Добрая, злая Вера Александровна Колочкова
        Женские истории Случай сыграл с ее именем жестокую шутку. Мама, увлеченная мексиканскими сериалами, назвала дочь Сантаной, а регистраторша «потеряла» одну букву. Имя в документе, конечно, поправили, но бабушка Анна убедила родителей оставить девочку при ней, в деревне, чтобы отмолить первоначальное «сатанинское» имя в церкви и вложить в ребенка только доброе, и никак не злое. Бабушка давно умерла, Санька переехала в город, выросла, но так и не может понять, какая же она все-таки - добрая или злая…
        Вера Колочкова
        Добрая, злая
        Адаптация - процесс приспособления строения и функций организмов (особей, популяций, видов) к условиям среды.

    БСЭ

* * *
        Мука мученическая - эти новые туфли на каблуках. И ладно бы еще каблук, но зачем к туфлям платформу-копыто присобачивать? Колодка совсем не гнется, и стопа поутру, когда пришлось их надеть, замерла в недоумении, а к обеду так воспротивилась истязанию, что пришлось мысленно ее уговаривать: потерпи, миленькая, что ж делать, если мода такая… Знать бы имя того женоненавистника, который такую моду придумал, да заказать бы ему анафему! Нет, сам по себе каблук не страшен, с ним все, в общем, понятно: классика, Коко Шанель и тому подобное покушение на идентификацию. Но это копыто, простите! Для чего, зачем? Чтобы модная жизнь слишком сладкой не казалась? Да видала она ее в гробу, эту модную жизнь! Если бы после лекций не надо было к маме за деньгами ехать, лежали бы эти копыта в коробке радостно невостребованными, и все дела…
        Да, странная картина получается, если проследить всю цепочку событий. К примеру, начать с того, как мама эти туфли покупала. Сама, без нее.
        Так ясно эта процедура в голове всплывает… Вот мама зашла в магазин, вот медленно обтекла взглядом полки с обувью. Конечно же эти, с копытами, ей сразу в глаза бросились. Да еще и продавщица наверняка подсуетилась с рекомендациями «самого что ни на есть авангардно-продвинутого», в смысле «последнего писка». Наверняка мама еще и на себе этот «писк» опробовала. И коварная продавщица тоже наверняка зашлась восторгами, профессионально упрятав наплывшую на лицо ухмылку - уж больно неказисто этот «писк» смотрелся на маминых полных, коротковатых, а с возрастом еще и слегка отечных ногах. Зато как она потом ей эти туфли дарила! Как у нее глаза блестели в ожидании восторженных ахов! Тут уж хочешь не хочешь, а впрямь ахнешь и все желаемое-ожидаемое изобразишь по полной программе. Потом, конечно, ругнешь себя за потворство насилию, и упадет слабенькое ругательство на дно души, маминым удовольствием придавленное…
        А впрочем, бог с ним, с упавшим ругательством. Заботу материнскую ценить надо. Она же хорошая дочь, а не эгоистка какая-нибудь. К тому же еще и полная мамина иждивенка, и за мамин счет обучаемая студентка, хоть и проживающая отдельно-самостоятельно. Кстати, на этой отдельности-самостоятельности мама сама и настояла, когда в ее беззаботном иждивенчестве вдруг возник бойфренд Кирюша, и очень уж как-то их сожительство с легкой маминой руки быстро организовалось, она и опомниться не успела. И даже тот факт, что Кирюша с трудоустройством не спешил и удачно в это совместное иждивенчество вписался, маму отнюдь не смутил. Так и заявила: а что, мол, такого, ищет себя парень! Пусть ищет, прокормим! Просто взяла и удвоила сумму еженедельного пособия, аккуратно выдаваемого по вторникам. Щедрого, надо сказать, пособия. Еще и посмеивалась потом с удовольствием, пересказывая старый анекдот: «Передайте Ильичу, нам и это по плечу…»
        Ну как в этот очередной вторник она могла новые туфли не надеть, чтобы маме приятное сделать, чтобы хоть как-то уменьшить неловкость за это двойное денежное пособие, пусть и физическими страданиями? Обязана просто была, если уж в модное сожительство с бойфрендом Кириллом так опрометчиво вляпалась. Нет, что ни говори, а странные нынче веяния молодой жизни пошли - чтоб у каждой уважающей себя девицы бойфренд-сожитель имелся… А мама - что? Она для дочери старается, чтоб от веяний, не дай бог, не отстала.
        О-о-о… Вот, наконец, и родной подъезд. Еще немного, еще чуть-чуть, лишь подняться на шестой этаж, вдавить палец в кнопку звонка…
        - Ты чего так долго? Хоть бы предупредила, что ли… - недовольно пробурчал Кирюша, поворачиваясь к ней голой, невообразимо красивой мускулистой спиной и уходя в глубь квартиры.
        - А сам догадаться не мог? Ты же знаешь, я к маме ездила! Сегодня вторник, между прочим! - невольно огрызнулась она, падая на мягкий пуфик в прихожей и стаскивая с ног ненавистные оковы. - Еще и туфли новые пришлось надеть…
        - А чего, классные туфли! - полуобернулся он от двери. - У тебя в них ноги длинными кажутся!
        - Вот сам бы и попробовал… Кажутся, не кажутся… Я чуть не умерла, целый день в них проковыляла!
        - Ладно, не ворчи. Лучше пожрать сообрази чего-нибудь. Я голодный.
        Ах, пожра-а-ть… Вот так, значит! Голодный, надо же! Путь к сердцу мужчины лежит через желудок! А к ее сердцу, значит, и путей пролагать не обязательно? Хоть бы для приличия поцелуем к щеке приложился…
        - Кир, там же в холодильнике борщ есть…
        - Уже нет. Я его съел.
        - Всю кастрюлю?!
        - Нет! Кастрюлю оставил! Или с голодухи кастрюлю тоже надо было разгрызть?
        Ох, многовато получилось сарказма. Не в пропорцию. Не в тему. Наверное, и сам на фоне ее молчания свой косяк почуял, спросил уже более миролюбиво, с доброй телячьей интонацией в голосе:
        - Как там Татьяна Семеновна? Она, кстати, звонила днем, спрашивала, почему твой мобильник отключен…
        - А то мама не знает, почему он отключен! Я ж на лекции сидела!
        - Ну, я так ей и сказал… Классная у тебя все-таки мать, Санька. Повезло тебе. Ты даже и сама, по-моему, толком не представляешь, как тебе с матерью повезло!
        Кирюша длинно вздохнул, на выдохе по-сиротски опустил плечи, глянул на нее преданно, расслабленно, с завистливой тоской. Вот бы мама такой искренней уважухе порадовалась! Хотя… Было что-то неприятное в этой его искренности. Ладно бы парень и впрямь сиротой был, а так… При живых и здравствующих родителях, проживающих свою трудную малозарплатную жизнь в забытом богом поселке Сергеевка, что находится в трех часах езды на электричке…
        А с другой стороны - жалко его. И впрямь, чего ему в этой Сергеевке делать? Работы нет, занять себя нечем. А здесь он - в поиске. Здесь, в городе, возможностей больше. Опять же - какая-никакая, а ячейка общества у них образуется, хоть и в зародыше. И вообще… Борща ей жалко, что ли?
        - Я сейчас, Кирюш… Посижу немного и ужин сотворю. Отбивные будешь?
        - Буду.
        - Тогда достань пакет из холодильника, сунь в микроволновку, чтоб разморозились. А на гарнир что? Гречку или макароны?
        - Не, я гречку не люблю. Макароны давай.
        - Отлично. Будут тебе макароны. А который час, Кирюш?
        - Так десять уже вроде… Слышишь, по телевизору «Стройка любви» начинается? Ладно, я смотреть пошел…
        Она в который уже раз тихо изумилась этому странному, образовавшемуся в последнее время пристрастию. Откуда у двадцатипятилетнего парня, в общем неглупого, взялся почти маниакальный интерес к пресловутому, всем уже набившему оскомину реалити-шоу? Вон даже звук погромче сделал, упал в кресло перед телевизором, теперь его полтора часа от него за уши не оттянешь… Чудны дела твои, Господи… Хотя, как мама говорит, пусть лучше «Стройку любви» смотрит, чем пьет, курит и с чужими бабами шарахается. Одна маленькая глупая страсть трех больших и пагубных стоит. Что ж, пусть…
        Поднявшись с пуфика, она тяжело прошлепала босыми, еще не отошедшими от тяжких оков ступнями на кухню. Так и есть, полна коробушка-раковина грязной посуды! Поскандалить, что ли? А впрочем, бесполезно. Если даже артобстрел в квартире начнется, все равно внимания не обратит. Тем более там, в телевизоре, судя по звукам, свой очередной скандал назревает. Какая-то девица орет потерпевшим голосом, и звон разбитого стекла слышен, и такое частое характерное «пиканье» пошло, что уже и слов той потерпевшей не разобрать…
        Ничего, спишем поздний ужин и мытье посуды на тяжкую женскую долю. Как мама говорит: а как ты хотела, с мужиком жить да маникюра не попортить? Не станешь же ей возражать, что ничего такого она, в сущности, так уж сильно и не хотела… Ни мужика, ни маникюра, ни каблуков с копытами… Но кто же в своей жизни только собственными хотениями руководствуется? Все, как надо, так и живут…
        Да, так и живут. Как надо. Помнится, в детстве ей это самое «надо» представлялось веревочной лесенкой, спущенной откуда-то сверху. Хочешь не хочешь, а карабкайся. И страшно, и ноги соскальзывают, и руки от напряжения болят. И спуститься вниз - еще страшнее. Лучше уж наверх… А что там, наверху, непонятно. Хотя - чего непонятно-то? Там, как говорила мама, все жизненные достижения в красивых коробочках штабелями сложены. Там - хороший школьный аттестат, поступление в престижный институт, потом - приличная денежная работа, а еще там - устройство личной жизни по самой высокой шкале семейно-женского благополучия. То есть - чтобы муж не абы какой плюгавенький достался, а чтобы всем на зависть, молодец-красавец, семейным уютом да любовью жены обихоженный. Достижение при ее внешности, прямо скажем, очень сомнительное… Но опять же слышится снизу, с земли мамино твердо-оптимистическое: прочь сомнения на этот счет, доча! Лезь вперед и вверх! Подумаешь, внешностью не удалась! Не страшно! Передайте Ильичу - нам и это по плечу!
        Хмыкнув, она последний раз шмякнула молотком по распластанной на разделочной доске отбивной, подняла голову, глянула на свое отражение в темном от подступивших сумерек окне. Ох-х-х… Если не знать, что это ее собственная хмурая рожа из окна взглядывает, можно и руками взмахнуть от испуга - чур меня, чур… Недаром мама ее всегда остерегает: не забывай лицо делать, доча! Брови низко не опускай, губы до твердости не сжимай, и за взглядом следи - так, мол, иногда на людей смотришь, будто укусить хочешь. Всегда с лицом настороже будь! Никому ж не докажешь, что у тебя природное расположение мышц на лице такое… злобно-непрезентабельное. Будто ты не девушка из приличной семьи, а мексиканская бандитка-рецидивистка. А потом еще и вздыхала сочувственно: и угораздило же меня, доча, тебя при рождении Сантаной назвать…
        Да уж, угораздило. С этим не поспоришь. Злую шутку сыграл с мамой сериал
«Санта-Барбара» - очень уж сильно увлеклась его сюжетом, когда с пузом ходила. Говорит, отвлекалась… Помогали, говорит, американские страсти собственную семейную неопределенность пережить. А заключалась эта неопределенность в ожидании вестей от папы - студента-историка, присланного в деревню, где жила молоденькая мама, как водится, на осеннюю уборку картошки. Познакомились они в клубе, на деревенских танцульках, мама его сама там и приглядела. Сама подошла, на танец пригласила, обаяла местным говорком да фольклором… Надо полагать, бойкая была девица. А папа - книжный тюфяк в очках. Про таких теперь говорят - ботаник. Но тем не менее ребеночка таки умудрился ей заделать…
        В общем, пережила мама свою беременную неопределенность довольно благополучно. За зиму папа от испуга отошел, совестью расчувствовался, по весне приехал, отношения официально оформил. А сериальные страсти все равно мимо родительских отношений не прошли - досталось ей от них в наследство это дурацкое имечко - Сантана. Была такая мексиканка-героиня в сериале - больше всего ей мама сочувствовала. То ли она бедная-разнесчастная была, то ли ребеночка у нее украли… Теперь уж не важно. Да и не в этом, собственно, вся трагедия. Не в мексиканском имени как таковом.
        Три года об этой трагедии никто и не догадывался. Жили и жили себе они с мамой в деревне, под крылом у бабушки. Отец приезжал в выходные, пока в институте учился, потом распределение получил, стали они с мамой планы строить… Ему на новом месте, как человеку семейному, комнатку в общежитии посулили. Стали собираться потихоньку. Вот тут она, трагедия, на свет и выползла в образе ее свидетельства о рождении, где нерадивая служительница в сельсовете тогда, три года назад, при регистрации народившегося ребеночка по имени Сантана Семенова взяла да забыла вписать в имя первую букву «н»… По невнимательности, конечно. А получился ужас. Выходит, не Сантаной ребенка назвали, а Сатаной…
        Бабушка Анна как ошибку заметила, так и осела на пол. Заголосила, на маму чуть не с кулаками набросилась: не могла ребенку нормального имени придумать! А мама и сама испугалась, подхватила у нее из рук это свидетельство да побежала со всех ног в сельсовет, скандал там от всей души закатила. Свидетельство, конечно, новое выписали, но тут уж бабушка Анна в страхи ударилась: не отпущу, говорит, от себя внучку, пока прощение за нее не вымолю… Вы, говорит, там, в городе, засуетитесь и лоб лишний раз не перекрестите, а я ее каждый день буду в церковь водить. Пусть хоть до школы около меня живет, разнесчастная! Отмолю ее, как смогу…
        Так она и провела свое детство в деревне, у бабушки Анны. Мать с отцом приезжали часто, подарками задаривали. Платья, игрушки, обновки всякие валом валили. Только, как бабушка говаривала, все было девчонке не впрок. Неказистой росла, нескладной, и с лица была смуглой, черты резкие, грубоватые, и волосы на голове черные, жесткие, как конская грива. Одно слово - мексиканка. Если похуже не назвать, тем самым нечаянным именем…
        К семи годам мать ее забрала. Бабушка Анна к тому времени прихварывать начала, отпустила с миром. Но с матери слово взяла, чтоб остерегала девчонку от плохого, приглядывала да направляла на путь истинный. С тех пор мама изо всех сил и старается - и приглядывает, и направляет, только что впереди не бежит, чтоб расчистить для нее этот путь. То есть, по ее разумению, сытый, благополучный и с личной жизнью устроенный. И с мексиканской ее нескладностью все время воюет. В детстве бальными танцами насиловала, потом тренажерами да диетой, даже в модельную школу пыталась определить. И все время внушала, пока в привычку не вошло: следи за лицом, Саня! Вытаскивай его из дурного природного положения! Смотришь на человека - тяни брови вверх и улыбайся приветливо, иначе перепугаешь насмерть…
        И в самом деле, взгляд у нее из-под опущенных бровей еще тот. Как сейчас, в оконном отражении, на воле расслабленный. А если брови чуть приподнять, шею вытянуть, щеки полуулыбкой напрячь - вроде и на человека похожа… И в тренажерный зал давно дорожка протоптана, и мясо с конфетами уже и забыла, когда в последний раз лопала… Ать-два, спину выпрямили, грудь вперед, плечи назад… Нет, вполне ничего. Нельзя, нельзя расслабляться. Надо хвататься за очередную веревочку-перекладинку и лезть туда, наверх…
        Правда, ей снилось иногда совершенно обратное - как она с этой веревочной лестницы вниз спускается. Прыгает на землю, прямо на зеленый луг. И идет по нему. Долго идет. А потом почему-то траву косит… Странно, сроду она этой травы не косила! Как бабушка Анна умерла десять лет назад, больше и не бывала ни разу в деревне. А там, во сне, так явственно виделось, как блестит на солнце источенное камнем острие, как валится от сильного взмаха руки густая трава: розовые головки клевера, упругие метелки хвоща, белые лапки полевой гремухи, сиреневые - люцерны… И, главное, названия трав она откуда-то знает! Вот разбуди ее и спроси: откуда? И не ответит…
        - Сань, ну скоро там? - прилетел в кухню нетерпеливый голос Кирилла, и она вздрогнула, тут же обнаружив, как медленно подгорает отбивная на сковороде.
        Трепыхнулась, засуетилась. Перевернула отбивную, сняла кастрюлю с макаронами, поволокла к мойке, ища взглядом дуршлаг. Сейчас, сейчас. Макароны надо еще на масле поджарить - Кирилл любит, чтобы они еще и прожаренные были.
        - Еще пять минут, Кирюш… - Заглянула из кухни в комнату, невольно задержавшись в дверях. Слишком уж картинка глазу приятная открылась.
        Сидит себе красавец, развалился в кресле перед телевизором. Руки-ноги гладкие, мускулистые, на животе кубики мышц, добытые в поту на тренажере. Лицо расслабленное, но взгляд внимательный, напряженный. А на экране бурное действо происходит, вроде даже драка какая-то. Ну, драка. Ну, орут… Чего уж так взглядом-то напрягаться? Они там все время орут. Иногда ей казалось, что он живет с ними там, в телевизоре. Сунь его туда - тоже впишется. И тоже будет орать и драться.
        - Что? - нехотя повернул он красивую голову в ее сторону.
        - Через пять минут, говорю!
        - А… Ладно. Не мешай, тут самое интересное началось…
        Перекинул одну ногу на другую, подтянул к себе за щиколотку. Даже такое немудреное движение у него красиво получается, с ленивой мужской грацией. И сам весь - красивый, от макушки до пяток. И мама от него в восторге…
        Вообще, у мамы относительно мужской красоты своя философия сложилась, довольно странная. Мол, держать около себя красивого мужика - это просто занятие такое приятное, как украшательство жизни, не более того. Как она говорила: жизнь теперь так устроена, что поделаешь? Бабы везде рулят. Главное - за этот руль правильно ухватиться. А остальное, в том числе «украшательство», само собой приложится. И если не психовать, а принять эти новые правила как данность, то вот оно, семейное счастье, возьми его на тарелочке с голубой каемочкой. Однажды у них по этому поводу очень даже интересный разговор получился…
        - …Мам, а папу ты тоже около себя ради красоты держала, так, получается?
        - Ну, скажешь тоже! Нашла красоту! Да на него ж относительно красоты - без слез не взглянешь! Нет, с папой - это другая песня… Я его, сволочугу, за другие украшательства жизни ценила…
        - Это за какие?
        - Ну, как сказать… За воспитание, за вежливость… Это, между прочим, тоже красота, только другого рода. Может, и лучше даже, чем красота внешняя. А что, разве я не права, доча? Ты же знаешь, какая я с рынка домой прихожу! Злая как черт. Наорешься там, накувыркаешься, придешь домой, а там - тихая вежливость за столом сидит, бумажки свои архивные перебирает… Глянешь - сердце гордостью умиляется. Копейки не заработает, зато шибко интеллигентный. В моем бизнесе, сама знаешь, интеллигентов не водится, все сплошь одни барыги да бандюки бывшие, а дома - такая тихая красота сидит! Чистенькая, молчаливая, в белой рубашечке…
        - Не знаю, мам… По-моему, это даже несколько обидно звучит.
        - Да почему ж обидно-то? Ты мне это брось, обидно! Ты реальностью лучше живи, учись, на ноги вставай, а потом бери себе в жизнь украшательство какое захочешь! Хошь - с лица, хошь - с души… По крайней мере, знаешь, для чего вкалываешь. А то сейчас многие бабы растерялись, требуют от мужиков не знамо чего. А они все нынче на один манер слеплены: если красивый, то лентяй, если вежливый да душевный, то нищий. Выбор невелик, доча. Главное, надо в нем определиться да вовремя схватить себе хорошее украшательство. Любая женщина это может. Даже которая и не особо с лица удалась…
        Да. С лица не удалась - это мама ее имеет в виду, конечно. Правда, не удалась. Но жить все равно как-то надо, и по веревочной лестнице вверх карабкаться надо! Может, мама и права относительно того, что украшательства для жизни надо самой придумывать… Вот как она себе Кирюшу придумала, например.
        Хотя, если уж быть до конца честной, это мама ей Кирюшу придумала. То есть к рукам прибрала. Ходил парень по рынку, работу себе искал и довольно удачно набрел на мамин магазинчик. Она его взяла для начала грузчиком… Пригляделась-присмотрелась, потом на день рождения домой пригласила. Она и опомниться не успела, как оказалась с Кирюшей тут, в бабушкиной квартире. А квартира-то, между прочим, отцовская - бабушкино наследство. Но это надо маму знать - заставила-таки отца при разводе переписать квартиру на нее. Раз, мол, ты, сволочуга, решил из семьи уйти, то и квартиру дочери оставь, не греши… А на отца надавить - раз плюнуть. Он и настаивать не стал, все бросил. Видно, невмоготу стало жить в украшательствах маминой грубой «бизнесменской» жизни. Ладно, лучше этой темы не касаться, иначе настроение совсем испортится. Пойдем-ка мы лучше «украшательство» отбивными кормить…
        Поставив на столик перед Кирюшей поднос с едой, она присела на подлокотник кресла, возложила руку на его мускулистое предплечье. Но мускулистое предплечье дернулось недовольно, и будто пробежала по руке колкая, идущая от него неприязнь. Обидеться, что ли? А впрочем, не стоит… Кирюшу вообще лучше не трогать, когда он свое дурацкое реалити-шоу смотрит. Ладно, спишем на знойность увлечения… Заодно и поглядим, чего он там такого знойного углядел?
        На экране происходило что-то вроде общего сходняка. Молодые ребята и девчонки сидели по кругу, отвечали на вопросы белокурой красавицы ведущей. Слово взяла жгучая брюнетка с вывалившейся из декольте грудью. Поджав силиконовые губки, проговорила капризно:
        - Нет, я не хочу такого к себе отношения! Не хочу! Он все время требует, чтобы я ему борщи варила и котлеты жарила, а я не хочу! Я сюда пришла любовь строить, а не у плиты стоять!
        - Что ж, твои претензии вполне понятны, Танечка… - глубокомысленно изрекла ведущая, тоже поджимая губки. - На нашем реалити-шоу люди действительно строят свою любовь…
        Тихо хмыкнув, она чуть склонилась, взглядывая Кирюше в лицо и ожидая увидеть на нем что-нибудь соответствующее своему хмыканью, саркастическую улыбку, например. Нет, зря надеялась… Не было на лице у Кирюши никакого сарказма. Была лишь полная вовлеченность в происходящий на экране дурной диалог.
        - …И на сегодня это все! - тем временем жизнерадостно изрекла ведущая. - С вами был телепроект «Стройка любви» - построй свою любовь!
        Кирюша вздохнул так радостно, будто сбросил с себя тяжкий груз вовлечения. Прогнул спину, потянулся, с удовольствием оглядел еду на подносе.
        - Кирюш… Ну вот объясни, может, я не понимаю чего… Неужели тебе и впрямь интересно на это смотреть?
        Он глянул на нее расслабленно, улыбнулся слегка. Потом снисходительно произнес:
        - Да при чем здесь интерес, Сань? Хотя вообще - да… Мне интересно… Интересно смотреть, как умные люди в жизнь пробиваются. Ты думаешь, они там все дураки, что ли? Им же за это немалые деньги платят! А хавчик у них какой, ты видела?
        - Нет… А какой?
        - Клевый и бесплатный, вот какой! И житуха на свежем воздухе! Целый день только и делают, что лапают друг друга да в бассейне купаются.
        - Хм… А им что, не скучно… целый день друг друга лапать?
        - Ладно, не остри. Думаешь, так легко попасть в телевизор? Ты знаешь, какую они потом себе карьеру делают?
        - А… Если в этом смысле… А какую карьеру, Кирюш?
        - А такую! К ним потом, после телевизора, все относятся как к звездам! А главное - ни за что! И работу непыльную найти запросто можно. Деньги платят за то, чтоб только свою рожу на работе показывали!
        - Кирюш, но это же скучно… Ходить на работу, чтоб за рожу платили… Даже несколько унизительно…
        - Чего ты заладила: скучно, скучно! Мне, например, нисколько не скучно! Это жизнь, Саня, жизнь… Дураки работают, умные в ящике сидят и ни за что деньги получают.
        - Да… Вот так и поверишь прилепинскому Саньке - в ящике бесы сидят… - тихо произнесла она, скорее для самой себя, чем для Кирюши.
        Однако сумел-таки Кирюша уловить в ее голосе что-то для себя обидное. Отхватив зубами от отбивной порядочный кусок, невнятно проговорил, пережевывая:
        - Это про какого ты Саньку сейчас говоришь? Вот про этого, что ли?
        Небрежный кивок в сторону, на диван, где лежит книга - яркое багровое пятно обложки на фоне мохнатого белого пледа. Захар Прилепин. «Санькя». Когда покупала, название привлекло. Тезка все-таки. Только вчера закончила читать.
        - Да, Кирюш. Про этого. Не читал?
        - Да делать мне нечего… Как будто для мужика других занятий не найдется. Кстати, я вот спросить хотел… Чего она так смешно называется, твоя книга? Почему «Санькя»? Опечатка, что ли?
        - Нет, Кирюш, это не опечатка.
        - Тогда почему?
        - Ну, долго рассказывать…
        - Да и не надо. А кто он вообще такой, этот Санькя?
        - Он… Он нацбол.
        - Это что, спортсмен, что ли?
        - Нет. Национал-большевик.
        - У-у-у…
        Ох, каким ледяным ветерком просквозило это насмешливое Кирюшино «у-у-у»! Так просквозило, что опрокинуло на вдохе в злость, свело раздражением зубы. Понимал бы чего, любитель халявного хавчика! Еще немного - и не сдержалась бы, схватила тарелку и вывалила макароны ему на голову… А что примерно такой же гневный приступ у прилепинского Саньки и случился. Только эти макароны, которые на тарелке, свежие, а у Саньки под рукой прокисшие были. И не на Кирюшину голову он их вывалить собирался, а в лоснящуюся чиновничью морду в телевизоре.
        Выдохнула, и летучее раздражение улеглось, свернулось внутри калачиком. Бог с ним, с Кирюшей. Украшательство, оно и есть украшательство, что с него возьмешь. Что делать, если жизнь преподнесла ей Кирюшу, а не такого вот Саньку? И вообще… Где вы живете-ходите, Саньки, простые парни с умными и тонкими лицами, неспокойные ребята с обостренным чувством справедливости, живущие в стране, где все хорошо только в телевизоре…
        А может, взять и плюнуть на мамину философию относительно всяких там украшательств? И действительно - макароны на голову…
        Нет. Не надо. Не надо злиться на Кирюшу. Вообще злиться - не надо. Она не должна быть злой. Она должна быть доброй. Бабушка Анна всегда говорила, ей надо обязательно быть доброй, и дела делать добрые, и молиться за спасение оболганной нечаянным именем души. Может, и сон про то, как она траву косит, какой-то особенный смысл в себе несет? Предупреждающий? Вроде того - сидит в тебе таки зло, как смерть с косой…
        - Сань… Са-а-ань… - пробился сквозь налетевшие мысли Кирюшин голос. - Очнись, что с тобой? Чего ты вдруг напряглась?
        - Я? Я не напряглась…
        - Не слышишь? По-моему, твой мобильник где-то надрывается…
        - Где?
        - Да откуда я знаю! В сумке, наверное.
        - Да, в сумке. Конечно, в сумке. Я его не доставала, когда пришла.
        - Так иди достань!
        - Ага. Сейчас.
        - Странная ты какая-то, Сань… Особенно к вечеру с тобой непонятная напряжуха случается. Может, от диеты? Говорят, нельзя мозгам еды не давать…
        Он вознамерился было порассуждать на эту тему, с аппетитом накручивая макароны на вилку и одновременно пытаясь прицепить к ней кусок мяса, но не успел. Вернувшись из прихожей в комнату с мобильником около уха, она взмахнула упреждающе рукой - помолчи, мол. Не донеся вожделенную макаронно-мясную композицию до рта, он застыл со вздернутым вверх подбородком, плеснул из глаз испуганным вопросом: кто?
        - Папа… - произнесла она едва слышно.
        - А… - тут же расслабился Кирилл обидной насмешливостью. И быстро ухватил ртом свою композицию, боясь, что кусок отбивной не удержится на вилке. Ей показалось, даже зубами лязгнул.
        Повернувшись, она ушла с телефоном на кухню. Не хотелось разговаривать с отцом на фоне этой обидной насмешливости. Нет, что этот халявный бойфренд себе позволяет? Наслушался от мамы всяких гадостей про отца и старается теперь, демонстрирует свою сопричастность. За отбивную с макаронами и вашим и нашим за копеечку спляшем! Нет, чего она опять про макароны, дались они ей…
        - Ты где, Санечка? Пропала куда-то… - растерянно проговорил в ухо отец.
        - Да здесь я, пап! Здравствуй!
        - Здравствуй, Санечка. Как у тебя дела? Что нового?
        - Да ничего… Все то же, все те же… Сессия скоро, коллоквиум сегодня по информатике был…
        - Ну, это хорошо, когда все то же и все те же. Значит, спокойно живешь. Хорошо. Я рад.
        - А у тебя как дела, пап?
        - Ну… В общем тоже… По-всякому…
        Ага. Тоже. По-всякому. А голос грустный. И пауза образовалась какая-то тягучая, мылкая, будто им больше и сказать друг другу нечего. Странно, вроде, наоборот, голос должен счастливым быть. Молодожен все-таки, не абы как. Вот вздохнул длинно… Сейчас спросит, как там мама…
        - Ну, как там мама, Санечка? Успокоилась немного?
        Вот что, что ему на это ответишь? Может, стихотворение прочитать про то, что
«покой нам только снится» и что «летит, летит степная кобылица и мнет ковыль»? Так летит и так мнет, что от того ковыля только седая труха по полю стелется?
        - Нет, пап, не успокоилась. Ты же знаешь маму, по-прежнему рвет и мечет. Чем дальше, тем больше.
        Вообще, мог бы и не спрашивать! Наверняка и самому не хочется копаться в подробностях маминых желчных выплесков. А как он хотел? Может, какая другая женщина и плюнула бы на коварное мужнее предательство, и поплакала бы ночами в подушку, и впрямь быстренько успокоилась, но в отношении мамы такая формула не прокатит… Ее обида так горяча и страстна, что ей все время круг сочувствующих требуется. Вон даже Кирилла в этот круг втянула. Надо отдать должное - Кирилл оказался весьма и весьма благодарным сочувствующим и с неподдельной искренностью отзывался на мамины «молилась на него, как на икону», «всегда сытый ходил, обихоженный, одет с иголочки», «как лошадь пахала, а он копейки лишней в дом не принес». Апогеем каждого случившегося выплеска было мамино коронное: «Бог видит, кто кого обидит! Его же предательство ему боком и выйдет! Пусть, пусть поживет с неприкрытой задницей, на свою копеечную зарплату!»
        Видимо, чтобы ускорить процесс возмездия, мама недюжинные силы потратила на то, чтобы организовать пошустрее эту «неприкрытую отцову задницу». То есть даже пресловутой зубной щетки не разрешила с собой взять. Вообще ничего. Даже бабушкино наследство - вот эту квартиру - заставила на нее переписать. И попробовал бы кто ей возразить…
        - Может, завтра заглянешь к нам, Сань? Я соскучился. Катя пирог испечет…
        - Загляну, пап. Конечно. Ты когда с работы придешь?
        - Часиков в шесть.
        - Ну так и я к шести приду. Договорились?
        - Ага.
        - Тогда пока?
        - Пока, Сань.
        - Кате привет передавай.
        - Передам, Сань…
        Отец первым нажал на кнопку отбоя, и торопливые гудки растревожили и без того испуганно забившиеся в голове мыслишки: а ну как мама об этих Катиных пирогах-приветах узнает? Хотя откуда… Кирилл их разговора не слышал…
        Мобильник глухо звякнул о пластиковый подоконник, она отступила на шаг, снова уставилась на свое отражение в оконном стекле. Некрасивое. Хмурое. С печально опущенными вниз уголками губ. Моя ты сирота…
        Странно, откуда опять взялось это ощущение сиротства? Слезное, сладкое, как успокаивающая пилюля. Защитная реакция организма. Вы, мол, сами там со своими отношениями разбирайтесь, а меня в них не впутывайте, не трогайте мое щенячье чувство вины… Наверное, каждый ребенок, каким бы взрослым он ни был, в момент родительского развода ощущает себя сиротой. А может, она всегда это неприкаянное сиротство в себе чуяла, только до конца его природу не понимала?
        А кто его может понять и принять - сиротство в полной и во всех отношениях благополучной семье? Все же было стабильно, все по сценарию расписано. У каждого своя озабоченность. Мама за материальную сторону отвечает, папа за духовную… Чем плохо, если не брать в расчет пресловутый ролевой перевертыш? Живи себе, купайся в гармонии.
        Однако не было, не было никакой гармонии, как ни горько сейчас это сознавать. Продувал их семью сквознячок отчуждения, складывался из маминой слепой самонадеянной властности, из отцовского тайного, но иногда кожей ощутимого презрения к этой властности. Ей казалось, что это презрение, направленное на мать, и ее достает рикошетом… Бедные, бедные родители. Сироты. И она сирота…
        Резко вздохнула, и вздох получился прерывистым, будто плакать собралась. Вот будет смешно - стоит у окна хмурая дылда, неуклюже слезки со щек подбирает. Еще не хватало, чтобы Кирюша увидел. Придется же ему объяснять, что к чему… Вот уж он поизгаляется! Обязательно скажет что-нибудь типа: при такой-то маме, и сирота! А может, он и прав…
        Конечно же прав. Никакая она не сирота. Все ее чувства - рефлексивная блажь и душевное разгильдяйство. Нет, не надо плакать. Лучше сотворит-ка она для Кирюши чаю… И сама попьет!
        Выйдя вскорости из кухни с чайным подносом, она остановилась в недоумении, глядя на экран телевизора. О боже, что это? Действие второе, все те же в лаптях…
        - Кирюш! Это что же, опять «Стройка любви» идет?!
        - Ну да… Это ночной выпуск уже пошел…
        - А разве и ночной выпуск тоже есть?
        - Ага.
        - И утренний?!
        - Нет, утреннего нет… Дневной только… Отстань, а? Не мешай смотреть!
        - А я чаю тебе принесла…
        - Ага, хорошо. Садись, посмотри, чего этот фрик вытворяет! Оборжаться же можно! Нет, ты посмотри, посмотри!
        Непонятного вида юноша, которого Кирюша обозвал фриком, и в самом деле вроде как был не в себе. Махал руками, сверкал глазами, смешно пыхтел и раздувал ноздри, выкрикивая в лицо плачущей прямо в камеру девушке: «Это ты мои презервативы украла! Я понял, что это ты! Я знаю, зачем ты их украла! Ты после этого уже не моя девушка, потому что ты просто падшая женщина!»
        - О боже… - тихо проговорила она, взявшись ладонью за щеку и косясь на хохочущего Кирилла. - Зачем ты это смотришь, и вовсе это не смешно…
        Тем временем девушка, уже достаточно наплакавшись, пошла в атаку. Подбежав к столу, схватила лежащий на нем ноутбук и со всей силы бабахнула им об стену. Юноша замер на петушином вскрике, кинулся к ней с кулаками, и парочка замельтешила по пространству комнаты, яростно мутузя друг друга. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если б не возникшая на экране новая картинка - на этот раз камера выдала во весь экран спокойное улыбающееся лицо той самой белокурой ведущей, давеча одобрившей возмущение некоей Танечки относительно требований по приготовлению борща и котлет. И голосок у нее довольно приятный, журчит, как ласковый ручеек: «…Если ты смотришь наш телепроект и хочешь стать его участником, приходи на кастинг, покажи себя! А также ты можешь отправить свою анкету на наш сайт! Приходи, построй свою любовь, мы ждем тебя!»
        - Ага, сейчас… Все бросим и побежим к тебе любовь строить! Прямо коленки в кровь расшибем! - подражая ведущей, смешно прокомментировала она ее жизнерадостный голосок, одновременно косясь на Кирилла и будто приглашая его вместе с ней понасмешничать.
        Он глянул на нее коротко, будто слегка досадуя. Потом пробурчал недовольно:
        - Ты думаешь, это так, на раз-два, что ли? Даже на кастинг попасть непросто, а уж чтобы на проект…
        - А ты что, пробовал? Может, и ты туда хочешь?
        Спросила и засмеялась. Сама постановка вопросов уже показалась очень смешной! Отчего-то представилось, как машет Кирюша руками в телевизоре, горюя об утраченных презервативах…
        Кирюша не смеялся. Сидел напрягшись, нервно дрожал коленкой, уставившись в экран телевизора. Потом повернул голову, глянул в глаза… Ох, лучше бы не глядел - так и плеснуло из них злобной обиженностью. Чего это с ним? Смотрит, будто она над святостью поглумилась. Хорошо, хоть передача закончилась, сразу какой-то фильм начался.
        - Ладно, давай спать…
        Сказал, будто обиду в себя проглотил. Вон даже кадыком дернул. Вылез из кресла, кинул через плечо, направляясь в сторону ванной:
        - Я в душ…
        Точно, обиделся. Ой, да и ладно. Что она такого сказала? Лучше бы посуду помыть вызвался… Ему можно завтра спать и спать, а у нее с утра три пары… И консультация по курсовой. А потом еще к отцу на другой конец города ехать…
        Дверь в квартиру, где теперь жил отец, можно было снимать в фильмах про доперестроечную советскую жизнь. Такой она была фактурной, обшарпанной, пухло-дерматиновой, с блестящими глазками медных гвоздочков. Пойди еще поищи где-нибудь такую дверь. И сам подъезд не лучше - стены выкрашены синей краской, местами облупившейся, и кошками воняет, и сырым сквозняком из подвала несет… Как тут вообще можно жить, в такой тоскливой невозможности? А если выражаться высоким штилем участников реалити-шоу - как тут свою любовь строить? Разве что борщи с котлетами каждый день друг другу наворачивать…
        Ладно, оставим свои смешки за дверью. Если отец такие обстоятельства для жизни выбрал, значит, и впрямь влюбился. Разглядел что-то в серой мышке, которую Катей зовут. Ладно, Катя так Катя. Вон шлепает к двери, поспешает… Давай, милая, поспешай, встречай гостью…
        - Здравствуйте, Санечка! Проходите, мы вас ждем. Папа вниз, в булочную спустился, сейчас придет. Хватились, а дома хлеба ни крошки…
        Простите, как это «хлеба ни крошки»? А где обещанные пироги? Отец давеча, когда в гости зазывал, пироги обещал!
        - Ой, да не надо кроссовки снимать, Санечка, у нас все равно не убрано! Проходите в комнату, я пойду чайник поставлю!
        Так. У них, значит, еще и не убрано. И хлеба нет. И вообще - сам воздух в жилище какой-то некислородный, печалью отдает. Да и вид у Кати странный, будто слегка припыленный. Голова нечесана, старая шаль на плечах, в которую она кутается, как бабка. А отпрыск Катин где, пятилетний Тимофей? С отцом за хлебом пошел?
        Сев на продавленный диван, она обвела взглядом комнату. Да уж… Не убрано, говоришь? Ну, это еще мягко сказано… Хотя тут, похоже, и самая тщательная уборка привычного интерьера не изменит. Жесткая аскеза, а не интерьер. Шкаф, стол, диван, детская кроватка в углу. А остальное пространство - полки с книгами. Жилище витающей в облаках интеллектуалки. Как она умудрилась при всем при этом еще и ребеночка себе родить? А потом и приличного мужика из семьи увести? Загадка, как есть загадка…
        Фу, какие злобные мысли в голове зашуршали! Чего она напала на бедную женщину? Ревнует, что ли? Да отцу, между прочим, только такая и нужна, чтоб интеллектуалка, чтоб полки с книгами… Может, он о такой всю жизнь и мечтал? Если б не согрешил тогда в студенчестве, на картошке, прожил бы всю жизнь с такой вот Катей и счастлив был…
        Катя тихо вошла в комнату, кутаясь в свою шаль, села рядом, тускло проговорила:
        - Сейчас вскипит… Только вы извините меня, Санечка, у нас к чаю ничего нет… Ну, кроме хлеба, конечно, за которым Ленечка в булочную побежал…
        Ага. Значит, отец здесь в Ленечках живет. А мама его всегда торжественно Леонидом величала. «Леонид, тебя к телефону!» Или: «Как думаешь, Леонид, не замахнуться ли нам на покупку новой машины?» И звучало это куда более весомо, чем «Ленечка». По крайней мере весомее, чем «Ленечка в булочную за хлебом побежал».
        Вот опять она ревнует. Ей-то какое дело, как его здесь называют? Может, у Кати привычка такая - всех уменьшительными именами называть?
        - А может, вы голодны, Санечка? Я могу картошки пожарить. Хотя масла нет… Но ведь ее можно и сварить, правда?
        Ох, что-то совсем умирающий голос у этой Кати. Вроде виноватый, но в то же время замороженный, равнодушный. И сама она будто умирающая. Болеет, что ли?
        - Спасибо, Кать. Я не голодна. А вы что, плохо себя чувствуете?
        Катя ничего не ответила, только склонила ниже голову, мотнула русыми, свисающими вдоль щек прядями. Потянув к лицу бледную ладошку, зажала пальцами нос, снова потрясла волосами. Чего это с ней? Будто с трудом рыдания сдерживает…
        - У вас что-то случилось, Кать? - спросила осторожно, тронув за плечо.
        Катино плечо подрагивало мелко, даже сквозь толстую шаль ощущалось, каким оно было напряженным.
        - Что, Кать? - почти выкрикнула она, пытаясь развернуть ее к себе. - Говорите! Что-то с папой случилось, да?
        - Нет, Санечка, нет… - испуганно подняла на нее мокрые глаза Катя. - С Ленечкой все в порядке… Да он сейчас придет, сами увидите… Вы простите меня, я сама не своя сегодня, ничего не соображаю! Ночь не спала, потом весь день в больнице, потом по фондам с Ленечкой ездили…
        - По каким фондам? И почему в больнице? Кто у вас в больнице?
        - Ти… Тимоша в больнице… В реанимации…
        Она слезно и коротко вздохнула, будто икнула, и тут же зажала себе рот ладошкой, глядя на нее с ужасом. Будто сама своих слов испугалась. Потом отняла ладонь, стала говорить быстро, слегка захлебываясь:
        - У него под утро уже приступ случился… Неожиданно так… Давно не было приступа, а тут! Я уже два года спокойно жила, думала, пронесет… И снова - приступ! Слава богу, на улице пробок не было, скорая очень быстро приехала… А если бы днем… Это еще повезло, что под утро…
        - Постойте, Катя! Я ничего не понимаю… Что значит «два года спокойно жили» и почему пронесет? Он что, давно болен?
        - Давно, Санечка… С рождения…
        - Что-то серьезное, да?
        - Да. Редкая врожденная сердечная патология.
        - А… Почему не лечили?
        - Это не лечится, Санечка. Тут операция нужна. У нас таких операций не делают.
        - А где делают?
        - В Швейцарии.
        - Где?!
        - Да, Санечка, да… Мне врачи сказали, если доживет до двенадцати лет, то и здесь уже можно сделать. А пока только в Швейцарии. Вот я и думала, что мы с Тимошей дотянем до его двенадцати… Сами посудите - где я и где Швейцария?
        - Странно… А мне Тимофей вполне здоровым пацаном показался…
        - Да. Он последний год хорошо себя чувствовал. И я тоже подумала… Расслабилась как-то, знаете ли… Вот влюбилась даже… Ой, извините, вам неприятно, наверное.
        - Да бросьте! Что за глупости! Лучше скажите, что вы делать собираетесь? Надо же как-то попадать в эту Швейцарию! Это очень дорого, да?
        - Да. Очень. Но вы не думайте, я готовилась, я все эти годы копила! Хоть и сумма для меня неподъемная, конечно, но я все равно пыталась хоть как-то… Дом бабушкин в деревне продала, жила экономно, вечерами корректурой занималась…
        - И все равно не хватает?
        - Не хватает.
        - А эти фонды, в которые, вы говорите, днем ездили? Там что, не помогли?
        - Помогли… Очень хорошо помогли. Как могли. Но все равно не хватает…
        - А сколько?
        - Пять тысяч.
        - Чего? Евро? Долларов?
        - Евро.
        - Ну, в принципе… Не такие уж большие деньги…
        - Большие, Санечка. Когда все резервы исчерпаны, то большие. Мне больше кинуться некуда, все пути закрыты. И родственники отдали все, что могли, и друзья, и просто знакомые.
        - А кредиты? Можно же кредит в банке взять!
        - Мне не дают, Санечка. У меня зарплата маленькая. И Ленечке тоже сегодня не дали, как он ни просил… Его друзья обещали помочь, поспрашивать у знакомых, кто может одолжить… Но кто же через третьи руки в долг даст, сами понимаете!
        - Да, у папы на кафедре состоятельных знакомых точно не водится. Одни ученые бессребреники, как мама говорила.
        При упоминании мамы Катя покосилась на нее испуганно, ей показалось, даже отшатнулась слегка. Помнит, наверное, как мама с ней свирепо отношения выясняла. Хотя чего в этой перепелке вообще можно выяснять? В обморок упадет, а ответного свирепого слова ни за что не скажет. Игра в одни ворота.
        - Можно, конечно, квартиру продать, но это одним днем не сделаешь… - тихо рассудила Катя, будто сама с собой. - Врачи говорят, надо как можно быстрее…
        - А что папа говорит?
        - Ленечка? А что он может сказать? Он… переживает, конечно. Сегодня целый день ни на шаг от меня не отходил. Мы и домой-то недавно только пришли, минут двадцать назад. Он вспомнил, что вечером вас в гости позвал, а в доме даже хлеба нет… О, а вот и Ленечка пришел, кажется…
        Она будто встрепенулась вся от звука хлопнувшей двери, быстро провела вверх-вниз по лицу ладонями. Легко поднявшись с дивана, понеслась в прихожую. Вскоре они вместе с отцом нарисовались в дверях, уставились на нее одинаково виновато.
        - Вот, Санечка, такие у нас дела… - тихо проговорил отец, зачем-то поднимая вверх пластиковый пакет-маечку с одиноко бултыхающимся внутри батоном. - Давайте, девочки, чаю попьем. Очень горячего чаю хочется. Катюшенька, подсуетись…
        И опять она, в который уже раз, поразилась произошедшим в отце переменам. Нет, перемены были не во внешности - снаружи перемены как раз были те самые, что ему мама предсказывала:
        сошел-таки с отца сытый лоск и прежняя ухоженность. Похудел, осунулся, и рубашка на нем несвежая… Но все это внешнее, припыленное скудным образом новой жизни, казалось не таким уж и страшным на фоне того нового, что в нем появилось. Весь он был другой - в осанке, в манерах… И этот блеск в глазах - блеск отчаянного мужского достоинства. Блеск хозяина своей новой жизни. Пусть и неказистой. А еще в глазах - любовь. Вон как проводил Катю глазами - так и побежал бы за ней, если б она тут не сидела, не стала бы невольным свидетелем их совместного горя. А как он это сказал: «подсуетись, Катюшенька»? Даже представить себе невозможно, чтобы он маме так же нежно сказал: подсуетись…
        - Вот такие у нас дела, доченька… - снова повторил он, присаживаясь рядом с ней на диван.
        И замолчал. И она тоже сидела, вся скукожившись, чувствуя свою неприкаянность, ненужность присутствия. Было слышно, как звякает на кухне в Катиных руках чайная посуда, как приглушенно, будто прорываясь сквозь стены, звучит фортепианная музыка откуда-то с верхнего этажа.
        - Это у Аркадьина играют… Он в консерватории преподает, к нему ученики ходят… - зачем-то пояснил отец, подняв глаза к потолку.
        Потом сглотнул, дернув кадыком, и так и застыл в этой нелепой позе, с поднятой вверх головой.
        - Пап… Ну чего ты? Ну неужели совсем-совсем ничего нельзя сделать? - тихим надсадным шепотом произнесла она.
        - Ну что ты, доченька… Не бывает так, чтобы совсем было нельзя. Мы обязательно придумаем что-нибудь. Должны придумать. Обязательно должны.
        - У меня есть дома пятьсот евро, мне мама на подарок Кириллу дала, у него скоро день рождения… Я завтра утром тебе принесу!
        - Нет-нет, что ты… - замахал руками отец, уставившись на нее в испуганном изумлении, - еще не хватало тебя в наши дела впутывать! Тем более это мамины деньги! Нет, не вздумай!
        - Ой, да какая разница, чьи это деньги? Главное - результат, а не деньги! А завтра я еще в институте поспрашиваю, может, кто взаймы даст… Тут главное собрать, а там посмотрим! Там уже хоть трава не расти! Ничего, пап, прорвемся…
        Он поднял на нее глаза - блестящие, влажные от набежавших слез. Сморгнул, растянул губы в дрожащей несчастной улыбке. Потянулся к ее лицу рукой… И застеснялся, отдернул руку, лишь проговорил тихо, сдержанно:
        - Спасибо, Санечка, доченька… Я даже и не знал, что… Ты можешь быть такой… Прости, не знал…
        - Ладно, пап, проехали. Ты знаешь, я чай пить не буду, пойду, поздно уже. Меня Кирилл потерял, наверное. А утром я тебе позвоню, хорошо? Скажу, сколько денег удалось собрать.
        - Что ж, иди, ежели торопишься. Так мы с тобой и не поговорили толком…
        - Мы поговорили, пап. Все нормально. Держись.
        Неловко клюнув его в небритую щеку, встала, торопливо прошла в прихожую. Он понуро побрел за ней, чуть не столкнув в дверях Катю, держащую перед собой поднос с чайником, чашками и тарелочкой с разложенными на ней кусками белого хлеба.
        - Санечка, вы уходите? А как же чай? - жалко вытянула в руках Катя свой поднос.
        - В другой раз, Кать. Я тороплюсь.
        - Да? Ну хорошо… Вы заходите, Санечка… Простите, так неловко все получилось…
        Ох, она еще и прощения просит! Что за странное существо эта Катя, и откуда она взялась на отцову несчастную голову! Теперь, выходит, и на ее голову тоже! Как говаривала бабушка Анна: не было у бабы забот, так купила порося…
        Нескладно попрощавшись, выскочила за дверь, торопливо сбежала вниз по лестнице. Дверь подъезда скрипнула ржавыми петлями, выпустила в нежные июньские сумерки, и шибануло в нос запахом сирени, буйно разросшейся по всему двору. Из окна на четвертом этаже хлестала музыка - та самая, фортепианная. Наверное, ученик Аркадьина наяривает, что в консерватории преподает…
        Остановилась, прислушалась, даже захотелось руки подставить под этот поток тревожного музыкального смятения. Нет, зря она сейчас мысленно эту Катю обругала… Жалко ее, конечно. И сына ее жалко, Тимошу. И музыка эта будто для них играет. А теперь и для нее, стало быть.
        Прежде чем уйти со двора, оглянулась на дверь подъезда. Надо же… Час назад вошла в нее с легкой душой, а вышла - с сопричастностью… Только что теперь с этой сопричастностью делать, а вдруг ей денег завтра никто не даст?
        Автобус ждать не стала, поймала такси. Открыла своим ключом дверь - аккурат под аккомпанемент музыкальной заставки к Кирюшиной любимой передаче. Уже сидит на своем посту перед телевизором, даже головы не повернул.
        - Кирилл! Я ужин готовить не буду, устала сегодня! - сердито крикнула из прихожей, скидывая с ног кроссовки.
        - Да не суетись, я бутербродов налопался… - миролюбиво откликнулся Кирилл, махнув из-за кресла рукой. - А ты чего опять так поздно, я тебе звонил…
        - Прости, я не слышала.
        - Что?
        - Не слышала, говорю!
        - А… Нет, ну надо же быть такой лохушкой, вы только посмотрите на нее…
        - Это ты мне?! - застыла в дверях комнаты удивленно.
        - Да нет! - досадно вытянул он руку в сторону телевизора. - Я вот про эту идиотку говорю! Ты посмотри, посмотри на нее, уже полчаса, как в истерике бьется!
        - А чего она в ней бьется? Не получилось свою любовь построить?
        - Если бы… Ее вот этот, который лысый, только что бросил. Она от него залетела, а он жениться не хочет.
        - Почему не хочет?
        - Ну ты даешь… - взглянул он на нее насмешливо, на секунду оторвавшись от экрана телевизора. - Если бы все пацаны по залету женились, в паспорте бы страниц на штампы не хватило!
        - Так все равно жалко же девушку…
        - А чего ее жалеть? Надо было головой думать. Ее горе, ее проблемы.
        - Ну разве это горе, Кирилл… Это не горе…
        - А тебе-то откуда знать, где горе, а где не горе? Что ты вообще про горе знаешь? Уж помолчала бы, с такой-то мамой…
        - А при чем здесь моя мама?
        - При том! Этой дуре из телевизора с ребенком даже податься некуда, у нее такой доброй да обеспеченной мамы нет… Так что ты, милая, сиди и не рассуждай, где горе, а где не горе… А, да что говорить, все равно не поймешь…
        Набычившись и сунув в рот зубочистку, он принялся яростно вертеть ее в зубах, пока не сломалась. Она лишь усмехнулась за его спиной - надо же, пала бедная зубочистка жертвой внезапной вспышки Кирюшиного раздражения.
        Или это не раздражение? А что тогда? Зависть? Протест? Или обыкновенное хамство? Можно, конечно, его и осадить, да как-то после всех событий недосуг…
        - Сделай звук потише, Кирюш. Я душ приму и спать лягу. Устала…
        Думала, упадет и сразу заснет от избытка пережитых за день эмоций, да не тут-то было. Они, эмоции, и не думали так просто переживаться, толкались в голове неприятием горестной ситуации. И сама по себе ситуация, сложившаяся в новой отцовской семье, будто вспухала еще больше, наплывала запоздалым страхом. Где ж тут уснешь. Надо же что-то делать, надо как-то завтра добыть эти деньги… Надо же придумывать что-то…
        От бессонного нетерпения, невмочь больше лежать рядом с Кириллом и слушать его беззаботное сопение, вскакивала, бежала на кухню, пила колючую минералку из холодильника. Подходила к окну, вглядывалась в очертания тополиных веток, даже пыталась курить в форточку, хотя, собственно, и не увлекалась этой дурной привычкой. Да и Кирилл не приветствовал. Просто вдруг вспомнилось, что завалялась в шкафу пачка сигарет, оставленная кем-то из гостей. Вот пригодилась…
        Никогда она к Катиному Тимоше особенных чувств не испытывала. Да и откуда бы им взяться, особенным чувствам? Кто он ей, Тимоша? Ребенок женщины, которая отца из семьи увела? Чужая женщина, чужой ребенок… Даже лица Тимошиного она толком не помнила. Ну, бледненькое такое, умненькое, глазастое… И он тоже никаких эмоций к ней не проявлял. Когда приходила к отцу, Тимоша будто в тень уходил, сидел себе в уголочке с детским каким занятием. Не прыгал перед глазами, не требовал к себе внимания. Думалось - просто воспитанный мальчик. А он никакой не воспитанный, больной просто…
        Никогда наперед не знаешь, где тебя подстережет запоздалое чувство вины. Хоть и нет для него жестких обоснований, а все равно засело внутри, и никуда от него не денешься. Можно всю минералку из холодильника выпить, можно еще одну сигарету закурить и после двух затяжек с остервенением выбросить в форточку, толку не будет.
        А может, это и не чувство вины ее гложет. И в самом деле, нет же никаких для него обоснований! Может, это давний детский страх голову поднял - не сделать доброго дела и тем самым грех на душу взять. А ей нельзя, чтоб грех… Так бабушка Анна говорила… А впрочем, какая разница? От этого ночного самокопания все равно нужная на Тимошину операцию сумма на голову не свалится. Надо идти спать. Утро вечера мудренее. Утром обязательно что-нибудь придумается.

…Поставленный на режим будильника телевизор провозгласил наступившее утро бодрой песенкой симпатичного певца, про которого когда-то говорили - босоногий мальчик:
        Того, кого не стоило бы ждать,
        О том, о ком не стоило бы плакать…
        - Сань, да выключи ты его… - сонно пробормотал Кирилл, перекатываясь на ее место, - терпеть его не могу…
        - А мне нравится! Хороший певец! - встрепенулось в ней от недосыпания чувство протеста. Но звук таки по пути в ванную немного убавила, заодно глянув одним глазком на босоного мальчика. Приятный мужчина. И поет хорошо. Чем он Кириллу не угодил, интересно?
        Голова болела невыносимо, даже контрастный душ не помог. И лицо в зеркале - то еще было лицо. Злое, невыспавшееся, в глазах тревога. За таким лицом и следить бесполезно, никакими ужимками его добрее не сделаешь. А впрочем, какая разница… Лицо - это потом. Сначала надо навалившуюся проблему решить…
        Выскочив из подъезда, она на ходу принялась изучать список имен, внесенных в память мобильного телефона. Увлекшись этим занятием, сильно споткнулась, и вместе со страхом упасть пришло в голову правильное, как ей показалось, решение: а чего уж его так изучать-то? Надо звонить всем подряд, взять да и начать с первого попавшегося! Так, первый у нас кто… Первая у нас Алина… То есть тетя Алина, мамина подруга. Вот с нее и начнем!
        - Теть Аль, здравствуйте, это Саня Семенова, вы меня узнали?
        - Да, Сань, конечно… Привет… - захрипел в трубку сонный осторожный голос. - Чего ты в такую рань?
        - Ой, простите, ради бога! Просто у меня к вам дело срочное. Вернее, просьба.
        - А что такое? - взвился голос моментально проснувшейся заинтересованностью.
        - Теть Аль… Вы мне денег взаймы можете дать?
        - Денег? А сколько?
        - Ну, я не знаю… Сколько можете…
        Пауза. Тишина в трубке. Сонное сопение.
        - Так это, Сань… Я в отпуск на Мальдивы собираюсь, сама понимаешь… Завтра утром уже улетаю…
        - Значит, не можете?
        - Не, Сань… А у матери твоей что, денег нет? Неужели бизнес медным тазом накрылся?
        Опа, а вот это уже конфуз! Как говорилось в кино про Штирлица: никогда он не был так близок к провалу! Вон сколько тети-Алининых эмоций ее неожиданная просьба за собой повлекла, целый букет из любопытства, злорадства да потаенной надежды на покрытие бизнеса медным тазом. Правильно мама про нее говорила - эта Алина, мол, из той породы людей, которым своего собственного счастья всегда мало, им обязательно надо, чтобы у соседа корова сдохла. Она ж маме тут же перезвонит, чтобы в своих надеждах удостовериться!
        - Да нет, что вы… Просто я… Я сама у вас хотела… Извините, теть Аль. Только вы маме не звоните и про мой звонок не рассказывайте, ладно?
        - Да с чего это я вдруг ей звонить кинусь? Больно надо…
        - Спасибо, теть Аль. Простите, что разбудила.
        - Да ничего…
        Услышав спасительные короткие гудки, в изнеможении опустила вниз руку с телефоном. Идиотка, какая же она идиотка! Конечно, Алина тут же маме перезвонит! Хотя… Может, и не станет. Они вроде давно уже в дружеской конфронтации находятся. Помнится, мама рассказывала, не поделили чего-то. А чего именно, сейчас и не вспомнить. Но точно приключились меж ними какие-то издержки женской дружбы-вражды.
        Нет, как она сразу о том не подумала, что маминых знакомых надо из списка потенциальных кредиторов исключить? А с другой стороны, где таких знакомых найдешь, кто бы ее маму не знал? Если только среди своих, институтских поискать…
        Никогда она еще так не спешила на занятия, как в это утро. Тем более был последний учебный день - потом сессия начнется, и никому до ее проблемы дела не будет. Хотя и не факт, что сегодня такие желающие найдутся. Хоть бы Поль сегодня пораньше на занятия притащилась, а то у нее вечная привычка опаздывать!
        К счастью, Поль оказалась в аудитории - посиживала себе на привычном месте, то есть в самом последнем ряду, таращилась в зеркальце, разглядывая по очереди то один намалеванный глаз, то другой.
        - Слышь, по-моему, я на правый глаз больше туши извела… - задумчиво проговорила Поль, не поворачивая головы, - буду сегодня на всех зырить, как циклоп…
        - Привет, Поль!
        - Привет, привет… А ты чего такая запыхавшаяся?
        - Да я торопилась… У меня к тебе дело, Поль…
        - Посмотри на меня, Сань! Сильно заметно, что правый глаз больше левого накрашен?
        - Ой, да какая разница! - плюхаясь рядом с ней на скамью, проговорила она сгоряча. И не подумав.
        Именно, не подумав! Да разве можно в такой ответственный момент ляпать подруге что-нибудь подобное? Вон как уставилась на нее - сейчас изойдет обидой.
        - А по-твоему, нет никакой разница, да? И накрашенная - страшная, и ненакрашенная - страшная, да? Ты это хотела сказать?
        Ну все, понесло… Сейчас ей, как бабушка Анна говорила, хоть кол на голове теши, а пока скороспелую обиду не переживет, к нормальному диалогу не вернется. Комплекс у нее такой - везде ей насмешка над ее внешностью мерещится. Далась ей эта внешность, ей-богу! Ну не дал бог красоты, и ладно… Зато, как раньше говорили, душа хорошая…
        - Поль, да вовсе я ничего такого… Чего ты с пол-оборота заводишься? Я еще понимаю, если б кто другой тебя обидеть покусился… А я…
        - Так потому вдвойне и обидно! Ты ж на моей стороне баррикады должна быть, а от тебя сроду комплимента не дождешься!
        О как! Ей еще и комплименты вдруг затребовались! До маразма далековато, но комплекс уже крепчает! Ладно, относительно комплиментов запомним на будущее. Придумаем комплименты, постараемся. Жалко, что ли. Вранье во благо - уже не вранье. А можно и прямо сейчас жахнуть… Чего бы такое придумать позаковыристее, чтобы злой комплекс подальше задвинуть, а добрую душу навстречу ее проблеме цветком раскрыть?
        - Да не кати на меня бочку, Поль! Помнишь, как я тебе третьего дня говорила, что ты на Джулию Робертс похожа?
        - Иди ты? Правда, что ли? Не помню…
        - Ну так сейчас говорю, если не помнишь! Похожа, очень похожа!
        - Ага… Только у меня глаза поменьше, нос пошире и рот подлиннее… А так - ну копия просто… Ладно, Санька, не напрягайся, сама знаю, что лягушатина… - вздохнув, с грустным сарказмом произнесла Поль, - мало того, что некрасивая, так еще и на подругу ни за что ни про что набросилась… Не обижайся, ага?
        - Да ладно, проехали… Я, что ли, здесь в королевах сижу?
        Да, в своей институтской группе они были на пару некрасивы. Только некрасивость их была разных типов. Если у нее некрасивость была яркой, со знаком плюс и притягивала к себе настороженно-сочувствующие взгляды, то у Поль она была со знаком минус, то есть вообще никаких взглядов не притягивала, даже настороженно-сочувствующих. Поль была из породы бледнолицых мышек, про которых говорят: надо шесть раз познакомиться, чтобы на седьмой при встрече узнать. Потому и красилась отчаянно ярко - ей представлялось, что так она более идентифицируется, - и вечный избыток косметики на лице придавал ей действительно какой-то лягушачий вид.
        Наверное, они по признаку обоюдной некрасивости и подружились. В тот сентябрьский день, когда их девчачью группу впервые собрали в аудитории, Поль сама к ней подошла, села рядом за стол, наклонилась к уху интимно:
        - Слышь… А тебе не кажется, что мы на фоне этих нимфеток врагами народа смотримся?
        - Как это - врагами народа? - опешила она, отстраняясь.
        - Так сама посмотри… Не группа, а очередь в салон красоты. Я, как зашла, сразу внимание обратила. Провести в таком окружении пять долгих лет - испытание не для слабонервных. И чего этих красоток в финансовый институт понесло?
        - Так вроде наоборот, вполне женская профессия…
        - Ой, не скажи! Везде, куда взгляд ни кинь, финансами одни мужики распоряжаются. Учатся на финансистов бабы, а финансами распоряжаются мужики - где справедливость?
        - Ну, допустим, не везде…
        - Ладно. Потом с тобой к этому вопросу вернемся. Кстати, давай знакомиться. Меня Полиной зовут.
        - А меня - Саней.
        - Саня - это Александра?
        - Нет. Мое полное имя - Сантана.
        - Как?!
        - Сантана… А что?
        - Да ничего, ничего… Сантана, значит. Что ж, тогда я буду… Поль! Зови меня Поль, ага?
        - Хорошо, как скажешь. Поль так Поль.
        - Ну вот и отлично! Сантана и Поль - неплохо звучит, согласись! Как название крутой фирмы! Пусть знают нимфетки, что мы с тобой тоже не абы как, не Ксюши с Олесями! Не красотой, так именами возьмем!
        С тех пор они и ходили неразлучной парой - Сантана и Поль. Как Поль говорила, некрасивые, но жутко гордые. Общения с нимфетками не чурались, но и к себе особо близко не подпускали. У вас своя свадьба, у нас своя.
        - А ты чего сегодня такая опрокинутая? Кирюша ночным волшебством замучил, что ль? - запихивая пудреницу в переполненную косметичку, коротко взглянула на нее Поль.
        Просквозила-таки доля непрошеной зависти в голосе верной подруги. Хоть и маленькая совсем доля, а все равно чуть-чуть оцарапала. Не доля, а долька. Видимо, любая женская дружба без этой дольки уже и не дружба, а пресное недоразумение. Чуть-чуть перчика все равно требует. Но сейчас надо бы так Поль ответить, чтобы не переперчить, не дай бог. Поберечь ее самолюбие, потрафить слегка…
        - Да прям, какое там волшебство! У нас вообще оно в последнее время все реже случается!
        - Это почему? - блеснул огонек любопытства в глубоко посаженных глазах Поль.
        - Да как тебе сказать… Ну, в общем… Давай с тобой потом этот интимный вопрос обсудим! А сейчас у меня и поважнее тема для обсуждения есть, только я из-за твоих утренних рефлексий никак добраться до нее не могу!
        - Что за тема? Давай выкладывай быстрее, через минуту звонок будет! Вон и лектор уже приперся, сидит за столом, репу чешет. Что у тебя случилось?
        - Ой, даже не знаю, с чего начать… Мне деньги нужны, Поль! Срочно!
        - Ой, тоже мне нашла важную тему! А кому они нынче не нужны?
        - Да мне много надо, Поль!
        - Это сколько - много?
        - Пять тысяч евро.
        - Ух ты… Это ж сколько, если в рублях, даже и не соображу с перепугу…
        - Примерно двести тысяч.
        - Ух ты, мать моя женщина… Хрен редьки не слаще - двести тысяч! А зачем тебе столько понадобилось, да еще и срочно?
        - Да это не мне, это Тимоше! Ему срочная операция нужна, ее только в Швейцарии делают!
        - А кто у нас Тимоша?
        - Да я ж тебе рассказывала! Это сын Кати, новой жены отца. Мне надо обязательно и срочно эти деньги добыть, Поль! Как думаешь, к кому из наших с этим вопросом можно подкатиться? Ты же все про всех знаешь…
        Переливчатая трель звонка погасила шмелиный гул собравшихся в аудитории студентов, и вот уже поплыл над головами занудный голос преподавателя:
        - Итак, господа, в прошлый раз мы остановились на понятиях и принципах бюджетного процесса. Формирование бюджетов, господа, включает в себя три последующие стадии…
        - Чего он заладил через каждое слово - господа да господа! - гневным шепотом пробурчала ей на ухо Поль. - Где он тут господ увидел, хотелось бы мне знать? Даже взаймы попросить не у кого…
        - Может, у Катьки Мирошниковой? Она вроде на крутой иномарке всегда к институту подъезжает…
        - Ага, размечталась! Откуда у нее? Катька на содержании у богатого папика живет, это он ее к институту подвозит. Я его видела однажды - противный такой, пузатый. Думаешь, ей так уж радостно эта красивая жизнь достается и папик за просто так деньги дает? Нет, матушка, в те деньги высочайшая степень терпения и несвободы вложена, чтобы за здорово живешь с ними расстаться…
        - А у Ксюхи Петренко? Может, она даст?
        - Петренко?! Да ты что, мать, с луны свалилась? Покажите мне человека, которому удалось что-нибудь и когда-нибудь выпросить у Петренко! Зимой - снега, весной - дождя, летом - немного солнца! Покажите мне того человека, я ему в пояс поклонюсь!
        - Поль… Кончай придуриваться, а? Тогда сама кого-нибудь посоветуй! Кто у нас тут самый щедрый и богатый, как думаешь?
        Отодвинувшись, Поль сунулась носом в свою тетрадь, пофыркала туда непонятно, будто с трудом сдерживая смех, потом развернула к ней лицо, посмотрела хитренько снизу вверх:
        - Сань… Ну ты меня сегодня просто поражаешь своим исключительно прекрасным отношением к окружающим тебя людям! Экая ж ты романтическая натура! Если хочешь историй про богатых и щедрых, то тебе про них в женских романах пошуровать надо, а в реальной жизни эти понятия вообще взаимоисключающиеся.
        - Ну зачем ты так, Поль… Я думаю, если объяснить ситуацию как есть… Я ведь не для себя прошу…
        - Ну пойди объясни. Потеряй время. Получишь массу сочувствия, а денег все равно не дадут.
        - Ты думаешь, не дадут?
        - Не-а. Здесь все на родительских шеях сидят, ни у кого своих денег нет. А если и есть у кого свои, все равно не дадут. Со своими расставаться вдвойне тяжелее.
        - И… что же мне делать?
        - «Что, что»… Слушай, а ты у матери своей попроси! Она ж тебе никогда и ни в чем не отказывает!
        - С ума сошла? Не, этот вариант уж точно нереальный. Если я ей скажу, для кого я прошу… Она ж… Она ж отцовой беде только обрадуется, как ни кощунственно это звучит, прости меня, господи… В ней после отцовского ухода здравый смысл как таковой вообще не живет, ушел и ручкой помахал, а на его месте обида пополам с желанием отомстить поселились. Не, Поль… Даже не стоит и подходить с этой просьбой, давать ей повод для всплеска безотчетного злорадства. Сочувствие и женская обида рядом не живут, это понятия взаимоисключающиеся, как ты говоришь.
        - Да ладно, не надо мне так подробно все нюансы втолковывать. Знаем, проходили. Я помню, как мою мать колбасило, когда отец уходил. Все время только и твердила: отольются слезки, отольются слезки… А потом отец и впрямь в жуткую аварию попал, едва выжил…
        - Значит, сама понимаешь, у мамы просить - это не вариант… - грустно прошептала она, рассеянно глядя на преподавателя, быстро и ловко рисующего мелом какую-то замысловатую таблицу на доске.
        - Слушай, а ты соври ей чего-нибудь! Матери-то! - по-обезьяньи подпрыгнув на скамье, вдруг достаточно громко произнесла Поль. Так громко, что удивленно обернулись на них впереди сидящие.
        - Простите, господа, не сдержала эмоций, прошу глубокого пардону… - покаянно произнесла Поль, пригибая голову и прячась за их спины, - больше не буду, чес-слово…
        К счастью, преподаватель даже не заметил нечаянного всплеска ее эмоций, так увлечен был своей схемой. Наклонившись к ее уху, Поль повторила уже шепотом:
        - Слышь, соври… Придумай чего-нибудь героическое, но в то же время достаточно реальное, зачем бы тебе такие деньги понадобились!
        - Чего, например? - удивленно пожала она плечами. - Попросить у нее денег в фонд поддержки голодных детей Никарагуа?
        - Да иди ты со своим Никарагуа… Я ж серьезно! Ну, соври, что тебя, к примеру, в составе студенческой группы в Англию приглашают… Якобы на летние каникулы… Между прочим, я слышала, ее и правда собирают, группу-то.
        - А если она в деканат попрется? Чтобы все разузнать подробнее?
        - Да ну… Я думаю, не догадается. Наоборот, головокружение от дочерних успехов ей напрочь башку снесет. Вот моя бы маман точно в деканат поперлась и мне бы всю плешь проела, что да как, да где почем… Денег бы точно не дала, но плешь бы обязательно проела. А для полного счастья еще бы и к отцу отправила, чтобы он лишний раз поистязался своей материальной никчемностью А папа бы, как водится, депутатов ругать начал, что они талантливой, но бедной молодежи путей не дают… А жена бы папина сидела и зыркала на меня, как змеища… И пошло бы, и поехало!
        Вяло махнув рукой, Поль состроила несчастную огорченную мину, внутренне переживая свой только что придуманный и уже несостоявшийся отъезд в Англию. Помолчав, проговорила тихо, с искренней горечью в голосе, будто плеснула давним, наболевшим:
        - Вот убей, Сань, не понимаю я своего папашу… Зачем надо было шило на мыло менять? Его ж вторая жена, по сути, ничем от мамы не отличается… Ни внешностью, ни характером, а гоняет его еще и похлеще, бывает… Злится, что у него зарплата маленькая. И мама точно так же злилась, подумаешь. Нет, не понимаю, зачем было первую семью разрушать, чтобы потом ее снова клонировать? В чем смысл семейной жизни как таковой, господа, может мне кто-нибудь это объяснить?
        Ответом ей был звонок на перерыв, деликатно влившийся в аудиторию. Преподаватель запнулся на полуслове, пожал плечами, глянул с недоумением на часы, потом произнес благосклонно:
        - Что ж, давайте прервемся на десять минут…
        - А то бы мы без твоего разрешения не прервались! - тихо прокомментировала Поль, усмехаясь. - Пошли, что ль, на улицу выйдем, я покурю, а ты рядом постоишь! - Она живо поднялась со скамейки, хватая свою сумку и нацеливаясь в проход между рядами.
        Что ж, можно и на улицу. Заодно телефон надо включить, посмотреть, кто звонил. Ага, вот они, непринятые звонки… Целых пять, и все с интервалом в три минуты! И все - от мамы!
        Не успела она испугаться, как телефон забился у нее в руках испуганной птицей, и она автоматически нажала на кнопку ответа. Поднесла к уху, и тут же плеснуло в ухо мамино возмущенное:
        - Санька, что у тебя случилось, говори быстрее, иначе у меня сердце лопнет! Ну?!
        - Да ничего, мам…
        - Не ври! Зачем ты Алине звонила и денег у нее просила?
        Значит, все-таки сдала ее тетя Алина… С потрохами сдала. Причем очень быстренько это грязное дело обстряпала. Видать, велико было искушение оправдать надежды на медный таз, накрывший мамин бизнес.
        - Чего тебя вдруг понесло этой завистливой дуре звонить? Ты же знаешь, что я послала ее куда подальше! И зачем тебе так срочно пять тысяч понадобилось? - бушевала в трубке мать, не давай ей шанса вклиниться в разговор. - Куда ты вляпалась, Санька, отвечай немедленно!
        - Мам, да никуда я не вляпалась! Просто… Просто я не хотела тебя лишний раз напрягать…
        Поль вовсю подавала ей какие-то знаки, отчаянно крутя перед лицом ладонью с зажатой меж пальцами сигаретой. Даже на месте подскакивала от нетерпения. Наконец до ее уха донеслось ее тихое шипение: про Англию, про Англию давай…
        - Что значит - не хотела напрягать? Чем напрягать?
        - Мам, да просто у нас в институте группу в Англию собирают… Вот я и решила у тети Алины…
        - А у родной матери что, слабо? Чего ты меня так позоришь, дочь? Решила она! У тети Алины! Что я, денег бы тебе не дала на эту Англию? Я тебе отказывала хоть когда-нибудь хоть в чем-нибудь?
        - Нет, мам… Прости… Не обижайся, пожалуйста.
        - Да ну тебя!
        - Ну, мам…
        - Да ладно, ладно… - уже более спокойным тоном произнесла мать. Секунду помолчав, спросила деловито: - А когда надо деньги нести?
        - Лучше сегодня, конечно.
        - А завтра можно?
        - Ну… Можно и завтра…
        - Ладно, коли так. Жди меня вечером, я сама к вам заеду, деньги привезу. И ужин приготовь, я голодная буду. Все, пока, у меня тут поставщики приехали…
        Нажав на кнопку отбоя, она длинно вдохнула, потом так же длинно выдохнула, отерла выступивший на лбу холодный пот.
        - Ну вот, а ты боялась… - насмешливо произнесла Поль, прицеливаясь недокуренной сигаретой в урну. - Не успела опомниться, а уж и дело сделано.
        - А как я потом из этой Англии буду выплюхиваться? - испуганно подняла она на Поль глаза.
        - Да как-нибудь! Чего заранее паниковать? И как бы ты вообще из долгов выплюхивалась? Главное, что хотела, то получила, а потом видно будет. Пошли уже, сейчас звонок прозвенит…
        Домой она припозднилась - решила в супермаркет заскочить, чтобы купить чего-нибудь необыкновенное на ужин. Всю дорогу из института только об этом ужине и думала, вкладывая в эти думы запоздалое чувство вины за свое вранье. И ничем эту вину перед мамой не искупишь, разве что ужином… Чем бы таким ублажить маму? Кроликом в красном вине? Уткой с яблоками? А может, пирог с палтусом завернуть, как делала когда-то бабушка Анна? Очень у нее вкусно получалось. У нее вообще любая еда вкусно получалась, хоть и самая простая. Выйдешь, помнится, на крыльцо, в одной руке большая глиняная кружка с молоком, в другой - горячая ватрушка с хрусткой румяной корочкой… Бабушка эти ватрушки очень смешно называла - шаньги. Вкусные были эти шаньги. Никогда и нигде ничего вкуснее не ела. Теперь уж и не поест, наверное.
        Ну вот. Этого еще не хватало - опять душа разнылась от детских воспоминаний. Стоит себе слабинку дать, и все нутро будто сжимается, готовое завестись окаянной песней: моя ты сирота…
        Ладно, пусть будет сегодня на ужин пирог с палтусом. Тем более рыбу разделывать не надо, вон она лежит готовыми ломтями в лотке, нежно в целлофан укутанная. И на этикетке написано:

«Для пирога». То, что надо. Прийти домой, тесто быстренько раскатать, рыбу выложить, луком-лаврушкой засыпать, и в духовку. Пятнадцати минут процедура не займет. Аккурат к маминому приезду и будет готово угощение.
        Непонятно, зачем ее понесло дверь открывать своим ключом. Вошла в прихожую, опустила пакеты на полку, а из кухни голоса… Мамин и Кирюшин…
        - …Да разве бабе от мужика по большому счету многое надобно? Если она умная, то всегда свою главную выгоду оценит, а если глупая, то претензии предъявлять начнет. И то ей не так, и то не этак! Секса не хочу - голова болит, готовить неохота - маникюр попорчу, надеть нечего - страдаю, денег заработай - много и сразу! Вот и все разговоры у глупой бабы! А если умная… Ты мне скажи, Кирюш, как на духу, моя-то хоть Санька по-умному себя ведет? Головной болью как медалью не хвастается?
        - Н-н-н… Нет…
        - А пожрать готовит?
        - Да, конечно, Татьяна Семеновна… Конечно, готовит…
        Стоя в прихожей, она мстительно усмехнулась - слишком явно слышались в Кирюшином блеянии нотки неудобственного страдания. Вот и хорошо, и пусть пострадает немного. С мамой беседу вести - это тебе, Кирюш, не в телевизионную «Стройку любви» бездумно пялиться. С мамой - это уже другая стройка, называется «я здесь прораб, а ты терпи». Вот и терпи, Кирюша.
        - Ну а про всякое там «надеть нечего» и спрашивать не буду… Тут уж я в своей Саньке уверена! Шкаф от нарядов ломится! В этом плане она к тебе претензии предъявить не посмеет. Да и насчет денег тоже…
        - Да вы не думайте, Татьяна Семеновна, я обязательно скоро на работу устроюсь… Я звонка от работодателя жду…
        - Да бог с тобой, Кирюша! Разве я хоть словом про работу обмолвилась? Успеешь еще… Вон ты какой - спокойный, холеный, любо-дорого посмотреть. А работа - она любого мужика до костей съедает! Нет, нет, Кирюш… Мне для Санькиного счастья ничего не жалко! Так что живите и радуйтесь, пока я жива и в силе!
        Так, надо поскорее как-то объявить о своем присутствии, иначе маму сейчас на философию об «украшательствах» женской домашней жизни понесет. Вряд ли Кирюша обрадуется оглашению отведенной ему роли.
        Шагнув к двери, она тихо ее открыла и тут же с грохотом захлопнула, засуетилась в тесном коридорчике со своими пакетами. В дверях кухни тут же нарисовалась мама, двинулась ей навстречу с улыбкой:
        - Ой, кажется, доча моя пришла… Чего у тебя там в пакетах? Тесто, рыба? Значит, на ужин пирог задумала? Молодец, доча, сейчас мы этот пирог в секунду спроворим, вдвоем-то!
        Из-за ее спины высунулся из кухни и Кирилл, проскользнул в комнату, деликатно проехав спиной по стеночке, произнес с явным облегчением:
        - Ну, вы уж тут без меня…
        - Ага, иди, Кирюша, иди! Мы тебя позовем, когда готово будет! - ласково проговорила ему в спину мама. - А может, пока пивка холодненького? Сань, принеси ему пивка!
        - Он пиво не пьет, мам.
        - Почему? - огорченно двинула вверх бровками мама.
        - Потому что он больше другие напитки уважает. Виски, к примеру, или шампанское на худой конец. Кирюша любит признаки настоящей жизни, мам.
        - А-а… - снова двинула вверх бровками мама, на сей раз с уважением. Даже не заметила бьющей через край насмешливости в ее голосе. Обернувшись и пристально оглядев ее с головы до ног, проговорила тихо, но довольно напористо: - Сань, ну в чем ты на занятия ходишь! Джинсы, кроссовки, сверху обдергайка какая-то! Не забывай, ты же в престижном институте учишься! И вообще… Думаешь, Кириллу приятно на тебя смотреть на такую?
        - Да нормально, мам.
        - Ох, вот учу тебя, учу… Запомни, доча, ни одной некрасивой бабе манна небесная на голову не свалится. А если уж свалилась, надо уметь ее сохранить.
        - Это что - Кирилл, что ли, манна небесная?
        - Да! Да! - громко то ли зашептала, то ли зашипела мама. - А какого ты себе еще мужика хочешь?
        - Да он глуп как пробка, мам… Глуп и самонадеян…
        - Вот и хорошо, что глуп! Зато барской статью берет! И с лица красив, как девка, одно удовольствие на него глядеть!
        - А бабушка Анна всегда говорила, с лица воду не пить…
        - Ну, вспомнила бабушку Анну! Моя матушка, царствие ей небесное, всю жизнь в деревне прожила, чего ты на нее равняешься? Нынче умные люди другие правила для жизни придумали… Подумаешь, глупый! Зато в люди с ним выйти не стыдно! И вообще… Дома эстетическое удовольствие получить… Я вот прожила с умной отцовской рожей двадцать лет, а толку? Все псу под хвост! Кормила, одевала, ублажала… Думала, оценит, а он…
        - Не начинай, мам, прошу тебя… Только себя растравишь…
        - Да что «не начинай»! Думаешь, легко мне все это дается? Знаешь, мне иногда кажется, что я бы даже убила его, ей-богу… И мне бы сразу легче стало. Нормально бы жить начала. А так… Ну не могу я успокоиться, как ни стараюсь! Прямо кипит все внутри, обида в крови плещется!
        - Мам, давай лучше пирогом займемся…
        - Ты знаешь, я даже к врачу обращалась, к психологу. Он говорит, это у вас на фоне застарелой неврастении… Таблетки какие-то прописал…
        - Ну вот и хорошо. Вот и пей таблетки. Все пройдет, мам… Тебе фартук дать?
        Вдвоем они и впрямь быстро спроворили пирог, накрыли на стол к ужину, даже бутылка красного вина нашлась в холодильнике. Чокнулись, выпили за удачу и счастье. Разомлевшая мама, окутывая их с Кириллом довольным улыбчивым взглядом, потянулась к сумке:
        - Про деньги-то чуть не забыли, доча… Вот тут в пакетике ровно двести тысяч. Возьми, положи себе в сумочку, а то с утра забудешь.
        Кирилл на секунду застыл, не донеся кусок пирога до рта. Глянул на нее с удивлением, но смолчал.
        - А когда надо ехать, доча? Чего там в институте говорят?
        - Я… Я не знаю… Еще точную дату отъезда не объявляли… Там еще визу надо оформлять, билеты…
        - Ну хоть примерно? - никак не унималась в своем законном любопытстве мама.
        - Я не знаю… Где-то через месяц, наверное. Сразу после сессии…
        - Сань… А куда? - робко взглянув на маму, подал наконец голос Кирилл. - Куда ты уезжаешь через месяц, Сань?
        - А ты что, не знаешь? - удивленно подалась ему навстречу мама. И уже сердито в ее сторону: - Ты почему Кириллу ничего не сказала, забыла, что ли?
        - Ага! Я забыла! Я забыла, Кирилл, прости! - радостно уцепилась она за мамино предположение.
        - Она в Англию уезжает, Кирюш! - торопливо принялась прояснять неловкую ситуацию мама. - В составе студенческой группы! Согласись, глупо же отказываться! Ты ведь не против, правда?
        - Да нет, с чего бы… - с малой, но все-таки подобающей случаю толикой обиды в голосе произнес Кирилл, откидываясь на спинку стула. - Кто ж откажется, если Англия и все такое… Спасибо, Татьяна Семеновна, классный пирог получился. Я в комнату пойду, ладно? Там сейчас «Стройка любви» будет…
        - Далась ему эта «Стройка любви»… - дождавшись, когда Кирилл скроется за дверью, тихо проговорила она. - Представляешь, мам, целыми днями туда пялится, ни одного выпуска не пропускает, свихнется скоро! Лучше бы уж работу искал…
        - Да ладно тебе! Пусть лучше в телевизор пялится, чем на других баб! - сердито зашептала мама, оглядываясь на дверь. - Все тебе не ладно, смотри-ка! - и, наклонившись поближе, уже более озабоченно поинтересовалась: - А чего ты ему вдруг про Англию пока решила не рассказывать? Выходит, я тебя с потрохами сдала? Так предупредила бы…
        - Да нет, мам… Я и впрямь забыла… Наверное, это от усталости. Сессия на носу, курсовая…
        Понимающе кивнув, мама глянула на нее пристально, потом снова потянулась к сумке. Достав кошелек, выдернула оттуда, не считая, пачечку тысячерублевых бумажек, решительным жестом хлопнула ею об стол:
        - Возьми, дочка! Что-то ты и впрямь плохо выглядишь! На вот тебе, запишись в салон, приведи себя в порядок! Аккурат перед поездкой успеешь. А то что же - Англия все-таки… Надо же себя культурненько обиходить… А если этих денег не хватит, я еще дам!
        Ох… Как же противно ёкнуло внутри, будто ее дочерняя совесть скукожилась виноватостью - что же она с бедной матерью творит? Она ж ей верит, она ж от души… Потому и открылась навстречу ее вранью с радостью, с чистой доверчивостью. Бедная добрая мама. Не мама, а чистый ангел. А она - не дочь, а чудовище. Тоже придумала, как отцовскую проблему решить… Сиди теперь, вымучивай из себя искреннюю благодарность, а заодно угрызайся нечистой совестью!
        Она с трудом вдохнула в себя воздух, собираясь проблеять свое трудное и необходимое «спасибо», но не успела. Мама вдруг живенько подпрыгнула на стуле, замахала полными ручками так, что вспыхнул и будто проколол маленькое пространство меж ними большой бриллиант, нагло выпучившийся из оправы кольца на среднем пальце.
        - Ой, доча! Я ж тебе не рассказала еще, какую мне новость эта сорока Алина утром на хвосте принесла! У нее же двоюродная сестра в том же институте работает, что и отец! И эту его… новую, как там бишь ее… Алинина сестра тоже хорошо знает. Ты не представляешь, доча, какая у нашего молодожена большая неприятность вышла! Ребенок-то у молодайки больной оказался! Какую-то срочную дорогую операцию ему надо делать, а денег у молодайки - пшик… И с нового мужа ничего не возьмешь - с голым задом из-под прежней жены выскочил! Думал, ему с новой женой любовь да счастье будет, а взамен - вот оно…
        Мама притворно вздохнула, глядя на нее в ожидании. Наверное, полагалось по дочерним правилам выплеснуть из себя хоть какую-то эмоцию, да смелости не хватило. Сидела как истукан, молча уставившись в тарелку с недоеденным куском пирога. Потом потянулась к нему, схватила дрожащими пальцами, принялась жевать истово. Мама, истолковав ее молчание по-своему и будто спохватившись, заговорила уже мягче, ровнее:
        - Нет, я понимаю, конечно… Жалко, жалко мальчишку… А для матери так двойное горе - не иметь возможности ребенку помочь… Очень, конечно, я этой молодайке сочувствую…
        С трудом проглотив пирог и не глядя на маму, она невольно поморщилась, автоматически потянулась к бокалу с вином. Вот хоть убей - не было никакого сочувствия в мамином голосе. Вернее, оно было, но особого рода, с явным душком торжества. А может, и нет никаких родов и видов у сочувствия - оно просто есть или его просто нет. И ничем это отсутствие не прикроешь. Какая ж это мерзкая штука по сути - проекция торжества на сочувствие…
        - Ну чего ты к бокалу припала? Скажи хоть что-нибудь! - не выдержав ее молчания, проговорила мама. - Или ты меня осуждаешь, а, Сань? Думаешь, я злорадствую, да?
        Вот что ей ответишь? Да, мол, мама, злорадствуешь, ах как нехорошо? А кто эту
«злорадную» только что на деньги для больного Тимоши развел, у кого тут у нас рыльце в пушку?
        - Да знаю, знаю, осуждаешь… - неожиданно вяло и со слезой в голосе вдруг произнесла мама. - Когда со стороны смотришь, всегда легко осуждать…
        - Я не осуждаю, мам. Я понимаю, как тебе… тяжело.
        - Ха! Да что ты понимаешь! Тяжело, главное! Тяжело - это не то слово… Нет, доча, мне не тяжело, у меня вся душа выгорела от обиды!
        - Да, ты уже говорила, мам… Только что…
        - А ты еще раз послушай, что от тебя, убудет? Трудно тебе, что ли? Мне и доктор сказал, чтобы я родным людям выговаривалась, в себе не носила! А то заболею, не дай бог!
        - Ну тогда давай… Говори, мам, я послушаю…
        - Ну да… Так о чем бишь я… Вот представляешь, Сань, вроде уж и гореть внутри нечему, а все равно - горит, никакой мочи нет… Да, может, я злорадствую, да! Может, мне сейчас именно это и необходимо, чтоб хоть как-то жажду утолить… Знаешь, как умные люди говорят? Когда долго сидишь со своим горем на берегу, то обязательно дождешься, когда мимо проплывет труп твоего врага… И пусть, пусть твоему отцу будет сейчас хреново! Да мне как воздухом подышать, если ему сейчас хреново будет… И не важно, по какой причине. Как есть, так и говорю. Зато честно. И можешь осуждать меня, сколько тебе будет угодно! И не дай бог тебе такое…
        Истерически всхлипнув, она закрыла ладонью рот, с шумом втянула через нос воздух, задержала его в себе надолго, некрасиво выпучивая влажные от непролитых слез глаза.
        - Мам, ну не надо, прошу тебя… Не надо, пожалуйста… - проблеяла она, глядя на нее со страхом.
        - Да не бойся, доча… - устало произнесла мать на выдохе. - Не бойся, я тут у вас в истерике биться не стану. Ты ж знаешь, я сильная… Не баба, а конь с яйцами… Ладно, поеду я. Поздно уже.
        - Может, машину оставишь? Как ты в таком состоянии поедешь? Хочешь, такси вызову?
        - Да нормально поеду! Всю жизнь в любом состоянии за руль садилась, ничего со мной не сделается. А ты завтра и впрямь время найди в салон сходить! Вон с лица вся спала, и бледная, страх смотреть. Надо всегда держать себя в руках, Саня, в форме быть…
        Тяжело поднявшись со стула, мама неуклюже подрыгала ногами, оправляя брюки, натужно ей улыбнулась, а проходя мимо двери в комнату и понизив голос до приторной ласковости, еще и нежно пропела, легкомысленно помахивая ручкой:
        - Кирюшенька, солнышко, пока… Я поехала…
        Стоя у окна, она долго смотрела, как мать не спеша подходит к машине, как с таким же неторопливым достоинством усаживается за руль. Вот ее ладонь высунулась в окно, махнула в прощальном жесте, блеснув кольцами, и машина наконец сдвинулась с места, исчезла за углом дома.
        Так, теперь надо довести дело до конца, раз уж ввязалась. Нащупав в кармане рубашки мобильник, выискала в памяти номер вызова такси, проговорила в трубку тихо, заговорщицки:
        - Девушка, примите заказ… Если можно, побыстрее… Улица Белинского, дом пятьдесят три, первый подъезд.
        - Минуту… - так же, как ей показалось, заговорщицки ответила девушка-диспетчер. - Ага, есть… Выходите, через пять минут машина будет у подъезда…
        Засуетилась, собираясь. Хотя чего там собираться? Вот он, конверт с деньгами, на кухонном столе лежит. А что делать с этими, которые… на салон? А, туда же их, в конверт! Как говорила бабушка Анна: раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! Лишними Кате эти деньги не будут.
        - Ты куда на ночь глядя? - удивленно сунулся в прихожую Кирилл, когда она торопливо натягивала на ноги кроссовки.
        - Да я быстро! Мне надо тетрадку с лекциями Поль отвезти… У нее завтра сдача хвоста, а я утром тетрадку забыла отдать… Я такси вызвала, туда и обратно, через полчаса буду!
        Машина и впрямь уже ждала у подъезда, лукаво подмигивала зеленым глазом. Плюхнулась на заднее сиденье, назвала новый отцовский адрес.
        Поехали быстро, благо, что в такой поздний час пробок в городе уже не было. Подставив летящему в открытое окно ветру лицо, зажмурилась, и тут же появилась перед глазами странная, почти сюрреалистическая картинка… Берег реки, грустно сидящая на нем мама в ожидании проплывающего мимо трупа врага… Фу, ерунда какая! Прости, мам, но трупы врагов пока отменяются. Прости, добрая моя, злая моя, не тот случай. Хоть и за твой счет, но все равно - не тот.
        - Вы подождите меня, я через пять минут вернусь, обратно отвезете! - проговорила в спину водителя, когда машина остановилась у подъезда.
        Скрипучая железная дверь с обрывками проводов бывшего домофона, обшарпанные стены подъезда, дерматиновая дверь с медными гвоздочками-кнопочками. Катя с измученным лицом, вопрос-надежда в глазах:
        - Саня? Саня… Что… Что?
        - Вот! Возьмите, тут двести тысяч и… и еще немного. Теперь хватит?
        Тихий то ли вдох, то ли вскрик, ладошка к щеке, обернулась назад, заголосила вдруг истово:
        - Леня! Ленечка! Иди сюда! Катя деньги привезла! Леня! Ленечка!
        Тут же рядом возник взъерошенный отец, уставился на нее в счастливом немом изумлении:
        - Санечка… Но как же…
        - Нормально, пап! Ты извини, меня внизу такси ждет! Все, пока, я потом тебе позвоню…
        И - бегом назад, вниз по ступенькам. Все, дело сделано. А дальше будь что будет…
        Просыпаться утром ни в какую не хотелось. Страшно было просыпаться, будто вместе с крепким ночным сном улетела вчерашняя эйфория от вероломно ею содеянного. И голова болела, как с похмелья. Наверное, от эйфории тоже на другой день похмелье случается, как от избытка алкоголя. Лежала еще минут десять, не открывая глаз, убеждала себя изо всех сил: чего уж такого она вероломного содеяла, если по большому счету? Всего лишь больному ребенку помогла. И не важно, каким способом. Как там умные люди говорят - цель оправдывает средства? А что там умные люди говорят про утреннее нестерпимое чувство вины перед близким человеком, чьими, между прочим, средствами в полном смысле этого слова желанная цель достигнута? С ним-то, с чувством вины, что делать? На хлеб намазывать вместо масла?
        И весь день ее не покидало это двоякое ощущение - то именинницей себя чувствовала, то преступницей. Но если уж быть до конца честной, именинницей все же больше… Тем более отец, когда ему позвонила, радостно сообщил ей, что вопрос Тимошиной отправки в клинику уже решен, Катя бегает по инстанциям, документы оформляет. Правда, немного царапнуло - отец даже не спросил, откуда она такие деньги раздобыла. Конечно, она бы даже под китайской пыткой ему не призналась откуда. И все же…
        А впрочем, это уже мелочи. По крайней мере на сегодня. Цель достигнута, процедура судилища по оправданию средств отодвинута по меньшей мере на месяц. А месяц - это так долго! Бог знает, что за этот месяц может произойти!
        А сегодня пусть она будет именинницей. Бутылку хорошего вина по дороге домой купит, ореховый тортик, любимую Кирюшину сырокопченую колбасу, еще всяких вкусняшек по мелочи… Да, еще свечи надо купить! Пусть это будут не именины, а настоящий романтический ужин! Ах, как она это хорошо придумала, про ужин, про свечи…
        Нагруженная пакетами, долго нажимала на кнопку звонка, переступая на месте от нетерпения.
        - Ну чего трезвонишь? Ключей, что ли, нет? - появилось в дверях рассерженное Кирюшино лицо. - Заходи быстрее, разговор есть!
        - Какой разговор, Кирюш? А я тут всякого вкусненького купила, стол сейчас накроем, и свечи вот…
        - А свечи нафига?
        - Ну, чтоб красиво было… Я хотела романтический ужин при свечах…
        - Это с тобой, что ли, романтический ужин? При свечах?
        Насмешливый голос Кирюши ткнулся острием промеж лопаток, и она обернулась испуганно, опуская пакеты на кухонный стол. И - обомлела. Кирюша стоял в проеме двери, но честное слово, это уже был не тот Кирюша. Нет, все вроде было при нем, все то же самое, что и вчера, но - совсем другое. Откуда вдруг взялось это пренебрежение во взгляде, в голосе, в выражении лица…
        - Что случилось, Кирюш? Что с тобой?
        - А что со мной такого? Я-то как раз в полном порядке! Вот вещи свои собираю. Ты не знаешь, где мой синий свитер?
        - Какой свитер? А, свитер… Так он грязный, я его в стиралку вчера засунула…
        - Черт… А что, он сильно грязный?
        - Да что случилось, Кирюш?! Почему ты свои вещи собираешь? Ты… Ты от меня уходишь, да?
        - Да, ухожу.
        - То есть… Что, вот так? Прямо сразу?
        - Нет, по частям!
        - А… Куда ты уходишь? Ты… меня разлюбил, да?
        - А я разве тебе говорил чего-нибудь про любовь?
        - Да, говорил…
        - Правда? Ну, извини. Действительно, как-то глупо все получилось.
        - Значит, совсем не любил?
        - Да что ты ко мне привязалась: любил, не любил! Не порть мне праздник, Сань!
        - Ка… Какой праздник?
        - А разве я не сказал тебе? Я же в Москву уезжаю, у меня поезд через два часа!
        - В Москву? Зачем - в Москву?
        - Ну не всем же с Англией фартит… Меня, знаешь ли, богатая мамочка не содержит, мне самому в жизни пробиваться надо. Вот и пробиваюсь, как могу. И у меня сегодня утром свой фарт случился, я его давно ждал! Меня на «Стройку любви» взяли, Сань! Представляешь, утром редакторша с телеканала позвонила, я прямо обалдел… Кастинг-то я еще месяц назад прошел, а вызова все не было и не было! Я уж думал, все, забыли про меня. А тут вдруг! Как обухом по голове! Так что завтра можешь любоваться на меня уже в телевизоре! Я с поезда - и прямо туда… Даже не верится…
        - И… Что ты там будешь делать, Кирюш? Любовь строить?
        - Да, именно так, буду любовь строить! Не тупи, Сань, не задавай глупых вопросов! Ты что думаешь, я просто так, что ли, все выпуски реалити-шоу каждый день смотрел? От нечего делать?
        - А как же я, Кирюш? - сипло пропищала она, краешком подсознания удивляясь невесть откуда взявшейся в ней унизительной настойчивости. Хотя вся оставшаяся часть подсознания громыхала достоинством и гордостью: молчи, что же ты делаешь, молчи! Сказали же - не любят тебя! И никогда не любили! Вот и молчи!
        - А что - ты? - глянул на нее Кирюша с таким искренним удивлением, что краешек подсознания, тот, в котором сидела унизительная настойчивость, пискнул и захлебнулся отчаянием. - При чем здесь ты, Сань? Или ты думала, я около тебя до старости просижу, что ли? Да ты хоть посмотри на себя повнимательнее! Ты же… С тобой же…
        - Все. Не надо, Кирюш. Я все поняла.
        Опоздала правильная часть подсознания с достоинством и гордостью. Неправильная унизительная настойчивость уже сделала свое черное дело - Кирюшу понесло:
        - Сань, да неужели ты думаешь, что нормальный пацан может на тебя по серьезке запасть? Ты в зеркало на себя не смотришь, что ли? Не, я прямо на тебя удивляюсь…
        - Выходит, ты ненормальный, если со мной жил?
        - Э, нет… Жить и по серьезке запасть - это разные вещи, Сань, их не попутаешь. Да и жить с тобой, знаешь, тоже мало радости было… Сплошная преснота - ни пива попить, ни поржать…
        - А над чем бы ты хотел… поржать?
        - Ну, я не знаю… Мало ли… Ты вообще в этом смысле мутная, непростая какая-то, все помалкиваешь да в книжку норовишь уткнуться. Не душевная ты, Сань. Скучно с тобой. Что за жизнь, сама посуди?
        - Зато крыша над головой у тебя не текла и холодильник с продуктами всегда под рукой был!
        - Это ты что сейчас, меня куском хлеба попрекнула?
        - Да, попрекнула. А что, нельзя?
        - Не-а, нельзя.
        - Почему?
        - А ты что, сама себе этот кусок раздобыла, да? Сначала заработай его, потом попрекай. А то ишь устроилась на мамкиной шее… Туда же… Всяк бы так-то знал…
        - Значит, так, дорогой Кирюша. Пошел-ка ты вон отсюда. И побыстрее, пожалуйста.
        - А я что, я и собираюсь… Где, говоришь, мой синий свитер? В стиралке? Сильно грязный или так себе?
        - Пошел вон, говорю!
        - Так я еще это… Поужинать хотел. У меня до поезда два часа еще. Если хочешь, можно и при свечах… Ну что мы с тобой, Сань, как-то нехорошо прощаемся? Я ведь, ей-богу, не хотел по-плохому!
        - Где твоя сумка, Кирюш? Уже собрана? - решительно двинулась она из кухни в комнату, по пути выхватив из стиральной машины Кирюшин так и не постиранный синий свитер.
        Сумка, по-собачьи опустив уши-ручки, виновато притулилась к спинке дивана, словно ей было стыдно за своего хозяина. С остервенением сунув в ее нутро свитер, дернула собачку молнии, и она закрылась с визгом. Стащив сумку с дивана на пол, пнула ее к ногам Кирюши:
        - Давай вали отсюда.
        - Сань, ну зачем ты так… Можно, я хоть чаю с бутербродом попью?
        - Нет, нельзя. Ничего, от голода не умрешь. На «Стройке любви» тебя классным хавчиком кормить будут.
        - Ишь ты, запомнила… Все-таки злая ты, Сань.
        - Я - злая?!
        - А что, добрая, что ли?
        - Ладно, пусть я буду злая. А еще - страшная, мутная и не простая, потому что вместо «Стройки любви» книжки читаю. И любить меня нормальному пацану никак невозможно. Давай иди уже, нормальный пацан. Построй свою любовь.
        - А ты смотреть-то на меня в телевизоре будешь?
        - Ага, размечтался… Делать мне больше нечего. Ключи от квартиры в прихожей на тумбочке оставь!
        - Ладно, пока!
        - Пока-пока. Смотри на поезд не опоздай, иначе как они там без тебя, в телевизоре-то…
        Дверь за Кирюшей захлопнулась тихо, невразумительно, будто извиняясь за случившееся. Лучше бы он со злостью ее захлопнул, что ли!
        Наступившая тишина обескуражила, и раздрызганное беспорядком Кирюшиных сборов комнатное пространство будто замерло, отодвинулось в испуге. Открытая дверца платяного шкафа поехала было со скрипом, пытаясь встать в привычное закрытое состояние, но не доехала, тоже замерла в испуганной деликатности. А вон, около кресла, забытый Кирюшин носок валяется, коричневый в розовую полоску. Дурацкое сочетание - розовое с коричневым.
        Подошла к этому носку, почему-то на цыпочках. Наклонилась, подняла, сунула на опустевшую полку в шкаф, с силой захлопнула дверцу. Потом снова рванула ее на себя, сцапала проклятый носок двумя пальцами, потащила его на кухню, к мусорному ведру, держа перед собой на весу, как дохлую мышь. А на кухне - пакеты с продуктами на столе… Вкусняшки всякие. И колбаса. И свечи. И торт ореховый…
        Именно этот торт ее и доконал. Слишком уж празднично просвечивало через купол пластикового контейнера вкусное сердечко из крема, выложенное по краям половинками бразильского ореха. А по кругу - орехи кешью. И все это хозяйство еще и аппетитной зеленой фисташковой крошкой присыпано, будь оно неладно. Сладкоежка Кирюша такой торт уважал, для него, собственно, и старалась… Выходит, зря старалась. Господи, как же обидно… Еще и это сердечко нагло в глаза лезет - пошлость какая…
        Села на стул, уронила лицо в ладони, разрыдалась истово. Но легче не стало. Наоборот, сидящая внутри обида, которой следовало бы истечь потихоньку слезами, вдруг полыхнула злостью, жаждой физических действий. Подскочила, протянула злую руку к коробке, и пластик жалобно захрустел под рукой - туда же ее, эту пошлость, вслед за носком в розово-коричневую полоску! Туда, в мусорное ведро!
        Выскочила из кухни в комнату, воинственно оглядела все углы - не завалялось ли еще где враждебных напоминаний Кирюшиного присутствия. Нет, ничего не осталось. Ну и все, значит. С глаз долой, из сердца вон. Переодеться надо, душ принять, поужинать да спать лечь. А с утра новую жизнь начать. Обыкновенную, без бойфренда.
        И все вроде в этот вечер ей удалось по заданной минимальной программе: и переоделась, и душ приняла, и поужинала, и спать легла. Одна только случилась проблема - сна не было. Вроде и голова привычно-уютно устроилась в мягкости подушки, и тело расслабилось. А вздохнула - и вместе со вздохом снова проснулась обида внутри. Пронеслась коварно вверх по позвоночнику, сжала в кулак солнечное сплетение, и пошла-поехала колыхать все тело рыданиями…
        Нет, ну решила же: с глаз долой - из сердца вон! Тем более и не было ничего такого в сердце, чтобы так уж рыданиями колыхаться! Потому что когда что-то есть в сердце - это уже любовь! По крайней мере так в умных книжках написано, за любовь к которым ее только что мутной и скучной обозвали… А у нее к Кирюше вовсе никакой любви не было! Не было, она точно знает! Но тогда зачем это глупое сожительство в ее жизни случилось? Уж не хочет ли она себя убедить, что поддалась маминой философии относительно присутствия в жизни всяких там украшательств? Или модным веяниям поддалась, которые требуют, чтобы каждая уважающая себя девушка имела при себе бойфренда? Так, мол, принято, она в этом не виновата? Фу, глупость какая…
        Да, что ж поделаешь, глупость. Сермяжная, общепринятая. И не от любви она плачет, а от обиды… Потому что любовь - сама по себе, а обида - сама по себе. Одно чувство от другого не зависит. Как там она давеча в разговоре с Поль про маму говорила? В ней, мол, после отцовского ухода здравый смысл как таковой вообще не живет? Одна обида осталась? Главное, со знанием дела говорила, рассуждала как умная дочь. Со здравым смыслом. Да уж, оценку чужому неадекватному состоянию всегда давать легко, пока сам в него не попадешь…
        Нет, а и впрямь интересно - Кирюша ей про свою любовь говорил или нет? Вроде точно говорил… Или она забыла?
        Сев на постели, она уставилась в сумрачное пространство комнаты, освещенное слабой, только что народившейся луной. Да, точно говорил. Аккурат в своем любимом кресле сидел, напротив нее, с бокалом вина. Она тогда тоже что-то вроде романтического ужина спроворила, со свечами. И глаза у него красиво блестели, и признания в любви сыпались легко, даже и с комплиментами. Что она не такая, как все, а особенная. И что как только увидел… Так сразу понял… И про доброту, и про душу… Слова любви вы говорили мне в городе каменном, а фонари с глазами желтыми нас вели сквозь туман. Фу, пошлость какая.
        Легла, укрылась с головой, и снова будто что-то в бок ударило. Не обида уже, а что-то совсем постороннее, к обиде отношения не имеющее. Тревожное что-то, совсем уж мерзкое…
        И вдруг догадалась - что. Встала с постели, включила свет, прошла на цыпочках к комоду, вытянула верхний ящик… Так и есть. Шкатулка, где всегда хранились выданные мамой на хозяйство деньги, пуста. Ха. Ха-ха.
        Вернулась в постель, снова заплакала. Хотя и чувствовала - это были уже другие слезы. Не слезы обиды, а слезы презрения. Гораздо более легкие на вкус. Немного даже приятно было осознавать, что Кирюша таким меркантильным подлецом оказался. А что, такого рода осознание - тоже месть… Или жажда мести. Все как у мамы. Только месть - маленькая.
        Так до рассвета, утешенная этой мыслью, и забылась. И даже сон увидела - тот самый, про туманное утреннее поле, про траву, которая ложится под косой ровными рядами. Коса - вжик-вжик, и туман клочьями, и воздух зыбкий, холодный струится пахучими волнами. Будто эта волна в нос ударила - проснулась. За окном уже птицы поют…
        Почему-то показалось в первую секунду - там, за окном, это травяное поле с туманом и есть! Подскочила, отдернула занавеску… Ага, как же. Тот же самый городской пейзажик с разросшимися вширь тополями, с чахлым дворовым сквериком. Нет, а как бы сейчас хорошо было по траве босиком пройтись, по холодной росе, подарить раненой душе праздник! Не с косой - бог с ней, с косой, она ее сроду в руках не держала, а просто так, по траве! Прямо непреодолимое желание какое-то!
        Хотя… Почему нет, в самом деле? Там, за домом, маленький парк есть… И не парк даже, а некое облагороженное пространство между домами. И там вроде трава такая… настоящая. Не будет же преступлением, если она по этой траве туда-сюда босиком пройдется?
        Быстро натянув на себя спортивный костюм и кроссовки, спустилась вниз, поежилась на холодном утреннем ветру. Тишина, пустота, все порядочные люди еще рассветные сны видят, самые сладкие. Обогнула дом - вот он, парк. Дорожки, деревья, кусты, газон с высокой травой. Подошла поближе - ну да, трава… Только совсем не такая, как во сне. Припорошенная первой пылью, с проплешинами серой земли, жесткая, неуютная, городская. Нет, не хочется на нее босой ногой ступать…
        Вздохнула, мелкой рысью потрусила домой - холодно! И чего вдруг в голову взбрело?
        Скорее, скорее под горячий душ…
        Выйдя из душа с тюрбаном полотенца на голове, плюхнулась в любимое Кирюшино кресло, задумалась. Внутри по-прежнему ныло непоколебимой тоскою-обидою, и не было ему противоядия в образе здравого смысла. Провела ладонью по мягкому подлокотнику, и чуть повеяло запахом любимого Кирюшиного одеколона…
        А все-таки он тогда про любовь говорил. Точно, говорил. Пусть не врет.

* * *
        - Господи Иисусе, спаси и помилуй… Что у тебя с лицом, Сань?
        Поль жалостливо скрестила руки на груди, скорбно опустив уголки рта вниз. Подруга называется… Могла бы и не заметить следов ее слезной бессонницы, проявила бы деликатность. Или тоже, как мамина подруга тетя Алина, жаждет, чтобы соседская корова сдохла?
        - А что у меня с лицом? По-моему, все как всегда. Или я страшно похорошела за ночь?
        - Да ладно… Не хочешь говорить, и не надо. Я же просто так спросила, может, у тебя случилось чего… А ты сразу хамить!
        - Ничего у меня не случилось.
        - Мгм… - задумчиво протянула Поль, продолжая ее разглядывать. Немного помолчав, вдруг предложила радостно: - Слушай, а давай после консультации в уличную кафешку завалимся, ту, которая за углом! Пивка жахнем, шашлыков поедим… Давай, а?
        - Ты же знаешь, я пиво терпеть не могу. Да и денег на кафешку у меня нет.
        - У тебя?! Денег нет?! - отпрянула от нее Поль со священным ужасом. - Чтобы у тебя - и денег не было? Да бог с тобой, Сань… Сколько тебя знаю, впервые такую отмазку слышу…
        - Ну, всегда что-то бывает впервые. Ничего не попишешь. Жизнь такая.
        - Значит, и впрямь у тебя что-то случилось, только говорить не хочешь… - уверенно сделала свои выводы Поль. Вздохнула, снова посмотрела на нее с жалостью и, с трудом выдавливая из себя слова, проговорила уже не так уверенно: - Ну ладно, что ж… На мои сегодня будем гулять… Только на шашлык моих не хватит, а пивом угостить могу, что ж… Пойдем, а?
        - Да не люблю я пиво!
        - Значит, надо полюбить, если подруга просит! Я, что ли, думаешь, это пиво люблю? Если б я пила да ела только то, что люблю… И вообще, не выпендривайся! Все пиво пьют, и ты пей! Лучше других быть хочешь?
        - Да ничего я не хочу, Поль. Наоборот, изо всех сил пытаюсь быть как все… А пиво все равно не люблю.
        - Ну и зря! Хорошо релаксирует, между прочим! А тебе, я смотрю, не помешает!
        - Ты думаешь?
        - А чего тут думать? Тут надо не думать, а действовать. Все, решено, после консультации идем расслабляться.
        Кафешка за углом была вовсе и не кафешка, а так, забегаловка под брезентовым тентом. Однако было у нее одно распрекрасное достоинство - столики стояли не впритык к пешеходному тротуару, а прятались в тени старых лип. Издали казалось, что они жмутся к их темным стволам, как дети, а нежное солнце только что народившегося июня танцует сквозь липовую листву на голубом пластике столешниц. Так и зовет: присядь, отдохни от суеты города.
        - Иди занимай место. Я сейчас пиво принесу, - деловито скомандовала Поль.
        Села за столик, откинулась на спинку стула, подняла голову. Небо меж липовых веток проглянуло чистое, нежное и такое радостное, что захотелось плакать. Нет, почему, когда на душе кошки скребут или обида-тоска одолевает, от созерцания чего-то прекрасного всегда плакать хочется?
        - А вот и пиво! - послышался над ухом радостный голос Поль. - Говорят, свежее. Сейчас попробуем!
        Опустила голову, и взгляд уперся в запотевшую высокую кружку с шапкой пены поверху. Провела по ее холодному боку пальцами, на стекле остались три ровные полоски.
        - Чего ты ее оглаживаешь, пей давай!
        - Не хочу…
        - А ты через не хочу! Давай-давай, тебе надо.
        Послушалась, сделала несколько неуверенных глотков, отерла пену с губ. Холодная жидкость неприятно прокатилась в желудок, во рту остался горький вкус хмеля. Нет, чего они в этом занятии находят - пиво пить?
        - Еще давай! Ишь сморщилась, будто лягушку проглотила!
        - Да не, я не сморщилась… Просто не понимаю, в чем тут фишка. Когда вино пьешь, там хоть букет чувствуется, а тут - горечь одна.
        - Ничего, сегодня без букетов обойдешься. Ты всю кружку для начала оприходуй, потом и сравнивать будешь. Надо, чтобы оно по мозгам растеклось, понимаешь? Чтобы извилины от лишнего напряга избавились. И тогда увидишь небо в алмазах.
        - Правда?
        - Да зуб даю! От вина точно никаких алмазов не увидишь.
        - Ну, ладно… Сейчас попробую…
        Обхватив кружку обеими руками, она приложилась к ней основательно, героически влила в себя все ее холодное содержимое. На последнем глотке чуть не подавилась, втянула в себя воздух со свистом.
        - Молодца! Наш человек! Может, и курить будешь? - одобрила ее решительность Поль.
        - Давай…
        После холодного пива дым сигареты показался даже приятным, проник в легкие коварным теплом. И голова закружилась так хорошо, все вверх куда-то и вверх, спиралью в высокое голубое небо, и вдруг отпустило внутри что-то, и снова захотелось плакать, и нисколько не стыдно было, что так сильно хочется плакать…
        - Поль! Знаешь, а меня Кирилл бросил!
        Сказала и впрямь расплакалась. И слезы побежали живые, горячие, нисколько не похожие на те, ночные, холодно-изумленные. И даже добавила с непонятной для себя радостью:
        - И бросил, и обокрал к тому же! Все деньги, какие были в доме, унес!
        - Сань… Да ты что, Сань…
        Никогда она не видела у Поль таких больших глаз. Даже и не предполагала, что они умеют так широко распахиваться. А главное, нет в них того, чего она так боялась - ни откровенной радости по поводу «сдохшей коровы», ни тайного злого сочувствия. В глазах Поль было одно большое недоумение пополам с обыкновенным женским любопытством, вполне дружественным, без всяких враждебных примесей.
        Впрочем, через минуту Поль опомнилась, и любопытство сменилось праведным гневом:
        - Ну и чего ты ревешь, скажи? Тут не реветь надо, а найти его да за жабры взять! Ой, да если б у меня деньги вот так! Да я бы! Да живым бы не ушел!
        - Да в том-то и дело, что теперь его не возьмешь, Поль… Все, уехал Кирилл. Тю-тю. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…
        - И куда это он уехал, интересно мне знать?
        - В Москву. На «Стройку любви» подался. Есть такая телепередача, слыхала? Хм, а звучит-то как смешно, слышишь? На «Стройку любви» подался, как на северные заработки…
        - Да ну… Что, правда, что ли?
        - Мамой клянусь! А я, знаешь, все понять не могла, чего он так к этому реалити-шоу прилип, вечерами от телевизора оторвать было невозможно! А он, оказывается, и анкетку давно послал куда надо, и кастинг прошел… Сидел себе спокойненько, вызова ждал.
        - Ни фига себе! - только и смогла произнести Поль, с трудом переваривая сногсшибательную новость. - Во дает, куда замахнулся! Это ж надо - на «Стройку любви» попал! Ни фига себе…
        Нотка некоторого восхищения в голосе Поль царапнула обидой, и она всхлипнула, глянула исподлобья, удивляясь переменчивости настроя подруги. Однако Поль, похоже, ее обиженного взгляда вовсе не заметила, продолжала толковать, будто сама с собой:
        - Нет, надо же… А хотя - вполне… Он парень красивый, и общая фактурка ничего, телегеничная… Там таких любят, чтобы с виду красивый был и чтобы мозгами не шибко умный. Нет, ну надо же! Кирюша - и на «Стройке любви»…
        - А ты что, тоже эту чушь смотришь? - утирая слезы со щек, спросила удивленно.
        - Конечно, смотрю! Этот балаган все теперь поневоле смотрят! Особенно те, кому своей собственной стройки не хватает! Можно подумать, ты не смотришь!
        - Не, я не смотрю…
        - Да не ври! Сейчас все телезрители делятся на тех, кто не скрывает, что смотрит, и на тех, кто смотрит исподтишка. Хотя знаешь… Кто громче всех кричит, что якобы там дурдом и все такое, тот больше всего и смотрит! А иначе откуда бы они знали, что это дурдом?
        - Так ведь дурдом и есть…
        - Ага! Значит, и ты смотришь!
        - Нет! Не смотрю!
        - Значит, теперь уж точно будешь смотреть! Хотя бы из-за Кирюши!
        - Не буду. Ни за что не буду.
        - Да куда ж ты денешься, милая моя…
        Вздохнув, Поль допила свое пиво, брякнула пустой кружкой об стол, решительно поднялась со стула:
        - Давай еще по кружке жахнем! Что-то я разнервничалась от твоих новостей!
        - Мне не надо, я не хочу больше!
        - Да ладно, молчи… Ведь помогло же, если честно? Маленько внутри пружину отпустило?
        - Ну… Вроде отпустило…
        - А я что говорю? Вон даже с лица посвежее стала! В общем, результат закрепить надо. Да я быстро, шесть секунд, и продолжим наш интересный разговор!
        Пока Поль не было, она успела извлечь из кармашка сумки пудреницу, глянула на себя в маленькое зеркальце, ища на лице признаки образовавшейся свежести. Не было на нем никаких таких признаков. Глаза в квадратике зеркальца были слезно-жалкими, да и само лицо пугало выражением хмельной расхлябанности, будто она не кружку пива сейчас выпила, а бутылку виски, по меньшей мере.
        - А вот и я, ты и соскучиться не успела! - плюхнулась на свой стул Поль, подвигая к ней новую порцию коварного расслабляющего напитка. - Так на чем мы остановились? Говоришь, на Кирюшу в телевизоре смотреть не собираешься?
        - Нет. Не собираюсь.
        - Гордая, да?
        - Ага. Гордая.
        - Ну-ну… Все мы, бабы, на свежачок унижения гордыми бываем. Ты, поди, еще и орала на него: пошел вон, подлец! Было дело, скажи?
        - Ну, допустим… Только…
        - Да ничего не только! Чем дальше в лес, тем больше обида крутит, это уж я по себе знаю! Ты помнишь, что со мной было, когда меня Макс Коновалов бросил?
        - Погоди… Как это он тебя бросил? У вас же не было ничего!
        - Ну, не было, так могло быть… Еще чуть-чуть, и могло… В общем, не важно. Не в этом суть. Я тоже тогда думала, что в его сторону даже смотреть не буду, полный игнор ему устрою! А сама еще месяц на него пялилась как дура, хвостом за ним ходила, пыталась в одну тусовку попасть… В общем, я к тому, что все равно ты будешь на своего Кирюшу в телевизор пялиться, помяни мое слово. Не захочешь, а будешь…
        - Не буду!
        Она отчаянно шмыгнула носом, одновременно пытаясь выудить из сумки давно трезвонящий телефон. Мельком глянула в окошко дисплея, втянула в себя воздух, подобралась:
        - Привет, мам!
        - Привет, привет… А что с голосом? - тут же тревожно поинтересовалась мама. Вот всегда она ее будто насквозь видит!
        - А что у меня с голосом?
        - Да ладно! Я же слышу, ты квакаешь чего-то! Что случилось, Сань? Только не ври мне, говори как есть!
        - Да ничего такого… Просто… Кирилл ушел, мам.
        - В каком смысле - ушел? Куда?
        - В смысле - совсем ушел… И… И деньги с собой забрал, которые ты… Которые ты нам…
        - Что - все? И те, что я тебе на поезду в Англию дала?!
        - Н… Нет… - неуверенно залепетала она в трубку, глядя на Поль, которая делала ей какие-то знаки, то есть изо всех сил выпучивала глаза и крутила пальцем у виска. - Нет, только те, которые на хозяйство…
        - Фу ты, напугала… Ну ничего, не реви. Ушел и ушел, и бог с ним. Хотя сдается мне, что это ненадолго. Куда он от нас денется? Погуляет, проголодается и вернется. А деньги… Да бог с ними, с деньгами! Там и было-то всего ничего… Вот увидишь, и двух недель не пройдет, как прогуляет их на воле и вернется.
        - Ну что ты говоришь, мам?! Что значит - вернется? Да неужели я…
        - Тихо, тихо, доча. Вы вчера поссорились, что ли? Вроде когда я приезжала, у вас все в порядке было…
        Поль, отчаявшись донести до нее свои выраженные жестами флюиды, схватила кружку, сделала большой глоток, с громким стуком брякнула ее днищем о стол.
        - Ты там не одна, что ли? - настороженно прошуршала в трубку мама.
        - Нет, не одна. Мы тут с Поль… Кофе пьем. С пирожными.
        - Ладно, я к тебе вечерком приеду, дома поговорим… А ты о своих делах с подружками шибко не откровенничай, поняла? Знаем мы этих подружек! Или ты вот чего… Ты прямо сейчас домой иди! У тебя занятий сегодня уже не будет?
        - Нет.
        - Ну вот и иди… Нечего там… Я к тебе прямо сейчас подъеду, ладно?
        - Ладно, мам.
        - Ну ты даешь, подруга! - тут же накинулась на нее Поль, как только в трубке послышались короткие гудки. - Ты хоть представляешь, как ты сейчас лоханулась? Неужели пиво всю соображалку из башки вынесло? У тебя такой случай был, а ты!
        - А чего - я? Не понимаю… В чем я лоханулась, по-твоему? Что маме про Кирилла сказала?
        - Да нет! Просто надо было ей на уши навешать, что Кирюша заодно и английские деньги уволок! Эх ты! Такой случай был…
        - Нет, Поль. Это уж… совсем перебор. Тем более она бы мне эти деньги по новой всучила. Поезд пошел, маму уже не остановишь. Если ей моя поездка в душу запала, то все…
        - Ну так и по новой взяла бы!
        - Нет. Это уже двойное вранье получается. Перебор с враньем. Вранье на вранье сидит и враньем погоняет.
        - Ой, вечно ты со своими глупыми прибаутками! Где ты их только берешь?
        - Не знаю. Наверное, от бабушки Анны в наследство остались.
        - Ну, как хочешь… Тебе же потом выкручиваться… Кстати, ты придумала, как будешь выкручиваться?
        - Нет. Не знаю. Как-нибудь. Давай допивай свое пиво, пойдем…
        - Куда?
        - По домам. Ко мне сейчас мама приедет.
        - И денег привезет?
        - Ну да… Наверное.
        - Ну что ж, пойдем… Эх, и счастливая же ты баба, Сань, хоть и мужиком брошенная! Мне б такую маму, которая как Сивка-Бурка, с деньгами, через весь город, по первому слезному всхлипу…
        Пока шли до автобусной остановки, Поль молчала, внимательно глядя себе под ноги. Потом вдруг резко подняла голову, спросила удивленно, с едва заметной ноткой язвительности:
        - Сань, а почему тебе мама машину никак не купит? Сейчас бы меня до дому подвезла…
        - Мне нельзя за руль, Поль. У меня астигматизм, глаза быстро устают.
        - А то бы купила?
        - Ну да, наверное… По-моему, и собиралась уже, они с Кирюшей даже марку машины обсуждали… Хотела, чтоб Кирюша на ней ездил. А он, видишь…
        - Да дурак он, твой Кирюша. Хотя и не такой уж дурак, как оказалось. Ладно, пока.
        - Пока, Поль.
        Мама уже ждала ее дома. И впрямь, прилетела, как Сивка-Бурка. Выглянула из кухни, проговорила жующим ртом:
        - Ну чего, сильно психовала вчера? Чего буйствовала-то?
        - Да ничего я не буйствовала…
        - А зачем торт в мусорное ведро выбросила?
        - Не знаю, мам. Наверное, просто под руку попался.
        - Понятно…
        Вздохнув, мама снова скрылась на кухне, позвала ее оттуда бодрым голосом:
        - Да не переживай так, доча, иди лучше чай пить!
        - Иду…
        Чаю действительно очень хотелось. Обжигающего, терпкого, чтобы прогнать неприятное пивное послевкусие. Отхлебнула из кружки первый глоток, зажмурилась от удовольствия.
        - А с чего он вдруг ушел, Сань? - осторожно спросила мама, присаживаясь за стол напротив нее. - Переманил, что ли, кто?
        - Ага, переманил…
        - Кто? Ты знаешь?
        - Знаю.
        - Ну? Говори, чего ты телишься, все из тебя клещами вытаскивать надо!
        - Телевизор его переманил, мам.
        - В смысле?
        - В том смысле, что он на «Стройку любви» в Москву подался. Кастинг прошел, вызова дождался, и поминай как звали.
        - Тю! Так это же не так и плохо, как я себе подумала! Да пусть он там побалуется, поиграется немного! Или, как сейчас модно говорить, пропиарится! А через месяцок пинка под задницу получит и вернется! Еще и в ногах у тебя ползать будет, чтоб в дом пустила! Ничего страшного, доча… А я уж, грешным делом, подумала, и впрямь…
        - Мама! Да ты чего говоришь! Ты сама себя слышишь или нет? - вдруг вскрикнула она слезно, ударив ладонью по столу.
        Мама вздрогнула, уставилась на нее удивленно. Потом подалась корпусом вперед, явно готовясь выплеснуть из себя возмущенную эмоцию, да тут же и передумала, подавила ее на корню. Протянув руку, прикрыла ее ладонь своей - жесткой, теплой, уверенной.
        - Тихо, тихо, Сань… Чего ты так нервничаешь? Еще и на меня вздумала голосок повысить… Новопассит у тебя есть?
        - Да не нужен мне никакой новопассит! И Кирюша твой мне больше даром не нужен! И все! И давай больше никогда не будем к этой теме возвращаться!
        - Да почему, Сань? - вкрадчиво произнесла мама, поглаживая ее по руке. - Вроде хороший же парень… Вон даже на «Стройку любви» его взяли, а туда каждого первого не берут…
        - Да, мам, хороший. Этот хороший сказал, что ему как нормальному пацану на такую, как я, по серьезке запасть никак невозможно. И что я невнимательно смотрю на себя в зеркало. А еще сказал, что я сплошная преснота и серость, непростая и мутная, и все мои достоинства заключаются лишь в том, что мне с мамой повезло. Как тебе такой портрет собственной дочери, а? Не обидно, нет?
        Мать ничего не ответила, лишь смотрела на нее с грустью, автоматически похлопывая по ладони. Потом тяжело вздохнула, поднялась, встала у окна, свернув руки калачиком под грудью. Еще помолчав, словно тщательно что-то обдумывая, заговорила тихо:
        - А почему мне должно быть обидно, Сань? На всякие глупости обижаться - только душевные силы зазря тратить. А силы надо беречь, Саня.
        Сильной надо быть, понимаешь? Пока ты в силе, вся жизнь вокруг тебя вертится, а чуть ослабла - все, считай, уже и нет тебя. Это я к тому, что женская сила всякой там гордости да слюнявой обиженности не признает, потому что она сама по себе сила. И нынче сильные бабы миром правят… Именно те, которые, как ты говоришь, не смотрят на себя в зеркало, потому что ничего хорошего там увидеть все равно не могут…
        - Это не я говорю. Это Кирилл говорит.
        - Ну так и тем более. Если на себя в зеркало смотреть нельзя, остается один выход - надо быть сильной.
        Резко обернувшись от окна, она вытянула перед собой ладонь, рубанула воздух перед ее носом:
        - Давай правде в глаза посмотрим, Сань! Правда, она хоть и болезненная штуковина, а все же лучше, чем сопливое сюсюканье! Ну согласись, что ты вроде как не королевной у меня выросла… И так и сяк на тебя глянешь - отовсюду моя деревенская натура прет, ничего от отца не взяла. Надень на тебя платочек да подвяжи узлом на макушке - чистая бабка Анна, матушка моя, доярка из Кочкино, царствие ей небесное…
        - Да, мам. Знаю. Не королевной выросла. Что ж делать, какая есть.
        - Да не обижайся ты, господи! Я к тому, что раз не королевной, то надо свое счастье другим брать! Все эти сопли-обиды да гордости-мордости забыть надо и самолюбие свое сунуть куда подальше до лучших времен. Запомни: надо сейчас за какого-никакого мужика ухватиться, пока молодая. Потом поздно будет, не дай бог, одна останешься. А одной ох как плохо, Сань…
        - И… что ты предлагаешь?
        - Да ничего такого особенного… Говорю же, попиарится твой Кирюша и вернется, вот увидишь. А ты к нему - с радостью! Чего обидного говорил - все, мол, забыла, ничего не помню! А потом за шкварник его - и в ЗАГС!
        - Да не люблю я его, мам! Нет, мне обидно, конечно, что он так со мной… Но все равно - не люблю!
        - А тебе еще и любовь подавай, нахалка ты этакая? А не многовато ли просишь? Если бы все бабы нынче любовь ждали, чтоб замуж выйти, то ЗАГСы бы закрывать пришлось!
        - Мам… А папу ты что, выходит, тоже не любила?
        - Да при чем здесь твой папа! Я бы тогда и за черта лысого замуж выскочила, чтоб из деревни в город выбраться! Да и вообще… Мой случай не показатель. Незамужней бабе нигде не пробиться, ни в деревне, ни в городе. Она везде вторым сортом идет. И не слушай никого, кто тебе будет талдычить обратное! У каждой бабы должна быть своя семейная судьба, пусть плохонькая, пусть без любви, но должна быть, хоть тресни!
        - А кто это определил, что должна?
        - Да сама нынешняя жизнь и определила. Посмотри, в какой моде нынче семья… Чтобы муж с женой, чтобы трое детей, чтобы дом у них большой, с газоном и гамаком, с цветами и бассейном… Чтобы машин в гараже - каждому по штуке. Не я это придумала, Сань… Если так нынешними правилами для нормальной жизни определено, надо же соответствовать… Подстраиваться изо всех сил, а как иначе…
        - Хм… Представляю, как мы с Кирюшей… С газоном и гамаком…
        - Ой, да ну тебя! Мчусь, как идиотка, к тебе через весь город, магазин на произвол судьбы бросаю, а ты мне тут усмешки строишь!
        - Да я не строю, мам…
        - Ну и ладно, и хорошо. Давай приходи в себя, мозги на место ставь. То, что можно вернуть, нужно вернуть. Для себя же и нужно. Хитренькой надо быть, Сань, уметь подстраиваться под жизнь… Учу тебя, учу, и все никакого толку…
        Махнув рукой, она озабоченно глянула на циферблат дорогих часов, подскочила с места:
        - Все, я поехала, Сань! Деньги я там, на прежнем месте оставила, в комоде! Если Кирюша вдруг позвонит, привет ему передавай, да не вздумай его теми взятыми деньгами упрекнуть!
        - Он не позвонит, мам.
        - Ой, да поглядим еще… Кирюша наш характером не орел, а Москва, она слезам не верит, хоть и позвали его на эту, как бишь ее…
        - «Стройку любви».
        - Ну да, ну да. Пусть себе строит, жалко, что ли. Лишь бы строилка не износилась.
        - Ма-ам…
        - Не мамкай! Все будет хорошо, и ты у меня с газоном и с гамаком будешь… Все, доча, я поехала!
        Послав ей из прихожей воздушный поцелуй, мама захлопнула за собой дверь, громко застучала каблуками к лифту. Было слышно, как открылись его двери, потом закрылись, и… снова обрушилась тишина. Противная, до звона в ушах. Надо же, никогда не замечала, что тишина может быть такой тягостной.
        Надо разбавить ее чем-нибудь. Телевизор включить, что ли…
        Нашла глазами пульт, нажала на кнопку включения. О-па! Аккурат и попала на
«Стройку любви». Ну да, Кирюша всегда в это время дневной выпуск смотрел…
        Осторожно присела на самый краешек дивана, всмотрелась. За окном взвизгнула машина, и вздрогнула, будто ее застали за неприличным занятием. Так, ладно, что там у них…
        Две девицы на экране сидели за большим столом, отчаянно переругивались. Ничего себе такие девицы, с виду довольно симпатичные, одна брюнетка, другая блондинка. Брюнетка была побойчее, видно, сама нарывалась на скандал:

«- Ты думаешь, если волосы нарастила, то теперь тебе все можно, да? Кому ты нужна, лахудра? Да тебя выгонят на первом же голосовании!
        - Сама ты лахудра, и это тебя выгонят! - с удовольствием подхватила блондинка. - И не завидуй моим волосам, завидовать надо молча!
        - Это меня - выгонят? Да скоро приход новых пацанов будет, вот там и посмотрим, кого выгонят!
        - А ты думаешь, пацаны к тебе придут, да?
        - А ты думаешь, к тебе?»
        Захотелось громко рассмеяться, слушая этот немудреный диалог, но вдруг ворохнулась внутри догадка: это каких же таких «пацанов» они ждут… Это Кирюшу, что ли?! О господи…
        Рука сама потянулась за пультом, нажала на кнопку, экран всхлипнул голосами девчачьего спора и погас, и снова на голову обрушилась тишина. Ладно, пусть лучше тишина будет. В конце концов, можно просто музыку включить… Или лучше сесть да позаниматься - через три дня как-никак первый экзамен?
        Нет, заниматься она сегодня точно не сможет. Лучше завтра, с утра… Или все-таки взять себя в руки…
        Сомнения решила призывная трель мобильника, и она ринулась на нее со всех ног. Где, откуда звонит?.. Ах да, из сумки…
        Звонил отец. Голос в трубке звучал деловой озабоченностью - даже поздороваться забыл:
        - Санечка, у тебя не найдется в хозяйстве дорожной сумки? Кате надо утром выезжать, хватились, а ничего подходящего нет! Не с пакетами же в дорогу…
        - Есть, пап! У меня есть и сумка, и чемодан!
        - Тогда я сейчас к тебе… За сумкой…
        - Пап, да я сама к вам приеду! Ждите! Я все сама привезу!
        Нажала на кнопку отбоя, тут же радостно полезла на антресоли за сумкой. Все-таки хорошо, когда в минуту печали какое-то дело находится. Тем паче дело доброе. Хотя, может, минута печали тут вообще ни при чем. Наверное, у каждого человека, пристроенного к доброму делу, резко возрастает самооценка и, как следствие, образуется во всем организме небывалая резвость. Даже лифт не стала ждать, поскакала весело вниз по ступенькам, размахивая пустой дорожной сумкой. И нужная маршрутка выскочила из-за угла, как по заказу, и водитель привередничать не стал, сразу притормозил, среагировав на ее призывно-просящее пританцовывание.
        - Ой, Санечка, как же мне неловко, что Ленечка вас обеспокоил… - встретила ее в дверях Катя, нервно вжимая ладони одну в другую и краем глаза косясь на сумку. - А я, знаете ли, забегалась и даже не подумала, что ведь сумка нужна… Непривычно мне в дорогу собираться, я ведь никогда из своего города не уезжала, и отпуск всегда на даче…
        - Вот, Катя, возьмите, - протянула ей сумку и вдруг брякнула ни с того ни с сего: - Только потом верните, пожалуйста, потому что она мамина!
        Оп… Как же так получилось неловко - вовсе ничего каверзного в мыслях не было! Только сама по себе глупая констатация факта, что «сумка мамина», вспыхнула меж ними костерком обоюдного смущения, да таким сильным, что обе одновременно сдвинулись с места и, нелепо улыбаясь, затолклись в узком коридорчике, пытаясь пройти в комнату.
        - А я вот тут… Вещи Тимошины разложила… Не знаю, что взять… - вяло произнесла Катя, показав рукой на диван, и тут же спохватилась неуклюже: - Ой, я сейчас уберу, а то вам и сесть некуда…
        - Санечка, привет! - раздался за спиной жизнерадостный голос отца. - А я на кухне картошку жарю, даже и не слышал, как ты пришла! Хочешь жареной картошки? Пойдем, не будем Катюше мешать… Она и так перенервничала с этими сборами… Представляешь, завтра с утра сначала в больницу, потом прямо из больницы в аэропорт, Тимошу на
«скорой» повезут… А в Москве у них только три часа в запасе между рейсами. Волнуется, конечно, она ж не летала никогда…
        - Все будет хорошо, Кать! - тронула она ее за локоть, пятясь из комнаты на кухню. - Вот увидите, все будет хорошо…
        На кухне отец усадил ее на хлипкий пластиковый табуретец, неуклюже пошуровал деревянной лопаткой в сковородке.
        - Вроде готова… Сейчас ужинать будем, Сань.
        - Пап, только мне совсем чуть-чуть… Я на диете.
        - Как скажешь, дочка.
        Картошка оказалась невкусной - пахла дешевым подсолнечным маслом. К тому же попадались непрожаренные ломтики, жевать их было совсем уж неприятно. Зато отец поглощал свою порцию с завидным аппетитом, если не сказать - с жадностью. Она никогда раньше не видела, чтобы он так ел… По крайней мере мамину еду всегда жевал довольно равнодушно, особо не разглядывая, чего там ему в тарелку положили. А мама, между прочим, очень вкусно готовила! Баловала их разносолами - не чета этой замухрышистой картошке…
        Отец вдруг поднял от тарелки голову, посмотрел так, будто ожегся об ее грустное недоумение. И сразу стал похож на благородного, но выброшенного из дома и расхристанного бродячей жизнью спаниеля, которого обязательно хочется хоть как-то приласкать. Даже рука задергалась, так захотелось! Но ведь не будешь и впрямь… ему за ухом чесать. Он уже большой мальчик. Вон семью новую завел. Самостоятельный, стало быть, спаниель. Из дома не выброшенный, а сознательно его покинувший. А что смотрит с такой виноватостью… Что ж, наверное, так и должно быть. Сейчас еще и свой коронный вопрос задаст - как там мама?
        - Как там мама, Сань?
        - Да нормально, пап.
        - Все еще на меня злится?
        - Не то слово…
        - Ну да, ну да. Что поделаешь, мама такой человек, ее уже не изменишь. Так до конца жизни и будет обиду в сердце носить.
        - Хм… А что, разве есть такие женщины, которые способны воспринять мужнино предательство с радостью?
        - Да нет, я не про то… Просто мама… Она выше обиды мыслить не умеет. Вот я выпал из цикла ее жизни, и она только этим фактом руководствуется. Я ей нужен был как важная составляющая цикла, не более того. Понимаешь?
        - Нет. Не понимаю. Какой такой цикл ты имеешь ввиду?
        - Ну, как бы тебе объяснить… Есть такие люди - всегда ведомые временем. А времена, они же цикличны, у каждого времени есть своя модель поведения… Например, когда время объявляло моду на бедность, такие люди клеймили позором мещанство и сами изо всех сил гордились свой бедностью. Заметь, совершенно искренне гордились. А сейчас в моде богатство, и они так же искренне клеймят позором бедность и истово занимаются обогащением, хотя порой и не умеют его плоды правильно к себе приспособить. Такая наивная истовость во все времена называлась «шагать в ногу со временем». И все бы ничего, если б время не присобачило к моде на обогащение еще и моду на семейные ценности. Не модно сейчас быть просто богатым, надо еще и счастливо семейным быть, понимаешь?
        - Значит, ты считаешь, что своим уходом маму из цикла выбил? И все? Так просто?
        - Ну да… Сам по себе, как человек, как личность, я ей не нужен. Корни ее обиды именно оттуда растут. Я ей полет во времени обломал… Но ведь не мог же я… Всю жизнь… У меня ко времени свое отношение, я всегда старался быть вне продиктованной моды… Сам по себе…
        - Ага. Понятно. Сидеть на задрипанной кухне и картошку жарить - это ты сам по себе. А сидеть на приличной кухне и есть приличную еду - это не сам по себе. Нет, я бы поняла еще, если б ты сейчас говорил о том, что безумно свою Катю полюбил, а так… Дурацкие какие-то принципы…
        - Нет, доченька, не дурацкие, совсем не дурацкие! Нельзя всю жизнь прожить, пресловуто подстраиваясь под чьи-то старания быть модным и современным, надо свою жизнь относительно своей природы создавать, хоть и плохонькую! И я давно, кстати, хотел с тобой на эту тему поговорить… Ты ведь тоже по моему ошибочному пути сейчас идешь! Мама полностью твою жизнь по своим понятиям определяет, ведь так, согласись?
        - А что ты мне предлагаешь? Тоже с ней развестись?
        - Да нет… Ну, то есть… Вот скажи, неужели бы ты не смогла без помощи мамы образование, к примеру, получить?
        - Это ты оплату имеешь в виду?
        - Ну да… Ведь гораздо интереснее самой себя учить!
        - Это как? И где я деньги возьму, по-твоему?
        - А где другие берут, у которых мама за спиной не стоит? И вообще, как ты думаешь, откуда берутся умные и сильные ребята, на которых сейчас все держится? А оттуда и берутся, из принципа трудной самостоятельности! Если парень или девчонка сами себя учат, они потом и по жизни тоже сами себя несут, и никто потом не посмеет пристроить их к себе в качестве дополняющих факторов! Ведь мама уже по-своему твою жизнь расписала, правда? В модной материальной благоустроенности, в семейных ценностях… Что у тебя в перспективе? Дом за городом? Или недвижимость в Чехословакии?
        - Да. В перспективе у меня дом за городом.
        - А! Вот видишь!
        - Ну и что? Я не вижу в этом ничего такого ужасного… И маму я не брошу, потому что без меня она совсем одинокой останется!
        Сердито последнюю фразу произнесла, будто в лицо ему обидой за маму плеснула. И акцент на слове «совсем» довольно болезненный сделала, чтоб хоть немного отец прочувствовал. А то развел, понимаешь ли, оправдательную философию… Лучше бы вообще на эту тему помалкивал! И ел бы свою непрожаренную картошку, если ему так нравится! И вообще… Как-то не вписываются в нынешние семейные обстоятельства эти рассуждения о сермяжной вольнице, потому что душком дешевого подсолнечного масла отдают!
        - Ладно, пап, пойду я. Спасибо за угощение, все было очень вкусно.
        - Да погоди, Сань… - торопливо потянул он ее за локоть, пытаясь усадить обратно на хлипкий табуретец. - Ты что, обиделась, да?
        - Нет. Ничего я не обиделась. Просто мне и в самом деле пора.
        - Ну… Если так…
        В прихожей он принялся суетливо подавать ей ветровку, и пришлось неловко прогнуться в спине, чтобы попасть в рукава. Из комнаты выглянула Катя, встала в проеме двери, прошелестела тихо, неуклюже стараясь прикрыть сожалением явное облегчение:
        - Уже уходите, Санечка?
        - Да, Катя. Ухожу. Счастливой вам дороги, и Тимоше там привет передавайте…
        - Да, конечно. Спасибо вам за все, Санечка.
        - Да не за что…
        Вышла в синие июньские сумерки и только тогда расслабилась, вздохнула грустно. И тут же почувствовала, как рядом пристроилось одиночество, будто поджидало ее за углом соседнего дома. Сразу захотелось плакать - от обиды на всех. Особенно на отца. Ишь разговорился про гордую и трудную самостоятельность, философ доморощенный! А откуда она двести тысяч для него добыла, так и не спросил…
        Так. А вот плакать на улице совсем даже не обязательно. Хоть и папа у тебя идеалист, и мама наивно-истово тянет «шагать в ногу со временем» - все равно не обязательно. И вообще, сиротская печаль ей не к лицу, слишком его выражение упрощает. Подвяжи такое лицо белым платочком с узлом на макушке - чистая выйдет доярка из села Кочкино, как мама давеча выразилась. То есть простая, как парное молоко. И поступки так же просты - маму обманула, зато папу выручила. Такая вот получилась добрая злая доярка. А если еще косу доярке в руки дать… Вжик-вжик, росная утренняя трава к ногам падает…
        Ладно, хватит всякие глупости о себе воображать. Скорее домой и спать, спать, отсыпаться за вчерашнюю обиженную бессонницу… Интересно, а Кирюша уже доехал до своей «Стройки любви» или нет?
        Всю ночь она проспала как убитая. Правда, убитость эту растревожило-таки сонное утреннее видение - будто Кирюша стоит за дверью и не решается надавить пальцем на кнопку звонка. И она будто бы ободряет его ласковым маминым голосом: ну же, давай, я все прощу… Я готова сунуть свое самолюбие куда подальше, до лучших времен…
        Проснулась, подняла голову от подушки, глянула на часы - ого, уже половина десятого! И вздрогнула от разлетевшегося по квартире звука дверного звонка. Подскочила с постели, рванула к двери, ведомая еще не улетевшей сонной мыслью - решился-таки раскаявшийся Кирюша надавить на кнопку звонка!
        Даже в глазок не посмотрела. Распахнула… И ткнулась взглядом в недовольное лицо Поль.
        - Привет! Дома, слава богу. Я тебе пятнадцать раз позвонила, а ты трубку не берешь! Пятнадцать раз испугаться успела!
        - А чего тебе вздумалось пугаться? Утро же, я еще сплю…
        - Ну как это «чего пугаться»! Все-таки тебя парень бросил… Мало ли что!
        - То есть ты решила, что я с горя могу сигануть вниз с шестого этажа?
        - Ну, можно и не вниз… У нас в доме, например, одна такая горемычная недавно таблеток наглоталась. Да всякие могут быть варианты!
        - Ой, да иди ты со своими вариантами знаешь куда! Я что, похожа на убитую горем неврастеничку?
        - Что значит «иди»! Я места себе с утра не нахожу, через весь город к ней еду, а она - иди! Я, между прочим, даже кофе не успела попить! Вот сейчас обижусь и вообще уйду!
        - Да ладно, заходи, не выпендривайся. Ставь на кухне чайник, а я в душ… Посмотри там в холодильнике чего-нибудь на завтрак…
        - Да уж посмотрю, конечно, в моих аппетитах можешь не сомневаться.
        Аппетиты у Поль оказались действительно из тех, которые сомнениям не подвержены. Пока она полоскалась под душем, успела и яичницу сварганить, и салатик нарезать, и организовать порядочную горку бутербродов с сырокопченой колбасой, что давеча для Кирюши была куплена.
        - Куда нам столько бутербродов, Поль? Мы ж не съедим.
        - Кто не съест? Я не съем? Обижаешь, матушка… Я такой колбаской только по праздникам угощаюсь, так что пусть пузо лопнет, а съем!
        - Да на здоровье. Повезло тебе с конституцией организма - ешь много, а не толстеешь…
        - Да. Хоть в этом повезло. Садись давай, чего в дверях выстроилась? Яичницу тебе положить?
        - Не-а. Я буду только кофе и йогурт.
        - Ну и фиг с тобой. Бедным и голодающим больше достанется.
        Поль удобно устроилась на стуле, сглотнула голодную слюну, потом на секунду застыла над своей тарелкой, держа в одной руке бутерброд, в другой вилку. Так на секунду дирижер застывает перед оркестром со своей палочкой - будто в предвкушении первых звуков музыки. Наверное, это и есть самая счастливая секунда - короткое, но яркое предвкушение. И не важно, чего предвкушение - музыки или еды… Каждому свое.
        - Слушай, Сань, вообще-то у меня к тебе дело… - уже с набитым ртом невнятно проговорила Поль. - Можно, я у тебя поживу? Недолго, месяц всего, пока сессия идет?
        - Ну… Можно, конечно… А что случилось, Поль?
        - Да понимаешь, не могу я больше мать видеть! Она злая такая в последнее время стала, все нудит, нудит… Я вчера огрызнулась, а она меня дармоедкой обозвала.
        - Да ты что?
        - Ну да… А главное, знаешь чего самое обидное?
        - Чего, Поль?
        - А то, что она меня платной учебой попрекает. Все время орет: я тебя не вытяну, я тебя не вытяну! А как заикнешься про заочное - мол, на работу пойду и сама себе на учебу заработаю, - так еще больше орет! Вот как ее понять, скажи? Хотя, в общем и целом, все и так понятно… Всплеск властного материнского самоутверждения как компенсация безмужнего климакса…
        - Поль! Эк ты о матери-то! Ничего себе загнула!
        - Да ладно, молчи уж… И вот еще что… Если она тебе позвонит… Ну, чтобы проверить и все такое… В общем, ты извини, конечно, но я матери про тебя наплела с три короба! Что тебя парень бросил, что ты в жуткой депрессухе находишься и что у тебя и впрямь эти… Как их… Позывы…
        - Не поняла… Какие позывы?
        - Ну, что ты можешь вот-вот с шестого этажа сигануть! У меня мать женщина прямая, она без подходцев может спросить, прямо в лоб! Так что имей в виду…
        - Что - спросить? Нормально ли проходит мой полет с шестого этажа?
        - Ну ладно, не злись. Я же как есть говорю.
        - Спасибо, предупредила!
        - И тебе спасибо.
        - А мне-то за что?
        - Ну… что в теремок пустила… - скорчила Поль смешную гримаску и пропела писклявым детским голоском: - «Кто-кто в теремочке живет! Я, мышка-норушка, я, лягушка-квакушка, я, серый ежик, ни головы, ни ножек…»
        - Ладно, остановись с перечислением героев. Прошу этого, который ежик, не поминать всуе.
        - Да ну и фиг с ним, с ежиком, Сань! И без него все отлично! Поживем на свободе, потусуемся… Можно какую-нибудь классную вечеринку забабахать… Я сейчас посмотрела, у тебя продуктов в холодильнике - на месяц хватит! Эх, не понимаю я твоего Кирюшу… Сбежать от такого халявного хавчика!
        - А ты считаешь, со мной только ради халявного хавчика можно жить?
        - Ну не заводись… Лучше покажи мне, где я спать буду.
        - На раскладушке, где ж еще…
        - А она хоть приличная? Ты знаешь, я на твердом спать не могу. Я когда на твердом посплю, у меня потом вся фигура болит. И вообще, гостям все-таки лучшие места в доме полагаются. Давай лучше я на диване спать буду, а ты на раскладушке. Недолго же, месяц всего!
        - Ну ты и наглая.
        - Что есть, то есть, на том и стою. Без наглости нынче никак не обойдешься. Так что, уступишь диванчик?
        - Уступлю, конечно, что с тобой делать?
        - Вот и молодец, гостеприимная ты моя. А он у тебя мягкий, надеюсь?
        - Да ничего вроде…
        - Пойду проверю!
        Соскочив со стула, Поль быстро умчалась в комнату, и вскоре оттуда раздался ее восхищенный возглас:
        - Да классный диван, Сань! Как будто для моих острых перпендикуляров создан! Буду по нему кататься, как ягодка в сахарном сиропе! А это что, Сань?
        - Ну что ты там еще обнаружила… - заглянула она из кухни в комнату.
        - А вот, в этом пакете было… Что это, Сань?
        - Так чего спрашиваешь, если уже развернула?
        - Это у тебя юбка новая, да?
        - Ну да, да… Мама вчера принесла, я еще и не смотрела.
        - Да ты посмотри, посмотри, какая она классная! Я такую недавно в журнале видела… Эх, живет же буржуазия! Ей новую юбку прямо под нос принесли, а она, видите ли, еще и не посмотрела… Да я бы уж сотый раз на себя прикинула!
        - Ну так прикинь, в чем дело-то?
        - Издеваешься? - прижав тонкую ткань к груди, тоскливо глянула на нее Поль. - Она ж мне на два размера велика! И вообще, когда ты наконец похудеешь?
        - По моему, проще тебе пару-тройку килограммов набрать.
        - Ну, чтоб эту юбку надеть, парой килограммов не отделаешься… Хотя, знаешь…
        Поль задумчиво собрала в неказистый бантик длинный лягушачий рот, пробежала пальцами по тонкой струящейся ткани, вывернула юбку наизнанку, подняла перед глазами.
        - Знаешь, если вот здесь подтянуть, получится довольно стильно… Мешочком тоже классно будет смотреться. Мне вообще такой стиль идет, кантри называется. У тебя швейная машинка есть?
        - Откуда? Нет, конечно.
        - Ну да, понимаю, не царское это дело - вещи перешивать. А моя мать знаешь как в этом деле насобачилась? Я третьего дня штанину на джинсах порвала, так она в два счета мне их в юбку перекроила! Ничего такая юбка получилась, сроду не догадаешься, что самопал. Так нет, говоришь, машинки? А может, у соседей поспрошать?
        - Уймись, Поль! Юбку можешь забрать, делай с ней что хочешь, только не посылай меня никуда, ладно?
        - Ладно. А забрать - насовсем?
        - Конечно, насовсем. Если ты ее перешьешь, как я ее потом надену?
        - Ну да, ну да… А если твоя мать эту юбку на мне увидит?
        - Да она и не заметит даже!
        - Правда? Ну, это уж вообще… Живет же буржуазия проклятая, черт возьми… Ладно, я сама перешью. Дай мне иголку с ниткой.
        - Что, прямо сейчас?
        - А когда еще? Мне ж не терпится!
        - А заниматься мы сегодня будем? У нас послезавтра первый экзамен!
        - Так и занимайся на здоровье, что я тебе, мешаю? Я тут тихонько в уголку сяду, а ты занимайся себе… А если дивана жалко, так я могу вообще на кухню уйти…
        - Ага. Давай. Заодно и обед приготовишь.
        - Да легко! Насчет пожрать - это мы завсегда рады!
        Подхватившись, Поль и в самом деле переселилась с рукоделием на кухню и даже дверь за собой закрыла, проявив чудеса деликатности.
        Так они и провели первую половину дня, каждая при своем деле. Она - с конспектами в освободившемся «уголку» дивана, Поль - на кухне с юбкой, кастрюлями и сковородками. До тех самых пор, пока из-за кухонной двери не просочились в комнату аппетитные запахи чего-то мясного, жарено-лукового и ванильно-сладкого. Подняла голову, принюхалась - чего она там, и впрямь полный обед наготовила?
        - Поль! - громко крикнула в сторону закрытой кухонной двери.
        Тишина. Слышно только, как деликатно звякнула крышка, накрывая кастрюлю, как сшумнула побежавшая из крана вода. Нет, как-то нехорошо получилось - заставила гостью себе, проклятой буржуазии, обед готовить… Пойти помочь, что ли?
        - А ты чего так рано заявилась? - недовольно повернулась к ней от плиты Поль. - Оголодала уже? Суп почти готов, а мясо в духовке доходит.
        - А чем таким сладким пахнет?
        - Так шарлоткой… Я на десерт решила шарлотку сделать.
        - Ничего себе… Суп, мясо, еще и десерт?!
        - Да, все как в лучших домах, полный обед из трех блюд! Погоди, еще и салатик сейчас настрогаю!
        - Ну, ты даешь… И охота тебе?
        - Охота, еще как охота, с такими-то продуктами! Во мне знаешь природа какую женщину-хозяйку заложила? Мне такой обед приготовить, как сексуальный кайф получить! Жаль, что ни того ни другого, похоже, семейно не востребуется…
        - Да ладно, не хнычь! Все у тебя будет. Как моя мама говорит, это дело нехитрое. Надо только вовремя научиться покладистой быть и уметь гордыню подальше засунуть.
        - Ну, не знаю… Может, у вас, мышек-норушек, что-то и будет, а у нас, лягушек-квакушек, вряд ли. У нас таких шикарных норок нет, мы больше пустым кваканьем пробавляемся. А уж про гордыню вообще слыхом не слыхивали… Какая гордыня, Сань? Да если б ко мне хоть раз кто-нибудь… Да живым бы не ушел… По крайней мере, уж я бы его точно на «Стройку любви» не отпустила…
        - Поль… Не надо про «Стройку любви», ладно? Прошу тебя…
        - То есть как - не надо? Обязательно надо! Кстати, который час?
        - Половина второго.
        - Ага! Скоро аккурат дневной выпуск начнется! Сейчас пообедаем и будем смотреть. А день сегодня какой?
        - Так четверг…
        - Ага, завтра пятница, значит. У них там новый приход всегда по пятницам…
        - Приход? Что значит - приход?
        - Ну, новые участники этого реалити-шоу всегда по пятницам приходят. А по четвергам кому-нибудь обязательно пинка под зад дают, чтобы место освободилось. Вот завтра и позырим в телевизоре на твоего красавца! Интересно как, жуть! Кирюша - и в телевизоре…
        - Ну, хорошо… Только сегодня все равно не будем смотреть, ладно?
        Все пятничное утро за окном шел дождь. Серая туча нависла над городом, окончательно испоганив праздник начала лета, и настроение было такое же, окончательно испоганенное. Листай конспект, не листай, все равно ни одна умная фраза в голове не застревает, и стрелки часов неумолимо приближаются к половине второго, и вот уже Поль уставилась на нее хищным инквизиторским взглядом…
        - Ну что, Сань, готова?
        - А к чему я, собственно, должна быть готова?
        Фу, как фальшиво прозвучал голос. Будто она вовсе не помнит ни про Кирюшу, ни про его «приход». Помнит, конечно. Но лучше бы не помнила. Лучше бы сбежала под дождь, нагулялась бы, поостыла… Но с разыгравшимся внутри мазохизмом ничего не поделаешь, требует свою порцию душевной боли. Ну почему, когда женщине обидно и больно, она сама себя стремится столкнуть в пропасть еще большей обиды и боли? Наверное, именно так женский организм на предательство запрограммирован?
        - Да ладно тебе, Сань… Не шебурши самолюбием. Бросай конспекты, садись, началось уже.
        - И что, прямо сразу будет… приход?
        - Не, не сразу. Сначала они перемоют кости тому, кого вчера выгнали.
        - А зачем?
        - Ну… У них так принято.
        - Фу, гадость какая.
        - Почему гадость? А что, в реальной жизни разве по-другому бывает? Тоже ведь никто никого не жалеет! Если человек оказался в аутсайдерах, каждый считает своим долгом подойти и свой пинок под бок дать. У них тут все как в реальной жизни. Ну, или почти как в реальной… Я бы назвала это действо талантливо сконструированной реальностью…
        - Как в кино, что ли?
        - Нет. В кино сюжеты сценарист из головы придумывает, а здесь продюсер по ходу действия ориентируется. То есть доводит зародыши человеческих эмоций до степени абсурда, чтобы зрителя к экрану притянуть. Вот смотри, что сейчас будет…
        - А что сейчас будет? Все сидят рядком, беседуют мирно…
        - Это пока мирно. А слово за слово, глядишь, и скандал развяжется. Вон та девица, видишь, которая черненькая?
        - Ну, вижу… И чего?
        - А она с тем пацаном, которого вчера под зад пнули, вроде как любовь строила. И значит, вроде как вместе с ним должна была уйти. А если не ушла, значит, обманывала, что любовь строит. И теперь ее все заклевать должны. А она будет всяко-разно сопротивляться, потом заплачет, потом кому-нибудь морду расцарапает…
        - Фу, гадость какая.
        - Ну чего ты заладила: гадость, гадость! Это вообще еще цветочки… Потом по идее она должна у какой-нибудь девахи парня увести, чтобы доказать, что она такая вся из себя яркая личность…
        - А как она будет… его уводить?
        - Ага, вот видишь, и тебе уже интересно стало! Говорю же, затягивает! Вроде и знаешь, что это всего лишь подмена реальной жизни, а затягивает! Талантливый человек этот продюсер, зараза… Посмотри, сколько народу к этому зрелищу подтянул!
        - А разве это хорошо - манипулировать зародышами человеческих эмоций?
        - А кто сейчас вообще что-то хорошо делает? Сейчас те, кто поумнее, просто берут то, что плохо лежит, и используют в своих целях, деньги зарабатывают. Вот как этот продюсер, например.
        - Не знаю, не знаю… Это ж все равно что чужую душеньку взять и в своих меркантильных целях задействовать…
        - Так эти душеньки сами рады-радехоньки к нему в лапы попасть! Говорят, у них на кастингах вообще не протолкнуться! Вот хотя бы твоего Кирюшу взять… О! О! Смотри, ведущая уже объявила, что сейчас новый приход будет! Уже все в ладоши захлопали, сейчас ворота откроются!
        Невольно подавшись корпусом вперед, она впилась глазами в экран, сглотнула болезненное волнение. Ага, и правда, открылись ворота…
        - Вот он, твой красавец! Смотри, как гордо вышагивает! - нервно приподнялась из кресла Поль. - А улыбается как, видишь?
        - Да вижу, вижу… А кто это с ним рядом идет? Или у меня в глазах двоится?
        - Не, не двоится. По правилам в один приход сразу двоих запускают.
        - И что, обоих возьмут?
        - Нет, выбирать будут. Якобы кто больше девицам понравится.
        - Так, может, Кирюшу еще и не выберут?
        - Не, и не надейся даже. Второй-то пацан совсем облезлый. С Кирюшей ни в какое сравнение не идет. Сейчас они сядут в общий кружок, и им вопросы задавать будут.
        - Какие вопросы?
        - Ну всякие такие, каверзные… Да чего ты спрашиваешь, смотри давай! Потом все обсудим!
        Поль нервно нашарила под рукой пульт, сделала звук погромче. Камера тем временем выхватила крупным планом Кирюшино лицо, задержалась на нем, будто лаская благосклонностью.
        - Красивый, зараза… - сдавленно прошептала Поль, констатируя эту благосклонность, - прямо как тут и был…
        - Красивый. Только совсем чужой… - вслед за ней эхом откликнулась она.
        Она и впрямь с трудом узнавала своего бывшего бойфренда. Что-то странное, совсем незнакомое появилось в его лице, в выражении глаз, в осанке… Что-то ухарское, петушиное, слишком самодовольное. Не Кирюша, а чистый Александр Македонский. Хотя чего полководца такими сравнениями обижать… Наверняка он был более сдержан в проявлении своих торжествующих эмоций.
        - Ну, Санька, держись! Сейчас ведущая им вопросы задавать начнет! - положила ей на плечо горячую ладонь Поль.
        Симпатичная ведущая, словно услышав ее комментарии, тут же обратилась к Кириллу со странной, будто слегка наигранной насмешливостью:

«- Начнем, пожалуй, с вас, молодой человек… Представьтесь, пожалуйста!
        - Всем - здравствуйте! Меня зовут Кирилл! - прямо в камеру торжественно объявил Кирюша, снабдив свой ответ плеснувшей из глаз кристальной чистоты радостью.
        - И что вас привело к нам, Кирилл? Неужели не смогли найти себе достойную пару? - хитренько улыбнулась ведущая.
        - Я… Я вообще-то… Я здесь хочу научиться любовь строить… - моргнув длинными ресницами, обиженно уставился на нее Кирюша.
        - Да? И у вас никогда и ни с кем не было серьезных отношений? Как же так получилось, Кирилл? - все не унималась в своей насмешливости ведущая».
        - Ишь как она его гнобит! - горячо шепнула ей на ухо Поль. - Это она его на смелость проверяет, не стухнет ли от наезда!

«- Ну почему же не было отношений… Были, конечно! - слегка приободрился Кирюша, гордо отводя назад плечи. - Только это… Как его… Мне в них эмоций не хватало. Я очень люблю эмоции в отношениях!»
        - А это его подучили уже, про эмоции-то! - снова горячо зашептала ей в ухо Поль. - Сразу видно, что подучили!

«- А в чем вы хотите проявления эмоций, Кирилл? Расскажите, нашим девушкам будет очень интересно!
        - Ну, так это… Чтобы в яркости, например… Я люблю ярких девушек!
        - А ваша девушка была неяркой?
        - Нет. Она вообще была никакой. Мне было скучно в отношениях, я давно хотел уйти.
        - А почему не уходили?
        - Так жалко ее было.
        - Жалко? Почему жалко? Она что, была несчастная сирота?
        - Ну… Да. В общем, сирота, да… Я ее до поры до времени обеспечивал, а потом… Я же нормальный человек и понимаю, что любовь на одной жалости не построишь… Я хочу равных и достойных себя отношений!»
        - Ах, сволочь бессовестная! - отчего-то громко крикнула прямо в экран Поль, предварительно на нее покосившись. - А главное, врет как убедительно! И жалостливый, и обеспечивал, и яркой любви хочет! Ну скажи, не сволочь, а?
        Она ничего ей не ответила. Она вообще была не в состоянии что-либо отвечать. И не в том было дело, что Кирилл повел себя как последняя сволочь. Дело было в другом. Отчего-то резануло ножом, вошло острием в солнечное сплетение это слово… Невзначай спровоцированное симпатичной ведущей и так же невзначай легко подхваченное Кириллом - сирота…
        - Нет, я этого дела так не оставлю! - тем временем вовсю бушевала рядом с ней Поль. - Я до правды доберусь, я на всех сайтах его с этим враньем ославлю! Надо же, он бедную сироту обеспечивал! Альфонсом жил, альфонсом и помрет, сволочь! Нет, это надо же!
        - Уймись, Поль… - тихо похлопала она ее ладонью по коленке. - Так орешь, будто он тебя отсюда услышит…
        - Погоди, погоди… Сейчас еще ведущая спросит, с кем он собирается на шоу любовь строить! Интересно, кого он тут себе присмотрел?

«- И кто тебе из наших девушек особенно приглянулся? - как по заказу, обратилась с новым вопросом к Кириллу ведущая. - Ты ведь уже наблюдал за жизнью нашего реалити-шоу?
        - Да, я давно смотрю… Мне очень нравится Танечка Колыванова…»
        - Ну, я так и знала! - яростно хлопнула себя по худой коленке Поль. - Самую красивую деваху выбрал! К этой Колывановой все новенькие так и норовят подъехать!
        Та, которая Танечка Колыванова, яркая блондинка с хитреньким кукольным личиком, жеманно собрала пухлые губы бантиком, торжествующе обвела взглядом вмиг разочаровавшиеся мордашки других участниц. Потом красивым жестом руки собрала длинные белые волосы, кинула их из-за спины на плечо.

«- Что ж, удачи тебе, Кирилл… - вежливо улыбнулась ведущая. - А сейчас мы познакомимся с другим участником…»
        Схватив пульт, мирно пристроившийся у Поль на коленях, она быстро нажала на кнопку выключения, с силой отбросила его в сторону. Поль испуганно вжала голову в плечи, проблеяла испуганно:
        - Ты… чего, Сань?
        - Да ничего! Не могу на это больше смотреть.
        - Какая-то запоздалая у тебя реакция… Я думала, ты еще раньше не выдержишь! Думала, ты пультом прямо в экран зафигачишь!
        - Да, у меня запоздалая реакция. Наверное, организм ждал, когда самооценка совсем до нуля опустится. Вернее, до минуса, потому что она и без того на нуле была.
        - Ой, да не обращай ты внимания! Сама же меня учила, что надо уметь покладистой быть, самолюбие куда подальше засовывать и все такое прочее…
        - Это не я тебя учила. Это меня так мама учила.
        - Ну, не важно. Все равно - не обращай внимания! Ты что думаешь, он долго на этом реалити-шоу продержится? Да эта Колыванова его первая и сожрет, к ней уже пятый пацан приходит! И оглянуться не успеет, как пинка под зад получит! Вот тогда и приползет к тебе на карачках! А ты его за «сироту» - в морду, в морду! Чтобы знал свое место!
        - Да не нужен он мне, даже если и на карачках приползет!
        - А что, у тебя другие варианты есть? Что-то я очереди за дверями не видела! Кирюша - это твой единственный вариант!
        - Ты прямо как моя мама рассуждаешь…
        - Да ничего, Сань, прорвемся! Каждый день будем смотреть, как его в телевизоре фейсом об тэйбл стучать будут! Еще получим свой кайф, даже при своем засунутом куда подальше самолюбии!
        - Ну, может быть… Только, знаешь… Как-то противно все-таки - совсем без самолюбия… Почему мы все стали такие не гордые, Поль?
        Так и потянулось их дальнейшее совместное с Поль проживание - с присутствием в нем ежедневного подглядывания за телевизионной жизнью Кирюши. А параллельно подглядыванию они успевали еще и к экзаменам готовиться и сдавали их, кстати, неплохо. Такое вот вышло ноу-хау под названием - как хорошо сдавать сессию на фоне личных мазохистских переживаний.
        А то, что они были именно мазохистские, она на своей шкуре сполна испробовала. Еще за час до очередного выпуска «Стройки любви» начиналось в организме странное шевеление любопытства, похожее на зудящую боль. А может, это было предвкушение боли. Что было, как бы сказала бабушка Анна, хрен редьки не слаще.
        Ну вот кто, кто ее заставлял ежедневно вклиниваться в процесс Кирюшиного
«строительства отношений» с этой белобрысой телевизионной куклой Колывановой? Наблюдать, как он ей цветуёчки охапками дарит, как с утра кофеёчки в постель несет? И болезненно все это комментировать - кто заставлял?
        Хотя, надо отдать Колывановой должное, период кофеёчков и цветуёчков закончился довольно быстро. Потом Колыванова начала уже свой зловредный характер показывать.
        - Ага! Что я говорила! - торжествовала Поль, тыча пальцем в экран, где зловредная Колыванова, по выражению другой участницы реалити-шоу, «квасила морду» на очередной Кирюшин знак внимания. - Нужен ты ей, провинциал голозадый! Она дождется, когда на шоу какой-нибудь упакованный перец с московской пропиской придет, и сразу к нему переметнется! Потому что она сама - провинциалка голозадая!
        - А что, там в основном провинциалы тусуются?
        - Ну да… Всем же в Москву хочется, тем более в телевизор… А вот эта, черненькая с короткой стрижкой, москвичка. Потому и ведет себя более спокойно, с эмоциями не выскакивает. Зато Колыванова покрасивее да понаглее будет, и у нее конкретная цель есть - москвича на женитьбу развести. Они там сильно любят свадебные тусовки устраивать. В общем, попользует Кирюшу, чтоб рейтинг себе поднять, и выплюнет…
        События на экране и впрямь уже разворачивались явно не в Кирюшину сторону. Коварная Колыванова оказалась девушкой не столько в провинциальных юношах разборчивой, сколько самой настоящей злобной интриганкой. То есть умело наплела вокруг Кирюши всякого рода коллективных издевательских унижений, на которые он должен был по всем правилам очень эмоционально реагировать. И все вроде бы от него этих реакций как манны небесной ожидали.
        - Нет, не догоняет чего-то твой Кирюша, явно не догоняет… - уже с толикой сочувствия комментировала происходящее на экране Поль. - Он что, не видит, что его на скандал провоцируют? Неужели так трудно понять? Сидит, обиженку из себя строит!
        - А что, обязательно нужен скандал?
        - А как же! Конечно, нужен! Все только из-за скандалов эту лабуду и смотрят! Я ж тебе объясняла уже, что продюсер у них дьявольски ушлый! Он давно прочухал, что после каждой драчки рейтинги зашкаливают! Ой, да что говорить… Издавна толпа забавлялась примитивным наблюдением за всплесками чужих злобных эмоций, тут ничего нового не придумано. Все на поверхности лежит, бери, манипулируй и пользуйся.
        - Значит, эта Колыванова нарочно над Кирюшей издевается?
        - А то! Она уже три года в этом шоу живет, всех собак съела. А Кирюша твой ведет себя как лох. Сидит, голову в плечи втянул, вот-вот слезу пустит. Это вместо того чтобы как-то уже огрызаться начать!
        - Он… Он не умеет огрызаться, Поль. Он по натуре совсем не злой, он… слабый скорее…
        - Ага, давай начинай его жалеть помаленьку. Скоро его как полностью бесперспективного оттуда выпнут, и он к тебе приползет. Не боись, Сань, все идет по плану… Нет, ну что у него за вид, глянь, какой неказистый…
        Вид у Кирюши и впрямь был не ахти. Сидел, как взъерошенный воробей, пялился в камеру затравленно, будто вопрошал взглядом: за что вы со мной так, люди добрые? Я к вам всей душой стремился, хотел тут жить долго, любовь построить хотел…
        - И это называется - пропиариться? - с грустной усмешкой произнесла Поль. - Это называется припозориться, а не пропиариться… Каждый сверчок знай свой шесток! Подкинула тебе судьба Саню с мамой, так и хватался бы за этот подарок, дурачина… - И, живенько повернув к ней голову, спросила: - Мама-то твоя, кстати, как на все это реагирует? Она это безобразие смотрит?
        - Ага, смотрит. Вчера мне звонила и тоже, как ты, радостно сокрушалась. Сказала, что Кирюша почти у меня в кармане.
        - Хм… А почему у тебя голос такой… недовольно-насмешливый? Или опять самолюбие некстати разболелось?
        - Да. Побаливает немного. Чихает и кашляет.
        - А ты его уйми, нечего ему… Самолюбие, Сань, при наших природных данных - слишком большая роскошь. Тут выбор один - или самолюбие, или хоть плохонькая, но личная жизнь.
        - Ой, хватит уже, Поль! Мне и без тебя эти пошлые постулаты мама каждый день в голову вдалбливает!
        - Это не пошлые постулаты, Сань. Это жизнь. А в ней как-то устраиваться надо, хочешь ты этого или не хочешь. Адаптироваться надо к условностям социума.
        - А если… я не хочу адаптироваться?
        - А жизнь твоего хотения и не спрашивает. Ты обязана, и все.
        - Кому обязана?
        - В первую очередь себе. Это твоя жизнь, значит, себе и обязана. И вообще, не сыпь соль на раны моей жизни, а то завидовать начну! И зависть моя будет черна, страшна и коварна!
        Звенящее восклицание Поль повисло в пространстве хоть и шуточной, но вполне ощутимой болезненной полуправдой, и она замолчала, лишь глянула на нее сбоку осторожно. Положив руку ей на плечо, произнесла тихо:
        - Ладно, Поль, не сердись…
        - А кто на тебя сердится, интересно? - дернулось под ее ладонью костлявое плечо подруги.
        - Ну, не сердишься, и хорошо. Давай лучше чаю с тортом попьем! У нас же в холодильнике торт есть!
        - Ага, давай… - оживилась вялой улыбкой Поль, - дополнительная порция сладкого нашим натруженным мозгам не помешает… Тем более завтра последний экзамен! А может, мы вечеринку устроим по поводу окончания сессии?
        - Нет, что-то мне пить да плясать неохота… Настроение не то. Давай лучше после экзамена в приличное кафе пообедать сходим. Я приглашаю.
        - Класс! Вот за это я тебя и люблю, подруга… За мгновенное принятие потенциально затратных решений! Целый месяц я у тебя тут подъедалась, еще и в кафе…
        - Ой, да перестань, Поль! Подумаешь, подвиг! А за признание в любви отдельное спасибо. Хотя оно какое-то меркантильное получилось.
        - И тебе спасибо, Сань… И еще, это… Ты не подумай ненароком, что я впрямь… Насчет всякой там зависти…
        - Это которая черная, страшная и коварная? - Она со смехом поднялась с дивана. - Да ну тебя, Поль! Пусть этими злобными эмоциями вон там орудуют, - махнула она в сторону бубнящего телевизора, - а нам они здесь ни к чему! В наших с тобой отношениях человек человеку друг, товарищ и брат, а не какой-нибудь коварный продюсер! Пошли на кухню, мы же чаю хотели попить!
        Последний экзамен они сдали практически по тому же принципу - сорганизовались и дружбой, и товариществом, и братством. То есть сумели ловким шепотком обменяться скудными знаниями по вопросам доставшихся им билетов. Одно скудное знание плюс еще одно скудное знание - и пожалуйста, вполне приемлемый результат. Из сложенных воедино скудных знаний получились вполне сносные ответы - Поль сумела даже размашистое «хор» в зачетку получить. А ей хватило для счастья такого же размашистого «уд». Столкнула сессию, и на том спасибо. А что, при таких личных переживаниях вполне могла бы и завалить…
        В кафе они уселись с полным комфортом. Поль долго и с пристрастием изучала меню, смешно комментируя названия блюд, но остановилась-таки на классике - попросила принести себе отбивную с жареной картошкой.
        - Ты что, дома не могла картошки нажарить?
        - Ну, дома… - откинулась Поль на спинку стула, глядя на нее снисходительно, - жареная картошка дома - это блюдо для бедных, а здесь - это уже «картошка фри»…
        - А в чем разница?
        - Разница в ощущении. Дома я ее просто на кухне съем, а здесь… В красивую иномарку и в нашу отечественную копейку тоже один бензин заливают, но ощущения от езды разные! Так и от еды…
        - И все равно не понимаю…
        - И правильно, что не понимаешь. Сытый голодного никогда не разумеет. И вообще, не начинай, пожалуйста! Давай лучше вина выпьем, расслабимся. Когда я еще в такое шикарное место попаду, тем более на халяву!
        - А что, оно и правда шикарное?
        - Ну да… А ты разве не знаешь? Это же «Мадрид», здесь всегда крутая публика собирается!
        - Да? А я и впрямь не знала…
        - Да кто бы сомневался! В этом вся жизненная несправедливость и состоит. Кто может, тот не знает, а кто знает, тот не может… Посмотри, как здесь клево!
        Она осторожно обвела глазами полупустой зал кафе, выдержанный в строгом классическом стиле.
        Приглушенный свет, белые стены с гравюрами, крахмальные скатерти на столах, тихие аккорды фортепианной музыки со сцены. За роялем - пианист во фраке, немолодой уже мужчина с серьезным бледным лицом. Да, все вроде бы тонко и аристократично, только напрягает немного. Выпячиванием аристократичности и напрягает. И стены слишком белые, и скатерти невообразимо крахмальные, и пианист похож не на живого человека, а больше на восковую куклу. Хоть бы улыбнулся, что ли…
        - А вон там, смотри, мальчики-мажоры обедают… - хищно прищурилась взглядом в дальний конец зала Поль. - Да не оглядывайся так откровенно, чего ты…
        - А почему ты решила, что мажоры? Они же к нам спиной сидят!
        - Так сразу же чувствуется… От них денежным духом по всему залу веет! У меня на такие вещи нюх, как у собаки, я шестым чувством его улавливаю. Так и буду, наверное, всю жизнь одним только нюхом пробавляться… У тебя, кстати, телефон в сумке звонит.
        - Ой, это же мама, наверное! - неуклюже закопошилась она в примостившейся на спинке стула сумке. - Я ей обещала после экзамена позвонить и забыла!
        - Ну как, Сань, сдала? - коротко и делово прозвучал в трубке мамин голос.
        - Да, мам, сдала, все в порядке! Правда, на тройку…
        - Молодец, доча! Отстрелялась! Поздравляю! Ну и когда уже?
        - Что «когда», мам?
        - Когда ехать, сказали?
        - Куда ехать, мам?
        - Здрасте, «куда»! В Англию же, в Лондон! Ты же сама говорила - сразу после сессии!
        - А… А, ну да… Да, сказали…
        Видимо, у нее было такое вусмерть обалдевшее перепуганное лицо, что Поль перестала жевать, сидела, беспомощно выставив перед собой нож с вилкой. Потом сглотнула, трусливым осторожным движением положила столовые предметы на скатерть, втянула голову в плечи.
        - Так я не поняла, когда ты уезжаешь? - снова влетел в ухо настойчивый мамин голос. - Я надеюсь, не сегодня?
        - Н… Нет, не сегодня…
        - Завтра, значит?
        - Да… Да, мам, завтра…
        - Ага, ага… Ну так собираться же надо… По магазинам походить, приодеться поприличнее… Давай сейчас в городе встретимся? Ты где?
        - Я в кафе. В «Мадриде».
        - Ох, черт… Я же не могу сейчас! Проклятая работа, вечно у меня времени на тебя нет! Давай дуй сама ко мне в магазин, я тебе денег дам!
        - Не надо, мам… денег.
        - Это почему?
        - Ну… Ты же мне давала, у меня еще есть… Мне хватит…
        - Еще чего! Что у тебя там есть, копейки! Давай приезжай!
        - Мам, я…
        - Погоди, Санька! У меня тут над душой стоят… Погоди минутку…
        Мамин голос отдалился слегка, зазвучал раздраженно в того, кто так удачно встал
«над душой». Молодец этот «кто», спасибо ему за паузу-передышку…
        - Ой, Санька, не надо пока приезжать, отбой! Ко мне в магазин завтра проверяющие из санэпиднадзора нагрянут! Спасибо, мой человек предупредил… Теперь всю ночь придется сидеть, бумаги подчищать… А потом еще с проверяющими целый день валандаться, прямо голова кругом… Все, Санька, пока, до связи! Если сумею вырваться, деньги прямо в аэропорт привезу. Когда рейс?
        - Я… Я не знаю… Я сейчас в деканат позвоню… Там накладка какая-то…
        - Ну что ж ты у меня такая несобранная, Сань! Завтра лететь, а ты не знаешь, когда рейс! Сразу мне перезвони потом, поняла?
        - Да, мам. Перезвоню.
        - Ну все, жду…
        - Поль! Поль, что мне делать? - нажав на кнопку отбоя и с силой сжимая тельце телефона в ладони, простонала она. - Как же я могла забыть про эту дурацкую легенду с поездкой… Надо что-то делать, Поль!
        - Да погоди, не истери. Сейчас что-нибудь придумаем, - хватаясь за нож с вилкой и нацеливаясь глазом на отбивную, деловито проговорила Поль. - Раз уж начала с вранья, надо враньем и продолжить. Другого выхода у тебя все равно нет.
        - Да, другого выхода у меня нет! Не могу же я признаться, кому ее честно заработанные двести тысяч отдала! Если она узнает… Ой, нет, лучше не надо…
        - Значит, не узнает, если не надо.
        - И что мне теперь делать?
        - Что делать, что делать… Значит, и впрямь тебе уехать надо.
        - Куда? В Англию?
        - Ну, можно и в Англию, конечно, если у тебя еще две сотни есть… А можно и не в Англию…
        - А куда?
        - Так сама придумай куда. Делов-то. Это вообще уже детали. Главное, надо вовремя смыться.
        - Да… Да, пожалуй, это выход… Фу, завралась, как противно… Прямо сама себя ненавижу!
        - А ты как хотела, милая моя? Добрые дела всегда бывают наказуемы! За свои душевные порывы надо платить, хотя бы и чувством ненависти к себе. Все в этом мире взаимосвязано…
        - Поль, мне сейчас не до философии!
        - А чего ты на меня-то злишься? Тебе сейчас не злиться надо, а домой бежать да котомку в дорогу собирать! Давай доедай свою отбивную и вали!
        - Да не могу я есть…
        - Так давай я съем, в чем проблема?
        Поль ловко протянула через стол руку, цапнула на вилку ее отбивную, с удовольствием плюхнула к себе на тарелку, усмехнулась плотоядно:
        - Как говорится, кому война, а кому мать родна… Не переживай, Сань, все обойдется! Сейчас я поем, и к тебе двинем. Мне же тоже свои вещички собрать надо, коли ты уезжаешь.
        - Да куда? Куда мне ехать-то?
        - Ничего, по ходу придумается.
        - Может, в Кочкино? Я там до семи лет жила, у бабушки Анны…
        - А кто она, бабушка Анна?
        - Мамина мама. Она умерла десять лет назад, мы с тех пор ни разу там не были. Мама не любит даже вспоминать про свою родную деревню. Да и ее уже там никто не помнит…
        - А что, это вариант, между прочим. Наверняка и родственники какие-нибудь найдутся, которые тебя приютят. Скажешь, что на каникулы приехала, деревенским воздухом подышать. Врачи, мол, присоветовали. Остались там родственники?
        - Не знаю… Может, бабушкина двоюродная сестра, баба Сима… Если она жива, конечно… Она помоложе бабушки Анны была.
        - Ну вот и отлично! И отдохнешь, и родственные связи наладишь! А через две недели вернешься, будешь маме про Биг-Бен и Трафальгарскую площадь сладко в уши заливать!
        - Фу, противно…
        - Зато это выход из положения. Успокаивай себя тем, что доброе дело сделала. Кстати, как там дела у этого мальчишки, которого в Швейцарию повезли?
        - Да все вроде нормально. Папа говорил, уже день операции назначили. И денег им вроде бы хватило…
        - Вот видишь! Значит, не зря будешь перед мамой совестью мучиться! Только ты это… Какие-нибудь книжки про Лондон возьми, полистай их на досуге в своем Тучкино…
        - Кочкино.
        - Ладно, пусть будет Кочкино. Ну что, зовем официанта, пусть нас рассчитает? Вернее, тебя рассчитает…
        Дома она первым делом бросилась к антресолям - искать дорожную сумку. И тут же в изнеможении опустила руки - а нету сумки-то, хоть заищись! В Швейцарии сейчас ее сумка, с Катиными да Тимошиными вещичками!
        - Замыслил я побег, называется… - проговорила тихо себе под нос.
        - Чего ты там бормочешь так жалостливо, Сань? - высунулась из кухни Поль, держа в руке надкусанное яблоко.
        - Да сумку хотела найти, а ее нет, оказывается…
        - Так чемодан возьми! Чемодан у тебя есть?
        - Да что я буду как дура с чемоданом по деревне гулять!
        - Ну, гуляй как умная, в чем проблема?
        - Ладно, придется с чемоданом…
        Так, пока они с Поль собирались, в голове и вертелась эта литературно-художественная фразочка - замыслил я побег… Куда - побег? От кого - побег? От собственной трусливой сущности, что ли? Эх, наворотила сама себе проблем, теперь надо расхлебывать…
        - А ты чего, прямо сегодня хочешь свалить? - осторожно спросила Поль, прислонив к дивану свой объемистый пластиковый пакет с вещичками. - Дело-то к вечеру идет… Пока доберешься до своего Кочкино, уж ночь будет… Сколько туда ехать?
        - Четыре часа на электричке.
        - У-у-у… Далековато будет. Глушь несусветная. Поди еще и дорога от станции темным лесом.
        - Ага, точно. Там еще километра два надо лесом идти.
        - Представляю, как ты там… С чемоданом…
        - А что ты предлагаешь? До утра на станции сидеть?
        - Я предлагаю выехать утром пораньше. А ночь все-таки в родном доме провести. Все равно ж у тебя отъезд в Англию как бы на завтра назначен.
        - Да, пожалуй… И мама сегодня вроде не должна появиться, у нее на работе проблемы…
        - Ну вот и ладненько! А я тебя утром на вокзал провожу, все чин-чинарем! Я бы, знаешь, даже с тобой поехала, да как-то неохота… Ладно бы в приличное место, а то в деревню! А может, у тебя еще где-нибудь родственники есть?
        - Нет… Больше никого и нигде…
        - Слушай, а твоя мать в это Кочкино не заявится, случаем?
        - Да нет, что ты! Говорю же, она и вспоминать о нем не хочет! И знакомым всегда рассказывает, что в городе родилась…
        - Отреклась, значит?
        - Ну да. Выходит, что так. Грустно, правда?
        - Да прям, грустно! Ничего я в этом грустного не нахожу. Сейчас многие себе городскую биографию придумывают, хотя бы мою мать для примера взять… Ведь на роже написано, что деревенская, а никогда не признается!
        - А вот интересно - почему, Поль? Чем плоха деревенская жизнь? Я до семи лет у бабушки в Кочкино жила, и воспоминания такие остались, знаешь… Светлые какие-то. Чистый воздух, парное молоко, в поле трава высокая… Ты знаешь, мне даже сон такой часто снится…
        Она совсем было собралась рассказать про тот самый сон, где она траву косит, да вдруг передумала. Оборвалось желание на полувдохе, будто кто невидимый знак подал - не надо сейчас об этом! Оно только твое, внутреннее, сокровенное!
        - Да ты, Сань, просто перепутала сладкую дачную жизнь с грубой деревенской! - не заметив ее смятения, вынесла свой вердикт Поль. - Дачник - это одно, а коренной деревенский житель - это уже совсем другое. Непрестижно нынче крестьянином быть, и никогда престижно не было.
        - А надо, чтоб обязательно престижно было?
        - А чего ты вдруг спрашиваешь - с такой подковыркой в голосе?
        - Разве?
        - Да ладно, ты меня за дурочку-то не держи… Знаешь, вот терпеть не могу ханжества с претензиями на высокую духовность! Вроде того - зачем о новой юбке мечтать, если телеса можно трухлявым рубищем прикрыть, или зачем шампанское пить да устрицами заедать, если можно водичкой с черным хлебушком насытиться… И про городскую жизнь - то же самое! Да, в городе жить престижнее, это и козе понятно! А если еще и хорошо жить… Вот как ты, например… Так что не зли меня этими разговорами, Сань, прошу тебя!
        - Ладно, не буду.
        - Вот опять ты! Сказала, как отмахнулась. Вроде того, мне твоей тонкой душевной организации не понять. Посмотрела бы я на твою душевную организацию, если бы тебе пришлось ходить в юбке, перешитой из штанов! Чувствуешь себя как… лохушка последняя. А не хочется, ой как не хочется в жизненном осадке плавать! Кажется, наизнанку бы вывернулась, чтобы всплыть наверх да в сливках искупаться!
        - Господи, Поль… Да не предусмотрено природой для нормального человека ни осадка, ни сливок…
        - А что предусмотрено?
        - Да просто - жизнь… У каждого своя. Жизнь в равновесии, не зависящем от вкусовых качеств.
        - Это у тебя, что ль, равновесие?
        - Нет. У меня - нет. К сожалению. А хотелось бы.
        - Да уж… Правильно про тебя Кирюша сказал, что ты мутная какая-то… Есть, есть в тебе другое нутро, я иногда его до раздражения чувствую!
        - Да брось… Я такая же, как все, Поль.
        - Ладно, не буду я с тобой спорить… - вдруг вяло махнула рукой Поль, тяжко вздохнув. - Действительно, чего я вдруг на тебя наехала… Наверное, просто домой возвращаться не хочется. Хорошо у тебя тут время провела, сытно… А дома - что?
        Дома все одно и то же, вечные разговоры о нехватке денег… Тоже, можно сказать, жизнь в равновесии. И тоже не зависящем от вкусовых качеств. Потому что там вкусы как таковые напрочь отсутствуют. Ладно, проехали… Прости, подруга, несправедлива я к тебе. Ты меня, выходит, пригрела, юбку вон подарила, а я тебя же и кусаю… Не обижайся, что я тебя, как Кирюха, мутной обозвала, ладно?
        - Я не обижаюсь, Поль.
        - А кстати, о Кирюхе… Может, позырим напоследок на нашего красавца? Давай включай телевизор, там началось уже…
        Включенный телевизор вспыхнул аккурат Кирюшиным экранным лицом, на конце произнесенной им фразы: «- …Честное слово, я стараюсь…»
        Камера тут же отъехала назад, выдав панораму то ли беседки, то ли небольшой веранды у дома, где Кирюша сидел на скамеечке, грустно уставившись в лицо девушки-ведущей. Вздохнув, она ласково тронула его за плечо и, видимо, в продолжение диалога, проговорила сочувствующе:

«- Понимаешь, Кирилл, ты себя здесь никак не проявляешь… Давай взбодрись, где твой потенциал, в конце концов? Ты же так хорошо заявил о себе на кастинге!»
        - Ха! Потенциал! Захотела найти черную кошку в темной комнате! - злорадно прокомментировала Поль, устраиваясь с ногами на диване. - У глупых и красивых мужиков никакого потенциала вообще природой не заложено! Не то что у нас - умных и страшненьких девочек…

«- Ты делай хоть что-то, чтоб тебя на голосовании не выгнали! - между тем тихо и проникновенно наставляла Кирюшу ведущая. - Проявляй себя как-то! Я понимаю, что с Таней Колывановой у тебя ничего не получилось, но ведь на ней свет клином не сошелся! Здесь и другие девушки есть! Тебе нравится здесь еще кто-нибудь?
        - Я… Я не знаю… Я подумаю, конечно… - торопливо закивал ей в ответ Кирюша.
        - Вот и подумай! А то у меня уже сложилось впечатление, что ты вообще не умеешь по-мужски ухаживать… Ты что, никогда не добивался расположения девушки?»
        - Ну да, будет он добиваться, как же… - снова зашипела Поль, подтягивая коленки к подбородку. - Он у нас молодец только среди овец!
        - Э, осторожнее на поворотах! - не выдержав обидного комментария, пихнула она подругу локтем в бок. - Это я, что ли, овца? - И, глянув в опрокинутое страданием лицо Кирюши, проговорила насмешливо: - Ну да, точно, овца и есть…
        Поль повернула к ней лицо, встретились глазами… И расхохотались обе, звонко хлопнув протянутыми друг к другу ладонями. Хотя и не сказать, чтоб очень уж весело расхохотались. Скорее грустно. И в следующий уже момент отвернулись друг от друга, нарочито внимательно уставившись в экран телевизора.
        Экран опять безжалостно выставил их взорам несчастное лицо Кирилла. Парень мычал что-то невнятное, исходя потугами перед направленной на него камерой. Явно вдруг бросилось в глаза, как жалко и некрасиво дергается уголок его рта.
        - У него нервный тик, что ли? - показала пальцем в экран Поль.
        - Не знаю… Вроде раньше не было…
        - Ай-ай… Видишь, до чего строительство любви мужиков доводит! - насмешливо хлопнула себя по коленке Поль. Не услышав в ответ от нее ничего такого, тоже насмешливого, проговорила вдруг очень грустно: - Надо же, придумали себе выраженьице - любовь строить… Как такое могло вообще в голову прийти!
        - Хм… А давеча ты вроде песни хвалебные умному продюсеру пела…
        - А что, не умный, что ли? Вон, пол-страны облапошил! Чего только не придумают, чтобы денег побольше захапать, и в самое святое залезут… Ладно, выключай, спать пойдем! Завтра вставать рано.
        - Что, даже досматривать не будем?
        - Да пошли они к лешему, надоели. И Кирюша твой надоел, и так с ним все уже ясно… И с тобой тоже все ясно как божий день. Приедешь из своей Мордоплюевки, а он уж тут будет сидеть, тебя поджидать. Из Англии…
        - Ой, не надо, Поль, прошу тебя! Про Англию не надо! И так на душе от вранья хреново! Теперь еще и жить с этим враньем надо, и утром с ним вставать… Знаешь, как тяжело!
        - Ой, да ладно… Всем бы такие тяжести перепадали… - недовольно пробурчала Поль себе под нос, расстилая простыню на своем диване. - Спи спокойно, радость моя, привыкнешь…
        Однако утреннее пробуждение, как ни странно, не принесло ожидаемой тяжести. Наоборот, настроение было довольно бодреньким. И давешняя, досадливо вертевшаяся в голове фразочка - замыслил я побег - вдруг снова вернулась, но с каким-то другим уже смыслом, и проговаривалась не с прежней виноватой досадой, а вполне игриво-оптимистически, с восклицательным знаком на конце: да, замыслил я побег! Замыслил! И прислушайся, мол, дурочка такая, к этому восклицательному знаку, прими его за огоровочку по Фрейду, как любят повторять к случаю и не к случаю про эту
«оговорочку» умные люди! Может, это побег не от собственного вранья, а от чего-то другого, еще более неудобоваримого?
        Всю дорогу, пока ехали до вокзала, Поль вздыхала, хмуро уставившись в окно маршрутки. На вокзал приехали вовремя - судя по расписанию, электричка на Кочкино отходила уже через десять минут.
        - Матери будешь звонить? - деловито осведомилась Поль, перехватывая в руках свой пакет.
        - Да. Сейчас. Только с духом соберусь.
        - Боишься, расколешься?
        - Боюсь.
        - А ты побойчее голосом, пожизнерадостнее! Я, мол, уже в аэропорту, регистрацию уже объявили… Не боись, Санька! Семь бед - один ответ!
        - Тебе легко говорить…
        - Да уж, конечно. Мне очень легко. Так бы разбежалась и полетела. Ну, звони давай…
        Мать долго не брала трубку. Телефонные гудки въедались в мозг, заставляя сжиматься волнением горло. Наконец оборвались маминым голосом, весьма озабоченным:
        - Да, доча! Слушаю! Говори быстрее, я занята!
        - Мам… Тут так неожиданно получилось… В общем, нас утренним рейсом в Москву отправляют. А оттуда уже…
        - Как - утренним? А почему ты мне не позвонила?
        - Да я подумала, мам, что тебе сейчас не до меня… Сама же сказала - у тебя проверяющие…
        - Что значит - не до меня? Да гори они, эти проверяющие, синим пламенем!
        - А вдруг они у тебя найдут чего-нибудь?
        - Ну… В общем, да… Ты права…
        - Конечно, права! Зачем рисковать? Конечно, я могла бы позвонить, но решила тебя все-таки не беспокоить…Что я, без проводов не улечу? Я и регистрацию уже прошла, сейчас выход на посадку объявят…
        И тут же зазвучал из динамиков, словно в насмешку, вальяжный голос диспетчера:
«Заканчивается посадка…»
        - Все, мам, пока!
        Испуганно переступив на месте, торопливо нажала она на кнопку отбоя, чтоб не донеслось до маминого чуткого уха окончание вокзального объявления:

«…на электропоезд, следующий до станции Кочкино… Посадка производится с пятой платформы…»
        Лихо она успела на кнопку отбоя нажать! И мама лишние слова про пятую платформу и про посадку в электропоезд не услышала. Надо же, как ей везет во вранье…
        Всю дорогу она думала о бабушке Анне. Вспоминала ее лицо, всегда немного хмурое, коричневое от деревенского загара. А лоб у бабушки Анны всегда белый был, потому что платочек носила, повязывала его, как лихую пиратскую бандану, до самых бровей. Платочек был выгоревший на солнце, с линялыми от стирки узорами. А когда в церковь шли, бабушка другой платочек надевала, новенький, с синими цветами по белому полю. И ее тоже в церковь принаряжала, забирала в тугой пучок торчащие жесткие космы, нещадно натягивая кожу на голове. Еще и приговаривала при этом: терпи, Санька, чай, не на баловство, чай, к Богу идешь… Бог тебя увидит, такую прибранную, и снизойдет благословением…
        Помнится, однажды она подвела ее, маленькую, после службы к батюшке, заговорила с ним будто бы немного виновато:
        - Вот, отец Александр, это моя внучка, та самая, которую при рождении именем оболгали… Благословите ее, чтобы Господь милость ей на добрые дела послал… И я ей внушаю, чтобы всегда только добрые дела творила…
        Старый священник ласково дотронулся до ее головы, улыбнулся грустно, потом поднял на бабушку Анну глаза, произнес тихо:
        - Не переусердствуй в таком обучении-то, Анна. Испуганное стяжание добродетели и до греха может довести. Добро от сердца идет, а не от испуга. Не переусердствуй, не навреди…
        Когда обратно домой шли, бабушка молчала всю дорогу. Потом вдруг повернулась к ней, проговорила твердо:
        - Запомни, Санюшка… Что бы ни случилось с тобой в жизни, всегда в родные места возвращайся. Даже если не к кому будет, все равно возвращайся. Здесь твоя душа живет, здесь тебе всегда хорошо будет… И дом наш сохрани по возможности… Он хоть и неказист, да все равно для души опора…
        Детское воспоминание вдруг собралось внутри в тревожный комок, вытягивая из памяти давно забытое обстоятельство - а ведь дом-то бабушкин мама после ее смерти продала… Да, точно, продала, еще жаловалась отцу, что выручила за него сущие копейки! А жаль, в самом деле. Выходит, не исполнила она бабушкиной просьбы, не сохранила дом. Да и кто бы ее тогда спросил по малолетству…
        А дом у бабушки, как помнится, был небольшой, всего две комнатки. Одна побольше - ее бабушка торжественно называла «залой», другая совсем крохотулечка. Собственно, это была и не комната, а отгороженный фанерной перегородкой от «залы» закуток. Там, в закутке, у нее у маленькой была вроде как своя комната с топчаном, с домотканым ковриком, с окошком, выходящим в ту часть палисадника, где отвоевал себе место стихийный цветник - заросли золотых шаров вперемежку с тонконогими неприхотливыми мальвами. Летом проснешься, поднимешь голову и смотришь, как переплывает их цветение из ярко-желтого в нежно-розовое, колышется дымкой сквозь утреннее солнце. Помнится, как однажды захотела всю эту красоту нарисовать, да не получилось ничего…
        Утром на кухне ее всегда ждала кружка свежего козьего молока. Сущее, помнится, наказание было, это козье молоко! Хотя почему… Молоко и молоко, от соседской вполне дружественной козы Ляльки. Но все равно каждый раз она перед этой кружкой бычилась, надувалась капризами. А бабушка особо и не заставляла, лишь уговаривала смешной присказкой:
        - Пей, Санюшка, пей, от козьего молочка кровушка будет здоровенька, щечки розовеньки, глазки чистеньки да остреньки…
        - Вот сама и пей! - огрызалась, глядя исподлобья.
        - Так а я уж давно свою-то кружку выпила… Думаешь, без завтрака осталась? Я, чай, в четыре утра встала, и на ферму сбегала, и со скотиной управилась…
        - Бабушка, наши куры и поросенок Борька - это скотина, что ли?
        - Ну… Так говорят, в общем.
        - А папа говорит, что скотина - это ругательное слово!
        - Ну что ж, коли так… Папа у тебя шибко умный, спорить не буду. Ругательное так ругательное. Ты в школу пойдешь, тоже умная будешь. А пока давай пей свое молоко…
        Наверное, из-за этого молока она такой жердиной и вымахала. Кровушка оказалась здоровенька, а вот со «щечками» и «глазками» как-то не совсем образовалось. Не получилось щечек и глазок, заложенных в посыле бабушкиного уменьшительно-ласкательного благожелания. Получились высокие татарские скулы и маленькие, глубоко запрятанные глаза. И мексиканская копна жестких, как конская грива, волос. Хотя при чем тут волосы? Про волосы бабушка ничего такого вообще не обещала…
        Вздохнув, она стащила с себя пиджачок, бросила на колени. Холодок раннего июньского утра обещал перерасти в относительно теплый денек. Вон на небе ни облачка. И яркое солнце вовсю наплясывает над кронами придорожных лесков. Сейчас какая-то станция, судя по всему, будет, - электричка замедлила ход, со взгорка вдали мелькнуло селение с белой церковкой. И народ в вагоне закопошился, похватал котомки, потянулся к выходу. Дачники, наверное. А ей еще ехать и ехать…
        Чем дальше электричка отъезжала от города, тем меньше становилось в вагоне народу. Наверное, потому, что день был будний. В выходные здесь наверняка не протолкнуться. Может и такое статься, что в Кочкино она одна на платформу сойдет… И пойдет по дороге, солнцем палима. С чемоданом. Как-то ее встретит баба Сима? Может, и не узнает даже…
        Бабу Симу она помнила плохо. Бабушка Анна с ней зналась, конечно, но не так, чтобы очень близко. Так, хаживали иногда друг к другу в гости.
        Родней они были не близкой - всего лишь двоюродные сестры. Да и некогда в деревне по гостям ходить - у каждого работы по хозяйству хватает. Тем только и запомнилась ей, маленькой, баба Сима, что все время на маму с папой ругалась - кинули, мол, в деревне единственное дитя, а сами барствуют в городе. А бабушка Анна ее урезонивала: молчи, Сима, не говори при ребенке глупостей! Никто ее не подкидывал, я сама так решила и постановила! Не понимаешь ты в этом ничего, у тебя своих внуков нету…
        Баба Сима после этого на нее долго обижалась. А на похоронах бабушки Анны горше всех плакала. Даже и не плакала, а выла в голос, что осталась теперь одна-одинешенька на всем белом свете… Мама, помнится, подошла к ней, ткнулась головой в плечо, чтобы поплакать вместе, а баба Сима с ней плакать не стала, закаменела лицом и процедила сквозь зубы: чего уж теперь убиваться, Татьяна… Надо было при жизни мать жалеть да любить…
        Да, жалко, что мама бабушкин домик продала - вместе с палисадником, золотыми шарами и розовыми мальвами. И в родную деревню они больше глаз не показывали. Десять лет с тех пор прошло… И электричка бежит, будто через эти долгие десять лет пробивается, и выстукивается в голове монотонностью: десять лет… десять лет…
        А красивые здесь места. Березовый прозрачный лесок сменяется ровной зеленью поля, вот болотина плотная, камышовая, вот снова лесок… И ветер в приоткрытое окно залетает свежий, вкусный, пахнущий луговыми травами. Теми самыми, которые к середине лета наберут спелого сока, выйдут на луга косари - острым лезвием по ним вжик-вжик…
        Привиделось вдруг - она среди них будто… В линялом платочке, повязанном по самые глаза лихой банданой, и в размахе руки с косой - розовые головки клевера, белые лапки полевой гремухи, сиреневые - люцерны… А воздух движется перед глазами жаркой струей, и лишенная добычи пчела жужжит заполошно, и выдвигается из-за леса синяя хмарь тучи - сейчас грянет гроза…

«…Электропоезд прибывает на станцию Кочкино! Конечная! Просьба не оставлять своих вещей в вагоне!»
        Опа! Это что же, она уснула, что ли? Точно, уснула! И даже в знакомое сонное видение успела окунуться! Оглянулась лихорадочно - действительно в вагоне одна-одинешенька едет… Так, берем чемодан, пора к выходу, вон уже и станция за окном… И не оставлять своих вещей в вагоне…
        Вышла, огляделась вокруг, приуныла немного. Слишком уж картинка открылась глазу невеселая. Покосившееся станционное строение с кустиками чахлой сирени, издрызганная дощатая платформа, рядом тропинка ныряет в лопухи. Вот туда, стало быть, в лопухи и надо идти. Потом, если детская память не изменяет, будет поле, потом лесок, потом хлипенький мосток через реку. Потом снова лесок, а со взгорка уже вид на Кочкино откроется. Хорошо бы попутку какую поймать, но это уж как повезет. Если на попутку рассчитывать, то это на трассу надо выходить, круг делать. Ладно, где наша не пропадала, пойдем лесами и полями и хлипкими мостками…
        Пробралась через лопухи, вышла на вполне сносную полевую дорогу. Солнце уже высоко, наяривает прямо в лицо, слепит глаза. И ветерок дует свежий, вкусный. Жаворонки звенят. Хорошо-то как, господи… Одно только неудобство - чемодан сзади на колдобинах подскакивает, все норовит завалиться набок. А вот и лесок. Остановилась, вскрикнула - под ногами ежик пробежал…
        Боже, а речка-то совсем высохла, в болотину превратилась! Молодые пики осоки торчат воинственно, дотронься рукой - до крови порежешься. Зато мосток, видно, недавно ремонтировали - доски кое-где свежие, как белые заплатки на черном. А вот со взгорка - и Кочкино…
        Остановилась, жадно вгляделась в открывшийся глазу пасторальный пейзажик. Да, неказистое, конечно, сельцо. Но и не сказать, чтобы уж слишком заброшенное, вон даже движение какое-то наблюдается. По улице легковушка бежит, за ней грузовичок поспешает. По другой улице мужик стадо коров гонит, впереди стада трактор с тележкой, нагруженной чем-то тяжелым, в бумажных мешках. Наверное, тут какое-нибудь фермерское хозяйство обосновалось, нынче, говорят, это модно… Так, а где же дом бабушки Анны? Он же… Вон там должен быть… Опа! А нету дома-то. Вместо него - длинные кургузые бараки, аккурат в их сторону коровье стадо и движется… Это что же у нас получается? Кочкинский фермер на месте бабушкиного дома свое скотское хозяйство выстроил? Вот сволочь… Слава богу, хоть бабы-Симин дом целехонек стоит. И огородик около него вскопан, грядки ровными рядами устроены. Что ж, пойдем на родственный постой проситься… Эх, жаль, не догадалась гостинец какой прихватить…
        Спустилась со взгорка, кое-как удерживая прыгающий на неровностях чемодан. Вон там, за поворотом, должна быть колонка… Есть, точно! И женщина навстречу идет - с пустыми ведрами! Это что же, не будет ей здесь удачи, если приметам верить? Но не поворачивать же обратно…
        - Да проходи, проходи, милая! - насмешливо отозвалась женщина, видя ее смятение. - У нас в Кочкино плохие приметы не действуют, не бойся! Чай, в гости к кому заявилась? Вроде лицо знакомое…
        - Я… Я внучка Анны Николаевны Сотниковой…
        - Ахти! Танькина дочка, что ли?
        - Да, да!
        - Вон оно что… Ишь ты как вымахала… А моя Маринка с Танькой-то в одном классе училась… Ну, и как там Танюха в городе поживает?
        - Хорошо поживает, спасибо.
        - А дом-то бабки твоей снесли… Теперь там у нас ферма, знаешь?
        - Ну и зря снесли! Хороший был дом.
        - Да прям, какой там дом… А ты к кому приехала-то, милая?
        - А я к бабе Симе…
        Женщина наклонилась, поставила свои ведра на землю, ухватила конец платка, завязанного под подбородком, медленно отерла влажное лицо. От этого ее жеста почему-то похолодело в груди, вмиг ослабли под коленками ноги. Подавшись ей навстречу, спросила испуганно:
        - А… Что с бабой Симой? Она… жива?
        - Да чего ей сделается, на ней еще пахать да пахать можно! А чего ты вдруг так переполошилась? В гости собралась, а не знаешь, к живой ли бабке едешь… Видать, вся вы такая порода сотниковская и есть, не шибко задумчивая… И мать твоя тоже…
        - Ну, всего вам доброго! Спасибо, что узнали! - торопливо заулыбалась она женщине, подхватывая чемодан. - Спасибо, пойду я!
        - Ну, иди, иди… Серафима-то аккурат об это время дома должна быть… Как в проулок свернешь, второй дом налево. И в воротца стучи погромче, она на ухо туговата стала!
        В воротца стучать не пришлось - они были распахнуты настежь. Ступила на выложенную красным кирпичом дорожку, поднялась на крыльцо, крикнула в приоткрытую дверь:
        - Здравствуйте! Есть кто дома?
        Постояла, прислушалась. Тишина. Наконец - дальний скрип половиц, тяжелые шаги, недовольное старческое бормотание:
        - Да иду, иду… Кого там еще нелегкая принесла…
        Испугалась, попятилась с крыльца вниз, и вмиг пронеслось в голове - вдруг баба Сима и знать ее не захочет? И впрямь ведь - ни разу не появилась у нее, как бабушку схоронили… Такая и есть порода, не шибко задумчивая…
        Дверь распахнулась, и на пороге появилась баба Сима. Надо же, ничего ей не сделалось за прошедшие десять лет, все такая же кругленькая, крепенькая, основательная. И взгляд из-под опущенных бровей сердитый, настороженный.
        - Здрасте, баб Сим, это я… - проблеяла неуверенно, отступая еще на шаг.
        - Погоди, погоди… Ты Санька, что ли? Танькина дочка?
        - Да, баб Сим! Она самая!
        - Господи, Санька, да как же… Да моя ты красота… А вымахала-то как, господи! Ой, да что ж это я… Дай хоть обниму тебя, что ли…
        Вмиг не осталось на старухином лице ни сердитости, ни настороженности. Щеки обмякли и будто стекли вниз в мелком дрожании, и губы затряслись, и руки сначала потянулись утереть взмокшие глаза, да на полдороге передумали, потянулись к ней для объятия. Шустро переступив ногами в остроносых галошах на нижнюю ступеньку крыльца, она бросилась к ней, ухватила за шею, припала лицом к плечу, всколыхнулась в коротком рыдании:
        - Ой, Санька, Санечка… Да каким же добрым ветром тебя занесло, вспомнила-таки про старуху… Я уж думала, и не свидимся никогда… Живу одна в дому, как перст, ни богу свечка…
        - Баб Сим, вы простите меня…
        - Да за что, Санечка?
        - Ну… Что ни разу не приехала…
        - Так ить я особо и не ждала, что ты! Кака уж я тебе родня… Да и с мамкой твоей мы особо не знались, не уважала я ее, вертихвостку… Как она там, мамка-то?
        - Да нормально, баб Сим.
        - Ой, ну чего ж мы тут, во дворе! Бери свою поклажу, пойдем в дом, сейчас на стол соберу. Надо же, кака гостья… Ты просто на выходные или как?
        - Я… Нет, я не просто на выходные… Можно, я у вас поживу недельки две-три?
        - Ой, да за ради бога! Да хоть совсем оставайся, чего спрашиваешь-то? Я хоть откормлю тебя, а то больно тоща…
        - Я - тоща?! Да вы что, баб Сим!
        - Конечно, тоща! При твоей породе негоже костьми греметь. А то ишь нынче молодые взяли моду - худеть… А того не понимают, что не всем эта худоба надобна! Вот тебе совсем даже не надобна! У тебя кость широкая, крестьянская, ее за мясом прятать надо! Давай садись, у меня щи сварены, пирог вчерашний есть. И молоко, и сметанка… Ой, кака гостья пожаловала, надо же…
        От сытной еды она довольно скоро сомлела. Бабы-Симино бормотание сладко жужжало в ухе, искренняя, идущая от старухи доброжелательность обволакивала теплой густой волной. Страшно захотелось спать…
        - Баб Сим… Я посплю маленько? Рано встала сегодня…
        - А иди, иди, приляг! Заболтала я тебя с радости-то! Иди вон в горенку, на диван, я тебе постелю! А проснешься, и банька будет истоплена, и угощение сделаю повкуснее…
        - Да не надо… Не беспокойтесь, чего вы…
        Баба Сима что-то еще говорила - она уже не слышала. Кое-как раздевшись, бухнулась в приготовленную постель, заснула на одном вдохе. Крепко, счастливо, будто и в самом деле приехала сюда с пустой гостевой беззаботностью…
        Проснулась и сразу не могла сообразить, где находится. В комнате было темно, тихо, и запах наплывал страшно знакомый, тот самый, из детства… Запах свежеиспеченного пирога с картошкой. И еще было в этом запахе что-то неуловимое, заставляющее дрожать выспавшийся организм странной веселой радостью. Вдохнула, задержала этот запах в себе, потянулась… Нет, а почему так темно? Неужели до ночи проспала?
        Села на постели, огляделась. Нет, не ночь. Просто заботливая баба Сима занавески задернула. Прошлепала босыми ногами к окну, отодвинула плотную ткань, выглянула наружу. И - будто теплого молока к запаху пирога хлебнула. Воздух, воздух какой! Время, наверное, уже глубоко послеобеденное, но до сумерек еще далеко. И снова наплыло оттуда, из детства, ощущение этого предвечернего июньского времени, сочного, настоянного на запахах огородного чернозема, млеющей на грядках юной рассады, сдобренного предвкушением долгого летнего тепла…
        А над трубой неказистой баньки дымок вьется! Вон и дверь баньки отворилась, вышла баба Сима, отерла пот со лба. Подхватила пару березовых полешков, снова заторопилась обратно. Сейчас еще для пущего жару подкинет… Надо халатик в чемодане отыскать да пойти, что ли, помочь старушке! В баню-то надо много воды носить, насколько помнится!
        - Баб Сим, давайте я вам помогу! - с удовольствием ступая по земле босыми ногами, вышла она в огород. - Надо же, наверное, воды принести!
        - Да не, миленька, я уж полну бочку наносила! Банька готова уже, сейчас пойдем! Намоемся, напаримся, и за стол… Я шанег да пирогов напекла… А ты выпей пока молочка, в баню-то сильно наевшись ходить не следно!
        - А молоко… козье?
        - Нет, миленька, молочко от соседской коровки… А ты козьего хочешь?
        - Да я просто так спросила, баб Сим! Бабушка Анна меня в детстве все норовила козьим молоком напоить!
        - Да, да… Значит, вспоминаешь про бабку Анну-то?
        - Ага… Все время вспоминаю. И к случаю, и не к случаю…
        - Ну еще бы! Любила она тебя, Сань. Кабы не заболела, так и не отдала бы тебя родителям, сама бы вырастила. Может, здесь бы теперь и жила, и замуж бы вышла… А что, у нас тут теперь жить можно! И работая всякая тоже есть! Можно на ферму, можно в Знаменку на птицефабрику… Я, старая, и то работаю!
        - Где?
        - Так на ферме же… Хожу по утрам коров доить. Наше кочкинское молоко в городе шибко ценится, нарасхват берут. Все бы хорошо, конечно, да только, поди, закроют скоро ферму-то…
        - Почему?
        - Да хозяин где-то чего-то проштрафился, в долги влез! Поначалу казалось, вроде справный мужик и все так организовал хорошо, а потом… То ли с налогами чего напортачил, то ли взятку начальникам недодал… Не знаю, люди всякое говорят. А жалко будет, если закроют. Деревенский люд всегда при деле должен быть. Испокон веков так велось.
        - Да, жалко.
        - Ага. Ну что, пойдем в баньку? Ох уж я тебя напарю, всю городскую пыль одним разом вытрясу… Только переодеть тебя во что-нибудь надо. Шибко уж у тебя одежонка неподходящая.
        - Да? - неуверенно оглядела она свой шелково-кокетливый кимоно-халатик. - А какую надо подходящую одежонку, баб Сим?
        - Да на чистое тело разве такое вздеть можно? Погоди-ка, я тебе ситцевую рубаху принесу, у меня новая есть, с магазинной этикеткой…
        Напяливая на себя после бани широкую ситцевую рубаху, она с презрением глянула на оставленный лежать на скамье предбанника халатик - и впрямь, тело отторгало
«вздеть» на себя эту красоту, как будто зажило враз другой жизнью, в которую шелковая кокетливость не то чтобы не вписывалась, но была звеном явно лишним, даже несколько раздражающим. Толкнула дверь, вышла из бани, без сил опустилась на порожек. Распаренная чистая душа благодарно отделилась от тела, поплыла меж закатных оранжевых сумерек, наслаждаясь тишиной, запахами, вкусной вечерней ветряной прохладой и, словно одумавшись, обратно влетела в тело, одарив его ощущением счастья. Такого пронзительного, что захотелось придержать дыхание, не выпустить из себя счастливую минуту. Никогда, ни разу в жизни не случалось у нее этакой минуты полной и абсолютно счастливой свободы! Что это с ней? Может, гены какие проснулись? Крестьянская здоровая кровь голос о себе подает? Господи, как хорошо…
        - Не сиди на ветру, простудишься! - скомандовала из предбанника баба Сима.
        - Не, не простужусь… Мне так сейчас хорошо, баб Сим… От счастья не простужаются, наверное…
        - Да како тако счастье, оссподи… Подумаешь, тело напарили да намыли!
        - А у меня не от мытья счастье. У меня… от всего. От заката, от земли, от ветра… Как здесь хорошо жить, баба Сима! Как я хочу здесь жить!
        Она и сама изумилась, отчего вдруг с такой страстью вырвалось изнутри восклицание - я хочу здесь жить! Прозвучало как радостный вскрик отчаявшегося, увидевшего наконец землю обетованную. Опять, что ли, та самая пресловутая «оговорочка» побаловаться решила?
        - Вставай, вставай… - снова скомандовала у нее за спиной вышедшая из бани баба Сима. - Пойдем в хату, ужинать будем, по стопочке выпьем… А потом и расскажешь, како тако на тебя счастье напало. Идем в хату…
        С порога, как вошли в дом, потянуло к себе уныло-призывное дребезжание оставленного где-то телефона, и она заметалась по комнате, пытаясь понять, откуда идет звук. Ага, из кармана ветровки… Мама звонит! О господи, спаси и сохрани!
        - Доча, ну наконец-то! Я вся изволновалась, звоню тебе, звоню… Как долетела? Ты уже в Англии?
        - Д… Да… То есть нет…
        Растерялась! Не приготовилась! Расслабилась, с толку сбилась! Надо же собраться как-то, вплывать в состояние! Ну же, быстрее!
        - Ты еще в самолете летишь, что ли? Голос какой-то испуганный… Нельзя по телефону говорить, да, доча?
        - Да, да…
        - Понимаю, понимаю! Ну, я потом тебе перезвоню! Сама не звони, деньги не трать!
        - Да, мам… Хорошо… Пока, мам…
        Торопливо нажала на кнопку отбоя, и вместе с короткими гудками улетело ощущение счастья. Раз - и будто ничего такого с ней не было. Прошло, прошло очарованье, если грустно перефразировать поэта-классика. Вместо очарованья - всплеск прежнего стыда и тревоги, и еще какая-то прилипчивая обязанность… Что-то она должна сделать, привычное, неприятное… Ах да. В это время по телевизору «Стройка любви» начинается. Сработал-таки рефлекс, как у собаки Павлова. Еще и рубаха эта… ситцевая. Домашний велюровый костюм напялить, что ли?
        - Баба Сима, где пульт от телевизора? - крикнула в сторону кухоньки, где старуха гремела заслонкой от печи, извлекая на свет угощение.
        - Так а у меня и нету… - тут же появилась она в дверях, сминая в руках чистенькое кухонное полотенце. - Мне вроде и ни к чему такая игрушка-то… У нас и программы всего две, первая да вторая! Вон, рычажок двинула да переключила!
        - Как - две программы? А другие?
        - Так не ловятся другие-то, надо тарелку для них покупать. Я и хотела было, а потом подумала - к чему она мне, эта тарелка? Заботы одни… Да и чего там особенно глядеть-то, везде одно сплошное безобразие!
        - Да? Ну и ладно… - вдруг вздохнула с облегчением, будто ее только что невзначай избавили от неприятной обязанности. - Действительно, чего там смотреть? И впрямь - сплошные безобразия!
        Она по инерции шагнула к раскрытому чемодану, чтобы найти свой домашний костюмчик, но замерла на полпути, хмыкнув себе под нос: а зачем, собственно? Ей в ситцевой рубашке сейчас удобно? Удобно! Бабе Симе нужны от нее приличия относительно переодеваний к ужину? Не нужны! Ну так в чем же дело? Можно один вечер пожить без навязанных приличий, чтобы душе и телу праздник свободы устроить? Хотя бы… до следующего маминого звонка так прожить можно?
        Выйдя на кухню, с удовольствием втянула в себя сладко-сытные мясные запахи, что шли от большого черного противня, только что вынутого бабой Симой из печки.
        - Ишь как хорошо свининка с картохой запеклась… - нацелилась старуха вилкой в самый аппетитный мясной кусок, - сейчас я тебе самую вкуснятину положу… И с пирожком, с пирожком…
        - Ой, мне много не надо, баб Сим! Я на ночь вообще ни мучного, ни мясного не ем!
        - А чегой так?
        - Да вредно на ночь…
        - Да ну! После баньки вволю поесть никогда не вредно! Вот с полным брюхом в баню ходить - это вредно! Тело через сытость никогда не очищается, вся дурнота в нем остается. А мы с тобой голодные пошли, значит, нам сытный ужин по всем статьям полагается. А уж по стаканчику сливянки выпить - вообще дело святое. Холодненькой, из погреба… Я на деревне самая мастерица сливянку-то делать… Ты попробуй, попробуй, до чего на языке хороша!
        Стаканчик сливянки и впрямь пошел по организму доказательством бабы-Симиного мастерства. Сначала горло перехватило, потом по желудку горячей волной прошло, потом закружило сладким теплом голову, и не вопреки, а будто бы в продолжение банных истомных удовольствий. А вкус у этой сливянки какой был! А запах! А ужасно терпкое, но приятное послевкусие!
        - Ну что, справная наливка? - с пристрастием вгляделась в нее старуха. - Шибает?
        - Ой, шибает, баб Сим… Очень даже конкретно шибает…
        - А ты закусывай, закусывай! Сейчас самое то горячего мясца вослед пустить! Налупимся с тобой от пуза да заснем, как агнцы Божьи… Я утром тихо уйду, а ты спи, сколько душа запросит.
        - Так, может, и я с вами?
        - Куда со мной? На ферму?
        - Ага…
        - И чего тебе там, городской, делать? Навоз коровий нюхать?
        - Ну, может, вам чем-то помочь…
        - Да сиди уж, помощница! Хочешь помочь, так вон лучше по дому управляйся!
        - А что надо делать? Вы скажите, я все сделаю!
        - Да что глаза увидят, то и делай. В своем хозяйстве всегда работы полно. Вон, можешь воды в баню натаскать, а то мы сегодня всю извели… А можешь грядку какую прополоть, тоже спасибо скажу. Ну что, вкусное мясцо получилось?
        - Да не то слово, прямо во рту тает! Сроду такого деликатеса не ела!
        - Ну вот… А то заладила: вредно, вредно… Что из русской печи вышло, уже вредным быть не может! Еще положить?
        - Ну… давайте.
        От выпитого, от вкусной еды она довольно скоро сомлела, веки налились приятной сонной тяжестью, лицо сидящей напротив старухи то уплывало куда-то, то вновь возвращалось, радуя выражением разлитой по нему благости.
        - И-и-и, милая… Я смотрю, носом клюешь… Ладно, иди ложись. Да не забудь на сон жениха загадать!
        - Это как? - лениво встрепенулась она, с трудом выползая из-за стола.
        - Да известно как! Будешь засыпать, проговори вслух тихонько - сплю на новом месте, приснись жених невесте! Есть у тебя жених-то иль нет еще?
        - Даже не знаю, что и сказать, баб Сим… Вроде есть, а вроде как и нет…
        - Что ж, бывает. У вас, у молодых, все нынче задом наперед. Еще и свадьбу не сыграете, а уже и семьей нажились, и поженихаться да поневеститься вам толком некогда. И куда торопитесь, сами не знаете… Ну, иди, иди, не слушай меня, старуху…
        Странный, странный ей снился в эту ночь сон. Может, оттого, что послушно пробубнила себе под нос тот смешной наказ-выраженьице, что велела ей проговорить баба Сима, может, гуляющая по организму шальная сливянка этот сон навеяла… Хотя и нельзя было это исполнением наказа назвать, потому что никакого жениха она во сне так и не увидела. Даже Кирюши там не было, вот в чем дело… Но! Но… Что-то все-таки было в этом сне. Вернее - кто-то. Счастливое ощущение вот-вот присутствия этого кого-то было, тревожное замирание души и сердца, радостная торопливость ожидания…
        Проснулась от крика петуха за окном, зарылась головой в подушку, пытаясь уцепиться за остаток приятного ощущения. Нет, уже ничего, одна только сладкая поволока осталась… А вот еще крик петуха. А за ним - следующий… Какие они здесь голосистые, сволочи! Не дали такой сон досмотреть!
        На кухне скрипнула половица под тяжестью бабы-Симиной ноги, слышно было, как тихо закрылась дверь. Значит, на ферму ушла…
        Полежав еще немного, подняла голову от подушки, глянула в рассветное окно. И вдруг - потянуло. Туда, в рассвет, глотнуть чистого воздуха, пройтись по траве, холодной от росы. Как же она забыла, что всегда, всегда именно этого и хотела! Чтобы босой ногой - по траве, по утренней росе!
        Соскочила, торопливо натянула на себя джинсы, рубашку, сунула было ноги в кроссовки, но тут же их и отбросила, лишь закатала повыше штанины - непременно надо босой ногой! По траве! По росе! Господи, наконец-то!
        Вышла на крыльцо, зажмурилась. Не от света, от воздуха. Воздух был таким острым, что, казалось, резанул по глазам, по гортани, легко пробрался в легкие, перехватил дыхание. Осторожно сошла с крыльца, ступила на кудрявый ковер аптечной ромашки, которой зарос бабы-Симин тесный дворик, и он удивленно принял в свое росистое нутро ее голые ступни, спружинил будто слегка насмешливо: ну давай, коли такая смелая! Обожжем тебя терпким холодом, пощекочем по теплой коже, может, обратно в постель убежишь!
        Не убежала. Наоборот, встала покрепче, засмеялась от удовольствия. И дальше пошла - через огород, мимо сонной рассады на грядках, к дальней калитке в конце огорода, которую высмотрела еще днем. Там, за калиткой, должен быть проулочек, а за ним - небольшой обрыв с крутым спуском к реке. Ого, а трава тут уже не ласковая, не кудрявая ромашка аптечная! Тут, здрасьте вам, и осока, и чертополох, и колючие какие-то кустики попадаются! Хорошо, меж ними узкая тропинка вьется, тоже мокрая от росы…
        Дошла до обрыва, остановилась, распахнула глаза и застыла, боясь вдохнуть от радостного изумления. Там, за горизонтом, солнце всходит! Вот уже первые лучи рассекли бледное, дрожащее от нетерпения небо, и птицы подняли торжествующий гвалт, и роса вспыхнула в траве мириадами белых звезд, и никакого терпения внутри от восторга больше не остается - так и хочется подпрыгнуть, замахать руками да заорать во все горло что-нибудь радостное, несусветно глупое, с добавлением ядреного словца от полноты души…
        Обратно в дом бежала, уже подвывая от нетерпения - ноги-то замерзли с непривычки. Влетела, быстро натянула на мокрые красные ступни бабы-Симины шерстяные носки, бросилась на кухню, приплясывая, - чаю бы горячего попить! Так, а как же в этом доме с добычей кипятка дело обстоит… Печку, что ли, топить надо? Не спросила с вечера…
        К счастью, на подоконнике обнаружился вполне обыкновенный электрический чайник с кнопочкой, и заварочные пакетики в шкафчике нашлись. И завтрак на столе, накрытый чистой тряпицей, заботливо для нее бабой Симой оставленный. Толстые ломти белого хлеба, масло, творог, сметана, вареные яйца, мед в баночке. Дикая смесь белков, жиров и углеводов, но такая, черт возьми, аппетитная! А еще - пирожки… Надкусила один - со щавелем! Что ж, тоже сгодится для полноты вкусовых извращений, весьма в это утро приятных…
        Выпила чаю, согрелась, незаметно уплела все, что было упрятано под тряпицей. Потянуло обратно в постель… Но нет, это уж дудки! Работать надо, по хозяйству управляться! Что там было ей бабой Симой наказано? Грядки полоть? Воду в баню носить? Делов-то, сейчас изладим!
        Обула кроссовки, вышла в огород, села над грядкой, задумалась… И чего здесь полоть? Где сорняк, а где культурный хвостик-росток тянется, как отличишь? Нет уж, надо хозяйку дождаться, иначе можно наворотить беды от незнания. Лучше сначала воды в баню наносить… Вон ведра, а вон - колодец. Это дело, слава богу, нехитрое.
        Однако и это дело не таким уж простым оказалось. Во-первых, железной колодезной ручкой ей чуть голову не снесло, когда опущенное ведро понеслось вниз, гремя железной цепью. Во-вторых, тут особая сноровка нужна, чтобы это ведро вместе с водой вверх вытянуть… Конечно, оно в конце концов вытянулось, облив к чертовой матери все ноги в кроссовках! А другой подходящей обуви у нее нет, только легкие босоножки где-то в чемодане болтаются! Ладно, можно и бабы-Симины остроносые галоши на ноги приспособить, не велика беда… Хоть одно поручение по хозяйству она ж должна таки выполнить! Иначе ж полная стыдоба с торжественно обещанной помощью получается!
        К приходу бабы Симы бочка с водой была полна воды, о чем она и отчиталась с удовольствием.
        - Что ж, молодец, добрая хозяюшка… - устало проговорила старуха, прилаживая свое круглое тело на кухонную скамью. - Сделай-ка мне чайку, а то сама уже с места не сдвинусь… Так и сказала сегодня хозяину - не рассчитывай не меня шибко, больно уж я квелая к старости сделалась…
        - А он чего? - спросила на ходу, суетясь с чайником.
        - Да чего он… Промолчал, да расстроился, видно. Нету нынче в деревне тех, кто по-настоящему умеет с коровками-то. Тут ить особенное умение надо, это только кажется, что все просто… К каждой коровке надо с душой подойти, это тебе не механизма бесчувственная… Я думаю, бросит он это дело, говорит, никакого доходу с него нет, один убыток…
        - Как - бросит? А коров куда?
        - Не знаю. На мясо продаст, наверное.
        - Так жалко же!
        - А то! Жалко, конечно.
        - Баб Сим, а грядки-то я не полола… Вы мне покажите, где там сорняки, ладно? Я буду полоть, а вы отдыхать ложитесь.
        - Хорошо, милая, хорошо… Эк же принесло тебя удачей на мою голову, таку резву помощницу!
        До самого пополудня она провозилась с этими грядками, пока солнце не начало нещадно жалить макушку. Разогнулась, постояла, слушая знойную тишину. Ни ветерка, ни шума листвы, все будто замерло в жаркой неге. А потом, когда июль наберет обороты, наверное, и еще жарче будет… И хорошо, и пусть наддает! Здесь не такая жара, как в городе. Здесь она - вкусная…
        - Хватит уж гнуться-то, обедать иди! - позвала из кухни в открытое окно баба Сима. - Я окрошки настрогала, ты в городе такой никогда не попробуешь! С редькой, с ядреным квасом!
        - Иду, баб Сим… Сейчас только руки от земли отмою…
        Легко сказать - отмою. Попробуй отмой их, вытащи черную полоску из-под французского маникюра. Легче уж сам маникюр срезать ножницами к чертовой матери… Зачем ей здесь вообще маникюр?
        Отобедав, вышли в огород, сели в рябиновой тени на завалинке, под окнами. Солнце вошло в самый зенит, слоило воздух тугими дрожащими волнами. Казалось, он позванивает от жаркого напряжения… Или это благословенная тишина звенит? Или муха окаянная, застрявшая в занавесках?
        - Сань… По-моему, там твой телефон заходится… - лениво произнесла баба Сима. - Иди, что ль, ответь… Вдруг мать звонит!
        - Да ну… Не пойду. Не буду я отвечать. Нет меня, не слышу… Или потом, чуть позже… Такая тишина стоит, баб Сим… Не хочется из нее выплывать…
        - Ну это сейчас пока тишина. Погоди, вот в выходные дачники наедут, и ничего от этой тишины не останется. Шашлыки свои разведут, музыку включат, шуметь да пьянствовать начнут… А пока да, тишина…
        - Ну, вот пусть она и будет… Пусть пока тишина… Хорошо, что тишина.
        - Сань, а ты где учишься-то?
        - В финансовом институте. Его еще институтом бизнеса называют.
        - Ишь ты! Это что же, бизнесменкой, что ль, будешь?
        - Ну, вроде того…
        - А чего тогда все к тишине приспосабливаешься? Вроде негоже при таких жизненных планах!
        - Да, баб Сим. Только я теперь и сама не понимаю, чего мне гоже, а чего негоже… Похоже, мне больше нравится грядки полоть…
        - Да ну, скажешь тоже! Эка невидаль - грядки!
        - А еще, знаете… Мне бы очень хотелось… траву косить!
        - Че-го-о? - растянуто-насмешливо пропела баба Сима, уставившись на нее с явным недоумением. - А ты хоть знаешь, каково это, косой-то намахивать? Думаешь, это так легко, как в бирюльки играть?
        - Нет, я не думаю… Я просто… Попробовать хочу. Понимаете, мне все время один и тот же сон снится, как я на рассвете траву кошу! А главное, в таких подробностях снится, что мне кажется, будто я уже умею… У вас коса есть, баб Сим?
        - Да есть-то она есть, конечно… Вон, в сараюшке целых две…
        - А брусок, чтоб острие точить, тоже есть?
        - Ишь ты, и про брусок знаешь! Есть, есть брусок… Там же, в сараюшке, на полке слева лежит. Пойти показать, что ль?
        - Нет, не надо, я потом сама найду.
        - Так а чего ж! Сейчас бы уже и попробовала, позабавила бы старуху! Глянь, как соседская усадьба травой заросла, весь сорняк оттуда на мои грядки несет!
        - Не, я сейчас не буду… Надо обязательно, чтоб на рассвете… А что, и правда можно… а соседской усадьбе?
        - А чего ж нет? Там давно уж никто не живет. Хозяева померли, а Ванька, их сынок, говорят, очень прилично в городе устроился. Тоже, как и ты, бизнесмен. Правда, наезжает сюда, но дюже редко. Женился, говорят, на богатой… Да ты, наверное, помнишь его, Ваньку-то! Он в мальчонках ох какой шустрый был…
        - Нет, не помню.
        - Ну да, он же постарше тебя будет. Ты еще сопля соплей ходила, а он уж за девками бегал. Однажды бабка твоя его так по уху звезданула, что, поди, на всю жизнь запомнил…
        - А за что она его звезданула?
        - Да он, понимаешь ли, тебя чертенком обозвал! И не то чтобы зло ругнулся, а так, невзначай вырвалось! Он на велосипеде по дорожке около своего дома выруливал, а вы с бабкой Анной аккурат ко мне в гости чапали… Ты вперед бабки бежишь-подпрыгиваешь, глазыньки к небу задрала, а тут он со своим великом, чуть в тебя не въехал! Ну и ругнулся пацан беззлобно - экий, мол, чертенок! А бабка как услышала, как взъярилась! Да и то понятно - на больную мозоль попали… Она до самой смерти из-за твоего дурацкого имечка переживала, сердешная! Вот и попало ни за что бедному Ваньке… Ужель ты эту историю не помнишь?
        - Нет. Правда, не помню.
        - Ну и ладно. И бог с ним. А к бабке Анне на могилку-то когда пойдем?
        - Не знаю… Как скажете. Может, завтра?
        - Что ж, давай завтра. Приду с фермы, оклемаюсь немного, и пойдем. Нет, странное ты дело удумала, девка… Надо же, траву охота косить… Какая же с тебя бизнесменка после этого? Смехота одна…
        Зевнув широко, во весь рот, старуха потерла лицо жилистыми ладонями, потом опустила их на колени, оглядела свое огородное хозяйство:
        - Что ж, сиди не сиди, а надо подниматься, пора грядки поливать… Вон скоро уже вечерять будет.
        - Так я полью, баба Сима! Вы тут сидите, командуйте, куда и чего, а я полью!
        - Ох, разбалуешь ты меня, девка… Уедешь потом, чего я с баловством делать-то стану? Пойдем, нето, вместе, в две руки… Я воду из бочки черпать буду, а ты грядки поливать…
        Время за работой утекло незаметно. Так же незаметно, будто исподволь, приплыла тихая прохлада предвечерья, окрасила небо бирюзовым с проблесками оранжевого. Солнце нехотя уплывало за горизонт, все не решаясь оставить беспокойное земное хозяйство без должного пригляда, целовало верхушки деревьев, как добрая мать целует на ночь любимых детей. Наконец скрылось, оставив после себя томные сонливые сумерки.
        - Ну что ж, поужинаем чем бог послал, да спать… - зевая, тихо проговорила баба Сима. - Устала, поди, за день?
        - Ой, устала, баб Сим…
        - Так это с непривычки. Крестьянская жизнь, она такая. Много работаешь, зато крепко спишь. Не расхотелось траву-то косить?
        - Не-а. Не расхотелось. Завтра утром пойду попробую. Мне столько раз это снилось, уже оскомину набило… Надо же и впрямь попробовать, каково это!
        - Ну-ну… Если снится, то надо попробовать, конечно. Человеку ни один сон зазря не приснится. Значит, судьба тебе такую подсказку дает. Оттого и нутро твое беспокоится.
        - Вы, баб Сим, прямо как по Фрейду сейчас чешете…
        - По кому?
        - Ну, это ученый такой, психоаналитик. Он тоже утверждал, что к голосу подсознания прислушиваться надо.
        - Ой, не знаю, не знаю, к какому уж там голосу, а только все равно зазря ничего с человеком не бывает… Ладно, пойдем ужинать, а то рассказами про ученых не насытишься. У меня молоко в печке стоит, сейчас попробуешь настоящего топленого, с пенкой… Спать будешь как убитая, без снов!

* * *
        Утро пришло вместе с криком петуха и «беспокойством нутра» относительно своих странных желаний. Нет, и впрямь, чего это ей приспичило, да так надоедливо! Неужели гены крестьянские покою не дают? А почему, например, в маме такие гены напрочь отсутствуют? Она полжизни здесь прожила, а даже просто приехать да повидать родные места - калачом не заманишь! Тем более - за косу хвататься…
        Но если сидит внутри желание - надо его исполнить. Чтобы «нутро не беспокоилось». Может, и впрямь какая судьбоносная подсказка за ним стоит?
        Соскочила с кровати, поеживаясь от холодка. Вроде и печка была истоплена, а свежо с утра! Недаром говорят, что июнь - еще и не лето… Днем жарко, а ночи довольно прохладные. Эх, как она вчера лихо босиком по этому холоду шастала, по росе… Так, а на ноги что лучше надеть? Кроссовки? А толку? Намокнут сразу, неловко будет… Нет уж, лучше бабы-Симины остроносые галоши на ноги приспособить. Кстати, она их очень смешно называет - чуни…
        Так, в чунях, в закатанных до колен джинсах да в старой телогрейке, что отыскалась в сарайчике, и выскочила на соседскую усадьбу, перемахнув через кургузый плетень. А из рукава телогрейки еще и кепка выпала - смешная такая, в клеточку, с круглым козырьком. Напялила ее на голову, поставила косу «на попа», и давай по лезвию бруском наяривать! Конечно, звук получился - не Пятый концерт Бетховена, вспорол скрежетом утреннюю тишину так, что забрехала собака в соседнем дворе. Ничего, собака потерпит. Тут дело поважнее, чем утренний собачий сон.
        Ну что ж, приступим, помолясь… Как там говорится? Размахнись, коса, раззудись, плечо? Оп-п… Чего ж она не размахнулась-то, а сразу в землю воткнулась? Нет, как-то не так надо… Давайте, что ль, гены, подсказывайте, руководите тайными крестьянскими потребностями! Ага, вот так, наверное… Плечо оттянуть, самую малость податься назад, потом сильным и плавным махом - р-раз! И еще - р-раз! Ага, пошло дело! Вот она, травушка-муравушка, высокая да росистая, так и легла под ноги! Ага, ужо я тебе! Получается! Получается! Вот вам, голос подсознания! Вот вам, подсказка судьбы!
        - Э! Мужик! Ты чего тут?..
        Вздрогнула всем телом, обернулась воровато на голос. Огромный детина, голый по пояс, стоял в десяти шагах, смотрел на нее в недоумении.
        - А я… Я тут вот… Траву кошу… А вы кто?
        - Я вообще-то хозяин… травы. И усадьбы тоже.
        - И… Извините… А мне баба Сима сказала, что здесь никого… Никто не живет…
        - Ну да, в общем… Особо никто не живет. Я вчера поздно вечером приехал. Да постой, мужик, куда ты? Или… Э-э-э… Ты это… ты не мужик, что ли?
        - Да, представьте себе, не мужик! - сдирая с головы кепку и оборачиваясь к нему уже с другой стороны плетня, обиженно проговорила она.
        - Ой, простите подлеца, обознался… А вы косу, косу свою забыли!
        Широко шагнув по траве, детина ловко ухватил косу, дошел до плетня, остановился, с любопытством ее разглядывая.
        - А… вы кто? Насколько я знаю, у бабы Симы отродясь наследников не водилось…
        - А вы, наверное, Иван, правильно?
        - Ну да, Иван…
        - Ну, будьте здоровы, Иван! Извините, что своим занятием ваше утро нарушила! Больше не буду, можете не волноваться! И отдайте мне мою косу, пожалуйста!
        - Да возьмите… Пожалуйста…
        Схватила протянутую через плетень косу, развернулась, гордо пошла к сарайчику. Закрыла дверь, досадливо скинула с себя телогрейку, шмякнула кепку под ноги. Нет, каков нахал, а? Что ему, травы жалко? Еще и мужиком обозвал… И не уходит, главное! Вон видно через щель в стене, как стоит у плетня, ежится от холода. Если обозвал, так и шел бы себе! Еще поизгаляться, что ли, охота?
        Вытолкнула дверь плечом, пошла мимо него в сторону дома, как мимо бесполезной в хозяйстве статуи.
        - Постойте, девушка… Ну чего вы, в самом деле, так на меня обиделись? Я ж не хотел… Вышел, смотрю - телогрейка, кепка, да еще и с косой… Что я должен был подумать?
        - Да думайте что хотите!
        - А зачем вам… трава на моем огороде понадобилась?
        - Да не нужна мне ваша трава! Я просто ее немного покосить хотела, и все!
        - Зачем?!
        - Да просто так! Из любопытства! Маленькое удовольствие хотела получить!
        - Да? Как странно, однако… А у меня были совсем другие представления о девичьих удовольствиях… А как вас зовут, девушка?
        - Представьте, что у меня абсолютно женское имя, хоть и редкое! Сантаной меня зовут!
        - Ах вот в чем дело! Ну конечно же, теперь я понял! Как я тебя сразу не узнал, чертенок? Помнишь, как твоя бабка мне по уху тогда за этого «чертенка» врезала, а?
        - Нет, не помню.
        - Ну да, ты тогда еще сопливой была… Не сердись, а? Чего ты злючкой такой выросла?
        - Это я злючка? Да сами вы… Ой, да ну…
        Махнув рукой, она торопливо пошла к дому, чувствуя спиной его насмешливый взгляд. И правильно бабушка Анна ему по ушам врезала, и за «чертенка», и авансом за сегодняшнего «мужика»! Надо же, горазд ярлыки приклеивать!
        Дома первым делом сунулась к зеркалу, оглядела себя всю, с головы до ног. Подняла вверх брови, натянула губы в улыбке, откинула плечи назад, подобралась вся, припоминая модельную выучку. Ну вот… И не похожа уже на мужика… Фигурка, конечно, и в подобранном виде далеко не женственная, но все же… Не мужик все же! И кожа на лице от свежего воздуха ровнее стала, и даже румянец появился. А если еще и глаза подкрасить да волосы феном уложить…
        Хотя - чего она вдруг с обидой засуетилась? Подумаешь, какой-то бабы-Симин сосед в ее принадлежности к прекрасному полу обознался! Да кто он такой вообще, чтобы из-за его обознаток брови тянуть да внутрь животом подбираться? Пусть его жена для него в этом плане старается, а ей ни к чему! Лучше пойти позавтракать, бабы-Симиных пирогов от души налопаться! Или в постели еще поваляться до первых жарких лучей… Да, пожалуй, лучше поваляться…
        Она и сама не заметила, как заснула. Разбудил ее бабы-Симин насмешливый голос:
        - Эй, косарь, вставай! Уж роса на траве высохла, а ты все дрыхнешь! А еще спрашивала давеча, где коса, где брусок… Передумала, что ль?
        - Не, баб Сим, не передумала… - села на постели, потягиваясь, - наоборот, все исполнила, как хотела… Да только хозяин усадьбы меня прогнал…
        - Да как же? Это что, Ваня приехал, что ли? Надо же, принесла его нелегкая! Уж месяца два я его тут не видела! Надо же…
        - Ага! Смешно, правда? Приехал хозяин в свой дом, а у него на огороде какой-то мужик траву косит…
        - Почему мужик? Откуда там еще и мужик взялся?
        - А это он меня мужиком обозвал… Я пришла домой, так расстроилась, чуть не заплакала! А вы говорите - подсказка судьбы… Это ваш сосед, что ли, подсказка?
        - Не… Какая ж Иван подсказка, что ты? Он давно женатый… Да ты не обращай на него внимания, вообще-то он добрый парень, вежливый. Не знаю, чего его обнесло…
        - Да он просто обознался, баб Сим. Со спины. Я в телогрейке да в кепке была.
        - А, ну это другое дело. А ты поднимайся давай, завтракать будем. Солнце уж высоко стоит, денек сегодня опять будет хороший… Я после завтрака отдохнуть прилягу, а ты траву, что у плетня растет, всю повыдергай. Никак у меня до нее руки не доходят.
        - Хорошо, баб Сим. Всю повыдергаю…
        Хорошо сказать, да трудно оказалось сделать!
        Попробуй ее повыдергай, это ж не мягкую грядку прополоть! Пришлось попыхтеть, вытаскивая лопатой из земли жесткие корни репейника да взявшегося расти вширь лопуха…
        - Бог в помощь, соседка! - вдруг услышала над головой насмешливое. - Опять решила в борьбе с травой маленькое удовольствие получить?
        Распрямилась - и оказалась глаза в глаза со своим утренним обидчиком. Как это он так незаметно подкрался, интересно? И вообще, чего ему от нее надо?
        - А у меня пиво с таранькой есть… Хочешь?
        - Это вы меня как мужика на пиво приглашаете, да?
        Хотела спросить язвительно, а получилось с примесью детской обиды, и голова в плечи ушла, и сопнула, вбирая в себя воздух, как сердитый ежик.
        - Ой, ну хватит, а? Ну не обижайся, чего ты…
        Ишь как миролюбиво, даже где-то заискивающе он это «не обижайся» протянул, вдобавок изобразив на лице смешную гримаску, почти как в песенке: бровки домиком, губки бантиком… Это при его-то грубой мужицкой наружности! Правда, очень смешно получилось! Хотя наружность, надо признаться, ничего такая, более-менее симпатичная, и грубые черты ее совсем не портят. Глаза глубоко посажены, но живой умной искоркой светятся, тяжелый подбородок тоже как тут и был, вполне гармонично к лицу приделан, и губы расплылись в мягкой улыбке, совсем не насмешливой, добродушной скорее. Не хотела в ответ улыбаться, но губы сами по себе задрожали, полезли уголками вверх, и пришлось приложить усилие, чтобы вернуть их в обратное сердитое положение.
        - Что вы, я совсем не обижаюсь, - произнесла строго, всем видом показывая, что его гримаска не произвела на нее должного впечатления, то есть зря со смешливостью старался, стало быть. И зачем-то добавила уже мягче: - И вообще, я пиво терпеть не могу…
        - И даже с таранькой?
        - Тем более!
        - Ну… Тогда просто компанию поддержи, чего я, как дурак, один…
        - А это уже ваши проблемы. Пойдите пригласите какого-нибудь… мужика.
        - А чего ты мне выкаешь? Я что, такой старый?
        - А чего вы ко мне привязались?
        - Не привязались, а привязался. То есть ты - привязался.
        - Ну, ты… привязался. Какая разница?
        - Большая разница. Мы ж с тобой с детства знакомы как-никак. Вон у меня в альбоме даже твоя фотография сохранилась. Ты там маленькая еще, с бабкой стоишь, за ее подол держишься.
        - С бабушкой Анной?!
        - Ну да…
        - А откуда она у вас? То есть… у тебя?
        - Да мне тогда родители фотоаппарат на день рождения подарили… Простенькая была такая «мыльница», а счастья - полные штаны! Вот я и ходил, всех подряд щелкал. Ну, и тебя с твоей бабкой заодно щелкнул, аккурат через этот плетень…
        - Ой… А можно посмотреть? Знаешь, у меня с бабушкой Анной ни одной фотографии нет…
        - Так а я о чем тебе уже два часа толкую? Пошли, посмотришь! Тебе помочь через плетень переползти, или сама?
        - Сама…
        - Ну да. Я утром видел, как ты лихо его перепрыгнула. Как чертенок. Надеюсь, за
«чертенка» по уху не дашь? Кстати, как тебя в миру теперь кличут? Не Сантаной же?
        - Нет. Просто Саней.
        - Ага. Саня, значит. А я, стало быть, Ваня.
        - Я помню! - сердито полуобернулась она, пресекая нотки смешливого панибратства в его голосе. Действительно, сколько ж можно уже?
        Миновали заросший травой участок с маленькой заплаткой-залысинкой от ее утреннего баловства, вошли во двор. Иван ловко взбежал на высокое крыльцо, предупредительно распахнул перед ней дверь, смешно шаркнул ножкой, по-гусарски склонил голову:
        - Прошу, сударыня… Вот сюда прошу, за стол, на веранде посидим, а то у меня в доме не прибрано… Сию секунду все принесу!
        Веранда оказалась вполне чистенькой, с крепко сбитым столом в окружении скамеек, с ветками черемухи и рябины, нахально пробившимися в открытые настежь створки. Села на скамью, сложила руки на столе, как школьница, строго выпрямила спину. Было слышно, как в доме скрипят половицы, как пробивается через этот скрип едва различимый надрывный голос Высоцкого: «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята…»
        - Это я свой старый магнитофон включил… - Вздрогнула от голоса Ивана, раздавшегося за спиной. - Знаешь, такой допотопный, с кассетами-бобинами. А впрочем, ты такие и не застала, наверное…
        Водрузил на стол зажатые горлышками меж пальцев три бутылки пива, тарелку с таранькой, из-под мышки достал газету, расстелил, подвинул к ней поближе:
        - Сюда будем косточки от тараньки складывать… Пиво из горла будем, или тебе стакан принести?
        - Мне бы лучше фотографию… Где я с бабушкой Анной…
        - Ах да! - спохватившись, он полез в задний карман брюк. - Вот она, держи!
        Протянула обе ладони, взяла осторожно, повернулась в луч света, бьющий из открытого окна веранды. Вгляделась… Точно, бабушка Анна у колодца стоит, смотрит куда-то вдаль, улыбается! И рука потянулась во взмахе вверх, наверное, рассказывала ей что-то. А она, малявка, стоит, голову вверх подняла, рот раскрыла, слушает. Ручонки и впрямь за бабушкин подол платья ухватились…
        - Надо же, бабушка… - прошелестела совсем тихо, сглотнув наплывший в горле ком. - Именно такой я ее и помню… - И, подняв на Ивана глаза, спросила жалобно: - А можно я эту фотографию себе возьму?
        - Да, конечно… - пожал плечами Иван, глядя на нее задумчиво, без прежней уже насмешливости.
        - Спасибо… Спасибо тебе большое, Иван! Как здорово, что ты эту фотографию сохранил!
        - Да не за что… Ты так благодаришь, словно я бог весть что… Ты, наверное, очень бабку любила, да?
        - Да. Очень любила. И она меня тоже. По-настоящему. Меня больше никто и никогда так не любил…
        - Ну, ну… Чего уж так скорбно, будто жизненные итоги подводишь! Никто и никогда!
        - Нет, правда…
        Снова пытаясь сглотнуть проклятый слезный ком, оно отвернулась к окну, длинным вдохом набрала в легкие воздуха, задержала на секунду в себе. Наплыло, вспыхнуло памятью то самое детское ощущение правильной устроенности взрослого мира, вполне беззаботное и счастливое, с легкой бабушкиной руки… Наверное, детские ощущения имеют свою память, живут где-то во взрослом уже организме, а потом при случае выплескиваются наружу неловкой тоской. И, что самое обидное, совершенно некстати. Вот как сейчас, например. Ну зачем, зачем он на нее так смотрит? Не плакать же при чужом человеке!
        - Она, кажется, лет десять назад умерла, бабка твоя? - спросил осторожно, откупоривая бутылки с пивом.
        - Да… Да, десять лет назад…
        - И ты с тех пор ни разу сюда не приезжала?
        - Нет…
        - А сейчас чего принесло?
        - Да просто так, в гости. Хотя, если честно, я здесь от мамы спасаюсь…
        Сказала и спохватилась с опозданием, поймав на себе его любопытный взгляд. Однако было и еще что-то в этом взгляде, более объемное, чем простое любопытство. Таким взглядом обычно близкие меж собой люди приглашают к откровению… Очень уж искренняя заинтересованность там была, перед которой устоять невозможно.
        Вот и она - не устояла. Принялась вдруг рассказывать о себе - взахлеб. Про маму, про папу, про развод, про больного мальчика Тимошу, про свое в отношении мамы предательство, про деньги, про выдуманную поездку в Англию… Он слушал внимательно, не перебивая, морщил лоб, отхлебывал из бутылки свое пиво. А еще взглядывал деликатно, будто боясь прервать поток ее откровений. И даже подбадривал кивком головы - давай, мол, вали все как есть, не стесняйся. И она говорила, говорила, никак остановиться не могла! Взглядывала на бабушкину фотографию и говорила, будто получила от нее некое разрешение…
        - …Понимаешь, она как с ума сошла, будто вся ее жизнь сосредоточена на желании отомстить! Даже когда про Тимошу узнала, так радовалась! Говорила, что если долго сидеть на берегу, то можно дождаться, когда мимо проплывет труп твоего врага… Ну скажи, разве можно… до такой степени желать мести? Нет, я понимаю, как это больно, когда тебя бросают… Но не до такой же степени! А если она узнает, что я… Что деньги… Вот я и спасаюсь от своего вранья здесь! Хотя теперь и сама не знаю, от чего на самом деле спасаюсь!
        Выговорилась, махнула рукой, замолчала на полувдохе, отвернувшись к окну. Пусть теперь думает о ней что хочет. Да, вот такая она, запутавшаяся в своих горестях дурочка, - сама не знает, от чего бежит, от чего спасается. Не надо было ничего говорить, наверное! Не понял он ничего! Да и как бы он понял, если она и сама в сути своих сомнений до конца не разобралась? И вздрогнула от его тихого, грустного голоса:
        - А знаешь, а я очень хорошо тебя понимаю… Вот ты сейчас сидишь и наверняка думаешь - зачем я ему все это рассказала, ведь так, да?
        - Ну… Да, в общем…
        - А ты так не думай. Я понимаю. Я ведь тоже, можно сказать, здесь спасаюсь… Раньше не мог определить своего состояния, а теперь могу. Точно, спасаюсь. И тоже не понимаю от чего. Просто приезжаю сюда - свежего воздуха глотнуть…
        Медленно повернула голову, глянула удивленно. Даже немного страшно стало в ожидании ответных откровений, потому и спросила осторожно-насмешливо:
        - Что, тоже кому-то сильно наврал?
        - Нет, никому я не врал. Не в том дело. Хотя, если в глобальном смысле… Да, наврал. Мы все давно друг другу врем, и сами себе врем. Вранье стало основной нашей функцией жизни, оружием в приспособлении к условиям среды. Адаптируемся мы так. Тебе знакомо такое понятие - адаптация?
        - Ну да, конечно…
        - А ты хоть понимаешь, какой это сам по себе отвратительный процесс, если рассматривать объектом адаптации человека, а не каких-нибудь там козявок, птичек или морских котиков? С ними-то как раз все понятно, они и должны к условиям среды адаптироваться, какой с них спрос? А человек, разумное существо, зачем с такой страстью это делает, скажи?
        - Ну, я не знаю… Чтобы в этой среде выжить как-то, наверное…
        - Да, все так, когда под понятием «выжить» подразумевается хлеб насущный. А только нынче простой хлебушек, знаешь ли, вещь довольно презираемая. Нынче в понятие
«выжить» совсем другой смысл вложен. Смысл, который диктует та самая пресловутая среда, для которой ты должен быть глянцево-успешным, и все тут! И адаптируйся под эту глянцевую успешность как можешь! Внешним видом, вкусовыми пристрастиями, манерами поведения, боком, скоком, кто вприсядку, кто галопом, кто презреньем, кто почтеньем! Все в дело пойдет!
        - Но ведь не все же…
        - Да все, все! Вот ты сама - разве не адаптируешься?
        - Не знаю… Наверное, да. Только я, как бы это сказать… Без удовольствия адаптируюсь. Надеваю каблуки с копытами, а сама их терпеть не могу, в институте бизнеса учусь, но никаким бизнесом заниматься охоты нет… Даже с бойфрендом жила не потому, что так уж сильно его любила, а потому, что так надо… А кому, по сути, надо-то?
        - Ну как - кому? Нынче такое скороспелое сожительство - шаблон среды. Вот ты под него и адаптируешься. Ничего, это еще цветочки, со временем насобачишься…
        - Да? Вообще-то противно, знаешь…
        - Конечно, противно. Кто ж спорит? Мы сами запихиваем свою жизнь в шаблон, как цветы в хрустящий целлофан. Мне почему-то всегда обидно видеть эти нарядные букеты… Из-за кружевной обертки цветов-то и не видно! А они ведь живые, они сами по себе - жизнь!
        - Да, да! Это ты хорошо сказал, про цветы в целлофане! Получается, мы не только свою жизнь, мы даже цветы умудрились в шаблон запихать! Жалко…
        - Ну да…
        Он вдруг сник, глянул куда-то поверх ее головы и будто улетел мыслями, машинально теребя в руках очищенную тараньку. Странный какой - сам начал интересный разговор и сам же его прервал на полуслове. И глаза такие вдруг непонятные сделались, неживые будто. Может, надоело ему философствовать? Тогда, наверное, пора сматываться отсюда? Дал выговориться, и спасибо, брат? Никогда не забуду твоего во мне участия?
        Она уже оперлась руками о стол, чтобы встать вместе с вежливыми словами прощания, как он вдруг снова заговорил, как ей показалось, немного равнодушно:
        - Я к чему этот разговор-то завел, про адаптацию… В общем, ты особо не грузись со своим враньем. Наоборот, хорошее вранье у тебя получилось. Протестующее. Ведь по всем параметрам адаптации ты должна была мать поддержать, правда? Она тебя кормит, учит, каблуки с копытами покупает… А ты сделала так, как тебе душа велела. Молодец, одобряю. Пива хочешь?
        - Нет. Правда, не хочу.
        - Странно… Нынче все малолетки пиво пьют.
        - Ну, во-первых, я не малолетка, а во-вторых… Считай, что это тоже протест. Все пьют, а я не пью. Потому что не люблю.
        - И опять - молодец. А траву косила тоже из протеста?
        - Нет. Это было состояние души.
        - Ишь ты… А знаешь, ты мне все больше и больше нравишься, чертенок Санька!
        Глаза его вдруг ожили, уставились на нее с веселым интересом. Да, да, она не ошиблась! Был в них именно тот самый интерес, чисто мужской, которого в Кирюшиных глазах, к примеру, сроду не наблюдалось! Да и в других мужских глазах, на ее мексиканское грубое личико направленных, тоже… Или это выпитое пиво такой интерес спровоцировало? Как там говорят - не бывает некрасивых женщин, бывает мало выпивки?
        - Что ж, мне пора… - смутившись, торопливо поднялась она со скамьи. - Спасибо за разговор, за угощение… Меня там давно уже баба Сима потеряла!
        И - чуть не вприпрыжку скатилась с крыльца, бегом через огород, к родному плетню! Лихо его перемахнула, чуть не сшибив с ног идущую от колодца с ведром бабу Симу.
        - Да тихо ты, оглашенная! Всю воду из-за тебя расплескала! Где так долго блыкалась-то? Я проснулась, тебя и нет…
        - Давайте я понесу, баб Сим!
        - Да на, возьми… А чего ты там делала-то, на Ивановой усадьбе?
        - А я… За фотографией ходила. У Ивана нашлась фотография, где мы с бабушкой Анной вот тут, у колодца стоим.
        - А ну покажи!
        - Ой… Ой! Я ж ее взять забыла!
        - Это как же? Пошла взять фотографию, да забыла?
        - Ага…
        - А чего так щеки горят?
        - Щеки? Какие щеки?
        - Да твои щеки, чумная! И глаза вон как заблестели… Ой, смотри, девка, не к добру это все… Он ведь женатый, говорила я тебе?
        - Да, баб Сим, говорила. А молоко вчерашнее еще осталось? Что-то я так проголодалась…
        - Это ты меня так от интересного разговору уводишь, что ли?
        - Нет. Правда, молока хочу.
        - Ну иди нето, возьми в холодильнике…
        Остаток дня она все ненароком пыталась пройти мимо зеркала, тормозила на секунду, вглядываясь в свое лицо. Нет, как он сказал интересно - нравишься, мол. И не просто нравишься, а… все больше и больше. Это надо полагать, что она ему сразу понравилась? А потом - все больше и больше? Это с такою-то мексиканскою рожей? Вот уж врун так врун… А все равно - приятно…
        Ночью долго не могла заснуть, ворочалась с боку на бок, слушая ровный храп бабы Симы. А жалко, что фотографию там на веранде забыла… Надо бы завтра ее забрать. А как забрать-то? Самой, что ли, пойти? Ну, это уж нет… Теперь уж это совсем неловко…
        А странный все-таки этот Иван. И разговор у них вышел странный. Еще и похвалил ее за то, что мать обманула… Интересно, а бабушка Анна тоже бы похвалила за такое вранье? Ну, это вряд ли… Хотя… Как же она ей всегда говорила? Так складно, будто молитву читала… Будь, мол, всегда доброй, Санюшка, живи просто, сердце слушай, себя и Бога помни и на похвалу не искушайся… И на большие радости тоже не искушайся, малыми радостями живи - ветерок подул, солнышко взошло, первая травка из земли выползла, ягодка в саду созрела…
        Странный, странный этот Иван. И жалко, что женатый…

* * *
        Утром проснулась - квелая. Села на постели, долго смотрела в окно. Надо встать, умыться, на солнце выйти…
        Не хочется. Засела внутри непонятная досада-беспокойство, а вместе с нею и стыд проснулся - как там мама-то? Обманула ее, уехала, еще и похвалам всяким радуется… Надо бы ей позвонить, рассказать бодрым голосом, что все у нее на Туманном Альбионе прекрасно. Хотя нет, звонить не стоит. Придется объясняться, отчего так долго трубку не брала. Лучше сообщение отправить…

«У меня все хорошо, люблю, целую, не волнуйся!» Радостное пиканье возвестило об улетевшей в пространство лжи, прикрывая собой кучу оставленных без внимания маминых вызовов, и она вздохнула с грустным, но все-таки облегчением - пусть хоть так…
        Выползла из постели, вяло натянула на себя шорты с футболкой, пошлепала к рукомойнику на кухне. По пути заглянула в зеркало - привет-привет, опухшая со сна мексиканская рожа… И кому ты вчера так понравилась - все больше и больше? Шутка жестокая - киргуду…
        Вышла в огород, подставила лицо солнцу, потянулась. Как хорошо, что хоть такая радость любому живущему на земле доступна! Солнышко, оно любое лицо ласкает, и красивое, и некрасивое. Так и стояла бы с закрытыми глазами, уплывая в теплое пространство вместе с плывущими из-под сомкнутых век оранжевыми кругами…
        - Ты чего так долго спишь?
        И опять она вздрогнула от раздавшегося из-за плетня знакомого уже голоса. Скоро уже в привычку войдет - вздрагивать от его голоса. А что, она бы и не возражала, наверное, против такой привычки…
        - Иди сюда быстрее! Ну!
        Ох, а голос-то нынче какой… неприветливый. Тем более что-то совсем нехорошее, почти опасное послышалось в этом коротком приказном «ну!». Обидеться, что ли? Хотя с обидой - это всегда успеется. Надо же для начала выяснить причину такой неприветливости…
        Пошла как сомнамбула, глядя ему в лицо удивленно. Да и лицо, собственно, было - еще то лицо… Совсем не похожее на вчерашнее, насмешливо-доброжелательное. Нынешнее заросло черной щетиной, красные глаза из-под оплывших век глядели зло, болезненно, и рука протянулась через плетень требовательно, пальцы пребольно сжали запястье.
        - Давай прыгай, пошли… Ну же, чего ты копаешься? Пошли!
        - Куда, Иван? Куда ты меня ведешь? Да что случилось, в конце концов?
        Он молча протащил ее прежней дорогой - через поросшую травой усадьбу, во двор, только у двери не проявил прежней смешной галантности, заволок на веранду, усадил на скамью, за стол и сам рухнул напротив.
        - Что случилось, Иван? - повторила тихо, по слогам, заглядывая ему в лицо.
        - Сейчас, погоди… А может, ты чаю хочешь?
        - Нет уж, спасибо! Зачем ты меня сюда приволок? Руку так больно сжал - синяк будет…
        - Ну, извини. Наверное, силы не рассчитал.
        - Так зачем я тебе понадобилась?
        - Зачем, зачем… Сам не знаю, зачем! Я всю ночь не спал, бродил по дому, как пес…
        - А отчего не спал-то?
        - Погоди, не тарахти… Знаешь, как это бывает? Вот живет человек, а в голове у него зреют потихоньку всякие сомнения, зреют… А потом проговоришь эти сомнения вслух, и будто внутри нарыв лопается! В общем… Если уж так получилось, что именно тебе я их проговорил, то ты меня и выслушай до конца! Поняла?
        - Да, поняла…
        - И сиди тихо, не возражай и не переспрашивай!
        - Ладно, не буду…
        Он вздохнул, будто сбросил с себя тяжкую ношу, откинулся на спинку скамейки, замолчал, глядя больными глазами сквозь нее. Потом заговорил медленно, с трудом подбирая слова:
        - Вот я вчера тебя так мило воспитывал, про адаптацию рассказывал, про шаблоны окружающей среды… Вроде как я сильно умный, а ты просто маленькая дурочка, ничего в жизни не понимаешь. Так вот что я тебе скажу, милая! Это не ты маленькая дурочка, это я большой дурак! Нет у меня права тебя учить, потому что я в это дерьмо давно уже с головой нырнул! Это я, я давно уже к среде адаптировался, по самой полной программе! Я тот самый цветок и есть, который в целлофане сидит и ни черта из-за него жизни не видит!
        - Да уж… Хорошенький цветок, ничего не скажешь… - попробовала она неуклюжей шуткой разбавить тональность его отчаянных восклицаний.
        - Тихо, не перебивай меня, пожалуйста. Я и сам собьюсь… Я ведь лет десять назад был примерно таким же, как ты, лениво в эти шаблоны вплывающим… Все говорили - везло мне. На первом курсе женился, в обеспеченную семью вошел. Жена - красавица, тесть - бизнесмен, теща в налоговой работает, после института меня в дело взяли… Все круто, все замелькало, все заработало! Успевай, поворачивайся, деньги лопатой греби! Ну, я и греб… Тесть потом от дел отошел, я все заботы на себя взял. И все у меня есть, понимаешь? Дом, машины, жена-красавица, курорты заграничные… А душа вдруг замаялась, леший ее дери, я и сам не заметил когда! Исподволь как-то… шуршание целлофана раздражать начало! Как так могло получиться, скажи?
        - Я не знаю, Иван…
        - Вот и я - не знаю! Сижу тут перед тобой, истерю, как дурной герой в романе… Как бишь его там… лишний человек, что ли? Смешно, ей-богу…
        Болезненно усмехнувшись, он замотал головой, потом обхватил ее руками, сжал сильно, уперев локти в стол. Наверное, следовало аккурат в этот момент сказать ему что-нибудь умное, да она не знала что. Растерялась. Ну вот что сказать? Что совсем все это не смешно? И что он вовсе не лишний человек из романа? Так это уж совсем глупо будет. Он же не ребенок, чтоб его этими отрицаниями утешать!
        - А знаешь, я так лихо во все это на первых порах въехал… - вдруг снова заговорил Иван с тихой и горькой насмешливостью, - как на коне гарцевал, сам собой со стороны гордился. Врал, изворачивался, позволял себе унижать слабых, искренне трепетал перед сильными… Такие понты выдавал, мама не горюй! Казалось, жизнь хлещет ветром удачи, так и прет меня по этому ветру… Ах, какой я хитрый, какой умный, какое к случаю правильное лицо умею делать! Улыбаюсь, когда хочется от злости в морду кулаком въехать, исхожу серьезностью, когда смеяться хочется…. Еду на дорогие курорты, хотя видал я их в гробу, эти курорты! Но ведь все едут, и я еду! Все машины как перчатки меняют, и я меняю! А как же иначе? Так надо, так жизнь требует! Вот ты давеча сказала, что тебе противно к этим требованиям адаптироваться, а я тебе чего ответил, помнишь? Что ничего, мол, насобачишься? Давай, мол, и дальше действуй в этом же духе?
        - Нет, все было не так, Иван…
        - А знаешь, почему я тебе так сказал? От зависти! Потому что мне самому, когда начинал, нисколько противно не было! Молодой был, резвый! У меня на фирме тоже есть один такой, молодой-начинающий… С него, собственно, у меня все это и началось… Пришла секретарша и говорит - звонили, мол, из другого города родственники этого начинающего, просили домой отпустить, с матерью проститься. Мать у него дома помирала, понимаешь?! Ну, я позвал его к себе, то да се, сочувствую, мол, поезжай… А он в друг на меня глаза выпучил и говорит: что вы, я ж не могу! У нас же на завтра, говорит, презентация назначена! Мне, говорит, интересы фирмы дороже… И пялится на меня так преданно, глазами ест… Вот тут меня и шибануло по темечку! Смотрю на него, ничего толком сказать не могу… А что я ему мог сказать, ничего и не мог, потому что права не имел! Я ведь… Я так же, по сути, своих родителей бросил… Представляешь, восемь лет сюда ни разу не приезжал! Ну, деньги отправлял, конечно… А что - деньги? Они их и не тратили, вон, после похорон в ящике стола сберкнижку нашел, они их исправно на мое имя клали. А ехать сюда - всего-то
три часа на машине!
        Он резко вдохнул в себя воздух, сглотнул трудно, глянул на нее исподлобья. Она сидела ни жива ни мертва, зажав ладони меж коленками, но взгляд не отвела, лишь чуть головой кивнула - продолжай, мол, я слушаю…
        - Ну вот, стало быть, с того самого дня меня и начало колбасить… Так вдруг все раздражать начало! И работа, и дом, и семья… Куда ни сунусь - нигде мне места для жизни нет, один целлофан по ушам ездит…
        - Ну, так уж и нигде… А дети? Дети у тебя есть?
        - Нет. Детей у меня нет. Жена детей рожать отказалась, побоялась шикарную фигуру испортить. Она, знаешь ли, мечтает стать иконой стиля… Меня прямо оторопь берет, когда она начинает про эту икону толковать! И по телевизору сейчас все время талдычат: такая-то, мол, женщина - икона стиля… Как у них вообще язык поворачивается, не понимаю? Молиться, что ль, предлагают на дорогие тряпки? В общем, стал я потихоньку от всего этого сюда сбегать… Живу здесь денька по два, пока не оклемаюсь. А потом обратно. А вчера вдруг понял - не могу больше. Всю ночь не спал… Что мне теперь делать-то, а?
        - Не знаю, Иван. Наверное, надо и дальше как-то… истину свою искать. Хоть и в полном одиночестве.
        - Че-го? О какой такой истине толкуешь, ты, чертенок малолетний?
        - Да о такой. Как писал Пастернак в «Докторе Живаго», истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно. Наверное, ты в своем окружении теперь такой и есть - одиночка. Только истину еще не нашел. И порвать со всеми не успел.
        Она и сама отчаянно удивилась, откуда вдруг из памяти выплыло все это - про истину. Хотя чего удивляться-то? Отец, помнится, трижды заставлял ее Пастернака перечитывать… Толком ничего и не поняла, но вот про истину - вдруг запомнилось. И надо же, пригодилось…
        - Ишь ты как… - уважительно усмехнулся Иван, глянув на нее будто с другого ракурса. - «Доктор Живаго», значит… А я и не помню, когда в последний раз хоть какую-то книгу в руки брал… А ты дашь мне почитать этого, как его… Живаго?
        - Дам. Только у меня с собой нет, конечно… Я тебе потом привезу, ладно?
        - Ага. Давай. А ты не проста, чертенок, совсем не проста… Вот выговорился перед тобой, и вроде легче стало. Легкая ты, и слушаешь хорошо. И даже вроде как поняла меня… По крайней мере, за сумасшедшего не приняла, и на том спасибо. Ладно, иди, утомил я тебя, наверное.
        - Нет, что ты… Совсем даже…
        - Нет, правда. Ты иди, Сань. Мне сейчас надо спать лечь, иначе голова взорвется. Высплюсь, да ехать надо. Протест протестом, а дела за меня никто не сделает. Обязанности, мать их…
        - А может, я все-таки останусь, Иван? Пока ты спишь, я тебе поесть приготовлю… Ну чего ты… совсем один?
        - А ты никак меня жалеть вздумала? Не надо, чертенок… Выслушала, и на том спасибо. Иди, Сань…
        Уже выходя со двора, не утерпела, оглянулась. В открытую створку веранды было видно, как Иван сидит за столом в той же позе, не шелохнувшись. Спина сгорблена, локти на столе, круглая коротко стриженная голова зажата меж ладонями. А говорил - спать пойдет…
        А после обеда, когда они с бабой Симой разбрелись по постелям, чтобы в легкой дреме скоротать дневную жару, раздался легкий стук в окно. Соскочила, добежала до окна на цыпочках, отодвинула занавеску…
        И отшатнулась в испуге. То есть не в испуге, конечно, а в изумлении. Потому что с чего ради таких красивых мужчин надо бояться? Стоял за окном вроде и не Иван, по крайней мере ничего от того Ивана, исходящего на веранде утренними страданиями, в этом мужчине не было. Этот был хорошо выбрит, тщательно и со вкусом одет, серьезен и деловит лицом. И жест рукой получился приказной-нетерпеливый: а ну, выйди…
        И опять она его, как верная подчиненная, послушалась - на свою голову! Выскочила на крыльцо почти в неглиже, то есть в легкомысленном пижамном комплекте, состоящем из коротких трусиков и майки, едва-едва прикрывающей живот. И это при том, что было бы чего там показывать, уж по крайней мере не такую фигурочку-дурочку! Хотя ладно, чего это она смущением расхлопоталась… Все равно выше «чертенка» не прыгнешь, ну разве только до благодарной слушательницы дотянешься…
        - Ты что, спала, что ли? Я тебя разбудил?
        - Да нет, ничего… А ты уже уезжаешь?
        - Да. Вот зашел спросить… Ты долго еще здесь будешь?
        - Не знаю… Недели две-три… А что?
        - А… Ну, это хорошо. Значит, еще застану. Я к выходным снова сюда приеду.
        - Что ж, приезжай…
        Хотела пожать плечами равнодушно, а получилось слишком уж откровенно радостно. И босыми ногами переступила, как резвая коза, только что вверх не подпрыгнула. А от следующей его фразы аж горло перехватило:
        - Сань, дай-ка мне свой номер телефона на всякий случай…
        - За… Записывай!
        Опа! От волнения и номер мобильника из головы улетучился! Пришлось напрягать разъехавшиеся мозги, чтобы всплыли в них заветные цифры. А он будто ничего и не замечает, достал мобильник, ждет… Наконец образумилась, вспомнила, продиктовала.
        - Ну все, я записал… Ты у меня под именем «чертенок» будешь. Так я позвоню, можно?
        - Конечно… Конечно, звони!
        - Ну, пока?
        - Пока, Иван…
        Ушел. Постояла еще на крыльце, потом тихонько спустилась, дошла до калитки, выглянула на улицу. Вон его черная машина, свернула в проулок, оставив после себя облако дорожной пыли…
        И потекло время - в маетном изумлении ожидания. Позвонит, не позвонит? А может, уже в следующую секунду о ней забыл? Но ведь зачем-то номер телефона попросил все-таки? Нет, конечно же, не позвонит…
        Остаток дня еще туда-сюда прошел, а вот с утра следующего дня… Проснулась и первым делом потянулась к телефону - зачем, спрашивается? Если бы позвонил, и во сне бы услышала. Нет, надо себя в руки взять - не ждать, не ждать! Ей ли не знать, что нельзя искушаться такими ожиданиями? Она ли не знает, как это больно, когда ожидание не сбывается?
        Помнится, в школе она вот так однажды осмелилась - ожидать ответного чувства. Очень уж ей нравился Сашка Потапов из параллельного класса. Ходила, лелеяла в себе это «нравится», картинки красивые в голове рисовала. Потом решилась - сама к нему подошла. Постояли, поговорили о том о сем, и вроде он вполне на ее душевный порыв откликнулся… А потом, сволочь, на смех поднял. Ходил и каждому встречному-поперечному рассказывал - караул, мол, ко мне Индеец клеится! Это у нее в школе такая обидная погонялка была - Индеец…
        Потом приучилась даже и в мыслях не позволять себе ожиданий. А если и нравился кто, так и радовалась этому одностороннему, вполне приятному ощущению, носила его внутри, как забаву. Или как маленькое подспорье для души. Не обязательно же об этом подспорье на весь белый свет кричать! Потихоньку привыкла… Только вот с Кирюшей все как-то наоборот получилось. То есть сам Кирюша в ее жизни случился, а подспорья в душе не было…
        Вот и целый день прошел - Иван так и не позвонил. Зря весь день мобильник в кармане рубашки носила, чуть его в колодец не выронила, когда за ведром наклонялась… Легла спать в расстроенных чувствах, даже всплакнула немного в подушку от огорчения. А поплакала - и пришла трезвость мысли, хоть и грустная, зато правда. И в самом деле - чего она себе навоображала? Как та мамашка из сказки про Золушку, которая собирала в полезный итог оказанные знаки внимания? Да, один раз он сказал - нравишься, мол, чертенок. В другой раз сказал - не простая ты, совсем не простая. А в третий раз, значит, телефон попросил. И… что? Из этого следует какие-то выводы делать? Нет уж, хватит! Вот наступит утро, и она больше не будет… ждать. И даже телефон с собой таскать не будет как идиотка. Да и не позвонит он, конечно, не позвонит! Ему бы самому с собой в первую очередь разобраться, при чем здесь она…
        Так и промыкалась полночи без сна, зато утром спала долго и крепко, даже петухов не слышала. Выглянула в окно - на улице во всю матушку солнце шпарит! Поплелась на кухню - умываться. Проходя мимо зеркала, остановилась, оглядела себя - ну и видок… Ноги загорели до линии шортов, и руки - до коротких рукавов рубашки. Некрасиво, в глаза бросается. И вообще, надо бы по-настоящему позагорать, как белый человек, в купальнике. А можно и топлес, тут для этого все условия есть. Вон там, на задах огорода, на маленькой полянке, из-за густого малинника ее с дороги не видно будет…
        А что, вполне хорошая мысль! Берем старое одеяло, книжонку какую-нибудь, пару бутербродов с домашним сыром и - вперед… Ах да, еще телефон, черт с ним…
        Расстелила на траве одеяло, разделась до трусов, легла на живот. Ах, как хорошо солнце по спине, по лопаткам топчется… По высоким розгам малины ветерок гуляет, где-то высоко пчела жужжит. А по гладкой крышке телефона божья коровка ползет… Чуть тронула ее ногтем, и та выпустила крохотульки-крылышки, полетела… Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают котлетки… Да не позвонит он, не жди, не жди…
        Телефон ожил мелодией вызова, когда она совсем сомлела. Села на одеяле, схватила футболку, инстинктивно прикрыла ею грудь, будто Иван каким-то образом мог ее увидеть, и лишь потом взяла дрожащее тельце телефона в ладонь, откинула крышку, даже не взглянув в окошко дисплея…
        - Здравствуй, дочь…
        Ох, это же мама… Сердце забилось еще сильнее, заметалось в груди пойманной в силки птицей.
        - Да, мам, здравствуй.
        - Ну, как ты там?
        - Да… Нормально… Все хорошо…
        - А чего на звонки не отвечаешь?
        - А я… Я телефон в номере все время забываю…
        - Чего ж ты у меня забывчивая такая, дочь?
        Что-то странное слышалось в мамином голосе - смесь язвительного и грустного, даже некоторая нотка раздражения там присутствовала. И спине отчего-то ужасно щекотно стало, будто по ней муравей пробежал… Или кто-то ее сердитым взглядом колет…
        Обернулась - и чуть не выронила телефон из руки. По огороду, старательно пробираясь меж грядками и держа около уха мобильник, шла мама. Дошла до плетня, повела вокруг головой и - встретились глазами…
        - А, вот ты где! Загораешь, значит. Ну-ну…
        Стыд обрушился на голову, как ведро холодной воды из колодца. Пальцы, держащие телефон, онемели, и сам телефон будто приклеился к уху, не оторвать. Так и сидела в этой дурацкой позе, пока мама шла к малиннику, а потом, кряхтя, пристраивалась к ней на одеяло и устало скидывала туфли с ног.
        - Да оторви от уха телефон-то, чего ты в него вцепилась! - проговорила тихо, оглаживая отекшую щиколотку. - Ладно, чего уж теперь…
        - Мам, прости меня… Пожалуйста… Я тебе сейчас все объясню…
        - А не надо мне ничего объяснять, я и так уже все знаю. А ты думала, мать такая дура, да? Доча на звонки не отвечает, а мать будет сложа руки сидеть? Мать вон в институте весь деканат на уши подняла, куда любимую дочу дели…
        - Да? А, ну да… А… как ты меня здесь нашла?
        - Да подружка твоя с первого захода раскололась, все твои маршруты выдала! А заодно и причину этих маршрутов тоже, хотя я особо и не настаивала. Подружки, доча, вообще существа лживые, хлопотные и завистливые. Я тебе всегда говорила, не шибко с подружками планами делись, а ты меня не послушала.
        - Мам, ну прости! Я просто… Я не могла иначе поступить, пойми меня!
        - Ага, ага. Значит, говоришь, понять тебя надо. А ты сама-то много свою мать понимаешь? Или тебе понимать не обязательно? Я, значит, вкалываю с утра до позднего вечера, а ты мои денежки моим же обидчикам отдаешь?
        - Ну почему обидчикам, мам… Там Тимоша, он маленький… Какой же он обидчик? Неужели тебе его не жалко?
        - Жалко, конечно. Только я здесь при чем? И моя обида на отца при чем? Да и не в этом даже дело… Может, я тоже ждала, что отец за этими деньгами ко мне приползет… И он бы приполз, обязательно приполз, я его знаю!
        - И ты бы дала?!
        - Конечно, дала бы. Но - с условием.
        - То есть… С каким условием?
        - А чтобы в семью вернулся, вот с каким. Слово бы с него взяла, он бы и вернулся.
        - Шантажом, значит? А зачем он тебе… такой? Он Катю любит, мам…
        - Да мне какая разница, кого он там любит, кого не любит! Много ты в этом понимаешь, умная нашлась! Ты даже не представляешь, каково это бабе - одной… С работы в пустые стены приходить…
        - И все равно, мам…
        - Да ладно, хватит тебе! Ты, значит, умная и добрая, а я - глупая и злая, да? А я ведь тебе мать, между прочим, а не посторонняя тетка! Ты матери под дых дала, еще и учишь меня сидишь! Никогда тебе этого не прощу…
        Мать вдруг сильно и глубоко вздохнула, потерла ладонью грудь, будто тяжелые, только что произнесенные слова застряли там колкой болью. Потом глянула на нее коротко, усмехнулась зло.
        - А хочешь, доча, я тебе анекдот расскажу? Вот, слушай сюда… Сидели, значит, на балконе две девочки - одна добрая, другая злая. Злая девочка и говорит доброй: давай будем в прохожих плевать! Ну, плюнули они по разу… Злая девочка плюнула - не попала. А добрая девочка плюнула - и попала. А думаешь, почему? Потому что добро всегда побеждает зло… Хороший анекдот, правда, доча? А главное, жизненный такой… Чего ж ты не смеешься?
        Она вдруг обнаружила, что так и сидит, прижимая к голой груди футболку. Расправила ее вялыми руками, принялась натягивать, застревая головой в вороте и чувствуя, как набегают на глаза виноватые запоздалые слезы. Вынырнула из ворота, шмыгнула носом, подняла на мать глаза… И увидела поспешающую к ним вдоль плетня бабу Симу, радостную, улыбчивую, торопливо поправляющую платочек на седой голове.
        - Ахти, гости-то у нас какие! Здравствуй, Татьяна, а я издали-то и не признала тебя! Раздобрела, обважничалась, и машина у ворот, гляжу, шибко богатая… Ну, пойдемте, нето, в избу, обедать будем!
        - Да некогда мне обедать, теть Сим… - тяжело поднялась грузным телом с одеяла мать. - Я ведь так, на минутку заехала, вон, с дочкой поздороваться…
        - Да как же это - на минутку? В такую даль - на минутку?
        - А злой бабе и семь верст не крюк… Правда, Сань? - обернулась она к ней, глядя насмешливо сверху вниз. - Это у нас только добрые далеко врут, да близко едут… Ладно, пойду я. Некогда мне тут с вами… Простите меня, тетя Сима, в другой раз пообедаем.
        - Да как же… Да что же… - виновато затопталась около нее старуха, всплескивая руками. - А Санюшка-то что же, еще останется иль с собой заберешь?
        - Ишь как тебя здесь хорошо называют - Санюшка… - уже на ходу обернулась к ней мать и добавила равнодушно, будто между прочим: - А операцию-то мальчишке, кстати, сделали там, в Швейцарии… Говорят, удачно прошла, жить будет. Вот и добро победило, если не считать того, что плевок в мать попал…
        - Ахти… - только и проговорила баба Сима ей вслед, всплеснув руками. Потом глянула на нее в недоумении: - Чего это вы тут? Ругались, что ль?
        - Нет, баба Сима, не ругались. Хуже…
        - Это ты чего, плачешь, что ли?
        - Ага… Я тут немного поплачу… Вы идите в дом, я потом приду…
        - Что, мать шибко обидела?
        - Нет. Это я, я ее обидела… Вы идите, баб Сим, иди-и-те…
        Старуха ушла, горестно приговаривая что-то себе под нос. А поплакать у нее так и не получилось. Телефон вдруг ожил снова, и она потянулась к нему с виноватой торопливостью, проглотив слезы - мама звонит? Передумала, простила? Глянула на дисплей - нет, не мама… Всего лишь Поль, предательница…
        - Са-а-ань… - потянулся в ухо высокий заискивающий голосок, - прости меня, Са-аньк… Я твоей матери тут раскололась нечаянно, она меня врасплох застала… Вот, звоню предупредить!
        - Да ладно, Поль. Чего уж теперь, - прогундосила в трубку, поморщившись, - а только припоздала ты со своим предупреждением…
        - Она что, тебе уже звонила, да?
        - Нет. Она сама приезжала.
        - Да ты что?! И… что она? Как отреагировала?
        Услышав, как пробилась сквозь виноватый голос подруги капелька кровожадного любопытства, она снова поморщилась, досадливо смахнула слезу со щеки. Даже отвечать на вопрос не хотелось, а хотелось побыстрее закончить разговор…
        - Ну чего ты молчишь, Сань? Чего она тебе сказала-то?
        - Да так… Ничего особенного. Сказала, что я очень добрая девочка. Которая очень хорошо умеет плеваться.
        - В смысле? И все, что ли?
        - И все.
        - И даже оплеуху не дала?
        - Ты знаешь, лучше бы дала… И вообще, Поль, я не хочу больше это обсуждать, поняла?
        - Да поняла, поняла… Слушай, а ты там, в своей ссылке, «Стройку любви» смотришь?
        - Нет, не смотрю. Здесь канала нет. Да и не очень хочется, если честно. Неинтересно уже.
        - Ой, так ты ж и не знаешь ничего! Кирюшу-то твоего выгнали с позором! Сказали, что он тряпка бесхарактерная, альфонс и лузер! Представляешь? А он напоследок такие показательные выступления устроил, ты бы видела! Это было… Ну просто что-то с чем-то!
        - А… что было?
        - Ну, когда все против него проголосовали, ему вроде как последнее слово дали, полагается у них так с последним словом, как на суде. Ну вот он и выступил! Я, говорит, оттого тут у вас отношения не построил, что у меня в реальной жизни девушка есть! Я, говорит, ее очень люблю и все время о ней думаю! Представляешь, как выкрутился, прохвост? Все в свою пользу обыграл, можно сказать, двух зайцев убил… Глянул в камеру, знаешь, жалобно так, еще и проговорил очень задушевно: я люблю тебя, Сантана, прости меня… Я всегда тебя любил и всегда буду любить…
        - Что, так и сказал?
        - Ну да! А ведущая еще добавила этак издевательски: какое у твоей девушки красивое имя! Надеюсь, говорит, она тебя тоже любит и ждет… Я думаю, он сейчас наверняка уже обратно едет. И ты давай приезжай, какой теперь смысл там сидеть?
        - Нет, Поль, я не поеду. Мама сказала, что она никогда мне вранья не простит. Да я и сама не хочу домой… Не могу… И вообще, отстань от меня, ничего я не хочу…
        - Ну прости меня, Сань! Ты ж свою маму знаешь! Она так на меня наехала, что я с перепугу все и выболтала! Я не хотела, честное слово!
        - Да. Так не хотела, что рассказала все, до самых мелких подробностей. А может, тебе показалось, что не хотела? А, Поль?
        - Да иди ты знаешь куда! Подумаешь, мамочка на нее обиделась! Да простит тебя твоя мамочка, еще и денег на радостях подкинет, и в Англию отправит! И не ври, что тебе домой не хочется и про Кирюху слушать неинтересно! Все тебе и хочется и интересно! Тебе просто охота… повыделываться немного, перед своей распрекрасной жизнью пококетничать! Ну вот и кокетничай дальше, я тут при чем? Надо же, домой ей не хочется возвращаться! Не ври!
        - Я не вру, Поль. Если б ты знала, как мне здесь… хорошо. Вернее, было хорошо…
        - Ага. Даже лучше, чем в Англии?
        Она лишь поморщилась, отодвигая звенящее голосом Поль тельце телефона от уха, будто боялась, что оттуда вот-вот плеснет брызгами злобной зависти. Всхлипнув, нажала на кнопку отбоя, бросила телефон на одеяло, закрыла руками лицо. Долго так сидела, раскачиваясь и проговаривая про себя одно и то же: не хочу, не хочу, не хочу… Лицо под ладонями было горячим, мокрым от слез, голова гудела отчаянием, и сквозь это отчаяние все пробивался и пробивался звенящий обидой мамин голос: добрая девочка плюнула и попала… Потому что добро всегда побеждает зло… А откуда-то сбоку, со второго плана, звучал аккомпанементом голос подруги Поль: охота своей распрекрасной жизнью пококетничать?
        Эх ты, глупая Поль… Какая ж она распрекрасная, эта жизнь, если ею… так жить не хочется? А надо, надо, черт побери, других вариантов все равно нет…
        - Санюшка-а-а… - ласково позвал откуда-то сочувствующий бабы-Симин голос. - Ну хватит уж сидеть рыдать-то, солнце голову напечет… Иди, нето, в дом, там уж в холодке и поплачешь…
        От этого робкого сочувствия стало еще горше, и жалко стало добрую бабу Симу, и себя жалко, и стыдно за Кирюшу, за Поль… Нет, почему все у нее… так? Почему нельзя быть просто доброй, той самой, которая не плюет с балкона и не попадает в близких людей, не вызывает зависти у подруг? Почему приходится быть доброй… наизнанку? Неужели нельзя делать так, чтобы всем было хорошо? Неужели и впрямь - нельзя?
        - Иду, баб Сим… - прогундосила сквозь тяжелый нос, вставая. - Иду…

* * *
        Под утро пошел дождь - она слышала, как ударили по земле первые тяжелые капли. И ветер в открытое окно ворвался сырой, холодный, натянул парусом занавеску. Наверное, погода испортилась. И хорошо, что испортилась, будет теперь нормальный фон ее слезному настроению. Забралась с головой под одеяло, вздохнула всхлипнула еще раз, уснула, наконец…
        Приснилось, как Иван зовет ее тихо по имени. Настойчиво зовет, все повторяет одно и то же: Саня, Сань… Надо же отозваться, а она никак не может собраться с силами, горло напрячь…
        Проснулась, села на постели и вдруг поняла, что голос Ивана звучит вовсе не во сне. Вон в сером от дождя окне и голова его нарисовалась, и улыбка, и ладони отодвинули занавеску…
        - Да просыпайся ты, чертенок, я уже весь до нитки промок!
        - Иван… Иван! Ты приехал, да?
        - Ну, если я здесь, то приехал, значит! Видишь, под окном стою я с гитарою!
        - С гитарою?!
        - О господи… Давай поднимайся и приходи ко мне, чай будем пить! Я камин затопил, в доме тепло! А на улице сегодня ужас какая холодрыга!
        - Да, да, я сейчас…
        - Давай, жду. И сапоги какие-нибудь надень, а то ноги промочишь.
        Ладони Ивана скользнули с подоконника, и внизу загремело что-то под аккомпанемент его тихого чертыхания. Наверное, бабы-Симино коромысло упало. Оно там аккурат на гвоздике висит.
        Подскочила, закрутилась, засобиралась. Натянула джинсы, свитер, кинулась к умывальнику, потом - к зеркалу с расческой. Зеркальное отображение не порадовало, лицо было бледно-зеленым, глаза - припухшими от ночных слез. А впрочем, когда оно ее вообще радовало, это несчастное зеркальное отображение? Ладно уж, какая есть, а бледность и припухлости на горестную ночь спишем. Да он на них и внимания не обратит - на фоне основной страхолюдности… Эх, взять бы и стать красавицей в одночасье! Хоть на один день, вот хотя бы на этот самый! Когда внутри все звенит от счастливой неожиданности его появления!
        На улице и впрямь была холодрыга. Небо, затянутое свинцовой тяжестью, раздраженно выплевывало на землю холодную морось, еще вдобавок носимую туда-сюда злым ветром. Хорошо, что догадалась на себя старый брезентовый дождевик накинуть, иначе промокла бы до нитки. Взбежала на крыльцо, робко стукнула костяшками пальцев в дверь, вошла…
        И сразу напахнуло - теплом. Иван сидел на корточках у камина, подкладывая в огонь аккуратные полешки, полуобернулся к ней, не прерывая своего занятия:
        - Давай заходи… Еще немного, и совсем тепло будет. Можешь пока проявить инициативу и чаю организовать. Там на кухне все есть.
        - Ага, сейчас…
        Прежде чем нырнуть в кухонный закуток, постояла, огляделась. В доме было довольно чистенько прибрано, только сама обстановка была немного странной. Как выразилась бы Поль - с душком винтажа. Беленые потолок и стены, изразцовая печь в углу, сервант родом из шестидесятых с надменно выпятившимся из-за стекла расписным чайным сервизом, огромный диван с валиками, креслица какие-то невразумительные с низкими спинками… А на полу - домотканые половички, толстые, основательные. По таким хорошо, наверное, зимой в шерстяных носках пройтись.
        - Я здесь все оставил как при родителях было, - не оборачиваясь к ней, тихо проговорил Иван. - Они у меня, знаешь, такие были… За модным обустройством не шибко гнались. А вот у камина посидеть любили. Знаешь, как они его называли? Не камин, а живопечурка! У мамы ноги больные были, и отец для нее эту живопечурку соорудил… Я думаю, и название это он сам придумал. Живая печь значит.
        - Ага, здорово…
        - Ты чаем наконец займешься или дальше глазеть будешь?
        - Да, да, я сейчас…
        Пока она возилась на кухне, Иван обустроил что-то вроде уютного местечка для чаепития - поставил перед камином колченогий журнальный стол и те самые невразумительные креслица с низкими спинками. Сели, чинно хлебнули чаю из чашек, глядя на огонь. Молчали. Молчать было хорошо, будто они были знакомы сто лет и могли позволить себе это легкое, ни к чему не обязывающее разглядывание веселой пляски огня в камине. Иван первым нарушил это молчание, спросил как бы между прочим:
        - А ты чего такая смурная? Будто всю ночь подушку слезами мочила.
        - Ну да. А я думала, ты не заметишь.
        - Случилось чего, что ль?
        - Ага, случилось… Ко мне вчера мама приезжала. Сначала позвонила, и я, знаешь, так чинно-ловко ответила на звонок, будто из Лондона… Оглянулась - а она сзади стоит! Чуть от стыда сквозь землю не провалилась… Мне и сейчас очень стыдно, Иван…
        - Понятно. Значит, вычислила тебя мамаша. Выходит, все честное вранье прахом пошло?
        - Ага. Выходит, что так.
        - И как она тебя устыдила? Сказала, что ты плохая и злая?
        - Да… А ты откуда знаешь?
        - Да все, в общем, предсказуемо… Не обращай внимания, не стоит.
        - Да как это - не стоит, ты что? Ты думаешь, это так приятно - ощущать себя…злой? Да еще по отношению к родной матери? Я же… Я как та добрая девочка, которая плюнула и… в мать попала… Она для меня - все, а я ей - плевок в душу…
        - Ну-ну, ты шибко не загибай с покаянием-то! Эк у тебя все в голове перемешалось! Ни у кого не получается быть просто добрым или просто злым, человек всегда гуляет меж этих состояний, как по лезвию ножа! Потому он и есть - нормальный человек. Да чего я тебя учу, ты и сама это должна понимать, раз всякие умные книжки читаешь.
        - Да какой от этого толк, что я их читаю? Наоборот, никакого толку! В голове книжная мудрость оседает, а жизнью не востребуется! Наоборот, иногда очень даже мешает!
        - Не понял… Чем это она может мешать?
        - Ну как бы тебе объяснить? Вот есть такой анекдот, про дурака-не-читающего и умного-читающего, знаешь? Дурак-не-читающий знает, что дважды два - пять, и совершенно спокоен по этому поводу, а умный-читающий знает, что дважды два - четыре, и так по этому поводу нервничает, что вот-вот в дурдом угодит… Вот и поди разбери, кто из них умный, а кто дурак!
        - Хм… Хм! А что, и в самом деле! - коротко рассмеялся Иван. - Да, в этом что-то есть…
        - Конечно, есть! Мама всегда папу ругала, когда он меня в детстве читать заставлял. Говорила, что в нынешней жизни чтение книг - это так, необязательный факультатив. А еще говорила, что я с этой привычкой не впишусь в образ продвинутой современной девушки и не найду себе продвинутого современного парня.
        - Да? И какой он, по ее мнению, продвинутый? Из чего сделан?
        - Да уж, из чего сделан… Помнишь, песенка такая в детстве была - из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки… Так вот, наши мальчишки теперь сделаны из модных шмоток, никчемной платной учебы, купленной в кредит машины, из голливудских страшилок с попкорном… А еще - из буханья ритма в наушниках, пива и мыслей о быстром, желательно экстремальном сексе… Скажи, может во все это хозяйство вписаться сильно начитанная девица? Нет, не может! Вот и остается ей одно - сильно нервничать по поводу того, что дважды два - это всего лишь четыре, а не пять!
        - И что, мама хочет для тебя вот такого идиота, которого ты сейчас так красочно описала?
        - Да не то чтобы сильно хочет, нет… Просто она боится, что я одна останусь…
        - Но сама тем не менее себе в мужья читающего духовного папу выбрала!
        - Да. А теперь еще и пытается вернуть его в семью всеми силами… Никак не может его уход пережить. Мне кажется, она не успокоится, пока его не вернет, обязательно какую-нибудь каверзу устроит… Ну вот зачем он ей, они же такие разные!
        - А я тебе скажу зачем… Понимаешь, ваша семья - она как модель нашего безумного нового общества. Народиться-то оно народилось, и мясцом сильно материальных привычек успело обрасти, а своей собственной души еще не приобрело! А без нее - как? Без души ни человеку, ни обществу жить нельзя. Неуютно, маетно как-то. С ума можно сойти. Надолго в кинотеатр с попкорном не сбежишь, все равно когда-то на белый свет выходить надо… И всегда опасность есть в непонятную тоску удариться. Она как торкнет в одночасье - мало не покажется! Как вот меня торкнула… И мама твоя - она так же мается. Не по мужику, а по отсутствию рядом духовности…
        - Да ты не знаешь мою маму! Плевала она на духовность как таковую, ей просто надо внешнюю картинку создать! Она вообще рассматривает мужчину в доме как… как приятную красивость, чтобы глаз ублажить… Потому и в Кирюшу так вцепилась!
        - Так… И кто же у нас Кирюша? - вдруг быстро спросил Иван, повернувшись от камина и резко подавшись корпусом вперед.
        - Ну, это мой… бывший бойфренд.
        - Как-то ты не очень это уверенно произнесла - насчет бывшего.
        - Да? Просто он сейчас… Ну, в общем, он как бы… Уехал… А теперь…
        - Понятно. А теперь хочет вернуться, да?
        - Ну да… Выходит, что так…
        - А ты сама? Ты этого хочешь?
        - Я? Я не знаю… Просто все в один голос утверждают, что я должна этому обстоятельству страшно радоваться.
        - Да при чем тут все? Ты сама этого хочешь или нет? - проговорил он, сильно сердясь.
        - А чего я могу хотеть при своей низкой самооценке? - так же сердито пробурчала она себе под нос. - Раз все говорят, что должна, значит, и впрямь должна!
        - Потому что дважды два - это все-таки пять, да?
        - Ой, не мучай меня, Иван… У меня и без того в голове все перемешалось…
        - Но ты хоть любишь его?
        - Нет, что ты. Я тебя люблю, Иван…
        Сказала - и испугалась. И зачем-то добавила шепотом, на выдохе:
        - Очень, очень сильно люблю…
        И снова застучало в голове испугом: не убереглась-таки, выпалила! И даже дважды выпалила! Зачем, спрашивается? Надо было в себе носить по старой привычке, и была бы эта любовь просто подспорьем для души…
        Ойкнула, закрыла лицо руками, сжалась в комок. Чего натворила, идиотка несчастная… Он же сейчас непременно… Что-нибудь ужасное сделает! Обсмеет, прогонит… Надо встать, бежать отсюда быстрее! Почему, почему он молчит? Сидит, наверное, и смотрит на нее насмешливо… А, ладно, будь что будет!
        С трудом отняла руки от лица, подняла голову. А он вовсе не на нее, а на огонь в камине смотрит. Сидит, задумался, и выражение лица такое отрешенное, будто под дых получил и в себя прийти не может. И то уже хорошо, что насмешливости на нем нет…
        - Нет, ты не думай, я все понимаю… - залопотала извинительно, сглатывая густую слюну волнения, - и я ничего такого… Я и сама не знаю, как вырвалось… Просто со мной такое впервые, чтобы по-настоящему… Прости…
        - Тихо, тихо, Сань… Чего ты? - вдруг резко отвел он взгляд от огня, глянул ей прямо в глаза. - Чего ты вдруг… прощения просишь? За что?
        В следующий момент она и сама не поняла, что произошло. Колченогий стол от резкого движения его руки вдруг поехал в сторону, жалобно перебирая тонкими ножками по половицам, другая рука ухватилась за предплечье, с силой потянула к себе… Ее будто вынесло из кресла этой силой, упала к нему на колени, обхватила за шею… Какие крепкие, жадные, горячие у него губы, и сердце колотится так, что слушать страшно - вот-вот разорвется! Или это ее собственное сердце так бухает? А, да какая теперь, собственно, разница, чье оно, сердце… Пусть себе разрывается, теперь уж и умереть не страшно!
        - Ты… Ты мой чертенок… Любимый!
        Жаркий, задыхающийся шепот в ухо. И снова - горячие губы, и руки под рубашкой, и чертовы пуговицы - зачем их так долго расстегивать дрожащими руками, да, да, вот так, лучше оборвать к чертовой матери… А еще - неведомо откуда вдруг наглость взялась, подскочила с его колен, сама поволокла за руку на диван… Пусть, пусть что хочет о ней думает! У нее сегодня это впервые по-настоящему, должна же она знать, в конце концов, как это бывает - по-настоящему! Да, она тоже может быть женщиной, пусть некрасивой, нескладной, но - женщиной! И пусть он говорит про чертенка - любимого, пусть… Конечно же врет, наверное…
        Ветром распахнуло фрамугу, ворвался в комнату шум дождя - сильного, ровного, победного. После такого дождя всегда проясняется небо от непогоды.
        А огонь в камине - почти потух…
        Занудное жужжание телефона лезло в их сонное объятие, накрывало смутной тревогой. Нет, кому так приспичило с настойчивостью? Подняв голову, она неловко пошевелилась, сунулась губами к его уху:
        - Вань… У тебя телефон… Все звонит и звонит…
        - М-м-м? - еще крепче обхватил он ее тяжелыми сонными руками, с силой прижал к себе.
        - Телефон, Вань…
        - Слышу… Сейчас…
        - А вдруг что-то случилось? Он же звонит не переставая! Иди ответь!
        - Ох, какая же ты зануда… - ласково пробурчал, встряхнув за плечи.
        Встал, целомудренно обмотав бедра смявшейся простыней, огляделся в поисках источника противного жужжания. Ага, вот он, источник, в кармане брошенных второпях на пол брюк. А она все думала - почему это жужжание откуда-то снизу раздается, будто сигнал из преисподней?
        Долго глядел на светящийся дисплей с именем вызывающего абонента, потом решительным жестом поднес телефон к уху:
        - Да, Нелли, что у тебя случилось?
        Она вздрогнула, будто холод его голоса достиг и ее, села, как пугливый зайчик, натянув одеяло до подбородка.
        - Это мое дело, Нелли, я не должен перед тобой отчитываться… Ну, папа… И что - папа? Ты только за этим и звонишь, чтобы напугать меня папой? Не надо, я уже большой мальчик, Нелли… Да, пусть будет так. Да, уехал в свою мерзкую деревню. И мне лучше знать, где мне хорошо, а где плохо! Нет, сегодня не приеду… Может, я вообще…
        Не кричи, Нелли! Не надо мне никакого врача-психиатра! И вообще, давай все потом… Потом на эту тему поговорим…
        В ту секунду, когда он отнял телефон от уха и не успел еще нажать на кнопку отбоя, успел-таки выплеснуться и просочиться в пространство высокий, с ноткой надменной истерики женский голос и даже до нее долетел, скользнул по лицу легкой пощечиной.
        - Это твоя жена звонила, да? - спросила тихо, осторожно.
        Может, и не надо было спрашивать. Просто захотелось вдруг наполнить пространство другим голосом, своим… А он и отвечать на ее вопрос не стал. Обернулся, сжимая в кулачище хрупкое тельце телефона, долго на нее смотрел, пока ярость послевкусия от разговора с женой совсем не утихла, потом отбросил телефон в сторону, шагнул к ней, сграбастал, повалил на подушки, с силой сжал щеки ладонями, глянул в глаза.
        - Что ты там лепетала про истину, чертенок? А ну, повтори!
        - Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно… - проговорила она, смешно шепелявя под его тяжелыми руками.
        - Порывают, говоришь? А этих одиночек, случайно, не объявляют сумасшедшими? Вот как меня хотят, например?
        - Нет… Не знаю… Да какой ты сумасшедший, ты самый умный и самый… Самый… И я тебя очень люблю…
        - И я тебя… Люблю… Как увидел там, в огороде, с косой, так сразу и полюбил…
        - Смеешься, да? Издеваешься? Ты меня тогда вообще за мужика принял!
        - Так это в первую секунду только… А потом… Потом разглядел…
        - Ты? Меня? Разглядел? Что ты мог разглядеть, я ж некрасивая!
        - Кто тебе сказал, что ты некрасивая? Покажи мне его, я ему морду набью! Ты даже сама не понимаешь, какая ты… настоящая, стопроцентная женщина… Моя женщина! Ты поняла, чертенок? Ты - моя!
        Радостно, с ознобом подалась навстречу его губам, и снова закружило хороводом желания, и откуда-то ловкость, гибкость взялась, погребая под собой прежнюю скомканную неуклюжесть… Да, да, она может быть такой - настоящей женщиной! Даже и не подозревала, что может! И нисколько не стыдно, и совсем все наоборот, легко и весело нырять туда, в горячее нежное облако плотской радости…
        Потом лежали, насквозь опустошенные, глядели в заплывающее сумерками окно.
        - Это что, уже вечер, что ли? - пролепетала удивленно, не веря своим глазам. - Ничего себе день прошел… Как одна минута… Я даже не верю, что я живая, Вань… Чуть не умерла от счастья…
        - А может, от голода?
        - Да ну тебя! Ничего ты не понимаешь…
        - Все я понимаю, чертенок. И даже больше, чем ты думаешь. Лежу вот и вспоминаю, какая еда в холодильнике есть. Любовь любовью, а еду для своей женщины мужик должен-таки добыть.
        - Издеваешься?
        - Ничуть! - со смехом протянул он к ней руки, убрал с лица черные непослушные пряди. - Хочешь, я картошки в золе испеку?
        - Ох, а мне же… Мне идти надо, Вань, бабе Симе сдаваться… Она ж наверняка догадалась, где и с кем я целый день пропадаю…
        - Что, ругать будет?
        - Ой, будет…
        - Ну что ж, пойдем тогда вместе сдаваться! Так и быть, прикрою тебя широкой грудью! Объясню старушке, как ты меня до греха довела. Авось она тебя простит.
        - Ах, ты…
        - А что? Скажу, накинулась на меня, мол, я и устоять не смог! Разве можно перед таким натиском устоять? И перед такой силой? Скосила меня, как траву в огороде!
        - Ну, Вань… Ну хватит, чего ты…
        Засмеялась и сама не узнала своего смеха. Сроду она с такой пошлой кокетливостью не хихикала! Хотя пошлость была такая… довольно безобидная. Можно сказать, приятная была пошлость. Вполне женственная.
        - Ну, вставай, одевайся, чего разлеглась?
        - Нет, ты первый…
        - Нет, ты…
        Так и препирались, и дружно хихикали, тоже со стороны довольно пошленько, наверное. Потом как-то все ж умудрились одеться, вышли на воздух, едва держась на ногах. Ее даже чуть в сторону повело, и засмеялась легко, счастливо, ощущая в себе приятную пустоту слабости.
        - Вань, а как мы через плетень переползать будем? У меня сил нет… Может, ты мне к плетню бабы-Симиного пирожка принесешь, чтобы я подкрепилась?
        - Ладно, не бойся, наши раненых не бросают… Вместе переползем как-нибудь…
        И заявились на светлые очи старушки, и с ходу уселись за стол, глянули голодными глазами. Она лишь вздохнула осуждающе, но смолчала, тут же на стол принялась накрывать. Достала из печи горшок с томлеными щами, открыла крышку… Это ж можно с ума сойти от такого земного сытного запаха!
        - Мама у меня тоже всегда щи в печи томила… - вдруг грустно произнес Иван, принимая из рук старухи ложку. - Я уж и запах забыл, и вкус…
        - Да, Наталья, мать твоя, упокой ее душу Господи, всегда хорошо готовила. И пироги у нее были справные, и наливка домашняя… - с удовольствием подхватила разговор баба Сима. - И отец твой хорошим хозяином был… Ты ешь, Ваня, ешь, не стесняйся. И ты, Санюшка, ешь… Ишь как глаза-то совсем провалились…
        Испугавшись, что сказанула лишнее, старушка коротко глянула на Ивана, стыдливо отвела глаза. Они переглянулись, морща губы в улыбках - надо же, не одобряет все-таки бабушка их поведения…
        - А как вы вообще поживаете, баб Сим? - принимаясь за щи, вежливо поинтересовался Иван. - Трудно, наверное, одной?
        - Да чего ж мне трудно-то… Ничего, справляюсь, я еще крепкая! Вон даже на ферму хожу по утрам коров доить, к пенсии копейку подрабатываю! Только скоро, видать, закончится моя подработка…
        - А чего так? Рано утром вставать надоело?
        - Да не… Чего ж мне надоест-то, я уж привычная… Просто наш хозяин заскучал, решил свое хозяйство прикрыть. Не понравилось ему с коровушками возиться, говорит, дело неприбыльное. Вот если бы покупатель какой нашелся… Ты, Вань, случаем, не найдешь ли хорошего человека, чтобы хозяйство купил? Жалко коровушек-то…
        - Да отчего ж не найти, найду… Да я и сам бы не прочь… У него, у вашего фермера, вполне приличное хозяйство, между прочим. А ведь это мысль, бабушка Сима!
        - Да ладно тебе, Вань… Как ты будешь хозяйством из города управлять? По телефону, что ли? Не смеши…
        - А я и не смеюсь. Я вполне серьезно… Вот брошу все к чертовой матери, перееду сюда на жительство и фермером заделаюсь! Я ж мужик, в моих жилах крестьянская кровь течет, и здесь мои корни, в конце концов… Все, решено, идем смотреть ферму! - И, подтолкнув ее локтем под бок, скомандовал вполне решительно: - Ну, ты поела, Сань? Вставай, пойдем ферму смотреть!
        - Ага, пойдем! - с готовностью отодвинула она от себя пустую тарелку.
        - Да куда вы заторопились, оглашенные! - испуганно вскинулась им вслед баба Сима. - У меня вон еще картошка с грибами да пироги с прошлогодней брусникой…
        - Спасибо, баб Сим, мы уже наелись! - уже от порога весело поблагодарила она, всовывая ноги в кроссовки.
        - Э, нет… - по-хозяйски сдернул с ее ноги щегольскую белую кроссовку Иван, - для посещения фермы такая обувка вряд ли подойдет… - И, обернувшись к старухе, скомандовал: - Дайте-ка ей какие-нибудь сапоги или чуни, баб Сим!
        - Ну прям! - жалобно заскулила она, пытаясь вытянуть из его рук кроссовку. - Не надо мне никакие чуни! Я и так некрасивая, а еще и в чунях буду!
        - Так… Повторяю еще раз для особо умных и начитанных… - с улыбкой приблизил к ней лицо Иван, - чтобы я больше от тебя про некрасивую вообще никогда не слышал, поняла? Еще раз услышу - вожжой по заднице огрею…
        - Ой, как страшно! - кокетливо закатила она глаза к потолку, не в силах сдержать счастливой улыбки. - Ладно, так и быть, сапоги надену… А ты! Знаешь, ты кто? Ты жуткий диктатор и деспот, как выяснилось!
        - Да, я диктатор и деспот. Иди давай, не разговаривай…
        На улице уже вовсю хозяйничали поздние сумерки, синие, холодные, густо сдобренные рваными клочьями тумана. Завалившееся за горизонт солнце, будто рассердившись на пасмурное небо, не давшее за целый день проникнуть ни одному лучику, оставило после себя жуткие неудобоваримые глазу краски - смесь грязно-бирюзового с бледной желтизной. И лишь там, вдали, темнела алая полоска заката, как обещание погожего дня.
        - Смотри! Видишь, какой закат? Значит, завтра хороший день будет! - обнял ее крепкой рукой за плечи Иван. - Да и сегодняшний был… Тоже ничего… Да, Сань?
        - Да… Этот день я на всю жизнь запомню… - тихо произнесла она, уютно устраиваясь под его рукой. - Не день, а счастливый подарок… Слушай, а ты и впрямь, что ли, собрался эту ферму покупать? На полном серьезе?
        - Ну да… - глянул он на нее слегка удивленно. - Я всегда, к твоему сведению, принимаю только серьезные решения…
        - А… зачем?
        - Что - зачем?
        - Ну, покупать - зачем?
        - Да как это… Ах да! Чего ж это я! Я ж тебе самого главного вопроса еще не задал…
        - Какого вопроса?
        Сердце у нее внутри обмерло, потом забилось толчками пугливого ожидания. С трудом втянула в себя воздух да так и застыла, боясь выдохнуть. Ну что ж он молчит, окаянный…
        - Сань… А ты смогла бы навсегда здесь остаться? Ну, то есть… Со мной?
        Ох… Вот оно. Вот он, поворот судьбы, момент принятия жизненного решения. Вот так, сразу… Как тут не растеряться-то? Когда сердце зашлось от радости, а испуганные мысли вдруг сбились в комок да вылетели наружу глупым сомнением:
        - Я… Не знаю, Иван… А как же институт, и мама…
        Сказала и схватилась руками за щеки, пытаясь унять панику в мыслях. Господи, да что ж она такое говорит? Как это - не знает? Да все она прекрасно знает, и к черту институт, который, кстати, тут вообще ни при чем, можно и на заочное перевестись! И мама… Маму, конечно, к черту послать нельзя, но, с другой стороны, при чем тут мама, если свое, собственное решение надо принимать? Довольно счастливое решение?
        Остановилась, бросилась ему на шею, даже взвизгнула неприлично от распирающего изнутри счастья:
        - Да, Иван, конечно же да! Я… Я просто растерялась немного, прости… Испугалась, что мне столько счастья сразу не пережить…
        Он засмеялся, с силой прижал ее к себе, нашел губы, целовал долго… А оторвавшись, решительно развернул за плечи, потянул за руку в сторону своего дома.
        - Иван… А куда мы идем? Мы ж на ферму хотели!
        - Потом, все потом… Какой мне глупый чертенок попался, честное слово…
        Утром проснулась от странного звука - будто колоколец где-то звенит. Откуда ему здесь взяться? Вроде вчера в доме Ивана никаких колокольчиков не наблюдалось… Открыла глаза, зажмурилась от проникшего в щель занавески солнечного луча, повернула голову… Оп, а Ивана-то и нет. Лежит на его подушке записка, всего несколько слов: «Я не стал тебя будить, рано уехал. Днем позвоню, жди».
        Соскочила с постели, торопливо натянула на себя одежду. Интересно, который сейчас час? А вдруг уже - день? А вдруг он звонил, телефон-то она у бабы Симы оставила!
        Влетела в дом, нечесаная, неумытая, насмерть перепугав старуху:
        - Где мой телефон, баб Сим?
        - Да уймись ты, оглашенная! Эк тебя бабьим счастьем-то окатило! Вон твой телефон, на подоконнике лежит… В который уж раз тренькать принимается…
        Телефон, словно услышав ее ворчание, снова «затренькал», и она схватила его торопливо, краем глаза узрев на дисплее заветное имя - «Иван»…
        - Ну что, спящая красавица, изволила наконец до телефона добраться?
        - Ага, изволила… А чего ты меня не разбудил? Уехал, главное… Мы же ферму хотели посмотреть!
        - Да я уж сходил с утра, посмотрел… И с хозяином успел договориться. Он своим парнем оказался, из местных. Так что все нормально, Сань! Покупаем! Все будет отлично, как мы и задумали, слышишь?
        - Слышу. А ты когда приедешь?
        - Завтра, ближе к вечеру. Решу все дела и приеду, Сань. Ты жди меня, хорошо?
        - А… какие дела?
        - Всякие разные. Окончательные. В общем, жди.
        - Да, я буду ждать, конечно…
        - Ну вот и молодец. А ну, скажи-ка мне еще раз это… Как там, про истину… А то у меня через часок решительный разговор предстоит…
        - Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно! - с готовностью оттарабанила она в трубку, оглянувшись на застывшую за спиной бабу Симу.
        - Ага… Ну все, Сань, пока. Люблю тебя, слышишь?
        - И я… И я тебя…
        - Жди!
        - Да, я тебя жду… Завтра ближе к вечеру, поняла…
        Быстрые гудки полились в ухо, и она, вздохнув, с сожалением нажала на кнопку отбоя.
        - Ну, и чего он там? - осторожно спросила баба Сима, тронув ее за плечо.
        - Да все хорошо… Говорит, проблемы свои решит и приедет.
        - Ишь ты, проблемы! Разводиться, что ль, будет? А жениться-то хоть обещал?
        - Да какая разница, баб Сим… Главное, чтоб вместе…
        - Ох, глупая ты девка… Все у вас, у молодых, нынче шиворот-навыворот! Решили и постановили и жизнь себе новую-другую одним часом определили! Нешто так у людей бывает?
        - Значит, бывает, баб Сим! Только так, и больше никак!
        - Ишь ты, какая смелая! Чего смеешься-то, оглашенная? Вот мать твоя приедет да устроит тебе новую жизнь, настучит по башке-то… И мне заодно достанется! Скажет, не уберегла девку…
        - Не бойтесь, баб Сим, я вас в обиду не дам! Я теперь сильная, я все могу!
        - Да ладно уж… Иди вон лучше умойся да завтракать садись. Или уж обедать… Совсем я с вами во времени заблудилась, с окаянными! И радостно за вас, и боязно… Ваня-то шибко хороший мужик, вообще-то свезло тебе, если уж честно…
        - Ага, свезло! А мы сегодня грядки полоть будем? Вы мне побольше всяких дел надавайте, чтобы время быстрее прошло!
        - Да уж, дел накопилось. В хозяйстве всегда дела есть…
        Все ей в этот день удавалось, за что бы ни взялась. Даже с коромыслом научилась довольно ловко управляться, и очень этим новым умением гордилась, втайне думая про себя - вот приедет Иван, и она ему сразу похвастается. Как пройдется перед ним павой, ни одной капли воды из ведер не уронит…
        - Да спину-то шибче держи, не прогинайся, не прогинайся! - отдавала команды баба Сима, со смехом наблюдая за ее упражнениями. - Ну, чего остановилась на полдороге, притомилась, что ль?
        - Нет, у меня телефон звонит…
        - Да леший вас разбери с вашими модными штуками! Ты, девка, уж что-то одно выбирай, или воду таскать, или по телефону калякать!
        - Сейчас, баб Сим… А вдруг это Иван…
        Имя, высветившееся в окошке дисплея, отнюдь настроения не прибавило. Скорее, наоборот, остудило его сквознячком виноватого напряжения.
        - Да, мам, слушаю…
        - Здравствуй, доча! Ты чего там запыхалась? Или это тебя от моего голоса так в испуганную дрожь бросило?
        Мамин голос звучал в трубке вполне миролюбиво, даже слегка насмешливо.
        - Да нет, мам… Просто говорить неудобно… Я тут с коромыслом, с ведрами…
        - С чем, с чем? С коромыслом? Тебе что там, больше заняться нечем, что ли? Надо же, коромысло… И где ты его только выкопала?
        - А что? Очень удобная вещь, кстати. Осанку развивает! - попробовала она подстроиться под мамин насмешливый тон.
        - Ну ладно, хватит… В тренажерном зале осанкой заниматься будешь. Давай приезжай, хватит дурака валять. Считай, что я тебя простила. Я ж тебе мать, а не ехидна, сама понимаешь, оттого и веревки из меня вьешь… Вечерней электричкой и приезжай!
        - Но, мам…
        - Что, не хочется на электричке? А сама я за тобой не поеду, и не надейся! На чем сбежала, на том и возвращайся, и поделом тебе! А то, смотри-ка… Наворотила дел, еще и возвращай ее, как принцессу…
        - Да при чем здесь электричка, мам! Я вовсе не…
        - Нет, она еще и огрызается! Посмотрите на нее, люди добрые! Другая бы мать и на порог после такого не пустила, а я тут… Ладно, хотела потом сказать, да чего уж… В общем, давай быстро собирайся и дуй домой. В Турцию тебя повезу, уже путевки заказала. Ну что, рада небось? Да, вот такая у тебя мать дура… В нее плюют, а она за это - пятизвездочный отель! За зло добром платит…
        - Нет, мам… Не в этом дело… То есть дело в том, что…
        - Ну все, хватит мямлить! Давай приезжай, вечером жду!
        - Да послушай ты меня, в конце концов! Дай хоть слово сказать!
        - Все, доча, некогда мне, товар принимать надо! Вечером обо всем поговорим! Давай, жду!
        Короткие гудки захлебнулись тугой торопливостью, и она в изнеможении поплелась со своим коромыслом дальше. Как же оно противно давит на плечи, и вода из ведер плещется, и вообще… Нет, ну как с ней разговаривать, даже слово вставить не дала! Пригвоздила к земле своим приказом, и делай теперь что хочешь… А если перезвонить - так ведь назло трубку не возьмет! Раз, мол, приказ отдан, будь добра, исполняй! Шаг вправо, шаг влево - расстрел! И Турция эта с пятизвездочным отелем… Хоть бы спросила, нужно ли ей это «добро» или нет?
        - Ну, чего такая квелая? Кто звонил-то, мать, что ли? - озабоченно глянула на нее старуха, ловко принимая ведра.
        - Да, мама звонила… Баб Сим, можно, я в дом пойду? Что-то голова закружилась с непривычки…
        - А иди, иди, приляг! Тем более и бочка уж полная, а я пока баньку затоплю… Напарю тебя, все головное кружение враз пройдет. Сегодня хорошо сработали, можно и банькой себя порадовать!
        Плюхнулась на диван, уставилась в потолок, досадуя на свое недовольство. Хотя какое ж это недовольство, это всего лишь трусость обыкновенная! Решила девушка новую жизнь начать, называется… А матери об этом объявить - смелости не хватает! Правильно она сказала: чего ты мямлишь… Скорей бы уж Иван приехал, ей-богу! Надо как-то эту ночь пережить да день продержаться… Весь день, до вечера… Он сказал, ближе к вечеру… Все решит и приедет… Завтра, ближе к вечеру…
        Повторяя про себя как заклинание эту фразу, она и сама не заметила, как задремала. Разбудил ее тревожный шепоток склонившейся над ней бабы Симы:
        - Сань, давай, просыпайся скоренько… К тебе там приехали…
        - Кто? Иван? - подскочила радостно, стряхивая с себя сонную одурь.
        - Не, не Иван… Там дамочка какая-то, вся расфуфыренная. Я ее в избу позвала, сейчас придет…
        В сенцах и впрямь уже слышался решительный цокот каблуков, и баба Сима поспешила к дверям, приговаривая:
        - Сюда, сюда проходите, в горницу… Там она…
        Торопливо запустила руки в волосы, отбросила назад черную гриву, провела ладонью по лицу, стряхивая сонную одурь. Интересно, кто бы это мог быть, что еще за дамочка?
        Еще мгновение, и «дамочка» появилась в дверях, осматриваясь вокруг с плохо скрываемой брезгливостью. Надо признать, она и впрямь не вписывалась в деревенский интерьер бабы-Симиной горницы, слишком для нее вычурно устроена была, словно райская птица, волею случая залетевшая в курятник. Хотя ничего из яркого оперенья, присущего райской птице, на ней не было. Наоборот, платьице было маленькое, серенькое, то самое, которое именно серостью и кричит о своей дикой дороговизне. И косметики на лице было немного, но опять-таки выпирала из этого «немного» до мелочей продуманная изысканность, овеянная трудами дорогого специалиста. И прическа такая же - гладкая ровная челка до бровей, такая ровная, что кажется, ни один волосок из нее на свободу от дуновения ветерка вырваться не посмеет. Гладкие ровные руки, гладкие ровные ноги, обутые в лаковые туфли на шпильках. Ага, и с копытами. Конечно, куда нынче без копыт-то. Так и хочется, глядя на нее, подумать: экая икона стиля… Где-то она недавно уже слышала про эту икону…
        - Здравствуйте. Значит, вы и есть та самая Сантана? - без особого выражения произнесла дамочка, усаживаясь на стул. - А я, представьте себе, Нелли, жена Ивана.
        Ах вот оно что… Господи, забери от меня низкую самооценку, пошли мне самообладания побольше…
        - Я вижу, вы растерялись? Не теряйтесь, Сантана, я не собираюсь с вами скандалить. Я просто хочу поговорить, и все. Я могу быть с вами откровенна, вы не обидитесь?
        - Нет, отчего же… Пожалуйста…
        - Ну, раз не обидитесь… Тогда я вам правду скажу. Я, конечно, предполагала, что увижу перед собой нечто… неудобоваримое, но, извините, не до такой же степени…
        Усмехнувшись, жена Ивана по имени Нелли скользнула по ней быстрым оценивающим взглядом, покачала головой из стороны в сторону, потом продолжила снисходительно, не дав ей опомниться:
        - Хотя от Ванюши, в принципе, можно было ожидать нечто подобное… Он же по сути своей мужик, ему всегда нравилось такое вот… - покрутила она перед лицом нежной ладонью в кольцах, - которое коня на скаку и как там еще… Что-то про горящую избу… Не важно, в общем. Да не пугайтесь, я вас очень даже хорошо понимаю! Он для вас - настоящий принц на белом коне, ведь так? Предел девичьих грез и мечтаний? Хотя вынуждена вас огорчить, дорогая Сантана. Вы для него - всего лишь фрагмент временного помрачения сознания, не более того.
        - Вы… Вы зачем приехали, Нелли? Чтобы рассказать мне, как я некрасива? Стоило ли из-за этого такой долгий путь проделывать?
        Ах, какая подлая дрожащая хрипотца появилась в голосе. И обида, проклятая обида и слезливость, черт бы их побрал, тут же горло перехватили! Что-то припоздал Господь с ниспосланием дополнительной порции самообладания…
        - Да нет, что вы… - мягко улыбнулась Нелли, подняв идеально оформленную бровь. - Зачем я буду толковать о вашей внешности, вы и сами, надеюсь, в зеркало иногда заглядываете. Просто я хочу внести ясность в ваше очумелое от счастья сознание. А впрочем, да, извините. Наверное, я слишком уж обидно откровенна… Что ж, давайте сразу к делу. Вы что, всерьез вознамерились связать с Иваном свою жизнь?
        - Да! Именно так - вознамерилась! - вытолкнула из себя с трудом, с петушиным фальцетом. Да это ничего, что с фальцетом. Главное, себя в руки наконец взяла.
        - Ага… Так, значит… И прожить эту жизнь вы собираетесь с ним здесь, в этой мерзкой деревне?
        - Не называйте ее мерзкой. Везде люди живут, бывает, и счастливо. Тем более Иван сам это решение принял - именно здесь жить.
        - Да знаю я, знаю… Наслышана уже о его намерениях. Он парень честный, все как есть выложил. Только, я думаю, он бы на такой шаг не решился, если бы вы ему под руку не попались на фоне сложившегося безумного стереотипа…
        - Простите, не поняла… Какого стереотипа?
        - Ну, это же элементарно, что вы! Я для него сейчас - злая и непонятливая, а вы - добрая и понимающая. Но ваше понимание в его случае - это настоящая катастрофа, медвежья услуга… Вы хоть осознаете, что все его безумные фантазии со временем истощатся?
        - Я не знаю, что вы называете безумными фантазиями.
        - А я вам скажу… Иван, между прочим, находится на грани такого нервного срыва, что и до сумасшествия уже недалеко!
        - Ну да… Проще всего объявить его сумасшедшим, как бедного Чацкого. Потому что он не такой, как вы и ваше окружение? Классика жанра, да?
        - Ой, не надо умничать, прошу вас! Особенно про окружение! Это замечательно, конечно, что вы так хорошо знаете русскую классику, но умничать с этим обстоятельством не надо!
        - А я и не умничаю. Просто каждый человек волен сам выбирать, как ему жить. И где. И с кем.
        - Ну что ж, давайте ситуацию прямо по этим косточкам и разберем. То есть по трем составляющим - как, где и с кем…
        - Давайте.
        - Начнем с «как». Иван, между прочим, хоть и мужик, но очень привык к комфорту. И к положению управляющего крупной фирмы тоже привык. И я вас уверяю, он очень быстро без этого положения затоскует! А ведь возврата уже не будет, люди нашего круга предательства не прощают… Это он сейчас так думает, будто следует инстинкту самосохранения, и все такое… Но это же глупо, глупо! Разве инстинкт самосохранения в том заключается, чтобы свалиться в пропасть?
        - Да почему ж в пропасть-то?
        - Да потому! Не перебивайте меня, пожалуйста! Инстинкт самосохранения, к вашему сведению, - это всего лишь способность удержаться на плаву. А на дне жить - много ума и усилий не надо. Наверх всплыть всегда труднее. Так вот, возможности всплыть обратно у него уже не будет… Когда он это осознает, раскается, конечно. Вы, надеюсь, в курсе, что он уйдет от меня без штанов, с голым задом, что фирма принадлежит моему папе?
        - Поверьте, меня это вовсе не интересует. Ради бога, пусть принадлежит.
        - Нет, какие-то деньги у него на счете есть, я это допускаю… Но - крохи, самые крохи. Конечно, на ферму с коровами хватит… А потом, когда он в эту игрушку наиграется, что с ним будете делать?
        - Я еще раз вам повторяю, Нелли, это его выбор!
        - Да что вы заладили: выбор, выбор! Это сейчас - выбор, а потом будет - раскаяние! Ужасное, безысходное! Вы этого для него хотите? Ужаса безысходности хотите? Чтобы он навсегда застрял в этой деревне? Это сейчас здесь хорошо, и солнце светит, и зелень кругом, а осенью пойдут дожди… Я его знаю, он обязательно затоскует. И вас изведет, уж поверьте мне. Будет изо дня в день раскаиваться и тосковать, тосковать и раскаиваться…
        - Чего вы от меня хотите, Нелли? Я не понимаю…
        - Да ничего я от вас не хочу… Я просто прошу проявить к Ивану хоть каплю милосердия. Не делайте ему зла, будьте к нему добры… Будьте дальновидны, в конце концов! Помогите мне спасти его!
        - И… что я должна сделать?
        - Да ничего особенного. Просто исчезнуть… Когда из его фантазии выпадет хотя бы один фактор, он очень быстро одумается. Я прошу вас, помогите мне его спасти… Скажите, ведь вы его любите, да?
        - Да. Очень люблю.
        - А если любите, значит, не желаете ему зла. Я понимаю, конечно, что вы пока не готовы принять решение, но я сейчас уеду… А вы останетесь и серьезно подумаете о моей просьбе. Еще раз прошу, будьте к нему добры… Добры, понимаете? Иногда, чтобы сделать добро, надо просто удержать себя от необдуманного поступка… Надеюсь, вы все правильно восприняли и примете мудрое женское решение. Если и впрямь любите, конечно. Прошу вас, будьте к нему добры…
        Она грациозно поднялась со стула и направилась к выходу из комнаты, зацепив по пути каблуком край бабы-Симиного половика. Чуть споткнувшись, оглянулась на возникшее препятствие, переступила брезгливо стройными ножками. Выйдя за дверь, процокала каблуками по сенцам, по крыльцу, и вскоре донесся до уха шум отъезжающей машины.
        - Ишь как она тебя под орех разделала… - тихо зашла в комнату баба Сима, села рядом, сочувствующе тронула за плечо. - А ты вот сплоховала чегой-то, на поводу у нее пошла. И зря! Надо было матюкнуть ее пару раз, особенно когда она про тебя этак высказалась… Что, мол, недо… Не-удово…
        - Да. Она сказала, что я неудобоваримая.
        - Вот-вот! Чего ты проглотила-то?
        - Не знаю, баб Сим… Да и вообще - не в этом дело… В принципе, она ведь права, наверное…
        - Да ты что, Сань? Неужель поверила этой злючке?
        - Ну да… Она злючка, а я, значит, добрая. Только добрая девочка плюнула и попала… Нет, не хочу больше…
        - Кто в кого плюнул? Ты чего говоришь, не понимаю?
        - Я сейчас уеду, баб Сим. Потому что она - права… Соберусь и уеду. Как раз на вечернюю электричку успею.
        - Да как же, Санюшка… Что, даже Ивана не дождешься?
        - Нет. Так лучше будет. Она права…
        - Так мы ж на могилку к Аннушке не успели сходить! Что ж ты, даже и бабку не навестишь? Останься хоть до утра! Утром на кладбище сходим, а там, что ж… Хотя я бы на твоем месте…
        - А дневная электричка есть?
        - Есть, в два часа отходит.
        - Что ж, уеду завтра, на двухчасовой. Ой, как же мне плохо, баб Сим…
        Ткнувшись лицом в мягкое плечо старухи, она расплакалась, вдруг осознав всю горечь принятого решения и чувствуя, как образуется внутри гулкая, слепая, неуютная пустота. Какое ж короткое выпало на ее долю счастье - можно по часам, по минутам пересчитать… Наверное, большего она и не заслужила?

* * *
        - Посмотри, Аннушка, какая Санюшка у тебя выросла! Справная девка, добрая, работящая… Вот навестила меня, старуху… И к тебе, стало быть, пришла… Сейчас помянем тебя как полагается!
        Присев на скамеечку у могилы, баба Сима отерла слезу концом головного платка, закопошилась, доставая из пакета захваченную из дома снедь, граненые стаканчики и пластиковую бутылку с домашней наливкой.
        - Смотри, Сань, а рябинка-то прижилась, эвон какая вымахала… Эту рябинку вы с твоим отцом из лесу принесли, помнишь? Отец-то твой тещу уважал, молодец…
        - Нет, баб Сим, не помню…
        Тонкое деревце, словно обидевшись на ее слова, качнулось под ветром, зашелестело листьями-перышками, касаясь ветками бабушкиного лица на овале памятника. Лицо было молодым, улыбчивым, и глаза у бабушки такие ясные, будто светятся живой радостью.
        - Да, мудрая она была женщина, сестрица моя… - разливая наливку по стаканам, вздохнула баба Сима. - И тебя шибко любила и жалела… Ну, давай поминать, что ли?
        Чинно приложив к губам стаканчик, старуха опрокинула в себя его содержимое, крякнула, трижды торопливо перекрестилась, пробормотав себе под нос нужные для обряда поминовения слова. Потом подняла на нее мутные от набежавшей старческой слезы глаза:
        - А помнишь, как она тебя маленькую каждое воскресенье в церковь водила?
        - Помню, баб Сим…
        - Ага, ага. Все имечко твое нечаянное у Бога отмолить хотела. Просила, чтобы он простого счастья тебе послал. Чтоб вразумлялась ты на простое счастье-то… Помнишь, как она тебе все приговаривала? Живи, мол, просто, сердце слушай, себя и Бога помни, на плохое дело не искушайся…
        - …И на большие радости тоже не искушайся, малыми радостями живи - ветерок подул, солнышко взошло, первая травка из земли выползла, ягодка в саду созрела… Помню, баб Сим, помню… Я ведь так и хотела, да не получилось, видно… Поманило счастье, и нет его…
        Вяло махнув рукой, она отвернулась в сторонку, быстро отерла слезу со щеки. Да и незачем тут о своем плакать, нехорошо это. И без того всю ночь в подушку проплакала. Да и бабушка Анна увидит ее слезы, огорчится…
        Они посидели еще немного, съели по пирогу, слушая, как перекликается стая ворон в кронах огромных берез - извечных сторожах тихого деревенского погоста. Баба Сима первая поднялась со скамеечки:
        - Ну что ж, пойдем, нето… Сейчас еще в церкву зайдем, свечку за упокой поставим… Прощевай, Аннушка, спи спокойно. Не обойдет твою внучку счастье, не бойся. Раз ты, святая душа, Бога просила, то и не обойдет…
        Ей опять захотелось плакать, но сдержалась. Уходя, оглянулась, поймала на себе улыбающийся взгляд бабушки. Будто она ее подбодрила: и правильно, и не плачь, живи себе дальше как получится. Большими радостями не искушайся, малыми радостями живи…
        Где ж теперь их найдешь-то, большие да малые радости, милая бабушка? Все радости одним разом и кончились, и белый свет не мил.
        В церкви было в этот час пусто, прохладно и тихо. Поставила поминальную свечу, долго глядела, как ровно горит хрупкое пламя. Потом вздохнула, будто немного отпустило внутри - надо жить дальше, что ж поделаешь. Жить как получится.
        - Пойдемте, баб Сим… Мне еще на электричку успеть надо…
        Вышли из церкви, споро пошагали домой. Когда свернули в свой проулок, баба Сима остановилась, испуганно схватилась рукой за грудь:
        - Смотри-ка, Санюшка, у нашей калитки чья-то машина стоит! Это кто ж к нам опять пожаловал, интересно? Уж не Иван ли заторопился?
        - Нет, баб Сим. Это мамина машина. Я ж вчера вечером не приехала, как она велела, вот и решила… Сама меня забрать, наверное…
        - Так изба-то на ключ закрыта! Ох, сейчас осерчает на нас!
        Мать сидела на крылечке с лицом и впрямь «осерчавшим». Увидев их, поднялась, бросила сердито:
        - Ну и где вы так долго ходите? Еду в такую даль, потом сижу тут, жду… Что я, девочка, туда-сюда мотаться?
        - Так мы, Тань, на могилку ходили… К матушке твоей, стало быть… - виновато засуетилась баба Сима, доставая ключ из кармана кофты.
        - Уж не собрались ли вы меня беспамятью корить, тетя Сима? - на волне раздражения от долгого ожидания взвилась мать, уперев руки в бока.
        - Да бог с тобой, Татьяна, чего ты взъярилась! Хотя и в самом деле - и тебе бы не грех было, к родной-то матери…
        - А я сама знаю, чего мне грех, а чего не грех! Я, между прочим, работаю с утра до вечера, света белого не вижу, чтобы лишнюю копейку на жизнь заработать! Да если б вы знали, какими нервами мне эта копейка достается! И не вам меня судить, сама знаю, как жить!
        Она видела, как жалко присунулась ключом к двери баба Сима, как испуганно втянула голову в плечи, отгораживаясь от летящих в ее спину злых слов. Шагнула к матери, проговорила со свистом, задыхаясь:
        - Не смей… Не смей так с ней разговаривать, мама! Не смей…
        И вдруг - разрыдалась в голос. Мать стояла, таращилась на нее во все глаза, дрожала губами в сердитой изумленной обиженности. Потом вдруг обмякла, махнула рукой, произнесла испуганно:
        - Ну все, все, доча… Чего ты так… Я ж не со зла, ты ж меня знаешь… Привыкла в магазине на всех орать, вот и сорвалось. Не люблю, когда меня жизни учат!
        - Эх, Танька, Танька… - скорбно обернулась уже из открытой двери баба Сима. - Вот вся ты в этом… Как в девках тугой на душу была, такой и бабой образовалась… - Вздохнула, помолчала немного, добавила уже ласковее: - А ты не плачь, Санюшка! Чего теперь плакать-то? Какую уж мать Бог послал, такую и любить надобно…
        Мать дернулась было что-то ответить, но глянула на нее и смолчала, крепко сжав зубы. Направляясь к машине, бросила на ходу:
        - Давай, поехали… Некогда мне тут… Да, чуть не забыла! Я там под нижней ступенькой крыльца пакетик с деньгами оставила, скажи тетке, пусть найдет… Она ж тебя тут кормила-поила все-таки…
        - Не надо, мам. Она обидится.
        - Да чего ты понимаешь, обидится! Кто ж нынче обижается, когда деньги дают? Или ты тоже меня учить станешь? Тебе ли меня учить, какими способами у матери деньги забирать?
        - Да. Ты права. Я виновата перед тобой, конечно. Я помню, мама.
        Сухо прошелестела, равнодушно. Даже сама удивилась, как сухо у нее это получилось. Молча повернувшись, прошла к крыльцу, наклонилась, достала из-под ступеньки газетный сверток. Обернулась к матери, произнесла так же равнодушно:
        - Я сама ей отдам… Я знаю как. Поблагодарю за все и отдам…
        - Только давай побыстрее, доча! У меня дел невпроворот! И не смотри на меня так, я это… Я не буду больше тебе напоминать… Прости, случайно вырвалось. Кто старое помянет, тому глаз вон!
        Всю дорогу ехали молча, и лишь на въезде в город, откашлявшись, мать вкрадчиво заговорила:
        - Я смотрю, не на пользу тебе деревенские каникулы пошли, доча… Нервная ты какая-то стала, будто большое горе пережила. И лицо вон будто заплаканное. Может, по Кириллу скучаешь?
        Что-то почуялось в ее вопросе недоброе, подло-заговорщицкое. И глаза, обращенные к ней, сверкнули хитрой искоркой. Уж не сюрприз ли со счастливым возвращением блудного бойфренда она ей приготовила?
        - Я вообще не хочу о нем слышать, мам. А видеть уж точно не хочу. Это я так, на всякий случай, чтобы ты больше о нем никогда не спрашивала.
        - Ой, да ладно тебе, Сань! - немного разочарованно пропела мама, по-прежнему хитро улыбаясь. - Так уж и никогда! А я думала, ты обрадуешься…
        - Так… И чему я должна обрадоваться? Он что, приехал? Он звонил тебе, да?
        - Ну да, и приехал, и позвонил… Он так во всем каялся, Сань! Так хорошо каялся, что и не захочешь, а поверишь! Я даже чуть не всплакнула, представляешь? В общем, он уже дома, ждет тебя с покаянной головушкой.
        - Дома? У меня? Это как же?
        - А что, Сань… Я сама его и позвала, и ключи дала… Да хороший же парень, что ты! Зачем такому добру пропадать?
        - А ты меня спросила, мам, хочу ли я такого добра?
        - Да брось, доча! Ты думаешь, других рук для него не найдется? Да он только свистнет…
        - Вот и пусть свистит на здоровье!
        - Ох, какая ты стала… Будто подменили тебя… Но не прогонять же человека на ночь глядя, сама подумай! Ну, ошибся парень, переоценил свои силы…
        Не будь злой, Сань, он такой сейчас… Как собака побитая… Жалко же, ей-богу! Прояви снисхождение…
        Лихо подкатив к подъезду дома, она снова обернулась к ней, коснулась ладонью щеки:
        - Давай, доча, не кисни… Ты же знаешь, тебя кислое лицо не красит. Пойдем, там Кирюша грозился шикарный обед в честь твоего возвращения приготовить! Все наладится, вот увидишь… Надо уметь свою жизнь по узелочкам связывать. Развязался узелок, а ты прояви ловкость да обратно его завяжи… Из таких узелков она и состоит, наша жизнь, а что делать?
        И снова - будто равнодушием накрыло. И мысль предательская в голове завертелась: а какая теперь, собственно, разница - Кирюша, не Кирюша… Если уж не суждено быть счастливой, какая разница, как жить… И где, и с кем…
        - Пойдем, мама. Действительно, надо жить, проявлять чудеса адаптации. Куда ж в этой вашей придуманной жизни от них денешься? Не захочешь, да поневоле втянешься. Пойдем…
        Вышла, решительно вытянула из багажника чемодан, зашагала, как солдат, к подъезду. Мама торопливо поспешала за ней, на ходу приговаривая:
        - Только ты это, Сань… Сделай радостное лицо-то, ей-богу, не куксись! Я ж ему сказала, что ты вроде как ждала, горем убивалась… Ты ж ведь и впрямь убивалась, Сань! А теперь - вон чего! Прямо не узнаю тебя!
        - Ладно. Я не буду кукситься.
        - Ага, ага… И еще я ему сказала, что поехала это… Как бы тебя в аэропорту встречать, из Англии… Ну, чтобы посолиднее все выглядело, понимаешь? Он же теперь звезда, ядрена матрена…

«Звезда» Кирюша открыл дверь на звонок, засуетился бестолково в прихожей, кося глазом в комнату, откуда слышались телевизионные баталии «Стройки любви».
        - Привет, Сань… Я сейчас выключу телевизор, погоди… - глянул в глаза подобострастно, намереваясь метнуться в комнату, - тебе же, наверное, неприятно…
        - Мне все равно, Кирилл. Делай что хочешь.
        - Ну хватит, чего ты опять куксишься… - тихо проговорила мама, когда Кирилл, пожав плечами, ушел на кухню. - Видишь, как он от неловкости мается… - И уже громко, нараспев, проговорила в сторону кухни: - А чем это у тебя так вкусно пахнет, Кирюшенька?
        - Я курицу в духовке зажарил, Татьяна Семеновна! Сейчас обедать будем!
        - Ах, курицу! Какой ты молодец, Кирюшенька! Санечка, наверное, проголодалась в долгой дороге! Сейчас мы в комнате стол накроем, по-семейному, и вина выпьем за встречу… Заодно ты нам расскажешь, как ты там, на «Стройке любви», время провел!
        - В смысле? - испуганно выглянул из кухни Кирилл. - О чем я должен рассказывать? Я ничего такого… Я там ни с кем, честное слово… Я всем говорил, что у меня любимая девушка есть…
        И снова - короткий виноватый взгляд в ее сторону. Ожидающий. И требующий немедленной поддержки - в сторону любезной мамы Татьяны Семеновны.
        - Да, да, ты молодец, Кирюшенька! Я видела, как ты на всю страну Санечку любимой девушкой объявил! Чуть не прослезилась, честное слово! Ну, давайте же обедать…
        Сели рядком на диване за накрытым столом. Под мамин оптимистический тост «за любовь, за счастье» выпили вина, разложили еду по тарелкам. Начали есть, дружно уставившись в телевизор. Вернее, мама с Кириллом проявили к этому занятию обоюдный интерес, как ей показалось, натужно старательный. Наверное, чтобы ее грустное равнодушие не так откровенно выпячивалось.
        - Вот эта, что ль, чернявенькая лахудра тебя обижала, Кирюш? - ткнула вилкой в хорошенькую участницу телешоу мама.
        - Да они все там… такие, Татьяна Семеновна. Все насобачились талантливо мозги выносить. Как только увидят, что нормальный человек на проект пришел, сразу накидываются, как змеи. Не знаю даже, как я все это вынес… Обстановка хуже, чем в тюрьме…
        - А ты что, знаешь, как в тюрьме? - усмехнувшись, спросила тихо, за что тут же получила в ответ сердитый мамин взгляд.
        - Сань, ну чего ты! Хватит уже, Сань! Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло! Давайте за это выпьем, ребятки!
        - Мам, ты ж за рулем…
        - Ой, да ладно! Где наша не пропадала!
        Глотнув вина, мама снова выставила сияющий крупным бриллиантом палец в экран телевизора, проговорила возмущенно:
        - Смотри, смотри, что эта девица вытворяет! Орет как недорезанная!
        - Да, она такая… - впившись глазами в девицу, проговорил Кирилл с жалобной щенячьей ноткой в голосе, но, скоренько от этой нотки оправившись, злобно добавил: - Она же, Татьяна Семеновна, любого может по стенке размазать так, что мало не покажется! А главное, ни за что, просто от удовольствия… Там только таких и держат…
        - Бедный, бедный мальчик, настрадался… - ласково дотронулась до его плеча мама. - А знаешь что, Кирюш? А поедем-ка с нами в Турцию! Мы с Санечкой на днях в Турцию собрались!
        - Что, правда? Мне… можно с вами?
        - Да отчего ж нельзя-то? Отдохнешь, нервы подлечишь… Мы ж почти семья, Кирюша! Ведь так?
        - Ну… Да… Семья, конечно… Я… Я и сам хотел…
        - Что хотел? Предложение Санечке сделать?
        - Мама! Перестань! - раздраженно осадила она распоясавшуюся в своих лучших намерениях мать. - Ну зачем ты?!
        - Все, все, доча, не буду… И впрямь, чего это я - поперек батьки в пекло… Да и пора уже мне! Мою работу, ребятки, за меня никто не сделает! Спасибо за обед, Кирюшенька, все было очень вкусно!
        Торопливо дожевав, она соскочила с дивана, жестом останавливая поднявшегося было вслед за ней Кирюшу:
        - Не надо, не провожай меня! Я дверь захлопну! А вы уж тут сами как-нибудь… Этот вопрос решайте… Пока, доча!
        - Пока, мам.
        Она видела, как трусливо дрогнула Кирюшина спина от хлопка закрывшейся двери. Дрогнула и замерла в напряжении. Интересно, о чем он сейчас думает? Как ей предложение делать или, наоборот, как из этого навязанного положения вывернуться? А впрочем… Кажется, он вообще ни о чем таком не думает. Секунда испуга прошла, и вот он уже весь там, в происходящем на экране действе. А взгляд, взгляд какой! Страстный, алчущий, злобно-завистливый… Сейчас, похоже, еще и комментировать начнет…
        - Ну да, этой Колывановой все можно, конечно… - как по заказу, тихо пробормотал он себе под нос. - У нее папаша при бабках, своя квартира в Москве… Тоже мне звезда… Да если б я при таких бабках был…
        От его тихого злобного бормотания вдруг зазвенело в ушах, в голове, и показалось, будто звон пошел по всему организму. Странный такой звон, оглохнуть можно. Закрыла глаза, схватилась за голову, сглотнула с трудом… И мысль, тяжелая, раздраженная, вдруг пробила ознобом: как же она этого парня… презирает! Как он ей неприятен с этим своим злобно-алчущим взглядом в телевизор, с глупыми комментариями… Конечно, нехорошо, наверное, таким откровенным презрением к человеку исполняться, и тем не менее! Надо бы ему сказать, чтоб уходил…
        Открыла глаза, вздохнула, собралась с духом. Да только не успела. Даже и сама не поняла, что в следующий момент произошло. Комната вдруг заплясала перед глазами, выпучиваясь то столом, то телевизором, как будто испуганное зрение в одночасье стало кривым, фасеточным. Потом все отодвинулось разом, сконцентрировалось отдельным пространством, чуждым, отторгающим, беззвучно кричащим: уходи, уходи, нечего тебе здесь делать! Это не твоя жизнь, чужая ты в ней! И никогда своей не станешь!
        Чужая? Действительно, чужая… Никогда ей в эту прежнюю жизнь не войти, как ни выворачивайся с потугами старательной адаптации. Можно, конечно, и обмануть, и вывернуться, но… как тогда жить? Нет, невозможно, да и не хочется, ой как не хочется. А куда - хочется? Ну так ясное дело - куда… Что же она в таком случае здесь сидит? И вообще - чего натворила по трусости, по глупой обманчивой доброте? Какая же здесь доброта ей почудилась? При чем тут вообще доброта?
        Тихо встала с дивана, на ватных ногах вышла в прихожую. Обула кроссовки, стянула с вешалки пиджачок, другой рукой прихватила с тумбочки сумку. Тихо открыла дверь, обернулась… В комнате по-прежнему надрывался телевизор голосом «лахудры» Колывановой. Ступила за порог, и дверь закрылась за ней тихим деликатным щелчком.
        Уже подъезжая на маршрутке к вокзалу, вспомнила - телефон взять забыла! Ну да ладно, не возвращаться же. Еще бы на вечернюю электричку успеть…
        Всю дорогу мысли в голове бродили бесшабашные, радостные. Наверное, и улыбка с лица не сходила - сидящая напротив пожилая парочка все взглядывала на нее в недоумении. А что, смешно, наверное. Сидит дылда долговязая, пялится в заплывающее сумерками вагонное окно, радуется чему-то. Конечно, дорогие мои, радуюсь! Скоро Ивана увижу, брошусь ему на шею, повинюсь в глупом благородстве… Вы думаете, если улыбаюсь, значит, я добрая такая, да? А вот и ошибаетесь! Я не добрая, я злая, я за свое счастье всем страстно адаптирующимся горло перегрызу!
        Бежала потом со станции через поле, через мосток, через темный лес - не боялась нисколечки! А чего бояться - ей теперь здесь жить, не пристало родных мест бояться. Вот и Кочкино со взгорка открылось, и в бабы-Симином доме окошки светом горят. И в Ивановом доме - тоже!
        Открыла калитку, взлетела на крыльцо, открыла дверь…
        - Ну и где тебя черти носят? С собаками искать, что ли? Звоню, звоню, не отвечаешь…
        Какие теплые, сильные у него руки. И сердце под рубашкой стучит часто-часто.
        - Я телефон дома забыла, Иван. Я в город, домой ездила.
        - Что, со станции одна шла?
        - Ага…
        - Не боялась?
        - Нет. Чего мне бояться? Я же к тебе шла!
        - А чего уехала, меня не дождавшись?
        - Не поверишь - доброй захотела быть! Меня Нелли пыталась убедить, что я должна быть доброй, потому что ты без штанов останешься и обязательно затоскуешь…
        - Она что, была здесь?
        - Ну да… Сказала, что я должна выпасть из твоих фантазий как неудобоваримый фактор. И тем самым тебя спасти.
        - Ну, понятно…
        - А ты и правда остался… без штанов?
        - А тебе это так важно?
        - Мне - нет!
        - Ну, и хорошо. В самом деле - зачем одному человеку куча штанов? Да и не такой уж я бесштанный, если судить по потребности. По крайней мере на ферму нам хватит и дом новый поставить хватит. А там… Главное, мы вольными людьми будем, чертенок! А много нам для счастья и воли не надо, правда?
        - Правда… Дай мне твой телефон, я маме позвоню, она волнуется, наверное. Ну же, пусти, чего ты меня сграбастал…
        Мамин тревожный голос прорвался через первый же длинный гудок:
        - Да! Слушаю! Говорите!
        - Мам, это я…
        - О господи, доча, куда ты делась? Кирилл позвонил, я места себе не нахожу! Давай быстро домой, что еще за фокусы?
        - Это не фокусы, мам. В общем… я не приеду. Я здесь останусь. Навсегда. С Иваном.
        - Где - здесь?
        - В Кочкино.
        - О господи… А кто это - Иван?
        - Я его люблю, мам.
        - Что значит - люблю? И почему - в Кочкино? Что ты с этим Иваном в Кочкино будешь делать?
        - Жить, мам. Просто - жить. Я очень хочу - жить…
        Мамин голос успел еще всколыхнуться удивленным возмущением, пока она целилась пальцем в кнопку отбоя. Подняла голову, глянула Ивану в глаза. Ох, какие у него были глаза! Да за такие глаза не только жизнь поменять, ее и отдать можно без сожаления.
        - Да, будем жить, чертенок… Истину искать не будем, просто жить. Хотя бог его знает - относительно истины… Может, и найдем. Как знать, как знать…