Ложь во спасение Ольга Егорова
        Преуспевающий бизнесмен Евгений Шевцов медленно сходит с ума. Кто-то пытается повесить на него убийство старика соседа, подбрасывает улики, подделывает картину преступления… Более того - Евгения преследуют видения, а каждый его сон оборачивается кошмаром.
        Кто спасет его и от обвинений в убийстве, и от надвигающегося безумия? Только школьная подружка Елена Лисичкина, ставшая теперь известным психиатром.
        Долгие годы она преданно, безнадежно и молчаливо любила Евгения - и теперь готова сделать все возможное и невозможное, чтобы отвести от возлюбленного смертельную беду…
        Ольга Егорова
        Лож во спасение
        Тонкие голубоватые прожилки вен - как множество узких улочек Мадрида, давным-давно позабывших свои названия. Вечность, отливающая прозрачной зеленью Средиземного моря, спокойно струится по этим улочкам вниз, медленно стекает по ним горьковатым вересковым медом и застывает перламутровой каплей жемчуга на площади Пласа-Майор. Именно сюда, рука об руку с вечностью, является каждый вечер ее взбалмошная и привередливая сестрица. Смерть, окруженная ослепительной красотой,- здесь ее можно увидеть и потрогать руками, ощутить ее завораживающий запах, вкус и цвет и в считанные секунды понять, насколько банальна и нелепа в своих претензиях на первенство Жизнь, давшая ей начало. Тысячи глаз следят за их поединком. Тысячи рук взметаются вверх, тысячи сердец стучат в одном сумасшедшем ритме и замирают в один момент.
        Именно сюда из года в год, из века в век, вздернув надменный подбородок, является Смерть в своем самом прекрасном, самом чистом и первозданном виде. Именно здесь можно услышать шорох ее ресниц в момент финального удара, в ту самую секунду, когда лезвие шпаги входит между лопаток в сердце быка.
        Я вижу, как танцует Смерть, укрытая бархатным красным плащом, возле изнеможенной и израненной жертвы собственной прихоти. Складки плаща развеваются на ветру, а воздух вокруг наполнен горьковатыми запахами цветущего тимьяна, пьянящими запахами трепещущего на ветру розмарина. Прежде чем сбросить плащ и остаться перед зрителями обнаженной, она выдерживает паузу - несколько секунд, небольшой временной отрезок, вмещающий в себя сотни тысяч веков прожитых и сотни тысяч тех, что еще предстоит пережить. На ее губах играет торжествующая улыбка. В этом любовном треугольнике нет лишних, в этом поединке нет проигравших. В момент удара мир разделяется на «до» и «после», и тысячи зрителей, слившихся в порыве экстаза, не успевают заметить, как Смерть исчезает.
        Воздушным поцелуем она летит дальше, к Пуэрто-дель-Соль, чтобы затеять новую игру. На арене лишь поверженный бык и матадор, победоносно сжимающий в руках окровавленную шпагу. И в эту секунду всем становится очевидно, что Смерти нет.
        Смерти нет. И красный бархатный плащ - всего лишь декорация к спектаклю, разыгранному толпой, одержимой жаждой зрелищ. Каменные стены Буэн-Сусесо сохранят свою тайну в веках, Белая Мари ни о чем не расскажет. Вокруг фонтана и у стен монастыря Сан-Фелипе вскоре обоснуется рынок, и люди станут продавать здесь мясо и овощи. Воздушные поцелуи не оставляют следов. Камень и мрамор обречены на вечную немоту, и никому не дано понять, о чем так грустно шепчут воды реки Мансарес, о чем так торжественно молчат горы Гуадаррамы.
        Свидетелей нет, а значит, и смерти нет тоже. Зеленые полотна в виде креста, которые расстилали на площади Крус-Верде перед казнью, совсем ничего не значат. Эта смерть - другая, лишенная своего первозданного очарования, - не в счет. Ее придумали люди, в ней нет ничего божественного. Жалкая старуха с косой за плечами - разве способна она вызвать священный трепет, разве достойна она красного бархатного плаща и разве ее нагота не отвратительна?
        «Смерти нет», - шепчу я, почти не размыкая губ, и в следующую секунду вдруг голос реальности грубо обрывает поток чистой экзистенции, в котором мне было так уютно.
        Я открываю глаза, и вместе с голосом реальность наконец обретает земной зрительный образ.
        - Будете заказывать что-нибудь еще? - слегка наклонив голову, интересуется официант.
        Видимо, интересуется уже не в первый раз - воистину, его терпению позавидовал бы сам святой Исидоро.
        Возможно, это он и есть, покровитель Мадрида, стоит сейчас передо мной в стотысячной своей реинкарнации, растягивая губы в вежливой улыбке, которой его долго и тщательно обучали на курсах для обслуживающего персонала в ресторане «Эскориал». Не самый худший вариант, если учесть, что возможности выбора перед лицом небесной канцелярии лишены даже такие важные персоны, как он.
        Впрочем, Исидоро не привыкать к роли слуги, если вспомнить, каким было его первое земное воплощение.
        - Что-нибудь еще? - повторяет официант, не подозревая о том, какие мысли бродят сейчас в моей лохматой белобрысой голове.
        Я улыбаюсь. Мне хочется попросить его извлечь из-под полы красной рубахи железные тиски, дотронуться ими до камня, выбранного наугад из бесчисленного множества серых камней, слагающих стену, и налить в высокий стакан тонкого стекла воды из чудесного источника, который зажурчит прямо здесь, в зале ресторана, от его волшебного прикосновения. Мне хочется, но я сдерживаюсь, чтобы не смущать и без того уже смущенного русского парня в испанском прикиде, за небольшую зарплату и вечную надежду на чаевые вынужденного терпеть выходки всегда правых клиентов.
        В ответ я лишь отрицательно качаю головой. И снова улыбаюсь святому Исидоро, покровителю Мадрида, милосердно забывая о том, что он только слуга. На вид ему лет двадцать, не больше. Мы почти ровесники, и это значит, что мы в чем-то похожи. Первый сексуальный опыт в недавнем прошлом, нелепый выпускной бал, учебники и конспекты по ночам в период зимней и летней сессии, косячок по кругу, изредка - кое-что посерьезнее, бесконечные скандалы с родителями и вечный бунт мечущегося сердца.
        Милый мальчик с терпением святого мученика, с испанским профилем Антонио Бандераса, осанкой короля Фердинанда Седьмого и глубокими черными глазами, заглянув в которые, можно прочесть все поэмы Федерико Гарсия Лорки сразу. Здесь все такие - стоит лишь оглядеться по сторонам этого высококлассного, уникального в своем роде общепита. Может быть, они и в самом деле родные братья?
        Меня слегка мутит от вина. Наверное, в этот вечер я выпила его слишком много. Впрочем, как и в каждый из предыдущих моих вечеров в псевдоиспанском стиле. Я подсела на этот чертов ресторан, как на наркотик. Я торчу здесь вечерами вот уже третью неделю подряд и даже не имею понятия, сколько еще это будет продолжаться. За столь долгий срок пора бы уже, кстати, научиться отличать друг от друга милых придуманных мальчиков в одинаково красных рубашках.
        Пора бы, но я так и не научилась.
        - Бруно, - прищурившись, читаю придуманное имя на крохотном бейджике. - Скажите, Бруно, как вас зовут? Как вас зовут на самом деле?
        - Владимир, - охотно рассекречивается Бруно и бросает на меня короткий взгляд, полный исконно русского оптимизма.
        Или мне показалось?
        Он начинает собирать на отделанный серебром поднос ножи и вилки, тарелку с остатками андалузского гас-паччо. Бокал, на самом дне которого еще мерцает янтарным светом недопитое «Альбарино». Лениво соображаю, не заказать ли еще вина. В этот момент лже-Бруно внезапно склоняет ко мне лицо. Сомневаться в том, что сейчас он хорошо поставленным тенором напоет мне на ухо арию Хосе из оперы «Кармен», практически не приходится. В крайнем случае это будет отрывок из какой-нибудь поэмы Антонио Мачадо, если голос у Бруно партии Хосе никак не соответствует.
        Я уже готова и к арии, и к отрывку из поэмы, но вместо этого слышу всего лишь прозаический шепот:
        - Не уходите.
        Брови ползут вверх: неужели это он мне?
        Нет, дело, конечно, даже не в том, что я вообще-то не из тех девушек, о которых стандартно мечтают мальчики с профилями Антонио Бандераса и осанками короля Фердинанда. Профиль и осанка, по большому счету, ничего не значат и никак не влияют на вкусовые предпочтения. Но в заведениях подобного рода, кажется, не принято, чтобы официант так откровенно клеил посетительницу. Узнай об этом дирекция - несчастного Бруно пнут сапогом под зад так, что мало не покажется. Никто и не посмотрит, какая там у него осанка и чей у него профиль. Прощайте, скромная зарплата, красная рубаха и вечная надежда на чаевые, здравствуйте, задворки мелкооптового продуктового склада, тяжелые ящики с пивными бутылками и пыльные мешки с мукой первого сорта. Воистину, было бы лучше, если б он спел мне арию Хосе.
        На размышления о печальной судьбе Бруно-Володи уходит несколько коротких секунд, по истечении которых ситуация проясняется самым банальным образом.
        - Не уходите, - повторяет Бруно таинственным шепотом. - Еще несколько минут, и вас ждет кое-что интересное… Кое-что очень интересное и очень стоящее, поверьте…
        Оказывается, это был обычный рекламный ход. Таинственный шепот официанта просто входит в программу обслуживания посетителей, которые, следуя незыблемому правилу удачного ресторанного бизнеса, должны оставаться в заведении как можно дольше. Никакой романтики: мы с Бруно - всего лишь пешки в чужой игре, правила которой придумали люди, вложившие бабки в это грандиозное псевдоиспанское предприятие. Замок Эскориал, сошедший с гравюры Педро Перета и прочно обосновавшийся в северной части российской столицы, должен приносить доход тем, кто его придумал и создал. Все просто, как дважды два.
        Мне становится грустно и смешно одновременно. Пытаясь разобраться в собственных эмоциях, ловлю интригующий взгляд официанта и понимаю, что он еще не все сказал.
        Слабый запах миндаля и кофейных зерен доносится от его гладко выбритой щеки. Мне хочется дотронуться до этой щеки, мне хочется нарушить правила, но вместо этого я почему-то тихо спрашиваю:
        - Да? И что же это?
        Интригующая пауза все продолжается. Уважая молчание Бруно и отдавая должное величию ситуации, изо всех сил пытаюсь сохранить заинтересованное выражение на лице, тем временем лениво перебирая возможные варианты его ответа.
        Старушка Монсеррат с двухчасовым концертом, увенчанным «Барселоной» в дуэте с воскресшим на время визита в российскую столицу Фредди Меркьюри? Это было бы слишком просто. Коррида с настоящим испанским матадором и настоящим испанским быком на узкой сценической площадке - нелепо. Заливное из рыбы, пойманной на заре христианской эпохи апостолом Иаковом, подаваемое за счет заведения, - слишком рискованно для желудка.
        Нет, ни то, ни другое и ни третье.
        Тогда, черт возьми, что же?
        Пауза затянулась - еще несколько секунд, и я уже не смогу справиться с зевотой.
        Черные и длинные ресницы Бруно взлетают вверх, плавно опускаются вниз, и наконец он произносит:
        - Пабло Гавальда.
        «Пабло Гавальда», - мысленно повторяю я. Мне хочется реветь от досады. Чертов Бруно, оказывается, не на шутку заинтриговал меня своим долгим молчанием, и вот теперь я чувствую себя так, как чувствует себя пассажир самолета, летящего в город его мечты Париж, но по непредвиденным обстоятельствам вдруг приземляющегося в районе деревни Большие Коромысла, как раз в окрестностях местной птицефабрики. Как котенок, которому вместо миски с хрустящими мясными шариками подсунули миску с его собственными засохшими экскрементами.
        Пабло Гавальда - это даже не испанский король.
        Это вообще неизвестно кто.
        Если это имя ни о чем не говорит мне - мне, с раннего детства помешанной на Испании, с раннего детства бредящей Испанией, вот уже третий год целенаправленно изучающей на филологическом факультете самого престижного университета страны язык, историю и культуру Испании, - значит, тарелка с засохшими экскрементами была вполне удачным сравнением.
        Прокол, господа вседержители, господа создатели испанского рая на северной окраине российской столицы! Этот ваш. Пабло Гавальда - вопиющая «двойка» по основному предмету; косяк, забитый вместо марихуаны обыкновенным чайным листом; поцелуй сомкнутыми губами; дешевая имитация бурного оргазма; дворняга, жалко поскуливающая у захлопнувшейся двери на выставку представителей чистокровных шарпеев. Кто он такой, этот ваш. Пабло Гавальда?
        Я адресую вопрос едва ли не лопающемуся от торжественности момента Володьке:
        - Кто он такой, этот ваш. Пабло Гавальда?
        Володька снисходительно усмехается, снова рискуя оказаться на задворках мелкооптового продуктового склада за непочтительное обращение с посетителями ресторана, и доверительно сообщает:
        - Это бард. Настоящий испанский бард из Сантьяго-де-Компостеллы. Золотой голос, виртуозные пальцы. Он согласился некоторое время у нас поработать… Всего-лишь несколько дней. Не торопитесь уходить. Вот увидите, вам понравится. Вам очень понравится… Вы ведьлюбите Испанию?
        То, что я люблю Испанию, написано у меня на лбу крупными буквами. Володька не открывает Америки. Пусть в полумраке ресторанного зала эти буквы неразличимы, об этом нетрудно догадаться, сосчитав в уме количество вечеров, проведенных мною в этом чертовом кабаке со дня его открытия. Помножив получившуюся сумму на количество условных единиц в рублевом эквиваленте, снятых с родительского банковского счета. Возведя ее в степень тотального одиночества, неизмеримую и неподвластную числовым манипуляциям.
        Впрочем, это уже мои личные проблемы.
        - Вы любите Испанию, - полувопросительно повторяет Володька.
        Моя любовь к Испании сидит со мной за одним столиком. Она курит сигареты из моей пачки, пьет вино из моего бокала и изредка выбегает в дамскую комнату, чтобы втянуть хищными ноздрями крошечное облачко белого порошка. Нужно быть слепым, чтобы не заметить рядом со мной эту взбалмошную красотку с серебряным гребнем и вызывающе алым бантом в черных волосах.
        - Это ваше дрянное заведеньице не имеет ничего общего с настоящей Испанией, - говорю я Володьке, мстительно оглядывая кованые решетки на окнах, монументальные фрески на стенах и скульптурную композицию, изображающую Филиппа Второго с семьей, - точную копию той, что была когда-то создана по заказу монарха итальянцем Фабрицио Кастелло.
        - Вы так не думаете, - нагло заявляет Володька, в третий раз рискуя оказаться за бортом испанского корабля своей надежды.
        Его дерзость меня покоряет.
        Побежденная, я заказываю бутылку андалузского вина «Педро Хименес», лучший и благородный сорт винограда, и остаюсь за столиком, покорно ожидая появления золотого голоса вкупе с виртуозными пальцами. Снова закрываю глаза, ожидая с привычной легкостью перенестись куда-нибудь в Кастилию, под своды дворца Каса лас Муэртес. Легкая музыка доносится из невидимых динамиков - вплоть до сегодняшнего вечера здесь использовали обычную инструментальную фонограмму, обходясь без дорогостоящего живого звука. Тихая «Ilsa del sol» традиционно сменяется еще более романтической «Cartas de amour». Я знаю все композиции наизусть в порядке их очередности, и мне немного тревожно от того, что в моем придуманном рае сегодня должно что-то измениться. Потягивая вино, я жду, когда на сцене появится Пабло Гавальда.
        Вино в бокале играет, отражая сотни неразличимых оттенков пламени свечи.
        Лену Лисичкину всегда раздражала осень. Особенно поздняя.
        Перед этим временем года она испытывала патологическую растерянность и в глубине души всегда надеялась, что, может быть, в этом году ей повезет и поздняя осень вообще не наступит. Лето волшебным образом за одну ночь превратится в зиму, и не будет противной слякоти на дорогах, бескровного неба, колючих дождей и вязких туманов. Не нужно будет каждый день таскать в сумке складной зонт в красно-белый горошек, который от сильного ветра всегда ломается, ощетинивается колючими спицами, превращаясь в злобного доисторического монстра с нелепыми претензиями на оригинальность в окраске. Не нужно будет три раза в день чистить щеткой заляпанные грязью джинсы, носить дома поверх водолазки старую шерстяную кофту и греть вечерами озябшие руки у масляного обогревателя, с тоской поглядывая на холодные батареи, у которых еще почему-то не начался отопительный сезон.
        Но поздняя осень каждый год наступала. Несмотря на то, что Лена Лисичкина ее совсем не любила и вовсе не ждала. На желания Лены Лисичкиной ей, поздней осени, было наплевать с высоты Эйфелевой башни. А может быть, даже еще с более высокой высоты - она наступала, потому что ей так хотелось, и еще потому, что ее права и обязанности официально поддерживались законами природы, без всяких поправок и дополнений, и мнения Лены Лисичкиной по этому поводу никто не спрашивал.
        Ранняя осень - со всеми ее красками, запахами и прочими прелестями эстетического порядка - вызывала в душе острую тоску по уходящему лету. Вместе с летом уплывала за синий горизонт и мечта об отпуске, который уже закончился и теперь снова начнется совсем-совсем не скоро. Туда же, за синий горизонт, вслед за мечтой об отпуске уплывал и очередной год прожитой жизни. Теплый осенний ветерок, шелестя листьями и страницами перекидного календаря, уносил с собой этот год, вот уже двадцать девятый по счету, оставляя в душе лишь глухую тоску и ощущение полной безысходности.
        Словно в насмешку, день рождения Лены Лисичкиной приходился на тридцатое сентября.
        Нет, не понять ей великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Не разгадать, как ни пытайся, причины, по которой поэту была так приятна эта «прощальная краса», из-за которой иногда - хоть в петлю лезь.
        Наверное, для того чтобы оценить осень, нужно все-таки быть поэтом.
        Лена Лисичкина поэтом не была.
        Ее профессия вообще была далека от романтики.
        В самом деле, откуда взяться романтике в психиатрической клинике? Ни в приемном отделении, ни в ординаторской, ни в длинных больничных коридорах романтикой и не пахнет. Везде, как в любой другой больнице, пахнет больницей. Пахнет лекарствами, растворами для стерилизации, кварцем и сыростью от непросушенного до конца в прачечной постельного белья. Пахнет пылью, лежащей на подоконниках и на раскидистых листьях монстер, фикусов и огромной юкки, расположившейся, как царица на троне, в инкрустированном речными камнями горшке, в самом центре вестибюля. И к этому запаху медикаментов и стерильной больничной пыли примешивается еще один, стойкий, неистребимый запах глухого отчаяния.
        И даже в насквозь пропитанном табачным дымом лестничном пролете между шестым и пятым этажами клиники, в импровизированной полулегальной «курилке», где молоденькие медсестры в ажурных черных чулках и белоснежных коротеньких медицинских халатах, просвечивающих кружевное белье, делятся друг с другом, иногда посмеиваясь, а иногда тяжело вздыхая, последними новостями из личной жизни, порой проскальзывают начисто убивающие всякую романтику медицинские словечки.
        Сама Лена ажурных чулок никогда не носила, и халат у нее был совершенно обыкновенный, начисто лишенный легкомысленной прозрачности. При этом надевала она его поверх джинсов и какой-нибудь тепленькой водолазки. Зато Лена носила очки с толстыми линзами в темной пластмассовой оправе, лишь изредка заменяя их контактными линзами, а волосы всегда собирала в тугой, скрепленный шпильками и невидимками, узел на затылке.
        За четыре года работы в клинике никто и никогда не видел Лену Лисичкину с другой прической. Те редкие дни, когда вместо джинсов Лена надевала на работу черную, слегка расклешенную ниже колен юбку из матово блестящей тафты-стрейч, можно было пересчитать по пальцам и угадать наперед, сверившись с календарем, висящим на стене в ординаторской. Как правило, в календаре эти дни были отмечены красным. День медицинского работника, Международный женский день и Новый год.
        При условии, что на один из этих дней выпадало ее дежурство в больнице.
        В вечных джинсах и с тугим узлом на затылке Лена и сама себе не очень нравилась. Огорчалась порой из-за полнейшего отсутствия романтики в жизни и даже красила последние два года волосы в белокурый, с платиновым отливом, цвет. Притворялась блондинкой, втайне надеясь, что с помощью тюбика краски ей удастся обмануть природу и начать в один прекрасный день жить какой-то другой, совершенно замечательной жизнью - ажурной, атласной, невесомой, окантованной по краю кружевными оборками и инкрустированной сверкающими стразами. Именно такой жизнью, которой и должна жить нормальная блондинка.
        Но от цвета волос, пришлось это признать, жизнь не менялась.
        И сама Лена не менялась тоже, оставаясь платиновой блондинкой лишь внешне. Хотя платиновый цвет волос ей очень шел, и это был, пожалуй, единственный положительный момент, оправдывающий регулярные визиты в салон красоты и недешевую стоимость услуг парикмахера. Два новоприобретенных поклонника из числа среднего медперсонала психиатрической больницы не в счет - к служебным романам Лена Лисичкина никогда не относилась всерьез и уж тем более никогда не мечтала связать свою жизнь с коллегой по работе в «психушке».
        В остальном же все оставалось по-прежнему.
        В наушниках, которые непременно болтались в ушах, когда она ехала в переполненном автобусе на работу, по-прежнему звучала тяжелая музыка. Надрывно ревели бас-гитары, заходились в почти эпилептическом припадке ударные, аккомпанируя истошным воплям Мерлина Мэнсона или группы «Нирвана», которую Лена полюбила еще будучи ученицей девятого класса. Не появилось никаких щекочущих душу песенок из репертуара какой-нибудь современной эстрадной поп-дивы, которые, вероятно, полагалось бы слушать Лене, будь она настоящей блондинкой.
        В сумке у Лены по-прежнему царил идеальный порядок: кошелек, пудреница с зеркалом, помада, мобильник классической модели, расческа и носовой платок. Ни одной забытой обертки от шоколадки, ни одного использованного талончика, никаких газетных обрывков с номерами телефонов давно позабытых знакомых, а вместо растрепанного, зачитанного до дыр томика любовного романа какой-нибудь западной писательницы - карманное издание сурового Юкио Мисимы в весьма аскетичном исполнении или Павич в мягкой обложке.
        В шкафу у Лены Лисичкиной, в связи с ее переходом в категорию платиновых блондинок, не прибавилось ни одной юбки с оборками, ни одной кофточки с намеком на прозрачность, ни одного платья с декольтированным верхом и разрезом до самой линии бедра. «Собранию сочинений» в виде бесконечных джинсов и водолазок мог бы позавидовать любой мужчина, вне зависимости от возраста и цвета его волос.
        Да и вообще, если бы не один-единственный пестрый летний сарафан, который Лена купила три года назад и с тех пор надела всего лишь два раза, можно было бы подумать, что этот шкаф с одеждой принадлежит мужчине.
        Впрочем, даже и так, с сарафаном, можно было подумать, что шкаф принадлежит мужчине. Просто у этого гипотетического мужчины есть подруга, любимая женщина, которая, второпях убегая домой, забыла свой сарафан у мужчины в шкафу…
        «…Стоп! Это что же получается: она от него без сарафана, в одном белье ушла, что ли?» Лена застыла посреди дороги, почти всерьез озадаченная этим вопросом.
        Кто-то толкнул ее, задев плечом, пробормотав себе под нос будничное ругательство.
        С неба падал дождь. Нудный, как зубная боль, он отчаянно барабанил по натянутому над головой куполу зонта. Ветер был сильный, холодный и налетал порывами, каждый раз собираясь вывернуть зонт наизнанку.
        Лена терпеть не могла, когда зонт выворачивался наизнанку. Починить его на месте никогда не получалось - вопреки всем ее усилиям зонт ощетинивался еще сильнее, топорщил в разные стороны металлические иголки, и иногда даже казалось, что сквозь шум дождя можно различить его тихий скрипучий смех.
        Это был в самом деле какой-то монстр, а не зонт. Лена его даже немного побаивалась, несмотря на вполне безобидную, веселенькую расцветку купола.
        Завидев вдалеке нужную маршрутку, Лена добежала до остановки бегом. Места, как всегда, не хватило, но водитель на этот раз попался добрый, разрешил ехать стоя. Всю дорогу Лена провисела в такси на подножке, вынужденная прижимать к себе нелюбимый, холодный и мокрый зонт.
        Торопливо бегущие вниз по стеклу капли дождя создавали на его поверхности быстро меняющиеся рельефные узоры. Если бы не полное отсутствие цветной инкрустации, - легко можно было бы поверить, что стекло для маршрутки изготавливал по спецзаказу сам Рене Лолик, который ради такого дела воскрес из мертвых. Сквозь эти «фасонные» стекла, запотевшие изнутри, невозможно было разглядеть, по какой улице едет маршрутка, и приходилось то и дело оглядываться назад, неловко выворачивая шею, чтобы не пропустить свою остановку.
        Путь от работы до дома был длинный, а еще от остановки потом приходилось идти пешком минут десять. Десять - это если зонт не успеет сломаться, а если успеет, то и все двадцать… В погожие дни она не придавала этому значения потому что в принципе любила ходить пешком, да и музыка, постоянно звучащая в наушниках, хорошо спасала от скуки. Но осенью, да еще в такую погоду, да еще с этим зонтом, иногда казалось, что путь от остановки до дома идет по нескончаемой спирали.
        «Может, вообще его не открывать?» - подумала Лена, спрыгнув с подножки «Газели».
        Вообще-то, по-хорошему, давным-давно пора было купить себе новый зонт. Нормальный зонт, который не будет выворачиваться наизнанку каждые десять минут от малейшего дуновения ветра. А этот, старый, выбросить на помойку. Вот тогда-то и будет понятно, кому из них двоих суждено смеяться последним…
        Только почему-то выбрасывать зонт было жалко.
        Его все-таки пришлось раскрыть, потому что стекла очков, быстро покрывающиеся дождевыми каплями, тоже начинали становиться «фасонными», а ей еще нужно было как-нибудь добраться до дома в целости и сохранности, не наткнувшись по пути на фонарный столб и избежав всех прочих «прелестей жизни» в лице гостеприимно открытых канализационных люков. Поспешно шагая вдоль бугристого тротуара, Лена не оглядывалась по сторонам. Глянцево блестящий асфальт, отражающий, как озеро, стволы деревьев, огни светофоров и силуэты многоэтажек, пронзительная желтизна листьев, умытых дождем, чистый воздух с избытком озона - все это ее сейчас не касалось. Хотелось побыстрее дойти до дома, снять потяжелевшие мокрые джинсы, нырнуть в просторный, удобный и мягкий махровый халат, сварить на плите чашечку крепкого обжигающего черного кофе и устроиться с ней на диване, под пледом. С книжкой, с кроссвордом или просто перед телевизором, выбрав наугад какой-нибудь диск со старой французской комедией. Или с мультфильмами, которые Лена тоже очень любила. Дождь, конечно же, будет проситься внутрь, жалобно и тревожно стучать в стекла, а
вместе с ним и ветер тихонько будет поскуливать за окном. Только уж лучше она проведет вечер в уютном одиночестве, чем в такой занудной компании.
        Лена шла и привычно мечтала о теплом халате, о чашке горячего кофе и о мультфильмах, когда совсем рядом просигналила машина. В ее сторону она даже не посмотрела, прекрасно отдавая себе отчет, что давно уже вышла из возраста девушки, олицетворяющей мечту о быстром сексе на переднем сиденье папочкиного автомобиля.
        Впрочем, девушкой, олицетворяющей мечту о быстром сексе на переднем сиденье, она, кажется, никогда и не была. За двадцать девять прожитых лет так и не узнала, каков он, этот быстрый секс, какова она, случайная любовь. Не потому, что придерживалась в этом отношении каких-то очень уж строгих правил. Просто, видимо, не производила на мужчин впечатления женщины, с которой возможен экспромт. Одна из коллег по работе, заведующая приемным отделением, многоопытная по части любовных приключений Анжела Буклан как-то сказала Лене: у нее на лбу написано, что она - врач-психиатр. «Оттого, - пояснила Анжела, - мужики тебя и боятся».
        Ненастоящая блондинка. Этим все сказано.
        Лена вяло усмехнулась собственным мыслям.
        Машина снова просигналила, на этот раз более настойчиво и недвусмысленно.
        Пришлось остановиться.
        Нахмурившись, она стояла под дождем и смотрела, как стекают капли по блестящему кузову огромной и неуклюжей «Нивы», притормаживающей у тротуара. Водитель, по всей видимости, был не из пугливых, а может быть, просто не успел разглядеть надпись на лбу, потому что до сих пор видел Лену только со спины.
        Ей совсем не хотелось сейчас вести ненужных и бесполезных разговоров, оттягивать драгоценные минуты встречи с халатом, кофе и прочими атрибутами одинокой, но привычной и по-своему замечательной жизни. Она даже разозлилась немного - и на себя, и на мужчину «не из пугливых», который, вероятно, был слабовидящим, раз до сих пор не разглядел той самой надписи у нее на лбу. И успела нахмуриться и сделать «лицо кирпичом», как выражалась все та же многоопытная Анжела…
        Но все изменилось в несколько секунд, когда дверца машины со стороны водителя открылась и он вышел под дождь, широко улыбаясь, и заспешил к ней, на ходу громко крича:
        - Ленка! Ну конечно, Ленка! Я тебя сразу узнал, по походке!
        - А что такое с моей… походкой? - проговорила она бледным голосом, который даже сама не сумела расслышать сквозь шум грохочущего над головой дождя.
        Водителем «Нивы» оказался Женька Шевцов. Бывший одноклассник, а ныне главный инженер проекта в какой-то крупной строительной фирме.
        «Роковая», «единственная» любовь рано или поздно случается, наверное, в жизни каждой женщины. Конечно, и из этого правила есть счастливые исключения, но Лена к счастливым исключениям не относилась. Она была скорее безупречно несчастным подтверждением этого правила - ее любовь была в жизни единственной и, увы, роковой. После двадцати трех лет полного отсутствия взаимности приходилось это признать.
        - Что ты там бормочешь? - все так же громко прокричал Женька, в три прыжка одолел пространство, их разделяющее, и через пару секунд его смеющиеся зеленые глаза были уже совсем рядом, а кудрявая черноволосая голова упиралась в спицы раздувшего от ветра зонтичного купола.
        Под одним зонтом вдвоем сразу стало как-то тесно и чуть-чуть страшновато.
        Ей всегда становилось немного страшно в его присутствии. Особенно когда волей случая это присутствие оказывалось таким близким. Она боялась не его, конечно, а саму себя. Боялась расплакаться от этой близости, боялась наброситься на него с поцелуями, боялась наговорить глупостей, боялась собственной немоты, которая часто овладевала ею в такие моменты. Боялась выглядеть дурой или показаться чересчур умной. Боялась умереть.
        - Я… я спросила, что такое с моей… походкой, - пискнула она тоненьким голоском.
        - А что с твоей походкой? - Он уже не помнил. Озадаченно свел на переносице густые брови, изо всех сил делая вид, что серьезен.
        Но все-таки не сдержался и щелкнул ее по носу.
        Лена стояла, вся неживая, будто вылепленная из снега, а в глубине этой снежной пещеры полыхал, обжигая, крошечный живой костер, в который превратилось неощутимое еще минуту назад сердце.
        - Ленка. - Он улыбнулся. - Ленка Лисичкина. Сколько же мы с тобой не виделись?
        Они не виделись ровно два года, пять месяцев и одиннадцать дней. Но надо было быть дурой, чтобы решиться сообщить ему такие подробности.
        - Долго, - пробормотала она в ответ.
        - Года три, - подтвердил он, по-прежнему улыбаясь. - А ты все такая же. Только волосы покрасила. Зачем?
        - Пытаюсь… пытаюсь стать блондинкой, - усмехнулась Лена.
        Он сразу понял, что она имеет в виду. Так было всегда - они понимали друг друга с полуслова, и надо было быть дважды дурой, чтобы влюбиться без памяти в человека, который в принципе мог бы стать тебе настоящим, хорошим другом.
        - Не пытайся, все равно не получится! - Он рассмеялся, откровенно и с интересом изучая ее волосы в мелких каплях дождя. - Блондинкой надо родиться, и никакая краска здесь не поможет! А вообще, знаешь, тебе идет.
        - Много ты понимаешь в блондинках, - усмехнулась она, пытаясь выглядеть ироничной. Но получилось как-то жалобно и со знаком вопроса в конце: «Ты много понимаешь в блондинках? Или все-таки не много?»
        Всего лишь семь лет ей удалось прожить на свете без этой дурацкой любви.
        - Много! - Он хохотнул, расслышав-таки ее вопрос. - И в блондинках, и в рыжих, и в русоволосых… А также, особенно, в брюнетках…
        Он не хвастался, просто дурачился и наверняка понятия не имел, что ей захочется от этих слов заплакать.
        - Почему в брюнетках - особенно?
        - Потому что… Да ладно, потом объясню! - Он махнул рукой. - Ты лучше про себя расскажи! Как ты-то?
        «Последние двадцать три года - без изменений. Диагноз тот же, методов лечения наука еще не придумала, разговоры о том, что время лечит, - сущая чушь, а в остальном…»
        - Нормально, - коротко произнесла она вслух окончание мысленной тирады.
        - «Нормально»! - Он передразнил ее, наморщив нос и очень похоже копируя ее интонации. - Нет, Лисичкина, это не ответ! Мы с тобой не виделись почти три года, а теперь вот увиделись, и ты мне говоришь - «нормально»! И это все, что ты можешь сказать?
        - Это далеко не все, что я могу тебе сказать, - ответила Лена и, осмелев, добавила: - Кстати, могли бы видеться чаще, чем раз почти в три года. Я тебе, между прочим, в прошлый раз свой телефон оставляла…
        - Ну, не дуйся, - примирительно сказал он и снова щелкнул ее по носу. - Кажется, я его потерял.
        Убить его хотелось за эти щелчки. В самом деле, пора понять, что ей уже не семь лет. Не десять и даже не пятнадцать. Что она давно уже серьезная взрослая женщина с серьезной взрослой профессией.
        - Я не дуюсь, - ответила она, отворачиваясь.
        - Слушай, а что это мы с тобой, как два дурака, стоим под дождем, когда можно пойти в машину и спокойно там разговаривать? Ты не знаешь, случайно?
        - Мы не под дождем стоим, а под зонтом, - поправила Лена.
        - Это чудовище ты называешь зонтом? - поинтересовался Женька, насмешливо глянув на купол, который за время их разговора, оказывается, успел уже вывернуться наружу двумя спицами.
        - Зонт как зонт, - ответила Лена, почему-то обидевшись. Несмотря на то, что сама этот зонт жутко не любила.
        - Ладно, не переживай, я тебе новый подарю! На день рождения! Хотя нет, постой… У тебя ведь день рождения, кажется, недавно прошел…
        - Потрясающая у тебя память, Шевцов. Не зря в школе учителя хвалили.
        - Ох, не зря! - Он, кажется, и не заметил ее язвительного тона. - Не голова - компьютер! Так мы идем в машину? Или так и будем здесь торчать под этим твоим, с позволения сказать, зонтом?
        Ей совершенно не хотелось идти к нему в машину. Хотелось обидеться на него - за то, что щелкал ее по носу, что называл ее зонт чудищем, что потерял номер ее телефона и забыл, когда у нее день рождения. Обидеться и послать его подальше.
        А больше всего на свете хотелось его разлюбить.
        - Пойдем! - Он потянул ее за руку, и она пошла, не сопротивляясь, как послушная марионетка, которая только для того и создана, чтобы ее дергали за веревочки.
        В машине было тепло и сухо. Тихонько работал приемник, настроенный на какую-то классическую радиостанцию, беззвучно бегали по лобовому стеклу дворники, а внутри, под сиденьем, был спрятан какой-то хитрый прибор, который делал это сиденье ужасно теплым.
        Лена совсем не разбиралась в машинах и не знала, что это за прибор.
        По-прежнему хотелось расплакаться. Особенно теперь, под музыку Вивальди, свалив всю вину на пронзительную грусть знакомой мелодии.
        - Есть хочешь? - поинтересовался Женька. Не дожидаясь ее согласия, нырнул в бардачок, откуда сразу же пахнуло какой-то вкусной и очень мясной едой.
        Пока он копошился в бардачке, Лена разглядывала его темную макушку с завитками почти негритянских волос и с трудом сдерживалась, чтобы не запустить в эти волосы пальцы.
        - Вот. - Он наконец разогнулся и принялся шуршать, разворачивая у себя на коленях большой бумажный пакет с фирменной надписью всем известного предприятия быстрого питания. Вытащил из пакета большую круглую булку, завернутую в непромокаемую бумагу, и протянул ей. - Фастфуд - великая вещь! И никто не докажет мне, что американцы, которые изобрели гамбургеры, - тупая нация. Ешь.
        Лена послушно развернула бутерброд, неожиданно ощутив внутри, кроме пылающего сердца, еще и призывно урчащий желудок.
        - Купил по дороге, - сообщил Женька, уничтожая одним укусом почти половину. - Два. Как будто знал, что тебя встречу…
        Он говорил с набитым ртом, и вместо «знал» у него получилось «жнал», а вместо «встречу» - вообще что-то совершенно невнятное.
        - Прожуй сначала, - усмехнулась Лена.
        - Правильная ты наша, - невозмутимо ответил он, продолжая жевать.
        Он всегда, в любой ситуации, был невозмутимым. А она всегда была правильной. С самого детства.
        - Ну, рассказывай же наконец! Что у тебя в жизни новенького?
        - Да у меня все по-прежнему. Правда, Женька. Даже и рассказывать нечего.
        - Все еще работаешь в своем дурдоме?
        - Все еще работаю. В дурдоме. Только он не мой, а государственный.
        - Ну, это понятно. А на личном фронте? Без перемен?
        - Без перемен, - легко подтвердила Лена, вспоминая, что тогда, два года, пять месяцев и одиннадцать дней назад, он задавал ей те же самые вопросы.
        - По-прежнему с этим… как его… Сашей?
        - С Сашей, - кивнула Лена, слегка удивившись, что он почти без труда вспомнил имя.
        - Замуж-то за него не вышла еще?
        - Не вышла.
        - А что так? Не зовет?
        - Ну а тебе-то какая разница, зовет или не зовет? - усмехнулась она и в первый раз за время встречи посмотрела ему прямо в глаза.
        Нет, не было ему никакой разницы. Можно было и не смотреть.
        - Ваше дело, - охотно согласился он, доедая бутерброд. - Просто обычно люди после пяти лет близкого знакомства или женятся, или разбегаются…
        - А мы вот не женимся и не разбегаемся, - отрезала Лена. Ей почему-то не нравился этот разговор. - Ты сам-то как? Не женился еще?
        - Не женился. Но и не свободен уже. Почти год.
        - Вот как, - сказала в ответ Лена.
        И снова прозвучало жалобно, и снова возник в самом конце этот отвратительный знак вопроса, который свел на нет все ее нелепые потуги выглядеть безучастной.
        - Вот так, - беззаботно подтвердил Женька, но распространяться на эту тему почему-то не стал.
        «Вот так», - мысленно повторила Лена, не понимая, что ей теперь нужно делать.
        Выйти из машины, громко хлопнув дверцей?
        Зареветь в голос?
        Рассмеяться и сказать, что он ей врет, потому что нет на свете такой женщины, такой идиотки, которая смогла бы терпеть его дурацкий характер «почти год»?
        Признаться в великой любви длиною в жизнь минус раннее детство, которое, конечно же, не считается?
        Вариантов было множество, но каждый последующий казался еще более нелепым, чем предыдущий.
        - Отвези меня домой, - тихонько попросила она. Кажется, он не заметил никакой связи между этой просьбой и новостью, которую только что ей сообщил.
        «Ну и слава Богу», - облегченно подумала Лена.
        В голове продолжали стучать невидимые молоточки: вот-так, вот-так, вот-так…
        А собственно, чего она хотела? Неужели всерьез верила, что этого «вот-так» никогда не случится? Неужели надеялась, что в один прекрасный день он явится к ней прямо домой с корзиной роз, упадет на колени и скажет, что наконец понял, кто на самом деле женщина его мечты? Неужели думала, что когда-нибудь перестанет для него быть просто Ленкой Лисичкиной - бывшей одноклассницей, с которой легко и весело, которую всегда можно с удовольствием щелкнуть по носу? Ленкой Лисичкиной, с которой можно встретиться раз в три года, поговорить о глупостях, записать номер ее телефона и на следующий же день этот номер телефона потерять?
        Думала. Надеялась. Верила…
        Дура.
        - Отвезу, - послышался рядом его голос, вернувший к действительности. - Ты торопишься?
        - Тороплюсь, - соврала она. Он поверил, конечно.
        - Жаль, что торопишься. Можно было бы посидеть где-нибудь, поболтать… Хотя вообще-то я и сам тороплюсь…
        - В другой раз. - Лена выдавила из себя улыбку. Неужели он не понимает, что этого «другого раза» может вообще не случиться? Или верит в то, что на этот раз не потеряет ее номер телефона? И если даже на самом деле не потеряет - позвонит?
        В ответ он только кивнул и повернул ключ зажигания. Двигатель зашумел, и машина медленно сползла с тротуара.
        Они ехали неторопливо, а потом еще долго стояли возле ее подъезда, вспоминали истории из школьной жизни, смеялись в два голоса. Напоследок он записал номер ее телефона. На этот раз - не на клочке бумаги, а в записной книжке мобильника.
        - Теперь не потеряю, - улыбнулся он на прощание, наклонился и поцеловал ее в пылающую щеку. - Жаль, не удалось нормально пообщаться. Я по тебе скучал.
        - На свадьбу-то пригласишь? - поинтересовалась она, отворачиваясь. Место его мимолетного, ничего не значащего поцелуя горело на щеке огнем.
        - Приглашу, конечно, - обрадовался он. - Только мы пока еще не решили со свадьбой… Но как решим, я тебе непременно сообщу!
        - И я тебе тоже… Сообщу, как только мы решим со свадьбой.
        - Ага. Сообщи обязательно…
        Она уже вышла из машины и боролась с зонтом, когда он снова ее окликнул, приоткрыв дверцу:
        - Лен!
        - Ну, что еще? - обернулась она.
        - Ты Сашке своему привет от меня передавай! И скажи, чтоб не обижал тебя, иначе я ему морду набью! А вообще, знаешь, я в первом классе был совершенно уверен, что, когда вырасту, женюсь на тебе!
        - Ага. Я помню, ты мне говорил. Куда уходит детство… Сашке про морду передам, не беспокойся. Только ты не думай, он меня не обижает.
        - Ну вот и ладненько!
        Захлопнулась дверца, исчезли едва различимые сквозь шум дождя звуки какой-то минорной сонаты из радиоприемника. Машина развернулась и медленно покатилась вперед по мокрому растрескавшемуся асфальту. Лена раскрыла зонт, и налетевший порыв ветра буквально через несколько секунд вывернул купол наизнанку.
        По дороге Евгений заскочил в супермаркет и долго ходил между рядами, волоча за собой большую тележку на колесах, которая к концу этого путешествия оказалась переполненной.
        «Кажется, ничего не забыл», - с некоторой растерянностью подумал он, оглядывая тележку.
        Впрочем, самое главное присутствовало: бутылка шампанского, головка французского сыра и коробка шоколадных конфет. Все остальное было лишь будничным приложением и большой роли в этот вечер не играло. За несколько месяцев почти семейной жизни Евгений много раз пытался научиться покупать то, что нужно, и не покупать того, что не нужно. Но всегда получалось почему-то наоборот, поэтому он решил покупать теперь все подряд и в больших количествах, чтобы домработница тетя Алла на него не ворчала.
        «Домоправительница», - с усмешкой поправил он себя.
        Это название гораздо больше отражало сущность крепкой и кряжистой женщины с большими и сильными руками и мрачноватым взглядом. Евгений даже побаивался в глубине души этой суровой дамы слегка за пятьдесят и в ее присутствии ощущал себя первоклассником, получившим первую и самую страшную в жизни двойку. Хоть и понимал, что это ужасно глупо - испытывать робость и детский страх в присутствии домработницы, но поделать с собой ничего не мог. Янка нашла с тетей Аллой общий язык в первый же день, называла ее исключительно «тетечкой Аллочкой» и часто о чем-то доверительно шепталась с ней на кухне, а над его робостью перед «домоправительницей» лишь посмеивалась. Рассказывала, что тетя Алла - очень романтичная особа, что в жизни у нее было множество красивых мужчин и бурных романов, а одна она осталась потому, что тот единственный, которого она любила, предпочел ей другую… Евгений лишь усмехался в ответ, растерянно пожимая плечами. Представить себе тетю Аллу в роли роковой соблазнительницы, а уж тем более в роли страдающей от неразделенной любви молодой красотки было затруднительно. Наверное, нужно было
родиться на свет женщиной, чтобы разглядеть в этой фурии милый и безобидный цветок.
        И надо же было такому случиться, что в агентстве им порекомендовали именно ее. Хотя были и другие кандидатуры, но Янка категорически всех отвергла. Из-за возраста, со смехом заявив, что не потерпит в доме присутствия еще одной молодой и, вполне возможно, симпатичной женщины.
        Смешная она все-таки. Всерьез думает, будто для него могут в принципе существовать какие-то молодые симпатичные женщины. Не понимает, что все они для него теперь - на одно лицо. Вообще без лица. Вообще без возраста и без фигуры…
        Смешная. Хотя, если бы год назад кто-нибудь сказал, что с ним может такое случиться, он бы не поверил ни за что в жизни. Да и никто из тех, что знали Евгения достаточно близко, наверняка не поверил бы в возможность такого странного превращения. До встречи с Яной он шел по жизни легко и менял женщин, как перчатки. Теперь все изменилось: «перчатка» подошла по цвету и по размеру, так ловко и удачно села на руку, что менять ее больше уже не хотелось.
        «Стареешь», - шутили приятели.
        «Может быть», - отвечал он совершенно спокойно, а про себя думал: если это называется старостью, значит, старость в жизни самая замечательная пора и ему крупно повезло, если удалось дожить до нее так быстро, оставив про запас еще как минимум половину жизни.
        Хотя началось-то все с совершенно обычного знакомства в баре. Со случайного прикосновения ладоней, освещенных узким языком пламени от зажигалки. Таких знакомств за прошедшие годы у него было десятки, а может быть, даже сотни. Каждый раз все начиналось одинаково и заканчивалось через неделю-другую. Без сожалений, без воспоминаний, без душевных травм и почти без эмоций. Казалось, что так будет всегда, и никаких особенных предчувствий он не испытывал в тот вечер, разглядев за соседним столиком субтильную, коротко стриженную брюнетку, которая задумчиво вертела в руках необычного вида тонкую сигарету. Решив просто предложить прикурить, он подумал, что знает наперед весь сценарий короткометражного фильма их отношений.
        Только в тот момент, когда взгляды их встретились, он понял, как сильно ошибался.
        А ведь все могло бы быть по-другому. В баре в тот вечер - впрочем, как и в любой другой, - полным-полно было скучающих субтильных брюнеток, и пышных блондинок, и раскрепощенных рыжеволосых стервочек, стреляющих глазками направо и налево в надежде подцепить нескучного и небедного спутника на один вечер, а там - как получится… И он вполне мог бы выбрать одну из них, пройдя мимо той, которая оказалась единственной.
        Странная все-таки штука - жизнь, привычно подумал он, загружая в багажник два огромных пакета, набитых продуктами. Коробку конфет и бутылку шампанского он уложил в салоне на заднем сиденье, чтоб ничего не помялось и не разбилось, а по пути заехал еще в цветочный бутик, забрал букет, который заказал заранее еще неделю назад.
        Он отдал за букет сумасшедшие, немыслимые деньги. Но денег было не жалко, потому что Яна любила цветы, и особенно розы. Он смотрел на темно-красные, тесно прижавшиеся друг к другу бутоны, усыпанные, будто жемчужинами, прозрачными каплями влаги, и заранее уже радовался, представляя себе, как ахнет Янка, как едва не расплачется от счастья, увидев это великолепие, как станет ругать его и обзывать сумасшедшим.
        Он больше всего любил ее в такие минуты - растерянную и счастливую. От растерянности ее темно-карие глаза светлели, становились влажно-золотистыми, почти рыжими. От счастья дрожали ресницы и на бледных щеках выступал едва заметный прозрачный румянец.
        Он знал заранее, что будет потом. Романтический ужин при свечах придется отложить, потому что они оба не смогут сдержаться - забудут про розы и про шампанское, забудут про все на свете и наверняка не успеют даже дойти до спальни, задохнутся от поцелуев где-то на полпути, запутаются в ненужной одежде, провалившись в оглушающую и мучительно сладкую темноту временного небытия.
        А очнувшись, будут долго смеяться и обмениваться преувеличенно серьезными обещаниями, что больше такого безобразия не повторится. Рассуждать о том, что пора бы уже успокоиться и перестать набрасываться друг на друга, как два диких голодных зверя, посреди квартиры, в прихожей, в кухне, в кабинке лифта и еще черт знает где - знать бы заранее, в какой момент это может случиться! И снова будут целоваться, неторопливо и нежно - так, как умеют целоваться только они двое и только после любви.
        Где-то там, посреди этих поцелуев, он сделает ей предложение. Сегодня, в день ее двадцатипятилетия, попросит наконец о том, чтобы она стала его женой.
        Слово «жена», которое раньше, в зависимости от настроения, то пугало, то смешило его, теперь стало безумно нравиться. Теперь оно казалось уютным и ласковым. Слово «жена» очень подходило Янке, только произносить его нужно было шепотом, тихо-тихо, и непременно - уткнувшись губами в коротко стриженный ежик темных волос, в теплую, пахнущую лесными травами макушку.
        У него всегда начинала кружиться голова, стоило только представить себе этот запах.
        Она согласится быть женой.
        По-другому и быть не может. Она согласится, и тоже полюбит слово «жена», и будет отзываться на него с ласковой улыбкой. А в остальном, конечно же, все останется по-прежнему. По утрам он будет будить ее, целуя теплую розовую щеку, приносить кофе в постель и долго смотреть, сидя в кресле напротив, как она сердито и обиженно просыпается, как проклинает неизвестного ей министра образования, который придумал, чтобы занятия в музыкальных школах начинались в восемь часов утра, как сладко зевает и хмурит смешные короткие брови. Вечером она всегда будет ждать его с работы, разогревать в микроволновке ужин, молча улыбаться, сидя напротив и наблюдая за его трапезой, лишь кивком отвечая на его не важные вопросы…
        Вот ведь как в жизни бывает. На самом деле, если бы год назад кто-нибудь предсказал ему такое будущее сплошь в розовых тонах, он бы поставил на кон все свои капиталы, включая недвижимость, абсолютно уверенный в том, что уж с ним-то такого никогда не случится. Все эти душещипательные картинки уютной семейной жизни казались примитивными до безобразия и никаких иных чувств, кроме тошноты, не вызывали.
        Хорошо, что не пришлось ставить на кон недвижимость и капиталы. Иначе бы остался сейчас без копейки денег и без крыши над головой, это уж точно.
        Он улыбался своим мыслям, неторопливо прогревая двигатель, который за время его пребывания в цветочном магазине успел остыть.
        Букет в виде красного сердца с белой каймой по краям, составленный из ста одного розового бутона, с трудом удалось разместить на заднем сиденье. Этот вопиюще сентиментальный, абсолютно пошлый, с точки зрения «здорового» человека, букет в виде сердца был лишь приложением к подарку, который Евгений купил почти месяц назад в ювелирном магазине.
        На тоненьком колечке из белого золота поблескивала мелкая россыпь драгоценных камней. Он некоторое время рассматривал кольцо, наблюдая, как преломляются, отражаясь в его поверхности, лучи тусклого вечернего света. Потом положил кольцо обратно в бархатную коробочку и спрятал в нагрудном кармане пиджака.
        Коробочка, кстати, тоже была сделана в виде сердечка.
        «Идиот», - подумал он, вслух рассмеявшись. И добавил, неизвестно к кому обращаясь:
        - Зато счастливый.
        Машина легко тронулась с места, и через несколько минут он уже парковал ее на небольшой крытой стоянке возле подъезда, раздумывая, как бы умудриться в один прием отнести домой и цветы, и шампанское, и два огромных пакета с продуктами.
        В лифте пришлось терпеть неприятное соседство.
        Евгений, увлеченный процессом загрузки своих покупок в кабину, даже и не заметил, как сзади подошел и втиснулся в узкий промежуток между дверью и его спиной премерзкий старикашка, которого в подъезде все называли Слизнем. Отчасти потому, что фамилия у него была Слизнев, отчасти из-за того, что и в самом деле был он похож на гадкого червя.
        С виду Слизню было лет семьдесят, хотя на самом деле был он гораздо моложе, лет на десять или, может быть, на целых пятнадцать. Неумеренное употребление отнюдь не самых благородных спиртных напитков на протяжении всей жизни давало о себе знать - лицо у старика было одутловатым и красным, изрисованным тонкой сетью растрескавшихся капилляров. Раньше Слизень проживал и делил бутылку на двоих с сыном. С тех пор как алкаша Генку посадили в тюрьму за изнасилование, отец стал пить и за себя, и за него и опустился на дно окончательно и бесповоротно. Хотя поговаривали, что когда-то Слизень был профессором в университете, на кафедре славянской лингвистики, славился едва ли не на всю страну своими профессорскими работами и даже стал автором пары учебников для вузов. Впрочем, этим слухам мало кто верил.
        В вечном своем твидовом пиджаке, вне зависимости от времени года, теперь бывший профессор часто валялся возле подъезда под скамейкой, иногда с разбитой головой или с большим синяком под глазом. Запои у Слизня длились по нескольку месяцев. К этим запоям, как и к ночующему под скамейкой Слизню, все привыкли и иногда по-дружески транспортировали его на девятый этаж, заботливо укладывали на коврике возле собственной двери, если не удавалось добиться от Слизня внятного ответа на вопрос, где ключи от квартиры. А если удавалось, то заносили в квартиру и укладывали на диван.
        Привык к пьяному Слизню и Евгений. И не обращал на него никакого внимания до тех пор, пока не случился тот отвратительный эпизод возле лифта. Даже теперь, спустя почти полгода, он невольно сжимал кулаки, вспоминая испуганный взгляд Яны и мерзкую похоть в неожиданно трезвых глазах старика.
        Было начало лета, и они только что вернулись с дачи одного из приятелей, откуда Яна привезла два ведра земли, чтобы пересадить цветы на балконе. Цветов на балконе было видимо-невидимо, она начала разводить их едва не в первый же день своего переезда к Евгению и никогда не покупала землю в магазинах, считая, что «настоящая» лесная земля цветам будет гораздо полезнее. Как это часто случается, в багажнике, кроме двух ведер с полезной землей, оказалось еще целых три пакета с продуктами и с дачной одеждой. Евгений оставил Яну возле лифта одну всего лишь на несколько минут - ушел забрать из машины оставшиеся два пакета. Но что-то замешкался с забарахлившей сигнализацией, а когда наконец разобрался и вернулся, едва не задохнулся от ярости, увидев, что происходит.
        Янка стояла, прижатая к стенке, упираясь крошечными кулачками в грудь навалившегося на нее невесть откуда взявшегося Слизня. Евгений застыл на секунду, ошарашенный, словно под гипнозом наблюдая кадры из замедленной киносьемки: крючковатые темно-коричневые пальцы, торопливо блуждающие по белоснежной, запрокинутой назад шее, скользнувшие по бедру, по талии и снова вверх, к двум маленьким холмикам.
        Пальцы были похожи на огромных уродливых тараканов. И казалось, что этих тараканов на Янке видимо-невидимо, что она вся ими усыпана и с каждой секундой их становится все больше и больше. Еще несколько таких секунд - и Янка совсем исчезнет…
        А потом он услышал ее крик, и этот крик словно сорвал пелену, которая окутывала сознание, - он бросился к Слизню, схватил его за шкирку и отшвырнул от Янки в неосвещенный угол лестничной клетки. Старик, оказавшийся на удивление легким, как пустая шкурка давно сгнившего изнутри зверька, заверещал и смачно выругался. Раздался глухой удар, последовала очередная порция грязного мата, и снова удар, и снова крик и ругань…
        От ярости он почти не помнил себя и не понимал, что делает. Когда Яна наконец оттащила его от забившегося в угол истошно вопящего Слизня, он огляделся вокруг, с удивлением замечая чьи-то лица, слыша слова, но не понимая их смысла.
        Взяв за руку, как маленького ребенка, она увела его домой, усадила в кресло, в два приема перетащила в квартиру оставшиеся сумки и надолго скрылась в ванной. Евгений слушал, как шумят, ударяясь о занавеску, струи воды, и все никак не мог прийти в себя от бешенства.
        В ушах почему-то продолжали звучать, не смолкая, жалобные вопли Слизня: «Она сама! Сама, говорю тебе, захотела!..»
        «Убью», - тупо подумал тогда Евгений.
        Янка вышла из ванной через час. Тихонько прошмыгнула мимо, заварила на кухне чай, принесла его любимую огромную чашку, уселась рядом, поджав под себя босые ноги с ярко-розовыми от горячей воды пятками, и тихо сказала: «Ну все. Было - и прошло. Этот гад свое получил, и давай забудем…»
        «Давай забудем», - согласился Евгений, хотя понимал, что едва ли ему удастся это забыть.
        И если даже когда-нибудь это случится, то случится очень не скоро и уж точно не в этой жизни.
        Теперь он стоял сзади и хрипло дышал Евгению в спину.
        За прошедшие несколько месяцев это была уже далеко не первая такая вот вынужденная встреча. И каждый раз невольно сжимались кулаки, а перед глазами начинали бегать те самые тараканы, и трудно было сдержаться, чтобы снова не накинуться на этого похотливого подонка.
        Лифт полз вверх слишком медленно, поднимался на девятый этаж целую вечность. Скрипнув, открылись наконец двери, зашаркали по бетонному полу торопливые шаги. Евгений, ухватив взглядом твидовый пиджачишко, нажал на кнопку последнего, десятого, этажа.
        Уже разбирая на кухне пакеты с продуктами, он все еще чувствовал тупую ярость.
        Так было всегда после этих встреч, и в последнее время он даже всерьез подумывал об обмене квартиры. Яна в ответ смеялась, говорила, что это ужасно глупо - переезжать из такого красивого и чистого района неизвестно куда только лишь потому, что раз в месяц, а то и реже, приходится в течение одной минуты делить кабину лифта с пьяным Слизнем.
        «Хотя сегодня он, кажется, трезвый был», - подумал Евгений, вспоминая, что привычного «амбре» в кабине лифта не ощущалось. И сразу же разозлился на себя за то, что вообще думает об этой мрази.
        Тем более в такой день.
        В такой день мысли должны быть чистыми и светлыми. Жаль, нельзя промыть себе мозги под краном, предварительно хорошенько намылив их шампунем. Жить стало бы намного проще, если бы люди научились промывать собственные мозги и избавляться от ненужных мыслей.
        Яна работала до шести и возвращалась домой обычно около семи. До ее прихода оставалось еще почти два часа, за это время нужно было успеть переделать кучу дел, чтобы сюрприз получился настоящим, без сучка и без задоринки. В гостиной уже висели шары - Евгений заказал оформление еще накануне, декораторы составляли композицию в его отсутствие, но под присмотром строгой тети Аллы, на которую, надо отдать ей должное, в этом вопросе вполне можно было положиться. Из белых, красных и синих небольших по размеру шаров была составлена подобающая случаю надпись «С днем рождения!», растянувшаяся на всю стену. Шарами был украшен проем двери и даже прихожая.
        Небольшой круглый столик уже был застелен ажурной белоснежной скатертью. На нем сверкали фужеры муранского стекла и серебряные столовые приборы, начищенные до сказочного блеска, а в самом центре красовались латунный подсвечник и две тонкие белые свечи. Об этом заранее по просьбе Евгения позаботилась все та же тетя Алла, она же притащила из дома феерических размеров хрустальную вазу для цветов и даже заполнила ее водой. Все-таки приходилось признать, что в хозяйстве «домоправительница» человек незаменимый…
        Когда продукты, включая сыр и шампанское, были наконец рассортированы по отделениям холодильника, а цветы уместились-таки в огромной тети Аллиной вазе, Евгений наконец немного успокоился. Заварил себе чашку чая и даже посмотрел вечерние новости по телевизору. Впрочем, лишь номинально - мысли все равно были далеко от проблем мирового масштаба. Слишком важным в его личной жизни был этот вечер, чтобы отвлекаться на разные пустяки вроде очередного заказного убийства банкира, судьбу шахматной короны или список лауреатов Нобелевской премии. Даже победа футбольной сборной в очередном матче отборочного тура не вызвала практически никаких эмоций. Он смотрел на уставшие и счастливые лица только что отыгравших важную игру футболистов, а сам думал о том, как позвонит завтра прямо с утра родителям и как бы между прочим, в ответ на привычный будничный вопрос, что новенького, ответит: «Вот, женюсь…»
        Отец едва ли проявит какие-то эмоции. Хотя в глубине души, конечно же, за него порадуется. Прежде всего потому, что всегда был сторонником «правильных» отношений, и совместное житье, не подкрепленное печатью в паспорте, по старинке считал аморальным. Да и Янка пришлась ему по душе, кажется, с первого взгляда, хотя свои эмоции он по привычке скрывал, делая вид, что не считает нужным вступать в «родственные» отношения с девушкой, которая, может быть, окажется всего лишь очередным эпизодом в жизни его безответственного и несерьезного сына. Вот теперь, когда узнает, что Янка - совсем никакой не эпизод, наверняка будет относиться к ней с большей теплотой. По-отечески, как и положено.
        Мать, конечно же, будет просто без ума от счастья. Она уже лет десять назад начала мечтать о том, как бы «пристроить» сына в надежные руки, всегда переживала по поводу неустроенности его быта, сокрушалась, что он ест всухомятку и относит стирать белье в прачечную. Первое время все сватала ему дочерей своих подруг и бывших однокурсниц. Евгений всех отвергал, придумывая нелепые причины - у одной его не устраивала длина носа, у другой - длина ног, у третьей - длина волос. Когда в жизни сына наконец появилась девушка, с которой он не расстался через неделю после знакомства, мать несказанно обрадовалась и теперь считала Янку почти что дочкой. Несмотря на то что сумасшедшая загруженность на работе в принципе не подразумевала жизни без гамбургеров, чизбургеров, хот-догов и прочей «дряни», которая, по твердому убеждению матери, портила Евгению «и без того слабый» желудок.
        В чем заключалась слабость его желудка, он так до сих пор, кстати, и не выяснил. Наверное, как раз в пристрастии к фаст-фуду и заключалась…
        Время тянулось медленно, и ускорить его течение никак не получалось. Не помог телевизор, не помогла пачка глянцевых дамских журналов, которую он взял со стола и долго листал, раздражаясь от того, что в журналах этих сплошная ерунда и совсем все не по делу написано, а потом наконец понял, что журналы эти дамские, глянцевые, откуда в них может быть что-то по делу?
        В тот момент, когда запела голосом Мадонны домашняя трубка, он вяло болтал в любимой большой чашке уже третий заварочный пакетик.
        Евгений, услышав голос Мадонны, вздрогнул.
        Это Янка придумала купить домой трубку с таким звонком, на который можно выставлять разные мелодии. Раньше трубка была совершенно обыкновенная, звонила нормальной телефонной трелью, не провоцируя никаких эмоций. Эта старая трубка звонила в квартире лет шесть, и ему почему-то было жалко расставаться с ней, такой родной, потертой по краям, с западающей «пятеркой».
        К новой трубке, которая появилась в квартире два месяца назад, он никак не мог привыкнуть, всегда пугался невесть откуда взявшейся в квартире Мадонны, всегда не сразу соображал, что это никакая не Мадонна, а просто телефон.
        Наверное, он и правда старомодный. Янка именно так объяснила его неприязнь к новенькому и стильному серебристому телефонному аппарату.
        - Привет. - Родной голос, доносящийся сквозь слабое потрескивание телефонного эфира, почему-то показался ему грустным. - Ты уже дома, да?
        - Да, вот только минуту назад зашел, - запланированно соврал Евгений. - А ты уже едешь?
        - Представь себе, еще не еду. Стою на остановке.
        - На остановке? - удивился он в ответ. - Почему на остановке?
        - Догадайся с трех раз, - предложила Яна.
        Евгений уже догадался, конечно, что все дело в ее машине, далеко уже не первой свежести «девятке», которую вчера вечером он лично отогнал на станцию техобслуживания и которую клятвенно обещали починить сегодня к обеду. Поломка была не слишком серьезной - забарахлил карбюратор. По-хорошему, работы было часа на два. Или на три в самом крайнем случае.
        - Что, не успели отремонтировать твой карбюратор?
        - Не мой карбюратор, а карбюратор моей машины, - с грустной усмешкой поправила Яна. - И я понятия не имею, успели или не успели они его отремонтировать. У них здесь закрыто.
        - Вот черти, - беззлобно выругался Евгений. - А ты им звонила?
        - Да незачем им звонить. У них там милиции полным-полно вокруг станции. Оцепили, никого не пускают. Не знаю, что случилось… Да и какая разница. Придется теперь, хочешь не хочешь, ехать домой на маршрутном такси. Или на автобусе.
        - Лучше все же на маршрутном такси, чем на автобусе. В автобусах толкучка и кошельки всегда вытаскивают. А вообще, хочешь, я за тобой приеду?
        - Да брось, - отмахнулась Яна. - Сама доберусь. Здесь ехать-то всего минут двадцать.
        - Тогда я тебя встречу. На остановке.
        - Смешной ты. Неужели думаешь, я сама от остановки до дома не дойду?
        - И не спорь! Пусть я смешной, но на улице, между прочим, уже темно. И я тебе не позволю ходить одной по темной улице. Даже от остановки до дома.
        Она тихонько засмеялась в трубку, так, как смеялась всегда, когда хотела его отругать, а вместо этого целовала.
        - Ладно, - согласилась она. - Позвоню. Если ты считаешь, что по дороге от остановки до дома меня будет ждать целая банда вооруженных грабителей, вдвоем с ними будет бороться веселее, правда?
        - Правда, - успокоившись, согласился Евгений. - Намного веселее.
        Она снова тихо засмеялась и отключилась.
        Евгений постоял еще несколько секунд возле телефонной базы, раздумывая, как бы теперь получше все устроить. Первоначально планировалось, что он спрячется на кухне, едва услышав, как поворачивается в замке ключ. И появится только в тот момент, когда Янка, включив свет в гостиной, ахнет и уже начнет потихоньку ругаться. Подойдет сзади, обнимет ее за плечи, и…
        Теперь в первоначальный план пришлось внести некоторые коррективы.
        Впрочем, от этого суть не менялась.
        На улице по-прежнему шел дождь, противный и колючий. Ветер срывал с деревьев мокрые желто-коричневые листья, которые в темноте ноябрьского вечера казались растерянными крошечными птицами, потерявшими ориентир в полете. В сточных трубах бурлила вода, свет фонарей отражался мутными бликами в глубоких и мутных лужах. На душе почему-то стало тоскливо.
        Это был его самый нелюбимый месяц, ноябрь.
        И дело было даже не в погоде. Просто ноябрь всегда получался какой-то невезучий. Почти каждый год именно в этом месяце случалась какая-нибудь неприятность, и со временем Евгений уже научился ждать неприятностей от ноября, принимая их как неизбежность. Как будто судьбе угодно было именно этот месяц выбрать в качестве «расчетного»: в какой-нибудь неприметный серый денек она тихонько приоткрывала дверь, слащаво улыбалась и говорила, противно растягивая слова: «Здравствуйте, уважаемый Шевцов Евгений Владимирович! А не пора ли нам с вами подбить ежегодный баланс? Что-то подсказывает мне, что баланс этот у нас не сойдется! Дебет и кредит в большом противоречии! А раз так, получите, уважаемый Евгений, как вас там дальше, свою порцию гадостей, чтоб жизнь не казалась вам розовой сахарной ватой! Уж извините, а если что не так, то можете жаловаться в небесную канцелярию! Только сразу предупреждаю: жалобу вашу, не читая, сразу же отправят в мусорную корзину. Так что лучше бумагу не марайте и время свое понапрасну не тратьте! И до следующей встречи - в ноябре, как обычно…»
        Спрятавшись под зонтом, Евгений шагал вдоль дороги к остановке, мысленно представляя себе ее - судьбу, которая тихонько приоткрывает дверь его домашнего кабинета. У судьбы почему-то были длинные белые волосы и красный маникюр, как у бухгалтерши Дарьи Протасовой. И даже юбка была точно такая же, как у Дарьи, - черная, чуть выше колен, с выглядывающей из-под подола лентой красного кружева. И чулки в сеточку.
        Странно, и почему это он свою судьбу в виде Дарьи представляет? Потому, что ли, что Дарья тоже дебитом-кредитом в их строительной фирме заведует?
        Он улыбнулся своим мыслям, решив, что непременно завтра расскажет Дарье про свои странные аллегории. Сделает подходящий по случаю комплимент и попросит по-человечески больше в ноябре к нему не приходить… Вообще забыть про него на ближайшие лет пятьдесят, а там уж как получится…
        Настроение немного улучшилось, хотя непонятная тоска где-то в самой глубине души еще оставалась.
        Остановившись на перекрестке, он поежился от холода. Холодный мокрый ветер летел прямо в лицо, пришлось защищаться от него зонтом, слушая барабанную дробь стучащих о натянутый купол капель. Этот звук напомнил ему сегодняшнюю встречу с бывшей одноклассницей Ленкой Лисичкиной.
        Надо будет ей позвонить, подумал он и сразу же забыл про Ленку, потому что увидел вильнувшее к обочине маршрутное такси. Номер маршрутки был как раз тот самый, который он ждал. Евгений шагнул к обочине и сразу же увидел, как из приоткрывшейся дверцы выпрыгнула Янка.
        Выпрыгнула, огляделась по сторонам, прищурившись, и радостно улыбнулась, увидев его. Шагнула навстречу, к нему под зонт, и уткнулась мягким ежиком волос ему в шею.
        Ежик был чуть-чуть мокрый, но все такой же родной и пах знакомыми духами «Хуто дип ред», которые были подарены ей весной, на Восьмое марта.
        - Моя, - прошептал он ежику.
        Яна согласно кивнула, подняла лицо и снова улыбнулась ему.
        - А знаешь, ездить в общественном транспорте не так уж и ужасно, как может показаться на первый взгляд! Мне даже понравилось!
        - Вот как? И чем же тебе так понравилось ездить в общественном транспорте?
        - Ну, во-первых, было весело. У водителя на полную мощь играло «Волжское радио», там была передача «Музыкальный подарок». Молодежь звонила в студию и заказывала музыкальные подарки.
        - И что же в этом смешного?
        - Ничего. Просто ведущий очень забавный. Все время шутит.
        - Понятно. А во-вторых, чем тебе понравилось ездить в транспорте?
        - Во-вторых - это самое главное. В транспорте тебя везут, понимаешь? И тебе не надо следить за дорогой и нервничать из-за всяких идиотов, которые мечтают подрезать или едут наперерез, не снижая скорости, по второстепенной дороге…
        - Может быть, наймем тебе водителя? - всерьез спросил Евгений.
        Яна в ответ рассмеялась.
        Они так и стояли у обочины, не двигаясь с места, и, казалось, оба совсем забыли о том, что нужно куда-то идти.
        Вдвоем под зонтом стало уютно, как будто под крышей маленького дома, и барабанная дробь капель теперь казалась веселой музыкой, импровизированным попурри классических мелодий бесшабашного рок-н-ролла.
        - С ума сошел, - сказала она наконец, целуя его в подбородок. - Девки на работе совсем от зависти поумирают. И так я одна из всего педколлектива на собственной тачке. Если у меня еще и водитель будет… Нет, точно поумирают. Тебе их не жалко?
        Ему было не жалко. Свою «девятку» он отдал Яне три месяца назад, когда купил себе более практичную, удобную и «мужскую» «Ниву». В ближайшем будущем «девятку» планировалось заменить на что-нибудь более новое и современное. Евгений собирался сделать Яне подарок в виде машины на будущий Новый год, а теперь твердо решил нанять еще и водителя, и ему было совершенно наплевать на каких-то незнакомых ему девок, которые могут поумирать от зависти.
        - Пусть поумирают, - настырно ответил он. - Это их проблемы. Зато тебе не придется следить за дорогой и нервничать из-за идиотов. Ты часто из-за них нервничаешь?
        - Не часто, - подумав, ответила она. - В основном они нервничают из-за меня…
        - Вот как, - усмехнулся он, прижимая ее к себе.
        Категорически не хотелось никуда уходить. Так бы и стоять на обочине дороги, согревая друг друга теплым дыханием и поцелуями. И черт бы с ним, с шампанским и с букетом цветов в виде сердца…
        Только ведь и кольцо осталось дома. Вспомнив про кольцо, он снова заволновался.
        - Ты чего? - Она сразу заметила перемену в его настроении, подняла лицо и пристально посмотрела в глаза.
        - Ничего. Просто домой идти не хочется.
        - А надо? - поинтересовалась она, блеснув лукавым взглядом.
        Конечно же, догадывалась, что дома ее ждет сюрприз. Только пока не знала какой.
        - Не знаю. Вообще-то я был бы совсем не против провести остаток жизни под этим зонтом. Здесь, на остановке. При условии, что ты всегда будешь рядом. Как ты на это смотришь?
        - Вообще-то, - ответила она, подумав, - неплохая идея. Только если мы захотим, например, спать? Или есть?
        - Тогда сходим на минутку домой. Если захотим есть. Или… спать.
        - Спать - прежде всего, - ответила она, коснувшись теплой улыбкой его щеки.
        Они оба поняли, о чем сейчас говорят, и Евгений сразу же почувствовал, как в самом низу живота растет маленький и тугой комок тепла.
        Еще секунду назад ему хотелось всю жизнь стоять под зонтом. Теперь уже - совсем не хотелось. Все-таки жизнь - переменчивая штука.
        - Пойдем! - Он потянул ее за руку, и она, тихо засмеявшись, засеменила следом, стуча тонкими каблуками по мокрому асфальту.
        - Подожди! Ты мне руку оторвешь! - взвизгнула Яна.
        - Я ужасно хочу спать! - прорычал он в ответ, продолжая ее тянуть.
        - А есть? Есть ты, что ли, совсем не хочешь? - пискнула она и снова рассмеялась, на этот раз громко и звонко.
        На остановке стояли люди. Втягивали головы в плечи и все, как один, смотрели на них.
        Завидовали - сомневаться в этом не приходилось.
        - Тебя. - Он притянул ее к себе на секунду и выдохнул это маленькое слово в ямочку на ее подбородке.
        Яна поймала его за рукав и сунула руку под локоть, пристраиваясь под ритм его быстрых шагов.
        Остаток пути она увлеченно рассказывала о том, как прошел день на работе. Он внимательно слушал и привычно удивлялся тому, что все эти этюды и гаммы, которые разучивала Янка с учениками на занятиях в музыкальной школе, стали для него такими важными.
        Важным было все, что хоть как-то ее касалось. Пусть невзначай, вскользь, самым краешком.
        «Это любовь», - подумал он, совершенно не стыдясь этого слова.
        В лифте он прижал ее к себе, заранее проклиная розы и шампанское, на которые теперь, хочешь не хочешь, а все равно придется потратить несколько драгоценных минут. Теряя голову, залез руками под куртку, ощутил под пальцами горячую кожу, понимая, что на этот раз им до дома не добраться.
        Кабина лифта уже неоднократно служила приютом для их любви.
        Яна ойкнула от прикосновения его пальцев.
        - С ума сошел. Такие ледяные руки!
        - Прости. - Он отстранился, пытаясь прийти в себя. - Я на самом деле сошел с ума, кажется…
        - Я тоже, - сказала она серьезно. - Только руки у тебя правда холодные, и в лифте холодно… Давай все-таки…
        Двери громыхнули и поползли в разные стороны - на этот раз путь до последнего этажа оказался на удивление коротким. Он отстранился, пропуская ее вперед.
        От волнения пальцы слегка дрожали, когда он поворачивал ключ в замочной скважине.
        Яна заметила эту дрожь, вопросительно подняла брови:
        - Да что это с тобой сегодня?
        - Ничего, - пробубнил он себе под нос, чувствуя себя провинившимся первоклассником. - Все в порядке. Ты первая заходи.
        В квартире тихо играла музыка. «I've got to see you again» - ее любимая композиция в исполнении Норы Джонс. Уходя, он включил проигрыватель, настроив его в режиме постоянного повтора одного трека.
        - Подожди. Не включай свет, - шепнул он, предупреждающе сжимая ее пальцы.
        - Ой, что-то будет, - насмешливо пропела она, но все-таки послушалась и не стала включать свет, поддерживая его игру.
        Он наклонился и в темноте снял с нее сапоги. Расстегнул молнию на куртке и снял куртку, а потом легонько подтолкнул вперед, в гостиную:
        - А теперь иди…
        Яна послушно шагнула вперед, а он остался стоять в темноте коридора, ожидая, когда щелкнет выключатель.
        Ждать пришлось недолго - свет вспыхнул, и Евгений не смог сдержать улыбки, представляя, как она сейчас станет на него ругаться за цветы. Начнет хмурить брови и выпытывать, сколько денег он выложил за букет. Он, конечно, не признается. А потом…
        - Эй, Янка, - тихо окликнул он ее, чувствуя, что молчание почему-то затягивается.
        Он видел сейчас только ее спину, и эта спина была до странности напряженной.
        - Янка? - Он шагнул к ней, не понимая, в чем дело. В этот момент она обернулась, и он увидел ее бледное и испуганное лицо. Внутри что-то оборвалось и полетело вниз с гулким свистом.
        - Ты… чего? - спросил он, пугаясь ее страха.
        Она молчала. И с каждой секундой становилась все бледнее и бледнее.
        Не успев ничего понять, он шагнул мимо нее в гостиную, чувствуя за спиной насмешливую улыбку той самой судьбы, которая, как всегда, выбрала не самый удачный день для расчетов…
        Шагнул - и замер, в момент ощутив, как свернулась в венах кровь и остановила свое движение.
        В кресле за столиком, накрытым на двоих, сидел Слизень.
        В своем привычном твидовом пиджачишке, из-под которого неопрятно выглядывала засаленная, видавшая виды рубашонка. В домашних тренировочных штанах с отвисшими коленками и в дырявых тапочках.
        Слизень сидел в кресле лицом к дверному проему и смотрел прямо на Евгения застывшим в немом удивлении остекленевшим взглядом.
        Лицо у Слизня было залито кровью.
        И кресло, и паркетный пол вокруг кресла - все было пропитано красновато-бурой липкой жидкостью. В комнате пахло так, как по утрам пахнет на мясном рынке. Свежей кровью и свежим, еще теплым и почти живым, мясом убитого животного.
        Мертвый Слизень, который сидел сейчас в его кресле, пах точно так же.
        В том, что он мертвый, сомневаться не приходилось.
        Евгений почувствовал острый спазм в желудке.
        Сейчас его вырвет, если он не перестанет смотреть. Если он не перестанет дышать этим запахом.
        Но взгляд не слушался. Взгляд как будто приклеился к вытаращенным стеклянным глазам мертвого человека. Он все стоял и смотрел в эти мертвые глаза, не понимая, что делать дальше. И очнулся только в тот момент, когда издалека до него донесся тихий, совершенно чужой голос.
        - Зачем ты его… убил? - спросила Яна, тронув его за плечо.
        Пауза затягивается.
        Полутемный зал ресторана наполнен до краев ожиданием - кажется, не меня одну заинтриговал своим интимным шепотом официант Бруно. Сам Бруно давным-давно ушел, а его шепот до сих пор остался возле моего уха теплой и скользкой змеей, щекочущей мочку. Никому и ни о чем не говорящее имя Пабло Гавальда витает в воздухе бабочкой с разноцветными крыльями. Выпуская тонкий хоботок, пробует на вкус вино из бокалов. Капля янтарного «Альмаридо», пара капель «Педро Хименеса» - бабочка уже пьяна, но все никак не может насытиться. Крылья становятся липкими от виноградной сладости. Желтое мерцание свечей притягивает ее, и каждая секунда полета может стать последней.
        Пьяная бабочка сладкого ожидания летает от столика к столику, все увлеченно наблюдают ее полет. Мне же хочется прихлопнуть это мерзкое насекомое. Мне холодно и тоскливо, вино только холодит кровь. Я чувствую, что Бруно обманул меня. Обманул меня и всех присутствующих в зале, включая Филиппа Второго вместе с членами королевской фамилии. Неслыханная дерзость. Только вот в чем смысл этого обмана, я до сих пор не могу понять.
        В поисках смысла незаметно ныряю рукой в потайной кармашек дамской сумки из белой кожи.
        Я люблю белый цвет, кстати. Цвет смерти и снега, цвет абсолютного покоя.
        Мне нравится смотреть на него. Нравится вдыхать его в себя.
        Пошли все к черту, мне это нравится.
        Отодвигаю стул, на время покидая зал ресторана, и вдыхаю в себя белый цвет, уединившись в дамской комнате. Еще раз и еще один раз, последний. Глаза щиплет от слез - на сегодня достаточно. Оглядываюсь по сторонам и не обнаруживаю ни одного свидетеля своих манипуляций.
        Возвращаюсь спустя пару недолгих минут и замечаю, что бабочек стало заметно больше. Целые тучи разноцветных бабочек летают под потолком, хлопая липкими крыльями. Они кружатся над моей головой, предвестницы несчастья. Машу руками, тщетно пытаясь их разогнать. В этот момент замечаю, как открывается тяжелая дубовая дверь, ведущая из холла в зал ресторана. Вижу себя, застывшую посреди мрачноватой темноты замка Эскориал. С удовольствием откидываюсь на спинку стула. Оставаясь незамеченной, наблюдаю. Это интересно - наблюдать за собой со стороны, это завораживает.
        Мне нравятся мои руки. Они тонкие и изящные. Похожи на крылья. Особенно сейчас, облаченные в длинные, расширяющиеся к запястью рукава. Волосы на голове длинные и светлые, немного спутанные, как всегда, как будто я снова забыла причесаться. Смущенно откашлявшись, приглаживаю растрепанные перья. Придуманное мое отражение все стоит посреди зала и, кстати, даже и не собирается, последовав моему примеру, пригладить волосы на голове.
        Двойники, которых мы придумываем себе сами, рано или поздно становятся самостоятельными.
        Рано или поздно они начинают жить своей собственной, отдельной жизнью и даже пытаются диктовать свои правила. Я знаю, я прошла через это.
        - Иди к черту, - змеиным шепотом проговариваю я вслух и слышу в ответ собственный голос придуманного мной отражения:
        - Пойдем домой, Белка. Прошу тебя, пойдем. Поздно уже.
        - Иди к черту и не называй меня Белкой, - снова огрызаюсь в ответ. - Иди к черту, или я убью тебя. И причешись, кстати.
        Мы разговариваем, разделенные огромным пространством полупустого зала ресторана.
        Мы слышим друг друга, как это ни странно.
        Образ исчезает, растворившись в темноте разинутой пасти двери.
        На секунду мне становится страшно. Я вижу летающих над головой бабочек, они танцуют танец несчастья, сладкий вкус вина становится горьким, я поднимаюсь из-за стола и на ватных ногах пробираюсь к двери. Швейцар в цилиндре и ливрее с золотыми галунами достает из нагрудного кармана дежурную улыбку, крепко приклеивает ее к лицу и вежливо интересуется, чем может быть мне полезен.
        - Девушка, - бормочу я невнятно. - Вы не видели здесь девушку? Она такая же, как я, точная моя копия. Она только что…
        Замолкаю, внезапно вспомнив, что никакой моей копии нет. Давно уже нет. Мы теперь совсем не похожи…
        Швейцар что-то отвечает, но я не слышу. Его слова, как жалкие щепки разбившегося о подводные рифы суденышка, тонут в налетевшем шквале высоких волн, бушующих где-то у меня за спиной. Оборачиваюсь и вижу, как в темноте зала маячит среди желтых всполохов свечей бледное пятно голубого цвета. Дрожит, пытаясь пристроиться в центре сценической площадки, наконец замирает и наполняется кобальтовым синим.
        Бреду наугад к своему столику. Бабочек больше нет, в зале полная тишина, быстрые удары моего сердца разрывают ее на части. Обрывки тишины, взлетая в воздух, падают и хрустят у меня под ногами осколками черного обгоревшего льда.
        - Пабло Гавальда, - шепчут со всех сторон зала динамики. - Специально для вас, из Сантьяго-де-Компостеллы…
        Кобальтовый синий лежит на площадке, неслышно дыила. Из глубины его поднимается длинная непрозрачная тень, разрезая круг света на две равные части. Проходит несколько секунд, я вижу очертания человека и слышу первые аккорды гитары.
        Первые - мягкие, обволакивающие слух, они дрожат в раскаленном томительным ожиданием воздухе, не решаясь выйти за границы кобальтового сияния. Медленно набирая силу, незаметно заполняют собой тишину. Стекают ручьями в проходах между столиками, и я наконец чувствую, как что-то невидимое прикасается к моей коже.
        Я цепенею.
        Освещение сцены незаметно меняется, плавно перетекает из синего в голубой, из голубого в небесный, и все сидящие в зале наконец видят музыканта, склонившегося над инструментом.
        Пабло Гавальда оказывается банальным андалузским красавцем, и это немного разочаровывает меня. Музыка, наполняющая зал, настолько божественна, что совершенно не сочетается с земным обликом типичного мачо из плоти и крови. Горячей крови и стандартно восхитительной, живой плоти.
        Длинные волнистые волосы цвета воронова крыла стекают вниз по плечам, несколько скрученных прядей укрываются в глубоком вырезе рубашки из темно-бордового шелка. На груди под бронзовой кожей в такт быстрым движениям пальцев играют мускулы, на губах легкая тень улыбки. Глаза закрыты, веки едва заметно дрожат.
        Вступление заканчивается, музыка прерывается недолгой паузой, я успеваю вдохнуть и снова цепенею, услышав наконец его голос.
        yo
        no
        se que hacer
        para que salgas de mi y por fin te vayas
        al diablo al sufrimiento que
        me crece por verte y por no verte y
        no seas mas que eso sufrimiento
        en vez de ser temblor ser esperanza
        silencio bajo el sol
        otro sol ademas.[1 - Я не знаю, что делать,Чтобы забыть тебя, забыть в конце концов навсегда.К дьяволу страдание,Которое разрывает меня на части, когда я вижу тебяИ когда не вижу.И ты не станешь ничем иным, кроме страдания.Вместо того, чтобы быть трепетной надеждой.Под моим солнцем - тишина.Под другим солнцем ты.Стихотворение Хуана Гелмана, 1930, в переводе Натальи Калининой]
        В этот момент исчезают предметы и люди, нас окружающие. Придуманный замок Эскориал отрывается от земли и возносится в небо. Уцепившись побелевшими от напряжения пальцами за край стола, я чувствую, как колышется пол под ногами.
        Мне страшно.
        Но самое страшное еще впереди.
        Самое страшное и самое невероятное.
        Пабло Гавальда - золотой голос, виртуозные пальцы, солнце и пыль золотого Сантьяго - открывает глаза и растерянным, едва проснувшимся взглядом обводит зал, словно ищет кого-то.
        Ищет и очень быстро находит - меня.
        …no seas m?s que eso sufrimiento
        en vez de ser temblor ser esperanza
        silencio bajo el sol
        otro sol adem?s…
        В эту секунду я слышу лязг стального каната, который летит по воздуху.
        Тонкая, но очень прочная цепь, сплетенная из тысячи звеньев, спаянных между собой неразрывно. Петля на ее конце зависает в воздухе, у меня над головой, падает на плечи и начинает медленно затягиваться.
        Сопротивление бесполезно.
        Пабло Гавальда, что ты сделал со мной?…
        Собрав остатки сил, зажмуриваю глаза и зажимаю уши. Звук все-таки проникает, изображение остается на сетчатке в виде черно-белого негатива. Приходится признать, что в черно-белом своем воплощении Пабло Гавальда ничуть не уступает оригиналу. Он даже выигрывает в чем-то, этот двуцветный персонаж из моего лишенного красок мира.
        Когда я наконец открываю глаза, так и не сумев прогнать видение, все вокруг становится на свои места. Нет никаких стальных канатов, летающих по воздуху с петлей на конце. Никаких бабочек в полутемном зале ресторана. Только сценическая площадка, заключенная в кольцо голубого света, и в самом центре ее - обычный парень в джинсах и темно-красной рубахе, перебирающий струны своей гитары и мурлыкающий в такт несложным аккордам нехитрую песенку о любви. «Что мне сделать, чтобы забыть тебя навсегда?…» Знаем уже, проходили, ничего выдающегося. У нас теперь ничья, Пабло Гавальда. Один - один.
        Но все-таки в мою пользу.
        Верну вились в реальность и успокой вились, я откидываюсь на спинку стула, улыбаюсь победно и продолжаю слушать диковинную птицу из Сантьяго-де-Компостеллы.
        Приходится признать, что голос у птицы хорош. Несмотря на стандартно красивую внешность, голос хорош на самом деле, низкий и чуть хрипловатый, струящийся и переливчатый, как вино в моем бокале. Голос, похожий на лучший сорт испанского вина, - пожалуй, очень точное сравнение. Голос Пабло Гавальды имеет вкус и цвет, мне по душе и то и другое. Пожалуй, не зря я купилась на предложение Бруно остаться. Этот голос - само совершенство, в наше бедное настоящим талантом время он как золотая литера, кропотливо выведенная писцом в скриптории какого-нибудь средневекового монастыря.
        Печальными аккордами в завораживающей тишине заканчивается песня. Несколько секунд - и зал взрывается аплодисментами, бурными криками и свистом. Такое ощущение, что здесь не тридцать, а по крайней мере триста человек. Публика, слившаяся в общем экстазе, аплодирует снова и снова. Только я одна сижу, сложив руки в замок на коленях. Сижу и молча, с замирающим сердцем, смотрю на сцену. Туда, где, щурясь от вспыхнувшего света прожекторов, будто смущенный и даже напуганный реакцией зала, стоит, прижав к груди скрещенные руки, бледный музыкант.
        - Cracias, - слышится наконец его голос в динамиках невидимого микрофона. - Mucho gusto en verle por aqui…[2 - Спасибо, я счастлив видеть вас здесь (исп.).]
        Ни слова по-русски. Никаких заигрываний с публикой, которые традиционно применяются заезжими гастролерами: «Спасьибо, я вас лью-лбю…» Ничего подобного. Сказав пару слов на испанском, Пабло Гавальда снова садится на табуретку, задумчиво склоняется над гитарой, едва заметно проводит пальцами по струнам и снова начинает петь своим совершенным голосом.
        Красота этого голоса смертельна.
        Слушая этот голос, я снова вспоминаю танец Смерти на площади Пласа-Майор. И чувствую в этот момент, как она незаметно подходит ко мне сзади. Вздрагиваю, ощутив ее ледяное дыхание и поняв, что бежать уже поздно. Но вместо того, чтобы нанести безжалостный и равнодушный удар, Смерть, расправив бархатный плащ, садится рядом со мной за столик. Рассеянно отпивает глоток янтарного испанского вина из моего бокала и слушает, завороженная, голос певца из Сантьяго-де-Компостеллы, забыв обо всем на свете.
        Красный цвет ее бархатного плаща абсолютно такой же, как цвет его шелковой рубашки.
        - Зачем ты его… убил? - спросила Яна, тронув его за плечо.
        Евгений медленно обернулся и увидел ее серое лицо. Под глазами пролегли тяжелые тени, бескровные губы дрожали. За эти несколько секунд она, кажется, постарела на целую жизнь.
        Он не знал, что ей ответить. Смысл происходящего по-прежнему оставался туманным. И пока еще верилось в то, что он сможет проснуться, - достаточно лишь приложить некоторые усилия, открыть глаза, сбросив пелену ночного кошмара, и убедиться в том, что на самом деле ничего такого не случилось. Что в комнате, кроме огромного букета роз и сервированного по случаю дня рождения любимой женщины столика, больше ничего и нет.
        Что на самом деле все по-прежнему, и мертвый человек с лицом, залитым кровью, всего лишь прихоть разыгравшегося воображения.
        «Я же видел его два часа назад, - подумал Евгений. - И он был живой».
        «I've got to see you again», - хрипловатым голосом пропела у него за спиной Нора Джонс. Смолк фортепьянный аккорд, на несколько секунд в квартире воцарилась абсолютная тишина, а потом в этой тишине снова заиграло фортепьяно.
        Уже сейчас он точно знал, что больше никогда в жизни не сможет слышать звуки фортепьяно.
        И уж тем более не сможет слышать «I've got to see you again». Эта песня, которая когда-то принадлежала только им двоим, теперь обрела совершенно другого владельца. Мертвеца, по-хозяйски развалившегося в кресле за столиком, сервированным стеклянными фужерами и серебром.
        - Я его не убивал, - наконец прошептал он в ответ, чтобы что-то сказать.
        В темноте коридора ее лицо казалось белым пятном, фигура - маленькой и съежившейся, как у крохотного испуганного зверька, которого преследует хищник. Он сделал шаг навстречу и протянул к ней руки, но она вдруг отпрянула, попятилась от него назад, сделала наугад несколько торопливых шагов и вжалась в стену, глухо ударившись затылком.
        Ошеломленно уставившись на нее, Евгений стоял, словно парализованный, не в силах сделать и шага, понимая, что сейчас, в эту секунду, с ними происходит что-то такое, чего не должно было произойти никогда. И наверное, они оба уже не в силах этому помешать. Теперь у них больше нет ни прошлого, ни будущего, а есть только вечное настоящее.
        И это настоящее - мертвец с пробитой головой.
        Губы невольно растянулись в кривой усмешке.
        - Ты что, мне не веришь? - спросил он все так же тихо.
        Они оба разговаривали шепотом, как будто боялись потревожить одиноко скучающего за стенкой покойника.
        В этот момент он совершенно некстати вдруг вспомнил себя ребенком. Худым и нескладным четырехлеткой-очкариком, мальчишкой с острыми локтями и такими же острыми коленками, с шапкой черных кудрявых волос на голове, похожим на маленького негритенка, если бы не передавшаяся по отцовской линии бледность кожных покровов. Отец по субботам работал, и маленький негритенок-очкарик оставался в этот выходной день вдвоем с матерью.
        В доме в такие дни всегда пахло одинаково. Пахло борщом, кипящим на плите, и томящимся в духовке пирогом с капустой и рыбой. Стиральным порошком с приятной лавандовой отдушкой и полиролью, которой мать натирала до блеска полы и мебель.
        Он очень любил ту игру, которую они затевали всегда ближе к вечеру, когда из дома уже успевал выветриться привычный субботний коктейль запахов. Мать, устало сложив руки на коленях, садилась в кресло перед телевизором - со временем это стало для него сигналом к началу «боевых» действий. Он убегал к себе в комнату, радостно доставал из шкафа свои колготки, которые в сильную стужу заставляла надевать под брюки мать, несмотря на его протесты и нежелание выглядеть девчонкой.
        Колготки были темно-синими, почти черными, по цвету для игры очень подходящими. Он надевал колготки на голову, низко надвигая на глаза, засовывал под резинку домашних треников большой и черный игрушечный пистолет, набирал в легкие побольше воздуха и вылетал из комнаты с диким криком:
        - Руки вверх! Ни с места! Вы захвачены в плен пиратом Черная Борода - ужасным кровожадным злодеем!
        Больше всего ему нравилось, как мать в такие моменты изображает испуг. Как она торопливо поднимает руки вверх и начинает делать вид, как будто дрожит от страха. Игра длилась не больше минуты, по истечении которой они оба уже смеялись, почти катаясь по полу. А потом все повторялось сначала.
        Он не вспоминал об этих субботних дурачествах, наверное, уже лет двадцать.
        А теперь вспомнил и, как живые, увидел перед собой глаза матери, в которых абсолютно не было страха. Несмотря на то что поднятые вверх руки дрожали, а брови сходились на переносице перепуганным домиком.
        Почему-то никак не удавалось отделаться от этого детского воспоминания.
        Почему - он понял не сразу.
        Только тогда, когда услышал наконец ответ на свой вопрос. Спустя минуты, которые показались столетиями.
        - Верю, - тихо сказала Яна.
        Но даже в темноте, даже издалека он видел сейчас ее глаза, которые лгали.
        Он так и застыл в двух шагах от нее с протянутыми руками. Как механическое существо - робот Вертер из детской сказки, у которого внезапно сели батарейки. На полпути.
        Оказалось, что покойник за стенкой - это было не самое ужасное. Самое ужасное было здесь, в темноте коридора. Ядовитым цветком под дрожащими лепестками ресниц оно притаилось в почерневших глазах любимой женщины, которая теперь его боялась.
        Черная Борода. Ужасный, кровожадный злодей.
        Знать бы, что невинная детская игра обернется спустя двадцать пять лет пророчеством!
        - Выключи музыку, - услышал он звук ее голоса, снова вернувший его в реальность.
        «Выключить музыку» - это значило снова зайти в комнату. Снова увидеть, снова вдохнуть запах. Пройти мимо, нажать на кнопку проигрывателя и проделать все в обратном порядке.
        В ответ на ее просьбу он даже не шевельнулся.
        - Выключи, - сдавленным шепотом прохрипела Яна.
        Он хотел сказать ей, что не может. Снова увидеть, снова вдохнуть, пройти мимо и нажать на кнопку. Хотел сказать, что ему страшно. Но язык не слушался, а голос как будто совсем пропал.
        Черт, вот ведь как бывает, отстраненно подумал он, отворачиваясь. Живешь на свете тридцать лет, и все эти тридцать лет, начиная едва ли не с младенческого возраста, считаешь себя мужиком. До тех пор, пока вдруг однажды, обнаружив в собственной квартире труп соседа с раздробленной башкой, не поймешь, что никакой ты не мужик на самом-то деле, а обыкновенный трусливый кролик.
        Он так долго жил на свете, он так много всего узнал и пережил, но даже представить себе не мог, как это страшно - прийти домой и обнаружить в собственной гостиной покойника. Он и не подозревал, что в такие моменты начинают потеть ладони, что ноги становятся ватными, что кончики пальцев начинают дрожать, а сердце почти перестает биться.
        Оставив позади почти половину жизни, он, оказывается, еще ни разу по-настоящему ничего не боялся.
        И только теперь наконец узнал, что такое страх.
        Страх - это мертвый Слизень в его гостиной.
        Получается, все изменилось в считанные минуты.
        Живой Слизень боялся Евгения.
        Живой - он визжал по-бабьи от этого страха и злобно матерился, загнанный в угол лестничной клетки его пинками. Живой - он стоял два часа назад в лифте у него за спиной, и совсем не нужно было иметь глаза на затылке, чтобы увидеть, как Слизень его боится. Живой - он не представлял собой никакой угрозы. Он был всего лишь мелкой букашкой, ничтожеством, низшим представителем человеческой породы. Он вызывал лишь чувство омерзения и никогда - страх.
        Теперь их роли поменялись на противоположные.
        Теперь мертвый Слизень сидел у него в гостиной, за накрытым столиком, с видом победителя. В его застывшем взгляде читалось торжество, читалась скрытая насмешка: «Ну что, братец кролик? Чья взяла?»
        А может быть, он сделал это специально? Пришел сюда в его отсутствие и нарочно умер в его кресле, каким-то образом исхитрившись раскроить собственный череп ударом сзади?
        «Ударом сзади» - это была первая мысль практического порядка, промелькнувшая в гудящей, как набатный колокол, голове. Слизня убили, нанеся удар сзади. Судя по положению тела, это было именно так.
        Наконец взяв себя в руки, он шагнул из темноты коридора в ослепляющую полосу света. Замешкался на секунду в проеме двери, не решаясь поднять взгляд и посмотреть туда.
        Может быть, все-таки это был сон? Галлюцинация? А может - дурацкий розыгрыш? Что, если сейчас, увидев перепуганное, жалкое лицо Евгения, Слизень наконец поймет, что добился своего, заставил себя бояться? Поймет - и поднимется из кресла абсолютно живой, с пластиковой бутылкой кетчупа, торчащей из кармана твидового пиджачишки? Или, сжалившись над трусливым кроликом, совсем исчезнет, испарится бесследно, унося с собой и этот одуряющий запах бойни, который выворачивает наизнанку желудок?
        Но нет. Не сон и не галлюцинация. Никакой бутылки с кетчупом, никаких признаков театральной бутафории. Вообще ничего такого.
        Слизень был мертвый по-настоящему. Мертвый без сучка без задоринки, мертвый на все сто процентов. Последние сомнения покинули Евгения, едва он снова увидел запрокинутую назад голову и встретился глазами с остекленевшим взглядом незваного мертвеца.
        Сухо выругавшись, он быстро прошел мимо, с трудом вспоминая, из какого угла комнаты доносится музыка и где нужно искать проигрыватель. Нашел, нажал на «стоп» и некоторое время стоял без движения, привыкая к тяжести обрушившейся с потолка тишины. Теперь, в этой тишине, он слышал гулкие удары собственного сердца, трусливо трепыхающегося где-то в районе пищевода. Сердце стало маленьким, похожим на сморщенную косточку южного абрикоса, острую по краям. Мучительно хотелось его выплюнуть.
        Услышав за спиной тихие шаги, Евгений обернулся. Это была Яна, о которой на эти несколько секунд он просто забыл. Она шла к нему, торопливо пересекая разделяющее их расстояние, и всеми силами старалась не смотреть туда, куда тянуло взгляд, как магнитом. Подошла, больно схватила его за локоть и спрятала лицо у него на плече.
        Не было сил протянуть руку и погладить ее по волосам. Не было сил сказать: «Успокойся». Был только страх, застрявший в горле, шершавый и противно шевелящийся.
        - Смотри, - сказала Яна.
        Проследив направление ее взгляда, он увидел на полу, прямо под ногами, неподалеку от расползающегося пятна липкой крови, топор. Орудие убийства - а в том, что это было именно орудие, сомневаться не приходилось, слишком отчетливо были видны мелкие капельки крови на светло-бежевой деревянной рукоятке, - лежало, брошенное рядом с жертвой сразу же после того, как исполнило свою функцию.
        Слизня убили, ударив по голове топором. Тем самым, который уже несколько лет лежал у Евгения в хозяйственном ящике вместе с другими строительными инструментами - гвоздями, молотками, отвертками и стамесками. Сам он топором пользовался очень редко - в весенне-летний сезон, отправляясь с приятелями к кому-нибудь на дачу, или в лес, на шашлыки, брал иногда с собой, чтобы наколоть дров или разрубить крупный кусок мяса на несколько частей.
        При этой мысли к горлу снова подкатил ком тошноты. Евгений сглотнул, наклонился и заставил себя взять топор в руки.
        Так и есть - тупая сторона была покрыта тонкой пленкой успевшей свернуться крови, которая приобрела теперь зеленовато-бурый оттенок. Он некоторое время повертел топор в руках, отстраненно размышляя о том, что на рукоятке, по всей видимости, могли остаться отпечатки пальцев убийцы. И надо было быть полным идиотом, чтобы хватать в руки этот топор с отпечатками, потому что теперь уже не докажешь, что в его руках топор побывал уже после убийства. Не докажешь…
        Только неужели и правда придется что-то доказывать?
        По спине пробежал холодок и ударил током в кончики пальцев.
        Черт, да что за ерунда такая? Это его топор. Он много раз брал этот топор в руки, там видимо-невидимо отпечатков его пальцев разной давности - и что, это что-нибудь значит?
        Снова наклонившись, он положил топор на пол, на прежнее место, удивляясь тому, что старается положить в точности так же, как он лежал раньше. Было что-то гротескное в этой музейной тишине и трепетности обращения с «экспонатами», которые, казалось, бдительно охраняет мертвый, но от этого ничуть не менее грозный охранник.
        Нужно было что-то делать.
        Только он и понятия не имел что.
        Эта мысль, пробившись сквозь наслоения страха, застала его врасплох.
        За годы жизни он проштудировал горы книг. Тысячи книг - специальных, профильных, художественных и энциклопедических. Окончил десятилетку и вуз. Да и сама жизнь, всегда казалось, многому научила.
        Только, как выяснилось, нигде - ни в одной книге и ни в одной энциклопедии - не было ответа на этот вопрос.
        Что делать?
        Что нужно делать, когда, вернувшись вечером домой с любимой девушкой, обнаруживаешь в собственной гостиной, украшенной воздушными шариками, безнадежно мертвого соседа, убитого твоим же собственным топором?
        Плакать, съежившись в углу и утирая трусливые слезы? Звонить в милицию? В «Скорую помощь»? В пожарную охрану? Делать вид, что ничего не произошло, и продолжать жить дальше, игнорируя присутствие покойника, сидящего в кресле? Или - бежать?
        «Бежать», - стукнуло сердце в горле, соглашаясь.
        Бежать, чтобы не видеть, чтобы со временем забыть все это, как забывают страшный сон. Путь понадобятся недели, пусть месяцы и даже годы, но рано или поздно он наверняка забудет этот кошмар и снова станет таким же, как прежде. А иначе теперь каждый раз, заходя в гостиную, зажигая вечером свет, он будет ждать, что снова увидит здесь то, что увидел сегодня. Ждать и бояться.
        - Женька, - прошептала Яна ему в плечо. - Женька. Нужно что-то делать. Нельзя же оставлять его… здесь.
        При мысли о том, что придется дотронуться до мертвого тела, Евгения передернуло. Все, что угодно, только не это. Трусливые кролики не способны на такие подвиги. И сейчас совсем не тот случай, чтобы демонстрировать свою несуществующую храбрость.
        - Ты о чем? - спросил он, надеясь, что как-то неправильно истолковал значение ее последней фразы.
        - О том, что нужно… нужно как-то убрать его из квартиры, - упрямо повторила Яна и подняла на него глаза. - Понимаешь?
        Глаза были темными, совершенно черными, и в них почему-то не было видно знакомых рыжих крапинок. Как будто та самая липкая бурая жидкость, растекающаяся сейчас у них под ногами, стерла, подавив своим темным цветом, рыжину из Янкиных глаз. В самой глубине этих глаз он видел сейчас свое отражение. Казалось, где-то там, по ту сторону черноты - его собственная душа, которую засосало в черные зеркала.
        Слизень умудрился подгадить ему уже после своей смерти. Надо же, мразь какая!
        Евгений долго молчал, глядя в ее глаза, снова и снова понимая, что теперь уже никогда не будет по-прежнему. Теперь, встречаясь с ее взглядом, он всегда будет вспоминать этот день и эту минуту - когда они стояли, прижавшись друг к другу, испуганные и опустошенные, за креслом в гостиной, пытаясь понять, что же им делать дальше. И каждый в глубине души надеялся, что решение придется принимать не ему.
        - Как ты это себе представляешь? - наконец спросил Евгений, отводя взгляд. Теперь взгляд остановился на розах - огромном букете, который стоял на полу в хрустальной вазе нестандартного диаметра.
        Красное сердце в белой окантовке. Нужно было быть полным идиотом, чтобы додуматься купить такой пошлый букет. И почему это раньше не пришло ему в голову?
        - Я не знаю, - ответила она срывающимся шепотом. - Но нужно его убрать.
        - Янка, скажи, откуда он здесь взялся? Ведь когда я уходил из дома минут двадцать назад, его не было. Точно тебе говорю, не было.
        Она молчала.
        - Или ты мне не веришь? До сих пор не веришь? Ты думаешь, что это я его…
        - Нужно его убрать, - повторила она в третий раз, отстраняясь.
        Евгений понял - не верит. Нет, ни черта она не верит ему, если прячет глаза, если делает вид, будто не слышит его вопроса, и не чувствует, что сейчас от ее ответа зависит вся его жизнь. Она не верит ему сейчас и не поверит уже никогда, наверное. Так и будет всю оставшуюся жизнь думать, что он неудачно пошутил, решив в виде сюрприза на день рождения приготовить ей мертвеца в гостиной.
        На фоне красных роз с белой каймой, на фоне хрипловатого голоса Норы Джонс - лирический джаз, дающий волю самым бурным фантазиям, - мертвец смотрелся просто потрясающе. Приходилось это признать. Нет ни малейшего повода обвинить его теперь в отсутствии вкуса или оригинальности мышления. Еще ни одна девушка на свете не получала на свой день рождения такой сногсшибательный подарок.
        Есть повод для того, чтобы гордиться собой.
        Ему вдруг стало смешно. Откинув голову назад, он прислонился к стене затылком и стал смеяться - сначала тихо, потом все громче и громче, и чувствовал, что не может остановиться.
        Яна стояла напротив и смотрела на него, не мигая, широко открытыми черными глазами. Глаза казались огромными и чужими на ее бледном лице. Черты этого лица стирались, становились расплывчатыми - чем дольше он смеялся, тем меньше узнавал ее, и почти успел уже поверить, что никакая это не Янка, а совершенно чужая женщина, непонятным образом оказавшаяся в его квартире. И это тоже показалось ему смешным - в самом деле, откуда было ей взяться, ведь он точно помнит, что не впускал в квартиру посторонних. Все-таки жизнь - забавная штука, иногда очень сильно напоминает кино - дешевую мистику с детективной линией в качестве дополнительной. Покойник в гостиной и женщина, прямо у него на глазах трансформировавшая свой облик. Чудеса, да и только!
        Он пришел в себя только в тот момент, когда она, размахнувшись, больно ударила его по лицу.
        Хотя и эта пощечина тоже показалась ему ужасно смешной. И она как нельзя кстати вписывалась в придуманный сценарий - да, именно так и бывает в кино, именно с таким звуком героиня бьет по лицу обнаглевшего героя, вздумавшего покуситься на ее невинность или позволившего себе неуважительно о ней отозваться. Нет, никакая это не мистика, не детектив и даже не мелодрама. Это комедия. Самая настоящая комедия, давно пора было это понять!
        В лицо будто плеснули кипятком, и он перестал смеяться.
        Янка стояла напротив - маленькая, жалкая, съежившаяся. И держала руку слегка в стороне, как будто это была уже не ее, а чья-то чужая рука, которая ей теперь принадлежать уже никак не может.
        И в этот момент до него наконец дошло.
        У него в комнате - труп убитого только что человека. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в убийстве этого человека запросто могут обвинить его. Потому что человек был убит в его собственной квартире его собственным топором, на рукоятке которого имеются сотни отпечатков его собственных пальцев. Потому что дверь квартиры никто не взламывал - ее открыли ключом, это было очевидно. Потому что с десяток соседей могут подтвердить серьезность его намерений - пусть с тех пор, как он избивал Слизня, зажавшегося в углу лестничной клетки, прошло несколько месяцев. Что с того? Он долго вынашивал этот план и теперь, когда настало подходящее время, просто осуществил его. И пусть этот план достоин клинического идиота. Не важно. Важны факты, а факты против него.
        Против, черт бы их побрал, эти факты!
        - Иди в ванную, - быстро приказал он Яне, оглядываясь по сторонам. - Принеси ведро холодной воды и тряпку. А я пока поищу ключи.
        - Ты поищешь… что? - эхом отозвалась она.
        - Ключи, - почти спокойно повторил Евгений. - Ключи от его квартиры. Они же должны у него быть!
        Не тратя времени на пустяки, к которым относилось теперь все, кроме достижения поставленной цели, он решительно обогнул кресло. Оказавшись лицом к лицу с покойником, постарался не задерживать взгляда на лице, залитом кровью. Лишь вскользь отметил сизые губы, полуоткрытые, сошедшиеся в узкое кольцо, обрамляющее черную дыру, из которой торчали полусгнившие коричневые зубы.
        Как будто перед смертью он произнес звук «о». Или «у». Теперь это было уже не важно.
        Нырнув рукой в карман твидового пиджака, Евгений обнаружил только сквозную дырку - пальцы, слегка дрожащие, провалившись вниз, нащупали скользкий трикотаж домашних тренировочных штанов. В левом кармане ключей не было, и он полез в правый, зная заранее, что в случае неудачи станет проверять и карманы брюк и даже залезет покойнику под рубашку.
        - О Господи! - глухо пробормотала Яна, наблюдавшая за его действиями.
        Он не отозвался, и через секунду мимо проскользнула ее тень.
        Оставшись в комнате один, он почувствовал некоторое облегчение. Ключ от квартиры обнаружился почти сразу - как и ожидал, в правом кармане пиджака, в общей связке вместе с ключами от почтового ящика и от старого сарая, который стоял во дворе.
        Отыскав ключ, он едва не вскрикнул от радости, хотя радость и была самым последним чувством, которое может испытывать человек, оказавшийся в подобной ситуации. В этот момент рука Слизня, лежащая на велюровом подлокотнике кресла и, видимо, задетая рукой Евгения, медленно поползла вниз.
        Он стоял с ключами в руках и как завороженный наблюдал за движением мертвой руки. Упав вниз, она качнулась, и Евгению показалось, что он даже заметил, как шевельнулись в воздухе коричневые пальцы-тараканы, словно собираясь сжаться в кулак.
        На несколько секунд его снова парализовал страх. Безвольно разжалась вспотевшая ладонь, и связка ключей упала на пол, неприятно звякнув, в самую лужу крови. Сердце остановилось, по вискам заструился ледяной пот. Наверное, именно так чувствует себя человек, столкнувшийся с неотвратимостью смерти, от которой его отделяют считанные секунды. Мозг подавал слабые сигналы, пытаясь убедить, что движение мертвых пальцев было всего лишь галлюцинацией, всплеском болезненного воображения. И все же видение было таким отчетливым, что не поверить собственным глазам было невозможно.
        От страха он начал медленно пятиться назад, из последних сил подавляя вопль ужаса, который рвался изнутри. Он почти поверил, что покойник ожил, что сейчас он поднимется, сделает в его направлении несколько нетвердых шагов и схватит его за горло своими крючковатыми пальцами - как в жутком, леденящем душу триллере.
        В этот момент из глубины коридора донесся сдавленный крик.
        Этот крик, наверное, и спас его от умопомрачения, которое было так близко. Он обернулся на крик и увидел Яну, застывшую в проеме двери в ванную комнату. Ее силуэт, четко обозначенный в узкой полоске желтого света, льющегося из ванной в темноту прихожей и оставляющего на стенах медовый отблеск.
        Машинально он двинулся по коридору в сторону света и звука. Спасаясь от пугающей реальности гостиной комнаты, в глубине души уже чувствовал, что там, впереди, его ждет новая западня, новый кошмар, по сравнению с которым слабое движение мертвых коричневых пальцев может показаться невинной детской страшилкой, только и всего.
        Услышав его шаги, она обернулась и снова испуганно вжалась в стену.
        Она снова боялась его - это было очевидно. Сейчас Янка боялась его ничуть не меньше, чем несколько секунд назад он боялся ожившего в гостиной мертвеца… Нет, этот страх, который все отчетливее проступал в ее глазах, в неестественно застывшей позе, был сильнее, гораздо сильнее того, что довелось испытать ему.
        Черт, да что же это?! Что такое с ними происходит?
        Подойдя, он дернул за ручку и распахнул дверь в ванную во всю ширь, ожидая увидеть там все, что угодно. Еще один труп Слизня, плавающий в его собственной ванной в ароматной розовой пене. Еще два, пусть даже три трупа, ровно по одному на каждый предмет мебели. Убийцу, притаившегося в углу за стиральной машиной, с нацеленным прямо ему в висок пистолетом двадцать пятого калибра. Кровавую надпись на стене, взятую из романов Стивена Кинга.
        Он ожидал увидеть все, что угодно, и был готов ко всему. Ко всему - но только не к этому.
        Не было никаких трупов в ванной. И никаких кровавых надписей на стенах тоже не было.
        А был всего лишь спортивный костюм.
        Его собственный, домашний спортивный костюм - штаны с широкими лампасами и «олимпийка» на замке. Теплый спортивный костюм из мягкого флиса, который Янка подарила ему в прошлом году на день рождения. Тот самый спортивный костюм, который он снял, уходя из дома полчаса назад, и повесил в спальне на спинку стула.
        Сейчас он лежал, небрежно брошенный на стиральной машине. Светло-голубой костюм с белыми лампасами на брюках, белыми вставками на груди и маленькой надписью «Nike», гордо вытисненной каким-то добросовестным турком на местной турецкой фабрике по производству самой фирменной одежды на свете.
        И маленькая надпись «Nike», и белая вставка на груди, и светло-голубые рукава - все было в темно-бурых пятнах. Пятна были разного размера, по большей части совсем крошечные, как брызги гранатового сока.
        «Как брызги гранатового сока». Он ухватился за эту нелепую мысль, как утопающий за соломинку, и даже попытался припомнить, не пришлось ли ему перед уходом из дома разламывать пополам гранатовый плод. Но память не откликалась, а во рту вместо кисло-сладкого привкуса граната становилось все солонее, и от этой соли его снова, в который раз уже, затошнило. Бурые пятна расплывались перед глазами, но не исчезали - наоборот, становились все больше и больше, отвоевывали у сине-белого цвета свою территорию до тех пор, пока все вокруг не превратилось в сплошное темно-красное пятно.
        Это была кровь. Та самая.
        Костюм лежал на стиральной машинке вполне буднично. Обычно он всегда оставлял здесь свои вещи, которые требовалось постирать.
        Оглянувшись, он увидел Яну. Поймал ее взгляд, который тут же метнулся в сторону, как солнечный зайчик, и сразу же вокруг стало темно.
        - Да не убивал я! - закричал он что есть силы и ударил сжатыми в кулак костяшками пальцев по дверному косяку. Кожа моментально треснула и засочилась свежими красными каплями. Боли он даже не почувствовал. - Не убивал я его! Слышишь? Ты слышишь меня?!
        Она испуганно кивнула и сделала шаг в сторону. Пролепетала бескровными губами:
        - Да. Слышу… Ты не кричи так…
        - А мне плевать! - снова заорал Евгений, чувствуя, что ему вдруг на самом деле стало все равно. Пусть услышат соседи, пусть сбегутся, пусть вызовут милицию, и пусть эта милиция делает с ним все, что угодно. Сейчас было важно другое - заставить ее поверить. Найти слова, которые оказались бы сильнее этих чертовых фактов, кажущихся неопровержимыми. - Мне плевать, - упрямо повторил он, переходя на злой шепот. - И я понятия не имею, кто устроил здесь, в моем доме, этот гнусный спектакль! Кто переоделся в мой домашний костюм и раскроил башку этому ублюдку! Я не имею к этому ни малейшего отношения, ты меня слышишь? - Он приблизился к ней, больно схватил руками испуганно сжавшиеся плечи и встряхнул несколько раз, повторяя, как в бреду: - Слышишь? Ты слышишь меня?
        Она молчала, в кровь закусив нижнюю губу, и маленькая стриженая голова болталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы.
        - Черт! - Он наконец отпустил ее, чувствуя, как в глубине души закипает ненависть к самому себе, и снова ударил кулаком о стену.
        Некоторое время они стояли, не глядя друг на друга, в полной тишине, нарушаемой лишь барабанной дробью дождевых капель, которые с неослабевающей настойчивостью стучали в оконное стекло.
        - Женька. - Яна тронула его за плечо и настойчиво потянула, разворачивая к себе лицом. Встретившись взглядом, он так и не понял, о чем сейчас говорят ее глаза. - Женька, успокойся. Тебе сейчас… Нам сейчас нельзя так. Нам что-то делать нужно, понимаешь? Нужно обязательно что-то делать, иначе…
        - Да, - кивнул он, соглашаясь. Она права: все эти разговоры - потом. У них еще будет время.
        - Ты, кажется, хотел поискать ключи, - напомнила она, не отводя взгляда. Четко, с какой-то странной, болезненно-ласковой интонацией проговаривая каждое слово. Он сразу понял: именно так разговаривают в психиатрических лечебницах врачи со своими пациентами. И ему опять захотелось смеяться.
        Но он снова лишь кивнул в ответ. Только сил, чтобы сдвинуться с места, не было.
        - Иди. - Яна легонько, едва коснувшись плеча, подтолкнула его. - Иди. А этот костюм… Я его сейчас постираю. В холодной воде. Знаешь, кровь в холодной воде очень легко отстирывается. Если она… свежая.
        Она произнесла эти слова тихим будничным тоном. Как будто забыла на минуту о том, что собирается сейчас отстирывать совсем не носовой платок, который только что прикладывала к пустяковой царапине.
        Евгений вспомнил про ключи, которые уронил на пол, - сейчас ему казалось, что все это случилось давным-давно, в какой-то прошлой жизни, и, может быть, даже не с ним. Ссутулившись, словно физически ощущая навалившуюся на него тяжесть, он медленно побрел обратно в гостиную, на этот раз уже не питая никаких призрачных иллюзий и зная совершенно точно, что его там ждет.
        В спину ему зашумела вода. Громыхнул о чугунную поверхность ванной алюминиевый таз - давнишний, тот самый, в котором еще мама когда-то кипятила белье. Знала бы она, для каких целей он теперь понадобился Янке.
        Подняв с пола ключи, он отнес их на кухню и долго держал под струей холодной воды. Потом выдавил на ладонь несколько лимонно-желтых капель моющего средства и тщательно намылил каждый ключ. Смыл пену и снова намылил. Бросил всю связку на кухонное полотенце и опять вернулся в гостиную, пытаясь сообразить, что делать дальше.
        Хотел было отнести на кухню и вымыть топор, но потом понял, что гораздо проще будет топор выбросить. Достал из шкафа стопку газет и начал медленно заворачивать в них рукоятку и топорище.
        Руки дрожали. Из-за этой дрожи он ненавидел себя, но справиться с ней не мог, как ни старался.
        О том, что делать с телом, еще предстояло подумать.
        И он всеми силами оттягивал этот момент. Потому что это было самое страшное.
        Услышав торопливые шаги, он поднял глаза и увидел Яну. Она появилась в гостиной, держа в одной руке ведро, наполненное водой, а в другой - уже постиранный спортивный костюм, отяжелевший и потемневший от воды, которая стекала с него вниз, на пол, торопливыми прозрачными каплями.
        - Иди, повесь на балконе. - Она протянула ему костюм и добавила все тем же, единственно правильным, будничным тоном: - Только расправь обязательно. Быстрее высохнет.
        Отдав ему тяжелый и мокрый костюм, она сразу же опустилась на корточки возле кресла и принялась мокрой тряпкой стирать с пола следы крови.
        Смотреть на это было невыносимо.
        Отыскав в шкафу вешалку, он послушно расправил костюм и вынес на балкон сушиться.
        В холодной воде он и правда очень хорошо отстирался. Выглядел теперь как новый. Если бы не едва заметный тонкий ручной шов в глубине проймы - пару месяцев назад фабричный шов разошелся, подтвердив свое турецкое происхождение, и Янка прошлась по нему светло-голубыми нитками.
        Вернувшись в гостиную, он увидел на полу темно-коричневые разводы, которые быстро исчезали, растворяясь в воде. Яна энергично терла полы мокрой тряпкой, снова и снова отжимая ее, споласкивая в ведре. Терла полы, словно одержимая, как будто сдавала экзамен на профпригодность.
        Ему пришлось несколько раз, повинуясь ее коротким приказам, менять воду в ведре. С каждым разом она становилась все светлее и прозрачнее, а Янка все терла и терла полы, сосредоточенно, молча, до тех пор, пока сам он, догадавшись, не остановил ее:
        - Хватит уже. Они давно чистые.
        Она замерла с тряпкой в руке, посмотрела на него и медленно опустилась на пол.
        Так и сидела на полу, обмякшая, возле ведра, и смотрела на него непонятным каким-то, ничего не выражающим взглядом. И больше ничего не оставалось, кроме как подойти и присесть рядом.
        Какое-то тупое равнодушие, тягучее и липкое, как состарившийся мед, поселилось внутри. Не было сил, чтобы сопротивляться дальше. Ни сил, ни желания. Казалось, что с того момента, как они вошли в квартиру и обнаружили в гостиной этот жуткий сюрприз, прошла целая вечность. И даже, может быть, не одна.
        Евгений первым пришел в себя. Внезапно услышав шум дождя за окном, медленно вынырнул из небытия. Посмотрел на часы, висящие на стене. Секундная стрелка неторопливо ползла по кругу. С тех пор как они пришли домой и включили свет в гостиной, прошло всего лишь полчаса.
        - Я нашел ключи, - хрипло сказал он, не глядя на Яну. - Они были в правом кармане.
        Яна кивнула, и было непонятно, слышала ли она на самом деле то, что он сейчас сказал, или же отзывалась на какие-то свои мысли.
        - Нам придется перенести его, - наконец услышал он ее голос. - Перенести к нему домой. Только не сейчас, позже. Сейчас в подъезде полно народу. Слышишь, лифт то и дело бегает по этажам?
        - Слышу.
        - Нам придется его перенести.
        - Да, придется. Я знаю.
        - Нужно будет еще выбросить топор. И тряпку, которой я мыла полы. Только не знаю, что теперь делать с креслом.
        - Отвезем на свалку.
        - Брось. Как ты себе это представляешь?
        - Вообще никак не представляю.
        - Зачем тогда говоришь?
        - Просто. Чтобы что-то сказать.
        - Женька?
        - Я здесь.
        - Скажи… Это все правда? Это все на самом деле случилось с нами?
        - Похоже, что да.
        - Нам придется его перенести.
        - Я знаю, Ян. Ты сейчас не думай об этом, пожалуйста.
        - А о чем мне думать, Женька? Скажи, ты правда не убивал его?
        - Нет, конечно. Неужели ты…
        - Тогда кто? Кто проник к нам в квартиру, переоделся в твой домашний костюм? И почему он решил сделать это здесь?
        - Знать бы.
        - Наверное, мы должны были вызвать милицию.
        - Ты так считаешь? Думаешь, они поверили бы мне?
        - Не думаю.
        - Тогда зачем…
        - Просто. Чтобы что-то сказать. Прости меня.
        - Тебе не за что просить прощения.
        - Я тебя ударила.
        - Правильно сделала. Если б не ударила, я бы сошел с ума от смеха.
        - Это была парадоксальная реакция. Я где-то читала об этом.
        - Сегодня ведь твой день рождения.
        - Зачем ты об этом вспомнил?
        - А я об этом и не забывал. Знаешь, мне иногда кажется…
        - Да? Что тебе кажется?
        - Что он специально устроил все это. Именно сегодня. Чтобы отомстить.
        - Он - это кто?
        - Слизень. Помнишь, в тот день…
        - Прекрати. О чем ты вообще?
        - Сам не знаю. В голове каша.
        - Глупости все это. Лучше не думай.
        - Не думал бы, если б мог.
        - Когда-нибудь сможешь. И я смогу. Все проходит.
        - Наверное.
        Они еще долго сидели в тишине, перебрасываясь короткими фразами. Разговаривали тихо, неторопливо и буднично, прекрасно понимая, что просто оттягивают время. Оттягивают наступление того момента, когда все же придется снова начать что-то делать, в глубине души надеясь, что тянуть можно будет до бесконечности.
        Нелепая мысль пришла в голову: кажется, он готов состариться, сидя здесь, на этом полу. Он совсем не против, чтобы в этой тихой беседе прошел весь остаток его жизни. Лишь бы не пришлось больше прикасаться руками к холодному телу, лишь бы не видеть рядом мертвое лицо, залитое темной свернувшейся кровью, и сизые губы, навечно сложившиеся в так и не успевший родиться звук - то ли «о», то ли «у»…
        Интересно все-таки, что это было за слово, на которое у Слизня совсем чуть-чуть не хватило жизни.
        Дождь за окном постепенно успокаивался. Удары капель о стекло становились все реже, и вместе с убывающим ритмом этих капель, казалось, постепенно останавливается и само время, вступившее в странный сговор с дождем.
        Евгений ничего не имел против того, чтобы время остановилось совсем.
        А еще лучше было бы, если бы оно повернулось вспять, начав обратный отсчет. И тогда, он знал совершенно точно, ничего такого бы с ним не случилось.
        Но секундная стрелка все же лениво бежала по кругу, вслед за ней подтягивалась и минутная. Взгляд тянуло к часам, как магнитом.
        В первом часу ночи им все же пришлось подняться с пола и сделать то, на что, казалось, уже не оставалось сил.
        Яна, осторожно и тихо спустившись на девятый этаж, открыла ключами квартиру Слизня.
        А потом они вместе, подхватив тело под мышки, перенесли его вниз и сбросили на драный гобеленовый диван.
        Последнее, что осталось в памяти у Евгения, - рука, безвольно свисающая с дивана. Белый металлический браслет на запястье и круглый циферблат механических часов с большими стрелками.
        Часы на мертвой руке по-прежнему тикали и показывали абсолютно точное время.
        Все, что было можно сделать, они сделали.
        Почти до часу ночи ходили по квартире со щетками и тряпками, снова и снова пытаясь ликвидировать уже не существующие следы убийства. Распахнув настежь все окна в квартире, Евгений вдыхал мокрый уличный воздух, в котором среди запахов прелой осенней листвы с легким привкусом автомобильных выхлопов ему по-прежнему чудился запах мясного рынка.
        Невозможно было избавиться от этого запаха. Хотя умом он прекрасно понимал, что это всего лишь обонятельная галлюцинация, на которую не стоит обращать внимания. Не исключено, что этот запах будет еще долго преследовать его - в салоне машины, в рабочем кабинете, и избавиться от него можно будет, лишь совсем перестав дышать.
        - Янка, ты чувствуешь запах? - спросил он на всякий случай, не уточняя.
        Она коротко кивнула в ответ и сказала:
        - Пройдет.
        Кресло пришлось временно перетащить на лоджию и завалить старым хламом. Хотя Евгений прекрасно понимал, что от кресла нужно непременно избавиться: случись что, оно окажется первой и неопровержимой уликой причастности к убийству. Но сейчас просто не было сил сделать этот последний рывок, и голова плохо соображала, чтобы придумать подходящий выход из ситуации.
        Он решил подумать об этом завтра, в глубине души понимая, что ни завтра, ни послезавтра и никогда вообще ничего не придумает - кресло было слишком большим и тяжелым, чтобы поместиться в багажнике или на заднем сиденье машины. А заказывать грузовую машину для того, чтобы отвезти кресло на свалку, было рискованно.
        Побродив некоторое время по квартире совершенно бесцельно, он оказался на кухне и обнаружил там Яну, которая запивала водой из стакана какие-то таблетки. Молча взглянув на него, она выдавила из вакуумной упаковки еще одну белую горошину. Сказала задумчиво:
        - Наверное, две будет мало… - И проглотила таблетку, тяжело сглотнув.
        - Что это? - спросил Евгений, забирая у нее из рук упаковку.
        - Снотворное. И тебе советую. Надо как-то пережить эту ночь.
        - Эту и все последующие, - задумчиво ответил он, повертев в руках упаковку реланиума. - Не боишься, что через месяц-другой мы с тобой превратимся в наркоманов?
        - Я другого боюсь, - серьезно ответила она. - А ты - нет? Не боишься?
        - Не знаю. У меня уже, кажется, не осталось сил, чтобы чего-то бояться.
        - Напрасно. Силы нам еще понадобятся.
        С короткой черной стрижкой, плотно сжатыми губами и упрямо вздернутым подбородком, она напомнила ему сейчас Железную Кнопку из детского фильма «Чучело». Его маленькая Янка оказалась сильной девочкой. Гораздо более сильной, чем он сам. Приходилось это признать.
        Выдавив из упаковки три таблетки снотворного, он кинул их в рот и проглотил, запив большим глотком воды из Янкиного стакана.
        - Вот так-то лучше, - без выражения в голосе похвалила она. - Ладно, я пошла в ванную. Спать пора, завтра на работу.
        Он так и остался стоять столбом посреди кухни, пытаясь привыкнуть к мысли о том, что жизнь продолжается. Что завтра наступит новый день, что с утра они будут пить кофе в постели, неторопливо собираться на работу. В ванной будет жужжать Янкин фен, колдуя над ее ежиком, из телевизора будет раздаваться знакомый голос ведущей программы утренних новостей. А вечером, вернувшись с работы, они будут ужинать вдвоем за столиком в гостиной и делиться друг с другом последними новостями.
        Евгений криво усмехнулся. Ну уж нет, никаких ужинов за столиком в гостиной теперь уж точно не будет.
        Никогда.
        Она вышла из ванной, завернутая в большое махровое полотенце. Такая же, как всегда перед сном, только неестественная бледность лица выдавала внутреннее напряжение.
        - Ну, что ты теперь здесь стоишь? Переоденься и пойдем уже спать. Прошу тебя.
        Он согласно кивнул, понимая, что сейчас это единственно правильный выход - вести себя так, будто ничего не случилось. Это такая игра, у которой есть свои строгие правила, и оба они теперь должны придерживаться этих правил, чтобы совсем не пропасть. И даже если вся оставшаяся жизнь превратится теперь в игру - им обоим придется с этим смириться. У них просто нет другого выхода.
        - Да, ты права. Идем спать. Завтра на работу, - ответил он, поддерживая игру.
        Это оказалось не так уж и сложно.
        Просто не нужно было заглядывать в будущее дальше, чем на десять предстоящих минут.
        За эти десять минут он совершил привычный ежевечерний ритуал - почистил зубы в ванной и принял душ.
        В спальне горел ночник, и Янка уже лежала в постели, в своей привычной позе - на боку, прижав к животу коленки. Он лег рядом и потушил ночник - все как всегда.
        Через несколько минут в темноте раздался ее шепот:
        - Женька, скажи… Мне показалось или ты сегодня на самом деле был какой-то немного взбудораженный? Еще до того, как…
        «До того, как» он собирался предложить ей стать его женой. Поэтому и был взбудораженный. Кольцо в алой бархатной коробке до сих пор лежало в спальне, на верхней полке в одежном шкафу.
        Только говорить сейчас об этом едва ли было уместно.
        - Тебе показалось, - ответил он, отворачиваясь.
        Снотворное, к счастью, уже начинало действовать. Он закрыл глаза, от всей души надеясь, что период ожидания небытия не будет слишком долгим.
        Сон навалился резко и тяжело, без привычного плавного перехода, которому сопутствует приятное состояние дремоты. Евгений как будто упал в черную яму, оказавшись на краю обрыва, и долго летел вниз, каждую секунду осознавая неотвратимый ужас этого падения.
        Во сне он тысячу раз понимал, что видит сон, и заставлял себя проснуться. Ему казалось, что он просыпается, открывает глаза, встает с кровати - и снова, оступившись, начинает падать в черную бездну. Ни событий, ни образов не было в этом сне - только жуткий страх предстоящей с минуты на минуту смерти и отчаяние от невозможности ее избежать.
        Открыв наконец глаза, Евгений обнаружил себя на смятой постели.
        Наволочка была мокрой от пота, простыня сбилась на край, одеяло сползло на пол.
        Яны не было рядом.
        Весь ужас вчерашнего вечера сразу же навалился на него - замелькали перед глазами, как в детском калейдоскопе, мельчайшие подробности пережитого кошмара. Как будто кто-то невидимый, стоящий сейчас у него за спиной, транслировал на противоположную стену изображение из кинопроектора. И не было сил отвести взгляд. Он все смотрел и смотрел, словно под гипнозом, до тех пор, пока на воображаемом экране не застыл последний крупный план - мертвые узкие губы, почти сомкнувшиеся кольцом вокруг черного провала рта.
        Евгений зажмурился и тряхнул головой. Видения исчезли, только во рту остался неприятный привкус - как будто всю ночь он держал за щекой медную монету.
        - Янка! - позвал он, прислушиваясь к тишине и пытаясь сообразить, куда она могла подеваться.
        За окном вовсю светило солнце. Присутствие такого яркого солнца на небе в это утро казалось нелепым и совершенно неуместным. В него даже как-то не верилось - особенно после вчерашнего дождя, запах которого доносился из приоткрытой балконной двери.
        «Сколько же сейчас времени?» - рассеянно подумал он, оглядываясь по сторонам в поисках будильника.
        Будильник обнаружился там, где ему и полагалось быть, - на прикроватной тумбочке. Шел уже десятый час, и Евгений вяло отметил, что безнадежно опоздал на работу.
        - Янка! - снова позвал он и почти сразу заметил тетрадный листок, который лежал на тумбочке, придавленный сверху будильником.
        Сообразил, что это, по всей видимости, записка. Подумал с тоской о том, что Янка нехорошо с ним поступила, бросив одного в это утро. Хорошо хоть записку оставила, и все же от записки ничуть не легче.
        «Не стала тебя будить. Вернее, попыталась, но не смогла. Наверное, тебе лучше было обойтись двумя таблетками. Я убежала на работу, у меня сегодня два урока в первую смену. Завтрак в микроволновке. Как проснешься, позвони. Люблю, целую, твоя».
        Он несколько раз пробежал глазами по строчкам, пытаясь, как обычно это случалось, услышать ее голос.
        Она часто оставляла ему такие вот крохотные послания и подписывала их всегда одинаково - «люблю, целую, твоя». Где-то в ящике рабочего стола у него скопилась целая куча этих трогательных записок, похожих одна на другую, как две капли воды. В каждой говорилось про завтрак в микроволновке, про уроки в первую смену - обычно она оставляла записки по субботам, когда у Евгения был выходной, а ей приходилось идти к своим ученикам с утра пораньше. Он никогда их не выбрасывал и даже иногда перечитывал - естественно, втайне от Яны, которая подняла бы его на смех за столь откровенное проявление сентиментальности.
        Сегодняшняя записка была точной копией всех предыдущих, но почему-то ему показалось, что от нее веет холодком. Он и сам не мог объяснить себе этого - вроде слова были теми же и почерк тот же самый - круглый, ученический, с неправильным наклоном влево. И даже листок был вырван из той же тетради, что и всегда.
        «Да, пожалуй, и в самом деле лучше было бы обойтись двумя таблетками», - согласился он, чувствуя, как трещит, раскалываясь пополам, голова. Даже страшно было представить, что будет с головой, когда он примет вертикальное положение.
        Но принять его все же пришлось. Лежать в постели было тошно, к тому же влажная наволочка и смятая простыня ежесекундно напоминали о пережитом ночном кошмаре.
        Напомнив себе, что сейчас главное - соблюдать привычный ритм жизни, всеми силами стараясь из него не выбиться и не сорваться, он быстро собрал постельное белье, сгреб его в охапку и отнес в ванную. Страх, копошащийся внутри, почти заставил его застыть на пороге, не решаясь открыть дверь, ведущую из спальни в гостиную.
        За эти несколько секунд, пока он стоял в дверном проеме, страх раскололся на тысячи мелких живых частей и превратился в некое подобие муравьиной кучи, обитатели которой со скоростью света расползались по всему телу, щекотали кончики пальцев и корни волос.
        Мысленно выругавшись, он открыл дверь и шагнул в гостиную.
        Нет, конечно же, не было там никакого мертвеца. Все было как всегда. Только не хватало одного кресла. И еще дурацкие розы в огромной вазе, дурацкие воздушные шарики и нелепые подсвечники на столе напоминали о вчерашнем вечере. Но розы, шарики и подсвечники - это оказалось совсем не страшно.
        По-детски обрадовавшись этой своей маленькой победе, он вспомнил про Янку и подумал о том, что ей, наверное, тоже нелегко было переступить утром порог спальни. И у нее тоже внутри, по дорожкам из вен и нервных окончаний, бегали эти гадкие муравьи. И еще не известно, у кого из них двоих муравьев было больше.
        Стало стыдно за собственное малодушие.
        Он запихал грязное белье в барабан стиральной машины, быстро умылся, включил на кухне электрический чайник и снова отправился через гостиную на балкон. Если уж играть - так играть по правилам, а значит, привычных упражнений с гантелями ему не избежать и в это утро. И черт с ним, с покойником, который лежит внизу. Нет и не может быть никакого права у покойника вмешиваться в его жизнь. Один раз вмешался - и хватит, достаточно. Вот уже почти три года он каждое утро минут по десять занимался на балконе с гантелями. И сегодня, несмотря ни на что, будет заниматься.
        Ободряя себя по пути этими размышлениями, он открыл балконную дверь и застыл на пороге, внезапно поняв, что не будет никаких упражнений с гантелями.
        И, мелькнула странная мысль, вообще ничего уже больше не будет.
        На плечиках, зацепленных за бельевую веревку, висел домашний спортивный костюм. Тот самый, который вчера Янка стирала в холодной воде, громыхая алюминиевым тазом по чугунной поверхности ванны.
        Так вот, оказывается, как сходят с ума, тупо подумал Евгений, подходя ближе, чтобы убедиться, что этот костюм не галлюцинация. Он даже потрогал его руками - ткань была еще слегка влажной, не успела просохнуть до конца за ночь.
        Белая вставка на груди, маленькая надпись «Nike», рукава и широкие лампасы на брюках - все было в темно-бурых пятнах. Пятна были разного размера, и самые маленькие из них напоминали брызги гранатового сока.
        Это были те самые пятна, которые он уже видел вчера.
        В глубине проймы виднелась голубая ручная строчка. Та самая голубая ручная строчка.
        Это был тот самый костюм, который вчера вечером он вешал на плечики абсолютно чистым.
        Попятившись назад, он больно ударился затылком о косяк балконной двери. Ничего не почувствовав, выскочил из спальни, миновал гостиную и, оказавшись на кухне, с силой захлопнул дверь. Дрожащими пальцами повернул язычок встроенного в ручку замка, опустился не глядя на табуретку и уставился прямо перед собой невидящим взглядом.
        Кажется, впервые в жизни ему удалось почувствовать, как от страха шевелятся на голове волосы.
        Ощущение было не из приятных.
        По первому каналу шла утренняя информационно-развлекательная программа. Знаменитая на всю страну звезда эстрады делилась со страной секретами поддержания формы.
        - Я забыла, как пахнет жареная картошка. А жареную картошку, поверьте, лет семь назад я любила больше всего на свете, - сказала звезда, печально улыбнувшись в камеру.
        Лене стало ее даже чуточку жалко.
        Просто она сама очень любила жареную картошку. До умопомрачения. И поэтому могла представить себе, какую жертву во имя красоты пришлось принести бедной звезде.
        Она вздохнула. Да, это только кажется, что звезды эстрады сродни небожителям. Что в жизни у них все замечательно и вообще без проблем. На самом деле они, точно так же, как все земные люди, банально тоскуют иногда по жареной картошке. Разница лишь в том, что земные люди чаще всего тоскуют по картошке недолго. Просто берут картошку, жарят ее и перестают тосковать.
        Звезды такой роскоши позволить себе не могут.
        Певица исчезла с экрана, подарив на прощание всем поклонникам своего творчества и любителям жареной картошки еще одну грустную улыбку. Ведущая стала рассказывать почему-то о курсе валют Центробанка. Для Лены курс валют практического интереса не представлял, поэтому она переключила телевизор на другой канал.
        - Травма черепно-мозговая, моя любо-о-овь… - донеслось с экрана.
        Лена не любила эту песню. Потому что знала точно: песня - про нее.
        Ее любовь - это именно черепно-мозговая травма, случившаяся почти двадцать три года назад, когда Лена была еще первоклассницей. Вся ее дальнейшая жизнь - лишь печально затянувшееся последствие той травмы. Любовь у всех начинается по-разному. А у Лены она началась с сотрясения мозга.
        Из-за особенного, чересчур трепетного отношения к датам Лена всегда знала точный срок своей любви. На сегодняшний день продолжительность этой любви составляла двадцать два года, два месяца и четыре дня, что приблизительно соответствовало продолжительности ее сознательной жизни. Семь лет, прожитых без любви, не в счет. Они были не такими уж и сознательными.
        В тот день Лена, как и полагается любой девочке, достигшей или почти достигшей семилетнего возраста, пришла учиться в первый класс. Отстояла вместе с другими первоклассниками торжественную линейку и под руководством учительницы, за руку с другой, пока еще не знакомой, первоклассницей, направилась в классный кабинет.
        На пороге классного кабинета это и случилось.
        Лена споткнулась о порог. И споткнулась так неудачно, что упала назад, раскинув руки, прямо на спину. Да так саданулась затылком о мраморный пол коридора, что потеряла сознание.
        А очнувшись, увидела его.
        Мальчик с черной кудрявой головой, в точно таких же, как у нее, очках с толстыми линзами, склонился над Леной и широко и радостно улыбнулся, увидев, что Лена открыла глаза.
        Вокруг толпились дети и взрослые - Лена видела множество ног в белых носочках и ажурных гольфиках, стрелки на брюках, уходящие куда-то в потолок, а может быть, еще выше - в небо. Она как-то сразу поняла, что все эти дети и взрослые сейчас не имеют никакого отношения к ним двоим. К ней и кудрявому мальчику в очках. Во всеобщей суете никто и не заметил, что Лена пришла в себя, а мальчик, склонивший свое лицо над лицом Лены, тихо сказал ей:
        - Привет.
        - Привет, - ответила она, стараясь говорить бодро, потому что ясно видела тревогу в глазах у кудрявого мальчика. Ей захотелось почему-то его успокоить.
        Но по всей видимости, этот ее «привет» прозвучал удручающе. Потому что мальчик вдруг нахмурился и попросил ее жалобным шепотом:
        - Ты только не умирай, ладно? Потерпи еще немного, сейчас Катерина Федоровна придет и тебя вылечит.
        - А кто такая Катерина Федоровна? - все тем же бледным голосом спросила Лена.
        - Это врач. За ней наша учительница побежала. Так ты не умрешь?
        - Не умру, - пообещала Лена, хотя и не была в этом уверена. Голова страшно болела, и к горлу подступала тошнота. Может быть, именно так и умирают люди?
        В ожидании Катерины Федоровны, за которой побежала учительница, они продолжали тихонько шептаться, не замеченные никем из одноклассников.
        - Меня Женькой зовут, - сообщил кудрявый мальчик.
        - А меня - Леной, - ответила Лена, подумав, что имя Женька - самое замечательное из всех мальчишеских имен, которые ей доводилось слышать.
        - У тебя тоже зрение плохое? «Плюс» или «минус»?
        - Минус три, - сообщила Лена, очень надеясь, что у мальчика Женьки зрение тоже окажется «минус».
        - И у меня «минус», - обрадовал ее Женька, деловито пояснив: - Это называется близорукость.
        Лена и без него знала прекрасно, что ее зрение называется близорукостью, но умничать не стала.
        - Я часто в темноте читаю, - продолжал Женька, а Лена с интересом его слушала. - И телевизор много смотрю, мультики и разные взрослые фильмы. Поэтому у меня и близорукость. А у тебя?
        - У меня… - Лена не знала, что сказать в ответ. Было как-то несолидно признаваться Женьке, что взрослые фильмы ей смотреть не разрешают, а читать она еще пока вообще не умеет. От стыда ей даже захотелось снова потерять сознание - чтобы не пришлось отвечать на вопрос.
        От ответа ее спасла подоспевшая Катерина Федоровна. Большая женщина с большими мягкими руками. В белоснежном медицинском халате и тоже в очках.
        Наверняка тоже смотрит взрослые фильмы и читает в темноте, с завистью подумала Лена.
        Катерина Федоровна осторожно подняла Лену на ноги и увела с собой в дальний конец коридора, в медпункт. А мальчик Женька остался в кабинете вместе с другими одноклассниками. Лена отчаянно им завидовала и крепилась изо всех сил, надеясь, что добрая Катерина Федоровна быстро ее отпустит, разрешит ей вернуться в класс, и тогда, может быть, она будет сидеть с мальчиком Женькой за одной партой.
        Но Катерина Федоровна, хоть и была доброй, Лену в класс не отпустила. Наоборот, вызвала в кабинет Лениных родителей и объяснила им, что не помешало бы отвести дочку в травм-пункт, показать врачу. Потому что есть подозрение на сотрясение мозга.
        Подозрение оправдалось, и Лене пришлось на пару дней остаться в больнице.
        Без мамы она ужасно тосковала и проплакала первую ночь почти до самого утра. А утром случилось невероятное.
        Дверь в палату открылась, и вслед за медсестрой вошла незнакомая женщина. Женьку, прячущегося за спиной у женщины, Лена вначале не заметила.
        - Ну здравствуй, Лена Лисичкина. А я вот привела к тебе в гости своего сына Женьку. Он очень просил меня, хотел тебя навестить. И как же ты умудрилась так неудачно упасть?
        - Н-не знаю, - заикаясь, пробормотала Лена, все еще не веря своему счастью, потому что Женька до сих пор прятался за спиной у матери и, казалось, выходить из своего укрытия даже не собирался.
        - Ну ладно, молодые люди. Оставлю вас одних, - с улыбкой сказала женщина и, обернувшись на пороге, добавила: - Меня зовут тетя Рита.
        Вслед за тетей Ритой из палаты вышла и медсестра, и Лена наконец увидела Женьку. Тот робко жался к стене и таращил на Лену из-под очков большие зеленые глаза, как будто не узнавая.
        - Привет, - ободряюще сказала Лена, хотя и сама была ни жива ни мертва от волнения и от счастья. - Ну, проходи. Или так и будешь у стены стоять?
        - Вот еще, - спокойно ответил Женька и бодрым шагом направился к кровати. Подошел и положил на тумбочку пакет, который, как оказалось, прятал за спиной. - Это тебе. Там яблоки и конфеты шоколадные. Любишь конфеты?
        - Люблю, - сказала Лена. - Кто же их не любит? Спасибо тебе.
        - Не за что, - ответил Женька.
        Потом они долго молчали. Женька смотрел в окно, сидя на табуретке возле кровати, и ковырял носком ботинка вздувшийся пузырь на линолеуме. Лена смотрела на Женькин ботинок и изо всех сил пыталась придумать какие-нибудь слова, которые можно было бы сказать Женьке.
        От этого неловкого молчания они оба сходили с ума.
        - Ты ешь, - наконец сказал Женька, на секунду отвлекаясь от своего безумно интересного занятия. - Что ж я, зря тебе конфеты принес, что ли?
        - Не зря, - с готовностью подтвердила Лена, зашуршала пакетом и извлекла оттуда два одинаковых шоколадных батончика. Один протянула Женьке: - Вот, возьми.
        - Спасибо, - сказал Женька и взял конфету.
        В полной тишине они съели по конфете. Потом Женька спросил:
        - Не болит уже у тебя голова-то?
        - Уже не болит, - ответила Лена. И они опять замолчали.
        Потом палатная дверь снова открылась. Вошла тетя Рита, с прежней доброй улыбкой на лице, и спросила:
        - Ну что? Не наговорились еще?
        - Наговорились, - сказал Женька, поднимаясь с деревянной табуретки.
        - Ну, тогда пойдем. Выздоравливай, Лена Лисичкина!
        - Ага, - ответила Лена, чувствуя, что сейчас расплачется. Ей ужасно не хотелось, чтоб Женька ушел так быстро.
        Но Женька все-таки ушел. И она проплакала до вечера, с небольшим перерывом на визит родителей, а ближе к вечеру решила, что влюбилась в Женьку.
        Наверняка влюбилась, если проплакала из-за него целый день.
        Что ж, если так - значит, так тому и быть. Теперь она будет любить Женьку и дальше. Может быть, всю оставшуюся жизнь будет любить.
        Вот так, на больную голову, двадцать два года назад, Лена Лисичкина приняла решение любить Женьку Шевцова. И, как человек, которому несвойственно менять принятые решения, продолжала, назло врагам, любить его все эти двадцать два года. Несмотря на то, что прекрасно понимала: у этой любви нет ни малейшего шанса.
        Хотя за прошедшие годы бывало всякое.
        Не раз и не два счастье казалось настолько достижимым, настолько близким, что от этой близости дрожали колени и кружилась голова, а сердце превращалось в мятный леденец, по вкусу ничем не отличающийся от термоядерной жвачки «Орбит - морозная свежесть».
        Оно и до сих пор, видимо, по привычке, превращалось в «морозную свежесть», стоило ей увлечься воспоминаниями. В такие моменты сердце недвусмысленно собиралось прожечь дырку в Лениных ребрах и вырваться наружу факелом, полыхающим ледяным огнем.
        Например, в первом и во втором классе они дружили «официально» и даже считались «парой». Об этом знали все учителя и все родители. Женька, хоть и жил достаточно далеко, через дорогу, каждое утро ждал Лену возле подъезда и тащил до школы ее портфель у себя на спине. Портфель был тяжелый, а если учесть, что в руке у Женьки всегда был еще один, точно такой же тяжелый, его собственный, портфель, то повод для гордости автоматически умножался на два, пропорционально весу портфелей.
        Из школы Женька тоже тащил два портфеля. А Ленина бабушка, иногда сидящая на скамейке возле подъезда, часто ругала Женьку за то, что он носит такие тяжести, и говорила, что он так «совсем, бедный, надорвется».
        Повзрослев, они оба стали стесняться своих отношений и понемногу перестали демонстрировать их окружающим. Лена, конечно, безумно страдала от того, что Женька перестал носить ее портфель и заходить за ней по утрам перед школой.
        Но все-таки и сама не хотела, чтобы их засмеяли одноклассники. Поэтому не навязывалась Женьке, надеясь, что, когда одноклассники поумнеют, он снова станет носить ее портфель и все у них будет по-прежнему.
        Как выяснилось, Лена ошибалась.
        К тому времени как одноклассники «поумнели», уже не было никакого портфеля. Была сумка, вполне женская и почти пустая, как водится у старшеклассниц. И было даже смешно представить, чтобы Женька вдруг начал таскать эту легкую и вполне женскую сумку по утрам в школу.
        Но самое ужасное случилось потом.
        Самое ужасное случилось первого сентября в восьмом классе. Лена не видела Женьку три месяца - тот пропадал неизвестно где - и страшно ждала этой встречи. А когда наконец увидела, не узнала Женьку.
        На торжественную линейку он явился без очков.
        Это уже потом она узнала, что в июне ему сделали операцию, в результате которой зрение восстановилось на сто процентов. А в тот момент, ничего не поняв, расценила это как предательство.
        Хотя, если разобраться, так оно и было.
        Сняв очки, Женька автоматически перешел в другую категорию. Он никогда не был изгоем в классе, и все-таки чертова близорукость объединяла их в единое целое. Два очкарика, два четырехглазых - у них всегда был под рукой этот в общем-то пустяковый повод, чтобы держаться друг за друга, чтобы, как поется в песне, «не пропасть поодиночке».
        Теперь этого повода уже не было. Лена, увидев Женьку без очков, сразу поняла: теперь у него начнется другая жизнь.
        И на этот раз она не ошиблась. Уже тогда не по годам развитая женская интуиция горестно шепнула ей: «Нет, дело, конечно, не в очках, но только теперь, сняв очки, Женька тебя совсем забудет». Он всегда был умницей, первым учеником в классе. Но за стеклами очков почему-то никто, кроме Лены Лисичкиной, не мог разглядеть, что Женька еще и красавец.
        Теперь это стало для всех очевидным.
        И на Женьку, отнюдь не избалованного вниманием прекрасного пола, вдруг обрушился целый Ниагарский водопад этого внимания. Водопад, сметающий все на своем пути. Женька к этому был не готов и вначале слегка подрастерялся. Но быстро привык и стал чувствовать себя в этом водопаде, как рыба в воде.
        Лена, пряча слезы и стиснув зубы, наблюдала, как девчонки вьются вокруг ее единственной любви. Хищные птицы, почуявшие добычу. Добыча своей ролью была вполне довольна и не обделяла вниманием ни одну из представительниц хищной породы. А про Лену Женька теперь вспоминал, только когда нужно было написать сочинение по литературе - единственному предмету, который у него откровенно хромал.
        И Лена писала сочинения себе и Женьке, вспоминая, как когда-то давно он носил два портфеля - свой и ее. Получалось, что теперь она просто возвращает ему долг за те портфели.
        От этой мысли Лене становилось горько, но она все равно продолжала писать для Женьки чертовы сочинения, прекрасно понимая, что теперь это ее единственный шанс хоть недолго с ним пообщаться. И настырно продолжала любить его, хоть и понимала, что ее упорство сродни упорству камикадзе, который знает заранее, что ждет его в финале.
        До поры до времени Лена утешала себя мыслью о том, что Женька, хоть и гуляет с девчонками, вроде бы ни к одной из них серьезных чувств не испытывает. Но и это утешение работало лишь до поры до времени - настал тот день, когда Женька влюбился.
        Лена заметила это первой. Женька вдруг словно засветился изнутри, и надо было быть полной дурой, чтобы не догадаться, где источник этого света. Источником оказалась Катя Весенина, первая красавица в классе, вот уже три года посещающая школу манекенщиц и всерьез намеревающаяся в ближайшем будущем покорить все подиумы Парижа.
        Подиумы Парижа - это было будущее, туманное и весьма расплывчатое, а в настоящем было сердце Женьки Шевцова, которое Катя Весенина, по всей видимости, решила покорить для разминки.
        Разминка удалась на славу.
        Недели две Женька сиял, как начищенный до блеска самовар. Казалось, только дотронься до Женьки - ожог первой степени обеспечен. Катя и Женька всегда были рядом - на уроках, на переменах, в школьном дворе, на местной танцплощадке. Они не расставались, казалось, ни на минуту. Лена, наблюдая со стороны всю эту картинку, в то время всерьез собралась переводиться в другую школу - сил не было смотреть на счастливого и влюбленного сияющего Женьку. Единственная близкая подруга Даша Романова, которая знала историю Ленкиной роковой любви, сказала тогда, что если бы она оказалась на месте Ленки, то просто не выдержала бы и повесилась. Или вскрыла бы себе вены. В общем, что-нибудь такое непременно с собой сотворила бы, чтобы прекратить наконец эти нечеловеческие страдания.
        Но у Лены от рождения была удручающе здоровая психика. И, как человек со здоровой психикой, мыслей о суициде она в принципе не допускала. Самоубийство - это было не про Лену. На такой шаг она не решилась бы ни при каких обстоятельствах.
        Осознав это, Лена почти возненавидела собственную здоровую психику и сделала вывод, что здоровье не всегда бывает в радость.
        А Женька тем временем вдруг потух.
        В один неприметный и серый ноябрьский понедельник пришел в класс чернее тучи. Лена, которая втайне ждала этого момента, увидев такого Женьку, вдруг поняла, что потухший Женька - это намного хуже, чем Женька сияющий.
        Катя, по причине, пока никому не известной, дала ему от ворот поворот. Дни шли за днями, ничего не менялось. Сердце Лены обливалось кровью, когда она видела его, ссутулившегося и похудевшего, с больными покрасневшими глазами. Она наблюдала за ним несколько дней, а потом не выдержала. Наплевав на собственную гордость, не думая о том, что будет выглядеть в глазах Женьки несчастной дурой, пришла однажды к нему домой и выложила все как на духу.
        Про свою любовь, которая началась в первом классе. Про портфели, которые, оказывается, были для нее так важны. И еще много чего рассказала такого, о чем рассказывать было, наверное, не нужно.
        Женька выслушал Лену молча и, казалось, ничему не удивился. Потом спокойно объяснил ей, что детская любовь - это сущая глупость и что он, Женька, тоже в первом классе был уверен, что любит Лену Лисичкину. Просто тогда он не знал, что такое настоящая любовь. А теперь вот узнал… И Лена тоже когда-нибудь узнает. И поймет, что все ее детские страдания - сущий пустяк.
        Он сказал ей все эти обидные слова, а потом добавил, что тоже любит ее и всегда будет любить - правда, по-дружески, как если бы она была мальчишкой.
        Слушая его, Лена чувствовала себя почему-то провинившейся собачонкой, нашкодившим щенком, которого в последний раз простили хозяева лишь потому, что он пока еще очень маленький и глупый.
        - А какая же она, настоящая любовь? - спросила она тогда у Женьки, с трудом подавляя обиду, разрастающуюся в душе из-за того, что Женька назвал ее любовь ненастоящей. - Какая? Расскажи.
        Наверное, лучше бы она не спрашивала…
        Но по всей видимости, звезды в тот день расположились так, что было суждено случиться тому, что случилось.
        Женька, измученный долгим молчанием, открылся ей весь, как на духу. Описывал свое чувство в мельчайших подробностях, но очень простыми словами. Лена слушала, и сердце снова разрывалось - от жалости к Женьке, от зависти к Кате, которая сумела сотворить с ее Женькой такое…
        Часа два она сидела молча и только слушала. Женька постепенно подбирался к финальной части повествования - предстояло выяснить, почему же Катя, эта жестокосердная дура, отвергла такую любовь.
        - Потому что я не мужик, - коротко объяснил Женька и замолчал, считая, видимо, что этого объяснения достаточно.
        Лена ничего не поняла. Вернее, ухватила какой-то туманный смысл этой фразы - все-таки ей было уже пятнадцать, и в таком возрасте она понимала, что у слова «мужик» есть достаточно узкое, специфическое значение.
        - Что значит - не мужик? - все-таки рискнув, спросила она.
        - Объяснять, что ли, надо? - горько усмехнулся Женька. - Сама, что ли, не понимаешь?
        Лена покачала головой.
        Женька нахмурился и отвернулся. А потом, не поворачиваясь, сказал сердито:
        - В постели - не мужик. Опыта у меня нет никакого, понимаешь? Вообще никакого. Детский сад, штаны на лямках…
        - Так ведь опыт - дело наживное, - пробормотала Лена сущую чепуху, испугавшись слова «постель».
        Женька в ответ криво усмехнулся. Повернулся к ней, посмотрел в глаза. В его взгляде было столько боли, что Лена едва этой болью не захлебнулась. Ей даже стало трудно дышать.
        - Наживное, говоришь? А ты умная, я смотрю, Ленка. Только скажи, где и с кем его наживать, этот опыт?
        - С кем-нибудь, - пискнула Ленка, чувствуя, что сейчас он не выдержит и просто выгонит ее, не в силах больше слушать глупости.
        Но Женька, несмотря ни на что, продолжал ее терпеть.
        Наверное, из вежливости. Или по старой дружбе.
        А может быть, из-за сочинений, которые она ему писала. Ведь не знал же, что даже если бы выгнал ее сейчас, на сочинениях это никак бы не отразилось.
        - А я не могу с кем-нибудь, - сказал он серьезно и грустно. - Не могу - и все. Неправильно меня, наверное, воспитали. В традициях Чернышевского. Я могу только с той, которую люблю. А которую не люблю - мне с той противно. Так что…
        Грустно улыбнувшись, он протянул руку и легонько щелкнул ее по носу.
        Забытый где-то в далеком первом классе, такой родной жест.
        Детский сад, штаны на лямках…
        - Так что у меня нет выхода, - добавил Женька, снова отворачиваясь.
        В глазах у Лены блестели слезы. Она хотела спросить, что это значит - нет выхода? В голове вертелись жуткие мысли. Что, если у Женьки психика совсем не такая здоровая, как, например, у нее? Чем это может в итоге кончиться, если уже сейчас Женьки почти нету, если весь он - как высохший, преющий на дороге осенний лист? Что дальше-то с ним будет?
        - Есть выход, - твердо сказала она.
        Лена всегда, еще с младенческого возраста, отличалась решительностью характера.
        И она очень любила Женьку. Поэтому и предложила, не раздумывая, выход, который казался единственно возможным.
        Вот так, в пятнадцать лет, на старом диванчике, позабыв даже снять очки, Лена потеряла невинность в неловких объятиях любимого человека.
        - Меня-то ведь ты любишь, - сказала она тогда ошарашенному ее смелым предложением Женьке. - Любишь, ведь сам только что сказал. Не отрицай. Ну и что, что любишь по-дружески, как мальчишку. А ты представь, что я девчонка. Закрой глаза и представь… И все у нас получится…
        Она и сама себе потом удивлялась - откуда что взялось? Ни раньше, никогда потом она ни разу не почувствовала себя настолько женщиной, как это случилось в тот вечер. Откуда-то изнутри поднялось тайное знание, и из неловкого подростка она вдруг превратилась в настоящую искусительницу, в такую коварную соблазнительницу, перед которой не устоял бы ни один опытный ловелас, - что уж там говорить о сопливом Женьке Шевцове, которого, как выяснилось, только пальцем тронь - и он вспыхнет!
        Диван под ними легонько поскрипывал, и в окне в такт общим движениям качалась луна - ровная и желтая, как обрезанная острым ножом долька лимона, плавающая в чашке с крепко, до черноты ночного неба, заваренным чаем…
        Позже она почему-то всегда вспоминала эту луну.
        А больше, как ни странно, в памяти ничего и не осталось.
        Может быть, потому, что им на самом деле не хватило опыта. Оба волновались, и руки дрожали и покрывались потом - и у него, и у нее. Когда все закончилось, они оба поняли, что им не понравилось. Хотя говорить друг другу об этом не стали.
        Лена ушла домой с чувством выполненного долга.
        Она знала, что сделала все, что было в ее силах. Пожертвовала всем, что у нее было.
        К счастью, как выяснилось, не напрасно. Хотя и непонятно было, каким образом мог повлиять на Женьку этот нелепый эпизод их так называемой близости, «опыт», который назвать опытом было просто смешно. Но каким-то образом он на него повлиял, и Женька буквально на глазах начал оживать. А недели через две ожил до такой степени, что снова стал обращать внимание на толпящихся вокруг него хищниц, и даже с одной из них закрутил очередной, второй по счету, роман…
        Лена почему-то снова почувствовала себя собакой. Той самой, из детской хрестоматии по литературе. Которую завели на даче, приучили к себе хозяева, заставили полюбить, а потом на той же даче замерзать и оставили.
        Хотя прекрасно понимала, что Женька ей ничем не обязан. Что он ни о чем ее не просил, что сама она все это придумала. И вообще, он же сам ей сказал, что любит ее, как мальчишку.
        Но на душе все-таки было горько. И обидно от того, что не может она стать девчонкой, как ни старается. Вроде бы в юбках ходит, и волосы стала носить по плечам распущенными, и заколок разных блестящих себе понакупила, и даже губы красить начала. Только все без толку. Женька по-прежнему приятельски щелкал ее по носу, хлопал по плечу, часто не рассчитав силу, и гулял с другими.
        А тот постельный эпизод они оба вроде как забыли. По молчаливому согласию, не вспоминали больше никогда, даже словом ни разу не обмолвились. Как будто и не было ничего такого между ними. Хотя, если разобраться, и в самом деле этот случай едва ли относился к категории тех, что заслуживают воспоминания…
        На выпускном он весь вечер протанцевал с Леной. Она просто ошарашена была таким потоком внимания. А Женька все смеялся и говорил ей разные глупости - о том, что она самая замечательная девчонка на свете, что ему ужасно жаль с ней расставаться, потому что за десять лет в школе он к ней привык…
        Лена молчала в ответ, стиснув зубы. Хотя ужасно хотелось сказать ему, что расставаться совсем не обязательно. Что можно запросто не расставаться, стоит только захотеть быть вместе, что нет ничего проще…
        Но ничего такого она, конечно, не сказала. Все ждала от него, что он скажет это сам. И не дождалась.
        После школы они поступили в разные вузы. И началась совсем другая жизнь, в которой повода для встреч почти и не возникало. Встречи с тех пор у них были только случайными.
        Лена убеждала себя, что это даже хорошо. Думала, что если не будет видеть Женьку каждый день, то очень скоро его забудет. В институте она не была обделена мужским вниманием - к восемнадцати годам наконец у нее сформировалась фигура, да такая, которой даже первая красавица Катя Весенина могла бы теперь позавидовать. Фигуру оценили и однокурсники, и даже преподаватели. С одним из них у Лены и случились первые в жизни долговременные отношения, слабо напоминающие роман. Преподавателя звали Никитой Сергеевичем, было ему тридцать четыре года, и влюбился он в восемнадцатилетнюю Лену без памяти.
        А Лена всего лишь милосердно позволила себя любить. У нее была другая цель, о которой Никита Сергеевич не знал, - перестать любить Женьку. Все свои силы она бросила на достижение этой цели. А спустя год поняла: бесполезно. Перестать любить Женьку она сможет только после того, как перестанет дышать.
        Пришлось это признать и отклонить предложенные Никитой Сергеевичем руку и сердце.
        Родители, узнав о том, что дочь дала от ворот поворот такому видному и серьезному жениху, устроили скандал. Лена молча выслушала поток обвинений, не сказав ни слова в свое оправдание. Да и где взять оправдание собственной тупости? Ведь дело было даже не в том, что она не хотела выходить замуж без любви. Стерпится - слюбится, как говорится, а Никита был как раз из тех мужчин, с которыми «слюбиться» совсем не сложно. С Лены сдувал пылинки, носил ее на руках и по жизни был человеком очень целеустремленным и сильным - как раз таким, с которым не пропадешь…
        Нет, дело было не в этом.
        Просто, представив себя женой Никиты Сергеевича, Лена сразу поняла, что, согласившись быть женой, лишает себя последнего шанса, последней надежды на Женькину любовь, которая, может быть, когда-нибудь проснется.
        Более глупой, более идиотской причины отыскать было невозможно. И тем не менее именно по этой причине Лена не вышла замуж за Никиту Сергеевича и отклонила впоследствии еще три предложения о браке. Несмотря на то, что с каждым годом ее надежды становились все более призрачными. А если учесть, что с Женькой виделись они не чаще, чем раз в три месяца, а с каждым годом все реже и реже, то можно было вообще усомниться в собственном психическом здоровье, которое раньше казалось Лене очень крепким.
        Поставив на своей личной жизни большой и жирный крест, последние несколько лет она целиком и полностью отдала работе. Защитила кандидатскую диссертацию, начала писать докторскую. Сделала несколько коротких шагов вверх по служебной лестнице, стала получать относительно приличную зарплату.
        Если и возникал изредка в жизни какой-нибудь мужчина, то отношения были ни к чему не обязывающими. Родители сокрушались, мечтая о внуках. Лена отвечала короткими феминистическими лозунгами, потому что больше ей сказать было нечего. А в рамке на стене зачем-то вот уже несколько лет висела фотография, на которой несостоявшийся муж обнимал Лену за плечи большими, надежными руками.
        Очнувшись от воспоминаний, она обнаружила себя на диване, у экрана телевизора, с чашкой остывшего чая в руках. Чай уже покрылся пленкой и выглядел совершенно неаппетитно, а концерт по второму каналу уже давным-давно закончился, сменившись ток-шоу на тему распределения внутрисемейных обязанностей.
        Минут пять Лена добросовестно слушала рассуждения на тему о том, кто должен по утрам выносить ведро с мусором - муж или жена. Честно прислушивалась к себе, пытаясь понять, на чьей же она стороне в этом вопросе. Наконец, устав от этого бесполезного занятия, просто выключила телевизор, лишив себя возможности узнать о дальнейшей судьбе несчастного мусорного ведра.
        Как и у большинства работающих людей, у Лены было два выходных. Один - воскресенье, и один - скользящий, в зависимости от того, как распределялись ночные дежурства в больнице. Лена - наверное, опять-таки как и большинство одиноких женщин - не слишком любила выходные. Это были пустые дни, до краев наполненные хозяйственными делами и скучными телевизионными программами. Она не в состоянии была даже оценить редкую возможность с утра подольше поваляться в постели, потому что от природы была жаворонком и никогда не вставала позже восьми часов, даже в тех случаях, когда накануне ложилась спать очень поздно.
        Воскресенье еще можно было терпеть. В воскресенье был выходной и у родителей, к которым можно было пойти в гости, и у нескольких, оставшихся еще со времен студенчества, подружек, которых можно было пригласить к себе на чашку чая или бокал вина, в зависимости от настроения. В воскресенье к Лене иногда заглядывал младший братец, студент исторического факультета с гордым именем Вениамин. Венька засиживался допоздна, веселя Лену рассказами об очередном своем бурном романе или о приключениях в очередной археологической экспедиции. Иногда даже оставался ночевать и брился по утрам в ванной, нарушая одинокую женскую ауру, царившую в доме.
        Скользящий же выходной не приносил никакой радости. Лена с самого утра просыпалась хмурой и чаще всего попадала в плен жуткой рефлексии, начинала искать смысл в стирке белья и в приготовлении котлет. Смысл ускользал, несмотря на все усилия Лены его поймать. Она продолжала заниматься своими бессмысленными делами, поглядывая искоса в экран телевизора и втайне завидуя персонажам с телеэкрана, для каждого из которых этот смысл был очевиден и прост, как тушеная капуста.
        Этот солнечный ноябрьский четверг был как раз скользящим выходным. Планы на выходной были удручающе просты: с утра перестирать в машине постельное белье и одежду, вечером все это перегладить, а в промежутке между стиркой и глажкой - нажарить котлет на неделю и сварить вегетарианский супчик на один раз. Еще нужно было помыть полы во всей квартире, но это даже и не считалось, потому что квартира у Лены была очень маленькой, однокомнатной, и полов-то не в ней было всего ничего, двадцать пять квадратных метров.
        Выключив телевизор, она еще некоторое время посидела на диване, повспоминала вчерашнюю встречу с Женькой, привычно посокрушалась о том, что ничего путного и на этот раз не вышло, погадала, сколько времени ей придется ждать следующей встречи. Год, два? А может быть, пять или десять? Нет ведь никакой гарантии, что он снова не потеряет ее телефон. А если даже и не потеряет - вероятность того, что он позвонит, сводится практически к нулю.
        Медленно проведя указательным пальцем по запылившейся поверхности журнального столика, Лена нарисовала этот самый нуль, к которому сводится вероятность. Нуль получился худым и вытянутым, каким-то печальным. И в самом деле, учитывая перспективы на будущее, радоваться было нечему. Единственное, чего теперь можно было ждать, - это приглашения на свадьбу.
        Вот так-то. Ждала - и дождалась. Надо было быть полной дурой, чтобы надеяться на какой-то иной финал.
        Дура она и есть. Полная. Беспросветная. Клиническая идиотка. Даром, что других дураков лечит, - сама такая же. А может, и хуже.
        «Интересно, какая она», - подумала Лена, с трудом отводя взгляд от нарисованного нуля. Брюнетка - вот и все, что о ней известно. Но ведь наверняка у этой брюнетки с ней, Леной, нет ничего общего. Скорее всего брюнетка носит юбки, прозрачные кофточки с рюшами и воланами. Такие же, какие носила Катя Весенина, забытая Женькина первая любовь.
        Повеситься, что ли? Или пойти утопиться в Волге, привязав на шею для верности мешок с опубликованными научными работами?
        Стиральная машинка, начав отжимать белье, протестующе взвыла. Лена усмехнулась такой реакции бытовой техники на свои глупые, не высказанные вслух мысли и отправилась на кухню жарить котлеты, забыв на журнальном столике чашку с остывшим чаем.
        Котлеты Лена всегда жарила под музыку. Она не выносила треск раскаленного растительного масла на сковороде - казалось, это масло шипит у нее в голове, прожигая насквозь и без того больной мозг, - поэтому специально притащила на кухню маленький старый проигрыватель, который пять лет назад сама себе подарила на день рождения.
        За окном вовсю светило солнце. С трудом верилось, что весь вечер и почти половину ночи лил дождь; если бы не просыхающие по краям лужи на дорогах, Лена решила бы, что дождь ей приснился. От солнечного света, бьющего в незанавешенное кухонное окно, и от музыки - дорогой сердцу «Нирваны» - настроение немного улучшилось, и котлеты получались ровненькие, круглые, плотные. Ни одна даже к сковороде не прилипла, что вообще-то для Лены было настоящим событием.
        Музыка играла громко, поэтому она не сразу расслышала телефонную трель, доносящуюся из прихожей. А расслышав, выругалась сквозь зубы. Телефон у Лены имел странное свойство - чаще всего он начинал звонить именно в то время, когда руки были безнадежно грязными. Быстро сполоснув их в горячей воде под краном и промокнув полотенцем, она помчалась к трубке. И, как всегда, не успела - подняв трубку с базы, услышала россыпь коротких гудков.
        Пришлось выругаться второй раз и снова вернуться к котлетам. Однако трубку она все же прихватила с собой, уверенная в том, что звонила мама. А поскольку мама прекрасно знает, что сегодня Лена не работает, то обязательно в ближайшее время перезвонит.
        Так и оказалось - не прошло и минуты, раздался новый телефонный звонок. На этот раз Лена руки испачкать не успела, потому что в промежутке между звонками с фаршем не возилась.
        Сухими и чистыми руками она сняла трубку, сказала «Алло» и услышала незнакомый мужской голос.
        Голос не представился, сказал ей «привет» и назвал ее Ленкой.
        Это было странно. Мужчин, которые могли бы ей позвонить вот так запросто, сказать «привет» и назвать Ленкой, она знала наперечет. Ни одному из них голос в трубке не подходил.
        - Не узнаешь, что ли, Лисичкина?
        Сердце вдруг выскочило из груди, свалилось прямо на сковородку с кипящим маслом, обжарилось со всех сторон и нырнуло обратно, застряв где-то в районе желудка.
        - Женька? Ты? - спросила она голосом, который Женька тоже вряд ли сейчас узнал.
        - Я, - коротко ответил Женька.
        Лена так обрадовалась, что не смогла сдержаться и даже засмеялась в трубку счастливым смехом:
        - Все-таки позвонил! Надо же, а я уверена была, что не позвонишь! Думала, опять телефон мой потеряешь или еще что-нибудь! И как это ты про меня вспомнил? Случилось что-нибудь, что ли?
        - Случилось, - снова коротко, все тем же неузнаваемым голосом после недолгой паузы ответил Женька.
        До Лены постепенно начинало доходить, что на самом деле не все так замечательно. Что, кажется, не радоваться ей сейчас нужно, а печалиться. Но все-таки, впервые за последние несколько лет услышав его голос по телефону, она не смогла ничего поделать с этой буйной радостью, которая полыхала внутри костром.
        - Подожди! Я сейчас музыку выключу! - попросила она.
        Бросившись к проигрывателю, почти сразу поняла, что не сможет его выключить обычным способом, потому что забыла, где находится выключающая кнопка. Не успев расстроиться, выдернула вилку из розетки и снова вернулась к телефону:
        - Ну вот, я здесь. Рассказывай, что там у тебя…
        - Я сейчас не могу тебе рассказать. Не по телефону, Лен. В общем, кажется, мне нужна твоя помощь.
        - Моя помощь? - искренне удивилась Ленка. Трудно было даже представить себе, чтобы Женьке могла понадобиться какая-то помощь от Лены. Не сочинение же, в самом деле, ему надо помочь написать…
        Она улыбнулась этой мысли и хотела уже поделиться с Женькой, но что-то ее остановило.
        Успев уже немного справиться с волной захлестнувшего ее счастья, Лена поняла, что сейчас не время для шуток. Кажется, у Женьки и правда что-то случилось. Оттого и голос у него чужой, неузнаваемый. Только вот что?
        - Твоя помощь, - подтвердил Женька. И добавил совершенно серьезно: - Профессиональная.
        - То есть? - снова удивилась Лена.
        - А то и есть. Кажется, у меня съехала крыша. Другого объяснения происходящему придумать не могу.
        - Съехала… крыша? - Лена почему-то с трудом соображала. - Ты о чем? О какой крыше?
        - Потом объясню. - Он сухо усмехнулся. - У тебя сегодня есть время встретиться?
        - Да, - быстро ответила Лена. - Да, конечно. У меня есть время, целый вагон времени, Женька. Только я не понимаю…
        - Я и сам ничего не понимаю.
        Он по-прежнему говорил тихо, отрывисто и как-то слишком серьезно. За двадцать с лишним лет знакомства Женька говорил с ней таким вот серьезным тоном только один раз - в тот самый вечер, когда им обоим было по пятнадцать.
        Она вдруг представила себе его - растерянного, несчастного, с больными потухшими глазами. Такого, каким был он тогда. Где-то в глубине сознания острой иглой кольнула мысль о том, что ведь Женька ее просто использует. Вспоминает о ней только тогда, когда остро в ней нуждается. И, по-хорошему, сейчас как раз самое время вспомнить о своей женской гордости и деликатно послать его подальше, намекнув на то, что она, Лена Лисичкина, Женьке никакая не игрушка. Что она, между прочим, живой человек, и что у нее тоже есть душа и сердце…
        Но и душа, и сердце как раз были на стороне Женьки, а гордость молчала.
        - Жень, скажи, тебе где удобно встретиться? Ты сам ко мне придешь? Или… я к тебе?
        - Нет, давай лучше я к тебе. Часов в шесть, после работы. Нормально?
        - Конечно, нормально. Я…
        - Ты одна будешь? - перебил Женька. - В смысле, твой Саша…
        - Его не будет, - быстро успокоила Лена. - Он в командировке сейчас, до следующего четверга. Так что ты не переживай…
        - Ладно. Значит, приду. Спасибо тебе, Лен.
        - Не за что, - отозвалась Лена и тут же услышала на том конце быстрые тревожные гудки.
        Задумчиво повертев трубку в руках, она медленно сползла по стене вниз и уселась на полу, поджав под себя ноги.
        Что все это значит?
        «Съехала крыша» - ведь он именно так сказал. Съехала крыша - это значит, проблемы с головой. Причем нешуточные. Это словосочетание она и сама часто употребляла в разговорах с другими врачами в клинике, заменяя им привычные медицинские термины.
        В самом деле ведь не про шифер же Женька с ней разговаривал?
        Только все же как-то странно получается. Ведь они с Женькой виделись только вчера. Буквально вчера вечером, еще и сутки с тех пор не прошли. И вчера у Женьки с «крышей» было все в порядке. Это было очевидно.
        А сегодня, получается, стало до такой степени не в порядке, что он звонит ей и совершенно испуганным голосом просит у нее медицинской помощи? Что же такое могло случиться за один вечер и прошедшую ночь? Или она все-таки ошиблась, неправильно его поняла?
        Мысли в голове путались, и Лена чувствовала, что чем больше об этом думает, тем меньше что-либо понимает. Но по-прежнему продолжала сидеть на полу и думать, до тех пор пока наконец запах безнадежно сгоревшей на сковородке порции котлет не заставил ее резко подняться.
        Пришлось открыть окно и долго проветривать квартиру. Холодный и влажный запах осени ворвался внутрь, заполнил собой каждый угол, и на душе от этого осеннего запаха стало еще тяжелее, еще тоскливее. Несмотря на то что солнце за окном изо всех сил старалось поднять настроение, Лена мрачнела с каждой минутой.
        Вот ведь как бывает. Она даже и не надеялась, что Женька ей позвонит. И уж тем более даже мысли не могла допустить, что его звонок вызовет в душе такую реакцию. Не радость, не сумасшедшую и отчаянную надежду, а только глухую тоску и тревогу.
        Она покосилась на часы. До шести еще целый день надо как-то прожить. Чем-то заполнить эти и без того утомительно длинные минуты.
        Безжалостно смахнув в мусорное ведро пригоревшую порцию котлет, она до блеска отмыла сковородку и решительно сунула в морозилку оставшийся фарш. Шансы на то, что следующая порция окажется удачной, весьма призрачны, а значит, не нужно зря переводить продукты.
        Прихватив магнитофон, она отправилась в комнату заниматься уборкой.
        Долго стояла с влажной тряпкой возле журнального столика, на поверхности которого по-прежнему можно было различить печальный нуль. Тот самый, который символизировал прогнозы на будущее.
        Категорично смахнув со столешницы символический нуль, она двинулась дальше, решив весь остаток дня посвятить борьбе с пылью.
        Сосредоточиться на работе не получалось.
        Евгений сидел за столом, заваленным чертежами. Но вместо чертежей перед глазами стояли пятна крови на спортивном костюме.
        И еще, ему все время казалось, что все вокруг смотрят на него как-то странно. Как будто знают то, чего знать не могут, но все равно знают. Видят по глазам. Ведь говорят же, что глаза - зеркало души, и если сейчас на самом деле в его глазах отражается то, что происходит в душе, коллегам по работе, имевшим несчастье в эти глаза заглянуть, остается только посочувствовать.
        Евгений то и дело оглядывался по сторонам, хотя и знал, что в кабинете никого, кроме него, нет. В очередной раз убедившись в этом, проверял свои руки. Под ногтями не осталось и следов земли - после того, как все закончилось, он несколько раз тщательно намылил руки и сполоснул холодной водой из пластиковой канистры. Руки были чистыми. Они даже не пахли землей. По рукам никто бы не догадался, что два часа назад в лесопосадках он закапывал в землю тяжелый и объемный пакет.
        Внутри лежали топор, тряпка, которой вчера вечером Яна мыла полы в гостиной, и спортивный костюм.
        Руки по-прежнему дрожали. От нервного напряжения и от физической усталости. Мокрая от вчерашнего дождя земля была плотной и тяжелой, пришлось попотеть, чтобы выкопать яму нужных размеров. Пальцы скрючились от холода и от усилий. Ему даже показалось, что он больше никогда не сможет их разогнуть - так и будет всю оставшуюся жизнь ходить, сжимая в каждой ладони по одному невидимому теннисному мячу.
        Лопату он выбросил по дороге.
        С глухим стуком ударившись о землю, она покатилась вниз и упала на дно траншеи, проходящей вдоль трассы.
        Теперь не осталось ничего, что могло бы напомнить о вчерашнем происшествии. Ничего, кроме самих воспоминаний. Воспоминания прочно и надолго поселились в голове, они мелькали перед глазами, сменяя друг друга. Ни закопать в лесу, ни выкинуть в траншею их было невозможно. С ними, теперь уже ничего не поделаешь, придется делить остаток жизни. Той самой, которая еще вчера казалась подарком небес, а сегодня превратилась в вечное наказание.
        Забыв постучаться, распахнула дверь и вошла в кабинет Люба Федорова, кадровичка.
        Евгений вздрогнул и спрятал руки под стол.
        - Привет, - сказал он ей охрипшим голосом, изо всех сил стараясь не выдать своего испуга.
        - Простыл, что ли? - Люба, по-своему истолковав причину этой хрипоты, прошествовала мимо него к окну и взяла с подоконника большой белый горшок с двумя лопоухими кактусами. Объяснила, кивнув на кактусы: - Вам здесь они все равно не нужны, а у меня в кабинете фиалка сдохла. Теперь подоконник пустой. Я возьму, ладно? Кактусы - они неприхотливые, если даже здесь растут, беспризорники, то у меня цвести непременно будут!
        Некоторое время он смотрел на Любу непонимающими глазами, потом согласно кивнул, интуитивно догадавшись, что она ждет от него именно этого. Но все же так и не понял, о чем она его спрашивала.
        - Ты какой-то странный сегодня, Шевцов, - сообщила Люба, продвигаясь мимо него к выходу и обнимая большой белый горшок двумя руками. - Если болеешь, сидел бы дома. Кто тебя на работу-то гонит?
        - Мне проект в Москву отправлять надо, - почти честно сказал Евгений.
        - Ну, если проект, - без выражения ответила Люба и вышла из кабинета, прикрыв дверь ногой.
        Евгений выдохнул, чувствуя, как у корней волос собираются крошечные капли выступившего пота.
        Интересно, так будет всегда? Холодный пот и дрожь в пальцах - это когда-нибудь кончится? Или он обречен на эти муки до конца жизни?
        Снова, в который раз уже, он попытался сосредоточиться на чертежах. И снова ничего не вышло - руки дрожали, а глаза видели все, что угодно, только не чертежи. Чертыхнувшись, он вышел из кабинета. Словно под обстрелом, пересек приемную, в которой, кроме секретарши Нади Гориной, невесть откуда собралась целая толпа народу. И все дружно замолчали и дружно на него уставились.
        - Я в ларек, за сигаретами, - сообщил Евгений, чтобы что-то сказать. Хотя в общем-то никто у него ни о чем не спрашивал.
        Черт, да почему же они все на него так смотрят?! С каким-то напряженным, внимательным, но очень подозрительным сочувствием? Или все-таки кажется?
        Выйдя на улицу, он завернул за угол здания. Ледяной ветер гнал по серому, в темных пятнах вчерашних луж, асфальту последние осенние листья. Оглядевшись по сторонам, Евгений достал из кармана мобильник и набрал сотовый номер Яны. Пальцы, и без того скрюченные, на холоде сразу задеревенели.
        Она сразу взяла трубку.
        - Ты сейчас можешь говорить? - спросил Евгений, в глубине души надеясь, что Яна сейчас говорить не сможет и ему не придется рассказывать ей о пережитом кошмаре.
        Это было странное, необъяснимое ощущение - ведь для того и вышел он на улицу, чтобы услышать ее голос. Чтобы поговорить и чтобы рассказать. Отчего же теперь?… Может, потому, что так отчетливо вдруг вспомнились ее глаза, ее потемневший взгляд, полный страха и недоверия?
        - Сейчас, подожди секунду, - ответила она, разрушая на корню его надежды. В трубке слышались фортепьянные гаммы, которые с каждой секундой становились все тише. - Ну вот, теперь могу. Ты почему до сих пор не позвонил?
        - Сама позвонила бы.
        - Ни секунды свободной не было, Жень. Ты как?
        - Плохо.
        - И я - плохо. Руки дрожат.
        - И у меня дрожат. Ян, я тебе сказать хотел… - Да?
        Евгений снова огляделся по сторонам - никого поблизости не было, но все же на всякий случай он прикрыл трубку ладонью. Ему понадобилось глубоко вздохнуть, чтобы решиться наконец начать разговор.
        - Ян, я не знаю, что это было. Только мой костюм, который ты вчера постирала… Он… В общем, не отстирался.
        Он хотел сказать это спокойно. Но голос, зажатый между ладонью и трубкой, прозвучал жалобно, не по-мужски.
        - Черт, надо было в машинку бросить, - досадливо вздохнула она в ответ. - Я просто плохо соображала вчера, прости. Да и вообще, не нужно было его стирать. Лучше было выбросить сразу…
        - Я выбросил уже. Только ты меня не поняла. Он, этот костюм… Он вчера был чистый. А сегодня…
        Черт, да как же это сказать?!
        - Я тебя не понимаю, Жень.
        - Я сам себя не понимаю! Только костюм вчера был чистый, - упрямо повторил он. - Я сам видел. Я ведь сам его вешал, ты помнишь? А сегодня утром он висел на балконе такой, как будто… Как будто его вообще не стирали.
        - Как это - вообще не стирали?
        - А вот так, Янка, - ответил он, с досадой ощутив, что никакого облегчения этот разговор ему не принесет. Не нужно было на это надеяться. - Как будто его вообще не стирали! Не стирали - это значит: не замачивали в холодной воде в алюминиевом тазу, не насыпали в этот таз порошок и… Что там еще обычно делают? Я сам, своими глазами, видел сегодня утром эти пятна. Те самые пятна… Ну, теперь ты меня понимаешь?
        - Нет, - ответила она серьезно после долгой паузы.
        Чертыхнувшись, он оборвал связь и выключил трубку.
        Холодный ветер ударил в лицо, налетев исподтишка и заставив собой захлебнуться.
        Все было плохо. Чертовски плохо. Так плохо, что хуже не бывает.
        И что было делать дальше - непонятно.
        Конечно, можно было попытаться забыть про мертвеца в квартире. Про кровь на полу и на кресле, про топор, который он зарыл в лесопосадках, про лопату, навечно похороненную в придорожной траншее. Можно было попытаться внушить себе, что все это теперь никакого отношения к нему не имеет.
        Только как быть с этим чертовым спортивным костюмом, который постирали и повесили совершенно чистым на балкон и который к утру, не успев до конца просохнуть, оказался совершенно не выстиранным? Откуда они взялись, эти пятна крови, если вчера вечером их не было? Что за бред, что за мистика такая, что за фильм ужасов? Или это приключение с мертвецом в квартире таким образом подействовало на его голову, что теперь она у него стала совсем больная? И сегодня утром на балконе у него просто случилась обыкновенная галлюцинация?
        - Нет, - сказал он вслух и вздрогнул от неожиданности, испугавшись своего голоса.
        Никакая это была не галлюцинация. Они на самом деле были, эти пятна крови. Те самые, вчерашние. И костюм был тот же самый, с голубым ручным швом в глубине проймы.
        Несколько раз чиркнув зажигалкой, он попытался прикурить сигарету. Ветер пробирался в сложенные ладони и каждый раз гасил пламя, словно забавляясь этой игрой. После четвертой неудачной попытки Евгений выругался и отшвырнул зажигалку в сторону. Она быстро покатилась по серому асфальту, подпрыгнула и нырнула в лужу, засверкав в воде серебристым солнечным зайчиком.
        Это была дорогая, фирменная зажигалка, подарок от коллектива на прошлый день рождения.
        Да и черт бы с ней! Курить хотелось невыносимо. Он вышел на дорогу и хотел было остановить проходящего мимо средних лет мужика в темной спортивной куртке, чтобы попросить огонька. И сделал уже шаг навстречу, но в последний момент вдруг испуганно отшатнулся, поняв, что мужик, хоть и моложе, как две капли похож на Слизня.
        Тот же высокий, блестящий от пота лоб, те же кустистые брови с прожилками седины. Обвислые щеки и узкий рот со слегка опущенными вниз уголками. Сходство было настолько поразительным, что Евгений застыл на месте, вжав голову в плечи, словно ожидая удара.
        Мужик, подозрительно покосившись, прошел мимо.
        Когда Евгений смог наконец обернуться, то увидел вдалеке лишь его быстро удаляющийся силуэт.
        Снова потекла вниз по виску тяжелая капля пота. И руки стали влажными, а сердце захлебывалось в груди, не выдерживая собственного сумасшедшего ритма.
        «Я схожу с ума», - тупо подумал он, растягивая губы в кривой усмешке.
        Сопротивляться безумию не хотелось. Представив себе его в виде теплой волны, которая медленно накроет его, унося с собой в какой-то иной мир, лишенный тревог и волнений, свойственных здравомыслящему человеку, он даже почувствовал некоторое облегчение - впервые за те несколько часов, что минули с того момента, как начался весь этот кошмар.
        Только бы это случилось быстрее.
        Он так и стоял под козырьком офисного входа, на ветру, совершенно забыв о том, что просто вышел позвонить, что ему давным-давно пора вернуться в кабинет, к своим чертежам - до тех пор, пока выскочившая на улицу стайка девчонок из маркетингового отдела не нарушила его приятного и теплого уединения с собственным безумием.
        - Зажигалки не найдется, Евгений Владимирович?
        Наверное, целую минуту он соображал, кто же такой Евгений Владимирович и что, собственно, нужно от него трем молоденьким сотрудницам.
        Наконец понял, отрицательно махнул в ответ головой и скрылся за дверью, оставив девушек в некотором недоумении. Быстро поднявшись по лестнице на второй этаж, остановился на несколько секунд, чтобы хоть немного прийти в себя прежде, чем показаться на глаза и без того подозрительно настроенным коллегам по работе.
        По всей видимости, «прийти в себя» ему не удалось. Повстречавшаяся в полутемном коридоре бухгалтерша Дарья Протасова, увидев его, остановилась и с недоумевающей жалостью в голосе спросила:
        - Жень, ты чего это бледный какой? Болеешь, что ли?
        - Болею, - кивнул он, второй раз соглашаясь с предложенной отговоркой.
        Хотя, если разобраться, ведь так оно и было.
        Просто болезнь у него была совершенно иная, ничего общего не имеющая с той, которую заподозрила у него женская половина коллектива.
        Лицо мужика, так сильно похожего на лицо мертвого соседа, еще долго стояло перед глазами.
        Может, это сходство ему померещилось. А может, было оно на самом деле - ведь на свете живет великое множество двойников, и, наверное, нет ничего особенного в том, что именно сегодня, именно ему повстречался двойник убитого в гостиной Слизня.
        Или все-таки есть?
        Страх не отпускал, свернувшись тугим комком где-то внутри грудной клетки. Страх был тяжелым и холодным, как большой одинокий камень с шершавой поверхностью и заостренной верхушкой.
        Верхушка камня и упиралась в горло и почти лишала возможности дышать.
        Почему-то в этот момент ему вдруг вспомнилось детство. Первый день в школе, девчонка с двумя тугими косами, перехваченными пышными белыми бантами. Увидев, как она упала, споткнувшись о порог на входе, он тогда очень сильно испугался. А поняв, что девчонка, если не разговаривает и не открывает глаза, могла умереть, испугался еще сильнее. Этот испуг длился недолго - от силы, может быть, минуту, а потом его сменила бурная радость, стоило девчонке открыть глаза, которые под стеклами очков с толстыми линзами выглядели просто огромными.
        Первая любовь - Ленка Лисичкина. Сколько же лет прошло с тех пор и сколько всего было пережито! А почему-то до сих пор при одном только воспоминании о том эпизоде двадцатидвухлетней давности в душе просыпается нежность.
        Задумчиво повертев в руках телефонную трубку, Евгений решил, что нужно ей позвонить. Всерьез не рассчитывая на профессиональную помощь - слишком глубоко уже, кажется, захлестнула его волна безумия, - он понял, что Ленка, наверное, единственный на свете человек, которому он сможет сейчас рассказать обо всем, что с ним случилось. Ничего не скрывая и не опасаясь, что Ленка ему не поверит.
        Выговориться было необходимо. Поняв, что у него есть такая возможность, Евгений вдруг испугался, что сейчас, позвонив, не застанет Ленку дома. Или, если застанет, услышит в ответ, что она не может с ним встретиться сегодня, а может только, например, завтра или послезавтра.
        Да завтра он просто не доживет, а о более отдаленном будущем даже и думать не стоит.
        Он долго искал ее номер в телефонной книге и успел снова испугаться, что по какой-то досадной случайности запись не сохранилась. Но потом все же вздохнул облегченно, отыскав среди множества других ненужных номеров тот самый, обозначенный двумя заглавными буквами «Л», единственный из всех, который сейчас для него был чертовски важен.
        Ленка оказалась дома. И голос ее в телефонной трубке был таким знакомым, что даже не верилось. Кажется, только вчера он звонил ей, уговаривая написать за него очередное сочинение по литературе, ничуть при этом не сомневаясь: Ленка ему не откажет.
        Не отказала и в этот раз.
        Только, кажется, напугал он ее сильно. Изо всех сил пытался во время разговора сохранять хотя бы видимость спокойствия. Но не получилось. И успокоить ее он тоже не смог.
        Выключив трубку, он сразу понял, что теперь весь остаток рабочего дня будет ждать, когда же наконец увидит ее. В глубине души вяло шевельнулась мысль о том, что он поступил не совсем честно, решив взвалить на Ленку свои проблемы. Ведь знает же, что она примет их так, как свои.
        Знает - поэтому и звонит сейчас ей, а не кому-то другому. Не родителям, не давнему приятелю Герке, с которым в принципе можно было бы поговорить о чем угодно за рюмкой коньяка или бутылкой темного пива. О чем угодно - но только не об этом. Об этом можно только с Ленкой, а больше - ни с кем. Потому что с Ленкой они всегда были на одной волне. На одной волне и остались, несмотря на то что столько лет уже прошло.
        Кажется, это называется родство душ. И это самое родство, он точно знал, гарантировало ему по крайней мере одно: Ленка не будет смотреть на него такими глазами, какими смотрела вчера вечером Яна. Ленка - она и на долю секунды не усомнится в его невиновности. Не усомнилась бы, даже если бы застала его вчера в гостиной с топором в руках. Почему же Янка усомнилась?…
        Думать об этом было больно. Пожалуй, эта боль и была самой главной, самой болезненной болью, и даже пережитый страх по сравнению с ней мало что значил. Эта боль была средоточием, сердцевиной случившегося кошмара. Она дышала внутри, била по оголенным нервам, судорогой сводила легкие, мешая дышать, - и в то же время она была вокруг, наполняя собой влажный октябрьский воздух, оживала в шорохе листьев, и даже в прозрачных лучах солнечного света ему виделись вкрапления этой боли, спрятаться от которой было невозможно.
        После того как он поговорил с Ленкой по телефону, тяжелый камень внутри не исчез, но все-таки теперь был уже не таким тяжелым. И верхушка будто слегка сгладилась.
        Но паника не отпускала. И видения, мелькающие перед глазами, никуда не исчезли.
        Хотя, несмотря на все эти неудобства, к концу рабочего дня проект он все же закончил. И сдал его раньше срока на утверждение в Москву, будто позабыв о том, что для работы над этим проектом у него в запасе было целых четыре дня.
        Котлеты Лена все-таки дожарила, а остаток фарша пустила на макароны по-флотски. Хотя аппетита не было совсем, но нужно же было как-то убить время, которое тянулось ужасающе медленно.
        В ожидании она перемерила с десяток разных нарядов, включая тот самый пестрый сарафан, который надевала лишь однажды. Злилась, понимая, что ведет себя глупо, что сейчас совсем не тот случай, чтобы думать о нарядах. Судя по голосу в трубке, Женьке сейчас не до нее и не до ее нарядов - даже если бы она встретила его в противогазе, он едва бы это заметил. Злилась, но все равно мерила перед зеркалом водолазки и летние топы, соблазнительно открывающие талию и аккуратный пупок. А потом, окончательно разозлившись, пошвыряла в шкаф всю одежду и надела халат. Тот самый, в котором обычно ходила дома и который всей душой ненавидела, - темно-синий, усыпанный мелкими белыми цветочками, отдаленно напоминающими хризантемы. Халат подарила мама в прошлом году на день рождения, в который раз продемонстрировав диаметральную противоположность вкусовых предпочтений с дочерью. Лена долго и мстительно разглядывала себя в зеркале, в тысячный раз убеждаясь, что не создана для халатов, что синий цвет придает ее коже землистый оттенок, и нервничала, то и дело поглядывая на часы.
        В половине седьмого она уже была уверена, что Женька не придет.
        И даже успела похвалить себя за то, что не поддалась на провокацию собственной глупости, не стала наряжаться. Каково бы сейчас было ей в ярко-розовом топе и коротеньких облагающих джинсах? Одной слезинкой дело бы уж точно не обошлось. А так, в халате, можно запросто представить, что она его вообще не ждала.
        Не ждала, конечно. Если б ждала, то уж точно не в халате. Она же не идиотка, чтобы встречать любовь всей своей жизни в таком неподобающем, антисексуальном виде.
        Раздавшийся наконец звонок в дверь она услышала даже не ушами, а сердцем. Сердце радостно подпрыгнуло и помчалось открывать дверь вперед нее, как дрессированная собачонка - виляя хвостом и на ходу довольно поскуливая. Но радость быстро улетучилась. Испарилась, как дымное облако, соблазненное и подхваченное свежестью осеннего ветра, умчавшееся вслед за ним в открытое окно.
        Это был он - и как будто бы не он. То есть как будто бы его вообще не было. Была лишь оболочка, из которой Женьку выдавили, как зубную пасту из тюбика, и теперь внутри этого тюбика было совершенно пусто.
        Более точное определение подобрать было трудно. Женька смотрел на нее улыбаясь, и казалось, что сейчас он протянет руку и щелкнет ее по носу, как делал это всегда, начиная едва ли не с первого дня их знакомства.
        Он улыбался, но глаза были какими-то незнакомыми, темными, а в самой глубине этих глаз затаилась такая пустота, что от этого становилось страшно. Как будто за плечами у Женьки было не тридцать прожитых лет, а по крайней мере сто пятьдесят.
        «Господи, неужели мы виделись вчера?» - подумала Лена.
        - Привет, - сказал он искусственно бодрым голосом, перешагивая порог ее квартиры. - Заждалась, подружка? Извини, на работе дела задержали.
        Лена кивнула в ответ и пробормотала, что извиняться не стоит.
        Совершенно непонятно было, как с ним себя вести и что говорить. Да и надо ли вообще говорить что-то.
        - Привет, - наконец выдавила она из себя и, приняв из Женькиных рук слабо пахнущую осенним ветром куртку, принялась вешать ее в шкаф.
        Передышка длилась всего несколько секунд, а потом ей снова пришлось обернуться и встретиться с ним взглядом. Он с показной веселостью разглядывал ее прихожую, которая нисколько не изменилась с тех пор, как он был здесь последний раз уже больше десяти лет назад. Интересно, помнит ли он?
        - Ну надо же, как будто только вчера отсюда ушел, - удивился он, будто бы прочитав ее мысли. - И зеркало то же самое, и висит там же, и стены по-прежнему в голубой цвет выкрашены… И репродукция эта… Это же Дали. Погоди, я сейчас точно вспомню, как называется… Незримые… Незримые конь, лев и спящая женщина! Верно?
        Верно. - Лена обрадовалась, что он вспомнил голубой цвет стен и даже название картины. И тут же отругала себя за эту глупую радость. - Да ты проходи, что стены-то разглядывать? Не в музее же.
        Больше всего на свете ей сейчас хотелось просто подойти, обхватить его руками за плечи, уткнуться губами в шею и просто шепнуть, что все будет хорошо. И наверное, на самом деле все стало бы хорошо, все изменилось бы в считанные секунды, если бы она только смогла заставить себя сделать шаг навстречу.
        - Чай будешь? Или… кофе?
        Он уселся в кресло, свободно вытянул ноги и посмотрел ей в глаза.
        - Конечно, буду чай. Или кофе. Мне все равно, на твое усмотрение. А вообще, знаешь, не мешало бы чего-нибудь… посерьезнее чая.
        - Водки, что ли? - почему-то удивилась Лена. - У меня только… коньяк. И шампанское еще.
        Коньячными бутылками, насильственно принятыми из рук благодарных родственников пациентов, заставлена была целая полка в шкафу. Лена коньяк не пила, потому что не умела, и очень долго не могла найти ему применения, до тех пор, пока в старом, бабушкином еще, журнале «Крестьянка» не вычитала один рецепт для укрепления волос. Народная медицина советовала смешивать коньяк с желтком одного яйца и каплей растительного масла. Лена смутно догадывалась, конечно, что народная медицина вовсе не имела в виду коньяк стоимостью от шести тысяч рублей и выше. Но с другой стороны, не пропадать же добру?
        В ответ Женька изобразил радостную улыбку.
        - Какая водка, какой коньяк? Я, между прочим, с работы! И между прочим, с обеда ничего не ел. Извини, конечно… Ничего, что я такой откровенный?
        - Ничего, - вздохнула она, улыбаясь в ответ на его улыбку. - Это ты меня извини за то, что я такая глупая. Не сообразила, что тебя покормить надо… У меня там котлеты есть и макароны по-флотски. Что будешь?
        - А все и буду! И котлеты буду, и макароны! - Он энергично закивал в ответ.
        Тихо рассмеявшись, Лена убежала в кухню разогревать ужин, ругая себя по дороге за то, что не сообразила сама предложить. Сейчас то первое жуткое впечатление уже казалось лишь плодом собственных фантазий - по всей видимости, Женька просто устал на работе, а она приняла эту усталость за…
        Черт знает, за что приняла.
        Через пять минут они уже сидели напротив за кухонным столом. Женька уплетал котлеты с макаронами, попутно отпуская шутки по поводу собственного аппетита.
        «Да нет же, - думала Лена, глядя на его радостно раздувшиеся щеки. - Нет, ничего не случилось. То есть ничего страшного не случилось. Мне показалось. Послышалось в его голосе, привиделось в глазах…»
        - А теперь я буду курить, - заявил Женька, отодвинув в сторону пустую тарелку и отхлебнув глоток черного обжигающего кофе. - У тебя, Лисичкина, в квартире курить можно или нельзя? Вот Сашка твой, он, например, где курит?
        - Он вообще не курит. Нигде, - сказала Лена чистую правду и извлекла с верхней полки шкафа пепельницу. - Поэтому у меня курить нельзя. Но для тебя я сделаю исключение. Кури.
        - За что я тебя люблю - за то, что ты, Лисичкина, добрая. И безотказная.
        Слова прозвучали двусмысленно. Лена мысленно поежилась от этой двусмысленности, но возмущаться не стала - конечно же, ничего плохого Женька не имел в виду, когда говорил про ее безотказность и про то, что ее любит.
        «Как мальчишку», - прозвучал в памяти его голос, который она помнила до сих пор.
        Женька курил молча и сосредоточенно. Затягивался глубоко, и каждый раз было слышно, как потрескивает табак под тонким слоем папиросной бумаги, превращаясь в пепел. Докурив до половины, смял в пепельнице, судорожно сглотнув, - стало понятно, что табачный дым уже вызывает у него приступ тошноты и что за последние несколько часов это уже не первая выкуренная сигарета. Не первая, не десятая. И даже, может быть, не двадцатая.
        - Жень, у тебя что случилось-то? Я же вижу, что ты какой-то не такой. Хоть и делаешь вид, что все в порядке. Но ведь ты не просто же так пришел.
        Он усмехнулся в ответ, и усмешка эта показалась ей грустной.
        - Прости, твоя правда. Получается, что просто так не пришел бы…
        - Не пришел бы, - подтвердила Лена. - Если за столько лет - ни разу.
        - Совсем жизнь замотала. Прости, подружка… Но я на самом деле не просто так пришел. Поговорить. Или, точнее, рассказать. В общем, Лисичкина, дело такое. У меня в квартире вчера вечером кто-то убил соседа.
        …Рассказ был недолгим - вся драма, случившаяся накануне вечером, уместилась в несколько коротких предложений. Закончив, Женька шумно выдохнул и потянулся к пачке за сигаретой.
        - Такие дела, Ленка Лисичкина.
        Сигарета, извлеченная из пачки, тут же была отправлена обратно. Рассеянно оглядевшись вокруг, он снова как-то беспомощно улыбнулся и тихо добавил:
        - Уж прости, что пришел к тебе с этим. Выговориться нужно было.
        - Да что ты все время извиняешься? - пробормотала в ответ Лена. - Молодец, что пришел…
        Перед глазами так и стояла гостиная в незнакомой Женькиной квартире. Розы в огромной вазе, шарики на стенах, свечи на столе и мертвец, вальяжно развалившийся в пропитавшемся темно-бурой липкой жидкостью кресле из нового гарнитура. Несмотря на то что рассказ был коротким, без лишних описаний, картинка получилась яркая и жутковатая. И эти пятна крови на спортивном костюме, которых не было вечером и которые появились утром…
        Впрочем, с пятнами-то как раз было все совершенно понятно. То, что тревожило Женьку больше всего, Лене как раз и не внушало особого беспокойства. Реакция нервной системы на такой сильный стресс в большинстве случаев бывает непредсказуемой, и зрительные галлюцинации - явление вполне рядовое, объяснимое, устранимое. За долгое время врачебной практики ей приходилось неоднократно наблюдать нечто похожее у пациентов, переживших эмоциональный шок.
        - Насчет своих видений не переживай, - озвучила она свои мысли. - Знаешь, в такой ситуации не только пятна крови могут привидеться, а вообще черт знает что…
        - Думаешь, я все это придумал? - Женька нахмурил брови.
        - Не придумал, - терпеливо объяснила Лена. - Нет, не придумал. Ты видел на самом деле. Но это был зрительный обман. И это нормально, пойми. У тебя был сильный стресс. На почве стресса такое часто случается.
        - Да. - Он послушно кивнул в ответ, принимая ее объяснение, хотя видно было, что в глубине души совершенно с ней не согласен. Возможно, он даже обиделся на Лену немного, потому что после своего короткого «да» надолго замолчал и отвернулся, уставившись в противоположную стену.
        - Жень… - позвала она. - Нужно ведь что-то делать.
        - Что-то делать? - скривился в ответ Женька. - Ты что имеешь в виду? Что меня лечить надо? Согласен. И полностью вверяю себя тебе как отличному и опытному специалисту… Амбулаторно лечить будешь? Или случай настолько тяжелый, что без стационара не обойтись? Тогда лучше прямо сейчас. А то, глядишь, если болезнь будет прогрессировать, я просто так не дамся. Придется санитаров вызывать, смирительную рубашку надевать. Неприятно все это, знаешь…
        - Брось. - Его юмор был неуместным и жалким. - Эти твои галлюцинации легкоизлечимы. Я тебе рецепт выпишу, у меня дома бланки с печатями есть… Купишь в аптеке успокаивающее средство, пропьешь двухнедельный курс и будешь как новенький. Я ведь не об этом сейчас. Я…
        Она встала, прошлась по кухне и остановилась возле окна. Какая-то мысль не давала покоя, блуждала где-то на задворках сознания разорванным в клочья облаком. Было что-то важное, что необходимо было понять прямо сейчас.
        - Жень, а сам-то ты что об этом думаешь? Как ты себе объясняешь то, что случилось? Кто это сделал, зачем… И почему именно в твоей квартире?
        - А черт его знает. Если отбросить версию о том, что у меня на самом деле съехала крыша и все случившееся мне просто пригрезилось, то я, честно, не знаю даже, что и думать. Да и зачем?
        - Что значит - зачем?
        - Зачем думать-то? Ведь, по большому счету, все позади. Топор и этот чертов спортивный костюм, в крови перемазанный, я сегодня в лесопосадках зарыл. Лопату в кювет выкинул. От трупа, опять же, мы избавились еще вчера. Теперь надо жить и радоваться жизни… Ничего другого не остается.
        - Сдается мне, что-то у тебя не слишком удачно получается радоваться жизни, - грустно усмехнулась в ответ Лена.
        - Не слишком, - кивнул Женька. - Но я постараюсь, и у меня получится. Рано или поздно. Может, лет через пятьдесят… Если доживу, конечно.
        - Заманчивая перспектива.
        - Другой себе не представляю.
        - И все-таки, Жень. Я не пойму, как же он у тебя в квартире оказался?
        - А черт его знает. Пришел, наверное, как и все приходят. Ногами. Потом сел в кресло и долбанул себя топором по башке сзади. Вот и все дела.
        - У него что, ключи от твоей квартиры были? Женька снова усмехнулся и одарил ее снисходительным взглядом. Именно таким, которым однажды уже смотрел на нее лет пятнадцать назад, пытаясь растолковать наивной однокласснице разницу между любовью настоящей и придуманной.
        - Лен, ну откуда у него могли быть ключи от моей квартиры? Шутишь, что ли?
        - А у кого были? - Усмешка и обидная снисходительность во взгляде были сейчас не важны. Важным сейчас было другое - та самая ускользающая мысль, похожая на перистое облако.
        - Ну, у меня были. У Янки, естественно. У тети… Аллы.
        - Что за тетя Алла? Твоя родственница?
        - Домработница из агентства. Яркий типаж, знаешь? «Есть женщины в русских селеньях…» Ты думаешь, это она его замочила? А что, вариант. На почве давней неразделенной любви тюкнула топориком по башке, и все дела. Говорят, женщины в порыве ревности еще и не на такое способны…
        - А если серьезно, Жень?
        - Что - серьезно?
        - Кто это мог сделать?
        - Откуда же я знаю, Лена? Ну, кто-то сделал… Тот, кому это было нужно сделать. Мало ли кому Слизень мог дорогу перейти. Может, это он только на вид был безобидным алкоголиком. А на самом деле - агентом иностранной разведки или каким-нибудь наследником миллионов Билла Гейтса.
        - Или главарем преступной группировки, которого заказал другой главарь такой же группировки. А киллер оказался оригиналом, избрал не совсем обычный в таких случаях способ убийства. Чтобы спутать карты следствию, - подсказала Лена.
        - А что, мысль, - вяло поддержал Женька. - За это и правда стоит выпить. Жаль, я за рулем.
        - И все-таки… Все-таки я не могу понять, Жень! Такие люди обычно умирают своей, тихой, смертью. А уж если их и убивают, то только в пьяной драке. Я не права?
        - Наверное, права. Но мой сосед, как видишь, оказался исключением из правил. Скончаться под забором, как и полагается уважающему себя алкоголику со стажем, ему не дали. И умереть от отравления каким-нибудь техническим спиртом тоже не позволили. Обидно даже за него, знаешь… Несправедливо. Надо бы пожаловаться в небесную канцелярию на их местных небесных бюрократов…
        - Да перестань, - отмахнулась Лена. - Жень, неужели ты не понимаешь, что это важно?
        - Лен, я ничего сейчас не понимаю. Может, ты и права, только у меня совсем башка не варит. Ну скажи, какая теперь разница, за что его убили?
        - А разница такая, что если ни у кого не было причин его убивать… Но его все-таки убили, причем в твоей квартире… - медленно произнесла Лена. - В твоей квартире, понимаешь? Не у себя дома, не на улице, а именно в твоей гостиной… и получается, что он был не целью, а… средством. Понимаешь? Средством, с помощью которого тебя кто-то подставил!
        Он поднял на нее посветлевшие глаза пятнадцатилетнего подростка. От этого растерянного, такого незащищенного его взгляда сердце снова готово было упасть вниз и разлететься на мелкие кусочки. Разбиться вдребезги от переполняющей его нежности к Женьке, от страха за Женьку, от любви, которая медленно, год за годом, разрушала его мышечные ткани, с каждым прожитым днем делая все более хрупким, прозрачным, превращая в стекло.
        «Не сейчас», - мысленно сказала она себе и отвела взгляд, чтобы справиться с нахлынувшим оцепенением.
        - Лен, я ведь тоже… тоже не разведчик, не наследник… И даже не глава преступной группировки. Кому надо меня подставлять? Да еще таким странным образом?
        - Значит, кому-то надо. И именно таким странным образом. Нужно только выяснить кому, - сказала она, наконец осознавая, что за мысль не давала ей покоя. - Нужно это обязательно выяснить, Женька. Потому что…
        - Потому - что? - сердито перебил он ее. - Потому что справедливость должна восторжествовать? Будем играть в сыщиков, да?
        - Не злись. Но играть в сыщиков придется.
        Да зачем? Я же тебе объяснил уже, что никаких следов в квартире не осталось. Ну, только кресло это чертово, так я и с ним что-нибудь придумаю… Если даже допустить, что меня на самом деле кто-то хотел таким странным образом подставить, то у него ничего не получилось! Зачем копаться, выяснять что-то? Лен, неужели ты не понимаешь, мне сейчас другое нужно! Мне, наоборот, отойти от всего этого нужно, забыть… То есть я понимаю, конечно, что забыть не получится, но абстрагироваться, переключиться на нормальную жизнь как-то… Иначе у меня окончательно крыша съедет, если я постоянно об этом буду думать!
        - Придется, - повторила Лена. - Сам же сказал - у него ничего не получилось. В том-то все и дело.
        - Да в чем?! В чем все дело? Ты можешь внятно изъясняться?
        - Не ори на меня, пожалуйста, - сказала она без эмоций, не чувствуя никакой обиды за этот тон, которым он разговаривал с ней в первый раз в жизни и который в другой ситуации поверг бы ее в психологический ступор. - Сам подумай. Если не получилось - значит, он не становится.
        - То есть? - Женька опешил.
        Он опешил, хотя по его взгляду, по нервному движению пальцев, снова обхвативших сигаретную пачку, Лена сразу поняла, что эта мысль уже приходила ему в голову и раньше. Просто он гнал ее от себя прочь, потому что ему слишком тяжело сейчас было думать еще и об этом.
        За окном, в глухой темноте раннего ноябрьского вечера, усыпанного крупными осколками звезд, снова накрапывал мелкий дождь. В полной тишине, нарушаемой лишь редкими и глухими стуками капель о стекло, они сидели некоторое время, не глядя друг на друга.
        - Хочешь сказать, в ближайшее время следует ожидать появления еще одного трупа в квартире? - апатично поинтересовался он, впрочем, не ожидая ответа на свой вопрос.
        - Хочу сказать, что нам обязательно надо выяснить, кто и почему это сделал. И как можно скорее.
        - Не представляю. Я просто не представляю, Лен, кто это мог быть. И зачем… И почему таким странным способом… Черт, да как же?… Как же это, а?…
        Она подошла сзади и положила руки ему на плечи. Короткий, ничего не значащий жест, который длился всего несколько секунд. Женька, погруженный в свои тяжелые мысли, в свою отчаянную беспомощность, даже и не заметил, наверное, этого ее прикосновения.
        - Все будет хорошо, - наклонившись, пробормотала она ему в затылок, едва уловимо пахнувший сладковатым мужским одеколоном. - Все будет хорошо, вот увидишь. Я знаю совершенно точно. И я тебя не обманываю.
        Почувствовав, как слегка расслабились в этот момент его напряженные плечи под ее пальцами, Лена отступила на шаг, не давая себе возможности привыкнуть к этому ощущению, обрывая поток совершенно ненужных мыслей. Достаточно, не стоит разводить лишних сантиментов. Не нужно это ни ей, ни Женьке. У Женьки есть женщина, которая положит руки на плечи и будет шептать на ухо нежные слова. Поезд ушел, хотя Лена сильно подозревала, что этот самый поезд никогда и не проходил мимо ее станции. А если и проходил, то поспешным транзитом, без остановки. Убеждать себя в обратном бессмысленно.
        Да и ни к чему.
        Они еще посидели на кухне минут двадцать, поговорили, выпили по чашке ненужного чая, прислушиваясь к шуму дождя за окном.
        - Опять дождь. Терпеть не могу осень. Кажется, в этом году она вообще не закончится, - тихо сказала Лена.
        - Глобальное потепление, - откликнулся Женька, поднимаясь из-за стола. - Следующая станция - Апокалипсис. Пойду я. Спасибо тебе, Ленка… Ленка Лисичкина. За чай, за котлеты… За рецепт на чудесное лекарство… И за все остальное тоже…
        - За все остальное - это за что? - уточнила Лена с вымученной улыбкой.
        - За то, что ты есть, - сказал он без пафоса и напускной шутливости.
        - Постараюсь и впредь радовать тебя своим существованием, - усмехнулась Лена. - Тем более что мне это ничего не стоит.
        Уже на пороге он притянул ее к себе и зачем-то неловко поцеловал в челку над бровями. Поцелуй получился смазанным и каким-то глупым.
        - Ладно. Сашке привет передай, - сказал он, уже уходя. - Это, кстати, его бритвенные принадлежности у тебя в ванной?
        До чего же равнодушно прозвучал этот вопрос… Лена снова одернула себя за неуместные в данной ситуации мысли.
        - Обязательно передам привет. Жень, только ты обещай мне…
        - Обещаю. Я обязательно подумаю над тем, кто и зачем это мог сделать. Я правда над этим подумаю. И может быть, даже до чего-нибудь додумаюсь. И тогда тебе сообщу. Ага?
        - Ага, - кивнула Лена.
        Она стояла возле двери, на лестничной площадке, поджидая, когда приедет лифт и увезет от нее Женьку.
        Двери, громыхнув, разъехались в разные стороны.
        - Ну пока, - сказал он, обернувшись, но в лифт почему-то не зашел.
        Лена ждала продолжения.
        И оно последовало - уже после того, как двери лифта снова закрылись, а Женька почему-то так и остался стоять на площадке.
        - Лен, скажи, только честно… Для меня это очень важно… Скажи, ты ведь не думаешь, что… что это я его убил?…
        Ветер за окном кружил потемневшими мокрыми листьями. Улицы были на удивление пустыми. Как будто совсем не будничный вечер тихо прощался с городом, а какое-нибудь сонное воскресное утро только еще собиралось лениво выползти из-за темного, усыпанного блеклыми предрассветными звездами горизонта.
        Час назад он ехал по этим же улицам, только в противоположную сторону, со скоростью, максимально допустимой на загруженной машинами и городским транспортом дороге. Сейчас же стрелка спидометра едва заметно трепетала в районе отметки шестидесяти километров. Торопиться было некуда. Хотя там, дома, давно уже ждала его вернувшаяся с работы Янка. И он прекрасно знал, как тяжело ей сейчас находиться одной в пустой квартире, где воздух до сих пор пропитан запахом внезапно случившейся смерти - необъяснимой, а оттого страшной вдвойне. Он знал и снова ругал себя за малодушие, но все же поделать с собой ничего не мог и всеми силами оттягивал момент возвращения. Как будто боялся снова, встретившись с ней на пороге, заметить в ее взгляде страх и недоверие, услышать этот страх в ее голосе, почувствовать во время прикосновения.
        «Ерунда. - Он попытался отогнать неприятные мысли, призвав на помощь силу разума. - Ерунда все это. На почве нервного расстройства, сказала же Ленка, и не такое может привидеться. Она слишком хорошо меня знает, она… Она же любит меня, в конце концов! Она родная мне, она не может во мне сомневаться!»
        Остановившись возле табачного киоска, он вышел, чтобы купить пачку сигарет. И снова ему показалось, что пожилая женщина, выглянувшая из окошка, посмотрела на него как-то странно и взяла из его рук деньги с непонятной брезгливостью, а потом, рассчитавшись, слишком резко задвинула створку окошка. Как будто и в самом деле картины вчерашнего вечера отпечатались у него в сетчатке глаз, и теперь каждый, заглянув туда, может увидеть такое, что заставит его отшатнуться, испугаться…
        Только Ленка, кажется, ничего такого не заметила. Одна-единственная из огромной и враждебной теперь ему толпы людей. Смотрит по-прежнему глазами девчонки-первоклассницы, и в самой глубине этого взгляда все еще светятся искры первой юношеской любви… Или ему показалось? Ведь столько лет уже прошло, и на стене в Ленкиной комнате висит фотография в деревянной рамке, где большой мужчина обнимает ее большими и сильными руками, а в ванной на полочке аккуратно лежат его бритвенные приборы, дожидаясь, когда хозяин вернется из командировки. И Ленка дожидается вместе с ними своего Сашку…
        Странное и непонятное чувство шевельнулось в душе. На ревность почти не похожее, оно, скорее, походило на ощущение грусти в тот момент, когда давно ушедшее детство напоминает о себе любимой когда-то игрушкой, обнаруженной в руках пятилетнего племянника. Смотришь на нее и совершенно отчетливо осознаешь вдруг, что это навсегда. Что часть жизни прожита, неотвратимо прожита, и ничего ты уже с этим не поделаешь.
        «А ведь ему повезло», - отстранение подумал Евгений, отчетливо вспомнив лицо на фотографии и руки, так бережно и в то же время так по-хозяйски обнимающие Ленкины плечи.
        Мысль промелькнула и улетучилась. Он вошел в подъезд, который показался ему теперь каменной ловушкой. Хлопок железной двери прозвучал резко и безнадежно, как приговор, тихое поскрипывание кабины лифта царапнуло по нервам, в висках застучало, как будто вся тяжесть десяти этажей придавила его сверху. Путь наверх показался мучительно долгим, и все мысли были только о том, что вот вчера, примерно в это же время, в этой же самой кабине лифта, он поднимался вместе со Слизнем, и тот был абсолютно живым…
        Рано или поздно кто-нибудь из соседей задумается, куда же подевался пьянчуга из однокомнатной квартиры на девятом этаже. Позвонит в дверь и, не дождавшись ответа, заподозрит неладное. Вызовет милицию, как водится, и труп быстро обнаружат. Рано или поздно это все равно случится…
        Евгений открыл дверь ключами и, едва переступив порог, наткнулся на укоризненный взгляд Яны.
        «Черт!» Сердце сжалось при мысли о том, что он даже не позвонил ей, не предупредил, что задержится, и что ехал от Ленки слишком медленно. Непозволительно, непростительно медленно.
        Она стояла, прислонившись к стене, откинув голову назад, обхватив себя руками за плечи, и молчала. В темноте ее глаза казались огромными и какими-то неживыми, словно нарисованными темной краской на белой бумаге бледного лица.
        - Ты как будто ждала меня здесь, в прихожей, - пробормотал он, отводя взгляд.
        - А ты предпочел бы, чтобы я ждала тебя в гостиной? - спросила она в ответ чужим голосом. - Среди воздушных шариков и цветов?
        Евгений тоскливо подумал о том, что собирался вчера сделать ей предложение. О том, что еще вчера они были два влюбленных и беззаботных человека, живущие в огромном мире живых людей. Теперь мир стремительно сузился до размеров одиночной тюремной камеры, на которой не было замков, но из которой уже не вырваться, как ни старайся. Воздушные шарики на стенах, пожалуй, добавляют определенную долю шарма ситуации, превращая мрачный триллер в развеселую черную комедию. Модный жанр, готовенький материал для какого-нибудь свихнувшегося гения от режиссуры типа Франсуа Озона или Педро Альмадовара. Не хватает только оператора, а сценарий уж как-нибудь сложится сам по себе…
        - Прости, - сказал он глухо, по-прежнему не глядя в глаза. Хотелось подойти и обнять Янку, прошептать на ухо что-нибудь незначительное, несерьезное и очень успокаивающее. Но слов не было, и сил для объятий не было тоже. - Прости, я задержался на работе, а потом заехал к… заехал к одной своей старой знакомой. Бывшей однокласснице. Она…
        - Что? Что ты… сказал? - спросила Яна, как будто и в самом деле не расслышала. - Заехал… к одной знакомой? К бывшей однокласснице? Да ты… Ты просто…
        Теперь ее глаза метали молнии. И источником их была, конечно же, не ревность, а обида. Острая, ничем не прикрытая обида, похожая на обнаженную кровоточащую рану, которую он только что нанес ей своими руками.
        - Ты понимаешь, что говоришь? Ты почти три часа назад должен был прийти с работы! Я тебя ждала! А тебя все не было… Все не было и не было, и я… Женя, да я ведь думала… Да я ведь о чем только не думала! О самом страшном думала, ты понимаешь?! Я уже не знала, что мне делать, я думала, что умру сейчас, а ты… ты… ты, оказывается…
        «Скотина, - тупо подумал он, только сейчас осознав, что натворил. - Бревно бесчувственное… Самое легкое наказание для тебя - это казнь на электрическом стуле. Медленная. Ужасная. Как в романе Стивена Кинга „Зеленая миля“».
        Евгений понятия не имел, почему это ему вдруг именно сейчас вспомнилась душераздирающая сцена казни из романа Стивена Кинга. Наверное, потому, что в последнее время вся его жизнь превратилась в одну сплошную иллюстрацию этих психологически изощренных ужастиков.
        - Ну прости. - Он все-таки подошел и попытался обнять ее деревянными, негнущимися руками, но Яна тотчас же оттолкнула его, упершись маленькими кулачками в грудь. - Прости меня, я подлец. Я на самом деле подлец. Я не подумал…
        - Я даже звонить тебе боялась, - словно не слыша его, всхлипнула Яна. - Сто раз брала в руки телефонную трубку и каждый раз боялась, что вот сейчас наберу твой номер, а трубку снимет какой-нибудь чужой человек… И скажет мне, чтобы я на опознание приехала… А ты… Ты к бывшей однокласснице…
        - Но ведь это все-таки лучше, чем если бы тебе пришлось ехать на опознание, - устало вздохнул Евгений. Совсем некстати вдруг зачесалась спина. Пришлось, неловко вывернув руку, скрести ногтями по позвоночной впадине. И от этого, казалось, его и без этого неправдоподобное раскаяние стало выглядеть еще более неправдоподобным и казнить самого себя захотелось еще сильнее. - Ну согласись, что лучше. И перестань плакать, родная. Я же попросил прощения. Ты у меня сильная девочка…
        - Я не девочка! И я не сильная! Никакая я не сильная! - почти прокричала она ему в лицо и, резко задев плечом, убежала на кухню.
        Евгений вешал в шкаф куртку и слушал ее тихие всхлипы. Кажется, за все время их знакомства Яна плакала в первый раз. И в первый раз же он почувствовал, что ему сейчас не хочется ее утешать. Сердце разрывалось от жалости, но другое, незнакомое и непонятное, чувство было сильнее.
        - Яна, - остановившись в проеме кухонной двери, почти спокойно сказал он. - Пожалуйста, перестань. Я здесь, я вернулся, со мной все в порядке. Но у меня просто нет сил тебя успокаивать. Пойми… Мы ведь совсем пропадем, если не сумеем сейчас взять себя в руки. Именно сейчас. Дальше будет легче…
        Он говорил ей слова, в которые и сам не верил, как и в существование этого туманного «дальше», которое представлял себе сейчас почему-то в виде длинного луча, протянувшегося от подоконника кухонного окна в темную бесконечность. Дальше одной фразы, дальше одного движения, одного вздоха и одного удара сердца не могло существовать ничего определенного. И от этого, как ни странно, становилось легче.
        Повернувшись к нему заплаканным лицом, она вытерла слезы тыльной стороной ладони.
        - Вот так лучше, - кивнул он, попытавшись улыбнуться. Улыбка вышла неестественной и совершенно неуместной. - Давай, что ли, поужинаем. Что у нас сегодня?
        Он совсем забыл о том, что всего лишь два часа назад съел на кухне у Ленки целую тарелку макарон с двумя котлетами. При мысли о еде желудок скрутило - черт, ведь второй раз он такой пытки просто не выдержит! Изображать полностью отсутствующий аппетит два часа назад было все-таки легче, хотя, кажется, он перестарался, пытаясь таким образом успокоить перепуганную насмерть его изменившимся голосом и отсутствующим взглядом Ленку.
        - У нас сегодня ничего, Женя, - глубоко вздохнув, отозвалась Яна. - Только бутерброды. Я ведь весь день была на работе, потом ждала тебя. А Аллу Васильевну я сегодня попросила не приходить. И завтра тоже.
        - Янка… - Он быстро подошел к ней и порывисто взял в руки ее маленькие, отчего-то очень холодные, ладони. - Молодец, правильно сделала. А я и не подумал даже, что нужно ей позвонить…
        - Ты никогда ни о чем не думаешь, - ответила она уже без обиды в голосе. - Объясни хотя бы, какого черта именно сегодня нужно было после работы ехать не домой, а к какой-то там однокласснице. У нее что, день рождения сегодня?
        - Нет. Просто… - Он замялся на секунду, понимая: если сейчас признается абсолютно честно в том, что ехал к Ленке просто поговорить, это скорее всего вызовет новую волну вполне справедливой обиды. - …просто она, знаешь, психиатр. И я к ней поехал, чтобы проконсультироваться насчет… В общем, чтобы она выписала мне что-нибудь успокоительное. - Наконец сообразив, каким должен быть ответ, он сунул руку в карман брюк и достал оттуда «вещественное доказательство» - сложенный пополам бланк рецепта на лекарство с труднопроизносимым названием «вероамитриптилин». - Знаешь, у меня нервы ни к черту после вчерашнего. Вздрагиваю от малейшего шороха, ужасы всякие мерещатся. Я тебе, помнишь, рассказывал сегодня по телефону про те пятна…
        - Да, только я не очень поняла. Ты сказал, что пятна не отстирались, кажется.
        - Не отстирались, - вяло усмехнулся Евгений. - Как будто их никто и не пытался отстирать. Да только мне привиделось все это… наверное.
        Чертовы пятна до сих пор стояли перед глазами, мелькали мелкой темно-рубиновой россыпью на голубом фоне. Почувствовав неуверенность в его голосе, Яна вопросительно подняла брови. Черные, все еще мокрые ресницы беззащитно дрогнули.
        «Ей-то за что все это?» - с тоской подумал Евгений, отложил в сторону бланк с рецептом и снова спрятал в своих ладонях ее холодные руки.
        - Конечно, привиделось. Ведь сам же сказал, что вчера никаких пятен не было…
        - Да. - Он кивнул в ответ. - Не было.
        - Значит, и сегодня их быть не могло. Ну подумай, откуда им взяться?
        - Ниоткуда, - снова согласился он, пытаясь избавиться от надоевшей красно-голубой картинки.
        Разве видения могут быть такими отчетливыми?
        Он не стал озвучивать свой вопрос, понимая, что теперь в этом уже нет никакого смысла. Нужно наконец перестать думать о том, что было вчера, и попытаться сосредоточиться на дне сегодняшнем. И может быть, даже на дне завтрашнем, в вероятность наступления которого по-прежнему не очень-то верилось.
        - Знаешь что, Янка. Давай уберем к черту эти дурацкие шарики. Я на них просто смотреть не могу, висят по всей квартире, в тоску вгоняют. Если ты не против, конечно…
        Она была не против, и почти весь оставшийся вечер они убирали шарики. Отцепляли их от стен, распутывали гроздья и почти не разговаривали. Евгений все думал о том, какое это идиотское занятие - развешивать шарики, а потом снимать их со стен, а потом еще и протыкать вязальными спицами каждый шарик в отдельности, потому что надутые шарики выбрасывать как-то глупо, особенно в таком количестве.
        - Вечер прошел не зря, - вздохнул Евгений, разглядывая образовавшуюся на полу в прихожей огромную разноцветную кучу. - Как ты считаешь, любимая?
        Яна ничего не ответила, а Евгений так и не понял, то ли она не хочет с ним разговаривать, потому что до сих пор обижается из-за Ленки, то ли она просто устала и у нее нет сил отвечать на вопросы. Тем более на такие глупые.
        - Женя, - раздался наконец ее тихий голос, когда Евгений уже курил на кухне возле окна, разглядывая колышущиеся от ветра силуэты деревьев вдоль противоположной стороны улицы. - Женя, нам нужно поговорить.
        Эта холодная серьезность, прозвучавшая в ее голосе, ему сразу не понравилась. В глубине души шевельнулось давно забытое, трусливое чувство неотвратимой расплаты. Что-то похожее он ощущал последний раз в детстве, когда ни о чем не подозревающая мама открывала дневник и натыкалась на жирную двойку по литературе. Неприятное, царапающее душу чувство.
        - Таким тоном обычно объявляют приговор в суде, - снова попытался шутить Евгений. - Или диагноз, уже не требующий врачебного вмешательства ввиду его абсолютной бесполезности.
        - Я тебя люблю, - ответила она невпопад, совершенно серьезно и все тем же холодным тоном.
        С ума сойти можно, подумал Евгений. Придется, наверное, сойти с ума, никуда уже от этого не денешься. Он понятия не имел, что ответить ей на это некстати прозвучавшее признание.
        - Это самое главное. Ты… не забывай об этом, ладно? - добавила она, глядя прямо в глаза.
        - В смысле? Почему я должен об этом… забывать? Ты что, уходишь от меня? - Внезапно промелькнувшая догадка показалась единственно верной. Тысячи коротких и ясных, как вспышки фейерверка, мыслей пронеслись в голове в этот момент: конечно, а как же иначе. Никто и не думал, что она все это выдержит. Никто и не надеялся. Да и глупо было надеяться, и по большому счету не имел он на эту надежду никакого права. - Уходишь?
        - Никуда я не ухожу, - ответила она сердито. - С чего ты вообще взял, что я ухожу куда-то? Я не об этом с тобой поговорить хотела. О другом. Ты только сядь, пожалуйста.
        - Это чтобы не упасть? - осведомился Евгений и послушно уселся на кухонную табуретку. Яна села напротив и, снова не заметив его жалкой иронии, попросила:
        - Расскажи мне, как все вчера было.
        - Ах вот что. Ты решила устроить вечер воспоминаний. Тогда, может быть, мы все-таки повспоминаем о чем-нибудь другом? Более приятном и романтичном?
        - Перестань, прошу тебя!
        На Янку смотреть было жалко. Он снова почувствовал себя подлецом, достойным казни на электрическом стуле, но чувство приближения неминуемой опасности было сильнее, и попытки избежать ее были скорее инстинктивными, чем сознательными.
        - Хорошо, - пробормотал он, отводя взгляд. - Я, конечно, не совсем понимаю, зачем вообще об этом разговаривать. Но если ты считаешь нужным - пожалуйста.
        Он начал вспоминать вчерашний вечер с того момента, как вышел из цветочного магазина. Рассказ вышел коротким, даже и пяти минут не потребовалось, чтобы описать череду незначительных событий, финал которых оказался столь непредсказуемым.
        - А потом ты включила свет, - закончил Евгений. - Ты включила свет, и в этот момент наша жизнь раскололась на две половинки. Прости, звучит пафосно…
        - То есть… - не обращая внимания на его последние, не относящиеся к фактической стороне событий, слова, задумчиво сказала Яна, - то есть с того момента, как ты вышел из дома, и до той минуты, как я включила свет, времени прошло минут тридцать, не больше.
        - Ну да. Тридцать минут. Может быть, тридцать пять.
        - Получается, что за это время кто-то… кто-то успел зайти в нашу квартиру, переодеться в твой спортивный костюм, каким-то образом привести сюда Слизня, усадить его в кресло, ударить топором по голове, снова переодеться и смотаться, не оставив следов…
        - Шустрый товарищ, однако. Получается, так.
        - Жень, а ты понимаешь, что это значит?
        - Ни черта я не понимаю, - ответил он, опуская глаза на сцепленные в замок руки. Собственные руки с побелевшими пальцами отчего-то показались чужими, он даже засомневался, что сейчас, если захочет, сможет пошевелить этими пальцами. Ощущение было неприятным, и избавиться от него не получалось.
        - Это значит, что человек, который… человек, который сделал это, очень хорошо знал тебя.
        - Может быть, - вяло согласился Евгений. Думать об этом не хотелось. Кажется, он уже обсуждал сегодня это с Ленкой Лисичкиной и пришел к тому же выводу.
        За окном резко и неприятно завыла автомобильная сигнализация. Вполне подходящий саундтрек, чтобы передать настроение эпизода, мысленно усмехнулся он. Ощущение нереальности происходящего не отпускало ни на миг - может быть, именно поэтому и возникали постоянно эти кинематографические аллюзии. Дождаться бы того момента, когда невидимый режиссер наконец скажет: «Стоп, снято!»…
        - Он хорошо знал тебя, - каким-то несчастным шепотом произнесла Яна. - Это во-первых. Во-вторых, у него были ключи от твоей квартиры. То есть дубликат ключей…
        - Это могла быть отмычка, - возразил Евгений, чтобы что-то сказать. В существование отмычки не верилось, потому что человек, проникший в квартиру, определенно не собирался ее ограбить. А отмычка, в представлении далекого от криминальной жизни Евгения, была принадлежностью профессионального грабителя.
        - Не думаю, - после недолгих размышлений ответила Яна. - Вспомни, у кого-нибудь был дубликат ключей от твоей квартиры?
        - У тети Аллы, - вяло усмехнулся Евгений. - Все сходится, мы нашли убийцу.
        - Вспомни, - настойчиво повторила Яна. - Может быть, когда-нибудь давно ты оставлял ключ соседям или кому-нибудь из друзей…
        Он помнил совершенно точно, что никому и никогда не оставлял ключей от своей квартиры. Родители жили на другом конце города и не имели привычки навещать сына в его отсутствие. Никаких комнатных цветов, собак или кошек в доме отродясь не было, зачем же было оставлять ключи соседям или друзьям?
        Он помотал головой, подведя итог коротким размышлениям о цветах и собаках.
        - Значит, ни у кого не было. Ни у кого, кроме тебя и меня.
        - Выходит, он прошел сквозь стены. Чертов призрак, попробуй теперь его поймай!
        - Женя, есть еще один важный момент. Этот человек… Он знал Слизня.
        - Логично. Зачем убивать незнакомца, даже не попытавшись вытащить у него кошелек? Тем более таким странным способом. Я имею в виду место убийства…
        Евгений чувствовал, что его беспомощная ирония сейчас совершенно не к месту, что она только ранит их двоих, превращая ситуацию в фарс. Но в глубине души что-то отчаянно сопротивлялось попытке анализа. Возможно, осознание того, что логика и анализ обречены на провал.
        - …вместе! - Погруженный в собственные мысли, он услышал только окончание фразы. - Ты это понимаешь? По-другому быть не могло!
        - О чем ты?
        - О том, что они хорошо знали друг друга! Что они вошли в квартиру вместе, а значит, не было никакой отмычки! И Слизень чувствовал себя в полной безопасности, и его не удивило, что этот человек открыл квартиру твоими ключами, надел твой спортивный костюм… Как будто это было совершенно нормально…
        Яна замолчала.
        - Бред какой-то, - пробормотал Евгений.
        Теперь, впервые попытавшись представить развитие событий, он понял, насколько странно выглядит ситуация. Убийца, по всей видимости, осведомленный о том, что в течение некоторого времени квартира будет пустая, приглашает Слизня подняться наверх. Тот соглашается, видимо, без всякой задней мысли. Затем он открывает дверь ключами, спокойно переодевается в домашний спортивный костюм Евгения и идет на балкон, где в подвесном шкафчике хранятся всякие разные гвозди, шурупы, молотки и отвертки. В том числе и топор. Получается, и про шкафчик на балконе ему тоже было прекрасно известно. А главное, про Янку, которая должна была, но не смогла в этот день забрать свою машину из ремонта. Получается…
        - Бред, - повторил Евгений. - Никто не знал о том, что я пойду встречать тебя на остановку! Я и сам не знал, что выйду из дома, до тех пор, пока ты не позвонила! Здесь ничего не сходится и не может сойтись, потому что, кроме меня, никто об этом не знал! Никто, понимаешь?
        - Понимаю, - ответила она как-то слишком тихо и отвела глаза в сторону. - Никто.
        Он не успел еще подумать, что значат эти ее тихие слова и неловко опущенный взгляд, а незнакомое прежде чувство острой жалости к самому себе вдруг накрыло его с головой. Он едва не захлебнулся этим чувством, увидев со стороны уставшего, испуганного, растерянного и совершенно одинокого человека, в котором трудно, почти невозможно было узнать того Евгения Шевцова, который еще вчера строил планы на будущее, был полон сил и радостных надежд.
        - Янка, - пробормотал он едва слышно, - ты почему на меня… не смотришь? Ты… Ты о чем сейчас думаешь, а?
        Она подняла наконец глаза, и слова уже были лишними. Он почти и не слушал их, эти торопливые, ничего не значащие слова, похожие на мелкие и колючие капли дождя, суетливо бьющие в оконное стекло.
        К тому, что Янка считает его убийцей, привыкнуть было невозможно. Эта боль была каждый раз новой, как хитрый вирус-мутант, против которого организм не способен выработать иммунитет. Вирус-убийца, действующий расчетливо и неторопливо. Боль прокатилась по всему телу разрядом электрического тока и застряла в горле, мешая дышать. На несколько секунд он даже совсем выпал из реальности, потеряв связь с окружающим миром и против своего желания полностью отдавшись этой боли.
        Очнувшись, увидел прямо перед собой ее глаза.
        Яна стояла рядом, положив ему руки на плечи, наклонив лицо, окутывая его горячим шепотом.
        «Как ветер в пустыне», - подумал он, отстраняясь.
        - …ведь ты же понимаешь, что я тебе не чужая! Я все, все готова с тобой разделить, и это тоже… Но пойми, мне тяжело от твоего молчания, Женя! Я хочу тебе помочь и не могу, потому что ты мне не позволяешь! Почему ты мне не позволяешь? Почему ты отрицаешь то, что и так совершенно очевидно? Зачем этот дурацкий, никому не нужный фарс? Да черт бы с ним, с этим алкоголиком, с этим никому не нужным забулдыгой! Думаешь, мне его жалко? Думаешь, я стану тебя осуждать? Давить на тебя? Ты ведь еще тогда, в подъезде, чуть не убил его… Я же помню твои глаза в тот момент, я знаю, если бы тебя вовремя не оттащили, ты бы еще тогда… Еще тогда, слышишь?
        - Слышу. Не глухой, - ответил он, поднимаясь с табуретки. Внезапно навалилась усталость, сковала движение и затуманила мысли. - Ты извини, Янка, я пойду спать. Устал как собака. Да и поздно уже, ты тоже ложилась бы. Завтра на работу.
        - Женя! - ахнула она ему вслед.
        Он обернулся. Ему до последней секунды казалось, что он выдержит. Что сможет спокойно выйти из кухни, думая о предстоящей завтра планерке, о новом проекте гостиничного комплекса, о том, что стены в прихожей выкрашены в персиковый цвет, что нужно будет не забыть завтра выбросить дурацкие шарики, что президент Украины распускает Верховную Раду, что летнюю резину на «Ниве» скоро уже пора будет заменить на зимнюю…
        Он обернулся и вдруг почувствовал, что больше уже не в силах сохранять спокойствие, потому что изнутри поднимается обжигающая волна той самой боли, которая сводит его с ума. В глазах потемнело, а пальцы сжались в кулаки от ярости и собственного бессилия.
        - Я его не убивал! - прогремел он на всю квартиру, срывая голосовые связки. - Не убивал! А если бы убил, можешь быть уверена, сообщил бы тебе об этом в первую очередь! И мне плевать, что ты там увидела в моих глазах полгода назад! Мне плевать, что было бы, если бы меня тогда вовремя не остановили! И на все твои логичные версии тоже плевать!..
        Он долго еще кричал, без конца повторяя одно и то же, и замолчал лишь в тот момент, когда разбившийся о стену заварочный чайник разлетелся на осколки у Яны под ногами.
        «К счастью, - промелькнула горькая мысль. - Посуда бьется к счастью».
        Несколько минут он тупо стоял у стола, молча глядя, как Яна собирает с пола разноцветные, отливающие перламутром осколки. Чайник был старый-престарый, из маминого французского сервиза, который подарили им с отцом на десятилетие совместной жизни. Мама наверняка расстроится, когда узнает, что он его разбил. И может быть, даже заплачет из-за чайника.
        Смешно…
        - Извини, - пробормотал он невнятно. - Сам от себя не ожидал.
        Яна не ответила.
        Лежа вниз лицом на продавленном спальном диване, Евгений еще долго слушал, как она собирает осколки. Боль постепенно отпускала. Или скорее всего она просто затаилась, набирая сил для новой атаки. Может быть, последней, победной…
        - Женя, - раздался где-то совсем близко ее ровный голос. Евгений не услышал и даже не почувствовал, как она вошла в комнату. И не отозвался. - Женя, ты лучше сходи в аптеку и на самом деле купи эти таблетки, которые тебе выписали. В любом случае сейчас самое главное - успокоиться. И тебе, и мне.
        Она произнесла это ничего не выражающим тоном и вышла из спальни, хлопнув дверью. Хлопок прозвучал глухо и как-то совсем безнадежно.
        О том, что от неумолимо надвигающегося конца света могут спасти какие-то там таблетки, даже и думать было смешно.
        - Елена Михайловна, можно к вам? - Дверь ординаторской тяжело скрипнула, и в образовавшейся щели показалось веснушчатое улыбающееся лицо Леши Постнова, дежурного врача наркологического отделения.
        Вздохнув, Лена отодвинула в сторону папку с историей болезни поступившего накануне пациента. «Снижение уровня активности, агрессивность, неспособность разграничивать внутренний и внешний мир, притупление эмоций…» Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как она открыла папку? И сколько раз за истекшее время она пробегала глазами по этим строчкам, совершенно не вдумываясь в смысл, просто не замечая его? Полчаса? Час? Неделя?
        - Это же не мой личный кабинет, - ответила она, попытавшись изобразить вежливую улыбку. - Это ординаторская, она общая. Зачем же разрешение спрашивать?
        У Леши было немного вытянутое лицо с резко скошенным подбородком и лохматые каштановые брови, прорисовывающие на низком лбу две наклонные прямые. Взгляд темно-зеленых глаз из-под этих наклонных бровей казался немного удивленным и растерянным. Приятное лицо, которое, несмотря на возраст, навсегда останется немного детским.
        - Просто я подумал, что могу помешать. Вы так сосредоточенно эти бумажки изучаете. Я уже заходил один раз минут пятнадцать назад. Так вы даже не услышали…
        - Типичный случай шизофрении, - констатировала Лена, уцепив взглядом нижнюю строку - «симптомы сопровождаются бредом и галлюцинациями». И добавила, заметив, как удивленно взметнулись вверх брови конопатого Леши: - В смысле, у больного, не у меня.
        Леша кивнул понимающе и сел напротив в кресло для пациентов.
        Он был вчерашним студентом, работал в клинике первый год и вот уже несколько месяцев оказывал Лене знаки внимания, которые можно было расценивать вполне однозначно. Он не добивался ее и не преследовал, поэтому совсем не раздражал, а иногда даже льстил этим своим вниманием - в те моменты, когда Лена вспоминала, что разница в возрасте у них не меньше шести лет и в клинике полным-полно молоденьких, хорошеньких и легкомысленных медсестер в полупрозрачных халатиках.
        - Хотел чайку с вами выпить, если не возражаете, - сообщил Леша, выкладывая на стол большую шоколадку с орехами и изюмом. - Пока остальной народ на совещании…
        - Черт, я совсем забыла про это совещание! - ахнула Лена. - Как же!..
        Она вскочила было с кресла, но, бросив взгляд на часы, упала обратно, поняв, что опоздала уже безнадежно. Ладно, что ж теперь, если поезд ушел, его уже не догонишь. А шоколад с орехами и изюмом она очень любила, и чем больше было в нем изюма и орехов, тем сильнее любила. И устоять против него никогда не могла. Непонятно только, откуда Лешка мог узнать об этой ее почти наркотической зависимости.
        - Я очень люблю шоколад. Особенно с орехами и изюмом. Так что давайте пить чай!
        Она хотела произнести это бодрым голосом, но голос почему-то не слушался, звучал вяло и неубедительно. Стало неловко, но сгладить эту неловкость не представлялось возможным. Деликатный Леша не подал виду, что заметил ее замешательство, ее странную заторможенность, и как ни в чем не бывало принялся рассказывать свои бесконечные истории о пациентах наркологического отделения.
        Леша был по-юношески влюблен в свою работу и в каждого из своих пациентов, которых любовно называл «своими наркошами». Лена слушала вполуха, иногда почти совсем не слушала, тупо глядя на набирающую силу и звук струйку пара из электрического чайника.
        Она не спала полночи, а оставшиеся до утра несколько часов провела, провалившись в какую-то темную и глубокую яму без дна. Утром ее, сонную, чуть не сбила машина на перекрестке. Ошалевший от страха шофер высунулся из кабины и долго матерился вслед, а сама Лена даже не успела испугаться. Пытаясь избавиться от сомнамбулического состояния, она выпила на работе три чашки кофе, но от кофе стало только хуже, потому что началась страшная тахикардия и заболела голова.
        Мысли в заболевшей голове были одни и те же. И картинки перед глазами мелькали одинаковые, невеселые.
        «Я должна ему помочь», - в стотысячный раз подумала Лена, раскладывая по чашкам заварочные пакетики. Трудно было себе представить, каким образом она собирается помочь Женьке Шевцову. Да и нуждается ли он в этой ее помощи - еще вопрос. Рецепт на лекарство она ему выписала, исповедь его выслушала, котлетами накормила - и кто сказал, что это еще не все? Живет ведь Женька на свете тридцать лет почти, обходясь без ее помощи. Школьные сочинения и единственный раз возникшая сексуальная проблема не в счет, это даже и не проблемы вовсе по сравнению с тем, что случилось сейчас.
        По сравнению с этим убийством.
        Даже мысленно произнеся это слово, Лена едва заметно вздрогнула. Она с детства обладала развитым воображением и к тому же была трусихой. А поэтому старательно избегала жутких кровавых историй. Даже вполне безобидных иронических детективов почти никогда не читала, опасаясь, что ночью приснится кошмар. Но все эти выдуманные истории, леденящие душу, конечно же, ничего не стоили по сравнению с тем настоящим убийством, которое случилось два дня назад и о котором она просто не могла не думать.
        Думать - это еще цветочки.
        Нужно было что-то делать, и эта необходимость повергала ее в ступор. В тех книгах, которые она старалась не читать, и в фильмах, которые она избегала смотреть, подобные истории всегда развивались по законам жанра и заканчивались одинаково. Справедливость, запутавшаяся в хитрых лабиринтах преступного расчета, все равно торжествовала, злодеи несли заслуженное наказание, героям оставалось только петь и плясать от радости, жениться и рожать детей. В книгах и фильмах на борьбу со злом дружно сбегались крутые самоуверенные дядьки с пистолетами или непробиваемо спокойные тетки с изощренным логическим мышлением. От одного их вида зло должно было трепетать и пачкать штанишки, как двухмесячный младенец, страдающий дисбактериозом.
        В жизни, Лена отдавала себе в этом отчет, подобные истории случались достаточно часто, но вот финал их был, увы, непредсказуем. В жизни вместо крутого дядьки с пистолетом получался бледный, насмерть перепуганный Женька Шевцов, а вместо непробиваемо спокойной тетки - такая же насмерть перепуганная и такая же бледная Лена Лисичкина.
        Вопрос о том, какая из противоборствующих сторон в данном случае страдает дисбактериозом, даже и поднимать не стоит. И вполне можно было бы без всякой борьбы выкинуть белый флаг и сдаться на милость победителя. Наверное, именно так бы Лена и поступила, случись эта история с кем-то другим. С кем-то другим, но не с Женькой.
        Потому что Женьку она любила. Любила всю свою сознательную жизнь и знала, что теперь уже ничего с этой любовью не поделаешь, что будет она его любить и дальше всем смертям назло. И конкретной, два дня назад случившейся в Женькиной квартире насильственной смерти - в том числе и в первую очередь. А значит, она будет бороться, несмотря на отсутствие пистолета и явные признаки надвигающейся слабости кишечника. Потому что отсутствием логики она никогда не страдала. Значит, придется использовать это единственное имеющееся в арсенале орудие борьбы со злом на всю катушку.
        Это решение она приняла еще вчера, но уже сегодня утром, в тот самый момент, когда переходила дорогу на красный свет, вдруг поняла, что выбранный путь приводит ее в тупик. Тщательно обдумывая каждую деталь произошедшего, делая выводы и выстраивая из них логическую цепочку, она вдруг оказалась на краю зияющей пропасти, поняв, что по законам логики в сложившихся обстоятельствах на роль убийцы годится только один человек.
        Сам Женька.
        Поняв это, она тут же, не оглядываясь, побежала обратно по проторенной тропинке и снова оказалась на стартовой отметке с той лишь разницей, что сил на новый старт существенно поубавилось. Стало очевидно, что все ее логические ходы давно просчитаны человеком, находящимся в тени событий. И для того, чтобы найти в этой безупречно выстроенной цепочке хоть одно бракованное звено, нужно обладать сверхлогикой.
        Лена понятия не имела, обладает ли она сверхлогикой. Зато она знала совершенно точно одну важную вещь: Женька Шевцов никого не убивал. Это было очевидно, как то, что ночь сменяет день, что вода замерзает при температуре ноль градусов по Цельсию, а все реки текут. Это была аксиома, не требующая доказательств.
        Но от этого легче не становилось.
        Наоборот, становилось еще тяжелее и страшнее. Она словно чувствовала у себя за спиной ухмылку того, кто просчитал заранее все ее шаги, кто расставил на ее пути хитроумные ловушки. Она ощущала на себе его непроницаемый взгляд, от которого по спине пробегала стайка леденящих мурашек, ноги становились ватными и пальцы начинали дрожать. И, кроме жалкого крика зажатой в ледяные тиски страха души - «Женька Шевцов никого не убивал!» - ничего, ничего не могла больше ему противопоставить.
        - Елена Михайловна, да что это сегодня с вами? - Чей-то близкий голос заставил ее отвлечься от мыслей.
        Стены, выкрашенные голубоватой краской, оказались стенами ординаторской, а голос принадлежал Леше Постнову, дежурному врачу наркологического отделения. Саму себя Лена, вернувшаяся «из астрала», обнаружила стоящей возле столика с чайными принадлежностями. В руках у Лены был электрический чайник, из которого она лила кипяток мимо чашки, прямо на стол. Прозрачная дымящаяся лужица растекалась по поверхности стола все шире, приобретая угрожающие размеры, и лилась уже тонкой струйкой на пол.
        - А ну-ка дайте сюда! - скомандовал Леша, сердито вырывая у нее из рук почти пустой чайник. Лена послушно разжала пальцы и принялась искать глазами тряпку, одновременно оценивая масштабы бедствия.
        Так, хорошо, что никто из обитателей ординаторской не додумался забыть на чайном столике документы. Пострадала только картонная коробка с заварочными пакетиками, практически раскиснув от кипятка, и нижняя часть выложенных стопкой салфеток.
        Ерунда, по большому счету.
        А если вспомнить, например, что случилось два дня назад с Женькой Шевцовым…
        - Извини, Леша, я сегодня не выспалась, - проговорила она, изо всех сил пытаясь придать оттенок сожаления собственному голосу.
        - Не выспалась, - пробурчал в ответ Лешка. За год работы в больнице он так и не определился, называть ли ему Лену на ты или на вы, поэтому время от времени сбивался. - Не выспалась она!
        Обнаружив тряпку на чугунной батарее возле окна, Лена быстро ликвидировала последствия стихийного бедствия и улыбнулась:
        - Ну вот и все. Ничего страшного не случилось, и не нужно на меня так смотреть.
        - Так - это как?
        - Сердито!
        - Сердито! - обиженно повторил Лешка. - Я, кстати, с тобой разговаривал в то время, когда ты кипяток лила на стол. Получается, ты меня и не слушала совсем?
        - Извини, - во второй раз повторила она. - На самом деле из меня сегодня плохой собеседник…
        - Лен. - Прищурившись, Лешка окинул ее пристальным взглядом и сменил обиду на озабоченность. - У тебя, может, случилось что? Тебе помощь нужна?
        - Случилось. - Лена ответила коротко, давая понять, что в подробности Лешку посвящать не собирается. - Только помощь мне не нужна. То есть ты помочь не сможешь. Мне сейчас может помочь только… сверхлогика.
        Черт, вот ведь привязалось словечко!
        - Сверхлогика? - Лешкины жесткие рыжие брови медленно поползли вверх. - Интересно! А что ты под этим подразумеваешь?
        Лена пожала плечами:
        - Некий способ рассуждения, который окажется сильнее обычных логических построений. Только и всего.
        - Только и всего, - усмехнулся Лешка. - Против лома есть прием - взять потяжелее лом…
        - Вот-вот, - кивнула Лена. - Что-то в этом роде. Леш, а у тебя со сверхлогикой как?
        - Не знаю, - задумавшись на секунду, ответил Постнов. - Не практиковался.
        - А давай попрактикуемся вместе, - весело предложила Лена.
        Почему-то Лешкина сердитость и нелепый эпизод с разлившимся кипятком подействовали на нее позитивно. Разлив по чашкам остатки заново вскипевшей воды из чайника, она жестом пригласила Постнова за стол и почти с наслаждением развернула хрустящую фольгу шоколадной плитки.
        - Вот представь… - начала она, сделав пару глотков чая и сунув за щеку бугристый нежно-коричневый ломтик. - Представь, скажем, обычный числовой ряд. Произвольный ряд чисел, подверженный математическим исчислениям. То есть между этими числами стоят плюсики и минусики…
        - Ну, - ухмыльнулся Лешка. «Плюсики» и «минусики» его умилили.
        - Затем идет знак равенства и некое число. Результат вычислений.
        - Понятно. И что?
        - Ты знаешь совершенно точно, что все цифры расставлены правильно, - увлеченно продолжила Лена. - И все знаки расставлены правильно. И конечный результат тоже правильный. Но, произведя вычисления, понимаешь, что у тебя получается совершенно другой результат… Почему?
        - Потому что у тебя была хроническая двойка по математике в школе, - предположил Лешка, шумно глотнув из чашки.
        - А если я считаю на калькуляторе?
        - Значит, у тебя неисправный калькулятор.
        - А если исправный? Если он совершенно, стопроцентно исправный?
        - Тогда… - Лешка задумался и поскреб короткими пальцами рыжий затылок. Потом широко улыбнулся и объявил: - Тогда, значит, ты забыла надеть очки!
        - То есть? - заинтересовалась Лена, по инерции дотронувшись до висков: очки были на месте.
        - А то и есть. Ты смотришь на цифры и эти… плюсики и минусики… И видишь не то, что должна видеть. Совсем не то, что могла бы увидеть, если бы не забыла надеть свои очки. Или если бы у тебя было нормальное зрение. Предположим, тройку принимаешь за восьмерку, семерку - за единицу…
        - И что мне делать? - Лена выпрямила спину, отодвинула чашку и напряженно уставилась на Лешку - так, словно сейчас от его ответа зависела ее жизнь.
        Постнов смутился, почувствовав ее странный взгляд и всю ответственность момента.
        - Не знаю. Наверное, надеть очки…
        - Исключено. Я их уронила по дороге на работу, когда переходила улицу на красный свет. Они упали и разбились.
        - Попросить кого-нибудь разглядеть эту цифру…
        - Исключено. Все кругом точно такие же близорукие. И ни у кого нет очков.
        - Да уж, - усмехнулся Лешка. - Сумасшедший дом какой-то.
        - Он и есть, - кивнула Лена. - Так что делать?
        - Лечиться!
        Лешка сердито нахмурил брови. Лена вздохнула.
        Попросить, что ли, у него прощения в третий раз? В самом деле, ведь замучила парня. Вначале кипяток на стол вылила, теперь с цифрами этими дурацкими пристала…
        - Пойду я! - Лешка одним глотком выпил остатки чая и громко опустил чашку на стол.
        - Спасибо за шоколадку. И за компанию. - Лена не стала его задерживать, чувствуя, что эмоциональный подъем был временным. С минуты на минуту она снова превратится в зомби, а значит, присутствие посторонних только осложнит ситуацию.
        - Не за что, - отозвался Постнов. Лена сидела, уставившись в его удаляющуюся белую спину. Шоколад таял за щекой и казался абсолютно безвкусным. - А насчет цифр… - обернувшись уже в проеме двери, добавил он задумчиво. - Знаешь, я думаю, если очень долго и пристально на них смотреть, рано или поздно все равно поймешь, какая из них кажется тебе не той, что есть на самом деле…
        - А говорят, от слишком долгого и пристального рассматривания взгляд замыливается, - натянуто улыбнулась Лена.
        Постнов в ответ ничего не сказал и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь ординаторской.
        Лена в одиночестве допила чай, механически разжевав еще пару долек безвкусного шоколада. Снова прокрутила в голове «цифровой ряд», так и не сумев отыскать своей ошибки. Убрала остатки унылого пиршества, положила в шкаф так до конца и не изученную историю болезни поступившего накануне пациента и поплелась в приемное отделение, строго-настрого запретив себе думать о Женьке.
        В самом деле, пора было сосредоточиться на работе. Иначе недолго из категории лечащих врачей перейти в категорию пациентов дурдома. И тогда ни о какой сверхлогике уже и мечтать не придется…
        Ей почти удалось взять себя в руки. За весь остаток рабочего дня больше никто не поинтересовался ее самочувствием и не проникся сочувствием к ее несчастному виду. После смены она выпила еще одну чашку чая в ординаторской, и кипяток на этот раз не пролился мимо чашки.
        Но полностью избавиться от мыслей о случившемся не удавалось. Как будто за ней по пятам неотступно ходил невидимый киномеханик, проецируя на стены изображения с видеопленки. Куда ни кинь взгляд - эти картинки были везде.
        Женька, с букетом роз и большим пакетом, входит в лифт. Она заставила себя сосредоточиться на этой картинке так, что даже почувствовала запах этих роз и смогла пересчитать все имеющиеся в наличии бутоны.
        Дыхание за его спиной. Твидовый пиджак и теперь уже до боли знакомое лицо человека, которого она никогда не видела. Человека, которому суждено прожить на свете еще всего лишь несколько часов.
        Звонок любимой девушки. Невесты. Брюнетки по имени Яна…
        Этот кадр видеоряда был для Лены едва ли не самым болезненным. Нет, только не думать об этом. Об этом сейчас думать совсем ни к чему, это ее личные проблемы, к делу не относящиеся. Об этом она подумает когда-нибудь потом, когда Женька будет уже вне опасности и можно будет поревновать его всласть и даже поплакать в свое удовольствие над смешной и нелепой своей любовью…
        Звонок любимой девушки. Машина, которую она должна была забрать из мастерской. Станция техобслуживания почему-то была закрыта, и ей приходится воспользоваться общественным транспортом.
        А ведь если бы ее машину вовремя починили, все было бы как всегда.
        И Женьке не пришлось бы…
        Не пришлось бы выходить из дома, чтобы встретить Яну на остановке…
        Лена едва не подпрыгнула от этой мысли.
        Если бы эта чертова станция была открыта и Яна забрала свою машину из ремонта, ничего бы не случилось! Почему станция была закрыта?
        Дрожащими руками отыскав в сумке телефон, она набрала Женькин номер и долго слушала протяжные гудки.
        - Ну возьми же, возьми же наконец трубку! - простонала она, не замечая удивленного взгляда медсестры Гали, заступившей на вечернюю смену. Та стояла рядом, изучая карты медицинских назначений.
        Но Женька, видимо, не слышал ни ее крика, ни звонка собственного телефона. Сердце сжалось и громко затикало внутри, превратившись в мину замедленного действия, снабженную часовым механизмом. Интересно, сколько еще минут у нее есть в запасе до того времени, как прогремит взрыв и сердце внутри разорвется?
        А главное, успеет ли она дозвониться до Женьки за это время?
        - Что с вами, Елена Михайловна? - раздался взволнованный голос медсестры.
        Лена в ответ помотала головой, стиснула зубы и снова нажала на кнопку повтора вызова.
        Головная боль не утихала.
        Как будто ночью кто-то тихо и осторожно пробрался в его голову, положил в нее десятикилограммовую гирю и смылся, не оставив следов. И теперь эта гиря, ничем не закрепленная, весело каталась внутри черепной коробки, колотилась по ее стенкам, с особенным удовольствием смакуя удары о затылок.
        Евгений пытался изгнать чертову гирю из головы при помощи анальгина. Анальгин не помог, пришлось бежать в кабинет Анна Дмитриевны, самой пожилой сотрудницы в фирме, в надежде на то, что в силу возраста та имеет при себе более сильные обезболивающие средства.
        Обезболивающего у Анны Дмитриевны не нашлось, зато нашлись очень хорошие таблетки от давления. Евгений выпил сразу две штуки, понадеявшись на то, что у него и вправду давление. Гиря немного приутихла, как будто заснула, но во сне все равно время от времени беспокойно ворочалась, не давая Евгению забыть о своем присутствии.
        Как назло, целый день вокруг так и кипели народные массы. С утра случилась стихийная планерка, затянувшаяся вопреки положенному часу на целых два. После обеда нагрянула группа поставщиков, с которыми пришлось разговаривать Евгению, потому что коммерческий директор куда-то испарился. Потом группа веселящихся сотрудников затеяла обсуждение нового проекта прямо у него в кабинете, и выгнать группу из кабинета не представлялось возможным, как и отстраниться от обсуждения проекта. Приходилось по крайней мере делать вид, что проект его живо интересует, что он видит в нем какие-то достоинства и какие-то недостатки.
        Евгений прилежно делал вид, стараясь при этом не двигать головой, чтобы не разбудить гирю.
        А думал совсем о другом.
        Бешеный вихрь эмоций, всколыхнувшийся в душе после вчерашнего разговора с Яной, к утру успокоился и, что удивительно, не оставил никаких разрушений. Раскаленный коктейль из досады, жалости к себе, злости на себя, на Яну, на мертвого Слизня и на весь окружающий мир, который вчера бурлил внутри вулканической лавой, теперь успокоился и застыл, превратившись в настоящие рыцарские доспехи для души. Тяжело, конечно, было носить эти железные доспехи, но в конечном счете ведь это дело привычки. А привыкать придется, потому что другого выхода просто нет.
        Теперь он наконец мог спокойно или почти спокойно обдумать произошедшее.
        Обдумать и понять, что права была Ленка Лисичкина, которая как-то сразу, очень быстро сообразила, в чем все дело. Конечно же, все дело в нем, в Евгении Шевцове. Именно он, а не убитый Слизень был жертвой этой игры. Потому что в противном случае Слизня нашли бы убитым где-нибудь на улице, под забором, или в собственной квартире, или в квартире приятеля-алкоголика, но никак не в его, Евгения Шевцова, гостиной. И при этом убийце едва ли пришло бы в голову наряжаться в домашний спортивный костюм совершенно незнакомого ему Евгения Шевцова. В противном случае это убийство его, Евгения Шевцова, вообще бы никак не коснулось.
        Слизень был всего лишь пешкой, которой легко пожертвовали в самом начале партии, если использовать давно забытую шахматную терминологию. А если использовать терминологию обычную, человеческую, то Евгения просто подставили. Умело подставили. Так умело, что даже Янка теперь не сомневается в том, что это он раскроил башку своему соседу, которого всей душой начал ненавидеть вот уже несколько месяцев назад.
        Получается, что есть некий человек, преследующий определенные цели и для достижения этих целей использующий определенные средства. Со средствами все понятно, осталось только узнать насчет целей, а дальше будет проще.
        Дальше все пойдет как по маслу, тоскливо усмехнулся Евгений. Только на это и остается надеяться.
        Итак, цели. Их может быть несколько. Например, если неизвестный пока товарищ хотел просто потрепать Евгению нервы, отомстив, например, за то, что тот когда-то наступил ему на ногу в троллейбусе и не извинился, то цель достигнута на все сто процентов. На все двести, на тысячу процентов. Но в этом случае неизвестный товарищ должен быть очень и очень злопамятным. Потому что в троллейбусе Евгений последний раз ездил, дай Бог памяти, лет восемь назад.
        Получается, нервы - цель неподходящая и по крайней мере второстепенная.
        А первостепенной целью может являться, и скорее всего является, уничтожение.
        Его, Евгения Шевцова, уничтожение. Как человека, как личности, как главного инженера проекта строительной фирмы, как…
        «Уж лучше бы он меня пристрелил», - подумал Евгений невесело. На самом деле, насколько было бы проще лежать сейчас тихо и мирно, сложив на груди белы рученьки, в теплой и уютной могилке и не насиловать мозги, пытаясь решить головоломку. Но увы, такого удовольствия его лишили и другого выхода, кроме как насиловать мозги, не оставили. Если бы еще голова так сильно не болела…
        «Как человека», «как личность» - все это звучало слишком пафосно и явно не тянуло на звание цели.
        Оставалась еще одна его, более конкретная, ипостась - главный инженер проекта строительной фирмы. Рано или поздно в милиции откроют уголовное дело по факту, начнут расследование, и если финальным аккордом этого расследования станет для Евгения путевка в «трудовой лагерь» лет на десять - пятнадцать, то место главного инженера окажется очень даже вакантным.
        Эта теория была глупой, Евгений ни минуты не сомневался в том, что ни у кого из коллег по работе никогда и мысли не возникло бы «подвинуть» его с относительно высокооплачиваемой должности таким варварским способом. Если разобраться, не такая уж и высокая у него зарплата. И не настолько она выше других зарплат, чтобы из-за этой разницы устраивать такое вот нелепое и страшное шоу.
        Чушь! Это только в американских фильмах про раздел сфер влияния между собственниками крупных финансовых компаний такое бывает. Какой-нибудь Стэнли Фишер, владеющий двадцатью процентами акций компании «Ситигрупп», убирает с дороги какого-нибудь Джона Маккормика, владеющего двадцатью процентами акций той же компании, и в результате получает сорок процентов акций, обеспечивая таким образом райскую жизнь по крайней мере еще десятку поколений своих внуков и правнуков. Все понятно и очень логично. Только зарплата Евгения, едва-едва дотягивающая до полутора тысяч долларов, вместе со всеми премиями и оплачиваемыми отпусками, никак не тянет даже на один процент акций крупной финансовой компании. Разве только на одну десятитысячную долю этого одного злосчастного процента. Спрашивается, кому нужна эта десятитысячная доля одного процента?…
        Мишке, что ли, Долгову нужна?
        Мишка Долгов, его давний приятель, сейчас как раз сидел напротив и тоже усиленно делал вид, что принимает участие в обсуждении проекта. Белокурый красавец с внешностью Аполлона Дельфийского, Мишка в жизни ничем, кроме женщин, не интересовался. Три года назад, когда Евгения назначали на должность, Мишка был среди кандидатов. И образование, и стаж работы и у него были. Только вот головы на плечах не было. Вернее, она присутствовала, но исключительно как эксклюзивное украшение, а думал он чаще всего другим местом. Безобидный, никогда не унывающий парень, представить которого в роли убийцы просто смешно. Если только это не роль в одном из фильмов какой-нибудь голливудской киностудии.
        Евгений еще некоторое время исподтишка поразглядывал Мишку, словно надеясь отыскать в его простодушно-красивом облике скрытые черты внутреннего порока. Тот его взгляда не чувствовал, признаков беспокойства не выказывал, думал явно о чем-то своем и на убийцу похожим не становился. Нет, определенно, это не Мишка.
        Он медленно перевел взгляд на Галю Сафронову, склонившуюся над столом с чертежами по правую сторону от Миш - ки. Подозревать ее в убийстве Слизня было, наверное, еще смешнее, чем подозревать Мишку, но Евгений решил, что раз уж начал подозревать, то будет подозревать всех без исключения, слева направо. Чтоб никому не было обидно и чтобы никаких белых пятен не оставалось.
        Галя Сафронова в фирме была сметчицей. Она работала второй год и в момент назначения Евгения на должность главного инженера проекта еще писала диплом в политехническом институте. На то, чтобы занять место Евгения, Галя претендовать не могла даже теоретически, по крайней мере в ближайшие несколько лет. Да и вообще, эта зеленоглазая блондинка с пышными формами и крошечной соблазнительной родинкой в глубине декольте по определению не могла сделать Евгению ничего плохого. Потому что была когда-то в него влюблена… И может быть, до сих пор влюблена, хотя очень тщательно это скрывает, следуя незыблемым правилам женской логики.
        Роман у них случился год назад, как раз незадолго до того, как Евгений встретил Яну. По большому счету и романом эту связь продолжительностью в четыре недели назвать было нельзя - так, обычная служебная интрижка. В жизни Евгения это была единственная служебная интрижка. Не в его правилах было заводить романы на работе, просто уж больно соблазнительной оказалась эта крошечная родинка в глубине декольте сметчицы Гали Сафроновой. Настолько соблазнительной, что у Евгения прямо-таки темнело в глазах и стучало в висках, когда он ее видел. А видел он ее постоянно, даже при полном отсутствии Гали Сафроновой в радиусе ближайших двух километров - просто потому, что родинка стояла перед глазами днем и ночью и сводила его с ума. Она сама, следовало признаться, Евгения не больно-то интересовала. Да и родинка перестала интересовать достаточно быстро, буквально через неделю он уже понял, что ничего особенного в этой родинке нет, что она ничем не отличается от остальных родинок, которыми в изобилии была утыкана, например, его собственная спина.
        Конечно, объяснить Гале всю эту историю с родинкой он не мог. Слишком широко открытыми глазами она смотрела на него, слишком нежно называла «своей радостью», чтобы резать по живому. Но все же Галя, хоть и была тогда еще двадцатилетней девчонкой, очень быстро догадалась, куда дует ветер, и навязываться Евгению не стала. Он перестал ей звонить, пару раз, сославшись на занятость, «не смог» подвезти домой с работы - ив отношениях была поставлена точка.
        Они остались добрыми друзьями, точнее - просто коллегами, и только нежность, время от времени мелькающая в ее взгляде, изредка напоминала Евгению о том, что было между ними.
        С чего бы Гале наряжаться в его спортивный костюм и быть топором по голове ни в чем не повинного, совершенно незнакомого ей соседа? Это что, такая месть за отвергнутую любовь?
        Он попытался представить себе Галю с топором и едва не рассмеялся. Впервые за последние три дня. И тут же рассердился на себя, поняв, что просто мается дурью, забавляется, вместо того чтобы попытаться помочь самому себе, рассуждая серьезно.
        Но с другой стороны, едва ли можно было, рассуждая серьезно, подозревать кого-либо из собравшихся здесь. Да и из несобравшихся здесь тоже. Как ни пытался, как ни мучил себя Евгений, преодолевая головную боль, он так и не смог придумать, кто из людей, так или иначе с ним связанных, может оказаться его врагом. Жестоким, непримиримым врагом с изощренной преступной логикой. В его тихой и мирной, лишенной взлетов и падений жизни никаких врагов не было. Были только друзья, коллеги по работе и просто знакомые.
        Были еще родители, любимая девушка Яна и родной человек Ленка Лисичкина.
        Все.
        Если не считать случайных связей со случайными женщинами, ни имен, ни лиц которых он не помнил и был абсолютно уверен в том, что его чувства взаимны. Не то, все не то…
        - Бред, - жалобно прошептал он самому себе, понимая, что долгий путь размышлений привел его в тупик.
        - Вот и я говорю, - подхватил его мысль Мишка Долгов, зевнув во всю ширь своего большого и красивого рта. - Декоративные балконы, да еще в таком количестве, для функционального жилого помещения - это бред чистой воды и никому не нужное увеличение себестоимости жилья!
        Все дружно заговорили, перебивая друг друга, на тему декоративных балконов. Евгений тихонько отодвинул стул и осторожно вышел из кабинета. Быстро пройдя вдоль длинного коридора со скрипучими деревянными полами, вышел на лестничный пролет и с наслаждением закурил, чувствуя, что в относительной тишине головная боль отпускает. Жестяная банка из-под зеленого горошка, установленная на подоконнике и гордо выполняющая роль общественной пепельницы, была забита окурками до отказа и пахла не слишком приятно. Но все же, несмотря на вонючую банку, здесь было лучше и спокойнее. Здесь можно было наконец полностью сосредоточиться на своих мыслях, не отвлекаясь на какие-то там декоративные балконы.
        «Неплохая, кстати, идея, - вдруг подумал он. - Зря Мишка так кипятится. Стоимость намного не возрастет, а здание будет смотреться очень стильно…»
        Он удивился, что еще способен, несмотря ни на что, думать о работе. Первая сигарета как-то быстро и незаметно кончилась, и он сразу же закурил вторую. В абсолютной и мертвой тишине было слышно, как потрескивает, сгорая, папиросная бумага.
        Что ж, сказал он себе, надо попробовать рассуждать по-другому. Надо, например, попытаться действовать методом исключения. И исключить прежде всего тех, кто знать не знал Слизня и понятия не имел о той истории, что случилась полгода назад и о которой даже теперь, спустя столько времени, вспоминать было противно и больно.
        К числу общих знакомых относились, конечно же, все соседи по подъезду. В подъезде десять этажей, на каждом этаже по четыре квартиры, в каждой квартире в среднем живет по три человека, минус дети и старики, хотя это тоже вопрос, про детей и стариков, в жизни чего только не случается. В результате нехитрых вычислений получалась впечатляющая цифра - сто двадцать. Евгений чуть не поперхнулся этой цифрой, однозначно доказывающей всю степень бестолковости его рассуждений.
        А сколько человек оказались в тот вечер свидетелями его драки со Слизнем?
        Пять или шесть максимум. Он и не помнил теперь, кто тогда вмешался, чтобы остановить его. Вообще ничего не помнил, кроме ослепляющей ярости и гадких коричневых пальцев, похожих на тараканов. Пять или шесть человек свидетелей, наверняка кто-то из них рассказал о случившемся другим соседям по подъезду, а те, в свою очередь, рассказали другим соседям, и снова никуда не денешься от удручающе трехзначной цифры…
        И сам Евгений, кстати, на следующий же день, придя на работу, зачем-то разболтал про драку Мишке Долгову. Зачем - непонятно, да и не важно теперь…
        Мишка Долгов. Черт побери, они же дружат вот уже пять или шесть лет. Они знают друг друга как облупленные, как два птенца из одного яйца. Именно Мишка был частым свидетелем его ничего не значащих романов, и именно с Мишкой они были в ресторане в тот самый вечер, когда Евгений познакомился с Яной. С тех пор Евгений больше по ресторанам не ходил и ничего не значащих романов не заводил. Мишка вроде обижался на него первое время, подтрунивал над его верностью… Но ведь это все не то, ведь не станет же Мишка убивать его соседа из-за того, что Евгений изменил своему распутному образу жизни?
        А главное, ключей от его квартиры у Мишки не было.
        Не было…
        Далекое воспоминание шевельнулось где-то в недрах памяти. Евгений даже испугался его, этого воспоминания. Потому что вдруг понял, что ключи от его квартиры у Мишки были. Были!
        Года четыре назад, уезжая в командировку на неделю, Евгений оставлял ключи Мишке. Конечно, не для того, чтобы тот поливал отсутствующие цветы или выгуливал собаку, которой у Евгений никогда не было. Причина была гораздо более прозаической: Мишка в то время был женат. Жена, как полагается, жила у Мишки в квартире, создавая грандиозную помеху для его любовных приключений. С женой Мишка месяца через три развелся, а до развода квартиру Евгения однажды использовал для «романтических», как он сам выражался, целей…
        Конечно, по приезде ключи от квартиры Евгений у Мишки забрал. Но ведь тот мог сделать дубликат…
        Мишка мог сделать дубликат ключей для того, чтобы четыре года спустя пробраться внутрь и раскроить башку ни в чем не повинному соседу Евгения? Зачем?!
        Эта теория никуда не годилась. Она была совершенно абсурдной, нелепой и ничего не объясняла. Даже домработница тетя Алла подходила на роль убийцы больше, чем Мишка Долгов. Поверить в то, что Мишка Долгов - убийца, было невозможно.
        Невозможно, даже несмотря на то, что именно Мишка знает Евгения настолько хорошо, что может прогнозировать его поведение в разных ситуациях. Например, в той ситуации, когда Евгению звонит любимая девушка и сообщает, что собирается ехать домой на общественном транспорте. Только Мишка может быть уверен на сто процентов, что Евгений непременно пойдет ее встречать на остановку.
        Только Мишка… Или еще кто-то?
        Голова от мыслей шла кругом. Пора было возвращаться в кабинет, к обсуждению проекта. Подумав об этом, Евгений прикурил третью сигарету, затянулся, закашлялся и тут же смял ее в пепельнице, почувствовав, как к горлу подступает тугой комок тошноты.
        Это ловушка, он знал совершенно точно. Все его подозрения насчет Мишки - ловушка, и надо быть дураком, чтобы в нее угодить. Если сегодня он начнет сомневаться в Мишке, то завтра с тем же успехом можно будет начать сомневаться в самом себе. А послезавтра согласится с Яной, пойдет в милицию и признается в убийстве, которого не совершал. И точка. Занавес. Звучат фанфары, а невидимый товарищ за кулисами довольно улыбается.
        Да ведь если разобраться, этот чертов дубликат ключей мог сделать кто угодно! Кто угодно из огромного количества людей, побывавших у него в квартире. Друзей, родственников, просто знакомых. Дубликат делают в любой мастерской за двадцать минут. Можно было и не заметить, как кто-то взял ключи с тумбочки и через двадцать минут принес их обратно. Можно было и не усомниться, что этот кто-то просто выходил в магазин за сигаретами или за пивом, которое кончилось и которого всегда мало.
        Круг снова замкнулся.
        Где-то вдалеке хлопнула дверь, и привычная, такая удобная и спокойная тишина нарушилась гулом мужских и женских голосов. Сунув в карман зажигалку, которую все это время он бесцельно крутил в руках, Евгений одернул свитер и вышел из своего укрытия навстречу толпе.
        Народ, уставший от обсуждения проекта или, вполне возможно, уже завершивший это обсуждение, решил сделать перекур.
        - Вот ты где, Шевцов! - издалека закричала ему сметчица Лида. - У тебя там на столе телефон ползает и прыгает, как сумасшедший таракан! Уже три раза до края доползти успел, я его в самую последнюю секунду ловила!
        Евгений молча кивнул в ответ. Он догадывался, что звонила Яна - она всегда ему звонит ближе к концу рабочего дня, узнать о планах на вечер.
        О планах на вечер… Какие, к черту, могут быть у него планы на сегодняшний вечер? На сегодняшний, на завтрашний, на все последующие вечера? Разговаривать с Яной не хотелось, и он даже слегка обрадовался, что вышел из кабинета, не подумав прихватить с собой телефонную трубку. Скажет, что не слышал звонка, а перезвонить не смог, потому что был занят.
        Но на дисплее, к его удивлению, высвечивался совершенно другой номер.
        Пока его не было, двенадцать раз ему звонила Ленка.
        Ленка Лисичкина.
        Телефон завибрировал в руках, возвещая о приеме текстового сообщения.
        «Позвони мне!!!! Позвони мне срочно и обязательно!!!!» - прочитал он два коротких предложения и медленно опустил трубку на стол.
        Ноги вдруг стали ватными.
        Он понял - что-то случилось. Волна страха разлилась по всему телу, заполнив собой каждый его уголок, и тело стало таким тяжелым, что невозможно было представить, как он теперь сможет сдвинуться с места.
        Ленка не стала бы звонить просто так.
        Ленка не стала бы звонить просто так двенадцать раз подряд.
        Не стала бы писать ему сообщение, в котором количество отчаянных восклицательных знаков превышает количество слов. Ленка никогда не была истеричной барышней, у нее всегда был мальчишеский характер, за который он ее так любил.
        Быстро нажав на клавишу повтора последнего номера, он долго слушал записанный на пленку голос: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети…»
        Сначала по-русски, потом по-английски. Снова по-русски и снова по-английски. А потом в трубке наступила оглушающая и страшная тишина.
        Телефон едва не выскользнул из рук, потому что ладони стали влажными. Из последних сил пытаясь сохранить спокойствие, он отыскал в телефонной книге ее домашний номер и долго слушал длинные гудки.
        «Вызов завершен», - мелькнуло на дисплее.
        Он вдруг разозлился на себя. Возненавидел самого себя так остро и сильно, что от этой ненависти, кажется, раскалился и начал потрескивать воздух в кабинете.
        Зачем он втянул во все это Ленку? Почему вовремя не подумал о том, что это опасно? Какого черта взвалил на нее свои проблемы? Какого черта он все время взваливает на нее свои проблемы, вот уже на протяжении стольких лет, никогда не заботясь о том, что она при этом чувствует?
        Какой же сволочью нужно быть, чтобы вот так безоглядно использовать человека!
        Каким же тупым бревном нужно было родиться на свет, чтобы вовремя не понять всю степень опасности ситуации! Выговориться ему захотелось, пожаловаться на свою жизнь ему захотелось! Макарон с котлетами ему захотелось! Рецепта на успокоительные таблетки ему захотелось!.. Эх!..
        Он еще несколько раз набрал домашний номер, потом еще несколько раз набрал сотовый номер, швырнул трубку на стол и застонал, стиснув зубы.
        Что теперь делать? Звонить в милицию? В ГАИ? В «Скорую помощь»? В морг?
        С таким же успехом можно было звонить в бюро путешествий и экскурсий. Или в контору по установке оконных профилей. В газовую службу. В справочное бюро…
        В справочное бюро, конечно!
        Нужно успокоиться, позвонить в справочную и узнать номер этой чертовой психбольницы. Вполне может быть, что Ленка сейчас на работе. Живая и здоровая. Что она звонила ему двенадцать раз подряд для того, чтобы поговорить о погоде.
        Номер «чертовой психбольницы» удалось узнать достаточно быстро. И трубка на том конце ожила почти сразу - низкий и хрипловатый голос дежурной недовольно сообщил ему, что Елены Михайловны на работе нет и сегодня не будет. Евгений не успел спросить, была ли она на работе и когда ушла, - трубка равнодушно отключилась. Перезвонив еще семь или восемь раз, он так и не дождался ответа - торопливые гудки возвещали о том, что телефон занят.
        Выругавшись в пустое пространство, Евгений бросил трубку в карман, схватил со стола кожаный портфель с бумагами и выскочил из кабинета, на ходу придумывая какие-то невнятные оправдания своему бегству с рабочего места в рабочее время.
        Но оправдываться не пришлось - кабинет начальства был на другом этаже, секретарша в приемной отсутствовала, а весь инженерный состав дружно курил на лестнице. Проклиная застывший на холоде двигатель «Нивы», он пытался сообразить, куда, собственно, нужно ехать. Где искать Ленку, если ее нет ни дома, ни на работе.
        «Только бы успеть», - мелькнула отчаянная мысль.
        Нажимая на педаль газа и медленно выводя машину с тротуара на проезжую часть, он вдруг понял, насколько неважным оказалось теперь для него все остальное.
        Мертвый Слизень в гостиной. Страх в глазах Яны и ее убежденность в том, что это он совершил убийство. Пятна крови на куртке, которые он увидел так отчетливо…
        «А ведь они там были, - сердито сказал он себе. - Были! Не пригрезились, не привиделись, были эти пятна на самом деле!»
        Плавно переключив коробку передач, Евгений выехал на центральную полосу и нажал на педаль газа, выжимая из машины максимально возможную скорость.
        - Я же сказал: не поедет троллейбус. Долго еще не поедет. Сломался! - высунувшись из кабины, уставшим голосом произнес водитель, сделав ударение на слове «долго».
        Смотрел он при этом почему-то на Лену.
        Хотя, кроме Лены, в троллейбусе решило остаться до победного конца еще не так уж мало народу.
        Старушка в сером пальто, например. Извлекла откуда-то из недр своей авоськи вязальные спицы и принялась накручивать ярко-розовые петли, что-то напевая себе под нос.
        Дедок в болоньевой куртке поднял воротник и склонил голову набок, прикрыл морщинистые веки, собираясь поспать.
        И сзади еще сидят человека три.
        И впереди чья-то зеленая в белый горошек спина маячит.
        В самом деле, зачем так таращиться?!
        - Очень долго, - безнадежно вздохнул водитель.
        - Мы не торопимся, - пробурчала себе под нос Лена. И чего это он привязался? Долго, очень долго! Да хоть до скончания века ремонтируй свой троллейбус - те, кто торопится, давно уже из него вышли, поймали такси и едут себе домой, нервно поглядывая на часы и поминутно звоня домочадцам. А Лена из теплого троллейбуса уходить никуда не собиралась. По многим причинам.
        Во-первых, у Лены не было денег на такси. Потому что с утра, пребывая в сомнамбулическом состоянии, она забыла дома кошелек. А мелочи, завалявшейся в карманах, не хватило бы даже еще на один троллейбусный билет.
        Во-вторых, у Лены не было часов. И нервно поглядывать ей было просто не на что.
        В-третьих, у Лены не было телефона. То есть был. Но мертвый. Батарея села как раз в тот момент, когда она, отправив Женьке сообщение, переполненное восклицательными знаками, увидела промелькнувший на экране отчет о доставке.
        А главное, у Лены не было никаких домочадцев. Никто не ждал ее дома, нервно поглядывая на часы и поминутно набирая номер ее мобильника. Она могла сколько угодно, хоть до второго пришествия, хоть до третьего, сидеть в сломавшемся троллейбусе, прислонившись щекой к холодному стеклу. И думать всласть о своем одиночестве и жалеть себя, тихонько вздыхая, разглядывая сквозь пыльное стекло проезжающие мимо машины и ветки деревьев, гнущиеся от ветра.
        «Кошку, что ли, завести? - подумалось тоскливо. - Или собаку… Нет, собаку заводить нельзя. Ее же выгуливать надо три раза в день. Кто ее будет выгуливать? Да и кошка тоже помрет от тоски, дожидаясь выходных… Рыбок завести, что ли? И почему…»
        Мысли неотступно возвращались к этому «почему», никак не связанному с рыбками, собаками и кошками. Почему Женька не взял трубку? Она звонила не переставая минут пятнадцать подряд. За это время не то что глухой - мертвый бы услышал…
        Сравнение оказалось совершенно неудачным. Повернув голову, Лена испуганно поплевалась через левое плечо три раза, вздохнула и огляделась по сторонам: нет, кажется, никто не заметил. Старушка мирно вязала, дедок безмятежно дремал и уже начал тихонько похрапывать. Что за мысли такие, в самом деле, в голову лезут? Да мало ли причин, по которым человек не может взять трубку! Например, он может где-нибудь ее забыть. В машине. Дома, на работе, где угодно. А если у человека важное совещание, он может просто отключить у трубки звук, чтобы после совещания ответить на все пропущенные вызовы. Лена и сама так часто делала, отключая у телефона даже сигнал вибрации.
        И нечего представлять себе всякие кошмары.
        Лучше уж спокойно думать о своем одиночестве и любоваться белыми горошинами на чьей-то впереди сидящей зеленой спине. Пересчитывать их, как звезды на небе. Слева направо, потом справа налево, потом по кругу.
        - Граждане, дорогие, ну я же сказал: троллейбус не поедет! - раздался уже знакомый голос водителя, только что спрыгнувшего с крыши троллейбуса. Его покрасневшее от холода лицо выглянуло из переднего прохода.
        - Вы так не говорили, - тут же проснулся дедок в болоньевой куртке. - Вы сказали - не скоро поедет!
        - Вообще не поедет, выходите! - терпеливо разъяснил водитель и скрылся в кабине.
        Лена вздохнула.
        Вот ведь неудачный день. С утра чуть под колеса не попала, в обед чайный столик кипятком залила, вечером Женьке не смогла дозвониться. Уходя с работы, решила протереть стекла очков и уронила очки на пол. Вылетело стекло, на которое тут же, как будто нарочно, наступила медсестра Наташа. Хорошо, что в сумочке у Лены был контейнер с линзами, иначе пришлось бы ей очень туго со зрением минус пять. Теперь вот еще троллейбус сломался, и значит, придется топать домой пешком целых четыре остановки. Что за жизнь такая?
        Она поднялась с нагретого жесткого сиденья, и вслед за ней, как за вожаком птичьей стаи, потянулся остальной народ. С одной стороны, конечно, хотелось попасть домой побыстрее. Подключить зарядное устройство к телефону и уже через минуту проверить меню входящих сообщений. И успокоиться наконец, убедившись, что Женька ей ответил и с ним все в порядке. Но с другой стороны, она всеми силами оттягивала эту минуту. Потому что знала - если меню входящих сообщений окажется пустым, она тут же, прямо на месте, умрет от страха. От разрыва сердца, превратившегося в мину с часовым механизмом. Лена до сих пор слышала, как мина тихонько постукивает внутри, отмеряя время.
        Поэтому она шла по улице неторопливо, разглядывая проходящих мимо людей, пролетающих мимо птиц и проезжающие мимо машины. И даже, вспомнив о скучающем в сумке плейере, сунула в уши наушники, заглушив тиканье взрывного устройства истошными воплями любимого Мерлина Мэнсона.
        На улице стоял уже зимний холод, морозил руки, едва не скрючивая пальцы. Перчатки из тонкой кожи уже не спасали - пора было переходить на теплые ангорковые. Ветер пробирался под куртку, кусал кожу, запуская стайки противных мурашек, лез за воротник и настырно выдергивал тонкие пряди волос из пучка на затылке.
        «Лучше бы осталась в троллейбусе, - жалея себя, подумала Лена. - Рано или поздно он все равно бы поехал. Не через час, так через два, какая разница…»
        Добравшись наконец до дома, негнущимися пальцами она достала из сумки магнитный ключ от домофона, открыла дверь и едва не расплакалась от досады: в подъезде было темно. Абсолютно и безнадежно темно, хоть глаз выколи. И лифт, конечно же, не работал. Вот только этого ей сейчас не хватало - топать на пятый этаж пешком в полной темноте! Да что же это за день такой и когда же он кончится?!
        Некоторое время она постояла на лестничной площадке, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, и в глубине души надеясь, что за это время кто-нибудь из соседей зайдет в подъезд и составит ей компанию. Вдвоем идти было бы не так страшно. Но время шло, в подъезд никто не входил, а глаза уже привыкли к темноте, которая оказалась не такой уж абсолютной и беспросветной - тусклый вечерний свет все же проникал внутрь из длинных прямоугольных окон под самым потолком.
        Быстро одолев четыре с половиной этажа, она уже почти перестала бояться, увидев перед собой дверь в собственную квартиру. И вдруг заметила, как мелькнула чья-то тень в прямоугольнике бледного света.
        Мелькнула - и исчезла.
        Лена застыла, пытаясь вспомнить, как дышать.
        «Да нет же, - сказала она себе. - Показалось…»
        Она успела сделать еще пару шагов по лестнице, когда тень мелькнула снова, тотчас же превратившись в большой и черный силуэт, закрывающий проход к заветной двери. Пальцы безвольно разжались, ключи упали на пыльный бетонный пол. И даже сил на то, чтобы закричать, уже не оставалось.
        Поздно вечером стою у служебного входа, спрятавшись за массивной колонной из белого мрамора. Воздух наполнен густым ароматом осеннего вечера - тающей влажностью листьев и мерзлой земли. Редкие звезды на черном небе - как отверстия от серебряных пуль, уходящие в бесконечность. Пытаюсь считать звезды, но сбиваюсь уже на втором десятке, потому что нервничаю слишком сильно. Половину неба закрывает серая туча причудливой формы. Люди, изредка проходящие мимо, таращатся на тучу и показывают пальцами. Круглая желтая луна похожа на глазное яблоко, и я не могу избавиться от ощущения, что этот неведомо чей глаз следит за мной с неба.
        Что я здесь делаю?
        Этот вопрос приходится задавать себе едва ли не каждую секунду. Делать вид, что ответ на него мне неизвестен, было бы глупо. И все же некоторое время я этим и занимаюсь, пытаясь внушить себе, что просто вышла покурить. Еще минута, еще пара затяжек, и я снова вернусь в зал ресторана за свой столик, а может быть, просто пойду домой, потому что за ужин я уже расплатилась.
        Заканчивается пятая по счету сигарета, и я сдаюсь. Вздыхаю и обвожу взглядом окрестности в поисках лимузина. Почему-то мне кажется, что это должен быть именно лимузин - строгий и черный, с элегантным шофером и таким же элегантным охранником внутри, как раз такой, какой полагается иметь певцу с мировым именем. Или это должен быть вертолет? Блестящая стальная стрекоза, прилетевшая с побережья Средиземного моря, чтобы приземлиться на крошечном пятачке возле служебного входя в замок-ресторан и унести обратно драгоценную жемчужину Сантьяго-де-Компостеллы?
        Нет, вздыхаю я, осознавая вопиющую степень банальности собственных предположений. Конечно же, не лимузин и не вертолет. У Пабло Гавальды наверняка есть собственное средство передвижения, которое он предпочитает всем видам транспорта на свете. Крылья, компактно сложенные за спиной и незаметные под широкой красной рубашкой. Расправив их, он вылетает прямо в окно, наслаждаясь полетом и планируя маршрут по дороге.
        Идея с крыльями мне нравится. Некоторое время я забавляюсь ею, представляя, как он парит в небесах с гитарой на фоне серой тучи причудливой формы, приземляется на самом ее краешке и начинает болтать ногами, тихонько перебирая струны. Из темноты выходит белая собака с лохматой слипшейся шерстью. Я замечаю ее и не двигаюсь с места. Собака подходит, обнюхивает меня и тычется в ладонь прохладным и влажным носом.
        «Уходи», - шепчу я сквозь зубы. Собака, по всей видимости, прекрасно понимающая человеческую речь, уходит, поджав хвост, снова растворяясь в темноте позднего ноябрьского вечера.
        В этот момент открывается дверь - слишком тихо, я не успеваю подготовиться к встрече, зато успеваю забыть все слова, которые должна сказать и которые, кажется, успела выучить наизусть за время ожидания. Мой испанский не слишком хорош, а теперь он и вовсе испаряется из головы. Пытаться говорить сейчас на испанском - то же самое, что говорить на китайском: ошеломляющий успех и полное понимание со стороны собеседника обеспечены.
        Откашливаюсь, обращая на себя внимание. В силу навалившегося беспамятства, отягощенного полной немотой, это единственное, что мне остается. Пабло Гавальда застывает в трех шагах от меня и смотрит вопросительно, стараясь изобразить на уставшем лице вежливую улыбку.
        Ни вертолета, ни лимузина поблизости, никаких крыльев за спиной. Вид у Пабло Гавальды такой, будто он собирается ехать домой на метро вместе с простыми смертными.
        - Буэнас ночез. - Мне наконец удается выловить в памяти обрывки воспоминаний об испанской лексике. - Ми йамо Анна.
        - En qu? puedo servirle? - Пабло Гавальда слегка приподнимает одну бровь, интересуясь, чем он может быть мне полезен.
        - Всем, - тихо говорю я по-русски. Знать бы, зачем я все это затеяла. Было бы проще, наверное, ответить на его несложный и вполне естественный в сложившейся ситуации вопрос.
        - No comprendo, - смущенный голос в ответ. Пабло Гавальда меня не понимает. Хочется улыбнуться и сказать, что я сама себя не понимаю. Добавить, что все это в принципе не важно. Молчу, потому что память напрочь отказывается выдать очередную порцию испанских слов. Так ничего и не вспомнив, глупо улыбаюсь и повторяю с видом ученого попугая:
        - Ми йамо Анна!
        Пабло Гавальда беспомощно и красноречиво вздыхает. Смотрит украдкой на циферблат часов, поблескивающий в темноте на левом запястье. Извиняется: «Пермисо, сеньора!» - и делает шаг в сторону, намереваясь обойти неожиданное препятствие в виде тихо помешанной лохматой девицы.
        Понимаю - сейчас он уйдет. Не знаю, как его остановить, знаю только, что должна это сделать. Смотрю ему в спину. «Ты нужен мне, Пабло Гавальда», - внушаю этой спине, и пусть я сама не знаю зачем - это не повод для того, чтобы уйти вот так, не попытавшись выслушать. Луна по-прежнему равнодушно смотрит с неба, серая туча причудливой формы почти растворилась в чернилах ночи, звездам нет никакого дела до моих мучений.
        Ну же, говорю себе и делаю первый шаг. Каблуки туфель предупреждающе стучат об асфальт - Пабло Гавальда оборачивается. «Напрасно ты решил обойтись без лимузина и элегантного охранника», - думаю я в этот момент. Думаю и вдруг понимаю - я знаю, как это будет по-испански. Память сдалась, сердце ликует.
        - Ми йамо Анна, - повторяю я в третий раз, приблизившись, и едва успеваю набрать воздуха в легкие, чтобы продолжить, как Пабло Гавальда насмешливо перебивает меня:
        - Это пароль? Я не знаю отзыва.
        Он говорит неторопливо, отделяя слова друг от друга, мне ничего не стоит перевести фразу - на занятиях по аудированию сделать это бывало гораздо сложнее. Задумавшись на секунду, я предлагаю ему вполне приемлемый, как мне кажется, вариант отзыва на пароль:
        - Анна, не могли бы вы разделить со мной этот вечер, побродив по ночным московским улицам?
        Кажется, мой испанский достаточно хорош.
        Кажется, он просто восхитителен. Великолепен, потому что Пабло Гавальда понимает меня и соглашается, почти не раздумывая, побродить со мной по московским улицам, отвечая мне коротким кивком. В этот миг я замечаю короткую вспышку на небе - это звезды потухли и снова зажглись, отдавая дань величию момента.
        Такое бывает, я знаю. Один раз в сотню тысячелетий звезды умирают на короткий миг, чтобы родиться снова. И если мне повезло поймать этот короткий миг - значит, я человек счастливый.
        На секунду зажмуриваю глаза. Может, этот короткий кивок головы и вспышка на небе всего лишь причуды разыгравшегося воображения?
        Но нет. Открываю глаза и вижу - он стоит рядом, в нескольких шагах от меня, улыбается, в темных глазах поблескивают искры ожидания. Его покорила моя трусливая дерзость. Его очаровала моя нелепая прическа. Его пленил мой испанский, наверное. Не знаю, что еще, но он здесь и он ждет меня. Нас разделяет всего лишь несколько метров.
        Земля под ногами выложена крупной асфальтовой плиткой. Делаю первый шаг, как в детстве, стараясь не наступить на соединяющий плитки шов. Успеваю загадать - если не наступлю, все сбудется. Что именно, не знаю пока, но смотрю под ноги очень внимательно, так внимательно, будто это вопрос жизни и смерти. Шаг, второй, третий. Мне удалось. Наконец поднимаю глаза и вижу его лицо.
        Лицо Пабло Гавальды в лунном свете кажется мне смертельно бледным. За считанные секунды, за то время, пока я сосредоточенно пялилась на тротуарную плитку, оно изменилось, перестав быть лицом живого человека. Его глаза теперь наполнены страхом, и этот страх парализует меня еще до того, как я успеваю понять, чем он вызван.
        Чья-то рука ложится мне на плечо. Рука тяжелая, чужая и недружелюбная. Я каменею. Липкое сердце медленно стекает вниз и перестает биться. Слышу щелчок - луна, отраженная в стальном лезвии ножа, вспыхивает в районе моего горла. Звездам тесно на узкой дорожке, некоторое время они толкаются, борются друг с другом, как пенсионеры в утреннем троллейбусе за место у окошка, затем побежденные улетают обратно на небо, а победители усаживаются на лезвии, как птицы на жердочке.
        Вот как, оказывается, это бывает.
        Нас окружает странная тишина. Сколько их - двое, трое, думаю я. Почему они молчат? Они убьют нас сразу или сначала ограбят и изнасилуют? В том, что убьют, я совершенно не сомневаюсь. Вздыхаю - страх почему-то отпускает меня, наверное, от безысходности - и чувствую только жалость. Всепоглощающую жалость к самой себе, несчастной и глупой, нелепой девчонке, которая ничего еще не успела в этой жизни. Не успела закончить университет, не успела выучить испанский и стать переводчицей, не успела даже влюбиться. Если, конечно, не брать в расчет эту историю, случившуюся в ресторане «Эскориал».
        Легкое головокружение заставляет меня покачнуться. Не стоило этого делать - переступив с ноги на ноги, символично наступаю на шов между плитками. Теперь уже, наверное, не стоит надеяться даже на чудо. Холодок металла касается моей кожи, я чувствую легкий нажим, кровь начинает пульсировать в месте соприкосновения с лезвием, преодолевая препятствие.
        - Стоять, - слышу колючий шепот над ухом.
        С того момента, как я подняла глаза и увидела искаженное страхом лицо Пабло Гавальды, прошло не больше двадцати секунд. За эти короткие секунды я старею на двадцать лет - если дело пойдет так и дальше, я, пожалуй, успею умереть от старости прежде, чем лезвие совершит свой короткий путь внутрь моей плоти. Боже, как долго тянется время! Кажется, оно остановилось совсем. Все застыло вокруг, не движутся звезды на небе, серое облако окаменело, зацементировалось и собирается упасть вниз, чтобы раздавить мир своей исполинской тяжестью. Терять больше нечего, финал предсказуем и неизбежен.
        Мне не хочется умирать. Умирать сейчас страшно и обидно. Только вот помощи ждать неоткуда и не от кого. Или все-таки?…
        «Послушай, - мысленно шепчу, уставившись на небо. Именно там, как считает большинство, проживает в своих апартаментах Тот, Кто Может Помочь. В детстве я всегда представляла себе его сидящим в обитом темно-вишневым бархатом кресле, установленном на пышном прозрачном облаке. - Послушай, я ведь не часто обращаюсь к тебе. Последний раз это было, кажется, лет семь или восемь назад, помнишь? Ты ведь тогда помог мне, помоги и теперь. Ну что тебе стоит? Я не хочу умирать, понимаешь? Я хочу пожить еще хоть немного. Хотя бы несколько дней. Или даже часов. Разве это так сложно - подарить человеку несколько часов жизни? Пусть это случится со мной позже. Только не здесь и не сейчас. Прошу тебя. Прошу тебя, сделай же что-нибудь…»
        Тот, Кто Может Помочь молча раздумывает над моей просьбой. Чаша весов может склониться в любую сторону, от меня теперь уже ничего не зависит. Ждать - это все, что мне остается. Я жду терпеливо, а тонкая струйка горячей крови уже стекает вниз из разорванных капилляров верхнего слоя кожи. С каждой секундой нажим лезвия становится все крепче. Сколько таких секунд у меня осталось?
        Пабло Гавальда делает шаг вперед.
        «Сумасшедший, - думаю я, - тебе нужно бежать отсюда не оглядываясь. К твоему горлу никто не приставил лезвия ножа, и нужно быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться таким шансом».
        - Стоять! - снова колючий шепот над ухом. Не шепот даже, а шипение.
        Пабло Гавальда делает еще шаг. Еще и еще один, последний.
        Терять уже нечего, сейчас все случится. Страх отступает, и я, резко наклонив голову, кусаю зубами руку, сжимающую мое плечо. Слышу чей-то крик, приглушенный звук удара. Новая боль, туман застилает глаза, небо падает вниз, сталкивается с землей, я лечу вниз вместе с небом и ударяюсь лицом о тротуарную плитку. Зачем-то пытаюсь подняться, но сил нет, а боль нарастает, парализует движение. Приглушенные вскрики, ругань и звуки ударов. Снова и снова - а потом вдруг становится тихо. Эта оглушающая тишина не может быть настоящей, я либо умерла, либо потеряла слух.
        Чья-то рука снова ложится мне на плечо. Прикасается к волосам, медленно отводя в сторону пряди, упавшие на лицо. Дежурный ангел? Сквозь дымку я вижу его темные глаза и капельки пота на лбу.
        Первая глупая мысль, которая приходит мне в голову: вот уж не ожидала, что гитаристы бывают еще и каратистами.
        - Анна, - слышу рядом его встревоженный голос. - Анна, с вами все в порядке?
        Киваю в ответ, потому что не могу разговаривать.
        Да, я Анна.
        И со мной, кажется, все в порядке. Я даже не умерла.
        Вечер следующего дня - розовый, как сахарная вата. Пахнет весной, несмотря на то что на дворе середина осени. Вокруг - только нежные полутона, никаких контрастов и ярких цветовых пятен. Теплое солнце садится за горизонт, я щурюсь от бледно-желтых лучей, слепящих глаза, и отпиваю глоток вина из бокала.
        Вино в моем бокале на этот раз обычное, какая-то не очень дорогая молдавская марка. Но вкус у него приятный. Пью маленькими глотками, смакуя удовольствие. В летнем кафе кроме нас почти нет посетителей - холодновато уже сидеть на осеннем ветру, пора летних удовольствий ушла вместе с летом. Желтый, скрученный в трубочку лист приземляется на середину стола и медленно ползет, шурша, к моему бокалу. Лист похож на смешное и диковинное насекомое. Он замирает в нескольких сантиметрах от края, словно опасаясь чего-то. Улыбнувшись, набираю в легкие побольше воздуха и начинаю дуть на лист, прогоняя его на противоположный край столика. Лист послушно движется в указанном мной направлении до тех пор, пока его не подхватывает встречный поток воздуха. Пабло Гавальда смешно надувает щеки, вступает в игру, и некоторое время мы дурачимся, гоняя лист по столу. Налетевший порыв теплого ветра уносит лист прочь, нам остается только проводить его печальными взглядами.
        - Эй! Ты где? - доносится до меня насмешливый голос спустя какое-то время. Задумавшись, я на минуту выпала из действительности. Улыбаюсь в ответ:
        - Вспоминаю детство. Знаешь, я в детстве не любила осень именно из-за листьев. Очень переживала, что они умирают. Даже плакала иногда.
        - А теперь?
        - Теперь я отношусь к этому философски. Рано или поздно ведь умирает все живое. И мы в том числе. Стоит ли плакать о листьях?
        - Не стоит, конечно. Расскажи о себе еще что-нибудь.
        - Что именно?
        - О чем, например, еще ты плакала в детстве?
        Наморщив лоб, честно пытаюсь вспомнить подробности почти двадцатилетней давности. Вопрос Пабло Гавальды застал меня врасплох.
        - Не знаю. Как и все дети, наверное. Плакала, когда разбивала коленку. Когда не хотела ложиться спать вовремя. Когда получала незаслуженную двойку. А ты?
        - Я?
        С большим трудом сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться вслух. Вид у Пабло Гавальды такой, будто я спросила о чем-то непристойном.
        - Ты не был ребенком?
        - Наверное, был, - отвечает он серьезно. Трет переносицу и никак не может вспомнить ни одной причины своих детских слез.
        - У вас, в Испании, дети не плачут?…
        Мы дружно смеемся над моим предположением. Поднимаем бокалы и в который раз уже пьем за нашу удивительную встречу. Солнце медленно садится за горизонт.
        - Знаешь что. - Откинувшись на спинку стула, я пристально смотрю ему в глаза и предлагаю почти равнодушно: - Может, пойдем ко мне? Мы здесь уже часа три сидим, кажется. Я замерзла.
        В ожидании ответа делаю вид, что занимаюсь поисками затерявшейся в сумочке пачки сигарет. Наконец нахожу, щелкаю зажигалкой, закашливаюсь, от волнения слишком глубоко затянувшись.
        - Да ты меня не слышишь, что ли?
        Он молчит еще некоторое время, хотя слышал меня прекрасно. В этом молчании - десятки невысказанных глупых детских вопросов. В двадцать два года иногда бывает сложно выглядеть зрелым мужчиной. Даже перед девчонкой, которой едва исполнилось восемнадцать.
        - Слышу, - наконец произносит он.
        - А почему молчишь? - Я разглядываю его замешательство сквозь клубы сигаретного дыма.
        Он пожимает плечами:
        - Молчание - знак согласия. Кажется… именно так говорят… у русских?
        Мы дружно смеемся над его последней фразой. Пабло Гавальда подзывает официанта, расплачивается за выпитое вино. Поднимаемся из-за столика и идем в сторону метро, взявшись за руки, как дети.
        Идем и болтаем без умолку. Болтаем обо всем на свете, о разных пустяках, иногда перебивая друг друга. Вполне обычный разговор двух молодых, немного пьяных, влюбленных и не обремененных проблемами настоящей взрослой жизни людей.
        Вполне обычный - если бы не одно обстоятельство, которое все меняет.
        - Ты… Ты сумасшедший просто! Ты псих! Ты сумасшедший псих, вот ты кто! - отчаянно пропищала Лена, пытаясь освободиться из железных объятий.
        - Ага, - радостно согласился Женька, сжимая ее еще крепче - так крепко, что, казалось, сейчас он сломает Лену пополам. - Я сумасшедший псих, я знаю! Я тебе верю, ты ведь специалист по сумасшедшим психам! Лен, куда твои очки подевались?
        - Не скажу! Пусти меня! - Откинув голову, она застучала сжатыми кулаками в его грудь. Собственные кулаки по сравнению с размерами этой груди казались до того маленькими, что хотелось расплакаться.
        - Не пущу! - самодовольно ответил он, и не подумав ее выпустить. И даже не обращая внимания на то, что она его бьет. - Сама же сказала, что я сумасшедший псих! Лен, а что, психи бывают не сумасшедшие? Или сумасшедшие - не психи? Лен, ты прекрати в меня стучать, а?
        - Не прекрачу! - От волнения она забыла русский язык. - Не прекрачу я в тебя стучать, и не надейся! А несумасшедшие психи - это более легкая форма заболевания, это начальная стадия… А у тебя уже конечная…
        - Конечная, - довольно промурлыкал он где-то рядом и вдруг, нежно и крепко взяв ее за подбородок сильной рукой, наклонился и поцеловал в губы.
        Некоторое время она еще продолжала мычать и сопротивляться. Но мычать и сопротивляться было бесполезно, потому что бетонный пол подъезда вдруг закачался под ногами, потолок с темной лампочкой закружился над головой, а стены начали угрожающе сдвигаться. И нужно было думать уже не о пустяках, а о спасении собственной жизни, поэтому она разжала наконец кулаки и крепко-крепко обхватила руками Женьку за шею. И закрыла глаза, чтобы было не так страшно.
        Качка продолжалась, как будто из обычного подъезда многоквартирного дома подъезд превратился в корабль, застигнутый штормом посреди берегов Атлантического океана. В подводную лодку, на которой внезапно закончился запас кислорода. Дышать было нечем, и жить оставалось совсем-совсем немного…
        - Ты зачем… - пробормотала она, тяжело дыша, когда поцелуй наконец закончился. - Ты зачем… меня… поцело… вал?…
        - Я затем тебя поцеловал, - обстоятельно объяснил он, копируя ее придыхание, - чтобы ты перестала… драться.
        - Ты всегда… целуешь женщин, которые де… рутся?
        - Ко… нечно! - ответил он, весело и близко блеснув в темноте глазами. - Все… гда!
        - Я думала, я умру, - пожаловалась Лена, пряча голову у него на груди.
        - Не умирай, - попросил он серьезно. - Только не умирай, пожалуйста. И купи себе зарядное устройство для телефона в машину…
        - Но у меня ведь… у меня ведь нет…
        Она хотела напомнить ему, что у нее в принципе нет машины, поэтому и нет никакого смысла в покупке зарядного устройства, но не успела, потому что он вдруг снова приподнял ее подбородок, обхватил лицо ладонями и поцеловал.
        Не став дожидаться, пока подъезд опять превратится в корабль, она на всякий случай заранее покрепче обхватила его руками за шею. Шея была крепкой, и коротко стриженные кудрявые волосы на затылке, которые она робко перебирала пальцами, была похожи на шелковые колечки, а от прикосновения к ним пальцы сводило сладкой судорогой, и сердце таяло внутри, превратившись в мятный леденец. От Женьки пахло терпкой и невыразимо прекрасной осенней свежестью и чуть-чуть бензином. От этого запаха, от этой крепкой шеи и шелковых колец под пальцами можно было сойти с ума, как сходят с ума от счастья. Наверное, потому, что это на самом деле и есть счастье…
        «И никогда в жизни я не перестану его любить», - с глупой радостью подумала Лена и прижалась к нему еще крепче.
        Его сердце стучало так близко, как будто было у нее внутри. Как будто было ее собственным запасным сердцем - с правой стороны.
        Корабль, на котором они целовались, теперь превратился в космическую ракету, пролетающую мимо мерцающих звезд.
        - А теперь? - спросила она с живым интересом, близко разглядывая его гладко выбритый подбородок. - Теперь ты меня зачем поцеловал?
        - Просто так, - ответил он не задумываясь. - Потому что мне так… захотелось.
        Потому что ему так захотелось!
        Лена снова спрятала лицо у него на груди. Она догадывалась приблизительно, как выглядит сейчас ее лицо. Именно так, как и должно оно выглядеть после того, как Женька, подкараулив в подъезде, до смерти перепугав, целует ее два раза, при этом заявляя, что ему так захотелось.
        Зрителям младше шестнадцати лет просьба удалиться из зала…
        - Лен, ты чего? - щекотливо пробормотал он над ухом, пытаясь ладонями приподнять ее голову. Как будто собираясь поцеловать ее снова, в третий раз.
        Если он сейчас поцелует ее в третий раз - она точно умрет. Умрет, не сходя с места, повиснув у него на шее, от разрыва сразу двух сердец, имеющихся в наличии. А если не поцелует - она умрет два раза подряд.
        - Ничего, - ответила она сердито и отвернулась. - Я ничего. Это ты - чего. Это ты меня сначала пугаешь, а потом целуешь…
        - А надо было наоборот?
        - Что - наоборот? - не поняла Лена.
        - Сначала поцеловать, а потом напугать, да?
        - Я же сказала - псих сумасшедший… Ты таблетки пьешь, которые я тебе выписала?
        - Пью, - подтвердил он с пионерской готовностью. Потом подумал немного и добавил: - А ты думаешь, это от них, от таблеток?
        - Что - это? - опять не поняла Лена.
        - Ну, это, - ответил Женька и глубокомысленно замолчал.
        В молчании они некоторое время еще поприжимались друг к другу. Лена повдыхала Женькин аромат - осенняя свежесть с примесью запаха бензина, как всегда, ни намека на одеколон или туалетную воду, - два раза незаметно поцеловала его в джемпер, потом еще один раз, вздохнула и отстранилась.
        Вот и все.
        - Я думаю, вместо того чтобы стоять в подъезде, мы могли бы зайти в квартиру как нормальные люди.
        - Давай, - согласился Женька, отпуская ее. - Давай зайдем в квартиру, как нормальные люди. А мы нормальные люди, Лен?
        - Пока нет. Но вот сейчас зайдем в квартиру и станем сразу нормальными, - пообещала Лена. - Только ключи найти надо. Они где-то здесь, на полу, валяются…
        Женька отступил на пару шагов и начал послушно искать колючи на полу. Стало вдруг холодно, особенно холодно в тех местах, которые только что касались теплого Женьки, а макушка, в которую он так тепло дышал, вообще начала покрываться ледяной коркой.
        - Нашел, - сообщил Женька, протягивая ключи. - А ты почему так сильно меня испугалась, что даже ключи уронила?
        - А как же?! - рассердилась она. - Как же я еще могла тебя испугаться, когда ты набросился на меня в темном подъезде, ни слова не сказав? Не сильно, что ли? Прекрати уже задавать глупые вопросы!
        На связке висело всего-то три ключа - один от дома, другой от ординаторской, третий от маминой квартиры, - но разобраться в этих трех ключах было решительно невозможно. Она все перебирала их, все разглядывала, злилась на себя и категорически не понимала, чем они отличаются друг от друга, такие одинаковые ключи.
        Заблудилась в трех соснах, называется. Пришлось тыкать в замок наугад, и ключ, конечно же, не подошел.
        - Замок сломался? - заинтересованно спросил Женька. - Так и будем, значит, в подъезде торчать?
        - Не будем, - ответила Лена.
        Больше всего на свете ей хотелось сейчас именно торчать в подъезде. Торчать в подъезде до скончания жизни или по крайней мере до утра. Потому что этот подъезд оказался совершенно чудесным, каким-то волшебным подъездом, запросто превращающимся в корабль. Космический или такой, на котором плавают по морю.
        Черт, и почему он не поцеловал ее в третий раз? Не захотел, что ли? И почему она сама его не поцеловала?
        Ключ, легко войдя в замочную скважину, повернулся.
        - Ну вот мы и дома, - сказал Женька, переступив порог и обращаясь, по всей видимости, к картине, висящей на стене. К незримому льву, коню и спящей женщине. Ко всем сразу или к каждому по отдельности. Голос прозвучал весело, как будто он совсем не жалел, что чудесное космическое путешествие закончилось. Лена обиделась, но виду не подала и наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки.
        - А ну-ка, - раздался его голос сверху. - Позвольте, мадам, вашу ножку…
        Онемев от удивления, она выпрямилась и тупо разглядывала его затылок, пока он расшнуровывал ее ботинки.
        Происходило что-то невероятное. Что-то совершенно невообразимое происходило в ее жизни, что-то такое, чего в принципе не могло произойти никогда. Невозможно было даже поверить в то, что Женька, которого она любила всю жизнь и который всю жизнь ее не любил, только что поцеловал ее в подъезде два раза, а теперь вот опустился перед ней на колени и развязывает шнурки на ее ботинках.
        Что же будет дальше?
        «Это от страха, - вдруг поняла она, и сердце тоскливо сжалось. - Конечно же, это просто от страха. Женька очень перепугался за меня, потому что не знал, зачем я звонила ему двенадцать раз подряд. А я очень испугалась за Женьку, потому что он не брал трубку, а потом еще раз испугалась за себя, потому что Женька меня напугал. И…»
        Она совсем запуталась, кто, кого и в какой последовательности напугал. Но причина неадекватности поведения их обоих была налицо.
        - Это от страха, - сказала она самой себе и вздрогнула, поняв, что говорит вслух.
        - Что от страха? - Женька поднял улыбающееся лицо и выпрямился.
        - Шнурки ты мне развязываешь от страха, - огрызнулась Лена. Ей почему-то не нравилось, что он постоянно улыбается.
        - Шнурки я тебе развязываю не от страха. А от врожденной галантности, - объяснил Женька. - Больно мне надо бояться твоих шнурков.
        Объяснение было исчерпывающим, и Лена кивнула в ответ, не став уточнять, от чего он целовал ее в подъезде. От врожденной галантности, от страха или от еще чего-нибудь. В последний раз он целовал ее пятнадцать лет назад, и тогда причины для поцелуев тоже были далеко не простыми. Уж так у них в жизни все складывается, что для простых поцелуев всегда требуются какие-то совершенно особенные, сложные причины.
        Она застыла на секунду, позволив себе вспомнить те, пятнадцатилетней давности, Женькины поцелуи. Они были такими же, даже на вкус такими же, и губы Женькины были такие же мягкие и в то же время сильные, как и пять минут назад. Эти поцелуи только тем и отличались, что были более опытными и какими-то… отчаянными.
        - Есть будешь? - спросила она, сбрасывая охватившее оцепенение.
        - Конечно, буду есть, - охотно согласился Женька и, снова растянув губы в глупой улыбке, добавил: - Второй день у тебя столуюсь. Пора привыкать готовить на двоих!
        - Мне не привыкать! - ответила она, окончательно разозлившись на эту его неуместную, дурацкую улыбку. - Ты забыл, что ли, что я не одна живу? Вдвоем с любимым мужчиной, который сейчас просто… просто уехал в командировку, вот! - Она выпалила это на одном дыхании и добавила, стараясь не смотреть на вытянувшееся Женькино лицо: - Ты иди в комнату. Включи там телевизор… Или еще что-нибудь включи. А я пойду, ужин разогрею. И надень тапочки, а то полы холодные, ноги застудишь!
        Женька с подозрительной ненавистью покосился на мужские клетчатые тапочки, стоящие в коридоре, и задумался. Лена, проскользнув мимо и упиваясь победным чувством школьницы, которой удалось-таки воспользоваться шпаргалкой на провальном экзамене, скрылась в кухне и принялась греметь сковородками.
        «И правильно, - нахмурив брови, решительно сказала она себе. - И правильно! И так ему и надо! Потому что нечего! Нечего пропадать на три года, потом появляться и считать, что ты имеешь полное право целовать человека в подъезде два раза подряд и расшнуровывать человеку ботинки… просто от врожденной галантности! Тоже мне, английский лорд нашелся…»
        Кусок сливочного масла расплывался на сковороде и начинал уже предостерегающе шипеть. Лена вдруг поняла, что разогревать-то ей нечего, потому что все имеющиеся в наличии котлеты она утром отнесла на работу, чтобы перекусывать ими в обед, а макароны Женька доел еще вчера. Задумавшись на несколько секунд, достала из холодильника яйца, разбила прямо на сковородку сразу пять штук и слегка посолила.
        «…и кстати, здесь у меня не ресторан! Что на стол поставили - то и кушаем, а если не нравится, значит, свободны! И вообще, это дурной тон - приходить в гости без предупреждения!» - мысленно оправдывалась Лена. Почему-то ей было неудобно за яичницу, которая, к слову, выглядела уже очень аппетитно, образовав коричневое кружево по краям. И щеки почему-то отчаянно горели, и руки дрожали, и невозможно было не думать о том, что они с Женькой только что целовались, и за все за это хотелось убить себя самим жестоким и изощренным способом.
        Отвернувшись от плиты, чтобы порезать хлеб на столе, она так и застыла посреди кухни с ножом в руках: в дверном проеме, задумчиво прислонившись к деревянному косяку, стоял Женька. Стоял и смотрел на нее какими-то странными, незнакомыми, потемневшими глазами цвета переспелой вишни.
        - Ты… чего? - спросила она непонятно.
        - Ничего, - ответил он коротко.
        - Я же… Я же тебе сказала, чтоб ты был в комнате! Я тебе велела включить телевизор или…
        - Или еще что-нибудь, - напомнил Женька. - Но телевизор я смотреть не хочу, а из «еще чего-нибудь» там был только пылесос. Мне нужно было включить пылесос?
        - Зачем? - Она все никак не могла прийти в себя от этого его темно-вишневого взгляда. - Зачем - пылесос?
        - Вот и я говорю - низачем. Ты ножом-то прекрати размахивать. Зарежешь еще меня… нечаянно.
        - Не зарежу. Он слишком тупой, этот нож. Им даже хлеб резать трудно…
        - Что же это получается? - Женька вдруг снова развеселился, мигом превратился из говорящей статуи в человека и, по-хозяйски подвинув к столу табуретку, уселся на нее верхом. - Получается, любимый мужчина, с которым ты вдвоем живешь, не в состоянии наточить ножи? Это что же за мужчина такой, а?
        - Какой надо, такой и мужчина, - огрызнулась в ответ Лена и зачем-то посмотрела на Женькины ноги, которые были без тапочек. То есть получалось, что тапочки «любимого мужчины» Женька проигнорировал. Потому что, наверное, неприятно было ему надевать эти тапочки…
        Оставалось только запеть и заплясать от счастья. Прямо посреди кухни, с ножом в руках. «Танец с саблями», Арам Хачатурян, домашний вариант…
        - Ты чего это разулыбалась?
        - Я? - удивилась Лена.
        - Ну не я же, - объяснил Женька, отправляя в рот крошечный фруктовый леденец из такой же крошечной стеклянной вазочки, стоящей на кухонном столе. - Леденцы у тебя - как каменья драгоценные, целая россыпь… Блестят и сверкают! Давай сюда свой тупой нож, я сам хлеб порежу!
        Она протянула нож, ругая себя последними словами за дурацкую улыбку, которая никак не хотела уходить с пылающего лица. Как будто приклеилась к нему сверхпрочным клеем. Или цементом. Или…
        - Лен, у тебя там, кажется, подгорать начинает… Это что, макароны вчерашние?
        - Это яичница сегодняшняя! - Она кинулась к плите.
        - Обожаю яичницу. Особенно сегодняшнюю, - сообщил он с таким видом, будто последние пять лет ничего, кроме пустого супа из кубиков «Галины Бланки», не ел.
        - Ты извини, Жень. Я, правда, если б знала, что ты придешь… Я бы что-нибудь приготовила, - вздохнула в ответ Лена, побежденная дурацким комплексом домохозяйки.
        - Ага, - согласился он, подумав. - На первый раз прощаю. Но учти, если в следующий раз на столе не будет по крайней мере… ну, скажем, утки…
        - Утки?…
        - Да-да, именно утки… Запеченной с яблоками, - уточнил Женька. - То я…
        - То ты - что?
        - То я узнаешь что! - ответил он угрожающе, поймал ее взгляд и вдруг захохотал в голос.
        Он смеялся так заразительно, что удержаться самой от смеха было невозможно. Выключив газ под сковородкой, Лена сначала тихонько улыбнулась, потом робко хихикнула, а потом рассмеялась так, что у нее заболели щеки.
        Это сон, подумала Лена. Это просто хороший и добрый сон, который снится ей, пока она спит в сломавшемся троллейбусе. Надо же, как замечательно, что этот троллейбус сломался и что она не вышла из него, не стала торопиться домой, а заснула, прислонившись щекой вместо подушки к восхитительно прохладному, пусть и немного пыльному, стеклу. Это прекрасный цветной сон о том, как они сидят сейчас у нее на кухне с Женькой, и смеются оба как ненормальные, и ведут себя так, как будто им не по двадцать девять, а по пятнадцать лет. И как будто ничего страшного в их жизни не случилось. Чему удивляться? Мало ли что может присниться человеку! Снег в июле, например. Пингвины в Африке. Слон с беличьим хвостом…
        Она даже незаметно ущипнула себя где-то в районе запястья и едва не вскрикнула от боли. Странный сон.
        - Лен, - сказал Женька, отсмеявшись, нарезав хлеб и принимаясь резать колбасу. - Если бы ты знала, как я за тебя перепугался. Я черт знает что себе вообразил. Ты даже и представить не можешь…
        - Могу, - возразила Лена, раскладывая яичницу по тарелкам. Себе - поменьше, Женьке - побольше. - Я ведь примерно то же самое себе представляла. Ты почему трубку не брал, а?
        - А ты скажи сначала, почему ты мне звонила… Тринадцать раз? А?
        - Двенадцать, - уточнила Лена со вздохом. - Только я первая, между прочим, спросила.
        - Ну хорошо. Я курить выходил в коридор, когда ты звонила. А трубка у меня в кабинете осталась.
        - С ума сойти! - Услышав это до боли примитивное объяснение, Лена даже рассердилась. - Курить он выходил, только и всего! Трубка в кабинете осталась! А я-то…
        - А ты-то?
        - Да не важно. Я, Жень, знаешь, зачем звонила… Она села на табуретку и замолчала, понимая, что сейчас, после того как она объяснит Женьке причину своих настойчивых звонков, ничего уже не будет по-прежнему. Можно сколько угодно делать вид, что они сегодня встретились просто так, как добрые друзья, как старые школьные приятели. Рано или поздно все равно придется признаться себе в том, что это не так. Переступить черту, за гранью которой уже не будет общего смеха и нечаянных поцелуев в подъезде, а будет лишь общее отчаяние и общий страх.
        Страх и отчаяние - вот что на самом деле соединило их сейчас.
        - Я, знаешь, думала целый день… - начала она, виновато пряча глаза. Непонятно было, откуда взялось это чувство вины, но оно жгло ее изнутри раскаленной спицей. - Думала над тем, что ты мне рассказал. Знаешь, целый день голову ломала. А потом поняла, что ничего бы этого не случилось, если бы… Если бы твоя Яна… То есть если бы ее машину вовремя отремонтировали. Понимаешь? Тебе не пришлось бы идти ее встречать, и…
        - Понимаю, - ответил он с каким-то странным равнодушием. - Я уже думал об этом.
        Яичница остывала на столе. Лена вяло ковыряла в тарелке коричневое кружево, а Женька вертел вилку в руках и к своей порции даже не притронулся.
        - Лена, - сказал он серьезно. - Лена, послушай меня. Послушай внимательно, что я тебе сейчас скажу, и пообещай мне, что сделаешь так, как я скажу…
        До боли хотелось ответить шуткой. Хотелось сказать ему, что он узурпатор, что он домашний тиран, хотелось склонить голову в шутливом поклоне и торжественно произнести: «Слушаюсь и повинуюсь, ваше величество…»
        - Обещаю, - невнятно пробормотала она, понимая, что ему сейчас не до шуток. Что им обоим сейчас уже не до шуток, а милый домашний спектакль уже закончен. «Танец с саблями» так и не состоялся. Занавес.
        - Я очень прошу тебя, чтобы ты не вмешивалась в это дело. Ни под каким предлогом. Что бы ни случилось - ты должна оставаться в стороне.
        - Ты просишь о невозможном. Я тебя люблю и не могу оставаться в стороне… от тебя.
        - Не от меня, - ответил он, не обратив никакого внимания на ее внезапно вырвавшееся признание. - То есть и от меня тоже, но… Только на время. Потом, когда все это закончится, мы больше не будем… оставаться в стороне друг от друга. Я тебе обещаю. Потом, но не сейчас.
        Щеки снова запылали, и даже уши у Лены запылали от этих его слов, а глаза заблестели влагой готовых вырваться на свободу слез. Как он это сказал? «Мы больше не будем оставаться в стороне друг от друга… Потом, но не сейчас…» Выдержать этот его тон, этот его взгляд было просто невозможно. Невозможно было не подойти, не прижаться щекой к щеке, сердцем к сердцу, приблизив это «потом» на расстояние пылающих тел, разделенных жалким и непреодолимым слоем одежды. Приблизив настолько, насколько это вообще было возможно.
        Лена сдержалась, сжав под столом в кулаки побелевшие от напряжения пальцы.
        - Это слишком опасно, понимаешь? - продолжал Женька, не догадываясь о ее мучениях. - Я не знаю, даже представить себе не могу, что на уме у этого человека. Какова его цель и какими могут быть его средства. И я совершил очень большую глупость, втянув тебя в это дело. Я, честное слово, убить себя был готов, последними словами себя ругал, когда понял, чем это может для тебя кончиться…
        - Последними - это какими? - вяло спросила Лена, отодвигая тарелку. От одной мысли о еде к горлу подступала тошнота.
        - Не помню уже, - отмахнулся Женька. - Лен, ну разве в этом дело, какими словами я себя ругал, а?
        - А в чем? - поинтересовалась она холодно. - В чем дело, скажи?
        - Я уже сказал тебе. Это опасно, - ответил он хмуро.
        Это опасно, - повторила Лена злым голосом. - То есть ты считаешь, что я могу вот так запросто забыть о тебе и даже не вспоминать до тех пор, пока ты сам не позвонишь и не скажешь, что это уже не опасно? Что я смогу жить себе спокойно и радостно, ходить на работу, лечить своих психов, а про тебя и не думать?
        - Никто не говорил, что не думать. Не кипятись, Ленка. Я просил просто не вмешиваться. Нам нужно на какое-то время перестать общаться. Не видеться и даже не звонить друг другу, потому что…
        - Ах не звонить! - Лена не дала ему закончить фразу. - Не звонить, значит! Так бы и сказал сразу, что просто не хочешь, чтоб я тебе звонила. Что твоя ревнивая брюнетка…
        - Да при чем здесь моя брюнетка? - не выдержав, рявкнул Женька. - Она-то здесь при чем?!
        - При том, - упрямо повторила Лена. - При том, что тебе просто не хочется семейных скандалов, не хочется бесполезных объяснений, не хочется лишних проблем, не хочется…
        Он не дал ей договорить - подошел, схватил двумя руками за плечи и поднял с табуретки. Некоторое время они так и стояли друг напротив друга молча, ни слова не говоря. Лена глупо хлопала ресницами и не могла дышать.
        - Ленка, - сказал он, отпустил ее плечи и осторожно погладил по голове. - Леночка.
        Это было невыносимо. Это был последний предел, за которым рухнули все преграды, и жалкое понятие женской гордости вдруг перестало иметь значение. Уронив голову Женьке на плечо, Лена тихонько всхлипнула, потом еще раз, а потом заревела в полный голос.
        - Ну что ты? Что ты плачешь? - спросил он, продолжая все так же осторожно гладить ее по волосам.
        - Ты никогда… - всхлипнула Лена, - никогда раньше… не называл меня… Леночкой!.. И не гладил… по голове… никогда…
        - Леночка, - повторил Женька, согревая теплом своего дыхания ее макушку. - Леночка. Я теперь всегда буду называть тебя Леночкой. И гладить по голове. Всегда. Ну успокойся…
        - Всегда - это когда?… - жалобно проплакала она ему в плечо. - Ты же сам сказал… А теперь говоришь…
        - Да, - ответил он непонятно, продолжая гладить ее и баюкать в своих больших руках, как младенца.
        Пригревшись и успокоившись наконец, она выскользнула из его объятий так, чтобы Женька не увидел ее лица, и скрылась в ванной.
        Отражение в зеркале не вызывало оптимизма. Глаза стали узкими, как у китайца, покрасневший нос распух и отливал синевой. Контактная линза на правом зрачке смялась, и расправить ее удалось с большим трудом. От холодной воды, которой Лена несколько раз брызнула в лицо, кожа покраснела еще сильнее. Проторчав в ванной без толку минут десять, она вышла тихонько, неслышно открыв дверь, и попросила с порога:
        - Жень, я очень тебя прошу, ты только не смотри на меня, ладно? Я ужасно некрасивая сейчас, правда.
        - Хорошо, - ответил он серьезно и озабоченно, как будто она попросила его сейчас о деле государственной важности. Поднялся из-за стола и остановился возле подоконника. - Я буду смотреть в окно, если ты сейчас ужасно некрасивая. Скажешь мне, когда снова станешь ужасно красивой, и я повернусь тогда, ладно?
        Присев на краешек табуретки, она уставилась ему в спину. Начатый разговор продолжать не хотелось. Есть остывшую яичницу тоже не хотелось. Слез не осталось, и сил почти не осталось тоже.
        - Значит, так, - сказал Женька, отыскав взглядом ее далекое отражение в темном стекле. - Слушай меня внимательно. Плакать мы больше не будем и вообще… ничего такого делать не будем. А будем внимательно меня слушать и делать выводы. О'кей?
        Отражение в стекле кивнуло взлохмаченной головой, что означало знак согласия.
        - Я сегодня весь день на работе думал о том, что случилось. Я весь день изображал из себя сыщика. Эркюля, как его там…
        - Пуаро, - робко вставила Лена, которая никогда не читала детективов.
        - Вот именно. Эркюля Пуаро. Я пытался, рассуждая логически, понять, какую цель преследовал человек, устроивший в моем доме этот… спектакль. Я целый день ломал над этим голову, но так ничего и не понял. Я пытался поставить на место… этого человека всех без исключения своих знакомых. Я подозревал всех слева направо и справа налево. По часовой стрелке и против часовой стрелки. Без толку. Все мои дурацкие версии развалились как карточные домики. Я не вижу цели и не понимаю столь странного выбора средства. Понимаешь, ведь нет и не может быть никакой гарантии, что меня заподозрят, а уж тем более обвинят в этом убийстве. Нет никаких гарантий того, что в самом крайнем случае я не сумею доказать свою непричастность. На это рассчитывать нельзя. По крайней мере здравомыслящий человек никогда на это рассчитывать не станет…
        «Сверхлогика», - промелькнуло в памяти успевшее набить оскомину словечко.
        Сверхлогика… Черт возьми, да ведь нет никакой сверхлогики! Нет и не может быть, потому что…
        - Женька! - торопливо заговорила Лена, боясь упустить еще не оформившуюся до конца мысль. - Женька, ты ведь все правильно… все правильно сказал! Я ведь тоже сегодня весь день на работе об этом думала, у меня чуть мозги не закипели, но я ведь тоже никакой логики здесь не нашла! Не нашла, потому что ее и нет! Я теперь только поняла…
        - Вот видишь, - сказал он каким-то чужим голосом и обернулся, забыв о своем обещании дождаться, когда она станет «ужасно красивой». Но Лена и сама уже не думала о своем покрасневшем лице и распухшем, похожем на крупную сливу, носе. - Если и ты об этом же подумала, значит, так оно и есть. Этот человек - он… он просто шизик. Никакой Эркюль Пуаро в компании еще десятка самых знаменитых сыщиков никогда не сможет постичь логику человека с больной психикой… И прогнозировать его действия тоже не сможет. Боюсь, этот человек и сам едва ли способен их прогнозировать… Впрочем, тебе виднее. Ты лучше меня разбираешься… в психах.
        В воцарившемся молчании было слышно, как потрескивает электрическая лампочка на потолке и как орут где-то вдалеке перепутавшие осень с весной коты.
        «Счастливые, - некстати подумала Лена. - Мне бы ваши проблемы…»
        - Женя, - робко сказала она, поднимая глаза. - Но ведь если… если этот человек на самом деле психически нездоров… Это же видно, понимаешь? Видно по его поведенческим реакциям!.. Ты что на меня так смотришь?
        Он уставился на нее так, как будто она была тарелкой, прилетевшей только что из космоса и экстренно приземлившейся на кухонном столе, чтобы поужинать остывшей яичницей. И очень долго еще смотрел на нее так, как будто она была тарелкой, а потом удивленно спросил:
        - Лен, какие поведенческие реакции? Ты что, всерьез думаешь, что я всех и каждого на эти самые реакции тестирую? Молоточком бью по коленочкам прежде, чем представиться и руку пожать, да?
        - Молоточком по коленочкам - это невропатологи, - механически поправила Лена. - А не психиатры.
        - Да какая, к черту, разница?!
        - Не ори, Женька. Я имела в виду, что при близком общении человека с нездоровой психикой видно. Для того чтобы поставить общий диагноз, не нужно быть специалистом.
        - При близком, может, и видно, - нахмурился Женька. - А при дальнем? У меня близких знакомых - раз, два, и обчелся, а дальних знакомых и родственников - целый воз и маленькая тележка. Да и вообще, насколько я знаю, психи в фазе обострения в больницах лежат. А вне фазы обострения они мирные… и их не разберешь…
        - Мирные, - вяло усмехнулась Лена. - Мирно так тюкают по голове топориком чужих соседей… Хотя, конечно, ты прав. Здесь действовал, определенно, и не шизофреник. Он рассчитал все, все предусмотрел. А для этого ясная нужна голова. Здесь какая-то мания… навязчивая идея…
        - Ну вот, - после недолгой паузы Женька подвел итог беседы, - диагноз мы ему уже поставили. Только нам от этого не легче. Наоборот - тяжелее. Потому что, сама понимаешь, от такого человека можно ожидать чего угодно.
        - Да, - ответила Лена задумчиво. - Понимаю. Чего угодно. Не исключено, что этот человек просто мстит тебе таким странным образом за какую-то обиду, нанесенную, может быть даже, в далеком прошлом. Женька, вспомни, ты кого-нибудь обижал в далеком прошлом?
        - Обижал. - Он энергично закивал головой в ответ. - Конечно, обижал в далеком прошлом. И в недалеком прошлом тоже. И в настоящем. И в будущем тоже непременно кого-нибудь обижу. Так что совсем скоро буду жить один в четырехподьездном десятиэтажном доме. Как король. Потому что всех моих соседей на фиг поубивают обидчивые маньяки.
        - А если серьезно?
        - Куда уж серьезней! - Женька безнадежно махнул рукой, достал из кармана пачку сигарет и закурил, уже не спрашивая разрешения. Лена молча смотрела, как он курит, и думала о том, что через несколько минут он уйдет. Уйдет, потому что дома его ждет любимая женщина. И может быть, больше уже никогда и не придет. Потому что, если все закончится благополучно, ему и незачем уже будет сюда приходить. А если все закончится неблагополучно…
        Об этом даже думать было нельзя. Лена запретила строго-настрого себе об этом думать, встала и принялась греметь посудой, убирая со стола нетронутую яичницу.
        - Жень, и все-таки это не значит…
        - Значит! - холодно перебил он. - Это очень даже значит! Я понимаю, мы с тобой тут рассуждаем и думаем, что правильно рассуждаем, но, может, ни черта и не правильно… Да какой толк от рассуждений! Если завтра этот человек подкараулит тебя где-нибудь в темном подъезде, рассуждения уже не помогут…
        - Завтра суббота, - вяло возразила Лена. - У меня скользящий выходной. Пусть караулит в подъезде сколько угодно. Я из дома носа не высуну.
        - Все шутишь, - усмехнулся он и смял сигарету в пепельнице. - Ленка, ты мне пообещала.
        - Я все равно не понимаю. Ну, не буду я тебе звонить, и что от этого изменится?
        - Звонить вообще-то можно, - подумав, разрешил Женька. - Я не думаю, что этот наш маньяк мой телефон прослушивает.
        - Я тоже не думаю, что прослушивает. Для этого же аппаратура специальная нужна. Откуда у маньяка специальная аппаратура?
        - Ниоткуда, - согласно кивнул Женька. - Но вот следить за мной этот человек запросто может. А если следит - значит, знает уже про тебя. Знает, где ты живешь, и где ты работаешь, может быть, тоже знает… Лен, какой же я вчера был дурак! Зачем я к тебе пришел, а?
        - Никакой ты был не дурак, - подумав, ответила Лена. - Ерунда все это. Мало ли у тебя может быть знакомых, к которым ты можешь просто так… зайти.
        Он промолчал в ответ. Посмотрел на часы, о чем-то задумался. А потом сказал то, что и должен был сказать, рано или поздно:
        - Мне пора, Ленка. Правда, пора.
        - Не поел даже, - ответила она не глядя. Стало как-то пусто внутри.
        - Ничего. В следующий раз как-нибудь. Вот приготовишь утку с яблоками… я приду и съем ее обязательно.
        - В следующий раз - это когда, Жень? - спросила она жалобно.
        Он не ответил и вышел из кухни. Лена поплелась следом, как на эшафот.
        Пока Женька одевался в прихожей, она молча стояла рядом, не зная, что сказать. А потом вдруг выпалила на одном дыхании, сама от себя не ожидая:
        - Жень, если честно, я все придумала. Этот мой Сашка, он… Он ни в какой не в командировке. Его вообще нет. Нет и не было. А тапочки эти я для Веньки купила. Помнишь брата моего, Веньку? Он приходит иногда в выходные. И бритвенные приборы в ванной тоже… его.
        - Кого - его? - Женька оторопело уставился на нее и застыл с курткой в руках.
        - Венькины, - поморщившись, объяснила Лена. - Ну, он иногда ночевать остается. И бреется по утрам. Жень, ты чего на меня так смотришь?
        - Венька - бреется? - Он строго сдвинул брови. - Это как - бреется? Это сколько же ему лет, а?
        - Восемнадцать. - Лена пожала плечами.
        - Восемнадцать, - недоверчиво повторил Женька. - Восемнадцать лет Веньке. С ума сойти… Лен, ведь я его когда последний раз видел, ему лет пять было! Или шесть!
        Лена в ответ рассмеялась:
        - Ну да, шесть лет и было. Мы тогда еще все вместе в этой квартире жили, с родителями. Так ведь с тех пор уже двенадцать лет прошло. Ты думал, он с тех пор не вырос?
        - Я не думал. Я вообще ни о чем не думал… эти двенадцать лет.
        - Как это - ни о чем?
        - А так, - отмахнулся он и добавил сурово: - А про Сашку ты мне точно, значит, наврала?
        - Точно. - Лена отвела глаза, ругая себя за внезапный порыв откровенности. - Нет никакого Сашки.
        - Почему? - строго спросил Женька.
        - Нипочему! - огрызнулась она в ответ. - Нет, и все. Мало ли у кого чего нет!
        - Да нет, я не об этом. Наврала мне почему?
        - А просто так, - хмуро ответила Лена. - Захотелось, вот и наврала. Нельзя, что ли?
        - Нехорошо врать вообще-то. Тем более мне.
        Он выглядел абсолютно серьезным, и голос был суровый, как у преподавателя, отчитывающего нерадивую студентку за систематические прогулы.
        - Чем это ты такой особенный, что тебе врать нехорошо?
        - А всем, - ответил он неопределенно. - Всем особенный. Вообще, это плохо, что никакого Сашки у тебя нет.
        - Ничего, я привыкла. В одиночестве свои плюсы. Независимость прежде всего… И вообще.
        - Независимая ты наша, - задумчиво ответил Женька. - Да я сейчас не об этом. Я просто подумал, если бы ты не одна жила… безопаснее было бы.
        - Слушай, иди ты к черту со своей безопасностью! - не выдержала Лена. - Сколько можно об одном и том же? Надевай свою куртку и проваливай! Тошнит от тебя уже!
        - Ну надо же, - усмехнулся он, совершенно не обращая внимания на то, что она на него орет. - Сколько лет ты мне мозги парила этим своим Сашкой, а? Года четыре или пять? И главное…
        - Если ты сейчас же не уйдешь… я… я не знаю, что с тобой сделаю…
        - И главное, ведь как убедительно врала!
        - Я убью тебя просто, если ты сейчас же не уйдешь, Шевцов! Я тебя задушу! Я тебя кухонным ножом зарежу! И не посмотрю, что он тупой!
        - Все-все. - Он поднял вверх обе руки. - Сдаюсь! Если ты так настойчиво меня выгоняешь… Нет, а я-то, дурак, ведь поверил же, а?
        - А что, в это так трудно поверить? - спросила Лена упавшим голосом. Дурацкий разговор, скорее бы он кончился!
        - Не трудно. Совсем не трудно, Ленка, - сообщил он, улыбаясь во весь рот, быстро застегнул куртку и щелкнул ее по носу. - В это очень даже легко поверить!
        - Уходи уже, - простонала она.
        - Уже ушел. А ты не грусти. Не грусти и не переживай. Все будет хорошо, вот увидишь. Я тебе позвоню. Завтра днем и… И еще вечером. Вечером тоже позвоню!
        - Ночью не забудь позвонить, - ядовито добавила Лена. - Вдруг твой маньяк ночью ко мне в окно влезет?
        - На пятый этаж? Думаешь, он на такое способен?
        - А то. Они знаешь, какие способные, эти маньяки. Ты уж поверь, я же по ним кандидатскую защитила.
        - Ладно, - легко согласился он. - Ночью тоже тебе позвоню. А ты, пожалуйста, все-таки… будь осторожна.
        Лена послушно кивнула в ответ и, даже не зажмурившись, храбро спросила:
        - Целоваться будем на прощание?
        Голос прозвучал почти равнодушно. Почти так, как и должен был прозвучать.
        Женька посмотрел на нее снизу вверх и ничего не сказал. Поднял свой кожаный портфель, повернулся и вышел, осторожно закрыв за собой дверь. Так осторожно, как будто Лена заснула и он теперь боялся ее потревожить.
        Дверь закрылась, а Лена еще долго стояла в коридоре, прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам. Вот дурочка, и зачем только она ему призналась про Сашку? И про поцелуи на прощание зачем спросила?…
        В машине было темно и холодно. Как в склепе.
        Евгений включил на прогрев двигатель, откинулся на спинку сиденья и долго смотрел на листья, которые шуршали за окном и плавно опускались на капот. Ползали по нему, как большие и любопытные желтые пауки, натыкались друг на друга и иногда падали вниз, на влажную и холодную осеннюю землю.
        «Скорее бы уж зима наступила», - в который раз за последний месяц подумал Евгений. Череда неуютных промозглых дней была тесно связана с ощущением произошедшего кошмара, и почему-то верилось, что когда закончится осень, когда вместо серой слякоти на дороги ляжет пушистый и белый снег, кошмар закончится тоже.
        И жизнь начнется с чистого, как этот первый зимний снег, листа.
        Вяло усмехнувшись своим несбыточным мыслям, он утопил в гнезде прикуриватель и замер в ожидании щелчка. Наверное, за эти дни его легкие успели обуглиться. Он курил почти без остановки, с перерывом только на тревожный сон, курил, бестолково пытаясь снять напряжение, собраться с мыслями, а иногда курил для того, чтобы было не так страшно.
        Страшно в последнее время было почти всегда. Всего лишь за два с половиной несчастных дня он успел узнать десятки разновидностей страха, который жил внутри постоянно, меняя лишь свои обличья, но не меняя сути. И оказалось, что из всех страхов самым страшным, самым жутким и невыносимым, всем страхам страхом был именно тот, последний, который схватил его за горло несколько часов назад в кабинете. В тот самый момент, когда он в пятый или шестой раз набрал номер Ленкиного телефона и услышал пресловутое «абонент недоступен», кольцо страха сжалось на шее гипсовым воротником так плотно, что стало трудно дышать. Сжалось и уже не отпускало, а только усиливало напор, пока он мчался на предельной скорости по дороге к ее дому, пока поднимался на негнущихся ногах по подъездной лестнице на пятый этаж, пока отчаянно давил на кнопку звонка и барабанил в дверь квартиры сначала руками, потом ногами.
        На стук дверь открылась - но не та, что должна была, а соседняя. Незнакомый пожилой мужчина с круглой и блестящей лысой головой ничего о местонахождении своей соседки не знал и пригрозил Евгению, что вызовет милицию, если тот не перестанет барабанить в дверь.
        Евгений барабанить в дверь перестал, но не оттого, что испугался милиции.
        У него кончились силы.
        Без сил он опустился на ступеньку, уперся лбом в колени, закрыл глаза и стал ждать.
        Он даже толком и не знал, чего, собственно, ждет. Услужливое воображение рисовало перед глазами картинки - одна мрачнее другой.
        «Нужно что-то делать», - стучало в голове набатным колоколом, и он доставал из кармана телефонную трубку, в сотый раз набирая номера Ленкиных телефонов. Сначала мобильный, потом домашний.
        Он просто не знал, что еще можно сделать.
        Звон домашнего телефона доносился из-за закрытой двери, а больше, как ни прислушивался, он не мог уловить никаких звуков. Только иногда в тишине подъезда раздавались чьи-то шаги. Каждый раз сердце замирало в надежде, но шаги либо не доходили до нужного пятого этажа, обрываясь где-то внизу, либо оказывались совсем не теми шагами, которых он так ждал.
        Несколько человек прошли мимо него, подозрительно, а чаще испуганно, окидывая взглядами. По-хорошему, надо было подняться с лестницы и выйти, по крайней мере во двор. Но одеревеневшие от страха мышцы не слушались.
        Ему было уже совсем плохо в тот момент, когда в ритме приближающихся шагов он наконец услышал что-то знакомое. Сердце, встрепенувшись, взлетело вверх, легко подтянув за собой остального Евгения, негнущиеся ноги волшебным образом разогнулись и шагнули навстречу.
        «Живая», - подумал он в тот момент, когда Ленкин силуэт показался у нижней ступеньки. И, больше уже ни о чем не думая, бросился к ней со всех ног, перемахнув прыжком три ступеньки, схватил ее за плечи и прижал к себе так, что даже косточки у Ленки хрустнули.
        И совсем не понял в первую секунду, отчего это она так кричит и вырывается.
        А поняв наконец, вдруг так развеселился, что просто плясать захотелось. И прижал к себе ее еще крепче, такую холодную, тоненькую, свежую и восхитительно живую, пробормотав в ухо что-то незначительное, успокаивающее - просто для того, чтобы она узнала его голос и перестала бояться.
        Но она все равно еще какое-то время боялась, а потом, перестав бояться, все равно продолжала вырываться, и колотить его в грудь уморительными маленькими кулачками, и говорить какую-то милую чепуху, смешно морщить нос и мотать головой. И все это было так замечательно, так невыносимо прекрасно, что не поцеловать Ленку было просто нельзя.
        И он поцеловал Ленку, на момент этого поцелуя забыв обо всем на свете, и только отдышавшись, ясно вдруг понял, что мог ее потерять. Что Ленка, которая всегда была рядом, даже если находилась за тысячу километров, могла сегодня запросто исчезнуть из его жизни. Из своей жизни. Из жизни вообще.
        Почти два часа, проведенных в томительном ожидании, он думал именно об этом. Но мысли, насквозь пронизанные страхом, были какими-то бесплотными, безотносительными. И вот только теперь, когда живая Ленка тихонько попискивала в его железных объятиях, неожиданное тепло и сладость ее губ ударили в голову, как крепкое вино, выдержанное долгих двадцать три года. И стало вдруг ясно, насколько важным было для него все эти годы знать, что Ленка есть.
        Что она просто есть - пусть где-то там, пусть раз в три года они видятся, пусть коротки эти встречи - все это не имеет значения. Знать, что Ленка есть, - это было для него почти то же самое, как знать, что есть, например, солнце. Или воздух. Ни солнца, ни воздуха он никогда не замечал, потому что вечно был занят на работе, и никогда не думал о том, что солнце, теоретически, может потухнуть, и это будет означать полный и абсолютный конец всего.
        Вот так и Ленка: если бы она сегодня «потухла», это бы означало для него конец всего - полный и абсолютный. Он просто никогда не думал об этом, потому что… был очень силь - но занят на работе.
        Немного смутившись от этих мыслей про солнце, достойных по большому счету пятнадцатилетнего подростка, но никак не тридцатилетнего мужчины, он запретил себе думать вообще и сразу же поцеловал Ленку во второй раз.
        Ему ужасно, просто до дрожи захотелось ее поцеловать во второй раз. Одного поцелуя оказалось катастрофически мало, и это было уже никак не связано с радостью от того, что Ленка нашлась и она живая.
        Это уже было что-то другое.
        Совсем другое.
        Ломать голову над природой своего желания было ни к чему. Он просто знал, что если сейчас снова не поцелует Ленку, то его просто разорвет на части, на мелкие кусочки, как будто под ногами у них тикает взрывное устройство, которое непременно сработает в тот момент, когда они перестанут целоваться, и разнесет весь дом.
        И надо было думать о спасении жизни, а не рассуждать о природе чувств.
        Ему ужасно хотелось остаться в подъезде и целоваться с Ленкой до утра. Он вспомнил вдруг те поцелуи, о которых не вспоминал, кажется, ни разу в жизни, - неопытные, неуклюжие, торопливые поцелуи, у которых был тот же неповторимый вкус Ленкиных губ.
        «Дурак, - тупо подумал в тот момент Евгений. - Тупица. Почему же… Почему же я, еще тогда…»
        Мысль не успела оформиться.
        Потом он искал ключи и искренне удивлялся тому, что взрывное устройство у них под ногами до сих пор не сработало, и твердо решил никуда не отпускать Ленку, поцеловать ее в третий, в четвертый, в пятый, в восемьдесят девятый раз, а потом уже - будь что будет. Но, отыскав ключи в темноте подъезда и встретившись взглядом с Ленкой, понял, что что-то неуловимо изменилось.
        И никаких поцелуев больше не будет. Ни сейчас, ни… вообще.
        «Вообще» прозвучало как приговор, и радость, которая расцветала внутри безнадежно розовым глупым цветком, вмиг завяла. Снова стало грустно и как-то тревожно на душе.
        Точно, права была Ленка, когда сказала, что он ее от страха поцеловал. На самом деле так и получалось. Страх прошел, и все встало на свои места. Ленка снова стала Ленкой, той самой Ленкой Лисичкиной, которую он всегда очень сильно любил, как мальчишку, никогда не испытывая желания этого мальчишку поцеловать. Или сделать с ним что-нибудь такое, чего нормальные мальчишки друг с другом не делают. Снова между ними встали прожитые годы, заполненные чем-то и кем-то…
        Он рассуждал об этом, рассеянно обводя взглядом Ленкину гостиную и вспоминая, словно сквозь сон, как она велела ему что-то включить. Желания смотреть телевизор не возникло, и он поплелся в том направлении, откуда доносился грохот посуды. Дошел до кухни - и замер на пороге, увидев ее.
        Ленка стояла вполоборота, полностью сосредоточенная, энергично перемешивая в тарелке какую-то смесь.
        На губах блуждала рассеянная улыбка, а щеки были розовыми. И тонкая прядь волос, выбившаяся из прически, касалась этой розовой щеки, щекотала ее в такт движениям.
        Вроде бы ничего особенного.
        И непонятно было, почему вдруг Евгений, увидев эту по-детски розовую Ленкину щеку, так ясно и остро вспомнил тот давнишний вечер, когда пятнадцатилетняя, отчаянная, с такими же горящими щеками, полностью обнаженная Ленка склонялась над ним, покрывая его лицо и грудь быстрыми поцелуями. И тонкая прядь волос, выбившаяся из прически, точно так же щекотала тогда его шею в такт ее неумелым, лишенным правильного ритма движениям. Вспомнил, как дрожали тогда ее ресницы, вспомнил ее трепетный шепот, тонкие пальцы и острые ноготки, вцепившиеся в его плечи, вспомнил - черт, вспомнил же! - маленькую гладкую грудь с темно-коричневыми сосками, вспомнил еще много чего такого, о чем вспоминать было ненужно, глупо и бессмысленно…
        Вспомнил и почувствовал, как ненужные, глупые и бессмысленные воспоминания дружно собираются в теплую волну в самом низу живота. Как начинают медленно закипать и проситься наружу, ища выхода…
        Евгений просто остолбенел, осознав, что с ним происходит.
        И долго еще стоял столбом, отвечая, кажется, невпопад на Ленкины вопросы. А голове стучала тяжелым молотом только одна мысль: он хочет ее. Он ее хочет так, как никого и никогда, ни разу в жизни не хотел, даже Янку. Он хочет ее до умопомрачения, прямо здесь, прямо сейчас, и, кажется, нет на свете силы, способной его остановить…
        Он даже сделал уже шаг навстречу, словно прыгнул вниз с парашютом, решив для себя - будь что будет. Но в последний момент задавленный воспоминаниями разум все-таки сумел пробиться сквозь волну чувств. И Евгений приземлился на табуретку - вместе с парашютом, который так и не успел раскрыться.
        Теперь, сидя в машине, под тихий шум просыпающегося двигателя «Нивы», он размышлял о том, что же это было. И было ли оно вообще. И если было, то почему оно было. А главное, что будет дальше…
        Ни на один из поставленных вопросов найти ответа он так и не сумел. Двигатель давно прогрелся до нужной температуры, а Евгений все сидел, грея ладонью рычаг переключения скоростей, в очередной раз забыв о том, что дома его уже наверняка ждет Яна.
        Она на самом деле ждала его.
        Но не одна, а в компании тети Аллы - той самой домработницы, которую всерьез боялся Евгений. В этот раз он, пожалуй, впервые за все время работы у них тети Аллы обрадовался ее присутствию. Третий часто бывает лишний, но далеко не во всех случаях. Наличие тети Аллы избавляло от необходимости оправдываться, сочинять очередную версию о причине задержки на работе. Отсрочка была временной, Евгений прекрасно это понимал - домработница, догладив белье в спальне, очень быстро собралась и ушла, снова оставив их с Яной наедине в квартире, которая, кажется, уже давным-давно превратилась в могильный склеп.
        - Ты же сказала, что отпустила ее, - спросил Евгений без интереса и даже без знака вопроса в конце. Просто для того, чтобы не молчать. Вчерашний разговор все еще висел в тяжелом, пропитанном отчаянием и недоверием, воздухе.
        - Я подумала, что это может показаться подозрительным. Поэтому попросила прийти. Она и ужин заодно приготовила. Будешь есть?
        - Я не голоден, - соврал Евгений, с тоской вспомнив Ленкину яичницу. - И что-то неважно себя чувствую. Голова болит. Пойду спать, наверное.
        - Девять часов вечера. Самое время спать. Не забудь посмотреть «Спокойной ночи», - без выражения в голосе посоветовала Яна.
        - «Спокойной ночи» уже закончились. Придется сегодня засыпать без вечерней сказки… для малышей.
        «Этот кошмар не кончится никогда, - тупо подумал он, вешая в шкаф одежду. - Она всегда будет видеть во мне убийцу и ждать признания, а я буду ненавидеть ее за это и бесконечно грубить… Так будет всегда, ничего не изменится даже если…»
        - Женя, - послышался рядом ее голос. Пришлось прервать поток мыслей и выглянуть из-за дверцы одежного шкафа.
        - Что?
        - Я хотела спросить тебя… Где ты был?
        - Что значит - где я был? На работе, где же еще…
        - Я не про работу сейчас спрашиваю.
        - А, понятно, - скривился Евгений. - Извини, задержался. Зашел в соседний подъезд и тюкнул по голове топориком парочку соседей. Ты же знаешь, я без этого жить не могу. Ни есть, ни спать не могу. Хобби у меня такое теперь, понимаешь?
        - Очень смешно, - ответила Яна. - Но вообще-то я спросила про ночь.
        - В смысле? - опешил Евгений. - Что значит - про ночь?
        - А то и значит, - глядя на него обжигающе холодными глазами, пояснила она. - Я спросила, где ты был ночью.
        - Какой еще… ночью?
        - Этой, - прозвучал в ответ слегка раздраженный голос. - Этой, сегодняшней, ночью.
        Джемпер почему-то никак не вешался на плечики. Рукава путались, одно плечо перевешивало другое, как будто кто-то заколдовал этот дурацкий одежный шкаф, в который теперь ничего невозможно было повесить…
        Он швырнул плечики вместе с джемпером на диван, хлопнул, не пытаясь рассчитать силы, дверцей шкафа и яростно прошептал ей в лицо:
        - Этой ночью я спал. Спал, слышишь? В одной постели с тобой, между прочим, спал. Ты не заметила?
        Под напором его ярости Яна сникла, отвела в сторону взгляд.
        - Нет уж. - Евгений не мог остановиться. - Нет уж, ты мне скажи! Скажи, не заметила?
        - Не заметила, - отозвалась она горьким эхом уже откуда-то из глубины соседней комнаты. Евгений, ослепленный яростью, даже не увидел, как она вышла. - В том-то и дело, что не заметила. Если бы заметила, не спрашивала бы.
        - Янка!! - заорал он и бросился вслед за ней. Догнал, схватил за плечи и стал трясти, как куклу, набитую паклей. - Нет, ты объясни мне, что все это значит! Что значит - не заметила?!
        - Пусти меня, - жалобно простонала она. - Пусти, пожалуйста…
        «Боится. - Мысль разорвалась внутри маленькой бомбой, раскидав звенящие осколки по всей голове. - Она ужасно меня боится…»
        Ему даже самому стало страшно от этого ее страха.
        Он отпустил ее - руки разжались сами собой и безвольно повисли вдоль тела.
        - Не надо меня так сильно бояться, - сказал он больным голосом. - Я тебя… не трону.
        Она кивнула в ответ и отступила на шаг.
        - Я спросила, потому что… потому что проснулась ночью, а тебя не было. Я думала… Я ждала целый час, а потом мне стало страшно, и я… Выпила снотворное и заснула.
        Она говорила куда-то в пустоту. Словно и не про него говорила, ни к нему обращалась, а проговаривала какую-то скучную роль, навязанную ей не блещущим талантами режиссером.
        «Черт!» - подумал Евгений. Только этого еще не хватало. Не хватало только стать лунатиком, разгуливать ночами по близлежащим крышам, пугать кошек и летучих мышей. Он совершенно не помнил, что вставал ночью с постели. Он даже и не подозревал об этом. Сон был тяжелым, полным сновидений, обрывки которых еще носились в воздухе, когда он проснулся. Но теперь, спустя четырнадцать часов, собрать целую картинку из этих обрывков не представлялось возможным.
        - Янка! - Она даже не обернулась на звук его голоса. - Янка, а ты уверена в том, что… это тебе не приснилось? Что я на самом деле…
        - Прекрати, - перебила она. Не справившись с эмоциями, закрыла лицо руками и повторила несколько раз срывающимся на крик голосом: - Прекрати, прекрати, прекрати сейчас же!.. Ты меня считаешь за сумасшедшую, да? Ты думаешь, у меня галлюцинации?
        - А ты меня? - тихо спросил он в ответ. - Ты меня за кого считаешь?
        Впрочем, напрасно спросил. Она ведь еще вчера вечером четко и ясно изложила свою позицию по этому вопросу. Лучше было промолчать.
        - Не хочешь - не говори. - Она отняла ладони от покрасневшего лица и отвернулась. - Твое дело. Только, знаешь, дальше так продолжаться не может.
        - Знаю. Не может. И что ты предлагаешь?
        Яна не ответила и молча вышла из комнаты. Подумав, Евгений развернулся на сто восемьдесят градусов и отправился в противоположную сторону. Валяющийся на диване джемпер он так и не стал вешать в шкаф - бросил его на кресло вместе с плечиками. Стелить постель не было сил. Идти в ванную тоже не было сил. Устало тело, устали руки и ноги, а главное, где-то в самой глубине телесной оболочки ужасно устало сердце.
        С уставшим сердцем он опустился на диван, взял в руки пустой бокал с коричневым налетом выпитого утром кофе. Подумал вяло: пожалуй, надо уволить домработницу, которая во время уборки не обратила никакого внимания на этот грязный бокал, скучающий на прикроватной тумбочке. В бокале обнаружилась чайная ложка, он перевернул ее и долго рассматривал свое искаженное отражение. Жуткий монстр с огромным носом-грушей, скошенным лбом и растянутыми в отвратительной жабьей улыбке губами. В детстве они с приятелями обожали это занятие: устраивали домашнюю комнату смеха, любуясь уродцами, отраженными в ложках или в больших елочных шарах. В елочных шарах уродцы получались особенно впечатляющими, разноцветными и блестящими. Жаль только, наслаждаться зрелищем можно было лишь раз в году…
        Черт, и где же это, интересно, он был ночью?!
        А главное, почему он совершенно ничего не помнит?
        Евгений бросил ложку в стакан, стакан отозвался звоном. Обхватив голову руками, словно помогая себе сделать усилие, он напрягал память, изо всех сил пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Отыскать в черном провале забвения хоть один, пусть крошечный, просвет, вспомнить хотя бы обрывок сна, а потом уже решить, был ли это сон на самом деле, или же…
        Ничего.
        Только холод и дрожь в пальцах.
        Они лежали вдвоем на одной постели. Отвернувшись друг от друга и не говоря ни слова, окутанные молчанием, как общим одеялом.
        Лежали вот уже почти час, делая вид, что спят, и оба прекрасно понимали, что просто делают вид. За окном тихо шумел дождь и где-то вдалеке надрывно лаяли собаки. Будильник на прикроватной тумбочке равнодушно отсчитывал секунды уходящей ночи. Слишком медленно и неторопливо.
        - Янка, - спросил наконец Евгений, нарушая гнетущую тишину холодной и неуютной спальни, - ты так и не узнала, что там случилось в мастерской? Почему она была закрыта в тот день, когда…
        - Узнала, - ответила она, не став дожидаться продолжения фразы. - Бомбу там подложили. То есть на самом деле никакой бомбы не было, как потом выяснилось. Но был звонок, и милиция была обязана проверить.
        Снова воцарилась тишина.
        Евгений пытался думать, делать какие-то выводы. Голова гудела, снова наливаясь свинцом.
        - Тебе тяжело со мной? - снова спросил он, разглядывая тени на потолке.
        Яна не ответила.
        Он и не ждал ответа, просто спросил, чтобы не молчать. Все рушилось. Все то, что казалось незыблемым, рушилось у него на глазах. И он не мог ничего поделать. Только равнодушно наблюдать со стороны за тем, как распадается у него на глазах карточный домик его беззаботной и счастливой жизни.
        - Три дня уже прошло, - сказала Яна в пустоту спустя какое-то время. Тени на потолке вздрогнули. Евгений понял, о чем она, и согласно кивнул вздрогнувшим теням:
        - Скорее бы уже они его нашли. Я все время думаю о том, что он там лежит. Под нами. Яна?
        - Да.
        - Ты меня прости. За то, что я…
        - Перестань. Смешно даже.
        - А мне не смешно почему-то. Знаешь, я ведь правда не помню. Вообще ничего не помню про эту ночь. Если бы ты не сказала… Ян, а почему ты мне утром об этом не сказала, а?
        - Ты ведь спал утром, кажется, когда я на работу уходила.
        - Да, - вспомнил Евгений. - Да, спал, конечно. На самом деле он не спал.
        Просто делал вид, что спит. Не хотел продолжения вечернего разговора. Не хотел встречаться взглядом с ее глазами и снова видеть в них укоризну и страх. Ночью, глядя в потолок, разговаривать оказалось гораздо проще. Как будто общались только голоса, а сами они, лежа в постели под одним одеялом, не касаясь друг друга, оставались безучастными.
        - Мне, наверное, правда нужно к врачу. С этими галлюцинациями и ночными прогулками.
        - Наверное.
        Ее голос даже и не пытался ничего скрывать. Не было в нем ни тени доверия, ни тени сочувствия.
        - Работаешь завтра?
        - Нет, завтра дома. У меня сольфеджио отменили, в школе концерт с утра.
        Еще три дня назад он обязательно поинтересовался бы, что за концерт в школе, из-за которого отменили сольфеджио. И они проговорили бы об этом концерте полночи, а потом, может быть, вместе сходили бы на этот концерт.
        «Надо же, - в который раз подумал он, равнодушно прислушиваясь к ее дыханию. - Надо же, как может все измениться в жизни за каких-то три несчастных дня…»
        Больше они не разговаривали. Евгений еще долго смотрел в потолок, все пытаясь понять, что же делать дальше. Засыпая, он видел бледный луч серого света, тихонько пробирающийся в комнату сквозь узкую полоску неплотно задвинутых штор. Почти сразу прозвонил будильник, и Евгений не сразу вспомнил, зачем ему нужно было ставить будильник на половину пятого утра в субботу. А вспомнив наконец, бессильно выругался сквозь зубы.
        От кресла необходимо было избавиться. И как можно скорее.
        Можно было сколько угодно пытаться не думать о нем, воображая, что нет никакого кресла. Там, на балконе, под ворохом тряпья, под слоем старых газет, за большой коробкой из-под купленного недавно телевизора с широким экраном, оно стояло до сих пор, это светло-бежевое кресло в гобеленовой обивке. Разрисованное редкими желтыми ирисами и пропитанное темно-бурыми пятнами человеческой крови.
        Евгений видел эти пятна на кресле сквозь слой наваленной сверху ткани и бумаги. Как будто его взгляд превращался в это мгновение в рентгеновский луч, просвечивающий все насквозь. Он даже чувствовал иногда запах крови и представлял себе, что кровь до сих пор осталась такая же алая и свежая, как в тот вечер. Хотя умом понимал, что это невозможно.
        «Сегодня, - подумал он, осторожно выбираясь из-под одеяла, стараясь не потревожить Яну, которая заснула тоже совсем недавно. - Сегодня, хватит уже тянуть…»
        В ванной он долго стоял под душем, леденея под холодными струями. Растерся докрасна полотенцем, завернулся в халат. Плеснув кипятка в чашку с растворимым кофейным порошком, добавил туда же три ложки сахара с горкой. Сделав несколько коротких глотков обжигающей, приторно-сладкой черной жидкости, Евгений подошел к окну, оглядывая сонный двор. Под покровом почти черного, звездного еще, едва-едва розовеющего где-то вдалеке неба голые ветки деревьев и фасады стоящих впритирку друг к другу девятиэтажек казались какими-то ненастоящими, будто нарисованными художником, не признающим иных оттенков, кроме серого и черного. На улице не было ни души, в доме напротив горело тусклым светом только одно окно на седьмом этаже. С расположенной неподалеку от дома проезжей части в приоткрытую форточку лишь изредка доносились звуки проезжающих мимо машин.
        День наверняка опять будет пасмурным, с каким-то странным сожалением подумал Евгений. Как будто и в самом деле погода могла теперь иметь какое-то значение.
        Выпив две чашки кофе и выкурив до половины последнюю оставшуюся в пачке сигарету, он быстро оделся и вышел на балкон. Яна все еще спала, но спала тревожно - ненадолго задержавшись у кровати, он поправил сползшее вниз одеяло, коснулся пальцами тонкой пряди волос, причудливым завитком свернувшейся на лбу. Прядь была похожа на маленькую, будто новорожденную, черную змейку с шелковистыми боками. Яна нахмурила брови, но не проснулась. Пока ее глаза были закрыты, пока в них не отражался страх и немой укор, она казалась совсем прежней, и на секунду Евгений вдруг ощутил почти забытое чувство нежности к этой маленькой черноволосой женщине, которая своим недоверием легко и быстро разрушила любовь, казавшуюся ему вечной.
        Рассуждать о вечной любви сейчас, когда предстояло достать с балкона и вывезти за пределы города чертово кресло, было верхом нелепости. Евгений осторожно раздвинул шторы, нащупал в темноте спальни кнопку и включил тусклый светильник. Бледно-желтое пятно разлилось по стене тоскливым светом. Открыв обе створки окна, он разобрал ворох старой одежды и газет, прикрывающих единственную из оставшихся в доме «улик», и через подоконник втащил кресло в комнату.
        Пятно на обивке потемнело. Сейчас, при отсутствии нормального освещения, оно выглядело уже не так угрожающе. При желании его можно было принять, например, за след от пролившейся нечаянно на обивку кресла чашки кофе.
        «При очень большом желании», - криво усмехнувшись уголком губ, подумал Евгений. Но все же смотреть на пятно было совсем не страшно. И запаха не было.
        Сзади послышался шорох. Обернувшись, он увидел проснувшуюся Яну. Она сидела на кровати и растерянно наблюдала за его манипуляциями. В темноте ее сонные синие глаза казались темными и незнакомыми.
        - Вот, - сказал он, как будто оправдываясь. - Решил все-таки от него избавиться.
        Она все молчала и продолжала смотреть на него, словно думая о чем-то своем.
        Евгений раздраженно кашлянул, возненавидев себя за этот извиняющийся, трусливый тон. Снова поднялось чувство бессильной и яростной обиды, подменив едва промелькнувшую и растаявшую, как облако, нежность. День начинался, и все становилось на свои места.
        - Считаешь, лучше его оставить? Может, в гостиную перенести, на прежнее место поставить? - поинтересовался он злым шепотом. - Чтобы каждую секунду оно напоминало мне о содеянном?
        - Нет. - Она покачала головой, зевнула и пригладила ладонью растрепанные волосы. - Не считаю. Я просто еще не совсем проснулась.
        Чуть хрипловатый от сна голос тоже казался чужим, как и взгляд. Евгений закрыл окно, несколько секунд постоял еще в раздумье в спальне и вышел в коридор. Уже застегивая куртку, бросил в темноту спальни:
        - Я за машиной! - и вышел, осторожно прикрыв дверь. Он не стал пользоваться лифтом, понимая, что лишний шум в подъезде сейчас ни к чему. Неприятное чувство шевелилось внутри - он таился, как будто и в самом деле был преступником, скрывавшим улики, изобличающие его причастность к убийству. От бессонной ночи голова гудела, кружилась слегка, но все же болела не так сильно, как накануне. Если и была в это утро гиря внутри, то гораздо меньшего веса и объема.
        Со стоянки он отогнал машину в гараж. Кирпичный гараж, который он купил несколько лет назад вместе с квартирой, был расположен совсем рядом, почти под балконом. Родители, жившие на другом конце города, ставили здесь свою старенькую «шестерку», которой пользовались очень редко, только в дачный сезон. Заодно здесь был устроен склад для консервов, а в погребе по старинке запасалась на зиму картошка.
        Он подумал было, не свалить ли кресло в гараже. При любом стечении обстоятельств едва ли кто-то заявится туда с обыском. Но потом решил, что лучше перестраховаться, да и в любом случае не хотелось объяснять родителям, что делает кресло в гараже и что это за странное пятно на обивке. Подогнав машину вплотную, стараясь не производить лишнего шума и проклиная в душе несмазанные петли железных ворот, он некоторое время повозился с передним пассажирским сиденьем «Нивы». Через несколько минут ему наконец удалось его отсоединить. Сиденье он оставил в гараже и, замерев на несколько секунд возле машины, критическим взглядом окинул салон: пожалуй, кресло должно поместиться. Может, с большим трудом, но он все-таки запихает его внутрь. Оставалось только подогнать машину к подъезду и осторожно спустить кресло вниз с десятого этажа, постаравшись, чтобы не было лишних свидетелей этого спуска.
        - Тебе помочь? - равнодушно спросила Яна, стоя в прихожей и наблюдая за его манипуляциями.
        От помощи он отказался. Она не стала настаивать - молча развернулась и ушла в спальню, как будто все происходящее ее не касалось. С бледным лицом и отсутствующим видом она была похожа на призрак. Провожая взглядом ее удаляющуюся спину, Евгений снова почувствовал, как шевельнулась на дне души жалость. «Только, знаешь, так дальше продолжаться не может», - вспомнились ее слова. Не может, она права. Рано или поздно это должно чем-то закончиться. Знать бы чем…
        Мысли в голове крутились привычные и невеселые. Кресло оказалось не таким уж тяжелым - Евгений достаточно быстро одолел несколько лестничных пролетов и только в районе пятого этажа остановился, чтобы перевести дух. До конца пути оставалось совсем немного, и в этот момент он вдруг услышал внизу чьи-то шаги.
        «Черт! - Евгений стиснул зубы. - Да что за люди? Разве нормальный человек может не спать в пять часов утра в субботу?»
        Вопрос был риторическим, а шаги приближались. Легкий холодок пробежал по спине, как дуновение ветра из приоткрытой в подъезде форточки. Он лихорадочно оглядывался по сторонам, понимая, что пытаться спрятаться в пустом подъезде глупо и уж вдвойне глупо пытаться спрятаться в пустом подъезде вместе с креслом.
        «Лифт, - пронеслась в голове мысль, показавшаяся спасительной. - Мне нужен лифт! Только бы успеть…»
        Несколько секунд ушло на то, чтобы прикинуть, до какого этажа добраться быстрее - до нижнего, четвертого, или до верхнего, пятого. Сознавая, что выглядит комично, и проклиная все на свете, Евгений рванул вниз, навстречу медленным и тихим, но неумолимо приближающимся шагам. Повлажневшие ладони скользили по гобеленовой обивке, мышцы сводило судорогой. Он успел пройти только половину лестничного пролета - кресло выскользнуло из потных рук и покатилось вниз по ступеням. В самом конце пути сделало кульбит и на прощание громко ударило металлической ножкой о железную дверь расположенной на площадке квартиры.
        В тишине подъезда звук удара отразился от стен гулким эхом.
        Евгений стоял на середине лестницы, превратившись в соляной столб, и считал секунды.
        Теперь уже бесполезно было пытаться воспользоваться лифтом и скрыться незамеченным. Все, что ему оставалось, - это по мере возможности привести в порядок лицо и постараться успокоиться. Остатки здравого смысла подсказывали, что самое главное сейчас для него - не выдать собственного волнения и страха. Сделать вид, что ничего особенного не происходит. Он просто решил отвезти на дачу к родителям надоевший предмет мебели. Кто сказал, что это преступление?
        - Чем это вы тут гремите? - донесся снизу любопытный и молодой женский голос. Евгений повернулся и увидел медленно поднимающуюся по лестнице полную рыжую девчонку. Девчонка была знакомой, давно уже жила с родителями где-то в районе седьмого этажа. Он, кажется, даже здоровался с ней каждое утро, выходя на работу. Изо всех сил напрягая память, Евгений попытался вспомнить ее имя.
        - Здравствуйте, Галя. - Голос прозвучал чуть хрипловато, но почти естественно. На губах нарисовалась улыбка. Поза из напряженной превратилась в расслабленную - кажется, он сделал все, что только было в его силах. - Физкульт-привет!
        Рыжая девчонка в темно-синем спортивном костюме и ярко-оранжевых кроссовках смотрела на него молча и пристально из-под низко натянутой на лоб такой же оранжевой спортивной шапочки. Шапочка по цвету почти сливалась с волосами, и в полумраке казалось, что никакой шапочки и нет, просто у девушки такая своеобразная прическа с очень низкой, густой и гладкой челкой и рассыпанными по плечам мокрыми кудряшками.
        - Здравствуйте, Ахмед, - ответила она насмешливо и остановилась, не доходя до Евгения нескольких ступенек. Придирчиво оглядела его с ног до головы, потом перевела взгляд круглых зеленых глаз на завалившееся набок кресло и поинтересовалась: - Переезжаете?
        С виду девчонке было лет семнадцать, хотя при общеизвестной тенденции к акселерации запросто могло оказаться и четырнадцать. Но, судя по ее поведению, Евгения за взрослого дяденьку она считать не собиралась.
        - Вроде того, - ответил он неопределенно. - Ас чего вы взяли, что меня зовут Ахмед?
        - Ас чего вы взяли, что меня зовут Галя? - ответила она вопросом на вопрос.
        Оказывается, это у нее такой юмор, тупо подумал Евгений, не находя в себе сил оценить шутку.
        Пришлось извиниться. Едва сдерживаясь, он продолжал улыбаться и глупо хлопать глазами, ожидая, когда же они наконец разойдутся каждый в свою сторону. Но Галя, оказавшаяся не Галей, кажется, так быстро уходить не собиралась.
        Она назвала ему свое имя. Он повторил его и тут же забыл, чувствуя, что в карманах непроизвольно сжимаются кулаки.
        «Ну же, - уговаривал он ее мысленно. - Давай, топай наверх. Иди своей дорогой, тебя дома заждались уже. На кой черт я тебе сдался?»
        - А что это вы ни свет ни заря затеяли переезд? - Круглые глаза подозрительно сощурились, круглое лицо склонилось набок, выражая крайнюю степень любопытства.
        Пришлось оправдываться.
        - Это не совсем переезд, - объяснил Евгений, решительно шагнув вперед и хватая кресло обеими руками. - Просто решил избавиться от старой мебели, отвезти ее на дачу.
        - От старой мебели? - Галя с сомнением оглядела кресло и не долго думая вынесла вердикт: - Какая же это старая мебель? Я помню, вы прошлой зимой ее купили. Ваши грузчики почти целый час лифт держали, пришлось пешком на седьмой этаж топать. Два кресла и диван, я очень хорошо их помню…
        Ситуация складывалась абсолютно идиотская. Евгений стоял с креслом в руках, недвусмысленно давая понять, что разговор пора бы закончить. Любопытная девица же продолжала стоять на лестнице, загораживая ему проход, и отступать не думала.
        - Старая мебель - очень относительное понятие, девушка. Каждый судит в меру своих материальных возможностей. Пропустите меня. Пожалуйста, - проговорил он ледяным тоном, чувствуя, что последние капли его терпения на исходе. Если сейчас она задаст ему еще один вопрос - он просто бросит в нее это чертово кресло, так хорошо ей запомнившееся. И уж тогда держись, мало не покажется.
        - По-жа-алуйста, - пропела девица насмешливым елейным голоском и уже сделала первый шаг назад, но в это время за спиной Евгения послышался звук поворачивающегося в замке ключа.
        - Шоу маст гоу он, - пробурчал он себе под нос, не понимая уже, плакать ему или смеяться. Поставив кресло на пол, он обернулся, чтобы поприветствовать очередного зрителя.
        Им оказалась семидесятилетняя старушка, разбуженная стуком о входную дверь. Интересно, кто будет следующим?…
        - Что это вы тут, молодежь, шумите? - недовольным сонным голосом пробурчала старушка, оглядывая маленькими, сверкающими в темноте, как две черные бусины, глазками действующих лиц - Евгения, рыжую девчонку и кресло.
        - Вот. - Евгений развел руками, снова нацепил на лицо вымученную улыбку и повторил историю, уже изложенную рыжей девчонке, которую про себя продолжал называть Галей. Та продолжала оставаться на ступеньке и слушала с большим интересом.
        - Другого времени не нашли, что ли? - поинтересовалась старушка, сосредоточив теперь все свое внимание на кресле. Глазки-бусинки, подслеповато сощурившись, словно ощупывали гобеленовую обивку.
        «Будь оно неладно! - подумал Евгений. - Будь оно проклято! - Нужно было оставить его на балконе, и не было бы никаких проблем. Не пришлось бы по крайней мере объясняться с половиной подъезда».
        - Кто рано встает, тому Бог дает, бабуля, - объяснил он, снова собираясь взяться за свою ненавистную ношу. - С вашего разрешения, я пойду. У меня там внизу машина без сигнализации.
        - Кресло-то новое совсем, - как будто не слыша его, пробормотала старушка неодобрительно. - Только запачканное. Так ведь очистить недолго, было б желание…
        Евгений, холодея от этих слов, улыбнулся уголками губ, лихорадочно пытаясь сообразить, что сказать в ответ. На самом деле ему было страшно. Страшно и ужасно обидно от того, что все так глупо получилось, что целых два человека стали свидетелями его утреннего рандеву. И он держался из последних сил, чтобы не обнаружить этого душившего изнутри страха, чтобы выглядеть равнодушным и ироничным.
        - Так не очищается! Кофейные пятна, они такие въедливые!
        - Да что ты? - энергично затрясла головой старушка. - Что ты, сынок, любое пятно вывести можно! А от кофе пятна - так проще простого! Было б желание! Ты вот послушай, я тебе скажу…
        Далее последовал рецепт какой-то невероятной смеси.
        - Записал бы, ручка-то есть у тебя?
        - Я запомню, - пообещал Евгений и, понимая, что есть только один способ прекратить все это безобразие, снова схватился руками за кресло и пошел вперед, не обращая внимания на препятствие, недвусмысленно намереваясь протаранить любопытную рыжую спортсменку. Та, видимо, почувствовав всю степень серьезности ситуации, спорхнула с лестницы и прижалась к стене, пропуская Евгения.
        - Ты зайди потом, я тебе сама напишу! - прошамкала вслед старушка, определенно недовольная тем, что ее оставили без внимания.
        Огибая лестничный пролет, Евгений увидел, как сверкнули в темноте два зеленых глаза. Насмешливо и как-то… не по-доброму. Или показалось?
        Оказавшись наконец на улице, он по-быстрому запихал кресло в салон, захлопнул дверцу, посетовав на то, что стекла в машине не тонированы, отдышался и вытер ладонью холодный и липкий пот со лба. Только теперь, оглядывая пустые и сонные улицы, он понял вдруг, что вспотел не от усилий, хоть и тяжеловато было тащить кресло с десятого этажа вниз, а от страха. И, что самое печальное, испугался он до дрожи в коленках девчонки-школьницы и семидесятилетней старушки.
        Что будет дальше?…
        В этот момент, поворачивая в замке ключ зажигания и плавно выводя машину на дорогу, он впервые пожалел о том, что в тот первый вечер не вызвал милицию. Ведь, по здравом размышлении, это был единственный правильный выход из ситуации - обнаружив дома неизвестно откуда взявшийся труп, любой здравомыслящий человек именно так и поступил бы. Вызвал бы милицию, предоставив ей разбираться, кто, зачем и почему избрал столь необычное место для убийства безобидного местного алкоголика. А сам сидел бы себе спокойно, не задумываясь о том, как и куда сплавить улики.
        Почему же они, черт побери, не вызвали тогда милицию?!
        Несмотря на то что времени прошло не так уж и много, Евгений смутно припоминал события того вечера. В памяти запечатлелось четкое, неизгладимое изображение мертвеца в гостиной. Хронология событий же, как оказалось, была безвозвратно потеряна. Он помнил очень смутно, как искал ключи в кармане брюк у покойника, как отмывал потом эти ключи в кухонной раковине под струей холодной воды. Помнил топор, который поднял с пола и долго держал в руках. Помнил пятна крови на спортивной куртке, помнил испуг в глаза Яны и то, как она от него отшатнулась в прихожей. И еще помнил часы на белом браслете из дешевого металла и время, которое показывали эти часы. Маленькая стрелка замерла на самом верху, большая отошла от нее ровно на восемь делений.
        Восемь минут первого.
        Воспоминания казались обрывками какого-то чудовищного сна. Он так и не понял, как получилось, что они с Яной решили никуда не звонить и никому не сообщать об ужасной находке в квартире. Кажется, именно пятна крови на костюме, на его собственном домашнем спортивном костюме, послужили самым главным аргументом «против». И еще - отпечатки пальцев, которые он по неосторожности оставил на ручке топора.
        Да, точно, теперь он вспомнил. Пятна крови и отпечатки пальцев. И никаких аргументов в свою защиту. Никаких свидетелей его отсутствия в квартире во время убийства. Никакого алиби - ох уж это набившее оскомину словечко из детективных романов! И все-таки, может быть, стоило рискнуть? В крайнем случае сидел бы сейчас себе спокойно в камере предварительного заключения. Не шарахался бы на улицах от прохожих, не шлялся бы по подъезду с чертовым креслом, пугаясь собственной тени, а главное, не гулял бы по ночам неизвестно где… А в милиции все равно рано или поздно разобрались бы, что к чему, и отпустили бы его с миром на свободу. Или, может быть, не отпустили бы?…
        Бесполезно сейчас было размышлять о том, как бы все сложилось. Бесполезно пытаться кусать локти - все равно не дотянешься. Нужно избавиться наконец от проклятого кресла, успокоиться и ждать, что будет дальше. Главное - успокоиться…
        Вяло усмехнувшись собственным мыслям, Евгений подумал о том, что так и не начал пить таблетки, которые прописала ему Ленка. Он купил их в аптеке два дня назад, но до сих пор так и не вынул из кармана кожаной куртки. Просто забывал про них каждый вечер, да и не очень-то верил в глубине души в их действие.
        По пустынным улицам с мигающими желтыми огнями светофорами он очень быстро выехал из города. Уже через двадцать минут машина мчалась по шоссе, изредка обгоняя неторопливые гусеницы тяжело груженных «КамАЗов». Навстречу время от времени попадались легковые машины с номерами разных регионов. С замирающим сердцем он миновал пункт ГАИ и вздохнул облегченно, поняв, что ему не придется в третий раз за такое короткое утро рассказывать историю про старую мебель, которую он везет с утра пораньше на дачу к родителям.
        Вскоре свернув с трассы, он ехал некоторое время по бездорожью. Осторожно объезжая рытвины и подпрыгивая на кочках, он добрался наконец до нужного места. Широкий, заросший тиной и камышами пруд находился неподалеку от дачных поселков. Когда-то, еще мальчишкой, он приезжал сюда с дачными приятелями на велосипедах. Двадцать лет назад пруд был чистым и глубоким, в нем можно было купаться, ныряя в обжигающую холодом воду прямо с высокого, поросшего лопухами и подорожником, обрыва. Он до сих пор помнил это удивительное ощущение, вмещавшее в себя страх и восторг, помнил сердце, бьющееся в горле, и даже сладковатый отчего-то вкус прозрачно-зеленой воды. Пруд был очень глубоким - сколько раз они ныряли в него с обрыва, достать до дня никому никогда не удавалось.
        Отсюда, с этого самого обрыва, Евгений и сбросил кресло в мутно-зеленую заводь. Оно скрылось под водой очень быстро, всколыхнув густую тину и образовав светлое пятно в месте погружения. Пятно вскоре затянулось, вода успокоилась, погрузившись в тяжелый сон, а Евгений поехал обратно.
        На этот раз ему опять удалось благополучно миновать пост ГИБДД, и он посчитал это хорошим знаком. Наконец расслабившись, он по привычке нырнул рукой в карман куртки за сигаретами, но вместо желанной пачки обнаружил лишь злополучную стеклянную баночку с таблетками. Сигареты закончились еще дома, а до ближайшего круглосуточного магазина было еще ехать и ехать. Легкое чувство досады, а вместе с ним и никотиновый голод он заглушил мятным леденцом, непонятно каким образом оказавшимся в бардачке «Нивы».
        Сразу же вспомнились почему-то леденцы, крошечные и разноцветные, в маленькой стеклянной вазочке на столе у Ленки Лисичкиной. А вслед за леденцами вспомнились и ее тупые ножи, и ее раскрасневшиеся щеки, и прядка волос, выбившаяся из прически, и весь вчерашний вечер вдруг полностью заполонил память, взволновал и растревожил, будто ветерком коснувшись неподвижной водной глади, и на душе впервые за последние несколько дней стало как-то удивительно легко. И было непонятно, связано ли это новое состояние души с тяжестью, которую он в прямом и переносном смысле несколько минут назад сбросил в темно-зеленую, покрытую тиной холодную глубину, или оно пришло само по себе, вне зависимости от внешних обстоятельств, просто потому, что приходило всегда, в те редкие моменты, когда он вспоминал о Ленке.
        А ведь в самом деле, не так уж и часто он вспоминал о ней за эти двенадцать лет с тех пор, как они окончили школу. Хотя сказать, что он совсем о ней забыл, тоже было бы неправильно. Он просто все эти годы знал о том, что она есть где-то рядом, и это знание, постоянно живущее внутри и ощущаемое почти физически, заменяло ему воспоминания.
        Теперь же воспоминания текли рекой. Бурным потоком, словно прорвавшимся сквозь невидимую плотину лет, разделяющих это хмурое ноябрьское утро и тот вечер почти пятнадцатилетней давности, в котором два неумелых подростка играли во взрослые игры на диване в родительской спальне, а желтая долька луны наблюдала за ними в узкую щель между оконными шторами. Почему сейчас, когда жизнь трещит по швам и рвется на части, этот давнишний вечер вдруг стал для него таким важным, почему именно он превратился вдруг в ту самую соломинку, за которую хватается утопающий, не надеясь уже больше ни на что, Евгений не знал. Он только чувствовал, с каждой убегающей минутой чувствовал все сильнее, что соломинка оказалась спасительной, и ему начинало казаться, что где-то вдалеке уже виден силуэт долгожданного берега, окутанного густым туманом, но все-таки различимого.
        «Только бы закончился этот кошмар, - подумал он, уже почти подъезжая к дому. - Только бы он закончился, а потом…»
        Что значило это «потом», что за ним стояло, он пока не знал и не собирался копаться в себе, находя ответы на вопросы, время которых еще не пришло.
        Погрузившись в эти новые мысли, Евгений совершенно забыл о том, что собирался купить сигареты в круглосуточном магазине, и вспомнил только уже почти подъезжая к автомобильной стоянке возле дома. Пришлось развернуть машину и проехать метров двести в обратном направлении. Припарковавшись на пустой площадке возле мелькающего желто-зелеными огоньками в сумраке едва пробуждающегося утра мини-маркета, он быстро вышел из машины, по дороге доставая из кармана портмоне. На улицах по-прежнему было безлюдно, и только под козырьком магазина он заметил скрючившуюся от холода высокую и тощую мужскую фигуру. Застывший силуэт в неясном свете издалека можно было принять за странную скульптуру, установленную у входа в мини-маркет по прихоти какого-то свихнувшегося на собственной оригинальности дизайнера интерьеров.
        При ближайшем рассмотрении скульптура оказалась обычным живым мужиком, лет от сорока до пятидесяти, заметно страдающим с похмелья. Сверкнув красноватыми белками печальных глаз, он проводил Евгения каким-то умоляющим собачьим взглядом, но ничего не сказал. Не решился, видно, внаглую попросить червонец на утреннюю «дозу», надеясь, что его поймут без слов.
        Евгений не стал проявлять сочувствия - не из жадности, а только лишь потому, что вид алкоголика заставил его внутренне содрогнуться, снова вспомнить то, о чем он так удачно сумел забыть в последние полчаса. Проклиная в душе этого так некстати попавшегося на пути бражника вместе с его похмельным синдромом, он купил прямо на кассе, не проходя в пустой торговый зал, блок сигарет. Сунул в карман несколько помятых десятирублевых купюр, пожелал молоденькой продавщице-казашке, зевающей у монитора, удачного дня и вышел, на ходу срывая целлофан с сигаретного блока. Курить хотелось смертельно. В предвкушении первой затяжки он уже наклонился над маленьким пламенем зажигалки, и в этот момент из-за спины послышался голос:
        - Слышь, мужик, закурить не найдется? Обернувшись, он увидел того, кого и ожидал.
        При ближайшем рассмотрении несчастный страдалец выглядел моложе, чем казалось на первый взгляд. Темные глаза навыкате по-прежнему смотрели умоляюще, но теперь уже не так безнадежно то на Евгения, то на пачку сигарет в его руках. Плечи под обтертой курткой из дерматина зябко приподняты, руки спрятаны глубоко в карманы, под мышкой какой-то сверток, на губах - улыбка, заискивающая и нагловатая одновременно.
        Молча кивнув, Евгений щелкнул по туго набитой пачке и вытянул три сигареты. Две из них тут же скрылись в нагрудном кармане под застежкой-молнией, третья немедленно была использована по назначению.
        - Огонька?…
        Все так же молча Евгений дал мужику прикурить и уже нажал на кнопку сигнализации, издалека открывая машину. Но оказалось, беседа еще не закончена.
        - Вот, - доверительно сообщил, глубоко затягиваясь сигаретой, его неприятный собеседник, - болею, понимаешь…
        - Сочувствую, - сухо ответил Евгений, удивляясь мысленно его наглости: неужели сейчас начнет просить денег на портвейн? И уже собрался было нырнуть рукой в карман, чтобы безропотно отдать сдачу, полученную в магазине, только бы побыстрее отвязаться от настырного алкоголика, но тот его опередил:
        - Дешево костюмчик не нужен?
        В хрипловатом с похмелья голосе звучала надежда.
        Сигарета после трех глубоких и торопливых затяжек истлела почти до половины. Не вынимая ее изо рта, мужик наклонил лохматую темную голову, извлек из-под мышки замусоленный полиэтиленовый пакет с нелепыми розовыми сердечками и такими же нелепыми белыми ромашками и принялся торопливо его разворачивать.
        Какой еще, к черту, костюмчик, подумал Евгений.
        Подумал - но почему-то не сдвинулся с места. Только зачем-то спросил, сам от себя не ожидая:
        - Какой еще костюмчик?
        - Дешево, - с нажимом повторил мужик, очевидно, веря в то, что слово произведет на Евгения магический эффект. - За две сотни отдам прямо сразу! Да он новый почти. Я и не носил его даже. И чистый. Танька его вчера постирала.
        Пальцы у мужика подрагивали, пока он суетливо разворачивал пакет. Евгений все стоял, наблюдая за его действиями, не понимая, чего же он, собственно, ждет.
        - Танька - жена моя, - пояснил алкоголик, доставая наконец из псевдоромантической обертки предмет продажи. И напомнил многозначительно: - За две сотни отдам. Хочешь, за полторы отдам даже! Хороший костюм, импортный! А тебе как раз по размеру придется… Выручи, мужик, похмелиться надо мне…

* * *
        Он говорил еще что-то, но Евгений уже не слышал.
        Он стоял с пультом от машинной сигнализации в одной руке и с распечатанной пачкой сигарет в другой, уставившись на мятый спортивный костюм, который у него на глазах разворачивал, демонстрируя товар «лицом», этот незнакомый человек.
        Спортивные брюки и «олимпийка» светло-голубого цвета.
        Костюм был мятым, но идеально чистым.
        Костюм был его собственным.
        Он понял это сразу, едва заметив краешек голубой эластичной ткани, показавшийся из пакета.
        Это был тот самый костюм, который он бросил на спинку стула, уходя в тот злополучный вечер встречать Яну на остановку. Тот самый, который потом они обнаружили уже в ванной, на стиральной машине, испачканный пятнами крови. Тот самый, который он собственноручно закопал в лесопосадках за несколько километров от города.
        Кошмар, развеявшийся по дороге домой светлыми мыслями и воспоминаниями, снова возвращался.
        - Откуда это у вас? - спросил Евгений и не услышал своего голоса. Ему показалось, что во взгляде продавца мелькнула насмешка. - Откуда? - повторил он с нажимом, протягивая руку, чтобы дотронуться и убедиться в реальности происходящего.
        Мужик, видно, почувствовав неладное, отступил на шаг.
        - Так ведь… - пробормотал он неуверенно. - Так ведь в магазине… купил.
        Евгений поднял тяжелый взгляд, всматриваясь в лицо незнакомца.
        «Черта с два, - подумал он. - Чтоб купить такой костюм, тебе никаких денег не хватит. Тебе с твоей зарплатой слесаря-сантехника или кого там еще, с твоей зарплатой, которая вся целиком и полностью уходит на выпивку и закуску, никогда в жизни не купить такой костюм в магазине, уж поверь. И ты это знаешь».
        - С ниткой? - спросил он, стараясь изо всех сил, чтобы голос звучал спокойно.
        - Что?
        - С ниткой, спрашиваю, купил? - повторил Евгений, указывая на бледно-голубой стежок в пройме. - Зашитый?
        - Так ведь… - повторил мужик и вдруг, словно в голове у него внезапно повернулся какой-то винтик, вмиг изменился в лице. - Так ведь Танька зашила…
        - Танька? Танька, говоришь, зашила? - Резко шагнув вперед, он крепко ухватил перепуганного незнакомца за рукав куртки. Тот уже засовывал торопливо свой товар обратно в мятый пакет, поняв, что сделка не состоится.
        А может быть, поняв что-то еще.
        Это-то и необходимо было выяснить Евгению.
        - Пусти, - сипло выдохнул мужик, как будто плотно сжатое предплечье мешало ему дышать. - Пусти!
        - Не пущу. Пока не скажешь, откуда взял костюм, не пущу. И не надейся.
        - Так ведь… - в третий раз повторил тот растерянно. Зыркнул темно-карими глазами из-под насупленных лохматых бровей и вдруг, резко согнув колено, ударил Евгению в пах.
        От острой боли, пронзившей насквозь, как заточенное лезвие, Евгений вскрикнул и по инерции разжал пальцы. Он пришел в себя буквально через несколько секунд, и бросился догонять удирающего от него в сторону группы многоэтажек, стоящих неподалеку от дороги, незнакомца. Тот оказался прытким - несмотря на то что фору получил смешную, долго не позволял Евгению сократить расстояние. Замешкавшись лишь на миг возле арки, ведущей во двор многоподъездного дома, он быстро нырнул внутрь, практически лишив своего преследователя всех шансов. Когда Евгений спустя несколько секунд влетел вслед за ним во двор, ему оставалось только захлебнуться своей досадой, со всей силы пнув ногой стоящий неподалеку от крайнего подъезда мусорный контейнер.
        В прозрачной тишине наступающего утра звук прозвучал набатным колоколом. Во дворе не было никого - только серый кот со слипшейся грязной шерстью сидел на трубе, презрительно разглядывая вторгшегося в его владения незнакомца. Мужик с костюмом словно провалился сквозь землю. Как будто его и не было вовсе…
        Выругавшись сквозь зубы, Евгений обошел двор, подергал ручки подъездных дверей. Все до одной были заперты, на каждой - строгая панель с кнопками и крошечный красный огонек бдительно охраняющего подъезд домофона. Шуршали на сером асфальте последние темно-коричневые листья, ярко-оранжевым цветом полыхала рябина возле детской площадки, старые качели на несмазанных петлях тихонько поскрипывали, раскачиваемые ветром, который крепчал, казалось, с каждой секундой. Одиноко притулилось на краю большой песочницы забытое кем-то розовое пластмассовое ведерко, редкие огни уже загорались в окнах домов, а издалека доносились звуки проезжающих мимо машин. И никаких признаков человеческого присутствия.
        Уж не приснилась ли ему эта погоня?…
        Холодный уже по-зимнему воздух, проникая в разгоряченные от бега легкие, причинял боль. Наконец отдышавшись, Евгений присел на выкрашенную в свежий зеленый цвет скамейку, стоящую возле крайнего подъезда.
        «Черта с два, - подумал он, сглатывая ком бессильной и отчаянной ярости. - Черта с два тебе удастся уйти от меня. Рано или поздно придется выползти из укрытия, и можешь не сомневаться, я тебя дождусь. Дождусь и узнаю, каким образом у тебя оказался тот самый костюм, который я три дня назад закопал в землю… Очень глубоко закопал… И пусть я примерзну к этой проклятой скамейке, но я тебя дождусь…»

* * *
        Два часа спустя, осторожно повернув в замочной скважине ключ, он перешагнул порог своей квартиры. Забыв о том, что нужно разуться и снять куртку, прошел прямо в гостиную. Остановившись посреди комнаты, окинул взглядом пространство. Что-то было не так. Не хватало чего-то привычного и… неважного.
        - Женя? - Появившаяся из спальни Яна замерла на пороге, тревожно вглядываясь в его лицо.
        «Цветы», - подумал он без эмоций. Вазы с цветами, которая три дня стояла на полу и мозолила глаза, не было.
        - Ты их выбросила? - спросил Евгений, не отвечая на ее невысказанный вопрос.
        Она, не сразу поняв суть вопроса, молча кивнула спустя несколько секунд и продолжала смотреть на него, сдвинув тонкие брови. Поза была напряженной, и взгляд был напряженным, сосредоточенным, как у спортсмена, стоящего на стартовой позиции и дожидающегося свистка, чтобы сорваться с места.
        Несколько месяцев назад, почему-то вспомнил Евгений, он встретил ее случайно в ресторане. Она сидела одиноко за соседним столиком и теребила пальцами тонкую и длинную коричневую сигарету. Вид у нее был задумчивый и рассеянный, она словно и не собиралась закуривать, как будто забыла о том, зачем вообще достала ее из пачки. И удивленно вскинула на него глаза в тот момент, когда он подошел и предложил ей прикурить. Их взгляды встретились, и в ту же секунду Евгений почувствовал, как что-то щелкнуло внутри, и сразу понял, что это, еще не успевшее состояться, знакомство изменит всю его жизнь. В любовь с первого взгляда он не верил даже в более романтическом возрасте. На пороге тридцатилетия и думать об этом было смешно. Но как еще можно было назвать это странное ощущение сбывшегося наконец счастья?
        В чем еще могла заключаться причина этого возникшего в считанные доли секунды магического притяжения, этого сладкого чувства желанной встречи после вынужденной долгой разлуки? В реинкарнацию он никогда не верил точно так же, как и в любовь. Но все эти долгие месяцы, что они были вместе, ему казалось, что их первая встреча произошла совсем не в этой жизни. Что много лет, веков или, может быть, тысячелетий назад они уже были вместе, и любили друг друга, и жили друг для друга, и пронесли ноющую боль разлуки через разделяющие их годы. Эта боль, как открытая рана, всегда жила в его душе, сколько он себя помнил. И исчезла она лишь в ту секунду, когда, взмахнув ресницами, эта незнакомая девушка подняла на него свои темно-карие грустные глаза и неуверенно улыбнулась.
        Сейчас она стояла на пороге спальни и смотрела на него с уже привычным страхом. И этот страх, запрятанный в ее взгляде глубоко, но все-таки различимый, оставлял его теперь совершенно равнодушным. Все рухнуло на глазах. Все кончилось между ними. И огромный букет еще не увядших роз, выброшенный в мусорный контейнер, - как финальный аккорд этой истории чувства, которое не выдержало испытания горем. Евгений всю жизнь ненавидел банальные высокопарные фразы, но в этот момент ничего другого в голову не приходило.
        «Туда же, вслед за цветами, и колечко бы нужно зашвырнуть», - подумал он, растягивая губы в глупой улыбке. На самом деле букет был пошлым и глупым, его было совсем не жаль, как не жаль было и отрезка жизни длиной в несколько месяцев.
        - Что случилось? - наконец услышал он, словно издалека, ее голос.
        - Почему ты решила, что что-то случилось?
        - Потому что ты стоишь посреди комнаты в ботинках и в куртке. Поэтому и решила.
        - Я не имею права стоять в ботинках и в куртке посреди собственной комнаты? - Евгений разговаривал с ней резко, почти грубо, совсем этого не желая, и ничего не мог с собой поделать. Как будто боялся показать свою слабость, заранее выстраивал защиту от еще не начавшегося нападения.
        - Имеешь, - ответила она сухо и, больше ничего не сказав, скрылась в дверном проеме.
        Евгений, словно очнувшись, задумчиво оглядел себя. Он и не помнил уже даже, как вошел в квартиру и почему забыл раздеться и разуться. Присев на краешек кресла и опустив голову на сложенные в замок ладони, он некоторое время разглядывал узоры на паркете у себя под ногами. Потом перевел взгляд на стилизованный под старину циферблат настенных часов. Минутная стрелка едва не доходила до половины девятого. Три с половиной часа уже прошло с тех пор, как он вышел из дома. Чувство времени, которое еще с детства было у него очень острым, теперь полностью исчезло. Наверное, он бы не удивился, если бы заметил сейчас за окном вечерние сумерки вместо утреннего бледно-розового света.
        Размышлять над тем, что случилось недавно, не было никакого смысла. Откуда взялся костюм, надежно захороненный в земле за чертой города, и куда подевался новый владелец этого злополучного костюма? Эти и еще десятки других вопросов кружились в голове, как стая жужжащих пчел, охраняющих растревоженный улей. Евгений уже знал, что на все эти вопросы существует один-единственный ответ, и чувствовал, что совсем скоро его узнает. Нужно только набраться терпения и ждать. Ждать - только это ему и остается.
        От порога до кресла тянулась дорожка, выложенная комочками слипшейся грязи. Там, за чертой города, возле озера, было слякотно, эта слякоть засохшими кляксами прилипла к ботинкам и теперь осыпалась с них на пол.
        «Не удивлюсь, - подумал Евгений, поднимаясь, - если завтра кто-нибудь предложит мне купить кресло, которое я собственноручно утопил в пруду».
        Сняв ботинки и куртку, он некоторое время топтался в прихожей, не понимая, что делать дальше. По идее, нужно было бы раздеться и лечь спать, потому что от бессонной ночи гудела голова и мелькали перед глазами темно-фиолетовые пятна. Но надежда на то, что удастся уснуть, казалась призрачной - слишком взбудоражены были нервы, несмотря на внешнюю заторможенность. Он снова вспомнил банку темно-коричневого стекла, которую за эти дни много раз нащупывал в кармане куртки. Таблетки с каким-то невероятным названием, которое просто невозможно было воспроизвести без предварительной двухчасовой репетиции. И как это они, медики, умудряются выговаривать эту абракадабру с первого раза? Выпить, что ли, таблетку и успокоиться? Или выпить сразу целую горсть и успокоиться уже навсегда?
        Невесело усмехнувшись, Евгений заполнил водой электрический чайник, осторожно прикрыл кухонную дверь и достал из заднего кармана джинсов мобильный телефон. Первый же гудок, раздавшийся смутно сквозь шорох и потрескивание радиоволн, оборвался, не успев прозвучать до конца.
        - Алло, - серьезно и как-то грустно сказала где-то на другом конце города Ленка Лисичкина. И повторила: - Алло!
        И даже дунула в трубку сердито, потому что Евгений, улыбаясь ее голосу, совсем забыл, что телефонный разговор предполагает взаимное участие собеседников. Он так ясно вдруг представил себе ее - в темно-синем халате в цветочек, с телефонной трубкой в руках, с сердитой вертикальной морщинкой на лбу, с забранными в небрежный хвост на затылке волосами и сонным еще взглядом, - как будто увидел на самом деле. И от этого на душе стало вдруг тепло и почему-то… смешно. Душа словно размягчалась и таяла, как шоколад на солнце.
        - Ленка, - проговорил он наконец, не сдерживая дурацкой блаженной улыбки. - Ленка, скажи: ты сейчас в халате?
        Она молчала несколько секунд, потом шумно вздохнула:
        - Женька. Это ты.
        - Я, - подтвердил он и напомнил: - Я тебе вопрос, между прочим, задал.
        - Какой вопрос?…
        - Я у тебя спросил: ты в халате?
        - Жень, ты чего? - робко спросила она. - Ты почему спрашиваешь… про халат?
        - Потому что! Ну что, ответить трудно?
        - Ну, в халате, - раздался наконец ее по-прежнему слегка недоумевающий голос.
        - В том самом? - обрадовался он. - В том самом халате, да?
        - Да в каком это еще том самом?!
        - В синем? С белыми ромашками? Ну?!
        - Это хризантемы вообще-то, - робко поправила Ленка.
        - Да хоть орхидеи! Значит, ты в том самом халате! А с волосами у тебя что? В смысле, прическа у тебя сейчас какая?
        - Нет у меня никакой прически… Просто волосы резинкой собрала на затылке… Жень, да что случилось?
        - А взгляд у тебя сонный? - не отставал он.
        - Взгляд у меня… гневный! И недоумевающий! - не выдержала Ленка, а Евгений наконец рассмеялся вслух:
        - Ленка, я тебя вижу! Я тебя вижу так, как будто ты совсем рядом, понимаешь?
        Она помолчала некоторое время, а потом сквозь шорох телефонного эфира Евгений почувствовал ее улыбку.
        - Лен, ты помнишь? Ты помнишь, как мы играли в эту игру, когда учились в школе? И ты все время угадывала! Ты все про меня угадывала! Ты даже трусы мои угадывала, хоть никогда в жизни и не видела моих трусов! Лен, скажи, ты откуда про трусы знала?
        - Сумасшедший ты, Женька, - засмеялась она в трубку. - Как будто не знаешь, что во времена нашего тяжелого детства трусы у всех были одинаковые! И с чего это ты сейчас об этом вспомнил?
        - Не знаю. Голос твой услышал и вспомнил. Знаешь, он потрясающий, этот твой халат.
        - Ты, Шевцов, никогда не умел делать комплименты. Поэтому я тебя прощаю. Ты просто так позвонил? Или… нет? - В ее голосе все-таки мелькнула тревога.
        - Я позвонил, потому что обещал позвонить. Не помнишь?
        - Помню. Просто…
        - Просто не верится, что я тебе просто так могу позвонить, да? Я ведь если звоню, то только с корыстной целью, да? Сочинение по литературе требую написать или еще что-нибудь… в этом роде.
        - Жень, - спросила она серьезно после недолгого молчания, - ты правда скажи: у тебя все в порядке?
        - У меня все по-прежнему. Ты за меня не тревожься. И главное, думай о себе, а не обо мне. Вот так будет правильнее.
        Она только вздохнула в ответ.
        Конечно, ему и в голову не пришло рассказывать Ленке о своих утренних приключениях. Смысла в этом не было никакого, а волновать ее лишний раз не хотелось. Ведь будет волноваться, будет по-настоящему с ума сходить, а помочь все равно ничем не сможет.
        Мысль о том, что Ленка за него переживает, еще сильнее согрела душу. И на душе стало совсем тепло, даже горячо как-то.
        - Ты помнишь, что обещала сегодня весь день дома сидеть?
        - Мне в магазин надо вообще-то, - робко возразила она. - И скучно ведь целый день сидеть дома.
        - Никаких магазинов. А чтоб тебе было нескучно, я тебя буду развлекать. Не целый день, конечно, но по крайней мере большую его часть. Договорились?
        - И как это, интересно, ты меня будешь развлекать? - улыбнулась в ответ Ленка.
        - А как тебе будет угодно. Хочешь, песню спою. Хочешь, Пушкина наизусть читать стану. Спляшу даже, если пожелаешь!
        - Представляю!
        - С чего начнем?
        Она помолчала некоторое время, как будто и в самом деле раздумывала, что выбрать - песни, стихи или пляски. А Евгений, слушая ее дыхание, молча удивлялся тому, как это она на него действует. Прямо-таки волшебным образом, оказывается, действует на него Ленка Лисичкина. Ведь еще пять минут назад настроение было такое, что в ушах уже звучал похоронный марш. А теперь он на полном серьезе и петь готов, и плясать, и Пушкина читать, позабыв обо всем на свете, лишь бы слышать в телефонной трубке ее тихий смех.
        Они проговорили еще минут двадцать, наверное, о каких-то пустяках, и говорили бы еще долго, если бы у Евгения не села трубка. Услышав настойчивый сигнал, возвещающий о том, что батарея разряжена, Евгений торопливо затараторил:
        - Лен, я сейчас вырублюсь, кажется. Но ты не путайся, это у меня аппарат садится. Я тебе сразу с домашнего перезвоню, ага?
        - Сразу не надо, Жень. У меня тут машинка белье постирала, мне его нужно выгрузить и на балконе повесить. Ты минут через двадцать… нет, через двадцать пять перезвони… Если сможешь.
        - А почему бы мне не смочь? - удивился Евгений и сразу же по ее молчанию догадался, о чем она подумала. В этот момент связь оборвалась, разрешая возникшую неловкость.
        Некоторое время он сидел, задумчиво разглядывая дисплей своего мобильного. С экранной заставки улыбалась светлой и беззаботной улыбкой Яна. Фотографию он сделал прошлым летом, на пляже, и получилась она необыкновенно удачной, как будто с обложки журнала. Теперь эта улыбка из прошлого вызывала в душе прилив непонятного чувства вины. Как будто и в самом деле было что-то неправильное в этом невинном телефонном разговоре с бывшей одноклассницей.
        Ведь не было ничего такого, упрямо подумал он, выходя из кухни. А если даже и было - разве теперь уже не все равно?… Зарядка от телефона лежала на полу в гостиной, уже соединенная с розеткой, оставалось только прицепить телефон на провод и забыть о нем на некоторое время. Телефон довольно моргнул экраном, пискнул, сообщив о том, что питание поступает. Некоторое время Евгений так и стоял у стены, неуверенно поглядывая на неплотно прикрытую дверь спальни. Потом, решившись, все-таки вошел.
        Яна полулежала на кровати с книгой в руках. Она так и продолжала делать вид, что читает, несмотря на то что не заметить присутствия Евгения просто не могла. Молчала, и он молчал тоже, не понимая, с чего начать разговор и о чем этот разговор будет. Неловко потоптался у порога некоторое время и, чертыхнувшись про себя, вышел из комнаты.
        «Вот и поговорили», - подумал он с досадой, открывая шкаф в прихожей и пытаясь отыскать в кармане распечатанную недавно пачку сигарет. Но, кроме привычной уже стеклянной банки с таблетками, так и не нашел ничего. Сигаретная пачка скорее всего была оставлена на той самой холодной скамейке, где он просидел безнадежно почти два часа, ожидая неизвестно чего. А купленный блок остался в машине.
        Какой-то невезучий день в отношении сигарет получался. Несмотря на явное нежелание выходить из дома, пришлось все-таки снова одеваться, чистить ботинки, причесывать перед зеркалом взъерошенные волосы.
        Захлопнув дверь и не дожидаясь блуждающего по этажам лифта, Евгений начал спускаться вниз по лестнице, вначале не обратив внимания на чьи-то голоса, доносящиеся снизу. И только уже одолев лестничный пролет, вдруг понял, что совершил непоправимую глупость.
        Но было уже поздно.
        Человек в милицейской форме уже заметил его, застывшего между лестничными пролетами. Окинул снизу казенным взглядом, одновременно оценивающим и равнодушным, вопросительно поднял бровь, словно интересуясь, почему это неизвестный гражданин застыл как ледяная скульптура на полпути. Еще немного - и он, кажется, уже успел бы решить для себя, что гражданин выглядит подозрительно. Евгению хватило нескольких секунд, чтобы титаническим усилием воли заставить себя сдвинуться с места, с трудом отрывая приросшие к бетонному полу ноги.
        Сердце, казалось, сорвалось с места и, подхваченное стремительно несущимся кровотоком, стучало теперь везде, где только можно. «Пройти мимо? - лихорадочно соображал Евгений. - Или остановиться? Поинтересоваться, что случилось, почему милиция?»
        Остановиться и поинтересоваться, изобразив ленивое любопытство, было бы, наверное, естественнее. В конце концов, милицейские работники просто так, без причины, не стоят в чужом подъезде в девять часов утра в субботу. И любому жителю этого подъезда должно быть интересно, какая причина привела сюда милицейского работника в столь ранний час, да еще и в выходной день. Значит, придется поинтересоваться, с тоской подумал Евгений, останавливаясь в двух шагах от приоткрытой коридорной двери в полоске тусклого света торчащей из потолка лампочки.
        Сотрудник милиции, как оказалось, был на лестничной площадке не один. Рядом с ним маячило бледное и озабоченное знакомое лицо. Невысокого роста мужчина лет пятидесяти, с седыми зачесами на висках, в домашнем тренировочном костюме и мягких тапочках, надетых на босые ноги, проживал здесь, на девятом этаже, в одной из квартир по соседству с квартирой Слизня. Евгений не знал его имени, а может быть, знал когда-то, но забыл за ненадобностью.
        Кивком поприветствовав соседа, он перевел взгляд на милицейского сотрудника. В тусклом свете блеснули лейтенантские погоны. В темных, глубоко посаженных восточных глазах по-прежнему сквозило странное выражение, которое нельзя было назвать ни заинтересованным, ни равнодушным. Лицо, сероватое от пробившейся за ночь щетины, выглядело непроницаемым и почти не выдавало возраста.
        - Ограбление? - набравшись наконец смелости, спросил он, обращаясь к лейтенанту. Голос прозвучал хрипло и неестественно, как какой-то собачий лай или крик вороны.
        Тот вместо ответа поднял брови, сильно наморщив лоб, и слегка пожал плечами. Что, видимо, надо было понимать как «пока не известно».
        - Здесь живете? - Голос у лейтенанта оказался басовитым.
        Евгений откашлялся, прежде чем сказать короткое «да».
        Он старался, изо всех сил старался вести себя естественно и чувствовал, что ничего у него не получается. Будь сейчас на месте молодого лейтенанта какой-нибудь матерый сыщик типа Коломбо - сразу, без суда и следствия, вынес бы ему приговор, только лишь на основании каркающего голоса, неестественной бледности и неуместного покашливания.
        По выражению лица лейтенанта невозможно было определить, показалось ли ему поведение Евгения подозрительным и сделал ли он для себя какие-то выводы. Кажется, сейчас он был озабочен другой проблемой, а время делать выводы просто еще не пришло.
        - Сосед, значит, - с легкой тенью удовлетворения в голосе заключил он и поинтересовался: - Далеко идете?
        - В магазин, - честно признался Евгений. - За сигаретами.
        Тот кивнул в ответ. Через секунду, что-то решив для себя, извлек из кармана брюк замусоленную пачку «Золотой Явы» и протянул Евгению со словами:
        - Нам понятые нужны. Задержитесь ненадолго? Вопросительная интонация в конце фразы практически отсутствовала. Было очевидно, что никакого выбора Евгению представитель следственных органов не оставляет.
        - Да что случилось-то? - Евгений взял предложенную сигарету и склонился над протянутой зажигалкой. Непривычная «Ява» обожгла легкие и окутала гортань кислым привкусом. Но все же оказалась спасительной - выдыхая горький дым, Евгений почувствовал наконец, что успокаивается.
        - А черт его знает, - с легким оттенком недовольства в голосе пробасил лейтенант. - Вот сломаем дверь - и узнаем. Сосед тут у вас один исчез куда-то. Четвертый день вот, говорят, ни слуху ни духу. Может, помер. Слизнев Виктор Гаврилович, знаете такого?
        Евгений был уже готов к вопросу, поэтому сумел справиться с собой, изобразив равнодушие.
        - Знаю. Кто ж его не знает. Пьяница горький.
        - Четвертый день уже не видно, - послышался голос соседа из общего коридора, до этой минуты безучастно наблюдавшего за их общением. - В дверь звоню - не открывает, и никаких звуков не слышно ни днем ни ночью. Я вот и подумал, может, случилось что.
        Сигарета, которую Евгений практически не выпускал изо рта, истлела уже почти до фильтра. Лейтенант молчал, задумчиво наблюдая, как облако дыма медленно тает перед его глазами.
        - А может, и случилось. У этого народа один конец, - согласился он наконец и потер указательным пальцем переносицу. На безымянном сверкнуло обручальное кольцо. По выражению его лица легко можно было прочитать, что вся эта суета вокруг никому не нужного алкоголика безумно его раздражает. Что дома его дожидается, скучая, молодая красавица жена, не привыкшая к его субботним дежурствам, к которым привыкнуть просто невозможно. - Вы сами-то его давно видели?
        - Не помню, - выдержав надлежащую паузу, ответил Евгений. - На этой неделе, кажется, видел. А может, на прошлой.
        Лейтенант кивнул: понятно, кто же станет запоминать точное время каждой встречи с соседом по подъезду.
        - Значит, будем дверь ломать, - сказал он, ни к кому не обращаясь. Нахмурился и добавил: - Куда подевался этот проклятый слесарь?…
        «Проклятый слесарь» появился минут через пять, когда лейтенант уже начал терять терпение. Все это время они так и стояли на площадке втроем, перебрасываясь изредка короткими фразами на тему безответственности вечно пьяных работников жилищно-коммунальных служб. Евгений механически поддерживал разговор, с тоской поглядывая на карман лейтенанта, в котором исчезла заветная пачка сигарет. На душе было муторно, он испытывал одновременно и страх, и облегчение от того, что история с убийством наконец хоть немного сдвинется с мертвой точки.
        Только бы не выдать себя. Только бы не показать своего волнения, только бы не переиграть.
        На то, чтобы взломать дверь, ушло не больше пяти минут. Слесарь из местного ЖЭКа - здоровяк с фиолетовым, словно разрисованным сетью сосудистых звездочек лицом, густыми рыжеватыми усами и косой саженью в плечах - справился со своей работой играючи. Лейтенант, все время наблюдавший за его действиями с недовольным выражением лица, одобрительно крякнул и, как полагается, первым вошел в квартиру. Следом за ним скрылся в проеме двери сосед в тапочках, потом - слесарь. Дав себе фору в несколько секунд, Евгений замялся на пороге, пытаясь разогнать в воображении картинки той ночи, когда ему уже пришлось побывать здесь. Они мелькали перед глазами, как кадры кинохроники, отрывочные и беспорядочные, в ускоренном режиме.
        Он так и остался стоять на пороге, в темной прихожей, поняв, что просто не может заставить себя сдвинуться с места и войти в комнату, из которой уже доносились до него приглушенный испуганный вскрик соседа по подъезду и деловитое покашливание лейтенанта.
        «Значит, нашли», - подумал он, переминаясь с ноги на ногу. Помедлил еще секунду и переступил наконец порог двери, сглотнув подступающий к горлу ком тошноты.
        И увидел то, что и ожидал увидеть.
        Сосед в тапочках качал головой и что-то бормотал себе под нос, глядя расширенными от страха глазами туда, куда Евгений старался вообще не смотреть. Участковый уже нажимал кнопки мобильного телефона, вызывая оперативную группу на место происшествия. Слесарь молча разглядывал свои большие руки и хмурился. Сомнений в том, что хозяин квартиры мертв, и быть не могло - чего стоил один только запах.
        Слизень лежал на диване, в том же самом положении, в котором они с Яной оставили его здесь несколько дней назад.
        - Кажется, у нас здесь убийство, - заключил лейтенант то, что и так было очевидно, поморщившись от неприятного запаха.
        - Я же… - изменившимся голосом пробормотал сосед в тапочках, обращаясь почему-то к Евгению. - Я же как чувствовал. Я еще три дня назад подумал: что-то сегодня Слизня… то есть Гаврилыча… не видно… Три дня назад! Надо было сразу в милицию…
        Сосед так сокрушался, как будто думал, что если бы милиция нашла убитого три дня назад, она сумела бы его воскресить, а теперь момент был упущен. Впрочем, тут же поправил себя Евгений, пока еще никто точно не знает, был три дня назад Слизень жив или мертв…
        Никто, кроме них троих. Кроме него, кроме Яны и кроме еще одного человека, который в тот вечер побывал у них в квартире.
        В ответ он сочувственно кивнул соседу и ничего не сказал.
        В ожидании прибытия следственной бригады участковый присел на деревянную табуретку и сложил руки в замок.
        - Руками здесь ничего не трогать. И, пока бригада не приедет, не расходиться, - пробасил он, ни на кого не глядя.
        В маленькой темной комнатке вчетвером им было тесно - Евгений и два других понятых стояли кругом возле дивана.
        - Слышь, лейтенант, может, хоть форточку откроем, а? Задохнемся же тут от этого запаха. Бригада твоя пока приедет, здесь уже не один труп будет, а целых пять, - озабоченно пошутил слесарь.
        Подумав несколько секунд, лейтенант кивнул, чтобы тот приоткрыл форточку. Дышать легче не стало, но звуки субботнего утра, доносящиеся со двора, немного разрядили атмосферу склепа. Евгений упорно не смотрел на диван, изучая почти невидящим взглядом окружающую обстановку: пожелтевшие обои на стенах, растрескавшуюся штукатурку на потолке и грибковое пятно в самом углу, над телевизором.
        - Кажись, ничего не украли, - выдвинул предположение слесарь, оказавшийся теперь из всех них самым разговорчивым.
        Лейтенант угрюмо кивнул. Сосед в тапочках, подумав, ответил:
        - Да у него и брать-то нечего. Телевизор, и тот уже черт знает сколько времени не работал. Деньги вечно в долг просил похмелиться… И никакого золота и драгоценностей у него тоже не было. Что с него возьмешь?…
        - Бытовуха, - с видом профессионала заключил слесарь, вызвав едва заметную усмешку совсем приунывшего от перспективы провести половину субботнего дня в компании покойника лейтенанта. - Обычно так и бывает. Выпивают себе мирно два человека, потом вдруг начинают ссориться, и один другого по голове тяжелым предметом - хрясь! - и поминай, как звали…
        - Выпивали, говорите? - спустя несколько секунд озадаченно протянул сосед в тапочках. - Только что же они выпивали? Ни выпивки, ни стаканов нет. И этого… предмета тяжелого, которым… Нет тоже.
        Слесарь в ответ поскреб пятерней затылок и глубокомысленно промолчал.
        Все, включая лейтенанта, дружно оглядели небольшое и темное пространство комнаты в поисках выпивки и «тяжелого предмета». Евгений, хоть и знал заранее про выпивку и про тяжелый предмет, оглядел тоже, стараясь, чтобы взгляд ненароком не зацепил покойника на диване. Как водитель экстра-класса, он тщательнейшим образом обходил «препятствие», лавируя взглядом между диваном, темной деревянной тумбочкой и трехстворчатым одежным шкафом, на котором от времени и от влажности вспучилась и растрескалась рыжеватая полировка. Старался, но комната была узкой, маленькой, поэтому мертвец никак не исчезал из поля зрения, вырисовывался все время где-то сбоку, когда Евгений смотрел на потолок, на стену, на тумбочку, на сидящего на табуретке лейтенанта и на шкаф. И даже когда он опустил взгляд в пол, на фоне замысловатого геометрического рисунка пыльного и затертого линолеума замаячила мертвая рука, свисающая с дивана.
        Он вспомнил, как в вечер убийства эта рука сползла вниз с подлокотника кресла в его гостиной и качнулась в воздухе. Вспомнил и ощутил вновь панический ужас, охвативший его в тот момент. И еще вспомнил белый металлический браслет на запястье и круглый циферблат с большими стрелками. Часы, которые продолжали исправно работать и показывать точное время идущей вперед жизни, несмотря на то что жизнь их владельца уже остановилась.
        «Часы», - мысленно повторил Евгений и в первый раз за время своего присутствия в квартире заставил себя прямо посмотреть на тело, лежащее вниз лицом на диване.
        Часов на руке не было.
        С этого момента он почти перестал замечать происходящее. Участковый, нервно поглядывая на экран мобильника, периодически набирал какие-то номера и разговаривал то грубоватым, то извиняющимся тоном. Прибытие следственной бригады, видимо, задерживалось. Сосед в тапочках все продолжал сам с собой рассуждать о случившемся, слесарь вышел в коридор и вскоре вернулся, принеся с собой в комнату запах табачного дыма.
        Все это Евгений видел, словно в тумане. Кажется, он отвечал на какие-то вопросы, когда появившийся наконец на пороге следователь в компании еще нескольких своих коллег с громкими голосами начал осмотр места происшествия. «Когда вы в последний раз видели потерпевшего? Не замечали ли в подъезде кого-нибудь подозрительного? Не слышали ли громких голосов и криков?»
        Он отвечал скорее всего невпопад, потому что думал все время о другом. Взгляд, как магнитом, тянуло в одну точку. Вместе с другими понятыми они вскоре переместились на кухню, где следователь, оказавшийся лысоватым кряжистым мужиком слегка за сорок, с пышными гренадерскими усами и большими глазами навыкате, что-то долго писал на кухонном столе. Стол был уставлен грязными тарелками и чашками с темно-коричневым от чайной пленки нутром, усыпан хлебными крошками, которые представитель следственных органов не долго думая смахнул ладонью на пол.
        Этого не может быть, в сотый раз мысленно повторил Евгений.
        Эти проклятые часы не могли никуда исчезнуть. Они не могли испариться, раствориться в воздухе. Они не могли быть простой галлюцинацией - тогда, наклонившись, опуская тело на диван, Евгений отчетливо слышал, как тикал внутри механизм. Он помнил браслет из белого металла и темный циферблат под стеклом, покрывшимся от времени мелкими царапинами. Помнил время, которое показывали часы в ту ночь, - восемь минут первого.
        Теперь часов на руке не было.
        И если отбросить в сторону версию о вмешательстве потусторонних сил, в существование которых Евгений никогда не верил, это значило, что за прошедшие с момента убийства несколько дней в квартире кто-то побывал. Кто-то зашел сюда, снял часы с руки покойника и вышел, забрав их с собой.
        Это значило, что невидимая игра, которую затеял кто-то у него за спиной, продолжалась. Цель по-прежнему была непонятной, а средства ее достижения - по меньшей мере странными.
        Ему снова стало страшно. Как будто он оказался у края пропасти и навалилась вдруг темнота, непроницаемая и густая, затмив собой очертания окружающего мира. И нужно было сделать шаг наугад, зная, что этот шаг в темноте может оказаться последним.
        Охрипшим голосом он попросил у следователя сигарету. Выйдя в подъезд, долго чиркал зажигалкой, пытаясь поймать узкое пламя, задуваемое ветром из приоткрытой оконной рамы. Неприятное ощущение, будто кто-то невидимый стоит у него за спиной, пристально наблюдая за его действиями, читая, как по-написанному, его мысли, не отпускало - напротив, становилось еще сильнее. Быстрыми и глубокими затяжками он в считанные секунды уничтожил сигарету до самого фильтра, обжигая губы и почти задыхаясь.
        Этот кошмар не закончится никогда.
        Этот покойник сведет его за собой в могилу, дай только срок. Он отомстит ему за те побои в подъезде так, что мало не покажется. Он заставит его задохнуться от собственного бессилия. Он будет преследовать его уже после смерти до тех пор, пока Евгений окончательно не сдастся. И если они встретятся в раю - он и там от него не отстанет. Лучше уж ад, чем такое соседство.
        Евгений мрачно усмехнулся и попытался вытянуть из истлевшей сигареты еще хоть одну затяжку.
        - Гражданин сосед. - Послышавшийся из приоткрытой коридорной двери голос усатого следователя вывел его из задумчивости. - Что же вы здесь все курите? Мне паспортные данные ваши нужны, а вы все курите и курите. Есть паспорт у вас с собой?
        - С собой нет, - слабо соображая, что от него требуется, откликнулся Евгений, отбрасывая в сторону дымящийся окурок. - Паспорт дома.
        - Так сходите и принесите, будьте любезны, - нетерпеливо попросил следователь, провожая глазами окурок, от которого остался один только фильтр с почерневшим ободком сгоревшей бумаги. И добавил зачем-то: - Врачи рекомендует выкуривать сигарету не больше, чем на две трети. Чем ближе к фильтру, тем выше концентрация вредных веществ.
        - Врачи вообще не рекомендуют курить сигареты, - сухо уточнил Евгений, внезапно почувствовав, что следователь ему неприятен. Какое-то колючее высокомерие сквозило в его прищуренном взгляде, какая-то непробиваемая и агрессивная уверенность в собственной правоте, свойственная недалеким людям. А может быть, это разрастающийся внутри страх и предчувствие неотвратимой беды сказывались таким образом на его восприятии. Сейчас даже стены подъезда казались ему враждебными.
        Быстро поднявшись вверх, Евгений отыскал в кармане ключи, по дороге рассуждая, на сколько еще времени затянется процедура составления протокола. Паспорт вот уже несколько дней лежал у него в рабочем портфеле, с тех самых пор, как он забрал его из бухгалтерии после оформления каких-то индивидуальных налоговых документов. Портфель еще со вчерашнего вечера продолжал стоять в коридоре возле стены.
        Снова позабыв разуться, он прошел с ним на кухню, положил на стол, щелкнул замками и открыл крышку, припоминая, что паспорт должен находиться в самом низу, под разными папками с документами и чертежами. Открыл - и почувствовал, как откуда-то из глубины поднимается сдавленный стон, похожий на стон зверя, за несколько секунд до конца услышавшего свист пули у себя за спиной. Стон выплеснулся наружу, несмотря на то что Евгений стиснул зубы, пытаясь ему помешать.
        Часы на браслете из белого металла лежали в углу, слегка придавленные краем тяжелой картонной папки. Сначала Евгений увидел только самый краешек браслета. Уже догадываясь обо всем, он подцепил этот краешек, потянул за него и понял, что не ошибся. Часы были те самые. Теперь они лежали кверху циферблатом, и секундная стрелка как ни в чем не бывало тихонько двигалась по кругу под поцарапанным стеклом. Часы по-прежнему исправно работали, несмотря на то что давным-давно должны уже были остановиться, потому что были механическими и требовали ручной заводки.
        В первую секунду, услышав тиканье часов, он подумал почему-то именно об этом. Кто-то завел их, и сделал это не просто так. Это был знак, какой-то неведомый символ, означающий то ли продолжение, то ли близкий конец игры. Наступление скорого финала. Ждать оставалось недолго - видимо, до тех пор, пока часы не остановятся. Знать бы только, когда это случится и сколько времени у него осталось.
        Или отсчитывающая время на циферблате секундная стрелка означала что-то другое?… Но что?
        Задумчиво протянув руку, Евгений достал часы из портфеля и положил их на ладонь, ощутив кожей холодок белого металла.
        Этот ход с часами выглядел не менее странным, чем все остальные ходы в этой игре, которую Евгений вел вслепую. Он выглядел не просто странным, а абсолютно нелепым, потому что определенно раскрывал карты человека, ведущего игру. Теперь по крайней мере стало абсолютно ясно, что человек этот - один из тех, что накануне обсуждали достоинства и недостатки декоративных балконов в проекте жилого дома у него в кабинете. Это было очевидно, потому что именно там, в кабинете, его портфель оставался какое-то время без присмотра. Если не считать прихожую Ленки Лисичкиной, в которой портфель одиноко простоял часа полтора.
        Но в прихожую Ленки Лисичкиной не входил никто посторонний.
        Как, впрочем, и в его собственную прихожую.
        Оставался только рабочий кабинет. Единственное место, где можно было легко осуществить этот фокус с часами ближе к концу рабочего дня, справедливо понадеявшись на то, что в это время он уже не станет копаться в портфеле в поисках каких-то бумаг и, значит, не обнаружит сюрприза раньше положенного времени. Зная, что он никогда не курит в кабинете. Все было просто и легко, как дважды два. Непонятна была только цель. Зачем кому-то понадобилось пробираться в квартиру убитого, снимать браслет с часами с его руки, заводить их и потом тайком подкладывать эти часы Евгению в портфель?
        Непонятно. Необъяснимо. Нелогично.
        Рассчитывать на то, что часы каким-то образом попадутся на глаза представителю следственных органов, было бы по меньшей мере глупо. Никто не знал, что Евгению придется быть понятым в квартире с обнаруженным мертвецом. Это вышло случайно, просто потому, что именно в это время у него, как назло, кончились сигареты. Если бы не сигареты - он не вышел бы из дома, не столкнулся бы на лестнице с участковым. А главное - в любом случае, как бы ни сложилась ситуация, не было практически никаких шансов на то, что часы в его портфеле увидит кто-то посторонний. Тем более участковый или следователь. И о прибытии следственных органов, кстати, тоже никто не знал заранее. Никто, кроме соседа в тапочках, который первым забил тревогу, заподозрив неладное. Кроме него - ни одна живая душа…
        «Нет, - подумал Евгений, продолжая как завороженный смотреть на секундную стрелку, бегущую по кругу черного циферблата. - Нет, меня не так-то просто сбить с толку… Глупо даже на это надеяться…»
        Какая-то другая, новая и важная, мысль мелькнула на задворках сознания и исчезла, не успев оформиться. За спиной раздался голос - знакомый, но в то же время показавшийся чужим.
        Он обернулся, продолжая держать в руке часы убитого Слизня.
        Яна стояла рядом и смотрела на него прищурившись. Казалось, находка Евгения ее совсем не удивила. Она скользнула по белому браслету равнодушным взглядом, хотя было понятно, что часы она узнала. Не могла не узнать, Евгений был в этом уверен.
        - Ты что-то спросила? Извини, я не расслышал.
        Она помолчала еще какое-то время, будто что-то решая для себя.
        - Я не спросила, а сказала. Я сказала, что ухожу от тебя. Потому что не могу больше жить с человеком, который играет в такие странные игры.
        - Какие странные игры? - Только теперь Евгений обратил внимание на то, что Яна была одета в черную кожаную юбку и длинное драповое пальто, еще не застегнутое. В руках она теребила перчатки, а в прихожей, надо полагать, стоял уже наготове чемодан, набитый вещами.
        Как это ни удивительно, Евгений ничего не почувствовал.
        Вообще ничего.
        Наверное, потому, что исход событий был предопределен. Рано или поздно это должно было случиться - начиная с того момента, когда она решила, что живет под одной крышей и спит под одним одеялом с убийцей, их отношения были обречены. Наверное, он должен принять ситуацию и, может быть, даже поблагодарить Яну за то, что она сделала первый шаг.
        Он подумал об этом с горькой иронией и продолжал молча смотреть на нее, дожидаясь ответа на свой вопрос.
        - Зачем тебе понадобились его часы? - наконец спросила она, в упор глядя на Евгения совершенно чужим взглядом. В этом взгляде нельзя было различить никаких чувств, кроме отстраненного, холодного и брезгливого любопытства. Так смотрят на раздавленную колесами машины крысу из помойки. Евгения передернуло от этого взгляда.
        - Низачем. Я не брал их, если тебе интересно.
        - Но ты ведь держишь их в руках. Или у меня галлюцинации?
        - Я держу их в руках, потому что только что нашел у себя в портфеле. И я понятия не имею, как они там оказались.
        - Да, конечно. Ты не имеешь понятия. Ты ни о чем не имеешь понятия, - сказала она уставшим голосом. - Даже о том, куда и зачем ходишь по ночам.
        - Я… - начал было он и замолчал, поняв, что Яна связывает его отсутствие той ночью в квартире и появление часов в одну логическую цепочку. Слишком очевидную логическую цепочку, звенья которой идеально подходят друг к другу. Евгений опешил от этой очевидности.
        - Я устала уже слушать твои оправдания. Прибереги их для кого-нибудь другого. Хотя, надеюсь, они тебе не понадобятся. От всей души желаю…
        Ее голос вдруг дрогнул, и она быстро отвернулась и вышла из кухни. Послышался звук открывающейся двери. Евгений стоял несколько секунд на месте, пытаясь прийти в себя, а потом бросился следом.
        - Янка! - На пороге он схватил ее за плечо, сильно, до боли сжал пальцами и повернул к себе лицом. - Неужели ты не понимаешь, что все это кто-то подстроил?! Что кто-то специально…
        - Пусти, - ответила она глухим голосом. В темноте прихожей он заметил, как блеснули непролившиеся слезы у нее в глазах. - Пусти, мне больно.
        Он разжал пальцы, отпуская ее.
        Понимая, что отпускает навсегда.
        Он не хотел удержать ее. Просто не мог смириться с тем, что она уходит, так и не поверив. И в этот момент снова почему-то вспомнил про крошечное золотое колечко с мелкой россыпью бриллиантов. Подарок, который вручил бы ей на день рождения, если бы судьба не распорядилась по-иному.
        Вспомнил, но ничего не сказал.
        - Я зайду за своими вещами на днях. Может быть, завтра, - сказала она в пустоту открытой двери и вышла, осторожно прикрыв ее за собой.
        Евгений еще долго стоял в прихожей, прислонившись к стене. Взгляд, словно прикованный к циферблату, следил за движением секундной стрелки, неторопливо совершающей свой привычный путь. Он смотрел на часы и не чувствовал времени. И вдруг, прямо у него на глазах, стрелка остановилась. Часы замерли и перестали ходить.
        В наступившей тишине теперь он слышал только глухие удары своего сердца.
        Наступившая ночь была беззвездной, темной и тихой. Голова по-прежнему болела, но сил, чтобы подняться с постели и сходить на кухню за таблеткой анальгина, не было. Мышцы как будто исчезли, превратились в рыхлую и бесполезную вату, а прежде неощутимая кровь стала тяжелой и горячей, как будто по венам тек расплавленный жидкий металл.
        И даже думать было больно.
        Евгений почти физически ощущал, как болезненно вздрагивает, напрягаясь, его мозг. Дрожит, как ягодное желе на тарелке. Во рту пересохло так, что язык прилипал к небу. Евгений все-таки заставил себя подняться с кровати, чтобы выпить стакан воды.
        От кухни его отделяло несколько метров. Путь показался невероятно долгим - как будто он шел не по полу собственной квартиры, а по натянутой ленте беговой дорожки, которая вращается под ногами, создавая иллюзию движения вперед. Ощущение было странным и неприятным, а главное, было досадно из-за того, что он никак не может добраться до заветного крана с холодной водой.
        Оказавшись наконец на кухне, он не стал включать свет, не стал даже открывать дверцу шкафа, чтобы отыскать стакан. Открыл кран до упора и приник ртом к холодной струе, лихорадочно глотая, почти захлебываясь, и все никак не мог утолить чудовищный приступ жажды. Брызги летели в разные стороны, намок ворот футболки, вода стекала за шею, щекотала живот.
        Отдышавшись, он закрыл кран и прислонился к стене.
        Чудовищная головная боль разрывала на части.
        Едва ли удастся уснуть, подумал Евгений. Наверное, лучше выйти на улицу, подышать холодным осенним воздухом, чтобы прийти в себя.
        В темноте он с трудом отыскал дверь ванной комнаты и включил свет. В зеркале отражалось бледное, помятое лицо с расширенными зрачками. Как будто из зеркала смотрел сейчас на него совершенно другой человек. Этот человек был значительно старше - возраст выдавали темные круги под глазами, глубокие морщины на лбу, усталая отрешенность во взгляде.
        Из приоткрытой двери со стороны коридора доносились какие-то звуки.
        Евгений попытался вспомнить, есть ли в квартире кто-нибудь, кроме него, и не смог. Человек из зеркала смотрел на него в упор и как будто собирался что-то сказать. Евгений медленно приподнял отяжелевшую руку и приложил к зеркалу ладонь, ощутив кожей его гладкую прохладную поверхность. Его пальцы легли сверху на пальцы зеркального двойника, и вскоре между двумя ладонями образовалась тонкая пленка едва ощутимого тепла, как будто человек с той стороны зеркала медленно оживал, обретая плоть и кровь.
        Так и должно было случиться, подумал Евгений.
        Двойники, которых мы придумываем себе сами, рано или поздно становятся самостоятельными. Рано или поздно они начинают жить своей собственной, отдельной жизнью и даже пытаются диктовать свои правила.
        Он оторвал руку от стекла, испугавшись почудившегося ему чужого дыхания за спиной. Быстро открутил кран и снова начал пить большими, судорожными глотками. Потом опустил голову под холодную воду и долго, до ломоты в висках стоял, наклонившись над ванной. Когда он вышел из ванной в коридор, капли воды стекали по лицу на плечи и грудь, а сзади образовалась мокрая дорожка. Струя из незакрытого крана громко стучала о чугунную поверхность ванны. Он совсем не подумал о том, чтобы выключить воду, и теперь эти звуки журчащего за спиной водопада манили его обратно, приглашали утолить жажду, которая снова уже начинала мучить его.
        Эта жажда казалась неистребимой.
        Он хотел уже вернуться обратно, но почему-то, обернувшись, не заметил двери в ванную. Она как будто слилась со стеной или, возможно, была совсем в другом месте. Евгений поискал ее взглядом и не нашел. Зато впереди, в сквозном арочном проеме, мелькнула какая-то тень. Едва различимый прямоугольник тусклого света, виднеющийся впереди, словно рассекался этой тенью надвое. Было очевидно, что тень принадлежит человеку. Медленно, словно сквозь толщу воды продвигаясь вперед, Евгений заметил приглашающий взмах руки, четкое очертание которой отделилось от черного силуэта.
        - Да, - сказал он в пустоту. - Да…
        Тень человека поджидала его терпеливо. Он не испытывал ни страха, ни любопытства, только легкое раздражение от надоевшей сухости во рту и замедленности собственных движений.
        Человек, чья тень лежала на полу, стоял возле окна. Сквозь открытые шторы был виден черный прямоугольник неба, и высокая фигура почти сливалась с этой непрозрачной чернотой. В тот момент, когда Евгений вошел в гостиную, черный силуэт отделился от неба, и в небе мелькнул белый просвет, как будто фигура на фоне окна и впрямь была его частью, его материальной составляющей. Дыра вскоре затянулась, человек приблизился и остановился в двух шагах, как будто не решаясь подойти ближе.
        Евгений узнал его сразу.
        Длинные волосы волнами стекали по плечам, отражая несуществующий свет. Рубашка из алого шелка небрежно расстегнута на груди, гладкая оливковая кожа обтягивает тугие мышцы.
        Они не виделись сто лет, кажется.
        Человек молчал, выжидая.
        - Buenas tardes, - тихо сказал Евгений, не узнавая в тяжелой тишине своего голоса. И добавил, уже по-русски: - Надо же, какая встреча. За это стоит выпить, пожалуй. Подожди, у меня где-то в баре должна быть припрятана бутылка «Педро Хименес». Ведь это твое любимое вино. Ты помнишь?…
        Человек не ответил. Только кивнул едва заметно и усталым жестом убрал с лица прядь длинных черных волос.
        А потом улыбнулся Евгению, давая понять, что рад этой встрече.
        Утром, проснувшись в гостиной на незастеленном диване, Евгений с трудом вспомнил события прошедшей ночи.
        Может быть, ему и не удалось бы воскресить их в памяти, если бы посреди комнаты, прямо на полу, он не увидел два высоких бокала, в каждом из которых, на самом донышке, золотились янтарным светом остатки недопитого вина.
        «Педро Хименес», лучший и благородный сорт винограда.
        Пустая бутылка из темного стекла стояла рядом.
        Терпкий привкус еще оставался на языке, как будто последний глоток вина был сделан только что. Поднявшись, он отнес бокалы на кухню и сполоснул их в раковине. Шум воды в ванной снова напомнил о минувшей ночи. Евгений закрутил кран и некоторое время стоял, задумчиво разглядывая крупные прозрачные капли, стекающие вниз по обложенной белым кафелем стене.
        Он знал теперь совершенно точно, кто убил Слизня.
        Он знал теперь, что в этой игре остался только один, последний, ход. И этот ход - за ним. Только бы у него хватило мужества этот ход сделать.
        Лена сидела на диване, грея в руке пульт от телевизора.
        Фильм для просмотра был выбран не совсем удачный. «Орфей» с Жаном Марэ в главной роли. Она всегда любила этот фильм и смотрела его уже, наверное, сто раз. История о том, как Смерть полюбила поэта и как отказалась от этой любви, подарив ему забвение, пожертвовав всем ради того, чтобы любимый мог продолжать земное существование. Рядом с той женщиной, которую он любил до того, как встретился со Смертью. История грустная, немного наивная, но прекрасная и завораживающая. Даже если бы в то время человечество уже изобрело цветную пленку, этот фильм все равно надо было снять на черно-белой. Краски здесь были лишними.
        Лена смотрела, как обезумевший от любви поэт сжимает в своих объятиях Смерть, и впервые вместо привычного трепетно-восторженного ожидания испытывала страх. Хотя это было глупо, конечно, ведь старый черно-белый фильм - это всего лишь красивая зарисовка, всего лишь фантазия художника, не имеющая никакого отношения к реальной жизни.
        И все-таки, подумала Лена, нужно было выбрать для просмотра что-нибудь более оптимистичное и менее философское. Какой-нибудь мультфильм про Шрека или про спасателей Чипа и Дейла, которые традиционно спешат на помощь. Высокая полка с дисками у Лены была битком набита диснеевскими мультиками, и, наверное, не было ни одного человека, который, увидев эту полку, не отпустил бы иронического замечания по поводу интеллектуальных запросов хозяйки квартиры.
        Лена на иронические замечания не обижалась и продолжала упорно смотреть мультфильмы потому, что ей это нравилось. И старые французские фильмы ей тоже безумно нравились, а в Жана Марэ она наверняка бы влюбилась, еще будучи девчонкой, если бы не успела к тому времени уже влюбиться в одноклассника Женьку Шевцова, который своего места в ее сердце уступать не собирался никому.
        Орфей на экране, ведомый шофером Смерти, спускался в царство теней. Лена вздохнула и покосилась на телефонную трубку, словно спрашивая у нее: стоит дальше смотреть? Или не стоит?
        Трубка ничего не ответила. Она вообще вела себя странно. Будто дала обет молчания еще со вчерашнего дня и упорно этому обету следовала. Знать бы, до каких пор он продлится! Периодически Лена брала трубку в руки, включала ее, проверяя, все ли в порядке. Долгий протяжный гудок равнодушно подтверждал: да, с трубкой все в порядке. В полном порядке.
        А с Женькой?…
        Ответа на этот вопрос она не знала.
        Черт возьми, он же обещал позвонить через двадцать пять минут! А прошло уже двадцать пять часов. Почувствуйте разницу, называется! День прошел, ночь пролетела, и это томительное, тревожное ожидание начинало сводить с ума.
        Зачем она вообще попросила его перезвонить? Можно же было распрощаться, как обычно, на неопределенный срок! Чтобы не ждать потом, не ломать голову, пытаясь придумать какие-то веские причины, по которым он не смог позвонить ей. Ни через двадцать пять минут, ни через двадцать пять часов. Чтобы не слушать каждый час этот долгий протяжный гудок в трубке, гимн тоскливого одиночества, проверяя, не случилось ли чего с трубкой. «Может быть, Женька не звонит потому, что у меня сломался телефон?…» Сколько раз за прошедшие сутки она задавала себя этот вопрос? Десять, двадцать, сто раз?
        И это же надо было додуматься выбрать из кучи дисков именно этот фильм про Смерть! Ведь и так тошно, и на душе кошки скребут, и страх разрастается внутри колючим кактусом! Нет, пора кончать с этим делом!
        Решительно нажав на кнопку пульта, Лена некоторое время задумчиво разглядывала надпись, появившуюся на экране: «Для продолжения просмотра нажмите „play“». Нет уж, не дождетесь, не будет никакого продолжения просмотра! Не сейчас по крайней мере и не сегодня! А когда наступят более спокойные времена. Если они вообще когда-нибудь наступят.
        Отбросив в сторону нагревшийся в ладони пульт, Лена потянулась к тумбочке и взяла в руки мобильник. Вот ведь, подумалось в этот момент, как все-таки жизнь современного человека зависит от этих так похожих между собой электронных устройств. Современный человек и минуты без них прожить не может. Как без воздуха. Не было бы у нее сейчас телефона - не ждала бы звонка, не сходила бы с ума от тоски и тревоги, не думала бы, позвонить самой или дождаться, когда позвонит Женька.
        Лена просидела с телефоном в руке несколько минут, три раза поменяла заставку на экране, которую в последний раз меняла примерно год назад, удалила накопившиеся за это же время входящие и исходящие сообщения, установила новую мелодию звонка. В результате проделанных манипуляций окончательно разозлилась на себя за нерешительность и, зажмурившись на секунду, все-таки нажала на кнопку повтора последнего входящего звонка.
        Больше всего на свете она боялась сейчас вместо гудков в трубке услышать голос автоответчика, сообщающий о том, что телефон абонента находится вне зоны доступа. В нехорошем предчувствии даже замерло сердце, но гудки все-таки пошли и вскоре оборвались, только глухой и почти незнакомый голос в телефонной трубке ее не обрадовал.
        «Жив по крайней мере», - без эмоций подумала Лена.
        - Женька? Женька, ты почему не звонишь? Ты ведь обещал позвонить еще вчера, помнишь? Я жду, а ты все не звонишь и не звонишь. Случилось что?
        Ответ прозвучал по меньшей мере странно:
        - Не знаю.
        - То есть… То есть как это - не знаешь? А кто же тогда знает?
        Она едва не выронила из рук телефон, услышав этот непонятный ответ. Она отдала бы сейчас все, что угодно, хоть десять лет жизни или, может быть, даже двадцать лет жизни, чтобы только оказаться с ним рядом. Чтобы видеть его лицо и держать его за руку.
        - Ты где сейчас?
        Вопрос, по всей видимости, поставил Женьку в тупик. Лена все никак не могла понять, что такое с ним происходит, в чем причина этой странной заторможенности, и от этого ей хотелось реветь.
        - Я где-то рядом с тобой, - наконец ответил он неопределенно. - Вот, вышел прогуляться. Если хочешь, зайду.
        Хочет ли она, чтобы он зашел?! Лена даже и не знала, что сказать в ответ. Слов не нашлось, она зачем-то два раза энергично кивнула, как будто надеялась, что Женька увидит этот знак согласия сквозь расстояния.
        - Хорошо, - он, наверное, все-таки увидел ее кивок, - зайду. Минут через… несколько. Утку с яблоками приготовила уже? Смотри, на этот раз яичницей не отделаешься.
        Он пытался шутить, и это ее чуть-чуть обнадежило. Только совсем чуть-чуть, потому что голос у Женьки был таким же чужим, как в тот самый вечер, когда он пришел к ней, чтобы рассказать об убийстве в его квартире.
        - Надо же, - ответила она, сглатывая подступивший к горлу ком слез. - Вспомнил ведь… про утку.
        Минуты ожидания текли с удручающей медлительностью. Лена мерила шагами пространство, ходила туда-сюда по квартире, садилась на диван, на кресло и снова вскакивала, будто ее кипятком обварили. И снова ходила, и снова садилась, впервые в жизни пожалев о том, что так и не научилась курить, - ведь говорят же, что сигарета успокаивает нервы и вообще очень хорошо помогает в тех случаях, когда время тянется слишком медленно.
        Когда наконец раздался звонок в дверь, Лена механически взглянула на циферблат часов. Промежуток времени длиною в вечность на самом деле оказался равен всего десяти минутам. Она открыла дверь и ахнула, увидев его - осунувшегося, потерянного, изменившегося за прошедшие несколько часов так, будто несколько лет прошло.
        - Да что ты так смотришь? - отмахнулся он от ее невысказанного вопроса. - Просто плохо спал ночью. Поэтому и вид такой помятый.
        - У тебя не помятый вид, - не своим голосом пробормотала в ответ Лена. - У тебя вид просто… ужасный! Что опять случилось?
        Взлохмаченные волосы и мешки под глазами красноречиво дополняла перепачканная кожаная куртка. Женька выглядел так, как будто спал всю ночь на улице под деревом.
        - Собственно, ничего нового не случилось. Может, дашь мне войти прежде, чем устраивать допрос? Ох, Ленка…
        Не говоря ни слова, она сделала шаг навстречу. Приблизилась вплотную, заглянула в глаза и вдруг, сама себе не отдавая отчета в том, что делает, обняла его руками за шею. Прижалась так крепко, что самой стало трудно дышать и сердце ударило в грудную клетку, испугавшись внезапно наступившей тесноты. Ворс его шерстяного джемпера покалывал щеку, в висках пульсировала кровь, несущаяся по венам с бешеной скоростью.
        Сколько времени прошло, Лена не знала и не хотела знать. Стоять вот так, прижавшись к Женьке, она готова была целую вечность, потому что знала - пока он здесь, так близко, с ним ничего не случится. Ничего плохого, ничего страшного и непоправимого.
        - Я никуда больше… тебя… не отпущу, - пробормотала она глухо ему в подмышку. - Никогда… не отпущу.
        - Ох, Ленка, - повторил он тихо и провел ладонью по ее волосам. - Леночка…
        Лена подняла лицо, раскрасневшееся от волнения, и прямо посмотрела ему в глаза. Как будто ждала, что сейчас он скажет что-то важное, что-то такое, что ей сейчас так необходимо услышать. Но он только тихо повторил ее имя, улыбнулся одними губами и поцеловал ее в щеку, едва коснувшись.
        В щеку, потом в другую, в лоб, в кончик носа и снова в щеку.
        Она стояла зажмурившись, боясь пошевелиться, боясь даже дышать. Его поцелуи, как теплый и неторопливый летний дождь, покрывали лицо, пальцы перебирали волосы, а сердце стучало совсем рядом.
        - Женька, - наконец прошептала она, не шевельнувшись и не открывая глаз. - Скажи мне. Скажи, что ты больше… не уйдешь.
        Она просила о невозможном.
        Она прекрасно понимала, что просит сейчас о невозможном.
        Знала, что все эти поцелуи украденные, ей не принадлежащие. Знала, но почему-то глупо надеялась, что он скажет ей «да».
        Он ничего не сказал. Легонько отстранил ее от себя, взял в ладони уже мокрое от пролившихся слез лицо, долго смотрел в глаза, потом отвернулся и проговорил куда-то в сторону:
        - Ты не знаешь, Ленка. Ты ведь не знаешь.
        Все изменилось в считанные секунды. Они по-прежнему стояли рядом, в темном и крошечном пространстве прихожей, а чувство было такое, что разделяют их сотни километров. Женька стоял, опустив плечи, словно под физически ощутимой тяжестью, и изучал взглядом пол под ногами. Изучал так настойчиво и сосредоточенно, будто расшифровывал какую-нибудь древнюю надпись на стенах египетской пирамиды, открывающую миру тайну ее постройки.
        - Чего я не знаю? О чем ты, Женя? - спросила она, почти не слыша своего голоса.
        - О том, что это я. Я убил… Слизня.
        Он сказал это как-то совершенно спокойно, будничным тоном, как если бы сообщал о том, что съел на завтрак бутерброд с колбасой или яичницу из трех яиц. Вздохнул устало и, по-прежнему не глядя, наклонился и начал расшнуровывать ботинки.
        Ботинки у Женьки были серыми от пыли, с налипшими комочками засохшей уже грязи.
        Этого не может быть, подумала Лена. Чтобы Женька кого-то убил - этого просто быть не может. И совершенно не важно, что он сам только что ей в этом признался. Он просто шутит с ней. Он просто решил ее напугать. Или у него есть еще какие-то причины. Но это не может, просто не может быть правдой.
        А вслух зачем-то сказала:
        - Давай я тебе ботинки помою.
        - Зачем? - Он поднял на нее глаза, и в самом деле не понимая, зачем ей вообще понадобилось мыть его ботинки и почему именно сейчас.
        - И куртку почищу, - продолжала она как автомат, будто не расслышав его вопроса. - Куртка-то у тебя, посмотри, вся в пыли.
        - Я где-то к чему-то прислонился. Не помню уже, - объяснил он. Хотел что-то добавить, но Лена перебила, проговорив скороговоркой:
        - Прислонился. Не помнишь. Вот и отлично. Сейчас почищу, и будет чистая твоя куртка. Как новая. А потом… потом чай будем пить. Или еще что-нибудь. Я только…
        - Ленка! Да что с тобой?!
        Он шагнул к ней, собираясь, по всей видимости, снова взять за плечи, снова прижать к себе и, может быть, снова начать целовать ее. Или сделать еще что-нибудь такое… чего она сейчас бы просто не вынесла.
        Почувствовав ее напряжение, Женька остановился, опустил руки, уже готовые лечь на ее плечи, и тихо спросил:
        - Ты меня боишься, да?
        Она помолчала немного, пристально глядя в его глаза и читая в них бесконечную покорность судьбе, обреченность давно приговоренного к смертной казни человека. За эту покорность, за эту обреченность ей вдруг захотелось его ударить. Подойти - и треснуть со всего размаху, чтобы он захлебнулся болью и понял, что жизнь все еще продолжается.
        - Я тебя не боюсь, - ответила она, проглотив очередной комок слез, подступивший к горлу. - Я тебя… Я тебя люблю, идиот! Я тебя всю жизнь люблю, с семи лет, с первого класса тебя люблю! И до сих пор люблю, и всегда любить буду! Всегда! И не надо делать вид, что ты этого не знал! И дай сюда свою… свою дурацкую куртку! И не смей меня больше целовать! И не трогай меня вообще, потому что… Потому что!
        - Потому что, - повторил он, улыбнувшись Лене. Улыбка вышла грустная, но все-таки живая.
        - Дай куртку, я сказала! - почти прорычала Лена, угрожающе сжимая пальцы в кулаки. Увидев эти ее кулаки, он снова улыбнулся, даже издал короткий смешок, быстро снял куртку и протянул ей с шутливой покорностью. В небольшом овальном зеркале, висящем на стене в прихожей, Лена на короткий миг увидела отражение своего лица - щеки в красных пятнах, гневно сверкающие глаза, непросохшие на щеках слезы. Новорожденный поросенок, недовольный окружающим миром.
        «Дура!» - привычно обругала себя, выхватила из Женькиных рук куртку и помчалась в ванную. Она думала, что если сейчас задержится хотя бы на пару лишних секунд в прихожей, будет только хуже. Хотя теперь, после того как он признался ей в убийстве, а она в очередной раз призналась ему в своей глупой и безнадежной любви, хуже уже и быть не может.
        Куда уж хуже?!
        - Иди в комнату и жди меня там! - бросила она Женьке через плечо и хлопнула дверью. - И никуда не смей уходить! Слышишь?
        Закрывшись в ванной на все запоры, открыла на полную мощь кран с холодной водой и долго плескала в лицо, совсем позабыв про куртку, которую собиралась чистить.
        «Ну и пусть, - вдруг подумала Лена. - Ну и пусть даже убил. Какая разница? Мало ли кто кого убил. Мало ли…»
        Вода из крана текла широкой и мощной струей. Брызги отлетали от поверхности раковины, оседая на стенах крошечными прозрачными каплями. Казалось, что все это происходит во сне. Нужно просто сделать над собой усилие и проснуться. Лена снова плеснула в лицо водой, зажмурилась от холодных брызг, которые потекли вниз, под ворот халата, противно защекотали шею и грудь, но все-таки ее не разбудили.
        А мысли текли своим чередом. Избавиться от них было невозможно.
        Теперь-то уж точно она его никуда не отпустит. Никуда и никогда от себя не отпустит! И черт с ней, с этой брюнеткой, которая, наверное, не любит его совсем, раз позволяет ходить с таким потерянным видом по улицам. В грязной куртке и в грязных ботинках, с глазами оставленной на зиму в дачном поселке собаки.
        Лена вспомнила про куртку и начала ожесточенно тереть ее мокрой щеткой. С такой злостью, как будто куртка была в чем-то виновата. Как будто это она двадцать три года назад заставила Лену влюбиться в Женьку, а потом сделала так, чтобы Женька ее никогда не полюбил. Чтобы он вляпался в историю с этим трупом, непонятно каким образом оказавшимся у него в квартире, и чтобы потом вообразил, что труп - это его собственных рук дело. Как будто много еще чего нехорошего сотворила ни в чем не повинная эта кожаная куртка. И теперь вот настал час расплаты.
        «Нет, - мысленно сказала она Женьке, продолжая тереть щеткой запылившиеся места. - Нет, никого ты не убивал. Поверь мне, уж я-то знаю. Я знаю, а ты - ошибаешься. И я понятия не имею, кто и каким образом внушил тебе эту глупую мысль. Но лично мне плевать на эти внушения. И только попробуй начать со мной спорить. Только попытайся, я тебя… Я тебя по стенке размажу!»
        От досады, от собственного бессилия она снова всхлипнула, но расплакаться себе не позволила. Закрутила кран до упора, некоторое время постояла в непривычной и оглушающей тишине, бросила щетку на ободок раковины и вышла, решительно толкнув дверь.
        В квартире было тихо.
        Сначала эта тишина не показалась ей тревожной. В сложившихся обстоятельствах трудно было предположить, что Женька станет, например, смотреть в комнате телевизор.
        - Твоя куртка готова! - проинформировала Лена издалека. - Чиста, как первый снег. Можешь меня похвалить!
        В ответ - все та же тишина. Хвалить Лену никто не собирался. По крайней мере не сейчас.
        - Эй! - Она нахмурилась, не понимая, в чем дело. - Ты там уснул, что ли? Или оглох?
        Остановившись в проеме двери, Лена удивленно обозревала пространство своей маленькой комнаты, в которой почему-то не оказалось Женьки. Ни в кресле, ни на диване, ни на табуретке возле стола с компьютером - нигде.
        - Женя, - позвала она на всякий случай, надеясь непонятно на что.
        Никто не отозвался.
        Лена медленно побрела на кухню, по дороге заглядывая во все помещения, что попадались на пути, - в ванную, в туалет и крошечную кладовку. Кладовка была до такой степени заставлена банками и прочим хозяйственным хламом, что, вздумай Женька там спрятаться, ему пришлось бы висеть на потолке, ухватившись руками и ногами за лампочку.
        Его не было ни на кухне, ни в ванной, ни в туалете. И в кладовке, ухватившись руками и ногами за лампочку, он тоже не висел.
        А в прихожей не было его ботинок. От ботинок осталась только маленькая горстка дорожной пыли.
        Получалось, что Женька ушел. Куда и зачем - неизвестно.
        От обиды у Лены дрогнули губы.
        За окном совершенно некстати запел соловей, облюбовавший в качестве сценической площадки для выступлений ветку дерева как раз напротив окна ее квартиры.
        - Заткнись, - зачем-то прошептала она соловью. - Заткнись, и без тебя тошно.
        В руках у Лены по-прежнему была Женькина куртка.
        Если бы она не пошла в ванную чистить куртку, то Женька бы никуда не ушел. Даже если бы захотел - она бы его не отпустила. И получалось, что теперь куртка на самом деле была во всем виновата. И не оставалось ничего другого, кроме как швырнуть куртку на пол, посылая вслед самые страшные проклятия.
        Куртка упала на пол и по инерции проехала по скользкому линолеуму вперед еще с полметра. Из кармана, звякнув, вывалилась связка ключей и маленькая баночка темно-коричневого стекла с бумажной этикеткой на боку. Лена подошла и взяла баночку в руки.
        - «Вероамитриптилин», - вслух прочитала она название на этикетке.
        Те самые таблетки, рецепт на которые она выписывала Женьке несколько дней назад. Неужели эта история началась всего лишь несколько дней назад? Сейчас ей трудно было в это поверить. Она подняла с пола ключи, аккуратно положила их на журнальный столик, еще некоторое время повертела в руках баночку с лекарством, открыла крышку и высыпала на ладонь несколько среднего размера таблеток.
        Зачем - Лена и сама себе не смогла бы этого объяснить. Просто так, чтобы занять чем-то руки, чтобы убить как-то застывшее неподвижным айсбергом время.
        Таблетки, она определила это с первого взгляда, были совсем не те.
        Таблетки амитриптилина должны были выглядеть совсем по-другому.
        Ошибиться она не могла.
        Еще не понимая, что все это значит, она поднесла ближе к глазам ладонь с горсткой белых горошин и, напрягая зрение, прочитала название.
        Это был никакой не амитриптилин, конечно же.
        Это был тарен.
        Тарен, специальное средство, использующееся по назначению в составе противохимических войсковых пакетов. Тарен, столь популярный в узком кругу любителей изысканных и длительных галлюцинаций.
        Лене вдруг стало страшно. От страха безвольно разжались пальцы, баночка темно-коричневого стекла упала на пол, таблетки рассыпались под ногами, как мелкие градины.
        Нужно было собрать их.
        Нужно было поднять с пола куртку.
        Нужно было сделать еще что-то. Что-то очень важное.
        Только вот что именно, она понять никак не могла.
        Не надо было сюда приходить, устало подумал Евгений.
        Это была единственная мысль, которая крутилась в голове, как заевшая пластинка, а больше никаких других мыслей не было. Он уже устал думать о том, что случилось, и чувствовал себя загнанной лошадью, которую, по всем правилам, пора бы уже и пристрелить. Только вот жаль, некому этого сделать. А сам он не может. Не в состоянии, потому что слишком слаб для этого.
        Вот и приходится ждать, когда отыщется кто-нибудь сильный, у которого рука не дрогнет нажать на курок пистолета, чтобы пристрелить загнанную лошадь. Найдется ли?…
        Полдня он бродил по улицам. Бесцельно, почти не замечая ничего вокруг. И тут вдруг этот звонок. Ленка…
        Нет, не надо было. Не надо было приходить, нельзя было разрешать себе этой слабости, тем более теперь, когда изменить уже ничего нельзя. Поздно, слишком поздно он все понял. Столько лет жил на свете и не знал, что самый дорогой и самый важный для него человек - это она, Ленка Лисичкина. Ради чего он все эти годы упорно убеждал себя, что их дружба для него гораздо важнее, что нельзя разрушать ее, ни в коем случае нельзя даже позволять себе думать о чем-то большем, потому что «большее» - оно всегда проходит, а дружба остается? И значит, единственная возможность сохранить ее - сделать так, чтобы дружба навсегда осталась только дружбой.
        Ради чего?
        Ради того, чтобы прийти сегодня к ней и увидеть ее слезы, почувствовать, как бьется рядом ее сердце, снова услышать - «Я люблю тебя, идиот!» - и просто промолчать в ответ, понимая, что время для ответных признаний давно прошло? Что теперь уже слишком поздно на что-то надеяться и о чем-то мечтать?
        За стеной в ванной шумела вода, а он стоял посреди комнаты и все думал о том, что уже ничего не изменишь и ничего уже не исправишь.
        В этот момент в кармане джинсов зазвонил телефон.
        Евгений вздрогнул, почувствовав вибрацию. В последнее время он стал пугливым, как таракан, удирающий под плинтус, едва услышав рядом какой-то слабый шорох.
        На дисплее высвечивался знакомый номер. Звонила Яна. Еще одна боль и еще одна ошибка. Сколько таких ошибок он сделал в жизни? Хотя, если разобраться, вся его жизнь - одна сплошная ошибка. Он поднял трубку и хрипло сказал «алло», устыдившись этой хрипоты и собственной трусости.
        - Женя. - Яна говорила взволнованно, и ее было плохо слышно. Как будто звонок шел с какого-то другого, очень далекого континента. В трубке что-то булькало и шуршало. - Женя, ты где? Я сейчас у тебя дома, зашла забрать вещи. Здесь…
        - Что? - По ее интонации Евгений сразу понял: что-то случилось.
        «Что» разнеслось в телефонном эфире далеким эхом.
        - Женя, приезжай! Приезжай срочно! Здесь…
        Больше он ничего не услышал. Только мелькнула на дисплее мобильника надпись - «Вызов завершен». Евгений сразу же нажал на кнопку повтора вызова. Гудки пошли, но трубку никто не снял. Он набирал номер еще два раза - результат оказался прежним.
        Торопливо зашнуровывая ботинки в прихожей, он подумал о том, что не сможет попрощаться с Ленкой. Она, конечно же, никуда бы его не отпустила, если бы он решил все-таки объявить о своем уходе. А если бы и отпустила, то непременно поехала бы вместе с ним, а этого допустить было никак нельзя, потому что Евгений понятия не имел, что там снова случилось у него дома, почему у Яны такой встревоженный голос и почему она не отвечает на звонки. Куртка осталась в ванной, но на куртку ему было наплевать, он и вспомнил-то о ней не сразу, а уже потом, когда пытался поймать на улице такси. В кармане джинсов обнаружилось несколько смятых купюр, которых как раз хватило на то, чтобы расплатиться за проезд. Всю дорогу он смотрел неподвижным взглядом в окно и думал о том, что, может быть, видел сегодня Ленку в последний раз. Неизвестно, что там ожидает его дома, неизвестно, чем это для него обернется, а предчувствия были нехорошими.
        И только уже на пороге собственной квартиры Евгений понял, что ключи от нее остались там, в кармане куртки. Поняв это, он вдруг ужасно растерялся, совершенно не понимая, что же ему теперь делать, - как пятилетний ребенок, который, испугавшись темноты, не может включить свет, потому что не достает до выключателя каких-то жалких несколько сантиметров. И не понимает, что можно просто пододвинуть к выключателю табуретку. Некоторое время он так и стоял, беспомощно разглядывая выкрашенную в темно-синий цвет подъездную стену, и зачем-то искал в карманах джинсов ключи, которых там не было. Потом задумчиво поднял руку и нажал на кнопку звонка.
        И снова вздрогнул, услышав переливчатые трели с той стороны. И снова отругал себя за трусость.
        В квартире была тишина. Никаких шагов, никаких признаков присутствия человека. Живого человека.
        От этой мысли вдруг стали ватными колени.
        Он хотел поднять руку, чтобы еще раз нажать на кнопку звонка, но рука не поднималась. Она тоже стала ватной и как будто чужой, ему не принадлежащей. И сам он как будто исчез, растворился в этом липком страхе, до краев заполнившем все внутри. Только сердце еще билось. Как капитан, до последнего момента остающийся на тонущем корабле.
        А через секунду Евгений услышал, как щелкнул дверной замок. Короткий звук - и снова тишина, как будто все это ему приснилось. Он постоял еще некоторое время у двери, прислушиваясь и наблюдая, словно со стороны, за рукой, которой по-прежнему не чувствовал и которая потянула вниз ручку двери.
        Нет, все это ему не приснилось. Дверь на самом деле была открыта. Она поддалась легко и сразу, образовав темную щель в проеме. Евгений шагнул вперед, осторожно, словно боясь разбудить кого-то, закрыл за собой дверь и прислушался.
        Ни звука.
        В квартире была абсолютная тишина. Полная тишина и никаких других признаков присутствия человека. Но кто-то здесь все же был, кто-то повернул щеколду замка, ведь не сама же она повернулась?
        - Яна, - тихо позвал он, заранее зная, что напрасно сотрясает воздух.
        В квартире было душно, и Евгений физически ощущал, как работают легкие, втягивая в себя почти лишенный кислорода воздух. Уговаривая себя не паниковать, он сделал несколько шагов по направлению к гостиной, помедлил немного на пороге, ожидая увидеть там все, что угодно. И не увидел ничего.
        То есть в гостиной все было по-прежнему. Стояли диван и одинокое кресло, запылившаяся этажерка с дисками и журналами, висел на стене огромный телевизор с плазменным экраном, даже чашка недопитого утром кофе стояла на журнальном столике - именно там, где он ее оставил утром. Евгений потоптался еще немного в гостиной, рассматривая детали интерьера и прислушиваясь к звукам. Никаких звуков по-прежнему не слышалось.
        Но ведь кто-то же, черт возьми, открыл ему дверь!..
        В спальне он обнаружил только раскрытый шкаф и несколько брошенных на кровать женских блузок и юбок. Видимо, Яна и правда все-таки приходила сюда, он-то к ее блузкам и юбкам никогда в жизни не прикасался. В кабинете - только запах бумаг и все та же пыль на столе и на полках. На кухне - только ветер из приоткрытой форточки и тусклое осеннее солнце, отражающееся в лакированном полу.
        Здесь, на кухне, его совсем оставили силы.
        Он понимал: все самое интересное еще впереди, расслабляться не стоит. Но все же решил дать себе передышку, опустился устало на деревянную табуретку, поставил локти на стол, подперев ладонями опущенную вниз голову.
        Только передышки не получилось.
        Дверь в ванную комнату распахнулась настежь, резко, словно от сквозняка.
        Евгений встрепенулся, как задремавшая на ветке птица, и поднял глаза.
        В проеме кухонной двери, в нескольких шагах от него стояла девушка, которая умерла восемь лет назад.
        Он сразу узнал ее. Светлые и длинные пряди волос, растрепанные ветром. Необыкновенная синева взгляда, различимая даже в неосвещенной части примыкающего к кухне коридора. Маленькая родинка на щеке, причудливой формы, очертаниями похожая на континент Южной Америки. Однажды, очень-очень давно, он целовал эту родинку. Тот поцелуй был единственным, но запомнился надолго. Не мог не запомниться, потому что она умерла спустя всего лишь несколько секунд после этого поцелуя.
        Она умерла восемь лет назад, но сейчас стояла здесь, в проеме кухонной двери, и это была не галлюцинация.
        Это было что-то совсем другое.
        Непостижимое.
        - Аня? - спросил он хрипло, удивляясь тому, что оказался способен разговаривать с привидениями.
        Она только кивнула в ответ и продолжала смотреть на него пристально, не мигая. Словно хотела прожечь своим взглядом - насквозь.
        - Ведь ты умерла, - пролепетал он жалобно. - Ты умерла восемь лет назад. Я… я видел сам, как ты лежала…
        - Брось, - перебила она с жесткой усмешкой. - Ты ведь ждал меня все эти восемь лет. Ждал, я знаю. И не нужно теперь делать вид, что ты не рад этой встрече.

* * *
        …Болтаем обо всем на свете, о разных пустяках, иногда перебивая друг друга. Вполне обычный разговор двух молодых, немного пьяных, немного влюбленных и не обремененных проблемами настоящей взрослой жизни людей.
        Вполне обычный - если бы не одно обстоятельство, которое все меняет: мы разговариваем по-русски.
        - Понимаешь, это была, - говоришь ты, близко наклонившись: из-за шума проезжающих машин мы почти не слышим друг друга. - La mentira santa, как говорят у испанцев.
        - La mentira santa, - согласно киваю в ответ и жду продолжения.
        - Осуждаешь меня?
        - Ни капли. - В доказательство слегка касаюсь твоей руки успокоительным жестом. - святая ложь.
        Ты все-таки замечаешь мою усмешку. Она сквозит даже не в интонации, во взгляде. Дружно смеемся и перебегаем дорогу на красный свет, взявшись за руки. Едва не попадаем под колеса машины - водитель старенькой иномарки резко сворачивает к тротуару, крутит пальцем у виска и посылает нам вслед кучу проклятий. Прохожие провожают нас взглядом, завидуя молодости и бесшабашности.
        - Так все же во спасение кого или чего эта ложь? Ты так и не объяснил, между прочим.
        Во имя спасения меня. Кого же еще? - с готовностью отвечаешь ты. Мы снова смеемся. Кажется, в этот вечер я насмеялась на всю оставшуюся жизнь. Уже болят скулы и слезы вот-вот прольются из глаз. - Бедному иногороднему студенту ведь надо на что-то жить. А петь в кабаке испанские песни, согласись, все же легче, чем грузить кирпичи на стройке. И намного приятнее.
        Я снова соглашаюсь. Порыв налетевшего ветра подхватывает и уносит с собой в облака кепку с головы пожилого мужчины. Мужчина ругается и хватается руками за голову, словно опасаясь, что вслед за кепкой улетит и она.
        - Держите крепче, - советуешь ты, озабоченно хмуря брови.
        В этот момент вспоминаю официанта из ресторана, Бруно-Володьку. Он врал мне так вдохновенно, что наверняка и сам поверил в свою ложь. На самом деле история несуществующего певца из Сантьяго-де-Компостеллы проста до смешного. Студенческая вечеринка, на которой совершенно случайно, по странной прихоти судьбы оказался один из управляющих недавно открывшимся испанским рестораном. Вечеринку у себя дома устроила его дочь-студентка, абсолютно уверенная в том, что папа уехал на охоту и раньше вечера воскресенья не вернется. Охоты в тот день не получилось, управляющий рестораном вернулся домой в субботу вечером и застал дома пьяную компанию веселящихся гостей. И среди них - молодого парня с длинными вьющимися волосами, распущенными по плечам. Парень распевал песни под гитару голосом, от которого бежали по телу мурашки. Причем на испанском языке.
        Он схватился уже было за мобильный телефон, чтобы срочно вызвать домой переводчика и прямо здесь же, не сходя с места, договориться со сладкоголосым испанцем о выступлениях в ресторане. Он сразу понял: этот парень в потертых джинсах и фланелевой рубашке с закатанными до локтей рукавами - та самая изюминка, которой так не хватает его детищу, его ресторану. Он сразу догадался: это подарок судьбы. И выронил из рук мобильный телефон, когда испанец вдруг заговорил по-русски. Телефон заскользил по паркету, веселящиеся студенты притихли, разом заметив наблюдающего за ними, по всей видимости, уже очень давно, хозяина квартиры. Управляющий рестораном между тем улыбнулся доброжелательно всем студентам, не сводя глаз с того, у которого в руках была гитара. И без лишних предисловий поманил его за собой в кабинет.
        Там, в кабинете, все и решилось за какие-то пять минут.
        Ведь в самом деле, петь в ресторане - это совсем не то, что грузить кирпичи на стройке. Гораздо легче и гораздо приятнее, подумал студент.
        Ведь заплатить за выступление обыкновенному нищему студенту - это совсем не то, что оплачивать контракт, заключенный с настоящим, едва не лопающимся от чувства собственного величия, испанцем. Гораздо выгоднее и гораздо дешевле, подумал управляющий.
        - На следующий день я купил в магазине на Тверской новые джинсы и шелковую красную рубашку. Вот, собственно, и все. - Ты заканчиваешь историю, продолжая держать меня за руку. Прохожие по-прежнему оборачиваются нам вслед, провожая то восхищенными, то завистливыми взглядами. Мы - красивая пара. Жгучий высокий брюнет и миниатюрная яркая блондинка.
        Завидую самой себе.
        Между тем наш путь уже подошел к концу. Поднимаю вверх голову - свет в квартире не горит, как я и предполагала. Мать в отпуске за границей, приедет только на следующей неделе. Остальные члены семьи нам в принципе помешать не могут.
        - Остальные члены семьи - это кто? - интересуешься ты, пока лифт, громыхая, несет нас на пятый этаж.
        В ответ поднимаю раскрытую ладонь и начинаю загибать пальцы:
        - Во-первых, это кошка Буся…
        Ты улыбаешься, пытаясь скрыть напряжение. Кабина останавливается, створки лифта ползут в разные стороны. Я выхожу первой и тут же нос к носу сталкиваюсь с соседкой по лестничной площадке. Во взгляде прищуренных глаз - любопытство. Теперь непременно доложит матери о том, что в ее отсутствие дочка приводила домой парня в одиннадцатом часу ночи.
        - Здравствуйте, тетя Наташа, - четко проговаривая каждый слог, невозмутимо приветствую любознательную соседку. - Познакомьтесь. Это Пабло. Пабло Гавальда. Он знаменитый испанский певец и сегодня проведет со мной ночь.
        Челюсть несчастной тети Наташи наливается свинцом и падает вниз. Один - ноль в мою пользу.
        - Buenas noches! С?mo est? Usted? - Ты добавляешь масла в огонь, усердно изображая дружелюбие. На лице сияет улыбка.
        - Я… спасибо, - бормочет в ответ тетя Наташа, которая близка сейчас к обморочному состоянию.
        Поворачиваю ключ в замочной скважине.
        - Аста ла виста! - прощаюсь, едва сдерживая готовый вот-вот выплеснуться наружу поток смеха.
        Переступаю порог, и вслед мне доносится недоумевающее: «Анечка, это ты? Или…»
        - Что за странный вопрос? - интересуешься ты уже за закрытой дверью.
        - Не знаю, - пожимаю плечами в ответ. - Она вообще очень странная, эта тетка. Не обращай внимания.
        В квартире темно и пахнет цветами. Цветы стоят на столе в вазе, я не имею понятия, откуда они здесь и кому их подарили. Для меня сейчас это не главное. Главное - поскорее добраться до потайного кармашка в сумочке белого цвета. Сбрасывая на ходу туфли, прохожу в комнату и тяну тебя за собой. Кошка, испуганная появлением в квартире незнакомца, таращится из-за угла. Глаза огромные и желтые, хвост дыбом.
        - Это Пабло Гавальда, - объясняю кошке. - Испанский певец. Сегодня он проведет со мной ночь. Не бойся. Он не ест кошек.
        - Привет, кошка. Я правда не ем кошек, - подтверждаешь ты, не слишком уверенно усаживаясь в кресле.
        Оставляю вас в обществе друг друга, удаляюсь в ванную комнату. Движения привычные и нетерпеливые. Полностью поглощенная своими манипуляциями, не замечаю, как открывается дверь. Делаю последний вдох и вижу тебя на пороге. Невозмутимо спрашиваю:
        - Присоединишься?
        Секунду подумав, ты отрицательно мотаешь головой. Правильный. С ума сойти можно. Мне не впервой чувствовать себя в роли плохой девчонки. Эта роль мне даже нравится, она мне по душе.
        - Так вот почему ты такая, - слышу твой голос.
        - Такая - это какая? - Разглядываю в зеркале свое отражение. Спутанные ветром белокурые волосы, круглые глаза и родинка на щеке. Ничего особенного. Или, может, я просто привыкла к себе?
        - Как будто не по земле, а по облакам ходишь. Как будто живешь на облаке.
        - Может быть, - соглашаюсь я. Сейчас мне так хорошо, что я готова согласиться со всем на свете. - Может быть, и на облаке.
        Остатки белого порошка отправляются обратно в потайной кармашек белой сумочки, я строю тебе рожицу в зеркале, хватаю за руку и снова тяну за собой в комнату. Запах цветов на столе - пряный и резкий, от него начинает кружиться голова. Открываю настежь окно, включаю проигрыватель, ставлю диск наугад. Слышу первые аккорды - Лучано Паваротти. Совсем не плохо, пора бы уже и отдохнуть от печальных испанских баллад. Достаю из бара бутылку белого французского вина и отправляю тебя на кухню за штопором. Выслушав подробные инструкции о его местонахождении, ты, на секунду замешкавшись, делаешь шаг навстречу. Подходишь ближе, совсем близко - я вижу твои глаза, которые сейчас столкнутся с моими, - наклоняешься и целуешь меня в родинку на щеке.
        Мне приятно. Стайка мурашек сбегает вниз по позвоночнику.
        Мы оба еще не знаем, что все закончится слишком быстро.
        - Иди уже, Женька, - легонько подталкиваю тебя в плечо. - Иди, я умираю от жажды.
        Ты уходишь, а я усаживаюсь на подоконнике. За спиной - чернота неба, усыпанного звездами, холодный ветер продувает насквозь. Запрокидываю назад голову - звезды кружатся перед глазами, как в калейдоскопе. Желтые, белые, голубые, разноцветные звезды танцуют на небе причудливым хороводом, маня за собой. Крошечное облако на небе - пушистое, уютное и мягкое, мне хочется потрогать его руками.
        Протягиваю руку, облако совсем близко. Дотянуться до него - пара пустяков. Нас разделяют лишь жалкие несколько сантиметров. Звезды светят в глаза, приходится зажмуриться, чтобы не ослепнуть. Небо светлеет, становится вдруг белым, как снег, и я неожиданно понимаю, что лечу.
        Я лечу. Я парю в облаках под аккомпанемент лучшего в мире итальянского тенора, и мне совсем не страшно. Эти несколько секунд полета - лучшее, что можно испытать в жизни. Жаль только, что встреча с землей неизбежна.
        А ведь кто-то, наверное, решит, что я просто вывалилась из окна.
        - Ну, и где же твоя гитара, Пабло Гавальда? - спросила она, не двигаясь с места.
        Ее низкий голос, родинка на щеке, растрепанные ветром белокурые волосы и пронзительно-синие глаза - все было знакомым. Все, особенно голос - казалось, что он слышал его только вчера, как будто и не было этих долгих лет, которые пролегли между ее смертью и его жизнью.
        От страха у него, казалось, зашевелились волосы на голове.
        - Я больше не играю… на гитаре, - выдавил он, с трудом переводя дыхание. Это было странно - разговаривать с человеком, который давным-давно умер. Странно и страшно. И тем не менее они разговаривали. - Не играю с тех пор, как ты…
        - С тех пор, как ты… - Перебив его, она сделала сильное ударение на слове «ты». - Как ты столкнул меня с пятого этажа. Ты это хотел сказать?
        - Я тебя… не сталкивал. - Собственный голос прозвучал жалко и неубедительно. До такой степени неубедительно и жалко, что на секунду Евгений вдруг усомнился: а правду ли он говорит? Что, если все эти годы он только внушал себе, что не виноват в ее смерти, что не смог спасти ее потому, что не успел, а совсем не потому, что не захотел} Внушал долго и настойчиво и наконец поверил в собственную невиновность? Что, если…
        - Не сталкивал, - повторил он упрямо.
        Она молчала и смотрела на него невероятно синими своими глазами, ожидая, видимо, продолжения.
        Он помнил этот вечер. Несмотря на то что прошло целых восемь лет, до мельчайших подробностей помнил небо, усыпанное мелкой крошкой звезд, теплый ветер, налетавший порывами и уносивший в небо головные уборы. Тогда тоже была осень, и в воздухе пахло сыростью и прелыми листьями. Нахохлившиеся от холода воробьи так же сидели на голых ветках сонных деревьев, а на асфальте не успевали от дождя до дождя просыхать лужи. И еще очень хорошо помнил цветы на столе в ее комнате. Белые цветы с крупными, причудливой формы бутонами, источающие терпко-сладкий запах, от которого начинала кружиться голова. Этот запах до сих пор иногда чудился ему, преследовал по вечерам в магазинах, в салонах чужих машин, в парикмахерской. Именно из-за боязни снова ощутить его Евгений восемь лет назад начал потихоньку выбрасывать в мусорный контейнер пузырьки с туалетной водой и лосьонами после бритья, которые периодически дарили ему коллеги по работе и случайные женщины. Выбрасывать, даже не открыв крышки и не успев ощутить аромата. Он боялся, что аромат окажется похожим на тот, что стал для него ароматом смерти.
        Случайной, глупой и нелепой смерти, случившейся у него на глазах.
        Сейчас этот запах витал в воздухе, вытесняя кислород, и с каждой секундой дышать становилось все труднее.
        - Цветы, - зачем-то проговорил он вслух. - Там, на столе в твоей комнате, были цветы.
        Легкий холодок пробежал по мокрой от выступившего пота спине. Шевельнулся, словно от ветра, уголок белой скатерти, покрывающей стол. В абсолютно замкнутое пространство наполненной страхом тишины внезапно ворвались звуки - далекий сигнал автомобиля, детские голоса и отчаянное мяуканье кошки. Евгений вдруг понял, что за спиной у него открыто окно.
        Окно открыто, и там, за окном, - черное небо и звезды, до которых так просто дотянуться рукой.
        «День, - напомнил он себе, из последних сил пытаясь преодолеть парализующее действие страха. - Сейчас день, нет и не может быть никакого черного неба и звезд…»
        Взгляд неправдоподобно синих и ярких глаз прожигал насквозь, как рентгеновский луч.
        - Расскажи, - откуда-то издалека, из своего небытия, потребовала она. - Расскажи, как все было.
        Не подчиниться было невозможно, и Евгений стал рассказывать. Стал рассказывать, несмотря на осознание чудовищной нелепости ситуации, несмотря на яростно стучащую в висках мысль о том, что с мертвыми невозможно разговаривать. С трудом подбирая слова, путаясь в предложениях и не в силах отвести взгляда от ее сияющих синевой глаз, он рассказывал ей, как в тот вечер, восемь лет назад, искал в шкафу в маленькой кухне с обложенными светло-зеленым кафелем стенами штопор. Как нашел его среди вилок, ложек и ножей в выдвижном ящике, как вернулся обратно в комнату и увидел…
        Успел лишь увидеть, как мелькнул в окне ее силуэт - мелькнул и исчез, а потом послышался тихий вскрик и звук… Звук, который он никогда не забудет. Звук падающего на асфальт и разбивающегося тела.
        - Ты хотел меня? - снова прозвучал ее требовательный и вместе с тем равнодушный голос. - Тогда, в тот вечер, ты собирался со мной переспать?
        - Да, - с трудом выдавил Евгений, не понимая, к чему сейчас этот вопрос. К чему сейчас вообще все эти вопросы? Какое они могут иметь значение после того, как восемь лет назад она уже умерла? - Да, хотел.
        - А потом? Что было потом?
        - Потом я… испугался.
        …Потом он мчался вниз по ступенькам, не помня себя, надеясь на чудо и вместе с тем ни на что не надеясь. Она была мертва, когда он подошел к телу, распростертому на асфальте. Она уже не дышала. Светлые волосы, рассыпавшиеся вокруг головы, легонько шевелил ветер, синие, широко распахнутые глаза устремлены в небо. Лицо было бледным, уже не живым, тонкие голубые нити вен просвечивали в районе висков, а из уголка рта стекала вниз струйка темной и густой крови. И все это было так страшно, что он не смог совладать с собой. Он начал пятиться назад от тела, почему-то не в силах оторвать взгляда от мертвого лица, и пятился до тех пор, пока нога не попала в трещину на асфальте, пока не упал, больно ударившись локтем. А потом, поднявшись, помчался прочь что есть силы, убегая, словно от призрака, как будто надеясь убежать от реальности, от своего дикого страха, от самого себя. Он бежал до тех пор, пока окончательно не выдохся, пока не свалился без сил где-то в сквере на влажную и колючую осеннюю траву. Поднявшись, поднес к глазам сжатую в кулак ладонь, с трудом разжал сведенные судорогой пальцы и увидел
штопор.
        Тот самый, который принес из кухни, собираясь открыть бутылку французского вина. Штопор, который он держал в руке, означал - все это ему не приснилось. Все то, что случилось с ним несколько минут, а может быть, часов или дней назад - в тот момент он на самом деле не отдавал себе отчета, сколько времени прошло с момента его бегства, - случилось на самом деле.
        Штопор он тогда забросил в кусты - зашвырнул что было сил и снова бросился наутек, как будто штопор на самом деле был миной замедленного действия и в любую секунду мог взорваться, поранив его осколками.
        Что было дальше, Евгений почти не помнил. Когда он добрался наконец до студенческого общежития, уже светало. Сонный вахтер что-то недовольно пробормотал ему вслед, что-то такое о распущенности современной молодежи, и Евгений зачем-то извинился за себя и за всю современную молодежь. На занятия он в то утро не пошел, заснуть так и не смог - лежал до самого обеда на застеленной гобеленовым покрывалом металлической кровати с продавленной пружинистой сеткой и смотрел в потолок с растрескавшейся штукатуркой, не слыша и не замечая почти ничего вокруг. На потолке, как на экране кинотеатра, бесконечно мелькали кадры той ночи, и мучительный вопрос - всего один вопрос - не давал ему покоя.
        Что делать?
        Что ему теперь, черт возьми, нужно делать?!
        Уже ближе к вечеру, попытавшись хоть как-то отвлечься, побороть свое сомнамбулическое состояние, он включил телевизор. Маленький старый «Горизонт», доставшийся в наследство от предыдущего поколения студентов - обитателей той же комнаты в общежитии. Ответ на свой вопрос, как это ни удивительно, он получил именно из телевизора. В сводке местных криминальных московских новостей сообщалось о том, что накануне ночью на Лихоборской набережной возле жилого дома было обнаружено тело Анны Соколовой, восемнадцатилетней студентки Московского государственного университета, выпавшей из окна пятого этажа. Предварительную версию о несчастном случае пришлось поставить под сомнение - согласно показаниям соседки потерпевшей, в момент трагедии девушка находилась в квартире не одна. В связи с этим установленным фактом милицией разыскивается свидетель, а возможно, виновник случившегося - молодой человек двадцати двух - двадцати четырех лет, предположительно - гражданин Испании.
        Сюжет о погибшей студентке закончился коротким видеороликом.
        Камера оператора равнодушно скользнула по телу, распростертому на асфальте, и медленно поползла вверх. Остановилась в районе пятого этажа и зафиксировала открытое окно. Все.
        А дальше пошел репортаж о попытке ограбления магазина в Южном Бутово.
        На следующий день Евгений уже сидел в плацкартном вагоне поезда, который уносил его из Москвы в родной приволжский город. Смотрел на мелькающие за окном телеграфные столбы, и попутчики его, увлеченно режущиеся в «подкидного дурака», даже не догадывались, что молодой, коротко стриженный, необщительный парень с верхней полки и есть тот самый «свидетель, а возможно, виновник», «предположительно - гражданин Испании», о котором они наверняка слышали в выпуске вчерашних новостей.
        Его растерянность и отчаяние, казалось, подгоняли поезд, заставляя колеса стучать быстрее. «Ее уже не вернешь, - снова и снова повторял про себя Евгений. - Ей уже ничем не поможешь. Есть только один выход - забыть. Забыть и не вспоминать никогда, начать жизнь сначала, с чистого листа, и не винить себя в том, в чем нет твоей вины…»
        Если бы он зашел в комнату всего лишь на несколько минут раньше - возможно, ничего бы не случилось. Если бы он не искал этот чертов штопор в кухонном ящике так долго - возможно, он успел бы ее спасти, в самый последний момент поймать за руку или за ногу, не дать упасть.
        Пойти в милицию он просто побоялся. Кто знает, чем бы это закончилось. Ведь у него не было никаких доказательств собственной невиновности. А главное - от этого ничего бы не изменилось. Ровным счетом ничего. Аню Соколову - почти незнакомую, растрепанную, смешную, странную девчонку, которая жила на земле, будто на облаке, и больше всего на свете любила Испанию, в которой никогда не была, - все равно похоронили бы через два дня, и с этим уже ничего невозможно было поделать. Нелепая, глупая, трагическая смерть ее теперь навсегда станет частью его жизни.
        Он помнил о ней все эти годы.
        И вот теперь…
        - А теперь сначала. Только - правду. - Голос, знакомый до боли, вернул его из прошлого в настоящее.
        Ничего не изменилось. Она была рядом, стояла напротив и прожигала его невероятно синим взглядом. Холодный ветер из окна, открытого за спиной, снова коснулся вспотевшей шеи. Где-то вдалеке громыхнул гром, давая команду включиться десяткам автомобильных сигнализаций. Евгений помнил совершенно точно, что окно было закрыто, когда он уходил из дома.
        - Она была… Ты была наркоманкой. Ты… Она нюхала кокаин в ванной в тот вечер. Она…
        Запутавшись в этих бесконечных «ты» и «она», не понимая, как вести себя и что говорить, он замолчал, сжав под столом в кулаки влажные ладони. Он знал теперь совершенно точно, что сошел с ума, события последних дней убедили его в этом, и сожалел только об одном - что болезнь его не смертельна, что с ней приходится жить, мучительно переживать каждую минуту долгого падения в бездну.
        Если бы только можно было ускорить это падение! Если бы…
        И вдруг он вспомнил - окно.
        За спиной у него открыто окно. Нужно только заставить себя подняться, сделать пару шагов назад, зажмуриться и прыгнуть вниз. Несколько секунд полета - и вот оно, долгожданное избавление.
        - Убийца, - проговорила девушка. В голосе ее звенелакак натянутая струна ненависть. Испепеляющая, сжигающаявсе на своем пути ненависть. Она горела у нее внутри как костер, и Евгений ощущал этот жар, от которого плавился потолок и пол под ногами.
        Он и не знал, что мертвые могут ненавидеть живых так сильно.
        «Убийца» - это слово эхом отозвалось в сознании. Еще и еще раз, снова и снова. Он схватился руками за голову, стиснул виски, надеясь заглушить ее голос, задушить его у себя внутри. Но голос не смолкал.
        - Перестань… Прошу тебя, - простонал он, не понимая, кому адресована эта просьба.
        - Это ты перестань. Перестань врать. И скажи наконец правду.
        - Правду… - Он поднял глаза, снова встретившись с ней взглядом. Ее лицо было белым, нереально белым, таким, каким не может быть лицо живого человека. Точно таким оно было восемь лет назад, в тот момент, когда она уже была мертва и лежала на асфальте.
        Несколько секунд они смотрели друг на друга. А потом она вдруг, не отводя взгляда, сделала шаг. Один шаг навстречу.
        - А ведь ты так и не понял. Ты так до сих пор и не поверил в то, что это я, - четко проговаривая каждое слово, сказала она. И сделала еще один шаг.
        Евгений понял: еще секунда - и она приблизится вплотную. Она приблизится и коснется егомертвыми руками, мертвым дыханием. Страх, вплоть до этого момента лежащий на дне души холодным камнем, вдруг взорвался внутри, смешался с кровью и устремился ледяным потоком по венам - прямо в сердце.
        Еще секунда…
        Евгений вскочил с табуретки, которая с грохотом упала на пол, и попятился назад. Он ощущал окно спиной - это была короткая, единственная и последняя дорога, оставшаяся ему в жизни. Он не мог отвернуться, не мог отвести взгляда от устремленных на него глаз, словно магнитом они его притягивали. Только нашарил вспотевшей от ужаса ладонью за спиной у себя подоконник, схватился за него, боясь отпустить, чувствуя, что падать будет совсем не страшно, что самое страшное останется позади в тот момент, когда он будет лететь вниз, проживая последние секунды. Странное чувство, похожее на затаенное торжество, овладело им в этот момент.
        «Я прыгну, - подумал он, - и ты больше не сможешь мучить меня. - Мне будет легко, а ты останешься здесь одна, наедине с пылающей ненавистью. И может быть, эта ненависть спалит тебя изнутри, и ты тоже умрешь следом за мной, превратившись в обуглившуюся головешку. Умрешь еще раз. Только этой твоей второй смерти я уже не увижу».
        - Ну же, - прошелестели совсем рядом ее мертвыегубы. - Давай.
        Схватившись рукой за оконную раму, он подтянулся и сел на подоконник. Повернул голову и увидел небо. Огромное и синее небо, а на самом краю его - крошечное и пушистое белое облако. С высоты десятого этажа оно казалось совсем близким, это облако. Только протяни руку - и дотронешься. Оно само прыгнет тебе на ладонь - легкое, нежное и прохладное.
        - Ну же…
        Он протянул ладонь, сложив пальцы лодочкой, и потянулся за облаком. И в этот момент уже ничего не помнил и ни о чем не думал - облако было близко, совсем близко, и уже ничто не могло ему помешать… Рука, сжимающая край подоконника, медленно соскальзывала, другая рука тянулась вверх, в небо.
        И вдруг он услышал крик.
        Крик, доносящийся совсем с другой стороны, откуда-то извне. Кто-то громко прокричал его имя:
        - Женя! Женька-а-а!!
        Этот крик на секунду отвлек его от мыслей про облако. Пришлось обернуться. Обернувшись, он увидел, как чья-то полупрозрачная тень тревожно всколыхнулась рядом, заметалась по кухне и ринулась в коридор - только мелькнули белые волосы и зеленый свитер. А потом чьи-то руки крепко схватили его за запястья и стали тянуть на себя.
        - Женя… Женька… Женечка… - Руки обнимали его, судорожно гладили по плечам и по спине. Он ничего не видел - только белые волосы с платиновым отливом. Но это были ужедругие волосы. Это была уже другая девушка.
        Живая.
        - Ленка, - наконец выдохнул он, понемногу приходя всебя. - Ленка Лисичкина… Ты-то, скажи, как здесь оказалась?…
        Облако за окном равнодушно проплывало мимо. Евгений о нем уже не помнил.
        Три дня спустя Ленка ходила туда-сюда по паркету, то и дело поправляя очки. В руке у нее была телефонная трубка, на серьезном лице - озабоченная морщинка, на теле - смешная фланелевая пижама в наивных лютиках.
        Она была совершенно неподражаемой, его Ленка.
        Самой неподражаемой, самой необыкновенной женщиной на свете. Женщиной, которая любила его уже почти двадцать пять лет и которая собиралась любить его всю оставшуюся жизнь.
        Его, ничем не заслужившего такого счастья.
        Евгений лежал на кровати, завернутый в простыню, и наблюдал за ней, все время боясь проснуться. Ему до сих пор казалось - он спит и видит Ленку во сне. В тот самый страшный день он все-таки дотянулся до облака, поймал его, улегся на нем, как на перине, заснул и до сих пор не может проснуться.
        Слишком трудно было поверить, что все уже позади.
        - Спасибо, - душевно поблагодарила Ленка своего невидимого собеседника. - Спасибо огромное, Альберт Сергеевич, вы даже не представляете, как вы мне… как вы нампомогли!
        Закончив разговор, она положила телефонную трубку на тумбочку и молча застыла посреди комнаты, ожидая вопроса.
        Он задал ей вопрос - но совсем не тот, который она ожидала.
        - Лен, скажи честно, ты мне снишься? Я сплю, и ты мне снишься, да?
        - Нет, - ответила она безапелляционно. - Я тебе не снюсь. Ты проснулся уже три часа назад вместе со мной. И до сих пор валяешься в кровати почему-то.
        Она была строгой и невероятно красивой в этой своей пижаме с лютиками.
        - Иди сюда, - предложил он. - Будем вместе валяться.
        - И не подумаю, - ответила она и уселась в кресло. Вот ведь, подумал Евгений. Две ночи подряд они уже спят вместе и до сих пор не…
        Ну ладно в первую ночь. Тогда было не до этого. Тогда они оба заснули прямо в одежде уже под утро. И оба были не способны… вообще ни на что.
        Ну ладно вчера вечером. Она пришла, вся такая обольстительная, в этой своей пижаме, нырнула в кровать, свернулась клубочком у него под мышкой и заснула через минуту. Ему просто жалко было ее будить.
        Но сегодня-то?! Сегодня, наверное, уже пора! Ведь они оба проснулись три часа назад и до сих пор не…
        - Жень, ты почему меня ни о чем не спрашиваешь? - спросила она строго, отвлекая его от непристойных мыслей.
        - Не знаю, - серьезно ответил он после паузы. - Наверное, просто не хочу… Не хочу ничего знать об этом. И слышать даже не хочу. Знаешь, мне кажется, я до сих пор ее… боюсь.
        - Не надо ее больше бояться.
        - Как скажешь. Так что ты узнала от этого своего… Сергея Альбертовича?
        - Альберта Сергеевича, - поправила она. - Узнала то, что, собственно говоря, и ожидала узнать. Эх, Женька, видишь, как получается? Самое главное мы с тобой пропустили. Сыщики сопливые, Эркюли Пуаро.
        - Самое главное - это что?
        - Самое главное - это изнасилование. Помнишь ведь, ты сам говорил мне, что сын Виктора Герасимовича сидит в тюрьме за изнасилование?
        Евгений усмехнулся было, услышав, как Ленка называет Слизня Виктором Герасимовичем, но потом подумал: правильно, о покойниках или ничего, или только хорошее.
        - Ну, помню.
        - Так вот, именно ее он тогда и изнасиловал. А Альберт Сергеевич сейчас рассказал мне подробности того дела. Он, этот парень, был не один. Просто следствию своего сообщника не выдал, потому что понимал - за групповое ему сидеть дольше придется. Упорно все отрицал. Говорил на суде, что девчонке все привиделось. Ну, а поскольку во время медицинского освидетельствования нашли следы только его спермы, приняли на веру его версию. Пострадавшая ведь без сознания была большую часть времени, пока он над ней издевался. Вот и решили, что тот, второй, ей привиделся. Но он был на самом деле, Жень, я не сомневаюсь! Она описывала его, и, судя по описанию, это именно он, папашка, и был. Пьяные они оба были в тот вечер, сильно поиздевались над девчонкой.
        - Гады, - сквозь стиснутые зубы пробормотал Евгений. Странно - несмотря ни на что, в душе всколыхнулось глухое чувство жалости. - И что было дальше?
        - А дальше, Женя, было самое интересное. Самое невероятное. Я ведь, оказывается, знала ее! Еще раньше, чем ты, с ней познакомилась. Видишь ли, как правило, в таких случаях, когда потерпевший находится в тяжелом состоянии стресса, ему назначают курс восстановительного и профилактического лечения у психиатра. Я тогда уже третий год в больнице работала. И именно я была ее лечащим врачом.
        От удивления Евгений присвистнул. Ничего себе, вот это подробности выясняются! Все-таки как переплетаются иногда людские судьбы! Захочешь придумать - не придумаешь.
        - Курс лечения был трехнедельным, - продолжала Лена. - И состоял в основном из бесед. Ну, что ты так смотришь? Это один из самых действенных методов лечения вподобных случаях, между прочим. Она была в ужасном состоянии. Невменяемая. И главное, что ей было нужно, - этоговорить. Не держать в себе, не молчать о том, что пришлосьпережить, а выговориться. С ней работали я и еще один психолог из центра планирования семьи. С ней было трудно…
        Лена замолчала на минуту, вспоминая, видимо, то время. Евгений не торопил.
        - Очень трудно с ней было. Первую неделю она вообщемолчала, только смотрела на всех глазами затравленного волчонка, от еды отказывалась. А потом мне все-таки удалось ееразговорить. Из нее все это хлынуло, словно потоком. Она мне рассказала не только про изнасилование, но и про сестру свою погибшую… Женя, если бы я знала, что это она! Если бы ты мне хотя бы фотографию ее показал, я бы сразу узнала! Сразу узнала бы и все поняла!
        - Ничего бы ты сразу не поняла. Я ведь ни одной живой душе не рассказывал… об «испанском» периоде своей жизни. - Евгений криво усмехнулся, произнося слово «испанский». - И про смерть Ани тоже никому…
        - Они были сестрами. Сестрами-близнецами, - продолжила Лена. - Их так назвали специально: Аня и Яна. Получается, что Аня - это Яна наоборот.
        - Как это - Яна наоборот?
        - Ну, если справа налево, наоборот, имя прочитать, - сердито объяснила Лена. - Что ж тут понимать-то? Так вот… Они росли вместе до четырнадцати лет. А потом родители разошлись со скандалом и «поделили» детей. Одна осталась с матерью, другую забрал отец. Четырнадцать лет - ты представляешь, какой это трудный возраст?
        - Приблизительно, - кивнул Евгений, почему-то вспомнив: когда они с Ленкой первый раз переспали, им было по пятнадцать. Наверное, пятнадцать - тоже возраст очень трудный, раз дети такие вот вещи вытворяют…
        - …и так получилось, что Аня, которая осталась с матерью, на сестру и на отца обиделась. Вернее, обижена она была на отца, потому что это он был инициатором развода, ушел к другой женщине. А сестре она не могла простить, что та осталась не с ними… В общем, я не совсем поняла, как там все было. Яна переживала жутко из-за разрыва с сестрой, она ее очень любила. Пыталась наладить отношения, но та… Полностью, можно сказать, себя отрезала от прошлой жизни. Перекрасила темные волосы в белый цвет, стала носить цветные синие линзы - делала все, чтобы не быть похожей на сестру. Чтобы видеть свое отражение в зеркале и о ней не вспоминать… Потом на наркотики села… Сестру в упор не замечала, когда та пыталась на улице с ней заговорить.
        - Это она все сама тебе рассказала? - поразился Евгений.
        - Ну да, - спокойно ответила Лена. - Говорю же тебе, ей нужно было говорить. Вот она и говорила. Она ведь не знала, что я одноклассница и… близкий друг того самого парня…
        - Иди сюда, близкий друг, а? - снова позвал Евгений, гостеприимно приподнимая простынку. - Ну иди. Мне холодно без тебя.
        - …того самого парня, - Лена сделала вид, будто не заметила его приглашения, - который, как она была убеждена, повинен в смерти ее сестры и которого она приехала искать здесь, в нашем городе…
        - И это она тоже тебе сказала?!
        - И это сказала. Только имени не назвала, а я и не спросила. Женя, получается, она искала тебя почти восемь лет, понимаешь? Сначала в Москве искала испанца Пабло Гаваль-ду, потом в ресторане этом…
        - «Эскориал», - подсказал Евгений.
        - «Эскориал», - согласилась Лена. - Она как-то, еще до Аниной смерти, приходила туда и, вероятно, видела тебя на сцене. Там, в ресторане, узнала от кого-то, что ты никакой не испанец, а обыкновенный иногородний студент. Искала тебя в институте, в общежитии… Не нашла. Через год у нее мать умерла от сердечного приступа, а она в наш город переехала - ей в институте сказали, что ты родом отсюда. Искала тебя по адресным бюро… Очень долго искала. Пока не нашла.
        - А потом? Что было потом?
        Потом… Ты лучше меня знаешь, что было потом. Я думаю, она сначала и не знала, какую именно месть для тебя придумать. Просто убить тебя ей было мало. Ей нужно было измучить тебя, свести с ума, провести через все крути ада, в которых она сама побывала. Понимаешь, она ведь была уверена в том, что это ты виноват в смерти ее сестры. Она так об этом рассказывала, как будто видела все своими глазами… Я думаю, окончательный план у нее созрел в тот момент, когда она уже начала жить с тобой и когда она случайно встретила в подъезде Слизня. Она, конечно, узнала его сразу, и это было для нее… как знак, понимаешь? Знак, что все так сложилось не случайно, что сама судьба дает ей этот шанс одним ударом уничтожить двух…
        - На самом деле удивительное совпадение.
        - Потрясающее совпадение, - согласилась Лена. - А потом… Потом, я думаю, она начала готовиться. Я же уже сказала тебе, что просто убить тебя ей было мало. Она собиралась превратить твою жизнь в ад, дать тебе пожить в этом аду, хорошенько в нем прожариться, и уже потом, когда ты превратишься в… некое подобие тушеного овоща, нанести последний удар. Если бы я не помешала - она заставила бы тебя выпрыгнуть в окно.
        - Еще бы. Знаешь, Лен, ты попробуй хоть минуту поговорить с мертвецом. И в окно, и в огонь, и куда угодно прыгнешь!
        - Это был парик. Парик и цветные контактные линзы того же оттенка, что носила Аня после разрыва с сестрой. На лице, видимо, был слой грима, именно поэтому оно и было таким белым и именно поэтому ты ее и не узнал. И родинка на щеке, конечно, была не настоящей.
        Знаешь, - задумчиво протянул Евгений, - а ведь я еще в тот момент, когда впервые увидел ее в ресторане… Я почувствовал что-то такое. Вроде бы незнакомая девушка - и в то же время такое ощущение, что я ее знаю… Пришлось вообразить, что это знак судьбы. Я даже что-то такое себе о прошлой жизни нафантазировал. Романтик… А ведь именно этим она меня и зацепила. Ощущением, что мы когда-то уже были… вместе. Так что было дальше, мой несравненный сыщик?
        - Остается только предполагать. Вот, к примеру, этот эпизод с твоим спортивным костюмом. Это же была явная провокация твоей… вменяемости. Знаешь, Женька, любой бы на твоем месте тронулся мозгами, когда этот костюм в пятнах крови увидел! Это я тебе как специалист говорю, ты уж мне поверь. На самом деле, я так понимаю, что изначально их было два. Она купила в магазине два костюма, заранее уже зная, как и для чего будет их использовать. Один подарила тебе, другой припрятала. Специально, для пущей достоверности, сделала два абсолютно одинаковых шва в проймах. И в ванной в тот вечер она стирала другой, чистый, костюм. В тот вечер, кажется, вы выпили снотворное?
        - Да, по три таблетки лупанули…
        - Это ты «лупанул», Женя. А она скорее всего их выплюнула сразу же. Ей нужно было ночью незаметно чистый костюм на испачканный заменить. Именно это она и сделала, пока ты спал. А чистый она просто положила в пакет и выбросила по дороге на работу в ближайший мусорный контейнер…
        - …не подумав, что отдельная категория граждан не побрезгует его из этого контейнера вытащить, выстирать и загнать по дешевке на опохмел. А в качестве покупателя именно меня выбрать.
        Да, об этом она не подумала. Но своего добилась… Дальше с таблетками. Заранее она знать не могла, что я тебе выпишу амитриптилин. Видимо, собиралась в открытую кормить тебя тареном, выдавая его за успокоительное или снотворное средство. Галлюцинации - вот чего она хотела добиться. Поэтому и подменила таблетки в тюбике, зная, что ты никогда в жизни не станешь к ним присматриваться, и уж тем более читать какие-то мелкие буковки. Поэтому и уговаривала тебя пить успокоительное.
        - Хорошо, что я только один раз их выпил. Второго такого раза я бы просто не выдержал, точно пошел бы в психушку сдаваться или из окна еще тогда бы уже сиганул. Знаешь, Лен, я ведь самого себя в ту ночь видел! Только в образе этого самого Пабло… Гавальды, будь он неладен. Сам с собой вино распивал, беседы вел. И именно после этой ночи я и решил, что убил Слизня. Я понял, что на самом деле сошел с ума. Костюм в кровавых пятнах, часы эти в моем портфеле, ночные отлучки, о которых я совершенно не помню… А тут еще такие крутые глюки…
        - Никаких ночных отлучек не было, Жень. Я уверена. Это она специально тебе сказала, чтоб масла в огонь подлить. И часы Слизня в твой портфель она положила. Наверное, в ту ночь, когда вы труп переносили, она незаметно ключи от его квартиры у себя оставила. Спустилась, сняла часы и подложила их в твой портфель.
        - Да, все рассчитала… - вздохнул Евгений. И снова удивился тому, что, кроме жалости, ничего к этой запутавшейся в жизни девчонке не испытывает. - Где же она достала этот… как его, тарин?
        - Тарен, - поправила Лена. - Его, как и любое другое вещество, обладающее наркотическим воздействием, достать сложно, но можно. Ты ведь знаешь, был бы покупатель - продавец найдется. А знаешь, ведь если бы не этот тарен… Он, можно сказать, спас тебя! Если бы я случайно его не обнаружила в твоей куртке - вряд ли помчалась бы к тебе через весь город. Сидела бы и ждала, когда ты придешь. А ты бы, может быть… и не пришел уже никогда. Вообще это счастье, что ты куртку у меня оставил. В ней и ключи от твоей квартиры были, и паспорт с адресом… Я ведь твоего нового адреса не знала…
        - Да, куртка спасительной оказалась, - согласился Евгений. - Что ж, кажется, все мы с тобой по полочкам разложили. Только одного никогда не узнаем, наверное. Кто жебыл ее сообщником? Кто непосредственно привел Слизня вмою квартиру и ударил топором по голове? Может быть, кто-то из соседей?
        Лена в ответ на его предположение промолчала. Поднялась с кресла, зачем-то прошлась по комнате, задержавшись на минуту у окна, потом обернулась и спокойно сказала:
        - А никто, Жень. Не было у нее никакого сообщника. Она все сама сделала, своими руками. Я… я вот только сейчас это поняла. Это же очень просто.
        - Что просто, Лен? В тот момент, когда убивали Слизня, она ехала с работы в маршрутном такси. Я сам ее встретил на остановке.
        - А ты помнишь, сколько времени ты ее ждал на этой остановке?
        - Ну, минут двадцать… Может быть, чуть больше. Я точно не помню.
        - Так вот за эти двадцать минут она все и успела. Понимаешь, когда она тебе позвонила и сказала, что собирается ехать домой на маршрутном такси, на самом деле она уже стояла в подъезде! Нужно было только, притаившись, дождаться, когда ты выйдешь из дома. Затем зайти к Слизню и под каким-то предлогом привести его в квартиру. На все это у нее ушло минут пять, не больше. А потом она дворами прошла пару кварталов, села в маршрутку, проехала одну остановку и вышла… Вы встретились и пошли домой.
        - Ленка. - Евгений смотрел на нее во все глаза. - Ленка, как это ты… Как ты об этом догадалась?!
        - Просто, понимаешь… у нее не могло быть сообщника. В принципе не могло быть. Она мстила тебе за смерть сестры, она была одержима, и это было делом ее жизни. Ее и только ее, понимаешь? Она ни за что в жизни не доверила бы никому даже самый пустяковый эпизод, она не могла и не хотела ни с кем делиться…
        - Откуда ты знаешь?
        - Я все-таки врач, - сказала она снисходительно. - Кое в чем по своей части разбираюсь. Не зря в институте училась и в «своем дурдоме», как ты выражаешься, столько лет работала.
        - Не зря, - согласился Евгений.
        В комнате воцарилось молчание. Лежа пластом на кровати, Евгений на какое-то время забыл про Ленку. Он думал о ней, о той, другой, что вошла в его жизнь и едва не уничтожила ее. О той, что мстила ему за несуществующую обиду. О той, которая задыхалась от тоски и боли, которая после потери близкого человека не смогла уже найти иного смысла в своей жизни, кроме мести. Месть была тем, ради чего она жила. А теперь уже и этого у нее не осталось.
        - Как ты думаешь, - спросила вдруг Лена, словно прочитав его мысли, - что с ней будет дальше?
        - Не знаю. Честно не знаю, Лен. Даже предположить не могу. У нее ведь там, в Москве, остался отец. Может быть, она вернется к нему.
        - Хотелось бы на это надеяться. Знаешь, чисто по-человечески мне ее жалко. Тебе это странным, наверное, покажется…
        - Ничего не покажется. Мне ее тоже жалко.
        Они снова замолчали. Лена, медленно отойдя от окна, присела на краешек кровати, накрыв ладонью Женькино запястье. Свободной рукой он долго перебирал и гладил ее пальцы, снова думая о том, что не заслужил этого счастья - быть сейчас рядом с ней, прикасаться к ней, вдыхать ее запах и знать, что это теперь - навсегда.
        - Я тебя люблю, - пробормотал он, накрыв губы еерукой. Поцеловал в ладонь, медленно перецеловал каждыйпалец и двинулся дальше - к изгибу локтя, где едва заметнопульсировала тонкая голубая жилка. - Я тебя люблю, Ленка. И ты прости меня за то, что я был дурак. Такой непроходимый, самый дурацкий на свете дурак. Все искал большую любовь где-то, не понимая, не замечая, что она рядом. Так близко…
        Она наклонилась и быстро поцеловала его в краешек губ, засмеялась тихонько и прошептала:
        - Дурацкий ты мой дурак… Самый на свете дурацкий…
        «Сейчас, - понял Евгений. - Сейчас или… никогда…»
        Он притянул ее к себе, бережно снял очки, покрывая короткими, быстрыми и нежными поцелуями глаза, лицо, подбородок и шею. Расстегнул пуговку на пижаме - одну, вторую, третью… Но она вдруг отпрянула.
        Отпрянула и повела ноздрями, подозрительно сощурившись.
        - Женя… Женя, что за запах? Кажется, что-то горит… Господи, да это же… Это же утка! Утка наша! Я жеее уже два часа назад в духовку вместе с яблоками… Эх!
        Ленка вскочила с кровати и помчалась на кухню, на ходу зачем-то застегивая пуговицы на пижаме.
        Евгений вдохнул, вылез из-под простыни и поплелся следом, проклиная чертову утку. «Ну надо же, - подумал он снова. - Третий день спим в одной постели и до сих пор не… И ведь сам, как дурак, попросил ее эту утку приготовить! Спрашивается - зачем?!»
        - Женя, - услышал он любимый голос из-за стены. Голос был печальный, чем-то очень расстроенный. - Женя, она сгорела! Она совершенно сгорела… Ее теперь нельзя… есть…
        - Да и фиг бы с ней! - радостно ответил Евгений. - Я вообще, если честно, не люблю утку. Я люблю только… тебя. А утку мы новую купим. И запечем в духовке с яблоками. У нас еще будет время. У нас впереди еще очень, очень много времени, Ленка…
        notes
        Примечания
        1
        Я не знаю, что делать,
        Чтобы забыть тебя, забыть в конце концов навсегда.
        К дьяволу страдание,
        Которое разрывает меня на части, когда я вижу тебя
        И когда не вижу.
        И ты не станешь ничем иным, кроме страдания.
        Вместо того, чтобы быть трепетной надеждой.
        Под моим солнцем - тишина.
        Под другим солнцем ты.
        Стихотворение Хуана Гелмана, 1930, в переводе Натальи Калининой
        2
        Спасибо, я счастлив видеть вас здесь (исп.).