Из жизни Ксюши Белкиной Вера Александровна Колочкова
        Ксения Белкина, возможно, так и прожила бы до глубокой старости забитым, робким существом, вечно перед всеми в долгу, вечно чувствуя себя виноватой и всем обязанной. Но одна встреча, один взгляд, одно прикосновение изменили ее жизнь. Ксюша с удивлением и страхом обнаруживает в себе другую женщину, не серую пугливую мышку, а привлекательную, уверенную в своей неповторимости красавицу. И сразу же ее судьба делает крутой виток навстречу счастью...
        Вера Колочкова
        Из жизни Ксюши Белкиной
        Глава 1
        — Ура! Наша бабушка вышла замуж! Наконец-то! Какое счастье, мамочка! У-р-р-а-а!
        Да, счастье. Самое настоящее, нечаянным подарком на голову свалившееся. Наверное, оно, которое настоящее, так и приходит - неожиданно. Иначе бы и счастьем не было. А еще большее счастье - за ней, за Олькой сейчас наблюдать. Прыгает себе долговязая юная непосредственность на панцирной сетке кровати, летят белокурые прядки вверх, словно крылья ангельские. Ах, красота неописуемая…
        «Господи, да неужели это я, разнесчастная Ксюша Белкина, такого ангела на свет произвела?» — трепетно ворохнулось внутри гордое, нежно-материнское, застряло слезным умилением в горле, — « Как же таки матушка-природа расщедрилась, обнесла неказистые гены ошибкою… Причем - здорово обнесла! Все, что есть в женской природе красивое, все от нечаянных щедрот Ольке досталось! И ноги от ушей, и тонкость-звонкость девичья, и личико бело-розовое, как у дорогой куклы…»
        — Осторожнее, Олька! Убьешься же! И не прыгай на бабушкиной кровати - рассыплется! Тебе же теперь на ней спать…
        — Ой, а давай не так, мамочка! Давай я на твоем диване спать буду, а ты — на бабушкиной кровати! А раскладушку мою выбросим, наконец! А то я не помещаюсь на ней давно - ноги свешиваются…
        — Ну да, выбросим! Ты что! Сглазим еще…
        Да уж, лучше не будить лихо, а подстраховаться с действиями. Пусть эта разнесчастная раскладушка за шкафом стоит… Да и Ольку надо было шугануть с бурными проявлениями радости — наверняка своими воплями успела всех соседей переполошить. Сейчас только выйди - вопросы начнутся…
        А выходить все же придется. Куда деваться-то? Есть очень уж хочется, живот подвело! За целый день маковой росинки во рту не было. Надо вставать, надо идти на огромную коммунальную кухню, ставить на плиту кастрюлю с позавчерашним супом… Да и Ольку кормить надо - она ж ни за что сама себе не разогреет, обязательно будет ее с работы ждать, принцесса этакая, «белокурая мисс «коммуналка», как говорит сосед Витя, инвалид, проведший всю свою сознательную жизнь в неудобном старом кресле с большими скрипучими колесами, ближайший ее, Ксюшин, друг и советчик.
        Натянув на себя спортивные штаны и старую, застиранную до белесого цвета футболку, она вышла на кухню и громко, от порога, поздоровалась, вежливо улыбаясь всем и сразу. Так и есть, все в сборе… Даже семья Фархутдиновых в полном бабском составе присутствует! Мать, Галия Салимовна, важно восседает на табуретке в ярком, с красными розами на черном фоне фланелевом халате, руководит процессом, а четверо ее дочек-погодок, Асия, Рамзия, Камиля и Айгюль, суетятся вокруг стола, опять стряпают очередное необыкновенно-национальное блюдо. «Гарем Абдуллы», — ласково называет их Витя, - «Зарема, Джамиля, Гюзель, Лейла, Гюльчатай…» Только где тот Абдулла теперь гуляет — никто и не знает толком! Галия Салдимовна таких разговоров не любит, пресекает их на корню. И Витина мать, Антонина Александровна, с уже влажными осоловелыми глазами стоит у плиты, изо всех сил стараясь держаться прямо, помешивает что-то в кастрюльке, улыбается блаженно. Надо же! Как говорится, еще не вечер, а она — уже! Успела бы хоть до готовности довести свое варево… И бабушка Васильевна тут же суетится, жарит свои вкуснючие оладушки для Лехи,
сына своего непутевого, забияки и драчуна — рецидивиста пожизненного, недавно вышедшего в очередной раз на свободу и устроившего по этому случаю пьяный недельный разгул. Пока Леха гулял, все они нос боялись высунуть из своих комнат: на цыпочках в туалет пробегали да на сухом пайке сидели. А что делать? Не в милицию же бежать! Во-первых, толку никакого, во-вторых, бабушку Васильевну жалко всем до смерти - любит она его, а в-третьих, они столько лет уже Леху знают! Вот закончится у него «помрачение», как бабушка Васильевна говорит, и будет он тише воды, ниже травы какое-то время, и просить прощения виновато будет, и в помощи какой-никакой не откажет… Вот кто из них, например, может Витину коляску с лестницы вниз во двор спустить, а потом и Витю туда на руках перенести? Да никто! А Леха - пожалуйста! Витя-то — человек верующий, ему в церковь попасть - проблема целая… Надо, кстати, свозить его туда в воскресенье - вроде не очень холодно на улице. Ловить быстрей момент, пока Леха в виноватых ходит. Хотя - стоп, не может она в воскресенье. Важное мероприятие назначено - забыла совсем…
        Она молча прошла к своему холодильнику, достала кастрюлю с супом, поставила на огонь. Чувствуя за спиной любопытные взгляды, улыбнулась беззлобно. Это даже и хорошо, что все в сборе! Можно провести раз и навсегда одну общую пресс-конференцию. Только Вити и не хватает! Сидит, наверное, в комнате, в книжку уткнувшись. Одна радость у парня осталась - книжки читать, которые она же ему и приносит. Специально для него в библиотеку записалась - покупать-то их особо не на что… У него теперь даже и телевизора в комнате нет - продала его недавно Антонина Александровна, совсем за бесценок. Выпить ей не на что было…
        — Ну что, Ксюш, как мать-то? - задала, наконец, волнующий всех вопрос Галия Салимовна. — Хорошего мужика себе нашла?
        — Я не знаю, вроде как не знакомилась еще… — виновато улыбнулась Ксюша, развернувшись к ней от плиты. - Она нас с Олькой в воскресенье туда на обед пригласила, вот и познакомимся…
        — А говорят, он бывший военный какой-то! — повернулась к ней Антонина Александровна, слегка покачнувшись. - Генерал, поди, какой…
        — Военный - это хорошо бы… — тихо подала голос бабушка Васильевна. - Военные - они все непьющие…
        — Ой, да где вы нынче непьющих видели? Не смешите! Сейчас все пьющие! - хрипло рассмеялась ей в ответ Антонина Александровна. — Скажете тоже…
        — Ну, будем думать, хоть на этот раз бабе повезет! Пристроится, наконец! - громко вынесла общее резюме Галия Салимовна. — Да и тебя, Ксюш, гонять перестанет да зло свое за Ольку срывать! Тоже мне, нашла виноватую! Шестнадцать лет прошло, а она никак успокоиться не может… Подумаешь, беда - девка в подоле принесла! В моем подоле вон четверо уже уместились, и ничего! Живу, сама себе радуюсь…
        Она только и смогла - улыбнуться ей благодарно. И тут же отвернулась к плите, с преувеличенным вниманием заглянула в кастрюлю с супом, чувствуя, как загорели стыдливым румянцем щеки. Как же, не виноватая она… Конечно, виноватая! Еще как - виноватая… Еще как! Принести в подоле внучку молодым родителям в шестнадцать лет, будучи ученицей девятого класса, это вам не каждая сможет… Да еще и сыграть при этом роковую роль последней капли, упавшей в чашу родительских распрей по поводу так и не сбывшихся многолетних мечтаний о собственной кооперативной квартире, на которую они копили с ее, Ксюшиного, рождения…
        Громоздкого этого слова - кооператив - она боялась ужасно, и благоговела перед ним с того самого времени, как начала себя помнить. Оно было похоже на волшебного страшного зверя, или, того хуже, на Карабаса-Барабаса, который не позволял, помнится, ничего, никаких простых радостей, имеющихся с избытком у других детей. Как ей объясняли мама с папой - нельзя! Надо просто потерпеть! Вот купим кооператив - и все будет… Игрушки будут, красивые платьица с оборочками, как у других девочек… И когда ходила в садик - надо было потерпеть, и в школу — тоже потерпеть… Она и терпела. Да все бы ничего, только стыдно было, ужасно иногда стыдно!
        — Белкина, скажи своим родителям - пусть тебе новую форму срочно купят! Ты что, сама не чувствуешь, что давно из нее выросла? Стыд смотреть на такой откровенный стриптиз! - отведя на переменке в сторону, выговаривала ей Екатерина Львовна, классная руководительница, для которой какой-то начитанный умник придумал прозвище «Леди Макбет», и оно так и приклеилось к ней навечно, хотя никто толком и не знал, почему - Лескова-то в школе не проходят…
        — Я скажу, конечно! Я попрошу маму… — лепетала Ксюша, оттягивая стыдливо вниз подол школьного платья, — извините меня, пожалуйста…
        Вообще-то Екатерину Львовну она любила. И уроки литературы ее любила, и сочинения писала лучше всех в классе. Особенно по Пушкину… Только у доски отвечала плохо - стеснялась. Будто ступор на нее нападал — язык немел, во рту пересыхало, мысли испуганно шарахались из головы в разные стороны, руки в одну минуту становились по-лягушачьи мокрыми, дрожать начинали. Благо, что и не вызывала ее практически Леди Макбет к доске - жалела, наверное. Потом, когда ее из школы с позором за беременность выгоняли, плакала даже, говорила, чтоб она обязательно в вечернюю школу пошла - способности у нее якобы исключительно-замечательные, и память цепкая… Да куда там - жизнь по-своему ею распорядилась, несмотря на способности с цепкой памятью, вместе взятые.
        — Ты ведь поэтому и стесняешься, и чувствуешь себя скованно, Ксюш! Жалко же, головка-то у тебя светлая! Неужели твоя мама этого не понимает?! - все жужжала и жужжала ей в ухо на переменке Леди Макбет.
        Ну как, как она могла ей объяснить про этот проклятый кооператив?! Про то, как он посредством родителей забрал у нее практически все - игрушки, наряды, детство с юностью, и ничего, кроме робких мечтаний о будущем, не оставил? «Вот купим квартиру, и оденем тебя, как куколку…Вот накопим денег на кооператив - и поедем сразу всей семьей на море… Вот накопим… Вот купим…» — и так до бесконечности! Одержимые мыслью выбраться из коммунальной вороньей слободки родители экономили на всем, доводя порой эту экономию до абсурда: заранее планировали и минимизировали до самого что ни на есть критического состояния свои расходы, стараясь как можно больше отложить от скромных зарплат рядового инженера и приемщицы химчистки, готовили «вкусные и очень дешевые» блюда, в основном из круп, макарон да морковки с капустой, перелицовывали одежду и убеждали себя и всех, что она выглядит при этом «ну совершенно, совершенно как новая»! Они потом и сами не заметили, как постепенно увлеклись процессом - начали экономить шизофренически, с жестокой и страстной выдумкой… Словосочетание «обмануть и не купить» стало в их семье
обиходным, то есть синонимом житейского ума, хитрости и ловкости, и даже некоторого довольства собой.
        « Дочь, да ты в этой форме еще один школьный год обманешь!» — радостно восклицала мама в преддверии первого сентября, когда все дети и родители стройными рядами шествовали на школьные базары и покупали все новенькое, с иголочки. - « И на колготках я тебя научу петли поднимать, и из сапог можно стельки вытащить - они на размер больше станут! Глядишь, еще одну зиму в них обманешь!»
        Вот пойди им после этого да и расскажи, как Леди Макбет на них ругается…
        И все же - не случилось мечты, кооператив родители так и не купили. А что делать? Говорят, знал бы, где упадешь - соломки бы подстелил… Наступил тот самый девяносто первый год, в стране победила демократия, и все пошло кувырком! Отец с отчаяния уволился из своего НИИ и подался в челноки, пытаясь хоть как-то спасти положение, да где там… Только хуже все вышло - охмурила его быстренько новоявленная партнерша по бизнесу Валентина с готовым кооперативом, в котором как раз только хорошего непьющего мужика и не хватало! Уходить он, однако, еще полгода не решался - на две семьи жил. И в этот-то самый роковой для семьи момент и случилось с Ксюшей то, что случилось…
        Ее взяли да позвали на вечеринку! Никогда никто не звал, а тут вдруг соседка по парте — Наташка Николаева — повернулась к ней и говорит: «Приходи, Белкина, сегодня ко мне на день рождения! Я весь класс позвала - и ты давай приходи, чего уж там…» Ну, она и заявилась туда, конечно, напялив свой единственный выходной наряд - черную трикотажную юбку, короткую совсем, да белую синтетическую кофточку с дырчатыми кружевами. Отцу спасибо - на рынке по дешевке у китайцев купил, а то бы и этого не было! А может, лучше бы и не было… Может, она б тогда и не решилась пойти на этот Наташкин день рождения?
        Да разве в тот момент она об этом думала? Летела туда чуть не на крыльях - надо же, и ее, наконец, своей признали… А уж когда Денис Караваев танцевать вдруг пригласил, она совсем от счастья обалдела! Ничего не видела, не чувствовала ни сильного, идущего от своего кавалера запаха спиртного, ни жаркого сопения в ухо, ни потных его ладоней… Сам, сам Денис Караваев пошел провожать ее домой! Еще и на виду у всех! Да из чувства благодарности за это можно же все стерпеть - и неудобную скамейку в парке, больно врезающуюся неровными досками в спину, и мгновенную острую боль, пронзившую все тело… Да ладно, она потерпит, подумаешь… Он же сам, сам пошел ее провожать! Ее, всегда плохо одетую, презираемую всеми незаметную серую мышку… Как же она могла сказать ему «нет»? Он еще и после этого Наташкиного дня рождения звал ее прогуляться по парку, и опять она не могла ему отказать! Даже в голову такое не приходило - лишь бы он был доволен, а она уж как-нибудь потерпит…
        А через месяц он вообще перестал смотреть в ее сторону - как будто и не было ее совсем. Что ж, так, наверное, и должно быть! Кто она такая? Подумаешь, Ксюша Белкина… А о своей беременности она и не знала ничего! Догадалась только, когда Олька уже понемножку шевелиться в ней начала. И живот вырос как-то сразу, резко и вдруг, подтвердив ее ужасное предположение, от которого она отчаянно бежала , гнала изо всех сил от себя пугающие скользкие мысли, тряслась от страха, лежа на своей раскладушке за шкафом и слушая слезно-надрывные причитания матери по поводу «бессовестной Вальки», адресованные угрюмо молчащему, уткнувшемуся в экран телевизора отцу.
        Первым ее выпирающий живот разглядел на уроке физкультурник, о чем и доложил осторожненько на ушко Леди Макбет. Та сама отвела Ксюшу за руку к врачу, сама же и родителям потом сказала… Разговаривать ей, правда, пришлось уже с одной матерью, потому как в тот роковой день отец все же решился переселиться к своей «бессовестной Вальке» окончательно — с утра собрал вещи, оставил короткую лаконичную записку на столе и, сердечно попрощавшись с соседями, ушел безоговорочно и навсегда, будто кусок ненужной жизни от себя отрезал. Мать сидела напротив пришедшей вместе с Ксюшей из школы Екатерины Львовны и, держа отцовскую записку в руках, растерянно лупила глаза на учительницу, не понимая, чего от нее хочет в такой момент эта женщина - тут муж ушел, а она что-то там про дочь талдычит… Какая беременность? У кого беременность? Бред какой-то… Когда же до нее дошел, наконец, смысл содеянного Ксюшей преступления, она всплеснула руками и даже с некоторым облегчением произнесла:
        — Ну вот! А он, видите ли, уйти решил! Нет уж, как миленький вернется! Тут с ребенком горе такое… Завтра же к нему на рынок поеду! Он ведь и не знает ничего! Ой, горе какое!
        Екатерина Львовна молча прочла вложенную ей в руки матерью записку, пожала плечами растерянно. Потом снова заговорила, четко разделяя слова:
        — Зинаида Алексеевна, вы понимаете всю серьезность происходящего с вашей дочерью?Она родит через три месяца! Мне бы хотелось знать, что с ней будет дальше! Школу, естественно, она пока посещать не может! Ее исключат, конечно! Но я поговорю с директором, может быть, потом, через год…
        — Нет, он, видите ли, ушел! Ему на ребенка наплевать! Я что, одна должна решать все проблемы? Вот скажите мне, это справедливо?! Не-е-т, голубчик, я завтра же тебе все скажу! Вернешься, как миленький…
        Екатерина Львовна вздохнула грустно, тронула за плечо сидящую рядом с ней полумертвую от страха вялую Ксюшу, тихо произнесла ей в ухо:
        — Возьми себя в руки, девочка! Смотреть на тебя больно! Не раскисай и не бойся - нельзя! Потому как у тебя теперь первая задача — обязательно здорового ребенка родить. А иначе в твоей ситуации ну никак нельзя! Сосредоточься пока на этом! Сама себе помоги, раз больше некому. Другого-то выхода нет… А с родителями Караваева я поговорю - пусть они материально помогут, хоть на первых порах… Хотя это вряд ли… Ну ладно, пошла я, — медленно поднялась она со стула. - Документы я завтра тебе занесу… И не забудь - через неделю у тебя прием в женской консультации…
        Отца случившееся с Ксюшей, вопреки ожиданиям матери, никак не тронуло.
        — Ваши проблемы, бабские! Я-то тут при чем? - стоя по другую сторону рыночного прилавка рядом со своей краснощекой подругой, равнодушно говорил он. - Алименты буду платить — по мере возможности, конечно… Хотя и не обязан! Я ведь безработным числюсь, у нас на рынке отдела кадров не имеется… И вообще - сама виновата! Так воспитала, значит, раз она первому встречному дала…
        Оставшиеся три месяца до родов Ксюша просидела безвылазно за своим шкафом, слушая жалобные проклятия матери, адресованные и отцу, и ей, и вообще всей своей жизни, так жестоко и несправедливо с ней обошедшейся…Очень хотелось Ксюше умереть, да как? Олька вовсю дрыгалась в животе, не давая покоя ни днем, ни ночью, словно предупреждала - только попробуй…
        Так и стали они жить втроем в своей комнате - мама, Ксюша да Олька. А в школу она не вернулась - работать пошла. Хотела в вечернюю определиться, да не с кем было Ольку оставлять. Не с мамой же, в самом деле! Она и так перед ней кругом виновата, еще и ребенка подкинет! Хорошо, хоть бабушка Ксения, отцовская мать, правнучку свою взяла да и признала, на удивление всем! Столько лет знать не хотела ни маму, «лимиту сволочную», ни Ксюшу… И на отца долго обижалась, что он на маме женился, несмотря на ее, бабушкино, страстное сопротивление - никто ее тогда переубедить не мог! Мама ведь молодой в город из богом забытого поселка приехала, на швейной фабрике работала - там общежитие таким, как она, давали. А потом отца встретила, «вцепилась в него мертвой хваткой», как бабушка говорила. И жить вместе с ней не согласилась ни при каких условиях, и пришлось ей со скандалами да проклятиями в адрес «сволочной лимиты» разменять свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную да на вот эту «воронью слободку». Отец пытался жену и мать помирить, даже ее, Ксюшу, когда родилась, в честь бабушки назвал - да где там… А
Ольку бабушка взяла да и признала! Мало того - сидеть с ней согласилась, чтоб Ксюша на работу смогла пойти да прокормиться как-то…
        А с работой Леди Макбет помогла. Встретила Ксюшу на улице -вместе с полугодовалой Олькой она как раз из магазина шла. В одной руке сумка с продуктами, в другой ребенка держит из последних сил - Олька-то здоровенькой да крепенькой росла, в весе хорошо прибавляла! Спросила: Почему без коляски гуляешь, уронить ведь можешь девочку!» А Ксюша ей в ответ: «Какая коляска, что вы, Екатерина Львовна, купить ведь не на что!..» Вот вскоре после этого учительница и устроила ее на работу в продуктовый магазинчик - там ее сестра, Дарья Львовна, директором работала. И спасибо ей за это огромное! Кто ж возьмет просто так на работу малолетку, да еще с ребенком на руках? Правда, попросила при этом - не подведи меня, мол, Ксюша, старайся… Она и старалась изо всех сил! Самую черную работу делала, и все скоренько, и все бегом, и угождала всем, как могла - лишь бы ей только довольны были! Вот уже пятнадцать лет она там и работает - и все так же волчком безропотным крутится, и ни разу в отпуск не попросилась, и не опоздала ни разу, хоть и живет на другом конце города. А как же? Ведь так помогли ей тогда! А что ездить
далеко на работу приходится, так это и очень хорошо даже! Целых три часа в день можно Пушкина читать! Полтора часа - туда, полтора часа — обратно… Красота!
        И бабушка Ксения ей, конечно, с Олькой хорошо помогла. И любила правнучку сильно, и баловала сверх меры. А саму Ксюшу не очень жаловала. По утрам откроет ей дверь, заберет Ольку и, не глядя на Ксюшу, цедит сквозь зубы: « Вечером не опаздывай…И продукты вот мне купи по списку… И смотри, что покупаешь - вчера говядину старую принесла - прожевать невозможно…» А как она ее определит, эту говядину, молодая она или старая? У нее ж опыта нет - где она раньше ту говядину видела? Мама с папой котлеты только из потрохов пополам с «геркулесом» стряпали… Почти вся ее зарплата уходила на эти бабушкины продуктовые списки! Мама ругалась все время… И все равно она бабушке благодарна! А как же? Она ж Ольку и признала, и полюбила!
        А с пяти лет Ольку пришлось в садик устраивать. Бабушка умерла скоропостижно, легла спать и не проснулась - с сердцем что-то… Мама тогда даже на похороны не пошла - рассердилась, что бабушка свою квартиру Ксюше не отписала. Странно даже… Чего это ради? Кто она такая? Да никто! Ксюша Белкина, мать-одиночка со средним незаконченным, младший продавец из продуктового магазинчика…
        А Олька у нее красавицей выросла! И с характером таким требовательным - не приведи бог! Сказалось таки бабушкино баловство… Все время с мамой ругается! Уж как ее Ксюша уговаривает - молчи, мол, Олька… Все время собачатся! Слушать порой страшно…
        — Чего ты терпишь все время, мам? Она же унижает тебя на каждом шагу, ноги об тебя вытирает! Зло свое срывает постоянно - а ты терпишь!
        — Ольк, ну ведь я и в самом деле перед ней виновата…
        — Да в чем?! Подумаешь - ребенка без отца родила! Чего здесь такого-то? Да сейчас все без мужиков рожают! Ты на себя посмотри - на кого ты похожа стала?! У тебя морщин - больше чем у бабушки! И вид такой, будто на тебя только что замахнулись… Прям смотреть невозможно! И почему деньги ей отдаешь все до копеечки? Она меньше в два раза зарабатывает, а героиню из себя корчит! Ты ей отдаешь - она на себя и тратит в свое удовольствие! А сама в чем ходишь, посмотри! Стыд какой… Да такие пуховики теперь только самые последние лохушки носят! Пусть бы попробовала мне такой купить!
        Ольку мама и в самом деле слегка побаивалась и безропотно выдавала ей на наряды требуемые суммы, в пределах имеющегося, конечно. Зарплата-то у Ксюши была небольшая… А хотела Олька всегда много! Чтоб поярче да покороче, и чтоб в глаза сразу бросалось! И красоту свою сильно уважала. Могла часами сидеть перед зеркалом, рассматривая свое молочно-розовое лицо, расчесывая белокурые длинные волосы. И откуда что взялось? От отца, наверное. Денис Караваев фактурный был мальчик, красивый… Только вот умишком ее особо природа не наградила - как и всякую блондинку, наверное. Училась Олька из рук вон плохо. Как ни билась с ней Ксюша, как ни сидела над книжками целыми вечерами… Никаким, даже чуть малым отблеском интеллекта Олькино бело-розовое личико было не обезображено, голубые кукольные глазки смотрели на мир открыто и дружелюбно, с восторгом и любопытством пивно-жвачно-тусующейся юности. Могла Олька и схамить походя, и заорать грубо, выражая свои эмоции, а иногда и сыпануть ядреным словцом! И соседей любопытных тоже не шибко жаловала. «А чего, - говорила, — не во дворце живем, а в коммуналке, богом забытой,
зачем принцессу-то из себя изображать?»
        — Ксюш, а знакомиться с Зинкиным мужиком одна поедешь, иль вместе с Олькой? - вернула ее из мгновенно пролетевшего перед глазами прошлого Галия Салимовна. - Я б на твоем месте поостереглась ее пока с собой брать - брякнет еще там чего-нибудь, перепугает мужика…
        — Да Зинка сама кого хошь перепугает! - тихо отозвалась от плиты бабушка
        Васильевна. - Такая нервная стала в последнее время, просто ужас какой! Прямо как Леха мой… Вчера я ей рецепт новый котлет из мойвы предложить хотела, так она на меня как заорет! Надоели, говорит, ваши нищенские выдумки! Не хочу, говорит, больше вашу пищу плебейскую жрать! Вот прямо так и сказала - пищу плебейскую… Представляете?
        — Да ладно, она всегда такая была! - чуть заплетаясь языком, откликнулась от своего стола Антонина Александровна. - Вечно злая ходила, на жизнь свою всем жаловалась… А какая такая у нее жизнь, скажите? Вот у меня сын инвалид, работать не может, и пенсия у него совсем крохотная… Я ведь не жалуюсь! А у нее вон Ксюшка сама с шестнадцати лет зарабатывала, все ей отдавала - даже и не пикнула никогда! А ей все мало! Послушаешь - прямо героиня! Дочери да внучке всю жизнь посвятила! Уж мы-то с вами знаем, что и кому она посвятила - только и делала, что женихов себе по газеткам выискивала! И Ксюшку пилила все время - будто опозорила она ее, да на шее зазря сидит… Сама-то не шибко уработалась! Нет чтоб девчонке пальтишко новое справить иль сапожки теплые купить! В одних джинсах да кроссовках всю зиму ходит… — и, повернувшись к Ксюше, добавила: — А ты-то чего молчишь, разнесчастная? Нельзя же так, ей богу!
        — Да ладно, Антонина Александровна! Вы маму не ругайте - ей и в самом деле досталось! — с привычным смирением откликнулась Ксюша. — И отец ее бросил, и я тогда сразу Ольку родила…
        — Ну да ничего, Ксюш! - взмахнув в ее сторону полной рукой, громко произнесла Асия Салимовна. - Все, что ни делается, все к лучшему! Как говорится - баба с возу… Может, и правда ей повезет - устроит свою жизнь, наконец… И вы полегче с Олькой заживете! Никто тебя хоть пилить не будет каждый день… А что за рецепт такой ты упоминала, Васильевна? Про мойву? Расскажи…
        — А слушайте! - оживилась бабушка Васильевна, завладев общим вниманием. — Сейчас расскажу! И дешево совсем получается, и вкусно, главное! Надо только мойву пожирнее выбрать…
        «Слава богу, отстали!» — облегченно вздохнула Ксюша. — «Пресс-конференцию на сегодня можно считать законченной…» Подхватив за ручки кастрюлю с супом, осторожно понесла ее в комнату. Олька, как обычно, проводила время у зеркала, задумчиво рассматривала свои ноги в новых колготках и громко жевала неизменную жвачку, лениво работая челюстями.
        — Давай ужинать будем, Оль! Хватит у зеркала маячить! Не знаешь уже, куда и пристроить свою красоту неземную…
        — Да ладно, мам… Ты лучше скажи - в чем ты в гости пойдешь в воскресенье? - Олька озабоченно посмотрела на мать. — У тебя же ничего приличного нет, а мое тебе по росту не подходит… Да и пуховик твой позорный стыдно показывать…
        — А чего нам красоваться-то? - весело фыркнула Ксюша. — Не мы же с тобой замуж вышли! Какие есть, такие и есть!
        — Да-а-а, добилась таки своего наша бабушка! Прям как одержимая какая! Интересно даже посмотреть, кого она там себе откопала…
        Мать действительно шла к своей цели как одержимая, здесь Олька была права! После ухода отца побегала к ним с Валентиной на рынок и, вдоволь там наскандалившись, поняла, что мужа потеряла безвозвратно и что борьбу за возможность пожить в отдельной квартире ей придется теперь вести самостоятельно. И поскольку в борьбе за достойную жизнь все средства хороши, она выбрала себе самое, как ей казалось, доступное - начала подыскивать мужа с готовой жилплощадью. А чем она хуже? Отец же нашел себе жену с квартирой, и она себе найдет! Только оказалось, что все не так просто на этом рынке женихов с квартирами, как ей думалось вначале… Женихов как таковых, конечно, находилось достаточно - не страшненькой уродилась, слава тебе господи, да и кое-каким манерам в городе успела выучиться! Только все они норовили сами, как и она, к чужому добру пристроиться. Уж сколько она этих газет с объявлениями перечитала, выискивая в них то самое желанное «ж.о.», что означало «жильем обеспечен» — только она знает! Через сколько обманов да разочарований прошла! И вот, кажется, повезло, наконец…
        — Так все-таки, мам, чего наденешь-то? - снова задала животрепещущий вопрос Олька.
        — Отстань! — отмахнулась устало Ксюша. — До воскресенья далеко еще - чего-нибудь придумаю…
        А чего она могла придумать? Денег-то на покупки у нее отродясь не бывало! Да и вообще… Хотелось ли ей и в самом деле купить себе что-нибудь новое и красивое? Она и сама бы себе на этот вопрос не ответила. Наверное, хотелось. А может, и нет… Все желания за последние годы атрофировались в ней окончательно, скукожились и затянулись пыльной паутиной. Она видела, конечно, как одеваются другие женщины, всегда замечала что-то новое и модное на девочках из магазина, только к себе это никак не прикладывала. Не получалось проецировать почему-то. Загуляли где-то в пространстве все положенные для восприятия окружающего мира проекции! Правда, если честно признаться, была у нее одна невинная игра… Только никому и никогда в жизни она не посмела бы рассказать об этом! Вот бы засмеяли, правда! А заключалась эта игра в том, что, видя вдруг идущую ей навстречу по улице какую-нибудь худенькую девушку в короткой норковой шубке и сапожках на высоком каблучке, она зажмуривала глаза, делала глубокий вдох и - тут же видела себя в этой самой шубке и сапожках! Это у нее на спине нежно переливается тонкий перламутровый мех,
это на ее тоненьких ножках каблучки модельных сапожек нежно и хрупко цокают по стылому асфальту… И так захватывало дух - аж дышать трудно! Порой она подолгу шла след в след за этой красотой, будто вплывала в волну марсианского, фантастического какого-то состояния. Нет, такая шубка не была ее мечтой - разве она посмеет… Это было всего лишь наваждением, игрой воображения, маленькой такой фантазией… Она - и в короткой норковой шубке! Она - и в сапожках на тонком каблучке, по асфальту - цок-цок! — перебирает тоненькими ножками…
        — Мам, а как без бабушки хорошо, правда? - громко втянув в себя с ложки горячий бульон и причмокнув, обратилась к ней Олька. - Никто над ухом не ноет о загубленной жизни, никто куском хлеба не попрекает… Красота!
        — Ольк, ну когда ты научишься есть нормально? Некрасиво же…
        — Да ладно! Горячо ведь! И вообще - как умею, так и ем! Не приставай!
        — Ты уроки сделала?
        — Ой, мам, ну какая ж ты зануда! Какие уроки? Знаешь, как меня тошнит от этих учебников? Все эти функции да интегралы с теоремами - хренотень отстойная! И без них мне мою тройку поставят, подумаешь… А физик - тот вообще четверку обещал за четверть! Представляешь? Запал на меня окончательно…
        — Оля! Не пугай меня! Он что - пристает к тебе, что ли?
        — Да на фига он мне сдался, нищета очкастая! И даром не нужен!
        — А кто нужен?
        — Крутой, богатый, с тачкой, и чтоб женился…
        — Мечтай, мечтай… — Ксюша невольно улыбнулась, глядя на смеющуюся дочь. — Где ты такого себе найдешь? На улице, что ли? Ты ж бутылку пива из руки не выпускаешь, и куришь, и жвачкой чавкаешь… А вид у тебя какой? Все юбки по самое ничего, колготки эти в сеточку… Это вульгарно, Оля! Такая красивая девочка — и все впечатление о себе портишь!
        — Ну, завелась! Еще себя в пример приведи! Можно подумать, от твоей мышиной серости да правильности сплошное впечатление получается! Только и знаешь, что в книжку уткнуться да стихи про себя талдычить! Кому это надо-то? Ноги об тебя вытирают все, кому не лень - вот и все твое впечатление! А я так не хочу! И жить здесь не буду! Вот увидишь — все равно найду богатого мужика, еще и тебя к себе жить заберу!
        — Спасибо на добром слове, доченька… — Ксюша оторвала взгляд от стола. — Может, посуду помоешь? Устала я - ноги не держат…
        — Ой, ну ма-а-а… Они ж меня на кухне опять воспитывать хором начнут, ты ж знаешь! А потом ты же сама извиняться побежишь за мое хамство… Оно тебе надо?!
        — Ладно, сама помою… А ты садись за уроки! Нечего опять к зеркалу пристраиваться!
        — Да ладно… — отмахнулась Олька, выкручивая помаду из тюбика, — посмотри лучше, какую я себе мазилку классную купила! Цвет - просто отпадный!
        Тяжело вздохнув, Ксюша вышла в плохо освещенный коридор коммуналки и медленно побрела в сторону кухни, неся перед собой грязную посуду.
        — Ксюш… — тихо прошелестел из-за приоткрытой двери Витин голос. - Зайди-ка на минутку…
        От скрипа старой инвалидной коляски опять екнуло сердце, будто вздрогнуло жалостью к этому парню, единственному ее наставнику и помощнику, опоре и поддержке… Хотя опорой Витю никак нельзя назвать - кощунственно даже и звучит-то! Какая из него опора? Вон руки совсем ослабли - сил нет даже колеса у коляски крутить. Сохнет на глазах человек, и ничегошеньки с этим не поделаешь! Тело умирает, а голова ясной и умной остается, да еще какой умной! Она иногда часами его слушает, открыв рот. Про что ни спроси - все знает! И так все умеет разложить по полочкам, что кажется, и в самом деле дальше жить хочется, не смотря ни на что…
        — Ксюш, помоги мать на кровать перетащить, а? - тихо попросил Витя. — А то она не дошла - видишь, у окна свалилась? А там дует сильно - простынет еще!
        — Да, конечно, Вить… Сейчас, только посуду отнесу!
        Мать Витина, Антонина Александровна, являла собой пример классического женского алкоголизма, тихого и безысходного. Пила она с молодости, с тех самых пор, как выписала ее сюда из деревни пожилая тетка, бывшая хозяйка этой большой комнаты, чтоб, как она говорила, «скрасить старость» и осчастливить племянницу городской пропискою - не пропадать же добру, в самом деле! Тетка же и устроила ее на работу на ликеро-водочный завод, на линию розлива… Правда, администрация завода — надо отдать ей должное - с пьянством на предприятии нещадно боролась! Однако боролась странными, одной администрации понятными способами, позволяющими принимать в себя алкогольную продукцию только на своей территории - хоть залейся! А на вынос - ни-ни! Вот и старались все впихнуть в себя халявного побольше! И привыкали, и спивались… А как иначе? Это ж вам не конфетная фабрика, где по тем же правилам можно есть шоколада, сколько влезет! Только сладкого-то много не съешь: два-три дня - и тошнит уже… Тетка умерла через несколько лет, Антонина Александровна тихо жила себе одна, пока не пришло вдруг ей в голову родить себе ребеночка -
тоже захотелось «скрасить старость», наверное… Вопреки всем прогнозам, Витя родился здоровым и крепеньким - Галия Салимовна рассказывала, она свою старшую, Асию, в одном роддоме с ней рожала. Только не повезло Вите - уронила его Антонина Александровна в трехмесячном возрасте по пьяному делу, причем сильно уронила, на копчик, да еще и к врачу сразу не обратилась - испугалась чего-то… Так и не удалось Вите встать на свои ножки - всю свою сознательную жизнь провел в инвалидном кресле. А к тридцати годам еще и сохнуть начал. Так и живет - согнутой пополам злым ветром тростиночкой, только глаза живыми и остаются — большие, умные, теплые, всепрощающие… И все его любили и жалели… И Антонина Александровна тоже любила и жалела, только по-своему, через алкогольный туман. И вину свою чувствовала. Нельзя, говорила, мне трезветь ни на минуту — от горя сразу помру… И деньги все заработанные до копеечки Вите старалась отдавать - пропить боялась! По утрам тихой мышкой встает - и бегом на работу. А они, соседи, все Вите помогали! И в магазин сходить, и пол помыть, и постирать, когда мать совсем уж не в состоянии - это
всегда пожалуйста! Ну, разве что кроме Ксюшиной мамы… Она всегда себя особняком ставила, поверх голов смотрела - не место ей здесь, и все тут! Решила выбраться из «вонючей трущобы» — и добилась-таки своего! А интересно все ж посмотреть на этого ее нового мужа, или как его там еще называют… Сожителя… Хоть бы все у нее получилось, Господи! Уж они бы с Олькой и правда зажили в свое удовольствие!
        Поставив посуду в раковину, она быстро вернулась в Витину комнату и, напрягаясь из последних сил, перетащила неподвижное тело Антонины Александровны на кровать, заботливо прикрыла старым байковым одеялом.
        — Ксюш, а в церковь в это воскресенье меня свозишь? - тихо спросил Витя извиняющимся голосом. - Леха вроде тихий пока ходит, и меня с коляской вниз спустит…
        — Ой, Вить, а ведь не могу я в воскресенье! - спохватилась Ксюша. — Мама велела нам с Олькой в гости приходить, с ее мужем знакомиться. И даже время назначила! А с ней спорить - сам знаешь, как… Давай в следующее воскресенье, ладно? Или хочешь, я кого-нибудь из девчонок Фархутдиновых попрошу? Хотя они ж не пойдут - они в мечеть ходят… А Васильевна старенькая уже, ей тебя не довезти…
        — Да ничего страшного, Ксюш! - успокоил ее Витя. — В следующее, так в следующее! Чего ты огорчаешься так? Не волнуйся! Иди лучше спать ложись, устала, наверное! Вон под глазами синяки какие, будто били тебя. В библиотеку завтра заскочишь? Надо книги поменять, я тут список тебе составил…
        — Обязательно заскочу, Вить! Давай свой список и книги тоже, — обрадовалась Ксюша возможности хоть чем-то помочь соседу. — Надо у порога положить, а то выбегу утром и забуду, как в прошлый раз…
        Ксюша сложила в большой пакет книги, пристроила туда же тетрадный листочек с Витиными безобразными каракулями, виновато обернулась от двери.
        — Пока…
        — Пока, Ксюш! И спать ложись пораньше! И не переживай, прошу тебя! — бодро откликнулся Витя.

***
        — Олька, давай договоримся с тобой - обойдемся без ярких эмоциональных выражений и жвачки, ладно? Потерпишь пару часиков? - увещевала Ксюша дочь, идя с ней в воскресенье по незнакомой улице и вглядываясь в номера домов. - Вот, смотри, это сорок второй номер, а нам нужен сорок пятый…Значит, надо переходить на нечетную сторону…
        И тут же — то ли провалилась в пропасть, то ли взлетела в небо - она и сама бы не смогла опять определить своего состояния: прямо на нее шла красота неописуемая в короткой норковой шубке цвета темного ореха, в длинных замшевых сапожках со стразами на тоненьких ножках - цок-цок по асфальту… И опять то же наваждение - боже, это ж я иду…Она сильно встряхнула головой, чтоб отогнать от себя этот нечаянный обморок, и даже ругнула себя тихонько: заигралась уже, матушка…
        — Мам, ты чего? Встала, как вкопанная… Вон переход, пошли давай! - вернула ее в реальность нетерпеливая Олька.
        — Да-да, идем быстрее, опаздываем…
        Дверь им открыла мать — раскрасневшаяся, улыбающаяся, в кокетливом голубом халатике с оборочками. В уютной прихожей расплывался накатывающий из кухни плотными густыми волнами умопомрачительный запах жарящейся с чесноком курицы, из комнаты громко доносился взвинченный до предела голос футбольного комментатора.
        — Раздевайтесь и проходите, Иван Ильич как раз свой футбол по телевизору досматривает… — подтолкнула она их, враз оробевших, к большим красивым дверям с цветными стеклышками. - Идите, знакомьтесь, он сам мне велел вас пригласить!
        Олька первой нерешительно потянула за круглую медную ручку, приоткрыла дверь и, просунув в образовавшуюся щель голову, скромно произнесла:
        — Здрассти…
        — О-о-о, вы уже здесь, красавицы! А я ни слышу ничего! - поднялся из красивого полосатого кресла навстречу им плотный лысый мужчина в спортивном костюме. - Давайте знакомиться! Меня Иваном Ильичом зовут… А ты, наверное, Ксюша? - обратился он к вконец смутившейся под взглядом его неожиданно ярких синих глаз Ксюше.
        — Да… А это дочка моя - Оля… — тихо проговорила она, слегка поведя в Олькину сторону головой и одергивая непривычно короткую кофточку, которую Олька чуть не силой утром натянула на нее и в которой сама, будучи намного выше матери ростом, ходила «голопупой», строго следуя веяниям моды.
        — Очень, очень приятно! - расплылся в улыбке Иван Ильич. - Зиночка! Какие у тебя хорошие девочки! - крикнул он в сторону кухни, подходя к дверям комнаты. - Прямо обе девочки — припевочки!
        Он подошел совсем близко, ласково приобнял их за талию, и прижал на секунду к своему плотному телу. Заглянув сверху в Ксюшино лицо, обдал хитрющей и живой синевой смеющихся глаз. И ведь всего лишь чуть-чуть полежала эта большая теплая рука на худых ее ребрах, а она взяла и поплыла… Сроду с ней такого не случалось! Как будто прожгло теплом все ее внутренности, и тепло это засопротивлялось, не желая выходить обратно, - осталось там, внутри, щекоча и непонятно тревожа. Ей даже показалось, что на коже, под кофтой, обязательно должен остаться след от его ладони… «Господи, стыд-то какой!» — с ужасом подумала она, глупо улыбаясь и моргая растерянно глазами, — «Никогда со мной такого не бывало! Аж дыхание пресеклось и лицо покраснело, наверное…»
        В комнату уже входила мать, неся на большом, небывалой красоты синем блюде огромную жареную курицу, обложенную со всех сторон дольками румяной запеченной картошки и свежей зеленью.
        — Ого, какая курица большая! - повела носом вслед за блюдом Олька и громко проглотила слюну, осторожно-испуганно взглянув на мать, все утро читавшей ей лекции о правилах хорошего тона. - Мам, ты чего? Что это с тобой?
        — А что? - испуганно спросила Ксюша, хватаясь за щеки.
        — Ты красная вся такая…
        — Да я стесняюсь просто! Сейчас пройдет…
        — Это не курица, Оля, - с досадой произнесла мать, пристраивая блюдо в центре накрытого посреди комнаты большого стола. - Это индейка…
        — Индейка?! - округлила глаза Олька. — Никогда в жизни не ела индейку! Вкусно, наверное…
        — Девочки, за стол! За стол! - легонько подтолкнул их Иван Ильич. - Зиночка, а где вино?
        — Да они у меня совсем не пьют, Ваня! Я их в строгости воспитываю! - поглаживая Ксюшино плечо и умильно улыбаясь, проговорила мать.
        — Так и я ж им водки не предлагаю! А настоящего грузинского вина за знакомство просто грех не выпить! Неси бутылку, Зин!
        — Вань, ну оно ж дорогое…
        — Что значит, дорогое? Не дороже гостей! Ты чего? К тебе ж дети пришли…
        Мать нехотя достала из красивого бара бутылку «Киндзмараули», поставила на стол. Сняв фартук, села рядом с Иваном Ильичом, продолжая растягивать губы в приличествующей случаю улыбке. Ксюша вдруг остро, всей кожей почувствовала ее раздражение, сидела, опустив плечи и с силой прижимая локти к бокам. Она всегда очень болезненно ощущала ее раздражение, оно выбивало своей плотной волной все мысли из головы, заставляло струной натягиваться мышцы, и в глотке сам собой появлялся твердый слезный столбик - ни подышать, ни поплакать…
        — Ну что ж, за знакомство! - наливая в Ксюшин фужер вино, предложил Иван Ильич.
        — Спасибо, мне не надо… — коротко взглянув на мать, пролепетала Ксюша.
        — Что значит - не надо? — нарочито-громко произнес Иван Ильич. - А я говорю — надо! Ты знаешь, кто я такой? Я бывший генерал! И потому уж извини — привык командовать!
        — Генерал?! - снова округлила глаза Олька, протягивая ему и свой фужер, — вот это да…
        — Бывший, Оленька, бывший… Теперь вот одомашнился - хозяйку себе завел…
        — А раньше что, не было хозяйки?
        — Оля! - укоризненно дернула ее за рукав Ксюша. - Что ты говоришь…
        — Жена моя умерла пять лет назад… Царствие ей небесное - святая была женщина! — помолчав, вдруг совсем грустно заговорил Иван Ильич. — Мы с дочкой вдвоем остались. А недавно она замуж выскочила - да не куда-нибудь, а в Бельгию! Представляете? Вот и жил я совсем один. Что ж делать… А теперь будем с вашей мамой вместе век доживать! Два одиночества — это уже веселее, чем одно, правда? Так за знакомство, девочки? Надеюсь, вы у нас теперь частыми гостями будете!
        — Ага! - радостно закивала головой Олька. - У вас здесь так классно! Квартира - блеск! А машина тоже есть?
        — Есть… — улыбаясь, чокнулся с ней Иван Ильич.
        И дача?!
        — И дача…
        — Вот это да-а-а… — восторженно протянула Олька, принимаясь за индейку. - Ой, как вкусно! А на дачу нам тоже можно будет приезжать?
        — И даже нужно! - рассмеялся Иван Ильич, с удовольствием наблюдая, как она смачно облизывает свои пальцы. - Люблю искренних людей! Я и сам раньше таким был - куда теперь все подевалось, не знаю…
        От выпитого вина Ксюша неожиданно осмелела — даже исчез из горла застрявший там поначалу слезный столбик, и решилась таки еще раз взглянуть в эти хитрющие яркие глаза, вобрать в себя еще немного их синевы — пусть будет, останется на память яркое пятнышко в голове… Вдруг стало ей так хорошо от присутствия этого далеко не молодого, а для нее, наверное, уже и старого мужчины, что она снова испугалась, и снова быстро опустила глаза в тарелку с нетронутым куском индейки.
        — Иван Ильич, а вы почему вино не пьете? - продолжала свой допрос Олька, наивно хлопая длинными ресницами и никак не реагируя на выразительные бабкины взгляды, направленные короткими яростными вспышками в ее сторону.
        — Да мне нельзя, деточка… — развел руками Иван Ильич. - У меня ведь два инфаркта уже было. Теперь ни пить, ни курить - ничего нельзя! Я и дочке обещал, когда она уезжала…
        — Понятно! - махнула на него рукой Олька. - Тогда налейте мне еще вина! Вкусное такое!
        — Оля!!! - одновременно прикрикнули на нее мать и бабка.
        — А что такого? Иван Ильич сам сказал - он таких, как я, любит! Не слышали, что ли?
        — Да на здоровье, девочка! - со смехом наполнил он ее бокал. - И не ругайтесь на нее - она молодец! Такая, какая есть - не больше и не меньше! И добавки ей, Зиночка, положи! И салатик…
        После обеда мать с гордостью демонстрировала им свое новое жилище, хвасталась чудесами кухонной техники, ванной с «необыкновенными пузырьками» и даже новыми нарядами, которые успела прикупить себе в качестве подарка от нового мужа. Ксюша слушала ее равнодушно, вежливо кивая головой. Олька же, напротив, совала везде любопытный нос, выражая свой восторг то короткими словечками в духе Эллочки-людоедки — «ух» да «ах», то протяжным, на одном выдохе произнесенным — «кла-а-а-с-с-с…».
        Вскоре Ксюша заметила, что мать уже на взводе, то есть из последних сил держит на лице улыбку гостеприимства, и засобиралась домой, потащив за собой упирающуюся Ольку. Иван Ильич очень тепло распрощался с «девочками», взял с них обещание не забывать, заходить почаще. Перед уходом мать завернула им в целлофан остатки индейки, сунула Ксюше в сумку и, уже открыв дверь, вдруг с наигранной заботливостбю произнесла:
        — Ксюш, а ты чего это в кроссовках-то ходишь? Холодно же! Смотри, простудишься…
        — Надо же, какая любящая мамочка! - возмущенно и зло прошипела Олька, как только они вышли из подъезда. — «Холодно же!» — передразнила она бабку. — Как будто не знает, что у тебя, кроме кроссовок, ничего и нет больше! Развыпендривалась, показушница хренова…
        — Оля! Нельзя так о бабушке! - попыталась урезонить ее Ксюша. - Нехорошо это!
        — А чего она… И вообще… Не многовато ли для нее будет?
        — Что ты имеешь в виду? - насторожилась вдруг Ксюша.
        — А то и имею! Не жирно ли для нашей бабушки в таких условиях жить? Мог бы себе кого и помоложе, и поприличнее найти… И нашлись бы, между прочим, желающие… И я бы, например, не отказалась! А что? Он совсем даже ничего дедушка… Если б еще и женился - так вообще в кайф…
        — Да как тебе не стыдно! - напала со злостью на дочь Ксюша. - Что ты вообще несешь такое?! Замолчи сейчас же! Чтобы я никогда, слышишь, никогда от тебя этого не слышала! Дрянь! Да как ты посмела? Кто ты такая вообще?
        — Мам, ты чего? - обиженно уставилась на нее Олька.
        — Молчи, молчи лучше! - чуть не плакала Ксюша.
        — Да чего ты кричишь на меня? Что, и пошутить нельзя, что ли? Еще и дрянью обозвала… Ты же сроду так на меня не ругалась!
        Олька, надув пухлые губы, обиженно отвернулась, замолчала. Так и не сказала ни слова, пока ехали на дребезжащем занудно на поворотах трамвае, сидела, отвернувшись к окну, рассматривала грустный и неуютный зимний город в подступающих серых сумерках. И никак не могла понять, что сердилась мать вовсе не на нее, а на саму себя, и кричала тоже на саму себя - впервые в жизни сорвалась и вслух накричала… И где ей было понять - молодая еще, глупая совсем…

***
        Плывущие с неба снежинки аккуратно ложились на землю, на скамейку, на Витино старенькое байковое одеяло в голубую и белую клеточку, словно боясь поломать свою хрупкую изящную красоту, засыпали нежным рыхлым слоем дорожки в церковном скверике. Все кругом казалось белым и чистым, и на душе было светло после воскресной утренней службы. Так бы и сидела вечно на этой скамеечке в скверике и смотрела бы на эти плывущие с неба снежинки! Холодно только очень…
        — Вить, ты не замерз? Может, домой уже пора?
        — Да я ж холода давно уже не чувствую, Ксюш! Посидим еще немного, ладно? Так хорошо здесь…
        — Вить, а я с тобой поговорить хотела… Посоветоваться, вернее…
        Ксюша вдруг замолчала, сидела, втянув голову в плечи. Вытащив из рукава куртки руку, натянула на голову капюшон с облезлой черной полоской меха по краю, спрятала в нем лицо. Ну как, как она будет говорить об этом?! Разве об этом можно вообще говорить? Как объяснить это мучительное состояние последних дней, когда ничего, ну ничего не чувствуешь, кроме желания ощутить на себе ту самую горячую мужскую ладонь, вобрать в себя ее невообразимое тепло… Хотя бы один раз - и все! И ей бы надолго хватило! Ей так холодно всегда… Внутри холодно. А с другой стороны - как она смеет вообще об этом думать? Разве можно ей, Ксюше Белкиной, об этом думать? А вдруг Витя ее осудит? Скажет - грех…Он же такой набожный…
        — Ну? Чего ты молчишь, Ксюша? О чем ты посоветоваться хотела?
        — Да я не знаю, как сказать…
        — Опять боишься, что ли? Эх ты, Ксюша! Юбочка из плюша… Сколько раз тебе говорил - хватит уже бояться всего! Ну объяви для себя хотя бы один день смелости - попробуй! Устрой себе такой праздник! Хотя чего теперь тебя лечить - раньше надо было… Вот был бы я нормальным мужиком — так дал бы по башке обоим твоим родителям! Так дал бы!
        — Почему?
        — Да потому… Сделали из тебя душевного паралитика! Понятно, моя мать по нечаянности меня уронила — какой с нее спрос! А вот твои что с тобой сотворили - никогда им не замолить! Только если по башке дать… Рассказывай давай, чего у тебя случилось…
        — Помнишь, мы в то воскресенье с Олькой к маме в гости ходили - с ее новым мужем знакомиться?
        — Помню.
        — Ну, вот…
        Ксюша опять замолчала, собираясь с духом и еще ниже натягивая капюшон на лицо. Витя с усилием развернул в ее сторону голову в натянутой на глаза смешной маленькой шапочке, улыбнулся ободряюще.
        — Ну? И как там Зинаида Алексеевна наша устроилась? С комфортом, надеюсь? Сбылась мечта бедной неустроенной женщины с двумя детьми на руках? Больше не будет у тебя все деньги отбирать - другой источник нашла?
        — Ну зачем ты так… Она и не отбирала - я сама отдавала… Зачем мне?
        — Ну да, ну да… Тебе же ничего в этой жизни не нужно, ты же у нас шибко ее недостойная, я и забыл совсем!
        — Вить… Оказалось - и мне тоже нужно… Мы когда зашли, Иван Ильич - это который муж мамин — приобнял меня слега, на секунду буквально… Он-то по-отечески, так сказать, хотел, а меня прямо всю током прожгло… У него такие руки необыкновенные, Вить! Сквозь них как будто горячий праздник идет! Я сейчас вспоминаю - и у меня дрожать внутри все начинает… Это ведь нехорошо, правда?
        — Почему нехорошо, Ксюш? Это очень даже хорошо! Это знак тебе - живая ты! Надоело твоему телу в страхе скукоженным жить, оно правды требует, жизненной справедливости…
        — А почему у меня раньше такого не было? У меня же мужчины были, а такого и близко не было…
        — А кто у тебя был?
        — Ну, в магазине нашем… Грузчик один… И еще охранник…
        — Они ухаживали за тобой?
        — Да нет, что ты… Звали в подсобку, ну и там…
        — А тебе что, это нравилось?
        — Нет! А что было делать? Как отказать-то? Они ж обидятся… Да подумаешь - нельзя стерпеть, что ли? Тем более они предусмотрительные - чтоб без последствий…
        — Ох, Ксюша, Ксюша, как больно тебя слушать… — отвернул от нее голову Витя. - Несчастная ты моя девочка! Еще более несчастная, чем я…
        — Так что мне делать-то, Вить? Я все время об Иване Ильиче теперь думаю, каждую минуту… И глаза его перед собой вижу - яркие такие, и синие-синие! Я влюбилась, да?
        — Да почему сразу влюбилась? Просто к живому теплу тебя потянуло, к настоящему…
        — А ты знаешь, он ведь и не красивый совсем, Иван Ильич! Толстый и лысый, и в возрасте солидном! С нашим охранником Серегой - ну, с которым у меня это было — и не сравнить! А вот поди ж ты - прямо таю вся…
        — Замуж бы тебя отдать за доброго мужика, Ксюша! За понимающего… Да где такого возьмешь? Жизнь - штука жестокая, ей все по факту подавай, чтоб готовая женская личность была, естественным образом по Дарвину отобранная…
        — Да какой такой замуж, Вить! О чем ты? - рассмеялась вдруг Ксюша. - Прямо как моя Олька… Та тоже все про замуж талдычит! Если, говорит, продаваться - то только замуж! Хоть за кого, только чтоб богатый был! А о любви даже и не вспоминает…
        — Так она ж с мальчишкой каким-то вроде дружит… Они иногда днем вместе приходят, я вижу!
        — А… Это Саша Потемкин, они в одном классе учатся. Он ее и вытягивает на тройки - спасибо ему за это большое! И любит ее по-настоящему, прямо как взрослый… Только он из бедной семьи, у них, кроме него, еще трое.
        — А замуж она хочет непременно за богатого?
        — Ну да! Вбила себе в голову - и все тут… Насмотрелась фильмов сказочных про американских красоток да бедных золушек - и верит! А сама двух слов связать не может, только и интересов - пиво да жвачка…
        — Да уж… «Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная…»
        — Что это, Витя?
        — Это притча царя Соломона из Ветхого Завета. Прямо про Ольку твою сказано! Ты ее держи построже, Ксюш! Раньше она хоть бабки побаивалась, а теперь?
        — Я постараюсь, конечно! Главное, с профессией бы ее определить! Она ж учиться больше не хочет! Зачем - говорит? Меня муж будет содержать… Лишь бы по рукам не пошла в поисках этого самого мужа, вот чего я боюсь! Так что какой мне замуж - мне бы Олькину судьбу верно направить…
        — Ничего! Надейся на лучшее, Ксюш. Знаешь, как в Библии сказано? «Близок господь к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет». А еще: «Кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира»… Вот и выходит, что мы с тобой - дети божьи, и потому спасемся!
        — Спасибо тебе, Витя…
        — Да за что?
        — Вот поговорю с тобой - и мне легче становится! Только ты мне так и не посоветовал — что мне теперь делать-то?
        — Да ничего, Ксюш! Жить. Любить… Любовью душа греется! Если б я не любил - давно бы уже умер!
        — А ты кого-то любишь?
        Витя поднял на нее печальные умные глаза и, ласково усмехнувшись, тихо проговорил:
        — Да если б я был не я, а красивейший, умнейший и самый достойнейший из мужчин, то я бы… Не буду дальше… Ты ж «Войну и мир» тоже недавно перечитывала, сама все знаешь…
        — Ой, Вить…
        Ксюша вдруг заплакала, вся трясясь то ли от холода, то ли от жалости к нему, то ли от обиды на жестокую жизнь, сотворившую из них таких «смиренных и сокрушенных сердцем»… Витя смотрел молча, как она тихо всхлипывает совсем по-детски, растирая глаза сжатыми в маленькие кулачки ладонями, потом произнес весело:
        — Да ладно, хватить рыдать! И плакать толком не умеешь, бедолага! Замерзла вон совсем…Поехали домой - чай будем горячий пить!
        Продолжая тихо всхлипывать, Ксюша поднялась со скамейки, отряхнула Витино одеяло и тяжело покатила по нападавшему на дорожку толстому рыхлому слою снега неудобную старую коляску со скрипучими колесами…

***
        — Ксюш, тебя к телефону! - заглянула в комнату Асия Фархутдинова, маленькая, чернобровая и вертлявая ее одногодка-соседка. - Иди быстрей!
        — Меня?! - поразилась от всей души Ксюша. - Кто меня может звать к телефону?
        — Да мать твоя, кто же еще…
        — А! Ну да…
        Ксюша опрометью бросилась в коридор, схватила висящую на шнуре трубку старинного их коммунального аппарата.
        — Да, мам, слушаю…
        — Где эта шалава твоя ублюдочная? - зашлась вдруг истерикой трубка в ее руках. - Где она, я тебя спрашиваю? Вырастила проститутку на мою голову!
        — Мам, что случилось? - пролепетала Ксюша, с трудом переводя дыхание от испуга.
        — А то и случилось! Меня дома не было, а она приперлась тут, приставать нагло стала к Ивану!
        — Мам, этого не может быть… Что ты! Этого просто не может быть…
        — Ну да! Не может быть! А по чьей милости у него третий инфаркт, по-твоему, случился? Все из-за этой шалавы! Убью к чертовой матери!
        — Инфаркт? У Ивана Ильича? А где он сейчас?
        — Да только что в больницу увезли!
        — В какую?
        — Да какая разница теперь, в какую? В двадцать третью, кажется, в кардиологическую… Все равно он уже не жилец… А самое обидное знаешь что?
        — Что?
        — Все его имущество, оказывается, на дочку записано! Ну, на ту, которая в Бельгии… Так что мне абсолютно ничего здесь не светит… Да если бы не твоя шалава, я б со временем уговорила его квартиру мне отписать! Нет, приперлась, довела мужика до инфаркта…
        — Мам, да с чего ты взяла? Может, она и не виновата…
        — Да мы в дверях с ней столкнулись! Я открываю, а она выскакивает, как угорелая, и бегом вниз по лестнице… А через полчаса он за сердце схватился!
        — Как же так, мам…
        — А вот так! Разве я с вами когда-нибудь устроюсь, наконец?! Выгоню обеих на улицу к чертовой матери! Дряни такие…
        Трубка еще долго плевалась в Ксюшино ухо разнообразными ругательствами, которые она терпеливо выслушала все до последнего, стоя смирно, вытянувшись в струнку и уперев широко раскрытые от ужаса глаза в облупившуюся грязно-зеленую стену коридора. И короткие гудки потом долго и внимательно слушала…
        — Что у нее случилось, Ксюх? - спросила подошедшая Асия. - Серьезное что-то? Ты бледная вся такая…
        — У Ивана Ильича инфаркт…
        — Ага? Вот и здрасьте-нате! Называется, вышла замуж наша Зинаида Алексеевна! Она что, из больницы звонила?
        — Нет, из дома…
        — Как же, поедет Зинка в больницу! - насмешливо произнесла застывшая в дверях своей комнаты Галия Салимовна. - Не на ту напал… Хотя если из-за квартиры - то поедет…
        — Квартира не его - она на дочь оформлена…
        — А! Ну тогда все ясно! Тогда загибаться мужику там одному… Да-а-а, ненадолго же мы с Зиночкой распрощались! Я прямо как чувствовала - придется нам еще поскандалить по-соседски…
        — Ксюх, что с тобой? — спросила вдруг Асия, дотрагиваясь до ее плеча. - Мне кажется, ты сейчас в обморок грохнешься! Расстроилась, что мать может скоро вернуться?
        — Да как вы не понимаете… Иван Ильич… У него ведь третий инфаркт уже…
        — У-у-у… Тогда точно не жилец! - констатировала Галия Салимовна. - А ты иди-ка, приляг на всякий случай, а то и вправду грохнешься тут…
        ГлаваII
        — Иван Ильич, здравствуйте… — тихо проговорила Ксюша, садясь на краешек стоящего у кровати стула. Нервно сглотнув от волнения и не зная, что говорить и куда деть руки, начала, опустив низко голову, старательно расправлять на коленках полы короткого белого халата, выданного в больничном гардеробе.
        Иван Ильич повернул к ней голову и долго всматривался ее лицо, медленно опуская и поднимая тяжелые веки. Не было, конечно, в его глазах больше ни веселости, ни прежней искрящейся синим светом хитринки. Страдальческими были глаза, больными и равнодушными, как у мертвой рыбы, выброшенной злой волной на берег. «Не жилец…», — вспомнилось вдруг ей соседкино бесстрастное заключение, и сжалось в твердый комок сердце, и так захотелось плакать - сил нет… «Нельзя. Надо, наоборот, улыбаться, наверное. А вдруг он меня и не узнал вовсе?» — пронеслось у нее в голове.
        — Иван Ильич, это я, Ксюша…
        — Здравствуй, Ксюша… А Зиночка где? - тихо спросил он, с трудом шевеля сухими губами.
        — А она… Ой, я не знаю… Может, заболела… — лепетала извиняющимся голосом Ксюша, изо всех сил стараясь бодренько улыбаться и чувствуя себя при этом прескверно, будто она и только она виновата в том, что мать так и не удосужилась за эти дни навестить его. «А могла бы!» — подумалось ей. - «Из реанимации его три дня как перевели…»
        — Понятно…
        Иван Ильич снова отвернул от нее лицо и, дернув некрасиво и быстро кадыком, тяжело сглотнул, уставился равнодушно в больничный потолок.
        — А я вот тут бульон принесла, теплый еще. И яблоки… Вы скажите, что вам можно, я все принесу…
        — Не надо, Ксюша. Не носи ничего. Видишь - не в коня нынче овес…
        — Ну, наконец-то! - громко проговорила, подходя к кровати, статная красивая женщина в белоснежном крахмальном халате. - Наконец-то хоть кто-то явился! А мы уж думали, он у нас бесхозный! Что ж вы, милочка, дедушку своего бросили? Или кто он вам? Отец? Его ведь и кормить надо, и мыть, и белье менять…Он же лежачий! А санитарок, сами понимаете, не всегда хватает… Так что для начала помойте пол в палате, и коридор захватите, и лестницу - у нас все ухаживающие по очереди моют! А потом зайдите ко мне в ординаторскую — поговорим…
        На следующее утро Ксюша, трясясь от страха, робко постучала в красивую дверь кабинета директора магазина, той самой Дарьи Львовны, сестры Леди Макбет, что взяла ее, шестнадцатилетнюю мать-одиночку, когда-то к себе на работу. Робко приоткрыв дверь, вошла бочком, улыбнулась виновато и просяще:
        — Здравствуйте, Дарья Львовна… Можно?
        — Что у тебя, Белкина? Говори быстрей - некогда мне! - подняла на нее глаза от разложенных на столе бумаг Дарья Львовна.
        — Я бы хотела отпуск оформить… Мне очень нужно сейчас… Если хотите - я без содержания могу… Мне очень, очень нужно… — умоляюще сведя брови домиком и боясь подойти к столу, лепетала Ксюша, вцепившись рукой в дверную ручку.
        — Зачем тебе отпуск, Белкина? Ты что? Ехать куда-то собралась, что ли? В Турцию-Египет?
        — Нет…
        — Тогда зачем тебе отпуск? Не понимаю! И так народу не хватает, а она отпуск пришла просить! Ты что?
        — Мне очень нужно, Дарья Львовна!
        В кабинет, больно толкнув Ксюшу дверью в спину, ворвалась главная бухгалтерша Нина, неся перед собой кипу накладных.
        — Ой, Белкина, чуть я тебя не убила! Ты почему под дверью стоишь?
        — Вот, Нина, представляешь - в отпуск пришла проситься! Совсем обнаглели уже, никто работать не хочет!
        — Ну и что? Я, например, вообще не припомню, чтоб она когда-нибудь отпуск брала! Белкина, ты брала отпуск?
        — Нет…
        — Что, ни разу?!
        — Нет…
        — А сколько ты у нас работаешь?
        — Пятнадцать лет.
        — Ого! Вот это подвиг, Белкина! Дарья Львовна, отпустите девчонку! Вы что? - спокойно и требовательно глянула на директрису главная бухгалтерша.
        — Ладно, иди оформляй… — махнула рукой Дарья Львовна, недовольно глядя на Нину. — Вечно ты суешься, куда не следует! Да эта девчонка мне всю жизнь должна быть благодарна! Как бы она жила, если б я ее на работу не взяла?
        — Да она вам давно уже все отработала! Она ж самая безотказная, слово поперек никогда никому не скажет! Пашет, как рабыня Изаура…
        — Что значит, рабыня? Я, между прочим, ей зарплату плачу!
        — Ой, да какая у нее там зарплата - слезы одни…
        — Нина, опять говоришь много! Хватит! Показывай, чего там у тебя?
        Оставив в отделе кадров заявление на отпуск, Ксюша бегом припустила к автобусной остановке. «Надо еще в магазин заскочить, купить чего-нибудь вкусненького, — на ходу размышляла она. - Интересно, что Иван Ильич любит? Не спросила даже вчера…»
        День прошел совсем незаметно. Пока кормила Ивана Ильича завтраком - жидкой, размазанной по плоской тарелке пшенной кашей, пока протирала его смоченным в теплой воде полотенцем, пока сидела и следила внимательно за его капельницей, уже наступили ранние зимние сумерки, казавшиеся из больничного окна еще более серыми и унылыми.
        — Ксюша, ты ведь целый день со мной провела! Воскресенье сегодня, что ли? - заговорил с ней, наконец, Иван Ильич, когда она присела около него с тарелкой рисовой каши с плавающей в ней худосочной котлеткой.
        — Нет, сегодня среда, Иван Ильич! Да вы не беспокойтесь - я ведь в отпуске! Мне все равно дома делать нечего - я уж тут с вами побуду… Можно?
        — Да можно-то можно… Только странно все это. Что, и завтра придешь?
        — И завтра, Иван Ильич, и послезавтра тоже… Я вам тут еще надоем! Давайте будем кашу есть, пока не остыла! А может, кефиру хотите? Я утром свежий купила. Или печенья?
        — Ничего не хочу, Ксюш! Сил нет. Не встану я уже, наверное…
        — То есть как это не встанете? Встанете! Обязательно! Вы сейчас усните покрепче, утром проснетесь - а я уже здесь! Может, книги какие принести? Я бы вам вслух почитала! Вы Пушкина любите?
        — Люблю…Давай, тащи Пушкина! - улыбнулся он наконец, и даже показалось ей, что мелькнула в его глазах на секунду прежняя синяя искорка, да сразу и растаяла.
        — Иван Ильич, а можно, я вас за руку подержу?
        — Зачем? - тихо удивился он.
        — Ну, не знаю… У вас руки такие хорошие…
        Ксюша обхватила тонкими пальцами его сухую и горячую ладонь, зажмурила на секунду глаза, улыбнулась блаженно. «Господи, хорошо-то как… — промелькнула в голове быстрая мысль. - Так бы и сидеть долго-долго, и держать его за руку… И чтоб не надо было домой идти по холоду, и чтоб никого кругом не было - только я да он…» Иван Ильич молчал, смотрел на нее задумчиво и грустно. Нехотя разжав пальцы и тяжело вздохнув, Ксюша встала, поправила свесившееся с кровати одеяло.
        — Спокойной ночи, Иван Ильич. До завтра.
        — До свидания, девочка. Спасибо тебе…
        Олька в неуклюжей позе лотоса восседала на покрытой вытертым клетчатым пледом тахте, поочередно поднося маленькое зеркальце то к одному глазу, то к другому, надолго замирала, рассматривая намалеванные яркими тенями веки.
        — Оль, вульгарно очень… — попробовала оценить ее старания Ксюша. - И не идет тебе это совсем…
        — Да что ты понимаешь-то? Не идет… Сама сроду не красилась, а туда же! Это ж самый крутой мэйкап!
        — Крутой…что? - переспросила Ксюша, подходя ближе и внимательно вглядываясь в лицо дочери.
        — Ой, ладно, отстань! - раздраженно отмахнулась от нее Олька. - Не лезь лучше со своими советами, раз не понимаешь ничего!
        — А куда ты красишься, на ночь глядя? Десять часов уже!
        — На ночную дискотеку пойду с нашими пацанами. Раз позвали - отчего и не сходить… Наверное, в «Карабас» завалимся.
        — Оля, ты что? Какая дискотека? Тебе шестнадцати еще нет!
        — Так через два месяца исполнится уже! Да кто знает, что мне шестнадцати нет? На лице ж не написано! Подумаешь…
        — Оля, ты никуда не пойдешь!
        — Ага, размечталась…
        Ксюша в изнеможении опустилась на край тахты, уперлась взглядом в сложенные на коленях некрасивые руки с короткими плоскими ногтями. Помолчав минуту, тихо спросила:
        — Оля, а что у вас там с бабушкой произошло? Расскажи…
        — Ща! Вот сейчас все брошу и буду тебе рассказывать! Толку-то? Все равно ведь не поймешь! Будешь мне опять мозги полоскать своими занудными правильностями! Да и вообще, не верю я тебе…Сама-то вон быстренько сориентировалась…
        — Что ты имеешь ввиду? - опешила Ксюша.
        А то! Зачем ты около него сидишь, скажи? Еще и отпуск взяла, добрая ты наша… Сроду в отпуске не бывала - а тут смотрите-ка! Тоже жизни нормальной захотелось, да, мамочка? А я тут, по-твоему, должна с бабушкой жить? Спасибо!
        — Оль, ну что ты несешь… — только и смогла выдохнуть Ксюша, закрыв лицо руками. - Что ты несешь, господи…
        — А я не могу, не могу больше жить в этом бомжатнике! - все больше распаляясь, продолжала Олька. - Ты посмотри, в какой нищете мы живем! Я даже пригласить в гости никого не могу! Мне стыдно, понимаешь? И одеваться в китайские тряпки тоже стыдно! И лучше я буду с противным стариком жить, но только чтобы не видеть всего этого!
        Олька отбросила от себя зеркало, закрылась руками и разрыдалась громко и отчаянно, забыв про модную яркую раскраску. Лицо ее от дешевых теней и туши моментально превратилось в цветное грязное месиво, размазанная помада изуродовала красивые пухлые губы. Плакала Олька так искренне и обиженно и так по-детски терла кулаками глаза, что у Ксюши перехватило горло от жалости к выросшему ребенку, захотелось приласкать, успокоить, пообещать что-нибудь купить - только ведь куклой и конфетой теперь уже не обойдешься!..
        — У меня даже мобильника своего нет! - выкрикнула вдруг Олька, словно прочитав каким-то образом ее мысли. - У всех самые крутые есть, а у меня вообще никакого нет! Как будто я хуже всех! Хожу, как лохушка самая последняя, даже без мобильника!
        — Но я же покупала тебе мобильник…
        — Да что ты покупала! Его даже из кармана достать стыдно, вообще копеечный! Засмеют же!
        — Оленька, не надо, не плачь, доченька! Куплю я тебе этот самый мобильник! Мне, может, еще и отпускные насчитают… Вот на день рождения и куплю!
        — Да! Купишь ты! А зачем в больнице торчишь? Я же знаю, зачем! Не дура! Ты думаешь, он оценит твой подвиг, что ли? Бабушку выгонит, а тебя к себе возьмет?
        — Оль, ну что ты говоришь, глупенькая…
        Ксюша неожиданно для себя вдруг тоже заплакала. Вернее, и не заплакала даже, а начала тихонько подвывать в такт Олькиным ритмичным всхлипываниям - плакать она отродясь не умела. Так, протекут иногда слезы потоком, и все… А вот чтоб с голосом - нет, никогда! Впервые получилось, надо же…
        — Все не так, как ты думаешь, Оля… — запричитала жалким слезным голоском. - Просто мне самой хочется ему помочь, понимаешь? И ничегошеньки мне от него не надо…
        Олька, неожиданно перестав плакать, озадаченно уставилась на мать, хлопнула мокрыми ресницами.
        — Ну да, рассказывай…Давай еще про любовь да сердечность поговорим, или еще про чушь какую-нибудь! Это ж козе понятно - просто продаться хочешь, как все…
        — Что значит, продаться?!
        — А то и значит! Все хотят устроиться, потому все и продаются! А что, не так? По-твоему, все только о любви и думают, когда замуж выходят? Ха!
        — Оль, ну откуда в тебе это? Не понимаю… Ты ж молодая еще, все у тебя будет, и любовь тоже будет…
        — А у тебя, значит, она уже есть? - саркастически улыбаясь и наклоняясь вперед, чтобы заглянуть матери в глаза, протянула Олька. - Ща! Не гони, мама. Не на дуру напала! Он же старый совсем! Какая любовь?!
        — Вот такая, Оль… — грустно вздохнула Ксюша, низко опуская голову. - Впервые в жизни со мной такое…
        — Иди ты… — с тихим сомнением махнула Олька рукой. - Так не бывает, мам…
        Они замолчали, сидели тихо, изредка всхлипывая по очереди. Было слышно, как громко ругается в своей комнате на дочерей Галия Салимовна, как что-то упало и разбилось на кухне под размытое и вязкое чертыханье Антонины Александровны, как проскрипели натужно колеса Витиной коляски, остановившись около их двери…
        — Заходи, Витя! - крикнула громко Олька и испуганно посмотрела на Ксюшу. - Ой, мам, а как правильно-то? Заезжай, что ли? Я и не знаю…
        — О чем вы так яростно спорите, девочки? - от порога спросил Витя, с трудом протискивая коляску в узкий проход. — Олька, почему на мать опять кричала?
        — А чего она - любовь, любовь…Слушать противно! Никакой такой любви теперь нету! Раньше когда-то, может, и была, а теперь нету!
        — Куда ж она делась, по-твоему? - улыбаясь ласково, подъехал Витя вплотную к тахте.
        — А что ей здесь с нами делать-то? Люди выживают с трудом, голодают да мерзнут, да как мы вот, в бомжатниках своих маются, и толкаются изо всех сил локтями, кто как умеет, чтоб выбраться из всего этого! Когда тут любить? Так что нету никакой любви, не верю я…
        — Есть, Олька, есть… — немного таинственно и в тоже время торжественно сообщил Витя. — Просто времена такие окаянные пришли - эту самую любовь взяли да упразднили, придавили ее, бедную, огромным золотым червонцем… Только одного не учли - эту проблему каждый сам за себя решает! Кто не стал червонцу молиться, а просто научился покою да смирению, тот и живет себе в тихой радости! И любит! А бунтовщики ни с чем остались - и об червонец головы вдрызг поразбивали, и покой да любовь растеряли… Да чего далеко ходить, ты сама кругом посмотри! Думаешь, Галия Салимовна не мечтала в свое время выбраться отсюда? Еще как мечтала! Совершенно искренне полагала, что ей, как многодетной матери, квартира от государства положена. И моя мать думала, что меня родит и тоже, как мать-одиночка, свое жилье получит. И бабушка Васильевна всю длинную трудовую жизнь в той же очереди простояла… И что? Пришлось им смириться и жизнь свою примерять да пристраивать к таким вот условиям — протестовать-то бессмысленно, да и перед кем, собственно? И ничего, живут! Протест - штука опасная, Олька! Он с отчаянием да злобой на жизнь рука
об руку идет. Так что лучше смирению учись. А что делать - не во дворце родилась… Прими это для себя. Знаешь, как в писании сказано? «Придет гордость, придет и посрамление; но со смирением мудрость». Или вот еще: «Лучше немногое при страхе господнем, нежели большое сокровище, и при нем тревога…Лучше смиряться духом с кроткими, чем разделять добычу с гордыми!» И не жди, когда тебя жизнь этому будет учить, обратно сюда запихивая! Не делай ошибок. Ни одно самое разбогатое богатство любви не стоит, уж поверь мне…А на мать свою не кричи больше! На нее и так только ленивый не кричит! Лучше пожалей да порадуйся за нее… Может, хоть отогреется чуток, совсем вы ее с бабкой заморозили!
        Олька, опустив низко голову и изредка продолжая всхлипывать, слушала ласковое тихое бормотание, даже головой кивала иногда, будто соглашаясь… Потом вдруг резко вскинула голову, содрогнулась всем телом, будто стряхивая с себя некое наваждение, и закричала, исказив до неузнаваемости перемазанное косметикой лицо:
        — А я не хочу, не хочу со смирением! Поняли?! Вот еще! Не дождетесь! И не надо мне про писания там всякие говорить! Не хочу я этого! Не хочу! Все равно себе богатого мужика найду, потому что я красивая! И любви никакой не хочу, не хочу…
        — Одна красота тебя не спасет, Олька… А вот любовь как раз таки и спасет…
        — Ой, да ладно тебе, Вить! Не надо больше! - махнула в его сторону рукой Ксюша. - Перестань! Она ж маленькая еще, что ты… Глупенькая моя девочка, красавица моя…
        Она потянулась к Ольке, обняла ее обеими руками за шею, прижалась головой к шелковым белокурым волосам. Олька, в последний раз протяжно всхлипнув, капризно спросила:
        — Мам, а про мобильник ко дню рождения не забудешь? А?
        — Нет, не забуду…
        — А денег у тебя хватит? Тот, который я хочу, дорого стоит…
        — Да я добавлю, сколько не хватит, Ольк! - тихо и грустно рассмеялся Витя. - Пусть и от меня тоже подарок будет, что с тобой поделаешь… Протестовать, так с мобильником! Чего уж… Пусть будет тот блажен, кто в свое верует! Только помни - к смирению и любви всегда дорога открыта…

***
        — Устала? - ласково спросил Иван Ильич, когда Ксюша, поставив на его тумбочку поднос со скудным больничным ужином, снова присела на стульчик у кровати. - Целыми днями вокруг меня суетишься…
        — Да что вы! Какое там устала! Главное, чтобы вы поправились…
        — Спасибо тебе, Ксюшенька, конечно. Только неудобно мне как-то и странно это все…
        — Что — странно? - испуганно уставилась на него Ксюша, осторожно поправляя подушку под головой.
        — Ну… Так заботишься обо мне, пропадаешь тут целыми днями…
        — Так я же от души, Иван Ильич! Мне самой этого хочется!
        — Да я вижу, что от души… И думаю вот: что ж у тебя за жизнь такая, что тебя к больному старику потянуло? Ведь потянуло? Не в одном человеколюбии тут дело, правда?
        — Правда…
        — Неужели влюбилась?
        — Влюбилась, Иван Ильич… Впервые в жизни, по-настоящему…
        Ксюша низко опустила голову, закрыла лицо руками. Сердце колотилось внутри мелкими беспорядочными толчками, и не от стыда и испуга, как обычно, а совсем, совсем по-другому, будто рвало его изнутри на части, будто не хотело больше пульсировать в ее неухоженном, загнанном душевным параличом организме - на волю просилось вместе с поселившейся в нем теплой радостью…
        — Да я вижу, что по-настоящему! - ласково протянул Иван Ильич, дотронувшись слабой рукой до ее ладоней. - Меня ведь, старого зайца, и не обманешь уже… Я в этих делах знаешь, какой дока? Всю жизнь за бабами бегал! Вот и добегался…
        — Что значит, добегался? - резко отняв от лица руки, спросила Ксюша. - Не говорите так, Иван Ильич! Вы обязательно подниметесь!
        — Да теперь уж просто обязан! - тихо рассмеялся он. - Куда ж я теперь денусь? Вот счастье нежданно-негаданно бог послал… А бабником я и правда был самым что ни на есть первостатейным, Ксюшенька… Страсть любил это дело! Ни одной юбки не пропускал! И женщины меня тоже любили. Про таких мужиков, как я, говорят - тепленький…
        — А правильно говорят, Иван Ильич! - улыбнулась счастливо Ксюша. - Я ведь чуть с ума не сошла, когда вы меня обняли - помните, мы с Олькой к вам знакомиться приходили? Прямо прожгло меня всю насквозь через ребра от вашей руки - никогда со мной такого не было…
        — Так уж и никогда?
        — Правда…
        — Но ведь кто-то же у тебя был? Не в монастыре же ты жила, в самом деле!
        — Это вы о сексе, наверное, говорите? — догадалась вдруг Ксюша, стыдливо опуская глаза. — Я правильно поняла?
        — Ну да…
        — Нет. Никого и никогда у меня не было. Теперь я это точно знаю. А то, что было - не счет. Стыдно вспомнить… Да я вот вас за руку держу - и столько счастья при этом испытываю, что не променяю его на весь этот самый секс, вместе взятый! Ну его, вспоминать теперь противно… — содрогнулась она всем телом.
        — Несчастная ты моя девочка… — грустно произнес Иван Ильич. - Кто ж с тобой сумел сотворить такое зло? Мать-то твоя куда смотрела?
        — Она не виновата, Иван Ильич! Я сама во всем виновата! От нее тогда как раз отец ушел - и я еще со своей школьной беременностью на голову свалилась!
        — Ну и что? Подумаешь, беременность!
        — Ну как же… Вы не понимаете… Ей же поддержка от меня была нужна, а я…
        — А тебе, тебе не нужна была поддержка, что ли? Я понимаю - у нее горе, но ты ведь тоже живой человек, тем более - родненькая кровиночка… Не ожидал я такого от Зины! Мне она совсем другой показалась…
        — А вы свою дочку любите?
        — Лизочку-то? Люблю, конечно… — медленно произнес Иван Ильич и задумался надолго, внимательно вглядываясь в Ксюшино лицо. - Только знаешь, о чем я сейчас подумал? И я ведь нисколько не лучше твой матери поступал… Поэтому у нас с ней и отношения не сложились, с Лизой-то…
        — Как это?
        — Да изменял я жене своей направо и налево, такая уж у меня, видимо, природа мужицкая… И знала она об этом, конечно, и молчала всегда - ни разу мне ни одной сцены не устроила! А страдала ведь, наверное… И Лиза тоже за нее переживала сильно — только я тогда не понимал этого! Тоже о себе больше думал, получается…
        — Вы думаете, она и сейчас обиду в себе держит?
        — Ну да… Когда жена умерла, она сразу будто в себе замкнулась. Только «здравствуй, папа» да «до свидания, папа», и все… Уж как я ни старался ей хорошим отцом быть - не получилось у меня. Потом вот замуж вышла, уехала… Надо бы ей позвонить сейчас - и не могу, виноватым себя чувствую! Получается, когда заболел, тогда и вспомнил…
        — Это неправильно, Иван Ильич!
        — Да знаю, что неправильно! А что делать?
        — А давайте я ей позвоню, если вы сами не можете! Мне кажется, она должна знать, что вы сейчас в больнице.
        — Ты думаешь?
        — Конечно! Что вы! Вы же ее отец! Обида - обидой, но все равно ведь она вас любит!
        — Да ты откуда знаешь?
        — Знаю! Не любить вас просто невозможно…
        — Эх ты, глупая Белкина Ксюша, юбочка из плюша! - рассмеялся Иван Ильич. - Влюбилась в старика с большого жизненного перепугу и радуешься… Тебе бы настоящего мужика надо, только где ж его возьмешь? Настоящие - они таких мышек забитых не любят, они стервозных баб любят! Хотя, ты знаешь, если быть честным, вот такая Ксюша Белкина сидит в каждой русской бабе, какую ни возьми! В ком-то в большей степени, в ком-то в меньшей — уж поверь мне, знатоку женскому! Кто-то в себе Ксюшу Белкину вглубь загнал, и она там сидит и пикнуть не смеет, кто-то изо всех сил по тренингам бегает, себя переделывает…А кто-то вообще искренне считает, что вот именно она и не такая, а случились обстоятельства - и тут же вылезает из нее Ксюша Белкина…
        — Значит, я - имя почти нарицательное? Что ж… Может быть…А знаете, Иван Ильич, у меня ведь даже игра такая есть! Как будто я в других впрыгиваю! Я на улице когда вижу красивую девушку в короткой норковой шубке, мне сразу представляется, будто это я иду… Само собой представляется, и даже иногда кажется, что я на самом деле в нее, в эту девушку, переселяюсь! Смешно, правда? Вот возьму и переселюсь совсем в одночасье…
        — А ты такую же шубку хотела бы носить?
        — Ой, да что вы…
        — Что вы, что вы… — передразнил ее Иван Ильич. - Вот мужики как раз таких и не любят, которые даже хотеть ничего не смеют! Жалко мне тебя, Ксюша…
        — Значит, меня и полюбить никак нельзя, да? - упавшим голосом спросила Ксюша. — Только пожалеть можно?
        — Пока не научишься смелости саму себя в себя же прятать - никто тебя не полюбит! Так что учись - не со мной же, стариком, тебе жить!
        — А я хочу с вами… Правда! Никакие настоящие, как вы говорите, мне не нужны. Вы и есть самый для меня настоящий…
        Неожиданно для себя она расплакалась. Теплые слезы быстро скатывались из грустных больших глаз, никогда не знавших косметики, катились по скуластым и бледным щекам, по ранним глубоким морщинкам, попадали в уголки губ, и она быстро слизывала их, ощущая на языке терпкую безысходную горечь, и хотелось опять расплакаться в голос, уже по-настоящему, чтоб с подвыванием, как давеча с Олькой, да она не смела…
        — Не надо, девочка… — дотянулся рукой до ее лица Иван Ильич. - Не надо… Я же тебе верю, что ты, глупенькая! Что смогу, все для тебя сделаю! Сколько мне отпустит жизнь времени - до минутки тебе отдам! Может, и сам спасусь - на том свете потом зачтется… Ничего, Ксюха! Будет и у тебя праздник, уж об этом я позабочусь… Приоденем тебя, кремами да притирками вашими женскими отполируем, кудрей тебе навьем - еще красивше всех будешь! И с Олькой твоей чего-нибудь придумаем! Может, учиться куда определим, или в самом деле замуж выдадим! У нее сейчас просто дури в голове много, а так она девчонка хорошая!
        — Не надо… Что вы, Иван Ильич…
        — Ничего, Ксюха, поднимай голову выше! Мне бы теперь только подняться, а то уж совсем было помирать собрался. Сейчас и сам вижу - рано еще! И с жильем вас с Олькой определить надо, не век же вам с матерью в коммуналке жить! Надо поговорить с Лизкой на эту тему, я думаю, она мне не откажет…
        — Ой, что вы! Не надо, Иван Ильич! - сквозь слезы испуганно взглянула на него Ксюша.
        — Что ты заладила одно - не надо да не надо! Уж я теперь лучше знаю, что надо… Твоя любовь и не того стоит, девочка! Она самого дорогого стоит, уж поверь мне! И спасибо тебе за нее огромное…
        — Да мне-то за что? Это вам спасибо, что не прогнали!
        — Слушай, а ведь мы, похоже, совсем с тобой, Ксения, заболтались! За окном-то ночь уже! Оставайся-ка здесь ночевать, куда я тебя отпущу в такую темень?
        — Так здесь же спать негде…
        — Со мной ложись! Я подвинусь малость, тебе места хватит! Ты ж худенькая такая, в чем только душа держится, непонятно!
        — А можно? Правда? - радостно прошептала Ксюша.
        — Ложись! Завтра утречком встанешь - домой ко мне сбегаешь. Сотовый телефон мой принесешь, и денег побольше… Ключи у соседей из квартиры напротив возьмешь - я им записку напишу… А сейчас почитай-ка мне на ночь - где твой Пушкин-то? Что у нас дальше по программе?
        — «Моцарт и Сальери»…
        — Ну, давай, чеши про Моцарта и Сальери!
        Ксюша осторожно пристроилась на самый краешек кровати, открыла потрепанный томик и, чувствуя себя самой счастливой женщиной на земле, начала читать:
        — «Сальери : Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма…»
        — А вот это ты, мужик, правильно сказал…Про правду-то… — тихо пробормотал Иван Ильич. - Тут я с тобой на все сто процентов согласен…

***
        Проснувшись утром от звука упавшей на пол книжки, Ксюша вздрогнула и испуганно подняла от подушки голову. Обнаружив рядом Ивана Ильича, улыбнулась радостно - впервые в жизни она проснулась такой счастливой! И позволила себе еще полежать пять коротких минуток, и поворошить в памяти, смакуя каждое слово, их вчерашний разговор… «Он же сказал - надо за мобильником съездить! — вдруг вспомнилась его просьба. - Дочери хотел позвонить, Лизе… А я сейчас быстренько и сгоняю, пока он спит! Туда — сюда - полтора часа всего и займет!»
        Она осторожно поднялась на ноги, сунула ноги в растоптанные больничные тапки и, стараясь не шлепать об них пятками, тихо выскользнула из палаты.
        До дома Ивана Ильича удалось добраться и правда довольно быстро, а вот звонить в дверь его квартиры пришлось очень долго. « Не могла же мама в такую рань уйти! — с отчаянием думала Ксюша, в очередной раз вдавливая внутрь кнопку звонка. - И записку соседям я не взяла, у которых ключ…»
        Неожиданно дверь резко открылась, отчего Ксюша испуганно отпрянула в сторону, заставив Зинаиду Алексеевну рассердиться:
        — Чего ты шарахаешься так? Сама трезвонит в такую рань, а потом еще и шарахается…
        — Ты почему не открываешь, мам? Я звоню, звоню…
        — Да откуда я знаю, что это ты звонишь? Я вообще и к двери-то не подхожу…
        — Почему?
        — А на каких правах я тут теперь нахожусь, как ты думаешь? Всего лишь на птичьих! А вдруг родственники какие нагрянут, или знакомые… Что я им скажу? Что он в больнице от третьего инфаркта загибается? Так они у меня тут же и спросят - чего ты, голубушка, здесь в таком случае делаешь… Проходи быстрее, не стой дверях!
        — Да я ненадолго, мам… Иван Ильич просил сотовый телефон забрать, и деньги, тысячу долларов…
        — Интересно… — протянула мать, запахиваясь поглубже в красивый махровый халат. — А ты что, у него в больнице была, что ли?
        — Ну да…
        — Зачем? Кто тебя просил?
        — Да никто не просил. Я сама.
        — Что значит - сама? И зачем тебе? И вообще — кому это он звонить вдруг собрался? И деньги еще, главное… Ксюх, а как он там? Сильной плохой?
        — Да нет, мам. Что ты! Ему уже гораздо лучше!
        — Не знаю, не знаю… — с сомнением протянула вдруг мать. - Мне врачиха со «скорой» сказала - и не жилец он вовсе… Слушай, я вот ту все думаю: а если я отсюда возьму себе чего-нибудь, а? Обидно же - столько трудов на поиски было положено - и все зря… А так - хоть шерсти клок, как говорится… У него там в шкафу шуба норковая висит - от жены осталась, наверное. Я померила - как на меня сшита!
        — Я не знаю, мам… Нельзя, наверное. Нехорошо… — испуганно пролепетала Ксюша.
        — Да ну тебя! И сама знаю, что нехорошо, а что делать? Он же меня и познакомить толком ни с кем не успел, и кто я такая, получается? Кто обо мне потом вспомнит?
        — Мам, о чем ты говоришь…
        — Да знаю я, о чем… Представляешь, тут дочка его звонила - голос надменный такой, подозрительный даже. Я ей сказала, что он на рыбалку уехал…
        — Зачем?
        — Да сама не знаю! Испугалась чего-то! А ты сейчас ему сотовый притащишь - он ей сам позвонит! Кто тебя вообще просил туда ходить? И деньги еще, главное, принеси ему! Зачем в больнице деньги-то? Целую тысячу долларов…Ничего себе…
        — Я не знаю, мам. Меня попросили - я принесу. Давай мне все быстрее, да пойду я!
        — А чего это ты так заговорила вдруг? «Давай мне все быстрее…» Обнаглела совсем!
        — Мам, да я тороплюсь просто! Что ты…
        — Так, значит, лучше ему, говоришь? - задумчиво произнесла мать, разглядывая свое заспанное лицо в зеркале прихожей. - Ну, хорошо…
        «Хорошо… Хорошо…» — повторила она несколько раз, идя по большому коридору в сторону большой комнаты. Вернувшись вскоре с небольшим пакетом, протянула его Ксюше.
        — На… Тут сотовый с зарядником и деньги… Да не потеряй, смотри! И вот еще что…Ты скажи ему - я приду завтра! Сменю тебя там. Скажи - беспокоилась, мол, о здоровье переживала…
        « Нет! Не сменишь! Не сменишь! — прыгая резво по ступенькам лестничного пролета, повторяла про себя Ксюша, сама поражаясь смелым своим мыслям. - Не сменишь! Ни за что не сменишь!» - звенело радостно в голове. Выскочив пулей из подъезда, она бегом припустила к автобусной остановке, бережно прижимая к груди маленький пакет с мобильником и деньгами. Уже стоя на остановке и вглядываясь в конец улицы в ожидании автобуса, заметила краем глаза неподалеку от себя девушку в короткой белой норковой шубке и белых же изумительной красоты сапожках.
        «Прости меня, девочка - не буду я сегодня тобой! — подумала вдруг радостно. - Уж извини, дорогая! Некогда мне! Меня Иван Ильич ждет! Вон и автобус из-за поворота выруливает…»
        Залетев в палату, Ксюша остановилась растерянно и долго смотрела на пустую кровать, моргала от неожиданности и никак не могла сообразить - что же это… Как же…
        Так и стояла столбиком, пока не раздался из дальнего угла палаты голос соседа, молодого ходячего мужика-сердечника, всегда злого и недовольного:
        — Чего глаза-то лупишь, девка? Увезли его только что… А ты все бегаешь где-то…
        — Куда — увезли? - только и смогла на выдохе, волнуясь, с трудом выдавить из себя Ксюша.
        — В морг, куда… С таким лечением все там будем… Ни хрена не умеют, коновалы! Вот я вчера еще врачу говорил…
        — Зачем - в морг? - перебила его Ксюша. - Как это - в морг?
        — Вот дура девка! - досадливо отмахнулся от нее мужик. - Чего непонятно-то? Умер твой дедок! Так вот они нас и лечат, сволочи! Все скоро там будем!
        — О! Хорошо, что вы здесь! - услышала Ксюша за спиной голос врача - той самой красивой полной женщины в белоснежном, идеально отглаженном халате, которую увидела здесь в первый день. - А вы ему вообще кто? Внучка? Дочка? Справку о смерти вы забирать будете?
        — Я? Нет… Я ему никто…
        — То есть как - никто? Вы же ухаживали за ним! С чего тогда ради..? Или у вас какие-то свои интересы были?
        — Не было у меня никаких интересов… — растягивая почему-то слова, медленно произнесла Ксюша, не слыша своего голоса. — Надо его дочке позвонить, Лизе…
        — Ну так звоните, в чем дело? - начала раздражаться врачиха. - Вот наказанье, а? Почему так? Как мое дежурство - обязательно летальный исход… Прямо как будто подгадывают они, что ли?
        — Я не умею звонить… Вот… — протянула она врачихе пакет.
        — Что это?
        — Это его сотовый телефон - там номер его дочери записан, Лизы… Она в Дании живет…
        Сунув пакет прямо ей в руки, она повернулась и медленно пошла к выходу, ничего не видя перед собой и разводя руками, как будто и в самом деле была слепой. А что - может, и в самом деле… И слепой, и глухой, и насмерть перепуганной, и снова к земле прибитой окончательно и безысходно…

***
        Похороны Ивана Ильича прошли быстро, богато и суетно. Прилетела из своей Дании Лиза - красивая моложавая женщина с модной прической неровным ежиком. Деловым голосом, не смотря на сильно заплаканные глаза и убитый горестный вид, отдавала распоряжения. Мать вьюном крутилась вокруг нее, заглядывала преданно в лицо, постоянно прикладывая к уголкам глаз кончик носового платка - плакала будто… Лиза досадливо отворачивалась, тихо раздражаясь на приставучую чужую тетку, рыдала, обнимаясь с красивыми статными стариками — бывшими сослуживцами Ивана Ильича. Была она худенькой и хрупкой, как девочка, и совсем на отца не похожей. Ксюша наблюдала за ней издали, не решаясь подойти. А зачем? Что она ей скажет? Что любит Ивана Ильича? Да кому теперь это интересно…
        На поминках впервые в жизни попробовала черную икру. Сжевала равнодушно бутерброд, не чувствуя ничего абсолютно. Как таблетку проглотила, без вкуса и запаха. Она даже горя своего не чувствовала - так, тошнотворная грязная пустота какая-то… Сидят люди кругом, жуют и пьют, и вкусно им, наверное, и от водки горе их легче становится. Вот мама сидит - улыбается жеманно генералу какому-то, платочек опять к глазам прикладывает… Почему ж ей не плачется никак? Ничего нет, никаких ощущений. Даже страх привычный - и тот подевался куда-то! Вчера мать дома кричала на нее с визгом весь вечер - сердилась за ту тысячу долларов, которые она вместе с телефоном в больнице оставила, а она сидела, смотрела на нее и не боялась нисколько… Ну, кричит и кричит. И что? Она всегда кричит…
        Долго ехали с поминок домой на дребезжащем трамвае, мать бурно обсуждала прошедшие похороны, возмущалась:
        — Могла и по-человечески похоронить, в землю…Дочь называется! Взяла и сожгла… Лучше б он мне доверился! А так - все коту под хвост!» — громко рассуждала она, обдавая Ксюшу запахами водки и бифштексов с недожаренным луком. - Ну, вот скажи мне, зачем этой Лизе здесь квартира нужна? Сейчас улетит в свою эту Данию, а она пустовать будет… Эх!..
        Дома мать, не раздеваясь, пошла сразу на кухню - жаловаться соседкам на жестокую судьбу, вернувшую ее в ненавистную «воронью слободку», где жить «порядочному человеку вообще практически невозможно». Было слышно, как надрывно звенит на одной ноте ее резкий и неприятный голос, как охают вместе с ней соседки, как старушечьим фальцетом тараторит что-то, перебивая ее, Васильевна… Олька спала на снова разложенной в углу раскладушке, красиво разметав вокруг головы белые кудри, посапывала совсем по-детски. Ксюша обвела равнодушным взглядом убогое жилище, развязала на шее черный кашемировый платок, который утром ей дала мать, потому как «все же должно выглядеть прилично»…Сложив его аккуратным квадратиком, выдвинула верхний ящик старого допотопного комода и удивленно застыла, обнаружив там совсем незнакомый предмет — красивую витую шкатулку. Она машинально открыла крышку и долго смотрела на необыкновенное, непривычное глазу ее содержимое - причудливые золотые украшения переплелись между собой, образуя сверкающую кучку из красных, зеленых, голубых камней, ниток жемчуга, цепочек, брошек. Тут же пристроилась и
внушительная пачка долларовых купюр, перехваченная желтой аптечной резинкой, а рядом с ней - бархатная красная коробочка, из которой гордо сверкнул ей в глаза необыкновенно красивый орден. «…А если я отсюда возьму себе чего-нибудь, а?» — вдруг четко прозвучал в голове голос матери, заставив Ксюшу содрогнуться от отвращения. Не думая больше ни о чем, она схватила шкатулку, бросилась к двери и, быстро сунув ноги в кроссовки, стала торопливо натягивать куртку, не выпуская шкатулки из трясущихся, ходящих ходуном рук. Внутри тоже все тряслось от страха, когда, стараясь не издать ни единого лишнего звука, под доносящиеся с кухни причитания матери она пробиралась к входной двери, выскакивала на лестничную площадку и кубарем катилась вниз по лестнице. Уже отбежав подальше от дома, сунула шкатулку за пояс джинсов, застегнула куртку и, с трудом выравнивая дыхание, пошла на трамвайную остановку, отворачиваясь от холодного ветра и придерживая обеими руками капюшон куртки - шапку-то впопыхах надеть забыла…
        ***
        — Вам кого, девушка? - удивленно спросила открывшая ей дверь Лиза.
        — Вас…
        — Вы уверены?
        — Да, да… — быстро закивала головой Ксюша. - Вы меня не помните, наверное. Я сегодня на похоронах Ивана Ильича была…
        — Извините, но у меня времени совсем нет, я ведь улетаю ночью. А у вас ко мне дело какое-то?
        — Да, дело… — трясущимися от холода и волнения губами выдавила из себя Ксюша. - Простите, я сейчас… Я замерзла очень…
        — Так, ладно. Раздевайтесь быстрее и проходите на кухню! - скомандовала вдруг решительно Лиза, с жалостью глядя, как Ксюша посиневшими скрюченными пальцами пытается расстегнуть молнию на кутке. - Я срочно должна напоить вас горячим чаем с коньяком, иначе меня потом совесть замучит!
        — Ну что вы, не надо… — испуганно отказалась Ксюша, поймав, наконец, собачку замка и дергая ее вниз. - Я сейчас… Я только шкатулку достану - и все…
        — Да какое там, не надо! - уже от порога кухни обернулась к ней Лиза. - Проходите сюда быстрее, я уже чайник включаю!
        — Вот, Лиза, возьмите, я вам принесла…
        Ксюша поставила на кухонный стол шкатулку и отступила на шаг, втянув голову в плечи и отвернувшись, будто ожидая удара. Ее все еще трясло - то ли от холода, то ли от страха, то ли от огромного стыда за некрасивый материнский поступок - она и сама бы не смогла определить, от чего больше. А еще чай надо пить! Да она бы лучше убежала бегом отсюда - какой там еще чай…
        — Что это? - чуть повернула голову стоящая к ней спиной Лиза. - Сейчас посмотрим… А вы какой чай пьете, зеленый или черный?
        — Мне все равно…
        — Тогда зеленый! А коньяку я вам побольше плесну. И сама с вами попью - с ног уже валюсь от усталости! Да садитесь же, чего вы прям скромная какая! Вас как зовут?
        — Ксения…
        — А я Лиза. Да вы, наверное, знаете, раз пришли… Показывайте, что там у вас…
        Лиза поставила перед Ксюшей большую дымящуюся чашку, исходящую терпким коньячным запахом, подвинула поближе сахарницу. И тут же удивленно воскликнула:
        — Ой! Это же наша шкатулка! А откуда она у вас? — Она с любопытством взглянула на Ксюшу, и тут же осеклась, наткнувшись на ее перевернутое от страха лицо.
        — Да вы пейте, пейте чай, Ксения… Чего вы на меня так уставились? Я вас бить вовсе не собираюсь… Не хотите - не отвечайте!
        — Это мама… Знаете, она жила здесь последнее время, у Ивана Ильича… Наверное, когда вещи свои собирала, случайно и шкатулку положила…
        — А ваша мама - это такая маленькая шустрая женщина, вся в белесых химических кудряшках, да?
        — Да, это она…
        Лиза открыла шкатулку, долго смотрела на драгоценности, потом улыбнулась тихо и грустно:
        — Надо же… А я еще подумала - куда это отец бабушкино наследство запрятал… А орден-то зачем она взяла? На память, что ли?
        — Вы простите ее, Лиза! Пожалуйста…
        — Да ладно… Спасибо вам, что вернули! А она об этом хоть знает?
        — Нет. Я сама взяла, она и не видела ничего…
        — Понятно… Так вам теперь, значит, не позавидуешь! Сильно ее боитесь?
        — Да я всегда ее боюсь! С самого рождения - все боюсь и боюсь!
        — А вы знаете, Ксения, мне ведь это чувство тоже знакомо… — глядя в свою чашку, тихо произнесла Лиза. - Я тоже все время боялась своей матери. Папа у нас, царствие ему небесное, не очень ей верным мужем был, если мягко сказать. Нервничала она сильно из-за него, и в меня свое раздражение складывала, складывала… Я очень сильно боялась, что папа от нас уйдет! Думала все время - как же я с ней одна останусь…
        — Да? А Иван Ильич говорил, что вы на него за маму сильно обижались! - выпалила вдруг Ксюша.
        — Он так говорил, да? Странно… — Лиза наморщила лоб. — Нет… Никогда не обижалась. Боялась - да. А на обиду сил не оставалось.
        — Надо же… Выходит, Иван Ильич прав был, когда говорил, что в каждой женщине хоть капельку, хоть совсем малюсенькую, но все равно живет Ксюша Белкина…
        — А кто это?
        — Это я… Я, Ксюша Белкина, которая всех боится, перед всеми подряд виноватая, ничего хорошего недостойная, за любой свой шаг извиняющаяся, бесконечно всем чем-то обязанная… И в жизни своей ни разу не сказавшая слова «нет», потому что Ксюша Белкина такого слова просто не знает! С ней можно делать все, что угодно - она стерпит, знаете ли… А как же иначе - ведь на нее ж могут обидеться!
        Лиза внимательно смотрела в раскрасневшееся вмиг Ксюшино лицо, слушала молча. Потом встала, достала из шкафчика бутылку коньяка и щедро еще раз плеснула в Ксюшину чашку.
        — Пейте… Эка вас трясет, как в лихорадке! А отца моего вы, выходит, хорошо знали?
        — Да я его любила, Лиза! И сейчас люблю! И целых четыре дня была рядом с ним счастлива. Последних его четыре дня… Мне теперь на всю мою оставшуюся жизнь хватит!
        Ксюша залпом допила остывший чай, передернувшись всем телом от непривычного организму коньячного духа, встала из-за стола.
        — Поеду я, Лиза. Поздно уже. Трамваи ходить не будут… Да и вам собираться надо! Еще раз простите меня за маму…
        — Да постойте, Ксения, как же… Что я могу для вас сделать, скажите? Вы ж, как выяснилось, рядом с отцом были в последние его дни, да и вообще…Любили, говорите…А давайте я вам эти деньги отдам, а? Вот, возьмите - я не знаю, сколько тут…
        — Не надо, Лиза… Что вы… Мать украла - а я возьму… Нет!
        — Постойте! Тогда хоть номер сотового телефона назовите, я в память впишу!
        — А у меня нет телефона…
        — Как это - нет? Вообще нет? - удивленно спросила Лиза и тут же, устыдившись, улыбнулась виновато. - Простите… А домашний телефон хотя бы у вас есть?
        — Так у нас только общий, коммунальный…
        — Ну общий так общий! Запишите вот здесь…
        Ксюша, записав неровными каракулями на какой-то квитанции телефон, развернулась и быстро вышла в прихожую, начала торопливо натягивать куртку, ища глазами на полу свои кроссовки.
        — Боже, Ксения, ну как вы в этом ходите в такой холод? Да еще и в кроссовках, подумать только! Подождите, я сейчас!
        Лиза быстро метнулась в комнату и через минуту снова выскочила в прихожую, неся в руках… шикарную норковую короткую шубку и замшевые, просто неописуемой красоты сапожки!
        — Вот… Надевайте! Я это все равно с собой не повезу! И не спорьте! Вам подойдет - мы, похоже, один размер носим.
        Быстро и решительно стянув с ошарашенной Ксюши ее старую, засаленную на животе и боках куртку и брезгливо отбросив ее в сторону, она заставила ее надеть шубку, сама завязала пояс на талии.
        — Ну вот… Совсем другое дело! А теперь сапоги!
        Ксюша безвольно скинула свои кроссовки, присев на низенькую скамеечку, сунула ноги в натуральное и мягкое нутро шикарнейшей обувки, осторожно ступила на линолеум.
        — Ну, вот… Совсем другое дело! - с удовольствием повторила Лиза, оглядев ее со всех сторон.
        — Спасибо… — только и смогла выдавить Ксюша, выходя на лестничную площадку.
        — Да не за что… — улыбнулась ей Лиза. - Прощайте. И счастья вам, Ксюша Белкина, насколько это вообще возможно…
        Она медленно, совсем медленно шла в темноте к своему дому, стараясь изо всех сил ощутить хоть что-то, хоть маленькое счастье — ведь мечта ее взяла да и исполнилась! И не мечта даже, а сказочная фантазия - перевоплощалась-то она раньше на миг, а тут на тебе - получилось, что навсегда… Только никакого такого счастья не получалось. Неудобно и неприятно было идти в красивой и легкой шубке, и все тут! И цокать модно каблучками об асфальт не получалось - ноги моментально напряглись с непривычки, шаг выходил тяжелый и неуклюжий, как будто шла она на ходулях и боялась рухнуть с них прямо на стылый асфальт. Не в свою шкуру залезла Ксюша Белкина - одно слово… Бегала и бегала в своем замызганном пуховике, и думала, что так и надо, что только так и правильно — потому что не может, не имеет права Ксюша Белкина ходить в норковой шубке! Полная дисгармония жизни получается… И еще - казалось ей, что предала она четыре самых счастливых своих дня, променяла их на красивый наряд. К тому же надо было теперь как-то домой заявиться, встать во всем этом великолепии перед матерью… «Простите меня, Иван Ильич… Простите
меня, ради бога… — шептала отчаянно Ксюша, все более замедляя шаг. - Как я не хочу идти домой, Иван Ильич! Как мне опять страшно, если б вы только знали…»
        Уже подойдя к самому дому, она услышала доносящиеся из открытой форточки комнаты громкие голоса матери и дочери своей Ольки и, в изнеможении прижавшись спиной к облупившейся грязно-розовой штукатурке, тихо сползла на черный утоптанный снег.
        — …Вот здесь, в ящике сверху все лежало! Говори, куда унесла, дрянь такая! Ты одна дома оставалась! - громко, с надрывом в голосе кричала мать.
        — Да не брала я ничего! Честное слово не брала, бабушка! - плакала Олька.
        — Да ты, ты взяла, шалава малолетняя! Кто еще-то? А ну, собирайся! Иди и принеси все обратно, слышишь? Или вообще больше сюда не возвращайся! Всю кровь из меня выпили, дармоедки несчастные!
        — Да заткнись ты! Куда я пойду-то? - тоже перешла на крик Олька.
        — Куда хочешь! Чтоб я тебя вообще больше здесь не видела!
        « Мамочка, не надо так с ней… Прошу тебя, мамочка… — шептала Ксюша, вся трясясь и вытирая бегущие по щекам слезы. - Она ведь и правда может уйти. А куда ей идти, в самом деле? Я сейчас приду - кричи на меня… Вот только подняться бы - сил совсем нет! И где ж твой господь, Витя, такой близкий к смиренным духом и сокрушенным сердцам нашим? Почему не спасает никого и никогда в тяжелую минуту?»
        Она с усилием разогнула дрожащие колени, шагнула в сторону темной дыры подъезда. «Может, соврать что-нибудь? — мелькнула в голове трусливая мысль. - Ничего, мол, не знаю, не видела… Но тогда и про шубу врать надо! Нет, запутаюсь совсем, еще хуже будет…» Уже подходя к обшарпанной дерматиновой двери своей коммуналки, обнаружила вдруг, что ключи так и остались лежать в кармане черной китайской куртки - теперь еще и в дверь звонить придется. А что делать? Не ночевать же на лестнице!
        Ксюша обреченно вдавила кнопку звонка два раза подряд, что означало - пришли к Белкиным, и стала ждать, с каждой секундой все больше паникуя от разлившегося в груди тяжелой волной страха. Наконец послышались торопливые, шлепающие разношенными тапками шаги, щелкнул замок — и в открывшейся двери образовалось красное злое лицо матери. Лицо тут же приняло совершенно другое выражение: злоба сменилась таким крайним удивлением, будто перед матерью стояла не собственная ее дочь Ксюша Белкина, а по меньшей мере Золушка из сказки, передумавшая терять свою туфельку и завернувшая прямо с бала в их убогую коммуналку во всей своей красе - в алмазах да изумрудах, да невероятных киношных кринолинах с бантами и атласными ленточками.
        — Что это? Ты это откуда? - только и спросила мать испуганно и тихо, пятясь в сторону открытой двери в их комнату, откуда явственно доносились Олькины обиженные рыдания.
        Ксюша молча переступила порог, прошла вслед за матерью в комнату, устало опустилась на низенькую скамеечку у двери.
        — Это мне Лиза подарила, мама. Я отказывалась, конечно, но она настояла…
        — Какая Лиза? - переспросила мать, продолжая одурело пучить глаза на необыкновенное видение - собственную дочь Ксюшу в норковой шубе - с ума же сойти можно от этакой дисгармонии…
        — Лиза, дочь Ивана Ильича…
        — Погоди, погоди… Так ты что, к ним домой успела съездить? - дошел наконец до нее смысл происходящего. - А зачем? Зачем ты туда ездила? А?! - начал подниматься вверх, как по спирали, ее и без того высокий, похожий на ультразвук голос. - Чего молчишь? Я тебя спрашиваю!
        — Мам, так хорошо же, что съездила! Это повезло еще, что я Лизу в дверях застала - она уже в милицию пошла, чтоб заявление о пропаже оставить… — начала вдруг вдохновенно врать Ксюша. - Я ее с трудом уговорила этого не делать, и шкатулку ей тут же вернула…
        — Да? - только и спросила мать хрипло, тяжело опускаясь на диван. - Надо же… У нее отец умер, а она по милициям бегает… Сволочь…
        Лицо ее побледнело и резко стекло вниз, как спущенный воздушный шарик, губы затряслись и тоже поехали вниз некрасивой тонкой скобочкой. Посидев минуту в скорбной задумчивости, она зарыдала тяжело, затрясла мелко плечами, тихо, сквозь слезы, приговаривая:
        — Да что ж это за жизнь такая, девчонки… Сроду ведь я ничего не воровала никогда! Чего это на меня нашло вдруг, а? Это все нищета проклятая - вот до чего довела…
        — Мам, не плачь… — тихо попросила Ксюша, растерявшись от неожиданности. -Что ты, мам…
        — Я вещи ведь уже собирала, а как увидела это золото, сразу прямо столбняк на меня напал, ей богу! Схватила да и сунула всю шкатулку в сумку! А хотела ведь только шубу взять… Там в шкафу висела его жены умершей шуба, шикарная такая… Тоже норковая, только длинная…
        Мать снова горько разрыдалась, утирая лицо уголочком вытертого клетчатого диванного пледа и жалко встряхивая сухими, точащими в разные стороны от избытка дешевого лака волосами. Глядя на нее, снова разревелась и Олька, а вслед за ней и Ксюша начала всхлипывать, попискивая тихонько на выдохе.
        — Хорошо, что ты ее застала-то! - трагически-надрывно вскрикнула мать, махнув в сторону Ксюши рукой. - А то бы сейчас забрали меня да засудили потом… Никто ведь не спросит, почему я это сделала, да каково мне одной с двумя детьми на руках мыкаться в этой проклятой коммуналке…
        Она долго еще причитала над своей горькой судьбой, вспомнив заодно и коварное предательство бывшего мужа, и неблагодарную бабушку Ксению, и «плебейскую тупость и низость» своих соседей… И Ксюше, «сотворившей с ней такое» шестнадцать лет назад, тоже порядком досталось, и непослушной ее «хамке Ольке» — тоже… Перестав, наконец, плакать, мать вздохнула и уже с интересом уставилась на Ксюшину шубку, в которой она так и сидела на низенькой скамеечке около двери, утирая шикарными рукавами тихие слезы.
        — А ну, покажи-ка, что там у тебя за обновка… — сердито-насмешливо произнесла она, вставая с дивана и подходя к Ксюше. - Дай-ка я посмотрю…
        Ксюша радостно вскочила на ноги и, торопливо скинув с себя легкое шикарное одеяние, вложила в протянутые материнские руки, вздохнув облегченно: «Слава тебе, господи… Ни орать, ни рыдать тяжело и обреченно вроде сегодня больше не собирается…»
        — А мне подойдет, как ты думаешь? - идя к треснувшему во всю ширину зеркалу и на ходу пытаясь натянуть на себя шубку, спросила мать. - Жалко, что короткая… И узенькая совсем… Нет, не подойдет…
        — А мне подойдет! - подскочила со своей раскладушки Олька. - Бабушка, дай я примерю!
        — Ну конечно, примерит она! Я тебе сейчас примерю по одному месту! Мала еще и мечтать о таких вещах… — отодвинула Ольку плечом.
        — И ничего не мала! - громко начала отстаивать свои права Олька. - Мам, ну скажи ей! Как меня в воровстве обвинять, так не мала! Я эту шубку буду носить!
        — Замолчи, соплячка! - раздраженно крикнула мать, глядя на Ольку снизу вверх. - Не выводи меня из себя!
        — А ты не ори на меня, поняла? - тоже перешла на крик Олька, наклоняясь над ней и страшно выпучивая глаза. - Снимай давай, а то швы прямо на тебе расползутся!
        Мать, уступив под ее натиском, неохотно стянула с себя шубу, бросила в Олькины руки:
        — Да на, возьми, подавись… И в кого такая хамка уродилась? Совсем ты ее плохо воспитала, Ксюшка…
        Олька быстро натянула на себя обновку, бросилась к зеркалу и тут же протянула разочарованно:
        — Ой, бабушка, а рукава-то мне совсем короткие…Смешно смотрится, правда? Что же делать-то? А?
        — Ну-ка, дай я посмотрю… — деловито произнесла мать, загибая рукава шубки. - И разогнуть нечем, надо же… А давай вот что сделаем! - вдруг загорелась в ней прежняя практическая жилка, — давай рукава поясочком надставим! Тебе он ни к чему, поясочек-то, а на рукавах будет как манжет смотреться! А?
        — А давай! - обрадовалась Олька, запрыгав. - Молодец, бабушка! Классно так придумала…
        — А что ты хочешь? - прищурилась, улыбаясь, мать. - Голь на выдумки хитра, ой как хитра…
        Ксюша сидела, привалившись к стене, молча наблюдала за их суетой и руганью, так молниеносно перешедшей во временное перемирие, слушала, как перекатывается в теле тяжелая, как камень, усталость — от нескончаемого этого дня, от ощущения несправедливости и навалившегося горького горя, от непреходящего вечного страха, сковавшего все ее внутренности черными скользкими щупальцами… Ивана Ильича больше нет, а они из-за шубы ругаются… Да ладно, только пусть не пристают к ней больше, на сегодня ее жизненный лимит закончился, вытекли в обмен на страхи все силы до самой последней капельки…
        — Ой, бабушка, а ты прямо сейчас эти самые манжеты сделаешь, да? Ну пожалуйста, ну бабулечка… А я тебе своей французской масочки для лица дам, у меня заныкано немножко…
        — Да ладно, сделаю, чего уж там… Пойду у Фархутдиновых машинку швейную попрошу, вроде они не спят еще…
        Направляясь к выходу, она наткнулась на сидящую на скамеечке у дверей Ксюшу, моргнула удивленно:
        — Ксюх, а ты чего тут сидишь? И где куртка твоя? Ты не принесла ее, что ли?
        — Нет, мам, не принесла. Она там, у Лизы осталась…
        — Здрасьте! А в чем на работу завтра пойдешь?
        — Да не беспокойся, бабушка! Я ей свою куртку старую отдам! - расщедрилась Олька. - Ты иди за машинкой, иди… — подтолкнула она ее слегка в спину. — И, обратившись к матери, затараторила: — И ботинки мои тоже можешь взять, мамочка… Не идти же тебе на таких каблучищах, правда? А эти сапоги я завтра надену, ладно? Они к шубе больше подходят, чем к куртке…

***
        О! Ксюха! Привет! Ты где пропала? - обнажил в кривой улыбке свои щербатые неровные зубы охранник Серега. - А я по тебе соску-у-у-учился… В обед прибежишь ко мне, а?
        Ксюша бочком попыталась быстренько протиснуться мимо него в узком коридорчике подсобки, глядя себе под ноги и улыбаясь виновато, но не успела - наткнулась на выставленную перед ней и упершуюся всей пятерней в стену Серегину руку.
        — Пропусти, Сереж… Опаздываю я… — подняла она на него просящие глаза и снова улыбнулась заискивающе.
        — Ничего, успеешь! - усмехнулся Серега, наклоняясь совсем близко к лицу, отчего всю ее обволокло волной отвратительного чесночного запаха пополам с водочным перегаром. Давно немытые слипшиеся волосы Сереги упали на глаза, губы расплылись в довольной ухмылке. - Так придешь, я спрашиваю? Чего молчишь-то?
        — Нет, Сереж… Некогда…Как-нибудь потом… — лепетала Ксюша, пытаясь высвободиться из под его руки и стараясь не дышать совсем, чтоб не выплыло вдруг на лицо выражение отвращения и брезгливости от мерзкого запаха, от вида засаленных волос, от щербатой наглой ухмылки… Нельзя, чтоб оно выплыло! Как же… Он же обидится…
        — Ты чё?! - искренне возмутился Серега. - Как это — некогда? Во дает! Всегда было есть когда, а тут - здрасьте! Ты чё это?
        — Пусти… Пусти, пожалуйста! - отчаянно затрепыхалась в его руках Ксюша. - Вон идет сюда кто-то, увидят…
        Воспользовавшись секундным его замешательством, она мышкой нырнула под выставленную перед ней руку и опрометью бросилась прочь из подсобки. « Не отстанет ведь от меня сегодня… — подумалось вдруг тоскливо. — Точно не отстанет… Вон глаза какие - так в них масло похотливо-вонючее и переливается! Как я раньше этого не замечала? Шла к нему по первому требованию, как овца на заклание… Фу, противно как!»
        — Ксюш, чего это ты? - удивленно уставилась идущая ей навстречу с ворохом бумаг бухгалтерша Нина. - Ревешь, что ли?
        — Нет… — испуганно затрясла головой Ксюша. - Нет, показалось тебе…
        — Да я же вижу! Еще немного - и заревешь! Странная ты какая-то… Смотрю на тебя - удивляюсь! Ты почему себя ведешь так безобразно?
        — Как это? - испуганно вскинула на нее глаза Ксюша. - Что я такого сделала?
        — Давай-ка отойдем в сторонку… — потянула ее за рукав Нина, — вон в том закуточке посидим, где девчонки наши курят обычно…
        Они спустились по ступенькам на пятачок у двери черного хода, сели на небольшую скамеечку, удобно пристроенную под лестницей. Ксюша, сцепив в мертвый замок неухоженные, расплющенные от работы руки, молча смотрела на Нину, замерев от ужаса и ожидая обещанных обвинений.
        — Ксюш, ты совсем, совсем неправильно себя ведешь! Нельзя быть такой убитой, понимаешь? Почему на тебе каждый, кому не лень, отрывается? Тебе так нравится, что ли? Может, ты у нас мазохистка?
        — Нет, почему… — улыбнулась облегченно Ксюша, поняв из Нининых вопросов, что обвинений, слава богу, не будет, что все совсем наоборот — Нина позвала ее сюда посочувствовать, повоспитывать, а может, и пожалеть даже…
        — Ты хоть знаешь, что каждая молоденькая соплюха здесь больше тебя получает? Почему так, объясни?
        — Так ты же у нас человек новый, Нин, многого не знаешь…
        — Чего, чего я такого не знаю, объясни мне?! - удивленно подняла брови бухгалтерша. — Ты что - покупателя вредного убила, или растрату миллионную сделала, или в санэпидстанцию каждый день на своих стучишь - что такого отвратительного нужно сделать, чтобы позволить так к себе относиться? Бросаешься любой приказ исполнять, как будто прощение выслуживаешь! А перед Дарьей Львовной вообще трясешься, как осиновый лист на ветру - аж до посинения! А она и рада на слабом оторваться… Знаешь, кто ты есть для нее?
        — Кто?
        — Контейнер помойный, вот кто! Это ж надо, как свезло-то старушке… Не у каждого такие гениальные способности быть помойкой имеются! Она сбрасывает в тебя всю свою чернуху, а ты принимаешь. Она опять сбрасывает, и ты опять принимаешь! Девочка для битья, одним словом… И ты знаешь, даже и винить ее рука не поднимается! Раз есть под рукой помойный контейнер - отчего ж им не пользоваться? И всегда будут пользоваться! И всегда вокруг тебя такие шаманские пляски будут из таких вот, имеющих потребность самоутвердиться на слабом и пугливом …
        — Она мне очень помогла пятнадцать лет назад, Нин… Я не знаю, что б я тогда делала, если б она меня на работу не взяла!
        — Да не боись! - засмеялась Нина. — И тогда бы уже нашелся косой десяток желающих поиметь бесплатную рабыню! А чем плохо-то? Можно наорать, когда вздумается - душу свою облегчить, можно денег не платить, можно себя потешить, унижая униженного… Бесплатный ты подарок, Ксюша Белкина, вот ты кто… Самой-то не противно?
        — А ты знаешь, Нин, наверное, уже противно…
        — Как это - уже? Почему - уже?
        — А потому, что я раньше никогда ни о чем таком не задумывалась! Бежала и бежала по кругу, как белка в колесе, и думала искренне, что все это правильно, что так и должно быть… А вчера похоронила одного человека - и сдвинулось во мне что-то… Правда, сдвинулось! Мне и самой от этого плохо… Легче же по кругу-то бежать! И сомнения не мучают!
        — Не знаю, легче ли… Я б, наверное, с ума сошла…
        — А я, Нин, спасаюсь по-своему…
        — Как?
        Ксюша заговорщицки глянула на бухгалтершу, улыбнулась лукаво:
        — Я стихи читаю! Как только станет тошно, я тут же начинаю читать про себя Пушкина, Блока, Есенина, Ахматову…
        — Да?
        Нина глубоко задумалась, глядя отрешенно в Ксюшины влажные серые глаза, потом, усмехнувшись, спросила:
        — А ты знаешь, кто еще таким образом спасался-то? Не знаешь?
        — Нет… А кто?
        — Интеллигентки в сталинских лагерях! Тоже про себя стихи читали, чтоб с ума не сойти! Их унижали до крайности - а они стихи читали! Только они-то себя на эту каторгу добровольно не посылали, вот в чем разница…
        — Да, я теперь начинаю это понимать, Нин… Только что с этим делать - не знаю! Сил во мне нет - только страх один!
        — Ну так и борись с ним!
        — Это сказать легко… Нет, не получится у меня…
        — Да ты не пыталась даже, а уже выводы делаешь! С малого начнешь - потом само пойдет! Вот иди сейчас и спроси у Дарьи - почему у тебя зарплата самая маленькая? Просто спроси — и все!
        — Ой, что ты…
        — Да ничего я! Ты что, хуже всех работаешь? Нет! Может, ты пьяница, дебоширка и прогульщица? Тоже нет! Тогда почему? Потому что ты — Ксюша Белкина? Имя нарицательное?
        Ксюша ничего не ответила, сидела, низко опустив голову, рассматривала внимательно носки старых Олькиных ботинок. Потом совсем тихо заговорила, растягивая слова:
        — Да, Нин, ты права… Имя нарицательное… А один знакомый объяснил мне недавно, что такая вот маленькая Ксюша Белкина сидит практически в каждой женщине…
        — Ну, знаешь! - возмущенно произнесла Нина. - Насчет каждой - это я бы очень поспорила! — и, подумав минуту, тихо добавила: — хотя, в общем, не так уж он и не прав, этот твой знакомый… Может, не в каждой, конечно, но во всякой второй - это уж точно… Но все равно - поспорила бы…
        — А поспорить с ним уже нельзя - умер он, вчера похоронили.
        — Понятно. Извини… Ну что, пошли, что ли? - решительно встала со скамеечки Нина.
        — Куда?
        — Зарплату требовать, куда! Вставай! Я тебя провожу, пожалуй, до Дарьиного кабинета, а то опять мимо пройдешь!
        Ксюша безвольно поднялась на ноги, умоляюще посмотрела на Нину.
        — А может, потом, Нин? Давай в другой раз, а?
        — Пошли, пошли! Топай давай! — подтолкнула она ее в спину. - Никаких потом! Только сегодня и только сейчас!
        Решительно подхватив под руку, Нина дотащила ее до кабинета директрисы и чуть ли не силой впихнула в его страшное чрево, быстро захлопнув дверь, на которую Ксюша тут же навалилась спиной и даже уперлась в блестящую лаковую поверхность растопыренными ладонями, словно боясь соскользнуть вниз на подгибающихся от страха коленках.
        — Тебе чего, Белкина? - удивленно уставилась на нее Дарья Львовна. — Случилось чего?
        — Нет…
        — А чего пришла?
        — А… Это…
        Ксюша с трудом проглотила противный вязкий комочек, застрявший в горле, набрала в грудь побольше воздуха и тут же проглотила следующий такой же, молниеносно образовавшийся комочек, снова набрала воздуха, и снова проглотила…
        — Ты, наверное, за отпуск пришла меня поблагодарить? Да? Целую неделю ведь отгуляла! Все, все вы моей добротой пользуетесь! А благодарности ни от кого не дождешься… А тебе ведь, между прочим, даже и отпускные насчитали, как порядочной… Ну ладно, Белкина, иди работай, некогда мне…
        Ксюша кивнула механически, проглатывая очередной комочек, нащупала за спиной дверную ручку, потянула вниз и быстро вышагнула спиной в коридор. Наткнувшись на поджидавшую ее Нину, быстро замотала головой и замахала руками - не спрашивай, мол…Что-то вдруг пискнуло в ее горле, и тут же неожиданным потоком хлынули из глаз слезы - хорошие такие, горячие, отчаянные, соленые… Настоящие, одним словом, а не такие, как у Ксюши Белкиной, — те слезы текли как ручеек среди высокой травы - холодный и чужому глазу практически незаметный…
        — Хорошо, хоть плачешь, а не прыгаешь, как коза от радости, что пинка под зад дали… — вздохнула тяжело, глядя на нее, Нина. - И то хлеб, и то слава богу…
        Наплакавшись всласть в том же закутке новыми слезами, Ксюша медленно пошла на свое рабочее место - сегодня ее поставили, как обычно, на расфасовку рыбы. Пренеприятнейшее занятие, надо признаться! А что делать - никто ведь этим заниматься не хочет…
        Ближе к вечеру, выйдя из туалета и быстро пробегая по коридору, она, свернув за угол, прямиком угодила в Серегины руки и, не успев опомниться, тут же оказалась в дальнем помещении подсобки - маленькой грязной комнатушке, где у них происходило «это», которому и названия придумать нельзя было, но которое так нравилось Сереге… А она что - она всегда раньше терпела, подумаешь…
        — Нет, Сереж, не надо сегодня, прошу тебя… — отчаянно залепетала Ксюша, пытаясь вырваться из его цепких рук. - Не надо, не могу…
        — Чё это вдруг не надо-то? - со злобой произнес Серега, выдвигая на середину комнаты старый колченогий стул и с силой наклоняя к нему Ксюшину голову. - Всегда надо было, а тут не надо… Держись крепче руками, чё трясешься вся? Тоже мне - не надо ей…Целка выискалась…
        В следующий миг ее всю пронзило незнакомое ранее ощущение — будто это вовсе и не Серега так по-хозяйски вошел в нее, а унижение, долго дремавшее, зашевелилось больно и отчаянно в теле, и снова те же непривычные — горячие и соленые слезы полились из глаз, закапали одна за другой на драную обивку стула. Она вдруг ясно увидела себя со стороны и ужаснулась: господи, как же ей жить теперь с этим проснувшимся внутри унижением, как с ним справляться - сил-то и правда никаких нет…
        Так и проплакала до конца дня, вытирая горячие щеки пахнущими рыбой руками. И еще бы поплакала - да некогда, надо работу заканчивать, ехать домой через весь город… Приткнувшись у окошечка в переполненном трудовым народом трамвае, она впервые за много лет не стала прибегать к спасительной своей привычке — не достала из сумки припасенный заранее маленький томик Блока, не окунулась с головой в чудный мир его стихотворений, а особенно в свое любимое - про то, как «веют древними поверьями ее упругие шелка…» Просто сидела и смотрела в окно на темный зимний город - и думала, думала… Господи, какое ж наказанье - эти думы! И эта страшная, открывшаяся в одночасье правда про себя, про Ксюшу Белкину, — тоже наказанье божье… Зачем ей это? Она ж не справится, не по силам ей! «Надо с Витей поговорить! Он все знает, он придумает, и успокоит, и всему найдет объяснение, и засыплет цитатами из библии…» — решила Ксюша, выйдя на своей остановке и направляясь дворами в сторону своего дома. - « Сейчас прямо и поговорю, а то с ума сойду…»

***
        — Да ты послушай меня, Ксюшенька, чего ты сразу в панику ударилась? - глядя на нее огромными грустными глазами с растекшимися под ними черными болезненными разводами, тихо и ласково говорил Витя. - Успокойся… Посмотри, как у тебя руки дрожат!
        С трудом оторвав от подлокотника кресла неживую ладонь c просвечивающими сквозь тонкую кожу косточками, он тихонько дотронулся до Ксюшиной руки и даже попытался слегка сжать ее пальцы. Ксюша, улыбнувшись благодарно сквозь слезы, торопливо продолжила высоким, звенящим от волнения голосом:
        — Вить, самое страшное, что я понимать понимаю, а бороться не в силах… Не могу себя заставить, не получается у меня! И как раньше жить тоже не могу! Мне теперь надо умереть, да?
        — Постой, постой… Давай с самого начала разберемся, по порядку! Ты с чем так яростно захотела бороться, скажи мне?
        — С унижением… — всхлипнула горько Ксюша. - Я раньше не думала, не видела, не замечала, что все так… Мерзко…
        — Протест, значит, в душе твоей созрел? - рассудительно закивал головой Витя. — Так я понимаю?
        — Да!
        — Так Ксюшенька… Протест - это всего лишь накопившаяся злоба…
        — Пусть! Пусть злоба! И что?
        — А то! Будешь заниматься протестом - пойдешь по тому же кругу! Ведь что есть по сути протест? Всего лишь выплеск накопленного! Ты выплеснешь — оно снова накопится…Пустоты природа не терпит! И так до бесконечности… Только выплеснешь — опять накопится…
        — А что тогда делать?
        — Как - что? Прощать, конечно же. В смысле - не попустительствовать существующему и не принимать как должное, а пытаться понять - что и откуда берется, и мыслить, и рассуждать … Вот тогда тебе и откроется правда, и сама не заметишь, как спасешься!
        — Что, просто прощать - и все? Как это?
        — Да. Просто прощать - и все! Прощать и смиряться с достоинством. И не терзать себя злобой протеста!
        — Нет! Ты не понимаешь, Витя! Есть вещи, с которыми никак невозможно смириться! Я просто всего тебе не могу рассказать… Нет, мне другому нужно научиться, не смирению! Помнишь, ты мне говорил, чтобы я объявила сама себе хотя бы один день смелости? Так вот, я очень хочу научиться этой смелости! И не на один день!
        — Так ведь я говорил тогда не о смелости эмоций, а о смелости духа, Ксюшенька… О смелости уметь прощать! Научишься смелости духа - и не будет нужды протестовать! Потребности в протесте просто не будет. Ты сама другая будешь. Понимаешь? И никому в голову тогда не придет тебя унижать! Твой смелый дух этого не позволит.
        — Правда?
        — Правда.
        — А как? Как этому научиться?
        — Да очень просто! Вот с завтрашнего дня и объявляй себе первый день смелости духа! Не другим, а именно себе! Сколько же можно ходить в Ксюшах Белкиных? Ты ведь Ксения, между прочим! Самая красивая Ксения из всех Ксений, вместе взятых. Вспомни с утра об этом…
        ГлаваIII
        Как быстро пришла в город весна - она и не заметила! Обрушилась слепящим солнечным потоком, обнажив его жизненное неуютие: и облупившуюся штукатурку старых домов, и противную мазутную черноту постепенно тающих на обочинах комьев снега, и забрызганную грязью обувь, и глубокие морщинки на бледных, как сырая картофелина на срезе, уставших от зимы женских лицах. Самое противное время! Хотя если не смотреть на все это безобразие через грязное окно трамвая, а, сильно прищурившись, приподнять слегка голову и поймать глазами яростно бьющие солнечные лучи, то очень даже ничего… Сразу жить хочется! И даже улыбнуться своим хмельным мыслям, разбегающимся из головы в разные стороны, и похвалить себя за маленькую победу! Да чего там, и погордиться собой чуть-чуть, можно себе позволить.
        Всего месяц прошел, а как поменялась ее жизнь! Может, другому глазу и незаметно, а для нее - сплошной жизненный подвиг… Ей сегодня наконец зарплату повысили! Они с Ниной даже по баночке пива по этому случаю под лестницей выпили - отметили достижение, так сказать… Она даже и курить попробовала - вот уж разошлась совсем! Гадость несусветная, конечно… И Нину до слез рассмешила…
        — Ну ты даешь, Ксюха! Увидела бы тебя сейчас Дарья - звездец бы ей пришел окончательный! Итак с ней чуть удар не случился, когда ты заявила, что не будешь ящики тяжелые таскать - аж побагровела вся! Ты - и вдруг возражаешь! Стоит, глаза вылупила и сказать ничего не может - так возмущение захлестнуло…
        — А я! Знаешь, как я тогда перепугалась? Чуть не умерла от страха! Еще бы секунда - и в ноги кинулась бы прощения просить! И с зарплатой тоже - едва я эту страшную паузу вытерпела! Если б ты в ее кабинет следом за мной не вошла - не было бы у меня сегодня праздника!
        — Ну, давай, Ксюха, за нас, за смелых…
        Они весело чокнулись маленькими жестяными баночками, рассмеялись дружно. Сделав несколько глотков, Ксюша поставила свое пиво скамейку, взялась обеими ладонями за горячие красные щеки:
        — Ой, Нин, как у меня лицо горит с непривычки, и голова кружится… Посмотри, я сильно раскраснелась?
        — Да ты наоборот похорошела, на человека стала похожа! И глаза вон засияли как… И вообще — ты ничего, оказывается, симпатичная… И фигурка имеется, и личико не из самых последних… И говорить хорошо умеешь… А к врачу ты, кстати, ходила?
        — Нет…
        Не решилась, что ли?
        — Ага…
        — Ну и зря! Надо было справку взять - пугнуть этого сволочугу, чтоб больше руки не распускал! Ну да ничего, я ему еще устрою… Болит под ребром-то?
        Болит, еще как болит… Рука у Сереги тяжелой оказалась. Выполнил-таки страшное свое обещание, когда она от очередного «удовольствия» отказалась, подкараулил в коридоре и побил… Ладно еще, Нину бог туда принес на ее счастье. И никому ведь не расскажешь! Тогда и во всем остальном признаваться надо - в «отношениях» этих постыдных… Хотя Нина говорит - пусть! Лучше пусть все правду знают, чем побои терпеть! Она ж не понимает, глупая, что Серегин кулак для нее - вообще цветочки по сравнению с тем унижением… Нет, не готова она еще… Как вспомнит его искаженное гневом лицо - сразу не по себе становится. Как будто унизила его страшно своим отказом, преступление совершила… Права, права Нина! Если ничего не делать - всю жизнь они хороводом вокруг нее плясать будут, каждый свой кусок выгрызая! Вот и Дарья Львовна — месяц с ней не разговаривала, не здоровалась даже. Сердилась. А зарплату подняла! Хоть на копейку - но подняла же!
        Казалось, от бьющих прямо в лицо лучей заходящего солнца и мысли в голове согреваются, плавятся потихоньку от удовольствия, перетекая блаженно одна в другую. А отчего ж нет - мысли-то хорошие, новенькие, правильные… Даже свою остановку чуть не проехала! А еще к выходу пробираться надо - народу-то полно…
        А дома соседи от двери огорошили - ей, оказывается, из Дании звонили! Событие для их коммуналки несусветное — Ксюше Белкиной звонили из Дании! Подумать только! Все высыпали в коридор, смотрят круглыми от священного ужаса глазами, а бабушка Васильевна еще и рот ладошкой зажала для пущего эффекту… Асия, захлебываясь, рассказывает в подробностях, как телефон затрезвонил, как «залюлюкала - запереливалась» в трубке музыка, а потом вежливый женский голос попросил позвать Ксению… Они хотели мать кликнуть, а в трубке говорят - нет, мол, мать не надо, только Ксению подавай…
        — В общем, звонить тебе будут, сказали, еще раз в девять часов, чтоб никуда не уходила…Чтоб непременно дождалась, потому как из Дании из самой звонят… — закончила шепотом Асия. - Ксюш, а кто это, а? Ты сама-то хоть знаешь?
        — Знаю.
        — Ну?!
        — Это Лиза, дочка Ивана Ильича…
        — Зинкиного жениха, что ли? Который умер недавно? — уточнила Галия Салимовна.
        — Ну да…
        — А ты тут при чем?
        — Да ни при чем. Просто получилось так…
        — Странно! Как это получилось? Жила с ее отцом Зинка, а к телефону зовут тебя…
        Пресс-конференцию давать не хотелось. Вот не хотелось, и все тут! Ксюша, вежливо улыбнувшись и осторожно обойдя Галию Салимовну, быстренько прошла в свою комнату, посмотрела на часы. Восемь уже… А правда, зачем она Лизе понадобилась? Поминать Ивана Ильича она и сама будет, и без ее просьбы… В воскресенье уже сорок дней, надо и в церковь сходить, и пирогов напечь… А вдруг она хочет шубу обратно забрать? А мама с Олькой уже поясок на манжеты перекроили… Хотя зря испугалась - вряд ли Лизе так срочно шуба понадобилась…
        Так и просидела, не выходя из комнаты до назначенного времени, гадая, что за дело может быть к ней у Лизы. Выйдя без пяти девять в коридор, оперлась плечом о стену возле телефона, сложила по-бабски руки калачиком - стала ждать. Вскоре высыпали в коридор щебечущей стайкой и девчонки Фархутдиновы, и Галия Салимовна застыла торжественно в дверях своей комнаты, сведя сердито к переносице черные брови, и бабушка Васильевна показалась в дверях ванной с тазиком, наполненным постирушками, и даже Антонина Александровна - о, чудо! — взглянула на нее абсолютно трезвыми глазами, выйдя из кухни с половником в руке.
        Ровно в девять телефон действительно зазвонил, заставив всех отчего-то сильно вздрогнуть, будто и не издавал никогда ранее противных резких звуков, будто не привыкли они к ним за эти годы, а ждали нежнейшего перезвона, каким поют телефоны только в далекой Дании…
        — Але… Слушаю… — хриплым от волнения голосом проговорила Ксюша в трубку.
        — Ксения, здравствуйте! Это Лиза, вы меня помните?
        — Да, конечно, Лиза, что вы… Конечно же, помню! Здравствуйте!
        — Ну, вот и хорошо… А я к вам, знаете ли, с просьбой!
        — Да, слушаю…
        — Вы не поживете в отцовской квартире, Ксения? Мне так спокойнее будет! Простите, что я с просьбой по телефону - приехать никак не получается. Я очень хотела приехать - сорок дней отвести…
        — Лиза, да вы скажите, что нужно - я все сделаю! - закричала вдруг в трубку Ксюша. - Хотите, я сама там поминки устрою? И стол накрою, и всех знакомых ваших обзвоню…
        — Это было бы просто замечательно, Ксения! А звонить никому не нужно - кто сам придет, тот пусть отца и поминает… Тогда вы прямо завтра и переезжайте, хорошо? Ключи возьмете у Татьяны Алексеевны из восемьдесят третьей квартиры. Я позвоню, она вам и денег на поминки даст - я ей оставляла на всякий случай. И еще - к приятелю моему на девятый этаж поднимитесь, к Трифону… То бишь к Антошке Трифонову, он художник, у него там своя студия… Скажите ему, что картины его я здесь уже пристроила - пусть он мне на сотовый позвонит, все расскажу… И на поминки его позовите - он с отцом дружил… Ну вот, вроде бы все, Ксения… Вы завтра сможете переехать?
        — Да, конечно… А можно, я с дочкой? Одну не хочу оставлять…
        — С дочкой? С дочкой можно… Так я завтра вечером вам туда уже позвоню, хорошо?
        — Да, конечно…
        — До свидания, Ксения! Спасибо!
        — Что вы… Вам спасибо…
        Ксюша положила трубку, медленно развернулась к замершим от любопытства соседкам. Ничего себе… Как это? Ей? Жить в квартире Ивана Ильича? Да такого просто нельзя себе и представить…
        — Уедешь от нас, Ксюш, значит? - подошла к ней Асия, ласково обняв за плечи. - Счастливая…
        — Да уж…Вот оно как бывает! - улыбнулась широко и торжествующе Галия Салимовна. - Зинка мечтала-мечтала, да не тут-то было! Пусть-ка теперь Ксюша в тех хоромах поживет…
        — Ксюшка, а правду Зинка говорила, что там в ванной вода холодными пузырьками кипеть может, если крантик особый повернуть? Или врет все? - спросила, подойдя поближе, бабушка Васильевна.
        — Правда, бабушка… — улыбнулась растерянно Ксюша. - Это называется джакузи…
        — Вот и хорошо, Ксюшенька! Вот и замечательно! И поживи там с этими самыми кузями, как человек… А то что ж это, совсем затуркали девку…
        — Так ей теперь главное - от Зинки отбрыкаться! - вставила свое слово Антонина Александровна. - Она ж теперь от нее хрен отвяжется - тоже там жить захочет…
        — А ты, Ксюх, скажи, что я жилплощадь сразу займу! Напугай ее таким беспределом! - неожиданно высунулся из двери своей комнаты лохматый заспанный Леха.
        — Я тебе напугаю! - засеменила к нему со своим тазиком Васильевна. - Ишь, чего удумал! Молчи лучше - и так от тебя житья никому нету…
        «А что - это мысль! — вдруг прагматично подумала Ксюша. - Именно этим, пожалуй, я ее и напугаю… А иначе она там поселится, а не мы с Олькой! А звонить туда Лиза будет мне, и разговаривать - со мной…»
        Пришедшая вскоре Олька на Ксюшины новости прореагировала, как и ожидалось, бурно - и радостным визгом, и жеребячьими прыжками по комнате, и лихорадочным киданием в большую клетчатую сумку маечек, кофточек, юбочек - ярких своих одежонок, хоть и купленных на дешевом китайском рынке, но таких милых сердцу девчачьему! А мать, как и ожидалось, закатила истерику. И не по причине того, что придется остаться жить в коммуналке - в конце концов, чем плохо пожить одной? Пугало ее и вызывало волну отчаянного раздражения само по себе тихое, но твердое Ксюшино «нет» — не может ее дочь знать таких слов, права не имеет! И главное — ничего на нее не действовало! Ни упреки в «неблагодарности за все, что я для тебя сделала», ни того хуже - «если бы не ты со своим ребенком, я бы давно уже свою жизнь устроила»… Сидит, голову опустила и талдычит свое - нет да нет… Непривычно - прямо по нервам бьет! Так по башке и треснула бы, ей богу…
        — Бабушка, да не парься ты! - весело обернулась к ней от платяного шкафа Олька. - Зато теперь, без нас-то, и устроишь свою личную жизнь! Приведешь себе дедка какого-нибудь, потусуешься на свободе…
        — Замолчи, дрянь такая! Тебя вообще не спрашивают! Я всю жизнь вам отдала, и вот осталась теперь ни с чем… Ни жилья приличного, ни денег, ни работы, ни мужа…
        — Мам, я буду помогать, как смогу, пока ты работу хорошую не найдешь… — тихо проговорила Ксюша, подняв голову. — И продукты буду тебе привозить, и за комнату платить…
        — Да обойдусь я без твоих продуктов! Не надо мне ничего, раз так! Надо же - рассуждает еще сидит… Работу пока не найдешь… Где я ее найду, эту работу? Не забыла, сколько мне лет?
        — Да всего пятьдесят с хвостиком, бабушка! - засмеялась весело и обидно Олька. — Ты что? Мужа искать не поздно, а на работу устраиваться уже поздно, так, что ли?
        — Оля, прекрати… — повернулась к дочери Ксюша. - Хватит! Собирайся лучше да спать пораньше ложись - завтра рано вставать…
        Утром следующего дня, держась с двух сторон за ручки необъятной челночной сумки, они вышли из подъезда старого дома и молча направились в сторону трамвайной остановки, неуклюже обходя черные весенние лужи и по очереди перехватывая руками тяжелую поклажу.
        — А маму все-таки жалко… — вдруг тихо произнесла Ксюша, оглянувшись на свое окно. - Не навсегда ведь уезжаем - а жалко. Как будто больше и не увидимся…
        — Да ладно тебе, жалко! - фыркнула в ответ Олька. — Пусть от хорошего отвыкает! А то ведет себя, как злобный ефрейтор - шаг вправо, шаг влево - расстрел на месте… Выдает тебе из твоих же заработанных денег на трамвайный билет туда - обратно, и живи как хочешь… Тоже мне, мамка-сутенерша…
        — Оля! Ну что ты меня пугаешь все время? - взмолилась Ксюша. - Где ты слов таких страшных набираешься, ей богу?! Хочешь, чтоб я в обморок от страха прямо вот в эту лужу свалилась, да?!
        — Ладно, не боись, мам, чего ты… Я в проститутки не собираюсь, это не мой путь…Чего-нибудь получше для себя придумаю, тем более такие возможности открываются! В том районе, где мы жить станем, богатые мужики целыми пачками и упаковками туда-сюда шастают! Не то, что здесь - если один «Мерс» раз в год по этим лужам проедет - так и то слава богу!..
        ГЛАВА 1V
        — Вы — Ксения? — приветливо улыбнулась ей открывшая дверь восемьдесят третьей квартиры полная маленькая женщина. - Мне Лизочка вчера звонила…
        — А вы - Татьяна Алексеевна, да? - уточнила на всякий случай Ксюша.
        — Да, правильно! Здравствуйте, Ксения, заходите… Сейчас ключи принесу!
        Ксюша осторожно ступила через порог, огляделась робко. Живут же люди! Одна только прихожая размером с их комнату в коммуналке… И ковер белый на полу, главное… Это в прихожей-то! Жалко, запачкается же…
        — Вот, возьмите… — вышла к ней с ключами Татьяна Алексеевна. Вот этот, большой, от нижнего замка, а этот - от верхнего… И еще вот деньги - Лиза сказала вам отдать. Может, вам помочь с поминками? Народу много придет — мы Ивана Ильича все очень любили…
        — Да, конечно, спасибо вам… А Лиза меня просила еще к какому-то художнику зайти, я имя забыла… Трифон, кажется…
        — А! Так это к Антоше Трифонову - у него мастерская на девятом этаже! Как подниметесь - сразу его дверь и увидите, она яркая такая… Так я завтра приду, помогу вам с готовкой?
        — Да, спасибо. Приходите в любое время - дочка дома будет, а я с утра в церковь поеду, сорокоуст закажу…
        Оставив Ольку в квартире, Ксюша, не раздеваясь, поднялась на девятый этаж. Нужная ей дверь и в самом деле оказалась приметной, выкрашенной в ярко-оранжевый цвет - аж зажмуриться захотелось! Она долго давила на кнопку звонка, прислушиваясь к его переливчатым соловьиным трелям, и уж совсем было собралась уходить, решив, что хозяин яркой двери где-то гуляет, как вдруг она неожиданно распахнулась, явив ей веснушчатое, как кукушечье яйцо, молодое мужское лицо с весело прищуренными, сияющими медовой желтизной глазами и длинными рыжими кудрями до плеч. «Ой! Рыжий какой! — подумала Ксюша, оторопело разглядывая мужчину и отступая на шаг от двери. - И в самом деле Трифон - это имя ему больше подходит, чем Антон…»
        — Вы ко мне, добрая моя самаритянка? - улыбнулся он широко и приветливо, откинув со лба скрученные рыжие пружинки. - Какие вести принесли, хорошие или злые?
        — Скорее хорошие, наверное… — смущенно разулыбалась ему в ответ Ксюша. - Я к вам от Лизы…
        — Да? - обрадовался искренне рыжий Трифон. - И что же мне передала Лизавета? Поцелуй да три привета?
        — Нет… Я не знаю про поцелуй… — окончательно смутилась Ксюша. - Она сказала, что картины ваши пристроила… И чтоб вы ей перезвонили срочно, она сама все расскажет…
        — О! Так замечательные же вести, добрая самаритянка! А вы подруга Лизкина, что ли? Чего-то не припомню…
        — Нет, я не подруга… Я просто буду жить в их квартире - меня Лиза попросила.
        — Понятно… А зовут вас как?
        — Ксюша… Ксения, то есть…
        — А меня - Антон Трифонов, или Трифон - так проще и привычнее!
        — Да, я тоже так подумала…
        — Ну что ж, Ксюша-Ксения, проходите - чаем напою за хорошие новости! - отступил он вглубь квартиры.
        — Ой, что вы, спасибо, не надо… Тороплюсь я… А вы завтра к нам приходите - поминать будем Ивана Ильича, Лизиного отца! Придете?
        — Приду, приду, конечно! Интересный был мужик Лизаветин отец, как же…
        Выходя утром из церкви и обернувшись, чтобы еще раз перекреститься, Ксюша вспомнила вдруг о Вите, и больно сжалось от досады сердце. « Я и попрощаться даже не зашла, когда мы уходили с Олькой, — упрекнула она себя. - И не то что бы забыла - не захотела просто! А он ведь наверняка ждал… И кто теперь его в церковь повезет, интересно? И книги из библиотеки принесет? Сбежала, получается, и забыла - с глаз долой, из сердца вон? Ну да, так и получается, если уж честно самой себе признаться! Выходит, жестокая и равнодушная я? Или просто жить хочу? Прости меня, Господи…»
        Еще раз перекрестившись и поклонившись низко и, увидев неуклюже выползающий тупым рылом из-за поворота автобус, бросилась бегом на остановку - вот повезло, долго ждать не придется… Времени-то в обрез - надо к двум часам обед поминальный приготовить! И суп куриный с домашней лапшой, и пирог, и мясо… Лиза на поминки щедро денег оставила, они вчера с Олькой их все на продукты и истратили! Иван Ильич ею доволен был бы, наверное…
        Олька уже вовсю хозяйничала на кухне — чистила картошку над ведром, громко подпевая певцу и певице, страстно вопящим из стоящего на холодильнике телевизора: Чумачечая весна, чумачечая…Чумачечея весна пришла… »
        — Ольк, что это за песня у них такая? - рассмеялась Ксюша, повязывая фартук и резко убавляя звук. - Стихов хороших мало, что ли? И вообще - почему они нормальные слова коверкать вздумали? Еще и по телевизору поют…
        — Ой, мам, да нормальная песня! Чего понимаешь-то? А что неправильно слова произносят, так это фишка такая… Тебе не понять, в общем. Ты в возрасте уже, кайф не словишь…
        — Я?! Я в возрасте? - оторопело уставилась на нее Ксюша. - Мне и тридцати трех еще не исполнилось, ты что…
        — А ты давно на себя в зеркало смотрела? Ходишь как чучело! Встала утром, умылась, волосы в хвостик забрала - и вперед! И что толку от твоей молодости? Говорю тебе, говорю…
        — А что ты предлагаешь?
        — Ну, я не знаю… Ухаживай как-то за собой! В парикмахерскую сходи, юбку себе купи, туфли…
        — А жить мы с тобой на что будем?
        — Да проживем! На макаронах посидим, подумаешь! Главного рэкетира на твою зарплату мы устранили, так что давай, действуй…
        — Ты думаешь, из меня что-то еще получится?
        — А то! Ты ж не косая-кривая, неухоженная просто…
        — Ладно, Ольк, я попробую. А ты давай, картошку пошустрее чисти! Скоро люди приходить начнут, а у нас с тобой тут конь не валялся…
        Народу на поминки и правда собралось много. Пришли соседи, несколько семейных пар, какие-то бравые старички в военной форме - с трудом расселись за большим столом в гостиной. Ксюша с Олькой как оглашенные бегали из кухни в комнату, доносили недостающие приборы, крутились растерянно, не зная толком, где и что взять - спасибо, Татьяна Алексеевна подсказывала тихонько и дружелюбно, а то бы растерялись окончательно! И смешной художник Трифон тоже спустился из мастерской, сидел скромненько с завязанными на затылке в яркий рыжий хвостик волосами, следил медовыми глазами за Олькой, усмехался по-доброму.
        — А дочка у тебя просто прелесть, Ксения! - услышала она за спиной его голос, когда мыла на кухне посуду. - Можно я тут покурю немного? Я осторожно, в форточку…
        — Да курите, курите, что вы! - обернулась от мойки Ксюша. - Я сигаретный дым нормально переношу, даже сама недавно курить пробовала!
        — Давай-ка на «ты», Ксения! Не люблю я, когда выкают!
        — Хорошо, как скажете… Ой, то есть, как скажешь…
        — Лиза сказала, чтобы я помог тебе. Я ведь ей звонил вчера… Не возражаешь?
        — Помог? В чем помог? — насторожилась Ксюша.
        — Да бог его знает… И сам не понял! Посмотри, говорит, пообщайся, помоги…
        Влетевшая на кухню с охапкой грязной посуды Олька, прищурив глаз, критически уставилась на улыбающегося Трифона и тут же, свалив посуду в мойку, поставила перед его носом горку вымытых мокрых тарелок, скомандовала решительно:Посмотри, говорит, пообщайся, помоги…юша.
        — Вытирайте! Сейчас чистое полотенце дам! Чего зря сидеть? Улыбается еще, главное…
        — Ну что за прелесть девчонка! — расхохотался Трифон вслед вылетевшей пулей с кухни Ольке. — Прям простота первозданная, циничная и святая…Сама на холст просится!
        — А что в этом хорошего? - обернулась к нему от мойки Ксюша. - Простота - она, говорят, хуже воровства…
        — Э, нет, дорогая Ксения, тут я с тобой таки не согласен! Про воровство - это завистники выдумали, которые эту самую простоту давно уже растеряли! Те, которые простоту спокойствия, простоту безмятежности, своеобразную поэзию простоты заменили денежной лихорадкой, низменными целями да пошлыми желаниями! Вот и спят теперь сном, который не освежает, а когда не спят, только и делают, что трясутся над придуманными сложностями! А подоплека у сложностей одна - умри, но дотянись до материального совершенства. Многие, действительно, умирают… Вот и выходит — дорогая получается подоплека. Свергли бога и возвели на его престол серебреник…
        — Интересно рассуждаешь… Только Олька-то как раз изо всех сил к серебренику и стремится! Замуж за богатого хочет выйти. Цель-мечта у нее такая, представляешь? Только так, и никак иначе…
        — Иди ты! - рассмеялся Трифон. — Ну что ж, и это ей в плюс…Зато не лицемерит, как другие! Что на уме, то и на языке… Лишний раз убеждаюсь, на нее глядя — слаще простоты нет ничего на свете…
        Вбежавшая на кухню Олька бросила на стол чистое льняное полотенце, выразительно перевела выпученные, из без того огромные глаза с горки мокрых тарелок на Трифона, застыла на секунду.
        — Оль, а ты хочешь со мной поработать? - спросил вдруг он, послушно разворачивая полотенце и принимаясь протирать первую тарелку.
        — Да? А что надо делать? - моментально оживилась Олька.
        — Да ничего особенного! Натурщицей посидеть, дурака повалять…
        — Это что, голой, что ли? - прищурилась она подозрительно. - А платить сколько будете? Если много, то я еще подумаю! А если мало - то уж извините…
        — Да сговоримся, я думаю! - снова с удовольствием рассмеялся Трифон. - Не обижу, не бойся…
        Глава V.
        Ксюша, не шевелясь, лежала в теплой воде, закрыв глаза и блаженно распустив привыкшее к постоянному напряжению тело. Какое, оказывается, безумное удовольствие - просто принять ванну… Это вам не быстрое мытье под ржавым, бьющим толстыми струями душем, сопровождающееся звуками нервно всхлипывающей от постоянных дерганий за ручку со стороны коммунального коридора двери! Лежишь себе тихонько и лежишь, и знаешь, что никто к тебе не ворвется, и можно целый час лежать, а захочешь - и два, и три… Да и вообще… Как она теперь маму понимает, стремившуюся всю свою сознательную жизнь к отдельноквартирному комфорту! И даже не в ванной тут дело, и не в отсутствии любопытных соседей… Она сама, только сама для себя вот уже полтора месяца живет полнейшим, стопроцентным счастьем, отчего впервые ощущает себя, Ксюшу Белкину, вовсе не нарицательной. Все у нее свое, собственное. Свое тело, свои чувства, свои острые и незнакомые эмоции - вот как простое бултыхание в ванной, например! Хотя иногда и кажется, что она так же бежит в обнимку со страхами по прежнему замкнутому кругу, виляя всем хвостиком, как бездомный и
беспородный щенок… А вчера на нее вдруг крайнее безумство нашло - ей до смерти захотелось надеть на себя платье! Хоть какое-нибудь, хоть самое распоследнее и немодное, но только чтоб непременно платье… И откуда что берется, хотелось бы знать? Отродясь у нее никаких платьев не было… Как выпрыгнула тогда из школьной формы в китайские резинчатые джинсы, так и носила их, ни о чем таком не задумываясь: одни до дыр истираются - другие, точно такие же, покупаются… А тут вдруг на тебе - платье захотелось надеть! Поди ж ты… Ну, да мало ли чего хочется? Денег-то все равно нет! На жизнь им с Олькой хватит, конечно - надо же есть-пить что-то, а на платье - уж извините… Хотя имеется у нее одна робкая мыслишка, ворочается в голове потихоньку - наружу просится… Вчера еще возникла, когда, обследуя новый район на предмет наличия дешевых продуктовых магазинов, случайно забрела в комиссионку. Конечно, тут же развернулась и ушла, а мысль в голове так и осталась… А что, если она там себе платье купит? Подумаешь, кем-то уже ношенное! Она ж не графиня какая-нибудь, чтоб кочевряжиться! Вот сейчас полежит еще в ванной
чуть-чуть, а потом и пойдет, и посмотрит… Тем более, выходной у нее сегодня - сам бог велел пойти прогуляться по майским теплым улицам, поглазеть на нарядную зеленую дымку тополей на бульваре, пожмуриться на яркое солнышко…
        Поднимаясь из воды, она потянулась блаженно, чувствуя радость каждой косточки, медленно вышагнула из ванной. Взяла в руки нежно-пушистое богатое махровое полотенце и снова, в который уже раз, испугалась пронзившего ее чувства собственной ничтожности, неприкаянности, случайности, недостойности всей этой роскоши, так неожиданно и в одночасье на нее свалившейся; втянув голову в плечи, пугливо оглянулась на дверь ванной, как будто кто-то строгий и значительный должен вот-вот войти и спросить непременно - а что это ты, интересно, тут делаешь, Ксюша Белкина, и место ли тебе здесь вообще! И будто в оправдание перед этим строгим и невидимым судией начала вспоминать, прокручивать в голове тот их долгий ночной разговор с Лизой, и успокаиваться потихоньку, как после сильного испуга…
        — Ксения, вы живите, сколько хотите, и не думайте ни о чем! Я эту квартиру никогда продавать не буду, но и возвращаться не собираюсь тоже! Просто пусть она у меня будет, и все. Как виртуальная связь с родиной… Так что живите! А платежи всякие квартирные я авансом оплатила, надолго, для отца еще старалась… И пользуйтесь всем, конечно же - бельем там, посудой…
        — Спасибо, Лиза, спасибо… — уже в который раз принималась благодарить ее Ксюша, наклоняя при каждом «спасибо» низко голову, будто Лиза могла каким-то образом увидеть и оценить ее искреннюю благодарность.
        — Ну что вы заладили - спасибо да спасибо! Странная вы, Ксения, ей богу… Шубку-то мою успели хоть поносить?
        — Д-д-а… Спасибо…
        — Да ладно… Я же вам тоже очень благодарна! Как подумаю, что отец мог последние дни в полном одиночестве провести - так мне плохо становится! Вас как ангел ему на крыльях принес… Да, его всю жизнь женщины любили… Жил любимым и умер любимым… — голос Лизы потеплел, завибрировал грудными нотами. — Так что на душе у меня, благодаря вам, спокойно теперь. И поверьте мне, Ксения, это дорогого стоит! Так что живите себе и ни о чем не думайте…
        Они долго еще тогда говорили. Обо всем. О Ксюшином коммунальном беспросветном существовании, о маме, о Вите, об Ольке, об Иване Ильиче, о бухгалтерше Нине, о Серегином хамстве, о пушкинских стихах, о начавшейся в грязном городе весне…
        — Как же вы со всем этим живете, Ксения? Ведь так нельзя… — дивлялась по ту строну телефонной трубки Лиза. - Нельзя выкупить — выслужить любовь и уважение окружающих за счет самоуничижения, что вы! Эдак можно черт знает куда зайти…
        — Да, я понимаю… — оправдывалась Ксюша в порыве откровения. - Теперь-то я все понимаю! А все равно - так страшно развернуться лицом к этим самым окружающим! Они же к моему протесту не привыкли, боюсь, по развернутому лицу и ударят…
        — Не ударят! Хотя и повозмущаются, конечно, первое время. Не бойтесь, Ксения! И помните - вы умный и тонкий человек, и вам есть чем гордиться! Ну кто, например, из ваших окружающих знает всего «Онегина» наизусть? Кому это интересно?
        — Да никому, пожалуй… Если только Вите…
        — А я вот сейчас подумала - жаль, что мы раньше с вами не встретились! Могли бы подругами стать… Вы очень, очень интересный человек, Ксения! И глаза у вас такие…Как бы это сказать…Кричащие внутренним духом, вот! Настоящие глаза русской женщины, умницы-страдалицы…
        — Ой… Спасибо вам…
        — Ну вот - опять спасибо! - грустно рассмеялась в трубку Лиза. - Наверное, еще и кланяетесь при этом, а? Скажите честно!
        — Ага, кланяюсь… — рассмеялась Ксюша. - Кланяюсь, Лиза! Ничего с собой не могу поделать - кланяюсь! Видимо, намертво в меня эта мазохистская пыль въелась - так просто не вытряхнуть!
        — Ничего! Помаленьку, по пылинке, каждый день и каждый час… Глядишь, настоящее лицо ваше и высветится… Я думаю, реставрация собственной личности - это ужасно увлекательный процесс, а?
        — А есть ли она, личность-то? - вздохнула вдруг грустно Ксюша. - Может, никакой такой личности и нет, а есть сплошная Ксюша Белкина?
        — Есть, Ксения. Раз вы - есть, значит, и личность — есть! Есть! А иначе куда ж девать выученного «Онегина», и Блока, и Пастернака, и Ахматову, и любовь к моему отцу, и бухгалтершу Нину, и мой искренний к вам душевный порыв? Так что вперед, Ксения, и не подведите нас всех, вместе взятых!
        — Хорошо… — чуть не расплакалась тогда в трубку Ксюша. — Какая вы умная, Лиза… И все равно - спасибо вам, Лиза…
        Полтора месяца прошло с того самого разговора! Полтора месяца она живет здесь, в этой квартире - а кажется, как один день … И никому под ногами не мешается, и у плиты коммунальной в очереди не стоит, и прятаться не надо в свой угол за шкафом от недовольно-злобных маминых взглядов, и за Ольку не переживать, что она опять с ней сцепится… Непривычно! Все ей здесь непривычно, в диковинку! У них с Олькой даже комнаты теперь отдельные - вот! Не слышно и не видно ее теперь - тихая стала совсем девчонка, вся из себя лениво-грациозная такая… Как будто всю жизнь в таких условиях прожила! Вон как красиво развалилась на диване в своей комнате с телефонной трубкой в руке - хоть картину с нее пиши! Мурлычет чего-то в эту самую трубку, улыбается…
        — Оль! Я прогуляюсь пойду, а ты бы позанималась уроками хоть немного! У тебя ж экзамены скоро…
        — Ладно, ладно… — нехотя оторвалась от трубки Олька, взглянула недовольно. - Сейчас Потемкин приедет, будет мне алгебру в голову вдалбливать…
        — Саша поедет сюда, в такую даль, чтобы с тобой алгеброй позаниматься? Ну надо же…
        — А чего ты хочешь, мамочка? - потянулась лениво Олька на своем диване. - Это любовь, мамочка, тут уж ничего не попишешь…
        — Бедный мальчик! - улыбнулась ей в ответ Ксюша, стоя в дверях и промокая волосы полотенцем. - Влюбился в такую ленивицу - нехочуху…
        — Ой, ладно, мам, не мешай! Видишь, я разговариваю…
        Быстренько подсушив феном волосы, она завязала их в привычный мышиный хвостик, натянула футболку и серые резинчатые джинсы, век бы их больше не видать… «Хочу платье! Хочу платье! — продолжал свое нытье выплывший откуда-то из подсознания внутренний голос, пока она, щурясь от солнца, медленно шла в сторону комиссионки мимо ярких витрин. Ах, какие в этих витринах платья на манекенах! А ценники на платьях… Нет, лучше не смотреть, а то голова закружится, да и внутренний голос захлебнется от испуга раз и навсегда…
        — Вам помочь? - подошла к ней молоденькая продавщица, когда, стоя в центре большого зала, сплошь заставленного кронштейнами с одеждой, она испуганно озиралась по сторонам.
        — Да… А где у вас тут платья, покажите, пожалуйста…
        — Платья? Замечательно! - улыбнулась девушка, окидывая Ксюшу взглядом с головы до ног. - Платьев как раз очень большой выбор! И Англия, и Франция есть, и Италия… Пойдемте, я покажу! А вы к нам впервые пришли?
        — Да… А что?
        — Да так… Мы своих постоянных клиентов давно в лицо знаем, звоним даже, когда новая партия вещей приходит! - объяснила продавщица. — Это ведь предубеждение только, что - фу! - комиссионка! А на самом деле к нам очень многие ходят… И бедные, и богатые - всякие! Скрывают от всех, конечно, где одеваются, а ходят сюда с удовольствием! А… вон как раз у платьев Лена стоит, постоянная наша клиентка, она и поможет вам с выбором…
        — Лен! - обратилась продавщица к симпатичной молодой женщине, держащей в руках плечики с висящим на них коротким черным платьицем на тоненьких бретельках, смахивающим скорее на комбинацию, чем на платье… — Помоги девушке с выбором, ладно? А то я не могу, у меня там касса открыта…Она первый раз! Поможешь?
        — А то! - приветливо улыбнулась Лена, повесив платье обратно на кронштейн. А развернувшись, вдруг спросила в лоб: - Значит, тоже место работы решили сменить?
        — Да нет…Почему? - удивленно пожала плечами Ксюша.
        — А потому… Просто, знаете ли, неудобно надевать не новые вещи, когда постоянно с одними и теми же людьми общаешься - вопросы всякие начинаются, подозрения… Лишняя головная боль! А работу сменишь - и ничего никому объяснять не надо! Одевай что хочешь, покупай здесь, что хочешь - и как будто все твое, изначально родное, в дорогущем бутике купленное…
        — А что, одеваться из комиссионки - это очень плохо, да?
        — Да почему плохо? Нет, не то… Просто отношение к этому своеобразное - старые, мол, вещи, носил кто-то… А мне, наоборот, нравится, что их кто-то носил! У них энергетика своя собственная имеется, и не самая плохая, между прочим… Это как своеобразная игра, понимаете? Вот я беру, например, это платье в руки и пытаюсь понять, что за француженка его носила? Добрая? Смешная? Эксцентричная? Красивая? Сексуальная? И как я буду выглядеть в ее прикиде? Мне интересно… Как будто моя энергетика с другой сталкивается и присматривается к ней, прикидывает — подружимся или нет…И если случается такая дружба - то уж точно вещь твоя! И носишь ее долго с комфортом и большим удовольствием… А главное - задаром почти!
        — Хм… — озадаченно наморщила лоб Ксюша. - Надо же! Да это целый творческий процесс получается… Философия…
        — А вы как думали! Я люблю сюда ходить… А то, что вещи не новые - так это предубеждение для маниакальных гордячек из Кащенко! Потому как чем, например, я лучше или хуже той самой француженки, которая это платье носила? Да ничем! Такая же плоть, из костей да из мяса! Да и вообще, никто никого не лучше и не хуже, все мы дети одного космоса… Только это уже другая тема! - засмеялась вдруг Лена, внимательно разглядывая Ксюшину фигуру. - Простите, заговорила я вас! Вам ведь платье надо! Сейчас подберем… Только помните — надо надеть и прочувствовать - ваше! Энергетику принять! Иначе носить не будете - я знаю, что говорю…
        Еще раз окинув Ксюшу придирчивым взглядом, она шустро отобрала с кронштейна несколько платьев и потащила их в примерочную, призывно-весело дернув головой и подмигнув ей заговорщицки. Первое примеренное платье - то самое, маленькое и черное на тоненьких бретельках - Ксюша отвергла сразу. Откровенное слишком… Второе не подошло по фигуре, третье было вообще слишком вызывающим, четвертое вроде бы и сидело ничего, но давало ощущение дискомфорта - захотелось снять его побыстрее…
        Оно оказалось только восьмым - ее платье. Именно ее, и только ее! Атласный легкий шелк серо-стального цвета легко скользнул вниз по фигуре, разошелся легкими воланами на середине колена, застегнутая Леной сзади молния распределила по своим местам тонкую ткань на талии, на груди, на шее… Рукавов у платья не было, а горловина оказалась высокой, до самого подбородка. Красота… И не то чтобы красота - ничего особенного как раз в этом платье и не было! А снимать его не захотелось, и все тут!
        — Вот! Вот это твое! - удовлетворенно проговорила Лена. — Все сошлось по всем статьям…Сама-то чувствуешь?
        — Да…
        — Погоди, я босоножки к нему где-то здесь видела! Так, постой-ка…
        Она метнулась из примерочной и через минуту притащила Ксюше блестящие серые босоножки с тоненькими ремешками и на маленьком каблучке, бросила под ноги:
        — Примерь… Они хоть и не модные, зато к платью подходят! И новые почти! Посмотри, как сделаны хорошо, долго носиться будут!
        Ксюша надела босоножки, посмотрела в зеркало и в друг, совершенно неожиданно, сделала непривычный, никак не свойственный Ксюше Белкиной жест: развернувшись от бедра в Ленину сторону и, уперев в бока ладони, присела кокетливо, откинув плечи и чуть-чуть отставив попку назад.
        — Наш человек! - засмеялась довольно Лена. - Наш… И всего-то твой прикид обошелся в четыреста рублей! Представляешь? А удовольствия сколько! Видно, вы с этой англичанкой одной крови, раз так классно тебе ее платье подошло!
        — Наверное… Слушай, а можно, я прямо сейчас в этом пойду? Мне уже джинсы и надевать не хочется… — вертясь перед зеркалом, не могла оторваться от собственного нового образа Ксюша.
        — А почему нет? Иди, конечно! Только бумажки с ценниками оторви, их надо продавцу отдать… И вот еще что… Тебя как зовут, кстати?
        — Ксюша… Ой, нет… Ксения! - тут же поправилась она. Не хотелось ей почему-то в этом платье быть Ксюшей Белкиной, именно Ксенией захотелось…
        — Ты вот что, Ксения… Ты еще в парикмахерскую зайди — прическу смени… И маникюр сделай. Тут недалеко есть дешевый салон, там девчонки начинающие работают, дорого не берут… Да я провожу тебя, мне по пути!
        — Ну что, подобрали себе платье? - с улыбкой разглядывая Ксюшу, встретила их у кассы молоденькая продавщица. - Подошло? Что, так и пойдете?
        — Да!
        — И правильно… Приходите к нам еще! Скоро новое поступление будет - летнюю одежду привезут! Маечки, топики всякие… Придете?
        — Да! Непременно приду! - заверила ее Ксюша. - Я теперь тоже постоянной клиенткой буду, наверное…
        Они распрощались с Леной у парикмахерской, обменявшись домашними телефонами, и, поболтав еще минут двадцать о том о сем, разошлись по своим делам, довольные друг другом и своей неожиданной встречей - вот так и возникает обыкновенное женское приятельство, а может, и дружба даже - чем черт не шутит…
        — Что будем делать? Стрижку? Покраску? - ласково спросила у Ксюши юная парикмахерша, высвобождая ее волосы от стягивающей их на затылке мохнатой черной резинки.
        — Ой, а я и не знаю… — растерялась Ксюша, глядя в зеркало на распущенные по плечам русые пряди. - Давайте на ваше усмотрение…
        — Вы, видимо, давно уже в парикмахерской не были? - осторожно спросила девушка, рассматривая внимательно кончики ее волос. - Давайте я вам концы выровняю, вырежу прямую челку погуще — вам пойдет… И еще - давайте-ка вас покрасим, а то цвет волос блеклый, не серый и не русый - никакой…
        « А какой еще цвет волос должен быть у Ксюши Белкиной, по-твоему? Такой и должен быть…», — подумала про себя Ксюша, произнеся вслух:
        — А давайте! Давайте и покрасим, и выровняем, и вырежем…
        Через час, стоя перед большим зеркалом в холле парикмахерской, она последний раз встряхнула подстриженными до плеч в ровную линеечку темно-русыми блестящими волосами, улыбнулась сама себе уважительно: «Здравствуй, Ксения Белкина…Вот ты какая, оказывается, Ксения Белкина…», — и вышла на улицу, чуть не забыв забрать пакет со старыми джинсами и тряпочными китайскими теннисками, которые носила и носила себе три лета подряд, не снимая… И хвостик свой носила, и голову на плечах носила, опустив ее низко в землю! А если и поднимала глаза, так для того только, чтобы взглянуть заискивающе - не ругайтесь на меня, я же Ксюша Белкина, я хуже вас всех, я сделаю все, как вы хотите…
        Ах, как замечательно идти, не спеша, по улице, зная, что ты красивая, что ты такая, как все! И нисколько не хуже! «Люди! Посмотрите на меня - я такая же, как вы! Видите? — мысленно обращалась она к каждому проходящему мимо. - Ну что ж вы не смотрите на меня, не замечаете? Я - как вы, я своя, я такая же…»
        Даже домой идти не хотелось! Домой, где так хорошо и спокойно, где нет мамы и соседей, а есть красивая ванная комната и большой телевизор, и можно сесть в мягкое кресло с томиком любимого Пушкина - и читать, читать…. Не хотелось домой - красоту свою прятать! Она посидит вот тут, около подъезда, на скамеечке — еще немного…
        Дверь подъезда неожиданно с грохотом распахнулась, выпустив на улицу Сашу Потемкина - того самого, «вдалбливающего» алгебру в неприспособленную к наукам Олькину голову - расстроенного и чуть не плачущего.
        — Саш! Саша! - окликнула парня сидящая на скамейке Ксюша. - Подожди, не убегай…
        — А… Здравствуйте! - резко остановился Саша, глядя ей в лицо отчаянно-грустными глазами и силой пытаясь изобразить приветливую улыбку.
        — Саш, что-то случилось? Ты сам не свой…
        — Нет… — сильно помотал головой Саша, присаживаясь рядом на скамейку и пытаясь вытянуть дрожащей рукой из кармана узких джинсов пачку сигарет.
        — Да я же вижу… Что такое? С Олькой что?
        — Ну да, с Олькой… — усмехнулся он зло. - С ней-то как раз все в прядке! По крайне мере, она так думает, что в порядке…
        — А на самом деле что?
        — А то! Вы хоть знаете, что у нее папик появился?
        — Кто?! - ошарашенно уставилась на него Ксюша. - Какой такой папик? Что ты говоришь, Саша…
        — Ну, это сейчас так называют богатых мужиков в возрасте, которые молодых девчонок клеят!
        — Ты хочешь сказать…
        — Да! — громко заговорил Саша. - Я хочу сказать! У Ольки - папик! Старый и страшный козел! И женатый! С толстым кошельком и классной тачкой! Лицо кавзазской национальности…
        — Не может быть… — округлила в ужасе глаза Ксюша. - Что ты, Саша, этого не может быть…
        — Ну да! - едко усмехнулся парень, выпуская в сторону сигаретный дым. - Я же видел, как она в его машину около школы садилась! Да она и сама мне сейчас сказала… А я, дурак, думал…
        Он замолчал, глядя безумными глазами куда-то прямо пред собой и безвольно свесив со скамейки руку с дымящееся сигаретой, потом тихо произнес:
        — Все, все только о деньгах да о шмотках думают… Никому любовь не нужна! Твари продажные…
        — Саш, не надо так про Ольку…
        — Ладно, извините, пойду я! - как будто очнувшись и с удивлением взглянув на Ксюшу, быстро подскочил он со скамейки. - Извините…
        «Вот оно! — с ужасом начала осознавать происходящее Ксюша, глядя в спину быстро удаляющегося парня. - Вот оно! То, чего я так боялась! Развлекаюсь с платьями да прическами, а у дочери проблемы… И что теперь делать?» Стало вдруг очень страшно и стыдно, и голова сама по себе втянулась в плечи, и земля ушла из-под ног, и даже перехватило сильным спазмом горло, как будто она и в самом деле сейчас провалится вниз, и будет лететь долго и страшно, и неизвестно куда… Вообразила себе, видишь ли, что она больше не Ксюша Белкина! Что она теперь Самостоятельная Ксения! Вот и получай… А как раньше все было просто и понятно! Мама на Ольку орет, а она сидит себе в своем закутке за шкафом и переживает себе, и дочку свою жалеет… А теперь что делать? Тоже орать на нее, что ли? Так она и не умеет вовсе… И посоветоваться ей не с кем! Не Нине же срочно звонить… Да и что она может ей насоветовать? У нее и детей-то своих нет… Вот и давай теперь, Ксюша Белкина, решай проблему… А как? Что Ольке говорить-то надо? Что не надо встречаться с богатым и женатым? Что надо любить холостого и бедного? Чушь какая… Она и сама не
знает, какого надо любить! У нее по этой части опыта - только Денис Караваев со скамейкой в парке да охранник Серега со стулом в каморке… А в перерыве - изнурительный бег с работы домой, из дома на работу… И все! Не стихи же Пушкина Ольке в назидание читать! Она ее пошлет с этими стихами куда подальше, чего доброго…
        — Ты почему такая вся вымороченная сидишь, добрая самаритянка Ксения? - услышала она над головой знакомый голос и вздрогнула от неожиданности.
        — Ой, здравствуй, Антон… Напугал меня! Задумалась…
        — А о чем так грустно задумалась? Проблемы какие? Вид такой, будто тебя побили…И в глазах паника! Может, помощь нужна? Ты говори, если что… Тем более, я Лизавете обещал за тобой присматривать…
        — А ты знаешь, Антон, наверное, нужна твоя помощь! Не помощь даже, а совет… Я с Олькой не знаю, что делать…
        — Понятно! Можешь не продолжать! Совет так совет - нет проблем! Надаем тебе советов всяческих… Только попозже, ладно? Тороплюсь я сейчас - ждут меня… Приходи ко мне часиков в девять, лады? Обязательно приходи! Буду ждать… И вот еще что - не зови меня Антоном, не люблю! Антон в той моей жизни остался… Трифон я! Запомнила? Трифон!
        Он улыбнулся ей ободряюще и быстро пошел в сторону автобусной остановки, озабоченно глядя на дисплей мобильника. Ксюша долго смотрела ему вслед, растерянно моргая глазами и потихоньку успокаиваясь, уговаривала себя: «Ну вот… И хорошо… Он поможет, обязательно поможет… И научит, и подскажет, он умный…» Потом тихо поднялась со скамейки и на ватных ногах отправилась в свой новый дом навстречу Олькиным неприятностям.
        — О! Мама! Как классно! Ты совсем, совсем другая стала… Ну отпад, ну полный отпад… — приветствовала ее восхищенно Олька, разглядывая со всех сторон.
        — Чего? - удивленно уставилась на нее Ксюша. - А, это ты про одежду… Я и забыла совсем, не до нее стало… Послушай, Оль…
        — Что, Сашка успел таки насвистеть, да? Я видела в окно, как он с тобой на скамейке сидел - ручками махал да за голову хватался… Придурок!
        — Почему он придурок?
        — Да потому! Носится со своей любовью, как дурень с писаной торбой! На фиг она мне сдалась - на хлеб вместо масла ее не намажешь…
        — Оль, наверное, это ужасно - то, что ты говоришь… — робко произнесла Ксюша, садясь рядом с ней на самый краешек дивана и осторожно заглядывая в глаза.
        — Да ладно, мам, и не начинай даже! Знаю я, что ты мне скажешь… — махнула Олька раздраженно в ее сторону рукой. - Как будто у нас с тобой возможности для этой самой любви имеются! Нет ведь?
        — Не понимаю, Оль… Что ты имеешь ввиду?
        — А то! Квартира эта разве наша? Нет! Мы тут на птичьих правах живем! А в коммуналку я больше ни за что не вернусь! Да и тебе не захочется после всех испытанных на себе благ, уж поверь мне… Да и бабушка уже не пустит! И что остается? Какой выбор? Куда пойдем? На улицу? Будем ходить и о любви рассуждать? Что такое хорошо и что такое плохо?
        — Нет, конечно…
        — То-то и оно! И что у нас остается? Одно только и остается- продаться подороже! И не выпучивай на меня свои глаза, ради бога! На тебя-то как раз покупатель вряд ли найдется…
        — Оленька, девочка моя, ну что ты говоришь… Лиза ведь сказала, что мы можем жить здесь столько, сколько захотим…
        — Да? А на бумажке какой-нибудь она это написала? Это не наше жилье, мама! Понимаешь? Не на-ше! А я хочу свое иметь, собственное, хоть какое! Пусть пять квадратных метров, но мое, понимаешь? И этот толстый черный карлик мне его купит! Обязательно купит…
        — Оль, ну как же ты будешь… Ведь не просто же так все… Саша сказал, он старый и страшный…
        — Да! Старый и страшный! И что? - уже почти кричала Олька. - А Сашка молодой и красивый! Только нищий совсем!
        — Не кричи на меня, Оль… Я и сама не знаю, что тебе сказать!
        — Ну, раз не знаешь, так и молчи лучше!
        — Ладно… Оль, а он женат? Или нет? Помнишь, ты же хотела раньше за богатого замуж выйти?
        — Ой, ну где я тебе возьму богатого и холостого, мамочка? - рассмеялась нервно Олька. - Таких особей, как выяснилось, в природе не водится, в красной книге разве только… Его или с детства на богатой родители женят, или в него обязательно кто-нибудь вцепляется мертвой хваткой - силой отдирать надо… Можно, конечно, попытаться и отодрать, но это уже другая песня, да и рано мне еще, я ж в малолетках пока хожу… Вот погоди, повзрослею немного, и вот тогда - подвиньтесь, тетки, моя очередь придет… А другого выхода у меня нет, мамочка! И у тебя, между прочим, тоже! Я ведь тебя не оставлю - паровозиком за мной пойдешь…Ту-ту-у-у…Чего молчишь-то?
        — Я не знаю, что тебе сказать… Прости меня, Олька! Прости… — вдруг расплакалась отчаянно Ксюша, сползая с дивана на пол и крепко прижав ладони к лицу. - Я не знаю, не знаю, что тебе сказать, Олька! Я не знаю, права ты или не права… Наверное, все это ужасно, что ты говоришь, но я не знаю, что тебе сказать и как тебе возразить… Прости меня, ребенок… Виноватая я…
        — Мамочка, ну что ты, не плачь… Да все будет хорошо, слышишь? И не такой уж он старый и страшный - мне даже нравится! Ну что ты сама как ребенок прямо… — испуганно принялась успокаивать ее Олька, садясь рядом на ковер и обнимая за худенькие трясущиеся плечи. - И ни в чем ты не виновата! Ну все же хорошо, мам! Живем пока здесь, и слава богу! Ты ж у меня вон в какую красавицу превратилась - я обалдела, когда увидела! Вот и живи теперь красивой! А меня не воспитывай, не надо… Я уже выросла. Я уже такая, какая есть… Ну-ка вставай, покрутись в новом прикиде, как все порядочные тетки делают! Платье - обалдеть! А денег где взяла? Оно ж дорогое, фирменное… У тети Нины заняла, что ли? Колись давай!
        Глава VI.
        — Ай да Олька! Ай да занятная девчонка! - тихонько посмеивался Трифон, слушая ее сбивчивый рассказ. Да тебе ж крупно повезло, дорогая моя Ксения, что у тебя такая дочурка выросла! Чего ты горюешь-то?
        — Ну как же… Нехорошо ведь…
        — Что? Что нехорошо? Отсутствие лицемерия - это нехорошо? Или стремление таким образом выжить - нехорошо? Да она у тебя молодец-девчонка… И программу-минимум себе разработала, и программу-максимум…
        — То есть ты ее, похоже, не осуждаешь?
        — Да ни боже мой! Женщина и создана для того, чтоб мужика под себя пристраивать! Брать от него то, что природой положено! Шкуру мамонта, или шубу норковую - без разницы… Природой сразу так было задумано, понимаешь? В этом и есть мудрость, простота и правда жизни, от которой мы убежали, наворотили себе философий всяких…
        — Но ведь если берешь, то и отдавать надо!
        — Безусловно! Она и собирается отдавать - тело свое, красоту да молодость… Они ей природой как раз для этого и дадены, чтоб отдавать!
        — Значит, она права, получается? Цель каждой женщины - отыскать себе добытчика? И все?
        — Да, именно добытчика, как бы он ни назывался - мужем там, любовником, папиком, или еще как…
        — А мораль? А любовь? Ведь многие влюбляются в таких, которые на добычу как таковую и не способны вовсе!
        — Да ради бога! Только при этом природная суть женщины теряется, понимаешь? Изначальное ее предназначение! Когда женщина берет на себя мужскую роль, она за это очень дорого платит! Только не понимает этого, не видит! Цивилизация проклятая всех испортила, все с ног на голову опрокинула! В мое время, например, социум страшно не приветствовал незамужнюю женщину - чуть ли не клеймо изгоя на ней, бедной, ставили. Даже приговорка такая, помню, была… Незамужняя женщина, мол, это деклассированный элемент! И не интересовало никого, есть ли у нее мужчина как таковой. Главное — чтоб муж был! Мне кажется, что отсюда все и пошло. Чтоб не попасть в позорные ряды изгоев, бедные женщины на все готовы были - и на мужские роли, и на терпение окаянное, и на все, что угодно - лишь бы штампик заветный синенький в паспорте получить… Вот поэтому мужиков-добытчиков и не осталось!
        — Но ведь есть еще и другой путь…
        — Какой?
        — Ну, усмирить свои желания, например… Так ли уж и необходима эта самая шкура мамонта, а? Может, и без нее можно прожить? И красоту продавать не надо…
        — Так красота-то как раз этой шкуры и требует! - снова громко засмеялся Трифон. - Вот если нету ее совсем - тогда и смиряйся на здоровье, бог тебе в помощь!
        — Значит, мне, например, можно и смириться?
        — Хм… — озадаченно уставился на Ксюшу Трифон. - Это ты что, кокетничаешь сейчас со мной, что ли?
        Я?! Кокетничаю?! - округлила на него глаза Ксюша. - Да ты что! Я и не умею вовсе… И не пробовала даже ни разу - в голову бы такое не пришло…
        — Почему?
        — Не знаю… Я много чего не умею. Мне иногда кажется, что и не живу, а просто кручусь в колесе, как белка, перебираю суетливо лапками да изнемогаю от напряжения… Хм… Ксюша Белкина - белка…
        — То-то я смотрю, ты выморенная какая-то, к земле будто прибитая! И Лизавета мне про тебя что-то подобное говорила… Ты с детства такая, что ли?
        — Да не было у меня никакого детства! Так, маета одна…Ты знаешь, я думаю, когда буду старушкой, то обязательно впаду в детство! Буду носить клетчатые юбочки в складочку и прыгать в классики, смешно потряхивая седыми букольками…
        — Здорово… — засмеялся Трифон. - А ты не производишь впечатления ограниченного существа, Ксения! Внешне - да, конечно, взгляд у тебя всегда туповато-испуганный, как будто ты от удара уворачиваешься, и суетишься много, лишние движения делаешь… А вот язык у тебя подвешен! Читала много, наверное?
        — Да, если можно так назвать… Я не читала, Трифон, я спасалась! Окуналась полностью, с головой уходила в Пушкина, Гумилева, Цветаеву… Да тебе не понять…
        — Это отчего же? Нет, я как раз понимаю… У каждого свой адаптер к жизни имеется, не только у тебя… У меня, например, картины, кто-то до безумия животных любит, или шесть соток с цветами да огурцами… А вот если адаптера нет - это уж караул кричи!
        — Нет, для меня это другое! Я ведь не просто читаю, я через себя пропускаю, понимаешь? Чувствовать начинаю… Все мое состояние, настроение, даже здоровье от прочитанного в прямой зависимости находится! Вот тебе, к примеру, Лесков нравится?
        — Не знаю… — пожал плечами Трифон. - Не помню даже и произведений его особо…
        — А я от его книг почему-то в состояние душевной тревоги вхожу! А от Чехова - в полную гармонию! А от Пушкина - жутко умнею и гордостью глупой переполняюсь, будто все это мы вместе с ним написали… Смешно, да? Я живу этим там, внутри себя, а внешнего мира боюсь… Мне проще выслужиться перед ним, откупиться унижением, чем воевать…
        — Да-а-а, Ксения… — внимательно глядя ей в лицо, протянул Трифон. - Это как раз тот пример, когда суперчувствительность служит человеку плохую службу, когда она не во благо…
        — Почему?
        — А потому, что и зло ты тоже чувствуешь более обостренно, чем другие! И боишься его больше, и сопротивляешься меньше… Суперчувствительность - штука опасная, слишком уж дорогой подарок природы, и платишь ты за него безумную цену…
        — Какую?
        — А жизнь с постоянными страхами об руку, с неизбывной печалью - это что тебе, баран чихнул? Это тоже зло, между прочим!
        — Как это? Не может быть печаль злом!
        — Может! У печали и злобности абсолютные величины одинаковые, только полюса разные. У злобности - плюсовой, у печали - минусовой…Физику в школе проходила? Ну, вот…Разноименные заряды, сама знаешь, притягиваются! Выходит, что чем больше трусишь и печалишься, тем больше вокруг тебя всяких злобных контролеров да манипуляторов и пляшет! Нужна ты им просто позарез, как хлеб насущный! Убирай свое собственное зло, то бишь печаль, и другое зло от тебя уйдет!
        — Легко тебе говорить…
        — Да, мне-то как раз и легко, потому что я таким же испуганным раньше был!
        — Ты?!
        — Я! А что, не похоже?
        — Нет, совсем нет…
        — Я тоже по молодости старался быть для всех хорошим, и тоже своей сверхчувствительности стеснялся…Только потом до меня дошло, что она как раз и является самым большим для меня подарком судьбы, отличительным знаком… И знаешь, как-то в сторону отошел… Начал только для себя жить, в собственных ощущениях плавать, ни на кого больше не оглядываясь.
        — И получилось?
        — А то! Я теперь, дорогая Ксения, свободный художник, счастливый человек! Занимаюсь любимым делом, за которое, как оказалось, еще и платят неплохо! Хотя я к этому особо и не стремился…
        — Так то художник! А я кто? Никто и звать никак! Я Ксюша Белкина… Да я в жизни никому бы не посмела признаться в сверхчувствительности, как ты говоришь!
        — Почему?
        — Потому что это стыдно! Потому что для людей, с которыми я общаюсь, само по себе чтение классики - уже признак человеческой ущербности, убогости даже! Вот уметь купить подешевле и продать подороже - это общепризнанный талант, да… Все тебя уважать будут. А тут, подумаешь - книжки она читает… Узнают — кроме раздражения да очередного пинка ничего и не получишь…
        — Так и не общайся с такими! Ты же не мазохистка, в конце концов!
        — А с какими общаться? Мне, знаешь, выбирать не приходится! У меня образования никакого, даже среднего нет! Как Ольку родила в шестнадцать лет, так на этом моя учеба и закончилась!
        — Да при чем тут образование, Ксения! Что оно кому дало, это образование? Я ж тебя не карьеру призываю делать, а всего лишь найти свой круг общения, свой аквариум, где такие же рыбки плавают!
        — Да где я его найду?
        — Ну, если сидеть и вопросы задавать, то и не найдешь… Ты сейчас где работаешь?
        — В продуктовом магазинчике небольшом…
        — Еду, значит, продаешь?
        — Ну да…
        — А что, если ты книги, например, продавать будешь? Есть для тебя разница?
        — Так меня ведь не возьмут…
        — Почему? Потому что ты Ксюша Белкина?
        — Да…
        — О, господи! И правда, как все запущено! А я никак не мог понять, чего мне про тебя такое Лизавета толкует…
        — Не сердись на меня, пожалуйста, Трифон…Ты знаешь, Иван Ильич говорил, что такая вот Ксюша Белкина абсолютно в каждой женщине живет! Хоть малюсенькая совсем, но живет! А мне просто не повезло - я крайнее ее воплощение…
        — Ага! Нашла себе оправдание! А он тебе не говорил, что каждая абсолютно женщина если не изгоняет, так хотя бы пытается поглубже припрятать в себе эту самую Ксюшу Белкину? И почему именно женщина? Как будто у мужиков не бывает клубочка подобных комплексов…
        — У меня, наверное, безнадежный случай. Ксюша Белкина выросла в огромного монстра, который занял собой все пространство, и не выгнать его теперь - ни в одни двери не пролезет…
        — Да почему? Придумаем что-нибудь, не отчаивайся… Выгоним! Да ты уже и начала потихоньку ее уничтожать, сама того не замечая!
        — Как это?
        — Сама ж говоришь - платье вдруг захотелось купить, прическу сделать - облик человеческий принять! Внешние изменения ничего не значат, конечно, по сравнению с внутренними, но все равно - это уже первый шаг… А теперь и второй делай - уходи из своего магазина к чертовой матери! Тебя там за Ксюшу Белкину держат, и по-другому уже вряд ли воспримут… Только не думай, что убежишь - и все проблемы решатся! Если на новом месте будешь так же трястись - в любом аквариуме для тебя своя щука сыщется! Притянешь ты ее своим минусом, поняла?
        — Да…
        — Будешь другую работу искать?
        — Да! Я сегодня мимо большого книжного магазина проходила, но мне даже и в голову не пришло…
        — А хочешь, я тебя нарисую, Ксения? Не такую, какая ты есть, а настоящую Ксению Белкину? Ведь ты понятия не имеешь, какая на самом деле! Из-за постоянного стремления выкупить-выслужить, не обидеть-увернуться ты свою натуру черным пластилином залепила…А может, ты капризная? А? Или порочная? Или просто записная кокетка?
        — Так ведь и ты не знаешь…
        — А я попытаюсь разглядеть! Ты будешь приходить ко мне вечерами и рассказывать о своих успехах - как ты прогоняешь из себя это противное животное, эту белку, крутящуюся в колесе, а я буду тебя рисовать! Хочешь?
        — Прямо «Портрет Дориана Грея»…
        — Ну да… — рассмеялся Трифон, подумав. — Что-то в этой задумке есть…Так хочешь или нет?
        — Хочу, конечно!
        — Тогда завтра же и начнем!
        — Как завтра? А что я успею сделать до завтра?
        — Во-первых, перестанешь бояться что-то не успеть сделать, а во-вторых, перестанешь бояться не доложить о том, что ты ничего не успела сделать…
        — Понятно… — улыбнулась ему Ксюша, вставая со стула. - Тогда до завтра?
        — А в-третьих — посмотри на себя в зеркало! У тебя такая чудесная улыбка… И вообще - ты же красавица, Ксюша Белкина, ты знаешь об этом?.. До завтра…
        Глава VI
        Господи, как быстро пролетело лето! Первое, настоящее, ее личное, собственное лето, в котором и солнце светило ярко - как оказалось, в том числе и для нее тоже! — и дожди лили, и тополиный пух катался по асфальту мягко-снежными комьями, и появившиеся вдруг на деревьях первые августовские желтые листья приветливо маячили яркими пятнышками, робко приглашая в такую же личную ее, собственную осень… Господи, счастье какое! А вы, проходящие мимо витрины магазина и спешащие по своим делам, как думали? Вы, в ком никогда не жила Ксюша Белкина, и не знаете, и предположить даже не можете, какое это счастье…
        В книжный магазин неподалеку от своего нового жилища она все же устроилась. Зашла туда в первый раз - перетряслась вся от страха… А ее сразу и взяли! У них как раз продавщица в тот день уволилась, так что повезло… А может, и не повезло, может, так и должно было случиться! Ведь как говорит Трифон - стоит только начать, а дальше все само собой произойдет, и ни жизнь свою, ни саму себя не узнаешь…
        — Представляешь, меня поспрашивали о том о сем - и что я читаю, и кто больше нравится, и почему … А потом говорят - мы вас берем! - взахлеб докладывала ему Ксюша, счастливо заламывая руки. - Представляешь? Вот так раз - и взяли!
        — Ну и нормально… Чего тут такого-то? — рассеянно бормотал он, переводя взгляд с мольберта на ее сияющее счастьем лицо. — Так радуешься, будто тебя в космонавты взяли, а не в продавцы…
        — Да ты не понимаешь! Там же книги! Я буду продавать классику! Ты бы видел, какие сейчас издания красивые! А какие там девочки работают замечательные - все сплошь интеллектуалки…
        — Ну-ну… Эк тебя понесло-то! Смотри — впадешь в эйфорию, опять контролера очередного притянешь! Во-первых — в любом коллективе всякие девочки есть, учти! А во-вторых - ты тоже девочка замечательная, и тоже интеллектуалка! Опять забыла? Опять одна Ксюша Белкина в этом мире самая есть недостойная?
        — Ага… — счастливо рассмеялась Ксюша. — Так и получается… А когда ты мне портрет покажешь? Скоро?
        — Так все от тебя будет зависеть, добрая моя Галатея! Договорились же… Это твои победы над Ксюшей Белкиной образ будущий создают, а не я… Так что давай, дерзай…
        А Дарья Львовна отпускать ее не хотела ни в какую. Сказала, что и зарплату в два раза поднимет, и на хорошее место поставит, и чуть не заплакала даже…
        — Конечно! На ком теперь она, бедная, зло срывать будет? - саркастически прокомментировала поведение директрисы Нина. - Все-таки власть над человеком - штука особенная! На нее, как на наркотик, так подсесть можно - запросто и не соскочишь… А может, и правда, останешься? Привыкла я к тебе…
        — Нет! — испуганно замотала головой Ксюша. - Нет, Нин, что ты! Я теперь не знаю, как и две недели положенные отработать! Скорей бы уж…
        — А Серега? Не достает тебя больше?
        — Ты знаешь, нет… Даже по-другому как-то и смотреть начал… Вчера ящик тяжелый с рыбой несла, так он аж бегом бросился навстречу и из рук его выхватил - помог, значит…
        — Да я и сама тебя не узнаю, Ксюш! Прямо на глазах меняешься… Жалко, что уходишь! Правда, жалко! Одно успокаивает - в твоем новом образе и моя доля вложенных сил присутствует.
        — Да конечно, Ниночка! Я тебе очень, очень благодарна…
        Расставаясь, они даже всплакнули маленько, сидя в обнимку на той же скамеечке под лестницей, и дружно решили ни за что не теряться в этой жизни, то есть ездить друг другу в гости, звонить каждый день… Как жаль, что благие стремления часто уходят вникуда. Иначе к концу жизни друзей было бы - не перечесть… Жизнь закрутит-завертит, а потом встретишь бывшего коллегу - и сказать ему нечего…
        Вот и ее закрутило-завертело так, что и дух не перевести! И работа новая - привыкать надо, и Олька дома часто не ночует - беспокойство сплошное, и Лиза позвонила - попросила еще и дачу съездить проведать… И еще - сомнение одно вдруг закралось ей в душу. И не сомнение даже, а так, беспокойная будто радость, от ощущения которой начинало беспорядочно колотиться сердце и сами собой растягиваться в глупейшей улыбке губы - причем в самое неподходящее для этого время, как наваждение какое, ей богу… Неужели влюбилась? А может, ей просто кажется? Может, все на художников так смотрят, когда они их портреты пишут? Не видят ничего, не слышат, а только смотрят и улыбаются…
        — Эй, ты чего молчишь? Задумалась, что ли? У Ольки-то как дела с ее папиком продвигаются, спрашиваю? - очнулась Ксюша от насмешливого Трифонова голоса. - Странная ты какая сегодня…
        — А? А-а-а… Да ничего, продвигаются… Она довольна страшно! После экзаменов на юг ее повезет, а самое главное - уломал в десятый класс пойти! Никаких, говорит, сомнительных училищ не позволю, без образования ты мне не нужна, говорит…
        — Ну, вот видишь, классный папик оказался! Все Ольке на пользу! Не промахнулась, значит, в самое яблочко попала… Инстинкт самосохранения сработал!
        — Причем тут инстинкт? Может, она просто влюбилась…
        — Ну да! - расхохотался вдруг весело Трифон. - Влюбилась! Скажешь тоже… О любви тот мечтает, кто бытовухи мерзкой не чухал, не ел ее полными ложками на задрипанной коммунальной кухне… Когда нечем прикрыть голую задницу, о бриллиантах как-то не думается, дорогая моя Ксения! Так что у Ольки твоей сейчас один здравый смысл в голове присутствует - инстинкт самосохранения называется. Он в каждой женщине заложен изначально, а у некоторых вообще основным является…
        — А почему тогда у меня его нет?
        — Почему? И в тебе заложен, только глубоко спрятан. До него еще очередь не дошла… Подожди, всему свое время, и до него докопаемся!
        — А наоборот не бывает? - совсем тихонько спросила она.
        — Что - наоборот?
        — Ну, сначала - любовь, потом - инстинкт…
        — Бывает, еще как! Особенно у дураков и блаженных! Но это особое счастье - быть дураком или блаженным, оно не всем дается. Это уж как господь тебя поцелует… Ну, ладно, хватит на сегодня, инстинктивная моя Ксения… Проваливай домой, мне утром вставать рано! Завтра приходи, продолжим…
        Господи, как сладко обрывается внутри от этого «приходи завтра»! Конечно, она влюбилась! Когда собирается - торчит целыми часами перед зеркалом с Олькиными кисточками да пуховками… То так подкрасится, то этак… А руки дрожат! Ничего такого не умеют руки-то… И приодеться очень хочется - уже раз пять они с Леной заветную комиссионку посетить успели. Какая мудреная и завлекательная эта наука, оказывается, - хорошо выглядеть! Это вам не джинсы с футболкой натянуть да в беличье колесо впрыгнуть. В общем, так ушла с головой в любовь да в новую жизнь, что про старую забыла совсем. А она тут как тут, быстренько о себе и напомнила…
        — Ксюш, Витя же умер! — колким укором прозвучал в трубке мамин голос. - А ты и не знаешь даже!
        — Когда? - выдохнула с трудом Ксюша, тут же ощутив, как плеснуло в лицо ледяной волной обвинение, как сжались, сложились внутри, будто карточный домик, все ее маленькие победы, как выползает из-под них прежняя Ксюша Белкина - виноватая всегда и во всем, и даже в Витиной смерти виноватая…
        — Когда, когда! Она еще спрашивает! Ни разу и не появилась тут, как уехала, и позвонить не соизволила даже…
        Ксюша медленно отвела телефонную трубку от уха и изо всех сил встряхнула головой, пытаясь вынырнуть из холодного потока торопливых обвинений, не дать себе запутаться в них - прочь, прочь, с ней уже нельзя так, как раньше! Нельзя! Посидев так еще минуту, она снова поднесла трубку к уху и резко спросила, перебив, по всей видимости, мать на полуслове:
        — Когда похороны, мам? Сегодня или завтра?
        — Завтра… — растерянно протянула мать. - А ты придешь, что ли?
        — Приду, конечно! С работы отпрошусь и приду. Помогу, чем смогу. Все, пока. Я тороплюсь, опаздываю уже…
        Хоронили Витю всей большой коммунальной квартирой - надеяться было не на кого. Антонина Александровна уже несколько дней пребывала в состоянии алкогольной невесомости - не спала и не бодрствовала, сидела, смотрела круглыми пустыми глазами на всех удивленно, будто спрашивала - чего ж вы плачете, по какому такому поводу? Витю обрядили в дешевый, но строгий костюм, в котором его иссохшее тело совсем потерялось. Казалось, лежит в гробу голова и пиджак с брюками да с белой рубашкой и галстуком… Лицо же было спокойным и счастливым, зачесанные назад волосы впервые открыли взгляду широкий умный лоб, и даже губы улыбались слегка, будто ободряюще - ничего, ничего, ребята, все правильно вы делаете, все идет хорошо… Глядя в это спокойное лицо, Ксюша вдруг ощутила странное, не присущее случаю чувство огромного облегчения, будто рядом с Витей улеглись и приготовились сгореть в огне крематория ее недавние страхи, будто он решил забрать их с собой навсегда…Казалось, что улыбается он именно ей, радуясь ее новому выражению лица, строгому, ловко сидящему черному костюмчику, новой прическе, прямой спине, поднятому
вверх подбородку. И нисколько не обижается, что не приехала, не сходила в библиотеку, не свозила в церковь, не поговорила, не посоветовалась, что ушла тогда раз и навсегда, даже не попрощалась…
        «А может, я вообще такая, злая да жестокая? — спрашивала себя Ксюша. - Как мне Трифон сказал — откуда знаешь, какая ты есть… Стою и радуюсь, что никакого долга надо мной больше не висит, по совести не скребет… Ни горя не испытываю, ни жалости - ничего! А он ведь помогал мне, любил меня! Значит, злая я, точно злая…»
        — Ксюх, какая ты непривычная стала… — тронула ее за плечо подошедшая Асия. - Встретила бы на улице - не узнала…
        — Почему?
        — Не знаю! Вроде все то же, а другая ты! Как будто и не жила с нами здесь никогда, чужая совсем… И красивая…
        — Скажешь тоже! — махнула на нее рукой, чуть улыбнувшись, Ксюша. - Нашла красавицу!
        — И рукой ты так не махала никогда, и не улыбалась так раньше …
        — Ага! И ростом ниже была!
        — Да. И правда… И ростом ниже…
        Краем глаза она изредка замечала, что и мать тоже бросает на нее возмущенные и удивленно-испуганные взгляды, переминается с ноги на ногу, не решаясь подойти и по-хозяйски отдать привычное распоряжение — упал-отжался… Потому что отдать-то его, конечно, можно, да только как бы конфуза не вышло - что-то больно солдатик сам на себя стал не похож! «Ладно, смотри-смотри, и не подходи лучше, не надо… Дай спокойно с Витей попрощаться - отмучился парень, отошел от тяжкого существования-наказания. Так уж получилось, что вместе мы с ним отошли, только я - в жизнь, а он - в смерть…»
        — Слушай, Трифон, как ты думаешь, я злая или добрая? — задумчиво спросила Ксюша, когда он в очередной раз упер в нее свой сосредоточенный изнутри и в то же время медово-растекшийся взгляд.
        — М-м-м?..
        — Как ты думаешь, злая я или добрая? — переспросила громко, четко разделяя слова, словно пытаясь вытащить его с заоблачных высот творческого удовольствия и обратить на внимание на себя - живую, не нарисованную…
        — А сама ты как думаешь? - улыбнулся он ей наконец вполне осознанно. — Не просто же так спрашиваешь, какие-то мыслишки явно бродят в твоей головке?
        — Вчера на похоронах была… Витя умер, я тебе про него рассказывала…
        — Витя - это тот самый проповедник смирения да обретения в нем духовного счастья?
        — Ну да…
        — Так. И что?
        — Ты знаешь, стыдно говорить, но я стояла перед его гробом и ничего, абсолютно ничего не испытывала — ни жалости, ни сожаления, ни горя… Я злая и равнодушная, да?
        — Да. Ты злая и равнодушная. В меру. А еще ты добрая и отзывчивая. Тоже в меру. Как всякий, впрочем, нормальный человек. Не бывает злых и добрых, плохих и хороших - все индивидуальны! В каждом всего помаленьку примешано. Так что не зацикливайся. Или ты сама себя опять хочешь плеткой высечь?
        — Нет!
        — Тогда не задавай глупых вопросов!
        — Ну что ты сердишься? Я же просто спросила… Мне всегда казалось, что я очень добрая… Я даже ругаться толком не научилась, сколько ни стараюсь! Мне все кажется, будто я играю в конфликт, как плохая актриса, а полностью отдать в это свои эмоции у меня не получается… Там, на потрете, я не очень зля получаюсь?
        — Ну, еще не хватало, чтобы ты оказалась банальной скандалисткой! Не приведи господь! — засмеялся Трифон, медленно подходя к ней. - Ты у нас другая, Ксения Белкина, совсем другая… Хочешь посмотреть?
        — А что, уже готово? - радостно спросила Ксюша, резво поднимаясь с маленького коврика, на котором сидела, поджав под себя давно затекшие ноги.
        — Готово… Пойдем, посмотрим…
        Он быстро обнял ее за талию, отчего моментально перехватило дыхание и тихонько дрогнуло навстречу его руке все тело каждой напряженной мышцей, каждой клеточкой, каждым нервом! Как тогда, с Иваном Ильичом…
        — Ты что, Галатея моя Белкина? Волнуешься, что ли?
        — Волнуюсь… — хриплым голосом ответила Ксюша, подходя вместе с ним к портрету.
        Сквозь с трудом сдерживаемое, разливающееся по телу радостно — возбужденное дрожание, идущее от горячей, крепко лежащей на талии мужской руки, наплыло на нее и это незнакомое портретное лицо - то ли красивое, то ли ужасное, не поймешь… Серые распахнутые глаза смотрели открыто и прямо - ее глаза. Но - сам по себе взгляд! Разве она может смотреть так…нахально? И губы… Неужели они могут сложиться в такую вызывающую улыбку? Да она сроду так скалиться не умела…
        — Это — я?!
        — Ты.
        — Странно…
        — Что странно?
        — Ты меня вот такой видишь?
        — Да. Именно такой - уверенной в себе, красивой и очень сексуальной! Да, ты такая и есть, Ксения Белкина, не поняла разве? Какая ты у меня глупая Галатея — Ксения Белкина…
        Может, она бы и рассмотрела себя повнимательнее, и в самом деле разглядела бы ту самую уверенность, и красоту, и сексуальность, если б не его горячая рука, сжимающая талию. Да ну его, этот портрет! Какой к черту портрет, когда дух захватило от поцелуя и нет никаких сил его прервать, и оторваться от этого мужчины тоже никаких сил нет - даже на секунду… Пусть лучше портретная Ксения посмотрит на нее и усмехнется одобрительно, словно говоря - ну наконец-то… Сколько же можно, в самом деле, заниматься всякими глупостями - вот она, твоя любовь, возьми, наслаждайся ею, потому что она здесь самая главная, она творит с тобой чудеса, а все остальное - потом, потом!
        Проснувшись влажным от августовского холодного тумана утром, она счастливо, всем телом, потянулась, долго смотрела, улыбаясь, на засыпанное рыжими кудрями самое красивое в мире мужское лицо на соседней подушке. Потом тихо встала, вышла голышом на сырой балкон, вобрала в себя побольше вкусного терпкого воздуха подступающей осени, сладко вздрогнула горячим ото сна телом. Как хорошо… На работу бы не опоздать! Сейчас она сварит крепкого кофе, отнесет в постель любимому мужчине, посидит с ним еще пять — нет, десять! — минут и бегом побежит продавать людям классическую литературу… Хотя почему - побежит? Нет, она спокойно пойдет, с достоинством. Вон как те, идущие внизу по терракотовым плитам тротуара женщины. Вышагивают себе, щебечут чего-то, и не подозревают, какие счастливые… И она - счастливая! Она выгнала, выпустила наконец на свободу сидящую в ней столько времени Ксюшу Белкину…
        Бойтесь, бойтесь идущие внизу по терракотовым плитам тротуара счастливые женщины - отныне Ксюша Белкина на свободе. Что? Вы ее не боитесь? А зря! Ее надо, надо бояться! Она коварна и опасна, знаете ли. Она может в любое время прийти к вам, переселиться в вас, начать в вас расти! В вас, в вашей дочке, внучке, правнучке, наконец! Бойтесь, бойтесь ее, женщины! То бишь ничего и никогда не бойтесь…что гуляет она теперь где-то среди них… она выгнала, выпустила на свободу