Благословение святого Патрика Вера Александровна Колочкова
        # Лиза казалась в своем кругу юродивой. Слишком мягкая, слишком скромная, она могла услышать в шелесте листьев Пятую симфонию Рахманинова. Лиза обречена оставаться белой вороной. Но однажды ей вдруг встретился человек, удивительно похожий на саму Лизу, правда, давно и неудачно женатый на властной и грубой женщине. Слишком много условий, препятствующих союзу. Этой паре блаженных трудно достичь счастья.
        Вера Колочкова
        Благословение святого Патрика
        - Да, Машенька, я поняла… Да, пошли в кино, придешь поздно… А с кем ты? Ну да, понятно, с Женей, конечно… Да, хорошо… Молодец, что позвонила. Я? Да ничего особенного… Почитаю книжку и спать лягу… И я тебя целую, дочка.
        Мобильник привычно скользнул в карман домашнего халатика, и Лиза грустно вздохнула - придется опять в одиночестве ужинать… А она так старалась Машке с ужином угодить! На дорогую рыночную телятину разорилась, котлет навертела… Все равно бы Машка не устояла, хоть одну штуку слопала бы обязательно. Вот же - вбила себе в голову, что бедра с мини-юбкой не сочетаются! Как будто нельзя юбку на размер больше взять… А бедра вполне нормальные, такие, как надо, бедра. Зато рожать потом без проблем…
        Нет, вслух меж ними такие «ужасные» вещи про больший размер юбки и про «рожать» не произносились, конечно же. Восемнадцатилетнюю девчачью глупость тоже уважать надо. Это ж такая штука - опасливо трогательная. В том смысле, что, если не «трогать», с годами сама израстется. А с другой стороны - кто сказал, что матери схитрить нельзя и не впихнуть в глупого ребенка лишние пару сотен полезных калорий? Тем более перед сессией, когда нервная нагрузка на организм увеличивается? Ей ли, медику, этого не знать? Ой, а котлетки-то подгорают, кажется…
        Ринулась к плите, колыхнув полами легкомысленного халатика-разлетайки. Нет, не подгорают вроде… Все как надо получается, с румяной поджаристой корочкой. Ах, красота… А запах… Теперь крышкой сковородку накрыть, газ приубавить до едва заметного голубого сияния, оставить еще чуток потомиться… Нет, Машка точно не устоит!
        Дверной звонок щелкнул первой соловьиной трелью аккурат под бряцанье крышки о сковороду, а потом пошел перебирать привычную мелодию - механически требовательную, нервно настойчивую. Если не отрывать палец от кнопки звонка, она так и будет переходить от одной ноты к другой, разрывая барабанные перепонки… Это значит, пришел конец домашнему счастью. Конец хорошему настроению. О боже, ну почему… Почему именно сегодня? Почему он заявляется именно тогда, когда… А впрочем, он всегда заявляется не ко времени. Да и кто это время определяет, собственно…
        Ладно, хватит глотать воздух, как рыба, выброшенная на берег. Надо идти, дверь открывать. Если он сам ее откроет, своими ключами, еще хуже будет.
        Уже торопливо направляясь в прихожую, отметила про себя мельком, что каждый раз она реагирует именно как… как рыба. Вроде и привыкнуть за три года пора. Привыкают же люди к несвободе, ко всякому вынужденному обстоятельству… Обстоятельству по имени Герман. Бывший муж Герман. Звучало бы, конечно, не так уж и страшно, если бы…
        - Чего так долго не открываешь? Надеюсь, я твоего любовника в своих частных владениях не застал?
        Стоит в дверях, ухмыляется, похлопывает ладонью по косяку. Галстук приспущен, ворот рубашки расстегнут… Ага, понятно. Значит, слегка под хмельком. Кирпичный румянец на щеках, глаза плывут предвкушением очередного глумливого куража.
        - Не стоит беспокоиться, Герман. Цела и невредима твоя частная собственность.
        Сказала - и замолчала испуганно. Слишком в голосе много неприязни прозвучало. Непозволительной неприязни. А этого как раз и нельзя - чтоб она в голосе слышалась. Это ж для него - словно красная тряпица для быка. Жаль, что не успела иммунитет включить…
        - Хм… И чего это мы вдруг так отвечаем? А, Лизок?
        Поднял в изломе бровь, нагнул голову, пытаясь поймать ее взгляд.
        - Ну, чего молчишь? Почему так отвечаешь, спрашиваю?
        - Как, Герман?
        - Как, как… Нагло, вот как. Забыла, что на птичьих правах здесь живешь? Может, напомнить, какой у тебя статус на этой отдельно взятой территории?
        - Нет. Не забыла.
        - А если не забыла, так сделай мордочку поприветливее. Хотя бы на элементарную приветливость я могу рассчитывать? Согласись, я ее вполне заслуживаю. Ведь так?
        - Так, Герман.
        - Разве я гоню тебя из квартиры, к которой ты, как бывшая жена, никакого отношения не имеешь?
        - Нет, не гонишь.
        - Но ведь право имею? - еще ниже склонил он голову, приблизив лицо вплотную и дохнув крепким коньячно-табачным духом.
        О господи, каждый раз - одно и то же… Одни и те же глумливые вопросы, одни и те же ответы. Вот бы на диктофон их записать и включать, чтобы лишний раз вслух не произносить… Да, Герман, все у нас по Достоевскому, только в пошло-бытовом варианте. Да, ты не тварь дрожащая, ты право имеешь. Законное право, на бумаге прописанное. Да, ты очень благородный, Герман, и правом своим не пользуешься. Исключительно потому не пользуешься, что я хоть и бесправная, но все-таки мать твоего ребенка…
        - Дай пройти, чего встала столбом!
        Шагнул в прихожую, и она отступила в сторону, давая ему дорогу. Поплелась за ним в комнату, встала в дверях, сложив руки под грудью. Ничего, это ненадолго, наверное. Время-то уже позднее, дома молодая жена ждет… Поглумится немного и уйдет. Главное, красной тряпицей перед ним не фланировать, замереть соляным столбом и забыть об элементарном человеческом достоинстве. На время - забыть… Так надо. Другого выхода нет.
        - А Машка где? - заглянул в открытую дверь Машкиной комнаты.
        - Она в кино пошла. Только что звонила, предупредила, что будет поздно.
        - С кем - в кино? У нее что, ухажер появился?
        - Нет, просто с подружкой. С Женей. Они учатся вместе, в одной группе.
        - Ну, это она тебе заливает… Наверняка какой-нибудь обалдуй около нее трется. Надо бы проверить…
        - Нет, она мне никогда не врет.
        - Ну да, ну да, размечталась! Тебе лапшу на уши навесить - особо и стараться не надо. Простая ты, Лизок, как… Как…
        Он пошевелил пальцами, хохотнул, покрутил головой, словно никак не мог подобрать подходящего для нее слова. Так и не подобрал, махнул рукой. Подцепив в щепоть ее белую блузку, висящую на спинке стула, приподнял слегка, снова усмехнулся:
        - Как была неряхой, так и осталась. Везде свои вещи разбрасываешь. Что, нельзя это в шкаф убрать, да?
        Молчи, Лиза. Вопрос-то, слава богу, почти риторический. Замри, соляной столб по имени Лиза. Пусть изгаляется, пусть делает, что хочет. Замри, умри, потом воскреснешь.
        - А чем у тебя так вкусно пахнет? - потянул в сторону кухни носом.
        - Там котлеты на ужин…
        - Покупные или сама старалась?
        - Сама. Ты же знаешь, я не люблю полуфабрикатов.
        - В частности или вообще?
        - Вообще…
        Хмыкнул, кивнул снисходительно, вроде как одобрил. Развернувшись, пошагал на кухню. Она, как тень, последовала за ним… Надо бы унять мерзкое дрожание внутри. Ну чего, чего ты задрожало, нутро? Понятно, что все это со стороны довольно противно смотрится, кто ж спорит? А только поддаваться на его провокации - еще хуже. По меньшей мере - глупо. Как гласит народная мудрость - против лома нет приема.
        Встала в дверях кухни, будто со стороны наблюдая продолжение спектакля. Герман подошел к сковороде, открыл крышку, склонился над котлетами, осторожно ухватил одну, претенциозно отставив в сторону мизинец. Оттяпал зубами сразу половину…
        - Ш-ш-ш… Горячая, жаража! - прошепелявил, пережевывая. - А вкусно, Лизок… Молодец…
        И «молодец» тоже прозвучало шепеляво-глумливо, одними гласными - о-о-е… Сожрал в один момент, плотоядно облизнул губы, уцепился пальцами за следующую.
        - Может, тебе вилку с тарелкой дать, Герман?
        - Опять хамишь, Лизок?
        - Ничуть… Просто, по-моему, так удобнее.
        - А мне по фигу, как по-твоему. Я на своей частной собственности нахожусь, что хочу, то и делаю.
        - Ну, тогда приятного аппетита.
        Развернулась, чтобы уйти. И тут же понеслось в спину:
        - Эй, ты куда? Я тут ее нахваливаю, а она ко мне - спиной… Молодец, говорю, хорошо стряпаешь! Все, как надо, с лучком, с чесночком, с перчиком… Этого у тебя не отнимешь, молодец. Единственное твое женское преимущество, между прочим. А моя Кристинка - та нет… Готовить совсем не умеет. С детства родителями избалована, поганка. Зато в постели… Эт-то, я тебе скажу, что-то с чем-то… Бомба, стерва, оторва такая, что прости господи! Сам удивляюсь, как жив еще…
        Он вздохнул смешливо, еще и подмигнул при этом, будто с приятелем разговаривает. Подхватил еще одну котлету, цапнул крепкими зубами, прикрыл глаза:
        - М-м-м… Вкусно.
        Прожевал, выставил впереди себя растопыренные пальцы, лениво шагнул к раковине, открутил кран. Ополаскивая руки, проговорил словно бы между прочим:
        - А как вы тут вообще… живете-то? У Машки ведь сессия на носу, так я понимаю?
        - Да. Через неделю первый экзамен.
        - Ну, вот… А она шляется где-то… Что ж ты за ней не следишь, Лизок?
        - Я слежу, Герман. У нас все в порядке.
        - Ну-ну… Смотри, чтобы все хорошо было, без глупостей. Не просто в порядке, а в полном порядке. Эх, как там говорится, дай господь памяти… Что за комиссия, ей-богу, быть взрослой дочери отцом?
        - Создатель…
        - Чего?
        - Что за комиссия, создатель…
        - А, ну понятно. Я и забыл, что ты у нас шибко начитанная. Второе твое преимущество, Лизок. Жаль только, никому не пригодившееся. Видишь, как оно в жизни бывает? Глупые стервочки таким, как ты, умненьким да начитанным, фору на сто шагов вперед дают… Моя Кристинка за свою молодую жизнь ни одной книжки не прочитала, а мужика прямо из стойла со вкусной едой увела!
        Она кивнула, соглашаясь. Бог в помощь твоей Кристинке, каждому, как говорится, свое. Но вслух, конечно же, не произнесла. Тут, главное дело, в полемику не вступить… Да и желания нет, если честно.
        Основательно усевшись на табурет, Герман закурил, фривольно закинув ногу на ногу. Смотрел на нее через дым сигареты, молчал. Будто ждал, что она все-таки что-то возразит.
        Колыхнулась парусом кухонная занавеска, влажный ветер принес с собой запах дождя. По жестяному карнизу забарабанили первые крупные капли…
        - О, а вот и дождик подарочком, тачку не надо мыть! - весело встрепенулся Герман, закрывая створку окна. - Сейчас ливанет…
        Оперся одной рукой о подоконник, другая рука с окурком потянулась к горшку с бегонией, пальцы автоматически сделали свое черное дело. Прости, дорогая бегония, придется уж потерпеть это измывательство с окурком. Я и не такое терплю…
        - Ладно, Лизок, поехал я. Меня дома Кристинка ждет. Денег не оставляю, сам на мели. Если что - пусть Машка мне звонит, после пятнадцатого деньги будут…
        Хотела сказать - не надо ничего, да смолчала. И впрямь - скоро за Машкину учебу в институтскую кассу взнос нести… Вот пусть и платит. После пятнадцатого. Надо же ребенку образование получить. Сам же только что вздыхал на тему отца и взрослой дочери! Вот и плати, если отец. Что за комиссия, создатель.
        - Она позвонит, Герман. Я ей напомню.
        - Да, и к матери моей пусть заглянет на днях. Совсем бабку забыла, она ж обижается.
        - Хорошо. Заглянет.
        - А сама - не хочешь?
        - Нет… Зачем? Она ж меня и раньше не особо жаловала…
        - Ну да. А сейчас, представляешь, вспоминает о тебе с сожалением! Кристинка-то ее пару раз матом обложила, она ж не такая тихоня, как ты…
        - Я просто старалась не идти на конфликт, Герман.
        - Ну да, ну да. И это уже третье твое преимущество. Видишь, сколько я комплиментов тебе сегодня наговорил! Зацени! А то стоишь с кислой рожей… Небось дождаться не можешь, когда я уйду? Чего плечами пожимаешь? Пожимай не пожимай, а жилплощадь-то все равно моя, законная!
        - Да. Я помню, Герман.
        - А ты здесь живешь только потому, что здесь моя дочь живет.
        - Да. Я помню.
        - Чего ты заладила, как попугай - я помню, я помню! Других слов не знаешь?
        - Каких, например?
        - Ну, есть такое слово - спасибо… Все равно ведь у тебя другой жилплощади не предвидится, на зарплату медсестры ее не купишь! Так что и расщедрилась бы на волшебное слово, поди, не переломилась бы! Я же тебя сей же час не выгоняю…
        - Спасибо, Герман.
        С этим «спасибо» вдруг заныло что-то внутри соляного столба - все, не могу больше… Хватит уже на сегодня, а? Не может долго живая человеческая плоть быть соляным столбом. У плоти внутри слезы копятся. Горячие и соленые, между прочим. А горячее для соляного столба - беда. В одночасье растаять может.
        Он вдруг опустил плечи, скользнул по ее лицу быстрым взглядом. Видно, почуял, что она на грани… Почуял - добился-таки своего. Значит, уйдет скоро.
        - Ладно, пошел я, Лизок. Кристинка, поди, обзвонилась вся, а я телефон в машине оставил… И пусть Машка мне после пятнадцатого позвонит, напомни ей!
        - Да…
        - Я дверь сам захлопну, можешь не провожать.
        - Да…
        Прошел мимо, снова обдав густым хмельным запахом. Громко хлопнул дверью в прихожей…
        Все. Можно возвращаться к нормальной жизни. Со свежей, дрожащей непролитыми слезами обидой, с очередным осознанием безысходности своего положения. Какая ни есть, но все-таки жизнь. Другой в ближайшее время все равно не образуется.
        Отерла со щек слезы, шмыгнула носом, тихо поплелась в комнату. Теперь главная задача - в эту проклятую обиженность до конца не уплыть, не пропасть в ней с потрохами. Надо как-то уравновеситься, самой себе веточку протянуть, чтоб вылезти из болота… А главное, униженность из себя вытащить, не дать ей корнями прорасти! Что оно такое есть, полученное от Германа унижение? Всего лишь очередная попытка самоутвердиться. Его - попытка. Вот пусть жалкой попыткой и останется. Наверное, бедному Герману просто необходимо было в этот вечер самоутвердиться. Других способов он не знает…
        Бог с ним. Бог с ним… Бог с ним, с Германом! Сегодня, между прочим, еще относительно спокойно экзекуция прошла. И хорошо, что не при Машке. Она бы обязательно с ним сцепилась. А потом бы переживала, плакала ночью в подушку… Он же отец ей. Какой ни есть, а все равно она его любит.
        А дождь как быстро прошел… Пошумел и прошел. А жаль. Когда идет дождь, душа как-то быстрее от обиды омывается. Шмыгает между струями, играет… И забывает обиду.
        Вышла на балкон, вдохнула полной грудью. Давай, оживай, душа обиженная. Зачем нам с тобой эту гадость внутри держать? Еще раз вдохни чистоты, еще… Подольше задержи в себе воздух… Так, что-то плохо получается. Наверное, надо сосредоточиться. Призвать какие ни есть силы, переломить в себе опасные ощущения, оттолкнуться от плохой минуты. Она это умеет, умеет! Всегда вроде бы получалось, уж сколько таких минут пережито… Ну же, давай!
        Сердце стучит неспокойно, вот в чем беда. В унисон с потребностью души не попадает. Надо переждать пять минут.
        Порывом ветра занесло на балкон мокрую тополиную ветку, будто рука спасения протянулась. И тут же ускользнула, будто с собой позвала… И вдруг - пошло! Разлилась, пробежала волной по телу радостная судорога узнавания жизни, счастливая до неприличия! Как хорошо, что она ее слышать умеет, ощущать, осязать умеет! Надо только знать, как подхватить, как пропустить через каждую клетку! Давай, жизнь, входи в меня побыстрее, вытесняй мелкоту и суетность опасной минуты… Обдавай запахом свеженького, еще не устоявшегося городского лета, запахом земли и омытых дождем тополиных листьев, нежностью влажного воздуха, терпко вкусного, как молодое вино! Вот, уже хорошо, уже поплыла, полетела… И впрямь, будто глоток вина выпила. Уже щекочет внутри нахальным озоном счастья… Господи, как хорошо, что она это умеет! Вернее, душа умеет…
        Ого! Еще ветер прилетел, как по заказу, более мощный, порывистый. Специально для нее, наверное. Сейчас ветер устроит концерт с тополем - тоже специально для нее. Потому что она - слышит…
        Да, это всегда был концерт. Ветер - дирижер, огромный тополь во дворе - оркестр. Кто-нибудь знает вообще, что нижние ветки тополя и его верхушка звучат под ветром в разной тональности? Нижние - мажором с ленцой, верхние - органным торжеством минора, с каждой секундой разрастающейся ввысь и вширь музыкой миллиардного шелеста? Не слышали? А как эта музыка утягивает за собой - не чувствовали?
        Ах, жаль, в комнате телефон надрывается. Не вовремя, жаль. Прости, ветер, прости, тополь. Придется выйти из концертного зала…
        - Мам, кино кончилось, мы домой идем! Можно, Женька сегодня у нас заночует? Она опять с бабкой поссорилась.
        - Конечно, можно, Маш. Чего спрашиваешь.
        - Ага… Ну, мы сейчас, уже через полчасика… Ты еще не спишь?
        - Нет, Машуль.
        - А чего делаешь?
        - Да так… На балконе стою.
        - Опять ветер слушаешь? Какая ж ты у меня романтичная, мам… Как тургеневская барышня.
        - Ладно, сама такая. Давайте, дуйте домой, я жду.
        - А ужин есть? Женька, ты же знаешь, вечно голодная!
        - И ужин есть, Машуль. По-моему, котлеты еще остались… То есть я хотела сказать, что на ужин у нас котлеты, очень вкусные, между прочим, из рыночной телятины.
        - Ух ты, класс… Все, мы с Женькой бежим к котлетам!
        Положила трубку, усмехнулась. Хорошо, Герман не успел все котлеты слопать! И с удовольствием поймала себя на этом легкомысленном «слопать»… Молодец, справилась, значит. И пусть Машка сколько угодно насмешничает относительно ее излишней якобы романтичности. А что, в самом деле? Чем можем, тем и спасаемся!
        Положила трубку, отправилась на кухню - оставшиеся котлеты разогревать. И салат надо нарезать - Женя любит салат…
        Вот все-таки странно, отчего Машка выбрала себе в подружки эту девочку. Совсем разные характеры… Машка - женственная блондинка, мягкая, смешливая, добродушная. А Женечка, она такая… Слишком суровая для юного возраста. Резка в суждениях, угловата, порывиста. Сначала скажет, потом подумает. Причем так может сказать, на грани наивного хамства, что оторопеешь порой… И природа у нее суховато-смуглая, кареглазая и темноволосая, то есть блондинистой Машке прямо противоположная. В общем, как тут любимого Александра Сергеевича не вспомнить - они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень… Как встретились на первой лекции еще в сентябре, когда в свой юридический поступили, так сразу и подружились. Машка даже своих школьных подруг забросила - все у нее теперь Женька да Женька… Женька сказала, Женька посоветовала…
        Вот и сейчас проблемы с этой Женькой - опять с бабушкой поссорилась. Интересно, что там за бабушка такая, что она вечно с ней ссорится? Наоборот, радовалась бы, что ей, иногородней студентке, приходится не в общаге жить, а у бабки в большой квартире… Или та бабка, как владелица частной собственности, тоже через девчонку самоутверждается? Но вроде - не должна… Все-таки родная внучка…
        Ага, пришли. Дверь в прихожей хлопнула. Высунулась из кухни, пропела ласково:
        - Девочки-и-и… Мойте руки и за стол, все готово…
        Женя зашла на кухню первой, села за стол, произнесла виновато:
        - Вы извините, теть Лиз, опять я своей ночевкой вас напрягаю… Надоела я вам, да?
        - Да брось, Женечка. Ничего страшного. Как в кино сходили? Понравился фильм?
        - Да хреновый какой-то… Ой, простите, теть Лиз. Это Машка меня затащила, ей такие романтические сопли нравятся.
        - И ничего не сопли! - влетела в кухню Машка, чмокнула ее в щеку. - Женьке все, что про любовь, сразу сопли! А я вон уревелась вся! Спасибо, хоть в кино можно на настоящую любовь поглядеть! В жизни все равно такой не бывает!
        - Вот именно - в жизни и не бывает, - усмехнувшись, язвительно произнесла Женя. - В жизни все гораздо прозаичнее, с жестким подтекстом. Если уж и случается у кого эта самая любовь, потом все равно заканчивается разделом совместно нажитого имущества. Вот я бы, например, вообще браки по любви на законодательном уровне запретила…
        - Ну что ты, Женечка… - рассмеявшись, погладила она девчонку по плечу, - что ты такое говоришь, милая…
        - А что? Правильно я говорю! Сначала каждый свое имущество наживите, шишек себе понабивайте, а потом уж и влюбляйтесь на здоровье, женитесь-разводитесь… Во всем честность нужна, теть Лиз!
        - Мам, да не обращай внимания… - легкомысленно махнула рукой Машка, уминая за обе щеки котлету. - Это Женька сегодня от бабки завелась. Представляешь, как она ее обозвала? Алчной нищебродкой, во как! Родную внучку, представляешь?
        - Ничего себе… - Лиза сочувственно покачала головой. - А почему она… так?
        - Да она, теть Лиз, вчера в нотариальную контору наведалась, завещание на квартиру на меня оформила… Вот теперь ее жаба и душит. Нет, ну я-то тут при чем, вот скажите, а?
        Женька отбросила вилку, сложила подбородок в ковшик ладоней, сердито отвернулась к окну. Вздохнула, нервно дрогнув крыльями аккуратного носика.
        - Жень… Да ладно, не обижайся на старого человека. К возрасту нервная система истончается, злые эмоции уже не контролируются… Она ведь, по сути, хорошее для тебя дело сделала, Жень!
        - Ага, как бы не так… Знаете, как она мою маму этим завещанием изводила? Все твердила - государству отдам, государству… Сколько себя помню, только и делала, что этим государством пугала. А когда я школу оканчивала, условие поставила, что напишет завещание на меня, если я с ней жить буду… И это… Как его… Дохаживать. Горшки с памперсами за ней выносить. Мама тогда прямо как с ума сошла… Вот, говорит, Женя, твой счастливый билет, сразу двух зайцев убьешь! Пока в институте учишься, и в общаге не придется жить, и потом… Тоже без жилплощади не останешься! Окончишь институт, бабку это… Доходишь, в общем… И заживешь, как человек! Сама бы попробовала с ней жить, я бы на нее посмотрела!
        - А чья она мама, Женечка?
        - Да папина, чья… То есть маме свекровью приходится.
        - Что ж, понятно… А ты бабушку предупредила, что ночевать не придешь?
        - Еще чего! Обойдется!
        - Но ведь она, наверное, волнуется…
        - Она?! Да прям… Она не волнуется, она желчь копит, чтобы в другой раз побольнее выстрелить… Нет, придумала же, скажите? Алчная нищебродка, главное… Сама настояла, сама же и обзывается… А мне что теперь делать прикажете? А потом что будет, когда и впрямь дело до памперсов дойдет? Представляете, что меня ждет, теть Лиз?
        - Ну все, все, успокойся. Ешь котлеты, а то остынут.
        - Да не могу я, теть Лиз… Меня от злости разрывает всю! Не смогу я с ней жить! Что мне теперь делать-то?
        - Терпеть, Женечка. Делать скидку на возраст, на характер, на обязательства.
        - Какие обязательства? Нет у меня никаких обязательств!
        - Как это - нет? Она же твоя бабушка. Все равно ж ты ее не бросишь в беде, независимо от того, есть или нет завещание… Ведь правда?
        - Не-а. Нет, теть Лиз. Легко брошу. Она же мне никогда настоящей бабушкой не была. Ну, в добром смысле этого слова. Она всегда и всех ненавидела. И маму, и папу, и меня. Просто ей теперь поизгаляться надо мной захотелось. Свежего мясца откушать, так сказать.
        - Да ладно, Женька, не нагнетай! - снова махнула рукой Машка. - Чем больше нагнетаешь, тем больше заводишься! А бабка твоя только того и ждет, чтоб ты завелась! Не думай, забей… Ну, представь, что ты санитаркой в сумасшедшем доме работаешь! За квартиру, как за зарплату! И пусть она говорит, что хочет… А ты про себя усмехайся…
        - Да, тебе легко говорить… А у меня внутри кипит все! Фу, даже жарко стало… Открой окно, а, Машк? И правда жарко…
        Машка с готовностью подскочила, потянула на себя створку окна. Хотела было вернуться на место, но задержалась взглядом на горшке со злосчастной бегонией… Господи, как она про этот чертов окурок забыла?! Герман же свой наглый окурок в горшке оставил!
        - Мам… Что, папа приходил, да?
        У нее сердце дернулось болью - таким жалобным сочувствием прозвучал Машкин голосок…
        - Да, приходил. Все нормально, Маш.
        - Что… Опять, да?! Опять квартирой пугал?
        - Маш, давай не будем об этом… - осторожно покосилась она на Женьку.
        - Да ладно, чего ты! Женька давно уж в курсе, я от нее ничего не скрываю. Мам, надо что-то с этим делать! Иначе он всю жизнь будет вот так приходить, и ты всю жизнь будешь чувствовать себя несчастной! А я… А я всю жизнь буду на него злиться! И вот это ты называешь нормальной ситуацией, да? Еще хуже, чем Женькина…
        - Не надо так о нем, Маша. Он твой отец. Кстати, он просил, чтобы ты ему позвонила после пятнадцатого.
        - А до пятнадцатого что, нельзя? Регламент отцовской любви установлен?
        - Нет. Он имел в виду, что у него деньги будут после пятнадцатого. Скоро же плату за учебу надо вносить.
        - Ой, господи, да не возьму я от него никаких денег! После сессии куда-нибудь подработать устроюсь, сама себе учебу оплачу! И не надо, если он так… Над тобой издевается…
        - Он не издевается, Маш. Он просто сам себя не слышит, не понимает. Для него это норма поведения, только и всего. Напомнить о себе таким образом, показать, кто в доме хозяин…
        - Да какой хозяин, блин! Вы же три года уже как развелись! А он все ходит и ходит в обнимку со своей нормой поведения! Нет, не могу я так, блин…
        - Маш… Давай без блинов, пожалуйста.
        - Да могу и без блинов, конечно. Только от этого мое возмущение меньше не станет. Нет, ну надо же… Опять приходил, блин…
        - А в самом деле, теть Лиз! - вдруг смело встряла в их диалог Женька. - Я, кстати, давно с вами хотела поговорить на эту тему, да все как-то недосуг было. Ну, то есть юридически ее обговорить, беспристрастно и объективно. А с Машки чего взять - у нее одни эмоции на уме. К тому же она бесхребетная, толком за мать постоять не может. Тем более, как ни крути, а это ее отец. Значит, беспристрастный подход к проблеме с ее стороны уже невозможен. А со мной… Со мной можно, теть Лиз. Может, обсудим ситуацию, а? Ну, представьте, что вы пришли на консультацию в адвокатскую контору… Мы ж с Машкой будущие юристы, как-никак!
        Она сидела, с удивлением разглядывала Машкину подружку - надо же, смелая какая! Выкроила время, значит, ее проблему разрешить, а раньше, смотрите-ка, недосуг было! И без всяких извинительных экивоков и неловкостей обошлась, и забыла уже, что минуту назад над своей ситуацией плакала… Вот она, будущая профессиональная смелость - чужую беду руками разведу! Нет, Машка такой решительной никогда не будет… Может, зря она в юридический подалась…
        - Чего вы на меня так смотрите, теть Лиз? Думаете, я слишком бесцеремонная, да? Нет, я вовсе не такая… Просто терпеть не могу, когда хамская сила издевается над слабостью и робостью.
        - Да дело тут не в слабости и робости, Жень. Дело в том, что сила на его стороне, пусть и хамская. И с этим ничего не поделаешь, такой уж он человек. Мы же в разводе, вот и получается, что я юридически не член семьи и права на проживание на его площади не имею.
        - А вот и не так, теть Лиз! Это он вам внушил, а вы и поверили! А на самом деле все не так, я специально закон смотрела и с преподавателем по жилищному праву эту ситуацию обсуждала! Он сказал - надо в суд исковое заявление подать, чтобы получить на руки решение с правом проживания на определенный срок! Вы ведь сможете доказать, что у вас нет иного жилого помещения, кроме этого?
        - Да какое у меня иное жилое помещение, Жень…
        - И что возможности для приобретения тоже не имеется? Вам на работе справку о вашей зарплате за последние годы сделают?
        - Ну, допустим.
        - Вот. Вот! Считайте, что судебное решение с законным правом проживания лет на пяток у вас в кармане! А это уже не баран чихнул, это уже документ, между прочим! Вот представьте - заявляется он со своим хамством, а вы ему - судебное решение под нос! Пожалте бриться, дорогой бывший муж, частный собственник!
        - Женьк… Да ты просто моего папу не знаешь… - вздохнув, грустно проговорила из своего угла Машка. - Нет, с ним так нельзя, что ты. Он… Он тогда еще больше озвереет. Он тогда вообще может квартиру продать… И куда мы с мамой тогда пойдем? К твоей бабке в сиделки наниматься?
        - Ну да, вообще-то может и продать, право имеет… Тогда и у членов, и у не членов семьи право пользования автоматически прекращается… - задумчиво проговорила Женька, почесав подбородок. - Ни у тети Лизы, ни у тебя в этом случае никаких гарантий нет… А что же тогда делать-то, а?
        - Да ничего не надо делать, Женечка. Надо просто научиться терпеть. И не просто терпеть, а терпеть, не разрушая себя.
        - И вы думаете, это возможно?
        - Да я уж научилась… Человек всему может научиться, Женечка.
        - Ну, не знаю… Я вот на своих родителей смотрю и поневоле сравниваю ситуацию… У них ведь примерно то же самое происходит, только с точностью до наоборот… В нашей семье папа такой же терпила, как вы.
        - Кто? Терпила? Эка ты нехорошо сказала, Женечка…
        - Ну, извините, конечно, может, я слово слишком грубое подобрала. А только иначе его и не назовешь. Вы бы слышали, как мама на нем отрывается! Даже при коллегах его самолюбия не щадит! Они, знаете ли, работают вместе, в одной школе. Мама - директор, а папа - учитель русского языка и литературы. Одна профессия уже о многом говорит, правда? Где ж это видано - мужик, и учитель литературы…
        - Ну что ж ты так об отце-то, Женечка! Раньше вон в гимназиях все словесники мужчинами были. И никого это обстоятельство не удивляло, наоборот…
        - Так то раньше! Да и когда это было, при царе горохе! Нет, вы не думайте, я нисколько папиной профессии не стесняюсь, я его очень люблю. Но вот мама… Иногда я просто слышать не могу, как она его унижает! Ну разве так можно, скажите? На фига тогда было замуж выходить? Если уж такая волевая и сильная, нашла бы пару по себе, правда? Так ведь нет, ей даже нравится его унижать, самоутверждаться за его счет! Знаете, я даже думаю порой, что именно с этой целью она его себе в мужья присмотрела… И Машкин отец на вас женился наверняка по тому же принципу… Нет, как глупо все, как неправильно! Не должен сильный слабого унижать, не должен!
        - Что ж… Очень хорошо, что ты это понимаешь, Женечка. Только, знаешь… Если сильный взял себе за правило унижать слабого, то еще неизвестно, кто из них на самом деле слабее. Всегда можно под шелухой эмоций обнаружить слабость сильного и силу слабого.
        - Ну, это уже спасительная философия, теть Лиз. Я вот, как будущий адвокат, всегда буду на стороне слабого, без всякой эмоциональной шелухи. И сама никого унижать не буду.
        - Ой, да не зарекайся ты, Женька… - тихо произнесла Машка, вяло махнув ладошкой. - Тоже нашлась, Робин Гуд в юбке… Идеалистка ты, Женька, а не будущий адвокат! Кто больше денег даст, того и защищать будешь. За деньги и слабого сильным сделаешь, и наоборот…
        - А я сказала, не буду, значит, не буду! - сердито сверкнула карими глазами Женька. - Хочешь, вот прямо сейчас, на вашей кухне, поклянусь? Я, Евгения Александровна Иваницкая, наученная горьким опытом своей собственной семьи и семьи своей подруги Машки Крутилиной, никогда не позволю себе унизить слабого! Иначе не быть мне адвокатом Иваницкой Евгенией Александровной во веки веков…

* * *
        - …Нет, я на тебя удивляюсь, Иваницкий… Ты что, решил на дому спецшколу для тупых гегемонов устроить? Совсем уже обалдел…
        Ирина говорила свистящим злым шепотом, помешивая варево в кастрюле и чуть развернувшись к нему своим внушительным корпусом. Оглянувшись на дверь, он произнес виновато:
        - Тише, Ирина… Там же все слышно.
        - Да мне наплевать! Я что, и дома должна эти рожи терпеть? Я и без того в школе каждый день их наблюдаю. Надоело, спасибо. Могу я хотя бы в свое законное воскресенье отдохнуть в спокойной домашней обстановке?
        - Хорошо. Я через пятнадцать минут его отпущу.
        - Нет! Никаких минут, хватит! И вообще, обедать пора!
        - Хорошо. Сейчас я его отпущу.
        Саша зашел в гостиную, виновато глянул на скукожившегося в кресле «гегемона». То есть не на гегемона, конечно, а на выпускника этого года Ваню Литовченко. Ваня тоже глянул на него виновато, и по лицу его Саша понял, что кухонный разговор он слышал, конечно. Хоть и говорила Ирина шепотом. Просто шепот у нее такой - директорский.
        - Так, Вань… Значит, ни Фадеева, ни Бабеля ты так и не прочитал.
        - Не-а, не прочитал. Вы же знаете, Александр Сергеевич, я всю третью четверть в больнице с сотрясением мозга провалялся.
        - Ну, ладно… Теперь уж все равно не успеешь. Давай мы так поступим… Завтра приходи часикам к семи в школу, хорошо? Я тебя постараюсь в пробелах сориентировать… Хотя… Ну, в общем, приходи. Может, и повезет тебе, и попадется нормальный тест на ЕГЭ…
        - Спасибо, Александр Сергеевич. Ну, тогда я пошел?
        - Иди, Ваня.
        Он неловко выкарабкался из кресла, по-медвежьи на цыпочках пошел к выходу из комнаты. Проходя мимо кухни в прихожую, втянул голову в плечи. Экий увалень - с грустью подумал Саша, глядя ему вслед. Голову от неловкости в плечи вжимает, а в драку сам полез… После этой драки и устроил себе сотрясение мозга, теперь сдавай экзамены, как хочешь. А впрочем… Вряд ли Ваня Литовченко и без сотрясения мозга принялся бы Фадеева с Бабелем читать. Но хоть на уроках бы присутствовал, что-нибудь бы да уловил…
        - Иваницкий, где ты там? Проводил своего придурка? - выглянула из кухни Ирина. - Мой руки, обедать садись!
        Почему-то она всегда звала его по фамилии. Как сама объясняла - фамилия была основным его достоинством. Шутливо так объясняла… Но улыбалась при этом грустно и саркастически.
        На обед Ирина приготовила борщ. Поставила перед ним тарелку, нарочито аккуратно плюхнула в красновато-бурую сердцевину ложку сметаны. Она в это воскресенье все делала будто нарочито. Будто очень старалась сдержаться. И видит бог, он понимал, что ее раздражает, и ждал…
        - Ну что, весь свой бисер рассыпал, Иваницкий, или чуток осталось? Поумнел после занятия с тобой Ваня Литовченко? Проникся любовью к русской литературе после бесплатного репетиторства?
        Все время одно и то же - рассыпание бисера перед свиньями. И бесплатное репетиторство. Темы не новые, зато Иринино раздражение свеженькое, с утра народившееся. Можно, конечно, сказать в ответ что-нибудь такое… Мужское, твердое, хлесткое. А еще лучше - стукнуть ладонью по столу - не заводись, мол, Ирина! Хватит уже! Да, гипотетически можно, конечно, отчего ж нет. А только все равно не поможет. Лишь подхлестнет…
        - Жалко мальчишку, Ирин. Завалит экзамен.
        - Да ясно, что завалит. И не потому, что три месяца в больнице пролежал. А потому, что тупой. Не нужен ему твой Фадеев с Бабелем, понимаешь ты это или нет? Не ну-жен. По определению просто.
        - Ирина, пойми, но нельзя же так… Не давать парню никаких шансов…
        - А как можно? Как? С копьем Дон Кихота на ветряную мельницу? Нет уж, это ты, Иваницкий, ничего не понимаешь! Живешь, как в тумане, все тебе мифические какие-то шансы видятся! Какие шансы, Иваницкий? Ты что, не понимаешь, с кем дело имеешь?
        - Ну, и с кем?
        - С природным быдлом, вот с кем! И ладно бы еще на платной основе, как все порядочные педагоги… Да только многодетным родителям Литовченко и в голову не приходит, что за репетиторство и подготовку к экзаменам надо деньги платить! Их дело - родить, а что и как дальше с ребенком будет… Они ж все в основной массе такие! Раньше хоть в ПТУ можно было после восьмого класса их сливать, а теперь…
        - Они тоже люди, Ирина.
        - Ага. Скажи еще - наш великий народ.
        - Да, именно так. Народ.
        - О боже, Иваницкий… Уж не великим ли подвижником ты себя считаешь, а? Сеятелем разумного, доброго, вечного? Может, тебе манию величия слегка поубавить? Да ты хоть знаешь, как над тобой в школе смеются, сеятель ты несчастный?
        - Я не сеятель, Ирина. Я обыкновенный учитель русской словесности. Я просто стараюсь хорошо делать свое дело.
        - А я, директор школы, значит, не стараюсь?
        - И ты стараешься. Только ты формально стараешься, а я так не могу.
        - Ага? Не можешь, значит? А что ты можешь? Великой русской литературой народ спасти? Поэзией Серебряного века до душ достучаться? Миссия такая у тебя, да?
        Она распалялась в своем сарказме все больше и больше. Казалось, даже в объеме увеличивалась от избытка сарказма. И еще ему казалось - она дрожит вся. Будто сидящая в ней раздраженная неприязнь ходит по телу волнами. К вечеру, значит, опять давление поднимется… Наверное, не надо было ей отвечать. Просто молчать, и все.
        - Это же смешно, Иваницкий! То, что ты себе в больной голове вообразил, - смешно! Нет, я не говорю, что ты учитель плохой… Уж мне ли твоих заслуг не знать? Да, про твои показательные уроки даже в областном министерстве образования знают… Все это так, не спорю. И школе опять же плюс. Формальный плюс, только и всего! А по большому счету… Это ж никому не нужно по большому счету! Это все тот же бисер перед свиньями, Иваницкий!
        - Да ради бога, Ирина. Можешь считать, как хочешь, это твое дело. Но я, например, никогда себе не позволю преподавать детям литературу исходя из этого постулата. Если хоть одно зерно в детской душе останется…
        - Ну да, а как же! Смотрите-ка, именно к этому и пришли! - она воздела полные руки над головой, словно призывая к сочувствию третьего невидимого собеседника. - Я ж говорю - сеятель! Подвижник на мою голову, мать твою! Придурок ты, Иваницкий, а не подвижник, понял? Ой, придурок… Идиот, как есть идиот…
        Он осторожно выпрямил спину, отодвинул от себя пустую тарелку. Ну, вот, уже и до прямых оскорблений дошло. Сейчас еще хуже будет.
        - Нет, как я с тобой живу, Иваницкий, объясни мне! Да ты… Да от тебя даже мужиком не пахнет, если хочешь знать! В нашей семье я мужик, а ты - баба! Причем никудышная баба! Я одна кручусь, кручусь, как белка в колесе… Вроде и карьеру сделала, а что толку? Мужика-то в доме все равно нет… Крыша вон протекает, холодильник скоро сломается, машина в гараже не на ходу, отремонтировать некому! Чего ты на меня так смотришь, Иваницкий? Обидно тебе все это слушать, да? По нежной душе кулаком бью? А ты не слушай, ты иди машину лучше отремонтируй! Можешь даже для вдохновения томик Андрея Белого с собой в гараж взять!
        - Я не умею ремонтировать машину, Ирина, ты же знаешь. В понедельник я ее в сервис отгоню.
        - Да? А что ты умеешь? Классиков перечитывать? Так я тоже умею… Давай тогда все проблемы забросим, ляжем рядком на диванчике с книжечками, пусть оно все катится в тартарары! Ну, чего смотришь? Иди давай, ремонтируй машину!
        Лицо ее постепенно наливалось краской, в глазах сверкало злобное раздражение. Ему казалось, что оно тычется ему в грудь, хватает ледяной лапкой за сердце, и страшно хотелось прикрыться руками, не впускать его в себя, отодрать, отдернуть, как плотную паутину… И еще он знал, что надо молчать. А что толку на скандал заводиться? Да и не умеет он заводиться, для этого особый нахальный талант нужен. Нет у него такого таланта. Бог не дал. Вот взял и обделил, и живи, как хочешь.
        - Иди, чего сидишь! Ну!
        - Хорошо, я пойду, если ты настаиваешь. Но машину я отремонтировать все равно не смогу. Я не умею. Каждый должен заниматься своим делом, Ирина.
        Ну вот для чего он последнюю фразу сказал? Откинулась на спинку стула, вдохнула в себя воздух с таким возмущением, что всхлипнуло в груди, отвела в изнеможении плечи назад. От напряжения, видимо, расстегнулась верхняя пуговка халата, обнажив два холмика полной груди, выбившихся из чашек бюстгальтера. Казалось, эти холмики тоже дрожат возмущением и неприязнью, и прут из кружевных чашек, как перебродившее тесто. Отвел взгляд, будто устыдившись своих мыслей - тоже, по сути, неприязненных…
        - Ах, вот как, значит… Каждый своим делом, да? А у тебя, надо полагать, есть свое дело? И оно, это дело, семью кормит? И на доходы от этого дела ты живешь? Учебу дочери оплачиваешь? И ремонт машины в сервисе тоже? А тебе не стыдно про свою работу с копеечной зарплатой говорить - дело?
        - Нет. Не я эту зарплату придумывал. А дело есть дело, и мне за него не стыдно.
        - Ну да… Тебе не стыдно, конечно. А то, что нашей дочери приходится твоей безумной мамаше кланяться, чтоб завещание заслужить, это, конечно, мелочи. Представляю, как она там над ней издевается…
        - При чем тут моя мама, Ирина?
        - При том! При том, что мы Женьке в городе никогда квартиру не купим! Ой, да что я тебе буду объяснять, господи… Тебя ж судьба дочери вообще мало волнует, одно разумное-доброе-вечное мозги застило… Как я живу с тобой столько лет, Иваницкий, вот объясни мне?! Может, уже разведемся, наконец?
        Он поднял на нее глаза… Видимо, она что-то прочла в его взгляде. Может, оттуда тоже неприязнь выплеснулась, ухватила за горло цепкими лапками. Молчаливая неприязнь. Хотя какая неприязни разница, громкая она или молчаливая? Суть-то у нее одна. Неприязнь на неприязнь, разряд искрящейся дуги, щелчок… И все. И катарсис. Даже краска с Ирининого лица сразу схлынула, и потянулась дрожащая ладонь, чтобы застегнуть пуговку на халате. Моргнув пару раз, произнесла уже спокойно, как ни в чем не бывало:
        - Слушай, а у тебя что, и впрямь утро понедельника свободное, можешь машину в сервис отогнать? У меня-то с утра комиссия в муниципалитете…
        - Да. У меня утро свободное. Я отгоню.
        - Ага… Надо в следующий выходной обязательно к Женьке в город сгонять, узнать, как она там с мамой справляется. Ты ж знаешь, она у нас девушка неуживчивая. Хотя по телефону говорит - все нормально… А только не верится что-то…
        Надо же, какая удивительная трансформация… А голос, голос какой! И не узнать! Тихий, спокойный, ровный, ни одной раздраженной нотки. И взгляд… Тоже спокойный. Виноватый немного. Встала из-за стола, принялась собирать посуду. Ласково бросила мимоходом:
        - Тебе чаю налить?
        - Нет, спасибо.
        - Ну, как хочешь.
        Надо бы встать, уйти молча. Но напала вдруг слабость, нехорошая, тошнотворная слабость-послевкусие. Вот вам и разница между неприязнью выплескивающейся и неприязнью молчаливой. Ирина свою в него выплеснула и, стало быть, избавилась, и даже повеселела будто, а он… А в нем теперь эта слабость надолго останется. Ладно, черт с ним. Зачтем себе в плюс, что несчастной жене хоть таким образом жизнь облегчил… А что - это своего рода поступок. Можно сказать, мужской поступок - избавил жену от тяжкого груза. Только вот разговаривать с ней совсем не хочется. Надо встать, уйти…
        Ирина повернулась к нему спиной, открыла краны над раковиной, принялась с энтузиазмом перемывать посуду, напевая себе что-то под нос. Какая широкая у нее спина, сильная, заматеревшая с годами. Не располневшая, а именно заматеревшая. Руки шевелятся, а спина словно каменная. Стриженый мощный затылок, на шее с годами горбик-загривок пророс… Надо бы отвести взгляд от ее загривка, не культивировать в себе… Что? Неприязнь? Да, брат, уж назови свои сиюминутные ощущения словами. Да, брат, это неприязнь. Подруга нехорошей тошнотворной слабости-послевкусия. Как там, бишь, у Толстого, в «Анне Карениной»? Когда она мужа разлюбила, ей в глаза его уши неприязнью лезли?
        Любила, разлюбила. С ней, с Анной Карениной, все понятно. Разлюбила, потому что Вронского полюбила. А до этого, стало быть, как предполагается, была любовь к несчастному Алексею Александровичу.
        А он… Любил ли он Ирину? Наверное, любил. Да, точно, любил. Тогда, на первом курсе филфака, она была живая, веселая, искрящаяся шумным юмором девушка, все время хотелось на нее смотреть, улыбаясь… Он и смотрел, пока она сама к нему не подошла. Куда-то она тогда его пригласила… В театр, кажется. Да, точно, у нее был лишний билет на гастрольный спектакль… А может, потому и подошла, что подойти больше не к кому было, он же тогда был единственным парнем на потоке… Тихий, молчаливый Саша Иваницкий, мальчик из хорошей семьи. Стихи ей потом читал, под звездами гуляли… Странно, что она и маме сразу понравилась, с первого взгляда, когда в дом ее привел. Вот! Вот такую жену тебе надо, не жена, а каменная стена! Так она, кажется, тогда и провозгласила, указав на Ирину перстом. Ну, мама всегда была по отношению к нему уничижительно эксцентрична. Мама… Что, мама. Мама - это уже другая история…
        А каменная стена - вот она. Сиди, смотри на нее, наслаждайся семейной жизнью. А лучше все-таки встать и тихо уйти из кухни…

* * *
        Оперировал сегодня сам Борис Иваныч, заведующий хирургическим отделением. Случай был, в общем, несложный - грыжесечение по Бассини. Лизу всегда умиляли эти названия операций - по фамилиям предложивших их авторов. А звучит как внушительно для неискушенного уха - грыжесечение по Лихтенштейну, например! Или грыжесечение по Дюамелю!
        Руки автоматически делали свою работу, иногда мысленно опережая команды Бориса Иваныча. И то, вместе они таких операций провели - со счета сбиться. Он, между прочим, всегда ее щедро хвалил… Говорил, что она лучшая операционная сестра хирургического отделения.
        Ну, вот и все. Можно уже полость закрывать. Ее дело - внимательно инструменты и перевязочный материал пересчитать. Сосредоточенность, еще раз сосредоточенность. Острый взгляд на каждый инструмент на предмет исправности. Движения рук четкие, без лишней суетливости.
        - Все, Лиза… - стянул маску с лица Борис Иваныч. - Молодец, как всегда… Не забудь потом в журнале отметки сделать.
        Лиза глянула на него с удивлением - когда это она чего забывала? Но головой послушно кивнула - поняла, мол. Не надо Бориса Иваныча лишними эмоциями сердить. Тем более разговор к нему есть… Вернее, просьба…
        Она все утро, пока собиралась на работу, про себя репетировала этот разговор. Да чего там утро - всю ночь про него думала. Решалась. Выстраивала стратегию и тактику. И даже не разговора, в общем, а дальнейшей своей жизни. Нет, правда, сколько можно так жить, от нового появления Германа до следующего? Как по канату идти… И самой себе командовать - стоять, Лиза, стоять! Жить, Лиза, не падать в омут отчаяния! Хорошо хоть, она это умеет… А если в следующий раз не получится? Спасительная внутренняя гармония - она ж тоже не резиновая, она очень хрупкая, между прочим, субстанция. Начнешь часто эксплуатировать по пустякам, и сбой дать может. А там уж и до отчаянных омутов рукой подать…
        Через полчала она осторожно стукнула костяшками пальцев в дверь кабинета Бориса Иваныча. Приоткрыла дверь, заглянула:
        - Можно, Борис Иваныч?
        - А, Лизок, заходи! Что у тебя, давай быстрее, работы много!
        - Я… У меня… У меня личный разговор, Борис Иваныч…
        - Ого! Личный, говоришь? Неужели в любви объясниться надумала?
        - Да ну вас… Я же серьезно…
        - Ну, слушаю, коли серьезно. Садись, чего стоишь.
        - Борис Иваныч… - произнесла она почти решительно, присаживаясь на краешек стула. - Похлопочите, пожалуйста, там, наверху, чтобы мне комнату в общежитии дали… Живут же наши девчонки-медсестры в комнатах, как-то же их расселяют! Может, и мне…
        Сказала - и опустила глаза вниз, пытаясь справиться с предательски слезным спазмом в горле. Вот же, этого еще не хватало! Репетировала же, чтоб не заплакать!
        - Тихо, тихо, Лизок, успокойся… Водички дать?
        - Нет. Не надо. Все нормально, Борис Иваныч.
        - Что? Опять, значит, твой разлюбезный бывший наведывался?
        - Опять…
        - Права на частную собственность предъявлял?
        - Ну, не то чтобы… А в общем, да.
        - Вот же скотина, а? Что ж он у тебя подлец такой? Хотя - чего я… Тебе ж от этого не легче…
        - Так можно… Как-то насчет комнаты?
        - Ой, не знаю, не знаю, что тебе сказать… Не сходила бы ты с ума, Лизавета. Ну что тебе в этой комнате? Это ж общага все-таки, дело молодое… Там одни соплюхи живут, им же все трын-трава. А ты женщина взрослая, ты это дело не потянешь. А самое обидное - ты ж там на всю оставшуюся жизнь так и застрянешь, в общаге этой… Знаю я, видал таких баб горемычных. Вроде и добрые, и порядочные, а выйдут на пенсию, и живут в этих общагах, как жизнью наказанные… Нет, Лизок, не дело ты придумала, ой, не дело.
        - Но… Как же мне тогда жить, Борис Иваныч? Что делать-то?
        - А ничего! Живи, как жила. Что ж ты этому подлецу такие подарки будешь делать? Вот если будет у тебя комната, тогда уж он точно тебя через суд выпишет! А так… Живи себе и живи, ничего не бойся! Не обращай на него внимания!
        - Трудно, Борис Иваныч. Трудно не обращать внимания. Я стараюсь, конечно, изо всех сил…
        - Да уж, положеньице у тебя - не позавидуешь. Бедолага ты, бедолага. А родственников совсем никаких нет, чтобы с жильем помогли?
        - Совсем. Была тетка, но умерла. Еще троюродные сестры есть, но они… Они со мной не знаются. Я для них - отрезанный ломоть.
        - Понятно… Слушай, а может, тебе в частную клинику перейти, а? Там зарплаты приличные, ипотеку оформишь… Хочешь, я похлопочу? Конечно, не с руки мне с тобой расставаться, как от сердца отрывать… Лет-то тебе сколько, Лизавета?
        - Сорок три в сентябре будет.
        - О! Так много? А я и не думал… Нет, Лизок, не дадут тебе ипотеку. Банки сейчас таких рисков не любят, знаешь… Да и первоначального взноса у тебя нет. Ведь нет?
        - Нет. Откуда? - грустно пожала она плечами.
        - Ладно, Лизок… Не отчаивайся, что-нибудь придумаем. Хотя - чего тут придумаешь… А насчет общежития - не надо, Лизок, уж поверь мне, старому дураку. В общежитие ты всегда успеешь. Ладно, иди, у меня еще дел полно.
        Она потом все же всплакнула быстренько, закрывшись в комнате кастелянши Валентины Антоновны. Хорошо, что ее в этот момент куда-то унесло. Времени особо и не было - пора смену сдавать…
        Домой решила идти пешком, благо погода на улице стояла чудесная. Начало июня, пух летит над головой нежным снегом, и к вечеру солнце уже не яростное, а слегка расквасившееся после дневных стараний. Не идешь, а плывешь в его теплом мареве, и думать про плохое не хочется…
        Однако все равно думается, как ни старайся. Поневоле крутятся в голове обрывки печального разговора с Борисом Иванычем. Да уж, мрачную перспективу он высветил - встречать старость в общежитии… До старости, конечно, еще о-го-го сколько, но ведь годы-то быстро идут! Не заметишь, как Машка замуж выскочит, и дай ей бог хорошей судьбы… Пусть, пусть у нее все будет, как надо. Пусть никогда в ее отчаянном положении не окажется. Да и Герман дочь любит, не даст ей зависнуть в подобной безысходности. Поможет, если что. А ей… Ей уже никто не поможет. Зависла - живи, как хочешь. Бултыхайся в пространстве меж одиночеством и смутной надеждой обрести тихую пристань. То бишь хоть убогонькое, но свое жилье… Даже смутной надежды - и той нет. Одна сплошная безнадега.
        И почему у нее судьба такая разнесчастная? Вроде руки-ноги на месте, и работа есть, и здоровьем бог не обидел, а на квартиру, хоть сутками в больнице вкалывай, все равно не заработаешь! Хотя - чего тут вздыхать… Глупо и смешно вздыхать. Обычная история с этой квартирой - история всех разнесчастных бюджетников. Не одна же она в дурацком подвешенном состоянии находится. Это времена такие, отвергающие скидку на человеческий фактор. Времена, диктующие свою «свободу». Времена, цинично заявляющие - давай, поворачивайся, делай хоть что-нибудь, проявляй коммерческую деловую инициативу, крутись, зарабатывай… Ну да, оно так, конечно. Пресловутая
«свобода» всех в одночасье под одну гребенку подстригла. Ей все равно, есть ли у тебя способность к коммерческой инициативе, или матушкой-природой ни грамма таковой не заложено, даже и самой мало-мальской, хоть насмерть убейся. Заложено, не заложено - а все равно крутись! Может, это и правильно, конечно, и вполне по Дарвину…
        Никто и не спорит. Может, и по Дарвину. Вопрос только в том, кто должен Борису Иванычу в операционной ассистировать? Кто будет всем «крутящимся», когда приспичит, грыжи оперировать, образовавшиеся от непосильного напряжения? По Бассини, по Лихтенштейну и по Дюамалю? Есть у «свободы» на это ответ? Ах, нет ответа… Ну что ж…
        Хмыкнула насмешливо - эка сама с собой намитинговалась… Толку-то все равно нет, чего зря возмущением исходить. Прав Борис Иваныч - надо просто жить, плыть по течению, куда вынесет. И ждать… И непонятно, чего ждать. Наверное, когда совесть и бескорыстие на Германа снизойдут. И милосердие пополам с альтруизмом.
        От этой глупой мысли опять слезы на глаза навернулись. Нет, чего сама себя раздраконила, спрашивается? Теперь попробуй, остановись…
        Наклонилась, выхватила из сумочки темные очки, нацепила на нос. И впрямь - не идти же по улице с мокрыми глазами, прохожих пугать. Вздохнула, чтоб успокоиться, воровато смахнула горячую каплю, предательски выкатившуюся на щеку из-под оправы, хлюпнула носом. Скорей бы уж до любимой липовой аллеи дойти… Там - спасение, и там народу поменьше. И вообще, там ее любимое место. Липовая аллея - ее собственная счастливая территория. Плотный зеленый шатер над головой. Под ним она всегда чувствовала себя другой - и подбородок тянулся вверх, и спина сама собой распрямлялась. Даже походка становилась другой, неспешной, плавной от бедра… Походка уверенной в себе женщины. С нормальным чувством собственного достоинства. Вот странно - почему? Может, эта аллея какая-нибудь заколдованная? Или, наоборот, намоленная высшими добрыми силами? Специально для таких неуверенных и не особо достойных лучшей судьбы?
        Вошла в нее, замедляя шаг. Хорошо, что она такая длинная, любимая липовая аллея. Можно идти долго-долго… Даже не идти, а плыть в шелесте смыкающихся над головой веток, в едва уловимых бликах солнечного света сквозь густую листву. Все-таки есть что-то фантастические в этой игре света и тени, в пляске солнечных зайчиков под ногами. Завораживающее. И такое сладко уверенное, как в детской игре - я в домике…
        Можно, конечно, на старую скамью сесть, чтобы продлить удовольствие, но лучше - идти. Когда идешь, встраиваешься в гармонию танцующих бликов, и сама - будто танцуешь… На что этот танец похож? На вальс, конечно. Раз-два-три, раз-два-три, раз… Да, это вальс! Тот самый, на стихи Юрия Левитанского!
        Что же из этого следует? - Следует - жить!
        Шить сарафаны и легкие платья из ситца…
        Пропела тихонько про себя, вздохнула… И остановилась, надолго задержав дыхание. Вот, вот оно, верный признак! Это значит, кусочек новой силы-энергии прилетел… Зашевелился внутри, удобно устраиваясь. Вполне себе ощутимый кусочек. Надо же, совсем ниоткуда! Из космоса! От высших добрых сил! Для поддержки уставшего от безнадеги духа! Как же она всегда остро чувствовала эти благие дары… С детства чуяла. А иначе - сгинула бы давно…
        По крайней мере, вся ее сиротская жизнь к тому шла - чтобы непременно сгинуть. Жизнь не шибко баловала надеждами. Отца с матерью помнила смутно, можно сказать, вообще не помнила. Так, иногда давала о себе знать печальная зыбкая нежность, притаившаяся на генном уровне. Иногда всплывали их лица во сне, склонившиеся над ее детской кроваткой… Ей всего три года было, когда родители погибли, - что она там могла помнить?
        Зато потом почему-то все отчетливо помнилось. Сначала лицо бабушки, желто-болезненное, крупчатое от мелких коричневых родинок, и ее тяжелая рука на плече. Не для того, чтобы приласкать, а скорее - на него опереться. И еда за столом невкусная, черствый хлеб да молоко, редко - пустой суп… Тетка потом рассказывала, что бабушка очень больная была, потому и умерла рано, до семидесяти лет не дожила. Только и успела ей письмо написать - приезжай, мол, Татьяна, забери сироту, не дай по приютам сгинуть, не прогневи бога…
        Тетка была двоюродной сестрой матери, не такая уж и близкая родня, если судить по справедливости. Это уж потом выяснилось, на какую уловку бабка пошла, чтобы ее к тетке пристроить - обещала, что вместе с сиротой и квартира ей потом отойдет… Тетка, по всей видимости, очень соблазнилась такой перспективой, опеку оформила, все честь по чести, бога не прогневила. А только не вышло у нее ничего. Когда бабка умерла, власти квартиру все равно отобрали. Тетка, конечно, потрепыхалась еще немного, пообивала пороги начальственных кабинетов и смирилась со своей судьбой окончательно. Правда, под плохое настроение частенько принималась ворчать, проклинала на чем свет стоит вероломный собес, городскую администрацию и опеку, лишивших бедную сироту своего угла. С одной стороны, вроде как из жалости к бедной сироте проклинала, а с другой… Просто свою досаду на ее сиротскую голову проецировала. Она это потом, когда чуть подросла, понимать стала. Нет, не обижалась, конечно. Какое уж там обижаться - быть бы живу да под горячую руку не угодить… Помнится, как только тетка заводила свою досадливую песнь про утерянную
квартиру, сразу пряталась в уголок за диван, сидела, как мышка, слушала ее причитания и чувствовала себя страшно виноватой за ужасное поведение собеса, городской администрации и опеки. Да, пенсию маленькую назначили. Да, незаконно квартиру отобрали. Да, воспользовались теткиным великодушием, сбагрили сироту и руки отряхнули, бессовестные…
        У тетки еще две дочери было, а мужа не было. Старшие сестры, по родственному статусу троюродные, ее тоже не шибко жаловали. Нет, особо не обижали, если не считать за обиду насмешливую снисходительность, чем-то похожую на отношение к котенку или щенку. Можно под хорошее настроение и приласкать походя, а под плохое и ногой отпихнуть, сердито выругавшись.
        Она быстро научилась чувствовать это плохое настроение. Из деталей, из воздуха, из ничего. Например, как дверь в прихожей хлопнула, с досадой или нет. С каким лицом старшая сестра Надя из комнаты вышла - румяно выспавшимся или бледно бессонным. Или как другая сестра Рита по телефону разговаривает - мурлыкает или тараторит на одной ноте. Да мало ли их было, деталей-подсказок… А для теткиного настроения и подсказок не требовалось - оно всегда было серым, уныло-натруженным. Шутка ли - троих детей прокормить, одной, без мужа. Тем более была у тетки еще и заветная мечта-задумка - чтоб Надя с Ритой непременно в институтах выучились.
        Они выучились, конечно. Даже успели за время учебы мужьями обзавестись. Надя, как тетка считала, очень удачно таковым обзавелась, уехала в другой город «на все готовенькое». Еще тетка говорила, что старшая, Надя, в хорошую породу пошла, в рассудительную, коли так ловко «в полный материальный достаток въехала». А младшей, Рите, с породой и рассудительностью, видать, не очень повезло, потому что Рита своего мужа в дом к матери привела, «как есть, огольца перекатного».
        С приходом в семью «огольца перекатного» и началась у них новая жизнь. Обычная жизнь, скандальная. А какая она еще может быть, если две хозяйки на кухне образовалось? Если «оголец» толком работать не хочет, а все на дочернюю шею сесть норовит? А дочерняя шея вместо того, чтобы к матери лишний раз повернуться, только в сторону «огольца» и тянется?
        Так, в непрерывных скандалах, и прожили общий совместный год. А потом Рита поставила вопрос ребром - надо разъезжаться, квартиру менять. Объявила такое решение матери, гордо вскинула голову и скрылась в своей комнате, мазнув глазами напоследок по растерянному лицу троюродной сестры-приемыша, к тому времени шестнадцатилетней уже пигалицы. Тетка лишь развела руками:
        - Нет, ты слышала, Лизка? Каково, а? Квартиру менять, главное! Да что тут менять, не велики хоромы, двухкомнатная всего! На какой хрен собачий мы ее выменяем?
        - Не знаю, теть Тань…
        - Конечно, не знаешь ты! Сунули мне тебя, и живи, как знаешь! Вот что я теперь с тобой делать буду, а? Куда приткну?
        - Не знаю, теть Тань…
        - Так и я не знаю! Вот уж воистину - не делай людям добра… Вроде и не жалко для сироты куска хлеба, а потом и не знаешь, что из всего этого выйдет… Ладно, иди на кухню, не лезь под руку. Видишь, и без тебя тошнехонько.
        Она послушно ушла на кухню, налила себе чаю. Потянулась к булке хлеба, чтобы отрезать ломоть для бутерброда, и вдруг неожиданно для себя расплакалась. Нет, не от обиды и не от попрека «куском», а от виноватости, совсем уж непереносимой. Подумалось вдруг - вот бы исчезнуть, так, чтобы совсем, и никогда больше не лезть под руку… Поплакала тихонько, и слезы высохли, и на смену виноватости пришло странное равнодушие - пусть будет, как будет. Может, завтра вообще все как-то устроится, и все помирятся, и все войдет в свою колею. Глотнула чаю, отхватила-таки ломоть от булки, намазала маслом. Не успела до рта донести, как на кухню заявилась тетка, уселась напротив нее, произнесла виновато:
        - Лизк, ты плакала, что ль? Ну, прости… Сама видишь, какие дела творятся. Я тут посидела, подумала… А Ритка-то, в общем, права, меняться нам надо. Иначе мы тут все поубиваем друг друга. Я морду этого охламона ни минуты больше видеть не хочу… Как думаешь, а, Лизк?
        - Не знаю, теть Тань. Как вы решите, так и правильно.
        - Ишь ты… Хорошо себе придумала - как решите. Ну, а сама-то что о своей жизни думаешь?
        - В… каком смысле?
        - Да в прямом, в каком! Ты ж через два месяца школу оканчиваешь, куда потом подаваться надумала?
        - Так в университет, на филфак… И в школе учителя советуют… Говорят, с моими гуманитарными способностями мне туда самая дорога…
        - Ну, учителя… Им хорошо говорить, учителям-то. Им ведь не тянуть твою учебу пять лет! Да и что это за специальность - филфак! Нет, ты у меня умница, конечно, и книжек много читаешь, я знаю… А только вот что я тебе скажу, Лизавета. Ты бы посерьезнее к выбору будущей профессии отнеслась, особо тебе надеяться не на кого, сама понимаешь. А я все, что могла, для тебя сделала. Надо и мне покой дать.
        - Так я… Я конечно, теть Тань…
        - Ну, в общем, я к чему это все… Думаю, тебе сподручнее в медучилище пойти учиться. На медсестру. А что? Вполне приличная специальность… Каких-то два года - и уже на своих ногах! И заработок свой собственный в кармане! Всегда в тепле, в белом халатике… А главное - там всем поступившим сразу общежитие дают, Лизок! Ну что ты тут будешь наши скандалы с разменом слушать… Да еще и неизвестно, как оно все пройдет, надо еще и Надьку не обделить… Ой, не знаю, вон сколько хлопот навалилось на мою голову… Ну, чего молчишь? Дело я говорю или нет?
        - Хорошо, теть Тань, я подумаю.
        - Ишь ты, подумает она! А тут и думать нечего, слушай, что тебе взрослые говорят! Я ж плохого не посоветую, я к тебе с добром! И не обижайся на меня, Лизавета! Вырастила я тебя, как могла, и за это скажи спасибо! Понимать же должна, ей-богу!
        - Я понимаю, теть Тань. Спасибо. Я понимаю.
        - Да где уж, понимаешь ты… Разве от вас благодарности дождешься…
        - Нет, я и правда все поняла, честное слово. Я буду поступать в медучилище, теть Тань. Только… Только я крови боюсь и не могу смотреть, как уколы делают…
        - Ну, да это ерунда, к этому привыкнешь… Жизнь, Лизавета, штука трудная, ко всему привыкнуть заставит. Главное дело - привыкнуть, понимаешь? А там и все страхи как рукой снимет.
        - Хорошо… Я постараюсь, теть Тань.
        - А общежитие при медучилище действительно очень приличное, мне одна знакомая рассказывала, у нее там племянница учится. Все культурненько, по два человека в комнате. И прописку сразу оформляют. Временную, конечно, но это ничего… Два года поживешь, а там видно будет… Ну что, так и порешим, да?
        - Хорошо, теть Тань.
        - Да ты ешь, ешь давай… И чай вон совсем остыл… А хочешь, колбасу копченую из холодильника возьми, которую я к празднику прикупила. Хочешь?
        - Нет, спасибо.
        - Ты на меня не обиделась, нет? Только честно!
        - Нет… Не обиделась, что вы…
        Как будто она могла ей сказать - да, обиделась. И вовсе, мол, не было у меня в планах никакого медучилища… Нет, не могла она ей такого сказать. Как всегда, оробела перед натиском.
        К началу сентября все и решилось. Поступить в медицинское училище оказалось делом простым - с хорошими оценками в аттестате ее взяли с радостью. Рита с теткой квартиру тоже разменяли, выписав ее с легкой душой. Рита с мужем переехали в однокомнатную, а тетка купила себе домик в дальнем пригороде, в трех часах езды на электричке. Правда, это знание о «трех часах езды» так и осталось знанием - тетка даже в гости к себе ни разу не позвала. И Рита тоже. Вычеркнули ее из жизни, будто и не было у них никогда ни сестры, ни племянницы. И опять она не обиделась, успокаивая себя тем, что им, наверное, несколько некомфортно… Наверное, так проще - убежать от неловкости, не маять себя лишними угрызениями. Как говорится, с глаз долой, из сердца вон. И все, и забыли. Да и была ли она у них в сердце, вот еще вопрос! Бабка-то в свое время навязала им это благородство, да еще и сдобрила его квартирным посулом. А любые порывы, даже самые благородные, со временем угасают, покрываются патиной легкой досады. Нет, не обижалась она на них. Как они от неловкости бежали, так и она бежала от обиды. Казалось, без обиды жить
легче…
        Учеба в медучилище давалась ей легко, пока дело не дошло до практики. Тут уж пришлось круто себя в оборот брать, бороться с дрожанием рук, уминать в себе страх до состояния твердокаменности. А что было делать? Пути назад не было, и запасных аэродромов для нее тоже судьба не предусмотрела. Или так, или никак. Привыкай к тому, что есть на данный момент. Сиротская судьба - это ж движение на ощупь, она из таких моментов и состоит. Упустишь его, зубами не схватишься, и провалишься в черную дыру безнадеги.
        Она и схватилась. Крепко. Зубами. Загнала страх так глубоко, что он и пикнуть не смел. В конце концов, любое дело достойно того, чтобы научиться хорошо его делать! Морду всмятку разбей, а научись! Тем более не такое уж это дело и сложное. Не так знания нужны, как привычки.
        Со временем и впрямь привыкла. По крайней мере, училась не хуже других. Старалась. Правда, иногда накатывало вдруг… А что дальше-то, после окончания училища? Ну, с работой все понятно, допустим. Хорошие медсестры в любую больницу требуются. А жить? Где она потом жить будет? Вряд ли при больницах общежития есть… Так, бывало, и ворочалась полночи в постели, мучила себя неразрешимыми вопросами. Но плакать - не плакала. Казалось, если заплачет, судьба того пуще рассердится, а может, и вообще обиженно отвернется. Как ни крути, она к ней по-своему благосклонна была, судьба-то! Да, у тетки не сладко было. Но не в детдоме же! Вон, какие ужасы про детские дома рассказывают, аж душа замирает…
        Среди девчонок-однокашниц она слыла нелюдимкой. Да и они к ней особо с дружбой не навязывались, считали девушкой странной, немного «с приветом». Это потому, что она все время книжки читала. Тетка с Ритой все книжки, которые в доме были, щедро ей отвалили в качестве прощального подарка. И синенький восьмитомник Чехова, и Толстой, и Пушкин, и даже старое издание Булгакова… Можно сказать, повезло. Раньше, когда книги в страшном дефиците были, считалось очень модным их доставать и красиво выставлять корешками на полках домашних «стенок». В свое время и тетка на эту моду купилась, была ярой собирательницей «красивой» библиотеки. А когда квартирный обмен до конечной стадии дошел, книги оказались ни Рите, ни тетке не нужны. Вот ей и повезло с таким «приданым»…
        Правда, тут были свои неудобства. Комната в общежитии была хоть и уютная, но по размерам не так чтобы очень. Три кровати, три тумбочки, стол, платяной шкаф. И все. И места больше нет. Можно было, конечно, расстараться и полки над своей кроватью навесить, да комендантша не разрешила. Сказала - много тут всяких живет, каждая со своей причудой, а стены - одни на всех, и нечего лишний раз их дырками ковырять. Пришлось связки с книгами под кроватью пристроить до лучших времен… Хотя какое там - лучших. Уж хоть каких-нибудь.
        Она читала. Запоем. У нее даже игра такая была - сунуть руку под кровать, какую книгу пальцы ухватят, не глядя, ту и читать. Пусть хоть по пятому разу, хоть по десятому, все равно. Под кроватью-то они все любимые пылились, с детства уже перечитанные. Достаешь, например, третий том из собрания Чехова, открываешь наугад… Ага, на повесть «Три года» попала. Вот здорово! Да чего там! Любая чеховская вещь - такая радость для души! Теперь только лампу включить над головой, соорудить кусок черного хлеба с солью и можно смело уплыть в удовольствие… Да, странное это было сочетание - вкус черного хлеба с солью и чеховский текст. Необыкновенно изысканное. Ее собственное, между прочим, изобретение. Интимное чувство гармонии, не поддающееся стороннему пониманию. Да и зачем оно ей? Окрестили ее уже «девушкой с приветом», и довольно.
        Правда, иногда ее прямо в процессе чтения тоска настигала, шевелилась упреком в душе - как же ты мечту о филфаке на медицинский хлебушек променяла… Вот же оно, все твое. Чехов, Булгаков, Куприн… Еще под кроватью томик Ахматовой есть… Лежат, как неприкаянные, в ссылке.
        И тут же вздыхала с тоскою - нет, пять лет на филфаке - это долго. Тетка права. Но можно ведь было и на вечерний поступить, а днем работать… Да, оно так, конечно. Работать можно, а жить где? Да и пока эту работу найдешь… Времени-то искать не было, слишком скоропостижно ее из квартиры выписали. Как получилось, так получилось, и все, и нечего тосковать. Наоборот, все удачно сложилось. Да и куда бы она подалась после филфака? Учительницей словесности в школу? Так разница не такая уж и существенная - людей лечить или детей учить. А в материальном смысле вообще одинаково бесперспективная.
        Два года пробежали незаметно, замаячил впереди выпуск в самостоятельную жизнь. Для нее - пугающе самостоятельную. Правда, открылась одна перспектива - заявка пришла на два места в хорошую ведомственную больницу, с проживанием в общежитии. Но и желающих туда попасть тоже было - хоть отбавляй. Она дважды ходила к директору, кукожась от неловкости, объясняла свою ситуацию, но он лишь плечами пожимал, отвечал устало и равнодушно - хорошо, мол, мы примем к сведению…
        Потом извелась страхами в ожидании той перспективы. Перестала спать, есть, даже читать перестала. Все ей представлялось, как она выселяется из общежития со своими книгами… в никуда. Можно было, конечно, обнаглеть и к тетке поехать… Но это был уж самый последний вариант, и вовсе не хотелось о нем думать.
        - Да что ты вся извелась, Лизка, ей-богу! - глядя на ее переживания, качала головой соседка по комнате, хорошенькая беленькая Катя, круглая и гладкая, как куриное яичко. - Директор же обещал тебе это место, вот и успокойся! А то мечешься туда-сюда…
        - Он не обещал, Кать. Он сказал, примет к сведению. А если он забудет… принять к сведению? Что тогда?
        - А ты еще завтра сходи, напомни о себе!
        - Да мне неловко, Кать…
        - Ой, ну какая же ты нерешительная, Лизка! - презрительно сморщила маленький носик Катя. - Да в твоей ситуации, наоборот, надо быть стервой зубастой! А ты вся на переживания изошла! Вон, бледная какая, смотреть тошно! Иди на улицу, свежего воздуха глотни! Мороженого съешь, в кино сходи, развейся!
        - Нет, не хочу. Я лучше в комнате посижу. Почитаю…
        - Ага! Вот так все главное в жизни и проворонишь, в книжку уткнувшись!
        - Чего я провороню? Ничего не провороню…
        - Ну, так я из-за тебя провороню!
        - В смысле? - подняла она на Катю удивленные глаза.
        - Да тут такое дело, Лизк… Ну, в общем… Ко мне сейчас парень один должен прийти… Светку-то я еще утром предупредила, она к родственникам с ночевкой подалась.
        - А… Ну, так бы сразу и сказала. Да, я сейчас уйду, Кать. В котором часу мне можно вернуться?
        - Не знаю… Давай часикам к десяти, что ли… А лучше - к одиннадцати. Конечно, было бы совсем хорошо, если б ты вовсе ночевать не пришла…
        - А ты давно этого парня знаешь, Кать?
        - Не-а. Только вчера познакомились.
        - И уже в гости его пригласила? Так быстро?
        - Хм… А что тут особенного? Сейчас все так делают… Тем более он парень классный. Такими парнями не бросаются, Лиз. Если я не позову - другая позовет, и поминай, как звали. А я буду потом, как дура, тоже вечерами книжки читать…
        - Спасибо за комплимент, Кать.
        - Да ладно, не обижайся! Лучше сваливай быстрее! Он вот-вот должен прийти!
        - Все, ухожу… Но я к двенадцати все равно приду, мне ночевать негде.
        - Да знаю, знаю… Куда ж тебя, сиротинушку, денешь?
        Торопливо причесавшись перед зеркалом и накинув на плечо ремешок сумки, она шагнула к двери и вздрогнула от раздавшегося с той стороны уверенного стука.
        - Да, Герман, заходи! - весело-томно прозвучал за спиной Катькин голосок. - Заходи, там открыто!
        Он и в самом деле был хорош, «классный» парень Герман. Высокий, русоволосый, яркоглазый. Правда, самоуверенности в нем было много, сразу в глаза бросалась. Но, наверное, оттого он для Катьки и классный, что слишком самоуверенный?
        - Здравствуйте! А вы что, уходите? - окинул он ее быстрым оценивающим взглядом.
        - Да, Гер, Лизке срочно в библиотеку надо. Да ты заходи, чего в дверях стоишь! - суетилась сзади Катька, чуть подталкивая ее в спину.
        - В библиотеку? Жаль… А то посидели бы с нами, Лиза… У меня тут кое-что поинтереснее библиотеки есть… - красноречиво похлопал он по карману ветровки, откуда высовывалось блестящее горлышко бутылки шампанского.
        - Нет, спасибо. В другой раз как-нибудь… - скромно опустив глаза, шмыгнула она мимо него.
        - Жаль…
        Он еще что-то сказал, она уже не расслышала. Пухлая Катькина ручка мелькнула в проеме двери, быстро прошуршал ключ в замке. Она поморщилась, передернула плечами, чувствуя странную неловкость. Слишком уж откровенно этот Герман ее разглядывал… Чего ее разглядывать-то? Одета не модно, косметики на лице нет, обыкновенная мышка-норушка, явно не в его вкусе. Таких, как она, мужчины обычно не замечают. Это и понятно, она же даже кокетничать не научилась. С кем ей было учиться-то? С князем Мышкиным? С Вронским? Или, может, с несчастным Лаевским из чеховской
«Дуэли»?
        Правда, намечалось что-то такое, еще в школе, в восьмом классе… Обратил на нее внимание один мальчик с красивой фамилией Оболенский. И имя у него было красивое - Марк. Смешной, длинный, в очках… Очень был умный, на всех школьных олимпиадах по физике-математике побеждал. А когда перешли в девятый класс, он исчез… Просто не появился первого сентября в школе - она думала, заболел, может? Потом выяснилось - нет, не заболел. Родители навсегда Марка в Израиль увезли…
        В тот вечер она так и прослонялась по улицам, не зная, куда себя деть, и сожалея, что второпях забыла прихватить книжку. Хорошо, в парке на скамье кто-то журнал
«Юность» забыл. Полистала, обрадовалась - о, да тут новую повесть Бориса Васильева напечатали! И в рубрике «Зеленый портфель» - рассказ Дины Рубиной! Так и читала до темноты, а потом дождь пошел, и пришлось еще полчаса коротать под козырьком гастронома, что напротив общежития. Эти последние полчаса совсем ее доконали. И, как всегда в таких случаях, память тут же преподнесла поразившее ее когда-то своей точностью выражение из рассказа любимой Дины Рубиной - одиночество разболелось… Да, лучше, пожалуй, и не скажешь. Именно - разболелось.
        Когда в окне их общежитской комнаты зажегся свет, приободрилась немного. Значит, скоро Катькин ухажер должен уйти. И действительно - через пятнадцать минут появился на крыльце общежития, пружинисто сбежал вниз по ступенькам. Она долго смотрела ему вслед - надо же, какой уверенный в себе парень… Пришел, увидел, победил. А может, и не победил, просто Катька сама без боя сдалась. Теперь, стало быть, не придется Катьке вечерами книжки читать, как дуре…
        Хмыкнула, потрусила через дорогу домой. Катька открыла ей дверь, огорошила радостным воплем:
        - Похоже, он на меня запал, Лизка! Сказал, завтра в кино пойдем! И в кафе! А ты говоришь, зачем все так быстро надо! А как иначе-то, Лизка? С такими парнями только так и надо, чтобы все сразу, а голыми руками его не возьмешь!
        - Ну что ж… Я за тебя рада, Кать.
        - Замерзла, поди? Хочешь, я тебе чаю сделаю?
        - Давай…
        А потом был еще один вечер. На этот раз она была в комнате одна - Света с Катей ушли на танцы в артиллерийское училище. Вернее, это Света Катьку утащила - та была в плохом настроении, шепталась о чем-то со Светкой, всхлипывала. Ее на танцы не звали, как-то само собой предполагалось, что смысла в этом нет. Привычно устроившись с книгой под лампой - на этот раз рука наугад вытащила из-под кровати Вальтера Скотта, - она углубилась в жизнь высокомерных шотландских аристократов и восставших против них пуритан, отмечая про себя, что текст у Вальтера Скотта все-таки для чтения трудноват. А может, перевод плохой… Но все равно интересно…
        Стук в дверь раздался неожиданно, она вздрогнула, оторвалась от книги. Кто это может быть? Светке с Катькой еще рано… Да и не будут они в дверь стучать, у них ключи есть.
        Встала с кровати, сунула в ноги в тапочки, открыла дверь…
        За дверью стоял Герман. Смотрел на нее, улыбался.
        - Здравствуй, Лиза. Я Герман. Ты меня помнишь, я уже приходил сюда как-то?
        - Да, конечно… Здравствуйте. А только Кати нет, Герман. Она на танцы ушла и будет, вероятно, поздно. Да вы можете ее там найти, это недалеко…
        - Да я знаю, что Кати нет. А почему ты мне выкаешь, Лиза?
        - Но как же… Мы почти незнакомы…
        - Так давай познакомимся! Я ведь к тебе пришел.
        - Простите, не поняла… В каком смысле - ко мне?
        - Да в том и смысле, что к тебе, а не к Кате. Что тут непонятного? Может, в кино пойдем, Лиза?
        - В кино? В какое кино? Что-то я вас опять не понимаю…
        - А чего непонятного? Странная ты какая-то… Заладила - не понимаю, не понимаю! В кино, говорю, тебя приглашаю! - проговорил он громко, как для глухой. - Пойдем?
        - Нет… Нет, что вы… - отступила она на шаг, удивленно мотая головой. - Что вы, я не могу…
        - А почему, можно узнать? Я тебе до такой степени неприятен?
        - Ну что вы… То есть… Я хотела сказать, не в этом дело…
        - А в чем? Ты не любишь кино?
        - Я люблю кино, Герман. Просто… Понимаете, это неудобно. Я не могу, на меня Катя обидится.
        Он хмыкнул, глянул на нее озадаченно. В глазах мелькнуло нечто похожее на скрытое одобрение.
        - Значит, за подругу переживаешь, да? Обидится, говоришь? Хм… Надо же… Ты всегда такая совестливая, Лиза?
        - Да при чем тут… Согласитесь, это ведь и впрямь нехорошо со стороны выглядит.
        - Значит, не пойдешь?
        - Нет. Не пойду.
        - А если я тебе скажу, что у меня с твоей подругой уже все, любовь закончилась?
        - Пусть. Все равно не пойду. Извините. Она, между прочим, из-за вас плакала сегодня.
        - Не из-за вас, а из-за тебя.
        - Что?
        - Плакала, говорю, не из-за вас, а из-за тебя! Это я к тому, чтобы ты перестала мне выкать. Скажи мне - из-за тебя плакала!
        - Ну, хорошо. Катя плакала из-за тебя, Герман. И хотелось бы сделать акцент на слове «плакала», а не…
        - Ладно, понял. Значит, ты у нас такая вот, да? Порядочная, значит… Что ж, это хорошо… Это мне даже нравится. Давай с тобой так договоримся, Лиза… Когда увидимся в следующий раз, ты больше не будешь мне выкать.
        Она ничего не ответила, лишь пожала плечами в растерянности.
        - Смешная ты, Лиза… Ладно, пошел я. У тебя в котором часу занятия заканчиваются?
        - А у нас завтра экзамен… Я не знаю.
        - Значит, я встречу тебя после экзамена. Пока, Лиза! До завтра!
        Хлопнув ладонью по косяку, он улыбнулся белозубо, развернулся, пошел прочь по коридору. А она так и осталась стоять у открытой двери с книгой Вальтера Скотта в руках. И в полном недоумении. Но, чего греха таить, все же в немного приятном недоумении. Потом закрыла дверь, снова уселась под лампу, пытаясь глазами найти то место в книге, на котором остановилась. Пробежав несколько страниц подряд, вдруг поняла, что совсем не уловила смысла прочитанного. Испугалась, подняла глаза от книги, уставилась в сумеречное окно. Надо же, впервые с ней такое приключилось…
        С самого утра мысли о предстоящем экзамене не шли в голову. И Кате в глаза не могла смотреть. Та спросила ее удивленно:
        - Лизк, ты чего такая пришибленная? Боишься, не сдашь, что ли? Небось весь вечер вчера зубрила, пока мы со Светкой в артиллерийском на танцах отплясывали?
        - Нет, я не зубрила. Я Вальтера Скотта читала! - проговорила она торопливо, будто оправдываясь.
        - Ну и дура. А замуж ты тоже за Вальтера Скотта собираешься? Лучше бы с нами на танцы пошла! Там контингент, конечно, не ахти… Но Светка вчера себе нормального пацана присмотрела. Не хромой, не косой, и то слава богу. Все хочет в последний вагон впрыгнуть, бедная…
        - Катьк… Ты завидуй молча, пожалуйста! - обернулась к ней Света, натягивая белую блузку.
        - Я завидую? Да больно надо… - насмешливо пожала плечами Катька. - Это ж тебе замуж невтерпеж…
        - Ага. А тебе втерпеж, стало быть. Оттого на первого встречного и бросаешься. А потом ревешь, когда тебя на другой день футболят.
        - Ты видела, что я на него бросалась? Видела?
        - А то я тебя не знаю…
        - А ты, значит, не бросаешься, да? Небось и бросилась бы, да никто, я смотрю, шибко не подхватывает! Так и уедешь в свою деревню, а твой артиллерист себе побойчее найдет!
        Так и переругивались всю дорогу до училища. Она шла чуть поодаль, вздыхала и мучилась сомнениями - как-то оно все будет… А вдруг и впрямь Герман к училищу заявится? Все-таки надо было Катьке сказать… А с другой стороны - может, он просто пошутил? Зря только Катьку обозлишь…
        После экзамена всю их девчачью группу загнали в аудиторию, объявили оценки. Катька со Светкой схватили по тройке, она сдала на пятерку. Когда вышли на крыльцо, Катька заявила со смехом:
        - Ну, Лизк, с тебя причитается! Дуй в магазин, покупай красненького! Отмечать твою пятерку будем!
        Она лишь пожала плечами, затравленно озираясь по сторонам. Слава богу, Германа поблизости не было.
        - Да ладно, чего испугалась-то… - все не унималась Катька. - Не боись, на троих скинемся. Сегодня ты, Лизка, хоть граммульку, а за свою пятерку выпить обязана! Ну, пошли, что ли?
        Они медленно пошли вдоль аллеи, с обеих сторон подхватив ее под руки. Светка тоже веселилась вовсю:
        - Одиннадцать баллов на троих - чем не повод, да, Катька? Погоди, мы еще и на танцы ее затащим… Хоть косого да кривого лейтенантика, а найдем! А что? Это для тебя, Лизка, выход, между прочим… Уедешь на Дальний Восток, заберешься на сопку и будешь лейтенантику с Вальтером Скоттом изменять…
        Они покатились со смеху, не услышав, как кто-то подошел к ним сзади. И обернулись удивленно на вежливый голос Германа:
        - Привет, девчонки. Можно, я вашу подружку украду?
        - Привет… - жалко промямлила Катька, с надеждой глядя Герману в лицо. И даже сунулась к нему на полшага, дрожа губами. - Можно, конечно… Укради…
        - Спасибо, девчонки!
        Она почувствовала, как властно ухватил он ее за локоток, растерялась, глянула на онемевшую Катьку в отчаянии.
        - Опаздываем, опаздываем! Я билеты в кино купил, через пять минут сеанс начинается! - ловко потащил он ее за собой, не давая выскочить из состояния ступора. Обернувшись, помахал девчонкам рукой: - Пока! Мы опаздываем!
        Она пришла в себя лишь в конце аллеи, обернулась. Девчонки стояли, смотрели им вслед. Выражение их лиц ничего хорошего ей, конечно, не предвещало. А Герман лишь рассмеялся весело:
        - Здорово я тебя уволок, да? Пошли, а то и впрямь опоздаем…
        Конечно, можно было возмутиться, вернуться к девчонкам. Но странное на нее напало ощущение, похожее на сладкий паралич воли. В этом парне была какая-то самонадеянная сила, убивающая на корню попытку к сопротивлению. И не сказать, чтобы это было так уж неприятно… Катьку жалко, конечно. Но не махать же кулаками после драки? Если уж дала себя увести… Или уволочь, как нахально выразился Герман.
        В темном зале, когда начался фильм, он сунул ей в ладонь конфету. Машинально развернула фантик, оправила в рот, зажмурилась от удовольствия. Шоколадная
«Белочка», ее любимая… Потом еще одна конфета, еще… Надо же, конфетами успел запастись. И обниматься в темноте не лезет. И за руку не берет. И фильм хороший, она давно его посмотреть хотела.
        Потом, после фильма, гуляли долго. Он звал в кафе, она решительно отказалась. Не оттого, что есть не хотела, а просто… Это было уж слишком для одного вечера. Тем более она ни разу в жизни не была в кафе. Застеснялась.
        На крыльце общежития, прощаясь, он церемонно пожал ей руку, поклонился слегка:
        - Спокойной ночи, Лиза. До завтра.
        - До завтра?
        - Ну да… Я зайду за тобой часам к шести. Ты дома будешь?
        - Ой, нет… Не надо заходить. Лучше я сама… Я сама приду, куда скажешь.
        - Обычно девушки назначают место свидания.
        - Да? Ну, тогда в шесть у драмтеатра…
        - Хорошо, договорились.
        - А куда мы пойдем?
        - Так в театр и пойдем! Хочешь? Там вроде артисты какие-то московские на гастролях… Я сегодня мимо проходил, афишу видел.
        - А какого театра артисты?
        - Да черт его знает! Я в этом не разбираюсь. Сама завтра увидишь и меня заодно просветишь.
        - Но там же билеты страшно дорогие, должно быть?
        - А вот это ни одну девушку не должно волновать, Лиза. Девушки такие вопросы задавать не должны.
        - Да? Ну, ладно. Я не буду, прости.
        Он разговаривал с ней, как с ребенком, чуть насмешливо, чуть с превосходством. И это ей тоже нравилось, как ни странно. Были в его насмешливости и превосходстве другие нотки, совсем не те, которые доставались ей от тетки, от сестер… Он, кстати, сегодня весьма деликатно вызнал всю ее нехитрую жизненную подноготную. И она доверчиво рассказала. И про сиротство свое неприкаянное, и про размен квартиры, и как без прописки осталась… И даже посоветовалась сгоряча - не пойти ли еще раз к директору училища, чтобы напомнить о том самом распределении, где общежитие посулили. А он ей на это ничего не ответил, лишь задумчиво плечами пожал.
        Начали встречаться - каждый вечер. Катька объявила ей жесткий бойкот, и она по этому поводу страшно переживала, конечно. А потом как-то успокоилась, попривыкла. В конце концов, Герман же сам ее выбрал, она не навязывалась… Да и до выпускного оставалось всего ничего, две недели. Подумаешь, две недели можно и бойкот пережить. Тем более наедине с Катькой она теперь практически не оставалась - все свободное время проводила в компании Германа.
        Он красиво за ней ухаживал. Как в кино. Иногда ей казалось, будто действительно видит себя со стороны и тихо изумляется на себя, такую. То есть настоящую полноценную девушку, пребывающую под настоящей мужской защитой. Впервые в жизни она чувствовала себя защищенной… Странное, странное это чувство. Вкусное, как шоколадная конфета «Белочка». Сладкое, растворяющее прижившуюся внутри с годами сиротскую безнадегу. Даже иногда страшно становилось - а как она потом без этого ощущения жить станет? К хорошему же быстро привыкаешь, вот в чем беда…
        И на выпускной в училище Герман тоже пришел. А главное - как пришел! Когда ее вызвали на сцену для торжественного вручения диплома, вдруг появился в зале с огромным букетом роз, стал ждать, когда она спустится со ступенек. Ах-х-х… - тут же пронеслось по залу девичье, восхищенное. А у нее коленки от волнения подогнулись, чуть не упала с последней ступеньки… Хорошо, Герман поддержал ее под локоток. И повел на место. Она из-за цветов и не видела, куда он ее ведет. Усадил, церемонно поцеловал руку, сел рядом. В общем, картина маслом, как потом завистливо Светка выразилась. А Катька ее так и не простила, уехала после выпускного в свой поселок, не попрощавшись.
        Впрочем, ей было уже не до Катьки. Другие заботы навалились, более существенные. Потому что директор училища своего слова не сдержал, отдал распределение в ту самую ведомственную больницу другим девчонкам. Правда, комендантша общежития оказалась теткой сердобольной, разрешила ей не выселяться до сентября. Только условие поставила - чтоб мужиков не водила. Но тут же сама и рассмеялась - какие, мол, у тебя, у книжной пигалицы, мужики…
        В больнице, куда попала по распределению, к ней отнеслись хорошо. Посоветовали комнатку снять, даже половину арендной платы возместить обещали. В общем, не так все и страшно оказалось, только бы до первой зарплаты дожить… Денег-то у нее совсем не было.
        В тот день, она помнит, у нее был выходной после дежурства. Теплое августовское воскресенье с коротким утренним дождиком. Выглянула в окно, увидела, как быстро идет к крыльцу Герман, почти бежит… И екнуло сердце - почему он бежит, может, случилось что?
        Заметалась по комнате, наводя порядок, быстро провела расческой по волосам. Глаза в зеркале были испуганные, и душа чуяла - сейчас что-то важное в ее жизни произойдет. Именно - сейчас. И обмерла, когда услышала дробный нетерпеливый стук в дверь.
        - Лиза, у меня вчера бабушка умерла! - с ходу огорошил ее новостью Герман, схватил в охапку, закружил по комнате.
        Тут уж она совсем растерялась - что происходит? Бабушка умерла, а он… вроде как радуется, что ли? Странно и непонятно, и даже боязно немного. А может, это реакция на стресс, бывает же! Всякий человек по-своему горе переносит. А может, у него что-то в голове сдвинулось?
        - Герман, погоди… Ну, отпусти меня, пожалуйста… Хочешь, я тебе валерьянки…
        - Да какая валерьянка, Лизка! Я ж тебе объясняю - бабка вчера померла!
        - А… ты почему так… Я не пойму… Ты этому рад, что ли?
        - А как же! Конечно, рад! Ну, то есть… Жалко бабку, конечно. Но ей уже девяносто лет было, а последние десять лет она в параличе лежала, измаяла всех и сама измаялась… Да чего там лицемерить, пусть ей на том свете лучше будет, чем на этом. Дело-то в другом, Лизка! Бабка ж свою квартиру мне завещала, представляешь? Так что я теперь жених с апартаментами, не абы как! Выходи за меня замуж, Лизка!
        Отстранил ее от себя, глянул в глаза. А она окончательно растерялась, смотрела на него испуганно, не понимая до конца смысла последней радостно произнесенной фразы. То есть не соотносилась никак эта фраза с горестным по сути событием, хоть убей.
        - Ну, чего смотришь? Не поняла, что ли? Я сейчас тебя замуж позвал, Лизка!
        И улыбнулся белозубо, словно приглашая ее к радостному восторгу. Словно и не сомневался, что она должна именно так и отреагировать - с восторгом. Чуть позже - отреагировать, когда в себя от счастья придет. А пока можно и помолчать в режиме понимающего снисходительного ожидания.
        Когда молчание затянулось, Герман хмыкнул, произнес чуть обиженно:
        - Ты что, Лиз, не рада, что ли?
        - Я? Почему… Я не знаю, Герман… Рада, наверное. Просто это… несопоставимо для меня. Я думала, такое предложение как-то по-другому делают.
        - А как? С цветами в руке и припав на одно колено? Да брось, Лизка. Книжек надо меньше читать, вот что я тебе скажу. Я, в отличие от тебя, парень конкретный, у меня все на твердую платформу поставлено. Есть жилье - есть семья. Нет жилья - бегай в холостяках до скончания века. Теперь есть у меня жилье, есть, есть, поняла? Будешь за мной, как за каменной стеной, Лизка! Надо же, а я думал, ты обрадуешься…
        - Я… Я рада, Герман. Правда рада. Только скажи - ты меня любишь?
        - Ах, вот оно, в чем дело… Все время забываю, что ты у меня девушка честная да шибко романтическая. Как говорится, на что поведешься, на том и лоб расшибешь… Да неужели ты думаешь, я бы тебя замуж позвал, если б не любил? Малость же соображать надо!
        - Да я соображаю… Да. И я тебя тоже люблю, Герман.
        Сказала последнюю фразу и почему-то поежилась. Наверное, это от стеснения - слишком уж катастрофически быстро и необычно все произошло. И добавила зачем-то:
        - Да… Люблю, наверное…
        - Ну, это само собой! Значит, как только бабку похороним, я тебя к своим знакомить веду. Как невесту тебя представлю. Мамаша у меня та еще привередница насчет этого дела, так что будь готова к ее подколкам.
        - К чему?
        - К подколкам… Ну, то есть спрашивать начнет, что да как, да какого ты роду-племени… Да ты не бойся, ее тоже понять можно. Она ж мать, она для сына хорошую жену хочет.
        - Так нет у меня рода-племени, ты же знаешь…
        - Ну и что? Это и хорошо даже! Как в том старом фильме, помнишь? Жениться надо на сироте…
        Она ничего не успела ему ответить - он снова улыбнулся, сгреб ее в охапку, закружил по комнате, приговаривая:
        - Не бойся ничего, Лизка, не бойся! Помни, за мной не пропадешь! Я твоя каменная стена, все твои беды теперь кончились! Теперь ты моя, поняла? Навек моя! Только моя! И ничья больше! Вместе со всеми твоими книжками - моя!
        Объятие его стало вдруг крепким, судорожным, ей даже показалось - немного грубоватым. Уже в следующую секунду он ловко уложил ее на постель, принялся лихорадочно расстегивать пуговицы халатика, горячо обдавая ухо и шею свистящим шепотом:
        - Лизка… Лизка… Теперь ты моя, Лизка…
        - Нет! Не надо, Герман! Нет, что ты, пусти! - отчаянно пыталась она увернуться, билась, как птица, пойманная в силки.
        И он вдруг послушался, отпустил. Вдохнул-выдохнул, упруго напрягся, ей даже показалось, слегка скрежетнул зубами. И уже через минуту произнес с привычной ноткой снисходительного одобрения:
        - Ладно, понял… Ты права, пусть все будет, как положено. Чтоб после свадьбы… Ты ведь не огорчишь меня на этот счет, правда, Лизка?
        Она и не сообразила сразу, что он имеет в виду. Лишь глянула обиженно, быстро оправляя на себе халатик. Руки дрожали, пуговицы никак не попадали в петельки, и отчего-то сильно хотелось плакать…
        - Ладно, не обижайся. И молодец, что не поддалась. За то и ценю…
        - А когда бабушкины похороны, Гер? Тебе моя помощь нужна?
        Сказала, лишь бы как-то выйти из ситуации. Чтобы он больше вопросов не задавал. Он глянул на нее удивленно, пожал плечами:
        - Нет, какая от тебя помощь… Или ты на похороны хочешь пойти?
        - Не знаю. Как скажешь.
        - Да ну… Нечего тебе там делать. Ладно, пошел я, Лиз. Сама понимаешь, хлопот по горло… Я приду денька через два, ты жди. Комендантша тебя еще не выгоняет?
        - Нет. Сказала, до первого сентября могу жить.
        - Ага. Это хорошо. До первого сентября в аккурат управимся.
        Она не стала уточнять, с чем он собрался управиться до первого сентября. Почему-то очень хотелось, чтоб он ушел поскорее. Хотелось подумать, осмыслить все…
        Он ушел, но подумать и осмыслить у нее все равно не получилось. То вялость внутри наступала, то беспокойство непонятное брало верх. И не было сил для анализа этого беспокойства. Она лишь успокаивала себя тем, что, наверное, всем девушкам так беспокойно бывает, когда их замуж зовут… Все-таки дело ответственное - замуж. Можно сказать, полная перемена жизни. А если ее окаянную жизнь за основу взять, так и вообще - лучшая перемена. Можно сказать, спасительная…
        Через неделю состоялось знакомство с родителями. Жил Герман в сталинской пятиэтажке, без лифта, и она вся измаялась волнением, пока поднималась с ним на пятый этаж. Благо он крепко держал ее за руку, словно боялся, что невеста может вырваться и убежать от страха куда глаза глядят. Не дав ей отдышаться, позвонил в дверь, надев на лицо маску неколебимой решительности.
        Дверь открыла дородная женщина в порванном под мышкой фланелевом халате, с мелкими кудельками химической завивки на голове.
        - Мам, познакомься, это Лиза, моя невеста. Мы вчера заявление в загс подали.
        Мама хмыкнула, как ей показалось, оскорбленно, оглядела ее с головы до ног, потом процедила сквозь зубы:
        - Что ж… Проходите, девушка…
        Вальяжно повернувшись, пошла в глубь квартиры, и Герман слегка подтолкнул ее в прихожую, шепнув на ухо:
        - Да не дрожи так, никто тебя здесь не съест… Входи давай…
        А как было не дрожать? И как входить, если видишь, что тебе здесь совсем не рады? Но не бежать же и впрямь вниз по лестнице, как перепуганный заяц!
        - В залу проходите! - донесся в прихожую мамин зычный голос, пока она торопливо развязывала шнурки на своих неказистых китайских кроссовках. Хорошо, хоть носочки надела новенькие, белоснежные, приятно облегающие стопу.
        В «зале» они с Германом сели на диван, покрытый жестким ковровым покрывалом - синие розы на темно-фиолетовом поле. И ковер в «зале» был покрывалу под стать - тоже каких-то жутко мрачных тонов. И полированная стенка отсвечивала недоброжелательным коричневым фоном. И мама в кресле напротив своим выражением лица общему фону соответствовала.
        - А чего это тебе, Герка, вдруг жениться приспичило? Ты, девушка, в положении, что ль?
        - Нет, мам, она не в положении, все у нас в этом смысле чин-чинарем, - торопливо, но довольно раздраженно отозвался Герман.
        - Ну, и чего тогда торопиться? Что за спешка-то, я не понимаю? Иль хочешь поскорее освободившуюся жилплощадь занять? Еще дух мамин на небесах не преставился, а он, смотри-ка… И сорока дней не отметили…
        - Мам, да при чем тут! Сколько мне можно в холостяках гулять, нагулялся уже, во! - чиркнул он ребром ладони по горлу. - Мне уже своей семьей жить охота, чего непонятно-то!
        - А с матерью-отцом, значит, надоело жить? Эх ты, сынок… Ростишь детей, ростишь, а потом придет какая-нибудь, позарится на жилплощадь… Ты сколько ее знаешь, давно знаком? - небрежно повела жирным подбородком в ее сторону. - Откуда она вообще взялась, интересно?
        Всхлипнув, она вдруг заголосила тоненьким визгливым голосом, неловко пытаясь утереть слезу воротником халата:
        - Ума у тебя совсем нет, Герка! Что, покрасивше не мог себе найти? Да у тебя ж такие девки были…
        Изловчившись, она таки утерла нос воротником, вытянула шею, заголосила того пуще:
        - Отец, где ты там, иди сюда! Тут Герка невесту в дом привел! Не терпится ему, вишь, мамину жилплощадь занять, а, отец?
        Что-то бухнуло в соседней комнате, послышался короткий смачный матерок, шаги в шлепанцах. В проеме двери появился «отец», приземистый, с голым круглым пузом, вывалившимся из трикотажных штанов. Глянул на «невесту» исподлобья, перевел взгляд на жену:
        - А ну цыц! Чего разверещалась на весь дом! Тебе только волю дай, не переслушаешь! Нормальную девку Герка привел, не ори! Вишь, она от страха уже себя не чует! Глаза-то разуй, сама не видишь, что ли?
        - Да чего там нормального, ни кожи, ни рожи!
        - А ты хотела, чтоб он сисястую прошмандовку в дом привел, всеми общупанную? Цыц, я сказал! - И, обращаясь к Герману, спросил деловито: - Заявление-то в загс уже подали?
        - Да, пап. Еще вчера.
        - И когда свадьба?
        - Регистрацию на двадцать восьмое августа назначили.
        - Ну, значит, так тому и быть. Будет тебе свадьба, сынок.
        - Оте-ец… - снова заголосила пискляво мама.
        - Цыц, я сказал! Молчать мне!
        Подойдя поближе к дивану, он выставил перед ее лицом толстый палец, произнес решительно:
        - А ты, девушка, не тушуйся, здесь тебя никто не обидит. Звать-то тебя как?
        - Ее Лизой зовут, пап, - сжал ее ладонь Герман, будто испугался, что она от страха даже имени своего произнести не сможет.
        - Ага. Лиза, значит. Хорошее имечко. Лизавета, Лизавета, что ж не шлешь ты мне привета. Ты вот что, Лизавета, учти на будущее… С нашей мамой вот эдак-то помалкивать не следует. Ты побойчее с ней будь, Лизавета. Она тебе слово - а ты ей два. Она еще слово - а ты опять два. С ней по-другому нельзя, а то с потрохами сожрет и не подавится. Поняла, как надо?
        Она улыбнулась жалко, кивнула, опустила глаза вниз. Герман снова сжал ее руку, произнес весело:
        - Спасибо тебе, пап! Ничего, она научится со временем!
        - Ну, а то… - осклабился папа, довольно почесав брюхо. - С бабами по-другому нельзя, сынок! Меж собой пусть себе лаются на здоровье, а мужиков должны уважать! Обедом-то будут сегодня кормить, нет?
        - Ой, у меня ж там пирог… - засуетилась мама, с трудом вываливаясь из кресла. - Я и забыла…
        - Ну ладно, пап, мы пойдем… - вставая с дивана, потянул ее за собой Герман.
        - Куда? А пирог?
        - Нет, пирог в другой раз. Лизе пора на дежурство в больницу, я ее провожу. Она медсестрой в больнице работает.
        - Что ж, тоже дело… Медсестра - это хорошо. Будет кому укол в задницу воткнуть, если мы с матерью заболеем. Ну, ладно, идите, коли так. А насчет свадьбы мы потом уж с родителями обговорим… Кто у тебя родители, Лизавета?
        - У нее нет родителей, она сирота.
        - Ах, вот как, значит… То-то я гляжу, совсем девка примялась… Ни жива ни мертва сидит. Ничего, не тушуйся, девка. Справим свадьбу как полагается. Не люди мы, что ли?
        Вышли из дома в солнечный день, и она вдохнула всей грудью, будто освободилась наконец от тяжкой обязанности. Герман обнял ее за плечо, с силой привлек к себе, произнес, усмехнувшись:
        - Ну вот, а ты боялась, дурочка… Скажи, а классный у меня батя, да?
        - Да… Хороший. Только твоей маме я совсем не понравилась.
        - Да не бери в голову, вот еще! У нас в семье все вопросы отец решает. А мама… Что с нее возьмешь, она женщина… Да и вообще - в любой семье так положено, чтобы мать сына от себя не отпускала. Все матери сопротивляются до последнего, хоть королевну ей в дом приведи… А ты что, не знала?
        - Нет…
        - Ну, так теперь будешь знать. Вот родится у нас сынок, вырастет, приведет в дом невесту, тогда я еще посмотрю, какой ты скандал закатишь!
        - Нет.
        - Что - нет?
        - Я не закачу скандала, Герман.
        - Да ладно… Хочешь сказать, что ты другая, не такая, как все?
        - Я такая, как все. Просто… Я же сына любить буду, а значит, буду уважать его выбор.
        - А моя мама, по-твоему, меня не любит, что ли?
        Голос его навис над ее плечом и, казалось, придавил обиженной тяжестью. Пришлось торопливо исправить свою оплошность:
        - Ну что ты, я совсем не это хотела сказать… В каждой семье по-разному бывает…
        - А тебе откуда знать, как там бывает? Ты ж сирота, сама говорила, что родителей не помнишь.
        - Да… Не помню.
        - Ну ладно, чего мы с тобой… Вроде как ссоримся. И все-таки ты на маму не обижайся, она поплачет, посердится, потом отойдет. Дело-то ведь не в тебе, по сути… Просто я своей женитьбой ее мечту ломаю…
        - Мечту? Какую мечту? - испуганно повернула она к нему голову.
        - Понимаешь, у мамы давно задумка была… Она хотела бабкину квартиру обменять на дом в деревне. Все высчитывала, прикидывала… Говорит, и на машину бы еще хватило… В общем, вымечтала себе рай с садом да огородом, с навозной грядой да с курятником. Она ж у нас не городская, отец ее из деревни взял… А я, выходит, все ее планы порушил! Да и правильно! Квартиру-то, как ни суди, бабка, отцова мать, мне завещала!
        - Ну да… Только это… как-то нехорошо получается, Гера. Если она мечтала…
        - Ну и что? Мало ли о чем кто мечтает? Да и вообще - кто ее спрашивает… Говорю же - у нас отец всему голова. Я считаю, это вполне правильно. И в нашей семье тоже я все буду решать, а ты меня будешь слушаться. Будешь, Лизка?
        Он притянул ее к себе, по-хозяйски крепко ухватив за талию. И снова у нее внутри расплылась, покатилась по телу сладкая истома - конечно, конечно, она будет во всем на него полагаться… Как же это хорошо - верить и полагаться на заранее правильное решение, принятое мужем. А звучит-то как… Му-жем… Ее - мужем. А она будет женой. То есть будет за ним, как за каменной стеной, защищающей от всех бед сиротского одиночества. Да, все именно так… Надо просто постараться - и быть хорошей женой. А иначе зачем вообще замуж выходить?
        Она потом и впрямь очень старалась. Слушала его во всем. Никогда не спорила. Да и не хотелось, в общем. О чем было спорить? Кому обед готовить? Кому рубашки стирать? Смешно, право слово.
        Более того, она даже с мамой Германа старалась изо всех сил подружиться. На одно слово по два отвечать не научилась, зато научилась на это свекровкино «одно слово» не обижаться. В общем и целом та оказалась неплохой теткой, и душа у нее была добрая. И к Машке всем сердцем приросла, когда та родилась, с рук ее не спускала.
        Да, все было хорошо, именно так, в общем и целом. Семья, муж - каменная стена. Защита. Защита - от слова «щит»… А только иногда вдруг начинало казаться, что щит вовсе не защищает, а разделяет их надвое… Она - с одной стороны, а Герман - с другой. Не получалось у них того единого целого, как она себе семью представляла. Оказалось, мало для этого самого старательного старания. А может, она в него не вросла, так и осталась в своем неприкаянном книжном сиротстве…
        Кстати, он очень ревновал ее к книгам. Всегда сердился, когда видел ее читающей. Выхватывал из рук, спрашивал обиженно:
        - А с мужем что, западло поговорить? Хочешь показать, какая умная, да? Умнее мужа, да?
        - Ничего такого я не хочу, Гер…
        - А зачем тогда это? - тряс над ее головой книгой.
        - Да просто почитать захотелось, что ты!
        - Нормальная баба своего мужика всю жизнь должна, как книгу, читать! Спрашивать его иногда, как рабочий день прошел, например! А от тебя порой и слова не дождешься! Сразу тырк - и в книжку сунулась! И о чем с тобой говорить после этого?
        - Да хоть о чем, Гер… О чем ты хочешь поговорить?
        - Опять из себя умную строишь, да? Хочешь сказать, что со мной об умном и поговорить нельзя? Тупой мужик, да? Баба умнее? Лучше бы спросила, почему я на работе сегодня задержался… А может, я загулял, а?
        На это, как правило, она уж совсем ничего не могла ответить. Потому что это было правдой - ей действительно было неинтересно, отчего муж вовремя домой не пришел. Зато он ее опоздания отслеживал по минутам и учинял пристрастный допрос с каверзами и попытками изловить на лжи… Иногда ей казалось, что он развлекается так. И ее вовлекает в эту игру, дескать, смотри, как надо, учись…
        Когда родилась Машка, все у них более-менее утряслось, утопилось в заботах и радостных усюсюканьях. Отцом Герман оказался сумасшедшим, возился с дочкой часами, и она радовалась и старалась не замечать, как в его нежном лепетании проскальзывают нехорошие нотки, вроде и незаметные на фоне умильного голоса:
        - Ох, эта мамка, опять не успела нам пеленки погладить…
        - Ну? Чего плачешь? У мамки молоко невкусное? Да ты не наелась, моя маленькая… Да, понимаю…
        - А мамка-неумеха только думает, что она самая умная… Смотри, книжек со сказками тебе накупила… Зачем нам ее книжки, правда? Мы вырастем, мультики смотреть будем…
        Машка росла спокойным ребенком, глядела на мир внимательными глазенками, впитывала его в себя, как губку. Читать научилась рано - еще и пяти не было. Герман только вздыхал грустно - а что делать, в мать пошла, - но умилялся при этом до невозможности, слушая, как дочь бегло трещит про Карандаша и Самоделкина, водя по строчкам пухлым указательным пальчиком.
        Так и жили - то ли со щитом, то ли на щите, не поймешь. Она внутри - сама по себе, он со своими притязаниями - тоже сам по себе. Но снаружи-то вроде - не придерешься! Обед сварен, рубашки наглажены, с работы - бегом домой… По воскресеньям - к родителям в гости, на пироги. Дни рождения шумные, родственные, и Машку на стул, стихи читать, и вместе гордиться ее успехами. В общем и целом - семья как семья. Среднестатистическая, вполне состоявшаяся.
        Это она так думала, что вполне состоявшаяся. Пока от Нади, старшей троюродной сестрицы, письмо не пришло. Бог его знает, как она ее адрес узнала… Но узнала, коли приспичило.
        Писала Надя про тетку. Заболела, мол, мама, лежит в доме одна, ухаживать за ней некому. А ей, Наде, даже на минуту из круговорота дел вырваться нет никакой возможности. И Ритка, бессовестная такая, в своих семейных передрягах разобраться не может, хотя чего бы Ритке и не приехать к матери - три часа на электричке всего…
        Нет, Надя ни на чем не настаивала, конечно, и к ее совести не взывала. Из письма выходило, что она просто горестной информацией делится. Но между строк все равно проскальзывало - маме постоянный медицинский уход требуется… Понимаешь, Лизочка, дорогая, именно медицинский… Чтобы укол вовремя сделать или капельницу… А ты ведь у нас какой-никакой, а медик, Лизочка!
        От одного этого - Лизочка, - буковками на бумаге написанного, у нее сердце зашлось. Никогда ни Рита, ни Надя ее Лизочкой не называли. Так, с обморочным сердцем, и побежала утром в больницу - отпуск оформлять. Поначалу ей от ворот поворот дали, конечно, - что еще за отпуск незапланированный! Но потом в положение вошли, уж очень она просила, еще и письмо в руке доказательством необходимости трепыхалось.
        В общем, собралась быстро, в один момент. Оставалось Германа с работы дождаться. Даже и мысли не допускала, что муж не разделит ее порыва, тетка все-таки… Единственная родня.
        Герман порыва не разделил. Более того, возмутился сильно, с обидою:
        - Ты ж говорила, что сирота, что у тебя нет никого! А тут, здрасьте, тетка! Где она раньше была, твоя тетка?
        - Гер, ну это трудно объяснить… Давай так и будем считать, что раньше тетки не было, а теперь есть. Она совсем одна в доме, понимаешь? Из больницы выписали, а ухаживать некому… А сестрам, Наде с Ритой, совсем некогда…
        - Еще и сестры есть?! Ничего себе… Или они тоже так, будто раньше их не было, а потом появились?
        - Гер… Давай я тебе потом все расскажу, ладно? Приеду и расскажу.
        - А раньше почему не рассказывала?
        - Я не могла, Гер… Не получалось у меня как-то. Наверное, мне стыдно было. Они ведь не очень хорошо со мной обошлись по большому счету. Я и сама старалась забыть, не думать…
        - Ну, тогда я совсем ничего не понял! Они с тобой плохо обошлись, и ты же по первому зову мчишься! Это как надо понимать, а?
        - Это надо правильно понимать. Так и понимать, что по-другому я не могу.
        - А мужа на целый месяц оставить можешь? Ну ладно, Машка… За Машкой мать приглядит, а я? Не боишься меня одного оставлять?
        - А чего я должна бояться?
        - Ну-ну… Ты дурочку-то из себя не строй. Я ж мужик все-таки, молодой да здоровый. Смотри, рискуешь…
        - Я не понимаю таких разговоров, Гер. Я только одно знаю - в моей помощи человек нуждается. Родной человек. Моя тетя. Ладно, Гер, я на электричку опаздываю… Там, в холодильнике, еда всякая есть, я на несколько дней наготовила… И рубашки твои все постираны и наглажены, в шкафу висят, сам увидишь!
        Она потянулась, чтобы поцеловать его на прощание, но Герман, будто не заметив, отвернулся, буркнул чего-то себе под нос, ушел на кухню. Уже открывая дверь, она услышала, как тяжело бухнула сковородка, поставленная на плиту.
        Тетка встретила ее со слезами. В первый момент она даже и не узнала ее, так изменилась… Высохла, как щепка, сухая кожа на лице отдавала нездоровой желтизной. А когда прочитала выписку из больницы, сразу все поняла… Рак печени, четвертая стадия. Оттого из больницы и отпустили домой, помирать.
        Засучила рукава, навела для начала в доме порядок. Мыла пол, и слезы из глаз капали. Жалко было тетку, и Надю с Ритой жалко… Жестокие сердца больше в жалости нуждаются, потому как не понимают своего горя. Нет хуже для человека, чем иметь жестокое сердце. Радости-то от него никакой…
        Тетка умирала медленно, в мучениях, обезболивающие уколы уже плохо помогали. Одна неделя прошла, другая, третья… Однажды тетка проснулась ночью, застонала так, что она взвилась на своем диване, подбежала к ней:
        - Что, теть Тань, что? Давайте, я еще укол сделаю?
        - Нет, не надо… Ты сядь, Лизонька, сядь. Вот так, возьми меня за руку… Знать, помру я нынче, Лизонька. Спасибо тебе, что была со мной в эти дни… Одной-то мне уж совсем бы никуда было.
        - Ну что вы, теть Тань…
        - Ты вот что, Лизонька… Ты это… Прости меня, если сможешь. Грешна я перед тобой, видит бог, обидела сироту. А с другой стороны - какой с меня спрос… Я не шибко сильной бабой была, уж прости, вырастила тебя, как могла. Каюсь, конечно, что хрупкой соломинкой тебя в жизнь отпустила. И потом ты мне все время снилась… Стыдно мне было, Лизонька, в глаза-то тебе глядеть, оттого и не звала…
        - Ну, в общем… Я так и поняла, теть Тань.
        - Значит, не обижаешься?
        - Нет. Не обижаюсь.
        - Спасибо, спасибо, родная… Грех ты мне с души сняла. Слава богу, что все у тебя хорошо в жизни сложилось. С тем и помру.
        - Да поживете еще, теть Тань…
        - Знаю, помру. И вот еще что, Лизонька… Ты уж на меня не обижайся, но домик-то я Наденьке завещала. Сама посуди - обидели мы ее тогда с Риткой, при размене квартиры ей вообще ничего не досталось. Она ж мне дочь, ты пойми…
        - Я понимаю, теть Тань.
        - Ну, вот и хорошо, вот и славно… Ты иди, Лизонька, я посплю. Что-то в сон клонит.
        Она умерла этой же ночью, во сне. Говорят, праведники во сне умирают. Что ж, богу виднее, наверное, кто на этой земле праведник, а кто - не совсем…
        На похороны приехали Надя с Ритой, плакали навзрыд, но ее словно бы не замечали. Подходила к ним с какой надобностью - напрягались, глядели настороженно, исподлобья. Она лишь вздыхала - бедные, бедные… Наверное, им тоже неловко, как и покойной тете Тане. Хорошее чувство - неловкость. Выставил ее щитом от вынужденного беспокойства - и живи себе дальше. Ни Надя, ни Рита ей даже «спасибо» не сказали… Трудно им было, наверное.
        Зато ей было легко. Горько, конечно, и в то же время легко, будто важное жизненное обязательство выполнила. Хоть и жалко было тетку, но уезжала домой с чистым сердцем. С прощением, с пониманием, с большим сочувствием к сестрам…
        Герман встретил ее странной суетливостью, отдающей едва уловимой ноткой небрежения. Задавал много вопросов, но ответов, казалось, не слышал, лишь кивал головой да языком цокал, демонстрируя приличествующее случаю сочувствие по поводу кончины дорогой тетушки. Она как-то сразу поняла - случилось что-то… Другой был Герман, совсем другой.
        Глаза ей открыла свекровь - выпалила в лицо с присущей язвительной прямотой:
        - Загулял у тебя мужик-то, Лизавета, во как! А сама виновата, зачем одного так надолго оставила? Где ж это видано, самой в чужие руки мужика отдавать? Молодайку себе нашел, совсем соплюху! Дочка его начальника, пока тебя не было, к нему подвалилась, видно, глянулся он ей… Начальник его попросил дочку свезти куда-то, в дом отдыха, что ли… Ну, там у них и сладилось, стало быть. А чего? Герка мужик видный, чего ж не подвалиться, коли плохо лежит?
        - Да заткнись ты, зараза! Как заверещит, так не остановишь! - по привычке цыкнул на жену свекор, глянув на нее виновато. - Да уж, Лизавета, вот такие дела… Связался Герка с этой сисястой-губастой, срам смотреть… Я пробовал его приструнить, да разве этого кобелину проймет… Ты уж скрепись как-то, переживи трудные времена. Ваше бабье дело такое - принять да перетерпеть. Ничего, может, еще одумается. Семья все-таки, дочка растет…
        Что было делать - она скрепилась. Но, странное дело, отчего-то не было это
«скрепление» таким уж большим несчастьем… Да, неприятно было. Но не более того. Иногда, стыдно признаться, даже радовалась, когда он вечерами пропадал, когда выпадали часы и минуты для своей собственной жизни, мужем неконтролируемой. Приходил - встречала улыбкой, немного равнодушной, немного насмешливой. Потом, в одночасье, вдруг осенило - а ведь не любит она его, Германа, по-настоящему… Иначе, наверное, извелась бы вся от ревности. Что ж, ошибалась, выходит, когда сказала ему «люблю»? А он еще, помнится, смешно так ответил… Вроде того - твое «люблю» само собой разумеется и сомнению не подлежит. Выходит, они оба тогда ошиблись? Она - возможностью обмануть сиротскую безнадегу, он - своей смешной самонадеянностью?
        Так продолжалось год… Целый год - ни туда, ни сюда. Вроде и есть семья, а на самом деле нет никакой семьи, так, пустая обертка от шоколадной конфеты. Машка к тому времени уже восьмой класс заканчивала, большая была девочка, все понимала. Но в один из вечеров все решилось…
        - Ухожу я от тебя, Лиза. Чего так смотришь, не поняла, что ли? Совсем ухожу.
        - Я поняла, Герман. Ты уходишь.
        - Так, понятно… Спокойно к этому решила отнестись, да? Значит, тебе все по фигу, да? Истерику устраивать и в ноги падать не будешь?
        - Нет, Герман, не буду.
        - Вот-вот… - выставил он в ее сторону обвиняющий указательный палец, - вся ты в этом и есть, как на ладони… Скучная, никакая, поганка бледная. Тебе с книжками интереснее жить, чем с живым мужиком! Вот и читай теперь свои книжки, хоть сверху, хоть снизу, хоть задом наперед, а мужика около тебя не будет, мужик-то - тю-тю, ручкой сделал!
        - Я понимаю, Гер, не надо ничего говорить. Тебе вещи помочь собрать?
        - Да? Вещи собрать, говоришь? А может, это ты соберешь свои вещи? Забыла, в чьей квартире живешь? В моей ты квартире живешь! И скажи спасибо, что с моей дочерью! А иначе бы… А, да что с тобой говорить…
        Он принялся яростно кидать в чемодан пиджаки и брюки, пыхтел обиженно, как будто именно он в этой ситуации был оскорблен и брошен. Потом повернулся к ней, спросил тихо, с надрывом:
        - Ну, спроси хоть, с кем я тебе изменил… Неужели тебе все равно, я не понимаю? Мужик навсегда уходит, а она молчит… Ведь выгоню, совсем разозлюсь и выгоню, не молчи!
        - С кем ты мне изменил, Герман? - спросила скорее автоматически.
        - А, ну тебя… Ладно, я собрался, кажется. К Машке я буду часто приходить. Когда захочу, поняла? В любое время! А ты… Ты живи пока. А там видно будет… И попробуй мне только хахаля какого-нибудь сюда привести! Да и вообще, не только сюда… Узнаю про любого хахаля, ни минуты здесь не останешься. Поняла?
        Схватил чемодан, шагнул в прихожую, больно задев ее плечом, громко хлопнул дверью. А она осталась стоять посреди разоренного семейного гнезда. Жалела, конечно, что все так неказисто получилось… Может, и впрямь следовало на прощание истерику закатить? Чтоб ему не так обидно было?
        Снова в прихожей хлопнула дверь - Машка пришла. Заглянула в комнату:
        - Что это, мам? Вещи все разбросаны…
        - А это папа от нас ушел, Маш.
        - Куда?
        - К другой женщине. Но сказал, что часто приходить будет. К тебе.
        - А… Ну, понятно.
        - Чего тебе понятно, Маш?
        - Да потому что все так говорят! Ты, мол, мне дочка, независимо от того, живу я с твоей мамой или нет… Как будто дочкам от этого легче! И вообще… Не расстраивайся ты так, мам! Чего ты, в самом деле… Ну, хочешь, я с ним разговаривать не буду, когда придет? Вообще-то имею право! Получается, он меня тоже как бы бросил!
        - Я не расстраиваюсь, Маш. И не надо, пожалуйста, никаких демаршей в сторону папы.
        - Ну, это уж мое дело… Вообще-то обидно, мам. Давай замок в двери поменяем, а? Пусть знает… Что я тоже обиделась…
        - Нет, Маш. Не будем мы замок менять.
        - А ты чего, испугалась, да? Или надеешься, что он вернется?
        - Нет. Не в этом дело. Просто папа… Ну, в общем… Дал мне понять, что я к его квартире никакого отношения не имею.
        - Ну, это он погорячился, по-моему! Ты ж здесь прописана!
        - Да. Прописана. Но ты ж знаешь нашего папу.
        - Да ничего он тебе не сделает! Не посмеет! Я не позволю, мам!
        - Спасибо, дочь… Защитница ты моя. Ну, давай уборку начнем, что ли?
        Потом, через месяц, был развод. Официальный. В процедуре принимала участие новая подруга Германа, высокая красивая девица, «сисястая-губастая», как нелицеприятно выразился о ней бывший свекор. Пока стояли в очереди в зал судебного заседания, девица жалась неприлично к Герману, стараясь устроить руку в кольцах поближе к причинному месту. И смотрела на нее надменно, как победительница, катая жвачку во рту и очень сексуально двигая губами.
        Он пришел к ним на другой день после развода, в сильном подпитии. Долго сидел на кухне, обхватив голову руками. Потом поднял на нее взгляд, полный тоски и ненависти, произнес медленно, разделяя слова:
        - Еще раз тебе повторяю, чтоб ты четко уяснила. Запомни, это моя квартира. И ты живешь здесь потому, что я тебе пока разрешаю. Поняла? Пока - разрешаю.
        - Поняла, Герман.
        - Пока Машка не вырастет. Поняла?
        - Поняла.
        - Ну, все. Хорошо, что поняла. Вторые ключи я себе оставляю. Когда захочу, тогда и приду.
        Тяжело поднялся, прошел, шатаясь, в прихожую. В дверях оглянулся, произнес хмуро:
        - Чего смотришь? Иди давай, книжки свои читай… Теперь уж никто не помешает…

* * *
        Липовая аллея кончилась, вечернее солнце ненавязчиво ударило по глазам, словно возвращая ее в день сегодняшний. День как день, в общем. Надо жить, надо исполнять свои жизненные обязанности. К примеру, в магазин зайти надо. Хлеба купить, какой-нибудь сносный полуфабрикат на ужин… Машка должна быть дома после занятий, но, скорее всего, поленится ужин готовить. Да, еще печенья не забыть к чаю. Там, за углом, хороший супермаркет есть…
        Открыв дверь своим ключом, спросила привычно:
        - Маш? Ты дома?
        По лицу появившейся в прихожей дочери поняла - что-то не так. Подумалось даже - опять Герман заявился… Стаскивая с ноги босоножку, округлила в испуге глаза, дернула вверх подбородком - что?
        - Да там Женька опять в расстроенных чувствах, мам… Плачет на кухне…
        - А… Ну, понятно… - вырвалось у нее с невольным облегчением.
        Женя сидела за столом, утирала тыльной стороной ладони мокрые от слез щеки. Глянула на нее, проговорила, заикаясь:
        - Из… вините, теть Лиз… Опять я у вас…
        - Да ничего страшного, Женечка. Ну, давай, рассказывай, что там у тебя…
        - Да не у меня! У меня-то как раз все в порядке! Просто не могу я с ней, не могу…
        - Ее опять бабка до нервного срыва довела, мам, - торопливо пояснила присевшая рядом с Женей Машка. - За то, что ночевать не пришла.
        - Нет, ведь, главное дело, позвонила ей, предупредила, что у подруги ночевать остаюсь! А она мне - все врешь, говорит… Тебе лишь бы по мужикам шляться, породу Иваницких позорить… По каким мужикам, теть Лиз? Еще и шляться, главное… Со мной никто и никогда так не разговаривал, честное слово! Да я бы и не позволила никогда! А тут, ради какого-то паршивого завещания, терпеть приходится… Я маме позвонила, сказала, что в общежитие уйду. А мама говорит - терпи, так надо… Не могу я такого терпеть, не могу!
        - Женечка, успокойся… Твоя бабушка старый человек, научись не обращать внимания, я тебе уже говорила…
        - Ага, старый человек! Этот старый человек вовсю приспособился из меня кровь пить, как вампир! Вот мама сама бы с ней пожила! Хотя маму ей не разгрызть, зубы сломает… А папу она еще с детства до костей объела, папа для нее питательной ценности не представляет, он отработанный материал. Вот я иногда, теть Лиз, думаю - как он с ней жил-то? Наверное, это она сделала его таким…
        - Каким, Жень?
        - Ну, как бы это сказать… Совсем беззубым. Да еще и женился на моей маме - как из огня да в полымя… Вообще-то он очень добрый человек, мой папа. И умный. Иногда послушаешь, как мама с ним разговаривает, и так жалко его становится! А с другой стороны, он умеет, как вы говорите, внимания не обращать… Такое чувство, будто он своей жизнью живет, внутренней, от мамы отдельной. Выстроил себе внутри собственный домик и живет. Но так же нельзя, нельзя… Неправильно это…
        - Почему неправильно, Жень? Каждый выстраивает свою внутреннюю жизнь, как может.
        - Вы хотите сказать, лелеет свои комплексы? Ему так легче, да?
        - Нет, нет! Что ты, это другое. Он не лелеет комплексы, он просто сам с собой счастлив и духовно спокоен. Так бывает с людьми, но редко. И это дорогого стоит, поверь мне.
        - Да. Может, и так. Но жизнь-то мимо идет! Которая настоящая, а не духовная! Да бог с ней, с духовной, пусть она будет на здоровье. Но свою человеческую жизнь, материальную и земную, он же просто обязан прожить более-менее нормально! А если не получается, надо с этим делать что-то!
        - И что, по-твоему?
        - Ну, я не знаю… В наше время во внутреннем домике не отсидишься. Придет более сильный, сметет домик, и не спросит, как звали хозяина. Все время бороться надо с собой, понимаете? Переделывать себя надо! Компенсировать недостатки, убивать комплексы и страхи, мотивировать себя на лучшее… Да сейчас масса всяческих технологий, теть Лиз! Было бы желание! А он этого совсем, по-моему, не хочет…
        - Что ж… Я вот, например, тоже не хочу… Не хочу себя менять. Опасаюсь. Наверное, те, кто стремится к совершенству, считают меня ненормальной, как и твоего отца. Да, у меня куча комплексов, как шлейф из сиротского детства, не стоит и перечислять… Да, все это можно, можно исправить, конечно же. Как ты говоришь - современными технологиями. Но я не хочу… Я боюсь.
        - Чего, теть Лиз? Чего вы боитесь?
        - А боюсь выплеснуть из ванны воду вместе с ребенком… Есть такое выражение у Гегеля. Вам в институте лекции по философии читали? Все не так просто, как тебе представляется, Жень… Я природу свою выплеснуть боюсь, то, что мне дано от рождения. Ну, выплесну я ее, перелопачусь, изменюсь… И буду другая. А если я не хочу - быть другой? Что делать, если не хочу? Если мне нравится быть такой, какой родилась? Именно такой, непритязательной? Ничего сверхъестественного не хотеть, ничего не просить, ни на кого не обижаться? Жить в тени… Знаешь, в тени тоже можно увидеть много прекрасного.
        - Не знаю, теть Лиз… По-моему, лишняя мотивация еще никому не мешала.
        - А зачем она, лишняя, как ты говоришь? Мне, например, совсем ни к чему. Ну, допустим, замотивируюсь я на большие материальные подвиги, брошу свою малооплачиваемую работу. А кто вместо меня ее делать станет, такую малооплачиваемую? Тот, который замотивироваться не успел? А мне, знаешь, очень нравится моя работа. Она мне хороший душевный настрой дает, особенно после удачно проведенной операции, на которой я ассистировала и, быть может, малой толикой участия чью-то жизнь спасла… Мне нравится идти летним днем по липовой аллее, радуясь тишине, бликам света и тени, мне нравится читать, забравшись в кресло и отщипывая помаленьку от куска черного хлеба с солью… Да, у меня нет своего угла, и при всем желании я не смогу на него заработать. Но насиловать себя, пытаясь измениться, перемотивироваться, перелицеваться… Нет, не хочу. Природа каждого человека - это слишком цельный кусок, Жень. Размолоти его - и неизвестно, что получится из осколков. Другой человек уже получится.
        - Да пусть, пусть другой! А может, другой, но лучше прежнего? Задача любого человека - идти вперед, становиться лучше для самого себя, чтобы не быть общипанным тем же социумом! А для этого можно и пожертвовать, в конце концов, своими милыми привычками… И даже внутренней цельной природой, как вы говорите!
        - Общипанным, говоришь? Надо же… Да, это, наверное, весьма неприятно, быть общипанным… Но лучше уж так, чем… Чем…
        Она замолчала, глядя прямо перед собой. Да, эта девочка сейчас дельные вещи говорит, конечно. И не поспоришь, доводов не хватает. А впрочем - зачем спорить? У каждого своя правда. Наверное, хороший юрист из нее получится, деятельный, целеустремленный. Что ж, как говорится, дай бог.
        Грустно усмехнувшись, она глянула Жене в глаза. Ох, какие они яростные, девочка готова сражаться до победы… И зачем-то произнесла напоследок:
        - Умница, Женечка… А только, знаешь… Ты не слышала, наверное, но есть такая философия… Философия святого Патрика. Суть ее в том, что человеку не следует стыдиться быть самим собой… Он, знаешь, был совсем простым человеком, этот Патрик. И вел жизнь не столь совершенную, как другие святые. Обычной жизнью жил, грешной, как все мы. Но ему было не стыдно перед богом, потому что, как он сам проповедовал, он всегда сохранял чистоту сердца. Для него это было главное. Не слова, не внешние признаки, не атрибуты власти, а чистота сердца. Сердце первично, понимаешь? А прагматические соображения, общепринятые нормы - это вторично, ведь все это придумано и создано человеком… Нужно прислушиваться к сердцу и поступать так, как оно велит. И тогда в конце жизни можно сказать - я надеюсь, что поступал так, как должен…
        - Теть Лиз, ну что вы… При чем тут… Когда он жил-то, ваш святой Патрик? Сейчас все это уже неприемлемо…
        - Да, времена изменились, Женечка. А правда осталась. Люди сейчас считают бесконечно наивными тех, кто хочет быть искренними и надеяться на правоту своего сердца. Правда сердца, она всегда наивна и беззащитна. Но именно мало кто сейчас достигает гармонии с самим собой и с миром. Все забыли, что это такое и с чем его едят…
        Девчонки молчали, глядели на нее с удивлением. Лиза говорила тихо, но в том, как она говорила, чувствовалась бесконечная уверенность в своей правоте. Тихая, едва слышная неколебимость. Ее собственная правда. Женя вскинулась, пытаясь, видимо, возразить, но тут же и замолчала, водила длинным ногтем по столу, не поднимая глаз. Ей даже неловко стало за эту молчаливую паузу… Хорошо, Машка выручила, пролепетала тихо, совсем не в тему:
        - А у нас завтра первый экзамен, мам… По римскому праву…
        - Да? - тут же встрепенулась Лиза. - Так что ж вы сидите со мной, как две клуши, разговоры разговариваете, философию философствуете? А ну, марш заниматься! Идите, идите, а я ужин буду стряпать! Идите, я позову, когда готово будет!
        Девчонки ушли, несколько озадаченные. А она рассмеялась про себя тихо - надо же, святого Патрика себе на подмогу вызвала! Наивного святого с чистым сердцем, совершенно несовершенного святого…
        Уже потом, накормив девчонок ужином, перемыв посуду и усевшись по привычке в любимое кресло, она снова прокрутила в голове их с Женей нечаянный спор… И подосадовала на саму себя - тоже, нашлась великая спорщица! Зачем кому-то навязывать свое мнение? Да еще и отстаивать его так яростно? Ну, думаешь что-то про себя, считаешь так, а не этак, и сиди себе, помалкивай! Глупо, право слово. А если так хочется поспорить, сама с собой поспорь. Тем более давно к этому привыкла - сама с собой рассуждать. Тогда и жесткой насмешливой оценки избежать можно. Или, например, неловкой паузы, за которой стояло явное Женино, вслух не высказанное, пренебрежение - совсем спятила, мол, тетка со своим святым Патриком…
        Может, и спятила. Но от внутренней уверенности никуда не убежишь. Да, она была уверена - каждый человек уже готовеньким приходит на свет. Его душа, привычки, отношение к миру ему даны не воспитанием, не социальной средой и даже не родовыми генами, а даны кем-то неведомым, в готовом комплекте, собраны в маленький рюкзачок за спиной. Что дано, то и обязан нести всю жизнь. Потому что не зря дано. Потому что дающему сверху виднее, что и кому в этот рюкзачок положить.
        Интересно, как этот «дающий» ей иногда представлялся. Добрый вполне дядька, похожий на средневекового алхимика. Стоит за огромным столом, а на столешнице перед ним - пустые пока рюкзачки… Вот он и бросает в каждый рюкзак всего по горсточке. Сюда - кротости и непритязательности, туда - глупости и самонадеянности, в третий - нахальной смелости… Бросил первую горсточку, задумался. Так, а не приправить ли кротость и непритязательность, например, талантом к литературному сочинительству? Хотя нет, для кротости, пожалуй, другой талант подойдет… А литературное сочинительство надо к нахальной смелости присобачить! Интересно же, что из этого комплекта получится!
        А к глупости и самонадеянности мы, к примеру, красоты добавим! Да, хороший комплект, забавный! А небольшого уродства - кротости и непритязательности! Хотя нет, слишком уж все тривиально получается, неинтересно… Кроткий, непритязательный, да еще и уродливый… Придется, видимо, добрую щепоть обаяния в рюкзачок добавить. С обаянием - это уже ничего, с обаянием вполне прожить можно. Так, так… Надо еще в какие-то рюкзачки понемногу кокетства бросить, и главное, не ошибиться с пропорцией… О! А вот сюда мы добавим капельку врожденного аутизма! Самую капельку, как яду, чтобы совсем жизнь медом не казалась! Ой, переборщил с капелькой… Испортил человека. Ну, да ладно, так тому и быть, проживет как-нибудь. Зато вот сюда - побольше хамства и грубости… И жестокости… Оп-оп! Совсем гремучая смесь получилась! Ладно, посмотрим, как ты пойдешь в жизнь с этой гремучей смесью. Ох, трудно тебе будет, браток… Нагрешишь, наверное, может, и за решетку попадешь… А что делать? Надо же, чтобы у каждого своя природа была, индивидуальная, от которой не убежишь, не скроешься, как вы там ни старайтесь поменять ее своими земными
технологиями…
        Все, рюкзачки готовы. Где вы там, свежие душеньки, подлетайте по одной… Уж простите, что получилось, то получилось. А ты, рыжий, только попробуй данный мной талант в землю зарыть! У тебя таланту, между прочим, на полрюкзака тянет! Учти, потом ответишь сполна, за все спрошу. А тебе, которому с аутизмом переборщил, заранее все прощаю…
        Хм, смешно. Все-таки она по природе - фантазерка неисправимая. Интересно, что бы с ней было, если б судьба ее по другому кругу пошла? Если б тогда, после школы, не в медицинское училище занесло, а на вожделенный филфак? Кем бы она была? Школьной учительницей с фантазиями? Смешно…
        А может, она тоже участница того эксперимента? Вот что, например, в ее рюкзачок небесный алхимик положил? Особую сверхчувствительность? Умение слышать, как ветер исполняет Пятая симфония Рахманинова в кроне старого тополя во дворе? А кому это нужно, простите, кроме нее самой?
        Хотя нет, нужно. Главное, что ей это нужно. А вот смелости с наглостью мог бы небесный алхимик и добавить чуток. Да и не добавить даже, а просто - дать. Разве можно добавить к тому, чего вообще нет? У других - есть, а у нее - ни капли… Хотя бы чуть-чуть, для мало-мальской защиты от нападения.
        Никогда она не умела себя защитить, чужая смелость и наглость вызывали у нее оторопь, убивали на корню волю. И даже более того - иногда казалось, что она сама ее к себе привлекает, эту чужую наглость… Как минус притягивает плюс, как пустота притягивает стремление чем-то ее заполнить. Нету своей - получишь чужую. Горячую, болезненную, невыносимую. Сколько она приняла такого наглого хамства от людей, только ей одной ведомо…
        Нет, можно было, конечно, и заставить себя - не брать. То есть отвечать той же монетой. Да, пару раз попробовала в ответ нахамить - чуть не умерла потом… Все силы душевные на это «заставить» потратила. А толку все равно не было - после того, как себя заставила, в душе огромная дыра-депрессия образовалась, пришлось из нее выбираться потом…
        Выбралась, кстати, играючи. Опять-таки фантазия помогла. Взяла и представила себе, что разобиженная душа ушла погулять… Ну, ушла и ушла, вернется, когда нагуляется. Душе тоже отпуск, наверное, нужен, чтоб отдохнуть от трудов. Она в отпуске, а ты - терпи… Можно и без антидепрессантов вполне обойтись, просто настроиться на ожидание, может, и долгое. Тем более после долгой разлуки встреча всегда слаще. А она, душа родимая, отдохнувшей возвращается, веселенькой, с новыми знаниями… То-то праздник, живи, не хочу!
        Вот тебе и подарки природы с этой фантазией… Значит, не зря ее в твой рюкзачок положили, только умей пользоваться правильно! И живи, как умеешь, как чувствуешь. Даже и в состоянии «общипанности», как давеча выразилась умная девочка Женечка. Живи, дитя святого Патрика. Не изменяй душе и сердцу, какими они тебе сверху даны. Живи с деревьями, с птицами, с облаками. С липовой аллей, с шумом дождя и ветра в кроне огромного тополя. С книжкой, с куском черного хлеба с солью… С любовью к дочери, наконец. Господи, да разве ж этого всего мало?..

* * *
        - Ты Женьке звонил?
        Ирина смотрела на него исподлобья, злобно-снисходительно, будто заранее ждала неправильного ответа. Пришлось его дать, неправильный:
        - Нет, не звонил.
        - А почему? Ты же знаешь, у нее экзамен сегодня! По римскому праву!
        - Мои тоже сегодня экзамен сдавали… Не мог же я во время экзамена звонить…
        - А что, нельзя было в коридор выйти? Они, значит, твои, а Женька - не твоя?
        - Да я сейчас позвоню…
        - Ладно, не напрягайся, Иваницкий. Я давно уже поговорила с дочерью, между прочим. На пятерку она сдала. Просто я хотела лишний раз убедиться, что ты из себя, как муж и отец, представляешь.
        - Ладно. Убедилась, и хорошо.
        Он прошел мимо нее в гостиную, опустился в кресло. Господи, как же он устал… Устал от ее раздражения, от воинствующей снисходительности, от готовности в любой момент впасть в истерику… Кажется, и сейчас истерики не избежать.
        - А чего ты мне хамишь, Иваницкий?
        - Я не хамлю, Ирина.
        - Нет, почему всегда и везде я и только я? А ты что, не отец? Тебе не интересно, что происходит с твоей дочерью?
        - Мне интересно, что происходит с моей дочерью. Она умница, она сдала экзамен на
«пять». Я в этом и не сомневался.
        - Ах, ты не сомневался! Ты никогда и ни в чем не сомневаешься! Да тебе вообще, по-моему, все равно, хоть трава не расти!
        Повернувшись, Ирина ушла на кухню, сердито хлопнула дверцей холодильника. Он знал - это ненадолго, скоро вернется. Если уж вошла в штопор, не остановить. Сейчас, только новые обвинения облекутся в уничижительные формулировки…
        За окном собирался дождь, вдали слегка громыхала гроза, первая в этом июне. Занавеска поднялась парусом, кромка белой ткани легла на плечо, да так на нем и осталась, будто чья-то легкая рука приласкала - держись…
        - …Нет, я понимаю, ты мог бы себе позволить такую безалаберность по отношению к семье, если бы эту семью содержал достойно! А так… Ты посмотри, как мы живем, Иваницкий! Какой у нас холодильник старый, какой допотопный телевизор! Да сейчас все порядочные люди плазменные телевизоры приобрели! А я… А мы… Даже смотреть в такой телевизор стыдно!
        - А что, в плазменном телевизоре другие передачи показывают?
        - Нет, вы посмотрите на него, он еще и шутить изволит… Ты можешь помолчать, когда я говорю? Хотя бы из приличия?
        - Ладно, Ирина, не заводись. Если хочешь, давай купим тебе плазменный телевизор.
        - Да? Купим? А на какие шиши, интересно?
        - По-моему, на телевизор мы с тобой заработали.
        - Да? А окна?
        - Какие окна?
        - Мы же собирались этим летом пластиковые окна во всем доме вставить!
        - Ты имеешь в виду - пластиковые рамы? Но зачем… В доме у нас тепло, и живем мы на тихой улице… Зачем нам пластиковые рамы?
        - Нет, я не понимаю… Ты совсем идиот, Иваницкий, или просто придуриваешься, чтобы меня позлить? Да ты хоть в курсе, что нынче иметь в доме деревянные рамы просто неприлично? Не-при-лич-но, понимаешь ты это или нет?!
        - Не понимаю, Ирина. Вот этого я как раз не понимаю, хоть убей.
        - Нет, это я тебя не понимаю! Что ты о себе возомнил вообще? Ты, значит, такой весь из себя духовный, и такие мелкие земные делишки, как домашнее благоустройство, тебя не касаются? Неужели ты считаешь, что проведение ЕГЭ по литературе в захудалой муниципальной школе дает тебе право на…
        - Смотри, какая гроза собирается… - тихо перебил он жену, глядя в окно.
        - Ты… Ты что, это нарочно, да? Какая, к черту, гроза?
        - Обыкновенная, красивая, с громом и молниями. С шумным ливнем.
        - Ох-х, Иваницкий… Да ты…
        Договорить ей не дала мелодия, полившаяся из мобильника, уютно устроившегося в верхнем кармашке его пиджака. Знакомая мелодия, Женькина.
        - Да, здравствуй, доченька… Да, я уже знаю, сдала на пятерку, ты у меня молодец. Да, мне мама сказала. А что бабушка? Ты же знаешь нашу бабушку… Постарайся не обращать внимания… Ты же будущий адвокат, учись направлять свои эмоции в нужное русло, она всего лишь старый больной человек…
        - Дай, я сама с ней поговорю! - в два шага очутившись у него за плечом, вырвала из руки мобильник Ирина.
        Послушав дочь, заговорила вдруг сердито, сварливо:
        - Женьк, кончай жаловаться, а? Что теперь, и впрямь квартиру государству дарить? Кто тебе квартиру в городе купит, на кого надеяться-то? Ой, а мне какое дело, терпи! Я же терплю твоего отца всю жизнь…
        За окном с шумом грянул ливень, разряд молнии сверкнул в мутном окне. Ирина, вздрогнув, присела испуганно:
        - Ой… Ладно, Женечка, пока, у нас тут гроза…
        На фоне раскатов грома ухо уловило звук автомобильного гудка, нетерпеливо прерывистого. Ирина прислушалась, глянула на него в ожидании:
        - Что это? Слышишь? Будто сигналит кто-то…
        Подошла к окну, вгляделась в мутную пелену дождя. И проговорила недовольно, сквозь зубы:
        - Кого там черт принес в такую погоду? О, да это Тюфяковы… Точно, их машина… Иди, Иваницкий, встречай гостей! И зонт взять не забудь! Только гостей мне сейчас не хватало…
        С Тюфяковыми, Владимиром и Ольгой, они дружили, что называется, семьями. Особой дружбы в их отношениях не было - всего лишь дань статусному признаку видимого семейного благополучия, как представляла себе его Ирина. Потому что всякое семейное благополучие подразумевает и семейных друзей, приличную пару, с которой можно и Новый год встретить, и на день рождения пригласить, и на природу выехать. А что делать - пожимала она плечами, - не с учительским же коллективом Новый год встречать… Он, кстати, всегда тихо изумлялся этому невесть откуда взявшемуся высокомерию - а почему нельзя с коллегами-учителями Новый год встретить? Или это в Ирининой директорской должностной инструкции прописано? Такое вот странное проявление начальственной спеси…
        Последние годы дружба с Тюфяковыми продвигалась ни шатко ни валко. А причиной тому был резкий и неожиданный материальный взлет Володи Тюфякова. Вообще парень он был хваткий, мастеровой, знал толк во всяческих автомобильных механизмах. Поднатужился, кредит в банке взял, открыл сначала ремонтную мастерскую, потом еще и бензозаправочную станцию к ней присовокупил. И пошли дела у Тюфяковых в гору, надрывая материальными достижениями Иринино самолюбивое сердце. Правда, надо отдать должное ребятам, - совсем не зазнались… Для них дружба осталась дружбой, часто заглядывали на огонек.
        Выскочив под ливень, он заботливо прикрыл зонтом семенящую к крыльцу Ольгу, махнул рукой Володе - давай бегом, промокнешь! Тот еще копошился в багажнике, доставая привезенные с собой пакеты со снедью. Ребята Тюфяковы никогда в гости с «пустыми руками» не приезжали, обязательно прихватывали и выпивку, и закуску.
        - Ну что, как в этом доме бедных продрогших путников встречают? Рады им или нет? - ввалился в прихожую со своими пакетами Володя, отряхиваясь, как породистый пес. - Эй, хозяйка, ты где… Привет, Сань…
        Ирина успела переодеться, вышла из спальни, широко и приветливо улыбаясь, расцеловалась с Ольгой, чмокнула в щеку Володю. Вообще, он всегда страшно удивлялся, как она умеет так моментально перевоплотиться в радушную хозяйку дома, игриво-счастливую женушку, образчик довольства семейной идиллией. Вот и сейчас - глянула на него нежно-доверчиво, ласково обхватила ладонями предплечье:
        - Саш… Помнишь, я тебе вчера говорила - что-то Тюфяковы нас забыли совсем?
        Пришлось улыбнуться - не столь нежно-доверчиво, конечно. Он не умел так стремительно перестраиваться. Тем более ничего такого она вчера не говорила.
        - Девочки, мечите на стол! - протянул Володя пакеты. - Сегодня у нас пивной день, мы с Ольгой обалденного омуля купили! Ну, там еще всякая всячина…
        - Ой, ребята, ну зачем? - ласково попеняла Ирина, принимая пакеты из его рук. - Саш, помоги мне…
        И опять глянула так… Очень у нее показательно-выразительно получилось. Браво. Будто они взахлеб целовались перед приездом друзей, да они им помешали ненароком.
        - Володь… А ты что, после пива и омуля за руль собрался садиться? - спросил он торопливо, стараясь отвести от Ирины глаза.
        - А я не за рулем. Это мы на такси приехали.
        - Да? - обернулась Ирина уже в дверях кухни. - А мне показалось, это ваша машина…
        - Ой, Ир, да ты же не знаешь! - восторженно взмахнула ладошкой Ольга. - Вовка же теперь на новой машине ездит! Пока мы с детьми на Бали отдыхали, он ласточку нашу продал, «Тойоту Камри» купил… Представляешь картину, а? Встречает нас в аэропорту, а сам ничего не сказал…
        Ольгин голосок застрекотал на кухне, в красках расписывая приятное семейное обстоятельство. Володя, пожав плечами, взглянул исподлобья и произнес с едва уловимой извинительной ноткой в голосе:
        - А чего с них взять, Сашок? Бабы есть бабы, им лишь бы похвастать да языком потрещать… Подумаешь, великое дело - машину поменять…
        Молодец, друг семейный Володя. Стало быть, деликатность таким образом проявил. Это, мол, ничего, что у тебя машина старенькая, неказистая. Всякое в жизни бывает. Ничего, браток.
        Вышли из кухни Ольга с Ириной с подносами, расставили пивную снедь на столе. Ирина крепилась изо всех сил, разыгрывая роль легкомысленной женушки. Показывала лицом, глазами, улыбкой - видите, как мы счастливы, как нам и без новой машины, и без Бали хорошо…
        Пива, что ли, напиться с горя? Ударить хмельным бездумьем по организму, расслабить его перед неотвратимостью последующего Ирининого в его сторону раздражения? А раздражение последует, в этом можно не сомневаться. Вот он, повод, в лице довольного жизнью Володи и прекрасно отдохнувшей на заморском курорте Ольги. Да и по лицу Ирины видно, как она устала от маски. Слишком напряжены уголки губ, слишком блестят глаза… Нехороший в них блеск, признак бушующей внутри зависти.
        - А у нас Женька сегодня экзамен на пятерку сдала… Представляете, совсем не занимается, а все экзамены на пятерки сдает! И в кого она у нас такая умная, интересно?
        - Как это - в кого? - с упреком уставился на Ирину Володя. - В вас обоих, конечно! Вы ж у нас ребята умные, яркие представители местной интеллигенции! Да нам всегда было за честь с вами дружбу водить, да, Оль?
        - Конечно! Вы молодцы, ребята! А вот скажи, Саш… Давно собираюсь у тебя спросить… Это правда, что на твоих уроках даже самые никудышные балбесы стихи читают? Пушкина, Есенина, Ахматову? И не по школьной программе?
        Он улыбнулся, пожал плечами. Не нравился ему этот разговор. Ну, читают стихи, и что… Они ж не обезьяны в зоопарке, чему тут умиляться? Они ж люди…
        - Читают, Оль, читают… - ответила за него Ирина. - Сашечка у нас большой в этом смысле оригинал… До сих пор считает, что постулат о красоте, изменяющей людей к лучшему, имеет место быть в нашей грешной жизни. А главное, на фоне всеобщего оглупления и бездуховности имеет место быть. А чего вы хотите? Будет потом наш потенциальный пролетарий смотреть фильм «Яйца судьбы» и вспоминать стихи Ахматовой…
        - А зря ты смеешься, Ир! - грустно откликнулся Володя, отхлебывая из стакана пиво. - Зря… Я вот, например, твоего мужа за это очень уважаю… Знаешь, если упорно долбить по одному и тому же месту, все равно результат будет.
        - А есть смысл упорно долбить? И о каком результате вообще может идти речь? Неужели ты полагаешь, что пролетарий в десятом поколении и впрямь от стихов начнет облагораживаться? Не смеши, Володь… У них это называется - прикалываться, только и всего. А мы песни упорству поем, на чудеса надеемся… Идеализм в чистом виде, только и всего… Обидный и бесполезный.
        - Ой, а я вот недавно по телевизору один фильм смотрела… - не дав ответить мужу, встряла в диалог Ольга, - хороший такой фильм, старый, там еще Родион Нахапетов играет. Так вот, в том фильме героиня такая странная была… Она официанткой в чайной работала и каждое утро начинала с того, что заколачивала дыру в изгороди, отгораживающей газон перед входом в чайную. А днем посетители доски все равно разбивали, шли по газону, чтоб изгородь не обходить. И так все время. Они разбивали - она заколачивала. Они разбивали - она заколачивала. Знаете, я смотрела и тоже вдруг задумалась - а зачем… Бесполезно же это, все равно разбивать будут! Но ведь зачем-то она это делала, правда? А сейчас о Сашином упорстве заговорили, и я вдруг вспомнила…
        - Эту героиню звали Валентиной, Олечка, - нехотя пояснил он ей, улыбнувшись. - А фильм снят по пьесе Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Это его последняя пьеса… Спасибо тебе, кстати, за аналогию, Олечка. Я тронут.
        - А зачем она это делала-то, Саш?
        - Зачем? А исходя из своей внутренней природы. Той, которая в ней заложена. Красивая человеческая природа, что ж поделаешь. Тяга к чистоте и гармонии мира, внутреннее невостребованное богатство души… Отсюда вся драма. Да, драма… Не могла она изменить своей природе, Оль… Отсюда ее упорство, которое тебе показалось странным. Только и всего.
        - Сашечка у нас очень любит Вампилова, - отхлебнув пива и едва заметно усмехнувшись, тихо произнесла Ирина. - Считает, что в его пьесах прослеживается явная связь с драматургией обожаемого им Чехова… Да, Сашечка?
        - Не только я так считаю, Ирина. По-моему, это очевидно. А впрочем, за пивом лучше о чем-нибудь другом поговорить.
        - Ой, ну почему же? - разочарованно протянула Оля, переводя взгляд с его лица на Иринино. - Нет уж, вы говорите, говорите, а мы с Вовой послушаем… Ужасно интересно приобщиться к умному разговору! А то, знаете, сейчас в какую компанию ни попадешь, все разговоры о деньгах да о бизнесе, да кто где отдохнул, да какую шубу жене купил… Какой там Чехов да Вампилов! А вы… Вы оба такие умные… Мы с Вовой и впрямь по-настоящему гордимся, что дружим с вами…
        - Да, ребята, вы у нас настоящие… Слово такое, забыл, черт… - напряженно пощелкал пальцами Володя, нахмурив лоб толстыми складками, - как же оно… А, вспомнил! Вы у нас подвижники, вот кто!
        - Ага, Володь, это точно… - снова чуть усмехнулась Ирина, глядя в свой бокал. - Это ты правильно сейчас подметил… Все двигаем и двигаем, только куда и чего, сами не знаем. Сеем разумное-доброе-вечное с утра и до вечера, отдыха не знаем. И заметь, практически бесплатно сеем.
        - Ну да, Ир. Это обидно, конечно, я тебя вполне понимаю. Это ж не каждый еще согласится вот так, на вашу зарплату… Да я бы вообще на месте министра образования всем учителям огромные деньги платил! Хотя бы за то, что про Чехова и Вампилова знают!
        - Да ладно… А мы особо и не ропщем, да, Саш? - интимно припала к его плечу Ирина, будто враз спохватившись. - У нас и так все хорошо…
        И положила голову ему на плечо. И чуть подтолкнула локтем - давай, обними меня, изобрази картину любовно-духовного благополучия. Давай, покажем им хоть это, если показать больше нечего. Они нам - материальное, а мы - духовное. Пусть хоть так…
        Не стал он ее обнимать, сидел истукан истуканом. И пиво не помогло расслабиться. Наоборот, взбаламутил хмель тоску непонятную. Хотя почему - непонятную? Все и так понятно, это в нем душа по правде тоскует. А только где она, правда? Ау… Никакой правды кругом, одна драма…
        Да, драма. Скорей бы уж эти игрища закончились. Кто ж виноват, что Иринин административный талант выбрал себе именно такую дорогу - быть директором не завода и не фабрики, например, а всего лишь муниципальной школы? Вот и приходится к обиженному таланту еще и высокую духовность сельской интеллигенции присовокуплять… Бедная, бедная Ирина. И сейчас вон - из последних сил держится. И чего так страдать, непонятно? Эти ребята Тюфяковы вполне искренне хвастают своими материальными достижениями, без бравады. Нормальные эмоции, честные, не требующие приправы чужой зависти.
        Наконец Володя глянул на часы, похлопал себя по круглому пивному животу:
        - Ну, пора и честь знать, засиделись… Оль, вызывай такси, мне завтра вставать рано. Дела требуют, и не поспишь всласть, как раньше.
        - Да, я сейчас… - послушно встрепенулась Оля, доставая красивый мобильник из красивой модной сумочки. - Сейчас вызову…
        Проводив гостей, они молча вернулись в дом. Он ждал. Внутренне собрался, приготовился. Ирина, убирая посуду со стола, произнесла тихо, даже с некоторым равнодушием:
        - У Володьки, наверное, оператор на автозаправке больше зарабатывает, чем ты… И при этом понятия не имеет, прослеживается какая-то связь в драматургии Чехова и Вампилова или не прослеживается.
        Помолчав и не дождавшись ответа, продолжила так же тихо, сквозь зубы:
        - Знаешь, вам бы следовало фамилиями поменяться. Это он - Иваницкий, а ты - Тюфяков. Где, спрашивается, человеческая справедливость? Чего молчишь, Тюфяков-Иваницкий? А? Не согласен, что ли?
        - А что я должен ответить? Меня моя фамилия вполне устраивает.
        - И все?
        - И все. Мне нечего тебе сказать, ты же знаешь… Я не могу говорить в таком тоне, как-то не научился за эти годы. И вообще… Я очень устал, Ирина.
        - Чужое пиво пить и дорогого омуля есть устал?
        - Нет. Я так жить устал. Я никогда другим не буду, Ирина, пойми ты это, наконец. Я такой, какой есть, каким меня создала природа.
        - Ошиблась с тобой природа, вот что я тебе скажу.
        - Ирина… Давай, я уйду… Хочешь, прямо сейчас… Не могу больше так, честное слово. Да и тебе… Чего тебе со мной мучиться?
        - Хм… - обернулась она к нему, удивленно подняв бровь. - Ты меня сейчас пугаешь, что ли? Да куда ты уйдешь, Иваницкий? Кому ты нужен, сам подумай? Молчи уж… Надо же, напугал… Шагу без меня ступить не может, а туда же, уйду… Может, лучше посуду вымоешь? Устала я, спать хочу…

* * *
        Мордашки у девчонок явно были чем-то озабочены, когда они вышли из Машкиной комнаты к ужину. Женя вяло раскромсала вилкой котлету, вздохнула, прикусила губу.
        - Чего такая невеселая, Жень? Опять с бабушкой поссорилась?
        - Да нет… У нас в последнее время как-то все немного устаканилось, живем по принципу территориального невмешательства. Я - в своей комнате, она - в своей. Наверное, с ней папа поговорил… Хотя ей все такие разговоры по фигу, знаете ли. Я думаю, она просто боится, что я на каникулы домой свалю. Сессия-то закончилась…
        - Мам, нас ребята из группы на Домбай пригласили. Так хочется, мам…
        - Ну, если пригласили, так и поезжайте. В чем дело-то? Отец тебе денег даст…
        - Да не в деньгах дело, мам! Дело в Женькиной бабке! Она ж ее от себя ни на один день не отпускает!
        - Ага, теть Лиз… - печально глянула на нее Женя. - Все твердит - условие, условие… Если, говорит, нарушишь условие, завещание отзову… Понимаете, у нее еще один бзик в последнее время появился - боится в одиночестве помереть. Как будто какая-то разница есть - в одиночестве помирать или в компании. А мне так хочется на Домбай, если б вы знали! Машке-то хорошо, ее никакие обязательства не держат!
        - Да я без тебя не поеду, Женьк, чего ты! - округлила преданные глаза Машка. - Подумаешь, Домбай! Или вместе, или вообще никак!
        - Да ну… - вяло махнула рукой Женя. - К чему такие жертвы…
        - Жертвы и впрямь ни к чему, девчонки, - задумчиво проговорила она, присаживаясь за стол. - Жертвы ни к чему, но выход из любой ситуации всегда есть.
        - Какой? Какой тут может быть выход, теть Лиз? Мне свою родную бабку укокошить?
        - Жень… А если, допустим, я к ней раз в день приходить буду… Меня, надеюсь, она не укокошит, как ты говоришь?
        Женя отодвинула от себя тарелку, сложила руки на столе, как прилежная школьница, надолго задумалась. Потом подняла на нее осторожные глаза:
        - Ну, в общем… Не знаю, что и сказать… Мне как-то неудобно, теть Лиз…
        - Ой, да чего там неудобно! Что я, в магазин за продуктами не схожу? Или куда еще надо? В аптеку? Или полы в квартире не смогу помыть?
        - Да не надо их мыть, у нее паркет… Мастер приходит, по старинке мастикой натирает…
        - Значит, тем более!
        - Ну да. Только она ведь не согласится, теть Лиз. Из вредности.
        - Да? А… А мы ее, знаешь, перед фактом поставим! Наврем чего-нибудь! Например, что тебя из деканата на срочную практику послали! На процесс какой-нибудь!
        - Да какой процесс… Не, ее этим не обманешь.
        - А мы ее перед фактом поставим. Тебя нет и нет, а тут - раз! - и я на порог заявилась. Вроде как ты меня перед своим срочным отъездом наняла, о бабушке позаботившись… А?
        - Так она ж сразу маме с папой звонить будет, жаловаться…
        - Да пусть звонит! Что она им скажет? Женя уехала, мол, а мне на это время сиделку наняла? Ну, сиделку и сиделку… Хорошая внучка, значит…
        - Ой, теть Лиз, не знаю… Вы даже не представляете себе, на что подписываетесь… Изведет она вас своей вредностью…
        - Да ладно… Я на своем веку всяких вредных старушек в своей больнице перевидала. Ничего, Женечка, справлюсь. Заодно и витаминчиков ей поколю для укрепления нервной системы. А если понадобится, могу и капельницу организовать. Такие старушки, как правило, просто обожают следить за своим здоровьем. Особенно если каждый день умирать собираются.
        - Это да… Это точно. Здесь вы в самую точку попали. Может, на витаминчики она и поведется.
        - Ну, все, так и решим… А вы отдыхайте себе на здоровье. Когда ехать-то надо?
        - Ребята, что едут, на послезавтра билеты взяли…
        - Ага. Значит, так. Вы завтра утром тоже билеты покупайте, а ты, Женя, бабушке пока ничего не говори. А послезавтра вечером я к ней приду. Скажу, что внучка от большой любви и заботы медсестру из больницы в сиделки наняла.
        - Ой, теть Лиз… Ну вы вообще… Даже не знаю, как вас и благодарить…
        - Да не надо благодарить, Женечка. Я же от сердца. Что сердце велит, то и делаю. Сейчас оно мне, например, вполне ясно прошептало - возьми да помоги девчонкам, чего тебе, трудно, что ли… Ничего особенного, Женечка! Веди чаще разговоры с сердцем, и все в жизни будет хорошо!
        Через день девчонки уехали. Вечером, подходя к помпезному дому сталинской постройки, что высился старым коренным зубом на улице Бажова в центре города, она немного струсила. Как-то ее сейчас встретит Ангелина Макаровна Иваницкая, Женина вредная бабушка…
        Пожилая консьержка с седыми, гладко причесанными волосами спросила надменно, когда она робко вошла в подъезд:
        - Вы к кому, женщина?
        - К Иваницкой, с сорок седьмую квартиру…
        - А вы кто? Что-то я раньше вас здесь не видела!
        - Я сиделка. Меня внучка Ангелины Макаровны наняла.
        - Женя, что ли?
        - Да, Женя.
        - Что ж, проходите… Но учтите, я вас в лицо запомнила.
        - Спасибо, учту.
        - Да вы не обижайтесь, женщина… Я ж на работе, мне бдительность надо соблюдать… Идите, Ангелина Макаровна дома сейчас, только что на пианине играла, я слышала. Как начнет на своем пианине наяривать, так хоть святых выноси… И как это у нее так громко получается, в толк не возьму? Вроде и стены у дома толстые… Вон, у Петровых, когда внук играет, едва слышно. А тут…
        Видимо, женщине очень хотелось поговорить на эту тему. Пришлось ретироваться, пробормотав торопливо:
        - Да, да… Конечно… Извините, я тороплюсь…
        - Меня Анной Семеновной зовут, если что! - крикнула ей в спину консьержка. - А мою напарницу - Анастасией Васильевной! Я ее предупрежу насчет вас!
        - Спасибо…
        Перевела дыхание перед массивной двустворчатой дверью, по старинке обитой желтым дерматином. Нажав на кнопку звонка, отступила на шаг. И долго стояла, прислушиваясь, пока не клацнул с той стороны рычажок замка.
        Да… Женечку, в общем и целом, можно было понять… Та еще была старушка Ангелина Макаровна, далеко не божий одуванчик, даже по внешнему виду. Не старушка, а старый гренадер в юбке. Вернее, не в юбке, а в строгом бордовом платье с белым кружевным воротничком. Взглянула из открытых нараспашку дверей, будто острым сверлом до самой души достала.
        - Вам кого, женщина? Дверью ошиблись?
        - Нет, Ангелина Макаровна, я к вам… - проблеяла испуганно, втянув голову в плечи.
        Видимо, Ангелине Макаровне очень понравилось, как она ее испугалась. Усмехнулась едва заметно, оглядела внимательно с головы до ног.
        - Ко мне? И по какому такому делу?
        - Я от вашей внучки Жени, Ангелина Макаровна. Дело в том, что ей пришлось очень срочно уехать…
        - Куда это ей пришлось уехать? Вы что несете?
        И опять - этот взгляд. Надменный, высокомерный. Так сердитая барыня смотрит на провинившуюся горничную. Нет, пожалуй, этак у нас разговор не пойдет… Надо срочно собраться, в руки себя взять, если уж в это дело ввязалась.
        - Женю срочно отправили из деканата на практику в другой город, понимаете? Она не успела вас предупредить…
        - Вас, что ли, предупредить прислала?
        - Нет, не совсем так… Дело в том, что она меня попросила помочь вам… Скажем так, по хозяйству.
        - А откуда она вас, такую, выкопала?
        - Я мама ее подруги, Маши. Может, вы слышали про Машу?
        - Нет, я ее подругами не интересуюсь. Она вас что, сиделкой ко мне наняла?
        - Ну, что-то вроде… Пусть будет так, если хотите. А поскольку я работаю медсестрой в больнице…
        - О, так вы медсестра! Уколы хорошо умеете делать?
        - Конечно. У меня двадцать лет практики. Еще никто не жаловался.
        - Заходите.
        Старуха грузно отступила в глубь прихожей и повернулась к Лизе спиной, успев дать указания и резко почему-то перейдя на «ты»:
        - Обувь снимай тут. Потом иди в кухню, это направо по коридору. Там поговорим. Я как раз вечерний чай пью.
        Проходя по коридору, Лиза мельком заглянула в комнату, обставленную тяжелой старой мебелью. Да, мрачновато… И воздух здесь тяжелый, пропитанный запахом корвалола - неизменным спутником невротической старости…
        Старуха важно сидела за столом, покрытым блекло-синей шелковой скатертью. Лиза без приглашения отодвинула стул, села напротив, сложила перед собой руки ладонь в ладонь.
        - Чаю сама себе налей, если хочешь. Вон, чайник на плите еще горячий. Звать-то тебя как?
        - Меня Лизой зовут. А чаю я не хочу, спасибо.
        - Ну, не хочешь, как хочешь. Так ты медсестра, говоришь?
        - Да, я медсестра. А вы какие препараты обычно принимаете, Ангелина Макаровна? Уколы вам делали внутривенно или внутримышечно?
        Старуха вальяжно поднесла к губам красивую чашку кузнецовского фарфора, сделала шумный глоток, поджала губы и словно задумалась, не отвечая. Было в этой задумчивости что-то довольно хамское, похожее на наслаждение от образовавшейся в разговоре неловкой паузы. И надо бы сказать что-то, чтоб эту паузу прекратить, да не знаешь, с какого боку подступиться… Чего она так долго молчит? Просто из вредности, чтобы как можно дольше паузу выдержать?
        Ага. Снова вальяжно подняла чашку, сделала еще глоток. Нет, похоже, дело не в паузе. И не в надменном звучании голоса, и даже не в грозном гренадерском виде. Похоже, Ангелина Макаровна принадлежит к особому типу людей, обладающих энергией злого посыла. Даже не энергией, а своего рода искусством. Окружает тебя этот посыл туманом, трогает мягкими щупальцами, и сам не замечаешь, как образуется заморозка внутри, как пластилином комкается воля… Особенно для людей очень доверчивых, душой открытых этот посыл опасен. Моментально проникает вовнутрь, делает из нормального человека куклу-потеряшку. Хоть на короткое время, но делает.
        Так, надо встряхнуться. То есть отряхнуться от ее злого посыла. Взять ситуацию в свои руки, призвать на помощь волю. В конце концов, кто она ей? Да никто! Бабушка подружки дочери, невелика начальница!
        - Ангелина Макаровна, вы разве не слышали, я вам вопрос задала? Какие препараты вам обычно вводят? Давно вы проходили курс лечения?
        - Какого лечения? Откуда ты вообще взяла, что я больна?
        - Так сами же спросили, хорошо ли я умею уколы делать…
        - Я спросила?
        - Да. Вы спросили.
        - Ну, так и хорошо?
        - Что - хорошо?
        - Уколы, говорю, хорошо умеешь делать?
        Уф-ф… Вот и поговори с ней. Это называется - стоя на одном месте заблудишься. Нет, нельзя реагировать на эти словоблуды, надо отвечать четко и ясно.
        - Да. Я хорошо умею делать уколы.
        - Тогда так, значит… Завтра пойдешь в аптеку, купишь упаковку ампул деклофенака. Одноразовые шприцы у меня есть, можешь не покупать. Ну, и приступим с богом… Будем лечить мою подагру. Подагра меня измучила, понимаешь? Болезнь аристократов и сибаритов. Да и сердце вдобавок пошаливает.
        - Хорошо… А сердечную мышцу надо иногда витаминчиками баловать. Тиамином, например, или пиридоксином…
        - Ладно, валяй тиамин с пиридоксином. Хуже не будет. Да, я тебе еще список продуктов напишу, в магазин сходишь. А чек мне потом принесешь, я проверю.
        - Да. Конечно.
        - А чего покраснела вдруг? Не понравилось, что я проверять стану? А может, ты на руку не чиста, откуда я знаю?
        - Как раз в этом вы можете не сомневаться, Ангелина Макаровна. Я чиста на руку, уверяю вас.
        - Надо же, уверяет она… Смотрите-ка, шибко вежливая… Вот не люблю я таких, как ты!
        - Каких, Ангелина Макаровна?
        - А таких, из породы нежных перепелок. Чего им ни скажи, все съедят. Плюнь в глаза, все божья роса! Муж-то у тебя есть?
        - Нет. Мужа у меня нет.
        - Что ж, не удивительно… Не дай бог, мой сын женился бы на такой, как ты.
        - Да я и не претендую, в общем…
        - А ты не огрызайся давай! Сама пришла, я тебя сюда не звала! А коли пришла, так слушай! О чем бишь я…
        - О сыне.
        - Да, о сыне… Он у меня такой же, как ты. За себя постоять не умеет, слова грубого в ответ не скажет. Только и может, что вежливенько так отстраниться… Не боец, одним словом. Не орел. А это, между прочим, самое для мужика обидное, когда не орел. Любой дурак за пояс заткнуть может.
        - Ну, это вопрос спорный, допустим…
        - Ничего не спорный! Мужику своей мужской жизнью жить полагается, уметь и гаркнуть, и матюкнуться при случае, кулаки в ход пустить! Уж как я его в черном теле с детства держала, чтоб разозлился на жизнь, а все без толку… Это оттого, наверное, что родила поздно, мне уж под сорок было. Ничего от меня не взял, поганец… Так и живет, тюфяк тюфяком. Учителем в школе работает.
        - Ну… Я думаю, школьному учителю совсем необязательно знание матюков…
        - Так потому он к этому делу и прибился, это ж понятно. Он у меня университетский филфак с отличием окончил. И женился хорошо - в сильные бабьи руки попал. Жена его вот тут держит! - потрясла она над головой внушительным кулаком. - У нее не забалуешь! Правда, я с невесткой в контрах нахожусь… Так положено, что ж поделаешь. Чтоб шибко не расслаблялась.
        - Зато внучка у вас замечательная девочка… Умная, с сильным волевым характером.
        - Женька-то? Да, из Женьки будет толк… Мы с ней тоже в контрах живем, не любит она меня. Вот, держу ее около себя завещанием… Смешно, ей-богу, наблюдать, как ее от моего характера корежит! А что делать, милая, терпи! Четырехкомнатные квартиры на улице за здорово живешь не валяются! Я для них со своей квартирой как этот… - пощелкала она пальцами, напрягая память, - слово забыла, с какой-то игрой связанное… А, вот, вспомнила! Я для них джекпот, наикрупнейший дармовой выигрыш, во как!
        Она откинулась на спинку стула, рассмеялась хрипло, рыхлое тело заколыхалось. Отсмеявшись, отерла слезу из уголка глаза, снова посуровела лицом:
        - А ничего, а пусть уважают, пусть побегают еще за этим джекпотом! Надо же, уехала она, главное… Посвоевольничать решила, договор, значит, нарушила. Что ж, я тоже этого так не оставлю… Завтра же сына сюда вызову, пусть отвечает за свою дочь!
        Она замерла на своем стуле - как так, сына вызову? Это что значит, полный провал их с Женей стратегического плана? И проговорила тихо, просящим тоном:
        - Не надо, Ангелина Макаровна… Зачем… Я же все вместо Жени сделаю…
        - Как же не надо? Надо! Еще и заболею для антуражу, пусть ему за дочь стыдно станет! Уехала, главное, не спросясь!
        - Так мне что же… Мне, значит, не приходить к вам больше?
        - Как это не приходить? А уколы? А витамины? Нет уж, давай, приходи… Зря тебя, что ли, Женька наняла? А сейчас ступай - устала я… И не забудь завтра в аптеке диклофенак купить…
        Подходя к дому, она увидела свет в окнах. Первой мыслью было - Машка вернулась, не уехала, на поезд опоздала! Потом вспомнила - она ведь звонила уже из поезда… И тут же догадка пришла - там, дома, Герман… Да, вот и машина его стоит у подъезда.
        Не ходить домой? Подождать, пока он уедет? В конце концов, у нее может быть ночное дежурство… Хотя нет, не вариант. Он вполне может в отделение позвонить, с него станется. Нет, надо идти…
        Открыла дверь своим ключом, потопталась в прихожей, медленно стягивая с ног туфли.
        - Чего так поздно? - нарисовалась в проеме дверей его недовольная физиономия. Трезвая, кстати. Уже хорошо. - На свидании, что ли, была? А где Машка, почему ее дома нет?
        - Маша уехала на Домбай, она ж тебе говорила.
        - А, да… Точно. А ты где была?
        - Мне обязательно отвечать, Герман?
        - А ты как думала? Я ж предупреждал - если узнаю чего… Забыла, что ли? Вылетишь отсюда, как миленькая! Машка пусть живет, она моя дочь, а ты мне никто, поняла? Если сказал, вылетишь, значит, вылетишь!
        - Прекрати, Герман. Перестань меня пугать. Не так-то это легко сделать, как ты думаешь.
        - Что? Что ты сказала?!
        Она замолчала, и впрямь пожалев о сказанном. Лицо Германа напряглось, глаза сделались злыми, страшно удивленными. Подошел к ней вплотную, наклонил голову, глянул в лицо, произнес тихо, с привычной глумливой ноткой в голосе:
        - А может, проверим, а? Легко мне это сделать или нет? А что, давай? Я завтра эту квартиру продам, Машке новую куплю… А ты где жить будешь, а? В больнице своей коечку снимать?
        - Да найду, где жить! Не твоя проблема, Герман!
        - Понятно… Значит, все-таки завела себе хахаля. С квартирой, что ли?
        - А хоть бы и с квартирой! Ну право слово, надоело уже, Герман… Чего ты меня все время пугаешь? Сколько уже можно? Да продавай ты свою квартиру, я так не могу больше…
        - Ладно. Так, значит. Ладно. Я тебя за язык не тянул, сама выпендрилась. Ладно, разберемся…
        Ушел, сильно хлопнув дверью. А на нее вдруг слабость напала, обидная, слезная, невыносимая. Засуетилась неловко, забродила туда-сюда из кухни в комнату, обхватив себя руками, будто спасаясь от боли. Вышла на балкон, вдохнула-выдохнула… Где вы, природные силы, где ты, спасительный ветер и запахи, не слышу, не чувствую ничего… Только боль сильную слышу и чувствую, победила она меня сегодня. Что ж, и другой выход есть… Поплакать надо. Иногда помогает вынести из себя отчаяние. Хотя не любила она плакать…
        Еще и телефон зазвонил, так не вовремя. А может, наоборот, вовремя. Кто там про нее вспомнил…
        - Привет, сердешная! Чего голосок писклявый такой? Ревешь, что ли?
        Надо же, Маргарита! Вот с кем сейчас нужно поговорить, зарядиться смелой энергией! Подруга Маргарита, рыжая шальная толстуха… Грубость, нахальство, резкость суждений и неиссякаемая доброта в одном флаконе!
        - Ага, Рит, реву… Ты угадала…
        - Хочешь, угадаю с одного раза, чего ревешь? Бывший опять приходил, да? Права качал?
        - Да чего тут угадывать… И так ясно.
        - Ну, и чего реветь? Впервой тебе, что ли? Ты ж вроде хвасталась, что умеешь… Ну, как там… По ветру пускать, тополь слушать… Хотя до меня доведись, я б давно уже твоему Герману морду всмятку расквасила! А ты, нежная душа, все про ветер да про тополь, прости меня, господи, душу грешную… Что, не получилось нынче?
        - Нет, Рит, не получилось.
        - Ага… А чего он хотел-то, Лизок?
        - Сказал, что квартиру продавать будет. Машке новую купит, а я… А мне…
        - Ладно, не надрывайся. Ничего он такого не сделает, уж поверь мне. Как жила, так и будешь жить. Слушай, а может, тебе ипотеку взять, а? Люди ведь как-то выплачивают…
        - С моей зарплаты? Да не смеши! Хотя недавно Борис Иваныч обещал похлопотать, чтобы меня по блату в частную клинику взяли… Но это же так, на уровне разговоров… Когда еще что будет.
        - А если тебе, допустим, домик в деревне купить?
        - Нет у меня денег на домик. Откуда?
        - Ну да… Ладно, не реви. Говорю же, не посмеет твой Герман. Да и куда он от такого сладкого самоутверждения денется? Что он, дурак, сам себя удовольствия лишать?
        - А мне-то что делать, Рит?
        - Да ничего. Терпеть, не обращать внимания. Подумаешь, пожужжало над ухом и улетело до следующего раза. Сама же учила меня, что надо быть снисходительной к человеческим подлостям! Что понимать, что прощать надо!
        - Да, учила… Учить всегда легче, Рит…
        - Ну, я смотрю, ты совсем расклеилась, подруга. Мужика тебе надо найти, вот что. Зря ты этот насущный бабский вопрос игнорируешь.
        Она рассмеялась сквозь слезы - Маргарита в своих суждениях была неисправима! Уж сама-то она несколько лет подряд занималась этим «насущным бабским вопросом», можно сказать, вплотную… Без устали рыскала в поисках вожделенного «мужика» в просторах Интернета, смело вступала в переписку, кокетливо выдавая свои недостатки за сомнительные достоинства. Причем «мужика» Маргарита предпочитала импортного, желательно австралийского или какого-нибудь новозеландского. Почему-то считала, что они в тех краях не особо искушены цивилизацией… Правда, поиски пока не увенчались успехом, но и Маргарита не собиралась сдаваться. Считала, что под лежачий камень вода не течет.
        - А хочешь, Лизок, мы и твою анкету куда-нибудь зафигачим? А что? Если тебя красиво подмазать, антуражу на фотке придать, вполне даже ничего будет… У меня, кстати, есть твоя фотка, с моего дня рождения, помнишь?
        - Стоп, стоп! И не думай, и не мечтай даже! Мы же с тобой договаривались, Рит! Прошу тебя, никакой самодеятельности! А то знаю я тебя!
        - Да ладно, не мельтеши… Зашла бы хоть как-нибудь ко мне, давно не виделись.
        - Я зайду, Рит. Машка у меня на Домбай уехала, так что я теперь одна… Обязательно зайду на днях.
        - Давай, жду. И не реви больше.
        - А я и не реву… С тобой поговорила и успокоилась как-то…
        - Ну, вот и молодец. Тогда пока, Лизок?
        - Пока, Рит… Я зайду, обязательно зайду…

* * *
        Следующим вечером она позвонила в дверь, обитую желтым дерматином. Шаги. Быстрые. Явно не старухины. Значит, все-таки сын приехал, Женин отец. Подобралась внутренне, сделала на всякий случай приветливое лицо. Щелкнул замок…
        В первую секунду показалось, что мужчина, открывший дверь, ей знаком. Очень близко знаком. Нет, она не видела его раньше, но ощущение было вполне определенным, будто нежный колоколец прозвенел в солнечном сплетении, эхом прошелся по диафрагме, перехватил странным волнением горло. Стояла, глазела на него, забыв убрать нарочитую приветливость с лица. Потом спохватилась, зачем-то перекинула ремешок сумки с одного плеча на другое, нервно сплела пальцы рук:
        - Здравствуйте… Вы, наверное, сын Ангелины Макаровны, да? Меня Лизой зовут, я к Ангелине Макаровне, укол делать…
        - Сашка, кто там пришел? - раздался из глубины квартиры мощный гренадерский старухин голос. Не из гостиной, а из дальней комнаты, похоже, из спальни: - Да закрывай скорее дверь, мне по ногам дует, черт тебя подери! Так и хочешь, чтоб мать заболела да копыта откинула поскорее!
        Он обернулся на этот голос вполне спокойно, ей показалось, даже бровью не повел. Потом снова посмотрел на нее, улыбнулся, чуть пожав плечами, будто извиняясь за мамину грубость. Отступил на шаг, повел рукой в приглашающем жесте:
        - Пожалуйста, Лиза, проходите. Мама давно ждет. Это правда, что Женя просила вас за ней присмотреть?
        - Да. Ну, то есть… Не совсем. Дело в том, что я сама предложила… Девочкам очень хотелось поехать на Домбай. Вашей Жене и моей дочери Маше. Вот мы и придумали…
        - Ах, вот оно что…
        - Вы извините, Саша, неловко все у нас вышло, конечно. Кто ж знал, что она вас вызовет!
        Они стояли очень близко друг другу, говорили торопливым шепотом. А колоколец у нее внутри все звенел, захлебывался странной и легкой радостью. И пространство узкого коридорчика быстро наполнилось этим звоном, пока не проник в него злой голос старухи:
        - Сашка, да кто пришел-то, я спрашиваю? У тебя язык отсох, что ли?
        И опять его лицо осталось непроницаемым. Лишь в глазах шевельнулось что-то, похожее на досаду, и немного дернулся уголок мягкого рта. Не женственного, нет, а именно мягкого, как у мальчишки-подростка. Да и все черты лица были у него немного мальчишечьи, нежные, не траченные годами. Только глаза ей показались вполне возрасту соответствующими - умные, грустные, как два глубоких осенних озерца с темной водою. Да, он не был красив той уверенной определенностью, которая складывается к пятому мужскому десятку лет, но все-таки - был красив… Странным сочетанием юности и взрослой печали во взгляде, и этой непроницаемостью, явно стремящейся сохранить внутренне тайное знание, и еще чем-то, едва уловимым…
        Повернув голову в сторону спальни, произнес тихо, вежливо, будто отвечал на такой же вежливый вопрос:
        - Это Лиза пришла, мама. Ты ее ждала, она и пришла.
        - Ну, наконец-то! Где она там? Пусть сюда идет!
        - Иду, Ангелина Макаровна! Сейчас…
        Наклонилась, принялась торопливо расстегивать ремешки на босоножках, зачем-то пояснив Саше виновато:
        - Она требует обувь снимать…
        - А вы не снимайте, Лиза. Моя мама всегда и от всех чего-то требует, но это не значит, что надо ее беспрекословно слушать. Просто не снимайте, и все.
        - Как это?
        - Молча. Сопротивляйтесь молча, это лучшее, что я могу вам предложить в этом доме. А впрочем, как хотите… Да, устроила моя дочь вам большую каверзу… Добрые порывы души обычно бывают наказуемы, Лиза.
        - Да ничего страшного, подумаешь, десяток уколов поставить! Зато Женя отдохнет, чем плохо?
        - По-моему, слишком большая плата за чужое удовольствие.
        - А она мне не чужая, что вы… Она подруга моей дочери…
        Он посмотрел на нее странно, будто пригляделся повнимательнее. Пожав плечами, указал рукой направление, куда надо идти:
        - Мама там, в спальне. Сказалась больной, в постели лежит. Моя помощь нужна, Лиза?
        - Да нет вроде… А где можно руки помыть?
        - Ванная прямо по коридору, направо.
        - Да, спасибо…
        Старуха возлежала на высокой кровати, откинувшись грузным телом в подушки, глядела настороженно из-под насупленных бровей.
        - Здравствуйте, Ангелина Макаровна. Как вы себя чувствуете?
        - Видишь, лежу… Болею, значит. Чего зря спрашивать? Иль ты шибко воспитанная, обязательно вежливостью пошуршать надо? Не люблю я лишних реверансов, учти на будущее. Вежливые вопросы всегда отдают жеманством. Скажи лучше - диклофенак принесла?
        - Да, конечно… - закопошилась она в сумочке, доставая коробку с лекарством.
        - Давай тогда, приступай. Шприцы вон там лежат, в шкафу, в правом верхнем ящике.
        Вдруг резво поднявшись из подушек, она оперлась на локоть, вытянула шею, прокаркала громко в открытую дверь спальни:
        - Видишь, до чего твоя разлюбезная доченька меня довела? Слышишь меня, нет? Вон, пришлось медсестру нанимать, чтобы уколы ставила! Плохо ты ее воспитал, Сашка, никакого уважения в девчонке нет! И Ирка твоя тоже в этом смысле матерью никудышной оказалась!
        Снова упав в подушки, задышала тяжело, потом пробормотала злобно, обращаясь уже непосредственно к ней:
        - Вот, гляди… Только и ждут, чтобы я поскорее копыта отбросила. А только не дождутся, поживу еще… Назло им поживу.
        Откинув одеяло, перевернулась на бок, приподняла теплую фланелевую рубаху, оголив рыхлую мощную ягодицу:
        - Ну, давай уже, что ли… Посмотрим, какая ты мастерица… Вчера-то, помню, сильно хвасталась.
        Шлепок - игла мягко вошла в рыхлую ткань, пальцы привычно сделали свое дело. Мазнула по месту укола тампоном со спиртом, произнесла весело:
        - Все, Ангелина Макаровна! Можете опускать рубашку!
        - Все? Ишь ты… И впрямь хорошо умеешь… Ладно, спасибо. Приходи завтра. Да, деньги за лекарство возьми… Вот, я тут приготовила… Чек из аптеки можешь не показывать, ладно. Я помню, что ты в этом смысле обидчивая.
        - Тут много, Ангелина Макаровна. Я за лекарство меньше отдала.
        - Ну, потом разницу вычтешь, когда в магазин за продуктами пойдешь! А то я Сашке покупку продуктов не доверяю, обязательно все не то купит. Сама ж видела, какой небожитель… Говоришь ему, а он будто не слышит, о своем думает. Никогда не могла понять, что у него на уме… Поди, презирает меня, думает, что я жизнь ему сломала. Все молчуны-сыновья так думают, я знаю. И этот такой же. Не верю я ему. Молчуны - они все опасные.
        - Что вы, мне так совсем не показалось. У вас очень хороший сын. По-моему, вам нечего опасаться.
        - Да, хороший. Сам для себя. Не для матери. Ладно, иди, не твое это дело, в общем. Да и откуда тебе знать? Шприц использованный забери, на кухне в ведро выкинь.
        - До свидания, Ангелина Макаровна. До завтра.
        - Ага, давай… А я посплю. Понервничала с Сашкой, спать захотелось.
        Стараясь не стучать каблуками, Лиза вышла на кухню, держа в пальцах шприц. Саша стоял у окна, не обернулся, будто не слышал ее легких шагов. А может, и впрямь не слышал, пребывая в глубокой задумчивости. Спина прямая, слегка напряженная… Как про него только что мать небрежно выразилась - небожитель… Молчун опасливый.
        Потянула на себя дверку шкафа под раковиной, бросила шприц в ведро, еще раз глянула ему в спину. Что, надо так и уйти, молча, по-английски? Даже не окликнуть его, не попрощаться? А до двери проводить? Или у них в доме такие вежливые реверансы не приняты?
        Пожала плечами, молча шагнула к двери. И вдруг услышала его голос - грустный, спокойный, даже немного насмешливый:
        - Вот так прошло мое детство, Лиза… Затюканный, пристыженный, подавленный материнской волей… А я никогда не сопротивлялся, хотя, наверное, надо было - прямо и грубо. Наверное, это достойно осуждения. Ведь вы меня сейчас осуждаете, да, Лиза?
        - Осуждаю? Нет, что вы. Почему я вас должна осуждать…
        - Все дело в том, что я сознательно не хотел быть бойцом. Не в том смысле, что не мог по слабости характера, а именно так - не хотел…
        Она замерла, не зная, что ему ответить. Странное признание незнакомого, по сути, человека совсем ее обескуражило. Судя по всему, он и не ждал от нее никакого ответа. Просто стоял, отвернувшись к окну.
        - У вас все будет хорошо, Саша… Я почему-то знаю, что все у вас когда-нибудь наладится…
        Сказала - и испугалась, будто какую тайну выдала. А что, ведь и впрямь выдала… Он же не знает, что Женечка сообщила все подробности его семейной жизни! Фу, как неловко получилось…
        Так сконфузилась, что не заметила старуху в дверях.
        - А ты что, разве еще здесь? - прилетел ее недовольный вопрос. - Я думала, ушла давно…
        Саша у окна вздрогнул, будто пойманный за неприличным занятием. Как же они ее не заметили, не услышали тяжелых шагов по коридору?
        - Да… То есть нет… - залепетала она растерянно, втянув голову в плечи. - Да, я уже ухожу, Ангелина Макаровна, до свидания…
        - Так вроде попрощались уже… - недовольно пробурчала старуха ей вслед. - Странная ты какая, ей-богу… А я лежу, слышу, будто голоса из кухни идут… Неужель, думаю, Сашка сам с собой разговаривает?
        Выскочила из квартиры, торопливо зацокала каблуками вниз по лестнице. Только на улице опомнилась, жадно глотнув теплого вечернего воздуха. Даже захлебнулась им немного, преодолевая странный счастливый спазм в горле. И зачем эту старуху вдруг на кухню принесло? Может, они бы еще поговорили… Вернее, Саша бы говорил, а она бы стояла, слушала… Наверняка ему выговориться хотелось! Бывает, чужому человеку такое про себя скажешь, что родному и намеком не произнесешь. Интересно, что он хотел рассказать? Именно ей? Теперь и не узнаешь… А жаль, очень жаль.
        Вздохнула, пошла вдоль по улице медленно, будто боясь расплескать в себе что-то новое, совсем незнакомое, только-только народившееся…
        Что это - старалась не думать. Главная задача - не расплескать. Еще немного пожить в этом новом, ужасно нежном, перекатывающемся от горла к сердцу, от сердца - к солнечному сплетению и оседающему там теплым песком…
        И домой идти не хотелось. Что - дома? Дома грязная посуда в раковине, куча белья на гладильной доске да запах одеколона Германа, оставшийся после его вчерашнего гневного прихода. Нет, не надо сейчас вообще думать о Германе… В такую минуту - зачем?!
        О! А не пойти ли к Маргарите? Она же звала вчера в гости! Тем более ее дом отсюда недалеко, всего три троллейбусные остановки!
        Нащупала в сумочке телефон, кликнула номер подруги. Та ответила мгновенно, будто ждала ее звонка с нетерпением:
        - Лизка! Лизка, ты где? Давай, дуй ко мне скорее, у меня такие новости, обалдеешь!
        - Да я и так вроде… Я уже через двадцать минут буду, Рит!
        - Давай, давай! Жду!
        Ритка даже всхрапнула от нетерпения перед тем, как нажать на кнопку отбоя. Интересно, что у нее такое сногсшибательное произошло? Вроде вчера особых новостей не было…
        Оказалось, новости есть. Прямо с порога Ритка потащила ее к компьютеру:
        - Смотри!
        На экране монитора красовалось фото улыбающегося мужчины возрастом ближе к пятидесяти. Одной рукой мужчина упирался в капот красивой красной машины, другая была откинута немного в сторону, будто указывала на виднеющийся вдали двухэтажный дом, крытый терракотовой черепицей.
        - Это кто, Рит?
        - Как кто? Не догоняешь, что ли? Это же Лукас, мой австралийский жених!
        - Ах, Лукас… Что ж, довольно основательный Лукас…
        - А то! Это вот его машина, а там, вдали, собственный дом. Смотри, какой он мордатенький! Видно, что наглый, ага? Ух, люблю таких… Ой, да не это ж главное-то, Лизка, чего я тебе зубы заговариваю! Он же мне приглашение прислал, представляешь?
        - В каком смысле? В гости зовет?
        - Ну да, в гости… Буду я туда-сюда кататься! Ты знаешь, сколько стоит билет до Сиднея? Целое состояние относительно наших заработков! Так что я уж не в гости, я уж насовсем попытаюсь…
        - Ой, Ритка… Но ты же его не знаешь совсем…
        - Ничего себе, не знаю! Я с ним четыре месяца переписывалась!
        - Да что там - переписывалась! Разве можно по письмам человека узнать? По-моему, это вообще верх легкомыслия - вот так, сразу… А вдруг он совсем чужим окажется? Или, не дай бог, маньяком каким-нибудь? Вон, в последнее время сколько пишут о таких браках… Не знаешь человека и летишь очертя голову!
        - Подумаешь! Не знаю, так узнаю. Тебе, Лизка, хорошо говорить, да только тебе понять меня сложно. Ты ж у нас девушка такая, нежным духом живешь, как птичка в полете, тебе и не надо ничего… Там клюнула, полетела, там какнула, дальше полетела…
        - Ничего себе, как ты себе мою духовную жизнь представляешь! - подняла она возмущенные глаза на Ритку.
        И рассмеялись обе, лихо соприкоснувшись ладонями в звонком шлепке. Вернее, это она смеялась, а Ритка ржала, как взнузданная лошадь. А перестав ржать, вдруг проговорила грустно:
        - Да, тебе хорошо… А у меня с духовной жизнью напряг, мне бы физической, да побольше… Нет, Лизка, не пугай меня и не отговаривай, все равно поеду. Не зря же я себя в последние месяцы диетами изводила! Прям как чувствовала, что позовет! Вот смотри…
        Подскочив со стула, Ритка отвела руку назад, натянула на талии футболку, другой рукой вальяжно провела по бедру.
        - Скажи, правда же, похудела?
        - Ну… В общем…
        - Да похудела, точно, похудела! Хотя и видно, что она у меня не природная, худоба-то…
        - Да ничего такого не видно, Рит! Худоба и худоба!
        - Э, нет, не скажи… Искусственно вымученную бабью худобу сразу видно, тут и глазу напрягаться не надо.
        - И как ее видно?
        - Да так и видно! Слишком уж похудевшая баба ее подчеркивает, потому как масса страданий в это дело вложена. И все в ней в этот момент кричит - смотрите, смотрите, какая я стройная! И обтягивающую одежку тут же норовит напялить, и поясок на талию присобачить, и задницей по-особому начинает вертеть!
        - А что, Ритка… Может, ты и права… - Лиза снова рассмеялась. - Это как у Гоголя в
«Мертвых душах», помнишь? Если какая дама знает, что у нее красивая шея, или плечи, например, то она непременно полагает, что все будут восхищаться только шеей или плечами, а на остальные детали не обращать внимания…
        - Ну да. Примерно так. А кому эта худоба-стройность природой подарена, тот ее и не замечает. Живет и живет себе, к своему счастью привыкши, ничего не подчеркивает. Вот как ты, например.
        - Ну уж, нашла пример! И все-таки, Рит, если серьезно… Опасно вот так ехать, неизвестно к кому…
        - Ой, Лизка, хватит причитать! А под таким, как твой Герка, лучше жить, что ли? Женская судьба - это всего лишь техника, Лизка… Ну, определенный риск есть, конечно, я не спорю… Но главное, чтобы техника не подвела. Семью надо создавать технически, чтобы, не дай бог, в правильных расчетах не ошибиться. Да и не в расчетах даже дело… Семья, Лизка, это костер, в который надо всю себя бросить. Все свои причиндалы, и духовные, и физические, без остатка. Вот ты никогда не задумывалась, к примеру, отчего у тебя семейная жизнь с Геркой не задалась?
        - Ну? И почему, по-твоему?
        - А потому, что ты своим пресловутым духовным не захотела с ним делиться. То есть в общий костер не бросила, себе оставила. А это ведь грех, Лизка, по сути… Духовное, оно ж не твое, оно богово. И потому, если хочешь семью полноценную, не греши, отдай.
        - Хм… Довольно странно ты рассуждаешь. А если я не хочу, к примеру?
        - Ну, вот и получила уже результат своего нехотения! Потому ты себе никогда мужика и не найдешь! А Герка-то ведь любил тебя, между прочим. Честно любил, как мог, как умел. Да он и сейчас тебя любит.
        - Что?! С ума сошла, что ли? Думай, чего говоришь! - отпрянула она, удивленно подняв брови вверх. - Не смеши, Рит! Герман меня любит!
        - Да больно мне надо тебя смешить, что думаю, то и говорю. Ну, посуди сама… Ты даже понять не можешь, в чем твоя проблема, Лизк… А проблема твоя в том, что ты вообще не способна на такие подвиги, чтоб из нутра что-то отдать. Оно у тебя гордыней порченое, само по себе живет и никого в себя не пускает. А Герка хоть и дурак, но шестым чувством до этого допер… Понял, что не осилить ему. Сила ж не в силе, Лизка, сила-то у тебя вот тут… - ткнула она твердым пальцем ей в солнечное сплетение, - и она сильнее самой сильной силы… Оттого он и бесится, что разгрызть этот орешек не смог. Не по зубам ему. И сейчас к тебе бегает, унижает. А все потому, что, казалось бы, унизить тебя - раз плюнуть, но ведь нутро твое сильное фиг унизишь… Потому он и злится.
        - Вот именно, злится! Это ты правильно сказала! Так порой злится, что…
        - Так это и есть любовь, Лизка! - перебила она ее на полуслове. - Как ты не понимаешь-то? Он просто задеть, расшевелить тебя побольнее хочет… Чего с него возьмешь, он мужик, да еще и не шибко отесанный. Вот скажи… Он тебе о жизни со своей молодухой иногда рассказывает, да? В самых интимных подробностях? Ты не хочешь, а он все равно рассказывает?
        - Ну… Да, бывает…
        - То есть норовит подчеркнуть, какой он ухарь и как она его любит да страшно ревнует?
        - Ну… да, в общем.
        - Вот видишь! Эх ты, глупая, глупая Лизка… Не поняла ты, значит, своего счастья, не удержала около себя. Потому что нормальная была у вас семья, муж да жена вроде как на одном уровне, ты - медсестра, он - водитель… Да, вполне нормальная. Но если копнуть поглубже… Ну где ты увидишь медсестру, читающую взахлеб Чехова да Хемингуэя, да еще и рассуждающую, чей перевод этого самого Хемингуэя лучше?
        - И что, Рит? Чем я мешала ему с Чеховым и Хемингуэем?
        - Да тем и мешала, что за живое задевала. Получается, что ты не с Геркой жила, а вроде как с ними… А надо было не с ними жить, а Герку изо всех сил тащить до своего уровня! Ну, или самой к нему вниз опускаться… А ты не захотела ни того, ни другого!
        - Хм… А по-моему, ты со всем этим перемудрила, Рит. По-моему, все гораздо проще. Тем более Герман понятие «уровень» совсем по-другому мыслит. Например, полагает, что уж сейчас-то поднялся гораздо выше моего, как ты говоришь, уровня! Раньше он, к примеру, у своего шефа простым водителем был, а сейчас, женившись на его дочери, до начальника службы охраны дослужился… Для него, Рит, слово «начальник» и есть уровень, и больше он ничего в это понятие не вкладывает.
        - Ну, не знаю… Слушай, а как это Геркин шеф дочурку так неосмотрительно проворонил? Или просто хотел замуж сбагрить побыстрее, пусть и за водителя? Знаешь, эти нынешние девицы такое, бывает, вытворяют… Сначала напрыгаются по тусовкам, раздрызгают себя до невозможности, а потом спохватываются - замуж-то все равно страсть как охота! Вот и хватают то, что плохо лежит… Да, Лизка, профукала ты свое семейное счастье, как есть профукала. Говорю же, надо в этот костер полностью прыгать, иначе ничего не получится… Вот я бы, например, с большим удовольствием прыгнула, да видишь, никто шибко не зовет. Приходится в Австралии свои костры разжигать с такими Лукасами мордатыми…
        Обе вздохнули одинаково грустно, сунулись лицами в экран монитора. Мордатый красавец Лукас по-прежнему улыбался, сиял плотной лысиной в отблесках австралийского солнца. Она вздохнула еще раз:
        - Когда едешь-то, Рит?
        - Не знаю… - озабоченно скрестила руки под грудью Ритка. - Надо еще визу оформлять, билеты покупать… Потом еще квартиру сдать надо… Не знаю, может, за неделю управлюсь, если сильно поднапрягусь. Придется все свои знакомства поднять…
        - Ой, все-таки страшно за тебя, Рит!
        - Не боись, не пропаду. Ты мой характер знаешь, у меня сдача на обиду в кармане не заржавеет. Я ж не ты, божья птичка духовная. Ну что, птичка, пойдем, отметим мою удачу, выпьем по рюмке красненького, закусим чем бог послал?
        - Нет, Рит, поздно уже, давай в другой раз…
        - Да в какой другой раз? Мне ж потом некогда будет, закручусь со сборами, с хлопотами!
        - Ничего, найдем время. Все равно ж не уедешь, не попрощавшись. А мне завтра в шесть утра вставать, я в утреннюю смену иду. А вечером…
        Она вдруг замолчала, почувствовав, как непроизвольно растягиваются губы в улыбке. И отвернулась торопливо, чтоб Ритка этой улыбки не заметила.
        - Побегу я, Рит, не обижайся, ладно?
        - Ладно, черт с тобой… Выберем потом время, посидим, попрощаемся. Ладно, иди…
        Уже в дверях, чмокнув ее в щеку, вдруг отстранилась, пригляделась. Сощурив глаз, спросила плутовато:
        - А что это с тобой, Лизка? А? Я сначала и не поняла…
        - А что со мной? - пугливо скосила она глаза в сторону.
        - Да вроде сияешь, как медный таз! Глаза горят, будто лампочки включены!
        - Да ну, Рит, скажешь тоже! Тебе показалось, наверное!
        - Ну да, показалось… Сколько тебя знаю, сроду таких чудес не наблюдала…
        - Ладно, все, побежала я. Пока, Рит.
        - Пока, пока…
        И опять - бегом вниз по лестнице, выстукивая дробь каблуками. Если б не боялась упасть, через две ступеньки скакала бы, по-девчачьи. Что за денек сегодня выдался - все бежит и бежит, будто и впрямь торопится куда! Зачем и куда ей торопиться? До завтрашнего вечера еще так далеко…

* * *
        Телефонный звонок за дверью верещал так жалобно, будто абонент не оставлял надежд быть услышанным. Да еще и ключ в замке вдруг застрял - слишком торопливо она пыталась его провернуть… Наконец все получилось, и дверь открылась, и еще шаг, и трубка уже в руках…
        - Да! Слушаю!
        - Ой, Лиза! Ты почему так долго трубку не берешь! - с легкой радостной укоризною поплыл в ухо голосок Вари Истоминой. - Я тебе звоню, звоню… Двадцатый уж раз набираю! И мобильник тоже молчит! Я уж подумала, может, случилось чего!
        - Да нет, Варюш, все в порядке. Вот, только в квартиру зашла. А мобильник у меня в сумке был, не слышала звонков, прости.
        - Ну, ты у нас, как всегда… Рассеянная немного. Я вот, например, каждые десять минут в свой мобильник заглядываю, боюсь вызов пропустить. А вдруг мой Никитин звонил, а я не услышала? Кстати, я о нем и хотела с тобой поговорить, Лиз…
        - Да? - несколько настороженно спросила она, удивляясь такой постановке вопроса.
        Еще бы не удивиться. Вариного парня по фамилии Никитин она и в глаза никогда не видела, только фамилия из Вариных уст была на слуху - все Никитин да Никитин. Даже имени его Варя никогда не называла. А тут вдруг…
        - Понимаешь, Лизок, тут такое дело… Завтра Юркины родители приезжают… Всего на один день, понимаешь?
        - Понимаю. А Юрка, стало быть, это и есть твой Никитин?
        - Ну да… Они вечером приезжают, Лиз!
        - Понятно. И что?
        - Да как что, Лиз! У меня же завтра вечернее дежурство! А мне, сама понимаешь, этот завтрашний вечер до зарезу нужен! Может, ты меня подменишь, Лиз? Я в твою смену с утра выйду, а ты в мою вечернюю?
        - Но у меня на завтрашний вечер тоже планы, Варь… Я обещала…
        - Ой, ну какие планы, Лиз? Что, твои планы нельзя днем осуществить? А у меня, можно сказать, жизнь решается… Я думаю, Юрка обязательно представит меня родителям как свою невесту… Пойдем все вместе, например, в кафе, и… Лизочка, милая, мне очень нужен завтрашний вечер! Ну, я тебя умоляю, Лизочка!
        Вот что было с этой Варварой делать? А ничего и не сделаешь - остается только пойти навстречу. Ладно, придется подменить… И визит к Ангелине Макаровне придется перенести на дневное время, что, в общем и целом, тоже никакой проблемы не составляет. Хотя и царапнулась в голове маленькая досада - а вдруг ее сына днем дома не окажется…
        Царапнулась - и тут же свернулась стыдливым комочком. При чем тут сын, если по большому счету?
        - Ладно, Варь, договорились, подменю я тебя. Выходи утром, а вечером решай дела со своим Никитиным и его родителями. Желаю тебе успеха, Варь. Только, знаешь, я старику Венедиктову из восьмой палаты обещала домашних котлет к обеду принести…
        - Да без проблем, Лиз! Принесу я котлет Венедиктову! Хотя, если честно, вообще не понимаю твоего высокого альтруизма… Дался тебе этот Венедиктов! У нас же больница все-таки, а не санаторий! Пусть ему родственники к обеду домашние котлетки носят!
        - У него нет родственников, Варь. Вернее, есть, но почему-то не приходят.
        - А это что, наши проблемы? И вообще, я их где-то понимаю… Он такой вредный, этот Венедиктов! Надо было сначала с детьми хорошие отношения выстраивать, а потом уж на операционный стол попадать! Все в нашей жизни посылается бумерангом, Лиз!
        - Не знаю, Варь, может быть. Но это уже их бумеранги, не наши. Мы не можем быть третейскими судьями в этом процессе.
        - Ой, все, завелась… Ладно, сказала же, будут завтра к обеду у Венедиктова домашние котлеты. А ты давай, продолжай в том же духе. Скоро, глядишь, он у тебя зайца в шоколаде попросит…
        - Чего? - тихо рассмеялась она в трубку.
        - Зайца в шоколаде. Это я вчера по телевизору видела, как для итальянских аристократов зайца в шоколаде готовят.
        - Ну, я думаю, до зайца дело не дойдет. Тем более в шоколаде.
        - Смеешься, да? Ну, смейся, смейся… Наивная ты, Лиза, ей-богу… Наивная и странная. И вообще… Со стороны получается, будто ты выпячиваешься со своим показательным милосердием, потому и раздражаешь многих, вот что я тебе по секрету скажу. Учти на будущее. Вон, Коновалова давно уже на тебя зуб точит. А она та еще стерва.
        - Марина Петровна Коновалова очень хороший хирург, Варя.
        - А я разве что говорю? Конечно, хороший. Но все равно - стерва. Ладно, заболталась я с тобой… Вон, звонок на мобильный от Никитина пропустила. Все, пока, Лиз!
        - Пока, Варь! Удачи тебе…
        Положила трубку, сунулась в сумку за мобильником, глянула на экран - ого, сколько непринятых вызовов! Так, эти от Вари… О, а вот Машкин! И Женин! Да, Варя права, нельзя быть такой рассеянной. Весь день беспокоилась о девчонках, как они там, в дороге, а телефонных звонков не услышала.
        Трубка, словно вняв ее раскаянию, задребезжала в руке сигналом вызова. Ага, Женя…
        - Теть Лиз, добрый вечер! Не беспокойтесь, у нас все хорошо, Машка на верхней полке спит… А я сижу, в окно смотрю, злостью маюсь.
        - Почему, Жень?
        - И вы еще спрашиваете, почему! Не удался наш план-то, теть Лиз…
        - Это ты о бабушке, что ли?
        - Ну да. Все-таки вызвала к себе папу, не утерпела. Конечно, разве она упустит такой случай! Теперь получается, что я плохая кругом, слова своего не сдержала. Мама уже мне звонила, ругалась. Прямо хоть обратно возвращайся с полдороги…
        - Я думаю, не стоит, Женечка. Все равно ситуацию в обратную сторону не повернешь. Пусть уж будет, как есть. Мне так кажется, по крайней мере…
        - Ладно, теть Лиз. И правда смешно будет, если я вернусь. Сначала переполошила всех, а потом… Ладно. И еще, теть Лиз… Если уж папа все равно приехал, вы больше к ней не ходите. Чего вам-то маяться.
        - Но как же… Нет, что ты, Женечка… Я же обещала… Да и уколы надо… Диклофенак, витамины… Нет, что ты, я Ангелине Макаровне обещала, нехорошо…
        - Да обойдется Ангелина Макаровна! - с неожиданной злостью прошипела в трубку Женя. - Еще не хватало, чтобы столько народу вокруг нее вертелось! Хватит и одного папиного присутствия! Не ходите, теть Лиз, вы совсем не обязаны! А если ей уколы так требуются, пусть медсестру из поликлиники вызывает!
        Она сразу и не нашлась, что ей ответить. Промямлила в трубку вяло, что-то вроде - ладно, завтра посмотрим… И быстро свернула опасный разговор к вежливому прощанию. Нажав на кнопку отбоя, еще раз повторила тихо, скорее для самой себя:
        - Но как же… Я обещала… Нехорошо…
        Да, неловко получилось. Слава богу, Женя не заметила ее смятения. А было смятение, было. Но не могла же она ей сказать, что… А что, собственно, - что? Она и сама для себя пока не может определить - что…
        Да, ей очень хочется еще раз увидеть Жениного отца. Просто - увидеть. Это ведь не преступление, просто хотеть увидеть человека? И выслушать его… Он же пытался ей что-то сказать, важное для себя что-то! Нехорошо это, обрывать откровения на полуслове… По крайней мере, невежливо.
        Остаток вечера она бродила по квартире в задумчивости. Странного рода была эта задумчивость, трепыхалась внутри испуганной радостью. А когда легла спать, вдруг слезы выскочили. Она их и не пыталась унять - пусть бегут. Лежала, улыбалась в темноту, слизывала соленые капли, повторяла про себя тихо - просто увидеть, просто поговорить… Ей же ничего больше не нужно! Так мало и… так много! И потом хватило бы надолго этой малости-множества…
        Утром долго разглядывала свое лицо в зеркале. Обычно она в зеркало почти не смотрела, хватало привычного, сложившегося с годами почти механического действа - умыться, нанести немного дневного крема, потом спонжиком с компактной пудрой пробежаться ото лба к вискам, по щекам, к подбородку, ресницы слегка подмазать… Все быстро, по-деловому, без лишнего дамского пафоса. Ну, губы еще можно подкрасить. А можно и не красить, и так сойдет. А с прической - с той вообще никогда мороки не было. Волосы от природы были светлыми и волнистыми, сами собой ложились в привычное каре, загибались концами внутрь.
        А сегодня вдруг захотелось что-то в себе изменить. Может, накраситься ярче? Зеленые тени по векам растушевать…
        Потянулась рукой к Машкиным коробочкам с косметикой - ага, вот они, тени. Нет, зеленые не надо. Лучше эти, бежево-золотистые. Наверное, ей пойдет. Машка как-то обмолвилась, что у нее совершенно необыкновенный цвет глаз - бирюзовый… Еще посетовала, что ей самой такой цвет глаз от матери не достался, а достался отцовский, темно-серый.
        Неумелой рукой растушевала тени по векам, густо накрасила ресницы, широкой кисточкой прошлась по скулам, наложив румяна. Потом накрасила яркой помадой губы, стянула их смешным бантиком. Отстранилась от зеркала, глянула на себя, будто со стороны… И рассмеялась тихо, махнув на свое отражение рукой. Здравствуйте, кукла Лиза. Нет, смешно это все, непривычно. Надо умыться. Лучше уж так, как всегда, в привычном минимализме. Тем более не совращать же она Жениного отца идет, а просто увидеть… Просто поговорить… Если удастся, конечно. Может, он и не захочет поговорить? Может, у него вчера неосознанный порыв был, а сегодня все забылось, развеялось? Да и вообще - его днем может не оказаться дома… Мало ли, какие у человека дела?
        Дверь ей открыл Саша. Улыбнулся, чуть дрогнул бровями в радостном удивлении. По крайней мере, ей показалось, что в радостном.
        - Здравствуйте, Лиза!
        - Да, здравствуйте… Вы извините, что я днем пришла, у меня немного обстоятельства изменились.
        - Да, конечно… Проходите, Лиза, я сейчас маму предупрежу. Она, кажется, спать собралась после обеда.
        Затолклись неловко в прихожей, будто смутились совместным присутствием в небольшом пространстве. И, как давеча, вздрогнули от старухиного зычного голоса, прилетевшего из спальни:
        - Кто там пришел, Александр? С кем ты там беседуешь?
        - Это я, Ангелина Макаровна… Я, Лиза. Сейчас я вам укол сделаю.
        Старуха возлежала в своих пухлых подушках, глядела на нее сонными блеклыми глазами. Потом произнесла ворчливо:
        - А чего так рано пришла? Вчера говорила - вечером…
        - Так получилось, извините. Вечером у меня дежурство в больнице, пришлось подмениться.
        - А… Ну, давай поскорее, а то я спать собралась.
        - Да, я быстро…
        Поставив укол, на цыпочках вышла из спальни, плотно прикрыв за собой дверь. Саша выглянул из кухни, предложил шепотом:
        - Лиза, кофе хотите?
        Улыбнулась, пожала плечами, оглянулась на дверь, откуда уже доносилось мощное старухино похрапывание. Саша тоже застыл в дверях, прислушиваясь.
        - Спит… - произнес неуверенно, глядя на нее.
        - Ага, спит… - эхом повторила она за ним, снова неловко улыбнувшись.
        - Так кофе хотите?
        - Не знаю… А вдруг мы вашу маму разбудим?
        - Да? Ну, в общем… А может, мы… Мы просто погуляем немного? Знаете, очень на свежий воздух хочется. Или вы торопитесь, Лиза?
        - Нет… Нет, что вы. Я никуда не тороплюсь. Я до вечера совершенно свободна.
        - Ну, вот и отлично… Идемте?
        - Да…
        Вышли из квартиры на цыпочках, как воры, Саша осторожно провернул ключ в замке. Быстро спустились вниз по лестнице, будто боялись, что их окликнут. А уже на улице снова смутились, молча пошли рядом. Наконец Саша прервал это неловкое молчание, заговорил осторожно, даже слегка насмешливо:
        - Я, наверное, напугал вас вчера…
        - Да чем же? Ничуть вы меня не напугали! Наоборот…
        - Что - наоборот?
        - Ну, то есть… Я с удовольствием и дальше вас бы послушала. Знаете, я даже запомнила вашу последнюю фразу - про бойца. Вы так о себе сказали - я никогда не хотел быть бойцом…
        - Да? Вы запомнили?
        - Да. Именно так. Я запомнила.
        - Хм…
        Он снова замолчал, молчал долго, а потом заговорил внезапно, очень быстро, в волнении проглатывая концы слов:
        - …Да, не хотел. Наверное, это подсознание подсказывало. Что-то вроде спасительного инстинкта, когда опасливо бережешь силы, не желая тратить их на войну… А по сути числишься слабаком, ни к чему не пригодным в этой жизни! Не знаю, почему мне именно вам хочется это объяснить, хоть убейте меня, не знаю! Я долго думал вчера… Я и правда не знаю, Лиза! Мне почему-то очень захотелось, чтобы вы меня поняли! Именно - вы…
        - Да, спасибо… - нервно сглотнула она дурацкое, некстати произнесенное слово. И продолжила уже немного увереннее: - Да, говорите, пожалуйста, мне очень, очень интересно! Я, кажется, даже понимаю, о чем вы…
        - Да я о себе в первую очередь! Я просто пытаюсь, как бы это сказать… Реабилитироваться в ваших глазах, что ли… Знаете, в человеке заложено не так уж много эмоционального потенциала, как ему кажется. Ничто ниоткуда не добавляется, все вертится внутри, перетекает из одного состояния в другое. И выбор бывает невелик - или ты на внешнюю войну тратишься, или внутреннее, свое, богом данное, сохраняешь в целостности… Может, это неправильно, конечно. Может, и впрямь достойно осуждения…
        - Да с чего вы взяли, что я вас осуждаю, что вы! Я… Я просто слушаю…
        Ее голос прошелестел так тихо, что он, наверное, и не услышал.
        - Знаете, сейчас в человеческих отношениях на первое место вышло такое понятие, как инерционное хамство. Оно - как показатель прямой успешности, если хотите… Главное, умей нахамить прямо или косвенно, цинично или вежливо, очень серьезно или чуть насмешливо, исподволь или прямо в лоб - неважно. Умей нанести удар первым. Умей подавить волю того, с кем рядом живешь, и неважно, кто это будет - дети, супруг, случайный попутчик в транспорте или коллеги по работе… Если ты все это умеешь, значит, ты сильный, ты можешь многого в жизни достичь. Даже не можешь, а обязан достичь. Иначе ты несостоятелен, как личность, и твоя душевная начинка, твой внутренний мир, какой есть, без войны, становится всего лишь объектом для раздражения, в лучшем случае - для снисходительности… Но что делать, если ты все равно не хочешь, не можешь тратиться на войну, то есть взращивать в себе ответное хамство? Если знаешь, какими душевными силами надо для него пожертвовать…
        Он замолчал так же внезапно, как и заговорил. Медленно повернулся, глянул на нее виновато, немного настороженно. Будто боялся увидеть ее лицо. А у нее вдруг сердце зашлось от этого взгляда… Отчаянного и в то же время очень доверчивого.
        - Простите, Лиза. Еще раз повторюсь - я и сам не знаю, почему я все это говорю именно вам… Сам не знаю, честное слово.
        - Зато я знаю, Саша. Вы все это проговорили именно мне, потому что… Потому что я вас понимаю. Может, как никто другой понимаю. От первого до последнего слова.
        - Правда? Вы… действительно меня понимаете?
        - Да. Потому что я тоже так думаю. Правда, мне бы не удалось так ясно облечь свои мысли в слова… и тем не менее. Я такая же, как вы, Саша, мы люди одной природы… И я тоже не знаю, зачем вам сейчас в этом признаюсь.
        - Спасибо вам, Лиза…
        - Да за что?
        - А за это признание. Наверное, очень важно знать, что есть где-то человек, который тебя понимает. И не смеется над тобой. И не осуждает. Хм… Надо же, как просто устроен наш социум… Выходит, все-таки рыбак рыбака видит издалека?
        Они улыбнулись друг другу смущенно, как школьники, впервые оставшиеся наедине. Впрочем, даже школьники, наверное, так не смущаются. У них, у школьников, сейчас это «наедине» гораздо смелее происходит.
        - А знаете, Саша, что я вам еще скажу? Не надо так отчаиваться, вот что. Да, наш социум просто устроен, именно так, как вы говорите - то есть разделяется на подавляющих и подавляемых. А только еще неизвестно, кто из них, по сути, более счастлив!
        - Хм… Вы имеете в виду библейскую истину? И последние станут первыми?
        - Нет, нет… Я не это имею в виду. Я имею в виду возможность замены. То есть сохранность замены.
        - А… замена, это что, по-вашему? Извините, я не совсем понимаю…
        - Да это, по сути, то же самое, о чем вы сейчас говорили! Ну, это от обратного, что ли… Это когда не потраченная на хамскую войну сила меняется на дух. На чистоту сердца, если хотите. На волю и силу сердца. На отвоеванное право быть наивным человеком, в конце концов. Наивность - это довольно сильная штука, чистая и честная по своей сути… Да и душа, спрятанная в коробочке непротивления, не портится до конца дней человеческой жизни, то есть остается юным и свежим организмом, способным видеть по-другому, дышать по-другому, чувствовать по-другому…
        Замолчала, будто испугавшись своей горячности. И чтобы чуть остыть, добавила тихо:
        - Да уж, знаете ли… Послушал бы нас сейчас кто-нибудь из них, из подавляющих! То-то бы посмеялся… А зря, между прочим. Ведь душа человеческая - субстанция довольно мстительная. Она так может обидеться на своего хозяина за то, что ее тратят на хамство, - мало не покажется. Тот, кто сталкивался с душевной маетой, знает… Ни сила, ни воля в этом случае уже не помощники.
        - Да… Интересно вы рассуждаете, Лиза… Очень, очень интересно…
        - А мы, кстати, недавно спорили на эту тему с вашей дочерью! - снова оживившись, повернулась она к нему. - Она была как раз на другой стороне баррикады, то есть пыталась доказать мне явную пользу волевых психологических практик по борьбе с душевной наивностью. А я говорила - не хочу… Мне, мол, и так хорошо…
        - Ну, и кто же из вас победил?
        - Да я уж не помню. По-моему, каждый остался при своем мнении.
        Остановились посреди тротуара, замолчали, разглядывая друг друга с любопытством, с радостью узнавания в собеседнике «своего». Так, наверное, жадно разглядывают друг друга соотечественники, случайно столкнувшиеся на городской улице в чужой и далекой стране, в какой-нибудь нетуристической Гвинее-Бисау или Колумбии, например…
        Саша вдруг вздохнул легко, по-мальчишечьи, быстро оглянулся по сторонам.
        - Лиза, а пойдемте в кафе, выпьем немного вина, что ли! Сегодня такой день… Такой замечательный день! Пойдемте?
        - Что ж, пойдемте! Только я вино не буду, мне же скоро на дежурство. А вот кофе и впрямь с удовольствием выпью. А где здесь кафе? Вы же лучше меня этот район знаете?
        - Вон там, за углом, насколько я помню… Да, там, должно быть…
        За углом и впрямь оказалось кафе, маленькое, довольно уютное. Бармен за стойкой улыбнулся им дежурно-приветливо, налил в бокал белого вина для Саши, быстро управился с кофе. Сели за столик на двоих у окна, молча улыбнулись друг другу. Саша наклонился, хотел что-то сказать, но голос его утонул во вдруг ворвавшемся в маленькое пространство кафе знакомым до боли возгласом из динамика:
        Только… Рюмка водки на столе!
        Ветер плачет за окном…
        Вздрогнули, оглянулись. Ну да, это бармен звук подкрутил до неистребимой силы. Вон, как стоит, дергает шеей в экстазе, даже глаза закрыл от странного мазохистского удовольствия, и брови взметнул страдальчески… Потом вдруг спохватился, подтянулся, оглядел зал, сильно убавил звук. Но губы все равно подпевают в такт льющемуся из динамика…
        Они переглянулись, улыбнулись друг другу. Саша глотнул вина, она, словно в ответ, глотнула кофе. И снова заулыбались, и говорить ни о чем не хотелось… Просто сидеть, просто смотреть друг на друга, просто улыбаться. Плыть в «рюмке водки на столе», в запахе кофе, в веселом щебетании четырех подружек, уютно устроившихся за соседним столом. Девушки не стеснялись, голоса не понижали.
        - …Ну, а он тебе чего?
        - А он мне, представляете, девки… Я, говорит, не в сотоянии дарить тебе такие дорогие подарки! Я же не олигарх, я же всего лишь аспирант!
        - А ты?
        - А что - я? Подумаешь, говорю, аспирант! Если ты такой бебех неимущий, на фига тебе эта аспирантура сдалась? Те, кто поумнее, давно уж в приличный бизнес подались! А ты - не в состоянии… Вот если ты аспирант, так и живи дальше в своем состоянии нестояния!
        И - дружный смех из четырех молодых глоток. И снова, уже другой голосок, слегка хрипловатый:
        - Да, девки, есть еще такие мужики… Чудики белокрылые. У моей мамы одна приятельница есть, так у нее муж - вообще школьный учитель… Представляете, какое несчастье? Как принесет зарплату домой, так эта приятельница ему сразу песню спивает - зачем, зачем я повстречала тебя на жизненном пути…
        И опять - дружный гогот, захлебывающийся, подогретый вином. До писка в конце, до самозабвения. Веселые девочки, что с них возьмешь? Сидят себе, отдыхают культурно.
        - Саш… - наклонилась она к нему через стол. - Может, лучше пойдем отсюда? Тем более я свой кофе уже выпила… Пойдемте, я лучше вам свою аллею покажу! Это как раз по пути к моей больнице! Заодно и проводите меня…
        - Да. Пойдемте, Лиза. Своя аллея - это очень интересно.
        Залпом выпив вино из бокала, он неловко поднялся из-за стола, кинул взгляд на девиц - немножко насмешливый, немножко грустный. И, как ни странно, без доли обиды за «чудика белокрылого».
        Вышли на улицу, зажмурились от яркого света. Послеобеденное солнце шпарило вовсю, будто воевало за место с тенью уличных тополей, пронизывало жаром все мало-мальски свободное для жизни пространство.
        - Это недалеко, всего два квартала… Знаете, я когда с работы пешком иду, всегда по этой аллее стараюсь брести медленно, медленно… Да вы сами увидите, как там хорошо!
        Она говорила быстро, даже несколько сумбурно, обеспокоенно, будто старалась увести его от неприятного девчачьего разговора из кафе, от этого обидного хихиканья. Нет, надо же, как совпало… И еще эта «мамина приятельница», страдающая замужем за школьным учителем!
        Он улыбнулся, слегка коснулся ладонью ее плеча:
        - Прекратите, Лиза… Ничего страшного не произошло, что вы, ей-богу. Мы же только что с вами об этом говорили… Да, я школьный учитель, но, как это ни банально звучит, весьма этим горжусь…
        - Да, извините… И впрямь, что это я… Просто мне показалось, извините.
        - Нет уж, не извиняйтесь! Вообще-то мне ужасно приятно, что вы так близко к сердцу приняли мое мнимое переживание!
        И рассмеялись, и переглянулись опять, как школьники. И заговорили о чем-то незначительном, легко, перебивая друг друга…
        Ей показалось, липовые ветки в аллее чуть дрогнули, когда они ступили в их тень. Будто обрадовались - о, да ты нынче не одна… Что ж, посмотрим, посмотрим, кого ты нам привела!
        - Вот тут я живу, Саша… - остановившись, подняла она глаза вверх и повела рукой, описывая над головой круг.
        - В смысле, живете?
        - Ну… В иносказательном смысле, конечно. Здесь мой спасительный шатер… Знаете, как сейчас говорят? Я в домике…
        Чуть присела, сложив домиком руки над головой, и взглянула на него, улыбаясь.
        - А… Понятно. То есть вы меня в гости к себе пригласили? Так надо полагать?
        - Да. Можно сказать и так. Мне почему-то здесь всегда хорошо… Лучше, чем дома…
        Он не стал спрашивать - почему. И хорошо, что не стал. Лишь посмотрел с пониманием, чуть кивнул головой. Потом вздохнул, задумчиво улыбнувшись.
        - Вы, наверное, Тургенева любите, Лиза?
        - Тургенева? - быстро повернулась она к нему. - Почему же Тургенева… Нет, я Чехова больше люблю. А что, разве я похожа на тургеневскую героиню?
        - Да, что-то есть в вас такое… Спокойно-романтическое.
        Она вдруг смутилась, опустила голову, неловко заправила за ухо прядь волос. Некоторое время шли молча, ступая по серым плитам, узорчатым от солнечных пятен. Наконец, она первой нарушила молчание:
        - Мне Женечка говорила, что в школе вы словесность преподаете…
        - Да, я учитель словесности. А что? Совсем для учителя-мужчины неподходящий предмет? Непрезентабельно звучит, да? Погодите, как там, я сейчас вспомню… - насмешливо потер он лоб ладонью, - а, вот… Я бебех неимущий, вот как! И еще - чудик белокрылый!
        Переглянулись опять, хохотнули в унисон тихо, сдержанно.
        - Да, вот и имя мне наконец найдено… - он театральным жестом откинул голову, явно пытаясь изобразить несчастную героиню пьесы Островского, - я бебех… Я бебех неимущий… Теперь осталось только - застрелить меня…
        Она снова засмеялась, махнув на него рукой.
        - Да ладно, не прибедняйтесь - застрелить! Я вот тоже когда-то мечтала на филфаке учиться… Вы же на филфаке учились, да?
        - Да.
        - А в каком году поступили?
        - В семьдесят девятом.
        - Да вы что?! Я бы тоже в семьдесят девятом поступила, если бы… Представляете, мы запросто могли быть однокашниками!
        - А почему не поступили? По конкурсу не прошли?
        - Да нет… Я вообще не поступала…
        - Почему? Если так мечтали?
        - Просто… Просто обстоятельства так сложились…
        Замолчала, прикусив губу. А про себя подумала - если спросит сейчас про обстоятельства, ни за что отвечать не буду… Еще не хватало - на свое горькое сиротство жаловаться…
        Он не спросил. Шел рядом, заложив руки за спину и коротко щурясь от промельков солнца сквозь листву. Потом вдруг поднял голову, обвел взглядом сомкнувшиеся над головой могучие ветки, произнес тихо:
        - А правда, здесь очень хорошо… Словно вне времени, вы не находите? Вон, глядите… Сейчас из той перекрестной аллеи живой Пушкин выйдет, в цилиндре, во фраке… Не верите, нет? А ну, подойдем поближе…
        Дошли до перекрестной аллеи, она и впрямь заглянула туда осторожно. Нет, не было там Пушкина во фраке и цилиндре. Там, чуть в глубине, расположилась на сдвинутых скамьях компания молодняка, громко галдящая ломкими от переходного возраста голосами.
        - Вот вам и Пушкин! - грустно рассмеялась она. - Вот вам и вневременное пространство!
        - Да… У них тут, похоже, свой праздник… Или, как сейчас говорят, тусовка… Да, этим ребятам не до Пушкина. А жаль.
        Словно в подтверждение его слов, со стороны скамеек грянул голос, достающий до печенок, до боли знакомый каждой пропетой строчкой:
        Ночь по улицам пошла…
        Звездной поступью цариц…
        Они успели пересечь аллею в тот момент, когда голос, приправленный дополнительно включенной громкостью, вытянул наконец свое до боли яростное:
        Рюмка водки на столе!..
        Впрочем, самого певца уже и не слышно было, потонул в хоре ломких подростковых голосов. Такой мощный ор получился, что Лиза оглянулась испуганно:
        - Боже, какая страсть… Прямо национальный гимн какой-то, ни больше ни меньше.
        - Нет, Лиза, это не гимн, это крик русской души. Вернее, потребность в крике. А что вы хотите? Любая душа - вполне живой организм… И когда мало в душу вложено, она просто кричит об этом с тоской. Сигнализирует - помираю, мол, спасите. А этот талантливый исполнитель невзначай оказался проводником…
        - Так песня-то вроде о любви! Чего уж так…
        - Э, нет, не скажите. Не так важно, о чем песня. Да, она о любви. Но сам-то, сам крик! Тут, знаете ли, дело не в песне и не в словах, а в самой эмоции… Есть, есть в ней человеческая неосознанная боль, и не только от несчастной любви. Это душа кричит, просто кричит, и все. От пустоты, от тоски, от нехватки чего-то большого, что могло бы занять ее без остатка. Я думаю, это своего рода неосознанная потребность в каком-то вложении, в присутствии хоть мало-мальского интеллектуального знания, когда-то строптиво отвергнутого. А еще я думаю, что эта выкрикнутая рюмка водки заменяет им, к примеру, того же Пушкина… Или непрочитанного Достовского… По сути, это ж душа Федора Михалыча, разлетевшаяся на мелкие осколки! Только они об этом не знают, не догадываются. А душа знает. И кричит…
        - Хм… А по-моему, больше похоже на песню о буревестнике… Помните? В этом крике - жажда бури, сила гнева, пламя страсти… Это уж осколки Алексея Максимовича, если хотите…
        Так, в спорах, они дошли до конца длинной аллеи, ступили в полосу яркого еще об эту пору дневного света. Оживленная улица тут же разъединила их, оглушила людским потоком, шумом проезжающих мимо машин. Ей подумалось с грустью - враз будто чужими стали… Хотя - они и так чужие, чего это странное «будто» вдруг в голову кинулось? Или… уже не совсем чужие?
        - Вон там моя больница, видите, серое такое здание? Дальше я сама пойду, Саша… Спасибо, что проводили.
        Он остановился, посмотрел на нее в недоумении, словно ожидал от нее чего-то другого. Потер ладонью лоб, улыбнулся жалко:
        - Да… Да, конечно. И вам спасибо.
        - А мне-то за что? - повела она плечом, хитро глянув на него сбоку и сама от себя не ожидая такого кокетства.
        Конечно, он не нашел, что ответить. Только спросил невпопад:
        - А завтра… Завтра вы… Вы укол маме делать придете?
        - Да… Я завтра обязательно приду…
        Получилось, ответила так, будто он на свидание ее пригласил. А она, вроде того, согласилась. И застыдилась тут же, улыбнулась, быстро пошла прочь. Прежде чем зайти в кованые больничные ворота, оглянулась… Он по-прежнему стоял на уличном тротуаре, смотрел ей вслед. И вдруг поднял высоко руку, и птицей затрепетала ладонь… Мальчишеский жест, быстрый, порывистый. Ей показалось, даже на цыпочки привстал…
        В эту смену дежурила хирург Марина Петровна Коновалова. Дежурить с Мариной Петровной, конечно, было не сахар, и даже не сахарин, как говаривали среди медицинского персонала больницы. Строга была Марина Петровна, капризна. Если что не по ней - сразу плевалась быстрым раздражением, и мало кто успевал увернуться от него вовремя. Ее Марина Петровна почему-то особенно не любила, причем всячески эту нелюбовь демонстрировала - и злым взглядом, и уничижительным, сквозь зубы, обращением. Причем присутствовало в этом обращении еще что-то - вроде подавляющего волевого посыла злой колдуньи. Как будто Марина Петровна ей невидимый колпак на голову надевала, и воздуха в этом колпаке не было совсем, и душа замирала, превращаясь в жалкую скомканную тряпицу. Что тут скажешь - весьма неприятное ощущение. Она даже название ему дала - «колпак Марины Петровны»… А с другой стороны - ничего не поделаешь, натура у человека такая. Слишком много в эту натуру высокомерия и злобной неприязни ко всему роду человеческому вложено. Тоже беда, между прочим. Иногда думалось - как она со всем этим хозяйством живет-то, бедненькая?
        Еще и дежурство, как назло, выдалось беспокойным - привезли сразу трех парней с ножевыми ранениями. Один особенно плох был, срочная операция потребовалась. Встали к столу, Марина Петровна глянула на нее с досадой поверх повязки, вздохнула, на секунду закатив глаза к потолку - господи, мол, с кем работать приходится… Сумела и тут, стало быть, неприязнью плюнуть. Потом инструменты из рук так же брала раздраженно. Не брала, а дергала.
        Конечно, в такой ситуации поневоле душа в ступор впадает. Но ведь нельзя… Нельзя ей в ступор-то. Все-таки тяжелый больной на столе…
        Но сегодня у нее душа крепкой была. На удивление крепкой, веселой даже. Отбрасывала от себя чужую неприязнь, как резиновый мяч, будто играла. А неприязнь от этого еще больше злилась… Чувствовала, наверное, что ей дают отпор.
        Потом, после операции, бравые дознаватели нагрянули, чтобы допросить тех двоих, у которых тоже ножевые ранения были. Как оказалось, это не просто последствия пьяной драки, а настоящее бандитское нападение на того мужчину, которого только что прооперировали. А те, другие, получается, за него заступились. Ценные свидетели, значит. В общем, началась беготня… Марина Петровна попыталась тех дознавателей до утра развернуть, а они уперлись со своей необходимостью «горячих следов», и никакой жесткий безапелляционный отказ их не пробил. Пришлось даже Борису Иванычу среди ночи звонить, в больницу вызывать…
        А к утру все как-то рассосалось, утихомирилось. Дознаватели сделали свое дело, написали нужные бумаги, уехали. Она тоже сунулась было в кабинет к Марине Петровне, чтобы подписать лист расходных материалов, потянула на себя дверь… И остановилась, услышав свою фамилию. Выходит, Борис Иваныч и Марина Петровна о ней говорят…
        Надо было войти, но она вдруг остановилась как вкопанная. Слишком уж сердито голос Марины Петровны звучал:
        - Распустили вы персонал, ой, распустили, Борис Иваныч! Меняются дежурствами, когда хотят! Надо с этим что-то делать, а то у меня уже терпения не хватает!
        - Это ты опять про Крутилину, что ли, Петровна? Чего ты на нее взъелась, не пойму?
        - Да ни на кого я не взъелась! Просто вы… Просто она чувствует вашу поддержку и позволяет себе… В конце концов, кто она такая вообще? Да никто! Медсестрица, божья голубица! Терпеть не могу с ней дежурить! Строит из себя сестру милосердия, домашние котлетки да пирожки больным носит… Ах, какая благородная душа, ах, можно подумать! А мы, значит, на ее фоне все злые, да? Совсем уже распустилась!
        - А по-моему, Петровна, это ты распустила свое раздражение, вон, махровым цветом цветет… Цепляешься к ней по каждому пустяку, удовольствие получаешь.
        - Я?! Удовольствие?!
        - А то… Конечно, удовольствие. И все потому, что она тебе ответить не умеет. А ты уж и разогналась в своей безнаказанности, и остановиться не можешь… Ты приубавь обороты-то, Петровна, приубавь. Ну, рассуди здраво, от ума, а не от удовольствия! Кому-то твое раздражение - тьфу, разжевал да выплюнул, дальше пошел, а кому-то, может, до самого сердца достает… Иль тебе это в особый кайф, чтобы чью-то чистоту испоганить?
        - Ну, знаете!.. Вы подбирайте выражения-то, Борис Иваныч! И не делайте из меня монстра!
        - Да ты не монстр, Петровна, куда уж тебе… Не злись, не злись. Злобных сейчас и без того пруд пруди, на каждом углу по рублю ведро… А Лизавету на съедение я тебе все равно не отдам. Ее злостью в угол загнать очень легко… Таких людей, как она, наоборот, беречь надо, а не заедать ими недовольство собственной жизнью.
        - Каких это - таких, интересно? Что, ваша Крутилина какая-то особенная?
        - Да, особенная. Можно сказать, вымирающая порода - наивная и в то же время сильная, живущая своим собственным миром. Довольно богатым и самобытным духовным миром, скажу я тебе по секрету. Величайший дар, между прочим, божий подарок…
        - Ну да, это вы правильно выразились - божий подарочек… Абсолютно безвольное, бесхребетное существо ваша Крутилина! Ни гордости нет, ни самолюбия!
        - Есть у нее гордость, Петровна, и самолюбие тоже есть. Только они внутренние, не показные, как у тебя.
        - И все равно - терпеть не могу таких! И не понимаю, зачем их беречь, как вы говорите! Вот я вам расскажу сейчас… Захожу я как-то в ординаторскую, а она стоит у окна… Помните, в тот день был ливень с грозой, хлестало, как из ведра! А она, вместо того, чтобы окно закрыть побыстрее, стоит, смотрит… И выражение лица, скажу я вам, совершенно идиотическое! Глаза восторженные, губы шепчут чего-то… Стихи она, что ль, читала? Люблю грозу в начале мая? Молния сверкает, дождь по подоконнику хлещет, а она стоит, замерла… Я ей говорю - закройте, мол, окно-то, а она будто не слышит! Ну, вот объясните мне, что это? Нормальный она человек? Нет, не люблю я таких… Более того, я их опасаюсь. Не люди, а эльфы какие-то. Я вообще полагаю, что для нашей жизни они совсем не пригодны.
        - Хм… Ишь, как ты распорядилась, матушка… Для нашей жизни непригодны… Слушаю тебя и помаленьку сомневаться начинаю - может, ты не Петровна по отчеству, нет? А какая-нибудь Адольфовна? У тебя случайно родственников в нацистах не значилось?
        - Да ладно, не перегибайте. Эка, куда вас понесло.
        - Это тебя понесло, Петровна, не меня. А подоплека-то на самом деле проста, как божий день - ты ее терпеть не можешь, потому что завидуешь.
        - Я? Завидую? Чему?!
        - Тому, что у нее есть, а у тебя нет.
        - Это вы опять про духовный мир, что ли? Или, как там его… божий подарочек?
        - А ты не смейся, не смейся, Петровна. Вон, даже и смех у тебя завистливый. Конечно, завидуешь, как бы это сказать… подсознательно, что ли… Потому и отчета себе не отдаешь. Тебе кажется, что она тебя раздражает, а на самом деле из тебя всего лишь черная жаба прет…
        - Ну… Ну, Борис Иваныч… Не ожидала я от вас…
        Марина Петровна ответила ему что-то довольно ехидно - Лиза уже не услышала. Тихо отступила от двери, пошла на цыпочках по коридору. Отчего-то вдруг сильно захотелось плакать… Не от услышанного, нет. Она и раньше всегда знала, какие чувства у Марины Петровны вызывает. И про отношение к себе Бориса Иваныча знала… Спасибо ему, конечно. А желание поплакать - это от усталости, наверное, слишком уж много всего за день произошло. И хорошего, и злого… Да черт с ним, со злым, не будет она о нем думать! Хорошего-то все равно больше было! Да еще какого - хорошего…

* * *
        Наверное, человеку очень мало нужно для счастья. Да и что это за понятие - счастье? Эфемерная, по сути, субстанция… Дышишь - счастье. Своими ногами по земле ходишь - счастье. Ветру и дождю радуешься - тоже счастье. А уж когда рядом с тобой все то же самое родная душа проделывает - дышит, ходит, ветру и дождю радуется… Причем ты совершенно определенно знаешь, что радуетесь вы в унисон. Вот тогда счастье ощущается особенно остро, вторгается в каждую нервную клеточку, делает тебя совсем, совсем другим организмом… Организмом-оркестром, исполняющим симфонию отдельно взятого, не обозначенного лишними словами счастья. Пусть даже и грустную симфонию. Потому что знаешь - вот-вот прозвучит последний аккорд, и разбегутся души в разные стороны, исчезнет волшебное звучание для двоих, оставив на память звенящую высокой нотой недосказанность…
        Счастье, счастье. Конечно, можно и музыкой тебя обозначить. И молчанием. И нервной дрожью души. А главное - сколько про тебя в книгах писано, и сколько раз перечитано… Кажется, все наперед знаешь. Но вдруг обнаруживаешь - да не знаешь ты ничего! Чужое счастье - оно и есть чужое, пусть и книжное. А свое - это свое, и что с ним делать, и как в себе нести…
        Почему-то не получалось назвать свое счастье любовью. Ну что это - любовь? Прилетела, обласкала, снова улетела… А счастье теперь навсегда останется. То есть останется знание, что где-то родная душа живет. И с ней можно разговаривать на расстоянии. А что, разве не так? Ведь общаются родные души там, на небе…
        Да, они общались именно душами - пока на земле, слава богу. Говорить могли о чем угодно, а общались - именно душами. Трогали их нежными пальцами, перебирали в ладонях, дули на больные места. Но при этом даже за руки ни разу не взялись… А вы говорите - любовь!
        Гуляли подолгу - каждый день. Июльский воздух был плотным от зноя, хоть ножом его режь. Сидели на открытых верандах кафе, спасаясь под тентами, пили холодную минералку. Иногда - вино. Хмель коварно проникал в голову, грозился пустить фальшивую ноту в стройную симфонию поселившегося внутри счастья, кружил позывами к плотскому и, наверное, закономерному продолжению…
        Она боялась его - закономерного продолжения. Но, чего там греха таить, ждала. Не в том смысле, чтобы уж очень хотелось «осуществления», но… Душа-то в плоти живет, а плоть тоже свое слово имеет. Хоть и вторичное. Приходя после долгих прогулок домой, ложилась в свою одинокую постель, закрывала глаза… И представляла. И сама ужасалась этих своих представлений. Стыдно сказать - бабе сорок три года… Как она все эти годы жила, с так и не проснувшейся собственной плотью? Да еще и столько лет - замужем? Да что там - замужем… Можно хоть сто лет прожить замужем и никогда не узнать…
        Бедный, бедный Герман. Только теперь стало понятно, отчего он так на нее злился… Прости, Герман, не могла я. Без первичного - не могла. Музыки в душе не было. Видимо, супружеская постель без музыки - это всего лишь востребование задолженности по счетам…
        Однажды они забрели в городской парк, в самую его глубину, остановились на краю маленького озерца, поросшего ряской. Она подошла к самой воде, прислушалась… Как тихо. Даже лягушки не квакают. И деревья замерли кронами в ожидании ветерка, чтоб разогнать полуденную знойную истому. Он тоже подошел к воде, встал за плечом. Вдруг сердце упало, подумалось - обнимет сейчас…
        Нет, не обнял. Лишь чуть коснулся губами ее волос на затылке, вдохнул в себя запах. Так и стояли молча, минут пять… Все понимали, все друг о друге слышали. Да, наверное, правильно, что он ее не обнял. Да, ни к чему это, наверное. Он женатый человек… Нет, правильно, все правильно. Он потом уедет… И как с этим жить? Пусть счастьем останется, а не болью. Своим счастьем, внутренним, никому не видимым. Пусть…
        Однако старуха все-таки увидела. Когда на другой день вошла к ней в спальню, чтоб сделать укол, вдруг спросила в лоб:
        - А ты чего это, Лизавета, с моим Сашкой любовь закрутила, что ли?
        Она опешила, стоя перед ней с коробкой ампул. Вынула одну дрожащей рукой, зачем-то посмотрела на свет. Потом произнесла тихо, стараясь придать голосу выражение удивленной насмешливости:
        - С чего вы взяли, Ангелина Макаровна? Скажете тоже…
        - А ты как хотела? Конечно, скажу, молчать не буду! Ты думаешь, старуха совсем сбрендила, ничего не увидит? Да у вас на рожах все одинаково писано, чего тут не разглядеть-то? А я поначалу думала - где это он пропадает… Думала, может, по приятелям каким пошел… А он - вон чего! Интрижку у постели больной матери закрутил! И с кем, главное! С первой же бабой, которую и увидел-то невзначай! Делов-то тебе было - пять минут у моей задницы постоять, а успел же, однако!
        Надо бы что-то ответить старухе, да что ей ответишь? Не оправдываться же в том, чего нет… То есть в контексте ее пошлых предположений - нет. А в том, что есть, она и сама перед собой оправдываться не станет. Потому что оно гораздо больше их, самых пошлых предположений. Оно, можно сказать, плюет на них с высоты… И потому надо молчать, не обращать внимания.
        Молча повернулась, достала из шкафа одноразовый шприц, так же молча принялась готовить инъекцию. Руки дрожали, игла шприца никак не попадала в узкое отверстие ампулы.
        - Да ты не тушуйся, Лизавета, чего ты… Ишь, как гордо губы-то поджала. Я ж все понимаю, сама молодой была. Даже больше тебе скажу - я совсем не против… Пусть, пусть Ирке рога наставит, ей полезно будет! Но Сашка-то, Сашка… Надо же, не ожидала от своего тюфяка… В толк взять не могу, как у него смелости на интрижку хватило? Видать, шибко припекло… А может, мужицкий инстинкт наконец проснулся. С Иркой-то шибко с инстинктами не забалуешь.
        - Вы ошибаетесь, Ангелина Макаровна. Никакой интрижки, как вы выразились, у меня с вашим сыном нет. Давайте, поворачивайтесь на живот, я укол делать буду.
        - Ох, ох… Гордая какая… - тяжело заплюхалась старуха на постели, переворачиваясь. - Не промахнись давай с перепугу… А то уколешь перину вместо задницы.
        - Не промахнусь, не бойтесь.
        - Ой, о-ой… Чего-то больно сегодня… Говорю же - не промахнись! Иль это ты нарочно, из вредности? Не нравится, когда правду-матку в лицо говорят?
        - Все, можете опустить рубашку… До свидания, Ангелина Макаровна.
        - Постой, как это, до свидания? Погоди, мы еще не договорили…
        - А о чем нам еще говорить? Вы сказали, что хотели, я вас послушала. Ответить мне вам нечего. Что еще?
        - Так это… Мне сегодня Женька звонила, сказала, завтра уже приезжает.
        - Да, я знаю. Мне моя дочь тоже звонила, они купили билеты на самолет.
        - Ну?..
        - Что - ну?
        - Да я имею в виду - как с Сашкой прощаться-то будете? А? Он ведь сразу к жене уедет, как только Женька тут нарисуется! В тот же день! И поминай как звали!
        - Чего вы от меня хотите, Ангелина Макаровна, не понимаю?
        - А ты не злись! Если не умеешь толком злиться, так помолчи лучше! Иль ответить нечего, да? Ишь, любовнички… Один другого красивше… Нет, как это Сашка-то мой так осмелел, ума не приложу… И ты - такая же овца, не лучше, хоть и злишься сейчас. Как это у вас вышло-то, а, Лизавета? Расскажи, уж больно мне интересно…
        Она заколыхалась тяжелым смехом, утирая глаза уголком пододеяльника, потом проговорила с икотой, перемежаемой истерическим нервным всхлипыванием:
        - А Ирка… Ирка-то дура… Ой, не могу… Думала, он одними книжками живет… Что и не мужик вроде… Вот тебе, зараза, и получи… Мужик, еще какой мужик оказался, под носом у матери любовницу завел! Чудны дела твои, господи! От смеха же помереть можно…
        Вдохнув несколько раз глубоко, старуха откинула одеяло, потерла ладонью грудь. В груди что-то пискнуло напоследок, будто умерли остатки глумливого смеха.
        - Ладно, пусть не боится, не буду я Ирке ничего говорить… Так и скажи ему. Уколы-то мне доделаешь, не бросишь меня, когда интересу сюда ходить больше не будет? А я думаю, вот добрая перепелка нашлась… Ходит, уколы старухе делает… И чего ради…
        И снова зашлась смехом, уже более тихим, но от того не менее обидным. Внутри у Лизы что-то поднялось тяжелой волной, бросилось гневом в голову - вот бы оборвать этот глумливый смех, грубо, по-хамски, завизжать, затопать ногами… Или чего там делают другие, когда над их чувствами так откровенно измываются? Ведь не молчат же, наверное?!
        Вошел Саша, посмотрел ей в лицо, потом перевел взгляд на мать. Все понял, побледнел, хотел что-то сказать, да мать перебила его, махнув рукой:
        - Ладно, ладно, не съедай меня глазами-то… Не бойся, ничего я твоей Ирке докладывать не стану. Ты ж мне сын… Лучше посиди с матерью последний вечерок, завтра вон Женька приезжает… Посиди, посиди, что-то у меня после разговора с Лизаветой сердце прихватило… - И, повернувшись к ней, добавила жестко: - А ты иди, Лизавета, иди, мы уж тут сами как-нибудь… Свои у нас разговоры, семейные. Иди…
        Она повернулась, вышагнула из спальни в коридор, как солдат на плацу. В прихожей долго возилась с замком, никак не могла открыть, руки дрожали.
        - Лиза, я провожу… - услышала за спиной Сашино виноватое.
        Полуобернулась, бросила через плечо:
        - Не надо, Саш. Правда, не надо…
        Замок тут же поддался, рванула на себя дверь, выскочила на лестничную площадку. Даже в глаза на прощание не посмотрела. Побоялась расплакаться…
        Уже дома дала волю слезам. Казалось, мыслей в голове не было, одни бездумные слезы. Горькое счастье и слезы - как черствый хлеб с солью, сиротская еда… И все бы ничего, и горькое счастье - тоже счастье, она и на такое согласна! Да только, пожалуйста, без глумления… Трудно чужое глумление пережить, это все равно, что на хлеб с солью толстый слой дегтя намазать. Все-таки есть, есть у старухи талант злого посыла, бьет точно в цель, с ног сшибает. Опасный талант… Бедный Саша, он-то как в этом живет? Выходит, она сейчас и его жизнь оплакивает…
        Утром встала с опухшим лицом, постояла у зеркала, вздохнула грустно. Придется с таким лицом на работу идти, ничего не попишешь. И то хорошо, что эта смена с дежурством Марины Петровны не совпадает… Ее колкости она бы уж точно сегодня не вынесла. Задохнулась бы еще под одним «колпаком».
        После смены отправилась-таки к Иваницким. Ноги сами несли. Очень хотелось Сашу увидеть - может, в последний раз. Уже походя к подъезду, оглянулась удивленно назад - показалось, позвал кто-то…
        - Тетя Лиза! Тетя Лиза, постойте!
        Господи, Женя! Бежит за ней по тротуару, волоча за собой чемодан. Догнала, встала рядом, запыхавшись:
        - А я за вами от остановки бегу… Зову, зову, а вы все не слышите…
        - Прости, Женечка, я немного задумалась. Здравствуй.
        - Здравствуйте, теть Лиз! А вы к нам? Вот уж не ожидала… Я думала, вы дома, Машку с пирогами встречаете…
        - Да, Жень. Сейчас укол твоей бабушке сделаю и домой пойду. Как долетели?
        - Да нормально… Нет, ну какая же вы… суперобязательная, честное слово! Говорила же вам - не надо к ней ходить! Пусть бы медсестру из поликлиники вызывала, если такая вредная! Вот же, как неловко все получилось… Зря только голову вам заморочила…
        - Да ничего, Женечка. Ничего. Ну, пойдем, что ли…
        Ангелина Макаровна сама открыла им дверь, уставилась на Женьку из-под тяжелого лба, бросила хмуро:
        - Ага, заявилась наконец… Рожа бесстыжая… Хочешь без наследства остаться, что ли? А то смотри, мне недолго до нотариуса дойти…
        - Бабушка-а-а… - протянула Женька с досадой, чуть насмешливо, - ну не начинай при посторонних, а? Давай потом, бабушка…
        - Это кто здесь посторонний? Лизавета, что ль? Так она с некоторых пор вроде и не посторонняя, своя почти… - глянула на нее старуха ехидно. - Ладно, заходите… Пойдем, Лизавета, процедурой займемся… А Сашка в магазин ушел, скоро уже придет, наверное.
        Пока они были в старухиной спальне «на процедуре», хлопнула дверь в прихожей, послышалось радостное Женькино, с коротким визгом:
        - Папа! Привет! Ой, соскучилась… Папочка, ведь ты простишь меня, да? Понимаешь, ну очень хотелось уехать…
        - Ах ты, коза… - проворчала старуха, оправляя на себе халат и грузно поднимаясь с постели. - Уехать ей хотелось, видите ли… А я одна тут - хоть помирай, и дела никому нет…
        Выйдя в коридор, скомандовала сердито:
        - Все, хватит вам обниматься, будто сто лет не виделись! Женька, умойся с дороги да за уборку принимайся, вся квартира пылью заросла! А ты, голубчик, - домой, домой… Тебя жена ждет, все жданки небось в окно проглядела. Как раз на вечернюю электричку успеешь. Побаловался, и хватит, сынок.
        Женька, смешно вытянув шею и встав на цыпочки, хохотнула отцу в лицо:
        - А ты баловался, пап, да? Не слушался, значит, бабушку?
        Саша смотрел на Лизу поверх головы дочери, не отрываясь. Старуха хмыкнула, проходя мимо, дернула Женьку за локоть:
        - Пойдем на кухню, чаю мне сделаешь… Пойдем, пойдем…
        И глянула на нее коротко, с сердитым пониманием. Давай, мол, прощайся с моим сыном быстрее. Видишь, я добрая какая, даже попрощаться разрешила, не абы как.
        Грустным у них получилось прощание, бестолковым каким-то. Стояли в прихожей, молчали. Да и что они могли друг другу сказать? Спасибо за прекрасно проведенное время? За прогулки, за долгие разговоры? Смешно…
        - Лиза… Можно, я позвоню? - наконец тихо спросил Саша, протянул руку, будто хотел коснуться ее плеча.
        Она неопределенно мотнула головой, опустила глаза. Главное, держаться, не расплакаться. А лучше всего - улыбнуться. Пусть он запомнит ее такой - улыбающейся…
        - Не стоит, Саша. Я так думаю - не стоит… Прощайте. Может, увидимся еще когда-нибудь…
        Ужасно глупое выражение - увидимся когда-нибудь. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? И когда?
        Быстро повернулась, дернула рычажок замка - на этот раз все послушно сработало. Вышла за дверь, торопливо захлопнув ее за собой, шагнула к лестнице… И остановилась на секунду, чтобы унять сердцебиение. А может, сама себя обманывала - не так уж колотилось сердце, чтобы застыть на месте. Может, его вообще не было - сердцебиения. Пустота на месте сердца была, холодная пугающая тишина. И за дверью квартиры Иваницких - тоже тишина…
        Медленно спустилась вниз на один пролет, еще раз оглянулась на дверь. И мысленно толкнула себя в спину - иди! Иди в свою жизнь, забудь его. А лучше - помни. Помни, потому что все равно не забудешь. Иди, дома Машка ждет…

* * *
        Электричка шумно неслась меж пасторальных июльских холмов, выстукивая один и тот же ритм - у-ви-дим-ся ког-да-ни-будь… Ког-да-ни-будь у-ви-дим-ся…
        Ужасно глупое выражение. Безотносительное какое-то. Где они могут увидеться? Когда?
        А это ведь от тебя зависело, дружок. Где и когда. Когда и где. Может, впервые в твоей жизни от тебя что-то напрямую зависело. А ты… Ты не смог. Не посмел. Сам себе не поверил. Ей не поверил. Испугался. Давай, скажи сам себе - так надо, мол, было, забудь ее. Ну, давай, что же ты…
        Нет, не получится. Не забудешь. Всегда будешь помнить ее лицо, ее доверчивые глаза, ее легкие волосы, поднимающиеся от ветра нимбом над головой. Да ладно бы - помнить… Помнить - это еще полбеды. Ты жить с этим будешь, изо дня в день. Просыпаться ночами, мысленно с ней разговаривая, вести долгий мучительный диалог. И сны тебе будут сниться про липовую аллею. И от услышанной «рюмки водки на столе» будешь вздрагивать. И томик любимого Антона Павловича откроешь - а там, между строчек, ее фраза - «…я Чехова больше, чем Тургенева, люблю…».
        Пасторальные холмы за окном сменились ветхим зданием маленькой станции, электричка остановилась с железным стоном. В вагон ворвалась шумная компания молодняка, расползлись по скамьям, как тараканы.
        - Лизка, иди, я тебе у окна место занял!
        Вздрогнул, оглянулся. Конопатая юная Лизка вальяжно пробиралась к окну, опершись о плечо заботливого белобрысого кавалера.
        Молодец, кавалер, знает свое дело. Вот оно, твое место, Лизка, рядом со мной. Как все просто у них, как незатейливо просто!
        Да, просто. Наверное, в этой простоте и заложен счастливый смысл. И в самом деле, что может быть проще счастья? Счастья смотреть, счастья слушать, счастья идти рядом по липовой аллее… Все дело в том, что ты не смог. Ты испугался вылезти из своей раковины. Сам себе не поверил. Ей - не поверил. А она ждала…
        Вот и сиди теперь - в раковине. Спрячься за камень, премудрый пескарь. Ни раковина, ни камень тебя уже не спасут… Раковина давно треснула, а камень холоден и неуютен, и затянут плесенью привычного домашнего раздражения. И устоявшейся с годами нелюбви.
        Молодая женщина, сидящая напротив, глянула на него настороженно, отвела глаза. Наверное, у него сейчас вид рефлексирующего потенциального самоубийцы. Женщина покопошилась в сумке, достала журнал, развернула перед лицом, будто отгородилась. Глаза невольно вгляделись в глянцевую обложку. Журнал «Лиза». Лиза. Ли-за. Ли-за…
        Закрыл глаза, чтобы не видеть. Но и там, в темноте, не спасешься. Там ее лицо с глазами грустного олененка. Ну, что ты на меня смотришь? Да, я не смог. Испугался. Сам себе не поверил. Тебе - не поверил…
        От станции до дома шел медленно, будто пробирался на ощупь сквозь теплые июльские сумерки.
        Дома было тихо, темно. Сел в кресло, не зажигая света, уставился в синий проем окна, прореженный квадратиками белого тюля. Ирина поинтересовалась:
        - Ну, что там с мамой? Выздоровела?
        - Да, с мамой все в порядке, Ирина.
        - А Женька как? Хорошо выглядит? Она мне звонила сегодня…
        - Да. Все хорошо.
        - А почему ты мне не звонил, Иваницкий? И на мои звонки не отвечал…
        - У меня телефон разряжен был. А зарядное устройство я дома оставил, наверное.
        - Хм… А это что?
        Она наклонилась к его дорожной сумке, потянула из внешнего кармашка провод от зарядного устройства.
        - Это что, Иваницкий? Выходит, ты его не забыл?
        - Выходит, не забыл.
        - О господи… - устало опустилась она на диван, перебирая провод в руках. - Вот объясни мне, как я живу с тобой столько лет… Знаешь, иногда мне кажется, уж лучше бы ты пил… По крайней мере, мои страдания были бы хоть чем-то оправданы. А так… Живем вроде, спим в одной постели, а будто чужие…
        Он промолчал, по-прежнему глядя в окно. В сумеречном небе, раскрашенном последними закатными сполохами, всплыла бледным ликом полная луна. Глядела ему в глаза, усмехаясь. Здравствуй, дружок. Смотри, смотри теперь на меня, я человеческую тоску уважаю. Я верная подруга любой тоски…

* * *
        Каким длинным, растянутым может быть время. В сутках - аж двадцать четыре часа. В часах - вязкие никчемные минуты… Пустое время, туманно-ватное. И надо его жить как-то. Кажется, уже год прошел, а на самом деле - всего неделя…
        Зря она не оставила ему свой номер телефона. Он же просил… По крайней мере, можно было бы жить от звонка до звонка. Слышать голос. Говорить о чем-нибудь, хотя бы о пустяках. А так… А так - нет ничего. Пустое кружение по квартире, уборка, обед, постирушки… Даже читать нельзя. Ушло обаяние чтения, не принимает душа, обиделась. Будто она предательница какая. Она ж не виновата, что приходится носить в себе эту гулкую пустоту…
        Борис Иваныч вчера сказал, что ей надо срочно в отпуск. Что глаза стали тусклыми, как у дохлой рыбы. А зачем отпуск, не надо ей отпуска… Что она там будет делать? По квартире кружить целыми днями? По улицам бродить, как медведь-шатун?
        Можно, конечно, у Жени номер телефона попросить… Придумать, соврать что-нибудь. Да, это мысль… Не такая уж и спасительная, но мысль.
        - Мам, я пошла, приду поздно! - заглянула на кухню Машка, нарядная, благоухающая, как цветок. - Ты меня не жди, спать ложись! Мы с Женькой сегодня в клубак намылились!
        - Что, одни?
        - Да нет… С ребятами из нашей группы.
        - А ребята потом вас по домам развезут?
        - Ой, мам, ну что ты со мной, как с маленькой…
        - Дело не в возрасте, Маш. Дело в ночных опасностях. А Женя… Вы вместе потом приедете?
        - Не-а. Женька теперь у бабки под особым контролем. Та требует, чтоб она только дома ночевала. Говорит, помереть боится.
        - А что, она плохо себя чувствует?
        - Да прям… Это она из вредности. Да ты ж сама ее видела… Хотя, знаешь, у них отношения в последнее время наладились вроде. Женька говорит, бабка не так уже зверствует…
        - Что ж, я за нее рада. Привет ей передавай от меня.
        - Хорошо, передам… Ну все, я пошла, не скучай. А то ты в последнее время совсем как-то завяла… Где твоя романтичность, мам? И глаза непривычно грустные…
        - Ладно, иди уже. И пусть ребята вас потом по домам развезут, иначе я стану не только романтичной, но и ужасно вредной, непонимающей и злой матерью! И в следующий раз никуда тебя не пущу!
        - Ладно, ладно… Испугалась, дрожу вся…
        Она слышала, как захлопнулась дверь за Машкой. Задумалась, глядя в окно, опять провалившись в свою маету. И очнулась, услышав, как поворачивается ключ в замке…
        Поначалу подумала - Машка вернулась, забыла чего-нибудь. Но в прихожей уже звучал голос Германа - громкий, хозяйский:
        - Прошу, заходите! Обувь можно не снимать! Заходите, осматривайтесь… Квартира хорошая… Правда, ремонта давно не было, но вполне все пристойно выглядит, жить можно!
        Она двинулась в прихожую, как сомнамбула, на ходу развязывая тесемки фартука за спиной. Так и не развязала - запуталась дрожащими пальцами в узелке. В узком коридорчике столкнулась с Германом, вернее, с его торжествующим взглядом - ну что, мол, обещал я тебе неприятности? А ты не верила? На вот теперь, получай…
        - Сюда прошу, проходите! - повернув голову, зазывно кликнул он в сторону прихожей.
        - Да, да, идем… - пророкотал в ответ ему глухой мужской баритон.
        Она отступила на шаг, повернулась, молча пошла обратно на кухню.
        - Э… Ты что, не поняла? Я покупателей привел… - немного растерянно проговорил ей в спину Герман.
        - Почему? Поняла… - ответила равнодушно, полуобернувшись. - У меня там картошка на плите подгорает…
        Не было у нее на кухне никакой подгорающей картошки. На кухне осталась маета, из которой она так и не выбралась. Такая маета, по сравнению с которой Германова эскапада - всего лишь цветочки…
        Встала у окна, сложив руки по-бабьи кралькой. Из гостиной слышались голоса - густой мужской и веселый женский. Потом голоса стали глуше - наверное, в Машкину дальнюю комнату ушли. Вот по коридору в сторону кухни раздалось легкое цоканье каблуков…
        - Простите… А можно, я кухню посмотрю?
        Обернулась от окна, столкнулась взглядом с умными веселыми глазами потенциальной покупательницы, улыбнулась ей равнодушно:
        - Да, конечно. Смотрите, пожалуйста.
        - Мгм… - обвела женщина взглядом кухню. - Все понятно… - И вдруг задала совершенно неуместный для случая вопрос: - А вы, наверное, разводитесь, да?
        - Нет. Мы давно разведены.
        Женщина чуть подняла бровь, кивнула понимающе головой, снова обежала взглядом кухню.
        - Ну, что тут? - шагнул в кухонный проем мужчина, и впрямь довольно солидный, под стать своему баритону.
        - Да ничего… Кухня стандартная, в общем… - пожала плечами женщина. - Хорошо, что квадратная. Мне нравится.
        - А сколько здесь прописанного народу числится?
        Это уже к ней, видимо, вопрос. Не успела ответить - Герман опередил, высунув голову из-за плеча мужчины:
        - О, об этом не беспокойтесь! Вообще-то здесь двое прописанных… Но ведь это… Мне юрист объяснял, как там по закону звучит, сейчас вспомню…
        - Вы хотите сказать, если собственник продает квартиру, то право пользования для членов семьи прекращается? - вежливо подсказала ему женщина.
        - Ага! Точно! Для членов семьи право прекращается!
        Мазнул по ее лицу быстрым взглядом, подмигнул, произнес с довольной улыбкой:
        - Слышала, Лизок, что это значит? Все поняла или нет?
        Она ничего не ответила, лишь отвела взгляд. В наступившей неловкой паузе стало слышно, как звонко шлепают капли воды в раковину из плохо закрученного крана.
        Переступила с ноги на ногу женщина, неловко кашлянул в кулак мужчина.
        - Пойдемте, я вам санузлы покажу! - деловито произнес Герман, поворачиваясь и взглядом увлекая за собой мужчину. - Ремонт пять лет назад был, я вам уже говорил… Но там все довольно прилично…
        - Простите меня за излишнее любопытство… - улыбнувшись, робко спросила женщина, - это что сейчас такое было? Вроде показательного выступления специально для вас, я правильно поняла?
        - Ну… Можно и так сказать, в общем.
        - Так квартира в конечном итоге продается или нет?
        Она улыбнулась, пожала плечами. Умная какая женщина - с ходу все поняла. И глаза у нее тоже умные, пронзительные такие.
        - Понятно… Ну, что я могу вам сказать, Лиза? Ничего и не могу, только посочувствовать по-бабьи. Все мужики сволочи, чего с них возьмешь? А мы покупать не станем, вы не бойтесь.
        - Да я и не боюсь… Устала уже бояться.
        Женщина задумчиво кивнула головой, еще раз улыбнулась, проговорила тихо:
        - Ладно, мы пойдем… Простите за беспокойство. Всего вам доброго, Лиза, держитесь.
        - Спасибо…
        Вскоре на фоне бодрого гудения Германа захлопнулась дверь в прихожей. Она снова отвернулась к окну, приготовилась…
        - Лизк… Я не понял. У тебя что-то случилось, что ли? Какая-то ты… не в себе.
        Голос Германа за спиной звучал серьезно, даже немного озабоченно.
        - У меня ничего не случилось, Герман, - произнесла равнодушно, не оборачиваясь, - у меня все в полном порядке.
        - А чего ты - такая? Вдруг осмелевшая?
        - Я такая, какая всегда.
        - Хм… Ну, ладно. А пожрать чего-нибудь есть? Ты говорила, вроде картошка горит…
        - Раз горела, значит, сгорела. Нету картошки, Герман.
        - Слышь, Лизк… Я ж вижу, и впрямь что-то не так… Может, беда какая у тебя стряслась, ты скажи? Может, я не в курсах…
        Она помотала головой, не в силах ответить. Хоть бы он ушел скорей…
        - Ну, ладно. А то сказала бы, чего уж… Вроде свои люди…
        Так и не дождавшись ответа, он побарабанил пальцами по кухонной столешнице, пробормотал что-то себе под нос. Потом ушел, выразительно хлопнув дверью. А она все стояла у окна, глядела в сумерки. В гостиной надрывался телефон - надо было идти, ответить…
        - Лизка! Лизка, привет! А я уезжаю завтра вечером, приходи днем прощаться! - полился в трубку сочный, с хрипотцой, голос Ритки.
        - Да, Рит, приду… Приду обязательно. После смены. Я успею?
        - Успеешь, успеешь! У меня ближе к ночи самолет!
        - Хорошо…
        - А чего ты грустная такая? Прям умирающая… Случилось что?
        - Долго рассказывать, Рит… А в общем, и нечего рассказывать.
        - Хм… Странный какой-то ответ. Ладно, приходи, завтра поговорим…
        - До завтра, Рит…

* * *
        Утром она проснулась от странного предчувствия. Даже и не предчувствие это было, а мелкое дрожание организма. Сначала подумала - заболела, может? Но явных симптомов простудной лихорадки не было…
        Так, с мелким дрожанием, и пришла на работу. Потом к дрожанию добавились спазмы в горле, и дыхание часто перехватывало. И сердце принималось скакать, будто ждало чего-то… Будто вот-вот, через минуту, через секунду что-то произойдет…
        - Чего это ты, мать моя, словно не в себе сегодня? - участливо спросил Борис Иваныч, обливая руки антисептиком и готовясь натянуть перчатки. - Даже боязно с тобой в операционную идти…
        - Да… Я и сама не знаю…
        - Ладно, пусть мне Звонарева ассистирует. А ты успокоительного попей. Опять, что ли, твой бывший тебя довел? Ладно, иди…
        Она ушла, немного пристыженная. А сердце в груди молотило, гнало вместе с кровью по телу тревогу. И в голове поднялся странный звон, оглохнуть от него можно… Или это телефон звонит?
        - Ли-из? - плавно пропела в трубку Света Каретникова из приемного покоя. - Можешь спуститься на минутку? Тебя тут спрашивают…
        - Кто? - спросила и не услышала своего голоса.
        - Да мужчина какой-то… Длинный, худой, с виду интеллигентный. Так ты спустишься, я не поняла?
        - Да… Да! Я сейчас… Скажи ему… Скажи… Чтоб не уходил!
        - Да вон он стоит, у крыльца… Я в приемный покой его не впустила. Ждет.
        Трубка так и не попала в гнездо, жалко повисла на проводе. Оглянулась… Черт с ней, с трубкой! Надо бежать… Только бы сердце не подвело, не остановилось в одночасье.
        Как слетела по лестнице с четвертого этажа на первый - не помнила. Промчалась мимо удивленной Светы, дернула на себя тяжелую дверь…
        Он стоял на последней ступеньке крыльца, лицом к ней. А в следующую секунду оказалось, что они обнимаются. И не просто обнимаются, как все приличные люди, а насмерть влипают друг в друга, цепляются мертвой хваткой. И почему-то трясутся, как в лихорадке. Наверное, это ее лихорадка ему передалась…
        - Лиза, прости меня! - первым подал он признаки жизни, прошептав прерывисто в ухо. - Я не смог без тебя, Лиза. Прости…
        - А я… Я чуть не умерла… Вернее, совсем умерла…
        Надо было как-то разлепиться, унять неприличную судорогу. Все-таки интеллигентные люди, как ни крути. Тем более с улицы неслась сирена «Скорой» - сейчас к крыльцу подъедет…
        - Саш, у меня смена через два часа заканчивается. Меня там потеряли, наверное…
        - Ты сейчас уйдешь?
        - Нет… То есть да. То есть я отпрошусь… Придумаю что-нибудь… Я быстро, Саш!
        Он с трудом разомкнул руки, будто сделал над собой усилие. Лиза поднялась на ватных ногах по ступеням, поправляя съехавшую назад шапочку, потом сдернула ее с головы, обернулась, повторила хрипло:
        - Я быстро, Саш…
        И, задыхаясь, бегом вверх, на четвертый этаж. Что-то кому-то говорила, хватаясь за щеки, за сердце, за голову… Потом и сама не могла вспомнить, что. Переоделась, схватила сумку, опять бросилась вниз. Выскочила на крыльцо - почему-то в бахилах. Он стоял поодаль, ждал. Когда подошла, присел на корточки, стянул с ее ног бахилы, поднял голову, улыбнулся. И пошли вместе рядом, не соображая, куда. Опомнились только в липовой аллее, той самой…
        - Давай сядем, Лиза. Что-то меня ноги не держат. Я сегодня с утра в какой-то лихорадке живу.
        - И я…
        - Представляешь, встал утром, оделся, а потом - как затмение… Опомнился уже в электричке. Понял, что к тебе еду. И так все сразу ясно стало, так четко вся жизнь определилась… Ты только не сочти меня сумасшедшим, ладно? Послушай, что я тебе скажу…
        - Я слушаю, Саш. Слушаю…
        - Лиза, я люблю тебя. Господи, как обыденно звучит… Нет, не то… Не то…
        Он опустил голову, сильно потер ладонями лицо. Потом повернулся к ней, глянул так, что сердце зашлось счастливой судорогой. Глаза у него и впрямь были немного сумасшедшие.
        - Лиза, нам надо быть вместе. Я не знаю, как все это будет… Не знаю. Знаю только одно - нам надо быть вместе…
        - Да, Саш. Ты… Ты успокойся, пожалуйста. Конечно, нам надо… Да, Саша. Я тоже люблю тебя, я очень сильно люблю тебя…
        - Я без тебя больше не смогу, Лиза. Ни дня. Ни минуты.
        - И я… И я - ни минуты…
        - Понимаешь, я не знаю, как это делается… Не умею. Наверное, я не тот человек, который способен на такие отважные поступки. И тем не менее, по-другому просто нельзя. Я знаю, что нельзя. Мы должны быть вместе, Лиза.
        - Да, Саш! Мы будем вместе.
        - Чего бы нам это ни стоило?
        - Да, именно так! Чего бы нам это ни стоило! Да, мы оба с тобой… не очень решительные люди. Но мы должны быть вместе, иначе мы пропадем друг без друга. Просто перестанем существовать. Я, например, точно умру, я знаю!
        - И я… Но нам будет трудно, Лиза. Ты представляешь, как нам будет… трудно? Нас не поймут… Даже самые близкие люди нас не поймут. Ты готова к этому, Лиза?
        - Боже мой, Саш… Ну зачем сомневаться, если другого выхода для нас нет?
        - А я и не сомневаюсь. Я за тебя боюсь.
        - А я - за тебя… Будем бояться вместе. Главное, что мы решили… А остальное, которое трудное, которого надо бояться, как ты говоришь… А давай не будем ничего бояться! Вот прямо сейчас, с этой минуты, и начнем! Я, например, уже ничего не боюсь! Да мне, собственно, особо и терять нечего… Тебе труднее, я знаю.
        - Да, будет трудно. Но знаешь… Когда подходишь к краю пропасти и видишь перекинутую через нее доску, уже не рассуждаешь о ее прочности и устойчивости. Просто знаешь - надо идти вперед. Потому что назад нельзя. Ступаешь и идешь, каким бы ты ни был - решительным или не очень.
        - Да, да! Ты прав… Боже, как я счастлива, Саш… Если б ты знал, как я сейчас счастлива…
        Он осторожно привлек ее к себе, слизнул выбежавшую на ее щеку слезинку. И вдруг рассмеялся тихо, ткнувшись ей в висок:
        - Боже мой, Лиза, Лиза… Мы сейчас похожи на двух детей, задумавших бегство в Африку…
        - Ага… - тоже ответила она ему тихим смешком, шмыгая носом и глотая слезы: - Маленькие дети, ни за что на свете не ходите в Африку гулять…
        - …В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие злые крокодилы… Будут вас кусать, бить и обижать?
        - …Не ходите, дети, в Африку гулять… - закончила она грустно. И, встрепенувшись, дерзко произнесла: - Да мы никого не будем бояться, Саш! И пусть мы, как дети…
        - Хм… Да уж, дети… Наивные и нерешительные, заблудившиеся меж страниц прочитанных книг… Дети, задравшие голову вверх и пропавшие в музыке шелестящей листвы…
        Она удивленно посмотрела на него, улыбнулась. Даже и вопросов задавать по поводу возникшей у него ассоциации не стала. В конце концов, какие могут быть вопросы к своему собственному зеркальному отражению? Какое уж есть. Он - это она… Просто шли по разным дорожкам, и вот, слава богу, встретились в нужной плоскости.
        Вздохнула, отерла слезы со щек, села на скамейке пряменько. Пусть они дети, но однако ж и детям надо обсудить первые вопросы их скоропостижного счастливого совместного бытия.
        - А как это все будет, Саш? Как ты себе… все это представляешь?
        Он тоже сел прямо, вздохнул решительно, потер ладонями колени.
        - Да, ты права. Значит, так. Я… Я объясню все дома, заберу документы и вещи, приеду сюда… Работу найду, снимем квартиру…
        - Ой! А с квартирой как раз… Погоди, я сейчас один звонок сделаю!
        Она торопливо начала рыться в сумке, выискивая мобильник, дрожащими пальцами кликнула знакомый номер.
        - Ритка! Ритка, привет! У меня к тебе дело…
        - А чего по телефону-то, Лизк? - загудел в трубке недовольный Риткин голос. - Ты ж прийти обещала, почеломкаться напоследок! Я ж тебя жду…
        - Да, я помню! Я сейчас приду, Рит! Только я не одна…
        - Хм… А с кем ты? С Машкой, что ли?
        - Нет, не с Машкой… Да погоди, Рит! У меня к тебе срочное предложение! Может, ты мне… То есть нам… Сдашь свою квартиру? Можно, мы у тебя поживем?
        - А кто это - мы?
        - Мы - это я и Саша. Ой, только не спрашивай меня, пожалуйста, кто это! Это долго рассказывать…
        - Здрассьте, пожалуйста! Что значит долго рассказывать? Еще вчера никакого Саши на горизонте не было, а сегодня, значит, долго рассказывать?
        - Да он был, Ритка, был… Просто ты не знала… Так ответь - можно или нет?
        - Ну, знаешь… Вообще-то нормальные дела так не делаются. В последний день… Да я уж и нашла арендаторов…
        - Рит, откажи им, а? Ну, пожалуйста!
        - Не, Лизк, что ты… Я не могу…
        - Ну, Рит! Пожалуйста! Я никогда ни о чем тебя не просила! Очень нужно, Рит!
        - Что, прям вопрос жизни?
        - Да…
        - Ой, Лизка, Лизка… Сама подумай, в какое ты дурацкое положение меня ставишь! Даже в материальном смысле - дурацкое! Я им такую арендную плату забабахала, а теперь… Думаешь, легко от денег отказываться?
        - Ну почему тебе надо отказываться? Мы тебе тоже за съемную квартиру платить будем, столько, сколько скажешь!
        - Не, ну совсем ты рехнулась… Как я могу-то? Мы ж подруги… Как я с подруги буду втридорога сдирать? Не, я так не могу… А с другой стороны - жалко от денег отказываться. Они мне не лишние, сама должна понимать… Еще неизвестно, как у меня в этой Австралии все сложится…
        - Рит, ну что ты… Ну подумай сама… Какая нам разница, кому за съемную квартиру деньги отдавать? Лучше уж тебе… Выручи, Рит, а?
        - Ой, ну не знаю прямо… Ладно, приезжай, на месте разберемся. Он-то с тобой приедет, этот твой… Как бишь его…
        - Саша.
        - Ну да, Саша.
        - Да, со мной.
        - Ну, давайте, дуйте сюда… Вот заморочила мне голову со своими новостями! Что, раньше не могла сказать?
        - Не могла, Ритка! Все, едем, жди!
        Она резво соскочила со скамьи, увлекая за собой Сашу.
        - А кто это - Ритка? Твоя знакомая?
        - Она моя подруга. В Австралию уезжает, к жениху. Мы у нее в квартире жить будем. Саш, надо бы такси поймать…
        Ее опять трясло мелкой дрожью - и когда сидели в такси рядом, на заднем сиденье, и когда их ладони соприкоснулись и крепко сплелись пальцами, будто схватились намертво. А потом вдруг успокоилась, глянула в его сосредоточенное лицо, улыбнулась:
        - Все будет хорошо, Саш…
        - И мы увидим небо в алмазах? - повернулся он к ней, глянул грустно, чуть насмешливо. И тут же добавил вполне серьезно: - Не надо нам с тобой неба в алмазах, Лизонька. Мы ж не чеховские герои, не дядя Ваня с Сонечкой, нам больше, чем им, повезло… Если даже и не увидим его - пусть. Мы по грешной земле будем ходить, жить будем. Главное, чтобы вместе ходить, значит, можно жить дальше. Иначе я бы не смог, вот такие дела, Лизонька…
        - И я… И я бы не смогла.
        Снова сжали пальцы до боли, до онемения. Ей вдруг подумалось вскользь, со смешком - и впрямь, как дети… Взрослые дети, сбежавшие во взрослую жизнь. А дальше - будь что будет…
        Ритка открыла им дверь, оглядела Сашу с головы до ног, ничуть не стесняясь. Приподняла кокетливо бровь, чуть откинула назад буйно-рыжую голову:
        - Хм… Вот так, значит. Мы вас не ждали, а вы за один день нарисовались. Ну, ты даешь, Лизка. Что ж, давайте знакомиться…
        - Может, сначала войти разрешишь? - потянула она в прихожую Сашу, смутившегося таким неожиданным приемом.
        - Входите, - отступила Ритка, продолжая нахально разглядывать Сашу. Потом протянула ему руку, чинно представилась: - Меня Маргаритой зовут. Я Лизаветина, можно сказать, подруга жизни. Только учтите, я не такая тихушница, как она. Говорю все и всегда прямо, в лоб и в глаз. Иногда могу и в печень, причем так, что мало не покажется.
        - А я - Александр, - протянул он ей руку. - Очень приятно, Маргарита. Только не надо меня сразу в глаз. И в печень, в общем, тоже не хотелось бы.
        - Так, понятно! Наш человек, Лизка! За словом в карман не лезет! Ну что ж, давайте сразу за стол, провожать меня будем… Я на кухне стол накрыла, без церемоний. Не знала же, что Лизка такой номер выдаст…
        Повернувшись, она отправилась было на кухню, но тут же затормозила, плеснув ладонями по бедрам:
        - Лизк, я ж хлеба забыла купить! Как мы без хлеба-то?
        - Да ладно, Рит, обойдемся! - легкомысленно махнула она рукой, стаскивая с ног туфли.
        - Что значит обойдемся? Нет уж… Как это - мужика без хлеба кормить… Неуважение получается к мужику, хоть и к такому скоропостижному.
        И, повернувшись к Саше, состроила уморительную рожицу, подняв рыжие брови домиком:
        - Не будете ли так добреньки, Александр, не сгоняете ли за хлебцем? Это недалеко, магазин в нашем же доме, со стороны улицы. Не заблудитесь, надеюсь?
        - Постараюсь, Маргарита.
        - Я белую булку люблю, а Лизка черный бородинский предпочитает.
        - Хорошо, я учту.
        Как только за Сашей закрылась дверь, Ритка тут же сунулась к ней с любопытным вопросом:
        - А кто он, Лизка?
        - Как - кто? Человек, не видишь, что ли.
        - Да я и без тебя вижу, что не собака и не верблюд. Кто он по профессии? Из чиновников небось?
        - Нет, Ритка, не угадала. Он учитель. Школьный учитель.
        - Учитель? - взметнула вверх брови Ритка. - Надо же… А вообще, мне теперь все понятно… Это как раз в твоем духе, Лизка… Только ты себе могла в мужики учителя откопать. Что ж, самое то для тебя, каждой твари по паре, как говорится… А по какому предмету он учитель?
        - Русский язык и литература, Рит.
        - Ой, ё-моё… Тогда уж точно в самую тютельку. Нет, надо же… Чудны дела твои, господи… А он женатый небось?
        - Да… Да, конечно.
        - А ты, выходит, его из семьи увела?
        - Я не уводила. Само так получилось.
        - Ага… Я так понимаю, по большой взаимной любви получилось. И давно?
        - Что - давно?
        - Ну, любовь-то у вас давно?
        - Нет… Но мне кажется, что всегда была, Рит… Когда мы еще и не знали друг друга, она уже была… Только заблудилась в годах и во времени. Представляешь, я ведь могла тоже поступить на филологический… Должна была поступить…
        - А знаешь, он ничего. Вполне такой симпатичный. Вы с ним похожи чем-то, взгляд у вас одинаковый. И вообще… смотритесь. Он здесь, в городе живет?
        - Нет. У него здесь мать живет. И дочка. Она, кстати, подружка моей Машки.
        - А как они отнеслись к вашему… Ну, как это сказать…
        - А они еще не знают, Рит. Еще никто ничего не знает.
        - Ну, ты даешь! И жена не знает?
        - Нет…
        - Ой, мать моя… Ты хоть понимаешь, что тебя в ближайшее время ждет? Это ж такая морока… И с сильным характером баба не выдержит, не то что ты, лань пугливая.
        - Я выдержу, Рит.
        - Ну, дай-то бог… О, вон и твой в дверь звонит, ишь, как сгонял быстро.
        Сели за стол, Саша откупорил бутылку шампанского. Ритка подняла свой бокал, сглотнула нервно, глаза ее вдруг увлажнились:
        - Ну, ребята… С богом, что ли? Пожелайте мне удачи… Еду незнамо куда…
        И выпила до дна, со стуком поставила бокал на стол, бросила в рот оливку. Глянула на Сашу, подмигнула:
        - Чего так печально на меня смотрите, Александр? Да, еду! Тоже замуж хочу, как все приличные бабы! Может, и мне повезет, как Лизке!
        И, не дав ему ответить, сразу приступила к делу, пробарабанив маникюром по пластиковой столешнице:
        - Значит, так, ребята, слушайте меня сюда. За квартиру я с вас недорого возьму, всего триста долларов в месяц, это по-божески. За деньгами Катька будет приходить, моя племянница, ты ее знаешь, Лиз… Я ей задолжала порядочно, пока в дорогу собиралась - визы, билеты, одежки новые, то да се… В общем, ей будете отдавать, она уже в курсе. Договорились на двадцатое число каждого месяца. Телефон Катькин там, на тумбочке в прихожей, если что… Вся техника, что в квартире, в вашем распоряжении, пользуйтесь на здоровье. Соседи тоже о вас знают, я предупредила… Ну, вот вроде и все…
        - Хорошо, Рит, я поняла. Спасибо тебе.
        - Ты звони мне хоть изредка, Лизка. И на электронный адрес тоже пиши.
        - Ладно, Рит…
        - Ой, вот еще что! - резко повернулась она к Саше, распахнув глаза. - Совсем забыла, пока названивала туда-сюда… У меня ручка из чемодана не вытягивается, может, посмотрите, Александр? Чемодан-то тяжелый получился… Не переть же его на себе в аэропорту!
        - Да, конечно… - поднялся Саша из-за стола. - Где у вас чемодан?
        - А там, в комнате, возле дивана… Сможете сделать?
        - Постараюсь.
        Когда Саша ушел, Ритка сунулась к ней через стол, цокнула языком:
        - Да, подфартило тебе, Лизка… Хороший мужик, спокойный. А глаза-то, глаза какие! Умнющие, так в душу и смотрят… А главное, сразу видно, что аккуратный…
        - Хм… Хм! - едва сдержала она рвущийся наружу смешок. - Ты, Ритка, сейчас как дама-профессорша из кино «Москва слезам не верит»… Помнишь, как она из лифта Алентовой кричала - а она аккуратная, мол? А Муравьева ей в ответ - аккуратная я, аккуратная!
        - Ага… А профессорша еще ей ответила - ладно, живите тогда… Вот и вы живите, Лизка. Рада я за тебя, сил нет… Слушай, а вдруг его жена скандалить вздумает, волосенки на твоей голове рвать? Он сможет тебя защитить, как думаешь?
        Саша вернулся на кухню, сел на свое место, улыбнулся:
        - Все в порядке с вашим чемоданом Рита. Никаких проблем. Можете не волноваться.
        - Что, уже сделал? Вот это да… Вот что значит - мужик в доме…
        - Ну что вы, Рита! - скромно улыбнулся Саша, подливая ей в бокал шампанского. - Ручку на чемодане отремонтировать - это не показатель…
        - Ну да. В этом вы правы, спорить не буду. Значит, так, Александр, слушайте меня сюда… - вдруг посуровела лицом Ритка, - за Лизавету вы мне головой отвечаете! Если в обиду кому дадите, я даже из Австралии вас достану, поняли? Чтоб ни один волосок с ее головы в мое отсутствие не упал!
        Саша лишь тихо рассмеялся, откинув голову назад. Глянув на Ритку, произнес весело:
        - Торжественно вам обещаю, Маргарита, что никому и пальцем дотронуться до вашей подруги не дам. Лучше сам буду бить, по субботам, после бани.
        Ритка хмыкнула, улыбнулась, задумчиво глотнула шампанского. Потом произнесла со вздохом:
        - Ладно, хорошо с вами… Да только мне пора уже. Такси через десять минут должно подъехать.
        - Мы тебя проводим, Рит! - с готовностью предложила она.
        - Не, не надо, Лизк… В аэропорт я сама поеду, куда вы на ночь глядя… Вон, какие оба квелые от скоропостижных решений, вам сейчас не до меня… В такси посадите, и ладно.
        Тут же пискнул мобильник в Риткином кармане, она деловито глянула на дисплей:
        - О, а вот и такси… Все, ребята, спускаемся. Александр, берите чемодан… Лизка, ключи у меня не забудь забрать! Где моя сумка? О господи, вот она…
        Суматошно загрузились в лифт, спустились вниз, к такси. Ритка напоследок совсем расквасилась - все твердила о каких-то мелочах, о подтекающем в ванной кране, о цветах, чтоб не засохли, о ключах от почтового ящика… Потом обняла ее, сильно прижала к себе:
        - Пока, Лизка. Молись, чтобы я быстро не вернулась. Кто ж его знает, как оно все сложится… Может, и повезет мне на этот раз?
        - Пиши, Ритка! Я каждый день почту проверять буду!
        - Ладно, все… Все, а то сейчас разревусь! Все, я уехала!
        Села на заднее сиденье, улыбнулась сквозь слезы, бодро помахала им рукой. Машина сдвинулась с места, скрылась за поворотом.
        - Хорошая у тебя подруга… - обнял ее за плечи Саша, вздохнул. - Искренняя, вся как на ладони. Ну что, пойдем?
        - Пойдем…
        Квартира без Ритки будто съежилась, встретила их враждебной тишиной. Скользнуло со спинки стула, свалилось на пол Риткино платье, синее в горошек, любимое, - интересно, чего она это платье с собой не взяла? Надо бы в шкаф убрать… И экран монитора мерцает знакомой картинкой - зеленые холмы на фоне голубого неба. А кран в ванной и впрямь подтекает - даже в комнате слышно, как звонко цокают капли.
        Она встала посреди комнаты, огляделась растерянно. Надо было начинать новую жизнь… Счастливую, незнакомую и наверняка трудную…
        Саша шагнул к ней, обнял, сильно прижал к себе. Как давеча, на больничном крыльце. Прежде, чем поцеловать, шепнул в ухо:
        - Не бойся… Все будет хорошо, Лизонька, дорогая. Мы же вместе, все будет хорошо…
        Лизонька. Дорогая. Ее никто и никогда не называл Лизонькой. И тем более - дорогой. И даже не в имени было дело… Она вдруг поверила, что они и впрямь - вместе. И что ее жизнь, настоящая, которая пряталась от нее в шуме ветра, в музыке тополиной листвы, в солнечных бликах липовой аллеи, та самая непрожитая, ускользающая жизнь вдруг замедлила свой полет и вихрем ворвалась в Риткину квартиру, и живет в этих мужских руках, и целует ее мягкими нежными губами, почти мальчишескими…
        Говорят, женщинам нравятся жесткие мужские поцелуи. Брутальные. Боже, какая ерунда… Разве может от них так плавиться сердце, и биться колкий морозец внизу живота, и руки - нахальные, неуправляемые, - тянутся расстегнуть пуговки на его рубашке… Так. Так… Что-то не так… Господи, что, что? Да, надо же постель расстелить…
        Ноги не слушаются, дрожат, подгибаются в коленках. Какое уж там расстелить, когда ни секунды у тебя нет. Каждая секунда - как отдельная жизнь, как открытие. И каждая секунда торопит - узнай, узнай меня, ты же никогда не знала, какой я бываю, каждая секунда любви! И жизни! И счастья! Ты, дорогая Лизонька, и понятия не имела, что такое жизнь и счастье, когда они не существуют сами по себе, счастье - отдельно, и жизнь - отдельно, а сливаются в едином объятии… Боже, как страшно. Страшно - не пережить…
        Оказалось, можно пережить. Исчезнуть, расплавиться и вернуться. Наверное, уже другой женщиной вернуться. Полностью другой, даже с новым составом крови, наверное. И с новым набором хромосом. Снова родиться, снова жить… Вот так жить, не размыкая объятий.
        - Саш… А который час, как ты думаешь?
        Даже голос у нее был другой, ей показалось. Ленивый, разнеженный любовью. Голос счастливой женщины.
        - М-м-м… Не знаю. Уже ночь, темно…
        Надо было встать, позвонить Машке. Она ж наверняка потеряла ее. Но встать, выбраться из переплетенья рук и ног не было никакой возможности. Даже на минуту - страшно. А где у нее мобильник, интересно? Кажется, в сумке. Ну да, в сумке… А сумка где? В прихожей, кажется…
        Зашевелилась, пытаясь выскользнуть. Но он только крепче прижал ее к себе, даже простонал недовольно в сонном забытьи. Потом поднял голову от подушки:
        - Ты куда? Не уходи…
        - Я на минуту, Саш… Машке позвонить…
        Встала с постели, выпрямилась - голая. Отвела руки назад, прогнулась в спине… Никогда она раньше не ощущала такой свободы своего тела. Даже по пустой квартире, даже после душа не могла нагишом пройтись, тут же норовила нахлобучить на себя одежонку. Причем поскорее нахлобучить, суетливо, как мышка.
        - Ты самая красивая женщина на свете, Лизонька… - пробормотал он у нее за спиной. - А я - самый счастливый обладатель самой красивой женщины на свете…
        - Боже, боже, как тебе повезло! - со смехом полуобернулась она к нему.
        - Да. Повезло, - ответил он вполне серьезно. - Боже, как мне повезло. Не уходи, Лиза. Иди ко мне…
        - Да, я сейчас…
        Двинулась в лунном свете через комнату, чувствуя себя булгаковской Маргаритой. Крем, где мой волшебный крем! Оторваться бы носками от пола, взлететь…
        Сумка притулилась на тумбочке в коридоре. Дисплей мобильника высветился голубым глазом - а Машка-то и впрямь звонила, четыре непринятых вызова! Последний - двадцать минут назад… Наверное, не спит еще.
        - Мам… Ну ты где пропала? - недовольное сонное бормотание в ухо.
        - Маш… Я не приду сегодня… - проговорила виновато и отчего-то шепотом.
        - Что, на ночное дежурство осталась? Опять подменяешь кого-то, да? Ну сколько можно, мам… Все, кому не лень, тобой пользуются… Ладно, вообще-то я сплю уже.
        - Спокойной ночи, Машенька… - проговорила на фоне льющихся из трубки гудков.
        Усмехнулась, задумалась на секунду - как-то она ей все объяснит? А впрочем - потом об этом… Объяснит как-нибудь. Машка уже взрослая девица, поймет. А может, и обрадуется даже. В ее возрасте все девицы стремятся жить самостоятельно.
        А прохладно, однако, голышом-то разгуливать…
        Обратно к постели неслась на цыпочках, юркнула в тепло, оплела Сашино горячее тело руками, ногами. Он уже ждал ее. Властно перевернул на спину, нашел горячими губами губы…
        Солнце вовсю хозяйничало в Риткиной квартире, когда она проснулась. Бултыхалось в плафонах люстры, горело медью старинного подсвечника - прабабкиного наследства. Повернула голову - Сашина половина кровати была пуста… И записка на подушке, строчки мягким округлым почерком. «Я не стал тебя будить, Лизонька. Уехал за вещами и документами. Вернусь к трем, не позже. Люблю, люблю, люблю…»

* * *
        - Ты что делаешь, Иваницкий? И зачем ты чемодан с антресолей достал?
        Ирина стояла перед ним возмущенная, распаренная жарой.
        - Чего ты молчишь-то, я не понимаю?! Объясни, что ты делаешь? И вообще, где ты был? Я звонила твоей матери - тебя там не было…
        - Да. Я у нее не был.
        - А где ты был? Да что ты делаешь, объясни, наконец?
        - Я собираю вещи. Я ухожу, Ирина.
        - В смысле? Куда ты уходишь?
        - К другой женщине.
        - Куда?!
        Она замолчала, глядела на него во все глаза, будто ждала, что он сейчас рассмеется весело, скажет чего-нибудь совсем ему несвойственное - шутка, мол, такая неудачная, кергуду…
        Он равнодушно достал из шкафа белую рубашку, аккуратно сложил в чемодан, расправив воротник и манжеты. Она по-прежнему удивленно наблюдала за его действиями, потом подняла плечо, провела по нему задумчиво подбородком.
        - Я не поняла, Иваницкий… Объясни толком, что ты имеешь в виду.
        - Я имею в виду другую женщину, Ирина. Если хочешь, давай поговорим. Только мне особо сказать тебе нечего, кроме банального «прости». Не знаю, что еще в таких случаях говорят.
        - Ага. Прости, значит. Вот так, значит, да? И откуда же она взялась, эта другая женщина? Я ее знаю?
        Она все еще говорила насмешливо, будто подстраивалась к несостоявшейся дурацкой шутке. Потом подошла, вырвала из его рук очередную рубашку, отбросила в кресло, произнесла раздраженно:
        - Ну все, хватит! Объясни, наконец, что происходит!
        - Я тебе уже объяснил. Я собираю вещи. Я ухожу, Ирина.
        - В смысле - навсегда-навеки, что ли?
        - Да. Навсегда-навеки. Если хочешь, на развод подавай сама.
        - Ах, на разво-о-од? - пропела она угрожающе, подняв подбородок вверх. - Вон даже как, на развод? А вот это видел, развод? - вытянула она перед его носом жирную фигу.
        Он глянул сначала на фигу, потом ей в глаза. Ирина задохнулась, будто ударилась об его взгляд, непривычно решительный. И еще что-то плавало, плескалось в его взгляде, уж совсем для нее неприемлемое, похожее на дерзкую жалость и к фиге, и к угрозе в голосе. И как-то потерялась вдруг, моргнула растерянно, медленно опустила руку вниз.
        - Саш… Ты что, серьезно, что ли? Но это же невозможно, Саш… Погоди, давай поговорим. Давай все с самого начала… Что-то я не пойму ничего. Какая женщина, откуда она взялась?
        - Неважно, Ирина. Неважно, откуда она взялась.
        Она трудно сглотнула, потерла ладонью грудь. Лицо приняло несчастное выражение, какое бывает у человека, которого только что оскорбили неожиданно, а главное, незаслуженно. А главное - кто оскорбил… Тот, кому и близко оскорблять не положено. И надо бы как-то умудриться не закричать, не затопать ногами, а ответить достойно, чтоб этот, кому не положено, почуял свою оплошность… Да только слова нужные делись куда-то, и никак их, нужные и правильные, не подобрать…
        Он видел, как трудно бьется жилка на ее влажном виске, как брови поднялись удивленным несчастным домиком. И как трудно дается ей это минутное молчание. Наверное, он сейчас очень грубо ей отвечает. Наверное, надо как-то помягче. Но как - помягче? Может, вообще надо было молча собраться и уйти, не отвечая на ее вопросы? Может быть… По крайней мере, дискуссии бы не затеялось и фиги, выставленной в лицо, не было бы. Хотя - нет… Без фиги все равно не обойтись. Это уж надо Ирину знать.
        - Тебе, может, и не важно, а мне - важно… - проговорила она тихо, но с весьма значительной менторской ноткой в голосе. - Не забывай, какое положение здесь мы занимаем… Все-таки я директор школы, этакой славы мне еще не хватало… Ты что, решил меня опозорить, Иваницкий? Ты думаешь своей головой, что делаешь? Ну, я могу допустить… Понятно, что ты все-таки мужчина… Но уходить-то зачем? Что за блажь тебе в голову пришла? Нет, нет, это никак не возможно, и не думай даже…
        - Я все уже решил, Ирина.
        - Нет. Ты ничего не можешь решить без меня. Тебе придется со мной считаться. Я тоже имею право… Да что происходит, в самом деле! Дурацкий какой-то разговор, как в дурном сне… Ты мой муж. У нас семья. У нас дочь, в конце концов. И здесь нас знают как семью Иваницких! Семью, понимаешь? Каждая собака знает! Да что я тебе объясняю очевидные вещи, как младенцу…
        - Да, Ирина, ты права. Не надо мне ничего объяснять. Я повторяю - я все решил… А дочь у нас уже взрослая, она все поймет правильно. И неудобства с социумом тоже можно пережить. Надеюсь, это для тебя не смертельно.
        - Ах, ты… Да что ты понимаешь - не смертельно… Это, мой дорогой, в большом городе не смертельно, когда женщина идет по улице, и за спиной у нее никто не шепчется! А здесь! Ты понимаешь, что будет со мной здесь? Такая новость для кумушек - директора школы Ирину Сергеевну Иваницкую муж бросил!
        - Ну, скажи кумушкам, что это ты меня бросила…
        - Издеваешься? Да я бы сказала, но кто мне поверит! Ты ж у нас, можно сказать, местная знаменитость, тонко организованная нежная душенька! У тебя на уроках все гегемоны стихи читают, а родители на руках носят… Никто ж не знает, что ты в душе такой подлец! Кто она, я тебя спрашиваю?!
        - Не кричи, Ирина.
        - Но я ее знаю хотя бы?
        - Нет, ты ее не знаешь. Да это и не имеет значения, в общем.
        Она вдруг выпучила глаза, на секунду прижала ладонь ко рту, потом медленно проговорила, вальяжно качнув головой:
        - А… Погоди-ка… Как же я сразу-то не догадалась, а? Это ведь та женщина, которая… Мне твоя матушка как-то обмолвилась, что к ней медсестра приходила, уколы ставила, когда ты у нее неделю жил… Когда Женька уезжала… Ну, теперь мне все ясно… Это ведь она, да? Ну, чего молчишь? Имей смелость признаться, Иваницкий! Это она?
        Он молча наклонился, сунул в карман чемодана галстук, синий, в черную крапинку. Потянулся рукой к креслу, чтобы достать брошенную туда Ириной рубашку.
        - Значит, она… Значит, тебе недели хватило, чтобы… А я, значит, всю жизнь - псу под хвост… Сволочь ты, Иваницкий. Тихая подлая неблагодарная сволочь и предатель, вот ты кто…
        Она зарыдала громко, неумело, утирая со щек слезы тыльной стороной ладоней. И впрямь, плакать она никогда не умела, не получалось у нее плакать. Наверное, оттого, что больше чужие слезы любила. Пока, бывало, не доведет какую-нибудь слабохарактерную учительницу до слез, не успокоится.
        Вот и сейчас - вдруг успокоилась мгновенно, подобралась вся, с шумом вдохнула в себя воздух. Шагнула к чемодану, наотмашь сбросила его с кресла так, что все содержимое вывалилось на пол жалкой тряпичной кучкой. И проговорила злобно, сквозь зубы:
        - Да что я с тобой тут… Никуда не пойдешь, и все! Хватит с меня, Иваницкий! Если не понимаешь слов, значит, будет вот так!
        И пнула по тряпичной кучке ногой. Постояла, глядя на разбросанные по ковру вещи, потерла в задумчивости лоб, пробормотала себе под нос:
        - Так, надо еще деньги проверить… Все ли на месте…
        Шагнула к мебельной «стенке», откинула крышку секретера, вынула жестяную коробку из-под печенья, где хранились семейные сбережения. Выхватила пачку купюр, повернулась к нему, нервно зажав их в кулаке:
        - Деньги я забираю, Иваницкий. Так, на всякий случай. И карточка твоя зарплатная у меня, так что ты гол, как сокол. Если хочешь уйти - уходи, в чем есть.
        Он молча повернулся, пошел к двери. Она взвыла, ринулась вслед за ним:
        - Да что мне, силой тебя держать, что ли? Подумай, кому ты нужен, бесхребетник несчастный? И на что ты жить будешь? У тебя даже на электричку денег нет! Постой…
        Он быстро шел к станции, почти бежал. И сам себя презирал за это бегство. Благо, что электричка вовремя подошла - вскочил в вагон, двери закрылись, мелькнули за окном улицы, мост через реку…
        Все. Сбежал.
        Ему вдруг стало ужасно смешно - а ведь и впрямь сбежал, как трусливый заяц! Хорошо, документы успел взять… Вот они, во внутреннем кармане пиджака. Паспорт, трудовая книжка, диплом. Сиди и радуйся, колобок, - я от дедушки ушел, я от бабушки ушел! И от жены ушел! И от мамы…
        Да. Смешно. Он очень смешной человек. Они оба с Лизой - смешные люди. Только любовь у них не смешная, а самая что ни на есть настоящая. И он в этой любви - Мужчина, а она - Женщина. Любовь не может быть смешной…

* * *
        Она не стала звонить в дверь - открыла своим ключом, тихо вошла в прихожую. Ага, Машка дома… Вон, слышится ее голосок, вдохновенно подпевающий девичьим голосам из телевизора - «…лучшие друзья девушек - это бриллиа-а-а-анты!».
        Заглянула в гостиную, удивленно подняла брови вверх. Машка крутилась перед зеркалом - в новой шикарной шубке. Белые волосы красиво падали на спину, распадались на прядки в переливах черного меха.
        - Маш… Это что? Это откуда?
        - Ой, мам… Ты меня напугала. Привет. Это мне папа шубку вчера купил, правда, классная? Она норковая, кучу денег стоит!
        - Да. Красиво. Только опять короткая… Попа мерзнуть будет…
        - Ну, ты опять о своем! Тебе всегда не красота, тебе всегда попа важнее!
        Машка надула губы, и без того полные, изогнулась перед зеркалом в красивой позе:
        - Я Натали Портман… Или нет… Эта, как ее… Хайди Клум… Мам, скажи, чем я хуже Хайди Клум?
        - Ты не хуже, ты лучше. Правда, я не знаю, кто такая Хайди Клум.
        - А ты никого, кроме своего Чехова да Бунина, и не знаешь. Совсем отстала от современной жизни. Тебе надо было на сто лет раньше родиться, мам.
        - Ну что ж делать, если не получилось. Теперь уж ничего не поделаешь. Вот и приходится за Антона Палыча да Ивана Алексеича цепляться.
        - А это кто?
        - Маш, ты чего? Это Чехов с Буниным…
        - А, ну да. Прости, это я так, от радости туплю. Как я мечтала об этой шубе, помнишь? А папа купил… Ой, скорей бы зима…
        - Жарко же, Маш. Снимай. Тем более у меня к тебе разговор есть.
        - Мне не жарко. Я еще в ней побуду немного. Говори, я слушаю…
        Машка вдруг резво развернулась, так, что фалды шубки колыхнулись легкой волной, зашлась восторженным вздохом. Ну как с ней разговаривать? А надо…
        - Маш, я ухожу сегодня. Сейчас вещи соберу и уйду. Ты уже взрослая, сможешь самостоятельно жить. Нет, совсем из твоей жизни я не исчезну, конечно… Просто каждый день рядом меня не будет.
        Машка оторвала взгляд от зеркала, глянула на нее в недоумении, улыбнулась:
        - Я не поняла, мам… Куда ты уходишь?
        - Сядь, Маша. И сними наконец шубу. Сядь…
        Машка послушно расстегнула крючки, шуба скользнула вниз, и она подхватила ее небрежно, бросила на спинку кресла. Сев рядом с ней на диван, проговорила тихо:
        - Это ты из-за папы, мам? Да брось… Ты же понимаешь, что он… Ну, в общем… Никуда тебя не прогонит. Как жили с тобой в этой квартире, так и жить будем. Ну, хочешь, я с ним поговорю? Он, кстати, спрашивал про тебя… Необычно так спрашивал, будто беспокоился. Я прямо сегодня с ним поговорю…
        - Я не из-за папы, Маш. Я буду жить с другим мужчиной. На съемной квартире.
        - Ничего себе… С другим мужчиной! Вот это новость! А кто он такой, почему ты мне о нем не рассказывала?
        - Он… Он Женин отец, Маш.
        - Кто?!
        - Женин отец. Так получилось, прости. Мы полюбили друг друга.
        - Ничего себе - полюбили… Когда? Когда вы успели-то?
        - Неважно, Маш.
        - Это когда мы на Домбай ездили, что ли? Но ведь… мы всего на неделю ездили! Это несерьезно, мам…
        - Это очень серьезно, Маш.
        - Нет, я все равно не понимаю… Женькин отец… Но ведь он женат! На Женькиной матери женат! Мам, ты с ума сошла, что ли?
        - Нет, я в полном рассудке нахожусь, Машенька. Мы полюбили друг друга, мы решили жить вместе. Я сейчас вещи соберу и уйду.
        - А я?
        - А ты будешь жить здесь. Ты вполне можешь прожить и без меня. В твоем возрасте уже все стремятся к самостоятельности. Ты ведь вполне самостоятельная, правда?
        - Ну, в общем… И все равно - как-то это… А что я Женьке скажу? Представляешь, как она на эту новость отреагирует?
        - А ты так зависишь от Жениной реакции?
        - Да не завишу я от ее реакции! Дело же не в этом! Получается, что моя мать ее семью разбила, как ты это не понимаешь? Ты думаешь, мы после этого сможем оставаться подругами?
        - Я не знаю, Маш. Наверное, разберетесь как-нибудь. Женя умная девочка, рассудительная, она все поймет.
        - Ну да, поймет, как же… И не надейся, мам… Нет, как это у тебя все просто - взяли и полюбили друг друга! Никак в толк не возьму… Да ты ли это, мамочка? Уж от кого подобного поступка ожидать было…
        - Разве я не могу полюбить, Маш?
        - Да можешь, конечно… Смотря кого… Нет, папа, конечно, сам виноват… Совсем он тебя достал, я понимаю. Но чтоб вот так, с первым встречным! Да еще с Женькиным отцом! А может, все-таки передумаешь, а? Ну, встречались бы потихоньку…
        - Нет, Маш, я не передумаю. Поможешь мне вещи собрать? Где у нас чемодан, кстати?
        - Да вон, на антресолях… А где вы квартиру сняли?
        - Мы будем в тети-Ритиной квартире жить. Она вчера в Австралию замуж выходить уехала.
        - Что ж, хорошо устроились… И квартирка прям как по заказу образовалась…
        - Маша! Что за тон?
        - Извини, мам. Просто ты - как обухом по голове со своими новостями. Представляю, что будет, когда папа узнает… Ты не боишься, что он Женькиному отцу морду расквасит?
        - Нет, не боюсь. С какой стати? Мы же разведены, мы чужие друг другу люди.
        - А то ты папу не знаешь… И вообще, мой тебе совет - не затевалась бы ты с этим делом… И жили бы мы с тобой, как раньше… И всем бы хорошо было! И мне, и Женьке! Не делай этого, мам! Ну, ради меня!
        - А вот это уже чистой воды эгоизм, Машенька. Ты ж не ребенок, чтобы наивно требовать от меня жертвы.
        - Да какой жертвы? Ничего я такого не требую, я просто хочу, чтобы всем было хорошо! Ты просто меня не любишь, вот и все!
        - Люблю, Маша. Я тебя очень люблю. И всегда буду любить. Но сейчас я уйду. А ты найдешь в себе силы, улыбнешься и пожелаешь матери счастья.
        - Ничего я тебе не буду желать…
        - Что, и вещи собрать не поможешь?
        - Нет. Я не хочу, чтобы ты уходила. Не хочу потворствовать подлости.
        - Что?!
        - А ты как думала? - вскинула вдруг Машка на нее злые глаза. - По-твоему, это не подлость, мужа из семьи уводить?
        - Маша… Что ты говоришь… - в изнеможении опустила она руки.
        - Правду говорю, вот что! Нет, я как подумаю, что Женьке объяснять буду… Не ожидала я от тебя, мам, честное слово, не ожидала! Я ж думала, ты у меня святая… А ты… А, да что говорить…
        Машка подскочила с дивана, унеслась в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь. Лиза еще посидела немного, опустив голову и рассматривая узор на ковре, потом решительно поднялась, прошла в прихожую, вытянула с антресолей чемодан. И глянула на часы - маленькая стрелка приближалась к половине первого. Надо бы поторопиться, чтобы к трем часам дома быть…

* * *
        Он ждал ее на скамеечке, у подъезда. Подхватил чемодан, ткнулся губами в висок, в щеку.
        - А где твои вещи, Саш? - глянула она растерянно.
        - А нет вещей. Вот, только документы. Я гол как сокол, Лизонька. Даже зубной щетки нет. Не спрашивай меня пока ни о чем, ладно?
        Она глянула на него сбоку, кивнула головой. Потом обхватила руками, погладила по спине, как ребенка:
        - Ничего, Сашенька, ничего… Мы же знали, что будет… трудно. Да и бог с ними, с вещами. Хочешь, завтра пойдем, тебе новую рубашку купим?
        Он лишь тихо рассмеялся, открывая дверь подъезда и пропуская ее вперед. В лифте она снова обхватила его руками, глянула в глаза, улыбнулась:
        - А знаешь, с дочерью у меня тоже разговора не получилось… Наверное, это так и должно быть, правда?
        - Я не знаю, Лизонька. У меня опыта нет. Я впервые в жизни такой поступок совершаю. Я только одно знаю - обратно повернуть уже ничего нельзя. Надо как-то начинать нашу новую жизнь… Завтра с утра пойду работу искать.
        Двери лифта открылись, она закопошилась в сумке, пытаясь найти ключи. Нашла, сунула их в замочную скважину, открыла дверь. И обернулась к нему, будто спохватилась:
        - Уже завтра?
        - Ну да… А чего тянуть? Или ты мне предлагаешь сесть на твою хрупкую шею?
        - А мне завтра в ночную смену… Значит, я целый день без тебя буду? Одна?
        - Ну… займешься чем-нибудь. Сходишь в магазин, купишь мне зубную щетку.
        - Да… И продуктов надо купить… У Ритки в холодильнике ничего нет. Хочешь, я завтра борщ сварю? Я умею!
        - Хочу…
        - И котлеты!
        - И котлеты! Я всего хочу, Лиза! А больше всего - тебя хочу…
        Он потянулся к ней, пытаясь обнять, но она вдруг увернулась, спросила тихо:
        - А ты… Ты маме своей уже сказал?
        - Нет. Но я думаю, она уже знает. Прислала мне сообщение на телефон, чтобы срочно предстал на ковер. Завтра пойду разговаривать…
        - Не боишься?
        - Нет, не боюсь.
        - А я боюсь…
        - Чего? Я же с ней буду разговаривать, не ты.
        - Она… Она будет унижать тебя. Я знаю. Скандал устроит. Попытается на тебя свой колпак надеть.
        - Хм, колпак… Это ты сейчас довольно точно выразилась. Но я буду просто молчать и слушать, слушать и молчать… Не надо бояться словесных унижений, Лизонька! Помнишь, как ты сама мне объясняла про замену? Когда не потраченная на пустословие сила меняется на силу духа?
        - Помню… Но я же тогда абстрактно говорила, в общем и целом… А теперь… Теперь я за тебя боюсь!
        Она шмыгнула носом, ткнулась ему в плечо. Он тут же поднял ее на руки, с силой прижал к себе, зашептал в ухо горячо:
        - Лиза, Лизонька… Как же я люблю тебя… Я и не знал, что так могу…
        - И я… И я не знала, Саш… Погоди, что ты делаешь… Ты же голодный с дороги, наверное…
        Он не дал ей больше сказать ни слова. Да и она через минуту уже не помнила, что хотела сказать. Полуденное солнце, заглянув в окно квартиры, смущенно отступило за набежавшее облако, напоследок обласкав их сплетенные на постели тела жарким всплеском лучей. И там, за облаком, пожало плечами - хоть бы портьеры догадались задернуть, безумцы влюбленные, наивные…

* * *
        Ангелина Макаровна открыла дверь, глядела на него исподлобья, как на чужого.
        - Здравствуй, мама. Ты просила меня зайти.
        - Хм… А если б не просила, то не зашел бы? Так башку снесло, что и про мать забыл?
        - Нет. Я не забыл. Так можно мне войти? Или на лестничной площадке разговаривать будем?
        - Ишь ты… Осмелел, значит. От жены сбежал, решительный да язвительный стал. А спина меж лопатками не чешется, нет? Крылья не прорастают?
        Он стоял, молча смотрел на нее. Ждал, когда выльется первый поток гнева, самый горячий. Мать вздохнула, шумно, до сипоты, тяжело повернулась в прихожей, отступая:
        - Ладно. Заходи, если уж пришел.
        - А Женя где? Она дома?
        - Ишь ты, про Женю вспомнил! Поди, и забыл, что у тебя дочь есть! Как же, с крыльями-то! Разве всех родственников упомнишь!
        - Так дома она или нет?
        - Нет! С утра ушла, видеть тебя не захотела! Вчера твоя Ирка ей такую истерику по телефону закатила… Я потом слышала, как она рыдала всю ночь. Что ж ты наделал, малахольный, а? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Или соображалка вся в одно место ушла?
        - Мам, давай обойдемся без пошлости. Я прекрасно осознаю, что делаю. Давай договоримся, что это моя жизнь, и я сам ею распоряжаюсь.
        - Сам? Это ты - сам? И давно ли ты - сам?
        Она приплелась в гостиную, рухнула в кресло, тяжело перевела дух. Он сел напротив, руки на коленях, пальцы сплетены, покорно приготовившись выслушать все, что она скажет.
        - Да тебе, мой милый, на Ирку молиться надо, что она столько лет тебе поводырем служит! Что ты можешь-то сам, ты, мудозвон нежный? Ты разве сам жить умеешь? Ну, попрыгаешь немного, наешься-напьешься любви… А дальше-то что? Дальше-то жить надо, милый!
        - Мам… - едва сдержал он улыбку на губах, - ты где таких жутких фразеологизмов набралась? Что-то я раньше от тебя такого не слышал…
        - Не слышал, так слушай! Как дальше-то, говорю, жить думаешь?
        - Да нормально буду жить. Как все люди. Хорошо и счастливо.
        - С кем? С этой перепелкой? Конечно, прекрасная парочка - сразу два нежных мудозвона! Да ты пойми, дурак, не получается этого в жизни-то! Ладно, если в семье один мудозвон, еще туда-сюда… Но сразу двое! Соображать же надо хоть немного! У нее и жилья своего наверняка нет!
        - Это правда. Жилья нет. Мы у Лизиной подруги квартиру сняли.
        - О-о-о… Ну, я так и подумала. Значит, ты собрался всю оставшуюся жизнь по съемным квартирам скитаться. Иль на меня надеешься? Если надеешься - сразу говорю, зря. Я этому безобразию потворствовать не буду. Более того, вообще от тебя, как от сына, отрекусь.
        - Ну, не надо таких громких слов, мам…
        - А я все равно отрекусь! И Женька от тебя отречется! Не надейся, что она со временем тебя простит! Уж я ей условие такое поставлю…
        - Мам! Мам… Остановись, пожалуйста. По-моему, ты слишком увлеклась.
        - Нет, нисколько я не увлеклась, дорогой. Я знаю, что говорю. Я ж тебя спасти пытаюсь, дурак, неужели не понимаешь? Как я, по-твоему, помирать буду с мыслью, что ты не пристроен? Что бултыхаешься где-то по съемным квартирам незнамо с кем… Одумайся, сынок, вернись к Ирке. Нельзя тебе с этой мудозвонкой, пропадешь ты с ней.
        - Мама, у нее имя есть. Ее Лизой зовут. Меня как угодно можешь называть, а ее, пожалуйста, называй по имени.
        - Го-с-с-поди, прости мою душу грешную… И чего меня обнесло тогда с этими уколами… Как будто не могла медсестру из поликлиники вызвать! Сынок, вернись к Ирке, я тебя прошу!
        - Нет. Я все уже решил, мама. Я выслушал тебя, ты выговорилась… И все, хватит на сегодня. Я пойду, наверное. Мне надо работу искать. Извини.
        Он поднялся из кресла, аккуратно расправил складки на брюках. Она глядела на него снизу вверх, с ненавистью. Потом процедила, почти задыхаясь:
        - Прокляну, Сашка… Ей-богу, прокляну…
        - Мам, послушай меня! Наверное, я не самый лучший на свете сын… Но я все же имею право на свою жизнь, такую, какой я ее чувствую. Пусть она будет трудной, но это будет моя жизнь. Я сам такую выбрал, мама.
        - И перешагнул через головы близких?
        - Нет. Любовь к близким не определяется только долгом. Она никуда при этом не исчезает, понимаешь? Я по-прежнему люблю и тебя, и Женю. Но жить буду сам, своей жизнью.
        - Это тебя мудозвонка так отвечать научила, да?
        - Мне сорок три года, мама. Меня уже нельзя ничему научить. Может, ты со временем как-то привыкнешь к этой мысли.
        - Нет у меня времени, сынок, чтобы привыкнуть. Помру я скоро. Чувствую, что помру. Ты меня в могилу своим поступком уже и свел почти. Если к Ирке не вернешься, считай, что ты меня и убил. Ты будешь убийцей, сынок. Тогда и на похороны ко мне не приходи. Вот так-то, дорогой. А теперь иди, подумай над моими словами.
        Он молча вышел из гостиной, не оглянувшись. Очень хотелось выйти на свежий воздух. Торопливо повернул рычажок замка, захлопнул дверь.
        На улице плавилось солнце. И деревья шумели листвой под ветром. Из уличного кафе пахло дымком шашлыка, навстречу шли разморенные жарой люди. Страшно хотелось пить… Очень много холодной воды хотелось влить в себя, чтобы растворить послевкусие разговора. Мама, мама… Как жестока твоя подавляющая любовь. Да и можно ли назвать это чувство любовью? Любовь - это другое. Совсем - другое…

* * *
        - Лиза, к тебе тут дочка пришла! - пропел в трубке знакомый голосок Светы Каретниковой. - Какая она у тебя симпатичная… Пропустить или сама спустишься?
        - Пропусти, Свет. Скажи, я ее на лестнице встречу.
        Положила трубку, оправила на себе голубой халатик униформы. Нервничала немного - все-таки неделю дочь не видела. Звонила не один раз, но Машка сбрасывала звонки и на сообщения не отвечала. А вчера сама вдруг позвонила, спросила, где постельное белье лежит. С укором спросила, с нотками капризного отчуждения. Получив ответ, сразу отключилась, но она почему-то не обиделась. Поняла, как ей трудно себя перебороть… Да и повод для звонка был совсем пустяковый - как будто Машка не знает, где в доме пододеяльник с простыней можно взять!
        Вышла на лестницу, услышала легкие шаги внизу. Машка. Светлые волосы забраны в косу, болтается по спине маятником. Сарафанчик легкий, из рогожки, с дырками, все девичьи прелести на виду. И щеки от жары бело-румяные, влажные, тугие. Хороша… Про таких девушек говорят - кровь с молоком.
        - Привет, мам…
        Чмокнула в щеку как ни в чем не бывало. Что ж, уже хлеб. Пусть будет как ни в чем не бывало.
        - Здравствуй, доченька… Пойдем в ординаторскую, там сейчас нет никого.
        - Пойдем…
        В ординаторской царил относительно прохладный полумрак - полоски жалюзи были сдвинуты плотно, стояли насмерть перед потоком бьющего наотмашь солнца.
        - Садись вот сюда… Чаю хочешь?
        - Нет, мам, лучше чего-нибудь холодненького. А минералка есть?
        - Сейчас посмотрю…
        В холодильнике нашлась початая пластиковая бутылка «Нарзана», и Машка залпом выпила целый стакан, задохнулась от удовольствия.
        - Может, ты голодная? У меня бутерброды есть…
        - Нет, не хочу. Вообще-то я на диете, мам… Можно сказать, на вынужденной. Уже неделю только овощами и рисом питаюсь. Они в готовом виде продаются, только разогреть…
        - Маш… Это ты меня так маленько шантажируешь, да?
        - Нет, нет, что ты… И вообще… Я хотела сказать - прости меня, мам. Прости, что я твои звонки сбрасывала. Не знаю, откуда вдруг из меня такой эгоизм попер… Конечно, я очень хочу, чтобы ты была счастлива, мам.
        - Спасибо, доченька.
        Помолчали, глядя друг на друга с улыбками. Она протянула ладонь, дотронулась указательным пальцем до Машкиного нижнего века:
        - У тебя тушь немного размазалась, вот тут пятнышко… Мокрую салфетку дать?
        - А, ладно… Потом.
        - А как ты… вообще, Маш? Привыкаешь к самостоятельности? Деньги у тебя есть? Я оставляла в шкафу. Ну, ты знаешь, где…
        - Да, я знаю. Деньги пока есть, не волнуйся.
        - Когда зарплата будет, я тебе еще дам.
        - Не надо, мам. Оставь себе. Папа же мне дает… Он, кстати, приходил вчера. Ну, чего ты сразу напряглась так?
        - Нисколько я не напряглась…
        - Да напряглась, напряглась. И зря, между прочим. Чего уж теперь-то? Вы ж и впрямь чужие друг другу люди, тем более в разводе. Он тоже, кстати, эмоций особых не проявил, когда узнал…
        - А ты ему сказала, где я теперь живу?
        - Сказала. А что? Не надо было?
        - Нет. Не надо было.
        - Да ну… Брось, мам. Он спросил, я и сказала. Не врать же ему было, что я твоего нового адреса не знаю? Он бы и не поверил… Ты что, обиделась, да?
        - Ничего, Маш. Я думаю, ты права. Какая разница - знает, не знает… А что Женя? Она… говорила с тобой?
        - Еще как… Целый вечер вчера на кухне сидела, эмоциями плескалась. Я уж помалкивала, больше роль жилетки да благодарной слушательницы исполняла. Была свидетелем драмы внутреннего конфликта.
        - А в чем ее внутренний конфликт, Маш?
        - Ой, как будто ты Женьку не знаешь… Она ж девушка не простая, ей все по справедливым полочкам надо разложить, рациональное зерно выкопать… Как будто это в принципе возможно в данном конкретном случае! А Женька, она такая - ей во всем определенность нужна, вынь ей да на тарелочке принеси. И разложи на черное и белое.
        - В смысле - на черное и белое? Что-то я не поняла, Маш…
        - Ну, как бы тебе объяснить? Помнишь, она нам про взаимоотношения в своей семье рассказывала? Вроде всегда отца жалела, что он такой… подкаблучник. Что наезды от жены, то есть от Женькиной мамы, молча сносит… Жалеть жалела, а когда ушел - осудила. Говорит, я вовсе его не жалела, а наоборот, уважала за возвышенное терпение… Ну скажи, мам, не глупость, а?
        - Не знаю, Маш… Я не могу судить объективно… Да и не хочу, в общем.
        - Она еще говорит, что терпение ради сохранения семьи - это вроде как высокая цель… А если человек предает цель, то он и сам автоматически становится предателем. И потому она на другой стороне баррикад… Я ей говорю - какая, мол, тебе-то разница? Они как были твоими родителями, так и останутся на всю жизнь, кто тебя заставляет принципиальный выбор делать? А она злится, слушать не хочет… Такая уж она, мам. Или черное, или белое, других цветов нет.
        - Что ж, это ее позиция, Маш. Всякая позиция достойна уважения, по меньшей мере.
        - Слушай… А Женькин отец сильно переживает, что она ему не звонит и его звонки сбрасывает?
        - Не то слово, Маш… Переживает, конечно.
        - Мам, вообще-то она с тобой поговорить хочет…
        - Кто?
        - Да Женька, кто! Чего ты так испугалась? Если уж затеялась со всем этим хозяйством, то что ж…
        - Я не испугалась, Маш. Я готова. Пусть приходит к нам, поговорим.
        - Не, к вам она не пойдет… А ты сможешь с ней на нейтральной территории встретиться?
        - Конечно… А где?
        - В кафе, например. Она тебя сегодня будет ждать в кафе на Вознесенской, около сквера, знаешь? В шесть часов…
        - Да. Я приду, Маш.
        - Ага… Только учти, она нападать будет, всякую сердитую философию разводить… Ты как, выдержишь?
        - Да, Маш, конечно. А ты только за этим ко мне приходила?
        - Ну чего ты, мам… Я просто соскучилась, правда… Я в отличие от Женьки ни в какие принципиальные позиции вставать не собираюсь… Я и тебя люблю, и папу. Одинаково.
        - Ты тоже с ним полгода не разговаривала, когда он ушел… Забыла? Вот и Женю не осуждай. У нее это пройдет со временем.
        - Конечно, пройдет. Я тоже так думаю. Хотя… Может, и не пройдет. И дружить мы с ней уже не сможем, как раньше. Она и во мне будет врагиню-разлучницу видеть. Так уж наша жизнь устроена, мам…
        Машка глубокомысленно вздохнула, опустила плечи, грустно подняла брови домиком. И тут же резво подскочила со стула, летящим движением оправила сарафанчик.
        - Ладно, я побегу, а то от работы тебя отрываю… Где, говоришь, у меня тушь размазалась?
        Сунувшись к зеркалу, быстро привела себя в порядок, взмахнула рукой:
        - Пока, мам! Я к тебе заскочу в воскресенье! Познакомлюсь хоть с… С… Как мне его называть-то, а?
        - Да как хочешь. На месте определишься! - засмеялась она, любуясь ее грациозными движениями. - Тебя проводить?
        - Не, я сама… Все, убежала! А ты в кафе к шести не забудь…
        Да уж, забудешь тут. Вздохнула, съежилась внутренне - а признайся себе, матушка, ведь трусишь немного… Но Машка права. Если уж затеялась, надо дальше идти. Ох, непривычно как… Выходит, надо по головам…
        Ровно в шесть она вошла в кафе на Воздвиженской, вгляделась в полумрак зала. Женя сидела в углу, за дальним столиком на двоих. Подняла руку, пошевелила пальцами, и она пошла к ней, улыбаясь приветливо. Села напротив, по-прежнему улыбаясь.
        - Добрый вечер, Женечка!
        - Здравствуйте. Не улыбайтесь мне, тетя Лиза. Не надо.
        - Хорошо, как скажешь… Не буду улыбаться.
        Женя поджала губы, нервно сплела пальцы рук, глядя исподлобья на подошедшую официантку.
        - Мне стакан минеральной воды, пожалуйста. Холодной, без газа. И кофе.
        Официантка кивнула, черкнула что-то в своем блокнотике, отошла. Женя молча глядела поверх ее головы, будто и не собиралась начинать разговора. Затянувшаяся пауза стала совсем уж несуразной, и она не выдержала ее, задав вопрос, тоже несуразный по сути:
        - Так о чем ты хотела поговорить со мной, Женечка?
        - Хм… А вы, можно подумать, не догадываетесь, о чем!
        - Почему же, догадываюсь. Ты хочешь убедить меня в том, что я не права. И папа твой не прав. Ведь так?
        - Не в правоте дело, теть Лиз. У каждого правота своя собственная. Если бы каждый поступал исходя только из своей правоты… Тогда бы мир состоял из одних подлецов и эгоистов, а честных и благородных людей не было бы вовсе.
        - Мир в первую очередь должен состоять из счастливых людей, Женечка. Чем больше счастливых людей, тем мир лучше и красивее.
        - Ой, теть Лиз… Не надо пафоса, прошу вас! Про мир, про красоту… А несчастливым в этом красивом мире что делать прикажете? Тем, которые стали несчастливыми за счет счастливых? Радоваться за них, что ли? В ладоши хлопать? Не узнаю вас, теть Лиз… Недавно вы вроде по-другому рассуждали, примеры всякие приводили… Говорили - для человека главнее его внутреннее счастливое обустройство, этого ему достаточно… А на поверку-то вышло не так, да? Маловато внутреннего счастливого обустройства оказалось, еще и внешнего захотелось, да?
        - Это, по сути, одно и то же, Жень. Мы с твоим папой полюбили друг друга, уж так наше внутреннее обустройство совпало, извини. Подобное притягивает подобное. И по-другому никак нельзя, понимаешь? Разреши своему папе быть счастливым, Жень…
        - Ага! Счастливым, значит! А маме надо разрешить быть несчастной! Так, что ли? А середина где, хотелось бы знать? - сощурила она глаза, откинувшись на спинку стула. Усмехнувшись, добавила язвительно: - Вы еще мне про чистоту и наивность сердца сейчас поведайте… Как вы там про вашего святого Патрика рассказывали? Грешить можно сколько угодно и других несчастными можно делать сколько угодно, лишь бы первозданная чистота и наивность сердца сохранились! Так, да? Очень удобная философия, тетя Лиза! Как будто все это можно совместить в одном флаконе! Смешно!
        - Не знаю насчет удобства, Женечка, и насчет смеха тоже, но это на самом деле так… У твоего папы именно такое сердце…
        - Нет. Не может быть одного сердца у доброго терпилы и у злого предателя. Вы уж что-то одно выбирайте.
        - А ты не смей так говорить о своем отце… Извини, конечно. И все равно - не смей… Тебе же потом стыдно будет… Хочешь совет, Женечка?
        - Ну?..
        - Дай себе срок, чтобы принять…
        - Я этого никогда не приму, теть Лиз. Я предателей не уважаю, пусть они даже из породы святых. Святые-то как раз терпят…
        - Да, твой папа не святой. Но и не предатель. И почему ты не даешь ему права выбора? Почему он должен поступить так, как ты считаешь нужным и правильным?
        - Почему? Да хотя бы ради сохранения семьи, какой бы она ни была. Ради спокойствия женщины, с которой прожил двадцать лет бок о бок и которую сам же искушал своим вечным терпением… Ведь искушал, согласитесь? Я даже более того скажу - провоцировал на свободу слов и действий! Ведь это же нечестно, это подло… Если уж ты позиционировал себя как мудрого непротивленца, то будь последовательным до конца! Или хотя бы знак подай, что тебе больше невмоготу терпеть…
        - Он не провоцировал, Женечка. То есть… Я думаю, он не специально так себя преподносил. Просто он человек такой. Он так живет. Просто живет, и все.
        - Вы мне будете сейчас рассказывать, какой человек мой отец? Вы? И если уж он такой человек, тогда какая ему разница, с кем жить?
        - Ну, это уж чистой воды эгоизм, Женечка… И вопрос детский и глупый. Извини, конечно.
        - Значит, вы не хотите меня понять…
        - Нет, не хочу. Я люблю твоего папу и хочу, чтобы он был счастлив.
        - Ну, тогда нам больше не о чем разговаривать… Хотя вас-то я как раз и не осуждаю по большому счету. В вашей ситуации - это выход. Какой-никакой, плохонький, конечно, но выход.
        - Женя, Женя… Я понимаю, как у тебя сейчас все горит внутри, как тебе хочется меня обидеть… Нельзя быть такой злой и категоричной. Я знаю, ты не такая. Прошу тебя - дай себе срок, пусть схлынут первые эмоции… Ты очень любишь своего отца, Женя. И он очень любит тебя и очень переживает!
        - А если переживает, пусть исправляет свою ошибку. Еще есть время. Это я даю ему срок… Полтора месяца, до конца августа. Так ему и передайте.
        Отодвинув от себя пустую чашку, она встала, медленно накинула на плечо ремешок сумки. По проходу меж столиками шла официантка, неся для нее заказанный кофе.
        - Приятного аппетита, теть Лиз… Можете еще эклеры заказать, они здесь весьма неплохие. Удачи…
        Лиза обернулась, посмотрела ей вслед. Женя шла по проходу, очень прямо держа спину. Грива прямых блестящих волос колыхалась по спине, как черное озеро. Красиво, глаз не оторвать…
        На душе было темно и пристыженно. Первый глоток кофе показался горьким, и она отодвинула чашку - не хочется. Надо поскорее идти домой, к Саше… Обнять его, прижаться, посмотреть в глаза… И сразу все будет понятно. И все встанет на свои места. И никогда не наступит конец августа…
        - …Ну что ты, успокойся, Лизонька. Женя девочка умная, просто ее захлестнули эмоции. Она категорична и сама за собой этот грех знает… Такой уж характер, ничего не поделаешь. Ничего, она меня поймет, я в нее верю… Глупости какие - срок до конца августа…
        Саша говорил тихим и ровным голосом, гладил ее по голове, как маленькую. Но разве можно обмануть голосом, когда чувствуешь сердцем? Когда прекрасно знаешь, какая у него там, внутри, царит неустроенность… И растерянность, и замешательство, и даже стыд… Не каждый день от человека близкие люди отрекаются! Где ж тут уверенности да спокойствия наберешься?
        - …Все со временем устроится, Лизонька, вот увидишь. И Женя меня поймет и простит. И мама. И работу я найду. Просто сейчас лето, все директора школ в отпусках…
        Да, с работой тоже получалась полная пока неопределенность. Она знала, что он с утра и до вечера ходит по школам, но все как-то не складывалось. В одном месте директор школы очень ему обрадовался, но документы посмотрел и без прописки не взял… В другой школе на месте оказался завуч, и на прописку вроде бы рукой махнул, однако для окончательно решения просил прийти в конце августа, когда директор из отпуска выйдет. Нет, можно и подождать, конечно… Она даже заикнулась как-то, чтоб он не суетился, а ждал спокойно. Но Саша так глянул, что она сразу язык прикусила… И в самом деле, что она ему предлагает? На ее шее сидеть и страшно изводиться своей неприкаянностью? Хватит того, что его ближайшие родственники изводят…
        - А я сегодня в Министерство образования ходил, Лизонька… Хотел конкретно узнать, в какой школе словесник требуется. Представляешь, поднимаюсь по лестнице, и вдруг меня окликают…
        - Кто?
        - Женщина. Лицо очень знакомое…
        - Ах, женщина? Так, так… - нарочито состроила она ревнивую рожицу, чтоб он хотя бы улыбнулся немного.
        - Да, женщина. Она в министерстве методистом работает, но когда-то, будучи школьным учителем, на моем уроке была! У меня же, представляешь, показательные уроки были, со всей области учителя съезжались… Ну, не суть важно. Так вот, эта женщина меня узнала, представляешь?
        - И что?
        - Да все бы хорошо, в общем… Да, она обещала помочь. Но опять же просила прийти в конце августа, потому как сама со следующего дня в отпуске… Да, она меня уверила, что в августе я точно трудоустроюсь. И даже без прописки. Что она за меня поручится…
        - Ну, вот видишь, как хорошо! Доживем до конца августа… Если денег не хватит, займем у кого-нибудь… Все будет хорошо, Саш…
        Сунулась к нему с объятием, прижалась, уткнувшись лицом в теплую шею. Вдохнула счастливо - запах какой родной…
        - Я найду какую-нибудь подработку, Лизонька. Да вон, в овощной палатке ящики подряжусь таскать…
        Она хотела было сказать - не надо никаких ящиков, но промолчала. Пусть делает что хочет, неважно. Лишь бы душевного дискомфорта не испытывал…
        Сидели, обнявшись, молчали. Он баюкал ее в руках, как ребенка. И вздрогнули от короткого и резкого звонка в дверь.
        - Кто это? - удивленно отстранил ее от себя Саша. - Ты ждешь кого-нибудь?
        - Нет… Это соседка, наверное. Я пойду, открою…
        Распахнула дверь - Герман… Ойкнула испуганно, отступила на шаг. И тут же подобралась, взяла себя в руки. В самом деле, чего она ойкает? На этой территории ее бывший муж уж точно не хозяин!
        - Привет, Лизок! Не ждала? А я вот такой наглый оказался, решил зайти, проведать, как ты тут живешь!
        - Не стоило, Герман. Я тебя в гости не приглашала.
        - Ты хочешь сказать, незваный гость хуже татарина? Ну что ж ты так, Лизок… Ты же всегда такая вежливая была… Дай пройти-то, если уж пришел.
        Она вдруг почувствовала, как Сашины руки легли на плечи, слегка отодвинули ее в сторону. Герман переступил порог, оказался с ним лицом к лицу.
        - Ладно, мужик, чего ты засуетился, я ж драться с тобой не собираюсь. Мне вон с женой надо поговорить…
        - Насколько я знаю, Лиза вам не жена, - спокойно произнес Саша.
        - А кому жена, тебе, что ли? Да ладно, не бойся, ничего я ей не сделаю. Просто поговорю, и все. Нет, правда… Очень нужно, мужик…
        Голос Германа звучал странно, с не свойственной Герману растерянностью. Ей даже послышались жалкие нотки. Да и выглядел - не ахти… Щеки, припыленные сизой щетиной, несвежий воротничок рубашки, глаза тусклые и больные, как после тяжкого похмелья. Может, и впрямь у него беда какая?
        - Ладно, Саш… - тронула она его за плечо, - иди пока в комнату, а мы на кухне поговорим… Пойдем, Герман.
        На кухне он неловко присел за стол, почему-то боком. На нее не глядел, хмурился молча.
        - Чай? Кофе? Может, минералки холодной налить? - спросила вежливо-равнодушно, прерывая неловкую паузу.
        - Нет, не хочу, спасибо.
        Поднял на нее глаза, усмехнулся грустно:
        - А ты другая стала, Лизка… Совсем другая…
        - А тебе неприятно видеть меня другой?
        - Да ладно… Я ж не к тому.
        - А к чему?
        - Да я и сам не знаю…
        Он сглотнул, потер ладонью заросшее щетиной горло, выдавил из себя с трудом:
        - В общем, плохо мне без тебя, Лиз…
        - Что ж, понимаю… - улыбнулась она, легкомысленно пожав плечами, - конечно, плохо, Герман. Инструмента для повышения самооценки нет, да?
        - Вот зря ты так, Лизк, ей-богу… Ты ж баба умная вроде и книжек всяких много прочитала, а в нормальной жизни совсем, совсем глупая… Ведь я тебя почему доставал-то? Потому что любил всегда и сейчас люблю! Я ж хотел, чтобы ты… Ну, чтоб уважала меня хотя бы…
        - Ты хочешь сказать - боялась, наверное. Я и впрямь тебя боялась, Герман. Ты же меня знаешь, я всех и всегда побаиваюсь. Особенно когда меня унижают.
        - Да я больше не буду, Лизк! Вот ей-богу, слово тебе даю! И насчет квартиры… Да пропади она пропадом, эта квартира! Ну, хочешь, я вообще ее на тебя перепишу, а? Нет, правда… Может, заживем, как люди, я эту дуру Кристинку брошу…
        - Гер, ты с ума сошел, что ли? - не смогла она удержаться от удивленного смешка. - Ты что говоришь, сам подумай…
        - Да не сошел я с ума. А может, и сошел… Ты прости меня, Лизка. Меня и впрямь несло, отчета себе не отдавал… Я ведь только тогда себя мужиком чувствовал, когда к тебе приходил… Да, глумился, да, унижал. Знаешь, на эту сладость, как червяк на удочку попадаешь. Это ж как наркотик…
        - Да. А сейчас у тебя, стало быть, ломка. Что ж, ничем тебе не могу помочь, Гер. Уж сам как-нибудь выбирайся.
        - Дура ты, Лизка, дура… Ничего ты не поняла…
        - Да все я поняла, Герман. Ничего нового ты мне не сказал.
        - Значит, не вернешься?
        - Нет. Не вернусь. Даже смешно в нашем с тобой случае говорить об этом…
        - Значит, зря я пришел?
        - Значит, зря.
        - Ну ладно, что ж… Только запомни, Лизка… Ты тоже с этим охламоном счастлива не будешь. Какой он мужик… Будешь с ним всю оставшуюся жизнь книжки вслух читать… Я же вижу, что на большее он не способен! Я-то ладно, не шибко грамотный, но зато со мной основа материальная была… Ну да, гнал я тебя из квартиры, но ведь не выгнал же! И никогда бы не выгнал… А этот… Хлебнешь ты с ним горя, Лизка! Синицу в руках на журавля в небе променяешь, смотри, наплачешься потом…
        - Все, Герман, хватит! - резко оборвала она его на полуслове. - Все, иди… Поговорили, и хватит. Пойдем, я тебя провожу.
        Она вышла из кухни, и Герману ничего не оставалось, как поплестись за ней в прихожую. Уже выходя, он обернулся, чтобы еще что-то сказать, но она торопливо захлопнула дверь, отсекла его от себя вместе с несказанными словами. И вздохнула свободно, будто тяжкую ношу с плеч сбросила.
        Устроившийся на диване с книгой Саша оторвал глаза от страницы, спросил взглядом - как ты?
        - Все хорошо, Саш… Он меня ничем не обидел, не бойся. Больше он сюда не придет. Так о чем мы с тобой говорили? Да, о работе… Будет у тебя работа, Саш. Со временем все будет, все как-то устроится. И Женя тебе скоро позвонит… Вот увидишь, сама позвонит…

* * *
        Она позвонила - на следующий день, рано утром. Кричала в ужасе в трубку:
        - Папа, она хрипит! Ей плохо, папа, я не знаю, что делать! У нее глаза закатываются!
        - Тихо, Жень, тихо, успокойся… Вызывай «Скорую», я сейчас приеду.
        - А как ее вызывать?!
        - Ноль три, Женя! Ноль три! Я бегу, я сейчас приеду!
        Нажал на кнопку отбоя, бестолково засуетился по комнате, отыскивая рубашку и брюки.
        - Лиза, маме плохо! Вызови такси, пожалуйста!
        - Да, сейчас… Я поеду с тобой…
        - Не надо, я сам…
        - Я поеду с тобой! Может, мы раньше «Скорой» приедем! Я же медик все-таки!
        Раньше не получилось - основательно застряли в утренней пробке. Саша сидел на заднем сиденье как на иголках, держа перед собой телефон и через каждую минуту кликая номер дочери. Номер не отвечал… Когда выскочили из машины, «Скорая» уже отъехала от подъезда, опахнув их дымом из выхлопной трубы. Бросились бегом вверх по лестнице, не дожидаясь лифта…
        Женя открыла дверь - бледная, нечесаная, в надетой наизнанку длинной свободной майке. Задрожала губами, прижала ладони к щекам.
        - Что, Жень? Где бабушка? - встряхнул ее за плечи Саша.
        - Там, в спальне… Ой, я так испугалась, пап… Я утром встала, вышла в туалет, слышу, она хрипит… Страшно так хрипит, будто стонет! Я думала, она умирает…
        - Что сказали врачи, Жень? - торопливо шагнул Саша в сторону спальни матери.
        - Сказали - сердечный приступ, предынфарктное состояние… Да не ходи туда, папа, она спит! Ей укол сделали!
        - Погоди, Женечка… - Лиза встряла в их нервный диалог, - погоди… Если предынфарктное состояние, то почему ее в стационар не взяли?
        - А я не знаю… Мне просто сказали - сердечный приступ, и все. Еще сказали, чтоб не вставала с постели, что уход нужен, чтоб врача из поликлиники вызвали… Но я сама слышала, когда за дверями стояла, как врачиха сказала медсестре - предынфарктное состояние! А потом у меня спросили, сколько ей лет…
        - А сколько ей лет?
        - Восемьдесят недавно исполнилось.
        - Ну что ж, понятно… Ладно, я попытаюсь в своей больнице договориться…
        - Она не ляжет в больницу, теть Лиз. Она мне сколько раз уже говорила - только попробуй меня в больницу засунуть. Я думаю, она и врачам так сказала, потому и не взяли.
        - Ладно, придумаем что-нибудь… Она сейчас спит, говоришь?
        - Да, спит. Сказали, долго спать будет.
        - Саш, надо в поликлинику сходить, участкового врача вызвать. Тебе придется здесь остаться, мало ли что. Я сейчас на работу поеду, у меня дневная смена… А вечером сразу сюда, к вам. Если что - звоните мне, я постараюсь быть на телефоне. Но с десяти до двух вряд ли, у нас в это время операции… Все, я побежала… Опоздаю, конечно, но ничего…
        Как назло, весь день оказался загруженным до предела, да еще и Марина Петровна пребывала в особенно злом настроении, гоняла ее почем зря. И еще одна неприятность - зарядку для телефона дома оставила… Конечно, он разрядился к обеду, бултыхался в кармане халата немым укором ее забывчивости. Нет, если б утром не подскочили по тревоге, тогда бы и не забыла… А так…
        А так - попала на Ирину, жену Саши, можно сказать, нос к носу. Примчалась после смены, зашла в дверь подъезда вместе с какой-то женщиной. И вместе с ней остановилась у дверей квартиры, обе потянулись к кнопке звонка.
        - А вы сюда к кому, женщина?
        Вздрогнула от ее голоса, враз все поняла. Моргнула, отступила на шаг, со страхом ее разглядывая. Откуда-то вдруг выплыла несуразная мысль - надо же, как на Марину Петровну похожа… Та же стать, те же злые глаза, тот же мощный поток избыточной воли, ощущаемый всей кожей, будто стеклянный купол на тебя надевают. И твоя собственная воля съеживается, застывает в ступоре, становится не волей, а волькой…
        - А… Я догадалась, кажется… - тихо проговорила Ирина, оглядев ее довольно презрительно, - это вы и есть, стало быть… Наш пострел везде поспел, вы уж и сюда вхожи! Ну что ж, звоните, вы же первой руку протянули…
        Дверь им открыла Женя, отшатнулась в глубь коридора:
        - Ой, мама… Тетя Лиза…
        - Ты что, Жень, меня на это полюбоваться вызвала? - насмешливо повела Ирина ладонью в Лизину сторону, будто она была не человеком, а гипсовым изваянием. - Или впрямь Ангелина Макаровна сильно плоха? Ты утром так ужасно в трубку кричала, что я сорвалась, поехала к тебе на помощь, а тут… Такие чудесные мезальянсы…
        Усмехнулась, первой ступила в прихожую, крикнула в тишину квартиры:
        - Иваницкий! Тут, по всей видимости, к тебе!
        Лиза стояла у Ирины за спиной, изо всех сил пытаясь защититься от купола. Нельзя ей туда, нельзя. Вон, и Саша уже идет из кухни, улыбается как ни в чем не бывало. А может, ее старается подбодрить, если уж так глупо все вышло.
        - Здравствуй, Ирина… Лиза, я тебе звонил весь день, ты почему трубку не брала?
        - У меня телефон разрядился, а зарядку я дома забыла. Как Ангелина Макаровна, врач из поликлиники приходил?
        - Да, приходил. Она сказала, обычный сердечный приступ…
        - Бабушка спит, я только что к ней заглядывала, - робко произнесла Женя, скользя взглядом по их лицам.
        - Да, я тебе потом все расскажу… - торопливо подхватился Саша, снимая через голову тесемку кухонного фартука, - сейчас домой поедем, и расскажу… Жень, присмотри за бульоном, а то он выкипит!
        - Погоди, Иваницкий… Как это - домой? Нет, погоди… У меня к тебе, между прочим, разговор есть.
        Ирина решительно встала меж ними, уперев полную руку в стену. Саша глянул на нее с досадой, вздохнул, пожал плечами:
        - Нет… Давай не сейчас, Ирина. Не то место и не то время для разговоров. Тем более мы уже обо всем поговорили.
        - А я много времени у тебя не отниму. Я думаю, твоя… подруга разрешит мне пять минут с тобой поговорить? Женя, проводи даму в гостиную…
        - Саш, я тебя на улице подожду!
        Звонко, уверенно у нее это получилось. Наверное, оттого, что очень старалась. Даже с неким нахальным умыслом прозвучало - ничего, мол, подруга дает добро на пять минут! Извольте, пожалуйста! Нынче подруги добрые пошли!
        Выскочила за дверь, схватилась за щеки - фу, какая неловкая ситуация… Как в комедийной пьесе - действие третье, все те же, в лаптях…
        - …Вот это ты с ней, Иваницкий? С этим писклявым чучелом? Ну, удивил, если честно… Ты хоть отдаешь себе отчет, с кем связался?
        Ирина чуть присела на кухонный подоконник, улыбнулась насмешливо, свернула полные руки под грудью, выразительно помолчала пару секунд. Потом продолжила так же насмешливо:
        - Нет, конечно, она тебе наверняка в рот смотрит, ты умеешь красиво говорить… Это каждую дурочку впечатлит, я понимаю… Но нельзя же к этому относиться серьезно! Как ты с ней вообще жить собираешься? Вместе в облаках будете витать? О классической литературе беседовать? А если вдруг покушать захочется, а? Нет, это же… Это же каким идиотом надо быть! Открой глаза, Иваницкий! Она ж точно такая, как ты… То есть совсем никаковская. Будете всю жизнь один кусок хлеба на двоих делить…
        - Черный…
        - Что - черный?
        - Черный кусок хлеба с солью. Знаешь, Ирин, очень вкусно, особенно под Чехова. Я пробовал, правда вкусно.
        - Издеваешься, что ли?
        - Отнюдь. Ладно, Ирина, я тебя услышал… Я пойду, пожалуй.
        - Погоди… Погоди, Саш. Прости, я ведь не это хотела… Я ведь…
        Она вдруг то ли всхлипнула, то ли вздохнула прерывисто и неожиданно провыла тоненьким голоском:
        - Погоди, Са-аш… Я ведь и правда не это хотела… Знаешь, мне так плохо без тебя… Ну, прости меня, дуру, а? Я все поняла, я… Я больше не буду… Клянусь тебе - ни одного грубого слова, никогда… Я ведь люблю тебя, Саш… Правда люблю…
        Он остановился в дверях, оглянулся. Породистое Иринино лицо и впрямь дрожало слезами, в глазах плескалось по-настоящему искреннее отчаяние, цеплялось за его взгляд. И не просто цеплялось, а настоятельно требовало сочувствия. Он вдруг подумал про себя - даже в такой ситуации она не просит, а требует…
        - Ну, чего ты на меня так смотришь? Да, люблю! Каждый любит по-своему… Кто-то в глаза заглядывает, а кто-то… Надо же уметь понять… Я все, все поняла, Саш, я все за это время переоценила! Поверь, мне было совсем нелегко это сделать… Как говорится, что имеем, не храним… Но теперь все будет по-другому, обещаю тебе! Будем считать, что ты меня проучил… Я все усвоила, Саш. Обещаю тебе, все будет по-другому! Прости…
        Он повел головой, грустно посмотрел на нее исподлобья. Видимо, она оценила эту грусть по-своему, улыбнулась неловко, будто примеривая победную улыбку к губам, быстро смахнула слезы со щек.
        - Ты можешь ничего не говорить сейчас… Не надо. Ты просто останься, не уходи. Просто поверь мне, и все… Ну, хочешь, я сама ей позвоню, этой… Лизе? Дай-ка мне телефон…
        Ирина шагнула к нему, просящим жестом протянула ладонь, и он сделал шаг назад, чуть не споткнувшись о порожек кухни. Еще и рука непроизвольно потянулась к карману, где лежал телефон, словно испугался, что она его силой выхватит… И тут же быстро и неловко пожал плечами, устыдившись своей пугливости - эка глубоко в нем трусливый заяц сидит… Заяц, с детства выдрессированный чужой волей.
        - Я пойду, Ирина. Извини, меня там Лиза ждет.
        - Я не поняла… Так ты вернешься или нет?
        - Нет, Ирина, не вернусь. И давай больше не будем это обсуждать.
        - И даже… Даже после того… Как я тут перед тобой… распиналась?!
        В ее голосе уже явно слышались оскорбленные нотки - предвестники предстоящей бури. Он повернулся, быстро пошел к двери, повторяя самому себе насмешливо - беги, заяц, беги… А может, не заяц, может, колобок. Не важно, кто ты на самом деле есть в данной сложившейся ситуации, все равно - беги… Потом со своими стыдливыми ощущениями разберешься!

* * *
        Ангелина Макаровна умерла ночью, во сне. Ни Женя, ни Ирина не сочли нужным проводить бессонную ночь у ее постели, удовольствовавшись заверениями участковой врачихи - ничего страшного, мол, просто сердце у старушки прихватило, обычное дело в ее возрасте, полежит пару деньков и встанет. Так ее мятежная душа и отлетела, никого напоследок не потревожив.
        Ирина умело руководила печальными приготовлениями, как-то сразу забрав траурную церемонию в свои руки, давала указания хорошо поставленным голосом. На Сашу практически не смотрела и уж тем более на Лизу, робко жавшуюся к его плечу. Только однажды подошла, когда он отлучился за какой-то надобностью, шепнула сердито на ухо:
        - Вам следует уйти… Неужели вы сами этого не понимаете? Это неприлично, в конце концов…
        - Я не уйду, - тихо ответила она, крепко сплетая пальцы. - Извините…
        Ответить ответила, а в глаза посмотреть испугалась. Может, она и права была - следовало уйти…
        Не могла она уйти. Не могла оставить Сашу одного, хоть это и впрямь неприлично выглядело. Знала, как важны ему сейчас ее ладони, вцепившиеся в локоть. Хоть он и не говорил ничего такого… Не до этого ему было. Но она все равно - знала.
        - Уйдите, я вас прошу! Что мне, силой вас выводить прикажете?
        Хорошо, Саша к этому моменту вернулся, посмотрел на их лица, проговорил тихо:
        - Ирина, прекрати. Хоть сейчас не надо… так явно администрировать. Это похороны моей матери, а не педсовет.
        Ирина вспыхнула возмущением, но тут же его и проглотила. Лишь взглянула на него насмешливо-жалеючи, как на сироту-несмышленыша. И отступила, отвечая на очередной мобильный звонок.
        После траурной церемонии вернулись в квартиру, сели за поминальный стол, накрытый двумя приятельницами-консьержками, Анной Семеновной и Анастасией Васильевной, трогательно принявшими участие в хлопотах. Ирина произнесла короткую поминальную речь, выпили водки, молча принялись за куриный суп-лапшу. Ангелина Макаровна строго смотрела на них с траурного портрета - все почему-то дружно отводили от него глаза…
        - Александр! Налей всем водки, скажи что-нибудь. Все-таки твою мать поминаем! - скомандовала Ирина через минуту.
        Саша положил ложку рядом с тарелкой, распрямил спину, сглотнул нервно. Она чувствовала, как он напряжен. Как едва выносит этот командный голос… Подумалось вдруг с ужасом - как он жил-то все эти годы под таким… колпаком?
        - Ну? Что же ты? Тебе совсем нечего сказать? Даже элементарных приличий соблюсти не в состоянии?
        - Ирина, прошу тебя… Прошу тебя, заткнись, пожалуйста. Хоть на минуту - заткнись.
        Даже Лиза от него этого не ожидала… Уж не говоря об Ирине. Женя поперхнулась лапшой, глядела на отца удивленно. И все поминающие тоже застыли, не донеся ложки до рта.
        - Что… Что ты сказал? Ты… Да как ты…
        Иринино лицо вмиг сделалось красным и влажным, капельки влаги выступили над верхней губой, и она нервно убрала их большим и указательным пальцем.
        - Это у тебя?.. У тебя хватает совести хамить мне? Да ты… Что ты без меня вообще можешь? Ты даже мать не можешь толком похоронить! Все я, я за тебя сделала, как всегда, впрочем! И на свои деньги, смею тебе заметить! Много ты сам-то заработал? Даже копейки на похороны не дал… И вот, вместо благодарности…
        - Прекратите… - хрипло прошелестела Лиза со своего места, схватив Сашу под столом за руку и крепко сжав ее.
        - Прекрати, мама!
        Хорошо, что ее слабый голос утонул в более громком, Женином. По крайней мере, те же пресловутые приличия удалось соблюсти. А Женю уже несло…
        - Это же все неправда про деньги, мам! Зачем ты… так? Ты же сама их утром в шкафу нашла, они же бабушкины! Да и в остальном… Это ведь папина мать умерла… Уж справился бы как-нибудь… Зачем ты так, мам? Еще и при всех…
        - А, да ну вас… - нервно смяла Ирина льняную салфетку, которой промокала взмокшее от влаги лицо. - Делайте, как знаете… Хочешь, как лучше, выкладываешься, стараешься… А получается… Да ну вас!
        Встав из-за стола, она быстро прошла через гостиную, прижимая салфетку к виску. Лицо дрожало от обиды, по-прежнему было красным и влажным. Женя проводила ее взглядом, всхлипнула, уронила лицо в ладони.
        - Пойдем… - потянул ее за локоть Саша, вставая со стула. - Пойдем домой, Лиза…
        Она суетливо поднялась, покорно последовала за ним. Проходя мимо Жени, Саша тронул ее за плечо, остановился на секунду. Женя дернулась нервно, стряхивая его руку с плеча, всхлипнула глухо. И замотала головой из стороны в сторону - не надо, мол, уходи…
        До дома шли пешком. На улице было душно, влажно, где-то далеко погромыхивало, несло на город плотную сизую тучу. Вдруг подул сильный и влажный ветер, тополя суетливо захлопотали листьями в ожидании дождя. И он налетел сразу, без упреждающих первых капель, рухнул веселым потоком, хохоча первым раскатом грома над головой… Ага, не спрятались, не успели! Ужо я вас, отхлещу по печальным лицам, напомню, что жизнь продолжается! Бегите, жалкие зайцы, бегите… Ну, хотя бы сюда, под навес кафе…
        Сели за столик, мокро отряхиваясь, трудно дыша. Он взглянул на нее, улыбнулся:
        - Вот это ливень… Прямо врасплох застал… Ты вся промокла, Лизонька!
        - И ты…
        Заказали горячего чаю, сидели молча, изредка посматривая друг на друга и обнимая кружки руками. Он протянул руку, убрал мокрую прядку с ее лба, заправил за ухо.
        - Ты не обижайся на нее, Лиз… - вдруг проговорил тихо.
        - На кого? На Ирину?
        - Ну да… Понимаешь, на нее бесполезно обижаться. Мне иногда казалось, она и сама себе не рада… Трудно в себе избыток воли носить, это как наказание божье, как тяжелый мешок за плечами… Несешь, и вздохнуть нельзя. И скинуть нельзя. Не обижайся…
        - Да я и не обижаюсь, что ты. Я понимаю. И маму твою… Она тоже излишне волевая женщина была.
        - Да. Именно - излишне… Но мама меня любила по-своему и о моей судьбе беспокоилась тоже по-своему… И я ее тоже любил. Знаешь, никак не могу поверить, что мамы больше нет, что надо привыкать говорить о ней в прошедшем времени… Кстати, знаешь, как она нас с тобой называла?
        - Как?
        - Парочка нежных мудозвонов…
        - Как?!
        - Да. Именно так. Она любила подобные выражения. Мы с тобой парочка нежных мудозвонов, Лиза…
        Она помолчала, потом усмехнулась грустно:
        - Да уж… Наверное, мы и впрямь выглядим смешными со стороны… Этакими странными чудиками. Хотя - смотря с чьей стороны… Если смотреть на нас с точки зрения волевого представителя социума… Конечно, мы для них смешны. Но вот ведь в чем закавыка, Саш… Мы почему-то даже и не думаем над ними смеяться? Нам и в голову такое не приходит? Мы же не называем их… всякими обидными словами?
        - Хм… А тебе хотелось бы?
        - Нет, никогда не хотелось… Знаешь, я всю жизнь жила среди людей, знающих о Чехове только по рассказу «Ионыч» из школьной программы. И всегда боялась свою почти неприличную любовь к Антону Палычу обнаружить… Старалась мимикрировать, как ящерица-хамелеон. Только, наверное, плохо у меня это получалось… Оттого я такая безвольная, никогда за себя толком постоять не могу.
        - Так волю, Лизонька, там, наверху, тоже по особым талонам распределяют… Чтобы она таким, как мы, на плечи особо не давила. Она ценителям холодильников и пластиковых окон гораздо нужнее, у них же вся жизнь - борьба. А нам бороться не с кем. С Чеховым, что ли?
        - Ну да…
        - Знаешь, у меня дед в этом смысле хорошо говорил… Что-то вроде того - всякому своя радость от бога послана… И одна радость другой не помеха, если по большому счету. Надо просто уметь понимать ее, чужую радость, но при этом и свою не обижать. Пусть другие обижают - это их дело. А ты свою - не дай бог. Что тебе дано, тому и будь предан. Да мы уж с тобой не раз говорили об этом!
        - А кто он был, твой дед?
        - Известный ученый-географ, Сергей Васильевич Иваницкий… И дед, и отец… Правда, отца я не знал. Когда он погиб в экспедиции под Тянь-Шанем, я еще не родился. Тут, знаешь, целая история, как я в жизни деда с бабушкой образовался… Можно роман писать, с сюжетом не ошибешься. Моя мама ведь на самом деле не Иваницкой была, а по паспорту Верещагиной…
        - Да, да… Я тоже хотела тебя об этом спросить! Когда увидела надпись на могильной плите, очень удивилась…
        - Да, она скрывала свою фамилию, всегда и везде Иваницкой представлялась. А на самом деле было так, мне дед рассказывал… Когда отца похоронили, месяца через три на пороге их дома появилась женщина, не молоденькая уже, представилась Ангелиной Верещагиной, учительницей музыки. И заявила, что носит под сердцем ребенка их погибшего сына…
        - И они ей поверили?
        - Да. Ты знаешь, поверили. Они вообще были такие… наивные и очень доверчивые. Ничего проверять не стали - ни сроков высчитывать, ни друзей сына опрашивать на предмет его бывших случайных связей. Просто поверили, и все. Так и появился я на свет в их профессорской квартире, любимый обожаемый внучок, продолжатель рода. Ну, естественно, и мама при мне… Знаешь, иногда очень ярко представляю себе эту картину - тридцатишестилетняя дама на пороге, далеко не красавица, но с упрямым волевым взглядом - здравствуйте, люди добрые, я буду у вас жить…
        - Ничего себе! А ты думаешь, она их… не обманула?
        - А теперь этого уже никто и никогда не узнает. Да, собственно, и не надо… В детстве, я помню, мама с дедом и бабушкой вполне ладила, жили одной дружной семьей. Это уж потом, когда они совсем состарились… Как бы это сказать… В общем, она особо с ними не церемонилась. Полной хозяйкой положения себя почувствовала.
        - Да. И хозяйкой профессорской квартиры тоже. Она ведь там прописана была?
        - Да, конечно, они ее еще до моего рождения прописали. А потом, когда дед с бабкой умерли, мама ее на себя приватизировала.
        - А ты?
        - А что - я? Я от своей доли отказался.
        - Почему?
        - Потому что она меня об этом попросила. А мне не хотелось с ней ссориться. Даже в голову не пришло - спорить с родной матерью из-за квадратных метров. Ты же знаешь, я не спорщик… Да и вообще, как выяснилось, нежный мудозвон…
        - А теперь эта квартира Жене по завещанию перейдет?
        - Стало быть, так. Да, Жене. А скорее всего, Ирина по-своему ею распорядится. Вот такие дела, Лизонька… А ты говоришь… Посмотри-ка, а дождь-то давно закончился! Идем?
        - Да, Саша, идем…
        Они поднялись из-за столика, вышли на промытую дождем улицу. Какое-то время шли молча, взявшись за руки и щурясь на предвечернее солнце. Потом она остановилась как вкопанная, протянула руку в сторону верескового куста, на иголках которого застыли не опавшие после дождя капли - солнце пронзало их прощальным ярким лучом…
        - Посмотри, Саш… Посмотри, чудо какое… Как бриллиантовая россыпь! Боже, как красиво! Ты видишь?
        - Вижу… Да, очень красиво, Лизонька. Действительно, чудо… Это нам небо первые алмазы в подарок отправило, да? Помнишь, мы хотели увидеть небо в алмазах?
        Какая-то тетка за их спинами тоже любопытно сунулась в то место, куда была протянута ее рука, но потом лишь хмыкнула, мазнув коротким брезгливым взглядом по их лицам. И пошла дальше, пожимая плечами и бормоча себе под нос:
        - Надо же, взрослые вроде люди, приличные с виду…

* * *
        Июльская жара ушла внезапно, и город с головой окунулся в холодные дожди. Правда, в августе дожди ушли, оставив после себя скрюченные судорогой листья на асфальте, самые первые, невезучие, не удостоившиеся гордого осеннего увядания. Затаившаяся перед наступлением осень уже вовсю напоминала о себе холодным дыханием воздуха по утрам, невозмутимой прозрачностью неба, нежным переходом цвета листвы от зеленого к желтому - чуткий, едва уловимый промежуток… Август, самый прекрасный месяц в году. Уже не лето, но еще не осень. Особенно хорош конец августа…
        Она высунулась из окна ординаторской, потянула на себя ветку рябины, пытаясь дотронуться до неспелой нежно-оранжевой грозди ягод. Не дотянулась, махнула рукой, нащупала в кармане халата мобильник. Кликнув Сашин номер, улыбнулась заранее:
        - Саш… Ты меня встретишь сегодня после смены? Погода хорошая, по городу пройдемся…
        - Нет, Лизонька. Никак не могу. У меня тут халтурка нечаянная подвернулась.
        Голос его звучал радостно-озабоченно, по-деловому.
        - А что за халтурка, Саш?
        - Да так… Ничего особенного. Но деньги обещали сразу заплатить. Я, наверное, после восьми дома появлюсь, раньше не жди.
        - Хорошо… - разочарованно вздохнула она в трубку.
        Придется одной идти. Хорошо бы по дороге в магазин заскочить, продуктов купить, да тоже не получится - в утренней спешке кошелек на тумбочке в прихожей оставила. Ладно, сначала домой, а потом в магазин. И вообще, нечего так вздыхать, это же замечательно, что Саше повезло с халтуркой! А то он, бедолага, совсем извелся своей бездеятельной неприкаянностью. Правда, на днях должна решиться проблема с вакансией в довольно приличной гимназии, чиновница из министерства свое слово сдержала, похлопотала, чтобы без прописки взяли. Наверное, ей следует подарок сделать… Как там у них принято, у чиновников? Надо будет с Сашей на этот счет посоветоваться.
        И сама не заметила, как быстро дошла до дома. Лифт не работал, пришлось весело стучать каблуками по лестнице, поднимаясь на свой этаж. И вздрогнула, когда ее окликнули со спины:
        - Теть Лиз, подождите…
        Оглянулась - Катя, Риткина племянница, бежит за ней по ступенькам, запыхавшись.
        - А я вас во дворе, на лавочке, жду… И проглядела, надо же! Увидела, когда уж вы в подъезд вошли… Здравствуйте, теть Лиз!
        - Добрый вечер… Что случилось, Кать? С Ритой что-нибудь? Ты знаешь, я до нее дозвониться никак не могу… И на электронные письма она тоже не отвечает!
        - Да не, с ней все в порядке, наверное. Да вы не волнуйтесь, моя тетушка нигде не пропадет! Может, некогда просто? Свадебные хлопоты, то да се? Теть Лиз, я это… Я вообще-то за деньгами пришла. Ну, триста долларов, как договаривались.
        - Так сегодня же еще тринадцатое! А мы договаривались двадцатого!
        - Да тут такое дело, понимаете ли… Не могу я ждать. Мне на новую мебель не хватает. Да и какая разница, тринадцатого или двадцатого? Ну очень надо, теть Лиз, извините…
        - Что ж, ладно, пойдем… Я даже не помню, сколько у меня точно денег осталось…
        Открыв дверь, она шагнула в прихожую - кошелек сиротливо лежал на тумбочке. Открыла, заглянула в него задумчиво…
        - О! Да у вас тут как раз - одна пятерка и четыре по тысяче! - радостно проговорила сбоку Катя, сунувшись носом в содержимое ее кошелька и близоруко сощурив глаза, - итого девять тысяч, все как в аптеке, теть Лиз!
        - Да… Но…
        - Теть Лиз, вы простите, я тороплюсь очень! - пошевелила Катя пальцами, словно подгоняя ее к нужному жесту. - Я и без того два часа вас на скамеечке прождала! Ну, давайте, да я побегу…
        Пожав плечами, она вынула купюры из кошелька, и Катя тут же цапнула их востренько, будто щепотью клюнула. Улыбнувшись, сунула в карман ветровки, подмигнула весело:
        - Спасибо, теть Лиз… В следующий раз двадцатого сентября приду! Постараюсь не торопиться, не волнуйтесь!
        И выскочила за дверь, мягко зашуршала кроссовками по лестничным ступеням. А она так и осталась в прихожей, держа в руках обесчещенный чужой волей кошелек. Зачем-то заглянула в другие его отделения - не завалялось ли там забытой купюрки…
        Нет, ничего там не завалялось. Вообще. Даже монеток в отделении для мелочи не было. Называется - сходила в магазин, купила продуктов… И холодильник пустой, даже колбасного обрезка с веревочкой в нем не найдешь, чтобы мышь повесилась! И вообще в доме ничего нет… Она как раз сегодня в магазин собиралась, чтобы съестным запастись! А зарплата - только восемнадцатого…
        Что ж, надо смириться. А с другой стороны - экое счастье, что Саше халтурка подвернулась. Но опять же вопрос - чем они сегодня-то ужинать будут?
        Скинув туфли и бросив сумку на тумбочку, прошла на кухню, принялась открывать двери шкафов, с надеждой заглядывая вовнутрь. Нет, какая же она раззява все-таки! Надо было сказать Кате, что денег нет… Чтобы приходила двадцатого, и точка! Вот никогда она не умеет вовремя собраться, отразить чужой напор!
        В хлебнице нашлось полбулки бородинского, черствого на срезе. В нижнем ящике шкафа - головка чеснока. В холодильнике - подсолнечное масло. Значит, на ужин у нас будет хлеб, жаренный с чесноком… А что, такое блюдо даже в какой-то национальной кухне есть, она где-то читала…
        Скатившаяся по щеке слеза капнула на хлеб, и она всхлипнула сердито, прикусив губу. Сама виновата, чего теперь плакать-то. Одно тебе название, то самое, которым покойная Ангелина Макаровна обозвала! Давай уж, проплачься до восьми, пока Саши нет. Ему сейчас только твоих слез не хватало… Или Антона Палыча почитай, успокойся. Ты же всегда им успокаиваешься, когда плохо…
        Ближе к восьми вошла на кухню, отправила томик Антона Палыча на подоконник, решительно завязала тесемки фартука за спиной. Включила газ, щедро плеснула на сковородку подсолнечного масла. Так, теперь надо хлеб красиво нарезать, солью посыпать, корочки чесноком натереть… А ничего запах в обжарке получается, сытный! О, а вот и ключ в дверях повернулся, Саша пришел…
        - Чем у нас так вкусно пахнет, Лизонька? Даже в подъезде слышно!
        - Я хлеб с чесноком жарю, Саш! - ответила бодренько, даже слишком бодренько для такой новости. Выглянула из кухни в прихожую, пояснила зачем-то: - Натираешь корочку черного хлеба чесноком, и в кипящее масло… Очень вкусно должно получиться… Мой руки, ужинать будем!
        - Иду, Лизонька…
        Через минуту он вошел на кухню, устало опустился на стул, сложил перед собой руки ладонями вниз. Ловко выкладывая черные гренки на тарелку, она доложила весело, как о чем-то смешном, не стоящем особой темы разговора:
        - Сейчас Катя приходила, Риткина племянница, пришлось ей все деньги в счет квартирного платежа отдать… Представляешь, у меня ни копейки не осталось! Вот и пришлось придумывать это шикарное блюдо - жареный хлеб с чесноком! Представляешь?
        Она обернулась от плиты, надеясь на ответную улыбку, и вдруг замерла в испуге - слишком лицо у него было непонятное. Будто опрокинутое грустным недоумением.
        - Саш, что?.. Случилось что-нибудь, да?
        - Нет… Ничего не случилось, по крайней мере, из ряда вон выходящего.
        - А… как твоя халтурка, удалась?
        Он вздохнул, дрогнул уголками губ, пытаясь улыбнуться. Поднял на нее глаза, проговорил с немного нарочитой веселостью:
        - Такая сейчас со мной странная история произошла, Лизонька… Расскажу, не поверишь. Нет, поначалу все, конечно, очень удачно складывалось… Договорился я с одним торговцем на разгрузку машины, ящики с овощами таскать…
        - Ящики? С овощами?
        - Ну да… А что тут особенного? Халтура как халтура. Он обещал сразу заплатить, и о цене мы договорились. Я свою работу закончил, он позвал меня к себе в подсобку за расчетом. И тут, Лизонька, такой странный диалог меж нами произошел… До сих пор не могу опомниться.
        Он замолчал, поднял брови вверх, будто прислушиваясь к своим ощущениям, усмехнулся. Сев напротив, она оплела пальцами его ладони, произнесла тихо:
        - Расскажи, Саш…
        Он принялся рассказывать, так и не убрав с лица грустно удивленной усмешки - да, мол, странный был диалог…
        - …А ты кто, мужик, по профессии? Вроде на шаромыжника, который случайным заработком пробавляется, не похож…
        - Нет, я не шаромыжник. Я учитель.
        - Ух ты… И по какому же предмету?
        - Русский язык и литература.
        - Хм… Странное для мужика занятие, бабское какое-то. Вот у меня в школе была училка… На всю жизнь ее, заразу, запомнил. Вся такая гордая расфуфыра, как глянет, сразу полным дерьмом себя чувствуешь. Глаза к потолку закатит - ах Пушкин, ах Лермонтов! Каждый культурный человек обязан понимать! Это к тому вроде, что все вы здесь говна собачьи, сплошное бескультурье. Меня эта училка особо ненавидела, даже в сторону мою смотреть не могла. Я ж культурной рожей не вышел… Мне что Пушкин, что Лермонтов, один хрен. Еще она любила меня этим называть… Как его… Ну, вроде пролетария… Слово такое, на букву «г»…
        - Гегемон, что ли?
        - Во-во, гегемон. Вроде мне только и предназначено - всю жизнь лаптем щи хлебать. А оно вон, видишь, как все вышло… Дело свое у меня, торговлей занимаюсь, в люди вышел. Чегой-то ни Пушкин, ни Лермонтов мне в этом не помог… Зато учитель литературы в моем магазине ящики таскает, всю задницу надорвал. Как оно тебе, а, мужик? Не подустал, нет? Выходит, это ты гегемон, а не я?
        - Да, все это очень интересно, конечно, но мне бы хотелось расчет получить…
        - Ах, расчет… Значит, и поговорить со мной не желаешь, да? Не стою я таких разговоров, мордой не вышел? А если не дам я тебе расчета, мужик? Вот возьму и не дам? Как это, по-твоему, будет?
        - По-моему, это будет несправедливо. По меньшей мере, нечестно.
        - Ишь ты, о чести заговорил… Не уважаешь меня, да? И смотришь сейчас, как та училка в школе, будто перед тобой не человек, а дерьмо собачье. А я человек, понимаешь? И что с того, что я в жизни ни одной книжки не прочитал? Зато у меня вон, магазин… Дело свое имею… А ты со своей литературой так и будешь всю жизнь ходить и у таких, как я, побираться!
        - Ну, это вы несколько преувеличили… Тем более я вовсе на вас так не смотрю. И даже за надменную учительницу могу прощения попросить, если хотите.
        - Насмехаешься сейчас, да?
        - Ничуть…
        - Да я вижу, что насмехаешься! Значит, вот что, мужик… Не дам я тебе расчета. Может, ты и впрямь нормальный, не такой, как та училка, я не знаю… Но за ту самую училку и не дам. Отомщу, стало быть. Может, мне легче станет. А то сидит со своей надменной рожей в памяти, как заноза… Пусть я гегемон и всякое такое прочее, но тоже свою гегемонскую гордость имею! Все вы у нас вот тут сидите, все…
        - …И представляешь, Лиз, огромный кулачище мне под нос выставил! И глаза такие у него сделались страшные… Белые совсем. Зубы сжал, трясется весь. Еще бы минута - и замахнулся… Смешно, ей-богу, и странно…
        - Значит, так и не рассчитался?
        - Нет. Не рассчитался. Я пробовал его вразумить, но он позвал каких-то людей, меня взашей вытолкали. Э, э… Лизонька… Только плакать не надо… Ну что ты, ей-богу? Не стоило мне рассказывать… Да бог с ними, с деньгами, Лизонька! Завтра пойду, найду другую халтуру! А это… Это же просто забавный случай, отголосок классовой ненависти в самом несуразном ее варианте!
        - Я не из-за денег, Саш… Мне за тебя обидно… И вовсе это не забавный случай, а самый обыкновенный! Этот хам просто почувствовал, что ты ему сдачи не дашь, вот и обнаглел! Он просто не захотел платить, и все! И все, понимаешь?! А злость на учительницу - это так… Это всего лишь отвратительная уловка!
        - Хм… Ты думаешь, все так просто, да? И впрямь никакой обиды у него не было? Просто сермяжное хамство?
        - Конечно, Саш… Понимаешь, природная энергия непротивления, пусть и сознательная, как у тебя, уже сама по себе хамство притягивает, как магнит… Это как валерьянка для котов… Где этот магазин, я завтра пойду туда! Я ему… Я ему все лицо в кровь расцарапаю!
        - Ну, ну… Чего ты разбушевалась, Лизонька, успокойся, не надо. Давай будем мудрее… Тем более что ситуация скорее смешна, чем оскорбительна, правда? Ведь этот торговец, по сути, ни в чем не виноват… Он всего лишь дитя нового социума, который и рад бы гордиться своими материальными достижениями, да что-то ему мешает… Вот если бы убрать всех таких, которые «книжков много читают», тогда бы для него все на свои места встало!
        - И все равно… Пойду и расцарапаю… Я ему объясню…
        - Эка - объясню! И что ты ему объяснишь? Он только облизнется - ага, еще один пузырек с валерьянкой пришел… Нет, Лизонька. Ничего ты ему не объяснишь. У него в голове уже давно все кубики в непробиваемый стереотип сложились. И не его это вина, а той самой учительницы. Значит, и моя где-то…
        - Саш, ну нельзя же так! Чего ты на себя чужие грехи берешь? Ты же не такой…
        - Да дело не во мне, Лиз. Мне грустно от того, что я, получается, всего себя отдал борьбе с ветряными мельницами… Да, я не такой, как та учительница. Ну и что с того? Результат в общем масштабе все равно один…
        Он высвободил ладонь из ее пальцев, потянулся к тарелке с гренками, задумчиво откусил, разжевал хрустящую корочку. Улыбнувшись, подмигнул и смешно закатил глаза вверх, демонстрируя удовольствие гурмана. Ей ничего не оставалось, как тоже улыбнуться ему сквозь слезы.
        - Знаешь, Лизонька, у нас в поселке живет один дурачок… Безобидный малый, вроде местной достопримечательности. Его все любят, подкармливают, из одежонки что-то отдают… И однажды какой-то умник догадался подарить ему красные бархатные штаны. Вот теперь представь себе такую картину - стоит наш дурачок с утра около магазина, задницу отклячил, грудь вперед, на лице - спесь и гордость собой… Кто бы ни прошел мимо - надменно вслед плюет. Так он свою отличительную особенность ощущает, понимаешь? У всех обыкновенные штаны, а у него - красные бархатные. И все бы ничего, я бы и не вспомнил об этом никогда… Но в этот же день мой приятель, учитель истории, приобрел себе новую иномарку и предложил прокатиться по трассе с ветерком. Ну как отказать человеку, ему же похвастать покупкой хочется! Вот, едем мы, беседуем о том о сем… И вдруг нас обгоняет наша отечественная «пятерочка», подрезает, можно сказать. Ох, ты бы слышала, как мой историк взъярился! Напыжился весь, стал меня на полном серьезе убеждать, что на таких машинах ездить стыдно, что они теперь остались только у тех, кто носит вонючие носки… Да, да,
меня особенно поразили эти вонючие носки! И спесь в его голосе, невесть откуда взявшаяся… И ведь не убедишь его, что машина в том и другом случае - всего лишь куча железа на колесах. Потому что она для него - те же самые красные бархатные штаны… И для этого торговца его лавочка - тоже…
        - Да, смешно… А ты никогда не задумывался, Саш, что по принципу красных штанов жить легче? Единым, так сказать, организмом… Сегодня у меня бархатные штаны, завтра у тебя… Вполне понятная организация жизни, мотивированная на благополучие. Все для человека, все ради человека. А мы с тобой в этой организации - лишние элементы, как не удаленный вовремя аппендицит… Ну признайся - ведь мы ни там и ни сям? Вот скажи, к примеру…
        Она дотянулась до подоконника, хлопнула о столешницу томом Антона Палыча, прикрыв его сверху ладонью.
        - Скажи, зачем мне это дано? Вот эта привязка к текстам Чехова именно мне - зачем? Почему и для чего я его так чувствую, будто была с ним лично знакома и даже любила когда-то? И вопросами этими бесконечно задаюсь… Почему не лечился, если, как врач, все знал о своей болезни? Зачем потащился на Сахалин, три месяца в кибитках мучительно трясся по плохим дорогам… И это его выражение - каждый день по капле выдавливать из себя раба! Я так думаю, ведь это он про себя говорил, не иначе! Почему эти вопросы так меня мучают, Саш? Зачем это мне, скромной медсестре хирургического отделения? Может, было бы лучше, если бы я надела красные бархатные штаны, пошла к психологу, научилась морды царапать направо и налево?
        - Лизонька, но этому же радоваться надо, что тебе дано…
        - Да я понимаю! Я радуюсь! Я счастлива даже! И я застываю в ступоре у телевизора, когда, к примеру, идет передача с литературоведом Мариэттой Чудаковой или дает интервью композитор Софья Губайдуллина и рассказывает, как она из ничего, из воздуха, из космоса, свою музыку слышит… Почему я там, с ними, а не здесь, в красных бархатных штанах? Ведь для моей жизни красные штаны более удобны и приемлемы, правда? Зачем мне все это дано, не понимаю? Должна же быть какая-то причинная связь…
        Он ничего не успел ей ответить - в комнате зазвонил Риткин стационарный телефон. Впервые после ее отъезда зазвонил. Глянув на Сашу, она удивленно подняла брови вверх:
        - Кто это может быть? Из наших знакомых этого номера никто не знает, мне все на мобильный звонят… Ладно, пойду, отвечу…
        - Лизка! Господи, Лизка, как хорошо, что ты трубку взяла…
        Риткин голос звучал слабо, как через вату. Она даже и не узнала его сразу, таким он был глухим, пришибленным расстоянием.
        - Лизка, а я тебе на мобильный никак не могу дозвониться… Срывает все время.
        - Господи, Ритка! - закричала она в трубку, зачем-то прикрыв ее ковшиком ладони. - Ты чего так долго на связь не выходила? Я тебе тоже звонила, ты трубку не берешь… И почту каждый день проверяю…
        - Ой, да тут такие дела, Лизка… В общем, попала я в переплет. Не было у меня возможности отзвониться, этот придурок меня практически в плену держал… Он чуть не убил меня, Лизка! Вот, с трудом вырвалась, потом расскажу… Лизка, я тебе из аэропорта звоню, из Гонконга, здесь у меня пересадка… Самолет через три часа, завтра к обеду уже дома буду, надеюсь. Ты квартиру мне освободи, ладно? Извини, Лизка, мне одной надо побыть, в родных стенах себя ощутить… Очень хреново себя чувствую…
        - Да, Рит, конечно…
        - Потом, когда в себя приду, встретимся… Ну ладно, пока! У меня деньги на телефоне кончаются!
        - Пока, Рит…
        Аккуратно положила трубку в гнездо, обернулась. Саша стоял у нее за спиной, глядел выжидающе.
        - Это Ритка… Она приезжает завтра. Просила квартиру освободить. Надо собираться, Саш…
        Произнесла последнюю фразу и отвела глаза, будто испугалась плеснуть в него растерянностью. Да, собраться, конечно, можно… А куда идти? Надо другую квартиру снимать, это понятно… Или хотя бы комнату… А денег где на комнату взять? Одолжить у знакомых? Да, надо одолжить… Надо срочно звонить по знакомым… А если денег никто не даст? Сейчас август, все после отпусков, безденежные… Борис Иваныч бы дал обязательно, но он вчера на семинар в Пермь укатил…
        Сглотнула нервно, потерла ладонями виски, пытаясь утишить бьющиеся внутри колокольцы отчаяния. И опустила руки в изнеможении…
        Саша подошел, обнял ее крепко-крепко.
        - Тихо, Лизонька. Успокойся, мы что-нибудь обязательно придумаем. Я завтра поеду к своему приятелю, займу денег…
        - А если он не даст тебе денег? Ведь может быть такое, Саш? Господи, что же нам делать…
        - Мы обязательно что-нибудь придумаем, Лизонька. Обязательно.
        - Да… Мы что-нибудь придумаем… Мы сейчас как Гуров с Анной Сергеевной из чеховской
«Дамы с собачкой». Мы обязательно, обязательно что-нибудь придумаем… Только что мы придумаем, Саш?
        Она обхватила его руками, заплакала, уткнувшись в плечо. И сама себе разрешила - совсем чуть-чуть надо поплакать. А потом… Потом надо жить как-то. И впрямь что-то придумывать.
        И вздрогнули в унисон от короткого звонка в дверь, оторвались друг от друга. Она смахнула слезы со щек, произнесла с досадой:
        - Неужели опять Герман? Боже, как не вовремя…
        - Оставайся здесь, я сам с ним поговорю, - решительно шагнул в прихожую Саша.
        Села на диван, чутко прислушиваясь, что происходит в прихожей. Голоса… Нет, это голос не Германа… Неужели… Женя?!
        - Проходи… Проходи в комнату. Да, Лиза дома…
        В проеме дверей появилась Женя, ласково подталкиваемая в спину Сашей. Лиза вскочила с дивана, улыбнулась ей навстречу:
        - Женечка… Как хорошо, что ты пришла. Здравствуй…
        - Здравствуйте, тетя Лиза. Да, я поговорить с вами пришла. С вами и с папой.
        - Да, конечно… Конечно, поговорим.
        - А вы что, плакали?
        - Нет… То есть да, немного… Да ничего, ерунда, Женечка. Просто нам надо завтра квартиру освободить… А мы не знаем, куда идти… Так получилось, совершенно неожиданно.
        - А чего не знать-то? Собирайтесь, идите в бабушкину. Я, собственно, поэтому и пришла… Дело в том, что я завтра собираюсь к нотариусу пойти, написать отказ от завещания.
        - Жень, ты что… Как тебе такое в голову пришло? - тихо спросил Саша, удивленно глядя на дочь. - Ты представляешь, как мама к этому отнесется?
        - Да уж… Я думаю, она, мягко говоря, не одобрит. Но ведь это моя квартира…
        - Нет, Женечка, дорогая, нет! - Лиза решительно замотала головой, осев на диван от такой новости. - Нет, что ты… Папа правильно говорит…
        Женя взглянула в ее заплаканное лицо, села в кресло напротив, заговорила тихо, чуть насмешливо:
        - Вы сейчас носом шмыгнули, как маленькая бездомная девочка, теть Лиз… Я думаю, так оно и есть на самом деле - вы маленькая бездомная девочка, с добрым и чистым сердцем… Да и папа, по сути, такой же. Как там, теть Лиз, у Булгакова, про дом? Я забыла, напомните…
        - Вот твой дом, вот твой вечный дом… - автоматически произнесла она, снова шмыгнув носом. И тут же опомнилась, махнула рукой: - Да при чем тут это, Жень… Мы же не Мастер с Маргаритой, брось…
        - Да, вы не Мастер с Маргаритой, я знаю. Вы всего лишь дети святого Патрика. Знаете, я долго думала над всем, что произошло. И с вами, и со мной. И мне очень трудно было принять, перешагнуть через свою волю… Я ведь очень волевой человек, характером в маму, в бабушку, я знаю, что очень многого в жизни добьюсь. И квартира у меня со временем будет своя, еще лучше. Но не в этом дело… Я вдруг поняла, думая о вас, что должна научиться управлять своей волей. Ну, не соблазняться ею, что ли… Не идти на поводу. Это очень трудно, но так должно быть… По крайней мере, я попробую. Попробую соединить волю с сердцем… Ведь у меня тоже есть сердце, правда, теть Лиз? Доброе, наивное и честное?
        - Да, Женечка, конечно… Но… Где ты сама будешь жить, если…
        - Так с вами пока… В бабушкиной квартире всем места хватит. Тем более вас же беречь и охранять надо, как последних из могикан… А Машка к нам в гости приходить будет. И не беспокойтесь ни о чем - мамино возмущение я тоже на себя возьму… Жалко ее, конечно, но что поделаешь.
        Она замолчала, смотрела на их растерянные лица. Потом засмеялась, хлопнула себя ладонями по коленям, поднялась из кресла:
        - Ладно, обдумывайте пока. А завтра утром я вас жду… Да, папа, не забудь к нотариусу сходить, заявиться на бабушкино наследство! Ты ж теперь прямой наследник получаешься, единственный… Вот такие дела, дорогие мои. Ладно, я пошла, можете меня не провожать, я дверь захлопну…
        Выйдя из подъезда, она медленно пошла по двору, заросшему кустами сирени между шершавыми тополиными стволами. Какие они привычные глазу, эти тополя, преданные и неказистые спутники шумной городской жизни. И здесь, в этом дворе, вон какие вымахали - выше дома…
        Дотронулась ладонью до ствола, самого толстого и кряжистого, и оглянулась вдруг, нашла знакомые лица в проеме окна. Растерянные, счастливые лица. Ага, подняли ладони, помахали ей вслед… Совершенно одинаково, почти в унисон, улыбнулись. И улыбки у них тоже одинаковые. Счастливые люди в окне, дети святого Патрика, последние из могикан… Как хорошо, что счастливые.
        И повернулось внутри сердце, дернулось, задрожало в радости - да, да, я у тебя есть, не сомневайся!
        Шмыгнула носом, улыбнулась, проглотила слезу. Нет уж, плакать она не будет, еще чего. Вот ведь какая зараза - эта сердечная слезная радость от собственного принятого решения! Такой могучий соблазн, зараза!
        Подняла голову, глянула вверх, вздохнула легко… И вдруг услышала. Что это? Как похоже на музыку… Налетевший ветер поднимался шелестом листьев вверх, туда, к самым кронам тополей, разгонялся в неистовости возрастающего мажора. Все выше, все сильнее могучий шум, воплощенный миллионом зеленых всплесков, и душа слышит, и летит, счастливая и свободная, вместе с торжеством нескончаемой ноты…
        Пожала плечами, изумленно вслушиваясь. А ведь здорово… Надо же, никогда не замечала, - почти Пятая симфония Рахманинова, ни больше ни меньше…