месяц.
        — А вы не думали, что мне это может доставлять удовольствие?
        — А вы не думали, что я здоровый могу доставить вам еще большее удовольствие, чем вот такой?  — Константин Константинович попытался жестом продемонстрировать, какой «вот такой», но покачнулся и едва не упал.
        Дина подхватила его и с трудом удержала равновесие.
        — Давайте передохнем.  — И она показала на скамейку в нескольких шагах от них.  — А то вы привыкли с места в карьер…
        Он засмеялся, ничего не ответив.
        Дина помогла Константину Константиновичу сесть и удобно пристроить загипсованную ногу, а сама села рядом.
        — Сядьте поближе,  — попросил он.
        Дина придвинулась, они оказались почти лицом друг к другу.
        Константин Константинович положил руку за спину Дины и поигрывал прядью ее волос, касаясь спины, плеча, шеи. На лице его читалось беспокойство, и Дина заметила эту нервозность. Она внимательно посмотрела на него, и он отвел взгляд.
        — По-моему, вы хотите мне что-то сказать.  — Дина решила сдвинуть с мертвой точки затянувшуюся паузу.
        — Если бы вы знали, что я хочу вам сказать,  — Константин Константинович опустил голову,  — вы бы не торопили меня.
        — Вы еще недостаточно хорошо меня знаете?  — В голосе Дины прозвучал вызов.
        — Да нет…  — усмехнулся он.  — Это дань условностям… Я просто волнуюсь…  — Поднял взгляд на Дину и серьезно произнес: — Только одна просьба… пожалуйста, выслушайте меня до конца, не задавая вопросов и не делая выводов. Ладно?.. Обещайте.
        — Обещаю,  — сказала Дина так же серьезно.
        Часть вторая
        Костя
        Призрак птицы-любовницы
        Константин Константинович, Костя, родился в южном городе на берегу Черного моря. Отец Кости служил на Черноморском флоте, имел высокий чин и соответствующие этому чину условия жизни. Жили они в большом особняке, стоящем среди пышного сада с клумбами и розариями, гравийными дорожками и аккуратными лужайками, вазонами и балюстрадами. Окна гостиной и открытая просторная веранда выходили на море, а по белой широкой лестнице можно было спуститься на желтый песчаный пляж.
        Костя почти всегда видел отца в форме, при погонах и кортике. Кто и когда решил, что сын тоже мечтает стать военным моряком, как отец?.. В доме только о том и говорили: старший, Сережа, пошел по стопам отца, и младший скоро примет эстафету. Косте шили по специальному заказу моряцкие костюмчики и бескозырку и вешали на ремень игрушечный кортик.
        Сам четырехлетний Костя не раздумывал о том, кем он хочет быть, но зато очень хорошо знал, чего не хочет: он не хочет, чтобы в доме были скандалы. Он не хочет, чтобы в доме звучало непонятное зловещее слово «любовница», которое так часто на все лады произносила мать, ругаясь с отцом. Что оно означало, Костя не знал. И кто был прав, кто виноват в их ссорах — тоже. Отца он видел чаще в добром расположении духа, а мать была недовольной всегда и всем. Она бранила прислугу, обзывая всех бездельниками и дармоедами, выговаривала маленькому Косте за малейший проступок и называла его тупицей и идиотом.
        Почему маленький Костя был так уверен, что, случись отцу уехать куда-нибудь очень далеко и очень надолго, а еще лучше — навсегда, мама сразу станет другой — доброй, ласковой и всем довольной?.. Всякий раз, когда в доме звучали слова «командировка» или «учения», которые означали отсутствие отца в течение нескольких дней, а то и недель, Костя с замиранием сердца ждал момента, когда захлопнется дверь огромной, сияющей черными глянцевыми боками и зеркально начищенными стальными деталями машины, отец взмахнет рукой за толстым стеклом и исчезнет за воротами дома под рык мотора и шуршание гальки под колесами. Он выжидающе следил за матерью, за ее настроением, и всякий раз, когда замечал признаки очередной истерики, ему хотелось подойти к ней и сказать: «Мама, ведь папы нет, он уехал!» Но Костя не делал этого, и ничто не менялось, и он по-прежнему побаивался матери и избегал ее.
        И только бабушка — папина мама — любила младшего внука и не упускала случая сказать: «Какой хороший мальчик, какой умница, какой красивый ребенок». Но бабушка не слишком часто появлялась в их доме на берегу моря, она жила в другом городе, очень далеко, и Костя всегда помнил о ней и ждал ее приезда. Задав однажды родителям вопрос: когда же наконец к ним приедет бабушка, он получил от отца туманный ответ:
        — Приедет когда-нибудь.
        А мать раздраженно бросила:
        — Кто ее тут ждет?
        Костя воскликнул:
        — Я, я жду бабушку! Я очень ее жду!
        На что мать скривилась в презрительной улыбке:
        — Вот и жди!  — А потом тайком от отца прошипела ему на ухо: — Еще раз заикнешься об этой старухе — убью!
        За что мать так ненавидела всех и вся, маленький мальчик понимал по-своему. Бабушку — за то, что ее никто не ждет, и Костя тут был не в счет. Прислугу — за то, что та плохо моет, стирает и гладит, и за то, что все они безрукие. Жару — за то, что от нее никуда не деться, ветер — за то, что он портит мамину прическу, туман — за то, что «ни черта не видно», и так далее. А вот за что она ненавидит его, Костю, он не знал и понять не мог. Просто, усвоив это положение вещей, старался не попадаться без лишней надобности на глаза матери.
        Но был в доме человек, который любил Костю так же, как бабушка,  — это его няня, Аннушка.

* * *
        Аннушка, дочь друга и сослуживца Костиного отца, осталась круглой сиротой в четырнадцать лет. Ее родители заживо сгорели в автомобиле, съехавшем ночью под откос с горной дороги, а она чудом уцелела, выпав в раскрывшуюся от удара дверь и угодив в ручей. Отец Кости забрал ее к себе, поскольку незадолго до катастрофы поклялся другу в ответ на его странную просьбу — не оставить дочь «в случае чего». И просьба, и клятва были произнесены во время дружеского застолья, тет-а-тет, и Костин отец не придал большого значения пьяному разговору. Но когда через несколько месяцев узнал о случившемся, он понял, что друг его уже тогда предчувствовал беду.
        Мать Кости сопротивлялась появлению в своем доме хромоногой девочки с лицом, изуродованным брызгами горящего масла, словно оспой. Она была на сносях и не желала видеть перед собой чужое несчастье. Но отец не дал ей права выбора, заявив, что отныне Аннушка — член их семьи.
        И прислуга, и гости дома любили Аннушку. Доброе сердце девушки было полно таким ясным светом, что, едва взглянув ей в глаза, услышав ее голос, увидев приветливую улыбку, любой забывал и о хромоте, и о побитом огнем лице.
        Потом родился Костя, и добрая девочка стала ему преданной няней. И тут уже мать не возражала, поскольку нежеланный и нелюбимый ею ребенок все же нуждался в чьей-то заботе.
        Старшего сына, который был почти ровесником Аннушки, мать настроила против нее своим отношением, и тот игнорировал «калеку» — так он ее и называл. Правда, только в отсутствие отца: когда тот однажды услышал слово «калека», произнесенное старшим сыном, он выговорил ему и его матери в такой форме и таким тоном, что повторять не пришлось.
        С тех пор Аннушка стала единственным человеком в доме, на кого мать Кости никогда не повышала голоса. А если Аннушке доводилось допустить какую-то оплошность, мать распекала первого попавшегося ей под руку. Но за это прислуга любила Аннушку не меньше — все всё понимали и мирились со скверным характером хозяйки. А кто не мирился — уходил сразу.

* * *
        Как-то днем, после обеда, уложив Костю в постель, задернув тяжелые шторы, чтобы солнечный свет не мешал ребенку уснуть, Аннушка принялась читать ему его любимую книжку.
        Костя мог слушать ее без конца, раз за разом. Это была история о маленьком мальчике Реми, лишившемся семьи, доброй своей матушки, который странствовал по свету с синьором Виталисом и его забавными и умными животными. Каждый раз, словно в первый, Костя переживал и горе и радость, выпавшие на долю мальчика и его спутников. Каждый раз он был рядом с ними, слышал их голоса, дыхание, смех, видел их слезы и утирал свои. Вот и сейчас он шел по глубокому снегу, в полночной тьме, сквозь нестихающий ветер, мимо темных окон, за которыми спали изнуренные тяжелой жизнью жители парижского пригорода, спали в своих хоть и не роскошных, но все же теплых постелях. А рядом умирал больной старик и замерзал маленький мальчик… И вдруг издалека, сквозь пургу, до них донесся звук человеческого голоса… Какая-то женщина пронзительно кричала:
        — Твои любовницы!.. тебе с твоими любовницами!..
        Костя открыл глаза и замотал головой, чтобы вытряхнуть этот посторонний шум из своей головы и из этой светлой, хоть порой и очень печальной истории.
        — А что такое «любовница»?  — спросил он Аннушку, поняв, что крики раздавались вовсе не из истории о мальчике Реми, а из соседней комнаты.
        — Любовница?..  — Няня на миг задумалась и ответила: — Это такая большая птица.
        — Морская?.. Как альбатрос?
        — Бывает морская, а бывает не морская.
        — А она страшная?  — не унимался Костя.
        — Нет, не очень.
        — А что она делает?
        — Она…  — снова задумалась Аннушка,  — она разоряет сады…
        Костя испугался:
        — А в дом она может залететь?
        — Нет, в дом она не осмелится,  — успокоила няня.
        — А что, папа ее боится?
        — Нет, думаю, папа ее не боится. Ну, если только совсем немножко.
        — Ну да,  — спохватился Костя,  — у папы ведь есть кортик… и еще наган… А мама боится?
        — Мама боится… она ведь женщина.
        — Надо сказать, чтобы папа оставлял маме кортик, когда уходит.
        — Не надо ничего папе говорить,  — очень спокойно, но внятно произнесла Аннушка,  — а то он рассердится. Очень рассердится. И кортик папа не может дома оставить, его тогда на службу не пустят.  — Няня погладила мальчика по голове.  — Спи, мой хороший. Открою тебе секрет: сегодня у нас на полдник…  — Она заговорщицки перешла на шепот.  — Ну?..
        — Оладушки?  — обрадовался Костя.
        — Оладушки. Спи.
        — А это такие же оладушки, какие пекла матушка Барберен, когда у нее еще была корова Рыжуха?
        — Точно, точно такие же,  — улыбнулась няня.
        Она поправила одеяло, еще раз провела рукой по волосам мальчика и вышла из комнаты, плотно притворив дверь.

* * *
        И вправду, на полдник были оладушки — пышные, пузырчатые, масленые — такие, как любили Костя и Реми. И еще был ярко-красный вишневый кисель.
        Костя сидел на веранде и смотрел на море, на кружащихся над ним птиц. О чем он думал? Никто бы не догадался.
        Аннушка с любовью смотрела на своего подопечного.
        Из дома донесся крик матери — она отчитывала прислугу за плохо отглаженные чехлы стульев и скатерти. Костя вздрогнул, и Аннушка заметила это. Еще она заметила, как мальчик съежился.
        — Ой!  — воскликнула она, чтобы переключить его внимание с этого противного крика.  — А что это ты, Котенька, кортик сегодня надел?
        — Да так…  — Стараясь скрыть смущение, он с достоинством поправил черно-серебряные ножны на кожаном ремешке.
        После полдника, поблагодарив Аннушку, Костя отправился гулять по саду. Он вынул свой кортик и прохаживался по дорожкам, не углубляясь в сад.
        На следующий день и потом он осмелел и стал заглядывать под развесистые деревья и кусты и даже захаживать за дом. А после и кортик перестал доставать из ножен.
        Мать
        Мать Кости была избалованной достатком женщиной. Не было такой вещи, которую она не смогла бы заполучить, едва узнав о ее существовании. Она носила тонкие прозрачные чулки, красивые туфли на высоких каблуках и красивые платья, сшитые у самой дорогой портнихи по последней моде. Прическа у нее была как у самых красивых героинь фильмов, которые Косте доводилось видеть. Да, она была точно сошедшая с экрана красавица — такая же яркая и такая же чужая. Улыбалась она только тогда, когда в доме появлялись гости или приезжал из училища на побывку старший брат Кости, Сережа.
        На ее лице, тщательно оберегаемом от солнечных лучей широкополыми шляпами, начали уже проявляться признаки возраста. Ей шел тридцать седьмой год, и она считала, что жизнь ее закончена. Возможно, именно поэтому она была зла на все и вся, и даже на своего младшего сына, который был виноват в чем-то таком, о чем и не подозревал.
        Откуда Косте было знать, что матери пришлось носить его в страшных непрекращающихся токсикозах и родить с помощью докторов, разрезавших ей живот на вторые сутки после начала схваток, когда казалось, она уже и дышать не имеет сил, не то что тужиться — такой крупный был плод. Откуда Косте было знать, что вынудил ее на эти муки неверный муж, который поклялся, что если она не сделает аборт и родит ему второго ребенка, то он никогда больше не посмотрит в сторону других женщин.
        Но обещания мужа так и остались обещаниями, а она старела, и ничто не радовало ее в жизни: ни море, ни большой богатый дом, ни возможность делать только то, что она хочет, или, вот как сейчас, вообще ничего не делать.
        Она сидела в плетеном кресле-качалке и смотрела невидящим взглядом на море. Книга, которую она пыталась читать и которая, как и все остальное, ее ничуть не интересовала, лежала на коленях, и ветерок лениво перелистывал страницы.

* * *
        О чем думала эта женщина с печатью раздражения на красивом и усталом лице?.. О том, что она никогда не жила той жизнью, которой хотела бы? А как она хотела бы жить?.. Она уже и забыла.
        Забыла, что когда-то в детстве и в юности мечтала быть врачом, как ее отец. Когда отца не стало — его расстреляли в двадцатом году, а за что могли расстрелять доктора, лечившего людей, она не понимала до сих пор — все в одночасье изменилось в ее жизни. Не стало дома — большого, теплого, уютного дома, в котором пахло пирогами и лавандой, не стало мамы — она умерла через несколько месяцев после гибели отца, когда единственной дочери едва исполнилось шестнадцать лет. Не стало ни настоящего, ни будущего. Дом заменила какая-то непонятная коммуна, где парни и девушки жили в большущих комнатах с рядами кроватей и тумбочек, и все их разговоры и помыслы были только о мировой революции.
        О том, чтобы окончить медицинский институт, буржуйской дочке и мечтать не приходилось. Какая же она буржуйка, если папа ее был врачом, лечил страждущих и занимался наукой, а мама была просто мамой и женой, помощницей своему мужу,  — было непонятно.
        — У тебя был свой дом!  — отвечали ей, считая это железным аргументом.
        — Теперь поживи как все!  — говорили вдохновленные идеями коммунизма и зарей новой, одинаковой для всех жизни молодые люди с пламенными взорами, ходившие строем под энергичные песни о светлом будущем, о сегодняшнем героизме и о нетерпимости к врагам революции.
        И она жила как все: ходила в вечернюю школу, а днем работала санитаркой в больнице.
        — Хотела быть врачом, как твой папочка? Так начни вот с этого: повыноси горшки, помой уборные, постирай белье!  — сказали ей.
        Именно тогда она и сломалась. Ей стало безразлично все: что делать, когда и как. Раиса даже научилась петь революционные песни вместе со всеми. Правда, голос ее звучал не так громко и бодро, как у остальных, а в глазах не горел огонь энтузиазма и веры в победу мирового пролетариата. Да и внешностью своей — субтильной бледностью и декадентской красотой — она составляла резкий контраст ширококостным, круглолицым, краснощеким, крепко сложенным и так же крепко стоящим на крепких ногах рабоче-крестьянским юношам и девушкам. Она, скроенная по особым, нестандартным меркам, выделялась из толпы, в которую была загнана превратностями смутного времени.
        Время завихрилось на пороге двери в светлое будущее, которую распахнуло взрывом революции. Этот вихрь сорвал с корней и разметал в беспорядке не только людей, страну, но жизнь как таковую. Он поднял столб едкой идеологической пыли и ментального мусора, которые рассеялись в воздухе, заполнив его, став самим этим воздухом. На волне разрушения до основания всего и вся, подвергнув обобществлению движимое и недвижимое, дорвавшийся до власти класс рушил и обобществлял теперь и личную жизнь своих граждан. Женщины стали общими, а любовь — свободной.
        С брезгливостью и омерзением отворачивалась недокоммунарка от сверхактивной сексуальной жизни своих соседей по новым временам, к которой они не сумели приобщить ее, как ни старались. Девушки или, точнее, те, кто мог бы называться ими, делились своими впечатлениями от новых партнеров и новых ощущений — все это с напускной независимостью и в какой-то болезненной ажитации, словно победа мировой революции напрямую зависела от количества и качества их половых контактов. Она не понимала одного: если это так же приятно и так же необходимо их организмам, как еда, зачем же они все прячутся по дровяным сараям, чердакам, черным лестницам и темным кухням, почему не занимаются этим прямо здесь — в общих спальных комнатах?.. Но она не спрашивала их об этом — ей и это было безразлично.
        Ее окончательно оставили в покое как неспособную отдать даже такую незначительную и приятную дань всеобщему делу после одного случая. Некий здоровенный детина, то ли на спор, то ли по собственному благородному порыву, решил наставить на путь истинный сей отсталый мелкобуржуазный элемент и донести, наконец, до него всю важность и необходимость, а заодно и прелесть регулярной половой жизни. После занятий в вечерней школе рабочей молодежи детина попросил Раису задержаться в классе и объяснить ему что-то там из только что пройденного материала. Как только они остались одни, огромные его лапы протянулись к Раисиной недоразвитой груди, потом переместились на узкий зад и принялись прижимать к себе ее хрупкое тело и одновременно задирать юбку. Она так опешила, что осознала смысл происходящего, только когда его ручища уже была у нее между ног и поспешно пыталась нащупать край трусов, а прыщавое лицо тыкалось в ее шею и сопело. От пролетария исходил такой мерзкий запах, что Раису замутило. У нее начались позывы к рвоте. Парень, видимо приняв эти звуки и содрогания за выражение экстаза, быстро достал из
штанов пришедшее в полную боевую готовность орудие, отстранился от девушки и с гордостью показал ей свое сокровище. В следующий момент несчастную стошнило прямо на это великолепие.
        Теперь опешил детина. Вероятно, только это его короткое замешательство спасло Раису от синяков или даже увечий — она успела выбежать из классной комнаты. Неизвестно, узнал ли кто об инциденте, но желающих приобщить Раису к полнокровной пролетарской жизни больше не объявлялось.

* * *
        Однажды на каком-то балу, устроенном в коммуне, на который были приглашены учащиеся военно-морского училища, к Раисе подошел высокий красивый юноша в форме и с погонами выпускника. Он был строен, широкоплеч, подтянут и как-то инородно элегантен. И так же выделялся среди своих товарищей в форме, как Раиса в окружении коммуновской молодежи. Темные глаза, черные волнистые волосы и ослепительная белозубая улыбка. Таким парням покорялись и пространство, и время. Сама жизнь стелилась им под ноги. Что уж говорить о хрупких девичьих сердцах, разбивавшихся об эту красоту и удаль, как фарфоровая чашка о каменный пол.
        Протанцевав с Раисой весь вечер, Костя сказал, что вернется за ней, если она согласна. Она сказала «да», и через несколько дней он увел Раису из коммуны в большую родительскую квартиру и сделал ее своей женой. Подумать о том, любит ли она этого красавца, Раиса не удосужилась. Да и зачем? Главное — она больше не будет жить в коммуне, маршировать строем и петь дурацкие песни, не будет ходить в школу и изучать ненужные в этой жизни предметы, не будет больше содрогаться при мысли о грязной работе санитарки. А все остальное приложится.
        Свекрами ее стали учительница словесности и довольно известный архитектор-градостроитель. Новоиспеченная жена и родители мужа сразу почуяли друг в друге одни корни, одну закваску, чем пришлись по душе друг другу. Хоть и без явных выражений симпатий: хорошие манеры, включающие в себя сдержанность в проявлении чувств, были неотъемлемой частью их устоев, самой их сущности.
        Под одной крышей прожили они недолго — военная карьера мужа только начиналась, и Раисе предстояло поскитаться вместе с ним, прежде чем они осели в этом шикарном особняке на берегу моря.
        Все, что ей приходилось делать в своей замужней жизни,  — это быть красивой женой не менее красивого и подающего большие надежды морского офицера. За детьми ухаживали няни, еду готовили и убирались в жилищах горничные, и у Раисы оставалось достаточно времени на то, чтобы следить по часам за возвращением мужа домой со службы, высчитывать продолжительность его задержек и строить догадки о том, какие дела можно было бы успеть проделать за время таких задержек. Ревность ее была вовсе не безосновательной, но за руку она мужа ни разу не поймала и в лицо своих соперниц не знала. Знала только доподлинно, что они существуют и их немало.
        Но со временем и это перестало по-настоящему волновать Раису. Ее то ли от рождения ущербный, то ли недоразвитый к моменту замужества, то ли прибитый в зародыше попыткой насилия женский темперамент не требовал частой близости с мужем. Она, собственно, и не понимала, что за радость распластаться под тяжеленным мужчиной, позволить ему совершить вторжение в свое нутро, после которого оно болит несколько дней, а то и беременность ненужная наступает!.. Но скандалы мужу Раиса все же устраивала — только чтобы в доме не воцарилась окончательно и бесповоротно уже угнездившаяся по дальним углам серая беспросветная скука.
        Вот и сегодня, в воскресенье, когда можно было бы сесть в машину, забрать из училища Сереженьку, поехать всем вместе в кино, а потом пообедать в ресторане,  — сегодня у ее мужа возникла «служебная необходимость». Вернется он поздно вечером, слегка нетрезвый, провонявший чужими духами, и скажется усталым из-за какого-нибудь «протокольного мероприятия», где после совещания якобы был запланирован банкет с танцами и к нему липла то ли жена, то ли любовница очередного присланного на службу чина, а оттолкнуть ее — значило бы испортить отношения в коллективе, и так далее и тому подобное…

* * *
        Ее лениво текущие мысли прервал испуганный крик маленького сына, раздававшийся из глубины двора:
        — Мама! Любовница! Там любовница! Ма-ма-а-а!
        Мать вздрогнула и обернулась, раздражение на лице обозначилось острее: уголки губ провисли, тонкие бледные крылья точеного носа встрепенулись, глаза остекленели и сощурились.
        К ней бежал четырехлетний сын. Он был не на шутку испуган, хоть и старался изо всех сил не выказать страха. Завидев мать, он умерил шаг.
        — Мама, там любовница. Там!  — Голос срывался от волнения и быстрого бега.
        — Что ты мелешь?! Что это?.. Какая любовница?.. Где?..  — Она ненавидела своего младшего сына и ничего не могла с этим поделать.
        — Там. Огромная любовница.  — Костя почти взял себя в руки. Он жестами пытался изобразить, какая большая любовница обнаружена им вон там, за домом, в глубине сада.
        Мать поднялась с кресла, книга упала на пол, но она даже не заметила этого. Костя уже храбро бежал впереди, изредка огладываясь на мать: идет ли та за ним. Для пущей безопасности он вынул из ножен свой блестящий кортик. Когда они приблизились к месту обнаружения Костей любовницы, он остановился, дождался, чтобы мать поравнялась с ним, пропустил ее вперед и указал кортиком направление, в котором следовало теперь идти.
        На заднем дворе вдоль аккуратных белых сараев прохаживался взрослый индюк. Хлопая крыльями и издавая противные булькающие звуки, он греб лапами землю, поднимал клубы пыли и так шумел, что и взрослому стало бы не по себе.
        — Вон…  — почти шепотом сказал Костя, выглядывая из-за длинной пышной юбки матери.  — Любовница…
        Мать недоуменно смотрела на индюка, не понимая, что за связь может быть между этой возбужденной домашней птицей и очередной пассией мужа.
        Обернувшись к сыну, она, так ничего и не поняв, с нескрываемой злостью прошипела:
        — Пош-ш-шел вон, тупица!
        Мальчик съежился и попятился от матери. Теперь он уже боялся ее, а не этой агрессивной птицы-любовницы, осмелившейся проникнуть в их сад и разоряющей его прямо на глазах.
        Костя запнулся о бордюр дорожки и упал, больно ударившись сначала локтем, а потом головой об острый край другого бордюра. Боясь шевельнуться, он застыл в неловкой позе, глядя снизу на купол пестрой материнской юбки и маячившее где-то над ним, почти в небе, искаженное гневом и презрением лицо. Он забыл про боль, про бушующую любовницу и с ужасом ждал, что мать вот-вот занесет над ним свою ногу в плетеной лакированной босоножке на толстом высоком каблуке и раздавит его с тем же остервенелым упоением, с каким всегда давила гусениц, падавших с деревьев на дорожки дендрария.
        — Урод паршивый…  — Переступая через ноги сына, она зацепилась каблуком за его широкие матросские штанишки, с раздражением освободила каблук, пнула ногу мальчика и ушла.
        Костя, съежившийся от ужаса и боли, крепившийся что было сил, лишь бы не заплакать, подождал, когда затихнут шуршащие по гравию шаги матери. Потом поднялся, ощупал ушибленный затылок, посмотрел на руку — на ней была кровь. Он еще крепче поджал губы, но все же не смог удержать две огромных слезы, которые выкатились из глаз, скользнули по щекам и упали на окровавленную ладошку.
        Тогда он сел на корточки и закрыл руками лицо. Здесь его никто не мог ни видеть, ни слышать, и он решил всласть поплакать о горькой судьбе бедного мальчика Реми, которого лишили доброй матушки, о смерти его учителя Виталиса и несчастной обезьянки Душки… Конечно, он плакал только о них! Не о себе же! Ведь у него было все: и дом, и родители, и добрая няня, которая пекла ему такие замечательные пузырчатые оладушки, гуляла с ним по парку, рассказывала разные истории про зверушек и жучков и читала интересные книжки…
        Брат
        Большой овальный стол в просторной светлой гостиной, накрытый белоснежной, накрахмаленной и плотной, как бумага, скатертью был сервирован по всем правилам. Вышколенная прислуга незаметно и неслышно убирала со стола использованные приборы и подавала новые блюда.
        За столом собрались отец, мать, бабушка, которая, как обычно, приехала погостить на пару летних месяцев, маленький Костя и юноша восемнадцати лет в морской форме, на которого младший брат смотрел с нескрываемым восхищением и немного с опаской.
        — Смотри, смотри, какой у тебя брат!  — Голос матери вибрировал от наплыва чувств.
        Она погладила Сережу по волосам, поправила ему воротничок. Она почти ничего не ела, любуясь своим любимым сыном и подкладывая ему собственноручно самые лакомые куски.
        — И умница… Тебе таким никогда не стать,  — добавила она.
        — Ну что ты, Раиса, говоришь!  — возразила бабушка, прижав голову маленького внука к своей груди.  — И Костенька таким же будет. Вот только подрастет немного. Правда, мой ангел?  — И она поцеловала его в макушку.
        Костя ничего не ответил: в свои пять лет он уже прекрасно понимал, что мама и бабушка не во всем сходятся во взглядах, поэтому лучше лишний раз не встревать в их разговоры.
        — Мама, не балуйте ребенка,  — строго выговорила невестка свекрови,  — в нашем доме не принято нежничать с мальчиками.
        — А я моего Костеньку баловала,  — ответила та легко и посмотрела на своего сына, восседавшего во главе стола.  — И ничего, вон какой генерал получился.
        Отец засмеялся густым, низким смехом:
        — Мама, сколько вам говорить, я не генерал. Моряки не бывают генералами.
        — У кого не бывают, а у меня бывают,  — стояла на своем бабушка.  — И внучки мои генералами будут. Правда?  — И она снова прижала к себе голову маленького Кости.
        Тот, обмирая от ее нежности, прошептал:
        — Да, бабулечка.
        Обед окончился, все стали подниматься из-за стола. Чай обычно пили на веранде, и семейство потихоньку двигалось к выходу из гостиной.
        На большой плетеный стол, уже сервированный для чаепития, вынесли вскипевший самовар. Приятно пахло душистым дымом какого-то южного дерева, веточки которого бросали на уже прогоревшие угли в жерло самоварной топки.
        В одном из кресел-качалок, которых было всего два — одно отцовское, другое материнское,  — устроился старший брат Кости. Когда он бывал дома на побывке, кресло матери безоговорочно принадлежало только ему. Сережа раскуривал трубку, а Костя завороженно наблюдал из дальнего угла веранды за этим священнодействием. Вышла мать, окинула взглядом сервированный стол с таким выражением лица, словно только и искала, к чему бы придраться. Она заметила Костю, оглянулась на дверь — не идет ли кто — и зашипела на него:
        — Пошел вон! Иди к себе! Нечего тебе тут делать. Здесь взрослые будут. Вон!
        Костя вздрогнул, как от удара хлыста, съежился и боком двинулся к двери, обходя мать стороной, чтобы не нарваться на подзатыльник или пинок.
        На пороге он угодил лицом в подол бабушкиной юбки и испуганно поднял на нее глаза. Бабушка обняла его:
        — Ты куда, мой хороший?
        — Да, пойду к себе… поиграю…  — сказал Костя неуверенно и скосил взгляд на мать: вдруг она подобреет и позволит ему остаться.
        — Ну, как хочешь, поди,  — согласилась бабушка.
        Костя побрел в глубь дома, все еще надеясь, что его окликнут.
        — Что-то Костенька ваш так людей дичится, а, Раиса?  — услышал он бабушкин голос за спиной.
        — Да и не знаю… Такой уж… нелюдим растет,  — ответила мать.
        И еще Костя отчетливо услышал смешок старшего брата.

* * *
        Костя занялся в своей комнате любимым делом — строительством. Он мог часами возводить из деревянных кубиков крепости, дома и замки. В них он селил нарисованных на бумаге, раскрашенных и вырезанных человечков — некоторых он рисовал сам, а других ему делала няня. Игрушечные оловянные солдатики охраняли постройки и покой обитателей города, но в сами дома и замки Костя их не впускал. Дело в том, что ему не нравились фигурки с оружием — пусть и ненастоящим,  — не нравилась их одинаковая форма, и он отвел им единственную, назначенную их игрушечной судьбой, роль.
        Его мир существовал по собственным, самим Костей придуманным, правилам, в нем он чувствовал себя властелином и, уходя в него, забывал обо всем и всех… Этот его мир был воплощением счастливого конца истории о мальчике Реми, нашедшем наконец после долгих скитаний свою семью: в нем все любили друг друга — родители детей, дети родителей, а все вместе любили своего короля, который тоже любил их и был самым добрым и заботливым королем на свете. Правил этим королевством Костя. То есть не сам Костя — на это у него не хватило бы смелости,  — а именно король, в образ которого входил мальчик Костя. Мальчик был уверен, что сумеет научиться у этого благородного, умного, доброго правителя всему тому, чего ему самому так не хватало, и, может быть, тогда его мама заметит эти перемены и полюбит его…
        Однажды Костя попросил Аннушку нарисовать королеву для его царства, похожую на его маму. Он, конечно, так прямо не сказал этого, но, когда няня спрашивала: какие волосы будут у нашей королевы, во что мы ее оденем?  — Костя делал вид, что долго придумывает и цвет волос, и цвет платья. А потом небрежно говорил: ну, пусть волосы будут коричневые, а платье — ярко-красное, с пышной юбкой. И губы, и ногти, добавлял он, тоже сделай, пожалуйста, красными. Королева получилась очень красивой — совсем как Костина мама. И он построил для нее отдельный дворец с троном.
        Иногда на дворец королевы нападали злые разбойники, и благородный король со своей оловянной свитой, рискуя жизнью, спасал ее от гибели. Королева была очень благодарна королю и всякий раз говорила ему множество приятных слов в знак благодарности и предлагала построить рядом с ее троном еще один — для самого короля. Но король ссылался на множество других дел, ему было некогда восседать на троне, он хотел хоть что-нибудь еще, хоть еще самую малость сделать для своей королевы…
        Сегодня Костю ожидало интересное занятие. Бабушка привезла внуку новые кубики, целую коробку кубиков, каких у него еще не было. И он с увлечением принялся строить новый дворец для прекрасной королевы.
        С веранды сквозь открытую дверь детской был слышен легкий стук серебряных ложечек о тонкий фарфор, перезвон хрустальных бокалов с пуншем и бархатный голос отца, который под гитару пел какой-то красивый романс.
        Вдруг Костя услышал скрип половиц и не меняя позы, глянул в коридор. Не меняя позы, он глянул в проем двери. По ковровой дорожке, стараясь ступать бесшумно, шел его старший брат, Сережа. Он, крадучись, приблизился к отцовскому кабинету, и тихонько прошмыгнул внутрь. Костя тихо подошел к кабинету и заглянул в щель неплотно затворенной двери.
        Его брат приблизился к секретеру, дернул крышку раз, другой — та не открывалась. Тогда он присел на корточки, просунул руку куда-то под днище, что-то дернул, подтолкнул, потом поднялся, открыл секретер, взял что-то из него, проворно спрятал во внутренний нагрудный карман кителя, защелкнул крышку, убедился, что она снова на запоре, и направился к выходу из кабинета.
        Костя юркнул к себе и занялся прерванным делом, словно и не отвлекался от него.
        — Ну, что ты тут у нас строишь?  — Брат стоял в двери и пытался изобразить интерес к происходящему на большом ковре в детской комнате.
        — Да так…  — ответил Костя.
        Брата он тоже сторонился — он просто не знал, о чем можно разговаривать с этим блестящим юношей, который жил где-то в стороне от семьи неведомой Косте жизнью.
        Конечно, Костя не мог знать, что видит своего брата в последний раз. Позже он иногда вспоминал об этой нелепой ситуации с сожалением: лучше бы ему не пойти тогда к двери отцовского кабинета и не совершать недостойного поступка — подглядывания за столь же недостойным поступком брата — воровством денег из секретера отца… Врезавшись в память навсегда, эта картинка очень мешала потом Косте благоговеть вместе с другими членами семьи перед светлой памятью Сережи.
        Война
        За всю войну Костя не услышал ни одного взрыва или даже выстрела, ни одного звука, с которым в первую очередь ассоциируется это зловещее слово.
        Он помнит только суету в доме, какие-то нервические перемещения под аккомпанемент торжественной музыки из репродуктора, которая постоянно прерывалась таким же торжественным мужским голосом, произносившим грозно и отрывисто непонятное Косте слово: «атсавецкава-информбюро!». Оно звучало как заклинание, потому что при этих звуках все бросали свои дела и замирали под черной тарелкой, висевшей на стене в гостиной, и слушали столь же непонятные, такие же грозные и отрывистые фразы, сливавшиеся в Костиной голове в сплошной грохот и шум.
        И еще одно непонятное слово поселилось в их светлом просторном доме: «эвакуация». Оно было неистребимо, как оса, залетевшая в кухню на запах варящегося на примусе варенья. Оно следовало за ними по пятам в долгой дороге и на протяжении нескольких лет стало таким же назойливым рефреном их жизни, как прежде — слово «любовница».
        Потом был забитый народом и вещами поезд, потом другие поезда, вокзалы, полустанки, толпы ошалелых женщин и детей с чемоданами и тюками. На все это Костя смотрел как бы со стороны: из окна каких-то машин, тоже загруженных скарбом, но в которых были только он, мать и Аннушка.
        В конце долгого пути в неизвестность был теплый край — в чем-то такой же, но и совсем другой, чем его родной город с морем, пальмами и пышной зеленью. Там не было моря и пальм, но были величественные горы, вершины которых покрывал и зимой и летом ослепительный снег. Там были другие люди — разные люди, но в массе своей непривычного вида, одетые в непривычную одежду и говорящие порой на непонятном языке. Был другой дом — не такой большой, как его родной, не такой красивый и удобный.
        С детьми, обитавшими в округе, Косте не позволялось играть, и он так и продолжал жить в своем потаенном мире, укрытом в замках из кубиков, охраняемых оловянными солдатиками, и населенном никому, кроме него, не ведомыми персонажами. Он продолжал жить в мире героев любимых книг, которые Аннушка все так же ему читала, и в мире собственных фантазий.

* * *
        Настало время идти в школу. Костя воспринял это событие как начало новой игры и с увлечением ушел в нее. Ему нравилось выписывать карандашом палочки, закорючки и разные симпатичные и не очень знаки, которые назывались цифрами и буквами. Потом из этих знаков выстраивались целые цепочки, которые чудесным и непостижимым образом превращались в давно знакомые вещи и понятия. Например, если написать всего две буквы и повторить их два раза, получится Костина мама. Вот так вот забавно: тут мама и там мама…
        Мама ходила тенью по дому, часами сидела в кресле, глядя сквозь плохое неровное оконное стекло вдаль, на горы, окружавшие город, или по нескольку дней не выходила из своей комнаты. На сына она совсем перестала обращать внимание, словно забыла о его существовании, а он по-прежнему старался как можно меньше попадаться ей на глаза.
        Как-то однажды в их странном чужом доме появился отец. Он потрепал сына по волосам и бросил мимоходом:
        — Ух ты, как подрос!  — Потом добавил, глядя совершенно пустыми глазами: — Ну, как ты тут?..  — и, не слушая ответа, увел молчащую и безразличную ко всему происходящему мать в ее комнату.
        Отец отбыл в тот же вечер, больше не подойдя к Косте. А в доме остались дикие животные крики матери, которые затихали на какое-то время, а потом снова возникали и длились, длились, пропитывая липкой жутью стены, домашнюю утварь, сам воздух… Когда было тихо в материнской комнате, казалось, только шевельнись, только тронь что-нибудь, как все вокруг взорвется накопленным и спрессованным воем.
        — Сереженька погиб,  — сказала только Аннушка.
        А Костя никак не мог себе этого представить: ведь просто невозможно, чтобы человек сначала был, а потом его не стало!..
        Потом повсюду зазвучали слова: «конец войны», «домой» — и начались сборы в обратный путь.
        После войны
        Жизнь пошла по-прежнему: тот же дом, та же комната, служащая убежищем от неуютного внешнего мира, та же любящая Аннушка. Только не стало воскресных обедов за большим столом, не стало Сережи.
        Дом снова заполнился обыденными звуками: скрипом половиц под ногами незаметной прислуги, перезвоном посуды в кухне, хлопаньем занавесок на сквозняках. Остались и родительские скандалы, которые завершались теперь затяжными истериками матери: то нечеловеческий визг, который прекращался только после нескольких крепких пощечин, то скуление, похожее на агонию умирающего животного, длящееся часами и, казалось, заставляющее замолчать все вокруг — и море, и ветер…
        Костю всякий раз охватывал ужас, как только он замечал приближавшиеся признаки кошмара. Если это случалось днем, он уходил на берег и сидел там, глядя на горизонт и мечтая о том времени, когда он сможет уехать далеко отсюда и никогда не вспоминать ни этот дом, ни даже вот этот момент — он просто сотрет все это из своей памяти, как стирают ластиком неверный рисунок, и начнет совершенно новую, совершенно другую жизнь. В ней не будет лета, моря и пальм, а будет зима с серым небом и дождями. Ведь только когда идут дожди, становится так тихо и спокойно — не только в доме, а во всем мире. Только тогда этот мир защищен от перемен и чьих-то вторжений, только тогда есть единственный звук, который так приятно слушать,  — шуршащий звук падающих на листву и траву капель. Только тогда мир перестает быть раздражающе ярким, он словно сворачивается клубочком — как маленький серый котенок, который когда-то жил у Кости и которого мать однажды с такой силой пнула ногой, что тот, ударившись о стенку, не смог подняться на ноги, и Аннушка унесла его, а потом сказала Косте, что котенок убежал… Да, в новой Костиной жизни
все будет серым и беззвучным. Вот даже сейчас, сидя у ослепительно сверкающего под солнцем моря, глядя на синее яркое небо, можно представить себе, что нет ни красок, ни звуков… Но раздавались неровные шаги на каменной лестнице, подходила Аннушка, клала ладонь на голову Косте и говорила:
        — Пойдемте, Константин Константинович. Я покормлю вас.  — Это означало, что в доме уже тихо.
        Когда звук материнского голоса будил его ночью, Костя прикладывал к ушам две большие витые розовые раковины, закрывал глаза и оказывался в своем бесцветном мире за плотной дождевой завесой. Когда кто-то говорил ему, что в раковине можно услышать шум прибоя, он возражал:
        — Это не прибой, это дождь.
        Однажды он приложил раковину к уху бабушки и сказал:
        — Бабуля, послушай, какой сильный дождь.
        Бабушка послушала, удивленно глядя на внука, и ничего не сказала.
        — А там, где ты живешь,  — спросил Костя,  — там часто бывает дождь?
        — К сожалению,  — сказала бабушка,  — слишком часто.
        — Я так хочу к тебе,  — прошептал внук, и бабушка, кажется, все поняла.  — Возьми меня к себе… пожалуйста…
        Бабушка сказала, что Косте сначала нужно окончить школу. Он не стал вдаваться в подробности и решил, что когда-нибудь же это случится, он окончит школу, и вот тогда… Все происходит быстро в этой жизни: совсем недавно была война, они жили в чужом краю, и это закончилось. Значит, точно так же закончится школа — нужно только немного терпения.

* * *
        И вот — заканчивается восьмой класс. После него можно уйти из школы, уехать к бабушке и поступить в какой-нибудь техникум или училище. Только не в военно-морское, куда отец с матерью намерены его отправить! Только не морская форма, только не море!.. Что делать?.. При всем желании Костя не сможет завалить экзамены — он всю школу был почти отличником, кто ж ему поверит, что он ничего не знает?.. Что же делать?..
        Костя сидел на веранде с учебником на коленях и смотрел на море и небо… Нет, он смотрел сквозь море, сквозь небо, в свои мысли и мечты, в тот неведомый мир, который — Костя был уверен — ждет его где-то. Едва различимый в колышущемся воздухе и солнечных бликах, по горизонту медленно скользил крошечный серый силуэт военного корабля. Костя знал, что если посмотреть в бинокль, то можно увидеть, «как закругляется земля»,  — корабль будет по самую палубу скрыт живой плотной массой с едва различимой рябью на поверхности, и горизонт окажется гораздо ближе, чем сам корабль. Корабль будет за горизонтом. Как бы хотелось Косте поскорее оказаться вот так же далеко — за горизонтом!.. Только в совсем другой стороне, в противоположной стороне, на северной части земли, где нет моря…
        А что, если просто все бросить и уехать? Бабушкин адрес он знает. Денег можно попросить у Аннушки. А можно взять у отца — Костя помнит, как Сережа ловко делал это. Нет, то не будет воровство, он потом обязательно пришлет ему взятое в долг. Это хорошая идея! Паспорт у него уже есть, ему скоро семнадцать, вполне можно самому решать свою судьбу и выбирать будущее…
        В глубине дома раздался крик матери. Она распекала прислугу за плохо выглаженные чехлы стульев и скатерти.
        Костя передернулся. Он раскрыл забытую тетрадь, которой лениво играл полуденный бриз, обмакнул перо в чернильницу и попытался сосредоточиться на занятиях. Сейчас едва ли не впервые за все время учебы ему даже захотелось этого — захотелось прилежно заниматься, успешно окончить восьмой класс и продолжить образование по своему выбору.
        Появившаяся на веранде мать с раздражением бросила:
        — Занимаешься или делаешь вид? Бездельник! Учти, поступишь с помощью отца, а учиться самому придется.
        Костя тихо, но с твердостью в голосе сказал уже не в первый раз:
        — Я не хочу в военно-морское.
        — Тебя не спрашивает никто! Захочешь как миленький!  — Голос матери внезапно сорвался на визг, Костя знал, чем это чревато, но было уже поздно.  — Бездарь!.. А-а-а! Сереженька!.. Мой сынок!.. Был бы Сереженька жив! За тебя, паразита… бездарь… погиб! А-а-а!  — Она сотрясалась в конвульсиях, вытянувшись в струнку и запрокинув голову.  — А-а-а!
        Прибежала пожилая горничная, Антонина, привычно обхватила тонкое иссушенное безрадостной жизнью тело своей хозяйки одной рукой, а другой рукой несколько раз резко хлестанула ее по щекам. Хозяйка обмякла, повисла на горничной, и та повела ее в дом.
        Костя бросил учебник на стол, быстро вырвал из тетради чистый лист, снова обмакнул ручку в чернила и написал:
        «Бабулечка, моя милая, забери меня к себе. Я не хочу здесь жить. Я не хочу быть военным моряком. Я ненавижу море. Я буду тебе помогать. Целую, твой Костя».
        И добавил чуть ниже:
        «Я все равно уеду отсюда».
        Потом сложил листок вчетверо и спрятал в нагрудный карман.
        Осторожно ступая по коридору, задержался у материной спальни. Из-за двери слышались ее всхлипывания и вскрики и умиротворяющий голос Антонины.
        Костя зашел в кабинет отца, дернул ручку — секретер закрыт. Тогда он подлез снизу, нажал на днище, как когда-то его брат, и открыл крышку. Внутри аккуратными стопками лежали бумаги, тетради, на отдельной полочке — стопка денег, ниже — чернильница, пачка бумаги, лист марок и конверты.
        Костя оторвал марку, лизнул ее, наклеил на уголок конверта и захлопнул секретер. Потом убедился, что крышка защелкнулась, и вышел из кабинета. В коридоре он прислушался и направился на звуки приятного металлического перезвона.
        В гостиной Аннушка, стоя у комода, протирала столовые приборы. Костя подошел к ней:
        — Аннушка, вы не могли бы бросить в городе мое письмо?
        — Конечно, Котенька.  — Она повернула к нему светящееся улыбкой лицо. Теперь она смотрела на своего подопечного уже снизу вверх, но с такой любовью, с такой нежностью, словно перед ней был все тот же маленький мальчик.
        — А можно я ваш адрес обратный напишу на конверте?
        Она улыбнулась игриво:
        — Барышня появилась, Константин Константинович? А?
        — Нет, это бабушке,  — смутился Костя.
        — Ладно, пишите бабушкин адрес, а я свой допишу.
        — Вы же не скажете никому, Аннушка?
        — Нет, конечно, моя радость!
        Неожиданный поворот
        Костя считал дни с момента, когда Аннушка бросила в городе его письмо. Со всеми возможными допущениями он рассчитывал получить ответ от бабушки не позже чем через три недели. Сегодня минул седьмой день. Завтра будет восемь…
        «Бабулечка, милая, только не говори «нет»!.. Хотя я все равно уеду,  — думал Костя.  — И ничто не способно удержать меня здесь. Даже эти темно-серые глаза — такие умные и такие… такие страстные».
        Фаина Гайнутдинова… Файка… Шустрая девчонка. Теперь уже девушка — стройная, гибкая, с каштановой блестящей косой через плечо, с легкими завитками над большим гладким бледным лбом и по сторонам покрытых румянцем высоких скул. Они занимались у одной учительницы музыки, у Ларисы Абрамовны, и часто встречались в ее доме. А в последнее время Файка стала дожидаться конца Костиного урока в скверике около дома учительницы. Она сидела на скамеечке, прижав к груди коричневую нотную папку с оттиснутой лирой на лицевой стороне — такую же, как у Кости. Она сидела ровно и недвижно и смотрела прямо перед собой. Прежде чем выйти из дома, Костя выглядывал из окна подъезда, смотрел на Файкин красивый профиль, в очередной раз задавал себе вопрос: «Что ей от меня нужно?», не находил ответа и спускался во двор. Проходил мимо застывшей фигуры, делая вид, что не смотрит по сторонам и не замечает ее. Фигура оживала в момент, когда Костя равнялся с ней, поднималась со скамейки и пристраивалась рядом.
        Иногда они шли молча. Иногда Файка спрашивала о чем-то вроде: «Тебе больше нравится Шопен или Бетховен?» Костя отвечал, что ему больше нравится джаз.
        И вот совсем недавно Файка сказала Косте:
        — Ты, Колотозашвили, как засушенный богомол.
        — Это еще почему?  — спросил Костя.
        — Потому что неживой какой-то.
        — А почему богомол?
        — Такой же длиннорукий и длинноногий.
        — А тебе больше нравятся короткорукие и коротконогие?  — засмеялся он.
        — Дурак,  — сказала Файка.  — Мне нравишься ты.
        — И что, если кто-то нравится, его нужно обзывать? Дураком и высушенным насекомым?  — Он остановился и смотрел на спину Файки: стройную, гибкую, тонкую, извивающуюся при каждом шаге…  — А ты похожа на ящерицу.
        Файка оглянулась, остановилась. Вот тогда он по-настоящему и увидел ее глубокие, темные, как штормящее море, глаза, ее гладкий лоб, порозовевшие скулы…

* * *
        — А-а-а! Так эту ты и обрюхатил! А-а-а-а!  — Крик матери перешел в визг.
        — Заткнись!  — зло бросил отец.  — Твою истерику слушать некому! Все ушли! Я — единственный слушатель. Но на меня это не производит впечатления!
        Раздался звук нескольких пощечин. Крик матери превратился в звериный дикий рев.
        Костя схватил со стола две раковины и плотно прижал их к ушам.
        Дождь! Пусть идет вечный дождь! Только пусть это будет очень, очень далеко отсюда. А если он сейчас влюбится в Файку Гайнутдинову, он не уедет отсюда никогда. Он застрянет здесь, прирастет, как устрица к створкам раковины. Нет! Он не сделает этого! Он уедет. А там уж найдутся другие глаза, другие гибкие спины и длинные хрупкие пальцы… Девчонок хватает везде!

* * *
        На десятый день ожидания ответа от бабушки в комнату к Косте постучался отец.
        — Зайди ко мне в кабинет,  — сказал он каким-то странным тоном: не командирским, как обычно, а едва ли не просительным.
        Костя вошел. На кушетке сидела мать с красными опухшими глазами и поджатыми губами, рядом неуверенно пристроился отец. Он потирал руки и оправлял свой китель, застегнутый на все пуговицы.
        Отец, нервничая, указал Косте на кресло напротив и сразу начал:
        — Сын… Костя… я слышал, ты не хочешь поступать в военно-морское училище? Не хочешь… по стопам отца, старшего брата…
        При этих словах мать прижала платок к лицу и принялась скулить. Отец, не церемонясь, стукнул ее по коленке и продолжал, обращаясь к сыну:
        — Что ты молчишь?
        Костя кивнул нерешительно, не зная, к чему это начало и что из этого может получиться. Отец кашлянул.
        — Я могу позволить тебе не поступать туда.
        Костя, едва сдерживая удивление, посмотрел на отца.
        Отец продолжил более решительно:
        — Да, да. Ты можешь уехать к бабушке и учиться там, где захочешь.
        Костя перевел взгляд на мать. Та выжидающе смотрела на сына.
        Повисла пауза. Отец снова собрался с духом.
        — Но до того ты должен… ты должен выполнить одно наше условие.

* * *
        Дина смотрела на точеный профиль своего преподавателя.
        Он повернулся к ней с грустной улыбкой:
        — Вот так вот, Дина Александровна…
        — Я вас люблю, Константин Константинович,  — сказала Дина просто.
        Он поднял на нее влажные темные глаза. Дина повторила:
        — Я вас люблю. А все остальное не имеет значения.
        Часть третья
        Любовники
        Телеграмма
        Тихую теплую осень нового тысячелетия еще не успели выстудить октябрьские ветры. Погода выдалась пасмурная, но воздух был так легок и деревья стояли такие золотые, что казалось, будто солнце вовсе никуда не пропало, а просто рассыпалось по ветвям, вместо того чтобы светить с неба. И город был залит этим распыленным солнечным светом, и не думалось о приближающейся зиме, к которой в последнее время Дина стала слишком чувствительна. Они с Костей даже поговаривали о том, не переехать ли им к морю, в дом, в котором прошло его детство. Где живет его девяностошестилетняя мать и шестидесятивосьмилетняя Серафима. Где большая часть дома заколочена и пустует и где можно было бы на вырученные от продажи квартиры деньги сделать подобающий ремонт и жить в тепле всю оставшуюся жизнь. К тому же Костина нелюбовь к морю давным-давно улетучилась вместе с обидой на несчастных родителей за свое непонятное, неправильное детство, а на смену обиде пришло прощение и сострадание.
        Дина открыла глаза. Едва забрезжил рассвет, и можно еще поваляться в постели, сегодня им обоим никуда не нужно спешить — почти выходной среди недели: у Дины «творческий день», а у Кости одна лекция на вечернем отделении. Она взяла Костину ладонь, покоящуюся на ее груди, и прижала к губам. Потом поднялась, накинула на обнаженное тело халат и вышла из спальни в кабинет. Включила компьютер. Когда она вернулась причесанная и посвежевшая, в почтовом ящике уже ждало письмо от Гоши. Дина прочла его, улыбнулась, отключила умную машину и вернулась к Косте под одеяло. Тот спросонок прижал ее к себе покрепче.
        — Куда ты бегала без меня?  — пробормотал он.
        — За почтой,  — ответила Дина.
        — Что пишут?
        — Гошка пишет, у них сегодня потепление: минус сорок пять.
        — Вот и славно… Хоть погреются детки.
        — А как насчет погреться чайком?
        — Да мне и так тепло!  — сказал Костя и уложил Дину на себя.
        — Я тебя раздавлю!  — засмеялась Дина и уткнулась лицом в его мохнатую поседевшую грудь.
        — Ну, раздави! Раздави… Я это ужасно люблю… Ты же знаешь…

* * *
        Дина готовила чай и горячие бутерброды под звуки Костиного пения, раздававшегося из ванной. Это было ритуальное утреннее пение, и сегодня исполнялся «Дом восходящего солнца». В репертуаре последних лет устоялось несколько мелодий, среди которых было и «Июльское утро» «Юрай Хип», и их же «Симпати», и «Возрождение Феникса» от «Феномены», и некоторые другие «русские народные песни», как их называл Костя. У него был красивый голос — Динина мама когда-то не ошиблась касательно его певческих способностей. И Гошка унаследовал от папы музыкальный слух и бархатный баритон. Как же Дина любила, когда они вдвоем усаживались за рояль — его по настоянию Дины перетащили в гостиную еще до рождения сына,  — они играли в четыре руки и пели на два голоса все, что угодно, подхватывая любую мелодию и импровизируя на ходу…
        В прихожей зазвенел звонок.
        Дина вернулась в кухню с телеграммой в руках. Тут же появился Костя. Он был в халате, с мокрыми волосами и растирал побритое лицо.
        Дина молча протянула ему белый листок.
        — «Серафима умерла… ты свободен… мать»,  — прочел Костя вслух.
        Он сел за стол. Его лицо ничего не выражало. Дина села напротив и молчала, глядя на него.
        — Я свободен…  — усмехнулся Костя.  — Надо же! Мать и отца пережила, и его любовницу… А я теперь свободен!  — Он поднял глаза на Дину.  — Да я давно свободен! С того дня, как уехал из своего дома. И трижды свободен с тех пор, как тебя встретил.
        Дина протянула руку и погладила его по щеке. Костя прижал ее ладонь к губам и долго не отпускал. Потом сказал с задором:
        — Что ж, мир ее праху! Надеюсь, она была счастлива. А я голоден!
        Дина разлила по чашкам крепкий чай с легким экзотическим ароматом, как они оба любили по утрам, и положила по горячему сандвичу на тарелки.
        Костя, рыча, набросился на бутерброд — аппетит его не претерпел ни малейших изменений за последние тридцать лет и был всегда отменным, не сказываясь при этом на фигуре, чему располневшая с годами Дина слегка завидовала… Костя вдруг замер с полным ртом, глядя на Дину безумным взглядом.
        Дина испуганно посмотрела на Костю, ничего не понимая и не зная, чего ждать. Через миг он уже улыбался и торопливо дожевывал кусок.
        — Боже мой!.. Дина!..  — заговорил он, второпях проглатывая пищу.
        — Что?.. Костюша… Что случилось?  — Дина по-прежнему ничего не могла понять.
        С тем же выражением озарения и внезапной радости на лице Костя бросился на колени перед Диной.
        — Дина… Моя… моя радость… Я наконец-то…  — заговорил он, перебивая самого себя.  — Ты теперь… Дина, я тебе делаю… будь моей женой… будь моей законной женой…
        Поняв наконец, что происходит, Дина залилась смехом:
        — Костя… Господи!.. Видел бы ты себя!.. Я сейчас умру!..
        — Что?.. Что такое?..  — Он растерянно смотрел на Дину, в свою очередь не понимая, что происходит и что вызвало у любимой такой приступ смеха.
        Дина была не в состоянии что-либо объяснять, она хохотала и утирала слезы салфеткой.
        Когда и до Кости дошла вся комичность картины, он рухнул лицом в Динины колени и тоже затрясся от смеха.
        — Болван!.. Нет, я конченый болван…  — стонал он.  — Прости… Прости… Ну, хочешь, я все сначала начну?..  — Он поднял голову и посмотрел на Дину.
        Дина резко успокоилась, взяла в ладони Костино лицо и порывисто и нежно принялась целовать его: лоб, щеки, глаза, губы… Они поднялись оба и крепко прижались друг к другу. Из закрытых глаз Дины потекли слезы. Потом она заплакала навзрыд.
        Дина плакала. Не потому, конечно, что ей стало жаль несчастную Серафиму, тридцать лет демоном-разлучником витавшую над их с Костей гнездом. Или напротив — ангелом-хранителем осенявшую их любовный союз?..
        Почему она плакала?.. От радости, что наконец сможет стать законной женой своего возлюбленного?.. Навряд ли по этой причине. Если уж это не имело значения и тридцать, и двадцать лет тому назад, когда столько проблем навалилось на них со всех сторон, сейчас штамп в паспорте и подавно потерял свою актуальность и значимость.
        Дина плакала. А Костя молча прижимал ее голову к своему плечу.
        А потом они решили, что полетят проведать Костину мать, оставшуюся в огромном доме вместе с преданной Аннушкой, чтобы обсудить с ней свой возможный предстоящий переезд, ремонт дома — если, конечно, мать еще в состоянии обсуждать подобные вещи. Еще они уладят на месте формальности с Костиным новым статусом, а потом вернутся и устроят свадьбу. Свадьбу с отсрочкой в тридцать долгих лет. В тридцать счастливых лет…
        Тридцать лет тому назад
        Костю выписали с гипсом на ноге, а дней через десять его полагалось снять.
        Накануне вечером в больницу приехал Миша и забрал Дину у друга.
        — Мне нужна Динина помощь,  — сказал он Косте.
        Миша привел Дину в Костину квартиру. В ней все сверкало и пахло свежей краской и чистотой.
        — Для чего же я вам нужна?  — спросила Дина.
        Миша засмеялся:
        — А вы думали, я вас сюда привез уборку делать? Или стирку? Нет, в этом деле мне было кому помочь.
        Он провел Дину в кухню, раскрыл холодильник и сказал:
        — Я хоть и ресторанный работник, но готовить совершенно не умею. Правда,  — засмеялся он снова,  — в том, что ем, я разбираюсь весьма неплохо. А вы, как я знаю, готовите прекрасно. К тому же наш дорогой Константин Константинович уже так привык к вашей стряпне, что, боюсь, другого и есть уже не сможет.
        — Понятно,  — кивнула Дина и по-деловому перебрала запасы провизии.  — Задача ясна.
        — Что вам еще нужно, чтобы приготовить праздничный обед по столь знаменательному поводу, как окончание ремонта?..
        Дина посмотрела на Мишу удивленно: какое окончание ремонта?! Человека домой выписали после двух месяцев неволи!..
        Но Миша уже смеялся:
        — Я пошутил! Праздновать будем конечно же возвращение нашего теперь уже общего друга к родным пенатам.
        Дина засмеялась:
        — Я чуть на вас не напустилась!..  — и добавила: — По-моему, здесь не на один праздничный обед.
        — Ну, мы и не последний день живем! Командуйте. На подсобных работах я вполне сгожусь.

* * *
        А на следующий день Костю привезли домой. Несмотря на замурованную недвижную ногу, до четвертого этажа он добрался самостоятельно и почти без передышки.
        — Так,  — сказал Костя, переступая порог своей квартиры,  — что ты тут наделал?
        — Как задумали,  — ответил Миша.  — Все по плану.
        — Отлично! Дина, он показал вам квартиру?
        Дина заметила сразу это Костино «вы» и подумала, что, возможно, он не хочет пока демонстрировать другу произошедшее сближение… Правда, сама она еще тоже не вполне освоилась с «ты» и «Костя», и в их общении часто одна форма обращения сменялась другой.
        — Нет, Константин Константинович. Только кухню.
        Костя рассмеялся:
        — Каков домостроевец!
        — Твой дом, сам и покажешь,  — поспешил оправдаться Миша.
        — Ладно, ладно… Отгадайте, чего я хочу больше всего на свете прямо сейчас?
        Миша и Дина в голос ответили:
        — Кушать!
        Костя снова рассмеялся:
        — Вот такую я себе репутацию заработал! Нет, я хочу в родную ванну!  — И он повторил нараспев, с вожделением: — Ванна! Родная моя ванна с горячей водой!.. Миш, поможешь мне вымыться?..
        — А я пока накрою на стол?  — спросила Дина.
        — Да, вот здесь.  — Костя показал на круглый стол в гостиной.  — Миш, достань парадную скатерть.
        Пока Дина хлопотала с обедом, из ванной доносилось Костино сладострастное рычание и предостережения друга: «Осторожней, не грохнись! Шею свернешь!»
        — Дина! Вы не представляете, что я сейчас ощущаю!  — Костя вышел из ванной благоухающий, бритый и счастливый.  — Я ждал этого омовения все два месяца, теперь я чист, как ангел. Я дома! Я голоден, как… как стая волков!.. А тут запахи такие!.. Ммм… Нет! Для того чтобы все это вот так, до потрохов, прочувствовать, стоило упасть с лестницы, скажу я вам, ребята!
        — Я твоих восторгов не разделяю!  — сказал Миша.  — Ты два месяца валялся в койке, тебя с ложечки кормили, книжками развлекали… а я тут с твоим ремонтом…
        — Вот нужно тебе было именно сейчас подсунуть эту ложку дегтя!..  — Костя хлопнул Мишу по плечу.  — Миша! Друг! Я твой должник. Думаешь, я не ценю?
        Дина посмеивалась над этой дружеской пикировкой и заканчивала приготовления к обеду.
        Константин Константинович поспешил сменить тему:
        — Дина, простите мне мой видок пляжный, но я сейчас ни одни брюки не смогу напялить на эту кочергу…  — Он был в шортах и рубахе навыпуск, и Дина еще раз подумала, какой он разный в разной одежде и как он ей нравится в любом виде.  — Я не сообразил взять в больнице напрокат свою пижаму с оторванной штаниной… А треники категорически не переношу…
        Когда все уселись, Миша заметил:
        — На столе не хватает кое-чего!  — Он раскрыл старинный буфет с толстыми хрустальными стеклами, достал три бокала, поставил их на стол и принес из холодильника бутылку шампанского.
        Когда Миша разлил по бокалам шампанское и приготовился было произнести тост, Костя тронул его за руку и слегка севшим голосом сказал:
        — Миша! Можно я тебя перебью?
        — Давай,  — сказал тот и глянул на друга.
        — Я хочу сделать это именно сейчас, именно в твоем присутствии…  — Костя смотрел в стол.  — Дина…  — Он поднял на Дину глаза.  — Миша свидетель всей моей сознательной жизни… всех моих подвигов… Сколько мы с тобой?..  — Теперь он обратился к Мише.  — Шестнадцать?.. Семнадцать лет. Чего ты только про меня не знаешь! Но ты не знаешь одного… чего я и сам не знал про себя до последнего времени… Притом что я, как всем здесь присутствующим известно, конченый бабник…  — Он глянул на Дину с улыбкой и снова опустил взгляд в стол.  — Так вот, при всем при этом Господь припас для меня один бесценный дар… Встречу с Диной. Миша… я хочу в твоем присутствии еще раз сказать Дине…  — Костя посмотрел на Дину: — Дина… Я вас люблю.
        Теперь Костя говорил срывающимся от волнения голосом. Ни Дина, ни даже близкий друг не видели его никогда прежде в таком состоянии.
        — Вы оба знаете, что… Короче, если бы не это нелепое обстоятельство моей жизни…  — Он снова глянул на Дину: — Я сейчас делаю вам предложение… При свидетеле… Будьте моей женой, Дина.
        Костя замолчал. Его бокал стоял рядом с наполненной салатом тарелкой, а пальцы рук были крепко переплетены.
        Дина опустила глаза, а Миша внимательно смотрел на Костю. Потом он повернулся к Дине:
        — Я, как свидетель, требую ответа, Дина Александровна.
        — Я согласна быть вашей женой, Константин Константинович,  — сказала Дина, глядя на Костю.
        Костя закрыл лицо ладонями. Потом посмотрел на Дину таким знакомым ей, волнующим взглядом и улыбнулся.
        — Я должен был бы стоять сейчас перед вами на коленях, Дина.
        — Сделаете это позже, Константин Константинович.  — Дина тоже была взволнована, но ей не хотелось сейчас патетики, почему-то это казалось немного неуместным.  — Давайте растянем удовольствие, не все сразу…

* * *
        Когда Миша откланялся, сославшись на дела, а Дина собрала со стола, перемыла посуду и стояла в кухне у окна, не зная, что делать дальше и как себя вести — может, ей следовало тоже попрощаться и уйти?  — за спиной раздались шаги Константина Константиновича. Он шел, опираясь на трость, довольно твердым, хоть и неровным шагом. Дина повернулась к нему, и он остановился в нескольких шагах.
        — Я не знаю, как быть…  — сказала она, опустив взгляд.  — Что делать, как себя вести…
        — Естественно… Вести себя естественно. Или вы умеете как-то по-другому?
        — Я еще не была в подобной ситуации и не знаю, что такое естественно, а что нет…  — Сейчас Дина даже не пыталась скрыть волнение, она бы просто этого не сумела…
        — Делайте то, что хотите делать.
        Дина посмотрела на Костю и снова опустила глаза. Он подошел ближе — теперь их разделяло расстояние в полшага.
        — А что бы делали сейчас вы, если бы… ну, если бы меня здесь не было?  — спросила Дина.
        — Я теперь просто не представляю, что бы я делал… и не помню, что я делал без вас. Я даже не могу вспомнить, как жил прежде и чем занимался… Этого как будто не было… Меня как будто не было до вас. Понимаете?  — Константин Константинович заговорил горячо и легко.  — Я как будто начал осознавать себя по-настоящему только тогда, когда увидел вас подходящей к кинотеатру… Да, именно тогда, не раньше и не позже. Как это объяснить?.. Ваши любимые писатели смогли бы наверняка…  — Он усмехнулся.  — Вот я стоял тогда под гнетом всяких… всяких дум… Что я делаю?.. Зачем мне это?.. Ведь я… я… как бы это сказать?.. Я флиртовал только с теми, кто был готов к этому… Вы понимаете, о чем я?..
        — Да. Понимаю… Кажется, понимаю.
        — Я думал… да нет, я знал совершенно точно, что вы не из тех. «Зачем я пригласил ее?  — думал я.  — Что я буду делать с этой строгой девочкой?..» А потом решил: «Да она и не придет!.. Присмотри лучше себе поскорей спутницу из тех, кто стоит в очереди за билетами…» Вы знаете, Дина, когда я так подумал… когда до меня дошло, что вы и вправду можете не прийти, меня вдруг охватила смертельная тоска…  — Константин Константинович был возбужден, словно снова переживал то, о чем рассказывал.  — Вы не представляете, что я испытал за те пятнадцать минут, что стоял с билетами, высматривая вас в толпе… И когда я вас увидел…
        — Вы ринулись в мою сторону и едва не сбили меня с ног,  — улыбнулась Дина.
        — Да! Совершенно верно! Я ринулся! Я словно вбегал… или, наоборот, выбегал… Я перешагнул какой-то порог. Я ушел из своего прошлого… Это звучит пафосно… но я не нахожу других сравнений… Дина… Когда я увидел вас, такую… такую светлую, цельную… идущую ко мне… Ко мне! Такому мелкому, пошлому типу… Мне захотелось, чтобы не стало всего того, что было до вас… Хотелось сделаться таким же чистым и цельным… А потом, когда слушал вас, я думал только об одном… что, если вдруг сделаю что-то не то, обижу вас… если вы уйдете… Короче, я уже тогда понимал, что не смогу жить без вас. Правда… Это чистая правда, Дина, вы верите мне?  — И тут же перебил сам себя: — О чем это я?.. Я же помню каждое ваше слово. Я помню, как вы удивили меня, сказав, что верите всему, что бы я ни говорил… «Вы искренний человек, вы искренний бабник»,  — сказали вы.  — Он засмеялся.  — Да, я искренний… это правда. Мне нечасто приходилось играть какую-то роль… Если вообще приходилось. Но я не о том. Я больше не мыслю своей жизни без вас. Вы ведь останетесь здесь… у меня? Это будет ваш… наш дом.  — Он смотрел на Дину выжидающе.
        — Как это будет выглядеть?.. Я-то сама себе хозяйка, мне не важно, кто и что обо мне подумает, скажет… А вы… Вы преподаватель, заведующий кафедрой, вы на виду у всего института…  — Дина понимала, что говорит что-то не то, но не могла найти нужных слов или остановиться.
        Константин Константинович усмехнулся с облегчением:
        — Давайте я сам об этом позабочусь! Хорошо?
        — Хорошо,  — сказала Дина тоже с явным облегчением.  — А можно мне отлучиться?..  — Поймав встревоженный взгляд Константина Константиновича, она поспешила объяснить: — У меня с собой ничего… ну совсем ничего…
        — Но вы же вернетесь?.. И вообще — почему опять «вы»?! Дина, ты моя жена?
        Дина смутилась до слез.
        — Да… Костя… Я твоя жена.
        Костя сделал еще полшага и обнял Дину свободной рукой. Она обхватила его за спину и уткнулась лицом ему в плечо.

* * *
        Дина ехала за вещами в общежитие. Она отказалась от Костиного предложения вызвать такси. Ей нужно было хоть какое-то время, чтобы осмыслить происходящее.
        Все произошло слишком быстро, внезапно, можно сказать… Нет, она имеет в виду не их любовь, хотя и любовь тоже была стремительной… Предложение, сделанное Костей сегодня за обеденным столом, несколько часов тому назад, в присутствии его друга… И вот теперь она — жена?.. Теперь она будет жена.
        Дина знала, что между этими двумя событиями — предложением и… как бы это сказать?.. и моментом, когда двое становятся мужем и женой, проходит время, происходит еще одно событие — свадьба. Белое платье и фата, ЗАГС, гости, кричащие «горько!»… А у нее этого всего не будет. Нет, это, конечно, не трагедия… это даже вообще не вопрос. Дина знала, что многие проходят через свадьбу и ЗАГС, уже став мужем и женой… точнее, став любовниками. Нет, и ЗАГС, и свадьба — это по сравнению с любовью дело последнее. Просто все так быстро… Еще утром она была студенткой пятого курса, благополучно завершившей практику… Счастливой студенткой — влюбленной и любимой… А теперь вот — жена… Что это такое — быть женой? Она не знала этого.

* * *
        Дина собирала в сумку свои пожитки, которых было не слишком много — зимнее она отвезла к маме, а здесь оставалось только самое необходимое.
        Она все еще не могла привыкнуть к мысли, что жизнь так круто меняется. Хорошо, что Веры уже нет — ее практика тоже закончилась, и она уехала,  — не придется объяснять, куда это Дина снова отправляется, вернувшись не так давно от родственников.
        От этой Веры спасу не было!.. Хорошо, что Дина решила не врать ей с самого начала и сказала, что носит приготовленную на кухне еду в больницу Константину Константиновичу. Верины колкости по этому поводу она пропускала мимо ушей, и та вскоре от Дины отстала.
        Риммино место пока никем не занято. Их комната будет пустовать до первого сентября. Нужно будет вернуться и сдать белье… А что она скажет первого сентября?.. Ладно, до этого еще далеко, решила Дина, заглянула еще раз в тумбочку, в шкаф, закрыла дверь и вышла.
        От общежития к Косте ехать с одной пересадкой — с трамвая на троллейбус. В сумочке его ключи… ее ключи. Может, стоило подождать?.. Уехать на каникулы, отдохнуть… Нет! Как же бросить Константина Константиновича… Костю, который все еще нуждается в ее помощи? И потом, она ведь ответила согласием на его предложение. Даже при свидетеле — при лучшем друге. Что же теперь, просить время на раздумья?..
        «Где-где, а здесь лучше семь раз отмерить…  — услышала Дина вдруг Внутренний Голос и очень обрадовалась.  — Ведь сейчас от твоего решения зависит не только твоя собственная жизнь».
        «Да… это-то меня и смущает. А вдруг это не любовь?..  — сказала Дина и сама ужаснулась такой мысли.  — Но ты ведь можешь сказать мне: любовь это или нет!»
        «Э-э-э… так не пойдет! На этот вопрос ты должна ответить сама. Так будет лучше для тебя».
        «Но если я не знаю еще, что такое любовь… настоящая любовь, ты что, не можешь мне помочь разобраться с этим?» Дина готова была обидеться на Друга.
        «Я могу тебе помочь. Только не так, как ты этого ждешь от меня».
        «Ну помоги хоть как-нибудь!» — взмолилась Дина.
        «Ладно,  — усмехнулся Внутренний Голос.  — Для начала ответь на вопрос: «Чего я жду от наших с… с Костей отношений?»
        «Прямо сейчас ответить?..» Дина была разочарована такой помощью.
        «Как хочешь… Можешь вообще не отвечать. Можешь и не думать об этом… Как не думает об этом большинство вступающих в отношения… Только с тем, что из этого получается, ты уже немного знакома».
        «Я подумаю…» — сказала Дина.
        А чего она и вправду ждет от отношений с Костей?.. Ведь вот все так просто, а ответ не сформулировать…
        Чего она ждет?.. Да ничего не ждет! Просто хочет быть с ним рядом… видеть его, слышать, касаться… Хочет готовить для него — ему же нравится, как она готовит. Хочет смотреть, как он с аппетитом ест приготовленное ею. Читать ему хочет — ему тоже это нравится…
        «Хорошо,  — произнес Голос.  — Это все пока о тебе. А чего ты ждешь от него?»
        «От него?.. Ничего не жду…»
        «Совсем ничего? А его положение, обеспеченность… его квартира, в конце концов…»
        «О чем ты?!.. Ты с ума сошел!..  — Дина едва не задохнулась от возмущения.  — Ты хочешь сказать, что я полюбила Костю за его статус… за его квартиру?!.. Да я знать о ней не знала! Нет, ну ничего себе!..»
        «Ладно, моя девочка. Прости, что я так жестко повел себя с тобой. Но ты молодец! Я рад…»
        Дина не знала: обидеться ей на своего Друга или простить.
        «Не обижайся, пожалуйста,  — попросил Друг.  — Лучше попробуй еще раз ответить на вопрос: чего ты хочешь… чего ты ждешь от Кости? Ведь чего-то ты все-таки ждешь?..»
        «Я ничего не жду! Я хочу только одного: чтобы ему было хорошо!» Она все еще была возмущена.
        «Ну и славно! Тогда просто люби. Люби. Любовь подскажет, что и как делать. Любовь — самый мудрый советчик».
        «Но ты… ты ведь не оставишь меня?» Дина опасалась, что ее верный давний Друг на этом распрощается с ней навсегда.
        «Нет. Я тебя не оставлю»,  — успокоил он ее.
        «Так это — любовь?..  — Дине хотелось хоть какого-то внятного ответа.  — Скажи мне!»
        «Сама. Все — сама»,  — улыбнулся Внутренний Голос и умолк.
        Дина готова была расплакаться, как маленькая девочка. Но не при людях же, не в троллейбусе!..
        И она попробовала сама.
        Любит ли ее Костя?.. Или просто увлекся, как это было у него с другими?.. И что, он каждой делал такое же предложение? Не может быть! Этот его пылкий монолог в кухне… «Я перешагнул какой-то порог. Я ушел из своего прошлого…» — нет, этого нельзя придумать, невозможно сыграть. И это невозможно повторять одной, другой, пятой…
        Ой, как же теперь все будет?..
        «Любовь подскажет»,  — напомнила Дина сама себе.

* * *
        Когда Дина робко повернула ключ в замке, на нее словно дохнуло волнением и напряженным ожиданием. Костя вышел на звук открываемой двери.
        — Ну зачем вы встали?  — сказала она. Ничего не ответив, Костя подошел, молча взял ее сумку и пошел с ней в глубь квартиры. Он открыл дверь в комнату и зажег свет.
        Это была спальня. Здесь стояла широкая кровать с высоким резным деревянным изголовьем, большой старинный шифоньер и такой же комод. И так же пахло недавним ремонтом и свежестью выстиранного белья, занавесок, покрывала.
        Костя поставил сумку, распахнул шкаф и сказал:
        — Располагайтесь. Вот белье, полотенца… А вот сюда,  — он указал на комод,  — можете сложить свои вещи.  — Его нервозность выдавало это «вы», от которого пока ни он, ни она не могли окончательно отвыкнуть.  — Вы найдете ванную? Не заблудитесь?..
        — Константин Константинович… Вы не сожалеете о том, что сделали?  — спросила Дина, не глядя на него.
        — Дина… Если я и волнуюсь, то совершенно не по этому поводу.
        — А по какому?  — Она подняла на него глаза и в тот же миг поняла всю глупость своего вопроса.
        — Не скажу,  — засмеялся Костя.  — И вообще, вы домой пришли? Вот и будьте как дома.
        — А вы?  — снова вырвалось у Дины.
        — И я буду как дома.  — Он улыбнулся, провел ладонью по ее обнаженной руке и вышел, прикрыв за собой дверь.
        Дина постояла какое-то время, потом снова огляделась и принялась распаковывать сумку.
        Дома так дома!  — решила она. Уж если в общежитии она могла чувствовать себя как дома…
        Дина застелила постель, потом взяла свои банные принадлежности и пошла в ванную.
        — С легким паром!  — сказал Костя, когда Дина с полотенцем на голове, в шелковом халатике и тапочках с меховой опушкой вошла в кухню.
        — Спасибо,  — сказала она.
        — А я вот ужин решил соорудить. Вы не против?
        — Против,  — нахмурилась Дина.  — Я могу это сделать сама. Вам нужно поберечь ногу.
        — Ну уж нет!  — засмеялся Костя.  — Мне пора привыкать к нормальной жизни двуногого человека.
        — Но вы все равно поосторожней,  — попросила Дина.
        — Хорошо. Пока я еще не совсем двуногий, разрешаю вам помочь мне. Берите вот это и это и несите в гостиную.
        В гостиной на журнальном столе горела свеча и было накрыто на двоих.
        — Я сейчас,  — сказала Дина.
        Она надела новое летнее платье, сшитое мамой и приберегаемое для поездки на море, в котором Костя еще не видел ее, и расчесала влажные волосы, чуть потрепав их за концы, чтобы хоть немного просушить.
        Костя накладывал еду в тарелки и откупоривал шампанское.
        Дина кивнула на магнитофон:
        — А что вы слушаете?
        — Много чего… А что любите вы?
        — У меня никогда не было магнитофона, только пластинки… Я люблю Эмиля Димитрова, Лили Иванову… Ну и вообще всю зарубежную эстраду. Французов люблю.
        — А англичан?  — улыбнулся Костя.
        — Наверно, я не знаю их. Хампердинк… Он англичанин?
        — Хотите послушать англичан?  — Костя как-то хитро глянул на Дину.
        — Да, хочу. Я люблю музыку… Я даже уроки всегда под музыку делала, так что можете меня не спрашивать.
        — Это просто замечательно! Я под музыку живу!
        Он поднялся с дивана, открыл тумбу, на которой стояли магнитофон и проигрыватель, и Дина увидела невероятное количество пластинок и коробок с пленками.
        — Вот это да!  — не удержалась она.
        Костя усмехнулся:
        — Здесь едва ли не большая часть моей зарплаты. Не могу отказать себе, если Мишка вдруг предлагает что-то новое.
        Зазвучал гитарный перебор, и вступили мужские голоса: «Yesterday… all my troubles seemed so far away…»
        — Это «Битлз», я их знаю,  — сказала Дина.
        — Нравятся?
        — Вообще-то да, но я мало их слышала. На моих пластинках есть две песни… Красиво… но за живое не берут.
        — Вот как? А что вас берет за живое?
        — Не знаю… так сразу не могу сказать… Вот возьмет что-нибудь, я вам дам знать, хорошо?
        — Отлично!  — В глазах Кости снова появилось выражение удивления и восхищения.
        Дину смущал и волновал его вид: распахнутая на груди рубаха с короткими рукавами, голые ноги… точнее, одна голая, а другая в посеревшей скорлупе гипса. Дина старалась смотреть именно на эту, замурованную, ногу, чтобы не слишком волноваться от вида полуобнаженного мужчины, который был ей так небезразличен…
        Костя сидел откинувшись на спинку дивана и смотрел на Дину. Но стоило ей поднять взгляд, как он отводил свой и принимался сосредоточенно следить за дымом, вьющимся над сигаретой.
        — У вас есть планы на каникулы?  — спросил он, не найдя другого повода прервать затянувшуюся паузу.
        — Я собиралась поехать на море.  — Дина обрадовалась тому, что нашлась тема, на которую можно поговорить и которая развеет сгущающееся электричество.
        — И что, когда едете?  — Костя постарался произнести это непринужденным тоном.
        — Я никуда не еду,  — сказала Дина, удивляясь такому вопросу.
        — Что ж вы, без каникул останетесь?
        Дина не ответила. Она поняла, что, если разговор пойдет в том же духе, они оба будут блуждать по лабиринту взаимных реверансов и ложной деликатности, пока не забредут в тупик.
        Она отвела взгляд, сделала вздох, чтобы сказать все, что думала о наступившем моменте, об их пустой болтовне, прикрывающей неловкость… Но не сказала ничего, выдохнула и, посмотрев на Костю, поднялась, пересела на диван, взяла его руку и поднесла к своей щеке.

* * *
        Дина проснулась. За окном стояла глубокая ночь. Это ощущалось по особой глухой тишине, которая длится лишь очень короткое время. Но в комнате не было темно — просто синий полумрак. Наверное, небо ясное, много звезд или луна яркая.
        Ее щека лежала на груди Кости, его руки обхватили ее, и она ощущала напряжение в них. Дина подняла голову. Костя смотрел на нее и улыбался.
        — Ты не спишь?.. Почему?  — спросила Дина.
        Костя еще крепче прижал ее к себе.
        — Не могу… Не хочу.
        — Я тоже думала, что не смогу заснуть рядом с тобой…
        — Ты устала.
        — Да… наверно. Но я уже отдохнула… И хочу снова целовать тебя. И хочу уставать от тебя без конца… без конца… И хочу, чтобы ты от меня уставал…
        Дина вспомнила, как они целовались на диване, как потом Костя молча взял ее за руку и привел в спальню, как они раздевали друг друга, как она едва не лишилась чувств, когда увидела его обнаженным, а потом опять — когда его руки коснулись ее…
        Он сидел на постели, а она стояла перед ним нагая, и его руки блуждали по ее коже, словно руки скульптора, которые торопливо лепили тело для Дининой души, готовой вот-вот упорхнуть на небеса. А потом они наперебой ласкали друг друга и плакали от восторга, который был выше их сил… А потом Костя сказал, что не хочет «все испортить».
        — Давай подождем немного, когда я стану двуногим.
        А Дина сначала не поняла, о чем он, а потом сказала, что может ждать сколько угодно, но ведь обниматься же они могут…
        — Конечно,  — сказал Костя,  — мы будем обниматься и целоваться, и для нас не будет никаких запретов…
        — Да,  — сказала Дина,  — ты можешь делать со мной все, что только захочешь, я вся-вся принадлежу тебе…
        — А я тебе,  — сказал он…
        И они целовали друг друга до изнеможения, а потом Костя ласкал Дину и сделал так, что она едва не умерла от совершенно невыносимого, непосильного блаженства…
        — А я могу сделать тебе так же?  — спросила Дина, когда пришла в себя.
        — Можешь,  — сказал он и показал как.
        И Дина снова едва не умерла — на этот раз оттого, что Косте было так же невыносимо сладко… А потом она заснула в его объятиях, хоть и не хотела засыпать, не хотела выронить из сознания букет дивных ощущений, из которых состоял любимый… из которых состояла сама любовь.

* * *
        А утром Дина позвонила маме на работу.
        — Мама… Это я.  — Дина волновалась.
        — Диночка, что-то случилось?  — Мама чувствовала свою дочь даже за тысячу километров, даже сквозь хрипящий эфир.
        — Нет… Ничего… Ну, вообще-то случилось…
        — Что? Дина, что? Ты здорова?
        — Мамочка, я здорова. Просто… просто я теперь не буду жить в общежитии…
        — Как?.. Что такое? А где? Где ты будешь жить? У Тети Иры?.. Дина?
        — Мамочка, я переехала к… ну, я говорила тебе, помнишь?
        — Да. И что? Говори! Говори, Диночка!
        — Ну вот и все. Я живу у Кости. Он сломал ногу, и я не поеду на море.
        — Диночка… Может, мне приехать? Дина, а?
        — Мам… как хочешь… Я же не знаю, как у тебя со временем… Ну, приезжай.
        — Диночка, а я могу поговорить с твоим… с твоим Костей?
        — Ой, ну не знаю… мам…  — Дина посмотрела на Костю вопросительно.
        Костя сидел в глубине комнаты и наблюдал за Диной. Он предложил ей уединение, но Дина сказала, что она ничего не собирается таить от него, что мама уже знает о его существовании, что все будет хорошо, просто она предупредит маму, чтобы та не ходила по вечерам на почту и не звонила в общежитие, и скажет, что никуда не поедет на каникулах.
        Костя спросил Дину взглядом: «Что?» Дина жестами объяснила, что мама хочет с ним поговорить. Костя кивнул и подошел к телефону.
        — Мам… Сейчас я передам трубку…  — И она с волнением протянула Косте телефон.
        — Здравствуйте,  — сказал он.  — Меня зовут Константин Константинович.
        — Очень приятно, Константин Константинович. Я — Динина мама, Елена Георгиевна.
        — Мне тоже очень приятно.  — Повисла небольшая пауза.  — Елена Георгиевна… Я хочу сказать вам, что люблю вашу дочь… У меня очень серьезные намерения… То есть я беру на себя всю ответственность за вашу дочь. Отныне можете не беспокоиться о ней…  — Он засмеялся.  — Нет, я понимаю, конечно, что вы будете беспокоиться… как мать… Но я вам обещаю… я клянусь, что Дина отныне под моей опекой, и весь спрос только с меня одного.
        — Спасибо, Константин Константинович… Мне очень приятно, что вы так…  — Елена Георгиевна хлюпала носом, плакала, конечно.
        — Еще я хочу сказать вам, что у вас замечательная дочь… просто замечательная. Я надеюсь, что мы скоро с вами увидимся. Мне на днях снимут гипс, и мы приедем, если вы не против… Вы же должны знать, в чьи руки отдаете свое сокровище.
        — Да, конечно, конечно… Я буду рада.
        — До свидания, Елена Георгиевна.  — Костя отдал трубку Дине и стоял рядом, обняв ее за плечи.
        — Мамочка, все очень хорошо. Я целую тебя. Не плачь…
        — Диночка, кто он?.. Такой умница… а голос какой красивый! Он не певец?
        — Нет, мам,  — засмеялась Дина.  — Константин Константинович преподает в институте. Хотя, может, он и петь умеет. Я пока не знаю.
        — А ты… ты используешь то, что я тебе дала?
        — О чем ты?.. А! Н-нет… пока это не нужно…
        — Как это? Что значит — пока не нужно? Вы решили сразу ребеночка завести?
        — Да нет, мам… Ну просто пока не нужно. Но я помню. Я буду.
        — Ладно, Диночка. Я поняла, что рядом с тобой очень серьезный мужчина… Он не был женат? А детей у него нет?.. Что ты молчишь?
        — Нет, мам. Все хорошо. Мы встретимся, и ты все сама увидишь. Ладно?

* * *
        Чуть позже Костя сказал:
        — Как только мне снимут гипс, мы поедем в твою любимую Феодосию. Две недели на отдых вполне хватит.
        — Ура!  — воскликнула Дина.  — Только… ты же не любишь море.
        — Ну… море будешь любить ты, а я буду любить тебя.
        Предложение было соблазнительным.
        — А какие у тебя были планы на август?  — спросила Дина.
        — Думал, уеду к Мишке на дачу… и буду дописывать диссертацию.
        — Ты пишешь диссертацию?
        — Ой… не будем о грустном…
        — Почему? Это разве грустная тема?
        — Это так же весело, как ходить в кандидатах в коммунисты.
        — А ты еще и кандидат в коммунисты?!
        — А ты думала! Завкафедрой и не коммунист…
        — А ты не хочешь?.. Не хочешь в коммунисты и в кандидаты наук?
        — Не-а! Ни туда ни туда не хочу. Диссертация моя — мертворожденное дитя, так, для галочки… для статуса да для надбавки к зарплате. Этим нужно заниматься там, где настоящая наука с настоящим производством в одной связке, а в нашей с вами отрасли, Дина Александровна, голая наука — как голый кактус. А в коммунисты… коммунисты не такую музыку должны слушать, как я… Какой я коммунист! Вот бабуля моя коммунисткой была. С фигой в кармане, правда… Ей деда надо было спасать. Перед войной какое-то дело на него завели, белыми нитками шитое. Вот она и спасла. Он, правда, вскорости умер, а бабуля так и осталась в партии… Хочешь, я тебе ее комнату покажу?
        И Костя повел Дину в другой конец квартиры.
        — Ну и квартира у тебя! Я думала, больше, чем у моих родных, не бывает… Это последняя комната или ты еще несколько припрятал?
        — Увидишь.
        Костя открыл дверь в конце длинного коридора, и они вошли в большую, загроможденную мебелью, коробками и ящиками комнату. Забытый и заставленный всякой всячиной рояль был покрыт толстым слоем пыли. В этом конце квартиры, похоже, последний ремонт делали еще до войны.
        Из нее был вход в комнату поменьше. Там стоял большой старинный письменный стол, заполненный книгами и папками, на нем — классическая лампа под зеленым стеклянным абажуром, по стенам — книжные шкафы, полные книг, а на них — тубусы и просто свернутые в рулоны пожелтевшие листы ватмана. Простенок между двумя узкими окнами был заполнен на всю высоту — от пола до потолка — планшетами с какими-то проектами, выполненными цветной тушью: изолинии рельефа местности, розы ветров, улицы, геометрические фигурки домов, зеленые зоны, река, озеро…
        — Тут я работаю,  — сказал Костя.  — Вдали от мирской суеты. Телефона не слышно, и линию нарочно не провожу.
        — Вот это да! А книг сколько!..
        — Бабуля словесницей была. Моя милая бабуля… И читать любила. До последнего дня читала. Наверное, тут много интересного для тебя.
        — Еще бы!  — Дина была в восторге. Она рассматривала полки с книгами.  — Поставим здесь кресло, ты будешь писать, а я читать.  — Она обняла Костю за шею.  — И я тебе буду чай с лимоном носить, свежезаваренный.
        — Было бы здорово научиться в твоем присутствии заниматься чем-то, кроме тебя.  — И он поцеловал Дину.
        — Ты мой любимый… мой любимый…
        Она отстранилась через некоторое время, взяла в ладони его лицо.
        — Неужели это правда?.. Неужели это ты?.. А это — я… Неужели так бывает?
        — Я все время думаю о том же…
        — Я так люблю тебя! Я так тебя люблю…

* * *
        — Костюша, ты готов?  — крикнула Дина, проходя мимо ванной, и, не дождавшись ответа, заглянула в дверь.
        Костя лежал на спине, на полу у раковины, одна его нога была неловко и неестественно подвернута. Рядом валялся помазок, а на костюме белели клочки пены, словно кто-то запустил в грудь снежком.
        Дина бросилась к Косте, прижала пальцы к вене на шее. Потом расслабила узел галстука и расстегнула пуговицы на рубашке. Ей казалось, что делает все это она очень медленно, преступно медленно… Но быстрее у нее никак не получалось. И еще она ощутила какую-то непонятную отстраненность: словно наблюдает происходящее… нет, не со стороны, а как бы с отставанием на полсекунды.
        — Костя… не смей мне… слышишь? Не смей, говорю!  — Дина открыла холодную воду и принялась брызгать в лицо Косте и пригоршнями поливать на грудь.  — Костенька… милый… зачем ты так?..  — Она слышала его едва заметное дыхание, и это обнадеживало.
        Поняв, что теряет драгоценное время, Дина подложила Косте под голову полотенце и побежала к телефону.
        Она механически набрала 03, успев подумать, что едва ли не впервые в жизни набирает этот номер. Никто в их семье никогда не болел настолько серьезно, чтобы беспокоить врачей вызовом на дом, а тем более врачей скорой помощи. Костина сломанная тридцать лет тому назад нога — вот единственный повод, по которому он обременил своей персоной родную здравоохранительную систему. У Дины и того не было: за всю свою жизнь она попала в больницу всего раз, зимой 1972 года. Это был родильный дом.
        Гоша
        За окнами лежали сугробы — зима выдалась снежная. Ветви деревьев тоже были в снегу — как на классической новогодней открытке. Под окно вела протоптанная счастливыми отцами дорожка. Чуть дальше от окна — утрамбованная площадка. С нее разговаривали… больше, конечно, кричали и махали руками — отцы, чьи новорожденные отпрыски с их утомленными матерями располагались на втором и третьем этажах небольшого старого роддома, помещавшегося в чьем-то бывшем особняке среди парка. Матери, получившие короткую передышку от домашних дел в семь, восемь или девять дней и отдыхающие после напряжения последних месяцев беременности и часов схваток и потуг, выглядели медлительными мадоннами, ступающими по облакам. Они несли своих сопящих или орущих чад к окнам, к жаждущим взглядам их отцов, бабушек, дедушек и прочей родни. И белые тугие коконы в их святых руках, имеющие ничем не отличимые один от другого — с расстояния трех этажей, сквозь кривое двойное стекло — носы, рты и глазенки, вызывали бури восторга и потоки счастливых слез у топчущихся на снегу родственников всех степеней.
        У Дины все прошло, можно сказать, почти незаметно. Беременность свою она ощутила по-настоящему лишь на пятом месяце, а точнее, ровно на двадцатой неделе, лежа на анапском пляже. Этому восхитительному моменту, правда, предшествовало одно вполне рядовое, но от этого не менее симпатичное событие: приход весны…

* * *
        Окончательно установившееся тепло, которое звало прочь из города, в запахи оживающего леса и оттаявшей земли, к проснувшимся ручьям и речкам, Дина и Костя решили отметить шашлыками на Мишиной даче. Кроме того, решили они, Дине не помешает ровно два дня отдыха в дипломном марафоне — и уехали на выходные за город.
        Ночью, в самый неподходящий для каких бы то ни было воспоминаний момент, Дина вспомнила, что не захватила с собой заветную баночку. Она сказала об этом Косте — все в тот же неподходящий для каких бы то ни было посторонних разговоров момент… Дине показалось, что Костя даже обрадовался.
        — Значит, пора,  — сказал он решительно.
        В ту ночь он был неугомонен и особенно пылок. И именно с той самой ночи начался отсчет десяти лунных месяцев, отпущенных природой на то, чтобы развился и вызрел зачатый мужчиной и женщиной плод их любви.

* * *
        И вот, лежа на песке, в Анапе, куда Дина с Костей поехали после праведных трудов и где остановились у тех же хозяев, у которых Дина жила много лет тому назад с мамой, тетей Альбиной и Сережей, где все было почти так же, как и тогда, только Бобика уже не было в живых, а хозяйский двор охранял теперь другой пес, немецкая овчарка по имени Цербер,  — лежа на песке анапского пляжа, Дина ощутила едва заметные толчки внутри себя. Сначала она не поняла, что это такое, и подумала: а не показалось ли ей. Но это были совершенно отчетливые и недвусмысленные сигналы присутствия. Она тут же взяла Костину ладонь и положила на свой живот.
        — Он зашевелился,  — сказала она.
        Костя пришел в состояние легкой паники, словно до сих пор Дина и не была беременна. Для него этот момент тоже оказался моментом истины. То обстоятельство, что вскорости ему предстоит сделаться отцом, пока оставалось в какой-то степени абстрактным. И вот… в по-прежнему крепком и по-прежнему плоском Динином животе шевелится его дитя…
        — А тебе можно находиться на жаре? а загорать? а плавать?..
        Дина засмеялась:
        — Думаю, что, если он зашевелился вовремя, значит, ему все по нраву. Пошли поплаваем!
        Но именно с этого момента Костя вступил в права отцовства: он готов был носить Дину на руках, кормить с ложечки, сдувать с нее пылинки и следить, чтобы она не сделала лишнего движения. Дина только смеялась. А иногда и потакала Костиным порывам…
        Своих же капризов, столь типичных для дам, находящихся в подобном положении, у нее не было, и с первого по последний день она не ощущала ни малейшего дискомфорта — даже живот у нее появился лишь в конце восьмого месяца. Эти признаки укрепляли Динину уверенность в том, что будет так, как она мечтала: у нее родится мальчик.
        Роды тоже прошли быстро и незаметно: в два ночи Костя вызвал «скорую», а в семь пятнадцать утра на столе рядом с тем, на котором лежала Дина, кричало во весь рот красно-коричневое существо с плечами, поросшими черным пушком, машущее сморщенными ручками и такими же ножками. Голова тоже была в черных косматых волосенках.
        «Весь в папу»,  — подумала Дина и заснула.
        Когда ее растолкали, чтобы она еще немного поднатужилась, орущего рта уже не было, а ей сообщили выходные данные ее первенца, которые были в полном среднестатистическом порядке.

* * *
        Заскрипел снег. Все четыре обитательницы послеродовой палаты с чмокающими младенцами, припавшими к источающим эликсир жизни соскам своих матерей, уставились на сумеречный голубой экран окна. Сейчас должен раздаться скрежет приставляемой к стене доски, а после этого в окне появится чья-нибудь улыбающаяся физиономия.
        Это был Костя. Он пришел сегодня уже в третий раз.
        Дина поднялась с постели и подошла ближе. Костя вцепился руками в жестяной слив и припал к стеклу. По его щекам катились слезы, которые он даже не пытался стереть — только смаргивал часто. Он переводил взгляд с лица любимой на белый кокон в ее руках, припавший жадно к груди, на которой еще вполне отчетливо виднелись следы летнего загара.
        — Я хочу тебя целовать!  — крикнул он.
        Дина, закусив губу, едва заметно кивнула.
        — Я хочу тебя!  — снова крикнул он.
        Малыш отпустил сосок и хлопал длинными черными ресницами. Дина запахнула халат и повернула сверток лицом к отцу.
        — Гошка! Эй, Гошка! Привет!  — Папаша выглядел совершенно одуревшим от счастья.
        Дина увидела в отдалении Мишу и махнула ему рукой.
        Костя, заметив этот жест, обернулся к нему и закричал:
        — Иди сюда! Глянь на моего Гошку!
        В этот момент в палату вошли две медсестры. Они забрали малышей у мам, а одна из них замахала Косте, чтобы тот исчез из окна.
        — Это мой сын!  — закричал Костя, объясняя непонятливой сестре свое присутствие.
        — Кыш!  — засмеялась сестра.  — Мамочкам отдыхать надо!
        Костя исчез. Дина подошла ближе и увидела, как Миша помогает подняться рухнувшему со стены другу.
        Кто ж тогда мог себе представить, что настанут времена, и отцы будут стоять рядом с докторами, принимающими роды их детей, а новорожденных будут тут же прикладывать к материнской груди, а не уносить от них на двое-трое суток под предлогом, что молозиво сперва должно смениться полноценным молоком?..
        — А что это ты со своими на разных фамилиях: сын с мужем на одной, жена на другой?  — спросила бойкая соседка по палате, чем-то напомнившая Дине другую свою давнюю соседку. Она родила на днях третьего парня и так и не дождалась прихода мужа за все эти дни.
        Дина ответила:
        — Я не жена ему.
        — Как это?.. А кто же?
        — Любовница.
        — Ни фига себе!..  — только и сказала та, но не решилась продолжать расспросы.

* * *
        Костя надумал отремонтировать старую бабушкину, а точнее, дедушкину дачу, давно заброшенную и дошедшую до состояния если не развалин, то совсем нежилого. Дом был крепкий — настоящий добротный сруб,  — но внутри совсем запущенный. Крыша тоже дышала на ладан, и окна с дверями не подлежали никакому ремонту.
        Участок большой, со старыми высокими соснами, растущими там, где лет сто, а то и двести тому назад заблагорассудилось прорасти семенам из упавших на землю шишек, и одичавшими зарослями ягодных кустарников, посаженными дедом по периметру этого участка. Ранней весной Костя нанял рабочих и раза два в неделю наезжал в качестве контролирующего органа. А пока они с Диной и малышом частенько бывали на Мишиной даче, которая располагалась всего в семи километрах от Костиной, в урочище дипработников, каковыми были родители Миши. Костина дача принадлежала изначально творческому союзу архитекторов и счастливым образом перешла в наследство сначала от дедушки бабуле, а после от нее — внуку. Костя хотел продать дачу, но практичный друг отговорил его. А тут и время подоспело, когда эта дача просто благословением становилась для его семейства. В сентябре они надеялись отпраздновать новоселье и потихоньку свозили в приобретающий жилой вид дом ненужную мебель из квартиры. В квартире Костя тоже задумал сделать ремонт той части, что находилась на отшибе: кабинет должен был остаться кабинетом, а большая комната перед
ним превратиться в спальню Дины и Кости. Их же нынешняя спальня со временем должна была стать детской.
        Вот такими планами и делами была заполнена жизнь Кости, если не считать обычной институтской работы. Дине же оставалось хорошо питаться и питать подрастающего Георгия Константиновича Колотозашвили — крепкого, симпатичного и довольно спокойного ребенка. Настолько спокойного, что любимые занятия его мамы — чтение и вязание — оставались не в ущербе. Когда она вернется на свою работу, куда поступила по распределению, и вернется ли — зависало пока открытым вопросом. С одной стороны, оставаться домохозяйкой было хоть и приятно, но не вполне по Дининому нраву: зачем было столько лет, сил тратить на учебу, чтобы потом, как Артур Давлатян, забросить свой диплом в дальний ящик? А с другой — то место, где Дина проработала до декретного отпуска, не устраивало ее рутинностью и отсутствием какого бы то ни было творческого начала. Костя и исподволь, и в открытую подбивал Дину пойти преподавать… Впрочем, на раздумья время еще есть, а сейчас все свои творческие силы она вкладывала в подрастающего Гошу.

* * *
        После грозы спалось особенно хорошо: чистый свежий воздух, беспрепятственно проникавший в открытые окна, сменил густую терпкую жару последних дней. Дина и Костя, отказавшиеся от всяких пижам и ночных сорочек с первых же дней… точнее, с первых же своих ночей, разметались нагишом на постели. Костя рассказывал Дине о последних достижениях строителей, ремонтирующих дачу, и говорил о том, что все идет по плану и осень они смогут провести за городом. Дина слышала все это очень издалека и даже начинала видеть описываемые Костей картины — мерцающие и перетекающие одна в другую. Вот большой дом с колышущимися в окнах белыми занавесками, высокая ярко-зеленая трава вокруг дома, а в ней бегает маленький Гоша… Но ведь он еще не умеет ходить, с удивлением подумала Дина. А Гоша ей ответил: «Умею, умею, умею». И это тоже удивило Дину: говорить он тоже, кажется, еще не умеет.
        — Умею, умею!  — настаивал тот.
        Когда до Дининого сознания дошло, что это реальный Гошка подал голос из своей кроватки, стоящей вплотную к родительской постели, она услышала Костины баюкающие подвывания.
        — Гоша, я спать хочу. Спи, а?..  — попыталась утихомирить его Дина.
        Но скоро стало ясно, что ни уговорами, ни баю-баюшками от ребенка не отделаешься. Тогда Костя, перевалившись через Дину, взял голого крепыша из кроватки, положил между собой и его сонной мамой и пристроил голодного к набухшей груди. Прежде он, правда, полизал сосок языком и подул на него, чтобы тот съежился и превратился в удобную сосочку. Гоша, вероятно решивший, что отец опередил его и все молоко теперь достанется ему, поднял нешуточный протестующий рев и не успокоился, пока не ухватил ртом вожделенный источник.
        В тусклом свете ночника Костя наблюдал неизменно приводившую его в восторг картину кормления младенца. Младенец урчал и чмокал, месил ручонками материнскую грудь, а ногами — ее живот.
        Костя гладил нежную смуглую кожу сына, закручивал черные шелковистые волосенки на голове, делая из него ежика, и целовал игрушечные пятки. Тут он заметил, что из другого Дининого соска потекло молоко, и слизнул языком образовавшийся ручеек.
        — Ммм…  — почмокал Костя сладострастно.
        Он отстранился. Легко провел кончиками пальцев от подмышки до соска, по пути тронув маленький белый шрамик, оставшийся на память о симпатичном, но принципиальном Бобике. Снова потекла густая белая струйка. Костя снова слизнул ее. Потом припал к соску и принялся урчать и чмокать, подражая малышу.
        — Костя, отравишься, это ужасная гадость…  — сонно пробормотала Дина.
        — Ничего подобного. Это нектар богов,  — сказал Костя.
        — Извращенцы…
        Костино баловство перешло в возбуждение.
        — Перестань… Я не хочу… Ну пожалуйста…
        — Гоша, перестань, мама не хочет,  — сказал Костя, продолжая настойчиво ласкать и обцеловывать Дину.
        Дина засмеялась лениво. Она еще не проснулась, но уже и не спала: Костины ласки не могли оставить ее равнодушной, какой бы усталой она ни была.
        Малыш отпустил грудь и довольно крякнул. Костя переложил его на свою подушку, соорудив из нее подобие люльки, вручил ему яркую желто-красную погремушку и вернулся к прерванному занятию. Словно поощрение к дальнейшим действиям, раздался жизнерадостный писк насытившегося ребенка.
        — Нельзя при ребенке, сколько раз я тебе говорила…  — произнесла Дина неуверенно.
        — Нужно при ребенке!  — настаивал Костя.  — Кто его еще научит, кроме нас? Не школа же…
        — Гоша, отвернись…
        Но очень скоро и ей, и Косте было уже не важно, смотрит ли на них только их сын или весь белый свет,  — сами они не видели и не ощущали ничего, кроме друг друга и того наслаждения, которое умели дарить и получать.
        Костя перевернулся на спину и увлек за собой Дину — он любил, когда ее лицо было над ним, когда он мог видеть ее тело, свободно касаться ее груди, живота, бедер. Он любил ее ниспадающие колышущиеся волосы, запрокинутую голову и то, как она потом падала ему на грудь…
        Малышу было сыто и весело, он заливался жизнерадостным смехом и гремел своей игрушкой. В какой-то момент он вдруг попал в ритм движений своих родителей.
        — Давай, Гоша, давай… Не сбавляй темп…  — подбодрил его отец.
        А мать уже не слышала ни этих слов, ни задающего ритм бряканья. Она тяжело дышала в шею Косте, а тот со стоном прижимал к себе обмякшее тело и целовал ее лицо и волосы.
        В этот момент раздался особенно громкий и радостный вопль их малыша, и спину Дины оросила теплая струйка навесного фонтанчика.
        Дина вскрикнула от неожиданности. Потом оба поняли, в чем дело, и зашлись в бессильном смехе, который тут же был поддержан заливистым смехом совершенно счастливого ребенка и синкопами его ударного инструмента.
        — Когда-нибудь я тебе расскажу об этом, сынок!  — сказал Костя, переложив малыша к себе на грудь, рядом с его недвижной мамой, и обхватил обоих руками.

* * *
        Дина назвала адрес и быстро и внятно ответила на вопросы диспетчера, попутно удивляясь своему спокойствию.
        Нет, конечно, это не было безразличие. Это была с детства присущая Дине собранность. Сейчас она подкреплялась уверенностью: все будет хорошо, ведь она обратилась к людям, чья профессия — спасать других людей, попавших в беду. А значит, они делают все необходимое, чтобы оказать помощь как можно быстрее.
        Откуда она это знала?.. Просто знала, и все тут. Просто так было всегда. Каждый, к кому бы и за чем бы она ни обращалась в жизни, делал свое дело так, что порой у Дины создавалось впечатление, будто сидит этот человек на своем месте только для того, чтобы заниматься именно ею. А иногда ей казалось, что ее спутали с какой-то очень важной персоной… Продавцы в магазине всегда улыбались и советовали, что купить, а чего лучше не брать. Если кто-то когда-то оказывался не слишком вежлив, Дина реагировала на это замечанием вроде: «Я понимаю, как вы устали к концу рабочего дня…» Чиновники всех рангов содействовали ей в скорейшем или простейшем получении тех или иных бумаг, притом что Дина навряд ли просила их об этом или каким-либо образом выказывала нетерпение. Если перед ней заканчивались билеты куда бы то ни было, обязательно тут же находилась какая-то невостребованная броня, которую отдавали ей. Приятельницы брали ее с собой на примерки в ателье, а потом удивлялись переменам, происходящим с их закройщицами, которые прежде не считали брак браком и переделывать ничего не собирались, а при Дине вдруг
становились услужливыми и внимательными, словно имели дело с английской королевой. И так далее и тому подобное… Дина приятно удивлялась этим мелочам и в следующий раз, идя куда-то за очередной нуждой, просто знала, что все обернется наилучшим образом. Может, люди чувствовали ее доверие, ее априорное уважение к их компетентности, к их работе?..
        Никаких деструктивных мыслей! Не допускать страха и даже опасений! Акуна матата!  — как любит говорить Гоша.
        Маленький рыцарь
        Дина сидела на диване и вязала Гоше свитер — красивый и теплый, для катка и лыж. Тихо играла музыка. У них с Костей было много музыки — и на виниле, и на бобинах. Костя продолжал покупать новинки, которые ему по-прежнему привозили Мишины родители, жившие последние несколько лет в Австрии. Да и в Союзе начали появляться интересные музыканты…
        Дина слушала The Alan Parson’s Project, их последний альбом. Вообще-то музыка в их с Костей доме звучала всегда, и под каждое настроение и занятие находилась своя группа. Например, уборка делалась исключительно под «Бони М» или «Тич Ин». А вот вязание здорово шло под Алана Парсона или под «Эмерсон, Лэйк энд Палмер»…
        Шум под окном привлек Динино внимание: это уже были не просто звуки двора, полного детворы… Она выглянула в окно. Около деревянной горки шла серьезная потасовка. Гоша отбивался от нескольких мальчишек. Они окружили его кольцом и, подобно натравленным собакам, дергали за полы пальто, за уши шапки. Дина открыла форточку. Стали более отчетливыми крики: «Любовники! Любовники! Твоя мать любовница!» — и в том же духе.
        Дина попыталась крикнуть, чтобы они прекратили, но ее не слышали. Гоша вцепился мертвой хваткой в чей-то воротник и стал колошматить обидчика о сугроб. Тут остальные бросились защищать товарища, и образовалась куча-мала.
        Дина побежала в прихожую и принялась натягивать сапоги. «Молния» на одном из них зацепила чулок и застопорилась: ни туда ни сюда. Тогда в одном сапоге она метнулась назад к окну, чтобы, высунувшись в форточку, докричаться-таки до остервеневших подростков. Она заметила Костину фигуру, приближающуюся к горке. Кто-то из ребят тоже заметил Гошиного отца:
        — Папаша!.. Полундра! Папаша!
        И через мгновение в сугробе оставались лишь Гоша и его обидчик.
        Дина видела, как Костя подошел к дерущимся, встал рядом, понаблюдал их возню, а потом что-то спокойно сказал. Гоша поднял голову, отпустил свою жертву, которая сначала на карачках отползла в сторону, а потом, не забыв прихватить свалившуюся с головы шапку, дала стрекача.
        Костя помог Гоше отряхнуться, и они пошли к подъезду.
        Дина вернулась в прихожую и с трудом освободила «молнию». Чулок был порван, она вставила палец в образовавшуюся дырочку и разорвала его пополам — ни чулки, ни колготки она никогда не штопала и, чтобы не возникало искушения сделать это, а потом надеть заштопанное под брюки, рвала и выкидывала без сожаления.
        Вошли Костя с Гошей. Дина осмотрела лицо сына.
        — Ну вот, опять фингал будет…  — вздохнула она.  — Сколько раз я говорила, не обращай внимания на глупцов и не слушай их глупости. Раздевайся и в ванную! Я сейчас лед принесу.
        Дина мимоходом поцеловала Костю и ушла в кухню за льдом.
        Она села на край ванны, обняла одной рукой сына, а другой приложила к его глазу и щеке раскрошенный лед, завернутый в носовой платок.
        Она с нежностью смотрела на насупленную физиономию Гошки, на его красивые растрепанные — совсем папины — волосы и улыбалась. Прическа у него была «а-ля ранние Битлы». Сейчас никто так не стригся, но Гоша был человеком независимым, и ему дела не было до таких понятий, как «модно-немодно». Благо времена стрижки под одну гребенку миновали, и в школе теперь внимание больше обращали на оценки, чем на внешний вид. Таким образом Гоша отдавал дань своему увлечению музыкой легендарной группы. Стены в его комнате были оклеены плакатами и фотографиями, а на видном месте красовалась полная коллекция пластинок с их записями в фирменной коробке — предмет зависти его понимающих в таких делах друзей.
        — Ну, что ты хмурый?  — спросила Дина.
        — Почему они вас дразнят любовниками?
        — Глупые, вот и дразнят.
        — А почему вы любовники, а не муж и жена?
        — Потому что так получилось. Есть одно обстоятельство, которое невозможно изменить.
        — Какое?
        — Я уже говорила тебе о нем…  — Дина перебила сама себя.  — Вот скажи мне, тебе хорошо с нами?
        — Конечно!  — Гоша посмотрел на маму недоуменно: мол, какие могут быть вопросы!
        — А то, как мы с папой относимся друг к другу, тебя устраивает?
        По лицу Гоши скользнула тень какой-то догадки, и оно вдруг засветилось.
        — А! Я понял!  — сказал он, не ответив на поставленный вопрос.  — Вы любовники, потому что любите друг друга!
        Дина рассмеялась.
        — Ну да! Я же вижу!  — Гоша говорил горячо.  — Вы же все время целуетесь и обнимаетесь!
        — А другие мамы и папы не целуются? Не обнимаются?  — Дина улыбалась.
        — Не знаю… Я не видел. Я только видел, что они все время какие-то злые… нервные… Только Миша с Машей такие же, как вы с папой… А они тоже любят друг друга?
        — А как ты думаешь?
        — Думаю, да… Можно было бы спросить у Женьки, только она еще маленькая и ничего не смыслит в любви… А они по-настоящему муж и жена?  — В его глазах мелькнула смутная надежда.
        Дина поняла, какого ответа ждал сын.
        — По-настоящему.  — Она крепко прижала его к себе.  — Только это ничегошеньки не значит! Главное, чтобы люди любили друг друга. А? Как ты думаешь?
        — А для чего же тогда люди идут в ЗАГС и становятся по-настоящему мужем и женой, если они не любят друг друга?
        Дина держала в ладонях его лицо и смотрела в большие темные глаза, тоже совершенно папины.
        — Иногда люди принимают за любовь что-то совсем другое. Идут в ЗАГС. А потом оказывается, что это не любовь. А у них уже дети родились. И нужно их кормить и воспитывать… И им приходится жить вместе, хоть они этого уже и не хотят… Тогда они становятся злыми… Или разводятся.
        — А вы не разведетесь? Нет ведь?  — Снова лицо сына отразило все чувства, обуревавшие его.
        — Нет. Не разведемся.
        — Потому что вы не по-настоящему муж и жена?
        — Нет, не поэтому.  — Дина улыбаясь, наблюдала за работой мысли своего сына, постигающего жизнь.
        — А почему?
        — А сам не догадаешься?
        — Ну скажи!
        — Потому что мы любим друг друга и не можем друг без друга. Потому что мы оба любим тебя, и ни папа, ни я просто не сможем без тебя жить.
        Гоша опустил наполнившийся медом взгляд. Губы дрогнули — он сдерживал улыбку. Дина со смехом снова прижала его к себе. В этот момент в ванную заглянул Костя.
        — Что это вы тут без меня нежничаете?  — строго спросил он.  — Я тоже хочу!
        Гоша высвободился из Дининых объятий и запрыгнул на отца, обхватив его, как медвежонок дерево.
        — Пошли ужинать,  — позвала Дина.  — А ты,  — она похлопала Гошу по попе,  — не слушай болтунов и больше не обращай внимания, на всякую дребедень.
        — Я знаю, что им теперь буду отвечать!  — сказал тот.
        — Что ты им будешь теперь отвечать?  — спросил Костя.
        — Что они просто завидуют, что у меня такие мама и папа.
        Дина с Костей рассмеялись.

* * *
        — Не сердись на Гошку, он молодец, за дело подрался,  — сказал Костя, сев рядом с Диной и обняв ее за плечи.
        Она отложила вязанье и прильнула к нему.
        — Я знаю… Но сколько же он будет отстаивать честь своих родителей? Я ведь говорю ему, чтобы внимания не обращал…
        — А все я виноват…
        — Вот только этого не надо!  — Дина отстранилась, посмотрела на Костю. Провела рукой по его щеке.  — Я знала, на что шла… мы оба знали.
        — Моя девочка… Досталось же тебе!
        — Тебе тоже досталось, так что не надо…  — Дина улыбнулась.  — В коммунисты так и не приняли.
        Костя засмеялся:
        — Только ради этого стоило пережить все остальное! Вот ведь придурки,  — оживился он,  — когда я первым ловеласом в институте был, все было ничего, все было нормально… Четыре раза на вид ставили, что еще заявление не написал в коммунисты… А встретил любовь на всю жизнь, примерным семьянином сделался, так сразу недостоин партии стал!
        — А они знают истинное положение вещей?
        — Партайгеноссе знает, он даже пытался как-то там сформулировать поделикатней причину отклонения моей кандидатуры… А всем остальным слишком долго объяснять. Да и не нужно. Да мне до лампочки этот партбилет!  — Костя поцеловал Дину.  — Мне и кафедра до лампочки, если уж честно. Ну, лишат и лишат. Как преподаватель я им все равно останусь нужен.
        — Не лишат тебя кафедры. Только говорят уже который год. Где они еще такого трудоголика найдут! И вообще, не беспокойся ты по этому поводу! Мне не нужно в жизни больше, чем есть. И этого-то на десятерых хватило бы.
        — А я ведь тебе не верил…  — Костя улыбнулся.  — Помню, как ты сказала…  — Он передразнил решительный голос Дины: — «Я уже влюблена! В вас! Только требовать от вас я ничего не намерена!» Про себя я тогда подумал: ну-ну, девочка, вспомнишь когда-нибудь свои слова! А вспоминаю-то я…  — И снова поцеловал Дину.
        Вошел Гоша.
        — Ма, подпиши.  — Он протянул Дине дневник.
        Дина просмотрела выставленные оценки:
        — Литература — три! Георгий! Я бить буду!  — Она рассерженно стукнула кулаком по подлокотнику дивана.  — Я буду тебя бить! Ну что это такое! Папа, глянь!
        Костя поднялся с дивана и сделал вид, что старается обойти грозящее опасностью место. Имитируя заговорщицкий шепот, сказал сыну:
        — Георгий, поверь, литература — это не смертельно. Все книжки, которые я знаю, прочла мне твоя мама. Так что не трать на литературу время, а ищи лучше себе такую же… такую же любимую, как у меня.
        Дина подняла с полу тапку и запустила ее в Костю. Тапка попала ниже спины.
        — Чур, по голове не бить!  — взмолился Костя.
        Гоша засмеялся.
        Дина бросила вторую тапку. На сей раз она угодила Косте между лопаток. Тот, изогнувшись, как подстреленный, замер на миг с раскинутыми руками и с грохотом повалился на пол.
        Дина, уже не в силах сердиться и стараясь не рассмеяться, подписала дневник.
        Костя, полежав, поднялся на четвереньки.
        — Похоже, все-таки литература — это смертельно,  — сказал он совершенно серьезным тоном.  — Поскакали отсюда, сынок, пока нас не растоптали всмятку.
        Гоша с хохотом вскочил ему на спину, и они исчезли в дверном проеме под Костино «кабдык-кабдык-кабдык-кабдык».
        Дина, смеясь, запустила им вслед дневник и подумала, как обычно в минуты особой невыразимой радости: «Боже, благодарю тебя!..»

* * *
        Носилки с Костей задвинули в «скорую помощь». Дина рвалась сесть в машину, но доктор не давал ей этого сделать, убеждая, что нет надобности ехать в клинику, а фельдшер, не слишком церемонясь, решительно отстранил ее и захлопнул дверь.
        Дина оглянулась в растерянности и бросилась наперерез едущему по двору автомобилю. Она упала грудью на капот сияющей иномарки, а когда недоуменный водитель резко затормозил машину, молча ворвалась в салон и прочно уселась на переднее сиденье.
        Молодой человек лет тридцати удивленно воззрился на немолодую полноватую женщину, так решительно, штурмом захватившую его мобильную крепость. Ни ее поза, ни вид не допускали ни малейших возражений.
        — За этой «скорой»! Я заплачу!  — сказала она. Потом, словно опомнившись, посмотрела на него просительно и виновато: — Пожалуйста! Я умоляю вас.
        Захватчица была очень приятной, ухоженной дамой, что сразу вызвало уважение у человека, ценящего респектабельность и вкус. Ее дорогие и весьма редкие духи послужили неким кодом статусного родства. Хотя, вероятней всего, он и без того не смог бы отказать этой женщине с ее жертвенной решимостью, с болью и надеждой в глазах.
        Молодой человек завел заглохший от резкого торможения мотор, и машина тронулась с места, последовав за уже выезжавшей из двора «скорой».
        Дина достала из кошелька несколько купюр и положила на приборную доску перед водителем.
        «Господи… но почему? Этого не может случиться… Ты ведь не допустишь!..»
        Дина сидела, буквально запечатав рот ладонью и впившись глазами в мелькающий впереди белый с красными полосами микроавтобус, который проблесковыми огнями и изредка включаемым тревожным воем сирены прокладывал себе путь в плотном потоке машин.
        Молодой человек молча собрал деньги и положил их Дине на колени.
        — Возьмите. Спрячьте.
        Дина, оторвавшись от своего беззвучного монолога, ничего не понимая, посмотрела на водителя.
        Он повторил:
        — Деньги заберите.
        Дина машинально сгребла купюры, глянула на них, потом на молодого человека и спросила удивленно:
        — Вам что, не нужны деньги?
        — Не нужны,  — ответил он, улыбнувшись.
        — Как хотите…  — сказала Дина, скомкала их и спрятала в сумочку.
        — Муж?  — спросил молодой человек.
        Она снова растерянно, словно будучи выдернута из другого измерения, глянула на него. Потом, поняв вопрос, сказала:
        — Нет, любовник.
        Молодой человек ничего не ответил, только посмотрел на свою попутчицу более внимательно.
        А Дина подумала, что на дворе двадцать первый век, а не советское мрачное средневековье с его махровым «научным материализмом», и врачи должны были бы уже знать, что, кроме тела, у человека есть еще и душа и, если с телом случилась неприятность, нужно обратиться к душе, к духу и поддержать его, а он поддержит тело, в котором обитает… Не должны они отталкивать близких от страждущего, а, напротив, дать им возможность постоянно быть в контакте с ними! Вот Аня знает об этом. Потому она пошла в реаниматологи…
        Аня
        Динина двоюродная сестра Аня вышла замуж сразу после школы. Вышла за не слишком надежного мужчину. Его и мужчиной-то трудно было назвать: почти ровесник, всего на год старше, прожил за пазухой у родителей, жизни не нюхал, и вот — в девятнадцать лет узнал, что скоро будет отцом, о чем сразу же сообщил своим предкам. Предки немедленно взбунтовались и против отцовства, и против брака.
        Тетя Ира с дядей Сашей тоже без энтузиазма выслушали сообщение дочери о предстоящем событии. Они выпили по цистерне валерьянки, высказали Ане все, что о ней думали, но решили оставить дочь при себе и растить внука или внучку, пока сама она будет учиться в институте.
        В институт Аня не хотела. Она ничего вообще не хотела. Ей нравилось сладко спать со своим мальчиком до полудня, потом вкусно кушать, потом чистить перышки и к вечеру ближе, обзвонив своих друзей-приятелей, отправиться куда-нибудь на очередную вечеринку.
        Родителям она ультимативно заявила: сначала замуж, потом ребенок, а там посмотрим. И если предки не благословят их брак, они найдут где и на что жить, потому что любят друг друга неземной любовью и плевать им на все и всех. Мальчик заявил примерно то же самое в своем доме: что он твердо решил стать мужем и отцом, что уйдет из дома навсегда, если кто-то вздумает чинить препоны его счастью.
        В конце концов обеим семьям ничего не оставалось, как познакомиться поближе. К приятному удивлению жениха и невесты, их родители с первого взгляда пришлись друг другу по сердцу. Мужчины выпили за счастье своих детей и крепко обнялись, укрощая желваками слезные железы, женщины, как водится, поплакали, не скрывая своих чувств. Потом сыграли свадьбу, сняли для своих полуоперившихся птенцов двухкомнатное гнездышко и обставили его в лучших традициях преуспевающего советского среднего класса.
        Неземное счастье Ани и ее Ромео закончилось вскоре после рождения дочки.
        Первые недели и даже месяцы они еще забавлялись своим новым статусом и положением в среде сверстников. Новоиспеченный папаша демонстрировал свое произведение многочисленным друзьям, струящимся через их уютную квартирку неиссякаемым потоком дни и ночи напролет, а юная мадонна кокетливо извинялась всякий раз перед компанией, прежде чем обнажить грудь и приложить к ней проголодавшуюся малышку. Только просыпаться и вставать теперь нужно было по часам или по требованию своего чада, а не тогда, когда просто больше не можешь валяться в постели, нужно было стирать пеленки, ходить в магазин и готовить еду. И как оказалось, ни ему, ни ей не светило лишать себя радостей жизни и положить все свое время и все свои силы на алтарь нужд пищащего или орущего — и всегда некстати — существа, ломающего их веселые планы. Начались мелкие перебранки типа: «Почему я, а не ты?», потом хлопанья дверью, потом слезы по телефону то одной, то другой бабушке. Потом обнаружилась следующая беременность такого срока, что избавление от нее классифицировалось уже как детоубийство и ни один врач не шел на это ни за какие деньги.
        Аня совсем забросила первого ребенка и принялась вытравливать из себя второго. Несостоявшийся отец и муж вернулся к предкам, лаконично объяснив свой поступок словом «надоело», а потом забрали домой и Аню. Гнездышко разворошили, поделили утварь между обломками бывшей семьи, оформили развод. Родители не переживших первого же в жизни испытания детей тем не менее остались друзьями и ждали появления второго внука. Аня впала в депрессию, ей стала безразлична не только маленькая дочь, но и собственная жизнь, не говоря уже о втором ребенке, до рождения которого оставалось совсем немного.
        Но второй Анин ребенок умер еще в утробе, не снеся столь яростной атаки на свою хрупкую, висящую на волоске пуповины жизнь. И случись иначе, неизвестно, что за пороки обнаруживались бы у ребенка один за одним после рождения, главным из которых могла стать интоксикация ненавистью, поступавшей в его едва обозначившийся организм с кровью женщины, упорно не желавшей стать ему матерью.
        Аню насилу спасли. Ее инертный образ жизни — она почти не вставала с постели, глядя пустыми глазами в потолок или стену,  — не дал вовремя распознать признаки беды. Когда однажды мать принесла дочери поесть, та не могла шевельнуться, а только стонала еле слышно. Потом она лежала в больнице, а Дина с Костей дважды отдавали ей напрямую свою кровь. Аня таяла на глазах, но цеплялась за жизнь и выкарабкалась.
        Возможно, это был тот случай, когда нет худа без добра. Что-то мощно сдвинулось в сознании молодой женщины, и жизненные ценности выстроились в подобающий ряд.
        Ее доселе заброшенная годовалая Полина стала дочерью, у матери Полины появилось желание выучиться и реализоваться в этой жизни.
        И так оно и получилось. После выздоровления Аня занялась серьезной подготовкой к институту — она решила стать врачом. Ей много пришлось потрудиться, наверстывая упущения последних классов, но стремление было столь сильно, что удивлялись все вокруг, не только родители. Она посещала подготовительные курсы в институте и бегала к Дине или Косте на консультации по химии. Откуда у сестры появилась такая страсть, Дина прекрасно знала.

* * *
        Однажды после процедуры переливания крови она зашла к Ане в палату.
        — Анечка, все будет хорошо,  — сказала Дина.  — Все уже хорошо. Ты веришь в это?
        — Да. Все уже хорошо,  — ответила Аня, и Дина еще раз отметила, как она изменилась.
        Она словно светилась изнутри. В прежней жизни, в жизни до, если Анины глаза и загорались, свет их был лихорадочным, болезненным, словно она куда-то спешила, словно что-то не успевала. Это было суетное, сиюминутное трепетание мотылька, которому отпущено на жизнь лишь несколько часов. Она азартно говорила о новых нарядах, рассказывала о том, как здорово они повеселились в прошлые выходные, кто сколько выпил, кто кому набил морду за нее или за ее подружку и куда они поедут в следующий раз…
        Теперь ее глаза стали бездонными, из них исходил свет — свет покоя и мудрости. Совсем слабый, но это был свет.
        — Я хочу жить,  — сказала Аня и улыбнулась.
        Такой улыбки Дина тоже никогда прежде не видела.
        — Ты так изменилась,  — заметила она.
        — Да,  — ответила Аня.  — Если бы ты знала, что со мной произошло.
        — Я знаю.  — Дина опустила взгляд.
        — Нет, ты не знаешь. Ты даже представить себе не можешь.
        Дина посмотрела на нее вопросительно.
        — Я была там,  — сказала Аня.
        Сначала Дина хотела уточнить: где там?  — но как-то в один миг сразу поняла, что сестра имеет в виду.
        — Правда?  — спросила Дина.
        — Хочешь, расскажу? Я знаю, что тебе можно. Ни маме, ни папе я не могу об этом сказать. А тебе можно.
        И Аня рассказала, как в машине «Скорой помощи», везущей ее в больницу, она вдруг оказалась вне своего тела, как потом без малейшего усилия летела за этой машиной. А потом поняла, что может лететь, куда только захочет.
        — Не знаю, как я это поняла. Просто пришло знание… Не голос услышала, не слова…
        Дина слушала Аню, ее тихий ровный голос, смотрела на ее умиротворенное лицо и все понимала. Она словно сама все это знала.
        — Вот видишь,  — сказала Аня,  — ты все понимаешь. Я же вижу.
        — Рассказывай, Анюта. Если тебе не тяжело.
        — Нет, мне не тяжело… Я поняла, что могу передвигаться на любые расстояния в мгновение ока, стоит только подумать — и я уже там. Это была такая невообразимая свобода… Я видела нашу землю со стороны. Я видела нашу Галактику… А потом я вдруг осознала, что я одна… Нет, не осознала… Понимаешь, там нет таких понятий, как «подумала», «захотела», «осознала», «поняла»… И у меня не было тела, не было головы, мозгов, которые думают, глаз, которые видят… И все равно, это было… тело. Только какое-то другое, бесплотное… Так вот, до меня дошло, что я совсем одна… там. И стало страшно… Опять не то. Все наши слова, земные слова, даже самые сильные — это просто пустое место по сравнению с тем, что ощущаешь там… Это был нестерпимый ужас одиночества… И меня словно вышибло оттуда этим ужасом. Я снова оказалась над машиной «Скорой помощи», а она уже подъехала к больнице… Представляешь, меня выносят из машины на носилках, а я все это вижу со стороны… Меня повезли в операционную. А я вроде обрадовалась, что нахожусь рядом с собой… И вроде бы думаю… только это не то думание… ну, я вроде решаю посмотреть: что же будет
дальше. И лечу сверху… над собой. И мне даже стало смешно — вот они что-то делают с моим телом, а меня-то там нет… Но потом я вспомнила… ну, нет, не вспомнила, я просто тебе говорю земными словами, чтобы понятно было… я и сама-то слов таких не знаю, как все это описывается… Я вспоминаю, как мне стало жутко в пустоте, совсем одной… А мне уже живот разрезали… ребеночка мертвого вынимают… Кто-то из врачей говорит: зашивайте брюшину, все кончено. И маску снял… И сестры уже отходить стали, тоже маски снимают. И аппарат искусственного дыхания отключили… И вот еще я подумала тогда: ну как же это, они столько сделали уже, намучились, и все зря?.. А я-то не хочу оставаться там, в этой свободе, в этом одиночестве… И еще мне вдруг пришло знание того, что у меня есть второй ребенок… Такая мысль мелькает… нет, тоже не мысль, а знание: они не зашили матку, как же я буду рожать второго ребенка? Тогда я беру и заныриваю в свое тело… А потом уже не помню ничего. Только когда мама с папой пришли… и плакали надо мной.  — Аня улыбнулась Дине: — Ты не думай, это не глюки и не бред…
        — Я знаю,  — сказала тогда Дина.
        Только через несколько лет она услышит историю Маши с подробностями двух ее смертей, которые были в чем-то очень схожи с Аниным опытом.
        Анина же история имела счастливое продолжение. Через два года упорных занятий, когда Полине исполнилось три, Аня поступила в медицинский институт. Потом окончила его и стала врачом-реаниматологом. Потом вышла замуж за своего коллегу, врача, и родила девочку в тот же год, когда Маша благополучно разрешилась мальчиком.

* * *
        Дина мерила шагами расстояние от одной двери с надписью «Реанимация» до другой, в противоположном конце. «Выход» — светилось над ней. И лампа в белом коробе с зелеными буквами мигала. Загоралась с трудом, потом какое-то время горела ровным светом, потом что-то трещало, жужжало, гасло и снова мигало… Будто предупреждая о ненадежности, сомнительности, негарантированности, в конце концов, этого самого выхода… выхода отсюда.
        Длинный зеленый больничный коридор. Протертый линолеум на полу. Лампы дневного света, через одну горящие, и обязательно какая-нибудь из них агонизирует… да еще и с треском… с жутким каким-то, потусторонним, жужжанием… Ну, насчет потустороннего — это, пожалуй, так… ассоциации. В институтских коридорах с того же цвета краской на стенах, с тем же протертым линолеумом на неровных полах трещали, мигали и жужжали под потолком точно такие же лампы. Но никакого намека на потусторонность в этом не ощущалось. Напряженность — да. Все-таки институт — это сплошное напряжение. Сдал, не сдал, дадут стипендию, не дадут… Бывает еще: любит, не любит, придет, не придет…
        Любит, не любит, придет, не придет… И это они с Костей пережили…
        Год великого затмения
        Дина очень хорошо помнит этот день. Они с Костей проводили Гошу и Елену Георгиевну в Феодосию, куда собирались поехать к концу маминого отпуска, чтобы сменить ее и провести там свой отпуск.
        Костя сослался на дела в институте, и на вокзале они расстались. Дина заехала на рынок, а потом отправилась домой. Замариновала курицу, начистила картошки на ужин и села смотреть любимый фильм по телевизору.
        Около восьми вечера она пошла готовить ужин, зная, что скоро вернется Костя. Было как-то муторно на душе, но Дина объясняла это расставанием с Гошей и мамой, с резко изменившейся обстановкой в одночасье опустевшем и затихшем доме.
        Ужин был готов, часы показывали девять пятнадцать, а Кости все не было. Дина вышла на балкон и смотрела на арку, соединяющую их замкнутый двор с проспектом. В арке, под неярким фонарем, играли в классики три девчонки.
        А в Динином детстве классики были совсем другими…
        Восемь клеток, две дуги: «огонь», «вода»… Пинок из набитой песком, а лучше — глиной, жестяной коробки от гуталина. Особым шиком считались пинки из красивых коробочек от маминых кремов. Еще их делали из коробок от монпансье. Дине всегда нравился звук, с которым пинок шлепался в нужную клетку, а потом двигался из одной в другую, толкаемый носком ботинка. Если дно жестянки обработать с помощью камня особым образом, слегка утопив центральную его часть, то ею было очень легко управлять и при броске, и при пинании ногой — меткость повышалась многократно. И звук тогда у движущегося по асфальту пинка был тоже особый — сочно шуршащий, шкварчащий. А теперь пинков не делали и клетки чертили как-то по-другому. И вообще, игры стали другими. Куда девались «казаки-разбойники», «штандер», «выбивалы»?.. А еще: «красное знамя, ударное звено, дайте нам Петю… Дину… Лену… и больше никого!» Дина улыбнулась. Или скакалки… В скакалки она могла перепрыгать полдвора!..
        Но где же Костя?..
        Дина снова села к телевизору. Такого не бывало прежде — чтоб он не предупредил, если задерживается.
        Через какое-то время непонятное чувство возникло у Дины где-то между ключицами и солнечным сплетением. Стало нехорошо, и тревога нарастала. «Господи, спаси и сохрани всех моих родных и любимых!» — принялась она молиться, как обычно делала это в подобных случаях. Но легче не становилось.
        Костя пришел около двенадцати. Дина задремала перед включенным телевизором и вздрогнула от стука двери. Она бросилась в прихожую.
        Костя как-то странно смотрел на нее. Дина уловила запах алкоголя, кажется коньяка.
        Она подошла, как обычно, чтобы поцеловаться с ним.
        — Все в порядке?  — спросила Дина.
        — Да,  — ответил Костя.  — А что?  — В его напряженном голосе слышались нотки вызова.
        — Ты не позвонил, не предупредил, что задержишься.  — Дине хотелось дать волю чувствам, но она сдерживалась.
        — Как это делают порядочные мужья?  — Костя снимал пиджак.
        — Как это делают порядочные люди, зная, что кто-то места себе не находит от волнения и неведения,  — не выдержала Дина и повысила голос.
        — Когда не находят себе места, не спят перед телевизором!  — Из комнаты доносился треск пустого экрана.
        Костя старался говорить тоном легкой иронии, но голос был напряженным.
        — А ты хотел, чтобы я по двору металась и звала тебя?..  — Дина понимала, что она раздражается не на шутку, что разговор заходит в тупик, сейчас последуют взаимные упреки, и это только усугубит обстановку, обозлит обоих.
        Она резко повернулась и ушла в Гошину комнату. Посидела немного. Как это обычно с ней бывало, она немедленно прониклась чувством собственной вины и желанием сгладить инцидент. Дина всегда была готова к покаянию, прошению прощения — лишь бы мелкая ссора не разрослась в часы раздражения и отчуждения.
        Костя уже был в ванной, журчала вода, взбивая пену с хвойным запахом. Дина постучала в дверь.
        — Да!  — крикнул Костя, вместо обычного своего, игривого «ой, не входите, я обнажен!».
        Дина вошла и прислонилась спиной к двери.
        — Прости,  — сказала она,  — я волновалась. Я без конца проверяла, работает ли телефон, выходила на балкон…
        — Мне неоткуда было позвонить.  — Голос Кости выдавал упрямство мальчишки, сознающего свою вину, но не желающего в этом признаться.
        Он разделся и улегся в воду.
        Дину по сей день, и после четырнадцати лет жизни в обнимку, остро волновало его обнаженное тело. Особенно почему-то мокрое тело. Они часто забирались в ванну вместе, и она играла в воде с его мохнатой кожей, рисуя волной разные узоры из волос, как это делает прибой с водорослями, облепившими камень…
        Как ей хотелось сделать это прямо сейчас — сбросить с себя одежду в мгновение ока и ступить в облака пушистой пены!.. Утопить в воде и в любви эту дурацкую размолвку.
        Но что-то мешало.
        «Что не дает тебе сделать это?» Внутренний Голос еще ни разу не объявлялся в ситуациях, подобных этой, в столь интимных ситуациях.
        Дина опустила взгляд в пол и следила за игрой черно-белых ромбов, изрядно вытертых и выщербленных за свою сто с лишним летнюю историю — делая ремонт в квартире, они с Костей не захотели менять полы в ванной и кухне, не захотели нарушать неповторимую прелесть этой лаконичной, но такой изысканной отделки.
        «Упрямство,  — призналась она.  — Я хочу, чтобы он извинился. Даже покаялся».
        «Почему именно сейчас? Ведь прежде ты всегда первая шла на примирение, кто бы ни был виноват… И твой возлюбленный очень ценит эту черту в тебе. Да и сама ты знаешь, как безотказно работает принцип «подставить другую щеку», если нужно погасить конфликт… если нужно сделать так, чтобы неправый понял свою неправоту».
        «Не знаю… Сейчас не хочу, и все тут».
        «Ну что ж… Это аргумент». Дина услышала ироничные нотки в голосе Внутреннего Голоса.
        Костя лежал в воде с закрытыми глазами. Дина вглядывалась в его лицо. Что-то непривычное было в нем. Особенно если учесть, что Костя слегка пьян — в таком состоянии он обычно бывал особенно непринужден, нежен, весел. Сейчас же на нем была непроницаемая маска. Жесткость?.. Отстраненность?.. Лицо показалось совсем чужим. Таким она еще не видела это знакомое до последней черточки, любимое лицо.
        Дина вышла. Она стояла теперь в кухне и смотрела на темный двор. В Мишиной квартире тускло светились два окна, это была гостиная. Возможно, Маша читает при свете торшера. А может, они оба смотрят какой-нибудь фильм из своей огромной видеотеки, которую регулярно пополняют Мишины родители…
        Дина услышала за спиной Костины шаги. Он ушел в спальню.
        Она собрала брошенные на стиральную машинку брюки, галстук, рубашку. Рубашку — в стирку, в машинку… Проверяя нагрудный карман, чтобы не простирнуть какую-нибудь записку, чью-нибудь визитную карточку или денежную купюру, как это бывало порой, Дина заметила на рубашке пятно. Оно было бледно-розового цвета и походило на замытый винный потек. Но на изнанке, около проймы природа пятна выявилась безо всяких разночтений: это была губная помада. Бледно-розовая с перламутром губная помада. Не свежая, а полустершаяся с губ, лишь следы ее. Следы помады, оставившие следы на белоснежной ткани…
        Дина очень живо представила себе картину — это была такая знакомая ей ситуация! Она распахивает Костин пиджак, сдергивает галстук, расстегивает пуговицы на рубашке, приникает лицом к его груди… ниже… потом выше, потом в сторону, к соску, к подмышке… Только помады такой у Дины не было отродясь — она предпочитала терракотовые тона.
        Дина понюхала ткань. Костина туалетная вода, больше никаких запахов. Нет, еще едва уловимый запах его кожи, его тела… сладкий, ни с чем не сравнимый… Она решительно бросила рубашку в корзину для белья, осмотрела брюки — не измяты ли, не нужно ли их погладить, почистить — и отнесла в прихожую, в шкаф.

* * *
        Костя то ли спал, то ли делал вид, что спит. Дина лежала недвижно, глядя в потолок. И это тоже было не так, как обычно. Обычно, кто бы ни ложился последним, прижимался к уже лежащему — спящему или нет, тоже не имело значения — и обнимал его. Дальше события могли развиваться по-разному… Но чтобы лечь и не прижаться, не обняться… Такого не было за все их четырнадцать совместно прожитых лет.
        Откровенничая как-то чисто по-женски с Машей, Дина сказала, что все их размолвки с Костей длятся не дольше вечера, не дольше того момента, когда они ложатся в постель.
        — Я знаю, что произошло,  — произнесла Дина спокойно, и спокойствие это, как ни странно, было не только внешним.
        Возможно, она еще не поверила в случившееся или ждала объяснений, которые напрочь развеют ее никому не нужную догадку.
        Костя молчал. Его дыхание было ровным, но Дина знала, что он не спит.
        И тут что-то в ней взяло верх над упрямством. Она придвинулась к Косте и положила голову ему на грудь, а руку — как обычно — ниже живота. Костя резко обнял ее и так крепко прижал к себе, что где-то что-то хрустнуло. Он убрал Динину ладонь с ее любимого места и положил себе на грудь.
        — Прости,  — сказал он.
        — Тебе не за что просить прощения.
        — Есть за что.
        — Хорошо,  — сказала Дина.  — Я прощаю тебя. Только в следующий раз, пожалуйста, предупреждай меня, что задерживаешься. Просто позвони и скажи, что придешь поздно… или утром или что тебя не будет три дня.
        — И ты не спросишь, где я был?.. Где я буду… до утра… или три дня?..
        — Нет, не спрошу. Если не говоришь, значит, не хочешь. Захочешь, скажешь сам.
        — А если?..  — начал он и замолчал.
        — А если не захочешь, не говори.
        — Нет, я не о том… Если это будет неприятно тебе.
        — Я не верю, что ты можешь сделать что-то, что было бы неприятно мне.

* * *
        Утром Дина, дождавшись, когда Костя уйдет на работу, достала из корзины рубашку и еще раз вгляделась в пятно: может, это и вправду вино? Но нет, то была помада, никаких сомнений. Что с этим делать?..
        «А ты готова узнать правду?» Это опять появился Внутренний Голос.
        «Правду?.. Какую? Что некая женщина оставила свой след на Костиной рубашке? Так эту правду я уже знаю. Правду о том, кто эта женщина?.. Мне не важно, кто она».
        «Нет, не это. Правду об их отношениях».
        «Были ли они близки?..»
        «Хотя бы».
        «Если он позволил вот так целовать себя, остальное уже не имеет значения».
        «Но бывает, что мужчина не может оттолкнуть женщину… из деликатности, скажем».
        «Значит, та деликатность перевесила деликатность по отношению ко мне. Стало быть, та женщина ему дороже».
        Голос молчал.
        «Что ты молчишь?» — спросила Дина.
        «А что ты хочешь слышать?»
        «Что мне делать?»
        «У тебя есть варианты?»
        «Конечно!»
        «Ну-ка?..»
        «Я могу закатить скандал и потребовать ответа».
        «Что тебе мешает пойти на такой шаг?»
        «Ты же знаешь, я не люблю… нет, я ненавижу скандалы. После скандала все должно закончиться. После скандала просто невозможно дальше оставаться вместе.  — Дина вспомнила тот самый скандал из своего детства — когда мама плакала, а дядя Толя кричал на нее и тоже плакал. И эти его слова… Дину передернуло.  — Нет, только не скандал».
        «Что еще?»
        «Могу переждать… посмотреть, чем все закончится. А ты что посоветуешь?»
        Внутренний Голос усмехнулся:
        «Что я посоветую? Ты ведь уже выросла из того возраста, когда я мог давать тебе советы. Ты уже сформировалась как личность. Ты теперь такая, какая ты есть…»
        «Ты хочешь сказать, что я должна поступить так, как мне велит моя сущность?»
        «Твое сердце, уточнил бы я. Конечно. Ты ведь иначе не умеешь».
        «Но ведь и ты не посоветуешь чего-то не присущего мне».
        «Нет. Не посоветую».
        «Ну?..»
        «Ты все-таки хочешь получить рецепт?»
        «Я хочу знать твое мнение».
        «Мое мнение таково: ты сделаешь только то, что сочтешь нужным сделать. И я тебя благословляю на это».
        И Дина решила выждать.

* * *
        Но Костя, видно, был к этому не готов. Не то чтобы он был не готов к Дининому терпению и молчанию, он был не готов ко лжи. Даже к молчаливой.
        Вечером он пришел в обычное время, как обычно, поцеловал Дину на пороге. Как обычно, они поужинали. И все же в этой обычности присутствовало что-то неуловимо чужеродное. Так бывает, когда чувствуешь сквозняк — едва заметный, почти неощутимый,  — и окна закрыты, и балкон, но откуда-то тянет незаметно и нудно, нарушая комфорт.
        — Я поработаю,  — сказал Костя после ужина и отправился в кабинет.
        Дина прибрала в кухне и пошла за Костей. На большом уютном диване, поставленном здесь специально для Дины, ее ждал свежий журнал «Иностранки».
        — Я не помешаю?  — Не то чтобы это был какой-то необычный вопрос, но звучал он очень редко и только в случаях, если Костя был занят чем-то особенно ответственным.
        — Нет, конечно,  — ответил он.
        Дина, поджав ноги, уселась поудобней на диване, раскрыла журнал, но читать не могла. Строчки серыми змейками ускользали от ее внимания, буквы не желали складываться в слова. Более того, она чувствовала, что Костя тоже отнюдь не поглощен своим занятием. Она украдкой, не поднимая головы, поглядывала на его полупрофиль, на спину, затылок.
        Наверное, он почувствовал этот скользящий взгляд. Или Динино состояние… Они слишком хорошо друг друга чувствовали, чтобы продолжать эту игру в молчанку.
        — Я тебе изменил,  — сказал Костя, не шевельнувшись.
        — Я знаю,  — произнесла в ответ Дина.
        — Откуда?  — Его плечи едва заметно дернулись.
        — Дедукция.
        — И что теперь?  — все так же, не меняя позы, спросил он.
        — Тебе решать. Я могу уйти.
        — Куда?
        — У меня есть мама, поеду к ней.
        — Гоше нужно учиться здесь.
        — Давай подумаем…
        Костя резко повернулся к Дине:
        — А тебя что, это нисколько не задело?
        — Почему же…
        — А почему ты молчишь?
        — А я должна бить посуду? Или сама биться в истерике?..
        Он отвернулся и сел, как сидел прежде.
        — Ведь это ничего не изменит,  — продолжила Дина.  — Будет так, как решил ты.
        — Я ничего не решил.
        — Значит, решишь.
        — А ты не собираешься ничего решать?
        — За тебя? За тебя — нет. А за себя я решу, когда ты для себя примешь окончательное решение.
        Костя уронил голову на руки.
        — Я не знаю, что мне делать,  — простонал он.

* * *
        Это было лет семь тому назад, поздним вечером на даче, у костра. Маленький Гоша уже спал, набегавшись за день, наплескавшись в речке и отведав шашлыка вместе со взрослыми. Миша и его невеста только что попрощались с Диной и Костей и отправились к себе на дачу.
        — Может, и Мишка наконец-то к берегу прибьется?  — сказал Костя.
        — Ты ему этого желаешь как друг или завидуешь его свободе?  — засмеялась Дина.
        — Да ладно тебе! Это мне пусть завидуют. С моим прошлым покончено раз и навсегда!
        — Никогда не говори «навсегда»!
        — Ты что, провоцируешь?
        — Нет, заранее освобождаю от чувства вины, в случае чего.
        — Ага! Значит, даешь мне карт-бланш!
        — Если хочешь, то так.
        Костя вдруг стал серьезным.
        — А себе ты тоже даешь карт-бланш?
        — А почему бы и нет? Или ты у нас домостроевец?  — Дина все еще смеялась.  — И то, что позволено Юпитеру, не позволено его жене?
        Костя подумал немного и так же серьезно сказал:
        — Да нет, я, скорей всего, не домостроевец… А даже если бы и был… Ты же свободная женщина. Тебя ничто не связывает…
        — А любовь?  — Теперь Дине не хотелось шутить.  — Любовь — это что, менее прочная вещь, чем штамп в паспорте?
        — Нет, конечно. Только когда есть любовь… там, где есть настоящая любовь, измене, наверное, просто нет места.
        — А всякие «затмения сердца»?
        — А ты знаешь, что это такое? У тебя уже было?.. Затмение сердца?  — Костя насторожился.
        — Нет, не было.
        — Но может быть?
        — Мы же люди. Мы — живые мужчина и женщина… Живем среди живых женщин и мужчин. Если это бывает сплошь и рядом… Значит, и с нами может случиться.
        — И как потом? Что с этим делать?
        — А это уж посмотрим. Наступит момент, будем решать, что делать. А не наступит… так и говорить не о чем.

* * *
        Дина смотрела на Костину поникшую спину, на бессильно опущенные плечи и не могла понять: кому она больше сочувствует — себе или ему.
        — Я ничего не могу сейчас решить,  — сказал Костя.
        — Значит, сейчас не решай.
        Костя снова повернулся к Дине. На его лице было искреннее страдание.
        — И ты сможешь ждать?  — очень тихо, с надеждой в голосе спросил он.
        — Да. Смогу. Я уеду, а ты оставайся. У тебя будет возможность попробовать другую жизнь, подумать, что тебе больше подходит…
        Дина вдруг ощутила неимоверную усталость. Ей показалось, что, если она сейчас же не ляжет или скажет еще хоть одно слово, она умрет. Словно в ее теле осталась всего одна, последняя, капля жизни. Она пошла в детскую и рухнула на Гошину постель без сил, без мыслей.
        Через некоторое время в дверь постучал Костя. Он заглянул и, не входя, спросил:
        — Как ты?
        — Уйди,  — очень тихо сказала Дина.  — Умоляю тебя.

* * *
        Дина уехала в отпуск одна. Маме она сказала, что у Кости непредвиденные обстоятельства и он приедет к ним с Гошей через неделю. Через неделю, проводив маму, она сказала Гоше, что отпуск папе не дали.
        Гоша не слишком расстроился, если вообще в достаточной мере осознал этот факт. Гоша был влюблен. В милую девочку Галю, свою ровесницу из Риги, которая жила в одном с ними дворе.
        Дина наблюдала их дружбу и словно видела всю картину отношений полов в сконцентрированном виде: зарождающийся взаимный интерес, прощупывание путей установления контакта, поглощенность друг другом, которая порой отбрасывает весь окружающий мир далеко за пределы досягаемости, отчаяние, вызванное непониманием и способное затмить солнечный свет, ликование в глазах при встрече, мучительное нежелание расстаться даже на несколько часов… Она с радостью замечала в двенадцатилетнем подростке широту души, готовность понять и простить, взвалить на себя все заботы и хлопоты. Мама Гали тоже все это видела.
        — Вот же повезет кому-то!  — улыбалась она, наблюдая, как Гоша, положив на песок Галин топчан, который нес вместе со своим, самолично расстилал на нем ее полотенце, расправляя его тщательно, как по ее просьбе бегал в ларек за пепси-колой или приносил в резиновой шапочке морской воды, чтобы Галя могла освежиться ею.  — В кого он у вас такой?
        — В своего папу,  — отвечала Дина.
        — Повезло вам. Неужели бывают такие мужчины?  — уже без улыбки говорила Галина мама и грустнела.
        А Дина думала, что всякие бывают мужчины и всякие бывают женщины, только везение здесь ни при чем.
        А что при чем?  — думала она, а потом отвечала себе: любовь при чем.
        А когда любовь проходит… у одного проходит, что тогда делать другому?..
        «Ты полагаешь, что любовь может пройти?» — спросил ее Друг.
        «Я не могу в это поверить… Мне кажется, что в таком случае это не любовь, а что-то другое. Увлечение, страсть…»
        «Ты правильно полагаешь».
        «Я понимаю, что не смогу разлюбить Гошу, маму,  — значит, это любовь… Но в отношениях мужчин и женщин все, наверное, по-другому?.. Почему так часто любовь между ними просто заканчивается?»
        «Ты же сама объясняла своему сыну, почему так бывает. Потому, что за любовь принимают что-то совсем другое».
        «Не могу поверить, что Костя принимал за любовь ко мне что-то другое… И я могла ошибаться, веря, что он меня любит?.. Целых четырнадцать лет. Разве нелюбовь может длиться так долго?»
        «Может… Только не делай поспешных выводов. Ты помнишь о затмении сердца? А вот оно проходит».
        «Так мне ждать, когда оно пройдет?»
        «А у тебя есть другой вариант?»
        «Нет».
        «Значит, жди».

* * *
        Вскоре к Гале и ее маме приехал папа и муж. Они побыли вместе два дня, и мама уехала — ее отпуск закончился, а папа остался с дочерью. Поскольку дети стали неразлучны, то и их родителям приходилось проводить вместе время с утра до ночи. И если мама девочки была не слишком назойливой и очень хорошо чувствовала, когда Дина расположена к болтовне, а когда ей хочется помолчать, то папа, оставшись один, принялся активно развлекать свою соседку разговорами. Разговоры были бессодержательными и сводились к примитивному обхаживанию и прощупыванию своих шансов на место курортного кавалера — одинокий муж решил не терять даром ни минуты свободы. Он был вполне симпатичным, живым, не лишенным чувства юмора, Дининым ровесником.
        «И что,  — спросил как-то Дину Внутренний Голос,  — если бы не его навязчивость и активность, ты бы уступила?»
        «Не знаю»,  — честно ответила Дина.
        «Ага… Значит, вероятность есть».
        «Похоже…»
        «А мотив? Это симпатия или желание отомстить?»
        «Ни то ни другое.  — Дина подумала.  — Скорее, любопытство… научный интерес… желание узнать, как это бывает».
        Но мысль о сближении со случайным мужчиной только по причине вынужденного тесного соседства в условиях ничем и никем не ограниченной свободы отдавала невообразимой пошлостью.
        — Я не любительница интрижек. Тем более курортных,  — сказала как-то Дина в ответ на очередное недвусмысленное предложение соседа по двору, пляжу и столику в кафе, где они с детьми питались два раза в день.
        — Вы негибкая женщина,  — засмеялся тот, пытаясь скрыть разочарование и задетое мужское самолюбие.
        — Я гибкая,  — сказала Дина серьезно, ей окончательно надоела эта тягомотина.  — Только я люблю своего мужа.
        — Вы же не замужем.
        — Да, извините…  — Она начинала злиться.  — Я люблю своего любимого мужчину. Этого достаточно?
        Отставленному донжуану оказалось достаточно. Он активней завертел головой по сторонам и наконец нашел то, что искал. Теперь Дина проводила дни на пляже в компании влюбленных детей и любимых книг. Галин папа появлялся лишь к вечеру, когда пора было сворачиваться. Потом он уходил «в кино» или «в ресторан», а во сколько возвращался, Дину не интересовало. Она укладывала Галю спать и шла к себе.
        Стоило мелькнуть шальной мысли типа: «А может, я зря?..» — как ее передергивало от отвращения.

* * *
        Когда Дина и Гоша вернулись домой, Костя сказал, что менять ничего не хочет, что не может разобраться в себе и своих чувствах, что это в самом деле какое-то затмение, и попросил Дину потерпеть еще немного.
        — Если ты все еще любишь меня.  — Он с нескрываемой надеждой посмотрел на Дину.
        — Я тебя все еще люблю,  — твердо сказала она.
        — Я хочу,  — добавил Костя,  — чтобы ты знала: здесь, в нашем с тобой доме, она не была ни разу.
        — Это твой дом,  — ответила Дина, но ей стало приятно и даже легко.
        — Это наш дом,  — возразил Костя.
        Они решили не говорить ничего Гоше и постараться вести себя так, будто не происходит чего-то из ряда вон выходящего.
        И все осталось по-прежнему, если не считать того, что Костя теперь спал в своем кабинете, на слишком тесном для его крупного тела диване, но Дине тем не менее он не позволил уходить из спальни. Ночевал он только дома, а если возвращался позже обычного, то бывало это очень редко и всегда с предупреждением. В такие моменты Дина старалась не думать о том, с ней ли он или задерживается по работе.
        Миша с Машей тоже ни о чем, похоже, не подозревали. Хотя нарочно Дина не выясняла этого у Кости, он сам как-то сказал ей:
        — Мишке я ни о чем не говорил.
        — Я Машке тоже,  — сказала Дина.
        Дина удивлялась себе: ей не приходилось ломать комедию, изображая полное благополучие их с Костей отношений, доведись им оказаться на людях вместе. И в его поведении, и в отношении к себе она не замечала ни ноты фальши. Как только они с Костей выходили за пределы своих спален, все становилось на свои места. Возвращались их теплота, привязанность. Нет, не так… Ничего не возвращалось, все оставалось как было. Это они, Дина и Костя, возвращались к себе самим, и им было хорошо в этом состоянии безраздельной принадлежности друг другу и нежной взаимозависимости. Ей иногда в такие минуты казалось, что кончился кошмарный сон, наваждение, она проснулась и все по-прежнему: вот он, бесконечно любимый… по сей день до головокружения любимый ее Костюша… Но кончался маленький праздник, и они покидали свой уютный, надежный кокон и расходились по разным комнатам, по разным постелям. А оболочка их некогда населенной вселенной, сотканная за четырнадцать лет совместного легкого и счастливого труда из слов, взглядов, касаний, пустела. Но не рушилась. Пока не рушилась. Пока ее еще использовали время от времени и
вольно-невольно подпитывали, подлатывали все тем же эфемерным материалом из слов, касаний, взглядов, замешенном на нежности…
        Ни мама, ни родня тоже, разумеется, ничего не знали об их кризисе. И даже Миша с Машей, похоже, ни о чем не догадывались.

* * *
        В последнее время Миша с Машей вели замкнутый образ жизни. Это было обусловлено второй беременностью Маши. Ей шел сороковой год, и это был поступок — забеременеть вторым, когда первой девочке, Жене, было уже шесть, и в таком возрасте, когда рожать считалось делом рискованным.
        Но Маша была смелая женщина. Если не сказать — отчаянная. Ее так закалила жизнь, что с любой опасностью она была на «ты».
        Три раза Маша оказывалась на грани смерти.
        В детстве она утонула, и, когда было сделано все возможное, чтобы вернуть ее к жизни, но пульса так и не появилось, побелевшее лицо девочки накрыли ее собственным платьицем и послали за родителями. А потом вдруг заметили, что ткань колеблется от дыхания.
        В восьмом классе «скорая» увезла ее прямо с урока: с утра болел живот, а потом она потеряла сознание. Перитонит, срочная операция, отсутствие пульса. И снова чудо.
        А потом — автомобильная катастрофа, погибшие родные: мать, муж и маленький сын. Сама Маша тогда пострадала не сильно — несколько переломов. Ужас был в том, что она даже не потеряла сознания и наблюдала, как в жутком кино, смерть своих самых близких, самых любимых людей…
        — Не знай я к тому времени того, что знала, конечно, сошла бы с ума…  — говорила Маша.  — Я ведь даже о сыне не позволяла себе думать… Я сказала себе: «Был, и нету. Придет время — встретимся. Тебя Бог три раза спасал не для того, чтобы ты сейчас свихнулась или свою жизнь в вечный плач превратила!» В конце концов, тот же Бог и показал мне, что там не так уж плохо и все там будем…
        И Маша рассказала Дине, как, плывя рядом с собой, утонувшей в озере, она словно превратилась в некий бесплотный глаз о двух зрачках, глядящих в двух противоположных направлениях. Один наблюдал за тем, как ее тело сперва стало уходить под воду, потом за ним нырнули и понесли его на берег, а другой видел то, что ожидало ее там, где тела у нее не будет. Она находилась на границе двух миров, наблюдая оба так ясно, как сейчас видит Дину. В том, другом, невообразимо и неописуемо сияющем — и светом, и благостью — мире вдруг появилась Машина мама и замахала ей с улыбкой, чтобы она уходила, и Маша то ли увидела, то ли услышала, то ли просто осознала: не время. И тут же, открыв глаза, увидела склонившуюся над ней маму и поняла, что лежит на песчаном берегу озера.
        — Я помню эти ощущения по сей день. Почти то же было со мной, когда меня оперировали, только чуть-чуть по-другому. В этот раз я попала на такую же границу, и меня увлекало туда, в тот ясный свет, я знала, как там хорошо и легко, и нет тела, и нет времени… Но меня словно силой втянуло назад в мое тело.  — Она помолчала.  — Так что не бойся смерти. Это не смерть, это просто новая, совсем другая жизнь… Маше необходимо было выживать после катастрофы еще и потому, что папа ее оказался инвалидом после инсульта, случившегося в день похорон жены, зятя и внука, и, кроме нее, некому было за ним ухаживать. И еще…
        — В больнице я как-то увидела мужчину, как две капли воды похожего на моего мужа,  — рассказывала Маша.  — Он приходил к кому-то с первого этажа. А я на кресле раскатывала по второму. Спуститься я не могла. Да и он приходил как-то нерегулярно. Редко. А потом исчез. И вот, хочешь — верь, хочешь — не верь, я уцепилась за него. Мне было даже не важно, женат он или нет. Возраста он был уже не юного, но я сказала себе: он не женат, он ждет меня! Вообще-то,  — пояснила Маша,  — в этой истории явно присутствует мистика. Во-первых, я настолько поверила, что найду этого мужчину, полюблю его и он меня полюбит, что мое горе словно ушло на задний план.
        Потом Маша столкнулась с тем мужчиной нос к носу на вокзале, на перроне пригородных электричек. Отчаянная, давно поправшая всякие условности, Маша подошла и представилась: «Здравствуйте. Меня зовут Маша.  — И тут же без предисловий: — Я ищу вас уже четыре года». Почему искала его четыре года, она объяснила очень коротко: «Я увидела вас вскоре после того, как погиб мой муж. Вы очень похожи на него» — и больше к этому вопросу не возвращалась. Потом она едва не проехала свою остановку и выскочила из закрывающихся дверей уже тронувшегося поезда, и они с мужчиной не успели даже обменяться телефонами.
        Эту историю по горячим следам Миша поведал Косте с Диной. Он сказал тогда:
        — Меня и тянет к ней, и отпугивает что-то…
        На что Костя ответил:
        — От судьбы не убежишь, если это судьба… Никуда не денешься, влюбишься и женишься.
        Это была судьба. Еще через год, похоронив отца, Маша села в электричку, доехала до Мишиного поселка и пошла по главной дачной улице, чтобы у первого встречного расспросить о том, кого искала. Из ворот одного двора выруливала бежевая «Волга». Маша ускорила шаг, чтобы водитель, вышедший закрыть за собой ворота, не успел отъехать.
        Увидев спешащую к нему Машу, водитель так обрадовался, что сам удивился этому. Больше они не расставались.
        Уже позже, сопоставив даты, все с изумлением поняли, что в то самое время, когда Маша смотрела с балкона второго этажа на больничный двор и огромным усилием воли заставляла себя не думать о будущем и не вспоминать прошлое, Миша шел по этому двору, чтобы навестить друга, упавшего со стремянки…

* * *
        Машина вторая беременность протекала не слишком гладко: большой живот, отечность создавали дискомфорт, и по этой причине они с Мишей старались поменьше появляться на людях. Маша уверяла всех, что все прекрасно и не стоит допускать опасений и страхов, чтобы не спугнуть «все хорошо». Но Миша коршуном кружил над своим гнездом, обеспечивая и охраняя покой своей голубки.
        Порой, правда, он превращался в павлина: будущему папаше скоро сорок восемь, а каков мужик!
        — Лентяи!  — шумел счастливый Мишка.  — Отделались одним и в кусты? Берите с нас пример!
        — Дина, не вздумай,  — говорила с усталой улыбкой Маша,  — если бы я знала, что придется такое переносить, ни за что бы не согласилась. Но коль взялась за гуж… доведу дело до счастливого финала.
        Дина и без этого не «вздумала» бы — она никогда не хотела второго ребенка. Она просто не в силах была представить себе, что сможет полюбить еще кого-то, как любила Гошу. И сомнения ее не были безосновательными: сколько драм, а то и трагедий возникало на почве неравного распределения родительской любви к своим детям. Далеко ходить не надо: Костя и его старший брат — при воспоминании об этой истории у Дины комок подкатывал к горлу и хотелось сокрушить это проклятое прошлое, камня на камне не оставить, стереть его в пыль… Еще она помнит свою подружку Олю, жизнь которой превратилась в сплошное несчастье, когда у нее родился младший брат, Владик… Да и в семейную тайну своей мамы она была посвящена: как тяжело той приходилось строить отношения со своей старшей сестрой, Дининой тетей Ирой, после гибели родителей, оставивших в наследство дочерям едва ли не ненависть друг к другу…
        Нет, Дина не хотела ставить экспериментов на своих детях. Да и на собственную жизнь у нее было достаточно планов помимо материнства.
        И самое главное — в этом решении они были совершенно единодушны с Костей. Тот как-то спросил Дину после рождения Гошки:
        — Ну что, пойдем дальше?
        — Ты хочешь второго ребенка?!  — искренне удивилась Дина.
        — Если честно, то не очень…  — Он опустил взгляд.  — А если совсем честно, то совсем не хочу.  — И посмотрел на Дину выжидающе.
        — Я тоже,  — сказала она.  — Совсем не хочу!
        На том и была закрыта тема.

* * *
        Иногда Дина думала, что больше ее не хватит, нужно заканчивать эту затянувшуюся муку, нужно набраться смелости, всем все рассказать и освободить и Костю, и себя от гнета непосильной тайны. И она даже решила сделать это в новогоднюю ночь.
        Как только она представила, как, в какой форме преподнесет правду ближнему кругу, ей стало легче. Гораздо легче. Словно дело уже было сделано, там, в недалеком будущем, и оставалось только дожить до этого свершившегося события.

* * *
        В середине декабря на базе лаборатории, где работала Дина, проводились всесоюзная конференция и семинары по животрепещущим проблемам самых передовых рубежей прикладной органической химии.
        Дина в очередной раз исполняла обязанности завлаба. Должность хронически оставалась вакантной, и за пять последних лет сменилось то ли шесть, то ли семь заведующих, ни один из которых не потянул этого воза. Дине Александровне Турбиной, состоявшей в незаконных отношениях с весьма известной в данной научной лаборатории персоной, Константином Константиновичем Колотозашвили, не раз предлагали изменить запись в личном деле и в разделе «Семейное положение» вместо прочерка написать «мать-одиночка».
        — Я не мать-одиночка. У моего сына есть отец. А у меня — муж.
        — Но ваш брак не зарегистрирован.
        — Наш брак зарегистрирован. Просто зарегистрирован он не в ЗАГСе,  — настаивала Дина.
        — А где же, в церкви, что ли?!  — возмущались вопрошавшие.  — И вообще, если вы настаиваете на понятии какой бы то ни было брак, в таком случае ваш супруг — многоженец.
        — Давайте разбираться со мной. А с моим мужем уже разобрались по месту его работы.
        И с Диной разбирались всякий раз, когда вставал вопрос о замещении вакансии. Ей снова и снова предлагали изменить свою судьбу легким движением пера, а она снова и снова не соглашалась предать своего возлюбленного — даже в такой, ни к чему не обязывающей форме. Тогда ее снова назначали «и. о.» до той поры, пока не появлялся следующий кандидат. Дело свое Дина знала, и этого нельзя было у нее отнять. Кроме всего, она, как никто, умела улаживать любые конфликты: и научные, и производственные, и личностные.
        Дина пришла в столовую, когда основная масса сотрудников уже отобедала,  — ее задержали некоторые неувязки в расписании работы семинаров и выступлении докладчиков. Зал был почти пуст. Как, впрочем, и ее любимая витрина с салатами и холодными закусками. Свекла под майонезом закончилась, правда, оставалась еще рыба под маринадом и салат из свежей капусты. Солянка тоже закончилась, но были щи. Второго Дина почти никогда не брала, если только не появлялась в меню какая-нибудь рыба под каким-нибудь «польским соусом». Она любила рыбу в любом виде. На третье Дина взяла томатный сок и слоеный язычок — страсть детства — и пошла за столик у окна.
        Есть не хотелось. Наверное, от усталости и замотанности последних дней. А еще таких горячих деньков предстояло пережить целых десять. Десять дней предстояло задерживаться на работе, чтобы подвести итоги прошедшего дня, проверить, все ли учтено на завтра, и тэ дэ и тэ пэ…
        К ее столику подошел мужчина. Она заметила его сразу, когда вошла,  — он сидел в самом дальнем углу и читал газету, что было не самым распространенным занятием в их столовой. Дина уже была знакома с ним, приехал он откуда-то издалека, кажется из Узбекистана… нет, из Казахстана. Точно, из Алма-Аты — Дина исправляла оплошность с его размещением в гостинице.
        — Можно присесть?  — спросил мужчина.
        — Да, пожалуйста,  — кивнула Дина.
        — Приятного аппетита. Я не помешаю вам?
        — Спасибо. Не помешаете.  — И Дина выжидающе посмотрела на него.
        — Вы ешьте,  — улыбнулся мужчина.
        — А вы будете смотреть.
        — Да.
        Дина снова внимательно глянула на мужчину.
        — Я вас ждал.
        — У вас опять неприятности с жильем?
        — Нет.  — Он засмеялся.  — С жильем все в полном порядке. Спасибо вам. Меня поселили в номере люкс по цене обычного двухместного, и при этом на самом отшибе, что избавило меня от участия во всяческих «внеклассных» мероприятиях.
        — Вот как… Вы этого не любите.
        — Ужасно не люблю.
        — Вы — волк-одиночка.
        Дина начинала волноваться по неизвестной причине. Хотя нет, причина была налицо: слишком пристальный взгляд собеседника, слишком явное волнение в его голосе.
        — Пожалуй…
        — Так что за проблема на сей раз?
        — У меня нет проблем.
        — Чем же я могу быть вам…
        — Я вас хочу,  — просто сказал он.
        Дина опешила. Она посмотрела на мужчину в упор и тут же поняла, что хочет того же.
        Она запила остатки язычка соком, промокнула губы салфеткой, глянула машинально на следы помады, чтобы удостовериться, что та лежит ровно и доставать косметичку не требуется. И так же машинально подумала: «Вот такого цвета пятно может остаться на его кремовой в синюю крапинку рубашке». И почти без паузы: «Интересно, а грудь у него волосатая?»
        Это было уже слишком. Безумие…
        — До свидания,  — сказала Дина, вставая из-за стола.
        — Я буду ждать вас вон в том баре.  — И он показал на светящуюся розовым неоном вывеску на противоположной стороне улицы, в соседнем квартале.  — После работы.
        — Я поздно заканчиваю, не ждите.
        Дина уже шла к двери. Шла стремительно, словно убегала от самой себя.
        Закрыться в кабинете! Хоть на пять минут…
        Но ей не дали этой возможности, и пришла в себя она только в восьмом часу вечера.
        Дома знали о двух предстоящих сумасшедших, с ненормированным рабочим днем, неделях, и, придя домой, Дина была окружена заботой, накормлена ужином, проинформирована о достигнутых успехах и сделанных уроках. И снова Дину посещало ощущение, что все у них с Костей по-прежнему, что случившееся летом — просто дурной сон. Так нежен и участлив был Костя, а с ним и Гоша, такой порядок царил в доме… Но, ложась спать, Дина сталкивалась с печальной — все еще непривычной — реальностью: пустая постель и удушающая тоска.
        А сегодня, едва закрыв глаза, она вернулась на несколько часов в прошлое.
        Она закончила последние неотложные, насущные для завтрашнего дня дела, закрыла кабинет и вышла в вестибюль. Размышляя, не взять ли такси, вместо того чтобы спускаться в мокрое, особенно тесное зимой метро, Дина вдруг вспомнила о назначенном свидании. Да, она поедет на такси — вход в метро как раз на том же углу, что и бар под розовой неоновой кофейной чашкой. Машину она поймала довольно скоро и приехала домой без малейшего зазрения совести: в конце концов, она никому ничего не обещала…
        Так что же тогда вспоминать об этом сейчас?.. Но вспоминать хотелось. Именно сейчас — без суеты и чьего бы то ни было пресса и принуждения к немедленным решениям и ответам.
        Мужчина более чем просто приятный. Дина заметила это в самый первый момент, когда к ней подошла ее помощница по проведению конференции и представила главу делегации из Казахстана, у которого обнаружились неувязки с номером в гостинице… Как же его зовут?.. Имя у него русское, а отчество восточное. Олег?.. Игорь?.. Сабирович. Вспомнила — Олег Сабирович. И фамилия очень простая, очень знакомая… Муратов. Или Мурадов…
        И что? Что теперь?.. Приятный Олег Сабирович Мурадов «хочет вас», Дина Александровна.
        Дина услышала мирное сопение Кости. На расстоянии нескольких шагов, на неудобном для сна диване лежал мужчина, без которого она не могла представить себе жизни последние четырнадцать лет. Без которого она не могла есть, пить, дышать! От одной мысли о близости с которым ее охватывал трепет и в голове мутилось… А сейчас… сейчас она его просто… она его просто ненавидит! Теперь она слышать не может этого сопения, умилявшего ее еще совсем недавно!..
        Вот и прекрасно! Все решено! Решено Диной! Они расходятся. Завтра же! Нет, после окончания конференции. А завтра она не придет ночевать, она проведет ночь с Игорем… с Олегом Сабировичем Муратовым… Или Мурадовым.
        В столовую она нарочно пошла под конец обеденного перерыва. Она знала, что ее будут ждать. И ее ждали.
        Он не сел за ее столик. Он подошел и сказал:
        — Приятного аппетита. Я жду вас сегодня на том же месте.
        Дина промолчала.
        Около семи, закончив дела, она позвонила домой.
        — Я буду очень поздно. Не волнуйтесь, не ждите, ложитесь спать,  — сказала она Косте.
        «Как в плохом кино…» — подумала Дина, подходя к бару и сразу увидев знакомую худощавую фигуру у стойки.
        «Как в плохом кино…» — мелькнуло у нее в голове, когда, едва захлопнув за собой дверь гостиничного номера люкс, они без слов бросились друг другу в объятия прямо здесь, у двери, и принялись срывать с себя одежду…
        Больше Дина ни о чем не успела подумать до самых пяти утра, когда совершенно машинально взяла с тумбочки часы и не поверила глазам: она была уверена, что может еще успеть на метро…

* * *
        Назавтра в столовой, когда он подошел и собрался было сесть за ее столик, она подняла голову и сказала очень резко:
        — Нет. Сегодня я не приду.  — А потом добавила, словно прося пощады: — Не сегодня.
        — Хорошо. Но я буду вас ждать,  — сказал он и ушел.
        Дина не пошла к нему ни этим вечером, ни следующим. В столовую она тоже не ходила больше, а брала с собой приготовленные Костей с вечера бутерброды и бульонные кубики, которые разводила кипятком в своем кабинете, запершись на ключ и укрывшись от обеденного перерыва, словно от стихийного бедствия. На семинарах, в лабораториях или в лекционных залах Дина ловила на себе взгляд главы делегации ученых-химиков от Казахстана, но тут же отводила свой — ей нечем было ответить ни на его призыв, ни на его вопрос.

* * *
        Она пыталась понять, что это было и почему ее больше не тянет к этому приятному, такому страстному и такому сильному мужчине, так увлекшему ее с первого прикосновения, да что там — с первого взгляда?.. Хотя и понимать тут было нечего: полгода лежать в пустой постели, через стенку от того, с кем прежде была единым целым, а теперь не мочь даже коснуться его, умирать от желания, когда раньше утолить его ничего не стоило в любой миг… Конечно, кто после такой пытки не покажется и приятным, и страстным, и сильным… Но любит-то она не его! Не его!..
        И Дина заплакала.
        — Ты плачешь?  — спросил Костя и присел осторожно на край постели.
        — Прости!  — сказала Дина с вызовом и утерла лицо краем простыни.  — Мне не следует усугублять твое чувство вины своими мелкими куриными переживаниями! Это так низко! У тебя благородные порывы, у тебя глобальный выбор!..
        Костя резко повернул Дину к себе и стал целовать ее лицо.
        — Дина!.. Господи! Ты плачешь!.. А я ведь думал, тебе все равно…
        — Не мог ты… так думать!..  — рыдала она.  — Ты же знаешь… знаешь меня! Просто тебе было так удобно!.. Тебе было удобно так думать!  — Она спохватилась: — Ну, прости… Прости…
        — Говори… говори все, что говорится… Ведь ты права. Да, так мне было удобно. Очень удобно… считать, что ты железная, что ты переживешь… вот ты даже не плачешь… а я, несчастный, мечусь, собрав все свои силы и благородство! Господи, как же ты права!..
        Костя спрятал лицо на Дининой груди. Она чувствовала, как сотрясаются могучие плечи, как намокает сорочка от его слез.
        — Смотри, что ты наделал. Я не могу лежать в мокром.  — Дина гладила его волосы и отирала лицо.
        — Что это?.. Откуда это вообще появилось?!  — Он срывал с Дины тонкую трикотажную сорочку, попутно выпрастываясь из своей пижамы.  — А это что?.. В трусах вредно спать! Что это такое?..
        — Мой родной! Мой родной!.. Даже если ты меня уже не любишь… даже если ты любишь ее… ту…
        — Молчи…
        — Даже если так… дай мне себя! Хоть немного… Дай! В память о том, что было у нас с тобой…
        — Перестань… я люблю тебя…
        — И пусть я потом умру!.. Я ведь не могу жить без тебя… Не могу…
        — Ты моя единственная… Я люблю тебя…

* * *
        Это было подарком судьбы, что следующий день оказался субботой. Участников конференции повезли по развлекательным маршрутам, и Динино присутствие было необязательным… точнее, отсутствие ее не стало бы трагедией. А у Кости занятия начинались во второй половине дня, у вечерников.
        Костя проводил Гошу в школу, не дав Дине подняться с постели. Потом вернулся в спальню с двумя чашками чаю. Они пили чай и говорили. Больше говорил Костя, а Дина слушала и помогала ему не заблудиться в собственных чувствах. Дина узнала, кто эта женщина и с чего все началось. Как та долго держала оборону, внушая Косте, что он не должен ее домогаться, ведь у него такая жена, каких Бог посылает меченым, а он и есть меченый, потому что после той бурной жизни, какую он вел, он не то что такой жены не достоин, а раскаленная сковорода по нему плачет… Но он совсем потерял голову, хотя терять ее вроде было и не из-за кого: обычная милая женщина, симпатичная, неглупая, приятная собеседница… Они сто лет знакомы, а в прошлом году она похоронила мужа и осталась одна с дочерью-подростком, и жить она не хочет, и ушла бы с чистым сердцем и с радостью, но нет бабушек и дедушек, кто бы позаботился о ее дочке…
        — И ты решил дать ей мотив… спасти ее ценой собственной жизни,  — улыбнулась Дина.
        — Если бы только своей!.. Сначала я думал именно так, как ты говоришь. Я был уверен, что это благородный шаг, который Бог не осудит. Я был уверен, что смогу сделать все так, чтобы не причинить никому боли…
        — Но тут она начала причинять боль тебе.
        Костя посмотрел на Дину с удивлением.
        — Ну как же!  — продолжала она.  — Отказать такому роскошному мужчине! Мужчине, по одному движению брови которого половина женского рода ринется с обрыва в бурное море.
        — Это правда…  — Костя опустил голову.  — Я был уязвлен, но не признавался себе. А еще меня сбивало с толку ее благородство по отношению к тебе. Это просто умиляло меня до слез.
        — И ты был готов бросить меня к ее ногам.
        Дина говорила с улыбкой, без боли. Она была сейчас понимающей матерью этого большого, запутавшегося ребенка. Искреннего в своих порывах, в своих заблуждениях — что не позволяло упрекать его: так невозможно упрекнуть горбатого в том, что у него на спине горб…
        — Да. Я говорил ей, что ты бы все поняла, если бы узнала. Что ты необыкновенная…
        — Сделал из меня эдакого бесплотного, бесстрастного ангела…
        — Вот именно… А ты… ты такая… такая плотная… такая страстная…  — Костя возбужденно целовал Дину.
        — Стой, перестань…  — отбивалась она.  — Рассказывай дальше.
        — Как?!.. А с этим что делать?..
        — Спрячь пока под подушку,  — смеялась Дина.
        Но она не выдержала Костиного напора.

* * *
        Как не выдержала в конце концов и та, другая. Потом она окончательно потеряла голову и уже не мучилась от мысли о брошенной Костей семье.
        Зато мучения пришли к Косте. Его тянуло к ней, хотя и не хватало той свободы и легкости, открытости и безусловности, которые были в отношениях с Диной. Его тянуло к ней, хотя остаться в ее доме даже на ночь у него не появлялось желания. Его тянуло к ней, хотя близость их становилась все более пресной, а темы разговоров крутились по кругу, как карусель. И он метался между тоской по своей любимой и ответственностью перед той, которую приручил…
        — Тебя тянуло не к ней. Тебя тянуло к спасенной тобой птичке, к воплощению твоих благородных помыслов и порывов, к алтарю твоих жертв.
        — Как ты умеешь?..
        — Что я умею?..
        — Объяснить все так, что стоишь теперь голым королем, и прикрыться нечем…
        — Потому что я очень люблю своего короля голым…

* * *
        Косте в голову не пришло спросить Дину, как она прожила эти долгие полгода. О том, что у нее тоже мог появиться кто-то, кто утешил бы ее в горе и одиночестве, он и помыслить не мог.
        А Дина поклялась себе ни за что и никогда, даже под страшной пыткой, не рассказывать Косте о том коротком замыкании своих растрепанных чувств. И еще: никогда не вспоминать о том, что в их жизни была другая женщина.
        Пришел из школы Гоша и с удивлением застал родителей валяющимися в постели в два часа дня. А поскольку обед было приготовить некому, все дружно решили пойти в ресторан, где Гоша, всегда отличавшийся рационалистическим мышлением, предложил учредить субботу ленивым днем.

* * *
        Но Дине и Косте предстояло пережить еще несколько трудных месяцев.
        Элла, так звали Костино затмение, почувствовав, что теряет мужчину, вернувшего ей вкус жизни, решила отказаться от жизни без него. Она сделала это тихо, отправив дочку на ночь к подружке. Но то ли она не рассчитала дозу, то ли напротив — слишком удачно рассчитала ее, только, вернувшись на следующий день, дочь обнаружила маму полумертвой на полу в спальне и вызвала «скорую». Маму спасли, а дочка пришла в институт к маминому другу и все ему рассказала.
        Костя примчался к Дине:
        — Что делать? Как мне себя вести?..  — Он был растерян и подавлен.
        — Во-первых, не вешай на себя вину. Сходи к ней в больницу. Только не обещай ничего и ничего не требуй от нее.
        — Но как?.. Она же наверняка будет умолять меня вернуться к ней…
        — Она может и не умолять… Вернее, умолять, но только не вернуться, а, наоборот, оставить ее. И счастья тебе пожелает. И прощения просить будет…
        — И что? Что ей на это отвечать?
        — Принимай все буквально. Абсолютно буквально.
        — Объясни.
        — Если она скажет, что не хочет жить без тебя, а хочет умереть, ты должен ей очень мягко дать понять, что ее личное право выбирать: жить или не жить. Точно так же, как твое право в том, чтобы выбирать, с кем тебе оставаться.
        — И все?..
        — Ну, я не буду учить тебя, что ты должен сказать о времени, проведенном с ней, о твоей благодарности за то счастье… и тэ пэ. Ты же сумеешь сам найти нужные слова?
        — Попробую.
        — Постарайся.  — Дина провела ладонью по Костиной ввалившейся щеке и поцеловала его в губы.  — Кстати, она может повести себя по-другому: говорить тебе, как она благодарна и тому подобное, что она тебя отпускает и прочее. Но она будет ждать, что ты начнешь вымогать у нее клятвы больше не делать этого. Так вот: ничего ей не обещай и ни о чем ее не проси. Поддерживай любую ее генеральную линию. Пока она под наблюдением врачей, она не причинит себе вреда, но успеет подсознательно усвоить… или осознанно свыкнуться с мыслью о том, что шантаж не удался.
        — Моя девочка…
        — И не забывай о любви. Ты должен прийти к ней с любовью и уйти с любовью. И оставить ей любовь.
        — Моя замечательная, моя драгоценная девочка…

* * *
        Элла выжила. И не просто выжила, а по большому счету выжила. То, что она сделала, испугало ее именно в той мере, в какой это требовалось для прозрения.
        Когда Костя навестил ее, она тихо плакала и говорила, что не хочет жить без него, но повторить этот шаг больше не сможет. Она ничего напрямую от Кости не требовала, кроме того, чтобы он навещал ее, пока она будет в больнице. Помня Динин наказ, он сказал, что даже если не сможет делать этого часто, то мысленно будет поддерживать ее.
        — Ты меня больше не любишь?  — спросила она.
        — Я люблю тебя. Но не так, как этого хотела бы ты.
        — По-христиански?  — усмехнулась она.
        — Да, пожалуй, это можно назвать так.
        — Ты и не любил меня по-другому… как женщину.  — Элла снова заплакала.  — Я же говорила тебе, что ты не сможешь никого полюбить после своей жены… Зачем… зачем ты меня сломал?..
        — Прости меня, ради бога, прости. Мы оба совершили огромную глупость. Нам, и тебе, и мне, следовало слушать тебя…
        Он навестил ее еще несколько раз. Она была тиха, избрав тактику немого укора.
        Так или иначе, Элла поняла, что Костю не вернуть, и тогда она его возненавидела. Она его прокляла. В последнюю встречу, когда Костя твердо сказал ей, что он искренне осознал свою чудовищную ошибку, но не намерен всю оставшуюся жизнь ползать перед ней на коленях и каяться, это не нужно ни ей, ни ему, они должны справиться с прошлым, благословить его и отпустить.
        — Ты понимаешь, что ты сделал со мной?  — укоряла его Элла тихим голосом.
        — Я ничего с тобой не делал. Я увлекся тобой. И то, что мы сделали, сделали мы оба. Ты должна понимать это. Я ведь не применял силу.  — Он улыбнулся и коснулся ее руки.  — Это было одно из тех самых благих намерений, которыми вымощена дорога в ад. Ты или прощаешь меня, или не прощаешь.
        — Только ад этот мой, а не твой.  — Элла отдернула руку.  — Но и тебе он аукнется. Я никогда не прощу тебя.
        — Это твое право,  — сказал Костя.  — Будет нужна помощь, звони. Я тебя люблю.
        — А я тебя проклинаю!  — крикнула она в уже затворившуюся за ним дверь.
        В больницу он больше не ходил. Но для них с Диной начался маленький ад. Элла звонила и домой, и на работу — причем обоим. Кто бы ни подошел к телефону, она начинала рассказывать историю соблазнения ее «вашим сотрудником», или «вашим мужем», или «мужем вашей сотрудницы». А Косте она всегда задавала один вопрос:
        — Ну как ты, счастлив?
        — Счастлив,  — отвечал он.  — И тебе искренне желаю счастья.
        — Ну-ну…  — говорила она и вешала трубку. Скоро и на кафедре у Кости, и у Дины в лаборатории научились отвечать на ее звонки:
        — Мы вам искренне сочувствуем.
        И это сработало — она перестала звонить.
        Но первое время Костя не находил себе места. Дина успокаивала его и напоминала, что за любой поступок приходится отвечать, нужно пережить эту напасть, и, если он сейчас начнет изматывать себя чувством вины, это плохо кончится для всех.
        — Молись, это все, что мы можем.
        — Я не умею молиться.
        — Значит, просто говори: «Элла, я желаю тебе исцеления, радости, любви…» или чего-то, что ты можешь ей пожелать. Потом мысленно пошли ей это послание и верь, что, так или иначе, она его получит.

* * *
        Иногда Дине казалось, что после этой истории с Костиной шальной влюбленностью и ее отчаянным экспериментом их любовь, их доверие, их понимание только возросли и окрепли.
        Прошел почти год после того, как Дина обнаружила злосчастное пятно розовой помады на рубашке Кости.
        Была суббота, ленивый день — это название мгновенно укоренилось в семье с подачи Гоши. За окнами стояла поздняя весна, и даже в пасмурные дни в этом невозможно было усомниться: непрекращающийся с утра до ночи птичий гомон в раззеленевшихся кронах старых деревьев, заполнивший двор-колодец, не позволил бы этого ни на миг. Но сегодня было ясно, и плотные шторы, надежно оберегавшие сон обитателей спальни, едва сдерживали напор солнечных лучей.
        Дина потянулась сладко, до боли в суставах, и обнаружила, что она одна в постели. Наверное, Костя отправляет Гошу в школу, решила она и улеглась поудобней, чтобы понежиться еще немного в остатках сна. Дина знала, что Костя придет разбудить ее или поваляться вместе с ней до полного пробуждения. Скрипнула дверь.
        — Гошка в школе?  — спросила она вошедшего Костю.
        — В школе.
        Она сбросила с себя одеяло и подалась к нему, стоящему в изножье с загадочной улыбкой и с руками за спиной, распахнула халат и приникла лицом к его обнаженному телу.
        — Стоп-стоп-стоп!  — принялся уворачиваться Костя от Дининых ласк.  — Погоди. Рано еще.
        Он раскинул руки в стороны, и Дина увидела в одной букет белых роз, а в другой бутылку шампанского. Она удивленно замерла и ждала объяснений.
        Костя смущенно протянул ей розы:
        — Пятнадцать лет, как-никак.
        Дина с визгом упала на постель и заболтала в воздухе ногами. Костя скинул халат и присоединился к ней. Потом он открыл свою тумбочку, достал оттуда два старинных бабушкиных хрустальных бокала и маленькую бархатную коробочку. Дина наблюдала за Костей с восторгом, которого не могла скрыть.
        В коробочке лежали две маленькие сережки с бриллиантами в форме капли. Когда они были пристроены на подобающем месте, Костя тронул кончиком пальца искрящуюся капельку на мочке Дининого уха и поцеловал Дину.
        — Видишь, я больше не спрашиваю, можно ли тебя целовать.

* * *
        Дина коснулась уха — она в этих же сережках. Ну да, они же были с Костей при полном параде… А первые года два она их почти не снимала.
        И только однажды Дине стало неловко за то, что она в бриллиантах…
        Вера
        Как-то, зайдя после работы в гастроном, Дина уловила краем глаза смутно знакомое лицо. Толпа тут же поглотила его, но Дина приметила голубую вязаную шапку с широким отворотом, которую женщина безрезультатно пыталась удержать на лбу, а та сползала и сползала на самые брови. Отстояв в очередях и сделав покупки, Дина пробиралась к выходу и нос к носу столкнулась с этой шапкой…
        — Вера?  — неуверенно произнесла она.
        Женщина подняла на нее изможденный взгляд:
        — Турбина?.. Динка?  — Она вмиг оживилась, и не осталось сомнений в том, что это та самая Вера, только изрядно измотанная и сдавшая за последние пятнадцать лет.
        Они, не сговариваясь, протиснулись в пустое пространство за раскрытыми стеклянными дверями и поставили тяжелые сумки на узкий низкий подоконник. Только тут Дина заметила Верин большой живот, едва умещавшийся в не предназначенное для него зимнее пальто.
        — Вот это да!  — воскликнула Вера и не стала вдаваться в подробности, что она имела в виду: неожиданность встречи, Динину внешность или что-то еще.
        — Вот это да!  — повторила Дина.  — Ты спешишь? Может, зайдем ко мне?.. Я тут рядом.
        — И не погнушаешься?  — спросила Вера в своей обычной манере.  — Такая вся шикарная… И в брюликах…
        — А ты все та же язва!  — засмеялась Дина.  — Нет. Не погнушаюсь. Стереги сумки, я в кондитерский. Тебе торты не противопоказаны?  — И она нырнула в водоворот толпы, пристроившись к потоку входящих в магазин.
        Пока Дина готовила чай, Вера осматривалась в квартире. Ее восклицания состояли по большей части из непечатных выражений, что Дина сразу отметила, но не стала акцентировать на этом внимания, пропуская их мимо ушей. Даже если этот лексикон на самом деле присущ Вере, то здесь она употребляет его отнюдь не потому, что не может отказаться от него. Скорей всего, это была защита. Притом что на нее никто не нападал и нападать не собирался — и сама Вера это прекрасно понимала. Защита загнанного в угол существа, демонстрировавшего всем и каждому — а по сути и в первую очередь себе — свою независимость и неуязвимость.
        — Значит, вот так ты, Турбина, и живешь!  — сказала Вера, размешивая в чашке сахар.  — А чё брюлики-то сняла?  — Она заметила, что на Дине уже нет сережек.  — Боишься, что сорву с тебя?  — И она криво усмехнулась.
        — Не говори глупостей,  — сказала Дина, но ей стало неловко за свой не менее глупый поступок, который она мотивировала тем, что лучше будет не раздражать Веру и снять сережки.  — Вот так, Вера, и живу. А ты как живешь? Это у тебя второй? Или первый?  — Она кивнула на Верин живот.
        — Это у меня, Турбина, третий. И я горжусь своим вкладом в дело прироста населения великой страны!
        — Вер, расслабься, будь как дома. Мы с тобой сто лет знакомы. Ну что ты кривляешься?
        — Ладно, не буду.  — Вера понемногу сдавала свои позиции.  — Это я так, нервы…
        — Когда рожать?
        — Через пару недель… Если раньше не попросится.
        — Что ж ты такие сумки тягаешь, в час пик по магазинам ходишь?.. Затолкают ведь и не заметят.
        — А кто мне продукты купит, если не я?  — зло ответила Вера и с жадностью откусила кусок торта.
        Дина решила больше не касаться этой темы и тоже принялась за торт.
        — А можно мне еще чайку? Я такого даже не нюхала… вкусный.  — Вера отвалилась на спинку стула.  — Расскажи, как живешь?  — Она заметно подобрела, оттаяла.
        — Живу хорошо.
        — Ну да, понятно… Все счастливые семьи счастливы одинаково… Рассказывать, типа, не о чем.
        — Почему… Рассказывать есть о чем. Просто в двух словах так и есть: все хорошо. Не начинать же со дня сотворения мира.
        — Чья хата? Твоя?
        — Наша. А вообще это квартира Константина Константиновича, от бабушки осталась.
        — Так ты с Коконом?..  — Лицо Веры выражало не просто удивление: похоже, до такой степени ее не изумили бы даже разверзшиеся небеса.
        — Ты же знала. Чему ты так удивляешься?
        — Я думала, он уже давно тебя бросил!..  — Она все еще не могла прийти в себя.  — Да… ни хрена себе!.. Вы что, поженились тогда?
        — Нет. Мы не женаты.
        — Как?.. Вы не расписаны?! А чё это так?
        — Так получилось.
        Верино лицо тут же приобрело прежнее выражение самоуверенности и независимости.
        — У него небось жена где-нибудь и ребенок.  — Добавился налет искушенности и превосходства.  — Да? Что молчишь?
        — Да. Именно. Только все не так просто, как ты думаешь…  — Дине не хотелось объяснять Вере подробности. Ей вообще не хотелось больше разговаривать с Верой. Но не выгонять же ее…
        — Ой, ладно, только не надо ничего объяснять! Кобель, он и есть кобель…  — Она спохватилась и попыталась загладить вырвавшуюся, даже ей понятную, бестактность снисходительным тоном: — Не, ну сейчас он, наверно, другой стал? Да?
        — Вер, давай не будем! Тебе же интересней не то, как мы на самом деле живем. Тебе интересно совсем другое. Но я тебя разочарую: мы совершенно счастливы и по-прежнему любим друг друга. Расскажи о себе. Чем занимаешься? Где работаешь?
        — Там, где платят больше, там и работаю. Только наукой под названием «органическая химия» там не пахнет. Там пахнет говном и… и мочой. Моих-то детей кормить некому, кроме меня.
        Дина не хотела вдаваться в подробности и спрашивать, где же их отец.
        — Чего ж ты не спрашиваешь, почему их папаша не кормит? А?  — Лицо Веры опять сделалось злым.
        — Вер. Не надо! Хочешь рассказать, расскажи. Я тебя за язык не тяну. И успокойся. Ты же знаешь, что все это на твоем ребенке отразится.
        — На моем ребенке уже отразилось все, что только можно и что нельзя.
        Вера вдруг закрыла лицо руками и зарыдала — громко, зло. Потом так же резко успокоилась и посмотрела на Дину. Ее рот был перекошен, глаза смотрели с ненавистью.
        Дина уже не в первый раз пожалела, что пригласила в гости человека, натуру которого знала как свои пять пальцев, с которым общего у них никогда не было и, как оказалось, быть не могло. И чем дальше во времени, тем пропасть между ними будет больше и непреодолимей.
        — Вот почему… почему у тебя, Турбина, все так всегда гладко в жизни получается?  — Вера вытирала мокрое лицо салфеткой, размазывая тушь по щекам.  — Училась на пятерки… Оторвала самого красивого мужика!.. Живешь не расписанная… в такой квартире роскошной, в центре города… Одета всегда лучше всех… Почему?! Ну, скажи!
        — Ты хочешь знать ответ или уязвить меня пытаешься?
        — Ответ хочу знать.  — Вера сбавила обороты. Она положила себе еще один кусок торта.  — Учиться никогда не поздно. Вдруг чего в жизни пойму, умная стану.  — Она снова поняла, что говорит неподобающим тоном.  — Ладно, ты не бери в голову… Я психованная просто до чертиков.
        — Не знаю, Вера, как тебе объяснить… Просто я хорошо знала, чего хочу, а чего не хочу.
        — Ага! А я не знала, да? Я, выходит, страх как хотела за пьяницу и козла выйти, впятером в однокомнатной квартире жить на выселках…
        Зазвонил телефон. Дина сказала Вере:
        — Извини, пожалуйста.  — Она взяла трубку: — Да?.. Да, Костюша, уже дома. Гоша в музыкалке, у него сегодня три урока… Вот-вот должен быть… В театр? Сегодня? Куда?.. Здорово! Конечно, с удовольствием! И Мишка с Машей?.. Ладно, жду тебя с ужином, и пойдем. Целую! Пока.
        В Вериных глазах снова заблестели слезы, а лицо превратилось в маску ненависти.
        — Костюша… в театр… целую…  — передразнила она Дину.  — Квартира, бриллианты…  — И снова грязно ругнулась.
        — Вера,  — сказала Дина твердо,  — я, конечно, понимаю и твое положение, и твое состояние, но… или мы разговариваем спокойно, или уходи. Я перед тобой ни в чем не виновата и оправдываться за свое счастье не намерена. Я готова тебе помочь, если смогу. Но выслушивать твои подколы и грубости не намерена.
        Вера опустила голову и без вступлений начала:
        — А меня мой в первый же год бить начал… беременную…  — Из ее глаз текли слезы, но она их словно не замечала. Они падали на шерстяную кофту, как и пальто, слишком тесную для Вериного живота, и скатывались по ней прозрачными горошинками куда-то под стол.  — Так просто бил. Силушку некуда девать было. А потом по бабам пошел… Придет с загула — меня бьет… Какой только заразы в дом не таскал… только от сифилиса мы еще не лечились…
        Она взяла салфетку и высморкалась с вызовом.

* * *
        Дина, конечно, не впервые становилась свидетелем исповеди несчастных жен, но понять до сих пор не могла, как можно поливать грязью своего мужа и продолжать жить с ним под одной крышей, спать в одной постели?.. Если уж о том, какой у тебя непутевый мужчина, узнал кто-то посторонний, ты должна оставить его! А по большому счету, даже если вы и расходитесь — зачем посвящать кого-то в семейные проблемы: ведь, поливая грязью свою половину, ты пачкаешь и себя! Во-первых, тем, что позволяешь себе говорить о ком-то плохо за глаза. А во-вторых, если с тобой плохо обращается муж, это вовсе не обязательно означает, что он дрянной человек: а все ли так в тебе самой, в твоем отношении к нему, в твоем поведении?..
        Когда при Дине выносили сор из избы — а тем более публично, пусть даже в узком кругу,  — она предпочитала выйти и не слушать: ей было стыдно и за говорящих, и за слушающих.

* * *
        — Так зачем же ты?..  — Дина не знала, что сказать на такие откровения.
        — А затем!  — не дала ей договорить Вера.  — Затем, что замуж хотелось, чтоб как у всех… Чтоб муж был, чтоб не в общаге жить…  — Она понемногу успокаивалась, словно выпустила пары.  — Он тоже, может, ухаживал красиво, цветы, ресторан… Когда сказала, что беременная, говорит, я жениться не собирался. Ну, я припугнула… Расписались. Привел в двухкомнатную хрущевку, а там мать с отцом и брат. Все на заводе работают… пьют, дерутся между собой… Первая родилась, болела, плакала ночи напролет… папаша гнать нас стал из дома. Мамаша похлопотала, дали трехкомнатную… разменяли сразу, нас в однокомнатную поселили, на окраине. Потом второй родился… Нервный, сволочь!.. Орал еще похлеще первой, день и ночь, день и ночь!.. Да и с чего бы ему спокойным быть, если мамаша только и ждет каждый вечер: придет его папаша или не придет? Трезвый или пьяный?..
        — А ты в ЗАГС его тащила, не знала, с кем связалась? Зачем второго-то рожала? Почему не ушла?.. Если бил…
        — А куда уходить? На улицу? Или в деревню родную уезжать? Думала, второго рожу, может, остепенится, козел… А нет, так хоть квартиру дадут двухкомнатную, разменяю — уйду… Ага! Дали! Догнали и еще дали! Перестройка эта говняная все…, поломала! Где у тебя туалет?
        Дина показала, включила свет. Вера опять прореагировала на увиденное в своем стиле:
        — Ни… себе!.. Да тут жить можно!.. Чисто, тепло…
        Дина промолчала.
        — Ладно, Турбина,  — сказала Вера, вернувшись и усевшись за стол,  — не бери в голову! Переживу! А вы-то чего детей не рожаете? Три комнаты, места полно…
        — Комнат четыре. Только к рождению детей это не имеет никакого отношения.
        — Четыре!  — Вера присвистнула и опять отпустила подобающее словечко.  — А ты бы родила еще одного-другого, может, развелся бы с той да женился на тебе.
        — Вера, о чем ты? Я не понимаю, как можно рожать детей из меркантильных соображений… По причине наличия жилплощади. Или ее отсутствия… Или для штампа в паспорте. Это ведь не щенки!.. Даже щенкам любовь нужна, забота… Волчица не заводит потомство, пока норы не будет достойной… А ты в однокомнатной квартире, с пьющим отцом!.. Неужели тебе детей своих не жалко? Я тебя просто не понимаю. На что ты их обрекаешь?
        — Ничего, переживут…  — Вера подбирала крошки с тарелки, она уплела почти полторта.  — Мне тоже в детстве досталось. И ничего… Живая, как видишь…
        — Ты такие страшные вещи говоришь… Ты что, хочешь отыграться на собственных детях за свое тяжелое детство?! Такого даже врагу не пожелаешь…
        — Ой, харэ меня жизни учить, Турбина!  — Вера говорила лениво, без эмоций.  — Из любовниц сначала выберись в законные жены, а потом мораль читай! А может,  — перебила она сама себя,  — может, так интересней, когда любовница?.. А мы вот с Валькой сразу в ЗАГС своих потащили… Они друзьями были, мы так вчетвером и женихались… свадьбу вместе справили, родили сразу… Забеременели еще до свадьбы. А потом… пошло-поехало… Они оба погулять любили, друг друга выгораживали… Козлы! Валька думала разводиться, я отговаривала. Говорю: рожай второго, как я, глядишь, остепенится.
        — И что, остепенился?
        — Хрен тебе!.. Остепенился. Ее из роддома забрал и неделю где-то пил… А у нее мастит…! Я со своей к ней… пожрать, попить у свекров из холодильника таскала… Мы жили тогда рядом, через дом.
        — Я не понимаю, зачем за таких цепляться, а тем более детей рожать?
        — Да, тебе не понять. У тебя все как по маслу.  — Вера снова начала злиться.  — Ё…! Она любовница, а он ей верный!.. И не пьет?.. И что, не бил ни разу?
        В этот момент в кухню вошел Гоша.
        — Здравствуйте,  — сказал он гостье и подошел к Дине.  — Мам…
        Дина обняла его:
        — Познакомься, Гоша, это тетя Вера, мы учились вместе.
        Вера смотрела на Гошу со смешанными чувствами: с удивлением, восхищением, завистью…
        — Здравствуйте,  — повторил Гоша.  — Очень приятно. Мам, я уроки сделал, можно порисовать?
        — Лучше бы погулять пошел.
        Гоша скуксился.
        — Ну ладно, иди порисуй, только кисти не забывай вытирать. Скоро папа придет, поужинаем пораньше. Мы сегодня в театр уходим. Чаю не хочешь с тортиком?
        — Не, спасибо,  — ответил Гоша и ушел довольный.
        — А моих домой…, не загонишь…  — сказала Вера.  — Конечно, что они там не видели? Папашу пьяного и мамашу в слезах?
        — А третьего для чего ты решила родить?  — Дина не знала, зачем задает этот вопрос.
        — Вальке назло!  — сказала Вера.
        Такого ответа Дина не ожидала. Она уже изрядно устала от этого сюра. Она с трудом верила в реальность происходящего, и Верины откровения казались ей порой диким розыгрышем.
        — Валька-то со вторым ушла от своего. Дали ей какую-то вонючую общагу. Алиментов с мужика никто выколотить не может. Так она на работе на полторы ставки да еще общагу моет. Меня все подбивала тоже бросить этого козла. А я сказала:… вам! Рожу третьего, и хата моя! Слышь,  — без перехода спросила Вера,  — а ты чё тут, без прописки, что ли? Если не жена?..
        — С пропиской.
        — Как это?..
        — Как субквартирант.
        — Ну, б…, умно! Хотя это ж как… это ж без права на метры? А сын хоть прописан? А на чьей он фамилии?
        — Боже мой, Вера… У нас совсем другая история.  — Ей хотелось, чтобы поскорей ушла Вера и унесла с собой этот чуждый мир с его нелепыми принципами и уродливыми правилами, с наглым напором и желанием подмять под свое грязное брюхо все, что попадалось на пути другого, непохожего.  — Мы метры не делим. Мы вообще ничего не делим. Мы складываем. Понимаешь?
        — Ну-ну… куда уж нам, убогим, понять вашу высшую математику!
        — Ладно, Вера, прости. Я устала обороняться. И не понимаю, почему это делаю… Сколько твоему младшему?
        — Тебе-то что?
        Дина повторила спокойно:
        — Вера, сколько твоему младшему?
        — Ну, восемь. А что?
        — У меня много хорошей одежды есть для мальчика. Гоша растет быстро, не успевает снашивать… А мне отдать некому. У друзей девочка, а младший еще совсем маленький. Возьми своему…
        — А!  — Вера криво усмехнулась.  — Роскошные обноски незаконнорожденного ублюдка… Давай… Мы люди не гордые…
        Дина не поняла в первый момент сказанного Верой. Когда до нее дошел смысл ее слов, она произнесла спокойно:
        — Я могла бы прогнать тебя… И должна была бы. Но жалко мне тебя. А детей твоих еще больше. Идем, возьмешь и сразу уйдешь. Я больше не хочу тебя видеть и слышать.
        Дина отдала ей давно приготовленные для подобного случая вещи.
        Одеваясь в прихожей, Вера вдруг сказала:
        — Помнишь то письмо?
        — Какое письмо?  — Дина не сразу поняла, о чем она.
        — Которое тебе принесли, когда ты к родне ушла.
        — А… И что?
        — Я его прочла.
        — Кто бы сомневался.  — Дина была спокойна и ждала одного: поскорее закрыть дверь за этой несчастной, которой помочь она ничем не смогла бы, даже если бы очень захотела.
        — Там…,  — последовало непечатное выражение,  — там такое признание в любви было, что украсило бы любой семейный архив!..  — Она тяжело дышала, с трудом застегивая «молнию» на сапоге.  — Я так чуть не кончила, когда читала… Только я почему-то порвала его. Ты уж прости.  — Она говорила жестко, без нотки раскаяния.
        — Бог простит. Тебе дать денег на такси? Тяжело ведь. И далеко.
        — Дай,  — сказала Вера.
        Дина достала из кошелька пятерку и протянула Вере.
        — А чё это ты такая добрая, Турбина?
        — Мне так нравится.
        — А дай тогда еще десятку!  — Вера смотрела с вызовом.
        Дина снова открыла кошелек и достала еще две пятерки.
        — Возьми.
        — Добренькая…  — Вера криво усмехнулась, но больше ничего не сказала, взяла деньги, сумки и ушла, не поблагодарив и не попрощавшись.
        А Дина помолилась вслед о ее несчастных детях, о ней самой, о ее муже… Она представить себе не могла такой жизни… Она не могла представить себе жизни без любви. Ради чего тогда вообще жить?.. И почему одним «везет», а другим — нет?
        «Ты правильно ответила Вере»,  — сказал Внутренний Голос.
        «Что ты имеешь в виду?»
        «О том, что ты знала, чего хочешь, а чего нет».
        «Да, я понимаю… Но и она ведь права: она же тоже не о такой жизни мечтала…»
        «Мечтать и делать выбор — далеко не одно и то же».
        «Объясни!»
        «Я, конечно, объясню…  — Голос усмехнулся.  — Только ты ведь и сама все прекрасно знаешь. Вот ответь мне: ты чаще следуешь за своим сердцем или за умом?»
        «Наверное, чаще за сердцем».
        «Мы уже говорили как-то с тобой очень давно на эту тему».
        «Напомни мне, пожалуйста».
        «Ты как-то сказала, что не всегда тебе нравится исход ситуации, в которой ты следуешь моим советам, зато совесть у тебя чиста».
        «Да, помню… И что?» Дина пока не понимала, к чему клонит Друг.
        «Теперь, когда ты давно уже не ждешь моих советов в чистом виде, ты руководствуешься своим сердцем. И оно тебя не подводит. Так?»
        «Так…»
        «А если бы ты делала выбор только умом, не слушая сердце?»
        «А-а!.. Кажется, я поняла».
        «Ну-ка!» Внутренний Голос часто поступал с Диной так: он помогал ей «усвоить пройденный материал», заставляя повторить его.
        «Вера строила свою жизнь только умом: нужно остаться в городе, а значит, «затащить» кого-нибудь в ЗАГС, нужно получить квартиру, а значит, родить двоих, троих детей… Фу, какой ужас!» Дина содрогнулась.
        «Да… А ведь ее мечты почти не отличались от того, о чем мечтает любая девушка: муж, дети, благополучие… Не о том ли мечтала и ты?»
        «О том же. Только ты забыл одну малость». Дина решила, что настал ее черед объяснить Внутреннему Голосу то, чего он не понимает.
        «Какую это?» Внутренний Голос изобразил недоумение.
        «Ты забыл любовь!  — Она говорила горячо, стараясь донести до собеседника самую суть.  — Я мечтала прежде всего о любви, а не о муже! Прежде о любви, а не о благополучии и даже детях!»
        Внутренний Голос улыбнулся и погладил Дину по волосам — да, с некоторых пор она физически ощущала любое проявление его чувств.
        «Совершенно верно, моя девочка,  — сказал он,  — в этом-то и есть разница между мечтой и выбором. Мечта — это цель, а выбор — путь. Твой путь — любовь. Это самый надежный, самый благословенный путь».
        «Но он так часто бывает тернистым… Почему?»
        «И на этот вопрос ты знаешь ответ».

* * *
        У брата Коли тоже была своя история любви.
        Отработав после института по распределению в Узбекистане — дома он не захотел оставаться ни в какую — и дослужившись там до зама главного инженера строительного управления, прошел по конкурсу на ответственную стройку в Афганистане, правда рангом ниже, прорабом. Сбылась его мечта поработать за границей — не важно за какой. Письма от него приходили регулярно, не слишком редко, не слишком часто — как из пионерского лагеря, где раз в неделю устраивался «день письма», только себе день письма Коля устраивал значительно реже. По всему было понятно, что жизнь у него там интересная и насыщенная. Чем — никто не догадывался, предполагали, что работой и новыми впечатлениями. По крайней мере, в письмах было только об этом.
        Когда началась война, от Коли перестали приходить и эти не слишком частые письма. Отец даже хотел, пользуясь своими высокими связями, лететь в Кабул и искать сына. К счастью, не успел — от Коли пришла весть. И пришла окольными путями: письмо принесли не в родительский дом, а Дине.
        Оказалось, что Коля в первый же год работы влюбился не без взаимности в афганскую девушку. Ее семья ничего не имела против замечательного советского парня и даже на инаковерие его смотрела сквозь пальцы. Зато сам он проникся сначала любопытством, а потом глубоким уважением к вере своей любимой, стал изучать язык и основы мусульманства. Колю не раз журили за слишком тесные интернациональные отношения с местным населением и грозились выслать на Родину. Но к тому времени, когда Коля уже готов был бросить все: и карьеру, и возможность в обозримом будущем вернуться домой — ради того, чтобы жениться на любимой, началась война. Война, которой Коля не понял, несмотря на пропагандистские объяснения ее причин и необходимости.
        Семья его возлюбленной была вынуждена спасаться бегством, и он, не задумываясь, отправился с ними. Обо всех мытарствах Коля не сообщал, написал только, что в конце концов им всем удалось попасть в США, где он останется до лучших времен, а родителям, скорей всего, придет сообщение о том, что он пропал без вести,  — как он это устроил, он тоже не написал.
        Вот так, подумала Дина, донжуанствовал направо и налево, а полюбил — и прощай все и вся: дом, благополучие…
        Родителей Коли они с Костей кое-как урезонили и успокоили, хотя дядя Саша и пытался заклеймить сына предателем Родины. Потом он ворчал уже не зло: «Нас на бабу променял!..» А тетя Ира повторяла только: «Слава богу, живой!»

* * *
        «Слава богу, живой!» — думала Дина, меряя шагами длинный коридор.
        «Боже, благодарю тебя!..» Она знала, что всегда, даже в самый тяжелый момент, найдется за что поблагодарить Бога, судьбу, обстоятельства…
        Еще Дина знала, что смерти нет,  — но как же ей оставаться тут одной, без любимого?!..
        Нет! Они собирались пожить здесь долго, повидать много и уйти в другую жизнь, «будучи насыщенными днями»! Так же легко и светло, как ушла любимая бабушка Кости, как ушел его отец…
        Возвращение блудного сына
        Дина с Костей ссорились не на шутку. Гоша был в школе — при нем они себе этого не позволяли. Хотя ссоры их никогда не переходили на личности, а были связаны с вещами внешними, оба считали, что не должны способствовать закреплению у ребенка установки на то, что серьезные вопросы решаются исключительно на повышенных тонах. Себе же они прощали такую слабость, объясняя ее природным темпераментом обоих.
        Сейчас шпаги были скрещены над авантюрным, по мнению Дины, предприятием, которое затеял Миша. Он решил создать кооператив на базе ресторана, где проработал директором уже почти двадцать лет. Правда, в этом как раз авантюрного ничего и не было: Миша, специалист своего дела с таким огромным опытом, мог не сомневаться в собственном успехе, тем более что наступившие перемены в политике и экономике благоприятствовали деловым людям. На радикальный шаг он подзуживал Костю: а именно призывал бросить свое преподавательское поприще с бюджетным нищенским содержанием и пойти к нему в компаньоны.
        Дина считала, что зарплаты Костиной с гонорарами за научные публикации им вполне хватает. Сама она тоже получала хорошо: теперь, когда настали новые времена, ее назначили заведующей лабораторией, не требуя выполнения нелепого условия с исправлением анкетных данных. Кроме того, их семейный бюджет был прикрыт надежным тылом…

* * *
        Много лет тому назад, перевозя в отремонтированную дачу старую мебель из квартиры, они обнаружили много интересных вещей в ящиках шкафов, столов и комодов. И в частности, огромный кофр, обтянутый трудноопределимого цвета сафьяном, предназначенный для переноски шляп, битком набитый облигациями послевоенных лет.
        Дина вспомнила, как в детстве они с подружками играли в магазин, используя в качестве денег разномастные и разноразмерные бумажки с замысловатыми завитушками и орнаментами по краям, картинками в духе трудового героизма и цифрами с множеством нулей. Слово «облигация» в ту пору было синонимично слову «бумажка», и, если взрослые употребляли это слово в разговоре, оно всегда звучало уничижительно. «Опять бумажками зарплату выдали»,  — слышала Дина часто. Мама объяснила ей как-то, что облигациями нынче выдают часть зарплаты и что когда-нибудь, возможно, вернут по этим бумажкам настоящие деньги в обозначенных на них суммах. Многие не хранили их, не веря в то, что через много лет можно будет получить обещанное. Но Динина мама хранила. И Костины бабушка с дедушкой, как оказалось, тоже.
        Когда Дина с Костей скрупулезно пересчитали все до последней малюсенькой бумажки достоинством в десять рублей, они присвистнули от изумления. В коробке лежало целое состояние: почти триста пятьдесят тысяч старыми деньгами. В переводе на новые получалось тридцать пять, и это была не менее фантастическая сумма, если даже не более — ведь неизвестно, что там со старыми деньгами, а на новые можно было бы купить шесть автомобилей «жигули»!
        Кроме этого клада, выкопанного из недр бабушкиной мебели, у Кости была сберкнижка, которую открыла все та же бабушка и на которую она складывала деньги, регулярно присылаемые сыном на содержание ее внука. На счете скопилась тоже весьма приличная сумма, которую Дина с Костей иногда потряхивали, покупая у Мишиных родителей под покровом страшной тайны то франки, то марки, то фунты стерлингов, которые тратили потом в «Березках» или «Альбатросах» на всякие приятные мелочи жизни, предназначавшиеся исключительно для несоветских граждан.
        А в прошлом году началась активная выплата займов по облигациям тех лет, что скопились в бабушкиной сокровищнице, и Дина с Костей погасили уже приличную часть этих «бумажек».
        Вот Костя и собирался потратить свой капитал в совместном с другом предприятии. Собственно, против этого Дина не возражала. Особенно после того, как Мишины родители, прекрасно знавшие ситуацию в стране не только изнутри, но и снаружи, в непринужденном разговоре описали все возможные перспективы ее дальнейшей истории и порекомендовали не хранить деньги ни на сберкнижках, ни в чулках, а перевоплощать их во что-нибудь более надежное. Мероприятие своего сына они поддерживали и морально, и материально и Костино участие в нем тоже одобряли.
        Но Костя рвался не только делать денежные вложения, он собирался бросить преподавание и научную работу и податься в бизнесмены.

* * *
        — Почему ты во мне сомневаешься?  — Он начинал уже закипать, стоя над раковиной и орудуя картофельным ножом.
        — Потому что ты никогда этим не занимался.  — Дина нервно курила в форточку.  — Ты так же далек от экономики, как Мишка от науки. А в своем деле не одну собаку съел.
        — Если повар нам не врет!.. Вот он и поможет мне на первых порах!
        — Но отвечать потом тебе, а не Мишке! Потом-то будет каждый за себя!
        — Дина! Я всегда был тихим и покорным, но сейчас, если ты не согласишься, я буду шуметь! Ты не даешь мне реализовать свой потенциал!
        — Давай! Реализовывай! Только без меня.
        — А! Так ты меня бросаешь?! Ну-ну! Тебя же ничего не держит! Ты же не жена мне!
        — Не жена! И брошу.
        — Нет уж, дудки! Это я тебя бросаю! Прямо сейчас!  — Он швырнул нож на стол, сорвал с себя передник и повернулся к Дине.
        Дина нервно загасила недокуренную сигарету и резко двинулась к Косте. Она подошла, взяла нож, быстрым движением расстегнула пуговицу джинсов и стянула их с Кости.
        — И что ты с этим делать будешь?  — все еще кипя, спросил он Дину.
        — Засушу и на стенку повешу,  — глядя ему в глаза, ответила она.
        И Костя уловил в ее взгляде те самые искры, которые так любил, которые сводили его с ума.
        — Стоп-стоп-стоп!  — сказал он, прижимая ее к себе обеими руками.  — Тогда уж лучше в более достойном виде отрезать. Вот-вот… сейчас… еще немножко…  — Костя возбужденно целовал Динину шею, плечо, ухо. Он знал, что сейчас она выдохнет со стоном, запрокинет голову…
        В прихожей раздался звонок.
        — Гошка… ключи забыл,  — выдохнула Дина и оправила волосы и одежду.
        — Не мог чуть позже… паршивец,  — заворчал Костя и вышел из кухни, застегивая на ходу штаны.
        Он вернулся очень скоро с телеграммой в руках.
        — Отец умер.
        — Боже мой!..  — только и сказала Дина.
        — Долго пожил… крепкий был мужик. Девяносто два года… и бабуля моя из долгожителей, в девяносто пять… ушла.
        Дина подошла к Косте и обняла его:
        — И ты долго жить будешь. Правда?
        — Будь спокойна, молодой вдовушкой тебе не стать!
        — Ты ж меня бросать собрался.  — Она посмотрела на него почти серьезно.
        — Ой, правда…  — оживился Костя.  — А я и забыл… как-то у нас это даже очень неплохо уже получаться начинало…
        Дина вывернулась из крепких ладоней, сжавших ее бедра.
        — Поедешь?  — спросила она.
        — Надо бы,  — садясь за стол, сказал он.  — Все уже быльем поросло… почти сорок лет прошло. Мать — беспомощная старуха, что ее теперь судить?.. Все тогда сделали то, что хотели. И я в том числе.

* * *
        И они полетели на похороны втроем.
        Костя надеялся, что смерть главы семейства примирит, наконец, всех. И хоть сам он уже давно не держал ни на кого ни обиды, ни тем более зла, Серафима по-прежнему желчно огрызалась в письмах, отвечая отказом на просьбы и уговоры Кости. Какая заноза могла засесть в сердце женщины, сполна получившей свое, что и по прошествии стольких лет упоминание о давно потерявшей актуальность и смысл формальности приводило ее в такое бешенство?..
        Гоше предложили выбор: летишь или остаешься? Гоша сказал: полечу. Он так ни разу не увидел ни деда, ни бабки.
        Первый вопрос о них он задал года в четыре. Костя сказал тогда:
        — Твоих бабушку и дедушку заколдовала Снежная королева, и у них вместо сердца теперь кусочки льда, и живут они очень-очень далеко, в ее царстве. Это очень печально, но ничего не поделаешь.
        Потом, уже учась в школе, Гоша, смышленый и понятливый с детства, попросил как-то отца:
        — Расскажи, что там за Снежная королева такая, которая твоих родителей заколдовала?
        И Костя рассказал, что родился нелюбимым, рос нелюбимым, между родителями тоже не было ни любви, ни мира. Поэтому, как только представилась возможность, он покинул свой дом и уехал сюда, к бабушке. Еще он рассказал про добрую фею — няню Аннушку, которая любила его и которую он тоже до сих пор любит.
        Но теперь, будучи взрослым парнем, Гоша, конечно, знал всю историю отца без купюр.
        Его отпросили из института на три дня, и все вместе они полетели в царство Снежной королевы, туда, где почти не бывает зимы, но где так и не сумели оттаять сердца заколдованных ею персонажей.
        Костя по телефону забронировал два номера в гостинице вместо одного — на всякий случай, чтобы не повторилась история, произошедшая сначала очень давно, а потом повторявшаяся не раз.

* * *
        Как-то, году в семьдесят шестом или седьмом, Костя повез семью в дом отдыха. Две одноместные комнаты располагались рядом, через стенку. В одной они укладывали спать маленького Гошу, а в другой ночевали сами. Как-то среди ночи в их номер постучали — требовательно и невежливо. Когда Костя открыл дверь, в нее буквально ввалились трое: ночная дежурная, директор дома отдыха и милиционер. Кто-то не мешкая включил свет, и все трое воззрились на постель, где лежала Дина, прикрывая наготу простыней: женщины с торжеством, мужчина со смущением.
        — В чем дело?  — возмутился Костя.
        — А в том,  — тоном оскорбленной морали заговорила директриса,  — что мы не допустим нарушения социалистических норм общежития в наших стенах! Мне докладывали, но я не верила! Такие солидные люди!..
        — Стоп!  — Костя начинал выходить из берегов.  — Я, кажется, понимаю, к чему вы клоните, только я могу предъявить доказательства нашей невиновности перед вашей моралью…
        — Это не наша мораль! Это и ваша мораль! Или вы не считаете себя советским гражданином? Попрошу не оскорблять при исполнении…  — И в том же духе.
        Директриса знала свои законные права и не могла отказать себе в удовольствии поработать на публику, демонстрируя власть. Она говорила громко, в расчете на то, что весь коридор второго этажа припал сейчас к дверям и слушает эту обличительную речь в назидание себе. Речь ее сплошь состояла из низкопробных агитационных газетных штампов, а голос был похож на скрип несмазанной телеги и безжалостно кромсал дивную южную ночь, превращая ее в ошметки дурного сна.
        Милиционер, совсем молоденький парнишка, опустил глаза и даже покраснел от неловкости. Он переминался с ноги на ногу и готов был провалиться сквозь землю.
        Дежурная являла собой классический образчик блюстительницы морали: темно-синее платье с кружевным воротничком, седые букли, уложенные венчиком, очки, поджатые узкие губки, вздернутый кверху подбородок и руки, сложенные кулачок к кулачку на пышной груди.
        Директриса тоже была вполне в канонах образа: строгий костюм, тугой пучок на затылке, очки на совершенно крысином носу, каковым удобно шарить по темным углам в поисках чего-нибудь, чем можно поживиться.
        Может быть, всех директоров подобных заведений подбирают по голосу, думала Дина, глядя на безукоризненно выстроенную мизансцену, и специально учат их набору подобных реплик?.. Дина не успела ни смутиться, ни рассердиться, она лежала и с любопытством наблюдала за развитием этой пьесы абсурда.
        — Не кричите, вы разбудите нашего ребенка!  — сказал Костя.
        — Не знаю, чей это ребенок, только посторонним не положено находиться в номерах после одиннадцати часов! Я не потерплю разврата в стенах советского учреждения! Я доложу обоим на производство!  — тараторил скрипучий пулемет.
        — Все?  — спросил Костя, едва сдерживая себя, чтобы не выбросить всех троих за дверь, а еще лучше — с балкона.
        — Посторонним покинуть помещение!
        — Посторонних здесь нет! Это моя жена и мать моего ребенка!
        — У вашей жены совсем другое имя, а у этой дамочки вообще нет мужа!
        — Вон!  — Костя указал пальцем на распахнутую дверь комнаты.
        — Что?..  — задохнулась директриса.
        — Вон,  — тихо произнес Костя.  — Не мешайте людям спать.
        — Мы должны составить акт!
        — Составляйте, только не здесь и не сейчас!
        — Вы должны подписать!
        — Подпишу. Когда мне это будет удобно. Здесь дом отдыха или тюрьма, в конце концов?
        — Занесите в протокол!  — Директриса дырявила пальцем грудь несчастного милиционерчика.  — А вы, дамочка, покидайте, покидайте помещение!  — Перстом другой руки она целилась в Дину, как злая училка указкой.
        — Послушайте, вы!  — рассвирепел Костя, и Дина понимала, что еще совсем немного, и его будет уже не остановить.  — Это вы покиньте помещение! Я за него заплатил! Я у вас не в гостях! И за отдых я заплатил, между прочим! И за спокойный сон в том числе!
        — Вам профсоюз, между прочим, доплачивал за ваш отдых! Я не думаю, что его члены обрадуются, когда узнают, что вы тут бордель устраиваете за их счет!
        Дина поднялась с постели, прикрывшись простыней, подошла к Косте, поцеловала его и сказала:
        — Отпусти ты их, им же завтра работать.  — Она посмотрела на надзирательницу.  — С которого по который час, вы сказали, пребывание в чужом номере не считается аморальным? С шести до двадцати трех?  — Дина снова повернулась к Косте: — Я приду к тебе в шесть,  — и вышла.
        Потом подобная ситуация повторилась в гостинице, где Костя и Дина жили, приехав на научную конференцию в составе одной делегации. По тому же сценарию разыгранная трагикомедия повторялась еще не раз.
        При всем ее уважении к человеку, исполняющему свои должностные обязанности, Дина думала, что должны же быть у этого человека ум, чтобы понять, и душа, чтобы посочувствовать им с Костей… Но, похоже, блюстители морали гостиниц и прочих пансионов были слеплены из особого, чуждого всему человеческому теста и выдрессированы на славу — что тебе достославный Бобик…
        И в институт, и в лабораторию приходили-таки «сигналы» об аморальном поведении их сотрудников, Колотозашвили Константина Константиновича и Турбиной Дины Александровны. Но и там и там давно были в курсе истинного положения вещей и на сигналы реагировали в полном соответствии с законами жанра: формальной отпиской типа «проведена воспитательная беседа», «поставлено на вид» — и в том же изысканном духе советской изящной словесности.

* * *
        Несмотря на перемены, происходящие в стране в середине девяностых и так явно ощущаемые уже во многих сферах жизни, Костя не был уверен, что консервативное, обюрокраченное до мозга костей гостиничное хозяйство с его ханжескими устоями и двойной моралью адекватно отреагировало на эти перемены. Да и Гоша уже не маленький мальчик, чтобы жить в одном номере с родителями. Поэтому он и забронировал два номера.
        Костя волновался, идя по улицам родного города, в котором не был уже тридцать шесть лет. Центр города, где располагалась «самая приличная» — как запросил у справочной службы Костя — гостиница, был перестроен до неузнаваемости, и новостройки уходили от него в сторону, противоположную той, где стоял его дом. Поэтому, когда они вышли к местам, не тронутым реконструкцией, отличий от прошлого стало значительно меньше. Те же мощеные улочки с высокими белеными заборами и дома с маленькими оконцами и объявлениями в них: «Сдается комната», то же обилие зелени, тени и южных запахов.
        — Я уехал отсюда, когда мне было ровно столько, сколько тебе сейчас. Представляешь?  — сказал Костя сыну.
        — И что ты сейчас чувствуешь?  — спросил тот.
        — Много чего… Разве это объяснишь словами?.. Вон на той улице жила моя учительница музыки, Лариса Абрамовна Герцович.  — Костя показал на ближайший перекресток.  — Мы ходили к ней с одной девчонкой, в которую я чуть было не влюбился.
        — Как это — «чуть было не влюбился»?  — удивился Гоша.
        — Если бы я позволил себе это, я мог бы не уехать отсюда.
        — Значит, это была не любовь!  — изрек сын.  — «Позволил, не позволил»… Если влюбляешься, то уже не до позволений.
        — Правда?  — спросил отец.  — Ты уже что-то знаешь о любви?
        Гоша промолчал, и никто не стал развивать тему.
        — А вон за тем перекрестком начинается дорога к моему дому.  — Костя остановился и опустил голову.
        Он достал сигарету и огляделся. К морю вела извилистая улица, в конце которой, на набережной, у самого пляжа, как помнил Костя, стояла стекляшка — кафе-мороженое.
        — Пошли посмотрим, тут недалеко,  — сказал Костя.
        Ни Дина, ни Гоша не стали уточнять, что он собирается там посмотреть, и молча пошли за ним.
        Стекляшка была перестроена в приличное кафе — наверняка кооперативное, если судить по накрытым скатертями столам и стоящим на них в ожидании клиентов приборам.
        — Зайдем?  — сказал Костя.
        Все вдруг ощутили голод и с аппетитом съели по порции домашнего куриного супа. Потом заказали мороженого и кофе.
        Они молча смотрели сквозь стеклянную стену на почти пустой пляж, на галдящих чаек. Сезон уже заканчивался, стояли последние солнечные дни, и море еще было вполне теплым, но уже чувствовалось приближение неуютной южной зимы с ветрами, облаками и почти постоянно штормящим морем.
        — Ну что… Надо идти,  — сказал Костя и снова занервничал.
        Дина волновалась не меньше. Один Гоша был спокоен и пытался привести в чувство совсем растерявшихся родителей:
        — Ну что вы, в самом деле!.. Па, ну вспомни, что Джонатан Ливингстон говорил Флетчу: «Изгнав тебя, они причинили вред самим себе, и когда-нибудь они это узнают. Прости их и помоги им понять».
        О, благословенные уста младенца, глаголющего истину… Почему-то именно эта пара фраз из любимой в семье притчи подействовала на обоих, как не действовали сотни и тысячи слов, сказанные друг другу в ободрение и успокоение и перед поездкой, и уже в самолете. А еще говорят, что нет пророка в своем отечестве!..
        — Ну, пошли!  — сказал Гоша и вышел на улицу.
        Налетевший ветер тут же растрепал его новую стрижку с легким намеком на Майкла Джексона. Эта прическа ему особенно шла из-за природной волнистости волос. А еще Гоша умел двигаться как Джексон и даже петь как тот…
        Когда все трое вышли на дорогу, ведущую к Костиному дому, Гоша еще раз удивил мудростью своих родителей.
        — Возвращение блудного сына… Да, пап?
        — Похоже,  — усмехнулся отец.
        — Только одно отличие от оригинала: тот промотал свое состояние, а ты нажил.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Как — что? Нас с мамой!
        Это окончательно развеяло остатки скованности, неловкости и дурных предчувствий.
        Но представшая глазам блудного сына картина все же резанула его по душе: запущенный сад, заколоченные окна половины дома, облупленная краска стен и оконных ставней… Казалось, здесь когда-то не только деревья были большими, но и солнце было ярче, а небо выше и синее.
        Навстречу вышла пожилая женщина в черном. Только по хромоте Костя узнал Аннушку.
        — Аннушка…  — прошептал он.
        Правда, когда она подошла ближе, Костя увидел, что ее лицо ничуть не изменилось: та же светлая улыбка, те же лучистые глаза, та же любовь во всем ее облике. Косте пришлось нагнуться, чтобы обнять маленькую няню.
        — Константин Константинович… Моя радость…  — улыбалась Аннушка, вытирая бегущие по щекам слезы.  — Георгий Константинович… Ну совсем как вы, когда я вас в последний раз видела… Дина Александровна… Какие вы все чудные, красивые… Пойдемте в дом.
        В доме царила скорбь: завешенные черным зеркала, закрытые ставни, тяжелый полумрак и гнетущая, вязкая тишина. Казалось, ни один звук — ни птичьи голоса, ни даже шум ветра — не осмеливался переступить порог этого дома.
        В одном кресле сидела тень Костиной матери — сухая, сгорбленная старуха, в которой он тем не менее угадал ту холеную женщину, что выпроводила из этого дома своего сына почти сорок лет тому назад. Из другого настороженно смотрела полноватая, еще не старая женщина. Ее Костя не узнал бы — он совершенно не помнил лица Серафимы. Только облик ее остался в памяти: энергичная, требовательная, надменная, с резким высоким голосом молодая женщина — почти девчонка, ей было едва за двадцать — вошла в дом как хозяйка, окинув быстрым придирчивым взглядом представленного ей жениха, она без приглашения пошла дальше, с той же въедливостью оценивая дом, в котором собиралась поселиться…
        Вошедшие поздоровались.
        — Кто это, Аннушка?  — спросила старуха, глядя на них подозрительно.
        — Это Костенька с семьей, Раиса Никитична.
        — Костенька умер, что ты мелешь,  — бесстрастно ответила та.
        — Это ваш сын, Константин Константинович.  — Аннушка подошла к старухе и стала гладить ее по руке, лежавшей на подлокотнике кресла, словно только таким образом можно было донести до нее суть происходящего.
        — А… сын…  — По всему было видно, что она так ничего и не поняла.
        Костя подошел ближе, присел на корточки рядом с матерью.
        — Мама, здравствуй,  — сказал он и взял ее сухую руку.
        — Здравствуй,  — так же бесстрастно ответила она.
        И облик старухи, и вполне живой взгляд не допускали сомнений в ее адекватности. Но реакция, с которой она отнеслась к приехавшему через столько лет сыну, к его семье, которую прежде не видела, к единственному внуку, наводила на мысль: а вполне ли вменяема эта женщина?..
        Как стало ясно позже, в житейской сфере мать была в полной мере в ладах с разумом, но, как только вопрос касался семейных и родственных взаимоотношений, происходил сбой. Серафиминого сына Сереженьку какое-то время после его рождения она считала своим, а саму Серафиму принимала за его няньку. Мужа она побаивалась, и с того дня, как в доме поселилась его любовница, она, похоже, просто перестала понимать, кто этот мужчина и что он здесь делает. Она избегала его, а за общим столом часто замирала и с напряженным выражением вглядывалась в его лицо и силилась понять что-то, чего так и не поняла до самой его смерти. Хотя сам тот факт, что «Костя умер», тоже дошел до ее сознания, но не вызвал никакой реакции. Вот в таком странном, но милосердном по отношению к несчастной женщине мире она и пребывала: никого не любя, никого не ненавидя, ни по кому не тоскуя. И только имя Сереженька вызывало на ее лице короткое легкое замешательство, похожее на попытку что-то понять или вспомнить — и при этом что-то очень приятное,  — но тут же проходило, и все возвращалось на круги своя: утро было для того, чтобы встать с
постели, вечер для того, чтобы лечь спать, голод возникал для того, чтобы поесть, и так далее и тому подобное. Она гуляла по берегу моря и кормила хлебом чаек, смотрела телевизор и обсуждала политические новости, она даже читала книги. Но никто не знает, как все это укладывалось в ее голове и укладывалось ли.
        Серафима так и оставалась хозяйкой дома, раненного мужа и его денег. Отец Кости до последнего дня был и в полной памяти, и на своих ногах. А умер тихо, во сне. Судя по улыбке, застывшей на его все еще красивом лице, за душой его прилетали ангелы. И мудрая сердцем Аннушка по-своему логично объяснила этот факт: Константин Константинович-старший хоть и вел неправедный образ жизни, но делал он это искренне, с любовью, никого не желая обижать, а если кто и обижался или чувствовал себя ущемленным, так только по собственному желанию.
        — Смотри-ка,  — заметил Гоша с юношеским прямодушием чуть позже,  — и среди православных попадаются продвинутые. Это же только просветленный человек мог так сказать: хочешь быть счастливым, будь им.
        Костя, Дина, Гоша и Аннушка сидели на берегу моря, там, где когда-то был огороженный пляж семейства Колотозашвили — чистый, обустроенный. А нынче волны прибивали к берегу мусор в виде жестянок из-под пива и пластиковых бутылок.
        Аннушка рассказала о Сереже, который был очень трудным, избалованным мальчиком, учиться не хотел, всех взрослых в доме он презирал и только с Аннушкой иногда проводил время,  — почти в полном молчании. Однажды он спросил ее:
        — Расскажи мне о моем настоящем отце: какой он?
        В доме поддерживали легенду об отце Сережи, бросившем его с матерью у своих родителей, которых Сережа называл бабушкой и дедушкой.
        Аннушка сказала, что Сережа мог бы гордиться своим отцом и, когда он станет старше, он сам все поймет и перестанет винить и ненавидеть родных.
        Его мать между тем жила своей жизнью до недавнего времени: у нее были свои друзья-компании, где она и пропадала подолгу, родив сына и бросив его на попечение Аннушки и Раисы. Но к старости ближе успокоилась, вернулась в дом и даже занялась хозяйством.
        Лет в пятнадцать Сережа вдруг образумился и пошел в мореходное училище. Сейчас работает механиком на рыболовных судах. В отпуск приезжает раз в году, ненадолго, потом куда-то исчезает и в очередной рейс уходит не из дому. Он очень закрытый, необщительный, и никто не знает ничего о его жизни — даже о том, есть ли у него семья или нет.

* * *
        Когда самолет вырулил на взлетную полосу, Костя крепко сжал Динину руку и сказал тихо:
        — Я рад, что мы побывали здесь,  — и отвернулся к иллюминатору.
        Дина положила голову Косте на плечо и прижала его ладонь к щеке. А чуть позже он добавил:
        — Хоть Серафима и отказала мне в разводе в очередной раз.
        — Бог ей судья,  — сказала Дина.
        Сидящий впереди Гоша повернулся, посмотрел на родителей.
        — Я вас очень люблю,  — сказал он.

* * *
        Дина устала ходить и села на корточки, прислонившись спиной к стене.
        Из двери реанимационной палаты вышел молодой доктор. Он заметил Дину, сидящую тут же, у двери, в углу.
        — Вы Колотозашвили?  — спросил он.
        Дина поспешно поднялась.
        — Я не… это не важно… что с ним?..  — Она впилась взглядом в доктора.
        — Состояние вашего мужа стабильное,  — ответил доктор.
        — Я хочу его видеть. Доктор, пожалуйста.
        — В реанимацию мы не пускаем посетителей…
        — Я не посетитель! Понимаете?  — Она начала горячиться.  — Я его… Я его часть… я половина. Понимаете? Вы должны меня впустить… ровно на три секунды…
        — Это исключено… Опасности никакой. Идите домой… Завтра, если все будет хорошо…
        — Мне не нужно «если»! Доктор!.. И вам не нужно! Для этого я должна побыть рядом. Три секунды. Ровно! Обещаю! Вы считаете до трех, и я ухожу.  — Дина говорила с обескураживающим напором и убежденностью.
        — Это исключено. Даже говорить на эту тему не будем.  — Доктор попытался вернуться в палату.
        Дина перешла на другой тон:
        — Я умоляю вас! Я встаю на колени.  — И она решительно опустилась перед доктором на колени.
        Он попытался поднять ее:
        — Встаньте, пожалуйста! Что это такое?.. Есть правила… С вашим мужем все в порядке.
        — Пустите меня к нему на три секунды.  — Дина смотрела твердо и спокойно снизу вверх на растерявшегося доктора.
        — Хорошо…  — сдался доктор.
        Дина вскочила на ноги.
        — Я спрошу разрешения у зава.  — И вышел.
        Минут через пятнадцать он вернулся и протянул Дине белый халат со словами:
        — Только в виде исключения.
        Дина, волнуясь, стянула с себя плащ, путаясь в шарфе и полах пиджака, и бросила его в угол у двери. Доктор недоуменно наблюдал за ней.
        — Это должно быть правилом!  — Дина словно забыла, что ей сделали одолжение.  — Вы понимаете, доктор, что любовью с того света вернуть можно? Вы же доктор, вы же знаете, что человек состоит из воды…
        Она застряла одной рукой в вывернутом рукаве халата и горячо объясняла доктору свою собственную теорию, основанную на последних открытиях ученых в области изучения свойств воды. Тот, обескураженный напором и горячностью немолодой женщины, слушал не перебивая.
        — А что вода — носитель информации?..  — продолжала Дина, выкручиваясь из рукава.  — Ну еще бы, доктор да этого не знал бы! А то, что от слов любви вода гармонизирует свою структуру, знаете?.. Так вот, если бы мы все почаще говорили друг другу о любви, никто бы не болел!  — Дина наконец-то выпуталась из неподатливого рукава и натянула слишком тесный для ее фигуры халат.  — Я иду облегчить вам работу! Понимаете? И уменьшить вероятность всяких ваших «если»!  — И она решительно распахнула дверь.
        Доктор поднял с пола ее плащ и вошел следом.
        В большом помещении в два ряда стояли высокие койки, у каждой — штанга с капельницей, какие-то приборы в изголовьях. Свежий воздух, ощущение стерильности, покоя и контроля — полный контраст с коридором, в котором Дина провела около двух часов.
        Доктор повел Дину к одной из коек, но она уже издали увидела родное бледное лицо и опередила доктора. Она склонилась над Костей.
        — Костюша! Мой родной!..  — Дина погладила его лоб.
        Доктор было попытался остановить ее, но не решился и отошел в сторону.
        Костя с трудом открыл глаза:
        — Мое солнце… я тебя напугал, идиот…
        Дина коснулась руками впалых щек.
        — Давно в больницу не попадал?  — сказала Дина.  — Соскучился по больничной койке?
        — Что-то у меня в поломанной ноге дернуло…  — Костя говорил, едва ворочая языком.
        — Все хорошо… И нога цела, и голова… Главное, знай, что все хорошо. Я тебя люблю… Я с тобой…
        — Да, я знаю… Я хочу тебя целовать… Дина коснулась губами его губ — они были бессильными и ответили слабым, едва уловимым движением.
        Доктор тронул Дину за рукав.
        — Три секунды истекли,  — сказал он очень тихо.
        — Да, сейчас…  — ответила она, не в силах оторваться от Кости.
        Костя закрыл глаза.
        — Э-эй! Ты как?  — Дина не хотела допускать тревогу и опасения в свою душу и, положив руки на Костину грудь, истово помолилась про себя: «Спаси и сохрани! Спаси и сохрани… Господи, спаси и сохрани!»
        — Устал…  — ответил Костя едва слышно.
        — Ну, спи. Спи.  — Дина снова коснулась его губ.  — Я люблю тебя. Я буду тут, рядом… слышишь? Я всегда рядом. Помни… знай это.
        — Да…
        — Я тебя люблю.
        Дина выпрямилась и смотрела какое-то время на уснувшего Костю, гладя его по руке и продолжая умолять Бога о милости, пока доктор снова не напомнил ей о том, что пора покинуть палату.
        — Спасибо вам,  — сказала Дина, взяла с вешалки свой плащ, заботливо повешенный доктором рядом с белыми халатами, надела его и вышла в коридор.
        Она села на корточки в угол у двери и прикрыла глаза. Рука в кармане плаща наткнулась на что-то жесткое. Дина вынула сложенную в несколько раз бумажку.
        «Серафима умерла ты свободен = мать»,  — прочла Дина.
        Неожиданный поворот
        — Да, да,  — повторил отец,  — ты можешь уехать к бабушке и учиться там, где захочешь.
        Костя перевел взгляд на мать. Та выжидающе смотрела на сына.
        Повисла пауза. Отец снова собрался с духом.
        — Но до того ты должен… ты должен выполнить одно наше условие. Ты должен жениться… Ну, формально, конечно.
        Костя снова посмотрел на отца, но все остальное уже не имело для него большого значения: главное, он может уехать отсюда! Навсегда!
        — Что я должен сделать? Когда?  — спросил Костя.
        Мать заскулила в платок, прижатый ко рту, а отец, словно проверяя, все ли сын понял, повторил:
        — Ты женишься. Ты слышал, что я сказал? А потом уедешь к бабушке. Один. Без… без жены.
        — Да, я понял. Когда?
        Косте показалось, что отец вздохнул облегченно:
        — Чуть позже я тебе все расскажу. А сейчас иди к себе.
        Костя вернулся в свою комнату, сел за стол и замер, словно боялся то ли спугнуть неожиданно свалившееся на него ни с того ни с сего счастье, то ли расплескать радость, переполнившую его душу.

* * *
        Через несколько дней на пороге его комнаты появилась Аннушка.
        — Можно, Константин Константинович?  — спросила она с улыбкой, постучав в раскрытую дверь.
        — Да, Аннушка, конечно, входите.
        Руки она держала за спиной.
        — А что я вам принесла, Константин Константинович!..  — сказала Анна заговорщицки и показала из-за спины край голубого конверта.
        Костя, словно ничего не понимая, смотрел на улыбающуюся няню.
        — Вам письмо, Константин Константинович. От бабушки.
        — Да? Хорошо,  — пробормотал он рассеянно.  — Я скоро уеду к ней. К бабушке… Женюсь и уеду.
        — Вы? Женитесь?!  — воскликнула Аннушка удивленно.  — На ком, Котенька? Вот сюрприз! Как это вы ловко все скрывали! И кто ж она, ваша невеста?  — Аннушка, казалось, еще не поверила до конца в услышанное и ждала, что Костя рассмеется и все окажется розыгрышем.
        — Не знаю,  — пожал плечами Костя.  — Не важно. Главное, я уеду отсюда.

* * *
        — И что дальше?  — спросила Дина.
        — А дальше была свадьба,  — сказал Константин Константинович.  — А потом я уехал к бабушке. Окончил десять классов, поступил в технологический институт. И вот — преподаю у вас.
        — А где ваша… жена?
        — Там же, где и была с самого начала: в постели отца.  — Константин Константинович замолчал.  — Она забеременела и стала его шантажировать, мол, не дашь мне и нашему ребенку свою фамилию, не поселишь в доме — разоблачу, обвиню в изнасиловании… ну и тэ пэ. Полетишь, говорит, со своих вершин, и пусть будет не мне и не тебе.  — Он снова помолчал.  — Вот мои любящие родители и придумали такой ход. А она… она живет в наше… в их доме, под видом моей брошенной жены.  — Константин Константинович усмехнулся.  — Сынку моему уже лет шестнадцать. Сереженькой назвали… Мать, говорят, в нем души не чает… моя, в смысле, мать. Говорят, притихла, как та у нас… у них поселилась. Думают даже, что она просто тронулась умом. Это мне Аннушка писала… И бабушка рассказывала. А я их никого с тех пор не видел… Так что я женат. И не могу вам предложить стать моей женой.  — Он опустил лицо.  — Я писал ей… той… Серафима ее зовут… писал через Аннушку, просил, чтобы развод дала… время, мол, прошло, кому теперь какое дело. А она — нет, не выгоден мне, говорит, развод, муженек дорогой.
        Дина смотрела на точеный профиль своего преподавателя.
        Он повернулся к ней с грустной улыбкой:
        — Так что я женат. И не могу предложить вам стать моей женой. Вот так вот, Дина Александровна…
        — Я вас люблю, Константин Константинович,  — сказала Дина просто.
        Он поднял на нее влажные темные глаза. Дина повторила:
        — Я вас люблю. А все остальное не имеет значения.

* * *
        Когда из палаты снова вышел доктор, он с удивлением заметил упрямую женщину, сидящую на корточках в углу.
        Она услышала звук открывающейся двери и поднялась смущенно глядя на доктора.
        — Зря вы тут…  — сказал доктор,  — все в порядке, я вас не обманываю. Завтра вашего мужа переведут в общую палату. Легкое сотрясение головного мозга, трещина ключицы…
        — А что с сердцем?
        — Сердце в полном порядке.
        — Как?..
        — Сердце совершенно здорового человека. Это не был сердечный приступ. Ваш муж просто поскользнулся…
        — Спасибо вам,  — сказала Дина.  — Можно я побуду?..
        — Ну, побудьте…  — И доктор ушел по коридору к дальней двери под мигающей надписью «Выход».
        Дина проводила его взглядом, села на свое место и прикрыла глаза.
        «Если все на свете случается не просто так, значит, и то, что случилось сейчас с Костей… с нами обоими, тоже для чего-то было нужно?..» — подумала она.
        «А ты не догадываешься?» — спросил Внутренний Голос.
        «Кажется, догадываюсь»,  — ответила Дина и улыбнулась.