Умягчение злых сердец Вера Александровна Колочкова
        После гибели мамы маленькая Тая осталась круглой сиротой. Опеку над семилетней девочкой сумел оформить мамин сожитель, бизнесмен Филипп Рогов. Долгие годы никто, кроме Таи, самого Рогова и его сестры Руфины, не знал оборотной стороны этого страшного «опекунства»… И даже когда Рогов решил жениться на своей повзрослевшей жертве, она не в силах была освободиться… и в тайне надеялась, что, может, все-таки кто-то ее спасет. Может, это будет чья-то любовь  — настоящая и искренняя любовь, которая не гордится, не бесчинствует, не ищет своего и не мыслит зла?..
        Вера Колочкова
        Умягчение злых сердец
                

***
        «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.».
    Владимир Набоков «Лолита»
        «…И тебе самой оружие пройдет душу,  — да откроются помышления многих сердец».
    Пророчество святого Симеона Богоприимца
        Часть I
        Утреннее солнце не было назойливым, но явно готовилось к подлости, обещая нестерпимый полуденный зной. Глядело на землю, расслабляясь улыбчиво  — не время еще, не время, отдыхайте пока, люди-человеки… Наслаждайтесь пением птиц, ветерком и ультрафиолетом, страшно полезным об эту пору. А ближе к обеду  — ужо я вас. Кто не спрятался, я не виновато.
        Люди наслаждались, как умели. Всяк по-разному наслаждался. А кто и вообще не замечал ни пения птиц, ни ветерка, ни уж тем более ультрафиолета, страшно полезного об эту пору. Буднее выдалось утро, для большинства людей торопливо бестолковое, озабоченное добыванием хлеба насущного. А что делать, если отсутствие хлеба насущного  — еще большая подлость, чем грядущий нестерпимый полуденный зной?
        Но были и такие, кто и впрямь наслаждался по всем гедонистическим установкам, то есть обстоятельно и со вкусом, неторопливо усваивая халявно полезный ультрафиолет. Вот эта парочка, например, с комфортом расположившаяся у бассейна в шезлонгах. Странная на вид парочка  — мужчина хоть и вальяжный, но явно в летах, а девушка совсем юная… Почти дитя. Невысокого роста, белокожая и белобрысенькая, и такая тоненькая, что можно насквозь проткнуть ударом солнечного луча. Олицетворение нежности, а не девушка. Таких девушек или на руках носят, или уничтожают в ярости, потому что у них, у земных мужчин, ярость и нежность, бывает, сочетаются странным образом…
        Но неужели эти ловцы утреннего комфорта  — отец с дочерью? Вроде не похож этот вальяжный на отца. Потому что настоящие отцы на дочерей так не смотрят. Надо же, какой странный взгляд  — похлеще полуденного зноя. То ли страданием полон, то ли счастьем до ужаса нестерпимым… Если еще страдания поддать, и впрямь до ярости дело дойдет. А впрочем, не пристало светилу вглядываться в отдельные человеческие лица. Лиц много, а светило  — одно. Кто бы вы ни были  — вообще без разницы. Так, если позволить себе пару минут праздного солнечного любопытства… Послушать, о чем они говорят…
        Ага. И голосок у девушки тоже нежный, вон как прозвенел колокольцем в сторону вальяжного:
        — Фил… Можно, я в бассейне поплаваю?
        — Конечно, Таечка… Зачем спрашиваешь? Отныне ты здесь хозяйка, делай что хочешь.
        — Извини, я не успела привыкнуть… Разве можно за два дня привыкнуть?
        — Да, конечно, я понимаю, милая. Сразу привыкнуть трудно. Тем более у тебя стресс после школьных выпускных экзаменов еще не закончился. Трудно выйти из одной реки и сразу войти в другую, а у тебя так и получилось  — от школьной парты сразу в замужество прыгнула. А я тебя поймал…
        — Да, поймал…  — эхом-колокольцем откликнулась Тая, выбираясь из шезлонга.  — Пойду искупаюсь…
        — Иди, милая, иди. Возвращайся быстрее, я буду скучать.
        Мужчина поморщился, услышав нотки смешливого подобострастия в своем голосе. Хоть и смешливое оно, а все равно похоже на козлиный трепет. Надо бы научиться придерживать в себе подобострастие. И сердце придерживать, чтобы не бухало счастьем до одурения. Но как, как его придержишь? Все равно бухает, зараза, и ничего с ним не сделаешь!
        Ах, как она идет, Таечка, девочка… Какая чудная грация движений! Тут и нежность, и угловатость, и подростковая неловкость от того, что чувствует на себе его взгляд… А как прелестно косолапит, ступая босой ногой на теплую плитку! Нет, это невыносимо, в конце концов. Сердце плавится избытком счастья, тает, как свеча. Таечка моя, Таечка. Сердце тает от Таечки…
        Оп! Нырнула рыбкой в бассейн, поплыла. И впрямь косточка рыбья  — тонкая и гибкая, будто насквозь просвеченная солнцем. Волосы мокрые прилипли к щекам, убрала их быстрым небрежным жестом. Да и волосы у нее тоже необыкновенные  — природная платина, редкий оттенок. И на ощупь нежные и гладкие. За что, за что ему такое счастье, господи? Наверное, бывают минуты, когда с приступом счастья труднее справиться, чем с несчастьем.
        Мужчина вздохнул, грузно перекинул ногу на ногу. И вдруг увидел себя со стороны  — сидит пузатое чудовище, пускает слюни в сторону бассейна, где плещется юная белорыбица, совсем голову потерял. Давно надо было на диету сесть и спортом заняться! Понятно, что все свободное время бизнес отнимает, но теперь, когда Таечка рядом… А впрочем, ладно. И так сойдет. И не такое уж он чудовище, если по большому счету. Голова, конечно, седая, но не лысая же! И вообще, не пристало в его возрасте голодом себя морить да по тренажерным залам скакать. А живот можно в себя втянуть, если постараться. А может, и этого не надо. Говорят, в поздней мужской зрелости есть своя прелесть, тем более в зрелости ранней он был красавцем. А качество никуда не исчезает, оно перерастает в другое качество, гордо именуемое солидностью. Ничего, ничего… Найдется еще порох в пороховницах, на ближайшие годы для счастья хватит. И деньги найдутся, и порох…
        Мужчина прикрыл глаза, недовольно дернул уголком рта. Надо же, каким киселем поплыл, уже и внешностью озаботился! Смешно! Это он-то, Филипп Рогов, которого каждая собака в этом городке боится! А все Таечка… Девочка-рыбка…
        Со стороны дома уже поспешала Татьяна, держа на вытянутых руках поднос. Лицо ее было равнодушным и сосредоточенным. Хорошая домработница, ни одного любопытного взгляда в сторону Таечки себе не позволила, ни одного лишнего вопроса не задала. Хотя могла бы… Привыкла ведь, наверное, что он бобылем живет. А тут раз  — и юная хозяйка на голову свалилась. «Надо будет поговорить потом с Таечкой, научить, в какой тональности следует общаться с Татьяной. Чтоб никакой лишней демократии себе не позволила, только короткий приказ  — принеси, подай, сделай. А по-другому никак…»  — подумал Филипп.
        Татьяна поставила поднос на низкий столик между шезлонгами, взяла в руки кофейник, собираясь разлить кофе по чашкам.
        — Не надо, я сам…  — небрежно махнул он рукой, не отрывая взгляда от бассейна.  — Ты свободна, Татьяна. Иди.
        Женщина распрямилась, молча пошла по дорожке к дому. Было в ее движениях что-то автоматическое, хотя и не без нотки достоинства; так прислуга в богатом доме несет в себе горделивое осознание сопричастности к хозяйскому богатству.
        — Таечка, завтракать!  — весело крикнул в сторону бассейна Филипп.  — Хватит плескаться, вылезай! Кофе остынет!
        Девушка оперлась руками о край бассейна, ловко вынесла из воды свое рыбье тельце, потрясла головой, отгоняя с лица мокрые белые прядки. Мужчина смотрел на нее завороженно, словно не хотел упустить ни одной, даже самой незначительной детали этого действа. Вот она еще раз тряхнула головой, вот провела по плечам, по животу ладонями, сгоняя с себя воду, вот пошла по дорожке, оскальзываясь на гладкой плитке мокрыми ступнями и неуклюже держа равновесие. Ближе к нему, ближе… Наконец плюхнулась в шезлонг, жадно припала губами к стакану с апельсиновым соком.
        А Филипп все смотрел на нее, забыв про кофе. Много чего было в этом взгляде  — и обожание, и страсть, и неизбывная мука, и даже что-то звериное, стерегущее каждое движение своей драгоценной добычи. Вот «добыча» поставила на поднос пустой стакан, произнесла тихо, не глядя на него:
        — Фил, у тебя мобильник…
        — Что, Таечка?
        — Мобильник давно надрывается.
        — Да? Да, конечно. Как это я не услышал! Я с тобой рядом про все забываю. И как мило ты меня называешь  — Фил… Мне нравится!
        — Но ты же сам просил, чтобы я тебя так называла.
        — Серьезно? А я не помню… Погоди, сейчас на звонок отвечу.
        Филипп наклонился, выудил мобильник из кармана махрового халата, небрежно брошенного на траву рядом с шезлонгом.
        — Да, слушаю… Да, я Рогов Филипп Сергеевич. Документы готовы? Что ж, это замечательно. Да, я сегодня приеду, все подпишу. Когда? Часа через два… Или три… Да, до встречи.
        Отбой.
        Он говорил резко, слегка раздраженно, хотя новости, в общем, были хорошие. Все идет по плану, как и следовало быть. Просто ему казалось, что деловые разговоры рядом с Таечкой были, ну… Не совсем уместны, что ли. Оскорбляли мучительное и прекрасное созерцание.
        Тая смотрела на него сквозь ресницы, пока он говорил. Потом прижала к губам фалангу указательного пальца, свела к переносью белесые бровки. Чем-то озадачилась, стало быть.
        — Что, Таечка? Что тебя так потревожило?
        — Нет, ничего… Значит, я тоже буду Рогова, да? Когда мы распишемся?
        — Конечно… А что не так? Тебе фамилия моя не нравится?
        — Да нет… Мне все равно, в общем. Пусть будет Рогова.
        Девушка улыбнулась, отвела взгляд. Казалось, все ее внимание сосредоточилось на солнечных бликах, играющих голубой водой бассейна. Филипп налил себе кофе, глотнул, недовольно дернул уголком рта. Кофе был едва теплым.
        Филипп Рогов терпеть не мог теплого кофе. Как не мог терпеть всего, что являлось поводом для досады. И само чувство досады терпеть не мог. Но рядом с Таечкой… Пусть. И кофе может быть едва теплым. Да пусть даже холодным  — не важно. А недовольство пришло из той жизни, в которой не было рядом Таечки. То есть она была, но… Не рядом.
        Вдруг Таечка повернула в его сторону голову, спросила резко:
        — А моя мама тоже в бассейне купалась, да?
        Рука от неожиданности дрогнула, кофе выплеснулся на пальцы. Филипп медленно потянул руку с чашкой к подносу, будто специально тянул время, потом долго и тщательно протирал пальцы салфеткой. Наконец ответил ровным тихим голосом:
        — Тогда бассейна еще не было, Таечка.
        Она должна была услышать его тихое недовольство. Но не услышала. Или не захотела услышать. Взгляд ее был хоть и пуглив, но упрям.
        — Фил… Ты мне никогда не рассказывал, как мама умерла…
        Недовольство в глазах мужчины плеснулось уже более основательно, хотя голос по-прежнему звучал нежно, с теми же подобострастными нотками:
        — Таечка, но что я должен рассказывать? Ты же сама все прекрасно знаешь… Твоя мама была больна, умерла от сердечного приступа. Что же делать, Таечка, никто не виноват, это судьба. И вообще, мы с тобой много раз это обсуждали.
        — Это ты обсуждал. Я не обсуждала.
        — …И обо всем договорились, помнишь? Мама там, на небе, радуется за тебя. За нас…
        — За нас?
        — Ну да. Я очень люблю тебя, я сделаю тебя счастливой… Каждая мать хочет счастья своей дочери.
        — Да, я понимаю, Филипп. А только… Если бы мама была жива? Как бы она отнеслась к нашим… К нашей скорой свадьбе?
        — Не знаю, Таечка. В вопросах жизни и смерти не существует сослагательного наклонения. Мне кажется, ты задаешь глупые и нелепые вопросы.
        — Почему глупые и нелепые?
        — Потому что мамы больше нет… Давно нет… И я не хочу, чтобы ты на этом зацикливалась. Потому что это и для тебя неправильно, и для мамы… Отпусти маму, не думай о ней.
        — Но я не могу…
        — Тая! Что с тобой, девочка моя? Нет, я понимаю, если бы мама недавно умерла… Но десять лет прошло! И ты уже не ребенок! Не ожидал от тебя.
        — Не сердись, Филипп. Извини, я больше не буду.
        Тая отвела глаза, обхватила себя руками за плечи, поежилась. Потом, будто преодолевая внутреннее смятение, быстро проговорила:
        — Я больше не буду, Филипп, правда! Ты только расскажи, как она умерла. Вернее, где она умерла. В какой комнате… Я должна знать. Не понимаю почему, но мне это важно… В спальне? В гостиной? В твоем кабинете? Где, Филипп?
        Рогов молча поднялся, накинул на плечи халат. Может, слишком поспешно поднялся, и сам увидел со стороны эту трусоватую поспешность, и разозлился на себя, и с трудом закамуфлировал злость крайне озабоченной интонацией голоса:
        — Извини, Таечка, но я должен уехать… А ты привыкай тут, осваивайся. Помни, что это твой дом, отныне ты здесь хозяйка.
        — Хорошо…  — вяло улыбнулась Таечка, отвернувшись.
        — Не грусти, я ненадолго… После обеда вернусь. А может, и к обеду успею.
        — А можно я с тобой?
        — Я еду по делам.
        — Ну и что? Ты будешь делами заниматься, а я просто по городу погуляю.
        — Это плохая затея, Таечка. Тем более день будет очень жарким. Пыль, духота… Но если тебе очень хочется прогуляться… Давай в другой раз, договорились?
        — Хорошо, в другой раз. Но мне правда очень хочется посмотреть на город.
        — В этом городе нет ничего интересного, уверяю тебя.
        — Да, наверное. Но здесь жила моя мама… Как ты думаешь, ее кто-нибудь помнит? Она ведь здесь выросла, школу окончила… Были же у нее какие-то одноклассники, знакомые.
        — Вряд ли кто-то ее здесь помнит, милая. Столько времени прошло. Тем более и спросить не у кого. Я не знаю ни одной подруги твоей мамы. А может, никаких подруг у нее и не было. Ни подруг, ни знакомых, ни родственников.
        — Так не бывает, Филипп.
        — Бывает. Она ведь была сирота, ее бабушка вырастила. Но бабушка давно умерла… Ты и не помнишь ее, наверное.
        — Почему же? Я помню бабушку, только очень смутно. Скажи, Филипп… А ты маму любил?
        — Таечка, Таечка… Не надо мучить вопросами ни себя, ни меня. Я должен ехать, времени нет ни минуты. И я очень прошу  — не спрашивай больше про маму, хорошо? Ты уже не ребенок, должна понимать… Мне тяжело отвечать на твои вопросы. И тебе тяжело.
        — Да, я понимаю. Тебе тяжело, мне тяжело. И все же…
        — Все, Таечка, все! Мамы давно нет. А мы есть. И мы в этом не виноваты. Твоя мама очень хотела, чтобы ты была счастлива. И ты будешь счастлива. Я все сделаю для этого, доверься мне. Просто  — доверься, ничего более. Ты меня услышала, Таечка?
        Последний вопрос прозвучал с легким, но все-таки ощутимым нажимом, и девушка невольно втянула голову в плечи, глянула на Филиппа испуганно. Видимо, ей была знакома природа легкого, но ощутимого нажима в голосе этого мужчины.
        — Да, я тебя услышала, Филипп,  — произнесла она с тихой покорностью.
        Рогов ничего не ответил, быстро пошел прочь, придерживая на груди халат. Через полчаса, свежевыбритый и одетый в светлый льняной костюм, он уже садился в машину на место рядом с водителем, крупным бритоголовым детиной неопределенного возраста.
        — Привет, Клим.
        — Доброе утро, Филипп Сергеич. Куда едем?
        — В администрацию.
        — Понял…
        Первые три минуты ехали молча. Рогов смотрел в окно на примелькавшийся и давно поднадоевший пасторальный пейзажик. Но надо отдать пейзажику должное  — очень был симпатичный, хоть картину с него пиши. А что? Вполне… Вот она, милая природная пастораль, выдержанная в лучших традициях среднерусской возвышенности с ее широколиственными лесами, мощными черноземами и характерными, если уж полностью соблюсти географический официоз, континентально климатическими условиями. Вон там, за небольшим оврагом, будет дубовая прелестная рощица, потом дорога пойдет по холму, откуда мелькнет стеклянным изгибом речка, потом покажутся вдалеке первые городские строения. Да, когда-то он сам выбирал место для своей усадьбы. Тщательно выбирал. Так, чтобы не в городе, чтобы не дышать его плебейской пылью, но и чтобы город был недалеко, на расстоянии пешей доступности. Раньше и впрямь позволял себе в охотку пройтись, размять ноги, подышать полной грудью. Что такое для крепкого здорового мужика семь километров? Сплошное удовольствие  — походя отмахать. Раньше вообще все было по-другому. Не было этих тяжелых оков, этой
мучительной и счастливой неволи. Этого страха дурацкого не было.
        — Хм, одноклассники… Почему вдруг?.. Зачем?..  — тихо пробормотал Рогов себе под нос, вспоминая давешний разговор с Таей.
        — Что, Филипп Сергеич?  — с готовностью переспросил Клим, чуть повернув голову и не отрывая взгляда от дороги.
        — Ничего… Это я сам с собой разговариваю.
        — А… Понятно. Я думал, чего спросить хотите.
        — Слушай, Клим… А ты не знаешь, где сейчас Настины одноклассники? Чем занимаются? А главное, этот?.. Ты понимаешь, о ком я говорю.
        Клим едва заметно кивнул. Понимаю, мол. И чуть помедлил с ответом  — насладился сопричастностью к общей с хозяином тайне.
        Клим очень давно служил у Рогова. Преданно служил. Пожалуй, преданность была его единственным человеческим качеством, по которому он себя оценивал. Преданность и служение  — что еще нужно для человеческого существа, наделенного недюжинной физической силой и обиженного отсутствием интеллекта, хоть самого мало-мальского? Шутница-природа уж так распорядилась, что поделаешь. Наверное, специально для Рогова расстаралась, образуя материал для тандема. Как минус притягивает плюс, так приказ притягивает желающих исполнить его безоговорочно. Так и Клим был хозяину предан без лести. По крайней мере, отсутствие заднего умысла в проявлении преданности демонстрировал истово, шибко и с удовольствием, почти как граф Аракчеев царю Александру Первому.
        — Да что тем одноклассникам сделается, Филипп Сергеич,  — протянул Клим интимно вальяжно,  — все живы да здоровы, тянут свою жизнь помаленьку.
        — А ты откуда знаешь?
        — Так знаю, как не знать. Вы ж мне тогда сказали за ними приглядывать, вот я и приглядывал. Особливо за одноклассником.
        — Ишь ты! Молодец…
        — Стараюсь, Филипп Сергеич.
        — Ну и как они?
        — Да нормально, чего. Севка Марычев родителей похоронил, наследство справил, домишко купил на окраине города. Ничего такой домишко, жить можно. Жена его Светка совсем отощала к возрасту, страшная стала, как атомная война.
        — Да какой там возраст… Ты о чем? Они ж вроде молодые еще!
        — Да какие молодые? Десять лет прошло, Филипп Сергеич.
        — Да, десять лет прошло… Вернее, пробежало…
        — Ну да. Тайке ведь сейчас около восемнадцати? А Насте было двадцать семь, когда она того… Померла то бишь. Вот и считайте… Если Насте было бы сейчас тридцать семь, то и Севке Марычеву сейчас тридцать семь. И Светке, жене его, столько же. Они ж одноклассники, все с одного года.
        — Да понял я, понял! Что ты мне разжевываешь?
        — Так это я к тому, что не шибко они молодые. Не такие резвые, как тогда.
        — Ладно, понятно. Давай без уточнений. Значит, у них все хорошо, да?
        — Ну вроде того. Сын у них вырос, между прочим. Хороший пацан получился, бойкий, на мотоцикле гоняет. В том году школу окончил, собирался в институт поступать, да не поступил, видно.
        — Так вроде сейчас не проблема?.. Деньги плати, и будет тебе счастье высшего образования.
        — Ну да… Только я ж объясняю  — пацан у них шустрый, с характером и сам не захотел за родительские деньги такого счастья. Сказал, что на учебу себе заработает. Весь год на вашем заводе вкалывал, между прочим.
        — Да? А я и не знал.
        — Так вам и не надо, Филипп Сергеич. Зачем? Вы ж не обязаны каждого работягу в лицо знать?
        — Ну да, ну да… Как, говоришь, его зовут, этого парня?
        — Так Марычев Тарас…
        — Молодец, Марычев Тарас. Уважаю таких упертых. Надо распорядиться, чтобы ему премию подкинули, пока я завод не продал.
        — А что, покупатель уже есть?
        — Есть, есть…
        — Наш, местный покупатель-то?
        — Нет, из Питера. Все документы уже готовы, остались небольшие формальности… А вообще, не задавай много вопросов, иначе сглазишь!
        — Понял, прошу пардону.
        — Слушай, Клим… А эта, как ее… Забыл, как зовут. Милиционерша, тоже одноклассница… Она еще в дом приходила, когда Настя умерла, помнишь? Ну, типа дознание проводила…
        — Да как не помнить, я все помню, Филипп Сергеич. Ее Кирой зовут. Кира Стрижак. Она и меня тогда допрашивала. Смешная такая, шибко-шибко серьезная, у-у-у… Молоко на губах не обсохло, а туда же… Она ж тогда только-только после института в нашу ментовку пристроилась, мамка ей местечко подогрела. Мамка-то у нее много лет следаком работала, я эту мамку хорошо знаю, было дело, встречались… Ух, сердитая баба, ушлая, как мужик…
        — Ладно, ладно, знаю я про твои дела. Она, что ли, тебя на первую ходку отправила?
        — Не, в этом не грешна, врать не буду. Тогда другой следак у меня был. А она, помню…
        — Ладно, я не про мамку у тебя спрашиваю. Меня дочка интересует. Как ее?
        — Кира Стрижак.
        — Ну и что она?
        — Да ничего… Так в ментовке и служит. Сейчас уж не такая стала, не кровь с молоком, как раньше. Заматерела, обозлилась, и замуж никто не взял. Да и то, найди дурака, чтоб на погонах жениться! А мамка ее на пенсию ушла. Так и живут вдвоем в одной квартире. Как быстро время идет, поди ж ты… Десять лет…
        — Ну это кому как. Для меня эти десять лет вечностью тянулись, Климушка.
        — Ну понятно… Я, когда вчера Тайку увидел… Как вы ее привезли… И не узнал бы, правда. Такая пигалица была… А сейчас…
        — Тихо, Клим. Дальше уже не твоя территория. Ты меня понял?
        — Понял, понял… Простите, Филипп Сергеич.
        — И хорошо, что понял. И вообще… Запомни раз и навсегда  — Тайки больше нет. Она тебе не Тайка.
        — А кто?  — обалдело сморгнул маленькими глазками Клим.
        — Конь в пальто. Хозяйка она тебе. Жена моя.
        — Да понял я, понял, Филипп Сергеич… Прости дурака…
        — Ладно, проехали. И вот еще что, Климушка… Ты проследи на всякий случай, чтобы к Тае никто близко не подходил. Чтоб никаких Настиных одноклассников и прочей шушеры даже близко не наблюдалось. Думаю, на месяц твоего пристального внимания хватит?
        — А чего на месяц-то? Я могу и дольше…
        — А дольше и не понадобится. Через месяц я завершаю все дела, в Испанию с молодой женой уезжаю. Я там дом купил, на берегу моря… Покоя хочу. Любви хочу. Хоть немного в покое прожить, что мне осталось…
        — Счастливый вы, Филипп Сергеич. Завидки берут, аж печень шевелится.
        — Ну и зря… Печенью шевелить вредно, желчью захлебнешься. А хочешь, я тебя с собой возьму, Климушка? За верную службу? Будешь у меня этим, как его?.. Мажордомом. А что? Неплохая идея, кстати. Подыщем тебе в пару горячую испанскую мажордомку… А? Как тебе моя идея?
        — А что, я с благодарной душой, Филипп Сергеич!.. Я согласен. Здесь меня, кроме грехов, ничего не держит. И никто не держит. А мажордомка  — это хорошо… Только мне бы не очень старую, да помясистей. Чтобы с крупом была. Я слышал, испанские бабы  — они такие.
        — Найдем, Климушка, найдем, не переживай. И с крупом найдем, и с мясом.
        — Ага…
        Они переглянулись коротко, заржали громко, в унисон. И тут же посерьезнели, будто отдалились друг от друга на допустимое субординацией расстояние. За окном машины уже неслись городские строения, и Рогов откинул голову на подлокотник, собираясь с мыслями.
        Да, десять лет… Долгих десять лет прошло. И пусть еще один месяц пройдет, всего один месяц… И все, и все! Он свободен, он счастлив!
        А забавная была эта дознавательница, если вспомнить, если открутить назад десять лет… Как бишь ее? Кира Стрижак. Не повезло этой Кире  — только приступила к честной ментовской службе, и вроде задницу надо рвать, чтобы перед начальством с хорошей стороны показаться, а тут на тебе  — труп одноклассницы… Город маленький, по ранжиру и штат в ментовке маленький, на каждый труп отдельного дознавателя не назначишь. Кто будет разбирать  — одноклассница, не одноклассница… Иди делай свое дело, помалкивай. Да, не повезло этой Кире… Каково ей было тогда, десять лет назад? Трудновато, поди?
        Да уж, десять лет… Если представить… Если повернуть время вспять…
        Часть II
        — …Мам, давай я сама, ладно? Мы ж договаривались, что ты не будешь меня опекать! Я понимаю, что первые дни работаю, и все такое… А из-за тебя весь райотдел надо мной смеется!
        Кира Стрижак остервенело намазывала масло на хлеб, так же остервенело сверкала на мать глазами. Самой было противно от собственной остервенелости, но что делать, если по-другому никак?
        — Да разве я тебя опекаю, с чего ты взяла? Я просто подсказываю… А как ты хотела? Ты ж неумеха еще, слепой кутенок! Вот наберешься опыта, мне подсказывать будешь… А пока…
        — Мам, все начинают с нуля, и я начну. Ты же знаешь, я девушка упорная.
        — Знаю, знаю… Не все так умеют  — биться головой в одну и ту же дверь. Причем четыре года подряд.
        — Это ты на мое поступление в юридический намекаешь, что ли? Ну да, поступала четыре года подряд… Но ведь поступила же! И окончила! И практику, между прочим, прошла! И не где-нибудь, а в убойном отделе большого областного города!
        — Что ж ты там не осталась, в большом областном городе? Что ж к матери-то приехала?
        — Так ты ж сама настояла!..
        — Ну да. Так и есть. А что мне оставалось делать? Ты ж моя кровиночка, хоть и вредная.
        — Сама себе противоречишь, мам.
        — Ага, противоречу. А еще не понимаю  — почему мы опять ссоримся? Делать нам нечего, что ли?
        — Да потому и ссоримся, что ты все время впереди паровоза бежишь! Не надо меня опекать, пожалуйста! Я уже не маленькая, мне двадцать семь лет!
        — Вот именно. Лучше бы о семье задумалась, чем с матерью спорить. Твои одноклассницы, глянь, уже не по одному ребенку успели родить!
        — Мама-а-а-а…  — закатила к потолку глаза Кира, отодвигая от себя чашку с кофе.
        — Ладно, не мамкай. И вообще, нам пора из дому выходить. Сорокин страшно не любит, когда опаздывают. Пыжится изо всех сил, не успел наиграться начальственным положением.
        — А по-моему, он очень даже на своем месте… И не такое уж у него положение, подумаешь, начальник отдела дознания!
        — Ты сначала дослужись хотя бы до такого, потом рассуждай… Ладно, идем!
        — Ты иди, мам, я чуть позже из дома выйду.
        — Кира! Ну, это уж совсем крайности! Что, с матерью пять минут по улице пройти нельзя? Думаешь, мне не обидно?
        — Да на нас же все смотрят! Может, нам еще ать-два в затылок шагать? Династия Стрижак пошла службу служить? Расступитесь, дайте дорогу подполковнику Валентине Михайловне с дочкой. А еще песню можно запеть, строевую! Наша служба и опасна и трудна! И на первый взгляд, конечно, не видна! Если кто-то кое-где у нас порой…
        — Господи, что у тебя в голове, Кирюшка? Как маленькая…  — рассмеялась Валентина Михайловна, откинув назад голову,  — а поешь хорошо, зараза…
        Кира глянула на мать, улыбнулась. Какая она все-таки… Основательная женщина. Крупная, грубоватая, как мужик, ни дать ни взять, Васса Железнова в милицейских погонах. И в то же время до ужаса обаятельная! И смеяться умеет так, что вся обида в один момент куда-то улетучивается.
        — Ладно, идем. А то и впрямь опоздаем,  — допив кофе, вздохнула Кира миролюбиво.  — Но все равно про Сорокина плохо не говори, он хороший дядька.
        — Павел Петрович-то? Конечно хороший. А я разве спорю? Он не просто хороший, он отличный дядька. К плохому бы я тебя в подчинение не пристроила.
        — Ну вот, опять…
        — Лучше бы спасибо сказала, глупая.
        — Спасибо, мама!  — шутовски поклонилась Кира, вставая из-за стола.
        — На здоровье, доченька. Где мой портфель? А, вот он… И очки… Ой, время, время… Черт, все-таки опаздываем.
        Они действительно опоздали. Павел Петрович, начальник отдела дознания, выразительно глянул на часы, потом указал глазами Кире на стул  — садись, мол. И вдруг улыбнулся, покачав головой:
        — До чего ж вы с мамкой похожи, прямо одно лицо, как под копирку… Если еще и мозгами похожи, и вообще, всеми остальными деловыми качествами… Ты хоть знаешь, какие про твою мамку у нас легенды ходят?
        — Знаю, Павел Петрович. Но мне бы хотелось, чтобы нас… не сравнивали. Я сама по себе, мама сама по себе.
        — Что ж, понимаю… Похвально, похвально. Ну, тогда вперед. Ты ведь, наверное, Рогова знаешь? Фамилия на слуху?
        — Это который местный владелец заводов, газет, пароходов?
        — Каких еще пароходов? Нет у него никаких пароходов… И газет нет…
        — Да это расхожее выражение, Павел Петрович. Цитата из детского стишка про мистера Твистера. Поэт есть такой, Самуил Яковлевич Маршак, слыхали?
        — Нет, не слыхал. Я в детдоме вырос, мне там стихов не читали.
        — Извините…
        — Да ладно, мистер Твистер, говоришь… Ну, значит, этот Рогов и есть мистер Твистер. То есть Филипп Сергеевич Рогов, владелец цементного завода, нашего самого значительного градообразующего предприятия.
        — А что с ним случилось?
        — Да не с ним… С ним-то как раз все в порядке. Дело в том, что ночью у него в доме женщина молодая скончалась, то ли невеста, то ли сожительница временная. Не знаю. Некая Анастасия Викторовна Ковалева, двадцати семи лет от роду. Проживала в доме с ребенком, с девочкой восьми лет… Этот Рогов  — вообще темная лошадка, замкнуто жил, один в большом доме, как сыч, а потом вдруг эта Анастасия откуда ни возьмись появилась. В общем, ты сейчас поезжай туда, посмотри своими глазами, что да как. Может, сам Рогов ее и грохнул.
        — Серьезно?
        — Да не, это я так… Зачем ему, если жениться на ней собирался? Ну или просто гражданским браком жить.
        — А… Что медики говорят, Павел Петрович?
        — Медики говорят, что у покойной был перебор со спиртным. Весьма крутой перебор. Столько в себя влила, что бывалому мужику не под силу.
        — Да что вы говорите, Павел Петрович! Не может этого быть!
        — Это почему же?
        — Да потому… То есть я хочу сказать… Понимаете, Настя вообще не пила.
        — Что? Какая Настя? Не понял?
        — Настя… Анастасия Викторовна Ковалева… Это моя одноклассница, Павел Петрович. Город у нас маленький, что делать… Все друг друга знаем…
        — Понятно, понятно. Что ж, прими мои соболезнования, если так. Дружила, поди, с ней в школе-то?
        — Нет, не особо… Знаете, ей операцию на сердце в восьмом классе делали, она вообще ни грамма не пила, нельзя ей было. Не может быть, чтобы она…
        — Вот иди и проверь, в чем там дело. Действительно, не бывает так, чтобы баба чистая трезвенница была, а потом взяла и до смерти наклюкалась. Опроси там всех, прислугу, охрану, кто что видел, слышал… И в поликлинику сходи, карточку медицинскую изучи. И с Роговым  — аккуратнее будь. Тот еще черт рогатый. Что узнаешь  — все мне доложишь, я сам решение принимать буду. Давай, действуй… Только смотри, не переусердствуй. Сама ж говоришь  — мистер Твистер… А с разного рода мистерами всегда бывают проблемы, еще нам жалобы в область не хватало. Ты меня поняла, надеюсь?
        — Да, я поняла, Павел Петрович.
        — Вот и отлично. Ты за рулем? А то у нас нынче с транспортом напряженка.
        — Нет, Павел Петрович, я не за рулем.
        — Значит, вы обе с мамкой безлошадные?.. Сколько я ей говорил  — купи машину, научись водить! А она  — некогда, некогда… Упертая, как ослица! Ты такая же, поди?
        — Не знаю.
        — Ладно, поживем  — увидим. Я сейчас распоряжусь, будет тебе машина. Но на будущее запомни  — удобнее иметь свою. Хоть плохонькую, но свою, поверь моему опыту.
        — Спасибо…
        — Иди, иди.
        Водитель служебной машины Гоша лихо вырулил на проезжую часть, но на повороте затормозил, глянул на Киру озадаченно.
        — Что, Гош? В чем дело? Дорогу не знаешь? Нам за город, к дому Рогова.
        — Да знаю я дорогу. Я просто хотел попросить… Очень попросить…
        — О чем? Да говори, не смотри на меня так жалобно!
        — Понимаете, мне к мамке в больницу заскочить надо. Это ненадолго, я у больницы остановлюсь, быстро сбегаю, десять минут туда-обратно! Мамка утром звонила, просила теплую кофту привезти. Ей операцию сделали, теперь мерзнет… На улице жара, а она мерзнет.
        — Ладно, заедем в больницу.
        — Спасибо, Кира… Ой, как вас по батюшке-то?
        — Да ничего, можно без батюшки.
        — Ну как же… Знаете, как я вашу маму уважаю? Вы так на нее похожи! Валентина Михайловна  — она ж это… Такой человек… Можно сказать, легенда.
        — Поехали, Гоша, поехали! Потом про мою маму рассказывать будешь.
        Приткнув машину около ворот в больничном дворике, Гоша, подхватив с заднего сиденья пакет, резво поднялся на крыльцо, скрылся за больничными дверьми. Кира открыла дверь, шагнула наружу, вдохнула полной грудью; хорошо-то как, лето в разгаре, жара. Из больничных окон пахнет убежавшим с плиты молоком, к нему примешивается еще какой-то знойный одуряющий дух вроде карболки. А вместе получается адский коктейль, аж в носу щиплет. Но  — на то и больница. Здоровому человеку не нравится, больной человек запахов не замечает. Как говорится, каждому свое. Сегодня ты здоров, а завтра болен. Или вообще, как Настя Ковалева…
        Но жизнь есть жизнь. Вот она, во всей красе. Лето, жара, запахи. И пух тополиный на ветру вьется. И медсестрички на крыльцо выскочили  — покурить. Озираются испуганно, чтоб не застукали. Да, это жизнь… А Настя Ковалева умерла…
        — Ой, здравствуйте…
        Кира вздрогнула, обернулась на голос. Пожилая женщина стояла сбоку от нее, улыбалась так радостно, что поневоле пришлось улыбнуться ей в ответ.
        — Здравствуйте…  — сказала Кира.
        — Ой, а вы ведь дочка Валентины Михайловны Стрижак? Правильно?
        — Да, правильно. А в чем дело?
        — Да ни в чем… Я просто так спросила. Я к мужу в больницу иду. Смотрю, вы стоите рядом с милицейской машиной, я и спросила… Значит, вы теперь вместе с мамой в милиции работаете, да?
        — Работаю, да…
        — Ой, ну надо же! А я вас еще маленькой девочкой помню! А мама у вас… Я так ей благодарна, так благодарна! Она ж моего мужа от тюрьмы спасла! Все кругом говорили: виноват, виноват, а она доказала, что не виноват. Наперекор всем. Привет ей передавайте обязательно! Скажите  — от Анны Игнатьевны Колышкиной. Она должна помнить…
        — Хорошо, я передам.
        — Спасибо… Ой, как вы на маму-то стали похожи! Прямо одно лицо. А чего вы тут, у больницы-то? Не заболели часом? Или мама ваша не дай бог заболела?
        — Нет, со мной все в порядке и с мамой тоже. Извините, нам ехать пора.
        Кира нетерпеливо махнула рукой Гоше, который остановился на больничном крыльце, чтобы перекинуться парой слов с медсестричками. Кира шагнула к машине, села, раздраженно хлопнув дверью.
        Нет, правда достали! Все в один голос  — похожа, похожа! Наверное, думают, что ей ужасно приятно это слышать! Никто не спорит, конечно, что это неплохо  — быть зеркальным отображением родной матери. Наоборот, вполне нормально. А с другой стороны… На всю жизнь, что ли, оставаться бледной копией? А как быть с индивидуальностью, с неповторимостью отдельно взятой личности?
        Тем более если приглядеться, не так сильно и похожа… По крайней мере, все силы были приложены, чтобы уничтожить на корню эту генетическую похожесть. У мамы, к примеру, стрижка короткая и уже седая, а у нее  — длинное черное каре. Конечно, это каре ни с какого боку не лепится к ее образу, потому что круглое лицо, как ни крути, само просит короткую стрижку. И возни с этим каре много, каждодневной утренней укладки требует. Но… Пусть будет каре. И линзы в глазах пусть будут. И тоже с этими линзами  — сплошное утреннее мучение. Очки проще носить, ясен пень. Но! Но… Мама уже носит очки.
        А еще бы похудеть, конечно. Пробовала, не получается. Никакими диетами не уничтожишь крепкую крестьянскую стать, унаследованную по материнской линии. И у мамы такая же стать, и у бабушки покойной такая была… И в школе она из-за этого ужасно комплексовала. Все девчонки худенькие, в чем душа держится, а с нее хоть скульптуру для городского парка лепи, не ошибешься. «Девушка с веслом» называется. Вот Настя Ковалева очень худенькая была…
        Не только худенькой она была, но и самой красивой девчонкой в классе. Самой больной и самой красивой. Маленькая, трогательная, с огромными голубыми глазами на бледном лице. Мало двигалась, мало разговаривала, несла в себе покорное страдание больного сердца. Надо сказать, красиво несла  — выделялась нежной орхидеей среди здоровых и сочных, но таких обыкновенных стеблей. К тому же Настя была сиротой, ее бабушка воспитывала. Может, потому Севка Марычев в нее и влюбился без памяти, просто с потрохами увяз в этой жалко сиротской болезненной хрупкости.
        А потом Насте операцию в восьмом классе сделали, и здоровье немного выправилось, какой-никакой румянец на щеках заиграл. Говорили, не совсем выправилось, но жить можно, если организм от лишних стрессов беречь. Вот Севка и оберегал Настин организм, как умел. Старался до одури. Пылинки сдувал, домой провожал, утром у дома встречал, портфель из рук выхватывал. Да не тут-то было, как выяснилось… Настя вдруг осознала свое новое относительно здоровое положение, вздохнула свободнее и быстро новый роман с десятиклассником закрутила, а Севку  — по боку. Он жутко страдал. Ходил за ней по пятам как дурак. Настя с кавалером в кино  — и он в кино. Настя на дискотеку  — и Севка туда же.
        И все это было бы не так грустно, если бы параллельно другая трагедия не разворачивалась. Трагедия по имени Светка Малышева, тоже одноклассница, беззаветно влюбленная в Севку. И совсем не красивая, и вовсе не орхидея, хоть и худая. Видимо, худоба худобе рознь, что ж поделаешь. Настина худоба была нежной, а Светкина  — злой, как сучок на дереве. И характер у Светки был нервный, издерганный. Видимо, от неразделенной любви. Севка нес знамя своей любви с гордостью, не замечая насмешек, а Светка страдала от унижения. И злилась, будто кто-то был виноват…
        Однажды Кира с подружкой Лизой решили Севке глаза открыть  — вроде как из лучших побуждений, чтоб не позорился. На школьной дискотеке это было. Севка сидел один, смотрел, как Настя обнимается с новым парнем в медленном танце. Страдал…
        — Севка, ну ты совсем идиот, что ли?  — начала Лиза.  — Ты хоть в другую сторону смотри.
        — Зачем?  — поднял Севка на Лизу отчаянный взгляд.
        — Ну, ты точно идиот!.. Затем, что у них своя свадьба, а у тебя должна быть своя. Отвернись, не смотри. Не унижайся.
        — Так я же… Я боюсь, а вдруг он ей больно сделает? Он так ее сильно руками обхватил.
        Лиза вздохнула, подняла брови, медленно качнула головой. Потом, глянув с хулиганским прищуром на Киру, вдруг выпалила:
        — Севка, а когда он ее трахать будет, ты что, станешь в окно подглядывать и переживать, чтобы больно не сделал? Учти, он на пятом этаже живет… Если свалишься  — костей не соберешь.
        Лиза смеялась громко, довольная своей жестокой шуткой. Кира тоже улыбнулась смущенно, хотя ей было до ужаса жалко Севку. И вдруг обернулась, почуяв на спине чей-то колючий взгляд. И Лиза тоже обернулась, потянула Киру за руку:
        — Слушай, надо сматываться отсюда, иначе Светка Малышева нас испепелит. Пойдем, освободим ей место. Пусть Севку с поля боя вытаскивает. На войне, говорят, раненые солдаты потом женились на медсестричках, которые их спасли. Может, и Светке перепадет ненароком от Севкиной благодарности. Надо же, какие страсти-мордасти, ага? Бразильский сериал, ни больше ни меньше.
        Они и предположить не могли, что бразильский сериал только начинался. Потом еще много всего было, и до драк дело дошло. Севка дрался с Настиным кавалером, сначала с одним, потом с другим, потом с третьим… Потом Светка где-то зацепила Настю, платье на ней порвала. Настина бабушка приходила в школу, просила перевести Настю в параллельный класс… Так и бегали до выпускных экзаменов по заведенному кругу  — Севка за Настей, Светка за Севкой, и не могли никуда прибежать. Все кончилось тем, что Настя после экзаменов уехала в Москву, счастье искать, красоту свою белую орхидейную удачно пристраивать. Бабушка ее не пускала, но Настя тайком уехала. Только записку оставила: «Я в Москве отцовых родственников найду». Бабушка потом плакала  — каких, мол, родственников, нет у нее никаких родственников… Мать, мол, Настю в подоле принесла и потом бросила, и сама сгинула где-то.
        А Светка своего добилась, достался-таки ей Севка, от горя после Настиного бегства едва тепленький. Умудрилась Светка и забеременеть, и свадьбу скороспелую по этому случаю сыграли. Когда сын родился, Севка из горя на белый свет вынырнул, огляделся, жить начал.
        Про Настю Кира ничего не знала. Правда, слышала от Лизки, что Настя вернулась, и не одна, а с дочкой. Якобы Лизка видела ее на рынке  — довольная была, и вещи на ней дорогие и стильные. Остановились, перекинулись парой фраз… Настя похвасталась, что замуж выходит. А за кого  — не сказала. Стало быть, за Рогова Настя замуж собиралась… Владельца заводов, газет, пароходов.
        Сейчас поглядим, что это за владелец. И как так Настя могла столько алкоголя хватануть, сколько здоровому мужику не под силу. С ее-то больным сердцем. Почти приехали, вон крыша роговского дома из-за дубовой рощи видна.
        А хорошо устроился владелец, ландшафт вокруг дома  — просто обалденный. И сам дом тоже. Не дом, а сказочный дворец с башенками. Хотя… Слишком громоздкий для сказочного. Слишком амбициозный. Веет от него холодом и надменностью. И смертью… Бедная, бедная Настя! Как же ее угораздило…
        Ворота оказались закрытыми, и Кира долго жала на кнопку звонка, пока не услышала щелчок и последовавший за ним бесстрастный мужской голос:
        — Открываю, въезжайте… Прямо по дороге к главному входу. Я вас встречу.
        Ворота разъехались, и открылась во всей красе великолепная аллея из голубых елочек, так плотно стоящих друг к другу, что, казалось, машина едет сквозь холодное дождевое облако. Все-таки когда великолепия много, это уже перебор. Похоже, тут со всеми обстоятельствами перебор, и с хозяйскими амбициями тоже.
        По ступеням высокого крыльца медленно спускался мужчина, держа руки в карманах брюк. Улыбался вежливо.
        Наверное, очень редко можно встретить человека, которому вежливая улыбка в принципе противопоказана. Потому что вежливость, проявленная в такой улыбчиво лживой тональности, рождает обратное впечатление  — будто тебя послали далеко и надолго, угрожающе трехэтажно и злостно-вычурно. И ничего ведь не скажешь в ответ, и более того, сам по-дурацки улыбнешься, следуя канонам навязанной вежливости. Хотя вовсе не хочется им следовать…
        — Здравствуйте…  — вышла из машины Кира, кивнув мужчине.  — Вы Рогов Филипп Сергеевич?
        — Нет, что вы…  — через короткий смешок ответил мужчина, окинув ее нахальным взглядом с головы до ног.  — Я всего лишь охранник Рогова Филиппа Сергеевича, а еще водитель по совместительству. Но мне приятно, что вы обознались… А вы разве не местная? Вроде в этом городе Филиппа Сергеевича каждая собака в лицо знает.
        — Почему же? Я местная. Но, уж извините, лицо Филиппа Сергеевича до сегодняшнего дня мне было неинтересно. Разрешите представиться  — дознаватель Кира Владимировна Стрижак. Вот мое удостоверение.
        — Очень приятно. А я Скуратов, Клим Андреевич. Можно просто Клим, отчество мне без надобности. И удостоверение тоже спрячьте, я вам верю.
        Кира чуть кивнула, вдруг подумав  — как этому чудовищу подходит его короткое односложное имя. Сермяжное, грубое, безжалостное, словно удар ножа. Обманчивое, как давешняя улыбка. И очень удобное, кстати, для бандитского погоняла. Тем более, если следовать теории Ломброзо, вид у него вполне бандитский  — бритоголовый, узколобый и востроглазый. Надо будет потом пробить по базе, что это за Клим.
        — А Филипп Сергеевич дома, надеюсь?  — отвела Кира глаза, не выдержав нахального взгляда Клима.  — Могу я с ним побеседовать?
        — Нет, хозяин сейчас в городе, у него срочные дела. Но он знал, что вы приедете, и потому поручил мне ответить на все ваши вопросы. Прошу в дом, пожалуйста. Я готов вам все показать, все рассказать.
        — А что именно вы хотите мне показать и что рассказать?
        — Ну… Вы же по поводу Настиной смерти приехали?.. Разве не так?
        — Да, так.
        — Вот я и говорю… Идемте.
        Он развернулся, начал медленно подниматься по ступенькам, по-прежнему не вынимая рук из карманов. А брюки-то на нем дорогие, кстати. Стрелки идеально отглажены. И рубашка из дорогих, и галстук… Но затылок все равно бандитский, будто на нем клеймо поставлено. Да уж… Хоть и спорная теория Ломброзо, но в данном случае ни убавить ни прибавить.
        Кира вслед за Климом вошла в дом, огляделась. Гостиная была огромной, но не сказать, чтобы очень уютной. Все основательно, все дорого, и все само по себе, как в музее или выставочном зале, где вещи конкурируют друг с другом за право быть приобретенными в приличный богатый дом. Клим быстро прошел по гостиной, начал подниматься по широкой витой лестнице, ведущей на второй этаж. Обернулся, сделал рукой приглашающий жест:
        — Нам сюда.
        Кира поднялась вслед за ним. Клим привел ее в небольшую комнату, щедро освещенную солнцем, и оттого, казалось, более уютную. Все пространство комнаты занимали мягкий диван, кресло, журнальный столик и большой плазменный телевизор.
        — Вот, значит… В этой комнате Настасья и померла…  — констатировал Клим, присаживаясь на мягкий диван.  — Вот в этом самом кресле… Она эту комнату больше всего любила. Часто здесь сидела, когда хозяина дома не было. Я тут, кстати, ничего не трогал. «Скорая» приехала, смерть констатировала, потом тело увезли. А все остальное как было, так и есть.
        Под «всем остальным» Клим, вероятно, имел в виду пустые бутылки на столе и стакан толстого стекла, в котором болтались остатки выпивки. Кира наклонилась, чтобы рассмотреть этикетки на бутылках, и Клим начал угодливо перечислять, показывая на каждую бутылку пальцем:
        — Это водка финская, это шотландское виски, это вино грузинское, а это шампанское… Я думаю, она с шампанского начала, потом начала вином догоняться. А потом и до виски с водкой дело дошло. Еще в баре коньяк французский был, коллекционный. Бутылки уже нет, не знаю, куда делась. Надо на территории поискать. Настасья вечером гуляла, может, и успела приложиться, а потом здесь продолжила. Не знаю, не могу в точности утверждать, как все было.
        — Она что, много пила?  — осторожно спросила Кира, выпрямляясь.
        — Да не то чтобы… А вообще, я не знаю. Сами понимаете, не мое это дело, за хозяйской жизнью подглядывать. Да и недолго Настя здесь пробыла… Три месяца назад в доме появилась. Вместе с дочкой.
        — А дочка сейчас где?
        — Так хозяин ее к сестре своей утром отправил, чтобы не травмировать ребенка, сами понимаете.
        — Какие отношения были у Насти с Роговым?
        — Да нормальные, какие… Он вроде жениться на ней собирался. Но вы лучше у него об этом спросите.
        — Вчера вечером Рогов был дома?
        — Нет, он поздно приехал, уже ночью. А Настя весь вечер по дому ходила, не в себе была, будто расстроенная чем. А потом сидела тут, в кресле, телевизор смотрела. Я внизу сидел, слышал, как телевизор громко орал, там какой-то концерт показывали. А Настя подпевала  — тоже громко. И явно невпопад, простите за подробность. Видать, сильно выпимши была. Ну а потом затихла… Я думал, она заснула. И Филипп Сергеич, когда приехал, тоже ее будить не стал. Пошел к себе спать.
        — А дочка?
        — Тайка-то? А чего ей? Тайка спала у себя в комнате, в другом конце дома. Там телевизора не слышно, стены толстые.
        — А вы, значит, слышали?
        — Ну да… Я внизу сидел, в холле, футбол смотрел.
        — А кто труп обнаружил?
        — Так утром домработница Мария зашла в эту комнату. Хотела убраться, потом заподозрила неладное. Позвала меня, я Филиппа Сергеича разбудил.
        — А домработница где сейчас?
        — Так здесь, в доме. На кухне, наверное. Позвать?
        — Да, позовите.
        — А я вам больше не нужен?
        — Нет…
        — Тогда я отъеду по делам? А если вдруг еще что-то посмотреть захотите, то в будке у ворот еще один охранник есть… Его Павлом зовут.
        — А он… Был в доме, когда?..
        — Нет, не был. Да он вообще пять минут назад приехал, аккурат перед вами. Три дня отпуска брал, на свадьбу к сестре ездил, поэтому ничего пояснить вам не сможет. Да, кстати, я же хотел сразу вам сказать, да запамятовал! Там ведь записи на камерах есть… Можете глянуть на всякий случай… Если вам интересно, конечно. А если неинтересно, я не настаиваю. От чистого сердца хотел помочь дознанию.
        — Спасибо, я гляну.
        — Ага. Тогда я пойду, ладно?
        — Хорошо, идите.
        Клим ушел, Кира осталась одна в комнате. На мгновение ей стало не по себе  — никак не складывалась в голове картинка, описанная Климом. Чтобы Настя Ковалева, нежная белая орхидея, сидела со стаканом спиртного в руке и громко подпевала телевизору?.. Нет, не может быть. Не ее стиль поведения. Кого угодно можно представить со стаканом и пением, только не Настю.
        — Вы меня звали?  — услышала она в дверях робкий голос.
        — Да, звала, проходите…
        Пожилая женщина робко ступила через порог, вытирая руки фартуком. Руки были давно сухие, но она все елозила по ним тканью фартука, напряженно глядя на Киру.
        — Садитесь… Садитесь на диван. Вы не волнуйтесь так, пожалуйста.
        — Да как не волноваться, если человек умер?..
        — Я вас понимаю. Но все-таки вам нужно будет ответить на мои вопросы. Как вас зовут?
        — Мария… Мария Тимофеевна Воскобойникова. Домработница я. Убираю, стираю, готовлю.
        — Давно вы здесь работаете?
        — Да уж года два, наверное. Я не подсчитывала.
        — Скажите, Мария Тимофеевна… Вы первой обнаружили, что Настя мертва?
        — Да, я первой… Так уж получилось. Я убраться хотела, я думала, в комнате никого нет, хоть и телевизор орал. Я думала, с вечера забыли выключить. Обычно Настя в спальне ночевала, с хозяином. Ой, что-то я не то говорю, да?
        — Все нормально, Мария Тимофеевна. Расскажите, как вы ее обнаружили.
        — Так я вошла, она в кресле сидела… Голова набок запрокинулась, а в руке стакан держала, вот этот самый, что на столе. То есть стакан на подлокотнике был, она его вроде как пальцами обхватила. Я думала, она спит… Потом вгляделась и поняла… И Клима позвала…
        — Понятно… А скажите, Мария Тимофеевна, Настя часто пила?
        — Да нет вроде… Хотя не могу утверждать, не знаю…
        — А в тот вечер? Вы видели ее пьяной?
        — Я рано из дому ушла… Я ведь не живу здесь, и ухожу рано, как все дела сделаю. У меня внук больной. Днем с нянькой сидит, вот я и тороплюсь, убегаю при первой возможности. Ничего не знаю про хозяйские дела в подробностях, уж извините. Когда ребенок болеет, ни до чего дела нет.
        — Хорошо, спасибо. Вы идите, Мария Тимофеевна. Если у меня будут еще вопросы, я вас найду.
        — Хорошо, я на кухне.
        Женщина ушла, унося с собой горестную нервозность. Кира вслед за ней медленно вышла из комнаты, собираясь спуститься вниз, в гостиную. Собственно, больше здесь делать было нечего… Не мешало бы еще Рогова допросить, конечно. Может, позвонить ему, попросить приехать? Может, он объяснит, почему «нежная белая орхидея» вдруг такое сама с собой сотворила? Ведь знала прекрасно, что перебор со спиртным для нее смерти подобен. Вот и сподобилась, выходит? Сама?
        В кармане рубашки аккуратно заворковал мобильник, и Кира ответила механически, не глядя на дисплей:
        — Да, слушаю…
        — Ну как ты там? Все посмотрела? Рогова опросила?
        О господи. Опять мама. Никуда не сбежишь от ее бдительного ока. Нет, надо положить этому конец.
        — Мне как тебе докладывать, письменно или устно? Или мне больше некому докладывать, как ты считаешь?
        — Кирюш, да не злись, я же просто спросила. И вот еще что… У них там камеры слежения по периметру должны быть, надо бы записи изъять, только протокол не забудь составить.
        — Мам… Ну зачем ты мне это говоришь? Думаешь, я сама не знаю, что нужно делать?
        — Да знаешь, знаешь. Но я так, перестраховываюсь на всякий случай. Не нравится мне эта история, слишком нескладно все получается. Ну сама подумай… С чего бы молодой женщине, которая собирается замуж, вдруг напиваться до смерти? Тем более если она вообще не пьет?
        — Ну да, ну да… Ты умная, мам, а я дура бестолковая. Думаешь, я сама себе подобные вопросы не задаю, что ли? Да я, между прочим…
        — А Рогов что говорит?  — не дослушав, перебила ее мама.
        — Его нет в доме. Он в городе, своими делами занимается.
        — Ну да, ну да… Наверное, шикарные похороны организует. А ты его звонком к себе в кабинет вызови. А если не придет, пригрози, что конвой за ним пошлешь. Так, для острастки, чтобы много о себе не думал. И записи изыми обязательно…
        — Мам, я сама разберусь, что мне делать.
        — Конечно, сама разберешься, кто бы сомневался. Ты же у меня умница, Кирюша. Ну все, пока, некогда мне. Дел много.
        Нажимая на кнопку отбоя, Кира усмехнулась  — вот так, значит, ага, дел у нее много. Получилось, будто она к матери с вопросами пристает. А бедной матери остается лишь отмахиваться  — некогда мне, дел много… Неужели так всегда и будет? И что с этим делать, как быть? Пойти исполнять мамины указания? Ага, сейчас… Фу, как раздражает этот контроль, даже испарина нервная прошибла… Все кругом указывают, что надо делать! То охранник дает указания от чистого сердца, то мама родная.
        Но в будку к охраннику Павлу она все-таки пошла и записи с камер слежения изъяла. И так быстро и ловко это сделала, что парень и опомниться не успел. Был он полной противоположностью Клима, что само по себе Киру чуть позабавило  — может, Рогову нравятся такие контрасты? Может, он так развлекается? Один охранник явный бандит, другой  — юный одуванчик, нежное прыщавое создание. Моргает белесыми ресницами, елозит руками по карманам в поисках телефона. Наверное, у хозяина хотел испросить разрешения насчет записей с камер, но так и не нашел телефона, бедолага, видать, дома забыл.
        Записи она отсмотрела уже в отделении. Потом долго сидела за своим столом, пытаясь уяснить для себя, что там увидела. Вернее, кого увидела. В ту ночь, когда Настя умерла, к дому Рогова приезжал Севка Марычев…
        Он мало изменился после школы. Такой же худой, неловкий. Но через роговский забор перебрался довольно шустро  — камера все его действия довольно четко отследила. Но что делал Севка там, за забором, надо было еще выяснить.
        Севку ей доставили еще тепленьким  — в буквальном смысле слова. У него был выходной, из постели вытащили. Хотя и не заметно, что он спал  — глаза были невыспавшиеся, трагически воспаленные. И сам весь такой… Будто побитый. Или больной.
        — Кирка… Стрижак… Ты, что ли?
        — Я, Севка. Здравствуй. Плохо выглядишь.
        — Это меня к тебе привезли, значит? На допрос?
        — Мы пока просто беседуем, какой допрос.
        — Так позвонила бы, я бы сам пришел.
        — Извини, но так быстрее.
        — А, понятно… Ну, давай, спрашивай.
        — Сев… А что ты делал предыдущей ночью в усадьбе у Рогова? Только не говори, что там не был. Тебя камеры зафиксировали, когда через забор шастал. Как ты вообще туда попал, ночью?
        — Обыкновенно, как… На машине приехал. Машину на дороге оставил, а сам через забор перелез.
        — Зачем?!
        — Я Насте помочь хотел… Вернее, спросить… Вернее, она хотела у меня что-то спросить.
        — Так помочь или спросить? Она что, просила тебя о помощи? Говори яснее, Севка!
        — Да я сам не знаю… Понимаешь, она была у меня накануне. Домой ко мне приходила.
        — И что? Чего замолчал, рассказывай! Приходила домой, и что?
        — Да ничего. Ничего она мне не сказала. То есть не успела сказать. Светка раньше с работы пришла, ну и сама понимаешь… Ор подняла, начала скандалить… Ты же помнишь Светку, какая она бывает, если в ревность ударится.
        — А Настя что?
        — А что ей оставалось делать? Ушла… Светка ж ее выгнала, получается.
        — Дура она, твоя Светка.
        — Да она не дура, просто патологически ревнивая. Больная на всю голову… Она про Настю и вспоминать не может, сразу психоз начинается, а тут… Как говорится, воочию… Да что я тебе объясняю? Ты ж сама знаешь.
        — Знаю, знаю. Ладно, не будем отвлекаться. Дальше-то что было? Настя ушла, а потом?
        — Да что дальше?.. Я ночью сам к роговскому дому поехал, не спалось мне. Перелез через забор, глянул в окно… Настя в кресле сидела, стакан в руке держала. Пила… Видно, что сильно пьяная была. И телевизор орал… И на столе бутылки стояли.
        — Много бутылок?
        — Нет. Я не помню точно. Две или три… А может, четыре…
        — Севка, она же не пьет. Ты же прекрасно знаешь, что ей нельзя.
        — Так я тоже удивился… И тем не менее… Так оно и было… Господи, как тяжело-то! Слышь, Кирка? Не мучь меня, а? Тяжело мне все это вспоминать… Меня и без того Светка измучила своей ревностью. И себя измучила, и меня. Она ведь знает, что я до сих пор Настю люблю. Вернее, любил… А Настя меня  — нет, не любила. Никогда не любила… Отпусти меня, Кирка, а? Не могу…
        Он всхлипнул некрасиво, по-бабьи, неловко прикрыл дрожащей ладонью лицо, и Кира, перегнувшись к нему через стол, заговорила торопливо, испуганно:
        — Севка, Севка, ты что… Не надо, Севка, соберись, пожалуйста. Воды налить?
        — Нет, не хочу,  — вяло махнул он рукой, отворачиваясь.
        — Сев, но мне все равно надо для протокола. Чем быстрее ты ответишь на все вопросы, тем быстрее уйдешь. Так надо, Севка.
        — Ладно, задавай свои вопросы, Стрижак. Надо так надо. Мне уж теперь все равно, если по большому счету. Настю вопросами-ответами не вернешь.
        — Да, Настю не вернешь. И вот что… Давай-ка мы все сначала начнем, Севка. Вот пришла к тебе Настя, хотела что-то рассказать, но не успела, Светка ее выгнала. Так?
        — Да, так.
        — А дальше?
        — Так я ж говорю… Ночью Светка уснула, а я не мог уснуть, все думал, думал… Потом встал, оделся, завел машину и поехал к роговскому дому, чтобы поговорить с ней. Машину в лесочке оставил, перелез через забор… В доме все окна уже темные были, а в одном окне, на втором этаже, свет горел. Там выступ в стене есть, ну, вроде украшение архитектурное такое, я влез на него, подтянулся… И увидел Настю…
        — Ты позвал ее?
        — Нет…
        — А почему? Ты ж сам сказал  — поехал, чтобы поговорить.
        — Да я стучал в окно, а она не слышала, наверное. Телевизор громко орал. И сама она сильно пьяная была. То есть вообще в хлам. Ну, я и подумал: может, потом?.. Все равно разговора не получится. Спрыгнул на землю, ушел.
        — На камере не видно, как ты обратно уходил.
        — Так я с другой стороны, там забор ниже. Наверное, там камеры не было.
        — Как-то странно все это выглядит, Севка… Ехал ночью, чтобы поговорить, через забор перелезал, а сам так и не достучался.
        — Ну да, выходит, не достучался… Да если б я знал…
        — А как ты думаешь, о чем она хотела с тобой поговорить? Ведь она за этим к тебе приходила?
        — Да теперь-то какое это имеет значение, Кирка? Настю все равно не вернешь.
        — Ладно… Значит, я в протоколе напишу, что ты видел ее в окно, она пила коньяк.
        — Почему коньяк? Я не знаю, что у нее в стакане было! Может, виски, а не коньяк!
        — Ладно. Я напишу  — в стакане было спиртное. И три бутылки со спиртным стояли на столе. И Настя была пьяной, потому не услышала, как ты стучал в окно.
        — Да пиши что хочешь. Я все подпишу.
        Севка снова махнул рукой и, пока она писала протокол, молча смотрел в окно. Потом лицо его напряглось и сделалось совсем бледным, болезненно виноватым. Кивнув на дверь, он проговорил тихо:
        — Светка там скандалит… Слышишь?
        — Где?  — подняла на него глаза Кира.
        — В коридоре… Не слышишь, что ли?
        — Да мало ли, кто там шумит,  — недоверчиво произнесла Кира.
        — Это точно Светка. Ей, наверное, соседи позвонили, что за мной милицейская машина приехала.
        Встав из-за стола, Кира подошла к двери, выглянула в коридор. И столкнулась нос к носу со Светкой.
        — По какому праву меня не пускают, а? Почему мне не объяснили, по какой причине увезли моего мужа? Я прокурору жаловаться пойду!
        — Свет, успокойся…  — тихо проговорила Кира.  — Кто тебе чего может объяснить? Дежурный, что ли? Поверь, ничего страшного с мужем твоим не происходит. И вообще, ты нам мешаешь. Если хочешь, подожди в коридоре, мы скоро закончим.
        — А ты, Стрижак, не указывай мне, что делать надо, поняла? Деловая стала, ага? При исполнении? Да видели мы таких.
        — Свет, прекрати истерику. Я действительно при исполнении, как ты изволила выразиться. Так что придется тебе в коридоре посидеть, пока я с мужем твоим беседую.
        — Ну что ты к нему привязалась, что? И вообще, какого лешего вам от него надо, а? Вчера Ковалева приперлась, уставилась на него своими глазищами… Теперь ты…
        — Света, замолчи!  — тоскливо, но весьма решительно проговорил Сева, виновато глянув на Киру.  — Настя умерла сегодня ночью… Не надо, не говори ничего больше, ладно?
        — Как… Как умерла?  — в замешательстве проговорила Светка, нервно сжимая ремешок сумочки на плече.
        — Да, она умерла, Свет…  — грустно подтвердила Кира, вздохнув.  — И мне поручили провести дознание.
        — Погоди… Но Севка тут при чем? Я не понимаю…
        — Я думаю, он сам тебе все расскажет потом.
        — Почему  — потом? Почему не сейчас?
        — А почему я должна быть свидетелем ваших семейных разборок? Нет уж, не хочу. Я на службе вообще-то. Сейчас я протокол составлю, твой Сева распишется где надо, и можете идти на все четыре стороны и разбираться с любовью и ревностью сколько хотите. Ты можешь подождать его в коридоре десять минут?
        Светка стояла набычившись, съедала ее злыми глазами. Хотя, как отметила про себя Кира, отчаяния в ее глазах было больше, чем злобы. Казалось, всей худосочной и нервной Светкиной природой руководило отчаяние. Да и то  — трудно, поди, нести в себе неразделенную любовь? И никто не оценит по достоинству такой сомнительный подвиг, и награды не даст… Осудят  — да. Посмеются  — да. Но что делать, если сама себе выбрала флаг поруганной гордыни? Вот и неси, если выбрала.
        — Ладно, я подожду,  — с тихим вызовом проговорила Светка,  — только не в коридоре, а здесь. Позволишь мне по блату посидеть вот на этом стульчике, а, Стрижак?
        — Ой, да делай что хочешь, господи,  — махнула рукой Кира, садясь за свой стол.  — Только не мешай мне.
        Когда через десять минут она закончила свою писанину и протянула через стол бумагу Севке, Светка вдруг задумчиво произнесла:
        — Слушай, Стрижак… А у Насти ведь дочка осталась… Выходит, круглая сирота…
        Не было в ее задумчивости никакого сожаления, скорее констатация факта. Наверное, в Светке вообще сожаления как такового не осталось. Ни к кому. Все забрала ревность.
        Одноклассники ушли, и Кира сидела еще пару минут, глядя на дверь. Потом вздохнула, принялась нервно перебирать бумаги на столе. Все-таки выбила ее из равновесия парочка бывших одноклассников. И это, кстати, очень и очень плохо. Потому что надо себя в руках держать. Нельзя позволять себе выпадать из равновесия. Вот маму, например, никто не может вывести из равновесия. Мама в этом смысле кремень.
        Ее размышления прервал аккуратный стук в дверь, которая тут же и открылась, и через порог по-хозяйски ступил мужчина с несколько брезгливым выражением лица. Был он невысок, полноват и даже слегка грузноват, но держался с ленивой грацией. «Наверное, это Рогов»,  — догадалась вдруг Кира и улыбнулась осторожно вежливо, ожидая, когда посетитель сам представится.
        — Стало быть, вы Стрижак? Я правильно понял?  — оперся ладонью о спинку стула посетитель.
        — Да, вы правильно поняли, я Стрижак.
        — А я, стало быть, Рогов Филипп Сергеевич. Вы были утром у меня в доме, проводили дознание. Простите, я не мог присутствовать, очень дел много. Да и похоронами надо заниматься, сами понимаете.
        — Да, я понимаю. Садитесь, Филипп Сергеевич. Спасибо, что пришли. И примите мои соболезнования по поводу…
        — Давайте без траурных реверансов, пожалуйста. Тем более в этом кабинете они к месту.
        — Настя Ковалева была моей одноклассницей.
        — Да? Ну что ж… В таком случае придется принять ваши соболезнования. Надеюсь, они искренние. Но у меня очень мало времени, и потому давайте по существу. Какие вопросы вы мне хотите задать? Только я заранее предупреждаю  — о прошлом Насти ничего не знаю. Вы, как одноклассница, наверняка обладаете большей информацией о ее прошлом.
        — Хорошо… А давно вы с Настей знакомы, Филипп Сергеевич?
        — Нет. Мы познакомились всего два с половиной месяца назад, и Настя с дочкой жила в моем доме на правах гражданской жены. Но я сделал ей предложение, мы собирались зарегистрировать брак… Я любил Настю… И не понимаю, как это произошло.
        — А вы знали, что ей нельзя пить? Что у нее сердце больное?
        — Нет. Не знал. Она никогда об этом не говорила. Но накануне мы поссорились… Я и предположить не мог, что она так болезненно восприняла эту ссору.
        — А из-за чего вы поссорились?
        — Да из-за пустяка, по моему мужскому разумению.
        — И все-таки?
        — Я ей купил кольцо. С изумрудом. Обручальное. Но, как выяснилось, Настя терпеть не может изумруды. И она мне говорила об этом. А я забыл…
        — И Настя на это так болезненно отреагировала?
        — Ну да… Мне тоже это показалось странным. И тем не менее. Знаете, Настя была из тех женщин, которые от мужчин хотят всего и сразу. И внимания к их желаниям и капризам в том числе. А я, грешен, часто ей повторял  — все у тебя, мол, будет, не надо торопить события. И уверяю вас  — все бы у нее было. Не зря говорят, что женщин портят сбывшиеся желания. Когда старые благополучно сбылись, а новые еще не созрели, наступает вакуум, психологический срыв.
        — Это какие же  — старые и новые желания? Уточните, пожалуйста.
        — Насколько я успел узнать Настю, она всегда хотела выйти замуж за человека обеспеченного. Назовем это старым желанием, и все шло к тому, что оно вполне благополучно сбудется. Но еще не созрели новые желания: а что же мне такого захотеть, как жене благополучного человека?.. Я хочу бриллианты, а мне почему-то дарят изумруды. По-моему, в данной ситуации со всеми женщинами что-то подобное происходит. Без исключения. Или вы не согласны?
        — Не знаю. Я не была в такой ситуации. Но мне кажется, вы не правы в обобщениях, Филипп Сергеевич,  — тихо проговорила Кира, почему-то отводя глаза в сторону.
        — Не буду с вами спорить. Я, собственно, не для этого пришел. Как человек законопослушный, я понимаю, что вам надо провести дознание. Вы удовлетворены моими ответами?
        — Да. Я удовлетворена. Вы поссорились, у Насти был психологический срыв… А вы поговорили с ней? Пытались ее как-то, ну… Успокоить? Объяснить?
        — Нет. Я не успел. Я приехал в тот вечер поздно, она спала… Вернее, я думал, что она спала. Хотел утром поговорить… Но мне не нравится тональность ваших последних вопросов, извините.
        — А какая у них тональность?
        — Обвиняющая. В чем вы хотите меня обвинить? Что я купил кольцо с изумрудом, а не с бриллиантом?
        — Да полно, Филипп Сергеевич. Никакой обвиняющей тональности в моих вопросах нет. Я дознаватель, а не психоаналитик.
        — Что ж, и на том спасибо. Так я могу идти?
        — Сейчас я оформлю ваши объяснения, вам надо будет их подписать.
        — Да, только быстрее, пожалуйста. У меня очень мало времени.
        — Да, вот еще что, Филипп Сергеевич. Мне надо побеседовать с девочкой, с Настиной дочкой. В присутствии педагога и детского психолога, конечно.
        — Я уверяю вас, это лишнее. Давайте опустим эту формальность, прошу вас, пожалуйста. У девочки очень тонкая, неустойчивая психика, она и без того болезненно переживает случившееся. Не надо, прошу вас. Пожалейте ребенка. Тем более ее нет в городе.
        — А где же она?
        — Я отвез ее к своей сестре в Отрадное. Не надо ей присутствовать на похоронах, мне кажется.
        — Но как же… Она ведь должна проститься с матерью!
        — Нет. Для нее это будет настоящим шоком, повторяю, у девочки очень тонкая и хрупкая психика. Пусть она остается там, в Отрадном.
        — Но ведь все равно надо будет что-то решать… Она сирота, у нее нет никаких родственников, насколько я знаю.
        — Да что решать? Уже все решено. О ребенке я сам позабочусь, оформлю опеку на себя.
        — А вам разрешат? Ваш брак с Настей не был зарегистрирован, девочка проживала в вашем доме всего два месяца.
        — Разрешат. И даже не сомневайтесь. Не отдам я ее в детдом. Я знаю, что такое детдом, сам в детстве хлебнул этой прелести. Оформлю на себя опеку, а жить она будет у моей сестры в Отрадном. Там условия хорошие, дом большой, уютный, и хорошая школа недалеко. Сестра  — одинокая женщина, ребенок ей в радость будет. И материальную сторону, само собой, обеспечу на должном уровне.
        — Да я все понимаю, конечно. Но вряд ли опека…
        — Нет, это вовсе не проблема, зря вы так думаете. Вы поймите, я не могу иначе, это мой долг перед Настей… И я все сделаю для ее дочери. Все, что могу… Извините, мне тяжело говорить. Не могли бы мы поскорее покончить с формальностями?
        — Да, да, конечно… Я быстро,  — засуетилась Кира, отыскивая ручку под ворохом бумаг.  — Еще десять минут, и я вас отпущу.
        В конце рабочего дня она сидела в кабинете Павла Петровича, докладывала о результатах дознания. Тот слушал, откинувшись на спинку стула, тер ладонью затылок, болезненно прикрыв глаза. Потом перебил нетерпеливо:
        — Да все понятно, можешь не продолжать… Нет никаких оснований для возбуждения уголовного дела, это сразу ясно было. Завтра оформишь все бумаги… Слушай, отчего у меня к вечеру всегда голова болит, а? Вроде я еще не старый.
        — Завтра дождь с грозой обещали. Циклон идет.
        — А, понятно. А у тебя голова не болит?
        — Нет.
        — А у меня болит, зараза… Коньячку со мной тяпнешь? Для расширения сосудов.
        — Я не пью, Павел Петрович.
        — Ну и зря. Из принципа, что ли?
        — Просто не хочу, и все.
        — А… Ну, это дело поправимое. Поработаешь, покопаешься в людском дерьме, глядишь, и научишься коньяк в сейфе держать. Иди… Мамка заждалась, поди, с ужином.
        Да, это он в яблочко попал. Мама действительно ждала ее, с порога ударил в нос плотный запах жареной картошки с луком. А в лоб сейчас ударят нетерпеливые мамины вопросы  — куда от них денешься. Тут уж выбора нет  — картошка или вопросы, тут все в одном флаконе полагается. Можно, конечно, и не отвечать на вопросы… Но тогда и от картошки надо отказываться. А кушать-то, как в том анекдоте, очень хоцца…
        Но есть еще один вариант, более спокойный. Не дожидаясь вопросов, самой все рассказать. Быстро, четко и по пунктам. Чтобы некуда было вставить лишний вопрос.
        — …Да что ты говоришь, да неужели? У Рогова проклюнулось чувство долга по отношению к несчастному ребенку?  — На секунду повернулась от плиты мама, все-таки оборвав ее рассказ.  — Ой, не смеши, Кирюшка… Знаю я этого Рогова. Таких слов, как «долг» и «совесть», в его лексиконе отродясь не было. Ну, разве что на публику, для красного словца… А что, девочка в одном доме с ним будет жить?
        — Нет, она будет жить у его сестры в другом городе.
        — Ага, ага… А он, стало быть, будет ее содержать до совершеннолетия…
        — Может, опека еще не разрешит, мам!
        — Да разрешит, куда денется. Рогов умеет чиновников покупать. А там одни бабы работают, страсть как до денег жадные.
        — Мам, нехорошо так думать о людях. Какой ему смысл чиновников покупать? И вообще… Ты не обижайся, конечно, но у тебя с годами привычка выработалась  — всех кругом виноватыми заранее делать. Профессиональная подозрительность. Надо с этим как-то бороться, честное слово. И не говори мне, что яйца курицу учат, потому что со стороны виднее, у меня глаз незамыленный!
        Мама будто не слышала. Поставила перед ней тарелку с картошкой, медленно опустилась на кухонный стул. Сидела, глядя прямо перед собой, барабанила пальцами по столу. Потом вдруг произнесла тихо:
        — Чует мое сердце, накосячила ты с этим дознанием, Кирюшка… Все как-то не так, все неправильно. Нет, сама-то подумай, раскинь мозгами! Если у бабы все хорошо, если она замуж собирается, не станет она…
        — Мам! Я ж тебе говорю  — они с Роговым поссорились!
        — Нет, это как же поссориться надо, чтобы саму себя порешить? Нет, не нравится мне все это. Завтра пойду поговорю с Павлом Петровичем… Тут много чего выяснить надо…
        — Мам, да ты что! Не смей этого делать! Я это дознание веду, а не ты! Если ты это сделаешь, я рапорт на увольнение напишу, поняла? И уеду! Я ни за что не буду работать рядом с тобой, если ты это сделаешь, поняла?
        — Да куда ты уедешь, господи… Кто и куда тебя на работу возьмет, без протекции, без прописки? Что ты меня пугаешь все время?
        — А я тебя не пугаю. Я правда уеду. Пожалуйста, прекрати давить на меня своим авторитетом! Иначе из меня точно ничего не получится! Ну как ты этого не понимаешь, а?
        — Да понимаю я, понимаю…
        — Значит, так и решим. Если ты завтра пойдешь к Павлу Петровичу, я тут же кладу ему рапорт на стол. Я серьезно говорю, мам.
        — Это шантаж, Кирюшка. Нельзя так.
        — А что еще остается делать, если ты меня не слышишь?
        — Ладно, черт с тобой… Пусть будет по-твоему. И в кого ты у меня такая самолюбивая, а? Такая исключительная вредина?
        — Так в тебя, мам… Больше не в кого. Спасибо за понимание. И за вкусный ужин… Так не пойдешь?
        — Говорю же  — черт с тобой… Возьму грех на душу…
        Часть III
        Рогов плеснул в стакан щедрую порцию виски, сделал большой глоток, поморщился. Зря он пьет, наверное. Сердце опять пошаливает. Но зато виски снимает озноб  — тот самый, душевно мучительный, черт бы его побрал.
        Наверное, он все-таки болен. Да, болен. Сколько ни убеждай себя, что мучительная любовь-озноб  — это не болезнь, а обычное состояние рядового грешного индивидуума, но правде надо смотреть в глаза. Вернее, теперь можно глянуть ей в глаза  — после десяти лет мучительного озноба. Глянуть без страха.
        А вот и она сама спускается вниз по лестнице  — его мучительная правда, его душевный озноб. Тая. Таечка. Маленькая девочка, выросшая в прелестную юную женщину.
        Полыхнул огонь в камине, осветив сумеречное пространство гостиной и выхватив тонкую фигурку, неловко застывшую на крутой лестнице. Локотки оттопырены  — подол длинного платья придерживает, не умеет еще свободно руки держать. И личико серьезное, сосредоточенное, глаза смотрят вниз  — как бы не оступиться…
        — Фил, я ничего не вижу… Я упаду сейчас…
        — Не упадешь. Осторожнее. Не торопись. Ты так прекрасна в своей неловкости, дай мне насладиться зрелищем.
        — Платье длинное, я не привыкла.
        — Привыкай. Это очень красивое платье. И очень дорогое. Все-таки у меня есть вкус.
        — По-моему, мне совсем не идет. Я в этом платье как голая. И цвет у него странный.
        — Почему же странный? Это цвет пламени, Таечка. Встань-ка сюда, ближе к камину. Вот так. И возьми в руку бокал с вином. Откинь плечи назад, полуобернись ко мне. Да-да, правильно… Ты отличная фотомодель, кстати! Если хочешь, я куплю для тебя обложку какого-нибудь модного испанского журнала. Так, ради одноразового баловства. Сделаем в доме постер во всю стену  — будешь сиять в лучах испанского солнца. Хочешь?
        — Я не хочу, Филипп. Я устала так стоять. Можно, я сяду?
        — Да, конечно! Прости, я опять увлекся. Ты вольна делать абсолютно все, что захочешь, моя прелесть.
        Тая села в большое кресло напротив него, оправила подол платья, поднесла к губам бокал с вином. Движения ее были хоть и замедленны, но напряженны и несколько неуклюжи. Тонкая шейка жадно дернулась, пропуская глоток вина. И еще глоток. И еще…
        — А что это шумит?  — вдруг спросила Тая, распахнув глаза.
        — Это дождь, Таечка. И гроза. Гром гремит.
        — А…
        — Налить тебе еще вина?
        — Да. Я боюсь грозы… Очень боюсь…
        — Не бойся. Наоборот, наслаждайся своим победным положением.
        — Победным?..
        — Ну да. Там, на улице, хлещет дождь, дует злобный ветер, небо гремит и сверкает, а у нас в гостиной тихо, тепло и спокойно, и камин горит, и вино… Всегда надо осознавать свое победное положение над внешними обстоятельствами, Таечка. И получать от этого удовольствие.
        — Хм… Это что, метафора такая, да, Фил?
        — Ну, пусть будет метафора. Я в душе немного поэт, хотя, боюсь, ты можешь истолковать мою метафору неправильно.
        — Да чего толковать?.. И без того все ясно,  — сказала Тая.
        — Что тебе ясно, милая? Что?
        Услышав слегка раздраженную насмешку в голосе собеседника, Тая моргнула, улыбнулась хмельно:
        — Ой… Смотри-ка, я уже второй бокал вина выпила! И не заметила…
        И подняла глаза  — настороженные, испуганные. Так смотрит ребенок, ожидая, как поведет себя взрослый  — или пристыдит, или, наоборот, одобрит.
        — Хочешь, еще налью? И прошу тебя, не горбись, милая, расправь плечики. Такое платье требует от женщины, пусть и слегка хмельной, горделивой осанки. Я бы даже сказал, надменной. А ты… Ты же такая…
        — А я на маму похожа, Филипп?
        — Таечка, ты опять… Мы же договорились!
        — Извини, я только спрошу… Только один вопрос… Можно?
        — Ну давай…  — вздохнул Рогов.
        — Ты мне говорил, маму кремировали. Значит, у нее даже могилы нет… А где урна с пеплом? Я знаю, такие урны выдают родственникам. И если у мамы ни одного родственника не было… Наверное, тебе должны были отдать?
        — Да, милая, так и было. Но стоит ли сейчас о грустном? Хотя ты права, мне давно надо было ответить на все твои вопросы, чтобы они тебя не мучили.
        — Значит, урна у тебя?
        — Нет-нет, что ты… Я отдал ее домработнице, она сказала, что сделает все, как надо. То есть отнесет урну на могилу Настиной матери и там закопает.
        — Татьяне отдал?  — переспросила Тая.
        — Нет, тогда была другая домработница.
        — Да, точно… Я вспомнила. Мама называла ее Марией. Она была добрая, все время меня по голове гладила. Только я лица ее совсем не помню. Я и мамино лицо плохо помню. Филипп, свози меня на кладбище, пожалуйста! На могилу к бабушке! Тем более там мама… Я очень прошу тебя, Филипп!
        — Хорошо, хорошо… Я выберу время, обещаю тебе. Правда, я совершенно не понимаю, где искать могилу Настиной матери. Но ничего, найдем. А ты, я смотрю, плакать собралась? Глазки блестят…
        — Нет, нет! Тебе показалось.
        — И правильно. Не надо плакать, девочка. Надо улыбаться и радоваться жизни. Ты такая нежная, такая трогательная… Когда я на тебя смотрю, у меня сердце болит.
        — Сердце? Наверное, надо врачу показаться, Филипп?  — чуть подалась вперед Тая.  — Сильно болит, да?
        — Ох, Таечка, девочка моя, ну как же ты меня не слышишь?.. Или не хочешь слышать? Оно же любовью болит… Плавится от любви, словно кусок воска.
        — А… Понятно. Я думала, по-настоящему болит.
        — Почему у тебя столько разочарования в голосе? Пошловато выразился, да? Может, и пошловато, зато верно. Да, оно плавится от любви, словно кусок воска, и болит…
        Сердце у Рогова и впрямь болело, и давно надо было показаться врачу  — Тая оказалась права в своем первом добром порыве. Билось, толкалось, захлебывалось короткими приступами боли, разливалось ощутимо горячим дискомфортом между лопатками. Но как можно сейчас говорить о врачах  — с Таечкой? Нет, пусть лучше любовью болит и плавится, словно кусок воска. Тем более одно другого не исключает. Надо просто посидеть молча, подышать, расслабиться. Посмотреть на огонь в камине.
        — Ночью гроза пройдет, завтра будет хороший день,  — проговорил Рогов тихо, будто сам себя успокаивая.  — У меня завтра очень много дел, тебе придется весь день провести одной, Таечка.
        — А можно мне в магазин съездить, Фил?
        — Зачем?  — поднял он вспыхнувшие недовольством глаза  — слишком неожиданно Тая задала свой вопрос. Но тут же заговорил быстро, сдобрив улыбку ласковой тональностью:  — Да, Таечка, конечно, конечно… Прости меня, милая. Веду себя так, будто ты моя пленница, правда? Ты вовсе не пленница, ты моя повелительница. Опять пошлость сказал, да?
        Тая ничего не ответила, глянула на него странно. Молча протянула пустой бокал, он торопливо схватился за бутылку вина. Наливая, проговорил виновато:
        — Да, милая, Клим тебя отвезет, куда скажешь… В любой магазин.
        — Я не хочу с Климом. Я его боюсь.
        — Что ты, детка! Перестань!  — рассмеялся Рогов, откидываясь на спинку дивана.  — Клим добрейший человек, он и мухи не обидит! Он только с виду такой.
        — Нет, я не хочу с Климом. Я лучше вообще никуда не поеду, весь день дома проведу, у бассейна.
        — И правильно, детка! Зачем тебе мотаться туда-сюда? Напиши список, что тебе нужно, Татьяна все купит. Или вместе потом съездим. Послезавтра. Хотя нет, послезавтра я тоже не могу. Понимаешь, у меня сейчас такой цейтнот, надо все тут завершить, обрубить концы… Ни минуты свободной нет! А лучше знаешь что? Лучше мы тебе в Испании все купим. Там я буду весь твой, хоть целыми днями можем по магазинам бродить. Там у нас начнется настоящая жизнь.
        — Хорошо, Филипп. Я завтра никуда не поеду.
        — Вот и умница… Иди сюда, сядь рядом со мной.
        Тая поставила бокал на стол, послушно поднялась из кресла, чуть качнувшись на каблуках. Неловко шагнула вперед, ударилась коленкой о низкий столик, поморщилась, прикусила губу. Рогов протянул руки, взял ее ладони, окунул в них свое лицо. Тая стояла, как соляной столб. Лицо было слегка озадаченным, будто она никак не могла сообразить, что с этой головой делать. И ладоням было щекотно от поцелуев.
        Вдруг он убрал ее ладони с лица, проговорил тихо, надрывно:
        — Как сердце болит  — умираю от счастья… Утоли мою боль, девочка… Утоли наконец.
        Тая едва заметно повела плечом, будто сделала попытку шагнуть назад, но в следующий момент пересилила себя, спрятав появившееся в глазах страдание под окаменевшими веками. Высвободила из его рук свои ладони, подняла вверх, начала медленно стягивать с плеч бретельки платья.
        Рогов остановил ее, схватив за локоть:
        — Нет, Таечка, не сейчас, что ты! Не здесь и не сейчас.
        — Филипп… Прости, я не понимаю, чего ты от меня хочешь.
        — Чего я хочу, Таечка? Но ведь это так просто… Неужели ты меня совсем, совсем не любишь? Разве тебе никогда не приходило в голову меня пожалеть? Посмотри, как я жалок, как я унизительно выпрашиваю хоть каплю любви. Неужели так трудно меня понять? Нет, я даже не любви прошу, просто легкий шажок навстречу. Пусть лживый, пусть коварно стервозный… Неужели это так трудно, Таечка?
        В его голосе все нарастала и нарастала угроза, и ладонь все сильнее сжимала предплечье девушки. Наконец она произнесла тихо и вымученно, морщась от боли:
        — Я тебя люблю, Фил… Я тебя люблю…
        Он тут же схватил ее, усадил к себе на колени, развернул за подбородок лицо:
        — Повтори! Повтори еще!
        Она повторила послушно, с той же вымученной интонацией:
        — Я тебя люблю, Фил. Я тебя люблю.
        Он зарычал, отторгая от себя эту вымученность, с силой тряхнул Таю за плечи, грубо провел руками по маленькой груди, сминая платье. Тая обмякла в его руках, как тряпичная кукла, губы послушно приняли его жадный и долгий поцелуй.
        — Ты моя девочка, только моя… Ничего, ничего, ты повзрослеешь, ты полюбишь…  — говорил он себе под нос, унося ее на руках вверх по лестнице.  — Тебе же хорошо со мной, просто ты пока не понимаешь, глупая…
        Вдруг он замер, постоял секунду, переживая на вдохе острую сердечную боль. Не метафорическую, а самую настоящую, остро отдающую в левое плечо. Так некстати… Но сейчас отпустит. Должна отпустить. Некстати, некстати!

* * *
        Во сне Тая опять видела маму. Всякий раз мама снилась по-разному  — бывала и грустной, и веселой, и просто задумчивой. Но вот что странно  — во сне мама никогда с ней не разговаривала, просто обозначала свое присутствие выражением лица. Именно таким  — грустным, веселым или просто задумчивым.
        А сегодня приснилось, что мама плачет. Вернее, мамины глаза во сне плакали, но лицо при этом оставалось безучастным. И ничего странного в этом не было. Просто маме было стыдно за свою дочь. Стыдно и горько.
        Тая всхлипнула, окончательно просыпаясь, натянула на голову легкое шелковое одеяло. Как хорошо, что Филипп рано проснулся и ушел. Как хорошо, что она одна. Можно полежать под одеялом, спрятавшись от мира, где живет один стыд, ничего, кроме стыда. Можно спрятаться от своего мерзкого тела, от смятых простыней, от маминого стыда тоже спрятаться.
        В дверь осторожно постучали, и Тая вздрогнула, выпростала наружу лохматую голову, прохрипела сонно:
        — Да… Кто там?
        — Это я, Татьяна… Доброе утро, Таечка,  — послышался из-за двери голос домработницы, щедро сдобренный нотками показушного подобострастия.
        — Да, доброе утро… А что случилось?
        — Ой, да бог с вами, ничего не случилось. Я просто спросить пришла  — что вам на завтрак приготовить? Я думала, вы проснулись уже. Извините.
        — Спасибо, Татьяна, я ничего не хочу. Я кофе попью и бутерброд какой-нибудь себе сделаю. Сама… Потом, позже…
        — А может, вам в спальню кофе принести?
        — Нет, что вы, не надо! Я уже встаю, скоро спущусь.
        — А может, все-таки покушаете что-нибудь? Творог домашний есть, свеженький, я утром откинула. Филипп Сергеевич любит по утрам кушать домашний творог! Он просил и вас накормить… Пожалуйста, Таечка!
        — Хорошо, спасибо.
        — Так будете?
        — Да, буду… Сейчас в столовую спущусь.
        «Уйдет она от двери когда-нибудь или нет,  — думала Тая.  — Пристала со своим дурацким «кушать»… И слово противное, и голос противный, подобострастный. И нисколько не хочется ее творога, пусть и свеженького, и утром откинутого. И вообще, что значит  — откинутый? Куда она его откидывает? От себя, что ли?»
        Ничего не поделать, пришлось выползать из постели, тащиться в ванную, принимать душ, причесываться, напяливать шорты с футболкой. А еще выражение лица перед зеркалом тренировать  — убирать с него страх, стыд и ощущение собственного ничтожества. Незачем этой Татьяне знать, кто она есть на самом деле. Для нее она молодая хозяйка, пусть так и будет.
        А творог оказался и впрямь вкусным  — съела в момент все, что было в тарелке. И кофе Татьяна умела варить, надо отдать ей должное. А самое главное  — молчала, с вопросами больше не приставала. Принесла-унесла, улыбнулась кротко. Но все-таки  — лучше бы ее вовсе не было. Хоть убей, но чувствовалось за этой кротостью злое человеческое любопытство.
        — Спасибо, Татьяна… Все было очень вкусно.
        — На здоровье, Таечка. В обед что будете кушать?
        — Не знаю. Да мне все равно… И вообще… Я хотела вас отпустить на сегодня.
        — Отпустить? Как это  — отпустить?  — застыла Татьяна, держа перед собой поднос с грязной посудой.
        — Да обыкновенно как. У вас ведь, наверное, накопились какие-то свои дела?..
        — Да нет у меня никаких дел, что вы. И работы по дому много. Надо рубашек Филиппу Сергеичу нагладить, надо наверху убрать… Нет, что вы. Хотя спасибо, конечно…
        Тая улыбнулась, пожала плечами. Ничего не ответив, поднялась в спальню, задумчиво встала у окна. И что делать? Надо как-то жить этот день… Очередной день ее никчемной стыдной жизни. Пойти к бассейну, что ли? Нырнуть с головой в прохладную воду… Вспомнить бы еще, где купальник…
        Из окна спальни она увидела, как подъехал на черной машине Клим, как сердито крикнул в раскрытое окно кухни:
        — Татьяна! Выйди на минуту, разговор есть!
        Тая тихо распахнула створки окна, прислушалась. Татьяна вышла на крыльцо, спросила игриво:
        — Ну чего, чего тебе, Климушка? Неужели соскучился?
        — Если б соскучился, в другое место позвал бы.
        — Так позови…
        — Некогда мне, забот много.
        — Так уж и много? А я думала…
        — Отстань, а? Нашла время… Скажи лучше, почему охранника на воротах нет?
        — А ты кто, Климушка? Не охранник разве?
        — Да ладно придуриваться, я по делу спрашиваю. Стало быть, и ты по делу отвечай.
        — Ох, ох… Больно строг ты, батюшка. А парнишку-охранника я домой отпустила, зубы у него заболели. Жалко мне его стало, вот и отпустила.
        — А не много на себя берешь, Тань?
        — Нет, Климушка, не много. За меня не беспокойся, я все свои права знаю и обязанности соблюдаю. Слишком уж ты суров ко мне, Климушка. Не заслужила я.
        — Ладно, ладно, не причитай. Иди кофе мне сделай. Да покрепче, как я люблю. И чтобы со сливками. И сахару не жалей.
        — Да знаю я, как ты любишь. Пойдем на кухню.
        — Нет, я у бассейна буду, туда мне принесешь.
        — Что, прям как хозяину?  — насмешливо произнесла Татьяна, поворачиваясь, чтобы уйти.  — Не много на себя берешь, Климушка?
        — Давай-давай… Рассуждай меньше, здоровее будешь.
        — Это ты верно сказал… Меньше знаешь, крепче спишь. Иди, я сейчас принесу.
        Тая видела, как медленно идет Клим к бассейну, небрежно сунув ладони в карманы джинсов. Как со вкусом устраивается в шезлонге, блаженно прикрыв глаза и расстегивая пуговицы на белой рубахе. Как блестит на солнце гладко бритая голова…
        Вздрогнув от омерзения, девушка отступила от окна, задумалась на секунду. Решение созрело мгновенно, и она даже удивилась, как это ей сразу не пришло в голову.
        Кубарем скатившись по лестнице, она влетела на кухню, насмерть перепугав домработницу:
        — Татьяна, дайте мне ручку и листок бумаги! Я вам список напишу, что мне надо купить! Филипп сказал, чтобы вы съездили в магазин и купили мне все, что нужно!
        — Да… Да, я сейчас… Только кофе отнесу…
        — Нет, кофе потом! Сначала ручку и бумагу!
        — Хорошо, хорошо… Вот, пожалуйста.
        Пока Тая писала, Татьяна стояла в отдалении, косясь на приготовленный для Клима поднос. Потом, вздохнув, тихо и жалобно констатировала:
        — Кофе остынет… Клим не любит, когда холодный…
        — Вот!  — протянула ей Тая исписанный листок.  — Это мне надо срочно! Возьмите Клима, пусть он вас отвезет в магазин!
        — А позже нельзя? Я бы после обеда.
        — Нет, нельзя. Филипп сказал, что вы поедете в магазин тогда, когда я вас об этом попрошу. А я прошу вас поехать сейчас, мне так надо.
        Тая сама удивлялась своей наглой требовательности  — откуда что взялось, интересно? Наверное, молодые хозяйки так себя и ведут, и ничего странного и наглого в этом не видят… Наверное, Филипп и похвалил бы ее даже, если бы услышал эти спесивые нотки в голосе. Он же не знает, что эти нотки нужны для дела, чтоб исполнить в одну секунду задуманное  — там, у окна спальни…
        Татьяна молча взяла листок, положила на поднос рядом с чашкой остывшего кофе, так же молча вышла из кухни. Выражение лица покорное, а глаза сверкнули напоследок злой искоркой  — поглядите-ка, мол, что эта соплюха себе позволяет!
        Тая поднялась наверх, в спальню, заняла свой пост у окна, стала наблюдать, как дальше разворачивается задуманная ею мизансцена. Вот Татьяна подошла к Климу, поставила поднос на столик перед шезлонгом. Вот говорит ему что-то, всплескивая руками и протягивая листок с ее каракулями. Возмущается, наверное… Клим отхлебывает кофе, мотает головой, сердится. Понятно, не хочется ему никуда ехать. Но придется, дружок. Сейчас Татьяна тебе объяснит  — хозяин, мол, так велел. А вы же оба слушаетесь хозяина, правда? Его слово  — закон? И даже из уст этой худосочной пигалицы  — все равно закон?
        Вот Клим поднялся из шезлонга, потянулся… Повернул голову, сказал что-то резкое Татьяне, и та посеменила в сторону дома, развязывая на ходу тесемки фартука за спиной. А Клим, сунув руки в карманы джинсов, медленно побрел к машине. Значит, все получилось, получилось! Они сейчас уедут!
        Дождавшись, когда машина Клима скроется за воротами, Тая засуетилась в поисках более приличной одежки  — не в шортах же и не в майке из дому выскакивать! А впрочем… Черт с ней, с приличной одежкой. Джинсы нашлись, и слава богу. А майку можно оставить. Не на бал собралась, просто в город… Очень хотелось бабушкин дом найти, просто постоять у калитки… Представить, что время повернулось на десять лет назад, и что ничего страшного с ней не случится, и не будет никакого Филиппа, и мама жива… Может человек хоть на минуту окунуться в нормальную прежнюю жизнь, правда? Имеет право?
        Выйдя за ворота, Тая слегка растерялась, но быстро взяла себя в руки. Ничего страшного! Надо пройти немного пешком, потом дорога сама выведет на трассу… А там проголосовать можно. Если уж устроила себе приключение с бегством, надо идти до конца. А Филиппу потом можно наврать, что вокруг усадьбы по лесу гуляла и заблудилась… Вон какие здесь места красивые, отчего бы не погулять?
        На трассе на ее зов остановилась первая же машина  — за рулем сидела симпатичная улыбчивая девчонка в темных очках.
        — Тебе куда? В город? Садись быстрей, а то я опаздываю…
        — Спасибо!  — плюхнулась Тая на сиденье, хлопнула дверцей, но вдруг спохватилась запоздало:  — Ой… Я же денег с собой не взяла…
        — Дома забыла, что ли?  — участливо и со смешинкой в голосе спросила девчонка, лихо прибавив скорость.
        — Ага, забыла…
        — Да нормальный вариант, не хлопочи погорелым театром! Я тоже частенько этот спектакль исполняла, пока родаки мне тачку на день рождения не подарили! Так же, как ты, прикинь… Сначала голосую, потом включаю овцу несчастную  — ах, мол, простите, дяденька-тетенька, я деньги дома забыла… А что, очень часто прокатывало. Но бывало, и не прокатывало. Считай, тебе со мной повезло.
        — Спасибо…
        — Да на здоровье. Тебе в городе куда надо?
        — На Речную улицу…
        — Ага, поняла. А где там выскочишь?
        — Не знаю пока…
        — В смысле  — не знаешь? Ты не местная, что ли?
        — Я на Речной улице жила когда-то, у бабушки. А номер дома не помню. Просто пойду, буду смотреть… Вспоминать…
        — Да, тяжелый случай. Вообще-то она длинная улица, замучаешься с воспоминаниями. Я тогда тебя в самом начале высажу, ага?
        — Хорошо. Спасибо.
        — Да ладно… Нет, я бы тебе помогла, но жутко опаздываю. Сейчас в город въедем, направо повернем, а с перекрестка начнется твоя Речная. Удачи тебе!
        — Спасибо.
        — Может, еще увидимся, у нас город маленький. Ты надолго сюда?
        — Нет… Я скоро в Испанию уеду. Наверное, навсегда.
        — Одна, что ли?
        — Нет…
        — С мужиком, что ли?
        — Ну… Если можно так сказать…
        — Ой, да хоть как! Если в Испанию везет, значит, стоящий мужик! Эх, меня бы кто позвал… Счастливая…
        — Кто счастливая?
        — Ты, кто же еще!
        — А… Ну да.
        — Странная ты какая-то… Я сейчас на светофоре остановлюсь, а ты давай выскакивай! Это и есть твоя Речная!
        — Спасибо еще раз…
        — Да ладно! Давай, гуляй! Осторожнее, под машину не попади…
        Тая перебежала с дороги на тротуар, огляделась… И пошла медленно вдоль домов, щурясь на солнце.
        Улица Речная утонула в тополях-переростках и тополином пухе. Сквозь пуховую метель тянулся ряд панельных домов с обязательными магазинчиками и разного рода заведеньицами, щедрой россыпью захватившими первые этажи и поражающими воображение названиями. Вот, например, вывеска над высоким крыльцом  — «Бейкер-стрит». Это что? Название частного сыскного агентства? Если так  — довольно оригинальная придумка, браво. А вот еще вывеска  — «Валентина и Валентино». Как забавно, надо же. Судя по витрине, там обыкновенный «тряпочный» магазинчик, не более того. И «Валентина»  — это понятно. Это, скорее всего, имя хозяйки магазинчика. Но «Валентино»? Что это такое, простите? Маленькое, но наглое покушение на известный бренд? Претенциозная, однако, эта хозяйка.
        А впрочем, ей нет никакого дела до местных названий магазинчиков. Надо идти мимо, надо выйти к частному сектору. Бабушка жила в маленьком домике на Речной, и там был низкий забор, а в заборе калитка, закрывающаяся на смешную деревянную вертушку. А может, домик снесли? Может, на его месте построили большой дом с таким же магазинчиком на первом этаже? Все-таки десять лет прошло.
        Тая даже остановилась, будто споткнувшись об эту мысль, но тряхнула головой и решительно зашагала дальше. Чего заранее выводы делать, если всю улицу до конца не прошла? Может, вон за тем перекрестком аккурат и появятся дома частного сектора?
        Она так старательно вглядывалась в даль, что не заметила красного сигнала светофора на перекрестке. Да и машин вроде никаких не было… И вдруг этот случайный мотоциклист невесть откуда вывалился, едет на всей скорости, потом заполошно вильнул от нее к поребрику  — в последний момент. Тая вскрикнула, мотоциклист матюкнулся. Поднял шлем, пригладил короткий чубчик, набрал в грудь побольше воздуху, чтобы одарить ее дополнительной парой матюгальников, но так и застыл на вдохе, глядя в ее испуганные глаза.
        — Извините! Извините, пожалуйста! Я шла, задумалась… И транспорта не было.
        — А я что, не транспорт? А если бы я тебя сбил?
        — Извините…  — пролепетала Тая.
        — Да ладно, ничего.
        — Вы ушиблись, наверное? Извините…
        — Слушай, кончай извиняться. Пять раз уже извинилась. И не надо мне «выкать» ради бога. Или ты сильно воспитанная? И вообще, откуда ты такая взялась? Я вроде всех симпатичных девчонок в округе знаю. Не местная, что ли?
        — Точно. Не местная.
        — А… Ну, тогда понятно. В гости приехала?
        — Нет… Просто я жила здесь когда-то… Давно… А сейчас хочу найти дом, где жила. Ты не знаешь, на этой улице есть частный сектор?  — спросила Тая.
        — Есть, конечно. В самом конце.
        — А это далеко?
        — Да порядочно… Ноги собьешь, пока пешим ходом доберешься. Хочешь, я подвезу?  — предложил мотоциклист.
        — Ой, неудобно…
        — Да ладно, садись, чего мы посреди дороги-то! Все у тебя «извините» да «неудобно»! Давай-давай… Шлем не забудь надеть, он к багажнику прицеплен, видишь?
        — Вижу… Ой, только я боюсь… А за что надо держаться?
        — Ты что, ни разу на мотоцикле не ездила?
        — Нет…
        — Да ну… С Луны, что ли, свалилась?
        — Примерно так и есть… Хотя я видела, как на мотоцикле вдвоем ездят! Мне тебя за спину обхватить надо, да?
        — Точно. Давай обхватывай, да покрепче. Я не обижусь. Поехали!
        Мотоцикл резво сорвался с места, и Тая взвизгнула. Она, запоздало удивляясь своей решительности и в то же время гордясь собой, будто видела эту картинку со стороны. Вот она с парнем на мотоцикле несется. Обнимает его за спину. Вполне себе нормальная девчонка, без внутреннего стыда, который как серная кислота разъедает душу. Без мерзости. Она сейчас такая, как все девчонки ее возраста. Пусть ненадолго, пусть на пять-десять минут… Или сколько надо ехать по улице Речной до частного сектора?
        Ах, как дух захватило!.. Справа и слева мелькали дома, перекрестки. Вот небольшой парк с каруселями проехали, а за парком аккурат пошли домики частного сектора. Мотоциклист резко затормозил, и Тая успела ойкнуть в последний раз, вжавшись в его спину. Соскочила, неловко стянула шлем, тряхнула волосами:
        — Как здорово ты меня прокатил, спасибо.
        — Понравилось, значит?
        — Ага, понравилось.
        — Так обращайся, в чем дело-то. Еще прокачу.
        — Да я бы с удовольствием, но это вряд ли…
        — Почему?
        — Потому.
        — Понятно. Ну что, найдешь свой дом? Или помочь?
        — Не знаю… Найду, наверное. Там забор должен быть и калитка с вертушкой.
        — Так здесь у всех домов заборы и калитки с вертушками. И в каждом дворе злые собаки.
        — Собаки?!
        — Ну да. А ты как думала? Постой… А фамилию хозяев хотя бы знаешь? Кто в этом доме живет?
        — Раньше моя бабушка жила… Вообще-то она мамина бабушка была, а мне, выходит, прабабушка… Но я все равно ее бабушкой называла. Она давно умерла.
        — А дом что, продали?
        — Да, наверное. Я даже не знаю.
        — А какая фамилия была у бабушки?
        — Такая, как у меня, Ковалева… Анна Михайловна Ковалева. А маму мою звали Настя Ковалева. Мне семь лет было, когда мы с мамой из Москвы к бабушке приехали. Помню, как бабушка меня в школу собирала, портфель купила, новое платье… А мама потом сказала, что оно некрасивое, потому что дешевое. И бабушка плакала. А потом мама сказала, что замуж выходит, и бабушка опять плакала. И умерла. А мы с мамой… Ну, да ладно, это уже неинтересно. Что-то я разболталась, правда. Ужас какой.
        — Почему же неинтересно? И почему ужас?
        — Потому. Все, отстань. Дальше я сама пойду.
        — Да что случилось-то? Я тебя обидел чем, что ли?
        — Да ничем ты меня не обидел.
        — А можно я с тобой пойду? Учти, там ведь и правда собаки.
        — А тебе что, больше делать нечего?
        — Не-а, до пятницы я совершенно свободен, как Пятачок из мультика. Кстати, как тебя зовут?
        — Тая… Тая Ковалева. А тебя?
        — А меня Тарас Марычев.
        — Очень приятно.
        — Ой, а мне-то как приятно, словами не передать… Прям Шерлоком Холмсом себя чувствую. Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. А визуально хотя бы ты бабушкин дом помнишь? Какой он?
        — Да обыкновенный, какой… Там дерево во дворе было большое.
        — Так в детстве все деревья большие…
        — Ну да.
        — Что ж, пойдем искать… Может, глазами увидишь и вспомнишь.
        — Пойдем…
        Они долго брели сначала по одной стороне улицы, потом по другой. Наконец Тая произнесла обреченно:
        — Нет, ничего не помню… Ты извини, зря я все это затеяла, наверное…
        — Да погоди отчаиваться, еще не вечер! Найдем! А давай-ка мы вот что сделаем… Давай я у родителей про твою маму спрошу, они должны знать! Мама, по крайней мере, точно должна, она раньше на этой улице жила, пока за папу замуж не вышла. Наверняка они вместе в одной школе учились… Да и отец должен знать, здесь все друг друга знают. Как, говоришь, маму звали?
        — Настя Ковалева.
        — Лады… Я у своих сегодня узнаю и тебе позвоню. Да, кстати, давай номер телефона себе в мобильник запишу…
        — А у меня нет телефона.
        — В смысле  — нет? Дома, что ли, забыла?
        — Вообще нет.
        — Как это?
        — Вот так. Нет, и все.
        — Да ну, не может быть… Ты что, и впрямь с Луны свалилась?
        — Можно сказать и так.
        Тарас остановился, глянул на нее с недоверием. Тая улыбнулась виновато, но тут же и рассердилась:
        — Ну что, что ты на меня так смотришь? Да, нет у меня телефона, и что? Не надо, не смотри, иначе я сквозь землю провалюсь!
        — Ага… Или взмахнешь крыльями и обратно на Луну улетишь… Ты извини, просто я никогда раньше с инопланетянками не общался.
        — Ну вот, пообщался, значит…
        — Постой! А как же я тебя найду в таком случае?
        — Не знаю… Слушай, а у тебя еще время есть?
        — Да навалом. Говорю же  — до пятницы я совершенно свободен.
        — Тогда отвези меня на кладбище! Я хочу бабушкину могилу найти. Там хоть у сторожа спросить можно…
        — Да ради бога, поехали.
        — Это далеко?
        — Нет… На выезде из города. Быстро доедем.
        До городского кладбища доехали и впрямь быстро, Тарас остановил мотоцикл у ворот, обернулся к Тае, произнес деловито:
        — Слезай, дальше пешком пойдем. Только, боюсь, у сторожа вряд ли мы что узнаем… Надо к администратору идти. Должна же у них быть какая-то система.
        — Да, должна, наверное.
        — А ты сама не помнишь, где бабушка похоронена? Хоть примерно? Была хоть раз на ее могиле?
        — Я только на похоронах была. А потом… А потом больше не была. Меня вообще здесь не было… А когда бабушку хоронили, я запомнила, что там были два клена, рядом росли. Сейчас они уже большие, наверное.
        — Понятно… Ладно, пойдем спрашивать. Кстати, ты не знаешь, как правильно называется работник кладбища? Администратор? Менеджер?
        — Сам ты менеджер… Какой тебе на кладбище менеджер?
        Работником кладбища оказалась вполне симпатичная женщина, сидела за письменным столом в аккуратном домике, одарила их вежливой дежурной улыбкой:
        — Добрый день, молодые люди…
        Выслушав их внимательно, женщина задумчиво встала из-за стола, выдвинула из ячейки один из многочисленных ящичков, ловко перебрала пухлыми пальцами картотеку, снова задумалась. Потом произнесла не очень уверенно:
        — Захоронение в третьем секторе должно быть… То есть сейчас прямо по основной дороге пройдете, потом будет первый поворот направо. И до самого забора идите. Там где-то должно быть… Ищите, ищите. К себе прислушивайтесь. Бывали случаи, они сами к себе звали…
        — Кто звал?  — ошалело переспросил Тарас, глянув на Таю.
        — Тот, кого ищете. Вы же бабушку ищете? Вот она и подскажет. Главное, надо сосредоточиться,  — сказала женщина.
        — Ага, спасибо за совет. Нормальные у вас методы работы…  — кивнул Тарас.
        — А что вы хотите? Десять лет захоронению… Как умеем, так и работаем.
        — Ладно, пойдем!  — потянула Тараса за рукав Тая.  — Сказали же тебе  — прямо и направо, и до забора. Пойдем…
        Тая очень старалась быть сосредоточенной, как посоветовала добрая женщина. А еще изо всех сил прислушивалась к себе. Тарас шел рядом, говорил что-то, Тая не отвечала. В какой-то момент ей показалось, что кружится голова, что странная слабость подступила к горлу… А потом все прошло, и голова стала на удивление ясной, и глаз четко выхватил среди буйной кладбищенской поросли два ровных кленовых ствола с широкими кронами. Тая подняла руку, указывая Тарасу направление:
        — Там должно быть… Туда пойдем…
        — Почему туда?
        — Видишь, два клена?  — спросила Тая.
        — Так здесь много кленов.
        — Нам нужны эти два клена. Я знаю, могила бабушки там… Не спорь со мной, пожалуйста.
        — Да я разве спорю? Идем…  — пожал плечами Тарас.
        Они побрели вдоль могил, вглядываясь в имена на памятниках. Наконец Тарас тихо позвал:
        — Тая, я нашел… Это здесь. Ковалева Анна Михайловна. Тут еще что-то внизу написано, неразборчиво, от руки… Ковалева Анастасия…
        — Да, это мама! Я знаю, что урну с прахом похоронили рядом с могилой бабушки… О господи, я вас нашла, мама, бабушка!.. Ты иди, Тарас, мне надо одной побыть. Иди…
        — Я далеко не пойду, на дороге тебя подожду.
        — Да, да… Спасибо…
        Он ушел, отчего-то виновато склонив голову. Тая опустилась на колени, провела дрожащей ладонью по могильной плите, зашептала тихо:
        — Дорогие мои, мама, бабушка… Простите меня… Я не знаю, что вам сказать, правда. Я сама не знаю, как так… Я не виновата, мамочка. Я не смогла, не сумела… Я очень боялась, маленькая была… Простите меня, мама, бабушка! Я виновата… Вам очень стыдно за меня, да?
        Налетевший ветер зашумел кленовыми кронами и тут же затих, будто испугался потревожить сидящую на земле девушку. Она и впрямь сидела, как маленькое застывшее изваяние, прямо держа спину и сложив ладони на согнутых коленях. Очень хотелось поплакать, но она боялась плакать. Разве виноватые плачут? Виноватые просят прощения, а слезы виноватым не полагаются…
        Тая не помнила, сколько прошло времени. Наверное, много. Надо было вставать, надо было жить дальше свою подлую мерзкую жизнь.
        — Мама, бабушка, я пойду, ладно? Не знаю, приду еще или нет… Уезжаю скоро. Навсегда. Так получилось… Я глупая и слабая, я ничего не умею. Простите меня.
        Поднявшись с колен, она поклонилась, перекрестилась неловко. И пошла прочь, не оглядываясь и аккуратно ступая по примятой траве.
        Тарас ждал ее на дороге, молча пошел рядом. Спросил что-то, она не расслышала, лишь нервно повела плечом. Потом вдруг обернулась к нему, спросила резко:
        — А который час?
        — Половина четвертого…  — растерянно ответил он, глянув на часы.
        — Как, половина четвертого?!  — ахнула Тая, приходя в себя.  — Уже половина четвертого?
        — Ну да…
        — Ой, мне надо бежать!
        — Куда бежать? Говори, куда надо, я отвезу!
        — Да, да, конечно… Спасибо тебе! Идем быстрее!
        Когда вышли за кладбищенские ворота, налетел холодный ветер, принес запах дождя. Садясь на мотоцикл, Тарас глянул на небо, проговорил опасливо:
        — Сейчас как польет… Может, переждем где-нибудь?
        — Нет, нет, поедем! Надо быстрее, Тарас!
        — А куда ехать-то?
        — За город… Знаешь, где дом Рогова?
        — Ну, знаю, допустим… Туда надо, что ли?
        — Да, туда!
        — Не понял… А что ты там делаешь?
        — Живу я там…
        — Понятно… А кем ты Рогову приходишься?
        — Я… Я замуж за него скоро выйду.
        — За Рогова? Замуж? Ты шутишь, что ли?
        — Нет, не шучу… Что ты стоишь, поехали!
        Пухлая сизая туча преследовала их всю дорогу, норовя окатить холодным дождем. Когда мотоцикл съехал с трассы на дорогу, ведущую к усадьбе, Тая закричала в ухо Тарасу:
        — Останови, слышишь? Дальше я сама пойду!
        — Так дождь сейчас пойдет, промокнешь!
        — Ничего… Остановись…
        Он уже не услышал  — дождь налетел так стремительно, что Тая взвизгнула, вжалась в его напряженную спину, закрыла глаза. Мотоцикл вильнул несколько раз на мокрой дороге, остановился недалеко от ворот усадьбы.
        У ворот стоял Клим, держа над головой большой черный зонт. Тая разжала руки, обреченно сползла с заднего сиденья, сняла шлем, смахнула со лба мокрую челку.
        — Спасибо, Тарас… Я пойду… Я ж говорила тебе  — остановись, дальше я сама… Теперь вот объясняться придется.
        — Это тебя, что ли, встречают? Погоди! Мы ж не договорили… Как я тебя найду?
        — Зачем? Не надо меня искать…
        — Я все равно тебя найду!
        — Тихо, молчи… Уезжай! Уезжай быстрее…
        Тарас еще что-то проговорил ей вслед  — она уже не услышала. Лишь махнула еще раз нетерпеливо  — уезжай! И успокоилась немного, когда услышала за спиной звук заведенного двигателя. Все дальше звук, дальше… Уехал, слава богу.
        — Ты где была?  — едва сдерживая злую досаду, резко спросил Клим и тут же поперхнулся, переменив интонацию на ласково озабоченную:  — Мы с Татьяной тебя потеряли, думали, случилось чего… Вернулись, а тебя в доме нет. И в лесу искали. Филиппу Сергеичу звонили, а у него телефон отключен.
        — Да, он говорил, что будет занят сегодня! И нечего было названивать по пустякам!  — резко проговорила Тая, быстро шагая по дорожке к дому. Клим неловко шел вслед за ней, пытаясь прикрыть зонтом.
        — Так все же… Где ты была?
        — Я гуляла! Что, я не могу выйти из дома и погулять?
        — Где гуляла? С кем гуляла? С этим мотоциклистом, что ли?
        — Нет. Я его не знаю. Он просто меня подвез. Я голосовала на дороге, и он подвез…
        — А почему мне не позвонила? Я бы приехал…
        — У меня телефона нет.
        — Как это? Что, совсем нет?
        — Совсем нет! Тетя Руфина была против того, чтобы у меня был телефон. И Филипп тоже… И вообще… Это не ваше дело! Почему вы меня допрашиваете?
        — Да, конечно… Извини… Извините, то есть…  — быстро проговорил Клим.
        Татьяна выглянула из кухни, в ужасе замахала руками, запричитала громко:
        — Ой-ой, промокли как… Простынете же! Раздевайтесь быстрее, я сейчас ванну горячую сделаю…
        — Не надо, я сама.
        — Тогда чаю…
        — Не надо! Не надо ничего! Оставьте меня в покое, ради бога…  — сказала Тая.
        К вечеру она расхворалась, конечно же. Лежала под одеялом, плавала в горячем тумане. Переживала в который раз всю круговерть заполошного дня, и все ей казалось, что мчится куда-то на мотоцикле, и ветер свистит в ушах, и колышутся над головой кроны двух кладбищенских кленов.
        Потом почувствовала на лбу тяжелую руку Рогова, услышала его голос:
        — Температуры вроде нет… Дай ей успокоительного, валерьянки какой-нибудь. Она просто переволновалась.
        — Да, да, конечно,  — виновато затараторила Татьяна.  — Я мяту с мелиссой заварю… Ночь поспит, завтра встанет как новенькая. Вы простите, ради бога, Филипп Сергеич, что так вышло. Я ж не думала… Она сказала, вы сами так велели…
        — Ладно, хватит,  — перебил Татьяну Рогов, еще раз потрогав ее лоб и направляясь к двери.  — Клима мне позови, я в гостиной буду.
        О чем Рогов говорил со своим преданным охранником, Тая уже не слышала. Но разговор вышел явно неприятный.
        — Сам не знаю, как получилось… Развела меня, как лоха…  — виновато бубнил Клим, глядя исподлобья на хозяина.
        — Да уж, действительно…  — усмехнулся Рогов.  — И все-таки мне интересно, откуда этот подозрительный мотоциклист взялся, а?
        — Так это же тот самый пацан, я узнал его…
        — Какой пацан?
        — Да я ж говорил вам давеча, помните? Сынок Севки Марычева!
        — Да? Странно, очень странно. Может, она сама его нашла, как думаешь?
        — Да не, откуда?.. Я думаю, он и впрямь случайно ее подвез.
        — Не знаю, не знаю… Как-то не верю я в случайности. Не нравится мне все это, ой не нравится…
        — Ну да. И мне тоже не нравится. Может, убрать его, а, Филипп Сергеич?
        — В каком смысле  — убрать? Ты что мне предлагаешь, не понял?
        — Да нет… Я другое имею в виду… Можно его временно вырубить для профилактики, пусть недельку-другую в больнице поваляется. А что, с мотоциклистами все время что-нибудь да случается. И вообще… Рано вы девочку сюда привезли, Филипп Сергеич… Опасно, блин. Конечно, сейчас она не девочка, но вдруг чего?.. Болтанет где-нибудь… А вам сейчас никак нельзя ничего такого. Никуда бы ваша любовь не делась, подождали бы.
        — Все, хватит! Говоришь много!  — резко оборвал его Рогов, со стуком поставив бокал на столик.  — Ты что, собрался меня учить, как любить и кого любить?
        — Извините, Филипп Сергеич… Я ж тоже переживаю…
        — А ты не переживай! Ты объясни лучше, почему не уследил, как она из дома ушла? Где была, с кем была, кого видела? Какой ты, на хрен, охранник после этого, а? Доверенное лицо? Уволю к чертовой матери…
        Клим слушал понурив голову, моргал виновато. И в который уже раз Рогов поймал себя на мысли: как же Клим на собаку похож. На верного злого пса, который глотку перегрызет за хозяина и который молча и покорно примет от хозяина удар плетью. Странный, очень странный мужик  — откуда в нем такая покорная услужливость? И откуда у этого бывшего насильника и бандита такая слабая преданная душонка?
        Помолчав немного и дав Климу помучиться чувством вины, Рогов проговорил уже более спокойно:
        — Что ж, Климушка… Надеюсь, ты больше не облажаешься. Я ж тебе доверяю, как самому себе. Ценить должен.
        — Да я… Филипп Сергеич… Да я за вас…
        — Ладно, ладно, понимаю. И все на этом, некогда нам с тобой беседовать, дела не ждут, в аэропорт меня сейчас повезешь, к ночи сюда вернешься.
        — А куда летите?
        — Да в Питер, будь он неладен. И отложить никак нельзя.
        — Да все будет в порядке, уж я теперь!..
        — Давай-давай, смотри в оба глаза. Только без больниц и аварий, я тебя умоляю, не надо ничего такого! Уж сам соображай, как и что… По обстановке…

* * *
        — Сынок… Ты почему не отвечаешь? Я тебя зову, зову.
        Тарас вздрогнул, повернулся к двери, уставился на мать в недоумении.
        — Извини, мам, я не слышал.
        — Спал, что ли? Я тебя разбудила?
        — Нет, не спал.
        — А чего лицо такое опрокинутое, будто спросонья?
        — Я… Я просто задумался. Извини.
        — Ты не заболел часом, а? Приехал насквозь промокший…
        — Нет, не заболел. Все нормально, мам… Слушай, мне с тобой поговорить надо. Вернее, спросить…
        — Вот за ужином и поговорим. Я ж тебя ужинать звала, а ты не откликался. Иди садись за стол, отец ждет.
        — Иду…
        Тарас тряхнул головой, сильно потер ладонями лицо. Не помогло. Состояние и впрямь было такое, будто только-только проснулся и невозможно отогнать от себя привидевшийся сон… Может, ему действительно все приснилось? И девчонка эта приснилась, маленькая, худая, белобрысая, с голубыми глазами-блюдцами, до краев наполненными таким неизбывно смиренным отчаянием, что хотелось схватить ее в охапку и спрятать за пазухой, отогреть-убаюкать… А когда отогреется, расспросить тихонько, что же такое страшное с ней произошло и какая нужна помощь. Ведь нужна же какая-то, не бывает в девчачьих глазах ни с того ни с сего столько неизбывно смиренного отчаяния, будто она через войну прошла и сломалась.
        — Сынок! Ну в чем дело-то? Почему не идешь?  — снова послышался из кухни мамин голос.  — Мне потом отдельно тебя ужином кормить, что ли?
        — Да иду, иду, мам,  — пробурчал тихо Тарас, поднимаясь с дивана.
        Из открытого окна вкусно пахло влажной после дождя землей и мамиными цветами, в изобилии растущими на участке. Все свободное время мама отдавала этой радости, даже в лице менялась, когда начинала с цветами возиться. Лицо становилось мягким, улыбчивым, ранние морщинки пропадали куда-то. А главное, в глазах не было привычной злой настороженности, будто надо сию секунду дать отпор невидимому врагу. Все-таки странно  — почему… Не было у них никаких врагов, откуда им взяться-то? Жили себе тихо и мирно, без ссор и семейных скандалов, отец так вообще патологический молчун, слова из него не вытянешь.
        Не очень богато, конечно, жили, но и не бедствовали. Но мама все равно часто нервничала, начинала разговаривать с отцом сквозь зубы. А он с ней никогда и не спорил, только однажды взбеленился. И вроде обыкновенный мужской разговор меж сыном и отцом намечался, ничего не предвещало скандала.
        — Сынок… А почему тебе повестка в военкомат не пришла? Ты ж вроде проходил призывную комиссию?
        — Не знаю, пап… На днях придет, наверное.
        — Ты скажи, мы проводы соберем, все честь по чести. В армии послужить надо, мужик ты или кто?
        — Надо так надо, пап, кто спорит.
        — Молоток, сын… Правильно рассуждаешь.
        И, обернувшись к маме, проговорил чуть заискивающе:
        — Ты бы с продуктовыми запасами подсуетилась, Свет… Вдруг придется срочно проводы собирать? Надо ж будет людей звать, у Тараса друзей много.
        — Не будет никаких проводов, успокойся!  — ответила мама, подняв на отца сердитые глаза.
        — То есть… Не понял… Как это  — не будет?
        — А так. Не пойдет мой сын в армию. Слава богу, у него мать есть. И мать в отличие от отца подсуетилась, нашла знакомых в медкомиссии, сделала сыну белый билет.
        Пока отец с удивлением переваривал услышанное, Тарас спросил тихо:
        — Мам… Что, правда?
        — Правда, сынок.
        — Но… Зачем? Я разве просил?
        — А меня просить не надо. Я лучше знаю, как надо, я мать. А ты мой сын.
        — Но я же…
        — Все, отстань! Слышать ничего не хочу! Дело сделано, назад уже ничего не повернешь.
        — Ты… Ты зачем это сделала, а?  — свистящим шепотом спросил отец, медленно багровея лицом.  — Ты по какому праву вмешиваешься в его жизнь?
        — По праву матери, Сева.
        — А ты у сына спросила, желает ли он твоего права? Что оно такое есть, твое право? Откуда оно взялось? А мою жизнь ты тоже перевернула по своему праву? Теперь за сына взялась, да? Эх ты… Нет, не могу я так больше… Как же я тебя…
        — Замолчи, Сева! Замолчи, слышишь? Не смей при сыне!
        Отец, шумно втянув в себя воздух, шваркнул кулаком по столу, поднялся, вышел из дома. Было слышно, как жалобно скрипнула, открываясь, калитка.
        — Не обращай внимания, сынок. Часа два побегает, успокоится, вернется. Ничего, ничего… Чаю хочешь? Я к чаю вишневый пирог испекла.
        Тарас хотел было спросить, что значило это отцовское «не могу я так больше» и недоговоренное «как же я тебя…», но не решился. А может, просто испугался. А вдруг это недоговоренное  — «ненавижу»? И как потом с этим жить? Как родителям в глаза глядеть? Будто он виноват в этом недоговоренном.
        Так и не спросил. И правильно сделал, наверное. Отец вернулся уже ночью, и утро потом было такое, как всегда. Вкусный мамин завтрак, запах цветов из окна, отцовская привычная молчаливость. Семейное домашнее утро. Ничего и не изменилось.
        Ладно, хватит стоять у окна и ковыряться в памяти, надо идти, мама ждет с ужином. Уже и запахи донеслись в комнату аппетитно мучительные  — жаренной с чесноком курицы. Только сейчас он понял, как проголодался.
        Мама с отцом уютно сидели за накрытым столом, одинаково подняли головы от тарелок, когда он вошел. Тарас уселся на свое место, вожделенно потер ладони.
        — Я тебе ножку положила, сынок… С корочкой зажарила, как ты любишь. Картошка еще, салатик…
        — Ага, спасибо. Я голодный как зверь.
        — Ешь, сынок, ешь. А о чем ты поговорить хотел? Или спросить, я не помню?
        — Да, я хотел спросить у тебя, мам… И у тебя тоже, папа. Может, вы знали такую женщину  — Настю Ковалеву? Она вашего возраста должна быть. Правда, она умерла десять лет назад, но, может, вы ее знали?
        Отец с матерью перестали жевать, застыли с одинаково неловким выражением на лицах. Первой опомнилась мама, сглотнула с трудом, поперхнулась и долго натужно кашляла, прикрыв рот ладонью. Отец какое-то время глядел на нее с досадой, потом встал из-за стола, дрожащей рукой распахнул дверцу кухонного шкафчика, проговорил хрипло:
        — Где-то у меня сигареты были… Ты не помнишь где, Свет?
        — Да нет у тебя… Никаких сигарет…  — сквозь кашель проговорила мама, раздраженно махнув рукой.  — Садись за стол, нечего прыгать! Сигареты ему понадобились! Ты же бросил давно!
        Наконец мама справилась с удушьем, спросила тихо, глядя в свою тарелку:
        — Сынок, а откуда ты?.. Почему ты этой женщиной вдруг интересуешься? Странно как-то…
        — Да ничего странного, мам… Просто я сегодня с одной девчонкой познакомился, она на Речной улице дом разыскивала, где ее бабушка жила. Я помочь хотел… Эта девчонка  — дочь Насти Ковалевой и есть. Вот я и подумал… Может, вы ее знали?.. Может, в школе вместе учились?..
        — А зачем ей бабушкин дом искать? Там сейчас другие люди живут,  — тихо пробормотал отец, а мама глянула на него быстро и сердито.
        — Значит, ты знал эту Настю Ковалеву, да?  — ухватился за отцовские слова Тарас.  — И знаешь, в каком доме ее бабушка жила?
        — Погоди… Погоди, Сева!  — протянула мама ладонь, чтобы удержать отцовский ответ. И, обернувшись к нему, спросила осторожно:  — Зачем тебе все это, сынок? Зачем, скажи?
        — Да просто так, мам. Захотел помочь девчонке найти дом, в котором она раньше жила. Что в этом такого? Я вообще не понимаю, почему вы вдруг испугались?
        — Да мы не испугались, сынок. Было бы от чего пугаться. Лучше скажи… Ты снова, что ли, собираешься с этой девочкой встретиться? Ну, чтобы ей дом показать?
        — Ага, собираюсь. Тем более я обещал все узнать. И все-таки  — чего вы так переполошились-то? Ну, встречусь, допустим… Покажу…
        И чего?
        — Нет, сынок! Ты не сделаешь этого! Нельзя, слышишь?
        — Да почему?!
        — Потому! Не смей больше общаться с этой девчонкой! Никогда! Забудь про нее!
        — Мам… Ты что говоришь? Ты сама себя слышишь сейчас? Когда это ты мне указывала, с кем надо общаться, а с кем нет? Что-то я не понимаю.
        — Да, сынок, извини… Ты прав, конечно, извини меня ради бога. Но только… Первый и последний раз… Я больше никогда тебя ни о чем подобном не попрошу! Пожалуйста, забудь про эту девчонку! Выбрось ее из головы! Пожалуйста! Хочешь, я на колени перед тобой встану?
        — Свет, прекрати истерику…  — тихо, но решительно проговорил отец.
        — А ты молчи! Молчи, слышишь? Это из-за тебя все!  — набросилась на него мама, нервно сжимая ладони.  — Ты мне одно горе приносишь, бедоносец несчастный! Молчи, молчи лучше!
        — Да сама молчи!
        — А я только и делаю, что молчу! Всю жизнь молчу да терплю, как собака побитая! И опять… Опять привет от этой твоей… Да когда, когда это уже кончится, а?
        — Не смей говорить о ней в таком тоне! Человека в живых нет!  — сказал отец.
        — Вот и ладно, что нет!
        — Замолчи… Замолчи, слышишь? Иначе…
        — Ну что, что иначе? Что ты можешь мне сделать, ну?  — спросила мама.
        Тарас вдруг услышал, как скрипнули у отца зубы. И мама глядела на отца яростно и победно, и было в этой ярости что-то страшное. Такое непонятное и страшное, что он сам удивился, услышав свой по-детски испуганный голос:
        — Мам, пап… Вы чего?!
        Они вдруг обернулись к нему, будто сейчас только обнаружили присутствие сына за столом. И пауза повисла напряженная, мучительная для всех.
        — Сынок, иди к себе в комнату, нам с мамой поговорить надо,  — с трудом выговорил отец, глядя куда-то в сторону.
        Пожав плечами, Тарас молча поднялся из-за стола. Нет, а что оставалось делать? Сидеть и наблюдать, как они будут ругаться? И совершенно не понимать причин этой дикой родительской ссоры?
        Он слышал, как мама встала, плотно закрыла за ним дверь. Зря она это сделала, наверное. Наоборот, любопытство внутри засвербило, и очень захотелось послушать, о чем они будут говорить… И потому в комнату свою не пошел, уселся в гостиной на диване, включил телевизор, прислушался. В какой-то момент стыдно стало и хотел было уйти, но подумал вдруг: а почему, собственно?.. Почему от него скрывают какие-то семейные скелеты в шкафу? Тем более связанные с мамой этой девчонки…
        И убавил звук телевизора. И подошел на цыпочках к двери, начал старательно прислушиваться к родительскому разговору. Но, кроме маминых истерических всхлипов и отцовского бубуканья, ничего не услышал. Чуть потянул на себя дверь, оставил щелочку.
        — …Ты же не знаешь всего, Света… Если бы ты знала всю правду! Этот Рогов  — он же чудовище… Он хуже чудовища!
        — Не хочу я никакой правды! Она у меня поперек горла стоит, правда твоя! Да если б я тогда не вмешалась… Тебя же Стрижак запросто могла крайним сделать! Ты бы срок отмотал, идиот!
        — Да, отмотал бы! Может, мне бы теперь легче жить было… А так… Ты хоть знаешь, что мне тогда Настя сказала, когда от Рогова прибежала? Знаешь?
        — Не знаю и знать не хочу.
        — Не хочешь  — не знай. А я в себе это знание все годы ношу… Этот Рогов  — он же… Я даже выговорить такое не могу! Он же…
        — Тихо, Сева. Не говори ничего, не надо, прошу тебя. И вообще, давай прекратим этот дурацкий вечер воспоминаний… Ради сына… Не надо ничего больше, прошу тебя! Вообще не будем касаться этой темы, все само собой рассосется. Я страшно устала, я спать пойду…
        Тарас отошел от двери, на цыпочках пробрался к себе в комнату. Лег на свой диван, уставился в потолок. Долго так лежал, пока в открытое окно не заглянула луна. Ночь была ясной, сильно пахло мамиными цветами, в голове тоже было ясно и чисто, и все встало на свои места.
        Нет, он не занимался анализом тех отрывистых реплик, что услышал давеча от родителей. Он просто понял, что любит эту девушку. И не важно, чья она дочь и чья невеста. Любит, и все. Так уж получилось, и так случается иногда. Хотя он раньше в такое не верил… И с ним, видать, случилось. И зря не верил. И хорошо, что случилось. Отлично просто!
        Подскочив с дивана, он выбрался через окно, бесшумно спрыгнул на землю. Руки сами потянулись к высоким стеблям хризантем, и тяжелые сливочные головы дрогнули от его вероломства  — сколько их надо сорвать, чтобы получился красивый букет? Наверное, чем больше, тем лучше.
        Мама утром увидит, расстроится. Прости, мама. Так уж получилось, прости. Он и сам раньше не верил…
        Пристроив букет к багажнику, тихо вывел мотоцикл за ворота, а потом тянул его на себе еще метров двести. Зачем шуметь, родителей будить? Пусть спят…
        Свернув за угол, деловито натянул шлем. Вперед! Мотор завелся с первого раза.
        Тая лежала на спине, вслушиваясь в ночную тишину. Наверное, в доме никого нет. Клим увез Филиппа в аэропорт, еще не вернулся. По крайней мере, она бы услышала, как машина подъехала. Или уже вернулся? Да и не важно, в общем… А Татьяна наверняка домой ушла, она в доме на ночь не остается. Филипп говорил, что не любит лишних людей ночью в доме. И правда, как хорошо побыть одной, совсем одной. Хотя бы ночью…
        Вовремя Филипп уехал. Можно лежать, смотреть в потолок и думать о том парне, о Тарасе. Вспоминать его лицо…
        Надо его основательно запомнить, зарисовать в памяти, ни одной детали не упустить  — ни жесткий рыжеватый чубчик, ни россыпь конопушек на носу, ни карие озорные глаза с медовым отливом. Законсервировать надо, положить на самое дно памяти, чтобы Филипп не разглядел, не догадался… Пусть его лицо будет ее спасительным талисманом. Соломинкой, за которую можно ухватиться. Ведь должна же быть у нее хоть какая-то соломинка! Пусть короткое, но памятливо драгоценное время, когда она была такой, как все… Вернее, Тарас думал, что она такая, как все. И глядел на нее карими глазами с медовым отливом. По-особенному глядел. Будто бы она ему нравилась.
        Нет, а что? Если не знать о сидящей в ней стыдной многолетней мерзости, то внешне вполне можно обмануться. Вот пусть его особенный взгляд и станет ее соломинкой. Его выражение лица. И само лицо…
        А если совсем уж с ума сойти, если взять и размечтаться по-настоящему! Сегодня можно, сегодня такая ночь… Так тихо, луна яркая. И мерзость внутри уснула. Да, если представить себе, что бы у них могло получиться, будь она такой, как все.
        Ой, нет, лучше не надо. Это, наверное, как вина напиться. На какое-то время отключаешься, а потом реальность-похмелье как обрушится, как даст по голове! Лучше не надо. Лучше просто запастись воспоминаниями. Например, как на мотоцикле ехали… Как ветер свистел в ушах, как она держалась за него обеими руками. Хорошо…
        Она глубоко вздохнула, закрыла глаза, улыбнулась. В какой-то миг показалось, будто услышала вдалеке стрекот мотоцикла. И подумала с горечью  — ну все, галлюцинации начались. Выходит, и этого ей нельзя. Что ж это за консервы-воспоминания получатся, если они в глюки перерастать начнут?
        И опять знакомый шум, тарахтение мотоцикла, его же ни с чем не спутаешь. Совсем близко. И сердце так же затарахтело, и волна холодного смятения подступила к горлу.
        Тая встала с постели, на ватных ногах дошла до балкона, снова прислушалась. А нет ничего. Тишина. Все-таки показалось. Все-таки глюки. А жаль…
        Ночь обняла прохладой за плечи, нежно и головокружительно пахло свежескошенной травой. Странно, откуда такой запах? Наверное, газон под окном сегодня косили. Тая даже склонилась вниз, чтобы посмотреть, и волосы упали на глаза, и пришлось их откинуть нетерпеливым жестом. И ойкнуть в ту же секунду. И отступить назад. И обнять себя за плечи, с облегчением обнаружив, что не голышом таки выскочила на балкон, а в трусах и легкой пижамной маечке на бретельках.
        Внизу, на газоне, стоял Тарас… Ничуть не законсервированный, а живой, настоящий, улыбающийся. С охапкой белых цветов. Почему цветы, зачем цветы? В памятном файле, который она для себя почти составила, никаких цветов не было.
        — Ты… Ты как здесь? Откуда ты взялся?  — спросила Тая тихо и хрипло, боясь, что от ее голоса глюк по имени Тарас тут же исчезнет.
        — Да уж точно не с Луны свалился, на мотоцикле приехал. Потом через забор перелез… Ну и забор тут, я тебе скажу! Фиг перелезешь! Вон, все цветы помял. Мамины, между прочим. Утром влетит мне за такое вероломство по первое число.
        — Тарас, какие цветы?.. С ума сошел, что ли? Тебя же камеры видели! Там, вдоль забора, везде камеры установлены!
        — И что теперь? Меня убьют? Расстреляют? Я просто тебя видеть хотел. Понял, что до утра не доживу. Тем более утром вряд ли меня сюда пустят.
        — Конечно, не пустят… У тебя и без того неприятности будут.
        — Да плевать мне на неприятности! Я ж не за тем к тебе ехал, чтобы о неприятностях говорить!
        — А зачем?
        — Слушай, а может, ты спустишься? Чего мы, как Ромео с Джульеттой?..
        — Ой, а можно, я побуду Джульеттой? Я никогда не была… И никогда не буду…
        — Ладно, если тебе так нравится. Тогда я буду тебе в любви признаваться, как Ромео. Жаль, монолога не знаю… Наверное, красиво бы получилось, ага?
        — Да, красиво, наверное…
        — Я люблю тебя, Тая. Знаешь, я как-то враз понял, что люблю тебя.
        — Это ты… Ромео изображаешь?
        — Да фиг с ним, с Ромео. Я Тарас Марычев, а не Ромео. Это я тебе говорю, слышишь? Я люблю тебя. Я еще никому никогда этого не говорил… И никому никогда не скажу. Только тебе. Я знаю.
        — Спасибо… Спасибо тебе. Я это запомню… Если б ты знал, как мне важно это запомнить! А сейчас уходи, пожалуйста.
        — Почему?
        — Потому… Потому что меня нельзя любить, Тарас.
        — Почему?
        — Потому!
        — И все-таки? Ты Рогова боишься, да? Он что, и правда твой жених?
        — Да, правда. У нас скоро свадьба будет. Я тебе говорила уже там, на кладбище.
        — Да брось… Зачем он тебе? Ты его любишь, что ли?
        — Не спрашивай меня, пожалуйста… Просто так надо, и все. По-другому нельзя.
        — А мой отец сказал, что твой Рогов  — чудовище.
        — А кто твой отец? Он знает Филиппа?
        — Он маму твою знал.
        — Да?!
        — И мама моя ее знала… Только они не стали мне ничего рассказывать. Я сам услышал, случайно. И толком ничего не понял. Твоя мама была женой Рогова, что ли?
        — Она… Она была его невестой. Но они не успели пожениться, мама умерла. Мне тогда восемь лет было. С тех пор десять лет прошло.
        — А где ты была все это время? В детдоме, что ли? Рогов тебя в детдоме нашел и решил на тебе жениться?
        — Не твое дело… И вообще, что тебе от меня нужно? Уходи!
        — Погоди… Я какую-то глупость сказал, да? Ты обиделась? Извини.
        — Да ладно, ничего. Но все равно  — уходи.
        — Я еще приду. Или давай в городе встретимся… Давай завтра?
        — Нет! Я не смогу…
        — А послезавтра?
        — Нет, нет… И сюда больше не приходи, не надо… Тебя и без того камеры видели, и я не знаю, что теперь будет… Я боюсь за тебя…
        Если б они не были заняты собой и своим бестолковым диалогом, то наверняка могли бы разглядеть человека, притаившегося неподалеку за толстым сосновым стволом. Более того, человек и не прятался особо, и белая рубаха сияла в лунном свете так, что невольно притягивала глаз. Но разве их глаза могли в эти минуты видеть что-то вокруг, а уши могли слышать?
        Этим человеком был Клим. Он тоже не прислушивался к их диалогу, не до того ему было. Клим тихо разговаривал по телефону с хозяином.
        — Как долетели, Филипп Сергеич? Нормально?
        — Да, я уже в гостинице. Что дома? Все хорошо? Тая спит?
        — Нет, не спит… На балконе стоит, с давешним пацаном беседы ведет. Шустрый пацан оказался, через забор перелез. Наш пострел везде поспел. Чего мне с ним делать-то, а? Вы ж сказали, вроде не надо… ничего такого.
        — А Тая как с ним разговаривает? В какой тональности?
        — Да уходи, говорит, я замуж выхожу… Ну и все такое.
        — Хм… Приятно слышать. Умница девочка. Ладно, шугани этого пострела, чтобы спать моей девочке не мешал, и вся проблема. Потом решим, что с ним делать. Я вернусь, и решим. Надеюсь, завтра со всеми делами управлюсь.
        — Значит, завтра вечером вас можно встречать?
        — Вечером вряд ли. Надо еще сделку с покупателем обмыть, иначе обидится. Скорее, послезавтра утром прилечу. Да я позвоню.
        — Ага. Я на телефоне.
        — Ну все, пока.
        — Удачи, Филипп Сергеич.
        Нажав на кнопку отбоя, Клим выудил из кармана брюк фонарик, направил яркий луч света на газон, громко и театрально испуганно закричал:
        — Эй, кто здесь? Предупреждаю  — я вооружен! Я собак сейчас спущу! Это частная охраняемая территория!
        Тая птицей порхнула с балкона в комнату, Тарас побежал по газону, пригнувшись и роняя цветы. Ловко перелез через забор, и вскоре со стороны лесной дороги послышался стрекот удаляющегося мотоцикла.
        Клим усмехнулся, глянув наверх, на опустевший балкон, процедил тихо, сквозь зубы:
        — Ах-х-х, сучонка маленькая, чего творит… Джульеттой она не была, надо же… Ничего, будет тебе и Ромео с мотоциклом, и кофе, и какао с чаем… Разберемся, милая, разберемся.

* * *
        — …Представляешь, сынок, ночью в саду мои хризантемы оборвали! Совсем обнаглели, сволочи! Узнала бы, кто это сделал, убила бы!
        Света ловко лепила пельмени, успевая поглядывать на экран маленького телевизора, примостившегося на холодильнике. Причем поглядывала с интересом  — приближался апогей ее любимого вечернего шоу, когда популярная актриса, известная на всю страну сваха и симпатичная блондинка-астролог должны были помочь героине с устройством семейной жизни. Героиня старательно мучилась выбором, томно глядела в камеру, явно передергивая и с мучением, и с томностью. Надеялась, наверное, что люди с той стороны телевизора тоже замерли в ожидании. Таки не зря надеялась! Много, много их было «с той стороны», искренних и доверчивых, стряпающих об эту пору семейный ужин…
        Тарас глянул на экран, перевел глаза на мать, вздохнул виновато:
        — Это я, мам…
        — Что? Да, сынок, потерпи, скоро ужинать будем. Я тебя позову, иди… Отца с работы дождемся…  — привстала со стула Света в ожидании главной интриги шоу. Было до ужаса любопытно, какого жениха выберет себе героиня.
        — Мам, ты не поняла. Это я цветы сорвал.
        Света с досадой глянула на сына, еще до конца не осознав, что он ей говорит. Еще и на экране пошло все не так, как Света предполагала. Не того жениха героиня выбрала, не того! И потому растерянно улыбнулась, протянула с досадой:
        — Я не поняла, сынок… Это ты цветы сорвал?
        — Я, мам.
        — Ты-ы-ы? А… Зачем, сынок?
        — Я девушке хотел подарить. Я сволочь, прости, мам. Осознаю, раскаиваюсь и готов понести любую кару. Хочешь, ужинать не буду и голодным останусь? Ты ж знаешь, как я твои пельмешки люблю. Но я готов.
        — Что тут у вас?  — вступил в диалог заглянувший на кухню Сева, вмиг оценив напряженность ситуации.  — Ссоритесь, что ли?
        — Пока нет,  — повернулся к отцу Тарас,  — мама пока до конца не осознала всю мою сыновнюю подлость.
        — Да какую подлость?.. Погоди, сынок,  — задумчиво проговорила Света, рассматривая свои белые от муки ладони.  — Бог с ними, с цветами, я про другое хочу спросить. То есть про девушку хочу спросить… Это для нее ты хризантемы сорвал, да? Для той, с которой вчера познакомился?
        И переведя глаза на Севу, проговорила уже более интимно, будто Тараса на кухне не было:
        — Это он для нее, для Настиной дочери.
        Впрочем, интимную ее интонацию по силе напряжения можно было сравнить с воем тревожной сирены, и оба, отец и сын, тут же уловили эту интонацию и встали в боевую стойку.
        — Свет, заранее-то не паникуй. Чего ты?..  — тихо проговорил Сева, с досадой глянув на сына.
        — Мам, ну я ж признаю и раскаиваюсь, ну прости меня, дурака влюбленного! Совсем в тот момент ничего не соображал. Прыгнул из окна прямо в цветы, вот рука и потянулась.
        — Влюбленного? Ты сказал, влюбленного?  — в ужасе приложила мучные ладони к груди Света. И, подняв глаза на мужа, отчеканила тихо:  — Нет, ты слышал, что он сказал?
        — Да слышал я, слышал,  — устало вздохнул Сева, с тоской глядя на деревянную доску, на которой расположились аккуратные рядки готовых пельменей.  — Мы ужинать сегодня будем или нет? Я ж с работы, голодный, как черт…
        — Потерпишь!  — отрезала Света, вставая из-за стола.
        Подошла к сыну, встала близко, глянула в глаза. Вздохнула так, будто с трудом сдерживала в себе кипящую ярость, и на выдохе произнесла кричащим, почти истерическим шепотом:
        — Не смей даже говорить этого, слышишь? Никогда! Думать забудь! Ты можешь влюбиться в кого угодно, я любой твой выбор приму с радостью, но чтоб эту… Знать не хочу! Не смей, слышишь?
        Тарас отпрянул от матери, в смятении поднял брови, попытался неловко улыбнуться:
        — Мам, ты что?.. Сама-то себя послушай, смешно же. Наверное, ты забыла, но я уже большой мальчик?
        — Ты мой сын, и я тебя люблю! И этим все сказано! Иногда матери нужно просто взять и поверить, сынок. Хотя бы раз в жизни.
        — Мам… Я очень тебя люблю, я очень тебе верю. Но это мой выбор, прости. Я полюбил именно эту девушку, ничего не поделаешь. И я не понимаю почему?..
        — А тебе не надо ничего понимать! Я тебя прошу мне поверить, а понимать меня не надо! И не спорь! Я мать, я твою жизнь спасти хочу, идиот!
        — Да какую жизнь? Что ты несешь, мама? Ты меня слышишь или нет? Я люблю ее!
        — Ты не можешь ее любить! Ты… Ты же не знаешь ничего… И тебе лучше не знать… Господи, ну за что мне все это, а? Опять, опять… Когда-нибудь кончится эта пытка или нет, господи? За что, за что?
        — Света, Света… Успокойся…  — потянул за плечи жену Сева, с досадой глянув на Тараса.
        Света отбросила его руки, опустилась на стул, зарыдала, спрятав лицо в ладонях. Тарас глянул на отца, виновато пожал плечами.
        — Ладно, уйди, я сам как-нибудь,  — раздраженно произнес Сева, открывая подряд все дверцы шкафов.  — Где-то валерьянка была, не могу найти, черт… Да уйди, сынок, не лезь под руку. Дай маме успокоиться.
        Отец потом пришел к нему в комнату, сел рядом на диван, вздохнул тяжело. Помолчав, произнес обреченно:
        — Мама права, сынок, что я могу еще сказать. Ты ей действительно должен поверить на слово. Отступись от этой девушки, так надо.
        — Кому надо? Маме?
        — Всем надо. И маме, и мне, и тебе.
        — Тогда объясни, в чем дело.
        — Я не могу.
        — Пап! Что за странные разговоры, а? Давай я сам разберусь, что мне надо, а чего не надо!
        — Ну вот, опять мы по десятому кругу пошли!.. Тебе говорят, а ты, как молодой глупый телок, все одно рогами в закрытые ворота тыкаешься! Или, думаешь, мы с матерью идиоты, счастья тебе не хотим? Да если б ты знал, каково маме эту ситуацию переживать… Я уж о себе не говорю…
        — Пап… Ты любил эту женщину, да? Настю? Таину маму?
        — Я и сейчас ее люблю, сынок. Я по природе однолюб. А ты, видать, в меня пошел.
        — А это что, плохо?
        — Да не очень хорошо. Нет, когда все складывается, то хорошо, конечно. А когда нет… А, да что говорить!..
        — Значит, маму совсем не любишь?
        — Ну почему же… Только это… Это уже совсем другое.
        — Мама из-за этого так нервничает?
        — Нет. Она уже привыкла… И я привык. Просто она за тебя очень боится. Этот Рогов такой человек… Он страшный человек. Он все может. Не лезь туда, сынок.
        — Но я люблю ее, пап. Это ж нормально, когда мужик борется за женщину, которую любит.
        — Да кто спорит. Нормально, конечно, но не в твоем случае. Все же не просто так… Сколько можно тебе объяснять?
        — Да вы с мамой как раз ничего и не объясняете, все ходите вокруг да около! Возьми да объясни, чтобы я понял!
        — Ты точно этого хочешь?
        — А то!
        — Но я не могу… Понимаешь, это такое… Такое обстоятельство… Такой тяжкий грех на моей душе… Пощади, а?
        — Пап, не пугай меня. В чем дело-то?
        — Ну ладно… Ладно, я скажу. В общем, этот Рогов… Он не совсем нормальный, что ли… Он, когда Настя умерла, на ее дочку опекунство оформил. Он и на Насте хотел жениться, чтобы… Сам понимаешь…
        — Нет, не понимаю. Ты что, хочешь сказать, что он педофил?!
        — Ну вроде того.
        — А ты откуда знаешь?!
        — Не спрашивай меня откуда. Знаю, и все.
        — Господи… Как же так… Но как же она жила со всем этим?!. Если это правда, пап… Ведь это…
        — Да, жалко девочку. Такая судьба, выходит. У всякого своя судьба, сынок.
        — Да какая, к черту, судьба! Не судьба, а чужое преступление! Ее же спасать надо. А его под следствие и в тюрьму!
        — Ты, что ли, будешь следствие проводить? Или я? Да кто мы такие, сынок… Мы люди маленькие, что мы можем…
        — Да можем, а почему нет?! И почему ей раньше никто не помог? Почему она сама… Она же могла в полицию заявить.
        — Выходит, не могла. «Психология жертвы» называется. Это со стороны легко рассуждать, что девочка могла, чего не могла… Когда девочку склоняет к сожительству взрослый дядька, из нее самодостаточной смелой женщины получиться уже не может. Она вечная жертва, из этой паутины ей не выбраться. Да и не отдаст паук свою жертву, которую в паутину поймал. Убьет любого соперника, но не отдаст. И от следствия откупится, и от тюрьмы. Да много таких нынче, как этот Рогов, хитрых да изворотливых. Теперь ты понял, что к чему? Мама права, сынок. Убьет, но не отдаст.
        — Нет, это я ее не отдам. Не будет, не будет она его жертвой. Не отдам!
        Тарас подскочил с дивана, пружинисто зашагал по комнате, с силой сжимая кулаки в карманах спортивных штанов. Остановившись напротив отца, зло бросил ему в лицо:
        — Да этого Рогова убить мало за такое! Это я его убью, а не он меня!
        — Ладно, ладно, охолони, убивец! Тебя ж колотит всего! Успокойся, мужские решения в такой нервной трясучке не принимаются. Сядь, посиди. Подумай, расслабься, оцени, куда хочешь вляпаться. А то ходишь и лаешь, как Моська на слона.
        — Отец, ты что?.. Ты что говоришь такое? Что ты предлагаешь мне оценить?
        — Я предлагаю тебе оценить свои возможности. Реально оценить. И понять, что нет у тебя никаких возможностей. Если ты полезешь в эту паутину, тебя убьют. Это в худшем случае. А в лучшем… Какую-нибудь подставу организуют.
        — Значит, ты предлагаешь труса включить, да?
        — Иногда можно и труса включить. Подумай хотя бы о нас с мамой.
        — А ты, пап… Ты ведь знал про этого Рогова, про Таю?.. И молчал. Ты труса включил, да?
        — Я не хочу об этом говорить, сынок. Поверь, у меня были причины и обстоятельства. Это мой тяжкий грех, и я знаю ему цену. Всю жизнь этот крест на себе несу. Наверное, ты меня перестанешь уважать, но это так, да. И делай со мной что хочешь, только прошу тебя, сынок… Жизнь штука сложная, плетью обуха не перешибешь…
        Тарас подошел к окну, встал спиной к отцу, перекатился с пятки на носок, произнес тихо:
        — Уйди, пап, а? Уйди, иначе я глупостей наделаю. Не могу тебе в глаза смотреть, уйди. У меня голова кругом идет, я не спал ночью… Мне сейчас на другом сосредоточиться надо. Придумать, как Таю увидеть, поговорить.
        — Господи, да сколько можно, тебе хоть в лоб, хоть по лбу!  — хлопнул себя ладонями по коленям Сева.  — Да кто ж тебе даст с ней поговорить-то?
        — А я разрешения спрашивать не собираюсь. Ночью поеду, найду ее… Увезу…
        Сева тихо матюкнулся, качнул в безнадеге головой, внимательно посмотрел на свои ладони. Решив про себя что-то, проговорил почти равнодушно:
        — Ночью так ночью… Сейчас ведь не ночь, сынок. Вон, и сумерки только-только собирались. Ты ложись пока, подремли… Сам говоришь, не спал ночью. А хочешь, я тебе сюда ужин принесу, чтобы маму разговорами не беспокоить?
        — Нет, не хочу.
        — Ну ладно. Пойду я. Ложись, подремли.
        Отец ушел, тихо закрыв за собой дверь. Тарас еще немного постоял у окна, сжимая и разжимая кулаки, потом напрягся всем телом, резко тряхнул головой. Надо привести себя в равновесие, если решение принято. Да, отец прав, до ночи еще далеко… Надо поспать хоть немного, набраться сил. И телефон в режим будильника установить.
        Сон сморил его в ту же минуту. Через полчаса Света тихо открыла дверь в его комнату, забрала телефон с тумбочки, так же тихо вышла. Вставила в замочную скважину ключ, провернула два раза, подергала для верности дверь. Хоть и хлипкое препятствие, но все же…
        Сева в это же время, приставив к стене лестницу, плотно закрыл ставни на окнах сыновней комнаты. Хоть и хлипкое препятствие, но все же. Зато ни звук лишний в комнату не проникнет, ни лунный свет. А что они могли сделать еще, родители бесправные? Хоть это. Выросло дитя, никаким способом не удержишь, не остановишь. А надо остановить, надо. Спасти дитя.
        — Сев… Сева…  — шепотом позвала Света, выйдя во двор.
        — Что?
        — Возьми шило в кладовке, проколи шины на мотоцикле…
        — Ага, сейчас. А ты куда, Свет?
        — Я на скамеечке у ворот буду сидеть, караулить.
        — Всю ночь, что ли?
        — Да, всю ночь.
        — Ладно, иди спать, я сам покараулю.
        — Нет, я тебе не доверяю. Ты уснешь и его пропустишь.
        — Что ж, тогда вместе будем сидеть.
        Они и впрямь сидели до рассвета на скамье, не уступив друг другу ни капли ответственности. Молча сидели. Света куталась в старую кофту, глядела упрямо сначала в темноту, потом в предрассветную дымку, ежилась от ветра. Сева угрюмо смотрел себе под ноги, свесив с колен кисти рук. Тарас тихо спал в своей комнате, не потревоженный сигналом будильника. Юный сон бывает на удивление крепок и не слушает приказов сознания.
        Снилась ему Тая. То есть поначалу он думал, что это Тая. Потом пригляделся и отшатнулся в испуге. Странное это было существо, и не человек, и не призрак, а так, мерзость какая-то. И почему-то он там, во сне, определенно знал, что имя этому существу  — Мерзость. И обличье у него полностью Таино. И фигурка ее, и лицо, и волосы…
        — Мне тебя надо убить! Ты не Тая!
        Хохочет Мерзость…
        — Меня убить невозможно, дурачок. Я вполне зрелая Мерзость, я вторая суть твоей Таи, тебе со мной не справиться.
        — Я убью тебя. Потому что я люблю Таю.
        — И я тоже ее люблю. Мы с ней единое целое. Ты поздно пришел, дурачок, место занято.
        — Любить никогда не поздно. Я не отступлюсь. Я тебе ее не отдам. Пошла вон…
        — Ха-ха! Ты думаешь, это так просто? Наивный.
        — Пусть наивный. Но я люблю. Я буду бороться.
        — Ты думаешь, она этого хочет?
        — Да! Я знаю! Она тоже любит меня! Мы вместе с тобой разделаемся… Ты все равно уйдешь! Тая, где ты? Помоги мне, Тая!
        — Не зови. Не услышит. Не может она тебя слышать. Ей страшно. И стыдно. Ей со мной удобнее. Привыкла она ко мне, понимаешь?
        — Нет, она слышит, я знаю. Я все равно тебя убью.
        Он очень устал от этого диалога там, во сне. Смертельно устал. Но Мерзость устала тоже. И он выбрал-таки момент  — ударил ее ножом. И сам удивился, что из раны потекла кровь  — обычная, человеческая. Много, много крови.
        Тая в эту ночь не спала. Сидела на балконе, вглядываясь в темноту, разбавленную жидким лунным сиянием. И напряженно вслушивалась в тишину. Все ей чудилось, будто доносится издалека шум приближающегося мотоцикла.
        Она хотела его услышать и очень боялась услышать. Так боялась, что в какой-то момент подумала  — скорей бы Филипп вернулся, чтобы прекратилось это мучительное ожидание. Потому что когда ждать нечего, поневоле смиряешься с обстоятельствами.
        Но Филипп не уточнил, когда вернется. Днем звонил ей на мобильный, но был очень занят, и она не успела спросить. А впрочем, уже все равно. Первая ранняя птаха подала голос, значит, скоро рассвет. Не хотелось встречать рассвет на пару с обманутым ожиданием. Надо было идти спать…
        Снился ей Тарас. То есть поначалу она думала, что это Тарас. Потом пригляделась и задохнулась в счастливом удивлении. Странное это было существо, не человек и не призрак, а сгусток теплого света. И там, во сне, Тая вдруг отчетливо поняла, что имя этому существу  — Любовь… С лицом, улыбкой и голосом Тараса… Притягивает к себе, манит, но нельзя, нельзя…
        — Я знаю, что ты Любовь, и ты прекрасна, и я бы очень хотела… Но уйди, пожалуйста. Не дразни. Мне больно.
        — Не бойся, ничего не бойся… Будь смелее!
        — Но я недостойна!
        — Все люди достойны любви. А ты  — тем более.
        — Почему я  — тем более?
        — Потому что я нужна тебе, как никому другому. В тебе сидит зло чужой похоти, ты в этом не виновата…
        — Но мне внушили, что это и есть любовь.
        — Нет, что ты! Любовь  — это совсем другое. Ты же знаешь, ты обо мне читала в книгах, правда?
        — Да, я читала… Любовь не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине. Любовь все покрывает, всему верит… Но это все не про меня и не для меня! Я не верю!
        — А ты верь. Я  — настоящая. Я любовь этого юноши по имени Тарас. Ты мне верь. Ведь ты тоже любишь его… Будь смелее, помоги ему!
        — Как?
        — Просто иди навстречу, не бойся ничего. В этом твое спасение! Он должен победить сидящее в тебе зло.
        Она пошла. Побежала. Как легко бежать во сне  — будто отталкиваешься ногами от земли и летишь, летишь… И почти долетела, и Тарас близко… Но что это у него в руках? Нож, перепачканный кровью. Алые капли падают на землю, расплываются жуткими пятнами. Как страшно, как много крови… Но надо сказать, что она поверила его Любви! Надо, но не получается! Он не слышит, не слышит! Вместо признания вырывается из груди жалкое слезное мычание.
        — …Тая, Таечка, что с тобой, милая? Проснись…
        Тая всхлипнула, открыла глаза, в ужасе уставилась в обеспокоенное лицо Филиппа.
        — Что с тобой, милая? Ты так стонала во сне, пришлось разбудить. Плохой сон видела, да? Вон, даже слезки выкатились в уголках глаз.
        — Ты… Ты уже вернулся? Уже утро?
        — Да, любимая, уже утро, и довольно позднее. А мне с рейсом повезло, успел улететь. В Питере дождь и гроза.
        — Ты все свои дела закончил?
        — Питерские  — да. Но сейчас отдохну немного и снова уеду. Кстати, по пути собираюсь к Руфине в Отрадное заскочить… Не хочешь мне компанию составить, а? Наверное, соскучилась по своей Фрекен Бок?
        — Ой… Можно, я не поеду? Не хочу в Отрадное… И к тете Руфине не хочу.
        — Понимаю, понимаю. Надоела она тебе за эти годы. Такая уж у меня сестрица  — не очень покладистая. Но, поверь, она старалась быть родной для тебя. Как умела, так и старалась.
        — Да, я понимаю.
        — Вот и умница. Ну, как ты себя вела в мое отсутствие? Не баловалась, не проказничала?
        — Нет… То есть… А Клим разве тебе не успел рассказать?..
        — Это ты про мальчишку, который ночью через забор перелез? Он что, напугал тебя, да? Вот шалопай… Но ты не бойся, милая. Если он еще раз появится, Клим его так шуганет, что мало не покажется. Ну посмотри на меня, подними глазки. Все хорошо, правда?
        — Да… Хорошо…
        — А чего глазки такие грустные?
        — Нет, не грустные… Просто я не выспалась, легла поздно.
        — А чего поздно легла?
        — Так… Не спалось почему-то.
        — Так поспи еще.
        — Нет, нет, я встану, а ты ложись! Ты же устал с дороги, наверное! Хочешь, я тебе поесть принесу? Погоди, я сейчас…
        — Ах ты, моя женушка заботливая… Девочка моя… Как мне приятно это слышать, если б ты знала! Иди ко мне, я соскучился, сил нет.
        — Но… Но ты же устал…
        — Я от тебя никогда не устану. Никогда не смогу утолить свой вечный голод… Тая, Таечка, девочка моя маленькая, рыбья косточка…
        Она привычно закрыла глаза, проглотила комок вязкой горькой слюны, торопливо настроилась на окаянное действо. Насобачилась уже, как надо настраиваться. Опыт приобрела. Надо просто набраться смирения и перетерпеть. А вот раньше… Давно-давно… Когда он мял в своих жадных руках ее тело, и было больно и стыдно, и страшно, и мерзость внутри ощущалась незаживающей раной… Раньше она принималась плакать, но Филипп ее слез не любил, страшно сердился, когда она плакала. Но сейчас уже легче… Сейчас она не маленькая. Надо просто перетерпеть. Плюнуть смирением в мерзость, пусть подавится, сволочь такая.
        Потом Филипп уснул, обхватив ее тяжелыми руками. Подождав, когда он уснет крепче, Тая высвободилась, встала с постели и, закутавшись в простыню, вышла на балкон.
        Позднее утро сияло солнцем, небо было голубым и безоблачным. Очередной летний день раскрыл свои объятия  — берите меня, наслаждайтесь! И будьте счастливы те, кто может… Кому повезло быть счастливым. Кого любят. И кто любим…
        Тая сощурилась на солнце, хотела улыбнуться, но губы сами собой поехали уголками вниз.
        Плакала она долго и беззвучно. Как плачут дети, когда знают, что им никто не поможет. Никто не придет, не возьмет за руку и не скажет: пойдем отсюда.
        Слезная пелена острой линзой на миг обострила зрение, и глаз выхватил вялую голову хризантемы, зацепившуюся за розовый куст на краю газона. Тая вытерла щеки, шмыгнула носом, проглотила очередную порцию слез. И улыбнулась жалко, не отводя глаз от белых лепестков. Надо будет их вызволить потом… Засушить на память…

* * *
        Тарас появился днем, после обеда. Тая лежала в шезлонге у бассейна, прикрыв глаза. Думала о нем. Вернее, старалась не думать. И даже не удивилась, когда сквозь ресницы вдруг увидела его, смело идущего по газону. Села в шезлонге, огляделась испуганно.
        Он подошел, сел на корточки, взял ее за руку, спокойно произнес:
        — Здравствуй. Я за тобой пришел, Тая. Поехали отсюда. Прямо сейчас.
        — Ты… Ты что?!  — шепотом прокричала она, выдергивая из его пальцев ладонь и снова оглядываясь.  — Как ты сюда попал?
        — Да как в прошлый раз, через забор перелез. Там, в будке на воротах, никого нет, кстати. Тая, нам серьезно поговорить надо. Но давай сначала уедем.
        — Тарас, уходи! Сейчас Филипп тебя увидит, и… И Клим тоже… Уходи быстрее! Ты с ума сошел! Они же убьют тебя!
        — Ага, ты права, я сошел с ума. На всю жизнь. Я пришел сказать, что я люблю тебя. Я жить без тебя не могу. И мы вместе уйдем отсюда. Тебе нельзя оставаться здесь ни минуты, ни секунды… Я все знаю про тебя и про этого подонка, Тая. Я пришел за тобой.
        — Как знаешь? Все знаешь?
        — Да. Все. Посмотри на меня, не отводи глаз, пожалуйста.
        — Но я не могу… Мне стыдно, я не могу.
        — Тебе стыдно?! Это ему должно быть стыдно! Но давай потом поговорим, не сейчас… Сейчас нам надо уйти.
        — Куда мы уйдем, Тарас?
        — Да все равно куда. По дороге придумаем. У меня там, в лесу, мотоцикл… Все утро с ним возился, колеса менял. Я ночью за тобой хотел приехать, но не смог, так получилось, я тебе потом объясню… Ну чего ты сидишь, вставай… Идем быстрее! И не бойся ничего! Я с тобой!
        — Погоди, Тарас… Погоди… Я ничего не понимаю! Куда ты меня зовешь? И как ты можешь… Если все про меня знаешь?
        — Господи, глупая какая… Я просто люблю тебя, и все! А ты меня любишь?
        — Да… Ой, что я говорю! Тебя сейчас увидят! Ты знаешь, что будет, если тебя увидят? Уходи быстрее. Давай лучше завтра встретимся, в городе, на том самом месте, где ты на меня чуть не наехал, помнишь? Я приду, и мы…
        Она недоговорила, почуяв движение за спиной. Обернулась, и сердце окатило волной отчаяния  — по газону к ним вышагивали вразвалку Рогов и Клим, одинаково сунув руки в карманы брюк. И улыбались тоже одинаково  — с надменно коварной приветливостью.
        — Смотри, Климушка, радость какая, гости у нас. Какие юные, какие сопливые…  — насмешливо проговорил Рогов, подходя ближе.  — И что мы с этим гостем делать будем, а? Телятину под соусом бешамель?
        — Не, зачем нам эта бешамель, хозяин…  — осклабился Клим, рассматривая со всех сторон поднявшегося с корточек Тараса.  — Я думаю, лучше из него отбивную сделать… Так, пожалуй, надежнее будет.
        — Ну, тебе виднее, Климушка… Тебе виднее…  — согласно кивнул Рогов.  — Приступай, дорогой, мы с Таечкой тебе мешать не будем. Тая, идем домой! Идем, девочка моя, идем.
        — Она никуда не пойдет!  — решительно заявил Тарас, глядя в глаза Рогову.
        — Да ты что? Правда?  — широко улыбнулся Рогов, разглядывая Тараса насмешливо.  — Ах, какая смелая телятина попалась, правда, Клим? Вернее, почти отбивная.
        — Ага, хозяин. Под соусом бешамель.
        Тая выбралась из шезлонга, встала, обхватив себя подрагивающими в ознобе руками. Рогов нагнулся, поднял ее халатик, накинул на плечи.
        — Пойдем, Таечка…
        — Филипп! Пожалуйста, Филипп! Не надо ничего, он сам уйдет!
        — Конечно, уйдет, детка. После того, как Клим научит его правилам хорошего тона. Объяснит ему, что в гости без приглашения ходить нельзя. Не бойся, ему на пользу пойдет…
        Идем…
        — Я никуда не пойду!  — Тая еще крепче обхватила себя руками, отвернула лицо от Рогова. И вздрогнула от его голоса, наполненного тихой яростью:
        — Что ж, ладно. Я так понял, Таечка, тебе очень хочется посмотреть, как наш Клим исполняет свою работу? Уверяю тебя, это неинтересно и даже скучно. Идем отсюда.
        — Не надо, Филипп. Я не пойду,  — прошептала она, по-прежнему боясь глянуть ему в лицо.
        — Что ж, Климушка, приступай… Таечка хочет видеть это зрелище. Желание дамы  — закон.
        От первого удара кряжистого охранника Тарас увернулся, встал в стойку. Даже попытался ответить, но силы были явно не равны. Клим знал свое дело, исполнял его с явным удовольствием уверенного в себе профессионала.
        Тая кричала, билась в руках у Рогова. Клим избивал ногами безжизненно распластавшегося по траве Тараса, рычал, как зверь, от удовольствия. Наконец Рогов, перекрикивая Таю, дал короткую отмашку:
        — Ну все, хватит! И в самом деле убьешь. Только криминала мне сейчас не хватает, ага! Нет, Климушка, нам чистыми надо отсюда выехать. Все, все, хватит! Отойди от него!
        Клим отошел, отер ладонью покрытый испариной лоб. Оттолкнув от себя Таю, Рогов подошел к Тарасу, сел на корточки, поднял его голову за волосы, повернул лицом к себе.
        — Ну что, мальчик, получил урок? Впредь воспитанным будь, не ходи в гости без приглашения. Если еще раз придешь, Климушка и не то с тобой сделает. Учти, он дяденька суровый, не в одну ходку сходил, он таких мальчиков шибко любит. Правда, Климушка?
        — А то…  — осклабился громила, качнувшись корпусом назад.
        — А еще дяденька, если его не остановить, и убить может…  — в том же назидательном тоне проговорил Рогов, отпуская голову Тараса и вытирая о траву измазанную кровью ладонь.
        — Это я тебя убью, понял?  — тихо проговорил Тарас, елозя по земле руками. И повторил еще раз, более громко:  — Это я тебя убью! Такие, как ты, не должны жить!
        — Интересно, интересно… Это какие же  — такие?
        — Сам знаешь, какие… И я знаю. Ты преступник, понял? Отпусти Таю…
        — Так, все, хватит! Вставай, чего разлегся, траву пачкаешь? Вставай и иди отсюда… Была нужда возиться с тобой. Давай, давай, вали! Уезжай! Исчезни!
        Тарас поднялся с трудом на ноги, все еще пошатываясь, проговорил упрямо:
        — Исчезнешь ты, понял? Мне ведь отец все про тебя рассказал… Ты не должен жить, я все равно тебя убью.
        Клим и Рогов переглянулись, за несколько секунд провели совещательный мимический диалог. Клим вопросительно поднял брови, глянул на Тараса, будто случайно провел ребром ладони по горлу. Рогов досадливо поморщился, мотнул головой, произнес тихо:
        — Да ну, брось…
        И тут же обернулся на Таино тоскливое восклицание:
        — Филипп, пожалуйста! Отпусти его! Ну, пожалуйста!
        — Конечно, Таечка. Кто ж его держит? Пусть идет… Клим, проводи гостя за ворота!
        Клим шагнул к Тарасу, толкнул его в спину:
        — Пошли, придурок.
        Тарас чуть не упал, но все-таки устоял на ногах. Обернувшись, крикнул Тае:
        — Я вернусь за тобой, слышишь?
        Рогов обнял девушку за плечи, по-хозяйски отер ладонью слезы с ее щек. Потом проговорил с ласковой уверенностью:
        — Не бойся, моя девочка, он не вернется. Сейчас Клим его проводит, и все… Ты его больше никогда не увидишь…
        — Он убьет его?!
        — Нет, что ты… Зачем Климу его убивать? Нам перед отъездом неприятности не нужны, мы ведь совсем скоро уезжаем, Таечка. Я прямо сейчас пойду закажу билеты. Хотел чуть позже, но… Думаю, дня через два улетим. Правда, я не все дела еще завершил, но бог с ними, оставлю доверенность своему нотариусу…
        — Филипп! Он убьет его!
        — Тая, прекрати истерику. Мне это ужасно не нравится.
        — Он убьет его! Он убьет его!
        Она уже не управляла собой. Страх горячими тисками сжимал голову, по телу шел холодный озноб.
        Рогов с трудом разжал ее пальцы, встряхнул за плечи, развернул от себя:
        — Да успокойся, наконец! Вон, видишь, Клим возвращается? Никого он не убил… Тая, Таечка, что с тобой, девочка моя? Тебе плохо, да?
        Она валилась в траву, дышала тяжело, хрипло. Сознание ушло на долю секунды и тут же вернулось, но сил уже не было…
        Очнулась Тая в спальне, на кровати, с мокрым полотенцем на голове. Откуда-то сбоку выплыло лицо Рогова, приблизилось к ее лицу.
        — Ну как ты, детка? Пришла в себя? Напугала…
        — Уйди, пожалуйста.
        — Тая, что ты говоришь?.. Я обижусь. Ты знаешь, каким я бываю, когда обижаюсь! Когда я сам за себя не отвечаю…
        — Мне все равно. Уйди… Хоть ненадолго… Пожалуйста…
        — Ну хорошо. Я уйду. А ты поспи, детка. Ты перенервничала, тебе отдохнуть надо. Я внизу буду, если что  — зови.
        Он тяжело спустился по лестнице, сел в гостиной на диван. Плеснул в бокал приличную порцию коньяка, выпил. Откинулся на подушки, тяжело втянул в себя воздух, прикрыл глаза…
        Сердце тяжело бухало в груди, жгло между лопаток каленым железом. Зря Клима домой отпустил. И Татьяны сегодня нет… И зря столько коньяка выпил. Надо бы врачам показаться, кардиограмму сделать. Все дела и дела, все недосуг. Скорей бы уехать отсюда к чертовой матери. Нет, какая чертова мать, чего это он, про Испанию так нельзя… Там хорошо, там соленый каталонский ветер сделает свое доброе дело. И девочка успокоится, и сердце перестанет болеть… Как она там, кстати, девочка?
        Он поднялся наверх, потянул на себя дверь спальни. Дверь не открылась.
        — Таечка, с тобой все в порядке?
        — Да, я сплю…
        — А закрылась чего?
        Молчание. Ладно, пусть молчит.
        — Я позже приду, Таечка. Придется открыть…
        Снова спустился в гостиную, еще налил коньяку, выпил. Скинул туфли, лег на диван, вытянулся во весь рост. Неудобно, черт…
        Перевернулся со спины на бок, согнул ноги в коленях. Да, так лучше…
        Коньяк мягко провалился в желудок, обещая короткое забытье. Совсем чуть-чуть, ему хватит. Потом он поднимется, и Тая откроет дверь. Сама.
        Таечка, девочка… А как же иначе…
        Часть IV
        Под утро всегда привидится что-нибудь этакое. Которое в реальной жизни напрочь отсутствует. Дети, например. Куча детей на зеленой лужайке. И все такие хорошенькие, такие карапузики милые, ангелочки нежные. К чему бы это, а?
        Кира задалась этим вопросом на грани пробуждения, не успев открыть глаза. Наверное, к чему-нибудь хорошему снятся. Не могут дети сниться к плохому. Или они сами по себе снятся, просто так? Чтобы она, продрав глаза, лишний раз прочувствовала свое несовершенство? Так чего лишний раз-то, и без того подобных чувствований хватает. А если не хватит, напомнят о них люди добрые. Нет, почему человеческий мир так несправедливо устроен? Чем добрее человек, чем лучше к тебе относится, тем больше он в душу лезет, бесцеремонные вопросы задает. Чего ж, мол, Кирочка, замуж не выходишь, давно пора семью заводить, деток рожать.
        Перекатившись на спину, Кира открыла глаза, полежала еще немного. Будильника не слышно, значит, рано проснулась. Можно, конечно, поваляться, но не стоит этого делать. Надо убегать от снов, от мыслей по поводу снов… Первые мысли после пробуждения  — они ж самые коварные, тем более если направленность у них грустная. Дашь им волю  — все, считай день насмарку пошел.
        А мама, похоже, тоже проснулась. Из приоткрытой двери ее спальни слышится тихое чертыхание, даже матюки пунктиром проскакивают. Интересно, кто ее так с утра раззадорил?
        Кира просунула голову в дверь, спросила осторожно:
        — Мам, ты чего?
        — Да ничего! День опять жаркий собирается, правильно одеться пытаюсь. Перебрала весь гардероб, ничего подходящего найти не могу! И что за морока с этими тряпками! Раньше у меня тряпок не было и такой проблемы не было, что есть, то и надела… Теперь же все наоборот! Полный шкаф тряпок, а надеть нечего!
        — Да уж, проблема так проблема.
        — А ты не хихикай над матерью.
        — Да упаси боже… Что я, сама себе врагиня?
        Мама обернулась, посмотрела на нее внимательно, словно хотела удостовериться, что никакого «хихиканья» в ее адрес не подразумевается. И уже более миролюбиво спросила:
        — Ты почему соскочила в такую рань?
        — Не знаю… Не спится чего-то…
        — Ну тогда заходи, советуй матери, как правильно нарядиться.
        — Хм… Так ты мне хотя бы направление для советов обозначь! Куда собралась-то?
        — На кудыкину гору!
        — А где это?
        — Сказать где? Или лучше не надо?
        — Да можешь сказать, я стерплю, чего уж. Можно подумать, я к твоей жесткой системе координат непривычная.
        — Да нормальные координаты, самые доходчивые для некоторых неповоротливых особей.
        — А если серьезно, мам? Сегодня какой-то праздник? Я что-то пропустила, да?
        — Сегодня юбилей у Натальи…
        — У тети Наташи? Ой, а я, как всегда, забыла! Обязательно ей позвоню, поздравлю. Это ж надо, сколько лет тетя Наташа дружбу с тобой выносит.
        — Да, с подругой мне повезло. А ты могла бы не просто звонком отделываться, а приехать и поздравить. Наталья на даче собралась юбилей отмечать.
        — Ну, если смогу…
        — Понятно, можешь не продолжать. Уж на дачу тебя точно не выманишь. Так во что мне одеться-то, а, Кирюшка? Чтобы прилично было и от жары не сдохнуть?
        — Да какая разница, если на даче… Надень вон тот сарафан, он хлопковый, в нем не жарко…
        — Так в нем руки голые!
        — И что?
        — А ничего! Вот стукнет тебе шестьдесят семь, тогда и поймешь, чего! Ты глянь, какие у меня руки полные стали! Фу, глаза бы на себя не глядели. Какая ж эта старость зараза противная… Не знаешь, чего на себя напялить, чтобы прилично выглядеть!
        — Ну, это у тебя проблемы вовсе не старческие, по-моему. Это женские обычные проблемы. Когда шкаф от одежды ломится, а носить нечего.
        — Не, Кирюшка, ты не права. Раньше у меня вообще такой проблемы не было. А как на пенсию вышла… Думала, отдохну наконец. А тут они меня и достали, женские прибабахи на всю голову! Набросились, как собаки, грызут и грызут! Да разве я раньше столько времени проводила у зеркала? Да ни в жизнь! Помнишь?
        — Помню, мам, помню.
        — Ну вот! Надо было эти прибабахи в положенное время переживать, а мне все недосуг было… А теперь они мне мстят по полной программе!
        — Так не уходила бы на пенсию… Тебя ж уговаривали.
        — А я не сама ушла, меня здоровье ушло. Подкралось и шепнуло мне на ухо в одночасье  — что ж ты, Валентина Михайловна, вся из себя заслуженная подполковница, место чужое занимать будешь? Голова-то у тебя не так варит, как раньше, забывчивая стала голова, бестолковая. Нет, Кирюшка, правильно я все сделала, пенсию заслужила  — и до свидания. Это как в спорте, когда лучше уйти вовремя и не позориться, не трясти своими заслугами. Тем более у меня инфаркт был… Ну что мне надеть-то, советуй давай! Не уводи разговор в сторону!
        — Надень шифоновую блузку с маками… Она с рукавами.
        — Не, это слишком парадно для дачи.
        — Тогда вон ту рубаху надевай, она обыкновенная, в клеточку,  — сказала Кира.
        — Да ты что! Это ж вообще беспросветные будни  — рубаха в клетку! Неуважение к юбилярше получается!
        — Да никто не обидится! Надевай что хочешь! Столько мучений затеяла, будто на свидание собралась.  — Кира пожала плечами.
        — Да пусть и на свидание! Должен же кто-то из нас двоих о свиданиях думать? Если ты не думаешь, то мне придется, другого выхода нет!
        — Мам… Не заводись на эту тему, а? Чего ты прямо с утра?
        — Да я не завожусь, это ты меня своим упрямством заводишь. Хоть в лоб тебе, хоть по лбу, хоть говори, хоть нет…
        — А при чем тут упрямство, а? Можно подумать, меня каждый день прямо с утра замуж начинают звать! Все зовут и зовут, надоели!
        — Так и не позовут, если сама инициативу не проявишь. Ты в мужском коллективе работаешь, Кирюшка, не забывай!
        — Инициативу? Это как? Научи, подскажи! Может, мне с пирогами на работу ходить да наших ребят угощать? Представляю себе картинку, ага… Пироги сожрут, конечно, а инициативы не просекут, плевали они на мою инициативу. А может, мне подследственных начать запугивать, а? Или женись, или посажу?
        — Да не придирайся к словам… Ты же понимаешь, о чем я говорю. Хотя бы женственность включи, мягкость, кокетничать научись, правильно на мужиков смотреть… А то глянешь на тебя порой  — и вздохнешь только. Чешешь на работу, глаза в землю, брови нахмурила, скукожилась вся!
        — Ага… А как надо на работу идти? Задницу в себя, грудь вперед и походку от бедра? Ты представляешь меня с походкой от бедра? Или зайца тоже в принципе можно научить курить?  — сказала Кира.
        — Кирюш, не злись… Но ты и впрямь стала какая-то железобетонная, честное слово. А с железобетоном ни один мужик общаться не захочет. Нельзя всю жизнь прожить одной, Кирюш…
        — Ты же прожила, и ничего.
        — Так я не одна. Я с тобой.
        — И я с тобой…
        — А если я помру в одночасье? Вон, один инфаркт уже был…
        — Мам, ну перестань, пожалуйста!
        — Ребеночка роди хотя бы… Ладно и без мужа, для себя роди. Для меня. Так внука хочу. Или внучку.
        — От кого, мам?
        — О господи, Кирюш… Да ведь дурное дело нехитрое. Что ж ты у меня такая… Или предлагаешь мне этой проблемой заняться?
        — Какой? Рождением ребеночка?
        — Да ну тебя…
        — А какой?
        — Мужика тебе для дурного нехитрого дела подыскивать, вот какой! Если сама не можешь!
        — Мам… А ты никогда не думала, что подобные разговоры для меня  — мука мученическая? Вот я хорохорюсь перед тобой, отвечаю искрометно, бисер мечу… А что у меня в это время в душе происходит, не думала? Там, за моим железобетоном, как ты говоришь?
        Валентина Михайловна вздохнула, закрыла дверцу шкафа, покаянно глянула на дочь. Потом произнесла тихо:
        — Прости, Кирюш… Как же я не понимаю, конечно, я все понимаю. И себя все время ругаю  — зачем я тебя не отговорила от профессии. Надо было силу применить, материнский волюнтаризм. А мне все некогда было.
        — Ладно, мам, забудем. Тем более профессия тут ни при чем. Как сложилось, так и сложилось, такая судьба, значит.
        И, глянув хитро на мать, проговорила через короткий смешок:
        — Но если ты мне завтрак сейчас приготовишь и кофе сваришь, то насчет дурного нехитрого дела я, пожалуй, подумаю!
        — Так это я мигом, доченька… Иди в ванную, а я пока на кухню метнусь! Будет тебе и кофе, и завтрак! Давай-давай, а то заболтались мы с утра, на работу опоздаешь!
        Завтрак прошел в теплой и дружественной обстановке, но настроение было испорчено. Не спасло его и чудесное утро, нежно выглядывающее сквозь листву и сладко пахнущее резедой, буйно растущей вдоль бульварных газонов.
        Кира любила пройтись до работы пешком  — благо путь пролегал аккурат через городской бульвар, и эта прогулка со временем переросла в некую традицию-необходимость, и лица по пути встречались одни и те же, и можно было не убирать приветливую улыбку с лица, потому что здороваться приходилось с этими «лицами» ежеминутно.
        Сегодня улыбаться не хотелось. А кто сказал, что надо непременно улыбаться, когда здороваешься? Может, настроение у человека плохое? Может, ему испортили настроение с утра  — невзначай, походя…
        А может, мама права. Может, и впрямь надо конкретной целью задаться, обстряпать с кем-нибудь это «дурное и нехитрое» да родить себе ребеночка. Найти достойного претендента, чтоб гены хорошие были, чтоб умный был, красивый, здоровый…
        Да только где его найдешь-то, господи? Вот они, потенциальные претенденты, цепочкой тянутся к своим служебным и рабочим местам, топают по бульвару. Все личности давно известные, и все не без изъяна. Если умный, то некрасивый, если здоровый, то явный дурак…
        По любви оно лучше, конечно. Когда ребеночек от любви рождается, ему за это авансом хорошие гены полагаются. А если с любовью напряженка, то и выкручивайся как хочешь, выходит? Нет, ну что за жизнь… Хоть из пробирки рожай.
        А может, среди своих бравых полицейских кого присмотреть? Все-таки мужской коллектив, какой ни на есть, а выбор. Чего далеко ходить?..
        Что ж, была не была! Кто первым встретится, ту кандидатуру и рассмотрим! Пусть будет как в сказке.
        Первым ей встретился следователь Вася Поспелов, бежал заполошно навстречу по коридору. Кира успела подумать насмешливо  — такая судьба, что ж поделаешь. Тем более они с Васей один кабинет на двоих делили, столы стояли впритирку, каждый день общались практически лицом к лицу.
        — Ты куда, Вась?  — спросила Кира.
        — В буфет…  — на ходу обернулся Вася.  — Позавтракать не успел. Прикроешь меня, если что? Я быстро…
        — Прикрою, конечно. Беги.
        Бедолага этот Вася. Нет, симпатичный, конечно, и не дурак. Но все равно  — бедолага. Жена ему четверых нарожала, младшему три месяца всего. Своей жилплощади нет, живут на территории тещи с тестем. Понятно, какой там у Васи бедлам и отчего он всегда голодный. Нет, не годится Вася для «дурного нехитрого».
        А в кабинете успел-таки накурить, пока ее не было! Хоть топор вешай! И окно не открыл!
        Не успела Кира отдаться гневу, телефонный звонок помешал. Схватила трубку, бросила раздраженно:
        — Да, слушаю! Следователь Стрижак! Да, я вас жду к десяти часам… То есть как это  — не можете? Ладно, понятно… А когда можете? Завтра? Хорошо, я вас жду завтра с утра.
        Положила трубку, вздохнула  — ну вот… Неудачно день начался. Вызвала свидетеля на сегодняшнее утро, а он попросил время перенести. Жена у него рожает, видите ли. Причина уважительная, конечно. Не зря ей сегодня дети снились. Определили тематическую интонацию предстоящего дня, выходит. А еще говорят, нельзя верить снам!
        Что же она хотела сделать, когда вошла?.. Окно открыть, вот что! И не забыть потом Васе выговор сделать. Небось дома при жене и теще не курит… А с ней рядом чего, с ней можно?.. Она ж не женщина для него, она свой парень. Да все они такие!
        В открытую створку тут же ворвался ветер, зашевелил бумаги на Васином столе. Мимо проехал служебный «Фольксваген», привез на рабочее место Павла Петровича. Опаздывает, однако, начальник. Или начальство не опаздывает, начальство задерживается?
        Да фиг с ним, по большому счету, пусть задерживается. Ему можно. Дай бог всякому такого Павла Петровича в начальники. Десять лет совместной работы бок о бок, это вам не баран чихнул. И ни разу за эти десять лет ни одного глобального недоразумения меж ними не случилось, если не считать всякой мелочовки под плохое настроение. Да что говорить, отличный мужик. Умный, понятливый, свой в доску.
        Опа, опа… Так, может, это… того? Не приспособить ли умного и понятливого в давешних целях? То есть для «дурного нехитрого»? А что, если включить женский глаз, оценивающе-сермяжный?..
        Ростом Павел Петрович невысок, лысый и с брюшком. И все время платком шею вытирает, потеет много, наверное. И выпить не дурак, часто коньяком у него в кабинете попахивает. И бриться не любит, а надо бы, потому что щетина у него растет седая и пегая и совсем не брутальная. А еще порядочная одышка имеется, значит, со спортом не дружит и сердце слабое. Ох, что-то кочевряжится женский глаз, уж простите, Павел Петрович. Явно кочевряжится. Стало быть, отказываю я вам…
        Так сама себя развеселила, что захихикала вслух, откинув назад голову. И вздрогнула, когда услышала за спиной удивленный Васин голос:
        — Кирюх, ты чего ржешь-то? Крыша поехала?
        — Да нет, просто Павел Петрович меня рассмешил. А ты напугал, зараза! Не услышала, как вошел! И в кабинете накурено! Сколько раз говорить можно! Убью когда-нибудь! Пепельницей по темечку! И сам будешь виноват, довел потому что!
        Вася и бровью не повел. Встал рядом, плечом к плечу, и они вместе полюбовались, как выкатился колобком из машины Павел Петрович, как озабоченно глянул на часы и покачал головой, устыдившись за опоздание. Потом лихо взлетел на крыльцо, по-хозяйски рванул на себя входную дверь.
        — Наш Пал Петрович  — это архетип начальника,  — проговорил Вася, ласково улыбаясь.  — Возьми любой наш детективчик, и не ошибешься  — будто с него картинка списана.
        — Да? Я никогда об этом не думала. Но я наших детективов и не читаю, я зарубежные люблю. Но надо будет почитать, даже интересно.
        — Почитай, почитай. Сама увидишь.
        — А знаешь, Вась…  — задумчиво произнесла Кира, улыбаясь,  — ты прав, наверное… И впрямь архетип… Когда я десять лет назад пришла работать, он был начальником дознания. Теперь он начальник следственного отдела. Я думаю, он всегда был и будет каким-нибудь начальником.
        — А мы  — подчиненными,  — подхватил Вася, вздыхая.  — Вечными подчиненными. Всегда были и всегда будем.
        — Да ладно, не вздыхай!  — повернула к нему голову Кира.  — Нечего бога гневить, он вполне приличный начальник!
        — Ну да, ну да… Я ж не спорю… Слушай, давай кофе попьем, а?
        — Так ты ж только из буфета!
        — Да я как-то не удовлетворился… Тем более кофе у меня нет. А у тебя есть, я знаю.
        — Конечно, у меня есть. Давай попьем.
        — Ах ты ж моя Каменская… Как же я тебя люблю, сил моих нет!
        — Сам ты Каменская. Не обзывайся.
        — Так это ж комплимент, глупая! Ладно, пошел чайник включать. А сахар у тебя есть?
        — Есть, есть… У меня все есть. И даже лишняя печенька найдется.
        — Ой, печенька… Я тебя обожаю, Кирюха… И для меня печеньку припасла.
        — А ты голь перекатная!
        — Да, да!
        — И нищета хренова. И голодайка. Вечно у тебя ничего нет.
        — Конечно! И я тебя тоже очень люблю, Кирюх!
        Кофе им попить не удалось. Позвонил Павел Петрович и срочно вызвал к себе, оборвав на полуслове их чудесную пикировку. Причем не просто вызвал, а нервно-трагическим голосом вызвал. Вася, ответивший на звонок, на всякий случай спросил у Киры:
        — Ты часом ничего не накосячила, следователь Стрижак?
        — Да вроде нет. А у тебя, следователь Поспелов, рыло не в пуху?
        — Да мое рыло чище всех рыл, вместе взятых. Но учти, начальник шибко нервный. Не к добру это. А может, мы его давеча сглазили, когда хвалили, а?
        — Не знаю. Чего гадать, сейчас поглядим. Пошли.
        Павел Петрович с ходу обрушил на них информацию, роясь в ящике стола:
        — Заходите. Садитесь. У нас аврал, ребята. Страшный аврал. Дочь мэра пропала, вторые сутки пошли, как пропала.
        — Которая? Младшая, что ли?  — деловито уточнил Вася.
        — Она самая…
        — Так она ж молодая девчонка, Пал Петрович. Студентка. Загуляла, обычное дело.
        — Да если бы обычное, Вась. Не в том дело, что загуляла, а в том, с кем загуляла.
        — И с кем?
        — Да с бандитом каким-то, черт бы ее побрал! Она ж в Питере учится, папенька ей квартиру снимает… Он приехал без предупреждения, а доченька там не одна. В квартире братва расположилась, как у себя дома. Ну, наш папа-мэр взялся поскандалить слегка, но с опаской, потому как инстинкт самосохранения вовремя сработал. Доченьку, конечно, заграбастал  — и домой. Думал, она испугается отцовского гнева, проблема сама собой решится. Ага, размечтался… Нынче с влюбленными девицами одним гневом не управишься, плевали они на отцовский гнев. Сбежала девица из родительского гнезда, поминай как звали.
        — Ну так это дело такое…  — задумчиво произнес Вася.  — Тут мы ничем не поможем, тут или совет да любовь, или пошла вон, знать тебя не знаю, милая доченька, живи как хочешь.
        — Ишь, какой умный нашелся, надо же,  — сердито глянул на Васю Павел Петрович.  — Ты мне что предлагаешь, и мэру так же на его заявление ответить? Кому бы другому ответил, а мэру… Тут ведь тонкость какая  — не хочет он акцент на любовный выбор доченьки делать, некрасиво получается. Журналюги раскрутят  — не приведи господь, что получится. Это ж какая Санта-Барбара будет. Сам-то не понимаешь, что ли?
        — Понимаю, Павел Петрович.
        — Между прочим, этот бандит еще в Питере грозился, что украдет его доченьку и увезет. И что папенька ее никогда больше не увидит. А если заявит в полицию, получит ее хладное тело взамен.
        — Да врет он, Павел Петрович.
        — Кто врет? Бандит?
        — Нет. Мэр врет. Наверняка никаких угроз не было. Парень приехал, свистнул в окно, у девки пятки и засверкали. В молодости от любви у всех башку сносит. Нет, наверняка врет.
        — Да? А ты сядь на мое место, позвони ему да скажи: что ж вы врете нам, уважаемый? Слабо, а? Нет уж, дорогой, мы будем искать пропавшую дочурку по полной программе, стараться будем изо всех сил, задницы свои рвать. И ты, Вася, прямо сейчас тоже понесешь свою задницу в Питер, найдешь мамку и всех родственников этого бандита, допросишь их на предмет появления влюбленной парочки. Я поначалу хотел, конечно, к его мамке Стрижак отправить… Сам понимаешь, баба с бабой всегда общий язык найдут… Но Стрижак придется убийством заняться, так что аврал, он и есть аврал. Ну почему всегда именно так, одно к одному, а? И дочка мэра, и убийство, и отпускное дачное время… Еще и жара эта проклятая.
        — А кого убили, Павел Петрович?  — с тревогой спросила Кира.
        — Ты что, сводку с утра не смотрела?  — досадливо поморщился Павел Петрович.
        — Нет… Не успела еще.
        — Рогова убили, Стрижак. Филиппа Сергеевича. Как бишь его… Владельца заводов, газет, пароходов. Помнишь, ты меня когда-то носом ткнула, что я детских стихов не знаю? Поди, и сама забыла, а я помню.
        — Не понял, каких пароходов…  — тихо произнес Вася.  — Откуда у нас пароходы?..
        — А это ты у Стрижак потом спросишь,  — усмехнулся Павел Петрович, глядя на Киру.  — Может, она тебе еще и стишок почитает про мистера Твистера. Необразованный ты, Вася… Но это потом, потом! А сейчас дуй в аэропорт, в Питер полетишь первым же рейсом. Да, пусть тебе билет закажут… И гостиницу забронируют… Чего сидишь? Иди… А мы со Стрижак обсудим наши дела скорбные.
        Вася ушел, Павел Петрович выудил из ящика стола пластиковую папку, начал пролистывать бумаги, на ходу торопливо объясняя:
        — Утром дознаватель там уже был… Рогов на диване в гостиной лежал, нож ему кто-то в спину воткнул. Похоже, тихо подкрался. На ноже чужих отпечатков пальцев нет. Да и бесполезно их искать. Нож кухонный, обиходный. Все домашние могли им пользоваться. Домработница приходящая, на кухню все шастают и кофе сварить, и бутерброд отрезать. Тем более домработница опознала его, говорит, он все время в ходу. А убийца голыми руками за рукоятку хвататься не станет, он же не идиот.
        — Скажите… А когда наступила смерть, Павел Петрович? Заключение патологоанатома уже есть?
        — Ишь ты, быстрая какая. Все тебе подай на тарелочке с голубой каемочкой. Поехали за ним, привезут скоро.
        — Не поняла… За кем поехали?
        — Да за патологоанатомом, черт бы его побрал! За Степаненко! Только зря, наверное, поехали… Не в форме он. По крайней мере, вчера точно был не в себе, зеленых человечков ловил.
        — А когда будет в форме?
        — Тебе с точностью до минуты назвать? Или как? Форма в данном конкретном случае  — вещь неопределенная, и напрямую зависит от количества и качества принятого внутрь содержания. Во как сказал красиво, а? Учись, Стрижак. Это тебе не детские стишата рассказывать.
        — Но… Павел Петрович… Как же без экспертизы?.. Это же убийство, вы что!
        — Да ладно, не учи меня жить, сам все понимаю! Конечно, этого Степаненко давно надо уволить к чертовой матери, не раз и не два меня под монастырь подставлял… А с другой стороны  — где еще такого классного специалиста найдешь? Тем более в нашей глухомани? Он же в своем деле талант… Гений, можно сказать. А все гении подвержены слабостям, им прощать надо.
        — Но как же я без заключения?.. Ну ладно, пусть не Степаненко, пусть любой врач. Хотя бы примерно установить время, когда наступила смерть…
        — Не надо никаких «любых врачей», Стрижак. Угомонись.
        — Да почему?!
        — Да потому! Потому что у «любого врача» те же вопросы возникнут, что и у тебя! Где, мол, гениальный патологоанатом Степаненко и почему я, а не он? Поняла? И что я должен отвечать? Правду рассказывать? Степаненко подставлять? Ты-то ладно, свой человек, а другой ведь не поймет, докладную писать побежит. Правильно?
        — Но, Павел Петрович… Я все равно не понимаю… Это же ни в какие ворота!..
        — Да что ты заладила, как попугай! Ничего, подождешь. Будет тебе экспертиза, никуда не денется, а на данный момент и без экспертизы работы много. Поезжай на место, начинай пока… Одной тебе придется этим заниматься, в помощь никого дать не могу. Сама понимаешь, все люди сейчас по заявлению мэра работают. Ничего, справишься… Тем более в деле уже и подозреваемый есть. На вот, почитай.
        Павел Петрович протянул ей пластиковую папку с протоколом дознания и, пока Кира читала, давал свои комментарии, привстав на стуле и заглядывая в бумаги:
        — Видишь, дознаватель у охранника объяснение взял. И камера записала. Там паренек один через забор ночами шнырял. Потом хозяина убить грозился. И мотив у него вроде есть  — на невесту хозяйскую глаз положил. Знаешь ведь, какие они нынче резвые да наглые, молодые-то. Ничего не боятся, все им на тарелочке принеси. Да ты читай, читай, чего на меня уставилась?
        — Павел Петрович, но это ерунда какая-то…
        — Где ерунда? Почему ерунда?  — удивился Сорокин.
        — Да в объяснении охранника указано, что это Марычев Тарас…  — сказала Кира.
        — Ну да. Марычев Тарас. И что тебя не устраивает?
        — Но как же… Я знаю этого мальчишку, он сын моего одноклассника, Севки Марычева!
        — Ну знаешь, и что? Все мы давно здесь живем и друг друга знаем. И вообще, что за непрофессиональный местечковый подход к делу, Стрижак? Что ты мне бабские эмоции тут выдаешь? Это ж убийство, а не драка в подъезде! Соберись давай! Тем более не впервой в то место поедешь. Помнишь, как дознание проводила, когда жена у Рогова по пьянке померла? Или невеста, я уж не помню… А когда это было, слушай?
        — Десять лет назад.
        — Да ты что! Вот время как быстро идет. Я тогда начальником дознания был, а ты только-только пришла. Помню, все на мамку свою сердилась, когда она тебе помогать пыталась.
        — Да с чего вы взяли?
        — Да с того. Знаешь, как говорится? Ты сам про себя еще сомневаешься, а деревня про тебя все наперед знает. Мамка у тебя замечательная, Стрижак. До сих пор о ней с уважением вспоминаю. Как она, кстати? Здорова?
        — Да, все хорошо.
        — Привет передавай.
        — Передам.
        Скрипнула дверь, на пороге появилась юная секретарша Катюша, доложила громко и старательно:
        — Павел Петрович, Слава звонил! Просил передать, что Степаненко нет дома! Жена говорит, он на даче!
        — Спасибо, Катюша, иди,  — махнул пухлой ладонью Павел Петрович. И, обращаясь к Кире, безнадежно пояснил:  — Плохи дела, если на даче… Значит, надолго запил. Пока дна не достигнет, наверх не выплывет.
        — И когда он достигнет, когда выплывет?
        — Чего ты ко мне пристала, Стрижак, а? Откуда я знаю? Сидишь тут, как укор моей совести, вопросы задаешь. Ну случается в нашем деле такой конфуз, да, бывает! Не должно так быть на нашей доблестной службе, но бывает! И главное, как назло, заменить некем! Один в отпуск на неделю попросился, к матери больной уехал, другой в аварию попал, в гипсе лежит. А к постороннему обращаться резону нет, я ж объяснил тебе, почему… Ну бывает так, Стрижак, бывает! Раз в сто лет, но бывает! А Степаненко я потом голову оторву, даю тебе слово… Надеюсь, не помчишься рапорты начальству писать… Если помчишься, то Степаненко сразу уволят. Жалко парня, правда. И мне секир башка будет.
        — Да не буду я ничего писать.
        — Молодец. Ты ж свой человек, я надеюсь. Ладно, поезжай на место, начинай работать.
        Уже свернув на лесную дорогу, что вела к дому Рогова, она испытала странное дежавю  — будто и не было десяти пробежавших лет. Именно пробежавших, иначе не скажешь. Что у нее было в эти десять лет? А ничего, кроме работы, не было. И с ней ничего не произошло, кроме обидно формальной прибавки к женскому возрасту. Тогда было двадцать семь, были молодость и надежды, сейчас уже тридцать семь, и уже не молодость, а не поймешь чего. Но вроде и зрелой себя называть рановато. Вообще, не стоило бы сейчас на мысли о себе отвлекаться, но они лезут и лезут в голову! Как привязались с утра, так и день не задался.
        Ворота распахнуты настежь, значит, в доме ее ждут. И опять дежавю. Как тогда, десять лет назад. Тот же громила-охранник на крыльцо вышел. Постарел немного, холуйского лоска поубавилось. Вот же странно. Вроде фактура у этого громилы опасливо криминальная, но почему его хочется холуем назвать?
        — Здравствуйте.  — Кира вышла из машины и поднялась по ступенькам.  — Я следователь Стрижак, вот мое удостоверение.
        — Да не надо удостоверения. Может, вы меня не помните, конечно, но я вас помню.
        — Почему же… Скуратов? Клим Андреевич, если не ошибаюсь?
        — Да. Хорошая у вас память.
        — Не жалуюсь. Кто еще есть в доме, кроме вас?
        — Да все дома. Тайка в спальне сидит, ревет, вся трясется от страха. Это невеста хозяина, любил он ее. Сильно любил. Ну и это… Сразу вам скажу, все равно ведь узнаете. Он ей вроде как опекун был сначала. А потом у них любовь случилась, так уж произошло, не нам судить… Мать ее невестой у Филиппа Сергеевича была, потом умерла. Да вы помните, вы ж этим делом занимались.
        — Постойте… Как ее зовут? Тая? Она Настина дочь?..
        — Ну да, да… Говорю же, так получилось. Никто ж не знает, когда и в кого влюбится, это дело такое, непредсказуемое. А хозяин ее любил, жениться на ней собирался. В Испании свадьбу шикарную хотел устроить. Должен был улететь через пару дней. А тут вдруг такое.
        — Понятно. Мне надо с ней поговорить… Она в состоянии отвечать на вопросы?
        — Да ответит, куда денется. Да только вы не всему верьте, что она говорит. Не в себе девушка. Бывает, любит пофантазировать. Иногда такое может придумать, что… Хозяин рассказывал…
        — Кто еще находится в доме?
        — Татьяна на кухне, обед готовит. По привычке, наверное. Это домработница, Татьяна Воскобойникова. А по батюшке не помню… Васильевна, кажется…
        — Хорошо. Но для начала я бы хотела вам задать несколько вопросов. Дознавателю вы указали на Тараса Марычева, якобы он угрожал Рогову убийством. В какой форме он угрожал? Где это было? При каких обстоятельствах?
        — Так я уже рассказал все дознавателю, он в протокол записал… Могу еще раз повторить, если надо. Да, он обещал убить хозяина, я сам слышал. Проник на территорию незаконно. Приставал к его невесте, хозяин возмутился, Марычев сопротивление оказал. И предыдущей ночью на территорию пытался проникнуть. Там видеозапись есть, я отдал пленку дознавателю. Да он убил, больше некому. Как обещал, так и сделал, сволочь малолетняя.
        — А этой ночью… Камеры были включены?
        — Этой  — нет. Не сработало там что-то. Я уж проверил. Но если Марычев нашел место, где можно через забор перелезть, что ему стоило тем же путем?..
        — Разберемся, Клим Андреевич. Разберемся. Кто-нибудь еще слышал, как Марычев угрожал Рогову?
        — Да. Тайка слышала.
        — А домработница?
        — Нет, ее не было… Вчера она в отгуле была. Вместо нее мать приходила, чтобы обед хозяину приготовить. Мать тоже раньше домработницей служила. В доме не бывает случайных людей, все свои, проверенные. Правда, на ворота охранника нового приняли, но его два дня уже нет, в больнице лежит. Зубы лечил, инфекцию занесли. Бывает… А нового охранника нанимать смысла не было  — все равно уезжать скоро. Теперь уж никуда не уедем.
        — Стало быть, вы тоже собирались в Испанию вместе с Роговым?
        — Собирался. Хозяин дом на побережье купил. Говорил, большой дом… И мне бы места под испанским солнцем хватило. Не судьба, видать. А Марычева уже взяли? Как у вас это называется  — до выяснения обстоятельств? Или моих показаний недостаточно?
        — Мы разберемся, Клим Андреевич. Обязательно разберемся. Не волнуйтесь.
        — Хм… Не волнуйтесь. Хозяина убили, и мне говорят  — не волнуйтесь…
        — Проводите меня на кухню, пожалуйста. Мне надо с домработницей поговорить.
        — Идемте…
        На кухне хозяйничала полноватая, но крепкая женщина. Лицо ее было немного заплаканным, но выглядела она хорошо, разводов туши на щеках не наблюдалось и помада блестела на полных губах так, будто ее недавно нанесли.
        Кира представилась, и Татьяна оглядела ее с любопытством. Потом, будто опомнившись, всхлипнула, прижала к щекам ладони, слегка покачала головой  — продемонстрировала свое горестное отчаяние. И с охотой начала отвечать на Кирины вопросы.
        — Да, я хозяина первой увидела… Утром пришла как обычно, дверь открыла своим ключом, а он лежит на диване с ножом в спине.
        — Значит, дверь была заперта?
        — Ну да. А окно открыто. В доме всегда все окна открыты, даже ночью. Жара ведь на улице. А от кондиционеров хозяин простужается, не велит включать. Вернее, не велел…
        — Понятно. А вчера вы были в доме?
        — Нет, я отпросилась, мне в больницу надо было. Вместо меня моя мама приходила, Мария Тимофеевна Воскобойникова. Она обед и ужин готовила. Я ее прошу с обедом, когда сама не могу. Она старенькая, но в силах еще.
        — Я могу с ней поговорить, Татьяна Васильевна? Как это можно сделать? Она дома сейчас?
        — Ой, нет… Она к сестре уехала.
        — В котором часу она вчера пришла домой?
        — Так она и не приходила… Отсюда сразу на автостанцию подалась, потом позвонила, уже от сестры.
        — А когда она вернется?
        — Так завтра, наверное… Долго-то она не гостит, всенощную отстоит и обратно. Сестра-то у нее  — монахиня в Никольском монастыре.
        — Я вас попрошу, Татьяна Васильевна… Как только ваша мама вернется, позвоните мне, пожалуйста. Я телефон оставлю.
        — Конечно, позвоню… Ой, как жалко хозяина… Такой был человек обстоятельный. Жениться собирался, в Испанию на жительство уезжать. Но этот дом не хотел продавать вроде, по крайней мере, разговора такого не было. Я думала, буду сюда ходить, присматривать. Тем более Филипп Сергеич хорошо платил… А что теперь с домом будет, не знаете?
        — Не знаю,  — ответила Кира.
        — Продадут, наверное. У него ведь сестра есть, она дом наследует. А на Тае он не успел жениться, стало быть, ей дом не достанется. Я думаю, и завещания никакого нет, не собирался он помирать… Ах, как жалко, как жалко!
        — Скажите, а Тая… Она где жила после смерти матери?
        — Так у сестры хозяина и жила, у Руфины, в Отрадном. Хороший городок, я как-то бывала, уютный такой. Руфина Таю воспитывала. Она женщина одинокая, ей с руки. Тем более Филипп Сергеич ее полностью обеспечивал. А если б не Тая, ничего бы ей не светило, сами понимаете. Так бы всякий знал  — чужого ребенка воспитывать… При хорошем-то содержании… И я бы не отказалась…
        — А потом, значит, Рогов решил на Тае жениться? Когда ей восемнадцать исполнилось?
        — Ой, это не мое дело, хозяйскую жизнь обсуждать. Мое дело обед готовить да за чистотой в доме следить. Это вы уж сами у Таи спросите. Она наверху, в спальне. Только не станет она с вами разговаривать, наверное.
        — Почему?
        — Да в шоке она. Лежит на кровати, молчит. Переживает, бедная. Да и что с нее возьмешь  — дитя дитем, в чем душа держится? Я пыталась ее чаем напоить, да куда там… А может, вы чай будете? Или кофе?
        — Нет, спасибо. Хотя… Сделайте чай для Таи, покрепче, послаще и погорячее. Я сама отнесу.
        — Да, сейчас… Может, из ваших рук и попьет.
        Держа перед собой чашку с чаем, Кира поднялась по лестнице на второй этаж. Дверь в спальню была открыта, на кровати, свернувшись клубком, лежала девушка. Стало быть, это и есть Тая. Худая спина с ребрышками, острые лопатки, подтянутые к груди коленки, руки-прутики. В первый момент Кире показалось, что она спит. Но неожиданно Тая подняла голову, зашевелилась, нехотя села на кровати, спустив ноги вниз, уставилась на Киру измученными глазами, будто спрашивала: что, что вы от меня хотите?
        — Здравствуй, Тая. Меня зовут Кира Владимировна Стрижак, я следователь, и мне надо задать тебе несколько вопросов. Но сначала выпей чаю, пожалуйста…
        — Чаю?  — в испуганном недоумении произнесла Тая, отстраняясь от протянутой ей чашки.  — Почему чаю? Я не хочу.
        — Потому что ты вся дрожишь. Успокойся, прошу тебя. Возьми чашку.
        Девчонку и в самом деле трясло. Даже чашку с чаем она не смогла донести до рта, по пути выплескала половину себе на грудь. Опустила вниз подбородок, принялась утираться ладошкой, выливая остатки чая на колени… Совсем растерялась, глянула на Киру через дрожащую полуулыбку. Хотела что-то сказать, но то ли всхлипнула, то ли икнула, дернувшись всем телом от спазма.
        Кира забрала у нее из рук чашку, придвинула ногой пуфик, села рядом. Острая жалость пробежала мурашками внутри, но не полагалось ей сейчас никакой жалости. Обманчивое это чувство и, как показывал опыт, весьма поверхностное. Поведешься на жалость, расслабишься поневоле и не заметишь, какие с изнаночной стороны черти вытканы.
        Тая, преодолев то ли слезные спазмы, то ли икоту, заговорила сама:
        — Я ничего не знаю, правда… Меня все утро спрашивали… Я спала всю ночь… А утром Татьяна закричала, я проснулась…
        — А вчера? Ты можешь рассказать, что было вчера?
        — А… Что именно? Вы про драку хотите спросить, да? Но ведь Клим уже все рассказал, наверное.
        Таино лицо снова некрасиво задергалось, ладошка потянулась к губам. Девушка сглотнула, пытаясь унять слезы, прошептала едва слышно:
        — Он так его бил… Так страшно… Потом за ворота увел… Я боялась, что он его убьет!
        — Кто кого убьет?
        — Клим. Он Тараса бил. Тарас пришел ко мне… А ему нельзя было. Я же за Филиппа замуж выхожу. Ой, то есть… Я должна была…
        — Скажи… А Тарас угрожал Рогову? Ну… Говорил ему, что убьет?
        — Это вам Клим так сказал, да? Но… Вы ему не верьте! Тарас не мог Филиппа убить! Не мог…
        — Так угрожал или нет?
        — Он… Он когда на ноги встал, то сказал… Но он же от обиды сказал, потому что его избили, унизили… А не оттого, что и в самом деле…
        — Понятно. А зачем Тарас приходил к тебе?
        — Он хотел, чтобы я ушла с ним.
        — А ты хотела уйти с ним?
        — Да… То есть нет… Я не знаю. Я же замуж за Филиппа…
        — А Филипп, я так понимаю, не хотел, чтобы ты уходила с Тарасом?
        — Нет, не хотел. То есть… Вы это почему спрашиваете? Вы думаете, Тарас из-за меня убил Филиппа? Да я ж вам говорю, он не мог! Он не такой… А вы неправильные вопросы задаете, я уже поняла! Вы тоже думаете, что это Тарас Филиппа убил! Но это неправда, неправда, неправда! И я вам больше ничего не скажу, понятно?
        Видимо, девушка все оставшиеся силы вложила в последние отчаянные восклицания, потому что закашлялась надсадно, прижав к животу стиснутые кулачки. Кира испуганно наблюдала, как ее кашель переходит в рыдания, как ей не хватает воздуху ни для того, ни для другого. И вдруг неожиданно для себя произнесла:
        — Тая, а я ведь знала твою маму. Мы в одном классе учились. Я была в этом доме, когда Настя умерла…
        Тая остановилась на вдохе, замерла, недоверчиво глядя на Киру. Потом тихо переспросила:
        — Правда? Вы знали мою маму?
        — Правда, Тая.
        — Тогда… Расскажите мне, как мама умерла. Мне говорили, что от сердечной недостаточности, но я почему-то не верю.
        — Да, это был сердечный приступ. Так было написано в медицинском заключении. У твоей мамы было больное сердце.
        — Да, я знаю… Я помню, что у мамы было больное сердце. Скажите… А это ничего, что я вам такие личные вопросы задаю? Вы же следователь… Вам, наверное, не до моих личных вопросов?
        — Ничего, Тая. Спрашивай.
        — Тогда расскажите мне о маме, пожалуйста. Какая она была? Я даже лица ее не помню, ни одной фотографии не сохранилось.
        — А разве Филипп Сергеевич тебе не оставил маминых фотографий? Ведь он оформил на тебя опекунство?
        — Нет, не оставил… Я не знаю, как так получилось. Наверное, все фотографии были в доме у бабушки. А бабушка умерла.
        — Таечка… Но как же так получилось, что ты выходишь за него замуж, извини за нескромный вопрос? Ты успела его полюбить как мужчину?
        — Я… Я не могу вам рассказать. Можно, я потом? Мне плохо…
        Глаза у Таи были и впрямь пустые, как у дневной совы, тело обмякло, руки в изнеможении висели вдоль тела.
        — Хорошо, давай потом… А сейчас ложись, поспи. Тебе надо поспать, Тая. А может, съешь чего-нибудь? Или чаю выпьешь? Ты ж не сумела ни одного глотка сделать.
        — Нет, не хочу… Не смогу… Я лучше лягу.
        — Ложись…
        Тая послушно вытянулась на кровати, сложив кулаки под грудью, затихла. Кира на цыпочках вышла в коридор.
        В гостиной она увидела Клима. Тот сидел на диване, наблюдал исподлобья, как она спускается по лестнице. Из коридорчика, ведущего на кухню, показалась Татьяна, и Кира попросила ее тихо:
        — Когда Тая проснется, дайте ей успокоительное. Что-нибудь легкое, валерьянку или пустырник. И поесть чего-нибудь.
        — Надо же, какая трогательная забота,  — вдруг произнес Клим, пристально глядя на Татьяну, будто ожидая от нее поддержки.  — Девчонка натворила делов, хозяина под нож подставила, а ей, оказывается, успокоительное требуется. Интересно, Тань, да?
        Татьяна ничего ему не ответила, лишь бросила быстрый испуганный взгляд на Киру, мотнула головой, ушла на кухню. А Клим глянул вызывающе:
        — Что, я не прав, да?
        — Разберемся, Клим Андреевич, разберемся,  — сухо произнесла Кира, спокойно встретив его взгляд.  — Отведите меня к бассейну, покажите место, где вчера произошла драка между вами и Тарасом Марычевым.
        — Да пожалуйста…  — с готовностью поднялся с дивана Клим.  — Отчего ж не показать, если желаете… А только не было никакой драки, я ж вам объяснил уже. Я пытался выставить Марычева с частной охраняемой территории, только и всего. Это моя обязанность, между прочим. А он оказал сопротивление, потому пришлось применить силу. Оказанное сопротивление и угроза убийством никак не связаны, все само по себе. То есть я хочу сказать, это была осознанная угроза. И мотивчик для убийства тоже у Марычева присутствует, в спальне сидит, и вы только что с ним разговаривали. Тот самый мотивчик, которому валерьянка нужна. Да точно, это Марычев хозяина убил. Как говорится, не мытьем добудем, так катаньем…
        — Идемте, Клим Андреевич,  — спокойно повторила Кира, никак не прореагировав на его монолог.
        Клим усмехнулся, нервно мотнул головой, быстро пошел вперед, в глубь дома, где был выход к бассейну. Потом остановился в стороне и стал наблюдать за тем, как она топчется по траве, пытаясь разглядеть на ней следы крови. Конечно, дознаватель все подробно расписал в акте осмотра, но… А вот и Павел Петрович звонит, может, и новости какие уже есть…
        — Ну что там у тебя, Стрижак? Докладывай!  — спросил Сорокин.
        Голос у начальника был раздраженный и в то же время виноватый. Значит, не стоило спрашивать, очухался Степаненко или нет. А с другой стороны  — почему она должна потакать начальственному волюнтаризму? Друга он прикрывает, видите ли.
        — А чего докладывать, Павел Петрович? Если я не знаю, когда наступила смерть, какие выводы я могу сделать?
        — Да какие выводы… У тебя же подозреваемый есть! И мотив какой-никакой есть! Вот и займись допросом подозреваемого, пока ничего другого за душой нет! Давай, я уже подписал разрешение на задержание… Дуй сюда, Марычева к тебе тепленьким привезут.

* * *
        «Как все болит внутри, зараза. Это громила умеет бить. Ну ничего, дай отлежаться, сволочь… Хорошо, хоть родители в байку поверили, будто он на мотоцикле грохнулся. А что еще придумаешь про разбитое вдрызг лицо, как обоснуешь кровоподтек под глазом? Да это и не так важно, в общем, как обоснуешь. Важно, чтобы они не лезли в его дела и не мешали. Но что делать-то, что? Надо все равно что-нибудь придумать! Может, в полицию заявление отнести? Так, мол, и так, проверьте факты… Ведь должна быть статья какая-то! Когда человека удерживают страхом, обманом… А Тая его боится, это ж понятно…»
        Тарас застонал, с трудом переворачиваясь на другой бок. В голове шумело и стучало, мешало сосредоточиться на последней спасительной мысли. А что, если и правда в полицию?..
        Нет, это не в голове стучит. Это в дверь стучат. Надо пойти открыть. Кто там такой нетерпеливый?
        Тарас прошлепал босыми ногами к двери, повернул рычажок замка. Распахнул дверь, сощурился на яркое полуденное солнце, потом с удивлением уставился на двух полицейских, на маячившую у них за спинами соседку тетю Зину, застывшую от любопытства, как соляной столб.
        — Марычев Тарас Всеволодович?  — строго спросил один из полицейских, глянув в бумагу, которую уважительно держал обеими руками.
        — Да, он самый…  — растерянно подтвердил Тарас, некстати подумав, как неуклюже звучит сочетание его имени-отчества. Язык сломаешь.
        — Вы задержаны на основании статьи девяносто первой Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации как лицо, подозреваемое в совершении преступления!  — четко отбарабанил тот, который держал бумагу.  — Вот постановление о вашем задержании! Ознакомьтесь!
        — Да ладно,  — пожал плечами Тарас, отодвигая ладонью протянутую ему бумагу.  — Вы ошиблись, наверное…
        — Проследуйте в машину, Марычев. Да оденьтесь, не босиком же… И не в трениках… Десять минут на сборы хватит?
        — Да что случилось, можете объяснить?
        — Одевайтесь, Марычев, одевайтесь. В полиции вам все объяснят,  — сказал один из полицейских.
        — Ладно, что ж… Ерунда какая-то.
        Когда отъехали от ворот, Тарас спросил у своих конвоиров тихо, по-свойски:
        — Братва, а за что меня, а? Что я сделал-то?
        — Я ж тебе давал постановление о задержании прочитать, ты зачем его рукой отодвинул?  — насмешливо спросил один из полицейских.
        — Да я все равно не увижу, у меня глаз подбит… В чем меня подозревают, ребята?
        — В убийстве, идиот.
        — В чем?! В убийстве? Ни фига себе… А кого… я убил-то?  — опешил Тарас.
        — Рогова Филиппа Сергеевича, владельца нашего цементного завода. Ну и влип ты, парень…  — сказал полицейский.
        — Погодите… Он что, умер?!
        — А ты тупой, да? Тебе ж русским языком говорят  — убийство!  — переспросил напарник первого.
        — А… когда? То есть когда его убили-то?  — недоумевал Тарас.
        — Ну, эти вопросы ты следователю задашь. Или он тебе… А пока вы друг другу вопросы задаете, посидишь сорок восемь часов. А там уж как пойдет…  — сказал первый полицейский.
        Проводив глазами машину, соседка тетя Зина запричитала тихо, приложив ладонь к дряблой щеке, потом заковыляла к себе в дом, на ходу вспоминая, где оставила телефон. То ли на тумбочке у кровати, то ли на кухонном подоконнике… Долго искала, потом нашла. Потыкав негнущимися пальцами в маленькие кнопочки, отыскала в телефонной памяти номер соседа…
        — Севка! Это я, Севка, теть Зина! Конечно, случилось, если звоню! Что я, просто так буду на звонки деньги тратить, при моей копеешной пенсии? Тут за Тараской милиция приезжала, Севка… Увезли парня-то, взяли под белы рученьки… Чего он натворил-то, а? Я слышала, бабы на рынке говорили, что у нашего мэра бандиты дочку убить грозятся… А еще ночью важного мужика убили, прямо в доме… Этого, как его… Который хозяин завода, где твой Тараска работает. Ну и дела, Севка… И за Тараской вдруг приехали! Я и побежала тебе звонить, хоть и дороги нынче звонки-то…
        Телефон помолчал, потом тренькнул отбоем, и тетя Зина обиженно сморщила губы. Ишь ты, ответить не захотел… А она всей душой, предупредить по-соседски. Еще и деньги свои потратила! Может, Светка вежливее своего мужа-нелюдима будет? Хотя от нее благодарности тоже не дождешься… Но позвонить все равно надо. По-соседски…

* * *
        Кира открыла дверь кабинета, вошла, плюхнулась на свое место. Надо отдышаться, в себя прийти, пока подозреваемого не привезли. Нет, как трудно работать в маленьком городке, где все друг друга знают, все меж собой как-нибудь да знакомы! Знакомый на знакомом сидит и знакомым погоняет! Это ведь и произнести трудно  — подозреваемый Тарас Марычев… Севкин и Светкин сын…
        Во рту пересохло. Надо чаю попить,  — подумала Кира.  — Заодно и голод заглушить, время уже обеденное. Но с обедом сегодня никак… Зря она бутерброды из дома не взяла, маму не послушала! Но хоть с печеньками.
        Не успела Кира чаю попить. Распахнулась дверь, влетел Севка Марычев, легок на помине. Лоб в испарине, глаза сумасшедшие.
        — Ты расследуешь убийство Рогова?
        — Во-первых, здравствуй. Во-вторых…
        — Так ты или нет? Не рви мне душу, Стрижак!
        — Да успокойся… Ну, я расследую.
        — Тараса моего подозревают?
        — Да. Он проходит подозреваемым по делу. Его должны задержать на сорок восемь часов, я его буду допрашивать. Севка, это моя работа, сам понимаешь.
        — Да понимаю я, Кирка, понимаю. Можно, я сяду куда-нибудь? Бегом бежал.
        Не дождавшись разрешения, Сева плюхнулся на стул, сгорбился и безвольно опустил руки. А отдышавшись, распрямил спину, глянул Кире в глаза, произнес ровным спокойным голосом:
        — Значит, так, следователь Стрижак. Отпускай своего подозреваемого, не нужен он тебе.
        — Сева, ты что? Ты соображаешь, что говоришь? Может, мне из кабинета выйти, место свое уступить, а ты будешь расследование вести? А я начальству рапорт с объяснениями напишу  — разрешите моему однокласснику подхалтурить маленько? Так, что ли?
        — Да ты не психуй, ты выслушай сначала. Дело в том, что это я убил Рогова. Вот, пришел сознаваться, видишь? Бегом бежал… Признаю чистосердечно, давай, пиши, оформляй бумагу. Давно хотел его убить, еще десять лет назад. Теперь вот сподобился. Ну что смотришь?
        Пиши…
        — Сев… Успокойся, пожалуйста. Ну что ты, в самом деле?.. Детский сад какой-то. Я понимаю, конечно, что ты за сына переживаешь, но… Иди домой, а?
        — Нет, ты меня должна выслушать, Стрижак! Ты обязана! Я с повинной пришел. Оформляй как надо. Я… Я жаловаться на тебя буду! Обязана выслушать и оформить!
        — Да выслушать я могу, Сев, конечно. И даже оформить могу. Но я прекрасно понимаю, что стоит за твоим признанием, что ты хочешь сына спасти, вину на себя взять. Думаешь, ты один такой умный? Родители довольно часто ведут себя подобным образом… Я бы выслушала тебя, Севка, и посочувствовала, но давай в другое время и не на службе? Сегодня, поверь, никак.
        Кира не успела договорить  — дверь снова распахнулась, и в кабинет вошла Света, красная, запыхавшаяся, с прилипшими к влажным вискам волосами.
        Взглянув на застывшую в дверях женщину, Кира устало выдохнула и подумала вдруг  — а ведь все это было когда-то… Да, было десять лет назад, когда Настя Ковалева умерла. И вот… Как говорится, приехали, явление второе, все те же в лаптях. Сегодня день особенный, наверное. Не день, а сплошное дежавю.
        — Дай мне воды, Стрижак… Где у тебя вода?  — хрипло произнесла Света, шныряя диким взглядом по кабинету.
        — В холодильнике минералка есть… Только не пей холодную, разбавь из чайника, иначе простудишься.
        — Да ладно…  — Света шагнула к маленькому холодильнику, который притулился в углу за сейфом, достала из него бутылку.
        — А стакан?
        — Рядом, в шкафу…
        Женщина пила воду жадно, большими глотками. Севка сидел, опустив глаза и с трудом сдерживая досаду. Потом произнес тихо:
        — Зачем ты пришла, Свет?.. Кто тебя просил?..
        Света даже не глянула в его сторону. Придвинула стул, села поближе к столу, вздохнула, оправила юбку на коленях. И произнесла тихо:
        — Ты не слушай их, Стрижак, ни сына моего, ни мужа. Не убивали они Рогова. Я знаю, кто его убил. И все тебе сейчас расскажу.
        — Ну и кто же?  — стараясь быть сдержанной и спокойной, спросила Кира.
        — Его убила эта девчонка, Настьки Ковалевой дочка. Это же ясно как божий день.
        Хорошие вещи  — сдержанность и спокойствие. Хорошо, когда они есть у человека. И очень хочется, чтобы всегда были, не покидали в трудную минуту. Да, всякий бы хотел, но не у всякого получается. У следователя Стрижак в данный момент не получилось.
        — Слушайте, вы, оба… Идите уже домой, а? Что вы мне тут устраиваете? Вы что, не понимаете  — я на работе, на службе нахожусь? А вы мне мешаете! И я давно уже не девчонка-одноклассница, не надо со мной фамильярничать! Что вы себе позволяете вообще?
        — Стрижак, да ты выслушай сначала, потом воз-мущайся!  — обиженно подняла брови Света, подавшись корпусом вперед.  — Что тебе, трудно меня выслушать? Я ж не идиотка, чтоб с потолка такие заявления делать. Наверное, у меня для них основания есть.
        — Замолчи, Света. Прошу тебя,  — скрипнув зубами, прорычал со своего стула Сева.
        — А ты сам замолчи!  — живо развернулась к нему Света.  — Знаю ведь, зачем сюда приперся! Хотел в убийстве Рогова признаться, да? Легче бы тебе от этого стало? Легче?
        — Да, легче…  — тихо, на выдохе, проговорил Сева и наклонил голову, спрятал в ладонях лицо.  — Легче, легче.
        — А мне? А Тарасу? Тоже легче? Ты о нас подумал? Нет, не подумал. Ты ж только в своих страданиях жить можешь, а на нас тебе наплевать. А если наплевать, то и молчи.
        Снова развернувшись лицом к Кире, Света заговорила деловито:
        — Значит, так, Стрижак. Начнем издалека. Помнишь, десять лет назад мы в твоем кабинете сидели, когда Настя умерла? Ты Севку допрашивала, а я вам помешала? Помнишь?
        — Ну, допустим…
        — А помнишь, Севка тебе рассказал тогда, что Настя к нему перед смертью приходила? Хотела поговорить, но не успела, потому что я с работы пришла и ее из дома выгнала?
        — Ну…
        — Не нукай, я тебе не кобыла. Так вот, соврал тебе Севка тогда.
        — В смысле  — соврал? В чем соврал?  — переспросила Кира.
        — А в том, что разговор у них все-таки был. Я рано с работы пришла, стояла под дверью, все слышала. Но лучше бы я такого не слышала, Стрижак.
        — И что же такое ты услышала?  — чувствуя холодную оторопь внутри, спросила Кира.
        — А то… Настька про жениха своего рассказывала, про Рогова. Даже не рассказывала, а жаловалась да рыдала истерически. Она вроде как Севкиного совета спрашивала, не знала, как ей правильно поступить. Я еще подумала  — дура какая… Чего рыдать-то, надо хватать ребенка в охапку да бежать из города куда глаза глядят!
        — Да что, что у нее случилось-то? Давай конкретно!  — взорвалась от нетерпения Кира.  — Сева, Света, объясните нормально!
        — Да разве такое объяснишь, Стрижак,  — задумчиво проговорила Света, глядя в окно.  — Я даже Настьку понимаю  — растеряешься тут… Как обухом по голове… Она ж думала, Рогов на нее, красавицу, так запал, что немедленно под венец решил вести, а оказалось, вовсе не на нее, а на дочку… И то, подумала бы сама, Настька-то! Живет одинокий мужик в богатом доме, женат никогда не был… А тут раз  — и она появилась в его жизни! Ага, прямо ждал он ее, Настасью-королевишну! Все гляделки проглядел!
        — У Насти что, какие-то подозрения появились относительно Рогова?
        — Да какие подозрения, если она его застукала, когда он выходил из комнаты, где дочка спала! Проснулась ночью, а мужика рядом нет, пошла по дому искать… И застукала. Ну, он ей наплел что-то, будто бы услышал, как дочка плачет… Настька всю ночь потом глаз не сомкнула, под утро только задремала. Утром хотела у дочки все выспросить, да не успела, шофер ее в школу на машине увез. А потом и вовсе выяснилось, что не в школу, а к сестре своей в Отрадное. Настьке он объяснил, что девочка сама попросилась, вечером обратно ее шофер привезет, мол… А Настька, видать, от страха и растерянности в ступор впала, соображалка совсем отключилась. Прибежала со своими страхами к Севке, рыдать начала. Куда мне, говорит, куда? В милицию идти? Так это ж, мол, Рогов, ему поверят, мне не поверят… Отвези меня, говорит, Севка, сейчас домой, я дочку дождусь, потом на вокзал вместе поедем… А лучше всего сразу в Отрадное отвези! Найдем адресную службу, узнаем, где эта сестра живет, заберем дочку… Теперь представь, Кирка, каково мне все это было слушать, а? Сколько терпения надо иметь? И Севка уши развесил, уже готов был все
Настькины просьбы исполнять, как Сивка-Бурка! Ну, я и ворвалась, и устроила ей обструкцию, на дверь указала. Нет, а что? Это мой дом и мой муж, я законная жена, право имею. Чего так смотришь, Стрижак? Презираешь меня, да? В школе презирала и теперь презираешь? Да презирай сколько угодно, мне, в принципе, наплевать.
        Кира ничего не ответила, отвела глаза в сторону. Не до Светкиных вопросов ей сейчас было  — после такой информации.
        — Значит, ты ее прогнала, Свет… Понятно…  — сказала она.
        — Ага, прогнала. Севка собрался вслед за Настькой бежать, да я его не пустила,  — продолжила Светка, вздохнув.  — Я на коленях перед ним стояла, умоляла, чтоб в это дело не лез… Мне что? Я могу и на коленях, я ж привычная… Это вы все гордые да независимые, а я нет. Ты, Стрижак, меня не поймешь, потому что не любила никогда. Ты только унижать да презирать можешь, и профессию себе такую выбрала, понятно… Чтобы над людьми возвышаться. Да только мне плевать хотелось на твое презрение, поняла?
        Светка снова вздохнула, глянула на Киру с вызовом. Наверное, в Кириных глазах она и увидела то самое презрение, о котором только что говорила. И потому подобралась, распрямила плечи, хлопнула себя по коленкам, проговорила зло и решительно:
        — Ладно, пусть будет так. Я черствая, я жестокая, я тварь дрожащая и презренная, пусть. Думай обо мне что хочешь, Стрижак. Мне главное, чтобы ты правильные выводы сделала  — мой муж и мой сын никого не убивали. Это Настькина дочка Рогова убила. Девчонка в детстве терпела-терпела, потом выросла и отомстила своему обидчику, это ж понятно. А Сева… Ты же знаешь моего Севу, он такой. Он решил сразу двух зайцев убить  — и сына защитить, и девчонку выгородить. Совесть его много лет мучает, понимаешь ли, что тогда смолчал. Ему же на всех совести хватает, кроме жены. А девчонка ничего, девчонка отсидит свой срок и молодой еще на свободу выйдет…
        — Да замолчи… Замолчи, наконец!  — то ли выкрикнул, то ли простонал Сева.  — Всю душу ты мне вымотала! Ну кто, кто тебя просил?..
        — Сев… Это правда? Про Таю? Про Настину дочку?  — тихо спросила Кира, не поднимая глаз.
        Он лишь кивнул молча.
        Кира не чувствовала ничего, кроме омерзения. Наверное, надо было еще какие-то Севе вопросы задать, уточнить детали десятилетней давности… Но она не могла. Очень хотелось, чтобы эти люди ушли.
        Наверное, и голос у нее получился такой, наполненный омерзением, хотя она старалась говорить очень вежливо, даже зубы сводило от старания:
        — Я вас внимательно выслушала, а теперь прошу, освободите мой кабинет, пожалуйста. Мне работать надо. Идите, идите домой… Пожалуйста…
        — А Тарас?  — спросила Света.  — Ты его отпустишь?
        — Нет пока. Я его даже допросить не успела.
        — Так а зачем допрашивать, и без того все ясно!  — снова вскинулась Света, округлив глаза.  — Я же тебе все рассказала как есть!
        — Я сама разберусь со своими делами. Идите, пожалуйста,  — тем же вежливым тоном повторила Кира, уже теряя терпение.
        — Стрижак, я ведь жалобу на тебя накатаю!  — пригрозила Света.
        — Катай. Только дома катай, ладно? Уйди, Свет… Сева, уведи ее.
        Сева поднялся, шагнул к жене, цепко ухватил за предплечье, потянул со стула, проговорил что-то на ухо. И Светка послушалась и поднялась, тихо всхлипнув.
        — А если они его совсем не отпустят, а-а-а?.. Подставят, убийцей сделают… Им лишь бы дело с рук сбыть, кому охота до правды докапываться…  — спросила она уже от двери.
        Кира поднялась из-за стола, проговорила спокойно:
        — Я во всем разберусь, Света, обещаю тебе. С учетом вновь открывшихся обстоятельств. Обещаю. Иди.
        Потом она долго стояла у окна, сплетя руки под грудью, глядела на улицу. Зря глядела, все равно ничего не видела. В голове стоял омерзительный звон, будто она не хотела принимать в себя вновь открывшиеся обстоятельства. Проклятые, сволочные обстоятельства! Как же не хочется возвращаться памятью в то свое первое дознание, когда… Когда…
        Наконец она взяла себя в руки. Шагнула к телефону, набрала номер дежурного:
        — Слав… Мне машина нужна, в дом Рогова поеду. Да, прямо сейчас. Не знаю я, сколько там пробуду! Да, понимаю, что с транспортом напряженка! Ладно, давай только туда, обратно я сама доберусь. Да нормально доберусь, как… Такси вызову. Понятно, что дочка мэра важнее. Спасибо, Слава. Уже выхожу.

* * *
        Татьяна выглянула из кухни, спросила удивленно:
        — Что-то забыли, да? Или еще спрашивать будете? А то я хотела домой уходить.
        — Идите, Татьяна. У меня к вам пока нет вопросов.
        — Ага, спасибо. Чего мне тут?.. Все равно ни обедом, ни ужином кормить некого. И Клим уехал… Сказал, что ему больше охранять некого. И еще сказал, что, если вдруг понадобится, пусть, мол, дома ищут.
        — Тая как? Спит?
        — Не знаю… Заглядывала недавно, не спала вроде. Лежала, в потолок смотрела. Я ее обедать позвала, так она даже не ответила. Ой… А может, вы пообедаете, а? Чего добру пропадать?.. Вон и борщ сварен, и отбивные на сковородке… Кто это есть будет?
        — Нет, спасибо. Идите, Татьяна. Идите домой…
        — Тогда я еду заберу, можно? Для Таи немного оставлю, остальное заберу… Все равно ж пропадет! Хоть сына накормлю. Мама уехала, в доме ни обеда, ни ужина.
        — Делайте что хотите, Татьяна. Я так поняла, ваша мама еще не вернулась?
        — Нет… И на звонки не отвечает. Наверное, спать легла перед всенощной службой. А если так, то сегодня точно не вернется, завтра только.
        — Хорошо… Идите, Татьяна, идите.
        Кира поднялась на второй этаж, открыла дверь спальни. Тая лежала на спине, неловко подогнув ноги, смотрела пустыми глазами в потолок. Медленно перевела взгляд на нее.
        — Тая, мне надо с тобой еще раз поговорить. Вернее, спросить кое-что.
        Кира вдруг услышала свой голос и удивилась  — никогда в нем не было столько трусливого опасения. Подошла, села на пуфик. Тая поднялась на кровати, потерла затекшую от неудобной позы ногу. Кира не знала, с чего начать, но Тая ее опередила, спросила первой:
        — А где сейчас Тарас? Вы его арестовали, да? Он в тюрьме?
        — Он задержан до выяснения обстоятельств.
        — Значит, арестовали. Вы все-таки думаете, что это он убил?.. Вы Климу поверили, конечно.
        Тая медленно прикрыла глаза, в изнеможении откинула голову назад и замерла. Казалось, она не дышит, не чувствует и не слышит ничего.
        — Тая, мне надо задать тебе один вопрос… Посмотри на меня, пожалуйста,  — сказала Кира.
        Никакой реакции не последовало, и Кира собралась подняться и встряхнуть Таю за плечи, но та вдруг очнулась, глянула на нее вполне осмысленно и заговорила быстро и четко:
        — Нет, вы ошиблись, Тарас его не убивал. Потому что это я его убила. Запишите, пожалуйста, в свои бумаги мое признание, я подпись поставлю. Сейчас я оденусь, везите меня в тюрьму. Это я убила Филиппа. Скажите, а что надо надеть? В джинсах можно? И что надо с собой брать? Зубную щетку, мыло, полотенце?
        Лицо ее стало озабоченным, взгляд лихорадочным. Но первый же Кирин вопрос ввел ее в новый ступор.
        — Как это было, расскажи? Как ты его убила?
        — Ну, как… Я не помню точно… Я сейчас вспомню… Да, я была в спальне, а он позвал меня из гостиной. Сказал, что шея болит и чтобы я размяла ему плечи. Я пошла на кухню, взяла нож и воткнула ему в сердце. Он спиной ко мне лежал и не видел…
        — Когда это было? В котором часу?
        — Я не помню.
        — Ну… Вечером, ночью, ранним утром?
        — Не помню.
        — Ладно… А почему ты его убила?
        — Не знаю… Не могу объяснить. Наверное, я себя в этот момент не помнила. Разве так не бывает, что человек вдруг выключается и не понимает, что делает?
        — Бывает. Но для убийства все равно мотив нужен, пусть и подсознательный. Скажи… А как он к тебе относился? Ты же с восьми лет под его опекой… Он обижал тебя, да? Нет, не то… Прости, но я не знаю, как главный вопрос задать. Может, ты сама мне все расскажешь, а, Таечка?
        Тая подняла на нее холодные глаза и будто отгородилась невидимой стеной. Отвернувшись, процедила тихо:
        — Я же призналась, чего вы от меня еще хотите.
        — Тая, пожалуйста, ответь мне! Это правда, что Рогов тебя?.. Что он с тобой?..
        Не отдавая себе отчета, Кира села рядом с девушкой, обняла ее за худенькие плечи. Тая вяло попыталась высвободиться, скорчив на лице болезненную гримасу, но Кира держала крепко.
        — Поверь, я вовсе не для протокола спрашиваю… Если честно, я вообще не знаю, как с тобой говорить на эту тему. Я боюсь, понимаешь? Когда умерла твоя мама, я должна была… Это было первое мое дело, и мне хотелось, чтобы все было правильно. Но, выходит, я ошиблась. Я накосячила, как тогда сказала моя мама. Я должна была понять. Глубже копнуть! Но у меня опыта не было, были одни амбиции. И мне страшно теперь. Я даже представить себе не могу, как буду с этим жить. Да что я о себе, господи! Тебе-то каково было, вот что самое страшное!
        Тая снова дернулась, пытаясь высвободиться из ее рук, и Кира замолчала на полуслове. Потом снова заговорила тихо:
        — Ладно, я поняла… Я не буду больше ни о чем спрашивать, хорошо. Только что мне делать с твоим признанием, а? Надо же что-то делать.
        — Ну, не мне вас учить, что надо делать,  — с горькой усмешкой произнесла Тая, отворачиваясь.  — Как ваша главная бумага называется? Протокол? Вот и пишите свой протокол… Такая-то гражданка призналась в совершенном убийстве. И мотивы, как выяснилось в ходе расследования, у нее были. Я так поняла, что вы в курсе этих мотивов, правильно? А если в курсе, то подробности ни к чему. Все хорошо, все сложилось, можете себя поздравить с успешным завершением дела. Дайте мне воды, а? Что-то в горле совсем пересохло, глотать больно.
        — А может, пойдем на кухню и чаю выпьем? Я бы с удовольствием. И бутербродец бы какой-нибудь зажевать не мешало, я сегодня не обедала. Пойдем, а? Там никого нет, Татьяна домой ушла.
        — А Клим?
        — Его тоже нет. Мы одни в доме.
        — Тогда лучше кофе… Сладкий и со сливками.
        — Ой, а я тоже люблю, чтоб сладкий и со сливками! Пойдем…
        Кофе пили молча, сидя напротив друг друга за барной стойкой. Тая в момент осушила свою кружку, вздохнула с тоской.
        — Еще хочешь?  — спросила Кира.
        — Да… Вы сидите, я сама налью.
        — А поесть? Смотри, какие я бутерброды сделала! С колбасой, сыром и помидором! Красота!
        — Так борщ есть… И отбивная на сковородке…
        — Да, это Татьяна для тебя оставила. Может, поешь?
        — Нет, я не хочу. А вы бы поели нормально.
        — Нет, я без тебя не буду.
        — Но я правда есть не хочу… Не смогу ничего проглотить. Кира Владимировна, а расскажите еще про мою маму.
        — Что тебе рассказать, Таечка? Даже не знаю… Я говорила уже  — мы вместе в школе учились. Настя была самая красивая девочка в классе. И бабушку твою я хорошо знала, она нас всегда пирожками с черемухой угощала.
        — Точно, черемуха! Правильно, во дворе у бабушки росла черемуха! И за забором тоже, целые заросли… А когда цвет облетал, будто снегом все покрывалось. Красиво… Он ведь меня тогда и увидел, когда я на черемуховом снегу прыгала, белое платье на мне было в красный горох… И красные туфли, и красные банты в косичках…
        — Кто увидел?
        — Филипп… У меня всегда эта картинка перед глазами стоит, крутится, как кинопленка. Даже сейчас вижу… Калитка открыта, по улице едет машина. Сначала мимо проехала, потом назад попятилась… А из машины вышел дядька, встал у калитки и на меня смотрит. Я испугалась, побежала в дом, к маме  — там, говорю, дядька незнакомый… А мама вышла во двор и вместо того, чтобы дядьку прогнать, начала с ним разговаривать. Долго разговаривала, смеялась… Потом домой пришла, меня по голове погладила и говорит: «Чего ты испугалась, дурочка, дядя хороший. Я с ним познакомилась, на ужин в кафе меня пригласил». И название кафе уточнила, будто я ей не поверю, а еще обещала, что пирожное мне принесет из кафе.
        Тая замолчала, опустила взгляд в чашку. Отпила глоток кофе и, грустно усмехнувшись, продолжила:
        — С тех пор мама как на крыльях летала, каждый вечер из дому пропадала. А бабушка ругалась, плакала даже. Она тогда уже не ходила, ноги болели. Сидела в кресле, в окно смотрела.
        — А почему бабушка ругалась? Ей Филипп не нравился?
        — Ну да. Говорила, что не пара он маме, что богатым нельзя доверять. А мама твердила одно свое как заведенная: «Счастья хочу, чтобы по-настоящему. И себе счастья хочу и дочке, чтобы в нищете не плюхаться». А бабушка ей в ответ: хватит, мол, в богатстве счастья искать, ничему тебя жизнь не учит! Много ты, говорит, в Москве его нашла? Пыталась уже, хватит.
        — А вы с мамой в Москве жили?
        — Ну да… Я там и родилась. Правда, я Москву плохо помню, только по ощущениям. Как-то все было неуютно и неприкаянно. Помню мамину подругу, тетю Женю. Красивая была, курила много. И меня почему-то не по имени называла, а просто «ребенок». «Запомни,  — говорила,  — ребенок, ты маму свою боготворить должна за то, что она такой подвиг совершила. Врачи ей не позволяли, а она тебя оставила и родила». Я тогда вообще не понимала, что это значит  — оставила… А мама смеялась, говорила: «Не пугай Тайку, это не мой подвиг, а врачей! Они меня с того света вытащили, не стали выбор делать между моей сердечной недостаточностью и Тайкой!»
        — Да, у твоей мамы было больное сердце… Я помню, ей операцию в восьмом классе делали. А в Москве мама чем занималась? В смысле, где работала?
        — Точно не могу сказать… Помню только, что мама с тетей Женей все время уходили и оставляли меня одну в квартире, и я боялась, плакала потихоньку. Наплачусь, свернусь клубочком и усну. Я думаю, работа у них была типичная для приезжих девушек  — древнейшая профессия. Но что я тогда могла понимать? Мама приходила, начинала меня обцеловывать, тоже плакала. Я отворачивалась, обижалась… А тетя Женя свое гнула: «Права не имеешь на мамку обижаться, ребенок! Скажи спасибо, что она тебя родила! Что решилась на тебя при такой жизни да с больным сердцем!» И знаете, Кира Владимировна… Так она мне это внушила, что я все время перед мамой вину чувствовала. И потом… Разве могла я ей сказать, что Филипп… Когда мы к нему переехали…
        — А вы сразу к нему переехали?
        — Нет, не сразу, а когда бабушка умерла. Да она и не собиралась умирать вроде, сидела в кресле перед окном, сидела… Мамы в тот вечер не было, я подошла к ней, спросила что-то, а она не отвечает… Я села на диван и стала ждать, когда мама придет. Страшно было…
        Тая цепко ухватила обеими ладошками кружку, но пить не стала. По выражению ее лица было заметно, с какой мукой она вглядывается в пережитое.
        — Потом бабушку хоронили… И Филипп на похоронах тоже был. И мама на него смотрела с благодарностью, потому что он денег на похороны дал. А после похорон она мне объявила: «После сорокового дня мы в дом к нему переезжаем, я замуж выхожу… Надеюсь, и тебя он полюбит, как родную дочь». Смешно, Кира Владимировна, правда? Как родную дочь…
        — Не смешно, Тая. Мама же не знала. И предположить не могла. Всякая женщина хочет замуж и хочет, чтобы дом свой был и чтобы ребенок ни в чем не нуждался. Это же понятно.
        — Ну да, понятно, я ж не спорю. Все было, как мама хотела. Дом большой, комнат много, наряды новые, жизнь тоже новая и прекрасная. И даже по дому ничего делать не надо  — для этого домработница есть. Меня в школу отвозят-привозят, и комната у меня удобная, на втором этаже, в отдельном отсеке. И кровать с пологом. За веревочку потянешь  — полог опустится, еще раз потянешь  — откроется. Мне так нравилось в этой кровати спать… Пока однажды ночью Филипп не пришел ко мне в комнату и не разбудил меня. Я так испугалась, что чуть не задохнулась от страха, когда он…
        — Тая, господи… У меня мороз по коже… Он что, изнасиловал тебя?! Восьмилетнюю?
        — Нет, нет… Этого не было, но… Кто его знает, лучше бы сразу изнасиловал. А так… Когда тебя трогают горячие дрожащие руки… Во всех местах, долго и подробно… А ты лежишь, и ничего не понимаешь, и боишься до ужаса. Нет, я не могу объяснить, вы все равно не поймете.
        — Ну почему же.
        — Нет, Кира Владимировна, не поймете. Я даже названия этому ужасу придумать не могу.
        — Это называется  — совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего лица, Тая.
        — Ну, это в ваших протоколах так называется, сухо и по-протокольному. А на самом деле… Это такое мерзкое ощущение страха и беспомощности. И стыда. Такого стыда, о котором нужно молчать, чтобы не обнаружить его, иначе… Иначе жить нельзя. Я ведь никогда и никому даже не пыталась рассказать об этом. Вам первой рассказываю.
        — А маме?..
        — А маме  — тем более. Перед мамой почему-то больше всего стыдно было. Она меня родила с больным сердцем, подвиг совершила, а я… Да нет, что вы, я не могла. Но знаете, все время втайне надеялась, что она как-то почувствует мои страдания, в глазах разглядит, что ли… Мне казалось, мое страдание живое и оно умеет кричать и звать на помощь. А потом стало казаться, что я с ним свыклась, что ему понравилось жить во мне… Бывает ведь, что человек всю жизнь живет и страдает. Иные для того и приходят в этот мир, чтобы страдать. И ничего, привыкают как-то.
        — Ну уж… Скажи еще, страданиями душа совершенствуется!
        — Да, если хотите. Только это не мой случай. У меня душа так и осталась несовершенной, трусливой и обиженной. На маму обиженной. Ну как, как она могла ничего не замечать? Почему в глазах моих ничего не увидела, материнским сердцем не почувствовала? Может, она меня просто не любила, а, Кира Владимировна?
        — Не знаю, что тебе ответить, Тая… У меня нет опыта материнства. Но я думаю, Насте и в голову не пришло о чем-то таком…
        — Да. Хорошее оправдание  — в голову не пришло. В одну голову почему-то приходит, другую обходит. Знаете, я иногда думаю, что неплохо бы ввести специальный документ на соответствие материнству, какой-нибудь государственный сертификат. А что? Наверняка несчастных детей стало бы меньше на этом свете. Не удалось получить сертификат, не прошла тесты-экзамены, значит, не смей беременеть!
        — Не обижайся на маму, Тая. Ее не вернешь, а твоя обида  — штука очень опасная. Если годами держать в душе обиду, она, как правило, перерастает в болезнь. В конце концов, мама тебе жизнь дала…
        — Ну, вы прямо как та московская тетя Женя! Лучше спросите, нужна ли мне такая жизнь?
        — Не буду я спрашивать. А обиду на маму постарайся как-то изжить, это очень важно. Понимаешь, мы все в этом смысле одинаковые, все до поры до времени храним в душах обиды на матерей… У кого большие обиды-камни, у кого мелочные обидки, как надоедливый мусор. Я тоже, знаешь, когда маленькая была, на маму обижалась, и еще как! Я ж без отца росла, а у мамы характер суровый был, она тогда следователем в убойном отделе работала. Весь день среди мужиков, к ночи придет домой злая, уставшая, сорвется на меня, накричит. И денег вечно не было, зарплата маленькая…
        — Ну, вы сравнили, Кира Владимировна! Одно дело  — на работе занята, а другое… Когда на работе занята, это понять можно, пусть кричит. Наоборот, пожалеть надо. А если ничем не занята? Когда мы к Филиппу переехали, мама же целыми днями ничего не делала, красивой жизнью наслаждалась. А потом сама увидела… Филипп ночью из моей комнаты выходил и с ней в дверях столкнулся. Ведь все ясно было как божий день! Я слышала, как она кричала, когда он ее в спальню по коридору тащил… Я тогда с надеждой уснула, что завтра все кончится наконец и мы с мамой уйдем из этого дома… Но ничего не кончилось. Она утром даже к завтраку не вышла. Филипп меня вместо школы в Отрадное увез, к тете Руфине. Я плакала всю дорогу… А потом…
        — Да, Таечка, я знаю. Потом тебе сказали, что мама умерла.
        — Да, от сердечного приступа. Скажите… А она правда умерла от сердечного приступа?
        — Ты уже спрашивала. Да, это правда. Экспертиза показала, что именно так. По крайней мере, не было других оснований, чтобы… Я тогда проводила дознание, но я ж не знала… Я даже предположить не могла… И не удосужилась поговорить с тобой, в чем теперь ужасно раскаиваюсь, как сама понимаешь.
        — Да бросьте, Кира Владимировна. Я бы вам все равно ничего не сказала. Никакая сила на свете не могла бы меня заставить вывернуть наизнанку свой стыд. Бросьте.
        — Но я бы психолога пригласила.
        — И что? Думаете, я бы психологу рассказала? Да я тогда вообще говорить не могла… Когда узнала, что мамы больше нет, сразу изнутри все заморозилось. Тем более Филипп не разрешил мне быть на похоронах и с мамой проститься. Сказал, что это для меня стресс. И что он теперь будет моим опекуном и что я у тети Руфины в Отрадном жить буду, а он будет меня навещать. Только мне уже все равно было. Нет, стыд и страх никуда не делись, но тоже будто заморозились. Я ж поняла, как он будет меня навещать…
        Тая опять усмехнулась, глянула Кире в глаза, будто проверяя, какое впечатление производит ее рассказ на собеседницу. И продолжила на той же насмешливой горькой ноте:
        — Нет, он часто не приезжал, только на праздники. На Новый год, на майские, на мой день рождения… Всегда с подарками, с улыбками, шутками… Добрый такой дядюшка, опекун и кормилец. А глаза все равно немного испуганные, немного виноватые. Несчастные какие-то изнутри, будто больные. Сажал меня на колени, осторожно так оглаживал, шептал на ухо  — девочка моя, любовь моя, жизнь моя… Единственное, что у меня есть… Потом руки становились горячими и дрожащими, и он прижимал меня к себе и начинал стонать, как раненый зверь. Было больно, но я терпела, боялась пошевелиться. Казалось, если пошевелюсь, он сомнет меня, как пластилиновую куклу. Потом вдруг отталкивал от себя, рычал в спину  — уходи, уходи в свою комнату…
        — А где в это время была тетя? Как ее?  — спросила Кира.
        — Тетя Руфина? Не знаю… Может, в соседней комнате…
        — Она что… Знала?
        — Хм… Интересный вопрос, конечно. Я вам больше скажу  — мало того, что знала, она относилась к этому вполне благосклонно. Могла, например, пофилософствовать со мной по-свойски, как с подружкой, вроде того: «Счастливая ты, Тайка, не понимаешь пока своего счастья… Всех бы так любили, как тебя Филипп любит! Вырастешь и поймешь, и оценишь. Как в раю жить будешь. Все только мечтают о такой любви, да не все ее получают, а у тебя, у соплюхи, уже готовая есть, и мечтать не надо».
        — Вот сволочь!  — в сердцах проговорила Кира, стукнув кулаком по столу.
        — Тетя Руфина сволочь?  — удивленно подняла бровь Тая.  — Не, что вы, не сволочь… Просто она устроена так. Вернее, настроена на уважение к деньгам, как музыкальный инструмент. А кто нынче деньгами счастье не меряет, скажите? Считается, если у человека есть деньги, ему все дозволено. Любая подлость, любой каприз.
        — Тая, это не так…
        — Ой, да бросьте, Кира Владимировна. Вы же взрослая женщина и не воспитательницей в детском саду работаете.
        — Лучше бы я работала воспитательницей…
        — Кто знает. Может, и лучше. Не буду спорить, я ведь на мир со своей колокольни смотрю, и взгляд у меня болезненно-искаженный, как вы успели понять. Вот у нас в классе, к примеру, девочка училась из неблагополучной семьи, ужасно неухоженная, плохо одетая, неуклюжая. Кто смеялся над ней, кто жалел, а я ей так страшно завидовала! Мне казалось, ее жизнь по сравнению с моей  — просто сказка, и я бы с удовольствием поменялась при возможности. А однажды так захотелось подойти к этой девочке и все рассказать! Но не смогла. Поняла, что стыд не пересилю. Да и подумала потом… Ведь даже эта девочка, голодная, неухоженная и всеми презираемая, на ступеньку выше меня стоит. Да что там на ступеньку  — вообще вне пределов досягаемости. Разве можно сравнить то, что со мной происходит, с такой маленькой бедой, как пьющие родители и отсутствие новых колготок? Да пусть они пьют на здоровье… И без колготок можно ходить, с голыми ногами. Зато ты человек в полном смысле этого слова, а не кукла пластилиновая для мерзости. Ну, вы меня понимаете…
        Кира чуть мотнула головой и вдруг ощутила, как вспыхнула в затылке боль и начала пульсировать, словно ритмическое сопровождение к Таиному рассказу. Каждое слово  — раскаленный удар… Но не попросишь ведь Таю замолчать. Надо слушать, надо падать вместе с ней с ее колокольни.
        — …А однажды мне сон приснился, странный такой… Вы что-нибудь в снах понимаете, Кира Владимировна?
        — Нет… Но все равно расскажи.
        — Ага… Значит, снится мне поле, ровная черная земля. Иду я по ней и вдруг вижу яму. А в ней стул. И будто мне на этот стул надо обязательно сесть… Ну, сажусь. И вдруг  — бац!  — он проваливается вместе со мной в землю! Только моя голова снаружи торчит! Я начинаю кричать, звать на помощь, а он от моего голоса еще глубже проваливается… Я снова кричу  — и еще глубже… И я там, во сне, понимаю, что кричать и звать на помощь больше не надо. Все равно никто не придет, а в землю совсем провалишься, до конца. И такую я ощутила безысходность!.. Проснулась и ходила несколько дней, как слепая и глухая… Помню, меня физичка даже с урока домой отпустила. У тебя, говорит, грипп начинается, вид больной. Еще весь класс заразишь.
        — А в школе ты как училась?
        — В смысле оценок, что ли? Да нормально, я не старалась особо. А зачем? Филипп сказал, чтобы я ни о каком высшем образовании даже не думала, что мы поженимся и уедем в другую страну… Что он весь мир бросит к моим ногам.
        — А учителя… Они что, не пытались твоей жизнью интересоваться? Ведь был же у тебя классный руководитель?..
        — Ой, ну вы и впрямь наивная, Кира Владимировна! Ну сами подумайте  — оно им надо? Правда, привязалась однажды ко мне школьная психологиня… Смешная такая тетка! Сразу было заметно, что она о себе думает  — ах, мол, какая я умная и догадливая… Сейчас разложу душонку этой девчонки по частям, обследую, обнюхаю. Ага, щас. Я прям разбежалась и рассказала бы ей все, ага. Да разве я бы смогла? Я к тому времени уже стопудово была уверена, что, если со мной это произошло, значит, так тому и быть. Значит, со мной так можно. С другими нельзя, а со мной можно. Я одна такая, сильно «счастливая», если с теткиной колокольни смотреть. Наверное, прокаженный так же может себе внушить, что он судьбой избранный… Какой тут, к черту, психолог?!
        — Значит, и психолог ничего не увидела?
        — Не знаю, может, и увидела. По крайней мере, до слез меня довела. Всю болячку внутри расшевелила… Еще и тетя Руфина увидела, что у меня глаза на мокром месте. То да се, расспрашивать начала… Испугалась, в школу побежала. Уж не знаю, о чем она с этой психологиней говорила, да только та от меня отвязалась, вообще замечать перестала, будто я пустое место. Думаю, тетя Руфина ей денег дала. Наверное, ее Филипп так проинструктировал  — если что, сразу деньги давай.
        — Тая, я не поняла… Почему ты считала, что именно с тобой это… это можно? Откуда взялась подобная уверенность?
        — Ну, вы такие вопросы задаете… Вы что-нибудь про психологию жертвы слышали? Вот я и есть  — та самая жертва. Перепуганная, безвольная и ущербная. Как в детстве пережила душевный паралич, так и все… Когда Филипп меня первый раз руками обтрогал… Да он и глазами умел так же трогать. Я столько времени несла в себе этот ужас, упакованный в коробочку! А коробочка эта, как сейф бронированный. Только у меня код от замка был, только я одна имела право туда заглядывать. А другие  — нет. Мне и в голову такое не приходило  — открыть содержимое сейфа на обозрение. Я там свою личную мерзость хранила… Как в сказке  — царь Кощей над златом чахнет… Вот и я чахла потихоньку.
        — А сейчас?
        — Что  — сейчас?  — удивленно переспросила Тая.
        — Почему сейчас мне открыла?
        — Ой, ну что вы, Кира Владимировна… Да я же… Да я хоть что сейчас открою, как вы не понимаете! Любые коды и замки, ради бога… Да я хоть что с собой сделаю, только отпустите Тараса!
        — Что ж, понятно…  — вяло улыбнулась Кира, качнув головой.
        — Что, что вам понятно? Ничего вам не понятно! Отпустите его, а?
        Тая сложила ладони у подбородка, посмотрела на Киру с мольбой. Бровки у нее были совсем детские, белесые, выжженные солнцем. И глаза, как у раненого олененка.
        — Он не виноват, Кира Владимировна… Это я Филиппа убила… Ну, вы же поняли, какие у меня были мотивы. Целая куча мотивов! Если надо, я все до конца могу рассказать! Ну, как это было… Когда он меня в первый раз…
        — Не надо…
        Но, видимо, Тая ее не услышала. Она продолжила говорить, захлебываясь словами, по-прежнему держа ладони у подбородка.
        — Мне было двенадцать, когда все произошло… В мой день рождения. Он приехал, шикарный праздник устроил, подарков навез. Кольцо с большим бриллиантом, сережки, диадему… И я все поняла. Мне даже страшно не было. Даже жалко его немного было. Он все время повторял, что любит меня, что умрет без меня. Чтобы я его пожалела и перестала мучить… Как будто от меня что-то зависело. Двенадцать лет! Наверное, и у взрослой тетеньки крыша поедет… Ну, в общем… Надеюсь, вы не хотите совсем уж интимных подробностей?
        — Нет, не хочу… Таечка, девочка, тебе и впрямь к хорошему психологу надо.
        — Тогда уж лучше к психиатру. А вы испугались, да? Я на сумасшедшую похожа? У вас в тюрьме есть психиатр?
        — Да в какой тюрьме?
        — А вы что, меня не арестуете?
        — Нет. Говорю же  — тебя врачу нужно показать.
        — Да сейчас-то зачем! Сейчас я уже взрослая, совершеннолетняя. Еще два дня  — и замуж бы вышла под жарким солнцем Испании! Вы были когда-нибудь в Испании, Кира Владимировна?
        — Была…
        — И как там?
        Глаза у Таи вспыхнули нездоровым блеском и тут же угасли, и вся она сникла и проговорила тихо:
        — Ой, что-то мне плохо… Голова закружилась… Можно я лягу, Кира Владимировна?
        — Конечно… Пойдем я тебя отведу.
        — Я сама…
        — Хорошо, сама так сама.
        Тая с трудом поднялась по ступенькам, добрела до спальни. Кира шла сзади, страхуя каждый ее шаг. Все ей казалось, что Тая вот-вот упадет.
        В спальне Тая упала на кровать, и Кира накрыла ее одеялом, подоткнула со всех сторон.
        — Так спать хочу, не могу… Простите меня, пожалуйста, Кира Владимировна, едва слышно бормотала Тая, все еще дрожа под одеялом.  — Вы только отпустите Тараса, пожалуйста. Скажите ему, если увидите. Скажите…
        — Что ему сказать, Таечка? Что?
        — Не знаю я… Скажите ему спасибо. Потому что он такой. Он так на меня смотрел… Хорошо смотрел, понимаете? Будто я такая, как все… Он сказал, что знает про меня и Филиппа, и все равно смотрел, будто я такая, как все.
        — Хорошо, я все ему передам. А ты спи, Таечка. Тебе надо поспать. И никуда не уходи из дома.
        — Куда я пойду? Мне некуда идти… Только в тюрьму… Почему вы не забрали меня в тюрьму? Отпустите Тараса.
        Кира вдруг подумала, вслушиваясь в ее бессвязное бормотание: а ведь и впрямь девчонке пойти некуда. И проговорила быстро, склонившись к ее лицу:
        — Тая, ты можешь жить у меня… Мы с мамой вдвоем, у нас квартира трехкомнатная, места всем хватит.
        — Какая вы добрая, Кира Владимировна… Не надо… Но все равно спасибо. Кстати, а где дом моей бабушки? Я так и не нашла.
        — Ладно, я тебе потом покажу. Спи… Я входную дверь сама закрою. А ключи с собой возьму. У Татьяны ключи есть?
        — Да есть…
        — До завтра, Тая.
        Тая ничего не ответила. А Кира тихо вышла, прикрыв за собой дверь спальни.

* * *
        На улице мягко светило солнце, обещая скорую прохладу сумерек. В лесу заполошно кричала какая-то птица, налетевший ветер принес терпкие запахи разнотравья, дождя и грибов. Кира глянула на часы  — ого… Восемь уже.
        Она медленно спустилась с крыльца, постояла в раздумье. Такси вызывать не хотелось. И дежурного Славу тоже не хотелось обременять просьбами.
        Отчего ж не пройтись пешочком до трассы? Подышать свежим лесным воздухом, освежить голову… Хотя о какой свежести в голове может идти речь  — после такого разговора. Ни в голове, ни в душе, ни в сердце нет свежести, а есть ощущение гнилого тумана вперемешку с муками совести.
        В лесу было прохладно и тихо. Кира сошла с дороги, пошла рядом по обочине, отодвигая ладонью буйно разросшиеся зонтики купыря. Подумала вдруг  — сто лет в лесу не была… Хорошо как. Тихо. Спокойно. Заходящее солнце сверкает меж стволов, дразнится, словно приглашает пойти туда, в лесную глубь. А что  — и пойти бы… Идти себе, идти, ни о чем не думать… В самом деле, живет же кто-то именно так! И она бы могла, если бы выбрала себе другую профессию. Поступила бы, к примеру, после школы в лесотехнический институт, а не брала бы штурмом юридический целых четыре года. Теперь бы гуляла по лесам и полям с удовольствием, а не копалась бы в чужой мерзости. Хотя «копаться»  — это ладно, это еще полбеды. Но что дальше с этой закоренелой мерзостью делать, как девчонке помочь?
        Кира услышала шум проходящих машин  — значит, трасса уже недалеко. Не хотелось уходить из леса. Да и в голове так ничего и не прояснилось, а наоборот, мысли понеслись не в ту сторону.
        Надо еще погулять, подумать, решила она. А еще лучше  — посидеть. Вон там, на упавшем стволе.
        Посиди, подумай, следователь Стрижак. Можешь ноги вытянуть, плечи расслабить и опустить. И что же мы с тобой имеем, следователь Стрижак? А ничего мы не имеем определенного. Ни объективной стороны дела у тебя нет, ни субъективной. Вообще ничего нет, получается, кроме ощущения стыда перед этой девочкой. Плохим ты дознавателем была десять лет назад, теперь ты плохой следователь, вот и все, что мы с тобой имеем. И потому тебе из лесу не хочется уходить, и потому думаешь о чем угодно, только не о том, о чем полагается думать нормальному следователю. Получается, как в том анекдоте про пожарного… Мол, хорошая у меня работа  — сижу весь день в дежурке, чай пью, телевизор смотрю. Но как, блин, пожар, так хоть увольняйся…
        Она просидела до сумерек, глядя в траву, где происходила тихая и беззаботная лесная жизнь. Божья коровка лезла вверх по жесткому стеблю тимофеевки, падала на землю и снова начинала свое упорное восхождение. Маленькая птаха вилась над головой, щебетала истово. Наверное, у нее где-то неподалеку было гнездо. Из леса потянуло прохладой…
        Надо было вставать, надо было идти на дорогу, ловить машину. Надо было исполнять свои обязанности и принимать решения, определяться с объективной и субъективной стороной дела. То есть жить и работать дальше. Но как?.. Как?
        До города Кира добралась быстро, случайный водитель расщедрился хорошим настроением и подбросил до самого подъезда дома. Открыла своим ключом дверь, вдохнула в себя вкусные запахи, идущие из кухни. Значит, мама дома… А жаль. Осталась бы лучше у подруги на даче, как планировала утром.
        — Ты чего такая опрокинутая, лица на тебе нет? Устала?  — выглянула мама из кухни.  — Сейчас я тебя кормить буду. Наталья мне с собой всяких вкусностей насовала, еле отбилась…
        — А чего ты у нее на даче не осталась, мам? Ты ж собиралась…
        — Не знаю… Не захотелось почему-то. Тем более у нее родственники приехали, надо всех спать укладывать… Домик небольшой, чего мы, как сельди в бочке?
        — Понятно…
        — А что, я тебе мешаю? Может, свидание сорвала? Так ты скажи, я мигом куда-нибудь исчезну.
        — Мам, ну какое свидание?.. У тебя все мысли в последнее время только об одном.
        — Об одном, о тебе одном сердце мое тоскует…  — запела мама фальшиво оперным голосом, смешно выпучивая глаза и подрагивая головой. Потом вздохнула, вяло махнув рукой:  — Ладно, иди мой руки… Вижу, не до шуток тебе. Сначала поужинаешь, потом расскажешь.
        Стол и впрямь ломился от вкусностей, но Кире есть не хотелось. Мама сидела напротив, смотрела, как она лениво расковыряла голубец, как с трудом отправила в рот маленький ломтик розовой лососины.
        — Кирюшка… Ты не заболела часом, а? Вроде отсутствием аппетита никогда не страдала. Я думала, ты в момент все Натальины гостинцы сметешь!
        Кира положила вилку, опустила глаза. Потом неожиданно для себя шмыгнула носом, проговорила через подступающую слезу:
        — Мам… Почему ты в свое время не запретила мне лезть в эту профессию, а? Почему не отговорила? Надо было меня ремнем привязать и не пускать.
        — Ага, тебе запретишь, тебя привяжешь! Характерец еще тот, ага! Да что случилось, Кирюшка? Откуда такой раздрызг?
        — Я плохой следователь, мама, вот в чем дело.
        — Это ты сама о себе такие выводы сделала или кто другой помог?
        — Нет, я сама.
        — Ну и зря. Никогда не стоит саму себя ругать, другие это и без тебя сделают. Успокойся, ты не самый плохой следователь.
        — Плохой и не самый плохой  — это одно и то же, мам.
        — Ладно, не придирайся к словам. Расскажи лучше, что случилось. И давай по порядку, не торопись! Нам торопиться некуда.
        — Ну что ж, если по порядку, если не торопиться… Ты помнишь мое первое дознание, мам? Когда Настя Ковалева умерла? Ты еще сказала, что я с этим дознанием накосячила и хотела к Павлу Петровичу пойти, а я тебе не дала… Помнишь?
        — Ну помню, допустим… И что?
        — А то, что ты была права, мама. Накосячила я. Жизнь человеческую сломала.
        Кира снова сглотнула слезный комок, уставилась в тарелку с растерзанным голубцом. И услышала, как мама проговорила тихо, но твердо:
        — Рассказывай… И перестань реветь, смотреть тошно. Тоже мне, кисейная барышня перезрелого возраста нашлась. Утри сопли и рассказывай!
        Мамин окрик подействовал на Киру отрезвляюще и буквально. Кира протянула руку, схватила салфетку, быстро вытерла слезы. Вздохнула, начала рассказывать. И сама не заметила, как рассказ перетек в профессиональный доклад, не допускающий лишних эмоций, как сухо ложатся в канву доклада имеющиеся факты, как вырисовывается мало-помалу, черт бы ее побрал, та самая объективная сторона дела.
        Мама слушала не перебивая. Лишь иногда лицо ее отражало внутреннюю оценку рассказа дочери. То брезгливость на нем появлялась, то гнев праведный, то удивление. Когда Кира добралась до того момента, как к ней в кабинет пришла чета Марычевых, мама дернула недовольно уголком рта, что, скорее всего, означало  — ну и дура твоя Светка, хабалкой была, хабалкой и осталась.
        Наконец Кира закончила и, выставив перед собой ладони, спросила нетерпеливо:
        — Ну и как ты думаешь? Могла эта девочка убить Рогова или нет? Вот что у нас получается? Он позвал ее шею размять, а она вместо этого пошла на кухню, взяла нож и воткнула ему со спины прямо в сердце? Вот скажи, возможно такое в данном случае?
        — Ну, если спонтанно, почему бы и нет… И такое бывает,  — задумчиво произнесла мама, глядя поверх Кириной головы.  — Но в данном конкретном случае  — нет. Ну сама подумай… Девушка  — жертва, смирившаяся со своей долей, принявшая ее за норму. Нет, она не могла убить…
        — Почему, мам? А может, это подсознательный неконтролируемый протест?
        — Да какое там, что ты…  — махнула рукой мама,  — нет, Кира, нет… У таких детей не бывает даже попыток к сопротивлению. Никаких не бывает, ни сознательных, ни подсознательных.
        — Она уже не ребенок, мам…
        — Она всегда будет ребенком, к сожалению. Хотя… Тут уж от многих факторов будет зависеть. Может, ей повезет. Может, кто и поможет повзрослеть и выздороветь.
        — А знаешь, она и сама про себя все понимает и говорит примерно так же, как ты,  — про отсутствие попытки к сопротивлению. Она умная девочка.
        — Вот знаешь, Кирка, я селезенкой чую  — тут что-то не то! Давно у меня селезенка не шевелилась! Дай мне подумать, Кирка. Значит, они знали и молчали тогда, десять лет назад. Никому не сказали про это. Почему, интересно?..
        — А ты меня предупреждала тогда, мам… Десять лет назад, помнишь? Еще удивлялась, почему Рогов так стремится опеку оформить.
        — Да ну тебя, Кирка! Опять себя розгами сечь начинаешь, как малахольная. Ты следователь! А ошибки у всех бывают!
        — Ошибки ошибкам рознь. Иногда они имеют цену человеческой жизни.
        — Прекрати фразами бросаться, фальшиво звучит. Все равно у нас в доме пепла нет, голову посыпать нечем. Но если имеешь такое неотвратимое желание, сходи к соседу дяде Коле, он курящий. Возьмешь его пепельницу, опрокинешь себе на голову. Глядишь, и легче станет.
        — Добрая ты у меня, мама… Добрая и ужасно тактичная.
        — А то… Повезло тебе с матерью, что еще скажешь, как не бог в помощь. Ладно, хватит воду в ступе толочь, давай делом займемся.
        — Что ж, давай.
        — Вот не нравится мне здесь все, Кирюшка, от начала и до конца не нравится. Что-то главное ускользает… Накосячила ты, не все факты собрала, не все детали увидела.
        — Да мне самой не нравится, мам… Как-то я сразу на эмоции повелась, растерялась, наверное.
        — И признание Севки Марычева весьма глупо выглядит. Но с Севкой все понятно  — он сына покрывает. А вот девочка… Почему она так упорно себя оговаривает, а? Тоже этого мальчика, Севкиного сына, прикрывает? Может, влюбиться успела? У них, у молодых, все нынче на раз-два… Ты этого Тараса допрашивала?
        — Нет еще. Я не успела. Завтра утром допрошу. Пусть лучше в кутузке ночь проведет, чем с Климом будет счеты сводить.
        — А когда смерть наступила?
        — Мам… Я ж тебе рассказала про Павла Петровича и Степаненко, нет у меня заключения патологоанатома…
        — А, ну да. Пофигист твой Павел Петрович, если культурно выразиться. Можно и некультурно, да ладно. И Степаненко той же проблемой страдает, но с ним-то как раз все понятно, он пьющий. А вот Паша меня разочаровал… Скажу ему при случае.
        — Сдашь меня, да? Я ж ему обещала, что про Степаненко никому не расскажу.
        — А ты не путай часы с трусами и божий дар с яичницей! В некоторых моментах нельзя быть уступчивой, Кирка! Чтобы потом голову пеплом посыпать не пришлось! В нашем деле занудная дотошность и вредность дороже уступчивости! Конечно, это приятно, когда тебя «своим парнем» считают, а с другой стороны…
        — Ладно, я поняла… Я учту, мам.
        — Вот и учти! Фу, с толку меня сбила… Что-то я уточнить хотела… А, вот что! Домработницу ты допросила?
        — Да, конечно.
        — И что?
        — Да ничего особенного. Зашла, увидела хозяина с ножом в спине, визг подняла, тут как раз охранник приехал, полицию вызвал.
        — А кто у Рогова нынче в прислугах?
        — Некая Татьяна Воскобойникова. Но в тот день, накануне убийства, в доме ее мать была… Она иногда Татьяну подменяет, это у них в порядке вещей.
        — А матушку ты допросила?
        — Нет… Ее сегодня не было в городе, завтра допрошу.
        — Понятно… Значит, аккурат накануне и подменила. Слушай, Кирка, а тогда, десять лет назад, кого ты допрашивала? Матушку этой Татьяны?
        — Да… Выходит, что так. Да, точно…
        — Значит, старшая Воскобойникова свою должность дочке передала? Династия у них, выходит. А давай-ка мы все подробности про эту династию вызнаем. А что, совсем не помешает… Иди, зови Раису Никитичну, сарафанное радио будем слушать!
        — Ой, мам…
        — Наша Раиса  — кладезь информации, она все про всех знает! Даже то знает, чего сам человек про себя не знает! И всегда в точку попадает, точнее, чем в Википедии! Зови, зови… Или подожди, я ей сама сейчас позвоню.
        Соседка Раиса Никитична была и впрямь уникальной личностью, имя которой было  — Главная Сплетница Города. Такая Главная Сплетница непременно найдется в любом небольшом городке, и нет в том городке человека, о котором не знала бы она всю его подноготную. Причем «подноготная» ни на один грамм не являлась плодом больного воображения или женской зависти, а была вполне себе полноценной подноготной, со всеми интересными подробностями частной и, казалось бы, от общества скрываемой личной жизни.
        Раиса Никитична и внешне выглядела весьма колоритно, с покушениями на моложавость и давно утерянную по причине солидного возраста сексапильность. Носила балетки с бантиками, узкие брючки и кофточки-разлетайки, полагая, видимо, что удачно скрывает от любопытного глаза пухлый пенсионерский живот. И манерцы у нее были живенькие, бойкие, выработанные тем самым устремлением к моложавости, и глаза блестели жадным до любой информации любопытством. Оставалось только удивляться, в какие закрома памяти проваливается та информация, чтобы в нужный момент выскочить наружу по мере надобности. Видимо, природа так устроена, и каждому индивиду выдает определенное количество памятных файлов согласно его уникальности, хоть и нелепой на первый взгляд.
        Кира не любила Раису Никитичну. Нет, здоровалась, конечно, когда сталкивалась лоб в лоб, но всегда пулей пролетала мимо, не останавливаясь и не утруждая себя парой добрососедских дежурных вопросов о погоде и самочувствии.
        — …Да, Раечка, ждем… Сейчас тебе Кира дверь откроет,  — ласково ворковала в телефонную трубку мама, показывая Кире глазами, чтобы та шла в прихожую.  — Она идет уже, ага…
        Кира с коротким вздохом поднялась со стула, поплелась в коридор. Далась маме эта Главная Сплетница. Что она, ее сплетни потом протоколом оформлять будет? И что она такое может сообщить, чтобы…
        Ее недовольные мысли оборвал нетерпеливый звонок в дверь. Явилась уже. Не запылилась.
        — Ой, Кирочка, здравствуй, здравствуй,  — вплыла в открытую дверь Раиса Никитична.  — Как ты поправилась, боже мой! Это катастрофа, Кирочка! Тебе срочно надо садиться на гречневую диету! Ты видела Елену Степановну из третьего подъезда, какая она стала? Была корова коровой, а сейчас любо-дорого посмотреть! Глаз отдыхает! Не женщина, а газель! Горная серна!
        — Я не хочу быть ни газелью, ни горной серной, Раиса Никитична. Мне и так хорошо.
        — Ты не права, Кирочка! Ты сначала посмотри на Елену Степановну, потом выводы делай! Кстати, это я ей посоветовала гречневую диету… А мне о ней рассказала Тамара Степановна из нашей управляющей компании, когда я к ней ходила разбираться по завышенному тарифу в квитанции. А ей посоветовала…
        — Рая! Раечка!  — прилетел в прихожую из кухни спасительный мамин голос.  — Идите сюда, девочки, что вы в коридоре застряли! Чайник уже вскипел!
        — Идем, Валюша, идем,  — пропела Раиса Никитична, подмигнула Кире и поплыла на кухню.  — А можно узнать, по какому случаю у вас чаепитие с гостями?
        — Да просто так, Раечка. Решили пригласить по-соседски. Видишь, сколько вкусностей пропадает, надо же кому-то съесть!
        — А чего ж пропадает?  — прищурила любопытный взгляд женщина, быстро оглядывая стол.
        — Ну, так… Пропадает, и все,  — пожала плечами мама.
        — А, я поняла, Валюша!  — вскинулась Раиса Никитична и улыбнулась победно, будто разрешила сложную головоломку.  — И правда, как я сразу не догадалась! Это у тебя с юбилейного стола вкусности-то! У Натальи же юбилей был, у подружки твоей?
        — Все-то ты знаешь, Раечка.
        — Да уж, Валечка, что есть, то есть. А чего не знаю, то сама вычислю. От меня ничего не скроешь, как ни старайся.
        — Да я и не стараюсь, Раечка. Догадливая ты моя, кладезь мой бесценный. И что бы я без тебя делала в свое время? Про кого у тебя ни спросишь  — все знаешь! Кто с кем поссорился, кто кому изменяет, кто чего с места работы подворовывает.
        — Да уж, Валечка, помогала тебе, как могла, ни разу не отказала. И все, заметь, от чистого сердца, от доброй души. Хотя, я слышала, за границей тому, кто с информацией полиции помогает, деньги платят. И даже в штат берут. А я ж бесплатно, на добрых началах. Слушай, Валечка, а может, и у нас нынче такие штатные должности ввели, а я не знаю?
        — Нет, не ввели. Если бы ввели, ты была бы первая и безоговорочная претендентка.
        — Жаль… Мне бы к пенсии прибавка не помешала, нынче же все дорого стало, в магазин страшно зайти. Но если вдруг должность такую введут… Уж не забывай про меня, Валечка. И ты, Кирочка, не забывай. Знаешь, сколько я твоей мамке преступлений помогла раскрыть? У-у-у, если вспомнить… Правда, Валечка?
        — Да, Раечка, без тебя я никак бы не справилась, конечно.
        Раиса Никитична напряглась, уловив в тоне собеседницы ироничную нотку, и уточнила на всякий случай:
        — Это ты что сейчас, насмехаешься, что ли?
        — Да бог с тобой, Раечка… Ни в одном глазу… Наоборот, радуюсь, что так удачно звезды сошлись и что мы с тобой всю жизнь бок о бок живем. И за информацией далеко ходить не надо.
        — И снова насмехаешься! Меня ведь не обманешь, Валюша, я на такие дела чуткая! А ты, чем насмешки строить, лучше бы о Кириной судьбе задумалась, ей-богу. Надо же, девка до сей поры не замужем. Дождалась, когда перестарком станет! Где ж твои глаза были, где ж твоя забота материнская потерялась?
        — И не говори, Рая…  — вполне искренне вздохнула мама, стараясь не замечать Кириного возмущенного выражения на лице.
        — Хотя, если мозгой напрячься, Валюшечка…  — тоже зыркнув на Киру, интимно потянулась к маме Раиса, чуть не опрокинув на колени чашку с чаем.  — Если вплотную, так сказать, вопросом заняться… Есть у меня одна идейка.
        — Я вам не мешаю? Может, мне уйти пока?  — раздраженно спросила Кира, и женщины повернулись к ней одновременно. У мамы на лице была написана просьба «не возникать и потерпеть немного», Раиса Никитична спрятала свое отношение к ее раздражению за вежливой улыбкой.
        Выждав паузу, Раиса Никитична снова развернулась к маме, заговорила деловито:
        — Значит, так, Валюш… Меня вчера одна знакомая на юбилей пригласила. Ну, ты знаешь ее, это Катя, она двоюродная сестра Люси Парамоновой, которая у Нины Алексеевой по молодости мужа увела, помнишь? А Нина ей за это космы выдергала, чуть на тот свет не отправила. Да как же ты не помнишь, если сама Люсиным заявлением занималась! У них же тогда почти до смертоубийства дело дошло.
        — Хорошо, хорошо, Рая. Потом вспомню. Давай пока ближе к сути. Ты вроде с юбилея начала, Рая.
        — А, ну да… Так вот… На Катин юбилей племяш ее должен приехать, он из области, хороший парень, не курящий, не пьющий. В том смысле, до безобразия не пьющий. Так, после работы пивком побалуется, это не страшно. Нынче все мужики такие  — придут с работы, усядутся перед телевизором да пиво пьют. А что делать? Какие уж есть. Лучше синица в руках, чем журавль в небе, лучше пусть пиво пьет да дома сидит, чем по бабам бегает. Не красавец, конечно, но с лица воду не пить! Правда, лысоват немного.
        — Немного  — это как?  — едва сдерживая нервный смех, тихо спросила Кира.
        — А ты не смейся, Кирочка, не смейся! Так ведь и просмеешься, и жизни семейной на зуб не испробуешь! А парень и впрямь хороший, я тебе плохого не сосватаю… Он женат был, а теперь вдовый, ребеночка один воспитывает. Я фотокарточку видела, вполне себе интересный.
        — Кто интересный? Ребеночек?
        — Да не… Племяш интересный. А про ребеночка ничего не скажу, не видела. Но я узнаю на днях, проблемы нет. Вот, Валюш… Поняла теперь, к чему я клоню? Может, мне поговорить с Катей, пусть Киру на юбилей позовет?
        — Раиса Никитична, прекратите балаган, пожалуйста,  — тихо процедила сквозь зубы Кира.  — Я больше слышать этого не могу.
        — Чего это? Не пойдешь на юбилей, что ли?  — досадливо протянула Раиса Никитична, разворачиваясь лицом к Кире.  — Ну что ж, я могу понять… Неудобно тебе… А мы тогда, знаешь, вот что сделаем! Мы тогда на юбилее этому племяшу драку с мордобоем организуем! Чтобы все честь по чести, чтобы наряд вызвали, всех участвующих в полицию увезли. А ты бы, Кирочка, его вроде как из беды вызволила. Потом бы он к тебе с цветами да благодарностями… Ну и поглядела бы на него, глазом примерилась… А? Как тебе мой план? Подходит?
        Кира не удержалась, расхохоталась от души, стараясь не глядеть в мамино лицо. Хотя мама и сама с трудом выдерживала на лице положенную печать укоризны  — так ей хотелось рассмеяться следом за дочерью.
        А Раиса Никитична обиделась. Поджала губки, произнесла сухо:
        — Да как хочешь, конечно, Кирочка… Я же от души предложила. На нет и суда нет, пойду я тогда.
        — Рая! Погоди, Рая,  — вовремя ухватила ее за локоток мама, усадила обратно на стул, прошептала на ухо:  — Давай потом с тобой этот вопрос обговорим… Приватно, так сказать.
        — Нет, а чего она смеется, Валюша? Ей плакать надо, а она смеется! Ее сверстницы, вон, уж по второму ребенку за материнский капитал народили, а эта ходит по одному маршруту, как троллейбус. Из дома на работу, с работы домой. Туда-сюда каждый день, туда-сюда. Так и дождется, что скоро конечную остановку объявят. Сорок лет, дальше ходу нет. Все, милая, приехали.
        Кира давно уже не смеялась, глядела на Раису Никитичну грустно. В общем и целом эта тетка права, смейся или сердись, а все равно права. Но разве от этого легче, когда одно знание о себе прилепляется к другому знанию? Когда и в профессии не состоялась, и в личной жизни.
        — Хочешь еще чаю, Рая?  — оборвала мама гневный монолог соседки, глянув Кире в лицо.  — Давай чашку, я налью. Ты еще вот этот пирог не пробовала.
        — Да знаю я этот пирог. У меня он лучше получается.
        — По особому рецепту печешь, что ли? Сейчас ведь женщины разучились пироги печь. А в богатых домах, я слышала, это теперь модно  — русскую кухню возрождать. Некоторые своих домработниц даже на специальные курсы посылают. У Натальи одна знакомая ездила на такие курсы… Татьяна Воскобойникова… Может, слышала?
        — Танька-то? Знаю я Таньку Воскобойникову… А с какого боку твоя Наталья с ней знакома?
        — Да не знаю… Знакома, и все.
        — Да вроде не должна…  — с сомнением сказала Раиса Никитична.
        — Ну, это неважно, Раечка. А ты сама… Давно эту Воскобойникову знаешь?
        — Ой, давно… Она ж бывшая проститутка, в большом городе работала, не помню в каком. Тогда еще не шибко про такие дела в телевизоре говорили, все шито-крыто было. Мол, нет у нас в стране такого явления и быть не может. Мол, только на загнивающем Западе. А Танька Воскобойникова работала проституткой за здорово живешь и плевала на то, что в телевизоре говорят.
        — Ну, так уж и проституткой. Скажешь тоже,  — недоверчиво протянула мама, быстро глянув на Киру.
        — Я что, сама себя не уважаю, чтобы такое про человека придумать?  — фыркнула Раиса Никитична, дернув плечом.  — Если я говорю, значит, так и есть! Разве я тебя обманула хоть раз, Валюша? Сказала о ком-то неправду? Оклеветала кого? Ну, вспомни!
        — Нет, Раечка, не было такого, не было. Не обижайся, что ты.
        — Да я не обижаюсь. Ну, была Танька Воскобойникова проституткой, что здесь такого. Надо же кому-то и проститутками быть, любое место пустым не бывает. А только… Насчет занятия  — это ее личное дело, конечно, кто спорит… Но ребеночка при таком занятии зря родила. Больной ребеночек-то получился. Вот она матери его и подбросила, а сама снова уехала. Надолго уехала, будто забыла и про сыночка, и про мать. Сволочь, конечно, что скажешь. Мария ее тогда вроде как прокляла, но точно не знаю.
        — Мария?
        — Ну да, Мария Воскобойникова, Танькина мать. Уж как она полюбила этого мальчишечку, уж как над ним тряслась. Назвала Сереженькой, в честь мужа покойного. Говорят, хороший у нее муж был… У моей знакомой был брат двоюродный, так он знавал его. А еще этот брат…
        — Рая, а что Мария? Так и жила с внуком?
        — Ну да, куда ей деваться? Говорю же, тряслась над ним, как могла. К Рогову домработницей пошла, чтобы денег заработать на лекарства да на хорошее питание мальчику. Но трясись не трясись, если уж сердце больное. Тут ни лекарства, ни питание роли не играют. Врачи говорили, все равно умрет, и пяти лет не протянет, если какую-то мудреную операцию не сделать. А наши врачи такие операции не делают, и хоть плачь, хоть волосы на себе рви… Но Мария все равно из кожи вон вылезла, а внука спасла! Операцию ему аж в самой Германии делали, она Сереженьку сама туда и свезла.
        — Да ты что? Это на какие же деньги? Неужели Татьяна своим занятием на операцию для сына заработала? Это же очень дорого, насколько я знаю,  — задумчиво прокомментировала мама.
        Раиса Никитична глянула на нее насмешливо, подняла криво подрисованные бровки:
        — Ну да, скажешь тоже. Татьяна вообще ни копейки не дала. Говорю же  — уехала и забыла. Будто ни матери у нее нет, ни сына.
        — Тогда откуда?  — упорно повторила свой вопрос мама.
        — Так ей Рогов на операцию денег дал.
        — Что, прямо-таки сам дал? Взял и вывалил огромные деньжищи для внука домработницы? Он что, такой добрый?
        — Да ну…
        — Тогда почему?
        — Не знаю, Валя… И впрямь подозрительно, ты права. Как-то я упустила этот момент… И Мария в то время на эту тему не распространялась, вот пересуды сами собой и заглохли. А так бы я знала, конечно.
        — А дальше что было, Рая? Вылечила Мария Сереженьку, а дальше что?
        — Да ничего, Валь. Стала она жить-поживать да Сереженьку растить. А потом и Татьяна вдруг объявилась, говорят, на коленях к матери приползла, прощения у нее просила. А еще говорят  — не просто так она приползла-то, занятие свое блудливое бросила, а будто бы Мария ее отмолила. Иконка у нее, говорят, есть особенная, сестра-монашка откуда-то из паломничества привезла. И название у иконки мудреное… Сама не видела, утверждать не могу, но факт остается фактом,  — выходит, и впрямь девку отмолила. С тех пор Татьяна такой порядочной заделалась, куда с добром! И домом занимается, и сыном, и на мужиков хоть и глядит, но с выбором, не абы с каким… В общем, как обычная баба себя ведет. И не догадаешься, что проституткой была. Мария ее даже на свое место пристроила  — к Рогову домработницей. А что… Нормальное место, теплое… Рогов домработницам хорошо платит.
        — Уже не платит, Рая,  — сказала мама.
        — Да? Почему?  — удивилась Раиса Никитична.
        — Умер он этой ночью.
        — Да ты что?! А почему я не знаю?
        — Стареешь, Раечка, стареешь. Такая информация мимо тебя прошла.
        — Да не говори… Как же так-то. А почему мне Люба Сарафанова не позвонила, она ж должна была знать! Она же через дорогу от Воскобойниковых живет! И никто не позвонил, ничего не сказал!
        — Я думаю, Рая, тебе надо Любе Сарафановой позвонить и все претензии ей высказать. Что же такое, в самом деле,  — сказала мама.
        — Опять надо мной насмехаешься, да, Валечка? Погоди, погоди… Приткнешься еще, и не раз. Ладно, пойду я. Надо же, Рогов помер!.. А я ж с его завода на пенсию ушла. Все знают, а я не знаю, как же так-то… Надо на похороны пойти обязательно, поглядеть.
        Она ушла, глубоко раздосадованная своим незнанием. Кира проводила ее до двери, вернулась на кухню к матери.
        — Ты хоть представляешь, Кирюш, сколько надо денег, чтобы отвезти ребенка на операцию в Германию?
        — Наверное, очень много.
        — Не то слово. Вот так, за здорово живешь, никто такие деньги не выложит, пусть и самый благотворительный благотворитель. Ты завтра, когда с Марией Воскобойниковой разговаривать будешь, не забудь спросить, как дело было.
        — Думаешь, Воскобойниковой за ее молчание заплатили? Она что-то знала?
        — Все может быть. И даже не в том дело, знала она что-то или нет… Надо прощупать ее со всех сторон, эту Марию Воскобойникову. Тем более она была в тот день в доме Рогова.
        — Да ну, мам… Она пожилая женщина, что она могла?..
        — Давай-давай, работай по ней, собирай информацию. Чем больше информации, тем яснее картина. Иногда такие неожиданные повороты в деле бывают, что голова кругом идет. Вся картина враз меняется. Ой, сдается мне, Настя Ковалева не просто так умерла, явно у Рогова рыльце в пуху. А еще я не думаю, что эта Настя такая овца безропотная была, что села перед телевизором и давай пить с горя.
        — Не знаю, мам, как насчет овцы безропотной, но я бы на ее месте… Да если бы у меня хоть доля сомнения появилась, какая моему ребенку грозит опасность, да я бы…
        — Не «якай» Кирюшка. Ты на ее месте не была. Да и вообще… Ты же не знаешь, как все на самом деле было. Может, он ее запугал?
        — Ага… Это она с перепугу так напилась, что сердце не выдержало? А раньше не могла своему ребенку более внимательно в глаза посмотреть? Знаешь, я сегодня слушала ее дочь, и у меня что-то вроде раздвоения сознания произошло. Сначала я представила себя на месте этой девочки… Потом на месте Насти… Нет, если бы с моим ребенком!.. Да я бы…
        — А ты роди, чтобы сознание не раздваивалось. Роди, а потом про других баб рассуждай да сравнивай, как у них да как у тебя. Ну чего ты опять набычилась, чего так смотришь?.. Понимаю, надоела я тебе.
        — Да, мам, надоела, если честно.
        — И все равно  — роди, Кирка, а? Пока я в силе. Ты бы работала, я бы за внуком смотрела. И все при делах…
        Кира ей ничего не ответила, глядела задумчиво в темное окно. Потом заговорила тихо:
        — Мам, я все у тебя хочу спросить, и как-то случая не было… Почему ты не вышла замуж за дядю Сему? Ведь он с нами полгода жил, и все вроде хорошо было. Он со мной занимался, в школу водил, ужином кормил, пока ты на работе.
        — Ну, вспомнила дела минувших дней! Когда это было-то, тридцать лет назад!
        — И все-таки, мам… Почему?
        — Ой, не знаю, Кирюшка, что тебе и ответить. Понимаешь, я тогда вдруг испугалась, будто черт меня за сердце дернул. Да, Сема хороший парень был, спокойный, добрый. И ты к нему тянулась, все норовила обнять да приласкаться. Как репей росла, моей ласки мало видела, отца и вовсе не помнишь. Не знаю, что мне вдруг не по себе стало. Я тогда как раз дознание проводила, где подозреваемый падчерицу насиловал. Наслушалась, насмотрелась… А в нашем деле сама знаешь, как бывает. Хоть сам на молоке вроде не обжигаешься, но автоматом на воду все равно дуешь. Тем более я молодая была, броню нарастить не успела. Вот и перестраховалась, перетрусила. Потом ужасно жалела, конечно.
        — А я помню, как дядя Сема чуть не плакал, когда вещи собирал.
        — Да дура я, Кирка, признаю! Сама не понимаю, чего вдруг испугалась! А Сема потом женился, двух девочек удочерил. И вырастил, и образование дал, и замуж выдал. Теперь, наверное, и внуки уже есть. А я так и тянула тебя, работала за копейку, глодали десятый хрен… Так и не испытала сполна женского счастья. Вон, даже и внуков не судьба дождаться, я так понимаю.
        — Мам, хватит. Опять завела свою песню. И вообще, я очень устала. Я спать пойду. Какое-нибудь успокоительное у нас есть? Боюсь, мне не заснуть.
        — Ну, дожила! Ты это дело брось! Какое еще успокоительное в твоем возрасте?
        — Мам, я живой человек. Я сегодня чуть сознание не потеряла, когда слушала Настину дочку.
        — В первую очередь ты следователь, Кира. Эмоции  — потом. А потеря сознания для тебя вообще роскошь несусветная.
        — Значит, я плохой следователь, мам. Сегодня я убедилась в этом окончательно.
        — И что дальше?
        — Не знаю…
        — Ох, Кира, Кира! И зачем я костьми не легла, когда ты в юридический собралась? Еще и за направлением к начальнику ходила, идиотка. Где моя голова была?
        — Да, не оправдала я твоих надежд. Не забудь добавить, что и замуж я не вышла, и внуков тебе не родила.
        — Так это ж все в одном котле варится, чего еще добавлять-то. В нашей профессии только за Уголовный кодекс можно замуж выйти, но от него ведь не родишь. Ладно, иди ложись, я тебе сама пустырника накапаю да в постель принесу. Иди.

* * *
        Рано утром Киру разбудил звонок Павла Петровича. Еще не сообразив, который час, она вскочила с постели, встала посреди комнаты, прижимая телефон к уху и тараща глаза в стену.
        — Здорово, Стрижак. Всю ночь из-за тебя не спал, хреново себя чувствую. Хотел ночью позвонить, да ладно, думаю, пусть девка спит. Степаненко-то, сволочь, ближе к ночи в норму пришел, вот данные мне ночью и выдал. Так что результаты экспертизы готовы, докладываю.
        — Давайте, Павел Петрович… Слушаю…
        — А чего у тебя голос такой? Разбудил, что ли?
        — Да… А который час?
        — Половина шестого. Что ж, извини, рановато я позвонил. Зато результаты экспертизы, я тебе доложу. Отличные результаты, не в обиду покойнику будь сказано.
        — Это вы о чем, Павел Петрович?
        — Это я о том, что никакого убийства не было. Смерть наступила от остановки сердца, понимаешь? А по времени  — между девятью и десятью вечера. Сердце у него больное было, изношенное, как тряпка. Сам помер, никто его не убивал.
        — А нож?
        — Да в том-то и закавыка, откуда этот нож взялся. Его уже утром в мертвое тело воткнули, он и до сердца не дошел. У того, кто воткнул, рука слабая, силенок не хватило. Так что давай, заканчивай с этим делом, тут больше и упираться не во что.
        — Как это?.. А нож?!
        — Ну, заладила одно и то же! И без тебя знаю, что нож! Но у нас акт экспертизы есть, Стрижак. Там черным по белому написано  — смерть наступила от остановки сердца. Оно само остановилось, понимаешь? Нет, формально ты права, я не спорю… Если формально, есть признаки покушения на убийство… Ведь какой-то идиот воткнул этот нож в мертвое тело! Зачем, спрашивается?
        — Наверное, не знал, что мертвое…
        — В том-то и дело. Тут, конечно, разбираться еще надо. Но это уже детали, понимаешь? В общем, разбирайся сама, я ничего не соображаю. Всю ночь в кабинете провел, ни минуты не спал, голова трещит. Бывает же такое, чтобы все к одному! И мэр со своей дочкой, и убийство.
        — А дочку мэра нашли?
        — Да нашли, нашли… Куда ж мы денемся. Ребята сутки не спали, на ушах стояли.
        — Ее и правда похитили или сама ушла? Как она объясняет?
        — Да ничего она не объясняет. С папашей поговорила, тот на раз-два и переобулся, и заявление свое забрал. В общем, я думаю, свадьбу играть будут.
        — Так хорошо же, Павел Петрович.
        — А чего хорошего? Сыграют они свадьбу, потом надо будет этого криминального зятя на хорошее место пристраивать. А куда его пристраивать? Только в аппарат муниципалитета, куда ж еще. А потом друзья и родственники этого криминального зятя в наш городок подтянутся, их тоже надо будет пристраивать. Чуешь, чем пахнет, а? У меня уже заранее голова болит. Знаю я, как это бывает, когда они в административную власть приходят. Похоже на тихий захват заложников. И все будем плясать под их криминальную дудку, а наверх красивые доклады отправлять, мол, все хорошо, прекрасная маркиза, все в городе спокойно. Кругом порядок, население кричит ура и в воздух чепчики бросает. Они, эти криминальные, умеют внешний лоск наводить, я знаю…
        — Да не переживайте, Павел Петрович. Может, все еще обойдется.
        — Может, и обойдется. Ладно, не буду тебя грузить, Стрижак! У тебя какие планы на утро? Машина нужна?
        — Нужна. Сначала поеду в дом Рогова, потом еще одного свидетеля допрошу. В тот день вместо домработницы ее мать в доме находилась. Павел Петрович, вы Тараса Марычева отпустили?
        — Да, отпустил, когда заключение экспертизы увидел. А что, не надо было?
        — Я его допросить не успела.
        — А чего так?
        — Ну не успела, и все… Я вчера после обеда в дом Рогова вернулась.
        — Ой, ладно, Стрижак, не грузи меня, делай что хочешь, поезжай куда хочешь! Машину на весь день забирай. Все равно я ничего не соображаю. Мне бы поспать пару часов. Все, давай, пока…
        — Спасибо, Павел Петрович.
        — Да на здоровье. Да, забыл сказать! Я машину отправлю, но там водитель новенький. Ты уж его не обижай, ладно? А то знаю я тебя, начнешь бурчать да кукситься.
        — Ладно, не буду кукситься. Обещаю.
        — Ну все… Тогда отбой.
        Когда Кира пила кофе, на кухню вошла мама, встала у окна, потрясла головой, зевнула, произнесла недовольно:
        — Ты чего в такую рань соскочила? Разбудила меня.
        — Извини, мам. Павел Петрович позвонил, пришлось ответить.
        — А ему чего не спится?
        — Так они всю ночь поисками сбежавшей дочки мэра занимались, не до сна было.
        — И что, нашли?
        — Нашли…
        — Что ж, хорошо работает наша доблестная полиция. Такое важное дело сделали  — дочку мэра нашли. Теперь всем ордена и медали дадут. И путевки на Черное море. А Пашку, начальника твоего, досрочно в звании повысят. Ох, если я его встречу где, Кирка! Получит он у меня за Степаненко! Так ему и передай, козлу плешивому!
        — И вовсе он не плешивый,  — вступилась за начальника Кира. Она откусила от бутерброда с сыром и подавила невольный смешок:  — Не самый плохой начальник, бывает и хуже. А ты просто не выспалась, вот и срываешь на нем свой недосып. И Степаненко с вечера и в норму пришел, и патологоанатомическую экспертизу сделал. Так-то вот.
        — Ой, какой молодец Степаненко, надо же! Сделал-таки! Даже суток со времени убийства не прошло!
        — Мам, ну перестань.
        — А чего перестань-то, Кирка? Ты сама себя послушай, что говоришь! Ты, следователь! Ты дело об убийстве ведешь, а у тебя патологоанатом пьянствует и не может до трупа добраться!
        — Во-первых, не у меня, а во-вторых, тело обнаружили утром, а вечером уже…
        — А вечером, слава богу, патологоанатом соизволил очухаться! Да гнать надо поганой метлой такого патологоанатома! Да если б это не Степаненко был, а кто-то другой.
        — Потому и не гонят, мам. Он же гений в своем деле. Его сколько раз в область приглашали, квартиру обещали, зарплату. А он не поехал, у нас остался.
        — Ну да, в области же не шибко с бутылкой обнимешься. А у нас чего, у нас можно. Убивайте, люди, друг друга на здоровье, наша местная полиция подождет с расследованием, пока Степаненко проспится. Кстати, чего этот гений в заключении написал? Пашка ведь поэтому тебе в такую рань звонил?
        — Да, поэтому. Смерть наступила от остановки сердца, задолго до ножевого ранения.
        — Вот это дела. Очень даже интересно. А Пашка что говорит? Какие у него версии?
        — Павел Петрович ничего не говорит. То есть он сказал, чтобы я сама думала, что дальше делать. Машину на весь день дал. Я сейчас в дом Рогова поеду, посмотрю, как Тая… Да, кстати, мам! Ты не будешь возражать, если она поживет какое-то время у нас? Она все-таки дочка моей одноклассницы. Ей совсем некуда идти…
        — Да что ты меня уговариваешь? Пусть живет ради бога. И мне скучно не будет.
        — Спасибо, мам.
        — Да ладно. А день сегодня хороший будет, небо такое чистое. Может, мне на рынок рвануть, продуктов прикупить, если в доме народу прибавится?
        — Спасибо, мам…
        — Тебя на этом спасибо заклинило, что ли? Будто не с матерью разговариваешь, а с чужой теткой. Ладно, пойду, еще часок поваляюсь. Наше пенсионерское дело такое  — чем позже встанешь, тем здоровее будешь. Нынче из нас кто рано встает, тому бог уже ничего не подает. А ты давай иди работай… Может, и подаст чего.
        Мама уже отступила от окна, потом шагнула обратно.
        — Смотри-ка, Кирюшка, и впрямь. Карету тебе подали, прямо к подъезду. Иди, а то сейчас водитель сигналить начнет, весь дом переполошит.
        — Иду… До вечера, мам.
        — Счастливо!
        Новенький водитель глянул настороженно, когда она вежливо с ним поздоровалась, вежливо представился:
        — Меня Александром зовут, Кира Владимировна. Но называйте Сашей, мне так удобнее.
        — Хорошо. Саша так Саша. Поехали.
        Он снова глянул исподлобья, поворачивая ключ зажигания. Чего так насторожился-то? Предупредили, наверное, что она дама с трудным характером.
        И ладно. И хорошо, что предупредили. Не будет с лишними разговорами в душу лезть. Его дело  — баранку крутить.
        Дом Рогова встретил Киру отчуждением, надменно блестел окнами, отражая утреннее солнце. Крыльцо было влажным от росы, и она чуть не поскользнулась, подходя к двери и доставая ключи. Подумалось вдруг  — неуютно, наверное, ночевать в этом доме совсем одной. Может, надо было сестре Рогова вчера позвонить, чтобы приехала? Но вряд ли Тая захотела бы такого соседства.
        Тая спала, обняв руками подушку. Вздрогнула от звука открывшейся двери, испуганно распахнула глаза, села на постели.
        — Доброе утро, Тая. Это я. Не пугайся.
        — Доброе утро, Кира Владимировна.
        — Как спала?
        — Как убитая. Давно так не спала. Это нехорошо, наверное, да? Филиппа убили, а я спала. Ой, что я говорю… То есть… Я убила Филиппа…
        Тая опустила глаза, лицо ее как по команде послушно отобразило виноватую скорбь. И тут же снова подняла на Киру взгляд, полный робкой надежды:
        — Скажите, Кира Владимировна… А Тарас?..
        — Тарас, наверное, уже дома, Тая. Его отпустили.
        — Правда?!
        — Правда.
        — А когда?
        — Сегодня утром.
        — Так ведь сейчас и есть утро… Ой, мне же умыться надо. И одеться.
        Она подскочила с постели, метнулась к платяному шкафу, потом куда-то в угол, бормоча себе под нос:
        — Не помню, где мои джинсы. Куда я их бросила. В ванной, наверное! Можно мне в ванную, Кира Владимировна? Я быстро.
        — Иди, что ты у меня спрашиваешь. Я внизу буду, на кухне, кофе сварю.
        Когда кофе был готов, заявилась Татьяна. Встала в кухонном проеме, поджав губы, спросила удивленно:
        — Вы здесь ночевали, что ли?
        — Нет, не ночевала. Кофе хотите, Татьяна? Я много сварила, хватит на всех. Садитесь, мне надо вам еще несколько вопросов задать.
        Татьяна села, по-прежнему не скрывая своего недовольства, оглядела ревнивым взглядом кухонное пространство. А потом вдруг усмехнулась грустно и так же грустно проговорила:
        — Даже не верится, что не надо будет сюда приходить. Привыкла я как-то. К хорошей жизни быстро привыкаешь. Хоть и хозяйское здесь все, а будто мое. Придешь и человеком себя чувствуешь.
        — А у себя дома что, не чувствуете себя человеком?
        — Да какой у меня дом?.. Развалюха. Стыдоба в таком доме жить. Я всю жизнь хотела из нищеты выбраться, да так и не получилось. Видимо, не каждому дано. Не идут ко мне деньги, не любят они меня. Всей моей жизнью проверено.
        — Ну, не наговаривайте на себя, Татьяна. Нашли же в свое время большую сумму, чтобы сына в Германию отвезти и операцию на сердце сделать.
        — А, вы про это. Интересно, откуда ж вы про это узнали? Про каждого небось всю подноготную знаете, да?
        — И все-таки, Татьяна… Откуда деньги на операцию взяли?
        — Так деньги Филипп Сергеич дал, царствие ему небесное. Мама у него попросила, он ей и дал.
        — Это очень большие деньги, Татьяна. Вы хоть в курсе, какая это сумма?
        — Нет, извините, не в курсе. Я тогда с мамой не жила, меня вообще в городе не было… Даже не знала про эти деньги… Если вам так интересно, можете у мамы спросить, что да как было.
        — А она уже вернулась из монастыря? Вы вчера говорили, она в монастырь уехала.
        — Не знаю… Когда я из дома уходила, ее еще не было. Может, уже и вернулась. Да я сейчас ей позвоню.
        Она долго прижимала к уху телефон, тревожно вслушиваясь в длинные гудки. Потом глянула на Киру, помотав головой:
        — Нет, не отвечает… Наверное, звонка не слышит, глуховата стала на одно ухо. И у Сережки не спросишь, он вчера телефон потерял. Говорит, выронил где-то, теперь новый покупать придется. Все деньги, деньги, вечно их не хватает.
        — А Сережа  — это ваш сын? Которому операцию делали?
        — Да что вы с этой операцией, ей-богу! Когда это было, десять лет назад. Мы уж забыли давно, а вы все вспоминаете.
        — Значит, мальчик хорошо себя чувствует?
        — Да лучше некуда. Говорю же  — забыли давно.
        Татьяна неловко мотнула головой, будто отгоняла от себя неприятные Кирины вопросы. Взяла в руки остывшую чашку с кофе, брезгливо поднесла ко рту, но пить не стала, поставила обратно на стол.
        — Хорошо, Татьяна, спасибо. У меня больше вопросов нет. Таю чуть позже накормите завтраком, пожалуйста,  — поднимаясь из-за стола, проговорила Кира.
        — Да уж я свое дело знаю, не беспокойтесь. Буду сюда ходить, пока новые хозяева не объявятся. Мне Филипп Сергеич за месяц вперед заплатил. Если дом не опечатают, конечно. Тая ведь здесь будет жить, правда?
        — Ну, вряд ли она захочет здесь жить.
        — Ой, да прям,  — отвалившись на спинку стула, по-свойски хохотнула Татьяна, глянув на Киру свысока.  — Чего ж она вдруг не захочет?.. Ненормальная, что ли? Вы бы, к примеру, не захотели?
        Кира вздохнула, улыбнулась печально.
        Повернулась, молча вышла из кухни, оставив Татьяну в недоумении.
        Таи в спальне не было. И в ванной не было тоже. Кира слегка озадачилась, но потом увидела открытую дверь на балкон.
        Девушка стояла, крепко ухватившись за парапет. Во всем ее маленьком теле чувствовалось напряжение и собранность.
        — Татьяна пришла, сейчас тебе завтрак сделает,  — произнесла ей в спину Кира.
        Тая вздрогнула, обернулась испуганно. Глянула на Киру, будто не узнавая.
        — Что? Я не расслышала, простите.
        — Иди, говорю, завтракай. Там Татьяна пришла.
        — А… Нет, я не буду. Не хочу.
        — Ну кофе хоть выпей или чаю…
        — Нет, нет. Я здесь постою. Я не хочу ничего.
        — А скажи мне, Тая…
        — Тихо! Тихо, пожалуйста!  — повернувшись к ней и прижав палец к губам, умоляюще вскрикнула Тая и замерла, прислушиваясь.
        Вокруг была тишина. Такая оглушительная, что было слышно, как шелестит в розовых кустах на газоне ветер. Кира помолчала немного, потом осторожно спросила:
        — Что случилось, объясни?
        — Нет, ничего…  — разочарованно выдохнула девушка.  — Мне просто показалось, извините. Вы что-то спросить хотели?
        — Да. Мне нужен адрес сестры Рогова в Отрадном. И номер ее телефона.
        — Тети Руфины? А зачем?
        — Ну, хотя бы затем, чтобы сообщить ей о смерти брата. Ты ведь не звонила ей, так?
        — Нет, не звонила… Как-то я… не смогла… Наверное, Клим позвонил.
        — Я думаю, он вряд ли знает ее телефон.
        — Да, я вам сейчас запишу. Можно мне бумагу и ручку?
        И снова Тая замерла, вытянув шею и напряженно вслушиваясь в тишину. Потом рассеянно взяла из Кириных рук листок, прижала пальцами к широкому балконному парапету, начала писать, неловко согнувшись. И вдруг распрямилась, как струна, опять прислушиваясь.
        Кира мысленно хлопнула себя по лбу  — да что ж она сразу не догадалась! Девчонка же Тараса ждет!
        И тут же ее окатило страхом  — а вдруг Тарас не приедет? Вдруг Севка и Светка его не пустят, дома запрут, придумают что-нибудь? Хотя… Вряд ли это у них получится. Если парень смело средь бела дня сюда заявился, если в драку с Климом полез. Ладно, пусть ждет. Скорее всего, дождется.
        Кира забрала из рук Таи листок с адресом, сунула в карман рубашки, произнесла деловито:
        — Я пойду, Тая, у меня еще много дел. А ты будь дома, никуда не уходи.
        — Нет, Кира Владимировна, я никуда не уйду.
        — Да, вот еще что… Мое предложение остается в силе, ты можешь переехать ко мне в любое время.
        — Спасибо… Но я пока здесь.
        — Понятно. Если что  — звони. Вот моя визитка, там все телефоны. До встречи!
        — Да, Кира Владимировна. Спасибо вам!
        Усевшись в машину рядом с водителем, Кира скомандовала:
        — Сейчас на улицу Пролетарскую поедем, Саш. Дом пятьдесят пять. Знаешь, где это?
        — А вы мне скажите, кто в этом доме живет, я по фамилии сразу определюсь. Я же местный, у меня на Пролетарской родня.
        — Воскобойниковы там живут.
        — А, понял. Это за водонапорной башней. Десять минут, и мы на месте, Кира Владимировна.
        — Поехали…
        Улица Пролетарская прилепилась к самой окраине города и вполне соответствовала своему названию. Домики на ней стояли неказистые, прятались в глубине палисадников, будто стеснялись показаться прохожему. Да и прохожих не было видно, лишь две собаки, пробегая мимо, облаяли машину с двух сторон.
        — Здесь они живут, Воскобойниковы,  — прокомментировал Саша, притормозив у палисадника, заросшего кустами смородины.  — Дом у них пополам поделен, в одной половине старшая Воскобойникова живет, а в другой  — младшая, Татьяна, которая сейчас у Рогова в доме. Я видел, как она туда заходила.
        — Понятно, Саш. Я в курсе.
        — Ага… А участок у них вроде общий. Вас проводить или одна пойдете?
        — Одна, конечно. Собаки нет?
        — Да нет вроде… Но вдруг… Мне не трудно, могу и проводить.
        — Не надо, я сама.
        — Но…
        — Я сама, Саша!  — ответила Кира, выбираясь из машины.
        Ей и самой не понравилось свое раздражение, но что делать? Понятно, что этот Саша недавно устроился на работу в полицию, и понятно, что страшно этим обстоятельством гордится и всячески старается быть полезным, но она тут при чем? К тому же глаза у него любопытством горели, когда помощь свою предлагал, и это явилось дополнительным раздражающим фактором. Но не станешь ведь парню грубить по-настоящему  — обидится еще. И Павлу Петровичу обещала.
        Низкая калитка была заперта на щеколду-вертушку  — наивное изобретение, приглашающее войти в хозяйские приделы всем, кто ни пожелает. От калитки меж кустов смородины тянулась выложенная красным кирпичом дорожка, вся в пятнах раздавленных ягод.
        А дом, кстати, был ничего себе, вблизи смотрелся гораздо лучше, чем с улицы. И крыльцо крепкое, высокое, с домотканым цветастым половичком у дверей.
        Кира не успела ступить на крыльцо  — дверь дома открылась, выпустив наружу плотного розовощекого подростка в клетчатой ковбойке, с коротким белобрысым чубчиком надо лбом.
        — Здравствуй… Ты Сережа, наверное?  — улыбнулась ему приветливо Кира.
        — Да… Здравствуйте… А вы кто?
        — Меня зовут Кира Владимировна. Скажи, Сережа, а бабушка дома? Твою бабушку зовут Мария Тимофеевна Воскобойникова?
        — А, так вы к бабушке,  — немного разочарованно протянул Сережа, оглядывая Киру с головы до ног.  — Нет, бабушка еще не приехала. Но я вас могу проводить, если хотите. И сам показать могу.
        — Что… показать?  — оторопела от такого предложения Кира.
        — Так вы ж, наверное, иконе поклониться пришли? Выходит, зря шли, что ли? Да вы не стесняйтесь, бабушка разрешает заходить, когда ее дома нет! И ключи специально оставляет. У нас дом на две половины разделен, в бабушкину половину вход с другой стороны. Хотите, я ключи возьму и вам дверь отопру? И покажу все, и расскажу.
        Кира неопределенно повела головой, и Сережа понял ее жест по-своему  — нырнул обратно в дом и вскоре вышел на крыльцо с ключами, деловито сунул ноги в шлепанцы, проговорил тоном искушенного в своем деле экскурсовода:
        — Идите за мной, пожалуйста.
        Кира последовала за ним, послушно ступая шаг в шаг. Обогнули дом, взошли на крыльцо поменьше  — не крыльцо, а ступеньки из трех досок, опасно прогибающихся под ногами. Сережа, копошась ключом в замочной скважине, пояснил:
        — Бабушка сама захотела на две половины разделиться. К ней люди ходят, она не хочет, чтобы нам с мамой досаждали. Да и не половина у нее вовсе, а так, маленькая комнатка получилась. Она тут и спит, и ест, и молится. Ей так удобно. Потому вы не думайте…
        — Я не думаю, Сережа, что ты.
        — Нет, правда, я бабушку очень люблю и всегда ей помогаю. Мы ведь раньше вдвоем с ней жили, мама потом приехала, когда… Ну, в общем, это неважно. Заходите.
        Кира шагнула за ним в дверной проем, чуть не ударившись головой о притолоку, и очутилась в небольшой сумрачной комнатке  — маленькое окно было задернуто старенькими льняными занавесками, через которые солнечный свет проникал в комнатку белесым туманом.
        Комната по скромности обстановки скорее напоминала монашескую келью  — в углу стояла узкая кровать, по-солдатски застеленная серым байковым одеялом, в углу притулился двустворчатый платяной шкаф, а все пространство у противоположной стены захватил стеллаж с книгами и иконами.
        — Смотрите, вот она… Икона Божьей Матери, называется «Умягчение злых сердец»…  — шагнул к стеллажу Сережа и указал рукой на большую икону, сияющую мягкой пастельной росписью в размытом занавесками солнечном свете.
        Кира подошла, робко всмотрелась. Почувствовала, как тревожно и гулко стучит сердце в груди. Рука сама потянулась ко лбу  — перекреститься.
        Она сначала и не поняла, что такое особенное увидела в этой иконе. И шепотом переспросила у Сережи:
        — Это что, у нее ножи воткнуты… прямо в сердце?!
        — Это не ножи, это мечи…  — ровным голосом ответил ей Сережа, в котором таки присутствовала интонация уставшего от объяснений экскурсовода.  — Видите, три ножа справа, три ножа слева и один внизу… Бабушка мне объясняла, что число «семь» обозначает полноту горя, печали и сердечной боли, испытанных Богородицей в ее земной жизни. А эта икона дает нам надежду на то, что когда-нибудь людские сердца смягчатся и все станут добры, совестливы и милосердны друг к другу. Этого нам не хватает сейчас, правда? Сейчас только вид чужого страдания может размягчить злое сердце, да и то не всегда… Многие сердца остаются холодными и злыми, и чужое страдание уходит в сердце Богородицы.
        — Это тебе бабушка так объяснила, да?
        — Но это же и без объяснений понятно. А вы разве так не считаете?
        — Хороший ты мальчик, Сережа. И сердце у тебя доброе.
        — А вы? Тоже пришли поклониться иконе, попросить умягчения злого сердца? Вас, наверное, муж обижает? Или начальник на работе? Вы просите, икона поможет. Если стесняетесь, я могу уйти.
        — Нет, я не стесняюсь. Значит, у иконы надо просить за умягчение сердца своего обидчика?
        — Ну, не только своего. Можно и за другого человека просить, чтоб его не обижали. Да вы просите, просите… Молитву читайте и просите. Бабушка с тетей Олей специально в паломничество ездили, чтобы эту икону освятить. Под Москву куда-то, я не помню, как то место называется, то ли Бачурино, то ли Бачурово… Туда много людей ездит, чтобы помолиться за своих близких, чтобы смягчить сердца свои и чужие, чтобы пробуждались в них жалость и совесть.
        — А почему у Богородицы ножи в сердце? Это что значит?
        — Ну, это знак такой… Бабушка мне говорила, что это Святой Симеон так обратился к Марии  — когда, мол, оружие пронзит твою душу, тогда откроются помышления многих сердец. Там, рядом с иконой, на листочке есть текст молитвы, вы гляньте. Если темно, я шторы сейчас открою.
        — Не надо, я вижу,  — тихо произнесла Кира и, взяв в руки листок, лежавший рядом с иконой, начала читать, запинаясь на каждом слове:  — «…Умягчи наши злые сердца, Богородица… Напасти ненавидящих нас угаси… Не дай нам в жестокосердии нашем и от жестокосердия ближних погибнути… Ты есть воистину злых сердец умягчение…»
        Когда она, перекрестившись, положила листок на прежнее место, Сережа тихо произнес за ее спиной:
        — Бабушка часто перед этой иконой на коленях стоит. Я один раз у нее спросил: «Чье сердце ты просишь умягчить, бабушка?» А она ничего не ответила, только заплакала и рукой на меня махнула. А потом еще какие-то непонятные слова сказала, что-то про греховный откуп.
        — Откуп? Чей откуп?
        — Да не помню я точно. То ли греховный откуп от злого сердца, то ли откуп злого сердца от греха… Ой, а может, и нельзя вам про это рассказывать? Это же бабушкины дела.
        — А где сейчас бабушка, ты знаешь?
        — Знаю, конечно. Она в монастырь к тете Оле уехала. Она часто туда ездит, на день или на два. Я думал, этим утром вернется… Но если утром не вернулась, значит, вечером приедет, потому что автобус только два раза в день ходит.
        — Ладно, Сережа, спасибо тебе… Идем, закрывай дверь. А бабушке скажи, пусть из дома никуда не уходит, я еще приду.
        — Скажу… А вы кто? Вы разве не иконе приходили поклониться?
        — Да я, собственно, к бабушке приходила. Ну и… к иконе тоже… Спасибо тебе, Сережа.
        Саша стоял у машины, курил. Увидев Киру, бросил сигарету, с готовностью плюхнулся на водительское сиденье.
        — Сейчас куда, Кира Владимировна? В отделение?
        — Нет, Саша. Сейчас в Отрадное поедем.
        — В Отрадное? А чего там, в Отрадном?
        — А там одна любопытная Варвара живет, которой на базаре нос оторвали.
        — А, понял… Много вопросов задаю, извините…
        — Ну, если понял, значит, поехали. К вечеру вернемся, надеюсь, трасса сейчас не загружена.
        — Да вернемся, конечно, Кира Владимировна. Только вот без обеда. Тоскливо как-то.
        — А мы в придорожное кафе заскочим и пообедаем. Все успеем, Саш.
        — Ну, тогда поехали!
        — Вперед…

* * *
        Когда выехали на трассу, Саша прибавил скорость, глянул с улыбкой:
        — Не боитесь быстрой езды, Кира Владимировна?
        — Нет… Чего мне бояться? Ты хороший водитель.
        — А откуда вы знаете? Я же новенький.
        — Я не знаю, я чувствую. Если во мне нет страха, значит, в тебе есть уверенность профессионала. Если в одном месте пусто, значит, в другом густо. Закон сохранения энергии, помнишь такой?
        — Ух ты, здорово… А вы что, всех людей так чувствуете?
        — Нет, я же не экстрасенс…
        — А музыку можно включить?
        — Смотря какую.
        — Хорошую. Я знаю, вам понравится.
        — Откуда такая уверенность?
        — А я тоже чувствую… Если во мне нет страха, что она вам не понравится, значит, она вам должна понравиться.
        — Хм… Ну что же, давай свою музыку.
        Саша нажал на кнопку, и в салон машины полилась до боли знакомая мелодия. Кира улыбнулась  — ба, что происходит! Это же новое творение ее любимого рок-музыканта! Вернее, дуэт с талантливой исполнительницей… Может, оттого песня и получилась неожиданно нежной, и сразу вплелась веревочкой в подсознание, и не отпускает, и уже несколько дней она то и дело принимается мурлыкать про себя  — «…Дверь на замке, на щеколде окно… Сердце стучит, сдаваться не хочет…».
        Вернее, мурлыкала. Пока Рогова не убили. Пока не узнала про Таю…
        — Что, я угадал, Кира Владимировна? Вам нравится?  — торжествующе спросил Саша.
        — Да, Саша, ты угадал. Пятерка тебе за чувствительность.
        Кира вздохнула, прикрыла глаза. Хорошая песня, и очень хочется подпевать, отдаться этому ритму  — «…Жизнь моя просто на лето одно… Стала короче…».
        — Значит, нам нравится одна и та же музыка, Кира Владимировна!  — продолжал тихо радоваться Саша.
        Кира открыла глаза, глянула на него с неловким недоумением  — чего, мол, так радоваться-то? Эта музыка многим нравится. И вообще, ей сейчас не до музыки. Музыка душу расслабляет, а для предстоящего разговора нужна крепость душевная и непробиваемая.
        — Музыка, Саш,  — это хорошо, конечно, но сыт ею не будешь. Через пару километров неплохое кафе, там пообедаем,  — скомандовала Кира, открывая сумку и заглядывая в кошелек.  — Заказывай все, что хочешь, я по счету плачу.
        Она и сама услышала эти нотки в своем голосе  — начальственно снисходительные. И удивилась  — откуда? И одновременно почувствовала, как напрягся от этих ноток Саша, ответил тихо, но твердо:
        — Нет, это я по счету плачу, Кира Владимировна. Не надо так со мной, пожалуйста.
        — Да я же не хотела тебя обидеть. Ты же на службе, и…
        — Вы тоже на службе. Но я мужчина, а вы женщина.
        — Но в данном случае это не причина, чтобы… А впрочем, ладно, не будем спорить. Каждый будет платить за себя,  — сказала Кира.
        — Нет, позвольте мне заплатить.
        — Нет, не позволю. С какой стати?
        — А с какой стати вы собирались платить за мой обед?
        — Да ты сам сказал, что без обеда тоскливо. И я обещала тебя накормить.
        — Вы не обещали меня кормить, вы обещали, что у нас будет время заехать в кафе. А это две большие разницы, Кира Владимировна.
        — Ладно, понятно про тебя все. Знаешь, ты кто? Ты зануда. Кафе не проскочи, сбавь скорость!
        Они сели за столик у окна, сделали заказ. Кира сидела напротив, рассматривала парня с любопытством. И вдруг спросила ни с того ни с сего:
        — Саш, а ты женат?
        — Нет,  — спокойно ответил он, чуть улыбнувшись.
        — Значит, разведен, да?
        — Нет, я вообще не был женат.
        — Хм… А почему? Сколько тебе лет? Около тридцати?
        — Двадцать девять.
        — А почему не женишься? Прости, конечно, мое любопытство, просто интересно. Но если тебе неприятно, то…
        — Неприятно  — слово неправильное, Кира Владимировна. Вот когда вас к доске вызывали урок отвечать, вам было приятно? Или как?
        — А, поняла, тебе мой тон не нравится. Но в другой тональности у меня не получится, я ж тебе не подружка.
        — Но и не учительница, правда?
        — Саш… Я сейчас повторюсь, ты уж извини. Ты  — зануда. И не женат по этой же причине, я думаю.
        Саша ничего не ответил. Он смотрел ей в глаза и улыбался. Кире стало не по себе от его улыбки, захотелось даже отвести взгляд.
        — Хорошо, я вам расскажу, Кира Владимировна,  — спокойно проговорил Саша, чуть подавшись вперед.  — Но я издалека начну, если можно. Судя по всему, наш заказ исполнять не торопятся. Так вот… Я вырос в очень хорошей семье, где папа любил маму, а мама любила папу. А вместе они любили меня и мою младшую сестренку. И мы с младшей сестренкой друг друга любили. Хотя чего я в прошедшем времени?.. Конечно, мы и сейчас друг друга любим, только папы с нами нет. Он погиб, когда мне двадцать лет было. Но любовь никуда не исчезает, она, как мама говорит, переходит в другое качество. И для меня это качество  — потребность любви в собственной семье. В той самой, которой еще нет. Но будет, я знаю.
        — Что ж, понятно… Ты не женишься, потому что любви ждешь, такой же, какая была у папы с мамой? Но погоди… Ты что, не влюблялся в девушек? До двадцати девяти лет дожил и ни разу по-настоящему не влюблялся?
        — Да почему… Влюблялся, конечно. Я ж нормальный мужик, с нормальными потребностями. Все как у всех, и даже опыт гражданского брака был…
        — А дети?
        — Детей нет. Если б такое случилось, тогда бы женился, я человек ответственный. Конечно, если бы мать ребенка этого захотела.
        — Ну и женился бы, чего самому себе голову морочить! Пусть романтические девицы о вечной любви мечтают, а тебе разве пристало? Ты ж мужик!
        — А я разве о вечной любви говорю? Нет, Кира Владимировна, тут другое. Как бы вам это объяснить.
        — Да ты и сам не знаешь, чего хочешь, вот что я тебе скажу. Оттого и объяснить не можешь.
        — Нет, я могу. Я могу объяснить.
        — Ну и объясни тогда.
        Кира и сама не понимала, почему так настойчиво пытается пробить это «занудство». Даже раздражение накатило, вилку в пальцах зажала, начала выписывать на скатерти вензеля.
        — Понимаете, у меня зараза какая-то сидит внутри, не знаю, как определить… Вроде нелепого теста. Допустим, встречаюсь я с девушкой, и все хорошо, и вроде любовь, и дело к свадьбе идет. И тут, зараза, включается во мне этот дурацкий тест! То есть я мысленно перескакиваю на пять лет вперед, на десять… И момент один и тот же вижу  — как я иду с работы домой. И пытаюсь увидеть два тестовых варианта  — или лечу на крыльях, или кое-как с неохотой ноги передвигаю. И всегда вижу одно и то же  — нет у меня никаких крыльев, а иду именно так  — из-под палки.
        — Да откуда ты можешь знать? Ты что, ясновидящий?
        — Нет… Но я знаю. Мой отец всегда возвращался домой на крыльях, где бы он ни был. И я так хочу. По-другому я не смогу жить.
        — Ну, всяк бы хотел на крыльях-то… Это, знаешь, губа не дура.
        — А если не хотеть, зачем тогда все? Надо же для радости жить… И любить в радости…
        — Ага, размечтался. Будешь мечтать, после тридцати пяти вообще не женишься и детей заводить не захочешь, ага. С такими тестами внутри оно так и будет.
        — Вы сейчас как мама моя говорите, слово в слово. Даже интонация голоса такая же. Вам это не идет.
        — Да почему же?
        — Потому… Потому что вы мне нравитесь, Кира Владимировна. Очень нравитесь. И я даже больше скажу  — я вижу вас там… Как я лечу на крыльях домой, а вы меня ждете…
        Кира моргнула, откинулась на спинку стула, уставилась на парня не столь оторопело, сколь обиженно. И самое противное было в том, что он продолжал смотреть на нее спокойно, с прежней улыбкой. И что со всем этим делать, как реагировать? И не сообразишь…
        — Да ты… как ты вообще?.. У тебя с головой все в порядке? Ты почему со мной так разговариваешь?
        — По-моему, вполне нормально разговариваю, Кира Владимировна.
        — Да ты же меня первый раз видишь! Что ты себе позволяешь вообще?
        — Начнем с того, что я вас не первый раз вижу, а давно уже знаю. И давно хотел к вам подойти. Но разве к вам просто так подойдешь? Это же в принципе нереально.
        — Не понимаю… Почему?!
        — Да у вас же всегда выражение лица такое… будто вы, как заметите подходящего, сразу пистолет из кобуры достанете и без предупреждения курок нажмете.
        — Ты что? Ты мне хамить собрался, что ли?
        — Но ведь это правда, Кира Владимировна. Вот я вроде признался, а сам опасаюсь вас просто Кирой называть.
        — И правильно опасаешься! И запомни  — никогда…
        Она не успела продолжить гневную отповедь  — к столу подошла девушка-официантка с подносом, поставила перед ними тарелки с едой. Кира пережидала, поджав губы, глядела в сторону. Казалось, официантка долго копошится… Но потом, когда она ушла, пожелав приятного аппетита, Кира вдруг почувствовала, что гнев ушел, а она, наверное, очень смешно выглядит с поджатыми губами и злым лицом. Да, именно так и выглядит, как живописал этот странный парень  — будто собирается пистолет из кобуры выхватить и стрелять без предупреждения.
        Во дурак… И нет у нее никакого пистолета.
        Обедали молча, не глядя друг на друга. Киру ужасно раздражало, что Саша ведет себя, будто ничего не случилось, ест с завидным аппетитом. А у нее совсем аппетита не было, даже вкуса еды не чувствовала. А вот неловкость была. Будто холодный невидимый нож воткнули в солнечное сплетение и проворачивали его туда-сюда изуверски. Не больно, но неприятно. А еще неуместным сопровождением к неловкости звучал в голове мамин голос: «Ну и дура, Кирюшка, прости меня господи. Как есть дура».
        Наверное, надо спустить ситуацию на тормозах, в шутку перевести. Нет, а чего завелась, в самом деле? Сразу надо было рассмеяться на этот «пистолет из кобуры»  — да, мол, принимаю твою шутку… И на все остальное тоже реагирую правильно и с улыбкой. Ты пошутил, я ответила шуткой, такое вот у нас общее кергуду получилось.
        Заставила себя улыбнуться, произнесла почти весело:
        — Надо же, как бывает забавно послушать про себя… Значит, я как та Мымра из кинофильма, да? Людмила Прокофьевна с пистолетом?
        — Не надо, Кира Владимировна,  — не поднимая глаз, тихо проговорил Саша.  — Не надо мое признание переводить в шутку. Я ведь и на работу в полицию устроился, чтобы… Из-за вас, в общем… А можно я вас на свидание приглашу? Только я не знаю  — куда… В кафе? На пикник с шашлыками? А хотите, поедем на Глухое озеро, на рыбалку? Я вам такие места покажу!..
        — Ну все, хватит мне навязывать образ прекрасной Мымры из кинофильма! Направь свой романтизм в другую сторону, на свою сверстницу, например! И давай будем считать, что этого дурацкого разговора никогда не было. Согласен?
        — Нет, не согласен. Я могу еще сто раз повторить то, что сказал. И сто раз пригласить вас на свидание. Тысячу раз…
        — Саша, прекрати. Ты понимаешь вообще, что ты несешь? В конце концов, ты проявляешь ко мне неуважение! Мне тридцать семь лет, а тебе двадцать девять!
        — И что? Мой отец моложе моей матери на десять лет, она была его учительницей в школе. И это не помешало им…
        — Все, Саша, хватит! Я серьезно тебе говорю  — хватит. Мне это не нравится. И давай, заканчивай с обедом и с глупостями, нам ехать пора. Я тебя в машине подожду. И еще раз повторяю  — ты ничего не говорил, я ничего не слышала. Все.
        Кира бросила на стол салфетку  — жест получился, как восклицательный знак. Встала из-за стола, с шумом отодвинув стул, быстро пошла к выходу. Ать-два, ать-два, мымра с пистолетом. И вовсе ты не ушла в сопровождении восклицательных знаков, а трусливо сбежала. И только в фойе сообразила  — деньги за обед на столе не оставила! Кира ринулась было назад, но тут же остановилась  — наверное, совсем глупо будет выглядеть… Еще и администратор кафе под руку попался с вежливым вопросом:
        — У вас все в порядке? Могу я чем-то помочь?
        — Да… Я забыла, где у вас туалет?..
        — Прямо, две ступеньки вниз и направо.
        — Спасибо…
        В туалете плеснула в лицо холодной воды. Подняла голову, глянула в зеркало. Лицо сердитое, но в то же время растерянное, морщинка застыла посреди лба. И вдруг хмыкнула, чувствуя, как отпустило напряжение, и подняла брови, сама себе удивляясь  — вот это да, разволновалась-то как. Вот это номер.
        А может, это и впрямь судьба и само провидение услышало ее давешние мысли о ребеночке? И послало второпях первого встречного, то есть водителя Сашу двадцати девяти лет от роду? Смешно, ага. Роди, Кира, ребеночка от ребенка.
        Нет уж, дорогое провидение, заберите свои подарки обратно, жили без подарков, и дальше без них обойдемся. И вообще, работать пора, следователь Стрижак.
        До Отрадного ехали молча, Кира смотрела в окно. Когда показались первые строения городка, Саша спросил:
        — Адрес какой, Кира Владимировна?
        Кира назвала адрес, подобралась внутренне. На первом же светофоре Саша высунулся в окно, уточнил у рядом остановившегося водителя направление. Оказалось, нужная им улица сразу за поворотом. И дом нашелся быстро, небольшой крепкий особняк за высоким забором.
        Кира долго нажимала на кнопку звонка, глядела в глазок дверной камеры, дергала кованую ручку железной двери. Наконец камера мигнула, и недовольный женский голос произнес:
        — Вы кто? Чего вам надо?
        Кира представилась, держа на уровне камеры удостоверение. После короткой паузы раздался щелчок, дверь открылась.
        За дверью был красивый дворик в английском стиле с зеленой лужайкой. По центру лужайки  — кустарник с яркими цветами, по периметру  — низкорослые декоративные деревца. К дому вела дорожка, тоже оформленная по краям правильной цветочной композицией. Такой категорически правильной, что казалась ненастоящей, даже цветочного запаха не ощущалось.
        — Сюда, пожалуйста,  — махнула ей от крыльца полная женщина в ярком шелковом одеянии  — что-то розовое и сиреневое на черном фоне.
        Кира глянула на нее внимательно, подходя ближе. Обычная вроде тетка, с виду не Медуза горгона и не Фредди Крюгер в женском обличье. Лицо возрастное, оплывшее книзу, короткая стрижка задорным ежиком. А шелковый наряд оказался обыкновенной пижамой  — наверное, тетка спала, Кира ее разбудила. И лицо, вон, заспанное и злое, на правой щеке вмятина от подушки.
        — Сальникова Руфина Леонидовна?  — уточнила Кира, ступая на крыльцо.
        — Да, я… А что случилось?
        — Можно мне пройти в дом? Разговор у нас будет долгий.
        — Да, конечно… Проходите…
        Женщина развернулась тяжелым туловом, пошла в дом, и Кира последовала за ней. Сели в гостиной напротив друг друга  — Кира в кресло, хозяйка расположилась на диване. Притянув по стеклянной поверхности низкого столика пачку сигарет и пепельницу, проговорила низким тревожным голосом:
        — Я закурю, если позволите? Уж простите, нервничаю. Наверняка вы не с добрыми вестями пришли. Давайте, говорите скорее! Не тяните! Что-то случилось с моим братом, да? С Филиппом?
        — Значит, вам не сообщили?.. Руфина Леонидовна, ваш брат умер предыдущей ночью.
        Кира хотела было добавить необходимые дежурные слова, которые полагается говорить в таких случаях,  — мол, примите мое сочувствие или что-то подобное, но язык не повернулся, будто закаменел. Сидела и смотрела, как женщина воспринимает сказанное, как дрожит сигарета в ее пухлых пальцах. Впрочем, кроме дрожания сигареты, ничем больше полнота горестной вести не определялась.
        — Умер, значит… Понятно… А кто ж мне сообщит. Разве Тайка мне позвонит?.. И холуй этот, Клим, тоже не соизволит. А отчего он умер? Не скажете?
        — Острая сердечная недостаточность. Сердце остановилось.
        — Понятно… А с Тайкой он успел законные отношения оформить? Хотя это вряд ли. Он говорил, что в Испании все хочет сделать, чтобы красиво было… Вот и сделал себе красиво, ничего не скажешь. Ах ты, Филипп, Филипп…
        Женщина затушила сигарету, достала из пачки следующую, но не прикурила, а начала крутить ее в пальцах, вся сосредоточившись на этом занятии. Казалось, она даже про Киру забыла, смотрела куда-то в сторону, прищурившись и поджав губы. Потом вдруг опомнилась, вздохнула глубоко, проговорила с обиженным слезным удивлением:
        — Надо же, умер!.. И мне никто не позвонил, не сказал.
        — А кто еще мог вам позвонить, кроме Таи, Руфина Леонидовна? У вас были общие родственники или знакомые?
        Женщина глянула на Киру с раздражением, прикурила, махнула рукой:
        — Да никого у нас не было… И я-то Филиппу седьмая вода на киселе, сестра троюродная. Если бы вовремя не понадобилась, никогда бы обо мне не вспомнил. Обижен он был на нас с мамой, крепко обижен. Да и можно понять  — мы ж от него отказались. Филиппу пять лет было, когда его мать умерла. Ну, предложили моей матери его взять, как родственнице. А ей куда? Сами жили кое-как, с хлеба на квас, из рубахи в перемываху. Так он в детдоме и рос, и не знали мы о нем ничего, ни разу даже навестить не съездили. Да если б мы предположить могли, кем Филя станет… Каким богатым… Он ведь из детдома сюда вернулся, в Отрадное. И не спрашивайте меня, как он первые деньги нажил. Сами, поди, знаете, какие тогда времена были. Правильно про них сейчас вспоминают  — лихие, мол, девяностые. И пошли у него дела в гору, и покатились, и у всех в городе на устах  — Филя Рогов да Филя Рогов. Мать однажды насмелилась, пошла у него денег просить, так он ее даже на порог не пустил. А что, и правильно сделал, я так считаю. Потом, когда мама умерла, я тоже к нему пошла  — денег на похороны просить. Бедно мы жили, очень бедно.
        Женщина вздохнула так искренне, будто приглашала Киру проникнуться жалостью к своей жизни. Махнула рукой, отгоняя сигаретный дым, вздохнула еще раз.
        — И что, дал денег?  — подтолкнула ее к рассказу Кира.
        — Дал… Я и не надеялась особо, если честно. А с другой стороны  — на меня-то какая может быть обида? Я ж соплюхой была, когда моя мать от него отказалась, кто меня спрашивал? Тем более никого у него больше не осталось, только я, сестра троюродная. С тех пор он подкидывал мне деньжат помаленьку, ни разу не отказал. Мне с работой не везло, как-то не уживалась нигде. Куда я могла устроиться со своим университетским дипломом, да еще и с факультетом философии за плечами? И мужа у меня никогда не было. А потом Филя мне сам работенку подкинул. Ну и содержание, конечно, соответствующее. Дом вон купил…
        — И какого рода была работенка?  — осторожно спросила Кира, отводя глаза.
        Женщина ничего не ответила. Кира почувствовала, как она напряглась, как нервно сжала пухлые пальцы. Вздохнула, проговорила слезно:
        — Ах, братец, братец… А я ведь предполагала, что этим кончится! Это все она, Тайка! Она его до сердечной болезни довела! Во всем виновата эта маленькая порочная тварь! А он просто несчастный человек…
        — Это вы Рогова называете несчастным?  — уточнила Кира, сдерживая себя из последних сил.  — А может, лучше назвать несчастной девочку, которую он сломал, которую совратил и практически уничтожил?
        — Да кого совратил? Тайку, что ли? О чем вы говорите! Он же любил эту тварь! Он мучился… Нет, это он несчастный человек!
        — Нет, он преступник, Руфина Леонидовна. А вы  — его пособник. Потому что вы знали и понимали, что происходит.
        — Ну знала, и что? Я должна была ему приказать: не люби? Разве можно кому-то приказать не любить?
        — Можно, Руфина Леонидовна, можно. Если речь идет о ребенке, это называется не любовь, а совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего. И не надо меня убеждать, что вы этого не понимали!
        — Да что вы знаете о любви, вы, женщина-полицейский?.. Вам ли рассуждать о любви?.. Вы можете мыслить категориями Уголовного кодекса, большего вам не дано. Только черное и белое, белое и черное, цветов радуги для вас не существует. А любовь  — она в любом проявлении любовь, как бы вы ее в свои кодексы ни запихивали и какие бы определения ей ни давали. Да, любовь есть любовь! Голубая, розовая, серо-буро-малиновая в крапинку…
        — Значит, вы и педофилию готовы в цвета радуги записать? Так получается?
        — Ну вот… Я ж говорю, вы только терминами можете апеллировать, шире рассуждать не умеете. Да оглянитесь кругом, какое нынче время! Теперешние соплюхи еще из памперсов не вылезут, а уже мечтают за богатого взрослого дяденьку замуж выскочить! Они же любовь только по материальному признаку оценивают, больше никак! А Филипп любил… Он сердцем Тайку любил, всей своей мужской измученной сутью. Между прочим, он ее до двенадцати лет берег, вообще не трогал. Так только, потискает немного, и все… А какие он ей подарки дарил! Вот у вас есть хоть одно колечко с бриллиантом, можете похвастать? Да я по глазам вижу, что нет… И мужа у вас нет, и любви у вас нет. А у Тайки все было, абсолютно все! А она нос воротила… Филипп к ней с лаской, всю душу страдающую нараспашку выворачивал, а эта тварь глаза несчастные сделает, зажмется вся, будто ее режут, как жертвенную овцу! Я ей говорю: да ты хоть притворись, пожалей его! Он же не виноват, что так тебя любит!
        Женщина остановилась, поперхнувшись своим пламенным монологом, сердито взглянула на Киру. Смахнув рукой невидимые слезы, продолжила с нотками тоскливой безнадеги в голосе:
        — А, да что объяснять, вы ж не поймете чужого страдания. Вам лишь бы человека обвинить, а чтобы в душу заглянуть  — этого нет. Филя и сам не рад был своей любви, он же понимал, в чем его могут обвинить. А вам ведь не объяснишь, вы же и слушать бы не стали! Завопили бы с выпученными глазами  — ату его! Это, знаете, как цитату из общего контекста вырвать. Любовь обрубить, страдание обрубить, останется одно ваше протокольное… Как бишь его? Совершение развратных действий?
        — Да. Именно так, Руфина Леонидовна. Совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего.
        — Ну а я что говорю… Тарабаните выученную фразу и больше ничего возразить не можете. Вы же глубины чужой трагедии не понимаете, боли человеческой не слышите. Если чья-то любовь не вписывается в общепринятые рамки, значит, она преступна. Все, точка. Шаг влево, шаг вправо  — расстрел. Ну, чего на меня так смотрите? Я ужасные вещи говорю, да? Так вы оспорьте, докажите обратное! Или и впрямь возразить нечем?
        — Я не собираюсь вам возражать, Руфина Леонидовна. Хотя могла бы, конечно. Думаю, вы меня тоже не услышите, мы на разных языках говорим. Знаете, я ведь не только по долгу службы приехала, я еще хотела вам в глаза посмотреть. Понять, как же так можно?.. А теперь слушаю вас и думаю  — как же вы живете со всем этим? Кошмары ночью не снятся, совесть не мучает?
        — Да бросьте… Я в реальном мире живу, это вы в облаках витаете.
        — Это какой же у вас реальный мир? Видеть, как издеваются над ребенком, как уничтожают его природу, его личность? Да вы чудовище, Руфина Леонидовна. Представляю, каково бедному ребенку с вами рядом жилось…
        — Да нормально жилось, господи! Думаете, в детдоме Тайке лучше бы жилось?
        — Думаю, лучше.
        — А вы сами-то жили в детдоме? Да там такие ужасы над детьми творятся, вам и не снилось! Мне Филипп как-то рассказывал, что ему пришлось в детдоме пережить… И насилие тоже… Так что не говорите, где лучше, где хуже. Не вам судить. Тайка жила здесь, как сыр в масле каталась… Я только и делала, что стелилась да выслуживалась, боялась на себя гнев брата навлечь! Он же трясся над ней, носился со своей любовью, как дурень с писаной торбой… А я что? Я всего лишь дуэнья…
        — Хм… Слово какое красивое для себя придумали  — дуэнья. Это ж как надо было запугать ребенка, как ему внушить… Да неужели вы и впрямь ничего не понимаете? Или притворяетесь, что не понимаете?
        — Вы чудовище, Руфина Леонидовна, уж повторюсь, извините. Настоящее чудовище с дипломом философа.
        — Ну, тогда нам больше и говорить не о чем, я так полагаю? Кстати, позвольте уточнить у вас одну деталь. Когда мне можно приехать, чтобы начать процедуру оформления наследства? Я ведь у вас какие-то справки должна получить.
        — Я думаю, вам следует найти для этого доверенное лицо. Самой не с руки будет.
        — Это почему же?
        — Трудно заниматься оформлением документов, находясь в местах не столь отдаленных. А у вас, я думаю, есть все основания туда попасть.
        — Вы… Вы что? Вы меня сейчас пугаете, что ли?
        — Ну, зачем я вас пугать стану?.. Я говорю как есть.
        — Да ладно, бросьте! Я ж понимаю, как вам хочется, чтобы последнее слово осталось за вами! Вы только пугать и умеете… Как та сумасшедшая, которая мне названивала… Только она небесной карой пугала, а вы  — Уголовным кодексом!
        — Не поняла… Какая сумасшедшая? Вы ее знаете?
        — Да откуда? Я беру трубку, а она начинает свою песню  — как там Таечка, да что Таечка, да бог за сироту покарает. И откуда она взялась, эта сумасшедшая? Один раз про икону мне что-то принялась толковать, чтобы я Филиппу эту икону дала… Еще название у нее такое странное, я забыла…
        — «Умягчение злых сердец»…  — произнесла Кира, задумчиво потирая щеку ладонью.  — Она называется «Умягчение злых сердец»…
        — Точно! А откуда вы знаете? Хотя какое мне дело. Я в этой ситуации вообще случайное звено. Меня брат просил сироту опекать  — я опекала. Девчонка жила, горя-беды не знала. Неблагодарная… И вы мне тут обвинения не двигайте… Все претензии брату предъявляйте. А когда его хоронить будут?
        — Не знаю.
        — Да его некому хоронить, кроме меня. Тайка ж не будет. Бедный, бедный Филипп! Жил всю жизнь один и умер  — похоронить некому. А наследников, кроме меня, быть не должно. Я наследница, я родство докажу. Тайке вообще ничего не обломится, пусть не надеется даже.
        Кира вдруг почувствовала, как зашумело в голове от ненависти. Ее было так много, что она сама за себя испугалась  — ни одной минуты, ни одной секунды не сможет больше вынести, встанет с места и шагнет к этой бабе, даст волю рукам… Еще одно слово  — и не выдержит…
        Хорошо, что Руфина Леонидовна не произнесла этого рокового слова, занята была прикуриванием очередной сигареты. И потому Кира поднялась, молча и быстро пошла к двери. Потом так же быстро пошла по дорожке, оформленной по краям правильной цветочной композицией.
        Саша выскочил из машины, открыл перед Кирой дверь. Глянул в лицо, спросил тревожно:
        — С вами все в порядке, Кира Владимировна?
        — Да, Саш.
        — Вы бледная и зубы стучат! Может, воды дать? У меня есть.
        — Дай воды. И поехали отсюда быстрее. Быстрее…
        Всю обратную дорогу ехали молча. Кира была очень благодарна этому молчанию. Особенное оно было, теплое и комфортное, разбавленное солнечным ветром, врывающимся в открытое окно. Молчание обнимало за плечи, гладило по голове, шептало на ухо заботливую чушь, успокаивало, убаюкивало. У молчания был голос этого парня, сидящего рядом. Странные ощущения, незнакомые… И уже необходимые. Как она раньше без них жила?
        Когда подъезжали к городу, в сумке зазвонил телефон. Голос Павла Петровича в трубке показался далеким и чужим:
        — Стрижак, ты где сейчас?
        — Из Отрадного возвращаюсь, Павел Петрович.
        — Из Отрадного? А чего тебя туда понесло?
        — Я к сестре Рогова ездила.
        — К сестре Рогова? А зачем?
        — Просто хотела ее увидеть. Поговорить.
        — А с ножом этим разобралась? Есть кого привлекать за покушение на убийство?
        — Некого привлекать, Павел Петрович. В этом деле есть виновные, но это убийство другого рода.
        — Загадками говоришь, Стрижак! Некогда мне кроссворды разгадывать! Ты давай не мудри. Что, будем закрывать дело? А с ножом, без ножа… Зачем нам лишний висяк, правда? Ну кого мы к этому ножу присобачим? Тем более в заключении черным по белому написано  — смерть наступила от сердечной недостаточности. В общем, сама думай, как быть.
        — Хорошо, Павел Петрович, я подумаю.
        — Вот и думай… Только недолго и без фанатизма. Я тебе уже другую работенку сосватал… Все, Стрижак. До связи. Пока…
        Когда въехали в город, Саша спросил, не поворачивая головы:
        — Теперь куда, Кира Владимировна?
        — Просто Кира, Саш… Зови меня просто Кира. Поехали к дому Рогова.
        Когда машина остановилась у ворот, Кира повернулась к Саше, проговорила тихо:
        — Я пойду с тобой на свидание, Саша. В кафе пойду, на пикник с шашлыками, на озеро Глухое поеду. Куда скажешь.
        Он улыбнулся, осторожно протянул руку, дотронулся пальцами до ее щеки. Пальцы были теплые и чуть шершавые, от них пахло бензином.
        — Все будет хорошо, Кира. Все у нас будет хорошо.
        — И ты будешь летать ко мне на крыльях?
        — Буду… Я уже лечу, разве ты не чувствуешь?
        — Да, я чувствую. Но сейчас мне надо работать, Саш… Мне надо идти…
        — Иди.
        — А ты съезди, пожалуйста, снова на Пролетарскую, привези сюда Воскобойникову Марию Тимофеевну. Она должна быть дома.
        — Съезжу, привезу… Иди.
        — Да, иду.

* * *
        Кира шла по дорожке среди голубых елочек, неся в себе новые ощущения собственной жизни. Они были нежные, неуклюжие и слепые, как вылупившиеся из гнезда птенцы. И страшно было их потревожить, даже дышать было страшно. Подойдя к крыльцу, подумала испуганно  — надо спрятать их глубже, ничем себя не выдать. И улыбку робкую тоже спрятать. Собранной надо быть, сосредоточенной.
        И лучше сразу подняться в спальню, посмотреть, что там Таечка.
        Как тихо в доме… Каждый шаг слышен. Дверь в спальню распахнута настежь…
        Таи в комнате не оказалось. И на балконе ее не было. И в гостиной. Заглянула на кухню.
        Татьяна сидела на стуле к ней спиной, лицом к окну. Кира вошла, спросила тихо:
        — Вы Таю не видели? Где она?
        Женщина вздрогнула, развернулась к ней лицом, потом выдохнула, положив руку на грудь:
        — Ой, как вы меня напугали. А я сижу, задумалась. А Тая вон, среди сосен бродит. Видите, у забора?
        Кира подошла к окну, всмотрелась. И выдохнула с радостью  — Тая была не одна. Даже на большом расстоянии было видно, как крепко держит ее за руку этот парень, Тарас Марычев. Молодец, Тарас Марычев.
        — Видите, что творится?  — произнесла Татьяна, царапнув злой интонацией по ее радостному созерцанию.  — Не успел хозяин остыть, а эта уже с кавалером. В его доме. Все они нынче такие, палец им в рот не клади, вмиг откусят.
        — А вы, Татьяна, и не кладите пальцы в чужой рот. Глядишь, и целыми останутся,  — в тон ей ответила Кира.
        Татьяна подняла брови, глянула на нее озадаченно, потом тихо произнесла:
        — Да мне, в общем, без разницы. Пусть делают что хотят, пока Клима нет. Да он уж и не появится здесь, наверное. Что ему тут, без хозяина? И я тоже  — будто осиротела.
        — Вы так любили Рогова, Татьяна?
        — Ну, какая любовь?.. Такое удовольствие не про меня уже. Любовь вон, для той финтифлюшки с худыми коленками. Нет, у меня к хозяину свое отношение было, уважала я его. Все бы для него сделала, что бы ни приказал. Я вообще сильных и властных мужчин уважаю.
        — А Клима? Уважаете?
        — Конечно. Мы с ним вообще одного поля ягоды. Я вам больше скажу, посплетничаю по-бабьи  — мы ж сойтись собирались да вместе жить… Хотела его к себе привести, да мама вдруг взъерепенилась  — нет, говорит, и все! Не дай господь Сереже такого отчима! Прямо как с цепи сорвалась. Такая набожная в последние годы стала. Живет как затворница в келье, все иконе своей молится.
        — И вы не знаете причин этого затворничества?
        — Да мне зачем?.. Я к ней с любопытством не лезу. Тем более к старости у всех разные причуды появляются. Разделили дом стеной, второе крыльцо сделали, и ладно.
        — А узнать причины хотите?
        — Да не знаю я! Вы какие-то странные вопросы задаете, я теряюсь. Маму мою зачем-то приплели. Чего она вам далась-то? Отстаньте от старухи, пусть как хочет, так с ума и сходит.
        — Ваша мама сейчас приедет, Татьяна.
        — Куда приедет?
        — Сюда. Я за ней машину отправила.
        — Зачем?!
        — Так надо. Потерпите немного и все узнаете.
        — Ох ты, господи… Да что вы привязались к старухе, делать вам больше нечего? Ну да, она была в доме, когда хозяина убили. Она ж просто так приходила. Я объясняла уже, что мне в тот день в поликлинику надо было. Ну, совпало так, да… Вы давайте, убийство хозяина на старуху повесьте, ага. Больше убить некому было! Вон, молодая парочка среди сосен гуляет, с них ответ и спрашивайте. А мама моя тут при чем? Вон, глядите, они уже к дому идут. Проголодались, наверное. Тайку накормлю, а этого наглеца кормить не буду! Еще чего! Не успел хозяин остыть, а он тут как тут… По участку разгуливает.
        Кира обернулась к окну  — Тая и Тарас и в самом деле шли по лужайке к дому. Улыбнулась, помахала Тае рукой. Девушка привстала на цыпочки, махнула в ответ.
        — И пусть даже на кухню не заходит! Нечего ему тут делать!  — продолжала бушевать Татьяна.
        Кира не стала ее урезонивать. Молча вышла из кухни, пересекла гостиную, спустилась с крыльца, пошла навстречу Тае и Тарасу.
        — Вы меня потеряли, Кира Владимировна?  — спросила Тая, неуклюже пытаясь высвободить ладонь из крепких пальцев Тараса.  — Я никуда не делась, я просто погулять вышла. Вы же сказали, чтобы я здесь была.
        — А почему ей нельзя отсюда уйти, можно узнать?  — сделал шаг вперед Тарас, загородив Таю спиной.  — Она что, арестована?
        — Во-первых, здравствуй, Тарас. Я Кира Владимировна Стрижак, давай знакомиться,  — протянула ему ладонь Кира.  — А во-вторых, ты молодец, парень. Горжусь тобой.
        — Чего это… Вы гордитесь?  — моргнул Тарас выгоревшими на солнце ресницами.
        — Упорством твоим горжусь. Выдержкой. Настойчивостью.
        — Спасибо, конечно… Только я не понял  — мы можем с Таей уйти или нет?
        — Значит, вы решили вместе уйти… А есть куда?
        — Пока к моему другу, он один живет. А там видно будет. Может, комнату в заводском общежитии дадут, может, к бабушке в Сосновское уедем. Нам лишь бы вместе  — это главное.
        — Да, Кира Владимировна, нам лишь бы вместе,  — радостно подтвердила Тая, выглядывая из-за спины Тараса.
        — Может, вам помощь нужна? Я помогу, можете всегда на меня рассчитывать. Тарас, ты ведь меня знаешь?
        — Да, знаю. Вы в одном классе с моими родителями учились. И с Таиной мамой тоже.
        — Значит, мы не чужие, правда? Я всегда буду рада помочь. Если будет совсем трудно, найдешь меня, хорошо? Обещай, что найдешь.
        — Да, обещаю. Я знаю, где вы живете. Да и на работе вас легко найти… Спасибо вам!
        — Да пока не за что.
        — Так мы можем уйти, Кира Владимировна?  — спросила Тая, глядя на нее с улыбкой.
        — Да? Мы можем уйти прямо сейчас?  — повторил за ней эхом Тарас.
        — Можете, ребята. Конечно, можете. Но чуть позже. Сейчас мы соберемся, выясним все обстоятельства… Ты позвони родителям, кстати, пусть приезжают.
        — Зачем? Я не хочу.
        — Так надо, Тарас. Надо расставить все точки и запятые в этом деле. Уж поверь мне, так надо. Звони.
        — Да я с ними сегодня поссориться успел. Мама меня в доме закрыла, пришлось пробиваться с боями. Я дверь выломал… А мама… Ну, сами понимаете…
        — Да знаю я твою маму, можешь не объяснять. Ладно, делай вызов, я сама с ней поговорю.
        Голос Светы в трубке звучал привычной истерикой:
        — Тарас! Ты меня слышишь, Тарас? Ты где находишься? Немедленно домой, слышишь?
        — Рядом со мной Тарас находится. Привет, Света.
        — Кто это? Это ты, Стрижак? Он что, снова в полиции? Я сейчас приду!
        — Не надо идти в полицию, Света. Я вас жду в доме Рогова вместе с Севой. Двадцать минут на дорогу хватит, я думаю. У вас машина на ходу?
        — А что мы там забыли, в доме Рогова? Дай трубку Тарасу!
        — Не дам. Садитесь оба в машину и приезжайте сюда. Или ты хочешь, чтобы я за вами «воронок» послала? Чтобы вся улица завтра о неприятностях в семье Марычевых судачила?
        — Ладно, приедем… Но Тараса мы с собой увезем! Так ему и передай!
        Кира нажала на кнопку отбоя, протянула телефон Тарасу. Тая стояла, прижав кулачки к щекам, смотрела на Тараса испуганно.
        — Не бойся ничего, слышишь?  — тихо проговорил Тарас.  — Я с тобой, ты со мной, остальное не важно. Дай мне руку. Я крепко держу, видишь?
        — Идемте в дом, ребята,  — позвала Кира, отворачиваясь.  — Там подождем.
        Первой приехала старшая Воскобойникова. Татьяна вышла на крыльцо, чтобы встретить мать, и Кира услышала из гостиной, как она ворчит недовольно:
        — Ну, ты и оделась, мам… Где ты это тряпье выкопала? Прямо перед людьми стыдно.
        Женщины вошли в гостиную, и Кира тоже удивилась странному одеянию старшей Воскобойниковой. Почему в теплую погоду  — ботинки на толстой подошве? И мужские брезентовые брюки, и видавшая виды куртка-пыльник, и куцая шапчонка на голове? А главное  — рюкзак за плечами, основательно чем-то наполненный. Да уж, весьма странная экипировка для пожилой женщины.
        — Здравствуйте, люди добрые…  — улыбнулась старшая Воскобойникова, обведя присутствующих блеклыми голубыми глазами.  — Всех вроде знаю, знакомиться ни с кем не надо.
        — Здравствуйте, Мария Тимофеевна,  — быстро поднялась навстречу ей Кира.  — Садитесь, пожалуйста, вот сюда, в это кресло. А рюкзак можете снять, с рюкзаком сидеть неудобно.
        — Да, я сейчас,  — повела плечами женщина, освобождаясь от ноши.  — Принеси-ка мне воды, Тань… В горле пересохло…  — бросила она через плечо дочери.
        А через десять минут приехали Марычевы. Света шагнула было к Тарасу, но в полушаге остановилась как вкопанная, глядя на Таю.
        — Понятно…  — процедила она сквозь зубы, и Тая опустила голову. Но ладошку из рук Тараса не выдернула, наоборот, их пальцы переплелись еще крепче.
        — Света, Сева, вы сядьте, пожалуйста. Вон на тот диван, у стены,  — тихо распорядилась Кира.  — Вдохнула-выдохнула, собралась с духом.
        — Что ж, все собрались вместе, как в лучших традициях детективного расследования… Тогда начнем, пожалуй?
        — Ой, в лучших традициях…  — прошипела со своего места Света, глядя на нее насмешливо.  — Эркюль Пуаро ты наш, ага… Или в кого играешь нынче? В мисс Марпл?
        — Да, Свет, именно так, в лучших традициях. У нас тут свое убийство в Восточном экспрессе получилось, местного разлива, все к покойному как-то причастны, и все наперегонки себя виновными признают в его смерти. Вот вместе и определим, чья же рука Рогову нож в сердце воткнула.
        — Ой, так зачем же?..  — ласково проговорила из кресла Мария, подавшись корпусом вперед.  — Зачем же вместе-то, уважаемая… Только людей зря собрали… Я ж готова…
        — К чему вы готовы, Мария Тимофеевна?  — чуть опустив веки, тихо спросила Кира, уже заранее зная ответ на этот вопрос.
        — Так это… В тюрьму идти готова. Вот, я и собралась уже. И оделась как подобает, и котомку сложила. Даже в монастырь успела съездить к сестре Ольге, поговорила, наказ дала. Если в колонии помру, она Сереженьку уследит. Я и деньги все накопленные на ее имя перевела, Татьяне не шибко доверяю, мало ли какое искушение на нее нападет…
        — Мама, ты что несешь!  — яростно зашипела Татьяна, распахнув глаза. И, обернувшись к Кире, захлебнулась торопливым пояснением:  — Я вам говорила, она не в себе. Теперь сами смотрите. Зачем надо было ее сюда тащить?
        — …Так что можете меня прямо отсюда в тюрьму везти, я готова. Это я убила хозяина,  — не обращая внимания на дочь, спокойно продолжила Мария.
        — О господи, мама!  — снова взвыла Татьяна.  — Да что ж это такое, господи? Не верьте ей, не верьте!..
        — Да цыть ты, окаянная! Помолчи! Дай слово сказать!  — ударила Мария сухой ручкой о подлокотник кресла.  — Не сбивай меня с толку!
        Татьяна положила руку на грудь, обвела всех отчаянным взглядом, ища поддержки. Хотела было снова заголосить, но Кира глянула на нее упреждающе, проговорила спокойно:
        — Рассказывайте, Мария Тимофеевна. Успокойтесь и расскажите, как все было…
        — Так я расскажу, конечно. Давно у меня душа покаяния требует. Но я издалека начну. И не вам буду рассказывать, а ей,  — протянула она сухой ковшик ладони в сторону Таи.  — Разрешишь мне рассказать-то, девонька милая?
        — Да, конечно…  — тихо прошелестела Тая, опуская глаза.
        — Ой, страшно мне начинать… Ну да ладно. Все расскажу, как было, ничего не утаю. Я тогда здесь домработницей была, внук у меня болел, Сереженька. Денег хотела заработать. И старалась, на совесть все делала. Только в этом доме совесть, видать, ни в каком обличье не приживается. Видела я, как хозяин в комнату к ребенку шастает, все думала, как бы Насте сказать. А хозяин, он на такие дела чуткий был. Понял, что я все про его подлую греховную душеньку поняла, и денег мне посулил, чтобы я молчала. И я взяла, каюсь. Каюсь перед тобой, Таечка. Одно только и есть мне малое оправдание, что Сереженьку теми деньгами от смерти спасла. Но тебя погубила, выходит. С тех пор и живу с черным грехом на душе, и никак мне не отмолить его.
        Женщина замолчала, вдохнула с трудом, сухо закашлялась. Протянула дрожащую ладонь к стакану с водой, сделала несколько жадных глотков, потом продолжила тихо:
        — Мучилась я так, мучилась, а потом сестра Оля и говорит мне  — давай, мол, к иконе «Умягчение злых сердец» в паломничество съездим, попросим за умягчение злого сердца… Это ведь какое должно быть сердце у взрослого мужика, чтобы с ребенком такое… Съездили мы в Бачурино, я свою икону там освятила, с тех пор каждый день молилась, чтобы он одумался. И в Отрадное я ездила, на тебя, Таечка, посмотреть. Хоть издалека. Правда, подойти ни разу не решилась, увижу тебя, и ноги будто к земле прирастают. И стыдно было, и боязно. Грех, он и есть грех.
        — Руфине Леонидовне вы звонили?  — спросила Кира, стараясь, чтобы голос звучал без лишней эмоции.
        — Да, я звонила. Несколько раз. Но разве она услышит?.. У нее душа темная да глухая. За высоким забором живет. Я ведь и в дом к ней приходила, да она мне не открыла. Хотела я перед Таечкой повиниться, а она не открыла.
        — Почему вы в полицию не обратились, Мария Тимофеевна? Если все знали?  — тихо спросила Кира, с тоской глядя в окно.
        — Так я ж не могу против хозяина. А вдруг бы он Сереженьку порешил? Мол, деньги взяла, но молчания не соблюла. Вон у него какой бандит в охранниках был! Он все может, я знаю. Нет, боялась я, вы уж простите, люди добрые, за Сереженьку боялась. И ты, Таечка, меня прости. Так и живу с тех пор с раздвоенной душой, мучаюсь да молюсь, молюсь да мучаюсь.
        — Значит, до такой степени измучились, что решились убить Рогова?  — снова спросила Кира, не отводя глаз от окна.
        — А ты не торопи меня, милая. Дай все по порядку рассказать, как было. Не торопи…
        — Хорошо, рассказывайте. Не буду торопить.
        — Ага. Спасибо. Ну вот, значит… Узнала я от Татьяны, что Рогов Таечку из Отрадного забрал и к себе в дом привез, что жениться на ней собирается, в Испанию насовсем увезти. Вот я и решила  — схожу, поговорю с девочкой. Большая уже. Повинюсь, наконец. Аккурат и случай представился  — Татьяне в поликлинику надо было. Ну, я и пошла… Начала возиться на кухне, обед готовить. И все думаю  — как бы мне к Таечке подойти. А потом глянула в окно  — и сердце обмерло. Ох, как в тот день они парнишонку этого били!..  — указала она глазами на Тараса.  — Как ногами его этот упырь пинал!.. Как его, бишь? Все время забываю. Имя еще вострое, как ножик…
        — Клим…  — тихо подсказала матери Татьяна.
        — Во-во, он самый. Клим этот ногами парнишонку пинает, а Таечка плачет, бьется птицей в руках у хозяина! Потом он, изверг, сграбастал ее, в дом потащил. А она все плачет, плачет… И сразу мне понятно стало, каково ей живется-то. Сижу на кухне, ни жива ни мертва. Чувствую, зашевелился во мне грех с новой силой, поняла я, что не отмолила его злого сердца. Какое оно было у Рогова, такое и осталось. Так и сидела до темноты. В гостиную выглянула  — он примостился на диванчике, вроде уснул. А я всю ночь просидела, проплакала, под утро думаю  — нет, не могу больше… Столько лет в себе несу… Не могу, и все. И как-то уже не думалось… Взяла я ножик, самый вострый из всех, подошла к дивану, размахнулась да ударила в сердце. Он даже и не вскрикнул… Сразу, видать, убила, одним махом. Вот и весь мой, стало быть, рассказ.
        — Да не убили вы его, Мария Тимофеевна,  — после паузы произнесла Кира, тяжело вздохнув.  — Даже в сердце не попали, рука у вас слабая. Так, рану неглубокую нанесли. Когда вы ножом замахнулись, его сердце уже семь часов как биться перестало. Ну, или восемь… Не важно.
        Мария на удивление спокойно восприняла ее слова. Более того, на лице ее отразилась, как показалось Кире, эмоция сожаления.
        — Не убила, говорите… Что ж… Значит, он со злым сердцем туда ушел. Несладко ему будет за свои земные грехи отвечать, значит. Кто здесь не умягчит своего сердца, тому и высшего судью на том свете не умягчить.
        — А вам хотелось, чтобы он с мягким сердцем туда ушел?
        — Да мне уже без разницы было, милая. Так невмоготу стало… И рассказать не могу. Ну, да ладно. Значит, господь его сам наказал, упредил меня. Высший судья сам все решает.
        — Мам, ну хватит уже!  — тихо проговорила Татьяна.  — Не место и не время про высшего судью рассуждать. Говорят же тебе  — не убила. Сам умер.
        — Повезло, стало быть, вашей матушке, что Рогов сам умер,  — скривилась в грустной усмешке Света.  — Повезло, ничего не скажешь.
        — А ты помолчи-ка, тебя не спрашивают!  — вдруг сердито произнесла Мария, подняв на Свету глаза.  — Сидишь тут, рассуждаешь, кому повезло, а кому нет! Тебе ли рассуждать, скажи? Молилась бы чаще, у тебя тоже сердце злое!
        — У меня?!  — искренне изумилась Света.
        — У тебя, у кого же еще! И у мужика твоего сердце злое, хоть и страдающее. Много, много страдания в себе несет, бедный! И много знания тяжкого да греховного. Видел он, как Настю убили… Все видел и смолчал.
        — Погодите, Мария Тимофеевна,  — насторожилась Кира.  — Что значит, Настю убили? Что вы имеете в виду?
        — Да он знает… Пусть сам и расскажет.
        — Стрижак, убери отсюда эту сумасшедшую!  — попросила Света, с ужасом глядя на Марию.  — По ней же дурдом плачет, ты что! Зачем ты нас сюда позвала? Чтобы мы слушали этот бред?
        — Ох, да если бы я бредила…  — отмахнулась от нее Мария, тяжело вздохнув.  — Да только это не бред, это правда… Спросите, спросите, он сам расскажет… Теперь-то уж можно, чего. Теперь ему бояться некого. А совесть у него тоже давно тяжким грузом шевелится, спать не дает. Ведь так, мил человек?  — повернула она голову к Севе.  — Да расскажи, облегчи себя, чего ты… Нельзя же с этим всю жизнь прожить.
        Сева сидел, опустив низко голову, разглядывал свои ладони. Он давно уже сидел в этой позе, будто отрешившись от всего происходящего. Будто на ладонях остались отпечатки давнего прошлого и можно было их рассмотреть.
        — Сева… Сева, посмотри на меня… Это правда?  — в ужасе спросила Кира.
        — Правда, правда, Стрижак,  — поднял он на нее глаза и медленно кивнул.  — Да, правда. Настю убили.
        Коротко вскрикнула Света, удовлетворенно кивнула головой Мария. Татьяна зажала пальцами рот, откинулась на спинку дивана. Таечка вытянулась струной, застыла в напряженном ожидании.
        — Расскажи?..  — выдохнула Кира.
        — Да, я расскажу… Я все расскажу… Сейчас…

* * *
        Он и не пытался уснуть в ту ночь. Закрывал глаза и сразу видел Настино заплаканное лицо, расширенные зрачки, плывущий отчаянием взгляд  — что мне делать, Севка, что? Неужели все это может быть правдой, Севка? Но ведь это не может быть правдой!..
        Он растерялся. Не знал, что ей ответить. Столько думал, столько мечтал, как увидит ее случайно на улице, как подойдет и что скажет. А она вдруг сама пришла. Да еще с такими вопросами. Помощи просить пришла, а он молчал как дурак. Обалдел от ее слез, от своей беспомощности. Он всегда хотел быть сильным рядом с ней, быть нужным, а получалась одна сплошная беспомощность. Даже сейчас, через годы.
        А потом Светка ворвалась, и все пошло по ее сценарию  — и праведное возмущение честной жены, застукавшей в доме наглую самозванку, и ревнивая обида в слезном голосе, и дрожащие гневом губы. И снова его растерянность подкосила, будь она неладна. Почему он всегда пасовал перед Светкиными истериками? Что это? Демонстрация чувства вины за нелюбовь? Или, наоборот, вина за Светкину страдающую любовь? Так оно еще неизвестно, кому хуже.
        Да и вообще, хватит рассуждать о своем, болезненном и безысходном. Надо придумать, как Насте помочь. Она сама пришла просить помощи, а он растерялся. Сама пришла! Ей больше не к кому обратиться за помощью, только к нему! Она знает, что он ее любит и всегда будет любить! И поэтому надо встать, одеться, завести машину и ехать к Насте. Главное, чтобы Светку не разбудить.
        Он чуть пошевелился, пытаясь отползти на край постели, но Светкины обнимающие руки даже во сне были бдительны. Она всегда его так обнимала, когда спала,  — мертвой хваткой. Руки сильные и цепкие, как скорпионьи лапки.
        Замер, полежал еще, обманчиво сонно расслабив тело. И скорпионья хватка тоже ослабла, и удалось из нее выбраться, и встать на ноги, и тихо, на цыпочках, выйти из комнаты, прихватив одежду и плотно закрыв за собой дверь… А потом, уже с улицы, еще и ставни на окне закрыть, чтобы не слышно было, как он заводит машину, как открывает ворота, чтобы выехать со двора.
        Решительность покинула его, когда выехал с трассы на дорогу, ведущую к дому Рогова. Зачем едет, куда едет? Ночь кругом.
        Зачем и куда  — это понятно, конечно. И в то же время бессмысленно. Как он ее там найдет? Из постели супружеской вытащит? Извини, Настя, мы с тобой недоговорили, нам жена помешала?
        Остановил машину в лесу, пошел к дому пешком. Потом тенью бродил вдоль забора, не зная, что предпринять. В какой-то момент решил было вернуться к машине, уехать… Но снова всплыло перед глазами Настино заплаканное лицо.
        Вздохнул, примерился к березовому стволу, криво растущему в метре от забора. Если залезть повыше и подтянуться руками на крепкой ветке… Чистой воды безумие, конечно.
        Однако получилось. И спрыгнуть на ту сторону получилось бесшумно.
        И дом открылся в лунном свете темными глазницами спящих окон. Только одно окно сияло светом, и слышалась из него разухабистая громкая музыка. Невысоко, кстати, второй этаж… Можно забраться на террасу над крыльцом, потом ступить на карниз… Еще пара осторожных шагов…
        То, что он увидел в окне, было похоже на застывший кадр кинопленки.
        В большом кресле сидела Настя, безвольно свесив руки с подлокотников и некрасиво развалив ноги, рядом стоял Рогов, грубо держал ее за нижнюю часть лица, вливал в рот коричневую жидкость из пузатой бутылки. Странно, почему так ярко бросилась ему в глаза этикетка на бутылке  — черный фон с буквами позолотой  — «Camus Napoleon»…
        Сначала он удивился  — что Рогов делает! Насте же нельзя спиртное! У нее сердце больное, умереть может! Вон, и в кресле сидит как неживая… Или уже…
        Страх полоснул по сердцу, сдавил удавкой горло. Наверное, он закричал, только крика своего не услышал. Поднял руку, чтобы ударить ладонью в оконное стекло, дернулся всем телом, нога скользнула вниз…
        Упал на газон. Потом лежал несколько секунд, не двигаясь и до конца не понимая, что произошло. Услышал, как распахнулось то самое окно, как переговариваются два голоса:
        — Кто это, Клим? Ты его знаешь?
        — Не вижу, Филипп Сергеич. Надо посмотреть.
        — Как он сюда попал?
        — Сейчас выясним.
        — Иди приведи его сюда. Тут низко, разбиться не должен.
        Сильно болело плечо и онемела рука, но он сумел встать на ноги. Голова кружилась, отвратительная тошнота подступала к горлу. Сделал первый шаг и снова чуть не рухнул в траву…
        — Эй, эй, не падай!  — услышал за спиной низкий насмешливый голос.  — Охота было тебя тащить! Пойдем, приятель… Ты кто, вор, что ли? Наркоман? Как сюда забрался-то?
        Обернулся, с трудом различил в зыбком свете коренастую фигуру. Сглотнул приступ дурноты, прошептал хрипло:
        — Там Настя… Что он с ней сделал… Ей же нельзя…
        — А, так ты Настин знакомец! Понятно… И кем же ты ей приходишься?
        — Одноклассник.
        — Ух ты! А зачем ночью в окно лез, одноклассник? На вечер встречи выпускников пригласить? Пойдем побеседуем с хозяином дома. Он тебя ждет.
        — А Настя? Она…
        — Да иди, я тебе говорю!
        От сильного толчка в спину он чуть не упал, боль в плече взорвалась, пошла волной по всему телу. И уже плохо понимал, куда его тащит этот громила. Дверь, ступени наверх, коридор с картинами на стенах, снова дверь…
        Потом уже понял, что это та самая комната и есть. Диван, кресло, журнальный столик, уставленный бутылками. Телевизор на стене орет припадочной музыкой. А в кресле… В кресле сидит Настя в той же расслабленной позе. Только голову Рогов уже не держит, голова свесилась набок и вниз. А сам Рогов стоит в отдалении, глядит на него, будто приценивается.
        Потом все очень быстро произошло, в долю секунды. Рогов шагнул к нему, резко протянул руку, в которой была та самая бутылка:
        — На! Держи!
        Он дернулся, машинально исполнил короткий приказ. Глянул на бутылку в своей руке, поднял ошалелые глаза на Рогова:
        — За… Зачем? Я не буду пить…
        — Да тебе никто и не предлагает, идиот. Давай бутылку обратно… Надо ее аккуратно в пакетик пристроить, там пальчики твои остались, приятель. Или ты не совсем приятель? Ах да, ты же Настин одноклассник. Эй, Клим! Дай-ка мне пакетик.
        — А Настя… Она жива?
        — Я думаю, вряд ли.
        — Вы ее убили… Вы же ее убили! Ей нельзя пить, у нее сердце слабое! Я видел, как вы силой коньяк в нее вливали!
        — Да не ори, идиот… Иначе Клим заставит тебя замолчать. Учти, он это профессионально умеет делать, мало не покажется. Ты хочешь навсегда замолчать, одноклассник?
        — Я все видел! Вы ее убили.
        Рогов сначала вздохнул, потом аккуратно стянул тонкие резиновые перчатки, внимательно оглядел свои ладони. Еще немного помолчал и проговорил задумчиво:
        — Слушай, Клим… У тебя камеры слежения по периметру включены?
        — Да, хозяин.
        — Хорошо… Значит, одноклассника они зафиксировали. А теперь слушай меня, одноклассник… Получается, это ведь ты напоил бедную женщину, а? И пальчики твои на бутылке остались… А я зашел в комнату  — ба! Что такое! Моя невеста с одноклассником в хлам напилась! В моем доме свидание устроила! У вас что, любовь школьная была, да? Иначе какого хрена ты ночью сюда приперся? А еще я скажу, что ты силой в нее коньяк из бутылки вливал, я видел… Из принципа  — не доставайся же ты никому… Как думаешь, для ментов доказательной базы хватит?
        Клим нагло ухмыльнулся:
        — Да хватит, конечно, хозяин… Доказательная база  — просто зефир в шоколаде, я вам доложу. Менты счастливы будут. Я думаю, нарисуют убийство из ревности. Мол, бывшая школьная любовь замуж собралась, у одноклассника крышу снесло и его ревнивое сердце не стерпело. Взял и напоил Настю силой. А ведь знал, что нельзя ей!
        — Мне отчего-то жалко одноклассника… Навесят ему десятку или пятнашку, отсидит от звонка до звонка…  — нагло ухмыльнулся Рогов.
        До него с трудом доходил смысл этого дикого диалога. Боль постепенно перерастала в страх, и было трудно дышать, а тем более говорить.
        — Давай мы так с тобой поступим, одноклассник. На компромисс пойдем, слышишь? Бутылку с твоими пальчиками я спрячу, пусть пока у меня полежит. А кассету с записью, как ты в мою усадьбу проник, завтра ментам отдадим. Они к тебе, знамо дело, придут, возьмут под белы рученьки, а ты им все честно расскажешь. Так, мол, и так, пришел к Насте, заглянул в окно. Увидел, как она бухает в одиночестве. Ты в окошко постучал, а она не услышала, сильно пьяная была и музыка громко орала. Потом Настя еще выпила и вроде как заснула, а ты домой пошел несолоно хлебавши. Ну как, идет? Слова запомнил? Еще повторить?
        — Нет, я не буду… Я все расскажу, как было…
        — Ага, давай. А я по-другому расскажу. Теперь угадай  — кому больше поверят, тебе или мне? Кто ты и кто я? Нет у тебя, парень, другого выхода, придется учить слова. Иначе опомниться не успеешь, как с обвинительным заключением знакомиться будешь. Тебя обвинят, не меня.
        Ему казалось, что насмешливый голос Рогова набатом звучит в голове и его собственное отчаяние мечется внутри, спасаясь от этого голоса. Ведь так оно и будет, как Рогов сказал… Так и будет…
        — Ну, чего молчишь, одноклассник? Нормальный расклад получается, правда? Ну, сам подумай. Насте уже все равно, от честности твоей она не воскреснет.
        Выдержав паузу, Рогов произнес уже без насмешки:
        — Ладно, я понял, одноклассник. Будем считать твое молчание знаком согласия. Учи слова, не забудь. Ты глянул в окно, увидел, что Настя пьет. Своими глазами увидел  — ну просто в хлам… И даже не услышала, как ты ей в окно постучал. И тебе ничего другого не оставалось, как обратно через забор сигануть и домой уехать. На этом и остановимся. Иди, стало быть, сигай обратно через забор.
        — Я… Я не могу… Я плечо вывихнул…
        — А, ну это дело поправимое. Клим тебя проводит, как дорогого гостя.
        — Пойдем, болезный,  — чуть подтолкнул его в спину Клим.  — До ворот тебя доведу.
        — Нет, Клим, через главные ворота не выпускай. Лучше через дальнюю калитку, со стороны леса, там камер слежения нет. Не надо тебе с ним светиться, хватит нам и той записи, где он через забор перемахнул. А ты повторяй слова, одноклассник… И помни, что бутылка с твоими пальчиками у меня.

* * *
        — …Да, я понимаю, какая это была глупость, никто бы меня не посадил, конечно. Но тогда я струсил… Как-то всего… Слишком много было. Так с этим и живу…
        Сева поднял глаза, обвел тусклым взглядом лица. Долго смотрел на Таю, но она так и не решилась поднять голову. Всхлипнула тихо, склонилась еще ниже.
        — Прости… Прости меня, девочка. Я очень любил твою маму, я и сейчас ее люблю. Я трус и подлец, но я люблю.
        Тая передернулась, как от озноба, спрятала лицо за плечом Тараса. В наступившей тишине лопнувшей струной прозвучал высокий голос Светы:
        — Сева, не надо! Не надо, прошу тебя!
        — Чего не надо?  — зло переспросил Сева, не глядя на жену.  — Теперь-то чего тебе не надо? Ты можешь помолчать хотя бы сейчас? Тем более сама знаешь, что я Настю всю жизнь люблю. И знаешь, что перед ее дочкой я виноват. Все ты знала, Света!
        — Оба вы хороши,  — громко проговорила Мария, подавшись вперед.  — Я ж говорю, у обоих сердца злые.  — И, глянув на Киру, быстро пояснила:  — Светка-то Марычева тогда в опеке работала, могла бы и слово замолвить, чтобы не отдавали Таечку этому извергу. Но вишь, не захотела.
        — Свет, это правда?  — спросила Кира, пытаясь поймать Светин ускользающий взгляд.
        — Ну, работала, и что? Я на другом участке сидела, опекой не занималась. Так, принеси-подай… Кто бы меня слушать стал? Тем более я сразу на больничный ушла. А когда с больничного вернулась, все документы на опеку были уже оформлены! Ну что, что я могла? Кто бы мне поверил? Это же Рогов, не забывайте. Он все мог. И Севу он посадить мог, если бы по-другому пошло… А я бы одна с ребенком на руках осталась! Да я ради своего ребенка хоть на что…
        — Мама, замолчи!  — крикнул Тарас так надрывно, что все лица моментально повернулись к нему.  — Замолчи, не говори больше ничего, прошу тебя… И ты, папа… Как ты мог?! Как вы все могли?
        — Прости меня, сынок,  — тихо проговорил Сева.  — И ты, девочка, прости… Да, я трус, я слабый, никчемный человек, но я всю оставшуюся жизнь буду просить у тебя прощения.
        Тая зажмурилась, помотала головой из стороны в сторону, потом замерла. И вдруг вскочила, рванув ладонь из крепких пальцев Тараса, легкой белой птицей вылетела из гостиной. Тарас бросился вслед за ней.
        — Куда, сынок!  — крикнула Света.  — Погоди, послушай…  — И, повернувшись к мужу, бросила слезно:  — Ну что ты сидишь как истукан? Иди догони его! Надо же объяснить, он не понял.
        — Да все он понял, Свет…  — вздохнула Кира.  — И вообще, оставьте их в покое, они сами разберутся, без ваших объяснений. Да и чего тут еще объяснять?..
        — Ты так говоришь, потому что у тебя своих детей нет!  — сморкаясь в платок, прогундосила Света и добавила злобно:  — Нет, не было и никогда не будет! Одиночка ты, Стрижак, несчастная баба! И ты меня не поймешь!
        — Да нечего тут понимать, Свет… Ты очень боишься, что Тарас эту девочку в дом приведет, правда? Не хочешь такую невестку, да? И вполне понятно почему. Вам же вместе с Севкой придется ей в глаза смотреть каждый день,  — сказала Кира.
        — Да заткнись, Стрижак. Ты ж вроде следователь, а не психоаналитик. Вот и делай свою работу, и не лезь туда, куда тебя не просят.
        — Да я не лезу. Но ты, Света, не бойся, не приведет он ее к вам. Даже если трудно будет, не приведет. Не бойся,  — добавила Кира.
        — Да, я боюсь. Я очень боюсь. Потому что хочу счастья своему сыну. А с этой девчонкой… Какая у него жизнь будет?
        — Да нормальная жизнь, счастливая. У счастья злого сердца не бывает, как выяснилось. А у твоего сына доброе и смелое сердце, и он сам свою дорогу найдет, которая мимо дома идти будет. Так что…  — сказала Кира.
        — Да какую дорогу, о чем ты! Что он может в свои двадцать!
        — Может, Света. Когда у человека смелое доброе сердце и есть крылья за спиной, он все может. Они вместе смогут… Возьмутся за руки и смогут.
        — Боже мой, Стрижак, ты что? Про сердце, про крылья заговорила. Ты ли это, Стрижак?! Не узнаю тебя в гриме!
        — Да, это я. Теперь я знаю, как нужны человеку и сердце, и крылья. Но ты все равно не поймешь. И говорить нам не о чем.
        — Да где уж мне,  — усмехнулась Света, отворачиваясь.
        — Извините, а со мной-то как? В тюрьму?  — воспользовавшись паузой, тихо уточнила Мария и ласково провела ладонью по рюкзаку.  — Я и котомку вон собрала, все, как полагается. Носки шерстяные, мыло…
        — Не надо котомку, Мария Тимофеевна. Садитесь, пишите. Сейчас я вам ручку дам и бумагу.
        — А что писать? Я не знаю… Вроде все рассказала как есть…
        — Напишите о том, как вы вошли и увидели, что хозяин мертвый лежит. Запомнили? Надо обязательно так и написать. И что вы решили воткнуть нож в мертвое сердце. Ну, для его умягчения то есть… Или как там у вас?
        — Это не у меня, милая… Это Симеоново проречение: «И тебе оружие пройдет душу, и откроются помышления многих сердец…»
        — Да-да, так и пишите. И про Симеоново проречение тоже. Но главное должно прозвучать  — вы запомнили? Когда вошли, начали хозяина будить, но поняли, что он умер…
        — Но ведь это неправда, девонька моя милая. Не знала я, что он мертвый. Я хотела его убить, хотела! За это хотение мне и наказание положено, я знаю. Я и в тюрьму уже приготовилась, и котомку.
        — Мама, ну что ты заладила про свою котомку, господи!  — пугливо засуетилась у кресла матери Татьяна.  — Что тебе говорят, то и пиши. Давай, я тебе помогу, продиктую. Бери ручку… Ага, вот так.
        Света сидела нахохлившись, наблюдала за их суетой. Когда Татьяна и Мария Тимофеевна сосредоточились над бумагой, встала с дивана, подошла к Кире, проговорила с грустной усмешкой:
        — Надо же, какая ты добрая, Стрижак. Приятно быть доброй, ага? Удовольствие испытываешь? А сама-то, если вспомнить. Ты ведь это дело вела, когда Настя умерла. И ты ничего толком не увидела, не поняла. Тебе надо было отписаться да дело закрыть. Так что и у тебя рыло в пуху, Стрижак. И тебе свой крест надо нести.
        — Да, Света, я виновата, я знаю. Но это работа моей совести, не твоей. Давай каждый будет сам за себя отвечать. Кстати, можете ехать домой, я вас больше не задерживаю, ни тебя, ни Севу.
        — Что ж, и на том спасибо…  — ответила Света.
        Кира встала, подошла к окну, отвернулась к ним спиной. Пусть уходят. Оба. Чем скорее, тем лучше.
        На улице собирался дождь. Небо набухло синей тучей, ветер гнул верхушки деревьев, за лесом сверкнула дальняя молния. Значит, и гроза будет. А вот и первые шальные капли ударили по стеклу.
        И зашумел, разошелся ливень! И не видно ничего больше  — только поток воды, омывающая стихия… Дождь пройдет, будет свежо и чисто.
        Ели бы так же с человеческой памятью было… Прошел дождь, смыл все ошибки из прошлого. «Да, Светка, ты права, мое рыло тоже в пуху…»
        Как тогда ей мама сказала, если вспомнить? Накосячила ты, Кирюшка? А она ей что ответила? Не дави на меня авторитетом, иначе уволюсь, уеду куда глаза глядят. И мама испугалась, не стала авторитетом давить.
        Кира вздохнула, прикрыла глаза. Дождь шумел, еще больше распаляясь. Было слышно, как Татьяна тихо бормочет, диктуя матери: «Вошла в гостиную, потрясла за плечо, разбудить хотела… Поняла, что он мертвый… Когда поняла, нож воткнула в мертвое сердце»…
        Кира прислушалась еще, потом усмехнулась. Ишь, как Татьяна во вкус вошла  — учит мать, как правильно врать надо. Все мы быстро входим во вкус… Ну почему, почему мы все такие? Пошли нам, пресвятая Матерь Божья, умягчения наших злых сердец, если мы сами умягчить их не умеем… Научи, как смирить нашу гордыню, укротить самонадеянность, побороть трусость и равнодушие. Мимо наших сердец проходит чужая жизнь, порой исковерканная, а мы гордимся и учим других, бегаем за карьерой, за деньгами, за свободой, за славой. Мечтаем о детях, о семейном счастье, и оно в конце концов сваливается нам на голову, хотя мы этого вовсе не заслужили. И закрываем на ключ свое сердце! И прячем, прячем в загашники память из прошлого, чтобы она не мешала нам жить.
        Она вдруг поняла, что плачет. Слезы стекали по лицу, по шее, стекали за воротник рубашки. Кира и забыла, когда последний раз плакала. А хорошо, правда. Как омывающая стихия…
        — Я написала, вот…  — услышала она робкий голос Марии за спиной.
        — Да, я сейчас… Одну минуту…  — прошептала Кира, утирая ладонью щеки.
        Дождь припустил еще сильнее. Кире подумалось вдруг с тревогой: как там эти двое, Тарас и Тая?.. Промокли до нитки, наверное. Но это уже не беда. Пусть, пусть у них все будет хорошо. Говорят, дождь в дорогу  — это к счастью.