Синдром пустого гнезда Вера Александровна Колочкова
        # Татьяна всегда была образцовой женой. Пока муж строил карьеру, она занималась детьми, домашним хозяйством и никогда не позволяла себе скандалов с криком и упреками, а тем более сцен ревности. Но однажды крепкое семейное счастье дало трещину. Сын уехал учиться в другой город, у дочери появился свой дом, а чуткое женское сердце подсказывало, что новая помощница мужа - не просто его коллега. Однако Таня понимала, что слезами горю не поможешь. В конце концов, иногда приходится бороться за счастье.
        Вера Колочкова
        Синдром пустого гнезда
        Остановись, мгновенье! Хотя, может, не так уж ты и прекрасно, если мерить по большому счету? А может, и вовсе не прекрасно, а так, выскочило мыслишкой из обыденности, пронзило насквозь, и захотелось вдруг замереть, и еще глубже вдохнуть воздух, и еще, и закрыть глаза, и улыбнуться, прежде чем сделать шаг… Хотя - глупости все это. Если Димону рассказать - смеяться станет. А может, и не станет. Вообще-то он такой, из понимающих. Снаружи пробивной и жесткий, как победитовое сверло, а в душе - нежный романтик. Наверное, потому их и потянуло друг к другу со страшной силой…
        - Машк, ты чего тут затихарилась? Я тебя зову из ванной, зову…
        Маша вздрогнула, легко развернулась к Димону всем корпусом, как подсолнух к солнцу. И улыбнулась так же - сразу всем лицом. Губами, глазами, ямочками на круглых щеках. Лицо Димона в проеме дверей тоже было вознамерилось поплыть улыбкой, но мужественно сдержалось, нахмурилось рыжими бровями.
        - Иди, покажи, на какую высоту тебе в ванной зеркало повесить. Видишь, не зря я с собой из дома дрель захватил - здесь вообще никаких инструментов нет. Молодец я у тебя, Машка, правда?
        - Молодец, молодец… А победитовое сверло тоже захватил?
        - Ну да, вот оно… А почему ты спросила?
        - Да так… - загадочно усмехнулась Маша. - Ты знаешь, я вот стояла сейчас перед твоим чемоданом и думала - сделаю шаг, и начнется…
        - Что - начнется?
        - Что, что… Эх ты, Димон, железный дровосек! Новая жизнь начнется, вот что!
        - А чемодан-то тут при чем?
        - Ну как при чем… Вот сделаю я к нему шаг, открою, достану твои рубашки, буду их в шкафу развешивать… Уже как настоящая женщина, понимаешь? И рубашки твои - они как подтверждение этого, ну, как символ, что ли… Я буду доставать их и развешивать в шкафу. Рубашки моего мужчины. Любимого. Чуешь момент? А потом я буду их стирать и гладить. И тоже с любовью.
        - А-а-а… Ну, тогда понятно. А мне такое и в голову не пришло, когда я решил для тебя в ванной зеркало повесить… Ишь ты…
        Димон задумчиво почесал висок черным победитовым сверлом, вздохнул, умильно уставился на свою маленькую подружку. Светло-карие глаза его в белесых ресницах потекли медовым теплом, и Маше опять показалось, что она знает это тепло на вкус, как любимое белое вино. Еще глоток - и захочется воспарить над обыденностью, и раствориться в сильных руках, и почувствовать себя самой маленькой из всех маленьких, самой любимой из всех любимых.
        Хотя - стоп! Не надо. Вот не надо этого сейчас. Воспарить и раствориться - это потом, это еще успеется. А сейчас пусть будет просто день. Обыкновенный, хлопотливый и в то же время - особенный. Первый день их совместной жизни. Если сказать по-хамски - первый день сожительства. А можно и еще похлеще сказать - первый день гражданского брака. Гадкие словосочетания, правда? Слух режут. И что это значит - гражданский брак? А кто живет в законном браке, выходит, не граждане? А кто? Марсиане, что ли? И вообще, нельзя было как-то по-другому такой брак назвать? Например - пробный, студенческий… Простенько и со вкусом. И всем понятно, что ребята любят друг друга и не желают ни прерывать учебного процесса, ни скитаться по холодным дачам, ни терпеть утренних скукоженных снисходительностью маминых-папиных лиц. Они просто хотят жить вместе, пусть в такой вот съемной убогой квартире, но непременно вместе. Что тут такого, скажите?
        - Слушай, Димк… А твои как отнеслись?.. Ну, к тому, что мы решили жить вместе?
        - Да нормально отнеслись… Они ж у меня ребята простые, ханжескими прибабахами не обремененные. Обыкновенные родители. А твои как?
        - А у меня, выходит, они необыкновенные, а с этими самыми… С ханжескими прибабахами… - грустно вздохнула Маша, привычным жестом заправляя за ухо тугую вьющуюся прядь. - Мама мне знаешь такой концерт вчера закатила…
        - Да? А мне всегда казалось, что она меня вполне адекватно воспринимает.
        - Ой, Димк… Да не в этом же дело, как она тебя воспринимает! Просто она… Как бы это тебе объяснить… Она по-матерински за меня боится.
        - Почему боится? Я тебя съем, что ли?
        - Нет. Не съешь. Но она до сих пор думает, что я маленькая девочка, понимаешь? Что я утром вовремя не проснусь, что позавтракать не успею, что обувь не ту надену и ноги промочу, и буду потом лежать в жару и бреду…
        - Ничего себе - маленькая девочка! Это в восемнадцать-то лет! Смешно!
        - Ага. Смешно. А про тебя говорит, что ты тоже еще в игрушки не наигрался. Что в твои девятнадцать надо еще по девчонкам бегать, пиво на скамейках распивать и у родителей на походы в клубы деньги клянчить.
        - Да откуда она знает, что мне надо, а чего не надо? Да я, если хочешь, давно уже на родительской шее не сижу! И если я захочу выпить пива или пойти потусоваться в клуб, то…
        - Ой, да ладно, не заводись! Это же не я говорю, а моя мама! Про папу я уж вообще не заикаюсь… Он меня убьет, когда из командировки вернется! И тебя заодно! Будем тут лежать юными трупами, как Ромео и Джульетта.
        - Нет, я не понимаю… Что они против меня имеют?
        - Против тебя - совершенно ничего. Скорее, против меня. Это же я, их дочка, осмелилась уйти из родительского дома. А про тебя они и знать не захотят, пока ты официальным женихом не заделаешься.
        - Машк… Ты что? Ты… Но ты же сама не захотела… Ты во мне сомневаешься, что ли?
        - Да ничуть, Димка! Я-то как раз все понимаю. Мы же вместе так решили, это наше с тобой дело, как жить! Я тебе абсолютно доверяю и все-все про тебя знаю…
        - А я - про тебя…
        Они улыбнулись друг другу понимающе, и Маша быстренько отвела взгляд в сторону, будто застеснявшись этого стопроцентного понимания. Но горло от счастливого волнения все равно перехватило. Какое оно все-таки неуправляемое, это волнение! Вот промедли секунду - и уже точно с ним будет не совладать. И придется забыть на время и про чемодан с рубашками, и про зеркало в ванной. Стоит сейчас поднять на Димку глаза - и они точно с этим опасным волнением не совладают…
        - А самое смешное, Димк, знаешь, в чем заключается? - деловито проговорила она, слишком торопливо склоняясь над Димкиным чемоданом и пытаясь управиться с жесткой пластмассовой «молнией». - Самое смешное, что мои родители поженились, когда им обоим было по восемнадцать. Представляешь? Они познакомились, когда вместе в Питерский архитектурно-строительный поступали. Папа был местный, питерский, а мама - приезжая. Считай, провинциалка. А потом их на картошку в колхоз отправили. Тогда всех первокурсников на картошку в колхоз отправляли. Вот там, как говорится, и осуществилась их любовь. Мама с той картошки уже мной беременная приехала…
        - Да? И что, она жалеет об этом?
        - Почему это - жалеет? Нисколечки не жалеет! Наоборот, смеется, когда говорит, что сделала удачный выбор, поменяв высшее образование на семейное счастье.
        - Хм… А что, совместить все в одном флаконе нельзя было?
        - Нет. Нельзя. Она, когда меня родила, в академку сразу ушла, думала, что действительно совместит… А через год еще и Данька родился. Какая уж тут учеба, когда на руках двое детей-погодков? Вот она и решила - и бог с ней, с учебой. Зато семья образцовая получилась. Пока папа на трех работах крутился, она ему курсовые делала, конспекты переписывала, с пеленками и с обедом успевала… Ты знаешь, они до сих пор с удовольствием вспоминают то время! Говорят, оно самое счастливое было. А мама его называет - счастье вопреки.
        - Чему - вопреки? Вопреки трудностям, что ли? Так вроде у всех молодых семей трудности бывают…
        - Нет, Димка, ты не понимаешь. Тут даже не в трудностях дело, а в том, что в их семью никто не верил. Вообще никто. Когда дети рожают детей, это всегда вызывает некий скепсис, вроде того - ну-ну, посмотрим, что вы с ними делать будете… И потому им никто не помогал. Смотрели, приглядывались, усмехались. Папина мама, то есть моя дорогая питерская бабушка, улыбалась и мечтала поскорее развязаться с ранней женитьбой сына. Она, между прочим, сама мне об этом рассказывала, когда в добром духе была… Спала и видела, как бы маму к родителям в ее маленький городок отправить! И мамина мама тоже улыбалась, но только по-другому - в покорном ожидании неизбежного. Вот-вот, мол, дочка приедет, сядет ей на шею с двумя детьми. А пока они совместно улыбались, папа с мамой жили по съемным углам, любили друг друга, нас растили. Без помощи растили, в полном отсутствии материальных и моральных поливов и удобрений. А потом папа институт закончил, взял распределение в наш город, потому что здесь ордер на комнату обещали дать. И тут уж у них все пошло и поехало, как по накатанной. Выживший в жестоких условиях засухи
семейный росток буйно полез вверх, зацвел образцовыми розами. Папа хорошие деньги в дом стал носить, мама была при очаге, при детях, при мужней любви. В общем, все как в кино - сначала холодильник купили, потом на телевизор стали копить…
        Маша усмехнулась и замолчала, прикусив губу, будто устыдилась своего эмоционального выплеска-монолога. И впрямь, чего это ее понесло в подробности? Еще и прозвучало так, будто она не просто рассказывает о своей семье, а жалуется. Будто мать с отцом ее чем-то сильно обидели. Искоса глянув на Димона, она улыбнулась в его немного озадаченное лицо, торопливо закончила:
        - Ну, в общем, они и сейчас довольны собой и абсолютно счастливы и ни разу ни о чем не пожалели…
        - Да уж, красиво ты про своих родаков рассказала. Я аж заслушался. Только мне теперь непонятно, почему Татьяна Владимировна считает, что ты… что мы…
        - Не зови ее Татьяной Владимировной, Дим. Моя мамочка молодая еще особа. Тридцать семь лет всего!
        - А как мне ее называть?
        - Просто Таней… Ну, или Татьяной, что ли. Хотя какая в принципе разница… Как ни назови, все равно ты для нее теперь враг. Опустошитель семейного гнезда.
        - Я - опустошитель?!
        - А ты как думал? Пришел, увидел, пригляделся, увел из дома любимое дитя. Ей теперь ежедневную заботу приложить некуда.
        - Здрасте! Как это - некуда? У нее же муж есть! Сама говоришь - страшно любимый!
        - Ну, в общем, да… Так оно и есть, конечно…
        Маша тихо вздохнула, придирчиво начала рассматривать вытащенную из чемодана Димкину сорочку в синюю и желтую клеточку. Хотя чего ее рассматривать - сорочка как сорочка. Не новая, но чистенькая и хорошо проглаженная. Наверное, у нее долго еще так хорошо не получится Димкины сорочки гладить. И стирать тоже. И готовить она совсем не умеет. Стыдно сказать - ни разу за всю свою жизнь кастрюли борща не сварила. А туда же - здравствуй, новая взрослая жизнь, остановись, мгновенье… А главное - маму так жалко… Так жалко, что хоть плачь. А если еще вспомнить этот их вчерашний разговор… Может, Димке о нем рассказать? Хотя нет, не стоит, конечно. Наверняка мама сама себе всяких страхов напридумывала, только чтобы ее возле себя удержать…
        - Не уходи от меня, Машенька… Прошу тебя… Зачем, зачем ты это делаешь?
        Таня села на самый краешек стула, зажала ладони меж коленями, улыбнулась. И сама почувствовала, какой жалкой получилась улыбка. После такой улыбки обычно плакать всегда хочется.
        - Мам… Ну чего ты, в самом деле? Мы с Димоном очень любим друг друга, мы просто хотим жить вместе… Что тут такого?
        - Ой, да любите вы друг друга на здоровье! Кто ж вам мешает? Я ж не об этом толкую! Наоборот, я даже рада, что у тебя любовь. И это здорово, это замечательно, что любовь, но… Я так за тебя боюсь, доченька! Как-то нехорошо все-таки…
        - Что - нехорошо?
        - Да ваше сожительство это! Ты только прислушайся, как звучит… пошло!
        - Мам, да брось ты, в самом деле! Нет, не думай, я тебя понимаю, конечно… Просто сейчас времена другие, мам! Сейчас не обязательно сразу в ЗАГС бежать, чтобы придать законный статус любви! Сейчас главное - не это.
        - А что сейчас главное?
        - А то, что мы и сами знаем, что она просто есть. И это главное. А все остальное - второстепенное. Все остальное - потом, мам… Как говорится, по факту. А не наоборот.
        - Да я понимаю, Машенька, я все это понимаю! Но зачем так торопиться? Тебе же всего восемнадцать! Ну, погуляли бы, повлюблялись без всяких бытовых нагрузок… Зачем тебе все это нужно, дочь?
        - Нужно, мама. Очень нужно. А бытовые нагрузки - это тоже любовь, между прочим. Я их не боюсь. Наоборот…
        - А как же я, доченька? Ты обо мне подумала? Я же совсем одна остаюсь.
        - Мам, ты не одна. Ты с папой.
        Таня опустила голову, грустно покивала, рассматривая бежевый узор на ковре. Давешнее беспокойство ворохнулось под сердцем, и она чуть задержала дыхание, не давая ему проснуться окончательно. Машка подошла сзади, обняла, ткнулась носом ей в шею, засопела совсем по-детски. Близкая, родная, и запах от волос чистый, почти младенческий. И руки тонкие, нежные, ничего толком не умеющие. Куда, куда она от нее уходит? Зачем ей эта взрослая жизнь? Неужели не успеется? Да еще в такой момент, когда пришло в ее жизнь это проклятое беспокойство, от которого никуда не спрячешься, которое сидит внутри темным въедливым комочком и растет день ото дня, набирая силу.
        - Маш… Я не хотела тебе говорить, конечно, но… Мне кажется, что папа меня разлюбил…
        Машка замерла на секунду, задеревенела руками, и тут же ее румяное лицо плеснуло насмешливым удивлением.
        - Ну, мам, ты даешь… Папа?! Чтобы папа - вдруг разлюбил? Тебя?! Нет, это ж надо такое придумать, а?
        - Я не придумываю, доченька.
        - Хм… Ну ладно. Давай разберемся. С чего ты это взяла вообще? Ну, какие у тебя факты есть?
        - Да нет у меня никаких фактов. Просто я так… чувствую. Женщина всегда чувствует, когда… В общем…
        - Ой, мам… Вот видишь, тебе даже сказать нечего! А это о чем говорит? О том, что ты все, все себе придумала…
        - Нет. Я ничего не придумала, Машенька. Я же говорю - чувствую…
        - А чувства без фактов - это уже клевета, между прочим! Тем более - на папу, который… Да неужели ты не видишь, как он устает на своей работе? Он же фирму на плаву держать должен! Думаешь, легко ему было весь тот кризисный год? Все нервы, все силы там оставлены! Ты его, наоборот, понимать и жалеть должна, а ты… Ну, мамочка, ну и удивила ты меня!
        - Да при чем тут его усталость, Маш? Я вовсе не об усталости говорю! Вернее, не в этом смысле… То есть не это имею в виду…
        - Ой-ой… А что тогда ты имеешь в виду?
        Нотка явной и немного снисходительной насмешливости, прозвучавшая в голосе дочери, больно ударила в солнечное сплетение, аккурат по удобно расположившемуся там беспокойству, и оно взвилось черной плетью, ударило обидой в голову. Она еще и учить ее собралась, поганка маленькая! То есть позволила себе снисходительно рассуждать об интимной стороне их родительской жизни! Ну нет, это уже ни в какие ворота…
        Скинув с себя Машкины руки, Таня решительно поднялась со стула, распрямила спину, уперла руки в бока. И голос из груди зазвучал материнским твердым металлом - в конце концов, она мать или чужая равнодушная тетка?
        - Маша! Я с тобой, между прочим, серьезно разговариваю! Ты никуда не пойдешь, Маша! Я тебя не отпускаю! Что это за блажь такая вообще? Вот скажи, ты этого мальчика давно знаешь?
        - Я его знаю ужасно давно, мам.
        - Сколько - давно? Месяц?
        - А хоть бы и месяц! Разве это имеет какое-то значение? Я люблю его и хочу быть с ним вместе!
        - Маш, ты сама-то себя послушай! У тебя только и звучит - я хочу, я хочу… Эгоистка! Нет, никуда я тебя не отпущу!
        - Я все равно уйду, мам.
        - Нет! Не уйдешь! Если тебе невтерпеж и ты хочешь спать со своим мальчиком, то пусть он приходит сюда, к нам в дом! Я возражать не буду! Но ты никуда не пойдешь!
        - Ой, давай обойдемся без пошлостей, ладно? Прошу тебя, пожалуйста…
        Маша неловко сморщилась, как от зубной боли, решительно подошла к дивану, где раскрыл свой зев наполовину загруженный ее вещами чемодан, задумчиво встала над ним, уперев тонкие руки в худые девичьи бедра. Таня обиженно уставилась в ее спину, поморгала ресницами, потом снова опустилась на стул, тихо шмыгнула носом. Не оборачиваясь, Маша произнесла задумчиво:
        - Не надо, мам… Ну что ты себя накручиваешь? Не плачь, пожалуйста… Ну вот скажи, о чем ты сейчас плакать собралась? - резко развернулась она лицом к матери. - Вот скажи - о чем? Ты думаешь, я не понимаю, да? Я, между прочим, все прекрасно понимаю…
        - Что? Что ты понимаешь?
        - А то! Все дети когда-то уходят из дома. Рано или поздно. И Данька тоже ушел. Ты же привыкла, что Данька ушел, правда?
        - Вот только не надо сейчас про Даньку, Машенька. Это другой случай. Данька уехал учиться, мы с отцом не имеем права зарывать его талант в землю… А ты как раз учиться и не хочешь!
        - Почему это? Очень хочу. Институт я обязательно закончу.
        - Но зачем тогда подгонять судьбу, Машенька? Действительно, закончила бы институт, а потом бы занялась устройством личной жизни… Отец бы вам квартиру купил, машину. А так… Зачем тебе эти придуманные трудности, дочь? Наверняка эта съемная квартира убогая совсем, и до института далеко ездить…
        - А мы с Димоном очень хотим этих трудностей, мамочка. Понимаешь? Очень хотим. И квартиру сами хотим купить, и машину. И денег мы у родителей брать не собираемся.
        - Это ты его словами сейчас говоришь, да?
        - Нет. Мы вместе так решили.
        - Что ж. Блажен, кто верует… А тебя не смущает, что он тоже учится? Вы что, на стипендию будете все это покупать - квартиру, машину?..
        - Нет, не на стипендию. Димка уже сейчас в двух местах подрабатывает.
        - Ага… Значит, он вечерами будет в двух местах подрабатывать, а ты будешь одна сидеть в убогом съемном углу, стирать, убирать, готовить…
        - Да. Именно так.
        - А смысл какой?
        - Да обыкновенный, мамочка… Мы хотим жить своей собственной жизнью, вот и весь смысл.
        Машка подошла к шкафу, задумчиво уставилась на аккуратно развешанные на плечиках свои девичьи легкомысленные вещички - юбочки, цветные платьица, майки-джинсы. Таня снова сердито шмыгнула носом, с неожиданной неприязнью подумав о том, что еще вчера она своей собственной материнской рукой наводила порядок в дочернем шкафу, с пристрастием оглядывая каждую тряпочку на предмет чистоты и свежести. Что, что эта юная поганка умеет делать самостоятельно? Что она может вообще? Только пользоваться и умеет…
        - А тебя не смущает тот факт, что ты к собственной жизни еще не готова? А, дочь? Что ты умеешь-то?
        - Ничего. Научусь. Все начинают с чего-то.
        - Что ж, понятно… Стало быть, родительская любовь тебе больше не нужна…
        Машка обернулась от шкафа с таким несчастным лицом, что Таня вздрогнула. Непонятная сила вдруг подняла ее со стула, бросила навстречу этому родному личику, и они обнялись, и заплакали дружно, и заговорили одновременно и перебивая друг друга:
        - Очень, очень нужна, мамочка! Мне твоя любовь очень нужна!
        - Как же ты будешь жить, моя девочка… Зачем ты так торопишься…
        - Все будет хорошо, вот увидишь…
        - Как же я буду без тебя, Машенька… Я же одна целый день дома, совсем одна…
        - …Эй, Машк… Ты чего так задумалась?
        Димка подошел совсем близко, преданно уставился в глаза. Маша торопливо улыбнулась, потрясла кудряшками, смешно высунула кончик языка.
        - Маш… Что-то не так, да? Ты скажи честно…
        - Да все нормально, Димк, чего ты? Уж и задуматься нельзя.
        - А о чем ты задумалась? Опять о моих рубашках?
        - Нет. Не о рубашках. Ну, пойдем, что ли, ты ж меня в ванную приглашал… Будем зеркало под мой рост примеривать.
        - А может… Может, ну его, это зеркало? Успеется…
        Димка ловко подхватил ее на руки, с силой прижал к себе, и она задохнулась счастьем, обвила его шею руками. Комната тут же поплыла перед глазами вместе с голым пыльным окном, открытым чемоданом и распахнутыми лаковыми дверцами убогого шифоньерчика. В этом калейдоскопе промелькнул и диван-развалюха с продранной и торчащей грязными нитками зеленой обивкой. Еще секунда - и они упадут в это логово, и не будет им никакого дела до его лоснящейся непрезентабельности. И пусть, пусть… Пусть будет так…
        - Доченька, возьми трубку!
        Мамин голос из мобильника зазвучал так ясно и отчетливо, что они вздрогнули и остановились в своей торопящейся прелюдии. Маша выскользнула из Димкиных рук, нашла глазами исходящий судорогой мобильник, направилась к нему, как сомнамбула, лихорадочно поправляя на себе одежду. Уже схватив аппарат в ладонь, пришла в себя, виновато обернулась к Димону и расхохоталась, наблюдая, как он дрожащими пальцами вталкивает пуговки рубашки в дырочки. Ничего себе, самостоятельные ребята! Так перепугались, будто их в парке на скамейке застукали…
        - Да, мамочка! - продолжая смеяться, весело крикнула она в трубку. - Слушаю тебя!
        - Ну, и как ты там, доченька?
        Мамин голос прозвучал не то чтобы слезным, но крайне отчаянным надрывом. Веселье у Маши в груди остановилось и заметалось в нерешительности, не зная, то ли ему уходить, то ли подождать немного. Авось обойдется.
        - Да все у нас хорошо, мамочка!
        - А что вы сейчас делаете? Чем занимаетесь?
        Нет, пожалуй, не обойдется. Хотя, может, и обошлось бы, если бы не стоял за обыденным вопросом печальный, но в то же время и довольно бесцеремонный мамин надрыв.
        - Да ничего особенного в принципе… Так, благоустраиваемся…
        - Там, наверное, все запущено, да? Может, я приеду, тебе помогу? Наверняка надо и окна помыть, и кухню в божеский вид привести…
        - Не надо, мамочка. Я все сама сделаю.
        - А что у вас на ужин? Вы что-нибудь купили?
        Маша набрала полную грудь воздуху, закатила глаза к потолку, помолчала немного. Нарочито спокойно произнесла в трубку:
        - Да. Купили, мамочка.
        - А что вы купили?
        - Мы купили колбасу, яйца и сыр. Все? Ты удовлетворена?
        - Ну что ты на меня злишься, Машенька? Я же просто так спрашиваю… Я же беспокоюсь о тебе…
        - А не надо обо мне беспокоиться, мам! Надо радоваться, что у меня все хорошо, а вовсе не беспокоиться!
        - Да, да, конечно… Ты извини меня. Я чего звоню-то… В общем, я тебя с Димой к ужину жду. Я голубцы приготовила, твои любимые. И шарлотку. Такая вкусная получилась… Я туда к яблокам еще и бананы, и киви добавила… Во сколько вас ждать? Я думаю, часам к семи.
        - Мам, да мы не планировали… Нам тут еще разбираться надо…
        - Маша, но я же готовила! Как тебе не стыдно? Я для кого старалась, для себя, что ли?
        - Так папа…
        - Ты же знаешь, папа в командировке. В общем, я вас жду к семи.
        - Мам… Это что, приказ?
        - Ну почему, доченька? Зачем ты так…
        - А как, мам? Ты даже не спрашиваешь, ты безапелляционно заявляешь! И вообще, давай с тобой договоримся, что ты не будешь меня больше контролировать! Я ушла, понимаешь? Уш-ла!
        - Маш, ты чего… Вовсе я тебя не контролирую… Я просто в гости… Чтобы ты голодной не осталась…
        - Нет, контролируешь! А я не хочу, понимаешь? Я очень тебя люблю, но я буду сама распоряжаться своим временем, ладно? Сама! Извини меня, мамочка! Все, пока!
        Маша с силой вдавила кнопку отбоя в корпус телефона, отбросила его сердито на стол, обернулась к Димке. Он стоял на прежнем месте, в застегнутой на все пуговицы рубашке, смотрел на нее со строгим недоумением.
        - Зачем ты с ней так, Машк?
        - А как?
        - Ну… Сурово слишком…
        - А чего она меня контролирует?
        - Да ладно тебе… Подумаешь, на ужин позвала! Ну и пошли бы…
        - Да господи, ну как ты не понимаешь, Димк! Она же… Она не просто ужинать зовет, она этим самым напоминает мне, что я сама этот ужин ни за что приготовить не сумею!
        - И что, и правда не сумеешь?
        - Почему? Яичницу с колбасой я совершенно точно приготовить смогу! А завтра мы хорошую кулинарную книжку купим, ладно? И я учиться буду. А потом приготовлю сама что-нибудь эдакое из ряда вон и родителей в гости приглашу!
        - А что, давай… А я своих приглашу. Устроим что-то вроде семейного ужина-знакомства. Идет?
        - Идет…
        - Ну вот и договорились. Успокойся. А сейчас иди сюда, я тебе что-то скажу…
        Маша с радостной готовностью потянулась навстречу протянутым Димкиным рукам, но в следующую секунду взгляд ее уперся в неприглядно лоснящуюся обивку дивана, и личико тут же озадачилось, глаза начали торопливо шнырять по комнате. Господи, где же он? Где-то был пакет с постельным бельем - мама сунула его ей в руки в последний момент… Ах да, вот же он, за дверью…
        Таня нажала на кнопку отбоя, равнодушно уставилась в немой экран телевизора. Надо бы прибавить звук, хороший фильм идет. С любимой актрисой Гундаревой. Хотя зачем его прибавлять - она эти реплики давно наизусть знает… Вот героиня тяжко смотрит в глаза своему мужу - Басилашвили, потом подходит к окну и говорит грустно: «Никому я не нужна…»
        Вот и она теперь никому не нужна. Ни-кому. Квартирная чисто-благоустроенная тишина давит на уши, стынут голубцы на кухне, и даже из открытой настежь балконной двери не доносится ни единого звука. Тихий район, тихий зеленый двор. Рай для уютного семейного гнездышка. И само семейное гнездышко - как произведение дизайнерского искусства. Все в доме есть: живи - не хочу. Раньше бы сказали - полная чаша. Будь она теперь проклята, эта чаша…
        Глаза тут же предательски заволокло слезами, и пришлось поднять голову и сглотнуть их в себя. Хотя - зачем их глотать? Все равно ж ее никто не видит. Одна. Совсем одна. Так что пусть себе текут на здоровье.
        Взгляд от слезной пелены стал пронзительно резким, и выпукло обозначились родные лица на фотографиях, которые она с любовью пристраивала в красивые рамки. Вся стена - в фотографиях. Красиво. Вот они всей семьей на лыжном курорте в Альпах - они с Сергеем в обнимку скромно пристроились на заднем плане, а впереди на горных лыжах - Маша с Данькой. Такая вот демонстрация своих детей, как главное жизненное достижение. Смотрите все. Завидуйте. Вот Машина фотография - личико озорное, торжествующее. В руке, поднятой над головой, то ли диплом какой-то, то ли грамота. Она тогда на олимпиаде по химии победила, это в восьмом классе было. А вот Данечка. Хмурый, серьезный, весь внутри себя. У него никогда на лице и тени торжества не бывает. Вообще ни одной эмоции не проскальзывает. Хотя, наверное, юным гениям так и положено, чтобы без эмоций. Чтобы все - внутри себя. Господи, как же она по нему соскучилась, по своему Данечке! Хоть бы одним глазком на него взглянуть…
        Таня опустила глаза, и застоявшаяся пелена слез послушно опрокинулась на щеки. Действительно, пусть текут. Может она хоть раз в жизни поплакать от разлуки с сыном? И это ничего, что она слово давала, что плакать не будет. Что - слово? Его же к материнскому сердцу замком не приделаешь. Жалко, жалко Данечку… И себя жалко…
        Тихо всхлипнув, она испустила горький вздох, смахнула слезы со щек ладонями. И будто сразу легче стало. Будто кто умный и мудрый посмотрел на нее со стороны насмешливо - эх ты, мать-дуреха! Тебе от счастья плясать да радоваться надо, да Бога благодарить всячески, что он твое дитя в макушку поцеловал! А ты жалостливые сопли распустила. Не у всех матерей дети талантливыми рождаются.
        С абсолютно художественным восприятием мира. С трехлетнего возраста Данькины рисунки по европейским выставкам гуляют, и письма из разных фондов приходили, и все в один голос твердят - у мальчика, мол, вашего уникальные способности, их развивать надо. Кто ж спорит - действительно надо. Можно было и здесь их развивать, в этом городе. У них тоже художественная школа есть. Не такого уровня, конечно, как в Питере, но все же… Зачем было обязательно в Питер мальчишку отправлять? Никуда его талант не денется, так или иначе все равно поступит в свое Мухинское…
        Да, зря она тогда на эту авантюру согласилась. Надо было до последнего вздоха сопротивляться. В конце концов, мать она или кто? Нет, оно понятно, конечно, что там бабушка с дедушкой, то есть свекровь со свекром, и они рады-радехоньки оказались такому подарку. Еще бы - есть себя куда приложить. Свекровь теперь в ту художественную школу при Мухинском училище, где Данечка учится, как мать-императрица заходит. Интересуется успехами внука. И даже систему питания для него свою придумала, которая тяжесть нагрузок снижает. По-особенному сбалансированную. Свекра, бывшего генерала, каждое утро на рынок за свежими овощами и мясом гоняет. А тот и рад стараться - бежит… В общем, приватизировали Даньку к себе в собственность и счастливы. А она теперь - как хочешь. Только вот интересно: где же вы в те времена были, собственники-прихватизаторы, когда ее, беременную Машкой, даже на порог своей генеральской квартиры не пустили? Когда родному сыну условия ставили - или родители, или жена-провинциалка? А с каким гордым остервенением сопротивлялись потом рождению Даньки, если вспомнить?
        Хотя - чего вспоминать… Было и быльем поросло. Все вопросы давно заданы и ответы на них давно получены. И примирение было, и признание, и прощение. Да и чего бы не признать? Семья-то у них с Сергеем получилась дай бог каждому. А насчет прощения… Очень уж хотелось Сергею с родителями помириться! Вот и пришлось себя переломить… И зря! Если бы и дальше жила с обиженной миной (полное право имела, между прочим! , то и Данечку бы не пришлось отдавать. А теперь получается, что свекровь ей по-своему отомстила. То есть через годы сына себе компенсировала. В лице внука.
        Поначалу, когда Даньку в Питер увезли, она чуть ли не каждую неделю к нему моталась. Пока не состоялся тот памятный разговор на кухне большой генеральской квартиры в Соляном переулке. Она тогда без звонка приехала, просто нарисовалась в дверях, проглотив недовольное, скрытое за вежливой улыбкой удивление генеральши-свекрови. Даже имя у нее было генеральское - Аделаида Станиславовна. Такое сразу и не выговоришь. А пока выговариваешь, спина сама собой по-солдатски напрягается и глаза пучатся от старания.
        - …Здравствуйте, здравствуйте, Танюша… Проходите на кухню, я как раз кофе пью.
        - А… Данечка еще дома? - пролепетала та в обтянутую бежевым стеганым халатом спину свекрови, торопливо стягивая с ног ботинки.
        - Да бог с вами, Танюша… - чуть повернула голову назад та, продолжая шествовать по широкому коридору в сторону кухни. - У них занятия с восьми часов начинаются. И график очень плотный - с утра общеобразовательные предметы, а потом - четыре часа специальные. Да еще плюс дополнительные занятия. У ребенка нет ни минуты свободного времени.
        - Да, я понимаю…
        На кухне Аделаида Станиславовна поставила перед ней чашку с кофе, подвинула поближе вазочку с печеньем, села напротив, почти ласково глянула в глаза. Однако от этой ласковости спину у нее опять свело и в горле пересохло, и пришлось торопливо глотнуть густой черной жидкости, и пропихнуть ее через горло, будто ложку дегтя. Кофе свекровь пила крепкий, густой и на вкус совершенно отвратительный. Горечь, она и есть горечь. Хоть и благородно-кофейная. Напиток, предназначенный, наверное, для демонстрации отдельно взятого снобизма. Вроде того - не всем дано понять этой гурманской прелести. По крайней мере, свекровь его так и пила, демонстрируя, что именно ей уж точно сверх меры дано. Глотнув из своей чашки, произнесла с улыбкой:
        - Ой, простите, Танечка, ради бога… Я же вам сахар не предложила! И сливки…
        - Да ничего, Аделаида Станиславовна. Я лучше потом… Я потом кофе попью. А сейчас я лучше к Данечке в школу сбегаю.
        - Это еще зачем? - настороженно подняла криво подмалеванную коричневым карандашом бровь Аделаида Станиславовна. - Вы что, будете его с урока вызывать? Или как вы себе это представляете?
        - Ну почему с урока… Я звонка дождусь, чтоб на переменке…
        Свекровь медленно опустила бровь на свое законное природное место, также медленно произвела очередной глоток кофе. Потом уставилась в нее долгим взглядом - таким же противно горьким, как благородный напиток без плебейского добавления сливок и сахара. А вздохнув, решительно проговорила:
        - Что ж, Танюша… Я давно с вами хотела поговорить на эту тему, да все как-то не решалась. Думала, вы сами для себя все правильно определите.
        - А что случилось, Аделаида Станиславовна? Что-то не так с Данечкой?
        - Нет. С Даниилом как раз все в порядке. Можно сказать, в совершеннейшем порядке, и даже более того.
        - А… что же тогда?
        - Ну, как бы вам это сказать, чтобы вы меня правильно поняли… В общем… Понимаете, мальчик же сейчас весь в творчестве… У него с поступлением в художественную школу совершенно поменялась концепция жизни! Уже совершенно другой контекст… Он сейчас испытывает колоссальные нагрузки, и это очень даже хорошо, и это ему сейчас необходимо, понимаете?
        - Да, конечно, Аделаида Станиславовна… Конечно же я все понимаю!
        - А если понимаете, то… Вы бы как-то не мешали ему, Танечка… Ведь вы же своими приездами явно ему мешаете!
        - Я?! Я - мешаю?
        - Конечно мешаете! Вырываете из контекста, из настроя, из творческой духовной сосредоточенности. У него и так сейчас нагрузок много, а вы своим приездом ему еще одну нагрузку устраиваете.
        - Постойте, Аделаида Станиславовна, что-то я вас не совсем понимаю. Вы хотите сказать, что общение с матерью для ребенка - это дополнительная нагрузка?
        - Да. В данном конкретном случае я полагаю, что именно так и есть.
        - А я всегда считала, что все совсем наоборот…
        - Я еще раз подчеркиваю, в данном конкретном случае так и есть! Не надо к нему ездить так часто, Танечка! Ведь вы же не враг своему сыну, правда?
        - Но как же, простите… Я же мать, я скучаю…
        - А если вы мать, то и тем более понять должны. Надо быть выше своей эгоистической перинатальной привязанности, надо вовремя отпустить от себя, оторвать с болью, но во благо… Не надо его лишний раз волновать, Танечка! И не надо к нему ездить! Ну зачем вы здесь, сами подумайте? Бытовые вопросы для Даниила отлично устроены, мы с Петром Кириллычем полностью себя этим вопросам посвящаем, так что давайте-ка совместными усилиями расчистим путь дарованию… Через два года он поступит в Мухинское, а там… Кто знает, что его дальше ждет, Танечка? Не будем, не будем загадывать…
        Аделаида Станиславовна мечтательно закатила чуть выпуклые глаза к потолку и замолчала на полувдохе, умильно улыбаясь лицом. Потом, будто спохватившись, привела его в обратное надменное состояние, снисходительно выжидающе уставилась на Таню.
        - Так я полагаю, вы меня правильно поняли, Танечка? Не обижаетесь?
        - Нет, не обижаюсь. Понять-то я поняла вас, конечно, только не знаю теперь, как мне дальше жить… Не понимаю - как…
        - Да боже ты мой, Танечка! Да вы же только радоваться должны!
        Свекровь вдруг коротко всплеснула сухими ладонями и даже чуть подпрыгнула на стуле, будто обрадовавшись, что разговор обошелся одной лишь Таниной подавленностью. И в самом деле - другая могла бы и в рожу плюнуть за такие дела.
        - Чему радоваться? - не поднимая глаз от чашки, на дне которой болталась не допитая ею черная жидкость, с трудом проговорила Таня. - Тому, что вы у меня сына отняли?
        - Ой, да при чем тут отняли, Танечка! Как же вы все видите, оказывается, однобоко… А у вас для радости, между прочим, существует масса обстоятельств! И сын талантливый, и дочка не самая плохая, и муж такой, что дай бог каждой женщине… Чего же еще?
        И опять Татьяна молча перенесла явное небрежение в ее тоне. Вот интересно, она все это искренне говорит, или стоит за ее словами, за тоном нарочито издевательская подоплека? Хотя скорее всего - искренне. Она и раньше совершенно искренне, по всем духовным и материальным ипостасям отделяла от нее своего сына, и сейчас, стало быть, таким вот способом отделяет. Вроде того - помни, как тебе, дурочке, в жизни свезло! Никто и не спорит - свезло, конечно… А только не объяснишь же этой надменной старушенции, что не бывает отдельно взятого хорошего мужа и отдельно взятой жены-дурочки, а бывает только общее состояние - любовь, семья, счастье… Разве ей это докажешь? И стараться не стоит, все равно не поймет. Особенно - про любовь.
        А какая у них тогда вспыхнула любовь - только они одни знают! Можно сказать, необъяснимая. Совершенно нелогичная. Такой парень, как Сергей, и близко в ее мечтах не укладывался. Красивый, как киноартист, отлично сложенный, умный, интеллигентный, да еще и присутствующие в себе замечательные эти человеческие качества прекрасно сознающий. То есть цену себе знающий. (Отчего ее не знать-то, коли она есть?) В общем, не парень, а чистый образчик сыто-благородного генеральского воспитания, которое хоть и лезет из всех дыр, но лезет совершенно ненавязчиво. Говорил Сергей не громко, но голову держал высоко, улыбался, но не скалился, постоянно шутил, но без хамства, а очень даже смешно. Вокруг таких парней всегда волей-неволей тусовка образуется, и он в ней - безусловный лидер. Вот и она тогда сразу оказалась в такой тусовке - тянуло ее к этому парню, как к магниту. Просто тянуло, и все. Без всяких мечтаний и задних мыслей. Их, первокурсников, тогда на картошку в сентябре отправили, и она все норовила поближе к нему держаться, и глазами его поневоле искала, и улыбка наезжала на лицо сама по себе, непрошеная.
А уж когда он приобнял ее ненароком по-дружески - вообще чуть в обморок не свалилась, то ли от счастья, то ли от неожиданности. Дернулась в его руках, как овца, и застыла столбом. Он тогда руки убрал, посмотрел на нее удивленно. Вернее, вообще первый раз посмотрел, если видеть за этим словом проявление мужского интереса. А потом - пошли-поехали, закружились вечера-прогулки об руку с этим интересом, и на фоне осенней пасторали само собой их вырулило, как сейчас говорят, на интимную близость. Ни о чем она тогда, на той осенней
«картошке», не думала. Не боялась, не остерегалась. И не потому, что легкомысленная была. Мать, помнится, чуть ли не с тринадцати лет все пугала для профилактики - принесешь, мол, в подоле, домой не пущу, и не надейся… Да у нее и у самой мыслей относительно подола в голове и близко не было. Мысли, наоборот, на высшее образование были нацелены, на карьеру, на «крепко встать на ноги», а уж потом… И вот - ее величество любовь взяла и нагрянула. Нечаянно и бесповоротно. Она и сама тогда себя не понимала и не хотела понимать. Просто любила, и все. Даже каким-то кощунством казалось - тратить свою огромную любовь на страх, на осторожность, на объяснения про особенности своего девчачьего организма.
        Правда, когда эти «особенности» после приезда с «картошки» напрочь исчезли, она испугалась не на шутку. И любовь в ней не то чтобы приутихла, но остепенилась немного. И материнские угрозы сразу вспомнились, встали за спиной грядущей реальностью. И мыслишка спасительная в голове промелькнула: может, сбегать потихоньку на аборт, и все дела? И чтоб Сережа не знал?
        Однако на такое вероломство она не решилась. Долго думала, мучилась, потом бухнула ему прямо в лоб - что теперь делать-то будем? А он лишь плечами пожал, и улыбнулся во все лицо, и произнес какую-то глупость - вроде того, что утреннюю лекцию по сопромату теперь пропустить придется, поскольку с утра надо обязательно успеть до ЗАГСа добежать. Совершенно обыденно произнес, будто только и ждал этого ее сообщения и, наконец, дождался. На следующее утро они и впрямь туда сбегали, подали заявление на регистрацию брака. Потом комнатку сняли, Сережа туда из родительского дома свои вещи перевез. Самих родителей она тогда так и не увидела. И даже спрашивать о них не пыталась. Так по Сережиному лицу и поняла, что лучше не спрашивать. Слишком уж лицо у него было одухотворенное борьбой за право выбора. А в такую борьбу ей, как нежеланной невестке, лучше и не вступать - ни боком, ни скоком…
        Конечно, жилось им ужасно трудно. Особенно когда Машка родилась. Бедно, голодно, холодно. Но любовь же была! А с ней все легко. Пеленки, недосыпание, овсянка на обед - легко! И никакой усталости нет, ни ропота, когда знаешь, что любимый мужчина бежит после институтских лекций домой, запыхавшись, и ждешь его взахлеб, и тоже - запыхавшись. Так в этой суете и вторая беременность фактом вылезла, заставив ее окончательно забыть об учебе. И забыла. Легко! На фоне любви - все легко. А какая ж любовь без детей? Так что все, можно сказать, было по плану…
        А потом они по распределению уехали в этот город. Сережа так решил. Генеральские родители к тому времени уже и знамена войны опустили, то есть согласны были и на невестку-провинциалку, и на Машу с Данечкой, и на полный и безоговорочный сыновний суверенитет. Но Сережа так решил - и точка. Сам свою жизнь построить захотел, с нуля.
        Сначала им здесь комнату в коммуналке дали, с кухней в конце коридора, с облезлой штукатуркой, но зато с лепниной на потолке. Зашли - испугались. Вернее, она испугалась. А Сережа встрепенулся только. Засучил рукава, подсуетился со скорым ремонтом, и заиграла комната! Солнечная оказалась, светлая. С дубовым паркетом, с белым балкончиком, с нечеловеческой звукоизоляцией. Закроешь окно и будто в собственном царстве оказываешься. Ни шума с улицы, ни соседской брани не проникает. Пусть маленькое, но свое царство любви. Не жизнь, а сплошное счастье.
        А плюсом к этому счастью они за сущие копейки купили дом-развалюху за городом, в очень красивом месте. Как Сережа сказал - будущий дачный клондайк. И ведь прав оказался! Видимо, способность в него такая природой заложена - всегда вперед заглядывать. Со временем в этом местечке большое строительство развернулось, свеженькие коттеджи выросли, как грибы после дождя. И их дом получился не хуже. Она на участке настоящее парниковое хозяйство развела, научилась заготовки делать, банки с огурчиками, помидорчиками получались - произведение искусства. На грядках - свежая зелень к столу, овощи-кабачки всякие, около дома - цветы. А в доме как хорошо! Все есть - газ, отопление, воздух свежий. Машка со своим мальчиком вполне бы смогла там жить, если уж ей так приспичило… А она бы приезжала к ним, обеды готовила, убирала-стирала… Нет-нет, оно понятно, конечно, что им тоже хочется на свою территорию, в свое маленькое царство, и чтобы никто не мешал, и пограничные столбы вокруг него выставить. Это все ей очень даже понятно. А только… ей-то куда теперь деваться? Она что теперь, там, за столбами, жить будет? Вход в
царство любви посторонним заказан? Но разве мать посторонняя?
        Обидные вопросы снова тяжело закопошились внутри, начали громоздиться один на другой, встали комком в горле - не протолкнуть. Даже сидеть в уютном кресле стало невмоготу. Действительно, надо встать, заняться чем-нибудь, работу себе придумать. Вон зеркало в прихожей, она в прошлый раз для себя отметила, как следует не блестит. Зайдешь в квартиру - сразу видно, что давно не мыто. Непорядок. Вот тебе и заделье нашлось, хозяюшка…
        Она долго рассматривала себя в зеркале со всех сторон, прежде чем приступить к придуманному заделью. Будто посторонним глазом рассматривала. Чужим и непредвзятым. И даже слова попыталась к своему женскому портрету подобрать. Ну, не красавица, это и так понятно. Она сроду красавицей не была. Но и не убогонькая замухрышка! Фигура, конечно, расплылась немного, но статность осталась. Спина прямая, шея крепкая, плечи округлые назад смотрят. А грудь - вперед. И в глазах бодрый блеск с годами не иссяк, и кожа на лице гладкая, безмятежная, без ярко выраженных астенических морщин. Сразу видно, что она не хрупкий цветочек, а женщина-хозяйка. Говорят, что все мужчины делят женщин на две категории - цветы и хозяйки. Вот и она - чистая хозяйка в этой градации. Дом-семья, дети-заботы, грядки-помидоры сделали свое дело и с лицом, и с фигурой. С годами все это женское хозяйство, как говорится, разматерело, зато и не скукожилось. Хотя, если ее в салон отправить, да потом в спортзал с бассейном, да прибрать, да обиходить, да прислонить в тихом месте к теплой стенке… И материальные возможности вроде имеются…
        Нет. Если честно, то неохота ей этой ерундой заниматься. Она себе и такой нравится. Разве что для дела… В том смысле, чтобы Сергей на сторону смотреть не соблазнялся… Может, и впрямь взять да и заняться собой?
        А что? Приходит он, к примеру, с работы, она его встречает - расфуфыренная вся! Нет, лучше не так… Приходит он с работы, а на столе записочка лежит - не жди меня, милый, я в салоне задержусь, потом к массажисту рвану, потом в спортзал, а ты, милый, ужинай сам, чем бог послал. То-то он удивится! И очень даже нехорошо, наверное, удивится. Да она и сама наверняка не сможет в том спортзале тренажеры тягать, зная, что он дома один сидит, голодный, удивленный и усталый.
        Но с другой стороны - надо же что-то делать с этой тревожной ситуацией, нельзя же ее внутри себя носить, как назревающую болезнь! А может, ничего и не делать? Может, все на самотек пустить? Ну, появилась у любимого мужа юная пассия, и что? Наверное, время у него такое пришло, особенное, мужицкое. Наверное, и ей надо отнестись к этому времени с пониманием и женской мудростью. Надо. Конечно же надо. Наверное, и отнеслась бы, если бы Машка своим уходом ее из колеи не выбила. Эгоистка. Даже слушать не захотела…
        А интересно, та, которая молодая соперница, она - кто? Хозяйка или цветок? Скорее всего, цветок. Слишком уж имя к нежной цветочной жизни располагает - Диана. И почему-то сразу вспоминается, как артист Караченцов, нарядившись в смешные штаны с бантами и лентами, распевал под балконом торопливым фальцетом: «…венец творенья, дивная Диа-а-на-а-а…» А больше ни с чем и не ассоциируется. Когда Сережина секретарша Людочка сказала ей по телефону как бы между прочим, что шеф принял на работу помощницу по имени Диана, она засмеялась и тут же эту киношную фразочку и пропела, представив мужа на месте Караченцова. И невдомек ей было, что смеяться тут как раз и не над чем. Тут плакать надо, а не смеяться. Потому что не прошло и месяца, как Сережа с этим венцом творенья укатил в командировку на целую неделю. И вроде не придерешься - она ж, эта Диана, не просто так посторонняя девушка, она ж помощница! Значит, помогать должна ему там, в командировке. А с другой стороны - куда свою женскую интуицию деть? Она ж внутри криком кричит, тревогой по ночам спать не дает, бьет и бьет в барабаны по сердцу. Потому что
любящую женщину не обманешь. Она предательство душой слышит, нюхом чует. Нет, не обманешь…
        Зеркало в прихожей давно уже сияло блескучей чистотой, а она все терла и терла его, будто хотела смыть заодно и грустные мысли из головы. Потом решительно отбросила тряпку, быстро прошла в комнату, порыскала глазами в поисках телефона. Да вот он, так и остался лежать на подлокотнике кресла после разговора с Машкой. Сейчас она услышит Сережин голос и успокоится, наконец…
        - Да, Тань. Слушаю. Говори быстрее. Я занят.
        Голос мужа прозвучал деловито и сухо и, как ей показалось, очень даже недовольно. Зря позвонила. Не утерпела. Конечно же он занят. А с другой стороны - чем, простите? Или кем?
        - Ну? Что там у тебя, Тань? Что-то срочное?
        - Да нет, ничего особенного… Машка вот ушла…
        - Куда ушла?
        - Ну, жить к тому мальчику, к Диме. Ты его видел. Ты еще сказал, что он тебе понравился. Помнишь? А еще у меня машина сломалась, Сереж… Так и стоит в гараже на даче…
        Сергей слушал, молчал, чуть сопел в трубку. Удивлялся, наверное. Потому что у них раз и навсегда взаимно и без обид было договорено - в рабочее время она его по пустякам не беспокоит. Потому что делу - время. Хотя какие обстоятельства относить к этим «пустякам», как раз оговорено и не было. Допустим, что машина - действительно пустяки. А Машка? Она что - тоже пустяки?
        - Тань… Давай об этом завтра поговорим, ладно? Нет, не завтра… Послезавтра. Послезавтра я уже точно приеду. А сейчас я действительно занят. Извини.
        Короткие гудки взметнулись в ухо, прошили короткой очередью и без того болезненно сжавшуюся интуицию. Да, она все услышала. Занят, значит. Понятно. И кем занят - тоже понятно. И откуда только тебя занесло в нашу налаженную жизнь, венец творенья, дивная Диана?
        - Машк, а все-таки зря ты так с матерью… Родаков обижать нельзя, они ж переживают потом…
        Димка приподнял с подушки ее голову, повернул к себе, провел сильной короткопалой ладонью по щеке. Ладонь была большая, шероховатая и такая уютная, что захотелось помурлыкать, потянуться за ней по-кошачьи. Конечно, он прав, зря она с мамой такие строгости развела. Эгоистка несчастная. Надо было как-то помягче, что ли.
        - Да я все понимаю, Димк… Зря, конечно. Но как иначе? Иначе она меня во взрослую жизнь просто не пустит. Знаешь, как она меня любит?
        - Так все своих детей любят… И тем не менее когда-нибудь от себя отпускают.
        - Вот именно - когда-нибудь! А некоторые всю жизнь кладут, чтобы вообще не отпустить. Вот у мамы подруга есть, тетя Света, так она за своего сына знаешь как борется? Зачем, говорит, я его рожала в муках да одна без мужа воспитывала? Чтобы какой-нибудь лахудре подарок сделать? Я, говорит, не благотворительница, я сама бедная и несчастная…
        - Да дура твоя тетя Света.
        - Ну что ты сердишься, Димк? И вовсе она не дура. Просто она все жизненные силы на выживание потратила, на женскую мудрость уже ничего не осталось. Не знаешь человека, а говоришь…
        - Ну да. Оправдание всегда найти можно. Мои родаки тоже всю жизнь только и делали, что выживали. То перестройка, то дефолт, то еще какая-нибудь хрень их настигала. И отец, бывало, месяцами без работы сидел, и мать…
        - Да-а-а? А по внешнему виду и не скажешь…
        - Так они только недавно, между прочим, хорошо жить начали. Мать себе первую шубу в сорок пять лет купила. Пришла домой, встала у зеркала и заплакала. Все-таки материальное благополучие для семьи - вещь необходимая.
        - Не знаю… Наверное. У нас с этим всегда полный порядок был. Папа работал, мама домом занималась…
        - Значит, повезло твоей маме с мужем. А мои, я помню, так из-за этих денег ругались, такой ор в доме стоял! Отец-то помалкивал в основном, а мама… И подкаблучником его называла, и бедоносцем, и неудачником… Я, когда маленький был, слушал ее и думал - никогда на такой не женюсь! Чтоб так из-за денег убиваться! Отец же не виноват был, что ему государство зарплату нищенскую платило!
        - А кем он работал?
        - Мастером на заводе… А потом, в перестройку, завод какой-то нахал приватизировал, и зарплату вообще платить перестали. Ну скажи, в чем он виноват?
        - Да ни в чем… А только мой папа, например, никогда ни на кого не надеялся. Ни на государство, ни на доброго хозяина. Он сам этим хозяином стал.
        - Машк, так все же люди разные! Чего ты сравниваешь? Одним дано, другим - ни капельки. Когда мать бизнесом занялась, он вообще, я помню, семейную забастовку устроил. Мне, говорит, противно быть мелким лавочником, и все тут. Чуть ли не с лозунгом ее в дверях встречал - пролетарии всех стран, объединяйтесь. А потом ничего, попривык, смирился. И тоже потихоньку в дело вошел, почувствовал вкус достатка.
        - А чем они у тебя занимаются?
        - Ой, да это долгая история…
        - Ну, расскажи!
        - А тебе правда интересно?
        - Конечно интересно! Мне все, что тебя касается, ужасно интересно.
        - Ну, в общем… Лет пять назад это было. Мать пришла с работы, разделась, села за стол и заявила, что взяла кредит в банке и купила блинную. Это фургончик такой, специально оборудованный, типа ларька.
        - Ага, я видела. Такой у нашей школы стоял. И на вокзале.
        - Ну вот… С тех пор у нас и началась капиталистическая трудовая жизнь. Хочешь не хочешь, а вертись! Настоящая потогонная система. Все по минутам было расписано! Вставали в пять утра, на своей домашней кухне готовили тесто для блинов в огромной такой кастрюле, начинки всякие. Потом все это на себе в блинную перли - машины ж тогда еще не было… Помню, отец тащит эту кастрюлю и все по сторонам оглядывается - не видят ли его знакомые. Дотащит до блинной - и бежать! Мать ругнется ему вслед, плюнет и к плите встает, а бабушка покупателей обслуживает. С утра и до позднего вечера. Я после школы приходил, бабушку домой отпускал. И тоже страшно боялся, что меня кто-нибудь из наших застукает… Один раз и правда застукали.
        - И что?
        - Да ничего! Психанул я, конечно, фартук с себя срывать начал. А мать посмотрела на меня так, знаешь… отчаянно как-то. Ты, говорит, сынок, не дрейфь! А если смеяться будут - в морду давай. Ты, говорит, гордиться должен, что сам свой хлеб зарабатываешь и матери помогаешь. А потом задрожала губами и добавила - хоть ты меня не бросай, сынок…
        - И ты не ушел?
        - Не-а. Не ушел. Полгода мы так поторговали, и как-то незаметно кредит за блинную выплатили. Дело-то выгодное. Там разница между себестоимостью продукта и продажной ценой о-го-го какая. Правда, на электроэнергию много расходов, на взятки, на крыши всякие… Но все равно - выгодно. А потом и отец одумался, стыдно ему стало копеечную зарплату в дом приносить. Потом еще одну блинную прикупили… В общем, мать настоящей коммерсанткой оказалась. Можно сказать, талантливой.
        - Что ж, молодец…
        - Конечно молодец! В блинных теперь наемная сила трудится, а у матери с отцом новая жизнь началась. В достатке, любви и согласии. Только приоритеты личностей поменялись.
        - Не поняла… Какие приоритеты?
        - Ну, как бы тебе объяснить… Понимаешь, у меня же мать совсем простая тетка, у нее даже полного среднего образования нет. Восьмилетка деревенская за плечами, и все. Она со всеми на «ты» разговаривает, и водки запросто может накатить, и частушку похабную спеть. А отец - он такой… с претензиями на интеллект, с институтским дипломом. Вот и получается, что материна простота больше в жизни пригодилась, чем отцовские претензии.
        - Да уж… Действительно…
        - Машк, да ты и сама все увидишь, чего я тебе рассказываю! Мы ж договорились, что будем родаков знакомить! Только ты предупреди своих, что моя маман может какой-нибудь простецкий прикол выдать, ладно? Она ж у меня такая…
        - Ладно. Предупрежу. Только и ты своих предупреди, что у меня папа только на вид суровый. Чтоб они сразу не пугались. А на самом деле он классный. Да ты и сам знаешь!
        - Да. Отец у тебя действительно мужик серьезный. Так ты ж говорила, он в командировке! Мы что, без него будем званый вечер проводить?
        - Слушай, а это мысль, между прочим… Давай-ка для начала одну мою маму позовем, пока он в командировке. Будем действовать поэтапно. А то страшновато как-то. Слишком уж они разные, наши родители…

* * *
        Диана пошла к окну, открыла форточку, потом уселась на широкий подоконник, красиво расположив по нему длинные безупречные ноги, сунула в рот сигарету, нервно защелкала зажигалкой. Она вся была такая - немного нервная. Во всех ее телодвижениях сквозило угловатое напряжение: и в резких поворотах головы, и в манере сжимать и разжимать пальцы, и в быстром, скользящем, будто вороватом взгляде. Вот и сейчас повернула голову, посмотрела на него, как на пришлого чужака, случайно оказавшегося в ее номере. Будто не лежала только что рядом, не обнимала горячо и порывисто.
        - Зачем куришь, дурочка? Привыкнешь, потом трудно бросать будет.
        - Нет. Мне не трудно. Я умею собой владеть. Захочу - прямо сейчас брошу. А твоя жена что, вообще не курит?
        - Нет.
        - Положительная, да?
        Сергей усмехнулся, ничего не ответил, продолжая ее разглядывать. Странная какая девчонка. Совсем непонятная. Сама на работу напросилась, сама ему себя предложила, сама теперь сердится непонятно на что. Наверное, они все сейчас такие - не сидят, не ждут на печи суженого как милости от природы. Сами берут приступом того, кого считают нужным. Ну казалось бы - он-то ей зачем? Какой с него прок? Не для постельных же утех только? Эти утехи она бы и с молодым пацаном нашла, и не исключено, что лучшего качества. Нет, его мужицкому самолюбию все это ужасно льстит, конечно, но все равно - есть, есть тут какой-то подвох…
        - И ты, значит, весь из себя положительный? Так надо полагать?
        - Да. И я положительный. Если хочешь правду, я впервые своей жене изменяю. С тобой.
        - Иди ты…
        Диана резко повернула к нему голову, так что светлые перышки волос на секунду нимбом взлетели над головой, сильно затянулась сигаретой.
        - Что, правда?
        - Правда. Зачем мне тебе врать?
        - А знаешь, как таких мужиков называют? Которые своим женам никогда не изменяют?
        - Знаю. Кретинами их называют. А еще - занудами. Только я не зануда и не кретин, у меня жизненная установка такая.
        - Ух ты! Слова-то какие. Установка…
        - Да. Установка. Я люблю во всем честность, правду и основательность. Чтобы все было крепко, надежно и именно основательно. Надежная семья, дом-крепость, работа в радость. Что в этом плохого?
        - Нет. Ничего плохого, конечно. Только скучно, наверное.
        - Мне не скучно. Когда знаешь, ради чего живешь, скучно не бывает.
        - А ради чего ты живешь?
        - Глупый вопрос… Я живу для своей семьи, для своих детей. Когда растишь детей, скучать некогда. Дети - это твое будущее, это вложение твоих земных трудов. И даже больше - это смысл твоих земных трудов. Разве этого мало?
        - Так у тебя же дочь сегодня из дому ушла! Ты же сам говорил!
        - Ну, с этим я еще разберусь, когда приеду…
        - Да ладно! Ничего ты не разберешься! Ушла и ушла, и тебя не спросила. И нормально, что ушла. Все дети когда-нибудь из дому уходят. И что? Теперь ты ради чего жить станешь?
        Вот же поганка какая, прямо ниже пояса вдарила! И вообще, чего это он с ней разоткровенничался? Надо прекращать этот глупый разговор - совсем распоясалась девчонка.
        - И чего ты так нахмурился, аж страшно стало, прямо начальник сердитый. Не обижайся - я ж тебе теперь не чужая. Я теперь твоя юная любовница, и ты на меня умиляться должен, а не брови хмурить.
        Диана живо сползла с подоконника, на цыпочках пробежала по гостиничному ковру, на ходу торопливо расстегивая пуговицы рубашки, клубочком юркнула под одеяло. Тонкими руками обвила за шею, сунулась холодным носом в предплечье. Сердце тут же дрогнуло, частыми глухими ударами прошлось по всему телу - захотелось сжать ее в руках грубо, с нечеловеческой силой, чтобы захрустели тонкие рыбьи косточки, и зарычать зверем, и захватить в собственность всю, целиком, без остатка - мое…

…И снова они лежали рядом - опустошенные, глухие и немые, выброшенные волной накатившей и отхлынувшей страсти в такое же глухое и немое пространство. И хорошо, и заранее страшно, что такое больше никогда, никогда не повторится. И мысль противная, предательская стучит в голове: может, и права эта девчонка, называя его занудой и кретином? И зря, наверное, он сознательно лишал себя этих грешных удовольствий? Жизнь-то одна…
        - Сереж… А хочешь, я тебе тоже ребеночка рожу?
        Голос Дианы прозвучал будто из другого пространства, он поначалу и не понял, что этот ее дурацкий вопрос относится именно к нему. Никак не вписывался вопрос в его плавающее расслабленное состояние, врезался в него неприятной бесцеремонностью.
        - Что, прямо сейчас будешь рожать или чуть погодишь?
        Конечно, грубо это у него сейчас вышло. И слова грубые, и голос жесткий. Он кожей почувствовал, как она вся напряглась обиженно. А что делать, сама виновата! Потому что не надо лезть к мужику со всякими глупостями в такой хороший момент!
        - Да ты не злись, Сереж… Чего ты все время на меня злишься?
        - Я не злюсь. Просто не надо говорить глупостей. Не люблю ханжеского пустословия, понимаешь?
        - А с чего ты взял, что это пустословие? Вот возьму и действительно рожу! Что ты мне, запретишь?
        - Прекрати, Диана.
        - …И снова у тебя появится смысл земных трудов - нового ребеночка вырастить! Ты же сам только что мне толковал про смысл земных трудов. Вот и получится, что все труды - сначала и смысл - сначала… Хочешь ребеночка, Сереж?
        - Хватит, Диана. Уймись. Ты хорошая девочка, но уймись. Не бери на себя слишком много. И не обижайся.
        Диана села на постели, заправила свои перышки за уши, склонила над ним лицо. Он глянул осторожно - не было вовсе на ее лице никакой обиженности. Наоборот, оно было открытым и улыбающимся, глаза блестели совершенно детской и чистой нахальностью. Правда, стояло за этой нахальностью еще что-то, похожее на тщательно сокрытую боль. Горестная искорка какая-то. Едва заметная.
        - А что? Ты сам посмотри, что у тебя получается… Твои дети выросли и ушли, и задача исполнена, и цель достигнута. Земные труды осуществились и закончились. А дальше что? Нет, тебе определенно нужен второй круг, Сережа.
        - Нет, не нужен мне второй круг. А вот поход в сортир определенно нужен. Он мне сейчас просто необходим.
        Он ухмыльнулся собственной неуклюжей шутке, бодро подскочил с постели, начал натягивать спортивные штаны с лампасами. Будто без штанов не мог до сортира дойти.
        - Ой, как же ты испугался, Сережа… Что, милый, я в самую точку попала, да? Ну, извини… Чем богаты, тем и рады…
        Собственное сердитое лицо, когда мыл руки, глянуло на него из туалетного зеркала, и самому вдруг смешно стало. Нет, какова девчонка - такие эмоции из него вытащила! И он тоже хорош - всерьез повелся… Да пусть она лепечет о чем угодно и сколько угодно! И пусть хихикает. Действительно - отчего бы ей и не похихикать? Дело молодое, девчачье, глупое. Не стоит на нее сердиться. В конце концов, он не для этого ее с собой в командировку потащил. Хотя теперь уже и не разберешь, кто из них кого сюда потащил… Надо будет сегодня ее по магазинам отправить - пусть купит себе чего-нибудь красивое. Много-много красивых вещей пусть купит, каких только душа пожелает.
        Он бодренько вошел в комнату, неся в голове эту идею и улыбаясь от предвкушения ее радости. Диана сидела на постели в прежней позе, согнув спину и опустив низко голову. Он подошел сзади, обнял, прикоснулся губами к теплой макушке.
        - Дианочка, милая… Давай с тобой раз и навсегда договоримся, что подобных разговоров мы больше вести никогда не будем… Хорошо?
        - Ну вот… Я ж говорю - ты испугался… - уныло пробормотала она, еще ниже склоняя голову. - Я что, слишком твое самолюбие задела, да? Ты прости меня, Сереж. Я понимаю, что ты очень порядочный. И как человек, и как семьянин. Ты даже суперпорядочный.
        - Что ж, спасибо, милая. Приму за комплимент. Спасибо.
        - Да на здоровье. А только суперпорядочность - это тоже своего рода комплекс. Он делает мужчин потенциально несчастными, он штампы на них ставит, свободно дышать не дает. Вот ты, как дурак, порядочность свою лелеешь, боишься жену огорчить, а сам…
        - Диана!
        - Да боишься, боишься! Только ты не очень бойся - рано или поздно это проходит. Рано или поздно любая жена превращается в священную корову. Но этот факт, к сожалению, не исключает нормальных мужских желаний, и они в конце концов берут верх над любой суперпорядочностью. У всех жен суперпорядочных мужиков одна участь, Сережа. Она называется одиночество. Потому что мужчина может и должен, и даже обязан начать все заново, и пойти по второму кругу, а женщина - нет. Ей природой не дано, бабий век короткий. Хотя некоторым теткам везет, им тоже предоставляется шанс начать заново. Но это - не то заново, это уже другое. Это всего лишь жалкая попытка не исчезнуть. И никто в этом не виноват, абсолютно никто. Это такая жизнь, Сережа…
        Он сидел, слушал, по-прежнему прижимая ее к себе и боясь перебить. Странное было у него чувство - казалось, что затаилась в этом нелепом монологе чужая и взрослая боль и что не юная Диана сейчас произносит горькие слова, а какая-то другая, зрелая и мудрая женщина, насквозь пронзенная этой болью. Исповедуется надтреснутым голосом.
        - Так что не бери с меня никаких обещаний, Сережа. Потому что, не ровен час, и ты сам будешь меня просить, чтобы я тебе родила. Ты сам захочешь пойти по второму кругу…
        Он почувствовал, как она резко вдохнула полную грудь воздуху и задержала его в себе, будто пытаясь остановить слезы. Жалость к этой странной девчонке тут же разлилась по груди и тут же сменилась испугом - нет, не надо ему никаких женских слез, он с этой субстанцией вообще обращаться не умеет. Опыта у него нет. Наверное, от испуга и заговорил нарочито жизнерадостно:
        - Девочка моя, да откуда в тебе взялась эта бабская натужная мудрость? Зачем она тебе? Не забивай головку всякими глупостями. Ты молодая, тебе еще рано туда заглядывать… Просто живи и радуйся и не говори о том, чего не знаешь.
        - Нет, Сереж. К сожалению, знаю. Я все это знаю…
        Она выскользнула из его рук, встала с постели, накинула на себя его рубашку, огляделась кругом.
        - Куда я сигареты кинула, не помню…
        - Вон, на подоконнике, - автоматически подсказал он, несколько озадаченный ее заявлением.
        Диана снова красиво расположилась на подоконнике, красиво и грустно закурила. Действительно красиво, хоть кино снимай.
        - Дианочка, а… откуда? - вдруг нелепо и запоздало прозвучал его вопрос.
        - Что - откуда?
        - Ну… Как ты говоришь, знаешь… Откуда?
        - От верблюда.
        Поджав под себя коленки и натянув на них рубашку, она отвернулась к окну, затянулась сигаретой. Дым послушно поплыл в открытую форточку, и мысли в его голове тоже поплыли спокойные, почти уравновешенные. Не хочешь больше говорить - и не надо. Нам легче. Хочешь замкнуться на замок со своей горестной тайной - и пожалуйста. Все-таки странная, странная девчонка. Но что-то в ней есть, явно есть. Что-то очень безумно-притягательное… Хотя - чур меня, чур! Как бы и в самом деле не влюбиться, этого еще не хватало! Нет, и в самом деле… Девчонка-то совершенно права - нельзя ему было эти годы в кретинах и занудах жить. Надо было погуливать помаленьку. Так, для профилактики. Нарабатывать мясо иммунитета. Тогда бы никакая опасная влюбленность микробом в организм не проникла…
        - …Сереж, а ты меня любишь?
        Он вздрогнул, мотнул головой, как конь. Наверное, как тот самый, который борозды не портит. Она что, его мысли подслушивает?
        - Нет. Не люблю, конечно. С чего ты взяла?
        - Не ври, Сережа…
        Как она это тихо сейчас сказала, вкрадчиво. И даже головы не повернула. Стерва маленькая. Ну, значит, сейчас получишь порцию душевной обиды за свою стервозность.
        - Что ж, Дианочка… Завтра пора возвращаться. Спасибо, что ты скрасила мое мужское одиночество в этой командировке. Я тебе сейчас денег дам, ты походишь по магазинам, купишь себе что-нибудь. Хочешь денег, Дианочка?
        - Не-а.
        Диана отвернулась от окна, посмотрела на него спокойно, чуть насмешливо. Потом подняла бровь, снова чуть усмехнулась, махнула лениво рукой:
        - А впрочем, давай… А то подумаешь, что я на твое меркантильное предложение обиделась. Глупый ты какой, Сережа. Такой большой и такой одноклеточный…
        - Так. Опять, значит, рыдала. Делать тебе больше нечего, что ли? О, гос-с-поди… Мне бы твои заботы…
        Светик закатила к потолку глаза, пошевелила губами, поводила туда-сюда стриженой головой. «Зря она так коротко стрижется, - отрешенно подумала Таня, наблюдая за выплеском тихого Светикова возмущения, - надо бы намекнуть ей как-то поделикатнее, что в таком возрасте короткие стрижки уже не молодят, а, наоборот, обескураживают…
        - С чего ты взяла, что я рыдала? Вовсе я не рыдала.
        - А почему лицо такое мутное, будто у тебя давление двести шестьдесят на сто двадцать?
        - Не знаю. Может, и правда давление поднялось. Сегодня магнитную бурю обещали.
        - Да ладно - бурю… Какие в твоем возрасте бури, окстись! Признавайся, чего ревела-то? Машкин уход опять оплакивала?
        - Да ничего я не оплакивала! И вообще, я думаю, это ненадолго. Думаю, до первых бытовых трудностей. Она скоро вернется, вот увидишь.
        - Странная ты, Танька, ей-богу… Если б я не знала тебя пятнадцать лет, подумала бы, что ты просто глупая баба, трудной жизнью затурканная. Ну скажи, зачем тебе надо, чтоб она вернулась? Около себя сувениром держать? Ну, продержишь еще пяток лет, а дальше что? Новое горе себе выдумаешь? Что никто твою девку замуж не берет?
        - А так что, лучше, да? Уйти к первому встречному в сожительницы?
        - Нет. Так тоже не лучше, конечно. А с другой стороны - это и хорошо, что она с замужеством не торопится. А то сейчас знаешь какие девки пошли? Как увидят, что парень не пьющий, не курящий да при высшем образовании, сразу его - хвать за шиворот! - и в ЗАГС! Знаю я таких, видела…
        Светик, сердито фыркнув, сделала большой глоток кофе, потом хищно прицелилась глазом в корзинку с плюшками-слойками. Выцепив самую большую, смачно хрустнула поджаристой корочкой, сунулась лицом чуть вперед, оберегая светлые брюки от мелких осыпающихся жирных крошек и выставляя на обозрение тяжелую дряблую складку второго подбородка. И снова Таня отрешенно отметила про себя: сдала, сильно сдала подруга за эти последние годы…
        Дружба ее со Светиком происходила еще из той, прежней жизни. Светик была соседкой по старой квартире, незабвенной коммуналке с высокими потолками, балкончиком и лепниной на потолке. Квартиру они потом переменили, а дружба со Светиком осталась. Хотя и была она немного странной, не соответствовала общим возрастным интересам. Разница у них - аж в пятнадцать лет. Но в те времена, когда жили через стенку, этой разницы как-то не ощущалось. Наверное, она замещалась бесценной и бескорыстной, а зачастую и самоотверженной Светиковой любовью-опекой, к которой она приспособила и своего сына, милого юношу Лёвушку. Можно сказать, что и Машка, и Данечка выросли наполовину на Светиковых и Лёвушкиных руках. Сережа с утра и до позднего вечера на работе пропадал, карьеру для себя и деньги для семьи зарабатывал, а она одна с двумя детьми, и разрывайся, как хочешь, между горшками, пеленками, молочной кухней и детскими болезнями. И город чужой, и помощи ждать неоткуда - ни друзей, ни знакомых…
        Лёвушку, как Светик часто говаривала, она родила исключительно для «собственной душевной нужды». И растила его трудно, в безденежной и безмужней жизни, на фоне оптимистического «ничего, сынок, прорвемся» и «мы же вдвоем, мы справимся, еще и другим поможем». Наверное, Светикова душевная нужда в этом процессе удовлетворялась полностью, потому как отношения между матерью и сыном цвели взаимной любовью и нежной заботой. И Тане в те времена они казались до слез трогательными, пока не начали появляться одновременно с первыми Лёвушкиными влюбленностями и первые сомнения относительно красоты материнской и сыновней привязанности. Потому что отпускать от себя Лёвушку Светик категорически не собиралась, и никакие умные доводы на нее не действовали. Отскакивали, как горох от стены. Этих умных доводов Светик и сама себе могла привести тысячу, а то и две, потому что была, в сущности, женщиной совсем не глупой. Но в отношении Лёвушки вела себя как хитрый больной ребенок, который послушно открывает рот, чтобы проглотить горькую микстуру, а потом ее незаметно выплевывает. Всех Лёвушкиных девушек Светик поочередно
привечала и улыбалась им очень даже искренне, а за спиной, пока девушка купалась в ее приветах и улыбках, уже фигу складывала. То есть как-то само собой выходило, что каждая следующая девушка оказывалась во сто крат хуже предыдущей. И не успевала она, бедная, опомниться, как уже представлялась в Лёвушкиных глазах не более чем обременением той налаженной жизни, которую предлагала ему заботливая и любящая мама. Как это все Светик проделывала - оставалось ее личным изобретением, собственным ноу-хау. Лёвушке недавно уже тридцать стукнуло, а ни одну из них она так и не подпустила к себе в качестве невестки. Хотя, в общем и целом, против семьи для сына как таковой ничего не имела. Чисто теоретически.
        Вообще, в теории семейных отношений Светик была весьма подкована. Как она считала, могла любой совет дать не хуже профессионального психолога. Хотя настоящей полнокровной семьи у нее никогда не было - детство прошло в захудалом детдоме, замуж тоже никогда не выходила. Судя по разговорам, присутствовал в ее жизни некий Алексей Алексеич, подполковник в отставке, но Таня его никогда не видела. Видимо, Светиков Алексей Алексеич состоял в другом законном браке, крепко и навсегда. Был ли он отцом Лёвушки, тоже оставалось тайной за семью печатями. Светик разговоров об этом не любила.
        - Ну, чего замолчала, Танюх? Считаешь, сколько я твоих булок съела?
        Светик сама же первая и отреагировала на свою неказистую шутку, хохотнула коротко и потянулась за следующей булкой. К мучному и сладкому она была неравнодушна, как, впрочем, к любой сытной и вкусной еде. Видимо, детдомовский страх перед голодом въелся в нее пожизненно и теперь мстил лишними возрастными килограммами.
        - Я не молчу, Светик. Я над твоими словами думаю. Наверное, я действительно зря насчет Машки переживаю.
        - Конечно зря! Она ж не на панель из дому сбежала, а к хорошему парню жить ушла!
        У нынешних девок, которые сильно продвинутые и замуж особо не стремятся, наличие бойфренда-сожителя, наоборот, на крутизну тянет, вроде как социальный статус повышает. Так что все в норме, Танюха. Не дрейфь. Будем считать, что твоя Машка как раз из тех, из продвинутых. Вот с Данькой - это да, это ты промахнулась малость. Не надо было его от себя отпускать.
        - Так все равно же от меня ничего не зависело…
        - То есть как - не зависело? Ты мать ему или кто?
        - Да мать, мать… Но не могла же я собственному ребенку на горло наступить! У него талант, ему развиваться надо. Он там в школу специальную ходит… И вообще, не береди мне душу, пожалуйста! Что теперь об этом говорить? Все равно он уже обратно не поедет. Да и бабка с дедом не отдадут…
        - Ну, тогда я не знаю, что тебе еще посоветовать. Тогда еще себе роди. Ты баба молодая, вовсю рожать можешь. Точно, роди, Танюха!
        - Ага… Как у тебя все просто, Светик! Возьми да роди!
        - Ой, а чего в этом сложного, не понимаю? Вроде ты на своего Серегу в этом отношении не жаловалась. Или есть проблемы?
        - Ну, это смотря какие…
        - Хм… По-моему, тут может быть только одна проблема - относительно качества исполнения супружеского долга. А другой нету. Или я не понимаю чего?
        - Выходит, не понимаешь.
        - Ага. Значит, я дура, а ты умная.
        - Нет, Светик, я не умная. Совсем не умная. Но зато я совершенно определенно могу сказать, что дети рождаются вовсе не от старательно исполненного супружеского долга.
        - А от чего тогда? От святого духа?
        - Нет. Я бы сказала - не совсем так. Я вот где-то читала, что душа младенца приходит к будущим родителям еще во время поцелуя… Что она стоит в сторонке, и смотрит на них, и решает, поверить этому поцелую или нет, и какое от него тепло идет, искреннее, горячее или так себе, просто похотливое…
        - А это ты к чему сейчас? Что, Серега тебя целовать перестал?
        Таня вздохнула, опустила голову, побултыхала в чашке остатки кофе. Сладкого и со сливками. Отчего-то подумалось - так она и не научилась пить горький и черный. А между прочим, сейчас бы самое то было. Горький и черный полностью бы соответствовал ее душевному настрою. Потому что там, на душе, тоже черно и горько. И даже отвечать на простой Светиков вопрос не хотелось. Что она ей ответит? Ну, целует ее Сережа конечно же. В обязательном порядке. А только…
        - Эй, Танюх… Ты чего, опять, что ль, реветь собралась? Ты это… Ты мне это брось, подруга! Лучше давай выкладывай, что у тебя стряслось. Вернее - у вас с Серегой. Он что, загулял, да?
        - Не знаю я, Свет. Честное слово, не знаю. Просто у меня такое чувство…
        - Ой, да погоди ты про чувства! Чувства у нее, видите ли! Ты мне лучше прямо скажи: факты у тебя есть?
        - Нет. Никаких фактов у меня нету.
        - Ну, тогда и не морочь себе голову, поняла? И чувства свои засунь куда подальше! Ты что, юная барышня, чтобы всякие там чувства чувствовать?
        - Да в том-то и дело, что я не как барышня чувствую, а как женщина! И чувствую, что меж нами брешь какая-то образовалась, и с каждым днем она все больше и больше становится. Мне даже иногда страшно делается, будто я глазами вижу, как она чернотой зияет… Так что какие дети, Свет? Душа ребеночка и близко к этой черноте не подлетит…
        Таня резко вдохнула воздуху, пытаясь удержать внутри слезы, но они уже на выдохе толкнулись в глаза, прошлись по лицу короткой судорогой. Вообще, плакать ей не хотелось. Очень не хотелось ощущать себя женщиной с подобными проблемами - не привыкла как-то. Да и суеверие внутри жило, еще в детстве от матери услышанное, - нельзя проговаривать вслух плохое и потаенное, чтобы настоящую беду не накликать. Сжав зубы, она смахнула со щек быстрые слезы, мелко и часто замотала головой, героически улыбнулась дрожащими губами. Светик смотрела на нее немного снисходительно, всем видом отображая свою любимую, многократно повторенную и уже набившую оскомину фразу. Сейчас, похоже, снова ее произнесет.
        - Эх, мне бы твои проблемы, подруга… - послушно проговорила Светик, тяжко вздохнув.
        Таня тихонько хмыкнула, улыбнулась уже по-настоящему, без героических усилий. Действительно, произнесла. Интересно, сколько раз она за годы их дружбы слышала эту фразу от Светика? Тысячу? Миллион?
        - Да мне бы, Танюха, один хоть денек пожить так, как ты живешь! - не заметив ее коварного хмыканья, продолжила Светик. - Вот уж воистину говорят: кто мало видел, много плачет!
        - Да я не плачу. Нет, совсем не плачу. Так, накатило что-то. Действительно, грех мне на жизнь жаловаться.
        - Конечно грех! Совершенно распрекрасная у тебя семейная жизнь, и все в ней по плану идет. Все как по нотам расписано. Один этап закончился, значит, другой наступил. Значит, здравствуй, очередной кризис. Вот и психологи так же говорят, что без кризисов ни одна семейная пара не обходится.
        - Ну, если психологи говорят… Тогда конечно… Тебе еще кофе сварить?
        - Нет. Не хочу. Ты знаешь, Танюх, я и сама удивилась, когда узнала, что первый семейный кризис у молодых наступает уже в первый год жизни! Представляешь? То есть они и сами не понимают, отчего их вдруг в сторону развода несет. Оказывается, из-за первого кризиса!
        Таня опасливо замолчала, одновременно соображая, как бы половчее столкнуть Светика с любимого конька. Хотя поздно, пожалуй. Уже не столкнешь. Вон, даже от кофе отказалась. Когда это было, чтобы Светик от второй чашки кофе отказывалась? Значит, придется смириться и героически выслушать очередную горячую лекцию о сложности человеческих отношений. Дилетанты - они вообще люди горячие. Особенно дилетанты от психоанализа.
        - Вот скажи - сколько вы с Серегой в законном браке живете?
        - Да скоро двадцать лет будет…
        - Ого! Вот видишь! Это, считай, что вы… Погоди, дай сообразить… Ого, да вы уже, считай, шесть кризисов подряд пережили! Представляешь?
        - Да не было у нас никаких кризисов, Свет. Жили и жили. Не сочиняй.
        - Как это - не было? Говорю же, что было! Просто вы оба отчета себе не отдавали. А это плохо.
        - Почему - плохо?
        - Потому что в вашем совместном пространстве много негатива от них накопилось. Вы их в расчет не брали, а негатив копился. Значит, дороже платить придется.
        - Да не было, не было никакого негатива! Господи, да ты же сама видела, как мы жили! Душа в душу… Семья как единый организм…
        - Ну да. Видела. Да, хорошо жили. И тем не менее! Психологи, они тоже, знаешь, не с потолка свои выводы делают. И если говорят - кризис, значит, кризис. У каждого, между прочим, свое законное название есть. Первый год прожили - называется кризис притирки друг к другу.
        - А нам в первый год, Свет, некогда было друг к другу притираться. Так уж обстоятельства сложились. Мы сразу, с первого дня притерлись.
        - Нет, чего ты со мной споришь? Ты лучше дальше слушай! Так вот… Второй кризис называется - появление первого ребенка. У вас Машка родилась? Родилась! Значит, и кризис был!
        - Ага. Логика просто убийственная. Это что же, я свою Машку должна была кризисом обозвать? Ну уж нет! Когда она родилась, Сережа первый курс заканчивал, сессию сдавал… Помню, как она орала ночами, и я с коляской на улицу уходила, чтобы он хоть немного позанимался. Нет, не помню я никакого кризиса в тех наших семейных отношениях… Давай его вообще пропустим. Сразу к третьему перейдем. Как он там у тебя называется?
        - Дальше по хронологии - кризис пяти лет. Называется - жена выходит на работу.
        - О! Значит, и этот кризис мы пропускаем! Потому что ни на какую работу я вообще не выходила! Сережа не захотел… А следующий какой?
        - Следующий - семилетний. Называется - снижение остроты чувств.
        - Да-а-а?! Ну, тогда мы с Сережей из этого ряда точно выпадаем… Потому что аккурат в это время мы наконец квартиру себе отдельную купили, и такие у нас там чувства начались, что ни боже мой, даже и рассказывать неприлично! Спальня большая, дети в другой комнате спят, и никакого коммунального коридора за стеной нет, по которому вечно кто-то топает…
        - Ладно. Допустим. А как тебе кризис десяти лет, который философским называется?
        - А почему он так называется?
        - Ну, понимаешь… Это когда на обоих супругов дурь от сытости нападает. Когда они, что называется, зажрались. Дом есть, дети есть, благополучие какое-никакое появилось. И черт начинает им в ухо свои песни петь: зачем живешь, для чего живешь, с какой такой целью живешь… Скоро зрелость, скоро старость, а ты ничего значительного вроде как и не совершил… Что, скажешь, не было у вас такого кризиса?
        - Не-а. Точно не было. Жили себе и жили. И никакими философскими вопросами не мучились. У каждого своя работа, своя забота. Утром разбегались, вечером встречались, друг другу радовались. Нет, не было у нас такого, Свет… Наверное, мы не такие какие-то. Тупые в этом отношении. А следующий кризис как называется? Может, мы в него впишемся?
        - Он называется - кризис пятнадцати лет. Кризис достижений. Это когда мужику кажется, что он достиг многого и старая жена этим достижениям не соответствует. Не тот фон. И тогда он сознательно смотрит налево, подходящий молодой фон ищет.
        - Хм… То есть если следовать логике, то у Сережи еще лет пять назад должна была любовница появиться?
        - Ну да…
        - Нет, Светка. Не было у него никакой любовницы. Пять лет назад - точно не было. Я знаю. Так что давай сразу рассмотрим следующий. Как он называется?
        - Кризис двадцати лет - синдром пустого гнезда…
        - Как? Как ты сказала?
        - Синдром пустого гнезда! Ну, это когда дети уходят из дома и пытаются жить отдельно, а родители не знают, куда себя деть. Когда свободы хоть отбавляй, но она не в радость, а, скорее, наоборот, ложится черной маетой на сердце. Мужики чаще всего именно от этого кризиса из дома бегут… Потому что нету, нету больше прежнего дома! Составляющее звено в виде детей выпало.
        - Да как же нету? Вот же он - дом…
        Таня быстро взметнула, широко простерла перед собой руки и тут же опустила их обратно, будто устыдившись своего трепетного жеста. В самом деле, сиротский какой-то жест получился, перепуганный. Светик посмотрела на нее с большим сочувствием, вздохнула, горестно покачала головой.
        - Да ты не пугайся, Танюх, чего ты… Лучше о том думай, что предыдущие кризисы тебя никаким боком не коснулись. А за счастье всегда рано или поздно платить приходится, это уж закон такой.
        - А… много надо платить, Свет? И чем платить?
        - Не знаю я. В конце концов, и впрямь заплатишь, делов-то… Ничего, переживешь. Считай, малой кровью откупишься.
        - Свет… Ты вроде говорила, что, наоборот, дороже платить придется. Что оно где-то там накопилось…
        - Ой, да мало ли, чего я говорила! Ерунда все это! Да ты на меня, на меня хотя бы посмотри! Я что, по-твоему, все эти годы в счастье прожила? Да у меня и капелюшечки того семейного счастья не было, которое тебе досталось! Жизни у нас с тобой были разные, можно сказать, прямо противоположные, а синдромчик-то, смотри, общий образовался… Знаешь, как я боюсь этого «пустого гнезда»? У тебя хоть муж есть, а моя проблема с Лёвушкой уж всяко-разно дороже твоей по цене обойдется! Уж мне платить и платить, и никаких платежей не хватит… А, да что говорить…
        Светик шумно и слезно вздохнула, потом сунулась к своей чашке, потянула ее ко рту, и лицо ее застыло в обиженном изумлении, словно пустая чашка была подтверждением ее несчастливой безмужней жизни. А заодно и подтверждением ее, Таниной, счастливой.
        - Свет, да я сейчас еще кофе сварю! Я быстро!
        Таня резво соскочила со стула, засуетилась по кухне, трусливо радуясь возможности отвлечь подругу от нездоровой темы. Нет, как она лихо на свою проблему перескочила, уже и всплакнуть собралась! Надо бы в самом зародыше Лёвушкину тему пресечь, не выпускать на свободу давно уже поселившееся в стриженой Светиковой голове чувство материнской вины. Хотя тут и не знаешь, какие слова сказать правильные. Если, допустим, начать поддерживать и заявить, что все она в отношении Лёвушки делает хорошо, то Светик тут же сама себя так начнет розгами избивать, что мало не покажется. А если сказать, что делает плохо, то обязательно обидится… Знаем, проходили. Светик - она такая.
        - Да не надо, Танюха. Не суетись. Не буду я кофе. И вообще, мне врач сказал, что в моем возрасте пора с кофе завязывать. И с сигаретами тоже. Дай-ка мне лучше пепельницу…
        Светик потянулась к сумке, висящей на спинке стула, достала пачку «Винстона», после долгих поисков выудила и зажигалку, прикурила со смаком. Таня чуть пожала плечами, усмехнулась про себя: вот вся она в этом, ее подруга. Сплошное обаяние противоречивости.
        - А может, тебе коньячку плеснуть, а? Для расширения сосудов?
        - А вот коньячку давай! Не откажусь. Могла бы и сразу предложить, между прочим.
        Изрядная порция коньячку, однако, пошла Светику не на пользу: лицо пошло сначала нездоровой испариной, потом багровыми пятнами, мелкие росинки пота застыли на переносице. Оттопырив нижнюю губу, она смешно начала дуть себе в лицо, одновременно выпучивая глаза и старательно размахивая ладонями.
        - Ой, Танюха, что ж это делается, прямо не могу… Не дай тебе бог до моих лет дожить…
        Таня посмотрела на нее удивленно - ничего себе пожеланьице! Но комментировать его вслух не стала. Достав из холодильника бутылку минералки, наполнила стакан, поставила его перед Светиком.
        - Нет, Танюх, ты видишь, что этот синдром со мной делает, а? Прямо сама не своя становлюсь!
        - Это ты сейчас о каком синдроме говоришь? - осторожно переспросила Таня.
        - Как о каком? Мы ж только что про него говорили! О синдроме пустого гнезда!
        - А-а-а… Понятно. Да ладно тебе, Свет… Не думай ты ни о каких синдромах! Ну их к чертовой матери, эти синдромы!
        - Ну да… Тебе хорошо говорить - не думай… А как мне не думать, если я себя постоянно сволочью ощущаю? Родному сыну жизнь порчу?
        - Да брось. Ничего ты ему не портишь. Лёвушка у тебя замечательный. И тебя очень любит.
        - Ну да. Я знаю. Но лучше бы не любил… Взял бы и отцепил меня от себя, как лишний ключ от брелка, и пошел бы себе дальше.
        - А ты?
        - А что - я? Жизнь бы моя на этом кончилась, и все дела. Когда-то она все равно закончится! Так какая разница?
        - Ой, ну что ты несешь, сама подумай! Бред какой-то!
        - Нет, Танюха. Никакой это не бред, а просто запущенная проблема. До такой степени запущенная, что дальше идти уже некуда. И не смотри на меня, как подстреленная лань! Я понимаю, что тебе эта тема не нравится. Ты лучше учись, учись на моих ошибках!
        - Да, Светик. Я учусь. Я все понимаю…
        - И ни шиша ты не понимаешь! Ты просто еще до конца не осознала… И вообще, Машка твоя молодец, она по-умному поступила, хоть и малолетка еще бестолковая. Взяла и оторвалась от тебя, молодец! И ты к ней со своими слезьми да обидами не вяжись. Перетерпи как-нибудь. Хотя… Трудно тут советы давать…
        Тяжко вздохнув, Светик выудила из пачки новую сигарету, прикурила, основательно вдохнула в себя дым, зашлась коротким кашлем на выдохе. И, не дав себе отдышаться, заговорила быстро и нервно:
        - Понимаешь, в чем тут собака зарыта… Мы же, по сути, не за детей цепляемся, а за саму нашу матушку-жизнь! Мы привыкаем к заботам о детях, к тревогам, даже к неодобрению их поступков привыкаем, они становятся нашей сутью, нашей внутренней личной собственностью. И вдруг - бах! - производится резкая экспроприация, отъем собственности… И все! И твоя любовь не нужна, не востребована! Ей бы, любви-то, надо смириться, но, черт возьми, как?! Она ж не умерла, она живая и теплая, она полна сил… Материнское начало в женщине, оно ж сознательной регуляции не поддается. Если б можно было в нем какой-нибудь крантик взять да подкрутить… Вот скажи - ты сможешь в себе его подкрутить, этот крантик?
        - А что делать, Свет? - вдруг тихо и неожиданно для себя совершенно спокойно пожала плечами Таня. - Что делать, если так надо? Тем более мне как раз и пришлось его подкручивать, когда Данечку от меня забрали…
        - Ну, значит, ты у нас молодец! Ты - хорошая мать! А я, выходит, ехидна! И самое страшное, что я все это понимаю, но ничего, ничего с собой поделать не могу. Лёвушке моему тридцатник стукнул, а он все при мне… Всех девок-невест победила, сыну жизнь испортила, живу и радуюсь! Сволочь, а не мать…
        Словно захлебнувшись собственным отчаянным монологом, Светик зарыдала враз, прикрыв лицо ладонью с недокуренной сигаретой. Глядя на эту мелко дрожащую сигарету, Таня тоже не удержалась, захлюпала слезно носом, но потом быстро взяла себя в руки, торопливо глянула на часы. Потом озадаченно уставилась на самозабвенно рыдающую подругу, соображая, как бы так извернуться и безобидно намекнуть ей о завершении дружеского визита. Хотя какие тут могут быть обиды - у нее для этого вполне уважительная причина есть.
        - Свет, кончай реветь! Давай будем сворачиваться, мне уже выходить пора. Меня же Машка сегодня на ужин пригласила, я обещала к семи, как штык…
        - Ишь ты, на ужин она ее пригласила! - сквозь слезы пробубукала Светик, сердито смахивая тяжелые мутные капли со щек. - Еще и точное время назначила, поганка такая! Это она показать хочет, чтобы ты к ним абы как не совалась, а только по приглашению…
        - Да ничего она показать не хочет, просто пригласила!
        - Да ладно, ладно, ты не слушай меня, старую дуру. Иди, конечно. И флаг тебе в руки, Танюха…
        Подъезд дома, где молодые люди снимали квартиру, привел Таню в ужас. Давно она ничего подобного не видела. Шатающиеся под рукой перила, выщербленная лестница, облупившаяся темно-коричневая краска на стенах. Интересно, где это коммунальщики такие чудовищные краски раздобывают? Наверное, изобретают их специально, чтобы жильцы хорошим настроением не разбаловались. Выходишь из квартиры - и гаси свое настроение. Соответствуй суровой жизни, коль денег на приличное жилье у тебя все равно нет. А вот и дверь с нужным номером, и тоже темно-коричневая. Бедная, бедная Машка, куда ж тебя занесло…
        - Мамочка, милая, как хорошо, что ты пришла! Давай, проходи скорее… Димкина мама уже здесь, сейчас я тебя знакомить буду…
        Машкино личико светилось розовым счастливым румянцем, светлые кудряшки озорно торчали из-за ушей, а глаза блестели такой неподдельной радостью, что ее, Танино, материнское сочувствие скукожилось неуместностью и выглядело как гнилое яблоко, случайно затесавшееся в вазе со свежими фруктами.
        - Здравствуй, доченька… Я так соскучиться по тебе успела! Ой, а чем это так вкусно пахнет, а?
        - Да это она баранину с черносливом запекла… - неожиданно вышла в прихожую крупная рослая женщина в ярко-розовом брючном костюме. - Я тоже, знаешь, зашла к ним и прямо обалдела от запаха! Да ты заходи, заходи, чего в прихожей мнешься!
        Таня моргнула, улыбнулась ей навстречу немного растерянно. Так вот, значит, какая у Димочки мама - большая и бесцеремонная тетка. Наверное, от нее всего можно ожидать. Интересно, какие для нее параметры общения более подходящи? Может, и ей такой же тон взять - дурацкий панибратский? Или лучше соблюдать положенную культурным людям дистанцию? Они ведь еще не родственники, далеко не родственники.
        - Меня Ирой зовут, а тебя как? - решительно подступила к ней розовая тетка, колыхнув изрядного размера брюшком под шелковой тканью широкой туники.
        - А меня - Татьяна. Что ж, Ира, будем знакомы.
        - Так и давно пора, Танюш! Тапочки будешь надевать? Маш, дай мамочке тапочки!
        - Так у нас пока нет, теть Ир… - виновато развела руками Машка. - Мы это… Не обжились еще…
        - Ладно. В следующий раз я принесу. Ты, главное, запомни - домашнее хозяйство, оно из мелочей складывается. Да ты и сама постепенно всему научишься!
        Ничего себе… Она Машке уже и советы дает! И командует уже здесь, как полноценная законная свекровка! Ну дела… А Машка-то, Машка какова! Стоит, слушает, согласно кивает…
        - Прошу дорогих гостей к столу! - выглянул в прихожую Димка, тоже порядочно раскрасневшийся. - Давайте, давайте, а то остынет, невкусно будет!
        - Тань, а я, как узнала, что ты одна придешь, тоже решила своего Павла дома оставить! - усаживаясь за накрытый стол, несколько интимно сообщила ей Ира. - Посидим для начала в узком кругу, попривыкнем друг к другу, а потом уж и до мужиков дело дойдет… Твой-то где, в командировке?
        - Да. Он в командировке. Только завтра приедет.
        - Слушай, а как ты его отпускаешь одного? Не боишься? А то нынче бабы такие - только и норовят в чужую постель запрыгнуть!
        - Мам… Ну ты скажешь тоже…
        Димка стрельнул виноватым глазом в сторону Тани, и она улыбнулась ему несколько сдержанно - ничего, мол, не беспокойся, я и сама справлюсь. Хотя чего там говорить - улыбка эта далась ей с трудом. Да и заснувшее было внутри беспокойство сразу зашевелилось, потревоженное чужой наивной бестактностью. Улыбайся не улыбайся, а все равно неприятно! Как там Светик говорит? Сознание от подсознания не зависит?
        - А что я такого сказала? Ляпнула не к месту, да?
        Ира вдруг склонилась к самому Таниному уху, прошелестела со свистом:
        - Он у тебя погуливает, что ли? Так ты извини, я ж не знала…
        Таня дернулась от нее испуганно, но быстро взяла себя в руки, снова натянула на лицо безмятежную вежливую улыбку. Настроение было вконец испорчено. Да и беспокойство внутри уже вовсю ныло болью. Собраться бы с силами да и ответить этой хамке по-настоящему! Хотя самое лучшее в этой ситуации - вообще ничего не отвечать.
        - Теть Ир, наш папа вообще никогда, как вы говорите, не погуливал! - неожиданно сердито пришла на помощь Машка. - Мои родители в этом смысле до крайности идеальная пара.
        - Ну и дай бог, дай бог… - суетливо согласилась Ира, подставляя свой бокал под струю шампанского. - Вот давайте за это и выпьем… И вы так же живите - в любви да в согласии. И за знакомство давайте выпьем…
        Осушив свой бокал до дна, она крякнула, потянулась вилкой в сторону тарелки с нарезанной кружочками копченой колбасой. Подхватив сразу два кружка, целиком пропихнула их в рот, снова наклонилась к Тане доверчиво:
        - Вообще-то я, знаешь, водочку предпочитаю… Никакого толку организму от этой кислятины нет. Как мой Паша говорит, каждый пузырек шампанского - это удар по печени.
        - Теть Ир, давайте я вам салатик положу! Вот этот, с оливками! Это новый рецепт, я вчера в журнале вычитала. Он очень вкусный.
        - Ну давай…
        Ира оттащила от нее свое плотное туловище, протянула Машке тарелку, и Таня снова с благодарностью посмотрела на дочь. Потом осторожно повернула голову, пытаясь незаметно осмотреть ее новое жилище. Хотя лучше бы она этого не делала. Обыкновенная съемная берлога, каких тысячи. И чего ей дома не жилось, под боком у любящей матери? Не так уж и хорош этот рыжий парень, чтобы из-за него подвиги совершать. А уж про маму его и говорить нечего. Не зря же говорят - яблоко от яблони… Если он так же прост до безобразия, то скороспелая влюбленность Машки ей совсем уж непонятна. Хотя одно успокаивает - скорее всего, это ненадолго.
        - Разрешите, я за вами буду ухаживать, Татьяна Владимировна…
        Димкина рука ловко подхватила Танину тарелку, так же ловко наполнила ее Машкиным салатом с оливками. Таня подняла голову, встретилась с ним глазами, глянула с пристрастием. Нет, зря она на него в мыслях наехала. Хороший он парень. Лицо спокойное, твердое и не без интеллекта. Правда, выражение глаз немного обеспокоенное, но это тоже вполне объяснимо. Наверное, из-за маминой простоты неловкостью страдает.
        - А на горячее Маша и в самом деле баранину с черносливом приготовила, - доверительно сообщил он ей, будто похвастался Машкиными кулинарными способностями. - Очень вкусно получилось.
        - Что, прямо сама взяла и приготовила?
        - Сама! Точно, сама! Мы вчера очень хорошую кулинарную книгу купили, так что будем вас удивлять изысками.
        - А деньги у вас на эти изыски есть?
        Димка посмотрел на нее внимательно, замолчал, словно запнулся. Но Таня таки успела прочитать в этом взгляде недовольство ее вопросом. Отпив глоток шампанского и решительно дернув кадыком, парень проговорил тихо и решительно:
        - Вы только, пожалуйста, не беспокойтесь за Машу, прошу вас. Я ее очень люблю, и не просто так, а… Как бы это сказать… С полной мужской ответственностью люблю. И деньги у нас есть. Я на двух работах работаю.
        - А учишься когда?
        - Если не суетиться, то все успеть можно.
        - А зачем? Зачем разрываться между работой и учебой, когда можно жить по-другому? Зачем пренебрегать комфортом, который могут предложить вам родители? С какой целью? Что и кому вы хотите доказать?
        - Да ничего мы не хотим доказывать, что вы… Мы просто хотим жить сами, и все. Понимаете - сами! Что в этом плохого? В конце концов, имеем право!
        Маша с Ирой давно уже напряженно прислушивались к их диалогу, лица их были напряжены готовностью вставить свое слово в нужный и опасный момент. Первое слово вставила конечно же Ира:
        - Да ладно тебе, Тань! Пусть они живут как хотят! Димка у меня и впрямь шибко самостоятельный, да и любят они друг друга… Ты, главное, не волнуйся!
        - Да не в том дело, волнуюсь я или нет! Я просто понять хочу!
        - А чего тут особо понимать? Дети выросли, мы им теперь со своим добром не нужны… Ты думаешь, мне шибко легко, что ли? Он же у меня единственный сын… Вот ты послушай, Тань, чего я тебе скажу! Он когда заявил, что в самостоятельную жизнь уходит, я всю ночь прорыдала, а утром встала - меня будто скалкой по голове ударили: чего ревешь, дура, как будто в кучу дерьма ступила? Ты радуйся, что твое дитя под юбкой не задержалось да последние соки из тебя не сосет! Нынче детки-то всякие повырастали, некоторые и до пенсии при родителях кормятся. А за наших мы с тобой радоваться должны, обниматься от счастья…
        Таня смотрела на нее во все глаза, невольно вспоминая давешний разговор со Светиком. Вот она, сермяжная народная правда! И главное - все в точку сказано, без лишних слов. Простота, конечно, хуже воровства, но в данном случае она наверняка лучше натужного Светикова психоанализа…
        А дальше застолье будто с мертвой точки сдвинулось. То ли шампанское на нее так подействовало, то ли Ирин пламенный монолог, но Таня вдруг прониклась к этой женщине мгновенной симпатией. Ну да, простая слишком. Да, бесцеремонная. Зато вся как на ладони, задней мысли в тени не держит и натянуто-вежливыми улыбками не оскорбляет. И сознание с подсознанием наверняка у нее в полной дружбе живут. Потому и большое тепло от нее во все стороны идет, как от печки-буржуйки в лютую стужу. Греет, расслабляет, язык развязывает. Крепко сцепившись языками, как две кумушки на базаре, они наперебой принялись рассказывать друг другу всяческие смешные истории из жизни детей. А дети слушали, переглядывались и хохотали до упаду… Хорошо, в общем.
        Потом Машка торжественно вынесла из кухни блюдо с горячим, и Ира громко начала ее расхваливать, и Таня удивленно наблюдала, как дочь смущается и краснеет от удовольствия. Почему-то некстати вспомнилось, как они с Сережей, только поженившись и сняв убогую комнатенку, пригласили в гости его родителей, и она, беременная Машкой, полдня крутилась у коммунальной плиты, презрев подступающий к горлу токсикоз, и так же готовила что-то для себя несусветное, а родители взяли и не пришли. Что же она тогда готовила, вспомнить бы? Кажется, тоже салат и мясо по-французски…
        - Мам, ты мне не поможешь со стола убрать? Сейчас чай пить будем, - выразительно мотнула головой в сторону кухни Машка и чуть заметно ей подмигнула, намекая, видимо, на необходимость посекретничать.
        На кухне, плюхнув поднос с посудой на стол, она с минуту смотрела на мать озадаченно, потом тихо проговорила:
        - Мам, мне вчера поздно вечером папа звонил… Ты ему сказала, да? Он так со мной разговаривал, будто я провинилась в чем-то.
        - А ты как хотела? Чтобы он поздравлениями в твой адрес рассыпался?
        - Нет, конечно. Но он на меня… почти кричал! Марш, говорит, домой немедленно! И трубку бросил. Ты потом поговори с ним, ладно?
        - О чем?
        - Ну, скажи ему, что я уже не маленькая, что у меня своя жизнь есть… А если он будет кричать, то я вообще с ним разговаривать не буду!
        - Маш, ну чего ты, папу нашего не знаешь? Он вчера накричал, а приедет, извиняться начнет. Он же любит тебя, ему страшно за тебя. Нормальные отцовские чувства… Разве можно на них обижаться?
        - Да я не то чтобы обижаюсь, мам… Я и сама не пойму, что меня так зацепило! Странное было какое-то чувство, будто он меня при посторонних отчитывает… Прямо как спектакль какой-то. Будто он там не один…
        - Ну, может, он и впрямь не один был?
        - А с кем он был?
        - Вообще-то он с помощницей в командировку уехал.
        - Мам, он позвонил в двенадцатом часу ночи! Какая помощница, ты что? Или… Или ты ее имела в виду, когда говорила…
        - Не надо, Маш. Давай не будем сейчас это обсуждать, ладно? Я не хочу. И вообще, это всего лишь мои досужие домыслы…
        - Ладно, как хочешь. Достань, пожалуйста, торт из холодильника. А я пока чашки в комнату отнесу…
        Махнув хвостом яркого красного платья, Машка подхватила поднос с чашками, красиво скользнула в дверь, как рыбка-вуалехвостка. Таня невольно вздохнула ей вслед, потом открыла дверцу неказистого холодильника и долго смотрела в его нутро, будто соображая с трудом, что же такое она должна сделать. Да, конечно же - торт достать. Так Машка сказала. Вот он стоит, на верхней полке, в прозрачной пластиковой коробке. Только руку протянуть. Но она все никак не протягивалась, и тело застыло в странном холодном напряжении, и лишь в груди что-то горячо и больно пульсировало, и не давало дышать, и поднималось вверх, к горлу, и бросалось неуправляемо в голову, и текло по щекам, обжигая их горьким жаром. С трудом вдохнув воздуху, Таня с удивлением услышала собственный слезный всхлип и поняла, что плачет. Стоит и плачет, как идиотка, и портит званый обед, и, что самое отвратительное, ничего с этим сделать не может. Машкино испуганное лицо выплыло вдруг сбоку, и Димкин басок торопливо и тоже испуганно зарокотал за спиной, и сильная горячая рука - Ирина, наверное, - легла на плечо, потянула ее куда-то в сторону.
        - Мамочка, не плачь, не надо… Прости меня! Это я, идиотка, тебя расстроила! Ну успокойся, пожалуйста… Я ж не знала, что ты так отреагируешь… Попей, попей водички, мамочка…
        Машкин голосок взывал над ухом дрожащей писклявой ноткой, и пальцы вдруг ощутили холодное стекло всунутого в них стакана, и вода из него плеснула на колени, и все это было стыдно, ужасно стыдно, ужасно неловко…
        - Так, молодежь, а ну брысь отсюда! - прорезал суету громкий и какой-то очень надежный Ирин голос. - Ну? Я кому сказала? Давайте валите отсюдова, мы тут посидим, полепечем о своем, о бабьем! Не мешайте нам!
        Вздрогнув, Таня икнула, подняла голову, смахнула слезы со щек. Потом с жадностью припала губами к стакану - вода в нем была ледяной и минеральной, прошлась по горлу мелкими наждачными иголочками.
        - Вот и хорошо, вот и молодец… - журчал рядом спокойный Ирин голос. - Попей, попей еще водички… Ну, успокоилась?
        - А-га… - еще раз всхлипнув, проговорила Таня, отодвигая от себя стакан с водой. - Ты извини, так неловко получилось… Сама не знаю, как это вышло…
        - Ой, да не извиняйся ты, ради бога! Терпеть этих приседаний не могу - все простите да извините! Неловко ей, видишь ли! Оттого и заревела, что неловкость свою в себе держишь. Проще надо быть, проще… Обиду из нутра вываливать надо, а не прятать за «простите» да «извините». Ну, чего у тебя там стряслось? Говори, а я послушаю. Может, совет какой дельный дам.
        - Да ничего, собственно…
        - А от «ничего» таких соплей не бывает, дорогая. Ты не бойся меня, ты выговорись. Мы ж не чужие с тобой теперь, мы почти родственники. Действительно, что ль, мужик загулял?
        - Ну, вроде того… А вообще, я не знаю. Все лишь на моих личных ощущениях построено…
        - Ага. Значит, определенно не знаешь, но сомневаешься. Сердцем беду чуешь.
        - Да. Наверное. Вот так будет правильно - сердцем чую.
        - Ну, что я тебе могу сказать… Бабье сердце в этом вопросе - как безошибочный барометр, его не обманешь. Если чуешь, значит, так оно и есть. У тебя впервой такое?
        - Ага. Впервой…
        - Ну, тогда слушай, чего я тебе скажу… В этом деле самое главное - сиднем на месте не сидеть. Тут действовать надо.
        - Как? Как тут можно действовать? Найти соперницу и подраться с ней, да?
        - Ну, зачем драться? Хотя это тоже метод. Но в твоем случае мало подходящий. Ты, я вижу, девушка не простая, ты и замахнуться толком не сумеешь. Тебе надо по-другому действовать.
        - Как по-другому?
        - Ну, для начала тебе надо женскую обиду в прах стереть. Подменить ее надо, понимаешь?
        - Нет. А чем ее подменить?
        - Фу, непонятливая какая! Да ты посмотри, посмотри на себя! Ты баба красивая, в самом соку, кровь с молоком в жилах играет! Да ты только свистни, столько желающих набежит обиду твою развеять!
        - Погоди… Я не пойму, что это ты мне предлагаешь? Любовника завести?!
        - Ой, ой… Поглядите-ка на нее, перепугалась, как первый год замужем! Да, именно любовника! А если для дела понадобится, то и двух!
        - Нет, Ира… Это все, наверное, не для меня… Я Сергея любила, люблю и всегда любить буду. Я не смогу…
        - А я разве тебе говорю - разлюби? Я ж говорю, что это для дела надо! Для сохранения семьи!
        - Да для какого сохранения, ты что? Когда это измена семью сохраняла?
        - Ну, измена сама по себе, может, и не сохраняла, а женская виноватость сохраняла. Я по себе знаю.
        - А ты, значит…
        - И-и-и, милая… Да ты знаешь, какую я с моим Пашей жизнь прожила? Он только с виду тюфяк тюфяком, а на самом деле ходок еще тот… И я, бывало, по первости так же плакала. А потом поняла одну простую вещь: мужики гуляют лишь тогда, когда на их частную собственность в виде законной жены никто особо не посягает. Сидит эта частная собственность дома, ждет, волнуется да бросается от окна к окну в ожидании подгулявшего мужа. Как ей, по его разумению, и положено. И я тоже, помню, поначалу то слезливыми упреками исходила, то с кулаками на него бросалась. А потом будто прозрела…
        - И что? Любовника завела?
        - Ну, не то чтобы любовника, а так… Был один случай, в общем. У Паши моего как раз на стороне роман был, и я переживала страшно. И тут вдруг, представляешь, иду по улице, а навстречу - мой бывший одноклассник. То да се, слово за слово. В общем, позволила я себе, загуляли мы с ним по полной программе. Помню, иду домой, вся насквозь виноватая, и вдруг чувствую - обиду на мужнину измену как корова языком слизнула! Виноватость, она обиду напрочь сжирает. Пришла домой - улыбаюсь… Пашка пришел за полночь, весь в духах и помадах, а я опять улыбаюсь! Ух, как его тогда за живое задело! Мигом про свой роман забыл!
        - А… куда потом одноклассник делся?
        - А бог его знает! Мы больше и не встречались. А зачем? С Пашей у нас потом такая любовь началась… Так что я тебе верное дело советую - приобрети себе такую же виноватость. Хорошая штука, всегда выручает.
        - Нет, я так все равно не смогу… В смысле, изменить не смогу.
        - А кто тебе говорит, что обязательно в койку прыгать надо? Тут главное - не койка. Тут главное - чтоб твой Сергей почуял, что ты перед ним вроде как виноватая.
        - Ты хочешь сказать, надо просто притвориться, да? Роль сыграть? Будто у меня что-то было?
        - Не-е-е, матушка… Виноватость, ее никак не сыграешь, потому что она из самой женской сути идет…
        - Постой, я опять не понимаю! А где я тогда ее возьму, эту виноватость?
        - Где, где! Сама организуй! Найди мужичка покрасивше да продефилируй с ним на виду у мужа! Будто случайно! Вот тебе и виноватость, и расхлебывайте ее потом вместе сколько угодно!
        - Хм… Легко сказать - найди мужичка… Где я тебе его найду? Я же на службу не хожу, я все больше по домашнему хозяйству…
        - Ну, это проблема разрешимая. Если хочешь, я тебе кого-нибудь для такого дела приспособлю. Хочешь?
        - Не знаю, Ир… Говорю же - не для меня все это. Я никогда в такие игры не играла.
        - Значит, пора начинать. Время пришло, значит. Если будешь сидеть в своем домашнем хозяйстве сложа ручки да слезы лить, точно мужика уведут! А вообще - сама думай… Мое дело - предложить, твое - отказаться.
        - Хорошо. Я подумаю, Ир.
        - Только не долго думай. В этом деле, как в кино говорят, промедление смерти подобно. Ты дай-ка мне номер своего мобильника на всякий случай. Если выпрыгнет вариант стоящий, я тебе тут же звякну…
        - Ты почему ничего не ешь? Худеешь, что ли?
        От его вопроса Диана вздрогнула, повернула голову от иллюминатора, посмотрела так, будто проткнула насквозь синей иголкой взгляда. Так смотрит человек, которого вытащили врасплох из внутренней обиженной неустроенности - немного испуганно, немного злобно, немного с морозцем. Десятая доля секунды отведена на демонстрацию этого коктейля, но, чтобы слегка оторопеть, хватает. Интересно, чего она опять в своей голове крутит, какие фантазии выстраивает? Нет, с ней и впрямь не соскучишься.
        - Прости… Что ты сказал? Я не расслышала…
        - Почему ничего не ешь, я спрашиваю? Рыба, между прочим, вполне приличная.
        - А, рыба… Нет, я есть не хочу. Я в самолете никогда не ем. Меня тошнит. Если хочешь, бери мой обед.
        - А о чем ты сейчас думала? О чем-то плохом, да?
        - Почему ты так решил?
        - Да у тебя такое лицо было… Нехорошее. Будто ты застрелить меня хотела.
        - Правда? Хм… Странно… С чего это мне вдруг захочется убивать отца своего будущего ребенка…
        - Диана! Ты опять?! Мы же договорились!
        - Не знаю, не знаю. Я лично с тобой ни о чем не договаривалась.
        Грузная пожилая женщина, сидящая впереди них, вдруг заерзала в своем кресле и обернулась назад, окатив Сергея красноречивым осуждающим взглядом. Вроде того - носит же земля-матушка таких подлецов, прости господи… Наверное, у него в этот момент образовалось очень смешное выражение лица, потому что плечи Дианы дрогнули и голова запрокинулась назад от тихого, с трудом сдерживаемого смеха. Она даже пискнула немного в попытке его сдержать - оно и понятно, зачем же подвергать обидному осмеянию такое искреннее проявление женской солидарности!
        Слава богу, подкатила со своей тележкой бортпроводница, и женщина отвернулась, захлопотала со своими пластиковыми коробками, оставшимися от обеда. Сергей с облегчением откинулся на спинку кресла, повернул голову в сторону Дианы. Она все еще смеялась, сотрясая худыми плечиками и волосами-перышками. Показалось ему - нарочито долго. И смех уже не был похож на смех. Скорее на плач.
        - В следующий раз она вытолкнет меня в иллюминатор… - наклонившись к самому уху Дианы, тихо проговорил Сергей, - учти это, пожалуйста. Иначе останешься без шефа. Придется новую работу искать…
        - Не бойся, не вытолкнет. Я же с тобой. Я всегда буду с тобой рядом, Сережа. Всю жизнь.
        - О господи…
        Он вздохнул, закатил глаза к потолку и уже набрал в грудь воздуху, чтобы добавить к этому «о господи» какую-нибудь расхожую фразочку типа «когда ж это все кончится, наконец» или прежнюю - «мы же с тобой договорились», но вдруг замолчал. Не захотелось вдруг ничего такого говорить. Противно стало. Он же мужик, а не записная кокетка, чтобы жеманиться подобными фразами. Надо смотреть правде в глаза, надо отдавать себе полный отчет - все-таки ужасно приятно, когда к тебе с таким упорством навязываются… Нет, он вовсе не собирается растекаться киселем перед этой навязчивой юностью, но все же приятно, черт возьми! Как ни крути, а ужасно приятно, какая бы подоплека под этой навязчивостью ни была!
        - Диан, я вот все никак в толк не возьму… Ты мне скажи честно - зачем я тебе? Не бойся, я пойму…
        - Я люблю тебя.
        - Не ври, девушка.
        - Почему ты мне не веришь?
        - А я что, похож на идиота? Или на придурка, который сам обманываться рад? Нет, девушка, со мной такие штуки не проходят. За этой твоей настырностью что-то другое кроется. Нет, мне приятно, конечно, но…
        - Сереж, я правда люблю тебя!
        - Не ври! Когда любят, так пошло не навязываются!
        - Да откуда ты знаешь? Сам же говорил, что у тебя опыта нет! И вовсе я не пошло навязываюсь, еще чего! Я вообще не навязываюсь… Я просто иду к своей цели, как умею, как могу…
        - А какая у тебя цель?
        - А ты до сих пор не понял?
        - Нет. Давай сформулируй. Только четко и ясно.
        - Хорошо. Повторяю в сто первый раз. Я хочу всегда быть с тобой, Сережа. Так тебе понятно?
        - Да ради бога… Я вроде увольнять тебя не собираюсь. Как референт ты меня вполне устраиваешь. Ты смышленая, ты понимаешь меня с полуслова. Я иногда даже думаю - как это я раньше без тебя обходился?
        - Не придуривайся, Сереж. Тебе не идет. Я же ясно сказала - всегда! И днем и ночью! И утром и вечером! Потому что я люблю тебя! Ты понял? Люблю!
        - Тихо, не кричи. У меня такое чувство, что ты от большой любви мне сейчас глаза выцарапаешь.
        - Да. И это будет от души. По крайней мере, слепым ты от меня никуда не денешься. Буду твоим поводырем…
        - Да уж. Все это звучало бы очень трогательно, если б не было смешно.
        - Не знаю. Мне не смешно. И тебе, признайся, не смешно. Тебе же ужасно нравится все то, что я говорю, правда?
        - Да. Конечно нравится. А кому ж не понравится? Особенно про поводыря у тебя красиво вышло… Это заготовка такая или экспромтом получилось?
        - Считай, что экспромтом. Я вообще, знаешь, талантливая.
        - То-то и оно, что талантливая. А тебе не кажется, что ты сама себя переиграла? А, талантливая ты моя? Слышишь, режиссер давно хлопнул ладонями и крикнул свое «не верю»? Может, хватит уже?
        Наверное, очень грубо у него это вышло. Диана вдруг резко вжала затылок в спинку кресла, коротко и шумно вздохнула, опустила ресницы, нервно дернула уголком рта. Лицо ее тут же приобрело выражение тихого оскорбленного достоинства, а через минуту, будто устав от сложной маски, стало абсолютно непроницаемым. Глядя на такое лицо, и не скажешь, что оно только что бушевало горячими эмоциями. Странная, странная девушка. Ему даже показалось, будто она заснула…
        - Эй, на корабле… Ты что, обиделась, да?
        - Нет. Ты не можешь меня обидеть, Сережа… - не открывая глаз и растянув губы в улыбке, тихо проговорила Диана, перекатив голову в его сторону. - Разве ты знаешь, как на самом деле можно обидеть…
        - А ты знаешь? Тебя, наверное, кто-то сильно обидел, да? Может, расскажешь? А что, это многое бы прояснило, наверное…
        - Да что рассказывать? Нечего мне рассказывать.
        - Так уж и нечего?
        - Ой, отстань, а?
        - А в самом деле, Диан? Я же вообще ничего о тебе не знаю по сути…
        - Как раз по сути ты все обо мне знаешь. Чего тебе еще?
        - Ну… например, кто твои родители?
        - Зачем тебе мои родители?
        - Но как же? А если я, к примеру, собрался бы у них твоей руки просить? А что? Сама же мне внушаешь, что это фактически неминуемо?
        Он хохотнул слегка, будто приглашая и ее поучаствовать в этом абсурдном предположении, и тут же ругнул себя за неосмотрительность. Чего это он, ей-богу? Только-только выбрались из опасной темы и опять… Но видимо, поздно спохватился. Диана вдруг резко открыла глаза, уставилась на него так пронзительно и насмешливо, что вмиг стало не по себе. Неуютно внутри стало, будто за самого себя стыдно. Наверное, он и впрямь смешно выглядит, сам себя «ругая» и «спохватываясь», а на самом деле вовсю кокетничая с этой «опасной темой»…
        - Да, Сережа. Скорее всего, именно так и будет. И руки моей ты у них просить будешь. И с ребеночком я не пошутила, Сережа. Так что будь сейчас осторожен в выражениях - как бы потом извиняться за них не пришлось.
        Она быстро отвернула лицо к окну, будто отгораживаясь от его ответа. Будто последнюю точку в этом разговоре поставила. У него и в самом деле слов для ответа не нашлось. Разлетелись вдруг все слова, скукожились в неловкости за хозяина. Он и сам будто застыл в этой неловкости и никак не мог оторвать взгляда от маленького, почти детского затылка с бледными перышками волос. Отчего-то сильно захотелось положить на этот затылок руку, притянуть ее голову к себе, закрыть глаза, вздохнуть и ни о чем больше не думать…
        Нет, руку он не протянул, конечно. Подавил в себе это странное желание. Но сердце внутри дрожало - бог его знает отчего. Сладко дрожало, тревожно. Он даже попытался сесть в своем кресле по-другому, так чтобы не лез в глаза Дианин затылок с перышками. Зачем ему этот затылок, в самом деле? Лишний элемент в налаженной, до мелочей продуманной и комфортной семейной жизни. В конце концов, эта девчонка и в подметки его жене не годится! Татьяна - она ж такая… Она сама надежность и уверенность, она стопроцентная женщина, она прекрасная хозяйка, она его любимая жена, в конце концов! Всегда так было и так будет! И равнять ее нечего с этой маленькой пигалицей! Да он и не равняет. Только сердце отчего-то дрожит и дрожит, будто пигалица зажала его в нервном кулачке и не отпускает. Вот так и пропадают мужики, наверное. Коготок завязнет и птичке конец. Только он - не птичка. С ним такой номер не пройдет. Еще пару таких командировок - и все. Прости-прощай, прекрасная Диана…
        - Нет, этого просто не может быть! Понимаешь, Димка? Этого просто быть не может! Что я, отца своего не знаю? И не спорь со мной, пожалуйста!
        Нервно сцепив ладони в замок, Маша вышагивала из угла в угол, взмахивая на поворотах подолом красного платья. Дима понуро сидел на диване, источая полное сочувствие и понимание, провожал ее глазами.
        - Да я разве спорю, Маш… Я просто говорю, что со всяким может случиться… Он же не ангел, в конце концов! Он же мужик!
        - Нет, не мужик! Он мой отец, а никакой не мужик! Понял?
        - Понял, понял… Давай лучше со стола уберем да посуду помоем, а? Мясо у тебя, кстати, и правда классное получилось… И вообще, хорошо посидели, правда? По-моему, наши матери вполне нашли общий язык…
        - Да не заговаривай мне зубы, пожалуйста! Что ты со мной как с маленькой? У меня горе, а ты - посуда… Знаешь, я даже не помню, чтобы мама когда-нибудь так плакала…
        - Машк, да не надо так все близко к сердцу принимать! Тоже, нашла горе… И вообще - не надо было тебе под дверью подслушивать! Это не наше с тобой дело, в конце концов… У родителей - своя жизнь, а у нас - своя…
        - Димка, ты что?! Ты что такое несешь, Димка?
        Затормозив, Маша резко остановилась напротив, глянула ему в глаза обиженно и удивленно. Дима моргнул, улыбнулся растерянно, неловко встал с дивана, попытался притянуть ее к себе.
        - Ну, Маш… Успокойся, пожалуйста. Ничего ж ужасного не случилось.
        - Не случилось? Ты говоришь, ничего не случилось? Да ты… Ты вообще…
        Выскользнув из его рук, она снова принялась нервно мерить шагами комнату, тихо проговаривая себе под нос:
        - Ничего не случилось… Ничего не случилось… Боже мой, и в самом деле - ничего не случилось… Она все себе придумала, взяла и придумала… Отец не мог, просто не мог, и все тут!
        - Ага… Конечно, не мог… Все могут, а он вдруг взял и занемог… - пробормотал тихо Дима и опасливо взглянул на свою подружку, выписывающую очередной круг по комнате.
        Снова остановившись около дивана, Маша запрыгнула на него с ногами, сиротливо поджала их под себя, уперлась лбом в Димкино плечо.
        - Слушай, Дим… А может, она это… специально придумала, а? Ну, чтобы я виноватой себя почувствовала и домой вернулась?
        - Маш, не сходи с ума… Чего ты как маленькая? Твоя мама - сильная, разумная женщина, зачем ты про нее так? Она что у тебя, актриса Комиссаржевская? И вообще, я не вижу тут никакой проблемы!
        - Да, конечно, ты не видишь… Это же не твоя мама сейчас на кухне рыдала! Не надо было мне ее отпускать… Или надо было с ней вместе поехать, что ли… А вдруг она там, дома, опять плачет? Совсем одна?
        - А ты ей позвони!
        - Позвонить?
        - Ну да. Просто спроси, как доехала.
        - А про папу спросить?
        - Не знаю, Маш… По-моему, не стоит. Получится, что ты из мухи слона делаешь. Тем более твой отец завтра утром приедет, и у них само собой все наладится. Вот увидишь.
        - Да. Пожалуй, ты прав. Маму спрашивать в лоб не стоит. Хотя… Ты знаешь, она же пыталась на эту тему со мной поговорить, когда я уходила… А я не поняла, не поверила… Да я и сейчас не верю! Папа не мог, не мог! Он совсем не такой!
        Всхлипнув, Маша переползла к нему на колени, обхватила руками за шею, уткнулась носом в предплечье. Димка вздохнул, покачал ее из стороны в сторону, улыбнулся грустно.
        - Какой ты у меня еще ребенок, Машк! Такой не такой… Ты пойми, у наших родаков своя жизнь, и они имеют полное право на нас не оглядываться. Понимаешь, Машк? У каждого - своя жизнь!
        - А у моих - не своя! У моих - общая! Всегда так было! Я их вместе люблю, и все тут! И по-другому не хочу-у-у!
        - Ну, мало ли, чего ты хочешь или не хочешь? Пора свои хотелки в детстве оставить. Давай успокаивайся и звони своей маме. Ей, наверное, тоже неловко, что так некстати в гостях расплакалась.
        - Нет, Димк. Не буду я ей звонить. Я лучше знаешь что сделаю?
        - Что?
        - Я завтра на первую лекцию не пойду. Я к отцу на работу съезжу. И сама у него все выспрошу.
        - Ага! Так он тебе все и расскажет!
        - Да я сама увижу, Димк… Я почувствую. Ты знаешь, я всегда его чувствую. И всегда знаю, какой он с работы придет - довольный или не очень, добрый или задумчивый… Я завтра поеду к нему, Димк!
        - Хочешь, я с тобой поеду?
        - Нет. Не надо. Я сама.
        - Ну хорошо. На том и порешим. А сейчас давай все-таки посуду помоем.
        - Может, завтра? Я так спать хочу! Я устала…
        - Ладно, ты ложись, я сам все сделаю. Ложись, Мышонок, спи. Все будет хорошо, не плачь…
        Стянув платье, она юркнула под одеяло, все еще продолжая всхлипывать. Потом вдруг вытянула голову из-под одеяла, окликнула его жалостливо:
        - Ди-и-м…
        - Да, Мышонок? Чего ты?
        Димка присел на край дивана, протянул руку, ласково погладил ее по голове.
        - А ты мне не будешь изменять, правда?
        - Нет. Не буду.
        - Никогда-никогда? Честно?
        - Никогда. Честно. Спи.
        Легко вздохнув, она тут же уснула, подтянув коленки к животу и по-детски сложив ладони под щеку. Димка, управившись с домашними делами, долго не мог заснуть, лежал рядом, прислушиваясь к ровному дыханию подружки. Вздыхал. Это ж надо, как она близко к сердцу приняла всю эту родительскую историю… А самое обидное - истории-то никакой еще нет! Подумаешь, папахен гульнуть решил… Во беда! Жалко, конечно, что у Машки иммунитета на подобные обстоятельства нет. Он-то это уже проходил. Родители, бывало, в выражениях не стеснялись, когда друг другу ревнивые истерики закатывали. И его детским присутствием тоже при этом не стеснялись. Плохо это, конечно, никто и не спорит, что плохо, а с другой стороны… Каждый живет как умеет. Когда в семье все чистенько да благородненько, и спросу с родителей больше. Вон Машка как рассудила - люблю, говорит, мать с отцом, когда они вместе, и все тут. А если, не дай бог, разведутся? Вовсе их любить перестанет? Действительно - проблема… И не знаешь, как оно лучше на самом деле…
        Маша проснулась, когда по-осеннему бледные солнечные лучи нехотя пробрались в убогую комнату. Подняла от подушки голову, принюхалась. Димка, наверное, на кухне кофе варит. Запах такой… домашний. Потянувшись, она блаженно выгнула спину, полежала еще немного, приноравливая себя к новому дню. И к новой проблеме - тоже. Хотя она уже и не казалась такой глобальной. По крайней мере, плакать от нее уж точно не хотелось. Она сейчас встанет, позавтракает с Димкой, а потом поедет к отцу и сама все узнает. Может, и в самом деле - был ли мальчик-то, как тетя Света любит говорить по каждому случаю? Может, и не было никакого мальчика…
        Димка, когда она соизволила подняться с постели, уже копошился в прихожей. Торопливо поцеловав ее в щеку, пробормотал что-то относительно яичницы с колбасой на сковородке и сваренного кофе, потом выскочил за дверь - на первую пару опаздывал. И она тоже медлить не стала. Оделась, собралась, поехала.
        В отцовской конторе она была пару раз всего. Он не любил, когда его от работы отвлекали. Но мимо секретарши позволила себе пройти стремительно и с гордым видом, как и положено дочери хозяина. Секретарша пролепетала ей вслед что-то невразумительное, вроде того, что Сергей Николаевич очень занят, но грудью наперерез не бросилась. Может, и зря не бросилась. Хоть какой-то бы шум произвела. По крайней мере, картина за дверью отцовского кабинета успела бы принять достойный офисный вид. А так… Неприглядная открылась картина. Хотя смотря для кого. Ее, например, маленькая аккуратная женская попка, обтянутая короткой черной юбкой, совсем не вдохновила. Именно она сразу в глаза и бросилась. Какая-то девица стояла у отцовского стола, переломившись тонким станом, локотки на столешнице, в ковшике ладоней - лицо. А самое обидное - совсем уж интимно близко она свое лицо к отцу подсунула! Так что, зайдя, можно было лицезреть одну только попку да стройные ножки на шпильках.
        - Привет, пап!
        Очень звонко у нее это получилось, даже с вызовом. Девица моментально выпрямилась во весь рост, вперила в нее острый любопытный взгляд. И чего так уставилась, интересно? Не видишь - к шефу дочь пришла? Не кто-нибудь посторонний, а дочь! Так что проявите благоразумие, мадам, не пяльтесь так откровенно, а лучше всего - постарайтесь унести свою развратную попу за дверь, чтобы она глаза не мозолила.
        - Маша? Ты как здесь? Случилось что-нибудь, да?
        Ого! А папа-то и впрямь испугался, вон как засуетился и голосом, и лицом… Никогда раньше такого растерянного лица у него не наблюдалось. Насмешливое - да, доброе - да, иногда сердитое - да, но чтобы такое вот, мгновенным неловким испугом опрокинутое… Но, надо отдать должное, он очень быстро взял себя в руки. Встал из-за стола, пошел ей навстречу, обнял за плечо по-отцовски дружественно, даже потряс слегка. И улыбнулся, как всегда, широко и белозубо. Нет, действительно… Если посмотреть на него не субъективным дочерним взглядом, а женским оценивающим… Это ж не мужчина, это Голливуд стопроцентный! Перед таким и попкой не грех повертеть, наверное. Но все равно - пусть эта девица уносит отсюда свою задницу подобру-поздорову!
        - Ну? Чего молчишь? Ты как здесь оказалась?
        - Да никак. Просто мимо шла. А что, нельзя? Вообще-то я соскучилась. Да и поговорить надо.
        - А вечером никак нельзя поговорить? Придешь после института, тогда и поговорим…
        - Пап, но я же…
        - Ах да, я и забыл совсем! Ты же у нас девушка смелая, из дому бежать изволила, как барышня за гусаром! Что, так уж приспичило, да?
        - Ну не надо, пап… Здесь же посторонние…
        - Ах да! Познакомься, Маш. Это моя новая помощница. Диана.
        - Здрас-с-сь-ть…
        И это у нее тоже хорошо получилось. Вроде и поздоровалась, но столько видимого пренебрежения вложила, что другой девице мало бы не показалось. А этой - хоть бы что. Подковыляла на своих спичечных ножках, растянула губы в широчайшей приветственной улыбке. Ничего особенного, кстати, в ней и нет. Ни кожи ни рожи. Сплошное недоразумение, а не помощница. Мама в сто, в тысячу раз красивее!
        - Пап, так я могу с тобой поговорить? Без посторонних?
        - Конечно, Маш. Поговорим, конечно. Сейчас и поговорим, коль у тебя для отца другого времени не нашлось.
        - Так я документы вам на столе оставлю, Сергей Николаевич? Я попозже зайду. Боюсь показаться невежливой, но должна напомнить, что их надо очень быстро посмотреть, там ваша подпись нужна. Вы позовите меня, когда… освободитесь. Хорошо?
        Надо же, сколько сквозит в голосе этой девицы тонкой иронии и понимания! Вроде того - мне очень вас жалко, дорогой шеф, но что поделаешь - не повезло вам с дочерью…
        - Да, Диана. Иди. Я потом тебя позову. Спасибо.
        Ой, да какие ж вы тут все взаимно вежливые, ребята! Если б не локотки на столе, не круглый мячик попы да не подсунутое совсем близко к шефу лицо, она бы, может, в эту вежливость и поверила. А так - не обманете. Значит, не зря, не зря мама вчера плакала…
        - Пап… Это она, да? - как только за Дианой закрылась дверь, подступилась с вопросом Маша к отцу. - Это та самая, да?
        - В каком смысле - та самая? Что за странный вопрос, Маша?
        - Нисколько не странный. Ты вместе с ней в командировку ездил?
        - Маш, с каких это пор ты заинтересовалась моими рабочими проблемами?
        - Ты не ответил на вопрос, пап.
        - Не ответил, и не собираюсь отвечать. И вообще, отпусти этот свой менторский тон. Ты не с дружком сейчас, ты с отцом разговариваешь. Кстати, давай лучше о твоем дружке и поговорим… Как его? Дмитрий, кажется?
        - Да. Его зовут Дмитрий. Ты, кстати, прекрасно знаешь, как его зовут.
        - Ну? И как же тебя угораздило, дочь?
        - Что - угораздило? Что я такого сделала?
        - А ты считаешь, это нормально, вот так в одночасье взять, собрать чемодан и уйти из семьи, прыгнуть в постель к первому встречному? Ни с кем не посоветовавшись?
        - Пап… Относительно чего я должна была советоваться? Относительно постели?
        - Прекрати, Маша. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
        - Нет, не понимаю!
        - Не понимаешь? Ну хорошо, я тебе объясню… Вот как ты считаешь, ты в хорошей семье выросла? В благополучной?
        - Ну да… А при чем здесь…
        - А при том! Ты хоть понимаешь, как ты по-свински поступила по отношению ко мне, к матери? Ты понимаешь, что нами пренебрегла?
        - Да в чем?! Что я такого сделала? Ты же знаешь, мы с Димкой любим друг друга! Я разве скрывала от вас, что… что…
        - Что ты с ним спишь?
        - Пап, ну чего ты как домостроевец недобитый! Что за презрение в голосе? Ты от меня еще девичьей чести стребуй…
        - Маш, да мне по большому счету плевать, спишь ты с ним или не спишь. Не считай меня уж совсем пеньком отсталым. Дело же не в этом. Дело в том, что нельзя быть такой эгоисткой, Маш… Надо считаться с тем, что у тебя родители есть, что они тебя любят, что они имеют право на исполнение полного родительского долга! А ты их стряхнула с рук, как старые рукавицы! Мы же не изверги, не истязатели, а нормальные родители! А ты - вещи в узелок и рванула не оглядываясь. Глупо! Глупо и несправедливо по отношению к нам!
        - Пап! Подожди! Исполнение полного родительского долга - это что? Это ты свадьбу имеешь в виду, что ли?
        - Да хотя бы и свадьбу, раз тебе так приспичило! Чтобы все по-человечески было, достойно…
        - И с размахом?
        - Да! Если хочешь, и с размахом! Ты же не сирота, в конце концов! И не ерничай, пожалуйста, по этому поводу! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы над родителями ерничать! И вообще… Чтобы сегодня же домой вернулась, поняла?
        Он давно уже, не замечая того, сильно сжимал ее предплечье - очень ощутимо и даже немного больно. Так было у отца всегда - воспитание поднималось по нарастающей. Начнет с пустяка, потом сам себя накрутит до высшей точки кипения. Так же когда-то и за школьные прогулы отчитывал. Практически теми же словами - и эгоистка, и родителей нельзя позорить, и семейную честь надо беречь…
        - Ты слышишь меня, Маша? Ты сегодня же должна вернуться домой!
        - Пап, я тебе ничего не должна. Я уже взрослая. Мне восемнадцать лет. И я хочу жить так, как мне нравится. Сама хочу.
        - Да ты… Что ты вообще можешь - сама? Кто ты еще есть вообще? Да я до сих пор тебе из поездок мягкие игрушки привожу! И ты радуешься всегда, как маленькая! Сама она!
        - Пап… Но ты же их сам привозишь, эти мягкие игрушки, я же тебя об этом не прошу… Да, я радуюсь, конечно. Потому что тебе это приятно, вот и радуюсь. Но я давно уже выросла, пап, я взрослой стала! Я самостоятельно жить хочу! А тебе просто так удобнее - считать меня маленькой…
        - Ну, допустим. Хорошо. Допустим, ты уже взрослая. А скажи, взрослая наша, ты о маме хоть немного подумала? Я целый день на работе, а она там одна! Каково ей теперь, как думаешь?
        - Пап, а ты о ней думаешь? Только честно? Или больше об этой своей думаешь, о помощнице с круглым задом? Только не говори, что я глупости несу, ладно? Я же все видела, когда сюда вошла!
        Она и сама не ожидала, что отец так прореагирует. Будто на замок защелкнется изнутри. Встанет, быстро отойдет к окну, уставится в него, засунув руки в карманы, замолчит тяжело и надолго. Думала, он взовьется праведным возмущением, обзовет ее как-нибудь необидно - выдумщицей, например. А оно вышло все так… неправильно. Так нехорошо вышло! Зачем-то еще и «круглый зад» сюда приплела. Как будто это суть важно - какой у помощницы зад, круглый или квадратный. Но сказанного назад не воротишь - неловкие слова уже повисли в воздухе, обремененные тяжелым отцовским молчанием, и ни туда теперь и ни сюда…
        - Пап… Ну чего ты молчишь? Значит, это правда, да?
        - Что - правда, дочь?
        - Ну… Что ты и она…
        - Я не понимаю тебя, Маша. В конце концов… Чего ты от меня хочешь?
        - Правду, пап.
        - Какую правду? Откуда ты знаешь, где она, правда? И какая она, эта правда? А может, эта правда в том состоит, что я тоже никому и ничего не должен? Как ты? А, Маш?
        - Я вовсе не это имела в виду…
        - А что ты имела в виду? Ты нам с мамой ничего не должна, стало быть, и мы тебе ничего не должны. Стало быть, никто никому ничего не должен. Каждый может пойти своим путем. Пусть и по второму кругу.
        - По какому… второму кругу?
        - Не важно, Маш. Если каждый думает только о себе, то есть вправе думать только о себе, то почему бы…
        - Пап, не говори так! Пожалуйста! Ты говоришь, и мне страшно!
        - Страшно тебе? Да? А уходить из родительского дома не страшно? Оставлять мать совсем одну - не страшно? Пренебрегать нашими родительскими чувствами - не страшно? Если тебе все это не страшно, то чего ты от меня требуешь?
        - Па-а-а-п…
        Надо же, как быстро изнутри по глазам вдарило! Видимо, организм так отторгает непривычно жесткие отцовские голосовые интонации - тут же слезами съеживается. Да так сильно, что не выдохнуть. Воздух застрял где-то в горле, и вместо выдоха получилось одно жалкое и слезно вибрирующее попискивание, и руки задрожали, и губы, и в носу противно захлюпало, и черт знает куда носовой платок делся. Наверное, и не было у нее с собой никакого носового платка.
        - Эй, Машк… Ты чего это? Плакать собралась, что ли?
        Надо же, испугался! Вмиг отошел от окна, склонился к ней сочувственно, руку протянул, чтобы за плечо обнять.
        - Да ну, пап… Не надо…
        - Машк, да ты посмотри на себя, ей-богу! Вроде взрослой уже назвалась, поступки взрослые совершаешь, а чуть что - в слезы! Обиделась, что ли?
        - Нет. Я не обиделась. Просто ты говоришь так… Будто ты чужой, понимаешь?
        - Маш… Я в любом случае чужим для тебя никогда не буду. Ни при каких обстоятельствах.
        - А… Зачем ты мне это сейчас говоришь? Про какие-то там обстоятельства? Я не понимаю, пап… Я не хочу никаких обстоятельств! Скажи - у тебя ведь это несерьезно, правда? С этой, с твоей помощницей? Это же не может быть серьезно, правда? Ну почему ты молчишь, пап?!
        - Я не молчу, Маша. Я просто не могу тебе ничего ответить. Потому что и сам ничего не знаю. Вчера еще знал, а сегодня уже не знаю.
        - Значит… Это значит… Пап, но это же не может быть правдой! Ты что, все-таки в нее влюбился? Да? Влюбился?
        Как хорошо, что дверь оказалась недалеко. Что можно в эту дверь выскочить, не дожидаясь ответа, и промчаться мимо удивленной секретарши под отцовское требовательное, несущееся в спину «Маша, вернись!». Потому что не надо ей никаких ответов. Хватило на сегодняшний день и вопросов, и ответов. Не вмещается в нее больше. И хорошо, что можно идти по улице, подставляя моросящему дождю горячие щеки. И ни о чем стараться не думать. Когда ни о чем не думаешь, то вроде и в самом деле ничего нет…

* * *
        Нет, все-таки жаль, что она не курит. Всю свою жизнь гордилась отсутствием вредных привычек, а сейчас - жаль. Самое время сейчас, наверное, запустить в организм какую-нибудь вредную отравляющую субстанцию, отвлечь его на борьбу. Потому как самой непонятно, что внутри происходит. То ли большая паника, то ли, наоборот, полная апатия к происходящему.
        Таня нехотя оторвала взгляд от кофейной лужицы, растекшейся по ровной поверхности столешницы. А что - красивое, между прочим, сочетание получилось. Столешница цвета густых теплых сливок, а кофе - черный. (Конечно же черный. Состоянию души соответствует.) Раньше бы глаза ни одной секунды такого беспорядка не выдержали, а теперь ничего, смотрят, и голова не про беспорядок, а про сочетание да состояние думает. Раньше бы она подскочила как ужаленная, кинулась бы вытирать эту кофейную лужицу. Да мало ли, что было раньше. Она раньше и кофе никогда мимо чашки не проливала…
        Нет, определенно надо что-то с собой сделать. Закурить не получится, потому как табачной отравы в доме отродясь не было. После Светика она всегда по три часа кухню проветривает. А вот выпить можно. Коньяку. Хороший коньяк у них всегда в доме есть. В баре, в гостиной.
        Поднявшись со стула, она почему-то на цыпочках пересекла кухонное пространство, будто на тайное черное дело пошла. Проходя по коридору, оглянулась. Большая дорожная сумка стояла сиротливо в прихожей, нелепо растопырившись ручками. Жалкая, как бедная родственница. Как бросил ее Сергей ночью, приехав из аэропорта, так и стоит, и сил нет ее разобрать. Вернее, силы есть, конечно, куда ж они делись? Просто, наверное, перешагнуть не могут через ее то ли панику, то ли апатию.
        Коньяк забулькал в стакан так щедро и торопливо, будто сочувствовал ее состоянию. И по горлу махом прошел, скользнул горячо в желудок. Теперь надо забраться с ногами в кресло и ждать. А лучше - еще раз налить и выпить. Сейчас паника с апатией столкнутся лбами, посмотрят друг другу в глаза и уйдут, и ситуация станет ясна и понятна. А может, и не будет никакой ситуации. Может, она уплывет сама собою, как поплыло куда-то окно в модной сборчатой портьере. Раздвоилось и поплыло. Стоп, стоп! Нет, все-таки многовато она коньяку тяпнула. И чего только не сделаешь с перепугу…
        А хотя, собственно, чего это за перепуг она себе выдумала? Откуда он вообще взялся, с каких таких щей? Оттого, что Сергей, как в дверь вошел, начал от нее глаза прятать? Что, приняв душ и бухнувшись в постель, заснул в ту же секунду, как убитый? Или оттого, что утром, даже не позавтракав, на работу сбежал? Ну да, все это нехорошо, конечно. Но фактов, простите, мадам, маловато будет. Маловато фактов для… А для чего, собственно? Оглянитесь, мадам, ничего же глобального не случилось! Вот ваш дом, ваш вечный дом, вот вы при нем, хоть и немножко пьяненькая. А муж ваш не где-нибудь находится, а на рабочем месте. На частной территории своей законной фирмы. Так в чем же дело, мадам? Откуда такая паника в мыслях и апатия в действиях? Мужнина сумка с вещами стоит в прихожей, до сих пор не разобранная, а вы тут свои нехорошие перепуги коньяком заливаете.
        Хмыкнув, она подалась вперед, чтобы вытащить себя из кресла и рвануть в прихожую, но тело вдруг запротестовало, не желая выполнять легкомысленной пьяной команды. Тело застыло обидой. Вспомнило, наверное, то состояние, ту самую радость, которая называлась раньше просто и ясно - приезд Сережи из командировки.
        О, это действительно был настоящий праздник! С готовкой загодя украинского борща, а в день приезда - горячих пирогов и котлет с чесноком, чтобы свинина пополам с говядиной. Сережа очень любит такие котлеты. А основной приправой к этому празднику было ее радостное, дрожащее ожидание звонка в дверь. Какой музыкой веселого Сережиного нетерпения разливался по прихожей дверной звонок! Она, хоть и ждала, всегда вздрагивала, и мчалась к двери, и на шею бросалась, и висла на нем, дрыгая ногами, как легкомысленная малолетка.
        А потом они всегда долго сидели на кухне, пропитанной сытными мясными-чесночными запахами, и не важно, какое время было - то ли день, то ли ночь, то ли раннее утро. Сережа ел, рассказывал, выспрашивал, горел на нее глазами. И она тоже - горела. А потом… Потом тоже было счастье. Обыкновенное, супружеское. Ей тогда и в голову не могло прийти, что семейная жизнь может происходить как-то по-другому…
        Окно вдруг разъехалось очертаниями в разные стороны, задрожало мелко. Это что такое? Она плачет, что ли? Зачем? Чего, спрашивается, ей плакать? Все ж по большому счету хорошо, и ничего страшного и глобального не происходит. Ну, не стал с ней муж за столом сидеть, и котлеты есть не стал, и супружеского обязательного
«потом» на сей раз меж ними не случилось - и что? А может, он устал в командировке? Может, у него неприятности? Может, такие большие неприятности, что о них вот так запросто и не расскажешь?
        Фу, как это все нехорошо… Противно самой себе объяснения придумывать. Душа внутри дрожит, как прибитая. И никакие объяснения не спасают от чувства невыносимой униженности. А главное, никуда от этого чувства не денешься. Оно хозяйничает внутри само по себе, давит на сердце, шевелится ядовитой нервной тошнотой где-то в районе очумевшего с непривычки желудка. И нет ему ни лекарства, ни противоядия. И на щедрую порцию коньяку, влитую в организм, оно тоже плевало.
        Отрывисто вздохнув и поморщившись, она выгнула спину, с силой провела рукой по животу, по часовой стрелке, словно пыталась успокоить поселившуюся в организме почти физическую боль. И тут же усмехнулась, вспомнив, как яростно вчера толковала ее простодушная полусватья о необходимости приобретения в таких случаях виноватости. Так и говорила - «виноватость приобресть». Смешная эта Ира, ей-богу… Ну какая тут виноватость может помочь? А главное - в каких местах ее можно приобресть, эту виноватость? И как приобресть? Хотя Ира сказала, что в этом вопросе посодействует…
        Сама мысль о возможности такого «содействия» вызвала в душе бурный протест и стыд, но легче от этого не стало. Наоборот, стало еще тяжелее. А может, Ира таки права в своей циничной простоте? Может, действительно, стоит постараться и какую-никакую, а виноватость приобресть? А что? Надо же делать что-то, надо же действовать как-то! Не хлестать с непривычки коньяк, не сидеть на диване бледной пристыженной немочью, а хоть и неуклюже, но действовать! Может, и впрямь Ире позвонить да заявить смело - я решила, я на все согласная? Иначе любимого мужа возьмут и уведут из-под носа, как коня за узду. Конь-то вороной, во всех отношениях завидный. Вот прямо сейчас и позвонить, пока решительность полностью на нет не сошла?
        Живенько соскочив с дивана, Таня подошла к лежащей в гнезде трубке, взяла ее в руки, уставилась в кнопочную, блестящую зеленоватым отливом панель. Ага, позвонить… Она же Ириного номера не знает! Хотя Ира вчера что-то говорила насчет своего мобильного… Точно, говорила! Она же сама его в телефон ей записала!
        Водрузив трубку на место, Таня постояла немного в задумчивости, соображая, где в данный момент находится ее мобильник. Кажется, в кармане плаща, с вечера там и остался. Господи, а голова как кружится - то ли от страха, то ли от коньяку, то ли от предстоящего с Ирой разговора… Вот что, что она ей скажет? Давай, мол, подгоняй ко мне этого, с которым виноватость можно приобресть? Фу, пошлость какая! Как глупо все и… как унизительно!
        В прихожей опять бросилась в глаза неприкаянная Сережина сумка, и она вдруг поймала себя на том, что обходит ее осторожно, будто крадучись. Нет, а почему, собственно? Почему - крадучись?
        Развернувшись, она с неожиданно злобным удовольствием пнула ее в черный кожаный бок. И задохнулась моментально вскипевшей обидой. Нет, она сейчас обязательно Ире позвонит! И не только позвонит, она ее умолять будет, чтобы поскорее нашла этого… с которым… Да, да, пусть все это пошлость и мерзость, но она это сделает! Обязательно сделает!
        Шмыгнув носом и гордо вскинув голову, она решительно выдернула из кармана плаща свой мобильник, принялась искать в его памяти Ирин телефон, предполагая, что он по логике вещей должен находиться в районе буквы «и». Оказалось - как бы не так! Ира записала себя в ее телефоне простенько и со вкусом - «сватья». Не меньше и не больше. Вот так вам, любите и жалуйте. Что ж, хорошо, пусть-таки будет «сватья»…
        Пока длинные гудки бороздили по натянутым ожиданием нервам, решительность ее вдруг спала, как высокая температура от аспирина, и даже ощущения появились те же - холодная изморозь прошла по спине, ударив ознобом в голову. И трезвым холодным вопросом тоже ударила: это что, и впрямь сейчас с ней происходит? С ней, с верной и любящей женой? Которая - как за каменной стеной? Которая - в горе и в радости? Которая ждет мужа с работы, выслушивает вечерами, принимает на себя эмоции тяжелого дня? А эмоции эти, надо сказать, всякими бывают, и плохими, и хорошими. Порой, выплескивая за день скопившееся, он так рассердится да по столу ладонью застучит, что другая бы разобиделась насмерть, а она ничего, слушает. И даже знает, в какой момент надо правильное слово вставить, чтобы эти эмоции загасить да мужнин организм на покой и отдых настроить. А сейчас… Нет, этого просто не может быть. По крайней мере, вчера днем она точно знала, что этого просто не может быть никогда. Верная и любящая жена этого не умеет. Не желает. Не может. Как бы ни складывались обстоятельства, не может, и все. И она - такая! И она тоже -
не может!
        Она быстро оторвала от уха телефон, чтобы нажать на кнопку отбоя, но он в последний момент отозвался резким Ириным «Да, слушаю!». Вздрогнув, Таня снова поднесла его к уху, проговорила неожиданно жалобным, слезливым голосом:
        - Ир, это я, Таня… Здравствуй, Ир…
        - Ага! Привет, Танюха! Молодец, что позвонила. Ну, рассказывай! Твой-то как, приехал?
        - Да. Ночью приехал.
        - И что?
        - Да ничего, собственно…
        - Что, совсем ничего?
        - Ир… А ты о чем сейчас спрашиваешь?
        - Как о чем? Понятное дело о чем! Ночью-то было меж вами?
        - Н-нет…
        - Во дела… Что ж, тогда мне все ясно. Ты чего сейчас делаешь?
        - Да ничего не делаю. Сижу, рефлексирую потихоньку.
        - Не поняла… чего?
        - Ну… переживаю то есть. Нервничаю и комплексую.
        - А-а-х-х ты, зараза! Падла подзаборная! Куда? Куда понеслась? Нет, ты посмотри на нее, сволочь какая!
        - Что?!
        Таня с испугом отдернула от себя телефон, испугавшись прошедшего по нему Ириного визгливого возмущения, потом снова осторожно поднесла его к уху.
        - Да это я не тебе, Танюх! Представляешь, сейчас шалава какая-то выхватила из рук тарелку с блинами, а деньги не отдала! Ну не бежать же мне за ней, а? Во девки молодые наглые пошли! Нет, не будет сегодня торговли, надо закрываться…
        - Ой, прости, Ира. Я тебя отрываю, наверное. Давай я потом перезвоню, хорошо?
        - Да ничего ты меня не отрываешь! Просто не надо было мне сегодня с работой затеваться. Работница моя утром позвонила, говорит, радикулитом ее прихватило. Ну, я и решила сама… А хватка-то у меня уже не та! И ловкости прежней нету. Нет, надо закрывать на сегодня торговлю, всех денег все равно не заработаешь…
        - Ладно, Ир, пока. Извини.
        - Да ничего не пока, Танюха! Ишь заизвинялась опять! Ты мне это дело брось! Я вот что сделаю - я сейчас к тебе сама приеду.
        - Куда? Домой?
        - А что? Нельзя? Ну, тогда ты ко мне подваливай! Посидим где-нибудь, потолкуем! Знаешь, где моя блинная стоит? Не знаешь? Я тебе сейчас объясню…
        - Нет, Ира. Я не поеду. Извини.
        - Опять она извиняется! Нет, что за баба такая? Тогда давай говори адрес, я к тебе подскочу! Все брошу и подскочу! На хрен вообще эта работа сдалась, когда у сватов такой раздрай в семье творится! Ничего, Танюха, справимся! Мы с тобой бабы умные да хитрые! Тем более у меня для этого дела уже и вариант есть! Чего ты молчишь, Танюха? Ревешь, что ли?
        - Нет… А… о каком ты варианте…
        - Здрас-сте приехали, о каком! Да о том самом! Мы же вчера договаривались!
        - Не надо! Я ни о чем таком не договаривалась! Я прошу тебя, Ира, не надо мне никаких вариантов! Пожалуйста! Я не хочу, Ира! Я передумала, и вообще, мне ничего такого и близко не надо…
        - Нет, Танюха, надо. Уж поверь моему опыту. И не трепыхайся попусту, лучше адрес мне продиктуй. Это где-то в районе Краснолесья, да? Где новые высотные дома?
        - Да…
        - А улица какая?
        Онемевшими от презрения к самой себе губами Таня продиктовала адрес, нажала на кнопку отбоя, потом вздохнула неожиданно легко. Что ж, пусть Ира едет. С ней рядом как-то… не очень страшно. И пусть она будет рядом, пусть сколько угодно рассказывает про свои «варианты». Можно и послушать. Жалко, что ли? От чужих рассказов виноватости не приобретешь, а отвлечься от грустных мыслей можно.
        Проходя мимо зеркала, она вдруг остановилась, внимательно вгляделась в свое лицо. Не как обычно, а будто со стороны. Будто приноравливая его к оценке того самого, который… вариант. Хотя чего в него особенно вглядываться - обыкновенное бабье лицо. Совсем для оценки не приспособленное. Наверное, для этого дела особенные какие-то лица нужны, с кокетливой хитринкой в глазах, с интимной интересинкой, готовой вспыхнуть навстречу мужскому взгляду. А у нее откуда все это хозяйство возьмется? Она сроду ни на кого, кроме Сережи, и не смотрела… Нет, лучше и не вглядываться. Ничего на нем, кроме пресловутой пугливой порядочности, и не выискать. Хотя Сережа всегда говорил, что она - очень красивая. Она ему верила на слово, ей хватало…
        Маша остановилась у зеркальной витрины цветочного киоска, мельком глянула на свое отражение. Так и есть - заплаканный ужас там был, а не отражение. Лицо бледное, под глазами - черные круги от расплывшейся туши, нос покраснел и распух, розовая помада разъехалась по губам во все стороны, как у несчастной распутной девицы после пьяного поцелуя. Хороша, нечего сказать! Разобиделась на отца так, что позволила себе идти по улице и обливаться слезами при всем честном народе. Но ведь в самом деле - обидно! И не от слов отцовских обидно - она, если честно, и не помнит толком, что он ей там говорил.
        Обидно не от слов, а от холода, от ощущения - как он эти слова говорил… Будто он чужой мужик, а не папочка родненький…
        Собственное лицо в витрине снова опасливо скривилось, губы разъехались пухлой подковкой, и в носу защекотало-защипало солоно и горько. Пришлось с силой втянуть в себя воздух и откинуть голову назад - хватит плакать, и так уже от жалостливого народного понимания деваться некуда. Вот две тетки с кошелками остановились в стороне, глядят на нее с пристрастием. Того и гляди, подвалят со своим бабским участием - кто, мол, тебя обидел, девочка… Или вон тот коренастый мужик с ребенком за спиной… Стоит, уставился! Чего уставился, спрашивается? Лучше ребенком своим занимайся, а не глазей, как молодые девчонки плачут! Поздно уж тебе, ты свое отглазел…
        Отражение стоящего за спиной мужика колыхнулось в витрине, приблизилось почти вплотную. Маша вжала голову в плечи, оглянулась, собираясь короткой и грубой отповедью упредить участливые вопросы. И застыла на месте с раскрытым ртом.
        - Лёва! Ой, господи, Лёва… Это ты… Привет… А я тебя и не узнала…
        - Маш, что с тобой? Ты чего плачешь, Маш? Случилось что-нибудь, да? Я стою, смотрю, ты или не ты…
        - Да ничего не случилось, это я так. Ну, в общем… зачет завалила…
        - Да? И потому идешь по улице и рыдаешь? И почему здесь, в этом районе? Твой институт вроде на другом конце города находится!
        - Лёв… А ты что здесь делаешь? И вообще - чей это ребенок с тобой?
        Будто опомнившись, Лёва колыхнулся в сторону маленькой девчонки в смешной вязаной шапке с помпоном, пугливо стрельнул в сторону глазами, потом в каком-то священном ужасе уставился на Машу. Казалось, он даже дышать перестал, так и стоял столбом. Хотя со столбом Лёву сравнивать - не из той оперы, наверное. Скорее, он походил на вялый стог сена, оттаявший от зимних снегов. Приземистый, неуклюжий, ветрами расхристанный. Милый, привычный Лёва в очках с толстыми линзами, добрый друг детства. Хотя, скорее, не друг, а нянька. Добрая Арина Родионовна. Сколько смешных детских слез в его жилетку выплакано, сколько тайн поведано…
        - Эй, ты чего так перепугался, Лёв? Я что-то не то спросила? Чей, говорю, ребенок с тобой?
        - Как это - чей? - вдруг подала писклявый голосок девчонка и с силой дернула Лёву за руку. - Вы что, тетя, не знаете, что это мой папа?
        - Не поняла… кто? Папа?!
        Маша подняла на Лёву недоуменное лицо, нервно хохотнула, тут же поперхнулась воздухом и закашлялась. Нет, этого даже придумать невозможно! Чтобы тети-Светиного сына Лёву - и кто-нибудь папой назвал! Даже в шутку и то невозможно!
        - Не пугайся, Маш. Лучше познакомься - это Надюшка. Она недавно сделала мне предложение называться папой. А я с радостью согласился. Вот такие дела.
        Он смешно развел руки в стороны, будто извиняясь за сказанное. И снова замолчал, виновато глянув на девчонку по имени Надюшка.
        - Лёв, я не поняла… Ты что, женился, что ли? А почему мы не знаем? Я думаю, такое событие мимо нас все равно бы не прошло!
        - Да нет, Маш. В общем, все это долго объяснять… Ну да ладно. Тебе - расскажу. А лучше знаешь что? Пошли к нам обедать! Это недалеко, вон в той серой пятиэтажке. Пошли, пошли! Сама все и увидишь! Может, хоть совет какой дельный дашь. А то я зашлохался совсем. Заодно и умоешься, а то на тебя смотреть страшно.
        - Ну что ж, пошли… А… к кому это - к вам?
        - А к нам домой! - весело запрыгала около Лёвы Надюшка, тряся красным помпоном шапки. - Мы с папой Лёвой сейчас в больницу ходили, потому что я ангиной болела и в садик не ходила! А теперь мне уже можно в садик, так врач сказал! Пап, ты меня завтра в садик отведешь? Или мама?
        - Лёв… А тетя Света знает? - удивленно выдохнула Маша, следя за мельканием Надюшкиного помпона, как завороженная.
        - Машк… Ну что ты глупые вопросы задаешь? Конечно не знает.
        - Но как же… Лёв, а она вообще - кто, эта Надюшкина мама? Откуда она взялась?
        - Моя мама - самая хорошая, вот! И ниоткуда она не взялась! - быстро развеяла ее сомнения девчонка. - Она сейчас дома, обед готовит! Ей по улице тяжело ходить, потому что она сильно беременная и скоро братика нам рожать будет!
        - Погоди, Надюш! - то ли грустно, то ли испуганно отмахнулся от нее Лёва. - Не обрушивай на тетю Машу всю нашу драгоценную информацию, а то ее кондратий хватит. Видишь, стоит, окаменела вся от изумления.
        Что и говорить, это действительно было так. Точнее про нее и не скажешь - хватил кондратий. Окаменела. Потому что никогда и ни при каких, даже самых фантазийных обстоятельствах не смогла бы представить Лёву женатым и «сильно беременным», то есть каким-то случаем оторванным от страстно любимой и так же страстно его любящей мамочки. Этот монолитный тандем - Лёва и тетя Света - вошел с детства в ее сознание, как строчка из пушкинской сказки - про лукоморье и дуб зеленый, про златую цепь на дубе том. То есть прочно и нерушимо. Ей всегда казалось, что они вдвоем составляют единую и целостную композицию человеческих взаимоотношений, и что сами они совершеннейшим образом в этой композиции счастливы, и вообще, довольны и жизнью, и друг другом. Если честно, она в детстве самого Лёву даже за мужскую особь как таковую не особо держала. Он был не мальчик, а Лёва - тети-Светин - сын.
        А однажды, она помнит, как папа с мамой ругались - из-за тети Светы с Лёвушкой. Вообще-то они никогда не ругались, а тут развели шум на всю коммуналку. Сыр-бор разгорелся после того, как папа застал первокурсника Лёвушку в их коммунальной ванной за странным, по его мнению, занятием, то есть за постирушкой тети-Светиного женского хозяйства - блузок, трусиков да колготок. Наверное, эта картина слишком уж поразила папино горделивое мужское воображение. Размахивая перед маминым лицом руками, он требовал немедленно, сию же секунду «поставить на место» эту «махровую эдипову мамашку», дабы «не губить парня окончательно», на что мама резонно ему отвечала - подумаешь, постирушки! Когда ей самой-то стирать? Она ж, говорила, на трех работах ломается, чтобы сына в медицинском институте выучить! И что папа не представляет, каково это - одинокой бабе шесть лет за учебу платить! А раз не представляет, то пусть лучше помалкивает… Они с Данькой в своем уголке сидели, хихикали потихоньку. Уж больно смешно папа тетю Свету обзывал - чьей-то там махровой мамашкой!
        Это уж потом, когда она выросла, поняла, конечно, какую «эдипову мамашку» папа имел в виду. Но толку от этого ее понимания все равно было ноль. Потому что ничего уже и не оставалось, как принять Лёвушкин комплекс за данность. Действительно - ну и что? А кто сейчас без комплексов свою жизнь живет? Если о них думать - всю зарплату психоаналитикам отнесешь, на хлеб и воду не останется. И вообще, все люди - разные. Лёвушка - при маме, тетя Света - при сыне. Все навсегда и незыблемо. Хотя, глядя на Лёвушку, когда он (непременно с мамой конечно же) захаживал к ним в гости или приезжал на дачу, часто ловила себя на мысли - она бы так жить точно не смогла. Как жизнь показала, и Лёвушка тоже не смог. Хотя только наполовину…
        - Ну ты даешь, Лёв! - с трудом выдохнула она из себя первое изумление. - Господи, да как же ты вообще на такое решился? Как ты… смог? А главное - как мимо тети Светы со всем этим проскользнул? Неужели она до сих пор ничего не заподозрила?
        - А я ей сказал, что вечерами на курсы повышения квалификации хожу! - живо обернулся к ней Лёва. Показалось, что он даже подмигнул при этом заговорщицки. - Нам же, медикам, положено раз в пять лет квалификацию подтверждать!
        - Ага, понятно… А кто она, твоя Дульсинея?
        - Ее зовут Ларисой, Маш. И давай без насмешек, ладно?
        - Ой, да какие насмешки, Лёв? Тут бы от удивления живу быть… Ты где с ней познакомился?
        - О, это вообще целая история!
        Лёва махнул перед своим лицом полненькой белой ручкой и засмеялся тихо, будто сам с собою. Маша глянула на него сбоку и обомлела - Лёвино лицо показалось ей абсолютно другим! То есть высокий широкий лоб, ранние залысины, глубоко сидящие карие глазки, невнятный толстогубый рот были теми же, родными и некрасиво привычными, но и появилось в Лёвиных чертах что-то иное, притягивающее взгляд и вызывающее определенный интерес. Ну, если не интерес, но уж росток интереса - точно. А может, уже и веточка мужской харизмы на Лёвином лице проросла. А что - бывают такие мужские лица. Красоты - никакой, а смотреть хочется. Интересно даже, что там за фея по имени Лариса в Лёвиной жизни появилась, которая такие чудеса произвела?
        - Она, наверное, на прием к тебе в поликлинику пришла, да?
        - А ты откуда знаешь?
        Лева встал на месте, как вкопанный, уставился восхищенно и чуточку подозрительно, будто она была весталкой и выдала ему бог знает какие личные судьбоносные тайны.
        - Да уж, нетрудно догадаться… Ну, пришла, и ты - что? Сразу в нее влюбился, да? С первого взгляда?
        - Нет, Маш… Если честно, я Ларочку даже и не запомнил тогда. Мы с ней потом на улице случайно встретились… То есть она сама ко мне подошла…
        - Понятно, понятно. Ларочка не стала ждать милостей ни от природы, ни от тебя, ни от тети Светы. Молодец. Флаг ей руки.
        - Машк, я не понимаю! Ты что, имеешь что-то против Ларисы?
        - Да бог с тобой, Лёвочка! Абсолютно ничего не имею против! Я руками и ногами - за! И за Ларису, и за тебя! И за свободное самоопределение личности! Ты знаешь, я же из дома ушла…
        - Да, я наслышан уже о твоих подвигах. Мама их, между прочим, не одобряет.
        - Чья? Моя или твоя?
        - Про твою - не знаю. А моя - точно не одобряет.
        - Да? Ну так и пусть она сидит и обнимается вместе со своим неодобрением. А для меня ее мнение - фиолетово. Ты мне лучше скажи - когда ты ей о своей беременной Ларисе расскажешь?
        - Не знаю, Машк… Я как-то стараюсь не думать об этом.
        - А чего тут думать? Надо прийти, собрать свои вещи, поцеловать маму в щечку и уйти жить к Ларисе. И все дела.
        - Как это - поцеловать в щечку?
        - Молча, Лёва, молча! Ну, не хочешь целовать, напиши записку. Женился, мол. Ушел. Перезвоню.
        - Машк, ну что говоришь, ей-богу! Ты же знаешь мою маму - с ней такой номер не пройдет! Да она… Она просто такой наглости не переживет, и все! Она же руки на себя наложит! В психушку попадет! Это же равносильно предательству, убийству, наконец…
        - Лёв, а так, как сейчас, лучше?
        - Ой, Машка, не надо, не рви мне душу… Она и так во всех местах рваная. Как представлю себе… Ой, лучше не надо!
        Лёва отчаянно замахал перед собой ручками, пытаясь, видимо, отогнать подальше неминуемые с мамой объяснения.
        - И еще вот что, Маш… При Ларисе не затевай этих разговоров, ладно? Про маму.
        - А что, у вас это запретная тема?
        - Нет. Не запретная. Просто мне неприятно.
        - Неприятно - от чего? От мамы или от разговоров?
        - Да отвяжись ты от меня, липучка! И в кого такая вредина выросла?
        - Ага! Если я липучка и вредина, то ты знаешь кто? Сказать?
        - Не надо.
        - Почему?
        - Потому что мы уже пришли, слава богу. Нам сюда, в этот дворик…
        Дворик меж панельных пятиэтажек оказался довольно уютным, с кустами и клумбами, с типовыми ярко раскрашенными постройками детского городка. Лёва, поколдовав с кодовым замком, распахнул настежь дверь подъезда, взмахнул галантно рукой:
        - Дамы, прошу!
        - Пап, а можно я погуляю?
        Надя выдернула свою ладошку из Лёвиной руки, опять запрыгала на одном месте, весело тряся помпоном красной шапки. По Лёвиному лицу, пока она так прыгала и смотрела на него в ожидании, пробежала целая волна разнообразных эмоций - от растерянности и нерешительности к удивлению, от удивления - к доброй улыбке, потом улыбка снова переросла в нерешительность, и все завершилось выражением строгой отцовской задумчивости. Последняя эмоция, которая «строгая отцовская задумчивость», подходила Лёвиному лицу больше всего. Правда, подумалось Маше, слишком уж для глаза непривычной была.
        - Погулять, говоришь? Ну что ж, погуляй… Но только в поле зрения! Поняла? Чтоб тебя из окна видно было!
        - Ладно, ладно! Я в поле зрения буду!
        - И чтоб домой - по первому зову! - заполошно погрозил он пальцем в спину убегающей новоявленной дочери. - Поняла? Ты меня слышишь, Надежда?
        - Поняла, поняла! - обернулась на ходу девчонка. - Я вон там буду гулять, около песочницы, с Янкой из третьего подъезда! Там поле зрения очень даже хорошее!
        - Да уж… Строг, строг папашка… - от души повеселилась Маша, глядя в суровое Лёвино лицо. - А тебе идет, между прочим…
        - Ладно, пошли! - решительно подтолкнул ее Лёва под локоток. - Нам на пятый этаж надо. Лифта, извините, не имеется. И лампочек на площадках тоже. Так что смотри лучше под ноги. Иначе к зареванному фейсу еще и пару синяков заработаешь.
        На пятом этаже их уже ждали - в дверном проеме, сложив на огромном круглом животе ручки, стояла маленькая простоволосая женщина, улыбалась пигментным расплывшимся лицом навстречу Маше так искренне, будто она осчастливила ее своим появлением на всю оставшуюся жизнь.
        - Ларочка… Познакомься, пожалуйста, это та самая Маша, о которой я тебе рассказывал… - просипел у нее за спиной запыхавшийся Лёва.
        - Ой, да я сразу так и поняла! Я вас в кухонное окно с улицы увидела! Заходите, заходите, Машенька, у меня как раз и обед готов! Ничего особенного, просто суп и картошка, но зато все свежее, горячее… Меня Ларисой зовут, Машенька!
        - Да. Я уже в курсе. Только говорите мне «ты», ладно?
        - Ой, ну наконец-то мы с вами… с тобой, вернее, как следует познакомимся! А то мне Лёвушка столько рассказывал, что мне казалось, я тебя на улице узнаю, когда мимо проходить буду!
        - Ларис, ей бы умыться… - с трудом влез в ее радостную трескотню Лёва, подталкивая Машу в сторону ванной. - Видишь, на лице сплошной слезно-косметический абстракционизм…
        - Ой, а что случилось? Тебя кто-то обидел, Машенька? Хулиганы на улице пристали, да? И неудивительно, ты такая красавица…
        Она еще что-то лепетала ей вслед доброжелательное, даже когда Маша оказалась за закрытой дверью ванной комнаты. По инерции, наверное. Хорошую себе женщину Лёва нашел. Добрую. Нет, не так. Хорошая женщина, слава господу, Лёву нашла. Добрая. А иначе и быть не могло. Те, которые злые, на Лёву не согласятся. Если и найдут, то мимо пройдут. Он для злых женщин - явная некондиция.
        Умывшись, Маша посмотрела на себя в зеркало, попыталась натянуть на припухшее от слез лицо веселую приветливую улыбку. Надо же как-то соответствовать Ларисиной дружелюбности, раз в гости приперлась. Да еще и к обеду.
        Лариса вовсю хлопотала на кухне, неловко поворачиваясь с пузом между плитой и столом. На плите что-то аппетитно булькало, издавало пряные овощные запахи, исходило густым паром. Маша присела на кургузенький шаткий стульчик, огляделась кругом. Кухня у Ларисы была маленькой, чистой и довольно уютной. Сразу, однако, бросалось в глаза, что этот уют происходил не сам по себе, а из старательных хозяйских ухищрений. Рукодельные голубые занавесочки на окне, все в пышных оборках, большая румяная баба-кукла на чайнике, пластиковые тарелки с пасторальными картинками, развешанные по стенам, дешевые клеенчатые обои в клеточку создавали эффект кокетливой, даже несколько легкомысленной бедности. Даже светильник-абажур над головой был, похоже, изготовлен хозяйскими руками - тоже весь в пышных оборочках.
        - Сейчас, сейчас… Я только зелень в суп добавлю, а в картошку - масло. Пока Лёва за хлебом бегает, оно как раз все настоится. Вроде съедобно получилось. Ой, Маш… Это ничего, что я Лёву за хлебом отправила? Он у меня такой рассеянный, ужас! Представляешь, опять хлеба забыл купить! Когда с Надюшкой в поликлинику пошел, я ему три раза напомнила, и все равно забыл! Видимо, не три, а пять раз напоминать надо!
        Тут же она и зашлась легким смехом, будто Лёвина рассеянность доставила ей огромную радость. Маше тоже пришлось поневоле улыбнуться.
        - Да. Лёва у нас очень рассеянный. Но вы, я вижу, его и такого очень любите.
        - Да, Машенька. Люблю. Очень люблю. Скажи: а разве можно его не любить?
        - Ну, на этот вопрос однозначного ответа просто быть не может, по-моему… А скажите, Лариса, вы не боитесь, что тетя Света… Ну, то есть Лёвина мама…
        - Машенька, Машенька, я тебя умоляю! - трепетно сложив на груди ручки и осторожно глянув на дверь, почти шепотом произнесла Лариса. - Я тебя умоляю - не говори с Лёвой про маму! Это же такое у него больное место! Он очень терзается оттого, что держит наши с ним отношения в тайне…
        - Ага! Терзается он, видите ли! А вы? А вам каково?
        - Да что я… И я, если честно, всяких объяснений с Лёвиной мамой побаиваюсь. Я ведь старше Лёвы на десять лет…
        - На сколько?!
        - На десять. Это я просто сейчас так выгляжу - от беременности все молодеют.
        - А… Вам что, выходит… Сорок лет?
        - Ну да… Ты хочешь сказать - поздно для родов?
        - Нет, я насчет родов ничего такого не знаю. Я просто представляю, как это обстоятельство, извините, тетя Света воспримет.
        - Ну да… И я про то же - как… Ужас, правда? У меня к тому же и профессия не престижная - воспитательница в детском саду. Да и красотой я не блещу, как сами видите.
        - Ну, Лёва тоже, допустим, не Ален Делон.
        - Ой, что ты, Машенька! Лёва - он такой интересный мужчина! Молодой, симпатичный, с образованием… Нет уж, пусть пока все будет как есть. То есть тайной остается. И Лёвушку ты тоже не осуждай, Машенька. И не надо с ним говорить об этом. Он расстраивается.
        - Ни фига себе - он расстраивается! И сколько времени он так будет расстраиваться? Всю жизнь, что ли, висеть будет между тетей Светой и вами? И тетя Света не будет знать, что у нее внук растет? Ни фига себе…
        - Ну, я тебя прошу, Машенька! Не надо! Пусть все остается как есть! Мы с Лёвой счастливы, и ладно, и хорошо… Да вон он уже бежит, с хлебом… - тихо проговорила Лариса, глядя в кухонное окно, и весело махнула ручкой над головой. Потом потыкала пальчиком в сторону детской площадки, озвучив свой жест тихим бормотанием: - Надюшку… Надюшку позови, обедать будем…
        - Но неужели вас эта ситуация не унижает? А, Лариса?
        - Не-а. Нисколько не унижает. Наверное, потому, что я Лёвочку очень люблю. И очень жалею.
        - А чего больше? Любите или жалеете?
        - Не знаю… Тсс… Вы слышите? - испуганно прошептала Лариса, подняв вверх коротенький пальчик и навострив ушки в сторону прихожей. - Слышите? Вроде плачет кто-то…
        - Плачет? - удивленно повертела Маша головой. - Где плачет?
        - Да там, на лестничной клетке! Неужели не слышите? Как есть вроде Надюшкин голос… Точно, Надюшка! Наверное, случилось что-нибудь, господи!
        Она заковыляла утицей в прихожую, и Маша засеменила вслед за ней, невольно подстраиваясь к неуклюжим «беременным» телодвижениям. До двери они дойти не успели - она сама распахнулась, явив им отчаянно орущую Надю и растерянного вдрызг Лёвушку.
        - Ларис, прости, но мы немножко это… подрались… - пролепетал он виновато и так ясно и преданно глянул своей маленькой подруге в лицо, что Маша чуть не хихикнула от умиления, однако быстро проглотила смешок вовнутрь, посчитав его для парочки обидным.
        - С кем подрались? Зачем подрались? Хватить реветь, Надежда! - неожиданно высоким, но очень строгим голосом воспитательницы начала разборки со своим семейством Лариса.
        - Ма-ма-а-а… у Катьки… у Катьки новая Барби… Она та самая Барби, та самая… - не в силах побороть сотрясающей весь маленький организм слезной икоты, с трудом выговорила девчонка, поднимая на мать красное зареванное личико.
        - Ну, Барби… И что из этого? Ты что, из-за куклы с Катей подралась?
        - Да-а-а! А чего она! Я вперед эту Барби хотела! Я говорила тебе - купи мне Барби!
        - Надь, ну ты что… Ну как тебе не стыдно, Надь! Я ж говорила, я объясняла тебе…
        Голос Ларисы от воспитывающего менторского вмиг скатился до тихого и даже немного заискивающего, и к тому же она так испуганно-виновато дернула головой и втянула ее в плечи, что Маше стало до ужаса неловко, будто она присутствует при избиении невинного младенца. Надежда же, по всей видимости, в отношении матери ничего такого не чувствовала и вовсю продолжала выкрикивать сквозь рев свои обвинения:
        - Ага! Объясняла! А почему у Катькиной мамы деньги на Барби есть, а у тебя никогда нету? Я же тоже… Я тоже хочу-у-у…
        - Да что же это такое, Надь? Ты прекратишь или нет? - снова взвился Ларисин голос в прежние строгие воспитывающие высоты. - Тебя что, шлепнуть надо, чтобы ты прекратила истерику?
        - Не-е-ет! - замахнулась на мать рукой девчонка. - Не надо меня шлепать! Сама себя шлепай, раз у тебя денег нет!
        - А ну, пошли…
        Лариса вдруг довольно сурово схватила дочь за руку и с силой потащила в комнату, на ходу сердито и сквозь зубы что-то выговаривая. Но виноватый взгляд с улыбкой в сторону Маши все-таки успела метнуть. Хотя та и без этого взгляда стояла обескураженная. И Лёва с ней рядом застыл соляным столбом. Вернее, весенним стогом сена.
        - Лёв… Так ты что, и деньги… Ты свою зарплату… Выходит, ты тут на Ларисины деньги пасешься, что ли? А всю зарплату - маме?
        - Машк, ну я же просил - не дави на больную мозоль!
        - Ни фига себе мозоль! Совсем рехнулся, что ли? Да как тебе не стыдно?!
        - А как, как мне быть, сама подумай! Ты же знаешь маму! Она же эту проклятую зарплату тоже ждет! Она ее, между прочим, заранее планирует, уже все покупки на год вперед расписала! Недавно вот себе шубу купила, например… Первую, между прочим… Она же во всем себе отказывала, когда я учился! Ну что я могу, Машка? Как я могу? У нее же такие планы…
        - Ну ты даешь!
        Маша выдохнула из себя воздух возмущения, покрутила головой из стороны в сторону. Слов у нее не было. Да и возмущение, если к нему прислушаться, было ненастоящим каким-то, тухловатым на вкус. И Лёву было ужасно жалко. Оставалось только развести руки и констатировать факт Лёвиной трусливой безалаберности расхожим выражением:
        - Ну, знаешь… Это уже ни в какие ворота вообще-то… Сам должен понимать! Надо же что-то с этим срочно делать, Лёва!
        - Да без тебя знаю, что надо! Я вообще-то к разговору с мамой готовлюсь, но пока еще подходящего случая не представилось.
        - А если его вообще не представится, этого случая? Так и будешь чужим хлебушком обедать?
        Лева обиженно встрепенулся, но ответить ей ничего не успел - в дверях комнаты показались Лариса с дочерью. Надя уже не плакала, лишь изредка и коротко всхлипывала, смахивая последние слезы со щек крепко сжатыми кулачками. Маша, не отдавая себе отчета и действуя наверняка с точки зрения педагогической неправильно, вдруг шагнула к девчонке, присела перед ней на корточки, заглянула в заплаканное личико.
        - Надь… Не плачь, пожалуйста. Давай я тебе сама Барби куплю? Хочешь? Ты мне только скажи, какая тебе больше нравится. Их много сейчас всяких…
        - Я хочу большую невесту в розовом платье, которая с белыми волосиками! И с белой шубкой! Я видела, такую в магазине на углу продают! - неожиданно быстро затараторила Надя, недоверчиво глядя Маше в глаза. - Только Катька говорит, она дорого стоит, целую тысячу рублей. У тебя, наверное, тысячи рублей и нету…
        - Надя! Ну как тебе не стыдно? Прекрати сейчас же! - жалобно возопила Лариса, нависая своим пузом над Машей. - Ну что ты меня позоришь, ей-богу… Мы же только что договорились…
        - Пойдем, я тебе дам тысячу рублей. У меня есть, - поднимаясь с корточек и разыскивая глазами сумку, проговорила Маша. - Это будет мой подарок на день рождения. Ведь у тебя будет когда-нибудь день рождения?
        - Да, у меня будет день рождения… - еще не веря в свою удачу, тихо прошептала Надя. - А можно я прямо сейчас туда пойду?
        - Нет. Сейчас ты обедать будешь. А потом пойдешь с мамой и купишь. На, возьми свою тысячу.
        - Машенька, ну что ты делаешь… Ты нас прямо в неловкое положение ставишь, честное слово… - тихо вздохнула за ее спиной Лариса. - Я бы и сама ей купила, немного попозже. И вообще, баловство все это, у нее полно игрушек…
        - Да ладно! Не бери в голову, Ларис. И… прости меня.
        - Да за что?
        - За неловкое положение. За грубое вмешательство. Но в конце концов, могу я ребенку взять и подарок сделать? Что тут такого особенного? И вообще, я и сама могла догадаться, что в гости с пустыми руками не ходят!
        - Спасибо… Спасибо тебе, Машенька. Ой, а у меня там остыло уже все, наверное! Давайте обедать! Лёва, Надя, идите мойте руки!
        На Лёву во время своего неправильного, но благородного порыва Маша старалась не смотреть. Но краем глаза видела, как он тяжело переживает происходящее. Как трепетно дрожит ноздрями и до боли прикусывает губу. И ощущала при этом нечто вроде злорадства - смотри, мол, на результаты своего бесхребетного поведения. Хотя с уверенностью не смогла бы назвать свое ощущение злой радостью. Скорее, это была злая жалость, не более.
        Ларисин супчик был действительно что надо супчик. Варево с душой и с изюминкой.
        Хотя ничего особенного там и не было, так, сборная овощная солянка. И вареная картошка с маслом тоже показалась ей необыкновенно вкусной, умяла за милую душу, не забыв рассыпаться в похвалах доброй хозяюшке.
        - Ой, да у меня же еще капуста квашеная есть! Что ж я, глупая, забыла! - метнулась было к холодильнику Лариса, но Маша быстро замахала руками, отказываясь.
        - Все, все, спасибо, Лариса, у меня и без капусты сейчас живот лопнет! Спасибо, все было очень вкусно! Вы извините, но мне уже пора… Мне же в институт надо, как раз на третью пару успею.
        - Но как же так, Машенька… А чай? У меня к чаю морковные пирожные есть, очень вкусные.
        - Какие? Морковные?
        - Ну да… Они жутко полезные и низкокалорийные. Я потом тебе рецепт дам. Может, все-таки выпьешь чаю, Машенька?
        - Нет, спасибо. Чай - в другой раз, ладно? Мы же не навсегда прощаемся, правда? Я еще к вам приду.
        - Ой, да заходи почаще, Машенька! Я очень рада буду! А уж Лёвушка как будет рад! Правда, Лёвушка?
        - М-м-м… - задумчиво кивнул Лёва, водя вилкой по пустой тарелке. - Конечно, конечно… Заходи, Машка…
        - Ну, тогда пока! - быстро подскочила Маша со своего стула. - Я побежала! Пока, Надюшка! Лёв, проводи меня…
        Выйдя вместе с Лёвой на лестничную клетку, она торопливо зацокала по ступенькам каблуками, потом резко остановилась, развернула к Лёве сердитое лицо. Он моргнул, пристыженно опустил голову вниз, начал неловко елозить рукой по перилам.
        - Слушай, Лёв… Давай так. Если ты сегодня же не признаешься во всем тете Свете, я сама ей все расскажу. Понял? Ты меня знаешь, за мной не задержится. Я действительно расскажу. Сдам тебя со всеми потрохами.
        - Не надо, Машк. Я понял. Я сам. Я обязательно с ней поговорю. Давай через недельку…
        - Да пошел ты вместе со своей неделькой! Ты скажешь именно сегодня! Нет, прямо сейчас пойдешь и скажешь! Ну, честное слово, Лёва, стыдно же на все это смотреть!
        - Маш, но…
        - Все, хватит! Надоел ты мне! Иди уже, придурок трусливый! Сын махровой эдиповой мамашки, вот ты кто после этого! Пойдешь?
        - Пойду.
        - Честное слово?
        - Да… Сказал же…
        Махнув рукой, она пулей вылетела из подъезда, быстро пошла со двора, забыв поднять голову и вежливо помахать на прощание ручкой в окно, за которым, прилепившись носами к стеклу, провожали ее добрыми восторженными взглядами Лариса с Надей. Будто ждали, что у нее на спине вот-вот крылья расправятся. А что - впрямь, наверное, она для них в этот день ангелом явилась? К перемене судьбы в лучшую для них сторону?
        Выйдя со двора, она вдруг остановилась посреди улицы, почуяв прилив непонятной дурноты. Съеденные в гостях суп и картошка твердым комком подъехали к самому горлу, грозя опозорить организм на глазах у прохожих. Вдохнув воздуху, Маша закрыла глаза, сделала несколько судорожных глотательных движений. Тошнота отпустила, но тут же накатила слабость, такая сильная, что коленки задрожали предательски, и тут же пробежал по животу холодный озноб, и страшно стало за себя: что это? Нервная перегрузка, что ли? Сроду с ней такого раньше не случалось… А может… Нет, нет, и думать об этом не стоит. Хотя… Надо бы в аптеку зайти, на всякий случай проверочный тест купить. Мало ли куда их могла завести неконтролируемая тяга друг к другу? Такая бывает жесть, что про все осторожности они с Димкой забывают…

* * *
        - Ну что ж, богато, богато живешь… Ничего не скажешь…
        Ира по-хозяйски прошлась по квартире, поджав губы и заложив руки за спину, потом надолго застыла около фотографий, развешанных по стене.
        - А этот мальчишечка и есть Машуткин братец? То бишь твой младшенький?
        - Да. Это мой Данечка, - с тихой гордостью, встав у нее за спиной, произнесла Таня.
        - Ничего себе мальчишечка, хороший. Только взгляд какой-то малахольный. Он у тебя чего, не в себе немного?
        - То есть как это - не в себе? - обиженно моргнула Таня. - Он очень даже в себе! Можно сказать, он полностью в себе и есть. Он у нас, понимаешь, очень талантливый, у него с детства особенное видение мира, свое, собственное. Он в художественной школе учится, в Питере. А потом будет в Мухинское училище поступать.
        - Так я и говорю - вроде как он не от мира сего… А что в училище - это ничего, это тоже, знаешь, неплохо. Не всем же в университетах учиться.
        Задохнувшись первой волной возмущения, Таня даже и слов сразу не нашла, чтобы рассказать своей гостье о том, что есть такое Мухинское училище. Да и гостья, впрочем, уже отвлеклась от этой темы, плюхнулась тяжелым туловом в кресло, внимательно огляделась в новом для себя интерьере. Потом перевела взгляд на пузатую бутылку, одиноко стоящую на столе, ткнула в ее сторону пальцем.
        - А вот это ты зря, Танюха. Выпивка в твоей ситуации - последнее дело. Мозги напрочь снесет, и опомниться не успеешь.
        - Да нет у меня никакой ситуации, Ир. Ничего ж не случилось. Да и не пью я, просто тревогу попыталась унять…
        - Ну, это пока не случилось. Раз тревога есть, значит, жди, скоро случится. И ситуация у тебя, милая, самая что ни на есть паршивая складывается, ты это и сама понимаешь. У таких баб, как ты, плохие повороты в жизни гораздо тяжелыпе проходят, уж поверь моему опыту.
        - У каких - у таких?
        - Да у домохозяек, шибко мужиком обеспеченных. Когда от простой бедной бабы мужик уходит, ей ведь сидеть да это… релефси… лефрекси… Тьфу ты, чтоб вам провалиться с вашими умными словечками! В общем, ей ведь тосковать да коньяки распивать некогда! Ей же надо об дальнейшей жизни думать, как себя, бедную, в новой жизни материально обустроить! Такая баба, она ж от страху гораздо быстрее встрепенется да вперед побежит и сама с жизнью справится. А ты… Вот что ты умеешь, скажи?
        - В каком смысле?
        - Да в любом!
        - Ир, я не понимаю… Ты так говоришь, будто я уже сейчас… Будто Сережа… Нет же ничего, кроме моих подозрений! Мне и предъявить ему, по сути, нечего!
        - Да. Пока нечего. А когда будет чего, уже поздно будет. У них ведь, у мужиков, как это происходит, знаешь?
        - Как? - упавшим голосом переспросила Таня.
        - Да так! Утром ушел на работу твой мужик, а вечером пришел уже чужой. Чемодан собрал и поминай как звали… А ты оставайся, как яйцо облупленное. Жди, пока новая скорлупа нарастет. А может, она и вообще не нарастет. Всяко бывает.
        - Да. У меня, например, точно не нарастет….
        - Ну да. Потому что на сегодняшний день ты вся в своем мужике проживаешь, а самой-то тебя и нет. А это плохо, очень плохо, Танюха. Собственного бабского внутреннего заделья в тебе нет. Я уж не говорю о профессии… Что профессия! Дело наживное. Даже если твой разлюбезный тебя при деньгах оставит, все одно - не выкарабкаешься. Потому что на всю жизнь, как есть, порядочная и честная, в нем и останешься.
        - Что ж, и в этом ты права, наверное… В том, что я растворилась в муже без остатка. Но что делать - по-другому я не умею.
        - Ой, только не вздумай реветь, слышь? Чего ты?
        - Я не реву…
        - Ну да! Я же вижу, как рожей накуксилась! То есть лицом, конечно… Ты извини, я иногда словечком неокультуренным брякну не к месту, самой неловко становится. Кончай реветь, давай лучше думать будем, что делать. Надо же трепыхаться как-то, не сидеть сиднем!
        - Что ж, давай…
        - Вот и молодец! Это уже другой разговор пошел! Налей-ка мне рюмочку для почина…
        Таня, торопливо смахнув брызнувшую на щеки слезу, резво принесла вторую рюмку, налила до краев, потом сунулась было на кухню за лимоном, но Ира в корне пресекла ее благие гостеприимные намерения:
        - Да куда ты? Сядь! Потом закусывать будем. Сначала о деле поговорим.
        Осушив до дна рюмку, она закрыла глаза, крякнула по-мужицки, со смаком, отерла ладонью губы, внимательно посмотрела на Таню:
        - Значица, так, Танюха. Слушай меня сюда. Я вчера переговорила о тебе с одним мужиком, объяснила ему ситуацию. Он вроде согласен…
        Душа внутри у Тани ухнула и свернулась от липкого страха клубочком, и пересохло во рту, и трудно стало дышать от стыда. Облизнув языком сухие губы, она пролепетала почти шепотом:
        - Н-на что… согласен?
        - Нет, вы посмотрите на нее, боже ты мой! На что согласен! Перепугалась, как соплюха пятнадцатилетняя! Ты что думаешь, я тебя в публичный дом поведу, что ли? Ага, размечталась!
        - Ир, ну не надо… Просто мне эти разговоры сами по себе очень неприятны…
        - Да поняла я, поняла. Ты не такая, ты ждешь трамвая. Потому и вариант для тебя нашла вполне сносный. Только для видимости. Он тоже, кстати, только на видимость согласился. В общем, его Сашей зовут. Ничего, симпатичный! Он у нас в доме квартиру снимает, один живет. Даже никакой завалященькой бабенки к нему не ходит, я наблюдала. А тут они с моим Пашкой разговорились, то да се… В общем, этот Саша о себе вот что рассказал…
        Таня Ирино повествование о Саше, который «согласился для видимости», слушала и не слушала. По крайней мере, первую часть рассказа пропустила точно, где живописались его общечеловеческие «симпатичные» черты. На кой черт ей эти черты сдались? Пусть он хоть самый раскрасавец будет - зачем? Да и душа внутри, не желая выходить из своего оборонительного состояния, всячески этому рассказу сопротивлялась, толкаясь в голову вопросами: зачем, зачем? Однако сама по себе Сашина жизненная история произвела-таки на нее впечатление. Может, потому произвела, что историю эта Ира начала словами: «…они с женой полжизни так же хорошо жили, как и вы, душа в душу, а потом он в молодую девку втрескался, да так, что голову потерял». Именно за эту фразу Танино внимание и зацепилось. А дальше пошло еще интереснее.
        Дальше этот неведомый и «очень симпатичный» Саша бросил жену с дочерью, развелся и уехал со своей молодой пассией в их город. Квартиру сняли, работу нашли. Он на производство работать устроился, поскольку «мужик рукастый и головастый», а пассия к большому фирмачу в секретарши подалась. Но «недолго музыка любовная играла», как выразилась в их адрес злорадная Ира. Потому как вскорости фирмач Сашину пассию себе в любовницы приглядел. И она, «стерва такая», не желая пренебрегать выпавшей на ее долю материальной перспективой, Сашу тут же бросила. Перетерпев в данном месте рассказа Ирино лирическое отступление на тему - чего еще от нынешних девок ждать? - Таня с огромным уже интересом дослушала этот грустный рассказ до конца. То есть до того кульминационного момента, когда Саша с повинной головой рванул в свой родной город к вероломно брошенным жене и дочери, да получил от ворот поворот. Пришел домой, а дочь ему в открытую дверь - вы кто такой будете, мужчина? Ах, отец? Который так называемый? Ну, в таком случае валите отсюда скорее, уважаемый и так называемый, потому как мамин новый муж, не ровен час,
придет и вам от души накостыляет… В общем, ушел Саша оттуда несолоно хлебавши. Обратно сюда приехал. Теперь живет как перст, один, свое пропавшее семейное счастье оплакивает. И стало быть, не возражает оказать посильную помощь в спасении чужого семейного счастья. То есть ее, Таниного. Ну и Сережиного, само собой.
        - Бабы к нему и так и этак подступаются, а он и знать никого не хочет. Представляешь? Я уж думала, грешным делом, и не бывает нынче таких мужиков… - вздохнув, закончила свой грустный рассказ Ира.
        - Значит, он сильно переживает, что свою семью разрушил? - тихо уточнила Таня.
        - Ну да, переживает. Что имеем - не храним, потерявши - плачем. Это как раз про него.
        - Погоди, Ир… Ну, допустим, с его женой понятно, новый муж, новые радости… А дочь? Она что, совсем его не простила?
        - Ага. И знать даже не хочет! Он по первости все дозвониться ей пытался, так она даже номер телефона сменила. Отрезала от себя отца, как краюху хлеба.
        - Бедная, бедная девочка… Тоже переживает, наверное…
        - Ой, да бог с ними, Танюх! Нам их переживания без надобности. Главное, этот Саша нам подыграть согласился! Тебе то есть. Представляешь, как твой Сергей обалдеет, когда увидит свою благоверную где-нибудь в кафе с красивым мужиком? Он у тебя как, сильно ревнивый?
        - Я не знаю, Ир. Я ему ни разу повода не давала. Ни малейшего.
        - Это плохо, что не знаешь. Мужики в этих случаях вообще непредсказуемыми бывают. У моей подруги, например, муж тихоня тихоней, а как заподозрит чего - сразу в глаз бьет! А потом хватает документы и в суд разводиться бежит. Правда, до конца так ни разу и не добежал. С полдороги остывал да в дом возвращался, прощения просить. Ну да ладно, не об нем сейчас речь… Нам надо теперь подумать, как эту ревность в натуре организовать.
        - А правда - как?
        - Может, Машу попросить, чтобы она отца в кафе пригласила? Ну, якобы для разговора? Он придет, а она якобы опаздывает… А ты сидишь там с мужиком - вроде как не в курсе дел… А?
        - Нет, нет! Машу в это дело впутывать не надо, что ты! Да и вообще… Как я ей все это объясню?
        - Ладно. Действительно, Машу впутывать не стоит. А может, я Димку попрошу? А что? Он поймет…
        - И Диму тоже не надо, Ир. Зачем ставить парня в неловкое положение?
        - Ну да. Тогда мы вот что сделаем… Я сама твоего Сергея приглашу! Будто бы хочу с ним встретиться, о детях поговорить.
        - Так он же тебя не видел никогда!
        - Ну и что? Тем более, значит, познакомиться надо! Я баба простая, без комплексов, взяла да и пригласила!
        - Ну…
        - Да ладно, не нукай. Нормальный вариант. Все равно у нас других больше нет. Значит, так. Я звоню, твой Сергей приходит. А за столиком - вы с Сашей сразу ему в глаза бросаетесь. И обстановка чтоб у вас была такая… интимная. Цветы, шампанское, он твою руку в руке держит… Хотя руку не надо. Это уже лишнее. Просто смотрите друг другу в глаза, и все. А ты перед этим прическу наверти помоднее и косметики на морду лица побольше нашпаклюй.
        - Да я не крашусь вообще-то.
        - Ну и что? И хорошо! А для кавалера будто бы накрасилась!
        - Ладно, я попробую…
        - Вот и молодец. Так, теперь давай назначим день операции. Может, завтра?
        - Уже завтра?!
        - А чего тянуть? Хочешь, чтобы твой опять вместе с молодухой в командировку умотал? Он у тебя, я поняла, часто по командировкам-то мотается?
        - Да. У него бизнес такой. Часто ездить приходится.
        - Ишь как хорошо устроился, подлец…
        - Ир, следи за словами. Он не подлец.
        - Прости, Танюх. Само как-то вылетело. Прости. Чегой-то я и впрямь не того - свата в подлецы записала. Так на чем мы остановились, я забыла?
        - На том, что уже завтра… Чтобы Сережа, как ты говоришь, снова в командировку не умотал.
        - Так и не умотает! Как есть говорю, не умотает! Когда у него сомнения в твоей честности появятся, он так быстро не уедет. Неделю как минимум сомнения пережевывать будет.
        - Да уж… Не знаю как насчет пережевывания, но удивится он, я думаю, порядочно.
        - А нам на первых порах и удивления хватит. А дальше - видно будет. Еще чего-нибудь придумаем.
        - И все-таки, Ир… Как-то я этот спектакль плохо себе представляю. Ну, зашел в кафе, ну, увидел… А дальше что? Я как должна себя вести? Броситься к нему и оправдываться, что не виноватая я? Он сам пришел?
        - Зачем? Он зайдет, а ты делай вид, что его в упор не видишь. Будто бы кавалером своим полностью поглощена.
        - А если он к нам подойдет и за столик сядет?
        - Ну, тогда уж по обстоятельствам… Никогда не знаешь, как мужик себя в такой ситуации поведет. Сама ж говорила, что он тебя никогда не ревновал.
        - А если он про Сашу спросит: кто это? Мне что сказать? Коллег по работе у меня нет, мужей подруг он всех знает, одноклассников в этом городе у меня тоже быть не может…
        - А ты ничего не говори! Просто опусти виновато глазки в тарелку и промолчи. Так лучше будет.
        - Ой, не знаю… Боюсь я всего этого, Ир… Может, зря мы все это затеяли, а? Может, мне просто с Сережей поговорить?
        - Да знаю я, как ты говорить будешь! Заревешь от обиды, и все дела. Ты что, забыла, чему я тебя учила? Виноватая баба сразу с мужика спесь сбивает, а на обиженной воду возят! Тут не разговаривать, тут действовать надо. Давай говори телефон своего красавца, я ему завтра прямо с утра позвоню. Кстати, в какое кафе его звать-то?
        - Давай в «Ромашку»… Мы там три года назад юбилей свадьбы отмечали…
        - Хорошо. В «Ромашку» так в «Ромашку».
        - Скажи, что ты его на открытой веранде будешь ждать. Там обзор хороший, и я увижу, как его машина подъедет. Чтоб он меня врасплох не застал. Ну, в смысле, чтобы мы с этим Сашей начали уже всю эту процедуру - в глаза друг другу смотреть, улыбаться и прочее.
        Они долго еще обсуждали подробности задуманной над Сергеем каверзы, потом перенесли обсуждение на кухню, прихватив с собой бутылку коньяку. Потом гостья с удовольствием отобедала приготовленными для Сергея борщом и котлетами, от души похвалив Танины кулинарные способности, и, наконец, раскланялась. Закрыв за ней дверь, Таня без сил опустилась на диванчик в прихожей, тихо удивляясь самой себе. Нет, как это она позволила втянуть себя в такую глупую авантюру! Хотя и отказаться еще не поздно…
        Взгляд ее снова упал на задвинутую в самый угол и так и не разобранную Сережину сумку. Нет, чего она тут стоит, на нервы действует! Надо ее убрать с глаз долой. Достать Сережины рубашки, сунуть их стиральную машину, а сумку - убрать!
        Ногой выпихнув сумку на середину прихожей, она решительно расстегнула «молнию», вытянула из кожаного нутра скомканные рубашки, потащила их в ванную. Так и не дойдя до машины, остановилась, задохнувшись от чужого незнакомого запаха. Смесь табачного дыма и терпких японских духов. А на вороте голубой рубашки, Сережиной любимой… Что это? Две розоватые неясные полоски. След от губной помады.
        Господи, неужели это именно с ней все происходит? Как это все тяжело, сил нет. Господи, пожалей, пожалей бедную женщину, пошли ей немного виноватости, чтобы она хоть частичку обиды «сожрала», как Ира по простоте душевной недавно выразилась.
        Ну, пусть видимость виноватости, и то хлеб…
        Заснуть в эту ночь Тане так и не удалось. Весь вечер телефон взглядом гипнотизировала в ожидании звонка от Сергея, потом сдалась, сама набрала его номер. А там - тишина, если не брать во внимание вкрадчиво фуфукающее по-английски известие про временную недоступность вызываемого абонента. Потом она долго лежала с закрытыми глазами, прислушивалась к звуку лифта. Ключ зашуршал в замочной скважине примерно в половине первого ночи - пришел, наконец. Прокрался сначала в ванную, потом на цыпочках в спальню зашел, лег на свою половину кровати. Заснул тут же. А она так и лежала, боясь пошевелиться. Только под утро ее сон сморил. Открыла глаза - а за окном позднее утро. Проспала, значит. Не слышала, как утром Сергей встал и ушел. Без завтрака.
        Впервые, наверное, за всю супружескую жизнь она проспала хлопотливое утро. И вставать не хотелось. Валяться просто так тоже, конечно, не хотелось, да и привычки у нее такой не было - по утрам валяться. Дурное это, по сути, дело. Никчемное. И чувствуешь себя тоже никчемной, и мысли терзают никчемные. Сиротливо-упаднические, вязкие, как пластилин. Одна такая мыслишка побродила в голове немного, а потом из упаднической до настоящей философической разрослась. И была эта противная мыслишка о том, что многие женщины так живут, и ничего. Многие знают, что им родные мужья изменяют, и привыкают к этому обстоятельству, смиряются как-то… Учатся делать хорошую мину при плохой игре. Наверное, ей тоже надо научиться так жить. То есть лгать. Зацепиться за пресловутую мудрость жены-знайки и лгать. Ты знаешь, что я знаю. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю. Только не уходи, голубчик. Фу, мерзость какая.
        Содрогнувшись, она сбросила с себя одеяло, быстро встала с постели, с силой провела ладонями по лицу. Нет, не получится из нее жены-знайки. Она точно знает, не получится. А с другой стороны - что из нее получится? Одинокая гордая женщина не первой свежести? Вон из зеркала какое помятое лицо глянуло, будто не родное, не свое. Под глазами круги, на лбу поперечная морщина образовалась, сухие бледные губы подковкой сложились, оттого и выражение лица получилось больное, затравленное, не живое совсем. С таким лицом надо ложиться да умирать. А что? Дети, считай, пристроены, муж долго горевать не будет…
        Ирин звонок застал ее на кухне, за чашкой кофе. Как говорится, умирать собирайся, а утреннего кофею испить - святое дело. С сахаром и со сливками. И обязательно из любимой большой кружки.
        - Танюх, полный порядок, все идет по плану! - зажурчал в ухо сипловатый уверенный Ирин голос. - Как у тебя настрой, не сдулся за ночь?
        - Не знаю, Ир. Я не спала всю ночь. Так плохо выгляжу, краше в гроб кладут.
        - Да кому на фиг надо, как ты выглядишь? Тебе ж не под венец идти! Давай собирайся потихоньку. Я твоему Сергею уже позвонила, он встречу на четыре часа назначил. Говорит, ему так удобнее. А он у тебя ничего, вежливый такой… Сначала удивился, выспрашивать начал, какое такое дело у меня к нему образовалось, а потом по-деловому отрубил: в четыре, говорит, и точка.
        - А этот… Как его зовут? Саша? Ты ему тоже позвонила?
        - А как же! Все путем, Танюха! Я ему велела пораньше прийти, чтоб осмотреться на месте. Освоиться. И ты тоже пораньше подгребай, лады?
        - Ой, а как я его узнаю?
        - Да узнаешь, узнаешь! Он весь из себя видный такой, похож на Джигарханяна в молодости.
        - Ир… А что мне надеть, как ты думаешь?
        - Господи, Тань! Мы же с тобой все обговорили вчера! Надень что-нибудь такое… легкомысленное, вдохновенно волнующее. Ну, представь, что ты и в самом деле на свидание собираешься…
        - Нет, Ир. Мне не представить.
        - Да тьфу на тебя, зануда ты порядочная! С ума сойдешь с этими честными бабами… А в принципе надевай что хочешь. Не забивай голову. В общем, в половине четвертого Саша тебя ждет. Собирайся. И не вздумай свинтить, поняла?
        - Поняла.
        - Ну, давай… Не дрейфь, Танюха, прорвемся.
        Нажав на кнопку отбоя, Таня кинула взгляд на часы и округлила глаза от удивления - время уже за полдень перевалило! Это ж надо так с ритма сбиться - сроду с ней такого не бывало. Всегда утро было утром, а обед - обедом. Жизнь текла ровно и размеренно, как теплый песок меж пальцев, и день был занят бытом, хлопотами и ожиданием - то Машки к обеду, то Сережи к ужину. Может, для кого такая жизнь скучна и постыла, а для нее - свой микрокосмос. И вылетать из него не хочется, и
«прическу накручивать» не хочется, и «морду лица шпаклевать» тоже не хочется. И тем более думать, что бы такое надеть «вдохновенно волнующее». Потому что ни вдохновения, ни волнения в душе нет. Пусто там, одиноко и страшно.
        Ровно в три часа она вышла из дома. Накрашенная, напомаженная и пахнущая духами, как неприкаянная феи ночи. Шла, опустив голову долу, - казалось, все оглядываются ей вслед и усмехаются нехорошо. Хотя на самом деле никто и не оглядывался. На самом деле ничем она от встреченных по пути женщин и не выделялась. А до ее собственного внутреннего дискомфорта уж точно никому дела нет.
        День выдался для поздней осени довольно странным. Было тепло и ветрено, как ранней весной. И очень тревожно. Чем ближе подходила она к месту совершения задуманного ими с Ирой лицедейства, тем сильнее тревога перерастала в досаду. И даже не в досаду, а в злость. И впрямь - как это она согласилась участвовать в этом бездарном спектакле? Взрослая серьезная тетка, а повелась, как сопливая школьница. И блузку прозрачную напялила, и прическу наворотила, и ресницы накрасила так густо, что, казалось, они клацают друг о друга, как у куклы. Да еще и туфли на высоких каблуках надела, и походочка образовалась та еще, потому что приходилось все время задом вихлять, чтобы ногу ставить правильно. Скорее бы уж дойти, что ли…
        Она его сразу узнала, как только поднялась на открытую веранду кафе. Действительно, похож на Джигарханяна в молодости. Глаза умные, грустные, лицо доброе, волосы с благородной проседью. И он тоже махнул ей рукой, приветливо приглашая за столик.
        - Здравствуйте, Таня. Ведь вы Таня, да?
        - Да. А вы, стало быть, Саша.
        - Что ж, будем знакомы… Скажите, я правильно столик выбрал? По-моему, правильно. На него сразу взгляд падает. Ваш муж нас тут же и увидит, как зайдет.
        - Да. Вы хорошее место выбрали, Саша. Спасибо.
        Дальше разговор не затеялся, оба замолчали в неловкости, осматриваясь по сторонам. Таня попыталась было улыбнуться, изобразить на лице некую беззаботность, но на фоне бушующих внутри досады и злости улыбка получилась вымученной, нелепой, как заплата на видном месте.
        - Наверное, заказать чего-нибудь надо? Как вы полагаете? - тоже будто бы непринужденно спросил Саша, наклоняясь к ней через стол.
        - Да. Конечно, надо заказать. Позовите официантку, вон она, у бара стоит. Только у меня условие - за заказ плачу я.
        - Нет, но почему же…
        - Я же ясно сказала - сама заплачу! Вы-то тут при чем?
        Ого… Она и сама удивилась, как резво выплеснулась наружу ее внутренняя досада на эту неловкую, можно сказать, препротивнейшую ситуацию. Еще и нахамила бедному отзывчивому мужчине. Он, может, с работы отпросился, может, другие важные дела бросил, сидит теперь, неловкостью мается. А она…
        - Извините… Извините меня, Саша. Просто я ужасно нервничаю. Никогда не была в подобной ситуации.
        - Да я, собственно, тоже никогда не думал, что придется выступать в такой роли. Но я готов… Скажите, Таня, а ваш муж… Он не очень ревнивый? Как-то не хотелось бы, чтобы дело до рукоприкладства дошло. Он меня не побьет?
        Хорошо сейчас он это сказал - с легкой смешинкой в голосе. Не с обидной насмешливостью, а именно со смешинкой. Молодец, верный тон взял. Надо бы и ей к этому тону подстроиться.
        - Может, и побьет… - проговорила она почти мечтательно. - А что делать? Если уж подрядились в таком благородном деле помощником быть, значит, терпите. Кстати, а почему вы на эту авантюру вообще согласились? Хотя можете не отвечать. Спасибо вам, конечно.
        Внизу, в пространстве маленького дворика, одновременно выполняющего функцию автостоянки, послышался шум въехавшей машины, и она вздрогнула, пугливо повернула голову на звук захлопнувшейся дверки. Нет, не Сережина машина. Молодой какой-то парень вышел, с девушкой. А все равно сердце колотится и в ушах звенит. Так звенит, что голоса Сашиного не слышно. Он что-то говорит, а она - не слышит.
        - …Да не волнуйтесь вы так, на вас лица нет! В конце концов, не в постели же он вас застанет… - долетели до нее наконец его слова. - Давайте я вам лучше воды налью. Вот, попейте.
        - А я и не волнуюсь! - слегка отодвинув от себя стакан с приятно шипящей газом минералкой, довольно спокойно произнесла она. - По-моему, это вы больше волнуетесь, чем я. Вы лучше действительно заказ сделайте, а то мы нехорошо сидим, будто в пустых декорациях.
        - Да, да, конечно…
        Саша повернул голову назад, поискал взглядом официантку, но она сама уже деловито поспешала к их столику, неся в руке две книжечки меню. И улыбнулась довольно приветливо, кладя их перед ними.
        - Спасибо, нам не надо, - тоже улыбнувшись, покачала головой Таня и отодвинула от себя книжечку подальше. - Вы лучше знаете что сделайте? Вы нам оформите стол так, чтоб очень красиво было. Ну… чтоб очень романтически. Как будто у нас свидание, понимаете?
        Официантка чуть приподняла бровь, посмотрела на нее озадаченно, но не долго. Видимо, их вообще этому не учат - чтобы озадачиваться. А учат простому правилу - клиент всегда прав.
        - Хорошо. Я вас поняла. И оформим «как будто», и сделаем очень романтически. Со свечами. Хотя нет… Со свечами не стоит, ветром задует. Сегодня ветер сильный, а веранда открытая. Лучше я вам вазу с цветами поставлю. С розами. И шампанское в ведерке. И фрукты. А из еды что-нибудь принести… романтическое?
        - Да, только давайте быстрее, пожалуйста. У нас очень мало времени.
        Все-таки официантка не сдержалась - опять озадачилась лицом. То есть посмотрела на них с плохо скрытым недоумением. Наверняка сейчас пойдет на кухню сплетничать про странную парочку, которая просит красивый стол для «будто бы свидания». И ее поймут, и вздохнут, и пожалеют - каких только странных клиентов за целый день не навидаешься.
        - Вы мне так и не ответили, Саша, - почему вы на это все согласились? Просто от скуки или из желания побыть альтруистом? Вам ведь Ира наверняка живописала мое бедственное положение?
        - Ну почему сразу - бедственное…
        Он замолчал, долго смотрел на нее, будто собираясь с мыслями. И она тоже молчала, будто загипнотизированная его теплым «джигарханяновским» взглядом. Хотя и не определить, чего в этом взгляде было больше, теплоты или грусти. Но сочувствие - точно присутствовало. Подлинное, искреннее. Фальшивку она бы сейчас наверняка распознала.
        - Потому и бедственное, что я совершенно не понимаю, что мне в такой ситуации делать… И надо ли вообще что-то делать…
        - Так вы уже делаете! Я думаю, не стоит на полпути останавливаться. И придумали вы с Ирой очень хорошо - ревнивые эмоции в муже всколыхнуть.
        - А вы и впрямь считаете, что это… хорошо?
        - Ну, может, «хорошо» - слово не совсем удачное. Я в данном случае назвал бы это полезной необходимостью. Вроде как пощечины за истерику. Его несет на эмоциях, а вы ему - р-р-раз! - и порядок. Знаете, когда мужчина в возрасте вдруг влюбляется, это тоже немного смахивает на истерию. Вот если бы мне в свое время…
        - Да, да… Насчет истерии вы где-то правы… - невежливо перебила она Сашу, вознамерившегося было поделиться собственными на этот счет переживаниями. - Вы знаете, его, Сережу… то есть мужа моего… Его в последнее время подменили будто! Мы же… Мы очень счастливо жили, единым семейным организмом, а теперь… Так больно все это в себе носить, если б вы знали!
        - Да. Я знаю. Очень больно.
        - Вы? Знаете? Да что вы вообще можете понимать! Вы сколько со своей юной любовницей прожили, когда она вам рога наставила? Вы извините, но Ира мне вашу историю рассказала… Наверное, и года не прошло?
        - Да какая любовница, Таня… Вы меня не поняли. Я сейчас не о ней. Я сейчас о своей жене говорил. То есть я хотел сказать, что только теперь понимаю, как ей было тогда больно. К сожалению, слишком поздно понимаю.
        - Ну, я думаю, не очень-то ей и больно было, если она так быстро вас забыть сумела. И поделом вам - не надо было семью разбивать!
        - Тань… По-моему, я согласился участвовать в этом дурацком спектакле не для того, чтобы…
        - Ах, все-таки дурацком?!
        Она лихорадочно задвигалась на стуле, одновременно пытаясь встать и схватить сумку, висящую на его спинке. И встала бы, наверное, если бы Саша не протянул руку и с силой не прижал ее запястье к столу, захватив грубовато в ладонь.
        - Таня, успокойтесь, пожалуйста, прошу вас. Не надо так нервничать. Успокойтесь, и все будет хорошо. Расслабьтесь, улыбнитесь… В данной ситуации спокойствие - ваш лучший помощник. Вы все правильно делаете, Таня. Все правильно… Успокойтесь, пожалуйста… Вот так…
        Голос его звучал вполне задушевно, и ладонь была сухой и горячей. Через какое-то время ее и впрямь отпустило, и тут же напала стыдливость за свое глупое поведение, и сама по себе устроилась виноватая улыбка на лице. Надо было, конечно, и запястье от Сашиной горячей ладони освободить, но она почему-то медлила. Наверное, уставший от потерянности и лихорадки последних дней организм никак не мог напитаться искренним, как подарок с небес, горячим человеческим участием. Въехавшую во дворик Сережину машину она проворонила конечно же…
        Заглушив мотор, Сергей повернулся к сидящей рядом Диане, проговорил деловито:
        - Подождешь? Я думаю, это ненадолго. Минут на пятнадцать - двадцать.
        Она кивнула медленно, глядя прямо перед собой. Потом перевела взгляд на его удаляющуюся спину, вышла из машины, закурила. Выдыхая вверх дым, вскользь прошлась глазами по панораме открытой террасы кафе. Ага, вот Сергей подошел к одному из столиков… Но за столиком… За столиком - та самая женщина, его жена, кажется? Но как же… Почему - жена? А рядом с ней…
        Сощурившись на сидящего напротив Сережиной жены мужчину, она сначала не поверила своим глазам. Потом вздрогнула. Нет, но этого не может быть, этого просто не может быть…
        Так думал и Сергей, медленно подходя к столику, где сидели Таня с Сашей, - этого не может быть. Даже глаза пришлось прикрыть на секунду и потрясти головой, отгоняя от себя непривычную картинку. Абсолютно сюрреалистическую, которой нет места в нормальной жизни. Таня - с незнакомым мужчиной в кафе. Таня - с макияжем, с кудрями, в прозрачной блузке. И цветы на столе, и шампанское в ведерке. А главное - как этот мужик по-хозяйски держит ее за руку и заглядывает в глаза! Нет, этого на самом деле происходить не может. Это действительно картинка. Мираж. Обман зрения. Надо подойти поближе и убедиться, что это всего лишь картинка.
        Он действительно подошел вплотную к столу, тронул жену за плечо. Таня подняла голову, глянула, как ему показалось, устало и безучастно. Потом пошевелила рукой, вытягивая ее из чужой ладони. Вяло пошевелила, тоже будто устало.
        - Привет…
        Он автоматически произнес первое, что пришло в голову, и даже попытался растянуть губы в соответствующей безликому «привету» полуулыбке. Мужчина, сидящий напротив Тани, тоже изобразил на лице подобие улыбки, но было видно, что процедура дается ему с трудом. Хотя и сгруппировался внутренне, как мог. Наверное, надо теперь спросить, кто он такой и что, собственно, ему от его жены надо. Да, обязательно надо спросить. Но это - потом. А сейчас бы надо с изумлением как-то справиться. Ему казалось, что оно заполнило его всего, от макушки до пяток. Одно сплошное изумление толчется в груди, в голове и даже во рту - привкус его полынной вязкой горечи, а еще от изумления дрожат руки и подгибаются колени, и очень хочется сесть и прийти в себя. Если такое вообще возможно. Не в смысле сесть, а в себя прийти.
        Он и сел. Вернее, плюхнулся на стул, не отрывая взгляда от лица жены. Странный у нее взгляд, спокойный какой-то. Будто все, что сейчас происходит, - обычное для них дело. И выражение лица странное - не испуганное, а будто загнанное. Хотя о чем это он? Про выражение лица - это потом… А сейчас ему просто сосредоточиться надо, принять картинку за реальность. То есть выяснить, что это за мужик и какого черта рядом с его женой сидит. Да и мужик на него смотрит, будто сам давно этих вопросов ждет. Будто подгоняет его взглядом - ну же, давай…
        - Ну, здравствуй, папочка!
        Голос Дианы над ухом прозвучал так вызывающе агрессивно, что он даже поморщился от досады. Сказал же - в машине ждать! Тут и без нее не знаешь, как себя к увиденной картинке пристроить. И вообще, при чем тут какой-то папочка… Это к кому она так обращается - папочка?!
        - Диана?! Ты?
        Лицо мужчины, неизвестно какого черта оказавшегося рядом с Татьяной, тоже вдруг дернулось изумлением. Хотя надо признать, его изумление было совсем другого рода, то есть без привкуса неприятной растерянности. Наоборот, присутствовала в его изумлении бурная радость, и он даже с места вставать начал, неуклюже громыхнув стулом.
        - Ой, только давай без родительских объятий обойдемся, папочка!
        Мужик так и не поднялся до конца на ноги - грузно осел на свой стул, во все глаза глядя на Диану.
        - Доченька… А… как ты здесь? Ты же…
        - Хочешь сказать, зачем я в этот город приехала? Вообще-то я уже взрослая, пап. Где хочу, там и живу.
        - Ты… здесь живешь? А почему…
        - Почему тебя не нашла? А зачем, пап? Насколько я знаю, тебе и без меня хорошо. Вон с чужими женами развлекаешься. Кстати, пап… Чего это тебя вдруг на солидный женский возраст потянуло? Квалификацию потерял, да?
        - Да… То есть нет, конечно… То есть это совсем не то, что ты думаешь!
        - Да бог с тобой, я вообще о тебе не думаю. Вот уже три года - не думаю! Совсем! Понял? Потому что тебя - нет. Мама у меня есть, а отца - нет!
        Звонкое высокое Дианино «нет» лопнуло над их головой, как натянутая струна. Все замерли. В образовавшейся мертвой паузе металась неловкость, отскакивала от одного к другому, будто ища спасения. Оно вскоре действительно появилось - в образе девушки-официантки с подносом, заставленным тарелками.
        - Ой, что же вы не предупредили… Вам еще два прибора принести, да? А горячее… Ну, которое романтическое… Надо еще две порции заказать?
        - Да, девушка. Принесите, конечно, - резко повернулась к ней Диана. - У нас, знаете ли, очень дружная компания, мы ужасно любим все романтическое. Мы все очень, очень близкие люди! Ужасно все романтические!
        - Дианочка, я прошу тебя… - проговорил с несчастной хрипотцой Саша-отец, улыбнувшись виновато и даже несколько заискивающе.
        - Да пошел ты со своими просьбами! Понял? Просит он! Ты меня три года не видел и еще столько же не увидишь! А может, и никогда уже не увидишь! Так что - чао-какао, папочка! Пока-пока!
        Резко развернувшись и взметнув белыми перышками волос, она почти бегом устремилась к выходу. Саша растерянно, на изломе, как женщина, протянул в ее удаляющуюся спину руки, потом, с грохотом отодвинув стул, рванул за дочерью. Таня и Сергей дружно развернулись им вслед, наблюдая, как они бегут через дворик. Как два спринтера на дистанции. Или как два актера в киношном кадре, когда по сценарию пожилой оперативник должен преследовать юную преступницу. Отвлек их от этой картинки прозвучавший над головой голос официантки:
        - Так я не поняла… Вам все-таки на четверых накрывать или на двоих?
        Они переглянулись и дружно уставились на бедную официантку так, будто она сказала совсем уж несусветную глупость. Сергей первым пришел в себя, откинулся на спинку стула, махнул небрежно рукой:
        - Спасибо. По всей видимости, нам ничего уже не понадобится. Видите, у нас дислокация изменилась? И цветы тоже уберите со стола, пожалуйста…
        Хмыкнув, девушка поплелась от их столика, на ходу недовольно покачивая головой. Наверное, сегодня не ее день был. Не повезло с клиентами. И кто это придумал такую чушь, что они всегда правы? Даже когда в истерике бьются, отношения выясняют и дислокацию меняют, все равно правы. А что делать?
        - Тань… Ты вообще понимаешь что-нибудь? Что это было? - с силой потер Сергей ладонью щеку, будто только что получил порядочную оплеуху.
        - По всей видимости, это была сцена из индийского кино. Твоя девушка обрела отца после долгой разлуки. Кстати, она очень хорошенькая, эта Диана. Правда, грубовата немного. Из породы любительниц похамить.
        - Да я не о том… То есть я не о Диане… Тань, у тебя что здесь, свидание было?
        - Нет. Это тоже было кино. Только не индийское.
        - Не понял…
        - А что тут понимать, Сереж? Обыкновенный неудавшийся дубль. Да и в целом кина тоже не получилось. Кинщик оказался плохой. Написал сценарий, а снять не сумел.
        - Какой сценарий? Ты что… Ты хочешь сказать, что специально это все организовала?
        - Ну да…
        - И утренний звонок от этой… как ее…
        - От Иры. Димину маму зовут Ирой, Сережа.
        - Тань… А зачем все это?
        - А Диана зачем, Сереж?
        Она подняла голову, смело глянула ему в глаза. Дернув желваками, Сергей отвернулся, сердито затряс под столом коленкой. Ей вдруг стало нехорошо от его растерянности, немножко трусливой, почти мальчишеской. И одновременно - легко. Захотелось вдруг рассмеяться, прижать к плечу его голову, погладить по жестким волосам с уже пробивающейся на висках сединой. И сквозь смех сказать что-нибудь нелепое, бабье, вроде того - не умеешь, мол, на сторону ходить, не стоит и начинать…
        - Сереж, ты это… Ты прости меня за спектакль, конечно. Я не хотела. Просто… Сереж, ну сам вспомни, как ты всегда говорил! Что семья - это крепость, что это монастырь в миру… Что там, в монастыре, за его каменными стенами мы с тобой спасаемся от страстей и соблазнов… Помнишь? Спасаемся в своей любви… Я так тебе верила, Сережа! А теперь что? Стена рухнула, да? Ты не удержался и соблазнился молодостью, намалеванным личиком? Так, выходит?
        - Да. Выходит, так. Не удержался.
        - Значит, зря я тебе так безоглядно верила. Во идиотка, да?
        - Нет, Тань. Ты не идиотка. Просто… Просто так получилось…
        - Да идиотка, идиотка, я знаю. Наивная дура. Я ведь тоже могла подсуетиться как-то, сохранить свою красоту и молодость. Шастала бы с утра до ночи по салонам… Сейчас все так делают. А я… Я просто не старалась быть лучше, чем я есть. И никогда не хотела быть дамочкой-потребительницей, которая мужа рассматривает как… как источник средств на себя, любимую. Выходит, зря? Господи, какую я чушь сейчас несу… Ну, чего ты молчишь, Сережа?
        Он поднял на нее глаза - виноватые, грустные. Смотрел, будто видел впервые. Долго смотрел. Потом произнес устало:
        - А я и сейчас могу это повторить, Тань. И про крепость, и про монастырь в миру.
        - Неужели ты хочешь сказать, что у тебя с этой Дианой… ничего не было?
        - Почему? Было. Было, Тань. Есть за мной такой грех. Виноват я перед тобой.
        - И что? Прощения просить будешь?
        - Поедем домой, Танька. Я домой хочу. Вставай, поехали. Дома отношения будем выяснять. По уставу нашего монастыря…
        Диана бежала по улице, не разбирая дороги и слепо натыкаясь на прохожих. Наверное, они и впрямь думали, что молодая преступница убегает от пожилого дядьки-оперативника. Останавливались, смотрели вслед удивленно. Некоторые плечами пожимали - уж больно странно им было, почему этот дядька бежит и по имени ее окликает. Орет на всю улицу - Диана, Диана, остановись…
        Она выдохлась аккурат у подземного перехода. Остановилась враз, тяжело переводя дух и с сожалением глядя на ступеньки, ведущие вниз. Отец подбежал, цепко схватил пальцами за предплечье, дышал над ухом, как загнанный конь, сильно раздувая ноздри.
        - Отпусти… Ну отпусти же! - попыталась она выдернуть руку из его железных пальцев.
        - Ты больше не убежишь?
        - Нет, не убегу.
        - Тогда давай сядем, поговорим спокойно.
        Оглядевшись, он повел ее в тихий скверик, примостившийся недалеко от шумного уличного перекрестка, усадил на свободную скамейку. Все еще тяжело дыша, похлопал себя по карманам, выудил пачку сигарет с зажигалкой, нервно прикурил, закрываясь от ветра ковшиком ладоней.
        - Ты какие куришь? «Мальборо»? Дай и мне тоже…
        Она проговорила это так обыденно, словно не бежала сейчас сломя голову по улице, а сидела, поджидая его долгое время на этой самой скамейке. Саша автоматически встряхнул пачкой, протянул ей сигарету, как это делают все курильщики, откликаясь на просьбу дать закурить. Потом уставился на дочь с запоздалой отцовской обескураженностью:
        - Ты что? Куришь?
        - Ага. Курю.
        - А… зачем?
        - Тебя не спросила зачем.
        - А давно?
        - Давно. С того дня, как ты нас с мамой бросил.
        - Понятно. Значит, ты до сих пор меня так и не простила…
        - Да! Конечно! А ты как думал? На моих глазах мама погибала, а я, значит, должна была радоваться твоему вновь обретенному счастью? Да ты хоть в курсе, что она, когда ты уехал, в психушку попала?
        - Как в психушку?
        - Ну, не в психушку, в клинику неврозов… Это название только красивое - клиника неврозов, а по сути - та же психушка. Ее там почти полгода держали. Все диагнозы ей нарисовали, какие только можно было, и депрессивный психоз, и астенический синдром… А от главной болезни так и не вылечили. Никто из медиков не знает, как лечить от предательства горячо любимого мужа.
        - Диана, но я ж не знал…
        - А если бы знал, то что? Бросил свою молодую и длинноногую и к нам вернулся?
        - Но я же и впрямь вернулся! Помнишь? Через год… А ты меня на порог не пустила. Сказала - уходи, не мешай маме. У нее новый молодой муж… Ты что, меня обманула тогда?
        - Нет. Не обманула. Новый муж действительно у мамы имеется. Так что все довольны и счастливы. А твоя молодуха как поживает? Счастлива?
        - Не знаю, может, и счастлива. Она меня давно бросила.
        - Постой, постой… Значит, ты к маме с повинной головой потому и приехал? Когда она тебя бросила?
        - Ну… То есть я не потому приехал, что бросила, а потому, что понял… Я хотел тогда на коленях прощения у мамы вымолить… А ты меня как обухом по голове - замуж вышла!
        - Ага. И тогда ты еще больше все понял. Раньше не понимал, а потом - р-раз! - и понял. Молодец! Слушай… А у тебя с этой теткой… Ну, которая из кафе… У тебя с ней что, роман намечается?
        - Нет. Я же говорю, что это не то!
        - А что тогда?
        - Скажем, я выполнял поручение деликатного свойства.
        - Это как?
        - Ну… Меня попросили, понимаешь? Ее муж должен был прийти и все увидеть…
        - А, поняла! Он должен был воспылать ревностью и не допустить посягательства на свою собственность! А заодно выбросить из головы вредные мысли о молодых и длинноногих. Так?
        - Да. Примерно так.
        - А тебя не смущает, что я и есть - та самая молодая и длинноногая?
        - Ты?!
        - А чего ты удивляешься? Ты, кстати, сам когда-то на все эти прелести повелся! А мой шеф чем хуже?
        - Он - твой шеф? Этот, который муж… Твой шеф? И ты с ним…
        Сигарета давно уже дотлела у Саши в руке, дрожала мелко меж пальцами. Обжегшись, он выщелкнул окурок в газон, потом снова уставился, казалось, в очень спокойное, даже безмятежное лицо дочери. Может, для постороннего глаза и действительно - безмятежное. Налетевший ветер поднял с Дианиных щек перышки волос, и она нервным движением вернула их на место, будто попыталась закрыться от его взгляда. Потом, чуть растянув губы в ухмылке, произнесла тихо:
        - Ну да. Шеф. И я - с ним. А что такое? Я оскорбила твое отцовское достоинство? Ну, ты на этот счет успокойся, пожалуйста. На отцовское достоинство ты права не имеешь.
        Саша дернулся, как от пощечины, на секунду закрыл глаза, заставил себя проглотить очередную колючку дочерней неприязни. Стерпел. Пусть колется. Зато сидит рядом с ним на скамейке, не бежит от него никуда.
        - Дианочка, но он же тебе в отцы годится…
        - Ага. А то я не знаю. Давай постыди меня. А твоя длинноногая тоже от стыда сгорала, когда ты на нее запал?
        - Не надо, Диан… Ты так говоришь, будто тебе все это удовольствие доставляет. А в той семье, между прочим, настоящая трагедия разворачивается. Знаешь, как его жена страдает? Я сам сейчас видел. Она хорошая и добрая женщина и совсем не заслужила…
        - А моя мама разве заслужила? Она, как ты говоришь, между прочим, тоже добрая и хорошая. Так что это не аргумент.
        - Да при чем здесь мама, Диан… Что ты сравниваешь?
        - Ага. Конечно, ни при чем. Тогда и ты тоже - ни при чем. Живешь со своей молодухой - и дальше живи.
        - Да нет у меня никакой молодухи! Я давно один.
        - Что ж, и на здоровье. Твои дела. Один так один. Мне без разницы.
        - Понятно. Значит, ты хочешь сказать… Ты меня никогда не простишь, да?
        - Точно. Никогда. Зря ты за мной по улице бежал. Я ж тогда еще тебе объяснила, когда приезжал в ноги падать, помнишь? Я же тебе сказала - не смогу. Даже телефон домашний поменяла, чтоб ты больше не звонил. Я думала, ты понял.
        - Но… Почему, Дианочка? Я же твой отец… Я понимаю - тогда у тебя еще обида свежей была. Но теперь ты уже взрослая…
        - Ой, только не надо вот этого - взрослая, не взрослая! Какая разница, взрослая я или нет? У предательства вообще срока давности не имеется! Если хочешь знать, маленькие дети гораздо легче родительское предательство переживают, чем дети взрослые. Потому что они относятся к нему по-взрослому. Маленькому всегда можно сказать - вырастешь, мол, поймешь… А взрослый - он уже понимает. Так что зря ты за мной по улице бежал, точно - зря…
        - Значит, не простишь?
        - Не-а!
        Она и сама удивилась, с каким веселым звоном вылетело у нее это «не-а». Немного неприлично даже. Молодая мамаша с коляской, проходящая мимо скамейки, глянула удивленно, потом усмехнулась понимающе. Наверное, странной они смотрелись парочкой. Может, молодой мамаше они представились парочкой даже несколько романтической, которая, например, сидит на скамейке и красиво прощается. Навсегда и навеки. Так же красиво, как в той песенке поется - расставшись, мы с тобой спасем свою любовь от мелких огорчений и обид…
        - А я, знаешь, так обрадовался, когда тебя там, в кафе, увидел… Сначала даже подумал - привиделось. Я ж не знал, что ты здесь, в этом городе… Как ты здесь оказалась, доченька?
        Диана медленно развернулась корпусом, красиво перекинув одну ногу на другую, стала разглядывать его породистое красивое лицо, подернутое серой пленкой безнадеги. Долго разглядывала, будто впитывала эту безнадегу в себя, будто пыталась насытить ею живущую внутри обиду. Потом вздохнула, как ей показалось, с облегчением:
        - Как оказалась, говоришь? Да никак… Взяла и приехала. Чтоб маминому счастью не мешать. А что, хороший город… Мелковат, сероват, но жить можно. Хотя, если честно, осточертел он мне порядочно. Давно домой хочу…
        - А где ты живешь, Дианочка?
        - Зачем тебе? В гости все равно приглашать не буду. И вообще… Пойду я, пожалуй. Мне пора.
        - Погоди! Куда ты так торопишься?
        - Куда? А я сейчас на вокзал рвану, пожалуй! К маме поеду!
        - Зачем?
        - Как - зачем? Соскучилась! Она, в отличие от тебя, меня не предавала и никуда от меня не уезжала. И никогда не предаст! Дай мне сигарету, пожалуйста. Сейчас покурю и пойду.
        Выцепив из протянутой пачки сигарету, она нервно сунула ее в рот, стала наблюдать насмешливо, как отец неуклюже возится с зажигалкой, пытаясь донести до нее гаснущее на ветру пламя. Потом они курили молча. Саша сидел, уперев локти в колени, втягивал в себя сигаретный дым тяжело и часто. Выщелкнув окурок в урну, поднял на дочь убитый и в то же время немного заискивающий взгляд.
        - Мы ведь еще увидимся с тобой, Дианочка? Правда?
        - Да на фига?
        Диана прицелилась в попытке бросить свой окурок в урну, но промахнулась, и он покатился несчастным, красным от помады комочком Саше под ноги. Засмеявшись, она встала со скамьи, встряхнулась легко, поправляя складку на брюках.
        - Ладно, пошла я. Спасибо за приятную беседу, папочка. Всего тебе хорошего.
        - Можно я тебя провожу?
        - Нет.
        Закинув на плечо сумку, она быстро пошла по дорожке, гордо ступая походкой манекенщицы. Белые перышки волос послушно подпрыгивали на голове, чутко следуя каждому шагу своей хозяйки, напряженная спина будто говорила грустно смотрящему ей вслед отцу - и не надейся, не оглянусь. Действительно, не оглянулась. Он долго еще сидел на скамейке в сквере, пока не стемнело. И пока сигареты не кончились.
        Вспоминал…
        Он вообще потом часто вспоминал тот день, когда принял решение. До мельчайших подробностей вспоминал, каждый раз обнаруживая новые и новые детали в его подлом течении. Вот пришел с работы домой, объявил сухо с порога - ухожу…
        Елена сначала и не поняла значения этого «ухожу», посмотрела удивленно: куда это? А потом… Потом она совсем ничего говорить уже не могла. Сидела в кресле, как хилая курица на жердочке, подтянув к себе колени и обхватив их руками, изредка сглатывала воздух да мелко трясла головой, будто отрицая происходящее - нет, нет, нет… Он несколько раз глянул на нее удивленно - никогда она раньше такую нелепую позу не принимала. Девчоночью какую-то. Раньше всегда садилась в это кресло, как королева на трон, откидывала привычным и небрежным жестом назад каштановые тугие пряди, потом торжественно возлагала одну красивую ногу на другую. А сейчас прямо неловко было на нее глядеть, честное слово! Будто он и впрямь истязатель какой. А он тогда был не истязатель, он был просто влюбленный мужик, напрочь потерявший способность к здравому рассуждению. И ко всем остальным чувствам, имеющим отношение к старой жизни, тоже способности потерявший. Ни жалости, ни сочувствия в нем тогда не было. А она молчала и смотрела на него снизу вверх так затравленно, как смотрит жертва на ворвавшегося в дом бандита. Временами лишь
короткая нелепая улыбка наплывала на лицо, и она поднимала его резко, глядела остро, пронзительно. Видишь, мол, я же догадываюсь, я же понимаю, что это всего лишь твоя нелепая затянувшаяся шутка. Может же родной муж, например, на работе сильно устать или слегка умом тронуться на почве черного юмора… Потому что не может быть, чтобы он ходил по квартире и глупости всякие говорил и кидал в чемодан свои вещи, первые попавшиеся, которые под руку попадут. Вон старый свитер зачем-то туда кинул. Для чего? Он же не свежий, его стирать надо. Но это ничего, это просто переждать надо. Сейчас, сейчас приступ черного юмора, невесть откуда взявшийся, закончится, и все встанет на свои места…
        - Да пойми, Елена, такое с каждым мужиком произойти может! Абсолютно с каждым! Живет он, живет, и вдруг - взрыв! Ты пойми, я сейчас от этого взрыва будто контуженый, ничего не слышу и не вижу. Прости меня, но я должен уйти. Понимаешь? Должен. И я не виноват, Елена…
        - Сашенька… А как же я? - с трудом выдавила она из себя мелким дребезжащим тенорком и снова глотнула воздух, как рыба. - Как же я, Сашенька?
        - Не знаю, Лен. Ты это… Тьфу, черт… Ну не знаю я, что в таких случаях говорят! Что ни скажешь, все пошлостью звучит. Ты прости меня, Лен… Понимаешь, это сильнее меня…
        - Саш, подожди. Ты и правда сейчас говоришь как в кино. Только в кино герой может так говорить: это сильнее меня. Это же штамп, Саша… Пошлый штамп…
        - Да знаю я, знаю! Чего ты к словам привязываешься? Я же объясняю - не могу придумать, чего надо говорить! Давай тогда вообще говорить не будем! Я сейчас молча соберусь и уйду. Без пошлостей и штампов. Хорошо?
        - А как же я?!
        - Ну вот, опять…
        - Саш, но этого же не может быть, чтобы ты влюбился! Этого же не может быть! Это чушь какая-то!
        Она попыталась рассмеяться в подтверждение своим словам, но смех получился жалкий, мелкий какой-то, рассыпался горохом по комнате.
        - К сожалению, может, Лен. Я действительно влюбился. И это сильнее меня. Хоть и штамп, как ты говоришь.
        - А она… Она что, тоже тебя любит?
        - Да. Любит.
        - Саш… А я? Я тоже тебя люблю… Что же мне делать, Саш?
        - Как - что? Жить дальше.
        - Нет, я не понимаю… Как - жить?
        - Лен… Если ты действительно меня любишь, то поймешь. Прости.
        - Опять штамп… Если любишь - поймешь…
        - Ну все, хватит! Чего мы все об одном и том же. Я пойду, Лен.
        Решительно задернув «молнию» на чемодане, он устремился было к выходу, но в дверях оглянулся. Елена сидела в кресле, по-прежнему подогнув под себя ноги и вжавшись в его велюровую мякоть, будто кто-то большой стоял над ней в этот момент и готовился нанести удар. Даже глаза закрыла, лишь веки дрожали непролитой слезной болью. Поставив чемодан, он подошел к ней со спины, протянул к волосам дрожащую жалостью руку. От прикосновения она вздрогнула, в безумной надежде открыла глаза, схватила мужнину ладонь холодными цепкими пальцами. И завыла в голос: - Не-е-ет!..

…Поезд вдруг дернулся на стыке, и Диана больно ударилась головой о металлическую загогулину, неизвестно с какой целью торчащую из плацкартной перегородки. Наверное, это была вешалка для одежды. И в самом деле, надо же раздеться, постелить себе постель да спать лечь. Сколько можно утюжить в голове одну и ту же сцену. Столько лет прошло, а никак не забывается. Видимо, эта сцена родительского прощания как главная строка из обвинительного заключения. Именно за ней следует прокурорское и безжалостное - гражданин виновен, прошу применить к нему высшую меру наказания.
        Хотя сама она в момент безобразного отцовского прощания вовсе не пылала такой кровожадностью. Сидела в своей комнате, уставившись в мерцающий пустым белым файлом экран компьютера. Вроде как паиньку из себя изображала. Ничего, мол, не вижу, ничего не слышу. Я хорошая девочка, воспитанная, в вашу родительскую ссору не вмешиваюсь, я вообще ее не замечаю. А на самом деле - сотрясалась вся от страха и холодного изумления. Потому что давно поняла - не ссора это вовсе. Но, как и мама, отчаянно ждала развязки. Казалось ей - вот-вот отец схватится за голову и упадет перед мамой на колени, и произнесет что-нибудь такое, тоже сильно заштампованное - прости, мол, Леночка, затмение временное на меня нашло. А когда мама завыла, вдруг поняла - не будет развязки. Ничего такого он уже не произнесет. И на колени не упадет. И мгновенно ушли из тела дрожь, а из головы - холодное изумление. Тело и голова вмиг наполнились такой обожженной злобой, что трудно стало дышать. Наверное, таким оно и бывает - состояние аффекта. Как будто пружина в тебе лопается, и вскакиваешь, и летишь в два прыжка через комнату, и визгливо
орешь, брызгая слюной преступнику прямо в лицо:
        - Не смей! Не смей ее трогать! Уходи! Навсегда уходи! Я тебя больше знать не хочу, понял? Нет у меня больше отца и не было никогда!
        А он тогда, между прочим, испугался. Когда мама завыла в голос, еще не испугался, а уж когда она фурией набросилась на него…
        Смотрел во все глаза, моргал быстро-быстро, будто соринка в глаз попала. Еще и проблеял что-то несуразное, вроде того - успокойся, доченька. И еще что-то добавил, из области заштампованного. Вроде - для нас с тобой, Дианочка, ничего не меняется, и ты навсегда останешься моей любимой дочкой…
        Как бы не так - доченькой! Да еще и любимой! Размечтался! Это раньше она была любимая, в родительской неге выращенная, и враз кончилась. Нет, наверное, все-таки плохо, когда ребенок в этой ежедневной любви-неге купается. Когда между родителями ничего, кроме взаимной любви, годами не происходит. Ни ссор, ни скандалов, ни ревности с ненавистью. Привыкаешь к этой благодатной среде, жизненный иммунитет теряешь. Потому что тоже любишь их - безумно. Вот тут-то самое страшное и происходит, наверное… Любовь без движухи расслабляется, незащищенной становится. Ударили по ней хорошенько, унизили - и продалась униженная любовь в рабство к ненависти. И ничего, ничего тут не сделаешь.
        А как она всегда гордилась этой образцово-показательной родительской любовью! Если кто-то из подруг принимался откровенничать о происходящих в их семействах разборках, слушала со снисходительной жалостью, сочувствовала, а потом как бы между прочим кокетливо вздыхала - мол, от моих предков такого и близко не дождешься, только и делают, что влюбляются друг в друга день ото дня… В общем, зависть к самой себе провоцировала. Неосознанно, конечно. Ужасно приятно, когда тебе в этом отношении завидуют. Откуда она знала тогда, что эта приятность ее же саму в спину ножом ударит?
        Диана вздохнула, пошевелила плечами, зажмурилась от ударившего по глазам света из вагонного окна. Поезд замедлял ход, прибывая к очередной станции. Унылый пейзаж ночного перрона проплыл перед глазами будто нехотя, вагон дернуло слегка. Мимо заполошно пробежала проводница, мужчина с верхней полки всхрапнул коротко, перевернулся на другой бок. И снова - тишина. Лишь слышно издалека, как станционный диспетчер бормочет сонным голосом что-то о дизеле, проходящем по шестому пути.
        Встав с полки и стараясь производить как можно меньше шума, она застелила постель, юркнула под одеяло, поправила под головой пропитанную всеми железнодорожными запахами вялую подушку. Надо спать. Утром она сойдет с поезда, поймает такси и поедет по знакомым улицам родного города, и явится к маме вот так, без звонка, подарком. Наверное, Толик к тому времени уже на работу отбудет. Хорошо бы.
        Хотя оп-па! Завтра же суббота, черт возьми! Следовательно, никуда он не отбудет, тоже станет в прихожей толкаться, сиять своей лысинкой. Мелкий, противный, жалкий человечек Толик. Давний мамин воздыхатель, бывший коллега. Дождался своего, довоздыхался. Отец - за дверь, а он - тут как тут со своим добром, то есть с сочувствием и поддержкой. Развел сопливую суету и демонстрацию мужской преданности. Житья от него не было! И так около мамы подскочит, и по-другому подпрыгнет! А из глаз плохо прикрытой радостью так и плещет. Мама вздохнет - он ее за руку хватает. Задумается - он со всякими глупыми разговорами лезет, вроде как старается, чтобы она глубоко в себя не уходила. Спаситель хренов. Может, ей, наоборот, надо было отплакаться, отгореваться да в себя поуходить, а не мучиться вежливой благодарностью в ответ на Толикову суету? Может быть, может быть…
        А дальше, как говорится, больше. Он ее от избытка сочувствия еще и в клинику неврозов спровадил. Бегал к ней с судками, трепыхался заботой. Она на него смотрела, как овощ с грядки. И снова улыбалась неловко - человек, мол, старается, а у меня на проявления благодарности обыкновенных сил не хватает… Жалкая улыбка получалась, вымученная. Ей-богу, сердце разрывалось на нее смотреть! Однажды она не вытерпела, заявила ей сердито:
        - Мам, ну хватит, ей-богу! Пойдем домой! Тебя же тут залечат, заколют уколами! А дома - легче, дома совсем обстановка другая…
        - Нет, дочка. Не могу я дома. Я уж лучше тут…
        - Да чем лучше-то? Сидишь, как старуха, в платок кутаешься! Надо же все равно как-то жить! Ну сколько можно в тоске пребывать…
        - А я разве в тоске, Дианочка?
        Мать повернула к ней серое лицо, усмехнулась бледными губами. Помолчав, тихо проговорила:
        - Нет, доченька, я вовсе не в тоске. Тоска - это хорошее чувство, человеческое. А во мне сейчас вообще никаких чувств нет. Понимаешь? И меня тоже - нет. Меня, человеческую, всю Саша в себе унес. Я полностью, до остатка в нем растворилась, ничего себе не оставила. Я думала, что это правильно, что по-другому нельзя. Я ж не предполагала… Я не думала…
        Зябко поведя плечами, она плотнее запахнула на себе платок, ушла в него, как в кокон. И снова замолчала, уже надолго. Сидела, медленно покачиваясь взад-вперед, взад-вперед… Потом вдруг встрепенулась, глянула на нее со вниманием:
        - Дианочка, а как ты там… Одна справляешься? Деньги у тебя есть?
        - Да есть, есть. Я проценты со вклада сняла. Ты же мне сама доверенность оставила… Да что деньги, мам! Ты лучше это… Ты выздоравливай поскорее, пожалуйста. Мне без тебя плохо! Давай поедем домой… Ну, пожалуйста! У нас в школе скоро выпускной, все с родителями придут, а я… Ну чего я, как сирота, одна дома?
        - Да, действительно выпускной… Ты права, Дианочка. Что ж, наверное, надо… Ты поговори с моим лечащим врачом, хорошо?
        - Мам, я уже поговорила. Он сказал - в любое время. Давай прямо сейчас, ладно?
        - Хорошо. Только надо Толику позвонить, сказать… Он приедет вечером, а меня нет. Неловко получится, он так старается…
        - Хорошо, хорошо! Я ему обязательно позвоню, не беспокойся.
        Она была готова тогда и черту лысому позвонить, чтобы вызволить мать из этого медицинского ада. Жуть, а не учреждение. Скопище несчастных людей, только у врачей да у медсестер лица вполне безмятежные. А Толик ее звонку очень даже обрадовался. Сказал - наконец-то с Еленочкой теперь сможет постоянно находиться. Он ее так и называл - Еленочка. И еще сказал, что очень кстати Еленочку из больницы выписывают, потому как хозяева, у которых он квартиру снимал, из длительной командировки возвращаются, и все так удачно совпало - и квартиру новую можно не искать, и за любимой Еленочкой он постоянный уход обеспечит. И что она, Диана, может вполне в этом вопросе ему довериться. Он будет любить маму до гробовой доски…
        Да, именно так и сказал - до гробовой доски. Только не уточнил, чьей доски, своей или маминой. Хотя заподозрить его в неискренности она не могла. Он действительно вокруг мамы суетился пылко и преданно. С работы бегом бежал, тряс авоськами. Даже когда просто по улице рядом шел, все пытался червячком изогнуться да в глаза ей заглянуть. И всем при случае рассказывал, как он счастлив, не забывая при этом намекнуть и о своих заслугах перед обожаемой Еленочкой. Не зря же он, простите, столько лет любил безответно, страдал да мучился! Вот провидение и вознаградило его за труды. Пусть и неказисто он рядом с обожаемой Еленочкой смотрится, но зато как любит! Еленочка с ним живет, как сыр в масле катается, и любая женщина, какую ни возьми, ей просто обязана обзавидоваться, ни больше ни меньше.
        Диана Толика терпеть не могла. Но терпела. А что было делать? Толик, когда мама из больницы домой вернулась, закатил застолье с тостами за «обожаемую Еленочку» и тут же, не отходя от кассы, предложение руки и сердца сделал. Мама только плечами пожала, глядя на него виновато, потом улыбнулась и тихо проговорила:
        - Спасибо тебе, Толик. Спасибо. Я… Я постараюсь, Толик. Я попробую. Только от юридических процедур меня избавь, хорошо? Ни бракоразводного процесса, ни регистрации нового брака я просто не переживу. Давай обойдемся гражданским браком, хорошо?
        Толик попробовал было снова трепыхнуть благородством намерений, но Диана так шарахнула его под столом каблуком по щиколотке, что вместо пылкого лица гусара, делающего даме предложение, у него образовалась кислая мина отвергнутого той же дамой страдальца. Так они и начали жить, как в пьесе Островского «Бесприданница». Вернее, это было продолжением пьесы. Восставшая из небытия Лариса Огудалова терпит рядом с собой маленького человека Карандышева. А самое смешное заключалось в том, что ей и впрямь некоторые тетки завидовали. А что - вполне приличный мужик попался. Не пьет, не курит, зарплату в дом всю до копеечки носит. И работать ей не позволяет - сам, как может, болезную жену содержит. Вот уж привалило счастье брошенке! Ей бы королевной ходить да грудью вперед, а она - глаза в землю, тоску в них прячет. Наверное, до сих пор по своему неверному сохнет…
        Это еще слава богу, что мамы с Толиком дома не было, когда «неверный» нарисовался на пороге их квартиры. Она открыла и тут же в первом испуге назад шарахнулась. Стоит, улыбается как ни в чем не бывало! Здравствуй, говорит, доченька, я очень по тебе соскучился… Еще и руки к ней потянул, выражая готовность к любящему объятию. Мама чуть не умерла, а он, главное, обниматься лезет! Так и стояла, как идиотка, смотрела, долго ничего произнести не могла. Пока он сам не спросил:
        - А мама дома, Дианочка? Пусти, я с ней поговорить хочу.
        - Че-го? Чего ты хочешь, не поняла? Руки свои от меня убери…
        - Доченька, ты что…
        - А то! Зачем ты сюда заявился? Ты думаешь, тебя здесь ждут, что ли? Ага, щас! Размечтался!
        - Прекрати, Диана. Не надо так. Я же понимаю, что виноват… Пусти, Диана.
        - Нет. Нечего тебе здесь делать. Ушел, значит, ушел.
        - Ты… Ты почему так со мной разговариваешь? Я же твой отец…
        - Кто - отец? Ты - отец?
        - Ну да… А чего ты на меня так смотришь?
        - Как?
        - Будто на чужого, с ненавистью. Не надо так, дочка. Понимаешь, отношения между родителями по-всякому могут сложиться, но отец всегда остается отцом. Ты должна меня понять…
        - Ну, во-первых, я тебе ничего не должна. И ты теперь, значит, мне ничего не должен. А во-вторых, пошел вон отсюда.
        - Что? Что ты говоришь, доченька…
        - Что слышишь. Пошел, пошел, а то я сейчас Толика позову, он тебя с лестницы спустит, понял?
        - Доченька… Ты… Не надо так, прошу тебя. Я же не ругаться приехал, я поговорить хочу… С мамой…
        - Незачем тебе с ней разговаривать! У нее муж ревнивый!
        - Кто? Муж? Какой… муж? Что ты придумываешь?
        - Обыкновенный, какой-какой. Мужеска пола. Толиком зовут.
        - Постой-постой… Это какой Толик? Это что, тот самый, безнадежно влюбленный, да? Но это же смешно, Дианочка…
        - А чего тебе смешно? Ты ушел, на второй день Толик тут поселился. Свято место пусто не бывает, сам знаешь. Мама очень счастлива.
        - Правда? Ты не шутишь?
        - Ага, сейчас все брошу и шутки шутить с тобой буду. Разминку капитанов КВН проведем. Давай вали отсюда.
        - Зачем же так грубо, Дианочка? Я ж тебе не чужой. Ты… Ты прости меня, пожалуйста. Я очень виноват. И перед тобой, и перед мамой. Давай поговорим. Ты же взрослая уже, ты должна понять! Я тебе не чужой…
        - Нет. Ты - чужой. И говорить я с тобой не стану. Уходи. Я не хочу, чтобы тебя мама видела. Уходи!
        Она захлопнула перед его носом дверь, припала к ней спиной - ноги дрожали от слабости. Слышала, как прошумели двери лифта, как он пошел вниз, унося в своем чреве отца. Сердце ворохнулось внутри, толкнулось острой болью, будто напоролось на острие ножа. Зачем, зачем он приехал? Только вроде все устаканилось, хоть и с Карандышевым, но устаканилось же. И вот - опять. Как хорошо, что мамы дома не оказалось…
        Именно после отцовского приезда с ней это и случилось. То есть поселилась внутри непонятная зараза, которую и словами не определишь. Зараза-обида. Зараза-ненависть. Поселилась под грудной клеткой, разливалась там горячей противной жижей, и спасения от нее не было. Достаточно ей было взглянуть в мамины глаза, которые когда-то горели яркой изумрудной зеленью, а теперь стали блеклыми, как жухлая трава поздней осенью, и зараза тут же поднимала голову и прожигала насквозь. Все-таки зря говорят - время лечит. Да никого это время не лечит, ерунда какая! Вот и отец тоже заявил - ты, мол, уже взрослая… И что? Нельзя же всех под одну гребенку стричь. С ней, например, обратная метаморфоза приключилась. Время проходило, она старше становилась, а зараза росла себе и росла. До того доросла, что ни думать, ни говорить о чем-то другом уже не могла. Как однажды выразился Влад - круто зациклилась.
        Ох, как она на него тогда обиделась! Потому что - ладно бы кто другой такое брякнул, но Влад… У них же, грех сказать, чуть ли не с пятого класса, с тех пор как за одну парту сели, особо трогательные отношения образовались. Смешная детская любовь, которая потом благополучно переросла в самую настоящую, и даже с планами на долгую и счастливую совместную жизнь. И вдруг - такое…
        - Динк, да ты не обижайся, ей-богу! - виновато бубнил он ей в телефонную трубку. - А только, знаешь, с тобой в последнее время вообще ни о чем говорить невозможно! Ты стала злая и совсем на своей проблеме зацикленная. Ну нельзя же так, Динк…
        - Ага. Когда у человека горе, он действительно ни о чем другом говорить не может.
        Когда у человека горе, он вообще-то не думает, как со стороны выглядит. Он просто надеется, что его поймут…
        - Да ты не думай, я все, все прекрасно понимаю! И как тебе тяжело - понимаю. У меня и самого предки развелись, когда мне всего десять лет было. И я тоже, помню, горевал, но не до такой же степени! И не так долго!
        - А до какой степени можно это переживать? Научи, а то я не знаю!
        - Ну, по крайней мере, в такую шизофрению я точно не летел…
        - А я, значит, лечу?
        - А ты летишь. Ты стала человеком своей проблемы, Динка. Она тебя полностью поглотила, ты никого и ничего не хочешь знать, кроме своей проблемы. Извини, но с тобой стало так скучно…
        - А ты, значит, хочешь, чтобы я тебя веселила?
        - Нет. Не хочу. То есть хочу, конечно. Я, Динк, того и другого хочу, то есть полного и всякого разнообразия эмоций, понимаешь? Хочу нормальных отношений с девчонкой. Я обыкновенный пацан, а не врач-психиатр. Так что извини…
        Она его тогда так и не дослушала - швырнула от себя трубку. Перелетев через письменный стол, та упала на пол, зашлась короткими обиженными гудками. И у нее тоже душа зашлась - двойной обидой. Все, все они такие, все до одного…
        А утром она встала и начала вещи в чемодан кидать. Неизвестно, откуда это решение пришло, наверное, само собой образовалось - надо ей в тот город поехать, где отец живет. Зачем? Да кто его знает зачем. Просто поехать, и все. А маме можно сказать, что поступать в институт поехала. Надо же, мол, высшее образование когда-то получать, после школы и без того уже два года прошло. Еще год - и вообще всю программу забудет. А мама точно возражать не станет. Глянет своими травянистыми глазами, грустно качнет головой - делай, мол, как считаешь нужным…
        Так она и приехала полгода назад - в никуда. Правда, с жильем ей повезло. В поезде еще познакомилась с Кирой, одинокой бизнесвуменшей в зрелых годах. Сейчас много таких женщин - пенсия на горизонте, а они вовсю в бизнесе самоутверждаются, словно берут реванш за бесцельно прожитые замужние годы. Кира ее к себе пожить пригласила. Ну, вроде компаньонки, на все готовое. И по хозяйству похлопотать, конечно. Постирушки закатить, еду приготовить… Нет, за прислугу она ее не держала, просто хотелось, чтобы кто-то дом согревал в ее отсутствие. И в свободном времени не ограничивала. Вот она и пользовалась этим свободным временем напропалую, то есть ходила бесцельно по улицам большого города. Спроси ее - чего и кого искала, она толком и не ответит. Отца? Нет, не хотела она его встретить. Хотя в лица прохожим мужчинам заглядывала и сама себя при этом строго одергивала. Нет, не хотела она его встретить! По крайней мере, сама себе четкий приказ отдала - не хочу его встретить, и все тут. И все равно ходила и в лица заглядывала…
        А еще она любила наблюдать за семьей, частенько появляющейся за забором Кириного коттеджа. Поднималась на маленькую смотровую башенку, выложенную наверху из красного кирпича - для красоты, наверное, - и глазела на этих людей в бинокль, который на Кирином чердаке случайно завалялся. Хотя слово «любила» с этим ее занятием вряд ли можно было соотнести, конечно. Когда любят что-то, смотрят на предмет любви с умилением. В ее же наблюдениях никого умиления не присутствовало. Наоборот, присутствовала злая досада - слишком уж та семья напоминала ее собственную, безвозвратно потерянную. Все, все в их семейной жизни воспроизводилось то же самое, вплоть до мелочей! Как будто кассету из того времени перед ней прокручивали… Муж - красивый и сильный мужик, очень в себе уверенный, жена вокруг него курицей хлопочет, светится своим женским счастьем, будто лампочку в нее затолкали. И дочка у них такая хорошенькая, рыжая с конопушками, от родительской любви разнеженная, но в то же время себе на уме девчонка. А эта, которая жена… Она даже смеялась, как мама когда-то! Негромко, но с удовольствием беззаботности, как
всякая счастливая женщина.
        Ей все время думалось, глядя на нее: почему? Почему мама должна свой век травой доживать, а эта - в счастливой беззаботности? Да она даже свою беззаботность наверняка и не осознает до конца! Должна же быть в мире какая-то всеобщая женская справедливость, чтобы всем поровну… Если для мамы нашлась проруха в виде девицы-искусительницы, то и для этой женщины пусть тоже найдется! Чем она лучше? Да ничем! Мама в сто, в тысячу раз красивее…
        А однажды в процесс этого наблюдения неожиданно вклинилась Кира. Просто взяла и застукала ее на площадке с биноклем. Не рассердилась, нет. Наоборот, улыбнулась заговорщически, протянула к биноклю руку.
        - Дай-ка и я тоже посмотрю, полюбуюсь… Хорошая семья, правда? Я их знаю, они тут часто появляются. И всегда - вместе. Ни разу на моей памяти Сергей постороннюю бабу не приволок… Вот сосед слева - тот еще ходок! По воскресеньям с семьей наезжает, а по будням - все с разными телками. А этот - редкий экземпляр. Семьянин до мозга костей. И так у них все красиво - прямо хоть Голливуд приглашай для рекламы семейного счастья.
        - Ну, это до поры до времени…
        - Почему? - удивленно оторвалась от созерцания Кира.
        - Да потому! Просто потому, что семейного счастья навсегда не бывает! Времена сейчас не те!
        - Да тебе-то откуда знать про времена, дурочка? Хотя… Может быть, ты и права… Сейчас семейные ценности не в цене. Вот раньше, когда по «Домострою» жили… Нет, не такая уж и плохая вещь была - этот «Домострой»! Там все четко, между прочим, было прописано, что жене делать, что мужу. И делали, и жили, и никаких разводов и несчастных брошенных детей не было. А сейчас все бабы с ума посходили - что-то доказывают миру, самоутверждаются без конца… Зачем?
        - А вы-то сами… Тоже вон хорошо самоутвердились! И бизнес есть, и дом вон какой…
        - Да, самоутвердилась. А толку что? Вот скажи: какой мне от всего этого толк?
        - Ну… Как же… Все у вас есть, вас уважают…
        - А… - махнула рукой Кира, отдавая ей в руки бинокль. - Что мне это уважение, на хлеб, что ли, намазывать? Я б его с удовольствием на такую вот женскую жизнь променяла, как у этой соседки, Сережиной жены… А самое обидное знаешь что?
        - Что?
        - У меня ведь тоже раньше муж был. Хороший мужик, добрый. Только зарабатывать не умел. Я его все пилила, пилила… И все норовила детьми упрекнуть, что, мол, им обязательно материальную платформу создавать надо. Так и жили годами. Я ему - про платформу, а он мне - про любовь…
        Вздохнув, она уперла руки в бока, прогнулась назад монолитной спиной, ойкнула и чуть поморщилась от боли.
        - Черт, пора массаж делать… Сижу, как идиотка, весь день за столом, нервничаю… Пока этих дебилов работать заставишь, семь потов сойдет… У тебя как с массажем? Не умеешь, случайно?
        - Нет, не умею. Скажите, Кира… А потом что было? Ну, с мужем? Он вас бросил, да?
        - Бросил? Нет, я бы так не сказала, что бросил. Вернее, я этого не заметила.
        - Как это?
        - Да очень просто. Я, когда поняла, что никакой платформы от него ждать не стоит, сама бизнесом занялась. Ох, круто занялась, я тебе скажу! Землю копытом рыла, дневала и ночевала в офисе! Сначала первые хорошие деньги заработала, потом еще, еще… В общем, в азарт вошла. Детей учиться за границу отправила, дом вот этот с размахом забабахала. Мне бы остановиться да оглянуться, дуре! Так нет же, не смогла…
        - А муж? Он что в это время делал?
        - Как - что? Жил… Я однажды пришла домой, а его нету. Мне бы озаботиться его отсутствием, а я только рукой махнула. Ну, нету и нету…
        - Так, значит, все-таки бросил?
        - Нет, Дианка. Я бы по-другому это назвала. Он не бросил, он просто… тихо сошел с пути. А я этого вроде как не заметила. Некогда мне тогда было такими душевными тонкостями заниматься.
        - И как он сейчас живет?
        - Как, как… Нормально живет! Бедно, но счастливо. Недавно еду на машине, вижу его с новой бабой - идут, под ручку держатся, лица у обоих такие блаженные… А меня в сердце будто ножом торкнуло, так все разом противно стало! Въехала в какой-то двор, два часа проплакала. Даже домой ехать не хотелось. Чего мне тут одной?
        - Но вы же сами к этому шли!
        - Ну да. Шла, шла и пришла. Дети за границей устроились, звонят, только когда им денег надо, муж для своего бедного духовного счастья другую нашел. А мне только и остается, что за чужим счастьем с этой верхотуры подглядывать…
        - Да. Несправедливо, конечно.
        - Почему это - несправедливо? Нет, Дианка, тут ты не права. Как раз таки все очень справедливо. Эта женщина, Сережина жена, своим счастьем на законных основаниях владеет. Вишь, как она перед ним вертится… И так и этак… И никакие женские самоутверждения ей на фиг не нужны, плевала она на них с высокой колокольни.
        - Но не должно же так быть, чтобы одним счастье, а другим - страдания!
        - Не должно. Но есть. Справедливости в этом вопросе вообще не существует. Запомни, пригодится. Ладно, пошли ужинать…
        Странно, но именно после этого разговора она еще более укрепилась в мысли по осуществлению хоть и маленькой, но все-таки приведенной в исполнение женской справедливости. И план созрел в одночасье. Простой и понятный. Потому что все гениальное - просто, как в пословице про гору и Магомета. Или как в навязчивой рекламе: у вашего мужа еще нет на горизонте девицы-искусительницы? Тогда мы идем к вам…
        Все детали тоже сложились сами собой. Кира и впрямь про своего соседа все знала - каким бизнесом занимается, где фирма находится. Оставалось только почистить перышки, войти в образ и заявиться к нему на фирму с определенными намерениями. А дальше - уже дело техники. Какой мужик откажется от вкусной рыбки, которая сама себя почистила, сама себя на оливковом маслице поджарила и сама себя преподнесла на тарелочке? Нет таких мужиков, в природе не бывает.
        И все бы у нее получилось в конечном итоге! То есть наступило бы торжество всеобщей женской справедливости - всем сестрам по серьгам. И зачем только отца в то кафе принесло? Тоже добрый дяденька нашелся, дали ему поручение деликатного свойства, чужих жен спасать… И у нее, как назло, сразу крышу снесло, когда его за столом увидела. Столько ходила по городу - ни разу его не встретила, а тут… Кинулась с обвинениями, побежала, как идиотка. Еще и сидела, беседовала с ним на скамеечке…
        Отбросив с себя одеяло, Диана встала, нашарила в темноте ботинки, тихо пошуршала целлофановой оберткой сигаретной пачки. Зажигалка нашлась в кармане куртки. Поезд набирал скорость, и ее все несло куда-то в сторону, пока она шла по узкому коридорчику плацкартного вагона.
        - Ты чего маешься? - окликнула ее из своего купе женщина-проводница. - Смотрю, не спишь, все в тамбур курить бегаешь…
        - Не знаю. Не спится что-то.
        - А я бы сейчас часиков пять придавила, если б не мое дежурство. Погоди, я тоже с тобой курну! Следующая станция только через два часа будет.
        В тамбуре они деловито прикурили, втянули в себя первый дым. Проводница тут же приняла излюбленную позу редко курящей женщины - локоток поставила в ковшик ладошки, всунутая меж двух пальцев сигарета картинно оттопырена недалеко от правой щеки. Выдохнув вверх дым, оглядела Диану с головы до ног. Впрочем, вполне дружески.
        - Значит, маешься, подруга? Мужик, что ль, бросил?
        - Вот еще… Никто меня не бросал. Меня никогда и никто бросать не будет. Я этого никому не позволю.
        - Ой, не зарекайся… Молодые девки, они все так говорят. А как замуж повыскакивают…
        - Нет. Я точно знаю, что со мной этого не случится.
        - Ишь ты! Ну, дай бог, дай бог… А я вот своего мужика проворонила. В разведенках теперь хожу. Чтобы двоих детей прокормить, в проводницы подалась. И главное, обманул он меня так изуверски…
        В рассказ проводницы Диане вникать не хотелось. Стояла, кивала понимающе, но слушать не слушала. Чего там может быть интересного, в этом рассказе? Везде один и тот же сюжет. И никакого хеппи-энда в конце. Вот и эта женщина - бьется о трудности жизни, как рыба об лед. А ведь тоже наверняка и любила, и счастьем светилась. Зачем, спрашивается, любить, чтобы потом в ночном тамбуре первому встречному на судьбу жаловаться?
        - Вот так оно все и было… - вдохнула проводница, докурив сигарету до самого фильтра. - Жалко, конечно, что мужика проворонила. Да что делать, сама виновата! Он у меня ладный был, с лица - писаный красавец. А с красивыми мужиками, знаешь, ухо востро надо держать.
        - Да. Это точно.
        Затушив сигарету и участливо улыбнувшись проводнице, она вернулась на свое место, тихо легла, укрылась с головой. Все-таки странный, странный народ эти тетки. Их бросают, а они себя корят - не так, мол, себя повела, ухо востро не держала. Сама, мол, виноватая. А в чем виноватая? Что тебя тупо предали? Так вроде во все времена предательство не в чести было и строго наказывалось. И поделом. Она вот, например, с отцом-предателем сегодня довольно круто обошлась. Так под дых поддала - наверняка ему мало не показалось. Странно только - отчего на душе так пусто. Вроде наоборот должно быть…
        - Диана? Ты?
        Толик стоял в дверях, пялился на нее так, будто она была статуей Командора в сильно уменьшенных размерах. Испуга в глазах не было, но присутствовала плохо скрываемая за удивлением досада. Впрочем, он с досадой быстро управился - глазки в белесых ресницах моргнули, и нате вам - на лице появилось выражение вполне дружелюбной озабоченности.
        - Что-то случилось, Дианочка? Ты почему без звонка?
        - А почему я должна со звонком?
        - Ну мало ли… Чтобы Еленочку не беспокоить…
        - Пройти-то можно? Что ты меня в дверях держишь?
        - Да, да… Что ж это я? Проходи, конечно… Раздевайся. Сейчас я тапочки тебе дам.
        - Не надо. Я сама возьму. Я знаю, где здесь тапочки.
        - Конечно. Чувствуй себя как дома.
        - Да я вообще-то и так дома. А мама где? Она уже встала?
        - Тсс… Потише говори, пожалуйста… Она спит еще. Да и я, собственно… Сегодня же выходной, я тоже вроде как намеревался…
        Доказательством намерений Толика послужил зевок, закончившийся тихим тоскливым писком. И выглядело бы это доказательство вполне искренним, если бы не лишние к нему атрибуты - неуместно громкое клацанье зубов и слишком сильное содрогание упитанного тельца. То есть все шло к тому, что Диане следовало, наблюдая эту картину, тут же устыдиться своего раннего утреннего появления.
        - Хорошо. Пусть спит. А я пока ванну приму. Устала с дороги.
        - Ну да, если хочешь. Пожалуйста.
        Наклонившись, чтобы расстегнуть «молнию» на ботинках, она усмехнулась: надо же, как хорошо здесь Толик освоился! Даже нотки особенные в голосе появились - сугубо хозяйские, милостиво позволяющие. И руку в сторону ванной протянул не просто так, а жестом вынужденного к вежливости хозяина. Раньше он таких вольностей себе не позволял.
        И внешне он, кстати, тоже очень сильно изменился. Поправился, порозовел, выражение суетливой услужливости ушло с лица, уступив место сытой вальяжной заторможенности. И лысинка на фоне округлых щечек уже к месту выглядит, не бросается, как раньше, в глаза бледной жалкостью. Теперь про него и не скажешь - Карандышев…
        - Диана! Доченька, ты приехала!
        Мама уже бежала к ней из спальни, косматая, с дрожащим от радости лицом, в длинной, до пят, цветастой мягкой сорочке. То ли фланелевой, то ли бязевой. В общем, совсем старушечьей. Сердце тут же дернулось и открылось навстречу сладкой дочерней жалостью - никогда раньше мать таких старушечьих одеяний не носила. Пижамки у нее были все розовые да голубые, кружевные, кокетливые, в рюшах-бантиках. Крепко обнимая мать, она с болью ощутила под руками ее вялое, тестом расплывающееся тело, сглотнула горькую слюну, но заставила-таки себя натянуть на лицо вполне оптимистическую улыбку.
        - Здравствуй, мам. Я так соскучилась! Ну, как ты? Выглядишь вроде хорошо…
        - Ой, а я как соскучилась! Что ж ты так похудела, доченька? Ты что, плохо питаешься? Ты где обедаешь? В институтской столовке, наверное? Ой, а я все время забываю, как твой институт называется, Дианочка… Третьего дня соседка спрашивала, а я так и не смогла вспомнить, и так мне неловко было, будто я мать совсем никудышная…
        - Мам… Давай потом поговорим, ладно? - скосив глаза в сторону Толика, шепнула ей на ухо Диана.
        На лице у Толика сияла улыбка. Не сказать, чтобы с усилием притянутая, но случаю вполне соответствующая. Действительно, как не засияешь улыбкой, наблюдая подобную сцену? Все-таки мать с дочерью после разлуки встретились. У каждого нормального человека просто другого выхода нет, как стоять и сиять улыбкой.
        - А мы с Еленочкой уж совсем тебя ждать перестали! Думали, ты замуж выскочила и забыла про нас…
        Он еще пропел скороговоркой несколько подобных фраз, в том же духе незначительных и случаю соответствующих, потом, зевнув, поплелся на кухню, оставив мать и дочь обниматься в маленьком коридорчике.
        - Дианочка… Ты плакала, да? У тебя что-то случилось? - с тревогой глянула в лицо дочери Елена.
        - Да нет, мам. Просто ночь не спала. Я плохо в поездах сплю. Оттого и глаза красные.
        - А почему от тебя табаком пахнет? Ты что, курить начала?
        - Ага. Да я давно курю, мам! Ты просто не знала.
        - То есть как - давно?
        - Ну, с тех пор, как… как…
        Голос ее запнулся о быстрый материнский взгляд, губы дрогнули в попытке загладить неловкость улыбкой. Черт ее вынес на поверхность с этим «с тех пор, как»! Чуть не ляпнула то, что ляпать при маме ни при каких обстоятельствах не полагается. Потому что - табу. Никто меж ними этого табу, конечно, не устанавливал, оно само по себе давно уже закрепилось неким безоговорочным правилом. Чтобы про отца и мужа - ни звука. Никак. Ни напрямую, ни обиняком. Теперь вот выкручивайся как хочешь. Слава богу, выглянул спасением из кухонных дверей Толик, объявил, что кофе сварен и стол накрыт к завтраку.
        - Вот молоко тебе в кофе, Дианочка, вот сахар… - засуетился он по-хозяйски, сев на то самое место у окна, которое раньше было всегда ее любимым. - Ты же с молоком и с сахаром пьешь, насколько я помню?
        - Нет, Толик. Не помнишь. Я кофе всегда черный пью.
        - Да-а-а? Ну, извини… Сам-то я кофе совсем не предпочитаю. Пользы от него - никакой. Вот чай - это другое дело. Я уж и Еленочке тоже советовал… Зачем, говорю, все кофе да кофе? Кофе, между прочим, на нервную систему очень плохо влияет. Нервная-то система - она ж не казенная, тем более у Еленочки… А чай, наоборот, ее укрепляет. Еленочка, подай-ка мне сыр!
        Неожиданная из уст Толика повелительно-приказная нотка взлетела в воздух со свистом, как тонкая петля, и Диана инстинктивно дернула головой, словно хотела от этой петли увернуться. Потом, глядя, как спокойно мать поставила перед То ликом пластиковую коробочку с плавленым сыром, сама себя и ругнула - ишь, нервная какая! Подумаешь, человек сыр попросил.
        - Еленочка, а нож? Я как, по-твоему, намазывать должен? Пальцем, что ли? Нож подай!
        Ого! Нет, пожалуй, тут ситуацию одним только «подумаешь» и не разрулить. Слишком уж много мерзкой беспрекословности то ли в просьбе, то ли в приказе звучит. Перебор, Толик, перебор.
        Захватив пальцами материнское запястье, она слегка прижала его к столу, с вызовом глянула в глаза Толику. Однако никакого вызова, похоже, он в ее глазах так и не разглядел.
        - …Я вот, например, на работе всегда чай пью! - продолжил Толик как ни в чем не бывало, так и не дождавшись исполнения своего приказа относительно ножа. - А тут, значит, такое дело вышло, что оставили меня отделом руководить. Начальник на больничный пошел, и меня, стало быть, вместо него… Ну n попросил я, значит, сотрудницу, есть там у нас одна фифочка такая, из новеньких, принести мне чашечку чаю. Вежливо, заметьте, попросил!
        В доказательство своей былой вежливости Толик поднял над головой палец, потряс им, выдержал долгую театральную паузу. Потом поднял на Диану светящиеся наивным детским торжеством глаза, тут же перевел их на лицо Елены:
        - А она, представляешь, Еленочка? Она взяла и фыркнула на меня, дурочка! Вроде того - я вам не какая-нибудь секретарша. И не понимает того, глупая, что против своей выгоды поступает! А если б сообразила, если б сделала свои выводы, то и поняла бы, что не зря за начальника-то именно меня оставили! Это ведь что значит? Это значит, что я в любой момент… Начальнику отдела нашему шестьдесят вот-вот стукнет, и пожалте, дорогой мой, на пенсию! А я - кадр перспективный, и я вполне могу…
        Толик резко вдохнул воздуху и тут же закашлялся - наверное, от произнесенных вслух великолепных перспектив своего ближайшего будущего. Прокашлявшись, откинулся на спинку стула, отер пот со лба, кинул быстрый взгляд на склонившуюся над своей чашкой Диану. Не почуяв в ее позе ничего для себя угрожающего и искренне желая усилить впечатление, тихо-вальяжно продолжил:
        - Да, Дианочка, вот такая у меня жизнь… Не успеваю на рабочем месте и чайку попить! Всем Толик нужен! Толик - туда, Толик - сюда! Как-то раз директор в конце рабочего дня позвонил - останься, говорит, на сверхурочные, надо с тобой, говорит, важный вопрос решить… Ну, я и остался. Так они теперь, представляешь, моду какую взяли? Как срочный вопрос в конце дня образуется - сразу ко мне бегут! Я уж и не рад… Говорю им - не могу, мне домой надо! Меня, говорю, дома жена больная ждет! А они…
        - Так, Толик. Все. Хватит. Стоп.
        Диана резко выставила перед лицом Толика ладонь, и он тут же замолк, как телевизор, отключенный от сети питания. Казалось, даже лицо выключилось и вмиг подернулось такой же матовой серостью, как погасший экран. Хлопнув глазами, он мотнул головой назад, глянул удивленно поверх ее ладошки.
        - Дианочка… Ты чего это?..
        - А ничего. Хватит, говорю. И никакая мама не больная, понял?
        - Но как же, Дианочка… Как же - не больная? Ты же знаешь…
        - Что я знаю? Ничего я не знаю. Еще раз говорю тебе - она не больная!
        - Ну да, ну да… В смысле физического здоровья - оно конечно. А насчет остального… Давай мы при маме не будем об этом говорить, Дианочка! По-моему, по отношению к ней это не совсем тактично.
        - А я тебе еще раз повторяю: хватит из нее больную делать! Она совершенно здорова, и давно уже здорова! Я понимаю, что тебе это обстоятельство признавать вроде как не с руки, но что делать - придется!
        - Не понял… Ты на что это намекаешь? Неужели ты все забыла, Дианочка? Ты же прекрасно понимаешь, что бы с ней было, если бы я тогда не… Вернее, если бы не я… Да ты спроси, спроси у Еленочки, если забыла! Она-то помнит, откуда я ее вытащил, она, в отличие от тебя, все, все помнит!
        Резво развернувшись пухлым тельцем, Толик обратил на Елену такой строгий взор, будто хотел пригвоздить ее раз и навсегда к спинке стула. Наверное, со стороны все это выглядело достаточно комично, но почему-то смеяться Диане не хотелось. Наоборот, хотелось поднять руку и хлопнуть его наотмашь по влажной розовой лысинке. Очень хотелось, до судороги в позвоночнике.
        - Ну же, Еленочка?! Скажи ей! Чего ты молчишь?! Я жду, Еленочка!
        Наверное, она бы не сдержалась и дала волю судорожному душевному порыву, если бы мама не подняла на нее глаза. Не на Толика, а на нее.
        Мать и дочь смотрели друг другу в глаза недолго - может, долю секунды всего. Однако и доли секунды хватило для чудесной метаморфозы - Диана могла дать голову на отсечение, что эту метаморфозу в материнских глазах разглядела! Чудом растаяла, растворилась в них мутная болотная ряска, уступив место прежней изумрудной зелени, и даже искорка смешинки в них промелькнула, та самая, прежняя, мамина. И задрожал - о, чудо! - маленький округлый подбородок, знаменуя благодатную живую эмоцию. Может, улыбку, может, слезы. А может, и гнев.
        - Еленочка… Еленочка, тебе плохо, да? - сунулся было к ней Толик, с осуждением косясь на Диану. - Не надо так волноваться, Еленочка, что ты…
        С шумом отодвинув от себя стул, Елена встала. Хотя вернее будет сказать - поднялась в полный рост. Глядя на Толика сверху вниз, она проговорила тихо и спокойно, даже несколько устало:
        - Толик, тебе надо уйти. Прямо сейчас, пожалуйста. Прости, но я не люблю тебя. Совсем.
        Наверное, шлепок Дианиной ладони по лысинке Толик перенес бы гораздо мужественнее, чем это неожиданное заявление.
        Слегка скукожившись и втянув голову в плечи, он засуетился взглядом по кухне, потом обмяк, хлопнул пару раз белесыми ресничками, вздохнул и выпустил на лицо привычное, но, видимо, подзабытое им же самим выражение мудрого страдания.
        - А это знаю, давно знаю, Еленочка… Знаю, что не любишь. Да разве я когда-то требовал от тебя любви, Еленочка? Что ты…
        - Я прошу тебя, Толик. Уйди.
        - Успокойся, Еленочка, тебе очень вредно волноваться… Хочешь, я тебе лекарство принесу?
        На фоне ровного и твердого Елениного голоса его слова прозвучали по меньшей мере несуразностью, и в наступившей паузе повисла над их головой большая неловкость. Диана сидела, опустив глаза в стол, боясь растечься жалостью к маленькому человеку Карандышеву, но в следующий уже миг, когда маленький человек Карандышев снова заговорил, от жалости и следа не осталось.
        - Интересно, однако… Как же ты говоришь - уйди? И куда это ты мне прикажешь уйти, Еленочка? Ты же прекрасно знаешь, что идти мне некуда! Нет, я никуда отсюда не пойду! Я понимаю, что ты разволновалась относительно приезда дочери, но чтобы такое заявить - это уже слишком!
        - Уходи, Толик.
        - Куда, я тебя спрашиваю?! Я что, на вокзале должен жить? Подумай сама, что говоришь! Да если б не я…
        - Ну почему - на вокзале? К маме своей поедешь, - невозмутимо проговорила Елена.
        - К маме? Ты сказала - к маме? Но, Еленочка… Мама же за городом живет! Два часа на электричке! А мне завтра к девяти на работу! И я не понимаю вообще - при чем здесь моя мама? Если она что-то тебе сказала обидное, то это совсем не значит…
        - Ладно, Толик. Мама здесь действительно ни при чем. Иди собери свои вещи, пожалуйста. Чего забудешь, я потом тебе перешлю.
        - Что ж, мне все ясно. Теперь я прекрасно понимаю, откуда ветер дует! Это ты на маму обиделась, я знаю!
        Резво повернувшись к Диане, будто она была в сложившейся ситуации его ярой сторонницей, Толик пустился в торопливые объяснения:
        - Да я вовсе маму сюда не приглашал, Дианочка, честное слово! Она сама вчера заявилась… Я на работе был, а мама приехала и, стало быть, скандал Еленочке закатила. Она у меня такая, в общем… Да и чего с нее требовать? Простая, необразованная женщина. Все время повторяет, что я относительно Еленочки неправильный выбор сделал. Так и говорит - подженился, мол, подлец, в городе бог знает на ком. А с другой стороны - что она еще может сказать? Еленочка же и в самом деле на пять лет меня старше, да и больна к тому же… От фактов же никуда не денешься, правда? И стоит ли после этого на маму обижаться?
        - Правильно, не стоит, - весело закивала Диана. - Маму надо слушаться, Толик. Тебе такая женщина действительно ни к чему. Старая и больная. Ты себе гораздо лучше найдешь. И моложе, и здоровее. Тебе помочь вещи собрать?
        Горестно поджав губы, Толик посидел еще немного, зажав ладони меж круглых коленок и медленно покачиваясь из стороны в сторону, как китайский болванчик. Потом встал из-за стола, так же медленно побрел к кухонной двери. Глядя на его спину, плотно обтянутую майкой, рыхлую, в ярких рыжих веснушках, Диана почему-то подумала: вот оно, воплощение оскорбленной человеческой неблагодарности. Бедный, бедный Толик. Теперь он просто обречен на рассуждения в компании таких же, как он, Карандышевых, о жестокой наказуемости добрых по отношению к женщинам намерений. Не делай, мол, Толик, добра, не получишь зла. И никто и никогда не докажет ему обратного.
        Уже в дверях Толик остановился, повернул к Диане лицо - неожиданно злое и даже, как ей показалось, ощеренное.
        - Запомни эту минуту, Диана. На всю жизнь запомни. Ты сегодня, сейчас, разрушила жизнь своей матери. Пусть это на твоей совести навсегда останется. Несмываемым пятном. Это ты ее сейчас спровоцировала, именно ты, я понял!
        - Всего тебе доброго, Толик… - грустно откликнулась Диана.
        - Не злись. Все у тебя будет хорошо, - также грустно вздохнула ему в спину Елена, садясь за стол рядом с дочерью.
        Так они и просидели все то время, пока из комнаты доносилась возня и Толиково злобное то ли фырчанье, то ли горестное подвывание. Молча просидели, не говоря ни слова. Когда с силой и от всего Толикова оскорбленного сердца захлопнулась входная дверь, вздрогнули в унисон. Переглянулись.
        - Мам… Может, я и правда… зря?
        Елена глянула на дочь удивленно, потом расхохоталась от души, запрокинув назад голову.
        - Ну ты даешь, дочь! Ты, можно сказать, сегодня меня снова жить заставила, и сама же говоришь - зря? Ну, насмешила… Давай-ка я лучше посуду помою, а ты иди, приляг на диван. Не выспалась, наверное, в поезде?
        Так начался этот длинный спокойный день - вдвоем. Вроде чего-то они делали, обычной домашней суетой занимались, в магазин за продуктами ходили, обедали-ужинали, а он все не кончался, плыл и плыл хорошим временем, как теплая река. Так и приплыл в сумерки - тоже хорошие, домашние, уютные. Уселись на диван рядышком, плечом к плечу, перед телевизором, где в который уже раз показывали старый фильм «Москва слезам не верит».
        - Мам, чаю принести?
        - Погоди, погоди… Сейчас смешной момент будет! Сейчас…
        Отсмеявшись над высказыванием одной из героинь про то, что не надо ее учить жить, а лучше помочь материально, Елена повернула к дочери голову, проговорила тихо:
        - Господи, как хорошо… Правда?
        Диана молча кивнула, соглашаясь. Действительно, каким-то чудесным образом этот фильм вписался в их день, длинный и хороший, а главное, проведенный вместе. Энергетика особенная от фильма шла, что ли? А может, и не в нем было дело, а в общей их, почти физически ощутимой радости возвращения…
        - Так бывает иногда, дочка… - внимательно и в то же время немного рассеянно глядя на экран, вдруг тихо произнесла Елена. - Очень часто бывает, что переживший большое горе человек спит и долго не может проснуться. Обязательно надо, чтобы кто-то подошел и потряс его за плечо. И он обязательно проснется, чтобы жить дальше. С горем, но все равно - жить.
        - Да. Я понимаю, мам.
        - Дианочка, ты не бойся, ты расскажи мне…
        - Что рассказать, мам?
        - Ты же видела его, правда?
        - Кого?
        - Отца…
        - Откуда ты… Нет, конечно! Да с чего ты взяла?
        Внутри у нее все закаменело страхом - слишком все там привыкло к запретности этой темы. Даже холодный пот прошиб слегка, и возмущение, вложенное в голос, вышло фальшивым, тоже немного холодным.
        - Расскажи мне… Как он выглядит? Не болен?
        - Мам… Давай не будем о нем говорить! Пожалуйста! Ну вот скажи - зачем? Сама же говоришь - только жить начала! Забудь, не было его, никогда не было!
        - Значит, ты его и впрямь видела… Скажи мне, он… счастлив?
        - Ага, щас! Я его так обломала, что наверняка мало не показалось! Как же, счастлив!
        - В каком смысле - обломала? Я не понимаю, Дианочка!
        - Да в самом что ни на есть прямом! Ломала, как ломают дерево в лесу. Вернее - доламывала… Слышала, как треск стоял. Между прочим, большое удовольствие получила. Пусть поживет полностью сломанным, как ты! Пусть теперь попробует в таком состоянии пожить!
        - Это что же, ты за меня отомстила, значит?
        - Ну да. Считай, отомстила.
        - А я… Я разве тебя просила… об этом?
        Слишком холодно прозвучал материнский вопрос, воткнулся острием в пространство комнаты. Диана повернула голову, осторожно глянула сбоку в ее лицо. Оно было застывшим и в то же время живым, но будто ополоснутым горьким воспоминанием. Экранные блики мелко дрожали в широко раскрытых глазах, глубокая складка залегла меж бровями. Господи, что же, что же она наделала! Не надо было поддерживать этот разговор, надо было загубить его в зародыше! И молчать уже нельзя, надо говорить что-то…
        - Мам… Ты помнишь, я, когда еще маленькой была, твою любимую чашку разбила? Красивую такую, с витой ручкой. Помнишь? Ну вот… Ты тогда еще взяла и вместе с осколками вторую чашку выбросила - точно такую же. Они, эти чашки, парные были. А ты сказала, что если одной нет, то пусть и другой не будет. Что никогда не надо жалеть…
        - Да, дочь. Посуду можно и не жалеть. Тем более что пример ты привела неудачный. Потому что я, как та чашка, не совсем вдребезги разбилась. Я - есть. Если уж проводить аналогию, то мне как раз сегодня удалось-таки склеиться, правда? Так что я - есть… А швы потом, в процессе обихода, разгладятся, зарастут. Не надо ему мстить, дочка. Пусть живет… Ты же его тоже любишь, правда?
        - Я?!
        - Да. Ты.
        - Мам, да я его ненавижу! Всей душой за его предательство ненавижу! За тебя - ненавижу…
        - Ну да. Я об этом и говорю. Ненавидишь, потому что любишь очень сильно. Господи, какая ты у меня еще глупая, Дианочка…
        Елена вздохнула легко, притянула голову дочери к себе, поцеловала в теплую макушку. Поджав под себя ноги, Диана уткнулась ей в шею, замерла на секунду, чувствуя, как что-то со звоном оборвалось в груди, растеклось горько-сладким теплом по всему телу. Глубоко вздохнув, она расплакалась - впервые за долгое, долгое время.
        - Ничего, доченька. Поплачь. Это хорошо, что ты плачешь. Иногда очень даже хорошо бывает - поплакать. И ты когда-нибудь тоже полюбишь, и ты поймешь…
        - Нет! Нет, мам! Я никогда не стану любить! Зачем? Зачем, если все - так! Лучше вообще никогда не любить!
        - Ты полюбишь, Дианочка. Обязательно полюбишь. Ты ведь по природе своей такая же, как я. Я знаю. Ты - такая.
        - Какая, мам?
        Продолжая всхлипывать, Диана подняла голову, уставилась матери в лицо. Елена провела тыльной стороной ладони по ее горячей щеке, улыбнулась, помолчала. Потом заговорила тихо:
        - Ты знаешь, когда я в больнице лежала, мне один врач очень хорошую вещь объяснил. Знаешь, что он мне сказал? Что есть женщины, которые не любить просто не умеют. Вот не умеют, и все! Природа им такого состояния не дала - не любить. Из них жены получаются - одна на тысячу. И семьи они создают - одну на тысячу. Такие семьи, он сказал, никакой психологии не поддаются, все кризисы их стороной обходят. Потому что их женская любовь замещает.
        - Да? А почему тогда у вас с отцом…
        - Да потому, что такая семья хоть и самая счастливая, но и самая в то же время беззащитная. Пока другие в кризисах барахтаются, пока в один вплывают да из другого выплывают, эти живут себе и живут. И не видят опасности. Потому что, когда много счастья, его проживаешь как бы заранее, как год за два. Экономить-то не приходится! И бороться за него каждодневно, выплывая из очередного кризиса, не приходится…
        - Ага. А потом, значит, появляется на горизонте злополучный длинноногий фактор, и все летит к чертовой матери?
        - Ну да. Получается, так.
        - Ну и глупо, что так! Нет, мам, я так не хочу. Хотя… Мам, если я тебе сейчас кое в чем признаюсь, ты… Ты не очень меня потом презирать будешь?
        - Да совсем не буду.
        - Слово даешь?
        - Даю.
        - Ну, в общем… Я тоже решила, что имею право быть этим самым длинноногим фактором. Мам, только я не из всякой там вредности-подлости! Я просто отомстить хотела…
        - Господи, дочь… Не много ли в тебе мести умещается? Ты знаешь, какая это опасная штука - месть? Ее только допусти в себя, она все пространство внутри завоевать может, потом обратно себя и не отвоюешь. А ну, давай-ка рассказывай поподробнее, что ты там наворотила…
        Диана и сама не ожидала, каким долгим и мучительным получится этот рассказ. И все равно не могла упустить ни одной подробности. Удивительно, как память эти подробности сохранила. Теперь выдает и выдает порциями, черт бы эту память побрал! И в то же время она чувствовала, что оставить в себе ни одной противной подробности, даже самой незначительной, она уже не может. Будто организм взбунтовался разом, поднялся под знамена памяти и начал героическую борьбу за свое самоосвобождение. Наверное, ему очень свобода нужна. Свобода ее, Дианиной, человеческой личности.
        - Мам, давай уж я тогда до конца откровенной буду, ладно? - глубоко и легко вздохнув, решилась она еще на одно признание.
        - Ну, давай… - испуганно уставилась на дочь Елена. - Давай, если я все это выдержу, конечно. Что-то многовато для одного раза, по-моему…
        - Мам, я ведь тебе наврала относительно учебы. Нигде я не учусь. Я даже и на экзамены вступительные не ходила.
        - Ох, господи… - вырвался из Елены неожиданный вздох облегчения. - Я уж подумала… Ну, да это - бог с ним. С учебой мы уж с тобой как-нибудь разберемся.
        - Да, конечно, разберемся! Я здесь, в своем городе, поступать буду. Следующим летом. Я обязательно поступлю, мам. А туда я больше ни за что не вернусь. Что мне там делать?
        - Ну да. Все, что смогла, ты уже сделала. Слава богу, не до конца.
        - Мам, ты же обещала… Ты что, все-таки будешь меня презирать, да?
        - Нет, не буду. Ты ж моя дочь! Знаешь, как говорят? Прежде чем протянуть палец осуждения в сторону ребенка, разверни его сначала в свою сторону…
        - И что это значит?
        - А то и значит, что ты ни в чем не виновата. Это значит, что все то же самое, за которое можно осудить, было и во мне. И месть, и ненависть… Было, только я их не чувствовала. Организм заглох на время, не дал почувствовать.
        - А теперь?
        - А теперь, дочь, все встало на круги своя.
        - Это значит, ты отца все-таки любишь?
        - Люблю, конечно. Я иначе не умею жить.
        Они замолчали, сидели в темной комнате, обнявшись. Фильм по телевизору уже подходил к счастливому и до боли знакомому завершению - слесарь Гоша, запахнувшись в старое пальтецо, колотил почем зря таранькой по газетке, рассказывая благодарным зрителям про порушенные героиней устои семейной жизни. Сейчас, уже совсем скоро, он помчится спасать свою любимую женщину, войдет к ней, побритый и одетый в приличный костюм, чтобы услышать ее сто раз с экрана произнесенное и не перестающее трогать душу: «Боже, как долго я тебя ждала…»
        - Мам… Давай спать ложиться. Поздно уже. Мне завтра вставать рано, - задумчиво произнесла Диана, глядя в счастливое и заплаканное лицо экранной героини.
        - Зачем тебе рано вставать? Завтра же воскресенье.
        - Да мне надо на утренний поезд успеть…
        - Но ты же сказала, что не поедешь туда больше!
        - Я быстро съезжу, мам. У меня там одно дело осталось несделанным.
        - Какое дело?
        - Да хорошее, хорошее дело, не волнуйся.
        - Что ж, поезжай. Да, кстати, Дианочка! Я ж забыла тебе сказать - недавно Владик звонил. Ну, тот мальчик, с которым ты дружила, помнишь?
        - Помню, конечно. Как не помнить… А что ему надо было?
        - Да он про тебя все выспрашивал… Где ты, что ты…
        - А зачем я ему понадобилась?
        - Не знаю. Я ему твой номер телефона дала. И его телефон тоже куда-то записала… Только вспомнить бы, куда я ту бумажку сунула… Ах да, она в вазочке на холодильнике лежит!
        - Зачем?! Не надо было! А… когда он звонил?
        - Вчера. Он еще сказал, что хочет к тебе поехать. А вдруг он уже уехал, Дианочка? Ты бы позвонила ему сама…
        - Ни за что!
        Соскочив с дивана, она стремглав пересекла комнату, с шумом открыла дверь на балкон, дрожащими руками схватила пачку сигарет. Потом чертыхнулась тихонько - пустая, зараза! Глубоко вздохнув, она задержала в себе воздух, с силой помотала головой из стороны в сторону, выдохнула и замерла, глядя в темноту.
        На улице шел тихий осенний дождь. Не успевшие облететь с высоких тополей листья полоскались под ним едва слышно, принимая последнюю на своем веку плотскую радость. Пусть и холодную, осеннюю. Завтра налетит ветер, и они полетят за ним в небытие - красивые, желтые, чистые…
        Отчего-то ей вздохнулось легко - так легко, что голова закружилась неожиданной радостью. Взяв пустую сигаретную обертку, она смяла ее с силой, подняла зажатую в кулачок над головой ладонь - все! Не будет она больше курить. Хватит ерундой заниматься, пора бросать дурные привычки. Жить надо.
        - Ты знаешь, я решила бросить курить! - торжественно объявила она матери, войдя в комнату. И, не дожидаясь неминуемого материнского по этому поводу одобрения, тихо добавила: - Куда ты, говоришь, бумажку с его телефоном сунула?
        - …Ну что значит - не стоит приезжать, мам? В конце концов, мы не к тебе на пироги собираемся, а к собственному сыну! Я понимаю, понимаю, что очень занят, что перегружен… Да, понимаю… Нет, мама, мы едем. Я прошу тебя - не будем больше это обсуждать! Мы едем!
        Таня сидела с ногами в кресле, вся съежившись и напряженно следя глазами за расхаживающим по комнате с прижатой к уху телефонной трубкой Сергеем. Потом поймала себя на том, что еще и мелко-мелко трясет головой, то ли поддерживая решительный тон мужа, то ли мысленно поддакивая произнесенным в трубку словам. И еще подумалось совершенно некстати, что Сергей сейчас очень старается. Даже слишком старается. Для нее, для Тани. Видишь, мол, как я суров со своей матерью! И ничего тут не скажешь - действительно, суров. Раньше он таких ноток в разговоре с мамой-генеральшей и близко себе не позволял. Хочешь не хочешь, а поневоле всплывут в памяти сермяжные Ирины рассуждения про «полезную виноватость»…
        - …Да, мама! И Таня со мной приедет конечно же! И будет жить столько, сколько ей понадобится! Да при чем здесь… при чем здесь нормальный уход? Наш сын не инвалид, чтобы ему какой-то особенный уход требовался. Да потому… Просто потому, что она ему мать, и этим все сказано! Да, и бабушка нужна, и дедушка… Но она - мать, и я прошу… Нет, я требую, чтобы вы с отцом с этим обстоятельством считались!
        Таня нервно дернула головой, усмехнулась немного вымученно. Нет, это что же у нас с тобой получается, дорогой муж? А раньше ты, выходит, сомневался в наличии этого обстоятельства? Неужели надо действительно пресловутую «виноватость обресть» перед собственной женой, чтобы это обстоятельство законным признать?
        - Все, мам, решено. Передай Даньке, что мы скоро приедем. Пусть ждет родителей. Ничего, для сыновней любви время всегда найдется! Все, пока…
        Сергей с таким остервенением нажал на кнопку отбоя, что, казалось, пластиковое тельце телефона разломится надвое. Потом с таким же остервенением, которое скорее походило на сильную потребность одобрения своего подвига, взглянул на жену:
        - Чего сидишь? Слышала? Иди собирай чемодан! Поедем!
        - Что, прямо сейчас собирать? Когда поедем-то? Сегодня?
        - Так… Погоди, дай-ка мне сообразить… Сегодня, говоришь? Погоди…
        Сунув сжатые кулаки в карманы брюк, он слегка качнулся с пятки на носок, потом снова уставился на нее озадаченно. Слишком надолго уставился. Таня видела по его лицу, как в это «дай сообразить» память торопливо впихивает какие-то важные и неотложные дела, как они изгоняют с него прежнюю воинственную старательность провинившегося перед женой мужа. Подавшись вперед всем корпусом, она требовательно махнула перед лицом ладошкой, проговорила быстро:
        - Лучше и впрямь сегодня поехать, Сереж! Данька же ждать будет!
        - Погоди… А завтра у нас что?
        - Понедельник… - уныло констатировала Таня, все наперед зная про этот проклятый понедельник. И про оперативку на работе, на которой обязательное присутствие шефа не обсуждается, и про графики, и про срочные подписи банковских документов. Нет, не уедут они сегодня. Точно не уедут.
        - Так, понедельник, значит. Это плохо, что понедельник. Во вторник я точно не смогу…
        - Сережа!
        Наверное, слишком уж отчаянно ее возглас прозвучал. Может, даже и несколько угрожающе.
        - Сережа, хватит! Прекрати, ради бога! Нет, я не понимаю… Ты что, не отец ему, что ли? Неужели тебе твоя фирма дороже собственного сына?
        Он перестал раскачиваться, застыл на месте, уставился на нее удивленно. Еще бы ему не уставиться - никогда она такого тона, немножко истерического, в общении с любимым мужем не позволяла. И вовсе не потому, что сдерживалась. Просто в голову не приходило, что можно с ним говорить - вот так. Если честно, даже и малых позывов никогда не было. Потому что старалась, берегла очаг, благодать семейную, чтобы никаких ям и ухабов на пути не было. У других - пусть, а них - чтобы не было. Выходит - зря и старалась?
        - Тань, давай в среду! Вот в среду - честное слово! Утренним рейсом и махнем! Я, честное слово, во вторник не могу - у меня финны приезжают…
        - А что, твоя помощница с ними не справится?
        Вот зря она сейчас - про помощницу. Ей-богу, зря. Уж и все мужнины покаяния приняты, и обиженные слезы с ее стороны пролиты, и светлые минуты примирения вместе пережиты, а вот поди ж ты, опять вырвалось…
        - Тань! Ну мы же договорились…
        - Ладно, прости. А что, она так в фирме больше и не появлялась?
        - Нет. Как в воду канула. Тань, давай больше не будем об этом, а?
        - Ладно. Не будем. А к Даньке в Питер, значит, в среду? Точно?
        - Да зуб даю…
        Широко шагнув, он сел рядом с ней на диван, обнял за плечи, притянул к себе, прижался щекой к ее макушке.
        - Все у нас будет хорошо, Таньк… Ты только верь мне, ладно? Все, все у нас будет хорошо… Все, как раньше.
        - Нет, Сережа. Не будет у нас, как раньше. Не надо, как раньше. Я не хочу.
        - Тань, ну ты опять…
        - Да нет, ты меня не понял, Сереж! Конечно же я хочу, чтобы все было хорошо. Ты мне скажи - какая женщина этого не хочет? А только знаешь… Когда все сильно хорошо - это тоже плохо. Плохо потому, что нельзя всю себя вкладывать в это «хорошо». Ну сам посуди - как у нас было? Я ж вела себя, как та мудрая женушка Пенелопа - лучше умереть, чем надоесть мужу упреком! Не ругалась, не спорила, не капризничала, плохое настроение за счастливым лицом прятала… Так насобачилась, что себя узнавать перестала. А все ради чего? Все ради этого проклятого «хорошо»!
        - То есть ты хочешь сказать, что отныне ты будешь ругаться, спорить и капризничать?
        - Да, буду! Обязательно буду! И ревнивые истерики закатывать буду! А что? Нормальные женские эмоции, между прочим… А иначе нельзя, Сережа. Нельзя в себя эмоции загонять во имя семейного покоя. Потому что это уже не семья, а обман. То есть сплошное лицедейство. А кому оно нужно, лицедейство? Мы же не ради невидимых аплодисментов живем…
        - Да уж… Веселенькие времена наступают! Танюх, а бить ты меня, случайно, не собираешься? В планы не входит? Если собираешься, давай на берегу договоримся - если уж бить, то не по голове…
        - Ладно. По голове не буду. Считай, договорились.
        Они тихо рассмеялись в унисон, но тут же вздрогнули от нагло ворвавшейся в этот смех трели дверного звонка - кого там черт принес очень уж некстати! Переглянулись с досадой.
        - Может, не будем открывать? - не выпуская ее из рук, тихо спросил Сергей.
        - А вдруг это Машка?
        - Так Машка бы позвонила, наверное! Предупредила бы, что придет!
        - А почему она должна звонить и предупреждать? Она же не в гости идет, она в родной дом идет, к папе с мамой! Пусти, Сереж, я пойду открою. Это наверняка Машка!
        Звонок так и надрывался непрерывной трелью, пока она шла к двери. Даже не шла, а бежала - слышалась в его соловьиной песне и горькая тревога, и нетерпение, и зов о помощи. Странно - Машка никогда так в дверь не звонит…
        За дверью и впрямь была не Машка. Всклокоченная и дрожащая, вся насквозь проплаканная Светик ворвалась в дом, заполонив пространство пока еще невысказанным вслух, но, если судить по ее растерзанному виду, явно большим горем. Пробежав мимо застывшей в дверях Тани, она рванула на кухню, начала жадно пить воду из-под крана, громко глотая и одновременно успевая икать и всхлипывать. Таня с Сергеем замерли плечом к плечу в кухонных дверях, смотрели на нее с ужасом, ожидая страшных известий. Когда очередной производимый Светиковым горлом глотательный звук слился в экстазе с длинным рыданием, Таня не выдержала, на тревожном выдохе проговорила тихо:
        - Да что такое случилось, Свет?
        Распрямившись и подняв на нее голову, Светик некоторое время смотрела на подругу удивленно, будто с трудом вспоминая, кто она такая есть и что делает на этой кухне. Потом грузно осела на заботливо подставленный Сергеем стул, поплыла вниз лицом в горьком плаче, странно пискляво выдохнув из себя:
        - Та-а-аньк… Он уше-е-ел… Он ушел, Та-а-аньк! - потом перевела безумный, полыхнувший плотной слезой взгляд на Сергея, потянула к нему дрожащую руку. - Сереж… Я думала, я умру по дороге, пока к вам бежала… Что мне делать, Сереж?
        - Погоди, Свет… Я что-то в толк не возьму. Объясни, кто ушел и куда ушел?
        Сергей осторожно взял в горсть протянутую к нему мокрую и дрожащую Светикову ладонь, присел перед ней на корточки, озадаченно глянул снизу вверх на Таню, которая беззвучно произнесла, шевеля губами, заветное имя - Лёвушка…
        - Светк, так это Лёвка твой куда-то рванул, что ли? А куда? Неужели девицу себе нашел? Да неужели это наконец свершилось, Светка? И потому ты обрыдалась вся, да?
        Светик сморгнула слезу, отстранилась, застыла на миг в оскорбленном недоумении. Однако уже следующую секунду выражение недоумения стекло с ее лица, снова уступив место отчаянию. Тихо покачав головой и улыбнувшись Сергею, как улыбаются малому дитяте, который и сам не ведает, какие пакости лепечет, она выдавила из себя в изнеможении:
        - Не надо так со мной говорить, Сереж… Это жестоко - так говорить…
        - Да почему, Свет? Сын себе наконец бабу нашел, настоящим мужиком стал - да это же, считай, победа над жизнью, в его-то обстоятельствах!
        - Да. Может быть. Может быть. Только я это не назвала бы победой над жизнью. Это, скорее, победа над матерью. Он меня убил, понимаешь ты это или нет? Убил! Хотя… Что ты можешь вообще в этом понимать…
        - Слушай, Светк… А ты ее видела, девицу эту? Она как, ничего? Красивая или так себе, замухрышка?
        - Нет. Не видела. И видеть не хочу! И, надеюсь, никогда не увижу! А зачем мне ее видеть? Все равно Лёвушка с ней жить не сможет!
        - Это почему?
        - Потому что она… Она старше его на десять лет! У нее нет никакого высшего образования! У нее есть ребенок, в конце концов! И вообще… Она, как оказалось, вообще беременная!
        - От кого?
        - Не знаю я! Он не сказал! Да и какая разница - от кого…
        Сергей странно выпучил навстречу этому заявлению глаза, потом некрасиво хрюкнул и ткнулся лбом в Светикову ладонь, подозрительно сотрясая плечами.
        - Ты… Ты что, смеешься? И ты над всем этим можешь смеяться, Сергей? Да как ты…
        Светик всхрапнула возмущением, рванула из рук Сергея свою ладонь. Видимо, как-то неправильно рванула, потому что, не удержавшись на корточках, он тут же повалился на спину, уже не в силах сдержать обуявший его смех. Правда, он честно предпринимал попытки его сдержать, то есть закрывал старательно лицо ладонями и вместо смеха изображал что-то вроде тягучего кашля с неприличным подвыванием, но получалось у него все равно плохо.
        - Ой, не могу больше… Действительно - какая разница… Прости меня, Светка, не обижайся на дурака…
        - Тань! Скажи ему… Да как он смеет, Тань?
        Светик развернула в сторону Тани полное слез и попранного достоинства лицо, указала дрожащим пальцем на распластанного по полу кухни Сергея.
        - Сереж! - не замедлила та с ожидаемым от нее упреком. - Прекрати сейчас же, как тебе не стыдно! Человек к тебе со своей проблемой пришел, а ты!
        - Девочки, так я не понял… А в чем проблема-то? В отсутствии у Лёвкиной невесты высшего образования или… или в беременности без разницы от кого?
        Смешно кряхтя и держась за поясницу, он неловко начал подниматься - сначала на четвереньки, потом встал во весь рост, встряхнулся, оправляясь, как большой благородный пес.
        - Ладно, дальше беседуйте без меня… Как набеседуетесь, обедать позовете? У меня от твоих новостей, Светка, страшный аппетит проклюнулся…
        - Иди, иди уже… - подтолкнула его под локоток к двери Таня, осторожно глянув на снова приготовившуюся к рыданиям подругу. - Тоже, натворил делов…
        - Нет, но как он мог? - закрыв лицо руками и вяло мотая головой из стороны в сторону, тихо провыла Светик, когда за Сергеем закрылась дверь.
        - Свет, да ты не обижайся. Чего с него возьмешь? Он же мужик, он не понимает…
        - Да я не про Серегу сейчас! На черта мне твой Серега сдался! Я про Лёвушку! Как он мог, Тань?
        - Свет… Ну ты же сама говорила, что рано или поздно… Помнишь, как ты раскаивалась, что своей материнской любовью жизненный кислород ему перекрыла? Ты сейчас посмотри на эту проблему с другой стороны, с положительной!
        Всхлипнув, Светик сквозь слезы коротко взглянула на Таню, поджала губы, принялась разглаживать в ладонях квадратик носового платка. Долго разглаживала, старательно. Сопела, молчала. Потом выдавила тихо и горестно:
        - Понимаешь, Танюха, я не могу… Я не могу с положительной стороны… Да ты и сама посуди - где она, эта твоя положительная сторона? На десять лет старше, боже мой… На десять лет…
        - Ну и что? А чего плохого-то? Будет его любить вечной материнской любовью! Тем более он уже привык… А тут в придачу еще и секс…
        Последнее слово возымело для Светика эффект пощечины - она дернулась, моргнула, уставилась на Таню с таким возмущением, будто та оскорбила ее насмерть. Тане пришлось даже отстраниться от нее немного, интуитивно прижав ладонь к груди. Однако уже в следующую секунду Светиково возмущение с лица ушло, и даже проблеск осмысленной сосредоточенности в глазах мелькнул. Но - лишь проблеск.
        - А я ведь, Танюш, ни сном ни духом была… Сижу, чай пью, его с работы поджидаю. Думаю - опять задерживается, надо бы ужин подогреть… А он…
        Светик вздохнула и будто поплыла вниз обмякшим туловом, не в силах более отдаваться горьким воспоминаниям. Смотрела прямо перед собой, сомкнув губы.
        - И что - он? - подтолкнула ее вопросом Таня.
        - Да что - он… Я сижу, слышу, как ключ в замке поворачивается, обрадовалась! Только, видно, зря обрадовалась. Ты знаешь, он влетел на кухню - я прямо обомлела вся! Никогда его таким не видела! Глаза горят, как у сумасшедшего, руки дрожат… Все, говорит, мама, все! Я решился, мама! И не перебивай, говорит, меня! Я, говорит, сейчас как в кипяток ныряю!
        - А ты?
        - Да что - я! Я не то чтобы перебить, я и слова сказать от страха не могла! Смотрю на него и молчу. Ну, он и начал говорить… И, знаешь, странно так, будто короткими автоматными очередями выстреливал. Ухожу, говорит! К женщине! Навсегда! Давно, говорит, ее люблю! И живу с ней - тоже давно! И ребенок у нас будет! Потом повернулся, кинулся в комнату, вещи свои стал в сумку запихивать…
        - А ты?
        - Я посидела на кухне еще немного, чтобы в себя прийти, потом тоже в комнату приплелась. Что же, говорю, ты мне раньше ничего не рассказывал? Кто, говорю, она такая? Хоть бы привел свою девушку, познакомил с матерью… Не веришь, из последних сил слова из себя выталкивала…
        - Почему? Я верю. И что он тебе ответил?
        - А он, знаешь, встал в позу этакую, ну, как бы сильно решительную, и снова начал в меня короткими фразами палить! И про то, что она старше его на десять лет, и что ребенок у нее есть, и что высшего образования нет… Особенно про образование очень обидно крикнул. Вроде того, что для меня это важно, а для него - так нисколечки… Ой, обидно-то как, Тань… Растила, растила сына для какой-то старой лахудры… А самое обидное - как я вовремя всего это не увидела, не распознала, вот скажи?
        - Да уж. Я представляю себе, как оно все было бы, если бы распознала…
        Не уловив в Танином голосе ничего, кроме сочувствия, Светик махнула рукой, снова опасно задрожала лицом, нервно скомкала в руках разглаженный платочек. Всхлипнув, проговорила слезно:
        - Я прямо даже дышать не могу, так Лёвушку жалко… И никогда, никогда не прощу…
        Таня так и не успела уточнить, кому предназначено это непрощение - в прихожей резко заверещал дверной звонок. На одной ноте, требовательно, как недавно перед приходом Светика. Вздрогнув, она подскочила со стула, понеслась к двери, столкнувшись в коридоре с Сергеем.
        - Что за день такой сегодня, Тань? - только и успел он проговорить ей в спину. - День сумасшедших дверных звонков!
        За дверью стояла Машка. И тоже - заплаканная.
        - Ма-а-ам… - проговорила она слезно и капризно, как в детстве. - Пойдем, мне с тобой пошептаться надо…
        - А со мной что, не обязательно шептаться? - с испуганной обидой проговорил за спиной Тани Сергей. - Что случилось, дочь?
        - Да ладно, Сереж… Потом, потом… - отмахнулась от него Таня, увлекая Машку в ее комнату и быстро закрывая за собой дверь.
        - Ма-а-ам…
        Машка с размаху плюхнулась на диван, уперла локти в колени, спрятала в ладонях красное от слез лицо. Таня стояла над ней, боясь произнести хоть слово. Даже дышать боялась, как давеча рассказывала ей Светик. Потом тихо присела рядом с дочерью, осторожно погладила по плечу.
        - Ну что ты, Машенька… Ну не надо… Все перемелется, мука будет… Наверное, ты с Димой поссорилась, да?
        - Не-е-ет… - провыла отчаянно Машка, не отнимая ладоней от лица.
        - А что тогда?
        - Ма-а-ам, у меня две полоски на тесте…
        - Какие полоски, Маш? О чем ты? Я ничего не понимаю…
        - Да как, как ты не понимаешь! Я тест вчера купила, и вот - две полоски!
        - И… что? Какой тест, Машенька?
        - Да на беременность, какой! Ну что ты, в самом деле!
        - Постой, постой… Ты хочешь сказать… Выходит, ты беременная, что ли?
        - О господи, дошло…
        Возложив по привычке на грудь ладонь, Таня внимательно посмотрела на потолок, потом вдохнула и выдохнула, пытаясь привести себя в нормальное состояние. Однако никакого нормального состояния на нее не снизошло, наоборот, показалось, что она вовсе не дышит. И новый вдох получился коротким и сиплым, будто она подавилась Машкиной новостью, не успев испробовать ее на вкус.
        - Мам, ты чего? Тебе плохо, мам?
        Повернув голову на звук ее голоса, она вдруг увидела себя со стороны - хороша, нечего сказать! Глаза выпучены, рот открыт, ладонь с такой силой вжимается в грудь, будто она желает продавить себя насквозь. Действительно, так и напугать можно своего бедного беременного ребенка!
        - Нет, нет, доченька, что ты! Со мной все очень даже хорошо. Это я, наверное, от радости.
        - Правда?
        - Ну конечно же правда! Маш… А ты у врача была или только… это… по полоскам определила?
        - Так я сейчас от врача и иду…
        - А Димке ты уже сказала?
        - Да сказала, конечно.
        - Ну? И что он?
        - Обрадовался, как дурак… Чего еще от него можно было ожидать?
        - Ну да, ну да… А почему ты плачешь, Маш?
        - Да я не плачу! Просто мне как-то неловко, что я так быстро… И тебя обидела, наверное… Собралась, как деловая, из дома ушла! Гражданским браком жить буду! Студенческим! Мам, я же правда хотела все по-умному сделать, а получилось вот так - по залету… Глупо, правда?
        - Ну почему же глупо, Маш? Нисколько не глупо. По залету - это очень даже хорошо.
        - И что теперь будет, мам?
        - Как - что? Свадьба будет! Белое платье, машина с куклами, гостей со всех волостей назовем! Все как у людей… Надеюсь, Дима не против свадьбы?
        - Ага, щас! Еще бы он был против! Мам, я чего пришла-то… Они вообще-то вечером прийти к нам хотят…
        - Кто - они?
        - Ну, Димкины родители! Я как от врача вышла, сразу Димке позвонила. Все подтвердилось, говорю. А он сразу среди своих настоящий переполох устроил! Тетя Ира сказала - обязательно придем, чтобы по-людски посвататься. Пусть, говорит, мать твоя пироги печет!
        - Так и хорошо, что придут! И пироги ей будут, и все остальное по полной программе. Ну что, пойдем папу обрадуем?
        - А ты уверена, что он обрадуется? И вообще… как он? Мы тут с ним так нехорошо поговорили…
        - Он обрадуется, Маш.
        - Мам, а у вас… все хорошо, да? Как раньше?
        Таня лишь улыбнулась и покивала утвердительно головой. Не станешь же дочери рассказывать, какую они с Сергеем давеча придумали концепцию этого семейного
«хорошо» - совершенно новую. Да и не до того Машке сейчас. Пусть для нее родительское «хорошо» так и останется навсегда оплотом семейной жизни. В конце концов, это «хорошо» не таким уж и плохим было.
        - Пойдем! - решительно поднялась она с дивана, увлекая за собой дочь.
        Так они и вышли плечом к плечу на кухню, где Сергей поил чаем Светика. Лицо ее было непроницаемым, у Сергея же, наоборот, несколько виноватым. Таня внимательно посмотрела на подругу, потом кинула на него осторожный взгляд, вопросительно вздернула вверх подбородок - чего у вас тут? На что Сергей широким жестом развел руки в стороны - обижаешь, мол, мать…
        - Да ладно, Танюха, не суетись, - развеяла ее сомнения Светик. - Серега меня больше не обижает. Наоборот, чаем поит, курлыкает всякими извинениями. Чего с него взять? Свои люди, сочтемся. А у вас что? Вид у обоих такой загадочный…
        - А у нас, ребята, большая новость! Вернее, даже две новости! И я даже не знаю, какая из них лучше…
        - Да говори, не томи! - нетерпеливо постучал по столешнице ладонью Сергей.
        - Новость первая - наша дочь выходит замуж. Поздравляю тебя, отец.
        - О-о-о… Действительно, новость так новость… Машк, как это ты сподобилась, интересно?
        - А вторая… В общем, мы скоро с тобой станем бабушкой и дедушкой…
        - В каком смысле?
        - В прямом, Сережа, в прямом.
        - Машк… Это что, правда?!
        Сергей с шумом поднялся из-за стола, встал перед Машкой, неловко раскинув руки, потом осторожно сомкнул их, прошептал что-то в Машкино кудрявое темечко. Таня счастливо припала к его плечу, всхлипнула малость.
        - Шибко-то не радуйтесь, святое семейство… - с завистливой грустью тихо проговорила Светик. - Хоть ваш синдром пустого гнезда и приказал долго жить, зато появление внуков - это уже начало следующего семейного кризиса…
        - Ты чего там бормочешь, Светка? Какой еще кризис? - не размыкая объятий, повернул к ней голову Сергей.
        - Да это я так… Это я не с тобой, это я с Танюхой разговариваю. О нашем, о женском…
        - А вечером к нам родители Димины придут, свататься будут! - торопливо объявила Таня, с досадой взглянув на подругу. Тоже - нашла время про кризисы философствовать!
        - Мам, пап, они уже скоро придут, между прочим… - высвободилась из отцовских объятий Машка. - Они хотели к пяти, а время - уже почти три!
        - Ой, так готовиться же надо! - всполошилась курицей Таня. - Стол для сватов накрывать!
        - А чего ты так засуетилась, Танюха? - насмешливо пробурчала Светик. - Кто они такие, эти сваты, чтобы перед ними суетиться? Не надо, не надо… Надо марку держать, будто бы вы не особо и рады! А то они подумают, что вы скорее Машку хотите с рук сбыть!
        Сердито поджав губы, она еще немного поерзала на стуле, выражая неодобрение поведением подруги. Но под насмешливым взглядом Сергея неожиданно смилостивилась:
        - Да ладно, ладно, это я так, от зависти… Не слушайте меня. Тань, а хочешь, я тебе помогу стол накрыть? А что? Действительно, встретим их, как полагается!
        - Светк… Ты бы это… Ты бы лучше своим помогла, чем на чужом празднике свечкой торчать… - беззлобно проговорил Сергей и, глянув на Таню с опаской, тут же проговорил торопливо: - Ты только не обижайся, Светк… Я же по-свойски…
        Светик, похоже, и не подумала на него обижаться в том смысле, в каком испугался ее обиды Сергей. То есть обиделась, конечно, но избирательно, вытянув обиду из своего собственного личного горя, которое, как известно, бывает всегда горше всех.
        - Своим? Ты сказал - своим? Но у меня больше нет никаких своих, Сережа! Если сын решил, что мать ему больше не нужна, то… То пусть теперь ему помогает эта… эта…
        Маша, неожиданно выйдя на авансцену из-за спин родителей, выстроилась перед Светиком знаком вопроса, легко повела пальчиком у нее перед носом.
        - А вот этого, пожалуйста, не надо, теть Свет! Никакая она не «эта»! Ее вообще-то Ларисой зовут. И она очень, очень хорошая! Вашему Лёвушке просто невероятно, просто сказочно повезло! А внучку вашу, между прочим, зовут Наденькой… Да, кстати, у меня же к вам огромная просьба будет! Когда пойдете к ним, купите Наденьке куклу Барби… Нет, лучше две куклы! От себя и от меня тоже. Большую невесту в розовом платье, которая с белыми волосиками. Так Наденька просила.
        Все это Маша протараторила на одном дыхании. Сергей и Таня лишь обменялись короткими изумленными взглядами, Светик же, придя в себя, вдруг задышала сипло и коротко, распахнула на Машу горящие от обиды глаза.
        - Машк, я не поняла… Так ты все знала, что ли? А почему мне не сказала?
        - Ну да, скажи вам… Да вы не обижайтесь, тетя Света! Я и сама только недавно узнала. Хотя… Все равно бы я вам ничего не сказала! Просто Лёва мне обещал… Надо же, молодец какой, сдержал-таки слово…
        - Какое такое слово? Нет, я уже ничего не понимаю… Вы что тут, издеваться надо мной вздумали? Я же как к родным, бегу со своей бедой, в зубах крови нет… Я думала, вы меня любите, а вы…
        Закрыв лицо руками, Светик заплакала тихо и безутешно, и они ринулись к ней все сразу, заговорили хором:
        - Светка, да ты что… Да мы тебя знаешь как любим? Да я… Да я тебя даже больше чем Танюху люблю, честное слово! - снова присел перед ней на корточки Сергей и даже принялся с усердием гладить ее по пухлой коленке, пытаясь заглянуть в лицо меж судорожно сомкнутых ладоней.
        - Свет, и впрямь… Ну чего ты ерунду городишь? - подхватила его интонацию Таня, тоже ласково оглаживая Светика по плечам.
        - Тетя Света, вы простите меня, я же не хотела…
        Машка, удачно вписавшись в ласковое родительское бормотание, тоже потянула к Светику руки, намереваясь найти на ее большом теле и себе местечко для поглаживания. Однако дотянуться до Светика она так и не успела - требовательно заверещал мобильник в кармане короткого стильного пиджачка. Причем заверещал не просто так, а басовитым Диминым голосом, однообразно и на одной ноте тревожно повторяющим: Маша, возьми трубку, Маша, возьми трубку…
        - Ой, да сейчас, сейчас! - нетерпеливо откликнулась Машка, извлекая из кармана телефон. - Прямо ни минуты покоя от тебя нет…
        Таня и Сергей, враз оторвавшись от Светика, глянули друг на друга и ухмыльнулись понимающе. Слишком уж кокетливо-радостно дочь констатировала свое отсутствие покоя от жениха.
        - Да, Димк, слушаю! Ну как… Нормально, как… Да сказала, сказала, конечно! А что такое? Кто плачет? Да нет, это не они плачут, это тетя Света… А мама не плачет, нет! Да нормально они все восприняли! Ага, давай… Все, как договорились, в пять часов! Давай, ждем… И я… И я тебя тоже - очень-очень…
        - Машк, а чего это - очень-очень? - автоматически продолжая гладить Светикову коленку, насмешливо спросил Сергей.
        - Ну, пап… Ну чего ты идиотские вопросы задаешь…
        - Маш, а ты его правда… очень-очень? - тихо спросила Таня, изо всех сил пытаясь сдержать счастливую улыбку.
        - Ну да… И он меня - тоже… Ой, мамочка, папочка, какая же я счастливая на самом деле, если б вы знали! Вы даже представить себе не можете, какая я счастливая! Любить - это же так… классно!
        - Ага. Спасибо, дочь, открыла глаза на истину. А то мы с матерью об этом и не догадались бы никогда.
        - Ну, пап…
        В суматохе короткого и счастливого разговора они совсем позабыли про Светика. И вздрогнули, когда она вдруг подала голос. Проговорила тихо, ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Так, значит, вы полагаете… Вы и впрямь думаете, что мне надо самой туда идти?
        - А то! - тут же с живой радостью откликнулся Сергей. - Конечно надо! И не идти, а бегом бежать! И ни секунды не медлить. Промедлишь, время потеряешь, а потом уже и не позовут! Так что иди, Светка. Иди, пока не поздно. Беги, Светка!
        - Ой… А я ж не знаю, где она… то есть эта… то есть… Лариса… живет! Как же я их найду?
        - Теть Свет, я вам дам адрес. Я же у них в гостях была… Дайте ручку, я запишу.
        Пока Маша, задрав голову к потолку и кусая губы, вспоминала номер Ларисиной квартиры, Светик успела достать из сумочки пудреницу и торопливо освежить лицо. Потом встала, молча выхватила листок с адресом из Машиных рук и так быстро рванула в прихожую, что Таня только руками развела. Сергей покачал головой удовлетворенно, а Маша, вздрогнув от звука захлопнувшейся двери, прошептала едва слышно:
        - Боже мой… Бедная, бедная Лариса…
        Голова болела так нестерпимо, что страшно было открывать глаза. Но открывать их все равно надо было - сколько же можно лежать и прислушиваться к себе, и ждать, когда же, наконец, покинет ее тело проклятая абстиненция. Бедные пьющие люди, неужели они всегда так мучаются?
        Со стоном вздохнув, Таня села на постели, повернула голову к окну. В маленькую щель через плотно задвинутые портьеры робко пробивалось позднее утро, серое и неуютное. Наверное, это Сергей окно закрыл, уходя на работу. Наверное, хотел, чтобы она поспала подольше. Проявил заботу. Нет, как это ее вчера угораздило так наклюкаться? А все эта Ира - до чего шебутная женщина! Взяла и обернула чинное сватовство полусвадьбой. В конце, помнится, уже и «горько» молодым кричали…
        Постанывая, Таня сползла с кровати, с трудом накинула на себя халат. Тело было чужим, болезненно деревянным, дрожало изнутри похмельной маетой. И очень хотелось пить. И не просто воды, а чего-нибудь сильно соленого. А в зеркало на себя, наверное, лучше и не смотреть. Нет, не позавидуешь этим бедным алкоголикам, точно - не позавидуешь. Интересно, как долго это состояние будет продолжаться? Наверное, целый день она теперь - не жилец.
        На кухне она влила в себя и два стакана воды и полбанки огуречного рассола выпила, но лучше не стало. Потом долго стояла под холодным душем, пока совсем не замерзла. Выползла, содрогаясь, на кухню, в плотно запахнутом халате, с тюрбаном полотенца на голове. Взгляд упал на кофейную турку, оставленную Сергеем в мойке. Ага, вот что ее спасет! Большая чашка крепчайшего кофе! Черного и без сахара, по-генеральски. Тем более надо уже тренироваться, привыкать помаленьку. Вот приедут они послезавтра в Питер, и она гордо отвергнет предложенные свекровью сливки с сахаром. Задавит в зародыше ее вечную к ней снисходительность.
        От кофе ей и впрямь полегчало. И сватовство вчерашнее вспомнилось в мельчайших подробностях. Как шумно ввалилась в дверь Ира, как знакомились мужчины-сваты, как долго трясли друг другу руки, вежливо улыбаясь и присматриваясь исподволь.
        Ирин муж ей поначалу не понравился. Может, потому, что рядом с могучей женой смотрелся не в тему - смешной плюгавенький господин с маленькими хитрыми глазками. Хотя она тут же, помнится, этой мыслью и устыдилась - разве можно Машкиного будущего свекра плюгавеньким называть, пусть и в мыслях? Потом, чтобы хоть как-то оправдаться, принялась, когда сели за стол, всячески за ним ухаживать, подсовывать вежливо то салатик, то рыбку. Слава богу, он ничего себе оказался, довольно общительным. И даже симпатичным, если сильно приглядеться. Да и все они потом такими общительными стали, что лучше не вспоминать… Слава богу, Машка с Димой их сборище вовремя покинули, к друзьям сбежали, новостью делиться.
        Нет, а Ира какой номер выдала, это ж не описать! До того развеселилась, что частушки запела, и такие соленые - хоть уши затыкай. А Сергей как ее удивил… У него-то откуда вдруг талант частушечника прорезался? Такое выдавал, что у нее глаза буквально на лоб лезли. Причем с удовольствием выдавал. От души. Потом Ира к ней на кухню ввалилась, обняла за плечи, зашептала горячо на ухо:
        - Танюх, ну и повезло же тебе с мужиком, ей-богу! Да с таким мужиком жить - имя свое забыть можно! Нет, мы такого ни одной паршивой соплюхе не отдадим, самим еще пригодится. Теперь-то я тебя понимаю, ох как понимаю… Пойдем выпьем за молодых, чтобы все у них не хуже вашего-нашего было!
        Нет, все-таки хорошая она, эта Ира, хоть и шебутная. Идет от нее во все стороны веселый комфорт, и не захочешь, а уступишь. И за ваших-наших пропустишь лишку. Ничего, иногда можно, наверное. От радости жизни.
        Вздохнув, она с сожалением повертела в руках опустевшую чашку, посидела еще немного, прислушиваясь к себе. Кстати, там, в себе, было не так уж и плохо… Можно сказать, хорошо там было. И думы хорошие, и заботы впереди хорошие.
        Дверной звонок тренькнул очень уж робко - ей даже показалось, что она ослышалась. Нет, вот еще раз тренькнул и еще раз… Кто это может быть? Маша? А может. Светик? Ну конечно, Светик, не терпится ей рассказать, наверное, про свою беременную невестку!
        За дверью, однако, стояла вовсе не Светик. Она и не узнала ее сразу, эту худенькую красивую блондинку. Стояла перед ней соляным столбом, потом зачем-то подняла руку, поправила тюрбан на голове. Зачем, зачем она сюда заявилась? Надо бы что-то ей сказать, но - что?
        - Здравствуйте… Вы меня не узнали, наверное. Я Диана. Я… Вы извините, но мне надо… Мне надо с вами поговорить…
        - Поговорить? О чем?
        - Можно я войду? Я не отниму у вас много времени, честное слово.
        - Что ж, войдите…
        Сделав шаг назад и запахнув поплотнее халат на груди, она снова застыла на месте, пытаясь справиться с нахлынувшим испуганным недоумением. Черт его знает, как надо вести себя в подобных случаях. Может, надо было просто захлопнуть перед носом этой Дианы дверь, наплевав на приличия? Какие тут могут иметь место приличия, в конце концов?
        - Пойдемте на кухню, что ли… Не на пороге же нам разговаривать… - выдавила она из себя с огромным трудом и повернулась, как солдат на плацу, зашагала в сторону кухни, чувствуя, как робко ступает за ней след в след непрошеная гостья.
        - Садитесь. Слушаю вас. А может, кофе хотите?
        - Нет, спасибо, я ничего не хочу. Я действительно на одну минуту. Я не знаю, как объяснить, чтобы вы мне поверили… Хотя вам мои объяснения и не нужны, наверное. В общем, вы простите меня, пожалуйста! Я… Мне просто за маму обидно было, понимаете? Она тоже очень моего отца любила, а он ее предал… А вашего мужа я совсем не люблю и не любила! Я хотела… О господи, какую же чушь я несу…
        Она замолчала, неловко опустив глаза и царапая длинным ногтем столешницу. И Таня молчала, пытаясь вникнуть в только что произнесенные, нелепые по своей сути фразы. Потом произнесла неуверенно:
        - Я, наверное, не конца тебя понимаю, Диана… Ты что, хочешь сказать, что таким вот образом пыталась отомстить за свою маму? Но это же… это же глупо… Ужасно глупо…
        - Да, глупо, конечно! Я и сама теперь понимаю, как глупо! Столько страданий вам принесла… Простите меня, пожалуйста! Это я не со зла, это от обиды…
        - Сколько тебе лет, Диана?
        - Мне? Девятнадцать…
        - Да? Надо же… И Маше, дочери моей, девятнадцать…
        - А ее видела, вашу Машу. Она классная девчонка. И счастливая. И… и вы тоже - счастливая…
        - Да, наверное. А как… Как твой отец, Диана? Насколько я поняла из нашего с ним короткого разговора, он очень переживает разлад с твоей мамой. Он тебя догнал тогда? Вы поговорили?
        - Да. Поговорили. Я вот еще о чем вас попросить хочу… Вы адреса его не знаете?
        - Нет. Не знаю, конечно. Хотя… Погоди-ка… Где же мой телефон… Где-то я его недавно совсем видела…
        Телефон обнаружился в кармане халата, и довольно естественным способом - сам зазвонил. Глянув на дисплей, Таня обомлела - надо же… Ира звонит. На ловца, как говорится, и зверь.
        - Танюха, привет! Ну, как ты после вчерашнего? Умираешь? Не умирай, Танюха, нам еще свадьбу детям сыграть надо! Бери с меня пример - я как огурец с утра! Есть еще порох в пороховницах, а ягоды…
        - Погоди, Ир! Погоди ты про свои ягоды. У меня к тебе дело есть. Ты Сашин адрес знаешь? Можешь мне сейчас продиктовать?
        - А зачем тебе?
        - Надо, Ир!
        - Слышь, Танюха, ты это… Ты чего это? Куда-то не в ту сторону ты перевоспитываться начала, Танюха! Немедленно забудь все то, что я тебе говорила, слышь? Тебе всякая там виноватость ни к чему, это при таком-то мужике… Нет, я тебя сейчас не одобряю, Танюха!
        - Ира, прекрати. Давай диктуй адрес, тебе говорю. Мне для дела надо.
        - А для какого дела?
        - Для хорошего.
        - Расскажешь?
        - Ладно. Потом.
        - Ну, тогда записывай…
        Диана уже предусмотрительно протягивала ей извлеченные из сумочки блокнот и ручку, смотрела внимательно, как она выписывает неровные буквы дрожащей от напряжения рукой.
        - Вот… вот тебе адрес… - протянула ей блокнот Таня, предусмотрительно нажав на кнопку отбоя. - А отец у тебя, Диана, очень хороший человек. По крайней мере, мне так показалось.
        - Да. Спасибо вам. За все спасибо.
        - И тебе спасибо, девочка.
        - Мне? А мне за что?!
        - Ну, как бы тебе объяснить… Наверное, за нашу другую жизнь. За новую. Если бы не ты… В общем, счастья тебе, девочка. И, дай бог, настоящей любви. Она обязательно у тебя когда-нибудь случится, поверь мне.
        - Может, и случится… А может, уже случилась. Знаете, все так изменилось за эти последние дни… Знаете, что я поняла? Я тоже буду любить. Как вы, как мама… Я ничего не буду бояться! Хотя зачем я вам все это говорю… Пришла извиняться, а сама о своей любви толкую… Смешно, правда?
        Она вдруг улыбнулась во все лицо, обнаружив милые ямочки на щеках. И Таня не удержалась, тоже улыбнулась в ответ. И ни с того ни сего вдруг сообщила с радостью:
        - А Машка моя замуж выходит, представляешь? Свадьба у нас скоро…
        - Что ж, поздравляю. Она у вас действительно классная. И я бы с удовольствием с ней подружилась - при других, конечно, обстоятельствах. Пусть она будет очень счастлива, ваша Маша!
        - Спасибо. Обязательно будет.
        - Ну, все… Я пойду, наверное. Еще раз спасибо вам - и прощайте…
        - Прощай, Диана. Папе от меня привет передавай.
        - Передам. Обязательно передам…
        Елена проснулась среди ночи, будто кто-то невидимый толкнул ее за плечо. Полная луна за окном тревожно глядела в окно, звала куда-то. А может, и не звала, может, подсказывала - надо встать, надо посмотреть в окно… Ну, посмотри же, посмотри, там, внизу, на скамейке… Ты увидишь. Моего света достаточно, чтобы увидеть…
        Внизу, во дворе, на скамье сидел человек. Мужчина. Она бы узнала его, даже и без лунного света узнала. Саша. Муж. Родной. Любимый. Тихо и счастливо улыбнувшись, подошла к выключателю, зажгла свет. Потом снова подошла к окну. Теперь он ее точно увидит. Махнула рукой - заходи…