Дети Афродиты Вера Александровна Колочкова
        Хоть и не знала Ольга своих отца и матери, а все же считала, что судьба ее сложилась удачно. Вырастила ее любимая бабушка, семейная жизнь до поры до времени складывалась счастливо: дочь замужем, работа, зарплата - все не хуже, чем у людей, а во многом даже и лучше. Придраться не к чему. Но задуматься есть о чем. Не научилась Ольга прощать - вот беда! Не может простить мужа, с которым жили душа в душу, пока тот не оступился по глупости. Не может простить подругу, которая по слабости позарилась на чужое. Однако труднее всего, как окажется, ей будет простить свою мать, которую она и не знала вовсе…
        Вера Колочкова
        Дети Афродиты
        Наконец-то встретила
        Надобного - мне:
        У кого-то смертная
        Надоба - во мне.

    Марина Цветаева.
    Стихи сироте
        
* * *
        Послеобеденное июньское солнце лукаво скользнуло сквозь полоски жалюзи, пробежало по серьезным лицам, вспыхнуло в камешке колечка на Ольгином пальце. Она даже подвинула ладонь в сторону от солнечного луча - показалось, камешек сверкнул неким вызовом. Не к месту, как говорится, и не ко времени. Хотя камешку все равно, где и как вспыхивать и сверкать. И какие кругом лица, тоже все равно, он своей жизнью живет, горделиво равнодушной. Даже песенные призывы девушек, которые его лучшим другом считают, ему тоже по большому счету - тьфу… Пойте, если хотите. Тоже, друга нашли…
        Ольга вздохнула - ее-то как раз к разряду поющих девушек не отнесешь. А жаль. Вот было бы хорошо - дружить с камнями и одной этой дружбой вполне довольствоваться. И не хотеть больше ничего. И не рефлексировать на все остальное, что добывается кровавыми душевными мозолями для того только, чтобы считать себя какой-никакой личностью.
        Нет, и впрямь жаль, что камешек не друг, а просто случайная радость. Даже не радость, а так, маленькое развлечение. Тем более, если в каратах смотреть - далеко не «вау». Зато цвет какой… И чистота, и огранка… Видно, что Иван старался, когда подарок выбирал. Сволочь Иван. Предатель Иван. И вообще, зачем, зачем она это кольцо надела? Лишний раз болью себя с толку сбить? Про Ивана вспомнить? Зачем?!
        Снять это проклятое кольцо, что ли? Как-нибудь незаметно? Ладно, потом… После совещания. Тем более, Татьяна через стол на нее внимательно смотрит, смеется глазами - погляди, мол, как наш Маркуша сегодня разбушевался…
        А Маркуша и впрямь разошелся, понесло его ввысь, точно орла в поднебесье. Сначала напал на главного инженера, потом прошелся по начальнику отдела эксплуатации, да так, что у бедолаги глаза стали похожи на табло, в котором несутся строчки заявления на увольнение по собственному желанию. Новенький потому что, не привык еще. Ничего, закалится со временем. Научится кувыркаться в пустом Маркушином гневе. Неприятно, конечно, но и шибко не обжигает. Скорее, Маркушин гнев похож на сказочное кипящее молоко, глядишь, и выскочит из него новенький писаным красавцем. А что? Выстраданная в таком котле достойная зарплата из любого замухрышки способна красавца сделать. Всяких тут повидали, знаем.
        - …И я еще раз повторяю для тех, кто не понимает! В нашем портфельном пакете на сегодняшний день присутствуют только высоколиквидные проекты, расположенные на лучших площадках города. Наша фирма фуфлом не занимается. А если кто все-таки понимать не желает, будьте уверены, что я умею расставлять кадровые акценты. Или мы работаем, господа, или расстаемся без выходного пособия!
        Опять они с Татьяной переглянулись. Одинаково чуть сморщили губы, одинаково чуть выпучили глаза - о, о, как страшно… Боимся, боимся тебя, зверь Маркуша. Ольга закатила к потолку глаза, Татьяна наклонила голову, пытаясь скрыть легкий смешок на выдохе. Правильно про них Маркуша сказал, будучи сильно пьяненьким на последнем корпоративе - «все-таки сволочи вы, девки, обе две сволочи…»
        Может, и прав ты, Маркуша. А только куда ты без нас, без девок, которые «обе две сволочи»? Ты без нас, друг Маркуша, и шагу не ступишь. То есть без уважаемого финансового директора госпожи Ромашкиной Ольги и уважаемого главного бухгалтера Яблонской Татьяны. Женщин не так чтобы сильно добрых, зато умных и прозорливых, в отличие от тебя, дорогой наш Маркуша. То есть уважаемый генеральный директор господин Марк Орлов. Орел ты наш, царь-батюшка. Немного глуповатый орел и отчасти недалекий, но это ничего. Терпимо по большому счету. Зато ишь, как распекать подчиненных научился, пыжиться гневом праведным. Ой, боимся, боимся.
        - Вот это что вы мне подсунули, что?
        Маркуша трагически потряс в руке пластиковую папку с документами, потом плюхнул ее на стол и брезгливо отпихнул от себя. Папка резво проехалась по столу, сунулась в руку новенького начальника отдела эксплуатации и замерла, как испуганный щенок.
        - Это… Это графики первых этапов работ… - проблеял несчастный начальник отдела эксплуатации.
        - Я понимаю, что это графики! А сроки? Что там за сроки? Откуда вы их взяли, с какого потолка?
        - Ну почему - с потолка… Там же все расчеты есть… - на последнем вздохе испуганной обиды пролепетал бедолага, пробежав быстрым взглядом по лицам присутствующих. Не обнаружив на лицах поддержки и понимания, пожал плечами, тем самым выражая крайнюю степень недоумения, тоже весьма испуганного.
        Ольга опять вздохнула, глянула на Татьяну, подняла домиком брови. Они давно научились понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда. И сейчас ее «домик бровями» означал только одно - жалко, мол, парня, правда? Татьяна в ответ дернула уголком рта, что означало - не бери в голову… Нечего его жалеть, сам переморгается. Мужик все-таки. Крепче будет.
        Наверное, Татьяна права… Чего их жалеть-то? Пусть сами себя жалеют. И вообще, Маркуши бояться - в лес не ходить. Если ты, мужик, то есть новенький начальник отдела эксплуатации, с головой дружишь, значит, сам во всем разберешься. У нас тут, дорогой новенький, все как в стишатах поэта Вишневского - «чем незначительнее фирма, тем генеральнее директор». А если ты такой же недалекий, как наш генеральный директор, значит, туда тебе и дорога…
        И вообще, чего это она на Маркушу ругается, хоть и в мыслях? Нет, нельзя на Маркушу ругаться. И обижаться тоже нельзя. Потому что грешно. Маркуша не виноват, что на нем природа отдохнула. Зато, ни много ни мало, в Гарварде учился, не абы где! Правда, до победного конца Маркуша тех «гарвардов» не осилил… Ни толку, ни ума не хватило, пришлось на родине высшее образование завершать. Помнится, как он заявился в сентябре к ним в группу на четвертом курсе политехнического, весь из себя гордо американский, хоть и не оправдавший родительских надежд на «то» образование… Какой это был год? Девяносто пятый, кажется. Ну да. Им, нынешним сорокалетним, всем тогда чуть за двадцать было.
        Поначалу Маркуша сильно важничал, особняком в группе держался. Пока Вовка Васильев ему под дых не дал. Вовка - он такой был… Умный и смелый. А умным и смелым в те годы как-то не очень везло. Потому что смелость - да, очень была востребована, а ум только после наглости в рейтинге человеческих ценностей значился. Смелость плюс наглость получается успех. А смелость плюс ум… Тут уж как повезет. Зато таким, как Маркуша, даже везения не требовалось, потому что мамка и папка стояли за спиной вместе с накопленным нагло-начальным капиталом. Хорошо, хоть Вовке хватило ума после проявленного знака внимания, то есть памятного удара «под дых», с Маркушей намертво задружиться. Так после института вместе и работать начали. То есть Вовка «работал», а Маркуша «руководил». Эта фирма - уже пятая у Маркуши… Правда, без Вовки. Вовка давно материально окреп и в свое плавание ушел. А вместо себя ее порекомендовал, все-таки однокашники, свои люди. Так и сказал - Олька Ромашкина тебя не подведет, доверься ей… Баба умная, прозорливая. Теперь она, стало быть, вместо Вовки с Маркушей нянькается, вся из себя умная и
прозорливая. Вернее, не с Маркушей, а с тем самым нагло-начальным родительским капиталом… Хотя одно от другого неотделимо, конечно же. То есть в комфортных условиях вполне даже сочетаемо.
        Нет, Вовке спасибо, конечно. Маркуша свое свадебно-генеральское положение очень даже осознает и в зарплатном смысле щедр до неприличия, тут уж без обид. Золотое место. Золотой Маркуша. И пусть гневается на здоровье, жалко, что ли. Ой, боимся, боимся…
        Ага, выдохся гневом, замолчал, но тоже весьма многозначительно. Вон, как лоб крутыми бугорками скукожил. На лице - вдохновенная усталость от непробиваемой глупости подчиненных. Бедный, бедный Маркуша. Совсем умотался. Сейчас наверняка про новый проект начнет вопрошать. И страшно гневаться. Всему свое время, и для вопросов, и для гнева тоже. Знаем, привыкли уже. Все по регламенту. А там, глядишь, и заканчивать можно будет эту бодягу.
        - Так… А что у нас с новым проектом? Кто-нибудь может дать хоть какую-то вразумительную информацию?
        Тишина. Маркуша обвел грозным взглядом лица. Все прижали уши, сидят, столешницу изучают. Вот главный инженер мазнул по Ольгиному лицу рыбьим взглядом, вот Татьяна посмотрела удивленно - чего, мол, паузу тянешь? Давай уже, выступай. Реплика брошена, пора. Твой выход из-за печки, госпожа финансовый директор Ольга Ромашкина!
        Ну что ж, пора так пора… Хотя нет, пусть Маркуша сам попросит, нечего его баловать. Тем более, и докладывать по новому проекту особо нечего. Минус на минус, получается дырка от бублика, а не проект.
        - Ольга Викторовна… Вы не слышали, что я спросил?
        - Слышала, Марк Андреевич.
        - Ну… И что? У вас есть какие-то соображения? Или предложения? Почему я должен все силой вытягивать?
        - Да, Марк Андреевич, извините. Есть у меня и соображения, и предложения. Но я бы хотела… Можно я после совещания вам доложу? Хотелось бы приватно. Понимаете, там имеются определенные нюансы…
        Марк слегка дернулся, капризно повел плечом. Но лицо таки на долю секунды выскочило из привычного рассерженного состояния, в глазах мелькнуло смятенное беспокойство. Нет, не за судьбу проекта - еще чего! Уж она-то знала характер этого беспокойства. Ох, Маркуша, Маркуша… Зря паникуешь, сиди спокойно. Никто и не думает посягать на твое генеральское генеральство. Нешто не понимаем…
        - Хорошо, Ольга Викторовна. Если вы так ставите вопрос, я готов вас выслушать. Прямо сейчас. Итак, совещание закончено. Ольга Викторовна остается, остальные свободны!
        Ох, как «остальные» подскочили со стульев, как резво рванули на выход, образовав неприличную сутолоку в двери! А новенький - молодец. Сохраняет остатки оскорбленного достоинства, медленно идет, спину прямо держит. Ой, а на рубашке-то, между лопатками - мокрое пятно! Значит, не такой уж и молодец… Надо будет все-таки потом, позже, провести с ним беседу. Наставить, вразумить, сориентировать на местности. Если ты, мол, новенький, хочешь с Марком работать, научись ему скидку давать. Потому что умный всегда первым делает скидку, запомни. Потому что если ты умный, обязательно еще и хитрым должен быть. А гордыню надо отставить на время, а иначе никак, такова жизнь. И не надо ничего своей гордо вспотевшей спиной демонстрировать, как сейчас. Зачем вообще что-то демонстрировать? А главное - кому?
        Ольга вдруг усмехнулась грустно своим же мыслям - надо же, учительница нашлась. Ага, самая умная. Ее бы саму кто научил, как с собственной гордыней управляться… Никто ведь не придет и не научит. Да и не надо, в общем. Все равно она никого не послушает. Говорят, характер у нее такой вредный…
        Задумалась и про Татьяну совсем забыла. Подняла голову - Татьяна была уже у двери. Вот обернулась, спросила взглядом - а я как же? Ты чего, Оль, забыла про меня? Мне тоже уходить, что ли?
        Ой, а в глазах-то какая паника… Боится Татьяна не у дел остаться, ой, как боится. Всегда хочет быть у руля. Может, оно и правильно, так и полагается главному бухгалтеру. Что ж, нам руля не жалко. Если Татьяне хочется, да ради бога…
        - Пусть Татьяна останется. - Наклонившись, проговорила быстро и тихо, так, чтобы Марк услышал.
        - Татьяна Евгеньевна! А вас я тоже попрошу остаться, - провозгласил тот, не поднимая головы.
        Получилось очень внушительно, почти как у шефа гестапо Мюллера. Народ в дверях на секунду замер, с уважением взглянув на Татьяну. Вернее, даже больше с сочувствием. Время-то было глубоко послеобеденное, конец рабочего дня. Все по домам пойдут, а бедные девочки Оля с Таней… Вернее, бедные госпожи Ольга Ромашкина и Татьяна Яблонская…
        Ладно, ладно, идите. Не надо нас жалеть, мы свое дело знаем. И зарплату свою неприлично высокую не зря получаем, по совести отрабатываем.
        Наконец, плотно закрылась дверь за последним «свободным» после нервного совещания. Марк откинулся на спинку кресла, прижал фаланги большого и указательного пальцев к глазам, проворчал страдальчески:
        - Нет, ну вы видели, а? Кругом одни идиоты. С кем работать приходится? Откуда новых сотрудников брать? И голова болит, сил нет… Может, у меня давление подскочило, а, девчонки? Коньяку, что ли, выпить? Говорят, помогает, сосуды расширяет…
        - Да просто в кабинете очень душно, Марк. Вон, все окна задраены. Надо свежего воздуха запустить, - по-хозяйски произнесла Татьяна, резко потянув на себя шнур жалюзи.
        - Не надо, кондиционер же работает. Зачем? - капризно отмахнулся Марк, щурясь от хлынувшего в кабинет яркого света.
        - И зачем тебе эта мертвечина из кондиционера? Надо живым воздухом дышать… Тем более, дождь недавно прошел. Смотри, как хорошо, - распахнула Татьяна створку окна. - Как птички поют. Воздух, озон, солнце… Тем более, оно уже не так шпарит, дело-то к вечеру.
        - А может, все-таки по коньячку, а? Ну, по чуть-чуть…
        - Давай сначала с проектом разберемся, потом по коньячку! - улыбнувшись и глянув на Марка, как строгая, но добрая воспитательница, подтянула Ольга к себе папку с новым проектом. И, обернувшись к Татьяне, коротко приказала: - Садись, хватит за спиной маячить…
        Татьяна села напротив, сложив перед собой руки, как прилежная школьница, и смешно поджав губы бантиком. Я, мол, вся внимание, слушаю. Ольга отметила про себя невольно - на сей раз перебор с жестами. Не идет эта игривость Татьяне. Полтинник бабе недавно стукнул - надо осторожнее пристраивать к себе «губы бантиком» и позу прилежной школьницы. А лучше вообще не пристраивать. Хотя Татьяна хорошо выглядит, конечно, очень даже моложаво. Но моложаво все равно для полтинника. Тут уж ни убавить ни прибавить…
        Марк глядел на нее уныло, поджав губы скобкой, потом вздохнул обреченно:
        - Ладно, валяй проект… Все-таки сволочи вы, девки, обе две сволочи. Давай, Оль, короче, а то я совсем от головной боли ничего не соображаю.
        - Хорошо, я постараюсь короче, - сухо проговорила Ольга, не реагируя на Маркушино нытье. Вытянув из папки первую бумагу, аккуратно положила перед его носом: - Вот, смотри, это реестр владельцев ценных бумаг… Видишь, я там фамилии фломастером подчеркнула - тебе они ни о чем не говорят? Знакомые фамилии, правда?
        - Ну… Да… - растерянно закивал головой Марк, вглядываясь в список фамилий.
        - А вот, смотри, предлагаемый график… А вот планируемая прибыль инвестора…
        - И что? По-моему, нормально… Все, как обычно…
        - Нет, Марк, не совсем. Вот тут я сделала обратный анализ… Смотри внимательно. Сначала все хорошо, видишь? А вот здесь, на этом этапе, мы явно и неизбежно плюхаемся, судя по графику. Очень жестко плюхаемся. Откровенно. А вот санкции, которые предлагает инвестор… И если посчитать… Вот смотри, что у нас по санкциям получается. Впечатляет?
        - Ого… Это что же? Это мы столько должны будем заплатить? За что?!
        - Да в том-то и дело, что ни за что, Марк. Так устроено по документам. Фишка такая.
        - И… И что? Выходит, мы с этим проектом оказываемся в полной?.. В полной?!..
        - Да, именно в ней, Марк. Правильно мыслишь. Можешь даже вслух не произносить, не резать грубостью наши с Таней нежные ушки. Мы и без того тебя понимаем.
        - Ничего себе, Оль. Это что, а? Как это называется? - тихо произнесла Татьяна, глядя в бумаги. - Это подстава, что ли?
        - Ну да. Вроде того. Говорю же, фишка такая, незаметно прописанная.
        - Надо же. Как грамотно сделано. А я не поняла. Хотя я бы тоже своим бухгалтерским глазом заметила, но потом, позже, конечно. Ну, ты даешь, Ромашкина. Да у тебя талант прозорливости, дорогая моя! С тобой опасно дело иметь.
        - Да никакой особенной прозорливости нет, Тань. Просто обостренный аналитический склад ума. Ну, и еще фамилии насторожили.
        - Так я и говорю - талант! - повторила Татьяна и, развернувшись к Марку, со всей дури хлопнула по столу ладонями: - Нет, правда же, Марк, Ольга у нас талантливая? Раз - и алмазом в чужой хитрый глаз! И сразу все увидела! Нет, я на нее просто изумляюсь, Марк! Чего молчишь? Похвали своего финансового директора! Тоже изумись ради приличия!
        - Да, Оль, ты молодец, конечно… - морщась, сжал виски ладонями Марк и даже простонал тихо и жалобно от «приступа» головной боли. - Может, мы за твой финансовый гений не просто так изумимся, а того… По сто грамм для пользы дела. А, Оль? Ну сил же никаких нет.
        - Да наливай, чего уж! - махнула рукой Татьяна. - Давай, сообразим на троих. А что, имеем право, в конце концов! Чего нам, таким умным и талантливым, не устроить расслабуху в конце тяжелого трудового дня? Кто нам запретит мелкие радости?
        - Ага, я сейчас, - с готовностью поднялся из кресла Маркуша. - Погодите, я исчезну на минуту. Только секретаршу домой отпущу, чтоб не болтала лишнего.
        Марк скрылся за дверью кабинета, было слышно, как он что-то бубнит секретарше. Вернувшись и провернув ключ в двери, сел на место, бережно выудил из стола коробку с французским коньяком, огладил со всех сторон, даже к щеке прижал на секунду с нежностью. Татьяна вздохнула, спросила тихо:
        - Ты его наливать будешь или гладить, как бабу? Стаканы у тебя в хозяйстве есть?
        - А это что? - резво указал Маркуша на поднос с минералкой и высокими стеклянными стаканами.
        - А, ну да… Я и не заметила. А они чистые? Что-то я не наблюдала, чтобы кто-нибудь из них пил… Ты, Марк, извини меня, конечно, иногда так начинаешь буйствовать на совещаниях, что и в голову никому не приходит руку протянуть и водички себе налить. Суров ты больно, хозяин.
        Ольга кашлянула, слегка тронула под столом Татьянину лодыжку концом туфли. Молчи, мол. Наш Маркуша такого юмора на трезвую голову не понимает. Пусть выпьет сначала.
        - Сейчас, девчонки, сейчас. Устроим себе резкое понижение давления и расширение сосудов! Чего зря мучиться-то? Имеем право на расслабление.
        Для расслабления им хватило сорока минут и половины бутылки «Реми Мартен». Кто-то из сотрудников периодически норовил вторгнуться в кабинет, вдохновленный отсутствием секретарши в приемной, и это обстоятельство почему-то страшно огорчало Марка. Вытянув руку в сторону двери, он качал головой, изнывая немым вопросом в глазах - ну что за люди, а? Нет, ну как, как с ними работать?
        Они с Татьяной лишь молча переглядывались, хотя никакого смысла в тех переглядках уже и не было. Так, по привычке. Тем более, на Татьянином лице было написано крупными хмельными буквами - а что, Оль, Маркуша-то прав по большому счету… Надо, надо сосуды расширять, и чем шире, тем лучше.
        А Ольга чувствовала себя не очень комфортно. Не нравились ей эти посиделки. Настроение было паршивое. Тем более, «расширять» ей ничего не требовалось, организм чувствовал себя физически здоровым от головы до пяток. Даже на алкоголь особо не реагировал.
        - Не злись, Оль… - вдруг тихо произнесла Татьяна, будто увидела глазами ее недовольство. - По крайней мере, от французского коньяка никому еще плохо не было. Расслабься, посмотри на нас с Маркушей, как нам хорошо.
        - Машину придется у офиса оставлять, - грустно прокомментировала свое состояние Ольга, глядя, как Марк разливает по стаканам очередную порцию сосудорасширяющего.
        - Ой, да тебе до дома три шага! - махнула рукой Татьяна. Жест получился расплывчатый, будто она приветствовала толпу встречающих, собравшихся с цветами у трапа самолета.
        - Нет, Тань. Я теперь далеко живу. В другой район переехала. Придется на такси добираться.
        - А когда ты переехать успела? Квартиру, что ли, новую с Иваном купили? Хоть бы похвасталась. Вот все у тебя так. Молчишь, молчишь, а потом раз - и в глаз.
        - Да никто ничего не покупал…
        - А зачем тогда переехала?
        - Так надо было.
        - С Иваном, что ли, поссорилась? К маме сбежала?
        - Да к какой маме… Я вообще сирота. Ни мамы, ни папы не помню. Меня бабушка воспитывала. У меня никого нет, кроме нее.
        - Иди ты… Надо же, а я и не знала.
        - И я не знал, Оль… - подперев щеку, грустно проговорил Марк. И поглядел на нее с жалостью. - Надо же, сирота. Ты, Оль, никогда о себе ничего не рассказывала.
        - А зачем, Марк? Вот она я, вся перед тобой. Ты же сам всегда твердишь, чтобы в офисе - ничего личного. Только работа.
        - Ну, между нами-то можно… Мы ж не чужие… Вот, выпиваем сидим. Хорошо, между прочим, сидим. Жена мне, глянь, обзвонилась вся, а я ни на один вызов не ответил.
        - Так ответь…
        - Перебьется. Я и без того слишком положительный. Веревки из меня вьет, зараза. Надоела уже. Вот как вы думаете, девки, не пора мне жену менять? В каком возрасте мужики обычно жен меняют, а?
        - Та рано тебе, молодой ишшо, - хохотнула Татьяна, игриво оглядев Марка. - Вот лет через пятнадцать-двадцать - самое то. Твоя вторая жена аккурат успеет из пеленок вырасти. Все по плану, Марк, все по плану. Нынче это ужасно модная тенденция, чтобы разница в возрасте охренительная была. Причем неважно, в чью сторону. Мой бойфренд, например, с которым я живу, моложе меня на… Ой, даже не буду говорить, на сколько… Много, в общем.
        Они с Марком уставились на Татьяну озадаченно. И впрямь, не было у них принято, чтоб до таких откровений дело доходило. Всяко сиживали, бывало, - и на корпоративах, и с целью расширения сосудов, - но до четко определенных границ…
        Татьяна тоже почувствовала - не то сказала. Глянула на Марка обиженно - сам про жену начал. А она что, она только знамя подхватила. Потом перевела взгляд на Ольгу, слегка прикусив губу. И бабахнула в лоб сердито:
        - Нет, и ты давай колись, до кучи, раз уж на то пошло! Если уж мы с Марком личным-семейным разоткровенничались. Колись, чего переехала-то. Семейная жизнь не задалась, да? Развод и девичья фамилия? Да не стесняйся, все мы когда-то разводимся-разбегаемся, рано или поздно.
        - Я не стесняюсь, Тань. Но и рассказывать ничего не буду. Мое - это мое. Извини.
        - Да ради бога, как хочешь. Только вот вся ты в этом и есть, дорогая. Пусть другие подпрыгивают, как дураки, а ты легкими аплодисментами отделаешься. Гордая ты слишком, Оль, вот что я тебе скажу. Проще надо быть, проще…
        - Э, э, девочки… - испуганно схватился Марк за бутылку. - Вы что, ссориться собрались? Не надо… Давайте лучше еще накатим… За нас, красивых и умных! И не гордых!
        - Давай, Марк, давай, - улыбнулась ему Татьяна. - А ссориться мы не собираемся, еще чего. Мы очень хорошие девочки. Правда, Оль?
        - Правда, Тань.
        - Мир и дружба навек?
        - А то.
        - Значит, за дружбу?
        - За дружбу! - звонко чокнулись стаканами.
        - Все-таки сволочи вы, девки. Обе две… - обиженно протянул Марк, вздохнув. - Чокаются за дружбу, а меня как будто тут вообще не присус… Присуссвует…
        - Присуссвует, Маркуша, еще как присуссвует, - торопливо потянулась к нему стаканом Татьяна, исходя хмельным хихиканьем. - Куда ж мы без тебя, благодетель. Кормилец наш, Абдулла! Знаешь, как мы тебя любим? И не высказать. Правда, Оль?
        - Правда, Тань.
        - Тогда чокнись с любимым начальником.
        - Да, конечно… - послушно протянула руку со стаканом Ольга.
        Марк выпил до дна, замер, прикрыв глаза. Потом с шумом вобрал в себя воздух и на выдохе произнес благодушно игриво:
        - Ладно, девки, черт с вами… Так и быть, уговорили на комплимент. Не сволочи вы, а красавицы. Обе две.
        - Ну, я-то, допустим… Не так чтобы красавица… - ехидно-скромно потупилась Татьяна, - а вот Ольга, это да! Ольга у нас и впрямь красавица. Кстати, давно хочу спросить, Оль… Чем ты волосы так удачно красишь, извини за подробности? Поделись секретом?
        - Ничем не крашу…
        Ольга вдруг рассмеялась, глядя на озадаченную Татьяну. Выпрямив спину, красиво сложила ногу на ногу, покачала головой, произнесла низким грудным голосом, подражая Людмиле Гурченко:
        - Нет, почему ты решила, что я крашена? Это мой натуральный цвет!
        - Да ну, брось… - недоверчиво отстранилась Татьяна. - Не может быть. Оттенок же просто космический! Как у Афродиты - бело-пепельно-серебристый… Врешь, наверное. Что, прям-таки от природы?
        - Ну, говорю же…
        - Прям от мамы-папы?
        - Про маму-папу вообще ничего не знаю, Тань.
        - Ой, да, извини, я забыла, ты ж сиротинушка у нас, как выяснилось. Нет, но волосы! Надо же, чудо какое! Чтоб такой нежный цвет и был натуральный! Откуда такое чудо взялось, а? Вроде и характерец у тебя тоже далеко не нежный. Мужской скорее, боевой, непробиваемый. Я слышала, что состояние волос характеру соответствует. Мягкие волосы - нежный характер. Жесткие волосы - жесткий характер. А у тебя почему наоборот, а, Оль?
        - Не знаю. Может, мой характер по природе и мягкий. А жесткость обусловлена синдромом сироты.
        - Чем обусловлена?
        - Ну, тест такой есть… Я недавно на одном психологическом сайте откопала. О том, как среда формирует и меняет характер. И что человек порой сам своего природного характера не знает.
        - Да? Очень интересно. Сбросишь мне ссылку в почту?
        - Да без проблем.
        Татьяна еще хотела что-то спросить, но не успела - у Ольги в кармане брюк заверещал мобильник. Той самой мелодией заверещал, бьющей ножом в сердце - «… нам оставалась всего неделя, и она уже прожита…»
        Иван. Зачем, зачем?.. Вот бы отключить его звонки раз и навсегда. Да только нельзя. Отца своего ребенка из жизни не выключишь. Связующее, блин, звено, пята ахиллесова…
        Наверное, у нее изменилось выражение лица - очень уж настороженно глядели Татьяна с Марком. Даже глаза у обоих сделались почти трезвыми.
        - Оль, у тебя телефон, - тихо произнесла Татьяна. - Голосом Лепса поет.
        - Я слышу, Тань.
        Мелодия оборвалась, и она вздохнула легко. А через секунду снова задребезжало из кармана: «…слова, как иголки, предложения, как ножи… Поцелуев иголки в прошлое не сложить…»
        Резким жестом выхватила поющего мерзавца из кармана, прижала к уху.
        - Да, Иван! У тебя что-то срочное? - ответила жестко. - Нет? А зачем тогда? Если я не отвечаю на звонок, значит, не могу или не хочу отвечать! Что непонятно, Иван? Нет, я сегодня ей не звонила. Сам позвони, ты же отец. Да, я ей мать, а тебе никто, понял? Все…
        Нажала на кнопку отбоя, сунула телефон в карман, цепко ухватила пальцы в замок, пытаясь успокоиться. И зубы сжала. И затылок напрягла. И сердце… Господи, да когда ж все это кончится? Когда он оставит ее в покое, наконец?
        - …Я ж говорю - характер… - донесся до уха испуганный голос Татьяны. - Какое уж там соответствие.
        Ольга подняла голову, глянула им в лица, улыбнулась натужно.
        - Извините, ребята. Так вышло. Напугала я вас, да?
        - Ничего, бывает, Оль, - торопливо заговорил Марк, откручивая пробку с бутылки. - Я со своей тоже что ни день, то цапаюсь. Давай еще накатим, тебе надо напряжение снять.
        - Давай.
        Марк разлил остатки коньяка по стаканам, выпили молча, уже без прежней бравады. Переглянулись. Марк вздохнул. Татьяна пожала плечами. Ольга проговорила тихо:
        - Ну что, по домам? Хватит на сегодня разврата?
        - Да… Да, и мне давно домой пора. У меня и ужина нет… - подхватилась испуганно Татьяна, глянув на часы. Потом охлопала себя по карманам, глянула заполошно поверх их с Марком голов: - Телефон! Я же свой телефон в кабинете на столе оставила! Анатоль меня потерял, обзвонился уже, наверное…
        - А кто это, Анатоль? - неприлично икнув, спросил Марк.
        - Ну, я ж говорила - мой бойфренд.
        - А… Просто имя какое-то странное. Литературное, что ли? Как у того подлеца, который Наташу Ростову украл, ага?
        - Нормальное имя, - обиженно моргнула Татьяна. - По крайней мере, звучит прилично. Гораздо лучше, чем Толик. Мы, когда познакомились, он Толиком был.
        - А сейчас, значит, он у тебя бойфренд Анатоль? - насмешливо спросила Ольга. И сама испугалась - переборщила с насмешливостью. Потому что слишком нелепо звучало в устах Татьяны само слово - бойфренд. Ладно еще - Анатоль, бог с ним. Но - бойфренд! Опять перебор с покушениями в юность, что ли?
        - Да. Бойфренд Анатоль, - гордо произнесла Татьяна, глядя на Ольгу тоже насмешливо, но с неким вызовом. - Завидовать надо молча, Оленька.
        - Ладно, я постараюсь, Тань. Ну что, идем на выход? Марк, тебе такси вызвать?
        - Не надо, я сам…
        Из офисного здания вывалились втроем, стараясь держаться непринужденно. Так, как держатся вполне трезвые люди. Но, как известно, чем больше стараешься…
        - Ой, а я ж забыл такси заказать… - обиженно глянул Марк на пустую об эту пору стоянку перед офисом. - Теперь ждать придется.
        - О, а зато у меня приятная неожиданность! Глазам не верю, Анатоль! Как говорится, легок на помине! - улыбнулась Татьяна. - Смотрите, меня встречают. На машине. Не надо такси, Марк, мы тебя до дома подбросим. Пойдемте, я вас познакомлю.
        Анатоль оказался молодым, субтильным, модно одетым парнягой. Лицо довольно приятное, глаза красивые, но, как показалось Ольге, немного с глумливой искоркой. И вообще, весь облик парняги слишком сладкий. На альфонса похож. Или того хуже… Бледный, худой и суетливый, как сперматозоид. Ольга инстинктивно прикрыла ладонью рот, ужаснулась - боже, какие только сравнения не придут в несчастную хмельную голову…
        - Познакомься, Анатоль, это Марк, это Ольга… Вот скажи, как стилист, может быть у женщины такой природный цвет волос, а? Посмотри, посмотри на Ольгу внимательно, - трещала Татьяна без умолку, дергая Анатоля-стилиста под локоток. - Она утверждает, что это ее цвет, природный.
        - Ну, если утверждает, значит, так оно и есть, - пожал худосочными плечиками Анатоль, суетливо переступая на месте и разглядывая всю компанию чуть насмешливо. - А у вас что, праздник какой-то сегодня, да?
        - Нет, это мы так, стихийно… Ребят до дома довезем, ладно?
        - Без проблем. Садитесь, прошу… - распахнул перед ними двери белого «Рено» Анатоль.
        Марк с готовностью плюхнулся на заднее сиденье, а Ольга ехать отказалась. Отчего-то захотелось пройтись пешком. Да и домой не тянуло. Что там делать, дома? Тем более, это и не дом, а съемная квартира. То есть чужой дом.
        Ее и уговаривать особо не стали. Анатоль резво прыгнул за руль, машина отъехала, - в окне напоследок мелькнуло счастливое улыбающееся лицо Татьяны.
        Ольга вздохнула, повесила на плечо сумку, нацепила на глаза темные очки. Ладно, пешком так пешком. Правда, далековато. Зато за время пути хмель из головы выветрится. И вечер июньский хорош для прогулки.
        Решила идти бульваром. Встала у «зебры», чтобы перейти на пешеходную часть, задумалась, ожидая зеленого сигнала светофора. И вздрогнула, услышав над ухом знакомый голос:
        - А ты почему пешком, Оль?
        Иван… Иван. Он что, сегодня добить ее решил?
        - Пойдем, Оль, зеленый загорелся.
        Ничего не оставалось, как вместе перейти дорогу. Похоже, он и по бульвару вместе с ней пройти собирается? Ну уж нет!
        Остановилась резко, глянула ему в лицо:
        - Ну чего, чего тебе от меня нужно, Иван? Что ты ходишь за мной? Вроде решили уже все…
        - Чего мы решили? Я лично ничего не решал.
        - Ну, это твои дела… Я решила, этого хватит. Все, не ходи за мной, пожалуйста.
        - А я не за тобой иду, я рядом иду. Бульвар - место общественное.
        - Глупо звучит. В детство впадаешь, Вань. Вроде ты не юноша пылкий, да и я не школьница.
        - Оль, так я все же не понял… Чего ты пешком-то? Машину около офиса бросила… Выпила, что ли?
        - Да. Выпила.
        - Много?
        - Не твое дело. И вообще… Давай, сгинь куда-нибудь. Или вперед иди, или назад топай. Мне неприятно рядом с тобой находиться. Раздражаюсь я сильно, понял?
        - Оль, ну зачем хамить-то? Я тебя целый час около офиса ждал.
        - А я просила?
        - Ну хватит… Давай поговорим спокойно. Хочешь, в кафе посидим?
        - Нет. Никогда. Ни разговоров, ни кафе больше никогда не будет. Вообще ничего больше не будет, Иван. Сто первый раз тебе это твержу, а ты все во влюбленного пионера играешь… Не надоело еще?
        - Нет. Не надоело.
        - А мне надоело. Но могу и в сто второй раз повторить… Все, Иван, все. Ты же меня знаешь. Если я решила один раз, значит, это уже окончательное решение. Все, возврата не будет.
        - Оль, остановись! Нельзя же так. То есть нельзя быть такой… Такой…
        - Какой? - повернулась она к нему рассерженной кошкой. - Ну какой, говори?
        - Такой жестокой. Такой непримиримой. Такой однозначной, как инфузория-туфелька.
        - Как кто?! Что-то я совсем не понимаю тебя, Иван. Это ты что, меня сейчас оскорбить пытался? Ты - меня?!
        Задохнувшись от злости, Ольга глядела на Ивана во все глаза. И даже не сразу услышала, что он говорит ей торопливо. Только последние фразы дошли до сознания, вызвав еще более сильную злость.
        - …Надо уметь прощать, Оль. И не обижайся на инфузорию-туфельку, ты же понимаешь, что я имел в виду. То есть не то, что ты в принципе однозначная… Просто, понимаешь, в природе есть еще и другие цвета, кроме черного и белого! И в отношениях между мужчиной и женщиной тоже много расцветок присутствует!
        - Да-а-а? Правда? И что это за расцветки? Это ты сейчас про «понять-простить» мне толкуешь, что ли? Или будешь учить, какой мне надо женщиной быть? То есть мягкой и мудрой женушкой, да? На которую наплевать можно, она все схавает под соусом женской мудрости, да? Ненавижу, ненавижу эту пресловутую женскую мудрость, слышишь? Нет такого понятия - женская мудрость! Есть страх женского одиночества, а женской мудрости - нет! Эту подушку безопасности придумали себе трусливые бабы, а я никогда и ничего не боялась, понял? Мудрость - это не про меня, Вань!
        - Да понял, понял. Уж кому, как не мне, тебя понимать…
        - А если понял - отвали. Не теряй времени, ищи себе другую женщину. Чтоб с большой мудростью во всех местах была. Кстати, надо бы нам развод оформить. У меня завтра вторая половина дня свободна, может, добежим до загса? Я уже узнавала, в загсе без проблем разведут, у нас дочь совершеннолетняя. Ты как, сможешь после обеда с работы слинять?
        - А что за спешка, не понимаю? Давай хотя бы дождемся, когда Полька родит…
        - А она все равно родит, хоть с нашим разводом, хоть без него. Какая разница-то?
        - Ну, не знаю… Родители мы ей или кто? Она ж переживать будет. А это стресс, ей нельзя.
        - Да какой стресс… Наплевать ей на нас, у нее своя семья есть. И муж - отличный парень, слава богу. С ним ей никакой стресс не страшен.
        - Нет, Оль, ты не права. Развод родителей - это всегда стресс, в любом возрасте, при любых собственных обстоятельствах. Нет, нельзя нам сейчас разводиться.
        - Ну, это не один ты решаешь. Да и глупо, по-моему, отговорки придумывать. Несерьезно.
        - Да, может быть… Да, глупо, наверное. Но я действительно не хочу. Я не хочу с тобой разводиться. Почему ты мне не веришь, Оль? Я люблю тебя. Я очень люблю тебя и не хочу никакого развода. Слышишь? Люблю!
        - Не ори. Люди оглядываются.
        - Да пусть! Все равно люблю!
        - А Владу тоже любишь?
        - Ну зачем ты… Нет, не люблю я твою Владу…
        - Мою?!
        - Ну, она же твоя подруга…
        - Ой, Иван… Уйди лучше, не доводи меня до истерики. Уйди! Иначе я вообще… Не знаю, что с тобой сделаю. Никогда тебе этого не прощу, никогда. Уйди, слышишь? Ну, пожалуйста.
        Видимо, это «пожалуйста» прозвучало слишком горестной безнадегой - Иван сдался, замедлил шаг. А она, наоборот, рванула вперед почти бегом. Подальше от него, подальше. Потому что слишком больно - даже рядом идти больно. Потому что сердце болит обидой. И неприятием. Нет, как он мог! А впрочем, чего опять - из пустого в порожнее? Толку-то все равно не будет. И Ивана в ее жизни больше не будет. И надо привыкать идти одной. Вот как сейчас. Сначала по бульвару, потом на проспект Мира свернуть, потом перейти наискосок по парку, потом дворами…
        Далеко, однако. Устала с непривычки. Зато вечер, можно сказать, убила. Самое противное время - вечер. Нет, можно, конечно, и на работе сидеть до посинения, но все равно от вечерней тоски никуда не денешься. Все равно она тебя поймает, все равно будет подсовывать картинки из той жизни, где все вечера были беззаботно счастливыми. Жаль, она этого не понимала тогда. Сравнивать не с чем было. Думала, эта счастливая беззаботность навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Когда Иван, когда Полька рядом. Все здоровы и благополучны, и один счастливый день перетекает в другой без особых проблем. Классический пример семьи, можно на рекламную обложку снимать. Все счастливы, все улыбаются - чи-и-и-з!
        Съемная квартира встретила, как всегда, с пугливой настороженностью. Как чужую. А впрочем, она чужая и есть. Ее квартира не любит, и она ее. За что это уродство любить? Здесь же все мерзко, неуютно, с дурацкими розовыми цветуями на обоях. Гостиная с ковром и диваном, спальня. Чужая спальня. Огромная холодная кровать, страшно неудобная, кстати. Монументальная, но из дешевых. А про кухню и говорить нечего - руки бы оборвать тем дизайнерам, кто придумывает такое безобразие. Ни стиля, ни уюта, ни маломальской изюминки. Кухня - это же сердце семьи! Помнится, когда они с Иваном себе кухню обустраивали…
        Так, стоп. Хватит бродить по чужому пространству, надо сесть куда-нибудь. Да, хотя бы здесь, у раскрытого кухонного окна. Жаль, что она плакать не умеет. А то бы всплакнула, как порядочная тетка. Та самая, которая сильно мудрая. Та самая, которая не обхамила бы Ивана, а наоборот, разжалобила сопливой сильно-мудростью. А так… Ни слез, ни мудрости, ничего нет. Пустота. Холодная пещера внутри. Да, точно, пещера…
        Однажды в детстве она заблудилась в пещере. В настоящей. Повезли их всем классом на экскурсию, в каникулы, всякие сталактиты и сталагмиты смотреть. Ну, она и раззявила рот… И отстала от группы. Огляделась - никого. И голосов не слышно, и непонятно, в какой стороне выход… Вот тогда ей по-настоящему страшно было. Холодно. Жутко. Сыро. И капает с потолка. И ощущение ледяной потерянности и несчастья. Потом, конечно, ее нашли, но те полчаса, пока блуждала одна, запомнились именно этим ощущением статического злого несчастья. Когда страшно. И жутко холодно. И ледяные капли с потолка…
        Именно такое чувство пещерного внутреннего холода преследует ее в последнее время. Когда случилось это… Это несчастье с ней и с Иваном. Но ведь нельзя жить с этим пещерным холодом внутри! Надо же что-то делать… Бороться как-то. Да, без Ивана плохо. Невыносимо. Но если другого выхода нет! Значит, как-то привыкать надо. Забыть прошлое. Выдрать из себя беззаботно счастливые двадцать лет. Ох, если бы она могла быть мудрой! Если б могла. Да если б можно было пойти ту мудрость в магазине купить. Нет ведь, не пойдешь и не купишь. И с собой ничего не сделаешь. Ни с характером ничего не сделаешь, ни с холодной пещерой внутри.
        Да, двадцать лет. Это много - двадцать лет. Нет, даже больше получается… Это они с Иваном женились, когда им было по двадцать лет. Полька заставила свадьбу играть. То есть Полька и бабушка. То есть когда бабушка про Польку догадалась и потребовала «узаконить грех». Они еще смеялись до коликов над этим «узаконить». Потому что им вообще все равно было, в каком статусе вместе существовать. Главное - лишь бы вместе. Иван даже хотел в ее институт перевестись, да его родители отговорили. Вообще, мама Ивана поначалу относилась к ней вежливо, но прохладно. А однажды она случайно услышала вскользь брошенную мамой фразу: «Мне не нравится, что ты этой Ольге в рот смотришь!» Услышала и удивилась, но вовсе не обиделась. Потому что знала, что это неправда. Мама просто не в курсе их отношений была. А может, ревновала. Но потом Иван, по всей видимости, с мамой поговорил, то есть объяснил ей, что он никакой не подкаблучник и дальше им быть не собирается, просто очень любит свою будущую жену, и она его тоже любит. И смотрят они друг на друга одинаково, то есть с любовью.
        Мама Ивану поверила. И это несмотря на то что она, как потенциальная невестка, была тогда студенткой-лимитчицей! Просто взяла и поверила, отчего ж нет? Мама у Ивана была женщина рассудительная, сумела обуздать свою материнскую ревность. Помнится, после свадьбы родители выделили им в квартире самую большую комнату, сказали - живите, детки, плодитесь и размножайтесь, будьте счастливы. Так и жили вместе с родителями, и ничего, и с мамой Ивана она на одной кухне вполне мирно сосуществовала. Только мамой ее назвать так и не смогла. Вроде и не вредничала, но все равно, не получалось как-то. Само слово «мама» было чужим, на ее сиротский язык не ложилось. Да свекровь и не обижалась в принципе.
        Казалось, после свадьбы они с Иваном еще более друг в друга «вжились». Даже попривыкли к расхожему мнению окружающих, что они «прекрасная пара». И что походят друг на друга, как муж и жена. Она, помнится, лишь удивлялась тихо, слушая эти высказывания. Чем они похожи, интересно? Абсолютно разные внешние типажи… Иван - высокий смуглый красавец атлетического телосложения, она - худенькая неулыбчивая блондинка. Да уж, похожи они, как юг и север. Хотя… Может, поэтому их так притягивало друг к другу? Как плюс и минус? И сама их семейная жизнь происходила по тому же принципу - лишь бы рядом? Чтобы рука в руке, чтобы глаза в глаза? И даже рождение Польки этого принципа не нарушило, и о бытовые трудности семейная лодочка не разбилась. Нет, случались, конечно, разногласия, и ссоры случались… Помнится, Иван всегда первым подходил мириться. Как-то это у него получалось. Легко и в то же время с достоинством. По-мужски как-то. Следуя известной французской присказке - если женщина не права, все равно следует попросить у нее прощения. То есть, если по-русски сказать, баба всегда дура капризная, а мужик всегда
умный. И отходчивый. И любящий. И рассудительный. И с энергией «плюса». И это замечательно просто! Потому что подойти мириться первой она никогда не могла. Страдала ужасно, но не могла. Хоть и «дурой капризной» вовсе себя не считала.
        Правда, недолго они вместе с родителями жили. После получения дипломов так вышло, что они с Иваном похоронили их по очереди - сначала папу, потом маму. Мама после смерти папы заболела сразу, два года с инсультом лежала, она честно за ней ходила, ни о какой работе не думала. Старалась. Знакомые говорили - родная бы дочь меньше старалась, наверное.
        А потом, после смерти родителей, другая полоса жизни пошла. Иван тогда уже прилично зарабатывал, она тоже устроилась на свою первую работу. Сделали в квартире ремонт, машину купили, потом еще одну. И денег всегда хватало, и Полька росла беспроблемной девчонкой, умницей-красавицей. Рано влюбилась, рано замуж выскочила за хорошего парня, в приличную семью. Счастье, одним словом. Живи, не хочу. И черт ее дернул тогда согласиться на эту командировку!
        Словом, как в анекдоте все вышло. Приезжает жена из командировки на два дня раньше, открывает своим ключом дверь, чтобы сделать сюрприз любимому мужу… И что жена видит? А видит она свою любимую подругу Владу, разгуливающую по квартире практически голышом. И мужа любимого видит, заполошного от «сюрприза». И что прикажете командированной жене делать? Закрыть глаза и обратно в командировку возвращаться? Или, может, Владу из ружья застрелить? Ружье-то как раз присутствовало, на стене висело, покойный свекор, царствие ему небесное, охотой увлекался. А лучше - обоих грохнуть? В состоянии аффекта? А что, вполне. Потом бы и суд ее оправдал.
        Странно, что никакого «аффекта» тогда с ней не случилось. Внутри помертвело все и отсырело холодом, и каплями ледяными закапало, а снаружи - ничего. Собрала вещи кое-какие, документы, ноутбук и ушла спокойно. Первую неделю у Томки жила, у второй подруги. Трио у них такое дружеское было - она, Томка и Владка. Как они считали - вполне качественное. А потом эту квартиру нашла, от Томки съехала. У той своя жизнь… Тем более, чувствовала, что Томка Владку как бы не осуждает. Как бы старается понять. И ее к прощению-пониманию склоняет. Ужасно противно было Томкины рассуждения слушать. До неприязни. Так и ушла от Томки - с неприязнью в душе. Нет у нее теперь подруг, стало быть. Ни одной нет. Так получилось, что ж.
        Господи, да она бы только рада была всех простить и всех понять! Если б умела. Но что делать, если нет в ней такого таланта? Ни прощения, ни понимания, ни мудрости нет…
        Иван, кстати, просил ее в квартире остаться, мол, я лучше сам уйду. Даже этого не смогла. Да и как? Квартира-то родительская. Если б осталась, а Иван ушел, это уж было бы чистым свинством с ее стороны. Хотя могла бы. Осталась бы и жила на привычной территории. Потом бы разъехались-разменялись со временем. Каждому по однушке, и все дела. Развод и девичья фамилия. Да, могла бы и так поступить, но гордыня проклятая не позволила.
        А теперь, выходит, надо вплотную квартирным вопросом заниматься. Денег подсобрать, в ипотеку залезть или в долевку. Благо, зарплата позволяет вопрос решить. Но - это со временем. А пока этой убогостью придется довольствоваться. Старый дом, старая квартира с розовыми цветуями на стенах. Иногда кажется, что пахнет кошками и плесенью из углов. Фу. Надо пойти душ принять.
        В ванной долго смотрела на свое отражение в зеркале. Унылое лицо, пустые глаза. Похмельная бледность. Одна красота - волосы. Как давеча Татьяна про них сказала? Оттенок космический? Бело-пепельно-серебристый, как у Афродиты? Да, так и есть. Он даже не серебристый, а будто солнцем изнутри подсвеченный. Наверное, у Афродиты были именно такие волосы. Крупные природные локоны, вплетающиеся один в другой так естественно, как ни один самый грамотный стилист не придумает уложить. Природу вообще трудно придумать. Так выглядела, наверное, морская пена на солнце, из которой появилась Афродита. И даже в стрижке-каре локоны укладываются, как им надо. Свободно и легко. Красиво… А чего не похвалить, если и впрямь красиво? И не вскинуть победно подбородок вверх, и не улыбнуться натужно, и не повторить внутри себя, как давеча Татьяне, уже ставшее сакраментальным: «Это мой натуральный цвет…»
        Кстати, о Татьяне. Она же обещала ей тест в электронную почту сбросить. Про характер, который формирует среда. Может, сначала тест, а потом в душ?
        И усмехнулась - нашла себе занятие. Нужен Татьяне твой тест, ага! Ее вон литературный Анатоль вовсю развлекает, молодой и резвый бойфренд, как выяснилось. И все-таки… Надо сделать, раз обещала.
        В почте обнаружилось письмо. И адрес незнакомый. Хотела было автоматом отфутболить в спам, но рука дрогнула. Открыла… И в очередной раз обругала себя - зачем? Что за любознательность наивная? С вирусами давно не дружила, да? Сейчас такие вирусы коварные через почту приходят, что никакие защитные программы не спасут… Хотя честь и хвала им, защитным программам. У нее в компе тоже хорошая защита поставлена, вроде ни разу не подводила. Так что не стоит себя ругать, открыла и открыла. Читай теперь, наслаждайся.
        Впрочем, в письме, как и предполагалось, была чушь собачья. «Здравствуйте, Ольга! Я ваш родной брат, меня зовут Геннадий. Свяжитесь со мной, пожалуйста, по телефону…» И дальше - номер мобильника.
        Ага, сейчас. Все брошу и буду с тобой связываться. Надоели эти мошенники, уже и до электронной почты добрались. И где только адреса берут, и имя совпало. Еще и брат, главное. Это у нее-то - родной брат! У круглой сироты! Звучит как издевательство, между прочим. В спам тебя, дорогой брат, в спам. Туда тебе и дорога.
        Хм. А может, человек адресом ошибся? А что, бывает же. Может, и впрямь сестре человек писал… Нет, надо ответить.
        Навела курсор на нужную кнопку, отбарабанила по клавиатуре короткое послание - «извините, но вы ошиблись адресом», отправила обратно. По крайней мере, совесть чиста будет. Так, теперь надо тест найти и обещанную ссылку Татьяне отправить.
        Все, дело сделано, ссылка Татьяне ушла. Опа… Новое письмо свалилось. От прежнего адресата, который «брат». Так, посмотрим…
        «Ольга, я не ошибся. Я действительно ваш родной брат. Отправьте мне свой номер телефона, я позвоню и все объясню. Или сами позвоните. Пожалуйста!»
        Хм… А ключи от квартиры ему не надо, где деньги лежат? Наглый какой мошенник. Хорошо, я тебе сейчас отвечу - в последний раз… И улетела строчка ответным письмом: «С таким разводом вы не по адресу!» И все, и кончим на этом. Закроем ноутбук, в душ и спать. День был тяжелый, еще и с нечаянным пьянством в конце. А пьянство организм плохо переносит, завтра отекшим лицом отомстит. Оно ей надо для полного счастья?
        И все равно - стояла под душем и злилась. Почему-то задела за живое эта дурацкая переписка. Не надо было отвечать, и все! Хоть бы узнавали сначала эти мошенники-разводилы, кого обманывают! Надо же - брат… Это у нее брат, ага. И ведь ни раньше, ни позже, а именно сейчас, когда на душе так хреново от свалившегося в одночасье одиночества. Когда оно свежей болью болит, истекает сукровицей…
        Замоталась в банный халат, даже капюшон на голову натянула, легла в гостиной на диване, свернулась калачиком. Все, тихо, тихо. Чего разнюнилась. И не одна ты вовсе, у тебя Полька есть, скоро еще и внук родится… И бабушка жива и здорова, слава богу…
        Бабушка. Заслуженный школьный учитель. Всегда строгая, всегда сдержанная, всегда одинаково одетая, даже дома - классическая блузка, черный сарафан-платье. Она и сейчас так выглядит, в свои восемьдесят пять. Никогда ни на что не жалуется, помощи не просит. Утром зарядку делает, на ночь классику перечитывает, летом в огороде возится. И никаких сериалов, тем более навязчиво-дневных реалити-шоу! Вообще телевизор не жалует. Может, потому и сохранила себя в таком удивительном психическом и физическом здравии.
        А еще бабушка неразговорчива. Все разговоры - только по делу. Даже на самые сокровенные вопросы ответов из нее не вытянешь. Даже про погибших родителей. Нет, ну чего бы, в самом деле, не рассказать маленькой внучке о папе с мамой? С теплом рассказать, с любовью? А у нее все выходило будто с досадой.
        - Бабушка, а это кто на стене? Это мой папа, да?
        - Да, это портрет твоего папы. И моего сына.
        - А мамин портрет где? Давай рядом с папой мамин портрет повесим?
        - У меня нет маминого портрета.
        - А почему?
        - Не знаю… Она не любила фотографироваться.
        - Что, вообще ни одной фотографии нет?
        - Вообще.
        - А так не бывает, бабушка.
        - Почему же? Бывает. Раньше столько много не фотографировались, как сейчас.
        - А где мамина могилка? Почему мы к папе на могилку всегда ходим, а к маме - никогда?
        - Ну… Просто она далеко отсюда похоронена. Когда ты была маленькая, мама поехала в другой город… И там разбилась на машине…
        - А в том другом городе есть ее могилка?
        - Не знаю… И вообще, отстань, Ольга. В конце концов, я могу ответить только за своего сына, твоего отца. И не задавай больше подобных вопросов. Разве не понимаешь, как мне больно на них отвечать? И вообще, учись не оглядываться назад, не поддаваться глупым рефлексиям. Запомни - тебе нельзя…
        - Почему?
        - Потому что ты пойдешь по жизни одна. Привыкни к этой мысли. Я старая, я тебе не помощница и не жилетка для слез. Нет, я все сделаю для тебя, конечно. Все, что от меня зависит, все, что в моих силах. Но дальше ты пойдешь одна! Верь только самой себе! Ты сильной должна быть, как кремень! Если скатишься в слезливую жалость к себе, сиротинушке, ничего у тебя не получится! Поняла?
        - Поняла, бабушка.
        - А почему слезы в глазах? Почему губы дрожат? Ну же, подними голову, расправь плечи. Запомни, ты - кремень! Ты - железный характер! Ты - скала! Тебя ничем не пробьешь! И всегда будь готова обороняться! А иначе никак, Ольга. Самостоятельная жизнь - очень трудная вещь.
        Вот же странно - вспомнила бабушкины наставления и расслабилась. Какой-то обратный эффект получился, и сама не заметила, как задремала.
        Проснулась ночью от боли - руку в неудобной позе отлежала. Села на диване, потрясла головой. Надо бы в спальню перебраться, заснуть по-человечески.
        Вытянувшись во весь рост в кровати и уже засыпая, подумала с тоской - а завтра ведь выходной… Надо бы его убить как-то. К Польке, что ли, поехать? Она у сватов на даче живет, чистым воздухом дышит. А с другой стороны - вроде не приглашали. А можно и к бабушке в Сосновское махнуть. Да, точно. Давно не была. И продуктов бы ей надо привезти. И по хозяйству помочь. Хотя она все время твердит в телефонную трубку - не надо, мол, ничего, ради бога, и приезжать не надо. Даже слегка раздраженно твердит.
        Ох, гордая бабушка. Строгая бабушка. Слишком гордая и слишком строгая бабушка.

* * *
        Проснулась рано, будто назло. Вот всегда так. Если надо рано вставать - приходится силой себя из сна выковыривать. А когда можно спать, сколько захочешь… И сна нет. Обидно.
        Надо вставать… Лежать в полудреме еще хуже. Того и гляди зашевелится внутри пещерный холод, ухватит за коготки, конец птичке.
        Кстати, о птичках… И птички поют. Похоже, за окном утро солнечно-радостное образовалось, вполне подходящее для уик-энда. Может, все-таки к Польке рвануть? Соскучилась… Мать она ей или кто?
        Нет, неудобно. Надо было созвониться заранее, что ли. У них там все по плану - когда обедать-ужинать, когда гостей принимать. Там у Польки дружба со свекровкой махровым цветом цветет, а тут, здрасьте, мама нарисовалась.
        Нет, Полька молодец, конечно, правильно организовала свою жизнь. Они там все перед ней гопака наплясывают или приседают в книксенах - не хочется ли тебе, Поленька, чего-нибудь особенного откушать? Ты только скажи, Поленька, мы тебе все, что хочешь! Вплоть до соловьиных язычков! Любим тебя ужасно, Поленька.
        Нет, они с Иваном тоже ее в детстве баловали, конечно. И тоже любили. Хотя почему - любили. И сейчас любят. Только теперь каждый сам по себе.
        Фу… Зачем опять про Ивана вспомнила? Все, надо вставать! Быстро в душ, потом кофе и вон из этой квартиры… Еще же к офису тащиться надо, машину забирать. А потом - в Сосновское, к бабушке.
        Через полчаса, умытая и причесанная, Ольга сидела перед ноутбуком, прихлебывая кофе. Привычка у нее такая вдруг стихийно образовалась - по утрам пить кофе, глядя в компьютер. Может, от одиночества? Когда слово сказать некому, компьютер становится первым другом. И что самое страшное - другом единственным.
        Ладно, не надо с утра грустных мыслей! Лучше по привычке в почту глянуть.
        Опа! Ну, конечно. Опять письмо от того же придурка. И опять с номером телефона и просьбой перезвонить. С досадой удалила письмо в «корзину» - показалось, даже услышала, как оно туда шлепнулось. Захлопнула крышку ноутбука, натянула джинсы, футболку, выскочила из квартиры, будто на свободу вырвалась.
        До офиса доехала на такси. Родненькая «Тойота» скучала в уголке стоянки, сияла на солнце перламутровым боком. Обиделась. Прости, подружка, за вчерашнее, надо же и хозяйке иногда расслабиться. Сейчас, сейчас мы с тобой прокатимся… Как выедем на трассу, как дадим жару, ух! Лишь бы из субботних пробок на выезде из города выбраться.
        Да, дорога в Сосновское - это отдельная песня… Когда столько лет подряд мотаешься по отрезку в сто километров туда-сюда, уже каждую вмятину на дороге знаешь, каждый перелесок справа-слева родным кажется. Сто километров, час езды. Поселок Сосновское, заброшенный рай. Когда-то построился вокруг деревообрабатывающего комбината, процветал себе тихой размеренной жизнью, а теперь комбинат умер, и поселковый народ никому не нужен оказался. Обычная история, уже никого не удивляет и не возмущает. Как-то иссякло с годами и возмущение, и удивление. Люди привыкли. Ничего, живут как-то.
        А ей, выходит, повезло, что выбралась в город. Кто она была? Обыкновенная поселковая девица, внучка учительницы словесности Елизаветы Максимовны Стрелковой. Да, смешно звучит - поселковая девица. Но ведь это действительно так. Не всем поселковым девицам удалось во время учебы выскочить замуж и остаться в городе. Многим с институтскими дипломами приходилось возвращаться в поселок, там и пропадать… Да, как-то раньше она о себе в таком ключе не думала. Выходит, опять спасибо Ивану?
        В первые годы, как поженились, они с удовольствием ездили к бабушке. Тогда еще машины не было, на автобусе… Польку под мышку - и вперед. А потом, когда машину купили, уж каждый выходной в Сосновское, святое дело. И девчонок с собой брали, Владу и Томку. Им такие поездки - как праздники в безмужней жизни. У бабушки дом большой, всем места хватало. Шашлыки жарили, купаться на озеро бегали, баню топили. Да, все было. И как-то развеялось в одночасье, улетело пылью по ветру. Была семья - нету семьи. У дочери своя жизнь. Муж предателем оказался. Была подруга Влада, и нет подруги Влады. И подруги Томочки тоже нет, потому что она с Владой отношения разрывать не захотела, даже после такой подлости. А если ты друг моего врага, значит, мне уже не друг. Выходит, никого не осталось. Одна, совсем одна. Кремень и скала. Женщина, которая не простила. Женщина с пещерой внутри - пробежал сквознячок, опалил холодом… Так опалил, что горло перехватило, дышать нечем. И в глазах туман. Лучше на обочину съехать, постоять пять минут.
        А ведь не хочется, если честно, ехать в Сосновское. Но почему? Может, в одиночестве непривычно? Или потому, что опять надо обсуждать эту тему с бабушкой, объяснять что-то, оправдываться, будто она виновата в чем? Но почему - объяснять и оправдываться? Бабушка - единственный близкий человек. Ближе никого нет. А вот поди ж ты - будто через силу себя заставлять приходится! Выходит, счастливые внуки всем нужны, а несчастливые картину мира портят?
        Ладно, надо ехать дальше, чего самой себе капризы устраивать. Тем более, свороток на Сосновское за тем леском начинается. Приехала почти. Вот моя деревня, вот мой дом родной.
        Бабушка встретила ее, как всегда, без эмоций и поцелуев. Да, у них так принято. И ничего страшного, между прочим. Всегда так было - и ничего, не умерли.
        - Здравствуй, Ольга. Ты почему не позвонила, что едешь? Я же тебя всегда прошу предупреждать заранее… У меня и обеда нет.
        - Я не голодна, бабушка. Тем более, в багажнике продуктов полно, я по дороге купила.
        - Зачем? Мне ничего не надо, у меня все есть. Господи, Ольга… А это уж совсем ни к чему! - с презрением указала бабушка на палку копченой колбасы, вывалившуюся под ноги из пакета, - это же сплошной холестерин, убийца сосудов! Я это даже под пыткой есть не стану!
        - Ну, я съем… Я просто хотела тебя вкусненьким побаловать. Чего ты?..
        - Меня? Побаловать?
        - Ну да… А что здесь такого?
        - Да ничего… Просто немного странно.
        Бабушка пожала сухими плечами, глянула с недоумением. Будто оттолкнула от себя внучку вместе с ее «побаловать». Дальше пуговиц не пустила. Ольга вздохнула, улыбнулась миролюбиво - да ладно, мол, не больно-то и хотелось твоей приветливости. Ладно, пусть будет, как всегда. Не может же человек в свои восемьдесят пять взять и перемениться эмоционально. Зато - какая она красавица в свои восемьдесят пять! Собранная, аккуратная, прямая, как сухая крепкая палка. Поглядишь на нее - и стариться не страшно.
        - Что твой Иван? Как поживает?
        - Он уже не мой. Мы разводимся, ты же знаешь.
        - Я надеюсь, ты хорошо подумала, Ольга? Все взвесила, прежде чем принять такое радикальное решение?
        - Я вовсе не думала, бабушка. И не взвешивала. Чего тут взвешивать? На сколько граммов предательство тянет?
        - А ты взвесь, Оля. Ничем в жизни нельзя разбрасываться. Надо целесообразно относиться к тому, что дает в руки судьба. Иван любит тебя, это же ясно, как божий день.
        - Нет, бабушка. Выходит, не любит. Если б любил… Ну, ты сама понимаешь, что я тебе буду объяснять.
        - Он отец твоей дочери…
        - Ну, дочь скоро сама матерью будет, ей не до нас.
        - Но… Он же хороший, Оля! Он мужчина. И ему можно простить.
        - Не поняла акцента, бабушка… Простить - потому что хороший или потому что мужчина?
        - Не смейся! И не придирайся к словам! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! Он любит тебя, за это его можно простить.
        - Не знаю. Наверное, можно. Только я не могу. Не умею. Не получается. Ну нет во мне этого рычажка, природой не предусмотрен. Мне или все, или ничего. Или семья, или не семья. А если уж семья, то… То это как родина, которую надо любить и от врагов защищать. И я именно так любила…
        - Но ведь и Ваня - так. Просто он один раз ошибся. Но - любил… Я же видела, как он тебя любил. Я еще не совсем из ума выжила.
        - Да, ты права, и Ваня любил. Но он оказался предателем родины. А предателей родины на войне сразу расстреливали - без всякого суда и следствия.
        - Ты не на войне, Оля…
        - Я на войне, бабушка. Я всегда на войне. Да ты же сама всегда меня учила держать оборону! Если оборону ослабишь - затопчут, уничтожат. Забыла, что ли?
        - Да. Я тебя учила. Но я тебя учила обороняться, а не нападать.
        - Так и обороняюсь - от предательства!
        - Нет, Оля, нет… Это не оборона. Это похоже на глупый демарш. Когда обороняться не от кого, а оборону все равно надо придумать. И Ваня твой не сапер, которому можно ошибиться только один раз. Он обыкновенный человек. Его надо простить, Ольга. Я бы на твоем месте простила.
        - Ты? Ой, сомневаюсь! Ты бы на моем месте уж точно не простила!
        - Ладно, что с тобой разговаривать… Совершенно бесполезное занятие, ты слышишь только себя и свою обиду. Пойдем лучше в дом, я чайник поставлю. Ну и характер у тебя, даже страшно иногда становится, оторопь берет…
        - А чей у меня характер? Мамин или папин?
        Не хотела спрашивать - само получилось. Опять нарушила табу. Бабушка посмотрела сердито и чуть испуганно, как всегда, когда она приставала с расспросами о родителях. И, как всегда, ничего не ответила. Проигнорировала, будто и не было никаких вопросов.
        Вошли в дом. На кухне чистенько, как всегда. Ольга открыла холодильник, начала выкладывать продукты из пакетов. Бабушка нажала на кнопку электрического чайника, поставила на стол чашки, сахарницу, сухарики в вазочке.
        - Хочешь, яичницу сделаю? - полуобернулась к Ольге.
        - Нет, я бутербродами обойдусь.
        - Бутерброды есть вредно. Надо внимательно следить за питанием, Ольга. Надо беречь здоровье смолоду.
        - Да, бабушка. Я знаю. А еще - Волга впадает в Каспийское море. А лошади кушают овес и сено. Кажется, так у Чехова, да?
        - Ты хочешь упрекнуть меня в банальности?
        - Нет. Ни в чем я тебя не хочу упрекнуть. Я просто хочу понять… Ну почему, почему я не могу спросить ничего о своих родителях? Нет, правда? Что, есть какая-то в этом ужасная тайна? Ну, понятно, мой папа, он твой сын. А мама? Кто была моя мама? Она тебя обидела чем-то, да?
        - Зачем тебе? Все равно их не воскресишь.
        - Да, не воскресишь! Но я должна знать!
        - И что ты конкретно хочешь знать? Что ты пристала ко мне вообще? Я старый человек, мне больно вспоминать былое. Не надо, прошу тебя, Ольга. Прекрати. Не придумывай себе ничего.
        - Да что, что я должна придумывать? Если я вообще ничего не знаю?
        - Прекрати, я сказала! Хватит! Не мучай меня! Садись лучше чай пить…
        - Спасибо! Расхотелось!
        Ольга хлопнула дверцей холодильника, ушла в гостиную, с досадой плюхнулась на диван. Нащупав под рукой телевизионный пульт, нажала на кнопку включения. Внутри все клокотало обидой - да что ж это такое. Что ей, жалко, что ли? Больно ей былое вспоминать! Как будто речь о чужих людях идет, чтобы говорить о них - былое! Нет, почему она так?.. Самый близкий человек…
        Экран телевизора вспыхнул, замелькали последние кадры любимого фильма «Тот самый Мюнхгаузен», снятого гениальным режиссером Марком Захаровым по сценарию гениального Григория Горина. В главной роли - гениальный Олег Янковский. Ольга усмехнулась грустно - как много гениев собралось в одном месте, просто невыносимо. Рвут сердце, бессовестные. Еще и гениальная музыка Рыбникова в конце… Совсем добивает. Нет, какая музыка! Одновременно примиряет с действительностью и затягивает слезную удавку на шее. И жить, жить под нее хочется, несмотря ни на что. И смотреть, как Янковский поднимается, поднимается вверх по лестнице… «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь! Я понял, в чем ваша беда, господа. Вы слишком серьезны. Умное лицо - это еще не признак ума. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица…»
        Нет, почему ей всегда хочется плакать, когда Янковский произносит эти слова? Не улыбаться, как того требуют гениальный артист и его герой, а именно плакать? Может, потому, что она как раз из тех, из очень серьезных, у которых всегда умное выражение лица? И которые делают глупые поступки? Нет, ну что она за человек, а? Где надо улыбаться, там ей хочется плакать… Если б она умела, непременно заплакала бы. Не все же умеют улыбаться. И как жить тем, кто все-таки слишком серьезен? У кого все-таки есть признаки ума и не обязательно на умном лице? Нет, бабушка в чем-то определенно права - относительно ее невыносимого характера. Даже сама с собой сладить не умеет.
        Все, музыка кончилась, Янковский поднялся в небо. Первая злость ушла, на душе легче стало, надо идти мириться. И чаю в самом деле хочется. И бутербродов…
        Дальше день покатился своим чередом. Прополка грядок на огороде, мытье полов в доме, поздний обед. Бабушка приготовила рассольник, ее любимый. После обеда хотела сходить искупаться, да поленилась. К вечеру засобиралась уезжать.
        - Ночевала бы, Оль.
        - Нет, бабушка. Сегодня Польке позвоню, может, завтра к ней съезжу. Соскучилась.
        - Передавай от меня привет. Скажи, я тоже соскучилась.
        - Хорошо, передам. Может, как-нибудь вместе к тебе приедем.
        - Да, было бы замечательно. А то умру и правнучку не увижу.
        - А ты не умирай. Еще и с праправнуком Польке поможешь. Читать его научишь, писать грамотно. Ты ж у нас как-никак заслуженная словесница!
        - Боже, как я долго живу… Говорят, нынче редкая удача - увидеть своих правнуков. А я, вон, до праправнука умудрилась дожить. Правда, устаю сильно в последнее время. Прежней бодрости нет и свежести в голове тоже нет.
        - Ба, какая свежесть?.. Мне сорок лет, и у меня давно в голове никакой свежести…
        - Не говори ерунды, Ольга. Никогда не понимала этих твоих шуток. Я тебя провожать не пойду, ладно? Сама ворота закроешь?
        - Конечно, бабушка.
        Ольга выехала со двора, выскочила из машины, чтобы закрыть ворота. Уже садясь обратно в машину, услышала вдруг:
        - Олька, Оль!
        Огляделась… Никого. Улица совершенно пустая.
        - Да сюда гляди, Олька! Это я тебя зову!
        Поверх соседского забора показалась лохматая голова Наташки, бывшей одноклассницы. Наташка вытянула шею, повертела головой, оглядывая улицу.
        - Ты чего, в шпионов играешь? - рассмеялась Ольга, глядя на нее с удивлением. - Привет, Наташк.
        - Привет, привет. Ну, чего встала? Иди сюда, дело на сто рублей есть.
        - Да я уезжаю, Наташ. Может, в другой раз?
        - Да говорю тебе, зайди! Трудно в калитку шагнуть, что ли?
        - Это же у тебя ко мне дело, ты и выходи.
        - Да я не могу, Оль. Я голая.
        - Че-го?..
        - Ну, в смысле, воздушные ванны принимаю. Для кожи полезно. А дело больше тебя касается, чем меня. Спрашивали о тебе тут… Интересовались…
        - Кто спрашивал?
        - А ты зайди, я расскажу.
        - Ладно, сейчас…
        Открыв калитку, Ольга ступила в чужой двор, пробралась меж кустов шиповника в заросший молодыми лопухами палисадник. Наташка и впрямь принимала воздушные ванны - валялась во всей своей кустодиевской прелести на старой раскладушке, покрытой лоскутным одеялом. Картину дополняли буйно цветущие об эту пору пионы вдоль забора, у Ольги даже в глазах зарябило от буйства красок на фоне бело-розовой Наташкиной плоти.
        - Ну, чего застыла? - прикрикнула на нее Наташка. - Садись на травку, не стесняйся. Или обзелениться боишься? Так давай я тебе свое одеяло брошу…
        - Нет, не надо, - торопливо отказалась Ольга, осторожно присаживаясь на траву рядом с Наташкиной раскладушкой. И не удержалась от комментария: - Ну и разнесло тебя, Наташ… На диету пора садиться.
        - Ага, щас! Меня мой мужик и с телесами любит. А может, наоборот, за телеса и любит, я у него не уточняла. Да и вообще - не в тему… Я чего хочу рассказать-то, Ольк. Искал тут тебя парень какой-то. Ничего, симпатичный такой. Рыжеватый, синеглазенький. Кто это, Ольк?
        - Ты у меня спрашиваешь? Понятия не имею!
        - Да я просто узнать хотела - нашел он тебя или нет? Я ж это… Адрес твоей электронной почты ему дала. Помнишь, ты мне его оставляла? Ну, на всякий случай, мол? Вдруг мобильная связь пропадет, чтобы через меня с бабушкой связываться? Я с тех пор аккуратно в электронную почту заглядываю, как и договаривались! Хоть связь у нас ни разу не пропадала.
        - Да помню, помню. Спасибо, Наташ. А только зачем ты ему дала адрес моей почты? Что он вообще хотел?
        - Не знаю. Он это… Вроде как с вопросами к Елизавете Максимовне сунулся, а та его отшила. Я слышала через забор, как она на него шипела - уходите, мол, отсюда, молодой человек… Знать ничего не хочу… Он потом вышел, прошелся по нашей улице туда-сюда. Грустный такой, задумчивый. А я как раз у забора была, встретились с ним глазами, вот как с тобой давеча. Ну, он и стал у меня спрашивать. То да се. Проживает ли, мол, по этому адресу Ольга Викторовна Стрелкова…
        - А ты что? Все ему сразу и выложила?
        - Ну, не все, допустим. Что я, не понимаю, что ли? Нет, я тоже осторожно с ним говорила, все вокруг да около. Да, говорю, проживала тут когда-то Ольга Стрелкова. А только она, говорю, не Стрелкова нынче, а Ромашкина. И проживает не здесь, а в городе, уж больше двадцати лет. Ну, он обрадовался вроде. Глаза сразу так вспыхнули.
        - Да кто он, Наташ?
        - А я знаю? Он не представился. Как начал адрес твой городской просить, я сразу его и отшила. Еще чего, говорю! А может, говорю, вы маньяк или мошенник какой? Дай вам адрес, потом неприятностей не оберешься. И не дала, Оль. Ни адреса, ни телефона. Вот, только электронную почту… А что такого, думаю? С электронной-то почты, если он маньяк, до твоего тела никак не доберется.
        - Понятно…
        - Оль, и что? Написал он тебе или нет? Я подумала - может, тайный воздыхатель какой. А может, это судьба твоя? Не дай ниточку, и не случится ничего.
        - Ладно, Наташа, я все поняла, спасибо. Значит, к бабушке, говоришь, заходил?
        - Ты не ответила! Написал или нет?
        - Наташ, умерь свое любопытство. Никто мне ничего не писал.
        - Значит, все-таки мошенник. Или маньяк… Хорошо, что я ему адреса не дала. И все-таки, Оль, странная какая-то история.
        - Да, странная. Ладно, Наташк, пойду я. Мне ехать пора.
        - Что ж, счастливо… - немного разочарованно пропела Наташка, приподнимаясь на локтях и оглядывая Ольгу с головы до ног. И не удержалась от завистливого комментария: - Ишь, какая ты в свои сорок ладненькая, Ольк. Фигура, как у девчонки. Не жрешь, наверное, ничего. А я так не могу… У меня от слова «диета» сразу колотье в желудке начинается. А с другой стороны - и ладно, думаю. Какая есть, такая и есть.
        - Да. Правильно ты все говоришь, какая есть, такая и есть. Пока, Наташ.
        - Пока, Ольк… И не переживай, за Елизаветой Максимовной я поглядываю. Если что - сразу тебе сигнализирую, по всем фронтам. Как и договаривались.
        - Спасибо…
        Всю дорогу до дома Ольга думала о разговоре с Наташкой. Сопоставляла, прикидывала, собиралась с мыслями. На душе было тревожно и щекотно, как перед прыжком с высоты в холодную воду. Когда открыла дверь съемной квартиры, решение дозрело в голове окончательно. Не снимая кроссовок, шагнула к ноутбуку, вошла в почту, выудила из «корзины» давешнее письмо. Так, вот он, телефонный номер… Как бишь тебя? Геннадий?
        Длинный гудок оборвался мужским голосом:
        - Да! Слушаю!
        - Здравствуйте. Это Геннадий?
        - Да!
        - А я Ольга. Вы просили позвонить.
        - Да? То есть да, конечно… Спасибо… А вы… Вы сейчас где, Ольга?
        - Это так важно?
        - Извините, я очень волнуюсь…
        - Да вы не волнуйтесь, Геннадий. Так что вы хотели мне объяснить? Кто там кому брат и сестра?
        - Вообще, хотелось бы встретиться, конечно…
        - Да. Я не против. Но на нейтральной территории. Вы знаете кафе «Лестница» на Первомайской улице?
        - Да, знаю.
        - Давайте там. Сегодня, в девять часов. Вас устроит?
        - Вполне.
        - Тогда до встречи?
        - Погодите, Ольга! А как я вас узнаю?
        - Хм… Ну, наверное, братским сердцем почувствуете… - нервно хохотнула она, жалея, что ввязалась в эту историю. - Вы же так яростно навязываете мне родственные отношения. Вам и карты в руки.
        - Хорошо. Я постараюсь, - задумчиво ответил Геннадий, не отреагировав на ее смешливый тон. - Жду к восьми.
        - Я же сказала, к девяти!
        - Ой, извините… Волнуюсь, все перепутал. Да, жду к девяти.
        - Ждите, ждите. До встречи, Геннадий.
        Нажала на кнопку отбоя, выдохнула нервно - уфф… Господи, куда она вляпалась? Зачем?
        Ладно, посмотрим. Лучше, как говорится, вляпаться и пережить, чем сожалеть, что не вляпалась. А время-то, между прочим, восемь часов. Может, что-то нарядное на себя напялить? Платьице, туфельки? Кафе вроде приличное. Хотя - какое платьице! На свидание, что ли, собралась?
        В зал кафе она вошла ровно в девять, огляделась тревожно. Да, все столики заняты. И как она узнает этого Геннадия? Или он ее? Не надо было ей по телефону воображать-то, а дать на себя правильную наводку - ищите, мол, по цвету волос, как у Афродиты.
        Подумалось вдруг - если у этого Геннадия волосы тоже кудрявые бело-светящиеся, значит… И застучало сердце. Быстро-быстро. И снова огляделась тревожно.
        Не было в зале кудрявых и бело-светящихся. Хоть убей. Зато от дальнего столика поднялся молодой крепкий мужик в клетчатой рубахе, пошел ей навстречу. Глаза синие пронзительные, конопушки на лице, волосы… Ой, а волосы рыжие. Рыжий ежик на голове. Вот так вам. Приехали.
        - Вы Ольга?
        - Да. А вы, стало быть…
        - А я Геннадий. Можно просто Гена. Ужинать будете, Ольга? Я столик занял.
        - Нет, ужинать я не хочу. Я кофе хочу. И стакан минералки без газа.
        - О'кей… Идемте.
        Села за столик, тут же подскочила улыбчивая официантка, приняла заказ. Геннадий смотрел на нее внимательно, улыбался. Хотя видно было за этой улыбкой, как он напряжен. Как стесняется.
        - Вы все еще волнуетесь, Геннадий?
        - Нет. Уже не волнуюсь. Вот увидел вас - и больше не волнуюсь.
        - Хорошо. А как вы думаете, воду и кофе быстро принесут? У меня что-то в горле пересохло. Видимо, пришла моя очередь волноваться.
        - Я думаю, скоро принесут. Здесь хороший кофе делают, Ольга. Мы с женой как-то были, нам понравилось. И кормят вкусно.
        - Да, я знаю. Я тоже здесь бывала. С мужем.
        Замолчали. Смотрели друг на друга настороженно. Ольга первая не выдержала:
        - Послушайте, Геннадий…
        - Можно просто Гена. И давайте на «ты», пожалуйста. А то как-то… Неловко получается. Чего мы выкать друг другу будем?
        - Хорошо, пусть будет просто Гена… Послушай, Гена. Во-первых, давай не будем ходить вокруг да около. Выложи мне все четко, по пунктам… Причем по доказательным пунктам, откуда ты взял… С чего ты решил… Ведь есть у тебя какие-то основания, Гена? Ну, что я… Что ты…
        Она и сама удивлялась своему волнению и многословию. Вдруг ощутила, как взмокли ладони, вытерла их под столом о джинсы. Еще и голос сел, как после выкуренной сигареты. Может, и впрямь покурить, а? Иногда можно, в экстренных случаях.
        - Ген, у тебя сигареты нет?
        - Я не курю. Да вы… Да ты не волнуйся так, Ольга, я сейчас все, как ты говоришь, по пунктам разложу. И с доказательствами.
        - Да уж, пожалуйста.
        Официантка принесла заказ, и Ольга жадно припала к стакану с водой, сделала несколько больших глотков. Потом отхлебнула кофе. Сразу стало легче. А кофе и впрямь здесь хороший.
        - Вот, смотри! Вот мои доказательства.
        Гена торжественно положил перед ней жухлый конверт с обтрепавшимися уголками, подвинул ближе:
        - На, читай.
        - Что это? - Она взяла в руки «доказательство», повертела в руках, осторожно поднесла к глазам. - Письмо какое-то…
        - Да, письмо. Письмо моей матери к моему отцу. Но погоди пока, не читай, а то тебе непонятно будет. Я в двух словах предысторию расскажу.
        - Что ж, валяй предысторию.
        - Так. Так… С чего бы начать-то?
        - Да хоть с чего. Мы ведь никуда не торопимся, я так понимаю?
        - Да… То есть нет, не торопимся… Тогда я с родителей начну. В общем, мой отец очень любил мою мать. И вроде она его любила. Все, как обычно, встретились, поженились, оба молодые совсем. Через год я родился. Прожили еще пять лет, ни сном ни духом. То есть, наоборот, как во сне. Счастливо то есть. А потом она вдруг исчезла, представляешь? Вышла вечером в магазин за хлебом и исчезла. Ну, отец в поиски бросился, то-се. В милицию побежал. А только не нашли ее. Так часто бывает, люди пропадают бесследно. Но отец все равно на чудо надеялся, все равно искал и ждал. А через полгода письмо в почтовый ящик кто-то бросил. Вот это самое письмо, - показал Гена на конверт в ее руках. - Оказалось, от нее, от моей мамы. Я помню, как отец его читал. Руки тряслись, дышал тяжело, со свистом, будто с рыданием. Он очень ее любил. Сейчас понимаю, как сильно он ее любил…
        - А она что, так и не объявилась? И даже после письма?
        - Не-а. Но отец все равно ее искал. И ждал. Целых четыре года ждал. Мне девять лет было, когда он с Натальей, с мачехой моей, сошелся. Люди его уговорили. Мол, Генке женская забота и ласка нужны. Я поначалу ее плохо принял, тоже мамку ждал. Я ж ее помнил! Мне пять лет было, когда она… Ну, того… Бросила нас. Так и жили… Ну, в общем, вся эта бодяга тебе не интересна. Я не о том хотел сказать…
        - А отец жив сейчас?
        - Нет. Умер два года назад. Всего пятьдесят девять было мужику, представляешь? Месяц до юбилея не дожил. Мы с женой начали ремонт в квартире недавно делать, и вот, я нашел в старых документах это самое письмо… Теперь читай, там и про тебя тоже написано!
        - Про меня?!
        - Да ты читай, читай!
        Ольга снова взяла конверт в руки, прочитала неуверенно:
        - Тут написано - Василию Васнецову… Кто это?
        - Это мой отец, Василий Васнецов. А я, стало быть, Геннадий Васильевич Васнецов. Да читай, читай. Доставай письмо.
        Письмо оказалось тоже старым, обтрепавшимся на сгибах. Двойной листочек, вырванный из тетрадки в клеточку. И почерк неровный, корявый, будто маленький ребенок писал.
        - «Дорогой любимый мой Васенька и сынок Генаша…» - начала читать вслух и запнулась, глянула на Геннадия неуверенно.
        - Нет, первую страницу не читай, не надо… Тут она рассказывает, как сильно отца любит, как меня любит… Вот отсюда читай, со второй страницы.
        - Отсюда? - показала пальцем, развернув листок.
        - Да…
        - Вслух читать?
        - Как хочешь. Можно и вслух.
        - «…Так и выходит, что недостойная я твоей любви, Васенька… - прочитала Ольга и хмыкнула от неловкости. Снова глянула на Геннадия, но тот молчал. Ольга пожала плечами, принялась читать дальше, с трудом разбирая корявый почерк и запинаясь на ужасной орфографии: - …И сыночка я своего недостойная… Сволочуга я и обманщица, а не жена и не мать. Так уж вышло в моей жизни, прости. Не ищи меня больше, не надо. Иначе плохо мне сделаешь. Да мне-то ладно, я к плохому уже привыкшая. Боюсь, кабы тебе из-за меня плохо не было и Генаше тоже. Люби его, Васенька. Женись на доброй женщине, чтоб за мать ему была. А про меня забудь. Так надо, что ж, не от меня зависит. Прости, всего тебе рассказать не могу, просто поверь мне, и все. Будет у тебя еще счастье, а я тебя недостойная, как есть, уж поверь мне. Вот пишу сейчас и слезами уливаюсь. Не знаешь ты обо мне ничего, Васенька. Думал, на порядочной девушке женился, а я никакая не порядочная, обманула я тебя крепко. Я самая распоследняя дрянь, об каких добрые люди ноги вытирать брезгуют. Я ведь одного ребеночка уже бросила, Васенька, так моя жизнь повернулась
несчастьем. Родила и в роддоме бросила. Девочка, ее Олей назвали. Красивенькая получилась, беленькая. А фамилия у нее - Стрелкова. Одна добрая женщина ее себе взяла, как внучку воспитывает. А сын ее, Витя Стрелков, меня от погибели спас, можно сказать. Да лучше и не спасал бы, зачем мне такой на свете жить? В селе Сосновском та женщина живет, на улице Озерной, дом пять. Потом скажи адрес Генаше, когда он подрастет, пусть знает, что у него сестра есть. Или не говори… Как решишь, так и правильно будет. Может, не стоит Генаше знать, какая у него мать была. Вот такая я пропащая и есть, любимый мой Васенька. Не жалей обо мне, недостойная я тебя. Жалко, что всего рассказать не могу, да и не надо тебе всего знать, Васенька. Забудь меня. И Генашу люби…»
        Ольга втянула в себя воздух, отбросила письмо. Все, невыносимо дальше читать. Отчего-то ужасно внутри холодно стало. И неуютно. И мерзко. Нет, чувствовала же - не надо связываться…
        - И что? - спросила с вызовом, глянув на застывшего Геннадия. - Что ты от меня хочешь?
        - Да ничего, в общем… - жалко улыбнулся тот, пожав плечами. - Я поехал по адресу, хотел тебя найти…
        - Ну, нашел. И что дальше?
        - Я не знаю, что дальше. Думал, по обстоятельствам. Вообще-то я бы хотел ее разыскать…
        - Кого?
        - Мать.
        - Ну, так ищи. Флаг тебе в руки. Я-то тут при чем?
        - Я думал, мы вместе… Нашу мать будем искать.
        - Она мне не мать. Какая, на хрен, мать, если в роддоме бросила? Сама же пишет…
        - Ну, ладно, допустим. Но я-то тебя нигде не бросал. Я-то тебе брат, получается. А ты мне сестра.
        - А тебе от этого легче?
        - Ну да, в общем… Как-то так…
        - А зачем это тебе, в принципе? Как это изменит твою жизнь? Мы же первый раз друг друга видим, чужие люди, если по сути.
        - Не знаю, Оль. Говорят, кровь не вода. Не знаю.
        - Ой, только не надо вот этого, прошу тебя… Сантиментов этих сопливых не надо.
        - Ладно, не буду. Прости. Тогда я один ее искать буду. У меня к ней никаких обид нет. Я ж ее помню… И руки ее помню, и голос… Она хорошая, Оль. Она очень добрая.
        - Ага. Наидобрейшая прям. Двоих детей бросила. Мать-героиня.
        - Ну и что… Все равно… Мы же не знаем всего, что с ней было.
        - Ой, было, не было, быльем поросло! Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой брат Гена? Брось ты это гиблое дело. Ну, случилось так, как случилось. Тебя мачеха вырастила, меня моя бабушка, и надо им за это спасибо сказать, их надо благодарить за доброту и сердечность. А черную кошку в темной комнате искать не надо, особенно когда ее там нет.
        - Ну почему же - нет… Где-то есть, наверное… Она же наша мать, Оль. А мы ее дети. И этим все сказано.
        Гена вздохнул тяжело, замолчал, неловко повертел в руках кофейную чашку. Какой он… Несуразный немного. Но видно, что добрый парень.
        - Сколько тебе лет, Ген?
        - Тридцать семь.
        - М-м-м… Выходит, я тебя на три года старше. Разница небольшая. Значит, она меня родила, тут же бросила, вскорости замуж за твоего отца выскочила, тебя родила. Весело у нее все, однако.
        - Да не надо так, Оль… Не нам судить.
        - А кому?
        - Да никому. Давай не будем об этом. Давай о нас…
        - Давай.
        - Выходит, ты моя старшая сестра… Знаешь, звучит странно. На язык не ложится.
        - И мне… Тоже на язык не ложится - младший брат… И тем не менее, Ген. Послушайся моего совета. Не надо… Ни к чему хорошему твои поиски не приведут. Только сердце себе разорвешь, и все.
        - Да почему?!
        - Да потому!
        Ольга еще помолчала немного, потом заговорила тихо, грустно:
        - Знаешь, Ген… Я когда смотрю, к примеру, всякие передачи по телевизору, где… Ну, ты понимаешь… Где эти самые сцены показывают - встречи взрослых детей с бросившими их матерями… И я честно тебе признаюсь - я ничего, кроме стыда, не испытываю. Противно смотреть, как несчастная, обмызганная жизнью матерешка, с трудом перед съемками приведя себя в божеский трезвый вид, обнимает за шею обморочно дрожащего детину и шепчет ему трогательно на ушко: «Прости меня, сынок, прости». Очень противно смотреть. Стыдно. Мне - стыдно. За них за всех. И за мать, и за несчастного детину, и за тех, кто это зверство телевизионное за бабло устраивает. И ты так же хочешь, да? Может, ты и сюда оператора привел, а? Внимание, вас снимает скрытая камера?
        Гена отпрянул испуганно, вжался в спинку стула. Моргнул, проговорил тихо:
        - Оль, ты чего?
        - Да ничего! Все, хватит, поговорили. Я пойду, Ген…
        Достав из кошелька тысячную бумажку, бросила ее на стол, добавила сердито:
        - Это за кофе. Прости, если грубо. Но мне так легче.
        - Ну и характерец у тебя, сестрица.
        - Какой уж есть. Ладно, пока. Приятно было познакомиться. Счастья тебе, Гена.
        - И тебе, Оля…
        Уже выйдя из кафе и садясь в машину, подумала запоздало - чего она с ним так? Брат все же. Надо было как-то помягче. Или хотя бы проститься поласковее. А с другой стороны - ладно, пусть… Не возвращаться же обратно. Долгие прощания, лишние слезы. Да и какие могут быть слезы? Чужие по сути люди, первый раз видят друг друга… И последний, стало быть.
        Всю ночь она не спала, пялилась в освещенный блеклым светом ночника потолок. Воспроизводила в памяти строчки из письма, вспоминала свое детство. И бабушку… И мучилась вопросами. И не находила ответов.
        Вставала, открывала окно, курила, пила воду, снова ложилась. Пошуровала в аптечке в поисках снотворного, не нашла. Выпила жалкие остатки виски, болтавшиеся на дне бутылки в холодильнике. Еще хуже стало. Ни туда и ни сюда. Только голова разболелась.
        Едва дождавшись утра, позвонила бабушке. Знала, она рано просыпается.
        Та ответила в трубку бодрым голосом:
        - Да, Оля, доброе утро.
        - Бабушка, скажи… Моя мать жива? - сразу огорошила вопросом.
        Молчание. Казалось, она видит в этот момент бабушкино лицо. Губы сжаты в полоску, голова опущена вниз, пальцы теребят пуговицу на блузке.
        - Бабушка, почему ты молчишь? Я знаю, что она жива. Так получилось, что я знаю. К тебе недавно приходил ее сын, да? Ты его выгнала.
        - Что ж, Оля… Если так, то что ж. Приезжай, поговорим.
        - Да, бабушка. Я еду. Мне только умыться и одеться…
        Через полтора часа она уже сидела напротив бабушки за кухонным столом, держалась за чашку с чаем, как за соломинку. И боялась отчаянно. Боялась первая заговорить. Но бабушка заговорила сама…
        - Послушай меня, Ольга. Я и в самом деле не понимаю, зачем тебе это нужно. Оставь все как есть, пожалуйста. Иногда незнание бывает лучше, чем самое достоверное знание, поверь мне. Это как раз тот случай…
        - Нет, бабушка, нет. В нашем с тобой случае незнание - это вранье. А ты меня учила никогда и никому не врать, помнишь? И мне про себя говорила: «Я никого никогда не обманываю»… Я хочу знать, бабушка. Я не умею жить во вранье, это не моя органика. Мне плохо во вранье. Я хочу знать всю правду.
        - Нет, не понимаю зачем… Тебе это ничего хорошего не даст…
        - Да мне и не надо. Скажи, твой сын Виктор… Тот, что на портрете… Он мне отец или нет?
        - Оля! Оля, не надо…
        - Так отец или нет? Пожалуйста, бабушка…
        - Ну что ж… Ладно. Нет, он тебе не отец.
        - А кто?
        - Никто… Дело в том, что он не мог быть тебе отцом. Он тогда уже никому не мог быть отцом, мой Витенька… С тех пор, как… Как… Ох, Ольга, Ольга. Ну зачем ты… Говорила тебе - не надо ворошить прошлое…
        Бабушка тяжело поднялась со стула, вышла из кухни. Вскоре из гостиной раздался ее глухой голос:
        - Иди сюда…
        Не выпуская чашки из рук, Ольга пришла в гостиную. Бабушка сидела на диване, глядела в утреннее окно. Вытянув сморщенную и слегка дрожащую ладонь в сторону стоящего в углу кресла, проговорила тускло:
        - Садись, Ольга. Садись и слушай. Только не перебивай меня и не торопи, мне очень трудно.
        - Да, конечно, бабушка.
        - Значит, ты родилась в семьдесят четвертом. И мой сын Витя тоже умер в семьдесят четвертом…

* * *
        - …Так, значит… Вы у нас кто? Вы у нас мать Виктора Стрелкова, значит… Понятненько…
        Военком «Петренко А. М.», как успела прочитать Елизавета Максимовна на красной дверной табличке, почесал тупым концом карандаша висок, подтянул к себе желтую папку с завязками, огладил ее пухлой ладонью. Она слегка подалась корпусом вперед, от волнения вцепившись в ручку портфеля. Портфель был пухлым, едва умещался на коленях. Сегодня седьмые и девятые классы сочинение писали, последнее в этом году. Хотела еще в школе проверить, но пришлось домой забрать. Когда из военкомата позвонили - какие уж тут проверки. Подхватилась в один миг, бежала всю дорогу, ног под собой не чуя, досадуя на тяжелый портфель.
        - Ой, не мучайте меня, ради бога, - проговорила одышливо, со страхом глядя на военкома Петренко А. М. - Вы же по телефону ничего не объяснили. Что с моим сыном? Он… жив?
        - Да жив, жив… Жив пока.
        - Что значит - пока?!
        - Тихо, не надо нервничать… - Открыв папочку, военком глянул мельком в какую-то бумагу, снова закрыл ее быстро. - Не надо нервничать, Елизавета Максимовна. Сейчас я вам все подробненько расскажу. Ну, в пределах дозволенного, конечно.
        - Да уж, пожалуйста. Прошу вас.
        - Хорошего сына вы вырастили, уважаемая гражданка Стрелкова Елизавета Максимовна, командование выражает вам благодарность. Там, в деле, даже бумага такая есть. Я потом отдам вам под роспись.
        - Спасибо, конечно… Но… Вы только за этим сюда меня вызвали?
        - Нет. Нет, конечно. Я, собственно… Я должен вам сообщить… Вернее, уполномочен… В общем, на подводной лодке, где служил ваш сын Стрелков Виктор Алексеевич, произошла авария. Он большую дозу схватил, сейчас в госпитале лежит в Мурманске.
        - Простите, не поняла… Какую дозу? Вы говорите проще, а то у меня от волнения вербальное восприятие нарушено.
        - Какое, не понял, восприятие?..
        - То есть я от волнения не понимаю ничего…
        - А! Ну, так бы и сказали. А то - вербальное… Выбирайте выражения, гражданка Стрелкова. Здесь вам не школа вообще-то, здесь военкомат. Здесь надо выражаться просто и ясно.
        - Извините. Я больше не буду. Так про какую дозу вы говорите, я так и не поняла?
        - Да что тут не понимать, гражданка Стрелкова? Ну, если говорить проще, то облучился он. Так понятнее? Доза радиации слишком высокая, уже ничего нельзя сделать. Завтра его из госпиталя выписывают и на поезд посадят, так что послезавтра встречайте сына на вокзале. Номер поезда я вам сейчас скажу…
        - Погодите, я все равно не понимаю. То есть… как это - ничего нельзя сделать? Он что…
        - Да вы не волнуйтесь так, говорю же, послезавтра приедет. Месяца три поживет еще. А может, и полгода протянет. Всякое бывает.
        - В каком смысле - протянет? А… Потом?
        - А потом умрет. Что ж вы никак понять не можете, уважаемая гражданочка Стрелкова! Авария, говорю, была на подводной лодке! Кто там был, всем по полной программе досталось. Это ж все-таки армия, это вам не школьная игра в «Зарницу».
        - Да как вы… Да как вы смеете разговаривать со мной так… То есть, как вы можете такое говорить о моем сыне…
        - Ну, ну, тихо. Я ж понимаю все и очень даже вам сочувствую. Что делать, работа у меня такая. Водички хотите? Или валерьяночки?
        - Нет! Нет… Но как же… Господи, Витя, сынок… Да что же это…
        - А вот причитания ваши прошу мне не предъявлять, уважаемая гражданка Стрелкова. И вообще… Вы лучше понимайте про себя, что вы не кто-нибудь просто так, а вы мать героя. Гордиться надо таким сыном, а вы. Устраиваете тут!
        - Чем гордиться? Что он умирает?
        - Ну, вот уже и слезы… Давайте я вам все-таки водички налью. И это… Успокойтесь, пожалуйста. Ну, я не знаю… Как-то по-матерински, по-геройски… Видели, сейчас везде новая кинокартина идет - «Романс о влюбленных»? Я, к примеру, три раза с семьей ходил. Не видели, нет?
        - Нет…
        - А жаль. Обязательно сходите, посмотрите. Там тоже про мать есть, у которой сын на службе погиб. Геройски погиб, не струсил. А она так, знаете, отнеслась к этому… Очень патриотически отнеслась. Мой сын, говорит, выполнял свой долг, и мы не должны плакать! Потому что смерть за родину - это и есть жизнь! Во как… Прямо мурашки по коже. Я когда это место смотрю, все время думаю - вот бы у наших солдат все матеря такие были…
        Ей даже слух не резануло это «матеря». И предложение пойти посмотреть фильм не вызвало никаких эмоций. Что с него возьмешь, с Петренко А. М. На службе человек, только и всего.
        Встала со стула, молча пошла к двери. Портфель тяжело оттягивал руку. Даже не оглянулась на возмущенный голос, толкнувшийся в спину:
        - Гражданка Стрелкова! Елизавета Максимовна! Вы же бумагу с благодарностью взять забыли.
        Махнула безвольно рукой. Тихо закрыла за собой дверь.
        А через день она встречала на станции Витю. Поезд был проходящий, стоянка две минуты, только на перрон выпрыгнуть. Еще и не угадаешь, где тот седьмой вагон остановится, в котором Витя едет… И трясучку слезно-горестную надо спрятать, а на лицо, наоборот, беззаботную улыбку надеть. Счастье все-таки. Сынок вернулся. Будто с войны…
        Поезд подошел, обдал гарью. Первый вагон, второй, третий… Седьмой далеко протащило, пришлось бегом бежать… И про улыбку забыла! Как увидела сына, так ноги сразу подкосились, ватными сделались. Потому что это был не Витя. Ничего от прежнего парня-красавца не осталось. Грех сказать: не узнала в этом доходяге сына. И не сдержалась, кинулась к нему на грудь, затряслась в плаче. А он улыбнулся спокойно, погладил по волосам:
        - Ну что ты, мам, не надо… Пойдем домой. Очень домой хочу. Соскучился.
        - Да, сынок, конечно. Пойдем… Отдохнешь немного, а вечером друзья твои придут. Я их позвала уже, и Славика, и Володю, и Женьку. Сейчас придем, стол накрою… Радость-то какая, Витенька!
        Потом Витя с друзьями гуляли остаток дня. Она им не мешала. Она вообще старалась никогда к сыну со своими установками не лезть, хотела, чтоб он самостоятельным мужчиной вырос. Боялась помешать излишней материнской любовью, потому как без отца рос. Даже Витя и не помнил толком отца. Она рано овдовела.
        Хотя особых проблем со взрослением Витя и без того не испытывал, ему все легко давалось. И учился хорошо, и девушки его любили. В институт после армии собирался поступать, в архитектурный. Живописью увлекался, неплохие картины писал… У него на чердаке в школьные годы даже что-то вроде стихийной студии образовалось. Шагнешь, и обязательно в какие-нибудь штуки вляпаешься. В натянутый на подрамник холст или в приготовленную для натюрморта старую глиняную вазу… Единственное, чего на чердаке не хватало, так это света. Оконце было обыкновенное, слуховое. А свет для художника - это все. Так Витя говорил.
        Друзей она заранее предупредила, конечно же. Чтобы никаких вопросов, ни ахов, ни вздохов не было. И удивленно-горестных лиц тоже. Гуляйте, веселитесь, как будто Витя благополучно отслужил и домой вернулся. И девчонок звать не надо. У девчонок душонка все равно бабья, жалостливая, увидят Витю, какой он стал, и не удержатся, все эмоции на лицо выплеснут.
        Ребята изо всех сил старались, конечно. Хорошо посидели, душевно. Смеялись, песни под гитару пели, Высоцкого слушали. А потом ребята ушли, и надо было как-то начинать жить… То есть с бедой жить. И в горестном ожидании. И с безумной надеждой на чудо - а вдруг пронесет?
        Она каждое утро, как обычно, уходила на работу, а Витя оставался дома. Чуда не получалось, Витя таял на глазах. Но держался молодцом, если можно употребить для его состояния это дурацкое выражение. Грустный такой молодец. Сам о себе все понимающий. Она однажды не выдержала, разрыдалась на кухне, и он попросил чуть грубовато:
        - Не надо, мам. Пожалуйста. Мне от твоих слез не легче. И знаешь что, мам? Я тебе сейчас скажу, только ты не говори ничего в ответ, ладно? В общем, потом… Ну, когда со мной это случится… Ты тоже сильно не плачь, ладно? Мне спокойнее, когда ты не плачешь. Я буду оттуда на тебя смотреть и радоваться, что ты не плачешь…
        Собралась в кулак, закивала головой, соглашаясь. И больше при нем не плакала.
        А однажды он на чердак поднялся. Долго там пробыл, потом спустился на кухню, показал ящик с красками:
        - Смотри, высохли… Я поработать хотел, а краски высохли. И кисти тоже.
        - Вить, я завтра новые куплю.
        - Да не надо, я сам.
        - Но это же надо в город ехать! Тебе трудно!
        - Ничего, меня Женька отвезет. Ему отец старый «Москвич» отдал, завтра с утра с ветерком и прокатимся. Осточертело уже дома на диване валяться.
        На следующий день Витя заявился домой только к вечеру. Она беспокоилась, выглядывала на дорогу, не едет ли Женькин «Москвич»… И проглядела. Услышала голоса во дворе, выскочила на крыльцо…
        Витя приехал не один. По двору рядом с ним шла то ли девочка, то ли женщина очень странного вида. Небольшого роста, в свободном сарафане, открывающем субтильные покатые плечики. Было в этих плечиках что-то детское, уныло трогательное, жалкое. Может, потому, что сарафан был слишком свободным. Ей даже подумалось поначалу - странная какая нынче мода у девчонок… А потом вдруг увидела - какая там мода, господи Исусе! Девица-то беременная! Причем весьма основательно беременная, месяцев шесть, не меньше!
        А Витю ее удивление даже позабавило. Подтолкнул девицу к ней под локоток, произнес весело:
        - Познакомься, мам, это Анна! Правда, она забавная? Голодная была, мы с Женькой в кафе ее накормили. А потом выяснилось, она не только голодная, но ей и жить негде. Пусть у нас поживет, ладно? Куда ж она со своим животом? Ты ведь не против, мам?
        - Но как же… А впрочем, как хочешь… Как скажешь, сынок…
        - Спасибо, мам. Я же знаю, ты у меня добрая. Не бойся, мы тебе не помешаем.
        - Мы?!
        - Ну да. А чего ты удивилась? Да, она в моей комнате будет жить. И Анне хорошо, и мне веселее. Буду ей с утра овсянку варить и морковный сок делать. Беременным Афродитам надо обязательно пить морковный сок.
        - Почему… Афродитам? - переспросила совсем уж бестолково, с опаской глядя на сына.
        - А вот почему! Смотри! Оп-ля!
        И сдернул с головы Анны легкую косынку, стягивающую тугим узлом волосы на затылке. И они посыпались по плечам, по спине… Да, именно посыпались, как монеты, по-другому и не скажешь. Очень эффектно получилось. Феерично. Сногсшибательно. Длинные упругие локоны вмиг окутали девушку кипящей пеной, нежно-белой, слегка подсвеченной золотом изнутри. И впрямь - Афродита… Чистая Афродита! Господи, но откуда? Еще и беременная?
        - Да, красиво… - только и смогла произнести, покосившись на восторженное лицо сына. - А сколько вам лет, Анечка?
        - Семнадцать… - впервые подала голос беременная Афродита, глянув на нее сквозь пряди настороженно, как волчонок.
        - Семнадцать! О-о-х, этого еще не хватало… Ребята, да вы что? Анечка, тебя ж родители потеряли, наверное?
        - У меня нет родителей. Я одна. У меня вообще никого нет. И никого никогда не было.
        - А ребенок…
        - А ребенок мой. Но все равно - никого у меня нет и никогда не было!
        Голос у девицы тоже был настороженным. Даже слегка хамоватым. И говорок такой… Простоватый, без оттенков хорошего воспитания. И с хамским, но пугливым намеком - вы, мол, как хотите, уважаемая, но меня Витя сюда привел… И потому с места не сойду, и вопросы ваши тоже для меня ничего не значат. И взгляд такой же, под стать голосу. Нехороший взгляд. Испуганный. Порочный. Усталый. Взгляд женщины, прошедшей Крым, Рим и медные трубы.
        Так и стали они жить - вместе с беременной Анной-Афродитой. Странная эта была жизнь, если не сказать хуже. Витя поселил ее к себе в комнату, притащил туда раскладушку. Она как-то заглянула к нему, уходя на работу, - чуть не расплакалась. Анна, как барыня, возлежит на Витиной кровати, разметалась во сне, пузом кверху, вся в своих белых кудрях… А он рядом с кроватью на раскладушке, скукожился в неудобной позе, голые ступни поджал утюжком. Подошла на цыпочках, накинула на ступни одеяло, он проснулся, пробурчал сердито:
        - Мам, ты чего?
        На секунду бросился гневливый импульс в голову, захотелось разом прекратить этот абсурд, да вовремя сдержалась, прикусила язык. Ладно, мол. Пусть Витя живет, как ему нравится. Пусть кого угодно в дом приводит, пусть всех бездомных подозрительных девиц вокруг себя соберет, лишь бы жил.
        Хотя на самом деле справиться с собой было ой как трудно. Все время хотелось эту приблудную Афродиту взашей прогнать. И даже не из ревности, а из чувства попранного человеческого достоинства. Тоже, устроила себе ночлежку в приличном доме! Пользуется добротой ее умирающего сына, шалава порочная…
        Что девица порочна, было видно невооруженным глазом. Нет, это не был вызов-порок, это был, скорее, порок-жертва. Но, как говорится, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Порок, он и есть порок, его во всем видно. В манере держаться, во взгляде, в улыбке. Нет, не похожа она была на Афродиту. Афродита все ж богиня любви, воплощение женственности, а эта дворняжка… Подумаешь, волосы от природы красивые. Зато выражение лица пришибленное и в то же время агрессивное, будто на нее вот-вот нападут с кулаками, и надо будет хитро нырнуть в укрытие. А когда смеется - вообще хоть святых угодников выноси… Семнадцать лет девчонке, а смех такой… с весьма специфической пошлой хрипотцой, как у старой проститутки. Прямо мороз по коже. И сразу приходит странное ощущение - будто в спектакле абсурда участвуешь. Этакая горестная мистическая феерия - умирающий сын, беременная Афродита… Даже плакать не плачется. Стыдно как-то. Одно испуганное недоумение внутри, забирающее последние силы.
        Зато Витя смотрел на Анну с веселой нежностью. И целыми днями рисовал ее портрет. И глаза у него горели сухим огнем вдохновения, и сам сгорал в этом огне, как свечка… Таял день ото дня. Едва на ногах держался.
        Однажды, когда Анна спала, позвал ее на чердак, показал готовый портрет:
        - Мам, смотри… Как тебе?
        Она лишь вздохнула про себя горестно, а вслух произнесла бодро:
        - Красиво, сынок… Очень красиво.
        - Тебе правда нравится?
        - Правда.
        На самом деле, по ее разумению, портрет был ужасен. И не потому, что Витя был не талантлив. Нет, дело было в самой Анне. В этой ее двусмысленности, в дисгармонии юной женской сути, странным образом плеснувшейся на полотно. Да, детское испуганное выражение лица, и в то же время - блеск порока в глазах. Фривольная поза, полуобнаженная грудь и тут же - вызывающе выпуклый живот. И волосы, волосы… Волосы по всему телу. Струящиеся локоны будто стремятся прикрыть то, что есть, от любопытного и осуждающего глаза.
        А еще, глядя на портрет, она вдруг подумала - Анне рожать скоро. И очень испугалась. Как-то раньше этот естественный результат Анниного положения не приходил в голову… Нет, а дальше-то что?
        - Вить… Зачем тебе это все, а? - не удержавшись, обернулась она к стоящему за спиной сыну. - Может, надо ее родственников отыскать, пока… Пока не поздно? И вообще - ответственность… Она, вон, даже в консультацию женскую не ходит… А, Вить?
        - Нет у нее родственников, мам, она детдомовская. И вообще, как бы тебе это объяснить… Ну… Она сейчас в полной безнадеге. Даже из дому выйти боится, какая там консультация.
        - Боится?
        - Ну да. Ты же видишь, она за три месяца со двора ни разу не высунулась. Машина по улице проедет - вскакивает и трясется вся, и в какую-нибудь щель залезть норовит. И во сне вскрикивает, и прикрывается ладошкой вот так… Перед лицом… Будто на нее замахиваются.
        - Да? Странно… А она тебе рассказывала что-нибудь о себе?
        - Нет. Да я и не спрашивал. А зачем? Все равно я не смогу ей помочь, я и сам… Нет, мам, у нас с ней другая гармония сложилась, молчаливо-понимающая. Ей плохо, и мне плохо. Она пропадающая, я умирающий. Нам легче быть вдвоем, рядом друг с другом, только и всего. Понимаешь?
        Она тогда ничего ему не ответила. Развернулась, ушла. Не хотела, чтобы он ее слезы видел. Зачем ему ее слезы? Легче ему рядом с Анной, и за это спасибо. Хотя какое там спасибо… Кому - спасибо? Кому и за что?
        Вите стало хуже аккурат через неделю после того разговора. То есть совсем плохо. Лежал на своей раскладушке, огрызался сквозь зубы - уйди, мам… Анна сидела перед ним на полу, гладила по голове, мурлыкала что-то. Может, плакала так. Он ловил ее ладошку, прижимал к щеке, растягивал губы болезненным оскалом. Улыбался, стало быть.
        Она понимала, что сын умирает. И не могла быть рядом. Вместо нее была эта… Эта напасть по имени Анна. Беременная порочная Афродита, которой, конечно же, рожать приспичило. К вечеру схватки начались.
        Витя смог встать. Вместе с Женькой повезли ее в роддом на «Москвиче», «Скорую» ждать не стали. Она видела, что Витя расходует последние силы. Видела. Но ничего сделать не могла. Сидела у окна, ждала сына. Женька привез его домой за полночь.
        Витя повалился на кровать, вроде заснул сразу… А утром уже не проснулся. Умер во сне. Говорят, во сне самая легкая смерть. Душа покидает тело, не обремененная страхом плоти.
        На похороны собрался весь поселок, даже в школе в тот день занятия отменили. На кладбище, на поминках сказали о сыне много теплых слов… Да что слова. Словами сына любимого не вернешь. И материнского горя словами не уменьшишь.
        Про Анну она даже не вспомнила. А через две недели после похорон раздался телефонный звонок, она сняла трубку. Очень плохо было слышно, будто сквозь шум дождя…
        - Елизавета Максимовна, здравствуйте! Извините, что я вас беспокою. Это главный врач роддома Крюкова. Я, собственно, звоню вам по поводу вашей внучки.
        - Какой внучки?
        Спросила, не думая, еще не отдавая себе отчета. Но в следующую секунду вдруг вспыхнуло молнией в голове - значит, Анна девочку родила… Значит, и телефон этот Анна продиктовала, когда документы в приемном покое оформляли. Наверное, еще и Витю узнали, когда он сдавал Анну с рук на руки акушеркам. Потому и звонят… Только голос Ирины Николаевны Крюковой почему-то показался незнакомым. Изменился, наверное, с годами. Давно не виделись, с тех пор, как дочка Ирины Николаевны Наташа школу закончила. Еще и в телефонной трубке помехи…
        - Елизавета Максимовна, вы будете внучку из роддома забирать? Дело в том, что ее мать вчера сбежала…
        - Как это - сбежала? А впрочем… Этого следовало ожидать.
        - Заберите, Елизавета Максимовна. Девочка очень хорошая, крепенькая, здоровенькая. Что ж вы одна будете… А тут живая душа все-таки…
        Странный, странный был голос у Ирины Николаевны. Будто издалека звучал. И нотки такие - будто она с трудом от слез удерживается. Да, странный, только она тогда значения этому факту не придала. Потому что в голове звучало, билось болью-рефреном: «…что ж вы будете одна… живая душа все-таки…» И еще вдруг подумалось - а Витя бы девочку обязательно забрал, наверное. Да, забрал бы. Если б не умер. И ее бы не спросил. Просто привез бы ребенка в дом, и все. Как давеча привел Анну. Так же, ни о чем не думая и не рассуждая привез бы, следуя той самой не объяснимой здоровому человеку гармонии - она, мол, пропащая, а я умирающий. А про Аннину дочку так же, пожалуй, можно сказать - пропащая. Потому что какая у нее впереди жизнь? Да никакая…
        - Я заберу ребенка, Ирина Николаевна, - проговорила в трубку, не думая более ни секунды. - Завтра же заберу. В котором часу у вас выписка?
        - А… Вы приезжайте утром. И сразу ко мне в кабинет, все документы оформим. Вы же бабушка, вы имеете право.
        - Хорошо. До завтра!
        Положила трубку, глянула прямо перед собой, даже слегка головой потрясла, слегка изумляясь принятому в порыве решению. Надо же, еще пять минут назад никакой внучки в ее жизни не было и быть не могло. Все-таки многие добрые дела решаются вот так, на порыве. Или в состоянии горестного отчаяния… Глазом не успеешь моргнуть, и ты уже бабушка. А какое слово теплое, какое замечательное - бабушка! Что ж, так тому и быть. В память о Вите…
        Утром ни свет ни заря она была уже в роддоме, летела по коридору, развевая полами белого халата. Торопливо стукнув костяшками пальцев в дверь, вошла в кабинет главврача.
        - Здравствуйте, Ирина Николаевна! Вот и я!
        - Здравствуйте, Елизавета Максимовна… - удивленно подняла на нее глаза Ирина Николаевна. - А… Каким ветром, собственно… А впрочем, проходите, садитесь. Примите мои соболезнования, я знаю, что Витеньку вашего похоронили. Мне очень жаль…
        - Да, благодарю вас… Мне бы внучку забрать, Ирина Николаевна. Можно как-то быстрее документы оформить?
        - Внучку? Какую внучку?
        - Но ведь… Вы сами мне вчера звонили…
        - Я вам не звонила, Елизавета Максимовна. Вы… Что-то перепутали, наверное. Да, я понимаю ваше состояние… Давайте я вам успокоительного дам…
        - Как - не звонили? А кто звонил?
        - Не знаю.
        - Но… Дело в том, что… Мой сын две недели назад привез вам роженицу…
        - Ах, вот оно что! - откинулась на спинку стула Ирина Николаевна, с изумлением глядя на странную собеседницу. - Да, действительно, мне же говорили, что ее Витя Стрелков привез… А я как-то не связала, знаете ли… Значит, она ваша внучка? А вы в курсе, что мать девочки сбежала? И что мы уже начали оформлять документы в опеку? Мы же не можем долго держать у себя здорового ребенка, сами понимаете. Тем более, нам и в голову прийти не могло… Значит, это ваша внучка, Елизавета Максимовна? Вы в этом уверены?
        - Да, это моя внучка. Я знаю.
        - Но… Как же, постойте… Витя же был в армии, его комиссовали, насколько я знаю, три месяца назад…
        - Так он с Анной там, в армии, и познакомился. Когда в увольнительную ходил, - врала на голубом глазу Елизавета Максимовна. - А она потом к нам домой и заявилась! С пузом уже! А что было делать? Не выгонять же ее из дома, беременную.
        - Хм… Ну да. Конечно. Стало быть, вы осведомлены о месте ее постоянного места жительства, да?
        - Нет. Я не осведомлена. Она в том городе, где Витя служил, на студенческой практике была. Она в кулинарном училище училась. А потом домой уехала. Нет, я не знаю куда. Как-то мы с ней не говорили на эту тему… Сами понимаете, не до того мне было. Но Витя ребенка признал… Если б он не умер, то…
        Губы у нее вдруг затряслись, и рука Ирины Николаевны торопливо потянулась к графину с водой. Елизавета Максимовна остановила ее жестом:
        - Не надо, со мной все в порядке. В общем, я уверена - да, это Витин ребенок. То есть моя родная внучка. Оформляйте документы, Ирина Николаевна.
        - Да, да, конечно, если так. Интересно, а кто ж вам тогда звонил? Может, сбежавшая мать и звонила?
        - Нет, голос не ее был… А впрочем, я не поняла, очень плохо слышно было. Скорее, голос был ваш, Ирина Николаевна. Тем более, звонившая женщина представилась вашим именем.
        - Но я не звонила! А голос… Что - голос! Его можно и подделать! Я все-таки склоняюсь к мысли, что это была она, ваша несостоявшаяся невестка… А вдруг она вернется, Елизавета Максимовна? За ребенком?
        - Что ж… Когда вернется, тогда и посмотрим. Сама с ней разберусь. Оформляйте.
        - Хорошо, хорошо. Малышка, я вам доложу, замечательная! Крепенькая такая, сердитая! Уже сейчас характер чувствуется! Как назовете-то, решили уже?
        - Я думаю, Ольгой, Ирина Николаевна. Оленькой. Оля Стрелкова… Хорошо звучит, правда?
        - Да, хорошо. Сейчас все оформим, и можете забирать свою Оленьку домой. Кстати, от вас недалеко живет женщина, которая вашу внучку последнюю неделю кормила, мы ее вчера выписали. У нее молока много, она вам в помощи не откажет. Я вам и телефон ее дам, и адрес…
        - Спасибо! Спасибо, Ирина Николаевна, добрая вы душа!
        - Ну, с богом, Елизавета Максимовна, с богом.

* * *
        Бабушка замолчала, подняла ладони, потерла виски. Ольга увидела, как пальцы подрагивают слегка. Бедная, бедная бабушка. Видно, тяжело ей дался этот рассказ.
        Опустилась перед ней на корточки, глянула в глаза снизу вверх. Обнять не решилась - не принято было у них. Просто положила ладони на сухие бабушкины колени, произнесла виновато:
        - Прости меня, пожалуйста.
        - Да за что, Ольга?
        - За то, что заставила тебя снова все это пережить.
        - Ну, я думаю, тебе тоже было нелегко это услышать… Ведь так? Или еще не осознала до конца, не переварила информацию? Я боюсь, послевкусие тебя потом настигнет, позже. Но ты не поддавайся, держись. Понимаю, как это ужасно.
        - Да ничего, бабушка. Все нормально. Правда, какая бы ни была, все равно лучше, чем любая недоговоренность. А я девушка крепкая, ты же знаешь. Переварю без всякого послевкусия.
        - А кстати… Хочешь посмотреть на свою мать? Я ведь сохранила тот портрет, который Витя с нее писал.
        - Хочу, конечно! Где он?
        - На чердаке, за шкафом. Обернут в несколько слоев упаковочной бумаги. Достань, если сумеешь шкаф отодвинуть. Он тяжелый… Не знаю, может, и краски на портрете не сохранились, Витя же непрофессиональным художником был. Тем более, столько лет прошло.
        - А вот мы посмотрим сейчас… - решительно распрямилась Ольга. - Достанем и посмотрим…
        Пока тащила тяжелый сверток с чердака в гостиную, пока разматывала огрубевшую от пыли и времени бумагу, почему-то вспоминала глаза Геннадия. Как он на нее смотрел грустно, когда из кафе уходила. А ведь наверняка он какие-нибудь фотографии с собой захватил, чтобы ей показать. Он же с этой… с матерью Афродитой до пяти лет жил, должны были фотографии остаться. Надо было ей самой спросить. Сейчас бы сравнила с портретом. Так, из чистого любопытства, не более.
        Наконец, последний лист бумаги упал на пол, они с бабушкой молча уставились на Витин «шедевр». Художник из него был, конечно… Лучше не комментировать, чтобы бабушку не обидеть. Но выражение лица своей натурщицы хорошо схватил. Бабушка права - смесь детского испуга и порока вызывает непонятное чувство. То ли неприятие, то ли жалость. Или еще хуже - брезгливость…
        - А волосы у тебя такие же красивые, как у нее… - тихо проговорила бабушка. - Если б ты их не стригла… Зачем ты их стрижешь, Оль?
        - Да ну… Чего я буду бараном ходить, как тупая блондинка. У меня характер не тот. Я на заклание не отдаюсь. А кто… Кто мой отец, бабушка? Не знаешь случайно?
        - Нет, не знаю…
        Ольга глянула на нее задумчиво - слишком уж неуверенно бабушка произнесла это «не знаю». Сидит, молчит, голову вниз опустила, губы сжала, будто боится, что она сейчас пытать ее начнет. А потом вдруг вздохнула, подняла глаза, махнула сухой ладошкой:
        - Хотя - чего уж… Ладно, расскажу все до конца. Ты ведь и впрямь девушка крепкая, надеюсь, выдержишь. Она ведь приходила потом ко мне, Оля…
        - Кто? Анна?
        - Ну да. Тебе аккурат полтора годика исполнилось, она и заявилась в дом. А я ее выгнала… Даже посмотреть на тебя не дала. Вот тут, на этом месте, где ты сидишь, и она тогда сидела. Ты спала наверху, а она, значит, передо мной исповедовалась… Про судьбу свою горемычную рассказывала, про отца твоего, прости меня, господи. Какой уж там отец… Даже рассказывать не хочется, ей-богу. Не лежит душа.
        - А ты все-таки расскажи, бабушка.
        - Да, конечно, если обещала. Хотя я мало что из ее исповеди запомнила… Так, обрывки всякие. Ужас во языцех. Помню, слушала ее, и очень хотелось, чтобы она поскорее ушла.
        - А она что-то жалостливое про себя рассказывала, да?
        - Жалостливое? Ну, как сказать… Наверное, да, жалостливо звучало. Якобы ее сожитель, ну, этот… От которого она тебя понесла, был чистой воды бандит. Еще и с дурными наклонностями. Как сейчас говорят - педофил… Раньше-то и слов таких не знали - педофилия. Не было ничего подобного у нас в стране, равно как проституции и секса. А этот бандит, как она рассказывала, был в солидном возрасте дядька. То есть в относительно солидном, конечно, - для нее, для пятнадцатилетней детдомовской соплюхи. Я думаю, ему лет сорок было. Сманил ее из детдома бежать, наплел, что он якобы родной отец, дочку любимую отыскал… Она, дурочка, и поверила. А он ее изнасиловал в первый же вечер. Потом никуда не выпускал, в страхе держал. Бил часто. Издевался. Сейчас про таких детей говорят - жертва сексуального насилия.
        - О, господи… Ужас какой. Неужели это правда, бабушка?
        - Не знаю. Я повторяю лишь то, что от нее услышала.
        - А как же она от него сбежала, беременная?
        - Да не сбежала, говорит, а просто ушла, случай такой представился. Якобы среди бандитов заварушка случилась, они деньги меж собой не поделили, что ли… Этот, который ее насильник, был у них вроде кассира, что ли… Она говорила слово, я не запомнила. Красивое такое, серьезное…
        - Казначей?
        - Да, да! Точно, казначей! Так вот, это самый казначей то ли проворовался, то ли не туда растратился, то ли деньги для себя утаил… И его должны были за это убить. И ему уж не до Анны было, свою бы шкуру спасти. Вот она и сбежала, улучила момент… Жила, как беспризорница. Боялась, что ее кто-нибудь найдет, или тот самый педофил-казначей, или другие бандиты. А Витя ее пожалел так просто, от души, от сердца… У него ж на лбу было написано, что он порядочный и честный парень. Они тогда с другом в город поехали, зашли в кафе перекусить, а там Анна… Ходит меж столиков, смотрит на всех голодными глазами. Ну, Витя ее к себе подозвал, накормил, разговорил как-то… А потом сюда привез. Да я тебе рассказывала, как она жила у нас в доме до родов! А как в роддоме узнала, что Витя умер, и оттуда сбежала. Испугалась, что с ребенком на руках она будет для тех бандитов как открытая мишень…
        - Значит, это она тебе звонила, когда главврачом представилась?
        - Да. Она. Не хотела, говорит, чтобы дочку, тебя то есть, в детдом отправили. И ведь все правильно рассчитала, знала, на что надавить.
        - А ты… Жалела когда-нибудь о своем поступке?
        - Да что ты говоришь такое, Ольга! Как у тебя язык повернулся такое спрашивать!
        - Прости, бабушка! Прости. Значит, она объявилась потом, за мной пришла…
        - Да. Полтора года прошло, и объявилась. Вот она я, красавица, за дочкой пришла. Я потом только, уже из ее рассказа, поняла, отчего она так осмелела. Оказывается, этого бандита в тюрьму посадили, большой срок дали… А она узнала и вроде как из подполья вышла. И за дочкой явилась. Партизанка… Помню, даже на колени передо мной бухнулась - отдайте дитя! Цирк с клоунами! Представляешь?
        - Нет… - покачала головой Ольга, растерянно улыбнувшись.
        - То-то и оно! Я ее спрашиваю - куда, мол, с ребенком пойдешь? Есть у тебя жилье, работа? Ведь нет ничего? А она смотрит и молчит, и носом хлюпает… Некуда ей идти-то было. Я так поняла, она в общежитии при обувной фабрике уборщицей устроилась, ей там каморку дали. Не знаю, может, врала… Да если бы даже и не врала! Я что, должна была тебя в какую-то каморку отдать? Этой… Этой… Неизвестно кому? Правильно я говорю, Ольга?
        - Да, бабушка… Конечно, все так. Да…
        - В общем, прогнала я ее тогда. Сказала - радуйся, глупая, что твой ребенок в тепле и любви растет. Подниму, воспитаю, образование дам, в люди выведу. Что я и сделала в конечном итоге… Разве не так?
        - Так, бабушка, так. И что после этого? Она развернулась и ушла?
        - Ну, не сразу… Поревела еще, конечно. Просила, чтоб разрешила ей на тебя взглянуть, да я не дала.
        - Почему? - спросила Ольга глухо.
        - Не знаю… Не знаю, Оль. Будто испугалась я чего-то. Может, и не права была… Может, ее пожалеть надо было. А с другой стороны - меня кто пожалел? Сына отняли, даже никто прощения попросить не удосужился. У каждого своя судьба, свой путь… И только от тебя зависит, как ты по этому пути идешь, прямо или криво. Никто эту Анну не заставлял по своему пути петлять, как заяц. Если уж поплыла по течению, как щепка, плыви дальше. Нет, а что, в самом деле, если правде в глаза посмотреть? Ведь жила же она с этим бандитом? В милицию жаловаться на него не пошла? И обратно в детдом, когда сбежала от него, почему не вернулась? Значит, это был ее выбор, сама так захотела! Вот и пусть! Да и Витю я не могла ей простить… Как думаешь, права я или не права? Столько лет этот вопрос сама себе задаю… А вдруг я ее погубила тем, что оттолкнула тогда, грех на душу взяла?
        - Не переживай, бабушка, никого ты не погубила. Она ж потом, как выяснилось, замуж выскочила, успела даже брательника мне родить. Недавно я его видела, нормальный парень. На три года меня моложе.
        - Да. Я знаю. Он ко мне приходил на днях. Ничего, симпатичный молодой человек.
        - Ты его выгнала, да?
        - Выгнала. Стара я стала, пуглива. Ты уж извини меня.
        - Да ладно… Не за что тебе передо мной извиняться, бабушка. Наоборот… Спасибо тебе за все.
        Помолчали, глядя в окно. В комнате резко потемнело, ветер колыхнул занавеску, принес ропот набухающей в небе грозы. Ольга вздохнула, произнесла сдавленно, будто подвела грустные о себе итоги:
        - Да, очень интересно получается… Значит, моя мать - малолетняя жертва насилия, отец и вовсе бандит…
        - А я тебя предупреждала, Ольга! - властно и в то же время испуганно вскинулась Елизавета Максимовна. - Я тебе говорила - зачем тебе знать? Ты же сама хотела правды! Ты же настаивала!
        - Да я не жалею, бабушка, что ты… Нет, все нормально. Просто мне надо привыкнуть к такому знанию. Скажи, а она… Моя мать больше за мной не приходила?
        - Нет, больше не приходила. Хотя… Казалось мне иногда… Но это больше ощущение, чем наблюдение. Бывает так, будто чувствуешь, как кто-то со стороны за тобой наблюдает. И соседи мне не раз говорили, будто ее около дома видели… Я ведь соседям ту же песню пропела, что и Ирине Николаевне, будто бы Витя с Анной в армии познакомился, в увольнительной. Что Анна тебя от Вити родила, потом в роддоме бросила. Накрутила вранья, взяла грех на душу, а толку? Все равно правда наружу вылезла…
        - Спасибо, бабушка. Спасибо за правду. Какая бы она ни была, а все равно лучше, чем незнание или вранье. Терпеть не могу вранья в любом его проявлении. Спасибо.
        - Да ну… Не благодари меня, не надо. Знаешь, почему-то отвратительно себя чувствую сейчас… Будто с меня кожу содрали. Езжай-ка ты с богом, Ольга, у тебя, наверное, свои дела есть… Вчера говорила, что Полинку хочешь повидать? Вот и езжай. А я одна хочу побыть. Разбередила сама себе душу… Надо все уложить как-то по-новому.
        - Хорошо, бабушка. Как скажешь.
        - Да, поезжай… Только не гони на трассе. Видишь, дождь собирается, скользко будет.
        - Хорошо.
        Дождь бежал за ней всю дорогу по пятам. Так и не догнал. Уже зайдя в квартиру, услышала, как бабахнуло грозой за окном, как застучал по стеклам ливень.
        Легла на диван, уставилась в потолок. Странно, почему-то ни одной мысли в голове не было. Зато стоял в глазах давешний портрет, извлеченный из-за шкафа, проникал в память подробностями. Юная дева, ребенок почти. Прекрасные волосы, распущенные по плечам, прикрывающие выпуклый живот. Жалкая улыбка, хрупкие покатые плечики. Нет, где тут бабушка разглядела порок? Скорее, робкое трусливое кокетство, как благодарность нечаянному художнику за нечаянную любовь… Как бишь этот Витя говорил? У нас, мол, своя гармония? Она пропадающая, я умирающий?
        Значит, биологическая мать - пропадающая Афродита. Или правильнее сказать - пропащая? Хм. Забавно.
        Подскочив с дивана, выудила из сумки мобильник, нашла номер телефона, по которому звонила только вчера. А казалось - так давно…
        Гена ответил сразу, ей показалось, вполне радостным возгласом:
        - Да, Оль! Привет!
        - Привет… Да, это я. Ты меня сразу узнал, что ли?
        - Так я имя и номер сразу в памяти сохранил… А как же, Оль?
        - Ладно, понятно. Слушай, Ген… Тут такое дело… В общем, я тоже хочу ее найти.
        - Маму?
        - Ну… Пусть будет маму. Хотя… Ладно, называй, как хочешь.
        - А давай прямо сегодня встретимся, Оль. И все обсудим. У меня, кстати, конкретный план уже есть.
        - Давай. А где?
        - Да в том же в кафе. В восемь вечера. Тебя устроит?
        - Вполне.
        - Тогда до встречи, Оль?
        - До встречи…

* * *
        Гена сидел в кафе за тем же столом, у окна. Махнул ей рукой, улыбнулся, но без особого оптимизма. Да и выглядел он в этот раз не ахти, как человек, угнетенный неразрешимой проблемой. Села напротив, спросила на всякий случай:
        - У тебя неприятности, Ген? Можно и отложить нашу встречу. Срочности никакой нет, я так полагаю.
        - Нет, нет… Не обращай на меня внимания, пожалуйста. Просто я сейчас… Как бы это сказать… Семейную драму переживаю.
        - Разводишься, что ли?
        - Да нет, что ты! - испуганно махнул он обеими ладонями, потом постучал костяшками пальцев по столу: - Нет, тьфу-тьфу… Я думаю, до этого не дойдет. Просто мы с женой во временных контрах живем. То есть не вместе. Я даже не обедал сегодня. Можно я себе чего-нибудь поесть закажу? Я тебя не буду этим раздражать?
        - Да ради бога.
        - А ты будешь чего-нибудь? В смысле еды?
        - Нет, я после шести не ем.
        - А, понятно. Маринка тоже все время пытается этой ерундой заниматься. Терпит-терпит, потом ближе к одиннадцати как налопается! Потом на меня же и злится!
        - А кто это - Маринка?
        - Так жена моя, с которой я в контрах. Вернее, это она со мной в контрах, это ж я перед ней кругом виноватый.
        - А чего так?
        - Да приревновала меня, из дома выгнала.
        - А что, беспочвенно?
        - Ну… - неопределенно пожал плечами Гена, глядя поверх ее головы.
        - Значит, было за что?
        - Ну…
        - Понятно. А ты, значит, переживаешь эту трагедию.
        - Ну…
        - Слушай, а ты что-нибудь кроме этого «ну» знаешь? Или весь твой словарный запас на этом исчерпан? Тогда выбери для выражения эмоций другое междометие, чтоб тебе лишних вопросов не задавали. Как в фильме «Кин-дза-дза», например. Один ответ на все вопросы - «ку»! И все дела!
        - Нет, я не понял… А чего ты распсиховалась-то? Какая муха вдруг тебя укусила?
        - Да больно надо! Ты еще не видел, как я по-настоящему психую.
        - Да? Ну, тогда не знаю, что и сказать… Вообще-то мы здесь по-другому поводу собрались.
        - Вот именно! А вообще, да… Извини, Ген. Чего я в твои дела так бесцеремонно лезу, поучаю… Я ж чужой тебе человек…
        - Нет, чего сразу чужой-то? Никакой не чужой. Ты ж мне сестра. А я тебе брат.
        - А чего тогда ссоримся?
        - Не знаю…
        И хмыкнули оба, одновременно откинувшись на спинки стульев. Ольга улыбнулась, произнесла миролюбиво:
        - Ну, давай, излагай план действий! Ты в телефонном разговоре похвастал, что у тебя план есть?
        - Ага. Погоди только, с едой определюсь! - улыбнулся Гена подошедшей к столу официантке.
        Пока Гена делал заказ, Ольга рассматривала его исподволь, пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки внешнего с собой сходства. Брат же, все-таки. Хотя, наверное, тут независимый оценщик нужен, чтобы со стороны разглядеть что-то общее. Может, глаза? А что глаза?.. У нее глаза серые, у Гены - синие, ярко-васильковые. И нос у него весь в конопушках. И волосы рыжим ежиком. И вообще… Совсем другой типаж. Разве что ямочка на подбородке такая, как у нее…
        Официантка отошла от стола, и Гена глянул на нее задумчиво, потом улыбнулся понимающе:
        - Разглядываешь меня, да? Нет, Оль, я на маму совсем не похож. Я на отца похож. А вот ты… Ты - да… Похожа на маму…
        - А ты ее так хорошо помнишь?
        - Помню. Детская память, она, знаешь… Цепкая штука.
        - Ладно, давай свой план…
        - Ага. Только я немного издалека начну, ладно? Я тебе, кстати, кофе заказал и воду без газа.
        - Спасибо. Давай, валяй издалека. Я так понимаю, мы никуда не торопимся. И ссориться больше не будем.
        - Точно. Ссориться не будем, торопиться тоже. Значит, сначала я про отца расскажу… Ну, чтобы тебе понятнее было, что к чему. Папа мой был очень добрый человек, мягкий, даже слабовольный немного. Говорят, я на него похож и внешне, и по характеру… Такой же сильно влюбчивый. В смысле, однолюб.
        - Так влюбчивый или однолюб? Это вообще-то разные вещи, Ген…
        - Не-а. Не разные. Под влюбчивостью я имею в виду сильную любовь к одной женщине, чтобы раз и навсегда.
        - Ну, если в таком контексте рассматривать… Тогда да. Ладно, поняла тебя.
        - Так вот… Мой отец очень влюбился в нашу с тобой маму. Голову от счастья потерял, надышаться на нее не мог. Он был парень простой, слесарем на хлебозаводе всю жизнь работал. Я помню, как говорила бабушка, мама отца: распахнул Васенька перед ней душеньку-то, все глазыньки синие в нее проглядел… А глаза у отца и впрямь были синие-синие! И волосы рыжие.
        - Как у тебя?
        - Да. Говорю же, я на него похож. В общем, такая сложилась грустная история - влюбился простой парень Вася Васнецов в девушку и женился с ходу, и сына родил, то бишь меня, и надышаться на свое счастье не мог. А только любимая жена взяла его да бросила. Была жена - и нету жены. Исчезла, как утренняя звезда в небе. И началась с того дня у Васи Васнецова маета, а не жизнь. В тоске, в поисках, да еще и с ребенком на руках. Несколько лет искал-маялся, потом снова женился. А что делать? Ребенку забота нужна, да и нельзя мужику одному.
        - Хм… Как ты это грустно рассказываешь. В прошлый раз тоже рассказывал, но как-то повеселее было. А сейчас, как сказку: жили да были… Прямо заплакать хочется.
        - А оно и впрямь было не очень радостно, Оль. Какая радость-то - жениться на нелюбимой женщине только потому, что так надо? Что любимую жену не смог отыскать? Хотя она того и не заслуживала, моя мачеха. Нет, сама представь, каково ей было? Старается женщина изо всех сил, подпрыгивает перед мужиком и ребенка его, как родного, любит, а мужик никак тосковать не перестанет. Еще и попивать начал… Сядет, помню, рядом со мной, пьяненький, грозит пальцем - ты, Генка, мамку родную не забывай, она у тебя хорошая… А мачеха из кухни хмыкает слезно - да уж, хорошая, мол! Ребенка мужику подсунула и сбежала! Ехидна, а не мать!
        - Но ведь по сути так и есть, Ген? Мачеха-то права была?
        Гена вздохнул, опустил плечи. Видно, задумался над ответом. Хорошо, что в этот момент официантка заказ принесла, поставила перед ним тарелку с солянкой - запах от нее шел просто умопомрачительный. А Гена все сидел, задумавшись. Наверное, зря она его с толку сбила своими вопросами.
        - Если не хочешь, можешь не отвечать, Ген… Я просто так спросила, не подумав.
        - Нет, отчего же. Я отвечу. Дело в том, что мы же не знаем всей правды, как оно было. Чего заранее осуждать человека? Ты же сама читала письмо… Помнишь, как она там писала? Что не могу, мол, все объяснить? Надо же узнать все-таки, что у нее случилось.
        - Ну, так и давай узнаем. Предлагай варианты. Хотя у меня тоже есть кое-какая информация.
        - И что за информация?
        - Да так…
        Ольга вдруг осеклась на полуслове, испугавшись за «информацию». Нет, каково будет парню узнать, что его мать была жертвой сексуального насилия? Нет уж, лучше потом с этой «информацией»… Как говорится, по обстоятельствам…
        - Ген, давай лучше с твоего плана начнем. И ешь свою солянку, пожалуйста, у тебя глаза ужасно голодные.
        - Да, план есть. Вернее, не план, а так, маленькие соображения. Я помню, как однажды отец поссорился с дядей Митей, и тот фразу одну обронил…
        - А кто у нас дядя Митя, прости?
        - А это папин старший брат. Он к нам часто в гости приезжал раньше. А в последний свой приезд они с отцом ужасно поссорились, чуть дело до драки не дошло, пьяные оба были. Я помню, как отец на дядю Митю орал - да как, мол, ты мог про Аню мне не рассказать? Ты ж знал, как я тогда убивался, как ее искал! А дядя Митя в ответ - прости, Вась, не мог я… Она просила меня, я и не мог. И еще одну фразу тогда дядя Митя сказал, я запомнил. Вроде того - а тебе лучше и не знать, Вась, что потом с ней сталось… Как отец его ни просил, как ни требовал, но дядя Митя так и не раскололся про это «потом». И больше в гости не приезжал. Да и отец о нем даже слышать не мог. А когда отец умер, дядя Митя сильно плакал на похоронах. И у мачехи моей прощения просил.
        - А почему - у мачехи?
        - Не знаю… Это я к чему вспомнил, про дядю Митю-то. Может, махнем к нему в Двуреченск, спросим, что он тогда имел в виду? Я думаю, сейчас уж не тайна, за давностью лет…
        - А где это - Двуреченск?
        - Да недалеко, в соседней области, триста километров отсюда. Давай в эти выходные? Тем более, меня из дома выгнали…
        - Хм… А если до выходных с женой помиришься?
        - Нет… До выходных точно не помирюсь. Больно быстро. Я думаю, эта история надолго затянется. Да я Маринку прекрасно понимаю, что ж… Я б на ее месте… Ой, даже не знаю, как бы я поступил на ее месте! А хочешь, я тебе расскажу, Оль, что я натворил, а? Как бы покаюсь… Может, ты мне что-то путное подскажешь?
        - Что ж, давай. Хотя я примерно догадываюсь о сути твоего греха. Она тебя на измене застукала, да?
        - Ага, так и есть. Надо же, какая ты прозорливая. Только, Оль… Вот не поверишь - я не специально! Ну, то есть… Я и сам не знаю, как это вышло! У каждого мужика, я думаю, хоть пару раз, да такое в жизни случается. Я думаю, всякая умная жена на это дело должна сквозь пальцы смотреть… Ну, или скидку делать - на пару-то раз…
        - Да неужели? А большую ли скидку-то? Сколько процентов?
        - Да ладно, Оль… У всех голову, бывает, сносит, да только не все попадаются, как лохи последние.
        - А ты как попался, Ген?
        - Да совсем по-идиотски! Маришка к своей матери с Кирюшкой уехала… Кирюшка - это наш сын, недавно пять лет исполнилось. Отличный пацан, люблю его страшно. Он, знаешь, такой…
        - Не отвлекайся, Ген. Значит, твоя Маришка с ребенком уехала к маме…
        - Ага. А я, сволочь такая, бабу домой привел. Да я не хотел, она сама напросилась. Позвонила мне, то да се… Сам дурак, телефон ей свой дал!
        - Понятно. Не виноватый ты, она сама пришла. Валяй рассказывай дальше. Очень интересная история. Я прямо заслушалась.
        - А чего ты усмехаешься, Оль? Так оно все и было! Нет, не мог же я ее прогнать… Как-то не по-мужски, согласись. А Маринка взяла да раньше времени от матери вернулась. Представляешь, что там было, Оль?
        - Да, представляю. Примерно. Весьма интересная ситуация. А главное, очень редкая, Ген.
        - Опять усмехаешься?
        - Ничуть… А если она тебя не простит? Никогда не простит?
        - Да ну… Не пугай.
        - Понимаешь, Ген… Если женщина по-настоящему любила своего мужа и доверяла ему, ей очень трудно простить предательство. Практически невозможно.
        - Не, моя Маринка так не сможет… Все равно рано или поздно простит.
        - Да почему ты так уверен?
        - А я не знаю почему. Так чувствую, наверное. И вообще, сколько можно? Мы ведь давно по одному и тому же кругу ходим. Уже как ритуал…
        - В смысле? Какой ритуал? Что ты имеешь в виду под ритуалом?
        - Ну, как бы тебе объяснить… Я, например, каждый день иду с работы домой, звоню в дверь. А она мне открывает и говорит - зачем пришел, уходи. Я и ухожу. А следующим вечером опять звоню в дверь… И если, допустим, суббота или воскресенье, тоже иду. Звоню в дверь, она открывает… Ну и так далее.
        - А в следующий выходной что, ритуал нарушишь? Мы же с тобой к твоему дяде Мите ехать собрались!
        - Ну да, вообще-то. Ничего, я с утра ей в дверь позвоню. Или пропущу один денек. Ничего, ничего, пусть она меня на один день потеряет. Ничего…
        - Думаешь, испугается?
        - Надеюсь… Надоест же ей когда-нибудь.
        - А если не надоест? А если не простит, а, Ген?
        - Ой, да что ты меня опять пугаешь! Не надо, я и без того нервничаю. Вон, похудел даже. Знаешь, какой я здоровый был?
        - Да я не пугаю, мне-то что… Мне в принципе без разницы. А самого-то тебя насколько хватит ходить и в дверь звонить? Надолго ли?
        - Да пока домой не пустит… Хоть всю жизнь буду ходить да в дверь звонить. Тем более… Ну, это так, между прочим… Я ведь в свою родную дверь звоню! Дверь-то моей квартиры, которая мне от отца досталась. Ну, сама подумай… Если бы у Маришки была в голове такая жесть, что, мол, никогда и ни за что… Она бы наверное давно к своей маме уехала? Не уезжает ведь!
        - О, это да… - произнесла Ольга, усмехнувшись саркастически. - Это железный довод, конечно. Ну, что тут скажешь, Ген… Высокие, высокие у вас отношения.
        - Опять смеешься?
        - Нет. Ты знаешь, я пойду, пожалуй. Есть я не хочу, а кофе уже выпила. И о дальнейших действиях мы вроде договорились - едем в следующий выходной к твоему дяде Мите.
        - Ага. Только на моей машине поедем, ладно?
        - Это почему?
        - Ну, я же все это затеял…
        - Хорошо, как скажешь. Да мне в принципе все равно… Ладно, ближе к выходным созвонимся!
        - Пока, Оль… А я тебя ничем не обидел?
        - С чего ты взял?
        - Так, показалось. Ты вроде и насмешничала над моей ситуацией, а глаза такие грустные стали… Прямо смотреть больно.
        - Нет, ты меня ничем не обидел. Все хорошо. И приятного тебе аппетита, кстати. Ешь, ешь, набирай обратно свои килограммы. Тебе же силы нужны, чтобы в родную дверь каждый вечер звонить… Пока, Ген.

* * *
        Субботним утром они уже катили по трассе в Генином «Пежо». Машинка была далеко не новая, Ольга, как опытная автомобилистка, сразу это почувствовала. Не новая, зато ухоженная. И в салоне довольно уютненько. Только места маловато, непривычно.
        - А ты кем работаешь, Ген? - спросила она, чуть повернув голову.
        - Я слесарь. Простой парень, Оль.
        - Да я ж не к тому спросила…
        - К тому, к тому. Но ты не думай, у меня на эти дела в голове заморочек нет. Какой есть, такой есть. Зато ты, сразу видно, девушка не простая. Начальница какая-нибудь, наверное.
        - Хм… В каком смысле - начальница?
        - Не знаю. Но все время хочется тебя по имени-отчеству называть. Как тебя хоть по отчеству кличут?
        - Да неважно… Зачем тебе? Зовешь Олей и зови на здоровье.
        - Ладно. А ты меня тогда не Геной, а Генкой зови. Мне так проще. Меня и на работе все Генкой зовут.
        - Это где? На заводе?
        - Почему на заводе? Не… Я в автосервисе работаю.
        - Ах, так ты автослесарь…
        - Ну да… А что, автослесарь приличнее звучит, чем просто слесарь?
        - Слушай, отстань, а? Скажи лучше - ты в «японках» шаришь? А то моя «Тойота» в последнее время чихать начала. Ну, не так чтобы сильно… Едва заметно, но чихает.
        - Да какие проблемы, Оль? Привози, вылечим. Я потом тебе адресок дам. У нас хороший автосервис, вся клиентура приличная. Я ж на этом, кстати, и погорел… Приехала одна дамочка, вся из себя секси такая, с губами-грудями, тоже на «японке», кстати. То да се, какой вы, Геночка, молодец, как машину хорошо сделали… Дайте телефончик на всякий случай. А я, дурак, уши развесил. А она взяла да позвонила, да сама в гости напросилась. Ну, я тебе рассказывал в прошлый раз…
        - Да, рассказывал, я помню. Больше не рассказывай, Ген, - поморщилась недовольно Ольга, отвернувшись к окну. - Мне твой рассказ не понравился.
        - Ладно, понял.
        - А как вообще работа, нравится?
        - Да ничего… Заработок приличный, на жизнь хватает. А дворцов с пальмами нам с Маришкой не надо. Что имеем, за то и спасибо, выше головы все равно не прыгнешь.
        - Ну… Как-то ты не по-мужски сейчас рассуждаешь. Я вот, например, всегда хотела выше головы прыгнуть.
        - И что, получалось?
        - Когда как. Иной раз прыгаешь-прыгаешь, а потом бац - и мимо. Разбиваешься в лепешку, встаешь и опять прыгаешь. Характер у меня такой прыгучий, что ж делать. Хорошо, когда на работе прыгаешь, это не страшно. Если упадешь, можно подняться и на другую работу перепрыгнуть. А если в личной жизни?.. Вот сейчас мне все говорят - вставай, вставай… А я не могу. Боюсь, понимаешь? Вдруг опять разобьюсь вдребезги? Или как там? В лепешку?
        - Да? Надо же. А внешне не похожа на разбившуюся в лепешку.
        - Да брось! Иногда, Ген, и не в прыжке можно в лепешку разбиться. Иногда могут просто на ровном месте подножку подставить. А это даже хуже, чем в лепешку. Это уже всмятку. Знаешь, как яйцо варят всмятку? Опускают его тихонько в кипяток, чтобы скорлупа не треснула… Вот и у меня так же. Скорлупа вроде целая, а внутри… А впрочем, это неважно.
        - Как это - неважно? Расскажи, Оль… Может, я тебе смогу чем-то помочь?
        - Ты? Нет, Ген… Ничем ты мне помочь не сможешь.
        - Так ты расскажи, а там посмотрим!
        - Отстань, а? Лучше про себя еще что-нибудь расскажи. Вот ты говорил, мачеха у тебя была…
        - Почему - была? Она и сейчас есть. Хорошая женщина, душевная, я ее очень уважаю. Правда, мамой так и не смог назвать. Но она и на «тетю Наташу» не обижалась. Нет, правда, она мне как мать! Своих-то детей у нее не было, всю душу в меня вложила. И свекровка из нее хорошая получилась, нашла общий язык с Маришкой. Когда собираются вместе, жужжат друг другу в уши, как подружки. А у тебя, Оль, сложились отношения со свекровкой?
        - Она давно умерла, Ген.
        - Да ты что? - повернулся он к ней, жалостливо цокнув языком. - Жалко, конечно… У тебя ж, как я понял, ни мамки, ни мачехи не было… При бабке выросла…
        - Да. Мне бабушка всех заменила, и мать, и мачеху.
        - Да видел, видел я твою бабушку. Суровая, однако, женщина. Ничего мне сказать не захотела, даже разговаривать не стала. Да я и не настаивал. Я только найти тебя хотел, и все. А отец твой кто был, Оль?
        - Никто! Конь в пальто! - вдруг резко ответила Ольга, сама себе удивившись.
        Гена поднял брови, но промолчал. А ей ужасно неловко стало. Взяла и обидела. Хороший же парень. Тем более, брат, черт побери.
        Да, он прост. Но рядом с ним очень легко, как-то по-особенному комфортно. Теплая уютная простота, вкусная, как горбушка свежего хлеба. Зря, зря она с ним так.
        - А я, Ген, с мужем развожусь, представляешь? - произнесла Ольга тихо, опустив плечи. - Ты извини меня за грубость, но сам понимаешь мое состояние.
        - Да, Оль, конечно, понимаю, - торопливо закивал головой Гена. - Ты это… Груби мне, если хочешь. Сколько тебе надо, столько и груби. Я ж понимаю. И не зови меня Геной, как-то неправильно звучит. Зови Генкой, как младшего брата. А с младшими братьями сестры обычно, знаешь, не церемонятся.
        - Хорошо, Ген… Генка. И правда, лучше звучит…
        - Во! Молодец! А теперь говори, чего разводишься-то?
        - Он мне изменил, Ген. Генка.
        - А, понятно… А я думаю, чего ты так болезненно реагировала, когда я про себя, про Маришку… Не понял, дурак. А он что, перед тобой это… Ни разу не раскаялся, что ли?
        - Хм… Слово какое смешное - раскаялся. Раскаиваются перед богом, Генк, а у женщины прощения просят. Кто-то прощает, а кто-то ну никак…
        - А ты, значит, никак.
        - А я никак.
        - Ну и зря. Одной-то, думаешь, лучше?
        - Нет, не лучше. Одиночество вообще ужасная вещь, особенно если у тебя близких никого нет… Дочка моя выросла, замуж выскочила, сама скоро родит.
        - Ну, так бабкой будешь, значит! Уже не одиночество! Как загрузят внуком по самую макушку, мало не покажется!
        - Не, Генк. Там и без меня есть кого загрузить. Нет, дети всегда в свою жизнь уходят, ими одиночество не разбавишь. За них цепляться нельзя, это уж какой-то дурной родительский эгоизм получается. Ладно, чего мы о грустном?.. Я лучше подремлю, Ген, сморило меня что-то. Не выспалась, наверное.
        - Ага, давай… Спинку сиденья откинь назад. Я окна закрою, чтобы в салоне тихо было. И радио выключу.
        Заснула она и впрямь на удивление быстро. Даже сон короткий приснился, будто сидит на крыльце бабушкиного дома в Сосновском, ест теплую горбушку хлеба и запивает молоком. А из окна на нее смотрит бабушка, молодая совсем… Она ей машет рукой - иди сюда, бабушка, ко мне! Но бабушка лишь поджимает губы, качает головой так, будто сердится. А потом совсем исчезает. Она вскакивает, кричит - бабушка, бабушка! И молоко из кружки льется прямо на землю…
        - Оль, Оль… Проснись, чего ты? - вытащил ее из дремоты беспокойный голос Генки.
        - А? - выпрямляется она на сиденье, моргая спросонья глазами. - Чего, Ген? Приехали уже?
        - Нет, еще где-то с полчаса ехать. Просто ты плакала во сне, я испугался.
        - Так уж и плакала прям? Я вообще никогда не плачу, к твоему сведению. Не умею даже.
        - Ну, может, не плакала… Может, стонала… И губы дрожали. И лицо такое было…
        - Не придумывай. Где моя сумка? А, вот она… Мне надо бабушке срочно позвонить.
        Долгие томительные гудки прервались тревожно сонным бабушкиным голосом:
        - Ольга, что случилось?
        - Ничего… Доброе утро, бабушка.
        - Ты звонишь, Ольга, чтобы пожелать мне доброго утра?
        - А что такого?
        - Да ничего. Просто странно. Ты же знаешь, что я в последнее время поздно просыпаюсь, ночью у меня бессонница.
        - Ой, извини… Я забыла… Разбудила тебя, да?
        - Ладно, ничего. Все равно пора вставать. Сегодня суббота, ты приедешь?
        - Нет, бабушка. Может, завтра приеду, в воскресенье. Я тебе позже перезвоню. Еще раз извини…
        Генка усмехнулся, когда она нажала на кнопку отбоя:
        - Эка у вас все… Культурненько. Все извини да извини. Хорошо тебя бабушка воспитала, да?
        - Ничего, не жалуюсь.
        Ольга прикусила губу - опять у нее грубовато получилось. Нет, а чего он лезет со своими комментариями? Хотя - пусть лезет… Главное, с бабушкой все в порядке. А то снится тревога всякая…
        Какое-то время ехали молча. Постояли у переезда, ожидая, когда промчится по рельсам старенький, будто игрушечный паровозик. А дальше, аккурат за веселой березовой рощицей, открылся на контрасте унылый индустриальный пейзаж - серый бетонный забор, за ним пропыленные стены какого-то огромного производства с устремленными вверх трубами. Почему-то из труб валил дым всей палитры цветов - от нежного бело-пушистого до мрачного грязно-оранжевого.
        - Ну, вот… Приехали почти, - констатировал Генка, окинув глазами унылый пейзаж. - Там, за цементным заводом, сразу Двуреченск начинается. Дядя Митя на окраине живет, у него свой дом…
        - А ты ему позвонил, предупредил, что мы едем?
        - Нет. А зачем? Так, врасплох, лучше. Мы же не просто так едем, нам надо информацию получить. Вот когда поедем праздными гостями, тогда и предупредим.
        - Хм… Странная у тебя логика.
        - Да какая есть.
        - А вдруг он на работе, твой дядя Митя?
        - Нет. Он на пенсии. Тем более, сегодня выходной. Точно дома должен быть.
        Въехали в Двуреченск. Городишко оказался серым и неказистым, с редкими топольками на узких улочках. Но со всеми атрибутами современной жизни - мелькнули за окнами вывески салонов и клубов, и даже один «супермаркет» из-за поворота выскочил. Нет, ну почему обязательно супермаркет? Судя по размерам, даже на минимаркет не тянет. Или охота, чтоб все как у «больших» было? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней?
        Долго ехали по улице частного сектора, проваливаясь в колдобины под аккомпанемент Генкиных «ё-моё» и «блин-зараза». Наконец, остановились у справного дома, двухэтажного, с островерхой крышей. Генка долго сигналил, потом выскочил из машины, пошел навстречу показавшемуся из калитки грузному небритому мужику в замызганной тельняшке.
        - Здравствуй, дядь Мить! Принимай гостей со всех волостей!
        - Здравствуй, племяш, здравствуй… Надо же, гость какой… Это ж какими ветрами тебя сюда занесло? Давай, давай, заходи… А это кто с тобой, что за краля? - оглядел с любопытством выскочившую вслед за Генкой из машины Ольгу.
        - А это, дядь Мить, сестра моя, Ольга.
        - Сестра? Кака така сестра? Откудова?
        - Оттудова! - со смехом передразнил мужчину Генка. - Дай нам хоть водички попить с дороги, что ли… Потом все объясним…
        - Да какой водички, племяш, бог с тобой! Сейчас мы стол накроем, самогонки из погреба достанем, все чин чинарём… Эвона, невидаль какая! Племяш в гости приехал, Васькин сынок! А я думал, уж и не свидимся никогда! Ну, проходите, гости дорогие, проходите!
        Развернувшись тяжелым туловом, дядя Митя рыкнул куда-то в глубины усадьбы:
        - Мария! Слышь, Мария! Гости у нас! Давай-ка, на стол накрывай! Все мечи, что в доме есть, племяш Генка приехал!
        Мария оказалась маленькой улыбчивой женщиной, сунула Ольге для знакомства ручку-лопатку, предварительно обтерев ее фартуком. Потом спросила, ласково глядя в глаза:
        - А может, вам на воздухе накрыть, а? У нас там, под грушей, стол есть, и скамеечки мягкие…
        - Ага, давай лучше на воздухе, - распорядился дядя Митя, задумчиво оглаживая пивное пузо. - Денек вроде справный собирается, вот и посидим, с чувством, с толком, с расстановкой. Давай хозяйничай. Отведи гостью к столу, пусть посидит, отдохнет с дороги. А я пока племяшу хозяйство свое покажу…
        Мария засуетилась туда-сюда, испуганно отказавшись от предложенной Ольгой помощи:
        - Не, не, девонька, что ты, я сама… А ты и впрямь посиди пока, на цветочки полюбуйся. Ишь, какие у меня нынче пионы выросли, красоты необыкновенной, хоть на открытку фотографируй. Отдыхай, а я сейчас одним махом картошечки отварю, а для окрошки у меня уж все нарезано! Я на обед собиралась Мите окрошку подать, вишь, как хорошо пригодилось! И сальцо у нас есть, и огурчики, и грузди с зимы остались. Сиди, сиди, отдыхай… Я мигом…
        Накрыв на стол, женщина исчезла из поля зрения. Вернувшиеся с «осмотра хозяйства» дядя с племянником чинно уселись напротив друг друга, Ольгу хозяин усадил в торце стола, как именинницу.
        - Значит, сестра Генкина, говоришь? Ну-ну… Давай тогда с тобой выпьем за встречу, за знакомство. Генка-то пить отказывается, оно понятно, за рулем парень.
        - А… Где Мария? Надо же ее подождать… - пожала плечами Ольга.
        - Не, не надо. Она у меня баба стеснительная, все равно не сядет. Ей так удобнее. Да и дел по хозяйству полно.
        - Да? Надо же, как интересно…
        - А ничего интересного, потому как она у меня в строгости воспитанная. Мы люди прежней закалки, мы этих ваших демократий семейных не признаем и не понимаем. Такие вот мы…
        - Ну ладно, дядь Мить! - нетерпеливо перебил его Генка. - Мы не за этим сюда приехали, чтобы взгляды на семейную жизнь обсуждать. Дело у нас к тебе, дядь Мить.
        - Да это понятно, что дело… - со вздохом разлил дымчатый напиток в граненые рюмки дядя Митя. - Дело, конечно, делом, а за знакомство все равно надо сначала выпить. Давай, девушка… Как бишь тебя? Ольга… Если ты Генке родня, значит, и мне родня будешь. Давай, давай, не стесняйся.
        Ольга, смирившись со своей участью, отпила полрюмки, передернулась от крепко сивушного духа, махнула перед глазами ладонью. Потом вдохнула с трудом, закашлялась, оглядела снедь на тарелках - чем бы закусить…
        - А вот, соленым огурцом, - подставил ей глиняную миску дядя Митя. - Самое то после первой.
        - А что, мы еще будем? Нет, я вторую уже не осилю… Очень крепкий у вас напиток…
        - Да осилишь, куда денешься! - довольно засмеялся дядя Митя, глядя, как она смотрит на него, выпучив глаза. - Закусывай, закусывай… Вон, окрошку наяривай, сальцо с черным хлебом… Нигде такого сала не поешь, кабанчик-то свой был, доморощенный. Ишь, кака сестра у Генки выискалась, надо же… Прямо красавица писаная. Да, похожа на мать, есть что-то общее…
        - Что? Что вы сказали?
        - Да не гляди на меня так, дочка, не гляди! Я и без того знал, что у Генки сестра есть! Только не ждал, не гадал, что свидимся. Значит, вы с Генкой про мамку свою приехали у меня вызнать? Ну-ну…
        Дядя Митя снова налил, придвинул ей рюмку:
        - Пей. А то ничего рассказывать не буду. До дна пей.
        Ольга выпила молча. Снова задержала дыхание, прислушиваясь к себе. Потом вдохнула-выдохнула… А ничего страшного - вторая-то рюмка лучше пошла! Будто ласковая рука шлепнула слегка по затылку - расслабься, не напрягайся так сильно. Сиди, ешь и слушай этого пузатого дядю Митю. Пусть говорит… Чего уж теперь, сама в это дело ввязалась, никто за шиворот не тянул…
        - …Мать-то об тебе шибко переживала, помню, - проговорил дядя Митя, с ласковым прищуром глядя на Ольгу. - Все плакалась мне про тебя…
        - Не поняла… О ком она переживала и плакалась? Обо мне?! - поперхнулась Ольга, надкусывая соленый огурец. - То есть так сильно переживала, что решила в роддоме оставить?
        - А ты не суди мать-то. Не тебе ее судить. Поняла?
        - Да я и не собираюсь. Меня вообще такие эмоции в данном контексте не интересуют.
        - Ишь ты, эмоции в контексте… - осклабился дядя Митя. - Шибко умная, что ли?
        - Да уж не дура, извините.
        - Ну-ну… Судить, знаешь, всегда легко. Хоть в контексте, хоть без контекста. А то, что у человека иногда просто силенок на жизнь не хватает. Особливо у бабы.
        - А что, баба не человек, по-вашему? Да и относительно силы… Она, знаете ли, у всех имеется, тут вопрос в другом. Вопрос в личном выборе. В слабости ведь проще жить, чем в силе. Слабость в одежки мудрости наряжаться любит, поэтому и прощать умеет. Удобная такая слабость, знаете ли.
        - Да ну, Оль… - вступил в их странный с дядей Митей диалог Генка. - Ты, по-моему, ерунду какую-то говоришь. Я думаю, наоборот, сильный всегда прощает. А слабый - нет.
        - Ну, допустим, это твоя версия жизни, Ген… Да, я понимаю, тебе так удобнее думать. Ты ведь потому так думаешь, что у тебя самого рыло в пуху. Что, разве не так?
        Генка сопнул возмущенно, отвел от нее глаза. Дядя Митя глянул сначала на Генку, потом на нее, ухмыльнулся понимающе:
        - Значит, не жалуешь слабых людей, да, девушка?
        - Нет, не жалую. Более того, презираю, если хотите. И не зовите меня девушкой, какая я вам девушка? У меня имя есть. Меня Ольгой зовут.
        - Хм, презираешь… А чего тогда мать ищешь? Чтобы свое презрение ей в лицо выплюнуть? Если так, то лучше не надо, не ищи. Она и сама свою вину перед тобой понимает.
        - А я думаю, не понимает. Слабому всегда легче отказаться от поведенческого анализа. Ну, от понимания то есть… Слабый всегда оправдание себе найдет, а потом живет с этим оправданием в радости. Не виноватый, мол, я, не от меня зависело. И наплевать ему, что сзади выжженное поле осталось. А потом еще удивляется, отчего это те, которые сильные, его презирают…
        - У-у-у… - снова коротко глянув на Генку, медленно протянул дядя Митя. - Ну и характерец у тебя, девушка по имени Ольга. Видать, в папаню своего пошла. Знаешь, кто у тебя был папаня?
        - Знаю. Бандит.
        - Во-во… Он, поди, так же об себе красиво рассуждал. Я сильный, а все кругом слабые, только моего презрения достойные. И мать твою всю жизнь у ноги держал, как собаку.
        - Ну, дядя Митя, ты уж того… - испуганно проговорил Генка, поведя плечами. - Зачем уж так-то… Откуда ты вообще это взял…
        - А ничего, Ген, я не обижаюсь, - с грустной, немного хмельной улыбкой произнесла Ольга, - чего обижаться-то, действительно? Как есть, так и есть. Тебе характер твоего отца достался, добрый да мягкий, а мне уж… Как говорится, я его слепила из того, что было. И вообще, мы как-то не в ту степь зарулили, тебе не кажется? Отвлеклись от цели нашего приезда.
        - Оль, а откуда ты про отца…
        - Мне бабушка рассказала, Ген. Это и есть та самая информация, которой я с тобой не поделилась, помнишь? Не обижайся. В конце концов, у нас с тобой другая цель.
        - Да, дядь Мить… - встрепенулся Генка, - мы же хотели о маме узнать…
        - Так узнавайте, мне-то что, - недовольно пробурчал дядя Митя, запихивая в рот большой груздь на вилке.
        - Как - что? Вот ты только что сказал, что мама тебе про Ольгу рассказывала, что плакалась, мол.
        - Ну да, рассказывала.
        - Когда она это тебе рассказывала? Где?
        - Так вот на этом месте и сидела, где ты сидишь. И про жизнь свою рассказывала горемычную, и про бандита, от которого сбежала беременная. Тот еще был сволочь… Жестокий, подлюка, до девчачьего тела охоч. Она ж совсем девчонкой была, когда он ее того… Ну, всяко-разно, сами понимаете. Как там эта хрень по науке называется, не знаю… В общем, она после этого и не человек уже была, а не пойми кто, изломанная вся. Хотя денег он на нее не жалел, и шмотки покупал, и золотишко. Чего ему не покупать-то? Он же этот был… Как его… Фу, забыл! Совсем памяти у меня не стало! Башка старая, ничего в себе не держит!
        - Он был казначеем в банде, - тихо произнесла Ольга, скорее для Генки, чем для дяди Мити. - На нынешний манер - финансовый менеджер.
        - А ты что, и такие подробности знаешь, Оль? - тихо спросил Генка. - Кем он был?
        - Да, мне бабушка рассказывала. То, что от самой Анны услышала. Она к ней приходила, хотела меня забрать. Представляешь, Ген, какая у меня наследственность? Вот они, гены, где вылезли! Я ведь тоже, между прочим, финансами распоряжаюсь. И тоже чужими. Говорят, вполне успешно. Но мы опять отвлеклись…
        - Да, дядь Мить! - снова встрепенулся Генка. - Когда это все было-то? Ну, когда мама вдруг у вас оказалась, я не понял?
        Дядя Митя, будто не услышав конкретного Генкиного вопроса, повернулся к Ольге, заговорил с живостью:
        - Да, Анна мне тоже рассказывала, что приходила за тобой, забрать хотела. Как узнала, что ее бандит на десять лет строгого режима загремел, так за тобой и побежала. А ей тебя, вишь, не отдали… А девке так хотелось новую жизнь начать.
        - Хм… Можно подумать, без десяти лет строгого режима никак нельзя было новую жизнь начать… - пожала плечами Ольга, глядя в глаза дяде Мите.
        - Да ты-то откуда знаешь, можно иль нельзя? - тихо, чуть раздраженно парировал дядя Митя. - Тоже, нашлась оценщица… Не понимаешь, что этот бандит ее уже своей собственностью считал? А если б нашел, что бы с тобой стало? Не понимаешь?
        - Ну ладно, допустим… А потом что было? Меня бабушка не отдала, и она с Генкиным отцом сразу сошлась, да? Утешилась?
        - Ну, не знаю, утешилась или нет… А только Васька влюбился в нее - страсть. Ни мать, ни отца слушать не стал, женюсь, говорит, и все тут. Нет, я не скажу, что Васю она не любила… Наверное, любила, раз Генку ему родила.
        - Конечно, любила! - тихо, чуть обиженно встрял в разговор Генка. - И вообще, это не твое дело, дядь Мить…
        - Ладно, Генк, прости! - быстро спохватился дядя Митя. - Конечно, любила, я разве спорю? Если б не тот гонец с весточкой… Может, так бы и любила до сих пор…
        - Не понял… Какой гонец? С какой весточкой? - насторожился Генка, глянув на него мельком.
        - Да я не знаю, как у них там, у бандитов, почта передается. Пришел однажды к ней человек, шепнул на ушко: жди, мол, придут за тобой скоро. А она-то, бедная, думала, еще бандиту сидеть и сидеть… Или, может, не найдет он ее. Или забудет… Вишь, не забыл. Гонца прислал. Как это им удается сроки свои до конца не досиживать, а? Деньгами, что ль, откупаются?
        - Значит, она поэтому сбежала? - нетерпеливо перебил дядю Митю Генка.
        - Ага. Поэтому. Поняла, что он ее вычислил, не захотела Васю под бандитский нож подставлять. А Вася, конечно, убивался, понять ничего не мог, искал ее долго… Ему и в голову не приходило, конечно, где ее надо искать… Я ведь тогда здесь, у себя ее прятал, Генка. Я тогда вдовствовал, моя первая жена Зинаида только преставилась, один жил, как сыч. Вот странно, Зинаида молодая баба была, а померла… И я молодой был. А она, Анна, пришла ночью, попросилась… Я не смог отказать.
        - А почему ты отцу не сказал, что мама у тебя прячется? Ты же знал, как он ее ищет! - отчаянным фальцетом проговорил Генка, дернул кадыком, сглотнул тяжело. И добавил тихо: - Ты же брат ему был…
        - Не знаю, Генка, - устало вздохнул дядя Митя, - тут, вишь ли, дело такое… Любил я ее, понимаешь? Как бабу любил.
        - Что?! Что ты сказал?
        - Да не суди меня, Генка, не суди! Я ж потом, позже, и батьке твоему в этом повинился! Мы даже подрались, помню… А только и мне эта окаянная любовь счастья не принесла. Видать, баба такая, на несчастье заговоренная, что ли… Я ведь так больше ни одну бабу в своей жизни не любил, не получалось у меня больше, чтобы так… А за любовь, Генка, не судят. Хотя она тебе мать, я понимаю…
        - Ладно, дядь Мить… Что дальше-то было?
        - А что дальше? Ничего дальше. Пожила она у меня в схороне полгода и исчезла в одночасье. Я потом тоже ее искал, как и Васька… Долго искал. Одно время даже на след напал - ребята знакомые сказали, что видели, мол, Васькину жену в Отрадном. Хорошо одетую, в богатой машине. Я думаю, что этот, который казначей, после тюрьмы с ней гулеванил. Или сам ее нашел, или она устала прятаться да бояться, сама к нему пришла. Помню, я махнул в Отрадное, хотел своими глазами увидеть… Нет, не было там ее. Да, я долго ее искал… Не мог не искать, хоть и шибко опасливо было. Прикипел, хоть режь меня. Когда с такой бабой постель делишь, прикипаешь всем нутром…
        Генка вдруг вскочил с места, опрокинув на землю плошку с квашеной капустой. Сжимая кулаки, просипел глухо:
        - Да ты… Не смей про маму, слышишь? Заткнись лучше, дядь Мить!
        - Господи, Генк… - отпрянул от него дядя Митя, интуитивно прикрывшись ладонями. - Чего меня пугаешь-то? Сам же просил, чтоб я все рассказал… Нет, а ты как думал, а? Уж не вьюноша вроде, взрослый мужик! Быть в одном дому с бабой, к которой сердцем присох, да не жить с ней? Ей двадцать пять, мне тридцать пять? Что я, на евнуха похож? Или на этого… На пидораса?
        Генка вдруг побледнел, осунулся, разжал кулаки. Обернувшись к Ольге, скомандовал грубо:
        - Ладно, вставай, пойдем отсюда…
        - Куда? - спросила автоматически, поднимаясь со скамьи. Хотя и без того понятно было - куда. Родственная беседа на этом закончилась.
        Генка развернулся, быстро пошагал к выходу со двора, она потрусила за ним, пытаясь догнать. Сзади было слышно сиплое астматическое дыхание дяди Мити, а через пару секунд, аккурат перед калиткой, их догнал дяди-Митин голос, гневно булькающий в паузах между словами:
        - Дурак, Генка! Чего психанул-то, сам не знаешь! Да ты благодари судьбу, что она тебя бросила! И Наталье, мачехе своей, не забудь спасибо сказать, что не отдала тебя мамке-то! Приходила ведь она за тобой, а Наталья, добрая душа, шуганула ее…
        Генкина спина дернулась, но рука все же толкнула калитку, выскочил со двора, быстро пошел к машине. И толкнулись вслед последние дяди-Митины фразы:
        - Да ежели бы забрала тогда тебя мамка-то, что бы с тобой сталось, дурная башка, сам подумай! Дальше-то уж совсем у Анны вкривь и вкось пошло, я все про нее потом прознал… Не дай тебе бог…
        Сели в машину, Генка рванул с места. Машину подбрасывало на колдобинах закоулка, казалось, Генка ничего не замечал. Наконец, выехали на ровный асфальт… Вот уже и городок остался позади, и корпуса завода с его трубами и цветным дымом. Ольга глянула сбоку на Генкино лицо и решила благоразумно помалкивать, не лезть с разговорами. Но через какое-то время не утерпела-таки:
        - Ген, не обращай внимания. Ну, есть такие люди, согласна, да. Им кажется, что они за правду обеими руками держатся, что лучше плохую правду рубить, чем враньем, как дерьмом, себя обмазывать. Они ж не думают при этом, что своей дурацкой правдой кому-то боль причиняют! Им сама правда важнее, как факт, как принцип… Я и сама такая, Ген. Тоже, бывает, рублю. И тоже не чувствую чужой боли. Ну, природа такая, что нам теперь, окаянным правдорубам, делать? Не обращай внимания.
        - Да ну его на фиг… - сквозь зубы проговорил Генка. Было заметно, с каким трудом парень завуалировал этим «на фиг» более крутое словцо, неприемлемое для женского уха.
        - Да конечно, на фиг, Ген! Зря ты психанул, правда… Он же сказал, что потом вроде все про нее узнал, что да как… Может, вернемся, все до конца выспросим?
        - Нет! Пошел он на фиг!
        Генка задышал бурно, с осторожностью повел головой, будто у него сильно затекла шея, потом пробубнил виновато:
        - Да, Оль, извини, психанул я… Выходит, зря съездили, даже до конца не дослушали. Но все равно… Зачем, зачем он так? Она же моя мать, как бы там ни было! И твоя тоже! Тебе что, не обидно было за нее?
        - Ген, да я же ее не видела никогда… То есть не сформировалось никакой привязки, и мне все равно, в принципе. Ну, хочешь, больше не будем ее искать? Может, нам и не надо ее искать, а? Ну вот что, вернее, кого мы ищем? Не мать, а неуловимая Афродита какая-то! Там появилась, здесь появилась, опять исчезла… И дядя Митя твой сказал, что она якобы за тобой приходила, да мачеха ее прогнала… Точно, не мать, а фантом Афродиты! Вышла из пены морской, со всеми переспала, детей нарожала и исчезла…
        - Заткнись, Оль.
        - Что?!
        - Извини… Ты помолчи пока, ладно? Пока едем, лучше помолчи, вообще ничего не говори. Не могу я сейчас никакую беседу поддерживать. Не обижайся, ладно?
        - Ладно…
        Так и доехали до города молча. Ольга глядела на мелькающие за окном пейзажи, иногда пропадала в легкой дремоте, удобно примостив затылок в подголовнике. Очередной раз задремав, вдруг резко очнулась - за окном плыла незнакомая улица с частными домами.
        - Где это мы, Ген?
        - В городе. Приехали уже, просыпайся.
        - А что это за улица? С какой стороны ты заехал? Куда мы едем, Ген?
        - К тете Наташе. Да вон уже ее дом…
        - Вообще-то предупреждать о своих планах надо.
        - Извини, Оль. Я как-то не подумал. Да мы ненадолго! Я только у нее спрошу, и все…
        Генка остановился у одноэтажного домика, похожего фасадом на пряничную дачу. Но, судя по всему, домик был крепенький, ухоженный. И участок за сеткой-рабицей выглядел ухоженным, с мощенными плиткой дорожками меж цветочных зарослей.
        - Папа с тетей Наташей этот дом себе купили, когда я женился, - угодливо пояснил Генка, выходя из машины. - Ну, чтобы вместе с молодыми в одной квартире не толкаться, сама понимаешь… А когда папа умер, я как наследник свою часть дома тете Наташе отдал. Теперь она тут полная хозяйка… Пойдем, она дома должна быть. Да вон, идет уже…
        Вынырнув откуда-то из-за цветочных зарослей, к калитке поспешала женщина, держа на весу перепачканные землей руки. Ничем не примечательная женщина, колобок за шестьдесят с хвостиком, с блеклой химической завивкой. Открыв калитку, закудахтала радостно:
        - Ой, Генашенька, а я и не ждала тебя сегодня! А чего ты бледный такой? Ты обедал сегодня? Ой, а кто это с тобой, Генаша…
        Спросила и уткнулась подозрительным взглядом в Ольгу. И бровки хмарью свела. И зазвенел голосок неприятием:
        - Это кто это, а, Ген?! Ты чего это, бессовестный? А если я сейчас Маришке?..
        - Успокойся, теть Наташ, это сестра моя, Ольга. Познакомьтесь, кстати.
        - Кто? Сестра? Какая такая сестра? Откуда?
        - Это мамина дочь. Старшая. Ну, помнишь, мы с Маришкой, когда ремонт делали, письмо мамино нашли…
        - Ой! Ой… Да что же это?.. Как же?.. Да вы проходите, проходите в дом. Я сейчас руки помою, чайник поставлю…
        - Не суетись, теть Наташ, мы ненадолго. Мне только один вопрос надо тебе задать.
        - Вопрос? Какой вопрос? Ну, тогда давайте в беседке присядем, что ль… - И, обращаясь к Ольге, почему-то пояснила торопливо: - Там, за домом, у нас беседка, ее Геночкин папа своими руками устраивал. Золотые руки были у человека.
        Беседка и впрямь была прехорошенькой. Вся увитая плющом, с одноногим круглым столом посередине, с удобными скамейками. Только уселись, Генка спросил в лоб:
        - Теть Наташ… Мы сейчас от дяди Мити едем. Он говорит, что мама к тебе приходила, хотела меня забрать…
        Женщина вздрогнула, моргнула, прижала пухлую ладонь ко рту. Скуксилась было в слезы, но потом, видимо, взяла себя в руки, проговорила уверенно:
        - Да, было такое дело, Генашенька. Было. Только не она ко мне приходила, а я сама ее нутром вычислила.
        - Не понял… Как это - нутром? Расскажи сама, теть Наташ, чего я тебя пытаю…
        - Так а чего рассказывать такого особенного? - вздохнула тетя Наташа, отведя глаза от Генкиного лица. - И рассказывать шибко нечего. Ну, лет десять тебе было, на школьном стадионе с ребятами мяч гонял… А я ж беспокойная была, все время за тобой старалась приглядывать, что, да с кем, да чем занят. Ну и тут тоже - выскочила посмотреть, где ты. Гляжу, а у забора баба какая-то стоит, в сетку руками вцепилась, лицом прижалась. И знаешь, я как-то сразу догадалась, что это она… Хоть и фотокарточки ее ни разу не видела. Она ж, когда сбегала, все свои фотокарточки с собой прихватила. Помню еще, как Васенька насчет этого горевал…
        - А как ты догадалась, теть Наташ? - сделал нервное движение корпусом вперед Генка.
        - Да по волосам ее догадалась. Хоть и убраны были в узел, а цвет-то у них приметный, светящийся будто. Вот, как у нее… - мотнула в Ольгину сторону подбородком женщина. - Да и всем нутром я почувствовала, что это она. Сердце страхом зашлось. Подошла сзади, окликнула: «Вы Анна?» Она вздрогнула, будто ее ударили плеткой по спине, обернулась. В общем, поговорили мы с ней, Геночка. Можно сказать, по душам. Хотя какая у нее там душа… Она ведь пришла, чтобы тебя это… украсть как бы. С собой увезти. А я не дала! Завыла, запричитала, оставь, говорю, парнишку в покое, что ж ты ему душонку-то рвешь, он только-только успокоился, ко мне привыкать стал…
        - А она, теть Наташ? Что она тебе говорила?
        - Да не помню я, Геночка. Ну, вроде того, что любит тебя сильно… Васю, говорит, бери, на Васю не претендую, а без сыночка, мол, не могу… А я ей снова - оставь его, говорю! Ему хорошо со мной, видишь, какой ладненький бегает, какой здоровенький да веселенький! Ну куда, говорю, ты его за собой потащишь? Если уж пошла гулять от мужа, так и гуляй себе… Умерла, так умерла. В общем, прогнала я ее, Геночка. Ты уж меня прости. Я ведь полюбила тебя, как родного. А она что? Она ж тебя бросила… Прости, прости меня, Геночка-а-а-а…
        Ольге показалось, что женщина сейчас упадет на колени и завопит голосом Инны Чуриковой из популярного фильма: прости, мол, меня, дуру грешную! Даже сделала невольное движение вперед, чтобы удержать…
        Слава богу, на колени Генкина мачеха не бухнулась. Всхлипнула на высокой ноте, поджала губы, вороватым жестом смахнула слезу со щеки. И успокоилась окончательно, когда Генка протянул руки, огладил ее по рыхлым плечам:
        - Ну что ты, теть Наташ… Кто на тебя обижается-то? Не реви! Я ж просто спросил… Ну, было и было… Ничего…
        - Правда, Геночка?
        - Правда, теть Наташ.
        - Ой, спасибо тебе, Генаш. Ну и ладно, и слава богу тогда. А с Маришкой-то как, не помирился еще?
        - Не-а.
        - Ой… Ты уж быстрее мирись, Геночка. Я уж извелась вся, переживаю за вас.
        - Хорошо, теть Наташ, как скажешь. Ну, ладно, мы пойдем, пожалуй.
        - А чай? У меня варенье есть вкусное, вишневое…
        - Нет, спасибо, в другой раз. Мы торопимся.
        - Что ж, ладно, коли так… Приятно было познакомиться, - церемонно поджав губы, склонила голову перед Ольгой женщина. - Приходите еще… Надо же, сестра, главное… Вот не ждали, не гадали.
        Когда сели в машину и отъехали от мачехиного дома на приличное расстояние, Ольга спросила с ласковой, чуть насмешливой интонацией:
        - Ну что, успокоился немного? Или наоборот, еще хуже стало?
        - Не знаю, Оль… Странное какое-то чувство. Ты права была, когда говорила про фантом… Точно, неуловимая Афродита…
        - Хм! А знаешь, я вдруг один анекдот вспомнила! Спрашивается, отчего ковбой Джо такой неуловимый? И ответ - да потому, что его никто не ловит!
        - Это ты к чему?
        - Ну… Может, и впрямь, пусть она навсегда фантомом останется? Неуловимой Афродитой?
        - То есть… не будем ее больше искать?
        - Я думаю, не стоит, Ген. Зачем ворошить прошлое, боль себе причинять? Мы же с тобой не мазохисты, правда?
        - Что ж, может, ты и права. Но меж собой-то мы не потеряемся, надеюсь?
        - Нет, конечно. Знаешь, мне в последнее время жить стало гораздо легче, потому что я знаю - у меня брат есть.
        - И мне.
        И замолчали оба, испытывая неловкость. Однако это была хорошего качества неловкость, сладко-стеснительная, со знаком «плюс». Ольга от неловкости нацепила темные очки на глаза, Генка подкрутил рычажок магнитолы, прибавив звук. Так под композицию группы Scorpions «Ветер перемен» и доехали до Ольгиного дома, въехали во двор…
        Первое, что бросилось в глаза - машина Ивана у подъезда. И сам Иван рядом с машиной, руки в брюках, голова задрана вверх. Окна ее, значит, изучает, решил измором взять. Наверняка сунулся в дверь и обломался. Думает, она там сейчас, в квартире, просто затаилась. Интересно, кто ему адрес дал? Полька, наверное. О, и цветочки на сиденье машины видны… Приличный такой букетик. Белые розы. Ну, погоди, сейчас я тебе устрою нежную встречу, мало не покажется! И розы тебе будут, и какао с чаем!
        - Так, Генка, слушай мою команду. Сейчас вместе выйдем из машины, и ты поцелуешь меня.
        - Что?! - обалдело уставился на нее Генка. - Куда я тебя поцелую?
        - Ну, не в пачку же! Хотелось бы в губы, конечно… Ладно, обойдемся нежным поцелуем в щеку.
        Гена недоуменно посмотрел на сестру.
        - Да, еще за руку возьмешь, так, будто отпускать не хочешь! И в глаза посмотришь, знаешь, со страстью так. Со смаком. Будто ты меня съесть намереваешься.
        - А зачем, Оль?
        - А я что, не объяснила разве? Прости, увлеклась… Видишь, вон там, у машины, мужик стоит, голову задрал?
        - Ну, вижу…
        - Это мой муж. То есть теперь уже бывший. Почти. Я хочу, чтобы…
        - А, понял! Действительно, предупреждать надо. Я уж испугался было… Ладно, выходи! Сейчас изображу все так - пальчики оближешь. А за талию тебя обнять можно?
        - Валяй за талию. Только не увлекайся. Ну, пошли…
        Генка первым выскочил из машины, лихо отпрыгал стрекозлом вокруг капота, распахнул перед ней дверь, галантно подал руку. Потом обнял за талию, глядя нежно в глаза, сунулся губами к уху:
        - Оль… Тебя сейчас к подъезду вести или как? Или надо еще на месте потоптаться, пообниматься?
        - Нет, будь около машины, к подъезду я сама пойду… Все, Генка, хватит, он увидел уже. О, господи, сюда идет… Все, уезжай! Уезжай быстро!
        - Да я не боюсь, пусть идет!
        - Уезжай! Слушай, что я говорю! Или фингал под глаз получить захотел? Ну же, быстро!
        Оторвавшись от Генки, она медленно пошла навстречу Ивану. Даже издалека шел от него запах ярости - да, Иван был ревнив, этого добра за ним числилось навалом. И вдруг поймала себя на мысли - чего это ее понесло в такие игрища? Зачем? Глупо же все получилось. Шито белыми нитками. Не для Ивана, для себя шито. Иван-то как раз…
        - Кто это, Ольга?
        Услышала за спиной шум отъезжающей Генкиной машины, подняла в нарочитом удивлении плечи:
        - Ой… Откуда в наш двор такого красивого дяденьку занесло? Вань, это ты, что ли?
        Получилось хуже, чем в кино. И не смешно. Наоборот, по-дурацки как-то.
        - Я спрашиваю - кто это, Ольга?
        - А ты не спрашивай. Сам же все видел. Вот и не спрашивай.
        - Я тебе не верю… Зачем этот спектакль, Оль? Давай лучше просто поговорим. Показала бы хоть, как устроилась, что за квартиру сняла.
        - Обыкновенная квартира, меня устраивает. Дай пройти, я устала, как собака.
        - Значит, на чашку чая я могу не рассчитывать?
        - Нет, не можешь.
        - Цветы хоть возьми…
        - Не надо. И вообще ничего не надо, Вань. Я ведь объясняла тебе уже. Пусти.
        Зайдя в квартиру, долго сидела на скамеечке в коридоре, прислонясь затылком к стене. И впрямь устала. И желудок болит после дяди-Митиной мутно-подозрительной самогонки. Ей такое вообще пить нельзя. Надо бы съесть чего-нибудь. Или просто горячего чаю выпить.
        Притащилась на кухню, автоматически нажала сначала на кнопку чайника, потом на кнопку телевизионного пульта. И удивилась - надо же… Вот тебе и продолжение про «красивого дяденьку», которого «в наш двор занесло»…
        На экране плясала Надя Кузякина, всенародная любимица из всенародно любимого фильма. Дефилировала по двору со своим сакраментальным «не пойду, не пойду!». Ольга сначала улыбнулась, а потом подумала с неожиданной злостью - расплясалась, дура… Все равно ведь пойдешь. Побежишь, как миленькая. И правильно сделаешь, в общем…
        Налив себе чаю, подошла к окну. И тут же отпрянула, едва не поперхнувшись. Иван по-прежнему стоял у машины, смотрел на ее окна. Вот вытащил из кармана телефон, опустил голову…
        Из кухни было слышно, как жалко заверещал из сумки, оставленной в прихожей, ее телефон знакомой песенкой. Даже слов песенки не разобрать. Но она-то знала, о чем поет звонок-вызов голосом Лепса. «…Я стану водопадом, падением с высоты… И все твои вина из винограда для меня уже слишком просты…»
        Слышишь, Вань? Все твои вина из винограда меня больше не интересуют. И не звони мне, пожалуйста. Уезжай, Вань. Ну, не могу я, прости… И никогда не смогу, хоть и больно ужасно. Не добавляй боли, Вань.
        Отошла от окна, села за кухонный стол, уставилась в телевизор. Надя Кузякина уже наплясалась, уже сидела на камушке с Васей, слезно предлагая ему «отрубить орган движения». Ольга улыбнулась через силу - наверное, потому, что в этом месте всем полагается улыбаться. Автоматически. Закрыла на секунду глаза…
        Нет, почему, почему она не может, как Надя? Что в ней за проклятье такое, господи? Ведь все так просто, казалось бы. Проще некуда.
        Телефон в прихожей долго звонил, снова и снова, потом замолчал. И кино кончилось. Все. Так тебе и надо. Живи дальше, как можешь.

* * *
        Утро понедельника не задалось с первых минут пробуждения. Еще бы - за окном такая хмарь. Июнь, как всегда, выдает капризы с погодой - то жарой человеческие организмы испытывает, а потом - бац! - переменой жары на сырой ветреный холод. И какое тут может быть доброе пробуждение? Надо ж вскакивать, соображать на ходу, какую одежку на себя напяливать, чтобы новым погодным обстоятельствам соответствовать. И выясняется, что любимые брюки с блузкой после стирки не глажены, а на пиджаке, откуда ни возьмись, пятно выползло на самом видном месте. А утренние минуты бегут, бегут… Нет, оно не смертельно, конечно, можно и опоздать на полчасика. Но не хотелось бы… Работа есть работа, тем более, правило у Ольги такое - никогда и никуда не опаздывать. Она ж не профурсетка какая-нибудь, а серьезная женщина…
        И все-таки опоздала. Хорошо, в это утро Маркуша с очередным совещанием не затеялся. Повезло. Можно нечаянно высвободившийся от совещания часок сразу на дело потратить, провести сверку по банковским документам. Еще в пятницу хотела с этой процедурой разобраться, но сразу как-то не пошло, явная нестыковка в глаза бросилась. Подумала - устала за неделю, голова уже не соображает… Вот, теперь голова отдохнувшая. Значит, вперед и с песней.
        Последующие три часа пролетели в муках разбухающего в голове недоумения. Сначала она злилась на свою бестолковость, потом так же зло недоумевала, потом звонила в банк, уточняла, извинялась, начинала проверять все сначала, потом снова звонила и снова извинялась. Наконец, откинулась в кресле без сил, уставилась в серое дождевое окно. Нет, что за дела? Кому верить? Как жить? Кругом одно подлое и мерзкое вранье.
        Подняв трубку телефона внутренней связи, спросила секретаршу:
        - Лен, а где сегодня Татьяна Евгеньевна? Ее почему-то на месте нет.
        - А у нее на всю неделю отгулы оформлены. Вот, заявление у меня на столе лежит с визой Марка Андреевича.
        Точно. Татьяна же ее предупреждала, что собирается отгулы взять! Еще хвастала, для какой надобности ей эти отгулы… Оказывается, Анатоль салон открывает. Модный какой-то, цирюльня и спа-услуги в одном флаконе. Что ж, тем более все понятно. Чтобы открыть такой салон, первоначальный капитал нужен. Ах, Татьяна, Татьяна…
        - …Да, Лен, я поняла. Татьяны Евгеньевны не будет. А Марк Андреевич на месте?
        - Да.
        - Один?
        - Да. Но у него голова болит… Просил, чтобы его не беспокоили.
        - Ну, вот и не беспокой, если просил. Спасибо, Лена.
        Грохнув трубку на рычаг, собрала документы, разложенные по столу, аккуратно сложила в папку. Ладно, Маркуша. Чтобы не беспокоили, говоришь? Извини, не выйдет. Покой, дорогой Маркуша, нам только снится. Тут такая картина нарисовалась, что, похоже, и во сне у тебя этого покоя не будет. Нет, как жить, а? Кому верить?
        Секретарша Лена пугливо выглянула из-за монитора, когда Ольга, войдя в приемную, сразу направилась в кабинет к Марку. Пролепетала вслед:
        - Ольга Викторовна, я ж вам говорила, что Марк Андреевич… У Марка Андреевича голова…
        - Да, Лен, я помню, что у Марка Андреевича голова, - проговорила Ольга, открывая дверь. И, полуобернувшись, добавила: - Не волнуйтесь, я скажу Марку Андреевичу, что вы стояли на страже и палкой отгоняли меня от его головы. Не виноватая вы, я сама ворвалась.
        Закрывая за собой дверь, услышала робкий Ленин смешок. Оценила, значит, сермяжный юмор. Хотя самой было не до смеха, разговор впереди предстоял трудный.
        Марк бродил по кабинету, держа на весу чашку с чаем. Отпив глоток, глянул в ее сторону, бросил с явной досадой:
        - Ну, что там у тебя? Если не срочно? Давай потом… Голова раскалывается.
        - Марк, а когда она у тебя не раскалывается? Может, надо врачу показаться? А вдруг в одночасье и впрямь расколется пополам, что тогда делать будешь? Как идиот, с двумя половинками ходить?
        - Не смешно, Оль. С юмором у тебя всегда плоховато было.
        - Да, ты прав. В общем и целом я серьезная девушка. И сейчас тоже с серьезным вопросом пришла. Можно сказать, с трагическим.
        - Ой, не пугай… Только трагедий нам не хватало. Давай выкладывай, что там у тебя.
        Марк сел в кресло, красиво сложил на столе мягкие ухоженные ладони. Ольга положила перед ним папку, открыла на первой странице:
        - Вот, смотри…
        - Что это, Оль?
        - Это моя справка по результатам проверки финансовых документов. И вывод из нее неутешительный. Даже язык не поворачивается такое говорить, если честно. Татьяна оказалась воровкой, Марк.
        - Какая Татьяна? Яблонская?!
        - Да, да. Тебе не послышалось. Твой главный бухгалтер тихонько подворовывает у тебя денежку, я бы даже сказала, талантливо подворовывает.
        - Нет, Ольга, погоди… Этого же не может быть. Чтобы Татьяна… Нет, ты, наверное, ошиблась!
        - Я не ошиблась, Марк. Сам посмотри. Вот сюда, в справку. Видишь, здесь цифра подчеркнута красным фломастером, а здесь желтым. А разница получается здесь… Именно эта разница от тебя и ушла… Посмотри, Марк.
        - Да не буду я ничего смотреть! Это… Это же вообще черт знает что! Это уже ни в какие рамки не лезет!
        - Так и я о том же, Марк. Ни в какие рамки…
        - А ты с ней говорила? Что она сама-то, как объясняет?
        - Она сегодня в отгуле, Марк. Ты ей на всю неделю отгулы подписал. Анатоль сегодня салон открывает, а она, наверное, на подхвате будет до конца недели. Чего ради любви не сделаешь, Марк.
        - Ладно, не ерничай. Лучше позвони ей и спроси… Может, у нее какие-то объяснения есть?
        - Не буду я никуда звонить. Зачем? И без того все очевидно. Татьяна - воровка. Надо в прокуратуру заявление оформлять, Марк. Зови начальника юридической службы.
        - Постой, постой… Зачем сразу в прокуратуру-то? Может, как-нибудь сами… Между собой разберемся.
        - Как - сами? То есть самосудом займемся, что ли? Нет, Марк. Это же воровство, ты пойми. Преступление. А вор, как известно, должен сидеть в тюрьме. И это правильная позиция, я считаю. Единственно верная. И справедливая.
        - Оль… Ты это серьезно?
        - Вполне.
        Марк откинулся на спинку кресла, моргнул, уставился на нее во все глаза. Потом с силой потер ладонями кожаные подлокотники, напрягся внутренней эмоцией, даже порозовел слегка. Молчал долго. Она сидела, ждала, внутренне раздражаясь. Наконец Марк выдохнул, произнес тихо:
        - Знаешь, Оль, я тебя иногда совсем, совсем не понимаю. Нет, специалист ты хороший, это даже не обсуждается. Честно интересы блюдешь, на страже стоишь и все такое прочее. Но знаешь, я тебя… Боюсь иногда. Чего уж так с Татьяной-то, Оль? Сразу в прокуратуру… Тебе ее не жалко, нет? Вы же вроде подружки, если образно сказать, из одной тарелки вместе ели. А ты на нее в прокуратуру настучать хочешь. Не понимаю я, Оль.
        - Не понимаешь? Погоди… Как ты сейчас выразился, Марк? Мы вроде подружки, да? Из одной тарелки вместе ели? Да, ели. А только знаешь, в чем тут основная пакость заключается? В том, дорогой Марк, она заключается, что ловить на воровстве подружку еще обиднее, чем не подружку. Нет, как ты не понимаешь-то? Ведь я ей верила, никогда детального анализа бухгалтерских документов не проводила! А она… Нет, Марк, ты не прав. Вор должен сидеть в тюрьме, и этим все сказано. Ничего личного, как ты сам любишь повторять. Других вариантов я просто не приемлю.
        - Только черное и белое, да?
        - Да. Только черное и белое. Остальное - чистоплюйские компромиссы, на которых и произрастают подобные пакости, как грибы после дождя. Вор должен сидеть в тюрьме, так, и только так! И никак иначе! Причем с отягчающими, потому что у своих брала! Потому что это чистое крысятничество. О какой жалости может идти речь?
        - Какая же ты, Оль…
        - Какая? Ну, какая?
        - Жестокая. Мы же здесь не по понятиям живем. Так нельзя, Оль…
        - А ты, значит, добренький, да? Чистоплюй в розовых очках? Ну что ж, давайте, конечно… Давайте все и всем будем прощать! Нам будут опорожняться на голову, а мы будем прощать! И понимать! И терпеть! И улыбаться! Давайте, опорожняйтесь на здоровье, мы такие! Что ж!
        - Прекрати… Прекрати, Оль. По-моему, у тебя истерика.
        - Да нет у меня никакой истерики!
        - Ладно, давай так… Пусть ты будешь справедливая, а я ладно, дурак с чистоплюйскими компромиссами. Потому что я так не могу - сразу с заявлением в прокуратуру. Я, понимаешь ли, с Татьяной тут коньяк пью… Дружу как бы… Тем более, Оль, давай исходить из того факта, что она не из твоего кошелька своровала, а из моего. Я ведь в конечном итоге убытки терплю.
        - А, ну, если ты так ставишь вопрос. Тогда, может, тебе и финансовый директор не нужен? Может, мне прямо сейчас уволиться, а, Марк? И будет у вас тут с Татьяной полное взаимопонимание? Да пожалуйста, что ж!
        - Успокойся, Оль… Не надо таких эмоций, прошу тебя. Татьяну я в любом случае уволю. А вот относительно заявления в прокуратуру… Дай мне подумать. Нет, я даже думать не буду - какая такая прокуратура, бог с тобой… А сейчас уйди, пожалуйста. Я должен как-то в себя прийти.
        Поднявшись с места, она быстро пошла к двери, громко цокая каблуками. И не удержалась, хлопнула дверью. Внутри все кипело обидой и возмущением. Получается, Марк ее из кабинета выставил! Вместо того чтобы спасибо сказать… Что ж, если ему нравится быть обворованным, пусть. А ей вообще все равно. Да, ей все равно!
        Остаток дня просидела у себя в кабинете за закрытой дверью, боялась нахамить кому-нибудь. Сотрудники ведь не виноваты. Когда затихли за дверью голоса и цоканье каблуков, глянула на часы - домой пора. Пешком бы пройтись, чтобы успокоиться как-то, но за окном дождь… Неохота по лужам шлепать.
        Вышла на офисное крыльцо, медленно пошла к стоянке. И вдруг что-то толкнуло в спину… Оглянулась назад - никого. Только между машинами стоит странное существо в брезентовом плаще с капюшоном. Наверное, ребенок. И плащ такой странный, доисторический. В таком, помнится, покойный свекор на охоту ходил, он его звал «брезентуха»…
        Пожала плечами и в следующую секунду забыла о ребенке в странном плаще-брезентухе. Потому что около машины ее ждал Иван, ежился под зонтом. Шагнул навстречу, проговорил торопливо:
        - Оль, подбрось, а? Я без машины.
        - А чего так?
        - Утром не завелась. В сервис надо везти.
        - Врешь?
        - Нет, Оль…
        - Ладно, садись. Только уговор - едем молча. Я злая, могу нахамить.
        - Да? А я хотел тебя поужинать куда-нибудь…
        - Не надо меня ужинать. И вообще, Вань, прекращай это… Эти… Уловки свои пионерские. Ну, правда. Сколько можно объяснять - не могу я. Ну не могу, понимаешь? Не всем дано. Одним простить, как мордой в торт плюхнуться, а другим… А другим - как в дерьмо. Не могу я в дерьмо, Вань. Я даже и в торт не могу. Ну не ходи ты за мной больше, прошу тебя…
        - Нет. Я все равно буду ходить. И прощения просить буду. Пока не верну тебя, Оль. Сколько ты меня будешь гнать, столько я буду ходить.
        - Да ты что? Надо же. Это пока количество не перерастет в качество, да? Ой, а может, еще и ритуал заведем, как все порядочные люди? Чтоб уж наверняка переросло, никуда не делось?
        - Не понял… Какой ритуал?
        - Ну, к примеру, выберем время, когда ты будешь о себе напоминать… И определенное место… По четвергам с шести до семи тебя устроит? Или по вторникам с восьми до девяти? А может, по понедельникам у тебя будет машина ломаться? Ты уж выбери время сам, какое тебе удобно…
        - Оль, я не понял. Это шутка такая, что ли?
        - Ага. Кергуду. Я сегодня весь день шучу, до коликов уже насмеялась.
        - Что, неприятности на работе?
        - Не твое дело.
        - Извини…
        Иван переступил на месте, поднял воротник ветровки. Капли дождя стекали с его зонта, казалось, он выглядывает сквозь них вопрошающе тоскливо. Ольга шагнула к машине, открыла дверь, обернулась к нему:
        - Ну что, тебя подвозить или нет?
        - Значит, ужинать ты со мной не будешь?..
        - Не буду, Вань.
        - Тогда не надо. Тогда езжай.
        - Ладно, как хочешь.
        Машина послушно завелась, тронулась с места. Уже выезжая со стоянки, глянула в зеркало заднего вида. Иван стоял на том же месте, глядел ей вслед сквозь капли дождя, падающие с зонта. Невдалеке от него - ребенок в плаще-брезентухе, как дополнительный грустный к Ивану фон. Странная инсталляция. Или, может, кино… У нее роль жестокосердной негодяйки, у него - печально влюбленного Пьеро. Вот и катись к добросердечной покладистой Владе, печальный Пьеро! И с ней ужинай…
        На светофоре остановилась, глядя, как «дворники» гоняют дождь по стеклу. Туда-сюда. Туда-сюда. Тоскливо. И дома сейчас ужасно тоскливо. Горячий душ, кухня, диван, телевизор. Да, в кафе бы самое то сейчас посидеть, под музыку, вина красного попить… А может, и правда, в кафе? Нет, одной неохота.
        Как спасение зазвонил телефон в сумке. Надо же, Полька о ней вспомнила, любимая доченька! Счастье какое!
        - Мам, привет! Ты где сейчас?
        - Домой после работы еду…
        - А давай к нам, а?
        - На дачу, что ли?
        - Нет, мы дома, с дачи нас дождь выгнал. Вот я и подумала, пока мы здесь… Хоть увидеться, поговорить…
        - Да, Поль, конечно. Я рада. Я прямо сейчас и приеду. Скажи, в магазин заскочить, купить что-нибудь вкусненькое? У тебя какие новые прихоти появились?
        - Да нет у меня никаких прихотей. Ем все подряд, как лошадь. Скоро в дверь не войду. Давай, приезжай без вкусненького.
        - Да, я уже скоро… А ты одна дома?
        - Нет.
        - Понятно… А это удобно, Поль?
        - Ну, ты даешь, мам. Вообще-то мы все нынче родственники. Между прочим, Надежда Борисовна все время о тебе спрашивает. И удивляется, почему ты на дачу не приезжаешь. Я ж не сирота все-таки, у меня мама с папой есть.
        - Ладно, Полька, будем считать, устыдила. А в магазин я все-таки заеду, как-то неудобно с пустыми руками.
        Через полчаса она уже улыбалась Надежде Борисовне, уважаемой сватье, женщине, приятной во всех отношениях, тонула в ее ласковом говорке:
        - Ой, ну зачем же вы торт купили, Олечка Викторовна… И вино… Полечке же нельзя ни то, ни другое! Я очень слежу за Полечкиным питанием, чтобы и витамины, и белки… Да она девочка не капризная, она все кушает, что я ей приготовлю. Просто чудо, а не девочка! Мы тут на нее не надышимся все…
        Чудо-девочка Полечка выглядывала из-за спины свекрови, улыбалась, как сытая домашняя кошечка. Казалось, замурлычет сейчас. У Ольги даже ревность внутри толкнулась, не злая, не приведи господь. Так, чуть насмешливая.
        - …Да, да, Олечка Викторовна, не надышимся! Мы уж и в университете все уладили, Полечке разрешат свободное посещение, пока малыш не окрепнет… А перед зимней сессией репетиторов наймем, если понадобится. А кроватку и коляску не покупали еще, примета плохая. Вчера Игорь пинетки принес, я его так отругала!
        - Да мы в приметы не верим, Надежда Борисовна! - засмеялась Полька, кутаясь в тонкую цветастую шаль. - Природу никакими приметами не испугаешь, она репродуктивную функцию строго блюдет. А пинетки такие хорошенькие, прелесть просто.
        Ольга видела, как обласкала Польку взглядом Надежда Борисовна. Похоже, по-настоящему девчонку полюбила, без лицедейства. Только больно уж сладко, до приторности… Но, наверное, ей, Ольге, не понять. Она сама никогда сладкого не любила, в любых ипостасях. И в детстве бабушка говорила, что сладкое ужасно вредно для организма.
        - Ну ладно, я пойду, у меня там пирог в духовке… - засуетилась Надежда Борисовна, мельком глянув на Ольгу. - Полечка, веди маму к себе в комнату, вам же, наверное, пообщаться хочется. Но через полчаса я вас жду в гостиной, будем чай пить.
        В комнате у молодых был творческий беспорядок. Полька вообще не любила порядка, сколько она ни приучала ее аккуратно раскладывать вещи по местам, все зря. А здесь, похоже, вообще дала себе волю, и замечания сделать некому. А впрочем, не такой уж и беспорядок, если приглядеться… Так, уютная свобода движения нужных в обиходе вещей.
        - Мам, а ты не ревнуешь ли случаем? - вдруг насмешливо спросила Полька, пристраиваясь в кресло. - Так на Надежду Борисовну странно сейчас глянула. Или мне показалось?
        - Нет, не ревную, что ты. Просто мне интересно… Тебе что, и впрямь нравится это облизывание?
        - Да, мам, нравится. Я тебе даже больше скажу - мне всегда этого не хватало. Ты ведь меня никогда не облизывала, правда? Папа облизывал, а ты - нет.
        - Это что, упрек?
        - Да бог с тобой, мам… Просто мы, наверное, разные по природе, ты и я. Мне нужны тактильные ощущения, а тебе нет. Кстати, вы с папой не помирились еще?
        - Что значит - еще? Мы же с тобой говорили на эту тему, Поль.
        - Да помню я, помню. Ну, может, ради внука? Я бы на твоем месте папу простила, мам. Он любит тебя. А любить тебя не так уж и легко, это я как женщина тебе говорю.
        - Я знаю, Поль. И тем не менее… Давай больше не будем об этом, ладно? Может, я действительно плохая мать, но…
        - Я этого не сказала, мам!
        - Да знаю, что плохая. Мне надо сейчас около тебя тоже приплясывать, а я, выходит, наоборот… Наверное, это у меня наследственное - проблемы некачественного материнства. Да, я согласна, есть грех. Но… Хм. Что-то много плохой наследственности в последнее время из меня повылазило…
        - Не поняла… Это ты о чем сейчас, мам?
        - Ладно, не бери в голову. Все у нас хорошо, Полька. Все просто замечательно. И я за тебя ужасно рада! Только бы не сглазить, тьфу-тьфу, дай по дереву постучать. Ой, а как вкусно пирогом-то пахнет… М-м-м…
        - Да, Надежда Борисовна большая мастерица в этом деле. Боюсь, тонкая талия мне уже никогда не светит. Но ничего, меня Игорь не за талию любит! У них, знаешь, какая-то особая привязка друг к другу в семье… Мужчины любят в женщине сущность, а не лицо и фигуру. Наверное, это правильно, да?
        - Да, Полька. Наверное, это правильно. Да, Игорь тебя очень любит, я знаю… И я спокойна за тебя, Полька.
        - А вот я за тебя не очень спокойна, мам. Может, все-таки…
        - По-о-оль!
        - Ладно, не буду. Ну что, идем пирог есть?
        - Идем.
        На прощание они с Полькой обнялись. От дочери пахло тем особенным счастьем, которое аккомпанирует ожиданию скорого материнства. У Ольги вдруг перехватило тихой нежностью горло, и захотелось сказать что-нибудь… Что-нибудь облизывающее…
        - Я люблю тебя, доченька. Очень люблю.
        - Ой, спасибо, мам… - тихо-удивленно откликнулась Полька, ткнувшись ей носом в шею. - И я тебя тоже очень люблю. Ты прости меня, ладно? А то наговорила тебе всякого…
        - Да прям. Ничего ты мне обидного не сказала. Что есть, то есть. Ладно, пока, Полька.
        - Пока, мам… На дачу приедешь?
        - А то. Приеду, конечно. Ладно, береги себя…
        На улице еще больше похолодало, пока ехала, замерзла ужасно. И квартира встретила привычным уже неуютием. Долго глядела сама на себя в зеркале ванной, будто спрашивала у грустного отражения - ну что, а завтра как вечер убивать будешь? Вечер за вечером - всю оставшуюся жизнь?
        Отвернула кран, плеснула водой в беспощадное зеркало. Нет, она все равно выберется рано или поздно из этого состояния. Привыкнет. Ничего. Многие женщины всю жизнь живут одни, некоторые даже счастливы. Не ее вина, что так все получилось.
        А может, взять и уехать куда-нибудь? В отпуск, развеяться? Купить себе приличный тур. Одноместный номер в отеле. Она ведь ни разу одна никуда не ездила. И впрямь, надо привыкать как-то. Человек ко всему привыкает. И лучше привыкать к одиночеству, чем свою природу ломать. Тем более, если ломать не получается. Тогда нечего и стараться…

* * *
        Марк с заявлением в прокуратуру не пойдет, это стало ясно уже утром, исходя из тональности его сухого «здравствуйте, Ольга Викторовна». И этот настороженный взгляд, и стена непробиваемого официоза, и суровые бугорки на лбу… Мало того, Ольге показалось, что и другие сотрудники от нее шарахаются, как перепуганные мыши. Нет, странная ситуация… Она что здесь нынче, изгой? А Татьяна, выходит, героиня? Романтическая страдалица Сонька Золотая Ручка? Да, обидно как-то. Хочешь как лучше, а получаешься изгоем. Обидно, грустно и неприятно. Тяжелая эта работа - из болота тащить… глупого начальника.
        Когда в конце рабочего дня позвонил Генка, обрадовалась страшно. И сама удивилась, что так обрадовалась.
        - Привет, сеструха! Ну, как там у тебя закончилось, с мужем-то? Сильно он тебя приревновал?
        - Да у меня и не было такой цели, Ген.
        - Да? А зачем тогда?.. Я, как дурак, старался, подпрыгивал…
        - Да нет, у тебя все отлично получилось! Он и в самом деле поверил, что я… Хотя, в общем, это не важно. Я очень рада тебя слышать, Ген!
        - Слушай, Оль… А у меня к тебе тоже просьба. Может, поговоришь с моей Маришкой, а? Как баба с бабой? Ну, чтобы она меня простила. Ты ж умная, ты обязательно правильные слова найдешь.
        - Я?! Да ты что, Ген… Какие правильные слова? Если я и сама, ты же видел… Нет, уволь, братец. Это ты сейчас вообще не по адресу. Вообще пальцем в небо.
        - Да? Жалко… Ну, тогда хоть со мной поговори, что ли. А то я совсем скис.
        - С тобой - сколько угодно! С большим удовольствием!
        - Тогда выходи, я к твоему офису аккурат подруливаю. Посидим где-нибудь, пообщаемся. В японский ресторан хочешь?
        - Погоди… А откуда ты знаешь, где я работаю?
        - Так ты ж мне сама рассказывала! Забыла?
        - А, ну да… Хорошо, Ген, выхожу. Правда, еще рабочий день не закончился…
        - Да и фиг с ним!
        - Точно! Это ты сейчас хорошо сказал, фиг с ними со всеми! Иду, Ген…
        Нажала на кнопку отбоя, легкомысленно крутанулась в кресле, отбарабанила ногтями веселую дробь по столешнице. Как хорошо, оказывается, когда брат есть! Взял и позвонил запросто, и кинул спасательный круг! А она и не ждала…
        Быстро собравшись, выскочила в коридор, по пути заглянула в приемную:
        - Лена, если Марк Андреевич будет меня спрашивать, скажешь, я ушла.
        - Ой… А как говорить? То есть вы насовсем ушли или вернетесь?
        - Нет. Не вернусь. Ни за что, никогда. Я ушла навсегда и навеки. И не просите меня вернуться… - театрально воздела руку над головой, слегка прогнувшись в спине.
        Лена смотрела на нее озадаченно. Наверное, не поняла ее стихийно-шутливой экспрессии. Вдруг подумалось - бедная девочка. Совсем ее Марк зашугал показной строгостью. И зарплату невесть какую платит… А ведь старается девочка, терпеливо сносит все его капризы. Эх, Марк… Дурак ты, ей-богу. Лучше бы зарплату сотрудникам добавил, чем…
        Генка ждал около машины, галантно распахнул перед ней дверь. Сев за руль, двинулся с места. И снова набросился с места в карьер:
        - Нет, я не понял, чего ты с Маришкой не хочешь поговорить? Ну вот скажи, к кому мне еще обращаться с таким деликатным делом, если не к сестре?
        - Ген… Отстань, а? Ну сам подумай, что я ей скажу? Что надо прощать мужнину измену? Да у меня ж язык не повернется такое произнести, Ген! Тем более, я и сама считаю, что…
        - А я твоего мнения и не спрашиваю, считай, как хочешь. Я ж не уговариваю тебя, чтобы ты своего мужа простила. Я ж хочу, чтобы ты Маришку уговорила меня простить.
        - Ну и логика, зашибись просто! Сам-то себя слышишь, Ген?
        - Слышу. Нормальная у меня логика. Ты же это, как бы наоборот… От обратного с Маришкой разговаривать будешь.
        - Не поняла…
        - А чего тут непонятного? Все просто, Оль. Когда человек хочет убедить другого человека в том, во что сам не верит, он становится особенно настойчивым… Во, как сказал, ага?
        - Да ерунду ты сказал. Я так не умею. Я вообще никаких компромиссов не признаю. Наверное, в этом моя беда и есть…
        - Ну, так и хорошо же! Значит, по ходу дела научишься. Лиха беда начало, Оль!
        - Нет, Ген. И не проси… И все, хватит об этом.
        - Поздно, Оль.
        - В каком смысле? И вообще, куда ты меня привез? Двор какой-то… Мы ж в японский ресторан хотели!
        - Это мой двор. А во-о-н, видишь, это мой балкон… А на балконе Маришка стоит, в нашу сторону смотрит. И меня, и тебя хорошо видит. Так что поздно, поздно, Оль… Представляешь, что она подумает, если я развернусь и уеду? Тогда уж точно всему конец. Так что придется тебе идти объясняться, сеструха. Все, ничего не поделаешь. Пошли.
        Генка, не дожидаясь ее реакции, вышел из машины, глянул через лобовое стекло, нахально улыбнулся, нетерпеливо махнул рукой - давай, мол, выходи скорее!
        Ольга глядела на него исподлобья, едва сдерживая улыбку. Вот же поганец какой, а? Как на него сердиться-то? Нет, впервые она с собой такой произвол допускает… Вот что значит - родная кровь! Веревки из нее этот Генка вьет, удивительно просто!
        Выйдя из машины, обреченно вздохнула, проговорила тихо:
        - Ну и сволочь же ты, братец, вот что я тебе должна сказать.
        - А то. Конечно, сволочь. Еще какая. Пойдем, я тебя до подъезда провожу.
        - В смысле - до подъезда? А ты не пойдешь, что ли?
        - Не-а.
        - Генка, ты что?! Это… Это же… Все, я никуда не пойду!
        - Пошли, пошли. - Весело потянул он ее под локоток. - Никто тебя там не укусит, не бойся. Ну, может, Маришка пару раз по мордасам заедет… Шучу, шучу, конечно. Не бойся. Она у меня девушка смирная.
        Открыв дверь подъезда, подтолкнул слегка внутрь, проговорил торопливо:
        - Третий этаж, первая дверь направо! Я в машине буду. Звони, если что.
        Щелк - дверь закрылась. Что ж, обратного пути нет, получается. Во влипла. Что ж, надо идти.
        Позвонила в дверь, и она тут же открылась, явив ей миловидное лицо Генкиной Маришки. Светлые с рыжинкой волосы, пухлые щеки, носик в конопушках, удивленные настороженные глаза.
        - Здравствуйте, Марина.
        - Здравствуйте… А вы кто?
        - Я Ольга. Я вам сейчас все объясню… Дело в том, что я Генина сестра.
        - Ой!
        Глаза у Маришки из настороженных сделались круглыми, ладонь птицей вспорхнула к губам. Отступив на шаг в прихожую, она с полминуты глядела на Ольгу, как на ожившую статую Командора, потом тихо переспросила на выдохе:
        - Сестра? Та самая, из письма, да? Ой, Гена таки вас нашел… Как он хотел вас найти, вы себе даже не представляете!
        - Почему же не представляю? Очень даже хорошо представляю. Он у вас, знаете… Настойчивый такой.
        - Да, нашел, значит… Ой, а чего мы на пороге-то? Вы проходите, проходите… Меня Мариной зовут, кстати!
        - Да я уж в курсе… - тихо проворчала Ольга, переступая порог.
        - Может, чаю? - церемонно предложила Маришка.
        - Ну, чаю так чаю… - согласилась Ольга, проходя за ней на кухню.
        Кухня была чистенькой, уютной, ухоженной. Пока Маришка суетилась с чаем, Ольга успела оглядеться, привыкнуть немного. Да, от такой кухни и от такой Маришки совсем уходить не хочется, Генку вполне можно понять.
        - Вы какой чай пьете, черный или зеленый? - нарушив молчание, робко спросила Маришка.
        - Слушай, Мариш… А давай сразу на «ты», а? Чего мы друг другу выкать будем? Родня как-никак.
        - Ой, давай! - искренне обрадовалась молодая женщина. - А то и впрямь как-то не по-людски!
        - Ага, не по-людски… Мариш, а мы с тобой кем друг другу приходимся, если по этой… по родственной иерархии?
        - Так, погоди, дай сообразить… Если ты сестра моего мужа… Значит, ты мне золовка!
        - Золовка? Вот здорово! А ты мне кто?
        - А я тебе - невестка.
        - Ух ты… Значит, у меня теперь невестка есть…
        - А знаешь такую пословицу - лучше деверя четыре, чем золовушка одна? А еще говорят - золовка-колотовка…
        И рассмеялись обе, с удовольствием разглядывая друг друга.
        - Какая ты красивая, Оль… - через восхищенную улыбку произнесла Маринка. - Высокая, ладненькая такая. И волосы у тебя… Это свои, да?
        - Свои…
        - Очень красивый цвет, необычный.
        - И ты тоже красивая, Мариш!
        - Да ну… Я-то чего. Колобок колобком. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Знаешь про наши с Генкой дела, наверное? - грустно вздохнула Маришка.
        - Да знаю, знаю… Только не знаю, как… С какой стороны, то есть…
        - Да ладно, Оль. Не говори ничего. А давай лучше выпьем, а? За знакомство, за встречу. Все-таки не каждый день в моей жизни золовки появляются!
        - А давай! Может, и разговоримся получше… А то и впрямь тема не идет. Не умею я как-то, знаешь. И что мы будем пить, Мариш?
        - Так водочку. Мы ж люди простые. Как говорит тетя Наташа, Генина мачеха, лучше маленько, да миленько. Но вообще-то мы это дело не любим, просто в доме всегда держим для случая, для гостей.
        - Отлично, давай водочку. Как раз тот самый случай и есть.
        Маришка извлекла из холодильника початую бутылку, поставила на стол. Жест получился разухабистый, и снова они рассмеялись, поглядев друг на друга. Ольга махнула рукой:
        - Наливай!
        - Ага! - подхватилась Маринка. - Сейчас, только закуску соображу.
        Через полчаса они совсем подружились. То есть трещали меж собой без умолку, перебивая друг друга и взахлеб обсуждая неловкую тему. Только почему-то вышло наоборот - не Ольга уговаривала Маришку простить Генку, а Маришка убеждала Ольгу в том, что она не права…
        - …Мариш! Но ведь ты же не пускаешь его домой, правда? Значит, не можешь по-другому, так? Значит, через измену практически невозможно переступить? - стучала ладонями по столу Ольга, доказывая свою истину. Маринка кивала головой, вздыхала, чуть усмехаясь.
        - Да, Оль, ты права, переступить невозможно. Да, очень больно переступить. А с другой стороны - это ведь гордыня наша, Оль… Ну кто мы такие, чтобы божьими дарами распоряжаться, причем распоряжаться исходя из обиды да по своему усмотрению? Любовь - она же от бога, Оль… И она богом двоим дана, жене да мужу. Да, людей двое, а любовь одна, ее нельзя на две половины разделить, как имущество при разводе, она именно в таком виде, то есть целиком, должна все испытания выдержать. И раскаяние, и прощение. Еще и неизвестно, что тяжелее…
        - Ну, если так рассуждать! Тогда измена получается и не измена вовсе, а так, мелкая пакость. А ведь это предательство, Мариш. А предательства прощать нельзя. Давай тогда и Иуду простим за предательство.
        - Ну, сказанула… Нет, Олька, ты не права. Нет, конечно, ты правильно все говоришь, грамотно, все по полочкам, все вроде так, да… А только все равно не права. Не знаю, я не смогу объяснить… Я ж сердцем живу, а не мозгами. Вот куда я без своего Генки? Я ж его люблю… Я ж умру без него…
        - А чего тогда домой не пускаешь?
        - Ну… Не знаю. Наверное, марку держу, чтоб он… Тоже прочувствовал мою боль. Чтобы тоже помаялся раскаянием. Он ведь знает, поганец, что я все равно его прощу.
        - Да он давно уже все прочувствовал, Мариш! Ладно, чего уж, пусти его, а? Прямо сейчас… Он там, в машине сидит. Хочешь, я ему позвоню?
        Не дождавшись Маришкиного согласия, она побрела в прихожую, выудила из сумки телефон, кликнула Генкин номер. Он откликнулся тут же, выстрелил в ухо с надеждой:
        - Да, Оль! Чего так долго! Я тут места себе не нахожу, волнуюсь! Как вы там? Все в порядке?
        - Да, Ген… Давай, поднимайся уже. А то мы тут сопьемся к чертовой матери.
        - Иду! Бегу! Спасибо тебе, сеструха!
        - Да ладно… Ты меня лучше домой отвези… Или нет, не надо меня отвозить, вам же это… мириться надо. Ты мне лучше такси вызови, ага?
        - М-м-м… Понятно все с вами, девушки. Давай, я сейчас поднимусь, там и разберемся, куда кого. Пьяницы вы обе, понятно, кто вы такие?
        - Да сам дурак…
        Генка быстро поднялся в квартиру, Ольга сама открыла ему дверь. Потом стояла в коридорчике, выглядывая на кухню, пялилась в качестве третьего лишнего на их сцену примирения. Надо было уйти по-английски, но слишком уж была хороша сцена… Одно Генкино выражение лица чего стоило. Такое же выражение лица, к примеру, было у Васи Кузякина, когда супруга Надя в конце фильма пришла к нему на свидание. И говорить Генке ничего не надо в этот исторический момент, просто смотреть на Маришку глазами Васи Кузякина - этого вполне достаточно было. Тем более, Маришкино лицо само ему навстречу радостью плыло. Ага, после выпитой водочки-то…
        Позже, выйдя из подъезда, чтобы посадить Ольгу в такси, Генка вдруг произнес нерешительно:
        - Слушай, Оль… А давай в выходной еще раз в Двуреченск махнем? А то, знаешь… Как-то на душе хреново, начали дело и бросили. А вдруг ей… Ну, то есть маме нашей… Вдруг ей помощь нужна, а? Она ж мать все-таки… Нам с тобой хорошо, а ей…
        - Ладно, Ген. Как скажешь. Поедем.
        - Спасибо тебе, Оль…
        - Да ну. Маришке скажи, чтобы завтра мне позвонила… Хорошая она у тебя, Генка. Ой, а она мне знаешь кто? Она мне невестка, представляешь?
        - Ага… Ладно, пока. Позвони, как в квартиру войдешь, поняла? Пьяница, блин.
        - Да сам дурак…

* * *
        Дядя Митя их появлению страшно обрадовался. Топтался на месте, ворчал беззлобно:
        - Ах ты, зараза какая, Генка… Осерчал на меня, а я тут переживай! Чего нам делить-то, племяш? Хотя я понимаю, что обидел тебя, брякнул в прошлый раз… Понимаю, Генка, понимаю. Она ж тебе мать. Прости меня, дурака окаянного! - И, обернувшись назад, крикнул в сторону дома: - Мария, накрывай на стол, гости дорогие приехали. Да не на кухне накрывай, в горнице, по параду! Тарелки нарядные доставай, рюмки цветные!
        - Ой, не надо ничего, мы ненадолго! - попыталась остановить его пыл Ольга, но дядя Митя лишь отмахнулся досадливо, снова обращаясь к Генке: - Ишь, как вовремя приехали-то! Мария сегодня аккурат с шаньгами затеялась! Ох, и шаньги у нее, я вам доложу… Сроду таких не пробовали! От одного запаха в обморок упасть можно! Чуете, запах-то, нет?
        - Да, чуем… Спасибо… - вежливо кивнула Ольга, улыбнувшись. - Но нам бы поговорить с вами хотелось…
        - Нет, чего ты поперек батьки в пекло лезешь, а? - сердито повернулся к ней дядя Митя. - Я с Генкой говорю, а не с тобой! Ишь, прыткая какая! Видать, хлипкий у тебя муж, избаловал тебя!
        - Нам бы и правда поговорить, дядь Мить… - выступил вперед Генка, будто закрывая Ольгу своей грудью.
        - Да я разве против, племяш? И поговорим сейчас, и выпьем, и закусим. Только ты уж больше не серчай на меня, Генка, помилосердствуй.
        - Да ладно, дядь Мить… Кто старое помянет, тому глаз вон.
        - Генк, да я ни одним словом больше мать твою не помяну, да чтоб я сдох!
        - Нет, дядь Мить, так не пойдет… Мы ведь с Ольгой за этим как раз и приехали. То есть за памятью. Расскажи нам, что дальше было.
        - Да не знаю я ничего…
        - Ты ж прошлый раз говорил, что якобы узнал о ней все! Помнишь? Еще сказал, что вкривь и вкось у нее пошло!
        - Господи, да зачем вам это, ребята…
        - Надо, дядь Мить. Все, как на духу, голую правду.
        - Ну, не знаю… Так сильно надо, что ль?
        - Да. Сильно надо.
        - Ладно, коли так. А соскакивать да убегать больше не станешь, Генка?
        - Ну, сказал же…
        Пока они беседовали с дядей Митей, шустрая Мария успела накрыть на стол. И посуду достала «нарядную», и рюмки «цветные». И на тарелках была та же снедь, что и в прошлый раз - аппетитно соленые огурчики-помидорчики, розовое слоеное сало, квашеная капуста. На большом блюде - шаньги горой, с картошкой, сметаной, творогом. Ну и графинчик появился, естественно, пузатый и запотевший.
        - Простите, гости дорогие, ничего покупного у нас нет, все свое… - любовно оглядела стол Мария. - Мы с Митей покупные продукты не уважаем, чего в себя всякую отраву добровольно впихивать? Вон, даже и выпивка у нас своя… Ну, садитесь, угощайтесь на здоровье. А я пойду, дела у меня по хозяйству, извините…
        Ольга с тоской взглянула на пузатый графинчик, передернулась внутренне. А что делать, придется «в себя впихивать», как только что выразилась Мария. Хотя она бы предпочла «покупным» отравиться.
        Дядя Митя разлил по рюмкам, Генка глянул на нее мельком, ухмыльнулся. Нет, что он вообще о себе думает, этот братец? Надо было в этот раз на ее машине ехать!
        - Ген… А может, обратно я за руль сяду, а?
        - Не, Оль… Я свою ласточку никому не доверяю, она чужих рук боится. Да ладно, не трусь, подумаешь, самогонка. Это ж как виски, Оль. По-моему, тебя крепким градусом не особо напугать можно, а? Следуя моим недавним наблюдениям?
        - Поганец…
        - Вы чего это, ругаетесь меж собой, что ли? - удивленно поднял бровь дядя Митя. - Или это так, вроде шутки юмора?
        - Да, дядь Мить. Ольга у нас веселая девушка, очень пошутить любит.
        - Ага… Это хорошо, что веселая. И красивая… Ишь, от матери какие волосья достались. А лицо - нет… Лицо не материно. И в тебе, Генка, ничего материного нет, все от отца перешло. У Анны другое лицо было…
        - Дядь Мить… Так ты ее нашел потом, да? Что с ней потом стало?
        - Да, я долго ее искал, когда она от меня ушла. Считай, много лет искал. Вот спроси меня - зачем, и ответить толком не смогу… Справки всякие наводил, даже знакомца одного нашел из этих самых… Как сейчас по телевизору грамотно говорят, из уголовной среды. Он-то мне все и разузнал в подробностях…
        Дядя Митя замолчал, вздохнул тяжело. Глянул на Ольгу, жестом приказал - давай выпьем, мол. Опрокинул в рот рюмку, крякнул, зажмурился на секунду. Генка сидел, пережидал терпеливо. Наконец, не выдержал, спросил тихо:
        - И что, дядь Мить? Что этот знакомый о ней рассказал?
        - Да ничего особенного, Генк. В принципе, то, о чем я и думал. Нашел ее тот самый бандит, который казначей, а может, она сама его нашла… В общем, жила она с ним. К тому времени уж беременная была…
        - Что?! - воскликнули Ольга с Генкой одновременно, подавшись корпусами к дяде Мите. Потом переглянулись в ужасе.
        - Да, да, не удивляйтесь так шибко, чего уж… Баба она молодая была, еще и сорока не было, когда я ее след обнаружил. Да, сестричка у вас тогда народилась, сиротинушки вы мои горемычные. Тоже, стало быть, сиротинушка сестричка-то ваша.
        - Почему? Почему наша сестричка сиротинушка? - с бьющимся сердцем спросила Ольга. - Это что же… Анна умерла, да?
        - Да не… - махнул рукой дядя Митя, - нет, что ты. Я ж не к тому про сиротинушку-то сказал. Я к тому, что не успела она родить, как загремела под статью вместе со своим казначеем. Видать, он и ее приспособил под свои воровские дела. Насколько я знаю, ему пятнашку впаяли, а ей всего пять… Три года общего режима и два года колонии-поселения.
        - Как это? Беременной - и пять лет? - удивленно спросил Генка.
        - Ну, ты даешь, Генк… - вздохнув, снисходительно глянул на племянника дядя Митя. - Она родить успела, пока следствие шло, не пять же лет бабе в положении ходить.
        - А ты что, дядь Мить, никак ей не помог? Ты ж сам говоришь, что как раз нашел ее в это время!
        - Ну да, нашел… И что с того, что нашел? Как бы я ей помог-то? Побег бы устроил, что ли? Единственное, что сделал, на суд сходил, это да… Специально туда поперся, чтобы на нее посмотреть. Сел, значит, в последнем ряду, долго на нее глядел… И знаете, как отрезало. Она уж не та баба была, ой, не та…
        - В смысле, не та? - тихо спросил Генка.
        - А не знаю, как объяснить… Так бывает, племяш. Бывает, ищешь всю жизнь чего-то, стремишься, как одержимый, а потом найдешь, и - пшик… И не надо тебе уже ничего… Бывает, Генка, бывает.
        - А потом? Потом что с ней было, дядь Мить? Не знаешь?
        Дядя Митя глянул на племянника исподлобья, молча налил себе самогонки, молча выпил, даже Ольгу не стал приглашать в компанию. Поставив рюмку на стол, задумчиво поскреб шею за ухом, отвернул лицо в сторону. И выдохнул тяжело:
        - Не знаю даже, рассказывать вам или нет… Я ведь про это никому, ни одной живой душе… Это ведь мой грех, дальше-то. Хотя, если с другой стороны смотреть, я не на исповеди вроде. Может, помилосердствуете, ребятки? Хватит вам и того, что уже узнали?
        Ольга с Генкой переглянулись, будто спросили друг друга - как оно нам? Правда хватит? Или нет? Ольга пожала плечами, а Генка снова повернул голову к дяде Мите:
        - Нет, не хватит. Мы все хотим знать, до конца. Пожалуйста, дядь Мить. Я думаю, и тебе лучше станет, когда все расскажешь. Душа облегчится.
        - Что ж, может, ты и прав… Ладно, расскажу, что ж. В общем, приходила она ко мне потом, после колонии-то. Три года отмотала, ее выпустили, потом должна была на поселение уехать. Вот аккурат перед тем, как на поселение отправиться, она ко мне и приходила. Она у меня это, ребятки… Как бы помощи просила… Ну, денег чтоб дал. А я ее не принял, даже в дом не пустил. Женатый уже был на Марии, думаю, чего зря бабу подозрением обижать? Вышел к Анне, постояли мы у калиточки. Спросил ее, как, мол, жить собираешься. Ну, она мне - так и так, мол, еду на поселение… А дочку, говорит, временно в детдом определяли, пока я три года в колонии была. А сейчас, говорит, я собираюсь дочку из детдома забрать, чтобы вместе с ней, стало быть, на поселение ехать… Трудно, говорит, Митенька, на поселении с ребенком с нуля жизнь начинать, дай мне денег немного, Митенька… А я денег не дал, ребятки. Не было у меня тогда, строился я. Вишь, какую домину отгрохал. Вы это… Простите меня, что не дал… Так и ношу на душе грех с той поры.
        - А куда она на поселение уехала, дядь Мить? Далеко?
        - Не знаю, Генка. Все, дальше уже ничего не знаю. Разбередили мне душу, мать твою… Ей ведь и денег-то немного надо было, а я не дал! А ведь мог бы…
        - Ну ладно, чего ты, дядь Мить, перестань, столько лет прошло… - задумчиво отмахнулся Генка. - Вот бы узнать, куда она уехала, а? А вдруг она там жить осталась?
        - А что, это мысль! - кивнула головой Ольга, соглашаясь. - Действительно, вполне могла остаться. А куда ей идти-то было? С ребенком? Я слышала, многие так и остаются жить в этих колониях-поселениях, работают там…
        - Если хотите, могу справки навести, - тихо вступил в диалог дядя Митя, и они удивленно повернули к нему головы.
        - Что, правда, дядь Мить? - недоверчиво уточнил Генка.
        - Ну, стопроцентно не обещаю, конечно, но попробовать можно. У меня в этой системе тоже знакомцы водятся. Не начальники, конечно, но рядовые-то служаки как раз с большей охотой помогут, чем начальники. Даже и магарыча не попросят, за «спасибо» сделают, это уж общеизвестно. А начальник, он же от страха перетрясется весь - и за утечку информации, и что взятку взял… Ладно, попробую я. Если она фамилию не сменила, конечно. Хотя наверняка не сменила, Васнецовой осталась по паспорту. Не повел же ее этот бандит в загс, я думаю…
        - А когда вы узнаете, дядь Мить? - нетерпеливо перебил его Генка.
        - Да на днях и узнаю, что ж. Как узнаю, так тебе на телефон и брякну. Только вы особо не надейтесь, конечно… Хорошо, если она и впрямь с ребенком на поселении жить осталась. А если нет… Тогда уж все. Тогда ищи ветра в поле…
        Когда прощались, добрая Мария сунула Ольге в руки пакет с гостинцами, робко огладила по плечу:
        - Тебе кушать больше надо, ишь, какая мозглая! Геночкина-то Маринка у нас справная, а ты… Я тебе там сальцо положила, не побрезгуй, наворачивай дома с хлебушком.
        - Спасибо… - растроганно пожала плечами Ольга, заглядывая в пакет.
        - Ой, да чего там… Приезжай еще вместе с Геночкой! И с Маринкой! Мы рады будем!
        - Да, спасибо… Спасибо вам. До свидания…
        Какое-то время ехали молча. Генка, не отрываясь, смотрел на дорогу. Ольга взглядывала на него сбоку, не решаясь заговорить, чувствовала его напряжение - вон, как желваки ходуном ходят. Наконец не выдержала:
        - Надо же… Выходит, еще одна сестра у тебя есть, на сей раз младшая…
        - И что? - немного с вызовом спросил Генка, по-прежнему глядя вперед.
        - Да ничего. Есть и есть, и ладно. Интересно было бы посмотреть на нее, правда?
        - Да, правда.
        - Слушай, Ген! Давно хочу у тебя спросить! Да, я понимаю, тяжелая у нашей матери была жизнь. И бандит этот… Совратил ее, малолетку, потом еще и преследовал… Да, я все понимаю, тяжело. Только одного не могу понять - чего она от твоего отца-то сбежала? Ну вот что бы этот бандит смог с ней сделать, скажи? Замужняя женщина, ребенок уже большой… Чего она испугалась-то?
        - Оль, а тебе ее совсем не жалко?
        - Да я ж не о том, Ген!
        - Зато я о том, Оль. Ты все время говоришь о ней так… Ну, с презрением, что ли. Я бы даже сказал, с брезгливостью.
        - Да?
        - Да. Тональность у тебя такая. Аранжировка.
        - Ну, извини… Если хочешь, я буду следить за тональностью.
        - Да ладно, не обижайся. Я ж тебе брат, я могу сказать то, что думаю. А насчет того, почему тогда от отца сбежала… Я думаю, ее просто страх погнал. Привычка бояться. Паника. И не за себя, а за отца, за меня… Так бывает, Оль. Когда человек впадает в панику, он много чего неправильного делает. Знаешь, когда к нам в сервис мужики привозят битые машины, то иногда рассказывают, как и что на дороге произошло. Иногда, мол, хватает всего одной секунды панического состояния… А потом удивляются - почему так поступил, а не этак? Но это ж мужики! А тут девчонка-детдомовка в такой переплет попала! Ее ж, поди, еще в детдоме пугали да унижали, а потом этот добил… Я думаю, у нее это паническое состояние не одну минуту длилось, как у мужиков за рулем, а всю жизнь ее преследовало. А у нас, знаешь, принято людей по поступкам судить, а не искать причины этих поступков. Да и судить, и презирать принято. Иного человека хлебом не корми, только дай возможность презирать того, кто слабее! Потому что, когда слабого презираешь, сам себе сильным кажешься. Что, разве не так?
        - Не знаю, Ген. Я как-то никогда не задумывалась… Мне казалось, каждый сам выбирает, каким ему быть, сильным или слабым. Иногда слабым быть даже удобнее. Все его жалеют…
        - Да брось! Никто и никогда не желает быть слабым! Кому ж охота, чтоб его презирали? Нет, все хотят быть сильными, никто не хочет слабого понимать. Да и зачем его понимать? Лучше его фоном для своей силы употребить… Пинком его, пинком, чтобы дорогу не загораживал…
        - Я никого не пинаю на своей дороге, Ген. Не пинаю, но и слабых не люблю, это да. Я не обязана никого любить.
        - Да, конечно, не обязана, никто и не спорит. Только, знаешь… Сейчас вдруг вспомнилось… Как мы с Маришкой три года назад по путевке в Париж ездили. И знаешь, что там меня больше всего удивило? Не Эйфелева башня, нет… А то удивило, как они к этим своим относятся… Черт, слово забыл… Ну, как наши бомжи! У них там таких тоже до фига!
        - Клошары, что ли?
        - Во-во, клошары. Идешь, бывало, по красивой нарядной улице, а этот клошар лежит аккурат поперек тротуара на своем драном одеяле, и все обтекают его рекой и будто не замечают даже. Никто ни ругнуться, ни пнуть его не смеет, не приведи господь… И на лицах, знаешь, такое выражение особенное… Я тогда подумал, что это и есть понимание, наверное. Не жалость, не сочувствие, а понимание. И в головах у них понимание - нельзя его обижать. Потому что если человек дошел до такой жизни, значит, ему совсем хреново жилось или его тоже паническое состояние всю жизнь преследовало. Потому что просто так, ниоткуда, ничего не бывает. Одним больше в жизни везет, другим меньше. И будь добр, если тебе повезло больше, уважить того, кому повезло меньше. Да, очень мне это дело у французов тогда понравилось. А у нас… Да что говорить, сама знаешь!.. А ведь всегда считалось, что русский человек самый добросердечный. Ни фига не добросердечный, сказки все это. Так вот я думаю, Оль.
        - Ну, наговорил, целую речь толкнул. Я смотрю, ты у меня философ, братец.
        - Да. Что есть, то есть. А ты все - дурак, дурак…

* * *
        Утро началось неожиданно - с Татьяниного звонка. И голос Татьяны звучал в трубке, как Ольге показалось, трусливым вызовом:
        - Привет, дорогая! Как дела? Пообедать со мной не откажешься, надеюсь?
        - Не поняла… Где пообедать?
        - Ну, не в следственном изоляторе, конечно. Приходи в «Пеликан». Придешь?
        - А зачем тебе со мной обедать, Тань? Можешь по телефону сказать, что ты обо мне думаешь. Что я, сволочь такая, тебя на воровстве поймала. Ты ведь об этом хочешь со мной поговорить, правда?
        - Ладно, чего мы по телефону… Давай встретимся, Оль. Действительно поговорить надо.
        - Что ж, давай…
        - Отлично. Значит, в обед встречаемся в «Пеликане». Пока.
        Ольга нажала на кнопку отбоя и тут же пожалела, что согласилась. Нет, о чем они будут разговаривать? Обсуждать подробности наглого Татьяниного воровства, уточнять суммы? Смешно… Но если согласилась, надо идти. Ладно, посмотрим…
        Они с Татьяной любили раньше сиживать в «Пеликане». Хорошее кафе, стильное, кормят вкусно. Сидишь, человеком себя чувствуешь. Тем более, кафе рядом с офисом, очень для обеда удобно. И столик у них был свой, любимый…
        Был. Вот уже и мысли в голове звучат в тональности прошедшего времени. А иначе и быть не может, наверное. Или надо, как Генка давеча философствовал, докопаться до причин Татьяниного поступка и вытащить наружу некое абстрактное «понимание»? Наверное, оно даже в природе существует, а если не существует, так при желании этого «понимания» наворотить столько можно, что мало не покажется. А подоплека-то все равно одна и та же остается - мерзкое воровство. То есть кража, если по Уголовному кодексу. Тайное хищение чужого имущества.
        Татьяна сидела за их столиком, внимательно изучала меню. А то она не знает, что в этой бумаге написано, ага. Можно подумать, впервые видит. А выглядит, между прочим, плохо. Какая-то припыленная вся.
        - Добрый день… - сухо поздоровалась Ольга, как с чужой. Но ведь она и в самом деле теперь чужая, не своя же!
        - Ой… Ты пришла уже? - подняла голову Татьяна. - Как это я тебя проглядела, Оль? Привет… Очень хорошо выглядишь…
        - Спасибо. Слушай, Тань. Давай мы с тобой так поступим… обедать я не буду, я не голодна. А ты обедай, если хочешь. Я просто посижу, послушаю, что ты хотела мне сказать. Ведь ты хочешь от меня чего-то, правда?
        - Да ничего я от тебя не хочу.
        - Так уж и?..
        - Нет, ну хочу, конечно. Просто поговорить хочу. И все. Как бы в последний раз… Марк ведь меня уволил, причем заочно, трудовую книжку с курьером на дом прислал…
        - Да. Он очень деликатно с тобой поступил, Тань. У меня были другие предложения.
        - Да знаю, знаю я твои предложения! Я же звонила Марку, он мне все рассказал!
        - Ты ему звонила?
        - Ну да… Надо же было его поблагодарить за благородство. Но я не об этом сейчас хочу поговорить… Вот скажи мне, Оль! Ну почему ты такая, а? Я что, из твоего кармана деньги брала?
        - Я просто хорошо выполняю свои служебные обязанности, Тань. Я за это зарплату получаю. Я честный человек, только и всего.
        - Я, я… Я… Я - самая любимая буква в алфавите… А на других тебе наплевать. Знаешь, ты не в свое время живешь, Ольга. Тебе надо было раньше на сто лет родиться, работала бы где-нибудь в аппарате Ежова или Берии… И твердила бы на каждом углу, как попугай: вор должен сидеть в тюрьме, вор должен сидеть в тюрьме!
        - Тань, мне уйти? Я не собираюсь этого слушать, противно потому что. Тем более, я действительно считаю, что вор должен сидеть в тюрьме.
        - Ну да, ну да… А если этот вор, к примеру, несчастная одинокая баба? А если эта баба влюбилась так, что… голову потеряла, ориентацию в пространстве и времени потеряла, власть над собой потеряла? И чужие деньги эта баба взяла вовсе не для себя, а для любимого, чтобы ему помочь? Если она панически боится, что он ее бросит? И тем более, если она сама себя за это презирает, но ничего, ничего сделать с собой не может?! Ее что за это, убить надо, да?
        - Тань… Чего ты от меня-то хочешь? Чтобы я тебя поняла или пожалела?
        - А есть разница, Оль?
        - Не знаю… Говорят, есть. Нет, пожалеть я могу, наверное… А вот понять… Плохо у меня с пониманием, Тань. Может, потому, что я власть над собой никогда не теряю. Ни при каких обстоятельствах.
        - Да, ты сильная, я знаю. Я даже в каком-то смысле завидую тебе. А я, видишь, слабой на поверку оказалась. Половой тряпкой. Нет, я правда сама себя за это презираю. Еще как презираю. Но знаешь, что я тебе скажу, дорогая моя? Вот если бы с тобой такое случилось… Да не смотри на меня так, всякое в жизни бывает! С любым человеком бывает! Так вот, если бы с тобой такое… Я бы никогда тебя Марку не сдала. Ни за что. Молчала бы до конца, как Зоя Космодемьянская. И наплевать бы мне было на собственную честность, уж не умерла бы как-нибудь.
        - Со мной такое не может произойти, Тань. Априори. Уж извини.
        - И очень жаль, что не может… По крайней мере, других бы научилась понимать и жалеть. Бабе сила не нужна, Оль. Бабе слабость нужна. А ты со своей силой никогда счастлива не будешь. Если, конечно, не пробьешь ее чем-нибудь человеческим. Так что, выходит, мы обе несчастные бабы, Оль. Ты - от своей силы, а я - от своей слабости. Как ни крути, а результат один получается…
        - Ты именно это мне хотела сказать, да, Тань?
        - Да. Именно это.
        - И все?
        - И все.
        - Что ж… Считай, я тебя услышала. Спасибо за откровенность. Пойду я, пожалуй… Прощай, Тань. Будь здорова и счастлива.
        - Ага. И тебе не хворать…
        Весь остаток дня она думала о Татьяне, вспоминала их разговор. И когда домой ехала в машине, и когда рассеянно прогуливалась в супермаркете меж полками с продуктами. Отчего-то ужасно неуютно на душе было, будто сделала что-то не так, сказала что-то не то… Да, Татьянин поступок ей непонятен и неприятен. И без того ясно, что покупать себе молодую любовь - последнее дело для женщины. Еще и на ворованные деньги покупать, как выяснилось. Но может, стоило Татьяну пожалеть? Может, попробовать хотя бы? Так, надо сосредоточиться, направить мысли в нужную сторону… И что надо себе твердить в мыслях? Бедная, мол, бедная Татьяна? До такой степени влюбилась, что сознание потеряла? И так, не приходя в сознание, случайно протянула руку к чужим деньгам? Фу, ерунда какая-то получается. Даже звучит глупо, если вслух произнести. Очень пошло звучит. И вообще, как это - жалеть? По голове ее гладить, что ли? В глаза заглядывать, брови жалостным домиком устраивать? Нет, непонятно…
        Наверное, это плохо, что ей непонятно. Всем понятно, а ей - нет. И Татьяна права, это с ней что-то ужасное происходит. Может, ее собственная непримиримость к презренной чужой слабости ее же и пожирает благополучно? Хорошо, хоть Иван сегодня звонками не достает…
        Да, не достает. Это действительно так, надо признать с удивлением. И нечего лишний раз в телефон заглядывать. Нет там непринятых вызовов, ни одного нет… Значит, Иван оставил ее в покое. Можно собою гордиться сколько угодно - нет вызовов! Она, стало быть, победила. А впереди у нее, у победительницы, одинокий ужин в одинокой съемной квартире…
        Но одинокого ужина не получилось - в гости нагрянула бывшая подруга Томочка. Стояла в дверях, держа на весу перевязанную бечевкой пластиковую коробку с тортом:
        - Это я, Оль… Вот, решила без звонка. Не прогонишь, надеюсь?
        - Заходи… - вежливо улыбнувшись, отступила на шаг в прихожую Ольга.
        - Спасибо. На радостный поцелуй в щечку я, в общем, и не претендую. Я поговорить пришла, Олечка. Мы ведь можем просто поговорить? Раньше у нас это очень хорошо получалось… Тем более, я перед тобой уж точно ни в чем не провинилась.
        - Да, Тома. Заходи. И давай без предисловий. Пойдем на кухню, у меня как раз ужин готов.
        - А что у тебя на ужин?
        - Семга и салат.
        - Отлично. А я, Оль, еще вот чего…
        Томочка засуетилась, запыхтела, неловко улыбаясь. Дернула молнию объемистой сумки, извлекла на свет бутылку «Киндзмараули», осторожно выставила на кухонный стол.
        - Я помню, ты когда-то очень любила «Киндзмараули», Олечка. Потом оно как-то исчезло… А сегодня я в магазине увидела вдруг! Дай, думаю, куплю! Посидим…
        - Ой, нет, Том. Извини, я пить не буду, боюсь, голова заболит. Мне и без того в последнее время часто приходится… Ну, в общем, это неважно. Садись, Том. Так о чем ты хотела со мной поговорить? Только не о Владе, прошу тебя.
        - Нет, я не о Владе хотела… То есть не конкретно о Владе. Я о ситуации как таковой хотела…
        - И о ситуации тоже не надо. Ты ведь с Владой общаешься, правда? Вы дружите, как прежде? Вот и дружите на здоровье. Считайте, что третье звено из цепочки выпало. То есть я - третье звено. Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко» песню допел до конца.
        - Оль, ну не надо так, а? Ну нельзя же, честное слово! Что ж ты… Даже не знаю…
        Томочка подперла круглый подбородок ладонью, вздохнула грустно. Так грустно, что вышло жалким мышиным писком на выдохе. Хотя саму Томочку с мышкой никак нельзя было сравнить - была она полновата, белокожа и плавна в движениях, и выражение лица имела доброе, с поднятыми вверх белесыми бровками, будто всегда немного удивлялась чему-то. Нет, хорошая она, Томочка. Между прочим, Полькина крестная мать…
        - Знаешь, в чем твоя ошибка заключается, Оленька? В том, что ты никому поблажки не даешь. Ты других людей рассматриваешь только через свою призму восприятия мира: будь, как я, делай, как я, поступай, как я. Шаг вправо, шаг влево - расстрел на месте. И того не учитываешь, что другие люди живут в других обстоятельствах, что они не такие сильные, как ты…
        - Это ты Владу имеешь в виду, да, Томочка? Это она не такая сильная, как я?
        - Да, Владу. Ну, сделала она глупость, голову потеряла. Но ведь это со всеми хоть раз в жизни бывает, Олечка… Это же так просто - показать на оступившегося пальцем, осудить, расстрелять. А отчего он это сделал, никого не волнует.
        - Ну отчего же - не волнует? Очень даже волнует. Очень бы хотелось понять, почему она со мной так… Будто ножом в спину…
        - А я тебе скажу, почему. Все просто, Оль. Это Владка от зависти к тебе так поступила.
        - От зависти? Что ж, может быть. Только это ее не оправдывает. А ты, насколько я понимаю, ко мне за оправданиями пришла?
        - Да. За оправданиями. Потому и говорю о зависти. Она-то как раз Владку и оправдывает…
        - ?!
        - Да, да, не смотри на меня так, Оленька… Ты думаешь, легко было Владке с тобой дружить? Думаешь, легко дружить с человеком, которому завидуешь?
        - Хм… А зачем дружить, если завидуешь?
        - Глупый вопрос, Оль. Ты женщина умная, конечно, но иногда тонкостей жизненных не понимаешь, в сердечную глубину близкому человеку не заглядываешь. Отсюда все твои беды…
        - У меня нет никаких бед, Тома.
        - Да, да, извини, я отклонилась от темы… Так вот, о дружбе. Многие женские дружбы как раз и строятся на зависти, Оль. Женщины ведь на две категории делятся - на тех, которые завидуют и открыто враждуют с объектом своей зависти, и на тех, которые завидуют и все равно крепко дружат… Вторым, кстати, гораздо тяжелее приходится. Потому что зависть - чувство неуправляемое, его трудно в себе держать. И отделаться от него очень трудно. Практически невозможно.
        - Ага… И по этому принципу их жалеть надо, да? Оттого, что им трудно зависть внутри держать?
        - Да, именно так, как бы смешно это ни звучало. Потому что объект зависти всегда чем-то более благополучен. А поскольку более благополучен, значит, и снисхождение должен иметь к завистнику и к его поступкам. Закон равновесия, надеюсь, слышала о таком? А у тебя никакого снисхождения нет, ты ж наоборот… Вон, и сейчас на меня смотришь как на дурочку.
        - Нет, ошибаешься. Не смотрю я на тебя как на дурочку. Я сейчас о другом думаю, Томочка. Знаешь, у меня сегодня какой-то особенный день выдался, тематический, что ли… Меня сегодня все пытаются уличить в эгоцентризме. Давай уж лучше вина тогда выпьем!
        - …Ну вот что, что у бедной Влады в жизни есть, скажи? - будто не услышала ее Томочка. - Ведь никакой, ни самой махонькой женской радости нет! Что ей оставалось, как не завидовать тебе невольно? Я повторяю - невольно! Ей ведь даже и зацепиться не за что было, Оль. Ни одной соломинки жизнь не выдала.
        - Том, а тебе? У тебя много соломинок? Тоже ведь нет! Однако тебе не приходит в голову…
        - А у меня есть соломинка, Оль. Есть. Нет, ты меня с Владкой не сравнивай, что ты, я же вдова. А это уже не соломинка, это целое бревно, между прочим.
        - ?!
        - Да, да, не смотри на меня так удивленно… Да, мне легче жить, как бы странно это ни звучало. Меня мое вдовство и в статусе держит, и в моральном достоинстве, и на плаву… То есть я духовно более крепка.
        - Томочка, я не понимаю… - подняла брови Ольга, стараясь сдержать скептическую улыбку, - это у тебя что-то новенькое, да? Про вдовство как благо? Раньше я от тебя такого не слышала…
        - Да где тебе меня понять, Оль. Конечно, не понимаешь. Ты за своей стеной счастья как слепая жила. Да и сейчас… Не пуганая еще, на одной только гордыне держишься. А погоди, вот как придет, например, праздник Новый год… А ты одна-одинешенька… Вот тогда и почувствуешь, что это такое, когда загодя маешься в заботе - куда бы себя приткнуть. А у меня, представь, и заботы такой нет. Я часто с моим Пашенькой покойным Новый год встречаю. Вот и в прошлый раз - вы с Ваней уехали на Новый год в Таиланд, Владка в больнице около мамы сидела, а я… А я с Пашенькой была. Стол накрыла на двоих, разговаривала, поздравляла его… Ты помнишь, Оль, как мы жили, как мы любили друг друга?
        - Помню, Том…
        - А ведь Паша мне тоже изменил однажды, а я его простила. И ни разу об этом не пожалела. Теперь со страхом вспоминаю иногда: господи, а вдруг бы я его не простила? Хватило ума, слава богу. И сердца… А теперь он мне жить помогает. Знаешь, как светлый образ. Если у женщины остался навсегда светлый образ, ей уже ничего не страшно. Вот мы с тобой только что о зависти говорили… Так вот, мне зависть как таковая вообще не страшна. У меня объекта для зависти нет, а светлый образ есть! И я в этом живу, и мне хорошо! И пусть к другим хоть сорок принцев прискачут, и все на белых конях! А мне не надо, у меня мой Пашенька есть…
        Томочка вдруг всхлипнула, прижала к лицу полные ручки. Ольга вздохнула, поежилась слегка, чувствуя себя виноватой. Хотела было сказать Томочке что-нибудь ободряющее, но та вдруг отняла ладони от лица, заговорила горячо, торопливо:
        - А каково Владке, а? Оль, ну представь себе на секунду? Когда нет ничего, вообще ничего, даже маломальского светлого образа? Вот что у Владки есть, скажи? За что ей держаться? За обиду? Вспоминать, как Вовка ее бросил с ребенком на руках? Что, что у нее еще есть? Квартира однокомнатная, где мама с инсультом лежит? А знаешь, что такое инсульт, Оль? Сколько стоят нынче памперсы, лекарства, капельницы? Я уж не говорю, что Владке ребенка выросшего кормить-одевать надо при отсутствии алиментов… Когда на себя уже ни копейки не остается… Нет у нее ничего, Оля. И достоинство женское тоже в заботах иссякло, осталось одно бездостоинство. Вот она под руку с этим бездостоинством к твоему Ване и отправилась, хоть каплю обманного тепла получить…
        - Да на здоровье, Том. Разве я против? Пусть идет, дорога открыта. Чего ты от меня-то хочешь? Чтобы я бедную Владу за руку к Ивану привела?
        - Дура ты, Оль… Ничего не услышала из того, что я тебе целый час толковала. Сидишь, кокетничаешь. Прекрасно ведь знаешь, что нет Владке никакой к Ване дороги, что Ваня тебя одну без ума любит. Потому и выпендриваешься.
        - Я не выпендриваюсь. Я вообще не умею выпендриваться, и ты это прекрасно знаешь, Том. Я такая, какая есть. А относительно Влады… Да, у нее очень трудная жизнь, я знаю. И я помогала ей, как умела. И она была моей подругой, Том… То есть априори не имела права. Да тут и говорить не о чем! И вообще, я не понимаю твоей миротворческой миссии, Тома. Такие вещи никому не прощают, тут и обсуждать нечего было.
        - Да нет у меня никакой такой миссии, Оленька. И вообще, я ведь шла сюда не о Владе говорить, а о тебе… Я, собственно, и сразу о Владе говорить не хотела, так получилось. Сама не знаю, чего завелась. Жалко мне ее. А тебе я чего хочу сказать… В общем, ты прости Ваню, Оль. Не виноват он ни в чем. Владка сама все затеяла, поддалась минуте отчаяния… А у Вани, в отличие от тебя, жалость и какое-никакое сострадание в душе присутствуют. А про Владку забудь, будто ее и не было. Да если б ты знала, как она все это переживает, как себя клянет…
        - Не надо об этом, Том. Вот не надо. Прошу тебя. Иначе опять зря заведешься.
        - Ох, девки, девки… Какие ж вы обе глупые… Одна натворила сама не понимает чего, другая из обид смертельных никак не выберется. А помнишь, как нам втроем дружить хорошо было, какие мы посиделки в кафе шикарные устраивали? А Ваня потом Владку и меня по домам развозил… Хороший он мужик, добрый, терпеливый, отзывчивый. Надо его простить, Оль. Ну, хоть раз в жизни прояви снисхождение. Не к чужому человеку, к родному… Хоть пойми, что это такое на вкус, когда прощаешь-то! А иначе и не узнаешь никогда!
        - Все, Том, давай на этом поставим точку. Хватит с меня на сегодня душещипательных разговоров. И без того много, знаешь, всяческих обстоятельств… Пощипали уже меня порядком, хватит. Надоело слушать, как ты переливаешь из пустого в порожнее.
        - Из пустого? Нет, Оленька, в том-то и дело, что не из пустого. Ладно, не хотела тебе этих слов говорить, но все-таки скажу… Ты думаешь, с тобой дружить - это что, сладкий сахарок такой, белый хлебушек? Или думаешь, Ивану с тобой легко жилось? Да ни черта! Он же бился об твое каменное железо в кровь, раны зализывал и снова бился! Потому что любит тебя по-настоящему!
        - Это неправда, Тома!
        - Что - неправда? Что любит?
        - Нет. Что бился, как ты говоришь, о мое железо, неправда.
        - Правда, Оль. Ваши чудесные семейные отношения всегда только на Ване держались. И не потому, что он подкаблучник, нет! Он по природе своей не подкаблучник… А ты, конечно, женщина сильная, кто спорит. Разве с железом поспоришь? Лоб расшибешь, с тем и останешься. Нет, вот интересно мне, как тебе живется-то в железной броне? Душенька еще жива, патиной не покрылась? Ладно, чего зря толковать… Только ты не обижайся на меня, Оль. Кто тебе еще такое скажет? Ведь никто…
        - Я не обижаюсь, Том. Просто я очень устала. Так ты ужинать будешь, я не поняла?
        - Хм, ужинать… Нет, не буду я ужинать, Оль. Я пойду. Все-таки не услышала ты меня. Вернее, не захотела услышать. Жаль. Очень жаль.
        - Прости, Томочка…
        - Ты сама себя для начала прости. В себе сначала разберись. Ладно, пока…
        После ухода Томочки Ольга долго бродила по квартире, пытаясь унять внутреннюю истерику. Нет, что им всем от нее надо? Почему она должна всех понимать, прощать, жалеть? А ее кто пожалеет? А может, ей-то как раз хуже всех! Может, ей еще больнее биться о свое каменное железо! Да, Томочка, и душа давно патиной покрылась, ты права. Да она даже поплакать по-человечески не умеет, излить наружу эту холодную внутреннюю истерику. Да разве это и есть ее сила, о которой они толкуют? Это же не сила, это же черт знает что… Это наказание, это несчастье какое-то…
        Ночью ей приснилась Афродита. Нет, определенного образа не было, так, просто белое облако. Но присутствовало во сне четкое осознание, и даже будто кто голосом произнес - вот, смотри, это и есть Афродита. И тот же голос потребовал - всмотрись в ее черты…
        Она всматривалась. Мучительно всматривалась. И даже был секундный и горький позыв произнести в сторону белого облака слово, которое она не произносила ни разу в жизни, и выходило из горла какое-то сплошное хрипло невнятное безобразие, переходящее в утробное мычание - м-м-а-м… А белое облако обволакивало, гладило по голове, по плечам…
        Проснулась в холодном поту, села на постели. Потом долго плескалась в душе, будто пыталась смыть с себя незнакомые прикосновения. А потом решила вдруг - все, хватит ерундой заниматься, иначе так можно с ума сойти. Не будет она больше никого искать, пусть Генка один… А ей и впрямь некогда - пора о насущных делах задуматься. О квартире, к примеру. Не вечно же на съемной жить!
        Да, надо идти и просить у Маркуши ссуду. А может, и не надо просить. Еще чего, просить! Лучше уж в ипотеку залезть… Понятно, что трудно будет, но когда она боялась трудностей? Как говорится у сильных людей - чем хуже, тем лучше! И вперед! И с песней! И нечего всяким снам… Тем более, она никогда не верила снам, и никогда их не запоминала. Во сне человек должен отдыхать, это функция организма такая, и все дела. Отдыхать, чтобы днем жить, работать, любить… А если любить некого, значит, просто работать. И все равно - жить…

* * *
        Генка позвонил через два дня, тарахтел в ухо возбужденно:
        - Оль, я с дядей Митей сейчас говорил, новости есть! Ты где сейчас?
        - На работе.
        - Тогда я к тебе скоро подскочу. Ты выходи минут через десять, в машине поговорим.
        - Ген, а может, зайдешь?
        - Не. Я одет непрезентабельно. У вас там, поди, все при галстуках, тебе за меня стыдно будет.
        - Ген, не говори ерунды! Какие галстуки. Никто тебя здесь не укусит.
        - Нет, не пойду. Сказал же! Выходи через десять минут.
        - Хорошо…
        Нажав на кнопку отбоя, Ольга задумчиво глянула в окно. Значит, новости есть… Значит, поиски продолжатся. Но она ж вроде решила больше в них не участвовать… А как Генке скажешь? Вон какой взбудораженный… И голос звенит нетерпением. Ладно, по ходу дела решится. Пора на выход…
        Генкина машина уже стояла у бровки тротуара, даже дверь услужливо была открыта. Плюхнулась на сиденье, глянула на Генку с улыбкой:
        - Привет, братец… Ну, давай, выкладывай свои новости, если не терпится.
        - Еще как не терпится, Оль. Он нашел мамины следы, представляешь? - торопливо начал Генка с места в карьер. - Ну, то есть не сам нашел, ему знакомые помогли… Более того, ему даже дело Васнецовой Анны показали! Говорит, сам все справки своими глазами видел.
        - А может, это другая Васнецова Анна? Имя и фамилия вроде распространенные.
        - Нет, это точно она, Оль. Там же фотография в деле есть, дядя Митя ее узнал… Так что никакой ошибки быть не может. Только вот информация такая… Как бы не совсем…
        - А что такое?
        - Дело в том, что на поселении она одна была, без ребенка.
        - Почему?
        - Откуда я знаю? Не забрала его, значит… В детдоме остался… Вернее, осталась. Она же девочку родила, Ксенией назвала. Там, в деле, справка есть. Ксения Васнецова…
        Ольга почувствовала, как злое раздражение ударило ей в голову. Нет, чему этот идиот радуется, а? Надо же, счастье великое, следы нашли, девочку Ксенией назвала… И не удержалась, заговорила отрывисто, грубо:
        - Слушай, Ген, а может, ну ее, а? Ну сам подумай, что это получается? Она нас бросает всех по очереди, а мы ее ищем. Вот, уже третьего ребенка бросила! Тебе что, мало, да? Мне кажется, хватит… Может, прекратим это гиблое дело? Тем более, как я понимаю, и следы потерялись.
        - Нет, Оль, отчего ж потерялись, наоборот… В деле адрес детдома есть, куда ребенка определили, Васнецову Ксению. Это, между прочим, недалеко отсюда, я уже узнавал… Километров двести. Поселок Горькое называется.
        - Ну, допустим. И что? Неужели ты думаешь, наша новоявленная сестрица Ксения Васнецова сидит в этом детдоме и нас дожидается? Ей сейчас уже сколько? Должно быть, лет восемнадцать-девятнадцать? Там до такого возраста детей не держат, Ген… Их потом в свободное плавание отпускают…
        - Да я все это понимаю, Оль, конечно. И все же… Она ведь сеструха наша! Узнаем хоть, где и как устроилась. Может, она общается с кем из ребят детдомовских или с воспитательницей какой-нибудь связь держит? Надо ее найти, Оль, я чувствую. Они, знаешь, после детдома все такие неприспособленные… А вдруг ей помощь нужна? Или она про маму что-то знает? Поедем, а? В следующий выходной? Я уж и Маришку предупредил…
        - Ген, я вообще-то… Хотела тебе сказать…
        - Что, Оль?
        Генка смотрел ей в глаза так преданно, что язык не повернулся договорить фразу. Представила его лицо, как он отреагирует на ее отказ. И не смогла. Вздохнула, махнула рукой безнадежно:
        - Ладно, черт с тобой… Уговорил, поедем. Доведем дело до логического конца, чего уж. Хотя, я предполагаю, конец не стоит того.
        - Нет, Оль. Стоит. Не знаю, как тебя, а меня прямо колбасит внутри. Хочу на эту Ксению Васнецову хоть одним глазом поглядеть, страсть как хочу. Видимо, у меня родственные привязки настырно в печенках сидят… И маму очень хочу найти, ты даже не представляешь себе, как я ее хочу найти! Я ж ее помню…
        - Да что ты можешь помнить, тебе пять лет было! Может, ты просто себе придумал эту память? Раздул из детской тоски? Ты же взрослый мужик, Генка! Мужик, а не трепетная сентиментальная бабенка!
        - Да при чем тут мужик, не мужик… Не в этом дело, Оль. Просто я ее помню, и все. Что есть, то есть. Как подумаю о ней, сразу вот тут чесаться начинает, - постучал Генка ладонью по солнечному сплетению, - так бы и расцарапал до самого нутра, и расчесал бы…
        - Ой, ладно… Тоже мне, Данко нашелся. Кстати, как у тебя с Маришкой? Все хорошо?
        - Да, все отлично, можно сказать, медовый месяц. Приветы тебе передает, просит, чтобы в гости привез. Ты бы и сама заехала как-нибудь, запросто, без церемоний. Мы ж вроде как родственники…
        - Почему вроде как, Ген? Я очень рада, что у меня в жизни брат появился. Счастлива даже.
        - И я…
        Помолчали, продираясь через конфузливую паузу. Да и не хотелось ничего больше говорить, если честно. Боязно было говорить. Вдруг ненароком зацепятся за слова тонкие ниточки близости, нежные и теплые. Оборвутся…
        - Ну что, я тогда поехал, Оль? - вздохнув, первым нарушил молчание Генка. - У меня ж работы невпроворот…
        - Ага, поезжай, Ген. У меня тоже - работа.
        - Тогда в субботу утром я за тобой заеду? Часиков в восемь?
        - Да. Заезжай. До субботы, Ген…

* * *
        - …Нет, объясни мне, почему Горькое? Кому приспичило открыть детский дом в поселке с таким названием? - отвернувшись к окну и ежась от утренней прохлады, ворчала себе под нос Ольга. - Представляешь, как звучит? Я, мол, сирота, рос в детдоме в селе Горькое…
        - Да, согласен, звучит как полный нокдаун, - усмехнулся Генка, выезжая на встречную полосу и нацеливаясь обогнать пассажирский «Икарус».
        - Конечно! Если решили в селе детдом организовать, то хоть название бы поменяли… Например, было бы село Сладкое. Или село Веселое, тоже хорошо.
        - Нет, Оль. Это уже обман будет. А обман бывает хуже нокдауна.
        - Это да. Тут я с тобой полностью согласна, Генка. Название сути не меняет. И все же…
        - Хватит ворчать, сестрица! Не выспалась, что ли? Кстати, ты есть хочешь? Там, в пакете, на заднем сиденье, пирожки… Маришка с собой в дорогу дала.
        - Хочу, конечно! - обернувшись, потянулась за пакетом Ольга. Достала пирожок, откусила, зажмурилась от удовольствия: - М-м-м… С картошкой, мои любимые… Да они, кстати, теплые, Ген! Она что, ночью их пекла?
        - Нет, рано утром встала. А тесто с вечера поставила.
        - Она сама умеет тесто ставить? Прямо по-настоящему?
        - Да что там уметь, Оль…
        - Не знаю. Я, например, вообще не умею. Даже и не пыталась никогда. Надо же, какая Маришка молодец… Повезло тебе, Генка, с женушкой. Милая, заботливая, любящая. Встала ни свет ни заря, чтобы пироги мужу испечь, надо же… Наверное, для этого особый талант нужен.
        - Ты опять про пироги или про что-то другое?
        - Про другое, конечно. Я на такие подвиги во имя любви точно не способна.
        - Да какие там подвиги, Оль, скажешь тоже! Это не подвиги, это нормальная семейная жизнь. А она из мелочей складывается, которые, в общем, не замечаешь. Как будто так и надо. А на самом деле…
        - Не знаю. Наверное, ты прав, Генка. Действительно, не замечаешь. Живешь и живешь себе. Про любовь говорить с годами забываешь, зато пирожки вкусные по утрам привычкой становятся. Наверное, я очень скверная жена была…
        - Хм… Откуда вдруг такие выводы? И почему - была? Кстати, что у тебя там с мужем произошло? Ты ж мне ничего и не рассказала толком.
        - Да это неинтересно, Ген. Пошлость и грязь, больше ничего. Знаешь, как топором по чурбаку - раз! - и раскололась семейная жизнь на две половинки. Кстати, очень приличная была семейная жизнь. Крепкий такой чурбачок.
        - Оль… Ты же знаешь, я парень простой, этих обиняков не понимаю. Давай, выкладывай все, как было. И с подробностями, чтоб надолго хватило. Дорога длинная, а я не выспался, так что внимательно тебя слушаю. Давай, Шехерезада, начинай!
        - Ну ладно…
        Ольга вздохнула, опустила плечи, отправила в рот остатки пирожка. И повторила, будто окончательно решившись:
        - Ладно, расскажу… Все с самого начала расскажу. Как сказку.
        - Валяй сначала.
        - Мы, Ген, молодыми женились, по большой-большой любви. И жили хорошо, дружно, первые несколько лет, помню, все время за руки держались… И Польку уже родили, а все норовили за руки схватиться… Знаешь, интуитивно как-то. Чтобы все время чувствовать друг друга.
        - Да, знаю. У нас тоже с Маришкой так… Ладно, не буду тебя перебивать, рассказывай.
        - Я ему очень верила, Ген. Всегда верила. Тоже, знаешь, интуитивно. Почему-то мне казалось, что если я мужа люблю… И он меня любит… То это как бы автоматом нас от всего плохого и пошлого защищает, понимаешь? Наверное, все любящие женщины так думают. Мы и не ссорились практически… И я никогда не ревновала, просто в голову такая глупость не приходила. Иван меня ревновал, а я его - нет.
        - А не врешь, часом, а? У тебя ж характер такой… Скажи-ка тебе чего-нибудь поперек! Увернуться ведь не успеешь!
        - Ну да, в общем… Характер у меня не сахар, согласна. Но Иван как-то умел острые углы обходить… И не сказать чтобы он трусом бесхарактерным был, нет! У него тоже, знаешь, характер не слабый. Черт его знает, как нам это удавалось… Нет, мы не ссорились. И не раздражались друг на друга. Нет, я раздражалась, было дело, но Иван… Как-то гасил незаметно.
        - Слушай, а я ведь начинаю испытывать симпатию к твоему Ивану! Значит, вполне нормальный мужик!
        - Да. Нормальный. И цветы мне всегда дарил, не по праздникам, а просто так. И слова красивые говорил. И глаза у него при этом честные влюбленные были. Да, все было хорошо, все отлично. А к хорошему быстро привыкаешь, расслабляешься и удара не ждешь. А когда вдруг этот удар получаешь… В общем, дальше не хочу рассказывать. Не могу, прости. Дальше мне больно, Ген.
        - Ладно, понял, не дурак… Изменил он тебе, да? А ты его застукала?
        - Да. С моей ближайшей подругой. И поэтому, сам понимаешь, возврата в прошлое нет.
        - О! О! Как по-киношному сказала-то! Заплачу сейчас! Дай платок там, в бардачке!
        - Не смешно нисколько. Над чужой болью нельзя смеяться, Ген.
        - А я и не смеюсь. Я громко на тебя удивляюсь. Подумаешь, мужик налево сходил один разок за всю семейную жизнь! Да ему по природе его мужицкой положено - хотя бы разок-то! Прости его, Оль… Ну, ты ж умная баба, сделай скидку, не жмись.
        - Господи, Ген, и ты туда же!
        - Не понял.
        - Да мне все кругом твердят - надо простить, надо простить. Как будто это легко! Как пальцами щелкнуть. Да если бы я могла… Да я бы с радостью, что ты! А только не получается у меня, не могу, и все, хоть убей. Не дано мне, как Маришке твоей, к примеру…
        - А ты любишь его?
        - Не спрашивай, пожалуйста. Я и сама себе этот вопрос не задаю.
        - Да отчего ж не задашь-то?
        - Боюсь.
        - Значит, любишь.
        - Нет, не люблю. Не люблю! Предательство и любовь между собой не сочетаются! Значит, не люблю!
        - Ну, тогда другого мужика себе найди…
        - Мне не надо другого. Нет, я не смогу…
        - Значит, все-таки любишь! Значит, надо прощать, Оль!
        - Нет. И простить не смогу.
        - И что? Так и будешь всю жизнь одна? Будешь сидеть и самой себе песенку обиды куковать?
        - Выходит, так и буду. Куковать.
        - Хм… А зачем? Не понимаю.
        - Слушай, Ген! А если бы Маришка с тобой так же?.. Если бы она тебе изменила?.. Ты бы ее простил?
        - Да. Простил бы. Мой отец нашу с тобой мать простил, когда она от него сбежала, меня бросила. Искал ее долго… Ну, в общем, сама знаешь. И я бы простил. Потому что люблю. И тебе тоже своего Ивана надо простить, потому что ты его любишь. Очень простая арифметика, Оль.
        - Ой, Ген, перестань… Чего мы - по одному и тому же кругу. Все, хватит.
        - А я и мамку нашу непутевую, Анну-Афродиту, тоже давно простил. Наверное, ты права, да, Оль. Эта способность такая человеческая, легкость прощения, не всем дана. О, смотри, указатель на своротке! Поселок Горькое! Чуть не проехали, зараза…
        Поселок, кстати, своему горькому названию вовсе не соответствовал. Уютным был, как маленький ухоженный городок. Меж двухэтажных домов буйно росли тополя, на детских площадках были разбиты клумбы с цветами. А в центре, как и полагается, фигура вождя в лихо распахнутом кургузом пиджачке и с устремленной вперед рукой. А как фигура окрашена-то, господи, прости! В легкомысленный светло-сиреневый цвет! Надо же, постарались… Неприятно смотреть, грустно как-то. Будто фигу в кармане показали. А может, просто так покрасили, без задней мысли? Чтобы с кустами сирени гармонировала?
        - Интересно, где тут детдом? - старательно вглядывалась в мелькающие за окном строения Ольга. - Надо бы выйти, спросить у кого-нибудь. Вон пацаны идут, Ген. Остановись, я спрошу.
        Двое подростков с готовностью бросились через газон на ее призыв:
        - Мальчики, а можно спросить?..
        - Да! Спрашивайте!
        - Вы не подскажете, где тут детдом?
        Мальчишки переглянулись, потом один из них, в синей бейсболке, наклонился к окну, проговорил вполне дружелюбно:
        - Так мы не только подсказать, мы и показать можем. Заодно и нас подвезете.
        - А, так нам по пути, значит? Очень хорошо. Давайте, прыгайте на заднее сиденье.
        Мальчишки шустро забрались в машину. Тот, который в бейсболке, скомандовал деловито, показывая пальцем на площадь с фигурой вождя:
        - Значит, сейчас вон там развернетесь, потом обратно по этой же улице поедем. Потом направо… А дальше я покажу.
        - Выходит, детдом на окраине поселка?
        - Ага. На выселках. Обидели нас, сироток.
        Мальчишки загоготали тихо, толкнувшись локтями. Ольга чуть обернулась, пытаясь разглядеть их поближе. Мальчишки как мальчишки, самые обыкновенные… Вовсе на сирот не похожи.
        - Пацаны, а вы Ксению Васнецову не знаете, случаем? - весело спросил Генка.
        - Не-а… - удивленно переглянулись мальчишки. - Не было у нас такой… Ксюх много, но Васнецовых точно не было. А сколько ей лет?
        - Примерно восемнадцать. Или девятнадцать. То есть она должна была из детдома выйти, наверное…
        - Выходят, дяденька, из тюрьмы, между прочим.
        - Ну ладно, чего уж… Прошу пардону, - виновато хохотнул Генка. - А как надо правильно говорить? Выпустилась?
        - А выпускают голубей на свободу.
        - Ну все, пошутковали, пацаны, и хватит. Значит, не знаете ничего про Ксению Васнецову?
        - Не-а. Не знаем. Нет, точно такой не было.
        Генка и Ольга переглянулись в тревоге. Генка пожал плечами, Ольга подняла брови, вздохнула. Мол, говорила я тебе.
        - А вы к нам вообще по какому делу? - подавшись вперед корпусом, полюбопытствовал шутник в синей бейсболке. - Вы не усыновители, случаем, нет? Не иностранцы?
        - Нет, мы не усыновители и не иностранцы, мальчики, - повернулась к ним с улыбкой Ольга. - Мы ищем Ксению Васнецову. Она нам очень нужна.
        - А зачем? А кто она вам?
        - Много будешь знать, скоро состаришься, - улыбнувшись, дернула Ольга вниз за козырек синюю бейсболку. - Понял, чувак?
        - Да понял, понял… - вернул мальчишка жестом бейсболку на место. - Тогда сразу еще вопрос: а как у вас насчет спонсорской помощи?
        - Кому?
        - Ну, хотя бы вот нам с Вовкой.
        - Это за какие такие заслуги, а? - весело спросил Генка, глядя в зеркало заднего вида. - Я вас подвез и вам же еще помощь оказать должен? Вроде вы не инвалиды, вполне здоровые пацаны. И выглядите вполне сытыми и прилично одетыми, дай бог каждому так выглядеть.
        - Да ладно, дяденька, я же просто так спросил, на всякий случай. Там, за поворотом, еще триста метров проехать, и будет наш скворечник. Вам ведь, наверное, к директору надо, да?
        - Точно. Хотелось бы к директору.
        - А хотите, я вас провожу?
        - Ну, проводи. Все, вроде приехали.
        - Пойдемте, я вас провожу.
        - Сейчас… Дай оглядеться сначала. А хорошо тут у вас, однако, в скворечнике-то… Богато устроились, со вкусом.
        Детдом, как выяснилось, располагался на территории вполне ухоженного парка. Скорее всего, когда-то это была барская усадьба с флигелями и надворными постройками, даже фонтан перед домом сохранился, не совсем удачно отреставрированный, то есть ныне похож был на плавательный бассейн, выложенный голубой плиткой. Но зато на фасаде главного корпуса сохранились колонны, укрепленные снизу капителями в виде изящных завитков. На солнце смотрелось очень красиво - и голубая вода в фонтане, и колонны.
        - Нравится у нас, да? - гордо спросил мальчишка, проследив за Ольгиным взглядом.
        - Да. Хорошее место.
        - Ага… Ну, идемте, я вас провожу. Елена Максимовна на месте должна быть. Это директор наш. Она хорошая, вы ее не обижайте.
        - Ладно, постараемся, - тихо проворчал Генка, - веди нас, Сусанин.
        - Я не Сусанин, я Димка Хохлов.
        - Очень приятно. А я Геннадий. А это вот Ольга Викторовна. Заодно и познакомились, значит.
        - Ага…
        Директор Елена Максимовна оказалась миловидной пожилой дамой с уставшими глазами и будто приклеенной к лицу улыбкой. Оглядела их бегло, будто приценилась - кто, мол, такие, что с вас взять можно… Точно как детдомовец Димка Хохлов на предмет прощупывания потенциала спонсорской помощи.
        - Здравствуйте, Елена Максимовна. Вы уделите нам немного времени?
        - Да, конечно, заходите, присаживайтесь. Слушаю вас…
        - Нам бы хотелось узнать про Ксению Васнецову. По документам она была направлена в этот детдом, давно, правда.
        - Погодите, погодите! - жестом остановила Ольгу Елена Максимовна. - А вы кто, собственно, будете? Почему я должна отвечать на ваши вопросы?
        - Так мы брат и сестра Ксении Васнецовой…
        - Доказать можете?
        - В смысле - доказать?
        - В смысле документально.
        Ольга с Геннадием переглянулись растерянно. Потом Ольга произнесла виновато:
        - Нет… Никак не можем…
        - Да почему не можем-то? - перебил ее Генка. - У меня же в свидетельстве о рождении все записано! Мать Васнецова Анна Григорьевна, отец Васнецов Василий Петрович! И у нее, у Ксении, то же самое должно быть! Нет, отец другой… Про отца не знаю, в общем. Но мать - точно Васнецова Анна Григорьевна!
        - А можно мне взглянуть на ваше свидетельство о рождении?
        - Так я не взял с собой. Не догадался как-то. А хотите, паспорт покажу? По паспорту я тоже Васнецов!
        - Нет, не надо паспорта. И свидетельства о рождении тоже не надо. Какая у вас фамилия - это не имеет значения, в общем. Все равно я вам никакой информации дать не смогу, права не имею. Дело в том, что Ксения Васнецова была удочерена еще в трехлетнем возрасте. Вы про тайну усыновления… то есть в данном случае про тайну удочерения слышали, надеюсь? Статья сто тридцать девятая Семейного кодекса?
        - Как - удочерена? - обалдело уставился на директрису Генка. - У нее же мать есть! Или… Она что, умерла?
        - О судьбе матери ничего не знаю, простите. Удочерение стало возможным на основании ее отказа.
        - Какого отказа?
        - Мать Ксении Васнецовой написала отказ, ее удочерили, так что я и сама ничего не знаю о дальнейшей судьбе Ксении Васнецовой, - терпеливо объясняла Елена Максимовна, устало прикрыв глаза веками, будто защищаясь от Генкиного напора. - Извините, ничем вам помочь не могу.
        - Нет, но как же… - бормотал Генка, по-бабьи разведя ладони в стороны, - мы ж ей не чужие, мы брат и сестра. Мы право имеем. Вы нам только скажите, кто ее усыновил… Ну, то есть удочерил…
        - Нет, не скажу. Я же вам русским языком объясняю - не имею права. Статья сто тридцать девятая Семейного кодекса.
        - Да оно понятно, что не имеете права. Но ведь столько лет прошло. Она, Ксения-то, теперь уж взрослая дивчина. Ей, может, наоборот в радость будет, что у нее еще брат и сестра отыскались.
        Директриса вздохнула, сложила на столе пухлые ладошки ковшиком, снова устало прикрыла глаза. То есть всем своим видом говорила - шли бы вы отсюда, господа хорошие, надоели… Еще и стационарный телефон заверещал у нее под рукой некстати. Хотя для директрисы наоборот, вполне кстати. Схватила трубку, проговорила в нее, вставая со стула:
        - Да, иду, иду… Уже бегу… Через пять минут буду!
        И глянула на них с вызовом - чего сидите, не видите, мне срочно идти надо? Нормальные вроде люди, а простых вещей не понимаете!
        Вышли на крыльцо с белыми колоннами, Генка закурил нервно. Ольга уставилась на него во все глаза:
        - Ты же не куришь. Ты чего!
        - Закуришь тут… - сердито ответил Генка. - Видишь ведь, нервничаю. Вот же сволочь административная, а? Права она не имеет.
        - Ну почему сразу сволочь, Ген. Отрицательный результат - тоже результат. Успокойся, подыши воздухом. Посмотри, как здесь хорошо. Не детдом, а лесной санаторий. И пахнет вкусно, котлеты где-то жарят…
        Ольга потянула носом воздух, прикрыла глаза. Генка докурил свою сигарету, огляделся в поисках урны, проговорил сквозь последний дымный выдох:
        - И все равно - сволочь бездушная! Ну что ей, жалко было в дело заглянуть?
        - Она не сволочь, Ген. Она на работе. Ты ее тоже пойми… Если нельзя, значит, нельзя. Она всего лишь исполняет свои служебные обязанности.
        - Ой, да ну тебя. Правильная нашлась. Надо о людях в первую очередь думать, а не о служебных обязанностях. Иногда для хорошего дела можно и закон обойти!
        - Да с чего ради, Ген? Ну сам подумай - зачем ей лишние проблемы? Кто мы такие для нее? Здрасьте, приехали, выдайте нам все явки и пароли! Она нам что, обязана чем-то? Нет, зря ты так… Она абсолютно правильно делает.
        - Ладно, хоть ты не трынди. Терпеть не могу, когда трындят под руку. Тошнит уже от твоей правильности. Пойдем лучше, перекусим где-нибудь… Я тут, пока ехали, кафешку по пути углядел.
        - Пойдем, Ген, пойдем. Действительно, чего это я? Ты голодный, а я трындю… Трынжу… Как правильно-то, Ген? В моем лексиконе таких слов нет, неграмотная я!
        - Ага, все бы прикалывалась только.
        - Не ворчи!
        - Да больно надо - ворчать на тебя… Вечно под руку лезешь, а сама даже не знаешь, как сказать правильно…
        Так, шутейно собачась, они и шли по дорожке к выходу. Пока не услышали за спиной:
        - Эй, погодите, как вас там…
        Оглянулись одновременно. Димка Хохлов бежал за ними по дорожке, чуть прихрамывая. Добежал, снял бейсболку, вытер капли пота со лба, постоял немного, переминаясь с ноги на ногу. Вздохнул тяжело, по-видимому, паузу выдерживал. Потом оглянулся воровато, произнес заговорщицки:
        - В общем, узнал я все про вашу Ксению Васнецову…
        - Что - узнал? - хором спросили Ольга с Геннадием, шагнув к парню.
        - Да тихо вы, не орите… Денег дайте, тогда скажу.
        - Ах ты, зараза… - возмущенно проговорил Генка, но Ольга вовремя дернула его за рукав. Спокойно глянув парню в глаза, спросила тихо:
        - Сколько ты хочешь?
        - Да две тысячи всего, делов-то… - пожал плечами Димка, потупив глаза в землю, - мне как раз на ролики не хватает…
        - А что, у вас в детдоме роликов нет?
        - Почему, есть… Но я свои хочу, собственные. Понимаете, наш психолог Оксана Вадимовна говорит, что у меня очень развито чувство собственности. И что в этом ничего плохого в принципе нет. Я думаю, в продаже информации тоже ничего плохого нет, сегодня же все что-то продают и покупают. Что, разве не так?
        - Ну, в общем и целом… - неуверенно пожала плечами Ольга, глянув на Генку. - Да, в принципе ничего страшного… А как мы узнаем, что твоя информация достоверна? Вдруг ты, умный такой, нас обманываешь?
        - Так я же не саму информацию продаю, а наводку на источник информации!
        - В смысле - наводку? - хмыкнул Генка. - И кто же в таком случае у нас источник?
        - Так баба Нюся источник, нянечка из младшей группы. Она тут давно работает и все про всех знает. Баба Нюся старенькая совсем, но ее жалеют и на пенсию не выгоняют, потому что дома сын с невесткой пьющие. А здесь ей лучше, здесь ее никто не обижает. И маленькие ее любят, она им на ночь сказки рассказывает, как Арина Родионовна. Еще и колыбельные старинные поет, прикольные такие. Она правда очень давно работает!
        - Ишь ты! Похоже, не врет… - задумчиво почесал шею Генка. - Ладно, уговорил, веди нас к бабе Нюсе, а там посмотрим.
        - Нет, ну это… Неграмотно как-то. Я отведу, только давайте вопрос по делу решим.
        - То есть?
        - То есть утром деньги, вечером стулья. Вечером деньги, утром стулья. Утром деньги…
        Ольга не выдержала, рассмеялась. Глянула на Генку, произнесла сквозь смех:
        - Смотри, Ген, какой парень начитанный! Приятно с ним дело иметь, ага?
        - Нет, я чего… Как хотите, конечно… - обиженно поднял брови Димка Хохлов.
        - Ладно, ладно… - торопливо выудила из сумки кошелек Ольга. - Скажи лучше, а сколько тебе надо на ролики? Ну, сколько они в магазине стоят?
        - В пределах трех тысяч вполне приличные можно купить… Тысяча у меня есть, надо еще две.
        - Ладно, бери три… - вытащила она из кошелька три тысячные купюры. - Покупай свои ролики, развивай потенциальное чувство собственности.
        - Ой, спасибо, тетенька… - быстро цапнул купюры из ее рук Димка Хохлов. - Извините, забыл, как вас зовут…
        - Да ладно, неважно, - улыбнувшись, махнула рукой Ольга.
        - Ага… Только вы учтите, бабе Нюсе тоже придется на лапу дать. Она тоже рискует, между прочим.
        - Ну, блин! - не выдержал Генка, нервно наблюдающий со стороны за процессом купли-продажи информации. - Честное слово, не детдом, а маркетинговая контора какая-то. Все купи-продай.
        - Конечно… А вы как думали? - растянул губы в довольной улыбке Димка Хохлов. - Нынче на «спасибо» далеко не уедешь. Все-таки в двадцать первом веке живем.
        - Ладно, шагай давай… Веди нас к бабе Нюсе, менеджер ты наш будущий по продажам…
        - Не, я вас к ней не поведу. Она сама к вам придет. А вы сядьте на скамеечку и ждите.
        - На какую скамеечку?
        - Там, за территорией. Как за ворота выйдете, там скамейки есть. Садитесь на ту, которая самая ближняя. И ждите.
        - Не обманешь? А то просидим на твоей скамейке до первого пришествия…
        - Не, вы чего! Я же деньги взял. Я обманывать не умею, я честный. Да и зачем мне лишние неприятности? Ладно, идите, а я за бабой Нюсей побежал. В младшей группе как раз тихий час, она, наверное, чай на кухне пьет. Идите…
        Димка попятился, потом резко развернулся, припустил бегом. Обернулся, махнул рукой недовольно - идите, идите, мол, нечего тут маячить…
        Ожидание и впрямь не было долгим - вскоре за их спинами раздалось вкрадчиво дребезжащее:
        - Это вы, что ль, хотели меня поспрошать о чем?
        Ольга и Генка соскочили со скамьи, обернулись. За скамьей, в тени акаций, стояла улыбчивая аккуратная старушка в белом халатике, в белой косыночке на седой голове, разглядывала их молча. Если косынку с халатом убрать и представить ее в другой одежде - и впрямь Арина Родионовна, ни больше ни меньше.
        - А вы баба Нюся, да? - вежливо спросила Ольга.
        - Кому баба Нюся, а кому Анна Семеновна. Это уж как по обстоятельствам получится.
        - Ладно, про обстоятельства мы уже поняли, - согласно закивал головой Генка. - Извините, растерялись немного. Вы так неожиданно появились.
        - Так я через калиточку в заборе! Чего ж я через главный вход выкачусь по такому делу… Увидят ишшо… Так чего хотели узнать, добрые люди? Говорите, а то у меня времени нет, скоро тихий час закончится.
        - Да, да, конечно. Нам бы про девочку одну узнать, Анна Семеновна. Про Ксению Васнецову. Ее, правда, давно удочерили, как мы поняли, лет пятнадцать-шестнадцать назад… Вот нам бы и хотелось узнать - кто, чего, куда… Вы помните такую девочку?
        - А как же? Помню, конечно. Я их, сердешных, всех помню, до единой головушки. Все, почитай, через мои руки прошли. У кого сердце равнодушное, тот не помнит, конечно, а что до меня… Нет, я всех помню… Тут ить жизнь моя прошла, как один горемычный день…
        - Да нам бы только про Ксению Васнецову… - нетерпеливо вклинился в опасно разбухающее бабы-Нюсино многословие Генка. - Вы помните Ксению Васнецову?
        - Так я ж и объясняю - помню, конечно.
        - И помните, кто ее усыновил? Фу… То есть удочерил?
        Старушка вздохнула, тревожно огляделась по сторонам. Пожевала губами, еще раз вздохнула, высоко подняв сухонькие плечики. Потом глянула тоскливо на Генку, потом на Ольгу…
        - Ой, извините! Да, конечно, что это мы… Растерялись как-то… - нервно закопошилась Ольга в сумке в поисках кошелька. Выудив пятитысячную купюру, свернула в пальцах, быстро засунула в нагрудный кармашек бабы-Нюсиного халата.
        - Спасибо вам, добрые люди… - стыдливо вздохнула старушка, потупив глаза в землю. - И не серчайте на меня, ради бога… Сами, поди, понимаете, какая заплата у нянечек-то… Вот и приходится поперек совести иногда… Ох, стыдно на старости лет такими делами заниматься, но… Уж сами поймите, не обессудьте. Гляжу, вам очень надобно, чтобы я развязала язык-то.
        - Генк, у тебя есть деньги? - улыбаясь и кивая головой в такт причитаниям бабы Нюси, попыталась неуклюже чревовещать Ольга. - По-моему, ей мало показалось, а у меня больше нет…
        Генка молча сунул руку в задний карман брюк, вытащил две мятые тысячные купюры, демонстративно отправил их вслед за пятитысячной.
        Баба Нюся чуть всхрапнула, проглотив жалобный речитатив, активно подалась корпусом вперед и заговорила быстро и четко:
        - Так, слушайте меня сюда, голуби… Помню я этого ребеночка, помню. Нам эту девчоночку из дома малютки привезли. Как ей три годика исполнилось, так и привезли, все, как полагается, значит. Красивенькая девчоночка, беленькая да кудрявенькая, чисто ангел. Мы, помню, все вокруг нее охали - надо же, мол… Чем баба дурнее да непутевее, тем дитя красивше родит… Мать-то у нее тогда в колонии последние месяцы срока отбывала. Вот мы и гадали - придет ли за ребенком, нет ли? Часто ведь и не приезжают. Ой, да если порассказать… Я такого тут навидалась за все года…
        - И что, мать за ней приехала или нет? - нетерпеливо перебил старушку Генка.
        - Приехала, врать не буду, приехала. Как освободилась, так сразу и приехала. Повидала дочку-то. Ой, как она ее обнимала, вы бы видели, как целовала… Помню, все повторяла девчоночке-то - подожди, мол, немного, доченька, устроюсь худо-бедно, сразу тебя заберу… Скоро уже, скоро… И опять ревмя ревет. Они ведь, бабы, которые детей своих бросают, шибко слезливые. На иную глядишь - сердце кровью обливается, жалеешь ее, окаянную, а на самом деле это у нее так, ерунда, кукушкины слезы. И над брошенным котеночком одинаково запричитает, и над щеночком, и над своим же ребеночком… Ой, я всякого навидалась, знаю.
        - Значит, она ее не забрала?
        Ольга испуганно глянула на Генку - голос у него опасно звенел. Протянула руку, тронула за плечо, сжала слегка.
        - Выходит, не забрала, что ж… - виновато развела в стороны сухие ладошки баба Нюся. - Я, конечно, подробностей всех не могу обсказать… Несчастье со мной тогда приключилось, обнесло меня ногу сломать, провалялась на больничном три месяца. А потом, когда на работу вышла, мне и говорят - так, мол, и так… Удочерила того беленького ангелочка медсестра наша детдомовская, Алевтина Филипчук. Ну, или опеку оформила, уж не знаю подробностей… Я еще, помню, удивилась очень - как Алевтина удочерить могла, если за девочкой мать приезжала? А мне говорят - отказ написала мать-то…
        - А вы не знаете, почему она отказ написала? - упавшим голосом спросил Генка. - Сами же только что рассказывали, что она хотела девочку забрать…
        - А вот этого я уж не знаю, голуби мои. Не могу ничего добавить. Что знаю, все рассказала. Правда, спрашивала я потом у Алевтины - как там девчоночка-то растет… Но она баба скрытная, с душевным разговором не разбежится. Да нечего было и спрашивать - и без того по Алевтине все было заметно. Помолодела сразу, глаз живенько так заблестел… А раньше ходила да от тоски помирала. Она ведь вдова бездетная, в возрасте уже была…
        - Почему - была? Она умерла, что ли? - осторожно спросила Ольга.
        - Да типун тебе на язык, ты что! - испуганно отмахнулась баба Нюся. - Жива, что ей сделается-то! Правда, со здоровьем у нее не ахти, говорят. Да у кого сейчас со здоровьем хорошо? Сейчас уж и людей таких нету, чтобы полностью здоровые были, у всех какая-никакая болячка отыщется. Вот у меня, если посмотреть…
        - А где она сейчас, эта Алевтина? - снова невежливо перебил старушку Генка.
        - Да где ж ей быть? Дома, наверное.
        - Где - дома? В смысле здесь, в поселке?
        - Не… Алевтина в Егорьевске живет. Это пятьдесят километров отсюда, если по трассе. А если по реке, то совсем близко. Хороший городок, аккуратный, чистенький. У меня там сватья когда-то жила… И автобус из Егорьевска к нам сюда каждые два часа ходит. Алевтина на автобусе на работу ездила, ничего, не жаловалась. Долго ездила, а потом захворала, еле до пенсии дотянула… Вот и сейчас, говорят, хворая вся. А девчоночке-то нынче лет восемнадцать-девятнадцать стукнуло… Школу, поди, успела закончить, а может, и замуж выскочить. Красивая девка должна получиться, такую женихи с руками оторвут! Вот у меня внучка… Ой, если рассказать…
        - А адрес? Адрес Алевтины вы можете нам узнать? - нетерпеливо сжав пальцами Генкино плечо, спросила Ольга.
        - А вам зачем? Вроде мы про адрес не договаривались… Вы ж просто хотели узнать, кто девочку тогда удочерил… Она вам кто, девочка-то? Не просто же так ее разыскиваете?
        - Нет, конечно, не просто так. Ксения Васнецова - наша сестра, как выяснилось.
        - Ой, ёченьки… - испуганно прикрыла рот ладошкой баба Нюся. - Да как же это… Что, прямо единокровная?
        - Да.
        - Ой… А где ж вы раньше-то были, почему ее не разыскивали, окаянные?
        - Да мы о ней ничего не знали. Это недавно выяснилось, что у нас сестра есть. Вот, пытаемся найти… Так как насчет адреса все-таки?
        - Ну, не знаю…
        - Баба Нюся, скажите нам честно, вы адреса не знаете? Или называть его боитесь? Если боитесь, то не переживайте, мы вас в любом случае не сдадим. Будем молчать, как партизаны. Может, все-таки припомните адрес этой Алевтины Филипчук, если постараетесь?
        - Так а чего стараться-то… Мне и стараться не надо. Знаю я, где она живет. Бывала я у нее дома, давненько, правда. Я тогда в профкоме работала, обязанность у меня специальная была, больных проведывать. Ну, и к Алевтине езживала… Правда, название улицы не помню и номер дома тоже, но на словах могу обсказать.
        - Да уж, обскажите, пожалуйста, будьте любезны.
        - Ага… Значит, слушайте сюда, голуби. Живет она аккурат напротив кинотеатра «Октябрь», в кирпичной пятиэтажке, что торцом к кинотеатру стоит. Подъезд тот, который к дороге ближе. На третий этаж поднимаетесь, первая дверь налево. Вот и весь адрес, прости меня, господи, дуру глупую, не от хорошей жизни на старости лет этакими делами занимаюсь… Нигде покою нет, ни дома, ни на работе, на лекарства ни зарплаты, ни пенсии не хватает… Прости меня, господи, грешную да убогую, не наказывай строго.
        Старушка быстро пробормотала свое покаяние, перекрестилась и встала со скамьи. Сердито отмахнувшись от Ольгиного «спасибо», пошла прочь, не оглядываясь. Ольга видела, как она раздвинула ветки акаций, шагнула в их тень и будто растаяла. Наверное, в заветную калиточку нырнула, постороннему глазу невидимую. Впрочем, им было уже не до нее…
        - Ну что, прямо сейчас махнем в этот Егорьевск? - осторожно спросила Ольга, только сейчас заметив, что продолжает крепко сжимать Генкино плечо.
        - Конечно, сейчас. А чего тянуть? - удивленно глянул на нее Генка. - Пятьдесят километров по трассе - делов-то. Бешеной собаке сто верст не крюк.
        - А пообедать, Ген? Сам же говорил - кафе недалеко видел…
        - Ничего, не оголодаешь. Чего зря время терять? Там еще Маришкины пирожки остались, червячка заморить можно. Пошли в машину!
        - Пошли, что ж…
        Дорога в Егорьевск и впрямь не заняла много времени. Тем более, после пополудни неожиданно распогодилось, июньское небо радостно высвободилось из плена дождливой хмари. Природа отряхивалась, потягивалась, постанывала от удовольствия, позволяя солнечным лучам ласково оглаживать себя, как оглаживает любящая мать только что проснувшегося ребенка. Сияла изумрудом отмытой дождями листвы, луговыми травами, бликами воды в придорожном пруду. Ольга вздохнула, глядя в окно, прищурилась на солнце:
        - А красивые у нас места, правда, Ген? Если мать не найдем, так хоть по родным краям поездим. Я, например, вообще в этой стороне никогда не бывала. Нет, про Егорьевск я слышала, конечно… А что, уже подъезжаем, да?
        - Ага. Вон, видишь, на горе город виден. А кинотеатр должен быть на центральной улице, я думаю. Сейчас посмотрим…
        Кинотеатр «Октябрь» они нашли быстро. Как и предполагал Генка, на центральной улице. И дом пятиэтажный кирпичный стоял напротив, к кинотеатру торцом. Первый подъезд от дороги… Даже дверь подъезда оказалось незапертой, что было странно по нынешним временам. Распахнута для всех гостеприимно, заходи, не хочу.
        Поднялись на третий этаж, остановились перед первой дверью налево, следуя визуальному описанию бабы Нюси. Так и стояли, неловко глядя друг на друга.
        - Ну? Чего ты? - тихо спросила Ольга. - Нажимай на звонок…
        - Сейчас. Чего-то вдруг боязно стало… - быстро пожал плечами Генка, улыбнувшись. - А тебе что, нет?
        - Нет. А чего бояться, не понимаю? Мы что, воровать пришли? Тем более, в такую даль ехали…
        Подняла руку, решительно вдавила палец в кнопку звонка, и он залепетал с той стороны незатейливой соловьиной трелью. Вскоре раздалось за дверью тяжелое сиплое дыхание, шаркающие шаги, недовольный женский голос проворчал глухо:
        - Ты, что ли, Ксюш? Опять ключи забыла? Сколько ж говорить можно - не забывай ключи брать… Я ж не девочка каждый раз на звонок бегать…
        Щелкнул замок, дверь открылась. На одутловатом лице пожилой женщины было написано явное недовольство. Впрочем, оно продержалось на нем пару секунд, быстро сменившись выражением удивленного испуга:
        - Ой… А вам кого? Дверью, что ли, ошиблись? А я бегу, запыхалась…
        - Нет, нет… - сильно волнуясь, торопливо заговорил Генка. - Мы дверью не ошиблись! Скажите, вас ведь Алевтиной зовут, да?
        - Ну да… Алевтиной.
        - А фамилия ваша Филипчук?
        - Ну да… А вы кто, собственно, будете? Из собеса, что ли? Что-то не припомню ваших лиц. Иль продаете чего, по квартирам ходите? Тогда откуда мою фамилию знаете, интересно?
        - Нет, мы не из собеса и не продаем ничего. Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, мы сейчас вам все объясним, - приветливо улыбаясь, вступила в диалог Ольга. - Вы действительно нас не знаете, Алевтина… Простите, как вас по отчеству?
        - Так Николаевна я…
        - Дело в том, Алевтина Николаевна, что мы ищем свою сестру, Ксению Васнецову. Она ведь здесь живет, с вами? То есть, наверное, сейчас она Ксения Филипчук, да?
        Женщина молчала, смотрела на них испуганно и недоверчиво. Потом зачем-то оглянулась, сделала шаг назад, будто раздумывала, не захлопнуть ли перед носом незваных гостей дверь. Ольга, угадав ее маневр, снова заговорила быстро:
        - Алевтина Николаевна, выслушайте нас, пожалуйста! Мы знаем, что вы когда-то удочерили Ксению Васнецову, так уж получилось, что мы об этом узнали, извините нас, пожалуйста. Мы ее родные брат и сестра.
        - Да откуда… Не было у нее ни сестер, ни братьев… - тихо выдавила из себя женщина. - Не понимаю, откуда вы взялись.
        - Мы дети Анны Васнецовой, старшие. Ведь мать Ксении звали Анной Васнецовой, правда? Я Ольга, а это вот Геннадий…
        Несчастная Алевтина Филипчук снова отступила на шаг, с ужасом глядя то в Ольгино лицо, то в Генкино. Подняла тяжелую полную руку, уперлась в стену узенького коридорчика, другой рукой схватилась за горло, словно пыталась удержать рвущийся наружу испуганный возглас:
        - Ой… Ой! Ой…
        - Что? Что с вами? - испуганно бросилась к ней Ольга. - Вам плохо, да?
        - Ой, да… Голову что-то вскружнуло… И дыханье пресеклось… Ой, мне надо присесть! Пойдемте на кухню, что ли… Дверь только за собой прикройте…
        Тяжело шаркая ногами и не отнимая ладони от горла, Алевтина Николаевна с трудом добралась до кухни, повалилась рыхлым туловом на кухонный диванчик-уголок. Ольга с Генкой стояли в дверях кухни, глядели на нее с испугом.
        - Воды… Воды дайте… Еще лекарство там, на холодильнике… Желтенькие такие таблеточки, в коробке из-под печенья…
        Они бросились в разные стороны, не сговариваясь - Генка быстро налил из крана воды, схватив первую попавшуюся под руки чашку, Ольга нащупала на холодильнике коробочку с лекарствами, торопливо перебрала пальцами блистеры, вчитываясь в названия.
        - Алевтина Николаевна, что, что вам дать? Конкор? Коронал? Что?
        - Нет… Там теофедрин есть…
        - А, да! Вот, нашла… Возьмите…
        - Да садитесь, не мельтешите перед глазами. Чего уж, если пришли. Сейчас, я отойду немного… Тогда поговорим…
        Присев напротив, Ольга и Генка молча и виновато глядели на Алевтину Николаевну. Потом Ольга произнесла осторожно:
        - Вы извините нас, пожалуйста. Конечно, нельзя было вот так, сразу, с места в карьер. А с другой стороны… Как объяснишь, кто мы такие?
        - Вы нас не бойтесь, Алевтина Николаевна, - подхватил Ольгины извинения Генка. - Мы ж с добрыми намерениями приехали. Мы ничего плохого для вас не хотим. Просто нам хочется сестру увидеть.
        - Да поняла я, поняла… - слабо махнула ладонью женщина. - Может, это и хорошо, что заявились… Может, вас бог послал… Сами ж видите, здоровье-то у меня никакущее, а вдруг завтра помру? Что ж девчонка одна совсем останется. Она ж ребенок еще, одни глупости на уме. А тут брат и сестра все-таки… Если не врете, конечно. Нет, и впрямь, а вдруг вы проходимцы какие? Сейчас грохнете меня по башке, квартиру обчистите…
        - Нет, мы не проходимцы, Алевтина Николаевна. Хотите, паспорта свои покажем?
        - Да ладно… Чего мне ваши паспорта. И без того видно, что люди порядочные. Да и брать у нас нечего, сами видите, как живем. Разве что компьютер Ксюшкин…
        - Вам легче, Алевтина Николаевна? Может, «Скорую» вызвать?
        - Да ну, скажете тоже… Я уж сама себе давно «Скорая помощь», тем более, медсестра по специальности. Правда, бывшая. Давно уж на пенсии… Мне ведь сорок пять годков стукнуло, когда я Ксюшку-то удочерила, вот и тяну с тех пор тяжкий груз. Я же не знала, что здоровье меня подведет. Нет, вы не подумайте, что я жалуюсь, я Ксюшку очень люблю. Весь остаток жизни, можно сказать, ей посвятила, о себе уж в последнюю очередь помнила. Да только здоровье - его ж благими делами не выслужишь… К сожалению, наоборот бывает. Чем человек меньше хороших дел на этой земле делает, тем у него здоровье крепче. А я вот загибаюсь уже… Ой, чего я все о себе да о себе. Вам ведь про меня и знать-то неинтересно. А может, вы чаю хотите, а то разболталась я не в меру? Издалека, поди, приехали-то? Я сейчас чаю… Встану сейчас…
        - Нет, нет! - испуганным хором остановили заколыхавшуюся на диване женщину Ольга с Генкой. - Нет, нам ничего не надо, вы лучше сидите. Лучше расскажите нам про Ксению. Вы ее удочерили, да? Или опеку оформили?
        - Ой, да чего рассказывать… Грустно и вспоминать-то. Ну, если надо…
        Алевтина Николаевна вздохнула, подперла щеку рукой, глянула в солнечное окно. Немного помолчав, заговорила тихо:
        - Помню, такой же день солнечный был, первый после непогоды… Мне говорят - девочку из дома малютки привезли, принять надо. Я тогда медсестрой в детдоме работала, в поселке Горькое. Да вы, наверное, уж знаете…
        - Знаем, Алевтина Николаевна, знаем… - кивнула головой Ольга.
        - Я ведь сразу ее полюбила, как увидела. Даже не ожидала от себя, уж столько лет с детьми работала, а чтобы вот так, сердцем сразу полюбить ребенка, как родного, такого не было. И своих детей у меня никогда не было. А тут… Она была такая, знаете… Как ангел. Волосы белые, кудрявые, нимбом над головкой стоят… А цветом… Вот как у вас! - дотронулась она кончиками пальцев до Ольгиных волос, потом улыбнулась грустно: - Да уж… Если судить по цвету волос, вполне может быть… Не врете, значит…
        Женщина еще раз вздохнула, потом подобралась вся, заговорила более резко, с кроткими паузами, будто с трудом выталкивала из себя нужные слова:
        - А потом говорят мне - мать, мол, у Ксюши Васнецовой объявилась. Приехала, попросилась, чтобы пустили ее к ребенку. А как не пустить, она ж материнских прав не лишена была… Я специально пошла на нее глянуть, будто в спину кто толкнул. А она жалкая такая вся, бог знает во что одетая… Сразу видно, что отсидевшая. Неприятная такая… Ой, чего я говорю-то, господи!
        Алевтина Николаевна замолчала на полуслове, глянула испуганно им в лица, стыдливо прикрыла рот рукой:
        - Ой, простите меня, забыла со страху, как вас и звать… Простите, что я так про мать-то вашу… Не сообразила с перепугу, простите.
        - Ничего, Алевтина Николаевна, ничего. Рассказывайте дальше, пожалуйста, - погладила ее по плечу Ольга.
        - Ага. Ну, в общем… Пустили ее к ребенку, конечно. Да, я видела, при мне все и было. Ксюшку, помню, привели, такую хорошенькую, чистенькую, с бантами… А она ее как схватит, как давай целовать да плакать, да к себе прижимать! Я думала, Ксюшка испугается… Нет, не испугалась, притихла, главное, радостно так… Потом за шею ее обняла, тоже прижалась… Потом директор детдома тоже пришла. Поглядела на всю эту сцену и спрашивает Анну в лоб: мол, будете ребенка забирать, значит? А та помолчала и говорит - да, буду, конечно. Только не сейчас, а позже. Как на работу, говорит, устроюсь, как с жильем определюсь, так сразу. И уехала в тот же день… А Ксюшка осталась. Видели бы вы, дорогие мои, что с ребенком потом творилось! Это ж какое крепкое сердце надо иметь, чтобы на такое горюшко глядеть! А, да что говорить…
        Алевтина Николаевна снова замолчала, махнула безвольно ладонью. Потом тихо, на той же ноте, продолжила:
        - Такая Ксюшка потерянная стала, молчунья грустная, будто светлый ангел в ней умер. И глазки пустые. И бегать, играть перестала. Сядет где-нибудь в уголочке и все на дверь смотрит, смотрит… Прям сердце разрывалось на ребенка глядеть, уж на что я в этом плане психически крепкой была, а слезу, поверите, прошибало. И не ела девчонка ничего, чуть ли не силой кормили…
        - И что? Анна так больше и не пришла, да? - участливо спросила Ольга.
        - Отчего ж не пришла? Пришла… - глянула на нее быстро женщина, сурово поджав губы. - Опять ее всю обцеловала с головы до ног и опять собралась уходить. Сказала, некуда пока забирать. Трудно, мол, работу найти, никто не берет с подпорченной биографией. Тут уж я не выдержала, взяла ее в оборот… Привела к себе в медпункт, посадила на стул - слушай меня, говорю, мать ты бессовестная. Да мать ты или не мать, чего ребенка зря мучаешь? Я, говорю, медсестра, я женщина простая, что думаю, то тебе и в глаза скажу, хоть и не положено. И попробуй только, пожалуйся на меня, слышь? А она мне, знаете, робко так: что вы, не буду я никуда жаловаться… И голову в плечики втянула, глаза испуганно прикрыла, сидит, скукожилась, будто я ее ударю сейчас… Нет, правда, мне ее даже жалко стало. А потом как подумала о ребенке… Ох, трудно мне все это вспоминать, не могу! Да и сами понимаете, наверное…
        - Мы понимаем, Алевтина Николаевна, понимаем. И что дальше было? - снова подтолкнула ее к разговору Ольга. - Вы рассказывайте дальше, пожалуйста.
        - А чего рассказывать? Дальше и рассказывать нечего. Да я уж и впрямь не помню, чего ей наговорила тогда… Ребенка-то все равно жальче, чем ее. Ну, если коротко, я ей тогда и предложила отдать мне Ксюшку. То есть, чтобы она отказную бумагу на ребенка написала. Нет, она поначалу не хотела, аж вскинулась вся, руками замахала… А я ей - да не маши, не маши сильно-то, головой подумай! Все равно ведь не заберешь, так и будешь мучить ребенка. По тебе видно, что не заберешь. А она заплакала, головой затрясла… Нет, говорит, я заберу, заберу! А я ей в ответ - куда? Если и заберешь, что у девчонки за жизнь будет? Ну, она опять затряслась вся, будто ее изнутри озноб заколошматил. Да, странно она плакала, без слез. Со стороны посмотришь - лицо будто каменное. А только почему-то понятно было - плачет баба. Совсем скисла, в общем. Ну, тут я ее и добила. Ради своего же ребенка, говорю, напиши отказную. А я ее удочерю, как свою родную, любить буду, растить буду. Я, говорю, хоть и вдовствую, и возраст у меня немолодой, но мне по блату позволят… Ну, это я вроде как пошутила с ней, когда про блат-то сказала. Сейчас,
мол, времена такие пошли, каждый с работы домой что-то тащит по блату, кто еду, кто материал какой, а я, значит, ребеночка по блату удочерю! Да, пошутила… А только она даже не улыбнулась. А я опять за свое, опять ей талдычу! Я, мол, еще в силе, я подниму! Всю себя отдам без остатка, хорошо твоей дочке со мной будет! Из кожи вон вылезу, богом клянусь! Потом, гляжу, она со стула-то на меня завалилась, бледная такая сидит, и глаза стали пустые-пустые… Пришлось укол ей срочно делать. Вот такие дела… А от вас она что, тоже, поди, отказалась?
        - Нет… А впрочем, это неважно! - ответил Генка, быстро глянув на Ольгу. И переспросил торопливо: - Значит, она все-таки написала отказ, да? Вы ее заставили?
        - Ага, написала. А потом я Ксюшку сразу удочерила. У меня еще мама жива была, сестра с мужем тоже были бездетные… В общем, растили Ксюшку всем миром. Как ангелочек она у нас росла, утешение наше… Потом, правда, мама умерла, сестра тоже заболела да умерла, одна я осталась… Конечно, трудно было. И материально трудно, и вообще. Они сейчас рано взрослеют, девчонки-то. А одеть, а обуть, ой, господи! А глаза за ними да глазыньки! Все ноги ведь стопчешь, пока уследишь. А я за Ксюшкой следила, чтобы без глупостей всяких… И вырастила, слава богу! Сама лишний кусок не съем - все ей… Эх, здоровья бы мне только, чтоб совсем ее до ума довести! Нету здоровья-то. Астма замучила, да сердце, да почки отказывают, отеки такие страшные, что из дома по несколько дней не могу выйти… Но Ксюшка мне помогает, все по дому делает! Она у меня всему научена - и приготовить, и постирать, и дом в чистоте держать… Нет, я на дочку не жалуюсь, хорошая она у меня выросла.
        - А она знает, что вы ей не родная?
        - Знает. Сказала я ей. Лучше уж сама, чем другие такое скажут. Тем более, я испугалась, а вдруг она мать помнит? Дети ведь с трехлетнего возраста хорошо себя помнят.
        - А она как прореагировала?
        - Да никак… Я ведь давно сказала, она еще маленькая была. Ну, глазки раскрыла удивленно, потом засмеялась… Ты, говорит, у меня главная мама! Ты, мама Аля! Она, знаете, называет меня не мамой, а мамой Алей… Говорит, ей так больше нравится.
        - А она никогда не хотела родную мать найти?
        - Нет… Даже разговора такого не было. Может, потом захочет… Чего с нее взять, молодая еще. Вон, и вы тоже не сразу в поиски ударились, смотрю…
        - А где Ксюша сейчас, Алевтина Николаевна?
        - Так на учебе, где ж еще. Я ее после школы в наше Егорьевское медучилище определила. Может, оно и неправильно, конечно… В институт надо было, у нее к учебе способности есть. А только заторопилась я, решила хоть какое-никакое образование дать. Вдруг, думаю, помру. А так специальность у девки будет, на кусок хлеба всегда заработает. Да и не хотелось ее от себя отпускать, боязно больно, она девка симпатичная. А в этих институтских общежитиях бог знает что творится, всякое рассказывают. В общем, не отпустила я ее от себя. Зато в следующем году Ксюшка училище уже заканчивает. А там уж как знает, с институтом-то. Но, я думаю, она замуж быстрее выскочит…
        - А что, у нее и жених есть?
        - А как же! - вскинулась улыбкой Алевтина Николаевна. - Есть у нас женишок, есть! Хороший парень, еще со школы за Ксюшкой ходит, Анрюшкой зовут. Из приличной семьи, при матери, при отце… Так что мне и помирать можно, только бы сначала свадьбы дождаться.
        - И скоро у нее свадьба?
        - Да где… - снова загрустила Алевтина Николаевна, махнув рукой. - Нет, Андрюшка-то давно ее замуж зовет, даже, можно сказать, настаивает, и кольцо подарил как надо, на коленку привстал. Красивое кольцо, дорогущее. А она вбила себе в голову ерунду какую-то, сказать стыдно! И ведь упрямая такая, зараза, никого слушать не хочет! Уж не знаю, как Андрюшка с ее характером справляться будет!
        - Да? А что за ерунда такая? Ну, которая у Ксюши в голове?
        - Да говорю ж, стыдно сказать! Вбила девка себе в голову, что она эта… Как ее? Модель, во как! Что она якобы особенная какая-то… Вон, фотографий всяких срамных наделала себе целый альбом! Еще и назвала его как-то смешно…
        - Портфолио?
        - Во-во, точно! Оно самое и есть! Разве нынешние модные слова так просто запомнишь?
        - Может, покажете нам это портфолио, а?
        - Так нету его дома-то, унесла недавно. У нас же в городе конкурс будет на самую такую-рассякую красавицу, чтоб ему ни дна ни покрышки! Аккурат в следующее воскресенье, в кинотеатре и будет проходить, в «Октябре»… Напротив нашего дома видели?
        - Да. Видели.
        - Вот туда Ксюха этот альбомчик с фотографиями и унесла. Решила, что ее непременно главной красавицей-моделью выберут. Я ей говорю - какая из тебя модель, Ксюха, опомнись! Видела я этих моделей по телевизору, такие жерди худосочные, без слез не взглянешь! На плечах можно по горшку поставить, при ходьбе не свалятся! А у тебя плечики покатые, узенькие, и тело чисто женское, больше к попе вниз катится… Да что я вам рассказываю, сами скоро увидите, она вот-вот прийти должна! Ну, разве только волосы у нее… Волосы с толку девку мою и сбили. Как окутается ими, кудрями своими, так и глаз от нее не оторвать… Из-за волос ее, я думаю, и к конкурсу допустили. С одного маху этот прошла… Как его… Опять ведь не запомнила! Ну, слово такое, кулаком по зубам бьет!
        - Кастинг, что ли?
        - Во-во, кастинг! Всех с ума свела этим кастингом! И Андрюша психует… Виду не подает, конечно, но я ж не слепая…
        Алевтина Николаевна не успела договорить - в прихожей хлопнула дверь. И полетели в кухню смешки, хихиканье, звонкий девчачий голос:
        - Андрюш, да ну тебя! Отстань! И вообще, мне некогда… Я сейчас переоденусь и в зал пойду, мне живот подкачать надо! Перекушу только чего-нибудь… Ма-а-а-м! Мама Аля! Это я пришла! Вернее, это мы с Андрюшкой! Мам, ты где, на кухне?
        Ольга с Генкой переглянулись, выпрямили спины, улыбнулись одинаково напряженно. И жадно оглядели девушку, появившуюся в дверях кухни…
        Да, Алевтина Николаевна оказалась права, Ксюша не была моделью в истинном понимании этого определения. Невысока ростом, узкоплеча, с плавной линией талии, переходящей в обтянутые джинсами полноватые бедра. И личико тоже не модельное, обыкновенное личико, симпатично-щекастое, бело-розовое и по-детски капризное. Но - волосы… Волосы, хоть и были стянуты заколкой в пучок, но так и рвались из него наружу кудрявым буйством. Так и хотелось подойти ближе, протянуть руку и… Оп-ля! Выпустить их на волю…
        - Портрет… Как на портрете, помнишь, я тебе рассказывала? - зачарованно прошептала Ольга, не отводя глаз от лица девушки. - Если волосы распустить, будет точная копия… Только выражение глаз другое, конечно…
        - Да… На маму похожа, - прошептал Генка, едва заметно кивнув головой. - Я маму именно такой и запомнил…
        - Здрассьте?.. - удивленным вопросом поздоровалась с гостями Ксюша. И перевела взглядом вопрос на Алевтину Николаевну: - Кто это?
        - Познакомься, Ксюш, это твои брат и сестра, - торжественно произнесла женщина. - Настоящие брат и сестра, родные! - сделала она почему-то в слове «родные» ударение на первый слог.
        - Какие брат и сестра? - дернув плечиками, сердито-удивленно хохотнула Ксюша. - Мам, ты чего? Откуда они взялись? Ты у них документы проверила? Еще и в квартиру пустила.
        - Ксюш… Это действительно твои брат и сестра. Это старшие дети твоей родной мамы… Это вот Ольга, сестра твоя, а это вот Геннадий… Посмотри, как ты на Ольгу похожа. Есть, явно есть что-то общее в лице. И волосы…
        - Ой, да что волосы! Чуть что, сразу волосы! И вообще - не хочу я… Не надо мне ничего… Если меня в детдоме бросили, то и никаких братьев-сестер мне не надо! Нет, вы извините меня, конечно… - приложив ладошку к груди, обратилась она с полупоклоном к Ольге с Генкой, - извините, но мама Аля вырастила меня и воспитала, и я ее как родную маму люблю! Она лучше всех, и никого мне больше не надо! Извините!
        Ринувшись к Алевтине Николаевне, Ксюша обхватила ее сзади за плечи, наклонилась, звонко чмокнула в щеку, сердито скосила глаза на незваных гостей - видите, мол? Что вам, этого мало?
        - А меня, Ксюш, бабушка воспитывала… - с грустной улыбкой наблюдая за Ксюшей, проговорила Ольга.
        - А меня - мачеха… - тихим эхом откликнулся Генка. - Всех нас кто-то чужой вырастил, Ксюх… Вернее, не чужой, конечно, это я неправильно сказал, ты прости. Но мы с Ольгой, Ксюха, все равно решили нашу маму найти…
        - А я - не хочу! - выпрямилась во весь рост за спиной Алевтины Николаевны девушка. - Ищите на здоровье, кто вам мешает? А у меня есть мама, мне другой не надо!
        - Ой, да погоди трещать-то, окаянная. Заладила одно и то же, - подняла голову Алевтина Николаевна, изо всех сил стараясь, по-видимому, придать голосу строгости. Но плохо у нее получалось в этот момент со строгостью, да оно и понятно от чего. Растрогалась женщина после таких Ксюшиных эскапад… - Давай успокойся, чего распрыгалась. Люди в такую даль ехали, поговорить же надо. Да и не права ты, Ксюх, если уж по большому счету.
        - В чем это я не права, мама Аля? - немного обиженно пропела девчонка.
        - Да в том, что нельзя уж так-то жестоко про мать свою… Я вот не хотела рассказывать, да, видно, придется. Видно, аккурат случай такой пришел.
        - Ты это о чем, мама?
        - А ты садись да слушай! - похлопала ладонью по диванчику Алевтина Николаевна. Глянув в проем двери, проговорила так же строго: - И ты, Андрюша, садись. Не стой изваянием. Чего ты там притих? Иди сюда, что ль!
        Ольга с Генкой повернули головы, чуть улыбнулись навстречу шагнувшему из темноты коридорчика высокому красавцу парню. Генка привстал на стуле, по-мужски протянул для знакомства руку, и парень пожал ее летуче и крепко. Ольга улыбнулась, назвала свое имя. Андрюша, придвинув хлипкий стульчик, сел за стол, и сразу в маленькой кухоньке стало еще теснее. Ольга увидела, как парень сжал в больших ладонях маленькую Ксюшину руку. Ужасно нежно, как великую драгоценность…
        - Ну вот, все и познакомились, - констатировала Алевтина Николаевна. - Конечно, надо бы чаю… Да это потом, позже. Расскажу сначала, а то вдруг передумаю! Покаюсь перед тобой, дочушка…
        - Что такое, мам? - тревожно спросила Ксюша.
        - Так ведь приходила она ко мне, мать-то твоя родная… - снова сделала в слове «родная» ударение на первом слоге женщина. И вздохнула тяжело. И подперла щеку рукой. И продолжила, будто проплакала: - И не раз она ко мне приходила, и не два, Ксюшенька… Нет, сюда-то не смела, в квартиру не поднималась, конечно. Так, если укараулит где… В магазине или в поликлинике…
        - Зачем, мам? И вообще… Зачем ты мне это рассказываешь?
        - Да погоди, не перебивай меня! Зачем, зачем… Затем! Помнишь, как мы с тобой в санаторий на юг ездили, когда ты заболела, было подозрение на туберкулез? Аж три месяца у моря-то прожили… А это ведь на ее деньги, на Аннины. Она тогда мне денег дала. А где бы я взяла-то, с моей медсестринской зарплатой… И ничего, вылечила тебя. Хороший был санаторий, дорогой потому что.
        - Ты говорила, путевка бесплатная, мам!
        - Да бог с тобой, кто сейчас чего бесплатное раздает? А помнишь, мы тебе после девятого класса норковый полушубок справили, Ксюш? Помнишь, как ты убивалась, что у всех девчонок в классе есть шубки, а у тебя нет? Все ныла, ныла… А этот, как его… Ноутбук? Это ведь все она, доченька, мама твоя. А я тебе и не говорила. Да она и не просила, чтоб я тебе говорила… Подойдет тихо на улице, деньги сунет, спросит тихо: как она, здорова ли, все ли у нее хорошо… У тебя то есть… Ты прости меня, доченька, прости!
        - Мам, ну зачем ты деньги у нее брала? Не надо было… - сердито прищурив глаза, отвернула личико к окну Ксюша. - Ничего, обошлись бы как-то, наверное…
        - Да я ж не могла не брать-то, Ксюш. Я ж вроде как виноватая перед ней была. Когда ты была маленькая, это я, я ее заставила от тебя отказаться… - Алевтина Николаевна уже рыдала в голос, припав к плечу Ксюши. Та тихо гладила ее по голове, по-прежнему сердито глядя в окно.
        - …Она не хотела, а я заставила! Воспользовалась ее никаким положением! Ой, прости ты меня, Ксюшенька, прости… А она-то тебя не забыла. Мать ведь она тебе! Чего где заработает, подкопит копеечку к копеечке да и тебе несет! И смотрела на тебя, видать, издали…
        - Ну все, мам… Ну хватит… - вслед за Алевтиной Николаевной зашмыгала носиком Ксюша. - Ну, ладно… Надо ее найти, ладно… По крайней мере, надо же ей спасибо сказать… Только не плачь, мам, пожалуйста! У тебя же опять сердце заболит!
        - Да, Алевтина Николаевна, не надо плакать… - робко вступила в их диалог Ольга. - Вы молодец, Алевтина Николаевна, такую замечательную дочку вырастили.
        - Да, Ксюха у меня добрая… - перестав плакать, улыбнулась Алевтина Николаевна, глянув на Ольгу. И вдруг добавила, удивленно подняв брови: - Ой, а ведь и впрямь, как вы сильно похожи-то… Сразу видно, что сестры!
        - Да, я тоже сразу заметил, что они очень похожи! - кивнул Генка. И добавил тихо, только для Ольги: - А характерец так вообще как под копирку снят… Правда, Оль? Ты не заметила?
        Ольга лишь отмахнулась - ей сейчас не до Генки было. Она смотрела Ксюше в глаза. А Ксюша смотрела ей в глаза. И странное внутри было у Ольги чувство… Будто внутри образовалось и растет что-то теплое и уютное и в то же время немного неловкое, как дополнительная душевная забота. Но, наверное, это и была - забота? Забота-ответственность за эту юную нигилистку?
        - Мы ее найдем, Ксюш. Обязательно. Вместе найдем, - тихо произнесла Ольга.
        - Хорошо. Только я боюсь почему-то… - так же тихо ответила Ксюша, нервно пожав плечами. - Боюсь и не хочу. Только ради мамы… А может, не надо, а?
        - Не бойся, Ксюх, я рядом с тобой буду! - решительно проговорил Андрюша, до сих пор скромно молчавший. - Ты же знаешь, я тебя никому в обиду не дам!
        Все невольно повернули головы, глянули на парня с уважением. Он застеснялся, даже покраснел немного, что, впрочем, весьма ему шло: сразу стал похож на Данилу-мастера из старого фильма «Каменный цветок». И глаза такие же темные, как вишни, упрямо пронзительные… Ольга, глядя на него, подумала с удовольствием: да, хороший мальчик. Такой и впрямь защитит. И в обиду не даст. И еще Ольга подумала вдруг - чем-то этот мальчик на Ивана похож. Не внешностью, нет. Наверное, энергетикой мужчины-защитника… Иван так же в молодости любил повторять «Я тебя никому в обиду не дам!». Подумала и рассердилась на себя - надо же, опять про Ивана вспомнила. И вздохнула грустно. Да, хорошо сейчас этой девочке Ксюше… И она когда-то… Жаль, что любовь иссякает с годами, крошится, как сухой хлеб, на обман, на измены, на подлость. Жаль.
        - Так… А как же мы ее будем искать-то? И где? - обведя взглядом лица, спросил прагматичный Генка. И, обращаясь к Алевтине Николаевне, начал издалека: - Вот вы говорили, она к вам приходила… Значит, где-то в Егорьевске живет? И рядом? Правильно же?
        - Не факт… - недоверчиво поджала губы Ольга. - Она могла и приезжать откуда-нибудь издалека.
        - Не, не издалека… - задумчиво откликнулась Алевтина Николаевна. - Я один раз с подружкой была, когда она ко мне в магазине так-то вот подошла. Подружка сказала, что и раньше ее где-то видела… Лицо, говорит, до боли знакомое. Местное лицо-то, из нашей округи. У нас городок небольшой, все хоть как-то, да друг с другом пересекаются. И вообще, есть у меня то ли подозрение, то ли догадка… В общем, я разузнаю, что к чему. Есть, есть мне у кого поспрошать да уточнить… Да, если так, то… В общем, дайте мне пару дней, а лучше - неделю. И приезжайте-ка вы к нам, гости дорогие, в следующее воскресенье, прямо с утреца! Аккурат и на конкурс Ксюхин поглядите… Уж в следующее воскресенье я вас и встречу, и приму, как дорогих гостей, и пирогов напеку, и посидим нормально, по-человечески. А сейчас устала я что-то, извините, сил больше нет…
        - Да, мы приедем, спасибо. В любом случае приедем, - заторопились подняться из-за стола Ольга с Генкой. - И спасибо вам за все, Алевтина Николаевна! Отдыхайте.
        Ксюша вышла их проводить до машины. Стояла, потупив глаза в землю, терла пальцами покрасневший от недавних слез носик. Андрюша деликатно курил в сторонке, поглядывая на них изредка. Ольга протянула руку, погладила Ксюшу по плечу. Генка тоже протянул руку, отвел выбившуюся Ксюшину кудрявую прядь за ухо. Девчонка чуть сморщила носик, глянула на Генку исподлобья. Так и стояли молчаливым кружком, пребывая в состоянии ласковой неуклюжести - нечего им было пока сказать друг другу.
        - Мы обязательно приедем на твой конкурс, - улыбнувшись, тихо проговорила Ольга.
        - Да, Ксюх, конечно, приедем. Как группа поддержки, - весело подхватил Генка. - Сядем в первых рядах, обсвистим всех твоих соперниц! А может, номер своего мобильника нам дашь? Ну, чтоб на связи быть?
        - Нет… То есть потом… Ладно? - не поднимая головы, тихо пробурчала Ксюша. - Успеется ведь еще…
        - Конечно, успеется. Потом так потом. Договорились. Ну, все, Ксюх, до воскресенья. Андрюх, пока! - махнул Генка парню, садясь за руль. И тихо приказал Ольге: - Садись уже, поехали…
        А отъехав немного, повернул к ней лицо, протянул с хрипотцой, смешно выпучив глаза:
        - Ну и характерец… Себя-то не узнала в младшой, не, сеструха? Обе две одинаковые, что одна, что другая. Погляди на себя со стороны-то, погляди! Эх, жалко, не вместе росли, я бы вас воспитал, как надо, ремешком по задницам-то…
        - Молчи уж, воспитатель. Хорошая девочка, мне понравилась, - отмахнулась от него Ольга.
        - Ну, так и кто бы сомневался? - пожал плечами Генка, глядя на дорогу. - Рыбак рыбака, как говорится… А сестра сестру…

* * *
        Полька в окне больничной палаты выглядела вполне здоровой, улыбалась им сверху снисходительно. Зато они с Иваном, наверное, изображали сейчас классический переполох в курятнике - стояли под окном, задрав головы и вытянув шеи, махали крылышками, орали вверх, перекрикивая друг друга.
        - Поля, но почему? Ты же по телефону ничего не объяснила! Почему тебя положили так рано? Тебе же еще далеко до срока? - не могла остановить панический поток вопросов Ольга.
        - Доченька… Тебе что-нибудь нужно, доченька? Что врачи говорят? - вклинивался своей личной тревогой в ее вопросы Иван, и она опускала голову, глядела на него раздраженно.
        - Пап, мам… Да не беспокойтесь вы так, все нормально. Просто меня на сохранение положили…
        - Но если на сохранение, значит?.. Есть какая-то угроза, да, Поленька?
        - О, господи… Ну что ты каркаешь, пап! Мам, объясни ему. Да если б я знала, что вы такой цирк устроите, даже и звонить бы не стала! Ну ладно, папа, а ты-то, мам, будто сама не рожала. Всех на сохранение кладут, ничего особенного. А вообще, здорово, конечно, что вы оба примчались! Так приятно на вас смотреть, когда вы вместе…
        - Просто мы с мамой одинаково тебя любим, доченька. И волнуемся одинаково.
        - Ну и хорошо, поволновались, и будет. Идите уже. А то, наверное, весь роддом над вами смеется. С утра Игорь был, потом свекровь со свекром, теперь вы… А у меня тихий час, между прочим. Сиеста для беременных.
        - Хорошо, Поленька… А завтра можно прийти?
        - Я тебе позвоню, пап, ладно? И тебе, мам, позвоню. Ну все, идите… Мам, возьми папу под ручку, ага, вот так… Я в спины ваши посмотрю, как вы пойдете, поностальгирую. Нет, пап, лучше обними маму за плечи, ладно? Как раньше.
        - Да я уж лучше под ручку… - просунула Ольга ладонь под локоть Ивана, потянула его за собой. - Пойдем скорее, а то она еще что-нибудь придумает. Еще и целоваться у всех на виду заставит, режиссерша наша на сносях.
        - А я так переволновался, когда она позвонила. Все бросил, примчался сразу. А это и впрямь не опасно, Оль?
        - Что - не опасно?
        - Да сохранение это?.. Я, например, не помню, чтобы ты, когда с Полькой ходила, лежала на сохранении. Помню только, как дома у тебя схватки начались. Ночью… И «Скорая» никак не ехала. Я, пока «Скорую» ждал, поседел даже. Потом трое суток не ел ничего от стресса.
        - Бедный ты, бедный. Сейчас-то, надеюсь, голодать из-за Польки не будешь?
        - А кстати! Может, пойдем перекусим чего-нибудь? Ты сегодня обедала?
        - Нет… Наверное, ты прав, надо поесть. Смотри, как у меня ладони дрожат, я ведь тоже после Полькиного звонка переполошилась. Только я попрошу тебя, Иван…
        - Понял, понял! Обещаю болезненную тему не трогать. Будем говорить исключительно о нашей дочери и будущем внуке.
        - Господи, внук… И слово-то произносить страшно.
        - Не говори, Оль…
        Так, мирно беседуя, они уселись за столиком в кафе, заказали официанту обед по полной программе - с закусками, супом, вторым блюдом и десертом. Иван вздохнул, глядя на все это изобилие:
        - Жалко, выпить нельзя…
        - Почему? Можешь выпить… - пожала плечами Ольга. - Оставишь машину, я тебя домой отвезу.
        - Нет. Одному не хочется. Если бы вместе… Давай вместе, Оль, а? И машины оставим.
        - Иван! Мы же договорились.
        - Извини. А можно спросить, Оль? Ну, просто полюбопытствовать - можно? Что это за мужик тогда во дворе был? С которым ты целовалась?
        - Я с ним не целовалась, не придумывай.
        - Но я же видел! И как он тебя обнимал, тоже видел… И как смотрел…
        - Это был мой брат, Вань.
        - Брат?!
        - Ага. Генкой зовут. Очень хороший парень.
        - Но… Откуда он взялся, Оль? У тебя ж нет никого. Ты ж сирота.
        - Ага. Сирота, да не совсем, как выяснилось. У меня еще и сестра Ксюша есть, в Егорьевске живет. И мать где-то есть. Мать, которая меня когда-то в роддоме оставила. А теперь мы все вместе пытаемся ее разыскать. Но, если спросить - зачем? Никто и не знает… Да, если честно, не нравится мне вся эта история. Нет, брат и сестра - это хорошо, я им рада. А вот с матерью… Не знаю даже, как объяснить. Вот моя сестра Ксюша, например, вполне определенно выразилась по этому поводу: не хочу никакой матери, и все. У меня есть приемная мама, и мне хватит. А я… А я не знаю, Вань. Поначалу и я так же была настроена…
        - Да? А сейчас по-другому настроена? И что же с тобой случилось?
        - Да говорю же, сама не пойму. Наверное, я просто за саму себя боюсь, сомнений своих боюсь.
        - Боишься, что простишь и полюбишь ее, да?
        - Нет. Боюсь в очередной раз быть обманутой в своих ожиданиях.
        - Это ты сейчас на мое грехопадение намекаешь, да?
        - Вот еще! Нет уж, сам живи со своим грехопадением, как хочешь. Можешь и дальше падать, это уже твоя история, не моя. А если повезет, найдешь себе мудрую женушку, для которой факт грехопадения является просто стимулом счастливой семейной жизни… А со мной тебе не повезло, Иван. Признай это уже, наконец.
        - Что-то я не пойму, Оль. Ты сейчас кокетничаешь или злишься?
        - Я? Кокетничаю?
        - Ага.
        - Ну, ты даешь… Нет, я не злюсь и уж тем более не кокетничаю. Для этих прекрасных игрищ у меня слишком генетика плохая. Наверное, жестокости во мне много, Вань. Непрошибаемости. У меня ведь отец бандитом был, как выяснилось.
        - Ух ты… А мать?
        - А мать тоже личность весьма колоритная. Всю жизнь бежит, бежит куда-то… То от бандита скрывается, то от детей… Да, странная личность. Жалкая, сломленная, подавленная.
        - Что ж тут странного, не понимаю. Если человека ломают, то он и ломается. Если подавляют, то становится подавленным. А жалкого человека жалеть надо, вот и все.
        - Нет, я так не считаю. Если человека ломают и подавляют, он как минимум должен сопротивляться.
        - Ну, не все умеют.
        - Нет. Умеют все. Не хотят просто. Сопротивление - штука сложная, приложения сил требует.
        - А если сил у человека мало? Ну, если природа не расщедрилась на жесткость и непрошибаемость, как для тебя, например?
        - Ладно, Иван… Пустой у нас какой-то спор получается, каждый о своем говорит. Не хочу спорить. Я свою точку зрения все равно не поменяю.
        - Да, в этом ты вся и есть, Оль.
        - Да, в этом я вся и есть. На том и стою.
        - Не устала, нет?
        - Это ты мне сейчас хамить, что ли, пытаешься?
        - Нет. Я пытаюсь тебе совет дать.
        - Какой?
        - Ну… Если человек долго стоит на ногах, он, бывает, устает до невозможности. Иногда ему просто необходимо опереться на чью-то руку.
        - Это на твою, что ли?
        - Нет. Куда мне. Разве ты к себе так близко подпустишь… Ты ведь и раньше не особо близко меня к себе подпускала. Хотя, видит бог, я старался.
        - Да, ты очень старался, Иван. Вы вместе с Владой, бедные, очень старались.
        - Ты так ничего и не поняла… Оля ты моя, Оля. Оля, Оленька. Бедный мой Кай…
        - Как? Как ты меня назвал? Бедный мой Кай? Это мальчик из сказки про Снежную королеву, что ли?
        - Да. Мальчик с ледяным сердцем.
        - Ой, не смеши меня, Вань… А ты, значит, добрая девочка Герда, да?
        - По крайней мере, я пытался. Честно пытался быть доброй девочкой Гердой. Всю жизнь иду к тебе, чтобы растопить твое ледяное сердце, потому что знаю - там, внутри, оно вовсе не ледяное. Корка сверху ледяная, а сердце внутри - живое и теплое. То есть обыкновенное бабье сердце. Да, смешно получилось, правда… С Каем и Гердой-то…
        - Погоди… Что значит - всю жизнь иду? Хочешь сказать, ты не жил, а мучился со мною всю жизнь?
        - Нет. Я не мучился. Я любил. Я и сейчас люблю. И ты меня любишь, я знаю.
        - Нет.
        - Да, Оль, да. Очень сильно любишь.
        - Вань… Ты когда успел научиться так говорить? Очень красиво, Вань, как в кино… Я бы даже всплакнула, если б не знала, что ты меня банально предал.
        - Это была досадная случайность, только и всего. Иногда и любящий человек бывает слаб. Но ты у нас женщина непрошибаемая, чужих слабостей не признаешь.
        - Что ж, можно констатировать, и сказке конец? Бедная Герда упала в сугроб и замерзла, и туда ей и дорога?
        - Да, Оль. Ты права, наверное. Бедная Герда умрет в снегах, так и не добравшись до Кая и не растопив его сердце…
        Ольга вдруг почувствовала, как пролетел меж ними ледяной ветер. Ощутимо почувствовала. Даже плечами передернула, как от холода. Но - какой холод, откуда? Лето, жара… Но все равно - сделалось внутри неуютно.
        - Мне пора, Иван… За обед я сама заплачу, ладно?
        - Как хочешь.
        - Что ж, будем молиться за Польку, да? Чтобы у нее все было хорошо? Ты молитвы какие-нибудь знаешь, Вань?
        - Да я-то знаю… В детстве еще бабушка заставила выучить.
        - А я ни одной не знаю… Я вообще не крещеная, кстати. Бабушка же член парии была, всю жизнь в школьных парторгах проходила.
        - Я помню, Оль. Как она, кстати?
        - Да ничего, нормально…
        - Будешь звонить - привет передавай. Скажи, что я к осени крышу ей обязательно починю, как и обещал.
        - Хорошо. Спасибо, Вань. Ну, я пошла?
        - Иди…
        Вечером она напилась. Стояла у кухонного окна, глядела в июньские сумерки, хлестала виски прямо из горла. Кашляла, дрожала в странном ознобе, снова глотала виски, но внутри все равно было холодно. Какая ж эта пещера внутри ненасытная с ее сталагмитами и сталактитами! Ледяная пещера без выхода. Холодно, холодно, холодно. Девочка Герда замерзла в снегах.
        Господи, как же ей плохо… Еще глоток. Еще. Капли виски стекают по сталактитам и сталагмитам, с ледяным звоном падают на дно пещеры. Или они по ледяному сердцу стекают и падают вниз?
        Холодно. Нет отсюда выхода. Девочка Герда замерзла в снегах. Девочка Герда не придет и не спасет, не отогреет ледяного сердца.

* * *
        Утром в воскресенье они с Генкой были в Егорьевске. Алевтина Николаевна открыла им дверь и тут же обратным ходом заковыляла на кухню, бросив через плечо:
        - У меня там пирог в духовке поспел. Не достанешь вовремя - вкус не тот будет, пересушится. Давайте, давайте, проходите! И дверь за собой закройте…
        - Ой, Алевтина Николаевна, зачем столько хлопот, - прижав к груди ладони, виновато произнесла Ольга, зайдя на кухню. - Мы ж ненадолго, мы только хотели узнать, есть ли у вас новости… Там, в кинотеатре, конкурс вот-вот начнется.
        - Ничего, успеете на наших голоногих красавиц наглядеться. Ксюшка-то вон вчера весь вечер в купальнике перед зеркалом вертелась. Вся задница наружу - срамота одна… И кто эту моду придумал, интересно? Проще уж вовсе девкам голышом ходить. Ой, чего я разболталась-то, ворчунья старая! А самого главного и не сказала! Нашла ведь я вашу мать, ей-богу, нашла!
        - Где? - одновременно спросили Генка с Ольгой, садясь за кухонный стол. И переглянулись испуганно. Генка дернул кадыком, нервно сжал кулаки.
        - Да в хорошем месте она обитает, я и сама удивилась, - торопливо продолжила Алевтина Николаевна. - В монастыре живет, в селе Каменском. Это недалеко отсюда, километров пятнадцать-двадцать.
        - В монастыре? - чуть расслабившись, удивленно поднял брови Генка. - Она что, монашка теперь?
        - Да не… Какая монашка. Чтобы монашкой-то стать, знаешь, какая сила духа в женщине требуется. Нет, у них там, в монастыре, что-то вроде приюта организовано, для всяких страждущих, заблудших да раскаявшихся душонок. Живут общиной, работают, монашкам помогают. В крыше над головой никому не отказывают. А Анна у них вроде как за старшую…
        - Да? - вслед за Генкой удивленно приподняла бровь Ольга. - Надо же… Ладно, сейчас поедем, посмотрим…
        - А не боязно вам, ребятки, а? Я так понимаю, вы долго с матерью не общались…
        - Нет, я не боюсь… - грустно улыбнулась Ольга. - Мне просто интересно на нее посмотреть, не более того. Я ведь ее живьем и не видела никогда… Это Генка ее помнит, ему страшнее.
        - Не надо, Оль… Лучше не говори ничего пока, ладно? - тихо попросил Генка, глядя на свои ладони, лежащие на столе.
        - Да что я такого сказала, Ген…
        - Ничего. Просто пока не надо, и все. Тем более, таким тоном…
        Алевтина Николаевна глядела на них испуганно. Потом схватила нож, начала разрезать пирог - по кухне поплыл сытный дух картошки с лавровым листом. Осторожно глянув на Генку, проговорила тихо:
        - Ты там Ксюшку-то мою, когда в Каменское поедете, уж не обижай, Геночка… Она у меня тоже, того… Сильно языкастая бывает. Иногда прямо не остановишь.
        - Ага, их обидишь! Один раз обидишь, потом сорок раз увернуться не успеешь.
        - Ну, ладно, ладно… - примирительно закивала головой женщина, разливая по чашкам чай. - Давайте, ешьте пирог, пока горячий.
        - Алевтина Николаевна, мы ж на Ксюшин конкурс опоздаем!
        - Ну, и опоздаете немного, делов-то… Было бы на что смотреть…
        - А вы не пойдете?
        - Нет, не пойду. Боюсь, переживать буду за Ксюшку, давление поднимется. К матери-то прямо сегодня хотите ехать, что ли?
        - Ну да… А чего тянуть? Ксюшу дождемся и все вместе поедем…
        - Ага, ага! Вот Анне подарочек будет… А может, и не подарочек, может гром посреди ясного неба… Вы уж там как-то поосторожнее, что ль. Не сильно на нее набрасывайтесь. Я и Ксюшке тоже вчера говорила, а она только отмахивается. Ой, беда, беда… Может, и не следовало все это ворошить, да что теперь, обратно не воротишь…
        - Спасибо, Алевтина Николаевна, - поднялась из-за стола Ольга. - Очень вкусный пирог, спасибо. Мы пойдем за Ксюшу болеть.
        - Ну, с богом, ребятки, с богом…
        Кинотеатр «Октябрь» по случаю интересного мероприятия был набит битком. Ольга с Генкой заглянули в зал - ни одного свободного места. Но, видимо, сегодня удача была на их стороне…
        - А вы, наверное, из областной газеты, да? - кинулась к ним юркая девушка в белой футболке.
        - Да, - не растерялся Генка, вполне светски улыбнувшись. - Мы из областной газеты. Извините, опоздали немного. А где у вас тут места для прессы?
        - Так в первом ряду. Или вы подальше хотите?
        - Нет, нет! Нас первый ряд вполне устроит.
        - Ой… А где ваша аппаратура? Вы разве фотографировать не будете?
        - Да как же не будем, обязательно будем! Правда, фотограф опаздывает, но через пятнадцать минут будет обязательно. Он в другой машине едет… А где наши места, там же весь первый ряд занят?
        - Одну минуточку, я сейчас освобожу.
        Вскоре они сидели на местах в первом ряду, терпеливо пережидая, когда шустрый ведущий закончит выкрикивать имена спонсоров и членов уважаемого жюри. Наконец дошла очередь и до участниц. Одна, другая… Но вот шустрый ведущий выкрикнул в микрофон долгожданное:
        - …Ксения Филипчук, студентка Егорьевского медицинского училища, номер двенадцатый! Прошу поддержать нашу участницу аплодисментами, господа!
        Ольга с Генкой старательно захлопали в ладоши. Ксюха вышла на сцену в голубом платье с открытыми плечами, с бантом на спине. Было видно, как она волнуется, как дрожат в нервной улыбке губы. Да еще и походка немного неуклюжая. И росточком невысока. И вообще, на красавицу модель и близко не тянет. Но - волосы… Волосы жили своей самостоятельной жизнью, живые локоны-змеи вились по плечам, по рукам, по спине, переплетались меж собою игриво. Вдруг Ксюха резко повернула голову, и нежные змеи подпрыгнули упруго, сверкнули белым огнем! Еще раз, еще! И еще!
        Зал восхищенно ахнул. Генка чуть обернулся назад, произнес горделиво, будто его могли услышать:
        - А то… Вот такие мы, блин…
        - Да, зря я волосы остригла! - с задумчивой усмешкой протянула Ольга, тронув ладонью затылок.
        - Зря, конечно, - искоса глянул на нее Генка. - Я давно хотел тебе сказать, кстати…
        Ксюша тем временем совсем распоясалась, польщенная одобрением зала. Еще раз повернулась резко, еще… Копна локонов послушно вилась вокруг девушки, сверкая под светом софитов.
        - Афродита, блин… - снова наклонившись к Ольгиному уху, насмешливо проговорил Генка. - Всю ночь тренировалась, поди, головой-то этак дергать…
        - А красиво, Ген, правда? - вздохнула в ответ Ольга. - И впрямь как настоящая богиня. Как Афродита… Такая же красивая!
        - Ну, насчет красоты не знаю… - задумчиво прошептал Генка. - Видел я недавно эту Афродиту, которая, как ты говоришь, богиня, специально в Интернете посмотрел…
        - И что? Не понравилась?
        - Ну, ничего так… Волосы - это да, тут спорить не буду. Волосы и впрямь красивые. А в общем и целом - обыкновенная баба. Плечи узкие, бедра широкие, живот мягкий. Не, на конкурсе красоты нынче эта Афродита не проканала бы. Разве что волосы… Так одними волосами первые места не возьмешь.
        - Да, Ген, нынче другие эталоны красоты… Но наша Ксюша все равно всех лучше, правда?
        - А то! Кто бы спорил, только не я! И слава богу, что она не модель! Нет, ну ты посмотри на них, посмотри… Вон та, которая в красном платье… Страшна же, как атомная война! А плечи! Точно Алевтина Николаевна говорит - поставь на такие плечи по горшку, будут стоять и не упадут! Нет уж, не нужны нам такие плечи… Вон, у нашей Ксюхи… Кругленькие, покатые… И талия есть, и попка…
        Ведущий тем временем, еще раз представляя участниц, выкрикнул в зал:
        - …Номер двенадцатый, Ксения Филипчук, наша русалочка!
        - Сам ты русалочка, идиот! - сердито зашипел Генка. - Тоже, сказал, блин!
        - Вообще-то это комплимент, Ген… - засмеялась Ольга, прикрыв рот ладонью, чтобы не получилось громко. Потом глянула на Генку задумчиво, спросила вдруг, сама от себя такой вольности не ожидая: - А я, Ген? Я красивая, как ты считаешь?
        - Так ты ж сестра… Тем более, старшая! - глянул он на нее смущенно.
        - И что? Это обстоятельство автоматически отменяет твою мужскую оценку?
        - Да при чем тут моя мужская оценка! Сестра есть сестра, она же не красотой воспринимается!
        - А как, Ген?
        - Во пристала, холера ясная…
        - И все-таки?
        - Ну… Будем считать, что для меня одна моя сестра, это как один миллион красивых баб, допустим… Так понятно?
        - Вполне. А две сестры - два миллиона красивых баб?
        - Точно. Пятерка тебе по арифметике. Ладно, давай уже смотреть, а то сзади на нас шикают… Ой, держи меня, у них сейчас выход в купальниках будет! Ой, где наш фотограф из областной газеты, черт бы его побрал?..
        Конкурс закончился для Ксюхи бесславно, пришлось девчонке довольствоваться утешительным призом зрительских симпатий да скромным букетом цветов. Ольга с Генкой пошли ее искать - нашли всю зареванную в одной из гримерных. И Андрюша тут был, глядел на свою несчастную пассию преданно, как собака. Генка принялся было утешать, но Ольга остановила его жестом - не надо сейчас… И проговорила весело, будто и не видела ее заплаканного лица:
        - Ксюш, ты скоро? Мы тебя в машине ждем!
        - Зачем?
        - Как - зачем? В Каменское поедем. В монастырь.
        - А, да… Я же маме обещала… Иду! - сердито пробурчала девушка, дернув плечом. Отстаньте, мол, от меня, без вас тошно.
        - А мне можно с вами? - тихо спросил Андрюша. - Вы же видите, в каком Ксюха состоянии?
        Генка задумался, потом вопросительно глянул на Ольгу. Та лишь пожала плечами - мне все равно, мол… И Генка принял самостоятельное решение:
        - Нет, Андрей, лучше не надо. Ты не обижайся, но понимаешь, мы сами должны… Нам одним надо… Не обижайся, ладно? А Ксюшу мы потом прямо до подъезда довезем, не переживай!
        - Ладно, понял… - кивнул парень. - Да, вы правы, наверное. Дело и впрямь такое… Сугубо деликатное. Ну, тогда удачи вам, что ли?
        В дороге Генка снова пытался Ксюшу развлечь. Лихо прошелся критикой по организации конкурса, потом Ксюшиным соперницам по полной программе досталось. Заодно рассказал, как они с Ольгой хитро заполучили лучшие места в зале. Старался, балагурил, как мог. Ольга его не останавливала. С ней вообще происходило что-то странное… Росло внутри непонятное чувство, похожее на робость перед встречей с Анной Васнецовой. То есть с ее матерью. Хотя, может, и не робость это была, а трусость. Или это одно и то же - робость и трусость? Хрен редьки не слаще? Но ведь она никогда и ничего не боялась, ни перед кем не робела, ни перед чем не трусила! А теперь… Еще и само по себе слово пугает - мать. Мама. Господи, да оно совсем не умещается внутри, это странное слово! Зачем, зачем она вляпалась в эти поиски, где у нее голова была?
        В какую-то секунду Ольга даже решилась предложить Генке повернуть назад, но Ксюша ее неожиданно опередила.
        - Послушайте, Геннадий… Выпустите меня из машины, а? Я обратно пешком дойду, - проговорила девчонка почти истерически.
        - Ксюш, успокойся… Ты чего? - тревожно глянул на нее в зеркало заднего вида Генка.
        - Да ничего. Просто я не хочу. Я передумала к ней ехать. Нет, я не хочу, зачем?
        - Затем, что она твоя мать, Ксюш…
        - Она от меня отказалась, какая она мать.
        - Да, отказалась, Ксюш… - продолжал душевно бубнить Генка, - так у нее жизненные обстоятельства складывались, что ж поделаешь. Но она тебя не переставала любить. Она тебя издалека любила, понимаешь? Твоя мама же рассказывала…
        - Ой, не смешите меня, издалека любила! Все бы своих детей так любили - издалека. Очень хорошо и удобно. Настоящая мать никогда своего ребенка не бросит, обязательно будет рядом с ним. И под пытками от него не откажется.
        - Нет, Ксюш, совсем не обязательно. Любовь - она штука такая… Она… Она как ангел-хранитель бестелесный. Можно ведь, и наоборот, быть рядом с ребенком и совсем его не любить… Хочешь, сколько угодно примеров могу привести?
        - Не надо. Я и без вас много примеров знаю.
        - Так тем более, значит! Можно быть рядом и не любить, а можно быть всю жизнь на расстоянии и не переставать любить ни на секунду…
        Ольга сидела, слушала их разговор, страшно нервничала. Потом не выдержала, вклинилась раздраженно:
        - А по-моему, ты действительно идеализируешь нашу ситуацию, Ген. Я бы даже сказала, гиперболизируешь! Слушать же невозможно, что ты несешь! Издалека любила. Ангел-хранитель бестелесный. Да какой она тебе ангел, Ген? Нашел ангела…
        - Конечно, чушь какая-то! - поддержала ее Ксюша. - Остановите машину, я выйду, я к маме Але хочу! И к Андрюше! Слышите? Остановите, я выйду!
        - Ладно, хватит выступать, - чуть повысил голос Генка, строго глянув на Ксюшу. - Мы ж не виноваты, что ты свой конкурс проиграла. Тем более, приехали уже… Видишь, монастырь там, на взгорке? Так что все, девки, поздняк метаться… Сидите тихо и молитесь про себя. Это святые места, здесь душа смирения просит, а не скандала.
        - Да никто и не собирается скандалить, Ген… - вздохнула Ольга, глядя в окно. - Просто нам с Ксюшей страшно, понимаешь? Паника у нас…
        - Мне тоже страшно, Оль. Но я же не паникую. Так, что это у нас там… Похоже, приехали. Дальше, я понял, ворота монастырские. А где сам приют? Ладно, вы оставайтесь в машине, а я выйду, спрошу…
        Потом они с Ксюшей сидели, наблюдали молча, как Генка разговаривает на дороге с двумя неказистыми мужичками. Если по одежке судить - вполне себе маргинальные мужички, а если по выражению лиц… Да, лица были не простые. Серьезные, спокойные лица, озаренные изнутри то ли светом, то ли тихим страданием. Наверное, про такие лица говорят - одухотворенные. Вот мужички закивали дружно, улыбнулись, один из них вытянул руку вперед, видимо, показывая Генке направление. Генка кивнул, развернулся, быстро пошел к машине. Плюхнулся на сиденье, нервно оглянулся назад:
        - Не туда заехали, приют с другой стороны монастыря… Сейчас развернемся…
        - Ну что, Ген? Что они сказали? - не утерпела с вопросом Ольга. - Здесь она, да?
        - Да. Здесь. Похоже, мы ее действительно нашли… Сейчас, девчонки, потерпите еще немного.
        - Ага… И будет нам счастье… - насмешливо, даже немного злобно прошептала с заднего сиденья Ксюша.
        Генка ничего ей не ответил, будто не слышал. Но Ольга видела, как он напряжен. И как сильно волнуется.
        Объехали монастырскую стену, остановились у небольших открытых ворот. Генка заглушил мотор, скомандовал решительно:
        - Все, дальше пешком. Идемте, девчонки…
        За воротами находилось кирпичное двухэтажное строение, довольно обшарпанное на вид. Но дворик меж строением и монастырской стеной был устроен весьма уютно - с кирпичной дорожкой в зарослях кудрявой аптечной ромашки, с кустами сирени, густо разросшимися вдоль стен. И цветы в клумбах росли в изобилии, настурции да ноготки, бросались в глаза вызывающе оранжевым для такого места буйством. С правой стороны тянулся длинный дощатый стол со скамьями, с дощатой же крышей, с которой спускались до земли пышные гроздья плюща. Скорее всего, это была летняя столовая. Полная пожилая женщина в платочке, сидя за столом и что-то бормоча себе под нос, резала хлеб длинным узким ножом.
        - Здравствуйте… - приветливо обратился к ней Генка.
        - И вам доброго здоровьица, люди добрые. Вы сюда по какой надобности пожаловали? Ищете кого, что ль? - подняла к ним добрые любопытные глаза женщина.
        - Да, мы бы хотели видеть Анну Васнецову.
        - А… Аннушку… Здесь она, здесь. Там, на кухне… Да вы кликните в дверь, она услышит!
        И, не дождавшись, пока они «кликнут», вдруг заголосила сама:
        - Аня! Аннушка! Выдь на двор, здесь тебя спрашивают! Слышь, Аннушка?
        - Иду, Валентина, иду… - послышался из открытых дверей строения высокий с хрипотцой женский голос. - Иду… Кто там, Валентина?
        Ольга с Ксюшей вздрогнули, шагнули с двух сторон поближе к Генке. Наверное, они сейчас были похожи на двух овец, испуганно жмущихся к пастуху. Хотя и сам пастух был не в лучшем состоянии, отирал дрожащей ладонью испарину с бледного лица.
        Маленькая щуплая женщина стояла на крыльце, щурилась близоруко. Дешевый линялый платок был повязан на голове, закрывая лоб до самых бровей. Женщина улыбнулась, обнажив беззубые бескровные десны, приставила дрожащую ладонь козырьком ко лбу, снова вгляделась. И безвольно опустила ладонь.
        - Да она ничего не видит почти, глаза плохие… - тихо проговорила им в спины сидящая за столом женщина. - Вы не молчите, обскажите ей, кто вы такие да за какой надобностью приехали.
        - Не надо, Валентина, - тихо и ровно заговорила женщина. - Я знаю, кто это приехал. Не надо. Здравствуй, Геночка. Здравствуй, Оля. Здравствуй, Ксюшенька. Есть хотите? У нас на обед сегодня щи из крапивы и каша гречневая…
        - Класс! Фигасе! Улет полный! - едва слышно, но вполне себе истерическим смешком всхлипнула Ксюша. - Нет, вы слышали, а? Пообедать с мамочкой не желаете, нет? Щами да кашей? Будто вчера расстались! Ну, класс…
        - Тихо, Ксюш… - осторожно погладила ее по плечу Ольга, во все глаза глядя на женщину и пытаясь справиться с собственным смятением.
        Да, ей было трудно с ним справиться. Трудно было убедить себя, что это создание с жалкой беззубой улыбкой - ее мать. В свои пятьдесят семь - уже старуха. Вялое старушечье лицо в глубоких морщинах, туго повязанный платок, под которым даже не ощущается присутствия волос, мутный голубой и в то же время остро пронзительный взгляд. Нет, невозможно выносить на себе этот взгляд. Странный он какой-то. Странный и страшный своим невыносимым спокойствием. Взгляд больной дворняги, давно привыкшей к чужой по отношению к себе брезгливости и осознанию своей собачьей ничтожности. Да, так и есть, наверное, ничего странного здесь нет. Это не спокойствие, это форма униженного страдания такая. Вернее, привычка к страданию.
        - Мама… Здравствуй, мама! - хрипло произнес Генка, нервно сглотнув и дернув кадыком. - Значит, ты меня узнала, да, мама?
        - Конечно, Геночка. Как же я могу тебя не узнать? Ты стал такой красивый. На отца похож. И характер у тебя добрый, отцовский. А ты меня не узнал, значит…
        - Нет, не узнал. Тебя трудно узнать. Если бы на улице встретил…
        - Да, так и есть, Геночка. Ладно, чего мы тут, на крыльце… Пойдемте ко мне в комнатку, если обедать не хотите. У меня отдельная комнатка, я здесь давно живу… Идемте, идемте.
        Они втроем двинулись за ней, как сомнамбулы. Вошли в маленькую комнатку с узкой кроватью, самодельным платяным шкафом, столом с двумя спрятанными под ним табуретками. Анна показала им на кровать - садитесь, мол. Выдвинула из-под стола табурет, присела напротив. Улыбнулась, обвела взглядом их лица…
        И опять у Ольги похолодело внутри от ее взгляда. Тем более, взгляд остановился на ее лице.
        - И ты тоже очень красивая, Оленька… Только худенькая для своего возраста. А маленькая была ничего, справненькая, сердитая такая, с косичками! Елизавета Максимовна всегда тебе очень туго косички заплетала. Гордая была женщина, да… Она жива еще?
        - Да. Бабушка жива.
        - Ну, дай бог, дай бог… А ты кем работаешь, Оленька? Ты ведь в институте по финансовому делу училась, да?
        Ольга сглотнула нервно, глянула на Генку, будто просила у него помощи. Будто он мог ей объяснить, откуда эта женщина знает и про косички, и про институт с финансовым делом… Нет, Генка был ей нынче не помощник. Сидел, сцепив ладони в замок, плыл обескураженным взглядом. Да, наверняка ему было намного хуже, чем им с Ксюшей. Он-то помнил эту старуху молодой и красивой… Вернее, мать помнил. Это для них с Ксюшей она была незнакомой. Чужой. Старой и жалкой.
        - Я… Да, я работаю финансовым директором в инвестиционной компании… - стыдливо отвела глаза Ольга, чувствуя, каким нелепым хвастовством звучит ее ответ в этой убогой комнатенке.
        - Директором? Финансовым? - восхищенным эхом повторила за ней Анна. - Надо же, как получилось… Это ты в отца пошла, стало быть. Отец у тебя был хоть и без образования, но насчет финансов… Да, на это у него ума хватало, умел хитро все наперед просчитывать…
        - А он жив сейчас?
        - Нет, что ты. Давно уж помер.
        - А как его звали?
        - Ой, да зачем тебе это… Не надо тебе имени его знать, ни к чему. Ты Викторовна, вот и знай, что Викторовна, с тем и живи. Витя был святой человек, и мама его, Елизавета Максимовна, тоже… Дай ей бог долгих лет жизни…
        - А когда мой отец умер? Давно?
        - Давно. На зоне еще. Кто-то из своих его и кончил. Видать, было за что. Да, жестокий он был мужик… Хитрый и жестокий, и людей насквозь видел. Не дай бог слабому да наивному человеку на его дороге оказаться… А если уж оказался - все, конец. Со мной ведь так и было - сначала приласкал, потом бил долго, потом на цепь посадил, как собаку. Садист он, извращенец. Знал, что делает. Я ж детдомовская была, кто меня искать кинется? Сломал об коленку в мои пятнадцать… А потом, всю переломанную, вещью к себе приспособил. А к шестнадцати обрюхатил. Я боялась ему сказать-то, думала, убьет сразу. Сбежала… Скиталась бог знает где, пока Витенька меня не пожалел.
        - Он умирал тогда, мне бабушка рассказывала… - тихо проговорила Ольга, опустив голову.
        - Да, я знаю. Может, потому и пожалел меня. Люди, они ж разные… Одни перед кончиной озлобляются в зависти к тем, кто дальше жить остается, а другие, наоборот, напоследок помочь хотят… Витя был из таких, да. Так что будь, Оленька, Викторовной и всегда гордись своим отчеством. Говорят, какое имя ребенку дашь, так он и жить будет. А ты хорошо живешь, Оленька…
        - Да, нормально. Знаете, а я ваш портрет нашла, который Витя рисовал… У бабушки на чердаке, за шкафом.
        - Это где у Витеньки мастерская была? Как же, помню!
        - Да. Я тогда впервые о вас узнала, мне бабушка рассказала. Теперь вот, нашла вас…
        В наступившей неловкой паузе было слышно, как хмыкнула раздраженно Ксюша. И, видимо, не выдержав градуса своего раздражения, повернула голову к Ольге, проговорила на истерической звонкой ноте:
        - Ой, надо же, счастье какое! Наконец-то нашла родную мамочку, да? Ну, давай, обнимись с мамочкой, чего медлишь-то? Порыдай на ее плече! Может, она у тебя прощения попросит! А ты радостно простишь, и будет вам счастье! Ну, что же ты, давай!
        - Ксюш, успокойся! - попыталась осадить девчонку Ольга. - Не надо так, Ксюша! Нельзя так.
        - А как можно, если мне противно на все это смотреть? Тоже, устроили спектакль. Нет, не могу больше. В общем, вы как хотите, а я пойду. Я лично прощать никого не собираюсь! Бросила меня и бросила, зачем еще что-то обсуждать?
        Ксюша нервно подскочила с места, но Генка успел схватить ее за предплечье, с силой потянул назад, проговорив коротко и властно:
        - Сядь! Сядь, я сказал…
        Анна смотрела на эту сцену сначала спокойно, потом схватилась за грудь, коротко простонала, задыхаясь на вдохе. Веки, как у больной птицы, медленно закрыли глаза, шея напряглась, лицо моментально покрылось испариной. И снова - короткий стон, едва сдерживаемый.
        - Вам плохо, да? - чуть подалась вперед Ольга. - Может, воды?
        - Нет, не надо ничего… - тихо проговорила женщина, сделав над собой усилие, чтобы улыбнуться. - Не обращайте внимания… И не подумайте, не дай бог, что это из-за Ксюшенькиных слов мне плохо стало! Мне уж давно плохо. Можно сказать, всю жизнь… А на Ксюшеньку ты, Геночка, не ругайся, Ксюшенька-то права. Нельзя меня прощать, да мне и самой не надо от вас прощения, уж извините, не вынести мне его. Иногда непрощение легче вынести, чем прощение.
        - А я все равно тебя прощаю, мам… - тихо произнес Генка, опустив голову и разглядывая лежащие на коленях тыльной стороной вверх ладони. - Да, прощаю. Только… ты другая уже. Не могу пока привыкнуть… Ты другая уже, прости…
        Генка глотнул с трудом, потом так же с трудом втянул в себя воздух - Ольге показалось, он вот-вот зарыдает. А глянув Анне в лицо, еще больше испугалась - лицо ее было ужасно. Бледно-зеленое, дрожащее всеми морщинами, еще и взгляд этот, мутно-голубой и невыносимый… И шепот хриплый, торопливо испуганный:
        - Геночка, нет, нет!.. Не надо мне от тебя прощения, что ты! Тебе и самому так легче будет, Геночка! Ты даже и не смотри на меня, не пугайся! Не надо было и приезжать…
        - Нет, хоть убейте, не понимаю… - снова заговорила Ксюха, нервно дернув плечиками, - вы что оба, слепые и глухие, что ли? Сами не видите, что вы ей не нужны? И на фиг ей сдалось ваше прощение? Тоже, развели тягомотину, где не надо…
        - Ксюх, да уймись ты… - досадливо бросила сквозь зубы Ольга.
        - А чего, чего уймись? Я всегда и всем правду в глаза говорю. Какая бы она ни была. Господи, да если у меня когда-нибудь будут дети… Да что бы со мной ни случилось… Да никогда, понятно? Я жизнь свою отдам, а ребенка не брошу! Хоть обманывайте меня, хоть бейте, хоть посадите на цепь! А если я сама так не поступлю, почему я должна других прощать?
        Ольга вдруг поймала взгляд Анны, направленный на Ксюшу - казалось, она любуется ею, даже головой восхищенно кивает - да, мол, да, все правильно говоришь! И чем выше взвивался возмущенный Ксюшин голос, тем она старательнее кивала… Выходит, Ксюша в чем-то права? Зря они эти поиски затеяли? И, перебив Ксюшу, проговорила тихо, обращаясь к Анне:
        - Значит, вы считаете, нам не надо было?.. И Генке, и мне?.. Не надо было вас искать, да?
        Анна смотрела на нее долго. Потом произнесла тихо, но уверенно:
        - Да. Не надо было. Я ведь и без того всех вас люблю и счастлива тем, что у вас все хорошо. А вы сами себе душу этими поисками разбередили… Зачем? Все равно для меня прощения нет и быть не может, я уж давно так решила. Еще когда тебя, Оля, в добрые руки Елизаветы Максимовны пристраивала… Некуда мне было тебя тогда забирать, так уж судьба распорядилась. Но - Ксюшенька права… Все равно надо было… Хотя - как знать, как знать? Тут уже не сердце, а обыкновенный животный страх за свое дитя поступки диктует… Но я не оправдываюсь, нет. Да, жизнь у меня тяжелая была, можно сказать, с рождения не задалась. Я ведь тоже подкидыш, в детдоме росла, до нормального человеческого состояния и дозреть не успела. Вернее, не дали. Сломали во мне все человеческое, что успело вырасти хилым зародышем. Я с пятнадцати лет никто. Ни гордости, ни достоинства во мне нет, один страх меня по судьбе гонит.
        - Да слышали мы это уже… - пробурчала себе под нос Ксюша.
        Но Анна лишь улыбнулась, кивнув головой:
        - Да, Ксюшенька, да… Ты права. Человек всегда своему дурному поступку слезное оправдание найдет: мол, какой с меня спрос, если живу в страхе да бездостоинстве? А только у бездостоинства перед человеческим судом адвокатов нет… Никто психолога не пригласит да это бездостоинство под лупой не исследует, никому ведь не интересно, каким способом его в детстве да юности уничтожили… Человеческие поступки по факту принимаются, какие есть, такие есть. И я свои грехи к богу понесу, а на божьем суде тоже адвокатов нет и психологи сзади не стоят, один за все отвечаешь. Богу не объяснишь - мол, я так поступала, потому что… Он этого «потому что» не знает. Нет, не надо мне вашего прощения, дети. Недостойна я его. Да и не перенести мне, не по силам. Пустыне цветы ни к чему…
        - А вас пока никто и не прощает! - перебила Анну Ксюша, чуть выпучив злые глаза. - С чего вы взяли вообще?
        - Да, Ксюшенька, да… - ласково глянула на девчонку Анна. И, переведя взгляд на Ольгу, пояснила вдруг: - Ксюшенька твоя единокровная сестра, Оленька… У вас отец один. Он когда на волю вышел, меня сразу нашел, мне пришлось от Васеньки, от Геночкиного отца, сбежать… Из этого окаянного круга редко кому удается выскочить. Я - не смогла… Да и Васю под нож подставлять не хотела. Я, когда за него замуж шла, думала, моего мучителя-хозяина надолго за решетку упекли. А у них там свои законы, он через пять лет уж на свободе оказался. Ну, да я не об этом… Я вот о чем, Оленька. Ты уж порадей о сестрице-то, не оставляй ее в жизни. Видишь, характер какой у девочки. Ее на путь наставить надо, вовремя руку подать. А ты умная и сильная, я знаю, ты можешь.
        - Да, я постараюсь, конечно же… - рассеянно кивнула головой Ольга, не обращая внимания на возмущенное хмыканье Ксюши.
        - Да, ты очень умная и сильная, Оленька. Стержень в тебе крепкий. Только добрее тебе надо быть. Зря, зря ты, Оленька, мужа своего не прощаешь… Хороший он человек и тебя любит.
        - А вы… Откуда вы… - неприятно удивилась Ольга, глядя на Анну во все глаза.
        - Да слышала я недавно, как вы с ним ругались. У машины стояли, около твоей работы. Еще дождь шел…
        - А вы как… А почему я вас… Погодите-ка! Это вы были - в брезентовом плаще? С капюшоном? Стояли неподалеку?
        - Да, Оленька, это я была. Что делать, так я живу, в общем. Подслушиваю да подглядываю за вами по очереди, когда силы есть, когда с кровати встать могу…
        - Да, понятно… Но…
        - Хочешь спросить, почему не подошла ни разу, матерью не представилась? Ну, сама посуди, даже звучит смешно. Чего я своих детей пугать буду? Нет, что ты… Да мне хватает и поглядеть! Радуюсь потом, долго эту жвачку жую…
        - А знаете, я всегда чувствовала… - задумчиво произнесла Ольга, разглядывая Анну по-новому. - Будто взгляд на себе, да, да… И бабушке люди говорили, что видели вас в Сосновском…
        - Тебя Елизавета Максимовна хорошо воспитала, Оленька, спасибо ей за это. И Алевтине Николаевне за Ксюшеньку спасибо, и Наталье, Геночкиной мачехе… Всех, всех благодарю от сердца…
        - Ну, это уж вообще беспредел, по-моему! - снова фыркнула Ксюша, подскакивая с места. - Нет, это ж надо - всем спасибо, мол, за труды, все свободны! Так надо понимать, да? В общем, за всех говорить не буду, но уж мою маму, пожалуйста, не приплетайте! Даже имени ее не произносите, понятно? И вообще, хватит с меня! Познакомилась с родной мамочкой, хватит!
        Ксюша решительно шагнула к двери, выскочила в узкий коридорчик, нервно повертела головой, соображая, где выход. Анна растерянно глянула в лица Ольги и Гены, залепетала испуганно:
        - Идите скорее, догоните ее… А вдруг убежит куда-нибудь, потеряется? Она же в таком состоянии…
        - Дальше машины не убежит… - тихо произнес Генка.
        Ольга не узнала его голоса. Совсем голос убитый, глухой. Интуитивно протянула руку, тронула его за плечо. И вдруг почувствовала, какое оно влажное и горячее через рубашку, как подрагивает слегка. И сжала пальцы со всей силой, как могла.
        - Геночка, прошу тебя, догони ее! - умоляла Анна. - Ты же взрослый, а она маленькая совсем! Оля, догони Ксюшеньку! Ну, идите же, идите…
        Они молча подчинились, шагнули к двери. Уже выходя, оглянулись, не сговариваясь. Анна сидела на своем стульчике, свет из окна падал на ее лицо. Глаза были по-прежнему блекло-голубыми, но появился в них другой отблеск, маленькая живая искорка, как там, на портрете… Да, было сейчас в ней то сходство с портретным обликом, которого Ольга не разглядела поначалу. Ей даже показалось - если Анна сейчас поднимет руку и сдернет с головы платок… И - оп-ля…
        Нет. Не подняла руки. Да и под платком, судя по всему, ничего не было, слишком плотно обтягивал голову. И солнечный луч исчез. И голос Анны звучал по-прежнему испуганно-умоляющей слабой нотой:
        - …И не приезжайте больше, не надо… Не рвите свои душеньки, не достойная я этого. Да мне теперь сегодняшнего дня до конца жизни хватит… Идите. Идите и не оглядывайтесь. Прощайте…
        Выйдя во двор, они быстро пошли по дорожке к воротам. Полная Валентина по-прежнему копошилась у стола, оглянулась им вслед и вдруг окликнула:
        - Эй, погодите-ка! Чего сказать хочу!
        Остановились, переглянулись. Ольга тронула Генку за плечо:
        - Иди, Ген, к машине, успокой Ксюшу, я сейчас.
        Генка молча кивнул, шагнул за ворота. Валентина, тяжело переваливаясь на отечных ногах, уже поспешала к ней.
        - Слушай, девушка, чего сказать-то хочу… Если вы к Анне приехали, не чужая она вам? Да можешь не отвечать, я не любопытничаю, я про другое… Так говорю, на всякий случай, вдруг интересно. Анна-то давно вся больная насквозь. Настоятельница монастыря предлагала ее в больничку пристроить, так она сама не пошла… А я-то знаю, какая она больная, считай, на последнем выдохе держится! Ну, это я так, на всякий случай, чтоб знали…
        - Оля! Ольга! Поехали быстрее, она ушла! - услышала Ольга тревожный голос Генки и дернулась, чтобы бежать за ворота.
        - Извините… Извините, меня ждут… Нам ехать надо! - только и успела сказать растерявшейся Валентине.
        Ксюшу они догнали через пять минут - та вышагивала по дороге, гордо виляя попой и засунув ладони в карманы джинсов. Молча плюхнулась на заднее сиденье, отвернулась к окну, всем своим видом показывая, что беседовать не намерена.
        Они и не хотели беседовать. Генка вцепился в руль, глядел на дорогу исподлобья. Ольга вдруг заметила, как он тихо шмыгнул носом, нервно облизал губы. Потом еще… И отвернулась к окну. Нельзя сейчас ничего ему говорить. Когда мужик плачет, лучше не лезть ему под руку.
        До Егорьевска доехали быстро. Андрюша сидел у подъезда, и Ксюша бросилась к нему в объятия раненой птицей, обхватила руками шею. Плечики ее ходили ходуном - тоже плакала, стало быть.
        - Поехали, Ген… - скомандовала Ольга тихо. - Они и без нас разберутся. Я потом Алевтине Николаевне позвоню, узнаю, как там и что…
        Когда выехали на трассу, она почему-то заснула. Наверное, организм так среагировал на события, выдал защитную реакцию. Крепко спала, даже не снилось ничего. Проснулась, когда подъезжали к городу, уже в сумерках. Подняла голову… Услышала, как Генка тихо говорил в телефон:
        - Да я уже скоро, Мариш… Да, подъезжаю… Голос? А что голос? Да все нормально, Мариш… Сейчас все расскажу. Ага, и я тебя тоже целую, не волнуйся…
        Ей вдруг стало невыносимо обидно. Пошлая зависть прошлась внутри холодом, ударила по сердцу - ага, милая, попалась! Да, милая моя, все именно так! Тебя у подъезда никто не встретит, не раскроет объятия, никто не позвонит тебе в беспокойстве, не скажет - целую, мол… Да, это надо признать, ничего не поделаешь. Девочка Герда замерзла в снегах. Ничего у тебя больше нет, кроме умной головы да ледяного сердца…

* * *
        Настоящее мучение началось дома. Внутри все дрожало ознобом, казалось, чья-то холодная рука берет за душу, свивает в спираль. И горячий душ не помог. И виски. И бесцельное кружение по квартире. И спать еще рано - десятый час вечера. Да какое там спать, если глаза и на секунду закрыть страшно. Закроешь их, и сразу лицо всплывет… Лицо несчастной Анны Васнецовой.
        Зачем, зачем она ввязалась в эту историю? Ну нашла, увидела… Дальше-то что? Забыть, вышвырнуть из памяти? Тем более, она ж сама просила - забудьте, уйдите и не оглядывайтесь? Не надо мне вашего прощения, потому что я его недостойна?
        А если не получается - забыть? И никогда уже не получится?
        Плюхнулась на диван, подобрала под себя ноги, сжалась внутренне. Так, надо сосредоточиться. Надо проанализировать свое состояние. Откуда вдруг эта тоска внутри? Будто виновата в чем… Виновата перед этой женщиной с блекло-голубыми и несчастно-пронзительными глазами. Но ведь не виновата! Наоборот, Анна Васнецова перед ней виновата! И она ей ничего, абсолютно ничего не должна! Забыть, забыть!
        Да, ей жалко Анну Васнецову. Очень жалко. Конечно же. Вполне нормальное человеческое чувство - жалость, ни к чему, в общем, не обязывающее. Но если бы можно было списать то, что сейчас с ней происходит, на одну только жалость к несчастной Анне Васнецовой! Нет, жалость - это слишком простое объяснение. Тоска, которая в ней засела после свидания с Анной, этим объяснением удовлетворяться вовсе не собирается. Наоборот, еще больше сжимает сердце и душу.
        Ольга вдруг поймала себя на том, что даже в мыслях боится произнести слово «мать». И вздрогнула. Да, вот оно, объяснение тоске найдено… Она боится. Страшно боится. Но - почему… Может, потому, что никогда не произносила этого слова вообще? Ну так и ладно, подумаешь… Жила же как-то свои сорок лет без этого слова. Даже потребности его произносить не ощущала. И вдруг - разорвалось внутри что-то. Дыра образовалась. Огромная дырища, в которую дует ветер тоски. И ничем эту дыру не заткнешь. И еще одна порция выпитого виски не спасает. И бесцельное кружение по квартире. Может, Польке позвонить, уцепиться за ее голосок? Нет, Польке нельзя, уже поздно, половина одиннадцатого, она спит, наверное. У нее режим…
        А может, глупости это все? Послевкусие пережитого стресса? Обманное чувство вины? Так бывает, например, когда смотришь в переходе метро на убогую нищенку - вроде она тебе никто, а чувство вины вдруг резанет по сердцу ни с того ни с сего… Вернешься, дашь нищенке денег, и сердце вроде успокаивается. А может… Может, Анне Васнецовой тоже надо было денег дать? Хотя - нет, не тот случай. Она ведь не просто убогая нищенка, она… мать. Да она бы и не взяла, наверное. Если уж от прощения потенциального отказалась…
        Наверное, надо постараться заснуть. Говорят же, что с бедой надо переспать. Наверное, и с тоской тоже переспать надо. Завтра утром проснется и никакой тоски в помине не будет… Еще немного виски - и сразу в постель…
        Сонливое состояние подкралось тут же, она даже обрадоваться не успела. Уже проваливаясь в забытье, подумала - ну, вот… И все дела… И зря боялась…
        Но забытье встретило ее знакомым состоянием. Да, та же самая пещера со сталактитами и сталагмитами, холодная, безлюдная. Казалось, она знает здесь все гулкие переходы с мокрыми стенами, все тупики. И знает, что выход искать бесполезно, его просто нет. Привычный ледяной ужас и серая мгла. Но стоять на месте нельзя, надо идти. Надо все равно искать выход…
        Но что это? За поворотом мелькнула тень… И шаги. Быстрые шаги, живые. Кто-то убегает на цыпочках. Надо догнать, а вдруг это ее спасение?
        И - как всегда во сне… Вроде бежишь, а ноги не слушаются. А тень - вот она, за спиной… Оглянись! Оглянись, Оленька! Я здесь!
        Оглянулась. И ярок стал свет, и образ прекрасен, и волосы пепельно-нежные, солнцем подсвеченные, вьются по ветру… Афродита?! Это ты - Афродита?
        Но вот свет погас, и понеслись перед глазами картинки, как в кино. Только пленка бежит быстро-быстро. Вот выплыло сердитое лицо бабушки, и голос ее вслед: «…Нет, не отдам… Куда с ребенком пойдешь? Есть у тебя жилье, работа? Ведь нет ничего! Иди отсюда, иди…»
        А вот еще одна картинка. Женщина, полноватая, русоволосая, и голос такой же сердитый, обвиняющий: «…Ты сама Геночку бросила, оставь его мне! Ты сама, слышишь, сама! Уйди, уйди отсюда, и не смей, и не возвращайся никогда…»
        И третья картинка! На сей раз с Алевтиной Николаевной, добрейшей Ксюшиной мамой: «…Зачем она тебе? Что ты ей можешь дать? Ты же не мать… Напиши отказную, не мучай ребенка»…
        Афродита бежит, бежит в страхе, волосы бьются по ветру. Оглядывается… Лицо ее ужасно. Мука в блекло-голубых глазах. Глубокие морщины. Ладони тянутся вверх привычным жестом, будто она защищается от ударов…
        - Афродита! Постой, Афродита! Не убегай от меня… Мне страшно в этой пещере одной!
        - Я не Афродита, Оленька. Я твоя мама…
        - Мама?! Мама! Мама, подожди меня! Мама! Мама!
        Ольга проснулась в холодном поту, села на постели. И сама не поняла сначала, что шепчут ее губы. Потом услышала: «Мама… Мама, мама, мама!»
        Какое ужасно непривычное слово на вкус. Немного горькое. И сладкое. Незнакомое. Больное. Но… Как она раньше-то без него обходилась? И как хорошо, что оно растет внутри, дрожит, набирает силу… Мама! Мама, мама, мама!
        Нет, оно не горькое и не сладкое. И не больное. Оно прекрасное. Надо только не забыть, как оно звучит… Мама! Мама! Мама!
        Соскочила с постели, начала кружить по квартире сомнамбулой. Остановилась у окна, распахнула створку настежь, произнесла в серый рассветный воздух: «Мама». И в полоску бледной зари на небе: «Мама». Господи, господи… Что это с ней? Может, обыкновенное сумасшествие? Пять часов утра…
        Нет, нет. Наоборот, все хорошо. Все по-другому. Внутри что-то происходит хорошее, хлещет через край, не дает дышать. Это горячий солнечный воздух льется в пещеру. Можно подставить ему лицо, руки… Согреться. Мама, мама! Мне надо к тебе! Сейчас надо, и ни секунды больше не медлить! Я очень этого хочу! Я иду, я бегу к тебе, мама…
        Телефон! Где телефон?! Ага, конечно же, в сумке.
        И кликнула автоматически привычный номер. А какой номер она еще могла кликнуть?
        - Да, Оль… - тут же отозвался Иван хрипловатым со сна голосом. - Что случилось?
        - Ваня, отвези меня в Каменское! Прямо сейчас отвези!
        - Хорошо. Я через десять минут приеду. Нет, через пятнадцать… Умоюсь только. Спускайся к подъезду, я еду, жди…
        Нажала на кнопку отбоя, вздохнула легко. Забросила за голову руки, потянулась, улыбнулась счастливо. Да, Ваня ни секунды не думал! Я еду, жди! Нет никакой девочки Герды, замерзшей в снегах! Всегда были только они… Они вдвоем. Оля и Ваня. А остальное - так… Пустяки. Осколки ледяного сердца. И те скоро растают.
        Начала одеваться, не попадая ногами в джинсы, руками в рубашку. И почему-то смешно ей было над своей неуклюжестью. Нет, она точно сошла с ума…
        Потом еще долго надевала кроссовки, мотыляясь в прихожей от стены к стене. И тоже это ее ужасно смешило. Наконец, открыла дверь, неуклюже запрыгала вниз по лестничным ступеням.
        Иван уже ждал ее у подъезда. Когда выехали со двора, спросил деловито:
        - А Каменское - это где, Оль?
        - Это село такое в Егорьевском районе. Давай до Егорьевска доедем, а там я тебе покажу.
        - А что там, в Каменском?
        - Там… Там монастырь…
        - А зачем тебе в монастырь?
        - Там моя мама, Вань… Мама! Там моя мама, Ваня, слышишь?! Мама, мама, мама!
        Выдохнула на крике воздух и… расплакалась. Как это оказалось просто - взять и расплакаться. И слезы по щекам бегут настоящие, горячие, живые. И ничего, что рыдания изнутри выходят неправильные, смешные какие-то, просто у нее еще опыта нет - правильно плакать… Уж как получается.
        Иван остановил машину, развернулся к ней, с силой прижал к себе. Оглаживал теплой рукой по плечам, по голове, приговаривал тихо:
        - Ну, все, все успокойся… Вот и хорошо, что мама нашлась… Лучше поздно, чем никогда, Оленька… Все хорошо, Оленька, успокойся…
        - Я… Я вчера там была, Вань! Мы все вместе были, и Генка с Ксюхой!
        - М-м-м… Генка это брат, я помню. А Ксюха?..
        - Это моя сестра, Вань. Я же тебе рассказывала.
        - Да, ты мне рассказывала. Тихо, Оль, тихо…
        - Погоди, я тебе сейчас все расскажу! Мы ведь вчера ее предали, Вань. Она говорит - не надо, не прощайте меня, а мы… Мы встали и уехали… А она… Она такая жалкая, Вань! Больная вся! Несчастная! Ее все по жизни куда-то гонят, гонят… И мы тоже… И Генка, и я, и Ксюха вчера… Давай ее к себе возьмем, а, Вань? Пусть она с нами живет, ладно? Я ее буду лечить… В больницу ее положу… Я… Я ее отлюблю за все годы скитаний! Она ведь и не жила вовсе! Ну, пожалуйста, Вань, чего ты молчи-и-и-и-шь…
        - Оленька, что ты, да ради бога… Конечно, как скажешь… - И, замерев на секунду, проговорил осторожно: - Только ты меня прости, пожалуйста, ладно? Совсем - прости…
        - Ой, да конечно, о чем ты! - оторвавшись от плеча Ивана, глянула ему в глаза удивленно, будто Иван не о прощении просил, а сморозил какую-то глупость. - Конечно, прощаю! Я теперь это умею, Вань. Мне теперь ничего, ничего не страшно! Я все, все умею! И прощать, и любить, и плакать! Если б ты знал, какое это счастье…
        - Господи, Олька… Как же я люблю тебя, несчастье ты мое… Я думал, умру…
        Наверное, они никогда так не целовались, даже в лучшие свои времена. Яростно, взахлеб. Как в последний раз. А может, в первый…
        Наконец, Ольга сделала над собой усилие, вырвалась из его рук, жадно втянула в себя воздух, прошептала на выдохе:
        - Ой, поехали, Вань… Поехали скорее… Я не буду тебе мешать, а ты гони на всей скорости, ладно?
        - Хорошо. Как скажешь. А ты подремли пока…
        Она и впрямь ненадолго задремала - сказалась тяжелая ночь. Изредка открывала глаза, глядела сонно в ветровое стекло. На небе разливалась розовая заря, первые лучи солнца по-хозяйски ощупывали горизонт. День обещал быть ярким и солнечным… Нет, невозможно дремать, когда внутри разливается вместе с зарей такое счастье! И засмеялась тихо-тихо, будто сама с собой…
        - Не спишь? - спросил Иван, не отрывая взгляда от дороги.
        - Нет… Не могу спать. Я вот что еще подумала, Вань… Надо потом Ксюху в медицинский институт протолкнуть. Сразу, как она училище закончит. Ну что это за профессия - медсестра? Надо будет репетиторов нанять… А пока она в институте учится, у нас поживет… А там посмотрим… Ты чего молчишь, Вань? Согласен?
        - Конечно, согласен. Только придется ведь квартиру менять, в нашей мы все не поместимся… Надо новую покупать, большую.
        - Значит, купим! В долги залезем! Я Маркушу тряхну на предмет беспроцентной ссуды!
        - Да ну его, твоего Маркушу… Лучше ипотеку оформить, мне повышение на службе обещали, оклад приличный…
        Так они спорили остаток пути, пока не свернули с трассы на проселочную дорогу в Каменское. И тут ее охватило страшное нетерпение. Правда, примешивалось к этому нетерпению еще и другое ощущение, похожее на легкую сердечную боль. Или на тревожное беспокойство…
        У ворот приюта стояла машина. Генкина. Ольга лишь усмехнулась грустно - да, по-другому и быть не могло… Наверняка Генка тоже провел бессонную ночь. Отошел от шока, под утро сел за руль и помчался. Надо же, раньше ее успел… О, а в машине-то еще и Маришка! Скукожилась на заднем сиденье, ручки под голову сложила, спит… Ладно, пусть спит.
        А вот и Генка показался из ворот приюта… Ольга обернулась к Ивану, проговорила торопливо:
        - Ты посиди пока, Вань, мы с Генкой поговорим…
        И выскочила из машины, пошла ему навстречу, улыбаясь. Генка глянул на нее странно, встал на пути.
        - Ты не ходи пока туда, Оль, не надо. Мама умерла, Оль, не ходи туда.
        - Как?! Как это - умерла? Ты что?!
        Улыбка застыла на Ольгиных губах, будто она о ней забыла. И мышцы лица онемели, и вопросы получились какие-то не эмоциональные, прошелестели сухо:
        - Ты что говоришь такое? Как это, Ген?
        - Да вот так. Мне сейчас эта женщина рассказала, полная такая… Забыл, как ее зовут…
        - Валентина, - услужливо подсказала Ольга, будто эта подсказка могла повернуть вспять наплывающую на нее черным облаком горестную новость. Даже на всякий случай повторила отчаянно громко: - Ее зовут Валентина, Генка!
        - Да, Валентина. Я понял, Оль, не кричи. Так вот, значит… Мы вчера уехали, а мама легла и умерла. Эта самая Валентина к ней зашла поздно вечером за какой-то надобностью… Говорит, не поняла сначала. Лежит, говорит, ручки на груди сложила, улыбается… Молодая, говорит, красивая… Я и сам сейчас видел, Оль. Она и впрямь такая. Лицо светлое, счастливое. Не ходи туда пока, Оль. Привыкни к мысли. Потом, позже. Потом вместе пойдем… Сама увидишь…
        Ольга слушала его и не слышала. Потом, наконец, всхлипнула на вдохе, закрыла лицо руками. Генка притянул ее к себе, прижал изо всех сил. И заговорил торопливо, поглаживая Ольгин затылок:
        - Тихо, Оль, тихо! Нет, чего я… Чего тихо-то? Ты поплачь, конечно. Да, тебе надо поплакать. Обязательно надо. Поплачь, Оль, поплачь…
        Ольга вдруг с силой высвободила голову из его ладоней, подняла мокрое лицо:
        - Надо ведь ее похоронить, Ген…
        - Валентина сказала, они сами ее похоронят. А еще сказала, что ее здесь все любили… И что она сама этот приют организовала. Для таких же несчастных, как она…
        - Нет, мы сами должны ее похоронить. Сами! Как ты не понимаешь-то, Генка? Сами!
        - Да, Оль, да… Конечно, сами. Ты бы еще поплакала, Оль, тебя трясет всю! И зубы стучат!
        Генка снова прижал ее голову к груди, хотел еще что-то сказать, но не успел. На пятачок перед воротами ворвалась чья-то машина, взвизгнула тормозами. Из машины выскочила Ксюха, пошла к ним быстро, тараторя на ходу виноватым голоском:
        - Ой, а вы уже здесь, надо же. Вперед меня приехали. А меня Андрюша привез! Мы с мамой Алей всю ночь говорили, говорили… Ой, вы бы слышали, как она меня ругала, как стыдила! Ты чего, говорит, натворила, модель бессовестная, это же мать твоя! Ты, говорит, не имеешь права ее осуждать, она ж тебя на этот свет родила! А я ей говорю… Да это неважно, чего я ей говорю! В общем, вы простите меня, пожалуйста, что я вчера себя так по-свински вела… Это все из-за конкурса дурацкого! И чего мне вдруг взбрело в голову? Пойдемте скорее к ней, я извиниться хочу. Только все равно мамой назвать не смогу, у меня же мама Аля есть! Ну же, идемте…
        - Тихо, Ксюш, не трещи. Иди сюда… - потянул к ней руку Генка, пытаясь обнять за плечи. - Мама умерла, Ксюш, тихо…
        - Ой! - громко вскрикнула Ксюха, прижав ладошки ко рту. - Ой…
        - Иди, иди сюда…
        Они не помнили, долго ли стояли так, обнявшись втроем. Может, минуту, а может, десять. А может, всего несколько секунд. Очнулись, когда Иван, Маришка и Андрюша подошли, встали молча чуть в отдалении. Хорошо, что не задавали вопросов. Потому что близкие люди никогда не задают лишних вопросов.
        Грустную тишину нарушила мелодия чьего-то мобильника. Иван засуетился неловко, вытащил тельце телефона из кармана рубашки, прижал к уху, сделал шаг в сторону.
        - Да, Игорь… Когда?! Пять минут назад? И что?! Все нормально, да? Сколько, сколько? Ух ты… Да, и тебя поздравляю! Спасибо, спасибо тебе, Игорек!
        Шагнув к Ольге, Иван тихо дотронулся до ее плеча, проговорил тоже тихо, но улыбку на дрожащих счастьем губах так и не смог сдержать:
        - Оль… У нас с тобой пять минут назад внук родился… Вес три восемьсот, рост пятьдесят четыре! Здоровый пацан, Оль!
        Ольга оторвалась от Генки, глянула на него, сморгнула слезы. И застыла, прижав ладони ко рту…
        - Оля, у нас внук! Слышишь, внук, Оля! Ребята, у нас внук родился, представляете? - сияя глазами, бурно радовался Иван, будто случившееся было для него и не долгожданным вовсе, а как снег на голову свалившимся известием. Будто Полька взяла и родила внука незапланированно, никого об этом заранее не предупредив…
        - Что ж, поздравляем! Я Геннадий Васнецов, кстати, Ольгин брат… - шагнул к Ивану Генка, протягивая руку для знакомства. Но Иван руку не взял - обхватил Генку по-медвежьи, приподнял над землей, тряхнул основательно, от души, счастливо приговаривая: - Здорово, здорово, брат! Будем знакомы. А я Иван Ромашкин, Ольгин муж.
        - А меня Ксенией зовут… Я Олина сестра… Родная, между прочим! - шагнула к Ивану Ксюха, когда тот выпустил из объятий Генку. - А это вот Андрюша, мой парень…
        - Оленька, как здорово, внук родился! - бросилась к Ольге с объятием Маришка. - Значит, ты у нас бабка с нынешнего дня?
        - Да, я бабка! Слышишь, Ксюха? Я - бабка! И ты тоже бабка, Ксюха!
        - Я?! Мне всего девятнадцать лет… Какая я тебе бабка?
        - Ну и что? Ты же моя сестра! Значит, автоматически бабка! Двоюродная, но все равно бабка!
        - Фигасе… - обиженно моргнула мокрыми ресничками Ксюша. И, обернувшись к Андрюше, произнесла удивленно: - Ты слышал? Не успели жениться и своих детей родить, как мы уже дедка с бабкой… А родственников, родственников-то у нас с тобой сколько, боже ты мой! Как здорово, Андрюш, правда?
        У Ольги вдруг зазвенело в ушах, воздух поплыл ветром перед глазами, явив ей будто со стороны картинку происходящего второпях знакомства. Странный получился хоровод, стихийный, слившийся воедино горем и счастьем. Несмелый пока, неловкий.
        Но в следующую секунду все встало на свои места. Да, хоровод. Да, неловкий. Им еще предстоит научиться крепко держаться за руки, чтобы родилась из этого хоровода новая большая семья. Братья и сестры, мужья и жены. Дети, внуки, любовь. Свадьбы, крестины, именины. Суета жизни. Вполне обыкновенная суета, и в горе, и в радости. Такая, какая происходит ежедневно и ежечасно у большинства счастливых людей.
        Зазвонил колокол в монастыре к заутрене. И вместе с малиновым звоном прилетел легкий ветер, тронул поцелуем Ольгину щеку, ласково пробежал по Генкиному лицу, с нежностью коснулся Ксюшиных локонов. Будто невидимая рука матери-Афродиты огладила незаметно… Огладила и улетела вместе с ветром. Высоко, к облакам. К небу.
        Счастливой вам жизни, дети. Я всегда буду с вами - пусть ветром-любовью, но с вами. Главное, держитесь крепко за руки, мои дети…