Знак Нефертити Вера Александровна Колочкова
        # Анна - очень красивая женщина с профилем знаменитой египетской царицы. Но судьба досталась ей отнюдь не царская - рутинная работа, развод и непробиваемая ледяная стена между ней и ее детьми. Неудивительно, что сердце Анны очерствело. Но ведь когда-то было совершенно по-другому!..
        Страшный диагноз, поставленный ей при обычном плановом обследовании, перечеркнул всю устоявшуюся жизнь, заставил женщину оглянуться и наконец-то вспомнить, какая она на самом деле. Если научиться доверять себе, оттиск Нефертити превратится из знака беды в символ счастья.
        Вера Колочкова
        Знак Нефертити
        Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
        А как стали одно за другим терять,
        Так, что сделался каждый день
        Поминальным днем, -
        Начали песни слагать
        О великой щедрости Божьей
        Да о нашем бывшем богатстве.

    Анна Ахматова
        Наверное, на улице идет дождь. Ноябрьский, дымчатый, как траурная вуаль. А может, и снег пошел. Да, лучше бы снег. Отдернешь портьеру, а за окном все белое, новенькое, и небо светлое, и да здравствует зима - свобода от депрессии межсезонья. Да, хорошо бы - снег…
        А впрочем, пусть и дождь будет, разницы-то никакой. Это в старой жизни были осень-депрессия и зима-свобода. И вообще - в старой жизни у природы не было плохой погоды, и любое время года вполне можно было принимать с послушной песенной благодарностью. А в этой, новой… В новой жизни все по-другому. И начинать ее страшно - хоть с дождем, хоть со снегом. И глаза открывать страшно.
        Вот бы снова заснуть - впихнуть себя в забытье усилием воли! Или хотя бы фон под закрытыми веками сменить с фиолетового на красный, например. Или на оранжевый. Достал уже этот мерзкий фиолетовый…
        Нет, не заснуть. Выспалась, никуда не денешься. Надо глаза открывать. И что самое противное - знаешь, куда взгляд упрется. Давно ведь хотела снять эту картинку, надоела уже… Папирусный профиль царицы Нефертити в черной рамке - фу, пошлость несусветная. Экое самомнение - вообразить свой профиль на Нефертити похожим! Ну да, не сама придумала, многие говорили… Может, и есть маленькое сходство, самую чуточку, общий абрис. Но мало ли, что говорят! Обязательно нужно картинку на стену присобачивать? Просыпаться и с самого утра в экстаз впадать? Подумаешь, кто-то когда-то заметил сходство… Тем более она царица египетская, а ты - никто. Ты - женщина, получившая от жизни оплеуху. И не одну. Так что скромнее, скромнее надо быть, проснувшаяся женщина с оплеухой…
        Все, хватит самоуничижений. Нужно вставать. Долгое валяние в постели - это удовольствие оттуда, из старой жизни, и название у него приятное, той жизни вполне соответствующее - утренняя нега. А в этой жизни оно - пустой звук, обманное промежуточное состояние. Довольно тягостное, между прочим. И надо вытаскивать несчастный организм из этого состояния любым способом. Хотя каким еще способом… Способ всегда один - усилие воли называется. Так, собралась! Собралась, Анька, тряпка! Все - в быстрой последовательности! Открыла глаза, сбросила одеяло, встала!
        Надо же, получилось. Хотя и плохо - ноги в коленках дрожат, и в голове что-то лопнуло, закружилось, пробежало по телу морозной судорогой. Шагнула к окну, отдернула портьеру…
        Точно, дождь. Именно такой - ноябрьский, дымчатый. Кусок улицы в проеме окна съежился моросным недовольством - чего уставилась, мол, не гляди, на что тут глядеть-то… Серые мокрые пятиэтажки в рядок, в одной пятиэтажке - аптека, в другой - лавка продуктовая. Из аптеки бабушка вышла, в лавку тетка с кошелкой зашла. К остановке троллейбус подкатил, выплюнул двух девчонок в ярких курточках. Постоял, уныло раскрыв двери, дальше поехал. Сейчас на углу долго в поворот вписываться будет…
        Интересно, а как она сама оттуда, с моросной улицы, смотрится? Тоже не очень, наверное. Если даже профилем Нефертити повернется, все равно - не очень. Или, может, наоборот - кажется обманчиво романтичной сквозь дождевое окно. Как в клипе у Пугачевой - крикну, а в ответ тишина! Сильная женщина плачет у окна…
        Нет, это не про нее. Она ж не кричит. И тем более не плачет. Это окно плачет - сизое, дымчатое. Ноябрь на дворе, ему и положено плакать. Нет, все-таки плохо, что жизнь меняется именно в ноябре. Вот если бы летом… А что, собственно, летом? Летом было бы еще хуже - по закону подлости. Все кругом цветет и пахнет, и жизни радуется, а ты среди этой красоты пучишься своим горем… Нет, пусть уж будет фон соответствующий. Есть, есть в этом какая-то подлая закономерность.
        Наверное, надо всплакнуть. Вздохнуть прерывисто, закусить губу, невольно унестись памятью в самое светлое воспоминание из прошлого-пережитого… А потом вынырнуть и задать себе скорбный вопрос - как же так, Анька? Как так получилось, что стоишь ты сейчас у окна, сорокапятилетняя тетка Анна Васильевна Лесникова, и тихо удивляешься - как же так? Вот это все - дождь, улица, дома, троллейбусная остановка - все это будет, а тебя что, не будет? После дождя снег пойдет, принесет в щель приоткрытой оконной створки запах арбузной свежести, а тебя - не будет?!
        Ох, как звенит внутри обиженной невероятностью. Ее, значит, не станет, а этот кусок улицы будет существовать по-прежнему. И люди на остановке соберутся, и будут похожи сверху на раскинувшиеся вороньи крылья. И троллейбус приплюхает, откроет двери, втянет их в свое нутро. И бабушка из аптеки выйдет, и тетка с кошелкой в лавку войдет. Все будет. А ее всклокоченной головы в окне не будет. И никто этой потери в мизансцене не заметит. Подумаешь, всклокоченная женская голова в окне - была, и нету…
        Нет, не принимает душа. Не верит. Потому, наверное, и слез нет. И вообще - холодно стоять босиком. Надо пойти под душ встать…
        Привычная вроде бы утренняя процедура, а удовольствие - непередаваемое! И гель для душа пахнет жасмином, и шампунь - травами. Зеркало запотело, надо на него водой плеснуть. Вот же дурная привычка - рассматривать себя придирчиво в зеркале во время утреннего мытья. Когда ремонт в ванной делали, сама настояла на этом зеркале, хотя Виктор категорически против был… Да кто его тогда спрашивал, Виктора. Дала команду - впаяли зеркало, и все дела. С тех пор и вошло в привычку - по утрам свою фигуру жестко оглядывать на предмет появления жировых складок. А что делать - природа одарила склонностью к ним, к небольшим складочкам.
        И сейчас по привычке оглядела себя, повернулась боком, выгнула спину. Ничего, вроде все в норме… Не толстая, но довольно крепенькая, согласно возрасту. Линия бедра четкая, живота и в помине нет. Но это утреннее оглядывание сегодня удовольствия не принесло. Досада взяла - усмешливая, стыдливая. Вроде теперь-то уж зачем…
        Да, она всегда боялась этого горя - растолстеть. И когда Лерку рожала - боялась, и когда Антона - тем более. Нет, когда грудью детей кормила, приходилось жертвовать страхами, тут уж ничего не попишешь, грудное вскармливание - дело святое. Кормила и сама себя на последующие голодные лишения настраивала, и морила потом себя диетами, то на овощах сидела, то на кефире. Ох уж эти диеты - воспитание жестокости по отношению к собственному организму… Лишний кусок хлеба - преступление. Квадратик шоколадного торта - расстрел. Беговая дорожка до изнурения. Куча денег из семейного бюджета на массажи-обертывания… Потом вообще в принцип жизни вошло - всегда надо быть в форме, ни шагу назад! Сохранить легкость фигуры до старости! Шестьдесят килограммов - программа-минимум, пятьдесят килограммов - программа-максимум! Теперь вот спроси себя - зачем… Зачем все это было нужно? Выходит, все старания прахом пошли…
        Интересно, потом, после их медицинского зверства… Каким оно будет - химическим, гормональным, черт его знает? А фигура совсем расползется, или как?
        Да, глупо сейчас об этом думать. Тем более и без того понятно, что расползется. И не только фигура, а весь организм на осколки - жалкие, болезненные…
        Вздохнула, резким движением повернула рычажок душа - хватит с нее утренних удовольствий. Глянула на себя последний раз в зеркало, мысленно поставила галочку в аргумент под названием «против». Мазохистскую галочку, жирную. Вот вам, доктор Козлов, еще один аргумент. Глупый, по-вашему, я все понимаю, но тем не менее. А вы говорите - о чем тут думать… Женщине с печальным диагнозом всегда есть о чем думать, господин Козлов! Тем более женщине сильной… Хоть она и не плачет у окна. И не кричит, когда вокруг тишина, если по Пугачевой.
        Я думаю, господин Козлов, думаю. А может, я так думаю, что думаю…

* * *
        Помнится, как она в первый раз усмехнулась, глянув на эту табличку на двери -
«Козлов Г.Г.». Подумалось легкомысленно - надо же, с такой фамилией - и маммолог… Лучше бы уж в проктологи подался, больше бы соответствия было. И в очередной раз чертыхнулась в адрес кадровички Ларионовой - привязалась с этой диспансеризацией, всю плешь проела! Идите, говорит, Анна Васильевна, иначе Остапенко вас в список на квартальную премию не включит. Тем более уже все диспансеризацию прошли, вы одна остались… Еще и посмотрела укоризненно, будто она и есть самая ответственная чиновница в их департаменте. Так и захотелось ее на место поставить, чтоб не увлекалась маленькой властью! Подумаешь - отдел кадров… Да в их департаменте государственного заказа эта структура - вообще ненужный отросток, к основной деятельности отношения не имеющий! А что в самом деле? Может, эта укоризненная Ларионова за нее срочную справку по прогнозу сделает? Или финансовый план, например?
        Да, сильно она тогда на кадровичку обозлилась. Ворвалась к Остапенко в кабинет, с грохотом отодвинула стул, уселась за маленький столик, придвинутый к фундаментальному остапенковскому столу.
        - Андрей Иваныч! У нас теперь что, работой департамента отдел кадров руководит?
        Он поднял от бумаг недовольные глаза, глянул поверх очков:
        - Что случилось, Анна Васильевна?
        - Да меня только что Ларионова пугала, что если я на диспансеризацию в поликлинику не пойду, вы меня квартальной премии лишите!
        - Так сходите в поликлинику, Анна Васильевна, в чем дело-то… Все сходили, и вы сходите. Что ж делать, если надо. У нас с тридцать второй поликлиникой договор подписан, пока все диспансеризацию по списку не пройдут, нельзя акт выполненных услуг подписать.
        - А когда я пойду, Андрей Иваныч?
        - Да хоть сейчас, пожалуйста.
        - Да? А справку по движению средств кто для вас сделает?
        - Ну, справку… Справка мне нужна, конечно. Так эта пусть делает, как ее… Которая новенькая…
        - Ксения Максимовна, что ли?
        - Да, да, Ксения Максимовна!
        - Ага, она вам сделает, потом концов не найдете! Она же только после института пришла, практики никакой, знаний - ноль! Явно кто-то сверху по блату пропихнул!
        - Ну, вы свои выводы при себе держите, Анна Васильевна… Ничего, дайте ей задание, пусть сделает. А вы потом, если что, подкорректируете. А на диспансеризацию все равно придется сходить, соблюсти формальности.
        - Ну что ж… Если формальности вам дороже… Я схожу, конечно…
        - Идите, Анна Васильевна. И постарайтесь в один день всех врачей обойти. Там, в поликлинике, для наших сотрудников зеленый коридор предусмотрен, так что, я думаю, одного дня вам хватит.
        Пожала плечами, хмыкнула, демонстрируя возмущенное непонимание. Уже в дверях обернулась, спросила обиженно:
        - А что, если б я не пошла… И впрямь квартальной премии бы лишили?
        - Да! Лишил бы! - уже звенел легким раздражением голос Андрея Ивановича. - Порядок есть порядок, Анна Васильевна! И он для всех одинаков, несмотря на заслуги и звания!
        - Да уж, странные у вас порядки… Сейчас насильно даже в психушку не загоняют…
        И закрыла за собой дверь, слишком торопливо, дабы не полетело в спину еще большее раздражение. Нет, в общем и целом он мужик неплохой, этот Остапенко, зря она его разозлила… Бывают начальники и похуже. А только все равно не хочется целый день на дурацкую диспансеризацию гробить! Придумали формальность - бегать по врачам, подписи собирать! Оно, конечно, понятно, что медики под святым лозунгом охраны здоровья трудящихся хорошо себе руки греют, но бедный чиновничий люд зачем так уж откровенно насиловать? Грейте руки на тех, кто по врачам любит ходить, а остальных в покое оставьте…
        Она вот, например, всяких больниц с детства не любила. Помнится, отсидка перед кабинетом врача на коленкоровой драной кушетке была сродни самому жестокому наказанию. И запах больничный, будто прогорклый… Может, на самом деле и не было в нем никакой прогорклости, но все равно чудилось, что запах настырно въедается в тело, в кровь, в душу, лишая последней воли. В детстве она часто болела и много времени провела вместе с мамой на таких драных кушеточках в очереди к врачу. А когда подросла, сама себе зарок дала - больше ни за что и никогда… Умирать будет, а по врачам не пойдет! С детства хватило - до взрослой идиосинкразии…
        Но ничего не попишешь - придется свою идиосинкразию спрятать до времени. Остапенко - он такой, сильно принципиальный, и впрямь может в список на премию не включить. А премия - ой, как нужна… На эту премию много уже чего расписано, строго по пунктам. Денег-то теперь - кот наплакал, на одну зарплату не разживешься. А с Виктора, как говорится, взятки гладки, и без того добровольный алиментный взнос за три месяца задолжал… Работу он потерял, видишь ли! Сначала голову потерял, а потом и работу! А на какие шиши сына в институте учить - ему и дела нет!
        Так, подогревая себя привычными раздраженными мыслями, дошла до поликлиники, взбежала на крыльцо, дернула на себя тяжелую дверь. Вошла в вестибюль, вздохнула - так и есть, у окошка регистратуры очередь клубится. Ну, и где ваш обещанный зеленый коридор, господин Остапенко иже с госпожой-кадровиком Ларионовой? Выходит, чтоб в него войти, надо сначала всю очередь протаранить? Что ж, будем таранить, не стоять же послушно в ряду болезных, вбирая в себя их энергию! Так, значит! Морду злым комочком, плечико востренькое вперед, и туда, к окошку… И не клубитесь своим возмущением, господа немощные больные, мне лишь обходной листок по врачам забрать, я всего лишь на диспансеризацию…
        Да, всех врачей она тогда за два часа обежала. Никто особым вниманием не докучал, послушно ставили на листочке подпись и штампик - здорова, мол, отвали, работать мешаешь. Она и отваливала, благодарно улыбаясь и разводя руками - а что делать, сами понимаете - формальность! Кабинет маммолога был по счету и по списку последним…
        Она и к нему ввалилась, впустив в открытую дверь шум возмущенных женских голосов из очереди. Бодро прошагала к столу, неся в вытянутой руке обходной листок. Плюхнулась на стул, проговорила интимно-весело:
        - Меня можно не смотреть, я по диспансеризации… Вот тут надо штампик и подпись… - постучала ногтем по нижней линеечке листка.
        Помнится, он уставился на нее сначала озадаченно, этот маммолог Козлов Г.Г. Как позже выяснилось - Геннадий Григорьевич. Даже ресницами поморгал удивленно, откинувшись на спинку стула. Потом улыбнулся вполне душевно, потянул из-под ее пальцев листок, положил перед собой, прихлопнул маленькой, почти женской ладошкой.
        - Нет, так дело не пойдет, уважаемая… - глянул в шапку листка на секунду, - уважаемая Анна Васильевна! Если уж пришли, то придется пройти осмотр… Идите, раздевайтесь вон там, за ширмочкой!
        Глянула на него кротко, как овечка, свела брови домиком, улыбнулась умоляюще:
        - Ой, да бросьте… Ну, чего меня за ширму туда-сюда гонять, а? Мне на работу надо…
        - Вот и хорошо, что вам на работу надо. Я тоже, между прочим, на работе.
        - Но вы ж понимаете - это всего лишь формальности…
        - А я, Анна Васильевна, формальностей как таковых не признаю. В моей работе нет термина - формальность. Так что уж будьте добры - пройдите за ширмочку.
        Что-то было в его голосе… слегка надменное, с оттенком самолюбования. Ах, ну да, он же молодой совсем… Наверное, только-только из интернатуры выскочил, большим специалистом себя возомнил. Не наигрался еще в клятву Гиппократа, не заматерел на медицинском циничном хлебушке. Ну ладно, коли так, придется дать себя этим ручонкам ощупать… Совсем детские у вас ручки-то, маммолог Козлов! Наверное, щекотно будет!
        Хмыкнула, прошла за ширму, разделась. Встала перед ним, прямо держа спину. На, щупай скорее, ставь свой штампик да отвали… Вернее, я отвалю…
        Поднялся из-за стола - росточком низенький, узкоплечий. А лицо-то какое важно-сосредоточенное, компенсирующее недостаток медицинской квалификации! Тихо усмехнулась про себя - ничего, парень… Вот поработаешь еще лет пяток, помнешь не одну тясячу титек, и будет у тебя лицо нормальное, устало-равнодушное…
        Господи, да что ж он так долго! Давит, мнет, елозит острыми пальцами… Кажется, еще немного, и до сердца дотронется. И под ключицу больно надавил, и в подмышки залез… И возмутиться нельзя - ничего не попишешь, врач все-таки. Маммолог Козлов, леший бы его побрал.
        - Вы рожавшая?
        Ну, спросил! А что, по груди не видно, что рожавшая? Сам не видишь, что грудь в смысле красоты не подарок?
        - Да. Два раза рожавшая.
        Ответила сдержанно, будто сглотнула накатившую вдруг неприязнь.
        - Когда рожали?
        - Давно. Дочери двадцать три, сыну восемнадцать.
        - Что ж, хорошо… Хорошо… Ладно, одевайтесь.
        Ну, слава тебе, господи! Процедура закончена, и быстрей надо бежать отсюда и забыть, как плохой сон… Торопливо застегивая пуговицы на блузке, подумала с долей приятности - а от рабочего дня еще целая половина осталась! А Остапенко-то на полный день отпустил! Ура, ура. Можно, наконец, пальто из химчистки забрать и в парикмахерскую заскочить, корни волос подкрасить… И маникюр! Обязательно нужно на маникюр попасть! А то ходит, как овощная торговка, с плохими ногтями.
        Присела на край стульчика перед его столом, заготовив благодарственную улыбку на лице. Давай доставай свой штампик, Козлов, некогда мне тут с тобой…
        Он сидел, писал что-то на четвертушке медицинского бланка. Потом отодвинул его в сторону, глянул на нее задумчиво.
        - На вас карта в нашей поликлинике заведена?
        - Нет… Я вообще тут впервые… Да у меня же диспансеризация, вы не забыли? Мне надо штампик и подпись…
        - Нет, я не забыл. Сейчас я вам заполню медицинскую карту, а потом вот… - протянул он ей четвертушку заполненного бланка, - потом вам нужно на маммографию… Это в цокольном этаже, тридцать пятый кабинет, завтра с девяти до одиннадцати.
        - Не поняла… Зачем? А… А штампик?
        - Надо сделать маммографию, Анна Васильевна. Если снимок будет хороший, то поставлю и штампик.
        - Нет, это вы… Конечно, это похвально, что вы так хорошо… Что так стараетесь… Но поймите - я же всего лишь на диспансеризацию пришла! Формальность такая, понимаете? У меня же не болит ничего!
        Он глянул на нее чуть снисходительно, помолчал, будто уговаривая себя проявить должное терпение. Потом взял ручку, придвинул к себе бланк карты.
        - Так, пишу… Лесникова Анна Васильевна. Проживающая по адресу…
        Ей ничего не оставалось делать, как уныло продиктовать и адрес, и год рождения, и номер домашнего телефона. Номер мобильного диктовать не стала - еще взбредет ему в голову на мобильный звонить, напоминать про тридцать пятый кабинет…
        - Так, Анна Васильевна. Все хорошо… Значит, завтра с утра вы идете на маммографию. А потом ко мне, пожалуйста. Завтра у меня прием с двух до шести. А снимки ваши я сам заберу.
        - Но я работаю до шести!
        Он опять глянул на нее так же - чуть снисходительно, понимающе. Улыбнулся благожелательно:
        - Ничего, уйдете с работы на часик пораньше.
        - И… Вы мне завтра в обходном листке штампик поставите?
        - Да, конечно. Будем надеяться, что все благополучно обойдется штампиком. До завтра, Анна Васильевна.
        - До свидания…
        Вышла в коридор, прошла мимо укоризненных взглядов женщин, сидящих на кушетке у двери. В спину вдогонку ткнулось обиженное:
        - Вот нахальная какая… А говорила, на две минуты зайду…
        Хотела ответить, да только рукой махнула. Спустилась по лестнице на первый этаж, забрала из гардероба куртку. Мыслей в голове никаких не было - ни досадливых, ни испуганных. Вялость в голове была пустая, бесформенная. Одураченная какая-то вялость. Скорей, скорей на улицу, на свежий воздух…
        Он и в самом деле показался весьма свежим, городской воздух поздней осени, насквозь пропитанный дождями и прелью, и запахом скорого снега. Вздохнулось сразу легко, и ушла из головы вялость, сменившись оптимистической покорностью перед обстоятельствами - ну, завтра, так завтра. Черт с ним, с Козловым. Сходит она утром в тридцать пятый кабинет, вечером получит свой штампик… Правда, было в этой оптимистической покорности одно довольно неприятное звено - завтра с утра надо снова отпрашиваться у Остапенко, объяснять что-то… Нет, не про маммографию в цокольном этаже с девяти до одиннадцати, конечно же! Что-нибудь другое нужно придумать. И для кадровички Ларионовой тоже…
        А впрочем, чего уж себя обманывать - бился среди этих мыслей маленький хвостик-страшок. Даже не бился, а пошевеливался чуткой ящеркой, щекотал хвостом по сердцу. И когда в кресле у парикмахерши Светы сидела, и потом, когда к маникюрше Оксане за стол перебралась. Оксана та еще говорунья - щебетала что-то о недавней поездке в Турцию, сетовала на плохую погоду… Она сидела с вежливым лицом, улыбалась, кивала головой, делала вид, что слушает. А мыслями возвращалась к нему, к молодому Козлову…
        Нет, это понятно, что он молодой. В том смысле, что никакого опыта в своей медицинской специфике заработать не успел. Да и вообще… Может, он каждую пациентку на эту самую маммографию отправляет! Хотя нет, не каждую… Если судить по их департаменту, все пробежали по врачам за один день, о чем и доложили благополучно кадровичке Ларионовой…
        Страшок внутри снова зашевелился, и палец в Оксаниной ладони дернулся сам по себе, непроизвольно. Оксана подняла на нее испуганные глаза:
        - Что? Я вам больно сделала, да? Извините…
        - Нет, Оксаночка, все в порядке. Продолжай.
        - А, ну да… Так вот, я мужу и говорю - никогда больше в этот отель не поеду, здесь даже бассейна с подогретой водой нет! А он мне отвечает - ну и что, зато путевки дешевле… Ему без разницы - есть бассейн или нет! Ему главное, чтобы в баре виски неразбавленный был…
        Голос Оксаны снова потек ровным ручейком, размылся, уплыл куда-то. А страшок-ящерка, наоборот, встал на лапки, поднял голову с глазами-бусинками, шевельнул хвостом. Конечно, можно напрячься, мысленно топнуть ногой, чтоб исчез… Да только не так это просто, как оказалось. Вместо топанья полезло вдруг в голову всякое… Например, как часто по телевизору талдычат о необходимости посещения врачей-маммологов, о раннем выявлении проблемы, о самоконтроле… А еще - что программы всякие пишут, и консультации проводят бесплатно, и центры создают. И она, бывало, вот так слушала в телевизоре какого-нибудь чиновника от медицины, и, черт возьми, даже гордостью за родное отечество проникалась - ишь, как верхи насобачились за бабским здоровьем следить, молодцы! Нет, оно и правда приятно гордостью проникаться - за кого-то. И радоваться решению женских проблем - чьих-то. А саму себя представить крупицей «здоровья нации», выходит, слабо… Сидит и сидит камнем внутри неколебимая уверенность, что с ней никогда ничего подобного… Этот, мол, колокол по другим звонит…
        - …Фуксия уже не в тренде, это в прошлый сезон по фуксии все с ума сходили… - ворвался в мысли журчащий Оксанин голосок. Подняла голову, глянула на нее удивленно:
        - Что?
        - Я спрашиваю, каким лаком ногти покрывать… Вот у меня тут красный, розовый, бежевый…
        - А… Да мне все равно, Оксаночка. Ну, давайте бежевый.
        Все! Больше не будет ни о чем таком думать! Вон, лучше за ловкими Оксаночкиными ручонками наблюдать, за кисточкой с бежевым лаком, за возникающей на глазах ухоженной красотой. Все-таки ухоженные руки - не малая часть женской жизни. Как-то поувереннее себя сразу чувствуешь… Все, все! Больше не думать!
        И получилось. Ящерка испугалась, скрылась в гнезде подсознания, уступила место обыденным заботам. Надо еще в супермаркет заскочить, в доме холодильник совсем пустой… Да, еще химчистка! И Остапенко нужно позвонить, отпроситься на утро. Сказать, что сантехник утром придет… Или еще что-нибудь такое придумать, отвлеченно-бытовое.
        Утром бежала в поликлинику, как партизан на задание - поезд взорвать. Не хочет партизан его взрывать, а надо. И настроение было соответствующее - немного пришибленное. Сам бомбу подложишь, сам от взрыва и погибнешь… В себя только потом пришла, уже на работе. Глянула в справку, которую вчера новенькая Ксения Максимовна для Остапенко наворотила, глаза от ужаса на лоб полезли… Нет, чему их в нынешних институтах учат? Элементарных вещей не знают - где мухи, а где котлеты… Все, все надо переделывать, и пусть эта Ксения Максимовна притухнет за своим компьютером и не высовывается даже!
        - Ань, привет… - заглянула в дверь Таня Васильчук, подруга-приятельница из отдела экспертизы. - Может, чаю попьем?
        - Нет, Тань, не могу пока… Мне тут работу подкинули - часа на два! - выразительно указала глазами в сторону монитора, за которым пряталась Ксения Максимовна.
        - Ну, понятно… - в тон ей сочувственно произнесла Таня. - Ладно, работай, чего уж теперь делать, доля наша такая - все на себе тащить… А ты завтра в бассейн идешь, Ань?
        - А что, завтра уже суббота?
        - Ну, ты даешь… Ничего себе, заработалась… Сегодня к твоему сведению пятница, короткий день, до пяти!
        - Ой, точно! Сегодня же до пяти! - вспомнила она радостно, - а мне как раз надо пораньше…
        - А куда тебе надо?
        - Да так… По одному делу.
        - Понятно. Так в бассейн завтра идешь или нет? Ты уже три субботы пропустила, абонемент пропадает! Смотри, больше не дадут, лишат халявного удовольствия!
        - Не знаю, Тань. Может, и пойду. А может, и нет… Не знаю.
        - Ладно, я позже зайду, работай…
        Так им и не удалось попить чаю в этот день. Работы навалилось - пропасть. И всем срочно, и всем подай… Вроде и народу в отделе много, а работать некому! Сплошь одни Ксении Максимовны, только постарше да понаглее…
        Все, пять часов. Пусть срочные бумаги несделанными остаются, надо бежать. Хорошо, хоть у Остапенко отпрашиваться не пришлось, и впрямь забыла, что пятница - короткий день.
        Кушетка у кабинета Козлова Г.Г. оказалась пустой. Никого. Постучала в дверь, заглянула…
        - Да, заходите! - поднял он от бумаг сосредоточенное лицо. - Присаживайтесь, я сейчас… Вы ведь у нас Лесникова, да?
        - Да. Я Лесникова. Анна Васильевна.
        - Так, Лесникова, значит… Погодите…
        Он шустро принялся перебирать серые плотные конверты, кучкой устроившиеся на углу стола. Вытянул один, глянул в его нутро, хмыкнул озадаченно, побарабанил пальцами по столу. Потом снова потянулся руками к конвертам, вытянул еще один, близоруко поднес к глазам.
        - А, вот… Вот ваши результаты обследования, Анна Васильевна, я их уже смотрел… Ну что ж, Анна Васильевна…
        Потер маленькие ручки одну об другую, издав сухой неприятный звук. Почему-то у нее от этого звука мороз по коже пошел и задрожало внутри лихорадкою, подкатило к горлу нервным спазмом.
        - Ну? И как? Нормальные у меня результаты?
        Странно, а голос получился бодреньким, даже слегка насмешливым. Но как будто это и не ее голос был, а чужой, на пару тонов выше.
        - Нет, Анна Васильевна. Я вам прямо скажу - плохие у вас результаты. И даже больше того - очень плохие. Я сейчас вам направление в тридцать четвертую больницу выпишу…
        - Погодите, погодите! Что значит - очень плохие? Вы можете мне как-то по-человечески… Я же не понимаю ничего…
        - Вам в больнице все объяснят, Анна Васильевна.
        - А вы? Вы что, не можете?
        - Я… Ну, в общем… Понимаете, по одной только маммографии нельзя сказать определенно… Дополнительное обследование требуется. В больнице вам его и проведут. Значит, вы прямо в понедельник по направлению…
        - В какой понедельник? Уже в следующий, что ли? Вот этот, который будет? Через два дня?
        - Ну да… А что? Чем быстрее, тем лучше. Со сроками лучше не затягивать, Анна Васильевна.
        Сказал - и шмыгнул глазенками куда-то в сторону. Потом вверх посмотрел, на плафон, затем опять на нее.
        Сглотнула нервно, пропихивая внутрь липкий страшок-раздражение. Почувствовала, как вместе с длинным вдохом зреет внутри ярость - так бы и прихлопнула этого мямлю с его бегающими глазками! Не врач, а записная кокетка - глазками он, смотри-ка, в угол - вверх - на предмет! Нет уж, дорогой, ты мне сейчас все, как есть, скажешь, не надо мне тут…
        - Простите, доктор… Как вас по имени-отчеству?
        - Геннадий Григорьевич… - услужливо согнул он шею в кивке.
        - Ага. Очень приятно. Так вот, Геннадий Григорьевич… Или вы мне прямо сейчас все обстоятельно про мою проблему разъясняете, или я немедленно отправляюсь к главврачу.
        - А зачем к главврачу-то?
        - Да жаловаться на вас, зачем!
        - А… Ну, это можно, конечно… Только его все равно сейчас нет, он на конференцию в другой город уехал. Да вы успокойтесь, Анна Васильевна…
        - Да я-то, между прочим, спокойна! Я всегда спокойна! А сейчас так вообще спокойна, как никогда! - плюхалась она в собственном невыносимом волнении, пытаясь через ярость выплыть хоть на какую-то твердь. - А вы думали, я сейчас платочек из рукава достану и слезьми затрясусь, да?
        Боже, что она несет… Пора остановиться, пока не поздно. Пока вихрь слепой ярости не погнал ее прочь из этого жуткого кабинета…
        Так. Вдохнула, выдохнула, собралась. Похоже, она его напугала, Козлова-то. Как его… Геннадия Григорьевича. Сидит, голову в плечи втянул, ушки прижал, как мышонок. Надо и впрямь успокоиться, глянуть смело правде в лицо. Какая бы она ни была, эта правда.
        - Хотите воды, Анна Васильевна?
        Развернулся на крутящемся стуле, подъехал к подоконнику, налил из чайника полстакана, оглянулся на нее испуганно. Чего ж ты трусишь так, молодой специалист… Думаешь, я эту воду в лицо тебе плесну, что ли?
        - Да, буду, давайте.
        Вяло протянула руку, приняла стакан, глотнула воды. Противная, теплая. Поморщилась, осторожно поставила стакан перед собой, оплела его пальцами. И заговорила уже спокойнее, даже с оттенком дружелюбного панибратства.
        - Послушайте, Геннадий Григорьевич… Вы извините меня, ради бога, за такую реакцию. Но сами посудите - даете направление в такую больницу и не говорите ничего… Я же знаю, что это за больница - тридцать четвертая. И знаю, каких больных туда направляют. Недавно мы всем департаментом замечательную сотрудницу хоронили - как раз оттуда и забирали… Не бойтесь сказать мне правду, Геннадий Григорьевич.
        - Вам в больнице все скажут, Анна Васильевна… Нужно еще ряд исследований провести, чтобы…
        - Так. Знаете, мы вот что с вами сделаем. Мы начнем наш диалог сначала. Вы сказали, что вам принесли заключение маммологического обследования и что результат плохой. И даже очень плохой. Ведь так?
        - Ну… В общем…
        - Так чего вы резину тянете? Жалеете бедную кошку и отрезаете по кусочку от ее хвоста? Я понимаю, что у вас еще опыта нет, но поверьте - нельзя же так! Это по меньшей мере непрофессионально, Геннадий Григорьевич!
        Он вдруг вспыхнул, дернулся в своем креслице, нервно переложил ногу на ногу, глянул на нее затравленно. Где-то по краешку сознания горьким пунктиром скользнула усмешка - не надо было тебе, парень, в медицинский идти, экий ты ранимо впечатлительный…
        - Так что у меня, Геннадий Григорьевич? Вы можете мне четко и внятно сказать?
        - Ну, в общем… Да, могу…
        - Так и говорите!
        - Су… Судя по всему, у вас уже запущенная форма заболевания… Я думаю, ближе к третьей стадии… Но в больнице проведут еще…
        - Да ладно, слышала я про больницу! - резко оборвала она его, с силой сжимая пальцами тонкий стакан. В какую-то секунду очень захотелось, чтоб он сломался в ее пальцах, чтоб осколки жадно впились в ладонь и чтобы кровь брызнула ярким фонтаном - живая, алая, теплая. С самого начала этого разговора ей казалось, что сердце гоняет по организму не кровь, а холодную ядовитую субстанцию, похожую на серную кислоту…
        - Это что же, Геннадий Григорьевич… Я умираю, что ли?
        - Нет, Анна Васильевна, нет… - совсем по-детски замотал он головой, чуть выпучив глаза. - Конечно, состояние критическое, но специалисты в больнице сделают все возможное… Там очень хорошие специалисты, Анна Васильевна!
        - А все возможное - это что? Операция, что ли?
        - Ну, в каком-то смысле… Я думаю, в вашем случае все-таки не обойтись без радикальной мастэктомии…
        - Я не понимаю… Что это - маст… экто…
        - Это ампутация, Анна Васильевна.
        - Что?!
        - Да. Ампутация груди. Да вы не пугайтесь - потом вам сделают восстановительную операцию! Может, через год… Как пройдете курс химиотерапии… А может, после курса гормонального лечения… Главное - нельзя больше затягивать по времени, понимаете? Вот, возьмите, пожалуйста, направление… Я тут все написал…
        Он еще что-то говорил, помахивая перед лицом детскими ладошками - она уже не слышала. А потом вдруг расплылся перед глазами, пошел зыбкими волнами - голова-плечи - узкая куриная грудка… Обожгло щеки, и она удивленно дотронулась до них ладонями - плачет, что ли? Откуда вдруг такие горячие слезы взялись, если в организме все заледенело отчаянием? Вместо сердца - тяжелая льдина. Вместо брюшины - корка твердого льда, и не вздохнуть…
        Отерла торопливо щеки, с шумом втянула в себя воздух. И на самом выдохе, будто на верхушке айсберга, сверкнула неожиданной простотой мысль - а ведь она запросто могла проигнорировать эту обязаловку-диспансеризацию… Попустилась бы квартальной премией и не пошла. И жила бы себе дальше, сколько… можно было. Зато бы - жила, не обремененная этим ужасным знанием. Дура, дура, зачем пошла… Не зря же к больницам с детства идиосинкразию испытывала…
        - Скажите, Геннадий Григорьевич… А можно… я подумаю? - спросила неожиданно для самой себя, все еще цепляясь за ту мысль на вершине айсберга-вдоха.
        Он глянул на нее исподлобья, спросил осторожно:
        - О чем подумаете, Анна Васильевна?
        - Ну… Я же имею право… Решать.
        - Что - решать?
        - Судьбу свою, что! Я имею право решать, ложиться мне под нож или жить с этим, сколько мне там осталось… Ведь имею?
        - Ну, это уж совсем глупо, Анна Васильевна… Медицина сейчас в этом смысле далеко шагнула, в смысле реабилитации…
        - Да, вы говорили уже. И тем не менее.
        - Глупо, Анна Васильевна!
        - Знаю, что глупо! Но все равно - у меня должно быть время подумать. Дайте мне две недели, я подумать хочу.
        - Нет…
        - Да!
        - Ну хорошо, давайте - неделю… Хотя зря вы так, Анна Васильевна. А хотите, я вам хорошего психолога посоветую? Он как раз этой стороной специфики занимается…
        - Не надо мне никакого психолога. Я к вам приду через две недели. Я сама все решу, Геннадий Григорьевич. Мне… Мне принять надо… Или не принять… Я сама решу.
        - Скажите, а… Родные и близкие рядом с вами есть?
        - Есть. Сколько угодно у меня и родных, и близких. В общем, я не прощаюсь, Геннадий Григорьевич… Я приду ровно через две недели… - уже на ходу проговорила она, выбегая из кабинета.
        - Через неделю! Лучше через неде…
        Захлопнула дверь на полуслове, быстро прошла по коридору, потом понеслась вниз по лестнице, выстукивая каблуками тяжелую дробь.
        Выскочила на улицу - дождь… Холодный, мелкий, ноябрьский. Как хорошо - холодным дождем по лицу… Жадные маленькие иголочки набросились, как рыбки-пираньи. На ходу отерла лицо ладонью, удивилась его горячности - опять ревет, что ли? Все ощущения перепутались, и непонятно, где и что. Где - дождь, а где - слезы…
        Этим же вечером она напилась. Достала из бара непочатую бутылку «Абсолюта» - два года стояла нетронутой, как сувенир из «дьюти фри» после какой-то поездки. Наливала в стакан, глотала жадно, как воду. И все казалось, что спасительный хмель не берет - организм категорически не желал отключаться. Всю бутылку в себя влила - литровую… Потом вдарило по мозгам - сразу, как обухом топора. Не помнила, как оказалась в постели. В ней и провела всю субботу, страдая жестокой лихорадкой и через невыносимую головную боль удивляясь - как это люди пьют? Это какая же мука из мук и уж никак на спасительный обморок не похоже…
        А сегодня, в воскресное, стало быть, утро, пришлось вставать. И жить. Вот и душ приняла. И даже себя в зеркале рассмотрела - по привычке…
        - Мам, ты уже все?
        Антон поскребся в дверь ванной - было слышно, как он нетерпеливо переступает с ноги на ногу.
        - Сейчас… Минуту еще. Подождешь, не описаешься.
        - Да мне быстрее надо, я тороплюсь, мам!
        Накинула на себя халат, обвязала голову полотенцем, привычно соорудив из него высокий тюрбан. Вышагнула из ванной, и он тут же гибко просочился у нее за спиной, рывком захлопнул дверь.
        - Тебе омлет сделать или глазунью? - спросила громко, направляясь в сторону кухни.
        - Да мне все равно… - расслышалось сквозь шум льющейся из крана воды.
        Ну, все равно, так все равно. Значит, глазунью. С омлетом хлопот больше. О, а на кухне-то - глаза бы не видели… Полная раковина грязной посуды, сухие хлебные крошки на столе, капли от кетчупа, как кровь… Ну да, все правильно. Антошенька никогда не удосужится за собой убрать, у Антошеньки мама есть. Хорошо тут вчера похозяйничал, пока она в похмельном отравленном забытьи валялась… Нет, надо отдать должное, заглядывал он в спальню, интересовался, что с ней. И даже таблетку от головной боли предлагал принести. Хороший сынок, заботливый. Лучше бы посуду за собой помыл. А вечером, видать, смылся под шумок. Вернее, под ее убитое дремучее состояние.
        Так… Посуду - потом. А сейчас - кофе. Наикрепчайший, в большую кружку, с лимоном. Да - и яичницу…
        Хлопнула дверь ванной, и вот он, сынок, нарисовался в проеме кухни. Крепкий, ладненький, румянец во всю щеку, попка-орешек в черных трусах-боксерах.
        - Садись, завтракай… Мог бы вчера и посуду помыть, между прочим.
        - Да я не успел, мам…
        - А чем, интересно, так занят был?
        - Гулял…
        - Ну, понятно. И во сколько домой пришел?
        - В двенадцать.
        - Не ври! Когда это ты со своих гулянок в двенадцать возвращался? Опять, наверное, с Димкой всю ночь по клубам зажигали?
        - Нет, не зажигали.
        - Да? А отчего так?
        - Материальные трудности, мам. Денег нет.
        - Это что, намек? Раскрывай, матушка, кошелек, мне погулять не на что?
        - Да ничего я такого… Ты спросила, я ответил, вот и все. Ничего мне не надо, если ты так вопрос ставишь.
        - Как я ставлю вопрос?
        - Да ладно, мам… Все, закрыли тему.
        - Антон! Ты как с матерью разговариваешь?
        - А как я разговариваю?!
        - Нагло, вот как!
        - Ну, мам… Не заводись, прошу тебя.
        - Это я? Я завожусь?
        - Ну, мам…
        - Ага - мам! Тебе же без толку объяснять - что в лоб, что по лбу!
        - Это ты про деньги, что ли?
        - Нет, не про деньги! Ночами бог знает что в городе делается, кругом один криминал! Сколько раз тебе говорила - сведешь мать в могилу…
        Сказала, и задохнулась от страшного слова, невзначай выброшенного в пространство. Будто струна внутри лопнула, прошлась по телу вибрацией - дзинь-нь-нь…
        Торопливо отвернулась к плите, зачем-то помешала ложкой набухающий в турке кофе. И оставалось-то две секунды, чтобы пенка до края поднялась… Вдохнула, выдохнула, осторожно напрягла память - а ведь и впрямь она, бывало, это выражение не уставала повторять - сведешь мать в могилу…
        Нет, сейчас она к этим ночам-ожиданиям уже приспособилась как-то. Адаптировалась нервная система. А поначалу, когда вошли в юную жизнь сыночка эти ночные клубешники… Это был ад, кромешный ад.
        Начинался ад где-то в районе половины первого - с кругов по квартире, с зажатым в ладони мобильником. Звонила через каждые полчаса - голос услышать. Если есть голос в трубке, пусть и немного психованный, значит, живой сыночек. А если нет… Если занудные гудки разрывают барабанную перепонку… Да еще этот мерзкий голос в конце:
«Абонент не отвечает, перезвоните позже, пожалуйста!» Вот тут и начиналось настоящее сумасшествие. Душа выходила из тела, дергалась неприкаянностью, вилась по комнатам жгутом страха. И она за ней - жгутом. Как птица по веткам - из комнаты в комнату. И опять - телефонный клик, и опять - гудки и мерзкий вежливый голос…
        Однажды он за всю ночь не ответил ни разу. Потом выяснилось - уехали в другой клуб, а телефон на стойке бара забыл. Она поначалу все кликала, кликала, и птицей с ветки на ветку прыгала, и злилась про себя, и ругалась - ну, только появись, эгоист несчастный… А потом, под утро, по-настоящему испугалась, как говорят - омертвела страхом. Стояла на коленях, молилась, жгла церковную свечку «за здравие»… И тряслась, тряслась мелкой дрожью. Но вот же, помнится, странно… Вроде и молилась, и тряслась, а обиженность на сына все равно никуда не уходила. Живучая, зараза, эта обиженность. Так и лезет в омертвелую от страха душу вопросом - неужели сыночку в голову не приходит, как она тут с ума сходит? Ведь она мать ему… Вроде должен понять…
        Да, страшная была ночь. Потом, когда зашуршал ключ в замке, с первым вопросом и кинулась - ты о матери хоть иногда думаешь? Ты хоть понимаешь, что со мной творишь, эгоист несчастный? И про «могилу» тогда тоже, конечно, припомнила… Изрыгала из себя обвинения, и - странно - на душе легче становилось. Именно от обвинений, а не от сыновнего рассказа, что телефон в другом клубаке забыл…
        - Мам, а правда дай денег немного, а? - искательно прозвучал за спиной голос Антона.
        - Ах, так все-таки дай? Ты ж только что гордо сказал - закрыли тему? Значит, урезонил мать, да? Поставил на место? А денежек-то все-таки надо, да? Бедный ты, бедный, плохая у тебя мать, сама не понимает, что ты немного поиздержался… - не удержалась она от язвительности, снимая с плиты турку. Даже языком поцокала для пущей убедительности.
        - Ну зачем ты так, мам? Я же просто спросил…
        - Ты спросил, а я ответила. Я тебе недавно деньги давала.
        - Так они кончились…
        - А ты по клубам зажигай меньше, и кончаться так быстро не будут.
        - Так не дашь, что ли?
        Она хмыкнула, пожала плечами, уселась с чашкой кофе за стол. Подумалось вдруг раздраженно - что ж у них за разговоры с сыном такие… Как у коммунальных соседей поутру, лишь бы задеть друг друга побольнее. И никакой душевности. Вот чего, чего она на него взъелась? И впрямь, что ли, денег жалко? Ведь нет…
        Деньги у нее были. Да и не часто докучал Антон подобными просьбами - надо отдать ему должное. Просто вдруг накатило что-то, раздраженно зудящее, с отголоском испуга - у кого ж ты потом, после… После всего будешь денег просить? И вообще… Кто тебе по утрам глазунью сделает, кто в ночных ожиданиях свечи перед иконами жечь будет… А главное - кто в институтскую кассу очередной взнос за учебу внесет?! Сидишь сейчас, полуребенок-полумужик, беззаботно глазунью лопаешь, и невдомек тебе, что никому, кроме матери, ты и не нужен…
        Да, действительно, - раззуделось. Довольно противное ощущение, похожее на странную потребность пригнуть, наконец, сыночка за шею, напомнить о сыновнем долге, об уважении-благодарности. Пусть хоть так - вредно материально. Чтоб усвоил - кто она для него есть. Пока - есть.
        - Знаешь, Антош, как мне моя мама в детстве говорила: где я тебе денег возьму, из колена выколю?
        - А… Ну так бы и сказала - нет у меня денег. А то - колена какие-то… - поднял он на нее веселые понимающие глаза.
        И это веселое понимание тоже вдруг разозлило! Так разозлило, что сама себя испугалась - вроде бы все наоборот должно быть… Вроде она жалеть его должна, потенциальную сиротинушку, за плечи обнять да поплакать, о своей беде рассказать… Но не смогла. Понесло со злостью и понесло, не остановишь.
        - А хоть бы и были - не дала бы! Я что, пожизненно должна все твои клубные удовольствия оплачивать? Мать-кошелек у тебя, да? Только для этого и годится?
        - Мам, ты чего… - уставился он на нее в насмешливом недоумении. Впрочем, насмешливости там уже немного оставалось, недоумения больше было.
        - А ничего! - грохнула она тяжелой чашкой об стол. - У нас с тобой, между прочим, одна зарплата на двоих! Заметь - моя зарплата! А ты ведешь себя, как… Как…
        Она запнулась, подбирая нужное слово. И все оно никак не находилось, соскакивало с языка. Как - неблагодарный, что ли? Беззаботный? Или обидно по отношению к матери легкомысленный?
        - …Ты ведешь себя, как самый последний эгоист! - зацепилась, наконец, за привычное выражение. Как будто есть разница в этом ряду - первый эгоист или последний.
        - Да ты же сама подработать мне не дала, когда я хотел в «Макдоналдс»… И сама хотела, чтоб я на дневное отделение поступал! Я бы и на вечернем смог, и на заочном! И работал бы…
        - Да, я хотела только дневное! А ты как думал? Иначе бы ты сразу в армию загремел! И скажи спасибо, что твоя мать на десять шагов вперед за тебя думает! И кормит тебя! И учит! И ночами за тебя волнуется, с ума сходит! И заметь - больше желающих все это проделывать на данный момент не имеется!
        - Это ты сейчас про отца, что ли?
        - Да хотя бы и про отца… Ну вот давай, позвони ему, попроси денег на свои клубаки! Ты знаешь, что он тебе ответит? Мне дословно воспроизвести? Ну, чего смотришь? Давай звони!
        - Мам, зачем ты так… Ты же знаешь его ситуацию - Таня в декрете сидит, вот-вот рожать будет, еще и с работы отца уволили по сокращению… Он же в семье один работает, мам! Таня даже пособия не получает!
        - А я, выходит, с дядей работаю, что ли? И какое мне дело до того, что отцовская Таня не удосужилась вовремя подсуетиться с пособием? Ты думаешь, это меня должно волновать? Надо было думать, прежде чем ребенка заводить! И в первую очередь о деньгах думать!
        - Так они ж квартиру снимают, мам… Все деньги на квартиру уходят…
        - И что? Мы с тобой должны напрягаться по этому поводу?
        - Мам, да он и так ушел, ничего не взял, и квартиру менять не стал! А, между прочим, мог бы! По закону имел право!
        - Ага, сейчас, разбежался! Да кто бы ему позволил - квартиру менять? Ушел - и до свидания, сам так решил, никто его из дома не гнал.
        - У него же была доля, значит, мог…
        - Была да сплыла!
        - Ну да… Ты ж сама его и заставила дарственную на долю оформить…
        - Да ты что? Заставила, значит? Мать, значит, жестокая, а отец такой благородный? А на кого я эту долю заставила его оформить, ты помнишь? На тебя же она и оформлена!
        - А я просил?!
        - А кто бы тебя спрашивал? Сказал бы спасибо, что мать для тебя постаралась! И каких нервов мне это стоило! А теперь, значит, мать плохая оказалась, а отец благородный!
        - Да, мам. Получается, он благородный.
        - Ах-х ты… - чуть не подавилась она давно остывшим кофе, закашлялась, пальцем указывая на дверь и, уже не отдавая отчета в своих словах, надрывно проговорила сквозь кашель: - Ну, так иди, живи с ним, если он такой благородный! Чего живешь-то со мной, с плохой, неблагородной матерью?
        - Да я бы ушел, если б…
        Он взглянул на нее коротко, отчаянно, напрягся весь, отвел глаза в сторону. Потом медленно вздохнул, задержал в себе воздух на секунду и произнес едва слышно, на выдохе, будто не для нее, а куда-то в кухонное пространство:
        - С тобой же невозможно, мам… Ты же только себя слышишь…
        - Себя? Я - только себя? Ты так считаешь? А когда мне к себе прислушиваться-то, сынок? У меня ж времени нет, я должна тебя поить-кормить, учить-одевать, зарабатывать… У меня перед тобой долг есть, сынок. Материнский долг называется. Отец, выходит, ничего тебе не должен, а я… Мне, выходит, одной надо… А ты не понимаешь, не ценишь!
        - Да ценю я, мам!
        - Нет, не ценишь!
        - Ну, хорошо, если тебе так легче… Ладно, пойду я, мам. Спасибо за завтрак, - торопливо поднялся он из-за стола.
        - Погоди, я тебе денег дам… Сколько тебе нужно?
        - Нисколько. Обойдусь.
        Вышел из кухни, красиво неся мускулистую попку, обтянутую трусами-боксерами. Она лишь усмехнулась вслед горько - надо же, гордый… Отец, значит, шибко благородный, а сын - шибко гордый. Яблоко от яблони, значит. А она, выходит, пугалом в этом саду служит, ворон отгоняет. Невозможно жить рядом с пугалом.
        Хлопнула дверь в прихожей - ушел. Даже глазунью не доел. Отщипнув от батона белый мякиш, поелозила им в растекшемся по тарелке яичном желтке, отправила в рот. Значит, невозможно со мной, говоришь… Ну, ну. Ох, эгоист… Эгоист несчастный…
        А может, надо бы ему все рассказать? Так, мол, и так, сынок, приключилось со мной горе такое…
        Вздохнула, и встал в горле слезный комок. Представилось на секунду Антошкино лицо… А какое оно было бы, сыновнее лицо? Виновато-испуганное? Испуганное - за нее или за самого себя? Вон, как он издевательски глубокомысленно пробурчал - с тобой же невозможно, мам…
        Нет. Правильно, что ничего ему не сказала. Слов бы не нашла. Для самой себя-то пока ни слов не находится, ни мыслей определенных… Прячутся мысли, жмутся испуганно, скрываются за спасительным - потом, потом… Две недели впереди, можно досыта с самой собой и наговориться, и надуматься. А пока… Вон, пока обыденными делами заняться нужно. Посуду помыть…
        Встала к мойке, автоматически натянула на руки резиновые перчатки. Открутила краны, подставила тарелку под напор воды и… Дернулось что-то внутри, подкатило к горлу безысходностью. Господи, да при чем здесь полная мойка грязной посуды… Да провались оно все куда-нибудь вместе с грязной посудой, с бытовой привычной обыденностью! И с этим сыновним обидным «С тобой же невозможно, мам…»
        И поплыло горячо перед глазами, и вырвалось из груди тяжким всхлипом - за что? За то, что она ему… Что для него же… Все и всегда, что могла…
        Стянула перчатки, подошла к окну, сплела руки по-бабьи под грудью, горестно сжала плечи. Ну почему, почему не получилось с детьми душевных отношений, почему - все только для них, в одну сторону… И Лерка, вон, из дому ушла. И ладно бы хорошо ушла, а то ведь так, в бессмысленное гражданское проживание. Что оно ей даст, это проживание? А главное - с кем… С полным ничтожеством… И где она этого Геру откопала, интересно? Ни профессии, ни квартиры своей. А самое главное - себя за художника подает, богема голозадая. Чего бы ни делать, лишь бы не работать. Это же надо было еще постараться, чтоб себе мужика найти с таким именем - Герасим! Чего от него можно вообще ждать, какой нормальной жизни? Разве можно с таким Герасимом гнездо семейное свить? Да с таким выпрыгнешь за борт, как бедная Муму, и не заметишь…
        И Антон туда же. Как у него сейчас выскочило - я бы ушел… Вот тебе, мать, на этом и вся благодарность. Ты, мать, уже и слова своего не имеешь. Не ори, мать, а то уйду.
        Нет, интересно, а какая мать никогда не орет на ребенка? Та и не орет, которой все равно. Та, которая птицей в ночных ожиданиях с ветки на ветку не скачет и на сыновнюю учебу не откладывает копеечку к копеечке…
        Да, что-то заложено природой в родительское старании - обидно безысходное. Строишь ему с самого рождения мостик в будущее, выкладываешься по полной программе, а повзрослевший ребенок потом - раз! - и сожжет этот мосток за ненадобностью. И вот уже - пропасть в отношениях, которую перешагнуть невозможно, как ни старайся.
        Нет, разве она им плохой матерью была? С рождения - все для них, что только возможно, что мало-мальски доступно… Одежда - не дай бог, чтобы не хуже, чем у других. Кружки, спортивные секции - пожалуйста. Лишний раз в парикмахерскую, помнится, не забежишь, везешь через весь город то Лерку на танцы, то Антошку на каратэ… Каждое лето - поездка к морю…
        Ну да, она была с ними строга. Все капризы-непослушания с раннего детства на корню пресекала. Бывало, смотришь в магазине, как чей-нибудь малец криком кричит, с матери игрушку требует, и хвалишь себя за эту строгость - нет, мол, у меня не такие… У меня по струночке ходят, у меня воспитанные. Мои на людях и пикнуть не смеют. И не на людях тоже…
        Да и не рассчитывала она на вечное их послушание, она ж не идиотка какая-нибудь! Ей бы и понимания хватило… Чтобы мосток не сжигали. Хотя бы из чувства благодарности.
        Вот тебе, мать, и благодарность. Зря старалась. Отец, значит, добрый и благородный, а ты… Тоже, нашел благородного! Каким он был-то, ваш отец, видели бы!
        Да если вспомнить… Никто был ваш отец, и звать никак. Одно достоинство, что фигура внушительная. Так иногда бывает - вроде посмотришь на человека и взглядом поначалу за одну фигуру цепляешься. Можно сказать, даже любуешься на него - рослый, широкоплечий, черты лица правильные, значительные. А заговоришь, а поглубже копнешь - и никаких следов интеллекта не обнаружишь…
        Вот и она, тогда еще пятикурсница финансового института, никаких следов интеллекта в новом знакомом не обнаружила. Хотя ухаживал Витя старательно - в кино приглашал, в кафе, цветы дарил. Как говорят - с серьезными намерениями ухаживал. И пройтись рядом с ним было ужасно приятно - фигуру-то никуда не денешь, немаловажный это фактор, можно сказать, искусительный. Вот и подумалось - а что, собственно, почему бы и нет? Все равно когда-то замуж выходить надо, тем более возраст подоспел… И диплом впереди светит, и прописка студенческая через год закончится. А у Вити - однушка на окраине города. Правда, с ним еще мама живет… Да это ничего, она на совместное с мамой проживание и не претендует, и вообще она не из тех - не из щучек-лимитчиц. Она основательно свою семью будет строить, от мамы отдельную. А прописать жену к мужу все равно должны - надо же будет после института на работу устраиваться…
        Тем более у Вити в природном загашнике, кроме фигуры, еще немаловажные для семейной жизни достоинства имелись - мягкость характера и доброта. Лепи из него, что хочешь. Или строгай из полена, как папа Карло - там добавим, тут лишнее уберем… И вообще, интеллект в семейной жизни - дело наживное. Можно для начала, например, Витю в институте приличном выучить - на заочном отделении. Днем пусть на своем заводе слесарит, а вечером - за парту. А еще, как выяснилось, на Витином заводе можно в кооператив вступить и лучше сразу претендовать на трехкомнатную…
        Нет, а кто сказал, что хорошие браки только на страстной взаимной любви держатся? Да совсем наоборот - на любви и не держатся! После любви, бывает, такая ненависть остается, как похмелье после запоя… Вот хороший расчет на партнера - это вещь для брака существенная. Тем более если партнер тебе в рот смотрит и сам под нож папы Карло с удовольствием подставляется.
        В общем, все тогда по ее запланированному сценарию семейного счастья и получилось. Расписались, свадьбу сыграли. А какой из Вити жених получился, в приличном-то костюмчике, - это ж пальчики оближешь, что за жених! И фактура проявилась, которую не сразу можно разглядеть под клетчатой линялой ковбойкой да плохо стриженной густой шевелюрой. Когда увидела его на свадьбе - даже загордилась самолюбиво - глядите, какой у меня муж, завидуйте…
        С Витиной мамой тоже отношения быстро наладились. Нет, не душевно-интимные, конечно, - еще чего. Так, скорее, снисходительно-уважительные. Ну, позудит свекровь иногда над ухом, ляпнет чего-нибудь заковыристое… Так на то она и свекровь, простите, чтобы марку держать. Ей по штату ляпать положено. А ее, невесткино дело, слушать и улыбаться вежливо - спасибо, мол, что подсказали… Ага, без вашего совета никак бы не обошлись…
        Поначалу они с Витей дешевую комнатку в коммуналке снимали - надо было на первый кооперативный взнос накопить. Во всем себе отказывали, даже в кино редко бегали - благо, к съемной комнатушке еще и допотопный телевизор прилагался. В общем, жили святой целью, блюли накопительную дисциплину - каждую копеечку прямиком в копилочку. Витя учился в заочном строительном, по выходным еще и подрабатывать успевал. И на заводе часто оставался на сверхурочные. Аккурат и успели к Леркиному рождению в новую квартиру въехать и даже немного мебелью пообжиться. Через пять лет Антон родился, семейный корабль дальше поплыл… Машину купили, потом о даче подумывать начали… Нормальная семья, спокойная, дисциплинированная, вполне с капитанского мостика управляемая…
        Витя никогда и не пытался столкнуть ее с капитанского мостика. Казалось, всегда всем доволен был. Покладистый муж, беспрекословный. Да если б она знала, что у него внутри всякие обиды копились! А то ведь молчал всегда, подставлялся под случайно выброшенное раздражение, ни разу на ее ор не ответил. Опустит голову, уставится в пол, желваки по щекам погуляют - и все. А ей - что? Она выплеснет и тут же забудет. А Витя-то помнил, все внутри себя складывал, ссыпал порохом в бочку. Нет, да кто бы знал…
        Правда, свекровь ей часто сигнализировала - не от доброты душевной, конечно, а так, выскальзывало у нее между прочим. Однажды, например, она слышала, как та пробурчала себе под нос - сколько можно-то, сыночек… Да как ты с ней живешь, с окаянной…
        Ей бы задуматься, а она тогда усмехнулась легкомысленно. Вроде того - пожалела мать детину-сыночка! Да и вообще… Лучше бы спасибо сказала - мало она, что ль, для ее сыночка сделала! Так бы оттрубил всю жизнь за слесарным станком… Тянула его на себе, как могла! Да еще и привычка, с годами пригревшаяся - вежливо на свекровкины высказывания улыбкой отвечать - свое дело сделала. Не задумалась, не пробило. А жаль.
        Собрался Витя в одночасье - она и не поняла, зачем он чемодан складывает. Еще спросила - в командировку, что ли, от работы послали? А он глянул на нее отчаянно и тихо произнес: «Нет… Я, - говорит, - ухожу от тебя, Ань…»
        А она опять ничего не поняла! Округлила глаза, подняла плечо в недоумении, хмыкнула легкомысленно. Витя сел на кровать, закрыл руками лицо, помотал головой из стороны в сторону и все повторял оттуда, из-под ладоней - все, не могу, не могу…
        А ее вдруг зло взяло, гаркнула на него сердито - чего не можешь-то, говори толком! И Витя… Ее добрый покладистый Витя… Нет, она никогда этого момента не забудет. Он вдруг… Тоже взял и на нее гаркнул! Впервые за все годы, громко, с отчаянием - да я с тобой жить больше не могу, терпение мое кончилось! Не могу, и все! И вообще, у меня уже давно другая женщина есть!
        Они потом поговорили спокойно, конечно. На кухне. Вернее, это Витя говорил, а она слушала. Слушала и удивлялась - надо же, какие мелочи-обиженки он у себя в памяти хранит… Одна мелочь-обиженка к другой мелочи-обиженке, вот и большая обида уже слепилась. А главное, она-то сама и не помнит ничего, ни одной обиженки… Ну, наорала, ну, раздражение выбросила… Для нее - сущая мелочь, а для него, значит, оскорбление мужского достоинства. Надо же, как пафосно звучит - оскорбление мужского достоинства! Хоть бы подумал, что сам во всем виноват! Конечно, сам, если под плохое настроение попадался… И вообще, все поняла, прости, больше не буду…
        Думала легкомысленно, что на этом «больше не буду» восстание пупсиков и закончится. Встала, подошла, принялась обнимать, мурлыкать, как кошка, даже в спальню игриво потянула… Да не тут-то было. Витя в своем решении оказался - кремень. Отодвинул ее довольно жестко, шагнул в прихожую уже с чемоданом. А она стояла, как идиотка, улыбалась глупо-растерянно и все не верила, что это наяву происходит…
        Потом еще ждала, конечно. Долго ждала. Пока однажды Антон после похода к отцу просьбу от него не принес - развестись, мол, надо по причине беременности нежной подруги-сожительницы. Ее тогда как током ударило - вот сволочь… Позвонила ему на мобильный, вывалила свое ожидание злобной истерикой - зачем такие вещи через Антона передаешь, боишься мне в глаза сказать, что ли? А если развода хочешь, давай-ка завтра, мой милый, пойдем, документик подпишем, долю свою в квартире сыну отдашь! И отпрянула вдруг от трубки, услышав его жизнерадостное - да легко, Ань… Говори - куда и в котором часу…
        Ох, даже сейчас вспоминать больно. Убила бы этого благородного, как есть, убила. Пришел дарственную оформлять - глаза блестят, весь из себя счастливый, зараза! Сам же по слабости обиды копил, а она, выходит, крайней осталась. Получается, слабый сильного на корню уничтожил и счастлив, и страшна моя мстя…
        А лучше - не вспоминать. И впрямь, чего это ее понесло на грустные воспоминания? Сейчас, наоборот, надо за приятность какую-нибудь зацепиться, иначе с ума сойдешь. Только - какую приятность? Где она ее откопает, эту приятность? Даже друзей для общения толком не осталось - всех за собой Витя увел. Как-то так получилось, что они на его сторону встали…
        Да, ужасно тогда получилось - обидно и горько. Хорошие у них были друзья, две семейные пары, Гавриловы и Орловы. С Гавриловыми еще по молодости сдружились, а Орловы были примкнувшие, после их с Витиной отпускной поездки прилепились. Славная получилась компания - разношерстная, но ужасно веселая. Саша Гаврилов считался Витиным другом юности, простой был, как три рубля, но при этом весельчак необыкновенный, всех, когда надо, растормошить умел. А жена его, Света, наоборот, тихая и спокойная, зато при большой должности - какой-то лабораторией в секретном институте командовала. Слава Орлов - тот серьезный мужик, бывший подполковник, службу охраны у какого-то денежного мешка возглавлял, а жена Людочка - смешливая легкомысленная парикмахерша. Собирались вместе - расслаблялись по полной программе, а главное, никто никому ничего не должен был! Ну, разве что Людочка им со Светой модные стрижки организует… И все праздники - вместе, и на дачу к Орловым - вместе, и на рыбалку ездили, и на Новый год к Сашкиным родителям в деревню заваливались. Как натопят баню, как начнут мужики в прорубь нырять - и визг, и
смех, и мороз трескучий, и голова хмельная вразнос…
        А дни рождения - как они весело их справляли! Это же, считай, шесть вечеринок в году! Еще плюс Восьмое Марта, двадцать третье февраля да детские дни рождения… Что ни месяц - все какое-нибудь застолье выходило. Привыкли друг к другу, сроднились…
        Конечно, когда Витя ушел, она первым делом к друзьям за сочувствием кинулась. Ну да, не обошлось без унизительных с ее стороны комментариев в Витин адрес… Но ее же можно было понять! Женская обида, растерянность, обвал самооценки… А только никто почему-то понимать не захотел. Света выслушала равнодушно, промычала в трубку что-то нечленораздельное, сослалась на неотложные дела. А Людочка… Людочка ее вообще неприятно поразила - вздумала вдруг воспитывать:
        - Но ты же сама во всем виновата, Ань… Думаешь, нам приятно было смотреть, как ты Витю унижала?
        - Да как? Как я его унижала?
        - А вскользь, походя… Ты и сама не замечала, я думаю. Вот это самое страшное и есть, что ты сама не замечала. Знаешь, как в народе говорят? Пастух без надобности кнутом щелкнет, а вся деревня вздрагивает… Не любила ты его, Ань. Прости, конечно, за правду. А он хороший мужик и счастья достоин.
        - А я? Я, выходит, не достойна?
        - Почему? И ты достойна. Только с другим кем-нибудь. Кто походя себя унижать не даст.
        - Да уж… Можно подумать, так просто найти свое счастье, когда тебе за сороковник перевалило… Чего говоришь-то, Люд? Сама ж понимаешь, что в этом возрасте…
        - Да я-то понимаю, Ань. А с другой стороны Виктор же в этом не виноват. Он от тебя не просто к молодой бабе ушел. Он по другому принципу.
        - Ага. По принципу предательства, чтобы мне больнее было. Нет, а отчего он, допустим, лет десять назад этого не сделал, а? Пока я молодая была?
        - Ну, не знаю… Не мог, наверное… И вообще, это не мое дело, чего я вдруг воспитывать тебя взялась?
        - Вот именно. Не надо меня воспитывать, Люд.
        - Ладно, не буду больше. Да, ты права - не стоило мне… Вообще не стоило…
        - Бисер перед свиньями метать, да?
        - Ну зачем ты так, Ань? Хотя, по сути…
        - Не надо по сути, Люд.
        - Ну не надо, так не надо. Тогда пока, Ань. Всего тебе доброго.
        - Погоди! Погоди, Люд…
        Сердце у нее вдруг затрепыхалось, унижение подступило комком к горлу. Ох, эти первые секунды унижения, еще неосознанные, не спроецированные на гордыню… Не у всякого достанет их распознать, не дать себе искушения схватиться за соломинку.
        - Чего, Ань?
        - Погоди… Это что же получается… Значит, и на свой день рождения меня звать не будешь? У тебя ведь через неделю…
        - Нет, Ань, не буду. Ну, представь себе… Ты придешь, и Витя со своей новой… И что у нас получится? Ерунда на постном масле? Тут уж, знаешь, выбор должен быть однозначным…
        - Значит, ты в сторону Виктора сделала выбор?
        - Ну да… Мы со Славкой даже не советовались, само так вышло. Ты прости, что я тебе все так прямо говорю, а что делать? Нет, я понимаю, конечно, как тебе хреново сейчас… Но ты женщина сильная, я думаю, быстро в себя придешь. Прости, Ань.
        - Да ничего, Люд. Желаю тебе никогда не оказаться в моем положении.
        - Да… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить… Я ведь не такая сильная, как ты…
        С тех пор никто из них ей ни разу даже не позвонил. Как будто ее и не было. Сейчас, наверное, Света с Людочкой вовсю с Витиной Таней дружат… На дачу к Орловым ездят, в деревню к Сашкиной матери…
        Вспомнила, и сразу плакать захотелось. А дождь за окном все идет. Ноябрьский, дымчатый. Смотреть тошно, кажется, все расползлось жижей-грязью. Нет, лучше не смотреть… Надоело.
        Вернулась к мойке, снова натянула на руки перчатки, включила воду. Хоть какой-то звук в тишине квартиры… Взяла давешнюю тарелку, подставила под струю воды. Надо протянуть руку, взять губку с полочки, капнуть на нее моющего средства. Боже, сколько движений - пустых, вызывающих раздражение. А потом надо еще машину стиральную запустить, в гостиной пропылесосить, юбку с блузкой погладить - завтра же на работу…
        Нет, ничего не хочется. Невмоготу. И ну ее к лешему, эту посуду! И все мелочные дела - к лешему! Такая тоска на душе… Одиночество, будь оно проклято.
        Сорвала с рук перчатки, быстро прошла в спальню, цапнула в ладонь лежащий на тумбочке мобильник. Кликнула номер дочери и, услышав ее голос, проговорила быстро:
        - Лерка, я буду у тебя через сорок минут!
        - Но, мам… - вяло прозвучал Леркин голос в трубке и затих, оборванный кнопкой отключения.
        Никаких «но». Может, в конце концов, мать родную дочь навестить в свой законный выходной? Имеет право?

* * *
        Троллейбус приплюхал полупустой. Села у заляпанного грязью окна, поплыли мимо знакомые пейзажи. Унылый скверик с черными стволами лип, серое здание библиотеки, сине-стеклянный торговый центр с замерзающими на крыльце девчонками-промоутерами. Грустно повеселил водитель троллейбуса, объявляющий название остановок с хорошо выраженным азиатским акцентом. Распахиваются двери, и несется бодро из репродуктора - «Карламаркс!» Хм… Смешно звучит, как название торгового центра. А вот и еще один перл: «Следующий остановк - Полутехнический институт!» Надо бы запомнить, потом рассказать Антошке, что он, оказывается, не в политехническом, а всего лишь в полутехническом учится.
        Выйдя из троллейбуса, прямиком отправилась в супермаркет, набросала в тележку всего, что на глаза попалось - курицу, сыр, макароны, сосиски, сетку с яблоками… Наверняка у Лерки холодильник пустой. Да и откуда ему взяться, полному-то? Разве может художник по имени Герасим озаботиться такой обыденностью - подругу накормить? У них же Леркина зарплата - на все про все. Хотя Лерка и убеждает ее, что он вот-вот разбогатеет, про какую-то выставку упорно талдычит… Ага, разбогатеет! Жди! Теряй время! Гробь на него свою молодость! Потом спохватишься, да поздно будет - и поезд уйдет, и семейного гнезда не совьешь…
        Вздохнула раздраженно, укладывая продукты в большие пакеты. И в очередной раз досада взяла - как это она Лерку мимо рук пропустила… И, главное, ведь не предвещало ничего! А однажды пришла с работы домой, и записка на столе лежит - так, мол, и так, дорогая мамочка, мы с Герой квартиру сняли, я ухожу… И в конце приписка обидная: «Я тебя очень люблю, мам». Вот так вот, значит. Ухожу, но люблю. Люблю, но ухожу. Хоть бы посоветовалась сначала, поганка! А теперь уж чего - не силой же ее от этого Герасима отрывать…
        Пакеты оказались довольно тяжелыми, кое-как доволокла до кирпичной пятиэтажки, где Лерка с художником Герасимом снимали квартиру. Можно было и позвонить, конечно, чтобы Герасим встретил… Ну, это уж нет, она сама как-нибудь. Пусть ему стыдно станет, что она вынуждена из-за дочери так напрягаться. Ввалилась на пятый этаж, запыхавшись, нажала на кнопку звонка…
        - Ой, мам, ну зачем ты… - досадливо закудахтала Лерка, втаскивая пакеты в прихожую. - Мы бы и сами…
        - Знаю я, как вы сами. Наверняка холодильник пустой. Ведь пустой, скажи?
        - Ну, пустой… Ну и что? Мы вон пиццу заказали, уже привезли, пока ты ехала. Сейчас обедать будем.
        - Это пиццей, что ли, обедать? А нормальный суп сварить что, руки отсохнут?
        - Нет, мам, не отсохнут. Мы вообще-то как раз в гости собирались, когда ты позвонила.
        - Значит, мать не вовремя, как всегда? Мешает тебе мать, да?
        Господи, что же ее сегодня все несет куда-то и несет… Как будто кто вожжой под зад хлещет. А может, она от собственного страха так спасается… Когда несет, ветер в ушах свистит, и вроде как убегаешь от него, загораживаешься…
        - Здравствуйте, Анна Васильевна, - выглянул из комнаты Гера, улыбнулся вежливо.
        - Здравствуй, здравствуй… - закопошилась она, разматывая длинный шарф на шее.
        - Раздевайтесь, проходите. Я очень вкусный кофе варю, особенный. Половина зерен жареных, половина - зеленых. И пицца еще теплая, сейчас есть будем.
        Размотала шарф, глянула на него - о, господи… Он еще и бородку отпустил, надо же! Только бородки для полного антуража и не хватало! А может, на пену для бритья денег не заработал? Да, вот это уже более достоверный вариант…
        Зашла в комнату, и сразу в глаза бросилась обновка - плазменный телевизор на стене. Уставилась на него в недоумении, даже поближе подошла, будто засомневалась - уж не декорация ли…
        - Да, мам. Только вчера купили, - торопливо пояснила Лерка, накрывая на стол. - Как-то скучно без телевизора жить.
        - Так он же дорогущий, наверное! Вон какой экран большой!
        - Ну да, дорогущий. Мы его в кредит оформили, без первого взноса.
        - В кредит?!
        - Ну да…
        - Ясно. А на что жить собираетесь, если не секрет? Гере, как я понимаю, еще персональную выставку не устраивают?
        - Ну, мам… - стрельнула глазами в сторону кухни Лерка, где Гера колдовал со своим особенным кофе.
        - А что - мам? Ты что вообще творишь, Лерка?
        - А что я творю? Всего лишь телевизор купила…
        - Да, если б купила! Чтобы купить, надо сначала денег накопить, а не поступать так легкомысленно! Это что, он тебя надоумил? - повела головой в сторону кухни.
        - Мы вместе принимаем решения, мам.
        - Ага, вместе… Только зарплату на службе ты одна получаешь, и совсем небольшую, чтобы вот так в кредиты залезать… Не удивлюсь, если он тебя заставит и денежные кредиты оформлять!
        - Да никто никого не заставляет, мам… И вообще, это наши с Герой дела. Мы сами знаем, что делаем.
        - То есть… Ты хочешь сказать - не твое дело, да? Не лезь в мою личную жизнь?
        - Ну… В общем, примерно так.
        - Ну-ну… Я, конечно, не собираюсь лезть в твою личную жизнь, но уже предполагаю, чем для меня твой кредит обернется… Готовься, мать, деньги на очередной взнос выкладывать…
        - Это исключено, мам. Уверяю тебя.
        - Ну что ж… Ты сказала, я услышала. Тем более я и не смогу… Я же… Эх, Лерка, Лерка, что же ты делаешь со своей жизнью…
        Внезапно подступило к горлу, заколотилось внутри отчаянием. Почувствовала, как предательски задрожали губы, как свело слезной судорогой лицо. И будто последний удар - жалостливо-испуганный голос Лерки:
        - Ну, мам… Ну плакать-то зачем, чего уж ты так…
        Махнула рукой, быстро вышла из комнаты, закрылась на защелку в ванной. Слезы будто того и ждали, брызнули из глаз потоком. Ну как, как она ее, такую безалаберную, на съедение этому Гере оставит? Оберет же до нитки… А если не оберет, так сама отдаст… Нахлебается она с ним, ой, нахлебается… А главное - ведь не докажешь ей ничего. Пыталась уже, и не один раз - все бесполезно. Только и твердит, как заведенная - мы с Герой любим друг друга, мы с Герой любим друг друга… Вот и получается, что любовь зла, полюбишь и… художника, если перефразировать. Хотя какой он, к чертовой матери, художник, где - художник, если в квартире и намека ни на какие художества нет? А Лерку уверяет, будто мастерская у него есть… А она верит, дура…
        - Мам… - тихо поскреблась Лерка в дверь ванной. - Ну хватит, мне перед Герой неудобно… Выходи, мам…
        Надо же, ей еще и неудобно! Мать плачет, а ей, видишь ли, перед Герой неудобно!
        - Да, я сейчас выйду… - прогундосила слезно, быстро подсунувшись к зеркалу.
        Плеснула в лицо холодной водой, потрясла головой, нервно сбросила прядь со лба. Вдохнула, выдохнула. И улыбнулась сама себе горестно - совсем расклеилась, Анька, тряпка… Давай соберись…
        Вышла - и встретилась с их настороженными глазами. Стояли оба в комнатном дверном проеме, плечом к плечу, будто поддерживая друг друга. Сплотились, стало быть, в борьбе. То есть это против нее - в борьбе.
        - Мам, пойдем кофе пить?.. - то ли пригласила, то ли спросила Лерка, отступая на шаг.
        - Да, Анна Васильевна… - услужливо подхватил Гера, - кофе, когда холодный, уже невкусный. А я старался…
        - Ну что ж, пойдем, если старался, - улыбнулась она через силу, с трудом подавив в себе запоздалый слезный спазм, - попробуем, что у тебя там за кофе…
        Надо же, и впрямь вкусно. Немножко терпкостью отдает, приятной незрелостью зерен. И привкус особенный…
        - Я еще кардамона добавил, Анна Васильевна. Чувствуете?
        - Да, Гера, чувствую. Очень вкусно.
        - Ну, я же старался… - расплылся он в улыбке под одобрительным взглядом Лерки, - я знаю, как вы сей напиток уважаете… Вам пиццу еще положить, Анна Васильевна?
        - Ну, положи…
        Она усмехнулась про себя, наблюдая за его стараниями. Ишь, хлебосольный хозяин… А она, стало быть, в гости к нему пришла. И это ничего, что у нее дочь тут живет, все равно - в гости! А значит, и слова лишнего не скажи… Попила кофейку, получила порцию гостеприимства и проваливай. Ну, нет, художник Гера, не на ту напал…
        - В общем, так, ребята, - чуть подалась вперед, хлопнула ладонями о стол, - у меня в конце года будет хорошая премия, и потому - ладно уж, так и быть… дам я вам денег, закроете свой кредит. Почем плазму-то брали, не сильно дорого? Только уговор - на будущее никаких…
        - Не надо, мам! - не дала ей закончить фразу Лерка. - Не надо. Мы сами справимся.
        Перебила тихо, но твердо. Но глаз от чашки с кофе не подняла, лишь стянула губы скобкой да слегка дрогнула крыльями аккуратного ровного носика. Гера, глянув на Лерку, тоже часто закивал головой, виновато улыбаясь:
        - Да, да, Анна Васильевна… Спасибо, конечно, но мы как-нибудь сами. Извините.
        - Ну… Ну, хорошо… Сами, так сами, как хотите… - обескураженно пожала она плечами, чувствуя себя страшно обиженной, - я просто хотела сказать, что с кредитами вообще шутки плохи, можно в плохую историю вляпаться. Все-таки надежнее сначала денег подкопить, потом уж…
        - Ой, да почему, мам? - с досадой подняла на нее глаза Лерка. - Если есть возможность купить сразу - почему нет? Ничего, потихоньку рассчитаемся. Да сейчас все так делают, давно уж никто в кубышку не складывает!
        - Ну да, все… Вот все вы лишними процентами торгашей и кормите! Потому вас в кредиты рекламой и зазывают, дураков нетерпеливых!
        - Ну почему же сразу дураков, Анна Васильевна? - мягко возразил Гера, подливая ей в чашку кофе. - Кредит - не такое уж и плохое дело. Вот, к примеру, телевизор… Мы уже сегодня им пользуемся, правда? А если бы копили… Нет, неблагодарное это дело - деньги в кубышку складывать. Мещанством попахивает. Да и вообще - жизнь в состоянии отсроченного гедонизма чревата невротическими заболеваниями.
        - То есть? Не поняла…
        - Гера хотел сказать, что накопительство - опасная штука, мам, - торопливо подхватила Лерка, блеснув в сторону Геры глазами, - опасная и весьма заразная. Некоторые так им увлекаются, что потом забывают, на что копили. Так и живут всю жизнь в состоянии накопительства.
        - Ну уж… Я думаю, вам эта зараза не грозит. Мы, значит, мещане, а вы все из себя продвинутые, да? Может, еще и в ипотеку влезете?
        - Может, и влезем. Потом, со временем.
        - Ох, Лерка, не пугай меня…
        - Да вы не расстраивайтесь заранее, Анна Васильевна! - мягко вступил в их диалог Гера. - Что ж делать - время сейчас такое. На Западе вон все в кредит живут. И в Америке…
        - На Западе и в Америке люди работают и зарабатывают, Гера, - вложила она в голос каплю ехидности. Как ей показалось, едва заметную.
        Но Гера заметил. Дернул уголком рта, слегка поелозил на стуле, перекидывая ногу на ногу, коротко глянул на Лерку.
        - Мам… Может, уже хватит, а? - подняла она на нее злые глаза. - Что ты… концерты устраиваешь? Тебе же сказали - мы сами знаем, что делаем! Вон, лучше Антошку воспитывай, а нас не надо, пожалуйста. Мы уж сами как-нибудь разберемся, что нам делать и как нам жить.
        И снова - слезный комок в горле… С трудом втянула через него воздух, откинулась на спинку стула, подняла глаза вверх, на жалкенькую допотопную люстру. И произнесла тихо, сквозь накатившую обиженность:
        - Ничего, скоро все будете сами… Только вопрос - как будете… Без меня-то…
        - В смысле, мам? - осторожно спросила Лерка. - Что ты имеешь в виду?
        - Да ничего я не имею в виду! И тем более концертов не собираюсь устраивать. Ладно, спасибо за угощение, пойду я.
        Опрокинула в себя остатки кофе из чашки, встала со стула, быстро направилась в прихожую. Пока натягивала пальто, пока заматывала на шее шарф, Гера с Леркой стояли в проеме двери, глядели на нее виновато.
        - Мам… Ты что, обиделась, да? Не обижайся, мам… - чуть плаксиво пропела Лерка, складывая ладони под подбородком.
        - Да я не обижаюсь, Лер. Правда, не обижаюсь. Ну, все, пока… До свидания, Гера…
        - До свидания, Анна Васильевна.
        Крутанула рычажок замка, хватило сил выйти из квартиры с достоинством, не хлопнув дверью. Даже на то хватило, чтобы обернуться еще раз, махнуть ручкой. Зато уже в пролете лестницы между третьим и вторым этажами позволила себе раскваситься, замедлить шаг, утереть перчаткой выскочившие быстрые слезы. Хотела даже у окна на площадке остановиться, успокоиться окончательно, да вздрогнула от металлического звука подъездной двери - вошел кто-то. И торопливо двинулась вниз, прижалась к стене, пропуская идущую вверх по лестнице тетку с собакой.
        На улице дождя не было, пахло снегом. Люди на остановке кукожились от ветра, прятали лица в шарфы. Подкатил троллейбус, будто нехотя, открыл двери - ладно уж, заходите. Подобрала полы пальто, взялась за поручень, выхватила взглядом свободное сиденье у окна. Подумалось вдруг - надо же, как быстро успела привыкнуть к поездкам в общественном транспорте… А поначалу все раздражало, конечно. Толкотня, запахи, злые невыспавшиеся лица по утрам. Особенно женские - цвета сырой картофелины на срезе.
        Конечно, можно было и не уступать Вите машину при разводе… А мог бы и сам оставить, если уж такой благородный. Теперь, наверное, халтурит на ней по ночам, подрабатывает извозом. И все равно - мог бы и оставить…
        Вспомнилось вдруг, как она лихо посулила Лерке закрыть кредит с премии. И спохватилась запоздало - какое там, закрыть… Премия будет в конце декабря, а что станет с ней в конце декабря… Наверное, надо было сказать. Не выступать с претензиями насчет телевизора, а просто - сказать. Попросить Геру, чтоб дал с дочерью наедине поговорить…
        А впрочем - зачем? Зачем заранее-то? Не для того она две недели себе взяла, чтобы горе свое по детям размазывать. А тогда - для чего? Чтобы мучительным страхом исходить, колокольный звон в себе слушать? По ком звонит колокол - по тебе звонит колокол…
        Наверное, и к нему можно привыкнуть, к этому колоколу. К любой жизни можно привыкнуть, и даже к жизни с этой… С радикальной мастэктомией. Все равно ведь жизнь. Тем более жизнь безмужняя, в отсутствии какой бы то ни было сексуальной эстетики. Да, вероятно, можно жить…
        Задумалась, чуть остановку свою не проехала. Выскочила из троллейбуса, пошла в сторону дома, тихонько похмыкивая - надо же, впервые задумалась над восприятием проблемы… И то - хватит уже страусом от нее бежать. Что есть, то есть, и принять надо. Сильная она женщина или кто? Конечно, сильная! Как там у Пугачевой? Крикну, а в ответ тишина! Сильная женщина плачет у окна!
        Квартира встретила сумеречной тишиной, неприбранностью. Привыкла, бедная, что ее вылизывают каждое воскресенье. А впрочем - время еще есть… Долго ли уборку сделать? Нет, не следует хорошие привычки отменять. Тем более, лежать да в потолок глядеть - еще хуже.
        Надела шорты, майку, споро взялась за работу. И снова мысли потекли в прежнем направлении - оптимистическом. Вернее, она сама их туда усилием воли отправляла. Вот, например, мысль… Как хорошо, что она себе эти две недели взяла. Если так дело пойдет, через две недели уйдет основной страх, самый жуткий… И вообще - устроить бы себе отпуск, съездить куда-нибудь… И впрямь - когда еще придется? Уехать бы, допустим, в Венецию… А что, она недавно читала у одной из любимых писательниц, как героиня, узнав о своей болезни, укатила в Венецию. Да, было бы замечательно - уехать куда-нибудь…
        Нет, на Венецию у нее денег нет. Скоро за Антошкин семестр придется плату вносить. Но отпуск все равно взять надо! Вон, не сегодня-завтра снег выпадет, дождливая хмарь исчезнет, можно просто по городу долго гулять… Не на работе же сидеть эти две недели - с Остапенко и Ксенией Максимовной! Да, точно, завтра она отпуск возьмет… А там - будь что будет.
        Ну, вот. В чистой квартире уже лучше. И ужин для Антона готов. И белье в машине постиралось. Вроде и время занято было, а от воскресенья еще порядочный кусок остался… За окном только-только сумерки собираются, и странные какие-то сумерки, седые сквозь легкую паутину занавески. Белесые.
        Подошла к окну, отвела занавеску… Оп-па… Снег пошел, настоящий, хлопьями! Кажется, даже слышно, как он шелестит, разрывая сумеречную синеву! Бьются крохотные барабаны торжества - здравствуйте, люди, закончилась грязная депрессивная хмарь, зима пришла!
        Торопливо повернула ручку, потянула на себя створку окна, вдохнула… Боже, какой запах! Белый свеженький запах зимы, вкусный до невозможности. Вот бы сейчас пройтись под этим снегом…
        И толкнулось в голове позывом - а почему и не пройтись? Конечно, пройтись! Надеть удобные зимние ботинки, куртку-пуховичок с капюшоном, и - вперед! Все равно тоскливо в квартире сидеть, хоть и прибранной.
        Вышла из подъезда, медленно побрела вдоль по улице. Вернее, поплыла, сосредоточившись в белом кружении. Вот так бы идти, идти и раствориться в белом потоке, исчезнуть в нем со своей бедой… Нет, не надо сейчас про беду. Сейчас - просто белый праздник, белая чистота, белое бездумье. И нежная мелодия внутри - пронзительный перебор гитарных струн. Надо же, все-таки она неисправимый романтик, там, в глубине души. Осталось оно там, в глубине, чувственно-нежное, в жестких условиях жизни непригодившееся. А ведь было, было…
        В школе она, помнится, очень хорошо старинные романсы под гитару пела. Почему именно романсы - черт его знает! Нашла однажды в доме на чердаке старую книжонку с текстами романсов, с нотами, притащила учителю пения Льву Борисовичу. Сказала - хочу, Лев Борисович, хоть убейте, хочу это играть и петь! Ну, позанимались немного, он аккорды правильные показал… И пошло дело. И голоса вроде особенного не было, а получалось ничего, душевно. И в институте тоже… Вся институтская общага под ее романсы вздыхала-плакала, все только и повторяли - чего ж ты, Анька, с такими талантами в финансовый институт рванула, надо было в артистки пойти! А она и впрямь, как только поднималась на сцену институтского актового зальчика да садилась на стульчик с гитарой, будто и не чуяла себя «Анькой, которая романсы поет», а настоящей артисткой себя ощущала… Шло из самого нутра что-то такое, даже самой себе необъяснимое, окаянно нежное и тревожное, владело душой без остатка. Будто маленькую отдельную жизнь проживала. Свою, да не свою, да и не чужую тоже. Казалось, вписывала в мелодию, в немудреные строки романса, новые, ей одной
понятные междустрочия, словно сию секунду возникающие, и бог знает откуда возникающие… И звенел голос на последнем аккорде, и взлетал вверх, и падал в ладони аплодисментов. Стряхивала с себя наваждение, смущенно улыбалась в лица - размягченные, с блеском непролитой слезы в глазах, гнула шею в благодарном поклоне.
        А однажды к ней после лекций мужик подошел - толстый, смешной, лысый. И - виданное ли дело! - предложил с концертной филармонической бригадой все лето по южным городам ездить. Она растерялась, глаза от смущения прятать начала - что вы, мол, я ж не артистка… И вообще, я в стройотряд записалась, мы этим летом на Алтай едем, коровники строить…
        Да, было, было. А потом ушло напрочь. Нет, поначалу еще вспыхивало внутри, тянулись руки к гитаре, требовало нутро-то, требовало… А потом ничего. Смирилось нутро, замолчало. Другие заботы появились - надо было о жизни думать. О скором замужестве, о кооперативе, место работы после института искать… И не просто место, а с перспективой карьерного роста. Будь она неладна, эта перспектива, сколько злых сил на нее положено. Продиралась через ее дебри, бывало, и по головам шла. Ой, если вспомнить, как она себе должность ведущего специалиста в департаменте пробивала…
        Нет, все-таки неблагодарная штука жизнь. Кидаешь ей самое себя под ноги, ждешь хорошего результата, а она тебе - фигу под нос. И все усилия - пеплом по ветру. Вот хотя бы свое замужество взять… Тащила на себе Витю, тащила… Казалось бы, вытащила, облагородила, как смогла, живи с ним рядом до старости. А он взял, подлец облагороженный, и ушел… И с детьми та же история. Сын к отцу, как выяснилось, мечтает свалить, а дочерью какой-то мерзавец руководит. А она, выходит, никому не нужна. Идет одна, под снегом…
        Нахлынуло изнутри тоскою, остановилась, огляделась вокруг - ничего себе, далеко забрела… Да и снегопад, похоже, рассеивается. Так, сыплются с неба редкие хлопья, уже и не романтические, а пополам с дождем. И ноги промокли… И вся она сейчас, как мокрая бездомная курица. Так и пойдет дальше по жизни - курицей. Из дома - на работу. С работы - домой. Еще и вопрос - выйдет ли вообще после всего этого зверства на работу… Лысая, изможденная, после химии… Чтобы сплетница-антагонистка Глазкова из планового отдела вокруг нее злорадными кругами ходила, любопытничала, кости мыла…
        И мысленно махнула на себя рукой, рассердилась - при чем здесь вообще Глазкова! Надо же, какая чушь в голову лезет. А может, она вообще из больницы не выйдет? Или… туда не пойдет? Вот примет решение через две недели - и не пойдет…
        Содрогнулась - то ли от проскочившей мысли, то ли от холода. Все, надо домой идти. Еще простудиться недоставало. Пожалуй, через Калининский мост нужно идти, так короче…
        А на мосту - ни души. Фонари горят матово, тускло, в промельках редкого снега. Остановилась, глянула вниз, опершись рукой о каменный парапет. Чернота, холод, жуть… Черная вода внизу плещется, жадно поглощает прилетающие белые хлопья. Говорят, здесь глубоко…
        И заныло внутри, затолклось, закричало - тряпка ты, Анька, тряпка, и не думай даже, все равно не осмелишься… Дура ты, Анька, дура!
        Какой нестерпимо холодный звон сердца в ушах. Стекло, а не сердце. Хрустальный осколок. Чем сильнее сжимаются зубы, тем слышнее холодный звон хрусталя…
        - Не стоит этого делать, милая…
        Вздрогнула - послышалось, что ли? Обернулась резко - нет, не послышалось. Чуть поодаль мужик с собакой остановился, смотрит настороженно, с трудом удерживая поводок. Жалкий совсем мужичонка. Залысинка ото лба, волосы от снега-дождя мокрые, и куртец на нем весь промокший, колом стоит. А глаза-то, глаза! Совсем жалкому образу не соответствуют! Умные, пронзительные, хитрющие!
        Стоит, смотрит, молчит… Чего уставился, спрашивается? Да, он же сказал сейчас что-то… «Не стоит этого делать, милая…» Какая она ему милая, совсем обнаглел? Тоже, ангел-хранитель нашелся!
        - Это вы мне, мужчина?
        - Да, вам. Если вы надумали сигануть с моста - не стоит этого делать.
        - А с чего вы взяли, что я решила… сигануть?
        - От вас энергия идет соответствующая. Мимо проходил - навеяло.
        - А вы что, экстрасенс?
        - Нет. Я не экстрасенс, я обыкновенный.
        - Ну, если обыкновенный, так и проходите мимо! Где хочу, там и стою!
        Видимо, собака почуяла ее раздраженный тон - зарычала глухо, присела на передние лапы. Нагнулся, потрепал ее за загривок:
        - Тихо, Альма, тихо… Фу, Альма, свои… Может, вас проводить, женщина?
        - Нет уж, спасибо, не надо. Может, вы маньяк, откуда я знаю.
        - А что, похож?
        - Да нет вообще-то… Не тянете…
        - Что ж, спасибо на добром слове. Значит, не надо провожать?
        - Нет, не надо.
        - Тогда - всего доброго…
        - И вам…
        Двинулись в разные стороны, она так вообще припустила чуть не бегом - замерзла. Уже сходя с моста, обернулась. Никого… Ни души на мосту. Показалось, что ли? А может, и впрямь… Ангел-хранитель был? Сильно уж глаза у него пронзительные, прямо нечеловеческие.
        Подходя к дому, глянула вверх, на окна. Конечно - темные, кто бы сомневался. Опять сынок где-то пропадает. Интересно, когда он к занятиям готовится? Вроде и пропусков в институте нет, и долгов по лабораторным… А что, она это дело отслеживает, тут уж, как говорится, доверяй, но проверяй. Специально на Антошкиной кафедре знакомство-приятельство завела… И стоит это знакомство всего ничего - коробку конфет да пару колготок к празднику - а польза от него большая. Она и в школе, особенно в старших классах, всегда его таким образом контролировала - со всеми учителями в дружбе была. А как иначе? Она же мать, хоть и не благородная…
        Вообще он очень способный, сынок. И в школе над учебниками не сидел, учеба ему сама в руки давалась. Правда, на бюджетное место при поступлении все равно баллов не хватило… Ну, это уж не его беда. Бюджетных-то мест - раз-два, и обчелся. На них все свои сидят, знакомые да дети знакомых. И на платной основе выучится, было бы кому платить…
        Поднялась в квартиру, включила в прихожей свет. Быстро раздеться - и чаю… Горячего чаю, с медом!
        Устроилась в гостиной на диване с чашкой чая в руках. И снова навалилась тишина. Телевизор? А что - телевизор… Лишь обозначит тишину суетой звуков, ненужных, вызывающих раздражение.
        Рука сама потянулась к мобильнику, пальцы ловко выполнили ставшие привычкой движения. Гудки, гудки… Хорошо, хоть не набивший оскомину голос, отстраненно оповещающий про абонента вне зоны сетевого действия…
        - Да, мам! - дернулось в ухо короткое, досадливое.
        - Ты где, сынок?
        - Я у Димки. А что, мам?
        - Ничего! Иди домой, поздно уже!
        Вот ведь, а! Хотела сказать душевно, а получилось опять - раздраженным приказом.
        - Да где поздно, мам! Времени - половина десятого!
        - Иди домой, Антон. У тебя дом есть, ты не забыл?
        - Мам, ну почему…
        - Потому. Потому, что я за тебя волнуюсь. Потому, что у меня голова очень болит. Потому, что мне сегодня выспаться надо. И вообще… Мне очень плохо, Антон…
        Сказала - и замолчала, глотая противный комок в горле. Даже губу прикусила, чтоб не дрожала слезной судорогой.
        - Мам… Что-то случилось, да?
        - Нет… Ничего не случилось. Так ты идешь?
        - Да, иду…
        Оборванные гудки в трубке, знакомые движения пальцев. Телефон в сторону, быстро на кухню, ужин подогреть. Наверняка придет голодный. И скоро придет. Димка, друг, в соседнем дворе живет. Чего он пропадает все время у этого Димки? Они там и без него друг у друга на головах сидят, семья большая, многодетная…
        Ага, звонок. Помчалась в прихожую, открыла дверь. Ввалился - глаза настороженные, вопрошающие, рыскают по лицу.
        - Что случилось-то, мам?
        - Да ничего не случилось, говорю же! Ты есть будешь? Я курицу зажарила, как ты любишь. С корочкой. Правда, разогревать пришлось.
        - С чесноком?
        - С чесноком… Иди, мой руки, все уже на столе.
        - Ага, сейчас…
        Села напротив, стала смотреть, как он ест. Юношеский аппетит, зверский. По-детски кончики пальцев облизывает.
        - Вкусно, сынок?
        - Вкусно. Вообще-то ты меня напугала, мам. У тебя голос был в трубке такой…
        - Да нормальный голос… Может, просто уставший немного. Устала я, сынок. Вот, хочу две недели в счет отпуска взять.
        - В ноябре? Зачем?
        - Говорю же - устала… Не хочу на работу ходить.
        - А что дома будешь делать?
        - Ничего… Гулять, книжки читать… А потом… Потом, через две недели, в больницу лягу…
        - В больницу?! А что с тобой, мам? Ты же терпеть не можешь больницы!
        - Ну, а сейчас лягу. Так надо, сынок.
        - А… надолго?
        - Не знаю… Я и сама не знаю…
        Встала со стула, подошла к кухонному окну. Темень, ветер поднялся, бьется в стекло. А снег-то, похоже, завтра растает… Не бывает так, чтобы выпал и сразу на зиму лег. Еще помучает ноябрь слякотью…
        А правда - надолго это дело затянется, с обследованием, с последующим зверством? Нужно было у Козлова спросить… Если надолго, надо Лерку уговорить здесь пожить, пусть и с Герасимом. Черт с ним, с Герасимом. Зато хоть Антошка присмотрен будет да иногда накормлен. И как они тут справятся - без нее… Лерка хозяйка - никакая…
        А впрочем, как бы ни было, справятся. И рано еще об этом думать - две недели впереди. Обернулась от окна, встретилась с испуганными глазами Антона.
        - Так я не понял… Ты чем заболела-то, мам?
        - Да так, ерунда… Женское, возрастное.
        - А, понятно… Ничего страшного, значит?
        - Ничего страшного. Ты чай будешь?
        - Нет, не хочу. Можно, я спать пойду?
        - Иди…
        Помыла посуду, и навалилась усталость дня, похожая на сонное равнодушие. Да, надо идти спать. Может, и получится спокойно заснуть - ребенок-то дома…

* * *
        За дверью кабинета надрывался телефон. И ключ, как назло, заело. Нет, кому в такую рань приспичило, рабочий день лишь через десять минут начнется! Ага, открыла-таки…
        - Привет, Ань! Ты пришла уже? Давай сразу ко мне, сегодня оперативки не будет!
        Татьяна. Голос веселый, слышно, как жует что-то. Опять, значит, дома позавтракать не успела.
        - А ты откуда про оперативку знаешь?
        - Да знаю, я только что из приемной. Генерального в министерство вызвали, так что на завтра оперативку перенесли. Я уже чайник включила, приходи!
        - Да, Тань, сейчас приду.
        - Ага, жду…
        Так уж повелось - они всегда начинали день с утреннего чаепития. Милая привычка, перешедшая в обязаловку. Вот ответь ей сейчас - не приду, - обидится… Тем более по неписаному правилу она в Татьянином клане состоит, который находится в противоборстве с кланом Глазковой из планового отдела. По утрам садятся представители кланов за чаепития, друг другу кости моют…
        - Нет, Ань, ты представляешь, что делается? - с ходу взяла ее в оборот Татьяна. - Я вчера в отделе кадров новое штатное расписание видела, у меня чуть глаза на лоб не полезли! Оказывается, из нашего отдела одну штатную единицу забирают! И ты думаешь - куда? Ну, догадайся с трех раз!
        - В плановый отдел, что ли?
        - Конечно, не так трудно было и догадаться! Эта Глазкова ходила к начальству, все ныла, ныла… Она ж умеет из себя бедную Золушку изобразить! И вот, пожалуйста тебе, результат… А главное, хоть бы нашего Никодимова в известность поставили! Я ему рассказываю, что собственными глазами штатное видела, а он рукой машет - не может быть, говорит…
        Пришлось покивать головой, улыбнуться с пониманием. Только, видно, неубедительно у нее получилось, без необходимых Татьяне эмоций. Уставилась на нее подозрительно, брови к переносью свела.
        - Ань, ты чего с утра пасмурная такая? Не выспалась, что ли?
        - Почему, выспалась…
        - Настроение плохое, да? На вот, шоколад ешь, говорят, он положительные эмоции стимулирует. Перестраивает мозговую активность на удовольствие.
        - Не хочу, Тань, спасибо. Я только чай, и все. А лучше - кофе…
        - Ты что, Ань! Договорились же, кофе не пить, здоровье беречь! Да я и не держу у себя кофе! Ты бы у меня еще сигарету попросила, ренегатка!
        - Ладно, давай чай. С тобой же не поспоришь, грамотная ты наша.
        - Конечно, грамотная… Если сама о своем здоровье не побеспокоишься, за тебя это никто не сделает. Я вот шоколадку с утра отоварю и простимулирую себя на жизненное здоровое удовольствие. Кофе не попью - сердце сберегу. В бассейн по халявному абонементу схожу - нервную систему укреплю. Кстати, ты чего опять бассейн пропустила?
        - Да так… Дела были.
        - Какие у тебя дела? Мужика нет, дети взрослые, самое время собой заняться! В субботу все наши в бассейне были, даже Глазкова приперлась. Ну, я тебе доложу, у нее и целлюлитище…
        - Да ладно! Наверняка не больше, чем у нас с тобой.
        Татьяна глянула быстро, явно не одобряя ее реакции. Пожала плечами, откинулась на спинку стула, чуть повернулась туда-сюда на сиденье, отталкиваясь каблуками от пола. Потом произнесла философски задумчиво:
        - Слушай, я вот все думаю… Чего эта Глазкова злая такая? Вроде жизнь ее ничем не обидела… И муж есть, и квартира, и машина, и дача… Откуда в ней столько нахальной зависти? Чего ей еще не хватает, как думаешь?
        - Да всего ей хватает…
        - Вот-вот. Я тоже так думаю. Это она по природе своей завистливая. Может, ей какую-нибудь эзотерическую книжонку подсунуть, а? Пусть просвещается?
        - А ты сама-то почитываешь такие книжонки?
        - Я - да. Я своей духовностью тщательно занимаюсь. И никому не завидую, не приведи господи. Да и не обо мне речь. Мы ж о Глазковой сейчас говорим…
        Ей вдруг стало не по себе - так захотелось вдруг Татьяне гадостей наговорить… Ну вот что она о себе возомнила, духовная вся из себя женщина? Сама же и привязалась к этой Глазковой… Не завидует она никому! А полная информация о муже-квартире-даче откуда? Выходит, в эзотерических книжках только про чужую зависть все расписано? Читаю, но к себе не отношу? Нет, хамить ей, конечно, не стоит, но…
        - Тань… А чего ты, собственно, к этой Глазковой так привязалась? Далась она тебе, а? Мы-то с тобой не лучше, наверное.
        - В каком это смысле? - чуть не поперхнулась чаем Татьяна, уставившись на нее во все глаза. Кусочек шоколадной плитки таял в пальцах, не донесенный до изумленно открытого рта.
        - А мы с тобой разве не злые? Тоже вот сидим, каждое утро сплетничаем… Так и жизнь уходит - на злость, на глупые интриги, на черт знает что! Выбрали себе объект - и крутимся вокруг него, крутимся…
        Татьяна неуверенно кивнула, потом усмехнулась, всем своим видом выказывая недовольное настороженное удивление - ах, вот так, значит… Помолчала глубокомысленно, подняв бровь. Донеся, наконец, шоколад до рта, сомкнула на секунду губы, уставилась на измазанные пальцы, потом произнесла насмешливо:
        - Хм… А ты что предлагаешь - домами с Глазковой дружить, что ли?
        - Да ничего я не предлагаю, Тань. Просто это глупо все, понимаешь? Война, интриги, обмен злыми эмоциями… Тебе самой-то не надоело, а?
        Татьяна повела головой в сторону, опять уставилась на нее настороженно. Хмыкнув, вытерла пальцы салфеткой, улыбнулась задумчиво:
        - Какая-то странная ты сегодня, Ань, ей-богу. Непредсказуемая, противоречивая вся. Не похоже на тебя, не похоже… И совсем это тебе не идет… И даже обидно как-то, знаешь…
        - Да ты не обижайся, Тань. Это я так… Сама не знаю, чего вдруг…
        - Зато я догадываюсь, кажется. Это, милая моя, к тебе первая ласточка климакса прилетела.
        - Ну уж, догадалась! Это что, твоя духовная прозорливость тебе подсказала? Да просто у меня сегодня настроение плохое, вот и все!
        - А почему - плохое?
        - Да так…
        - Нет уж. Давай, дорогая, выкладывай, что с тобой стряслось. Просто так, на пустом месте, плохого настроения не бывает. И вообще - почему я должна быть объектом для твоего плохого настроения? Что я, девочка для битья?
        - Ну да… Тебя побьешь, как же…
        - Ладно, Ань. Говори, что стряслось. Все равно не отстану, ты меня знаешь.
        - Да ничего со мной не стряслось! Может, устала просто. Вот, отпуск хочу на две недели оформить. Сейчас чай допью и пойду к Остапенко, заявление визировать.
        - С ума сошла? Какой отпуск - в ноябре?
        - А что? Отпуск как отпуск…
        - Да ну! Никогда не поверю, чтобы ты кому-то летнее отпускное время уступила! Да и график на следующий год уже утвержден. У тебя когда отпуск по графику?
        - В июле.
        - Ну вот видишь! Что, июль Ксении Максимовне уступишь? Она-то с удовольствием согласится, это понятно! А ты летом без отпуска останешься! Совсем с ума сошла, что ли, этой профурсетке отпускной июль уступать? Тем более мы с тобой вместе на июль договаривались… В Турцию, помнишь?
        - Я помню, Тань. Но что делать, так получилось. Мне сейчас отпуск нужен.
        - А, погоди… Я догадалась, кажется… У тебя непредвиденные обстоятельства нарисовались, да? В Египет, что ли, хочешь рвануть? Горящим копеечным туром соблазнилась?
        - Ну, может, и в Египет… Неважно, Тань…
        - Ой, темнишь, Анна Васильна, темнишь! Говорить не хочешь, да? Сглазить боишься? А я и смотрю, ты сегодня прямо с утра не в себе… На личном фронте перемены намечаются, да? С кем едешь-то?
        Ничего не попишешь, пришлось изобразить на лице подобие счастливой таинственности - не приставай, мол, все равно не скажу. Пожать плечом, улыбнуться загадочно. Может, хватит у Татьяны совести не приставать с расспросами. Хотя это навряд ли, женское любопытство и совесть - понятия несовместимые. Тем более завистливое любопытство. Тем более Татьянино. Вон, какой догадливой алчностью у нее глаза загорелись!
        - А-а-а… Да я, кажется, и сама уже поняла… Это ты с тем красавчиком едешь, который тебя на красной «Мазде» с работы встречал? Надо же… А я думала, у вас уже все, прошла любовь, завяли помидоры… Давай колись, с ним едешь, да?
        - Ну Тань…
        - Да ладно уж, не опускай глаза-то. Теперь можно и не скрывать, ты ж у нас теперь женщина свободная. Только, знаешь… Стрёмно как-то в Египет… Если на «Мазде» ездит, мог бы и на Мальдивы разориться… Или на Бали на худой конец… А он женатый, Ань? Хотя чего я спрашиваю - и так понятно, что женатый. Такие мужики в холостом виде на дороге не валяются. А ты, смотри-ка, молодец… Значит, решила его из семьи увести?
        - Тань… Прекрати, а?
        Хотела оборвать Татьянино разгулявшееся любопытство на той самой ноте - счастливой таинственности, - да не получилось ничего. Жалко получилось, умоляюще. Ковырнула-таки Татьяна больную рану, содрала коросту, сама того не подозревая. Ну, болело и болело себе, обычная досадливая боль женского унижения… Поначалу острая в своей внезапной обескураженности, потом - привычная, после - сама бы прошла, если не трогать… Остался бы на душе легкий шрамик, и все. А в чьей душе их нет, легких шрамиков?
        Да, был у нее роман с неким красавчиком - Павлом его звали. Затяжной роман, веселый, разухабистый. Познакомились в супермаркете, довольно обыденно. Помнится, он у нее совета спросил, какое мясо лучше покупать, в вакуумной упаковке или охлажденное. Ну, она подсказала, жалко, что ли… Это потом он признался, что на ходу сообразил, как к ней «подъехать». Вот и «подъехал» - с продуктовой тележкой. До дому предложил подвезти, то да сё, завязался легкий смешливый диалог…
        А потом вдруг закрутилось. Нет, вовсе она не собиралась пускаться во все тяжкие, сама себя почитала дамой серьезной, презирающей пошлый адюльтер. Но взбрыкнула вдруг спящая внутри чертовщинка, захотелось вырваться ненадолго из круга семейных забот… Хоть на один разок, ни к чему не обязывающий, просто узнать - каково это, быть в роли любовницы. И даже не ради запретной утехи как таковой, а ради позволенного самой себе баловства как некой награды за труды семейные. А кто сказал, что семья - это не труд? Труд, да еще какой. А в любом труде передышка нужна, пусть и маленькая. Вот и она думала - пусть будет маленькая передышка. Одна. Ну, или две… А где две, там и три… А потом уже и значения не имело - просто понравилось.
        Да, ей очень нравились эти семейные передышки, эти яркие пятна в обыденности! Нравилось шифроваться, нравилось подстраивать свое время под очередную встречу, нравилось готовить себя - что надеть, как причесаться, и чтоб каждый раз - новый рисунок, изюминка, новая неуловимая деталь… Этакая веселая запретная игра, ну сильно песенно-романтическая! Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино! Явки, пароли, чужие дачи, и дома надо быть в десять! Хотя последнее - это уже для Павлика скорее. Ему нужно было дома быть в десять. Это у него жена была жутко ревнивая. А Витя… Витя, в общем, равнодушно отнесся к ее «передышкам». То ли догадывался, то ли не хотел догадываться… Даже не спросил ни разу - где была. Казалось, и рад был скоротать вечерок у телевизора, с пивом. Да и не посмел бы он спросить…
        Им было легко, хорошо вдвоем с Павликом. Он тот еще затейник был по части обустройства «передышек». То шашлыки на берегу озера, то прогулка по осеннему лесу, то ресторанные посиделки, а то и впрямь - чьи-то чужие дачи с шелестом опадающей листвы на террасе… Легкость, бездумье, праздник. Сухое вино, шампанское, веселое кружение головы. Никто ничего никому не должен. Оба - немножко преступники, немножко именинники. Одно на двоих молчание про всякие там чувства. Как-то само собой предполагалось, что они есть, эти чувства. А иначе - зачем все…
        Конечно, она в конце концов к нему привязалась. Вплыла в эту связь как в крепкую дружбу и не заметила, как увязла в ней коготками. А в дружбе - в ней же так… Всегда рассчитываешь если не на помощь, то хотя бы на взаимопонимание. Выслушают, пожалеют, посочувствуют…
        Вот и кинулась за сочувствием к нему, к Павлику, когда Витя ушел. До сих пор этот диалог вспоминать стыдно. Сидели в кафе за столиком…
        - …Да, жаль… Правда, жаль, Анют… Мне так хорошо с тобой было…
        - Почему было, Паш? - уставилась на него в недоумении, чувствуя, как уже запела внутри струна грядущего унижения. - Ты… что такое говоришь? По-моему, в этой ситуации ничего для тебя не изменилось. Уж не думаешь ли ты, что я теперь претендую…
        - Да вовсе я ничего такого не думаю, Ань! Просто, понимаешь… Наши с тобой отношения - это же был драйв в чистом виде! У меня жена, у тебя муж… Мы были равны, понимаешь? А так… А теперь…
        - Но я правда не хочу от тебя ничего!
        - Да говорю же тебе это не имеет значения. Драйв с примесью несвободы - уже не драйв. Прозрачности нет, понимаешь?
        - Боже мой, да какой несвободы… О чем ты говоришь, Павел…
        Да, надо было встать и уйти в ту же секунду, а у нее сил не хватило. Опять, опять эти первые секунды унижения, еще не осознанные! Опять эта соломинка! Да, слишком растеряна была, еще осознать не могла до конца Витино предательство. Обрушилась униженность на растерянность, придавила…
        - Да ты не обижайся, Ань, послушай меня. Как бы тебе объяснить попроще… Есть такое понятие - синдром ожидания. Самого ожидания нет, а синдром есть. Может, ты и впрямь ничего от меня не хочешь и даже наверняка не хочешь… Но я-то все время буду думать, подозревать в тебе обратное! Невольно подозревать! Так что уж ты прости меня, Ань… Честное слово - мне жаль…
        Она тогда даже позволила ему отвезти себя домой и поцеловать на прощание. Это уж потом спохватилась насчет гордости и достоинства, да поздно было, поезд ушел.
        Все-таки униженность - штука цепкая. Носила после разговора ее в себе, никак отодрать не могла. Только потом поняла - бесполезно отдирать, сама должна сойти с раны коростой. Со временем. И долго еще автоматом высматривала из ряда машин на шоссе красную… И спохватывалась, и отгоняла волну пережитого нечаянного предательства - уйди, и без тебя тошно…
        - …Ань, ты не слышишь, что ли? Чего молчишь? - вывел ее из задумчивости Татьянин обиженный голос.
        - Что, Тань?
        - Какой отель-то заказали, говорю? Надеюсь, пятизвездочный?
        - Ну… Да… Да, конечно, пятизвездочный…
        - Ага, и правильно! А вообще, в Египте в ноябре хорошо! Ветров нет, море теплое. А впрочем - чего вам ветра да море… Если с любовником ехать, тут уж не до моря, я понимаю…
        Ох, сколько у нее, у бедной, зависти в голосе. Вот ведь, натура женская, завистливая - чего в собственной жизни не хватает, то для другой жизни обязательно придумается. С лихвой. Чистый мазохизм, а не зависть.
        Ну почему… Почему так неказисто вокруг все устроено? Почему бы, например, ей сейчас всю правду Татьяне не рассказать… Ведь все равно рано или поздно…
        Нет, пусть лучше поздно. И вообще, она еще не приняла никакого решения… Может, и впрямь так уйти достойнее - в любовницах «красавчика на красной «Мазде», с поездкой в Египет? Отгулять две недели, потом обратно на работу прийти, а там - что уж осталось… И никакой тебе химии с мастэктомией…
        Подумала - и вздрогнула от своих страшных мыслей. Схватилась за чашку с чаем, глотнула жадно, встала со стула, заторопилась:
        - Ну, ладно, Тань, я пойду, мне еще заявление визировать… Остапенко, наверное, уже пришел…
        - Да иди уж, иди. Прям не терпится слинять, да?
        - Ага. Не терпится.
        - Что ж, понимаю… Ты, Ань, не думай, я никому… Ты ж меня знаешь - могила…
        Ага, знаем, какая ты есть могила. Да через полчаса весь департамент будет в курсе, что Лесникова из финансового отдела с любовником в Египет уехала!
        А впрочем - пусть так и думают. Теперь главное - чтобы у Остапенко хорошее настроение было.
        Постучала в дверь, вошла мышкой, присела на краешек стула, улыбаясь.
        - Что у вас, Анна Васильевна? - поднял от бумаг голову, глянул поверх очков.
        - Вот, Андрей Иваныч, заявление…
        Робко положила перед ним листок, вздохнула заранее - понимаю, мол, извините за наглость.
        - Так, что тут у вас… Ага, в счет отпуска… Две недели… Погодите, какой отпуск? Да вы ж недавно…
        - Мне очень нужно, Андрей Иваныч!
        - Да что значит - нужно! Мало ли - нужно, всем нужно! А работать за вас кто будет?
        - Я думаю, Ксения Максимовна справится…
        - Да вы ж недавно ругали ее на чем свет стоит! И справку она запорола, вам же потом переделывать пришлось! Тоже не нашли ничего умнее - подсунуть мне Ксению Максимовну!
        - Она научится, Андрей Иваныч. Вообще-то она способная девочка. Заодно и попрактикуется в мое отсутствие.
        - А мне эта практика чем выйдет? Вы подумали? Тем более Юлия Сергеевна уже вторую неделю болеет… Еще и вы уйдете… Нет, я не стану это визировать, уж извините.
        - Да я понимаю, Андрей Иваныч… Но две недели все равно ничего не определят, если по большому счету. Пожалуйста, Андрей Иваныч, я вас очень прошу!
        - Хм… А что у вас случилось-то? Семейные обстоятельства, что ли?
        - Да. Семейные обстоятельства.
        - А что, на них надо именно две недели, меньше нельзя?
        - Нельзя, Андрей Иваныч.
        - Ну, я не знаю… Конечно, не хотелось бы вас обижать, вы специалист замечательный, свое дело знаете… Давайте договоримся так - я отпускаю вас на неделю. Да, на неделю я завизирую.
        - Две, Андрей Иваныч…
        - Вы что, Анна Васильевна, торговаться со мной намерены?!
        Эка, как голос-то зазвенел. Сейчас не так одно слово скажешь, и вообще ничего не подпишет. Ладно, пусть будет неделя. В ее нынешнем положении и неделя - целая жизнь. А две недели - двойная жизнь. Эх, Остапенко Андрей Иваныч, если б ты знал, что половину жизни от меня росчерком пера отсекаешь… Хороший ты мужик, но не орел… Ох, не орел…
        - Хорошо, Андрей Иваныч, пусть будет неделя. Спасибо.
        - Да не за что… Без ножа меня режете, еще и спасибо… Не надо меня благодарить, идите, Анна Васильевна. Вот, возьмите ваше заявление, я завизировал. Через неделю жду. И не вздумайте на больничный уйти! Через неделю я вас жду, не подведите!
        Вышла за дверь, усмехнулась. Ага, ждите, Андрей Иваныч. Может, и приду через неделю. А может, и не приду. Неделя покажет. От понедельника до воскресенья - большой срок…

* * *
        Вышла, медленно побрела в сторону троллейбусной остановки. Можно, конечно, и пешком до дома пройтись, времени-то теперь - навалом… А что, она ж хотела - много гулять, ходить, думать…
        Нет, не хотелось гулять. Снег, обильно выпавший накануне, с утра превратился в грязную кашицу, противно чавкал под ногами, летел из-под колес проезжающих мимо машин. И на душе было противно - трусливо и слезно. Как будто последнюю ниточку оборвала, сознательно вытолкнув себя на свободу. Ну, вот она, свобода, делай, что хочешь, иди, куда хочешь. Ты же сильная, не трусь и не плачь. Господи, какую же силу надо иметь, чтобы действительно считать себя сильной! По-настоящему сильной…
        Пока ехала в троллейбусе, слезы нахально толклись внутри, и трудно было удержать их в себе. Но удержала-таки. От остановки до подъезда бегом бежала - сейчас, сейчас, миленькие, сейчас отпущу на свободу… Захлопнула за собой дверь, и - обрушились. И ноги сами собой подкосились, и сил не было даже ботинки снять. Сидела в прихожей на тумбе, рыдала с хрипом, с кашлем, с икотой, до боли напрягая измученную диафрагму, размазывала их по лицу, ощущая болезненное удовлетворение - еще, еще…
        А потом слезы закончились - враз. Даже обидно стало - и поплакать по-человечески нельзя, чтобы до полного изнеможения, до сонной истомы. Голова ясная, холодная, злая. Протопала в ботинках на кухню, припала к стакану с водой, досадливо оглянулась на грязную дорожку следов, оставленных на линолеуме.
        Села на стул, опустила плечи, просунула меж коленей ладони, качнулась взад-вперед. Хоть бы еще поплакать, что ли. Так хорошо было сейчас плакать… Горячо, сладко, бездумно. А теперь - пустота внутри. Больная тяжелая пустота. Никому, кроме нее, не нужная. Кому нужна больная тяжелая пустота? Целая неделя пустоты?
        Да, неделя. Полные семь дней - от понедельника до воскресенья. Как же было смешно надеяться - преподнести их себе подарком… Гулять, читать, думать, решение принимать… Какое тут может быть, к чертовой матери, решение? Что за злое кокетство она себе придумала - с каким-то решением? Перед кем кокетничать собралась? Перед жизнью своей, что ли? Перед болезнью? Перед судьбой? Что она будет делать - от понедельника до воскресенья?
        Нет уж, все. Хватит. Надо собираться - и бегом, к Козлову. Может, даже сегодня успеет в больницу…
        Наклонилась, стянула ботинки с ног, на цыпочках прошла по коридору в прихожую, стараясь не наступить на грязные мокрые следы. И мысли в голове заработали четко, распределяясь по пунктам действия-плана. Первое - умыться, лицо-то наверняка черное, все в потеках туши. Второе - грязные следы подтереть. Третье - собрать вещи в больницу. Что надо взять? Халат, пижаму, зубную щетку? Ладно, по ходу придумается… Четвертое - Лерке позвонить, предупредить. Нет, лучше попросить ее - пусть сюда сегодня же переедет. Пусть и с Герой, черт с ним… Все-таки Антон присмотрен будет…
        Да, еще фотографии детей нужно с собой взять. Чтобы взглядывать иногда, напоминать себе - надо, Аня, надо. Ты для них должна жить, пусть и отработанным материалом. И Антону еще пригодишься, и Лерке… Маленькие они еще, глупые. Ты должна, Аня, должна. Соберись, Анька, тряпка.
        Мысль о неисполненном до конца материнском долге неожиданно принесла облегчение - а ведь и впрямь! Антона не выучила, Лерку нормально замуж не отдала, еще и решение она ищет - идти в больницу или не идти! Конечно, надо идти. И бороться, цепляться за жизнь. Сколько уж получится. И чем дольше, тем лучше. Главное - для детей. Не для себя.
        Вытащила из шкафа альбомы с фотографиями, все, какие были. Уселась на диван, поджав под себя ноги, начала перелистывать неторопливо. Это детские - смешные… А вот семейные, любительские, еще с Витей. Вот день рождения Антошки, а это на даче у Орловых, Лерка с соседской собакой… А это они всей семьей на море, в Лазаревском, дикарями ездили. Стоят у кромки воды вчетвером, улыбаются. И лица у всех счастливые, между прочим. Семья как семья, не хуже, чем у других… Нормальная была семья… Взяла и развалилась, как карточный домик… И даже не с уходом Вити развалилась. Что - Витя? Бог с ним, с Витей. Главное, с детьми единения нет, будто звено какое оборвалось…
        Ей показалось - даже тренькнуло вдалеке это сиротливое - дзин-н-нь… Потом вдруг сообразила - мобильник же надрывается, в кармане пальто, наверное! Бросилась в прихожую, успела… Надо же, Лерка звонит, вспомнила вдруг про мать…
        - Мам, привет… Ты на работе? Можно, я к тебе заеду, ключи от квартиры возьму? Мне зимние вещи забрать нужно…
        - А я дома, Лер. Приезжай.
        - Дома? А почему дома? - послышалась в Леркином голосе нотка легкой досады.
        - Да я в счет отпуска недельку взяла, а что?
        - Да ничего… Просто странно - с чего это вдруг… Ладно, я сейчас приеду.
        - Давай…
        Нажала на кнопку отбоя, грустно усмехнулась. Наметила, значит, в понедельник зимние вещи забрать… Чтоб ее дома не было… Ишь, какую изгородь от нее выстроила, все продумала, а тут раз - и облом. Ну как ей теперь про больницу скажешь? Еще отнесет на коварные происки, будто она таким способом ее домой вернуть хочет, от Геры оторвать…
        Где, ну вот где она Лерку упустила? Откуда вдруг в ней это взялось - чтоб от матери забором отгораживаться? А главное - за что? Разве она такая уж плохая мать? Разве Лерке не хватало чего - в детстве, в юности? Разве она позволила для себя чего лишнего, все же для них, для детей в первую очередь было! Да никто, никто не посмеет ее в плохом материнстве упрекнуть!
        Коротко прозвенел дверной звонок, и обида внутри съежилась, нырнула в спасительную глубину, как в омут. Быстро же Лерка приехала… Где-то рядом с домом была, что ли?
        Открыла дверь, опустила в досаде плечи - нет, это вовсе не Лерка… Это соседка с третьего этажа, многодетная Люська-алкоголичка обход по соседским квартирам делает. Черт, надо было сначала в глазок посмотреть…
        - Слышь, Ань… - заклубился у лица туман Люськиного перегара, - дай две сотни взаймы, мне детям хлеба-молока купить не на что…
        - А давай я лучше тебе хлеба и молока дам, Люсь, у меня есть! - сердито помахала она перед лицом ладонью. - Тем более ты мне еще старый долг не отдала!
        - Да я отдам, Ань, чес-слово, отдам… У меня зарплата в следующий понедельник… И Ванька с Лешкой скоро получить должны…
        - А Ваня с Алешей что, на работу устроились?
        - Ну да! Один почту разносит, другой этим пошел… Как его… Ну, которые у магазина толкутся…
        - Промоутером, что ли?
        - Во-во, им самым. Хорошие у меня Ванька с Лешкой, ага?
        - Да, хорошие мальчики, как ни странно…
        - Вишь, помогают матери сыновья-то! - гордо произнесла Люська, чуть качнувшись назад. - А зачем их растить, если без помощи… И любят мать, и жалеют… У меня ж еще кроме них двое… Маринка с Наташкой… Ань, ну дай две сотни, а? Чес-слово, отдам…
        - Ладно, сейчас… - повернулась она от двери, нащупывая кошелек в лежащей на тумбочке сумке. - Все равно ведь не отвяжешься…
        Цапнув бумажки, Люська тут же отступила, улыбнулась щербатым ртом. Тихо бормоча свое затрапезное «чес-слово, отдам», неуверенно начала спускаться вниз по ступенькам.
        Первым делом захотелось побрызгать в прихожей освежителем воздуха - запашок после Люськи остался крепкий. Пьет, зараза, никаких чиновниц из отдела опеки не боится… Уж сколько раз приходили, грозились детей в приют забрать - хоть бы хны! Видимо, старшие, Ваня с Алешей, ужасную картину Люськиного материнства как-то сглаживают. Действительно - хорошие мальчишки… Одному семнадцать, другому шестнадцать. Забавно по утрам наблюдать, как они младших сестренок в детсад ведут - лица у обоих такие ответственные!
        Вот откуда на Люськином пьянстве-безответственности могли такие цветы взрасти, интересно? Они ведь действительно мать любят, по-настоящему… Такую - и любят. Которая для них - ну ничего. Просто - ничегошеньки. А они, глядишь, вечером ее тащат из дворницкой, как священную корову… Пьяную - корову. И никакими заборами не отгораживаются. Почему? Вопреки здравому смыслу, что ли?
        Когда снова из прихожей полилась музыка дверного звонка, уже посмотрела в глазок, чтоб еще раз не проколоться. Ага, Лерка стоит, уныло смотрит себе под ноги. Хоть бы улыбнулась для приличия - все-таки в родной дом приехала. Торопливо повернула рычажок замка…
        - Мам, что случилось? - глянув ей в лицо, испуганно спросила Лерка.
        - А что такое?
        - Да у тебя лицо, будто ты недавно плакала… Антон что-то натворил, да?
        - Нет, ничего Антон не натворил.
        - А чего тогда…
        - А тебе, можно подумать, не все равно. Даже странно, что ты вообще мне в лицо взглянула. Ты ведь надеялась, что меня дома не будет, правда?
        - Но я же тебе позвонила, мам!
        - Ну да. Ты ж думала, я на работе, хотела за ключами приехать. Кстати, а где твой комплект ключей от квартиры?
        - Да я его и не брала…
        - Ага, понятно. Значит, совсем решила все ниточки обрезать. Даже ключи не взяла. Я не я, и хата не моя, забудьте.
        - Мам… Не начинай, пожалуйста, а?
        - Да ничего я не начинаю, просто констатирую факт… Ладно, проходи, я чайник поставила. Или, может, есть хочешь?
        - Нет, есть не хочу. А чаю… Чаю, давай, попьем… Только недолго, мне к трем дома надо быть.
        - Что, Гера регламент установил?
        - Нет. В три часа сантехник придет, у нас кран на кухне подтекает.
        - А сам Гера не может кран починить?
        - Нет, не может. Он к выставке готовится. С утра до вечера в мастерской пропадает.
        Лерка не говорила, а будто выталкивала из себя ответы на ее вопросы. Вежливо-натужно выталкивала, тихим, старательно спокойным голосом. Так говорят, когда изо всех сил себя сдерживают, боясь взорваться возмущением. Наверное, это хорошо, наверное, это правильно - еще бы посмела хамить матери… А с другой стороны - так и подмывало на ядовитые провокационные вопросы! Кипело внутри раздражением!
        - Лер… А почему ты… Вот так со мной разговариваешь?
        Не сдержалась-таки, зазвенел голос обидой. Дрогнула рука с чайником, пролился кипяток мимо Леркиной чашки. Схватила салфетку, принялась нервно елозить по столу, промокая натекшую лужицу.
        - Вот скажи мне честно, Лер… Что со мной не так, а? Чем я тебе не угодила, я не понимаю? Чего ты… стену против меня выставила?
        Лерка глянула коротко, боязливо, вздохнула тяжело. Придвинула к себе чашку с кипятком, задумчиво побултыхала в ней чайный пакетик, ухватившись двумя пальцами за бумажку-ярлычок.
        - Ну? Чего ты молчишь? Сказать нечего, да?
        - Мам… А ты действительно… хочешь об этом поговорить?
        - Да, хочу!
        - Ты уверена?
        - Лера… Ты не забыла случайно, с кем сейчас разговариваешь? Откуда этот менторский тон? Ты, между прочим, с матерью разговариваешь!
        - Да нет, мам, я не забыла. Дело в том, что я не знаю вообще, как с тобой разговаривать. Я боюсь - ты меня не услышишь…
        - Ну, уж постараюсь как-нибудь!
        - Не раздражайся, мам… Видишь, еще и разговора не начали, а ты уже раздражена…
        - Ну… Хорошо. Ладно. Допустим, я спокойна, как никогда. Давай сначала начнем - объясни мне, глупой, что со мной не так?
        - Да не в этом дело - так или не так… Просто ты… Как бы это сказать… Слишком впряглась в свое материнство. Ты в этом процессе и лошадь, и кучер, и упряжка… Порой и сама уже не осознаешь, как сильно вожжи натягиваешь. Ты все время давишь и давишь, мам… Ты жить не даешь…
        - А что ты имеешь в виду под жизнью? Свою дурацкую связь с Герой, что ли? Ничего себе - жизнь! И что мне делать, если я вижу, как ты ошибаешься? Уже и предостеречь не могу от ошибок? Думаешь, у меня сердце не болит, и я не знаю, чем все это закончится?
        - Да чем бы ни закончилось, мам! Это же у меня закончится, а не у тебя! И если я ошибусь, то это будет моя ошибка, а не твоя!
        - Да… Но если можно без ошибок… То почему нет? Я же о тебе забочусь, я не могу иначе, я же мать! У меня перед вами, детьми, долг есть! Пресловутый первородный материнский долг!
        - Да в том-то и дело, что долг… Это ты сейчас хорошо сказала - именно долг. Убейся, но материнский долг выполни, правильно? Другого пути нет. А только… Мы-то с Антоном тут при чем? Мы не можем быть заложниками твоего долга, мам!
        - Заложниками? Что значит - заложниками? Я что, изверг, чтобы держать вас в заложниках? Я же люблю вас, я переживаю, забочусь… Как все нормальные матери…
        - Да, конечно. А мы должны эту заботу ценить. И переживать о твоих переживаниях.
        - Ну да… А что, ценить и сопереживать - это плохо?
        - Нет. Не плохо, наверное. Да мы и ценим, ты не думай… Но нельзя всю жизнь посвятить только этой ценности, мам. А ты именно этого требуешь, других вариантов не оставляешь. Втягиваешь нас в свое материнское обязательство, манипулируешь…
        - Чем это я манипулирую, интересно?
        - Да заботой с переживаниями и манипулируешь. Я, мол, забочусь, а вы не цените. Я переживаю, а вы убиваете равнодушием. Обвиняешь, упрекаешь, пристыживаешь… У Антона так вообще, кроме эгоиста, другого имени нет. Ну, накосячил тогда, я понимаю, когда ночью из клуба не позвонил… Но ты ж ему так потом свои ночные страдания преподнесла, что у него комплекс вины моментально горбом на спине вырос! А он же молодой пацан совсем, он интуитивно не выносит чувства вины! Потому и бежит из дома! Хоть где, лишь бы не дома!
        - Но я же действительно тогда чуть от страха не умерла… Он должен был знать…
        - Да, должен, но не таким способом. Страшно быть объектом твоего обвинения, мам. Невыносимо страшно. Получается, что это и есть изнанка твоей заботы. Парадокс…
        - А ты? Выходит, и ты от чувства вины из дома бежишь? А вовсе не от великой любви к Гере?
        - Нет, я люблю Геру. Правда, мам. И прошу тебя - отпусти меня, наконец. Я и впрямь уже устала от твоего материнского долга и материнской заботы стеной отгораживаться.
        - Хм… А зачем - отгораживаться? Давно надо было со мной поговорить, объяснить все…
        - С тобой - поговорить? Тебе - объяснить? Да я и сейчас удивляюсь, что ты сидишь, слушаешь, не злишься и не перебиваешь! Обычно ты даже паузы для ответа не предполагаешь… Что бы тебе ни ответили - все равно не услышишь… А чтоб тебя в чем-то обвинить… Это уж вообще… Неблагодарные дети не могут ни в чем обвинить хорошую мать, права не имеют! Одно и могут - трусливо сбежать…
        - Ты сейчас очень жестокие вещи говоришь, Лера. Да, наверное, я была во многом не права, я признаю… Но и ты тоже… Тоже сейчас обвиняешь… И даже не думаешь, как я буду со всем этим дальше жить…
        - Да нормально, мам. Ты ведь сбежала когда-то от бабушки, правда? Помнишь, какие ты ужасные моменты из своего детства, из юности рассказывала? Как она на тебя давила, как стремилась во всем контролировать… Как ты отдирала ее от себя, завоевывала свободу с боями… И никогда этого обстоятельства не стыдилась, правда? А что по сути с тобой произошло, и не задумывалась…
        - А… что со мной произошло?
        - Да то и произошло, что ты с поля боя сбежала, а бабушкин флаг с собой прихватила. Тебя контролировали - ты контролируешь. Тебя обвиняли - ты обвиняешь. Ты была неблагодарной дочерью - теперь я у тебя неблагодарная дочь… Все движется по кругу, мам. Ничего не меняется. В собственном глазу бревна не видно, он же собственный, глаз-то.
        - Нет, Лер… Это не так… Не надо сравнивать, со мной все по-другому было…
        - А я и не сравниваю, совсем не сравниваю. Я просто пытаюсь тебе объяснить… Может, и неказисто пытаюсь, жестоко, грубо. Но мне очень хочется, чтобы ты меня услышала, мам… И поняла…
        Сказала - и сникла вдруг, будто выдохлась. Суетливо подхватила дрожащими пальцами чашку, поднесла к губам, сделала большой глоток, осторожно поставила на стол. И глянула - боязливо, настороженно, с досадой на саму себя - чего, мол, разговорилась…
        - Ладно, мам, я пойду. Мне еще в аптеку надо зайти, в магазин…
        - А вещи? Ты же за зимними вещами приехала!
        - Потом… Потом как-нибудь…
        - Погоди, Лер!
        - Нет, я пойду… Не могу, прости…
        Сорвалась с места, помчалась в прихожую, торопливо натянула на себя куртку, сунула ноги в ботинки. Она стояла рядом обескураженно, не зная, что ей сказать. И то - растеряешься тут, после такого разговора… Поговорили, что называется, мать с дочерью… Живи теперь с этим, как хочешь.
        Только когда за Леркой закрылась дверь, опомнилась - про больницу ничего не сказала! И тут же подумалось - а может, и не надо пока, на фоне услышанных обвинений… Ведь не поверит, скажет - манипуляция!
        Вздохнула, тихо побрела обратно на кухню. Встала у окна, глянула вниз, во двор. Опохмелившаяся Люська сидела на детских качелях, съежившись жалким воробушком, глядела в ноябрьский день беззаботно. Потом оттолкнулась носками ботинок от земли, качнулась туда-сюда, еще и растянула губы в блаженной улыбке.
        Хорошо тебе, Люська. А ей… За что ей все это? Может, за маму? Как там Лерка сказала - про флаг… Боже мой, неужели… оно так на самом деле и есть? Надо же, никогда не задумывалась… Да, если вспомнить…

* * *
        - Анюта… Что это, объясни мне?
        Мама стояла посреди комнаты, держа в руках тетрадь в серой коленкоровой обложке. Сердце бухнуло, подкатило к горлу, и голос через него выбрался наружу хриплым, виновато-испуганным:
        - Это… Это мой дневник, мам…
        - Да, я понимаю, что дневник. Я его уже прочла, весь, от корки до корки. Я же тебя не об этом спрашиваю, Анюта… Я просто не понимаю - зачем тебе все это нужно…
        - Что, мам?
        - Ну, записи эти… Вот тут про подружек, про мальчиков… Зачем все это в дневник записывать? Получается, ты сама с собой разговариваешь, что ли?
        - Ну, в общем… У нас в классе все девчонки дневники ведут… А что здесь особенного, мам?
        - Да ничего особенного, конечно. Просто я думала, ты мне полностью доверяешь… А тут, оказывается… Ладно, возьми свой дневник. Если ты от матери что-то скрываешь, могла бы и спрятать получше. На, перепрячь. Чтоб я не нашла его в другой раз, не дай бог.
        Вся мамина обида сошлась комком на этом «не дай бог». Положила дневник на стол, прошла мимо нее, дрожа губами. Потом тихо закрылась в ванной…
        Нет, она никогда на нее не кричала. И даже голоса никогда не повышала. Голос всегда был тихим, спокойным и… абсолютно безапелляционным. Была в этом голосе особая энергия, неуловимая, на корню изничтожающая какую бы то ни было апелляцию. И глаза у мамы всегда были грустные, будто обволакивающие печалью и ожиданием обиды. Все время казалось, что она вот-вот скажет - не надо меня обижать, доченька, я не заслужила…
        Она и не смела ее обижать. До смерти боялась обидеть, когда маленькая была. Хватало того, что какой-то мужчина, которого она в жизни не видела, маму когда-то обидел. Потом, уже позже, выяснилось, что этот мужчина и был ее отцом. Однажды подошел к ней на школьном крыльце, высокий, красивый, улыбающийся и абсолютно чужой, глянул с любопытством первого узнавания, произнес тихо: «Здравствуй, Аня, я твой отец…» Она тогда шарахнулась от него, конечно, пошла прочь, не оглядываясь. А он догнал, шел долго рядом, пытался весело и немного нервно что-то рассказать про себя, про маму… Ей ничего из этого нервно-веселого монолога не запомнилось. Только последние слова и запомнились - вырастешь, Аня, поймешь. Что она должна была понять, так и осталось навсегда неясным…
        Зато мама раз и навсегда расставила все акценты - запомни, мол, я тебя одна воспитываю, без посторонней помощи. И все, точка. И сделала особенный акцент на слове «посторонней». Да еще так взглянула в самое нутро, будто высверлила там особое местечко для полной и безоговорочной благодарности.
        Нет, она не требовала от нее благодарности - в словах. Тут дело было в другом… Всякая самоотверженность, наверное, на подсознательном уровне для себя дивидендов требует. И материнская в том числе. Чем больше самоотверженности, тем больше посыла для дивидендов…
        Как назло, она в детстве все время болела. Простуды, ангины, бронхиты… А впрочем, кто в детстве ангинами не болеет? Тут дело не в ангине как таковой, а в градусе родительского волнения по ее поводу. Так можно этот градус нагнать, что и болеть ребенку уже стыдно становится. Вот и ей - стыдно было. Ужасно неловко перед маминой самоотверженностью. Уж и температуры никакой нет, а мама все возле кровати сидит, лицо от бессонной тревоги серое, в глазах - испуганная печаль и тоска.
        - …Мам, иди спать, мне уже лучше…
        - Что ты, Анечка, как же я могу. Ты же болеешь, я не могу спать.
        - Мам, ну не надо… Иди спать, мам…
        - Тебе через час таблетки принимать, как же я уйду?
        - Да я сама все таблетки выпью, не маленькая!
        - Не говори глупостей, дочка. Да и не хочу я спать. Ни есть, ни спать не могу, когда ты болеешь. Такая вот у тебя мать, Анечка, что ж поделаешь… Готова всю себя без остатка отдать, лишь бы ты здорова была…
        Мама вздыхала, прикрывала глаза веками, как усталая сонная птица, лицо искажалось в странной улыбке - уголки губ почему-то не поднимались вверх, а падали неумолимо печально вниз.
        И всегда она ее по врачам таскала. Сидела с ней рядом на больничной кушетке перед очередной дверью, сосредоточивалась на своем боевом лозунге - материнстве - все, мол, врачи плохие, не понимают ее заботы о здоровье ребенка. Это уж потом, по прошествии времени, она поняла, что и не болела так уж особенно. Просто маме все больше самоотверженности требовалось, как алкоголику - водки…
        Конечно, ее комплекс вины настиг, просто не мог не настичь, а что делать? Затянуло в тихую мамину властность, в опасный страх обидеть, разволновать, не оправдать… Даже на детских фотографиях видно, какое у нее лицо - страшно извинительное. Извини, мама, что доставляю тебе столько хлопот. Извини, что из-за меня свою личную жизнь не устроила. Извини за твои вечно грустные глаза, за твой тихий печальный голос… Да мало ли, за что можно заставить ребенка извиняться, пока он не будет по горло сыт этой уродливой необходимостью?
        Ей где-то лет пятнадцать было, когда она вдруг поняла - сыта по горло. И не поняла даже, а нутром почувствовала - не может больше. Росло, крепло внутри - даже и не сказать чтобы открытое сопротивление. Нет, это было другое… Похожее на стыдливую неприязнь, на тайное дочернее раздражение. И ушла в себя, и разделилась будто на две половины - одна половина мамина, другая своя, собственная. Та, мамина, по-прежнему хлебала самообвинение полной ложкой, а другая своей жизнью жила. Тайной. То есть во всех смыслах тайной. Отдельной от мамы.
        Помнится, как мама страшно удивилась, когда вдруг обнаружила, что она на школьных вечерах романсы поет… Нет, она ее тогда похвалила, конечно, - всем же так ее исполнение нравилось! Но видно было, что в душе страшно обиделась. На то, что сам процесс нового увлечения мимо нее прошел. А потом еще и дневник нашла…
        Да, мама тогда запаниковала, ссоры у них начались. То есть не ссоры в общепринятом их понимании, а молчаливое, изнурительное напряжение. Мама вдруг ни с того ни с сего замолкала надолго, ходила по дому опечаленная, вздыхала тяжко. В ее сторону не смотрела, но всем своим видом обвиняла - посмотри на меня, посмотри… Я тебе всю жизнь отдала, а ты…
        Она крепилась изо всех сил. Конечно, обвиняющий обвиняет, а виноватый должен оправдываться. Но ведь еще и водораздел есть - мысленно исключить из поля зрения обвиняющего. Поставить меж ним и собой невидимую стену, глухую, непробиваемую. А время придет - и вообще сбежать можно. В прямом смысле этого слова. Потому что слишком тяжело, слишком невозможно, до неприязни, до страшного внутреннего раздражения…
        Да, время пришло. Школу окончила, аттестат получила, тайно от мамы чемодан собрала. Решила ехать за тридевять земель, в другой город, в финансовый институт поступать. Почему именно в финансовый? Да потому, что в ближайшей от их городка округе такого института как раз и не было… Чем не повод для дальнего бегства? Хотя и помалкивала благоразумно до самого отъезда, и в озабоченных беседах относительно своей студенческой судьбы принимала участие.
        - Я думаю, Ань, ты в наш педагогический без особого труда поступишь…
        - Не знаю, мам. Говорят, в этом году конкурс большой будет.
        - Да ну, откуда? Правда, учительская стезя - это совсем не то, что я для тебя хотела, но… Не в техникум же строительный поступать? Или в медучилище, правда?
        - Да, мам. Ни то, ни другое меня не привлекает.
        - Ну, тогда только в педагогический, выбора-то нет…
        Выбора действительно не было. В их городке было только три учебных заведения - педагогический институт, строительный техникум и медицинское училище. Маме даже в голову не приходило, что она может вероломно в другой город сбежать… Именно сбежать, иначе и назвать нельзя! Оставить записку на столе, взять деньги на дорогу из ящика комода… А потом позвонить, уже приехав и сдав в приемную комиссию документы, и бодро прокричать в трубку в будочке на переговорном пункте - все у меня хорошо, мам, не волнуйся! Прости, не слышу тебя, связь плохая! Я поступлю, мам, обязательно поступлю!
        И поступила. А куда деваться - выхода другого не было. Получила место в общежитии, окунулась в студенческую жизнь с головой. Правда, учеба ее совсем не увлекала, не принимала душа сухой финансовой науки, приходилось зубрить, ночами не спать… Ломала себя, а зубрила. Через отвращение, ради профессии. Профессия-то хорошая - экономист.
        Вот тут увлечение романсами и сослужило ей хорошую службу - подспорьем для хныкающей души оказалось. Так пела - сама себе удивлялась, откуда чего…
        А к последнему курсу задумываться начала - дальше-то как? Не к маме же с дипломом в руках возвращаться! Тут уж не только за Витю, а и за козла с рогами замуж пойдешь…
        В первые годы ее замужества мама взяла привычку вдруг объявляться на пороге - без звонка, без упреждения, сама по себе. Откроешь дверь на звонок, а она стоит за дверью с каменным лицом, всем своим видом упрекая - что я, к родной дочери без разрешения приехать не могу? Вносила за собой тяжелый чемодан, сдержанно здоровалась с Витей. И жила у них подолгу, основательно. Как полноправный член семьи.
        Нет, она не вмешивалась в их дела, не лезла с советами и вообще, вела себя довольно тихо. Показательно тихо. Даже по квартире ходила на цыпочках - тоже показательно. Вот она я, смотрите, ваша сильно лояльная мама, веду себя, как бесплотная тень, оцените мою тактичность. Но… Но! Она-то знала, что собой представляет эта опасная мамина лояльность… Энергию вмешательства никуда не денешь! Энергию молчаливого любопытства-контроля, энергию наблюдения-втягивания, энергию маминого в ее жизни обозначения. Насильственную по своей сути энергию.
        Бывало, устроится в креслице у окна, склонит голову над шитьем, тихо сидит, как мышка. Смотрите, мол, нет меня. Живите своей жизнью - ссорьтесь, миритесь, ругайтесь, стройте планы на выходной… Давайте, давайте, я ж вам не мешаю. Вите, конечно, хоть бы хны, а у нее нервы на пределе… Даже в ушах шумит от внутреннего сопротивления, и так не хочется отдавать на растерзание маминому тихому контролю свою жизнь, сил нет! Иногда до ненависти в душе доходило, до самоистязания… А самое противное - никому ж не признаешься в этом грехе, не поймут…
        Иногда ей думалось в отчаянии - лучше бы уж вмешивалась, командовала, требовала к себе нормального человеческого внимания. Обменялись бы плохими-хорошими энергиями, поссорились-помирились, как все. А так - что ж это получается? Отдай мне свою личную жизнь по-тихому и не греши? Это уж вообще воровством попахивает…
        Когда родилась Лерка, мама, конечно, тут же нарисовалась у них - помогать молодой матери с ребенком. Объявила, что на всю зиму приехала. А может, и на весну. А может, и лето придется прихватить… Она поначалу смирилась, как должное приняла, куда ж деваться. Тем более повод такой… А на исходе второго месяца уже психовать начала. Мама, помнится, в то утро пеленки в комнате гладила, она Витю завтраком перед уходом на работу кормила. Вдруг повернулась от плиты, прогундосила слезно:
        - Ви-и-ить… Скажи ей, чтоб она уехала, а? Я больше не могу, Вить…
        Он поперхнулся чаем, уставился на нее удивленно:
        - Ты чего, Ань? Чем тебе мать помешала? Она ж, вон, старается, помогает…
        - Да не хочу я никакой помощи! Скажи ей, Вить!
        - Да что это с тобой? Вон, дрожишь вся…
        - Не знаю я, что со мной! Наверное, послеродовая депрессия! Ну, пожалуйста, скажи ей! Прошу тебя, правда!
        - Да как… Как я ей скажу, она же обидится!
        - Ну, придумай что-нибудь… Скажи - к тебе завтра родственники из Владивостока приедут, им жить негде… Целых пять человек…
        - Да нет у меня родственников во Владивостоке! Нет, Ань, я так не могу, ты что…
        - Ладно… Ладно, тогда я сама…
        Насухо вытерла руки кухонным полотенцем, вздохнула нервно, прерывисто, решительным шагом направилась в комнату.
        - Мам!
        - Что, дочка? - подняла на нее мама внимательные смиренные глаза.
        - Тут такое дело, мам… К Вите завтра родственники приезжают… Целых пять человек…
        - Именно целых, не половинчатых? - с усмешкой подняла брови мама. - И что, в чем трагедия, не пойму?
        - Ну… Как мы тут все разместимся…
        - Ничего страшного, разместимся как-нибудь. Я могу и на полу спать, мне много не нужно, ты же знаешь. Если потребуется, могу и вообще не спать, лишь бы тебе хорошо было.
        - Да не надо, чтоб мне - хорошо…
        - Ну как же не надо, Анечка? А кто пеленки будет стирать, гладить, кто тебе с готовкой поможет?
        - Мам, я сама все отлично сделаю. И постираю, и поглажу, и приготовлю. Сама, понимаешь?
        - Нет, не понимаю… Это что же, ты меня гонишь, что ли? После всего того, что я для тебя сделала?
        - Да не гоню я… Просто… Просто не могу больше, прости…
        Ее уже трясло лихорадкой, зуб на зуб не попадал. Плюхнулась на диван, зарыдала в голос, повторяя сквозь слезную икоту - не могу, не могу, прости… Выскочил из кухни Витя, засуетился над ней со стаканом воды, с пузырьком валерьянки, приговаривая испуганно:
        - Все, Ань, все, успокойся…
        Потом повернулся к маме, проблеял трусливо:
        - Давайте я за билетом на поезд сбегаю, Александра Михайловна…
        Мама уехала, конечно же, обиженная. Полгода не звонила, бросала трубку, когда слышала ее голос. Правда, с Витей общалась, спрашивала, как там внучка Лерочка без ее пригляда растет. С большим беспокойством спрашивала.
        Поначалу ее соблазн одолел - пусть, мол, все теперь так и останется. Лучше совестью мучиться, чем от маминого присутствия с ума сходить. А потом мама сама позвонила - как ни в чем не бывало. Тот же смиренный голос под завесой упрека…
        - Я вовсе не обиделась, Анечка, что ты. Я все, все готова от тебя стерпеть. Любое унижение. Я твоя мать, я обязана.
        - Да какое унижение, мам…
        - Я всю жизнь только и делаю, что терплю. Жила без праздников, только тобой… Как говорится, бог терпел, и нам велел. Каждую минуту о тебе думаю, ужасно тревожусь…
        - Не тревожься, мам, не надо. У меня все хорошо.
        - Ты хочешь сказать - и без меня хорошо? Ты даже не представляешь, доченька, как мне больно это слышать!
        - Не надо, мам…
        - А как там Лерочка? Наверное, и не узнает родную бабушку? Скажет - чужая тетя?
        - Она еще ничего не говорит, мам.
        - А как ты с ней справляешься?
        - Отлично справляюсь.
        - Фотокарточку хоть пришли…
        - Хорошо, мам, пришлю.
        В образовавшуюся паузу было слышно, как тихо вздохнула мама. Наверное, ждала, что она скажет - приезжай…
        Не сказала. Смолчала. Все-таки расстояние - хорошая вещь. А общение по телефону - и того лучше. Вот пусть так и остается - по телефону. Общение есть, а мамы нет. Получается, дверь не закрыла, но цепочку накинула. Через цепочку ведь тоже можно общаться? И тон разговора получается нужный, пусть отстраненный, но родственный.
        С тех пор мама приезжала совсем редко - можно было за последние годы ее приезды по пальцам пересчитать. Последний раз, помнится, год назад… Или два… Да, два года назад это было - Лерка ее пригласила получение диплома отметить. Ступила на перрон из вагона - вся какая-то перепуганная, постаревшая, сникшая… Засуетилась с поцелуями, слезу пустила…
        Вспомнилось - и заныло болью в груди. Это что же, все это ей - за маму, выходит?! Как расплата, что ли, прости меня, господи? Кара такая господня? И Леркины слова, выходит, правда? Про бревно в глазу, про мамин флаг, который она подхватила? Форма другая, а суть, а содержание… Одно и то же?! И они с Антоном от нее так же… бегут?
        Но за что? Она же не хотела, не хотела… Она же все по-другому хотела…
        Заметалась по комнатам, будто потеряла что. А может, бежала от своего открытия, да разве от него убежишь… Когда зазвонил телефон, вздрогнула, кинулась на его зов, как за спасением. Схватила трубку…
        - Да! Слушаю! Говорите!
        - Ты чего орешь, Каминская?
        О, господи, Филимонова! Только она могла назвать ее девичьей фамилией. Так уж у них повелось, у четырех девчонок из общежитской комнатушки, друг друга по фамилиям называть. Так и осталось на всю жизнь. И дружба осталась, и привычка.
        - Привет, Филимонова! Ой, как же я рада тебя слышать! Ты даже не представляешь, как рада!
        - С чего бы это? Если б рада была, сама бы вспомнила да позвонила… Куда пропала-то, сволочь Каминская?
        - Да никуда я не пропала… Так, закрутилась в делах… Как живешь, расскажи?
        - Да нормально живу… Да, ты же не знаешь, я тут в бизнес ударилась, кафе свое открыла! В твоем районе, кстати!
        - Да ты что? А что за кафе?
        - Кафе «У Саши», это на Филипповской улице, во дворах, за универсамом. Может, видела?
        - Нет, не помню… Я в ту сторону редко хожу… А почему - «У Саши»? Интересно как назвала…
        - Здрасьте, интересно! У меня же дочку Сашей зовут! Мы с ней на паях и открыли! У нас на Филипповской тетка жила, помнишь? У нее квартира была четырехкомнатная на первом этаже… Тетка померла, квартира нам с Сашкой в наследство досталась. Ну, мы и подумали - не пропадать же добру! Продать ее всегда успеется, а вот в бизнес-леди поиграть…
        Да, помнила она филимоновскую тетку. Вредная была старуха. Жить Филимонову-студентку к себе в хоромы не пустила, а квартиру, видать, завещала. Надо же, как в жизни бывает…
        Филимонова после института сильно бедствовала. И с работой все не устраивалось, и с замужеством ничего не вышло… Жила с каким-то бедолагой в гражданском браке, его мама от себя никак не отпускала, не давала жениться. Когда Сашка родилась, он вообще ее бросил… Потом на завод устроилась, даже не по специальности, а чтоб в очередь на жилье встать. Все работала, все ждала своей очереди… В последний момент успела рыбкой юркнуть, квартиру долгожданную получить. Потом как раз капитализм грянул, смел все халявные квартирные перспективы. Хоть тут Филимоновой повезло, надо же. А теперь еще и кафе!
        - Я чего тебе звоню-то, Каминская… Ты не забыла про третью субботу ноября?
        - Ох, забыла, конечно… Мы ж договаривались - каждый год в третью субботу ноября…
        - Во-во. Уже пятый год забываешь, бессовестная такая. Или отговариваешься всегда. А мы с девчонками не забываем, у Светки Лариной собираемся! На этот раз хоть придешь? Правда, мы нынче не у Лариной, мы в моем кафе посидеть решили. Так придешь?
        - Приду! Конечно, приду! Хотя… Ой, Филимонова, я ж опять не смогу…
        - Да ну тебя, ей-богу! Что у тебя, семеро по лавкам плачут?
        - Нет, не семеро по лавкам… Я… Я это… В срочную командировку должна уехать…
        - А отложить нельзя?
        - Если бы… Если бы можно было отложить…
        - Ну, все у тебя не слава богу! Вечно причина какая-то! А в прошлом году тоже командировка была?
        - Нет. В прошлом году я разводилась, Кать. Сама понимаешь, настроения не было.
        - Да ты что, Анька? Так ты развелась, что ли? Ничего себе новости…

«Ну вот, - отметила она про себя, - уже на имена перешли…» А так задорно разговор звучал, пока о грустном не заговорили! Как привет из юности - называть себя по фамилиям…
        - Да, я развелась, Кать. Так уж получилось.
        - Ну ничего, Анька, не переживай! Какие твои годы? Сорок пять - баба ягодка опять!
        - Да уж, ягодка… С одного боку незрелая, с другого - переспелая.
        - Да ладно, ты это… Не комплексуй так. Я вон вообще ни разу замужем не отметилась, и ничего, живу. Да и не одна ты такая - Светка Ларина, вон, тоже теперь безмужняя. Мало того, ее бывший еще и жилплощадь норовит отобрать… Квартира-то ему родителями подарена, Светка только прописана была, представляешь?
        - Нет, не представляю, Кать. Ужас какой. И что она теперь, куда?
        - Да воюет пока, по судам ходит… А твой-то как, не претендует на законные метры?
        - Ну, еще бы он претендовал! У меня на шее двое детей осталось! Мне их кормить-поить надо! И вообще, я мать или… Или…
        Разогналась с возмущением и вдруг запнулась. Надо же, как легко по этой тропинке привычного возмущения понеслась. Как привычно, легко выговорилось и про «шею», и про «поить-кормить»… Флаг в руки, и вперед. Ох, Лерка, и зачем ты мне про этот флаг…
        - Что ж, значит, в нашем полку одиноких баб прибыло… - с грустью произнесла Филимонова, не почувствовав ее замешательства. - Надо же, а я думала, у тебя семья вообще образцово-показательная… Да, жалко, жалко…
        - А ты не жалей меня, Филимонова. Страсть не люблю, когда меня жалеют. Других жалей, а меня - не нужно.
        - О-о-о… Узнаю, узнаю нашу Каминскую… Как песню пропела - нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели? Гордыня через край бьет, да? Я, между прочим, и не собиралась тебя жалеть!
        - Не обижайся, Кать…
        - Да я и не обижаюсь, еще чего. Давай-ка мы, Каминская, вот что сделаем… Если не можешь на посиделки прийти, давай хоть вдвоем встретимся, поговорим нормально! Выпьем, закусим, молодость вспомним, душой отмякнем… А то чего мы по телефону-то?
        - Давай, Кать…
        - Тогда приходи ко мне завтра в кафе! Накормлю - пальчики оближешь! Сможешь завтра?
        - Смогу.
        - Мне бы лучше днем… Вечером, сама понимаешь, народу больше, хлопот больше…
        - Я и днем смогу, Кать.
        - Ну вот и отлично!
        - Кать… А можно, я сейчас приду?
        - Что, вот прямо сейчас?
        - Ну да, минут через двадцать…
        - А что, давай! Давай, Каминская! Действительно, чего откладывать! Давай, жду! Дорогу-то найдешь? За универсамом, желтый такой дом, вход с торца. Да сразу увидишь вывеску…
        - Найду, Кать, найду! Все, я уже выхожу, жди!
        Положила трубку, бросилась в спальню, принялась лихорадочно натягивать брюки с блузкой, будто опаздывала куда. Секунду подумав, брюки сняла, надела юбку. На улице сырость непролазная, чего она будет в кафе сидеть с мокрыми брючинами… Так. Так… Теперь макияж перед зеркалом освежить… Опа! А макияжа-то и нет никакого, слезами смылся! Ну да ладно. И так хорошо, не на свидание же идет. Причесаться и - бегом из дома… Как хорошо, что ей Филимонова позвонила, можно сказать, спасла! Хотя от чего спасла…
        Выглянувшее скупое солнце растопило снежную кашу окончательно, вода собралась в лужи, подернутые стылой рябью. Кажется, и асфальта под ними нет, ступишь и провалишься в бездну. Но и обходить неохота, там Филимонова ждет…
        Вот же - придумала себе Филимонову как причину для торопливости! Бежишь, матушка, бежишь от настигнувшего тебя откровения! Втянула голову в плечи и бежишь! Не успела еще спасительные зацепочки придумать, страшно тебе, да? Лучше бы дома посидела, обдумала, по полочкам весь разговор с Леркой разобрала…
        Ладно, потом по полочкам. Не хочется сейчас разбирать все по полочкам, если честно. Да и Лерка тоже… Подумаешь, обвинительница выискалась! Не может ребенок свою мать ни в чем обвинять, не имеет права! Еще молоко на губах не обсохло, а туда же…
        Мысли прыгали в голове, сбивались вместе с торопливым дыханием. Да, не может обвинять… Не имеет права… И к черту ее намеки на всякие бумеранги из прошлого, не понимает она ничего в ее жизни! Тоже, сравнила… И вовсе она мамин флаг не подхватывала, она их с Антоном любопытным смирением не истязала… Лерка, дурочка, и близко не знает, что это такое - смиренная энергия контроля! Не знает, как в эту дыру все нутро утягивается, как лихорадит потом, звенит раздраженной пустотой в организме! Нет, Лерка, не права ты, совсем не права. Не надо сваливать все в одну кучу, мешать божий дар с яичницей…
        Так, хватит бежать. Нужно успокоиться, дыхание выровнять. В конце концов, не для того она неделю отпуска себе взяла, чтоб окунуть себя в пугающие откровения. Она ж хотела за эту неделю решить… А впрочем, чего там решать-то, и так все ясно. Завтра пойдет к Козлову - сдаваться. Уже и котомку с пижамой да зубной щеткой собрала… Может, в больнице ей вообще никаких шансов уже не оставят? Тогда и откровения, и потенциальный порядок на полочках будут никому не нужны…
        Все, добежала, кажется. А вывеска у кафе симпатичная - желтые буквы по синему полю, издалека видна. И звучит заманчиво - «У Саши». Ох, затейница Филимонова, как придумала! Так и хочется зайти, посмотреть - что там за Саша такой амбициозный, кафе практически своим именем назвал… Никому и невдомек, что Саша-то женского рода, оказывается! Здравствуйте, дорогой посетитель, очень приятно с вами познакомиться! Я и есть красна девица Саша, милости прошу, чего откушать пожелаете?
        Да, дочка у Филимоновой красавица выросла… А главное - мать любит, вроде как подружки они с ней. И как это Филимоновой удалось… Даже и в бизнес - рука об руку…
        Поднялась на высокое крыльцо, крытое зеленой синтетической дорожкой. Потянула на себя стеклянную дверь с резной ручкой - весело тренькнул колокольчик над головой. В крохотном холле - пальма, столик администратора, оранжевый диванчик в углу. А за столиком - Филимонова, уже расплылась в улыбке широким лицом! Ой, да как же она растолстела…
        Взвизгнули по-поросячьи, обнялись, вжались друг в друга, покачались из стороны в сторону. Ни дать ни взять - две несерьезные первокурсницы…
        - Ну, Анька, ну, ты молоток! - цепко ухватив, потрясла ее за талию Филимонова. - Дай-ка я на тебя посмотрю… Повернись! О-о-о… Узнаю прелестный профиль… Ах ты, моя Нефертити окаянная! Помнишь, это ведь я первая заметила, что ты профилем на нее смахиваешь!
        - Да брось, Кать! Тоже, придумала…
        - И ничего не придумала! Ну-ка, давай потяни шею… - тронула она ее пальцами за подбородок, приподняв его вверх, - о, вот так, вот так… Ну, что я говорю! Ну чистая ж Нефертити, если приглядеться! А если еще и малахай высокий на голову присобачить, вообще не отличишь! Помнишь, как мы с девками изгалялись, этот малахай тебе из полотенец крутили? У меня где-то даже фотка есть - сидишь, гордая, в профиль, с малахаем на голове… И возраст тебя не берет, надо же! Сколько лет мы не виделись, Аньк?
        - Да всего-то три года…
        - Ну, знаешь! Для нашего возраста три года - большой срок. А ты за эти три года совсем не изменилась, так и держишься в худобе-стройности, ни килограмма лишнего! А я вот, смотри, нынче какой поросенок…
        Филимонова собрала в кучку щекастое лицо, издала смешной звук, похожий на хрюканье. И впрямь - на поросенка похожа… Носик толстой кнопкой, пухлые щеки, глазки умильные из-под белесых бровей. Она и в юности такая была - добрая смешная поросятина Филимонова…
        - Да ладно, Кать. Хорошо выглядишь. Свежо, сытенько.
        - Ага, вот именно - сытенько! Я уж давно на себя плюнула, разве тут похудеешь? Как начнут на кухне солянку готовить, как запах бульона на копченостях поплывет, у меня сразу желудок в обморок падает!
        - Да, и впрямь вкусно пахнет… - потянула Аня носом, тут же почувствовав, как проголодалась.
        - А мы сейчас с тобой по соляночке-то и вдарим! И по цыпленку! У меня повар таких цыплят готовит, это ж просто произведение искусства, я тебе скажу! Ренессанс с декадансом, травками да мускатным орехом приправленный! Сейчас, погоди, я только Сашку кликну… Мы по очереди тут администрируем…
        - Да? А я думала - у тебя отдельный кабинет…
        - Да на кой он мне? Я ж сюда работать хожу, а не командовать! Да и кем особо командовать-то? В штате два повара, две официантки да бармен… Да, еще Сеня с Веней…
        - А кто это - Сеня с Веней?
        - Погоди, Каминская, не гони. Сейчас сядем, все тебе покажу-расскажу.
        Подойдя к двери в зал, махнула официантке, проговорила строго и в то же время чуть панибратски:
        - Светуль, кликни Сашу, пусть сюда идет… И обслужи нас с подругой, мы вон там сядем, за дальним столиком. Принесешь две солянки, два цыпленка, пусть Олежка еще овощец нарежет… Ну, и водочки, само собой…
        - Поняла, Екатерина Дмитриевна, - с готовностью улыбнулась официантка, - сейчас все будет… Правда, немного подождать придется, Олежка еще над солянкой колдует, но, я думаю, минут через двадцать…
        - Ничего, подождем. Посидим, поговорим пока. Давай, Светуля, давай! Не ударь перед моей подругой лицом в грязь. И Сашку не забудь кликнуть!
        - Да, да, сейчас…
        - Они что у тебя, все Светули да Олежки? - спросила она со смешком, когда официантка упорхнула из поля зрения.
        - Ну да… А что? Они у меня все хорошие ребята. Коллектив дружный, почти семейный. Недавно вон у Светки мать заболела, так мы все на операцию скидывались. Ну, я, само собой, больше всех из месячной выручки отмусолила. Надо людям помогать, иначе на фига это все…
        - Узнаю, узнаю Филимонову… Какая была, такая и осталась, душенька сердобольная!
        - Ну ладно, не изгаляйся шибко-то. Не такая уж я сердобольная и строга бываю. Жизнь, Анька, штука грубая, лишней сердобольности не признает. Снимай пальто, вешалка у нас в зале, под гардеробную места не хватило.
        - Мам… Звала?
        Она обернулась на голос-колокольчик - за филимоновской спиной стояла Саша, смотрела на нее с веселым любопытством.
        - Здравствуйте, тетя Аня…
        - Сашенька, да тебя не узнать! Какая ты стала… стильно-модельная! И раньше красавицей была, а теперь… Ну, вообще, слов нет…
        - Ладно, не перехваливай мне девку, Каминская, сглазишь еще! - нарочито сердито махнула рукой Филимонова. - У нее свадьба через месяц, ей лицом паршиветь нельзя!
        - Свадьба? Значит, замуж собралась, Сашенька?
        - Ну да… - довольно закивала головой Филимонова, - у нас в этом деле все честь по чести вышло… И сватовство было, и обручение, и всякие прочие причиндалы… А то ведь они, нынешние-то, знаешь как… Соберут из родительского дома чемоданчик - и шасть на съемную квартиру, в гражданский брак! А какой это брак, если на прямоту, если по сути? Бесстыжее сожительство, а не брак! Никакой друг за друга ответственности!
        - Ну да… Так оно, конечно… - грустно усмехнулась она. - А только знаешь, иногда уж лучше так, чем с каким-нибудь придурком до загса дойти…
        - Ну, если с придурком, то конечно. А у нас жених положительный, умненький, красавец писаный. Из хорошей семьи… Правда, есть тут одна закавыка - с отцами разобраться не может…
        - В смысле? С какими отцами?
        - Понимаешь, его с малолетства отчим воспитывал, он родного отца и не знал вовсе. А тут откуда ни возьмись родной отец взял да и объявился. А парень взбрыкнул, знать его не хочет… И даже на свадьбу не позвал…
        - Ну, это бывает. Главное, чтобы сам хорошим отцом стал.
        - Да нет, он и впрямь хороший парень, и Сашку без ума любит. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
        - Какая ты суеверная стала, Филимонова!
        - Ага, станешь тут… Вот все хорошо вроде, а я все время чего-то боюсь! Замужество - это же такой шаг серьезный… Пусть хоть Сашке в этом деле повезет, раз у меня не вышло!
        - Ну, мам… Хватит уже мою личную жизнь обсуждать… - улыбаясь, нахмурила брови Саша. - Веди тетю Аню за стол, я здесь пока за тебя посижу…
        - Ага, посиди, Сашк. Основной народ все равно где-то часа через два повалит, сейчас еще время неурочное. Но если кто придет - за Светланкины столы старайся подсаживать, у Ленки сегодня критические дни, она нервная. Поняла?
        - Поняла, мам.
        - Пойдем, Каминская, пьянствовать будем, встречу праздновать… - широко повела Филимонова рукой в сторону зала. - Отведай нашего каравая, дорогая гостья, не побрезгуй! Правда, подождать немного придется… Ты ничего, с голоду не помираешь?
        Вошли в зал - довольно большой, уютный. Плыла по этому залу тихая, почти домашняя жизнь, с мягким напольным покрытием под ногами, с витражами в окнах - интимно-заботливо отделяющими здешнюю жизнь от ноябрьского стылого безобразия, с пряными обещающими запахами из кухни, с удобными креслицами вместо стульев. На небольших столах - синие полотняные скатерти, желтые салфетки с вензелем-логотипом - «У Саши».
        - Что, нравится? - с гордостью спросила Филимонова, усаживаясь за стол. - Это мы с Сашкой все сами придумывали, никаких дизайнеров не звали. Хотелось как-то попроще, что ли… Народ в этом районе скромный живет, олигархи с высокими требованиями вряд ли водятся. Да и цены у нас вполне демократические…
        - Кать, я за себя сама заплачу, ты не подумай, что…
        - Да ну тебя, Каминская, ей-богу! Ну чего ты такая, а? Блин, всю песню испортила… - огорченно махнула полной рукой Филимонова. - Я ж тебя, считай, в гости позвала, будто к себе домой, а ты… Взяла и вдарила гордыней по святому…
        - Прости, Кать! Прости, это ж я так, ляпнула для порядку! Ты про цены заговорила, вот у меня и выскочило! Не виноватая я, Кать, жизнью такой живем - все с ног на голову перевернулось. И не знаешь уже, где свято, а где не свято.
        - Да ладно…
        - Ну все, все, не обижайся! Расскажи лучше, как ты решилась на это дело - кафе открыть! Много мороки было?
        - А то… Во-первых, я, как узнала, что тетка мне квартиру завещала, чуть с ума не сошла. Полгода ходила, как в обмороке. Я ведь даже и к нотариусу не пошла, когда она умерла, - зачем, думаю? Там и без меня родственников набежало… А потом нотариус меня сам нашел - чего, говорит, не идете наследство по завещанию оформлять?
        - Ничего себе…
        - Ну да! Иду, помню, к нему, а сама думаю - наверняка тут без подвоха не обошлось. Я ж не привыкла, чтоб на мою голову материальные блага вот так, неожиданно сваливались. Пришла, смотрю на него волчицей. Думаю, сразу отказаться или немного погодя. Ну, он бумаги достал, показывает мне… А там черным по белому - завещаю свою квартиру Филимоновой Екатерине Дмитриевне, моей племяннице! Представляешь, что со мной было?
        - Не знаю… Обрадовалась, наверное…
        - Нет, Анька, я даже как-то и не обрадовалась. Наоборот, испугалась немного. И даже мыслишка такая в голове промелькнула - зачем мне все это… Квартира у нас с Сашкой есть, нам вроде места хватает, дружно живем. И зарплата хорошая, живи да радуйся. Чего еще надо-то? Прямо как искушение на меня эта квартира свалилась! Ну, продала бы ее, денег бы огребла… И что? Стала бы носиться с ними, как дурень с писаной торбой, бояться не так потратить, не тот процент в банке получить? И завязла бы в этой суете, душонку напрочь раздрызгала…
        - Ну, рассмешила! Вот в этом ты вся и есть, Филимонова, - носишься со своей душенькой, как ненормальная, боишься всего. Деньги, они ж лишними не бывают! Наоборот, пожила бы в свое удовольствие! Экое счастье на тебя свалилось, понимать же надо!
        - Да я, в общем, и без того не в особом горе жила… Жила и радовалась - все у меня хорошо. А деньги… Это такая опасная штука, Ань… Видела я этих, которые за ними всю жизнь тянулись, да только судьбу себе испохабили. В общем, подумали мы с Сашкой, прикинули так и этак и решили квартиру не продавать, кафе открыть. Взяли кредит в банке на всякие переделки-обустройства, бригаду строителей наняли, и пошло-поехало… И, знаешь, увлеклись! Все у нас получилось! Теперь вот работаем, сами себя кормим, никому ничего не должны… Я уж потом поняла, какой это большой плюс - не ждать, когда тебя государство или чужой дядя зарплатой облагодетельствует. Совсем, совсем другое ощущение…
        - Ну да, свобода, она и есть свобода. Кто ж спорит, хорошо, конечно. Ну а кроме ощущений… Прибыль-то хоть есть?
        - Ну, не так чтобы… На жизнь хватает, в общем. Говорю же - у нас цены очень демократические. И обстановка, как видишь, довольно скромная, из штанов не выпрыгиваем. Зато душевная. И нам с Сашкой хорошо, и людям.
        - Значит, на работу с утра, как на праздник?
        - Ага. Так оно и есть, Ань. К этому и стремились, чтоб как на праздник, а не как в нудную обязаловку. На работе же половина жизни проходит…
        - А народу к вам много ходит?
        - Сейчас много, как распознали. Слухами же земля полнится. Погоди, ближе к шести тут яблоку негде упасть будет… Да и днем часто заглядывают…
        Словно в подтверждение ее слов звякнул на двери колокольчик, и вскоре в зал вошла симпатичная пара - крупный седой мужчина и моложавая женщина лет пятидесяти. Он быстро стянул с себя куртку, помог даме снять пальто, пристроил одежду на рогатину вешалки. Проходя мимо их столика, улыбнулся по-свойски Филимоновой:
        - Здрассьте… Мы за свой столик, как обычно…
        - Да пожалуйста, Мишенька, пожалуйста! Добрый день, Лиза! - тоже расплылась в приветливой улыбке Филимонова. - Как ваша бабуля сегодня, не капризничала?
        - Да сегодня ничего, сегодня получше… Вот как раз от мамы и едем… - вступила в разговор женщина, которую Филимонова назвала Лизой. - Мимо проходили, а из вашей двери так пахнуло вкусно… Вот решили себе маленькие посиделки устроить, нервы успокоить. С мамой, знаете, так трудно стало…
        - Ничего, ребята, крепитесь. Долг перед родителями - дело святое. А у нас сегодня солянка и цыпленок, тот самый, Олежкин, фирменный! Садитесь, Светочка вас обслужит! Правда, минут десять-пятнадцать подождать придется.
        - Да ничего, мы подождем, у вас так уютно… - мило улыбнулась ей Лиза.
        - А под солянку и по сто грамм пропустить не грех! - чуть наклонившись к Филимоновой, по-свойски подмигнул мужчина по имени Миша.
        - А то! - показала ему большой палец Филимонова, улыбнувшись.
        Пара медленно направилась вглубь зала, уже обсуждая что-то свое, видимо, весьма наболевшее. Наклонившись через стол, Аня спросила у Филимоновой тихо:
        - Кать… А ты что, со всеми клиентами… вот так?
        - Ну, почти… Отчего ж не поддержать людей добрым словом, от меня не убудет! Они вон, бедолаги, каждый день к полоумной мамаше на другой конец города ездят…
        - Да я смотрю, ты тут вообще праздник отдохновения души устроила! А психолога у тебя в штате нет случайно?
        - А тебе психолог нужен? Приходит тут один, шибко в этих делах умный…
        - Нет, мне не нужен. Я обойдусь.
        - Как-то ты сейчас не слишком убедительно отказалась, Каминская… С напрягом…
        - Да нормально отказалась, отстань.
        - Ладно, отстану. Но если что…
        - Сказала же, отстань, Филимонова! Вон, клиентов своих ублажай, а меня не надо! Я в своих проблемах как-нибудь сама разберусь!
        - А есть проблемы?
        - Ка-а-ть…
        - Все, молчу. Тем более нам уже поесть несут… Чего так долго-то? - накинулась она на официантку Свету, церемонно расставляющую на столе тарелки с закусками.
        - Так я ж предупредила, Екатерина Дмитриевна, - через двадцать минут! - удивленно взглянула на нее Света. - Олежка пока один на кухне, Федор Степаныч только через час появится. У него дома проблемы какие-то.
        - Ох, разбаловала я вас, ребята! Смотрите, рассержусь, никому мало не покажется!
        - Ой, Екатерина Дмитриевна… - смешно сморщила носик Света, нисколько не испугавшись. - Мы же и так стараемся, чего вы…
        - А что там за проблемы у Степаныча?
        - Не знаю. Придет, расскажет.
        - Наверное, опять внучка заболела… Говорила я ему - надо было летом в санаторий отправить! Ладно, я потом с ним сама поговорю. Иди, Света, иди, видишь, там пара в углу сидит, обслужи их…
        Света ушла, и рука Филимоновой тут же потянулась к графинчику с водкой.
        - Мне чуть-чуть, Кать! Самую капельку! Я тут злоупотребила недавно, едва выжила…
        - А ты не злоупотребляй, Каминская. А под солянку не выпить нельзя, иначе букета не почувствуешь.
        - Ну уж и букета…
        - А ты попробуй сначала, потом ухмыляйся. Давай, что ль, за встречу…
        - Давай…
        Выпили, и она автоматически потянулась к вазочке с маринованными маслятами, подцепила на вилку грибок.
        - Нет, Анька, ты что делаешь… - испуганно округлила глаза Филимонова. - Давай-ка солянкой, солянкой…
        - Ага… Как там, погоди… - поморщилась она от привкуса водки во рту, - холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики?
        - Да пусть их… А ты солянкой, солянкой попробуй!
        Да уж, что говорить - солянка после глотка водки показалась амброзией. Шедевр кулинарного искусства в исполнении неведомого Олежки.
        - М-м-м… - закатила она глаза к потолку, - все, Филимонова, остаюсь у тебя жить…
        - Вкусно?
        - Не то слово! Молодец твой Олежка!
        - Еще бы не молодец… Я его из «Атланты» переманила.
        - Ничего себе… Это ж самый крутой ресторан в городе!
        - Ну да. Ресторан-то крутой, да только Олежка - парень простой, не амбициозный. Ему с нами комфортнее. Для некоторых, знаешь, приятнее первыми на деревне быть, чем последними в городе.
        - Очень, очень вкусно! Передай ему от меня привет.
        - Передам… Ну вот скажи - как тут похудеешь?
        - Да никак, Филимонова. Ты уж смирись со своей участью, что поделаешь. Ну, давай за здоровье Олежки…
        И хохотнули обе легко, и потянулись руками к рюмкам, чокнулись, выпили. В голове у нее чуть зашумело, и отпустило напряжение дня с его трудным разговором, бегством от трудного разговора, анализом трудного разговора… Потом, все потом. Потому что нельзя жить, чтобы столько всего и сразу. Даже самый сильный не выдержит…
        - А помнишь, Катька, нашу обшарпанную комнатуху в общежитии? Как мы вчетвером жили, как хорошо нам было - весело, бездумно… Мы ведь голодали, по сути, а на душе всегда праздник был…
        - Ага… А помнишь, как мы целый ящик курей в комнату приперли? Каким способом мы их добыли, помнишь? Это ж ты тогда инициативу проявила, Каминская! Нет, как ты на это решилась-то, до сих пор ума не приложу!
        Конечно, она помнила. Помнила, как зашли тогда после занятий в универсам - на последние копейки батон к чаю купить. Встали в очередь в кассу, а по ту сторону прилавка толстые тетки-продавцы чем-то возмущаются, аж задыхаются от негодования. Прислушались… Оказалось, у них грузчики всем составом с утра хорошо к выпивке приспособились, и, как назло, машина с болгарскими курами пришла - разгрузить некому. Вот тут она вперед и выступила - бог знает, как смелости хватило…
        - Тетеньки, а давайте мы вам машину разгрузим!
        - Кто это - мы? - удивленно уставилась на нее одна из теток.
        - Ну, вот мы, четверо нас…
        - Так вы же девки!
        - Ну и что? Мы сильные, мы в секцию плавания ходим, нам тренер сказал - мышцы на руках потренировать надо! Чего зря гантели тягать, уж лучше полезным делом заняться!
        - Ну, не знаю… - оглядела она ее хлипкую фигурку, - вообще-то и впрямь ящики с курами небольшие, килограмм на семь каждый…
        - Ой, да нам это плевое дело - семь килограммов!
        - А как я на вас наряд выпишу? У меня и денег в кассе нет…
        - А вы курами и рассчитайтесь! Один ящик - наш!
        - Ну, если так… Что ж, пойдемте.
        Быстренько переоделись в подсобке - в тот день аккурат занятия по физкультуре были, натянули на себя спортивные штаны и майки. Да, поначалу весело начали разгружать, со смешками, с улыбками. Потом ящики сами собой стали тяжелеть, руки висли, как плети, майки взмокли на спинах от пота… Уже и не до смешков было. Последние ящики вытаскивали - на честном слове пополам с филимоновскими матерками…
        Ну, приперли они этих кур в общежитие - голодные, злые… Стоять у плиты да жарить - сил нет.
        - Может, просто в духовку на общей кухне засунем, они сами там пожарятся? - предложила Светка Ларина, плюхаясь на кровать.
        - Так в духовке противня нет, спер кто-то… - жалобно прохныкала щуплая Танька Сибирцева, потирая натруженные плечи.
        - А мы на бутылках… - вдруг предложила Филимонова, рыская глазами по комнате. - Где у нас пустые бутылки, девки?
        - Ты что, Филимонова, совсем от усталости крышей поехала?
        - Нисколько не поехала! А что? Берем бутылку, засовываем горлышком в куриное нутро, ставим на донышко…
        Они потом еще долго ухохатывались, обряжая пустые бутылки куриными тушками. Уж очень они живописно смотрелись - ножки вниз, крылышки в стороны…
        А как потом их ели - это уж отдельная песня. Вся общага к ним на запах слетелась, и сытный ужин плавно перетек в танцевальную вечеринку. Да, еще и на танцы сил хватило. Затем, как это бывало, заставили ее романсы петь…
        - …А я, кстати, потом долго этим рецептом знакомым хвасталась, Филимонова! Назывался - курица в духовке на бутылке… Кстати, очень вкусно получается, она же со всех сторон прожаривается, как на вертеле!
        - Ну, тогда с тебя причитается за рецепт, Каминская! Наверное, у меня уже в то время гастрономические таланты прорезались, как думаешь?
        - Да, весело мы тогда жили…
        - Ну да, вовсю веселились - на одну стипендию. Никто ведь никому из дома не помогал, только тебе одной, Каминская, мать переводы каждый месяц высылала! Помнишь?
        - Не знаю… Не помню… Может быть… - неловко дернула она плечом, отвернувшись к окну.
        - Да как это - не помню? Ничего себе! Причем основательные такие переводы… Всю зарплату, поди, посылала?
        - Не знаю, Кать…
        - А мне моя мать ни копейки… - грустно вздохнула Филоминова, не заметив ее замешательства. - Как отправила меня учиться - будто мешок с возу сбросила… Ничем ни разу не помогла…
        - Да может, и хорошо, что не помогла, Кать. Вон, ты какая самостоятельная стала - никому ничего не должна. И матери в том числе.
        - А ты должна, что ль?
        - Ну… В общем… Не хочу я об этом, Кать…
        - А вот не права ты, Анька. Не права. Тут, знаешь, дело такое… Иного ребятенка вот так в жизнь выкинь - он и не поднимется. Хотя я на свою мать не сержусь… Она же не в воспитательных целях, она от безысходности… У нее кроме меня еще трое на руках оставалось. Так что матери своей спасибо скажи. Если чего ей должна, возьми да отдай. Трудно, что ли?
        - Трудно. Не все долги можно отдать, Катька. Ой, не все… Ну, давай еще по одной, за нашу прекрасную молодость!
        - Давай…
        То ли водка на нее так подействовала, то ли душевное общение с Филимоновой - почувствовала вдруг, что совсем раскисла. Уткнуться бы в Катькино теплое плечо, пустить пьяную бабью слезу, рассказать о себе все, без утайки… Филимонова, она добрая, она всем готова свое плечо под слезу подставить. И пожалеет, и выслушает. Помочь, конечно, ничем не сможет, но все-таки…
        - Ты чего, Аньк? Реветь, что ли, собралась? Вроде и выпили всего ничего…
        - Нет, Кать. Не буду я реветь. Просто расковыряли мы своим разговором былое, и так, знаешь, мне себя жалко стало…
        - Да ну, брось! Тоже, нашла объект для жалости - саму себя! Ты ж у нас умница-красавица, Каминская, а выглядишь, так вообще… Хоть сейчас замуж отдавай! Найдешь еще свое счастье, какие твои годы? Ну, развелась, ну и бог с ним…
        - Да я не о том, Кать! Выглядишь, не выглядишь - ерунда все это… Ты ж сама видишь, какая я стала - стена железобетонная, непробиваемая… То есть я так думала, что я непробиваемая… Что со мной произошло-то, Кать? Я ж такой раньше не была…
        - Жизнь всех меняет, Анька. И я раньше такой не была.
        - Не-е-ет, Филимонова, не-е-т… Ты-то как раз не изменилась… А я? Что я со своей жизнью сделала, Кать? Замуж не по любви вышла, а так, лишь бы выскочить… Хотелось, знаешь ли, как-то за жизнь зацепиться, пробиться в большом городе, выстроить судьбу по кирпичику, чтоб все, как у людей… Все добивалась чего-то, психовала, усердствовала, по головам шла… А судьбу не обманешь, Кать! Ее не от ума надо строить, а от сердца! Вот как ты…
        - Ну, тоже, нашла пример!
        - Да, Катька, все именно так. Ты живешь, а я не живу. Я будто исполняю свою жизнь для кого-то… Только вот вопрос - для кого?
        - Да сейчас все так живут, Ань. Все исполняют, все из штанов выпрыгивают, стремятся если не обогнать, так хоть не отстать. И не понимают - чего и кого обгонять-то? Жизнь, по сути, проста, как сваренное вкрутую яйцо, облупи да ешь, и будь счастлив. Главное, чтоб душа на месте была.
        - А у тебя она на месте, Кать?
        - Ну да, на месте. Вроде не жалуюсь. Слушай, Анька… А помнишь, как ты здорово в институте романсы пела?
        - Да, было дело…
        - А сейчас что, не поешь?
        - Не-а.
        - А почему?
        - Не знаю… Для мужа как-то не хотелось, да и смешно - для мужа…
        - Ну а в компании, например?
        - Да как-то не случилось, знаешь. Да, компания была, но не случилось.
        - Стеснялась, что ли?
        - Нет. Просто не хотела. Не знаю, почему.
        - Значит, не та компания была.
        - Может быть… Знаешь, когда мы с Витей развелись, они меня вообще отвергли как ненужный элемент. Обидно было, жуть!
        - Ну это уж, извини, беда всех разведенок. С этим смириться надо и шибко не комплексовать.
        - Да я и не комплексую…
        - И что, ни одной подружки у тебя не осталось?
        - Да нет, почему? Есть приятельницы… А подруг настоящих и впрямь нет. Все дружбы, дружбы какие-то не нужные, но страшно полезные…
        - Да, жаль. А знаешь, мы с девчонками тогда, если честно, не совсем поняли… Чего ты вдруг так скоропостижно замуж-то побежала? Вроде все хорошо с Ленькой Петровым у вас складывалось… Ты пела, он на гитаре играл… Смотришь, бывало, на вас, и понимаешь - пара от бога. Он поет плохо, но играет хорошо. А ты играешь плохо, но поешь - закачаешься. Одним словом, гармония, сердечные именины. Ты чего тогда Леньку бросила, Ань?
        Она лишь вздохнула, махнула рукой, отвернулась к окну. Как ей сейчас объяснишь, Филимоновой… Любила она Леню Петрова, это правда. Студенческая была любовь, светлая, бескорыстная, праздничная. Но вот беда - студенчество на всю жизнь, как гармошку, не растянешь… Леня-то был, как и она, общежитский, родом из дальнего захолустного городка, для строительства судьбы не годился… А на гитаре и правда играл, как бог. Он играл, она пела… Нет, лучше не вспоминать, еще и впрямь разрыдаться тут не хватало! Нет, умеет Филимонова душу разбередить…
        - Ладно, если не хочешь, не рассказывай, - словно почуяв ее близкие слезы, осторожно произнесла Филимонова. - А только все равно - жаль…
        - А ты что-нибудь знаешь про Леню, Кать? Хорошо у него судьба сложилась?
        - Не знаю… Говорят, он где-то в Сибири живет, под Красноярском. Женат, трое детей. Вроде все у него хорошо… Ох, я как вспомню, что он на гитаре выделывал! Даже у Сени с Веней так не получается!
        - А кто это - Сеня с Веней?
        - Слу-у-у-шай… - откинулась на спинку кресла Филимонова, махнув перед лицом полной ладонью, - чего ж это я, вот ворона… И впрямь тебе про главную фишку ничего не рассказала!
        - А что за фишка, Кать?
        - Так Сеня с Веней и есть фишка! У меня тут по вечерам живая гитарная музыка, Сеня с Веней вовсю наяривают! Народ, чтоб их послушать, валом валит! Говорят, переборы гитарных струн пищеварение улучшают, нервы успокаивают… И вообще - хорошо под водочку, душевно… Сейчас ведь живую музыку в заведении содержать хлопотно больно, включили синтетику - и все дела… А народ-то к живому, знаешь, как тянется! Слу-у-у-шай, Каминская… А у меня идея… Слабо тебе под Сенин-Венин аккомпанемент романсы у меня попеть? А что, тряхнула бы стариной, себе удовольствие бы поимела, и людям на радость!
        - Да ты что, Филимонова, совсем рехнулась? - нервно хохотнула она, махнув ладонью. - Тоже, нашла себе артистку погорелого театра!
        - Нет, а чего?
        - Да ну тебя, рассмешила… Представляю, как я тут хожу, между столиками…
        - Почему - между столиками? Видишь, там, в конце зала, сцена небольшая оборудована?
        Пожав плечами, она нехотя проследила за ее взглядом, усмехнулась недоверчиво - тоже мне, сцена… Небольшое возвышение на три ступеньки, на нем два стульчика притулились друг к другу спинками.
        - Да, вон там Сеня с Веней и сидят, наяривают… А ты бы там стояла и пела себе на здоровье… Делов-то… Ты все же подумай на досуге, Каминская.
        - Да я уж все забыла, Кать, какие романсы? Когда это было, четверть века прошло!
        - Так талант, говорят, никуда не девается, с годами только крепчает, как хороший коньяк! Ну, Ань, правда? Ну хоть разок-вечерок, для меня лично?
        - Ой, отстань…
        - Ну, ты все же подумай! Обещаешь?
        - Вот же ты, липа липучая… Нашла себе старую шансонетку, от смеха умереть можно! И вообще - тебе уже работать пора… Смотри, как народу в зале прибавилось! И мне тоже пора… Посидели, и хватит…
        - Останься, Ань! Скоро Сеня с Веней придут, посидишь, послушаешь, еще отдохнешь!
        - Спасибо, отдохнула уже. Только душу себе разбередила… - вздохнула она, с сожалением выкарабкиваясь из удобного креслица. - Ладно, пока, Филимонова, спасибо тебе за привет, за угощение. Кстати, тебя там Саша зовет… Пошли, что ли…
        - Ань, ну ты заходи ко мне, а? В любое время, как сможешь!
        - Конечно, зайду, Кать.
        - Обещаешь?
        - Обещаю…
        - А насчет моего предложения все же подумай! Мой телефон у тебя есть, звони, если что!
        - Ладно, ладно, подумаю… Все, пока…
        - Пока, Ань…

* * *
        Вышла из кафе - в лапы холодных ноябрьских сумерек, разбавленных жидким светом фонаря над крыльцом. Правда, холод показался даже приятным - этакий свежачок на горячую хмельную голову. А вот сами сумерки… До чего ж она не любила это природное состояние, эту размытую полосу между светом и тьмой! Самые плохие мысли к человеку приходят именно в сумерках… Надо было и впрямь их в кафе пересидеть, послушать хваленых филимоновских Сеню с Веней. Заторопилась чего-то, убежала… Куда уж теперь бежать-то. Поздно, поздно бежать.
        Нет, как ловко ее Филимонова на прошлое раскрутила, будто без стука в потайную дверь ворвалась! А дверь, сволочь такая, наглухо вроде забитая, законопаченная, взяла и открылась… Зачем? Чтобы тем самым Лёниным лицом ее мучить, когда она объявила ему…
        Нет, лучше не начинать. Столько лет прошло - было и сгинуло. Да и что уж там было, если по большому счету… Ну да, любили друг друга. А у кого в загашнике памяти студенческая любовь не хранится? Все эти «глаза в глаза», и обморочные прикосновения, и первые поцелуи, и шатания по улицам после лекций рука об руку… На фоне юной беззаботности все это прекрасно, конечно, и можно себе позволить, отчего ж нет? А только, знаешь ли, дорогая Филимонова, понятие пресловутой прагматики жизни тоже имеет право на существование, жизнь-то как таковую еще никто не отменял… Тем более если особого выбора нет. Если на чаше весов - или любовь, или прагматика. Можно, конечно, и в захудалом поселке под Красноярском романсы петь, у каждого свой выбор…
        Да, у каждого свой выбор. И он был сделан, а сделанного назад не воротишь. Хотя… Вот если бы сейчас взять и отмотать прожитые годы назад… Вернуться к тому Лёниному лицу, растерянному, обморочно удивленному… Рассмеяться, махнуть легкомысленно рукой - ты что, Ленька, я ж пошутила! А ты, дурак, поверил! Да как ты мог, я только одного тебя люблю… Куда ж я без тебя, Ленька…
        Да, могло быть и так. Они и впрямь были единым целым, все сплелось в их любви - и обязательные «глаза в глаза», и прикосновения, и шатания после лекций, и музыка Лениной гитары вкупе с ее пением как подтверждение, как доказательство… Две любви, два обаяния. Его гитара, ее пение.
        Он очень хорошо ее чувствовал. Подстраивался музыкой под ее понимание строк романса, давал ему свою силу, до рези в горле, до точки самого последнего томления, которая и вышибала, наверное, слезу у благодарных слушателей. Были у них благодарные слушатели, были. А казалось - разве удивишь предвзятую к музыке студенческую аудиторию, да еще чем - каким-то старинным романсом! Им же «Битлов» да «Пинк Флойд» подавай! Ан нет, трогали ее романсы мятежные сердца однокашников, да и они с Леней на этом фоне были для них чем-то вроде символа романтической любви…
        Ваши пальцы пахнут ладаном…
        Так и соседствовал, бывало, на студенческих вечеринках незабвенный Вертинский с плохой магнитофонной записью «Битлз». И никто никому не мешал, не соперничал… Под
«Битлз» плясали-изгалялись, а романсы с тихой грустью слушали, со слезой, замерев на вдохе.
        Многие потом так и не поняли, не простили ей скоропалительного замужества. Леньку жалели. Говорили, он даже гитару об стену вдрызг разбил.
        И она потом больше не пела. Загнала и Леню, и романсы за потаенную дверь души, заколотила, законопатила. И теперь - нате вам Филимонову с ее бесцеремонностью…
        На холоде, на ветру хмель быстро ушел из головы, захотелось домой, в тепло. Как бы там ни было - у нее есть свое место, свой дом именно в этом городе, а не где-нибудь в поселке под Красноярском. И вообще - нужно себя успокоить как-то, вернуть в привычное состояние. То есть прагматическое. Жила же в нем долгие годы… Как получалось, так и жила… Чего уж теперь. Былого все равно не вернешь.
        Открыла дверь квартиры, тихо ступила через порог, зажгла свет в прихожей. И опять накатило… Ничего, кроме одинокого вечера, ее в этом доме не ждет. Снова звонки на мобильный сыну, снова бесконечное - ты где, Антон, и когда домой придешь… Господи, и впрямь, пойти с моста броситься, что ли?
        Отмахнулась от пустой мысли, встала посреди гостиной, не зажигая света. Сумерки ушли, и в комнату вползла вязкая темнота межсезонья. Глухая, непробиваемая. Скорей бы уж настоящий снег выпал… Снег всегда темноту хоть немного, но разбавляет.
        Надо бы шагнуть к стене, дотянуться до выключателя. Но будто приросла ступнями к паркету… Вдруг зазвучала, легко зазвенела в голове Ленина гитара, музыка того самого романса, их первого, довольно непритязательного - они тогда еще очень стеснялись друг друга, и она от стеснения все сбивалась, не попадала в такт… И начинали сначала, и подсмеивались над собой, и отводили глаза в сторону. А потом получилось, и сразу пошло…
        Вечер теплый, и синий, и пряный…
        И Лёнино лицо выплыло тут же из памяти, казалось, давно забытое. Серые добрые, чуть насмешливые глаза, мягкие очертания губ, ворот грубого свитера до подбородка. И - напряженная улыбка ожидания… Ну, что же ты, Анька, давай… Хотя бы во второй куплет вступи…
        Да, Леня, сейчас. Сейчас, погоди, я вспомню. Вдохнула в себя воздух, закрыла глаза, и… сама от себя не ожидая, запела. Как тогда, в первый раз…
        Из окна золотит клавикорды
        Умирающий, грустный закат…
        Голос полетел в темноту гостиной хрипловато, волнующе. Надо же, она помнит! Она все слова того романса помнит, их первого, непритязательного! Как же там дальше-то…
        Жизнь прошла без любви и без муки,
        И прожить ее снова нельзя!
        Да, Леня, нельзя прожить. Прости, Леня. А романс-то я помню, помню! Слышишь, пою! И даже голос так же звучит - с той самой легкой хрипотцой, которая тебя с ума сводила…
        И - страшно вздрогнула от яркого, ударившего по глазам света. Втянула голову в плечи, обернулась - в дверях гостиной стоял Антон, держа указательный палец на кнопке выключателя.
        - Ты… Ты что, разве дома? - выговорила с трудом, хватаясь рукой за горло, - господи, как напугал…
        - Да я после лекций пришел, решил поваляться немного и заснул… - провел он тыльной стороной ладони по заспанной румяной щеке, - а кто это сейчас пел, мам? Ты, что ли?
        - Ну, я…
        - Хм… А я думал, это телевизор самопроизвольно включился! Вскочил с дивана, думаю - что за глюки… А это ты… Я и не знал, что ты, оказывается, петь можешь!
        То ли обескураженность еще не отпустила, то ли яркий свет с толку сбил, но послышалась ей вдруг насмешка в голосе сына. Потому и ответила с некоторым вызовом:
        - А что, я в своем доме уже и петь не могу?
        - Да ладно, мам, чего ты… Наоборот, прикольно! Мне понравилось! А что это было - песня, что ль, такая?
        - Нет. Это романс… Старинный…
        - Ух ты!
        - Значит, понравилось, говоришь?
        - Ну да… Как-то вообще - даже на тебя не похоже…
        - Что, лучше, чем в клубаке? - вскинув подбородок и улыбнувшись, попыталась она спрятать смятение за насмешливостью.
        - Да при чем тут клубак, мам… Чего ты опять заводишься? Дался тебе этот клубак…
        Антон обиженно развернулся, молча ушел на кухню. Постояв еще немного посреди гостиной, она последовала за ним, заговорила сердито, углядев, как он пристраивает на кусок хлеба толстый кружок докторской колбасы:
        - Антон! Опять всухомятку! В холодильнике, между прочим, борщ есть, котлеты с макаронами! Давай я тебе разогрею, нормально поужинаешь!
        - Да некогда мне, мам… Видишь, проспал… Я Димкиной матери к семи обещал…
        - Интересно, интересно… И что такое ты обещал Димкиной матери?
        - Да ничего особенного, мам. Они там ремонт делают, надо шкафы с места на место переставить.
        - А что, кроме тебя, переставлять больше некому?
        - Некому, мам. Да и вообще - непринципиально…
        - Нет, я все-таки не понимаю, Антон! Чего ты у Димки все время торчишь, у них и без того квартира маленькая, друг у друга на головах сидят! Еще и ты… Наверняка и за стол садишься… Неудобно, Антон!
        - Да нормально, мам… И вообще - ты к чему, не понимаю?
        - Ну, почему бы вам с Димкой здесь вечерами не тусоваться, к примеру… Вон, у тебя даже своя комната есть… А в той семье четверо - в двухкомнатной! У Димкиной матери ведь, кроме него, еще двое?
        - Ну да… Ванька и Ленка…
        - Вот видишь! Так что давайте, меняйте дислокацию!
        - Нет, мам… Димку сюда калачом не заманишь… Я уж пытался…
        - Интересно, и почему это?
        - Ну… Как бы тебе сказать… Он тебя боится, мам.
        - Боится?! Меня?
        - Ну да… Ладно, все, мам, я побежал. Я сегодня поздно приду, ты не волнуйся и не жди, хорошо? Мы там еще обои будем клеить…
        Она даже не нашлась что ответить, лишь глянула ему в спину с болью. Надо же, как он это проговорил, будто хлестнул наотмашь… Он тебя боится… Да, он боится, а ты его жалеешь, значит. Друга жалеешь, а матери уже ничего не остается…
        Вздрогнула от хлопка закрывшейся за Антоном двери, медленно побрела из кухни в гостиную. Как горько внутри, как скверно. И как безысходно.
        И как хорошо было, когда она пела - всего лишь десять минут назад… Пела, как тогда, в юности. Тогда ее никто не боялся, тогда ее все любили, и она тоже любила - всех…
        Не отдавая себе отчета в том, что делает, пошла в прихожую, выудила из сумочки мобильник, нашла в памяти филимоновский номер. Гудки, длинные, недовольные… Наконец, оборвались Катькиным голосом:
        - Да, Каминская! Говори, только покороче, у меня тут народу много…
        - Кать, я буду у тебя петь. Всю эту неделю, с завтрашнего дня до воскресенья, каждый вечер. Идет?
        - Да, конечно… Ну, ты молоток, Каминская, я так и знала, что ты заведешься! Все, давай, завтра жду! Днем можешь? Надо же тебе с Сеней-Веней порепетировать…
        - Да, могу.
        - Тогда я им скажу, чтобы часикам к двум подошли?
        - Да, нормально.
        - Ну все, до встречи!
        - До завтра, Кать…

* * *
        Всю ночь ей снился Леня. Хорошо снился, молодым, веселым. Не говорил ничего, но всем своим видом убеждал - не держу, мол, обиды, Анька. Она даже проснулась с мыслью - а может, разыскать его… Наверняка у кого-то из однокашников телефон есть…
        Даже представила, пока глаза не открыла, их разговор. Он бы поначалу удивился страшно, потом бы, может, обрадовался… Расспрашивать бы начал, что да как… А она… Что она ему скажет? Свое запоздалое извини-прости преподнесет, как подарок? Нет, глупо как-то. Состарилось, замшело это извини-прости, утратило актуальность. Да и сам по себе звонок никчемушный - вроде как с памятью о себе навязывается. Нет, не будет она ему звонить…
        Открыла глаза и вспомнила - про кафе, про Катьку, про свое обещание… И тут же в ужас пришла - зачем?! Какой леший ее за язык вчера дернул? Ведь это пошлость, по сути, - в каком-то кафе певичкой подвизаться, хоть и на неделю всего… А вдруг кто-то из коллег туда нечаянно забредет? Хороша будет картинка - Лесникова из финансового отдела романсы поет… Финансы поют романсы… То-то Глазкова досыта посплетничает, поизгаляется! И Танька наверняка не одобрит, усмехнется, у виска пальцем покрутит…
        А впрочем - не все ли равно теперь. Да и когда она этих коллег увидит - вообще неизвестно. Да и увидит ли…
        Ладно, будь что будет, а путешествие в юность она себе все равно устроит! Ну, что-то вроде прощальной гастроли… Кому, может, и пошлость, а ей - прямая необходимость. Необходимость выплеска запертого в тюрьме потаенного, маленькая радость для изнывающей страхом души. Целая неделя - радости… Ведь хочется, очень хочется, да и наверняка много его накопилось, потаенного-то, и пусть себе на свободу летит… С нежностью, с надрывом, с едва слышимой хрипотцой! Ох, как хочется, аж горло дрожит…
        Соскочила с постели - возбужденная, радостно-суетливая. Помнится, такое возбуждение всегда накатывало на нее перед отъездом в отпуск, когда доставала с антресолей чемодан, раскладывала по комнате платья-сарафаны - это взять, это не взять… Говорят, предвкушение радости по эмоциональному накалу намного сильнее самой радости.
        Кстати, о платьях-сарафанах! Надо же платье, случаю соответствующее, в шкафу поискать! Не в деловом же костюме, ей-богу… Но это потом, сначала - в душ… И кофе, привычную большую баклажку кофе хлебнуть…
        Ступила в ванну, открутила на всю мощность краны, встала под крепкий водопад. Какое ж это удовольствие - ранее не ценимое… Просто стоять под душем, закрыв глаза, ощущать утреннюю бодрость тела. Такого подтянутого, такого упругого, такого сильного тела, несмотря на возраст… Тела-достижения, тела-гордости…
        И вздрогнула, будто током ударило. Открыла глаза - вот оно, ее тело, в зеркале. Тело-предатель. Тело-болезнь. Подняла руки, собрала в горсти влажные тяжелые груди - в зеркале тут же отразилось что-то вроде гримасы отвращения на лице. И - отдернула ладони, сама себя испугавшись. Не надо, не надо… Это еще успеется - и горе, и гримасы… Нужно о предстоящей неделе-празднике думать! Самой себе долг отдать надо… Пусть и хватаешься за эту неделю как за соломинку. Тем более от недели всего шесть дней осталось, понедельник уже прошел.
        Напившись на кухне кофе, занялась поисками платья. Чего-чего, а этого добра у нее было навалом - любила, грешным делом, себя шмотьем побаловать. Вон их сколько, на вешалках…
        На поверку оказалось - ни одно платье для случая не подходит. Не то все, не то. Все какое-то современное. А надо бы что-то такое… С достоинством старины, с широким подолом, с рюшами…
        Села на кровать - озадаченная. А платья-то, как оказалось, нет… Юбка нашлась с широким подолом, а платья нет. Придется с блузкой… Так, а это у нас что…
        О, шаль! Настоящая, турецкая, шелковая, с бахромой! На темно-вишневом фоне - серебристый орнамент, глазу едва заметный. А что… Шаль - это, пожалуй, выход…
        Накинула на плечи, подошла к зеркалу. Если конец перекинуть через плечо… Да, вполне образно получается… И все, и отлично! И фоном для романса подходит!
        Откинув томно голову назад, повела плечами, пропела сама себе в зеркало:
        В этой шали я с ним повстречалась,
        И меня он любимой назвал…
        И - улыбнулась грустно. Что ж, с этого и начнем путешествие в юность… В забытое, в любимое, в недосказанное. Отдохнем немного перед другим путешествием. Кто знает, может, последним… Все, все, не грустить, Анька, не бояться! Соберись, Анька, тряпка! Сильная женщина больше не плачет у окна, сильная женщина перед этим путешествием романсы поет!
        Ого, а время-то как бежит… Уже половина первого, пора себя в порядок приводить да бежать к Катькиным Сене с Веней на репетицию!
        Сеня с Веней при ближайшем рассмотрении оказались близнецами. Седые парняги годочками под полтинник, улыбчивые, веселые. Один из них сразу обратился панибратски:
        - Ты знаешь, насчет наших имен особо не парься. Если Сеню Веней назовешь или наоборот, мы не обидимся. Кстати, это ничего, что я сразу на «ты»?
        - Ничего… Меня Аней зовут.
        - Да мы уж в курсе… Екатерина нам тут про тебя все уши прожужжала. Так, давай сразу определимся - что петь будешь?
        - Романсы…
        - Понятно, что романсы. Какие? Мы, было дело, подыгрывали уже одной доморощенной исполнительнице, так что примерный репертуар, думаю, совпадет.
        - Ну да. Мы, доморощенные, обычно одни и те же романсы поем. Правда, я последние двадцать лет не пою… Может, уж забыла все…
        - Ничего, вспомнишь, если заведешься. Что ты раньше пела?
        - Ну… «Утро туманное» пела… Потом «Ночные цветы»…
        - Это которые… белые, бледные, нежно душистые? - деловито уточнил то ли Сеня, то ли Веня, выпустив из-под пальцев знакомые гитарные аккорды.
        - Да, да! - екнуло сердце узнаванием.
        - Так. А еще что?
        - Еще - «Ямщик, не гони лошадей»… «Бубенцы»… «Нет, не люблю я вас…» А, вот еще, мой любимый - «Он говорил мне…»
        - …Будь ты моею… - тут же подхватил мелодию романса Сеня. А может, Веня. - И стану жить я, страстью сгорая… Ну, давай для начала его попробуем! Только не в полную силу, а то перегоришь…
        Репетиция происходила в небольшом подсобном помещении - развернуться негде. Да еще и Филимонова втиснулась в комнатку, заняла оставшееся пространство грузной фигурой. Вздохнула с пониманием:
        - Ты извини, Ань, места у меня маловато… И в зале, как назло, народ обедать набежал.
        - Нельзя так, Екатерина, про обедающий народ! - с насмешливой укоризною поднял от гитары лицо Веня. - Люди тебе свою денежку несут, а ты - назло! Иди лучше, корми народ, а нам не мешай. Мы и без тебя справимся.
        Они и впрямь хорошо играли - Сеня с Веней. Тут же подхватывали все, что бы она ни запела. А она - пела… Правда, вполголоса, проглатывая концы строк, но пела же! Странное волнение поднималось в груди, подкатывало к горлу, дурманило голову. И слова романсов не стерлись из памяти, ни разу не сбилась… Все, все помнила, надо же, будто и впрямь потаенная дверь открылась!
        - Так… Давай, Ань, посадочную композицию разработаем… - озабоченно произнес Веня, убирая гитару с колен. - Может, мы тебе гитару в руки дадим? Вроде как для антуражу? Ты раньше играла?
        - Да, играла. Давно. А потом… Потом мне один парень аккомпанировал… Нет, знаете, не надо мне гитары. Я уж забыла все.
        - Ну, как знаешь. А красиво бы смотрелось - с тремя гитарами. Ты стоя хочешь петь или на стул между нами сядешь?
        - Да ну, на стул, - встряла в разговор так и не ушедшая «кормить народ» Филимонова, - что ж она - на стуле будет, как неприкаянная. Лучше вы все втроем на ступени сядьте. Ступени на сцену высокие, очень хорошо смотреться будет. Да и сцены как таковой нет, чтоб на ней втроем восседать. Значит, я так предлагаю: вы с гитарами - на верхней, а Аня на средней ступени. Свободно, вольготно, будто отдохнуть присела. Ближе к людям… А мы столики подальше отодвинем, чтоб она не пела в жующие рты. Чтобы достойное пространство было… И вот еще что, ребята! Я свет в зале слегка притушу, а на столы свечи поставим. В общем, нагоним романтики - жуть…
        Остаток дневного времени прошел незаметно - после репетиции еще и за столом в зале посидели, смакуя Олежкину стряпню. Сеня с Веней пропустили по рюмочке, она же категорически отказалась их поддержать, и без того на душе хорошо было. Хоть и волнительно. И вовсе не хотелось гасить этого волнения расслабляющей «рюмочкой», наоборот, плавала в нем, испытывая странное удовольствие-предвкушение. Вдыхала в себя воздух, и сладко ныло внутри, звенело колокольцами…
        Когда зал наполнился народом, Катька дала отмашку - все, пора, начинайте. Прошли между столиками, уселись на ступенях, как и договаривались - Сеня с Веней вверху, она - чуть ниже. И впрямь, Катька хорошо придумала - будто отдохнуть присела, как уставшая цыганка. Ну, или хиппи великовозрастная… Хотя хиппи романсов не поют…
        Небрежным жестом перекинула через плечо шаль, помедлила, прежде чем кивнуть Сене с Веней. Оглядела зал с грустной улыбкой…
        Тихая публика собралась, интеллигентная. Сидят, жуют, поглядывают на них со снисходительным любопытством. И лица в сиянии свеч такие выразительные… Вон там, в уголочке, наверняка старые любовники сидят. Лица трагические, задумчивые - расстаются, что ли? А за тем столиком - четверо, игривые девчонки и два серьезных мужичка, по всей видимости, только сейчас познакомились. Уж слишком девчонки стараются показаться интересными, умные загадочные рожицы строят. А эти - наверняка семейная пара… Взгляды - в тарелки, полная отдача еде, и никакой друг для друга романтики - пройденный этап…
        Вскинула подбородок вверх, глянула на Сеню - давай. И вступила в знакомые гитарные аккорды - голос понесся над залом высоко, нежно, звонко…
        Утро туманное, утро седое…
        И - поплыла. Уже ни столов, ни лиц - ничего не видела. Только чувствовала - летит, летит голос, и та самая интонация летит, ее собственная, и не ворожба, и не молитва… Та, что сверху была дана да долгие годы маялась, боясь о себе напомнить. И вот - засияла жемчужиной. Сама раковина, выходит, заматерела, огрубела, коркой соли покрылась, а жемчужина, глядите-ка, жива…
        Очнулась - от легкого шума рукоплесканий. Улыбнулась, благодарно глянула в зал. И - зацепило что-то… Ага, глаза. Внимательные мужские глаза, острые, чуть насмешливые. Где она их видела, эти глаза? Так и втягивают в себя… Неужели знакомый кто-то?
        Потом пела - и чувствовала их на себе. Нет, они не сбивали, наоборот… Получалось, для них и пела. И «Бубенцы», и «Нет, не люблю я вас…», и «Он говорил мне…». Где, где она видела эти глаза?
        Потом вдруг обнаружила - никто уже не ест и не пьет, все лица к ней развернулись. Много лиц - в сиянии догорающих свеч. Удивленных, грустных, мягко улыбчивых. И ладони, как бабочки, порхают над лицами. Ага, это они ей - рукоплещут… Будто просят - еще, еще…
        И этот, с глазами, тоже рукоплещет. Но словно отдельно, словно сам по себе. Тихо, задумчиво рукоплещет, будто не замечая своего жеста. И - смотрит, смотрит…
        Вдруг ей захотелось похулиганить. Глянула на него - ну, ужо погоди… Подняла голову вверх, тихо спросила у Вени:
        - Ты «Лилового негра» Вертинского сможешь?
        Он согласно кивнул головой, дал короткую команду Сене - «Лилового негра» давай.
        Вообще-то она побаивалась романсов Вертинского. Тут особая деликатность нужна - как бы не перейти грань… Чуть перехватишь с бабскими эмоциями и превратишь молитву в фарс. Надо осторожно пройти, как по лезвию ножа…
        Где вы теперь? Кто вам целует пальцы?..
        Ох, прости меня, гений Вертинский. Прости, что прикасаюсь. Но пою, как чувствую эту грань - между карикатурой и примитивизмом. Гениальную грань…

* * *
        Ага, улыбнулся, наконец! Нет, но где она видела эти глаза? Лицо-то совсем незнакомое…
        - Еще раз «Ямщика», пожалуйста! - всплеснул из зала просящий мужской голос.
        Она кивнула, соглашаясь. Запела… Ей и самой этот романс нравился, хоть он и мужской по сути. Зато интонации разгуляться есть где…
        Ямщик, не гони лошадей!..
        О-па… А вот это уже лишнее - своя, личная слеза в голосе. Господи, как бы допеть, не расплакаться. Да, некуда спешить. Да, некого любить. Но нельзя плакать. Смешно. Допела, и слава богу. Все, хватит, хватит…
        Поднялась со ступеньки под шум аплодисментов, неловко поклонилась, быстро прошла меж столиками, скрылась в подсобке, где давеча репетировали. За спиной тут же распахнулась дверь - разве от Филимоновой скроешься…
        - Ну, ты даешь, Каминская…. Всю душу наизнанку вывернула, зараза…
        - Тебе понравилось, Кать? - спросила, не оборачиваясь, торопливо смахивая слезу.
        - А то! Ну вот откуда в тебе это, скажи? Такая, блин, чертовщина в голосе, прости меня, господи… Что-то такое… - пошевелила она перед лицом толстыми пальцами, - даже не знаю, как определить…
        И с тем же вопросом к вошедшему в подсобку Вене:
        - Вот что в ее пении такое особенное, а, Вень? Вроде и голосишко - не Мария Каллас…
        - Это такое особое обаяние голоса, Кать, - тихо объяснил Веня, - не всем дано… В простонародье талантом называется.
        - Слышь, Каминская, чего люди говорят - талант у тебя! А ты, дура, зачем-то в наш финансовый поступила! Я тебе тогда еще говорила - надо было в Гнесинку когти рвать!
        - Ага, сказанула. Только в Гнесинке меня с романсами и ждали.
        - Ну, не в Гнесинку… Еще куда-нибудь, где поют, какая разница… Еще-то пойдешь петь? А то народ просит…
        - Нет, Кать, хватит на сегодня. Устала я, переволновалась. И то - чистой воды авантюра с моей стороны. Завтра уж, с новыми силами.
        - Что ж, понимаю. Может, хочешь чего? Чай, кофе? А то давай по коньячку вдарим, а?
        - Нет. Я домой пойду, поздно уже.
        - Ага… Ну, давай… Ой, погоди! Я ж с тобой еще не рассчиталась!
        - В смысле? - подняла она на Филимонову удивленные глаза.
        - А что - в смысле… В обыкновенном смысле… Буду тебе платить, как Сене с Веней… За вечер - по тыще на рыло.
        - Да ты что? - весело рассмеялась она. - Вот здорово… Значит, еще и подхалтурю невзначай?
        - Нет, я, конечно, и больше могу, да ребята обидятся!
        - Нет, не надо больше, Кать. Нормально. Как-то неловко даже. Вообще-то я и так могу… И без тыщи…
        - Ну щас! Чего ж я, на халяву твой талант эксплуатировать буду?
        - Да ладно, ладно… - махнула она рукой, разыскивая на вешалке свое пальто. - Все, пошла я, Кать… Душно тут у тебя…
        Когда проходила через зал, кто-то сидящий за столом ухватил за руку, коснулся губами ладони, и она вздрогнула от неожиданности, шарахнулась, как испуганная лань. Подумалось - тот самый, с глазами… Глянула - нет, не он. Улыбнулась виновато, кивнула головой в знак благодарности, быстро прошла к выходу. Скорее - на воздух…
        Вышла на крыльцо, осторожно спустилась со ступенек, зачем-то долго натягивала перчатки на руки, будто ждала. Чего ждать-то? Или кого? Этого, с грустно-пронзительными глазами, что ли? Да кому ты нужна, старая шансонетка… А все равно досадно. Получилось - для него пела, а он… Хоть бы подошел, сказал чего ради приличия…
        И содрогнулась от стыдобы мыслей. А может, от холода, остудившего разгоряченную голову. Натянула капюшон, усмехнулась сама себе - иди уж домой под руку со своей досадой… Смешно, ей-богу, еще и досадовать!
        А на улице-то, надо же, действительно подморозило. Воздух острый, студеный, крепкий. И лужи покрылись тонкой корочкой льда, и под ногами скользко - как бы не грохнуться в своем светлом пальто… Ноги-то до сих пор дрожат, и отходняк во всем теле, какой бывает после тяжелой физической работы.
        Подморозило, а снега все равно нет. Когда ж он основательно выпадет, окаянный? А впрочем, какая разница… Чего она к этому снегу ожиданием привязалась? Когда выпадет, ей уж не до него будет. Из окна больничной палаты все одно - что снег, что дождь, что грозы с молниями…
        Вот опять, опять она! Сказано же себе - не думать! Всю неделю - не думать, не думать! Соберись, Анька, тряпка! Пой, ласточка, пой… Не порть сама себе праздник…
        Ну вот. Поскользнулась-таки, чуть не упала. Взмахнула некрасиво рукой, пытаясь удержать равновесие, еще и взвизгнула смешно, по-девчоночьи. Даже не поняла сразу, что ее от падения удержало… Чья-то цепкая рука ухватила за предплечье, как спасение свыше. Оглянулась - он… Тот самый, из кафе… Следом за ней шел, что ли?
        - Осторожно, не упадите… Скользко…
        - Ой, спасибо. Если б не вы, я бы точно упала.
        - Вот видите, как я хорошо пригодился. Давайте уж до конца пригожусь - до дому вас доведу, иначе обязательно упадете. Держитесь…
        И по-свойски подставил локоть, будто не сомневаясь, что она тут же за него ухватится. Впрочем, она и не собиралась протестовать-отказываться… Наоборот, вспыхнуло внутри приятной искоркой что-то вроде маленького торжества - ага, значит, он просто сзади шел! А подойти, наверное, стеснялся! Ага, ага!
        - Заодно по дороге и комплиментов вам наговорю, не возражаете?
        - Нет, не возражаю. Давайте, начинайте, я слушаю.
        Эка, с какой ноткой нахальной игривости у нее прозвучало! Видно, маленькая искорка торжества свое дело сделала. Господи, много ли бабе надо, а? Сбылось нечаянное ожидание, она уж и рада…
        - Ну, что же вы замолчали? Вы ж мне комплиментов обещали наговорить!
        - Да, конечно. Спасибо вам за доставленное удовольствие, вы сегодня замечательно пели. Не просто замечательно, а… Как бы это сказать… С эмоцией пронзительного отчаяния, как мне показалось… На самой высокой ноте отчаяния…
        - Нет, вам показалось. Обычно пела, как всегда, - произнесла она холодно, глядя в сторону.
        - Да? Ну, извините. Я ведь впервые ваше пение слышал. Это у вас профессиональное занятие или так, увлечение?
        - Конечно, увлечение. Разве я похожа на профессиональную певицу?
        - Нет. Совсем не похожи. А как вас с увлечением в кафе занесло?
        - Да просто захотелось, и все… Вообще-то хозяйка кафе - моя подруга, Катя Филимонова. Мы вместе с ней в институте учились.
        - Значит, к подруге романсы петь напросились?
        - Нет, почему же напросилась, она меня сама пригласила! Уговаривала даже! Еще чего - напросилась!
        - Ну понятно, понятно… Извините.
        Совсем ей не нравились его вопросы. Настырные какие-то, хамоватые. Да и голос его не нравился - чуть насмешливый. И вообще… Зачем провожать пошел, если уж так насмешничаешь? Не больно-то и хотелось… Надо же, пронзительное отчаяние в голосе разглядел… Рассердиться, отшить его, что ли? Тем более в той части улицы, где они сейчас пойдут, фонари не горят… А может, он вообще маньяк?
        Подумала мельком про маньяка, и вспомнила! Ну да, как же она его сразу-то не узнала? О, память девичья…
        Остановилась, развернулась к нему всем корпусом, глянула в насмешливые глаза:
        - Послушайте… Это ведь вы были там, на мосту?
        Он коротко пожал плечами, улыбнулся озадаченно:
        - На каком мосту?
        - Ну, помните… Я у парапета стояла, а вы мимо шли… Еще сказали: «Не стоит этого делать…» Помните?
        - Нет, не помню…
        - Да вы это были, вы! С вами еще собака была - ушастая такая… У вас есть собака?
        - Ах, это Альма, наверное… Да, я с ней гуляю иногда…
        - Ага, вот видите! Значит, я-таки вас узнала! Надо же, весь вечер промучилась - где я вас видела…
        - Да, да… Припоминаю что-то. Была такая картинка. Снег валит, на мосту женщина у парапета стоит, на воду смотрит… И отчаяние вокруг нее - крепким коконом…
        - Как? Как вы сказали?
        - Ну, мне показалось… Да, от вас жуткая энергия отчаяния шла. Я и подумал грешным делом…
        - Что я вниз головой с моста сигану?
        - Ну да… А вы меня, помнится, послали куда подальше. Вроде того - идите, куда шли, не ваше дело, где хочу, там и стою.
        - Да потому что я и впрямь не собиралась с моста прыгать!
        - А кто вас знает? А вдруг… Помните, вы еще спросили - не экстрасенс ли я случаем?
        - Да, помню… А вы еще так смешно ответили - нет, я не экстрасенс, я обыкновенный.
        - Ага, точно…
        - А ваша собака меня взяла и облаяла!
        - Ну, не преувеличивайте. Альма вообще лаять не умеет. У нее воля слишком подавлена, чтобы на людей лаять.
        - У собаки… воля подавлена? Вы, что ли, ей волю подавили?
        - Да нет, что вы… Вообще, это соседская собака, не моя. Сосед охотник, он ее в лесу нашел. Кто-то завез подальше, чтобы оставить, а он нашел. Сидит под деревом, бедолага, даже непривязанная. Где хозяин оставил, там и сидит. Он как ее увидел - сердце сжалось. В глазах, говорит, такая покорность судьбе была… Да и сил у нее никаких не оставалось, еле до машины на руках доволок. Вот, теперь у него живет… А он парень занятой, гулять с ней вечерами не может, я иногда его выручаю.
        - Господи, как грустно вы рассказываете…
        - Да не грустно. Обыкновенно. Предательство и жестокость в чистом виде, что ж делать. Альма - псина умная, она все понимает. Только вот лаять разучилась. Все, как у людей.
        - Да уж… Это вы правильно сказали… Все, как у людей…
        Дальше пошли молча, будто объединенные его грустным рассказом. Миновали темный участок улицы, вышли в свет фонарей. Она подняла голову и вдруг разглядела в свете фонаря быстрый промельк… Еще, еще…
        - Смотрите, снег пошел! - подставила руку в перчатке под упавшую с неба снежинку, - наконец-то снег, настоящий! Который уже не растает!
        - Да, пора уже. Природа давно просит. Увязла в осенней хмари по самые уши, никак выбраться из нее не может.
        - Да уж, увязла… Зато утром все будет белым-бело… И красиво…
        - Ой, как вы сейчас это грустно произнесли! Будто вас эта красота и не коснется, мимо пройдет!
        - Может, и мимо.
        Он повернул голову, внимательно посмотрел на нее сбоку. Промолчал, ничего не сказал. Так, молча, дошли до ее подъезда, она аккуратно высвободила руку из-под его локтя, улыбнулась вежливо:
        - Вот, я уже и пришла. Спасибо, что проводили.
        - Уже? Надо же, как быстро… А мы ведь даже познакомиться не успели. Меня Иваном зовут.
        - А меня Анной…
        - Анна. Красивое у вас имя. Аня, Анюта. И поете вы замечательно, Аня.
        - Спасибо…
        - Да нет, это вам спасибо. И впрямь истинное удовольствие получил. Давно такого талантливого исполнения не слышал.
        - Ну уж и талантливого… Слишком пафосно для простого увлечения, вы не находите?
        - Нет. Не нахожу. Люди часто обманываются своими увлечениями, не принимают их всерьез. Ведь что такое наши увлечения? Всего лишь крик несостоявшегося, данного свыше…
        - Не знаю. Может быть. Никогда об этом не думала.
        - А вы кто по профессии, Аня?
        - Да это не суть важно, Иван. Моя профессия к исполнению романсов никакого отношения не имеет.
        - Ну да… Я так и понял в общем…
        Она пожала плечами, улыбнулась. Постояла еще немного, переминаясь с ноги на ногу. Странно, но уходить от него не хотелось… И не то чтобы он внешне понравился, нет, не то… Внешне он как раз и не шибко интересен был. Обыкновенный мужик, как говорится, пройдешь мимо и не заметишь. Серая внешность, неброская. Ну конечно, глаза… Глаза - это да…
        Подняла голову, глянула в них еще раз, будто запоминая. Наверное, он очень хороший человек, этот Иван. И знает много. И пережил много. И добрый… Вон, с соседской собакой гуляет… Вероятно, и Леня сейчас - такой же. Жизнью потрепанный, но с глазами умными, острыми, грустно-насмешливыми. Интересно, жена у этого Ивана есть? Спросить, что ли? А впрочем… Какое ей дело до его личной жизни… Наверняка и жена, и дети есть, ждут его дома не дождутся, пока он в кафе ее романсы слушает…
        - Ну, я пошла. Еще раз спасибо вам, что проводили…
        Он кивнул, соглашаясь, и она резко развернулась, быстро пошла к двери подъезда.
        - Постойте, Аня!
        - Что? - оглянулась вполоборота, взявшись за ручку подъездной двери.
        - Я так и не осмелился спросить напрямую… У вас что-то случилось, Ань? Я могу вам чем-то помочь?
        - Нет… Спасибо, Иван. Вы мне уже помогли там, на мосту.
        - Значит, все-таки у вас что-то случилось… А вы завтра еще в кафе петь будете?
        - Да, буду. Всю эту неделю петь буду, каждый вечер.
        - Я завтра приду в кафе… Можно?
        Пожала плечами, открывая дверь. Усмехнулась - странный вопрос… Как будто она может запретить - вообще кому-либо - пойти завтра в кафе! Но голос все равно дрогнул, когда произнесла вежливо:
        - Приходите, конечно… Я буду рада.
        - И еще один вопрос, Ань… Только вы не сердитесь, ладно?
        - Хорошо, я постараюсь.
        - Вы ведь не замужем?
        Ох, а вот это уже лишнее! Застыла перед открытой дверью, показалось, даже втянула голову в плечи. Нет, вопрос, конечно, не тот, чтоб уж так испуганно на него реагировать, но все же… Прозвучала в нем какая-то нотка странная, будто он и не сомневается в утвердительном ответе. И еще - немного снисходительностью отдает. Вроде того - понятно, отчего вы такая грустная. Как он давеча выразился - отчаяние вокруг вас крепким коконом… Да, крепким! Да, коконом! А твое-то какое дело?
        Повернулась вполоборота, бросила зло:
        - А что, это имеет какое-то отношение к исполнению романсов?
        - Ну вот, все-таки рассердились…
        - Ничуть. Да, я не замужем, Иван. Я разведена. Уже год как. Вы удовлетворены?
        - Вам сейчас очень плохо, Анна?
        Господи, наглый какой! Ну чего пристал? Что ж, придется его отшить. А жаль - так хорошо шли, разговаривали… Просто, душевно, по-человечески.
        - Да, мне плохо. Мне очень плохо, Иван. Но от ваших бесцеремонных вопросов мне лучше не станет.
        - Не обижайтесь на меня, Анна. Я понимаю, вопросы несколько неказистые. Просто мне хочется вам помочь. Хоть чем-нибудь. Можно?
        - А вы только незамужним женщинам стремитесь помочь? Не слишком ли много вы на себя берете, Иван? Чего вы мне так упорно в душе лезете? Разве я вам повод дала? Подумаешь, до дому проводили…
        - Простите меня, Анна. Но иногда подобная бесцеремонность бывает оправданна. Чтобы вовремя помочь.
        - Да не нуждаюсь я в вашей помощи!
        - А я думаю, очень нуждаетесь. Не в моей, так в другой.
        Снова встрепенулась, собираясь ему ответить, но слова сердитой отповеди вдруг застряли в горле, так и не выскочив наружу. Может, его спокойного голоса испугались. Да, было в его голосе что-то такое… Настойчиво доброжелательное. Даже без примеси обыкновенного мужского интереса. Хотя лучше бы уж простой интерес присутствовал…
        Усмехнулась грустно, входя в подъезд, бросила на ходу:
        - Да, жаль, Иван… Жаль… Взяли и испортили все…
        - Что я испортил?
        - Да ничего! Всего вам доброго, Иван! Прощайте!
        - Почему прощайте? Я же завтра приду в кафе…
        - Да как хотите. Мне-то что?
        - До завтра, Аня. Спокойной вам ночи. Простите меня за бесцеремонность, я не хотел вас обидеть. Не сердитесь, пожалуйста.
        - Хорошо, Иван. Я не сержусь.
        - Тогда скажите - до завтра.
        - До завтра, Иван…

* * *
        В прихожей первым делом сунулась к зеркалу - ого, а глаза-то блестят! Понравилось мужское внимание, да? Приятно тебе сейчас было, Анька? Несмотря ни на что - приятно? Забила копытом, как старая цирковая лошадь, которую вдруг вывели на арену?
        Да, пусть это будет мужское внимание - определим так. У всякого мужского внимания свои особенности. Пусть даже такие, несколько бесцеремонные. А подоплека-то всегда одинакова. И подоплека, и цель - роман закрутить. Что, разве не так?
        И усмехнулась своему отражению грустно - да уж… Только романа тебе сейчас не хватало. Ну, может, и не романа… Так, легкого флирта с поклонником таланта…
        А что - для придуманного самой себе недельного праздника это в самую жилу, между прочим. Говорят, нормальная здоровая женщина не может ни дня обойтись без легкого флирта и пусть маломальского, но все же поклонника. Хоть одного. Все время надо ей, нормальной и здоровой, чтобы кто-то рядом поклоны клал. А что - если назвался поклонником, так уж, как говорится - пожалте бриться, старайся и клонись, как полагается. Завтра, наверное, обязательно в кафе с цветами придет…
        Пусть, пусть все будет. И цветы, и поклонник. Пусть, как элемент непрожитого. Хотя, простите, как это - непрожитого… А Павел? Ведь был же в ее жизни Павел, любитель веселого адюльтера! Как там его ни суди за предательство, а два года из жизни не выкинешь…
        Хотя лучше бы выкинуть, конечно. Уж слишком тяжело ей дался последний диалог с веселым Павлом. Но, наверное, сама виновата… Виновата в том, что подстраивала себя под его веселую беззаботность, потакала… Как говорится - куда конь с копытом…
        Однажды, помнится, спросила его ни с того ни с сего:
        - Паш, а ты жену свою любишь?
        Он посмотрел на нее удивленно, пожал плечами:
        - Люблю, конечно. Если б не любил, не женился бы. А почему ты спросила?
        - Да так… Просто интересно… А меня, выходит, не любишь?
        - Почему? И тебя люблю. Чем больше в жизни любви, тем она интереснее. Все просто, Ань, и никакого велосипеда изобретать не требуется. А ты что, разве своего мужа не любишь?
        - Люблю, почему же… Само собой разумеется, что люблю…
        А что ей еще оставалось? Ничего и не оставалось, кроме этого «само собой разумеется». Подыграла, вовремя подхватила нужную ноту. Не начнешь же о необходимости прагматизма рассуждать, о Витиной покладистости, о часто возникающем раздражении - именно по вине его излишней покладистости… А может, еще и в отместку Павлу так ответила. Ты, мол, свою жену любишь, и я такая же, как ты, разухабистая, тоже двойного счастья ищу. И оба мы, получается, такие жутко умные, всех обманули…
        В общем, получилось у них тогда почти по Окуджаве - давайте жить, во всем друг другу потакая. Вернее, у нее получилось. Легко, бездумно. Даже и маленького уничижения внутри не осталось. Наоборот, почувствовала в себе что-то вроде сопричастности - и у меня все так же… Чем больше в жизни любви, тем она интереснее… Ох, и я тоже крутая баба, вдвойне счастливая!
        Правда, Павел после этого разговора насторожился немного, замолчал, наблюдал за ней будто исподтишка. А потом ничего, расслабился. Они ведь и встречались, по сути, для того, чтобы от забот расслабиться, окунуться в бездумье легкого хмеля, запаха шашлыка на берегу озера, плотских ни к чему не обязывающих утех в номере загородной гостиницы. Хотя, чего уж там говорить, носила она в себе некие потаенные на него планы… Потому и задала этот дурацкий вопрос - про жену. Черт за язык дернул…
        Потом уж не задавала. Приняла, усвоила правила игры, держалась за них, как утопающий за соломинку. Потому что так было легче - помогало с нелюбимым Витей жить. И раздражаться на него реже. Тем более раздражения Витя совсем не заслуживал, даже лишних вопросов не задавал. Такой вот круговорот воды в природе у них получился - Витя ей вопросов не задавал, она Павлу вопросов не задавала… В общем, все устроилось как-то - на целых два года. Работа - семья - Павел. От заботы-семьи к бездумью, от бездумья - к заботе-семье… Было ли в этом круговороте счастье? Казалось - было…
        Это сейчас понятно, что не было никакого счастья. Нельзя саму себя счастьем обмануть, как под него ни подстраивайся. Хоть наизнанку вывернись, а все равно его действием или усилием не получишь. Это что-то совсем другое, здравому рассуждению неподвластное.
        Вот сегодня, она это совершенно точно знала, счастье было. Целых два часа, там, в кафе, когда пела. Несмотря ни на что и даже на горькое знание о самой себе - было, было! Может, права Филимонова относительно Гнесинки, надо было пытаться, пробовать… Ну, не в Гнесинку, еще куда-нибудь! Может, и получилась бы из нее артистка… Если бы и впрямь решилась… Как сегодня этот Иван про увлечения хорошо сказал - это, мол, крик нашего несостоявшегося, данного свыше.
        Да, надо было. Хотя чего уж теперь-то. Ни одна судьба не складывается в сослагательном наклонении. Не складывается, зато мстит хорошо за то самое, за несостоявшееся. Вот хотя бы ее пресловутую трудовую деятельность взять - это ж, если вспомнить…
        Работу свою она всегда ненавидела. Ну что это за работа - одни цифры в голове. Сухие колонки цифр, от которых к концу дня в глазах рябит. Как можно любить такую работу? Терпеть - да, это можно. Хотя бы по принципу востребования специальности. Да и то не всегда…
        После диплома, например, с огромным трудом устроилась в одну контору, в бухгалтерию, - конечно, ее по причине отсутствия опыта на самую копеечную зарплату взяли. А они с Витей к тому времени успели-таки в кооператив залезть, тут уж о ненависти к проклятым отчетам да цифрам не думалось. Волю в кулак, морду всмятку - старалась… Но кто же молодого специалиста сразу будет по карьерной лестнице двигать, к вожделенным зарплатным перспективам? Тут уж, как в армии - дедовщину пока никто не отменял… Хоть до десяти вечера на работе сиди, не заметят, не оценят стараний. Да еще и главная бухгалтерша была редкостная стерва.
        Нет, это ей тогда, конечно, от обиды казалось, что она стерва. Вообще-то - баба как баба, замученная ответственностью, семьей да тяжелым нравом начальника. Даже вспомнить теперь стыдно, что она тогда с ней сотворила… И как ей, соплюхе, такое в голову пришло?
        В тот день главная бухгалтерша с утра была не в духе - срывалась на нее по пустякам, выплескивала свое «не в духе» наотмашь, остервенело, чтобы свой «дух» от лишней чернухи освободить. Она терпела, терпела… А что остается делать, если ты, как новобранец в армии, под рукой у «деда» оказалась? Напрямую же с возмущением не попрешь, вмиг за штатом окажешься…
        Нет, ее можно было понять, главную-то. Ей на следующий день годовой отчет в главке надо было сдавать - та еще нервно ответственная морока. В тот день, последний перед отчетом, вся бухгалтерия на цыпочках передвигалась, дрожала душонками, в последний раз проверяя отчетные данные. Такое напряжение в воздухе висело - хоть ножом режь!
        Наконец, пухлая папка с годовым отчетом была собрана, и рабочий день по времени к концу подходил. И черт дернул начальника в этот момент их главную бухгалтершу к себе в кабинет вызвать! А ее, молодого специалиста Аню, мимо ее стола с кружкой горячего чая пройти… Споткнулась о мусорную корзину, чай выплеснулся - прямо в драгоценную раскрытую папку… Конечно, у нее от ужаса волосы на голове дыбом встали, когда напечатанные на машинке цифры начали расплываться в горячих чайных потоках. Да - это был настоящий ужас… В те времена компьютеров еще не было, документы на пишущей машинке наяривали, второй листок с копией выходил бледным, уже не подменишь… Да и не в том было дело - можно подменить или нет! Наверное, как-то бы вышли из положения, перепечатали… Просто она в тот момент совсем голову потеряла, засуетилась в своей окончательной затурканности. Не отдавая себе отчета, схватила папку, впихнула к себе в сумку, села за стол, ни жива, ни мертва… Никого в этот момент, как на грех, в бухгалтерии не оказалось, другие сотрудницы выскочили куда-то по своим делам. Дверь открылась - главная от начальника
вернулась, вполне уже «в себе», вполне довольная…
        - Ладно, Аня, иди домой. Ты вот что, Аня… Я на тебя сегодня кричала маленько, ты уж прости, сама понимаешь, годовой отчет… Ну, чего сидишь? Иди, говорю! Все сегодня успели, после шести задерживаться не будем!
        Онемевшими руками сняла со стула свою сумку, не помня себя, поплелась к двери.
        - Ань, а где папка-то с отчетом? Вот тут, на столе лежала…
        - Не знаю… Я не видела… Я вообще с места не вставала…
        - Наверное, я ее в сейф положила!
        - Не знаю, не видела…
        И закрыла за собой дверь, зацокала каблуками по гулкому коридору. Внутри, кроме липкого страха и барабанного сердцебиения, ничего не чувствовалось. Потом, отойдя от родной конторы на приличное расстояние, сунула злосчастную папку в кусты, избавилась от улики, как предатель-шпион…
        Конечно же главная с отчетом оскандалилась. До такой степени оскандалилась, что ушла с позором по статье - за халатность. Начальство в штатном расписании передвижки произвело, место главной другая сотрудница заняла, и ей, как молодому специалисту, тоже другая должность досталась, с хорошим окладом. Вот и вышло, что она этот хороший оклад сама себе сотворила, своим подлым поступком… Но ведь не признаешься же, как было дело - глупо было уже признаваться…
        Да, совесть мучила. А потом как-то забылось. Да и не задержалась она в той конторе, на другое место ушла, как только случай подвернулся. А там - такие козни-интриги, такая грызня среди своих же, только успевай, поворачивайся! Ну, и пришлось определяться как-то, вплывать в это болото. А куда денешься, жизнь чиновничья - она такая. Сам не поинтригуешь, тебя со свету сживут. Вот и насобачилась потихоньку, огрубела, даже незаметно во вкус вошла. И в специальности своей за годы поднаторела, чиновничья спесь появилась, уверенность. Захотелось чего-то более серьезного, чтобы место работы звучало достоинством, а не какой-нибудь шарашкиной конторой. Вот, и до Департамента государственного заказа добралась - куда уж серьезнее. Пришлось кое-кому на лапу дать, не без этого. Туда просто так, с улицы, и не попадешь, и даже по блату не пролезешь…
        Вот задуматься бы хоть раз - на что силы ушли? На интриги, на выживание, на сплетни-подставы? А с другой стороны - кто ж о таких вещах и впрямь серьезно задумывается? Живут этим хозяйством, как дышат… Привыкают. Втягиваются. Гордятся даже.
        И она тоже привыкла. Втянулась. Гордилась. Несла тяжкую чиновничью долю, чувствовала себя дамой непробиваемой. Потому что всякие там слабые чистоплюи в чиновничьей среде не приживаются. И потому надо быть сильной. Жизнь такая - все по головам идут… Тем более кто в чиновничьей среде посмеет бросить в другого камень, если все - такие? С виду белые и пушистые, а по сути… А копни поглубже - у каждого бревно в глазу есть, и папочка, спрятанная в кустах… Никому ж неохота самого себя подлой сволочью признавать и то бревно на всеобщее обозрение вытаскивать! Защитная реакция, словом…
        Хотя иногда вдруг накатывала постылая нервная тошнота - не без этого. Утром встаешь, и как подумаешь - на работу надо… И тут же себя одернешь, пристыдишь - эка раскиселилась! Надо, Аня, надо. Соберись, Анька, тряпка. И ведь вся жизнь, если рассудить, была построена на этом треклятом «надо». С тех времен и построена, когда, как говорится, единожды солгав… Надо. Надо, и все. Семью заводить - надо. Гнездо вить, кооператив годами выплачивать - надо. Детей рожать и на ноги поднимать - надо. Все надо, надо… А счастье где? Не вписалось, пронеслось мимо этого «надо»? Вот вроде все и устроилось, наконец, и завелось, и свилось, и народилось, и приработалось-привыклось, и даже в любовном круговороте с красавцем-умницей Пашей завертелось, и… И конец. Появилась брешь - и карточный домик по имени «надо» распался. Хрупкий оказался домик-то. Нет больше семьи, нет любви, и детям уже не нужна, и работа эта постылая… Выходит, нигде никак себя не нашла, не состоялась? И в придачу ко всему этому еще и доктор Козлов?
        И - что дальше? Ну, ляжет она в больницу. Отрежут, отхимичат, может, потом реабилитируют. Дальше-то - что? Все то же самое, по тому же кругу? И опять - надо? Зачем, кому…
        Зря она, наверное, с этой неделей затеялась. И с романсами тоже. Только душу себе растравила, сама себя, выходит, обвиноватила. Еще и поклонник этот - зачем он ей сдался… Господи, как все неправильно, пошло, глупо! Такая тоска… Страх, страх и тоска…
        Слеза, оторвавшись от подбородка, капнула в чашку с остывшим чаем. Хуже нет занятия - одинокого вечернего чаепития. О, дверь хлопнула - Антошка пришел… Быстрее, быстрее слезы со щек смахнуть, еще не хватало перед сыном… Она ж сильная, она мать…
        - Мам, ты чего?
        Застыл в кухонном проеме, взгляд настороженный, удивленный.
        - А чего я?
        - Ну, плакала вроде…
        Улыбнулась, вздохнула прерывисто, глядя в его лицо. А все-таки красивый Антошка парень, гладкий, ухоженный, хоть сейчас на глянцевую обложку. В сытости рос, в заботе, ни в чем по большому счету отказа не знал… Чуть-чуть до ума его не довела, в хорошие женские руки не пристроила… Если уж Лерка свою судьбу под откос пустила, так, может, хоть Антон…
        - Знаешь, Антош… Ты не женись рано. Институт закончишь, работу хорошую найдешь, а потом уж… Осмотришься, прикинешь…
        - Мам, ты чего? - снова повторил он свое сакраментальное, дернул уголком рта. - Чай-то с коньяком пьешь, что ли? Не женись рано, главное… Да я вообще пока от этой мысли далек…
        - Ну и хорошо, что далек, Антошенька. А девушка у тебя есть?
        - Есть, конечно.
        - А как ее зовут?
        - Ирка.
        - А почему ты ее сюда не приводишь, хоть бы познакомил…
        - Да ты ее знаешь, мам. Это Ирка Петренко, мы с ней в одном классе учились.
        - Петренко?! Но погоди… Она же… Она даже в институт после школы не стала поступать! Она всего лишь парикмахерша, насколько я знаю!
        - И что?
        - Антон… Как это - что? Сам не понимаешь, да? И далеко ваши отношения с этой Петренко зашли? Я же помню ее прекрасно - довольно-таки ушлая девица! Развязная, грубая, и намека на присутствие интеллекта нет!
        - Ну, началось…
        - Что, что началось, Антон? Я что, неправду говорю? Отвечай мне - давно это у вас? Только не говори мне, что ты ее любишь! Уж этого я вовсе перенести не смогу! Надо же - Петренко…
        - Все, мам, проехали! Все, хватит! - вдруг злобно огрызнулся Антон, ударив ладонью по притолоке. - Прошу тебя, перестань!
        - Что значит - перестань? Антон, как ты с матерью разговариваешь? Что я, не могу…
        - Нет, не можешь. Это мое дело, мам. И вообще, зря я тебе сказал, расслабился. Знаешь, у тебя лицо такое было, когда я вошел…
        - Какое? Какое у меня было лицо?
        - Да нормальное, человеческое! Человеческое у тебя было лицо, мам!
        - А сейчас, значит… Сейчас…
        И осеклась вдруг, замолчала, будто изнутри кто хлыстом щелкнул. Значит, говоришь, было у меня человеческое лицо. Человеческое лицо - было. А потом… А потом, значит, нечеловеческое стало? Ох…
        Привычное возмущение захлебнулось в горле, съежилось стыдливо, истаяло. Еще и Леркин дрожащий голосок зазвучал в голове тихим рефреном - как она давеча сказала? Слишком впряглась в свое материнство? Порой и сама не осознаешь, как сильно вожжи натягиваешь?
        Вот и сейчас она их натянула, выходит. И не осознала. Потому что привыкла так - не осознавать и натягивать. Щелкнула кнутом - и понеслась! Нет, и впрямь - чего она понеслась галопом? Сына во всех грехах винит, а сама… А сама - галопом! И по своему человеческому лицу - тоже галопом! Ведь было же у нее человеческое лицо, он сам сказал…
        С трудом перевела дыхание, отодвинула от себя чашку с чаем, глянула в глаза присевшему за стол сыну. А он, видать, тоже перепугался этой неожиданной в ней перемены. Сидит, смотрит настороженно и немного удивленно. И ждет. Продолжения неприятного разговора ждет. И вдруг для самой себя произнесла тихо:
        - А знаешь, Антош… Я сегодня целый вечер в кафе романсы пела… И мне так хорошо было, если б ты знал… Так хорошо…
        - В смысле - в кафе? - отпрянул он корпусом, глянув на нее в крайнем недоумении.
        - Да в прямом смысле. В кафе, на сцене. Моя институтская подруга кафе открыла, вот я и…
        - Ничего себе, мам! Правда? Не обманываешь?
        - А чего мне тебя обманывать?
        - Ну, не знаю… На тебя не похоже… Ты - и романсы в кафе…
        - Да, Антош. Я - и романсы в кафе. Представь себе.
        - А ты разве умеешь?
        - Умею… Говорят, очень даже неплохо.
        - А почему ты никогда… Ну… Почему мы никогда не слышали, чтобы ты…
        - Не знаю. Наверное, это какая-то другая моя суть. Когда-то я от нее отказалась, а теперь… Теперь вот, сама выплыла.
        - Мам, а послушать можно? Что это за кафе, где ты поешь?
        - А ты и впрямь… хочешь послушать? - глянула она на него смущенно.
        - Конечно, хочу! А Лерка знает?
        - Нет. Не знает.
        - Тогда я завтра приду… Можно?
        Она ничего не успела ему ответить - в комнате настырно заверещала телефонная трубка, и Антон вскочил с места, махнув ей - сиди, мол, я сам отвечу. И вскоре вернулся на кухню, протянул ей трубку:
        - Это тебя, это Лерка…
        - Привет, мам! - услышала она деловой, немного возбужденный голос дочери. - Не знаю, как ты к этому отнесешься, конечно… В общем, к нам бабушка едет. Она только что мне звонила.
        - А почему - тебе? - еще не до конца осознав новость, досадливо спросила она.
        - Не знаю…
        - Ладно, я ей сейчас перезвоню. Скажу, что я… Что мне пока не до нее… В общем, придумаю что-нибудь…
        - Поздно, мам. Она уже в дороге, прямо из поезда звонила. Послезавтра вечером уже здесь будет. Надо бы встретить ее на вокзале. Сможешь?
        - Господи, ну что же это такое… - не удержавшись, тоскливо произнесла она в трубку. - Только этого мне сейчас… - И, собравшись, вздохнула обреченно: - Да, конечно, Лер. Конечно, встречу.
        - Мам… Ты на меня не сильно обиделась? Ну, после того разговора…
        - А ты сама как думаешь, Лер, обиделась я или нет?
        - Думаю, что обиделась.
        - Ну а чего тогда спрашиваешь?
        - Да так… Переживаю просто. Тебя жалко, себя жалко. В общем, прости, мам. Не надо было на тебя все вываливать - так сразу. Не знаю, чего меня понесло… И Гера вон то же говорит…
        - А мне нет никакого дела, что по этому поводу говорит твой Гера! Хоть сейчас мне его под нос не подсовывай, умоляю тебя! И вообще - почему ты с ним наши семейные взаимоотношения обсуждаешь?
        - Ладно, все, мам. А то опять поссоримся…
        Короткие гудки стеной отгородили от нее Леркин голос, и она почти бросила трубку на стол, глянула на Антона страдальчески:
        - Представляешь, бабушка приезжает… Опять на целый месяц, наверное… Нет, почему именно сейчас? Хоть бы через неделю…
        - Мам, да чего ты, пусть! Я вообще не понимаю, почему ты приездов бабушки так боишься. Ее ж не слышно, не видно…
        - Ну да. Может, тебе и не слышно, и не видно, а мне… Ладно, ты все равно не поймешь. Скажи лучше - сможешь ее послезавтра на вокзале встретить? Поезд вечером приходит, а я не могу, мне же в кафе…
        - Встречу, конечно. Без проблем. Пой свои романсы. Хм, надо же… Ты - и романсы в кафе… Вообще, вообще не вяжется…

* * *
        Она проснулась на рассвете будто от слезного внутреннего толчка, даже всхлипнула немного, как показалось. Открыла глаза - темно в комнате. Светящиеся стрелки настенных часов показывают без двадцати пять. И сна - ни в одном глазу… И на душе явное послевкусие от осознания - мама едет. Шевелится внутри противное осознание, ноет болью в солнечном сплетении, будоражит стыдом неприятия. Конечно, стыдом. Чем же еще. Дочь не желает в своем доме собственную мать видеть…
        Ох, если бы наоборот! Как было бы хорошо, если бы все - как у других, ура, ура, мамочка едет! Ну почему, почему у нее не так, как у других? Чем она хуже? Откуда эта твердь в груди, это неприятие, это постыдное раздражение… Все не по природе, все не по-божески…
        И сделать с этой каменной твердью ничего нельзя. Единственное лекарство - настроить себя на выдержку, на терпение. Вытащить наружу спасительное слово - надо. Надо маму встретить. Надо маму принять. Надо заткнуть источник раздраженных эмоций, которые, черт их дери, волнами плывут и плывут из глубины организма…
        Нет, все-таки ты чудовище, Анька. Мало того что тряпка, еще и чудовище. А мама - что… Маме все твои эмоции по фигу, как Антон говорит… Лишь бы рядом оказаться, утвердиться в своем материнском праве, пошуровать любопытством в дочерней жизни… Главное, даже не предупредила, что погостить собралась. Может, она бы ей сама позвонила - в понедельник, например. Пошла бы в больницу и позвонила, и позвала, чтоб за Антоном тут приглядела… А так - последнюю обедню своим приездом испортила!
        В общем, так накрутила себя, что и уснуть больше не удалось. И вставать не хотелось, ворочалась в напряжении с боку на бок, пока не зазвенело внутри злое отчаяние. Потом услышала, как заиграла музыка в комнате Антона, как он прошлепал босыми ногами сначала в туалет, потом в ванную… Затем с кем-то по телефону поговорил, коротко, деловито - «да», «нет», «конечно», понял». С кем это он, интересно, в такую рань? И вообще - надо бы встать, завтрак ему приготовить… С этой мыслью и задремала вдруг, поплыла по волнам короткого сна. Очнулась от запаха подгорающих гренков из кухни…
        Соскочила с постели, накинула на себя халат, путаясь в рукавах. Так и вышла к нему на кухню, неся в себе готовенькую, с пылу с жару, утреннюю неврастению.
        - Доброе утро, Антон! Ты что тут делаешь, на всю квартиру горелым пахнет!
        Еще не успев оглянуться, уже втянул голову в плечи, напрягся спиной. Потом медленно повернул голову от плиты:
        - Вот, гренки на завтрак хотел сделать…
        - Да. Гренки - это хорошо. Я, кстати, давно у тебя не спрашивала - как в институте дела?
        - Да все нормально, мам.
        - Долгов по зачетам нет?
        - Да откуда? Еще и самих зачетов нет, они ж в декабре будут…
        - Ладно, понятно. А кто это тебе звонил с утра? Твоя Петренко, что ли?
        - Это отец звонил, мам.
        - Отец?! И часто ты с ним по утрам созваниваешься?
        - Нет, не часто. Просто они сегодня на другую съемную квартиру переезжают, вот и просил помочь. А что, нельзя?
        - А ты не груби мне, это во-первых! А во-вторых - когда это ты собрался ему помогать? Во время лекций, что ли?
        - Нет. Они вечером переезжают, после пяти.
        - А чего это вдруг они переезжают?
        - Так понятно, чего… Таня вот-вот родит, хозяева съехать попросили, им жильцов с маленьким ребенком не надо.
        - А ты, значит, ее Таней называешь, да?
        - А как мне ее называть, если она - Таня?
        Что-то уж совсем обидное услышалось в его нахальном ответе, будто по лицу хлестнул. Не понимает, как матери тяжело, не понимает!
        - Ага. Таня, значит. Она Таня, а мать - сволочь приставучая, так?
        - Мам, перестань…
        - Нет, вот объясни мне, я, дура, не понимаю… Зачем ты вообще там все время пасешься? Ты не понимаешь, что своим присутствием не даешь отцу новые отношения строить? Думаешь, этой Тане приятно каждый раз тебя лицезреть, красавца такого? А ну, отойди…
        Отодвинула его от плиты, ловко сняла со сковородки в тарелку гренки. Так и есть, с той стороны подгорели… Зацепила ногтями пару особо обгоревших, наклонилась, бросила в мусорное ведро.
        - Садись, я тебе чаю налью… Ничего не можешь самостоятельно сделать…
        Антон послушно сел за стол, терпеливо вздохнул. Этот его вздох совсем уж вывел ее из себя, ударило в солнечное сплетение с новой силой. Развернулась к нему от плиты, чувствуя, что несет, несет раздражением… И надо бы остановиться, да сил не хватает…
        - Что, мать плохая, да? Мать злая? Мать хочет, чтобы ты в люди вышел, образование получил? Много от тебя мать требует, да?
        - Да при чем тут мое образование, мам! Чего ты с утра завелась, честное слово!
        - Мать ночами не спит, о тебе думает, а ты ей лишний раз позвонить не соизволишь? А мать потом с головой болью на работу идет? Плохая мать, да?
        И выдохлась, иссякла вдруг. Поставила перед ним чашку с чаем, без сил опустилась на стул. И как последняя капля, самая горькая, ядовитая, уже другим тоном, уже почти слезным:
        - Если я такая плохая, так иди тогда, живи с отцовой Таней…
        - Мам… А ты не заметила, что у нас с тобой давно все разговоры именно этой фразой заканчиваются?
        Нет, ну зачем, зачем он! Что, промолчать нельзя или другое что сказать? Ну, к примеру - не нужна мне отцова Таня, ты мне нужна, ты же мне мать… Нет, ничего не понимает, ничегошеньки!
        - Ладно, мам, пошел я. Иначе мы совсем разругаемся.
        Поднялся из-за стола, цапнул на ходу гренок, откусил с хрустом. Она оторопело уставилась, произнесла уже немного виновато:
        - Да погоди, куда ты… Поешь нормально…
        - Не хочу. Аппетит пропал.
        - Что, матери уже и сказать ничего нельзя? Перед кем протестуешь-то, перед матерью?
        - А это не протест, мам. Это бегство. Когда ты такая вот, от тебя лучше убежать, целее будешь.
        - Убежать? Ты сказал - убежать?!
        - Ну да. У нас ведь это семейное - бежать друг от друга, правда?
        - Да с чего ты взял… Если Лерка… Это еще не значит, что…
        - А я не Лерку имею в виду. Хотя и ее тоже, - оглянулся он уже в дверях кухни.
        - Нет, постой, Антон! Погоди! Объясни мне, что значит - бежать!
        По ней вдруг будто мороз прошел. Сидела, напрягшись всем телом, чувствовала, как дрожит страхом внутри. Антон прислонился к дверному косяку, помолчал, глядя на нее, потом заговорил тихо:
        - Вот ты, мам, вчера сильно расстроилась по случаю бабушкиного приезда… Скажи мне честно - ты ведь всю жизнь от нее убегаешь, да? А ты не задумывалась над тем, что и от тебя иногда убежать хочется?
        - Антон, да ты что… Разве можно эти вещи сравнивать… Это другое, Антон, ты просто не понимаешь…
        - Да что тут понимать, мам? Тут ведь не в сравнении дело.
        - А в чем, в чем?
        - Да я и сам толком не смогу объяснить, в чем. Правильно Лерка говорит, что вы с бабушкой одинаковые, только у вас полярности разные. Бабушка - минус, а ты - плюс. А суть одна - убежать хочется. В общем, я не смогу объяснить… Как есть, так и говорю.
        - Да уж, говоришь… Как по сердцу ножом… Спасибо тебе, сынок.
        - Ну вот… Разве ты услышишь… У тебя же сразу в ответ - обвинение! Как, мол, посмел!
        - Не знаю, не знаю… По крайней мере, я твоей бабушке никогда бы не посмела вот так, прямо в глаза…
        - Ну и зря. Может, поняли бы друг друга, перестали бы по кругу бегать. Глядишь, и флаг бы свой опустили.
        - Флаг? Какой флаг? Это что, Лерка тебя научила - про флаг? Объединились, значит, в борьбе против матери?
        - Да в какой борьбе, мам… Я же как лучше хотел… Для тебя же… Ладно, прости, если обидел. Я думал… Ладно, пошел я. Прости.
        Резко развернувшись, он ушел в прихожую. А она осталась сидеть, слепо глядя перед собой в кухонное пространство. Потом будто какая сила смыла ее со стула, бросилась в прихожую, обхватила руками мосластые плечи сына, зарыдала в голос, ткнувшись в его куртку лицом:
        - Сынок, да что же это… Что же происходит, сынок… Я же… Я же вас с Леркой люблю больше жизни, что же такое со всеми нами происходит, сынок?
        От куртки Антона пахло дождем, хорошим одеколоном с едва уловимой примесью крепкого юношеского пота, чуть-чуть табаком… Сынок, сынок. Что же и впрямь со всеми нами происходит… И почему именно сейчас? Ни раньше, ни позже…
        - Ну все, все, мам… Прости меня, дурака. Я тоже тебя очень люблю, мам…
        - Я обещаю тебе, сынок… Я тебе обещаю…
        Так и не смогла сказать, что она ему обещает. Развернула за плечи, почти вытолкнула за дверь - иди. Шатаясь от слабости, приплелась на кухню, села за стол, снова зарыдала в голос. Как трудно это принять, и вообще - как трудно все, как больно, и… как страшно! Господи, помоги! Пришли кого-нибудь, Господи, для разъяснения, для вразумления, для маломальской помощи-опоры… Услышь меня, Господи!
        Подняла голову, глянула куда-то вверх сквозь отчаяние, сквозь ноющую в груди слезную безысходность, словно ожидая вот-вот ответа… И усмехнулась горько. Откуда ты ответа-помощи ждешь, от желтого плафона кухонного светильника, что ли? Нет, матушка, никто не придет и не решит твои проблемы… Никто, никто не придет…
        Вдруг ожила, затрезвонила телефонная трубка, с вечера оставленная на кухонном столе. И она вздрогнула, даже выдохнуть не успела, глядела на эту трубку, боясь протянуть руку. Отчего-то мелькнуло в голове - это Козлов звонит… Скажет сейчас какую-нибудь гадость, вроде того - немедленно собирайтесь в больницу, хватит дурака валять… Не брать, не брать трубку! Нет ее дома, ушла!
        Все. Перестала трубка звонить. От напряжения даже слезы высохли, можно вздохнуть свободно. О боже… Снова! Да что ж это такое, непонятно, что ли - дома ее нет! Ну, если это ты, Козлов… Погоди, сейчас я тебе отвечу… Так отвечу, вмиг твои детские ладошки вспотеют! А может, это и не Козлов… С чего она вообще взяла, что это Козлов…
        Издала горлом почти мужской кхэкающий звук, освобождаясь от слезной накипи. Протянула руку, нажала на кнопку соединения:
        - Да! Слушаю!
        - Здравствуйте, Анна… Вы всегда с утра таким ефрейторским голосом отвечаете?
        Опа… Именно этот голос она меньше всего ожидала услышать. Вернее, вообще не ожидала. Откуда он взялся, да еще с утра?
        - Доброе утро, Иван. Какими судьбами вы в моем телефоне?
        - А что, удивил?
        - Не то слово.
        - Ну, я так и подумал, что вы должны вроде как удивиться. А на самом деле - ничего особенного. Сейчас позвонил в кафе, и ваша подруга душевно продиктовала мне ваш домашний номер. Хорошая у вас подруга, должен отметить. Правда, немного странная… Домашний номер продиктовала, а сотовый - ни в какую… Еще и допрос устроила, зачем это мне ваш номер понадобился! Пришлось на ходу придумать, что я хочу вам корзину цветов отправить в благодарность за ваше пение.
        - Да уж… Филимонова, она такая. А что, собственно, вы хотели, Иван? Узнать мой адрес, чтобы курьер корзину цветов доставил?
        - Нет, зачем… Я и так знаю, где вы живете.
        - Ну… А тогда чего вы хотите?
        - То есть зачем звоню?
        - Ну да…
        - Если честно, и сам не знаю. Встал с утра, и вдруг потянуло.
        - В каком смысле - потянуло? Не пугайте меня, Иван…
        - Да нет, это не то… То есть не в тривиальном смысле… Мне вчера показалось, вам помощь нужна, Анна. Причем срочная. Никак не могу от этого чувства отделаться.
        - А вы что, Бэтмен? Или, может, святой Николай Угодник? Что-то я внешних признаков вечером не заметила!
        - Ну да, ну да. Зато я по голосу слышу, что вы только что плакали. И очень сильно плакали. Ведь так?
        - А это уже мое личное дело, Иван, и вас не касается. Хочу - по утрам смеюсь, хочу - слезы лью.
        - А тот факт, что я, например, замерз и очень чаю хочу, вас касается? В ваше хотение по утрам жалость к замерзшему человеку хоть краешком вписывается?
        - Не поняла… То есть как - замерзли? Где вы замерзли?
        - У вашего подъезда, где…
        - Зачем?!
        - Что - зачем? Замерз - зачем? Да черт его знает, холодно…
        - Иван, вы сумасшедший? С чего вы решили…
        - Да вот, решил. Подумал - чего вечера ждать? А вдруг с помощью опоздаю?
        - Да не нужно мне никакой помощи! С чего вы взяли?
        - С чего взял? Да хотя бы по интонации вашего гневного вопроса. И вообще… Вы долго меня на морозе держать собираетесь? Что я вам плохого сделал?
        Вдохнув, она совсем было собралась отправить его куда подальше, а на выдохе вдруг произнесла неожиданно для себя:
        - Ладно уж, заходите… Пятый этаж, квартира сорок четыре. Ах, да… Код домофона - тридцать пятьдесят шесть…
        Нажав на кнопку отбоя, положила на стол трубку, вздохнула, опустив плечи. Надо бы пойти, переодеться… А впрочем - ладно. И так, в халате, сойдет. В конце концов, она его в гости не приглашала… Да, и причесываться тоже не будет, вот! Кто он ей, по сути? Вообще - никто…
        Так и просидела за столом в ожидании дверного звонка. Только усмехнулась грустно - надо же, до чего докатилась… Первому встречному - давай, заходи… А вдруг он и правда маньяк?
        Дверной звонок влился в кухню довольно нахально, длинной сплошной трелью. Так он звенит, если палец от кнопки не отрывать. Антошка всегда так делает, если ключи забывает… Но то - Антошка, а ты - что за ком с горы, чтобы подобное нахальство себе позволять?
        Усмехнулась, жестко провела ладонями по лицу вверх-вниз. Что ж, иди, открывай, Бэтмен к тебе прилетел - в черном плаще с кровавым подбоем… Ты ж заказывала, просила о помощи! Вот, получай.
        Медленно встала со стула, протянула руку к кнопке чайника - пусть пока закипает. Так же не торопясь поплыла в прихожую, на ходу оправляя халат и потуже затягивая поясок на талии. А халат-то красивый, дорогой… В прошлом году из турецкого отпуска привезенный. А впрочем, неважно. Решила же - наплевать, что он там о ней вообразит-подумает…
        Ввалился по-свойски в прихожую, вжикнул молнией на куртке, огляделся, куда бы ее пристроить.
        - Вон туда, в шкаф… - подсказала равнодушно, поведя подбородком. - Там плечики есть… Обувь можете не снимать, если хотите. Вы ж ненадолго, только чаю попить. Проходите на кухню, я чайник уже включила.
        - А кофе есть? Мне лучше кофе. И желательно не растворимый, а настоящий, терпеть не могу суррогатов. Без сахара, но с лимоном. Если нет лимона, можно с молоком.
        Ух ты, сколько заказов, надо же! А телячью грудинку, запеченную с ананасом, тебе не подать?
        - Хорошо, я сварю. Но предупреждаю - бутерброда к кофе не будет. Я вчера не успела в магазин заскочить. Вот, есть только гренки… Хотя они с той стороны подгорели…
        - Ну и отлично. Обожаю подгоревшие с одной стороны гренки. Особенно если с правой стороны подгорели.
        Надо же, он еще и шутит… И вообще - нахал! Сначала на чай напросился, а теперь кофе ему подавай! Впрочем, кофе - это хорошо… Сама еще не успела свою утреннюю порцию выхлестать…
        Пока она варила кофе сразу в двух турках, гость сидел, скромно помалкивал. Сделав первый глоток, закрыл глаза, улыбнулся блаженно:
        - Молодец, умеете…
        - Ага. Спасибо, что похвалили.
        - Да пожалуйста. Рад стараться.
        Ишь, какая у них пикировка затеялась. Она вроде как язвит насмешливо, а он отвечает так же. Ну, поязвили, понасмешничали, а дальше-то что? Гость кофе попьет, гренки схрумкает и уйдет восвояси? Странный какой-то - зачем с утра заявился… Дома, что ль, не мог кофе попить? Еще и Филимонову с утра с ее номером телефона донимал… Это вот и есть, что ли, помощь и опора, свыше посланная? Или, наоборот, очередное издевательство?
        Сев со своей чашкой за стол напротив него, проговорила зачем-то:
        - Простите мне мой домашний вид, Иван. Я с утра гостей не ждала, сами понимаете.
        Ничего не ответил, только мотнул головой, как усталый конь, - понимаю, мол. Откусил гренок, разжевал, глянул своими пронзительными глазами - остро, коротко, будто по душе полоснул. Нет, не понравилась ей с утра эта пронзительность, слишком уж много нахальной грустинки в ней было. Вроде того - все про тебя понимаю, все знаю… Но зато при дневном свете этот Иван вполне симпатичным оказался! Не красавец, далеко не красавец, но, как ни странно, «некрасота» ему даже в плюс. Такие мужские лица обаянием интеллекта притягивают. А красота им только мешает, неразбериху на лице создает.
        - А все-таки вы утром сильно поплакали, Анна. Вон, и глаза у вас еще плачут, дымятся отчаянием. Давайте, выкладывайте все по порядку.
        - Хм… А вам не кажется, что вы слишком много на себя берете, Иван? Кто вы такой, чтобы я вот так, первому встречному… Вы думаете, мне больше некому про себя… выкладывать?
        - Думаю, некому, Анна. В том-то все и дело. Ведь некому?
        - Ну, знаете…
        И зашлась вся внутренним возмущением, глядя, как он спокойно улыбнулся, сделав большой глоток кофе из чашки. Но щелкнуло вдруг что-то в голове, и расплылись, растаяли готовые вырваться наружу лихие слова. И подкатила к горлу слезливая жалость… А ведь и впрямь некому. Некому, черт возьми, некому!
        Вздохнула, глянула на него сквозь слезы, оплела нервными пальцами чашку. Глаза, говоришь, дымятся отчаянием? Ну да, дымятся, сам видишь. В том-то и дело, что нельзя с этим слезным хозяйством сладить, не пропихивается оно внутрь, как ни старайся. А может - ну его, это бессмысленное старание? Может, взять да и бабахнуть сейчас откровением, вывернуть наизнанку душу, самой посмотреть, что там, с изнанки… Ну, представить, допустим, что этот Иван - случайный попутчик в поезде. Выговаривайся такому, сколько хочешь, он выйдет из поезда, все с собой унесет. Навсегда, навеки. Он ведь и в самом деле - случайный попутчик? Даже и короткого продолжения знакомства у них не предвидится? Ляжет с понедельника в больницу и - поминай, как звали…
        - А ко мне мама завтра приезжает, Иван… - произнесла сдавленно, на выдохе, предательски всхлипнув.
        Он поднял брови, посмотрел на нее в некотором недоумении. Было в его взгляде еще что-то, похожее на ожидание. Вроде того - при чем тут мама-то. Ну, приезжает, и хорошо. Я ж тебя о твоем горе спрашиваю, а ты - мама…
        - Чего вы на меня так смотрите? - вдруг рассердилась она, смахнув со щеки злую слезу. - Странно вам, да? К человеку, мол, мать приезжает, а он по этому поводу слезами нервными исходит?
        - Так я не понял, простите… Это и есть ваше… Ваша… неприятность?
        - Да! Да, если хотите! Да, именно так! Да, я моральный урод, я мать свою не люблю! И если вас это обстоятельство так шокирует, то пожалуйста, я вас не держу! Кофе свой выпили, согрелись? Ну, вот и идите…
        - Нет.
        - Что - нет?
        - Не выпил и не согрелся. И ничуть меня сказанное вами не шокирует. Что ж, давайте, валяйте про маму.
        - Что значит - валяйте?
        - Ну, в смысле, рассказывайте… Вам ведь давно хочется на эту больную тему поговорить? Облачайте свои грешные думы в слова, не стесняйтесь. Посмотрим, что из этого выйдет.
        - Да я даже не знаю, как начать…
        - Да с самого больного и начинайте. Она вас что, мало любила?
        - Почему? Наоборот… По-моему, слишком любила… Слишком опекала, слишком заботилась, до полной трагической самоотдачи… Наверное, в этом вся закавыка и есть, что именно до трагической. Она, как бы это сказать… Вся в меня ушла. Она во мне была. А меня самой не было. Понимаете?
        - Что ж, понимаю. Бывает. Вообще-то тяжелый случай.
        - Да, да! Кажется, в психологии это материнским поглощением называется… Когда мать полностью посвящает себя ребенку, живет его жизнью, как будто свою вторую жизнь проживает! А у ребенка ничего своего не остается… Ничего личного, даже глубоко спрятанного… Мне иногда кажется, что тогда, в детстве, она у меня волю отобрала.
        - Ну, допустим, вы совсем не производите впечатления безвольной женщины…
        - Да нет, это не то! Я же о другой воле говорю! О смелости выбирать, о свободе полета! О воле к счастью, к настоящему счастью… О любви, наконец. А человек с отобранной волей не может любить… Просто не умеет… Зато может лихо насобачиться к этой жизни приспосабливаться, строить свою жизнь по кирпичику - там тяпнет один, в другом месте - еще один… Как хитрая обезьянка шустрыми лапками. Глядишь - маломальский домик построен. Крыша не течет, да только счастья в нем нет. Да и это еще, знаете, полбеды! Вот когда в этот домик еще и мама приезжает, тут уж совсем… Хоть веревку намыливай…
        - Понятно. Значит, вы всю свою жизнь посвятили бегству от мамы, я правильно понял? Вы убегаете, а она вас преследует. Вы снова убегаете, а она - тут как тут.
        - Да. Получается, так. Именно спасаюсь бегством.
        - А остановиться не пробовали, чтобы просто в глаза ей посмотреть?
        - Ну, знаете… Это говорить легко…
        - А вы попробуйте. Поверьте, ничего страшного вы там не увидите. Надо просто перевести дыхание и подойти совсем близко. В конце концов, высказать свои болевые ощущения…
        - Высказать?! Да вы что? Я даже представляю себе эту картину… Это же слезы, дрожание губ, жалкий, несчастный, скорбно обвиняющий взгляд… Нет, только не это! Что вы! Да никаких слов она не услышит, ей не это от меня нужно!
        - Ну да. Сначала, конечно, именно так и будет. Есть особая порода людей - этакие железобетонные отрицатели. Не в том смысле, что они по натуре жестокие, нет… Чаще всего наоборот, их железобетон и есть - слезы да обвинение. А что - мощнейшее оружие, между прочим… Стыд перед слезой близкого может любого человека как личность уничтожить. А плачущий - он же только себя слышит, руководствуется только своей энергетикой. В своей одежке ведь всегда хорошо, уютнее себя чувствуешь…
        - Да, да… Именно так. Все правильно вы говорите…
        - А вот не надо со мной соглашаться с такой горестной безысходностью! Бороться с железобетоном нужно, понимаете? Пробивать его!
        - Как?! Как пробивать?
        - Ну, это уж ваше дело - как. Ваша мама, вам и решать. Ищите пути перевести ваше общение в нормальные человеческие эмоции… Ну, я не знаю… Надо разговаривать, надо ссориться, надо кричать в конце концов! А бежать - это совсем не выход… Это усугубление, если хотите…
        - Пусть. Зато так легче.
        - Кому легче? Вам? Ей?
        - Ей - не знаю. А мне легче.
        - А представьте себе на минутку, что ей еще тяжелее, чем вам… Скорее всего, она даже не понимает, что происходит. И ей никто проблемы не объяснил… А кто ей про это расскажет, если не вы, ее дочь?
        - Да не поймет она, не поймет!
        - Поймет. Потому что ей страшно, очень страшно. Это действительно страшно, когда дети твоим обществом тяготятся. Это, в конце концов, невыносимо - не быть матерью, когда желаешь быть матерью.
        - Да. Это я как раз понимаю…
        - Ну вот видите. Быть матерью само по себе трудно. А не быть матерью - страшно.
        - Да, да…
        - Но самое удивительное, что середина всего этого - и есть мать. Когда не трудно и не страшно. Когда просто - есть.
        - А если так не получается? Хоть тресни, но не выходит?
        - Это вы о ком сейчас? О себе или о своей маме?
        - Я? Я о маме, конечно… - вдруг смутилась она, опустив глаза в чашку. - Да, вы правы, наверное… Может, я и попытаюсь… Я попробую…
        - Конечно, попробуйте. Дети вообще по природе обязаны быть умнее, мудрее своих родителей. Да, объяснить трудно. Да, сразу не поймет. Мы все так устроены, что все самое плохое, как нам кажется, не умеем в себя принять. А ведь, по сути, - для того и живем… Чтобы плохое аккумулировать в хорошее… Вот скажите - вы хорошо понимаете своих детей?
        - Ну, это отдельный разговор…
        - Да я думаю, тот же самый. Ведь так?
        - Я… Я не хочу об этом говорить, Иван.
        - Да можете и не говорить, и без того все понятно. Вы бежите, и дети ваши бегут… Все вполне закономерно, Анна. Просто кому-то надо взять и остановить это всеобщее бегство. Именно вам и надо остановить.
        - Как?! Как остановить?
        - Да все в ваших силах, Аня. Просто нужно вернуться в изначальную точку - к маме. Нужно повернуться к проблеме лицом, перестать от нее бежать запыхавшись. Иначе может быть поздно, слишком поздно…
        - Не знаю… Может, и впрямь уже поздно… Может, и не успею…
        Сглотнула вмиг образовавшийся слезный ком, отвернулась к окну. Как хорошо, что он не стал спрашивать, отчего она может и не успеть. Наверное, почувствовал - не надо спрашивать. Вдохнула в себя с силой воздух, потянула шею, вздернула вверх подбородок…
        А он все молчал. Глядел на нее внимательно и молчал. Потом, когда молчание совсем уж набухло тягостной никчемной паузой, вдруг произнес:
        - А у вас очень красивый профиль, Анна. Классический образец, а не профиль. Вам кто-нибудь говорил об этом?
        - Да, конечно… Конечно, особенно в молодости. Говорили, что у меня профиль Нефертити.
        - Ух ты! Эка вы замахнулись…
        - Это не я замахнулась! Это мне другие так говорили! - сердито развернулась она к нему лицом. - И вообще… Ваша ирония вообще не к месту! Я ж не просила комплиментов, вы сами…
        - А вы знаете, недавно одна британская исследовательница обнаружила, что, оказывается, древний скульптор, который лепил Нефертити, просто ей польстил… Сначала создал ее лицо таким, каким оно было, ничего не приукрашивая, а потом все переделал. Видать, она рассердилась, когда себя увидела, и заставила его сделать пластику.
        - Ну уж… Сочиняете, что ли?
        - Да совершенно точно! Просто в те годы, когда археологи ее в Египте откопали, не было специальных технологий, вот и прослыла царица эталоном женской красоты. А недавно ее всякими лучами просветили… И что на самом деле оказалось? У Нефертити нос был картошкой, с горбинкой и загнут к губе. Представляете, что за носяра бедной фараонше достался? А еще полно морщин на лице, и глаза обыкновенные, и уголки губ вниз опущены… В общем, мастер перестарался с фотошопом посредством обыкновенной штукатурки… А мы теперь, пожалте, любуемся!
        - Иван! Вы это все придумали, да? Ну, сознайтесь, только сейчас придумали?
        - Ничуть… А чего вы так бурно и горестно среагировали? Правда, она всегда такая, Анна. Неказистая, грубая и обидная. Потому и не нравится никому. Обман всегда слаще правды. Видите, даже в те древние времена так было.
        Она вдруг обиделась. Смешно сказать - именно за правду о Нефертити и обиделась. Будто он это про нее сейчас рассказал - с носом картошкой, с морщинами, с опущенными уголками губ… И вообще, что он себе позволяет, расселся тут, психолог доморощенный!
        - Вы, наверное, считаете себя умнее других, Иван? Имеете право поучать, наставлять, советовать? Да кто вы такой? Я разве просила проводить со мной душеспасительную беседу?
        - Нет, не просили. Это я сам, можно сказать, инициативу проявил. Не могу смотреть на трагедию человеческого надлома, так и тянет из нее за шиворот вытащить.
        - Хобби у вас такое, да?
        - Ну, можно сказать… Да вы не обижайтесь, Аня. Ничего особенного в моих посылах к вам нет. Просто помочь хочу. Нормальное человеческое чувство.
        - Ага. Это называется - чужую беду руками разведу.
        - Нет уж. Разводить свою беду вы сами будете, тут я вам не помощник. Зато теперь сможете к ней хоть как-то подступиться, ведь правда?
        И полоснул своими острыми глазищами, и опять как бритвой внутри порезал. Потом отодвинул от себя чашку с кофе, нахмурил брови, кинул быстрый взгляд на запястье с часами.
        - Идите, Иван. Вы торопитесь, я смотрю.
        - Да. У меня работа срочная, статью надо сдать… Целый день за компьютером просидеть придется, еще и вечер захватить. А вы сегодня в кафе петь будете?
        - Буду. Вы еще вчера у меня спрашивали.
        - Да, конечно. Тогда давайте так поступим… Я вас после кафе встречу и домой провожу, идет?
        - Ну, это совсем необязательно. И вообще… Зачем вы со мной возитесь?
        - А вот вечером и расскажу - зачем… Спасибо за кофе, за гренки, все было замечательно! Не провожайте, я сам дверь за собой захлопну… До вечера, Анна!
        Ушел, оставив после себя легкий запах мужского парфюма. Она лишь пожала плечами - странный человек… И вообще - что это было? То ли ей нахамили сейчас, то ли и впрямь пытались помочь? Нет, правда, странно. Бежит по утреннему холодному городу мужчина по имени Иван, чтобы провести с малознакомой женщиной душеспасительную беседу… Делать, что ль, ему больше нечего? Интересно, кто он, чем занимается? Нужно было спросить… Хотя какая разница. Можно и без любопытных вопросов обойтись. Пройдет неделя, она исчезнет из его поля зрения… Сколько дней-то осталось? Сегодня уже среда… Стало быть, четыре с половиной…
        Так, нельзя сидеть сиднем. Время бежит, вот и утро уже прошло. Надо бы в супермаркет наведаться, холодильник совсем пустой. И на ужин Антошке что-то сварганить… А между делом переосмыслить, пережевать постулаты из той самой душеспасительной беседы. Как он сказал - развернуться в обратную сторону, пойти к истокам греха…
        Переодеваясь в спальне, чтобы выйти в супермаркет, глянула на папирус с профилем Нефертити, висящий на стене в рамочке. Эх ты, красавица, я ж так гордилась… И шею так же старалась тянуть, и подбородок держать… А ты, вон, с носом картошкой. Да, нужно, кстати, картошки купить, не забыть…
        Так и протекло время до вечера - в хлопотах по хозяйству. В сторону переосмысления и душеспасения мысли почему-то не двигались. Как только представляла себе мамино лицо, останавливались на полдороге, сбивались в хаос. Да, Иван прав, надо себя заставить, надо… Но не заставлялось почему-то, хоть убей! Трудно это. Так же трудно, как остановить идущий на полной скорости поезд. Слишком уж громко скрежещут тормоза, и вообще… Страшно сойти с рельсов. И страшно думать в другую сторону. Наоборот, тянет уголька привычных обид в топку подбросить, чтобы летел поезд дальше. Только вопрос - куда…
        Даже в кафе, когда вышла на сцену и уселась на ступеньки, не получилось настроиться на романтический лад. Нет, пела, конечно, с удовольствием, но в зал почти не смотрела. То есть будто сама с собой разговаривала, и голос звучал тихо-тревожно и немного с надрывом. А когда запела алябьевскую «Нищую», даже чуть не расплакалась…
        Какими пышными хвалами
        Кадил ей круг ее гостей…
        Нет, вовсе она не соотносила свою жизнь с этими строками. Просто под настроение пришлись. Видно, и посетителям кафе понравились - так дружно захлопали, когда улетели в маленький зал последние трагические аккорды:
        Она все в жизни потеряла!..
        Хорошо, что Ивана в кафе нет. А то бы, наверное, посмеялся над ее слезливой сентиментальностью. Сказал бы - себя жалеете, Анна… Вместо того, чтобы в изначальную точку греха двигаться - себя жалеете… И был бы прав. Жалость к себе - тот же уголек в топку бегущего на всей скорости поезда. Да, легко это все понимать, но так нелегко потянуть на себя рычаг тормоза!
        Он встретил ее после кафе, как и обещал. Правда, припоздал немного. Вышла на крыльцо, а его нет… Даже растерялась поначалу. И, что греха таить, огорчилась. Стояла, оглядывалась, переминалась с ноги на ногу, как неприкаянная барышня, пока в свете фонаря не нарисовался знакомый силуэт.
        - Простите, Анна, немного не рассчитал. Давно ждете?
        - Да я и не собиралась ждать, бог с вами. Я только что вышла.
        - Ну, вот и славно. Идемте. И возьмите меня под руку, а то опять поскользнетесь.
        Молча вышли на освещенную улицу, она глянула в его усталое лицо. Боже, какая сосредоточенность. Идет и думает о чем-то своем, не имеющем к ней никакого отношения. Ушел в себя, и поминай, как звали. Зачем тогда провожать пошел? Не больно-то и хотелось…
        - Вы, наверное, очень устали, Иван?
        - Что? А, да, устал… Но это неважно.
        И снова молчит, думает о чем-то своем. Так и до дома будут идти молча, что ли? Ладно, придется самой его тормошить…
        - Так все-таки… Зачем вы со мной возитесь, Иван?
        - Что?
        Повернул к ней голову, глянул с удивлением. Под соусом этого удивления и вопрос прозвучал как посыл к некоторому с ее стороны кокетству. Фу, даже кровь к щекам прилила, так неловко стало.
        - Утром, когда уходили, Иван, вы обещали… - начала вдруг пояснять неловко.
        - Что я обещал?
        - Да очнитесь, Иван! Вы мне обещали вечером на этот вопрос ответить! А сами идете и молчите! Я вас не обязывала меня провожать, между прочим! Вы сами напросились!
        - Ах да, конечно! Простите, Анна. Я все еще от работы не могу отойти, весь день за компьютером провел, заказную статью сочинял.
        - Вы журналист?
        - Нет, что вы, бог обнес…
        - А что за статья?
        - Да это так, для одного дела нужно было.
        - Понятно. Не хотите говорить, не надо. Я не любопытная. И все-таки зачем вы со мной возитесь? Надеюсь, это не эпизод неких психологических исследований?
        - А что, я похож на психолога?
        - Нет, не похожи. Хотя… Да кто вас разберет! Может, вы диссертацию пишете? Выискиваете всякие занятные прецеденты, исследуете… А что, бывает! Я недавно, например, фильм с таким сюжетом видела! И меня вот тоже вывели на откровенность… Зачем? Есть же у вас какая-то цель?
        - Хм… Хм! У вас слишком сильно развито воображение, Анна. То я маньяк, то психолог-экспериментатор… Вы уж определитесь как-нибудь.
        - И все-таки… Вы не ответили.
        - Да уж, окрутило нас всех трудное время настороженностью. За обыкновенным добрым посылом уже черт знает что разглядеть пытаемся…
        - Значит, у вас ко мне просто добрый посыл?
        - Ну да. А что в этом такого? На любого человека может в одночасье накатить благое желание - просто помочь другому человеку. Да и вообще… - поднял он глаза к небу, - может, и мне зачтется когда-нибудь… Так сказать, авансом за земные грехи…
        - А у вас что, много грехов?
        - Много, Анна. Много. Вот вы утром про себя сказали - моральный урод, мать не люблю. А я про себя могу сказать, что я еще более весомый моральный урод… Только я урод кающийся, а вы еще нет.
        Она вдруг немного струсила - слишком уж горестно-серьезно у него все это прозвучало, без привычной легкой насмешливости. Даже растерялась как-то. И ничего лучшего не нашла, как проговорить неуклюже:
        - А вы расскажите, Иван… Возьмите да расскажите… Как вы мне утром советовали - облачайте свои грешные думы в слова, не стесняйтесь.
        - А вам интересно?
        - Ну я же про себя рассказала! Думаете, мне легко было?
        - Ну да. Что ж, раз пошла такая пьянка… Ладно, попробую. Может, и вы из моего рассказа что-нибудь для себя возьмете. Вы не очень замерзли?
        - Нет. Совсем нет.
        Он повел плечами, вздохнул, будто собираясь с духом. Она глянула на него сбоку - ни следа от прежней легкой иронии на лице не осталось. Весь словно собрался, сосредоточился тяжело…
        - Знаете, я по молодости очень был самолюбивый мужик, амбициозный. Такие планы наполеоновские на жизнь строил - сейчас вспоминать смешно… После института с чиновничьей карьерой потрепыхался, потом, как все шибко амбициозные, в бизнес ушел. Хотелось всего много и сразу - власти, денег… Чего там еще… Ну, в общем, не в этом суть. А суть в том, что я на этом грешном пути трех женщин предал. Трех жен. И четверых детей от этих трех жен. Уходил в один день, не задумываясь, оставлял после себя выжженное поле. И никогда на это поле не возвращался. Что там взросло - мне и дела не было… Уф-ф, как трудно все это проговаривать, даже самому уши режет…
        - Да уж… Трудно, я понимаю.
        - Да ничего вы не понимаете, Анна. И вообще - лучше пока не говорите ничего. Слушайте лучше. Так вот… Вынесло меня с бизнесом в Чехию - мы с партнером там недвижимостью занимались. И деньги у меня были, и дом хороший под Прагой, и молоденькая профурсетка под боком. И ни о чем я не задумывался, прожигал жизнь на европейских просторах, пока в жуткую аварию не попал… Две недели в коме провалялся, врачи говорили, никаких шансов у меня к жизни вернуться не было.
        - Ничего себе… Но вернулись, выходит?
        - Да, как видите. Знаете, Аня, мне иногда кажется, что я до сих пор так и живу, в коме… Будто даже помню свое состояние… А впрочем, не об этом сейчас. Очнулся, помню, в реанимации, еще глаза не открыл… И вдруг понял - один я. Один как перст. Никого со мной рядом нет.
        - А эта… Подружка ваша?
        - Да что - подружка… Она даже ни разу в клинике не появилась. Исчезла в неизвестном направлении. Говорят, в Амстердаме ее потом где-то видели… Ну, да бог с ней. Я ж понимал, с кем дело имею. А самое странное, что мне свое понимание ужасно нравилось. Вот и ткнули меня носом в мое понимание. Хорошо ткнули. И начались мои окаянные дни…
        - Что, трудно реабилитация проходила?
        - Нет. Не трудно. Да и не в этом дело. Понимаете, я другим из комы вышел… Совсем другим человеком. Однажды, например, ночью проснулся, и показалось вдруг, что рядом со мной, в больничной палате, все мои бывшие жены собрались… Лежу и думаю - а я ведь боюсь их! Даже глаза боюсь открыть, спящим притворяюсь!
        - И что? Они и впрямь там были?
        - Кто?
        - Да жены ваши!
        - Нет, конечно. Откуда? Что вы, Ань…
        - Ну мало ли… Вдруг узнали о вашем несчастьи и приехали?
        - Нет. Никого в палате, конечно, не было. А мне все казалось - дети мои тоже там, обступили кровать и стоят, смотрят… Все мои четверо детей, мал мала меньше. Я замер, лежу… А потом вдруг соображаю - чего ж они мал мала меньше-то… Они ж большие должны быть, последнюю годовалую дочку я пятнадцать лет как оставил… Открыл глаза - никого, только аппарат искусственной вентиляции легких попискивает. Тут меня по сбитым мозгам и шибануло - а ведь они где-то есть, дети мои… Взрослые уже, родного отца или забывшие, или презирающие до глубины души. Пытался их лица представить - и не смог… И понял вдруг - все, жизнь прошла. Если их лица не вспомню - точно умру. И заплакал… Нет, не от страха умереть, не подумайте. Страстно хотелось в исходную точку вернуться, в первое свое предательство. Понимал, что это утопия, что не простят мне, и все равно хотелось… И еще вдруг понял - неспроста меня судьба в эту аварию сунула и живым оставила, шанс дала. Хоть и хрупкий, но шанс.
        Он замолчал, снова поежился, будто хотел сбросить с себя что-то. Чувствовалось, как трудно дается ему это признание - у нее и самой мороз по спине пробежал.
        - В общем, оправился я кое-как. Вышел из больницы, предложил компаньону выкупить у меня долю в бизнесе. Он отговаривал, конечно… А только назад мне ходу не было. Вот, вернулся сюда, в этот город… К исходным, так сказать, точкам…
        - И что? - тихо спросила она, не в силах выносить его молчания.
        - Да ничего. Все предсказуемо, в общем. Никто из моих детей не захотел меня знать. Я уж не говорю про жен…
        - А что с ними стало, с женами?
        - Первая умерла, вторая замуж вышла, третья от горя спилась. Двое сыновей уже взрослые, одна дочка - студентка, еще одна школу заканчивает. Да, я всех разыскал, предстал перед ними - этакий раскаявшийся блудный папаша. А на что я рассчитывал - все правильно в конечном счете… Тут уж хоть святым родителем стань, и кайся, и клянись - ничего не поможет. Какая обида с детства в ребенка вложена, с той он по жизни и пойдет. А самое противное - будет свою жизнь вокруг этой обиды и строить. И не всегда правильно, часто совсем уж кособоко. Обида на родителей - это ж вещь такая, почва для всяких комплексов… Идет ребенок своей дорогой, хоть и кривоватой, а тебя все равно на нее не пустит. И уже не сделаешь ничего, не поможешь. Все видишь, а не поможешь, вот что самое страшное! Можно только по параллельной идти, крадучись за кустами да исподтишка наблюдая… И все время быть наготове, чтоб из-за кустов незаметно выскочить да соломки подстелить, если ребенок на своей дороге споткнулся. Что, в общем, я и делаю…
        - Соломку подстилаете, что ли?
        - Ну да. Как могу. У старшего сына вон трое детей, еще и бизнес трещину дал. У него как-то сразу все плохо пошло… Нет особой жилки в характере, понятно, без отца рос. А я отслеживаю, пытаюсь тайно ему помочь… Статью рекламную организовал, проплатил издание, еще и писал сам эту статью целый день. Писатель, блин… А завтра в Прагу хочу слетать, аферу одну с деньгами провести… То есть аферу наоборот. Уже договорился с одной конторой, что они мои деньги в качестве гранта ему на счет перечислят… И дочь тоже думает, что она на бюджетной основе в университете учится… А на самом деле с деканом о тайных взносах договариваться пришлось. В общем, так обстоят мои дела, Анна. Работаю Робин Гудом для своих детей, крадусь за кустами. И поверьте - это не им надо. Это мне самому надо, это я сам себе такую работу над ошибками придумал.
        - Как грустно… И что, ни один из четверых так и не захотел с вами общаться?
        - Старшие - ни один. А с младшей дочкой вроде бы ничего, наладил контакт. Но опять же тайком от ее деда и бабки. Они ее с десяти лет воспитывают, опеку оформили. Мать-то ее окончательно спилась… Они говорят - из-за меня. Когда я ее бросил, она долго в больнице лежала, у нее нервный срыв был. А потом… Нет, я понимаю, конечно, ее родителей. Да и с себя вины не снимаю. А внучке они просто запретили со мной видеться. Но у нее, знаете, характер такой… Чем больше запрещают, тем больше хочется сделать наоборот. Так что, считайте, повезло… Она уже паспорт получила, сама может решать, с кем ей жить. Такие вот дела, Анна. Слушайте меня и не совершайте подобных ошибок…
        - Ну уж! Я, допустим, своих детей не бросала!
        - Да не в этом, по сути, дело! Дело в тех же обидах… И нет разницы, большие они или маленькие, хрен редьки не слаще. Детские обиды - они и есть детские обиды. Не осознаете своих ошибок вовремя, тоже придется - по параллельной… Ведь ваша мама тоже идет по параллельной дороге, разве не так? Вы к себе ее и близко не подпускаете?
        - Нет. Она не по параллельной. Она все норовит рядом со мной, по моей дороге идти. Она силой на нее встать пытается.
        - Да. Вы ее сталкиваете, а она все пытается…
        - Ну, в общем… Да, так…
        - А в итоге получается мука. Не сталкивайте ее, Анна. Пусть идет. Пусть далеко сзади вас, но идет. Не все умеют вот так - из-за кустов соломку подстилать. Для этого горького осознания особые силы нужны.
        - Да мне и не надо соломки…
        - Не зарекайтесь, Анна. Жизнь длинная, на ее поворотах всякие неожиданности случаются.
        - Ну, это да… Неожиданности - это да, тут я с вами согласна. А когда вы, говорите, уезжаете?
        - Завтра утром у меня самолет… А прилечу я в субботу и обязательно приду в кафе, послушать ваши романсы. Вы замечательно поете, Анна…
        - Спасибо.
        - Ну, вот мы и пришли… Смотрите, в ваших окнах свет горит.
        - Да, Антошка уже дома, слава богу… Спасибо, что проводили.
        - Это вам - спасибо.
        - А мне - за что?
        - Что выслушали… Такой вот у нас сегодня взаимный сеанс психоанализа получился.
        - Ну, я-то вам ничем не помогла!
        - Почему же, помогли… Вы очень хорошо умеете слушать. Да и помощь мне уже не особо нужна. Я уж как-нибудь - сам… Это вы еще в начале пути. Идите, Анна, вас сын ждет. И я пойду. Рассказал вам свою историю - как вагон с цементом разгрузил. Тяжело… Одному побыть хочется.
        - Да, Иван. Конечно, идите. До свидания.
        - До свидания. Я приду в субботу. До встречи, Анна.
        Повернулся - быстро пошел прочь. Будто сбежал. Она открыла дверь подъезда, медленно начала подниматься по ступеням. Надо же, какая тяжелая исповедь… Теперь понятно, отчего у него такие глаза - пронзительно грустные. А раньше, наверное, были хитрые, а не пронзительные. Нет, не простой у него взгляд… Взгляд бабника, вот оно что… Бывшего бабника…
        Антон уже ждал ее в проеме открытой двери, глянул в лицо со странным любопытством. Чего это он? Ах да… Наверное, в окно смотрел, видел Ивана…
        - Мам, кто это? Что за мужик с тобой был?
        - Да так… Знакомый один. Просто до дома после кафе проводил. А что, нельзя?
        - Да почему? Пожалуйста… Я даже шел за вами немного… Хотел подойти, да потом подумал - чего я тебя буду смущать. Обогнал в переулке, ты даже не заметила…
        - Не поняла… Откуда ты за нами шел?
        - Так я же был в кафе, мам!
        - Правда?
        - Ну да… Я ж еще вчера тебе сказал - приду обязательно… А ты так пела, слушай! Нет, правда, классно! У тетки, что со мной за столом сидела, даже тушь с ресниц потекла… А я ей говорю - это моя мама! Ну, она тогда вообще залепетала что-то про твой голос, про талант… Нет, правда здорово, мам!
        - Значит, ты мной гордился, сынок?
        - А то! Сидел и думал - вот если б ты всегда такая была…
        - Какая?
        - Ну… Не знаю… Скажу не так - опять обидишься…
        - Не обижусь, Антон. Давай, говори прямо - какая я обычно бываю? Грубая, да? Нервная? Раздраженная? Слишком требовательная? Ты часто на меня обижаешься, да?
        - Да нет, мам, не то… Подумаешь - грубость и раздражение, это не страшно, это всегда понять можно. Тут дело в другом…
        - Ну, что ты замолчал, сынок? Говори… Говори все как есть… Я не обижусь, честное слово.
        - Ну… Ты всегда будто чем-то напугана, мам. Будто все время от меня какой-то гадости ждешь. То локти мои на сгибах проверяешь, то сумку мою вынюхиваешь, то в институт звонишь… Я же знаю, что ты в институт звонишь, мам. Проверяешь. То есть заранее мне не веришь, авансом гадости ждешь.
        - Но… Я действительно за тебя волнуюсь, сынок…
        - Да я понимаю! Но уж очень оскорбительно ты волнуешься. У тебя при этом такой посыл… Сразу по самолюбию бьет. Словно я только и делаю, что одни неприятности тебе приношу… Одним только в жизни присутствием… Все силы у тебя отнимаю.
        - Нет, это не так, сынок! Да как тебе в голову такое пришло!
        - Да так, мам, так. Ты все время боишься и волнуешься. И чем больше боишься, тем больше себя заводишь. Как будто я сделаю шаг и сорвусь в пропасть, а на самом деле нет никакой пропасти… Знаешь, мне даже перед пацанами неловко бывает, когда мы сидим в клубаке, а ты названиваешь через каждые двадцать минут…
        - Да, я понимаю, сынок… Но я не могу, не могу… Ты прав - я все время боюсь за тебя!
        - А я не могу, когда ты боишься. Я перед твоим страхом немею, себя теряю, вялым дерьмом становлюсь. А человек не может себя дерьмом каждые двадцать минут чувствовать… И все время виноватым - неизвестно за что. Ну вот скажи, чего ты боишься? У меня все вроде нормально, учусь, не ворую, не выпиваю, не курю даже… А клубаки… Да что - клубаки! Ну, принято в нашей тусовке так - иногда в клубаки ночами залазить! Это нормальная жизнь, мам, не лучше и не хуже, чем у других! Знаешь, как тяжело жить с чувством, что кто-то из-за тебя страдает? А ты все время страдаешь, мам… И говоришь, говоришь об этом…
        Он еще что-то говорил - горячо, торопливо, блестя глазами. Она уже не слышала. То есть услышала главное наконец. Будто тяжелый нарыв внутри лопнул - вроде и больно, но знаешь, что заживет в конце концов. Да, а Иван-то прав - нет разницы, большие у ребенка обиды иль маленькие, хрен редьки не слаще… И ошибки родительские тоже без разницы - большие иль маленькие. Никто не определит эту грань - у каждого ребенка свое восприятие грани… Почему, почему она раньше таких простых вещей не понимала? Обидно. До слез обидно. Жаль.
        - Ну вот… - осекся на полуслове Антон, заметив ее слезы. - Я ж говорил, обидишься, не поймешь…
        - Нет, сынок, я все поняла. И услышала. Честное слово, услышала. Все будет хорошо, сынок…
        - А чего тогда плачешь?
        - А ты не обращай внимания, это хорошие слезы, честные. Правда, сынок.
        И улыбнулась дрожащими губами, вытерла нос ладонью, всхлипнула напоследок.
        - Еще в кафе придешь меня послушать? Я ведь только до воскресенья…
        - А почему до воскресенья? А, ну да, ты ж говорила, в больницу ляжешь… Но ведь это ненадолго, мам? В больницу-то?
        - Поживем - увидим… Пока не знаю, сынок. Ну, иди спать, поздно уже, тебе вставать рано. И не забудь - завтра вечером надо бабушку на вокзале встретить! Ты обещал, помнишь?
        - Да, конечно. Конечно, я помню, мам…

* * *
        Утром проснулась от странного ощущения - то ли волнения, то ли тревоги. Конкретного имени волнению-тревоге не было, просто бултыхалось в организме что-то давно забытое, похожее на пресловутых «бабочек в животе», как теперь принято говорить. Надо же - выразился какой-то умник про этих «бабочек», и пошло-поехало, подхватили! Вот и у нее мыслишки свернули на этих бабочек… Откуда им в ее животе взяться-то? Не от Ивана же прилетели, неприкаянного отца и грустного бабника… Еще чего…
        И все-таки улыбнулась. И потянулась всем телом, прислушиваясь к себе. А что - пусть летают… Сегодня у нас что, четверг? До понедельника четыре дня осталось - вот пусть и полетают четыре дня…
        Глупо, конечно. Иван - это не та история, не для «бабочек». И хорошо, что не та. И вообще - надо вставать, готовиться к маминому приезду. В квартире порядок навести, с едой что-то сообразить…
        Она всегда особенно тщательно убирала квартиру к маминому приезду. И готовила вкусную еду. И набивала холодильник продуктами. Бог его знает, почему. Будто сама себя готовила к некоему отчету по правильному ведению домашнего хозяйства. Ох, это проклятое, въевшееся в кровь чувство предъявления доказательства - посмотри, мол, как у меня все хорошо и распрекрасно, и не нужно исходить обо мне тревожно-трагическим беспокойством… И помощь твоя мне без надобности, как и само присутствие…
        Вот и сейчас - рьяно принялась за уборку. Протерла от пыли мебель, залезла с тряпкой во все уголки, даже стремянку с балкона притащила, чтобы до люстры добраться. Да, а потом окна, окна надо помыть… И духовку на кухне… И в шкафах все перебрать, навести идеальный порядок…
        Мысли привычно бежали вперед, злобно толкая одна другую. Да, я такая, давно уже самостоятельная. Да, я в тревоге-заботе не нуждаюсь. Да, я сама мать, в конце концов. Да, я сама… Я мать…
        Неловко взмахнула рукой, чуть качнувшись на стремянке, будто кто-то невидимый толкнул в плечо. Остановись, мол, ишь, разбежалась. Посмотри - у тебя невидимый флаг в руке… Мамин - флаг…
        И тело вдруг обмякло, расслабилось. Села на стремянке, теребя тряпку в руках. И впрямь - чего это… Она ж не хотела… Она ж хотела попробовать… Как там Иван говорил - нужно повернуться к проблеме лицом, перестать от нее бежать. А она сейчас бежит, бежит, запыхавшись. По привычке бежит. А надо пытаться пробовать идти обратно, туда, в изначальную точку… В детство, к маме…
        Ой, нет, лучше не надо - в детство. Лучше здесь и сейчас. Так, нужно с чего-то начать…
        Осторожно спустившись со стремянки, медленно подошла к окну, распахнула створку, подставила разгоряченное лицо ворвавшейся в комнату холодной струе воздуха. Вот так, охладись немного, бегунья. Так и до финиша добежишь, и упадешь замертво. В буквальном смысле замертво.
        И побежала по коже слезная изморозь страха, и привычно кинулось в голову - соберись, Анька, тряпка! Потом, потом будешь плакать, себя жалеть. А сейчас перебороть себя надо, остановиться под ужасающий скрип тормозов. Давай, ты можешь, Анька.
        Так. Значит, мысль первая, самая здравая - это очень хорошо, что мама приезжает. Очень вовремя, главное. Близкий человек рядом - это же здорово. Особенно в такой момент. Мать - самый близкий человек. Ближе некуда. И хорошо, и спасибо ей…
        Закрыла окно, шагнула к дивану, села. И поплыл в голове предстоящий трудный разговор…
        - А знаешь, мам, у меня ведь беда.
        - Что такое, доченька, что случилось?
        - У меня онкология, мама. В понедельник в больницу ложусь на обследование. Потом операция, потом химия…
        - О, господи… Ну как же так, доченька… Ты меня просто убила сейчас… Как же так? Нет-нет, я этого просто не переживу, я не смогу…
        - Мама, возьми себя в руки. Не плачь, пожалуйста. Все будет хорошо, я справлюсь.
        - Нет, ты не понимаешь! Ты не понимаешь, как я за тебя волнуюсь! У меня сейчас сердце разорвется от горя! Я всю жизнь только и делаю, что переживаю за тебя, и вот, пожалуйста… Не было дня, чтоб я не думала о тебе… Нет, я не переживу этого, не переживу! Я умру от горя…
        Да, наверное, все именно так и будет. И залитое слезами мамино лицо, и тихий голос, и отчаянные глаза. И ее растущее изнутри раздражение, как защитная стена. И желание произнести сердито:
        - Мам, прекрати… Скажи мне еще - как ты посмела, дочь, я же волнуюсь… Как тебе не стыдно меня огорчать, я же так за тебя всегда переживала… Ну послушай себя, мама, в конце-то концов! Я - волнуюсь! Волнуюсь - я! Это же невыносимо, мам!
        Конечно, ничего такого она ей не скажет. Потому что мама не поймет, не услышит. Будет плакать, смотреть сладко-горестно. Ах, какое же у меня горе, мое горе горше всех, и даже дочь, бессердечная, не слышит моего горя…
        Ох уж этот знакомый с детства горбик собственной пристыженности! И сейчас дает о себе знать, вызывает стойкий, но молчаливый протест. И никуда от этого горбика не деться. Нет, Иван, ты не прав, не услышит она… Лучше уж так - терпеть, идти с горбиком дальше.
        И, словно в ответ, зазвучали в голове слова Ивана - нельзя терпеть! Надо разговаривать, надо ссориться, надо кричать в конце концов! Надо биться эмоциями! А бежать - это совсем не выход… Это усугубление, если хотите…
        Ожил на тумбочке, запел свою песню мобильник, и она бросилась на его зов благодарно. Тем более родное имя на дисплее высветилось - Антон…
        - Доброе утро, мам!
        - Доброе, сынок…
        - Мам, а в котором часу бабушкин поезд приходит, я вчера забыл спросить?
        - Вечером, в половине восьмого…
        - Ага, понял! Ну, ты не волнуйся, я встречу! Я сегодня коллоквиум по квантовой механике спихнул, мам!
        - Да ты что?! Молодец, поздравляю! Горжусь!
        - Ага… Ну, все, до вечера, мам!
        - До вечера, сынок!
        Села на диван, улыбаясь, зажав в горячих ладонях мобильник. Вот же… Вроде ничего особенного, короткий совсем диалог. И обычный вроде. Но… Но! Проклюнулась в этом диалоге, дала росток новая какая-то нотка, чистая, звонкая, замечательная! Нотка сыновнего к ней доверия. Такого вкусно счастливого, что голова кругом пошла…
        Значит, поверил. Поверил, что она его наконец услышала. Какое счастье - сын ей поверил…
        Нет, а как она ему раньше-то, господи! Ах, мол, я волнуюсь, когда тебя дома нет! Я - волнуюсь! Волнуюсь - я! И стыд-позор тебе за мои волнения, плохой ты сын! Конечно, плохой, если я - волнуюсь! Как говорится, с шашкой наголо, вперед и с песней, и с маминым флагом в руках - права, права была Лерка…
        Вот уж воистину - момент откровения. Господи, да что ж у нас получается… Сынок, значит, не побоялся до нее достучаться, а она… Ведь она же поняла, она услышала! Значит, и мама ее должна услышать, должна понять?
        Да, Иван прав. Они с мамой обе из породы людей - железобетонных отрицателей. Вся и разница в том, что она от маминого железобетона бегством спасалась… Так быстро бежала - чуть мимо своих детей галопом не пронеслась! И слава богу, что сами дети ее железобетон проломили… Теперь, стало быть, ее очередь своей маме помочь?
        Какой он умный, Иван. А главное - в самый трудный момент ей судьба этого Ивана подсунула! Явно ведь неспроста…
        Вот бы его с мамой познакомить! Сам бы на нее посмотрел… Хотя не получится, наверное, слишком уж мало времени остается. Да и зачем в таком случае это знакомство… Нет, ни к чему. Ну, вот заявится она с ним домой… Ну, представит - это, мол, Иван, а это моя мама, Александра Михайловна… И дальше что? Мама, конечно, улыбнется вежливо и тут же будто в себе замкнется, опустит взгляд, отойдет в сторону. Сядет где-нибудь в уголке, подожмет сухие губы, сложит ладонь в ладонь, как оперная певица, локотки плотно к бокам прижмет. И будет молчать, даже в разговор не вступит - клещами из нее слова не вытянешь. Но она-то знает, как обманчиво это молчание! На самом деле оно весьма и весьма чуткое, затаенное, любопытное молчание исподтишка… Такое любопытно внимательное, что…
        Вот, опять она! Еще и нет ничего, а уже к раздражению готова! И попробуй потом ответь на тихие мамины вопросы без раздражения!
        - Доченька… А он кто да кто, этот Иван? Где ты с ним познакомилась?
        - В кафе, мам.
        - В кафе? А что ты делала - в кафе?
        - Романсы я там пела!
        - Я же серьезно, доченька…
        - И я, мам, серьезно. Я вот уже несколько дней по вечерам пою романсы в кафе.
        - Ты? Зачем? Боже, какой ужас… У тебя что, денег нет?
        - Есть у меня деньги, мам. Это я просто так, ради удовольствия.
        - Но… Какие еще романсы? Разве ты умеешь… петь романсы?
        И обязательный ужас в глазах, приправленный материнским страданием. Позор, позор - дочь поет романсы в кафе… Какая низость, какой удар по материнскому самолюбию… Разве этому надо было всю материнскую жизнь посвятить, чтобы… И так далее, как говорится, по тексту. Словами не высказанное, но… Лучше бы уж словами. Любыми. Пусть даже самыми грубыми…
        Вдруг подумалось - а она ведь и впрямь не слышала, как ее дочь поет… Если, конечно, не считать того школьного вечера, давно, наверное, забытого. Странно, но ей тогда, еще в школе, казалось, что если мама узнает - отнимет у нее эту увлеченность. Потому что это ее собственная, личная увлеченность! Отнимет, как нечего делать - со всеми звенящими нотками аккордов и тембрами голоса, со всеми изюминками, с огромным куском вложенного в это занятие естества… И Вертинского тоже отнимет. И Алябьева. И потому надо беречь, беречь… Как скупой рыцарь бережет свое сокровище…
        Так, стоп. Ага, вот оно. Наверное, это и есть та самая точка отсчета, в которую надо вернуться. Надо маме спеть - вот оно что! Спеть, чтобы она услышала! И поверила - нельзя претендовать на душу и естество своего ребенка, нельзя туда лезть, как бы страстно этого ни хотелось!
        Подумала - и вздрогнула невольно, испугалась вдруг. А что, если Лерка с Антоном… Вдруг они тоже от нее что-нибудь… охраняют? Чтобы не лезла, не брала нахрапом? Да, вполне может быть… Познакомилась же Лерка со своим Герой в картинной галерее… Да и Антон, как ни зайдешь к нему в комнату, все время вздрагивает и закрывает картинку на мониторе…
        Ладно, пусть охраняют, что ж. Сама виновата. Теперь уж по факту надо принимать. Как говорит Иван - идти по параллельной дороге и тайно побрасывать соломки из-за кустов, чтобы не сильно расшиблись, если упадут. Да, нет никакой разницы - большие у родителей ошибки или маленькие… Все одно - дорога потом параллельной выходит.
        Вздохнула грустно, огляделась - так и не довела до конца начатую уборку. А главное - расхотелось уже. Да и бог с ней, с этой уборкой… Что за нервная суета в самом деле? Тоже - придумала себе доказательства… Доказательства - чего? Своей дочерней отчаянной самости? Или трусости, порождающей отвратительно стыдное раздражение? Вот второе - оно ближе к правде, пожалуй.
        Да, надо будет потом Ивану рассказать, как она сама с собой боролась. И как дорогу в исходную точку нашла. Теперь главное - по этой дороге пройти…

* * *
        Нежно прозвенел колокольчик над дверью кафе, шагнула из холода в тепло, улыбнулась восседающей за столиком администратора Филимоновой - привет, мол, я уже здесь. Та радостно затрепыхалась на своем стуле, махнула полной рукой, не отрывая телефонную трубку от уха. Потом вдруг пошевелила бровями, скосила глаза на трубку, затем опять уставилась на нее радостно-возбужденно:
        - Да, сегодня поет… Нет, простите, никак невозможно, все столики до воскресенья расписаны… Да я бы рада, но честное слово, никак не могу! Нет, ну как же в проходе постоите, здесь не концертный зал…
        Оторвав трубку от уха, Филимонова покрутила пальцем у виска, глянула на нее страдальчески, закатила глаза к потоку. Потом снова заговорила в трубку вежливо:
        - Поверьте, мне очень жаль вам отказывать… Что? Да, Анна. Анна Каминская. Ой, простите… По мужу она Лесникова. Да, да, Анна Лесникова. Ой, ну это вряд ли… Погодите, погодите секунду…
        Прижав трубку к объемной груди, спросила свистящим шепотом:
        - Аньк… Тут спрашивают, есть ли у тебя записи, на каком сайте искать… Чего ответить-то?
        - Хм… А ты скажи, что я нынче только на Бродвее выступаю, в «Карнеги-холл». Ну, иногда еще в парижской «Олимпии»… Все концерты вперед расписаны, не до записей, мол.
        Филимонова вздохнула, надломила укоризненно бровь, чуть дрогнула уголком рта. Снова прижав трубку к уху, проговорила вежливо:
        - К сожалению, ничем не могу вам помочь… Да, да, Анна Лесникова ее зовут. Альбом? Какой альбом? Нет, не знаю… Ищите, конечно. Кто ищет, тот всегда найдет…
        - Замучили, слушай! - с досадой бабахнула она трубкой в гнездо. - С самого утра звонят, звонят… Ну, Анька, наворотили мы с тобой дел! Народ-то на тебя валом валит!
        - А это что, плохо?
        - Да прям… Я за эти дни, считай, месячную выручку в карман огребла… Так что я твой должник, Анька. С меня причитается.
        - Да ладно… Ничего с тебя не причитается. Вот потусуюсь тут у тебя до воскресенья, и прости прощай, «Карнеги-холл» вместе с «Олимпией».
        - Слушай, Аньк… Я тут грешным делом подумала… А может тебе… Ну, это?..
        - Что, Кать?
        - Ну, бросить к чертовой матери все чиновничьи дела… Ведь не твое, Анька, не твое!
        - А что ты предлагаешь? К тебе сюда шансонеткой работать идти?
        - Ну да…
        - Рехнулась, Филимонова?
        - Да чего, чего я рехнулась-то! Я ж дело тебе предлагаю! Ну, хочешь, в долю возьму?
        - Ой, не смеши…
        - А я серьезно, Ань. Вот скажи - тебе же нравится романсы петь? Больше, чем над бумажками сидеть да цифирьки в них ковырять?
        - Ладно, Филимонова, прекрати. Ну что ты - какой дурацкий разговор затеяла!
        - Ничуть не дурацкий! Ну вот сама-то порассуждай, подумай… Мы ж с тобой бабы уже не молоденькие, ведь так?
        - Ну, допустим… И что?
        - А то! Можем мы хоть на излете своей бабской жизнедеятельности позволить себе то, чего душа просит? Именно то позволить, чего нам хочется, а не какому-нибудь говнюку-работодателю?
        - Ну, ты осторожнее на поворотах, Филимонова… Вообще-то моим работодателем государство считается…
        - Да ну и хай с ним, с государством! Государство - это ж тоже люди, каждый имеет право на счастье и свободу выбора! Давай, Аньк? А я тебе платить хорошо буду… Ну хочешь - пять тыщ за выход? Это ж если на дни помножить… Вот сколько тебе государство за твою чиновничью возню платит, а? Может, сравним-сопоставим?
        - Слушай, отстань, а? Ишь, разошлась…
        - А… Ну, в общем, я так и подумала… Гордынюшка-матушка не позволяет, да? Непрестижно в кафе у Филимоновой петь? В чиновничью контору ходить престижнее?
        - Да не в этом дело, Кать…
        - А в чем тогда дело?
        - Ни в чем. Скажи лучше - Сеня с Веней уже пришли?
        - Да пришли, пришли… Вон, в зале сидят, закусывают… А что?
        - Да мне с ними кое-что обговорить надо.
        - Ничего, успеешь еще. Что-то новенькое придумала, да?
        - Нет, не новенькое. Знаешь, я на пастернаковскую «Зимнюю ночь» хочу замахнуться.
        - Это которая «Мело, мело по всей земле во все пределы?»
        - Да. «Свеча горела на столе, свеча горела». Только не знаю, под силу ли мне…
        - Ну уж, чего сомневаться-то! Так споешь - Пугачева обзавидуется! Погоди, как там, сейчас вспомню… Что-то про скрещенья рук, скрещенья ног… А, вот!
        Сделав смешное умильное лицо, Филимонова закатила глаза к потолку, прогнусавила фальшиво, не попадая в ноты:
        На озаренный потолок
        Ложились тени…
        Не в силах больше вынести ее гнусавого измывательства над мелодией, она подхватила, запела звонко…

* * *
        И оглянулась пугливо в сторону зала, улыбнулась, вжав голову в плечи. Филимонова вздохнула:
        - Ой, здорово, Анька… Ну как у тебя это получается, не пойму… Споешь сегодня, ага?
        - Да, Кать, попробую. Только не сегодня, а в субботу.
        - А почему в субботу?
        Оп! Вздрогнула отчего-то, схватилась руками за щеки. И впрямь - чего это она про субботу ляпнула? Вот же - оговорочка…
        Неловко засуетилась, заторопилась в зал - к Сене с Веней. Тем более телефон на столе снова затрезвонил, пришлось Филимоновой трубку взять. Как вовремя он затрезвонил, ничего выдумывать относительно субботы не пришлось!
        Да, еще далеко до субботы… Надо еще как-то пятницу пережить…

* * *
        Шла потом после кафе домой - улыбалась. Надо же, до чего допелась, автографы стали просить! Совали в руки какие-то бумажки, открытки… Два раза даже на салфетках расписалась, умирая от стеснения, до дрожи в руках. Артистка, блин, выискалась…
        На улице шел снег, мотался белыми клубами в конусах фонарей. Скинула капюшон, подставила снежному ветру лицо - пусть освежит разгоряченные волнением щеки. Тают на лице снежинки - приятно… Или это не снежинки тают, а слезы бегут?
        Подняла голову к темному снежному небу, сняла перчатку, дотронулась пальцами до щеки. Точно, слезы. Вдохнула в себя воздух со всхлипом, задержала дыхание… Господи, как же хочется жить! Как хочется смотреть на снег, как хочется любить свою маму, понимать своих детей… Да просто петь романсы в конце концов… Как же все просто в этой жизни, в нормальной счастливой жизни! А я не умела, не знала раньше… Господи, как же хочется жить…
        И запела вдруг тихо, горько, проглатывая концы слов, будто слова молитвы проговаривала:
        Свеча горела на столе.
        Свеча горела…
        Какая-то женщина, проходя мимо, глянула на нее с удивлением, хмыкнула, покрутив головой. Даже пробормотала что-то невразумительное, вроде того: «Пить меньше надо». Наверное, она сейчас и впрямь на подвыпившую бабенку похожа…
        Около подъезда долго стряхивала с себя снег, собиралась с духом, прежде чем войти. Глянула вверх, на окна, - везде свет горит… Мама. Мама приехала.
        Прежде чем нажать на дверной звонок, надела на лицо радостную улыбку. И тут же поморщилась - фальшиво как-то. Нет уж, пусть будет лицо как лицо. Мокрое от снега, чуть заплаканное.
        Открыла дверь мама и сразу отступила в прихожую. В глазах - ожидание и тихая властная настороженность. Да, мол, приехала, имею право…
        Боже, как она постарела, голова седая совсем. И поза эта знакомая, ее излюбленная - ладонь в ладонь, как у оперной артистки. И губы сжаты в сухую полоску…
        - Здравствуй, мам… Как хорошо, что ты приехала…
        Шагнула к ней, прихватила субтильные плечики, звонко поцеловала в щеку.
        - А на улице такая метель поднялась! Пока шла, все лицо исхлестало. Сделаешь мне чаю, мам? Тебя Антошка покормил с дороги?
        - Да, доченька… То есть нет… Да он сразу убежал куда-то, я и не стала одна ужинать, решила тебя дождаться…
        - Ну вот и славно! Пойдем на кухню! Ты ужинать будешь, а я с тобой посижу, чаю попью! Страсть как горячего чаю хочется!
        - Пойдем, дочка…
        - Ой, мам, я так рада! - снова приобняла она ее за плечи, чувствуя, как истаивает потихоньку мамино испуганное недоумение. - Правда, рада…
        Она старалась, конечно, чего уж греха таить. Но, странное дело, старание выходило вовсе не натужным, а вполне искренним, родом оттуда - из только что пролитых слез, из песни-молитвы, из белой вьюги, из бог весть чего еще… И мама вдруг улыбнулась - уже без прежней настороженности, радостно распахнув блеклые голубые глаза:
        - Ой, Анечка, я же твое любимое варенье привезла, из жимолости с крыжовником! Помнишь, как я тебя в детстве этими словами букву «ж» выговаривать учила? «Скажи: жимолость с крыжовником!»
        - Да, помню… Жимолость с крыжовником… Да, да…
        - А ты откуда так поздно, Анечка? Антоша мне про какое-то кафе все толковал, я не поняла… Говорит, будто ты там романсы поешь… Ерунда, одним словом! Нашел, чем над бабушкой подшутить! Ты на работе, наверное, задержалась, да, Анечка?
        Так. Вот оно. Главное - не испугаться сейчас, преодолеть ее потенциальный ужас в глазах от услышанной правды. Позор, позор - дочь поет романсы в кафе… Какая низость, какой удар… Что там еще по тексту? Ах да - разве этому надо было всю материнскую жизнь посвятить… Вот она, та самая точка отсчета, в которую она давеча так лихо собиралась вернуться!
        - Мам, Антон тебе правду сказал. Я действительно сегодня романсы пела. В кафе. И мне это занятие очень понравилось, мам! Я делала это с огромным удовольствием, представляешь? У меня даже автографы просили… Ой, а хочешь, я тебе спою? Погоди, где-то гитара была на антресолях… Ой, а я не помню, где…
        Вскочила со стула, чуть не уронив на пол чашку с чаем, и вдруг обмякла, тихо опустилась обратно. Подняла голову, глянула маме в лицо…
        Нет, вовсе не было на нем выражения ужаса. Другое что-то было, будто нахлынувшее вдруг мучительное воспоминание…
        - А знаешь, Ань… Твоя бабка, моя мать, тоже в молодости романсы пела… Она очень красивая была, мать-то. Помню, как возьмет гитару, как рассыплет смоляные кудри по плечам, как запоет: «Нет, не люблю я вас…» И прямо мороз по коже…
        - Правда? Надо же… Значит, я в бабушку пошла? А почему ты мне о ней никогда не рассказывала?
        - Да так… Чего рассказывать-то? Ты ее и не застала… Когда родилась, она уж лет пять как померла…
        - Расскажи, мам! Хоть сейчас расскажи, интересно же!
        - Нет, дочка.
        - Ну почему?
        - Не знаю. Не могу. Трудно…
        Что-то вдруг услышалось ей в мамином голосе - похожее на слезное дрожание. И еще - боль. Неизбывная, как ноющая от перемены погоды старая травма. И лицо вдруг у нее сделалось такое… Бледное, сухое, как траченный временем бумажный лист.
        - А ты все-таки расскажи, мам… Это мне нужно. Понимаешь - мне. И тебе тоже.
        - Ну что ж, если нужно… Погоди, сейчас только с духом соберусь. Налей-ка мне водички, Анечка.
        Вскочила, сунулась к холодильнику, схватила бутылку с минеральной водой, наполнила стакан, осторожно поставила перед ней.
        - Да, она красивой в молодости была… Ты, Анечка, очень на нее похожа. И лицо, и эта манера шею вытягивать, и даже улыбаешься, как она… Я до сих пор не понимаю, отчего у нее семейная жизнь не сложилась. Наверное, оттого и не сложилась, что слишком красивая была, много вокруг нее крутилось всяких… И меня, горемычную, неизвестно от кого прижила… Я отца своего и не знала никогда. Помню только из детства - гитару да романсы ее эти… И гостей всегда в доме много…
        Она замолчала, жадно припав к стакану с водой, сухое горло задвигалось нервно, рывками. Выпив все до дна, вздохнула коротким всхлипом, отерла дрожащей ладонью рот.
        - Ну вот… Теперь уже легче говорить… Я ведь любила ее сильно, без ума любила. Она поет, помню, а я в лица гостей смотрю, вся ревностью извожусь… Мы тогда с ней в небольшом поселке жили, при леспромхозе. Она буфетчицей в столовой работала, меня дома с нянькой-старухой оставляла, пока маленькая была. Помню, жду ее с работы, жду, ни есть, ни пить не могу… Да только не всегда она домой-то приходила. А я так и не спала всю ночь, плакала в окошко на луну… Все мне казалось, что ее обидеть могут там, в ночной темноте. Завою в голос, а нянька шикнет на меня злобно - спи, мол, никуда не денется твоя мать, у нее свои дела, молодые! Я замолчу, уткнусь лицом в подушку, трясусь вся…
        - Мам, а она? Она тебя не любила разве? Она тяготилась тобой, да?
        - Ну, не то чтобы уж совсем тяготилась… Нет, этого не было. Так, приласкает походя, на няньку-старуху накричит, если вдруг непорядок какой обнаружит… Нянька местом-то дорожила, она ей хорошо платила, да и продуктами из буфета прикармливала. Года-то тяжелые были, послевоенные. Нет, не скажу, чтобы я уж совсем ей в тягость была. Нет, тут другое…
        Она снова замолчала, повертела в ладонях пустой стакан. Потом подняла на нее глаза, улыбнулась. И продолжила тихо, почти монотонно:
        - Однажды я заболела очень сильно - не помню уж чем. Скарлатиной, что ли… Увезли меня в больницу в соседний поселок, в нашем-то поселке больницы не было. Долго я там лежала, выздоравливала. Худющая, как скелет, голова обритая - страшилище страшилищем! Раньше ведь не спрашивали - голову брили, и все. Терпи, раз в больницу попала. Помню, доктор там красивый был, молодой, улыбался мне - знаю, говорил, мамку твою, знаю… И подмигивал так, знаешь, по-свойски… А потом пришел и говорит - все, выписываю я тебя, Шурочка. Давай, собирай узелок, выходи на крыльцо, сейчас мама за тобой приедет. Я ей, говорит, лично по телефону сообщил, чтобы за тобой сегодня приехала… Я взвизгнула радостно, вмиг собралась, на крыльцо выскочила, жду! Ну вот… Все утро жду, весь день жду, потом уж вечер наступил… И знаешь, даже не поинтересовался никто - приехали за мной или нет. Персонал больнички и без меня с ног сбивался - эпидемия тогда была. Ну, сидит себе ребенок и сидит, мамку ждет… Если ждет - значит, приехать должна…
        - А она… Она так и не приехала, да?
        - Нет, не приехала. Стемнело, сторож двери больницы с той стороны закрыл… А что мне оставалось - я пешком домой пошла. В темноте, по лесной дороге, бритая, с узелком… Страшно, конечно, было, ужас как! Но сильнее страха мысль голову грызла - а вдруг с мамой что-то случилось, если приехать не смогла? Сначала все бегом бежала, плакала, потом уж выдохлась, брела кое-как… Под утро уже к поселку вышла. Десять километров, считай… Какой уж я там ходок была - после болезни…
        - Ничего себе… А сколько тебе лет было, мам?
        - Да что-то около шести.
        - О, боже, ужас какой… И что? Пришла ты домой…
        - Ну да. Пришла. Из последних сил поднялась на крыльцо, стучу… Слышу - за дверью шевеление какое-то, мамино хихиканье, шепоток… И вдруг - дверь открывается, и она! Вся розовая, красивая такая, разомлевшая, шелковый халатик на голое тело накинут… А из-за спины - усатое мужское лицо выглядывает. Улыбаются оба. Мама мне - ой, Шурка, да я ж про тебя забыла совсем! И рассмеялась весело так, пьяненько, голову назад запрокинула… А во мне, Анечка… Во мне вдруг лопнуло что-то, как рана гнойная, ударило в голову… Я даже заплакать не смогла.
        Она вдруг задрожала плечами, лицом, сильно прижала к губам ладонь, глядя на Анну с ужасом.
        - Мам, ну не надо, не плачь! Ну, было и прошло, чего вспоминать-то!
        - Да я бы рада забыть, Анечка… Рада бы, да не могу, хоть убей… А еще - этот, который с усами… Он вдруг, знаешь, протягивает мне огромный кусок шоколада - вроде как гостинец. Раньше такой шоколад был - цельными кусками продавался, настоящий, немецкий, трофейный. Его с молоком надо было топить… До сих пор помню его вкус. Помню, а есть его не могу. Даже тошнота накатывает, когда вдруг шоколадом где запахнет…
        Прижав руку к горлу, она поморщилась, сглотнула с трудом, будто и впрямь почувствовала запах шоколада. Потом улыбнулась, проговорила виновато:
        - Ты прости меня, дочка, что я… Не надо мне было… Знаешь, я ведь никогда никому об этом не рассказывала. Вот, впервые, тебе…
        - Понимаю, мам. Значит, ты эту боль чрез всю свою жизнь пронесла…
        - Да, через всю жизнь. Так и не смогла от нее уйти, как ни старалась. Всегда она во мне была. Ну, а когда тебя родила… Ох, не знаю даже, как тебе объяснить…
        - Да чего тут объяснять, мам, и без того все понятно. Ты решила, что твой ребенок должен получить двойную порцию любви, так ведь? И ту, которую ты от своей мамы не получила?
        - Да ничего такого я не решала, Анечка. Оно само собой как-то… Прости меня, если что не так делаю, дочка. Я думала, лишней любви не бывает…
        - Нет, это ты меня прости, мам! Прости… Я же не знала… Я вообще глупая была, не понимала ничего… Давно надо было вот так сесть, поговорить! Что же мы все такие железобетонные в своей цикличности, мам? Хотим отдать детям все самое хорошее, а получается… Ерунда какая-то получается…
        Она вздохнула прерывисто, изо всех сил стараясь не расплакаться. Потянулась, пытаясь накрыть ладонями сухие мамины ладошки, аккуратно расположившиеся около пустого стакана. Но дрогнула рука, и стакан опрокинулся, подкатился к краю стола, разлетелся со звоном на мелкие осколки. Они ойкнули в унисон, пугливо поджав ноги под стулья, переглянулись.
        - На счастье, мам! Пусть будет - на счастье!
        - На твое счастье, доченька! В твоем доме стакан разбился! Пусть все у тебя будет хорошо… И с детьми, и с работой, и с личной жизнью… Ты ведь молодая еще, все у тебя будет…
        Она лишь вздохнула, улыбнувшись. Потом подумалось вдруг - сказать, не сказать? Нет, не сейчас, наверное. Не та минута… Да и зачем такое - на ночь? Может, завтра… Или вообще - в воскресенье…
        Утро пятницы началось с бытовой суматохи - у соседей с верхнего этажа прорвало трубу. Ржавые водяные пятна на потолке и в углах кухни увеличивались в размерах с каждой секундой, и они вдвоем с соседкой изнервничались в ожидании прихода сантехника. Бродили из квартиры в квартиру, как неприкаянные, звонили через каждые пятнадцать минут в жилконтору, дико изумляясь на спокойный ответ диспетчера - ждите, придет… Наконец, появился бравый парняга, перекрыл воду по всему стояку. И ушел. А когда вернется, чтобы прорыв заделать, не сказал. Новая беда - без холодной воды остались…
        - Вот оно, мое счастье, мам! Не зря вчера посуда билась! - нервно посмеялась она, выливая в чайник остатки чистой воды из пятилитровой бутыли. - Надо срочный заказ делать, чтобы еще воды привезли! Вообще-то ее раз в неделю привозят… Да, кстати, не забудь, мам… Чистую воду привозят по понедельникам, надо всегда около семи часов дома быть… Если куда-то уходить будешь, не забудь Антону напомнить…
        И осеклась от ее чуткого внимательного взгляда. Неловко пожала плечами, свернула разговор в другую сторону. Но осадок от взгляда остался - нет, вовсе не вызывающий прежнего раздражения, скорее наоборот, грустный осадок. Наверняка мама уже догадалась - что-то с ее дочкой не так, просто спрашивать боится, вчерашнее хрупкое понимание спугнуть…
        Вдруг мелькнула в голове мысль - а может, позвать ее в кафе? Но тут же она эту мысль и отвергла - не надо, зачем вытаскивать на свет болезненные ассоциации… Мать-то ее тоже романсы пела… Нет, не надо. Лучше она ей вечером про Ивана расскажет. Хотя… И про Ивана тоже не надо. Что она может про него рассказать? Кто он ей? Получается - никто… Был Иван, и нет Ивана. И до субботнего вечера еще так далеко - целые сутки… Еще вечер пятницы, еще утро субботы, еще день субботы. Ох, как долго…
        Так. Так! Что это за мысли такие, томительно ожидающие? Ну, наступит субботний вечер в кафе, никуда не денется. А дальше-то что? А дальше - вечер последний, воскресный? Здравствуй и прощай, называется? Нет уж, возьми себя в руки, Анька, тряпка. Эка, раскиселилась ожиданием. И не вздумай…
        Казалось бы, и впрямь уговорила себя. Еще и соломки подбросила - может, он и забыл и про кафе, и про субботу! Мало ли, как дела повернулись? Тем более, как Филимонова утверждает, все столики до воскресенья еще со среды расписаны… Не будет же она у нее спрашивать, делал ли заказ на субботнее место клиент по имени Иван! Она ведь даже фамилии его не знает! То-то Катька повеселится от ее вопроса…
        Как бы то ни было, а долгожданная суббота пришла. С утра мама затеяла пироги печь - запах по всей квартире пошел сытный, умиротворяющий. Часам к двенадцати заскочила Лерка, обнялась-расцеловалась с бабушкой, умчалась по своим делам. А она все ходила из угла в угол, как неприкаянная, все на часы поглядывала…
        - Я смотрю, ты чего-то не в себе, Анечка? - осторожно спросила мама, - ждешь кого, что ли?
        - Нет… Никого не жду.
        - Может, съешь пирожка?
        - Нет, мам, не хочу, спасибо.
        - Ну ладно, как хочешь.
        Выглянул из комнаты Антон с прижатым к уху мобильником, быстро проговорил кому-то - погоди минутку, я сейчас… Отставил руку с мобильником в сторону:
        - Бабуль, да не уговаривай ее, нам больше достанется!
        И подмигнул ей заговорщицки. Губы сами собой расползлись в улыбке - ох, как дорого это подмигивание стоит! Подошла, ткнулась ему носом в плечо, всхлипнула…
        - Чего это вы? - удивленно уставилась на них мама.
        - Да все нормально, бабуль. Просто мама немного расчувствовалась, понимаешь? Любит она меня, эгоиста несчастного.
        - Антон!
        - Ну все, все, мам, не буду…
        - Я и правда очень тебя люблю, сынок.
        - И я тебя…
        Отошли друг от друга, немного смущенные. Антон вновь приложил к уху мобильник, заговорил быстро:
        - Ну все, значит, договорились. Я уже выхожу, на углу около универсама встретимся. Пока…
        - Погоди, сынок… - произнесла она быстрым шепотом, указывая на мобильник. - Это ведь Ира Петренко, да?
        - Ну да…
        - Дай-ка я с ней поговорю.
        - Мам…
        - Да не бойся ты, не укушу я твою Иру! Ну, дай!
        Почти выхватила у него из ладони мобильник, произнесла весело:
        - Здравствуй, Ира, это мама Антона с тобой говорит!
        - Ой… Здравствуйте… - испуганно пролепетал в ухо девчачий голосок.
        - Ир, а приходи к нам в гости! На пироги! У нас бабушка сегодня такие пироги испекла - чудо просто!
        - Ой…
        - Ну, чего ты все ой да ой, Ира! Приходи! Я тебя приглашаю!
        - Ой… То есть… Мне неудобно как-то…
        Антон стоял рядом, смотрел, нерешительно улыбаясь. Потом взял из ее рук мобильник, проговорил радостно:
        - Ирк! А давай правда к нам! Ты ж после смены еще не обедала! Да ладно тебе, не бойся… Да все нормально, чего ты… Выходи, я тебя встречу. Да, на углу…
        Нажав на кнопку отбоя, глянул на нее в осторожном недоумении:
        - Ну, мам, ты даешь…
        - А что такого? Разве я не могу твою девушку на пироги пригласить? Бабушка так старалась!
        - Да можешь, конечно. Просто… Ты ж сама про Ирку говорила…
        - Ну, мало ли что я когда-то говорила! Я и тебе много чего говорила, и Лерке… Теперь все будет по-другому, сынок.
        - А у меня еще и борщ есть, Антошенька… - тихо встряла в их диалог мама, - может, твоя девушка и борща тоже покушает? Ой, а пойду-ка я еще и котлетки…
        - Да не надо, ба! - смущенно улыбаясь, остановил ее Антон. - Она вообще-то на диете сидит!
        - А что, она полненькая?
        Антон хмыкнул, озадаченно пожал плечами:
        - Да нет вроде… А вообще, мне без разницы. Это она сама себе в голову вбила, что надо худой быть. А мне без разницы, худая она или толстая. Она ж - Ирка… Ладно, я пошел ее встречать, а вы тут стол к обеду накрывайте. Сами с этим обедом затеялись, я не виноват!
        - А когда вас ждать, Антон?
        - Да минут через пятнадцать, я думаю! Иркин салон на соседней улице, так что мы быстро.
        Оделся, выскочил за дверь, и они с мамой переглянулись, улыбаясь.
        - Может, в гостиной накроем, Ань?
        - Да ну, мам… Как-то официально очень. Я ж просто на пироги пригласила… Нет, не надо в гостиной. На кухне у нас уютнее. И как это я так… Сама себе удивляюсь, надо же…
        - А наш Антоша давно с этой девушкой дружит?
        - Да. Еще со школы. А я и не знала даже.
        - Как же так - не знала?
        - Да вот так, мам… Не знала… Ну, ладно, пойдем на стол накрывать, а то не успеем.
        - Пойдем…
        Звякнул дверной звонок, и она быстро прошла в прихожую. Честно говоря, она плохо помнила в лицо эту Антошкину одноклассницу - Иру Петренко. Девочка как девочка, ничем от других девочек в школе не отличалась. Открыла дверь…
        Да, обыкновенная девочка. Джинсы, курточка, модная стрижка, много косметики на лице. Теперь каждая вторая на улице такая же. Улыбается робко, переминается с ноги на ногу. Так, надо бы из нужного тона не выскочить…
        - Ну, чего стоите, раздевайтесь быстрее, мойте руки, и на кухню! Пироги стынут! Ты после смены, Ир? Голодная?
        - Да… То есть нет… Ой, я не знаю…
        - Да ладно, Ирка, хорош стесняться! - слегка подтолкнул подружку за локоток Антон. И, обращаясь к матери, проговорил деловито: - Мы ненадолго, мам! Ирка билеты в кино взяла, мы пообедаем и побежим, ага?
        Ирка повернула к Антону голову, улыбнулась, прикусив губу. Ох, как она на него смотрит… Как на взрослого серьезного мужика. И он рядом с ней - совсем взрослый… Так, соберись, Анька. Брось материнскую ревность, брось! Засунь ее в себя куда подальше.
        Сели за стол, разговор затеялся легкий. Про пироги, про выпавший на улице снег, про одноклассников - кто куда после школы подался. Ирка оттаяла от стеснения, тараторила вполне по-свойски:
        - Представляете, Анна Васильевна, а Ливанов вообще рванул поступать в театральный! Нет, вы представляете? Где Ливанов - и где театральный? Конечно, даже до второго тура не дотянул… А Казакова в медицинский поступила, у нее там дядя декан. А Мишка Северцев сразу в армию загремел, он же у нас второгодником был…
        - А ты, Ирочка, в какой институт поступила? - неожиданно встряла в разговор мама, до сих пор молчавшая и тихо-внимательно Ирку разглядывающая.
        - Я? Я ни в какой… Я с пятого класса уже решила, что парикмахером хочу стать. Я и в школе всех стригла, у меня классно получалось… Скажи, Антон? - повернулась она к нему за поддержкой.
        - Да, бабуль. У Ирки, все говорили, к этому делу талант. Отбоя от желающих не было, все время ножницы в сумке таскала. К ней и сейчас в салоне запись на неделю вперед…
        - Значит, увлечение в профессию вылилось? - спросила она, грустно усмехнувшись. - Повезло тебе, Ир…
        - Конечно, повезло! - вполне серьезно согласилась с ней Ирка. - У всякого свой талант есть, а что в этом особенного? Вот и мне - какой бог дал. Я и сама иногда балдею от того, что у меня из-под рук выходит… Да вы приходите ко мне в салон, Анна Васильевна, я вам такую прическу сделаю, сами себя не узнаете! И без записи приходите, в любое время…
        Она вдруг поймала взгляд Антона, на Ирку направленный. Ох, сколько в нем нежности, обожания, гордости за подругу… Да и она на него так же смотрит! Да у них и правда любовь. Тут уж не обманешься. И вообще… Хорошая девочка, легкая, очень комфортная. Да, девочка-парикмахер. И заткнись, заткнись там, внутри, материнская спесь! Хочется тебе зубы показать, но заткнись. Пожалуйста…
        - Ирк, мы ж опоздаем! - озабоченно поднял Антон взгляд на часы. - Лопай быстрее свой борщ!
        - Очень вкусно, Александра Михайловна, спасибо… - отодвинула от себя тарелку Ирка, - а пироги, так вообще… Вся моя диета насмарку пошла!
        - Да куда тебе худеть, деточка? - вздохнула мама, глядя на Ирку с умилением. - Ты вон и без того тростиночка…
        - А не знаю, Александра Михайловна! - весело, по-свойски, махнула ладошкой Ирка. - Все худеют, и я худею! А что делать, мода нынче такая!
        - Пойдем, пойдем, хватит трещать… - вставая из-за стола, потянул за собой Ирку Антон. - Тебе только волю дай, зацепишься языком, не оттащишь… Мам, бабуль, спасибо за обед, мы побежали!
        - Приходите к нам, Ирочка! - уже в спину ласково проговорила мама. - Я вам еще пирогов напеку!
        - Спасибо, я приду… - простецки растянула губы в улыбке Ирка. - Обязательно приду, спасибо…
        Хлопнула дверь, ушли. Мама вздохнула, встала из-за стола, молча начала собирать посуду.
        - Ну и как она тебе, мам?
        - А ты знаешь, хорошая девочка… Мне понравилась. Говоришь с ней, и так уютно на душе… Словом - повезло Антошке.
        - Да, наверное… - тихо согласилась она, вздохнув.
        Согласилась, а внутри отдалось вдруг горечью. А может, это и не горечь была, а легкая зависть. Да, вероятно, зависть. Как же хорошо этой девочке - делать в жизни то, что нравится, и любить того, кого хочешь любить… И бежать никуда не надо. Впрочем, ей, наверное, и в голову никогда не приходило - бежать. Или свою жизнь по отдельным кирпичикам строить. Она ею просто живет, жизнью-то. И никакого институтского диплома ей для счастья не нужно. Незачем просто…
        Глянула на часы - пора в кафе собираться. Время-то как незаметно пролетело. И хорошо, что незаметно, а то бы измучилась вся.
        До самого выхода на сцену она была немного рассеянной и в то же время до предела сосредоточенной. Что-то говорила ей Катька - не слышала, только улыбалась, делая вид, что слушает. Глянула на себя в зеркало - удивилась… Лицо молодое совсем. В глазах - наивно радостное ожидание. И волнение… Волнение, как в юности. Боже мой - неужели влюбилась? Что ж это за судьба-насмешница такая, еще и любовь послала напоследок? Зачем…
        Вышла на сцену, уселась, как обычно, на высокой ступени. Глянула в зал - народу-то собралось! Предприимчивая Филимонова еще столы раздобыла, так их тесно поставила - бедным официанткам не развернуться. Все лица, лица… И знакомые, и незнакомые…
        А Ивана нет. Впрочем, чего и требовалось доказать. Самой себе доказать. Что ж, это даже и хорошо, наверное. Если не надо здороваться, то и прощаться тоже не надо. Опять же плюс…
        Сеня с Веней вступили «Утро туманное», и голос вышел совсем жалким, дрожащим высокой нотой. Будто она не пела, а плакала:
        …Нехотя вспомнишь и время былое,
        Вспомнишь и лица, давно позабытые…
        Не пришел. Не пришел! Вот же - расплакаться не хватало. А впрочем - пусть. Пусть они думают, что она романсом растрогалась. Такая уж, простите, впечатлительная натура. Слеза скатилась по щеке, застряла в уголке рта. Соленая…
        Зааплодировали, едва стих последний аккорд. Кто-то цветы принес, положил на колени. Глянула, чтобы кивнуть дарителю… И обмерла. Иван! Откуда он взялся, да еще с цветами! Наверное, вошел в зал, когда она пела! Уф-ф, надо же… И место у него за столиком совсем недалеко от сцены…
        Подняла голову, тихо скомандовала Вене - давай «Зимнюю ночь»! Он слегка поморщился, пожал плечами - мы же в конце хотели… Но вступил первыми аккордами, приглашая подхватить Сеню, проиграл вступление. И она запела, глядя в знакомые пронзительные глаза, так выделяющиеся среди других глаз…
        Мело, мело по всей земле,
        Во все пределы…
        Да, она ему одному пела. Только ему. Про тени на потолке, про хлопья в оконной раме, про два башмачка, про скрещенье рук… Про то, что могло меж ними случиться и никогда не случится. Не будет судьбы скрещенья. И очень жаль, что не будет. И воск слезами ночника на платье капал. И все терялось в снежной мгле, седой и белой…
        Он смотрел на нее очень серьезно, будто понимал. А может, и впрямь понимал. А может, просто слушал, и она это придумала себе, что - понимает. Жаль, «Зимняя ночь» пропелась так быстро. Все-таки Пастернак - гений…
        Она много чего пела в этот субботний вечер. Но еще раз на «Зимнюю ночь» так и не решилась, хоть и просили голоса из публики. Откуда-то выросла в ней странная уверенность, что больше нельзя. Нельзя, и все. То, что уже пропелось, - это их с Иваном глубоко личное переживание, почти интимное, а такие вещи, как известно, напоказ публике не выставляются.
        Пропела последний романс, поднялась с места, торопливо прошла через зал, скрылась в подсобке. Глянула в зеркало - щеки горят…
        Тут же в подсобке нарисовалась Филимонова, глянула с хитрым прищуром:
        - Иди, там тебя публика на поклон требует… Нет, как в театре, ей-богу… Прославила ты мое заведение, Анька, на всю округу прославила! Нет, а Иван-то Арсеньич каков, а? Сразу после первого романса - цветы…
        - Как?! Как ты сказала?
        - А что? Цветы, говорю… Иван Арсеньич…
        - Кать… А кто это - Иван Арсеньич? Ты его давно знаешь?
        - Конечно, давно… Он же этот… Как бы это сказать… Мой будущий сват, только не совсем полноценный. Это за его сына Сашка замуж выходит. А только тут, знаешь, закавыка такая… Сынок-то его вроде как не признает. Его отчим вырастил, он Ивана Арсеньича и не знал совсем. И вдруг он объявляется - прости меня, мол, одумался и все такое… А Сашкин жених - ни в какую! Ну, а Сашке-то Ивана Арсеньича жалко, конечно… Все думает, как бы жениха с родным отцом примирить…
        - Думаешь, помирит?
        - А не знаю. Тут дело тонкое. Вообще-то он мужик хороший, этот Иван. Сильно нам помогал, когда мы здесь с Сашкой все организовывали. И деньгами, и вообще… Я потом хотела ему деньги вернуть, а он уперся - не надо, и все. Я, говорит, не вам, я так своему сыну помогаю… Вот же, скажи, а? Ведь его даже на свадьбу не позовут… Чего ты на меня так смотришь? Я тоже думала - так не бывает…
        - Выходит, бывает, Кать.
        - Да уж… Ну, пойдешь на поклон-то?
        - Нет… Не хочу. Я сейчас оденусь, через черный ход выйду.
        - Ну, как хочешь… Ладно, я пойду, у меня там девчонки с клиентами не успевают… До завтра, Ань!
        - До завтра, Кать…
        Быстро натянула пальто, выскочила на улицу, огляделась. Наверное, Иван ее у парадного входа ждет… Заторопилась, нога скользнула в колдобину заледеневшего снега… Оп! Что это? Каблук сломался! Нет, ну что за напасть такая… В самый неподходящий момент! Придется теперь на такси домой ехать. Не судьба, значит, с Иваном до дому пройтись…
        Он и впрямь стоял у парадного крыльца, ждал ее. Подошла, прихрамывая, подогнула в коленке ногу, как жалкая цапля:
        - А у меня каблук сломался, Иван… Придется домой на такси ехать…
        - Ну, невелика беда, каблук. Дайте-ка, я посмотрю.
        Сел на корточки, ухватил ее за лодыжку, пробормотал что-то едва слышно.
        - Что? Что вы говорите, Иван?
        - Да ерунда, говорю… Тут дела - на десять минут… Пойдемте ко мне, я тут недалеко живу. Приделаю на место ваш каблук.
        - А вы умеете?
        - Умею.
        - Что ж, идемте… Только я совсем у вас на руке повисну…
        - Валяйте, висите на здоровье. Нам туда, во дворы…
        Потом уж она сообразила, что, наверное, слишком быстро согласилась. Даже неприлично радостно как-то. Еще и волнение окатило, и бабочки пресловутые внутри ожили, затрепыхались пугливо. А с другой стороны - что такого особенного? Если и впрямь сумеет каблук прибить…
        - Вон мой дом, красная кирпичная пятиэтажка, видите?
        - Да. И правда - недалеко.
        - Аня, у меня к вам предложение… Может, на «ты» перейдем? По-моему, сломанный каблук - это хороший повод… Это лучше, чем брудершафт…
        - Вы думаете?
        - Я так полагаю, Ань.
        - Ну что ж… Давайте на «ты». То есть давай на «ты»…
        - Ну, вот и отлично. Значит, пока я каблуком занимаюсь, ты чай-кофе организуешь, идет?
        - Идет…
        - Ну, вот и отлично. А потом погуляем, я тебя домой провожу. Я в последнее время увлекся этим занятием - тебя провожать.
        - А по-моему, ты увлекся душеспасительными беседами, разве не так?
        - Ну, одно другому не мешает… Вот мы и пришли… Осторожно, здесь ступенька высокая, второй каблук не сломай!
        - А что, ты же умеешь, и второй прибьешь!
        Надо же, как у нее прозвучало - с кокетством. Испугалась, подумала о себе отстраненно - ах ты, старая цирковая лошадка… И откуда что берется! Воистину неистребима в бабе ее природа…
        Поднялись на третий этаж, Иван открыл дверь, жестом пригласил войти в квартиру. Шагнул за ней, нажал на кнопку выключателя, принял в руки ее пальто, пристроил на плечики в шкафу.
        - Ну, скидывай сапожки… А сама шуруй на кухню, разбирайся там с чаем-кофе.
        - А ты кофе будешь? Или чай?
        - Да мне все равно. В холодильник загляни, там фрукты какие-то есть… А конфеты в шкафчике справа, на верхней полке. Да, еще в гостиной, в баре, вино… Выбери бутылку, какая понравится. Отметим твое появление в моем доме. Ты не против?
        - Нет, я не против.
        И впрямь, глоток вина не помешал бы… Как-то все стремительно получилось, вот уже и дом, и вино, и почти интимная обстановка. Да, почти. Если бы не сломанный каблук…
        Ступила из прихожей в гостиную, огляделась мельком. Ага, квартира, значит, двухкомнатная. И сразу видно, что холостяцкая. Как такового беспорядка нет, конечно, но все равно - видно. Женской руки не чувствуется, слишком уж все прямолинейно устроено, без уютных изгибов. Диван, два кресла, меж ними столик, заваленный всякой дребеденью. Рабочий стол с компьютером в углу. Полки с книгами, телевизор… Ничего лишнего, полный аскетизм. Во вторую комнату дверь плотно прикрыта, там спальня, наверное… А кухня-то где? Ага, прямо по коридору…
        Кухня, наоборот, оказалась довольно уютной. И чистой. Даже ни одной грязной посудины в раковине нет. И - о, чудо! - хлипкий цветочек розовой герани на подоконнике… Как ты сюда попал, атрибут сладкого мещанского счастья? Дай-ка я тебя водичкой полью…
        Сварила кофе, достала фрукты из холодильника, красиво уложила на плоскую керамическую тарелку. Да, еще конфеты. И вино, вино! Как же без вина-то? Так, что там у хозяина в баре? О, даже «Киндзмараули» есть… А ты откуда, забытая за последние годы радость? Тоже ведь атрибут был своего рода… Ладно, возьмем
«Киндзмараули», обездолим хозяина. Все, стол накрыт, народ к разврату готов. Кажется, такой фразой Лев Дуров приглашал незабвенного Шукшина в «Калине красной»? Эй, народ, где ты…
        Заглянула в прихожую - Иван все еще колдовал над сломанным каблуком. Поднял голову, улыбнулся:
        - Сейчас, еще пять минут…
        - А что, получилось?
        - Конечно, получилось. Я, между прочим, когда-то свой бизнес этим делом и начинал.
        - Сапожником, что ли?
        - Нет. Палатку по ремонту обуви на бойком месте открыл. Помнишь, каким спросом такие палатки пользовались?
        - Помню… В те времена выгоднее было старую обувь ремонтировать, чем новую китайскую покупать.
        - Да, так оно и было. Ну все, получай свою обувку, хозяюшка, - протянул ей сапог, ухватив за голенище, - долго еще носить будешь, мастера вспоминать.
        - Спасибо… Надо же, и впрямь получилось…
        - Стол-то успела накрыть?
        - Конечно. Прошу…
        Сели в гостиной, в креслах, напротив друг друга. Иван открыл вино, разлил по бокалам.
        - Ну? За что будем пить?
        - Не знаю…
        - А давай за тебя, Ань. За твой талант, за красоту, за профиль Нефертити…
        - Ой, да какой там талант!
        - А я думал, ты скажешь - какой там профиль…
        - Смеешься, да?
        - Ничуть… Ладно, не обижайся. Ты и впрямь замечательно романсы поешь. Есть что-то в твоем голосе… Не знаю даже, как определить… А вообще, словами эту душевную замануху определить нельзя. Она - сама по себе, определения - сами по себе. А закавыка в том и состоит, что один раз услышишь и еще хочется… Ну, давай, за тебя!
        - Спасибо… Спасибо, Иван…
        Она глотнула вина, подняла брови, глянула на него с удивлением:
        - Надо же, настоящее! Тот самый забытый вкус «Киндзмараули»!
        - Да. Это мне друг из Тбилиси привез еще год назад. Вот, пригодилось для случая. Кстати, и в тему! Тоже ведь, казалось бы, вино как вино… Ан нет, от другого продукта отличается. Именно присутствием этой неуловимой заманухи и отличается, согласись?
        - Да, наверное… А ты меня не осудишь, если я весь бокал выпью?
        - Да на здоровье. И еще налью.
        - Не боишься - напьюсь?
        - Нет. Уж как-нибудь дотащу до дома.
        - Хм… Хм!
        Она и впрямь припала к бокалу, лихо выпила все до дна, ничуть не испугавшись допущенной фривольности. Да вовсе и не фривольность это была. Может, с кем другим и была бы фривольность, а с Иваном… С Иваном - нет. Не лепилось к нему всей той ерунды, которая сопутствует подобного рода двусмысленным посиделкам. Ох, уж эта обязательная их атрибутика - зажатость, кокетство, жеманство чуть лицемерное… Не было сейчас ничего этого. И как же хорошо, что не было.
        Поставила со стуком бокал на стол, улыбнулась благодарно:
        - Ой, как хорошо… Весь вечер мечтала бокал вина выпить, душу согреть…
        - А что, сильно душа замерзла?
        - Нет, не то… Не замерзла, но истощилась немного. Я ж выкладываюсь, когда пою…
        - А… Ну, это понятно. Тогда давай еще, для полного восстановления.
        - А давай! Но учти - ты обещал меня до дома тащить!
        - Я помню, не волнуйся. Песни орать не будешь?
        - Я не ору, я пою…
        Он улыбнулся, хмыкнул насмешливо, но совсем не обидно. Наполнил ее бокал, поднял свой, пригласил взглядом - ну же, давай… Чуть отпив вина, она вздохнула легко, расслабленно, а на выдохе вдруг произнесла, сама от себя не ожидая:
        - Знаешь, а ко мне позавчера мама приехала… И я… Ну, в общем… Помнишь, ты мне говорил про возвращение в точку отсчета…
        - Помню, Ань. Конечно, помню. И что, получилось?
        Она подняла глаза - лицо его было абсолютно серьезным, даже излишне сосредоточенным. Как странно - только что насмешливым было, и вдруг…
        - Да, Иван. Кажется, получилось. Мы поговорили, я ее поняла… Да, ты был прав… Только я боюсь пока говорить об этом. Слишком хрупко пока все. Так ведь, наверное, не бывает? Знаешь, я даже сомневаться начала - а вдруг во мне вообще дочерняя любовь природой не заложена? Понимание и любовь - вещи разные…
        - Нет. Это все глупые страхи, Аня. Любовь в каждом человеке есть, но, бывает, она этими страхами задавлена. Нужна особая воля духа, чтобы эти страхи из себя изгнать.
        - Ну, уж насчет воли… Этого добра во мне не занимать, знаешь! А только все равно…
        - А тобой не та воля управляла, Ань. Это была не воля, а плетка. И ты сама себя ею хлестала и загнала до состояния несгибаемости. Воля духа и воля страха - это ж разные вещи, они вообще не соседствуют. Или одно, или другое.
        - Да… Ты опять прав, пожалуй. Да, именно плетка… Слушай, какой же ты умный, Иван! Ну почему, почему я раньше тебя не встретила? Глядишь, и тоже поумнела бы, и не наворотила бы столько ошибок… Жаль. А теперь уж чего… Теперь уж поздно…
        Проклятое вино сделало свое дело, разворошило-таки задремавшее было отчаяние. И слово это проклятое - поздно, поздно! Вошло штопором в пьяную голову, отключило замки-запреты… И потянуло невыносимо! Хоть немного, хоть каплю скопившегося отчаяния наружу выплеснуть! Конечно, не надо бы всего этого… Но уже все, уже не справиться с искушением…
        - Ты знаешь, я ведь больна, Иван…
        Все, дело сделано. Не смогла-таки в себе удержать, открыла дверь. И заговорила сквозь слезы, сбивчиво, заикаясь:
        - Я ведь неделю назад узнала… Неделю в этом ужасе живу, все, не могу больше! Ой, господи, ну зачем, зачем я тебе сейчас… Ты прости, это я от вина… Нет, не надо было, конечно. Но теперь уж все равно… У меня рак, Иван… Все, в понедельник - все… Сдаваться иду… Все, все! Понимаешь - все!
        И откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, чувствуя, как слезы потоком текут по лицу. Наверное, черные от смытой с ресниц туши. Почему он молчит? Испугался, что ли? Хоть бы слово сказал… Хоть какое-нибудь…
        Задержала дыхание, пытаясь взять себя в руки. Села прямо, провела ладонями по щекам, глянула ему в лицо сквозь слезную пелену. Он молчал, смотрел на нее сосредоточенно, нахмурив брови. Будто думал о чем-то своем, не имеющем к ней никакого отношения. Ну да, а чего она хотела… Взяла и огорошила откровением… А что он ей должен был сказать? Не плачь, милая, все обойдется? Нет, пусть уж лучше молчит…
        Странно, но она от его молчания успокоилась. Вздохнула глубоко, помахала ладонями перед глазами, даже улыбнулась слегка. И спросила вдруг легкомысленно:
        - У меня тушь размазалась, да?
        - Нет. Совсем не размазалась.
        Голос твердый и, слава богу, без жалости. Поднял руку, сильно потер ладонью небритую щеку. И опять молчит, только смотрит не отрываясь. Наверное, время дает, чтобы окончательно в себя пришла. И то - о чем говорить с пьяной бабой… А может, и не надо ни о чем говорить? Может… Пропади оно все пропадом… Хоть память останется…
        Наклонилась вперед корпусом, произнесла тихо, чуть с вызовом:
        - Иван, а скажи честно… Я тебе нравлюсь как женщина?
        - Да. Нравишься, Ань. Очень нравишься.
        - Ну так и в чем же дело? Давай, пользуйся моментом! Бери себе право последней ночи! У меня ведь уже никогда ничего не будет… Ну, что же ты, давай! Устрой последний праздник бедной женщине! Что, слабо? Испугался, да?
        - Ань, успокойся. Хочешь, я тебе воды принесу?
        - Воды?!
        - Ну да, воды. У тебя истерика, Ань.
        - Значит… не хочешь?
        - Нет. Не хочу. Вот так - не хочу.
        Резко сказал, будто оплеуху впечатал. И поднял голову, прислушался… Вскочил с кресла, быстро пошел в спальню, бросив на ходу:
        - Извини, я сейчас… У меня телефон в спальне звонит… Это дочь, она как раз в это время звонить должна… Погоди, я сейчас, я не могу ей не ответить! Погоди, Аня!
        Боже, какой стыд… Надо бежать отсюда. Тихо, на цыпочках, в прихожую… Пальто, сапоги, сумка! Что ж у двери замок такой неповоротливый… Все, открылась! Тихо, нужно тихо ее за собой захлопнуть…
        Она долго бежала, пока были силы. Потом перешла на шаг, с трудом проталкивая в легкие холодный воздух. Все тело исходило нервной судорогой, спина противно взмокла, но голова была ясной, омерзительно ясной. И мысли выталкивались тоже омерзительные, до боли стыдные - сама, сама навязалась! Господи, как стыдно - сама! Ты побирушка, Анька, ты жалкая больная побирушка и больше никто… И правильно он тебе оплеуху дал…
        Дернула на себя дверь подъезда, рысью взбежала по лестнице, нажала на кнопку звонка. Открыл Антон. Глянув в ее лицо, пугливо отступил в прихожую.
        - Что с тобой, мам?
        Из кухни выглянула мама, вытирая руки о фартук, повторила эхом:
        - Господи… Что с тобой, Анечка?
        - А что со мной? Ничего! Антон, дай пройти, мне умыться надо… И вообще… Оставьте меня на сегодня в покое, ладно?
        - Да что случилось-то, мам? - жалобно проговорил Антон ей в спину. - Тут мужик какой-то три раза звонил… Спрашивал - пришла ли ты… Сказал - еще звонить будет… Вот, опять звонок! Это он, мам! Возьмешь трубку?
        - Нет! Нет… Скажи ему, пусть номер телефона забудет…
        Зашла в ванную, закрыла за собой дверь на защелку. Глянула на себя в зеркало - о, господи… Не лицо, а сплошное унижение. Надо срочно под душ, под горячую воду - смыть, забыть…
        - М-а-а-м…
        Легкий стук в дверь, приглушенный голос Антона.
        - Мам, ответь, пожалуйста… Ну, выйди на минуту… Тебя к телефону…
        - Я же тебе сказала, Антон, что нужно этому мужчине ответить!
        - Да это не мужчина, это тетя Катя Филимонова!
        Вот только Филимоновой не хватало! Что ей надо от нее, да еще в такую минуту?
        Вышла из ванной, решительно взяла из рук Антона трубку, прошла в гостиную.
        - Чего тебе, Кать?
        - Да ничего… А что у тебя с голосом, Ань?
        - Все нормально у меня с голосом! Чего звонишь?
        - Да просто - поговорить…
        - А ты на часы смотрела? Завтра поговорить нельзя?
        - Да можно, конечно… Просто, понимаешь, мне эта тема покоя не дает…
        - Ну какая, какая тема, Кать?
        - Да ты не злись, Анька. Просто по уговору ты у меня завтра последний день выступаешь… Вот я и решила позвонить - может, все-таки передумаешь? А о цене договоримся, я на все твои условия пойду! Ну сама подумай, Ань! И тебе хорошо, и мне хорошо! Далась тебе твоя контора! А у меня - для души…
        - Да для какой души, Филимонова! Все, нет у меня никакой души, кончилась! И жизнь моя тоже кончилась! Все, завтра последний день моей нормальной человеческой жизни остался!
        - В смысле? Ты чего несешь, Каминская? Совсем рехнулась - такие страшные вещи проговаривать?
        - Я не рехнулась, Кать. Я тебе правду говорю - все, кончились мои романсы. Рак у меня, Кать, понимаешь, рак. Скоро титьки отрежут, химией по организму пройдутся, выплюнут в жизнь жалкой каракатицей. Так что извини, Кать… Все, пока…
        Нажала на кнопку отбоя, швырнула телефон в кресло. Тело исходило крупной дрожью, зуб на зуб не попадал. Обняла себя руками, согнулась в поясе, застонала глухо… И вдруг - будто опомнилась. Мама, Антон! Они же слышали, наверняка слышали! Оглянулась испуганно - ох… Стоят в дверях гостиной, как два изваяния, с распахнутыми от ужаса глазами.
        - Дочка, ты что говоришь…
        - Мам… Это ведь все неправда, мам?
        Ладонь сама потянулась к лицу, извечным бабьим жестом - рот закрыть, словно еще что-то более горестное должно из него выскочить. А жест мамин, кстати. Она тоже всегда, когда что-то плохое слышит, ладонь ко рту прижимает. Но тут уж прижимай, не прижимай, а отвечать надо. Не развернешься и не уйдешь, не оставишь их в этом ужасном недоумении.
        - Простите меня, мои дорогие… К сожалению, это правда, Антош. Мам, прости. Конечно, я все не так вам хотела… Простите, по-дурацки получилось. Просто… Просто я не в себе сейчас… Давайте завтра поговорим, ладно? А на сегодня - все, не могу больше… И не входите ко мне в спальню, ладно? Ну пожалуйста… Все завтра, завтра…
        Бухнулась в постель, зарылась с головой под одеяло и, странное дело, сразу провалилась в спасительный сон. Уже улетая сознанием, прошелестела сухими губами - простите меня, все завтра, завтра…

* * *
        Ее разбудил голос Антона - видимо, по телефону говорил. Слова отрывистые, тревожно звенящие - да, да, давай, жду… Кому это он? Лерке, что ли? А следом - короткое мамино шиканье: «Тише ты, разбудишь…» Ее, что ли, разбудишь? Ну да, кого ж еще…
        И снова задремала, будто оттолкнула от себя реальность. Сквозь дрему проплыл короткий всхлип дверного звонка, возня в коридоре, тревожный шепоток… Потом еще звонок. И, наконец, тихий стук в дверь спальни, и Леркино осторожное:
        - Можно, мам?
        Разлепила глаза, подняла голову от подушки, заставила себя улыбнуться.
        - Конечно, можно, чего спрашиваешь. Заходи.
        Лерка подошла к кровати, уселась на самый краешек, глянула виновато. Какой у нее вид - будто припыленный… Личико бледное, причесана кое-как, а главное - в глаза смотреть боится. Будто мимо куда-то смотрит.
        - Мам… Это правда? Мне вчера вечером Антон позвонил…
        - Да, Лер. Правда. Такая вот беда со мной случилась, ничего не поделаешь, доченька. Ну, чего скуксилась? Прекрати, прекрати… Еще нам реветь не хватало…
        - Нет, не будем реветь, мам. Потому что… Потому что мы же справимся, правда?
        - Конечно, справимся, дочка. Мы же одна семья. И я очень надеюсь на вашу помощь.
        - Мам… А почему ты мне ничего не сказала? Я же тебе такого успела наговорить…
        - И хорошо, что успела, что ты! Я очень, очень тебе за это благодарна!
        - Правда, мам? И не обижаешься?
        - Да ничуть!
        - Спасибо… Мам, а там папа приехал…
        - Кто? Какой папа?
        - Да наш папа…
        - Виктор, что ли? О, господи… А он-то зачем тут?
        - Я ему позвонила, мам. Я позвонила, а он сразу приехал. Я его не звала, он сам…
        - Ну что ж, ладно. Иди, Лер, я сейчас оденусь-умоюсь, выйду. Он где?
        - С бабушкой, на кухне. Она его завтраком кормит.
        - А… Ну, понятно…
        Витя и впрямь уютно расположился на кухне - аккурат на бывшем любимом месте, у окна, между столом и холодильником. Увидел ее, стоящую в дверях, поперхнулся глотком кофе, ссутулился виновато.
        - Здравствуй, Ань…
        - Доброе утро, Вить.
        - Анечка, тебе кофе налить? - суетливо подставила ей стул мама, - и вот еще, оладушки… Я оладушки испекла, с поджаристой корочкой, как ты любишь…
        Какой у мамы голос - дрожащий горем. Голос, которым едва сдерживают слезы. И лицо - в серую бледность провалившееся, будто она не спала всю ночь. А ведь и впрямь, наверное, не спала…
        - Ну, вы тут завтракайте, а я пойду, с Лерочкой, с Антошей поговорю. Надо бы Антошу в магазин за хлебом отправить, в доме ни крошки хлеба нет. Еще и жених Лерочкин скоро при-едет…
        - Да, выросли наши дети, Ань! Глядишь, скоро нас дедом да бабкой сделают! - бодренько проговорил Витя, распрямляя спину. Слишком бодренько.
        - Хм… По-моему, ты их скорее братцем или сестричкой осчастливишь… - грустно усмехнулась она, садясь за стол. - Когда твоей… Твоей Тане рожать-то?
        - Да уже на днях…
        - Ну вот… Жене на днях рожать, а ты сюда зачем-то приперся… С какой стати, Вить? Меня, что ли, пожалеть пришел?
        - Ну зачем ты так, Ань… Я понимаю, конечно, ты на меня обиду держишь…
        - Да не держу я никакой обиды, Вить, успокойся. Ну, ушел и ушел, и скатертью дорога. И правильно сделал, что ушел. В конце концов, ты тоже кусок своего счастья получить должен. А со мной… Со мной ты несчастлив был, Вить. Я это недавно только поняла. И я была несчастлива… Не любила я тебя, Вить. Так что давай теперь, старайся за нас двоих…
        - Аня, Ань! Ну что ты, ей-богу! Все будет хорошо, Ань! Ты, главное, не думай ни о чем плохом и обиду в сердце не держи… А я помогу чем смогу! И за детей… За детей тоже не волнуйся… Антошку я выучу, все, как положено, и за Леркой присмотрю…
        - Ага, понятно. Спасибо, Вить. Значит, мне можно спокойно помирать, да? Ты разрешаешь?
        - О господи, ну что ты говоришь, Ань… Я же… Не так сказал, может…
        - Да ладно, не суетись. Это я так, шучу героически. А что пришел - спасибо, конечно. Я тронута. Правда, Вить. Ты ешь оладушки, ешь, не стесняйся.
        - Ты правда… на меня не обижаешься?
        - Нет. Не обижаюсь. И ты меня прости, если обиду держишь. Тебе ведь на меня было за что обижаться, правда?
        - Ну… В общем…
        - А в общем и целом - это просто жизнь, Витя. Она все по своим местам расставляет. Кому - новое счастье, а кому… Ладно, не будем о грустном. И относительно детей… Я тебе верю, конечно. Верю, что ты их отцовской заботой не обделишь.
        Переглянулись, опустили глаза, вздохнули в унисон. Ей вдруг подумалось отстраненно - надо же, какой разговор получился душевный… Сроду никогда с Витей так не говорила. И какая мудрая пауза получилась, будто тихий ангел пролетел. Жаль, разрушил паузу звонок в дверь - пришел кто-то.
        - Это, наверное, Гера… Лерин… Как его назвать-то? - отчего-то смутился Витя. - Друг, что ли…
        - Да как хочешь назови, Вить. Разве это так важно? Друг, жених, бойфренд… А ты его знаешь, что ли?
        - Конечно, знаю. Нас Лерка знакомила. А они жениться собираются, ты не в курсе?
        - Нет, не в курсе. Ладно, пойдем, поздороваемся, что ли. А то неудобно.
        - Ага…
        Вышли в гостиную, Витя протянул руку Гере, она лишь улыбнулась приветливо.
        - Ты завтракать будешь, Гера? Пойдем, я тебе кофе налью. Лер, а ты покажи отцу полку в прихожей, которая все время с гвоздя сваливается. Вить, посмотришь? Антошку ведь не допросишься…
        - Да, мам, мы с отцом сейчас все сделаем! - вынырнул из коридора Антон, - пойдем, пап, я покажу!
        - Что ж ты, Антоха, матери не помогаешь? - сердито забубнил Витя, направляясь за сыном в прихожую. - Ты ж обещал… Тоже, мужик называется…
        На кухне уже хозяйничала Лерка - споро накладывала со сковороды оладьи в тарелку, наливала кофе в чашки. Гера скромно сидел в уголке, вертел в руках свернутый в трубочку журнал. Потом положил его на стол, старательно разгладил ладонями, подвинул осторожно в ее сторону:
        - Вот, Анна Васильевна, это свежий номер «Искусства»… Тут про меня статья есть… Хотя вам, наверное, не до того, я понимаю… То есть неинтересно…
        И покраснел, глянул с укоризной на Лерку, втянул голову в плечи. Что ж, понятно… Значит, доказательство Гериной потенциальной успешности приволокли. Наверняка Леркина затея. С подтекстом, значит. Не волнуйтесь, мол, мама, не такой уж у меня пропащий друг, жених и бойфренд?
        - Ну почему же неинтересно, Гера? Очень даже интересно! Где статья, покажи? Ага, вот тут… Оставь, я потом почитаю.
        - А еще, мам, Гера на днях свои картины в галерее выставлял, и две из них, представляешь, купили! Так что с материальной стороны у нас теперь все благополучно, мам… Ты, главное, не переживай…
        - Что ж, я очень за вас рада, ребята. Правда, рада. Поздравляю, Гера.
        - Спасибо, Анна Васильевна. Я еще хотел вам сказать… Я очень люблю Леру. И мы поженимся, наверное… Ну, когда вы… Когда у вас…
        - …Когда у тебя со здоровьем все уладится, мамочка! - быстро подхватила Лерка, садясь рядом за стол и кладя ей руку на плечо. - И еще, мам… У Геры тетка двоюродная работает онкологом в платной клинике… Говорят, очень хороший специалист, к ней в очередь за месяц вперед записываются! Ну, в общем… Гера ей уже позвонил, она готова принять участие… Да мы все, все сделаем, мамочка, ты, главное, не волнуйся! Мы с Герой всегда будем рядом! Ты не думай, ты не одна, мам…
        Комок подкатил к горлу, кивнула головой, улыбнулась, чтоб не расплакаться. Нет, не поможет. Вот уже и глаза заволокло, и губы задрожали…
        - Ну, мам… Ну, не надо… Все будет хорошо, что ты…
        - Вы… Вы завтракайте, ребята, я сейчас…
        Сорвалась со стула, убежала к себе в спальню, встала у окна, скрывшись за шторой. Смахнула со щек слезы, глянула на знакомый пейзаж. Белый, уже по-зимнему устоявшийся. Осыпанные снегом деревья, пятиэтажки в рядок, в одной пятиэтажке - аптека, в другой - лавка продуктовая. Надо же - всего-то неделю назад за этим окном дождь шел, дымчатый, как траурная вуаль… Неужели - неделю назад! Боже мой, сколько всего произошло в ее жизни за эту неделю…
        Троллейбус к остановке подкатил, полупустой. Да, сегодня же воскресенье… Все то же самое за окном, без изменений. Жизнь спального района, тихая, размеренная. Такая прекрасная - жизнь…
        - Анечка… Ты здесь? - послышался за спиной шелестящий мамин голос.
        - Да, я здесь, мам…
        Подошла, отодвинула портьеру, встала рядом, привалившись головой к плечу. Не сдержавшись, всхлипнула тихо, в горсть.
        - Не плачь, мам. Не надо. Давай мы вообще больше не будем плакать, ладно? Просто будем жить с тем, что нам осталось. Нам ведь много еще чего остается, мам! Дети, домашнее тепло, вот эта зима за окном…
        - Хорошо, дочка. Я не буду, не буду плакать. Я только хотела сказать… Ты прости меня, если я что когда… не так делала. Это оттого, что я очень, очень тебя люблю… Каждый ведь любит своего ребенка, как умеет, как понимает. Если я неправильно понимала - прости…
        - Ну что ты, мам! Все хорошо. Никто не может избежать ошибок, и я тоже со своими детьми ошибалась… Теперь все будет по-другому, мам. И ты тоже меня прости…
        Обнялись, заплакали тихо, сладко, без горечи. И вздрогнули, когда за спиной открылась дверь.
        - Мам, бабушка, вот вы где! Мам, к тебе там гости пришли, иди, встречай!
        - Кто? - обернулась она к сыну, вздрогнув.
        - Тетя Катя Филимонова.
        - О, господи… А ее-то зачем принесло? Вечером же увидимся… Хотя нет - не пойду я в кафе вечером… Хватит с меня. Побаловалась, и будет. Правда, мам?
        - А кто это, дочка?
        - Филимонова? Это хозяйка кафе, где я пою.
        - А почему не пойдешь? Поссорились, что ли?
        - С ней - нет… С ней я не ссорилась… Просто боюсь, туда один человек придет… Ну, да это неважно, мам. Не бери в голову…
        Филимонова сидела в гостиной, на диване. Увидев ее, затрепыхалась лицом, сложила ладони на полной груди:
        - Анька, господи… Да что ж это такое… Как же так, Анька?
        - Ладно, Филимонова, хватит причитать, веди себя прилично! Пойдем, что ли, и тебя завтраком накормлю… У меня сегодня день приема, ни больше, ни меньше. Хорошо, мама с утра оладушек напекла.
        - Ань… Если какая помощь нужна, ты можешь на меня рассчитывать…
        - Обязательно, Катька. Спасибо тебе. Кстати - прости, что я тебе вчера нахамила.
        - Ой, да ладно… Хами, сколько влезет… Что ж ты мне сразу-то не сказала, Анька? А я, дура, к тебе пристаю…
        - Ладно, не суетись, проехали. Ну, пойдем, что ли…
        Выгнав Лерку с Герой из кухни, они уселись за стол. Потрогала рукой кофейник - остыл…
        - Погоди, Кать, я новый кофе сварю. Я быстро…
        - Слушай, Каминская… - свистящим шепотом вдруг спросила Филимонова, перегнувшись через стол. - А к тебе чего, твой муж вернулся, да? Смотрю, в прихожей хозяйничает, полку прибивает…
        - Да нет, это временное явление, Кать. Для оказания моральной поддержки.
        - А… Ну да… А я, грешным делом, подумала…
        И вновь разлился по квартире дверной звонок - длинный, настойчивый. Кто-то с другой стороны нажимал, не отрывая пальца от кнопки…
        Она вдруг поняла - кто. И вздрогнула, засуетилась по кухне, как испуганная перепелка.
        - Кать! Кать… Иди туда, скажи, что меня дома нет… Ну, чего ты сидишь, иди же!
        - А кто это, Ань?
        - Сама увидишь! Это… Это Иван…
        - Какой Иван?
        - Да тот самый, который Иван Арсеньич…
        - Иди ты! А что ему здесь делать? Как он вообще… А, ну да… Ну, ты даешь, Каминская…
        Не успела Филимонова дойти до прихожей. Столкнулась с Иваном уже в дверях кухни.
        - Доброе утро, Екатерина Дмитриевна.
        - Здрассьте, Иван Арсеньич…
        И проскользнула неуклюже мимо него, успев окатить любопытным взглядом. А за спиной Ивана уже выстроились Антон с Витей - лица настороженные, удивленные.
        - Ань… Ты его знаешь? - с долей ревнивого возмущения спросил Витя.
        - Да, Витя, знаю. Он ко мне пришел.
        - Ну, понятно… Просто спросить же надо… А то прет, как по бульвару… Только дверь открыли, он и попер…
        - Аня, где мы можем поговорить, чтоб нам никто не мешал? - будто не слыша Витиного возмущения, строго спросил Иван.
        - А нам разве есть о чем говорить?
        - Да. Есть, конечно.
        - Ань… Так, может, я того… Выпру его, а? - вытянул шею из-за плеча Ивана Витя.
        - Нет, Вить, не надо. Идите, оставьте нас…
        Иван шагнул в узкое пространство кухни, плотно прикрыл за собой дверь. Скинув куртку, бросил ее на спинку стула.
        - Кофе дашь, хозяйка?
        - Да. Сейчас сварю.
        - Ладно, потом сваришь… Сядь, Аня.
        Она послушно села на стул, слегка отвернув от него лицо. Стыдно ей было смотреть ему в лицо, ужасно стыдно…
        - Ты почему сбежала вчера? Обиделась, что я на тебя не набросился?
        - Не надо, Иван… Поверь, мне и самой стыдно вспоминать об этом… Глупо все вышло, прости.
        - Конечно, глупо. Вот уж не думал, что на меня все еще можно смотреть как на жеребца-казанову… Раньше, может, и можно было, но сейчас-то!
        - Я же сказала - прости! Что тебе еще от меня нужно? Ты за этим сюда пришел, чтобы стыдить меня?
        - Нет. Не за этим. Я, Аня, в отношении тебя на большее рассчитываю.
        - Интересно, на что это?
        - А ты сама не догадываешься? Ты что, и впрямь думаешь, что я такой великий человеколюбец, очертя голову всем на помощь бросаюсь, душеспасительные беседы с заблудшими душами веду? Нет, Аня, это не так. Ты мне нужна, только ты. Во всех смыслах. Как человек, как женщина. Любимая - женщина. Одна единственная, неповторимая, со всеми своими ошибками и даже с горделивой греховной сутью, если хочешь. И со всеми болезнями - тоже.
        - Да зачем, Иван… Что ты говоришь… С ума сошел? Я ж тебе объясняю - у меня рак… Меня скоро изуродуют до неузнаваемости! Вон, я завтра в больницу уже залягу… Причем надолго. Ты что, будешь таскаться ко мне в больницу? Тебе оно надо, Иван?
        - Ох, глупая ты женщина, Анна… Даже не глупая, а просто дура. Нашла, чем испугать.
        - Иван, мне грудь ампутируют, прости за такие подробности. А потом химиотерапию будут делать. И вообще… Я и сама не захочу тебе после всего этого на глаза показаться, понял? Нет уж, запомни лучше меня такой… Женщиной с профилем Нефертити, красиво поющей романсы…
        Он помолчал немного, глядя куда-то мимо нее, потом усмехнулся, протянул через стол руку, жестко ухватил ладонь, сжал в пальцах. И заговорил тихо, грустно:
        - Знаешь, Ань, я ведь на своем веку всякой женской красоты перевидал… Куда там твоей Нефертити - прекрасному эталону. Эталон красоты, Аня, это вовсе не внешние признаки. Да и не в самом эталоне, собственно, дело. Красота - это любовь, Аня. Любовь, которая внутри, а не снаружи. А все остальное - глупость, придуманная испуганными людьми. Красота в сути любимого человека, как ни банально это звучит. А я, наверное, через годы ошибок заслужил право на эту банальность. Да, я очень хочу быть банальным, Ань. Уж прости.
        - Не знаю… Я не верю, Иван… Может, ты не понял? Я ж тебе говорю - меня физически изуродуют…
        - Но ведь любовь-то в тебе не отрежут? Запомни, Ань, - никогда нельзя добровольно отсекать от себя достоинство, дающее право на любовь. Ты что, единственная на свете женщина, с которой такая беда случилась? Да многие через это проходят - и ничего, и живут, и счастливы… Поверь мне - и ты тоже пройдешь с достоинством. Мы вместе это пройдем, Ань. Я буду рядом с тобой, я тебе помогу… Ну же, улыбнись, посмотри на меня!
        Он снова больно сжал ее пальцы, встряхнул слегка. Вдруг что-то ударило в голову, пробежало по телу горячей волной, остановилось в солнечном сплетении, защекотало, зашевелилось… И вздохнулось легко, и разом ушли страх и стыд, и впрямь захотелось ему улыбнуться, и даже кокетливо улыбнуться! И произнести через эту улыбку - да, я тебе верю, Иван. Верю и… люблю. Люблю и верю…
        Не успела произнести - вздрогнула от короткого стука в закрытую кухонную дверь, от голоса Антона:
        - Мам, извини, тебя тут к телефону… Говорят, срочно…
        - А кто это, Антош?
        - Не знаю. Женщина какая-то.
        - Подожди, Иван, я сейчас…
        - Да, жду. Я теперь уже никуда не уйду, Ань.
        - Да…
        Вышла за дверь кухни, взяла из рук Антона трубку, бросила коротко:
        - Слушаю!
        - Здравствуйте… - потек из трубки мягкий вежливый женский голос. - Вы Лесникова Анна Васильевна?
        - Да, я Лесникова Анна Васильевна. А в чем дело? Вы кто?
        - Меня зовут Селиванова Мария Аркадьевна, врач-маммолог из тридцать второй районной поликлиники.
        - Да, да… Я понимаю, я приду к вам завтра за направлением, Мария Аркадьевна. Я уже готова. А что, доктор Козлов…
        - Да я, собственно, вам поэтому и звоню, Анна Васильевна. Хотела, конечно, завтра с утра, но не выдержала. Вот, решила избавить вас от лишних мучительных часов…
        - В каком смысле? Простите, что-то я не понимаю ничего!
        - А я сейчас вам все объясню, Анна Васильевна. Дело в том, что мне очень срочно понадобился отпуск, именно в ноябре… А заменить меня было некем. Вот, посадили на мой участок неопытного специалиста, только-только вылупившегося из интернатуры.
        - Козлова, что ли?
        - Да. Геннадия Григорьевича Козлова. Вообще-то он способный, вы не думайте. Просто… Просто из-за его невнимательности небольшая накладка произошла…
        - Какая накладка? Боже мой, что-то я совсем ничего не понимаю… Даже голова закружилась…
        - А вы сядьте, Анна Васильевна. Сели?
        - Да… Села… - осторожно нащупала она рукой валик дивана. - Вернее, держусь…
        - Дело в том, что он результаты маммографии перепутал, в чужие конверты их разложил. Я вчера пришла в кабинет, чтобы разобрать бумаги, посмотреть, что да как, ну, и обнаружила трагическую ошибку. Он ваши результаты положил в конверт с надписью Весникова А.В., а результаты Весниковой - в ваш, с надписью Лесникова А. . Представляете, даже инициалы совпали. Она Весникова Ангелина Викторовна…
        - И что? Я не понимаю…
        - Да, я представляю, конечно, в каком вы сейчас состоянии, Анна Васильевна. У вас стресс, на вербальном уровне вы плохо воспринимаете информацию. Это ничего, это бывает. Поэтому говорю просто - с вами все в порядке, Анна Васильевна! Вы не больны! Это Козлов все перепутал!
        - Погодите… Как это - перепутал? Да вы что такое… Я же за эту неделю чуть с ума не сошла! Представляете, что со мной было, что я пережила, к чему я готовилась?
        - Представляю, Анна Васильевна. Но что делать - этот Козлов…
        - Да я… Да я на вашу больницу в суд подам!
        - Ну, слава богу, нормальная реакция пошла… А относительно суда - что ж, подавайте в суд, это ваше право, Анна Васильевна. А что делать? Козлов допустил халатность, Козлову и отвечать. Хотя жалко - он и впрямь способный мальчик.
        - Да Козлов он, а не мальчик!
        - Ну да. Козловы, они все такие… - грустно усмехнулась на том конце провода врач Селиванова Мария Аркадьевна. - На роду им написано быть объектом для отпущения. Пожалейте его, Анна Васильевна.
        - Да мне-то от этого не легче, что он Козлов…
        - Нет. Вам-то как раз легче. А представляете, как мне перед Весниковой Ангелиной Викторовной объясняться придется? Вот я сейчас поговорю с вами, а потом сразу ей надо звонить, приглашать завтра на прием… У вас счастье, а у нее…
        - Да. Да, я понимаю.
        - Поэтому я и решила вам первой позвонить, а уж потом… Ладно, Анна Васильевна, живите спокойно и будьте счастливы. А Козлову простите великодушно - с кем не бывает. Ну, он же еще мальчишка совсем…
        - Да ладно, прощаю я вашего Козлова.
        - Ну, вот и славно. Всего вам доброго, Анна Васильевна.
        - И вам… И спасибо вам за звонок…
        Нажала на кнопку отбоя, диким взглядом обвела гостиную. Все они собрались в этот момент в гостиной - ее близкие. Бывший муж Витя, дети Антон и Лерка, мама, подруга Филимонова, в дверях Иван стоит, опершись рукой о притолоку. Проговорила тихо, обращаясь ко всем сразу:
        - Это доктор из поликлиники звонила… Ошибка вышла, нет у меня никакого рака, они данные перепутали. Здорова я, представляете? Категорически на сто процентов здорова…
        Эта секунда навсегда осталась в ее памяти - объемно выпуклая секунда жизни, окрашенная всплесками коротких эмоций близких людей. Вот Витя слегка подался вперед из кресла, взметнул брови вверх в радостном удивлении. Вот мама прижала ладони ко рту, сверкнула взглядом через дрожащую линзу счастливой слезы. Переглянулись коротко Лерка с Герой, схватились за руки, как дети. Антон, сложив ладони на голову, медленно осел на корточки… И лишь Иван стоял в дверях изваянием, улыбался невозмутимо. Будто знал…
        И следом - секунда вторая, не менее выпуклая. Встал из кресла Витя, шагнул к ней, произнес деловито:
        - Поздравляю, Ань!
        И тут же озабоченно посмотрел на часы. Следом за ним вытащила из кресла свое полное тулово Филимонова, произнесла сердито:
        - Фу, ну и напугала же, зараза, Каминская! Вот только попробуй, не приди сегодня в кафе! Ты мне еще один вечер должна, помнишь?
        - Да, помню, Кать. Я приду.
        - И к разговору тому еще вернемся, поняла? Я от тебя так просто не отстану!
        - Да ладно, ладно…
        - Ань, я поеду, наверное… - робко встрял в их разговор Витя. - У меня ж Танька вот-вот родит…
        - Да, Витя, конечно. Спасибо тебе. Тане привет передай, пусть у нее хорошо роды пройдут.
        - Ага, ладно.
        - Виктор… Погодите, Виктор… - засуетилась около него Филимонова. - А вы в какую сторону сейчас поедете?
        - В Комсомольский район, на Воздвиженскую…
        - Ой, а меня не захватите? Нам по пути!
        - Конечно, захвачу. Идемте.
        - Так я вечером жду, Ань! - уже на ходу строго напомнила Филимонова. - И не опаздывай, у меня все столики на вечер расписаны, народ на тебя придет!
        - Ну сказала же, приду…
        - Мам! Мы тоже с Герой пойдем, наверное! - поднялась с дивана Лерка, следом за ней - Гера. - Нам еще в магазин надо и в прачечную заскочить…
        - Лерочка, а можно, я с вами? - тихо спросила мама, сложив ладошки одна в другую, как оперная певица. - Посмотрю хоть, как вы устроились…
        - Да конечно, поехали, бабушка! Извини, что сами не догадались пригласить! Давай, собирайся… А завтра я тебя на автобус посажу, ты сама сюда приедешь…
        - Да я мигом! Сейчас оденусь!
        Краем глаза увидела, как Иван отошел от двери, сел на диван, сложив ногу на ногу. Будто со стороны наблюдал за всей суетой, улыбался. Бросив на него короткий понимающий взгляд, тут же засобирался и Антон:
        - Мам, я к Ирке пойду… Мы сегодня вообще-то тусовку планировали…
        - Иди, Антош. Конечно же. Счастливо потусоваться. Ире от меня привет передай.
        Суета в прихожей, дверные хлопки - один за другим. Наконец, последний хлопок дверью - Антошка ушел. Развернулась к Ивану, подняла плечи:
        - Ну вот… Разбежались все сразу…
        - Да, Ань. Хорошие у тебя родственники, понимающие. Ну, иди сюда…
        Села рядом с ним, оплела руками, положила голову ему на грудь:
        - Господи, какое счастье… Я даже не верю…
        Он вздохнул, молча провел рукой по ее затылку. Подняла голову, обвела взглядом гостиную, тихо кивнула в сторону окна:
        - Смотри, снег идет. Красиво, правда? Необыкновенно красиво. Вот как надо почувствовать счастье - всего лишь неделю поумирать…
        - Да. Можешь предложить этот способ всем, недовольным своей жизнью. Эксклюзив от Анны, поющей романсы! Проходите в кассу, не создавайте очереди!
        - Не смейся, Иван. Меня ведь и впрямь за эту неделю перевернуло, сам знаешь… - проговорила она тихо, не отрывая взгляда от заснеженного окна.
        - А я и не смеюсь, что ты… - глянул на нее Иван, слегка отстранившись. - Я любуюсь тобой. Ты в профиль и впрямь на Нефертити похожа.
        - Да ну… Не хочу. Сам же говорил про глупость эталона, про лесть скульптора, про обман…
        - Да. Может, и обман. И это тоже своего рода счастье - всю жизнь обманываться. Вот и я, как Пушкин - и сам обманываться рад.
        - Ну и дурак…
        - А вчера говорила - умный. Ты уж определись как-нибудь, Ань.
        - Ладно. Со временем определюсь. Поживем, увидим, дай немного в себя прийти. Я только что целую жизнь прожила - от понедельника до воскресенья. Хм… Можно даже сказать - до воскресения…
        - Эка, загнула - до воскресения! Жизнь как жизнь. Обыкновенная. Многие так весь свой век живут и ничему не учатся.
        - А я научилась.
        - Да, ты научилась. Но учти - впереди у тебя тоже обыкновенная жизнь. Завтра, вон, вообще понедельник, тяжелый день.
        - Да. Может, и тяжелый. Но это будет уже совсем, совсем другой понедельник…
        Замолчали, глядя в окно. Белые хлопья скользили по стеклу, будто заглядывали к ним в комнату равнодушно.
        Такой же снег шел вчера. И позавчера. И третьего дня. На понедельник синоптики тоже обещали снег.