Привычка жить Вера Александровна Колочкова
        Как раз под Новый год все самое плохое собралось для Евгении в один клубок. И неожиданное предательство мужа, и развод, и безденежье в скорой перспективе, судя по размеру алиментов на содержание двоих детей. Но ведь праздник, дети ждут подарков. И решила Евгения продать шубу. А что делать? Больше надеяться не на кого, только на себя. Шубу Евгения продала… а за этим последовали весьма пугающие события, которые, как ни странно, принесли за собой то самое настоящее чудо…
        Вера Колочкова
        Привычка жить
        Продавать шубу или не продавать? Вопрос, конечно, интересный. Можно сказать, шекспировский даже. Правда, гордый принц Гамлет такими заурядно-бытовыми вопросами и не задавался вовсе, но тем не менее… А если уж совсем по совести, то ему-то как раз намного легче было, гордому принцу Гамлету — ему не надо было думать ежечасно, где бы себе деньжат добыть на хлеб с мясом да на всякое остальное средневековое пропитание. Вот и мучился себе своим философским «быть или не быть». Сытому-то можно и помучиться, отчего ж нет. Тем более, когда двое детей-школьников твою шею вниз не тянут и не надо их кормить завтраком, обедом да ужином… А вот если они в твоей жизни все-таки присутствуют, эти юные проглоты со своими растущими организмами, тогда что? Одно тогда и остается — смотреть на свою шубу любимую и мучиться неразрешимым вопросом: продавать, не продавать? Хотя продавать — убей как жалко! Вся зима еще впереди. Теперь уж никогда такую не купить. А с другой стороны — где она еще денег возьмет? Скоро Новый год, детские подарки, наряды, каникулы… Вот интересно, какой умник придумал праздновать эту ночь, самую по
сути заурядную, холодную и зимнюю? Кому такая жестокость в голову могла прийти? Нет, оно конечно, оно красиво все придумано, кто ж спорит… И сказка, и чудеса, и прочие блески да всплески романтические. А если, например, человек совсем одинок? Вместо чудес и сказок — плевок ему в душу? Или, например, у человека этого возможности совсем нет взять и бешено на эту новогоднюю романтику потратиться? Наверное, кошелек у этого новогоднего умника-придумщика слишком толстый был, хорошо ему. А остальным что делать прикажете? Тем, у кого денег на все эти подарочно-съестные вакханалии просто нет и в ближайшем будущем не предвидится? Как им, этим остальным, выплывать из этого суетливого предновогоднего времени? Против течения грести? А толку? Все равно не услышат, не поймут. А тем более дети не поймут. Хоть как ты им объясняй, что день этот да ночь — обыкновенные сутки прочь. Не поймут и не примут. Потому что с малолетства уже приучены и к елке под потолок, и к дорогим подаркам, и к стандартно-заказному приходу подвыпившего мужика с ватной бородой под руку с наглой девицей в бело-блестящих одеждах и с килограммом
косметики на лице. Сейчас, правда, можно уже и без елки обойтись, и без Деда Мороза со Снегурочкой, но от остальной растратной суеты все равно никуда не денешься. Привычка — она же вторая натура. Так что последнюю одежку ты, мать, с себя сними, а праздник дитям обеспечь. Им, дитям, как говорится, мороженое, а баба и без цветов обойдется…
        Женя вздохнула горестно, еще раз провела рукой по нежному норковому ворсу, потом решительно захлопнула дверцу платяного шкафа. Подойдя к окну, задумчиво уставилась на серо-снежную улицу — солнца нет, машин немного, редкие прохожие на притоптанных тротуарах. Вот она — тусклая сонливость позднего декабрьского субботнего утра — как раз под ее настроение. Черт, а шубу и впрямь жалко. Но она подумает еще. Мало ли что может случиться за оставшиеся до праздников две недели? А вдруг на нее деньги какие-нибудь возьмут да и свалятся? А что, бывает же. Может, на бывшего супруга совесть вдруг отцовская снизойдет и устыдится он суммы копеечных своих официальных алиментов? Хотя это вряд ли… Некогда ему нынче совестью устыжаться, он новую жизнь затеял. Как сказал — настоящую. С ней, с Женей, значит, ненастоящая была, а теперь у него настоящая началась. Недавно видела его — похудел, спина прямая, глаза горят. Не мужик — орел воспаривший! Уже два года прошло, как парит и парит себе в лазоревом небе, все купается и купается в новых высоких отношениях. А она тут, на сырой земле, ползает жалкой ящеркой, вся в трудах
и заботах тяжких, и никакого тебе парения, и ничего такого нового и высокого у нее на горизонте не высветилось, кроме долгой и холодной зимы в старом пуховике. Да, именно в нем, постылом и старом, потому что никуда не денешься, придется-таки отдавать любимую шубу на заклание проклятущего растратного праздника.
        Вообще раньше, в той еще жизни, у нее было две шубы. Одна дорогая, а другая очень дорогая. Ту, очень дорогую, она продала сразу же после коварного супружеского предательства. То есть в первый же месяц, как осталась без стабильного мужниного дохода и пребывала в некой наивной растерянности: чего ж это, мол, такое нехорошее со мной происходит?.. Деньги тогда ушли так моментально, что она испугалась уже по-настоящему. И наивность всю как рукой сняло. Поднатужилась, встряхнулась, начала обустраиваться в новой жизни. Только плохо, видно, обустраивалась, раз очередь и до второй шубы дошла. Вот этой. Любимой. Жалко. Ох, как жалко…
        Но все равно — не вечер еще! Продать — это легко, эту операцию за десять минут произвести можно. Вон только до соседки Оксанки дойти. Уж она устроит ей эту продажу в ближайший же вечер, как только к ней очередной Магомет или Автандил по своим потребностям на огонек заглянут. В свою же пользу и устроит. У нее этот спектакль купли-продажи так отрепетирован, что сам Станиславский вместе с Немировичем-Данченко обзавидовались бы, если б хоть раз на него глянули. В этот спектакль уже и дорогущее вечернее Женино платье провалилось, и колечко с бриллиантом, и сережки… А больше у нее ничего стоящего, что могло бы Оксанку заинтересовать, и не осталось. Только шуба. Оксанка как раз третьего дня, встретив ее в лифте, намекнула, что шубку она у нее тоже как-нибудь бы прикупила. Конечно бы прикупила! Такую шубку хоть кто бы прикупил — тем более за полцены.
        Снова вздохнув, Женя отошла от окна, продолжила свое прерванное занятие — субботнюю уборку квартиры никто пока для нее не отменял. Тем более и поторопиться с этой уборкой уже пора было. Скоро Максимка придет с тренировки, уставший и голодный, а у нее и обеда нет. А потом и Катьку надо измудриться едой горячей накормить, когда придет она от своего английского репетитора. Хоть силой впихнуть, а надо. Если это дело проворонить, так целый день голодать и будет, до сине-обморочного состояния себя доведет в два счета. Фигуру она к Новому году блюдет, видишь ли. Жирного не ест, мучного не ест. И даже от сладкого героически нос воротит. Пятнадцать лет девчонке — а уже у нас озабоченность фигурная наружу выскочила, куда с добром! Черт бы побрал этот Новый год, как с рельсов все съехали, ей-богу… День как день. Чего ради него себя голодом морить? Хотя и она, бывало, в те, беззаботные свои времена, к этому празднику готовилась, худела да о нарядах думала. И настроение всегда было такое… летящее. Вот же идиотка была! Лучше бы копеечку на черный день втихомолку ныкала, чем полетами этими увлекаться! Вот он,
черный день, пришел, и что? Ни копеечки за душой нет. А без нее, без родименькой, какие такие полеты могут быть? Прижми крылышки да сиди, как курица на насесте. Да уж, была жизнь, и не стало жизни… Хотя в прошлое свое лучше даже и в мыслях не возвращаться, она это давно уже поняла. Пусть плохонькое, но пусть будет настоящее. Так что хватит ныть… И на Катьку ворчать тоже хватит. Она ж девчонка, ей праздника хочется, чуда хочется… Вдруг это чудо в Новый год случится, а у нее лишние килограммы наружу вылезут? Иль прыщи какие, не дай бог? В ее возрасте — это уже катастрофа! Человек, понимаете ли, чуда ждет, а вам тут прыщи с килограммами.
        Усмехнувшись, Женя отжала тряпку, огляделась придирчиво. Вот и все вроде. Порядок везде. Только пыль с книжных полок еще убрать. Ах, да, чуть про аукубу не забыла! Ее ж тоже освежить надо. Все время она про нее забывает, про бедную свою сиротинушку… Она, конечно, не просит ничего, стоит себе послушно, всем довольная. Хорошо ей — ничего ее не волнует: ни дети, ни хлеб насущный. Потому что она — аукуба. Большое декоративно-искусственное растение в красивом расписном горшке, абсолютно нагло прикидывающееся натуральным и потому обреченное на жизнь в доме вечнозеленую. Сейчас, погоди, и до тебя доберемся… Вот, каждый лист мягкой тряпочкой протрем, чтоб свежим золотым вкраплением в глаза плеснуло, будто по-настоящему.
        Растение это синтетическое прижилось у них в доме очень основательно, еще с тех времен, когда здесь бабушка Женина хозяйничала. А потом бабушка умерла, а дерево осталось, перешло в наследство к Жене вместе с бабушкиной квартирой. А может, это кустарник такой был. И ничего ему не делалось с годами, хоть и было оно трёпано порядочно народившимися потом на свет Катькой и Максимкой. Видать, знатным мастером своего дела это вечнозеленое творение было создано, потому что умудрялось всегда выглядеть так, что никто из чужих, в дом приходящих, ни разу не заподозрил его в явной фальшивости — вольно вытянутые тонкие кожистые листья удачно обманывали глаз, трепетали грациозно от любого человеческого по комнате движения, отражая от себя свет яркими золотыми искрами-вкраплениями. Красиво. Очень красиво. И все будто по-настоящему. Иногда Жене казалось, что оно и впрямь живое, это растение, под нежным названием аукуба японская. В народе зовется — золотое дерево. А по их, по-семейному, просто «куба». Говорят, приносит в дом богатство и счастье. И правда — приносило когда-то. Насчет большого богатства — вопрос
спорный, конечно, но достаток у них в семействе точно был. И счастье, как Жене казалось, тоже было. А что? Все ж было хорошо у них, спокойно. Ни скандалов тебе семейных, ни ревностей-подозрений оскорбительных, ни других каких нехороших обстоятельств. Жили себе, детей двоих растили… Муж ее, Игорь Михайлович Ковалев, имел небольшой, но довольно стабильный торговый бизнес, на доход от которого можно было жить, как говорит ее подруга Ася, по принципу «сначала глаз на продукт, потом на ценник». Хороший такой принцип, достойный и справедливый. А вот когда у тебя глаз сначала на ценнике испуганно застывает, а потом уж позволяет себе, в зависимости от цифры на ценнике, и на сам продукт опуститься, тут уж все, пиши пропало. Это значит, ты уже по-другому принципу живешь, по бедному и несправедливому. Что подешевле да похуже, то и твое. И привыкать к этому новому принципу очень тяжко. Особенно после пятнадцати лет благополучного замужества, когда уже и подвоха никакого не чуешь, и собираешься жить и жить так дальше, до самой старости. А оно тебе раз — и начинай все сначала. Садись за парту и учись. Жаль только,
не учат этому нигде — как плавно перейти из хорошей жизни в плохую. Без вреда для нервной системы и всего организма в целом. Оно конечно, можно и самостоятельно эту науку освоить, но не так же быстро… Вот у нее, у Жени Ковалевой, например, два года такой учебы на полную двойку прошли. Пока из первого шока мужниного скоропалительного предательства выходила, пока работу искала, пока вспоминала потом лихорадочно, чему ее в экономическом заочном институте учили — полгода как корова языком слизнула. И сейчас еще не всем организмом она в эту новую жизнь вошла. Он, организм этот, натянут пока на новую жизнь, как струна на скрипку. Одно неверное движение — и такая грустно-истерическая нервозная какофония выходит, что хоть беги. Только куда бежать-то? Бежать ей некуда. Надо жить, надо работать, надо исполнять свои материнские обязанности…
        Работу она, правда, с перепугу довольно быстро себе нашла. А может, и плохо, что быстро. Надо было все-таки с этим делом не торопиться, посмотреть, подумать, все взвесить… Но с другой стороны — кто ж знал, что на этой фирме такие зарплатные катаклизмы время от времени случаются? В пятницу собрал всех шеф у себя в кабинете и объявил, что надо бы всем как-то выкрутиться и «подтянуть пояса» — денег, мол, к Новому году на зарплату не будет совсем. У фирмы, мол, неприятности, счета временно арестованы и все такое. Нет, он приличный довольно-таки дядька, их начальник, и очень даже искренне извинялся за доставленные коллективу неудобства, но легче от этого никому не стало. Вышли с понурыми лицами, разбрелись по кабинетам. И враз тишина нагрянула — даже телефоны все смолкли, будто устыдились в горе людей беспокоить. И правильно. И не надо. Когда человек думает, как ему выкрутиться наизнанку и как потуже пояс затянуть, чтоб голод им не командовал, ему и не до работы совсем. Вообще коллектив на фирме хороший был, дружный. А это очень даже неплохо, когда можно две сразу вещи совмещать — и деньги
зарабатывать, и дружбу дружить. Это тоже дорогого стоит, между прочим. Ради этого можно и зарплатные неудобства иногда перетерпеть. Если б они только не предновогодние были, неудобства эти. Вот же проклятый праздник, оторвать бы голову тому, кто его выдумал! Блескучая обязаловка, а не праздник! Ну как его без денег-то праздновать? Но ничего, ничего, еще не вечер…
        В который раз успокоив себя этим «еще не вечером», Женя быстро сварила суп-рассольник и нажарила полную сковородку котлет, изо всех сил постаравшись придать этим странным и неизвестно из чего сделанным дешевым колобкам видимость и впрямь настоящего гастрономического продукта, то есть добавила в сковородку и рубленой зелени, и чесночку, и тертой морковки, и приправ всяких. Ничего, сойдет. Максимка, когда с тренировки домой возвращается, вообще съедает все подряд, а для Катьки у Жени немного творогу припасено. Если дочь от навязанной матерью обеденной калорийности откажется. Хотя какая уж тут калорийность — название одно. А вот и звонок дверной требовательный как раз ко времени. Газ — выключить, руки — сполоснуть и бегом в прихожую — голодный сын пришел.
        — Мам, как вкусно пахнет…  — тут же повел носом Максимка, едва ступив в прихожую и сбросив с плеча огромную черную сумку с хоккейной своей амуницией.  — Это чем? Чесноком, да? А что у нас с чесноком?
        — Котлеты, сынок.
        — А просто так мяса нет? Чтоб не котлетой, а куском?
        — Нет. Куском нет. Да какая разница, сынок?  — нарочито беспечно махнула рукой Женя, поспешив ретироваться от опасных сыновних вопросов обратно на кухню.  — Раздевайся быстрее и мой руки — обедать будем.
        — Ага, иду…  — покладисто согласился Максим, шмыгнув с мороза носом.
        Вскоре появившись на кухне, рухнул на свое любимое место на твердом диванчике, одновременно потянувшись рукой за хлебом и кося глаз в тарелку с супом. Потом принялся молча и с аппетитом есть, отдавшись процессу насыщения полностью. Женя села напротив сына, подперев щеку рукой, стала смотреть, как он ест — совсем уже по-мужицки. Чувство вины за худосочные перловые калории пустого супа-рассольника зашевелилось внутри противненько, норовя тут же перерасти в жалостливую внутреннюю истерику, но она-таки сумела наступить ему на горло. Вот еще — нежности какие. Нельзя, нельзя теперь ей этого. Нормальная еда — суп-рассольник. Сейчас еще и котлеты какие-никакие будут. А потом — чай с печеньем. А можно и с брусничным вареньем. А что? Брусничное варенье — оно такое. Его можно вместо витаминов в рацион назначить. Анна Ивановна нынче много брусники наготовила и с ней щедро поделилась. Хорошая она, Анна Ивановна… О! А кстати! Можно же и у нее денег на Новый год попросить! Тем более что они у нее в последнее время очень даже хорошо водятся. Не совсем так, конечно, чтоб куры дачные их не клевали, но все же…
        Анна Ивановна была бабушкиной подружкой. Еще в бытность свою далеко не пенсионерскую приобрела она домик в деревне — собиралась прожить остаток жизни в здоровой сытости, то есть на продуктах, добытых в натуральном хозяйстве, потому что женщиной была разумной и на покупательскую способность государственного пенсионного обеспечения легкомысленно не надеялась. Прикармливалась потом от этого натурального хозяйства и Женина бабушка, пока не умерла. А потом и Женю Анна Ивановна все пыталась «поддержать» то гусятиной мороженой, то овощем беспестицидным, то соленьями всякими. А потом Анне Ивановне пришлось-таки свернуть свое деревенское хозяйство по причине — смех сказать — вступления на хлипкую стезю шоу-бизнеса. Да, смешно звучит, конечно, но случился в жизни восьмидесятилетней старушенции такой вот парадокс.
        Приехал как-то в их деревню молодой парень на черной иномарке, огляделся, пошел по дворам в поисках неизвестно чего. То есть он-то, конечно, сразу знал, чего ему надо, а деревенским и невдомек было, зачем это парень старух собирает да песни петь просит. Все поначалу решили, что он из тех, которые раньше по деревням всяческий фольклор для науки лингвистической выискивали. Ну и старались от души, память свою старую напрягали, чтоб этот фольклор по полной программе ему выдать. Исподтишка радовались даже — неужто время вспять повернулось? Потому что если такие парни на дорогих машинах фольклором да диалектом заинтересовались, то точно вспять время пошло! В прежние времена много таких ценителей по деревням рыскало… А потом оказалось — нет. Никуда время и не думало поворачивать. Просто парень умный оказался. Можно сказать, талантливый даже. Собрал потихоньку маленький хор из четырех старушек, которые попрямее, покрепче да пофактурнее, обрядил их в русские сарафаны с кокошниками да научил петь деревенскими частушечными голосами современные песни, которые молодежь поет. Смешно получилось. И не столько
смешно, сколько до безобразия креативно. До полного то есть безобразия. Как раз до такого, которое публику и притягивает. Сначала публика обалдевает от громко-дребезжащего старушечьего «…я сошла с ума, мне нужна она…», потом в истерике заходится, а потом рукоплещет как сумасшедшая. И требует еще. И получает очередную порцию старательного выведенного «…мой мармяладной, я не права-а-а…».
        Попала в этот странный коллектив и Анна Ивановна. Под чутким руководством новоявленного «продюсера» Аркаши исколесила сначала всю область, а потом и на межобластной гастрольный уровень старушки выскочили. Особенный успех они имели на корпоративных богатеньких вечеринках — народ изгалялся вовсю, заходясь диким смехом и одновременно подпевая «мармяладному» и «джаге-джаге». Аркаша тоже во время их выступлений в стороне не оставался — старательно входил в образ паренька деревенского. То есть торжественно тупел-застывал лицом и, сидя перед своим народным хором на стульчике, наяривал лихо на гармошке, давая музыкальное сопровождение. И им, старушкам, строгий наказ дал — не сметь даже и улыбнуться легкомысленно во время их песенно-современной вакханалии. Должны были петь так, будто гимн страны торжественно исполняют. Иль впрямь чего-нибудь будто народное. «Из-за острова на стрежень», например. Аркаша за этим очень строго следил. За торжественностью и серьезностью этой. И на репетициях повторял неоднократно, что вся изюминка в этом и есть. То есть фишка. Женя и сама со смеху покатывалась, когда Анна
Ивановна ей про эту самую «фишку» по телефону толковала. А потом как-то даже и на концерт выбралась. Послушала, повеселилась и поняла — и впрямь талантливый этот народный продюсер Аркаша. Вот уж воистину — не знаешь, где эту самую фишку найдешь, где потеряешь. Многие в поисках ее годами бьются, а тут вот она, на поверхности лежит и часа своего ждет не дождется…
        В общем, была Анна Ивановна, как говорится, нынче при деньгах. Правда, как Женя подозревала, Аркаша со своими старушками не очень заработками делился, и тем не менее…
        Выложив на тарелку картофельное пюре с суррогатно-красивыми котлетами и набухав заодно в большую кружку чаю щедрую порцию брусничного варенья, Женя выставила все это хозяйство перед Максимкой и пошла искать телефон Наташи, единственной и любимой внучки Анны Ивановны. Надо ж было узнать, когда прибудет с очередных гастролей ее драгоценная шоу-бабушка.
        Трубку на том конце провода долго никто не брал. Женя слушала льющиеся в ухо занудные одинаковые гудки, терпеливо ждала, когда Наташа соизволит наконец дойти до телефона. Соизволить она точно должна была, потому что никто и никогда не смог бы заставить внучку Анны Ивановны покинуть свой дом и убежать по делам именно в субботнее утро. Потому что это время было святым и особенным, то есть отведенным для долгого двенадцатичасового сна, совершенно необходимого, как утверждала сама Наташа, перешедшему на зимний режим женскому организму. Этого субботнего утра Наташа ждала всю неделю, предвкушала его страстно и вожделенно, и даже, чтоб продлить себе сонное удовольствие, заводила будильник на ранние семь часов, чтоб, по звонку проснувшись, показать будильнику жирную фигу в ответ на его требовательный призыв к вставанию и с полным душевным удовлетворением нажать на кнопку отбоя. И, перевернувшись на другой бок, снова провалиться в вожделенный зимний сон до обеда. Женя даже завидовала ей иногда — вот она бы никогда не сумела взять и проспать так долго. Нет, проваляться просто так в постели она бы могла,
конечно, но чтоб спать как убитая… Время-то — первый час уже! Голова ж болеть будет!
        — Але…  — прохрипел наконец в трубке капризно-убитый Наташин голосок, в котором явственно слышались нотки смиренности перед уплывшим уже удовольствием. Жди его теперь целую неделю…
        — Наташ, первый час уже. Хватит дрыхнуть-то. Все на свете проспишь!  — бодренько провозгласила в трубку Женя.  — Вставай. А то рожа опухнет.
        — Ой, да пусть себе пухнет на здоровье,  — зевнула тяжко Наташа и пискнула чуть-чуть, видимо, потянувшись.  — Как опухнет, так и обратно спадет. Нам красота без надобности, нам здоровье дороже.
        — Ой, так уж и без надобности? От кого я такие речи слышу?  — усомнилась Женя, хихикнув. Потому что красоту свою Наташа явно не на последнее место ставила. Может, даже и более ею была озабочена, чем здоровьем своего организма. Озаботишься тут, когда природа отнеслась к ее лицу, можно сказать, обидно-наплевательски и не одарила ничем особенным — так себе, круглое курносое личико с бровками-глазками да маленьким капризным ртом. Про такой рот в народе говорят — ложка не пролазит. Вот и приходилось измудряться и придумывать себе то цвет лица совершенно особенный, то стрижку модно-стильную, то мей-кап из последних модных журналов…
        — Ладно. Чего хотела-то?  — грубовато отреагировала на ее смешок Наташа.  — Я ж тебя знаю, ты просто так не позвонишь, чтоб за жизнь потрепаться.
        — Ну почему? Могу и просто так. Вот в другой раз позвоню тебе в субботу, часиков в восемь утра, и начну про жизнь трепаться. Как тебе такой вариант?
        — Ага, попробуй только.
        — Наташ, а где нынче у нас Анна Ивановна? Нету ее дома?
        — Ой, ну ты скажешь тоже! Ее и в обычные-то дни редко застанешь, а ты захотела перед праздниками. Бог с тобой, Жень.
        — А где она? Далеко уехала? И когда будет?
        — Да нет, в принципе недалеко, конечно. Все по области нынче их Аркаша возит. Но зато время гастрольное расписано — невпротык. Некогда ей даже домой толком заскочить. Как звездища теперь наша бабка настоящая — все по гостиницам живет. А зачем она тебе?
        — Да денег хотела в долг попросить.
        — О-о-о, с этим ты даже к ней и не суйся, дорогая. Бабушкин кошелек я вперед тебя успела арендовать, она сейчас впрок на мою операцию пашет.
        — На какую операцию?  — испуганно переспросила Женя.  — Ты что, больна? А что с тобой, Наташ?
        — Да типун тебе на язык — больна! Ничего я не больна. Просто хочу пластику себе сделать.
        — Какую пластику?
        — Ой, Женька! Ну ты прям как неграмотная совсем, ну! Рожу себе поправить хочу! Нос выпрямить, лицо подтянуть… Пора уже. А то знаешь, мой тоже, того и гляди, к молодухе какой свалит, как Игорь твой. Как он, кстати? Возвращаться не надумал?
        — Да нормально…  — уныло ответила Женя, сморщив нос. Вовсе ей не хотелось обсуждать свою разрушенную семейную жизнь с Наташкой — не для того она ей звонила. Она даже с близкими подругами свое нынешнее положение брошенной жены особенно не обсуждала, боясь всплесков обидного праздно-жалостливого любопытства, а тут — с Наташкой…
        — Ну вот скажи, Жень, что за времена такие пошли, а?  — не почуяв недовольства в ее голосе, вдохновенно продолжила Наташа.  — Как будто на войне какой живем! А мужики — будто военные трофеи наши. То одна себе трофей захватит, то другая… Ты хоть видела ее, ту бабу?
        — Зачем мне ее видеть? Не хочу я никого видеть.
        — Ну и дура! Врага надо знать в лицо! А ты сразу сдалась, белый флаг подняла… Вот я, например, до последнего за своего придурка буду биться! Он мне вчера, представляешь, что заявил?
        — Что?  — безнадежно опустив плечи и возведя глаза к потолку, спросила Женя.
        — А то, что он в Новый год собрался на рыбалку ехать. В чисто мужской компании. А меня вроде как одну к родителям спровадить. Ну скажи, ну не придурок он после этого, а? Кто ж ему поверит-то? Тоже, скрытый маневр решил провести — все белыми нитками по черному сшил. Ясно же, что к бабе какой-то на праздник свалить захотел! А я ему — фиг тебе! Семейный праздник, и все тут! Нет, точно у него какая-то бабенка завелась… Везде глаз да глаз нужен.
        — Ну ничего, Наташ. Все обойдется, не переживай. Вот наведешь свою пластическую красоту, и все будет хорошо,  — попыталась свернуть неприятный разговор на оптимистической ноте Женя.  — Ты извини, у меня тут дела…
        — Жень, а зачем тебе деньги-то? Для чего ты у бабушки попросить хотела?
        — Тоже операцию сделать хочу! Пластическую!  — в отчаянии брякнула Женя, начиная ощущать внутри себя зародившееся раздражение.
        — Иди ты!  — простодушно удивилась Наташа.  — А чего ты хочешь исправить?
        — Глаза на лоб натянуть и улыбку до ушей разрезать. Как у Гуинплена.
        — А кто это? Я такого мужика не знаю… Он кто? Из певцов? Или из артистов?
        — Ладно, Наташ. Пока. Ты прости, не могу больше говорить. Катька вон пришла, кормить ее надо. Бабушка приедет — привет передавай. Ага?
        Не дождавшись от Наташи вежливой прощальной фразы, она быстро положила трубку, улыбнулась стоящей в дверях комнаты дочери.
        — С кем это ты, мам? Еще и Гуинплена какого-то приплела… А кто это, кстати?
        — Книжки надо читать, дочь. Я в твоем возрасте все подряд читала. А вас с Максимкой и палкой не заставишь.
        — Ну почему? Я, между прочим, читаю.
        — Да видела я, что ты читаешь! Сейчас все эти ваши реалити-шоу такими писателями в потугах разродились, что и не знаешь, как было бы для вас лучше. Может, лучше бы было, если б они в родах померли. Ты обедать будешь?
        — Не-а. Я свой обед Максу жертвую.
        — Катя!
        — Мам, давай не будем, а? Сказала — не буду. Ну чего ты отслеживаешь меня, как послушную лохушку-ботаничку? Прыгаешь вокруг курицей. Тоже мне, Галина Бланка нашлась. Лучше б своей личной жизнью занялась, ей-богу!
        — Какой своей жизнью, Кать? Вы с Максимкой и есть на сегодняшний день моя личная жизнь. Другой нету, уж извини.
        — Ой, ну чего ты? Ну прости… Мам, я правда не хотела тебя обидеть.
        — Я и не обиделась.
        — Ага, я же вижу. Не обиделась ты! Глаза опять вон какие затравленные стали. Ну мам, ну не переживай ты так. Прямо смотреть на тебя больно. Ну хочешь, я и правда чего-нибудь съем?
        — Хочу,  — грустно улыбнулась дочери Женя.  — Пошли на кухню. Могу творогу тебе предложить. От него никто еще не толстел, между прочим.
        — Рассказывай сказки,  — проворчала Катя, направляясь в сторону кухни. Сев за стол и наблюдая за суетящейся по узкому кухонному пространству матерью, продолжила:  — Некоторые тетки, между прочим, и от морковки поправляются. Это уж кому как повезет, знаешь… Вот Лена вчера мне говорила, что у нее от бокала красного вина наутро складка на пузе вырастает…
        — Какая Лена?
        — Ой, мам…
        Катя вздрогнула и моргнула испуганно, растянула губы в виноватой улыбке. Максимка тут же кинул на сестру короткий взгляд исподлобья, выразительно покрутил пальцем у виска. Переглянувшись, они дружно опустили глаза в тарелки и замолчали так виновато, что Женя даже перепугалась немного.
        — Эй, ребята, вы чего? Случилось что-нибудь, да? Кто она, эта Лена с пузом и со складкой?
        — Кто, кто… Жена папина новая, вот кто…  — уныло произнес Максим, снова с досадой посмотрев на сестру.
        — Вы что? Вы… вы вчера к отцу домой ходили? Зачем? Он что, приглашал вас, да?  — оторопело переспросила Женя, опускаясь на кухонный стул.
        — Нет, мам, не приглашал. Мы сами пошли.
        — Зачем?!
        — Ой, ну как это — зачем?  — вдруг взорвалась обиженным восклицанием Катя.  — Что значит — зачем? Да затем, что он наш отец все-таки! И вроде как по детям своим скучать должен! И помогать, между прочим, тоже должен! Сколько мы можем на твоей шее сидеть? Новый год скоро, а у нас проблем всяких куча. Вон Максу надо деньги вносить за зимний лагерь, а он не знает, как к тебе с этим подъехать.
        — За какой лагерь? Не поняла я…  — моргнула оторопело Женя.
        — Да у них тренер договорился, что на все каникулы они за город командой отдыхать поедут. Ну, и тренироваться тоже, конечно. Я знаю, он хочет… Правда же, Макс? Ну что ты молчишь, как воды в рот набрал?  — повернулась к брату Катя и слега подпихнула плечом.
        — Правда, правда. А толку-то что от этой правды?  — пробурчал Максим, не поднимая головы.  — Все равно ж денег нет. Это дорого очень. Там и не лагерь никакой, там база спортивная, настоящая, с наворотами всякими.
        — А что, что вам отец-то сказал?  — перебила его отчаянно Женя.  — Я ж так поняла, вы к нему с просьбой обратились?
        — Да ничего не сказал, мам. По-моему, он вообще в последнее время говорить разучился. За него теперь Лена говорит. А он только сидит, улыбается, как дебил.
        — Катя! Ну зачем ты так? Это ж отец твой.
        — Ага. Кто ж спорит? Отец, конечно. Но только в настоящий момент, мамочка, эта Лена в нем и твое, и мое, и Максимкино место заняла. Молодец, конечно, что скажешь.
        — Кто молодец? Отец молодец?
        — Да при чем тут… Лена эта молодец, конечно. Так им вертеть научилась, что будь здоров! Представляешь, вчера сидит и жалуется нам, что ей алиментщик проклятый в мужья достался. Нам, его детям! И главное, искренне так жалуется, чуть не плачет! А отец сидит и улыбается виновато. Можно подумать, он и впрямь нам такие алименты платит — с ума сойти! Нарисовал сам себе нищенский доход, с которого нам не деньги, а слезы перепадают. А ты — отец, отец… Мы только с Максом заикнулись про деньги, сразу эта Лена так орать начала!
        — На вас?!
        — Да нет. Не на нас, конечно. На отца. Шубу какую-то поминала, которую он так ей и не купил.
        — А он что?
        — Да ничего. Говорю же — сидит, улыбается только. И с восхищением таким на эту Лену смотрит, что аж завидно стало. Вот на тебя он так никогда не смотрел, мам!
        — Ну почему, смотрел…  — совсем уж убито прошептала Женя и проглотила жесткий слезный ком, давно уже застрявший в горле.  — Он очень меня любил, между прочим… По крайней мере, мы очень дружно жили.
        — Слушай, мам… А может, ему именно этого не хватало, а? Ну, чтоб эмоции страстные были, чтобы ор по любому поводу?.. Ты же такая спокойная у нас, лишний раз и голоса не повысишь… Может, тебе тоже так попробовать?
        — Я так не умею, Кать…
        — Ой, да подумаешь, проблема! Не умеешь — научишься. Дурная наука не хитрая. Давай, а? Мы его с Максом сюда приведем, а ты ему пару скандальчиков от порога закатишь. С истерикой, с оскорблениями там всякими… А что? На бумажке тебе напишем слова сильно ругательные, ты их выучишь заранее. А еще лучше — кинуть в него чем-нибудь! Аукубой твоей, например! Классно же будет! Под ней горшок тяжелый, декоративный… И растению вреда не будет, оно ж искусственное…
        — Да ну тебя, Кать…  — вяло махнула рукой в ее сторону Женя, чуть улыбнувшись.
        — Или давай мы ему, например, наврем, что к тебе куча мужиков у дверей в очередь выстраивается? А что, классно! Пусть на ревность изойдет. Он же тебя ни разу даже не приревновал, пока вы вместе жили! И ты его тоже — ни разу.
        — Катя! Ну куда тебя понесло-то, господи? Остановись давай! Какие мужики, какие ревности?
        — Ну вот…  — обреченно протянула Катя, откинувшись на спинку стула.  — Я ж говорю — такая ты и есть. Нельзя, нельзя такой быть, мамочка! Сама ж видишь, как нынче крутые Лены мужиками командуют. И правильно, и где-то отца и поймешь… И я б на его месте нам ни фига не помогала… Он плюнул в нас, а мы утерлись!
        — Ладно, все. Давайте закроем тему,  — решительно хлопнула ладонями по столу Женя.  — Нечего мать учить, какой ей надо быть, какой не надо… Принимайте такой, какая есть. Уж извините, другой не будет. А деньги к Новому году у нас появятся, это я вам обещаю. Когда тебе надо за свою турбазу платить, Максимка?
        — Крайний срок — послезавтра.
        — Это что, в понедельник, значит?
        — Ага…
        — Ну вот, к понедельнику и будут.
        — Откуда, мам? Ты ж говорила, тебе зарплату задержат.
        — Неважно. Сказала — будут, значит, будут. Ну что, посуду кто из вас будет мыть?
        — Катька, конечно!  — радостно выгнул спину от хорошей новости Максим.  — Морской закон потому что! Она последняя ела.
        — Фиг тебе!  — резво развернулась к нему на своем стуле Катя.  — У нас в семье давно морской закон не действует! У нас нынче закон летчика!
        — Это какой такой закон летчика?  — удивленно уставился на нее Максим.
        — А такой! Кому надо — тот и уберет!
        — Понятно…  — тихо рассмеялась Женя.  — Если жить по этому закону, то мне тогда в вечных летчиках придется всю свою жизнь пролетать.
        — Да не слушай ее, мам…  — покладисто улыбнулся Максим.  — Я сам помою, делов-то. Иди, отдыхай, там твоя передача любимая по телевизору началась.
        — Спасибо, сынок. Пойду. Хорошо, хоть ты у меня настоящим мужчиной растешь.
        Поднимаясь из-за стола, Женя дотронулась рукой до его упругих вихорков на затылке, провела ладошкой по мальчишеской румяной щеке. Слезный ком снова сделал было попытку встать в горле, но Женя это дело пресекла быстренько — не хватало еще слезу при детях пустить. Ни к чему ей это. Нет уж.
        Плюхнувшись на диван перед телевизором, Женя начала наблюдать рассеянно за процессом преобразования очередной золушки-замухрышки в прекрасную и модную королевну, которая и сама себя в конце передачи не узнает, а только взвизгивает удивленно, глядя в зеркало. А потом разгуливает в новых стильных нарядах по подиуму, якобы поражая двух девушек-ведущих своей этой расчудесной трансформацией. Вот ей бы так. А то у нее все наоборот нынче получается — из королевны в золушку. Шубу-то, хочешь не хочешь, все равно продавать придется.
        Она снова вздохнула коротко, погрузившись в грустные свои денежные думы. А может, у подруг подзанять? Но они тоже девушки небогатые, самую что ни на есть среднюю зарплату получающие. И у них тоже проблемы, тоже семьи. И семьи полные, между прочим. Что у Аси, что у Маши. А у Аси так вообще трое детей… И мужья у них совсем не олигархи. Можно еще, конечно, у Юрика попросить. То есть у Юрия Григорьевича Караваева, конечно. Чего это она вдруг так о нем панибратски подумала — Юрик. Не брат и не сват он ей, слава богу! Да, у него попросить можно. Но не нужно. Эта мысль сразу отметается, как неприемлемая и отвратительная. Фу, даже думать неприятно — все передернуло будто внутри. И как это ее угораздило в эту нехорошую историю с Юриком вляпаться, то есть с Юрием Григорьевичем Караваевым, уважаемым коллегой-сослуживцем? От отчаяния после развода, наверное. Ну да, от отчаяния. И от страха. Этих двух злобных помощничков, страх да отчаяние, и звать не надо, они сами приходят и руководят поступками, за которые потом перед собой стыдно бывает. А насчет денег… Денег бы Юрик точно дал, в этом она не сомневается.
Хотя и ему тоже зарплата на фирме к Новому году не светит, это ж понятно. Но он бы точно расшибся вусмерть, а денег для нее бы добыл. Ладно, проехали. Ишь, про Юру она вспомнила… Кое-как из этой истории выкарабкалась, а туда же. Продолжения ее, что ль, захотела? Нет, не приведи господь… Лучше уж шубы навсегда лишиться.
        Резко оторвав спину от диванной подушки, она притянула к себе телефонный аппарат, набрала знакомый номер. Будто одобрив Женино окончательное решение, аукуба японская тоже ожила вдруг, золотые листья качнулись чуть, плеснув на нее немного золота. Вот, мол, все, что могу… Спасибо, аукуба японская. Только ты меня и понимаешь. Если б еще золото твое настоящим было, цены б тебе вообще не было.
        — Але! Говорите! Слушаю!  — Оксанкин хохляцко-торопливый голосок будто пнул Женю в ухо, заставил вздрогнуть после долгого пиликанья пустых и длинных гудков телефонного ожидания.
        — Ой… Это я, Оксан! Привет! К тебе сейчас можно?
        — Женька, ты, что ли?
        — Ну да, я.
        — Не, Жень, сейчас никак. Сейчас Гоги ко мне завалится! Помнишь Гоги? Толстый такой, с лысинкой? Мы как-то с ним из лифта выходили, а ты как раз дверь квартиры закрывала…
        — Ой, ну откуда ж я помню, Оксан? Их, всех твоих, и не упомнишь… А когда мне зайти можно? Я вот шубу тебе хотела предложить…
        — Ага, поняла… Слушай, а давай мы так поступим… Ты давай завтра приходи! Он, по-моему, и на завтра планирует остаться, воскресенье же… Вот ты со своей шубой как раз и нарисуешься! А уж я разыграю все, как по нотам. Идет?
        — Хорошо, Оксан. А в котором часу примерно мне надо рисоваться?
        — Ну, это я не знаю… Это как карта ляжет… А давай я тебе позвоню, ладно? Ты завтра никуда из дому не уйдешь?
        — Да нет вроде.
        — Ну вот и хорошо! Значит, жди звонка! Только в дверь звони понастойчивее, понастырнее так, да поизвиняться потом не забудь, что вроде ворвалась некстати в нашу интимную обстановку.
        — Ладно, я попытаюсь, конечно. Я ведь та еще артистка — из того самого погорелого театра.
        — Ну все, пока, Жень. Некогда мне, сама понимаешь.
        — Пока, Оксанка. Успехов тебе на сексуальном фронте.
        — Ой, ну скажешь тоже. Хотя я и не обижаюсь, ты же знаешь! Мы девушки не гордые, чем можем, тем и зарабатываем.
        Женя положила трубку, медленно поднялась с дивана, прошла в прихожую. Шуба выглянула сиротливо из чуть приоткрытого шкафа, блеснула черно-оранжевым красивым мехом. Жалко. Конечно, жалко. Как бы там жизнь бабская ни поворачивалась, а шуба для любого женского самолюбия — здорового ли, раненого ли — вещь хоть и не самой первой необходимости, но жуть какая приятная.

* * *
        Все воскресное утро Оксанка не выходила у Жени из головы. И не потому, что звонка она ждала от бедной своей соседки, а вообще… Хотя и под большим вопросом было, конечно, то обстоятельство, кто из них на сегодняшний день более бедная — Оксанка или сама Женя. Это с какой колокольни судить опять же. Если с колокольни наличных денег — то в Оксанкином кошельке их побольше на сегодняшний день наверняка числилось. Это уж как пить дать. А вот насчет всего остального, святого-морального и жизненно-женского, то тут, пожалуй, Оксанку ей и в самом деле пожалеть стоило. Потому как жизнь у девчонки шла ой как неустойчиво. Будто и не шла, а по льду скользила. Хотя при определенной сноровке можно так долго скользить себе и скользить, не упав ни разу. А можно и на ровном и твердом месте упасть и голову себе расшибить насмерть.
        С девушкой этой она познакомилась год назад — Галина Васильевна ее привела, соседка по лестничной площадке. Вот, сказала, Женечка, сдаю я свою квартиру по причине пенсионной денежной немощи, к сестре в деревню жить уезжаю. Ты уж тут, сказала, присмотри за всем, чтоб все в порядке было, чтоб соседи потом не жаловались. Оксанка ей тогда ну очень не понравилась! Волосы белобрысые всклокочены, грудь из декольте наружу вываливается, глаза круглые так и шныряют вокруг наглым любопытством. А потом ничего. Потом Оксанка прямо не по дням, а по часам пообтесалась вся как-то, похорошела-выхолилась, достоинство какое-то особенное приобрела. Правда, куражным слегка было это достоинство, наигранным, попахивало от него обыкновенной и пошлой продажностью. Но в общем и целом ничего оказалась девчонка. Женя даже подружилась с ней слегка. А когда выяснилось, что на шее у этой девчонки сидят мама с бабушкой да сестренки малолетние, проживающие в далекой и бедной Донецкой области, то и совсем Оксанка полного Жениного уважения удостоилась. Тем более что окончательно на путь древнейшей профессии, неблагодарный и
грязный, эта блондинка умудрилась-таки не встать. Была она скорее удачливой гетерой, или гейшей, или как там еще эту полупрофессию можно назвать? Как Оксанке это удалось — Женя и не вникала. Просто собрался со временем около девицы круг одних и тех же мужчин-покровителей, наделенных одним и тем же родовым отличительным признаком. Все они, эти покровители, были, как теперь говорят, явные лица кавказской национальности. Довольно, надо сказать, приличные лица. Попадались среди них и очень симпатичные, слегка интеллигентные даже. С глазами черными, умными и сметливыми. И с печатью на лице и во всем остальном облике достатка денежного. Видимо, было что-то такое в Оксанке тоже отличительное, что их очень даже к ней привлекало, этих богатых смуглых покровителей. Прямо отбою у нее от них не было. Некоторые даже, бывало, и надолго задерживались, но Оксанка этого не любила. Говорила, что праздник проводить с кавказским человеком — это одна песня, а вот жизнью обыденной жить — совсем другая. В обыденной жизни, мол, денег от него хороших не стребуешь и маме с сестренками в Донецкую область не пошлешь.
        Вздохнув, Женя тряхнула головой, попытавшись отогнать от себя эту проклятую мысль. Вот все на этих деньгах замешано, леший бы их побрал! Ну никак без них, и все тут. Положи, как говорится, на этот алтарь честь свою, а денег заработай. И что с этим делать — никто не знает. Вот хоть ту же Оксанку взять. Конечно, могла бы она и продавщицей в палатку устроиться, копейки там зарабатывать. Зато и честь бы свою соблюла, конечно. Ну, а дальше-то что? Куда она потом с этой честью? В посылку ее запаковала бы и в Донецкую область отправила? Вместо денег? Вот бы сестренки обрадовались.
        Или вот недавно они с Аськой и Машей про двух своих одноклассниц интернатских сплетничали. В том интернате, куда бабушка Женю временно определила, заболев неожиданно, много всяких девчоночьих судеб-историй у нее перед глазами промелькнуло. Хоть и пробыла она там год всего, а на всю жизнь запомнилось. Там она, кстати, и с Аськой подружилась. И с Машей тоже. И те две девчонки с ними тоже учились. А потом оказалось, что девчонки эти, их одноклассницы, завели себе детей сразу после интерната, и отцов у этих детей никаких рядом и близко не оказалось. И помощи родственной — тоже никакой. И жить им негде было. Самые рядовые, кстати, истории. В них обычно интернатские да детдомовские девчонки и вляпываются, как самостоятельной жизни хлебнут. Потому что верят всем безоглядно. И в любовь бросаются так же — безоглядно. Наверстать пытаются ее с детства сиротского нехватку. В общем, хоть плачь этим одноклассницам оказалось, хоть волосы на голове рви. Одна и начала их рвать помаленьку, то есть ходить да обивать в материнском своем одиноком плаче пороги всяких собесов да фондов и бить на этих порогах себя в
грудь кулаком — помогите, мол, порядочной молодой матери, которая честью своей дорожит и на путь легких заработков ну никак вставать не хочет. А другая пороги не обивала. Другая, чтоб себя и ребенка своего прокормить, как раз на этот путь легких заработков и встала, потому что другого пути да выбора у нее и не было. Это потом уж выяснилось, что ребенка своего на этих нехороших приработках она и впрямь подняла худо-бедно, и даже комнатуху в коммуналке себе купила — какое-никакое, а жилье все-таки. И мальчишечка у нее такой славный растет… А та, первая, которая сильно себя в грудь кулаками била да призывала всех восхититься ее честностью женской, ребенка своего в детдом сдала. Воспитывать-то его не на что было. Зато с честью своей незапятнанной навсегда осталась. И больше ни с чем. Вот и рассуждай теперь, кто есть из них мать более честная да порядочная. Хоть зарассуждайся, а от факта прямого все равно не уйдешь. Раз не родилась ты с серебряной ложкой во рту, взвешивай на весах честь свою и не честь — и выбирай… И не поможет тебе никто в этом выборе. Они тогда, конечно, долго с Аськой да Машей на эту
тему спорили, чуть не поссорились даже. Слава богу, хоть к одному общему выводу пришли — нельзя никого судить огульно. Вот и она Оксанку не судила. Один бог ей судья… Только чего ж она не звонит ей так долго? Передумала, что ль? Или забыла, может? Господи, хоть бы не забыла.
        Весь день у Жени все валилось из рук. Как плохо все-таки сиротой на свете жить! Ни брата у тебя, ни сестры, ни дяди с тетей. Только и остается — вокруг телефона круги нервные выписывать. Даже и шубы уже не жалко — черт с ней, с шубой этой!
        Люди вон на какие жертвы идут, чтоб детей своих вырастить, а она тут по шубе поминки устроила. Вдохнув и выдохнув резко, Женя силой привела себя в чувство, и даже рукой махнула так, будто воздух перед собой на две половинки разрубила. Чего она, в самом деле, расквасилась? Будто ее тоже на панель жизнь погнала. Да фиг вам, на панель! Ей ли жаловаться? Да у нее вообще все есть! Крыша над головой есть, дети замечательные есть, а Оксанка… Оксанка обязательно про нее вспомнит! Быть такого не может, чтоб она за здорово живешь от подарка такого отказалась! Позвонит, обязательно позвонит! И шубу сцапает, и деньги у нее к завтрашнему утру будут. И потом… не навсегда же ей это безденежье назначено! После Нового года зарплата будет, и сразу за два месяца, если повезет…
        Условного звонка от Оксанки она дождалась только к вечеру — за окном уж темнеть начало.
        — Давай приходи…  — шептала заговорщицки Оксанка в трубку.  — Он как раз из душа вышел, разморенный сидит, коньячку накатил… Самое время сейчас… Только я долго тебе открывать не буду, а ты звони в дверь внаглую, прямо будто приспичило, ага?
        — Ладно, поняла…  — тоже почему-то прошептала Женя.
        Отставив в сторону сковородку с недожаренными оладьями, сполоснула руки под краном, мельком глянула на себя в зеркало, схватила с плечиков шубу и быстро выскочила за дверь. Оксанка и впрямь долго не открывала — Женя уж наизгалялась над кнопкой звонка всячески — и так ее нажимала, и этак.
        — Ну чего ты ломишься так яростно? Чего?  — открылась наконец дверь вместе с возмущенными Оксанкиными вопросами и хитрым одновременным подмигиванием.  — Приспичило тебе, что ли? Какая ты настырная, Жень. Раз не открывают тебе — значит, дома нет. Или не хотят открывать. Ну, заходи, раз пришла. Что с тобой сделаешь.
        Врала Оксанка просто великолепно. Искренне и с вдохновением. Будь Женя на месте Гоги — никогда б никакой игры не заподозрила. Только бы ей теперь самой не оплошать — у нее актерских таланов отродясь не наблюдалось. Вообще Оксанка и внешне сошла бы за очень успешную раскрученную актрисульку, да и запросто ею могла бы стать, наверное, сложись ее жизненные обстоятельства немножко по-другому. Было в ней что-то глаз притягивающее, будто олицетворяла она собой гордое звание всех женщин, созданных природой именно светловолосыми. Вот посмотришь на нее, и одно на ум приходит — блондинка. Вот Женя, например, тоже беленькая, а блондинкой ее почему-то никто не называет. Не тянет она на блондинку. А вот Оксанка не только тянет, Оксанка, можно сказать, вперед из ряда выпрыгивает. И стать у нее, и грудь, и личико хитровато-кукольное, и ума бытового и приспособленческого не занимать.
        — Ну, проходи, проходи… Познакомься, Гоги, это соседка моя, Женя. Вот приспичило ей, понимаешь… Звонит и звонит! Чего случилось-то, Жень? Ой, а что это у тебя в руках? Шуба, что ли?
        — Оксан, ты меня не выручишь? Мне срочно деньги нужны… Вот, может, шубку у меня купишь? Она тебе подойти должна, мы с тобой одного вроде роста.
        — Ой, дай я примерю.
        Шуба тут же перекочевала из Жениных рук на белые Оксанкины плечи, села на них гордо и красиво, как влитая. Как тут и была. Будто обиделась на Женю за предательство. Повернувшись от большого зеркала к Гоги, Оксанка взмахнула широким норковым подолом, улыбнулась маняще, закутав лицо в мех большого капюшона. Красота!
        — Вах-х-х…  — только и сумел произнести толстенький Гоги, сверкнув плотоядно глазами.  — Вах, хорошо… Как тебе это подходит, женщина!
        — Ага, подходит…  — грустно простонала Осанка, сделав жалостливо-глупое лицо.  — Легко сказать — подходит.  — И обращаясь к Жене и поддав в сторону Гоги еще немного жалости, проговорила тоскливо:  — Зачем ты мне ее принесла, Женька? Знаешь же прекрасно, что мне такую никогда не купить. Где я денег столько возьму? А так хочется. Я так о такой мечтала всегда… М-м-м…
        Оксанка снова прокрутилась красиво, вытолкнув наружу всю свою сексапильность, поймала в фокус восторженный Гогин взгляд. Потом застыла изваянием, разрешая до конца насладиться прекрасным зрелищем, потом вздохнула, потом погрустнела кукольным личиком, задрожала пухлыми губами.
        Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. То есть дрожащими ручками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула всю меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло — страдать. Страдала она очень убедительно — пустым взглядом, гордо вытянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил сдерживала слезы будто. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню — производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.
        Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство — оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь — уже и порскнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего. Так-так… Сейчас Гоги скажет — можно вас на минуточку, девушка…
        — Можно вас на минуточку, девушка?  — послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни.  — Очень поговорить хочу…
        — Что ж, пойдемте, поговорим,  — будто бы равнодушно пожала плечами Женя.  — Раз просите, отчего ж не поговорить.
        — И сколько ты хочешь за свою шубу?  — сразу и деловито перешел на «ты» Гоги, садясь на кухонный стульчик и заботливо запахивая на волосатых ногах короткий махровый халат.  — Только сразу предупреждаю — разумную цену называй. Иначе разговор не состоится. Поняла, девушка?
        — Ну… Вообще, я думала за нее две тысячи долларов получить…  — робко взглянула на него Женя.
        — Сколько?! Сколько? Две тысячи? Я не ослышался? Ты что, девушка, меня за тупого лоха держишь, или как? Думай, что говоришь…
        — Да я ее за четыре тысячи в магазине покупала! Вы что!
        — Когда покупала? Десять лет назад?
        — Нет, не десять… Да вы только потрогайте, какой мех! Это очень качественная норка! И сама шуба эксклюзивная. Вы посмотрите, как цвета шикарно подобраны — черный с переливом желтого и оранжевого! Ни у кого такой больше нет, честное слово! По крайней мере я точно такой второй не видела. А главное — ничего ей не сделалось. Посмотрите, она как новая смотрится!
        — Ты что, девушка? Ты учить меня сейчас будешь, что ли, какая вещь какую реальную цену имеет? Ты разве не знаешь, что вещь новая и вещь как новая — две очень большие разницы?
        — Почему? Знаю. Потому и прошу не четыре тысячи, а всего лишь половину. С учетом амортизационного износа.
        — Э-э-э, грамотная какая… Убери свою грамоту куда подальше сейчас, слушай… Даю тебе тысячу, и будь счастлива…
        — Как это — тысячу? Всего? Но это же мало. То есть несправедливо.
        — А тебе надо, чтоб еще и справедливо было?  — обидно хохотнул Гоги, хлопнув себя по плотным толстым ляжкам.  — Ну ты даешь, девушка. В общем, тысяча, и разговор закончен. Это хорошая цена. И не говори больше ничего. А то вообще ничего не получишь.
        Слишком уж твердо произнес последние слова Гоги, чтоб Женя ему не поверила. И впрямь — скажет еще слово, и действительно ничего не получит. А куда она еще продавать свою шубу пойдет? Некуда ей идти. Завтра за Максимкин зимний лагерь платить надо. А Оксанка на свои кровные точно не разорится. У нее своих дыр полно. Нет, надо соглашаться, конечно. Да и прав Гоги — вещь новая и вещь как новая — две большие разницы.
        — Ну хорошо,  — грустно вздохнула Женя, махнув рукой.  — Тысячу так тысячу. Уступаю вам, Гоги. Из уважения. Чувствую, с вами и не поспоришь. Сразу видно — деловой вы человек. Только, может, это… Ну… Вы эту тысячу хотя бы в еврах посчитаете? А, Гоги? Понимаете, мне очень сейчас деньги нужны.
        — А кому они сейчас не нужны, девушка?  — улыбнувшись довольно навстречу ее комплиментам и покладистости, проговорил Гоги.  — Знаешь ты хоть одного человека, которому сейчас деньги не нужны? Ладно, в еврах так в еврах. Сейчас отдам.
        Вальяжно поднявшись со стула и потянув из Жениных рук шубу, он важно пронес через коридорчик свое круглое пузо и, войдя в комнату к страдающей в кресле Оксанке, произнес победно и снисходительно:
        — Пляши, женщина! Купил я тебе эту шубу!
        Опершись плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди, Женя с удовольствием приготовилась досмотреть это придуманное Оксанкой кино, эту не шибко мудреную и по-женски любительскую мелодраму, подошедшую наконец по всем законам жанра к своему счастливо-сопливому финалу — пора вздохнуть, утереть слезу, а титры можно и не читать… Вот Оксанка, выпрыгнув тигрицей из кресла и схватив ее шубу в охапку, лобызает своего благодетеля в блестящую смуглую лысину, вот снова напяливает ее на себя вожделенно, вот прыгает-вертится вокруг него в страстной пляске довольства этой прекрасной жизнью. Молодец, конечно. Наверное, так и надо жить. Сегодня, сейчас и радуясь. Жаль, что она, Женя, так не умеет. Оксанка умеет, а она не умеет. А может, и хорошо, что не умеет? Чтоб с таким вот Гоги, да в постель?.. Нет уж. Увольте. Тут уж каждому свое, как говорится. У каждого и радости свои, и комплексы тоже свои. И проблемы денежные — тоже у всякого свои.
        Получив из рук Гоги пачечку тысячных бумажек, Женя торопливо распрощалась и поспешила ретироваться из Оксанкиного любовного гнездышка, гонимая в спину нетерпеливым Гогиным взглядом. Оно и понятно — надо ж ему компенсацию получить побыстрее за проявленные только что щедрость и мужицкое благородство. Не просто же так эти блага он на Оксанкину блондинистую голову должен сыпать. Если каждому — свое, то и Гоги свое отдайте, раз так положено.
        Дома, плюхнувшись на диван и положив перед собой на столике зелено-голубую пачечку, Женя совсем уж было навострилась поплакать немного по невозвратно сгинувшей красивой одежке, но не успела — дверной требовательный звонок быстро поднял ее с места. Кто-то из детей пришел. Что ж, и хорошо. А главное — вовремя. Вот она, возможность сменить горечь утраты на радость в детских глазах. Будут теперь и лагерь зимний, и наряды, и стол новогодний. Лишь бы хватило на все… Проходя мимо зеркала, она смахнула слезу, успевшую-таки выползти на щеку, мельком улыбнулась сама себе. Ничего, мать. Что сделаешь, раз ты есть мать? Давай, неси свое красное знамя. Оно у тебя тоже, между прочим, радостное. Потому что каждому — свое…

* * *
        На работу в понедельник Женя опоздала. Позволила себе такое маленькое удовольствие — лишних полчаса в постели поваляться. А что? Раз зарплату задерживают, то и она тоже поведет себя адекватным образом. Хотя никто, если честно, ее мстительной адекватности в это утро не заметил. На фирме их были заведены порядки вольные, очень даже демократические. То есть сиди здесь ровно столько, сколько надо, но чтоб работу свою хорошо сделал. Если ты умный и быстро справляешься — честь тебе и хвала. Сделал дело — гуляй. А если не справляешься — тоже твои проблемы, хоть всю ночь тогда сиди за компьютером. Женя как раз и была из тех, из быстро справляющихся. Везде у нее был и в бумагах порядок, и на компьютерном экране каждая цифра экономическая свою строчку знала и вовремя из нужного файла выскакивала. Хорошо, хоть в этом повезло.
        Рабочее место она делила еще с двумя девчонками-бухгалтершами. Хорошие девчонки, не вредные. Они подружились сразу как-то, сидели себе втроем, общаясь меж собой абсолютно вольготно, без ханжеского насильственно-должностного балагана-выканья. Обеих Жениных подружек-сослуживиц звали Олями. Одна была главным бухгалтером, и потому, как они меж собой шутейно порешили, взяла себе прерогативу остаться при своем законном имени. То есть звалась просто Олей. А другая была просто бухгалтером, и потому переименована была быстренько в Алену. А чаще всего сходила просто за Аленку по причине своего незрелого рабочего малолетства. Женю же девчонки звали на мальчишеский совсем манер — просто Жекой. Любили они и посплетничать, как всякие нормальные женщины, и промеж собой острым словцом перекинуться. Больше всего доставалось, конечно, Аленке. Поначалу она обижалась слегка, а потом ничего, освоилась, тоже стала зубки показывать. Оля же была дамой очень серьезной, и на людях старательно этот имидж поддерживала. Главный бухгалтер все-таки. Должность обязывает строго и холодно взирать на сотрудников через стекла
стильных очков, носить модные офисные костюмчики и дорогую стрижку волосок к волоску. И не успела Женя в это утро поздороваться и сесть за свой рабочий стол, как по взглядам Оли и Аленки поняла — опять есть повод над ней, бедной, похихикать. Так, что же на этот раз? Ага, большая шоколадка в ящике стола обнаружилась… Понятно…
        — Что, Жека, опять презент от хахеля своего получила?  — насмешливо-снисходительно протянула Оля, не отрывая глаз от экрана компьютера.  — Заходил он тут, Юрик твой, намедни, терся около стола… Чего он там подсунул? Опять шоколадку, что ль?
        — Ага…  — обреченно кивнула Женя.  — Большую, файзеровскую.
        — Ну, в своем репертуаре наш Юрий Григорич! Ты ему скажи — пусть лучше банку маринованных огурчиков принесет для разнообразия.
        — Ой, да ну! Лучше уж шоколад пусть носит!  — радостно подскочила на своем стуле Аленка.  — Сейчас, значит, чай пить будем! Оль, чайник включать?
        — Включай…  — разрешила ей Оля, все еще напряженно вглядываясь в экран.  — Сейчас попьем, я только закончу вот тут…
        Вскоре они дружно уселись за столиком в углу, довольные и дружбой, и офисным ютом, и перепавшей им к чаю шоколадкой. Правда, последнее обстоятельство обрадовало только Олю с Аленкой — Женя совсем ему не рада была. Наоборот, один только вид разломанного и разбросанного по фольге презента вызывал стойкое раздражение. Ну зачем, зачем он это делает, господи? Как не понимает человек, что ей это неприятно все.
        — Ладно, не злись, Ковалева. Чего такую кислую мину состроила? Не лимон же тебе подарили, а вкусную шоколадку…  — откинулась на спинку стула, держа чашку в руке, Оля.  — Радуйся давай.
        — Чему тут радоваться-то?  — махнула в ее сторону рукой Женя.  — Сама ж понимаешь, что нечему. Знаешь, как неприятно? Ты человека в дверь гонишь, а он в окно лезет.
        — Да, Юрий Григорьевич, он такой… настырный очень,  — поддержала интересный разговор и Аленка.  — Его если и в окно выгонишь, все равно не отстанет. Влюбился он в тебя сильно, Жека.
        — Да ладно, влюбился. Понимала б чего,  — усмехнувшись, тихо проговорила Оля.  — Если бы просто влюбился. Тут другое, Ален. Тут мужское самолюбие задето, понимаешь? Самолюбие человека маленького, собою ничем особенным не примечательного. Это как бомба замедленного действия — все равно рванет когда-нибудь. Так что лучше смирись, Жека. Ничего тебе, похоже, и не остается, как всю оставшуюся жизнь Юриковы шоколадки из его рук кушать.
        — Да ну тебя, Оль! И так тошно, и без шуток твоих.
        Женя замолчала сердито, грея пальцы о теплую кружку, изо всех сил пытаясь подавить растущее внутри раздражение. Ну вот за что, за что ей все это? Почему именно она попала в поле Юрикова несчастного вожделения? Почему именно на нее запал он с первого же дня, как она в этих стенах появилась? Нет, он, конечно, не набросился на нее тогда так уж безоглядно со своими ухаживаниями — он тогда лишь издалека за ней наблюдал. Тоскливо, тайно и тревожно. Правда, она сразу эту его вожделенную тоску-тревожность будто кожей прочувствовала, вздрагивала ни с того ни с сего и оборачивалась. И натыкалась на Юриков взгляд — горячий, грустный, безысходный. Прям желтый и пустынный какой-то. И везде ее этот взгляд преследовал, как навязчивый глазок телекамеры. Просвечивал насквозь, как рентгеном. Не из легких, между прочим, это положеньице — под лучом такого взгляда ходить. Никакой тебе личной свободы не получается, когда за тобой такая вот слежка идет. Та еще пытка китайская.
        Хотя, как выяснилось, и не одна она тогда эти Юриковы взгляды приметила. Как там бабушка говорила? Ты и сам себя еще не ведаешь, а деревня уж все про тебя знает? Так оно и есть, наверное. В общем, стали они постепенно на фирме объектом беззлобных насмешек — все, кому не лень, хихикали слегка над этой ситуацией. Оля, например, могла совершенно серьезно заявить уборщице тете Соне, чтоб та поосторожничала, прежде чем бумагу из Жениной урны выбрасывать — а вдруг там Юрик невзначай затаился? И Аленка могла вскрикнуть испуганно, обнаружив в своем компьютере вирус, и тут же прокомментировать его появление тем, что это, наверное, и не вирус вовсе, а это Юрий Григорич Караваев так хорошо вирусом прикинулся, чтоб в Женин компьютер попасть, да к ней забрел по ошибке. Изгалялись, в общем, кто во что горазд. Хотя Юрик тогда и близко даже к Жене не подходил. Она и сама его не подпускала, то есть повода никакого для близкого и панибратского к ней подхода не давала. Смотрела сердито и строго, как сильно честная и замужняя. Она поначалу действительно в таких и числилась — сильно строгих и замужних. Так уж вышло.
Пришлось немного приврать на собеседовании, когда сюда на работу устраивалась, что она, мол, дама исключительно из таких, исключительно из ряда женщин положительных и устойчиво-семейных. Она б и не врала, конечно, но так само собой вышло.
        — …А вы, Евгения, надеюсь, замужем?  — огорошил ее последним вопросом того собеседования будущий шеф, Петр Алексеевич. Очень сильно огорошил, потому что сам вопрос уже таким образом прозвучал, что признайся она сейчас в своей женской незамужности, и не видать ей этого места, как своих ушей.
        — Д-д-а…  — неуверенно подтвердила Женя, скромно потупив глаза. Потом, собравшись, снова вскинула их на потенциального и довольно симпатичного шефа, проговорила уже смелее:  — Да! Конечно, я замужем.
        — Ну, слава богу! А то, знаете, не люблю я как-то одиноких баб с их этими вечно рыскающими по мужикам глазами. Смотрят всегда, будто тебя под себя подстраивают. Да и работать им некогда — они ж в вечном творческом поиске находятся. Шарят и шарят по Интернету да по сайтам знакомств. Так и денег на них не напасешься.
        — Нет, я не шарю…  — замотала головой Женя, скромно улыбнувшись.
        — Да. Я уже понял. Ну что ж, давайте поработаем, Евгения.
        Женя, выйдя на улицу после этого собеседования, даже закомплексовала немного по поводу своего вранья, а потом быстренько успокоилась. Потому что получалось — формально она и не соврала вовсе. На тот момент они с Игорем еще в официально-бумажном браке состояли, до процесса бракоразводного пока не добрались. Главной теперь ее задачей было — тайны своего бабского одиночества никак не раскрыть, то есть быть той самой — устойчиво замужней, которая глазами по мужикам попусту не рыскает, по интернетским сайтам не шарит. Решила она тогда скрывать свое неофициальное, но полностью незамужнее положение до последнего. Выхода-то у нее не было. А раз не было, и вести себя следовало своему вранью соответственно. Я, знаете ли, ребята, не такая. Я дама замужняя и очень даже серьезная. И вообще — мне работа важнее. И даже не подходите ко мне с глупостями всякими. Хотя чего там говорить — таланты актерские совсем ей в этом деле были без надобности. Она и в бывшем, самом что ни на есть натуральном своем замужестве такой была, недоступной для флирта всякого легкомысленного.
        А потом ее положение взяло и рухнуло в одночасье — Игорь официальный развод затеял. Поначалу она побарахталась еще, конечно, чтоб скрыть этот факт от общественности, но разве такое скроешь? Такие факты, они особое свойство имеют — чем больше их скрыть стремишься, тем больше они изо всех щелей выползают.
        В общем, неприкаянность ее в этом вопросе вышла наружу во всем своем тягостном безобразии, то есть в сочувствующе направленных в ее сторону взглядах сослуживиц и сослуживцев, в шепотках за спиной, в искренних и не очень искренних словах поддержки, что было по сути отвратительно-равнозначно. Ох уж эта искренняя и не очень искренняя поддержка, способная вогнать молотком в доску по самую шляпку любую нервно переживающую свою семейную драму женщину. И без нее — никак. Потому что не объяснишь же людям, что выслушивать их искренние слова поддержки — пытка настоящая. А что делать — надо было терпеть. И улыбаться благодарно — спасибо, мол, за проявленную вашу душевность, будь она трижды неладна. Спасибо, что напомнили лишний раз о временной моей женской ущербности.
        Именно это проклятое чувство ущербности и толкнуло ее в то тяжелое время к Юрику, который тут же и легализовался, и шагнул смело вперед из тени тайных своих страданий. Прямо на глазах его это смелое преображение произошло. Можно сказать, под рукоплескание общественности. Долой, долой, мол, Юрик, всякие там униженные да тревожно-безысходные тайные взгляды, путь завоевания теперь открыт. Давай, шашку наголо — и вперед, пока почва женской ущербности новой да чужой травой не проросла. Самое место, самое время.
        Да. Наверное, все так. Права общественность оказалась, наверное. И место, и время для Юриковых по Жене страданий оказались подходящими. Женя и сама не поняла толком, как это все у них тогда получилось катастрофически скоропалительно. Когда оконное стекло злым ветром разбивается, его же быстренько заткнуть хочется, неважно чем — подушкой, например. Вот и она свою дыру подушкой заткнула. Юриком то есть. Потому что надо было посещать бракоразводный процесс, потому что надо было смотреть в ставшие в одночасье чужими глаза Игоря. Потому что было это ужасно. Зло и холодно очень. И страшно. Точно так же было ей страшно, когда умерла бабушка и она осталась совсем одна. Перепуганная восемнадцатилетняя девчонка в большой пустой квартире с шорохами ночных звуков. Тогда Игорь, можно сказать, пришел и спас ее, как герой прекрасный и благородный. Просто поднялся этажом выше из убогой однокомнатной квартирки, которую он снимал в их доме два года уже и был знаком с нею, можно сказать, шапочно. Просто зашел, просто прижал ее к себе, от страха дрожащую, просто остался и стал жить. Это потом уж случились у них и
свадьба, и белая фата — все честь по чести. А сначала она просто взяла и ему поверила. Потому что больше некому было поверить. Потому что он был большой и теплый. И взрослый. И самостоятельный. Каменная стена, из-за которой можно выглядывать изредка в трудную жизнь и плевать на все ее страшные страхи. И снова за стену эту прятаться. А почему нет? На то она и стена, наверное, чтоб за ней от злых ветров прятаться?
        Вот и про Юрика ей так же подумалось — а почему нет?.. Что ему — слабо стеной этой быть? Чем он ей не стена? Вон как смотрит на нее восторженно-преданно. И вообще — он добрый, он тихий, он заботливый, он детей ее обязательно полюбит. Тем более, как выяснилось, у него своих нет. У него — ничего в жизни, как выяснилось. Ничего, кроме вздорной да истеричной жены, которая срывала на Юрике каждодневное свое раздражение. Бедный Юрик. Бедный Йорик…
        В порыве жалостливой за любовь к себе благодарности она его даже домой к себе пригласила под предлогом полку к стене прибить. И ужином вкусным накормила. И с детьми познакомила. И ночевать оставила. И даже переспала с перепугу. Потому что любое предательство делает человека немного испуганным. И слабым. А особенно предательство близкого человека. А особенно — легализованное предательство, выведенное на людское судилище в самом прямом, даже буквальном смысле этого слова. То есть оно, конечно, очень цивильно бракоразводным процессом называется, но по сути все равно — судилище. Стоит бедная женщина на нем по другую сторону баррикады и слушает, как недавно еще очень близкий человек настоятельно просит судью удовлетворить его бракоразводное заявление побыстрее. Терпежу, мол, никакого уже у него не осталось. И каждое слово этого недавнего близкого прямиком в сердце летит, и таращит бедная женщина на него глаза, онемев от боли и ужаса. Кажется, вчера еще свой хлеб и кров, и тайные помыслы с ним делила, а сегодня — раз!  — и на тебе. Получай. Ну как, как тут слабой не будешь? Тут и не таких глупостей со
страху да от обиды наделаешь. Потом вдруг опомнишься, конечно, а дело-то уже сделано.
        Женя именно так и опомнилась — вдруг. Иль спохватилась запоздало — чего это она творит такое?.. Потому что подушка в разбитом окне — вовсе от холода не спасение. Так, временная мера. Психологический скорее фактор эта подушка. Ну ее — пусть уж лучше ветер сквозь дыру эту хлещет, чем подушка углами торчит.
        В общем, обнаружила она в одночасье, что неприятен ей стал Юрик до самой крайней степени отвращения. Почти до мерзости. Просто всю ее залило как-то враз по самую маковку отвращением этим дурацким, и сделать с ним ничего было нельзя. Вроде и уговаривать себя пыталась, и стыдить всяко — нельзя, мол, такие чувства нехорошие к человеку испытывать. Как будто они, чувства наши, к человеческим да к совестливым уговорам когда-то прислушивались! Плевать им на эти уговоры, они сами по себе живут, как хотят. И сами знают, на кого им следует отвращаться категорически. Вот и на Юрика бедного взяли они и ополчились, и ни за что совсем, казалось бы.
        Хотя, если уж по правде рассуждать, Юрик этот был совсем уж никаковским. Или, может, Женя его именно таким видела — никаковским. Было, было что-то в его облике… маломужицкое. То ли суетливость какая излишняя, то ли с лица некрасивость — не поймешь. И еще — была у него голова в форме вытянутой такой желтенькой тыковки. Или дыньки. Ну да, голова в форме вытянутой дыньки с проплешинкой на самой макушке. Раньше он проплешинку эту закрывал старательно редкими мягко-цыплячьими волосами, зачесывая их с одного боку на другой, и волос этих катастрофически не хватало, и череп просвечивал сквозь них так жалко и так убого-стыдливо, что хотелось быстренько отвести от Юрика взгляд, чтоб не смущать его лишний раз. А потом его научил умный кто-то, и он вообще ее закрывать не стал. Просто подстригся коротко, заодно и весь жалкий волосяной камуфляж сверху остриг. Хотя и неизвестно еще, что было лучше в данном конкретном случае. Потому что выглядела теперь та проплешинка и не проплешинкой уже вовсе, а нелепой лысой шишечкой, невесть откуда у Юрика на голове взявшейся. Смешно. И жалко. И как себя ни стыди за такие
ущербные человеческие ощущения, но оно все равно смешно. И все равно жалко. Если, конечно, тебя все это напрямую не касается. А если касается — тут уж тебе не до смеха. Тут уж выкручивайся как хочешь, чтоб из всего этого по-честному выскочить да человека вусмерть не обидеть. Хотя тут середины и не бывает — все равно ведь обидишь…
        А Юрик тогда, наоборот, сильно будто духом воспрял. Распрямился весь, засиял мутно-голубыми глазками, аж засветился изнутри горделивым своим счастьем. И смотрел взором смешным да петушино-победным — смотрите, мол, добился-таки я расположения любимой женщины! Вот я каков на самом-то деле! А вы сомневались! И что Женю совсем уж окончательно от него отвращало, демонстрировал эту победу свою при любом удобном и даже не очень удобном случае — то подойдет юбку ей по-хозяйски отряхнет, то знакомить начинает со всеми подряд — вот она, мол, моя женщина, смотрите. Правда, хорошенькая? Это подруга моя, Женечка. Смотрите, смотрите все — моя любовница ничуть не хуже, чем у других. И я сам, стало быть, не хуже. А вы как думали?..
        В общем, чем более Юрик счастьем победы горел, тем более Женя от всего этого в ужас приходила. Да еще и девчонки не унимались в своих убийственных по этому поводу комментариях, подливали потихоньку масла в огонь. Аленка, например, в силу своего возраста не успевшая подзабыть еще школьных уроков литературы, вдруг высказалась однажды про Юрика:
        — Жека, да он же настоящий Карандышев. Точно, точно Карандышев! Помните «Бесприданницу» Островского?
        — Да ну, скажешь тоже!  — фыркнула в ее сторону Оля.  — Карандышева какого-то приплела…
        — Нет-нет, правда! Ой, да вы посмотрите, посмотрите на него! Он же и внешне даже похож!
        — Да не выдумывай ты!  — снова сердито махнула на нее рукой Оля.  — Никакой он тебе не Карандышев! Мужик как мужик. Добрый, хороший. И умный. Его шеф знаешь как ценит? Просто ему с женой не повезло — не любит она его совсем. Это сразу видно. Живет, а любить не любит. Пилит все время, унижает всячески. Совсем мужика по стенке размазала. Вот вам и результат.
        — Ой, а я даже слышала, что она на какой-то вечеринке оплеуху ему при всех закатила,  — заговорщицки доложила Аленка, стрельнув в Женю глазами.  — Что, правда, Оль?
        — Ну да, было дело…  — задумчиво проговорила Оля, глядя большими близорукими глазами в пространство и прожевывая старательно бутерброд с сыром.  — Женьк, а он тебе на жену не жаловался случаем, а? Ты ж говорила, он у тебя ночевать оставался… А что? Она такая! Запросто и тебя побить может за такие дела!
        — Да ну тебя! Не пугай меня! Как это — побить? Из ревности, что ли?
        — Ну почему — из ревности. От досады просто,  — констатировала Оля, махнув на нее рукой.  — Так что насчет Карандышева Аленка где-то и права, наверное.
        — Ну, а я что говорю!  — радостно взвилась на стуле Аленка.
        — А чему ты так радуешься-то, глупая?  — осадила ее Оля.  — Чего ж тут такого радостного-то? Ты хоть помнишь, чем там пьеса для бедной героини закончилась? Если судить по этим твоим дурацким аллегориям, то Женька теперь она и есть эта самая героиня? Как ее… Ну, бесприданница которая…
        — Лариса?
        — Ну да. Лариса. Которая все любви искала, да так и не нашла.
        — Да ну вас, бессовестные!  — сердито отмахнулась от них Женя.  — А еще подруги называются. Вместо того, чтоб поддержать… И так тошно на душе, а вы…
        — Да брось ты, Женька. Чего тут такого тошного-то? Ну, ошиблась, с кем не бывает. Дай ему полный отлуп, и все дела. Только учти — тут надо сразу и в лоб. Если начнешь по кусочку отрезать, завязнешь навсегда в объяснениях. На то они и Карандышевы, чтоб с ними не шибко церемониться. По-другому потому что не понимают. Как говорится, хоть и глупы, да самолюбивы очень. Или лучше это… Лучше ты ему романс прощальный спой, как бесприданница Лариса! Как там? «Он говорил мне, будь ты моею, и стану жить я, страстью сгорая…» — тут же заголосила она громким фальшивым фальцетом, закатив к потолку глаза и вытянув шею, чем рассмешила Аленку до слез. Женя тоже улыбнулась грустно, решив про себя, что Оля, как тут ни смотри, а все-таки права. Да, именно так и надо. Чтоб сразу — и в лоб.
        Вечером после работы Юрик снарядился было проводить ее домой. То есть довезти на своей машине. Суетливо пробежал вперед, распахнул перед ней дверцу, подсадил под локоток.
        — Женёк, а может, в магазин за продуктами заедем, а?  — резво повернулся он к ней, плюхаясь на свое водительское сиденье.  — Давай теста купим, Женёк? Пирог испечем. Я один рецепт начинки знаю — просто ум отъешь, как вкусно! И ребятам понравится.
        Женя на секунду закрыла глаза, представила сразу, как суетится по ее кухне Юрик с повязанным на пузе фартучком в розовых оборочках, как мелькает там и сям его шишечка-проплешинка, потом вдохнула в себя побольше воздуху и на выдохе сурово произнесла:
        — Нет, Юрик. Никуда мы с тобой больше не поедем. И никогда не поедем. Мы сейчас поговорим, потом я выйду из машины и поеду домой сама. На автобусе. И все. А завтра… С завтрашнего дня мы будем просто хорошими знакомыми. Как раньше. Ты прости меня, Юрик. Виновата, каюсь, я не должна была…
        — Женя! Женечка, что ты! Не надо, Женечка!  — вдруг кинулся он к ней, впился цепкими руками ей в плечи, даже встряхнул чуть-чуть, будто из последних отчаянных сил.  — Ради бога, молчи, Женечка! Не говори ничего такого! Я умоляю тебя, Женечка! Молчи, молчи…
        Женя подняла руки, с силой попыталась отодрать его ладони от плеч. И вдруг почувствовала, как они дрожат мелко, как в температурной больной лихорадке. И весь он дрожит. И плечи, и шея, и голова вместе с проплешинкой… Жалость на миг ударила горячо по сердцу, но давешние то ли раздражение, то ли отвращение тут же и напомнили о своем существовании, наплыли быстрой отрезвляющей и холодной волной. Беспощадной и суровой. До чего ж они злые, эти чувства — раздражение да отвращение. Как в наказание. Господи, да за что? И вовсе они ей не нужны, эти чувства… Но что, что теперь с ними делать-то?
        — Женечка, молчи, молчи…  — продолжал тихо бормотать Юра, пока она безуспешно пыталась отодрать от себя его пальцы,  — ты не поняла меня, наверное, Женечка… Я же как раз тебе сегодня все сказать хотел… Я же развестись хочу, Женечка! Я хочу с тобой, чтоб навсегда… Чтоб всегда рядом… Я о детях твоих буду заботиться! По-настоящему! Я отцом им буду, Женя! Да я для тебя все, все, что могу… Только не говори больше ничего такого, Женечка! Прошу тебя!
        — Ю-ра!  — сердито проговорила она, еще больше раздражаясь от его жалкого бормотания.  — Послушай меня, Юра! Прости меня, я перед тобой очень виновата, конечно. Нельзя было повод давать. Обругай меня, если хочешь. Но только прошу тебя — оставь меня в покое, и все. Прости, не смогу я. И давай прекратим эту историю.
        — Нет! Нет, Женя!
        — Что значит, нет?
        — Погоди, Женечка, послушай… Я понимаю — ты совсем не любишь меня. Ничего страшного! Я и не претендую ни на какую такую любовь, что ты. Я же просто хочу быть рядом, и все. Помогать тебе, быть нужным. Ты же сейчас одна живешь, Женя! У тебя же нет никого! Я знаю! И скорее всего уже и не будет никогда! Кому нужны чужие дети, Женечка? Тогда почему не я? Какая тебе разница, кто будет о тебе заботиться? О тебе, о детях твоих? Подумай, Женя, не отказывайся! Все-таки мужское плечо.
        — Ну, знаешь!  — задохнулась от злости Женя, отпихнув наконец от себя его руки.  — Давай уж я как-нибудь сама со своей судьбой разберусь. Не тебе судить… Отстань! Все, Юра, прости…
        Выскочив из машины, она бегом ринулась к автобусной остановке, ругая себя последними словами за трусость и малодушие. Надо же — одиночества она испугалась. Идиотка какая. Орхидея нашлась нежная. Ах, разводом ей по сердцу удар нанесли… Вот и расхлебывай теперь эту историю с Юриком как хочешь! Так и примчалась тогда домой злющая, с красными от стыда и раздражения щеками, напала на Катьку с ходу, придравшись к оставленной в мойке немытой тарелке…
        Всей этой истории вот уже год как случился. И весь этот год она прожила как на вулкане, спасаясь от Юриковой навязчиво-тоскливой страсти. И с работы черным ходом уходила, и от каждого звонка в дверь вздрагивала, и в глазок внимательно смотрела — не Юрик ли там под дверью с букетиком цветов мнется. Он поначалу и правда — часто под ее дверью со своими дурацкими букетиками маялся. А потом перестал. Но из поля его молчаливого и пристально-болезненного внимания Жене все равно никак не удавалось выйти, что раздражало ее до крайности. Всюду ее преследовал тоскливо-пронизывающий взгляд Юрика. Внимательный такой взгляд, будто в самое ее нутро проникнуть пытающийся. Противно было — жуть. Иногда шла с работы и на спине его жгучей точкой ощущала. А иногда казалось, что в любой момент кто-то может выскочить ей наперерез, где бы она ни находилась, и заорать дурным голосом: внимание, вас только что снимала скрытая камера! В общем, пытка настоящая, ни дать, ни взять. Правда в последнее время, надо отдать должное, Юрик поутих как-то, и вот опять, здрасьте вам, приехали, новый всплеск чувств настиг — шоколадки в
столе появились.
        — …Женя, можно тебя на минутку?  — вздрогнули они все втроем от тихого Юрикова голоса и дружно повернули головы к двери.
        — О! Легок на помине…  — тихо прошептала Оля, мотнув головой едва заметно и выразительно посмотрев на Женю.  — Помяни рогатого, он уж и тут как тут.
        — Сама ты рогатая…  — так же тихо буркнула ей в ответ Женя.  — Тоже мне, рогатого она выискала.
        — Иди-иди давай, разворчалась тут!  — растянула в улыбке губы Оля.  — Раз мужик зовет — иди! И не шибко там привередничай. Не буди униженное мужское самолюбие.
        — Да ну вас! Лишь бы шутки им шутить!  — притворно-сердито проворчала Женя, направляясь к двери.  — Может, у него дело ко мне какое.
        — Ага. Дело, конечно. Служебное. Прям шибко срочное. Кто ж спорит? Иди давай, не оглядывайся.
        Под дружное хихиканье Оли с Аленой Женя дошла до двери, вышла в коридор, огляделась. Юра стоял у окна, повернувшись к ней спиной и втянув свою продолговато-дынную голову в плечи. В новый костюм обрядился — неприязненно отметила про себя Женя, и тут же поймала себя на мысли — ну и что? Чего она так злится-то? Ну, купил человек новый костюм. Молодец, значит. Он вообще очень аккуратный во всем и за собой следит. И воспитанный, и матом не ругается. И добрый. Чего она на него так взъелась вдруг? Другая б на ее месте радовалась такому мужскому вниманию.
        Развернувшись навстречу ее шагам, Юрик полоснул затравленным взглядом по ее лицу так, что вновь зашлось сердце от прежнего противного в своей несуразности раздражения: ну за что ей все это, господи? Чего ж он никак не отстанет-то от нее? Ну да, сама виновата, не надо было повода давать. А с другой стороны — сколько ж можно трясти саму себя за этот повод, биться в виноватых конвульсиях? Она что, на бабскую ошибку уж и права не имеет? Тоже, выстроился тут жалким зайчиком, как живой укор ее совести.
        — Ну? Чего тебе, Юр?  — спросила она грубовато, подходя.  — Только быстрее говори, у меня работы много.
        — Пойдем ко мне в кабинет, Женя. Там поговорим. Чего мы — в коридоре.
        — Ну, пойдем…  — обреченно шагнула к двери его кабинета Женя.
        Юрик шустро забежал вперед, открыл перед ней дверь. Женя вошла, встала в оборонительно-выжидательной позе, взглянула на него исподлобья.
        — Ну? Чего тебе?
        — Чаю хочешь?
        — Нет! Пила уже. С твоей шоколадкой… Говори, Юр, у меня времени мало. Чего ты от меня хочешь?
        — Да ничего, собственно…  — пожал плечами Юра, доставая руку из кармана брюк.  — Я только хотел… Вот тут, возьми, пожалуйста… Тут десять тысяч.
        — Чего десять тысяч?  — удивленно моргнула Женя, рассматривая протянутую к ней пачечку свернутых вдвое бумажек.  — Что это? Зачем это?
        — Ну как — зачем?.. Слышала же — зарплаты к Новому году не будет. А детям как ты все это объяснишь? Никак и не объяснишь. Так что возьми. Я бы больше дал, но у меня нету больше.
        — Прекрати, Юр. Не надо мне ничего. Ну что ты, в самом деле. И не смотри на меня так жалобно, ради бога! Я же ни о чем таком тебя не просила! Не надо, понял?
        — Женя, не отказывайся, прошу тебя. Я же… Я же от души, Женя! И это… Отдавать ничего не надо.
        — Здрасьте, пожалуйста! Еще и отдавать не надо! А с чего это вдруг я от тебя такие подарки должна брать? Ты не подумал, что, может, это несколько для меня унизительно? А? Не подумал?  — вдруг неожиданно для самой себя сильно рассердилась Женя. Даже задохнулась слегка от злости — что же это такое происходит, в самом деле? Сколько уже можно-то? Дурдом какой-то происходит, чистое сумасшествие с этим навязчиво-раздражающим фактором по имени Юрик. И впрямь какой-то Карандышев Юлий Капитонович, Аленка-то права оказалась!
        — Ну, не хочешь деньги брать, давай по магазинам проедем, подарки детям купим. Пусть это от меня будет. Потом заедем к тебе, я их сам вручу.
        — А ты кто такой вообще, чтоб моим детям подарки вручать?
        — Как это — кто такой? Они же меня знают. Они меня знают как… как твоего мужчину. Этого что, мало?
        — О господи… Юра, ты когда-нибудь угомонишься или нет? Ну что ты мне все время напоминаешь о том, что я забыть хочу?
        — Я не напоминаю. Я просто люблю тебя, Женя. Очень люблю.
        — И потому мне даешь десять тысяч, да? А не дешево ли? Если уж решил купить, так плати больше! Или думаешь, что и такой суммы для меня достаточно?
        — Ну зачем ты так со мной, Женя? Не надо так со мной.
        — А как с тобой надо, если ты не понимаешь?
        — Да все я понимаю! Не сердись, пожалуйста! Я и впрямь дал бы больше, но у меня нет больше. Возьми… Конечно, это мало… А с другой стороны — кто тебе еще поможет, если не я? От кого-то тебе еще помощи ждать? Я же знаю, у тебя нет никого. А я же от души.
        — А мне не надо от души, понял? Ничего мне от тебя не надо, и от души твоей тоже ничего не надо!  — все больше распаляясь, сердито шипела Женя.  — Отстань, отстань уже от меня, ради бога! Понял? Добром прошу — отстань.
        — Возьми деньги, Женя!  — тянул упорно к ней свою пачечку Юрик, одновременно наливаясь сердитым кирпичным румянцем.  — Возьми, я сказал!
        — О! Вы посмотрите-ка на него — сказал он! Да кто ты такой, чтоб мне приказывать? Все, хватит! Пошла я. Спасибо за внимание.
        Она совсем было хотела развернуться и выйти из его кабинета, но Юрик ей не дал. Схватив за руку, шагнул к ней быстро и с силой начал засовывать деньги в маленький кармашек ее пиджака, раздув сердито ноздри и стянув губы решительной скобочкой. Женя дернулась изо всех сил, вырвала руку, толкнув при этом своего незадачливого кавалера так, что он посмотрел на нее странно уж очень — впервые в его взгляде настоящая искра злобы метнулась и тут же погасла, так до нее и не долетев. Но мелькнула же…
        От ее неловкого рывка деньги выскользнули из Юриковых рук на пол, рассыпались у ног веером. Перешагнув через него, чтоб не потоптать радужных бумажек, Женя выскочила за дверь, пошла очень быстро в сторону своего кабинета, будто спасаясь, что Юрик помчится за ней следом.
        — Ты чего раздутая такая, как жаба злая?  — удивленно подняла к ней голову Оля.  — Опять, что ли, Юрик довел? Чего он хотел-то?
        — Чего, чего! Денег дать хотел, чего…
        — И что? Человек помочь тебе хотел, подумаешь… Чего злиться-то? Мне бы кто сейчас денег предложил, я бы точно не отказалась.
        — Да с чего это ради, Оль? Он мне кто? Сват, брат или родственник какой, чтоб я у него деньги брала?
        — А ты думаешь, у свата да брата легче взять, чем у чужого человека? Я вот вчера к матери на поклон ходила денег просить, а она меня отчитала по полной программе.
        — Но дала же?
        — Дала, конечно. Она ж понимает, что мне их взять негде. У меня тоже, между прочим, мужа нет, как и у тебя. И проблемы у меня те же самые. Знаешь, как противно, когда тебя отчитывают, как маленькую? И не экономлю-то я, и о черном дне не думаю, и работа-то у меня плохая… А в чем я виновата, если такую свинью нам шеф под Новый год подложил? Так что я бы точно не отказалась на твоем месте.
        — Отказалась бы, Оль. Лучше уж материнские упреки выслушивать, чем… чем…
        Женя махнула рукой безнадежно и спряталась за монитор компьютера, сжалась вся внутренне, чтоб не разреветься, не дай бог. Оля долго еще смотрела из-под очков в ее сторону, потом вздохнула, пожала плечами и сердито взглянула на Аленку, которая сидела с озадаченным видом, чуть приоткрыв накрашенный ротик и удивленно поглядывая то на одну, то на другую. И впрямь — странные какие эти тетки… Ну о чем тут спорить-то? Напридумывают себе всяких сложностей… Все же так просто! Когда дают, нужно брать, и не думать ни о чем. И не нагружать себя глупыми комплексами.

* * *
        В обед Жене позвонила Ася. Все еще находясь под впечатлением утренней сцены, Женя сердито буркнула свой встречный «привет» ей в трубку: чего с подругой церемониться? Это же Аська. Она своя. Она поймет…
        — Чего злая такая?  — тут же учуяла Ася настроение подруги.  — Случилось что, Жень?
        — Да нет, ничего особенного,  — замялась в ответ Женя.  — Так, неприятности маленького психического масштаба.
        — Понятно. Опять этот твой… как его там? Юрик? Опять на тебя охоту устроил?
        — Ну да.
        — Понятно…  — снова пропела в трубку Ася. А помолчав немного, добавила:  — Ну чего ты так на все это болезненно реагируешь, Женька? Он потому и охотится, что ты реагируешь, как интеллигентка чувствительная. То вину испытываешь перед ним, то злишься. Ты ж сама кормишь его своими эмоциями до отвала. Прекрати его замечать, и все. Будто нет его, и не было никогда.
        — Да как?  — уныло простонала в трубку Женя.  — Как я его не буду замечать, если мы вместе работаем? Что мне, увольняться отсюда? А где я новую работу найду? Прямо заждались меня с этой работой, как же.
        — Ну ладно, брось эти упаднические настроения! И вообще… Сдается мне, подруга, что ты комплексуешь больше, чем ситуацию переживаешь! Напридумывала себе чего-то. Брось. Что ты? Скоро Новый год, попразднуем, погуляем. Валерка вчера предложил всем вместе на дачу поехать. А что? Идея хорошая. Правда, протапливать дом долго придется, но мы с Машкой решили заранее туда мужиков заслать. А мы тридцать первого декабря утречком к ним и нагрянем. На электричке. Я вчера и Новоселовым, и Демченкам звонила, они тоже не против такой перспективы. Ты, я надеюсь, с нами поедешь? Хотя что я спрашиваю, идиотка. Конечно же, с нами.
        — Я не знаю, Ась. Я еще не решила.
        — Как это — не решила? А куда ты намылилась? Тебе же вроде как и некуда! Ты ж одна совсем! Нет, точно некуда.
        Женя дернулась слегка, улыбнулась грустно. Вот она, женская дружба во всей своей красе — здрасьте пожалуйста. Ненавязчиво так и по-медвежьи надо подпнуть в больное место востреньким каблучком. Нет, не зря все-таки мужики над этой женской дружбой вовсю, бывает, потешаются. А самое главное, ведь и впрямь Ася никогда не заметит и не поймет, что больно ей сделала! Она замечательная, конечно, подруга, и никаких к ней претензий у Жени нет — добрая, отзывчивая, понимающая… Но только иногда так выскажется в простоте своей — комара будто на щеке твоей неожиданно прихлопнет. Вроде и хорошо, а выходит — пощечина.
        — Эй, чего замолчала? Все еще решаешь, что ли? Не выдумывай давай! Собираешься и едешь к нам на дачу вместе с отпрысками. Поняла?
        — Поняла. Только один отпрыск уже на турбазу намылился.
        — Максимка, что ли?
        — Ну да. С командой своей хоккейной.
        — Ладно. Пусть едет, раз так. Тоже пусть чистым воздухом подышит,  — милостиво разрешила Ася.  — Слушай, Женьк, а может, сегодня по магазинам прошвырнемся? Вечерком, после работы? Ты как, а? У меня вот лично подарки никому еще не куплены.
        — И у меня тоже. Давай. Хорошая идея.
        — Ну, тогда до встречи?
        — Ага, Ась, до встречи.
        — А насчет Нового года и не выдумывай даже. Чего это ты вдруг? Мы же всегда его вместе встречали. Столько лет уже…
        Положив трубку, Женя вздохнула еще раз, задумалась, тупо разглядывая испещренную цифрами таблицу на экране компьютера. В голове было пусто и гулко, и безрадостно как-то, и где-то в груди до сих пор плавало и никак не могло угомониться давешнее раздражение на Юрика с его навязчивым стремлением напомнить о себе любым способом. Нет, сегодня определенно не ее день. Как-то с утра не задался. Да еще Новый год этот с его противной суетой. Ну кто, кто придумал этот дурацкий праздник, ей-богу? Наверное, как лучше хотел… Чтоб люди семьями собирались, чтоб хорошо им было. Странно все-таки, как этот красивый семейный праздник разделяет всех людей на счастливых и несчастливых. Потому что когда одним вместе хорошо и весело, другие в одиночку страдают потихоньку. А счастливые и веселящиеся тоже при этом на две явные группы разделяются — одни по-настоящему счастливы и веселы, а другие под их счастье своей суетой подстраиваются. Вроде того — мы с вами, мы такие же, мы так же и по магазинам за подарками бегаем, и елку наряжаем, и в компании шумные плясать идем… А на самом деле в компаниях этих они — не пришей
кобыле хвост.
        Экран компьютера вдруг потух перед ее глазами, перейдя автоматически в режим ожидания. Женя вздрогнула, моргнула грустно. Вспомнилось ей отчего-то, как встречали они все вместе раньше новогодние праздники… По-настоящему встречали, как самые что ни на есть натуральные счастливые и веселые. Детей под мышки — и к друзьям. У них хорошая компания за годы сложилась. Разномастная, но дружная. Четыре семьи. Они — Ковалевы, Женя с Игорем, потом Ася с мужем и детьми, потом Новоселовы, еще Демченки…
        А потом их семья Ковалевых развалилась. А компания осталась, конечно же. Все дружно осудили Жениного вероломного мужа, а ее пожалели, стало быть. И прошлый Новый год она встречала вместе с друзьями, но уже без Игоря, естественно. Боже, что это была за пытка, кто бы только знал!.. Хотя, конечно же, никакой такой особенной пытки и не было. Было другое: преувеличенно-жалостливое к ней внимание всех, на праздник собравшихся. Очень преувеличенное. То есть с самых первых музыкально-танцевальных аккордов кто-нибудь из мужчин кидался к Жене с приглашением, как кипятком ошпаренный. А скорее всего не ошпаренный, а ведомый командующим глазом жены: не видишь, мол, что ли, опять Женька одна сидит. Никогда раньше Женя на себе так много мужского внимания не ощущала. И выкручивалась как могла. Нельзя ж было друзей в их великодушии обижать! Улыбалась изо всех сил, изображая необузданную веселость. А на душе такие кошки скребли. Прям слоны настоящие, а не кошки. Господи, ну почему, почему все-таки люди не понимают, что проявленное в данном случае медвежье горячее великодушие ранит еще больнее, чем равнодушие
ледяное? Во льду хоть согреться перспектива есть, воспрять, как говорится, да снова взлететь, а в горячем огне великодушия вся твоя личностная оценка, подхватившись, тут же и сгорает, практически до нуля падает.
        Содрогнувшись будто от холода, Женя вскинулась, нажала быстрыми пальцами на нужные клавиши, снова уставилась в цифры на компьютерном экране. Хватит уже потому что! Работать все равно надо. Сразу после праздников годовой отчет начнется. А в компанию свою на этот раз можно и не ходить — подумаешь, один раз пропустит… А куда она тогда пойдет, кстати? И впрямь ведь — идти ей некуда. Ася-то права…

* * *
        Нет, надо все-таки честно признать — есть что-то завораживающее в этих предновогодних хлопотах. Как будто и впрямь чуда какого ждешь. Знаешь, что не будет никакого чуда, а все равно радуешься этому самообману, как ребенок малый. Поддаешься невольно, и тоже будто чего ждешь усиленно, и носишься как оглашенный по магазинам, и глаза горят, как у дурочки какой-то наивной… Всем, всем хочется праздника! И неважно, как он со стороны выглядит, праздник этот. Пусть даже и обыкновенным психозом выглядит, честно работающим на ловких торгашей, спихивающих на кормежку этому психозу все, что на полках залежалось. И время бежит в этой суете незаметно и обманчиво, вытекает ручейком, как деньги из кармана.
        — …Так. Валерке я подарок купила. Детям тоже. Теперь бы еще свекровке-вредине как-то измудриться угодить,  — рассуждала Ася, держа в руке белую кофейную чашку. Потом повернула голову к Жене, взглянула будто виновато:  — Ой, а ты-то как, Женька? Я смотрю, вялая ты какая-то, не покупаешь ничего.
        — Да успею еще,  — отмахнулась от подруги Женя.  — Вот отнесу сегодня деньги за Максимкин зимний лагерь, там и сориентируюсь. Бог его знает, сколько они запросят. Может, и не хватит еще ни на какие подарки.
        — Ну да… Конечно… Я понимаю… Жень, я б тебе подкинула, да у самой в обрез,  — виновато произнесла Ася.
        — Да ну тебя! Обойдусь! Чего я, не понимаю, что ли?
        Женя прикрыла глаза, улыбнулась легкомысленно, слегка покачивая головой в такт разудалой ритмической мелодии, льющейся из динамиков маленького кафе, затерявшегося в недрах огромного торгового центра. Вот же ловко придумали эти торгаши, научились-таки использовать в торговых центрах всякого рода завлекухи! То кафушек везде понатыкают, то каток построят, то концерт доморощенный организуют. Все для вас, дорогие наши потребители! И хлеб, и зрелища. Спешите, потребляйте… Все лучше, чем дома сидеть и думы тяжкие думать о трудной своей жизни. Тем более — всего неделя до Нового года осталась, а вы, дорогие наши потребители, не весь еще товар у нас потребили.
        — А давай, Жень, так с тобой сделаем!  — решительно хлопнула ладошкой Ася, пытаясь перекричать льющиеся из динамиков вопли распоясавшейся мальчуковой хулиганской группы.  — Давай так — ты не будешь свой взнос на стол делать! Я ж со всех по две тысячи собираю — и с Новоселовых, и с Демченков… А ты не будешь. И я никому не скажу. Договорились? Ты как? С Катькой поедешь или одна?
        — Не знаю, Ась,  — пожала плечами Женя.  — Может, я вообще нынче никуда не пойду.
        — Как это — не пойду? Ты что?  — всполошилась испуганно Ася.  — Совсем рехнулась, что ли? Одна дома будешь сидеть?
        — Почему одна? С Катькой.
        — Ага! Размечталась! Так она и осталась на Новый год дома — под мамкиной юбкой сидеть. Как пить дать, умчится по подружкам!
        — Ой, да пусть…
        — И что? Одна останешься?
        — Ну и останусь.
        — Жень, да что с тобой такое происходит, в самом деле? Ты прямо пугаешь меня… Это ж прямая дорога в депресняк — одной Новый год встречать… Не боишься этого, Жень?
        Женя пожала плечами, опустила лицо, начала внимательно разглядывать остатки кофейной гущи в своей чашке. Молчала. А что она должна была ответить своей подруге? Что она и впрямь до ужаса боится этого — встречать Новый год в одиночестве? Ну да, конечно же, боится. Но и сбегать от этого страха в прежнюю компанию тоже не хотелось. Потому что оно пустое, бегство это. Потому что одиночество ее и там догонит. И не просто догонит, а еще и поддаст в солнечное сплетение пребольно — ишь, мол, засуетилась, убежать решила. Вот и майся теперь, принимай на себя чужую жалость, для тебя же и унизительную. Лучше бы дома осталась, подружилась со мной… Чего бояться-то? Никто еще не придумал договора более честно-человеческого, чем договор с собственным одиночеством.
        — А что, может, и правда, не стоит этого бояться?..  — тихо произнесла она, так и не подняв на Асю глаз.  — Чего бояться-то? Надо хоть раз попробовать одной Новый год встретить — может, и впрямь не так это и страшно.
        — Да не выдумывай, Жень! И слышать этого не хочу! Да и себе не прощу, если ты одна в Новый год останешься. Да я просто не допущу этого, вот и все! Что я тебе, не подруга, что ли?
        — Подруга, Ась, подруга… Самая настоящая. Давай не казнись заранее, чего ты? Понимаешь, я сама должна решить… Как там говорится? Не бойся своих страхов, повернись к ним лицом? Вот и хочу — чтоб лицом. Чтоб не бояться.
        — Да ну тебя! Развела философию на пустом месте… Нельзя так, Жень! Ты ж такой не была, чего ты… Это развод на тебя так подействовал, да?
        — Да. Наверное,  — пожала плечами Женя.  — Говорят, каждый своим способом из этой проблемы выходит. Вот и я свой способ изобретаю. Экспериментирую, так сказать. И не мешай мне, Ась, ладно? Я сама решу, как мне поступить. Не обижайся.
        — Да мне-то за что обижаться, господи…  — кинула быстрый взгляд в ее сторону Ася.  — Я ж как лучше хотела. По-человечески, по-простому, без всяких там экспериментов… У меня, слава богу, нет пока в этих экспериментах никакой такой надобности… Мой-то Валерка всегда при мне…
        Женя кивнула в знак согласия, улыбнулась грустно, проглотив очередной горьковатый кусочек от пирога женской дружбы. Что ж делать, попадаются иногда в этом пироге такие кусочки. Как перца горошинка. А без перца и пирог не пирог — так, преснятина сплошная. Да и не судят о пироге по одной только перца горошинке.
        — Ладно, пошли по домам, Ась. Мне еще надо к Максимкиному тренеру заскочить, деньги отдать. И дома ужина нет.
        — Пошли, что ж…  — нехотя отодвинула от себя пустую чашку Ася.  — Хотя погоди, пирожное доем! Чего добро оставлять.
        — И мое доешь. Хочешь?
        — Давай! Счастливая ты, Женька,  — сладкого не любишь! Потому и фигурка у тебя, как у малолетки нерожавшей. А я вот маюсь со своими обвесами, ни в одну юбку уже не влезаю!
        Ася и впрямь к своим тридцати трем годам выглядела булочкой сдобной. Но обстоятельство это ее ничуть не портило, потому что была эта булочка очень свежей и очень аппетитной, только-только с пылу с жару. Так и хотелось улыбнуться завистливо, глядя, с каким удовольствием эта булочка уминает пирожное! И энергия от Аси всегда шла такая — добрая и хлебная. Бывают такие люди, с которыми даже посидеть рядом приятно. И все у них всегда хорошо, все замечательно… Жене вдруг подумалось на секунду — а как бы Ася повела себя в ее ситуации? Ну, если б ее Валерка взял бы и бросил ее в одночасье? Вызвал бы в судилище, стал бы при ней умолять судью оформить развод побыстрее… Интересно.
        — Интересно, Ась, а как бы ты себя на моем месте повела?  — озвучила Женя свою мысль, грустно улыбнувшись.  — Вот если б Валерка, не приведи господи, конечно, с тобой развод затеял?
        — Я ему затею! Так затею по одному месту, что мало не покажется!  — грозно взглянула на подругу Ася.  — Пусть только попробует, точно живой не останется!
        — Ну, а все-таки?
        — Да никаких все-таки! Я просто не допущу этого, и все. Да и у него возможности такой нету, чтоб дурости всякие затевать.
        — А что ты имеешь в виду под возможностями?  — с интересом спросила Женя.
        — Как что? Деньги, конечно. Вот как только у Игоря твоего зашевелилось лишку в кошельке, так у него крыша набекрень и съехала. А когда у мужика забот в голове других нет, кроме добычи для семьи пропитания хоть самого мало-мальского, ему дурости всякие любовные на ум не приходят. Ну, сгульнет, может, на стороне пару раз для интересу, и все… Мужиков надо правильных выбирать себе, Женька! Чтоб звезд с неба не хватали! Тогда и проживешь всю свою женскую жизнь без огорчений.
        — Значит, я себе неправильного выбрала,  — вздохнула Женя, горько улыбнувшись.  — Вернее, позволила себя выбрать неправильному.
        — Ну, Жень… Ну чего ты, в самом деле. Ну не убивайся ты так,  — виновато протянула Ася.  — Прямо смотреть на тебя больно. Два года уж прошло, а ты все никак выкарабкаться не можешь.
        — Да. Два года уже… А кажется, что вчера еще все хорошо у меня было.
        — А я вот недавно по телевизору слышала, что адаптация после развода как раз два года и длится! Значит, и тебе хватит уже того… адаптироваться. Давай уже жить начинай, Жень!
        — Да ерунда это все про два года, Ась… Некоторые всю жизнь только и делают, что адаптируются, адаптируются…
        — Нет, подруга, не нравишься ты мне сегодня! Ну что это за настроения такие? Слушай, а вот этот твой ухажер… Юрик, да? Он что, совсем такой уж противный? Может, к нему просто присмотреться стоит?
        — Нет, Ась. Присмотрелась уже. Хватит.
        — Ну, тогда я не знаю… Слушай, а может, я поговорю с Валеркой, и он приведет для тебя на Новый год мужичка какого? А что? Развеешься. Тебе хороший мужичок совсем не повредит, согреешься хоть…
        — Ой, ну этого еще не хватало, Ась! Ну что ты меня, совсем, что ли, за идиотку держишь?
        — Ну почему за идиотку? Хороший секс, он, знаешь…
        — Ась! Ну хватит! Ну что ты все к озабоченности какой-то сводишь?
        — Ладно, прости. Не буду. Все время забываю, что ты у нас натура тонкая, чувствительная, склонная к самоанализу. Смотри, не закопайся совсем в этом самоанализе только. Попроще надо быть, Женька, поактивнее. Принц на белом коне все равно не прискачет, не надейся. Надо брать то, что дают.
        — Ну не прискачет, и не надо. И то, что дают, тоже брать не буду.
        — Ну и одна останешься.
        — Ну и останусь.
        — А это хорошо, по-твоему?
        — Нет, это очень плохо, Ась. Но сама же говоришь — я натура тонкая. Мне человека чувствовать надо, а не абы как. Вот Игоря я по-своему чувствовала. Не сказать, чтобы любила безумно, конечно, но плыли мы в одной лодке, и веслами гребли в унисон…
        — Ну, и то уже хорошо, что не принца теперь ждать будешь, а гребца лодочного. Уже легче,  — грустно рассмеялась Ася, вставая из-за стола.  — Пошли уже, и впрямь засиделись.
        Перед тем как заскочить в подошедший к остановке автобус, Женя торопливо обняла подругу за полные плечи, прижала к себе на секунду, чмокнула в мягкую щеку. Хорошая она. Настоящая, земная, теплая. И любит ее по-настоящему. А что кусает иногда — так это не от вредности вовсе, а от простоты непритязательной. А может, и не она вовсе кусает, а ее, Женино, раненое женское самолюбие такими комплексами тешится. Скорей бы уж зарастала эта рваная рана, что ли. Все болит и болит.
        Максимкин тренер был ничего себе мужчина. Симпатичный, с усами. Долго раскладывал перед Женей весь затратный на Максимкин каникулярный отдых пасьянс, будто оправдываясь за получившуюся в итоге кругленько-значительную сумму. Женя кивала вдумчиво, на самом деле совсем даже не вникая в эту занудно-путаную калькуляцию. Зачем? Все равно возьмут столько, сколько им надо. Ну, обманут маленько. Подумаешь. Кто сейчас не обманывает бедных родителей, скажите? Тренерам, им же тоже жить надо.
        — …Вот, пожалуйста!  — легко отсчитала она и протянула усатому тренеру требуемую сумму.  — А скажите, мой сын — он как, хорошо занимается? Получится из него хоккеист, или так, для здоровья просто?
        — Ну что вы…  — растянул губы в приятной улыбке тренер.  — Конечно, получится! Он у вас парень такой… Хоть и покладистый, но с характером! И целеустремленный такой… Сразу видно — из хорошей семьи! Да и не может быть у такой крайне симпатичной мамочки плохого сына…
        — Да?  — вскинулась неловко Женя от неожиданно прилетевшего комплимента.  — Ну что ж, тогда спасибо.
        Всю дорогу до дома она улыбалась. Вот, оказывается, как мало надо обиженным судьбою теткам, чтоб настроение поднялось! Сказал мужик комплимент — и нате вам пожалуйста! Мы уже и поверили, что и в самом деле такие мы и есть, крайне симпатичные.
        Дверь ей открыл Максимка. Взглянул в вопросительном ожидании, но вслух ничего не спросил. Да и не успел бы — Женя поторопилась и сама сообщить ему радостное известие:
        — Все в порядке, сын! Поедешь ты в зимний свой лагерь! Я сейчас от тренера твоего иду…
        — Правда, мам? И денег хватило?
        — Ага, хватило. Еще и на подарки осталось. Я, может, измудрюсь тебе еще и мобильник новый купить…
        — Ой, да не надо, мам! Я и со старым еще похожу. Хотя он уже сдох совсем… Мам, а я сам картошки пожарил! Хочешь?
        — Ах ты моя умница. Хочу, конечно.
        — Тогда мой руки и иди ешь. И ужин готовить не надо!
        — Слушай, а Катьку мы чем кормить будем? Картошку она точно есть не будет.
        — Да она сказала, что поздно сегодня придет… Вроде как на день рождения к кому-то ушла, что ли…
        — К кому?
        — Ой, я не знаю, мам!
        — Хм… Что-то я не припомню, чтобы у кого-то из ее подружек был перед Новым годом день рождения. Ладно, потом я с ней поговорю.
        Нехорошее предчувствие легким ветерком пробежало по приподнятому Жениному настроению и тут же исчезло, его не испортив. Вернее, она отогнала его старательно, это предчувствие. Конечно, дочка ее еще та штучка, и запросто может выдать что-нибудь такое несусветное, но по большому счету она умная девчонка, без глобальных глупостей в голове. И все равно — глаз да глаз нужен…
        Однако разговора с Катькой в этот вечер не получилось. Неожиданно для себя Женя заснула прямо в кресле перед телевизором. Главное, крепко так заснула, будто физической работой умаявшись. Встрепенулась, когда за окном уж вовсю белая луна выкатилась, заглянула к ней уныло в комнату. Потянувшись сладко, Женя выключила телевизор, тихо прошла к дверям Катькиной комнаты, заглянула… Дочь спала безмятежно, рассыпав густые волосы по подушке. Наушники от плейера свалились на пол, в них слышалась бубукающая на одном ритме мелодия. Прокравшись к лежащему рядом с подушкой маленькому устройству, Женя тихонько нажала на кнопочку отключения, поправила на Катьке одеяло и пошла к себе — спать. Только бы не заспать свое хорошее настроение, пусть бы продержалось оно подольше.
        Хватило ей этого настроения и на весь следующий день. Может, потому, что выдался он на редкость для декабря теплым, и она позволила себе даже пешком от работы до дома пройтись. В другие-то дни теперь в пальтишке не особо прогуляешься… Да и в магазины по пути не мешало бы зайти, приглядеться к новогоднему товару, где что дают подешевле. Катька наверняка себе новый прикид запросит, вот она и сориентируется, куда ее потом привести. Да и продуктов прикупить надо, холодильник совсем пустой. И чашку кофе можно себе позволить в уютном кафетерии… В общем, время протекло абсолютно приятно и незаметно, будто и не было его. Когда Женя к дому подошла, часы девять показывали. Вот уже и родной двор… А во дворе явно что-то происходит, очень даже интересное.
        Во дворе, аккурат около Жениного подъезда, обнаружилось стихийное маленькое собрание — из старушек в основном, активно что-то обсуждающих. Маленький такой митинг собрался, только без обычных для митинга лозунгов-транспарантов. А еще — стояла возле подъезда, опасно белея боками, карета «Скорой помощи». А впритык к ней и милицейская машина обнаружилась, джип желто-синий. Припустив бегом, Женя подлетела к митингу, схватила испуганно за плечо старушку-соседку:
        — Баб Аня, что такое случилось-то? Это к кому «Скорая»? И почему милиция?
        — Что, что!  — сердито отозвалась баба Аня, поправляя на голове толстый пуховый платок и сжимая бледные губы противной куриной гузкой.  — Подружка твоя пришлая вон натворила чего-то!
        — Какая подружка? Оксанка, что ли?
        — Ну да. Оксанка, стало быть. И чего ты с ей дружбу стала водить, Евгенья? Не пара она тебе, вовсе не пара…Ты женщина порядочная, хоть и одиночкой теперь живешь. А эта, гляжу, все мужиков каких-то басурманистых к себе водит… Не дружи с ней, Евгенья! Слышь, чего говорю?
        — А что, что с ней случилось-то?  — снова затрясла ее за плечи Женя.
        — Да мужика, говорят, порешила какого-то. Прямо в лифте и порешила. Сейчас вон его на носилках с лестницы спускают, сердешного.
        — Да как это — порешила? Убила, что ли? Да не может быть.
        — Чего не может-то? Всяко может. Раз к ей мужики толпой ходют, вот и случилась промеж них ссора.
        — Промеж кого ссора? Говорите яснее, баба Аня! А то не понимаю я ничего.
        — Да отстань, Евгенья! Чего ты привязалась ко мне, репейка липучая? Вишь, сама еще толком ничего не знаю.
        Баба Аня, отмахнувшись, изо всех сил подняла грузное свое тело, привстала на цыпочки и вытянула из цигейкового воротника шею, стараясь разглядеть, что там в дверях подъезда происходит. В дверях и в самом деле что-то такое происходило. То есть происходил вынос брезентовых носилок двумя дюжими милиционерами под руководством суровой врачихи в распахнутом красном пуховике, надетом прямо на зеленую медицинскую униформу. На носилках, запрокинув голову и обнажив щетинистую худосочную шею с острым кадыком, возлежал незнакомый какой-то парень. Совершенно безвольно возлежал, мотая головой из стороны в сторону и свесив длинную руку до земли. На скуластом его лице застыло желтоватой маской болезненное страдание, и вообще весь облик его вызывал сочувствие.
        — Ох, сердешный…  — тихо простонала баба Аня, прижав ко рту ладошку в толстой вязаной варежке.  — Да что же она такое с ним сделала? Вот зараза крашеная.
        — Так. Осторожно!  — скомандовала врачиха, раздвигая руками толпу и освобождая путь для милиционеров с носилками.  — Сюда, ребята, сюда! Загружайте. Кто-то с нами поедет?
        — Да. Двое наших поедут с вами,  — выскочил из подъезда симпатичный белобрысый паренек и тут же скомандовал:  — Захаров! Осипенко! Поедете с ним в больницу, около дверей пост установите. И проверьте там все — на окна особое внимание обратите. И повнимательнее там! Все поняли? Я заеду потом, проверю…
        — Это старшой ихний, значит…  — тихо прокомментировала для Жени баба Аня, махнув рукой в варежке в сторону белобрысого.  — Он нам и в подъезд сказал не заходить пока. Велел на улице ждать. Они там это… как его… Действия какие-то свои милицейские проводили. В общем, обсматривали все, вынюхивали, метелочками такими малюсенькими мели…
        — Все, граждане, можете проходить. Осмотр места происшествия закончен,  — обратился к собранию белобрысый милиционер и простер руку в сторону подъездных дверей, как Ленин к светлому пути коммунизма.  — Только извините, лифт пока у вас работать не будет.
        Женя ринулась к двери подъезда первой, будто и впрямь боясь опоздать да не успеть на тот светлый путь. Взлетела птицей на пятый этаж и, с облегчением обнаружив в дверях своей квартиры высунувшиеся наружу любопытные головы Катьки и Максимки, вздохнула облегченно. Слава богу, с птенцами у птицы все в порядке. Можно и дух перевести. Можно и к Оксанкиной двери подойти, послушать осторожно, чего там у девчонки происходит.
        — А вы, как я понимаю, соседка потерпевшей?  — вздрогнула она от раздавшегося прямо за спиной голоса того самого белобрысого милиционера. И как он так подкрался неслышно?..
        — Да. Я соседка. А что случилось такое, объясните мне, пожалуйста. Почему вы Оксану потерпевшей назвали? Она что?.. От этого что-то потерпела, да? Которого сейчас вынесли?
        — Ну да…  — странно как-то улыбнулся милиционер.  — Формально потерпела, конечно… А только побольше бы нам таких вот потерпевших, знаете ли…
        — Что вы имеете в виду? Как это — побольше потерпевших?
        — А так это! Вашу соседку, я так понял, кто хоть раз обидит, тот и трех дней не проживет. С характером, видать, бойцовским девушка.
        — Ну да… Она такая…  — неуверенно поддакнула Женя.  — И все-таки, что случилось?
        — Да напал на нее в лифте с ножом этот, которого на носилках сейчас унесли. Вошел за ней след в след, приставил лезвие к спине, а рукой за шею схватил. Только чего хотел от девушки — так и не успел словами определить внятно. Она ему в лицо чуть не весь газовый баллончик, развернувшись, со страху выпустила. А сама, не дыша, благополучно до пятого своего этажа добралась. Хотя и не совсем уж так благополучно, конечно. Он дернулся, да неудачно очень, проехался лезвием по ней слегка…
        — Слегка — это как?
        — Да без телесных повреждений, вот как. Шубу только разрезал. Чистой воды покушение, в общем. Пойдет по убойной статье, если выживет.
        — Как это — если выживет? А что с ним?
        — Да понимаете, слабак он какой-то оказался. Сердечник. Врач сказал — после второго инфаркта мужик. Инвалид на пособии. Как газу глотнул, тут же у него и сердечный приступ случился. Ничего не понимаю, странный какой-то боец… Зачем к девушкам лезть, если сердце у тебя ни к черту? С таким сердцем надо дома сидеть, с валерьянкой обниматься, а не с девушками.
        — А может, он голодный был? Сами говорите — инвалид на пособии? Может, просто денег хотел потребовать?
        — Ну, так тогда бы он кошелек с нее потребовал, а не за шею хватать стал. Нет, ничего не понимаю. Странный какой-то случай. Да вы зайдите в квартиру, гражданочка, чего мы с вами на лестнице беседы беседуем?
        — В чью квартиру?  — моргнула растерянно Женя.  — В свою?
        — Ну зачем в свою? В квартиру потерпевшей. Вас как зовут, кстати?
        — Евгения,  — торопливо представилась Женя.  — Меня зовут Ковалева Евгения. Можно просто Женя. А вас?
        — А я — майор Степанков из вашего районного отделения. Дмитрий Иванович.  — И, отчего-то чуть смутившись, добавил:  — Можно просто Дима.
        — Женя! Женечка!  — с ходу кинулась к ней в объятия заплаканная Оксанка, как только они с милицейским майором Димой вошли в квартиру.  — Ты все знаешь уже, да, Жень? Представляешь, как я испугалась? До сих пор трясет всю, успокоиться не могу! Стою, главное, лифта спокойно жду… Я даже и не видела, как он сзади подкрался! Ей-богу, одна в подъезд заходила! Наверное, под лестницей стоял, поджидал меня… Ой, как страшно было, Женечка-а-а…
        — Ну все, все, успокойся… Все уже позади, чего ты… Вон какая молодец оказалась, сама себя взяла и защитила…
        — Ага, молодец… Ты посмотри, что он с шубой сделал, сволочь такая! Первый раз только и надела… И зачем я ее у тебя только купила, эту шубу. Забирай ее обратно, Жень, ради бога, я теперь носить ее уж точно не смогу! Зашьешь потом по разрезу…
        — Да что ты, Оксаночка… Не надо, что ты. Успокойся, все пройдет. Все забудется…
        Милиционер Дима стоял, внимательно прислушиваясь к их женскому горестному диалогу, хмурил белесые бровки над умными голубыми глазами. Жене подумалось вдруг — он, наверное, очень добрый, этот милиционер. И еще — что его в детстве очень мама любила. Сказки, наверное, на ночь читала. Потому что когда мальчикам на ночь мамы сказки читают, они непременно потом вырастают такими вот — с ясными и умными, будто отмытыми маминой добротой глазами. Она вот Максимке своему тоже все время сказки на ночь читала. Он и сам просил…
        — Слушай, Димон, информация уже есть какая, нет?  — выглянул из кухни еще один милиционер. Оглядев Женю быстрым и наглым взглядом и не обнаружив при этом, видимо, для себя ничего интересного, снова перевел глаза на Диму, ожидая ответа на свой вопрос.
        — Нет, Саня. Сам еще ничего не знаю. Скорее всего, в уголовку это дело не отправят. Они ж там белая кость, а мы тут так… Я думаю, нам оставят. Чего тут расследовать-то? Если только прокуратура себе возьмет… Они такие дела любят, когда подозреваемый вот он, готовенький. Чистое покушение, только бумаги напиши правильно…
        — Ага. Понял. Ну что, протокол я составил, можешь почитать, если интересно…
        — Нет. Потом почитаю.
        — Тогда что? Поехали, что ли?
        — Погоди, Сань. Тут вот еще одна информация интересная выплыла. Шубу, в которой потерпевшая была, ей вот эта девушка недавно продала…
        — Ну и что?  — захлопал непонимающе глазами Саня.  — Продала и продала. И что с того? Нам-то это зачем?
        — Как зачем, Сань? А может, это ее хотели убить?
        — Кого?  — одновременно спросили Женя и торчащий в дверях Оксанкиной кухни милиционер Саня. Потом переглянулись и снова повторили хором:  — Кого убить?
        — Ну, может, он просто перепутал? Ждал же он кого-то под лестницей! А шуба, я смотрю, приметная такая, яркая… Надо же тоже эту версию проработать, Сань.
        — Да на фига?  — тихо и удивленно переспросил Саня, скосив осторожно глаза на Женю.  — Ты чё, Димыч, мудришь опять? У нас дел с тобой невпроворот, а ты опять начинаешь… Симаков вон только что звонил, ругался… Говорит, чего вы там застряли…
        — Ладно. Поехали. И правда — дел много. Но я к вам все-таки попозже зайду, Женя. Задам еще пару вопросов. Если сегодня не успею, то завтра обязательно зайду. Вы в котором часу дома бываете?
        — В семь где-то…  — растерянно протянула Женя.
        — Ну, в семь так в семь. Пошли, Сань. До свидания, девушки.  — И, обращаясь к Жене, тихо добавил:  — Вы только больше своей соседке валерьянки не капайте. Она ее и так уже целый литр, наверное, накатила. Лучше уж покрепче чего-нибудь.
        Закрыв за ними дверь, Женя отвела плачущую Оксану в комнату, усадила на диван и начала чуть покачивать, обняв крепко за плечи. Знала потому что — в такой ситуации это самое хорошее лекарство, когда кто-то сидит с тобой рядом, молчит, к себе прижимает и чуть покачивает. И не надо никаких в этот момент испуганно-заполошных вопросов человеку задавать, демонстрируя свое сочувствие. Потому что сочувствие — оно в словах не нуждается. Оно же чувство все-таки. Оно рядышком течь должно. У плачущего свое горестное чувство, а у рядом сидящего — свое тепло-параллельное такое же со-чувство… Вскоре Женя и впрямь ощутила, как перестали трястись под ее рукой Оксанкины плечи, как она вздохнула несколько раз глубоко. А вот уже и лицо от ладоней оторвала, взглянув на Женю опухшими красными глазами, и сама начала рассказывать в подробностях о пережитом недавно ужасе, глотая время от времени рвущиеся на свободу запоздалые короткие всхлипы.
        — Жень, представляешь, я ведь ни сном ни духом. Иду себе, выпендриваюсь в новой шубе, собой довольная. В подъезд зашла — там точно никого не было! А когда лифт пришел, он как из-под земли вырос. Схватил меня за шею и к стене прижал — у меня только голова как пустой чугунок сбрякала! А потом чувствую — еще и нож к спине приставил… Ой, мамочки-и-и-и…
        Оксанка снова было навострилась зарыдать с прежним отчаянием, но тут уж Женя ее попытку пресекла, спросив заинтересованно:
        — А как, как ты извернулась-то, чтоб баллончик этот так быстро вытащить? Он у тебя где был? В руке, что ли?
        — Нет, почему в руке… В кармане… Понимаешь, я сроду его в кармане не таскала! Так, валялся всегда в сумке. А тут, думаю, шуба все-таки. Вещь дорогая, вдруг кто позарится?.. Ну и сунула в карман, когда из дому выходила.
        — Вот и хорошо, что сунула! Видишь, как ангел твой тебя сберег! Значит, счастливая ты, и все у тебя будет хорошо.
        — Ага, хорошо. Знаешь, как я испугалась? Я даже не помню, как этот баллончик из кармана выхватывала! И как я так сумела, а? Развернулась резко и давай что есть силы на колпачок давить! А сама от ужаса и не дышала даже! Хорошо, хоть пальцы правильно на колпачок легли, а то в себя бы могла струю направить… Слушай, Жень, а что они там говорили, эти менты, я не поняла… Он… ну этот, который напал… Вроде какой-то сердечно больной, да? Жень, а он не умрет? А вдруг он умрет в больнице, Жень? Я ж в него почти весь баллончик выпустила… Меня тогда что, Жень, обвинят, да? И посадить могут?
        — Да бог с тобой, дурочка… Ну что ты говоришь такое? Ты же защищалась! Ты, наоборот, молодец! Помогла милиции преступника поймать. А вдруг он маньяк, которого давно разыскивают?
        — Ой, не знаю… Я вот слышала, что тех, кто защищается, тоже судят… Как-то это у них там по-мудреному называется, я не помню…
        — Это называется превышение пределов необходимой обороны. Но у тебя никакого превышения и не было, успокойся. Что ты — должна была стоять и газовую дозу для него рассчитывать, что ли? Сама понимаешь — для расчетов ситуация совсем не та…
        — Ой, не та, Женечка, не та! Ой, мамо ридная, та шо ж это со мною такое зробылы…  — снова отчаянно зарыдав, перешла вдруг на родной диалект Оксанка. Женя взглянула на нее с удивлением — сроду она в соседкиных речах и намека на него не слыхала. Даже букву «г» Оксанка всегда выговаривала, будто и не напрягаясь особенно…
        — Оксаночка, ну что ты опять… Ну все же позади уже, Оксаночка.
        — Ой, мамо моя ридная совсим не бачит, шо тут с дытыною ее зробылы…  — продолжала причитать отчаянно и громко Оксанка, уткнувшись носом в Женино плечо и мотая туда-сюда спутанной гривой бело-желтых, старательно траченных перекисью волос.  — Ой, никто мэнэ ни хвылыночки тута не кохае… Ой, ни можно мне бильше тута життя…
        — Ну ладно, ну что ты, Оксанка…  — чуть сама не расплакалась Женя, слушая надрывное ее подвывание. Потом встряхнула соседку резко, оторвав от своего плеча, глянула в заплаканное лицо, произнесла решительно:  — Слушай, а может, и правда тебе лучше к маме уехать, Оксан? Какую ты тут любовь чертову найдешь? Пропадешь только ни за что! А там тебя мама и побачит, и покохает…
        Оксанка, резко перестав плакать, уставилась на нее удивленно и сердито, потом улыбнулась чуть, слабо махнув Жене в лицо ладошкой:
        — Та не… Шо ты говоришь такое, Женечка… У нее и без того здоровье совсем больное, и сама она вся нафиг больная. Не, нельзя мне туда ехать. Маме еще сестренок моих надо поднимать, и я тут вдруг нарисуюсь. Не, я уж ей отсюда как-нибудь помогу.
        — Оксан, а мама твоя знает вообще, как ты тут живешь?
        — Так это… Мы с ней никогда об этом и не разговаривали, Жень. К слову не пришлось. Да и чего об этом разговаривать попусту? Чего изменится от этих разговоров?
        — Ну да… Ничего, конечно. Значит, мама все-таки догадывается, что ты тут подвиг Сони Мармеладовой каждый день совершаешь.
        — А кто это — Соня Мармеладова, Жень? Знакомая твоя, да?
        — Ага, знакомая…  — грустно подтвердила Женя, проведя рукой по влажной Оксанкиной щеке.  — А ты вот что, дорогая,  — ты давай-ка лучше спать ложись. Сон — лучшее лекарство в таких делах. Поспишь, отдохнешь от всего этого ужаса… Тем более, как я слышала, ты целый литр валерьянки заглотнуть успела.
        — Ой, да слушай ты этих ментов больше! Они и соврут, так недорого возьмут! Никакого там литра и не было, так, пара пузырьков всего… А спать я и правда очень хочу, Жень. Голова — как чугунок с вареной картошкой. И вся фигура болью болит, будто ее долго мяли…
        — Так. Поднимайся давай, мятая фигура! Где у тебя белье, я постелю?  — решительно скомандовала Женя, вставая с дивана.  — Давай-давай, напяливай на себя пижаму… Ну?
        — Жень, а ты не уйдешь? Ты посидишь со мной? А то мне страшно чего-то…  — жалобно попросила Оксанка, вяло забираясь под одеяло.  — Не уходи, Жень…
        — Конечно, посижу. Вот тут, с краешку пристроюсь и посижу. Спи давай, бедный мой ребенок.
        — Ну точно, как мама,  — тихо проговорила Оксанка, сворачиваясь в уютный клубочек.  — А еще мне мама всегда песню пела, когда спать маленькую укладывала… Хорошую такую… Спеть тебе, Жень?
        — Ну, спой…
        — «Нэсэ Галя воду-у-у… Коромысло гнэтся…  — пискляво и фальшиво завела Оксанка, будто снова заплакала.  — А за ней Иванко как вьюночек вьется…»
        Чем закончились дальнейшие мужские поползновения вьющегося коварным вьюнком Иванки, Женя так и не узнала. Оксанка вдруг сразу как-то задышала очень сонно, то есть ровно и тихо. И продолжение этой истории наверняка случилось уже там, за пределами жестокой яви, в Оксанкиных хохляцких снах. Может, и впрямь сложилось у них там чего путное, у Гали этой с коромыслом да у вертлявого Иванки, кто ж теперь разберет… Женя долго еще сидела так, примостившись на краю дивана, смотрела на спящую девушку, наблюдая, как расправляется во сне ее кукольное красивое личико, как розовеют полуоткрытые пухлые губы, как загибаются вверх освободившиеся от тяжких слез ресницы, как сонный нежный румянец расплывается по ее гладким фарфоровым щечкам. Хороша, черт. Жалко девчонку. И впрямь пропадет она здесь ни за грош, ни за копейку, ни за украинскую гривну. Тихо встав с дивана, Женя вздохнула еще раз, подоткнула одеяло Оксане под ноги. И тут же вздрогнула от разлившегося по комнате громкого телефонного звонка. Бросив тревожный взгляд на спящую Оксанку, она тихой пантерой подскочила к аппарату, прошипела в трубку досадливо:
        — Але…
        — Оксана, ты? Почему так говоришь нехорошо, Оксана? Что случилось? Это Ахмет с тобой говорит.
        Имя свое звонивший произнес с очень большим достоинством, можно сказать, с гордым придыханием даже, и замолчал сразу, ожидая будто, когда Женя ойкнет от стыда за свою нечаянную досаду и застрочит в трубку извинениями.
        — Я не Оксана,  — вопреки его гордому молчанию по-прежнему недовольно прошипела в трубку Женя.  — Скажите, что для нее передать…
        — Как это — не Оксана? А где она?
        — Спит она.
        — Ну так разбуди!
        — Щас-с-с…  — злобно и неожиданно для себя громко проговорила Женя, мельком оглянувшись на спящую безмятежно девушку.  — Все брошу сейчас и начну ее будить!
        — Чего бросишь? Говори понятнее, дэвушка, совсем русскому языку не понимаешь, что ли?
        — Ага. Не знаю я русскому языку, черт возьми. Из неграмотных я.
        — А ты вообще что там делаешь? Ты вообще кто такая, дэвушка?
        — Кто, кто… Конь в пальто!  — тихо прошептала Женя в ответ и торопливо вернула трубку на рычаг, недовольно поморщившись и встряхнув даже рукой. А про себя подумала: и впрямь я конь в пальто. Причем в старом стеганом пальто, которое носить довольно противно. Раньше хоть была конем в шубе, а теперь она конь в пальто. И никому, выходит, от продажи ее многострадальной шубы лучше не стало. Ни ей, ни бедной Оксанке…
        Проходя на цыпочках через прихожую, Женя остановилась напротив висевшей на крючке несчастной своей одежки, достала из шкафа плечики и заботливо повесила на них меховое сокровище. Женя свела вместе разрезанные края меха и подумала, что и в самом деле, если подойти по-хозяйски, то можно запросто все зашить, и заметно совсем не будет, если умеючи… Потом, спохватившись, вернулась в комнату, выдернула из розетки телефонный шнур, а заодно и мобильник Оксанкин, звонко-нагло заоравший незатейливую мелодию, тоже отключила. Пусть спит девчонка. Успеют еще, доберутся до нее Ахметы да Чингисханы всякие.
        Дома, ответив на любопытные вопросы Кати с Максимкой, она прошла на кухню, на автомате повязала фартук и с тоской заглянула в холодильник. Что ж, какой-то ужин придумывать надо. Или бутербродами с купленной колбасой можно обойтись? Потом глянула на круглые настенные часы и обмерла — ничего себе! Время-то уже — одиннадцать! Какой тут ужин, когда спать пора ложиться.
        — Макс! Катя! Вы ели что-нибудь?  — крикнула она в сторону детских комнат.  — Или мне ужин стряпать на ночь глядя?
        — Да ели, ели, мам…  — нарисовался в дверях кухни отзывчивый Макс.  — Катька удосужилась омлет сделать. Ничего получился, толстый такой. И вкусный даже, представляешь?
        — А сама она поела? Или ты один все слопал?
        — Обижаешь, мам. И Катька поела, и тебе осталось.
        — Да? Ой, спасибо, сынок. Только я не хочу. Переволновалась за Оксанку, ничего в горло не лезет. Может, ты съешь мою порцию, а?
        — Давай!  — радостно согласился Максим, садясь на свое законное место между окном и холодильником.  — Я как раз шел на кухню ухватить чего-нибудь. Бутербродец какой-никакой сделать.
        — А ты и бутербродец тоже съешь, я колбаски вкусной купила! И сыру вот, и йогуртов… Зови Катьку, пусть тоже поест.
        — Ой, да не будет она, ты ж ее знаешь…. Слушай, мам, а правду все соседи говорят, что эта Оксана — она… как бы это сказать… такая?
        — Какая такая, сынок?
        — Ну… облегченного поведения девушка?
        — Нет, сынок. Она не облегченного, она очень даже тяжелого поведения девушка,  — грустно вздохнув, проговорила Женя.  — Такого тяжелого, как камень Сизифов неподъемный… Не дай бог никому такого облегчения в поведении, Максимка. И вообще, не слушай ты никого. И ни о ком так легко не суди. Человек, смело и безапелляционно оценивающий другого человека, делает огромный шаг назад в своем развитии. Потому что оценить да осудить, а тем более осмеять, всегда легко. А вот глубже посмотреть и постараться понять ой как трудно! Понял, о чем я говорю?
        — Понял, мам,  — слишком быстро согласился Максимка, собирая с тарелки остатки омлета хлебным мякишем.  — Понял, как ты ловко умеешь от прямого ответа уходить. Наворотишь всегда такого, что и сама не поймешь, чего сказала.
        — Максим! Ты что это, грубишь мне, что ли?
        — Да нет, что ты, бог с тобой. Все я понял, успокойся. Соседка наша хорошая девушка, просто жизнь у нее тяжелая. Ты это хотела сказать?
        — Ну да… Примерно это.
        — Мам, а сыр ты какой купила? С дырками?
        — Что? А, ну да, с дырками…
        — Тогда я еще себе бутерброд сделаю и пойду, ладно? У меня завтра контрольная по математике, а я еще ни в зуб ногой… А когда я ем, у меня лучше в голове все укладывается.
        — Иди, сынок…  — улыбнувшись, снисходительно махнула рукой Женя.  — Иди, готовься. А про Оксанку все равно плохо не думай, ладно? Она хорошая и добрая девушка, просто ей в жизни меньше повезло, чем другим детям. Ни в зимний лагерь она не ездила, ни к репетиторам по английскому не ходила.
        — Да говорю же — понял я, мам! Чего я, тупой, что ли? Или маленький? Мне же двенадцать лет уже!
        — А и правда! Чего это я, в самом деле?  — тихо рассмеялась Женя, потянувшись рукой к его вихрам.  — Мужичище в доме вырос, а я ему элементарные вещи по десять раз талдычу.
        — Вот именно!  — мотнул головой, отстраняясь от ее руки, Максимка.  — Тебе нас с Катькой поучить — прямо хлебом не корми. Иди, телефон в комнате звонит, слышишь? Наверняка тетя Ася по тебе соскучилась.
        Звонила, однако, совсем не Ася. Звонила мама Дашки Котельниковой, Катькиной подружки. С мамой этой Женя водила знакомство телефонно-шапошное, то есть и не помнила даже толком, как ее зовут — то ли Валя, то ли Варя… Занудой была эта то ли Валя, то ли Варя еще той. И голос у нее был тоже противный, длинно-скрипучий такой. И говорила она в основном длинно и путано, перемежая каждую мысль еще и долгими на всякие темы лирическими отступлениями. Странно даже было, как это она сумела такого веселого и открытого ребенка вырастить. Дашка очень Жене нравилась. Славная такая девочка. Умненькая и правильная. И Катька за ней тянулась вроде бы.
        — Женечка, я не поздно звоню? Я вас не из постели вытащила, надеюсь? Вы так долго трубку не брали, а перед Катюшей мне как-то не хотелось легализоваться…  — совершенно нормальным голосом произнесла Дашина мама. То есть без всякой скрипучести и предварительного занудства. А это было уже странно. К Жене вдруг разом вернулось давешнее нехорошее предчувствие, заставило нервно сжать пальцами телефонную трубку…
        — А что такое? Случилось что-нибудь, да? Почему вы не захотели, как говорите, легализоваться? Что-то с Дашей случилось?
        — Нет, с Дашей как раз все нормально. Я хотела вас насчет Кати предупредить.
        — Господи, не пугайте меня… Что такое?
        — Ой, даже не знаю, как вам сказать.
        — Да говорите прямо, не томите душу! Что с моей Катей случилось?
        — Нет, не волнуйтесь, ничего особенного. Просто они раньше так хорошо дружили, а теперь…
        — Что, что теперь?  — потихоньку начала раздражаться Женя. Ну что за манера такая у женщины — тянуть кота за хвост? Нет, чтоб сразу сказать — так, мол, и так!
        — А теперь они совсем не дружат.
        — Ну? И что? Сегодня не дружат, завтра снова подружатся. В чем проблема-то?
        — Да вы не сердитесь на меня, Женя. Я же как лучше хочу. Я за вашу Катеньку очень даже переживаю. Как связалась она с этой девчонкой, так я прямо места себе не нахожу…
        — С какой девчонкой?
        — Ой, а вы не знаете, да? Вы, наверное, давно уже в школе не были.
        — Да, и правда давно не была. С первого сентября еще. А что за девчонка такая? Расскажите мне, я не в курсе.
        — Я не знаю, кажется, ее Алиной зовут… Она у них в классе новенькая — неизвестно вообще, откуда она взялась такая. Всех девчонок перебаламутила.
        — В каком смысле перебаламутила?
        — Да, в плохом, в плохом, Женечка! У нее, у этой Алины, мамаша такая… Ну, знаете… Свободный образ жизни ведет. И дочке этот образ, по всей видимости, навязывает. Девчонка целую идеологию под это подвела, пропагандирует черт-те что… Мне как Даша рассказала — я просто в ужас пришла! Там такое… Такое…
        — Какое?  — в ужасе прошептала Женя, сминая невежливо кожистый листик аукубы японской, ненароком ей в ладонь попавший.
        — Ой, ну мне даже и не повторить так, как Дашка рассказала. В общем, как я главную мысль поняла… Что-то вроде того, что все женщины должны только тем в жизни и заниматься, что мужиков за деньги ублажать. Что все они по сути своей — свободные проститутки. И вроде как эта суть должна в общественную норму войти. И что надо вытравливать из себя старательно ханжество всякое, и что девочек в этом смысле с малолетства правильно воспитывать надо. Господи, да чушь всякая! Даже говорить об этом противно! Да и не это главное… Главное то, что Алина эта вокруг себя уже целую тусовку собрала, и Катя ваша тоже туда вхожа.
        — Не может быть…  — тихо прошептала Женя.  — Моя Катя? Да ну… Она у меня умная девчонка, и глупости всякие слушать не будет.
        — Ой, не знаю, Женя. Смотрите сами. Мое дело предупредить. Я со своей Дашей уж давно беседу провела. И из школы ее часто тайком домой провожаю.
        — Как это — тайком?
        — Ну, она идет себе, я а за ней — дворами. Смотрю, чтоб Алина эта за ней не увязалась.
        — И что? Не увязывается?
        — Нет. Она за Катей вашей увязывается. А Дашка моя, стало быть, без подружки осталась. Она переживает так… Может, вам это…тоже Катю какое-то время из школы встречать стоит?
        — Да как? Я ж работаю…  — растерянно проговорила Женя.
        — Правда? Работаете? Ой, а я же не знала…Мне казалось, что вы женщина абсолютно домашняя.
        — Нет. Я не домашняя. Я обыкновенная. А за звонок спасибо вам, конечно.
        — Ой, да пожалуйста, Женечка! Всего вам доброго! Спокойной ночи.
        — И вам всего доброго. Еще раз спасибо.
        Положив трубку, Женя посидела еще, глядя перед собой потерянно, потом пожала плечами — ерунда какая-то… Катька совсем не глупая девчонка, чтоб на поводу у какой-то оторвы идти… Нет, что-то тут не так, наверное. Может, просто перестраховалась эта то ли Валя, то ли Варя в своих материнских перепугах? Скучно ей одной бояться, вот она и ее, Женю, к этому занятию привлекла?
        — Кать! Катя!  — крикнула она требовательно в сторону дочкиной комнаты.  — Иди сюда, Катюш, поговорить надо!
        — Ой, да слышу, слышу я, мам…  — высунула из комнаты Катя свою всклокоченную голову.  — Ну чего тебе так срочно приспичило? Погоди, я хоть из форума выйду.
        Плюхнувшись напротив матери в кресло, она заправила за уши непослушные пряди, положила одну красивую ногу на другую, уставилась на мать в нетерпеливо-капризном ожидании. Женя молчала испуганно, как-то враз растерявшись. Господи, с чего начать-то? Надо было хоть подумать, подготовиться к этому разговору, что ли. Сроду она с Катькой таких взрослых бесед не вела. Прям оробела даже. Прям врасплох ее Катькино неожиданное взросление застало, ударило по глазам, как откровением каким брызнуло. Когда каждый день своего ребенка видишь, глаз замыливается, наверное. А Катька у нее вон уже какая! Модель агрессивная! И нога на ногу, и движения плавные, не угловато-подростковые, и везде, где надо, округлости. И что теперь ей со всем этим взрослым Катькиным хозяйством делать прикажете?
        — Ну? Чего хотела-то, мам?
        — Я? Так это… Поговорить…  — растерянно пролепетала Женя, срочно пытаясь выудить из головы нужные слова. Никаких слов так и не найдя и встряхнув головой решительно, спросила в лоб:  — Кать, а она кто, эта твоя подружка новая? Алина? Что за девочка? Ты мне о ней никогда не рассказывала. И что с Дашей Котельниковой поссорилась, ты тоже не говорила.
        — А-а-а… Ну понятно теперь, откуда ветер дует!  — хлопнула ладошками по подлокотникам кресла Катька.  — Значит, и до тебя Дашкина мать добралась! Она уже всех родителей обзвонила! Делать ей больше нечего, что ли, мам?
        — Кать, ну зачем ты так?.. Столько лет у них в доме пропадала, чаи пила, обеды ела, а теперь — делать ей нечего? Нельзя так о взрослых отзываться, дочь!
        — Ой, да ладно…  — поморщилась недовольно Катя.  — Что я такого сказала-то? Ничего такого и не сказала.
        — А все-таки — кто она, эта Алина?
        — Мам, ты что, меня так бдишь, что ли?
        — Да. Бдю. То есть как это… Смотрю за тобой. В конце концов, я тебе мать или кто?
        — Да мать, мать… Только, пожалуйста, смотреть за мной больше не надо. Пожалуйста, мам. Не слушай ты эту зануду! Ну ты ж не такая. Ты тоже, конечно, ханжа та еще, но не до такой же степени!
        — Я — ханжа?  — удивленно уставилась Женя на дочь.  — Ничего себе, приласкала.
        — Ой, да все нормально, мам! Ну… ты другая совсем ханжа, не злая! Ты добрая ханжа…
        — Так-так… Интересно даже… А ну расшифруй! Какая это я добрая ханжа, интересно?
        — А ты чего, обиделась, что ли?
        — Нет. Не обиделась. Делать мне нечего — обижаться на тебя. Ну?
        — Понимаешь ли, мамочка… Ты привыкла, что все в твоей жизни по полочкам должно быть разложено. Все запрограммировано должно быть, чтоб каждому чувству — свой отдельный файлик, а накопились файлики — папочку для них отдельную надо завести… Вот эту папочку назовем «семья», вот эту «работа», а в эту папочку плановые денежные затраты будем складировать. Это на одежду, это на летний отдых… Это не ханжество разве?
        — Нет, не ханжество, Кать. Это называется жизнь обыкновенная. Нормальные люди так и живут — чтоб семья, чтоб работа, чтоб покупки планировать…
        — Мам, а если компьютер зависнет? Что тогда? Если жизнь возьмет и выгонит из придуманных рамок? Вот как тебя, например? Была у тебя файловая папочка «семья» и исчезла в одночасье…
        — И что? Я как жила, так и живу.
        — Да ни фига ты не живешь, мам! Ты застыла в своем этом ханжестве, и не живешь уже! Ты как вот эта наша «куба» искусственная!  — дернула за ветку ни в чем не повинное растение Катька.  — Не цветешь, не пахнешь, без полива не засыхаешь, от чувств не умираешь… С виду все нормально, даже обмануться можно этой натуральностью, а на самом деле — облом! Даже папа не смог с тобой жить… Извини меня, конечно.
        — То есть ты хочешь сказать, что я с виду только живая, что ли? А на самом деле — умерла давно?
        — Да не сердись, мам! Ну чего ты… Я вовсе даже не хочу тебя обидеть. Просто отцу настоящих чувств захотелось, неуправляемых, по полочкам не разложенных. Он, кстати, тоже терпеть не мог эту твою аукубу японскую! Ну признайся — ведь ты его не любила, мам? Ты хорошей женой была, верной, правильной, заботливой, но ведь не любила?
        — Не знаю, дочь… По крайней мере, я очень старалась.
        — Вот-вот! А я, мамочка, не хочу жить вот так — очень стараясь. Я по-настоящему хочу. Чтоб любить! Причем любить совершенно свободно.
        — То есть как — свободно?  — испуганно вздрогнула Женя.  — Что ты имеешь в виду? Сегодня с одним, а завтра с другим?
        — Ой, ну опять ты глупости говоришь! Смешала все в одну кучу! Ты мне еще про обязательства всякие сейчас расскажи.
        — Да, Кать, именно в одну кучу и смешала! Ты права! Потому что только в одной куче это должно быть — и любовь, и обязательства!
        — Нет, мам. Не бывает обязательной любви. В природе ее вообще нет, понимаешь?  — тоном мудрой старой учительницы тихо произнесла Катька, глядя на мать снисходительно.  — Любовь, она всегда свободна. Во всем. Во всех ее проявлениях. И ханжества она тоже не выносит.
        — Так… Понятно…  — растерянно моргнула Женя, ежась под Катькиным снисходительным взглядом.  — Это тебе Алина такие уроки жизни преподает, да?
        — Господи, ну что вы все к девчонке привязались? Чего она вам сделала-то? Обычная девчонка, как все… Ну, грубоватая, может. Это да. Это в ней есть. А иногда и просто вульгарная… Но зато у нее свое мнение есть! Зато она не пресная! И мне с ней интересно дружить! А с Дашкой твоей — спортсменкой-комсомолкой-отличницей — неинтересно!
        — Кать… Чего-то боюсь я за тебя… Честное слово, растерялась даже…  — округлив глаза, испуганно пролепетала Женя.  — Не поверишь — даже слова все из головы вылетели. Ты бы не дружила с этой девочкой, а, Кать? Так не нравится мне все это.
        — Мам, скажи, ты мне веришь? Я тебе дала хоть раз повод за меня бояться?
        — Да верю, верю, конечно. Просто… как не бояться-то? Времена такие страшные… В лифтах вон убивают…
        — Да при чем здесь это, мам? Чего теперь, из дома не выходить? Или не жить совсем?
        — Ну почему — жить, конечно. А только заигрывать со всякими там свободными отношениями тоже нельзя. Мало ли, кто там тебе попадется, в этих свободных отношениях?
        — Ага. В ханжестве оно, конечно, лучше. Давай уж тогда купим еще одну аукубу искусственную, рядом с этой поставим! Для пары! Одна аукуба будет тобой, а другая — мной!
        — Ой, да чего ты привязалась к бедному дереву…  — безнадежно махнула рукой Женя.  — Ладно, Кать, устала я сегодня. Давай потом к этому разговору вернемся, ладно? Видимо, не готова я к нему оказалась.
        — Ага. Вернемся,  — вставая из кресла и потягиваясь всем своим молодым и здоровым организмом, насмешливо проговорила Катька.  — А ты давай, готовься. Доктора Спока почитай, дедушку Фрейда, цитатки там всякие повыписывай…
        — Катя! Прекрати! Ты как со мной вообще разговариваешь?
        — Ой, да ладно… Я ж так просто, прикалываюсь. Спокойной ночи тебе, мамочка.
        — Да уж, будет у меня после этого разговора спокойная ночь…  — проворчала Женя уже в Катькину спину.  — Спокойнее некуда.
        Уже лежа в простели, она никак не могла решить, что ей лучше сделать — наплакаться от души или заснуть мертвецким сном все-таки? Хотелось и того, и другого. Заснуть хотелось от усталости, поплакать хотелось от страха да от обиды на Катьку за ее ярлыки, на мать бесцеремонно повешенные. Жаль, что совместить все это нельзя. Заснуть, конечно, оно лучше б было… А с другой стороны, если накопившиеся слезы не выплакать, они вылезти могут в самый неподходящий момент, спровоцировавшись на ерунде какой-нибудь. Самой же стыдно потом будет…
        В общем, пока вопрос этот в Жениной голове решался, организм заснул уже и сам по себе. Плохо заснул, с кошмарами. Были в тех кошмарах и Оксанкин испуганный крик, и сердечник-маньяк с синюшно-бледным лицом, ее преследующий, и вульгарно-хохочущая девушка Алина с огромной и смачной фигой в ее, Женину сторону, направленной, и Катька, которую, как Женя ни пыталась, все догнать не могла, и почему-то еще милицейский майор Дима в этих кошмарах присутствовал. Уж бог его знает, как его туда занесло. В хорошем, правда, образе он в Женин сон-кошмар пришел, надо отдать ему должное. В положительном то есть образе. Был он там рыцарем благородным, гордым и сильным, с развевающимися по ветру белыми волосами, с высоко поднятой головой, с горящими алмазами-глазами, гневно взирающими на все остальное тягостно-кошмарное безобразие.

* * *
        Утро принесло с собой тяжелую голову и странную мышечную скованность. Тоже «вся фигура болела», как давеча выразилась Оксанка. Тоже будто мяли ее всю ночь. Противненькое достаточно ощущение. Такое противненькое, что вставать и начинать жить совсем не хотелось. Тем более, к мятости этой да к тяжести головной болезненной еще одно ощущение прилепилось, безысходное такое, похожее на тяжелую обиду. А может, это и была она, самая настоящая обида. А что? Не каждый же день родные дочери матерей ханжами обзывают да в неискренности упрекают. Смотрите-ка, еще и с аукубой искусственной ее сравнила… Не цветешь, говорит, не пахнешь, без полива не засыхаешь… Вот так вот вам! Ты тут последнюю шубу на алтарь своего материнства кладешь, а вместо благодарности — такое вдруг обидное откровение…
        Так Женя «долежала» в это утро до последнего, укрывшись с головой одеялом и бурча из-под него что-то невразумительное по очереди интересующимся ее странным поведением Кате с Максимкой. Ну ладно, Максимка удивился — чего это она с постели не встает. Это еще понятно. А эта малолетняя нахалка куда лезет со своими вопросами? Еще и удивляется так искренне, главное…
        Кончилось все тем, что пришлось ей подскакивать с постели, как той лентяйке, родительской вожжой от нетерпения огретой, и носиться по квартире в срочных сборах, чтоб на работу не опоздать. Потому что с опозданиями этими демократия демократией, конечно, а по закону подлости можно и на плохое настроение шефа нарваться и ни за что ни про что принять на себя его начальницкую показательную гневливость. Он и так на Женю в последнее время косо посматривает. Хотя чего на нее косо посматривать, скажите? Ну да, знаем, что он незамужних баб терпеть не может, слышали, как же… А только ты сначала зарплату, сволочь такая, этим незамужним заплати, а потом уж и терпеть не моги столько, сколько в тебя этого нетерпения влезет. Это ж надо такое придумать — людей в Новый год зарплатой обездолить!..
        Опоздала она таки в это злое утро порядочно. На целых полтора часа. Угораздило еще и в пробку попасть по дороге. С остановки автобусной уже бегом неслась практически. Да еще и Юрик несчастный вдруг выскочил прямо из входной двери ей навстречу, только что лбами чуть не столкнулись. Встал перед ней соляным столбом, уставился так, будто она ему с неба на голову свалилась. И молчит. Моргает испуганно и молчит.
        — Женечка… Это ты… А… А время уже… А я к тебе поехал…  — проблеял он наконец, но с места своего все равно не сошел. Так и стоял перед ней, будто его параличный кондратий хватил и не отпускает никак.
        — Ко мне?  — удивленно распахнула на него глаза Женя.  — Зачем ко мне?
        — Ну как же… Тебя нет… Я подумал, может, случилось с тобой что… На мобильник звоню, а ты звонки пропускаешь…
        — Да как я на них должна отвечать, со всех сторон зажатая? Я ж на работу в общественном транспорте езжу! Там народу — не протолкаться… И вообще — кто тебя просит обо мне беспокоиться? Когда ж ты угомонишься наконец, Юр? А ну пропусти, я замерзла, как цуцик! Зуб на зуб не попадает, еще и стою тут с тобой…
        — А… Ну да…  — оторопело согласился с ней Юра, но с места своего так и не сошел. Только оглядел ее всю странно как-то, моргнул, снова повторил:  — Ну да… Ну да… Замерзла… Конечно, замерзла…  — Потом, будто встряхнувшись, спросил вдруг по-отцовски озабоченно:  — А почему ты в такой холод шубу не носишь, Женя? В таком пальтишке и пневмонию подхватить можно! Нельзя же так легкомысленно к себе относиться!
        — Ой, не могу! Ну прям отец родной!  — сердито хлопнула себя руками по бокам Женя. И совсем уж выйдя из себя от ударившего в голову сильного раздражения, прошипела ему в лицо сквозь зубы, тихо и злобно:  — Юр, а ведь и самом деле уже достал… Отстань, а? Ну сколько уже можно-то? До печенок уже до самых достал.
        — Я понимаю, Женечка… Я все понимаю… Но я так беспокоюсь за тебя! А беспокоиться ты мне запретить никак не можешь… Надо в шубе в такие холода ходить, Жень! Ну, ты будто и впрямь девочка маленькая.
        — А нету у меня шубы, Юр. Я ее продала. Все? Удовлетворила я твое болезненное любопытство? Устраивает такой ответ?
        — Зачем? Кому продала?
        — О боже…  — закатила к небу глаза Женя и даже всхныкнула слегка от безнадежности.  — Да какое тебе дело, Юр, зачем и кому? Ну что ты меня мучаешь своей противной приставучестью? Ну выбери себе другой для любви объект, а? С меня уже достаточно, Юр… Ну за что мне наказание такое, господи… Ну почему я как следует хамить так и не научилась…
        — Жень, ну что делать, если я так люблю тебя? Я уже не могу без тебя, Жень… Я все время волнуюсь о тебе, беспокоюсь.
        — Ой, да пошел бы ты знаешь куда вместе со своим волнением и беспокойством?  — решительно попыталась она отпихнуть его в сторону.  — А ну отойди, сказала! И не подходи ко мне больше никогда! Я уже видеть тебя не могу, Юра! Меня уже колотун нервный от одного только твоего любопытного взгляда бить начинает!
        — Да что я тебе сделал такого, Жень?  — развернулся он ей неуклюже вслед.  — Я ж это… Я чисто по-человечески. Я ж сексуально тебя не домогаюсь, чего ты?.. Я ж беспокоюсь о тебе только.
        — Да отстань, зануда!  — торопливо потянула она на себя ручку входной двери.  — Еще не хватало, чтоб ты сексуально меня домогался! Тоже маньяк нашелся… Еще раз говорю — не подходи ко мне больше! Никогда!
        — Постой, постой, Женя! Ты так и не сказала мне, кому ты шубу свою продала!  — уже в спину ей отчаянно крикнул Юрик.
        Но Женя уже не обернулась. «Вот же сволочь — еще и по больному месту норовит шарахнуть своими вопросами!  — яростно размышляла она, перепрыгивая через две лестничные ступеньки.  — Как будто я и без него не знаю, что в шубе зимой ходить лучше, чем в старом пальто… Надо же, Америку открыл! Волга впадает в Каспийское море! Так и норовит моей же шубой меня же и ударить. Еще и любопытничает так нагло — кому продала… Какое ему дело вообще? Сволочь! Беспокоится он! По-человечески! Я и без его человеческого беспокойства покинутой всеми сиротинушкой в этом пальтеце себя чувствую…»
        Что ж, это и впрямь было так. Одежда, если уж честно и до конца признаваться, всегда была для нее не просто одеждой — в смысле тряпочек. Так уж получилось, что несла она в себе некий более глубокий смысл, то есть диктовала внутренний Женин по отношению к окружающему миру настрой. Хотя и говорят, что женские страдания по хорошим одежкам — всего лишь комплекс там какой-то. Или страх — черт его разберет. Не сильна была Женя в психологии. И даже мало того, что не сильна — вообще науку эту не любила и даже слегка ее побаивалась. Как-то хотелось своими собственными ощущениями в этом мире обходиться, а не чужим в самоё себя вмешательством, даже и во благо направленном. Все равно оно чужое, это вмешательство! А она сама себе не чужая, у нее свой собственный проводник в этот мир есть. Пусть слишком простой, но свой. То есть красивая, хорошо сидящая на ее ладной фигурке одежда. Ну не могла она существовать в этом мире плохо одетой, и все тут! Потому что не впускал он ее в себя, отторгал из своей гармонии, заставлял плестись понуро по пыльной обочине, если она представала перед ним некой икебаной безвкусною.
И наоборот — приглашал в себя, тут же начинал делиться щедро чудными запахами, дождями да снегами, да ветрами-полетами — всем, чем сам богат был,  — если ступала она в него своим внешним видом довольная. Так уж сложилось в ее жизни, что без многих вещей она могла обойтись запросто. Без еды, например, без телевизора… А вот без хорошей одежды — ну никак! Бабушка ее к этому приучила, с детства еще. Бабушка хорошо шила, и вкус имела для самоучки-портнихи очень даже отменный, можно сказать без преувеличения, талантливо-фантазийный. И в Женины детские да подростковые одежонки она эту фантазийность всю до капельки, наверное, выплеснула — каждую сшитую вещь доводила до такого «изюму», что проходящие мимо по улице дамочки оглядывались на нее завистливо. И невдомек было дамочкам, что стильная рубашечка у девушки родом вовсе не из дорогого фирменного магазина, а родом она из обыкновенного, прости господи, тикового хлопчатого наматрасника, толстого, хлопкового, бережно сохраненного бабушкой-мастерицей еще с тех времен, когда такие ткани были хоть и топорно выполненными, но настоящими по природной своей сути.
Очень уж хороши были эти грубоватые тряпочки для проявления творческой фантазийности. Тем более что в те времена о фирменном изобилии и не мечталось даже. Вообще на панибратскую близость с надменным фирменным ярлыком бабушка никогда не претендовала. Отнюдь. Тут дело было уже в азарте неком — как из ничего сделать что-то. Как на пустом практически месте достичь той самой гармонии с образом, которая притягивает к себе взгляды невольно-завистливые. Хотя Женя на себе никаких таких взглядов и не замечала даже. Шла себе и шла по улице, высоко голову держала, далеко вперед смотрела. Туда. В мир. И хорошо ей было…
        В общем, вырастила бабушка внучку слишком уж к одежде требовательной. Не в смысле стоимости, конечно, а в смысле того самого «изюму». А потом в Женином благополучном замужестве к этому «изюму» и возможность высокой стоимости тоже удачно прибавилась. И привычка эта окончательно в ней корнями проросла — без одёжной на себе красоты в мир вовсе ступать не сметь… Потому что не примет! Потому что отторгнет! А что? Так потом и оказалось — и правда отторг! Никакой ей радости от мира не стало — отвернулся он от нее, не вынес такой с ее стороны предательской дисгармонии. Вот и скачи теперь, и прыгай через две лестничные ступеньки, убегай от своего же внутреннего с миром конфликта. В шубе-то, небось, так по-заячьи некрасиво не запрыгала бы!
        Забежав в свой кабинет, она кинулась с разбегу к теплой батарее, уселась на нее сверху и, сжав губы и прикрыв глаза, начала мелко трястись-дрожать. Чего в этой дрожи было больше — зимнего холода или разгулявшегося по организму горестного раздражения — она и сама бы не определила. Что ж это за утро такое проклятое — хоть совсем не живи!..
        — Ты чего, Жек?  — подскочила к ней со своего стула Аленка.  — Случилось чего, да?
        — Ой, отстань… Ничего не случилось… Замерзла просто. А вообще, случилось, конечно. Такого вчера со мной наслучалось всякого разного! Вернее, не со мной… Прям жуткая история такая! Сейчас вот отогреюсь и расскажу. Чайник пока включи, а?
        — Ага, сейчас…  — тут же подсуетилась Аленка.
        — Ой, подожди, Жень, не рассказывай пока!  — отозвалась из-за своего компьютера Оля.  — Я справку срочную должна закончить! Мне еще минут десять надо! Я сейчас, я быстро.
        — Да ладно, не торопись. Я и не отогрелась еще…  — махнула в ее сторону рукой Женя.
        — Ой, Жек, а тебя с утра Юрий Григорич искал!  — громко прошептала из «чайного» угла Аленка, заговорщицки округлив глаза.  — Залетел к нам, весь из себя озабоченный такой! Почему это, говорит, Ковалевой до сих пор на работе нет… Чего это он, а?
        — Ой, Аленк, не надо, прошу тебя! Ну не поминай его всуе!  — жалобно повернулась к ней Женя.  — Он и без того мне внизу настоящий допрос с применением пыток устроил… Привязался, понимаешь ли, к шубе моей несчастной. Вот доложи ему, куда я шубу свою дела, и все тут.
        — А куда ты ее дела?  — с интересом вдруг спросила Аленка, оглядывая подозрительно Женино пальто.  — И то я смотрю — третий день уже в этом безобразии ходишь.
        — Куда, куда…  — уныло вздохнула Женя.  — Соседке Оксанке продала.
        — Зачем?  — снова округлила на нее глаза Аленка.
        — Ну как зачем… У тебя, Ален, папа-мама есть?
        — Есть… А при чем тут…
        — А двоих детей у тебя нету?
        — Нету, конечно… Ты ж сама знаешь!
        — Ну вот видишь, Ален, как все в один пазл хорошо складывается… Раз нам зарплату замылят, где ты на новогодние подарки денег возьмешь? У мамы с папой?
        — Ну да…
        — А я где возьму? Чтоб своим детям подарки купить?
        — Ну… Я не знаю, конечно… Можно кредит, например, взять…
        — Кредит? Что ж, мысль хорошая, конечно… А отдавать с чего?
        — Ну, так там же постепенно…
        — А где гарантии, что на эти «постепенно» у меня деньги найдутся? Нету у меня таких гарантий, Ален. Слишком уж моя жизнь неустойчива. И за спиной моей никто не стоит, чтоб поймать, если падать буду. За спиной моей только дети, которые есть хотят каждый день. Нет, боюсь я долги на себя взваливать, очень боюсь…
        — Так сейчас весь мир в долг живет, Жень! И ничего, и нормально! Никто не умер еще от страха! Пошел человек и взял кредит, и решил все свои проблемы…
        — Ага! Добрые дяденьки банкиры очень тебе обрадуются, всеми твоими проблемами озаботятся тут же, и все решат, и помогут, чем могут!  — встряла в разговор из-за своего компьютера Оля.  — Как там говорится, погоди? Подобрали, обогрели… Или обобрали, подогрели? Глупая ты какая еще, Ален, господи…
        — И ничего не глупая! Все равно можно как-то проблему безденежья решить! А вот последнее с себя снимать — глупо! Надо же — шубу продать… Да я бы никогда… Это уж вообще самобеспредел какой-то…
        — Ладно, малолетка, хватит трындеть! Ты чай приготовила?  — вырвалась наконец из-за своего компьютера на свободу Оля.  — Ишь, Жень, еще и про беспредел тут рассуждает, ага? Совсем расслабилась с нами, с добрыми тетками! Спорит еще, главное! А дедовщину, ее никто и нигде пока не отменял, между прочим.
        Посмеявшись, они расположились вокруг чайного стола — как всегда по утрам. Женя сидела, сложив подбородок в ладошку, водила пальцем другой руки по завитушкам на коробке с печеньем да изредка шмыгала носом, согреваясь. Девчонки сидели, смотрели на нее молча, ждали обещанной ужасной истории. Вздохнув, Женя сделала большой глоток чаю, подняла с ладошки голову, принялась рассказывать трагически: подхожу, мол, я вчера к своему собственному подъезду, и вдруг вижу… Нет, правда, она только эту криминальную историю и хотела рассказать. С того самого момента, как своими глазами увидела лежащего на носилках его, настоящего убийцу, маньяка то есть. А потом и сама не заметила, как увлеклась сильно в этом своем рассказе, как перескочила зачем-то на жизнь трудную Оксанкину, на ее подозрительный заработок… А потом и про свою ссору с Катькой зачем-то рассказала, будто за язык ее черт потянул. Ну вот кто, кто ее просил такие подробности на людское судилище вытаскивать? Оля с Аленкой — они хорошие девчонки, конечно, свои в доску, но так уж природой заведено, наверное — где две женщины о третьей рассуждают — там уже
судилище и есть. Автоматически. Потом уж опомнилась она, да поздно было. Вот уж и Оля, сверкнув честным женским глазом, свой суровый вердикт вынесла:
        — А так и надо ей, этой Оксанке твоей! Понаехали тут, житья от них нет! Да и наверняка она сама себе приключения такие на задницу навлекла! А как она хотела? Хочешь легкого заработка — вот и получай за него компенсацию!
        — Ой, ну зачем ты так, Оль?  — кинулась на защиту своей соседки Женя.  — Самое же простое дело — в человека камень бросить! А для любого следствия, между прочим, своя причина имеется…
        — И какая, интересно, такая причина заставляет молодую девчонку стремиться к таким заработкам? Только не говори, что у нее голодные дети дома плачут, ладно?
        — Не, Оль. У нее не дети. У нее сестры. И мама больная.
        — Господи, Ковалева, ну чего ты такая наивная-то у нас… Да к каждой первой такой вот на улице подойди — и каждая первая тебе про сестренок и больную маму расскажет!
        — Нет, Оль, у нее и в самом деле все так. Я же знаю…
        — Откуда? Ты что там, была, что ли?
        — Нет. Не была. Но все равно знаю,  — упорно стояла на своем Женя.  — Я ей верю просто…
        — Тогда так и говорила бы сразу — верю. А то знаю, знаю… Между «верю» и «знаю» вообще пропасть лежит — не перешагнешь…
        — Да нет никакой пропасти, Оль! О чем ты? И вообще — почему мы всегда на расправу такие скорые, девчонки? Да пусть даже она и врет про маму и сестренок — что это меняет-то? Факт все равно фактом остается — попала девчонка в такую вот жизнь…
        — Да не попала, а сама в нее пришла! Целенаправленно! А ты давай, жалей, гладь ее по головке! Небось Катьку свою в такую вот жизнь не направишь, а? Грудью на пути встанешь? Вон как переполошилась от новой ее подружки!
        — Ну да, переполошилась… Но это же другое все-таки!
        — Ну почему — другое? Сейчас эта Алина целенаправленность в ней воспитает, мозги набекрень свернет, и получишь вторую такую вот Оксанку…
        — Да типун тебе на язык, Оля! Ну что ты несешь ерунду всякую?  — сердито повернулась к подруге Женя.
        — А ты не ерунду несешь? Посмотрите на нее — добрая выискалась! Камнями ее Оксанку, видишь ли, закидали! Да на то он и порок, чтоб его камнями закидывать, а не слезьми жалостными поливать! Потому что поливать будешь — рядом еще один порок обязательно корни даст и из земли выползет.
        — Но все равно это жестоко, жестоко… Все равно не должно быть так, девочки! Ну почему мы сами себя всегда в судьи назначаем? Надо добрее быть, надо уметь жалеть… Не суди, да не судим будешь…
        — Ой, Ковалева, заткнись, а? Слушать тебя противно! Да твоя доброта, между прочим, это не что иное, как обыкновенный отросток от равнодушия и трусости! Атавизм такой, никому не нужный. И не смотри на меня так! Вместо того чтоб участие проявить да девчонку к родителям отправить, она вокруг нее жалостливый кисель развела! Оно конечно… Пожалеть, оно проще для души и дешевле для кошелька обойдется.
        — Ну, знаешь! Это уж чересчур!  — гордо выпрямившись, встала со своего стула Женя.  — Я вообще жалею, что вам это все рассказала, понятно?
        — И правильно! И не надо было рассказывать! А то посмотрите на нее — добрая какая нашлась…  — тоже поднялась во весь свой значительный рост Оля, с шумом отодвинув от себя стул.
        — Девочки, вы чего?..  — захлопала ресницами Аленка.  — Вы чего, поссорились, что ли? Ни фига себе!.. Сколько сидим вместе, ни разу не ссорились…
        — Иди лучше посуду помой!  — буркнула сердито, садясь за свой компьютер, Оля.  — И работай давай! Я вчера еще тебе задание срочное дала, а ты до сих пор не сделала!
        Впрочем, сердились они друг на друга недолго. Как раз до обеда. Обед, слава богу, прошел уже в теплой и дружественной обстановке, то есть за поеданием огромного куска пирога, оставшегося от именин Аленкиной мамы и принесенного ей на общее угощение. Разогретый в микроволновке, он сам притянул обеих спорщиц к столу сытным запахом хорошего теста и домашней мясной начинки. При таком запахе обо всех спорах да принципах забудешь, чего уж там. Голод — он не тетка. Ему всякие там разные принципы вообще без надобности…
        — Слушай, Жень, а он молодой или старый, милиционер этот? Ну, который тебя допрашивал?  — спросила неожиданно Оля, пережевывая большой кусок пирога.
        — Да он меня и не допрашивал вовсе, чего ты! Мы просто так с ним разговаривали, без протоколов всяких…  — удивленно уставилась на нее Женя.
        — А я потому и спрашиваю, раз просто так разговаривали! Ну? Молодой или старый?
        — Молодой, конечно. Да какая разница, Оль…
        — А молодой — как? Постарше тебя или помладше?
        — Ой, отвяжись, а?
        — Ага! Покраснела! Покраснела! Смотри, Аленка, как Женька покраснела!  — радостно захлопала в ладоши Оля.  — Как Юрика увидит — бледнеет сразу от злости, а тут покраснела прям сразу, как девица!
        — Ну и что… Ну и покраснела…  — схватилась за щеки Женя,  — да это же не то все, чего вы! Да у меня и мысли подобной…
        — Конечно, конечно! Какая такая мысль, Женечка!  — продолжала веселиться от души Оля.  — И у нас с Аленкой тоже никакой такой мысли подобной нет! Мы просто радуемся тому обстоятельству, что и тебе наши женские да человеческие радости не чужды… Давно уж пора, а то так и останешься до старости в глубоком убеждении, что мир из одних только Юриков состоит.
        — Ой, ну это уж лишнее, Оль! Ну это уж из мухи слона!  — засмеялась вслед за ней Женя.  — Да я просто так покраснела, господи! Вечно ты в крайности всякие ударяешься!
        Однако настроение у нее и впрямь после обеда поднялось вдруг. Просто так, на пустом месте поднялось. Без всяких придуманных девчонками предпосылок. То есть не из-за милиционера же, в самом деле! Просто душа опять хорошего настроения запросила, и все. И вечером домой ехала — улыбалась, и в магазине, когда в очереди в кассу стояла,  — улыбалась, и к дому когда в синих декабрьских сумерках подходила — тоже улыбалась. Взяла и разрешила себе просто поулыбаться. Имеет право, в конце концов.
        Хотя, если честно признаться, милиционер Дима тоже в ее хорошем настроении присутствовал. Составным элементом. И думать о нем было не то чтобы приятно, а… волнительно как-то. Волнение это странным образом бултыхалось внутри, как выпитая на сытый желудок бутылка лимонада, и время от времени перекатывалось шипучими пузырьками то в солнечное сплетение, то где-то меж ребрами при дыхании застревало, а то вдруг шибало быстро и колко в лицо, отчего оно само собой съезжало в дурацкую совершенно улыбку. А вот правда, интересно все-таки, сколько ему лет? Наверное, около тридцати где-то. И наверняка он женат — благополучно и счастливо. Хотя ей-то какая разница, женат ее вчерашний знакомый милиционер или нет? О таких людях, как врачи да милиционеры, вообще, между прочим, даже и неприлично так думать! Потому что врач один, а пациенток много. И милиционер тоже один, а всяких вокруг него потерпевших да соседок этих потерпевших тоже, между прочим, много. И если каждая при этом станет такими дурацкими вопросами задаваться…
        Но с другой стороны — она не в лоб их ему задает! Она про себя, потихонечку… Чтоб настроение свое хорошее не упустить, поддержать как-то… Или вот, например, ничего страшного тоже не будет, если она в порядок себя приведет, косметику на лице подправит, а вместо домашней пижамы джинсы да футболку Катькину на себя напялит… Он же вчера сам сказал, что ему еще подойти к ней надо и несколько вопросов дополнительных задать. Вот пусть и приходит, что ж. И в квартире можно порядок слегка навести — тоже не помешает. И дерево золотисто-искусственное, аукубу японскую, от пыльного налета освободить…
        — Ну что, подружка? Слышала, как обругала нас с тобой вчера Катька, а?  — потянула она к себе яркую золотисто-зеленую ветку.  — Не нравимся мы ей, говорит. Не цветем, говорит, не пахнем, без полива не погибаем. Как будто мы с тобой обе такие и есть… мертвые. А мы и не мертвые вовсе. Мы красивые. Мы гордые даже, можно сказать! И не надо нам никаких на себе цветов, и запаху тоже никакого не надо. Нам и так хорошо. Правда? Живем себе тихо, никому не мешаем.
        Аукуба японская плавно-медленно, как живая, вырвала свою упруго-пластиковую ветку из Жениных рук, распрямила ее гордо в нужном направлении. Отстань, мол, женщина, с глупыми своими вопросами. И вообще — не примазывайся к моей красоте. Уж я тут сама по себе как-нибудь.
        До прихода Максимки с тренировки она успела приготовить и ужин. С удовольствием выставила перед мальчишкой тарелку с «настоящим» большим мясом, с жареной до хрусткой корочки картошкой, с красивым огуречно-помидорным веером по краю. Потом сидела, смотрела, как он все это поглощает с аппетитом. И получила большое и настоящее удовольствие от этого созерцания, между прочим. Сплошная тебе гармония бытия. И никакого при этом душераздирающего внутреннего конфликту…
        — Мам, а Катька где?  — отвалившись на спинку стула, сыто спросил Максимка.  — Время-то, между прочим, десятый час уже!
        — Не знаю, сынок. Сама волнуюсь.
        — Беда прямо с этими девчонками. Лучше бы спортом занялась, что ли! Тогда б на всякие глупости и времени бы не нашлось. Правда, мам?
        — Правда, сынок,  — грустно улыбнулась Максимке Женя. А про себя подумала: как же он на отца своего, на Игоря то есть, стал похож! И лицом, и характером… Такой же правильный. Такой же здорово-румянощекий. Такой же сильный и крепкий. Такой же надежный. Хотя, как жизнь показала, надежность эта мужицкая — та еще штучка коварная. Как только уверуешь в нее окончательно и бесповоротно, так тут же она и выворачивается к тебе обратной своей стороной, то есть пофигизмом по отношению к тебе полнейшим. А может еще и под зад коленом поддать, этим пофигизмом вдруг переполнившись.
        — А ты ей на мобильник звонила, мам?
        — Да звонила, конечно.
        — И что?
        — Да ничего хорошего. Все одно и то же…  — грустно махнула рукой Женя, уставившись в черный квадрат кухонного окна, окаймленного легкомысленными рюшечками занавесок. Катькин мобильник весь вечер и впрямь с занудной старательностью повторял ей в ухо одну и ту же фразу, что дочь, мол, ваша, Катерина, уж простите-извините, отключила свой телефон или находится вне зоны обслуживания. Как будто одно обстоятельство чем-то лучше другого. Чем оно лучше-то, интересно? Ни то, ни другое материнское сердце не успокаивает. Хотя если выбирать, то пусть уж лучше первое будет. Что телефон отключила. А неизвестная какая-то там территория, не входящая в зону мобильного обслуживания, пугает только. И что за территория такая, не входящая в эту зону? Где она располагается вообще, эта проклятая территория?
        От короткого звонка в дверь оба вздрогнули, потом посмотрели друг на друга чуть расслабленно — явилась, мол, наконец наша гулена. Максимка даже проворчал недовольно, направляясь в прихожую:
        — Ну чего, чего звонить-то? Как будто сама открыть дверь не может. Как будто мы тут дворецкого для нее должны держать или лакея.
        Однако, тут же нарисовавшись в кухонных дверях, уставился на мать испуганно:
        — Мам… А там и не Катька вовсе… Там этот, который из милиции… А зачем он пришел, мам? Что, нас допрашивать будет, да?
        Не ответив, Женя быстро выскочила в прихожую, на ходу пытаясь развязать тесемки фартука. Руки почему-то не слушались, и она никак не могла развязать тесемки фартука, узелок проклятый все никак не поддавался. Вот же дурацкая ситуация! Лучше бы уж в фартуке оставалась, что ли… А то выскочила, засуетилась чего-то, лицом озаботилась с этими тесемками так неловко.
        — Здравствуйте, Женя,  — улыбнулся ей сдержанно стоящий посреди прихожей милиционер Дима.  — Простите, что я так поздно.
        — Ничего-ничего! Проходите, пожалуйста. Раздевайтесь. Вот, куртку сюда можете повесить. Сюда пожалуйста, в комнату…  — снова засуетилась она по прихожей, продолжая жалкие попытки избавиться от фартука. Слава богу, хоть тесемочка наконец поддалась. Осталось только успокоиться и в руки себя взять. Чего это она разволновалась вдруг, будто преступница подозреваемая, которая вопросов предстоящих боится? Не арестовывать же он ее пришел, в самом деле. Просто поговорить.
        Сняв куртку, милиционер Дима послушно прошел в комнату, уселся в кресло, огляделся. Потом вернулся взглядом к большому, на треть стены, акварельному портрету Жениных отца с матерью, спросил заинтересованно:
        — Простите, а это кто? Какие лица хорошие.
        — Да, очень хорошие. Это мои родители. Отец этот портрет написал, когда я не родилась еще…  — тихо пояснила Женя, садясь в кресло напротив.  — Так уж получилось, что он будто специально для меня его и писал. Чтоб память о себе да о маме оставить. Мне два месяца от роду было, когда они погибли.
        — Он художником был, ваш отец?
        — Нет, что вы. Вовсе нет. Он был архитектором. Это его единственное художественное творение. Бабушка рассказывала — на него как-то в одночасье вдруг вдохновение снизошло. Они тогда меня только-только из роддома принесли. Вот от полноты счастья и снизошло, наверное. Или наоборот, от горестного предчувствия. Вскоре погибли оба — на машине разбились. Видите, как бывает. Столкнулись в пространстве счастье и предчувствие трагедии, образовали нечто. То есть вдохновение такое летучее. Оно этим вот портретом и выразилось. Говорят — талантливо очень выразилось…
        — Да… Вы правы… И в самом деле, есть в этом особенное что-то…  — внимательно вглядываясь в портрет, тихо проговорил милиционер Дима.  — Красивая у вас была мама, Женечка… Очень красивая…
        Женя улыбнулась грустно, наблюдая, как сверкнул розово-нежной позолотой локон в рыжей материнской гриве, отразившись в хрустальном свете люстры, как чуть растянулись в снисходительной ласковой улыбке ее бледные припухшие губы. Ей всегда казалось, с самого детства, что мать там, на портрете, живая. Ну, или как живая… Что она все слышит и понимает, и улыбается, и меняется неуловимо лицом, и сопереживает, и сердится… И сейчас вот тоже улыбнулась, и чуть кокетливо даже — давайте, мол, восхищайтесь и дальше мною, молодой незнакомый человек…
        — Да. Красивая,  — гордо подтвердила Женя.  — А еще она была странная, не такая, как все. Не от мира сего. Бабушка рассказывала, что она стихи все время сочиняла. Прямо на ходу. Молчит-молчит, а потом как выдаст! А еще — она нервная была очень. Про таких говорят — человек тонкой душевной организации. Отец любил ее очень…
        — Да. Такую женщину нельзя не любить. А вас, стало быть, бабушка вырастила?
        — Ну да. Бабушка. Папина мама.
        — А что, других никаких родственников у вас не было?
        — Нет. Не было. Мы с бабушкой всегда вдвоем жили. А потом она умерла. А я сразу замуж вышла… А почему вы об этом спрашиваете?
        — Понимаете ли, Женя… Слишком уж ситуация какая-то странная складывается с покушением этим. Никак одно с другим не вяжется, и все тут.
        — А чего странная-то? Зашел маньяк в подъезд, подкараулил девушку у лифта, нож приставил… Он же не знал, что девушка из таких боевых окажется!
        — Да никакой он не маньяк, в том-то все и дело! Мы уж проверили — нет за ним ничего.
        — А кто он тогда?
        — Да так… Ничего особенного. Тихий человек. Больной очень. С мамой вдвоем жил.
        — Так говорят, маньяки, они все такие и есть. То есть тихие с виду да скромные, с мамами живут. А еще говорят, они сентиментальные очень. Могут птичку пожалеть, а человека зарезать хладнокровно. Люди живут с таким рядом много лет и не подозревают, что он маньяк… Хотя зачем я это вам все говорю? Вы в маньяках наверняка лучше моего разбираетесь.
        — Да уж, наверняка лучше,  — улыбнулся ей скромно милиционер Дима.  — Он, этот парень, который на соседку вашу напал, вообще из какого-либо ряда выбивается. Представляете, он больной очень, с детства сердечник. Ему и передвигаться-то трудно было. Полжизни по больницам провел. И что самое странное — он уже к операции готовился, которую ждал очень долго. Мог из больницы здоровым человеком выйти, и вдруг — на тебе. Решил преступление совершить. Согласитесь — не бывает так, правда? Нет, тут что-то не то… Тут другое что-то…
        — А может, у него денег на эту самую операцию не было? Может, он из-за этого на Оксанку напал? Ну, чтоб кошелек отобрать, золотишко поснимать…
        — Да нет, я уж думал над этим… Нет, Женя. На операцию ему какой-то благотворительный фонд деньги уже перечислил. Так что никаких таких отчаянных причин у него не было.
        — Ну, тогда я не знаю.
        — Вот и я не знаю. И соседка ваша тоже никак с ним не связана. Мы проверили. Тут что-то другое… Вот если он ее перепутал с кем-то… Женя, а вы когда свою шубу соседке продали?
        — Да за день до этого происшествия. А что? Вы думаете?.. Он Оксанку со мной спутал, что ли? Да ну, ерунда.
        — Ну почему же ерунда? Надо все проверить. Вам имя — Алексей Прохоров — ничего не говорит?
        — Нет… А кто это — Алексей Прохоров? Это его так зовут — Алексей Прохоров?
        — Ну да…
        — Нет. Абсолютно незнакомое имя.
        — Ну, не торопитесь. Подумайте хорошо.
        — Да точно нет! У меня мало знакомых, и с таким именем точно нет никого! Да и откуда? С чего бы ему, этому Алексею Прохорову, на меня нападать? Нет, что вы…
        — А враги какие-нибудь у вас есть?
        — У меня?! Враги?!
        — Ну, может, я не так выразился… Ну не враги, неприятели просто… Или, может, у мужа бывшего враги были… Вы, кстати, с мужем как расстались? Без претензий?
        — А вы откуда знаете, что мы расстались? Что, тоже проверили?
        — Ну да. Проверили. Работа у нас такая.
        — Хм… Противная у вас работа, надо сказать.
        — Да уж какая есть. Ну? Так были у вашего мужа при разводе претензии? Или обиды какие?
        — Да нет… Какие у него могут быть претензии? Он же меня бросил, не я его. Выходит, я и обижаться больше должна.
        — Ну, мало ли… Всяко бывает. Люди из-за каждого метра жилплощади, бывает, до крови бьются.
        — Нет. Мы не бились. Квартира эта мне от бабушки по наследству досталась. Он просто здесь прописан был, и все. Так что хоть бейся, хоть не бейся…
        — А сейчас он где живет?
        — Снимает, по-моему… Или у подруги своей… Не знаю точно.
        — То есть своего жилья у него нет?
        — Нет. Своего нет. И вообще — ерунда это все! Не думаете же вы, что мой муж все это нападение устроил? Зачем ему?
        — А дети ваши с ним отношения поддерживают? Как у них все сложилось?
        — Да нормально сложилось, как! Недавно вот к нему ходили, денег хотели на Новый год попросить…
        — И что, дал?
        — Нет. Не дал. Он алименты платит. Исполняет исправно свой долг. Ровно треть от официальной зарплаты. Еще вопросы есть?
        — Да вы не сердитесь, Женя…
        — А я и не сержусь! Я просто не понимаю вопросов ваших дурацких! При чем тут мой бывший муж, в конце концов? Напали на мою соседку, а вы меня тут неизвестно за что пытаете! Ну и что с того, что она в моей шубе была? Какая связь с моим бывшим-то? Нет, правда, дурацкие у вас вопросы! А еще майор называетесь…
        — Ладно, извините. Не буду больше вас пытать. Просто согласитесь — странно все это…
        — А что, нельзя этого парня допросить как-нибудь построже? Чтоб он сам все рассказал? Говорят, вы это умеете…
        — Да нельзя, Женя. Ни построже, ни по-другому нельзя. Он совсем плох. Соседка-то ваша от души его газом траванула. Вернее, с испугу, конечно. Врачи говорят — и до операции теперь может не дотянуть при таком состоянии. А иначе, конечно б, допросили, если б можно было…
        — Ну, а если не допрашивать по всей форме, а просто спросить? По-доброму так? Чего это ты, мол, парень, вздумал на такое пойти?
        — Да спрашивал я и так, и этак… Он молчит, ничего не говорит. Лежит, в потолок смотрит. И мать-старушка все время около него сидит, причитает в голос, будто хоронит уже. Загубили, говорит, сына, ироды. Я вот еще что хотел спросить у вас, Женя… Эта соседка ваша, которая потерпевшая… она какой образ жизни ведет? Как выяснилось, она и не учится нигде, и не работает… На какие деньги она съемную квартиру оплачивает?
        — Господи, и вы туда же! Образ жизни, образ жизни! Дался вам этот образ несчастный, ей-богу!
        — Ну вот, опять вы сердитесь… Вы не сердитесь, Женя…
        — Да что значит — не сердитесь? У нее, между прочим, дома сестренки маленькие остались и мать больная! И бабка в параличе! Какой вам еще образ жизни от девчонки нужен? Сами не понимаете ничего, что ли? Ну, есть у нее богатые покровители… Кавказцы в основном… А только им тоже не резон нанимать кого-то, чтоб с девчонкой расправиться! Зачем? Да и вообще… Почему вы у меня-то об этом спрашиваете? Сами их разыскивайте и пытайте, сколько хотите.
        — Жень, у вас что-то случилось, да?
        — Почему вы так решили?
        — Потому что нервничаете очень. С полуоборота заводитесь. Я боюсь, скоро руками махать начнете.
        — Да не бойтесь, не начну… Просто у меня дочь еще домой не пришла. Волнуюсь, время-то уже позднее.
        — Загуляла, что ли?
        — Да не знаю я.
        — А сколько ей?
        — Пятнадцать. Скоро, правда, шестнадцать исполнится.
        — У-у-у… Малявка еще… Может, помочь вам ее разыскать?
        — С милицией?!
        — Ну да. А что?
        — Нет, что вы. Она не такая. Она вообще-то хорошая девочка. Спасибо, я сама разберусь.
        — Ну что ж. Сама так сама. Если что — звоните. Я помогу. Вот моя визитка, кстати. Там все телефоны есть…
        — Спасибо. Если понадобится — обязательно позвоню. Ой, а может, вы кофе хотите?  — спохватившись в своем гостеприимстве, запоздало поинтересовалась Женя.
        — Нет, спасибо. Я и так у вас много времени отнял,  — торопливо поднялся из кресла майор Дима.  — Пойду. Всего вам доброго, Женя.
        — Да. И вам того же.
        — Извините, что побеспокоил на ночь глядя.
        — Да ничего…
        Кисло улыбнувшись ему напоследок, Женя захлопнула дверь, вернулась в комнату. Теперь она могла не сдерживать досаду. Надоело ей улыбаться вежливо этому милиционеру! Надо же — визитку он ей оставил, сочувствием расщедрился… Будто она мамашка такая дурная — схватится да побежит в милицию, чтоб на собственного ребенка жаловаться! Зачем? Чтоб там такие же тупые вопросы ей задавали, что ли? Нет уж, увольте.
        Передернувшись от беспокойства, она подошла к окну, начала вглядываться пристально в зимнюю темень двора, скупо разбавленную одиноко горящими лампочками над дверями подъездов. Никого. Встречать, что ль, пойти? И откуда вдруг такая досада внутри выросла, господи? Ну да, это понятно, Катьки дома нет… Но это же беспокойство просто такое материнское, или нет?
        Резко развернувшись и отойдя от окна, Женя встала посреди комнаты, решительно уперев руки в бока. Аукуба качнула веточками, принимая на себя тревожно идущие от нее колебания воздуха, и снова замерла, будто испугавшись хозяйского гнева. Кинув мельком взгляд на родительский портрет, Женя тут же опустила глаза в пол. Показалось ей вдруг, что мать усмехается, на нее с высоты глядя. Понимающе так усмехается, по-доброму. Снова подняв глаза, Женя взглянула на нее по-детски обиженно — чему, мол, тут усмехаться-то? И без того до смерти обидно, что все так совершенно по-дурацки вышло… Ну да, привела себя в порядок перед приходом этого милиционера, можно сказать, шею помыла, как та дура из анекдота, а он: кто у вас тут враги?.. Тоже, нашел в ее лице мафиози, крестную мамашу! Идиот… Еще и квартиру зачем-то прибрала…
        Когда осторожно зашуршал Катькин ключ в замке, Женя разъяренной тигрицей подскочила к двери, распахнула ее быстро, заставив дочь отпрянуть испуганно:
        — Мам, ты чего?..
        — Это я — чего? Это у тебя спросить надо — чего! Ты знаешь, который сейчас час?
        — Да десять всего, мам!
        — Всего? Ты говоришь, всего?
        — Ой, да можно подумать! Я и раньше в это же время домой возвращалась, а ты и не замечала даже!
        — Где ты была, Катя? Ты у Алины этой была?
        — Почему у Алины? Нет… Мы в кино с Ленкой Ларионовой ходили. А что, нельзя? Хороший фильм, кстати, смотрели. Ну тот, про который мы с тобой недавно говорили. Помнишь? Как двенадцать присяжных заседателей чеченского мальчика судили.
        — А что, мне позвонить нельзя было, предупредить хотя бы? Чтобы я не волновалась, не бегала тут от окна к окну?
        — Так у меня деньги на мобильнике кончились, я же вчера еще тебе сказала! А утром ты убежала на работу и забыла их мне оставить. Ну чего ты, мам? Ничего ж не случилось, вот она я, дома.
        — А зачем ты губы накрасила так вульгарно?
        — Ой, да почему вульгарно? Чего ты ко мне придираешься, мам? Я же не на уроках была, а в кино…
        — Но это же ужас, Катя! Ты с этой помадой выглядишь, как шалава малолетняя! Просто смотреть стыдно, как ты выглядишь!
        — Мам, ну перестань, чего ты?..  — снова захлопала обиженно ресницами Катька.  — Ты почему меня так обижаешь, мам?
        — Да не обижаю я тебя!
        — Нет, обижаешь. Обижаешь. У тебя глаза злые. Я же вижу. И не надо на мне свое настроение срывать! Я ничего плохого не сделала, абсолютно ничего.
        Катька всхлипнула страдальчески, красиво выгнулась в спине и рванула со всех ног в свою комнату, хлопнув дверью так сильно, что Женя вздрогнула и застыла, забыв выдохнуть воздух из легких. И враз протрезвела будто. Господи, чего это она на девчонку накинулась, в самом деле? Никогда она ее приходы-уходы так уж особо не отслеживала, и повода для этого Катька ей не давала… Вот же мамашка какая противная! Уж и рада быстрей выплеснуть на ребенка свое раздражение. Так оно именно так всегда и происходит. Мы думаем, что воспитанием детей рьяно занимаемся, а на самом деле просто зло свое на них, бедных, срываем.
        Уже лежа в постели, она расплакалась от души, зарывшись лицом в подушку. Да, горько. Да, обидно. Не отчего-то конкретного горько и обидно, а просто так. Все вместе разом накопилось. Обыкновенные слезы обыкновенной досады. Кто ж виноват, что ты дурой с чистой шеей оказалась? И вообще — чего ты ждала-то, эту шею весь вечер намывая? Ну, пришел человек, ну, задал свои вопросы дурацкие… Это его работа, между прочим, и шея твоя чистая его вообще не интересует. Так что хватит плакать, надо дальше жить. Плачь не плачь, а завтрашний день все равно наступит. С теми же заботами и мелкими делами. И с прежним ощущением одиночества. Ничего не поделаешь теперь, надо покориться судьбе. Не так уж и плохо она с ней обошлась, если в глобальном смысле рассматривать. Ничего страшного же не произошло? Все живы, все здоровы. Да и вообще, все у нее хорошо… А завтра вообще суббота…Так что можно и еще поплакать, кстати, никаких приказов себе не давая. Потому что можно опухшего от слез утреннего лица не бояться — идти-то никуда не надо. Никто ее нигде не ждет. Хоть в этом повезло. В том смысле, что опухшего лица никто не
разглядит.

* * *
        После слез всегда хорошо спится. То есть долго. Будто душа освобождается от дурного, в ней накопившегося, и отдыхает с чистой совестью. А вот пробуждение после ночных слез вовсе не радует. Будто затаились они, за ночь выплаканные, в углах спальни, и взирают оттуда с укоризной — ну-ну, посмотрим, с каким таким настроением ты теперь проснешься?..
        С трудом разлепив веки, Женя уперлась взглядом в кусок бледно-зеленой голой стены, затосковала и снова опустила ресницы. Как это Игорю во время ремонта в голову могло прийти такое — сделать стены спальни бледно-зелеными? Прям бездна вкуса, что и говорить… Такая бездна, что глазу тошно. Совершенно искренне глаз возмущается, поутру открывшись. А что делать? Ничего теперь и не сделаешь. Надо было сразу тогда мужу возражать, а не помалкивать малодушно, вроде как стерпится-слюбится со временем. А теперь что? Теперь вот и просыпайся в эту тоскливую зелень, пока новый ремонт не сделаешь. А не сделаешь ты его еще долго-долго, по всей видимости. Может вполне статься, что уже и никогда не сделаешь…
        Вставать Жене не хотелось — сил не было. Ни физических, ни душевных. Но и лежать тоже не хотелось. Непонятное было какое-то состояние, как ранние декабрьские сумерки. Вроде и день еще в разгаре, а на улице уже стемнеет вот-вот… Судя по тишине в доме, утро было уже достаточно поздним. Часов десять. Или даже одиннадцать. Нет, надо вставать все-таки, надо заниматься тысячей больших и маленьких дел и делишек, которые откладываются, как правило, на выходные. Да еще и по магазинам надо пройтись, подарки новогодние ребятам купить… О! Точно! Начнет-ка она, пожалуй, день с этого. По магазинам пойдет. Может, и состояние свое, похожее на леность тоскливую, там оставит. Ничего, надо пройтись. По морозцу, по морозцу.
        Откинув одеяло, она села на постели, свесив ноги вниз, убито потрясла головой. Потом заставила себя потянуться, открыть глаза пошире да повернуть голову к окну. И в окне все то же — серый, нависший над городом низким облаком-прессом декабрь. Хоть бы снег пошел, что ли… Или бы солнце выглянуло. Да пусть даже бы оттепель противная гипертоническая грянула — все бы хоть разнообразие какое-то. А так — ничего. Пустота серая и холодная. Классическая суицидная погодка. Но все равно из дому надо выйти, и такой погодки глотнуть… И побыстрее, пожалуйста.
        Женя торопливо засобиралась, будто опаздывая куда, и через двадцать минут уже выскочила из дома, соображая на ходу, куда ей рвануть за покупками. Новомодных огромных супермагазинов развелось вокруг, как грибов после дождя — один другого краше. Хотя изнутри они ничем особенным друг от друга и не отличались — ни товаром, ни интерьером, ни сервисом завлекательным. Ходи-перетекай из одного бутика в другой, пока голова от расслабляющей музычки не закружится. Ох уж эта магазинная музычка гипнотическая! Так и обволакивает тебя со всех сторон, так и уговаривает купить что-нибудь этакое, совсем тебе не нужное. А может, и нужное, но то, что не по карману. Тут уж за собой глаз да глаз нужен — и впрямь ведь купишь. А потом очнешься от гипноза, но уже поздно. С кого спрашивать-то? С музычки, что ли?
        Влившись в толпу таких же, как она, новогодних покупок страждущих, Женя начала медленное передвижение по маленьким магазинчикам, присматриваясь к товару и отмахиваясь от назойливо предлагающих свою помощь продавщиц. Не надо ей никакой сладко-вежливой помощи. Противная она. Приторная слишком. И оттого совсем неестественная. Вот же — хлебом нас не корми, любим в крайности всякие впадать. Еще обида на старое и злобное хамство прежнего торгового сервиса в душах не остыла, а мы уже новой приторной молодой вежливостью недовольны. Хотя что греха таить — все это недовольство в кошельках наших и прячется. Вместо денег. Те, у кого денег много, от сладко-вежливой помощи не отмахиваются, как правило.
        Вообще, будучи переведенной безжалостным перстом судьбы в статус людей малоимущих и слегка уже в этом статусе пооглядевшись, Женя пришла к выводу, что все бедные люди делятся на три основные категории: бедный, который злится и вожделеет, бедный, который не смеет и помышлять, и бедный, который подвел-таки под свою бедность удобную для себя философию. Однако к какой из этих категорий себя отнести, Женя так и не определила. Злиться и вожделеть как-то не хотелось. Не умела она от природы злиться по-настоящему. Думать не сметь тоже трудно было, поскольку она успела уже там побывать, в той сытой жизни, где и думают, и смеют. А философии всякие нужные отчего-то вообще мимо ее головы проскакивали. Наверное, голова у нее такая была — ни к чему не восприимчивая. Права, наверное, Катька, сравнивая ее с искусственным домашним растением — аукубой японской. Хотя, если по совести, уж Катьке ли об этом рассуждать? С одной стороны — оно, конечно, понятно. Юношеский максимализм и все такое прочее. А с другой стороны — трудно, что ль, увидеть, как матери нелегко сейчас плюхаться в свалившихся на голову проблемах?
Вот взять и увидеть, что она, мать, никакая не суперменша крутая, а всего лишь обыкновенная женщина, идущая в полном одиночестве против холодного жизненного ветра? Как может, так и идет. Пусть аукубой японской искусственной, но идет же! Замерзает порой, корочкой льда покрывается, но идет.
        Женя тут же нарисовала в воображении саму себя, бедную, обросшую этой самой корочкой льда, и от нахлынувшей острой к себе жалости даже остановилась, будто ткнулась лбом с размаху в холодную шершавую стену. Не ударилась, а именно ткнулась. Не больно, но неприятно очень. И тут же почувствовала в голове знакомый звон. Нехороший такой, тяжелый, дергающий за сердце. Знала она прекрасно, что это за звон — он него корежится все внутри, дрожит и выворачивается наизнанку. Что ж, именно так приступ этой проклятой болезни всегда и начинается. Болезни под названием испуганное женское одиночество. И если не принять меры, оно может разболеться не на шутку. Так разболеться, что долго себе не рада будешь. Очень, очень коварная эта болезнь. Вообще, если по справедливости, медикам следовало бы даже легализовать ее, в справочники свои занести, в учебники всякие медицинские. А что? Говорят же, например,  — приступ острого аппендицита. А почему не может быть приступа острого одиночества? Еще неизвестно, что для организма опаснее! Аппендицит — это что, это ножничками чик — и нету его. А с одиночеством так не
обойдешься. И антибиотики от него не спасут. И как простуду его тоже не вылечишь.
        Женя зажмурилась в панике на секунду, потом резко повертела головой, будто пытаясь таким простым способом вытряхнуть из нее нехороший звон. Потом снова открыла глаза, огляделась дико, словно удивляясь тому обстоятельству, как же ее занесло в эту празднично-озабоченную толпу с ее звуками и запахами, с музыкой магазинчиков, с блескучими излишествами развешенной повсюду новогодней дребедени. И вновь ощутила, как оно стоит рядом, проклятое ее одиночество. Главное, коварно так подкралось, прямо в толпе. Кто-то толкнул ее в плечо, быстро проходя мимо, потом весело извинился, обдав ароматом свежей клубничной жвачки. Скользнул с плеча и сполз на локоть ремень сумочки, кто-то пребольно наступил на ногу…
        Вдруг она ощутила, как резко засосало под ложечкой и свело голодным спазмом желудок. О, спасение! И главное, вовремя как! Иногда голод и впрямь приходит настоящим спасением, будто посылается испуганным организмом навстречу более коварному своему врагу. И впрямь — зачем ему хозяйский приступ этой проклятой болезни? Только впусти ее в себя — по всем органам холодным ветром пройдется, таких нехороших делов понаделает! А голод — он и впрямь не тетка. Вернее, приступ голода. Он свой, он живой, он материальный. А если он еще и сильный, то одной левой может с приступом одиночества справиться. А еще говорят — нельзя плохое настроение заедать. Да ерунда! Еще как можно! Если организм диктует — заесть, значит, надо и заесть немедленно!
        Оглядевшись, Женя быстро направилась в сторону небольшого кафе, откуда доносились вполне приличные съестные запахи. И правда — есть хотелось. Она ж выскочила из дому, даже и чашки кофе не выпив! И по магазину этому огромному уже три часа подряд бродит. Правда, так и не купила еще ничего. Ну и ладно. Сейчас вот поест, потом пойдет купит тот свитерок симпатичный, что для Катьки присмотрела, потом Максу новый мобильник. Кстати, надо ему еще и полный комплект белья всякого прикупить. Трусов да маек. Она уж и не помнит, когда его мальчишеский интимный гардеробчик последний раз обновляла — все как-то руки не доходили. Вернее, материальные возможности. А надо! Все-таки в люди мальчишка едет. Пусть все новое будет, чтоб комплексами неожиданными не мучился.
        Отстояв с такими хорошими и полезными мыслями небольшую очередь, Женя водрузила на веселенький ромашковый подносик тарелку с бифштексом и жареной картошкой, рядом пристроила кофе с пирожным и развернулась от стойки, шаря глазами по столикам в поисках свободного местечка.
        Свободного местечка как раз для нее и не оказалось. Совсем. Ни одного. Дурацкая совершенно ситуация — стоять с подносом на виду у жующих людей. Они сидят и никуда, в общем-то, не торопятся, а ты стой рядом с растерянным и жалким лицом.
        — Женя! Женя, идите сюда!  — откуда-то сбоку услышала она смутно знакомый голос. Повернулась на него радостно вместе с подносом и чуть не уронила на себя всё его съестное хозяйство, узнав в идущем к ней навстречу мужчине вчерашнего милиционера Диму.
        — Ну, чего вы меня так испугались, Женя?  — спросил он, подходя и забирая из ее рук поднос.  — Пойдемте, с нами вместе сядете. Не стоять же вам теперь, слюной истекая. Правда, у нас столик двухместный, но я сейчас третий стул принесу. В тесноте, да не в обиде.
        Она отдала ему свой поднос и пошла за ним след в след безропотно и благодарно. Надо же, вежливый какой. Увидел, вспомнил, обеспокоился. Столик и впрямь оказался двухместным и одноногим к тому же — приткнулся в угол кафе чудом каким-то. За ним и вдвоем тесно было, а тут она еще…
        — Познакомься, Галя, это Женя! Она с нами пообедает!  — весело обратился Дима к худенькой и как подросток угловатой, ярко накрашенной брюнетке, изобразившей на лице довольно сомнительную вежливую улыбку. Даже личико ее было таким — востреньким и немного сердитым. И носик был у Гали остренький, и челка на лбу сходилась к переносице остреньким черным уголком… Приткнув на столешницу поднос, Дима быстро подвинул Жене стул, скомандовал так же весело:
        — Садитесь пока на мое место, Женя! Я сейчас себе добуду чего-нибудь.
        Женя села, улыбнулась виновато Гале, потом пожала плечами для убедительности — извините, мол, совсем не хотела быть с вами третьей-посторонней, так уж получилось. Галя тоже пожала плечами с некоторой досадой — вроде того, что уж тут поделаешь? Сиди, раз приперлась.
        Дима вернулся совсем скоро, пробрался меж столиками, неся перед собой хлипкий пластмассовый стульчик. Поставив его у стола, метнулся обратно, но тут же появился вновь — с бутылкой шампанского в руках и тремя фужерами.
        — Ой, ну зачем это, Дим?  — недовольно скосила подведенные глаза на бутылку Галя.  — Я же за рулем все-таки…Ты что, забыл?
        — Ой, а я тоже не буду! Спасибо, не надо!  — смущенно запротестовала Женя.  — Я сейчас быстро поем и уйду. Так неловко получилось, что вы… Шампанское-то зачем?..
        — А вы что, тоже за рулем, Женя?  — взглянул на нее хитро Дима.
        — Нет, я не за рулем, но…  — осторожно проговорила Женя, скосив боязливо на Галю взгляд.
        — Не надо, Дим! Не открывай! Отнеси обратно! Чего это ты вдруг?  — снова капризным тоном потребовала Галя и даже носиком будто в воздух от досады клюнула.  — По-моему, никакой особенной причины нет, чтобы…
        — Тихо, девушки! Не возражать! А то в участок отведу! За оказание сопротивления работнику милиции!  — лихо скручивая проволоку с белой головы бутылки, быстро проговорил Дима.
        Женя и опомниться не успела, как желтое игристое вино полилось весело по бокалам, как один из этих бокалов оказался у нее в руке…
        — Ну, с наступающим, девушки? Желаем всем и всего?
        — Ну что ж, тогда с наступающим…  — пожав плечами, вежливо потянула к нему свой бокал для традиционного звонкого столкновения Женя.  — И вас, Галя, тоже… Счастья вам в Новом году…
        Галя улыбнулась, будто оскалилась, взглянув на Женю с любопытной досадой. Женя отметила про себя невольно, что даже зубки у Гали были остренькие. Не дай бог, наверное, такой вот щучке на зубок попасться. Ишь, как злится откровенно. Можно сказать, даже явно демонстрирует свою злую досаду. Оно и понятно — чему ей, в самом деле, радоваться-то? Сидела себе девушка вдвоем с кавалером, может быть, планы на вечер строила… А тут на тебе — пей шампанское с посторонним лицом. То бишь с ней, с Женей. И мучайся вопросом — кто она есть такая, эта Женя, которую кавалер так вероломно за стол привел… Или он не кавалер никакой? А кто тогда? Муж? Нет, не похоже, что муж. Если б мужем был — не нервничала бы так откровенно. Более достойно бы тогда нервничала. И не разглядывала бы ее так исподтишка пристально. Жене даже пришлось взглянуть на нее нахально-вопросительно: чего, мол, на меня смотреть-то? Так и подавиться могу…
        — Что, Жень, тоже новогодними подарками озабочены?  — как ни в чем не бывало повернулся к ней Дима, покачивая бокал с шампанским за тоненькую ножку.  — Вот же нервный какой праздник, правда? Никогда не знаешь, как близким своим угодить.
        — Ну почему — не знаешь? Были бы деньги, а знание к ним быстро приложится…  — пробурчала Женя, отправляя себе в рот порядочный кусок бифштекса.  — Плохо, когда у тебя знаний лишку, а денег не хватает.
        Дима хохотнул довольно, взглянув на Женю с интересом. Даже пришлось глаза в тарелку опустить пугливо от интереса этого. Вообще он другой был сейчас, совершенно другой, этот милицейский майор Дима. Хотя оно и понятно — не на службе же. Женя даже подумала: таким он ей больше нравится. И тут же, будто подавившись этим «нравится», закашлялась. Господи, чего это она? Ведет себя, как идиотка деревенская! То острит некстати, то глаза опускает, то кашлем вдруг заходится. Галя взглянула на нее то ли сочувствующе, то ли сердито, потом, утопив голову в своем меховом воротнике, отвела взгляд на публику, всем своим видом показывая, что она не просто так сидит да пьет шампанское, а ожидает нетерпеливо, когда эта пришлая дамочка съест поскорее свою еду и свалит уже от них побыстрее. «Хоть бы сказал ей, что ли, кто я такая есть… Чтоб не нервничала зря…  — пытаясь остановить кашель, с тоской подумала Женя.  — Сказал бы, что я просто случайная ему знакомая. Или не знакомая, а… как у них там… Проходящая по делу свидетельница? Или я не свидетельница никакая? А кто я тогда, интересно?»
        — Ну? И как вы этот конфликт для себя решаете, Женя? Между знанием и средствами?  — с интересом спросил Дима.  — Поделитесь опытом!
        — Да никак не решаю, в общем. Так в конфликте и маюсь все время,  — махнула рукой Женя, отпивая большой глоток шампанского и вытирая набежавшую от приступа кашля слезу.  — И кто этот дурацкий праздник с его обязательными подарочными и прожорливыми атрибутами придумал только?
        — Как это — кто? Царь Петр Первый, конечно!  — удивленно взглянул на нее Дима.  — А вы что, не знали?
        — Не-а!  — весело помотала головой Женя.
        — Вообще-то стыдно этого не знать, девушка,  — медленно и сквозь зубы вдруг процедила Галя, продолжая скользить взглядом по сидящим за столиками отдыхающим.  — Есть вещи, о которых не знать нормальному человеку просто неприлично.
        — Ну, значит, я такая и есть… неприличная!  — весело рассмеялась Женя, ничуть на нее не обидевшись.
        — А по-моему, нет более ужасного неприличия, чем судить о чужом неприличии,  — тихо пробормотал Дима, даже не взглянув на Галю. И продолжил как ни в чем не бывало:  — Да-да, Женечка, именно Петр Первый для нас все эти ужасы и придумал! Захотелось ему, понимаете ли, к Европе подлизаться! До него в России началом Нового года считалось первое сентября, а он решил, чтоб у нас все как у них было. И даже указ издал такой специальный, в котором все прописал — чтоб, мол, знатные да именитые перед воротами домов своих большие украшения из деревьев еловых чинили, а бедные — хотя бы одним деревцем иль веточкой. И чтоб стоять тем украшениям по седьмое января включительно.
        — А насчет подарков как? Святая обязанность на подарки разоряться тоже петровским указом была установлена? Или получилось так, как у нас всегда и получается? Заставили дурака богу молиться, а он и лоб расшиб?
        — Вот про подарки не знаю. Про подарки я вам ничего вразумительного не скажу. Наверное, эта традиция уже сама собой к нам из Европы как-то переползла, вместе с украшениями из еловых деревьев. Вот и маемся теперь всеобщей оголтелостью.
        — Ну да. Про оголтелость — это вы правильно сказали. Именно оголтелость. Попробуй, поплыви против этого течения! Никого ж не волнует, что, может, у тебя на сей момент возможностей нет, например. Петр Первый вон умный был. Вон как четко расписал — богатым ставить деревья, а бедному можно и веточку. А нам никто такого не распишет. Мы носимся по магазинам, как дураки озабоченные. Что богатые, что бедные… Я вот уже три часа здесь брожу, а толку никакого!
        — Три часа?! Не-е-е, я столько не выдержу…  — протянул весело Дима.  — Со мной по магазинам ходить — мучение сплошное. Правда, Галь?
        Галя, будто с усилием вытащив свой взгляд из глубин равнодушного созерцания, уперла его в Диму рассеянно. Наверное, ей так хотелось — чтоб именно рассеянно. Наверное, она думала, что это со стороны очень романтично выглядит. Вроде как мне и дела никакого нет до вашего этого дурацкого разговору. На самом деле никакой такой рассеянности во взгляде ее вовсе не наблюдалось. Наоборот, кольнул он живейшим любопытством и прежней досадой. Вроде того: что это за идиотку ты в наш двухместный интим привел? Ну ладно, понятно еще, почему привел. Пожалел женщину. А вот по какому такому праву ты с ней разговоры всякие ведешь да шутки шутишь, очень хотелось бы знать?..
        Попялившись таким образом на Диму и так и не ответив на его вопрос, Галя снова отвернула лицо к публике, отпила медленно из своего бокала, тем самым задав начало совершенно неловкой паузе. Дима уставился на нее в недоумении, поморгал светлыми короткими ресницами, а Женя даже рассердилась слегка — вот же поганка какая! Что она ей сделала-то? И так же понятно, что чувствует она себя свиньей бессовестной из-за неловкого этого вторжения, зачем же еще и усугублять эту ее неловкость? Еще и в неграмотности неприличной ее упрекнула! Да сама ты такая! Эх ты — нэсэ Галя воду, коромысло гнэтся…
        — Дима, а как ваш маньяк себя чувствует? Не пришел в себя? А то, знаете, так и осталось непонятным, зачем он на мою соседку напал!  — громко и отчетливо, специально для Гали, произнесла Женя. Видишь, мол, я ему никто! Кончай дуться, как жаба! Я для него всего лишь проходящее по очередному делу лицо! И больше никто! А ты исподозревалась вся насквозь, изозлилась наизнанку.
        — Да я как раз жду звонка из больницы…  — вмиг подобравшись и сведя белесые брови домиком, серьезно ответил Дима.  — Я утром звонил уже туда, сказали, что после обеда можно будет еще раз допросить. Если удастся узнать что-то ценное, я вам обязательно сообщу, Женя.
        — Ну что ж, желаю успеха…  — пробормотала Женя, торопливо прожевывая последний кусок бифштекса.  — И спасибо вам, что приютили бедную женщину. А то до сих пор бы стояла со своим подносом, как попрошайка на богатом пиру. Я пойду, спасибо.
        Она торопливо поднялась со стула, одновременно закидывая на плечо ремень сумки. Галя наконец улыбнулась ей вполне благосклонно, даже зубки беленькие при этом показала — маленькие, остренькие.
        — Я вам позвоню, Женя!  — уже в спину ей громко проговорил Дима.
        Она чуть обернулась к нему, пожала на ходу плечами: как хотите, мол.
        Купив в подарок Катьке тот самый свитерок и экипировав Максимку новыми трусами-майками, Женя вышла на улицу, вдохнула в себя невкусный городской морозный воздух. Тут же срочно захотелось домой, в родные стены, к дивану, к аукубе, к родительскому портрету на стене. Господи, что же это такое происходит с ней в последние дни? То ревет всю ночь, то из дому убегает, едва глаза продрав, а то вдруг обратно домой торопится, будто бежит от опасности какой. Что за метания такие душевные? И какая же она после этого аукуба равнодушная да искусственная? Никакая она не равнодушная — нервнобольная скорее. Навязчивыми мыслями о милиционере Диме преследуемая. Дался он ей, этот милиционер… Лезет и лезет в глаза, деваться от него некуда. Чего о нем думать-то? Пусть вон Галя про него думает! А она из-за него даже мобильник новый Максимке не купила! Подошла к витрине, сразу зарябило все в глазах. Придется ему просто денег дать, чтоб сам пошел выбрал. Хотя подарком — оно, конечно, интереснее.
        Придя домой, Женя развернула было поначалу бурную деятельность по стирке-уборке и приготовлению ужина, потом вдруг враз обленилась и бросила все — расхотелось, и все тут. Ничего, завтра доделает. Завтра же тоже выходной! Ну, ужин, конечно, не отменишь, а остальное точно подождет. Надо себя отвлечь как-то. Интеллектуально. Загрузить не руки, а голову. Почитать, что ли? Или телевизор посмотреть? Нет, лучше почитать все-таки?!
        Обнаружив в Катькиной комнате маленькую книжицу в яркой обложке и со знакомым до боли именем писательницы-детективщицы, Женя забралась с ногами в уголок дивана, настроившись окунуться с первой же страницы в закрученный лихо сюжет. Она с удовольствием порой увлекалась этими детективами. Да чего там говорить — ими вся страна увлекалась, сраженная наповал их количеством. О переходе же количества в качество Женя судить никогда не бралась. Что она, литературный критик, что ли? Она вообще к любой критике относилась несколько настороженно. Человек старался, писал… И вообще — раз текст читается, значит, хороший текст. А не нравится — не читай. То есть не покупай. Правда, иногда ей казалось все-таки, что персонажи у писательницы получались неживые какие-то. Будто второпях придуманные. Наверное, и впрямь второпях, раз с такой бешеной скоростью новые детективы в свет выходят. Но опять же — не ее это дело. Может, специально задумано так? Может, второпях — оно интереснее? А она тут будет оценки свои глупые выдавать… Кому они нужны, ее оценки? Сиди и читай себе в уголке, поджав коленки. То есть не цвети и не
пахни, и полива не требуй, как говорит Катька вполне справедливо, сравнивая ее с аукубой японской.
        Прочитав первые две страницы, Женя вдруг поняла, что ни слова не усвоила из прочитанного. Все провалилось в пустоту, даже страшно стало. Она подняла от книги глаза, прислушалась к тишине дома — хоть бы ребята пришли поскорее, что ли… Господи, так же с ума сойти можно!
        И тут же, словно во спасение, заверещал требовательно дверной звонок. Кто это? Катька? Максимка? Вздрогнув, Женя подскочила и с радостью метнулась в прихожую и, даже в глазок не удосужившись глянуть, рванула на себя дверь от души.
        — Ой, Анна Ивановна… Это вы?..
        — А ты кого ждала, егоза такая? Хоть бы спросила, кто пришел…  — решительно ступила в прихожую Анна Ивановна, на ходу расстегивая шубу и стаскивая с головы вязаный берет.  — Что, не ждала?
        — Не-а… Совсем не ждала. Я недавно звонила вашей Наташке, так она сказала, что вас до Нового года дома не будет…
        — Ну да! Все правильно она сказала! Я и сейчас только на один денек в городе задержусь. Сама понимаешь — кругом корпоратив веселится, самое для работы время! А мы сейчас нарасхват…
        — Да я понимаю, Анна Ивановна. Вы ж у нас артистка теперь. А к нам какими судьбами?  — радостно целуя старуху в мягкую холодную щеку, весело запрыгала около нее Женя.  — На чем записать такое счастье?
        — Да на чем хошь, на том и запиши! Ну? Рассказывай давай, чего у тебя стряслось. Да побыстрее — времени у меня мало. И чаю мне налей погорячее.
        — Да! Сейчас! Конечно!  — ринулась со всех ног на кухню Женя.  — Да вы в комнату проходите, я сейчас принесу.
        — Ну зачем в комнату? Мы с тобой не княжеского роду, и на кухне можем посидеть!
        — Ой, а может, вы есть хотите? Я мигом разогрею…  — всполошилась Женя, оборачиваясь от плиты к вошедшей в кухню Анне Ивановне.
        — А что у тебя нынче на обед? Иль, если по времени судить, на ужин уже?
        — Жаркое…
        — С говядиной?
        — Ага!
        — Ну, тогда давай. С говядиной мне можно.
        — Хм… А со свининой что, нельзя?
        — Нет, Женька, нельзя. Такая вот у меня теперь жизнь пошла — модельная почти. С нашим Аркашкой не забалуешь! Велел нам всем фигуру блюсти, чтоб кровь из носу! А со свининой какая может быть фигура? Сама ж понимаешь!
        — Да изверг он, ваш Аркашка. По-моему, чем вы фактурнее будете смотреться, тем самобытнее.
        — Да ты что, Жень! А костюмы? Под каждый лишний килограмм, что ль, новый костюм шить? Этак мы в два счета разоримся! Знаешь, какие они дорогие нынче, эти костюмы? И вообще, не заговаривай мне зубы давай. Рассказывай, зачем звонила. Наташка сказала, что у тебя голос шибко расстроенный был.
        — Ну да, я звонила… Неделю назад еще. Вас дома не было. Я денег хотела на Новый год в долг попросить, Анна Ивановна… На работе сказали — зарплату не дадут… Представляете, как обломали? Как хочешь, так и выкручивайся! Хоть бы заранее предупредили, я бы поэкономила как-то.
        — Вот сволочи, чего творят, а? А вечеринку новогоднюю небось затеют! Мы вот недавно в Черногорье ездили, это в соседней области городок такой небольшой, так там тоже ребята на начальство свое жаловались. Тоже зарплату им не дали, а корпоративку закатили — пир горой! Говорят, лучше бы эти деньги поделили да нам раздали… А сколько тебе надо-то, Жень? Ты говори, не стесняйся. Я дам. Я нынче при деньгах.
        — Ой, да уже не надо, Анна Ивановна. Я вышла из положения…
        — Как вышла? Твой-то бывший наверняка ничего не дал, знаю я этих мужей разведенных… Для них жена да дети — отрезанные уже ломти. Так ведь? Не разорился на вас твой бывший?
        — Нет, Анна Ивановна, не разорился.
        — Ну, я так и знала. И что нынче за мужик пошел такой безответственный? Разводится так, будто шкуру старую с себя сбрасывает. И твой такой же. Хотя с виду приличным вроде мужиком казался. Серьезным таким, надежным даже. И куда мир катится, непонятно.
        — Ой, да ну его, Анна Ивановна! Пусть живет как хочет. Да я и сама выкрутилась, и без его помощи!
        — Да уж представляю я, как ты выкрутилась. Опять продала чего-нибудь, что ль?
        — Ага, продала… Шубу свою я продала, Анна Ивановна. Соседке из тридцать восьмой квартиры, Оксанке.
        — Ой, ненормальная! Ну чего ты творишь с собой такое, Женька? А ходишь в чем? В пальтеце том рыбьем, что в прихожей висит?
        — Оно не рыбье, оно пуховое вообще-то…
        — Ой, не смеши меня, старуху! Зима только началась, а она на пух какой-то надеется! А если холода вдарят, тогда что делать будешь? Замертво на асфальт падать? Так никто к тебе в таком пальтеце не подойдет, и не надейся! Скажут — пьянчужка лежит.
        — Да ладно. Авось, не вдарят такие уж холода. Вы ешьте, Анна Ивановна, а то остынет!
        — Ага, ешьте. Сама под дых дала, а теперь ешьте. Ты что вообще творишь такое, Евгения? Стыда у тебя нет! Да я бабушке твоей обещала, что в беде тебя ни при каких условиях не оставлю, а ты что творишь? Почему ты мне не перезвонила? Попросила бы у Наташки номер мобильника моего.
        — А Наташка мне сказала, что у вас денег нет,  — будто оправдываясь, нерешительно проговорила Женя.  — И еще она сказала, что вы ей уже там на что-то обещали… На подтяжку лица, что ли.
        — Ой, да слушай ты ее! Она и соврет, так недорого возьмет. На подтяжку ей. Ага, как же. Прямо совсем девка умом тронулась с рожей своей! Чего ее тянуть-то, скажи? Уж какую выродили тебя, такой и ходи! Все одно краше не будешь. И так уж деньжищ этих на себя перевела сколько, а толку нет. Все проваливается, как в прорву какую.
        — Ну, ей же тоже хочется красивой быть.
        — Ладно. Вот погоди ужо, разберусь я с ней! Ишь, вздумала моим кошельком руководить, поганка! Так какой ты соседке шубу свою продала, я запамятовала?
        — Оксанке. Из тридцать восьмой квартиры.
        — Что ж, пойдем.
        — Куда, Анна Ивановна?  — опешила Женя.
        — Как куда? К Оксанке твоей и пойдем! Шубу выручать надо? Надо. На новую-то тебе я все равно не потяну. Сколько ты за нее взяла у Оксанки?
        — Тысячу евро.
        — Это сколько же, если по-русски?  — задрала к потолку глаза Анна Ивановна, соображая.  — Ага… Ну что ж, понятно… Пошли, Евгения!
        — Ой, да подождите вы, Анна Ивановна! Ну сами посудите, как мы к ней пойдем? Чего скажем? Отдавай, мол, шубу обратно? Нет, неудобно как-то. Она ведь у меня ее не отбирала, я сама ее уговорила купить.
        — Ну и что? Ну, уговорила, потом взяла да и передумала! Не будь ты такой мямлей, Евгения! Вставай, пошли!
        — Нет, погодите. К ней, наверное, сейчас нельзя.
        — Это почему это?
        — Ну…  — замялась Женя неловко, опуская глаза,  — как бы вам объяснить… И вообще, на нее, знаете ли, в лифте напали недавно, она еще в себя не пришла. А тут мы еще завалимся. Неудобно же!
        — Да брось ты, Жень! Вот все у вас с бабкой твоей через реверансы делается! И она вот такая же была! И чихнуть не умела попросту! А я человек рядовой, мне все эти ваши реверансы до лампочки! Вставай, пошли! Я сама с ней говорить буду. Ну, чего расселась? Пошли, говорю!
        Женя и опомниться не успела, как Анна Ивановна решительной поступью прошествовала в прихожую, как окликнула ее властно уже из открытой двери квартиры:
        — Евгения! Ну где ты там? Пошли, говорю! Ну? А то я одна пойду!
        Жене ничего больше не оставалось, как потрусить за ней послушной овечкой. А что было делать?
        Оксанка показалась в дверях заспанная и растрепанная, перевела взгляд с Анны Ивановны на Женю, торопливо запахнула полы шелкового халатика-кимоно.
        — Ты, что ль, Оксаной будешь?  — опередила Женины объяснения Анна Ивановна.
        — Я… А что такое?
        — Да ничего особенного… Войти-то можно, иль как? Мы с Женей не кусаемся.
        — Заходите…  — произнесла Оксанка буднично и зевнула во весь свой молодой яркозубый рот. Потом встряхнула головой и вопросительно уставилась на Женю — что, мол, происходит такое? Объясни.
        — Ну, девонька, давай с тобой будем договариваться по справедливости,  — приступила к переговорам Анна Ивановна, едва перешагнув порог квартиры.  — Тебе, что ль, эта ненормальная шубу свою последнюю продала?  — указала она решительно на Женю.
        — Ну да, мне. А шо такое?
        — Шо, шо… Выкупить ее у тебя хочу, вот шо! Все равно тебе с нее толку не будет! На чужом горе, девонька, в рай ни на кобыле не въедешь, ни на крылушках туда не влетишь! Так что уступи обратно подобру-поздорову, пока не случилось с тобою плохого!
        — Ой, да чего вы меня плохим пугаете!..  — махнула рукой Оксанка совсем по-бабьи, подстраиваясь под тон старухи.  — Со мной тут такое приключилось, что хуже уж и придумать нельзя! Куда уж хуже-то! На меня же маньяк напал, когда я в этой шубе в лифт зашла! Первый раз и одела только! Правда, я его газом траванула, но все равно…
        — Вот видишь! Потому оно с тобой и приключилось, что ты на чужой беде в рай въехать решила! Разве можно последнюю одежку у человека забирать?
        — Так я и не забирала, что вы?.. Женя сама.
        — Ну ладно, девушка, чего мы тут попусту будем переливать из пустого в порожнее? Отдавай обратно шубу, и дело с концом! А деньги я тебе верну! Все до копеечки!
        — Ой, да ради бога… Забирайте, конечно. Мне сейчас эту шубу… Бр-р-р! И денег мне никаких обратно не надо.
        — Оксанка, очнись! Ты что, с ума сошла?  — замахала на нее руками Женя.  — Как это — денег не надо? Да Гоги же с тебя потом по полной программе стребует. С ним так нельзя, Оксанка. Сама понимаешь — не тот вариант. Ты что, больших неприятностей хочешь?
        — Ну да, ты права, Жень… Гоги, он такой. Он точно стребует. Скажет, куда шубу дела? Если продала, то деньги давай обратно. И вообще, оскорбится страшно. А может, сказать ему, что маньяк отобрал? А вдруг он на тебе ее потом увидит? Ой, не знаю даже.
        — А кто это — Гоги?  — полюбопытствовала по-старушечьи Анна Ивановна.  — Жених, что ль, твой, Оксана? Если жених, то ты ему про маньяков-то всяких не шибко трещи! Если б еще муж был — тут уж куда ни шло. А жениху не вздумай! Не тревожь зазря! Мужики, пока в ЗАГСе добром не распишутся, все на этот счет нервные. Еще надумает себе чего, потом укорять всю жизнь будет. Скажет — а кто видел, что промеж вами с этим маньяком ничего такого не было? Может, ты врешь мне все, что не было? Тем более, я так поняла, он у тебя из грузинской породы?
        — Да ну вас, Анна Ивановна…  — посмотрев на обескураженную Оксанку и невольно хохотнув, проговорила Женя.  — Она и сама со своим женихом разберется, и без наших советов!
        — Ну да, ну да…  — покладисто закивала Анна Ивановна, быстрой рукой ныряя в нужное место, именуемое в народе пазухой. Выудив оттуда беленький толстый квадратик, вскоре оказавшийся носовым батистовым платком, довольно плотненько начиненным тысячными купюрами, она, нахмурив брови и шевеля губами и пальцами, отсчитала несколько бумажек, остальные протянула Оксанке:  — На, девка, проверяй! Тут ровно тридцать тысяч. А остальные не дам! Шуба-то, гляжу, на спине порванная! Уж пять тыщ сама добавишь, коль Гога твой с тебя спрос начнет делать. Невелики деньги!
        — Ой, да добавлю конечно, что вы. Я и так не думала. Вы прямо устыдили меня совсем. Жень, я и правда не подумала как-то, что ты из-за нужды свою шубу продаешь. Я ж не знала, Жень! И правда, как неловко получилось.
        — Ну все, девки, некогда мне тут с вами! Пойдем, Евгения! Чего стоишь, рот открыла? Забирай шубу свою да пойдем!
        — Спасибо вам, Анна Ивановна,  — растроганно прошептала Женя, когда они вышли на лестничную площадку.  — Просто даже не знаю, как вас благодарить.
        — Да никак не надо. Чего ты, Женюш? Да у меня и без того об тебе сердце всегда болит… А шуба — это так, это ерунда… Считай, что бабушка твоя о тебе с того света позаботилась. Ладно, пойдем чай пить.
        — Ага, конечно…
        Женя торопливо сунула ключ в замочную скважину, но открыть дверь так и не успела. Она сама распахнулась перед ними резко, явив Катькино озабоченное, но все равно хорошенькое личико:
        — Ой, мам… А я тебя потеряла! Думаю — что случилось? Пришла домой, смотрю, пальто твое висит, а тебя нету! А рядом еще и шуба чья-то.
        — Не чья-то, а моя!  — крепко приобняла ее за талию Анна Ивановна.  — Ну, здравствуй, егоза!
        — Ой, и я, что ли, уже егозой стала, бабушка Аня?  — засмеялась довольная Катька.  — Вроде в егозах до сих пор только мама ходила.
        — Так ты вон уже какая дылда вымахала! Заневестилась совсем! Значит, тоже скоро егозой станешь.
        — Это что? Это такой у вас знак женского качества, да, баб Ань?
        — Ага. Правильно. Знак качества. Только, девка, далеко еще тебе до того знака-то.
        — Это почему это?  — капризно надула губы Катька.
        — А потому это!  — от души вдарила ладонью Анна Ивановна Катьке пониже спины.  — Зачем позволила матери ее последнюю одежонку продать, а? Такой кобылицей вымахала, а совесть в детстве оставила! Разве так можно?
        — Так она ж сама…  — растерянно шарахнулась от старухи Катька.
        — Ну и что — сама? А ты б ей не давала! Сказала бы: не надо, родная моя мамынька, обойдемся, мол, как-нибудь. Пояса потуже подтянем да переживем.
        — Да я как-то… Я не подумала…  — разведя руки в стороны, растерянно заморгала Катька.
        — А в следующий раз подумай. Поняла?
        — Анна Ивановна! Ну что вы напали на нее, ей-богу? Она даже и не знала ничего…  — решительно встряла в разговор Женя.
        — А ты давай не защищай! Что она у тебя, слепая, что ли? Не видит, в чем мать по морозу бегает?
        — Ой, да ладно вам…  — примирительно обняла старуху за плечи Женя.  — Пойдемте лучше чай пить. Кать, будешь с нами?
        — Ага… Буду…  — медленно помотала головой Катька, задумчиво уставившись куда-то в пространство, будто пытаясь разглядеть там что-то ей пока неведомое. То самое неведомое, на предмет которого так прямиком и сердито высказалась шустрая Анна Ивановна. Так и стояла немым озадаченным столбиком посреди прихожей, пока Женя не подтолкнула ее локотком под бок:
        — Кать, ну чего ты?.. Иди быстрее, подсуетись. Ставь чайник. А то Анна Ивановна торопится.
        Враз опомнившись и виновато взглянув на мать, девчонка сорвалась с места, неуклюже затопотала на кухню. Вслед за ней пошли и Женя с Анной Ивановной, уселись за стол, стали наблюдать за Катькиной по кухне старательной суетой.
        — Да не грусти, Женюш! Все у тебя будет хорошо,  — вдруг очень тихо проговорила Анна Ивановна, тронув Женю за руку.  — Ну? Чего с тобой такое? Гляжу на тебя и не узнаю. Сроду у тебя таких загнанных глаз не было. Чего ты загналась-то так? Ну, подумаешь, всяко в жизни случается. И безденежье, и другие какие неприятности.
        — Ой, да все у меня в порядке, Анна Ивановна! Чего вы?  — постаралась улыбнуться старухе как можно безмятежнее Женя.
        — Да я уж вижу, в каком оно у тебя порядке. Замуж тебе надо снова, Евгения, вот что я тебе скажу. Ты молодая еще, можно сказать, девчонка совсем.
        — Точно, баба Аня. Это вы правильно сказали,  — неожиданно поддержала старуху и Катька.  — И необязательно даже и замуж! Зачем замуж? Она там была уже. Можно и без замужа хорошо развлечься.
        — Катя! Прекрати! Что за пошлости такие?  — под смех Анны Ивановны одернула дочь Женя.
        — Ну почему — пошлости? Никакие не пошлости. Вот все у тебя так, чтоб по полочкам разложено было…  — проворчала сердито Катька.
        — Не грусти, Женюш! Прорвемся! И глазки всегда навеселе держи, иначе ни один порядочный мужик к тебе не подойдет. Они от бабских грустных глаз шибко шарахаются, мужики-то. Ну хочешь, я тебя развеселю? Хочешь, я тебе песню новую спою, которую недавно мы с Аркашей выучили? Мы когда ее поем, все смеются.
        — Это какую такую песню?  — с подозрением уставилась на нее Женя.  — У вас что, опять репертуар новый?
        — Ага. Вот послушай. Это совсем новая песня.
        Анна Ивановна гордо выпрямила полный стан, повела перед собой плавно руками, затуманила глаза и вывела громким старушечьим фальцетом, очень стараясь:
        — «…Я готова быть ведомой тобо-о-ой… Чем выше любовь, тем ниже поцелу-у-у-и…»
        Больше спеть она ничего не успела. Песня была остановлена отчаянным звоном разбитой чашки, которую Катька не донесла до стола.
        — Ну, баб Ань, ну, знаете ли!  — так же звонко возмутилась и сама Катька.  — Ну как вы так можете, в самом деле! Это… Это же прям фигня какая-то получается!
        — Почему фигня?  — всхлопотнула удивленно реденькими ресничками Анна Ивановна, тайком подмигнув Жене.  — А я думала, у меня хорошо получается. Мы когда эту песню нашим хором поем, всем так нравится. Ее еще вот девки поют… эти… дай бог памяти! Еще название такое у их группы неприличное…
        — Анна Ивановна, вы что! Не надо!  — давясь смехом, проговорила ей в ухо Женя.  — Вы ж святое затронули! Это ж ее любимая группа, она целыми днями их песни слушает.
        — Да? Ну ладно, что ж… Раз тебе не нравится, Катюш, наше творчество, то я и не буду… А хочешь, другую тогда спою? Она повеселее будет. Погоди, как же там, слова запамятовала. Мы ее недавно только разучили.
        Соскочив со стула и ловко подбоченясь, она выдала частушечной скороговоркой что-то очень знакомое, только Женя никак не могла уловить, где она это слышала. Из частушечного визгливого громкоголосья сначала различила только непонятное «ями-ями, следите за краями», а потом, узнав, откуда ветер дует, со страхом взглянула на Катьку…
        — «…Девчонки, кто-то сзади подумал, что мы кошки…» — между тем продолжала свой сольный концерт Анна Ивановна, пока Катька не взмолилась, отчаянно зажав уши:
        — Баб А-а-ань! Ну хватит уже! Слышать же невозможно! Господи, отстой какой…
        — Ну почему — отстой?  — рассмеялась весело Анна Ивановна.  — И ничего не отстой! Народу нравится!
        — Да вы хоть знаете, что это за группа вообще? Они же третье место на Евровидении с этой песней заняли! А вы…
        — А что мы? Мы тоже хорошая группа, между прочим! И творчество у нас общее, и цели общие — денег себе заработать. Иль ты возраст имеешь в виду? Так возраст — это не порок! А если и порок, то с годами все порочными становятся. И группа твоя любимая когда-нибудь старушками будет.
        — Ой, да не в этом дело! Как вы не понимаете-то? Ну, мам, ну ты-то чего смеешься…
        Дернув обиженно головой, отчего густые ее темно-русые волосы взметнулись красивым веером, Катька гордо покинула кухню. Пока Женя успокаивалась и утирала с глаз набежавшие от смеха слезы, Анна Ивановна быстро допила свой чай. Взглянув на кухонные часы, тут же подскочила испуганно, чуть ли не бегом бросилась в прихожую:
        — Ой, девки, засиделась я тут у вас! А мне еще на другой конец города ехать надо. У нас сегодня концерт… Придется теперь такси ловить. Аркашка страсть как опоздавших не любит. Может и оштрафовать, если шибко рассердится. Катюха! Пока!  — крикнула она в сторону Катиной комнаты.  — Не сердись давай на бабку! Слышала? На обиженных воду возят!
        Торопливо одевшись и расцеловавшись с Женей, она выкатилась упругим колобком за дверь, обернулась из раскрытых дверей лифта, успела и подмигнуть, и, скорчив забавную рожицу, еще и помахать с достоинством — ни дать ни взять, звезда эстрады, взошедшая на трап самолета.
        Остаток вечера Женя зашивала свою шубу. Стежок к стежку, стежок к стежку… Получалось хорошо, снаружи и незаметно совсем. Бабушка раньше всегда ее хвалила. Говорила — руки у нее ловкие. Закончив долгую кропотливую работу, она надела свое пострадавшее меховое сокровище, подошла к зеркалу, покрутилась перед ним кокетливо, как давеча крутилась перед восхищенным Гоги Оксанка. На душе и впрямь стало полегче, будто вернулась шуба к своей законной хозяйке. Все-таки непреодолимая эта вещь — женская зависимость от хорошей одежды! Уж если она в тебе завязалась когда-то, ничем ее не искоренишь. Как, впрочем, зависимость любую другую, основательно уже прижившуюся. У каждого она своя. У кого совсем пагубная, у кого так себе. Кто через табачный дым на мир смотрит, кто через алкоголь, а кто на сериалы чернушные телевизионные подсел. Да много их, зависимостей всяких! Может, страсть к хорошим одежкам самая среди них безобидная? Хотя о безобидности тут тоже рассуждать не приходится, вон как ее ломало в эти дни из-за отсутствия у нее любимой одежки…
        От зеркала Женю оторвал телефонный звонок. Надо же — снова Оксанка. Чего у нее на этот раз? Соседка взахлеб тараторила что-то в трубку — Женя ни слова не понимала. Тем более что от волнения Оксанка опять перешла на родной диалект. Скинув с плеч шубу, Женя села поудобнее и попросила:
        — Оксан! Давай помедленнее, а? Не верещи так, мембрана в телефоне лопнет! Что у тебя опять случилось?
        — Да не у меня, а у тебя, Жень! Я вспомнила! Я все вспомнила! Это же просто ужасно, что я вспомнила, Жень.
        — Чего ты вспомнила? Говори яснее!
        — Ну, про того маньяка все вспомнила. Знаешь, будто память у меня враз открылась! Ой, будто все сначала пережила!..
        — Да что, что ты вспомнила-то?
        — А то! Я когда дернулась к нему со своим баллончиком и на колпачок нажала, он, знаешь, так вздрогнул от неожиданности, замахал руками и на вдохе прохрипел:  — Женя…
        — Не поняла… Что он прохрипел?
        — Да имя твое прохрипел, господи! Вроде как возмутился, что ли… А потом так страшно рот открыл, глаза закатил и рухнул…
        — Да ну, не сочиняй, Оксанка. А может, это у тебя не память открылась, а просто сон такой приснился? А что? Бывает же…
        — Та шо я, совсем тупая, по-твоему? Уж и сна от яви не отличу? Нет, Жень, я теперь совершенно точно все вспомнила! Он точно твое имя назвал! Надо быстрей звонить этому… как его… Майору тому ментовскому! Ну, помнишь его? Белобрысенький такой хлопчик! Он еще сказал, что зайдет потом к тебе, поспрошает дополнительно… Звони ему срочно, Женя!
        — Да ну тебя, Оксанка! Успокойся давай. Никому я звонить не буду! Зачем это?
        — О господи, глупая ты какая! Надо сказать, что я все вспомнила! Звони давай!
        — Да ну, Оксанка, брось… Не надо никому звонить.
        — Почему?!
        — Да знаешь… Еще подумает чего-нибудь.
        — Господи, та шо такого он должен подумать?!
        — Ну… Что я ему навязываюсь.
        — Ни фига себе!..  — опешила на том конце провода Оксанка.  — Как это — навязываешься? Ты что, Жень, совсем рехнулась, что ли? Он же милиционер… Как можно милиционеру навязываться? Звони давай!
        — Нет, Оксанка, не буду. Зачем? Пусть человек спокойно отдыхает. У него выходной сегодня.
        — А ты откуда знаешь?
        — Да так, случайно просто.
        — А завтра позвонишь?
        — И завтра не позвоню.
        — Та как же, Жень! Ничего не понимаю. Этот маньяк — он же и впрямь на тебя хотел напасть, а не на меня вовсе! Он попутал меня с тобой! Тебе что, неинтересно, что ли? Ну, ты даешь!.. Выходит, я из-за тебя пережила такое, а ты даже звонить не хочешь.
        — Ладно, я подумаю, Оксан. Завтра видно будет. Не волнуйся так.
        — Та какое там — не волнуйся!.. Скажешь тоже — не волнуйся! Посмотрела б я на тебя, как бы ты на моем месте не волновалась… Так будешь звонить или нет?
        — Ну сказала же — подумаю! Все, Оксанка, пока! Прими валерьянки и спать ложись! Утро вечера мудренее!
        Нажав на кнопку отбоя, Женя откинулась на спинку дивана, машинально водя рукой по ворсу шубы. Под пальцы попалась пуговица, потянулась на длинной ниточке, оставшись в руке. Оторвалась, стало быть. Женя поднесла ее к глазам, стала рассматривать внимательно. Господи, и зачем она трубку взяла? Не надо было! Сидела, шила себе, радовалась потихоньку, перед зеркалом вертелась. А тут — нате вам. Будто подкрался кто-то сзади, толкнул под руку — не тому, мол, радуешься ты сейчас, девушка! Прошло, мол, для тебя то время безвозвратно, когда можно было тряпочкам радоваться да тихой гармонией наслаждаться. И впрямь, слишком уж безобидной была для тебя эта зависимость, девушка!
        Вздохнув, Женя снова машинально продела нитку в иголку, начала пришивать пуговицу на законное ее место. Уколов сильно палец, вскрикнула, стала смотреть, как капелька крови тут же выступила на фалангу и шустро побежала вниз. Потом слизнула ее автоматически. Тут же захотелось плакать — просто сил нет. Еще и лицо милиционера Димы вдруг перед глазами всплыло. Вот же напасть какая с этим милиционером, господи! Ей-то он зачем? У него девушка Галя есть.

* * *
        А следующим днем было воскресенье. И лицо милиционера Димы всплыло перед ней не в воображении эфемерном, а в самой что ни на есть настоящей яви. То есть увиделось в открытую дверь. Как раз после обеда звонок в дверь и раздался. Максимка только-только, с матерью и сестрой нежно распрощавшись и взвалив на плечи рюкзак с хоккейной амуницией, отбыл благополучно на свою новогоднюю турбазу. Вдруг снова в дверь позвонили — Женя и пошла открывать. Думала — Максимка что-то забыл…
        — Здравствуйте, Женя. Можно войти? У меня для вас новости есть.
        — Да-да… Проходите, конечно…  — растерянно отступила в прихожую Женя, с ужасом думая, что даже причесаться толком с утра не удосужилась.  — Вы проходите в комнату, я сейчас…
        Заскочив в ванную, она быстро сунулась к зеркалу, и даже лица своего поначалу не разглядела. Вернее, не узнала совсем. Выглядывала из зеркала перепуганная до смерти девчонка с глазами на пол-лица, таращилась непонимающе, и губы у девчонки дрожали как-то странно — то ли заплакать она собиралась, то ли засмеяться — совершенно непонятно. Уняв с трудом противную волнительную дрожь, Женя привела лицо в порядок, то есть сделала его таким, каким оно и должно быть у женщины спокойной и серьезной, вполне самостоятельной, матери двоих детей к тому же. Потом постаралась спокойно дотянуться до щетки, спокойно причесаться. Так, очень хорошо. А вот пудру зря схватила. И зря принялась елозить лихорадочно пуховкой по лицу. Зачем это? Посмотрела на себя — в ужас пришла. Сразу видно, что только-только напудрилась. Смешно. Зачем дома-то? Еще подумает этот Дима, что из-за него все старания… И вообще — надо успокоиться уже основательно. Чего это она задрыгалась так нервно? Ну, пришел и пришел, подумаешь. Говорит — новости есть. Какие, интересно? Маньяк из больницы сбежал и прямиком к ней с ножом направляется?
        Быстро умывшись и вытерев лицо насухо, она даже чуть волосы обратно взлохматила — вот так вот вам. Пусть перед вами, дорогой майор Дима, ваша девушка Галя красоту наводит, а ей, проходящей по делу Евгении Ковалевой, все это без надобности.
        Вернувшись в комнату, она обнаружила там и Катьку, сидящую напротив Димы в позе нога на ногу. Улыбалась Катька гостю совсем по-светски, несмотря на тоже некоторую лохматость и утренний заспанный вид. Глаз Катькин горел на гостя любопытством просто неуемным и, судя по всему, она вовсю собиралась присутствовать при разговоре. Женя посмотрела на него поверх Катькиной головы, спрашивая взглядом — можно ли? Он едва заметно мотнул головой, что, как Женя поняла, означало одно: ребенка любопытного надо убрать отсюда.
        — Кать, пойди посуду помой,  — строгим голосом отдала Женя материнское распоряжение.
        — Да ну, мам! Потом помою…  — отмахнулась от нее Катька, продолжая нахально разглядывать Диму.
        — Катя! Я кому сказала? Ну? Выйди давай. Не понимаешь, что ли?
        — Это почему это выйди?  — обиженно повернулась к ней Катя.  — Я, наоборот, хотела…
        — Ну мало ли чего ты хотела. Давай, давай отсюда…
        Катька медленно поднялась из кресла, с лицом равнодушным и одновременно оскорбленным прошла мимо матери. Вскоре послышался и характерный нервно-стервозный звон посуды из кухни — ну что за девчонка, в самом деле! Не мытьем, так катаньем характер свой продемонстрирует.
        — Хорошая у вас девочка, Женя…  — улыбнулся ей вежливо Дима.  — Искренняя такая, все эмоции наружу.
        — Ну да. Только возраст опасный для этой искренности. А так ничего. Действительно хорошая. Так что у вас за новости для меня, Дима? Вы сказали — есть для меня новости.
        — Да, Женя, есть. И самые, я думаю, для вас неожиданные. Даже не знаю, с чего и начать…
        — Ну начните уж как-нибудь. Потом разберемся, что к чему.
        — Скажите, Женя… Вам имя Караваев Юрий Григорьевич о чем-нибудь говорит?
        — Ну да… Говорит, конечно… А при чем тут?..
        — Постойте, Женя. Давайте с этого места поподробнее. Кто этот человек — Караваев Юрий Григорьевич?
        — Да никто! Ну, то есть… Обыкновенный человек, мы работаем вместе! А что?
        — Просто работаете, и все? Коллега, значит? И ничего вас с ним больше не связывает?
        — Ну, как вам сказать… В общем-то нет, ничего не связывает. А почему, собственно?..
        — А я вам скажу почему, Женя. Именно этот человек вас и заказал…
        — Что?! Что вы сказали? Я не поняла, простите… Как это — заказал? Куда — заказал?
        — Ну, я не могу сказать, как и куда, но человека этого он для вас нанял, который по ошибке на соседку вашу напал.
        — Но… Нет, этого просто не может быть! Что вы! Нет, вы ошиблись, наверное. Да что я говорю — точно ошиблись! Это даже смешно, в конце концов! Откуда у вас вдруг такая дурная версия появилась? Вы что? Нет-нет, этого просто не может быть…
        Милиционер Дима сидел, наклонившись вперед и внимательно глядя в ее лицо, молчал, будто пережидая, когда схлынет с нее первое испуганное возмущение. Потом спросил резко:
        — У вас были с ним интимные отношения? Или ссора какая-нибудь? Он что, преследовал вас?
        — Ой, я не знаю… Вернее, как сказать не знаю…  — опешила Женя от его напора.
        — Говорите все как есть, Женя. С самого начала и по порядку. Это очень важно.
        — А… А откуда вы узнали?.. Вам что, этот маньяк такое сказал, да?
        — Нет. Он мне ничего не сказал. Не успел. Он ночью умер, Женя. Вернее, под утро уже. А вот маме своей сказал. Она от него так и не отходила, бедолага. Ну а мама уж мне утром сообщила, как только я в больницу подъехал. Это их сосед по лестничной клетке — Караваев Юрий Григорьевич. И этот самый сосед, стало быть, и попросил бедного сердечника изобразить из себя маньяка. Один только раз. Специально для вас. Эксклюзивно, так сказать. За вознаграждение, разумеется. Бедный сердечник очень уж хотел маму свою старушку перед предстоящей операцией хоть с мало-мальскими средствами оставить…
        — И… сколько он ему обещал… за меня?
        — Немного, Женечка, немного. Всего пятнадцать тысяч. И не долларов, не надейтесь. Всего лишь рублей, Женечка.
        — А он что, убить меня хотел, что ли?
        — А вот этого я не знаю. В этом бедный сердечник маме не признался. Сказал только — возьми, мол, мама, с соседа нашего деньги. Так и не понял он, видно, что объектом при нападении ошибся. Откуда ему было знать, что вы шубу свою накануне соседке продали? А шуба у вас и впрямь приметная. И рисунок такой яркий — ни с чем не спутаешь. Ваш Юрий Григорьевич хорошо ее описал, видимо. Вот наш маньяк доморощенный и затаился под лестницей, и стал ждать женщину в такой шубе.
        — А вы что теперь, Юру… ну, Юрия Григорьевича Караваева то есть, арестуете, да?
        — Не знаю. Одно могу гарантировать — следствие по делу пойдет обычным порядком, то есть в соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом. Вот оформим показания старушки-мамы, и все пойдет своим чередом.
        — А пока что не оформили? Показания эти?
        — Нет. Я, как поговорил с ней в коридоре, так сразу рванул к вам. Для выяснения, так сказать, особенностей личности заказчика преступного нападения. Вот и выяснил. Сослуживец, значит. Сослуживец-ревнивец. Так что у вас с ним было, Женя? Служебный роман?
        — Да не было у нас никакого романа,  — опустив взгляд в ладони, убито проговорила Женя.  — Просто… Ну, как бы вам это объяснить?..
        — Да не надо ничего объяснять. Вы не объясняйте, вы рассказывайте. Говорите все, как есть. И не бойтесь ничего. Мы обязательно привлечем его к ответственности за такие дела!
        — Так я как раз хочу наоборот… Дима, не надо его никуда привлекать.
        — Как это? Вы что, Женя? Вы это серьезно?
        — Вполне.
        — Погодите. Я вас что-то не понимаю совсем! Человек преднамеренно нанимает другого человека, чтоб он на вас с ножом напал. В лифте. Продумывает все, денег обещает за нападение… А может, и за убийство даже! Вот скажите мне честно — вы газовый баллончик с собой в кармане носите?
        — Нет. Нет, конечно.
        — То есть если бы вы ему попались, вы представляете, что бы было?
        — Нет-нет… Он не хотел меня убивать. Что вы!.. Нет, точно не хотел!
        — Да откуда вы знаете?!
        Дима пружиной подскочил с дивана, нервно заходил по комнате у Жени за спиной. Женя сидела и молчала, виновато опустив голову. И правда — откуда она знает: хотел не хотел… Никогда ничего нельзя знать за другого человека. И тем не менее…
        — Понимаете ли, Дима… Я сейчас вам все объясню. Я расскажу все с самого начала, как было, ладно? Сейчас соберусь с мыслями и расскажу. Только вы сядьте, пожалуйста. Не ходите у меня за спиной. Я так сосредоточиться не смогу.
        — Хорошо. Я сяду. Рассказывайте.
        — Я издалека начну, ладно?
        Женя снова замолчала, вглядываясь пристально в свои лежащие на коленках тыльной стороной вверх ладони, будто пыталась прочесть на них важную для себя информацию. Потом заговорила тихо:
        — Так вот, если издалека… Мне тогда с себя начать надо. Ну, чтоб вы поняли…
        — Я пойму, Женя. Обещаю вам. Рассказывайте.
        — Вы знаете, я очень рано замуж вышла — только-только восемнадцать исполнилось. В тот год как раз бабушка умерла, я одна осталась. А муж мой… он вообще-то очень хороший человек. Добрый. Я думаю, он просто тогда пожалел меня. Под крыло свое взял. Мы уже через месяц и поженились… Ну, сами понимаете… А дальше все пошло как-то гладко уж очень. И дети родились, и в материальном плане все было хорошо… В общем, в этом вся моя жизнь заключалась — дом, дети, муж… Не в том смысле, что любила я его безумно. Нет. Сейчас вот думаю, что и не любила даже. Я просто жила, и все. И не думала — люблю, не люблю… Как вот это растение искусственное — аукуба японская. Ему тоже в этом доме комфортно. Можно не цвести и не пахнуть, и в поливке не нуждаться, как моя дочь говорит. А потом муж от меня ушел. Сразу как-то. В один вечер собрал вещи и ушел. К совсем молоденькой девчонке. У них, как потом оказалось, давно уже отношения были, только я не знала ничего. Да и знать не хотела. Не ревновала совсем! Куда пошел, в котором часу вернулся — сроду не отслеживала. Как-то неинтересно мне это было. Я так верила ему, и мысли даже
не допускала, что он вот так может… А он ушел, как будто враз все отрубил. Я даже не понимала, что такое вообще произошло. Ходила неделю по квартире как душевнобольная. Или как пьяная. Звоню ему на мобильник, а он рычит только. Дальше, говорит, сама давай. Живи как хочешь. Я растерялась так… Вы простите, что я вам это все в таких подробностях выкладываю! Просто хочу, чтоб вам понятно было, почему я потом…
        — Да вы не извиняйтесь, Женя. Вы нормально все рассказываете. Я понимаю. Я вас очень внимательно слушаю, Женя…  — тихо проговорил Дима, слегка дотронувшись пальцами до ее сжатой в кулачок руки.  — Не волнуйтесь, продолжайте…
        — Да. Хорошо. Конечно. В общем, осталась я одна — совершенно потерянная. Не женщина, а ноль полнейший. А потом будто автопилот внутри себя включила. И летела сама не зная куда. Надо ж было жить, детей кормить как-то. Правда, работу я очень быстро нашла. Там с Юрой… то есть с Юрием Григорьевичем Караваевым и познакомилась. Он вообще сначала не знал, что я одна живу… И никто не знал…
        — В смысле — не знал?  — тихо спросил Юра.
        — Ну, я сказала всем, что я женщина замужняя. Наврала, в общем. А он, знаете ли, в меня сразу влюбился. Я это почувствовала. Женщины всегда это сразу чувствуют, знаете ли. А может, и не влюбился. Теперь уж и не знаю, как все это назвать… Может, пустоту мою внутреннюю как-то учуял. Когда внутри у человека пусто и больно, он всегда к себе какую-нибудь гадость сумасшедшую притягивает…
        — Он приставал к вам?
        — Нет, что вы! Он и подойти-то близко поначалу боялся. Только глазами так отслеживал… Как бы это сказать… Навязчиво-страдальчески очень. Такое было чувство, что я постоянно под прицелом телекамеры нахожусь. Или мухой под микроскопом ползаю. А потом муж мой официальный развод затеял, и все мое вранье наружу вышло. Вот тогда Юра и осмелел. Весь приободрился как-то, в открытую ухаживать стал… И не ухаживать даже, а… жизнь мою облегчать. В бытовом, можно сказать, плане. И до дому довезет, и на рынок за картошкой заедет, и зонтик надо мной откроет, и обедом накормит — ну прямо отец родной! Ну, я в какой-то момент и подумала — почему нет? Жила же я с мужем так вот… аукубой японской…
        Женя вздохнула и замолчала, будто ушла вся в прошлую свою жизнь. Дима тоже молчал — ждал деликатно продолжения ее рассказа. Потом все-таки спросил тихо:
        — И что? Что вы тогда все-таки решили, Женя?
        — Да уж, решила… Собственно, я даже и не решала ничего — просто сопротивляться перестала. Пусть, думала, будет как будет. А потом и опомниться не успела, как Юра стал и в дом вхож, и сориентировался здесь быстро, где что лежит, и детям подарки дорогие стал делать, ну и… все остальное, конечно… Хотя, наверное, это так и должно быть с теми, у кого отношения случаются. Наверное, этому даже и радоваться надо…
        — А вы, стало быть, не очень рады этому оказались?
        — Ой, да не то слово! Не то чтобы не рада, а… будто омерзение какое-то во мне поселилось. Я сначала думала — показалось мне просто, все уговаривать себя принималась… Вроде того — чего мне еще надо-то? Меня любят, обо мне заботятся! Все, как раньше… И вот парадокс — чем больше я себя уговаривала, тем больше это омерзение разрасталось. Ничего с этим поделать не могла! Прям за саму себя стыдно было. Знаете, как стыдно? Человек перед тобой кренделя выплясывает, а у тебя внутри — омерзение… Нечеловеческое такое чувство… Очень, очень мне за саму себя стыдно было! В общем, хватило мне такой жизни на неделю всего. А потом я собралась с духом и заявила Юре — не могу, прости! Он даже и не поверил мне сначала. Все выяснить пытался, на что я на такое обиделась. Ходил за мной хвостом, подкарауливал везде, требовал объяснений… А что я ему объясню, что? Про омерзение свое объясню?
        — Ну почему — про омерзение? Можно же было просто сказать — не люблю, и все…  — пожав плечами, тихо проговорил Дима.
        — Ой, да говорила я! И про «не люблю» говорила! А он твердит свое — зато я тебя люблю.
        — Да уж, зануда порядочный.
        — Нет, Дима, он не зануда. Он знаете кто? Как сказала одна моя сотрудница — он Карандышев… Помните, у Островского герой такой есть? Юлий Капитонович Карандышев? Собирательный образ маленького человека? Маленького, но самолюбивого очень. И потому жутко страдающего. И он совсем в том не виноват, что судьбой назначен в эти… в Карандышевы… И не виноват в том, что я его больное самолюбие так спровоцировала бездарно… Не надо его никуда привлекать, Дима. Он не виноват.
        — Да при чем тут вы, Женя? Эдак теперь каждый, кому женщина во внимании откажет, будет к ней убийцу посылать? Вы что? Давайте уж тогда всех обиженных мужиков будем жалеть! Общим скопом! Породим себе армию потенциальных маньяков.
        — Ох, как у вас все просто да правильно получается, прямо пятерку поставить можно!  — подняла к нему нахмуренное лицо Женя.  — А и правда — чего тут рассуждать? Факт нападения был? Был! Вот и вдарим правосудием прямиком по факту! А что за этим фактом стоит, какие такие причины отчаянные, мы видеть не будем. Глаза на них закроем! Какое нам до этих причин дело? У нас же факт есть.
        — Да, Женя, есть. А причины нас и правда не волнуют. Пусть ими психоаналитики занимаются, причинами этими. Труды свои научные пишут.
        — Да кому они нужны, эти ваши труды? Кому от них польза-то? Кулаками после драки махать. Вот вы не замечали, например, каким тоном человек — не преступник — рассказывает о человеке-преступнике? Как он анализирует причины его поведения — и как его мама в детстве плохо любила иль шибко неправильно наказывала, и как девушка в нежном возрасте унизила, и как общаться он со своими сверстниками нормально не умел… Вы замечали вообще, как мы все это говорим?
        — И как?
        — Холодно и зло, вот как. И цинично очень. А часто и гордимся этой своей циничностью, и даже за крайнюю остроту ума ее держим! Нам и в голову не приходит, что все как раз наоборот… Злым и циничным очень ведь легко быть! Очень легко и просто сшивать причину и следствие одной черной казенной ниткой. То есть говорить о причинах так же жестоко, как о самих криминальных последствиях. А еще мы язвим от души, потешаемся над этими причинами, пригвождаем их к стенке, в общем, изгаляемся, как только можем. А над чем тут изгаляться-то? Ведь и правда — мама не долюбила! И правда — девушка посмеялась! И подростковая жестокость у нас вовсю имеет место быть! А ведь не каждый человек по природе сильным рождается, это уж кому как повезет… Мимо сильного все эти обстоятельства проходят, никак психику не задев, а слабый в них по самую маковку погружается… А мы все — как звериная стая, живем по принципам естественного отбора… Но мы ж не звери, мы ж люди! Почему мы никак не научимся жалеть и понимать другого человека? Тем более, если он — человек маленький? Если он Карандышев по сути своей? Почему мы даже причинами уже
обвиняем? Мы все такие… Мы жестокие, равнодушные и напуганные друг другом люди.
        — Хм… А вы-то сами что предлагаете? Всем правоохранительным органам психоанализом потенциальных преступников заняться, что ли? Выявлять тех, которые, как вы говорите, из слабых, то бишь из маленьких Карандышевых, и на учет их ставить? Или что? Выявлять причины преступного их поведения и отпускать на свободу? Глупости это все, Женя.
        — Нет, не глупости! Не глупости, потому что я за всех и не прошу! Я только за Юру… То есть за Юрия Григорьевича Караваева. Не надо заводить на него никакого дела, Дима! Ну… он это от отчаяния просто. Как последний шанс. Я думаю, что он просто очень сильно испугать меня хотел. Чтоб я, вся дрожащая и потерянная, к нему прибежала, чтоб я осознала все, чтоб оценила его присутствие рядом с собой.
        — Я не понял — вы его оправдываете, что ли?
        — Да не оправдываю! Не то это слово — оправдываю! Просто в каждом есть обычная человеческая потребность себя кому-то отдать. И в маленьком человеке тоже. Потребность быть нужным. Хоть она и такие вот болезненные формы порой принимает, но все равно остается потребностью. Очень страшно, когда самоотдача невостребованной остается, неприкаянной…
        — И что? Если б… вы шубу не продали, то смогли б эту самоотдачу для себя востребовать, что ли? Ну, я имею в виду?..
        — Да поняла я, Дим. Вы имеете в виду, если б на меня и впрямь этот бедолага-сердечник напал, то я бы уже все по-другому осознала? Так, как Юре хотелось? Нет. В любом случае я ничего б такого не осознала. Ну испугалась бы, конечно, сильно. Но говорю же вам, омерзение — очень тяжелое чувство. По-моему, практически непреодолимое.
        — Эх, Женечка… Хорошо говорить, когда вы в этой ситуации не оказались. А перенесенный ужас, он психику человеческую знаете как ломает? Он любые ощущения под себя подогнать может, и омерзение ваше в том числе…
        — То есть вы хотите сказать, что… что план Юрия Григорича мог вполне осуществиться? То есть он бы пришел потом ко мне жалельщиком, защитником, рыцарем на белом коне, и я…
        — Да. И вы. Именно так. Омерзение — оно, конечно, сильное чувство, но страх смерти — все равно сильнее. Уж поверьте мне, Женя. Я на своем месте всякого навидался. Порой женщины после такого вот нападения на всю жизнь поломанными остаются, и им уже не до ощущений там всяких… И поэтому не надо меня просить ни о чем! Каждый преступник должен нести свое наказание! Независимо от того, большой ли он человек, маленький ли… Да вы и сами, между прочим, уже определили свое отношение к этому вашему… маленькому Карандышеву — омерзение! Так что не учите меня добру и милосердию, пожалуйста! Сами-то вы каковы?
        — Да. Вы правы, конечно же. Да, и я такая же. Но мне, в отличие от вас, за него очень стыдно, за это свое омерзение! Очень стыдно, но что я могу поделать?.. Я даже думаю — может, мне другое место работы поискать? А то я от этого стыда даже нормального хамского отпора дать не умею. И все-таки — не заводите на него никакого дела! Пожалуйста! Если б я его тогда так близко к себе не подпустила, ему бы и в голову не пришло, наверное… Он не виноват, его просто самолюбие понесло! Больное самолюбие маленького человека! Тем более что я же сама его и спровоцировала!
        — Ну знаете! Вы что, обязаны ему чем, что ли? Ну спровоцировали… Ну ошиблись… Вы же женщина, в конце концов! Вам все можно! А мужик мужиком оставаться должен.
        — Ну да… Все правильно вы говорите. Конечно, должен. Только здесь случай не тот. Он же не мужик, он всего лишь Карандышев.
        — Господи, опять вы за свое!  — сердито хлопнул ладонями по коленкам Дима.  — И вообще, чего я с вами тут разглагольствую, интересно? У меня дел невпроворот, а я… Развели мы тут с вами целую дурную философию…
        — Нет, не дурную, Дима. Пожалуйста, послушайте меня. Вы ведь, я так поняла, никакого протокола официального еще не писали?
        — Нет. Не писал.
        — Ну вот и не пишите. Пожалуйста. Я вас очень об этом прошу, Дима.
        — Ну, хорошо…  — глубокомысленно помолчав, нехотя произнес Дима.  — Раз уж вы так… Сильно настаиваете… Но… Я как-то и подрастерялся даже… Вы хоть понимаете, что на служебное преступление меня толкаете?
        — Да никуда я вас не толкаю!..
        — В таком случае я хотя бы поговорить должен с ним, с этим вашим… Карандышевым!
        — Не надо. Я сама с ним поговорю. Я найду, что ему сказать.
        — Да уж… Ну, ладно… Пусть будет по-вашему. Не стану я протокола писать. Возьму грех на душу. А раз так, то пойду я… Что ж теперь делать-то?
        Он улыбнулся то ли смущенно, то ли потерянно, поднялся с дивана, зашагал в сторону прихожей. «Даже кофеём человека не напоила, идиотка…  — ругнула себя Женя, идя понуро вслед за ним.  — А сейчас уж неловко как-то и предлагать…»
        По-солдатски быстро одевшись, Дима сам открутил рычажок замка, шагнул из прихожей на лестничную площадку, но дальше не пошел — обернулся вдруг резко и уставился на Женю в упор. Долго смотрел, удивленно и непонятно, будто видел впервые. Она даже поежилась слегка под его взглядом. Потом вдруг поняла — надо же что-то сказать, наверное? Что-нибудь такое, что говорят хорошим людям на прощание. Вроде того — очень приятно было с вами иметь дело…
        — Всего вам доброго, Дима. Удачи. И с наступающим Новым годом…
        — И вас с наступающим Новым годом, Женя. И вам тоже всего доброго. И удачи тоже,  — медленно, будто по слогам, произнес он и вышел наконец, и закрыл за собой дверь. Английский замок щелкнул, будто выстрелил. Прямо в сердце. Вот бы и упасть ей сейчас замертво от этого выстрела, да Катька не дала.
        — Мам! Ну мама же! Чего ты застыла, как изваяние?  — тут же влез в уши настойчивый ее голосок.
        Ну что за девчонка, а? Уж и задуматься матери не даст…
        — Мам, это что, правда?
        — Что правда, дочь?
        — Ну… Что этот плешивый придурок тебя заказал? Юрик твой?
        — Кать, ты что, подслушивала?
        — Ой, да ладно… Так правда или нет?
        — Я не буду с тобой это обсуждать, Катя!
        — А почему, мам? С ментом, значит, можно свою личную жизнь в подробностях обсуждать, а с родной дочерью западло?
        — Господи, где ты таких слов-то нахваталась, Катя… Слушать даже страшно!
        — А чего это тебе страшно вдруг стало? За плешивого придурка просить не страшно, а слова слушать страшно?
        — Катя! Прекрати! Иначе мы совсем с тобой разругаемся! В пух и прах!
        — Да ну и пусть! И все равно я тебе скажу! Потому что нельзя так, мама, нельзя! Ну почему, почему ты ему все простила, скажи? Еще и просила за него так униженно! Он убить тебя хотел, а ты за него просила!
        — Да не хотел он меня убить!
        — И все равно — нельзя такое прощать, мамочка! Что ж это получается? Тебе помойку на голову будут лить, а ты спасибо за это говорить будешь? Ну нельзя же быть такой непробиваемо бесчувственной!
        — Ну почему — бесчувственной? Жалость и понимание — это и есть чувства…
        — Ну да. Конечно. Кто ж спорит? Только они знаешь… облегченные очень. Удобные. Чтоб настоящие чувства за них прятать.
        — Это какие же?
        — Чувство собственного достоинства, например! А у тебя его нет, получается! К тебе какое-то ничтожество убийцу с ножом подсылает, а ты ему старательно оправдание ищешь! Да разве можно найти оправдание ничтожеству?
        — Можно, Кать.
        — Мама! Ну что ты говоришь такое? Ты что, хочешь, чтоб я тебя уважать перестала, что ли? Ну что ты такая… расквашенная вся?
        — Кать… Что ты от меня хочешь? Чтоб я огнем мстительным сейчас полыхала? Чтоб обвинительную речь в суде репетировала?
        — Да, хочу! Чтоб полыхала и репетировала! Чтоб мне за тебя не стыдно было.
        — А сейчас, выходит, стыдно?
        — Стыдно! Потому что тебе вообще все по фигу! Аукуба японская!
        — Да отстань ты от меня с этой аукубой, поняла?  — вдруг зло закричала на дочь Женя.  — И не смей с матерью так разговаривать! Что ты вообще понимаешь? Прокурорша-обвинительница тут нашлась. Без тебя разберусь как-нибудь! Не видишь — и так мне плохо, ты еще тут…
        Обиженно дернув головой и резко развернувшись, Катька гордо удалилась в свою комнату, от души хлопнув дверью. Женя вздрогнула, обхватила себя руками, подошла к окну. Декабрьский день лениво встречал крадущиеся серые сумерки, нависал тяжелым небом над праздным городом. На улице — никого. Вот и воскресенье на исходе — завтра на работу с утра. А через три дня — Новый год…

* * *
        Разговор с Юрой Женя решила не откладывать. Ни на минуту. Даже собиралась домой ему позвонить, но передумала. Если жена его возьмет трубку, что она ей скажет? Здравствуйте, я та самая Женя, для которой ваш муж убийство заказал? Ну, или не убийство, просто сильный испуг — какая разница. Хотя разница, конечно же, была. И мучила эта разница ее всю ночь, никак не давая уснуть. Женя все ворочалась с боку на бок, все думала, как она этот разговор начнет.
        Утром, ворвавшись прямо с улицы к Юре в кабинет, она плюхнулась в черное крутящееся кресло напротив его стола, начала медленно стягивать перчатки с рук, пытаясь поймать Юрин взгляд. Только не было взгляда. Совсем. То есть все было — и глаза открытые, на нее направленные, и лицо растерянное, и улыбка вроде была удивленная, и проплешинка — все было на своих законных местах. А взгляда не было. Размылся. Исчез, оставив вместо себя предчувствие беды. Но предчувствие — не взгляд, его в фокус не поймаешь… Слава богу, хоть голос остался.
        — Жень, ты чего? Случилось что-нибудь, да? А… Шубу… ты ж сказала, что продала ее.
        — Вопрос про шубу, конечно, интересный. Но я на него потом тебе отвечу, ладно? Ты мне лучше скажи — ты и впрямь хотел меня убить, Юра?
        — Что? Я не понял… Что ты сейчас сказала?
        — Да все ты понял, Юр, не придуривайся! Вон даже пятнами красными пошел.
        Юра и правда весь покрылся пятнами, будто золотушный подросток. Сидел, вцепившись в ручки кресла, будто вот-вот собирался вскочить с места и убежать из собственного кабинета. Подальше от неприятных Жениных вопросов. Даже корпусом слегка вперед подался и шею с острым кадыком вытянул напряженно, отчего голова его стала еще больше походить то ли на тыковку, то ли на дыньку на худосочном стебельке. Да и то — не все же выдержку Джеймса Бонда имеют. Некоторые и совсем ее не имеют, особенно когда такие вот вопросы им в лоб задают.
        — Жень, ты чего? С тобой вообще все в порядке? Откуда такой бред? Странные фантазии какие. Тут поневоле покраснеешь от таких странных вопросов.
        Голос у Юрика был хоть и возмущенным, но абсолютно жалким. Таким жалким, что Женя вдруг увидела эту жалкость, как ей показалось, своими глазами — она была серо-прозрачного цвета, мылкая на ощупь и тряслась мелко-мелко, и все норовила спрятать поглубже в себя мордочку с маленькими круглыми глазками. И тем не менее, несмотря на серую испуганную прозрачность, назойливо лезла в глаза, будто защищая от нее своего несчастного хозяина. Будто шептала — зачем ты так… Ну сама посмотри, ну какой из него убийца? Раз уж взялась жалеть, так и жалей себе дальше… Содрогнувшись, Женя даже отвернулась к окну, чтобы не смотреть больше ни на Юрика, ни на его серую эту жалкость. Потом произнесла почти равнодушно:
        — Откуда бред такой взялся, говоришь? Да так, собственно ниоткуда. Что-то пришло в голову, подумалось вдруг.
        И вовсе она не хотела таких слов говорить, когда готовилась к этому разговору! Она хотела все рассказать — и про Оксанку, и про того парня-сердечника, Юриного соседа, и про его признание перед смертью, и про маму его, и про милиционера Диму… А тут вдруг — нате. Взяла и не смогла. Вот не захотелось рассказывать, и все тут. Получилось, будто и правда блажь ей дурная в голову пришла, хорошего человека порочащая…
        — Что значит — подумалось?  — тут же строго приободрился голосом Юрик. Однако полностью приободриться у него так и не вышло. Сил не хватило, видно. То есть тело приободриться вслед за голосом так и не успело. Выдохнув из себя весь практически воздух, Юрик безвольно откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза на секунду, изобразив на лице мученическое страдание оскорбленного праведника. Потом снова втянул в себя воздух, провел дрожащей ладошкой по лбу и уставился на Женю не то что бы очень уж возмущенно, а так снисходительно и немного сердито, как смотрит благородный родитель на неудачно пошутившее над ним любимое чадо. Даже редкие бровки свел к переносью грозно. Вроде того — видишь, как дорого даются мне твои шуточки?.. И серая жалкость куда-то делась моментально, будто и не было ее совсем. Наверное, потому она такая прозрачно-мылкая и есть, чтоб уметь вот так быстро растворяться в пространстве?
        — Женя, я тебя спрашиваю — что значит, подумалось?  — строго повторил свой вопрос Юрик.  — Объясни, пожалуйста! С чего это ради тебе такое подуматься могло?
        — Не знаю, Юр…  — легкомысленно пожала плечами Женя.  — Вчера спать ложилась, и вдруг мне в голову мысль пришла — тебе, наверное, очень хотелось меня убить… Но ведь ты бы никогда не решился меня убить, правда, Юр?
        — Ну, знаешь! Да после таких заявлений… Да это уже ни в какие рамки… Это… Я даже и назвать это не знаю, как…  — распаляясь с каждой короткой фразой все больше и больше, словно его надували помаленьку, как воздушный шарик, возмущался Женин неудачливый поклонник.  — Ты… Ты просто сидишь тут и несешь сама не знаешь что! Это оскорбительно даже, в конце концов! Да я для тебя… Да вместо благодарности… Да после этого… Да я на пушечный выстрел больше! Никогда! И близко!
        — Да, Юра, совершенно верно. Именно на него и не надо. На выстрел. Не стою я твоего внимания. Даже с расстояния выстрела не стою. Ну так и договоримся? Не надо меня больше отслеживать, ага?
        Дружески улыбнувшись, Женя поднялась со стула, развернулась и пошла к двери. Совершенно свободная. О, это сладкое, это замечательное ощущение свободы! Не было больше тягуче-тяжелых и внимательных глаз за спиной, не было! За спиной было пусто и легко, за спиной было прозрачное, продуваемое ветром свободы пространство. Вот же странность какая, правда? И впрямь, дались ей эти внимательные Юриковы глаза… А с другой стороны — ну мороз же по коже, как противно было! Прям насилие какое-то.
        — Женьк, привет! Ты чего такая довольная?  — встретила ее сидящая за своим столом Аленка.  — Ой, да ты в шубе… Откуда? А говоришь — продала.
        — Да долго рассказывать, Ален! Потом как-нибудь.
        — А хочешь новость, Жень?
        — Давай!
        — Представляешь, начальство-то наше проставиться решилось! Завтра новогодняя вечеринка будет! С чего бы это? А говорят — денег нет.
        — Так это только нам на зарплату денег нет,  — грустно усмехнувшись, тихо проговорила Женя,  — а на остальное всегда есть. Чтобы пыль в глаза пустить.
        — Ты думаешь, эта вечеринка для понтов только?
        — Ага. Для них. Лучше бы между нами эти деньги поделили, правда?  — тут же вспомнились ей вчерашние гастрольные рассказы Анны Ивановны.  — Все бы больше пользы было.
        — А ты пойдешь, Жень?
        — А чего? И пойду! Отчего ж не повеселиться в родном коллективе? Поесть-попить на халяву.
        — Так опять же психовать начнешь! Как обычно! Юрий Григорич опять достанет. Приклеится вампирским хвостиком и будет отслеживать тебя весь вечер!
        — Не достанет, Ален. Он больше на пушечный выстрел ко мне не подойдет.
        — Ой! Свежо предание! Да с чего бы это?  — встряла в интересный разговор и Оля, выглянув из-за своего монитора.  — Или мы, Жень, пропустили чего, а?
        — Нет. Ничего вы не пропустили. Просто каждый человек имеет способность меняться. Вот и Юрику надоело, наверное, быть вампирским хвостиком. Решил нормальным человеком заделаться. А что, бывает.
        — Ну-ну. Посмотрим завтра, каким таким нормальным он заделается.
        — Ага. Посмотрите, конечно. Ох, и попляшем завтра, девчонки… Я уж и не помню, когда последний раз танцевала. Вы наряжаться будете или как?
        — Ой, я буду!  — радостно подскочила на своем стуле Аленка.  — Я вчера такое платье обалденное на распродаже купила!
        — А я — или как,  — снова спряталась за свой компьютер Оля.  — Не хочется мне наряжаться. Настроения нет. Обошлись с нами в этот Новый год вероломно-беззарплатно, еще и наряжайся тут им.
        — Оль, а что, у нас и правда на фирме с деньгами трудности, или это такой воспитательный процесс просто?  — осторожно поинтересовалась Женя.  — Ты ж у нас к финансам всех ближе расположена, наверняка все секреты знаешь.
        — Знаю, конечно. Но не скажу. Меньше знаешь, крепче спишь потому что.
        — Понятно…
        — Чего тебе понятно?
        — А то и понятно, что я тоже, пожалуй, завтра наряжаться не буду. Тоже протестовать буду против вероломной беззарплатности. Хотя, я думаю, протеста нашего никто толком не оценит.
        Начало празднования подступающего Нового года было объявлено по фирме на раннее уже послеобеденное время — а чего до вечера терпеть? Стены большого кабинета шефа украсили стихийно вырезанными из бумажных салфеток снежинками, повесили гирлянды под потолком, даже елку искусственную прошлогоднюю из каких-то подсобок извлекли. Почистили, расправили — ничего получилось. Вполне сносно. А то и впрямь — как же без елки-то? Надо обязательно с елкой. Как завещал великий Петр Первый. Хоть одно, мол, еловое деревце, но будь добр поставь, несмотря на свое бедное состояние. Хоть самое захудаленькое, а пусть будет. А потом стол накрыли чем бог послал. Хотя бог тут ни при чем, конечно. На ту сумму и накрыли, которую шеф на выпивку-закуску выделил. В общем, и двух часов еще не случилось, а народ, если по-шукшински, к разврату уже готов оказался. Сели за длинный стол, устремили все взоры на шефа, Петра Алексеевича, в ожидании торжественного поздравительного слова. Женя рядом с Аленкой села, а вот Оле в этом плане меньше повезло. Оля должна была по сложившемуся на корпоративках стихийному этикету сидеть обязательно
по правую руку от шефа. Она ж не кто-нибудь, она ж главный бухгалтер все-таки. Значит, и есть его правая рука. Вот она и сидела там, во главе стола, с завистью поглядывая на подруг да блестя стеклами стильных очков. А вот и Петр Алексеевич поднялся со своего места, окинул всех присутствующих нежным начальственным взглядом…
        — Сейчас скажет, что год для нас неплохо прошел,  — тихо шепнула Аленке на ушко Женя.
        — …Ну что ж, уважаемые коллеги, я думаю, что этот год для нас очень неплохо прошел!  — под тихий, только одной Жене слышный Аленкин смешок, начал свою речь Петр Алексеевич.  — Дела наши идут неплохо, можно сказать, успешно даже идут, и нам с вами есть чем гордиться.
        — А сейчас скажет про временные трудности, которые общих успехов не определяют…  — снова шепнула Женя Аленке, едва шевеля губами и продолжая мило улыбаться навстречу шефу.
        — Хотя, я согласен, пришлось нам, конечно, в канун Нового года и с трудностями столкнуться, но у кого, скажите, трудностей в бизнесе не бывает?
        Аленка прыснула в ладошку, взглянула искоса в Женино внимательно-улыбчивое лицо, но была тут же приведена в чувство Жениным же локотком, остро и коротко проехавшимся ей по боку: тихо, мол, веди себя прилично. Петр Алексеевич тоже взглянул на Аленку коротко и ласково-настороженно, будто учуял что. И выдержав небольшую паузу, проговорил тихо и сердечно, возложив широкую ладонь на грудь:
        — Да, я понимаю, конечно, уважаемые коллеги, что сильно подвел вас с зарплатой к Новому году… Но поверьте мне — это обстоятельство я и сам пережил очень тяжело. Может, тяжелее даже, чем вы думаете! Но я уверен, что вы поймете меня правильно, и… и… В общем, с наступающим вас, друзья! Будем надеяться, что в Новом году мы совместно преодолеем все наши трудности! С праздником, друзья!
        — Ага, наши трудности…  — наклонившись к Жениному уху, громко прошептала Аленка, пока весь коллектив вызванивал бокалами с напитками, дружно чокаясь.  — А вот девчонки из маркетинга говорили, что он с семьей на Новый год в Таиланд собрался лететь. На наши зарплатные деньги, что ли?
        — Да ладно тебе, пусть летит на здоровье!  — весело проговорила Женя, с удовольствием ощущая на языке вкус мартини, разбавленного апельсиновым соком.  — Не порти мне настроение, Аленка! Все равно ничего уже с этими зарплатными трудностями не поделаешь, так что расслабься и получи удовольствие, как говорится. Положи-ка мне лучше на тарелку вон тот бутербродец с красной икрой… А лучше парочку.
        — Жень… А Юрий Григорич-то и впрямь в твою сторону не смотрит даже,  — вдруг сделала открытие Аленка, распахнув на Женю удивленные глаза.  — Смотри, смотри, как он Таню Углову обхаживает… Ни фига себе! Уже и обниматься к ней полез! Главное, нахально так! Вот это да! Вот вам и Карандышев, маленький человек! Да тот Карандышев с ним и рядом не стоял вовсе. Поразительно просто, что за преображение на человека накатило!
        — Ну, так я вчера еще вам с Олей говорила, а вы мне не поверили! Говорю же — меняются люди!  — с удовольствием впилась Женя зубами в бутерброд.  — Сегодня он Карандышев, а завтра, глядишь, нормальным человеком стал.
        Юрий Григорьевич Караваев поразил на этой вечеринке не только Аленку. Поразил он своим поведением и всех остальных коллег, на ней присутствующих. Никто не ожидал от него, от тихого интеллигентного Юрия Григорьевича Караваева, начальника отдела поставок, такого буйного новогоднего веселья и такого неожиданного и откровенного флирта с маленькой и ничем, в общем, не примечательной женщинкой — экспедиторшей Таней Угловой. Была Таня из тех как раз женщин, что сами себя стесняются. Пухленькая, с расплывшимся мягким телом, на свою внешность давно рукой махнувшая и, как следствие, на мужское внимание к себе особо и не претендующая. А когда к ней обращались, то улыбалась так, будто просила не бить пока. А еще носила она вечную шапочку, натянутую на лоб, из-под которой торчали редкие пергидрольные куделечки.
        Выплясывал Юра на пару с Таней так, будто завтра должен был наступить конец света. Будто завтра уже не жить. С отчаянием тряс всем своим худым неказистым телом, демонстрируя неуемное веселье, а заодно и отношение свое особенное к Тане демонстрировал, отчего она расцветала прямо на глазах удивленных коллег. И Женя тоже не могла отвести от них взгляда, развлекаясь зрелищем. Нет, вовсе не смешным. Чего тут было смешного-то? Она даже в некотором роде созидателем этого зрелища себя чувствовала, режиссером почти.
        — Вот и смотри теперь, как твой кавалер с другими бабами развлекается!  — хохотнула в ухо сбежавшая со своего начальственного места и присевшая рядышком с ней Оля.  — Раньше он вот так на тебя смотрел, а теперь давай — ты на него.
        — Он не так смотрел, Оль!  — весело крикнула ей в ухо Женя.  — Совсем не так!
        — А чему ты радуешься-то, глупая? Упустила мужика! Может, он последним раком на твоем безрыбье был? Особенно в нашем бабском коллективе. Даже и не взглянул сегодня ни разу в твою сторону. Будто отрезало. Надо же, как бывает!
        — Ну да. Отрезало,  — довольно покивала Женя.  — Точно. Отрезало. Как говорится, не было бы счастья…
        — Это ты о чем, Жень?
        — Об обретенной радости свободы и независимости, вот о чем!
        — С ума сошла баба… О какой такой свободе ты вдруг толкуешь? От Юрика, что ли? Подумаешь, нашла, чему радоваться. Иль ты клюкнула уже порядочно? Вон как глаза у тебя заблестели.
        — Ага! Пойдем танцевать, Оль! Слышишь, музыка какая веселая? Я эту мелодию хорошо знаю! Слышишь?  — И Женя запела озорно, следуя ритму песенки и увлекая Олю в круг танцующих:  — «Девчонки, ями-ями, следите за краями… Девчонки, кто-то сзади подумал, что мы кошки!»
        И все-таки с новогодней вечеринки она решила уйти пораньше. Провожать-то теперь некому! Свобода свободой, а с прелестями одиночества тоже приходится считаться… Заскочила к себе в кабинет, оделась быстро и помчалась вниз по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Но видно, не судьба ей была улизнуть с вечеринки пораньше. Между третьим и вторым этажом умудрилась-таки угодить в пьяные руки начальника, того самого Петра Алексеевича, любителя коллективной борьбы с материальными трудностями. И конечно же, пришлось выслушивать его особое мнение по поводу на вечеринке случившегося:
        — Что, Ковалева, довыпендривалась, да?
        — Это вы о чем, Петр Алексеевич?  — подняла бровки Женя, строя из себя наивную дурочку.
        — Да все о том же! Зря ты так с Юриком-то, ох, зря… Видишь, что получилось? Перегнула палку, выходит…
        — Ага, перегнула. Что ж теперь сделаешь,  — вежливо согласилась Женя. Не объясняться же перед ним по полной программе, в самом деле.
        — У тебя еще кто-то есть на примете, что ли? А, Ковалева? Ты это, давай… Мужиками-то не разбрасывайся! Лучше замуж выходи! Терпеть не могу незамужних баб!
        — Знаю, Петр Алексеевич. Слышала. Вы мне говорили уже об этой вашей принципиальной кадровой установке, когда на работу принимали. Я учту ее на будущее. Так я пойду, Петр Алексеевич?
        — Погоди… А может, тебе помощь оказать в этом вопросе?  — доверчиво поднеся к ней свое красное выпившее лицо и дыхнув запахом хорошего табака и непрожаренного бифштекса, спросил начальник.  — А то у меня есть на примете мужичок один… Ничего себе такой. Пьет, правда, порядочно. Подкатить тебе его?
        — Нет, спасибо. Я уж сама как-нибудь.
        — Ну сама так сама. Давай, Ковалева, действуй!
        Он шутливо дернул за козырек Жениной меховой кепки, надвинув ее на глаза, икнул и пошел продолжать прерванное новогоднее веселье. «Сволочь пьяная,  — подумала ему вслед Женя.  — Замуж ему, видите ли. Зарплату не дал, а указания раздает… Сволочь, конечно!»
        Домой она заявилась рано, еще и десяти не было. Вошла в темную прихожую, села на скамеечку, не включая света. Катьки, судя по всему, дома тоже не было. Вот интересно, она завтра уйдет куда-нибудь или нет? Наверняка уйдет, не станет с ней дома сидеть… А куда, кстати, она уйдет? В прошлый Новый год, например, Катька к Даше ушла, а позапрошлый с ней вместе встречала, на даче у Аси… Надо будет узнать обязательно, куда она намылилась. Лишь бы не к той опасной девочке с красивым именем Алина, носительнице вредоносных всяких философий… А что? Еще научит ребенка плохому! Возраст-то самый такой, для этого дела подходящий. Они в этом возрасте всякую пакость, как губки, в себя впитывают… Нет-нет! В любую компанию, но только не к Алине! Лучше бы, конечно, она дома осталась, но это уж точно вряд ли.
        Тут же по душе царапнуло страхом — если Катька уйдет, она останется завтра одна… Ну и что? Она ж сама так решила в конце концов! Ничего. В родных стенах не страшно. Да, она будет встречать Новый год одна! Да, она сама так решила, потому что… Потому что… Потому что надо это сделать хотя бы один раз, чтоб этого не бояться, в конце концов! Потому что бабушка так учила — надо идти навстречу именно тому, чего очень сильно боишься! Надо этот страх пережить от начала и до конца. И тогда не будет страшно.
        В глубине квартиры, разрезая темноту, зазвонил телефон. Женя встала и, на ходу включая везде свет, пошла на этот звук. Плюхнулась прямо в одежде на диван, взяла трубку.
        — Привет, Ась. Да, пришла вот. Я на вечеринке на работе была. Ага, на корпоративке, черт бы ее побрал…
        — А что, хозяин на зарплату расщедрился?
        — Представляешь — нет!
        — А зачем тогда вечеринку устроил? Чтоб настроение всем окончательно испортить?
        — Да нет… Народ веселился как мог.
        — Жень! Я чего звоню-то! Ты давай кончай там со своими комплексами!
        — Это с какими?
        — Сама знаешь, с какими! Не придуривайся давай. В общем, мы завтра за вами заедем. За тобой и за Катькой. Максим, я поняла, на турбазу свою спортивную свалил?
        — Нет, Ася. Не надо за нами заезжать. Правда, не надо. Я уже решила. И еще… Знаешь что? Не жалей меня никогда, ладно?
        — Это ты о чем сейчас, Жень?
        — Ну не рассматривай меня как бедную-несчастную овечку.
        — Ой, да бог с тобой, Женька! Ты чего? Мы же с Машкой наоборот! Мы всегда тебя поддерживаем, как можем! Не жалеем, а поддерживаем!
        — А вы не поддерживайте. Чего меня поддерживать? Я ровно стою, не падаю. И никаких у меня комплексов нет, понятно? Просто решила встречать Новый год одна, и все. Эксперимент у меня такой. Увлекательный очень.
        — Ну-ну… А у Катьки? Ей тоже эксперимент устраиваешь? Думаешь, она тебя поймет? Бедный ребенок-то в чем виноват? Давай хоть мы ее с собой заберем? Пусть с моей Ленкой в снегу покувыркается!
        — Хорошо, я спрошу у нее… Только ее сейчас дома нет. Ты позвони завтра утром, ладно?
        — А что, она у тебя до утра гуляет?
        — Да бог с тобой, Ась! Что ты говоришь такое страшное. Нет, конечно! Скоро придет. Просто сегодня поздно уже.
        — Ладно, позвоню. Может, и ты еще передумаешь? На фига тебе над собой эксперименты ставить? Ты же даже шампанское открыть толком в одиночестве не сумеешь!
        — Ничего, я завтра днем потренируюсь.
        — Жень, ну я прямо не знаю… Ну чего ты опять придумала? Может, мы тебя обидели чем? Так вроде наоборот… Вниманием всегда окружали.
        — Нет, Асенька, не обидели. Что ты! Вы с Машкой настоящие мои подруги, стопроцентные, качественные и натуральные. Просто я решила попробовать… Чтоб не бояться. Ты не обижайся, ладно?
        — Ладно. Делай, что хочешь. Ну тогда пока?
        — Пока, Ась. Спасибо тебе за заботу. Вон и Катька пришла, пойду разборки устраивать за опоздание. Воспользовалась тем обстоятельством, что мать поздно прийти должна, и гуляет себе! Прямо измаялась я с ней, Ась. Черт знает что творится у нас в последнее время! Все чего-то ругаемся с ней, ругаемся… А главное, я и возразить-то ей толком ничего не могу. Теряюсь сразу…

* * *
        Тридцать первого декабря, в последний день уходящего года, Женя Ковалева проснулась поздно. Можно было, конечно, и позднее даже проснуться, и даже намного лучше бы было, если б она проснулась совсем-совсем поздно… А еще лучше — если б не просыпалась совсем. Взяла бы и продрыхла до утра первого января… Встала бы с постели, а на дворе — Новый год! И никакой тебе суеты предпраздничной, и никакой по этому поводу головной боли.
        Кстати, о суете, будь она неладна. Надо все-таки встать, раз уж проснулась, надо и впрямь что-нибудь сделать полезное, этому дню соответствующее. Раньше, например, она всегда пироги пекла. С грибами. А еще с рыбой. Прямо с утра. По квартире запах уютный разносился, всех на кухню манил. Игорь выходил заспанный, но довольный. Он любил, когда она пирог с грибами пекла. И с рыбой тоже…
        Так. Все. Хватит. Никаких пирогов, конечно же, она печь сегодня не будет. Катька от мучного как пить дать нос отвернет, а для себя одной… Нет уж. Да и вообще у нее сегодня другая задача. Она сегодня в эксперименте. А как ведут себя люди, участвующие в эксперименте? Правильно. Они дневник ведут. Все свои ощущения аккуратненько записывают. Вот и она дневник будет вести. Свой. В голове. Дневник женщины, решившей встречать Новый год в одиночестве…
        Так. Страница первая. Утро. Встала с кровати, потянулась. Включила музыку. Подошла к окну… Что ж, ничего утешительного за окном опять нет. Погода ни на солнце, ни на снежок не расщедрилась. А вот три года назад, помнится, она вот так же утром тридцать первого декабря встала, а за окном — снег стеной! Белый, рыхлый, праздничный. Она еще Игоря разбудила — посмотри, мол! А он промычал что-то и снова уснул… Так. Что это она опять про Игоря-то? Не надо в этом дневнике про Игоря упоминать. Нет его. Не-ту! Вот же зараза какая, эта натура бабская… Прилипает к мужу за много лет, как вторая кожа, потом попробуй — оторви… Больно же получается. С кровью. Вот говорят — любовь, любовь… Да при чем тут любовь-то, господи? Никогда она его так уж страстно не любила, мужа своего бывшего. Жила и жила. Привыкла. Вросла. И сейчас ей больно не от предательства его вовсе, а от процесса себя самоё из этой привычки выдирания… Да и не было никакого такого предательства! У человека любовь, это ж уважать надо. А со своей болью-кровью она уж как-нибудь сама справится. И муж ее бывший тут вообще ни при чем. Так. С этим
разобрались. Что у нас дальше по эксперименту?..
        Умылась. Причесалась. Кофею от души напилась. Жалко, елки нет. Игорь всегда приносил настоящую живую елку. Опять она про Игоря! Нет, что это за зараза такая, а? Здесь вообще-то эксперимент, а не вечер воспоминаний! А только елки все равно нет. Ну нет и нет… Аукубу вон нарядим…
        Взгромоздившись на стул, Женя достала с антресолей коробку с елочными игрушками, принялась с воодушевлением навешивать их на бедную аукубу. Искусственное дерево послушно приняло на себя все новогодние дары, прогнулось вниз тонкими пластиковыми ветками. Как-то неуклюже совсем получилось. Жалобно и некрасиво. Пришлось украсить наряженное дерево прошлогодними гирляндами. И все равно было видно, что это аукуба, а не елка. Ну и пусть! А у нее будет новогодняя аукуба! Может, это часть эксперимента такая.
        — Мам, это что за безобразие?  — вздрогнула Женя от Катькиного возмущенного голоса.  — Ты еще подарки под нее положи.
        — А что, это идея, между прочим!  — рассмеялась Женя, оборачиваясь к заспанной дочери.  — Иди умывайся давай, а то выглядишь, как взрослая тетька-растрепа. И давай обедать уже, я проголодалась что-то.
        — А подарок? Когда ты под свое безобразие подарок мой будешь класть?
        — Так вечером, наверное. Кстати, вчера тетя Ася звонила, спрашивала — ты с ними на дачу не хочешь поехать?
        — Не-а. Я в другое место пойду Новый год встречать. А ты что, с ними поедешь?
        — Нет. Я дома останусь.
        — Как это — дома? Но ведь я уйду, мам… Ты что, одна останешься, что ли?
        — Ну да, одна. А что в этом такого особенного?
        — Да нет… Ничего, в общем.
        — А что это за «другое место», Кать? Позволь мне, как матери, полюбопытствовать?
        — Да пожалуйста! У нас половина класса у Дашки собирается. Ну и я пойду… Ты ведь не против Дашки, правда?
        — А вы что, помирились?
        — Ну да…
        — Ну что ж, иди… Если к Дашке, то иди, конечно. А Дашины родители дома будут?
        — Да дома, дома… Встретят с нами Новый год, потом свалят куда-нибудь, как обычно. А часа в три снова придут… Мам, а у тебя тот шампунчик еще остался? Ну, который дорогой, хороший такой… Дашь мне на сегодня?
        — Ага. Бери. Там, в шкафчике найдешь.
        — Ну тогда я в ванную… Я надолго, мам! Надо же себя в порядок привести.
        — А обедать?
        — Не хочу!
        Что ж, обедать в этот день придется тоже одной. А вот интересно, надо для одной себя салаты нарезать, или совсем даже не обязательно? Наверное, не надо все-таки. Будут стоять, напоминать о прошлых семейных новогодних застольях… А с другой стороны — она же в эксперименте все-таки! Наверное, надо. Чтоб так же есть их старательно за час до боя курантов. Чтоб все было как всегда. С той лишь разницей, что есть она их будет в одиночестве. А что — желудку-то все равно, между прочим, с кем она их ест… Ладно. Пойдем на компромисс. Сделаем обязательный «оливье», а на другие салаты силы тратить не будем. Хотя зачем они ей сегодня — силы эти? Плясать-то она сама с собой тоже не будет. А может, ну его, этот эксперимент? Может, позвонить сейчас Асе, да и…
        Так. Стоп. А вот это уже малодушие. И ренегатство. Так нельзя. Надо успокоиться. Надо успокоиться… Вон в дверь звонят, кого-то черт принес.
        — Ой, Женечка, привет…  — улыбнулась ей в открытую дверь Оксанка.  — А я думаю — дома ты, не дома. Может, думаю, уехала уже куда-нибудь.
        — Ну куда мне ехать, Оксанка? Заходи. Куда я из родных стен уеду?
        — Так шо значит — к тебе кто-нибудь в гости придет, да?
        — И ко мне никто не придет.
        — Ой, как же это? Выходит, одна будешь?
        — Одна.
        — Совсем?
        — Ага.
        — Та ты шо?
        Оксанка округлила глаза, с ужасом прикрыла рот рукой, будто Женя только что сообщила ей о своей смертельной болезни. Рассмеявшись, Женя подергала ее за руку, приводя в чувство, потом спросила:
        — А ты чего пришла-то, Оксанка? За надобностью какой иль просто так?
        — Ой, я вообще-то за надобностью, Женечка… Я у тебя стол хотела попросить. Я думала, что ты уйдешь куда из дома, таки стол тебе не трэба…
        — Так и забирай! Чего ты?
        — Правда? А ты как? Слушай, а может, ты ко мне пойдешь? Я с Гоги буду встречать. И с его друзьями. Ну, помнишь Гоги, который?..
        — Да помню, помню, Оксанка! Только… ты же вроде домой собиралась на праздники ехать? Передумала?
        — Ага. Передумала. Я им денег послала да подарков всяких. Понимаешь, я и сама туда не хочу уже.
        — Откупилась, значит?
        — Ну можно и так сказать. Когда конфету шоколадную ешь, простого леденца уже не хочется. Как представлю всю эту нашу бедность… Нет, Женя, не хочу! И не суди меня, пожалуйста.
        — Да бог с тобой, Оксанка! Какой я тебе судья? Только запомни, конфета шоколадная — она никогда бесплатной не бывает. За нее могут столько с тебя фантиков содрать, что мало не покажется.
        — Ой, да знаю я! Не дура, слава богу. Я вот скоро работать пойду. Как порядочная. И никто меня ни в чем упрекнуть зазря не сможет!
        — Куда ты работать пойдешь?
        — А Гоги обещал меня секретарем взять. Я уж и на курсы записалась… Вот закончу и пойду к нему секретарем работать.
        — А где он трудится, твой Гоги?
        — На рынке.
        — Хм… Зачем ему на рынке секретарь, интересно?
        — Ой, Женя, та ты шо! Знаешь, какой у него там офис! Так шикарно все… Вот он уволит свою прежнюю секретаршу и меня туда возьмет… Обещал уже! Ну, так ты будешь с нами Новый год встречать, чи ни?
        — Нет, Оксанка, не буду. Спасибо.
        — Но как же, Женечка…Так же нельзя, чтоб совсем одной…
        — Ну почему нельзя? Вот скажи мне — где это написано, что нельзя одной встречать Новый год?
        — Ой, я не знаю… Нигде не написано, конечно, но…
        — Да никаких «но», Оксанка! Понимаешь, я так сама хочу! Так что забирай стол и проваливай! Мне и правда он на сегодня не трэба! Тебе помочь?
        Вдвоем они вынесли из комнаты большой квадратный низкий стол, объединяющий в одну уютную композицию диван и кресла. В комнате сразу стало просторно, но пусто. Будто дыра образовалась. Впрочем, если особо не присматриваться… И в самом деле, зачем ей стол? Она сядет на диване перед телевизором, в мягких тапочках, под родительским портретом… Красота! Чего еще надо человеку, чтобы хорошо провести время перед телевизором? А тарелку с «оливье» можно и в руках подержать.
        После обеда начались телефонные звонки. Хорошее время для телефонных звонков — тридцать первое декабря после обеда. Безобидное такое, но очень даже особенное. Можно запросто позвонить кому только пожелаешь. Кому не решался позвонить весь год, может быть. А в это время — пожалуйста! В это время все можно. Можно восстановить прежние отношения, можно задать начало новым, можно попросить прощения за нанесенные когда-то обиды, и тебя простят обязательно. Потому что это время такое — будто лазейка маленькая. Есть еще один такой же день в календаре — Восьмое марта называется. Но он не такой объемный, там и на разговоры особо не разбежишься. Там что? Поздравляю, мол, желаю того-то и того-то, и сказать больше нечего. А вот тридцать первого декабря — тут можно все! Это как окошко в прошлое, где ты набедокурил основательно. Кому сильно надо иль кого совесть мучает, тот в это окошко с удовольствием ныряет…
        Позвонить, что ли, Игорю? Ну, типа тоже поздравить… Сказать, что она на него не обижается? Хотя — зачем?.. Ему все ее обиды и необиды, вместе взятые, вообще сейчас до лампочки. А вот милиционеру Диме, например, она бы позвонила. Просто так, чтоб с Новым годом поздравить! В другое время не позвонишь ведь, а тут вроде и к месту. Может, ему приятно будет? Но опять же — там эта Галя… Да и телефона Диминого у нее нет… Хотя он и писал его где-то на бумажке… Нет, все-таки не надо ему звонить, наверное. Понятно, что тридцать первое декабря на дворе, и понятно, что лазейка открыта, но всякие там потерпевшие и не очень потерпевшие милиционерам таки все равно в это святое время не докучают… Тем более, и телефон снова звонит.
        — …Женечка, почему такая грустная?  — услышала она в трубку голос Анны Ивановны.
        — Нет, я не грустная, Анна Ивановна, я сосредоточенная. С Новым годом вас, Анна Ивановна! Счастья и успехов в шоу-бизнесе! Вы дома сейчас?
        — Да где там, дома… Сейчас самый чёс начинается, ты что! Аркашка наш весь в мыле носится, глаза набекрень! А ты почему дома? Гостей ждешь?
        — Жду, Анна Ивановна,  — легко соврала Женя, чтобы избежать расспросов и соболезнований.
        — Небось мужичка какого? Я и расспросить тебя на этот счет не успела, когда приезжала…
        — Ага, Анна Ивановна. Мужичка жду. Угадали.
        — Ну хорошо, моя золотая, счастья тебе в Новом году…
        — И вам того же! Спасибо! А подарок новогодний за мной остается, Анна Ивановна! Ладно?
        — Да бог с тобой, Женечка, какие такие старухе подарки?.. Сама счастлива будь, и весь мне в этом подарок! А то мне потом, на том свете, и не отчитаться будет перед бабкой твоей.
        Как только Женя положила трубку, телефон зазвонил снова. На сей раз голос был девчачий, совсем незнакомый…
        — Здравствуйте. А Катю можно?
        — А кто ее спрашивает?  — тихо спросила Женя, осторожно оглянувшись на дверь Катькиной комнаты. Дверь была плотно закрыта — Катька вовсю наводила праздничный марафет.
        — Это знакомая ее.
        — Вас зовут Алина, верно?
        — Ну да… А чё?  — с некоторым вызовом отреагировала на Женино любопытство трубка. И даже жвачкой чавкнула слегка.
        — Да нет, ничего… Скажите, Алина, Катя случайно не у вас намеревается встречать Новый год?
        — Ну да… А чё?
        — Алина, а вы другие какие-нибудь словосочетания знаете?
        — А чё вы на меня наезжаете-то сразу? Трудно Катьку к телефону позвать, что ли? Или ее дома нету?
        — Да. Правильно. Ее дома нет.
        — Ну так бы и сказали сразу. А то — словосочетания какие-то…
        Короткие гудки ударили в ухо, будто маленькие кулачки. Вот так тебе, мать. Дочь врет, а ты тут с собой эксперименты устраиваешь. Ну что ж, сейчас разберемся…
        — Катя! Иди сюда! Ты слышишь меня или нет?  — крикнула она в закрытую дверь Катькиной комнаты.  — Иди сюда, потом свою боевую раскраску наведешь!
        — Ну что такое, мам?  — выстроилась капризным изваянием в дверях Катька.  — Вечно кричишь, будто пожар случился.
        — Да лучше бы уж пожар! Ты что себе позволяешь, дочь? Ты почему врешь мне, а?
        — Где это я тебе вру?
        — К Даше, говоришь, идешь встречать Новый год? Полкласса, говоришь, собирается?
        — Ну, не к Даше… Что это меняет-то? Для твоего же спокойствия и вру. Ты ж опять начнешь со своими перепугами…
        — Так. Начнем с того, что ни к какой Алине я тебя не пущу.
        — Ну, мам…
        — Не мамкай! Что там за компания? Судя по голосу этой Алины…
        — Она что, звонила? А почему ты меня не позвала?
        — А потому что не сочла нужным! Ты туда не пойдешь, Катя!
        — Нет, пойду! Ты что мне, друзей выбирать будешь? Я что, в песочнице до сих пор играю?
        — Нет, Катя, не играешь. Но от этой девочки я советую тебе держаться подальше!
        — Ничего себе, советы! Вот тебе бы кто-нибудь так посоветовал!
        — Ну, не советую… Скажем так — запрещаю. Чему она тебя научит, скажи? Свободному поведению?
        — Мам, а чем оно плохо — свободное поведение? Оно вообще-то от слова «свобода» происходит… Себя в оковах железных держать лучше, что ли? Или одной дома Новый год встречать лучше?
        — Катя… Ну при чем тут — одной дома…
        — А при том! Чему ты хочешь меня научить сейчас, скажи? Шарахаться ото всех? Одной сидеть? Блюсти свою драгоценную нравственность? Да кому она нужна сейчас? Другие пришли времена, мамочка. Ой, другие…
        — Времена всегда одни и те же, Катя! И во все времена всякие женщины были! То есть… Я хочу сказать, свободу по-всякому для себя понимали… А ты просто перепутала одно с другим, все свалила в общую кучу! Я так понимаю, в той компании очень свободные нравы, да?
        — Ой, да нормальные там нравы! Пристала со своими нравами. Я тебя понимаю, ты просто боишься всего, мам! Но… ты же себя боишься! Как мать! От своей колокольни! А за меня вовсе не надо бояться! Ты пойми, я жить уже по-другому буду! Не как ты! И это я не в обиду тебе говорю, просто у нас поколение другое.
        — Постой… А я что, по-твоему, совсем плохо живу, да?
        — Плохо, мамочка. Раз в Новый год рядом с тобой никого нет — плохо. Мертвую аукубу нарядила и радуешься! А я вот, знаешь, никогда этого ужаса с собой не допущу! У меня будет столько мужиков, сколько я захочу! На все случаи жизни! На мой выбор! Как украшения к разным платьям! Одно подходит к одному платью, другое — к другому…
        — Господи, что ты говоришь, Кать? Ты подумай сама, какие ужасные вещи ты говоришь?..
        — Да нормальные вещи! И не надо меня держать, мама. Я все равно туда уйду.
        — Да я не пущу тебя!
        — Хм… А смысл?  — посмотрела Катька на мать взглядом умудренной грустным опытом женщины.  — Ну допустим, сегодня не пустишь. Так я завтра туда пойду! И послезавтра! Я все равно уйду в эту жизнь, мам…
        — В какую… в эту?
        — В самостоятельную. Вот в какую. Я буду жить так, как я хочу.
        Развернувшись, Катька удалилась в свою комнату, демонстративно закрыв за собой дверь. Женя сидела ни жива ни мертва, потом медленно подняла глаза, стала смотреть на родительский портрет на стене. Она всегда на него смотрела, когда ей плохо было. Лица отца и матери расплывались в слезной дрожащей пелене, шевелились, как живые. Вот показалось, что мать улыбнулась ей ободряюще: ничего, мол, пусть туда, в эту жизнь, сходит… Ничего страшного! Дети всегда в свою жизнь уходят, в новую и лучшую, как им кажется.
        — Но не в такую же!  — тихо прошептала ей в ответ Женя.  — Когда… как украшения к платьям…
        Спохватившись, что разговаривает вслух, Женя отвернулась от портрета, вытерла слезы. И тут же вздрогнула от звука захлопнувшейся двери. Ушла! Ушла все-таки! Тихо оделась, подкралась к двери и ушла! Ну что за девчонка? Ну не бежать же за ней теперь по улице. А может, и права мама? Пусть сходит. Пусть. На чужих советах, говорят, не учатся. Тем более на материнских. На своих ошибках учатся. Хотя и жаль, конечно. Как бы нам хотелось, чтоб дети все-таки на наших советах учились…
        Плюхнувшись в кресло, она начала смотреть традиционный новогодний фильм про иронию судьбы. В который уже раз. Надо же — и никогда не надоедает. Она его всегда смотрит тридцать первого декабря, этот фильм. И подпевает актерам так же всегда тихонько. Почти шепотом. Потому что именно шепотом можно пропеть «…Никого не будет в доме, кроме сумерек. Один зимний день в сквозном проеме не задернутых гардин…» Прямо все про нее. У нее тоже никого не будет в доме. Только сумерки. Тихие сумерки тридцать первого декабря на пару с артистом из телевизора. Хороший артист. И глаза у него такие добрые. И умные. У милиционера Димы такие же глаза. Вот бы с ней вдруг такое же случилось, как в этом кино! Пришла бы она домой тридцать первого декабря, а вот на этом самом диване милиционер Дима спит… Пусть и пьяненький даже… Уж она бы его водой из чайника точно поливать не стала, как эта красивая польская актриса! Она бы… А чего бы она? Эх, да что там… Вот фильм кончится, и до Нового года останется всего два часа… Ну и что? И ничего страшного не происходит! Это же всего лишь сказка, там, в телевизоре! А она сказкам не
верит, она эксперименту верит… И нечего грустить! Все идет нормально! Если, конечно, не считать Катькиного бегства в непонятную и тревожную свободную жизнь…
        Фильм кончился. Стало неуютно, даже страшно немного. Где-то наверху гремела музыка, двигали стульями, доносились громкие и визгливые женские голоса. Да, надо же выпить! Проводить старый год… Или, наоборот, не надо? Или мы не признаем всех этих надуманных кем-то формальностей? Да, она ж салат «оливье» не дорезала! Надо пойти на кухню, покончить с ним, раз начала. И глотнуть немного коньяку. Для храбрости. Все-таки эксперимент.
        Через полчаса во всеоружии, то есть с тарелкой салата и полным фужером коньяка, она вернулась в комнату, уселась перед телевизором, подогнув под себя ноги. Пристроив фужер на пол, принялась есть салат ложкой. Как некультурная. Съела полную тарелку, сбегала на кухню, принесла еще. Глотнула коньяку, снова принялась жевать с остервенением. Казалось почему-то — салат на тарелке кончится, и придут слезы. По телевизору черноглазый худой юморист вовсю развлекал публику, изображая разных популярных певцов. Они по очереди потом выходили к нему на сцену, говорили что-то, будто перед ним старательно оправдываясь…
        Салат на тарелке кончился. Женя с ужасом смотрела на юмориста, чувствуя, как внутри нарастает отчаяние, как надвигается на нее со всех сторон тоска… Нет, надо было уехать с Асей! Что она наделала с этим своим экспериментом? Уж скорей бы двенадцать пробило, что ли, и дело с концом! Хотя до двенадцати далеко еще, полтора часа целых! Ну кто, скажите, придумал этот дурацкий праздник? Это понятно, что сам по себе его Петр Первый придумал, а вот кому в голову пришло, что он чисто семейным должен быть? Чтоб всей семьей собраться в полночь около телевизора и пялиться на шустрого юмориста.
        Видимо, в очень уж сильном она была напряжении, потому что вздрогнула страшно от обычного телефонного звонка. Кто-то с очередными дежурными поздравлениями проснулся.
        — Да! Аллё! Вас слушают, говорите!  — очень бодренько прокричала она в молчащую трубку. Так бодренько, что никто бы никогда не заподозрил ее в страхе перед концом эксперимента под названием «женский Новый год в одиночестве». Бесславным, судя по всему, концом…
        — Здравствуйте, Женя…  — услышала она в трубке голос, который совсем, ну совсем и не надеялась даже услышать. Потому что это смешно даже было — надеяться услышать в канун Нового года голос милиционера Димы. С чего это вдруг? Так ведь не бывает… А может, случилось что?
        — А что случилось, Дима?  — тут же озвучила она промелькнувший в испуганной голове вопрос.  — Почему вы звоните?
        — Да ничего, собственно…
        Показалось вдруг, что она даже ясно увидела, как он пожал плечами и улыбнулся неуверенно. И даже покраснел слегка. Всплыло его лицо в памяти, будто на цветном экране, с прижатой к уху трубкой, и сердце застучало часто-часто, отгоняя подкравшиеся совсем близко слезы отчаяния.
        — С наступающим вас, Женя!
        — Спасибо, Дима. И вас также.
        Больше разговаривать было не о чем. То есть, конечно, нашлось бы им о чем поговорить, если б была у них хоть какая-то, хоть мало-мальски сложившаяся общая акватория общения, в которую можно было бы нырнуть, как в новогоднюю тридцатьперводекабрьскую лазейку. А так — о чем говорить? Об умершем маньяке-сердечнике? О пострадавшей Оксанке? Так что о них говорить? Все уже на этот счет сказано.
        — А вы с кем встречаете Новый год, Женя? Простите заранее, если вопрос мой бестактным покажется.
        — Ну почему же бестактным… Я встречаю Новый год одна. Нет, мне есть куда пойти, конечно, но я так сама решила,  — с некоторым вызовом ответила Женя.  — Вот представляете, так решила, и все! А что?
        — Да нет, ничего. Просто так совпало, что я тоже один.
        — Как это? А где же ваша Галя?
        — Ну… Я же вам сейчас звоню, а не Гале… Женя, а можно, я приду сейчас к вам?
        — Зачем?
        — Чтоб вместе встретить Новый год!
        — А как же Галя?
        — Ну что вы заладили — Галя, Галя. Так можно?
        — Ой, я даже не знаю…  — ничего не соображая, пролепетала Женя первое, что пришло в голову.  — Я и не одета совсем… Сижу в тапочках перед телевизором, непричесанная.
        — Так причешитесь! Пока я к вам иду, как раз и успеете, если это вам так важно. Я недалеко от вас живу, через два двора.
        — А у меня, знаете, даже стола нет! Я его соседке отдала.
        — А мы на полу посидим. Никогда не встречал Новый год, сидя на полу! А что — тоже романтика! В общем, я выхожу. Идите причесывайтесь.
        Гудки в трубке запели коротко и часто, и в их ритме затрепыхалось перепуганное вусмерть сердце. Соскочив с дивана, Женя заполошно завертелась на месте, не зная, куда бежать — то ли и впрямь причесываться, то ли на кухню угощения какого-никакого на тарелочки порезать. А может, переодеться надо? Платье нарядное надеть? Хотя смешно — сказала же, что в тапочках перед диваном сидит… А она новый спортивный костюм наденет! Где-то был у нее красивый такой спортивно-домашний костюмчик, новенький, весь беленький, нарядный очень…
        Бросившись в спальню, она начала лихорадочно рыться в ящиках комода, ища пакет с костюмом, отчаянно чертыхаясь и сама себя подгоняя. Наконец вожделенный пакет нашелся. Так, этикетку оторвать… Теперь к зеркалу… Ничего, и впрямь хорошо смотрится! Теперь причесаться, припудриться. Или не надо пудриться? А губы красить? А зачем? Она же дома! Чего это она — в домашнем костюме и с накрашенными губами… Ну, бледная слегка. Но какая уж есть… Теперь — на кухню! Салат — в салатницу, колбасу нарезать, яблоки помыть. А шампанского-то у нее нет! Вот черт! Не догадалась купить! Но кто бы знал, что все так обернется! Да если б она знала. Да она бы тогда…
        Что она такого сделала бы, если б заранее знала о Димином приходе, Женя так и не успела додумать. Дверной звонок тренькнул коротко и вежливо, извещая о приходе неожиданного гостя. Схватившись за вмиг вспыхнувшие щеки, она побежала в прихожую. Тормознув на секунду у зеркала, взглянула в него с некоторой опаской — сама себе не понравилась. Взгляд такой… очень уж откровенно и по-детски радостный, будто сам президент на пару с живым Дедом Морозом к ней в гости заглянуть решили. «Уймись, девушка!  — сама себе коротко приказала Женя.  — Ишь, полетела в облака…»
        Кое-как справившись с лицом, то есть вернув его, как ей показалось, в равнодушно-ленивое состояние, она не торопясь прошествовала к двери, открутила дрожащими пальцами рычажок замка.
        — Ой, Женечка, с наступающим тебя!  — вплыло в открытую дверь пьяненькое Оксанкино лицо.  — А я за тобой, Женечка! Гоги сказал — нехорошо, если девушка одна…
        — Да ну тебя, Оксанка!  — сердито замахала на нее руками Женя.  — С чего это ты взяла, что я одна? Иди давай отсюда!
        — Но ты же сама сказала…
        — Ну мало ли, что я когда-то там сказала? Может, я пошутила так неудачно? Иди-иди, Оксанка, не мешай мне.
        — А кто у тебя, Жень?
        — Иди, я сказала! Все тебе знать надо! Иди к своему Гоги.
        — Ну ладно, раз так…  — обиженно отпрянула от двери Оксанка.  — Я как лучше хотела, а ты.
        Захлопнув торопливо дверь, Женя привалилась к ней спиной, медленно осела на корточки. Сил будто совсем не осталось — никогда она не волновалась так. А в следующую секунду подскочила как ужаленная — звонок снова ожил, словно по нервам ударил. Хорошо хоть догадалась не сразу открыть. Еще подумает этот Дима, что она под дверью его ждет.
        Он вошел с мороза, припорошенный слегка снегом и шуршащий пакетами, обдал запахом хорошего мужского одеколона, улыбнулся радостно и смущенно. Из одного пакета торчала серебряная голова шампанского, из другого — пышный хвост ананаса. Красиво, как на глянцевой картинке. Этакий новогодний мужчина — подарок женщине, решившей встречать Новый год в одиночестве. Если б рассказала ей какая-нибудь приятельница такое про себя — ни за что бы не поверила. Нет, все-таки хороший человек придумал все эти праздничные новогодние чудеса, зря она его все это время хаяла.
        — Женя, куда все это хозяйство?  — протянул он ей свои пакеты.  — Возьмите, распотрошите, пожалуйста. Я сейчас разденусь и вам помогу.
        — Да не надо, я сама! Проходите пока в комнату, я сейчас!  — забирая у него пакеты и убегая с ними на кухню, по-хозяйски распорядилась Женя.  — Вы есть хотите, Дима?
        — Очень хочу!
        — А у меня салат «оливье» есть!
        — Замечательно!
        — Ой, да тут у вас богатство целое… Икра, буженина, балык…
        — Все, все на стол, Женя! Новый год встречать будем! Вернее, на ковер… Будет у нас скатерть-самобранка на ковре! У вас есть скатерть?
        — Да! Сейчас достану…
        Через полчаса они уселись за накрытый наспех стол, то бишь сели, подогнув ноги по-турецки, на ковре перед уставленной снедью скатертью. Дима поднял бокал с вином, одновременно приглушив пультом громкий голос совсем распоясавшегося юмориста с экрана, проговорил торжественно:
        — А у меня есть первый тост, Женя! Давайте перейдем на «ты»…
        — Давайте! То есть давай.
        Чокнувшись, выпили. Принялись есть молча, поглядывая друг на друга смущенно. Засмеявшись, Женя спросила:
        — Почему молчишь? Смотри, сейчас новый милиционер родится… Знаешь такую примету?
        — Да ну… Зачем нам еще один милиционер? Скажи лучше — что это за чудо у тебя такое?  — показал он пальцем на разряженную аукубу.
        — Это не чудо! Это аукуба японская, дерево такое! Говорят, приносит в дом богатство и счастье.
        — И что, много принесло?
        — Не-а. Оно же искусственное. Вот и счастье у меня было, наверное, искусственное. Раз оказалась в Новый год совсем одна.
        — Ну это еще не показатель, что одна! Вот я тоже один оказался, а несчастным себя совсем даже не ощущаю. Отнюдь!
        — Да не в этом дело… Меня вот Катька упрекает, что я сама на эту аукубу похожа. Будто и я тоже такая… искусственная. И эмоции у меня все искусственные, неживые…
        — Ну вот этого я бы как раз не сказал! Ты знаешь, я вообще впервые в жизни с таким столкнулся…
        — С чем — с таким?
        — Ну… чтоб женщина на защиту своего же обидчика грудью встала! Другая б на твоем месте, узнав про себя такое, яростью бы изошла, крови потребовала! А ты — извините его, он Карандышев… Чудеса, да и только! Я в последнее время, Жень, только об этом и думаю! Это ж какой надо характер добрый иметь, чтоб вот так заявить… Нет, не понимаю я! Хоть убей, не понимаю! Он к тебе человека с ножом послал, а ты… Да тут не об искусственности эмоций надо речь вести, а об их необыкновенности! Так что не права твоя Катька, совершенно не права! Ты необыкновенная женщина, Женя…
        — Да ну тебя! Не смущай меня. И так свалился как снег на голову, еще и смущает сидит.
        — Я не смущаю, Жень. Я чистую правду-матку…
        — А все-таки, куда ты свою Галю дел? Она тебе кто? Жена? Или подруга?
        — Нет, не жена. Я вообще не женат, я с мамой живу. А для Гали я был… Как бы это сказать…
        — Приходящим мужем?
        — Ну, что-то вроде этого… Как-то не сложилось у нас по-настоящему. Она хороший человек, но как-то не сложилось. А когда я тебя встретил, то понял уже окончательно — и не сложится. Поэтому все так ей и сказал — прямо и откровенно.
        — И это было совсем недавно, да?
        — Да.
        — Сегодня?
        — Да, сегодня. Шел к ней с этими вот пакетами и вдруг понял, что я не туда иду. Вернее, иду к ней, а думаю о тебе. Ну и позвонил…
        — А она тебя ждала, значит.
        — Ждала, наверное.
        — Боже… Но так нельзя было, Дима! Ты очень жестоко сейчас поступил! Нельзя было, нельзя…
        — Да, Жень. Жестоко, наверное. Но зато честно. Она, кстати, поняла меня и не обиделась. Она умная женщина. Ревнивая, но умная. Да и я не ангел с крылышками, я обыкновенный мужик. Может, и впрямь где-то жестокий. Но я сделал так, как должен был сделать.
        — Знаешь, я тоже на своего мужа не обиделась, когда он ушел. Я, наверное, тоже умная. И тоже все поняла. А только все равно больно, когда тебя бросают. Вроде и любви особой не испытываешь, и не отрываешь от себя так, чтобы с кровью, а все равно больно!
        — Так это понятно, что больно. Это всем больно. На то ты и человек, чтоб тебе было иногда больно. А иногда хорошо. Слушай, а мы Новый год не пропустим?
        — Нет, двадцать минут еще.
        — Тогда давай за нас выпьем! За нашу встречу, за наш этот неожиданный Новый год, за все хорошее… слушай, Жень, это не твой мобильник там в прихожей надрывается? Мой не так звонит.
        Женя вздрогнула и прислушалась — мобильник, оставленный в одиночестве на тумбочке в прихожей, действительно исходил призывной жалобной мелодией. Настоящей тревогой исходил, упреком даже. Нутром почуяв опасность, она подскочила на ноги и на цыпочках полетела по коридору, вытянув вперед руки.
        — Да! Да, Катя! Что?! Почему ты плачешь? Катя! Что случилось? Я ничего не понимаю… Откуда забрать? Катя!!!
        Вскоре она с расширенными от ужаса глазами появилась в комнате, зажав в ладони маленький аппарат, уставилась непонимающе на Диму, будто он должен был немедленно разъяснить ей что-то. Дима вскочил на ноги, шагнул к ней, заглянул в глаза:
        — Что случилось, Жень? На тебе лица нет… Кто это звонил? Дочка твоя?
        — Да, это Катя… Там что-то случилось! Она плакала! Прокричала что-то в трубку и отключилась. Господи, чего я стою… Надо же бежать туда!
        — А где она?
        — У Алины…
        — Где она живет, эта Алина?
        — Да не знаю я!
        — Ну так позвони ей и узнай!
        — Да я тут же обратно набрала, когда Катька отключилась! Не отвечает уже!
        — Так, Женя, спокойно. Ты слышишь, спокойно! Кто еще может знать, где живет эта самая Алина? Думай, Женя! Соберись!
        — Дашка! Дашка же знает! Сейчас… Сейчас…
        Непослушными пальцами Женя начала торопливо перебирать кнопки аппарата, роясь в его мобильной памяти, потом нетерпеливо поднесла трубку к уху, замерла в ожидании.
        — Даша! Дашенька! Да с каким Новым годом… Срочно говори, где живет эта Алина ваша… Ну да, новая Катькина подружка… Так… Да… Поняла, поняла! А подъезд какой? А квартира? Ладно, соображу… Потом, потом, Даша!
        — Ну? Где она живет? Далеко отсюда?  — быстро спросил Дима, как только Женя отняла трубку от уха.
        — Да нет! Дом такой… желтая свечка возле школы. Она адреса не знает, визуально только…
        — Бежим быстрее! Надо бы дежурку вызвонить, да некогда! На месте разберемся! Быстро, быстро, Женя! Да куда ты в тапочках? Сапоги, Женя!
        Выскочив на улицу, они как два спринтера рванули по наледи в сторону школы. Женя тут же упала с разбегу, проехалась неловко, ободрав руки и чуть не сбив с ног бежавшего на полшага впереди Диму. Со стороны могло показаться, что это ревнивая жена, порядочно выпимши новогоднего шампанского и успев застукать мужа в нехорошем каком деянии, гонится за ним, держа скалку в рукаве шубы. Только некому было наблюдать за ними со стороны. Весь порядочный народ вовсю уже собрался за столом, ожидая, когда неугомонный юморист исчезнет наконец с экрана телевизора, уступив место не менее популярному в стране человеку, из года в год поздравляющему страну с Новым годом на фоне снежных кремлевских елочек. Уже руки мужчин потянулись к бутылкам с шампанским, уже женщины приободрились и засуетились по столу, беспокоясь о чистых фужерах для него, святого, игристого и новогоднего, уже дети перестали дышать и застыли в ожидании обещанного взрослыми чуда, а эти двое все бежали и бежали к дому в форме желтой свечи, что стоит наискосок от школы, и добежали наконец…
        — Какая квартира?  — запыхавшись, на ходу повернул Дима голову к изнемогшей от быстрого бега Жене.
        — Первый подъезд… Шестой или седьмой этаж, квартира сразу направо…
        Лифт, конечно же, не работал. А кто будет его чинить, интересно? Слесари, они тоже люди. Они тоже сейчас за столом и тоже тянутся руками к бутылкам, и жены их тоже суетятся, и дети ждут… хотя, наверное, уже не тянутся. Уже, наверное, вовсю сворачивают этим бутылкам горлышки. Готовятся потихоньку. Чтоб не пропустить начало звона курантов. А то, не дай господь, пропустят еще.
        На площадке между пятым и шестым этажом, заваленной мусором, не вошедшим, по всей видимости, в раззявленную пасть мусоропровода, сидела на поджатой ноге Катька, привалившись спиной к батарее, и горько и по-взрослому рыдала, мотая головой и опустив лоб на запястье свешенных с другой коленки ладоней. Даже и не рыдала, а выла, попискивая, будто брошенный маленький щенок. Так плачут женщины, когда им плохо совсем. Когда даже сил нет наплакаться в голос, чтоб на душе полегчало. Женя остановилась как вкопанная, потом села перед ней, будто ее резко ударили по коленкам палкой, подняла к себе девчачье лицо:
        — Катя… Катенька… Что… Что такое… Что с тобой сделали, Катенька? Скажи мне… Они что-то сделали с тобой, да?
        — Да ничего не сделали, мам…  — горестно проплакала Катька, икнув.  — Просто вытолкали взашей, и все. Я в туалете закрылась…
        — От кого в туалете закрылась?
        — Да от того парня… Ну, которого для меня Алинка привела… Он взрослый пацан уже… Он сказал, чтобы я в спальню к нему шла… До Нового года успеем, говорит… А мне так страшно стало, мам! Он… Он противный тако-о-ой!  — Снова уронила она голову на запястье и завыла тоненько.
        Женя села рядом, прижала Катькину голову к груди и заговорила тихо, будто сказку рассказывая:
        — Ну все, все… Ну и вот… Видишь, и хорошо как получилось-то, что тебя взашей. Вот же повезло тебе, дурочка. А ты плачешь.
        — Они это… сильно поссорились из-за меня, мам. Он так на Алинку кричал… Говорит — кого ты мне притащила… Соплю какую-то… А Алинка ему — ну и что, мол? Всем, говорит, туда дорога… И смеяться еще над ним стала… А я в туалете сижу, и все слышу… Потом открыла дверь тихонько, попросила Ленку Ларионову, чтоб она мне мобильник приволокла. Ну, и позвонила тебе. А Ленка им сказала, что я матери звоню. Меня и вышвырнули. Но я же не виновата, я сама не захотела, чтоб так…
        — Дамы, вы долго тут собираетесь сидеть, интересно?  — раздался над ними Димин голос.  — Я понимаю, конечно, что помойка между пятым и шестым этажом — вполне достойное место, чтобы встретить Новый год, но все же — может, вы домой пойдете, дамы? Тем более Новый год уже наступил, судя по ликованию живущего в этом доме народа. Чудо, как говорится, свершилось. Вот если бы не наступил, тогда бы страшно было. А так еще ничего…
        — Ой, здравствуйте… Ой, вы же милиционер, я вас узнала… Мам, а когда ты успела в милицию-то позвонить?  — испуганно уставилась на Диму Катька.
        — Да вот уж, подсуетилась твоя матушка, чертом вывернулась! А ты ее все аукубой мертвой дразнишь!
        — Да не мертвой, а искусственной…
        — Ну ладно, ладно, вставай давай. Идите домой, девушки, а я тут побуду пока. Где, говоришь, живет твоя милая подружка?
        — А зачем вам?
        — Ну так, на всякий случай… Не нравится мне ее квартирка новогодняя, и все тут. Нехорошая такая квартирка. Надо бы проверить — вдруг там еще какая-нибудь девица-малолетка взрослому пацану откажет, а он рассердится. Не даст ей маме позвонить…
        — Ой, не надо… Меня ж потом залошат!
        — Чего сделают?
        — Ну, лохушкой сделают. Или как это сказать, чтоб вы поняли.
        — Да ладно, понимаем мы, Катерина. Не дураки. Не боись, Катерина. Прорвемся. Мы их сейчас сами залошим по полной программе! Жень, уводи ее отсюда! Идите-идите, не мешайтесь мне под ногами…
        Обнявшись, Женя с дочерью тихо начали спускаться по лестнице вниз. Катька тряслась всем своим худым телом, крепко вцепившись в материнский бок, всхлипывала коротко на ходу. На улице студеный ветер радостно бросился им навстречу, кинул в лица, играючи, горсть мелких колючих снежинок. Думал, наверное, первые пьяненькие гуляки из-за новогоднего стола выползли. Потом, правда, подул уже немного в сторонку, будто извинившись. Так и пошли они медленно по новогодней ночи, обнявшись. Сквозь всхлипы Катька все продолжала откровенничать матери:
        — …А мне так вдруг противно стало, мам! Я когда шла к Алинке, думала, что все, новую жизнь начинаю… Свободную… А он меня когда облапал, сразу так противно стало! Не хочу, не хочу так, мамочка. А потом говорит, иди, говорит, в спальню… Успеем, говорит, до Нового года… Я аж затряслась вся, чуть не вывернуло от страха! Хорошо, что Ленка мне телефон приволокла.
        «А если б не приволокла?! Если б не понял этот противный и взрослый, что ты маме звонишь? Чтоб тогда было?!» — в сердцах прокручивала в голове справедливый материнский упрек Женя. Но это только в голове, конечно же. Снаружи она лишь тихо и покорно поддакивала отрывистому нервному Катькиному монологу, прижимая к себе ее худое тельце.
        На ночной улице меж тем вовсю разворачивалось уже новомодное народное игрище, вошедшее в последние годы в некий даже обрядовый новогодний стиль — пускание фейерверков. Суета происходила в основном в глубине дворов и сопровождалась дрожащими от предвкушения детскими громкими голосками да женскими упреждающими само действо повизгиваниями. И наконец — грянуло. Справа и слева, спереди и сзади из-за крыш домов взлетали разнообразные чудеса пиротехники — где-то просто слабые одиночные пукалки, а где-то и покушающиеся на серьезный салют звезды-взрывы, оставляющие после себя в темном небе дымовые разводы и запах настоящего пороха. Целая какофония из грохота, звезд, торжествующих криков и отчаянной радости от наступления ее, долгожданной новогодней ночи. Священной ночи. Ночи чудес. Ну, или ожиданий чудес, на худой случай…
        Они стояли, обнявшись, оглушенные этим стихийным действом, потом Катька, будто очнувшись, поглядела на мать, произнесла виновато:
        — С Новым годом тебя, мамочка.
        — И тебя, доченька, с Новым годом!
        — Ты прости меня, что я тебе так… его испортила. Я не хотела. Ой, я так виновата перед тобой, мамочка. Я больше никогда, никогда не буду.
        — Чего ты не будешь?
        — Ну… Не буду больше с тобой ругаться. И это… аукубой тебя обзывать больше не буду.
        — Ой, далась же тебе эта аукуба разнесчастная! Ну хочешь, выкинем завтра ее к черту! Хочешь?
        — Пойдем домой, мам! Холодно… Я так спать хочу…
        — Пойдем! Пойдем, мой ребенок самостоятельный! Пойдем, я тебя спать уложу…
        Катька заснула мгновенно, как только ее взлохмаченная голова упала на подушку. Сквозь сон всхлипнула еще пару раз и задышала ровно и спокойно. Женя постояла еще над ней, скрестив руки, потом тихо вышла из комнаты на цыпочках. Во дворе пьяная компания наяривала что-то разухабистое под гармошку, наверху дружно топотали веселые соседские гости. Включенный телевизор выдавал очередной музыкальный сказочный шедевр с участием всех известных артистов кино и эстрады, трудно узнаваемых в париках и гримах. Женя устало опустилась на диван, поджала под себя ноги, задумалась. И испугалась еще раз, задним числом уже. И обругала себя последними словами. Сидит она, Новый год с милиционером встречает! А ребенка отпустила неизвестно куда! Мать называется! А с другой стороны — что она могла-то? Вслед за Катькой побежать, силой ее оттуда увести? Так тоже не результат — первой врагиней бы стала… Катька-то права была! Не в этот раз, так в другой — все равно она туда ушла! Жаль все-таки, что детям суждено через свои ощущения мир познавать. А он таким бывает жестоким, этот мир! Эх, если б можно было грудью на пути встать,
уберечь, найти такие слова особенные… Еще и Диму бедного заставила в новогоднюю ночь работать! Вот не вернулся же он… Видно, и впрямь та квартирка нехорошей оказалась… Но она все равно его дождется, обязательно дождется.
        Так под свои невеселые думы она и заснула, свернувшись калачиком на диване. А проснулась уже утром — от нетерпеливого звонка в дверь. Соскочила, огляделась заполошно. Первое утро свеженького года заглядывало в окно обычным сереньким хмурым рассветом, бедный телевизор продолжал наяривать что-то танцевально-разухабистое. Помотав головой, чтобы проснуться окончательно, она поплелась в прихожую, открыла дверь… и снова помотала головой, будто пытаясь отогнать от себя сонные глюки. За дверью стола аукуба. Настоящая. Живая. Японская. А за золотыми ее листьями светилось счастливой улыбкой усталое Димино лицо…
        — Что это, Дим? Я не поняла.
        — Как — что? Не видишь, что ли? Это же аукуба! Настоящая! Живая! Дай пройти, а то я уроню ее! Тяжелая, зараза…
        — Где ты ее взял, Дима?
        — Где, где… у матери выпросил! Она сопротивлялась, конечно, но я объяснил ей, что мне очень надо аукубу эту одной красивой женщине подарить.
        — А зачем, Дим?
        — Как это — зачем? Пусть у тебя будет аукуба — живая! Поняла? Настоящая! И все у нас с тобой будет по-настоящему! Потому что я очень люблю тебя, Женя.