Боль мне к лицу Чертова Кукла
        Я знаю цену собственной свободы: чтобы выбраться из больницы, мне нужно дать согласие на помощь в поисках маньяка. Начиная работать вместе с полицией, я чувствую: убийца гораздо ближе, чем нам кажется, и свидание с ним - всего лишь дело времени. Вот только чем оно для меня закончится?
        Чертова Кукла
        Боль мне к лицу
        Глава 1
        …Я же устала маяться, болезненно воображать.
        Глохнуть от тишины, на холодном кафеле возлежать -
        Мне не столько найти, сколько вырвать и удержать:
        У нее же кудри, корсет и стать,
        А во мне пустОты, что нечем крыть, невозможно сжать -
        Я ищу потому, что не знаю, зачем дышать.
        Ну, появись ты!
        Катарина Султанова
        «Алина, Тамара, Оля».
        Я считаю суставы пальцев сначала на левой руке, потом перехожу на правую.
        «Игорь, Сема, Руслан».
        Имен так много, что я успеваю пройтись дважды, повторяя их, словно мантры, ища облегчение, но не находя. Невидящий взор мой уставлен в точку посередине окна. Окна, забранного тяжелой решеткой, окна, не дающего света. Разве нужно окно, если сквозь него не попадает свежий воздух, не струятся солнечные лучи? Разве нужно окно?.. Окно?..
        «Тетя Лена, папа, мама».
        Список всегда закрывает она. Женщина, подарившая жизнь и первой отвернувшаяся от дочери, когда ту признали больной. Впрочем, как и все остальные, чьи имена я беззвучно шепчу, едва двигая губами. Тех, кто когда-то был рядом, а теперь отдалился и забыл навсегда.
        «Алина, Тамара, Оля», - повторяю я все быстрее, не понимая, в какой миг срываюсь на громкий крик и бросаюсь, вынуждаемая гнетом одиночества, на окно с кулаками. Вдруг получится? Получится, и свет вернется обратно.
        Но вместо этого я чувствую укол, не успевая разбить костяшки в кровь, а за ним темноту. Хочу крикнуть, что ее и так слишком много, не надо! - но она поглощает меня, словно талая вода, смыкаясь над головой.

* * *
        Его внимательные глаза сканируют мое лицо, словно собирая информацию. Мне кажется, что я смотрю на себя чужим взглядом и вижу плохо отмытую кожу под носом, с запёкшимися разводами крови; короткую щетину темных волос, не имеющую ничего общего с модными стрижками; родинку над верхней губой, не похожую на Монро, но придающую лицу хоть какой-то цвет.
        Темные ресницы на миг скрывают от меня мужской взгляд и стены больницы, выкрашенные светло-зеленой краской, пряча от внешнего мира, после чего я говорю:
        - Гетерохромия.
        Это первое слово на нас двоих, произнесенное в комнате за последние пятнадцать минут. Шестнадцать.
        - Да, - коротко отвечает он, хмурясь. Глаза у него голубые, но радужка в левом окаймлена коричневой полосой, и мне нравится наблюдать, как черные точки зрачков, направленные на меня, становятся то больше, то возвращаются в прежнее состояние.
        Конечно, я хочу знать, ради чего сижу напротив мужчины в темных джинсах и легкой рубашке, на столе перед которым - мое личное дело. Ничего интересного, - за сочетанием букв и цифр скрывается история болезни, которая не сможет объяснить несведущему, что творится внутри моей головы и в глубине души, и уж тем более не расскажет, через что приходится проходить по ту сторону свободы.
        Я хочу знать, но не спрашиваю. Семнадцать минут.
        Мы сидим в кабинете на втором этаже психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением, и с посетителем меня разделяет не только стол, не только больничная роба. Скорее всего, закон: я преступница, он - обвинитель, я - вина, он - кара. Я жду, когда признания польются из его рта, боясь не услышать нужных слов, боясь, что мои голоса окажутся громче и в очередной раз перекричат его.
        «F20». Шизофрения. Может, поэтому они вещают с завидной регулярностью, приглушаемые только уколами и таблетками в стенах психушки, а, может, по иной причине, которую мне еще не удалось выяснить, но иногда они очень мешают. А иногда, как сейчас, затихают, лишь изредка оценивая внешность собеседника.
        «Красавчик». «Да-да, высокий, мне такие нравятся». «Ух, я бы его сейчас!».
        От таких комментариев порой пробирает на смех, но я держусь, точно боясь разочаровать голубоглазого. Хихикающая пациентка в дурке, да еще с моим послужным списком - нет, я не нужна ему такая. А в том, что он пришел не просто так, уверена не только я, но и мои «шептуны».
        «Ты ему нравишься». «Он заберет нас отсюда?». «Я хочу домой».
        «Заткнитесь», - мысленно шикаю на них, и видно, что-то читается на моем лице, потому что мужчина, наконец, начинает говорить:
        - Меня зовут Иван. Я занимаюсь расследованием… - полицейский на мгновение замирает, тщательно подбирая слова, боясь, что я впаду в неадекватную реакцию. Все боятся. - И я знаю, что ты уже помогала в подобных вопросах.
        Я закрываю глаза, расслабляя мышцы лица. Не хочу об этом вспоминать. И думать не хочу. Стараясь дышать как можно глубже, наполняю легкие воздухом, представляя, что они - полые сосуды с красными крышками наверху.
        «Прекрати», - шепчут голоса. «Это путь к свободе». «Нам здесь не нравится».
        - Что с Вами? - тут же подается Иван, забываясь и перескакивая на «Вы». Я быстро убираю ладонь от лица и смотрю на него, стараясь не прятать взор, как делает это истинный шизофреник. Нужно выглядеть нормальной.
        - Все в порядке. Просто… Мне не хотелось бы вспоминать. И участвовать в вашем эксперименте - тоже.
        - Послушайте, - начинает он, но я перебиваю:
        - Нет, - и отворачиваюсь, уходя в глухую оборону. Между нами тикают секунды наручных часов на левой руке Ивана, заставляя его искать новые решения. Ожидал ли он, что я буду несогласной? Боялся, что больная может оказаться буйной и не пойти на контакт? Что все истории, услышанные им - сказка? В чьей голове сейчас больше страхов: в моей или его? На нас двоих давит слишком много, но я пока не пойму, с какой стороны перевес больше.
        Стоило бы сдаться по первому предложению, но я мыслю шире, понимая, что нужна Ивану. Он уже собирается вызвать санитаров, поджидающих за дверью, но я успеваю в самый последний момент.
        - Никаких консультаций в стенах больницы. Хочешь помощи - вытаскивай отсюда, пока не поздно. Еще пару дней, и вы найдете новый труп.
        Иван остается сидеть с открытым ртом, а я мысленно хмыкаю, пытаясь отгородиться от какофонии вопящих голосов в голове. Они ликуют, весело кричат, радуясь, что скоро мы окажемся на свободе. Какая тонкая ирония - то, что должно надолго запихнуть меня в больницу, вскоре поможет выбраться из нее; голоса знают больше чем я, но не всегда это - к добру.
        В палате жарко. Двадцать шесть кроватей на узкое, душное помещение, ни малейшего движения воздуха. Третий день из носа периодически течет кровь, оставляя причудливые разводы на наволочке тонкой подушки. Тетя Катя, санитарка, таскает мне втихаря одноразовые платки и норовит запрокинуть мою голову назад, цепляясь ловкими пальцами за щетину короткой стрижки.
        - Вот зачем отрезала? - в очередной раз возмущается она, будто забывая, что лысой я стала не по собственной прихоти - порой даже молчание не способно огородить от чужого гнева, а иногда оно лишь подстегивает на эмоции.
        Я люблю тишину, но не слышу ее уже давно. В голове почти не бывает тихо.
        В теплых, покрытых старческой «гречкой» руках, растворяется головная боль, и я всегда искренне радуюсь наступлению ее смены. Но голову наклоняю все равно вперед.
        Томительное ожидание действий от Ивана переходит за тридцатичасовой рубеж. Отведенный мною для него срок истекает по крупинкам. Шептуны, будто одоленные духотой, громко молчат, не забывая показать, что все еще рядом. Я откладываю книгу Кэрролла, устав смахивать со страниц клюквенные кляксы крови до того, как они успевают скатиться к корешку, оставляя за собой неровные каналы.
        - Уходишь? - интересуется Иволга, занимающая кровать напротив. У нас с ней самые лучшие места, возле окна, и дружеские отношения: она угощает меня сигаретами, которые отнимает у других, и защищает. Подумать только, что я нуждаюсь в покровительстве… Но оно и к лучшему. Не знаю, чем именно, но я заслужила расположение Иволги, которая в нашей палате аналог пахана. Спорить с ней - себе дороже, а пойти против значит подписать смертный приговор. В громоздкой, слегка оплывшей к сорока годам на больничной пище фигуре, в тяжелом взгляде «васнецовских» глаз, намекающих на маниакальные пристрастия, таятся демоны, которых боятся даже санитары. Хотя вру, те не боятся вообще ничего, ни беса, ни дьявола. Но женщина помогает усмирять буйных, находя в том некое развлечение. Или удовольствие. Или утешение. Ее лечат уже больше двадцати лет, и по вечерам Иволга рассказывает про «вязки», сульфозиновый «крест» и прочие прелести карательной психиатрии, да так, что Солнце, тонкая, прозрачная девушка, лежащая по левую руку от меня, всегда заливается слезами, пряча порезанные кисти рук под одеяло. Боится. Мы все боимся
изолятора. Истории не меняются, и я знаю их наизусть, частично испытав на собственной шкуре, но все равно безучастно слушаю. - Уходишь.
        - С чего взяла? - я аккуратно промокаю очередную струйку теплой юшки, разглядывая свои перепачканные пальцы. Шептунам нравится кровь, и цвет, и запах, я чувствую их взбудораженность, и скорее вытираю руку о наволочку. Все равно уже грязная.
        - Разговоры. Слухи. Атмосфера, - коротко поясняет она, а я согласна киваю, хотя все равно не понимаю, как Иволга доходит до таких мыслей за закрытыми дверями палаты. Звериное чутье, не иначе. - Сигареты купи, как сможешь. Я буду ждать.
        - Вернусь, принесу.
        - Не вернешься, - качает она сальной головой, убирая волосы за уши. Всегда немного неопрятная, женщина, тем не менее, для меня входит в круг лиц, с которыми я могу. Могу говорить, находиться рядом. Она, тетя Катя. Может, кто-то еще, но пока мне не хочется думать об этом, расширять список. Костяшек и так не хватает, чтобы добавлять после очередного разочарования новые имена. «Алина, Тамара, Оля», - начинаю про себя и тут же прерываюсь. Голова еще мутная, после нейролептиков требуются время, чтобы из желе снова сложился думающий мозг. Я умею прятать таблетки во рту, как никто иной. Пожалуй, ловчее меня в этом деле только Иволга, но лучше бы она их пила. Весной ее несло, и я, несмотря на дружбу, все равно боялась, что сегодня выбор жертвы может пасть на меня, но еще больше боялась, когда ее увели на месяц в изолятор. Весна кончилась, страх остался. Странные отношения, но каким им еще быть, если мы - в дурдоме? Я смотрю на нее и не верю, что после двадцати восьми дней там она все еще может двигаться и даже мыслить. Живучая.
        - Басаргина, - санитар называет фамилию, и я понимаю, что зовут меня. Иволга поднимает голову. «Ну, я же говорила». Я киваю в ответ. «Увидимся. Сигареты принесу». Она хмыкает, словно не веря, но грозится пальцем, мол, смотри, обещала. Прощаться здесь не принято, но я тихонько касаюсь ее полного плеча, улыбаюсь Солнце и иду к выходу, неся с собой надежду на то, что эту палату снова уже не увижу.
        - Аня, постой, - Солнце бросается следом, порывисто прижимаясь к моей спине. Светлые длинные волосы двигаются в такт каждому ее движению, будто танцуют вокруг хозяйки, и хоть сейчас я не вижу их, стоя неподвижно, но знаю. Она хватает меня за ладонь, проталкивая туда что-то твердое и прохладное, заставляя сжимать кулак вокруг маленького предмета. - Когда увидимся на свободе, отдашь. А пока береги, - шепчет она и добавляет уже громче, - уходи и не оборачивайся! Нельзя!
        Я шагаю дальше, не давая воли думать о чужих поступках, но подтверждая просьбу молчанием. «Отдам».
        - Матрас мой, - слышу, как за спиной Иволга рычит на кого-то, деля оставшееся после меня имущество, и улыбаюсь: путь назад мне заказан.
        Позади остаются звуки из палаты, названной «зоопарком», гомон голосов тех, кто еще может говорить, и вой прочих. Двери третьего этажа смыкаются, словно закрывая за мной выход из ада.
        Иван ждет во втором отделении, в кабинете цокольного этажа, подписывая документы и слушая наставления. Я вижу, что все сказанное пролетает мимо его внимания, ударяется о стены и рассыпается прахом на пол, а главврач злится, но не перечит. После проверок и громкого дела они стали осторожнее. Но не добрее.
        Я радуюсь. Начальник убойного отдела, - санитарка успевает шепнуть мне по дороге все, о чем слышала за эти дни, - сам лично приехал за мной. Какие тут могут быть возражения? Распоряжение сверху.
        - … почти невозможно сменить принудительное лечение, с интенсивным наблюдением, на амбулаторное.
        Я захожу в комнату и улыбаюсь, чувствуя себя шпрехшталмейстером на арене цирка, спешащим объявить следующий номер, а главврача и Ивана - не то зрителями, не то зазевавшимся артистами, готовыми продолжить выступление с того момента, на котором остановились. Алла Николаевна окидывает меня цепким взглядом, а я невольно провожу рукой по волосам, словно намекая ей о нашей тайне. Женщина не отводит взор, выражение лица - каменное. Улыбка моя становится еще шире, всегда приятно насолить такому человеку, как она. В ее руках власть, в моих силах - неподчинение, хоть оно и стоит неимовернно дорого.
        Мне хочется запомнить, что в тысячный раз слышит сейчас полицейский, но голоса в голове буквально вопят, обливая врача потоками брани. Никто не любит, когда ему делают больно.
        - Удачи тебе, Аня, - напутствует она, сжимая цепкие пальцы на моем плече, оставляя своими хищными коготками следы на память. «Знай свое место, птичка», - любит говорить Алла Николаевна, и я смиренно ступаю с ней рядом, успевая перед тем, как закрыть дверь, одними губами прошептать: «Сука», и пойти следом за Иваном. Побелевшее от злости лицо с острыми чертами остается позади.
        Я переодеваюсь в свою одежду, которую уже не узнаю. Разве в этом я поступала сюда? Носила ли я эти вещи вообще когда-нибудь? Воспоминания о тех днях затерты, я не позволяю им вгрызаться в меня, но сейчас попытка отогнать их прочь - не срабатывает. Я четко вижу, как меня заставляют раздеваться догола перед сотрудницами УФСИНа. Прикосновение к обнаженной коже пальцев в латексных перчатках; осмотр, до того унижающий достоинство, что хочется кричать, но я держусь, словно ловя оцепенение. Такой меня и доставляют в палату, а теперь я выхожу отсюда, наконец, прощаясь. В ладонях по-прежнему скрывается уже ставшая теплой частичка Солнце.
        Еще через две минуты я покидаю и само здание больницы, с колючей проволокой под напряжением по периметру и часовыми на вышках, идя вровень с Иваном, пытаясь успеть в ритм с его размашистым шагом. Слышен звон бидонов, которые везут на ужин по внутреннему дворику, перебиваемый пением птиц. Солнце припекает макушку, и это ни с чем несравнимое удовольствие, простое, но такое недоступное. Прогулок, находясь здесь, заслуживала я редко. Иногда для того, чтобы получить наказание, достаточно кому-то выдумать тебе преступление.
        - Садись, - коротко произносит Иван, щелкая брелоком сигнализации. Сегодня он в белом поло и голубых джинсах, на фоне которых отчетливо виден загар. Я останавливаю взгляд на его руках, очерченных синими змеями вен и тут же стыдливо отворачиваясь.
        Новенький джип приветливо мигает габаритными огнями, и я приземляюсь на теплое, прогретое кожаное сиденье. В салоне душно, но включенный кондиционер сразу начинает гнать потоки прохладного воздуха на мое лицо.
        Кажется, будто за спиной выросли крылья, настолько мне легко и хорошо.
        - Не удивляйся, пожалуйста, если я вдруг рассмеюсь, - доверительно произношу я, пристегиваясь ремнем безопасности. - Оказаться за пределами психлечебницы, на свободе… Это счастье.
        Полицейский внимательно смотрит на меня, прежде чем тронуться:
        - Делай, что хочешь, - и, словно слыша мысли шептунов, добавляет, - в разумных пределах.
        «Ну вот!». «А мы рассчитывали…». «Обломинго!».
        Мы едем молча, я неотрывно гляжу в окно, удивляясь, как успел преобразиться город, знакомый до каждой улочки. Когда-то, кажется, в другой жизни, я подрабатывала курьером и знала буквально все его уголки. Бульвары утопают в зелени, тополиный пух летит в лобовое стекло словно снег. Я открываю окно и высовываю ладонь, подставляя ее теплому ветру, пытаясь поймать белые мягкие точки, и все-таки смеюсь. Мгновение, всего лишь одно, я позволяю себе быть абсолютно счастливой, без оглядки на окружающий мир, прошлое и действительность.
        Глава 2
        Реальность возвращается со звонком телефона Ивана. Он коротко отвечает, не отводя глаз от дороги, а я пытаюсь угадать, что говорит ему собеседник, но мысли разбегаются, не желая складываться во что-то определенное.
        Путь занимает двадцать три минуты, и я слегка расстраиваюсь, когда понимаю, что он уже закончен. Хочется ехать и ехать, подальше отсюда, подальше от самой себя.
        - Неужели никаких вопросов? - ровным тоном произносит мужчина, когда мы заезжаем во двор со старыми пятиэтажками, спрятанными за разросшимися деревьями. Балконы выкрашены в голубую краску, и кажется, будто за ветками прячутся кусочки неба. Я с интересом перевожу внимание на него, замечая в щетине на лице среди черных волос - рыжие, переливающиеся на солнце медью. Это кажется таким необычным, что я почти тянусь, чтобы коснуться его лица. Но не касаюсь.
        - Вопросов много, но думаю, что ты все равно расскажешь ровно то, что я должна знать. Когда придет время. Правильно?
        - Правильно, - впервые собеседник расплывается в подобии улыбке, а я отвечаю ему тем же, с удовольствием отмечая, что еще не растеряла навыки общения с незнакомыми людьми. Мне нравится, как улыбается Иван, и сам он - как мужчина, но разгуляться фантазии и думать на эту тему себе запрещаю. Хотя голосам все равно, они вожделенно обсуждают его от и до, и я стараюсь не вслушиваться в этот треп, чтобы не краснеть перед ним, думая о сильных руках, прессе под поло и всем прочим, что успевают оценить шептуны. - Поднимемся, там все объясню.
        Третий подъезд, третий этаж, тридцать седьмая квартира. Две комнаты, маленькая кухня, старая мебель. Пыль на полках, запах одиночества. Я стараюсь дышать ртом, чтобы не чувствовать амбре пустоты.
        - Это явно не твой дом, - говорю, прочерчивая пальцем полоску на телевизоре. Она делит экран почти напополам, напоминая трещину, и я добавляю к ней несколько мелких полосок, делая что-то похожее на многоножку. Еще не лучше.
        - Вижу, логично мыслить в дурдоме тебя не разучили, - ничуть не смущаясь, заявляет начальник.
        - Деликатностью ты не страдаешь. Хотя, убойный отдел, что с вас взять, - пожимая плечами, устраиваюсь на диване. По выражению лица Ивана понимаю, что контакт между нами налажен, однако не обольщаюсь. Не просто так меня вытянули из больницы для преступников. Чаще всего оттуда только на погост. Я помню это и делаю мысленную пометку - никогда не забывать.
        - Осведомленность радует. Но давай ближе к делу, - мужчина усаживается напротив в старое деревянное кресло, оббитое чем-то плюшевым, под накидкой, как была когда-то у моей бабушки, и вытягивает вперед ноги. Я свои поджимаю, обхватывая руками, готовая слушать. - Петра Сергеевича помнишь? - я молча киваю, подстегивая продолжать беседу. - Он рассказал, как ты могла ему тогда… Аналогичная помощь нужна и мне. Справишься?
        - Я не могу ничего обещать, - честно признаюсь, мотая головой. - А если мне просто повезло?
        - Найти три трупа - это не везение, а…
        - Закономерность, - невежливо перебиваю, - я не экстрасенс, я не гадалка. У меня параноидная шизофрения, я слышу голоса, даже сейчас. Недавно меня держали в изоляторе. Весна, обострение. Не слишком ли велик риск делать ставки на такого помощника?
        Иван отмахивается, словно ему все равно, что перед ним невменяемый человек. Это даже оскорбляет, и я хмурюсь. Не такие правила я расписывала себе.
        - Да хоть черти пусть перед тобой пляшут, только помоги мне его найти.
        - Удобно, да? Взять дурочку, которая для вас будет ищейкой, забыв, что она нездорова, и пользоваться ею в своих целях. А потом что? Когда найду? Обратно, в психушку?
        - Если поможешь, тогда постараемся снять диагноз, - я не выдерживаю и хохочу:
        - А если - нет? Если вдруг окажется, что Петр Сергеич со мной на пару шизиком был, или навыдумывал баек разных на старости лет? Если я буду бесполезной, если станется, что мои способности после галоперидола и аминазина - пропали?
        Руки Ивана скрещены на груди, вытянутые ноги - одна на другой. Всем своим видом демонстрирует, что закрылся от меня. Да пожалуйста, больно надо. Обратно в психушку я все равно не вернусь, и сейчас мне нужны гарантии.
        - Я в любом случае помогу тебе. Если ты будешь стараться. В независимости от результата.
        - Начинай сейчас, - равнодушно произношу я. - Тогда Петр Сергеич чуть не умер. Ты тоже не бессмертный, а я не хочу стать овощем, - я стараюсь добавить как можно больше холода в слова, но не понимаю, выходит ли у меня или нет.
        - Торговаться ты любишь, - усмехается он. - Ладно, Басаргина, тебе мое слово - можешь перестать считать себя дурочкой. Но и шибко умной тоже не стоит становиться, - Иван собирается что-то добавить еще, но снова прерывается на назойливую трель мобильного. Видимо, на этот раз игнорировать звонок он не может, выходит на кухню, позволяя мне остаться наедине с собой.
        Я перевожу дух. Разговор отнимает последние силы, которых и так не очень много. Я чувствую тепло под носом и бросаюсь в ванную, чтобы умыть лицо от крови. В последнее время такое случается со мной все чаще, впору бы испугаться… Но не пугаюсь. Я бы сказала, что это голоса творят такое с моим организмом, - они-то любят кровь, но вслух такие мысли озвучивать опасаюсь, даже себе в них признаваться. Проще поверить, что я сумасшедшая, с этим уже смирилась, чем в то, что они нечто большее, чем слуховые галлюцинации.
        Отражение в зеркале не радует. Давно я не видела себя со стороны. Темные глаза с мешками под ними, стрижка под тройку, сухие, потрескавшиеся губы. Одежда, в которой я поступила в больницу, все еще кажется чем-то чужеродным, после тонких, свободных пижам, рвущихся от малейшего резкого движения.
        Я медленно и тщательно умываюсь, ожидая, когда из носа перестанет течь, а поднимая голову, вижу в зеркале стоящего за спиной Ивана. Он возвышается надо мной, разглядывая через отражение. На лице - минимум эмоций, и невозможно понять, что у него в голове.
        - Мне нужно срочно ехать. Как освобожусь, приеду, привезу продуктов. Чай, сахар, кофе - в шкафу. Тебе же можно? - последний вопрос он задает уже из коридора, обуваясь.
        - Я же теперь не дурочка, могу все. В разумных пределах, - повторяю его почти дословно и улыбаюсь. Иван хмыкает, машет рукой и закрывает за собой дверь на ключ.
        Места новые, запоры - старые.
        После его ухода первым делом снимаю с себя все вещи. Старая стиральная машинка, с вертикальной загрузкой, стоит возле раковины. Борюсь с защелкой несколько минут, включая ее, а потом залезаю в душ. В больнице банный день раз в две недели, и может, даже благо, что меня лишили длинных волос. Не помню, сколько раз я намыливаю голову и тело, и простые шампунь и гель для душа пахнут самыми дорогими духами. Набрав ванну на две трети, сижу в ней, разглядывая синяки на коленках, - кажется, они не проходят со школы, - я вечно ударяюсь.
        Меня тянет в сон, и я с удивлением понимаю, что день подошел к концу. После душа заворачиваюсь в полотенца и развешиваю одежду сушиться на натянутых над ванной веревках. С трудом застилая кровать найденным в шкафу постельным бельем, засыпаю почти на ходу, и в десять минут десятого ныряю под прохладное, мягкое одеяло, думая, как мне повезло. Но правда ли это?..
        Утро наступает с громких криков соседей во дворе. Открываю глаза и минуту пытаюсь понять, где я, напряженно глядя по сторонам. События вчерашнего дня мелькают перед глазами, а голоса утешающе шепчут, что все в порядке, они еще рядом.
        - Вот уж радость, - потирая лицо руками, отправляюсь на кухню, чтобы поставить чайник. Ночью я просыпалась несколько раз, с непонятным ощущением на душе. То ли тоска, то ли одиночество так действует, а может, я просто отвыкла от тишины. Там звуки не смолкают ни на мгновение, день сменяется такой же шумной ночью: разговоры санитаров, вой, шепот, стоны больных. Интересно, когда получится забыть весь этот ужас? И получится ли?
        На завтрак я пью чай с сахаром, от души наложив себе три полных ложки. Иван вчера так и не приехал, и я, томимая его ожиданием, одеваюсь в наполовину высохшие футболку и джинсы, и усаживаюсь в кресло с найденной в туалете книгой.
        Содержимое почти не откладывается в памяти, потому что мысли мои заняты событиями, которые произошли семь лет назад. Именно об этом говорил вчера полицейский, вспоминая Петра Сергеича.
        Был он соседом моей бабушки и частенько нам приходилось пересекаться у нее в гостях. К тому времени тайны в том, что я слышу голоса, уже не было. Дважды мне довелось оказаться в больнице, - в подростковом возрасте и после окончания школы, но те условия, по сравнению с последними годами жизни, были раем на земле.
        В очередной из визитов дяди Пети, когда тот сидел с задумчивым видом, глядя на сирень за окном, я вдруг брякнула:
        - Ищите за старым мясокомбинатом. С собаками ищите, так не найдете.
        Сказала и тут же пожалела, по тому, как вытянулось лицо соседа. Бабушка шикнула и погнала с кухни, всовывая в руки пирожок со смородиновым вареньем, и что-то шепча Петру Сергеевичу. Не знаю, что она говорила ему, - кроме того, что у меня не все дома, - но ушел он довольно быстро. А явился через несколько дней, уже с тортом: стоило мне только перешагнуть порог бабкиной квартиры, как и дядя Петя постучался следом.
        Молчал, ждал, когда окажемся с ним на кухне вдвоем, а после начал:
        - А мы нашли ведь. За мясокомбинатом, - я кивнула, абсолютно не интересуясь подробностями. Догадывалась, о чем идет речь, но в прошлый раз просто озвучила ему настойчивые вопли шептунов, не в силах слушать их громкие речи. Всего лишь хотелось, чтобы они ненадолго заткнулись.
        Еще два раза я называла ему места, где стоит искать. Чувство, что и от моего бестолкового существования есть польза, приятно грело душу. Дядю Петю я успела полюбить. Он искренне интересовался тем, что происходит в моей голове, а я, наверное, впервые, кому-то рассказывала про шептунов, про то, как они помогали решать контрольные и поступить на бюджет, набрав максимальное количество баллов за тест.
        - Обычно их трое, - объясняла я соседу. - Хотя по голосу, если так можно выразиться, их нельзя отличить. Вы сами замечали, что ваши мысли в голове говорят каким?.. Мужским? Женским? Вашим голосом? - дядя Петя надолго задумывался, а я продолжала. - А никаким. Его просто нет. Есть интонации, знакомые выражения, все на этом. Шептуны все с одинаковым «никаким» голосом, но мне удается различать их.
        Есть еще один, четвертый. Он тише остальных, появляется реже и говорит по делу, но… странные вещи. Да, черт возьми, и для шизофреников что-то может казаться странным. Именно этот, четвёртый голос, подсказывал Петру Сергеевичу, где искать очередную жертву маньяка, а в том, что они будут, никто не сомневался.
        После третьего тела он четко сформулировал вопрос - где искать убийцу.
        Ответа я не знала, и две недели, что сосед исправно ходил к нам в гости и вел беседы, мы разговаривали, разговаривали, но помочь ему не удавалось. Очень хотелось, чтобы это время не заканчивалось. В семье никому дела не было до того, о чем мы беседовали. Мама с папой стали довольно холодно относится ко мне после первого лечения в стационаре, когда я призналась, что голоса так и остались со мной.
        - Не говори о них вообще ничего! - строго заявляла мама, будто от того, что молчишь о болезни, она исчезнет. Какие глупости…
        И вот дядя Петя с тех пор стал моим единственным собеседником, принимавшим меня такой, какая я есть. Бабушка поощряла наши беседы, выходя прогуляться, и даже не думая о том, что мы обсуждаем с соседом кровавые преступления.
        В конце концов, мысль о том, чтобы помочь найти преступника, отняла у меня покой. Голоса, как назло, притихли, не давая дельных советов, а четвертый и вовсе натужно молчал. Пытаясь хоть как-то расшевелить его или придумать способы управления тем, что творилось в моих мозгах, я возвращалась от бабушки к маме пешком, проходя пять троллейбусных остановок за полчаса. Глядя себе под ноги, на темные кеды, перепачканные в дорожной пыли, я отдавала мысленные приказы, удивляя шептунов. Такие тренировки были во благо: мне впервые удалось заткнуть голоса по собственной воле, правда, ненадолго. После они ворчали, ограниченные в своих возможностях, но я ликовала и от таких результатов.
        И вот однажды, стоя на остановке, разглядывая табло с расписанием движения маршруток, четвертый голос ожил.
        «Бородатый, темный, сзади, бойся!» - сбивчиво шептал он, будто его мог услышать кто-то, кроме меня. Неторопливо обернувшись, я увидела профиль симпатичного мужчины. Небрежная щетина, темные волосы, красные джинсы. Меньше всего он был похож на маньяка, больше на студента - третьекурсника. Молодой человек обратил на меня свой взгляд, я застенчиво улыбнулась, а в голове творился форменный беспорядок. Теперь уже все четыре голоса кричали, что нам нужно бежать, спасаться, звать на помощь, пока не поздно, но я шикала на них, продолжая знакомство. Мы дошли с ним до аллеи в парке, и мне, несмотря на страх, до жути было приятно со своим спутником, Сергеем. К тому времени друзей у меня почти не осталось, и жгучий дефицит общения мог вылиться боком. Мы провели вместе час, поедая мороженое, договорились о новой встрече и расстались. Я отказалась от попытки проводить меня, запрыгнула в первый попавшийся автобус, ощущая себя, по меньшей мере, шпионом, после чего дворами добралась до бабушки. Петра Сергеевича дома не было, родители отняли у меня сотовый, и я чуть не довела до обморока бабушку, заставляя ее найти
соседа любыми способами. Через двадцать минут мы дозвонились до его работы, еще через сорок минут он был у нас, и я рассказывала ему о нашем свидании в подробностях.
        - Пожалуйста, если это все - таки не маньяк, если я ошиблась, не говорите о моем участии в деле, - в конце беседы слезно попросила соседа. Обидно было, что обративший на меня внимание парень - убийца, ведь кроме воплей шептунов, ничего больше не указывало на то, что он и есть тот человек, которого мы ищем.
        На назначенную встречу Сережа не явился, искали его недели полторы, но описание, данное мною, помогло. Преступника задержали, он ранил дядю Петю и на первом же допросе сознался во всех деяниях. Следующей жертвой маньяка должна была стать я.
        И столько лет спустя, мне снова придется делать то же самое - помогать в поисках убийцы. Только вот справлюсь ли я?
        Глава 3
        В чужом месте я осваиваюсь довольно быстро. Привычные вещи, вроде старой газовой колонки, умывальника с двумя фигурными вентилями кажутся поначалу настолько незнакомыми, будто я попадаю в иное измерение. В чем-то, так оно и есть. Прежде чем включать горячую воду на кухне, я застываю на миг, вспоминая, как совершать обычные движения, путаясь с бабушкиным домом: подносить ли спичку или автоматика сработает сама? К третьему разу я запоминаю, что достаточно просто повернуть кран.
        Самое интересное место в квартире - шкаф с книгами. Они набиты настолько плотными рядами, что невозможно вытянуть их по одной; на двух полках выставлены коричневые корешки одинаковых серий, на остальных - стоят в разнобой. Классика, стихи Ахматовой и Цветаевой, которые я тут же откладываю на стул поближе к дивану; детективы, любовные романы, энциклопедии. Кажется, что содержимое набиралось без какого-либо порядка, либо хозяин этого богатства по-читательски всеяден. Радуюсь, что на ближайшее время я обеспечена развлечениями, совершенно забыв, что теперь есть телевизор, а за дверью квартиры - театры, кино, музеи, пусть я и отделена от них небольшой, но вполне преодолимой преградой. Книги по-прежнему ближе всего: жить чужой жизнью страницу за страницей оказывается привлекательнее всех прочих идей.
        За перелистыванием творений своей тезки не замечаю, как проходит два часа и тринадцать минут. На душе так томительно и волнующе, будто я во влюбленной весне семнадцатилетней девушки. Прижимаю к себе томик, повторяя беззвучно последние прочитанные строки, и не шевелюсь, думая о своем. Мужской образ, появляющийся после любовных четверостиший, подозрительно напоминает хозяина квартиры.
        На нижней полке лежат альбомы, я вытягиваю их с ощущением того, что сейчас буду подглядывать в замочную скважину. Темно-красная обложка из искусственной кожи с тонким слоем пыли озаглавлена выбитой золотом надписью «Фотоальбом. На память». Распахиваю первую страницу и окунаюсь в историю чужой семьи, - тонкой мамы со светлыми волосами, усатого кудрявого папы, двоих мальчишек с разницей года в два. Поначалу тяжело понять, кто из них Иван, настолько они похожи между собой, словно под копирку, и оба - отцовы дети. От него и черты лица, и в будущем - рост, телосложение.
        Самые поздние снимки во втором альбоме дольше прочих притягивают взгляд. Все уже цветные, чаще - полароидные. Среди них встречаются и фотографии, сделанные в этой квартире, - ремонт другой, но балкон за спинами с кустами сиренью выглядит неизменным.
        Мама меняет длину и цвет волос, отец - сбривает усы, постепенно лысеет; сыновья растут. За несколько страниц, наполненных кадрами, я будто с ними проживаю чужую жизнь. По очереди перестают мелькать на снимках сначала дед, а затем - обе бабушки, и я понимаю, что, скорее всего, их уже нет. Теперь я начинаю различать братьев - старший, высокий и худой Ваня, почти всегда серьезен, младший, пониже, с пухлыми щеками - с озорной улыбкой. Его имя я обнаруживаю на обратной стороне одного из фотоснимков, где стоит подпись «Выпускной Пети». Иван и Петр.
        Пару раз на общих фото в объятьях парней оказываются девушки, но лица их дальше не встречаются, и для меня остается загадкой, как именно складывается личная жизнь каждого из мужчин. Впрочем, узнать подробнее об одном из них у меня есть все шансы.
        Убирая альбомы в шкаф, одну из фотографий я откладываю. Не найдя места лучше, запихиваю закладкой к Анне Андреевне, шепча:
        - «В биографии славной твоей разве можно оставить пробелы?».
        И прячу под диван, надеясь, что Иван не обнаружит свой улыбающийся снимок украденным девушкой из психбольницы.
        Балкон захламлен коробками, тюками и чемоданами, но я выхожу на него, дыша полной грудью. Под окнами меж берез женщина развешивает белье на натянутых веревках, в песочнице копаются два малыша, а на лавке дымит сигаретой пожилой мужчина в белой кепке - восьмиклинке. Когда мы встречаемся с ним взглядом, я прячусь внутрь, словно меня застигают врасплох.
        Присаживаюсь на мешки, чтобы исчезнуть из вида для окружающих, еще раз перечитываю Ахматову, то и дело возвращаясь к снимку Ивана. В куртке с меховой опушкой, он, похоже, снимает на фотоаппарат сам себя, - так кажется по положению лица в кадре. Густые, но короткие ресницы вокруг сощуренных глаз, взгляд устремлен вдаль. Щетина, такая же, как сейчас, но меньше морщин и больше рыжих волос. В таком ракурсе почти не видно, что у него гетерохромия, и мне немного жаль: эта особенность добавляет Ване шика, и я понимаю, что сама была бы не прочь иметь разный цвет радужки.
        К приходу Ивана я полностью ощущаю себя словно дома.
        Пыли почти нет, полы чисто вымыты, телевизор негромко вещает новости. Он заходит домой с продуктовым пакетом, и я чувствую, насколько проголодалась и устала. В больнице физические нагрузки, не дающие тебе превратиться в бесформенное нечто, запрещены. Всем удобнее, когда ты лежишь, а мышцы медленно атрофируются. Впрочем, это не снимает обязанности по приказу санитаров делать их работу. Правда, с появлением Иволги от тяжкого труда я получила освобождение: несмотря на власть врачей, ее не трогали, и меня вместе с нею.
        - Как спалось? - спрашивает он, раскладывая покупки и продолжает, не дожидаясь ответа, - во втором пакете шмотки, посмотри.
        Я с любопытством достаю вещи с бирками, чувствуя, как радостно стучит в груди. Новые джинсы темно-синего цвета, водолазка, рубашка в черно-красную клетку, белье. В коробке - кроссовки, очень красивые, и я ощущаю себя ребёнком, получившим на новый год куклу, которую он ждал все это время.
        - Померяй, подойдет размер или нет, - кричит с кухни Ваня, а я с обновками залетаю в ванную. Все в пору, белье простое, без изысков, но сидит хорошо. Мне хочется накраситься, привести себя в порядок, прежде чем показаться перед мужчиной, но ничего подходящего в доме нет. Я выхожу к нему, застенчиво улыбаясь:
        - Спасибо, одежда села идеально. Сам покупал?
        - Жена, - стоя возле окна, спиной ко мне, отвечает он.
        И тут же солнце меркнет, заходя за тучу, или мне просто кажется?.. Одежда делается неуютной и неудобной, и лишь силой воли я заставляю себя остаться на месте, чтобы не напялить обратно свое старье. Теперь понятно, почему на бюстгальтере ни кружева, ни узоров.
        Почему-то наличие жены становится полной неожиданностью, хотя это - вполне логично. Ему явно за тридцать пять или около того, возраст, когда семья, скорее всего уже есть, рядом или отдельно, - но есть. Да и какие планы я могу строить на него, с диагнозом и голосами? Возможно, будь я здоровой, не находясь столько времени взаперти, в жизни бы не обратила внимания на такого человека, как Иван.
        «Врешь». «Нам всегда такие нравились». «Ванечка же красавчик!».
        Тот факт, что на снимках никого, похожего на жену, я не обнаружила, расстраивает еще больше. Ощущение, сродни тем, когда ребенку обещают сюрприз и дарят свитер вместо собаки.
        Мы молча обедаем. Готовить мне не приходится, - кроме самых обыкновенных продуктов в пакете оказываются два салата, котлеты и картофель в пластиковых баночках. Даже простая еда кажется чудесной, я смакую каждый кусочек, пользуясь приборами и неторопливо жуя. Обмакиваю дольки картошки по-деревенски в соус, испытывая ни с чем не сравнимое гастрономическое блаженство.
        После чая, усаживаясь на подоконник с открытым окном, Иван затягивается и начинает:
        - На протяжении последних пяти лет в нашей и соседних областях находят трупы. Сначала мы не объединяли их в серию, но в последнее время случаи участились. Мне нужен этот маньяк, - желваки Вани ходят по лицу. - Что тебе необходимо для того, чтобы приступить к делу? Материалы? Место преступления?
        «Еще одна, - шепчет четвертый, - скоро будет еще одна. А он недоговаривает, скрывает».
        «Конечно, скрывает, - мысленно отвечаю я. - Мы же психи»
        «Сама ты псих!». «Пусть на себя посмотрит». «Да вам обоим лечиться надо!».
        Я затыкаю голоса и понимаю, что все это время Иван ждет ответа, а я разговариваю сама с собой.
        - К сожалению, я не знаю, что может мне помочь. Про жертвы могу сказать - скоро будет еще одна.
        - Когда? - тут же спохватывается он, но я пожимаю плечами. Мне нечего ответить, и Иван чертыхается, ударяя ладонью по подоконнику. - Ладно, я привезу тебе пару фотографий, может, личные вещи?
        - Я не экстрасенс, - упрямо повторяю. - Мне не нужны чужие тряпки, я не понимаю, как это работает.
        Мы молчим, глядя друг на друга. Тяжело объяснить необъяснимое, видеть разочарование в глазах - еще больнее; думать, что на мне белье, которое выбирала его супруга, невыносимо. Он снова курит, я пристраиваюсь рядом, правда, не на подоконнике, а прижавшись к холодной батарее, в паре сантиметров от его тела. И ругаю, ругаю, ругаю себя за то, что мне нравится начальник уголовного розыска (Города? Области? Как там они делятся?), с этими его разноцветными глазами, руками со сбитыми от драк костяшками, волосами с проседью, бородой с рыжими вкраплениями. И пахнет от него мужчиной, а не больницей, и выглядит Ваня так, что коленки дрожат, и хочется ловить на себе его заинтересованные взгляды, а не исходящую от всех смесь брезгливости и жалости.
        Две подряд выкуриваем молча, потом он спрыгивает с подоконника, закрывая окно.
        - Я могу выходить из дома?
        - Теоритически - да. Но лучше не стоит, поэтому ключи не оставляю, - я провожаю его в коридор, разговаривая со спиной. Снова трель мобильного, на который мужчина отвечает уже за дверью, быстро спускаясь по лестнице вниз, перепрыгивая через ступеньку. Бросаюсь к окошку, наблюдая, как он залетает в свой джип, и жду, что Иван поднимет голову посмотреть на меня, но этого не происходит.
        До темноты я слоняюсь по квартире без дела, застывая возле холодильника. Самая простая задача - приготовить себе ужин - заставляет теряться. Дома чаще всего готовкой занимается мама, иногда - отец. Мне доверяют нарезать салат, заварить чай, убрать со стола, помыть тарелки.
        Вытащив все продукты на стол, я долго разглядываю их, будто вижу впервые. Спустя полчаса все же справляюсь с первым, самостоятельным за последние несколько лет, блюдом - яичницей с колбасой и помидорами. Иван застает меня за мытьем посуды, на этот раз у него в руках папка, судя по всему, - документы дела. Не испытывая ни малейшего желания видеть, что произошло с жертвами, вытираю руки об полотенце и сажусь на диван.
        - У нас на него нет ничего. Собранные с мест преступления следы, потожировые выделения, жвачки, окурки - ни одного общего знаменателя. Спермы, слюней, частиц кожи под ногтями жертв - нет. Никаких математических последовательностей в датах, чисел Фибоначчи и прочего. Ни одного свидетеля, видео с камер наблюдения, проезжавших в тех местах машин, следов протектора, - ничего. Общее в жертвах - особая жестокость и отсутствие следов. Есть среди них и женщины, и мужчины.
        - Разве такое бывает? Пять лет, сколько на его счету?.. И ни одного косяка.
        - По официальным данным, в серии больше пятнадцати. По факту, перевалило за сорок.
        Он продолжает свой рассказ, а я листаю материалы дела, стараясь не задерживаться на снимках, прочитывая тексты по диагонали. Папка невероятно толстая, но я понимаю, что здесь нет даже и десятой доли того, что собиралось за эти годы. Неуловимый убийца, движимый собственной логикой или одержимой навязчивой идеей, в поступках которого невозможно разглядеть систему. Но она есть, есть, только нащупать ее не так-то просто. Возможно, Ваня верит, что раз и у меня не все дома, то я на шаг ближе к мыслям садиста, чем он, но все совсем не так.
        В голове тихо и пусто, словно все вымерли. Кажется, им тоже страшно от такой жестокости, как и мне. Сложно поверить, что я второй раз оказываюсь вовлеченной в дело, связанное с серийным убийцей. А если вспомнить, что тогда мне пришлось повстречаться с ним… То тут я даже думать не хочу о подобном исходе. Иван надолго не задерживается, уезжая к семье - толку от меня все равно мало. Я с облегчением впихиваю в его руки черную папку, перетягивая ее резинкой, пряча от себя хранящиеся внутри кошмары и людские трагедии.
        - Ваня, - говорю, хватая за руку. - Мне на улицу хочется выйти. Я устала сидеть взаперти, одна тюрьма сменяется другой.
        Он хмурится, кусает нижнюю губу, а я, словно пластилиновая, взираю на него, не в силах шевельнуться. И все же, Иван отдает ключ, хочет что-то добавить, но в последний миг передумывает.
        - Без глупостей, Басаргина.
        - Так точно, товарищ начальник, - сияю в ответ. А когда за ним закрывается дверь, спускаюсь по стеночке на пол, зажимая в ладони еще теплый ключ, и глупо улыбаюсь, глядя в темноту.
        Проходит семь минут, я встаю, распрямляя ноги, и открываю входную дверь, снова становясь самостоятельной и взрослой, - словно мне разрешили гулять до двенадцати ночи, взяв обещание вести себя прилично.
        Я занимаю ту же лавку во дворе, на которой с утра дымил сосед. Квадраты окон загораются желтым, и я наблюдаю за чужой жизнью, дорисовывая каждому герою новую историю и характер. На моих глазах разворачивается одновременно несколько серий выдуманного сериала, где есть любовь и одиночество, слезы и смех. Когда комары не оставляют на ногах живого места, я с сожалением поднимаюсь, покидая внутреннюю часть двора с большой неохотой. Не отдаляясь далеко от жилья Ивана, неторопливо обхожу дом по периметру и вижу дальше небольшой сквер. До него не так далеко - метров триста, и я иду в сторону пешеходного перехода, чтобы оказаться по ту сторону дороги. Освещения здесь не хватает; проезжая часть тонет в темноте, и лишь над парковой аллеей горят оранжевые фонари в круглых сферах.
        До перехода остается не больше двадцати шагов. Из-за поворота показывается темный автомобиль, я вижу его боковым зрением и жду, когда он притормозит, пропуская меня, или проедет, не сбавляя скорости. Но машина медленно катится на первой передаче, двигаясь громадной тенью, подстраиваясь под мой шаг. Я останавливаюсь в нерешительности, ожидая, что откроется окно и водитель спросит дорогу, или как-то иначе проявит свое существование. Вместо этого джип тормозит вровень со мной, прекращая всякое движение. Тонированные стекла скрывают от меня хозяина автомобиля, и кажется, будто гигант живет собственной жизнью. Абсолютно абсурдная мысль разрастается во мне все больше и больше, вызывая ощущение опасности.
        «Нам это не нравится!». «Чего он замер там?». «Двигай, двигай от него, какой-то контуженный за рулем».
        Ощущаю, что ладони становятся влажными, и отступаю назад, не отрываясь от машины. Гнетущее чувство не дает повернуться спиной, и я пячусь, спотыкаясь почти на каждом шагу. Наконец, я упираюсь в дерево, а водителю надоедает молчаливая игра. Резко газуя с места, он срывается с места. Я вдыхаю запах жженой резины его покрышек и понимаю, что на сегодня прогулка закончена. Хочется назад, в безопасность замкнутых стен и дверных замков, под тепло одеяла.
        За три минуты я влетаю в квартиру, скидываю с себя одежду и закутываюсь с головой в постели, оставляя лишь небольшое отверстие, чтобы дышать. Образ врага, таящегося за темными стеклами, еще долго преследует мысли и разговоры шептунов.
        «А не такой ли же он, как у Ивана?», - размышляю я, засыпая, но сопоставить автомобили не удается - они все кажутся мне одинаковыми, особенно в темноте.
        Глава 4
        Я завтракаю шоколадными хлопьями, накладывая их в тарелку трижды, пока в холодильнике не заканчивается молоко. Мне нравится неторопливость, с которой я позволяю себе встречать очередное утро: без расписания, без ежеминутного подчинения и контроля.
        Представляю, как Солнце сейчас водит ложкой по непонятному серому вареву из несолёной крупы с водой, украшенному желтым пятнами подтопленного масла. Не доедать нельзя: она всегда садится возле Иволги, потихоньку перекладывая отвратную еду соседке, незаметно, но быстро. К девушке часто приходят родители с полными сумками продуктов: если не их передачки, Солнце однажды растворится в никуда.
        Диктор одного из каналов обещает прекрасную погоду, и я верю этой светловолосой девушке, облаченной в серый костюм, с жемчужными зубами и нежным лицом. Разглядываю ее безупречный макияж и укладку, гадая, как выглядит жена Ивана? Брюнетка или блондинка? Высокая, стройная? Почему-то мне очень важно знать, важно и страшно.
        - Я все равно проиграю, дурочка из переулочка, - говорю вслух, забрасывая посуду в мойку.
        Возле Цветаевой на стуле появляется кулинарная книга. Старая, советская - листаю ее, сидя на подоконнике и разглядывая цветные вкладыши с блюдами национальных кухонь, но так и не решаюсь взяться за что-нибудь серьезное. На языке крутится выражение про мужчин и желудок, но в моем случае дорога куда извилистее, а ради себя стараться нет никакого желания. Вполне сгодится самый простой салат.
        Полицейский приезжает к обеду, в форменной одежде, только без кителя и фуражки. Рукава белой рубашки, закатанные на четверть, туго обвивают руки. Я вижу, что Иван успел постричься и гладко побриться, сразу становясь на несколько лет моложе и еще симпатичнее. Я иду следом, откровенно любуясь и вдыхая запах, который мужчина приносит с собой.
        - Хорошо выглядишь, - замечаю, проходя за ним в зал.
        - Спасибо, но я не люблю комплименты. У меня для тебя есть работа.
        Он бросает мне черный пакет, но я не ловлю его, позволяя упасть в ноги. Мы стоим в тишине, разделенные им, точно невидимой чертой, и я смотрю не в глаза мужчине, а на золотой зажим на темном галстуке, пытаясь разглядеть, что нарисовано на эмблеме. В животе просыпается неприятное ощущение липкого страха.
        - Аня, - начинает он, но я резко перебиваю, поднимая ладонь в останавливающем жесте:
        - Не хочу! Я сказала, что не буду трогать их, - во мне пылает ярость, и когда я сталкиваюсь взглядом с Иваном, вижу, насколько зол и он: привычка подчинять дает о себе знать, - сказала, но ты меня не слышишь.
        - Ты обещала помогать, - его гремящий голос ниже обычного. - Или отмена диагноза уже не нужна? Свобода быстро разонравилась?
        Я выдыхаю шумно:
        - Надумал шантажировать? Черта с два! Я не экстрасенс, сколько можно говорить? Мне на хрен не сдались вещи покойников, которых касались руки убийцы, - я пинаю мешок со всей злости, направляя его в сторону Ивана, но от моих движений пакет раскрывается, и из его недр выпадают вещи, аккуратно упакованные в полиэтилен. Я вижу черную ткань в одном, в другом - золотую цепочку, в третьем - связку ключей с брелоком в виде мягкой игрушки.
        Пытаясь успокоиться, сжимаю губы, выравнивая дыхание; примерно тем же занят и полицейский. Ноздри его нервно трепещут, будто вот-вот и он сорвется, заорет, пойдет крушить все вокруг.
        Нам требуется несколько минут, чтобы прийти в себя.
        Наконец, я качаю головой, переборов себя, и медленно, очень медленно наклоняюсь, протягиваю дрожащие пальцы к первому предмету, замираю в паре миллиметров, заново собираясь с духом. Когда только шуршащая пленка отделяет меня от темных капроновых колгот, я лишь подтверждаюсь в своих мыслях. Хоть изображение рисует картину удушения, по факту, я ничего не вижу.
        «Скажите что-нибудь», - обращаюсь к шептунам, но они насмешливо вторят, будто эхо.
        «Что-нибудь?». «Что-нибудь». «Что-нибудь!».
        «Заразы», - ругаю их и тут же слышу гневные вопли обиженных голосов.
        Откладываю один пакет, усаживаюсь на пол и начинаю перебирать остальные, внутренне содрогаясь от мысли, что вещи принадлежат убиенным.
        «Зачем ты их трогаешь?». «Давай не будем?». «Неприятненько».
        Стопка возле меня растет. Я делаю вид, что тщательно вглядываюсь в каждую деталь, застывая, но на деле понимаю, что концентрация давно потеряна, и все расплывается, превращаясь в цветовые пятна, сделанные нервными мазками. Внезапно мир обретает четкость и ясность, я обнаруживаю себя с предпоследним пакетом, небольшим, в котором находится бирюзовый тонкий шарф. Кровь начинает стучать в висках, отмеряя секунды.
        Твою мать…
        - Экспериментатор, - я неожиданно швыряю его прямо в лицо Ивану, вскакивая на ноги. Он не успевает увернуться, и получает по лицу, - не больно, но неприятно.
        Резкие движения вызывают потерю ориентации, и я, опираясь рукой о стены, выхожу из комнаты.
        - Смогла же, - с вызовом бросает мне в спину, убирая вещь в карман форменных брюк. Полуоборачиваюсь, застывая на мгновение в профиль:
        - Жене своей прежде чем отдавать будешь, постирай, чтобы трупами не провонял.
        Мне кажется или Иван и вправду усмехается. Я опираюсь согнутой в локте рукой на кухонное окно, прижимаюсь к ней лбом и разглядываю двор, где несколько мальчишек с деловым видом изучают автомобиль моего собеседника. От звука закрывающейся двери вздрагиваю; Иван появляется на улице спустя минуту, по очереди сжимает каждому из пацанов ладони, будто взрослым, и забрасывает темный, ненавистный пакет на заднее сидение. Дети наперебой говорят с ним, а мужчина закуривает, прижимаясь к капоту чисто вымытой машины и пуская дымные кольца.
        - Отличный пример, - говорю вслух негромко, по устоявшейся привычке, но Ваня будто слышит меня, задирает голову. Мы пересекаемся взглядами, но каждый остается на своем месте. Я сжимаю правую руку в кулак, заставляя себя не отходить.
        Минуту мы не отводим глаз друг от друга.
        А на второй против воли улыбаюсь, когда докурив, Иван взлохмачивает волосы и подмигивает мне, прежде чем усесться за руль.
        Автомобиль скрывается за углом, а я все так же стою с улыбкой на лице, разом простив устроенный сегодня экзамен. Пусть новых сведений выдать я не смогла, зато вещь живого человека, да еще принадлежавшую Ваниной жене, отличила сразу. Тоже мне, сторожевой пес. Качаю головой, и ложусь на диван, сама не понимая, как засыпаю с мыслями о полицейском в парадном костюме.
        Мне снится психушка.
        Судебно-психиатрическая экспертиза в моем случае проводится заочно; достаточно уже имеющихся фактов, потому в больнице я оказываюсь довольно быстро. Первые дни после того, как меня отправляют на принудительное лечение, проходят в мутной пелене. Я вздрагиваю от криков, раздающихся вокруг день и ночь; шепотов, бормотаний, постоянных, незнакомых звуков, которые тебя окружают. До появления Иволги, вышедшей после изолятора, я жду от каждого подлостей - жду и почти всегда получаю. У меня теряются тапочки, книжки, салфетки; санитары обращаются грубо, одна из пациенток в нашей палате умирает через неделю, после того, как я оказываюсь там, и после всего случившегося со мной, чужая смерть подкашивает еще сильнее. Попади туда здоровый человек, одна только атмосфера способна лишить его возможности здраво мыслить, а я и вовсе пропадаю под действием лекарств.
        С Иволгой становится проще: все мои вещи, наконец, оказываются на своих местах, и хоть монотонный шум продолжается, вокруг воцаряется что-то похожее на порядок. Как ей такое удается, остается секретом: грубую силу применяют и санитары, но один разговор с этой женщиной меняет поведением многих, - и мое в том числе. Я заручаюсь неожиданной поддержкой и начинаю всплывать со дна.
        Просыпаюсь без трех минут четыре и пугаюсь, не чувствуя правой руки. Понимаю, что отлежала ее в неправильной позе, и начинаю медленно разрабатывать. Обрывки сна, подкрепленные тягостными ощущениями, все еще царят во мне, и я отправляюсь в душ, чтобы смыть пережитые эмоции.
        Сидя в ванной, пытаюсь вспомнить какой-то момент сна, кажущийся важным, связанный с сегодняшним появлением Ивана, но ничего не выходит. Я и вправду не экстрасенс.
        Нервное напряжение нарастает ближе к вечеру: я двигаюсь по комнатам, убыстряясь, натыкаюсь на углы, мебель, сажусь смотреть телевизор и тут же выключаю его. Чем дольше я в квартире, тем тяжелее мне становится, поэтому увидев ключи, хватаю их и, быстро надев кроссовки, выбегаю на улицу. Вчерашний вечер и автомобиль в свете дня больше не страшат; теплый ветер сдувает хмурое выражение с лица. Опьяненная ощущением свободы, я на этот раз не ограничиваюсь пространством двора.
        Я шагаю в сторону проспекта.
        Недалеко находится бабушкина квартира, и хоть уже давно и ее самой, и дяди Пети нет в живых, это единственное место, где мне тепло и хорошо. Квартиранты, снимающие доставшееся в наследство жилье, кладут деньги на банковский счет, и потому сейчас, даже после больницы, средства на жизнь у меня есть… если, конечно, мама не добралась до них, как мой опекун.
        В нужном дворике я оказываюсь через сорок минут неспешного шага. По дороге я пытаюсь анализировать свои ощущения, эмоции, но понять причину беспокойства так и не удается. Возможно, я все еще не стабильна после лечения, и вещи убитых людей угнетают меня куда сильнее, чем все рассчитывают.
        Солнце почти полностью скрывается за верхушками старых разросшихся лип, но все равно еще тепло. Я сажусь на самую дальнюю лавку, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.
        Кажется, что время не властно над этим местом: старые турники в середине двора завешаны коврами, и в выбивающем их человеке я с удивлением обнаруживаю бабушкиного соседа из квартиры сверху. Сколько я его помню, он всегда выносит все паласы два раза в год и орудует колотушкой. Летом - развесив на всех подходящих перекладинах и пуская клубы пыли вокруг, зимой - раскладывая на белый снег и оставляя после себя темные неровные квадраты и прямоугольники.
        Когда перед первым подъездом останавливается красный «БМВ», я присвистываю. Жильцы, в основе своей, мало отличаются в плане доходов, и яркая машина в небогатом дворе кажется чем-то чужеродным. Дверь распахивается и появляется невысокая девушка, с черными густыми волосами, броским макияжем, в брючном костюме под цвет авто. Я щурюсь, пытаясь разглядеть лицо, но, только услышав знакомый голос, понимаю, кто передо мной.
        Тома, Тамара, бывшая лучшая подруга. Мы не виделись лет пять, и теперь я втягиваю голову в плечи, готовая бежать, лишь бы не попадаться ей на глаза. Но девушка не видит меня, она разговаривает по телефону, прижимая его плечом, достает сумки из багажника, щелкает сигнализацией, и исчезает за подъездными дверьми, плавно покачивая бедрами.
        Я с ужасом понимаю, что по лицу стекает слеза. Когда-то мы были с ней как единое целое, до тех пор, пока я не переезжаю с родителями в другую квартиру и не перехожу в новую школу. Но Тома продолжает приезжать к нам в гости, оставаясь ночевать у нас. Иногда, когда я вижу, как она мило щебечет с моей мамой, мне кажется, что именно о таком ребенке родители и мечтают - красивая, улыбчивая, не столько умная, сколько хитрая Тамара, умеющая очаровывать с первого взгляда.
        Замуж она выходить раньше всех из наших друзей, за богатого мужчину, в чем, собственно, никто и никогда не сомневался. Меня не зовут на свадьбу и не говорят, что Тома родила. О ее разводе и повторном браке я узнаю лишь спустя два года. Она вычеркивает меня с такой же легкостью, с какой сейчас сбегает обратно по ступеням, все еще продолжая телефонный разговор.
        - Да, закинула вещи сестре, котик, - я вслушиваюсь в слова, наклоняясь вперед, делая вид, что завязываю шнурки, а на деле поливаю обувь слезами. Так ей виден только мой бритый затылок, который нечем прикрыть. - Нет, я посижу с подругами еще часик, мы уже договорились с девчонками.
        Когда Тома уезжает от дома, мигнув на прощание стоп-сигналами, я понимаю, что уже совсем стемнело. Отряхиваюсь и иду домой, плутая вдоль дорог. Прозрачные капли, застывшие в глазах, делают свет фонарей неправдоподобным.
        «У всех есть друзья, подружки, близкие, а у меня - только шептуны».
        Я завидую Томе, но дело не в дорогой машине, не в эффектном внешнем виде, нет. Она - живая, она не подглядывает за другими, чтобы почувствовать себя причастной к жизни. А я всего лишь тень, блуждающая за кем-то ярким, будто неприкаянная душа.
        «А мы чем хуже той крашеной мартышки?». «Зато всегда рядом». «И не предадим».
        Не помню, как добираюсь до дома. Я хочу задержаться на улице чуть дольше, выветрить увиденное, но снова из носа течет кровь. Зажимаю пальцами ноздри и бегу домой. Не придумав ничего другого, вытираю руки о рубашку, чтобы взяться за ключ, но в ответ на мое копошение дверь открывается. На пороге стоит Иван.
        - Привет, - прошмыгиваю мимо него в ванную, срываю одежду в стирку и натягиваю свою футболку, тщательно умываюсь.
        - Где ты была? - тон Ивана спокойный, но чувствуется, как он недоволен моим отсутствием. Ищу во взгляде подозрительность и успокаиваюсь, не найдя.
        - Прогуливалась. Тебя не ждут дома?
        - Сегодня я здесь ночую.
        Я оглядываю комнату с одним двухместным диваном и вопросительно смотрю на него.
        - На полу постели.
        Послушно выполняя просьбу, я первой заговариваю с ним, задавая подряд все вопросы, приходящие в голову - и мои, и голосов. Как не странно, Иван охотно отвечает.
        Я узнаю, что ему тридцать шесть. Жену зовут Яна (Яна - Аня), она племянница друга полицейского и ей всего двадцать три (тут же считаю в уме, - младше меня на четыре года). Красавица, умница, красный диплом (лысая, дурочка, желтая справка). Мы с ней параллели, нигде и ни в чем не пересекающиеся, и, в конце концов, я оставляю сравнительный анализ с разгромным счетом в пользу Яны, добавляя в список сегодняшних разочарований еще одно.
        Про брата, Петра, он почти ничего не говорит, кроме того, что тот младше Ивана на два года и работает в адвокатуре.
        - Почему тебя побрили налысо?
        Я поднимаю взгляд к потолку и хмыкаю.
        - Ты не спрашиваешь, почему это сделала я. Уверен, что меня заставили?
        - Не смеши. С кем не поделила территорию?
        - «Удачи тебе, Аня», - довольно узнаваемо передразниваю Аллу Николаевну.
        - Сама главврач? - присвистывает он. - Что же ты такого натворила?
        - Иногда, Ваня, достаточно ничего не делать. Знаешь, почему люди часто разочаровываются? Они много ждут от других. От меня тоже ждали.
        - И ты разочаровала?
        Я провожу рукой по голове и улыбаюсь:
        - Не то слово. Но наказания не получилось, она ошиблась. Я не боюсь выглядеть смешной перед ними.
        - А перед кем боишься? - задает он следующий вопрос, но я не отвечаю застрявшее во рту: «Перед тобой», проглатывая слова. Спрашиваю вместо этого сама:
        - Со мной ночевать с чего решил?
        - Не с тобой, а в своей квартире, - усмехается Ваня, и я краснею. - Поссорились.
        - Часто ссоритесь?
        - Для того чтобы часто ссориться, нужно часто видеться. А я дома почти не бываю.
        На этом разговор прекращается, и я очень жалею, что не успела задать все интересующие меня вопросы. Присутствие рядом Ивана действует одновременно и успокаивающе, и волнительно: я засыпаю умиротворенной, понимая, что он лежит в трех метрах от меня, и стоит только шагнуть навстречу - и мы окажемся рядом.
        В два часа ночи нас будит телефон. Ваня вскакивает, хриплым голосом отвечает на звонок, а я свешиваюсь с дивана, прикрывая голые плечи сползающим одеялом.
        - Скоро буду, - заканчивает он разговор и начинает собираться.
        - Можно с тобой? - вдруг заявляю, быстро садясь, чем вызываю удивление полицейского. Иван включает свет, я закрываю глаза рукой. - Это же то самое, да? Новая жертва?..
        - Похоже. Три минуты на сборы.
        Я успеваю.
        Глава 5
        Машина мчится по пустым предрассветным дорогам, я даже не смотрю в сторону спидометра, сжимая ручку двери. Деревья и фонарные столбы хороводом проскакивают мимо, Иван молчит, держа руль одной рукой, а второй безостановочно поднося к губам сигарету. Я протягиваю ладонь, и полицейский выбивает из пачки одну для меня, кидает зажигалку на колени. Приоткрываю окно со своей стороны, чувствуя, как каждая затяжка отдается слабой болью в пустом желудке. Я могу и не курить, но ощущаю причастность, когда мы оба молчим, занятые процессом.
        Через четверть часа мы оказываемся на месте. Мужчина выходит из машины, громко хлопая и предупреждая, чтобы не совалась без его ведома, но я уже и сама не рада, что поехала с ним. Мне страшно.
        - Ключи оставляю в замке.
        Откинув сиденье назад, слушаю в открытое окно долетающие обрывки разговоров.
        - Иван Владимирович! - обращается кто-то к нему, дальше - крик: «Доронин приехал!» и слова, слова, непонятные слова. Точнее, я понимаю их смысл, каждого по отдельности, но в общее они не складываются.
        В четвертом часу утра становится совсем светло, но еще прохладно: свежий ветер поддувает в окно, и я перебираю пальцами, просунутыми над приспущенным стеклом, словно пытаясь его поймать. С момента приезда проходит сорок одна минута.
        Мне не хочется показываться раньше времени, поэтому я стараюсь не выглядывать, однако все же не удерживаюсь: на месте не меньше десяти человек, кто-то то появляется, то исчезает в глубине здания, прячущегося за полуразрушенным забором. Бывший железобетонный завод, закрытый еще лет двадцать назад - предприятие не пережило кризис, территорию так никто и не выкупил. Рабочие уходя растащили все, что можно, остальное медленно добивает время. Темное здание зияет дырами выбитых, огромных окон, от которых остаются лишь искривившиеся скелеты металлических рам. По периметру ограждений разрастается крапива и борщевик, - не меньше двух с половиной метров в высоту; проходя в щель между двух плит, один из полицейских в форме ворчит, глядя на него.
        Чем больше я улавливаю подробностей, с которыми они обсуждают найденное тело, тем сильнее ощущается тошнота. Когда очередной собеседник упоминает Доронина, затягиваясь электронной сигаретой и пуская клубы сладкого дыма, я понимаю, что высидеть больше не смогу.
        «Выходи». «Ты должна видеть». «Мы могли бы ее спасти?».
        Шептуны встревожены, и голоса их все громче и громче; они почти срываются на крик, но я мысленно прошу их остановиться. Мне нужно, чтобы сознание оставалось ясным.
        «Не отвлекайте!».
        И хоть Иван запретил, я покидаю машину, бросаю ключи зажигания в задний карман джинсов и иду. Голоса боятся и не могут об этом молчать, но я отключаюсь.
        Полицейские недоуменно взирают на меня, но не решаются остановить и спросить, - они видят, что я вышла из автомобиля Доронина, и это рождает еще больше вопросов. Ступаю мимо них, избегая смотреть в глаза, прохожу забор. Я понимаю, в какую сторону стоит двигаться, ориентируясь не столько на подсказки шептунов, сколько на голоса настоящих людей.
        Постепенно картина обрастает деталями, за что я должна благодарить своих внутренних «докладчиков», спешащих поделиться новыми знаниями. Откуда они это берут? Кто они? Духи умерших родственников, эгрегоры, трансляторы мыслей из ноосферы? Сейчас не время думать об этом; никогда «не время», и это еще один запрет, с которым я живу.
        - Вы куда? - все-таки, один из присутствующих, в гражданской форме, пытается задержать меня перед входом в разграбленное, полумертвое здание первого цеха. Я перевожу на него напуганный взгляд, и он отшатывается, видя мое искаженное ужасом предстоящей сцены лицо.
        Пальцы, сжимающие предплечье ослабевают, и я могу лишь выдохнуть со свистом прямо в него:
        - Пусти, - и дергаю руку, шагая вперед. - Я с Иваном.
        Под тяжелые взгляды, сверлящие затылок, прохожу внутрь, сходу ощущая царящий здесь ужасный запах смерти, смешанный с затхлостью помещения, испарениями мочи и прочего мусора. Под ногами хрустит стекло разбитых бутылок, но чем дальше я шагаю, тем тише становится звук.
        - Иван Владимирович! - парень в форме зовет моего спутника, и тот оборачивается назад, открывая ужасную сцену. Я хватаюсь за рот, пытаясь удержать остатки ужина в полупустом желудке, не в силах отвести взгляда от тела девушки.
        Подвешенная за руки, с опущенной вниз головой, она висит полностью обнаженной. Темные волосы длинной, безжизненной завесой скрывают лицо, спускаясь на вспоротый в виде буквы «Х» живот, из которого…
        Тут я закрываю глаза, чувствуя головокружение. К несчастью, сознание успевает распознать изображение раньше, чем я отворачиваюсь, и теперь даже если сбежать отсюда, увиденное уже не стереть. Нос втягивает окружающие запахи, сводя с ума от тошноты, а вот звук пропадает. Не слыша ничего, я задыхаюсь.
        И все еще вижу мертвую девушку, но вижу ее еще живой.
        Вижу, как тугая веревка сковывает нежную кожу запястий, оставляя глубокие следы с бороздами - чем сильнее она затягивается, тем глубже впивается грубая нить.
        Как неестественно выворачиваются руки, когда кто-то сильный вздыбливает ее, подтягивая веревку через балку.
        Вижу, как пытается она кричать сквозь скотч, залепивший губы.
        Как от ужаса расширяются глаза, когда она понимает, что спастись уже не удастся.
        Вижу, как блестит в тусклом свете сталь острого скальпеля, направленного на беззащитный живот.
        Как мужская рука делает два резких движения наискосок…
        Я складываюсь пополам и, все-таки, не выдерживаю. Рвота отнимает последние силы, я надсадно кашляю, стоя на четвереньках, руками в пыли, и тяжело дышу ртом, потому что через нос - невозможно.
        - Ну вот, загасили все блевотиной, уже третий человек, - ругается мужской голос, а я ощущаю теплые руки, которые помогают поднятья. Кожа, покрытая мурашками, как оголенный нерв, слишком чувствительна и болезненная.
        - Аня, ты меня слышишь? - кажется, Иван задает свой вопрос не в первый раз. Отделываюсь кивком в ответ.
        - Она умерла от страха, а не от кровопотери, - произношу четко, но тихо, - сердце не выдержало. Бедная…
        - Иван Владимирович, это кто? - громкий шепот раздражает меня, и хочется выдать что-то резкое.
        - Эксперт, - буркает он, не вдаваясь в подробности, а я усмехаюсь.
        - О чем, собственно, я и говорил, - выступает вперед еще один мужчина, лет сорока, абсолютно седой, щелкая резиновыми перчатками с бурыми разводами, - но подробнее после вскрытия.
        Я не сразу понимаю, что он подтверждает мои слова.
        - Леха, давай, отпечатки, следы и разъедемся уже, - командует Доронин и провожает меня до джипа. Он так и не убирает руку, достает ключи из моих джинсов, уверенно, словно и не сомневаясь, где они лежат. - В бардачке влажные салфетки, минералка на заднем сиденье. Если совсем хреново, попрошу кого-нибудь отвести тебя домой.
        - Я почти в порядке, - очень тихо отвечаю я, вытирая сначала рот, а потом ладони салфетками с химическим запахом ромашки.
        - Что ты видела?
        - Ее.
        - Убийцу?
        - Только руки… Тень, большую, сильную. Чувствовала ее страх. Его… спокойствие и равнодушие. Вообще никаких эмоций - ни похоти, ни возбуждения. Будто обыденную работу делает. Но… я боюсь, что это просто мое воображение, понимаешь? Увидела труп и домыслила невесть что, - я хватаю стоящего рядом Ивана за ладонь обеими руками и пытаюсь заглянуть ему в глаза, но он смотрит в сторону, лишь только желваки двигаются. - Ваня?
        - Ань, не сейчас. Сиди пока здесь.
        Он разворачивается и уходит обратно, а я достаю из пачки еще салфеток, сворачиваю их в тугие жгуты и запихиваю в нос, словно пытаясь очистить его, выскрести запахи. Жаль, с глазами так не прокатит - хочется стереть все следы садизма, выцарапать изображение навсегда, но я понимаю, что увиденное будет преследовать меня всегда, добавляясь в копилку уже пережитых ужасов. Коих и так не мало.
        «Довольны?» - негодующее обращаюсь к шептунам, но те не подают признаков жизни. Трусят. Мне тоже страшно, я обхватываю себя ладонями и сворачиваюсь на заднем сидении. Хочется не думать, забыться, убежать, но ведь меня сюда никто не звал, сама напросилась. Могла бы сидеть в машине, а потом перебирать пакетики с вещами убитых. От мысли, что придется снова касаться чужих вещей, передергиваю плечами. Ни за что.
        Руки трясутся, я ищу сигареты в бардачке, чтобы чем-то занять себя, но их там нет.
        Меня гнетет ощущение одиночества, и я, после долгих раздумий, решаюсь выйти к людям.
        - Угостите? - хрипло обращаюсь к самому молодому и симпатичному. Лицо его тоже кажется бледным; видимо, печать равнодушия, вырабатываемая с возрастом, еще не успела застыть на лице. Парень протягивает сигарету, прикуривает. Возможно, я помешала разговору, который вели до моего прихода; при незнакомом человеке они не решаются продолжить начатую тему. Несколько минут мы вчетвером стоим молча, я разглядываю их исподтишка, они меня - в открытую.
        - Ты и правду эксперт? - без обиняков интересуется тот парнишка, к кому я только что обращалась. Окидываю оценивающим взглядом, уже заранее зная, что не выдам свой секрет никому.
        - Можно и так сказать, - уклончиво отвечаю, слегка помедлив.
        - Ты не из следственного, не из уголовного, - перечисляет он, скорее утверждая, чем спрашивая.
        Вести беседы после увиденного нет никакого желания, и я ограничиваюсь коротким кивком, будто соглашаясь с ним. Да, не из следственного, да, не из уголовного.
        «Вот докопался». «Я не гадалка, я маньяк, бууу!». «Из дурдома она, мальчик».
        Шептуны приходят в себя, словно и не кричали от страха всего лишь двадцать девять минут назад. Дальше стоять рядом с чужими людьми становится невыносимо, но и в машине сидеть - тяжело. Колеблюсь, но выбираю то зло, где меньше незнакомцев и, кивая головой на прощание, возвращаюсь на место.
        Вскоре в «Газель» садится седовласый судмедэксперт; перчаток на руках уже нет. За ним, если я правильно догадываюсь, отправляется криминалист, с чемоданчиком; высокий, но сутулящийся, он идет молча и поодаль от других. На вид ему около сорока пяти.
        Постепенно расходятся по машинам и остальные, - их лица я так же изучаю, запоминая каждую деталь, будто нет ничего важнее. Но на самом деле все лишь способ отвлечься, забыть о том, ради чего все здесь. Иван выходит в числе последних, снова разговаривая по телефону. Я наблюдаю за ним, терзаемая одной единственной мыслью, - как помочь найти убийцу, и вдруг уверяюсь - личной встречи с ним не избежать. Дело лишь во времени, и от понимания этого сердце сбивается с ритма, а я покрываюсь мурашками.
        Когда Ваня садится за руль, солнце уже высоко над горизонтом. Я протягиваю ладонь с заднего сидения, касаясь его локтя в поддерживающем жесте. Чувствую себя при этом разбитой и измотанной.
        - Ты как? - интересуется он. Пожимаю плечами:
        - Так себе. А ты?
        Доронин хлопает по карманам, достает пустую пачку и, чертыхаясь, сминает ее, швыряя на коврик себе под ноги. Мы трогаемся, и я перелезаю на соседнее с ним сиденье.
        - Был ли шанс спасти ее? - вместо ответа Ваня задает неожиданный вопрос, а я вздрагиваю, понимая, что он имеет в виду. Могла ли я не только предсказать, что скоро будет жертва, - в силах ли я предвосхитить событие? Ответа нет. Снова обхватываю себя руками, будто пытаюсь защититься, Иван включает печку:
        - Замерзла? - и переводит взгляд на меня. Что-то меняется в его лице, уставшем, с покрасневшими глазами. Выражение по-прежнему хмурое, но к эмоциям добавляется новая, еще неклассифицированная мною. Я опускаю голову, оглядывая себя с испугом, и тут понимаю, что в ночной спешке забыла надеть бюстгальтер. В психбольнице вещь не такая нужная, зато сейчас, сквозь тонкую ткань футболки, без нее проглядывают соски, затвердевшие от холода. Так я ходила перед его следственной бригадой?
        Но мне не стыдно. Ужасно хочется взглянуть на себя со стороны и понять, оттолкнуло ли подобное зрелище Ивана, вызвало жалость или?..
        «Вообще-то мы только что труп видели». «Кишки, кровища, а ты про секс!». «Ну это даже для нас перебор».
        Будто не они мурлыкали при виде Вани все эти дни. Чувствую неожиданное смущение, что подобные мысли могут возникнуть после увиденного, что голова моя забита не тем, как отыскать убийцу, а полицейским с густой, уже отросшей щетиной, сидящем по левую руку.
        Ваня вкратце делится тем, что узнал сам: труп нашли местные бомжи, они же разбудили участкового. Тело еще не опознано, следов обуви, машины не найдено.
        - По предварительным данным, смерть наступила около суток назад, причина, скорее всего - остановка сердца. Повезло, что недолго провисела, жары особой нет. На голове гематома, скорее всего, нападавший оглушил ее тупым предметом.
        Я молчу, не комментируя, и думаю про себя: «Зачем оно мне надо? Во всех красочных деталях?». Хочется прервать Ивана, но я не произношу ни слова до тех пор, пока мы не подъезжаем к дому.
        - Ты останешься? - спрашиваю возле подъезда, но Ваня, еще раз бросая мимолетный взгляд на мои руки, наполовину скрывающие грудь, отрицательно качает головой.
        С какими демонами сегодня борется он?
        Глава 6
        Утро наступает в обед, с дичайшей головной боли.
        С кровати я сваливаюсь на четвереньки, ползу в ванную и долго лежу щекой на холодном кафеле плиток, надеясь, что терзающий жар отпустит, но чуда не происходит.
        Кажется, все внутри кипит, плавится, и я тихо скулю, обнимаясь с унитазом. Раньше подобные приступы происходили чаще, но ремиссия длилась последние полгода, вселяя надежду, что я смогла победить боль. Зря надеялась.
        Во рту сухо, я кусаю кожу губ, по ощущению похожую на наждачку, и с трудом дотягиваюсь до крана. Прозрачная струя бьется о борт ванной, я протягиваю ладонь и черпаю оттуда воду, проливая при глотке на себя, раз за разом, а потом снова опускаюсь на мокрый пол.
        В таком положении меня застает Иван, злой, невыспавшийся, смурной. Он заходит в дом резко, и, кажется, будто воздух кипит вокруг него клубами энергии. Доронин замечает меня не сразу, но когда я непроизвольно стону, чуть смещаясь с места, тут же кидается на помощь.
        Беспокойство отражается на мужском лице:
        - Что с тобой?
        - Мигрень. В дурдом обратно вести не нужно, вполне распространенная болячка.
        С трудом вспоминаю, что утром, перед тем, как лечь в кровать, я «видела» вспышки света - ауру, верный предвестник предстоящего приступа, иногда сопровождаемую покалыванием в пальцах. Обычно этих симптомов мне хватает, чтобы понять: через пару часов я буду умирать заживо, но сегодня, после стресса, думать о себе не хватает сил.
        Иван бережно поднимает меня на руки и несет обратно на диван. Тепло тела будоражит, и если бы не проклятая головная боль, я бы вцепилась в него, не отпуская. Впрочем…
        - Ваня, - шепчу я, держась за край футболки, - полежи со мной, пожалуйста, - видя его нерешительность, добавляю, - я не кусаюсь. А ты?
        Он хмыкает, теряя часть серьезности:
        - Свет не мешает?
        - Мешает, - соглашаюсь я, и Доронин закрывает плотными шторами грязно-золотого цвета окно. Сквозь узкую щель просачивается свет обеденного солнца, но он уже почти меня не раздражает.
        Ваня устраивается рядом на диване, прямо в джинсах, не снимая пиджака. Я утыкаюсь ему в шею и замираю от восторга. Как же вкусно, сводяще с ума пахнет: мужчиной, сигаретами, кожей, терпкой туалетной водой. Не соображая, что творю, прижимаюсь еще ближе, губами ощущая ток крови по сонной артерии. Ваня обнимает меня одной рукой, закинув вторую за голову. Вот бы век так длилось, чтобы он рядом был, так близко, тесно, горячо!
        Я удивляюсь сама себе. Наверное, любой психолог сказал бы, что в моих чувствах нет ничего от любви. Каждый подобранный на улице пес будет благодарен новому хозяину за доброту и ласку, и не важно, кривой, косой тот, забывает кормить или прикрикивает. Такая же, похоже, и я, - первый человек, повернувшийся ко мне лицом, тут же стал объектом романтических грез и мечтаний, а целибат, длившийся несколько лет, лишь еще больше подстегивает желание. Я чувствую, что теперь горит не только голова.
        В институтские годы я, несмотря на диагноз, пользовалась популярностью среди парней. Мой факультет был непопулярным среди женской половины учащихся: четыре девчонки на двадцать три парня. Наверное, и шизофрению воспринимали за изюминку, а вкупе с симпатичной внешностью и милой улыбкой, в противовес стервозным замашкам ровесниц, мнивших себя знатоками жизни, мне было чем зацепить ухажеров. Правда, серьезные отношения не складывались, и романтичные образы, которыми я щедро одаривала своих партнеров, быстро расплывались, обнажая действительность. Но ни тогда, ни после ни один человек не нравился мне настолько, как теперь Иван. И, словно, забывая о морали и принципах, сейчас я лежу рядом и больше всего желаю, чтобы он поцеловал меня.
        Но Ваня не целует.
        - Стало лучше? - участливо спрашивает уставший полицейский, освобождаясь от моих объятий. Рассоединяюсь с ним, понимаю, что ничего не изменилось.
        - Нет.
        Доронин идет на кухню, шуршит там, потом предупреждает, что отлучится в аптеку за обезболивающим, а я вяло машу рукой ему в след. Кажется, будто меня лишили чего-то родного.
        Через десять минут он врывается в квартиру, громыхая входной дверью. Я лежу все в той же позе, поднимая голову, чтобы посмотреть, что с ним случилось, но в полумраке вижу плохо.
        - Ты чего, Вань?
        Но Иван не слышит, хватает меня за плечи, сильно-сильно, встряхивает так, что я едва не теряю сознание от раздирающей боли в висках, и рычит:
        - Где ты была вчера?
        - С тобой же, Вань, - беспомощно отвечаю, начиная бояться его и еле сдерживая слезы. Меньше всего мне хочется испытывать перед ним страх, но выражение лица…
        - Когда гулять уходила? Ну?
        - Просто гуляла, - не сразу вспоминая, что было вчера, будто с тех пор прошли не сутки, а целая вечность. - Что случилось же?
        - Просто гуляла? Просто гуляла?! - свирепствует Иван, отталкивая меня на постель и поднимаясь с колен. - Случилось! Случилось, твою мать, что вчера врачиху зарезали. Аллу Николаевну, в то, *лять, время, когда ты гуляла! Твоих рук дело, дурочка?
        Ванин крик обрушивается, заставляя дрожать, и я не сразу понимаю, кто такая Алла Николаевна. Секундой после все сказанное им доходит до меня, и я усмехаюсь сквозь боль. Хоть каждое слово дается с трудом, я встаю, неверно пошатываясь, и упираю руки в бока:
        - Думаешь, я такая дура? Не успела выйти, как побежала мстить? Кровь увидел тогда на мне, да? Когда я домой вернулась… И все решил. Точно. По времени как раз подходит, - мысли скачут так, что я путаюсь и не успеваю озвучивать одну за другой, теряя нить повествования, - она оставила тебе номер, чтобы ты мог в любой момент с ней связаться… Побоялся, что не все лекарства можно? Решил узнать, как облегчить головную боль, а вместо Аллы Николаевной взял кто-то другой? - вижу по лицу, что каждое слово - в точку. - И сказал, что ее убили. Десяти минут начальнику уголовного розыска вполне хватило, чтобы узнать подробности, сопоставить факты и даже найти подозреваемого. Браво! Блеск. Только я никого не убивала, ни тогда, ни сейчас, хотя главврач была сукой и заслужила, чтобы ее кто-то грохнул, потому что у нее самой руки по локти в крови были. Знаешь, сколько людей за три года там умерло? Нет, не фига ты не знаешь, гражданин начальник!
        Все это время Иван стоит у окна с каменным выражением лица. Солнечный свет на распахнутом настежь окне освещает его со спины, и к концу разговора я почти не вижу ничего, кроме одной большой тени. Договорив, перевожу дух, решая, что нужно дойти до кухни, чтобы сделать хоть глоток воды, но волнение дает о себе знать: снова течет кровь, а я падаю в обморок, не успевая найти себе опоры.
        Первое, что я вижу - белый больничный потолок. В ужасе вскакиваю на кровати, оглядываясь вокруг.
        - Господи, только не туда! - шепчу беззвучно, сквозь пелену и головокружение от резкого подъема, пытаясь понять, где именно я очутилась. Соседние койки пусты, палата маленькая и светлая, но дух больницы не спрятать за свежевыкрашенными стенами и новыми жалюзи на окне.
        «Не ссы, не в дурке». «Тебе стало плохо, Иван нас спасал». «Полежишь немного, и он заберет».
        Голоса успокаивают меня, и я опускаюсь обратно на подушку. Рядом стоит система, из которой по тонким трубкам сосудистого катетера каплями стекает лекарство. «Трифтазин? Галоперидол?».
        - Здравствуйте, - в палате появляется улыбчивая медсестра, а я удивляюсь, забыв, что медперсонал тоже может быть добрым. - Как самочувствие? Уже получше?
        - Что в капельнице? - слова продираются сквозь пересохший рот нечеткими и кашляющими звуками, но девушка меня понимает:
        - Глюкоза, витаминки, ничего страшного. Иван Владимирович Вас завтра заберет, сегодня еще полежите, - вдруг приступ повторится?
        - Приступ? - пугаясь, задаю следующий вопрос. Неужели я могла сделать что-то плохое?
        - Головной боли, - услужливо подсказывает медсестра и уходит, а я в задумчивости хмурюсь, разглядывая потолок.
        Итак, за последние несколько суток я успеваю сбежать из дурдома под официальным прикрытием, стать помощником полицейского, почти влюбиться в него, побывать на месте преступления, прогуляться до двора из своего детства, получить обвинение в убийстве главврача и снова оказаться в больнице. Таких насыщенных деньков давно не было в моей жизни.
        Значит, Аллу Николаевну убили. Я прислушиваюсь к себе, чтобы понять испытываемые ощущения. Радует ли меня ее смерть? Да.
        Я вспоминаю лицо главврача. Тонкое, породистое, ухоженное. Всегда выкрашенные в пепельно-русый, уложенные волосы длинной до плеч. В ушах - маленькие сережки с драгоценными камнями, на безымянном пальце правой руки - золотой ободок без излишеств. Образ простой, но ухоженной женщины скрывает за собой настоящую акулу, обладающую немалой долей садизма. Она почти всегда присутствует на вязках, наблюдает за пациентами в изоляторе лично.
        Когда я впервые встречаюсь с ней, сопровождаемая санитаром, в узком коридоре, первой фразой женщины становится: «Свежее мясо, отлично». Я смотрю на нее исподлобья, и вижу, как не нравится врачу мой взгляд.
        - Что-то не так, птичка? - она стоит напротив, руки в карманах белого, обтягивающего фигуру, халата.
        Все не так, но я молчу.
        - Вадик, как фамилия?
        - Басаргина, сегодня поступила.
        - Диагноз?
        - Шизофрения.
        - Отлично, - хищно улыбаясь, Алла Николаевна проходит мимо, а я понимаю, что случайно завела себе очень неприятного противника.
        Я не оборачиваюсь, иду дальше; шептуны надрывно обсуждают женщину.
        «Вот сука!». «С ней надо осторожно». «Чувствуется, устроит она нам еще сладкую жизнь…»
        Голоса оказываются правы: за проведенные там два с половиной года я не единожды подвергаюсь гонениям со стороны главврача; последним способом морального уничтожения становится прилюдная стрижка наголо.
        Сидя на стуле, я вижу, как падают под ноги длинные, темные пряди моих волос. Машинка жужжит над ухом, выбривая неровные линии, а за мной следят с десяток глаз. Испуганная Солнце, взирающая с ужасом и сочувствием; у оставшихся - либо тупое равнодушие, либо радостное возбуждение. Лишенные развлечений, сейчас эти люди испытывают восторг, упиваясь зрелищем. Я окидываю каждого долгим взглядом, и пару человек отворачиваются; остальные не смотрят в глаза, радостно шепча что-то невразумительное себе под нос.
        - Вот так лучше, - заведующая отделением выключает машинку, проводит по голове рукой в резиновой перчатке так, чтобы я наклонилась вперед. - Теперь никаких вшей, Басаргина.
        Я встаю, отряхивая с плеч остатки былой гривы, утираю двумя ладонями лицо, пытаясь избавиться от мелких, колющих волосков нос и щеки.
        - Спасибо, - не оборачиваясь, плетусь в ряд ко всем остальным.
        Я знаю, чего ждут от меня: слез или гнева, но тупое равнодушие раздражает их куда больше. Встаю рядом с другими больными, глядя в пол и ощущаю испытывающие взгляды главврача и заведующей. Двадцать три минуты назад нас вытащили из палат, объявив осмотр на педикулез. Вшей «находят» у меня одной, и это неслучайно. Два дня назад Иволга привлекла внимание главврача, надерзив там, где лучше было бы промолчать. Сейчас она в изоляторе, и я остаюсь без защиты, а стало быть, более подходящего времени для издевательств найти трудно.
        Я показываю себя равнодушно-угнетенной, надеясь, что мне не придется оказаться по соседству от Иволги в другом корпусе. Шептуны матерятся как портовые шлюхи, но я все так же разглядываю протертый, выцветший линолеум под ногами. Если за забором миром властвуют деньги, то здесь иная валюта. За все мы расплачиваемся собственными нервами. А когда отведенный лимит исчерпан, ты превращаешься в неразумный, бессмысленный овощ, способный лишь пускать слюни и невидящим взглядом смотреть в никуда.
        «Мы такого не позволим!». «Держись, эта сука получит еще свое». «Чтобы она сдохла, тварь!».
        Я желаю незнакомой женщине гореть в аду и не испытываю при этом никаких мук совести.
        Воспоминания о главвраче выбивают меня из колеи. Ее смерть ничего не меняет, и главным по-прежнему остается совсем иной вопрос.
        Я отсоединяю опустевшую капельницу и начинаю разминать мышцы, радуясь способности ясно мыслить. Надеюсь, после системы остатки нейролептиков окончательно покинут мое тело. Я чувствую себя отдохнувшей, бодрой и, главное, готовой полностью включиться в расследование.
        Поужинав прямо в палате, я после ухода медсестры несколько раз обхожу ее по периметру, пытаясь сложить мысли и чувства воедино.
        Закрываю глаза и прислушиваюсь к шептунам, в надежде узнать что-то полезное. Четвертый голос молчит, не подавая признаков жизни. Такими темпами от меня никакой помощи в расследовании не будет.
        На тумбочке начинает вибрировать телефон, я настороженно смотрю, только сейчас обращая внимание на то, что он там лежит. После раздумий все же беру аппаратик в руки. «Иван», - читаю на дисплее и отвечаю.
        - Привет.
        - Как самочувствие?
        - Лучше, чем было после твоего обвинения, - не выдерживаю я. На том конце тишина. Надеюсь, ему стыдно; однако, сильно на это не рассчитываю. Не та у Доронина профессия, чтобы нюни разводить.
        - Тебе извинения в письменном виде принести?
        - Еще скажи, что ты за меня переживал, - хмыкаю в ответ. - О шкуре ты своей заботился, о деле. Скажи, Вань, какой у тебя там личный интерес?
        - Что?..
        Он удивляется так сильно, не самому вопросу, - тому факту, что я попала в цель.
        - Ладно, завтра поговорим. Но я надеюсь на откровенность, - первой завершаю разговор и кладу трубку.
        Личные мотивы.
        То, что двигает людьми, заставляя идти на крайние меры. А Ваня не просто так меня из дурки выписывает, ему этот маньяк позарез нужен. Только почему? Одна из жертв серийника могла оказаться знакомым, близким человеком полицейского? Вполне, список исчисляется не одним десятком потерпевших. Или Доронин боится события, которое еще не произошло. Когда я говорила про новую жертву, не страшился ли он узнать что-то, касающееся его? Сестра, жена?
        Или он, наоборот, боится… что маньяк может быть пойман? Защищает, хранит для себя, чтобы расквитаться не по закону, а по справедливости. А может, он сам?.. Нет, в это я верю меньше всего.
        Сколько я не терзаю внутренних демонов, шептуны остаются безучастны, не комментируя ни одну мою мысль. «Ну, хоть в правильном направлении я двигаюсь?» - разозлившись, ругаюсь про себя. «Он близко», - внезапно шепчет четвертый, но, сколько я не бьюсь, пытаясь выяснить правду, дальше ничего не выходит.
        - Зараза! - рычу, скидывая подушку на пол, и тут же в страхе оглядываюсь: как бы с таким проявлением эмоций не вернуться обратно…
        Всю ночь снятся кошмары, которые я почти не помню под утро, кроме одного эпизода: как меня подвешивают за руки к балке, а в темноте сверкает нож.
        - Бойся, - шепчет мужской незнакомый голос, а дальше я проваливаюсь в неизвестность.
        Глава 7
        Ближе к обеду, после еще одной капельницы, за мной заезжает Иван.
        Приветствую его хмуро, не отрывая взгляда от найденных на подоконнике журналов.
        - Ты его вверх ногами держись, - не выдерживает Доронин, чувствуя себя неуютно после произошедшего.
        - Так задумано, - парирую, не смущаясь. Содержимое глянцевого еженедельного издания, в котором сконцентрированы сплетни и слухи, перемежаемые снимками полуголых девиц, меня не волнует, но стены за вчерашний вечеру уже изучены до мельчайших трещин. Поэтому, чтобы не забивать голову сторонней ерундой, я сосредоточиваюсь на рисунках, расплывающихся в цветные пятна - не мешает думать, а для этого совсем не важно, вверх тормашками журнал или нет.
        - Одевайся, - Иван протягивает мне пакет, заглянув в который я вижу платье.
        - Опять жена? - успеваю крикнуть, прежде чем он закроет за собой дверь, оставляя меня одну.
        - На этот раз сам, - говорит он и исчезает в коридоре, а я впервые за последние сутки улыбаюсь.
        Закусив губу, вытягиваю летнее платье. Темно-синее, с юбкой - татьянкой, в мелкий цветочный узор. Быстро надеваю его, ухмыляясь, что снова оказываюсь без бюстгальтера, но цвет ткани и фактура немного скрывает выступающие соски. Впрочем, стесняться мне нечему.
        Обуваюсь в белые теннисные тапочки, вытянутые из того же пакета. Сочетание одежды и обуви непривычно, но заточение в больнице разводит в разные стороны с понятиями о моде. Так ходят по улице, и если уж кто и будет тыкать пальцем в меня, то из-за прически, а не прикида.
        В темно-зеленом коридоре пахнет тушеной капустой и хлоркой, но чисто и малолюдно. Иван жестом зовет за собой, и я бегу, почти вприпрыжку, обращая внимание, что многие с ним здороваются, кто-то кивает головой в знак приветствия, несколько мужчин пытаются остановить его для разговора, но Доронин отмахивается коротким «некогда, некогда».
        - Тебя здесь хорошо знают?
        - Экая ты, Анна Евгеньевна, наблюдательная. Это ведомственная больница, и мне доводилось здесь лежать.
        - Ранение? - любопытствую дальше, пытаясь не отстать.
        - Кому-то надо меньше смотреть приключенческие фильмы и сериалы по НТВ. Банальный гастрит.
        - Я телевизор не смотрю несколько лет, - обиженным голосом отвечаю я, но тут же забываю об этом. Полицейский так мчится по коридорам, что если тратить время на разговоры и все набравшиеся за прошлый вечер вопросы, нагнать его будет невозможно.
        Мы выходим на улицу, двигаясь в сторону джипа; я размахиваю руками, пытаясь что-то рассказать, ветер раздувает подол платья, рождая ощущение легкости и непринужденности, будто я парю над ступенями, но женский голос, окликающий Доронина, обрывает мне крылья:
        - Ваня? - в интонациях преобладает удивление, я резко оборачиваюсь и вижу девушку. Очень красивую, стройную, высокую. Кудрявые темные волосы обрамляют точенное ухоженное лицо, с бровями вразлет, большими, черными глазами. Она облачена в обтягивающий комбинезон, выглядящий эффектно, но не пошло. На ногах - лодочки на тонких шпильках. Аромат духов, окутывающий женщину, долетает до меня, пытаясь обволочь, но я делаю шаг в сторону, избавляясь от чужого запаха.
        «Не нравится она мне». «Кто такая?». «Уж не…»
        - Ты чего тут? - удивляется Иван, целуя ее в губы быстрым касанием, а я чувствую, что сердце вот-вот остановится, будто на глазах чужая женщина крадет нечто, принадлежащее только мне. «Жена», - пронзает мысль. Я сразу чувствую себя замарашкой, ловя насмешливый взгляд супруги Доронина. Как она видит меня: стрижка, как у тифозной детдомовщины, ни грамма макияжа, синяки под глазами. Фигуру, скрывающуюся под платьем, Яна разглядывает детально, будто фотографирует на память, особо задерживаясь на груди и голых коленках.
        - По делам пробегала. А ты все со своей… возишься? - лишь только мое близкое присутствие заставляет ее сдержаться на слове «дурочка», а я пялюсь на нее исподлобья, мечтая сотворить с ней что-то мерзкое. Голоса вторят, рисуя кровавые картины, так свойственные им, но я не в силах заставить их молчать.
        - Янка, - строго произноси Иван, но та лишь хмыкает:
        - Ладно, ладно, милый. Подкинешь домой? Я на своих двоих, утомилась на жаре.
        - Садись.
        Доронин распахивает дверь перед Яной, вызывая ощущение ненужности, но потом поворачивается:
        - А ты чего застыла? Прыгай, - и распахивает заднюю дверь.
        Яна изящно приземляется на переднее сиденье, я устраиваюсь сзади нее, испепеляя затылок тяжелым взглядом. Прежде, чем мы успеваем тронуться, Доронина оборачивается ко мне:
        - Лифчик не подошел, что ли? Соски прятать надо, дорогая, ты уже не в псикушке, среди нормальных людей так не принято.
        Яна успевает развернуться и сесть ровно до того, как Иван, докуривающий очередную сигарету, устраивается за рулем.
        Я не отвечаю, делая вид, что ничего не произошло, только прекрываюсь пакетом с одеждой, в которой попала в больницу. Ее замечание оставляет неприятное послевкусие, будто окунули лицом в грязь.
        Я ревниво наблюдаю за тем, как ведут себя двое на передних сидениях. Мне должно быть стыдно - она его жена, а я никто, однако веду себя так, будто застала с любовницей. «Это никуда не годится», - печально вздыхаю и запрокидываю голову, глядя в окно, и стараясь не слушать их беседу. Вряд ли можно заставить чувствовать меня еще более чужой, чем сейчас.
        - Хочу сегодня приготовить рулет на вечер. Хоть с ним и много возни, но ты так его любишь. Во сколько освободишься, Вань?
        В интонациях - мед и сахар, и хочется закрыть от нее уши, заткнуть пальцами и бубнить что-то свое, ощущая лишь внутренние вибрации собственного голоса.
        - Понятия не имею, ты же знаешь, что новое тело нашли.
        - Ой, опять ты о своих покойниках, - я не вижу, но чувствую, что Яна манерно морщит нос. - Давай о чем-нибудь другом, более приятном.
        Иван вздыхает, но отвечает:
        - О чем, к примеру?
        - Ты даже не спрашиваешь, откуда я шла. Не ревнуешь? - Ваня хмыкает в ответ, но спрашивает вполне серьезно:
        - А есть к кому?
        - Конечно, нет, тебе никто в подметки не годится. Смотри, какой маникюр сделала, - я вижу, как она протягивает ладонь, демонстрируя блестящие, вишневые ногти, - неужели не нравится?
        - Янааа, - угрожающе протягивает ее муж, вызывая надежду, что он сейчас рявкнет на нее и велит заткнуться.
        - Все, поняла, не бесись. Вечером Петя, возможно, заедет.
        - К тебе или ко мне?
        - Ну конечно, к тебе, мне его хватает на работе, поверь.
        К счастью, дорога до их дома не занимает много времени и беседа плавно сходит на нет.
        - До вечера, милый, - она страстно целует его в губы, оставляя яркие, пошлые следы как отметку о собственности и бросая на прощанье хитрый взгляд в мою сторону, - пока, Анюта.
        Я фыркаю, не отвечая.
        Когда мы отъезжаем от новой девятиэтажки, где живет Иван, он произносит:
        - Концерт окончен, расслабься.
        - В смысле?
        - Яна такой человек… Во-первых, она совсем не глупая, как пыталась сейчас показать, во-вторых… Нет у нас давно этих нежностей, но при тебе она не смогла не проявить себя во всей красе. Бабская придурь…
        - Ревнует?
        - Да кто ее знает, - Иван выбивает сигарету из пачки и приоткрывает окно, - я оставлю тебя дома, постараюсь вечером заехать. Надеюсь, наконец, будут хоть какие-то радостные новости.
        - Послушай, - я говорю то, о чем думаю последнее время. - Я попрошу квартирантов освободить бабушкину двушку, и сразу съеду. Карточку надо только из дома забрать, деньги там есть.
        - К чему это ты сейчас? - мы встречаемся взглядами в зеркале заднего вида, и я замечаю вертикальную складку, прочерчивающую нахмуренный лоб.
        - Я не хочу быть обузой, - объясняю я. - Долго твое расположение не продлится.
        - А мне кажется, ты хочешь сбежать из-под надзора, - на светофоре Доронин оборачивается, глядя в лицо. - Аня, помоги найти его… Я тебя умоляю.
        Последняя фраза режет по живому.
        - Расскажи, что скрываешь от меня, - шепчу, подаваясь вперед. Взгляд его сводит с ума, губы так близко - близко, стоит еще сдвинуться навстречу к нему, и я почувствую на себе тепло его дыхания. - Поделись, тебе станет легче.
        После встречи с Яной я понимаю, что Иван небезразличен мне намного больше, чем кажется. Ваня переводит взгляд на мои губы, а мне чудится, будто сердце сейчас пробьет ребра, так неистово оно колотится. Все, о чем я в состоянии думать, - каков же на вкус его поцелуй?
        Загорается зеленый свет, и мы вздрагиваем от сигнала сзади стоящих автомобилей. Ваня отворачивается, крепко сжимая руль, а я растекаюсь по заднему сиденью, чувствуя себя бесконечно несчастной.
        Момент упущен.
        Он не поднимается вместе со мной; я неуклюже ловлю брошенные от квартиры ключи, но тут же разжимаю ладонь, роняя их в пыль: металлическая связка настолько тяжелая, что удар от нее весьма чувствителен. Пока наклоняюсь, чтобы подобрать их с земли, джип стремительно вылетает прочь, будто его хозяин боится быть пойманным мною.
        В квартире я первым делом начинаю оттирать темно-красные капли с паркета. Их немного, но вполне достаточно, чтобы влюбленные в кровь шептуны начали кричать, требуя еще больше и больше.
        Через десять минут в квартире прежний порядок, за это время успевает закипеть чайник. Едва я выключаю его, как слышу звук поворачивающегося ключа в дверном замке. Похоже, Доронин что-то оставил здесь, раз так спешно решил вернуться. Выхожу в коридор и понимаю, что ошиблась: это не полицейский.
        Мужчина заходит без стука и предупреждений.
        Никаких экивоков: мне должно стать сразу ясно, кто здесь хозяин. Оглядываясь вокруг, он останавливает в конце взгляд на мне, словно доселе не замечая присутствия. Кажется, будто я пред ним не более букашки, и ценностью обладаю примерной равной ей.
        - Ну привет, - в словах сквозит все отношение, сложившееся ко мне. Пренебрежение. Брезгливость. Высокомерие, - Аня.
        Имя произносит так, будто плюется.
        - Привет-привет, Петр, - я с точностью копирую его интонацию, вызывая каплю интереса. Букашка оказывается живой и почти забавной. Узнать в незваном госте брата Ивана не составляет труда.
        - Как тебе на свободе, Басаргина? - Доронин - младший проходит мимо, не вытаскивая рук из карманов, не снимая обуви. Я непроизвольно скрещиваю руки на груди, следя за его передвижением. Наглая и надменная копия Ивана совершив круг почета по территории, застывает напротив, нависая сверху. Одной рукой Петр опирается о стену на уровне моего лица, вторую по-прежнему прячет в кармане.
        - Не жалуюсь, Доронин, - я смотрю на него открыто, пытаясь изобразить усмешку, но по всему чувствуется, что нервничаю. И самое обидное, - он видит, что его тактика запугивания срабатывает. - Смотрю, ментовские замашки следака все еще дают о себе знать?
        - Характер не пропьешь, - мужчина совсем не торопится сменить позу, а мне все труднее терпеть свое положение.
        - Осмотр завершил? Или по другому важному делу пришел?
        - По важному, - соглашается адвокат. - На тебя посмотреть. Что это за существо диковинное живет в моей квартире и мотается с братцем по делам.
        - Существо, Петечка, я утром выпустила в подъезд, но вот шапку твою детскую, леопардовую, оно все ж поело. Моль, что поделать, - я храбрюсь под внутренние аплодисменты шептунов.
        «Вот выпендрежник!». «Утри ему нос!». «Он, конечно, противный, но что-то в нем есть…».
        В нем действительно что-то есть. Наглость и нахальство, ощущение вседозволенности и власти. Петр куда больше похож с Иваном, чем я ожидала увидеть, только выглядит его более стильной версией: модная прическа с челкой на бок, пиджак с кожаными заплатами, дорогие коричневые ботинки. На той руке, которая до сих пор покоится возле моего уха, часы на стальном браслете тикают неприлично громко в сложившейся между нами тишине.
        - Ну ладно, - в конце концов, Доронин отлепляется от стены с независимым видом и, насвистывая, идет на кухню. - Раз уж ты тут за хозяйку, угости-ка меня чайком. Сделаешь, милая?
        Я иду покорно следом, закатывая глаза, но щедро наливаю крутую заварку, чуть разбавляя ее кипятком.
        - Чифирек ведь, Анна Евгеньевна, - вглядываясь в чашку, протягивает Доронин.
        - А что, уже потчевали, Петр Владимирович? - он хмыкает, накладывая три ложки сахара, и бренчит ложкой по керамическим стенкам, размешивая его.
        - Ну, на каждое слово свой ответ, удивительно. Как будто и не в дурдоме лежала, - улыбка Петра становится шире, - а на курсы по язвительности ходила.
        - Так ведь там и тренировалась в свободное-то время, - я усаживаюсь напротив, подпирая щеку ладонью. С одной стороны, братец Вани жутко меня раздражает, а с другой - беседа начинает приносить удовольствие одновременно с пониманием того, что он сейчас меня прощупывает на предмет слабости. - Пейте, пейте, пока не остыло, раз уж пришли. Заварки не жалко, Иван еще купит.
        Завершив свой дзинькающий обряд, к чаю он не притрагивается, зато достает сигарету и притягивает к себе ближе пепельницу.
        - А теперь серьезно. Какие у тебя планы на будущее?
        - Тебя интересует именно они или что-то конкретное? Иван, например?
        Он снова щурится, выдувая дым сквозь ноздри, и не торопится с ответом.
        - Допустим, - спустя время произноси Петя. - Так что?
        - Планы у меня идущие далеко вперед и тебя никоим образом не касающиеся. И Яны тоже. Она же с тобой работает?
        - Со мной, - не отрицает Доронин - младший.
        - На разведку послала или по собственной инициативе?
        - Не тот человек Янка, чтобы впутывать в их личные дела посторонних.
        - Только ты-то не посторонний, - картина рисуется предельно ясной, - нравится тебе жена брата, да? Красивая девушка, согласна.
        Петя меняется в лице; я сбиваю с него спесь, но вместо нее приходит что-то темное, - я права, и ему это не нравится. Говорят, в основе всего лежат похоть и власть, и я понимаю, что сейчас оголяя правду, наживаю себе кровного врага, но не останавливаюсь. Уже не могу.
        - Что ж, я понял, - твой выход на свободу - дело временное.
        - Как бы не оказаться тебе, Петенька, на соседней койке со мной, - протягиваю я, - или где подальше.
        Он тщательно размазывает, раздавливает окурок о стенку пепельницы, будто демонстрируя, что может сделать подобное и со мной, а потом идет к выходу.
        - Пугать вздумала? - вскидывает он брови, шагая за порог, - вот ты наглая.
        Я следую неотступно рядом, но адвокат замирает у выхода, держась за дверную ручку.
        - Да куда ж мне пугать тебя, я просто переживаю.
        - За меня? - недоверчиво тянет он, но я его разубеждаю:
        - Нееееет. Врагов своих всегда переживаю, - и подталкивая мужчину вперед, захлопываю дверь, бессильно ложась на пол. Нет, семью Дорониных в таком количестве за один раз выдержать нереально.
        Два - один не в мою пользу. Брат и жена ненавидят, а вот Иван? В ту ли колонку я записываю его?
        Глава 8
        После ухода Петра еще долго трясутся кончики пальцев. Прохожу на кухню, нахожу забытую полицейским пачку сигарет, и затягиваюсь. Я могу спокойно не курить хоть год, но сейчас очень хочется ощутить что-то в руке. Дым двумя тонкими струйками выползает через ноздри, улетучиваясь в форточку.
        Я понимаю, почему мне не рады те, для кого я стала историей. Но ощущать враждебность от людей, которым я ничего не сделала - ни плохого, ни хорошего - больно. Мир не обещал стать добрее, но глупые надежды прорастают во мне благодаря Ивану.
        - Он просто пользуется мной. Вся его доброта - ради собственной выгоды, - произношу вслух, но отчаянно не верю сказанным словам. Как же будет больно ошибиться, если я окажусь лишь средством достижения цели.
        Пытаясь успокоиться, включаю телевизор, но новости, почти сплошняком идущие по всем доступным каналам, не добавляют оптимизма. Еще двадцать минут метаюсь по квартире, пока не решаю разложить свои вещи на свободной полке в шкафу.
        Глядя на одежду из прошлой жизни, раздумываю: а не выкинуть ли ее? Не то, чтобы теперь мой гардероб ломится от избытка, но я ищу способ избавиться от воспоминаний, и пока этот - самый доступный. Задумчиво укладывая брюки, вижу, как из кармана выпадает маленький кулон.
        Наклоняюсь, поднимаю небольшое украшение: золотой медальон в виде целующихся солнца и луны. Тонкие, изящные лучи, расходящиеся по сторонам, оказываются очень острыми: они колют пальцы, но я продолжаю их поглаживать, наслаждаясь ощущением. Боль делает меня чуть реальнее, ближе к жизни, чем к сумасшествию.
        - Зачем же ты отдала мне его? - устраиваясь на полу, задумываюсь, как удавалось девушке прятать все это время украшение. Проверки личных вещей - акция не разовая, а если вспомнить, как осматривали меня при поступлении, то Солнце предстает для меня еще большей загадкой, чем раньше.
        Когда я вижу ее в первый раз, она чудится мне ангелом, инопланетянкой. Разве могут быть люди такими прозрачными? Огромные глаза испуганной ланью с испугом смотрят на окружающий мир, на стены с облупившейся от влаги краской под самым потолком, на зарешеченные окна. На людей, - палата полная, душная, на улице печет невыносимая жара, железная крыша превращает наше существование в ад на земле.
        Все заняты своим делом: спящие, бубнящие, тихонько подвывающие, поющие - они не обращают на новенькую внимания. Но среди цветущего махровым цветом безумия есть пару человек, наблюдающих за ней с особым интересом. Я. Иволга. Лида Иванчук, проявляющая лесбийские наклонности к красивым девочкам.
        Свободная койка оказывается рядом с ней, и та радостно улыбается, почти скалясь, в ожиданиях новой жертвы.
        В больнице я понимаю, что сексуальные расстройства ходят за руку с сумасшествием. По ночам скрипят кровати; даже в женской палате есть те, кто не вынимает ладоней из штанов, удовлетворяя себя. Словно в помешательстве они бросаются на санитаров, предлагая себя, готовые отдаваться в любом виде, лишь бы унять дикое желание. Весной и осенью страсть достигает пределов, и иногда в палате складываются любовные пары. Когда их отношения не дают спать большей части свидетелей чужих утех, нас заставляют спать со включенным светом, наказывая за любовь.
        Я обмениваюсь взглядами с Иволгой, но та мотает головой, - не хочет помогать новенькой.
        Я хмурюсь.
        - Божья благодать не распространяется на всех, - изрекает она.
        - Но разве Бог не милостив?
        - Тебе откуда знать, неверующей?
        - Я знаю, кто Бог здесь, - обвожу рукой помещение, - и мне достаточно. В других не верю.
        - Неразумное дитя, - хмыкает собеседница. - Учи молитвы, да воздастся тебе.
        - Я уже сполна хлебнула. А ее сейчас сломают.
        - Кто она тебе?
        - Мне - никто. А так - Солнце.
        Иволга глядит тяжелым взглядом на меня. Я не моргаю, ожидая, когда она сдастся.
        За это время девушка успевает разложить вещи на отведенной койке, а Иванчук - присесть, втираясь к ней в доверие. Эдакая мамочка, с участливым лицом - я вижу эту сцену не в первый раз, и знаю, что будет дальше.
        Иволга произносит, не глядя на творящееся:
        - До завтра нетронутой пробудет. А там решу.
        - Спасибо, - отворачиваясь к окну, спокойная в душе. За долгое время я впервые хочу поучаствовать в судьбе другого человека.
        Наутро глаза ее еще больше. Я вижу, как за завтраком она прячет едва зашившие запястья в аккуратных стежках.
        - У вас больше общего, чем ты думаешь, - заявляет Иволга. - Убила любовника своего, а потом на себя пыталась руки наложить.
        Я отворачиваюсь от девушки, судорожно переплетающей светлые косы в восьмой раз, и оголяю свои руки:
        - Нет здесь ни единой любовной линии, - и вправду, среди тонких белых шрамов - ни одного, связанного с чувствами, разве что страстью шептунов к кровопусканию.
        - Ночью будет интересно, - заявляет моя подруга, облизывая тарелку от каши.
        - Ешь, - я протягиваю ей свою, и она принимает, меняясь на пустую. Не с благодарностью, а словно оказывая помощь.
        - Задабриваешь, - сметая за минуту остатки крупяного варева, констатирует женщина. Почему-то всегда вечно голодная, сколько не корми, сколько не отбирай передачек у соседей.
        - Пусть так.
        - Не бойся. Соплячку не обидят.
        Вечером мне душно и плохо; я чувствую приближение мигрени, в носу чешется. Перебираю суставы пальцев, держа на коленях раскрытую книгу, и наблюдаю за палатой.
        Иванчук снова сидит возле Солнца, тихим голосом маскируя сумасшествие, выдавая себя за единственно нормальную среди нас. Мы встречаемся взглядом, и она спешно отворачивается, жарче нашептывая одной ей ведомую правду.
        Девушка в испуге оборачивается на меня, но я прячусь за книгу, пытаясь делать вид, что мне и дела нет до них.
        Ночью, сквозь дыхания и шепоты, слышу скрип кровати, прогибаемой под садящимся телом. Время приближается к четырем утра, - самый сон. Я с вечера принимаю полусидячее положение, чтобы следить за происходящим, не выдавая себя звуками.
        Темная тень перемещается к соседской кровати, и я чувствую, как рука сжимается, закрывая рот девушки; казалось бы, что невозможно быть изнасилованной женщиной, без посторонних предметов - список того, что может находиться в палате, весьма скуден, - но на деле выходит, что вариантов много.
        Испуганная возня усиливается, я уже собираюсь встать, но меня опережает Иволга.
        Черной пантерой она преодолевает расстояние в семь вплотную стоящих кроватей, и мощным ударом ладони сваливает Иванчук с кровати. Я вскакиваю следом, понимая, что останавливать подругу, вошедшую в раж, скорее всего, придется мне.
        В палате воцаряется тревожное молчание, нарушаемое лишь звуками ударов и всхлипываньем новенькой.
        - Уйди, уйди, сука! - вдруг начинает кричать Лида, но после очередного звонкого шлепка она лишь скулит. Я оттягиваю в сторону Иволгу, завершившую праведную месть, и успеваю схватить за плечо рыдающую Солнце:
        - Она тебя больше не тронет. Никто не тронет, не бойся.
        Когда санитары заглядывают проверить, что творится в палате, мы на своих местах, - все, кроме Иванчук. Она лежит под кроватью, пуская кровавые слюни из раненого рта, пряча лицо в ладонях.
        - С этой что? - хмуро интересуется один из вошедших. Иволга собирается ответить, но Солнце, удивляя нас всех, произносит первой:
        - Упала, прямо лицом об пол, - и смотрит на меня. Я киваю в знак согласия, но не санитарам, а ей - мы поняли друг друга.
        На следующий день у нее новое место: по левую руку от меня.
        - Спасибо, - тихо шепчет она, обращаясь ко мне и Иволге, но та лишь махает рукой.
        - Ей должна будешь. Лесбуха давно бесила.
        Произошедшее мы больше не обсуждаем; близкими подругами с ней тоже не становимся, - девушка всегда в себе, но при этом на нашей стороне.
        Я продолжаю крутить медальон, думая о Солнце. Иволга не даст ее в обиду, это точно, а родителям наверняка удастся вытянуть дочку из психушки - сколько сил они отдают на то, чтобы оспорить ее нахождение там. У нее есть шанс стать счастливой, - да и у меня тоже.
        На кухне я роюсь в шкафчиках, разыскивая нитку. Складываю ее несколько раз пополам, и протягиваю через ушко, примеряя кулон к себе. Раздумываю, не надеть ли его, но решаю отложить: если потеряется, - не сдержу данного слова, поэтому устраиваю среди своих документов, под обложкой паспорта.
        Мне хочется позвонить Ивану, рассказать о визите брата, услышать его голос.
        Я ищу мобильник по всей квартире, но не нахожу.
        Зато вместо этого обнаруживаю коробку, стоящую на подоконнике в зале, за занавеской. Поначалу долго гляжу на нее, хмуря брови - праздничная, упакованная в нарядную бумагу, с бантом сверху. Почему я не видела ее сразу?
        Решаю, что это Ванин способ извиниться, и беру ее в руки, относя на кухню - коробка очень легкая. Слегка встряхиваю ее, пытаясь по звуку определить содержимое, но яснее не становится.
        На какой-то миг возникает сомнение - а мне ли адресована посылка? Но под бантиком скрывается тонкая визитка в золотой рамке, на которой витиеватым почерком написано: «Анне».
        «О, нам подарочек!».
        «Никак Ванюша решил извиниться».
        «Открывай скорее!».
        Скорее не получается - бант тугой, я дергаю его, пытаясь развязать, уже готовая взяться за ножницы. Узелок, хоть и с трудом, но все же поддается, атласные ленты спадают, освобождаю коробку. Аккуратно вскрываю упаковку, будто собираясь использовать ее вторично, и поднимаю крышку в предвкушении.
        Громкий крик вырывается из груди одновременно с тем, как стая бабочек выскальзывают наружу; они летят в разные стороны, врезаясь в лицо, в шею, касаясь прохладными крыльями тела. Я все еще ору, отмахиваюсь от них, кручусь на месте, не понимая, в какую сторону бежать, чтобы выбраться из этого порхающего, ужасного цветного облака.
        Необузданный страх парализует, не давая соображать; все силы уходят на крик. Наконец, едва справляясь с собой, забегаю в комнату, закрывая дверь, готовая расплакаться от охватившего ужаса. Ни за что не выйду отсюда! Может, они вылетят в распахнутое кухонное окно? Пульс частит, и я все еще слышу тихое трепетание крыльев насекомых, - звуковые галлюцинации?
        Или все, что сейчас было со мной - тоже галлюцинации?
        Нет, бабочки точно были!
        Дурацкий, дурацкий сюрприз! Терпеть не могу, боюсь их. Противные, мохнатые, скрывающиеся за красивыми крыльями, твари. Решаю позвонить Ивану и сказать, что в следующий раз стоит спрашивать, прежде чем делать такие неожиданности, но вспоминаю, что телефон так и не нашла. Спасибо, хоть не гусеницами… Меня бьет крупная, нервная дрожь.
        … На кухню захожу, когда на улице уже темнеет, с опаской, вооружившись тряпкой и готовая отбиваться от них. Да, выглядит смешно и глупо, но я не выношу насекомых ни в каком виде, а уж летающих - и подавно.
        Кухня чиста, только коробка на столе напоминает, что произошедшее - не выдумка, не бред. Заглядываю внутрь и отшатываюсь: на красном бархате подложки, ровно посередине, находится бабочка, с большими синими крыльями, пришпиленная аккуратной булавкой с наконечником в виде алого камня. Под насекомым подпись, распечатка на тонкой полоске бумаги, имитирующая рукописный шрифт. «Morpho didius», - значится на ней. Я смотрю на бабочку, и не могу оторваться: левое крыло синего цвета к краям переходит в коричневый окрас. Точно так же, как и у глаз Ивана.
        Мне не хватает воздуха. Я не могу отвести от проткнутой насквозь бабочки взгляда. Снова становится страшно, но на этот раз - дико, так, что я даже не слышу криков голосов. Скидываю со стола коробку, вместе с ее содержимым, и в этот момент дуновением ветра вверх взлетает занавеска, опускаясь на меня, накрывая, словно белым похоронным саваном. Это оказывается последней каплей, и я опять кричу, закрывая лицо, топая ногами, а после выбегаю босиком на улицу, под моросящий дождь.
        Чтобы отдышаться и взять себя в руки, мне требуется пару минут, после чего я спешно возвращаюсь назад, пока Ване ни один из соседей не доложил, что квартирантка его сходит с ума, будя всех криком и шастая по улице без обуви.
        И ведь самое обидное, будь на моем месте кто-то другой, здоровый, без справки, вряд ли кто-то обратит на его бездумные поступки внимание, либо просто посмеется. А если подобное себе позволяет человек с неприглядным диагнозом, то порицание и общее презрение не замедлят себя ждать. Как мне это знакомо…
        В итоге, я оказываюсь дома. Бабочка, вместе с бархатным полотном, валяется среди кухни, и невероятных усилий стоит запихать подставку обратно в коробку, через отвращение и страх. Неужели у Ивана такие странные фантазии? Среди живых насекомых оставить одно мертвое. Да еще какое, - с расцветкой его глаз, что выглядит просто ужасающее. Словно десяток освободившихся душ, которые ждут перерождения, улетели, а он, сломанный, остался пригвождённым, без возможности спастись.
        И тут жуткая мысль заставляет меня замереть: а что, если это - не Ваня?
        Тогда … кто?
        Даже про себя я боюсь озвучить версию, которая приходит в голову. Петр? Но Доронин - младший приходил сегодня с пустыми руками. Зато у него был шанс положить коробку вчера, когда меня здесь не было. Ключи у братца - адвоката имеются, сегодня он мне это продемонстрировал.
        А может - тот самый маньяк? А вдруг убийца действительно гораздо ближе, чем я предполагаю?
        «Нужно срочно поговорить с Иваном», - решаю я, ощущая себя без мобильного совсем беспомощной. Тщательные поиски не дают результата, сотовый, оставленный им вчера, так и не находится. Трубка домашнего отключена, возможно, за ненадобностью. Что мне остается? Идти за ним в ночь, к дому, где ему на ужин Яна готовит запеченный рулет? Рассказывая, как сильно испугалась бабочек, что пришлось выбегать из квартиры? Или что в крыльях одной из них мне чудятся его глаза, а я, начитавшись разных книг, строю досужие домыслы касательно чужого послания? И боюсь теперь Ваниной квартиры, которая вдруг перестает казаться надежным пристанищем.
        До рассвета я не смыкаю глаз, таращась в светлеющее небо за окном и словно всей кожей ощущая, что на кухне все еще находится мертвая бабочка. Какой глупый, иррациональный страх.
        И как близка я в своих мыслях к правде.
        Глава 9
        Утром вчерашний вечер кажется глупым и сюрреалистичным, словно воспоминание о просмотренном фильме, прочтенной книге. Тем не менее, прикасаться к коробке я не планирую, хотя к приезду Ивана вовсе забываю о ней: в ванной прорывает трубу, а я мечусь по квартире по щиколотку в воде, пытаясь перекрыть проржавевший вентиль, отключить электроприборы и не растянуться.
        Возмущенный сосед снизу появляется почти сразу, с порога начиная наезжать на меня:
        - Ну чё за херня, я тока ремонт недавно закончил! Вы чё там, с ума посходили?
        Я предстаю перед ним взмокшая, нервная, с тряпкой в руках. По обалдевшему выражению лица, понимаю, что сосед немало удивлен.
        - Помогите, пожалуйста! Не могу справиться сама.
        Мужчина оценивает меня, потом заглядывает за спину, оглядывает потоп:
        - Охренеть можно. Двигайся.
        Скидывая домашние тапочки за порогом, он подворачивает джинсы и заходит внутрь:
        - Хорошо, что у нас колонки, - не кипяток хлещет.
        - Плохо, что трубы мертвые, - вздыхаю я, наблюдая, с какой ловкостью мужчина справляется с вентилем. Вода, наконец, перестает течь, но меньше ее от этого не становится.
        - Чё встала? Тащи еще одну тряпку, пока с первого бабка не прибежала. Она и мертвого замучает.
        Я протягиваю ему кусок мягкой материи, найденной в темнушке, и мы приступаем к уборке. Судя по всему, мой помощник не в состоянии долго молчать:
        - Тебя звать-то как? Я - Кирюха.
        - Анна.
        - Как Каренина, - усмехается Кирилл, но я оставляю его замечание без комментариев.
        - А чё лысая какая? - нахально продолжает интересоваться Кирюха, не забывая выжимать воду в ведро. - Рак что ли? Или чё похуже?
        - Любовь к экспериментам, - пожимаю плечами, не вдаваясь в детали.
        - А здесь какими судьбами? Снимаешь, что ли?
        - Ага.
        - Я тоже недавно переехал. Вроде мент хозяин квартирки?
        - Начальник полицейский какой-то.
        - Ну не фига себе, - Кирилл присвистывает. - Потом не выйдет, что это я тебя затопил, надеюсь?
        Я смеюсь: несмотря на манеру разговора, сосед оказывается довольно забавным собеседником.
        Через двадцать восемь минут в квартире почти сухо. Я распахиваю настежь окна, позволяя теплому воздуху заполнять влажное помещение. Квартира оказывается почти не пострадавшей: мокрые лишь вещи, неубранные с пола, да обои по самой кромке над плинтусом. Техника в целости. Я перекидываю через подоконник половик и утираю со лба пот.
        - Не расслабляйся, еще и у меня убираться надо.
        Я киваю, выпивая залпом целый стакан воды, и следую за соседом на второй этаж.
        Квартира Кирилла разительно отличается от той, в которой я живу: хороший, дорогой ремонт, минимум мебели.
        - Твое счастье, что я обои не клеил, - хмыкает Кирилл, крутя ключи от квартиры меж пальцев. - Тряпка в ведре, ведро в ванной.
        Я провожу рукой по стенам:
        - А что это?
        - Декоративка. Ты чё, не видела ни разу что ли?
        Предпочитаю не отвечать, - последние годы меня окружали только крашеные дешевой, вонючей краской стены, и слово «декоративка» ровным счетом ничего не говорит мне.
        У Кирилла почти сухо: только капает в коридоре из отверстия под люстру на натяжных потолках и стекает по стенам в ванной.
        - Чем занимаешься? - Кирилл продолжает проявлять интерес, топчась над душой. Это слегка раздражает, но, с другой стороны, я чувствую себя виноватой, поэтому орудую тряпкой молча. - По жизни, я имею в виду.
        - Консультантом работаю.
        - О, клево, - воодушевляется сосед. - А почем консультации?
        - Ты лучше спроси, на какую тему, потом уже ценой интересуйся, - снова улыбаюсь.
        - Как хочешь, не принципиально. Про что консультации твои?
        - По психологии. Разобраться в себе.
        «Ты в себе бы разобралась!»
        «Вот это чешет…»
        «Мастер вранья, восьмидесятый левел».
        - Ну не, такая фигня не по адресу.
        Я не могу понять, прикидывается ли Кирилл дурачком или и впрямь является таким, каким пытается себя показать: не очень далеким, болтливым рубахой-парнем, но по-человечески он располагает к себе.
        Я расправляюсь с уборкой за двенадцать минут, мечтая быстрее разделаться со всеми делами и прилечь.
        - Слушай, чай у тебя есть? - выходя на площадку за мной неожиданно интересуется он.
        - Напрашиваешься? - вскидываю брови.
        - Да ладно, чё ты, нормально общаемся же, - мужчина дружелюбно улыбается, - айда, пошли, у меня коробка конфет есть, шоколадных. Любишь?
        - Люблю, - киваю, дожидаясь, пока он закроет дверь.
        - Еще бы, бабы до сладкого все падкие, - заключает сосед, а я закатываю глаза, но впускаю к себе неожиданного гостя.
        Пока закипает чайник, Кирилл продолжает задавать вопросы, но при этом почти не говорит о себе.
        - Ты не следователем, часом, работаешь? - не выдерживаю я, устраиваясь с чашкой за столом, и открываю коробку конфет. - И вправду вкусные.
        - Да какой я мент, вторую неделю в отпуске дома сижу, хотел отдыхать поехать, с баблом накладка вышла, друзья на работе все, вот как пенсионер напротив телика с пультом.
        - К бабушкам возле подъезда всегда можно выйти, - прячась улыбку за чашкой, отвечаю я.
        - Ага, ты научишь, психолог, блин.
        За разговорами нас застает Ваня, при виде которого сосед начинается суетиться и быстро покидает жилплощадь. Я хмыкаю, глядя ему в след: на меня такого устрашающего эффекта появление служивого ни разу не производило. Скорее, с точностью до наоборот.
        Сегодня Иван в голубой футболке, серых джинсах, и весь этот наряд необыкновенно ему к лицу.
        - Что это было? - упираясь одной рукой в косяк, даже не снимая обуви, интересуется он с видом собственника. - Дружеские посиделки?
        - Скорее, благодарность за помощь. Ничего странного не замечаешь?
        Отлепившись от двери, Ваня, наконец, оглядывает комнату, останавливая в конце взгляд на мне.
        - Наводнение - потоп, надо думать? А Кирюха примчался играть роль благородного спасителя?
        - Ревнуешь, что ли? - сверлю его глазами, а настроение мое, в отличие от Доронина, поднимается на пару делений.
        - Давай еще ты не доставай, - он проходит до своего любимого кресла и садится, вытягивая ноги. Я, не раздумывая, усаживаюсь на подлокотник рядом.
        - Жена? - любопытствую я. - По поводу твоей дурочки возмущается?
        - У тебя в роду прорицательниц не было?
        - Только психи, - улыбаюсь я. Руки мои ложатся на плечи Ивана, начиная тихонько их поглаживать, и он, будто давая добровольное согласие, поворачивается ко мне спиной, призывая продолжить массаж. Я старательно разминаю затвердевшие мышцы, получая удовольствие от своих действий: так приятно касаться мужчины, вызывающего во мне трепет и желание. Изменившиеся дыхание почти выдает меня: хочется залезть Ване под одежду, чтобы притрагиваться к обнаженной коже.
        Я наклоняюсь вперед и вижу, что мой полицейский, разомлев от ласк, уже спит. Тихонько касаясь небритой щеки губами и почти плачу от накатившего на меня счастья.
        Сорок минут я, как преданный пес, сижу, не отходя от Вани, а потом спохватываюсь, что его надо чем-то кормить, и бегу на кухню. Услужливость, на грани раболепия, порой вызывающая жалость, меня ничуть не смущает. Я же иногда показываю ему характер?
        «Конечно - конечно!»
        «Показывает она, ну-ну».
        «Сиськи ты ему свои показываешь, а не характер!»
        Доронин появляется на кухне почти сразу, как только я выключаю конфорку.
        - Выспался? - улыбаюсь я, а он кивает, потирая ладонью лицо:
        - Почему-то здесь меня всегда тянет на сон.
        - Говорят, шизофреники - энергетические вампиры. Может, ты теряешь силы? - я говорю серьезно, но глаза мои смеются.
        - Да вроде бы, наоборот, высыпаюсь и успеваю отдохнуть.
        - Ешь, - киваю я на тарелки, - потом нам будет, о чем поговорить.
        - Звучит впечатляюще, - Иван потягивается, и я замираю, не отводя глаз от темной полоски волос над джинсами, открывающейся на короткое мгновение.
        «Боже, какой он в постели?».
        «Срочно соблазни его».
        «Снимай футболку, покажи ему свои сиськи».
        За едой Иван молчит, поглядывая на меня, словно пытаясь что-то решить для себя, я тоже глаз с него не свожу.
        - Ты во мне дырку прожжешь, Анька, - грозит Иван пальцем, подтягивая к себе чашку с зеленым чаем. - А я, между прочим, женат.
        - Не проблема, - заявляю я и прячу лукавое выражение за своей чашкой.
        - Ну, Басаргина, - настроение у начальника игривое, похоже, он воспринимает нашу словесную баталию не иначе, как легкий флирт. Знал бы, что у меня в душе творится при виде его…
        - А теперь, товарищ полицейский, я жду чистосердечного признания.
        Лицо Ивана сразу меняется: будто тучи набегают, делая глаза темнее. Он хмурится, морщины прорезают лицо, черты становятся грубее. И без того не очень пухлые губы превращаются в тонкую линию. Наверное, в таком виде его боятся подчиненные, потому что даже мне тяжело смотреть на него. Но я держусь.
        - Аня, чего ты от меня хочешь?
        Я отвечаю твердо:
        - Правды. Какого доверия ты от меня ждешь, какого содействия, если сам темнишь? Может, хватит вокруг да около ходить?
        Ваня достает сигарету, по привычке усаживается на подоконник, протягивает мне одну. Курим, я не тороплю его, но всем видом показываю, что не отстану, пока не услышу истинных причин.
        - Черт… Умеешь же ты в печенку залезть, - мотает он головой, не весело улыбаясь. Рот его при этом чуть кривится в одну сторону.
        Ваня начинает рассказывать, а я за это время, кажется, скуриваю не меньше половины пачки.
        - Все началось пару лет назад. Три с лишним года. Я еще не был начальником розыска… Ко мне начали приходить письма. Простые, белые конверты, без штемпеля и обратного адреса, они всегда оказывались прямо на моем рабочем столе. То есть, доставлялись либо через доверенное лицо, вхожее на участок, либо… либо человек работал там или мог сам пробраться в отдел.
        Поначалу я ничего не понимал - нарезки из журналов, буквы, вырезки, картинки. Чушь какая-то. А потом, - Ваня закрывает глаза, замолкая, будто воспоминания даются ему тяжело, - на одном из снимков был скарабей. А через неделю мы нашли девчонку, подвешенную, выпотрошенную, как и в этот раз. На берде - татуировка цветная, свежая.
        - Скарабей?
        - Он самый. Начал поднимать старые дела, сверяясь с тем, что было в других конвертах, так и получилось не только в серию объединить, но и найти среди «висяков» еще несколько, относящихся к нашему маньяку.
        Потом, на время, он пропал. Перестал выходить на связь, но трупы по-прежнему находились. И недавно этот урод начал слать мне домой посылки. Домой! Я уже и курьеру морду бил, и службу доставки проверками замучил. Они и отправления на мой адрес брать перестали, но я так на него и не вышел. Представляешь? Казалось бы, что там сложного, с моей-то должностью - но словно все концы в воду. Никак не подступиться.
        - А что в тех посылках?
        - Послания. Адреса, где искать трупы, если мы долго не находим, кусочки карт, страницы из книг. Бессвязная чепуха. Но недавно, - Ваня замолкает, а я понимаю, что мы подошли к той самой черте, - недавно среди всей этой муры появилась одна общая канва. Теперь он пытается донести до меня, что следующей жертвой станет Янка.
        - Как это? - удивляюсь я.
        - Началось с фрагментом из книги. Описание того, как больно терять любимую женщину. Потом распечатка, кадр из фильма, где маньяк зарезал девушку полицейского. Последнее - часы - луковицы, старинные. Время - без пяти двенадцать. Что это значит? Осталось пять минут, пять дней, жертв? Не могу разгадать, и это, *лять, бесит.
        - А почему ты не обезопасишь ее? Не поставишь людей следить за ней, не отправишь куда-нибудь в неопасное место?
        - За ней наблюдают, - поясняет Иван. - Но Янин характер… она не должна ни о чем догадываться, иначе назло не поедет никуда. Ждет отпуска своего, и тогда я отошлю их за границу, на месяц. Осталось немного.
        - Петр ее начальник? Он не может отослать Яну на отдых раньше?
        - У нее есть незаконченное дело в суде, пока не закроет - никуда ее не сдвинешь. Янка, как и Петя, тоже в ментовке начинала, ее дядя со мной на одном курсе учился, попросил пристроить в контору к брату. Ей пока криминальных дел не доверяют, но с такой хваткой недолго ждать осталось. Она не жертва и никогда не согласится на эту роль.
        О жене Ваня говорит так, что я начинаю ей завидовать. Обо мне никто так не переживал.
        - Ты ничего не рассказал на работе?
        - Нет. Я боялся, что меня от дела отстранят или передадут все в службу безопасности, заподозрив, что убийца не просто так со мной на связь выходит. А я не могу быть вдалеке, мне руку надо на пульсе держать, понимаешь? Я за Янку боюсь, пусть мы с ней тысячу раз на дню ругаемся, но она моя жена!
        Ваня ударяет кулаком по столу и отворачивается к окну. Мне кажется, что в глазах его блестят слезы. Я размышляю о том, как сильно нужна ему моя помощь. И на миг, на какой-то короткий миг в голове возникает ужасная мысль: а что если оставить все, как есть? Не будет Яны и … Я жмурюсь, ругая себя: как вообще подобная идея могла возникнуть в моей бедовой голове? Сжимаю пальцы в кулак так, чтобы ногти пронзали кожу ладоней, будто наказывая себя.
        «Кровь, кровь, пусти кровь», - молят голоса. Я знаю, как это им нравится, как радовались они, когда я резала себе руки и ноги, - не насмерть, а для их удовлетворения. На мне около сотни белых тонких линий, за каждой из которых скрывается способ развлечь и ненадолго заглушить шептунов, единственная возможность ослабить их давление. Не только на руках, - по всему телу.
        - Ваня, - я смотрю на него долго, а потом подхожу обнять. Молчаливостью своей он напоминает фигуру, иссечённую из камня. Так резки в тенях линии на лбу, возле бровей, и те, что расходятся по уголкам рта. Провожу пальцем по ним, будто пытаюсь стереть темноту, налетевшую на лицо. Касание выводит Ивана из оцепенения, и он резко поворачивает голову, хватая за запястье. Так мы и стоим, напряженные в оглушающей тишине, словно созависимые. Кто из нас плот, а кто - тонет? Я чувствую, как стирается разница между спасающим и спасающимся.
        Как я держалась раньше, чем жила, ради кого не позволяла врачами разрушить остатки разума? Я не помню. Зато сейчас понимаю так ясно, словно самую естественную вещь на свете: ради него мне не жалко жизни. Меня намертво привязало к Доронину.
        - Ваня, - тянусь к нему, но мужчина, зажатый тесным углом между столом и стеной, выпрямляется, увлекая за собой вверх. Ладонь полицейского оказывается на моем затылке, и Иван тянет, надавливая на голову. Рот его находит мой, поцелуй выходит рваным и колючим, как и кожа Ваниных губ. Все вокруг кружится, и я цепляюсь за его плечо, боясь упасть.
        Воздуха так мало; руки его гладят мою шею, удерживают подбородок, подминая и поворачивая так, как угодно ему. Во мне же все разлетается на тысячу мелких осколков, и плывет, и танцует, завихряясь, а когда он вдруг отстраняется, с расширенными от возбуждения зрачками, захоровоженный мир вокруг обрушивается оземь и стынет.
        - Остановись, девочка, - голос срывается, - остановись первой, я уже не могу сам.
        Я собираюсь сказать, что поздно, что назад дороги я не вижу, но мобильный начинает верещать в полную силу, словно влезая между нами подобно клину. Иван достает телефон из кармана, а я успеваю увидеть фото жены на экране.
        Женское сердце всегда чует.
        Я слышу отрывками Яну, которая требует немедленно явиться домой, и ее муж тут же срывается. Провожать его не выхожу, да и он не спешит прощаться, хлопая дверью так, что я вздрагиваю. Сбегает от своих слабостей.
        - Ожидаемо, - говорю вслух, - это вполне ожидаемо.
        Выливаю остывший чай в раковину, в задумчивости глядя на посуду. Как хочется, чтобы здесь был тот дом, куда спешат, а не из которого сбегают по первому требованию.
        И тут вспоминаю, что про бабочек ему не сказала ни слова. Все, как в паршивых фильмах, где из-за молчания героев происходят все неприятные события.
        Глава 10
        Стены давят.
        Кажется, будто квартира сжимается до размеров маленькой, узкой коробки, находится в которой - выше моих сил.
        Я касаюсь обоев с цветочным рисунком, пытаясь заверить себя, что пространство неподвижно и статично. Пальцы ощущают выбитый на бумаге бездвижный узор, но тревожное ощущение не пропадает. Прочь, прочь из дома.
        Но, даже оказываясь на свежем воздухе, я не сбегаю от самой себя. Опаленные поцелуем, припухшие губы напоминают о произошедшем. Я представляю перед собой Ивана. Разгоряченного, отвечающего на мои движения с тяжело скрываемой страстью. Его слова - «я уже не могу сам» - отдаются тяжелым набатом в груди, и мне одновременно и хорошо от них, и плохо. Разобраться в ощущениях становится сложнее с каждым днем.
        «Может, все-таки начать пить таблетки?», - размышляю, скрываясь в тени сиреневого куста, но тут же отгоняю эту идею.
        Выписанные лекарства хранятся в кухонном ящике; я трижды обещаю их пить, согласно инструкции - дважды в больнице при выписке, в третий раз - Ивану. Разговор с ним выходит коротким, - если станет хуже, держать меня на свободе никто не будет. Я соглашаюсь с его доводом, понимая, что шесть таблеток в день - три желтые и три белые, - за неделю доведут меня снова до овощеподобного состояния, поэтому методично спускаю их в унитаз. Отрешенный взгляд вдаль, неконтролируемое слюнотечение, незакрывающийся до конца рот с то и дело съезжающей в правый бок челюстью. Тяжелый, неповоротливый ум, где каждая мысль словно пробирается через густой, ватообразный туман. Лекарства если и помогают, то только лишь в подтверждении моего диагноза, словно подстраивая под стандартный внешний облик пациентов психбольницы. И только голоса учат, как избежать этого состояния, когда они не могут докричаться до меня сквозь психотропные препараты. Наверное, это действительно шизофрения, но проще мириться с ней. Справлялась же я как-то последние четыре месяца? Справлюсь без них и дальше.
        Когда в кусты залетает детский мячик, я вздрагиваю всем телом, испуганно озираясь по сторонам. На торце дома, возле которого я прячусь, нет окон, только лавка с валяющимися под ногами пластиковыми баллонами из-под пива, смятыми сигаретными пачками и шелухой подсолнечника. Один из тех пацанов, что недавно здоровался за руку с Иваном, подхватывает футбольный мяч, лишь на секунду замирая в нерешительности, когда замечает на лавке мою ссутулившуюся фигуру. Я провожаю его взглядом, решая, что и здесь для меня не лучшее место.
        Я брожу по улицам до самого утра, не замечая холода и маршрута. Ноги гудят, но я не останавливаюсь.
        Есть ли шанс, что среди тысячи встреченных лиц я вдруг найду одно, нужное? Почувствую я запах убийцы, флер смерти, источаемый его гниющей душой? Небо почти не темнеет, освещаемое уличными фонарями, всполохами рекламных вывесок, зазывая, словно ночная лампа мотыльковые жизни.
        Я думаю о бабочках, о синей с карим ободом. Какое послание скрыто за этим подарком?
        - Где ты? - обращаюсь к нему, страшась встречи и одновременно жаждая.
        «Не зови его!»
        «Я боюсь маньяков!»
        «У нас даже ножа нет, а у тебя сил - как у таракана дохлого».
        Шептуны рядом всю ночь, но мысли о маньяке лишь чуть отвлекают их от обмусоливания поцелуя с Иваном.
        Рассвет словно разрастается из так и не наступившей ночи: сумерки переходят в прохладное утро. Когда усталость становится невыносимым спасением, вытесняющим все ненужные мысли прочь, я дохожу до Ваниной квартиры. Ноющие от непривычной нагрузки ноги блаженствуют без обуви, я разминаю отекшие ступни, массирую икры. Почти восьмичасовая прогулка в тонкой рубашке заканчивается озябшими руками. До упора поворачиваю кран с горячей водой, пытаясь отогреться, и подставляю замёрзшие пальцы под обжигающие струи.
        Зеркало в ванной постепенно запотевает, скрывая от меня собственно отражение, словно покрываясь дымкой. Когда поверхность перестает быть прозрачной, я принимаюсь водить по ней пальцем, не сразу осознавая, что рисую.
        Бабочка.
        Нервным движением провожу по зеркалу, стирая изображение, и отправляюсь в кровать.
        Сна так и нет, впрочем, ненужным размышлениями места тоже не находится.
        Наслаждаясь ощущением от приятной усталости в теле, я созерцаю потолок, чувствуя себя таким же белым, пустым полотном.
        Иван приезжает без одиннадцати час. Я слышу в приоткрытое окно, как тормозит автомобиль у нашего подъезда, и даже не глядя, понимаю, кому он принадлежит. Особая, чуть резкая манера вождения за эти дни становится хорошо знакомой. К встрече с ним я не готова, оттого отчаянно прячу глаза, пытаясь зацепиться взором за любой предмет на кухне: часы, обои с рисунком из кофейных зерен, нестираемое пятно на светлой поверхности шкафа.
        Чтобы закрыть машину и подняться на третий этаж Доронину обычно требуется четыре или пять минут. Когда в руках телефон - шесть.
        В этот раз он взлетает за две с половиной, сходу отпирая ключами дверь и вваливаясь внутрь, точно после погони.
        - Выезжаю, - коротко отвечает собеседнику по мобильному и следом зовет, почти крича, будто нас разделяет расстояние не меньше десятка метров, - Анька!
        На самом деле, между нами гораздо больше, но я прекрасно его слышу.
        Молча выхожу, теребя пальцы, не давая себе уйти в счет имен, боясь добавить в очередь после мамы еще одно мужское.
        - Одетая? Поехали тогда, времени нет, - он бросает у входа продуктовую сумку из супермаркета на соседней улице, и убегает прочь, не давая объяснений, походя набирая следующий телефонный номер и отдавая уже другим людям приказы.
        Я покорно натягиваю кроссовки, пытаясь зашнуроваться как можно быстрее, но ночное путешествие делает меня медлительнее обычного. Когда, закрыв входную дверь на все запоры, я спускаюсь вниз, Доронин уже гудит сигналом, поторапливая меня и заставляя окружающих смотреть на него недовольным взором. Ему все равно.
        Я еще не успеваю щелкнуть ремнем безопасности, как позади остается двор, улица. Вереница сигналящих вслед машин превращается в беспрерывное пищание, и из-за отсутствия сна, я чувствую, будто взираю на происходящее со стороны.
        По отдельным фразам, сказанным Ваней во время нескольких звонков, я понимаю - снова убийство, очередное тело. Озабоченность, с которой полицейский относится к делу, говорит не только о том, что это может быть наш убийца, - скорее всего, жертва известна.
        Когда он, наконец, смолкает, петляя меж старых улочек, почти параллельных центру города, скрывающих за собой трущобы и развалины домов, я спрашиваю:
        - Убитого опознали?
        - К несчастью, - да.
        - Почему - к несчастью?
        - Потому что это прокурор области.
        Известие не вызывает у меня никаких новых чувств: одинаково жалко и молодых, безымянных девушек, и известных прокуроров.
        «Эту машину убийства нужно остановить», - думаю я.
        - Было какое-то новое послание?
        Ваня молча мотает головой, делая большой глоток из бутылки с минеральной водой.
        Перед нами появляется площадка, за забором которой - старый, заброшенный храм из красного кирпича. В детстве бабушка рассказывала, как местный батюшка изгоняет дьявола из одержимых, устраивая ежепятничные обряды экзорцизма. Поскольку с традиционным пониманием религиозного священнодействия его лечение подвластных нечистому расходилось, то со временем нашелся ярый фанатик, устроивший однажды поджог. Молодой игумен сгорел, реставрация церкви попала на развал советского союза, когда денег не хватало даже на самое важное. Люди пытались собрать средства своими силами, но, глядя на то, что сейчас прячется за поросшей диким виноградом калиткой, я понимаю, - с задачей никто не справился.
        Небольшая площадка заставлена машинами; мы проходим мимо, следуя за парнем в форме. Стойкое ощущение дежавю и ужас от прошлых сцен заставляет меня притормозить, пропуская вперед Ваню.
        Я с опозданием захожу внутрь, поднимая голову к куполу. Пожар и годы не щадят здание изнутри; полуразрушенная крыша скрывает суровый божественный облик, угадываемый по раскинутым в добром жесте рукам, - от лица же не остается ничего. Я отвлекаю себя мыслями о непокрытой платком голове, о том, что атеисту здесь не место; но по правде - не место здесь не только мне.
        Оперативно-следственная бригада, уже знакомые лица, чьи черты я не смогу вспомнить по памяти, но увидев снова, сразу узнаю. Кто-то кивает и мне, здороваясь, будто я являюсь частью происходящего здесь.
        - Иван Владимирович, там телевидение приехало, - виновато зовет тот же молодой парень Доронина.
        - *лять, - матерится он, - не пускайте сюда никого.
        - Они просят заявление официальное, - не сдается служивый.
        - Я тебе, *лять, пресс-центр, что ли? - рявкает вдруг он, сразу возвращаясь в роль начальника, и подчиненный испаряется. Я отворачиваюсь.
        - Иоаннъ Богослов, - произносит женский голос за спиной, пугая неожиданным появлением. Я оглядываюсь и вижу женщину, которая рассматривает роспись на дальней стене храма. - Святой Евангелист.
        - Я не сильна в религии, - пожимаю плечами и отхожу в сторону.
        - Я тоже, - она протягивает мне руку, крепко пожимая и внимательно следя. - Елена, а ты, должно быть, Аня?
        Я киваю, пряча после рукопожатия ладони за спину. Она мне не нравится, - я вижу исследовательский интерес в ее натуре и примерно догадываюсь, кем является собеседница.
        - Вы психолог, да?
        - Можно и так назвать. Заграницей мою профессию именовали бы профайлером.
        - Я не видела Вас в прошлый раз.
        - Обычно я консультирую по телефону и не езжу на места преступлений, - Елена улыбается, несмотря на все творящееся вокруг; доброе лицо с лучиками-морщинками - женщина будто пытается втереться мне в доверие, расположить к себе.
        - Почему же сейчас приехали? - кажется, и этот ответ я знаю, но жду, когда она произнесет сама, ощущая неожиданное волнение.
        - Ради тебя, Аня. Ты не откажешься поработать немного со мной?
        Я делаю шаг назад, ища за ее спиной Ивана. Мне хочется сбежать от этой доброй женщины, со всем милым образом и ласковым голосом.
        «Нас засунут в клетку и начнут изучать!»
        «Мы не хотим быть подопытными кроликами!»
        «Беги от нее куда подальше!»
        - Аня, все в порядке. Я занимаюсь своими делами, - она вскидывает руки в успокаивающем жесте и растворяется среди толпы людей, слишком правильная, чтобы быть искренней.
        Несмело я подхожу к тому месту, где когда-то был иконостас. От него остались лишь места крепления, где на одной из балок и висит прокурор. Я не приближаюсь, слушая, как описывает убитого эксперт. Знакомое положение тела, - скрещенные и перевязанные над головой руки, опущенная на грудь голова. На этот раз, мужчину оставляют одетым, и хоть кровавые раны окропляют его одежду бурыми пятнами, выглядит это менее жутким, чем тогда. По крайней мере, сейчас меня не тошнит.
        Я наблюдаю за людьми краем глаза, отступая туда, где никому не мешаюсь. Полицейские все прибывают и прибывают; злой, мокрый Иван орет на подчиненных, понимая, что теперь дело возьмут на особый контроль. Смерть такого влиятельного лица не может остаться нераскрытой, иначе полетят головы, - и его в том числе.
        Я боюсь попадаться Доронину в поле зрения, и честно пытаюсь понять, зачем он вытащил сюда меня - ведь и тогда подобное зрелище не помогло почувствовать ничего, кроме ощущений, испытываемых жертвой и маньяком.
        - Ощущений, - произношу я и хмурюсь. - Что-то не вяжется…
        Пытаясь уловить ускользающие обрывки чувств, я прохожу по кругу вдоль стен храма, цепляясь за кирпичную кладку, все больше убеждаясь в своей правоте. Мне срочно нужно поделиться хоть с кем-нибудь, но Ваня занят, зато внимательная Лена следит за мной, словно ждет, что я подойду к ней.
        И я подхожу.
        - Это не он, - выпаливаю так быстро, как только могу, пока не передумала, - это не наш маньяк.
        - Я согласна с тобой, - кивает Лена, будто сказанное не является для нее новостью. Я сбиваюсь, ожидая возражений и не получая их, и молчу. - Как ты это поняла?
        - Он не был равнодушен, убивая, - я делаю неоднозначный жест руками. - Это месть.
        Прищуренный, внимательный взгляд Елены теперь не кажется мне опасным, но я все еще не верю ей. Она осторожно берет меня за ладонь и подводит к Ивану, выдергивая его из разговора с такой естественностью, будто делая это постоянно, и он принимает как должное, не огрызаясь и не срываясь. Я чувствую нотки ревности, закипающие внутри, но держусь. Сейчас главное совсем не наши отношения.
        - Ваня, - женщина откашливается и поправляется, - Иван Владимирович, у нас есть основания полагать, что убийство не относится к серии.
        - Не понял? - он выхватывает сигареты, рассыпая несколько под ногами, нервно сжимая кончик зубами, но не прикуривая. - Кто из вас так решил? - задает следующий вопрос, поочередно глядя в глаза каждой из нас. Я молчу, позволяя Елене отдуваться самостоятельно.
        - Обе, мы сошлись во мнениях.
        Он поворачивается, окликая стоящего ближе других парня, и я понимаю, что сделала что-то важное и испытываю некую гордость. Внимание Доронина переключается на других людей, и мы отступаем.
        - Я думаю, нам здесь больше нечего делать. Отвезти тебя? - женщина отпускает мою ладонь, и я киваю.
        - Иван привез меня, чтобы я могла увидеться с Вами?
        Она снова улыбается:
        - Он говорил мне, что ты очень умная девочка.
        И я чувствую, как рдеют щеки; комплимент, полученный через третье лицо, вдруг становится куда приятнее обычного.
        Мы проходим в сопровождении самого молодого парня в полицейской форме до серебристого седана. Лена ловко устраивается за рулем, слегка отворачиваясь всякий раз, когда на нее смотрит девушка с микрофоном и парень - видеооператор. Их огорченные лица почти озаряются узнаванием, но бдительно следящий полицейский говорит им что-то, позволяя нам уехать.
        - Кажется, Вас знают, - киваю я на остающихся позади людей.
        - Несколько раз мне приходилось выступать с консультациями перед телевизионщиками. Честно говоря, не думала, что кто-то запомнил меня настолько, чтобы ловить для интервью.
        Я искоса смотрю на нее: русые, густые волосы, стянутые резинкой в низкий хвост. Пухлые губы, светлые глаза, длинные - длинные ресницы. Ненакрашенное лицо делает ее моложе, истинный возраст способны выдать лишь морщины и сухая кожа рук, но мне все равно не удается определить, сколько ей: тридцать, больше или меньше?
        Когда мы в уютном молчании доезжаем, я вдруг понимаю, что не называла адреса; Елена уверено выходит, шагая к нужному подъезду, задерживаясь лишь на мгновение, чтобы дождаться меня, а я гадаю, какое отношение это женщина имеет к Ивану Доронину.
        Глава 11
        - Аня, угостишь чаем? - Елена долго и тщательно моет руки, совершенно не собираясь оставлять меня одну. Я включаю газ под чайником, соображая, к чему приведет наш разговор.
        - Елена, давайте честно и прямо, что Вам от меня нужно? Без этих Ваших «штучек», - я делаю знак, изображающий кавычки. Елена, по-прежнему улыбаясь, занимает место напротив. Я понимаю, что защищаюсь от нее, скрещивая руки на груди, и заставляю себя принять более естественную позу, но расслабиться не удается. Женщина волнует куда больше, чем недавно убитый прокурор. Я до сих пор ощущаю приторный запах смерти, который не удается перебить ничем.
        - Напрямую, так напрямую, - легко соглашается она. - Я занимаюсь психологией, читаю курс лекций по профайлингу сотрудникам Следственного Комитета и в университете МВД. Иногда меня привлекают к поискам преступников, но, чаще всего, крупные фирмы оплачивают мои услуги на переговорах, при отборе кандидатов на важные должности.
        Я внимательно слушаю, не перебивая, но не могу понять, как связана со всем сказанным.
        - Уголовные дела отнимают много сил и времени, и я каждый раз говорю себе, что не хочу больше с ними связываться. Но все равно иду.
        - Почему?
        - Мне невыносима мысль, что где-то на свете ходит убийца, поймать которого с моей помощью может оказаться легче и быстрее, чем без привлечения специалиста. Штатные психологи составляют неплохие психологические портреты преступников, да и опытные следователи сами в состоянии справиться без участия человека со стороны. Но иногда, - иногда, в процентах десяти - пятнадцати - именно благодаря таким людям, как я, виноватый оказывается за решеткой в самые короткие сроки или преступления удается предотвратить.
        - В этом деле у Вас тоже личный интерес?
        Она замолкает, внимательно глядя на меня. Думает, как лучше ответить.
        - Мы договорились говорить прямо, - напоминаю я, ловя очередную улыбку.
        - Ох, Аня, непросто же с тобой. Ты и сама могла бы стать неплохим профайлером.
        - Если бы не была шизофреником, - сухо отвечаю на ее фразу.
        - Никто не знает, где заканчивается норма и начинается патология, - пожимает плечами женщина. - Иногда можно всю жизнь балансировать на грани, принося при этом пользу людям. Или, как минимум, ни делая ничего плохого.
        - Вы все дальше и дальше от первоначальных вопросов, - напоминаю я, дивясь, как легко она забалтывает меня.
        - К расследованию этой серии я, действительно, попала не просто так. Меня позвал Иван, и отказать ему я не смогла, - она разводит руками, словно от этого что-то должно стать более ясным.
        - У Вас с ним были отношения? - Елена смеется довольно звонко, словно слышит забавную шутку:
        - Ну, если это можно так назвать. У нас был роман на первом курсе университета. Мы учились в одном вузе, поступили в один год, но на разные специальности. Любовь прошла, теплые отношения друг к другу остались, и поэтому, когда он просит помощи, я соглашаюсь. К тому же, материалы дела весьма любопытные, и я хочу проверить, насколько составленный мною профиль убийцы совпадет с тем, что есть на самом деле.
        - Какой он, этот маньяк? - я внимаю каждому ее слову:
        - Мужчина, возраст - примерно между тридцатью и сорока годами. Высокого роста, приятной внешности. Физически хорошо развит. Бывший военный или спортсмен, получивший травму. Не женат или живет с женщиной, готовой выдержать его долгое отсутствие. Чистоплотен. Пользуется популярностью среди женщин.
        Рос в полной семье. Отец был доминантным, категоричным, не спрашивал его мнения. Считал, что любовь надо заслужить, старался быть лучшим во всем. Эмоционально беден.
        К уголовной ответственности не привлекался. Первое убийство совершил уже в совершеннолетнем возрасте, в ясном уме. Тогда же и ощутил вседозволенность, превосходство над другими.
        Орудие убийства - хирургический скальпель, армейский нож. Чрезмерная самоуверенность. Он не прячет тела, но выбирает тихие места, чтобы не торопясь сделать задуманное. Осторожен, не оставляет никаких следов. Сексуальной подоплеки не прослеживается - убитые жертвы не изнасилованы. Комплекс сверхценных идей, возможно, убийствами преследует определенную миссию. Но это не ритуал, несмотря на вспоротые животы и подвешенные состояния последних жертв - положения тел в предыдущих случаях отличалось, но, определенно, проскальзывает общий почерк. Пытается играть с правоохранительными органами, наслаждаясь своей безнаказанностью.
        Выбирает уединенные объекты, но не в глухих районах. Возможные места преступлений - заброшенные территории, пустыри, старые дома. Предполагаю, что убийца страдает паранойяльной психопатией.
        Я пораженно молчу, переваривая услышанное.
        - Но как? Внешний вид, возраст?
        - Паранойя достигает пика в период социальной адаптации, как раз к этим годам.
        - Только на основе этого?..
        - Нет, конечно, нет, - снова улыбается Лена, будто бы только что не описывала мне портрет убийцы. - Многие детали, на которые можно не обратить внимания, складываются, словно мозаика, в объемную картину. Рост вычисляется по характеру нанесенных увечий, физическая сила - не каждый может подвесить жертву. На самом деле, психический портрет занимает почти десять страниц машинопечатного текста, но он не может служить доказательством. Бывает, что люди ошибаются, и какой-то из пунктов не совпадет с реальностью, - или даже несколько.
        - Почему Вы решили этим заниматься? Совсем не женское дело.
        - В детстве мне хотелось понять: почему одни дети в классе со всеми дружат, другие - вечно ссорятся. Психологом я мечтала стать класса с шестого - проводила тесты, анализировала результаты, - женщина издает смешок, - изучала биографии известнейших людей, начиная от Фрейда и заканчивая Джоном Дугласом, - знаменитый, кстати говоря, профайлер, прототип героя одного из популярных ныне сериалов. Но когда дело дошло до поступления в институт, папа сказал, что психология - лженаука и шарлатанство, и если уж идти - то на что-то серьезное. Так я попала в юридическую академию, но, закончив ее и два года проработав по образованию, отправилась переучиваться на того, кем и хотела быть все эти годы. А кем ты мечтала стать в детстве?
        Вопрос настолько неожиданный, что я долго не отвечаю, пытаясь вспомнить.
        - Нормальной, - честно признаюсь, - мне хотелось быть как все.
        Женщина складывает пальцы домиком и упирается кончиками пальцев в подбородок:
        - Что тебе мешало?
        - Голоса.
        - Если бы ты не слышала их, то была бы такой как все?
        - Да, - киваю я, ощущая, как щиплет глаза от невыплаканных слез.
        - Тогда с тобой все играли бы, дружили, так? Из-за голосов у тебя не было друзей?
        - Были, - мне хочется описать всю гамму детских чувств парой слов, но не выходит. - Но я все равно ощущала себя чужой. Ненужной.
        - Мама с папой любили бы тебя сильнее, если бы ты была нормальной?
        Я уже реву, кивая ей в ответ головой, - чувствую, что если отвечу, то голос мой сорвется.
        - Если бы родители любили тебя сильно-сильно, такой, как есть, с голосами, была бы ты счастлива? Считала себя нормальной?
        Кажется, будто Елена обнажает мою душу, снимая слой за слоем защитный кокон, образовавшиеся за долгие годы. Слова ее ранят, заставляя старые порезы кровоточить по новой, и я уже не хочу ни этого разговора, ни помощи, - ничего. Желание спрятаться, зарыться с головой крепчает ежесекудно, но собеседница не смолкает, продолжая начатое.
        - Пожалуйста, прекратите, - молю ее, выныривая из темноты ладоней, прикрывающих лицо. - Не копайте так глубоко, я не давала на это согласия!
        - Аня, я лишь хочу помочь, - она складывает руки на столе, демонстрируя мирные цели, но я знаю про благие намерения и дороги в ад, по которым эта женщина ведет меня с улыбкой святой девы Марии. - Не отказывайся. Иван попросил поддержать тебя; думаю, вместе мы сможем не только добиться ремиссии на длительный срок, но и снять полностью диагноз. Ты же хочешь этого? Быть нормальной? Быть любимой?
        - Манипулятор, - шепчу я, - Вы не знаете ничего: меня не любят родные люди, и с этим ничего не поделать.
        Лена встает, подходя ближе, но так, что между нами еще остается небольшое расстояние. Садится на корточки, - чтобы не быть выше, не доминировать положением и взглядом сверху.
        - Аня, - тихо, но уверено произносит профайлер, - у тебя есть шанс зажить нормальной жизнью. Выйти на хорошую работу. Полюбить и быть любимой. Завести семью, родить ребенка. Ты же не пьешь таблетки? Выкидываешь в мусорку или смываешь в унитаз?
        Я трясу головой, не желая отвечать и не собираясь верить ей.
        - Я не буду настаивать, ты сама должна дозреть до этого решения. Только в твоих силах изменить жизнь. Больница научила тебя, что ты - никто в собственной судьбе, но это отнюдь не так. Мы хотим дать тебе шанс на чудо, не упусти его, хорошо? Я оставлю визитку, позвони, когда будет, что сказать.
        С этими словами она, наконец, уходит, так и не выпив чаю. Я тихонечко скулю, утешая саму себя. Так манит поверить в сказанное женщиной с добрыми глазами: картинки, которыми она пытается соблазнить, сплетаются со всем, о чем я даже не смею мечтать. Но тем страшнее будет разочароваться, вновь скатываясь в то болото, где я уже барахтаюсь не первый год.
        «Ну и не надо нам этого».
        «Так, что ли, плохо тебе живется?»
        «Гони ее нафиг, такие сначала обещают, потом в кусты».
        Я заваливаюсь спать, понимая, что последние сутки были тяжелыми не только физически, но и эмоционально.
        Три часа сна почти не прибавляют сил, но делают чуть спокойнее. Я готовлю себе ужин, разбирая купленные Ваней продукты, и иду выкидывать скопившийся на кухне мусор, куда запихиваю и коробку с бабочкой Морфо дидиус. Смотреть на нее по-прежнему противно: даже два увиденных за последние дни трупа не делают меня менее чувствительной в своей неприязни ко всем насекомым.
        Возвращаясь обратно, я замечаю знакомый джип напротив нашего подъезда, но не вижу в темноте номера. Мелькает трусливая мысль, что за рулем может быть кто-то иной, однако оклик Вани развеивает сомнения:
        - Долго будешь машину разглядывать?
        Я втягиваю шею в плечи, плетясь ему навстречу. Ноги, кажется, весят не меньше центнера каждая.
        - Прогуляемся? - Иван выходит из тени подъездного козырька, и я понимаю, что он уже поднимался наверх, но, не застав меня, спустился обратно. Может, задержись я у помойки, мы и вовсе бы разминулись, оттягивая следующую встречу.
        - Давай, - я подхожу ближе и неожиданно для нас обоих беру его под руку. - Чтобы не споткнуться, - поясняю я, убеждая скорее себя, чем полицейского.
        Мы не торопясь покидаем двор, двигаясь в сторону парка. Навстречу нам почти не попадаются прохожие, только пару собачников с огромными овчарками без намордника, при виде которых я заметно напрягаюсь. Одна из собак подходит ближе, обнюхивая меня, и когда холодный, влажный нос касается ладони, я ойкаю, заставляя пса отшатнуться.
        - Не бойтесь, она не кусается, - заверяет хозяйка, свистом подзываю к себе питомца, - Ика!
        Виляя хвостом, овчарка не спеша подбегает к женщине, и та пристегивает поводок к ошейнику, притягивая любопытное животное ближе к себе.
        - Ты боишься собак? - интересуется Иван, когда мы расходимся с ними.
        - Не люблю, - признаюсь ему. - В детстве у нас жила дворняжка, - небольшая, жутко умная. Мама доверяла ей, оставляя меня на улице на попечение животного, как бы странно не звучало. Динка неотвязно рядом ходила, контролировала каждый шаг, рычала, если мальчишки задирали; когда я пыталась залезть на дерево или забор, хватала зубами за пятку - небольно, но ощутимо, - мол, дальше нельзя, Аня, рискованно. А когда я в первый класс пошла, природа свое взяла - Динка не стерилизованная была, убежала на пару дней, потом вернулась, но через месяц мы обнаружили, что она беременная. Щенят родилось мало - всего трое, и мертвые. Она их и языком пыталась в жизнь привести, и лапой подталкивала. Мама как обнаружила, так сразу и пошла хоронить, Динку в квартире заперла. Взяла коробку, сложила туда щенят, и закопала за домом, через дорогу, под березой. Динка все перерыла, искала детенышей, выла, как ненормальная, всех соседей напугала. Я со школы вернулась, дверь открываю - она пулей мимо меня. Я следом бежать. Когда родители нас нашли, мы под той березой лежали, возле раскопанной ямы, впятером - я, Динка, а между
нами ее малыши мертвые, и грели их. Папа попытался домой завести, а собака его покусала, детишек своих охраняла, видимо. В общем, я в квартиру вернулась, а она уже больше - нет. С тех пор собак не люблю. Не хочу привязываться.
        Я вздыхаю, переводя дух.
        Иван сжимает мою ладонь, поддерживая. Теперь он кажется мне куда более спокойным, чем полчаса назад.
        - Ужасная история, если честно. Замерзла?
        Его руки согревают мои ледяные пальцы, но тепла не хватает; Ваня накидывает свой пиджак мне на плечи.
        - Скажи, как прошел сегодняшний день? Что там с делом прокурора?
        Доронин шумно выдыхает:
        - Лучше не спрашивай, седых волос это расследование мне точно прибавит.
        - Вы нашли доказательства того, что его убийство - инсценировка?
        - Можно сказать, что да, - он кивает, - кажется, вы с Леной оказались правы. Пока я не могу быть уверенным на сто процентов, но… но, будем надеяться, что это так.
        - Расскажи про Лену, - прошу я.
        Мы усаживаемся на пустую лавку, освещаемую круглыми уличными фонарями с оранжевыми лампами, отчего кажется, будто здесь теплее, чем есть.
        Деревья приглушают ночные звуки дороги, скрадывая излишний шум. Ощущение, что мы находимся за сотни километров от оживленных улиц, и каждый шорох на концах аллеи куда громче любого автомобильного гудка на дороге.
        Я прижимаюсь к Ване, крадя его жар и испытывая приятное томление внизу живота.
        - Она хорошая девчонка, мы знакомы лет двадцать, наверное. В студенчестве я был в нее влюблен, - я заметно напрягаюсь на этой фразе, но вида не подаю, - но отношения долго не продлились. Дурной был, когда поступил в юридическую академию - девки, выпивка, не до серьезных отношений. К курсу третьему одумался, но было уже поздно.
        - А если бы у вас с ней все получилось?
        - Ленка замужем за работой, как и я. К тому же потом я с Янкой начал встречаться, хоть и знал ее лет с пяти, наверное, но не ожидал, что она такой вырастет… красавицей. И что ей понравится старый, унылый мент.
        - Ты не старый и не унылый, - возражаю я, но в ответ Иван только хмыкает. Разговоры о женщинах, к которым он испытывал такие эмоции, царапают сердце, но я хочу знать о нем как можно больше. - К делу о маньяке ты Лену привлек?
        - Я, - соглашается Доронин. - Не все верят в работу профайлеров, но, чтобы достать этого урода, я и к экстрасенсам обращусь, если будет толк.
        - И к психам, - подсказываю ему.
        - Иногда мне кажется, что из нас двоих больший псих - я. Но Лена обещала поработать с тобой, помочь разобраться в себе.
        - Ваня, зачем мне это? - спрашиваю беспомощно, но он говорит то, чему я не могу сопротивляться:
        - Если не хочешь ради себя - сделай это ради меня. Я для тебя стараюсь. Анька, не дури.
        И от понимания, от ощущения заботы, в горле появляется ком, а на глазах - слезы. Я утыкаюсь ему в плечо, обнимая двумя руками и почти не дышу. Так мы сидим одиннадцать минут - ровно столько длится мое счастье.
        - Ах, какая романтика, - тянет знакомый голос, и перед нами предстает Яна, рядом с которой стоит Петр с ухмылкой на лице. - Настоящие голубки.
        Глава 12
        Скандала избежать не удается. Яна на повышенных тонах выясняет отношения с Ваней, Петр по-прежнему ухмыляется, стоя позади. На его лице - причудливый узор от тени раскидистого дерева, который шевелится, будто по коже ползают огромные, уродливые пауки. Доронин - младший выглядит настолько неприятным, что я не могу больше смотреть на безобразное мельтешение полусвета, делающим его похожим на монстра.
        «Какой противный!»
        «Они бы с этой Янкой отличная пара были»
        «Может, и трахаются за спиной служивого. Зря, что ли, вместе таскаются»
        - Да как ты можешь меня променять на эту е**ую, - не выбирая выражений, кричит Яна, указываю наманикюринным пальцем в мою сторону. - Чего тебе дома не хватает?
        - Уймись, - рявкает Иван, чем вызывает лишь рыдания у жены.
        Хочется раствориться, исчезнуть, - лишь бы не быть свидетелем безобразной сцены. Одна часть меня прекрасно понимает возмущающуюся темноволосую красавицу. В ее глазах я - чокнутый крокодил, страшная, сумасшедшая, больная. От унижения ход крови превращается в бег, и мне становится невыносимо жарко, но я по-прежнему сижу, вцепившись в пиджак Ивана, будто пытаясь спрятаться в нем, стать невидимой.
        На пару мгновений я теряю нить их разговора, и в ужасе замираю, когда возле меня оказывается Яна; она порывисто дергает на себя пиджак супруга, вытряхивая меня из кокона безопасности. Я вижу, как девушка замахивается, пытаясь ударить, и закрываюсь в испуге, боясь испытать боль.
        - ЯНА! - в голосе Ивана гроза и раскаты грома; я замираю, прикрывая голову и лицо руками, мечтая заползти за лавку, в кусты, в любой темный угол. - Ты одурела?
        Я открываю глаза.
        Надо мной по-прежнему возвышается жена подполковника; грудь ее в вырезе платья тяжело и порывисто вздымается, будто после забега на большую дистанцию; Иван сверкает глазами, держа ее за запястье и не давая двинуться в мою сторону. Таким злым я вижу его впервые.
        Лицо Петра теперь полностью скрывается в тени, и я не вижу ничего, кроме сверкающего стального браслета часов, на котором и концентрируюсь.
        - Ваня, ну как ты мог? Вот так - со мной? - в какой-то момент злость оставляет Яну; она вся сдувается, теряя запал. Ваня притягивает ее к себе, и муж с женой соединяются в одно, единое целое. Я тихо сползаю с лавки, оставляя на ней чужой пиджак, чужую семью, в которую так бессовестно влезала, и продираюсь сквозь кусты. Так будет лучше, меня там не должно быть.
        …Меня вообще нигде не должно быть…
        …Всем было бы проще, если я не родилась на свет…
        …Или не оправилась после сульфозина, превратившись в овощ…
        …Тогда бы мне не было так больно, как сейчас…
        Я бегу, решаясь спрятаться в квартире. Джип Ивана по-прежнему стоит на том же месте, но я избегаю смотреть в его сторону, словно и он относится ко мне с таким же презрением, как и его хозяева.
        - Ты чё, привидение увидела?
        Я почти врезаюсь в Кирилла, выходящего из своей двери. Он защелкивает замок, с любопытством оглядывая меня, будто и не замечает двух мокрых дорожек, текущих по щекам, - или делая вид, что все в порядке.
        - Почти, - еле слышно отвечаю, пытаясь пройти мимо, но Кирилл явно настроен на разговор.
        - Как там погода? Так не замерзну, а? - сосед показывает на футболку и джинсы, будто красуясь.
        «Павлин!»
        «Чего он пристал, а?»
        «Толкни и иди домой!»
        - Кирилл, мне надо…
        Я не в состоянии придумать, что мне нужно, поэтому просто протискиваюсь мимо, взлетая по лестнице на свой этаж.
        - Эй, соседка! Заходи, если чё, - кричит в след Кирилл, а потом спускается, напевая незнакомую мелодию.
        Я едва попадаю ключами в замочную скважину, роняя связку трижды, прежде чем дверь открывается.
        Захлопываю ее за собой и прижимаюсь спиной, скатываясь вниз.
        Теперь уже можно не сдерживать рыданий, и я утыкаюсь в дверной коврик, плача навзрыд. Непозволительная глупость - считать, что счастье стало вдруг доступнее. Я ощущаю, как болит отвергнутая душа, и не могу успокоиться. Изо рта вырываются бессвязные крики, дыхания уже не хватает.
        В какой-то момент, задыхаясь, я впадаю в полубредовое состояние. Шатаясь, добираюсь до кухни, пью воду из крана, набирая в пригоршню одной рукой.
        «Кровь, пусти кровь, станет легче»
        Я хватаю острый нож и начинаю водить лезвием по коже рук, оставляя тонкие порезы, и начиная потихоньку ощущать себя живой. Боль физическая разбавляет сердечную, отрезвляя, и я благодарю радующиеся голоса, наблюдая, как стекают на пол по капле красные точки.
        - Так вот как душа плачет.
        «Сегодня, сегодня, совсем скоро!», - вдруг оживает четвертый голос. Так резко, что я роняю из рук окровавленный нож. Смотрю на него в непонимании, а шептун все говорит и говорит, торопит, гонит меня из дома прочь.
        «Быстрее, беги, ты там нужна, некогда ждать!», - подгоняет голос, и я верю ему. Обуваюсь, накидываю рубашку на футболку, и выбегаю в летнюю ночь.
        Голос не задает конечной точки, он только направляет: налево-направо-направо, поверни, спустись в переход, быстрее, беги! Все кажется похожим на бред: такого еще не было, чтобы я неслась в неведомые дали, влекомая одним из шептунов. А может ли он отправить меня туда, откуда я не смогу выбраться?
        «Не бойся».
        «Мы рядом будем».
        «Она тебя в обиду не даст».
        «Она?», - удивляюсь я и слышу обиженное
        «Мы тут все девочки!»
        «Не отвлекайся, не забывайся, иди, беги!»
        И я иду, и бегу.
        Сколько длится забег, - не помню. На улице совсем темно, заплаканные глаза пощипывает соль от слез, и я уже давно сошла с главных, ярко освещенных улиц, пробираясь сквозь неясные, давно заброшенные промышленные строения.
        «Куда ж ты ведешь меня, а?» - интересуюсь у четвертого голоса, но она только диктует свое, не обращая внимания на вопросы, будто я общаюсь с бездушным навигатором.
        «Скоро, скоро, потерпи».
        Впереди показывается заборчик, позади которого светлеют не то столбы, не то…
        Памятники, понимаю я. Кладбищенская ограда, темно, ночь. Голос вдруг замолкает, и все остальные шептуны тоже таятся, оставляя меня одну, наедине с погостом. Звуки, до того момента вовсе неслышимые мною, словно обрушиваются разом. Я иду вперед, подходя к забору, и замираю, обнимая себя руками. Старое кладбище, на котором перестали хоронить лет двадцать назад, не заброшенное, но покинутое. И если сюда и являются, то, в основном, по церковным праздникам. Такое ужасное в своей ночной молчаливости.
        Жутко, но я перелезаю через ограду, стараясь производить как можно меньше шума и радуясь, что облачилась сегодня в темную одежду. «Страшно-страшно-страшно», - колотится кровь в висках. Пытаюсь освободиться от мыслей, иду по дорожке к центральной аллее, все еще не зная, чем должен закончиться мой путь. Лишь бы не остаться среди могил…
        Звук ломающейся под ногой ветки заставляет вздрогнуть; с дерева срывается птица и темной тенью проносится мимо с резким, пугающим криком. Ноги отказываются идти, предательски подгибаясь в коленях, но я не даю себе шанса остановиться.
        Дорожка резко берет вправо, и я, все еще плохо видя, налетаю на край каменной плиты, ударяясь мизинцем. Текут слезы; я присаживаюсь, пытаясь отдышаться от боли. На памятнике напротив, прямо на уровне лица, оказывается женский портрет. На старой, послевоенной фотографии девушка, с короткой стрижкой на подобие моей. Она словно смотрит на меня, а я пытаюсь разглядеть ее сквозь застилающие глаза слезы, отчего изображение кажется мутным и неясным. Протираю спешно лицо краем рубашки, и вздрагиваю: на потертом овале, где должен был быть снимок, нет ничего, кроме прилипшего куска грязи, в котором я смогла разглядеть женщину. И хоть я уже числюсь сумасшедшей, разум сейчас готовится покинуть меня окончательно.
        «Всего лишь парейдолия, зрительная иллюзия», - утешаю себя, медленно отползая в сторону, не в силах оторваться от надгробия, и тут, словно кто- то шепчет: «Бойся», - но уже не в голове, а здесь, рядом. Я вздрагиваю, ожесточенно мотая головой, но никого не вижу. Каждая тень кажется подозрительной, каждый шорох устрашает, отзываясь памятью тысячи поколений предков, боявшихся темноты.
        Всхлипывая от ужаса, я бросаюсь бежать, забывая, в какой стороне выход, надеясь лишь быстрее очутиться как можно дальше от жуткого места.
        Через пару минут я оказываюсь в центре кладбища, откуда, как лучи, в разные стороны расходятся не менее десятка дорожек. Я замираю, умоляя голоса дать подсказку, но они хранят тишину, оставляя, против обещаний, в горьком одиночестве.
        «Предатели», - вытирая слезы с лица, я выбираю дорожку, которая кажется чуть шире остальных, и бегу по ней. Сил надолго не хватает, легкие разрываются огнем, и я, наклоняясь вперед, прислоняюсь к серебристой иве, растущей на краю аллеи. Сердце гоняет кровь с таким шумом, что я снова перестаю слышать окружающий мир, и потому он застает меня врасплох. Когда чужая ладонь закрывает мне рот и нос, увлекая за собой, я не успеваю испугаться еще больше.
        Тяжёлые руки тянут назад, и я, то падая, то поднимаясь, иду плотно прижатая к незнакомцу. Я ощущаю его силу, понимаю, что он высок. Поначалу мелькает мысль, что это Иван решил не вызывая шума поймать меня, но я тут же отвергаю ее. От мужчины пахнет иначе: я чувствую, в основном, запах кожаной перчатки на лице, но и его аромат примешивается к ним, незнакомый, пряный и… опасный.
        Слезы катятся по лицу беспрестанным потоком, не смотря на все старания держать себя в руках. Мне страшно, но в тоже время, я ощущаю себя иначе: лучше бояться человека, чем собственных кошмаров, оживающих на земле некрополя.
        Путь наш недолог. Мужчина толкает меня вперед, и я падаю, едва успевая выставить перед собой руки, на кучу мусора. Здесь вперемешку лежат старые венки, темные пакеты, искусственные цветы, деревянный, треснувший крест. Радуюсь, что не верующая, я отвожу от него взгляд и оборачиваюсь.
        Он возвышается надо мной на всю свою исполинскую высоту, никак не меньше двух метров. Балаклава, имитирующая кости черепа, закрывает лицо, оставляя вырезы возле губ и глаз. Смотреть на это - невероятно жутко. Легкая куртка и штаны военной расцветки делают его абсолютно неприметным на расстоянии трех шагов, и только белый рисунок на лице, напоминающий кощея, притягивает взгляд.
        - Привет, мотылек, - произносит человек нарочито измененным голосом, заставляя вздрагивать. - Я тебя искал.
        А я понимаю, что и мои поиски маньяков, наконец, закончены.
        - Привет, - отвечаю, - я давно ждала тебя.
        Тяжело отогнать воспоминания о подвешенной девушке; бабочке Морфо дидиус, распятой на алом бархате. Шептуны будто навеки покинули меня, не выдавая себя даже обрывком мысли. Мы один на один с преступником, чьи руки забрали десяток жизней самым садистским образом.
        - Чего ты хотела? - он усаживается на опрокинутый ящик, словно нет ничего необычного в нашей беседе ночью на свалке в конце погоста.
        - Любопытство. У меня много вопросов.
        - Задавай любые три.
        - А что будет после?
        - У тебя осталось два, - напоминает он, доставая из кармана скальпель и принимаясь точить палку, найденную возле ног. Наверное, тот самый, которым вспарывает животы людей.
        - Что тебе нужно от Ивана?
        - Один.
        - Смерть ради смерти или во имя освобождения? - впервые маньяк смотрит на меня с интересом, прекращая свое занятие.
        - Смерть - это всегда освобождение. Но лучше спросить об этом настоящего убийцу.
        - Так я и спрашиваю.
        - Ты уверена, что это я? А может, преступник все это время был гораздо ближе к тебе, чем я сейчас, - он снова возвращается к своему делу.
        - Не сбивай меня с толку пустыми разговорами. Так что?
        - Люди совсем потеряли страх, перестали видеть дальше собственного носа. Научились выдавать желаемое за действительное. Это четвертый вопрос.
        - Ты и на прошлые два не ответил, так что не считается.
        - Забавная ты, мотылек, - он поднимается и шагает ко мне, а я резко начинаю пятиться назад, царапая ладони, но даже это не помогает шептунам прийти на помощь.
        «Отстань, мы боимся», - отвечает одна из них и тут же пропадает.
        - Как трудно видеть плохое в том, кого обожаешь, да? Только обожествление порой не доводит до добра, ведь Боги просят жертв и подношений.
        Когда отступать дальше некуда, мужчина грубо хватает меня за горло, дергая вверх. Я словно взлетаю в воздух, одновременно лишаясь его в своих легких, болтаясь над землей. Ноги не касаются пола, и мне кажется, что еще чуть-чуть, и он усилит давление, а я умру. Цепляюсь пальцами за руку, пытаюсь из последних сил дотянуться до него ногой, но он словно каменный, не реагирует на жалкие попытки спастись.
        - Пусти, - хриплю, когда перед глазами появляются темные круги и кажется, будто смерть уже дышит мне в затылок.
        Убийца неожиданно ослабляет хватку, и я падаю кулем вниз, отчаянно пытаясь сделать болезненный вдох. Воздух как будто проходит наждачкой по горлу, и я, сгибаясь, надсадно кашляю.
        - Страшно? Ты же умная девочка, подумай, пораскинь мозгами, - мужчина нависает надо мной, склоняясь ближе. Пальцы в перчатке скользят по коже лица, опускаясь вниз. Он засовывает руку под футболку, поглаживая, и от этих мерзких ласк я начинаю дрожать. Только тело, лишенное на долгое время любви, истомившееся в несвободе, предательски подается навстречу ему, смешивая отвращение и похоть.
        Убийца расстегивает мне джинсы, ныряя рукой и туда, а я хватаю его за кисть, не давая продолжать движение, но он легко ударяет меня по лицу. Кровь не заставляет себя долго ждать: течет и из носа, и из губы, я дышу часто, но двигаться уже не могу.
        Руки он убирает, наклоняясь ко мне, и вдруг проводит языком по губе, медленно, не торопясь, слизывая кровь. Дрожь сотрясает мое тело, и я не желаю знать, что является ее причиной.
        - Мотылек, как легко тебя сломать, - так интимно шепчет он, будто признается в любви, но вдруг замирает. Слух у него не в пример лучше моего, потому что я не слышу абсолютно ничего, а он внезапно преображается, становясь похожим на опасного хищника, готового вот-вот бежать. - Бойся, - говорит маньяк, отступая в бок и не сводя с меня глаз. Я успеваю только моргнуть, как он исчезает из поля зрения, будто бы его и не было.
        Глава 13
        «Как мы перепугались!».
        «Это было ужасно!».
        «Он что, тебя лизал?!».
        - Да пошли вы, - бурчу, пытаясь подняться и прислушаться.
        Шаги. Шорох. Шепот.
        - Аня?
        Я узнаю голос Ивана, и кричу ему:
        - Я здесь, - собираюсь рыдать, но тут вспоминаю, что где-то поблизости бродит убийца, играющий с полицейским в кошки-мышки. Что у него на уме?
        - Анька! - судя по голосу, Доронин еще ближе к свалке. Я выпрямляюсь на дрожащих ногах, держась за покосившиеся ограды заброшенных могил, и протискиваюсь в узкие проходы меж них, пытаясь выбраться.
        Он замечает меня, первым бросается вперед и прижимает к себе. Я обнимаю Ивана, готовая вот - вот в очередной раз разреветься, и слышу, как быстро бьется его сердце: тук-тук-тук.
        - Анька, твою мать, я чуть не поседел! Какого хрена ты тут забыла?
        - Я видела его, понимаешь, видела!
        - Что? - он отстраняется, заглядывая в глаза и пытаясь поверить, не лгу ли я. - Он здесь?
        Лицо Ивана кажется обезумевшим, а руки все сильнее сжимают мои плечи, будто не знакомые с чувством меры.
        - Куда он ушел? - встряхивая меня, полицейский повышает голос, а я чувствую, как его поглощает тьма.
        - Ты собираешься ловить его в одиночку? - пытаясь достучаться до разума, практически кричу в ответ, - он убежал, как только услышал тебя! Ваня!
        Доронин достает из кармана мобильный и начинает раздавать приказы, словно забывая обо мне. Я мерзну, но уже не боюсь: рядом есть кто-то живой и не опасный. По крайней мере, мне хочется так думать, не прислушиваясь к словам убийцы. Я не отвожу взгляда, примеряя на него возможную роль психопата, но полицейский не вписывается в нее ни по каким параметрам. Либо… либо я смогла-таки создать себе божество.
        Ваня заканчивает разговор, просит показать место, где мы находились с маньяком. Светит под ноги фонарем с телефона, пытаясь разглядеть отпечатки обуви, чертыхается, потому что ничего не видно.
        - Ладно, пошли в машину, пока бригада не приехала, - сдавшись, наконец, он протягивает руку, и я крепко сжимаю ее. - Замерзла? Хватай пиджак.
        Я крепко держу его за руку. Нервы дают о себе знать: начинается головная боль, и я понимаю, что дальше с каждым часом будет только хуже. Зубы стучат, да и вся я трясусь, идя так, словно подпрыгиваю.
        - Анька, ты чего? - полицейский выходит из задумчивости и притягивает меня ближе, обнимая за талию. - Он тебе ничего не сделал?
        Меж нашими лицами летает пух, словно снежная буря. Я молчу, боясь рассказать про то, что предшествовало нашей встрече. Как после этого Иван будет смотреть на меня: грязную, облапанную убийцей?
        Но, кажется, Доронин понимает больше, чем я говорю. Резко разворачиваясь, Ваня берет мое лицо в ладони, приближая к себе.
        - Аня, не молчи, пожалуйста! Он тебя обидел, да? - и от его искренних переживаний я сдаюсь, рассыпаюсь в мужских руках, растекаюсь лужей, забывая, как пару часов назад Доронин прижимал к себе и утешал свою жену. Сдерживаемые внутри крики наконец-то вырываются наружу громкими рыданиями. - Я его точно убью, - рычит Иван, вытирая слезы - сначала руками, а потом губами.
        Я еле дышу через заложенный нос, но тянусь ртом к нему, и он понимает, целуя меня. Сначала нежно, неуверенно, но я отвечаю ему изо всех сил.
        - Пожалуйста, - шепчу в губы, мечтая только о том, что его прикосновения сотрут из памяти чужие следы на моем теле.
        Мы забываем, где находимся, забываем, что было до этого. Темное безумие теперь овладевает нами обоими, иначе я не знаю, как можно назвать то, что происходит между мной и Иваном.
        Он распахивает на мне рубашку, задирает футболку вместе с бюстгальтером почти до шеи и начинает неистово гладить, сминать грудь. Чувствуя, как томительно тянет низ живота, я хватаюсь за его ремень, пытаясь расстегнуть не глядя, но лишь ломаю ногти. Иван на секунду отрывается от моего тела и стягивает с себя одежду вниз одним движением, а потом принимается за мои джинсы. Звук расстёгивающейся молнии кажется сумасшедше-возбуждающим, и я подаюсь к нему на встречу, чтобы почувствовать тепло мужского тела, но Ваня поступает иначе. Мужчина разворачивает меня спиной, подталкивая в сторону дерева и наклоняя, стягивает одежду еще ниже. Мне хочется видеть его в тот момент, когда он овладеет мною, но еще больше - ощутить в себе, поэтому я лишь сильнее выгибаюсь навстречу ему.
        - Анька, что ты делаешь со мной, - шепчет Ваня, проводя рукой по моей промежности. Кажется, там все уже горит огнем, и мужчина стонет, ощущая этот жар. Он смазывает свой член слюной, хватает меня за ягодицы и одним резким движением входит внутрь. Я охаю и закрываю глаза, отключаюсь от всего вокруг, концентрируясь только на ритмичных движениях, которые совершают наши тела. Мне мало, мало его и я сильнее подаюсь навстречу, ощущая, как он входит на полную глубину.
        - Только не останавливайся, пожалуйста, - умоляюще прошу, продолжая двигаться. Я боюсь, что он кончит первым, и я не успею получить свою порцию наслаждения, но зря. Иван разворачивает меня, прижимая к стволу, помогает стащить джинсы окончательно и подтягивает наверх. Я обхватываю его ногами, нахожу губы, и мы продолжаем.
        - Ванечка, - шепчу ему, чувствуя, что еще чуть-чуть … совсем чуть-чуть… - Ах, - оргазм сотрясает меня с такой силой, что если бы не крепкие руки Ивана, я бы точно свалилась вниз. Поняв, что произошло, он начинает двигаться еще неистовее и в последний момент отодвигается, кончая не в меня.
        Мы тяжело дышим, отступая друг от друга. Я ищу свои вещи, стараясь не смотреть по сторонам и не думать о том, где мы занимались сексом. Ваня протягивает мне джинсы, и я одеваюсь, опираясь на него и боясь заглянуть в глаза. На этот раз не потому, что мне стыдно. Страшно увидеть раскаяние, когда он поймет, что только что совершил, поэтому я пытаюсь держаться от него на расстоянии, но не выходит. Иван подхватывает меня на руки, прижимая к себе, словно я совершенно ничего не вешу, и идет вперед. И лишь наше прерывистое дыхание напоминает о том, что сейчас было. Я прячу лицо у него на груди, словно маленький ребенок, и мне становится хорошо. Немного стыдно, чуть-чуть натерто, возможно, не так романтично, но хорошо. Я приказываю себе не видеть, не слышать, чувствовать.
        В машине он первым делом включает печку и отъезжает от ворот кладбища, буквально на пару метров, но так, чтобы оно не бросалось в глаза. Я все равно ощущаю его за своей спиной холодным дыханием смерти.
        - Аня, - начинает полицейский, а я готовлюсь зажать уши, потому что боюсь услышать, что все это было ошибкой.
        «Пожалуйста, пожалуйста, только не сейчас», - умоляю его мысленно.
        - Расскажи, что он сделал с тобой. Обещаю, это никак не изменит мое отношение к тебе, - Доронин снова целует меня в губы, а я хмурюсь, чувствуя себя марионеткой, пешкой меж двух игроков, где каждый двигает ее по своему усмотрению. Почему-то теперь произошедшее кажется фальшью, и я стараюсь разглядеть что-то в облике Ивана, хоть что-то, способное пролить свет на творящееся вокруг. Но вижу только блеск в глазах, недельную небритость на осунувшемся лице.
        - Ваня, - я вдруг дергаюсь от неожиданной мысли, - а как ты меня нашел здесь?
        - К тебе приставлен человек. Когда ты вышла из дома, он набрал меня, и все время шел следом, потеряв только на самых подступах к кладбищу. Я отвез Яну и приехал искать тебя, мы разделились. А ты как здесь оказалась? - и я вижу такое же подозрительное выражение, с которым только что разглядывала его сама. Он думает, что мы в одной упряжке с убийцей? Что я знаю больше, чем говорю?
        Невольно начиная перебирать суставы пальцев, и тут же одергиваю себя.
        - Я… почувствовала. Шла, но не знала куда именно, только понимала, в какой момент нужно свернуть, - волнуясь, что не могу объяснить понятно, чувствую себя жалкой. Ваня переплетает мои пальцы со своими, пытаясь успокоить, но наш разговор останавливают подъехавшие коллеги полицейского.
        Тишину кладбища разрушают людские разговоры, лай овчарки кинологов, звуки машин. Один из парней заглядывает в кабину джипа, улыбаясь мне:
        - Нашлась, пропавшая? Ну и натаскался я с тобой по темным закоулкам, - и я понимаю, что это мой «хвост». Протягиваю ему ладонь, знакомясь:
        - Аня.
        - Толик, - легонько пожимает руку полицейский, но добродушие его мигом исчезает, как только в поле зрения появляется Иван с неизменной сигаретой во рту. - Начальство против, - шепотом делится он и исчезает в однотипной толпе мужчин, где я не могу разобрать ни одного лица.
        Через десять минут гомон усиливается: кавказец по кличке Рык находит очередное тело, в десяти шагах от того места, где мы беседовали с убийцей. Я накрываюсь курткой Вани, чтобы отгородиться ото всех. Хочется закрыть окна, только ключи у хозяина автомобиля, а без них автоматика не срабатывает. Ищу сигареты, открывая бардачок, но вместо пачки вытягиваю тоненькую квадратную папку и вздрагиваю: внутри - цветной снимок бабочки Морфо дидиус. Оглядываюсь, не видел ли кто, и спешно закидываю ее на место. «Все это время гораздо ближе…»
        Молю голоса дать мне подсказку, понять, разобраться, но впервые за последние десятилетия они почти не слышны. Кто же из них зверь: душивший или имевший меня с таким остервенением? А может, оба, каждый по-своему? Есть такое понятие, - виктимное поведение. Похоже, во мне все видят идеальную жертву.
        От боли разрывается голова, и я тихонько переползаю на заднее сидение, скуля и греясь под его одеждой. Запах, кажущийся таким родным, теперь вызывает двойственные эмоции, но желание находиться в тепле побеждает.
        Мне удается заснуть, а когда я просыпаюсь, то вижу знакомый подъезд. Ваня сидит с закрытыми глазами, и я касаюсь его плеча, заставляя мужчину вздрагивать.
        - Прости, - откашлявшись, извиняюсь, а он лениво кивает головой в сторону дома:
        - Идем, надоело в машине ночевать.
        В квартире он укладывается на диван, тесно прижимая меня к себе, словно секс сближает нас до роли близких людей. Я целую его в колючий подбородок и поворачиваюсь спиной, позволяя обнимать сзади. Мужские руки покоятся на моей груди, и я вижу блеск кольца на безымянном пальце. «Как же все сложно-то, а?», - обращаясь сама к себе, смотрю в точку на стене напротив. Уснуть мне удается через сорок семь минут, а до этого три четверти часа я терзаю себя размышлениями, не в силах принять ничью сторону. Мог ли Иван быть на кладбище до появления маньяка и убить ту девушку? По обрывкам разговоров я поняла, что с момента смерти прошло около трех - четырех часов. Вполне достаточно и для одного, и для другого. Что говорит против маньяка? Место встречи рядом с жертвой, нож в руках, поведение. Теперь Иван - бабочка в бардачке, то, как быстро он оказался на месте, слова человека с кладбища. То, что я нужна ему для поиска убийцы, может играть и за, и против. Голос, который вел на встречу с убийцей, наверняка знает, кто из них двоих виновен, но от нее не добиться и слова. Остальные, видимо, заодно. Похоже, снова я
одна против всех, опять никому не веря. Только удастся ли в этот раз мне выпутаться из этой передряги?
        «Ты сможешь», - словно не сдержавшись, прерывает бойкот одна из шептунов.
        «Ну, помоги же», - умоляю ее, вспомнив, что они девочки, но по-прежнему ответом мне - тишина.
        Ваня просыпается первым, прижимаясь губами к моему затылку. Руки его по-хозяйски скользят вдоль тела.
        - Какая ты нежная, мягкая после сна, - шепчет он в ухо и подминает под себя. Я вижу его глаза и понимаю, что зря терзала себя до утра мыслями: мне все равно, маньяк он или нет. Я влюблена, я жить не хочу без него, и сейчас, видя настоящее желание, исходящее от Ивана, подаюсь на встречу, раскрываясь всей душой.
        После мы отправляемся вместе в ванну, где я с удивлением обнаруживаю, что у меня начались месячные. Последние годы, из-за лекарств, они почти полностью исчезли.
        - С тобой все в порядке? - спрашивает Ваня с беспокойством, а я смеюсь:
        - Конечно. Как и со всеми женщинами раз в месяц. Мой руки тщательнее, - он переводит нахмуренный взгляд на пальцы и только после этого обнаруживает запекшиеся следы под ногтями. Я краснею от удовольствия, видя, как после этого он смотрит на меня - и снова все повторяется, на этот раз в душе.
        Когда Иван уезжает на работу, я рассматриваю себя в зеркале: следы на шее, доставшиеся от ночной вылазки, отпечатки зубов на бедрах.
        Волосы отрасли еще на пару сантиметром, и мне очень хочется быть красивее: вспомнить, какие стрелки я рисовала, как красила губы красной помадой. Купить другое белье, а это - выбросить. Воспоминания о жене Ивана отнимают часть хорошего настроения, поэтому я в который раз за последние дни приказываю себе не думать ни о чем.
        Глава 14
        Первым делом мне необходимо забрать свою карточку. Идти к маме не хочется, но я знаю, что вещи хранятся там. От моей комнаты давно ничего не осталось, ее переделали под папин кабинет, но там еще лежит ящичек с самыми важными бумагами, принадлежащими мне. Я беспокоюсь, не закончился ли срок действия карты, не потратили ли с нее средства, и даже не думаю о том, как будут встречать меня люди, которых принято называть родителями.
        На автобусе до улицы, прописанной в паспорте как дом, добираться двадцать минут, но, поскольку, кошелек мой пуст, я иду пешком, озираясь в витрины и пытаясь вычислить, следует ли где-то позади меня Толик, или он спит после вчерашнего? Может, его заменяет кто-то другой? Мысль, что я не одна, что где-то рядом есть человек, способный защитить, греет, - несмотря на вчерашний промах.
        - Я не одна, - говорю вслух, словно пробуя слово на вкус. - Я не одна, - повторяю и улыбаюсь.
        Возможно, никакого «хвоста» нет - или мне попросту не удается его засечь, но дорогу развлечение скрашивает отлично. Совершенно без эмоций поднимаюсь на лифте на девятый этаж, читая надписи, оставленные на стенках кабинет - цитаты из незнакомых песен и стихов, «Катя - дура!», пошлые картинки, рисованные черным маркером рукой подростков с бушующими гормонами. Все так же, как и несколько лет назад, разве что место старых имен занимают новые - круговорот людей.
        Я открываю дверь своими ключами. В квартире никого, видимо, они или на даче, или на работе. «Они, - думаю я, - наверное, стыдно так называть маму и папу. Но и от дочери своей отворачиваться - куда хуже».
        Новый ремонт во вкусе матушки: бордовые с золотом обои в спальне, темно-зеленые - в зале. В моей комнате все иначе, все по-другому, и ящик свой я нахожу только после долгих поисков. В большом бумажном конверте - все документы, начиная от свидетельства о рождении, карточка тоже на месте. Смотрю на срок выдачи и облегченно вздыхаю, - в запасе еще два месяца.
        Больше находиться здесь смысла нет, - никаких воспоминаний о том, как я жила здесь со школьного возраста. Да и откуда бы им взяться, - тут постарались сделать все так, будто меня никогда и не было. Странно, как еще замки не поменяли.
        «Ты здесь всего лишь гость».
        «Холодно и неуютно»
        «Ни одной твоей фотографии»
        Я тороплюсь покинуть чужое место, но не успеваю: в дверях мы сталкиваемся с мамой.
        Я не видела ее тридцать два месяца и семь дней, и теперь не сразу узнаю родившую меня женщину. Она держит в руках сумки из магазина и смотрит недоуменно, словно не понимает, кто стоит на пороге ее дома. Мы обе изменились: вряд ли и мама ожидала увидеть свою дочь лысой, без анорексии, приписанной из-за нехватки килограмм. Я думаю, видны ли на мне следы прошлой бурной ночи, и руки тянутся к горлу, будто пытаются прикрыть от родительского взора следы того, что я уже взрослая.
        Я вижу, как постарела мать: на отросших крашеных волосах проглядывает седина, изменился овал лица, носогубные морщины стали еще сильнее. Она набрала вес, и теперь я понимаю, что мама уже не молодая, и той женщины, чей образ отложился в памяти лет двадцать назад, давно нет. Как странно наше зрение: я вижу в зеркале себя с длинными волосами, совсем юной, родителей - молодыми и здоровыми, друзей - рядом. Но стоит лишь приглядеться, как картинка тает, словно дым от костра.
        - Аня, - произносит, наконец, она, и из рук ее падают пакеты, яблоки разлетаются по подъезду и коридору, катясь зелеными шарами в разные стороны, но я смотрю не на них. На глазах ее вдруг появляются слезы, и она всхлипывает, почти оседая, а я не знаю, что же делать.
        - Мама, - шепчу, шагая к ней на встречу, не давая окончательно сползти на пол, и тут что-то внутри меня ломается, - я плачу вместе с ней, не говоря ни слова. Три года я пестовала в себе мысль, что не нужна никому, и теперь моя вера слабеет, утекая через глаза горькой водой.
        Мама так крепко сжимает в своих объятиях, а я не верю, что это происходит со мной. Разве так бывает? Разве она… меня любит? Или все, что творится между нами - шок, и когда мы обе успокоимся, то снова станем друг другу чужими? И снова я окажусь ненужной и брошенной, как сотни тысяч раз прежде.
        - Прости меня, Анечка, Бога ради, - просит она, не давая поднять себя с пола, и, кажется, будто я попадаю в театр абсурда, где все ненастоящее и не взаправду.
        - Пожалуйста, вставай, - мне удается довести ее до кухни, усадить за стол и собрать с пола яблоки. Что с ней стало? Почему она так изменилась? Я не вижу чего-то очевидного, и теряюсь, не понимая, как быть дальше.
        И словно чувствуя, что я задаюсь этим вопросом, мама отвечает:
        - Я ведь в церковь ходить начала, доченька. И поняла все: какой матерью была для тебя ужасной, как оттолкнули мы тебя с отцом… Сколько раз в больницу приходила, а на свидания к тебе не пускали, говорили, что состояние ухудшилось, нельзя… А как ты? - она не договаривает, но я понимаю, что подразумевается под ее вопросом:
        - Меня освободили, скоро, надеюсь, диагноз отменят. Я теперь помогаю полиции преступников ловить.
        Мама смотрит, не веря, но спохватывается, и начинает накрывать на стол, суетясь, без конца заправляя короткие пряди волос за уши. Я пытаюсь отказаться от навязанного гостеприимства, чувствуя себя ужасно неуютно. Раньше было проще, - никого не осталось, надейся на себя. А сейчас? Вдруг все это лишь сон, и я так и лежу на вязке, в температурном бреду от сульфозина, а когда жар спадет, пойму, что для меня ничего не изменилось? От этой навязчивой мысли, терзающей меня на протяжении последних недель, передергивает все тело и еще сильнее хочется сбежать, но я остаюсь на месте. Начинаю движение, чтобы коснуться суставов на пальцах левой руки - но останавливаюсь. Привычных имен теперь будет меньше? Не знаю, не знаю…
        Разговор не клеится, мы не знаем, с чего начать общение, и мама рассказывает про свою церковь, куда ходит. Мне кажется, что это секта, но я молчу, - если они не тянут с нее денег и учат любить детей, то могут верить хоть в Джа, хоть в Гаутаму.
        В чем-то я даже благодарна им: в разговоре, конечно, сквозят упоминания о Боге и грехах, но мыслит мама ясно, и поступки свои теперь оценивает совсем иначе.
        - Как мне стыдно, доченька, что я от тебя отворачивалась, где должна была помогать - пряталась. Думала, что поздно поняла, что не замолить грехов своих вовек, но ведь не зря все, смотри, как не зря: и ты из больницы вышла, и сама пришла!
        Я не перебиваю, давая выговориться ей, и отключая мысли. Позже, оставшись наедине с собой, я позволю эмоциям взять верх, а пока - слушать и слушать.
        - А с волосами что? А живешь теперь ты где?
        Причитания сменяются бесконечными вопросами, на которые я отвечаю нехотя. Мама торопит, дожимает: то хватает меня за ладони, то гладит по плечам, пытаясь прижать в объятиях к себе, но я не готова - не оттаяло внутри еще, пока лед на сердце толщиной с айсберг.
        Я выпиваю две чашки чая, прежде чем соврать, что меня ждут к трем, и только после обещаний заходить, покидаю с облегчением дом. Бегу и от нее, и от себя, ощущая горечь во рту. Как долго она будет преследовать меня: каждую встречу с матерью, сопровождать любые мысли о ней?
        Нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что я снова становлюсь нужной, но сам факт того меня страшит.
        - А чего ты не боишься, Аня? - беседую вслух с собой, проверяя карточку в банкомате. Средств достаточно, и я снимаю часть денег, чтобы поехать в торговый комплекс.
        Там, между рядами с одеждой, напряжение отпускает. Мне удается сосредоточиться на простых мыслях: что сейчас модно, в чем ходят другие люди? Как одеться красиво и модно - так, чтобы нравится Ване еще больше?
        При мысли о нем становится тепло. Я думаю, что стоит позвонить Доронину, узнать, как у него дела, но тут же одергиваю себя: работа есть работа, не стоит превращаться во влюбленную дурочку, донимающую по нескольку раз на дню. Мне есть, чем заняться.
        Я долго выбираю себе блузку, к ней - юбку. Еще больше уходит времени на поиск туфлей: я так давно надевала их в последний раз, что с трудом делаю первые шаги на каблуках, но все равно покупаю бежевые лодочки.
        На меня оборачиваются - короткая стрижка вызывает удивление, и я беру себе шляпу. Взглядов от этого не меньше, поэтому покупаю еще очки, а потом иду в отдел белья и косметики.
        В квартире Ивана сразу переодеваюсь в новый комплект, ожидая его прихода, и кручусь в трусиках и бюстгальтере возле зеркала, втягивая живот и выбирая позы, в которых я кажусь самой себе привлекательной.
        «Красотка!»
        «И сиськи огонь!»
        «Детка, ты супер!»
        Иван звонит ближе к семи:
        - Через пять минут спускайся, поедем в отделение, попробуем портрет составить.
        - Я же не видела ничего, - удивляюсь, - у него маска на лице была.
        - Глаза, губы - все сгодится. Потом поговорим.
        Я натягиваю спешно обновки, думая, как Ваня удивится, увидев меня в таком обличии, и подвожу глаза и губы. Из зеркала на меня смотрит незнакомая женщина, и если бы не волосы, то я бы могла назвать ее очень красивой. Сквозь блузку проглядывает кружево лифчика, и я улыбаюсь.
        Ваня сигналит во дворе, привлекая мое внимание - и всех соседей. Когда я выхожу к нему, он смолит сигарету, ругаясь по телефону, и не сразу замечает мой новый образ.
        - Анька, - Доронин бросает окурок под ноги, подходя ко мне. Мы замираем напротив друг друга, я с лукавой улыбкой на устах, довольная произведенным эффектом. - Ты очень красивая.
        Я очень хочу поцеловать его, но понимаю, что возле подъезда, на глазах любопытных делать этого он не станет.
        - Садись, - Ваня открывает передо мной дверь, и, когда я прохожу мимо, незаметным движением гладит меня по животу, проводя ладонью вниз. От теплого прикосновения все внутри начинает трепетать, и мне очень хочется повторения того, что мы делали утром. Прямо здесь и сейчас.
        - Узнал что-нибудь новое? - интересуюсь чуть охрипшим голосом, когда мы отъезжаем.
        - Ничего, - в интонациях сквозит недовольство. - Даже отпечатков обуви не нашли.
        Я не удивляюсь, хотя, все же, призрачные крупицы надежды не покидают до последнего. Однажды он должен подставиться, так почему не в этот раз?
        - А что с девушкой?
        - Тебе в подробностях? - видно, что ему хочется сорвать на ком-то злость.
        - Нет, можешь приберечь себе. Личность не выявили?
        - Выявили. Она, кстати, лежала в той же больнице, что и ты, и буквально на днях родители вытащили ее оттуда. Столько лет бились, - он горько усмехается, качая головой, а я чувствую, как темнеет перед глазами мир. Я протягиваю руку, касаясь плеча Доронина, и сжимаю, чтобы чувствовать живое тепло рядом.
        - Ваня, - говорю, а сама боюсь произносить следующую фразу, - ее не Лиля Романцева зовут?
        Доронин поворачивается ко мне, и я понимаю, что угадала.
        Солнце. Тонкая, почти эфирная девушка, родители которой подали документы в Страсбургский суд, увидев, что с ней сделали врачи. Сколько ночей мы провели, тихонько перешептываясь между собой, сколько секретов мне поведала она. И теперь какой-то псих подвесил ее, словно тушу для разделки. Солнце больше нет.
        - Аня, - на светофоре Иван кладет руку мне на ногу, и все, о чем я могу думать, несмотря на новость о Лиле, - как приятны и волнительны его прикосновения. - Он точно был там?
        - Что? - не сразу понимаю, о чем собеседник спрашивает меня. - Ты шутить? Конечно! А синяки на шее я выдумала? Постой… Ты думаешь, что это я Солнце убила?
        От гнева становится жарко, я чувствую, как краснеет лицо. Очень хочется запустить чем-нибудь в товарища начальника. Опять двадцать пять! Как же выходит, что уже два убийства связаны со мной?
        - Нет, - честно признается Ваня, - у тебя бы сил не хватить сотворить с ней такое.
        - Ну спасибо, - возмущенно я отворачиваюсь от него. Как будто кто-то нарочно пытается вбить клин между нами, заставляя подозревать друг друга. Но есть еще малюсенький процент того, что Иван и сам замешан в этом деле, успешно сваливая вину на меня. Морфо дидиус в бардачке, обездвиженная снимком, кажется мне живой душой, спрятанной в черном ящике. Да и сам Доронин - что я знаю о нем, о его брате? По факту, ничего, кроме той истории, которую он поведал мне.
        - Возможно, вы знакомы, - наконец, произносит полицейский. - Эта мысль не дает мне покоя. Подумай хорошенько, Аня. Он идет по твоим следам.
        - Очень странно убийца это делает. Алла Николаевна мучила нас, а Солнце была хорошей девочкой, только запутавшейся. Я старалась не сближаться с ней, но и зла не желала. Если бы он убивал только врагом или только друзей…
        - Да, два трупа еще не дают системы.
        Я вздрагиваю, понимаю, что и третий может быть связан со мной. Добавить больше нечего: сколько я не гадаю, могу ли знать убийцу, легче от этого не становится. Я пытаюсь мыслить как убийца, решая, кто мог бы стать следующей жертвой, но сама идея настолько пугает меня и шептунов, что я останавливаюсь.
        «Странно все это».
        «Ну и кашу же ты заварила».
        «Вляпались так вляпались».
        Комментаторы в голове постепенно оживают, но я не тороплюсь допрашивать их снова, пока они не сбежали повторно.
        Мы доезжаем до здания МВД, поднимаемся через пропускную на второй этаж. Мимо пробегает Толик, и я едва узнаю его в форме.
        - А ты почему не в костюме?
        - Не на параде, - коротко отчитывается Иван, толкая дверь в один из кабинетов. - Лех, давай, фоторобот попробуем сделать, - обращается он к парню, сидящему за компьютером.
        - Хорошо, Иван Владимирович. Садитесь, - молодой человек кивает мне на стул, а после начинается долгая процедура. Если до входа сюда мне казалось, что я на всю жизнь запомнила глаза и губы, то теперь, глядя в разнообразие предложенных вариантов, теряюсь. Шептуны спорят, перебивая друг друга, но с памятью у них дела обстоят еще хуже, чем у меня.
        Спустя тридцать девять минут я поднимаюсь из-за стола, вся взмокшая, перенапряженная, с болящими от усталости глазами. Доронин заходит в кабинет, внимательно разглядывая портрет.
        - Похож? - интересуется у меня, но я махаю рукой: все расплывается, и образ маньяка вовсе становится нечетким, зыбким.
        - Скорее на Вас, Иван Владимирович, - хихикает Леха, но тут же принимает серьезный вид, когда Ваня рычит:
        - Охренел, что ли?
        Я надавливаю на закрытые веки, будто пытаясь расслабить глаза, и снова смотрю на фоторобот.
        В чертах лица незнакомца действительно можно угадать Доронина. Точнее, обоих братьев.
        - Похоже, эксперимент не удался, - заявляет Иван, - пошли.
        И я иду следом, размышляя, насколько сильны мои мысли заняты полицейским, что все вокруг приобретают его черты, нарочно или нет.
        Он проводит меня в свой кабинет, наливает кофе и пододвигает вазочку с печеньями.
        - Получилось похоже? - интересуется он, а я пожимаю плечами, ни в чем уже не уверенная.
        - Вань, я домой хочу. На улице темнеет уже.
        - Посиди еще немного, и я тебя отвезу.
        - А ты останешься?
        - Посмотрим, - уходит он от ответа.
        Я жду, пока Доронин решит все свои дела. В кабинет, не смотря на позднее время, заглядывают бесконечное число раз, сам он то выходит, то возвращается обратно, и от всей этой людской суеты хочется быстрее сбежать.
        Мама, Солнце, фоторобот - все смешивается в череду непонятных образов и обрывков мыслей, сдобренных комментариями шептунов.
        В девятом часу мы выходим, наконец, из здания и едем не спеша по проспекту.
        - Ань, а хочешь в ресторан?
        - В ресторан? - удивляюсь и переспрашиваю. - Я не была там года четыре.
        - Значит, решено.
        Автомобиль разворачивается через двойную сплошную и прибавляет скорости, я открываю окно и улыбаюсь.
        Заведение он выбирает на двадцать четвертом этаже небоскреба, откуда виден весь город. Мы выбираем стол возле окна, и пока несут заказ, сделанный Ваней, я подхожу к панорамному стеклу и замираю. Вдалеке собирается дождевая туча, надвигающаяся в нашу сторону; мелькает молния, но грома не слышно. Последние лучи догорающего заката освещают наш стол, и мне кажется, что ничего прекраснее сегодняшнего вечера ранее не было. Сердце наполняется любовью при взгляде на полицейского, и я предвкушаю ночь, надеясь, мы проведем ее снова в одной постели.
        - Аня, - я оборачиваюсь, когда Иван зовет меня, и вижу, что он делает снимок на телефон.
        - Ты чего?
        - Улыбайся и не двигайся.
        И я улыбаюсь, не двигаясь.
        Глава 15
        Домой мы возвращаемся пешком, обнимаясь, как влюбленные, уже за полночь. Иван оставляет машину на стоянке, и после бутылки вина на двоих, становится добродушным и раскрепощенным, без конца притягивая меня ближе, чтобы поцеловать.
        - Я люблю тебя, Ваня, - шепчу ему на ухо, греясь в объятиях. Он не отвечает, шумно вздыхая, но мне все равно. Кажется, что любовь перепирает меня настолько, что ее достаточно на двоих. Держать в себе чувства дальше невмоготу, признания мешают дышать полной грудью, слова жгут язык, пока не становятся сказанными.
        Мы тонем в летней ночи, и я растворяюсь в теплом воздухе, готовая хохотать по любому поводу. Крылья за спиной становятся еще больше, укрывая нас обоих от посторонних взглядов. Я ищу ответы в цветных глазах Ивана, пытаясь заглянуть глубже, но он хватает меня и снова целует, а я глупею, и уже совсем неважно, каков мир за пределами наших объятий.
        Я кружусь, широко раскидывая руки, под уличным фонарем; тополиный пух, преследующий нас, ложится, ласкаясь, под ноги, словно снег.
        - Анька, - выдыхает Иван, усаживаясь прямо на поребрик и доставая сигареты из полупустой пачки. - Откуда ты на мою голову?
        Но я не отвечаю, продолжая танцевать под музыку, играющую внутри: должно быть так звучит любовь.
        В квартире мы оказываемся перед рассветом; мягкие сумерки обволакивают каждый угол, возле которого мы замираем, теряясь в жадных поцелуях.
        - Вааааня, - тяну я, и он помогает мне снять обувь, проводя рукой по лодыжке, заставляя кожу покрываться мурашками, а меня - задыхаться от желания.
        Горячие ладони скользят вверх, скрываясь под юбкой, а я откидываю голову назад, опираясь на тумбочку. Пальцы касаются трусиков, и Иван рывком стягивает их вниз, понимая, насколько они влажные.
        - Хочу тебя, - шепчет на ухо, согревая, а дальше мир теряет краски; я прекращаю быть одной, нас становится двое. Хриплое дыхание перебивается моими стонами, кожа под ладонями Доронина пылает, а я плачу, цепляясь за его плечи. «Только не отбирай его у меня, - я не знаю, к кому, неверующая, обращаюсь, но повторяю, - только не отбирай».
        Я понимаю, что долго так не продлится, но решаю жить сегодняшним днем, наслаждаясь всеми минутами, которые суждено провести рядом с ним.
        То, что происходит между нами ночью, будит во мне чувственную женщину. Ваня, нависающий надо мной, с напряженными мышцами рук, с выразительными глазами, постоянно шепчет:
        - Какая же ты сумасшедшая, - а я улыбаюсь, впервые принимая эти слова за комплимент.
        … Он засыпает, подперев ладонью щеку. Я едва касаюсь лица, проводя по колючей щетине; сон стирает с лица почти все морщины, оставляя лишь пару самых глубоких складок на лбу. Тихонько целую, почти невесомо дотрагиваясь губами, но Ваня все равно хмурится, прижимая меня к себе.
        - Спи, - не открывая глаз приказывает он, и я прижимаюсь еще теснее, запоминая каждую секунду этой ночи и надеясь, что она не последняя в нашей жизни.
        Утром сон мой настолько крепок, что я не успеваю понять, в какой момент Иван уходит из дома. Провожу рукой по его половине постели и, поняв, что она пустая, резко сажусь. Смятая подушка еще хранит чужое тепло, и я утыкаюсь в нее носом, вдыхая едва уловимый запах. Горячий чайник на кухне свидетельствует, что Доронин был здесь совсем недавно.
        Ни записки, ни звонка на телефоне. Я беру в руки чашку, из которой он пил, и прижимаюсь к ней губами, будто воруя причитающийся мне утренний поцелуй.
        «Какая ночь былаааа!..»
        «На работу мужик ушел, не вздумай рыдать!»
        «Ох, какой же у него чл…»
        - Хватит! - обрываю шептунов, пока они не зашли слишком далеко, хотя и сама не прочь придаться воспоминаниям.
        Я забираюсь в душ на полчаса; приятная натертость между ног становится еще одним доказательством, что все произошедшее было правдой.
        Долго рассматриваю себя в зеркало, пытаясь уловить, изменилось ли во мне что-то за последние дни?
        Несомненно.
        Глаза горят, кажутся живыми. Забитое выражение почти полностью оставляет меня - я ощущаю себя настоящей.
        - Спасибо тебе, Ваня.
        Раз тридцать я проверяю мобильный телефон в надежде отыскать там сообщение от любимого, но он молчит; молчу и я. Чем ближе часы подползают к двенадцатичасовой отметке, тем пасмурнее на душе. Я представляю Яну, Петра, друзей Ивана, наставляющих его на правильный путь. «Семья дороже», - слышу непроизнесенные фразы, и нервничаю с каждой минутой все сильнее.
        Нет, так нельзя. Нужно взять себя в руки. Отвлечься, заняться чем-то полезным.
        Я открываю холодильник и решаю удивить Ивана чем-нибудь вкусным, - расхожая истина про желудок и сердце мужчины заставляет колдовать у плиты. Через час вся квартира пропитывается ароматом тушеного со специями мяса, но я не чувствую аппетита.
        Я занимаю место у кухонного окна, наблюдая за двором. Когда отчаянье достигает высшей отметки, перед подъездом резко тормозит знакомый автомобиль. Сердце мое замирает, а после пускается в пляс, я суетливо спрыгиваю с подоконника, бросаюсь к зеркалу, поправляя бюстгальтер под майкой, чтобы вырез смотрелся еще больше, а грудь - пышнее.
        Доронин заходит в квартиру, жестом делая мне знак молчать, не отрываясь от мобильного. Я вижу, что он успел переодеться - значит, либо заезжал домой, либо хранит на работе запасную одежду.
        «Зато ночь провел с тобой», - утешают шептуны.
        «И обедать приехал к тебе».
        «И вообще, снимай уже трусы с себя и с него».
        «Брысь!»
        Разговор Вани кажется мне скучным, и я концентрирую внимание лишь на его внешнем облике. Доронин ловит мой взгляд, подмигивает, приближаясь, и запускает руку под майку, едва касаясь соска. Я закрываю рот ладонью, чтобы не выдать себя звуками, и начинаю подыгрывать ему, расстегивая ремень и начиная стаскивать джинсы.
        - Да, да, я понял, - отвечает полицейский неведомому собеседнику абсолютно серьезным голосом, а сам при этом хватает меня за руки, сводит их за спиной и наклоняет вперед. Я чувствую, как он прижимается ко мне сзади, и от ощущения того, насколько мы близки, накатывает дикое возбуждение: к лицу приливает кровь, становится очень жарко, просто невыносимо. Я едва дожидаюсь, пока Иван закончит разговор.
        - Кажется, кого-то нужно наказать за плохое поведение, - произносит Доронин, и я таю в его ладонях, забывая о страхах, терзавших полчаса назад.
        Спустя тридцать две минуты мы садимся обедать; мне хочется залезть на колени, прижаться к Ване, но ему нужно срочно уезжать, и он заглатывает ложку за ложкой, почти не жуя.
        Я сижу напротив, подперев лицо ладонями.
        - Может, я все-таки оденусь? - с улыбкой интересуюсь у него. На мне нет ничего, и собственная нагота смущает.
        - Уеду, - тогда пожалуйста, - с набитым ртом отвечает полицейский. - А пока ни шагу с места.
        - Иначе арест? Мне понравилось, как ты меня наказываешь.
        Он хмыкает, не отвечая, наспех выпивая чай за пару глотков.
        - Все, обед давно закончился, я побежал. И позвони Лене, - ты обещала.
        Я провожаю его, следуя по пятам до самого выхода, то и дело пытаясь прикрыть грудь и низ живот ладонями.
        - Ваня, а ты приедешь еще? - вопрос выходит жалким, и мне хочется стукнуть себя за эти скулящие ноты, но Доронин успокаивает всего лишь парой фраз:
        - Приеду ночевать, но буду поздно. Звони Лене, - и исчезает, оставляя меня хоть и одну, зато полную надежд и мечтаний.
        Я подбегаю к окну, чтобы проводить его взглядом, и смешно кутаюсь в занавеску, пытаясь спрятать все тело, начиная от шеи. Несмотря на то, что теперь в квартире кроме меня никого, именно сейчас я куда острее ощущаю свою обнаженность, приравниваемую к беззащитности.
        Иван машет мне, уже зная, что я буду торчать в окне до тех пор, пока его машина не скроется из поля зрения.
        Еще восемь минут я улыбаюсь, не замечая, как глажу себя по рукам, шее, животу - тем местам, где только недавно блуждали руки любимого человека. А на девятой минуте иду одеваться и искать визитку Елены.
        Я совершенно не хочу идти к ней на встречу, общаться. Припоминая прошлую беседу, закончившуюся вывернутой наизнанку душой, я страшусь новой.
        «Лечение иссечением» - вскрыть и отрезать? Ковырнуть поглубже, надавить больнее. Я понимаю, что это не самоцель Елены, но все внутри противится доверяться этой милой, улыбчивой женщине, умеющей наносить точные удары.
        «А может, не надо?»
        «Если не хочешь, так и не мучай себя».
        «Ну ее нафиг!»
        Она не нравится шептунам, - впрочем, как и любой другой человек, способный докопаться до сути их существования в моей голове.
        Как не странно, но их замечания помогают мне убедиться в правильности подсказанного Ваней решения. Я долго вглядываюсь в визитку с тиснением, на которой написано «Прокопенко Елена Витальевна, научно-исследовательский центр прогнозирования поведения человека» и номер телефона.
        Я набираю одиннадцать цифр и жду гудков, готовая сбросить вызов при первой возможности. Решаю, что после шестого отсоединяюсь, но она успевает ответить на пятом.
        - Слушаю, - мягкий приятный голос. Откашлявшись, я произношу:
        - Это Аня, Басаргина, - интонации собственной речи кажутся чужими и незнакомыми. «Это волнение».
        - Аня, привет! - я слышу, насколько Елена рада моему звонку, но ставлю искренность ее чувств под вопрос. - Я ждала тебя!
        - Вы и вправду думали, что я перезвоню?
        Она звонко смеется:
        - Скажем так, я ожидала весточки от тебя еще вчера.
        Ее излишняя самоуверенность, пусть и основанная на чтении людей, мне не по душе, но разговор я продолжаю. «Ты дала слово Ване, - говорю сама себе. - Придется». Что именно мне придется делать, не уточняю: пока что все, связанное с профайлером делается через силу.
        - Я бы хотела увидеться с Вами. Понятия не имею, о чем мы будем общаться, но все же.
        - Пообещала Ване? - ее прозорливость дает ощущение, будто Елена подсматривает за нами в замочную скважину. Ловлю себя на желании отключить телефон и укрыться с головой под одеялом. - Эй, не молчи! Сегодня, конечно, у меня не приемный день, но… давай увидимся у меня.
        Я уже близка к тому, чтобы согласиться не тревожить ее в выходной день, однако приглашение к себе сбивает с настроя.
        - Серьезно? Будет удобно, если я приеду к Вам? - я все еще не верю услышанному. Пускать домой чужих, малознакомых людей - для меня это всегда странно, но, похоже, у нас с Еленой разные понимания зоны комфорта.
        - Если я тебя приглашаю, значит, все так и есть. Вызвать тебе такси?
        - Спасибо, - вежливо отказываюсь я, - но лучше продиктуйте адрес. Доберусь сама.
        На самом деле мне просто не хочется ехать к ней быстро. Записав улицу и номер дома, я решаюсь дойти пешком - это займет не более получаса, и, возможно, времени мне хватит, чтобы смириться с неизбежным.
        По пути к профайлеру я покупаю мороженое - ледышку, которое окрашивает пальцы и язык в синий цвет. Облизывая холодное лакомство, я пытаюсь осмыслить все, что творится вокруг.
        Конечно, мне хочется думать о Ване и о наших отношениях (если их вообще можно так назвать), но главным, по-прежнему, остается другое. Где-то на свободе бродит маньяк, убивающий людей и играющий с Дорониным в одному ему известные игры.
        Каким-то образом убийца знает об Иване достаточно много, а еще, скорее всего, у него есть связи в полиции. Я вспоминаю о встрече на кладбище и, несмотря на жару, ежусь, словно от холода. Опасный незнакомец, пытающийся убедить, что маньяк куда ближе, чем я предполагаю - кто он? Помощник или настоящий убийца? В истинности его фраз приходится сомневаться: добрые разбойники исчезли с лица земли со времен Робин Гуда, а, значит, им, как и всеми, движет личный интерес. Только вот каков мотив у человека в маске? Напугать, перевести подозрения с себя и подставить кого-то другого? Или познакомиться ближе? Тогда - для чего?
        Четвёртый голос, как назло, молчит, - не подтверждая и не опровергая мои мысли. Шептуны тоже не подают голосов.
        - Если верить парню с кладбища, то на кого он намекает? - сама не замечаю, как произношу последнюю фразу вслух и тут же кручу головой, надеясь, что никто не слышал, о чем я бормочу. Но люди идут по своим делам, почти не замечая меня, и я продолжаю размышлять.
        Первым, кто приходит в голову, - Иван. Но в его невиновность я верю искренне и безоговорочно; жить в подозрениях, продолжая любить Доронина, слишком тяжелое испытание. Мне трудно здраво оценивать все, что связано с ним, поэтому я решаю оставить это бесполезное занятие.
        Следом на ум приходит его брат, Петр. Мысль, кажущаяся на первый взгляд бредовой, имеет рациональное зерно. Вот уж у кого есть возможность быть всегда близко к брату, - ему не составит никакого труда и подкинуть письмо в офис, и держать руку на пульсе, наблюдая за расследованием глазами Вани.
        На самом деле, мне просто не нравится Петя. Легко представить его воплощением вселенского зла только благодаря тому, как он относится ко мне. Его плохо скрываемые чувства к Яне лишь еще больше подтверждают мои мысли.
        Есть еще сосед Кирилл; Толик, следящий по приказу Ивана за мной, - обвинять можно любого, даже случайного прохожего, спросившего только что, который час.
        Я не успеваю развить тему дальше, неожиданно оказываясь у дома Елены. Добротная многоэтажка из красного кирпича в один подъезд возвышается надо мной. Я протискиваюсь в дверь следом за женщиной с маленькой собачкой, одетой в розовый костюм, и под ее неодобрительный взгляд прохожу в лифт.
        Елена живет на седьмом этаже. Я нахожу нужную квартиру, нажимаю на звонок, и удивленно открываю рот, когда дверь мне открывает мужчина в очках для зрения.
        - Извините, а Елена?..
        - Вы не ошиблись, - он улыбается по-доброму, и я невольно отвечаю ему тем же. - Лена, это к тебе, - брюнет кричит куда-то вглубь квартиры и пропускает меня внутрь.
        Я прохожу, оглядываясь по сторонам, и только потом замечаю Елену, выбегающую из коридора. Она одета в легкое цветочное платье, открывающее стройные загорелые ноги, обутые в домашние туфли на небольшом каблуке. Макияж подчеркивает ее глаза, делая моложе, чем в нашу прошлую встречу.
        - Привет, - кивает мне женщина, и проходит дальше - чтобы поцеловать открывшего мне брюнета. - До вечера, - мурлыкает она, и я отворачиваясь, испытывая неловкость при виде их прощания.
        - Пока, малыш. До свидания! - последняя фраза, адресованная мне, звучит на тон громче, но я отвечаю очень тихо, чувствуя себя лишней.
        Заперев дверь на замки, Лена приглашает меня за собой в зал:
        - Не смущайся. Это Антон, мы с ним встречаемся. Проходи в комнату, я сейчас, только чайник выключу.
        Я остаюсь в гостиной одна.
        На стене, выложенной белыми кирпичиками, висит большая плазма, включенная на канале «National Geographic». В центре мягкий диван, два кресла и журнальный столик, напротив окна - большой шкаф с книгами, рядом комод. Я подхожу к нему, пытаясь рассмотреть название лежащей поверх остальных книги, но она перевернута вверх ногами. Поднимаю толстое, яркое издание и раскрываю на одной из закладок, замирая.
        Передо мной распахивает свои крылья на две страницы огромная синяя бабочка, под которой написано на латинице «Morpho didius».
        - Аня?
        Елена появляется за спиной почти бесшумно, и я испуганно вздрагиваю, роняя тяжелую книгу между нами.
        Я хочу наклониться, чтобы поднять ее, но Лена крепко хватает меня за руку:
        - Не трогай!
        И я напряженно замираю, глядя в карие глаза профайлера.
        Глава 16
        - Руки убрала, - произношу, наконец. Мы стоим, чуть наклонившись на встречу друг другу - будто за шаг до нападения, словно собираемся прыгнуть, атакуя.
        - Пульс ускорился. Чего ты испугалась? - к концу фразы Елена повышает голос, почти крича вопрос. - Не меня, нет. Где ты ее видела, Аня? Где эта бабочка?
        - Отпусти. Быстро, - начиная злиться, я уже смиряюсь с той мыслью, что нам придется драться, но Елена в очередной раз сбивает меня с толку, убирая руки и поднимая их, словно сдается.
        - Она была нарисованной? Настоящей? Аня, пожалуйста, это очень важно. Говори правду, я пойму, если ты соврешь.
        Я потираю запястье в том месте, где несколько секунд назад были ее цепкие пальцы. Кто из нас - сумасшедший? Поведение профайлера не укладывается не в одни рамки, но больше всего меня раздражает, что я не знаю, чего ждать от нее в следующий момент.
        Пытаюсь взять себя в руки: эмоциональные качели, которые устраивает женщина, делают меня перед ней беспомощной.
        - Сначала расскажите, к чему этот спектакль, иначе я уйду прямо сейчас, - снова перехожу на «вы».
        Елена наклоняет голову, будто впервые видит меня, а после зовет за собой:
        - Пойдем на кухню, я заварила вкусный чай.
        После небольшой заминки следую за ней. Кухня большая, просторная: свежий ремонт, гарнитур приятного серого цвета, стальная техника. На холодильнике - стикеры с пометками, разглядеть которые с моего места практически невозможно. Я усаживаюсь за прозрачный, стеклянный стол, осматриваясь по сторонам. После больницы и квартиры Ивана, в которой последний раз обои меняли, судя по всему, еще при жизни его бабушки, здесь все выглядит стильно и модно, но как-то обезличено.
        На столе ваза с тюльпанами: я касаюсь тугого бутона лососевого цвета и с грустью понимаю, что цветы не настоящие, всего лишь искусно выполненная копия. Таким же ненастоящим кажется все вокруг.
        Елена ставит возле меня вазочку с печеньями, коробку шоколадных конфет, чай подает в красивой чашке на блюдце. Я делаю первый глоток только после того, как она устраивается напротив и отпивает из чашки.
        - Не бойся, он не отравленный. Не делай из меня монстра, - на лице ни тени привычной улыбки, - она серьезна, как никогда. Я никак не комментирую ее замечание, разглядывая рисованный узор на бирюзовом блюдце.
        «Что-то явно здесь не так».
        «Больная какая-то она».
        «Я бы не доверял ей, черт знает, чего ждать от такой».
        В этот раз я солидарна с шептунами; странные выходки психолога пока что лишь настраивают против нее.
        - А теперь о деле, - произносит она, дожидаясь, когда я допью. Я отодвигаю от себя пустую чашку, не помня, каков на вкус чай. - Иван принес мне материалы расследования, и эта бабочка имеет к ним прямое отношение. А теперь я очень хочу услышать, что ты знаешь о ней.
        Я верчу в руках бумажную салфетку, решая, стоит ли рассказывать, но сомневаюсь недолго. Раз уж Иван поделился с ней, а после и меня отправил, то смысла умножать загадки никакого.
        - Я нашла у себя дома коробку. Открыла - и из нее вылетели бабочки, штук двадцать, не меньше. Последняя, мертвая, на дне коробки, - как раз та самая, что и на рисунке, Морфо Дидиус.
        - Что тебя испугало, Аня?
        - То, что у этой бабочки расцветка крыльев напоминает глаза Ивана.
        Еще минут десять Лена допрашивает меня не хуже следователя, задавая вопросы один за другим. Понемногу я расслабляюсь, очень надеясь, что она не начнет снова вести себя неадекватно.
        - Вы собирались подсунуть мне книгу?
        - Да, - кивает она, - но вышло все гораздо лучше, чем я планировала. Прости, что напугала тебя, но так было нужно.
        Я отворачиваюсь, не желая отвечать на ее слова.
        - Аня, давай прогуляемся. Я думаю, на сегодня наше с тобой занятие окончено, ты должна отойти и понять меня.
        - Вы уверены, что я это сделаю? - вскидываю бровь и вижу, как к Елене возвращается привычное улыбчивое выражение.
        - Нам с тобой еще долго работать вместе. Все это - ради дела, и ты прекрасно это понимаешь. Разве тебе не хочется узнать, кто убил твою подругу, Лилю?
        Я ощущаю, как невыносимая тоска снова просыпается в груди. Сколько я не отодвигаю от себя мысли, связанные со смертью Солнце, легче не становится, - от смерти не убежать.
        Мы выходим на улицу.
        Солнечный свет слепит, и после прохлады подъезда я ощущаю, что стало еще жарче. Мы медленно двигаемся дворами без конечной точки маршрута.
        - Ты виделась с родителями?
        - Да, - я вспоминаю, что обещала позвонить маме, но так этого и не сделала. Мысль о необходимости еще одного разговора с ней и с отцом вызывает какое-то безысходное ощущение: и вроде бы мы помирились, но обида еще не забыта, и делать вид, будто ничего не было, проблематично.
        - Как прошла первая встреча?
        - Намного лучше, чем я ожидала. Мама начала ходить в церковь, осознала, что поступила со мной плохо, и теперь у нее есть шанс замолить свои грехи.
        Лена ловит ироничные нотки в моем голосе.
        - Ты не готова так быстро простить, да? Это нормально. Вам нужно заново знакомиться друг с другом, но, Аня, ты должна смириться не только с тем, что они оступились. Важно понять, что родители - тоже люди, и они могут быть слабыми, неправыми. Мир далек от идеала.
        - Слова, слова, опять слова, - я останавливаюсь, чтобы видеть ее лицо. - Советы давать всегда легко, я и сама могу этим заниматься.
        - Можешь, - не спорит Лена. - Тут ты права, я всего лишь советчик. Но иногда некоторые мысли должны стать озвученными, чтобы, услышав их от другого, подумать - а ведь действительно, все так и есть. И я это знала, прекрасно знала, только почему не понимала?
        Я отворачиваюсь и продолжаю идти. Скорость не прибавляю - даю понять женщине, что, несмотря на возмущения, я с ней согласна и никуда не убегаю.
        - Когда станет легче? Я будто бреду в тумане, по колено в воде. Сделаешь шаг в сторону - увязнешь. Остановишься на месте - замерзнешь и погибнешь. Нет уверенности ни в чем: ни в том, что тебя окружает, ни, тем паче, в себе.
        - И это нормально, Аня. Мир вокруг тебя меняется, возможно, слишком быстро, что ты не успеваешь за этими переменами. Но ты ведь и сама рада обманываться, так?
        Я бросаю на нее взгляд, не понимая, к чему она клонит.
        - Иван. Ваня. В него сложно не влюбиться, правда? Красивый, мужественный. Рядом, даже заботиться о тебе в меру собственных возможностей. Ну и что, что у него жена, правильно?
        - Они постоянно ссорятся, - сквозь зубы цежу я.
        - Все ссорятся, каждая семья. Мама с папой ругались, когда ты была маленькой? Хоть и прятали от тебя, но ты все равно все слышала. И не развелись, столько лет уже вместе. Тридцать?
        - Двадцать девять, - продолжать тему совершенно не хочется, и я всерьез размышляю, не сбежать ли мне, оставив Лену одну - всего лишь за пару минут я думала иначе, а теперь не знаю, как прекратить разговор на эту тему. Ну почему я послушалась Ваню и пошла к ней?
        - Может, он испытывает к тебе серьезные чувства, и у вас действительно что-то получится. Семья, дети, совместный досуг. А если это - просто страсть? Он перегорит и вернется, Яна поскандалит, но простит. А ты? Ты что будешь делать, когда останешься одна?
        И тут я не выдерживаю. Лена снова бьет по больному, озвучивая те страхи, о которых я не позволяю себе думать. Снова остаться одной, стать никому не нужной. Нет, не так. Стать ненужной ему.
        - А знаешь, почему ты плачешь? Потому что это живет внутри тебя, живет и ест. Или будь готовой довольствоваться тем, что есть именно сейчас каждой минутой, проведенной рядом, и быть благодарной за то, что есть, а не за то, что будет. Или уйди сейчас и разорви все, пока не поздно. Я боюсь за тебя, Анечка. Доронину дано не только воскресить тебя, он может и сломать. Насовсем.
        Она прижимает меня к себе, увлекая на лавку, и гладит по спине, а я цепляюсь за нее, как за родную маму, и плачу, рыдаю, орошая слезами, уже не в состоянии нормально дышать.
        - Как же мне быть дальше, Лена, как?
        Но она лишь утешает меня до тех пор, пока в глазах не остается влаги. Соленые дорожки высыхают на лице, и я почти перестаю всхлипывать, ощущая себя полой, пустой.
        - Тише, Аня, тише.
        - Почему любить всегда больно? - шепчу я, укладывая голову к ней на колени, не смущаясь того, что мы сидим на скамейке напротив шумного торгового центра. Чужие взгляды, скользящие по нам, не приносят беспокойства. Мне все равно.
        - Не всегда, моя хорошая, не всегда. Но некоторые упорно ищут страданий, ощущая себя живыми только тогда, когда им больно.
        - Видимо, боль мне к лицу, - говорю я и замираю. Прохладные пальцы касаются волос, успокаивая, и я испытываю благодарность к этой непонятной и малознакомой женщине, к которой попеременно то хочется прижать в доверительной беседе, то сбежать после очередного врачевания души.
        - Это не так. Знаешь, я говорила с Ваней по поводу тебя, ругала его. Не из-за того, что у него семья, - не мое дело, кто с кем спит. Я боюсь за твое состояние.
        - А что он? - я приподнимаюсь, пытаясь заглянуть ей в глаза.
        - Ответил в своем духе. «Это не твое дело».
        Я усмехаюсь, ничуть не сомневаясь, что все было именно так.
        - А как ты относишься к тому… ну, Ваня женат, а я - его любовница?
        Лена помогает мне принять вертикальное положение, и грустно улыбается:
        - Кто я такая, чтобы судить других людей? Хочется сказать, что раз гуляет, то козел, а ты - та еще стерва, но все это только в теории. Слышала фразу: «одна смерть - это трагедия, а тысяча - статистика»? Когда не касаешься частного случая, можно судить по клише, но узнав историю лучше, почти всегда можно оправдать или осудить любого участника любовного треугольника. Я тоже любила женатого, и мне было все равно, осудят ли меня другие или поймут.
        - Я не знаю, что мне делать, Лена, - я жмурюсь, представляя свою жизнь без Вани, но вижу только пугающую темноту. Вот что будет со мной, если я останусь одна?..
        - Я бы хотела сказать «слушай сердце», а еще лучше, что не надо было подпускать Доронина так близко, только что это изменит? Просто береги себя, Аня, и попробуй сосредоточиться на деле, ради которого ты здесь.
        Я молчу, опустошенная беседой, не желая дальше думать о своих чувствах.
        - Ты веришь, что мы сможем поймать убийцу?
        - Верю. И своим ощущениям, и положительной статистике.
        - Думаешь, маньяк хочет быть пойманным?
        - Он хочет быть признанным, - уточняет она. - Думаю, об этом мы поговорим с тобой в следующий раз. Тебя проводить до дома?
        Я отказываюсь, поднимаясь с лавки. Лена обнимает меня еще раз, поддерживая:
        - Звони мне в любое время. Я на твоей стороне.
        - Почему, Лена? Кто я тебе?
        Женщина молчит, глядя куда-то за мое плечо, и я не тороплю ее с ответом, чувствуя, что она хочет сказать что-то важное, важное для меня.
        - Потому что я тоже смотрела в глаза безумству и знаю, каково это. В нас больше общего, чем тебе кажется.
        Я думаю о ней всю дорогу до Ваниного дома. В голове крутятся сотни мыслей, возникших после сказанной ею фразой. Лежала ли она в больнице? Слышит голоса, как и я? Гадать можно до бесконечности, и я решаю, что нужна еще одна встреча, чтобы расспросить обо всем. Вот только захочет ли она поделиться?
        Возле подъезда мы сталкиваемся с Кириллом.
        - О, соседка, привет! Место встречи измениться нельзя, да?
        - Привет, - я поражаюсь его нежеланию замечать, что общаться с ним меня не тянет. Пытаюсь протиснуться мимо, но не выходит. Ситуация начинает раздражать.
        - Погоди, куда бежишь, - Кирилл улыбается, точно идиот, пряча глаза за солнцезащитными очками. - Я к тебе со всей душой, а ты даже поговорить не хочешь.
        - Кирилл, ты пьяный, что ли? - изумляюсь я, и улыбка его становится еще ярче:
        - Да где уж пьяный, так, пивка махнул. В такую жару холодненькое - самое то.
        Я закатываю глаза, не зная, как быстрее отделаться от него.
        - Послушай, - но договорить мне не удается: на плечо опускается тяжелая мужская ладонь, и знакомый запах парфюма заставляет сердце волноваться.
        - Проблемы? - Иван нависает надо мной грозной скалой. Тень его стирает с лица Кирилла свет, и я вижу, как блекнет улыбка соседа.
        - Все в порядке, - спешу я вмешаться, - я домой иду, ты со мной?
        Мужчины молчат, смиряя друг друга взглядами. Ивану явно не нравится стоящий перед нами человек, - это читается в его позе, слышится в голосе.
        - Ладно, еще увидимся, - Кирилл нехотя отступает, пропуская нас в подъезд первыми. Ваня не убирает руку до тех пор, пока не оказываемся в квартире, а после интересуется хмуро:
        - И часто он так к тебе подкатывает?
        Я улыбаюсь, прижимаясь к нему, и заглядываю в глаза:
        - Доронин, ревнуешь?
        - Аня, - он серьезен, но я продолжаю водить руками под тонкой футболкой, ощущая рельеф накаченного живота и собственное возбуждение. - Я не шучу.
        - Я тоже, - пуговица на джинсах поддается легко, и я не встречаю сопротивления с его стороны. - Нечего ему тереться возле тебя.
        Я соглашаюсь, опускаясь перед ним на колени, а Ваня теряет способность говорить внятно.
        Вечерний ветер залетает в окно, раздувая занавески, когда мы добираемся до дивана. Ваня подталкивает меня на него, и падает сверху, после чего мебель с жалобным скрипом разваливается, а мы оказываемся на полу.
        - Кажется, он не выдержал накала страстей, - шепчу Доронину, хохоча до слез.
        - Завтра поедем за новым. Да и вообще, не мешало бы здесь сделать ремонт. Поможешь?
        - Ура! - я хлопаю в ладоши, мысленно рисуя новое уютно гнездышко только для нас двоих. - Конечно.
        - Все, не отвлекаемся, - Ваня стягивает одеяло на пол и накрывает нас с головой, находя мои губы своим ртом. Все, о чем мы беседовали сегодня с Леной, все сомнения растворяются под его напором, оставляя на душе лишь легкость.
        Темнота, заглядывавшая мне в лицо, наконец, отступает.
        Глава 17
        Даже неудобная поза, в которой проходит сегодняшняя ночь, не портит с утра настроение. Я просыпаюсь тесно прижатой к Ване; правая рука, оказавшаяся под его шеей, немеет.
        Я стараюсь незаметно вытянуть ее, не разбудив мужчину, и это почти удается. Доронин переворачивается, стягивая с меня одеяло. Я разминаю кисть, ощущая неприятное покалывание в пальцах, до тех пор, пока не восстановится нормальное кровообращение.
        Хочется растянуть это утро как можно дольше; сегодня суббота, и Ивану не нужно на службу, поэтому я встаю и тихонько задергиваю шторы, а потом укладываюсь обратно к нему.
        Мужчина лежит спиной ко мне, и я окидываю широкие плечи, а потом провожу ладонью по ним, скользя вниз по спине, ниже двух ямочек на пояснице.
        Мы спим без одежды, будто Ваня задался целью приручить меня к наготе, и сейчас, прижимаясь к нему, я понимаю, насколько приятно касаться не только руками, а ощущать нежность кожи всем телом.
        - Сколько время? - мои прикосновения не остаются незамеченными: он сонно моргает, пытаясь сфокусировать на мне взгляд, но я тихо шепчу:
        - Спи, еще рано.
        И я засыпаю вслед за ним с улыбкой на губах.
        Мне хочется, чтобы день прошел как в кино: идеальным, размеренным. Я стараюсь угодить Ване, но тут же одергиваю себя, прокручивая фразу про Богов, требующих жертв и подношений.
        Однако картинка выходит не такой, как в моих мечтах.
        Я вижу, насколько Иван привычен к семейной жизни, и оттого ощущаю себя заменителем жены.
        Мне трудно облачить блуждающие мысли в точные фразы, но наблюдая за тем, как мы делим мелкие домашние обязанности, вдвоем накрываем стол, как Ваня пытается починить диван, пока я мою посуду, легко представить, будто кто-то невидимый убирает с доски одну пешку, заменяя другой, а для короля ничего не меняется.
        Это тревожит. Я улыбаюсь, встречаясь с ним взглядом. Доронин расслаблен, но я - натянутая струна.
        Кусаю губы, пока он не видит, и пытаюсь не заплакать. Украденное счастье жжет щеки и заставляет сердце тревожно биться.
        - Что с тобой? - когда в очередной раз ложка падает из моих рук на пол, Доронин подходит ближе, заглядывая в глаза.
        - Все в порядке, - я пытаюсь изобразить хорошее настроение, но выходит неубедительно. Понимаю это и злюсь на себя.
        - Аня, не ври мне, - то ли просит, то ли приказывает Иван, и я не выдерживаю:
        - Где Яна?
        Он замолкает, не сводя с меня глаз. Я жду ответа, крутя в пальцах ложку, и борясь с тем, чтобы не втянуть голову в плечи, сжаться, став совсем невидимой.
        - Мы поругались. Она уехала.
        - Что будет потом? Когда Яна вернется?
        Я боюсь услышать такое банальное «какая разница, что потом, главное, что нам хорошо сейчас». Хочется зажать себе уши, а ему - рот, не давая словам - змеям выползти и ужалить. «Лучше солги, - молю мысленно, - только не убивай».
        - Я не знаю, - голос его срывается: я чувствую, как сказанная фраза острыми краями царапает ему горло, пробираясь на выход.
        Слова тоже умеют ранить. В нашем случае - больно обоим.
        Я не заикаюсь о своих чувствах; не жду ответа и от Вани. Он отходит, открывает окно, достает сигареты. Курит, стоя ко мне спиной. Я чувствую, как тишина между нами увеличивает пропасть. Мы и раньше были чужими, а сейчас - отдаляемся со скоростью света, разлетаемся по разным концам Вселенной.
        Нужно сделать шаг - ему или мне, пока еще совсем не поздно. Понимаю, что первой быть мне, но Доронин опережает:
        - Аня, не спрашивай, что дальше. У меня нет ответа - ни хорошего, ни плохого. Я не могу тебе врать или обнадеживать. Пользоваться - тем более. Я не раз вел себя в жизни, как последняя скотина, но не хочу быть для тебя мерзавцем, воспользовавшимся положением, отсутствием жены и твоей доверчивостью.
        Я подхожу, утыкаясь носом ему в спину, сдерживая слезы.
        - Тебе хорошо со мной? - шепчу, чтобы не выдать дрожащим голосом свои переживания, но скрыть ничего не удается. Полицейский разворачивается и прижимает меня к себе так крепко, будто теперь я для него - спасательный круг.
        - Хорошо.
        «А как же Яна?»
        «То есть для нее мерзавцем он быть согласен?»
        «Кто разберет этих мужиков!»
        Шептунам не удается остаться в стороне; они задают те вопросы, которые я не говорю вслух. Сегодня им нет места в нашем диалоге.
        Мы замираем в объятиях на семь минут, и я понимаю, что до этого так близко мы еще не были. Не физически, нет, - душою.
        - Аня, - он мягко отстраняет меня, - мы едем за диваном? Выходные не резиновые, и мы не должны забывать, ради чего ты здесь.
        - Я помню, - тихо говорю в ответ. - Едем.
        В мебельном я потихоньку прихожу в себя. По дороге сюда мы молчим, да и здесь мне не хватает Вани. Он рядом, но только физически, и я понимаю, что мысленно Доронин далеко отсюда, - далеко от меня. На лице его застывает суровое выражение, поэтому выбор я делаю, исходя из собственного вкуса.
        - Как тебе этот? - мы останавливаемся напротив серого, прямого дивана, пройдя два этажа.
        - Отлично, берем, - он даже не смотрит на цвет, не интересуется ценой. Пока продавец оформляет договор и пересчитывает деньги, я отхожу к тумбе с зеркалом, вглядываясь в собственное лицо.
        Еще вчера мне казалось, что я начинаю жить, а сегодня - я доживаю. Провожу рукой по резной, узорчатой раме зеркала, и, ощущая, как внезапно плывет мир вокруг.
        Вместо крика изо рта вырывается тихий хрип; я пытаюсь удержать равновесие и хватаюсь за тумбу, опрокидывая ее на себя. Ноги подгибаются, и я лечу вниз, увлекая за собой мебель.
        «Скоро, скоро, совсем скоро - он выйдет на охоту, жертва уже выбрана! Близко!»
        Четвертый голос, неожиданно возникающий с громкого крика, заглушается звоном бьющегося стекла; зеркальная поверхность покрывается трещинами, дождем проливаясь на мое лицо.
        Иван с продавцом помогают мне выбраться; я не могу пошевелить руками, ощущая странное равнодушие, и только вопли трех шептунов, обсуждающих заявление четвертого, дают ощущение жизни.
        - Анька! - Доронин аккуратно стряхивает с одежды острые осколки, царапая руки. - В глаза не попало? Не открывай рта!
        Я молча качаю головой, и от малейшего движения с меня, точно со Снежной Королевы, летят серебристые льдинки зеркала.
        Мужчина, поначалу пытающийся обвинить нас в порче его имущества, вдруг осекается и пытается сменить тактику. Он тянет руки, чтобы убрать осколки с плеч, но я отшатываюсь, избегая его прикосновений. Ваня замечает мой жест и коротко бросает:
        - Руки! С тобой я потом еще разберусь.
        Мы добираемся до туалета для покупателей. Я осторожно наклоняюсь над раковиной, умываясь прохладной водой с запахом хлорки и ржавчины. Лицо щиплет от мелких ран.
        - Иди сюда, - Ваня затаскивает меня в просторную кабинку, закрывая за нами дверь. - Раздевайся, - видя, как вытягивается мое лицо, он усмехается, - я, конечно, хочу тебя, но здесь не лучшее место для секса.
        Я по-прежнему стою, не двигаясь, и тогда полицейский начинает действовать сам. Стаскивает через голову блузку, стряхивая ее, и перекидывает через дверцу. Расстегивает бюстгальтер, проводит ладонями по плечам, груди, убеждаясь, что на теле не осталось острых осколков.
        - Теперь одевайся, - я послушно выполняю команду.
        - Джинсы снимать не буду, - предупреждаю, оглядывая себя. - Ваня, нам надо поговорить.
        - Прямо сейчас или потерпим до машины?
        - Скоро будет новая жертва.
        Ваня застывает, а после впечатывает кулак в стенку кабинки.
        - Что-нибудь еще?
        - Только это.
        Я дословно повторяю фразу, произнесенную четвертым голосом.
        - Аня, мало, мало этого, чтобы я хоть что-то мог сделать!
        - Я знаю, - но пока ничего другого не могу.
        Настроение пропадает у нас обоих. Мы заезжаем по дороге перекусить; Ваня молчит, но косится на телефон.
        - Хочешь на работу?
        - Не хочу. Но, наверное, заезду, только тебя домой закину.
        - А можно с тобой?
        Он смотрит на часы и соглашается.
        - Ты виделась с Леной?
        Я киваю, без подробностей пересказывая нашу встречу, упуская моменты, связанные с ним.
        - Подожди, подожди, - перебивает он. - То есть ты получила посылку и не рассказала мне о ней?
        Я прячу глаза, кивая головой, в ожидании его гневных окриков, но он молчит. Я не решаюсь посмотреть на него; мы останавливаемся на светофоре на красный свет.
        - Аня.
        «Он злится на меня. Злится, и правильно делает. Я должна была сразу сообщить ему о бабочках, а не боятся и не подозревать ни в чем. В конце концов, он единственный, кто действительно думает и заботится обо мне; кто может снять диагноз и дать шанс на новую жизнь».
        - Аня!
        Я вжимаюсь в сидение, жалея, что не могу подобно хамелеону, слиться с кожаной обивкой.
        Доронин касается моего подборка, поворачивая голову к себе. Мягко, без нажима.
        - Ты мне не доверяешь?
        Я тут же начинаю доказывать обратное, забывая, что только что боялась его ярости. Усталые глаза Ивана полны печали: в его зрачках отражается сумасшедшая предательница - именно так я ощущаю себя в этот момент.
        - Ваня, я испугалась, прости меня, пожалуйста! Я так этих бабочек боюсь, они же мерзкие, как червяки, а тут целая коробка, - вылетели, вокруг меня крыльями хлопают, лица касаются. Так страшно было, а когда внутрь заглянула… там еще одна осталась, мертвая, и на твои глаза похожая, понимаешь?
        Я торопливо объясняюсь, путая слова во фразах и перескакивая с мысли на мысль, надеясь заболтать его, отвлечь от идеи, что не верю ему, - но выходит только хуже:
        - А потом эту бабочку синюю я у тебя нашла в бардачке, и испугалась…
        - Меня?
        Я замираю, закрывая рот ладонью, будто мечтая затолкать сказанное обратно.
        - Я не боюсь тебя, - выдаю, наконец, - я боюсь за тебя. Мне все равно, кто ты, Ваня.
        - Вот уж спасибо, - так горько усмехается он, точно я предаю его в очередной раз.
        - Ваня, Ванечка, - я тяну к нему руку, но одергиваю себя. Кажется, что он разом стал недоступным, отгородился от меня, закрылся трехметровым забором.
        Сердце часто-часто бьется в грудную клетку, и я отчаянно жалею, что мы завели этот разговор, но еще больше - что не сказала ему о бабочках сразу, что позволила прорасти сомнениям. Корю себя, на чем стоит свет, пряча дрожащие пальцы между коленей.
        Когда машина останавливается, я с удивлением понимаю, что мы у подъезда его дома. Не того, который сейчас занимаю я. Настоящего дома, где он живет со своей женой.
        - Поднимешься или в тачке посидишь? Мне надо кое-что взять.
        Раздумываю ровно три секунды:
        - Я с тобой.
        На пути нам не встречается ни одна соседка, что я считаю настоящим везением. Не хочется ставить Ваню в неловкую ситуацию, пусть даже его не волнует чужое мнение.
        Мы поднимаемся на лифте на восьмой этаж; Доронин открывает дверь квартиры под номером сто тридцать шесть, я прохожу следом за ним, проникая в ту часть Ваниной жизни, о которой ничего не знаю.
        Большой светлый коридор, на стене - картина. Портрет Яны и Ивана, написанный маслом. Я отворачиваюсь. Мне неуютно даже при виде рисованной жены Доронина.
        Заглядываю в зал, - минимум вещей, огромная плазма, мягкая мебель. На кресле сидит пушистый кот, который при виде полицейского выпрямляется и, потянувшись, спрыгивает на пол. Ко мне подходит с опаской, обнюхивая. Мохнатый хвост поднят вверх, желтые глаза внимательно наблюдают за мной, но стоит Ивану зашуршать пакетиком с кормом, как интерес к незваной гостье тут же пропадает.
        - Р-рмяу, - произносит кот, начиная быстро-быстро жевать из стальной миски, а Доронин присаживается рядом, гладя животное за ухом.
        - Жуй, жуй, дармоед.
        - Как его зовут?
        - Пес, - улыбка появляется лишь на пару секунд, после чего Иван снова становится серьезным. - Я сейчас.
        Мужчина скрывается в соседней комнате, и я вижу край высокой кровати с мягкой спинкой. Коричневое покрывало на убранной кровати, а на нем - шелковый тонкий халат. Пока Ваня складывает вещи в дорожную сумку, я захожу в туалет. Полка под зеркалом забита кремами и косметикой, полочка над ванной - шампунями, масками и бальзамами.
        «Хоть и стерва, но красивая, и ухаживает за собой»
        «Мужики любят таких»
        «Но и от них гуляют»
        Я осматриваю свое лицо; в свете ярких ламп тонкие порезы особенно заметны. Их не мало - около тридцати, но ничего серьезного. Провожу по самому большому, возле глаза, и зажившая рана начинает снова кровоточить так, будто я плачу красными слезами.
        - Аня, ты где?
        - Здесь, - выхожу к нему в коридор, в очередной раз натыкаясь взглядом на изображение Дорониной. «Вряд ли ты меня поймешь, но прости, - обращаюсь к ней мысленно. - Я никому не хочу делать больно».
        - В отдел ехать бесполезно, сейчас диван привезут. Так что маршрут меняется.
        Я киваю, - разницы, куда ехать, мне никакой. Пока лифт спускается вниз, Ваня притягивает меня к себе, выдыхая в ухо:
        - Аня, верь мне. Хотя бы ты не отворачивайся.
        И я вдруг понимаю, что он одинок не менее меня.
        Прижимаюсь на несколько секунд, пока мы не достигли первого этажа, и говорю:
        - Верю. Только не обижай меня, обещаешь?
        - Обещаю, - кивает он, хоть оба мы и знаем, что лжем сейчас друг другу.
        Глава 18
        Дожидаясь, когда доставят диван, мы расходимся по разным углам, словно после ссоры.
        Я запускаю стиральную машину, навожу порядок на кухне, мою обувь - делаю все, чтобы избежать единственной комнаты, в которой Иван разбирает старую мебель.
        Проходя мимо, опускаю взгляд: боюсь, что если Доронин начнет говорить, то мы озвучим терзающую обоих мысль - в наших словах не больше правды, чем в любых других признаниях в любви до гроба.
        И я грызу себя за то, что позволила усомниться в обещаниях любимого человека, но сердце не обманешь.
        «Врет, как Троцкий».
        «Ты знала, на что шла!»
        «Главное, чтобы к жене не смотался».
        Мебель привозят в десятом часу, - к тому времени избегать общества Вани становится уже глупо; я нервно касаюсь пальцев, перебирая суставы большим и указательным. Показательно выпиваю очередную таблетку, незаметно пряча ее в ладони. Звонок в дверь заглушает негромкое бормотание телевизора, разрываясь над ухом нервной трелью.
        Я вскрикиваю от неожиданности, успев довести себя до ручки.
        - Аня, прекрати, - Иван с недовольным лицом проходит мимо, чтобы открыть дверь, не касаясь и не задевая меня. Я отхожу на кухню, не желая попадаться на глаза доставщику.
        Летние сумерки затекают сквозь распахнутое кухонное окно. Квартира наполняется уличными звуками, и я высовываюсь, стараюсь вдохнуть больше теплого воздуха, наполненного городской пылью, ароматом запоздалой сирени в палисаднике у второго подъезда и запахом остывающего в тени асфальта.
        Но вместо воздуха легкие наполняет тоска.
        Просачивается остро, стесняя грудь, и мне становится больно и трудно дышать.
        Я не сразу обнаруживаю, что из носа снова течет кровь. Провожу указательным пальцем над губою, с удивлением смотрю на красную полоску, появившуюся на нем.
        Вера, что с приходом Ивана я смогу излечиться от болезней, слабеет. Сама эта мысль кажется утопичной и смешной - не всякая любовь делает из чудовища человека; иногда от чувств становится лишь взаимно больно - они, как обоюдоострый меч, ранят, не разбираясь.
        Я наклоняю голову вперед, позволяя крови стекать на подоконник. Алые капли расползаются ажурными точками, и я, словно завороженная, наблюдаю за ними, не шевелясь.
        Шептуны, возбужденные этим видом, возбужденно кричат, требуя большего.
        «Возьми нож, еще чуть-чуть!»
        «Ну этого же совсем мало, нам не хватает»
        «Как кровушки-то хочется…»
        Влекомая чужими просьбами, я хватаюсь за кухонный нож. Острое лезвие тянет заманчивым блеском. Сотни порезов, оставленных однажды на долгую память, вдруг четче выделяются белыми линиями на фоне кожи.
        Всего одно движение - легкое, и взмах острия сменится алой полосой.
        «Давайдавайдавайдавай!»
        Но я не успеваю.
        - Аня!
        Горячие руки касаются ледяной кожи; Ваня разворачивает меня к себе и не двигается, словно видя впервые. С громким звоном нож падает на пол.
        - Черт, Аня! Что с тобой?
        Я открываю беззвучно рот, и тут же оказываюсь оторванной от земли; Доронин несет меня в ванную, пускает горячую воду и умывает.
        - Поговори со мной, Аня! Что с тобой?
        Слова становятся пустыми и легковесными: разве он не понимает, что они не имеют никакой силы? Что обещания, данные друг другу, растворяются, едва успев покинуть наши уста, и исчезают, будто их и не было.
        У меня нет ответа; нет голоса, чтобы говорить, и почти не остается сил, чтобы бороться. Я чувствую себя решетом, сквозь дырки в котором утекает жизненная энергия.
        Я закрываю глаза, ощущая дикую слабость. Раззадоренные обещанием крови голоса возмущаются, обзывая меня, заставляя злиться и отвечать, но мне нечем крыть.
        Ваня мечется, не зная, чем помочь мне, и, в конце концов, закутывает в одеяло, перетаскивая на кровать.
        - Ты совсем ледяная. Аня! Аня!
        Я прикрываю глаза, не отвечая. Все внутри будто вырезано изо льда, - мне бесконечно холодно.
        Одеяло не греет, не спасают крепкие горячие объятия Ивана.
        Он вливает в меня чашку крепкого сладкого чая. Я послушно глотаю, вспоминая больницу, уколы, Иволгу, Солнце.
        Мне кажется, что я снова накачена лекарствами. Вязкие мысли, замедленные движения и сердце, скованное холодом. Я медленно покрываюсь ледяным настом, закрываю глаза и застываю.
        - Умеешь ты напугать, - я с трудом приподнимаюсь на локтях, оглядываясь. Напротив сидит Елена с телефоном в руках, откуда-то доносятся мужские голоса. В полутьме, освещаемой лишь горящим экраном в руках профайлера, сложно сориентироваться, и я не сразу понимаю, что лежу на новом диване в квартире Ивана.
        - Неожиданно, - отвечаю ей, садясь. Голова кружится, перед глазами сразу темнеет. Я массирую виски, собираясь встать, но женщина останавливает меня:
        - Я бы на твоем месте не торопилась. Ваня позвонил мне, весь перепуганный, сказал, что ты без сознания и холодная. Пришлось быстренько свернуть романтический ужин и приехать на помощь. У тебя резко упало давление, пришлось делать укол.
        - Не жди, что я буду извиняться, но все равно спасибо, - она легко смеется, пересаживаясь на диван рядом, и вновь становится серьезной.
        - Аня, ты себя изводишь. Что случилось?
        Я молчу, сверля ее глазами. Стоит ли впускать еще одного человека в душу? Мой ответ отрицателен.
        - Все в порядке.
        - Я вижу, - усмехается она. - Ладно, раз все в норме, то и мы поедем домой.
        Лена уходит на кухню, я отправляюсь следом. Меня шатает, но я чувствую себя лучше. Поднимаю глаза на часы - полтретьего ночи.
        Над выстуженной ночным воздухом кухней клубится сигаретный дым. Я вижу коротко стриженный затылок Ивана, сидящего на табурете ко мне спиной; стоящего у окна Лениного любовника. С трудом вспоминаю его имя. Кажется, Антон. Он трет щеку рукой с зажатой между пальцами сигаретой, и я отмечаю, что вкусы у Лены с годами мало меняются. Похожий с Ваней типаж - высокий рост, темные волосы, приятное лицо.
        - Поехали, - Прокопенко подходит к нему, вставая на носочки и целуя в щеку.
        Я откашливаюсь, и все разом оборачиваются на меня.
        На лице Доронина облегчение. Темные мешки под глазами делают его старше своего возраста. Я ощущаю перед ним вину: много проблем было раньше, но с моим появлением все только обостряется. Вряд ли он сейчас он сам рад возникшей однажды идее вытащить меня из больницы.
        Антон по-доброму улыбается мне, будто старой знакомой, и кивает. Я здороваюсь с ним ржавым голосом:
        - Привет.
        - Как ты? - Иван подходит ближе, возвышаясь темной горой, заслоняя от остальных.
        - Живая.
        Мы замираем, обмениваясь молчаливыми сообщениями.
        Лена с Антоном, не желая становиться свидетелями нашего общения, прощаются как-то спешно, и мы вместе с Ваней провожаем их до дверей. Идем рядом, почти касаясь друг друга кончиками пальцев, так и не решаясь показать, насколько близки. Но разве такое возможно скрыть?
        - Звоните, если понадобится помощь, - профайлер по очереди целует в щеки нас обоих, прижимая меня тесно к себе, - не дай себя сломать, - шепчет торопливо в ухо, и отодвигается, подмигивая. - Но все же, лучше, делайте это в дневное время.
        - Спасибо, - Доронин обменивается рукопожатием с зевающим Антоном:
        - Простите, привык ложиться и вставать пораньше.
        - Это ты нас извини, что дернули.
        - Все в порядке! Спокойной ночи, - Антон машет рукой, увлекая за собой в темное пространства подъезда Лену, и мы, наконец, остаемся вдвоем.
        Ваня закрывает дверь на все замки, и прислоняется к ней спиной, взирая на меня молча.
        «Какой же он красивыыый».
        «Сейчас будет ругаться».
        «Замучила ты мужика».
        Я замираю в нерешительности, не понимая, как быть дальше.
        - Аня, - зовет Иван. - Что с тобой сегодня? Ты падаешь в обморок в магазине, теряешь сознание, из носа хлещет кровь. Наверное, пора в больницу?
        Я отрицательно мотаю головой, обхватывая себя руками, словно защищаясь.
        - Не надо в больницу. Только не туда.
        - Тогда что мне с тобой делать?
        «Любить!» - хочу крикнуть, но молчу. Не подходящий вариант ответа.
        Он подходит первым, порывисто прижимая к себе.
        Так много всего в этом жесте. Я обхватываю его за талию, утыкаюсь в грудь, и реву. Внутри будто ослабляется тугой узел, и я чувствую облегчение.
        Мы опускаемся на пол прямо в коридоре, не разжимая объятий, касаясь друг друга, словно видясь после долгой разлуки.
        - Глупая ты девочка, - шепчет он на ухо, убаюкивая, - держишь все в себе, варишься в своих мыслях, а потом сходишь с ума в одиночку. Ты ведь не одна, Аня, не молчи, говори.
        И я говорю, бессвязно, не вдумываясь в смысл фраз, выдавая потоком все, что на уме.
        Про чувства и страхи, про одиночество, про слова, что ранят и про слова, что ничего не весят. Понимает ли он мой бред, вслушивается ли - я не знаю, безостановочной очередью тараторя все, что приходит на ум.
        - Аня, Аня, - он переносит меня на диван, и мы закутываемся в одеяло, отгораживаясь от внешнего мира.
        - Ваня, - слабая улыбка касается наших губ, и мы целуемся, делясь нежностью, и засыпаем, словно дети, успокоившиеся после горьких слез.
        Воскресенье начинается дождем.
        Серое небо опускается ближе к земле, давит на плечи. Капли барабанят по железным отливам окон, заставляя открыть глаза. Я вслушиваюсь в звуки, доносящиеся из открытого окна, и нехотя поднимаюсь.
        Выхожу на балкон, чтобы собрать намокшее белье, вспоминая утренний сон.
        Палата, крики, бормотания, уколы.
        То ли кадры из прошлой жизни, то ли вымысел, так похожий на правду. Только Солнце там все еще живая, с испуганными оленьими глазами. Длинные волосы собраны в бесконечную косу, с которой она кажется еще тоньше, еще стройнее. Только цвет у них - грязно-коричневый, как запекшаяся кровь.
        Говорят, что покойники снятся, пытаясь нам что-то сказать, но я не верю. Чем тайным она может поделиться, будучи распятой на цинковом столе в морге?
        Все, что успело сорваться в отчаянном крике с ее губ, унес с собой убийца, а я все еще ни на шаг не могу приблизиться к его поиску. Час новой жертвы все ближе, но мы теряем время попусту, варимся в собственных чувствах и переживаниях, спим. Восемь часов, бесполезно вычеркиваемых из существования. Треть жизни мы, уставшие, проводим в горизонтальном положении, будто бы не оно же ждет нас после черты в бесконечность.
        Жаль, что нельзя не спать, будучи живой.
        Жаль, что до мертвых - не добудится.
        Я развешиваю мокрое белье в ванной, вытирая лицо от слез, смешанных с каплями дождя. Ваня в тревожном сне мечется на новом диване, а я в одиночестве выкуриваю на кухне сигарету, запивая теплой водой прямо из чайника.
        В семь утра город все еще дождлив и пуст. Я уговариваю себя вернуться в кровать, чтобы выспаться, но беспокойство, терзающее после пробуждения, не отпускает.
        Мне чудится запах крови на губах, я подхожу к зеркалу, но не нахожу на себе ни следа.
        «Новая жертва скоро», - вдруг просыпается четвертый шептун.
        «Когда? Где? Подскажи», - молю я, но ответ отнимает надежду: «Не спасешь. Ты слабее его, не тебе тягаться».
        Я замираю, не позволяя себе сорваться на вой, зажимая рот ладонью.
        Всегда слабее, всегда. Но разве только сильный может победить противника? Ведь я не одна ищу убийцы. Есть еще Ваня, целый его отдел, - неужели все вместе мы глупее одного-единственного человека? Бывает ли такое?
        Дикий ужас накрывает, словно одеяло, и я, все же, возвращаюсь к Ване, наполненная отчаянием. Мне хочется поделиться с ним, но будить, чтобы еще раз напомнить, что мы - беспомощные, что скоро умрет ни в чем не повинный человек, а нам достанется вместо него лишь сломанная кукла, бывшая когда-то живой, - глупо.
        Я прижимаюсь к боку Доронина, провожу по волосам и хмурюсь. Чуть влажные, будто он недавно вышел из душа или побывал под дождем.
        Ходил курить на балкон? Мылся ночью?
        Ваня открывает глаза, и я некстати вспоминаю о мертвой бабочке Морфо дидиус. Спросонья его взгляд кажется пустым, неживым, таким же, как ее крылья.
        - Ты чего? Спи, - произносит он, теснее прижимая к себе, и незаданный вопрос застывает на губах.
        Я удобнее укладываюсь на подушке, вдруг слыша тихое:
        - Бойся.
        Но Ваня уже спит, и я, застывая в ужасе, убеждаю, что мне лишь мерещиться.
        Нет никаких голосов, кроме моих собственных. Всех четверых.
        Кислород разрывает легкие.
        Я бегу по мокрым предрассветным улицам так, что ночные огни смешиваются в сплошной хоровод.
        Мышцы, перенапряженные от нагрузки, ноют, но я не даю себе передохнуть, напротив, лишь убыстряюсь, чем ближе становится конец дистанции. Из отведенного на пробежку получаса остается тринадцать минут. Я не нуждаюсь в том, чтобы проверить оставшееся время - внутренние часы ни разу не подводили меня.
        Я ощущаю пульсацию крови в ушах, чувствуя себя невероятно живым, сильным, наполненным энергией.
        Ветер бросает дождевую морось порывами в лицо, но погодные условия - мелочи.
        Мне нужно добиться полного прояснения в голове, которое наступает после тяжелых физических нагрузок.
        Я наблюдаю за дорогой, за окружающей обстановкой, отмечая все детали того, что есть вокруг: проезжающие автомобили, собаку, спящую на пятачке сухого асфальта под лавкой, загорающийся зеленый светофор в конце улице.
        Внутренний наблюдатель никогда не прекращает своей работы. Даже во сне я контролирую все, что происходит вокруг, до последней мелочи.
        Только контроль помогает мне скрывать внутреннюю сущность.
        Нет никакого зверя, чудовища, живущего глубоко внутри. Я отдаю себе отчет, понимая, кем являюсь на самом деле.
        Тридцать с лишним лет мне удается убеждать окружающих в том, что они видят перед собой положительный персонаж. Я скрываю суть так же хорошо, как и следы на месте своих преступлений. Маска настолько надежна и выверена, что остается лишь наблюдать с усмешкой за жалкими попытками вычислить и поймать меня.
        … Скорость становится все выше. Я уже вижу конечную точку маршрута, до которой около трех километров. Капли пота, смешиваясь с дождевыми, стекают по вискам, капают с носа. Я оббегаю большую лужу, впечатывая в асфальт тяжелые шаги.
        Я помню каждую отнятую жизнь. Всех своих жертв - на лицо, каждое место, будь оно тщательно спланированное или случайно найденное.
        Запахи, погода, время года - все это отложено в памяти в подробнейшем виде.
        Анализ до и после, система, понятная мне одному, управление.
        Я могу назвать это менеджментом убийства, появись у меня желание сформулировать свои убеждения, но вряд ли найдется хоть один человек, способный постичь суть моих действий.
        Логике обывателя это не по зубам, однако, есть еще и то, что не поддается объяснению. Высший уровень эмпатии или что-то иное, что мне предстоит вычислить.
        Я представляю ее, - с дурацкой короткой стрижкой, карими глазами. Испуг так ей к лицу, что я получаю удовольствие, двигая пешек вокруг, приводя все в движение, загоняя ее в угол.
        План, разработанный на много шагов вперед, с появлением девчонки преображается, но игра становится от этого лишь интереснее.
        … Добегая до конца маршрута, останавливаюсь, упирая руки в колени. Дыхание восстанавливается не сразу, но когда я выпрямляюсь, на лице блуждает улыбка, вызванная мыслями о ней.
        До развязки остается совсем немного, и я, предвкушая следующий ход, поднимаюсь домой.
        Она еще не знает, какая роль заготовлена ей для финала.
        Глава 19
        Зарядивший на весь день дождь окрашивает квартиру серым.
        Кутаюсь в одеяло, слушая бесконечные разговоры Ивана по телефону. Как вчера ему удавалось почти не прикасаться к мобильному? Загадка.
        Я ловлю только его интонации, не вникая в суть беседы. Ваня расхаживает по квартире в одних джинсах, босиком. Широкоплечий, с узкими бедрами, высокий. Небритое лицо, яркие глаза необычного цвета - я понимаю, почему еще при первой нашей встрече Доронин запал мне в душу.
        Там, в мрачных больничных стенах, разрисованных безумием и горькой полынью отчаянья, его появление стало чем-то из ряда вон выходящим.
        И обещание свободы, свежим воздухом залетевшее вместе с Ваней, было не единственной причиной, по которой я согласилась работать с ним.
        Он замирает, взлохмачивая порядком отросшие волосы, проводит пятерней по щетине, еще больше отливающей рыжим. Я ловлю каждый жест, чувствуя приятное томление внизу живота. Когда он становится у окна, его силуэт темным выделяется на фоне серого прямоугольника. Полицейский опирается лбом на согнутую руку, вглядываясь в пространство двора, а я выскальзываю из-под одеяла, добегаю на носочках и прижимаясь к его спине. Он не двигается, продолжая разговор, но я понимаю, что ему приятны мои прикосновения.
        - Все, давай, - прощается Доронин, и оборачивается, заключая меня в объятия. Я утыкаюсь носом в яремную ямку, легко касаясь губами обнаженной кожи. Аромат мужского тела возбуждает не меньше, чем внешний вид.
        - Пойдем обратно, - Ваня затягивает меня в постель, наваливается сверху, возвышаясь надо мной. Я провожу ладонями по его лицу, ощущая, как колется щетина; спускаюсь вниз, обвожу подушечками пальцев соски, тянусь ниже.
        Расстегиваю джинсы, помогая стащить их вниз; под ними нет белья, и обнаженный мужчина прижимается ко мне еще теснее, раздвигая коленями ноги, вызывая стон. Я чувствую, как он напряжен. Ваня впивается в мои губы, обводит грудь руками, устремляется ниже, прокладывая дорожку из поцелуев - сначала задерживаясь на сосках, а потом замирая между ног. Горячее дыхание опаляет нежную кожу, и когда он легко касается кончиком языка клитора, я всхлипываю, подаваясь ему на встречу, приподнимая бедра.
        Первые движения легкие, неторопливые, будто Доронин изучает меня, пробует на вкус. Мне хочется большего, я нетерпеливо хныкаю, но он останавливает:
        - Не торопи, - и продолжает медленно водить языком по пульсирующей точке, постепенно убыстряясь. Сладкая истома разливается между бедер. Я кусаю пальцы, закрывая рот ладонями, будто боюсь закричать.
        Когда до разрядки остается совсем немного, Иван останавливается, отодвигаясь. Дует легонько на полыхающую кожу, вызывая недовольство, отводит руки от моего лица и вжимает их по бокам от тела.
        - Я хочу слышать, как ты кричишь, - просит, продолжая начатое. Я извиваюсь под ним, уже не сдерживаясь, когда он вводит во влажное лоно сначала один, а потом два пальца, продолжая ласкать языком. Легко надавливая изнутри, Ваня почти сразу доводит меня до оргазма. Я кричу, срывая голос, вздрагивая всем телом, а после обессиленно опускаю бедра на кровать, но он не останавливается, работая одновременно руками и ртом.
        - Ты чего? - спрашиваю непонимающе, но уже через несколько мгновений говорить становится невозможно: я кончаю несколько раз подряд, содрогаясь и крича еще громче. Из закрытых глаз катятся слезы, и я никак не могу заставить себя успокоиться, ощущая, как кровь волнами расходится по организму, заставляя дрожать.
        Ваня вынимает пальцы, и, дожидаясь, когда я посмотрю на него, медленно облизывает их, засовывая мне в рот, заставляя сосать. Самодовольная ухмылка касается его губ, и он шепчет:
        - Пять?
        - Шесть, - отвечаю с придыханием, когда он убирает руку, чтобы согнуть и раздвинуть мне ноги.
        Ваня входит резко, не давая мне отдышаться. Я охаю, замирая под ним от неожиданности, и делаю движение навстречу, позволяя оказаться как можно глубже, ловя довольное выражение. Все внутри трепещет от его прикосновений, от ощущения того, насколько Ивану приятно доставлять мне удовольствие - ничуть не меньше, чем мне - ему.
        Мы двигаемся в едином ритме, и я не могу отвести взгляда от лица мужчины: чуть набухшей вены, выступающей над бровью, капелькам пота, скапливающимся на лбу, очерченной линии рта. Невероятные глаза наблюдают за мной, и я плавлюсь под ними, влюбленная до безумия.
        - Аня, - рычит он, вбиваясь в меня во все убыстряющемся ритме, и когда он кончает, с его губ срывается протяжный стон. Мы целуемся, и Ваня переносит вес собственного тела с рук на меня: я приглушенно охаю, ощущая тяжесть тела:
        - Эй, слезай, раздавишь, - и он глухо хмыкает, переворачиваясь на спину и увлекая за собой. Я оказываюсь на его животе, прижимаюсь к груди, слушая колотящееся сердце. Доронин закидывает одну руку за голову, а другой лениво и по-собственнически вычерчивает узоры по моему телу. - Я тебя так люблю, - шепчу очень тихо, даже не зная, - хочу ли, чтобы он услышал эти слова, или будет достаточного и того, что они произнесены. Но как обычно, полицейский не пропускает ничего: сжимая крепче в своих объятиях, целует в висок, не произнося ни звука - да я и не жду.
        Мы лежим так четыре минуты, а после мужчина увлекает меня в душ. Я прислоняюсь щекой к еще не согревшейся кафельной плитке зеленого цвета, подставляя под упругие струи воды спину. Мне хорошо и лениво, и я позволяю Ване мыть меня. Он открывает гель для душа, намыливает губку, и начинает водить ею по телу, уделяя особое внимание груди и нижней половине спины. Когда я оборачиваюсь с лукавой улыбкой, опуская взгляд, то вижу, что полицейский все еще возбужден.
        - Продолжим? - предлагает Иван, протягивая мне губку, но я бросаю ее под ноги, закидывая ногу ему на бедро, и позволяю себе наслаждаться жизнью и любимым человеком, забыв обо всем остальном.
        - Какие планы на вечер?
        Я разливаю по тарелкам наваристый борщ, от души накладывая больше мяса. В больнице суп напоминает помои: в слабо-розовом бульоне, с мелкими каплями жира на поверхности, плавают крупно нарезанные куски капусты, картофеля и нечто, напоминающее жилы.
        Иволга съедает все - и свою порцию, и за нас с Солнце. Она почти всегда голодная - возможно, еще одно проявление шизофрении.
        Аккуратно пристраивая кастрюлю на плите, думаю о том, наедается ли она сейчас, оставшись без нас, одна среди чужих. Впрочем, это ее постоянное состояние - одиночество, - родное и для всех побывавших там.
        Расставляю тарелки на столе, вдыхая разливающийся по кухне аромат.
        Сейчас я уже не истекаю слюной при виде любой нормальной еды, но, тем не менее, все еще остро ощущаю удовольствие, которое способен доставить прием пищи.
        - Съезжу по делам. Ты остаешься дома. В сумке ноутбук, поищи фильм в интернете или обои в зал.
        Я вопросительно смотрю на него с набитым ртом, торопливо дожевывая, чтобы задать вопросы, но Ваня опережает:
        - Раз уж начали ремонт, нужно закончить как можно быстрее. Или ты против?
        Спешно проглатываю, чтобы ответить:
        - Не против. А не боишься, что выберу черные обои? В красный горох?
        Он хмыкает, предпочитая ответу суп. Не боится.
        Мысли скачут от радостных «мы будем вместе делать ремонт» до «а вдруг - к жене?» Пытаюсь сохранить лицо, чтобы Доронин не понял, о чем я думаю, но он с задумчивым видом смотрит в пространство, не замечая меня.
        Отсутствующее выражение тревожит еще больше.
        «Возьми себя в руки».
        «Соберись, тряпка».
        «Спокойствие, только спокойствие».
        «Фу, какая банальщина», - отвечаю шептунам, но, все же, чувствую себя чуть увереннее.
        Пока Ваня одевается, сама не замечаю, как хожу за ним по пятам. Он в ванную - я застываю в коридоре. Заходит на кухню - иду след в след. Возвращается в зал - я снова рядом.
        Мужчина останавливается с курткой в руках и смотрит мне внимательно в глаза, словно пытается прочитать, что у меня на уме. Шептуны поют в разные голоса, создавая жуткий шум, заглушающий внешние звуки. Я напрягаюсь, чтобы не пропустить ни единого слова, но он молчит.
        - Что? - спрашиваю, не выдерживая, первой. Непроизвольно сжимаю указательный палец правой руки, ощущая его суставы.
        - Аня, - уже привычно начинает Доронин, произнося мое имя на свой особый манер, растягивая гласные. Обычно я млею, когда слышу протяжную «я» в конце, но не сейчас. - Не загоняйся. Я вижу, что стоит мне только выйти за порог, как ты начнешь медленно сходить с ума.
        - Я уже сумасшедшая, - очень тихо отвечаю ему. Есть ли предел у этого процесса? Не знаю, но очень страшно потерять себя. Еще страшнее - лишиться Ивана.
        - Я скоро вернусь, - полицейский проводит по моей щеке, чуть царапая шершавой кожей пальцев лицо. Я касаюсь губами раскрытой ладони, греясь исходящим теплом, а потом тянусь к его губам для поцелуя.
        Он оставляет меня стоять вытянутой на носочках, с ощущением покалывания от густой щетины. Закрываю дверь, медленно обходя квартиру, нарезая круг. Первый, второй, пятый. Темп становится все выше, и в какой-то момент я понимаю, что практически бегу по периметру, словно зверь в клетке зоопарка.
        - Так нельзя, так нельзя! - одергиваю саму себя, не давая тревоге заполонить сознание. Ложусь на пол и начинаю быстро дышать, пока не наступает гипервентиляция легких - ощущение, будто надула в одиночку тысячу воздушных шариков. Головокружение заставляет мир вращаться над головой, и я пытаюсь зацепиться ладонями и стопами за пол, переворачиваясь на живот.
        «Не давай страху себя разрушить!» - кричат шептуны.
        «Дыши глубоко, дура»
        «Да что ты за слабачка?»
        Звонок в дверь доносится словно издалека. Я слышу, но не понимаю, что за надсадный звук раздается сквозь толщу густого, вязкого воздуха, окружающего меня, словно ватная подушка. Ползу к коридору, поднимаюсь, держась за стенку. Каждый шаг дается с трудом, точно я иду сквозь кисель.
        Распахивая дверь, я почти вываливаюсь на площадку, в руки соседа. Кирилл подхватывает меня, не давая расшибить нос:
        - Э, соседка, ты чё? Плохо, что ли?
        Мужчина помогает мне дойти до кухни, пристраивает на табуретке, прислоняя к стене. От него приятно пахнет терпкими духами.
        Ощущаю затылком прохладу бумажных обоев. Головокружение постепенно стихает.
        - Чего случилось?
        - Похоже, давление упало, - закрывая глаза рукой, отвечаю ему. Совершенно не хочется смотреть на соседа, и ладонь на лице позволяет отгородиться от него хоть ненамного - точно так же, как прячутся дети, играя в прятки: не видишь ты - не видят тебя.
        - Давай хоть воды налью, что ли. Где у тебя чё тут?
        Я игнорирую вопрос, позволяя ему хозяйничать на своей кухне.
        - На, попей лучше чайку, легче станет. Сладкого сделал. Ты вообще жрала хоть? А то кожа до кости.
        Наблюдаю за ним сквозь пальцы, словно вижу впервые. Оказывается, у Кирилла приятная внешность. Темно-русые волосы, сине-зеленые глаза, из-за разреза кажущиеся насмешливыми. Ямочка на подбородке, яркие губы - верхняя почти в два раза тоньше нижней, но смотрится все в целом гармонично. Спортивные брюки, толстовка - своему любимому стилю мужчина неизменен.
        - Хорош, да? - хохочет он, будто позволяя мне любоваться собой.
        Кровь приливает к щекам, и я резко убираю руки от лица.
        - Ты чего пришел? - интересуюсь хмуро.
        - Да ладно, не смущайся. Извиниться. Махнул в прошлый раз лишка, вел себя как дебил. Если напугал - сорри, не имел такой цели, - он опирается на кухонный гарнитур спиной, скрещивая руки на груди и по-прежнему улыбаясь. - А у вас с ментом все серьезно?
        Я прикусываю щеку изнутри, чтобы не сболтнуть лишнего. Беру в ладони чашку с горячим чаем и начинаю пить мелкими глотками и, вправду, ощущая себя лучше.
        - Ладно, понял, вопрос не в кассу. Мир, дружба, жвачка? - он протягивает мне руку, и я слегка пожимаю ее после раздумий, ожидая, когда Кирилл отпустит, но мужчина держит мои пальцы дольше, чем нужно.
        Я наклоняю голову вбок, настороженно вглядываясь в смеющееся лицо.
        «А он не так прост, как кажется».
        «Вообще-то, сосед тоже симпатяга».
        «Выгонит Ванька, переедешь на этаж ниже».
        - Ну так что, прощаешь? - рукопожатие длится бесконечно.
        Я улыбаюсь против воли, кивая:
        - Хитрый ты, Кирилл. Отпусти.
        - А еще холостой, с квартирой и красавчик, - добавляет он, разжимая пальцы, и я, неожиданно для себя, смеюсь искренне.
        - Спасибо за помощь, мне еще нужно в магазин, - я выдумываю повод, как спровадить настойчивого соседа, - пока Иван не пришел.
        - Все, понял, ухожу, не обязательно пугать ментом, - с ухмылкой произносит мужчина, вышагивая на выход. - Еще увидимся, соседка.
        Когда он сбегает по лестнице, я слышу веселый мотив мобильного телефона и пытаюсь вспомнить, из какого знакомого фильма эта мелодия. Высовываю голову за дверь, уже не видя спускающегося Кирилла. Он отвечает невидимому собеседнику, и я уже почти закрываю дверь, чтобы не подслушивать, но внезапно останавливаюсь.
        - Привет. Нет, все в порядке, я слежу за ситуацией.
        А меня прошибает дрожь: голос, интонации, с которыми он общается по телефону, разительно отличаются от того сложившего образа разбитного соседа с манерами гопника, демонстрируемого им передо мной всего минуту назад.
        Я тихо закрываю дверь, стараюсь не выдать себя ни звуком, дабы не привлечь внимание Кирилла, но тонкий скрип все же сдает мое присутствие.
        Мужчина замолкает, будто успев понять, что за ним следят.
        - Аня? - зовет он, но я в страхе захлопываю дверь, тщательно закрываясь на все запоры.
        Сколько всего я еще не знаю о людях, которые меня окружают?
        Глава 20
        Труднее всего найти занятие, способное успокоить.
        Пролистываю мысленно все, что знаю о Кирилле. Каждый факт, связанный с соседом, рассказан им самим же, а, значит, эти сведения нельзя принимать за истину.
        С какой целью мужчина так настойчиво набивается мне в друзья?
        Я не верю, что нравлюсь соседу так, как он это демонстрирует.
        Что может его привлечь - мое безумство? Если только в качестве экзотики.
        Я вспоминаю сегодняшний визит, поведение соседа. Он появился сразу, стоило только Ивану уйти. Следил? Все эти поводы извиниться не больше, чем уловка. Чтобы пробраться в квартиру? И что ему тут нужно?
        Закрываю глаза, восстанавливая хронологию событий. В прошлый раз, когда на кухне появились бабочки, Кирилл… Нет, он пришел позже. Тогда я так и не выяснила, кто проник сюда - и то, откуда у Ивана в бардачке машины появилась бабочка Морфо Дидиус. Вот уж у кого больше всего шансов подбросить мне неожиданный сюрприз…
        Мне отчаянно хочется, чтобы сейчас рядом оказался Доронин. Достаточно взглянуть на него, коснуться, дать нервам успокоиться.
        Смотрю на время, хотя и без этого точно знаю, что его нет два часа тринадцать минут. Долго, бесконечно долго.
        В комнате провожу рукой по обоям, ощущая рельеф выбитого на бумаге узора. Подцепляю ногтями в том месте, где они уже сами отходят от стены. Бумажная полоска поддается легко, и в следующее мгновение я изо всей силы дергаю на себя полотно.
        Обои рвутся, разрывая тишину квартиры неровными звуками, оголяя серую бетонную стену с остатками штукатурки. Мне кажется, будто я освежевываю шкуру животного с золотистой кожей и бледным диковинным рисунком. Сдираю скальп, бросая себе под ноги. Бумага складывается неровным зигзагом, испуская последний вздох.
        Белые крошки разлетаются брызгами в разные стороны, оседая на полу, диване, шкафу. Занятие так увлекает меня, что я не останавливаюсь, пока вся комната не оказывается погребенной под сорванными обоями. Обнаженные стены сливаются с диваном в один тон, пространство становится гулким и холодным, а я начинаю мерзнуть.
        «Ну ты вообще!»
        «Обои новые не купили же еще!»
        «Психанула!»
        - Отстаньте от меня, - я приношу мусорные пакеты, начиная запихивать в них мусор, несколько раз чихая от летающей по комнате пыли.
        Несмотря на творящийся вокруг хаос, я понимаю, что отвлекаюсь от тревожащих меня мыслей.
        Серая пыль, покрывающая зал, делает его бесцветным и неживым. Я провожу мокрой тряпкой по ней, возвращая миру яркость. Мрачного в моей жизни и так слишком много.
        Слишком.
        Через двадцать семь минут возле двери выстраиваются в ряд несколько мусорных мешков, набитых под завязку. Я вытираю со лба испарину, выпрямляясь и разминая спину.
        Переодеваюсь, чтобы выйти на улицу, завязываю кроссовки и разом пытаюсь унести весь мусор.
        Теперь, спускаясь вниз, мимо квартиры Кирилла, я стараюсь производить как можно меньше шума. Ощущаю себя, по меньшей мере, шпионом, злюсь, но все равно крадусь.
        На улице набираю полные легкие воздуха. Свежесть после дождя ударяет в голову, и я пошатываюсь, делая шаг. Тащу мешки на помойку, всматриваюсь в темные окна Ваниной квартиры и решаю, что не хочу назад. Не всегда, именно сейчас, без Доронина.
        Натягиваю на голову капюшон и иду без конечной цели.
        Захожу в магазин, покупаю целый пакет сладкого - леденцы, конфеты, жвачки, кока-колу. На кассе ко всему сверху добавляется еще пачка сигарет.
        Устраиваюсь на сырой лавке, по очереди разбирая покупки, раскладывая их у себя на коленях. В больнице отчаянно хочется сладостей, и теперь я пригоршнями засыпаю в рот цветное драже, компенсируя все, чего была лишена долгое время. В кармане вибрирует телефон, торопливо достаю его, но приходит пустое сообщение с незнакомого номера. На пару секунд становится страшно, но я справляюсь.
        Кто-то просто ошибся.
        Достаю шоколадное яйцо, разламывая напополам. На яркой обложке изображена принцесса в розовой одежде с крыльями феи. Раскрываю оранжевый «желток», извлекая из него завернутую в бумагу игрушку. В ладонь мне падает маленькая фигурка с неестественной улыбкой на лице. Голубое платье, а на спине - синие крылья, как у бабочки Морфо Дидиус.
        Я вскакиваю, роняя игрушку в лужу возле лавки. Крылья скрываются под грязной водой, лишь улыбающееся миниатюрное лицо торчит над поверхностью, будто довольное всем вокруг.
        Пячусь назад, не отрывая взора от лужи, пока куколка не превращается в светлое, почти неразличимое пятно, лишь после этого я разворачиваюсь и почти бегу, не разбирая дороги.
        Я останавливаюсь лишь тогда, когда впереди оказывается огромный торговый центр. На разноцветных вывесках, рекламирующих магазины внутри, нахожу книжный, и бреду туда, ощущая, как сквозь намокшие кроссовки пробирается вода.
        Поднимаюсь по эскалатору на второй этаж, крутя головой. Сверху, с самого потолка свисают огромные цветные зонты - красные, желтые, синие, зеленые, а между ними - цепочки из серебряной фольги, имитирующие блестящий дождь. Как завороженная гляжу на них, спотыкаясь, когда заканчивается лента эскалатора.
        Огромный книжный магазин забит покупателями. Я протискиваюсь сквозь толпу, не понимая, чем вызван подобный ажиотаж, но потом вижу, как в дальнем конце зала выступает девушка, презентующая свою книгу. Раздумываю, не остановиться ли, чтобы послушать, о чем идет речь, но тут же теряю всякое внимание, обнаруживая то, что ищу.
        Огромная цветная книга с пестрыми иллюстрациями, на светлой обложке - бабочка с прозрачными зелеными крыльями, окаймленными темной полоской. Я подхожу ближе и задерживаю дыхание, когда беру в руки яркое издание. Даже в напечатанном виде насекомые кажутся мне отвратительными и неприятными, но я все равно иду на кассу, держа книгу в вытянутых руках.
        Когда она оказывается в пакете, мне словно становится легче дышать.
        Выхожу на улицу и закуриваю, прячась в тени торгового центра, нарочно выбирая угол, где меньше всего людей. Стряхиваю пепел в урну, размышляя, успею ли вернуться домой до того, как туда приедет Иван, или лучше подождать его?
        Пустая серая квартира страшит.
        - Привет, - раздается шепот над самым ухом, а тяжелая рука закрывает мне рот. Я вздрагиваю, роняя на грязный асфальт покупку и боясь пошевелиться. Сердце неистово бьется, молотясь об ребра, и я понимаю, что еще немного, и упаду. - Соскучилась, мотылек?
        Механический голос человека с кладбища заставляет дрожать. Я так плотно прижата к его телу, что ощущая неистовый жар, точно прислоняюсь к печи, а не живому человеку. Ноги становятся похожими на кисель - чтобы не свалиться, мне приходится опираться на него.
        От ужаса цепенеет тело; я не вырываюсь, лишь трясусь, не позволяя себе думать. «Лишь бы выжить, лишь бы выжить». Испуганные шептуны молчат, привычно не подавая признаков жизни.
        - Успела подружиться с полицейским? Знаешь ли ты, чем он живет, чем дышит? А его брат? Почему Петр ушел из полиции и стал адвокатом? Не знаешь, мотылек, ты ничего не знаешь. Летишь и думаешь, что на свет, но это - огонь. Который уже сжег не одну душу, и может сжечь и тебя. Убийства не кончатся, присматривайся к тем, кто тянет руку помощи, - а вдруг он не спасает, а пытается утопить? И те, кто преследует по пятам - что ты знаешь о своих невидимых тенях? Глупая, слепая бабочка.
        Я вслушиваюсь в его ровный, монотонный голос, вдруг ощущая, что умираю.
        Есть звук - и он исходит от человека, стоящего сзади. Есть тело, моя оболочка - пустая, безжизненная, без души. Еще не мертвая, но уже не живая.
        И кажется, будто меня затягивает болото - в самую гущу, ниже и ниже, туда, где нет воздуха, где нет просвета и надежды.
        И ощущая, что еще немного, и обратно пути не найти, я вдруг издаю громкий, нечеловеческий вопль, полный отчаяния и боли.
        Только в этот момент я понимаю, что свободна, что меня больше никто не держит. Падаю на колени, утыкаясь лбом в грязный пол, и рыдаю. Слова, сказанные незнакомцем, по-прежнему эхом отзываются в голове, но его уже давно нет рядом.
        «Нам удалось спастись?»
        «Он убийца или нет?»
        «Когда это все кончится?»
        Голоса взрываются, перебивая друг друга, пересказывая услышанные от маньяка фразы, накрепко вбивая их в голову.
        Я срываю связки, кашляя, и на негнущихся ногах, поднимаюсь, опираясь о стенку. Поднимаю пакет, в котором лежит книга, и слышу топот ног. Передо мной возникает высокий мужчина, и я уже готова снова кричать, когда понимаю, кто это.
        - Аня? - на встречу мне делает шаг Толик, но вместо облегчения снова накатывает страх.
        Что я знаю о своей невидимой тени?
        - Откуда ты здесь? - звук проходится наждаком по горлу. Я все еще ощущаю чужие руки, обтянутые перчатками, на губах. По-прежнему трясет.
        Толик двигается в мою сторону, но я отхожу назад, поскальзываясь, но не падая. Он замирает в нерешительности, видимо, не зная, как подступиться.
        Я не могу перебороть чувство страха, вызванное словами Человека с кладбища. Внезапное появление полицейского лишь усиливает градус напряжения.
        - Я следил за тобой, а потом потерял. Что случилось? Ты кого-то видела?
        Медленно выдыхаю, пытаясь успокоиться. Я же знаю, что Толик - мой «хвост», так в чем же дело?
        Он шагает ко мне осторожно, словно боится спугнуть неосторожным движением. Для него я - непредсказуемая дурочка, и все мое поведение сейчас лишь подтверждает его ожидания. В ином случае я старалась бы вести себя не как загнанный зверь, но сегодня не выходит иначе.
        - Он был здесь, - шепчу я и тут же повторяю громче, - был здесь. Только что.
        - Твою мать, - Толик матерится и бросается ко мне, запоздало пытаясь отыскать невидимку. За спиной - запасной выход из торгового центра. Мужчина дергает дверь, но она не поддается, а я не понимаю, каким образом незнакомец смог подобраться ко мне незаметно и так же - исчезнуть.
        - Камеры? - вдруг озаряет меня, но Толик уже звонит по телефону, связываясь с коллегами.
        - Ты рассмотрела его? - спрашивает в промежутке между звонками, но я отрицательно мотаю головой:
        - Он подошел со спины.
        - Что этот придурок тебе говорил?
        Я щурюсь, оценивая, стоит ли выдавать правду человеку, стоящему напротив. Добродушное, простое лицо; темно-русые, давно не стриженые волосы, карие, теплые глаза.
        В прошлый раз эта внешность уже смогла расположить к себе; но стоит ли доверять ему, основываясь лишь на сочувствующем, понимающем взгляде?
        Нет.
        - Он называл меня глупой бабочкой. Спрашивал, соскучилась ли я. Обещал, что убийства не кончатся.
        Полицейский снова ругается, уточняя:
        - И все?
        - Да, - киваю я. Толик смотрит долго, будто дает шанс исправиться, но я упорно молчу.
        - Понятно. Сейчас приедет Ваня, пошли пока в машину.
        Он оставляет меня одну в автомобиле, - неприметной иномарке темного цвета, припаркованной в дальнем конце большой парковки у развлекательного комплекса, а сам исчезает. Я приоткрываю окошко. В салоне пахнет освежителем, висящим на зеркальце. Сильный хвойный аромат «елочки» вползает в легкие, и я кашляю.
        Мне чудится, будто маньяк все еще поблизости.
        Кручу головой, с опаской оглядываясь по сторонам, и мысленно тороплю Ваню. Я не чувствую себя защищенной, - он подкрался ко мне средь белого дня, возле оживленного торгового центра, где повсюду установлены камеры и ходят люди.
        Как наши пути пересеклись? Я не хочу верить, но склоняюсь к мысли, что Человек с кладбища шел по моим следам. Так же, как и Толик - улыбчивый полицейский, которому удается упустить меня всякий раз, как рядом оказывается он.
        Холодными пальцами массирую виски, отгоняя головную боль, но она лишь нарастает. Думать становится все тяжелее, и, в конце концов, я откидываюсь на сиденье, наблюдая, как капли дождя стекают по лобовому стеклу: сначала медленно, а потом - летя под откос с невероятной скоростью.
        Я ощущаю себя примерно так же.
        Через тринадцать минут Толик возвращается, усаживаясь на водительское место.
        Крутит зубочистку во рту, барабанит по рулю. Я искоса наблюдаю за ним, сжимая губы.
        «Спроси его»
        «Ты же не успокоишься»
        «Мы поймем, если наврет»
        Слушаю голоса и соглашаюсь с ними.
        - Иван скоро приедет? - начинаю издали, словно готовлюсь к прыжку. Кажется, теперь я охотник, а жертва сидит рядом, еще не подозревая о моих планах.
        - Уже должен, - Толик бросает быстрый взгляд в зеркало заднего вида, не меняя позы. Он все еще волнуется, и я пытаюсь понять причину. Точнее, какая из них заставляет нервничать его сильнее.
        - Как ты потерял меня тогда, у погоста?
        Полицейский застывает на короткое мгновение, теряется. Рука замирает вначале движения. Куда он тянул ее?
        «Спроси, что у него с головой», - четвертый шептун появляется неожиданно, и в первую секунду я теряюсь, слыша его интонации. Точнее, ее.
        Ведь все, что связано с ее появлением, так или иначе, относится к маньяку.
        Мне снова кажется, что он рядом, что чужой, цепкий взгляд рыскает по моему телу, застывая на затылке. Передергиваю плечами, скидывая напряжение.
        - Ты свернула в подворотню и как сквозь землю провалилась.
        Он не смотрит на меня. Хваленный оперативник Ивана избегает зрительного контакта - такой ли уж Толик профи?
        - Толя, - зову очень тихо, почти ласково, - что с твоей головой?
        Полицейский медленно поворачивается. Бесстрастная маска, - взял себя в руки, но я вижу, что лицо бледнее шее в вороте голубой рубашки.
        - В смысле? - он переспрашивает, хмурясь, но я не верю чужому спектаклю. Неубедительно.
        Голоса не врут.
        В отличие от людей.
        - Голова. Кладбище. Я уже знаю, - пытаюсь сделать вид, что мне известно куда больше, чем на деле, и попадаю в цель.
        - Я…
        Темная тень появляется за спиной Толика, не давая ему закончить фразу. Мы одновременно вздрагиваем от неожиданности, когда Иван резко распахивает дверцу и садится назад.
        - Мне тоже расскажи, - в голосе сталь и власть. Я вытираю влажные ладони о колени, с испугом наблюдая за Дорониным.
        Он кажется огромным по сравнению с пространством автомобиля, заполняющим все вокруг. Даже дышать становиться тяжелее - настолько Иван сейчас велик в своем негодовании.
        Суровые складки прорезают лицо прямыми линиями, во взгляде читается еле сдерживаемый гнев.
        - Или ты, - он поворачивается ко мне, и я возвращаюсь в прежнее положение, отворачиваясь от него. Смотрю перед собой, отвечая:
        - Это не мое дело. Своих сотрудников допрашивай без меня.
        - Толик…
        - Он ударил меня по голове, - перебивает начальника полицейский. Выпаливает, не переводя дыхания, чтобы признаться быстрее, - и я потерял сознание. Ненадолго, минут на десять, но Аню уже не нашел. После этого сразу позвонил тебе, Иван.
        - Ах**но, - не выдерживает Доронин. - Б***ть, ты о чем вообще думал? - он орет, выпуская пар, и мне кажется, что Ваня сейчас схватит Толика и выбьет из него дух, расшибет голову о приборную панель. - Ты с работы вылететь хочешь? А ну, вылезай, - и мужчина выходит из машины, со всей дури хлопая дверью. Толик следует за ним нехотя, отходя на три-четыре шага в сторону от автомобиля. Я все равно слышу их разговор, хотя Иван уже пытается сдержаться, не переходя на повышенные тона, но ему это почти не удается.
        Я сползаю еще ниже по сиденью, вслушиваясь и всматриваясь, пытаясь разглядеть что-то еще за их беседой.
        Не слова, - эмоции, ощущения.
        Мне безумно жаль в этот момент Толика. Он вдруг становится меньше ростом, сутулясь, но смотрит прямо. Признает вину, готовясь понести заслуженное наказание, но приговор Ивана оказывается куда жестче, чем ожидает полицейский.
        - Ты отстранен, - чеканит Доронин, стреляя словами. Они летят прямо в Толика, растекаясь кровавыми ранами по светлой одежде.
        Лицо полицейского окончательно теряет краску, становясь смертельно бледным.
        Мое сердце сжимается в сочувствии, и я отворачиваюсь. Слишком интимны обнаженные эмоции провинившегося Толи.
        - Иван Владимирович, - он все еще пытается найти слова в свое оправдание, но все мы понимаем: бесполезно.
        - Я все сказал, - отрезает Иван. - На выход.
        Последняя фраза адресовывается уже мне.
        Я послушно выхожу из машины, следуя за Дорониным. Он идет, не оборачиваясь, не дожидаясь, пока я поравняюсь с ним.
        Чувствую себя еще более виноватой - и перед Ваней, и перед Толей, избегая взглядом последнего.
        - Аня, - окликает вдруг он меня, а я сбиваюсь с шага от неожиданности. - Книга.
        Энциклопедия о бабочках, забытая в машине Толи, заставляет меня вернуться назад. Он стоит, держа пакет в вытянутой руке. Касаюсь прохладной глади целлофана, но мужчина не спешит разжимать пальцев, ища встречи со мной глазами.
        Я вижу в них боль.
        Отчаянье.
        Ненависть?
        - Прости, - шепчу так тихо, что сама почти не слышу себя. Смаргиваю наворачивающиеся слезы.
        Голоса перешептываются втроем, жалея Толю, но четвертый снова молчит.
        - Прости, - голос ломается, и книга выпадает их ослабевших пальцев, когда Толя отпускает ее и отступает назад, словно не желая слушать меня.
        Я опускаюсь, чтобы поднять ее, незаметно вытирая тыльной стороной ладони две мокрые дорожки с лица.
        Толик уезжает, грубо трогаясь с места, и пару мелких камней из-под колес его авто летят в мою сторону, падая крошками на многострадальный пакет.
        - Аня!
        Я бегу преданным псом вслед Ивану, молча усаживаюсь в джип, прижимая к себе книгу в перепачканной упаковке.
        Он сжимает руль так нервно, что кажется - еще немного и вырвет его с корнем. Осколки чужого гнева наполняют салон доверху. Я боюсь пошевелиться, чтобы не уколоться ими.
        - Как ты узнала?
        - Голоса, - запинаюсь в ответ. Я нервничаю, и снова словно ощущаю чужую ладонь, сжимающую щеки, будто тиски.
        - Рассказывай, - он несется по дороге, заставляя спидометр взлетать вверх.
        Я открываю рот, но не успеваю - в кармане вибрирует телефон. Прерываюсь, чтобы посмотреть на номер звонящего, но не узнаю высветившийся телефон.
        Под хмурый взгляд Ивана отвечаю:
        - Алло, - и слышу взволнованный голос отца:
        - Аня? Аня, это папа. Мама в больнице, на нее напали!
        И мир вдруг превращается в черную дыру, в которой исчезают свет, звук и мое сознание.
        Глава 21
        Иван разговаривает с отцом, забрав у меня мобильный.
        Слышу его как сквозь вату: голос Доронина доносится издалека, с трудом пробивается в сознание, но я все равно не понимаю ни слова.
        Перед глазами возникает мамино лицо, - не с прошлой встречи, а такой, какой она живет в моих воспоминаниях - с темным каре волос, всегда подведенными глазами, маленькими гвоздиками сережек в ушах. Глядя на них, я всегда мечтала о похожих, и когда в пять лет мне прокололи уши, мама подарила мне серьги - золотого цвета, с малиновыми камнями. Они до сих пор хранятся в коробке с моими вещами.
        Мне страшно думать о том, что с мамой. Как бы я не была обижена на нее, потерять родного человека, едва снова найдя общий язык… одна мысль о ее смерти невыносима. Я пытаюсь думать о хорошем, но не знаю, за что зацепиться.
        Иван трясет меня за плечо:
        - Аня, слышишь, нет?
        Я поворачиваюсь, концентрируясь на его губах, пытаясь понять, что он говорит мне.
        - Аня!
        Наша машина останавливается, Иван проводит ладонью по моему лицу, и я вздрагиваю, вспоминая, как совсем недавно меня так же касался чужой человек. Тихий неживой голос снова шепчет о глупой бабочке, которой сейчас трепещет сердце.
        Глаза Доронина темнеют, он тянется ко мне и осторожно целует. Я греюсь в его тепле, оживая, подаваясь на встречу. Держусь, как за спасательный плот, снова ощущая твердь под ногами.
        - Все будет нормально, - обнадеживает Иван, только он не бог и не всемогущ. Его обещания лишь для утешения, хотя сейчас довольно и их.
        - Поехали, - я отрываюсь от него с трудом, но терять время - страшно. Лишь бы успеть, лишь бы все обошлось…
        Через тринадцать минут я переступаю больничный порог, ежась. Стены, выкрашенные светло-зеленой краской, то сужаются, то расширяются, пульсируя. Мы подходим к небольшому окошку, - сначала Иван, за ним я, не понимая, как действовать дальше.
        Если бы я приехала без него, то не решилась бы войти, преодолеть самостоятельно двери, отделяющие меня от людей в белых халатах. Я незаметно беру Ивана за руку, и он крепко сжимает мои пальцы, вселяя уверенность.
        - Посещения уже прекращены. Она в реанимации. Дождитесь, когда переведут в палату, - сообщает девушка в медицинском колпаке, не отрываясь от монитора.
        Я вижу только верхнюю часть ее лица, со светлыми редкими бровями, белесыми ресницами с почти выгоревшими кончиками.
        - А когда ее переведут?
        Во рту сухо. Хочется пить, но воды поблизости нет.
        - Не знаю, женщина, - устало отвечает медсестра, скользя по мне быстрым взглядом.
        Иван достает удостоверение, просовывая руку в окошко. Я жмурюсь, считая медленно до десяти.
        Раз. Мама в реанимации.
        Два. Интересно, папа рядом с ней?
        Три. Надеюсь, ее скоро переведут.
        Четыре. Может, все не так плохо?
        Пять.
        - Надевай бахилы, - полицейский протягивает мне два синих полиэтиленовых комочка, прерывая счет.
        - Пускают? - вопрос кажется бессмысленным, и я торопливо натягиваю на ноги шуршащие пакеты, следуя за Иваном. Он идет уверенно, будто все ему тут знакомо. Когда мимо провозят женщину лет шестидесяти на каталке, провожающую окружающих пустым, мутным взглядом, я спешно отвожу глаза.
        Идем длинными коридорами, и никто не интересуется, что мы тут делаем. Вижу большие часы, показывающие без десяти девять - бесконечный, полный странных событий день, конца которому не видно.
        - Аня? - я поворачиваю голову на звук и вижу отца. В белом мятом халате, шатающийся, он не решается шагнуть ко мне, - так же, как и я.
        Иван толкает меня в спину, заставляя двигаться вперед.
        - Не сейчас, - тихо говорит на ухо.
        Действительно, не время думать о прошлом.
        - Где она?
        - В интенсивной терапии, - я подхожу к папе, ощущая неловкость. Он прячет руки в карманы, - мы оба не знаем, как себя вести. - Идете?
        Папа с любопытством посматривает на Ивана, не решаясь задавать вопросы. Я не представляю Доронина, и он понимающе кивает, оставаясь в коридоре, за пределами отделения интенсивной терапии:
        - Я приеду за тобой позже. Позвони, как освободишься.
        Отец проводит до палаты, в которой находится мама. Толкает дверь, заходя первым, я, чуть помедлив - следом.
        … Она кажется такой маленькой, - закрытые глаза, в обрамлении двух темных синяков, смотрятся темными провалами на черепе. От левой руки тянутся провода, присоединенные к пикающему аппарату над головой. Правая - в гипсе.
        Когда я тихо прикрываю за собой дверь, мама распахивает глаза, пытаясь сфокусироваться сначала на папе, а потом - на мне.
        - Ты… пришла, - вижу, как больно даются ей слова. Частота пульса, высвечивающаяся на табло, взлетает до цифры «131».
        - Все хорошо, - я подхожу ближе, касаясь ее плеча и присаживаясь на корточки возле кровати. - Ты помнишь, что произошло?
        Возможно, сейчас еще рано задавать такие вопросы.
        Возможно, их вовсе не стоит произносить вслух, но мне важно знать: не связано ли это как-то с расследованием Ивана.
        Не я ли косвенно причастна к тому, что она лежит сейчас, беспомощная, в палате интенсивной терапии, рядом с отцом, который постарел, кажется, еще лет на десять?
        Мне важно.
        - Не очень… Шла с сумками из магазина… Вдруг - резкий удар по голове… А дальше… дальше…
        Пульс становится еще выше, и я уже жалею, что подняла эту тему, видя, как по маминому лицу скатываются слезы.
        - Все, все, успокойся, мама, - я глажу ее по здоровой руке, вытираю осторожно слезы, боясь причинить боль.
        - Я вышел встречать ее, - подхватывает разговор папа, - увидел, как мама арку прошла. Пока спустился, думал, что Наина дошла уже до подъезда, а ее нет. Пошел на встречу… А на меня парень бежит, я уже сейчас, задним умом, думаю, он, наверное, и напал. Высокий такой, здоровый, натянул капюшон, что лица не видно… За угол свернул- смотрю, лежит кто-то, вокруг головы кровь. Я ведь даже не понял, что это мама твоя поначалу…
        Папа останавливается, и я понимаю, что вот-вот, - и он сам заплачет, вслед за женой.
        Ком подступает к горлу, и мне хочется рыдать вместе с ними, обняв обоих за плечи, позволить себе быть слабой, переложить проблемы на плечи других людей. Но кто-то сейчас должен быть сильнее, и, кажется, наступает моя очередь.
        «Какие они беспомощные, - с ужасом понимаю я. - Уже старики, пенсионеры. Может, им обоим осталось не так много жить. Ведь сегодня мамы могло бы не стать…»
        Мне становится страшно: от того, что так быстро летит жизнь; от того, как бездарно мы ее тратим, не думая о главном. Сколько лет потеряно по глупости, - а смогу ли я наверстать все недосказанное, недополученную любовь?
        Шептуны рыдают во мне вместе с отцом и мамой, но я держусь. Так надо.
        - Ладно, девушка какая-то помогла, «Скорую» вызвала. Я ведь вообще не соображал, что делать - как упал на колени возле Наины, так и сидел сиднем, старый дурак.
        Папа успокаивается, берет себя в руки.
        Почти незаметно вытирает уголки глаз, и продолжает рассказывать, как приехала «Скорая», как их везли в больницу. Мама перебивает, хотя ей и тяжело говорить, говоря про операцию - падая, сломала кисть руки. Ударилась затылком - вот поэтому огромные синяки, сотрясение.
        Мы сидим еще час, пока мама не утомляется настолько, что засыпает посреди фразы. Пару раз заглядывает медсестра, недовольно посматривая на нас с отцом, и я понимаю, что пора идти.
        - Папа, а тебе здесь как разрешили? - уже собираясь уходить, уточняю у отца.
        - Анестезиолог тут - сосед наш бывший. Договорились…
        Я отправляю смс Ивану, и после короткого, неловкого прощания с папой, выхожу через приемный покой на улицу.
        Дождь снова льет, размывая пятнами свет от уличных фонарей. Я вглядываюсь в темноту, сквозь мигающие огнями машины «скорой помощи», заезжающие одна за другой на территорию больницы. В каждой - кому-то плохо, больно.
        Порывистый ветер, холодный не по сезону, пробирает до костей. Я тру ладони друг об друга, пытаясь согреть руки, но не захожу обратно, с периодичностью в пару минут доставая телефон и ожидая ответа от Ивана.
        К крыльцу бежит высокая фигура, прикрывающая голову зонтом. Я отхожу, чтобы пропустить человека, но он внезапно останавливается рядом, демонстрируя улыбку:
        - Привет, мы за тобой, - и делает шаг на встречу.
        Я не сразу признаю в незнакомце Антона, спутника Елены. Молча вглядываюсь, смущая его:
        - Только не говори, что не узнала, - улыбается он. - Лена в машине, не хочет портить прическу под дождем. Иван занят, попросил нас забрать тебя.
        - Привет, - с запозданием здороваюсь, но не двигаюсь вперед. - Ваня мне ничего не говорил.
        - Так, - он хмурится, набирая чей-то номер, - Лен, ты сказала, что созванивалась с Дорониным. Тут рядом стоит Аня и не верит мне. И я ее прекрасно понимаю. Позвони-ка своему другу, пусть он сделает одолжение, наберет нас сам.
        Я не слышу, что отвечает ему Прокопенко, но мне становится стыдно, после того как мужчина озвучивает мои страхи.
        - Я сама могу ему позвонить, - достаю сотовый телефон, набираю номер Ивана, но слышу короткие гудки. Проверяю сообщение - не доставлено. - Не доступен.
        Мы продолжаем топтаться напротив друг друга. Антон стряхивает зонт, аккуратно складывая его, и улыбается:
        - Да не переживай, все нормально. Лучше лишний раз проявить осторожность. Правда, ситуация складывается патовая, а мы заказали столик в ресторане. Лена не готовила, и я жутко хочу есть.
        Я вдруг понимаю, что тоже давно не ела. Предложение Антона кажется все заманчивее, но я так и не решаюсь согласиться.
        - Аня! - к крылечку бежит Лена, на тонких шпильках, прикрывая голову папкой. Я вижу, что она надела нарядное платье до колен, подчеркивающее ее грудь. Темные волосы, уложенные кудрями, заплетены в слабую косу - видимо, чтобы не намочить их под дождем. - Пойдем в машину, я не могу дозвониться до Вани, но поверь мне, здесь нет никакого подвоха. Посмотри, как я вырядилась, - она останавливается возле ступеней, демонстрируя свой наряд, - для похищения я бы предпочла что-то поудобнее.
        Антон спускается со ступенек, раскрывая над ней зонт. Оба смотрят на меня выжидающее, а я решаю, что мы уже достаточно засветились возле приемного покоя. Да и кого из них мне бояться? Шептуны молчат, не комментируя приглашения, и я, наконец, решаюсь.
        Антон протягивает нам зонт, а сам спешит в автомобиль, не обращая внимания на дождь. Идти с Леной так близко довольно странно, к тому же я готова к тому, что она снова выкинет один из своих привычных фокусов.
        - Как мама? - Лена берет меня под руку, направляя в сторону парковки. Я ищу ее машину, но нас освещает фарами большой джип, чем-то похожий на Ванин.
        - Я ожидала худшего, - признаюсь ей, осторожно обходя глубокую лужу под ногами. - Перелом и сотрясение.
        - Конечно, родители восстанавливаются медленнее, чем мы, но думаю, все будет в порядке.
        - Спасибо, - искренне благодарю ее. - Я надеюсь на это.
        - Иван сказал, ты опять видела маньяка, - Лена переключается резко. Я киваю:
        - Да, он снова вышел на связь. Не понимаю, почему именно со мной?
        - Возможно, ты кажешься ему интересной, - мы садимся на заднее сиденье, и Лена хлопает дверью, - или он выбрал тебя своей жертвой.
        Я дёргаюсь - и от ее слов, и от звука, - и с ужасом смотрю на нее.
        Теперь я чувствую себя в ловушке; хочется выбежать, выпрыгнуть из машины, сбежать отсюда. Лена с Антоном вдруг кажутся страшными чудовищами, тянущими ко мне свои когти.
        - Аня! - девушка щелкает пальцами возле лица, и монстры, окружавшие меня, снова превращаются в нормальных людей, - я не хотела тебя напугать.
        - Не хотела - но напугала, - делает замечание Антон, поглядывая на нас через зеркало заднего вида. Он смотрит на меня вполне сочувствующе, но Лене не перечит.
        - Это может звучать страшно. Но значит, нужно тщательнее относиться к собственной безопасности.
        - Например, не садиться в машину к малознакомым людям? - интересуюсь у них обоих, вызывая улыбку.
        - И это тоже. Я думаю, завтра нам с тобой стоит встретиться, обсудить по полочкам весь сегодняшний день. Согласна?
        - А есть выбор? - я слышу тихий смешок, раздающийся с переднего сиденья, но Лена сидит с серьезным лицом:
        - Я делаю это для тебя, поверь.
        Я киваю, отворачиваясь к окну. Антон прибавляет звук, и по салону разливается приятная мелодия. После всего пережитого, меня начинает клонить ко сну в тепле, но мы доезжаем до конечной точки маршрута до того, как я решаю закрыть глаза и немного вздремнуть.
        - Приехали, - хлопает в ладоши Лена, и выбирается первой, не дожидаясь, пока ее спутник подаст руку и поможет.
        - Вот всегда она так, - жалуется мне Антон. - Не женщина, а сгусток энергии.
        Мы поднимаемся по ступенькам и заходим в уютный ресторан. Я осматриваю свою одежду и понимаю, что выгляжу ужасно, особенно на фоне Елены. И если сейчас здесь окажется Иван, вряд ли сравнение с его бывшей окажется в мою пользу. На фоне профайлера и Яны я явно проигрываю.
        - Не стесняйся, - Лена хватает меня за руку, и мы проходим следом за администратором вглубь зала. Он приоткрывает занавеску, за которой прячется небольшая кабинка, рассчитанная на четверых:
        - Пожалуйста.
        По крайней мере, никто не сможет увидеть, в каком неряшливом виде я пребываю.
        Официант протягивает меню, и я открываю толстую книгу в кожаной упаковке. Листаю страницы, понимая, что здесь представлена грузинская кухня, в которой я совсем не разбираюсь.
        - Готовы сделать заказ? - вежливо обращается мужчина, записывая что-то на телефон.
        - Я не знаю, - беспомощно смотрю на Лену. Названия блюд в меню без фотографий, поэтому я почти не нахожу знакомых слов.
        - Закажу на свой вкус? - предлагает она, и я благодарно киваю. - Тогда нам хинкали с телятиной, хачапури по-аджарски, натахтари…
        Кажется, что профайлер говорит на незнакомом языке, но я так хочу есть, что готова на все, что мне принесут. В любом случае, еда здесь должна быть в разы вкуснее больничной.
        Пока готовится заказ, Антон с Леной пытаются вовлечь меня в беседу, но я отвечаю им довольно вяло. Мне не хватает Ивана, чтобы чувствовать себя чуть увереннее и не такой чужой в их обществе.
        Антон рассказывает о своей работе, связанной с рекламой, вспоминая смешные моменты, и я улыбаюсь вполне искренне, но все больше отмалчиваюсь. Лена смотрит на него с таким обожанием, что я не выдерживаю, и, извиняясь, покидаю их.
        Иду мыть руки, несколько раз проверяя сообщения, но полицейский по-прежнему недоступен. Острое ощущение надвигающейся беды холодными пальцами скользит по позвоночнику. Внезапно мне кажется, будто за спиной кто-то стоит. Оборачиваюсь, чтобы развеять страхи, еще раз набираю номер Вани, и иду обратно к кабинке.
        - Мы тебя потеряли, - Лена так быстро отодвигается от Антона, будто я застукиваю обоих за чем-то неприличным. Мужчина улыбаясь, салфеткой протирает губы от следов ее помады, но мне снова неловко.
        - Я так и подумала, - усмехаюсь, занимая свое место. Почти следом появляется официант, расставляя подносы с едой, и теперь мое молчание становится уместным. Мы желаем друг другу приятного аппетита, прежде, чем начать есть.
        Наверное, в сложившихся обстоятельствах, после визита Кирилла, встречи с маньяком, происшествия с Толей, нападения на маму, аппетит у меня должен пропасть напрочь, но я, наоборот, не могу остановиться. Тянусь к высокому стакану с зеленым тархуном, и не успеваю сделать глоток, когда занавески резко распахиваются, а перед нами предстаёт Петр с неизменной ехидной улыбкой на губах:
        - Вечер добрый. Не ждали?
        Тонкая голубая жилка на левом виске бьется так быстро, что я ощущаю вкус ее крови на языке.
        Испуг в глазах приносит удовольствие.
        Боишься? Правильно делаешь.
        Мы смотрим друг на друга, но она не понимает, кто перед ней.
        Не понимает, глупый мотылек, насколько я близко.
        Я отвожу взгляд, - еще не время.
        Остается всего ход перед ее партией.
        Когда она отворачивается, я улыбаюсь.
        Глава 22
        - Свали, - занавеска распахивается шире, и я вижу Ивана. Тень от руки падает на его лицо, и мне кажется, что там синяк - почти такой же, как у мамы. Дергаюсь испуганно навстречу, забывая об окружающих, но под насмешливым взглядом Петра вдруг останавливаюсь, будто налетая на стену.
        - Ваня? - полицейский протискивается мимо брата, и плюхается на диван рядом со мной. Правая щека красная, будто Доронин спал, лежа лицом на чем-то твердом.
        Иван сжимает мою ладонь, но обращается не ко мне:
        - Ты долго тут маячить будешь? Или садись, или дуй обратно.
        - Братец изволит гневаться, - Петя паясничает, но сам при этом не упускает ни единой детали. Я вижу, как взгляд его скользит по переплетению наших с Ваней рук. Он прищуривается на короткое мгновение, и мне безумно хочется узнать, что в этот момент творится в его голове. - Не буду портить аппетит, поеду и я прогуляюсь. Предамся разврату, вдохновившись примером старших, - он отвешивает шутовской поклон, исчезая.
        - Никогда не любила твоего брата, - Лена первой начинает разговор, нарушая молчание. - Клоун.
        - Ты знаешь, что все это - показуха, - возражает Иван, позволяя мне по-кошачьи прильнуть к его плечу.
        - Ваня, Ваня, сколько можно прикрывать этого оболтуса? Он уже не малолетка, а ты - не его отец.
        - Проехали, - Доронин отмахивается от замечаний своей подруги.
        - Лен, в каждой избушке - свои погремушки, - Антон мягко притягивает к себе девушку, отвлекая ее внимание от нас. Я пользуюсь случаем и шепчу на ухо Ивану:
        - Вырубился в кабинете, - так же тихо признается он. - Голова трещит, попросил Петьку довезти.
        - Я не смогла до тебя дозвониться.
        Иван достает из кармана сотовый, нажимает на экран, но тот не реагирует:
        - Похоже, села зарядка. Ань, все в порядке, я жив и здоров. Не волнуйся.
        - Делай заказ, товарищ полицейский, - напоминает профайлер, наливая себе тархун. - Успеете еще нашептаться.
        - Ленаа, - Антон закатывает глаза, - ты невозможная.
        Остаток вечера проходит в спокойной обстановке. Я расслабляюсь, насколько возможно, прижимаясь к Ивану. Мыслями то и дело возвращаюсь к нападению на маму, пытаясь нащупать связь с маньяком. Шептуны молчат, будто их никогда и не было, и в последнее время я начинаю привыкать к тому, что голоса почти не слышно. Может, это и есть путь к исцелению?
        Антон с Иваном играют в нарды; Доронин побеждает дважды, один раз - проигрывает. Под голоса их неспешной беседы, в которой они обсуждают то автомобили, то мировые новости, я расслабляюсь, зевая несколько раз подряд.
        Лена, которой их темы кажутся скучными, пытается начать разговор со мной, но я останавливаю ее:
        - Прости, я очень устала. Сегодня был слишком насыщенный день.
        Когда мужчины оплачивают счет, мы выходим на улицу, где от ночного тумана весь мир становится смазанным, неясным. Неоновые надписи вывесок превращаются в цветные пятна, и кажется, что стоит протянуть вперед руку, и она растворится в густоте молоке.
        - Мы вас довезем, - заявляет Антон, и не слушая наши вялые сопротивления, заводит машину, подгоняя ко входу в ресторан.
        На заднем сиденье мы с Иваном обмениваемся быстрым поцелуем. Я кладу голову на его плечо, закрывая глаза, мечтая как можно скорее оказаться в кровати, укрыться одеялом и вытянуться. Эта картина кажется настолько притягательной, что ни о чем другом думать больше не хочется.
        - Эй, соня, мы доехали, - я открываю глаза, ощущая, как останавливается машина, и несколько раз моргаю, пытаясь понять, где мы. Иван улыбается уголками губ.
        - Прости, сама не заметила, как уснула, - я благодарю Антона и Елену, прощаясь с ними.
        В подъезде темно, мы поднимаемся почти наощупь. Я открываю дверь, захожу первой, снимая обувь, не глядя по сторонам. Иван проходит за мной, и когда он включает люстру в прихожей, я уже захожу в комнату, мечтая скорее лечь.
        … Сначала темная тень на диване кажется мне черной дырой, но когда я отступаю назад, падающий из-за спины свет освещает незнакомый предмет.
        Мгновение я соображаю, что передо мной, а потом закрываю глаза и ору во весь голос.
        Траурный венок, с темными цветами, с черной лентой, надпись на которой я не хочу видеть, но знаю, что адресована она - мне лично.
        - Б**ть, - Иван отодвигает меня в сторону, проходя вперед. - Аня, успокойся. Это всего лишь венок. Дебильная шутка, ничего больше. Посмотри на меня, - он берет мое лицо в ладони, пытаясь заставить открыть глаза, но я не могу. Темнота прячется не здесь, за закрытыми веками. Она дышит, пульсируя, прячась в бордовых цветах на венке, шелестя шелковой похоронной лентой, поглаживая мое имя, выбитое на ее полотне.
        Темноте нравится, что я могу принадлежать ей, что я боюсь ее. Она питается моим страхом, и сегодня я кормлю ее досыта.
        - Нет, Ваня, нет, я не хочу видеть, я боюсь, - слезы текут ручьем, щекотя подбородок. - Когда это кончится? Я не выдержу, не выдержу!
        Я словно в фильме ужасов, где не знаешь, чем все закончится и когда. Меня трясет мелкой дрожью, зубы начинают выстукивать нервное стаккато.
        - Хорошо. Стой здесь.
        Иван отступает, шагая на встречу темноте. Я прячусь в ладонях, ухожу в себя.
        Он проходит вперед, шуршит венком, пронося его мимо. Хлопает наружная дверь, и я вдыхаю, наконец, полными легкими.
        Открыть глаза тяжелее всего. Комната, ободранная мною еще днем, кажется одиночной камерой, холодной темницей. Я подхожу к дивану, откидывая в сторону свою кофту, понимая, что больше не надену ее никогда.
        На пол передо мной падает змея.
        Я спотыкаюсь, пятясь назад, готовая снова сорваться на крик, но вовремя понимаю, что она - ненастоящая. Муляж, имитация, призванная добить меня.
        «Кто это мог сделать? Маньяк?»
        «Жена твоего любовника»
        «Чокнутая мстительная бабенка»
        «Янка, сука»
        Брезгливо хватаю гадину двумя пальцами, запихивая ее в кухонное ведро. После мою руки, лицо, засовываю под кран голову. Волосы отросли сантиметров на пять; массирую кожу и выпрямляюсь, давая воде стечь по лицу, плечам. Теплые капли скатываются за воротник, капают на пол. Стараясь не смотреть на отражение, выхожу в коридор, одновременно с тем, как Ваня заходит домой.
        Он прислоняется к косяку, впираясь в меня тяжелым взглядом. Белки покрыты красной сеткой полопавшихся капилляров. Темные круги под глазами выделяются еще сильнее, будто подрисованные гримером. Я хочу стереть темноту, поселившуюся на его лице, но не шевелюсь.
        - Ань, это Яна.
        - Я знаю, - киваю в ответ. - Месть обиженной женщины всегда страшна.
        - Я не ожидал от нее такого, - он проходит мимо, качая головой.
        - Она, наверное, тоже. И от себя, и от тебя.
        - Что? - Доронин оборачивается, непонимающе глядя на меня.
        Я сажусь на пол посередине коридора, вытягивая ноги. Вода, капающая с волос, успевает остыть, становясь неприятной, но я терплю. Как обычно, как всегда.
        Усталость, моральная и физическая, давит с невероятной силой. Я ощущаю себя столетней развалиной, еле ворочающей языком.
        - Ты все понимаешь, Вань. Пока мосты не сожжены, ты так и будешь метаться меж двух берегов.
        Он опускается напротив, запрокидывая голову и прислоняясь макушкой к стене.
        - Что же мне делать?
        Я молчу.
        Вопросы, на миг застывающие между нами, обрушаются об пол острыми осколками, раня нас обоих, но мы терпим боль.
        Я - по привычке.
        Ваня - еще не понимая, откуда она берется.
        Ему только предстоит все понять.
        - Иди ко мне, - он подзывает меня словно кошку, похлопывая по бедру. В голосе - тоска и усталость, и мне снова хочется наполнить его силой, вдохнуть жизнь. Я дохожу до Вани, сажусь рядом. Полицейский прижимает меня к себе, утыкаясь носом в висок.
        - Обои тоже она? Или твоя работа?
        - Моя, - отвечаю я, и начинаю хохотать, а Ваня - следом за мной, выпуская скопившееся напряжение.
        Насмеявшись до слез, мы перебираемся в гостиную. Пока я расправляю постель, Иван раздевается, ставит на зарядку телефон, включая его. Почти сразу мобильный оживает, разливаясь стандартной мелодией, но отчего-то в гулкой темноте комнаты она кажется тревожной.
        - Незнакомый номер, - хмурится полицейский, после чего принимает вызов, нажимая на громкую связь. Сначала мы слышим лишь непонятный шум, а после раздается припев знакомой песни
        - «Пять минут, пять минут - бой часов раздастся вскоре. Пять минут, пять минут - помиритесь те, кто в ссоре. Пять минут, пять мину, разобраться, если строго, даже в эти пять минут можно сделать очень много. Пять минут, пять минут, бой часов раздастся вскоре, помиритесь те, кто в ссоре…»
        - Выключи! - я дергаю полицейского за руку, выводя из оцепенения. Взгляд его кажется стеклянным, обращенным куда-то сквозь меня. - Ваня, Ванечка!
        - Пять минут, - медленно тянет он, не реагируя на мои слова. - В прошлый раз были часы - без десяти двенадцать. Теперь - без пяти. Помиритесь те, кто в ссоре. Янка!
        Он уже срывается, чтобы бежать, но тут вспоминает обо мне.
        Я отхожу назад, качая головой. Как легко Ивану покинуть меня, оставить одну. Так было всегда, было и будет.
        - Аня… Черт, - Доронин трет лицо рукой, ерошит волосы нервными движениями, мерит комнату шагами. Он - порыв ветра, ураган. - Кто следующая жертва, Аня?
        Я закусываю губу, с отчаяньем глядя на него.
        - Не знаю, Иван, не знаю!
        Мужчина дергает мобильный, выдираю зарядку из розетки, набирает номер жены, но она не отвечает.
        - Вань, ты видел, сколько время? Третий час ночи, она спит.
        Я чувствую горечь во рту, говоря о его супруге. Не стоило ждать, что карточный домик простоит долго.
        - Ань, мне ехать надо. Я должен проверить…
        - Конечно, - киваю головой.
        - Аня, если это маньяк…
        - Не оправдывайся. Это твоя семья.
        Он переминается с ноги на ногу, глядя исподлобья, словно я виновата во всех бедах. Возможно, в чем-то так и есть.
        - Завтра Романцеву хоронят. Пойдешь?
        - Пойду, - киваю я. Всю неделю она снится мне, сломанная и мертвая. Попрощаться - лучшее, что я могу сделать. Для нее ли, для себя - не важно, но знаю, - это именно то, что нужно.
        Ваня срывается, исчезая за порогом квартиры, оставляя меня одну.
        Все логично, все так, как должно было быть. Я ложусь спать, ожидая его приезда, но ни сегодня, ни завтра Иван не появляется.
        Я жду его с самого утра, просыпаясь непривычно рано, но понимаю, что зря. Мой телефон молчит, сама я не решаюсь позвонить первой. Тревожные сны, терзающие на протяжении ночи, оставляют на лице печать скорби и тоски.
        Умываюсь, долго и тщательно чищу зубы, надавливая на них щеткой так сильно, что из десен начинает сочиться кровь. Сплевываю под волнительные возгласы шептунов, набираю полный рот холодной воды, и долго держу ее, не дыша.
        «Отстаньте», - мысленно отмахиваюсь от голосов, сплевывая.
        Без Вани мне не хочется красить лицо, наряжаться. Натягиваю темную одежду, открываю паспорт, извлекая на свет медальон Лили. Раздумываю, поглаживая холодное золото, но все же надеваю на шею, пряча за ворот футболки. Перед выходом из дома прячу глаза за темными очками.
        Солнце, которого не было последние дни, ярко светит, заливая все вокруг теплым светом. Солнце в день похорон Солнца…
        Сажусь в такси, чтобы поехать по адресу, присланному Ваней в сообщении вчера ночью. Сверяюсь еще раз с названием улицы, отпечатавшимся навсегда в памяти, но не успеваю убрать телефон обратно в карман: раздается звонок. Долго не отвечаю, видя незнакомый номер. Голос Гурченко всплывает из памяти, перебивая мелодию сотового.
        - Алло, - произношу осторожно, не ожидая ничего приятного. Впрочем, так оно и есть.
        - Привет, чокнутая. Понравился мой подарок? - узнаю голос Яны, и неожиданно стыд начинает разъедать изнутри. Каков бы не был ее поступок, я ее понимаю. Роль любовницы оказывается куда тяжелее, чем шизофренички. - Чего молчишь? Язык проглотила? Кто тебя просил лезть в чужие отношения? В дурдоме трахаться было не с кем? - лицо горит алой краской стыда, я накрываю мобильный второй ладонью, не давая звонкому женскому голосу выбраться за пределы заднего сидения. Водитель с любопытством поглядывает на меня через зеркало заднего вида, и я забиваюсь в угол так, чтобы не пересекаться с ним глазами. - Ты ему не нужна, понимаешь? Мне даже жаль тебя, дурочка. То, что вы пару раз переспали, еще ничего не значит. Не строй на него планов, ничего у тебя не выйдет. Знаешь, где он был вчера ночью? Со своей женой? Знаешь, чем мы занимались?
        - Догадываюсь, - не желая развивать тему, отвечаю я, в чем-то согласная с Яниными словами. Все так и есть. Вот она, цена моего недолгого, хрупкого счастья.
        Доронина еще кричит что-то, распаляясь от собственных же слов, но я отпускаю телефон ниже, не выключаюсь, и прижимаю его к груди. Туда, где сейчас больше всего болит. Яна делится своим страданием, завернутым в обличительные слова, и я принимаю часть его на себя. Глаза жжет сухим жаром, но слезы никак не соберутся.
        Когда такси подъезжает к дому, где жила Солнце, в трубке уже ничего не слышно. Я аккуратно выключаю звук, убирая телефон в карман. В груди жжет огромная черная дыра, выросшая на месте обуглившегося сердца.
        Я пытаюсь затеряться среди пришедших попрощаться с Лилей, страшась предстоящего зрелища. Мне хочется помнить ее живой, пусть с испуганными оленьими глазами, нервно грызущую ногти, когда Иволга рассказывает страшные истории, прозрачную, - но с бьющимся сердцем.
        Когда выносят гроб, понимаю, что никакие силы не заставят меня подойти ближе, туда, где разрывая сердце криком, плачет ее мать. Темный платок скрывает такие же светлые волосы, как у дочери, широкие рукава платья напоминают вороньи крылья, хлопающие в отчаянье над телом своего ребенка.
        Ее пытаются успокоить, отводя в сторону, давая попрощаться выстроившимся в очередь людям в черных одеждах.
        Теряясь в конце процессии, я прихожу к выводу, что последние события ослабили мое внимание. Я позволила чувствам затмить все остальное. Так не может продолжаться дальше, нужно найти способ отыскать маньяка и вытрясти из шептунов правду. Может ли убийца быть здесь, в толпе? Я уверена, что это не совпадение, и личность Солнце не была для него тайной. Более того, он убил ее не по наитию, а согласно своему плану. Вот только являлось ли для него сюрпризом мое появление на кладбище или он ждал меня? Мог ли серийник следить? Я шла, влекомая голосами, за мной - полиция, а если еще и убийца - одновременно? Ведь кто-то вывел из игры Толика.
        Парень с кладбища и маньяк - один и тот же человек или два разных? Мысленно я не делаю между ними разницы, но ведь он уверяет, что настоящий убийца куда ближе. Только кто он?
        Думать об этом, когда впереди несут гроб с убитой по какой-то странной логике девочкой, едва оказавшейся на свободе и тут же лишившейся жизни, кощунство. Но разыскать преступника нужно, во что бы то ни стало.
        «Не время», - шелестит одна из них, четвертая.
        «Когда оно будет? Когда меня вот так же, как Лилю, понесут на кладбище?».
        Она не отвечает. Надеюсь, мне уготован иной исход.
        Я разглядываю толпу людей в черном, особенно внимательно - мужчин. Может ли он быть здесь? Наверняка, среди провожающих есть кто-то из полиции, задающийся такой же целью. Но в мою пользу есть весомый аргумент - я его видела. Видела, и осталось живой. Надолго ли?
        Никого, кто смутно мог бы напоминать убийцу, нет.
        Я оборачиваюсь назад, чтобы еще раз убедиться в своих мыслях, и застываю.
        Сзади меня, в темной одежде, с хмурым взглядом медленно шагает Доронин.
        Видя, что я заметила его, он делает шаг вперед, и хватает меня за локоть.
        - Привет, - шепчет на ухо Петр, и я сжимаюсь от источаемого им холода.
        Глава 23
        - Что ты тут делаешь? - я пытаюсь высвободиться, не привлекая внимания посторонних, но хватка у младшего Доронина - бульдожья.
        «Почему все считают нормальным брать нас вот так за руки?»
        «Это ни в какие ворота не лезет»
        «Да он достал уже!»
        - Не рыпайся, - обрубает адвокат, и я расслабляюсь, решая, что сопротивляться бесполезно. Устраивать концерт на глазах у родителей Солнце безумно стыдно, и какое-то время мы следуем бок о бок под тихие перешептывания и всхлипывания.
        Я наклоняю голову низко-низко, глядя лишь себе под ноги. Из-под темных очков текут горькие слезы. В который раз я плачу за последние дни?
        Люди кажутся темными воронами, и от бесконечных, чуть слышных разговоров, Лилино имя будто долетает со всех сторон, заставляя сердце каждый раз болезненно сжиматься.
        - Доченька! - когда мы останавливаемся, чтобы четверо мужчин из ритуальной службы с красными повязками на плече подняли гроб в катафалк, мама Солнце снова начинает рыдать. Ее крепко сжимают в объятиях две женщины, очень похожие между собой. Если не сестры, то, безусловно, близкие родственницы. Я проталкиваюсь вперед, надеясь, что Петр сам меня отпустит, но мужчина не отстает.
        Я останавливаюсь в паре шагов от плачущей женщины со знакомыми чертами лица, - Лиля многое унаследовала от матери.
        Она поднимает голову и останавливает свой взгляд на мне. Я киваю, не зная, как иначе выразить свое сочувствие, и женщина подбегает к нам под удивленные взгляды остальных.
        - Ты же Аня? - спрашивает она, проводя холодными пальцами по моим волосам.
        - Да, - шепчу, пытаясь не разрыдаться. Я смотрю на нее, перехватывая руку и сжимая маленькую ладонь в непонятном даже мне жесте.
        Кажется, что на меня смотрит Солнце. Не просто похожие глаза, - это её глаза.
        Мурашки бегут вдоль по позвоночнику, теряясь на макушке в тех местах, где меня касались ледяные женские руки.
        Она смотрит с такой мольбой, будто хочет что-то сказать. Шею жжет кулон, и я думаю, что стоит вернуть его, как память. Я так и не сумела передать вещицу, как того хотела Солнце. Впрочем, у меня остается последний шанс.
        - Ты поедешь с нами? - задает следующий вопрос женщина, и я киваю, отвечая не ей - той девушке, что терзается, глядя на меня сквозь свою маму.
        - Конечно.
        - Я отвезу ее, - вызывается Петр, о котором я успеваю забыть. Лилина мама смеряет его равнодушным взглядом и позволяет увести себя.
        Мы идем к машине: оглушенная неожиданным видением Солнца я и, как всегда, недовольный Доронин-младший.
        Адвокат распахивает передо мной дверь, а я не успеваю даже отметить, как выглядит его автомобиль снаружи - так далеки мысли от того, что происходит здесь. Я прокручиваю раз за разом принятое решение, все еще сомневаюсь, правильно ли я собираюсь поступить.
        - Ты лежала с ней в одной больнице? - спрашивает, наконец, Петр, ожидая, пока тронется скорбный кортеж. Он нажимает на кнопку, и я слышу, как защелкиваются все замки. - Стоило бы догадаться сразу.
        - О чем ты? - тревога раненой птицей бьется в закрытые двери, в тонированные окна, не находя выхода. - Петр? Ты знал Лилю?
        Мы трогаемся, пропуская вперед машины траурной процессии.
        Я пристегиваюсь, чуть наклоняясь вперед. Может, позвонить Ивану? Искоса наблюдаю за неторопливыми движениями Доронина-младшего. Таится ли в нем угроза? Каждое его появление в мой жизни не приносит, ровным счетом, ничего хорошего, но это еще не значит, что мужчина способен причинить мне боль. По крайней мере, физическую.
        Он едет за рулем расслаблено, управляя одной рукой, а второй подпирает щеку, взирая на мир со скукой. Мы движемся медленно, плетясь в самом конце сигналящей колонии.
        - Чего ты боишься?
        Петр поворачивается ко мне, глядя исподлобья. Я не желаю отвечать ему и смотрю в другую сторону, замечая машину Толика. Полицейский хмурится, завидев автомобиль Доронина, и скользит взглядом по темным стеклам, разделяющим нас друг от друга. Мне хочется, чтобы мужчина знал, что я сижу здесь, внутри.
        - Думаешь, не я ли тот урод, который убил Лилю Романцеву? А если я?
        Мощный двигатель довольно урчит, когда мы набираем скорость, но я теряю из виду и главную машину, и Толика. Куда мы двигаемся? Горечь наполняет рот; мелко дрожат пальцы, и я прячу руки под бедра, точно собираясь согреть.
        - Я думаю, что ты просто урод. Но не тот, кто убил Лилю. Откуда ты ее знал?
        Я боюсь брата Ивана; верю ли я в его непричастность? Сейчас, когда мы едем рядом, скованные небольшим пространством адвокатской машины, меньше всего мне хочется думать о его роли во всем случившемся; но в то же время было бы куда спокойнее, окажись я как можно дальше от него.
        - Смело, - заключает он. - Я был ее адвокатом. До тех пор, пока родители не наняли другого. Того, кто смог добиться ответа от Страсбургского суда.
        - Ты виделся с ней?
        - Несколько раз. Она рассказывала, какие ужасы творит в больнице медперсонал, начиная от санитарки и заканчивая заведующей.
        Я постукиваю пальцем правой руки по кожаному сиденью, проворачивая в голове известные факты.
        - Почему ее родители решили найти нового адвоката?
        - Спроси у них, - вдруг огрызается Петя, а я приглядываюсь к нему. Способен ли он на убийство? Не обязательно Лили. Например, Аллы Николаевны - заведующей, которая ужасно обращалась со всеми, в том числе и с Солнце.
        Я застываю, вспоминая тот момент, когда Лиля рассказывала о визите адвоката. Что она про него говорила?
        Перед глазами возникает больница.
        Ночь, которая никогда не бывает тихой; словно в джунглях, она насыщенна звуками, бормотаниями, стонами. Со временем к шуму привыкают все; ты учишься не реагировать на внешние раздражители, до тех пор, пока среди обычных звуков вдруг не появляются новые.
        - Ты спишь? - в темноте глаза Солнце кажутся еще больше, блестящими, словно от влаги.
        - Чего тебе? - поворачиваюсь на бок, чтобы лучше видеть ее.
        - Ко мне сегодня приходил адвокат. Родители пытаются вытащить меня отсюда.
        - У них получится, - уверяю я, не особо веря в свои слова. Точнее, не задумываясь, возможно это или нет.
        Для меня выход из больницы кажется чем-то недосягаемым. Я гоню от себя мысли, связанные со свободой. Когда меньше надеешься, жить становится легче.
        - Я не хочу больше здесь быть, - продолжает Солнце, натягивая одеяло на голову так, что видно лишь нос. - Адвокат обещает, что все будет хорошо. Я доверяю ему. Наверное, зря?
        Я молчу. Находясь здесь, верить людям вообще сложно.
        - Он нравится мне. Красивый, уверенный в себе. В словах своих. И я хочу так же верить.
        Внешний вид ни о чем не говорит: невинное лицо Солнце вряд ли натолкнет на мысль, что она способна на убийство. Как и я.
        - Аня, когда я выйду отсюда, я смогу нормально жить? Выйти замуж, родить детей?
        - Спи, - не давая мне ответить, обрубает нас Иволга, и Солнце окончательно исчезает под одеялом. Я отворачиваюсь, радуясь, что мне не пришлось ничего говорить.
        Солнце верила Петру. Надеялась, что оказавшись на свободе, сможет жить так же, как и другие.
        Вместо этого мы везем ее на погост с человеком, который так и не оправдал ее надежд.
        Новое кладбище находится на краю города. Огромное поле с темным забором, церковью и служебными помещениями. Дорога до него не занимает много времени, и мы приезжаем одновременно со всеми.
        - Она нравилась мне, - заявляет Петр, выключая двигатель. - Черт, я бы своими руками убил этого урода, - он ударяет по рулю ладонью в жесте отчаянья, становясь в этот момент очень похожим на Ваню.
        - Солнце была чудесной, - соглашаюсь я, - и мне до сих пор не верится…
        Замолкаю, так и не договорив. Банальные фразы, которые ничего не меняют.
        - Солнце? - Петр смотрит удивленно.
        - Так ее называли в больнице. Мы хорошо общались с ней.
        - Благодаря похожим преступлениям?
        - Умеешь ты все испортить, - качаю головой, выходя из машины, пока Доронина - младшего не занесло слишком далеко в темы, которые я ни с кем не собираюсь обсуждать.
        Вдали, над лесом, кружат темными точками вороны. Мы проходим по главной аллее, и снова Петр двигается рядом, словно привязанный.
        - Может, отвалишь? - не надеюсь на положительный ответ, но все же спрашиваю.
        - Сегодня мы с тобой неразлучны. Или я хуже Ивана?
        - Хуже. Лучше помолчи.
        Прощание выходит скомканным; я не отвожу взгляда от намогильного деревянного креста с именем
        Когда доходит моя очередь, я, вопреки своим же словам, подхожу, наклоняясь к Лиле. Стараюсь не смотреть в лицо с закрытыми глазами, быстро вкладываю медальон в ее руки, ощущая могильный холод.
        - Сберегла, как ты и просила, - шепчу, прося мысленно прощение. Могла ли я помочь ей, не дать стать жертвой убийцы? Ком застревает в горле. - Прости, Солнце, - и ухожу, не оборачиваясь, так же, как и в больнице.
        «Она прощает тебя, - шелестит четвертый голос, а шептуны охают, удивляясь. - Теперь ей хорошо. Только найди его».
        «Помоги мне», - прошу ее, но она выдает привычное:
        «Не время. Ты все поймешь сама»
        Поминок избежать не удается. Чувствую себя чужой среди родственников, но остаюсь в кафе только потому, что об этом просит мама Лили. С опаской смотрю на нее, но больше не вижу во взгляде Солнце.
        По правую руку, словно сторожевой пес, сидит Петр.
        - Мне кажется, тебе тут не рады.
        - Тебя забыл спросить, - мы скрещиваемся взглядами, и каждый из нас не желает проигрывать. Доронин выжигает меня глазами. Сжимаю зубы, когда он приближается и произносит, - если девушка смотрит на тебя больше шести секунд, то она хочет либо убить, либо отдаться.
        - В твоем возрасте пора прекратить верить статусам в социальных сетях.
        На его лице появляется усмешка, но Петр тут же прячет ее, вспоминая, где мы находимся.
        Я ощущаю маету, наблюдая за остальными людьми. Похороны, поминки - все это так близко к вере, которой во мне нет. Я впервые оказываюсь за поминальным столом и теперь мечтаю выбраться отсюда быстрее.
        Нахожу маму Солнце, запоминая по разговорам, как ее зовут, и вежливо прощаюсь:
        - Вы меня простите, Татьяна Викторовна, но мне нужно идти.
        - Подожди, - женщина отводит меня в сторону, - она так с тобой встретиться мечтала, как вышла. Только о тебе и рассказывала. Говорила, что ты защищала ее там. Правда?
        - Правда, - киваю я, думая, что так до конца и не смогла защитить прозрачную девочку. - Вы не знаете, о чем она хотела поговорить?
        - Нет, - качает головой мама.
        Мы уходим с Петром вместе. Я стреляю у него сигарету, поняв, что отделаться от него удастся лишь тогда, когда он захочет этого сам.
        - Ну и долго ты будешь мне в затылок пыхтеть? - мы сидим на лавке, наблюдая за прохожими. Я позволяю себе ни о чем не думать, набирая полные легкие дыма и выпуская его через нос.
        - Мне просто интересно, что в тебе нашел Иван.
        Я вскидываю голову:
        - Ну и что? Выяснил? Провел сравнительный анализ с Яной?
        - Провел, - не отрицает Доронин. - Ты проигрываешь по всем фронтам.
        - Не ново, - хмыкаю я. - Особенно в плане фантазий. Мне бы ума не хватило отослать любовнице похоронный венок.
        - О чем ты? - я рассказываю адвокату о сюрпризе, устроенным женой его брата, а он в ответ хохочет.
        - Это вполне в Янкином духе. Она очень мнительная и ревнивая.
        - У вас с ней что-нибудь было?
        Простой вопрос тут же лишает Петра хорошего настроения. Он смотрит на меня тяжелым, ментовским взглядом, но сегодняшний день позволяет привыкнуть к его манере поведения.
        - Я бы мог ответить, что тебя это не касается. Но не буду давать повод трактовать мои слова в угоду собственной выгоды. Нет, между мной и Яной ничего не было. Она верная жена. В отличие от моего братца.
        - Но ты к Яне не равнодушен.
        - Не твоего ума дела. Ты влезла в чужую семью, непонятно, на что надеясь, и сейчас еще пытаешься накопать грязного белья?
        - Мне это не нужно. Я люблю Ивана, даже если тебя коробят мои слова. И я вижу, что тебе нравится его жена, даже слишком. Удивительно, как Ваня терпел твое обожание, направленное на нее и не дал по морде.
        - Да что ты знаешь? Для тебя она априори плохая, а ты - агнец божий. Отличная позиция для любовницы, - это не я влезла, это жена была хреновая, - Петр горячится, произнося последнюю фразу на женский манер и изображая пальцами кавычки. - Она прекрасный человек, и единственной ее ошибкой было выйти замуж за моего брата.
        Он поднимается, оставляя меня одну, и уходит, не обернувшись.
        Оказывается, от него просто избавиться, достаточно надавить на больную мозоль.
        Докурив, достаю мобильный и набираю мамин номер, решаясь узнать, как у нее дела. Бодрый голос звучит оптимистично, но все еще вводит в ступор, что я могу вот так просто поговорить с ней.
        Я не рассказываю ей о том, где была, однако понимаю, как важно услышать близкого человека после всего, что происходит. Когда на душе становится легче, я прощаюсь, дав обещание зайти в больницу, чтобы повидаться с ней и отцом. Еще одно испытание.
        Возвращаться в дом к Ивану не хочется. Я покупаю мороженое и ем его на лавочке, наблюдая за воробьями, купающимися в пыли. Солнце светит в глаза, заставляя щуриться, прогревая до каждой косточки, и я думаю о Лиле, получившей такое же яркое, теплое прозвище и о том, что так и не отнесла до сих пор посылку Иволге. Впрочем, это-то как раз самое простое. Отряхнувшись, решительно иду в магазин, набирая ей всего самого лучшего. Отсюда не так далеко до больницы, но я не рассчитываю сил и потому снова вызываю такси. Конечно, если так шиковать, запасы мои быстро кончатся, но планы у меня - наполеоновские. Снимут диагноз, - устроюсь на работу, может, и подвернется удачная должность, где будет мало людей и неплохой доход. Верится в светлое будущее с трудом, но надо же с чего-то начинать?
        На подходе к психушке я начинаю нервничать: кажется, что стоит только перешагнуть порог и обратно уже не выпустят, а воспоминания сразу рисуют кафельные стены изолятора, клеенчатую подстилку на койке и вонючее ведро.
        - Нет уж, хрен вам, - бормочу, добавляя шагу решительности. На проходной - знакомые лица, санитары удивляются, видя меня. В обход очереди, я подхожу к женщине, чье имя напрочь стерлось из памяти, стоило только покинуть дурку, и протягиваю ей пакет вместе с деньгами и запиской с номером телефона, - Нине Иволге передашь?
        - Что - нибудь еще? - быстро пряча купюры в карман, уточняет она.
        - Привет ей, от Басаргиной.
        Не дожидаясь, когда та поднимется на этаж, разворачиваюсь и ухожу.
        Вроде бы на сегодня все дела сделаны, но остается еще один нерешенный вопрос. Долго верчу телефон, прежде чем набрать Ваню, а после насчитываю девять гудков. Ответа нет.
        Ни через полчаса.
        Ни через сорок три минуты.
        Ни через два часа.
        Он не перезванивает, не пишет смс.
        Ложась на диван, впервые понимаю, как холодно спать в одиночестве.
        Глава 24
        Утро начинается с ливня. Я просыпаюсь от звука барабанящих по подоконнику капель, распахиваю окно в зале, и долго смотрю на мокрый, асфальтовый двор. Пух прибивает к земле, и теперь он кажется старой, использованной ватой из медицинского кабинета.
        Продукты в холодильнике заканчиваются, и только голод заставляет выйти из дома. Надо мной - черный мужской зонт, и мне нравится гулять под ним, стараясь не попадать в лужи туфлями на каблуках. Выбираю себе все, за что цепляется взгляд, решив побаловать вкусной едой и, чувствуя зверский аппетит, бегу назад.
        У подъезда меня останавливает телефонный звонок.
        Судорожно достаю мобильный, едва не роняя все свои покупки, но вместо имени, которое я ожидаю увидеть на дисплее, отображается незнакомый номер.
        В последнее время такие звонки не приносят ничего хорошего, однако я решительно нажимаю на прием.
        - Привет, Басаргина, - так хорошо знакомый мне голос Иволги заставляет улыбнуться.
        - Привет, Нина, - отвечаю ей, ощущая тепло.
        - Спасибо за передачку. Сдержала слово свое, малая.
        - Как и обещала, - киваю, забывая, что женщина меня не видит. - Как ты?
        - Херово, - честно признается она. - Мобилу стащила, чтобы позвонить тебе. Ноги надо делать отсюда, вместо бывшей заведки пришла сука похлеще. Похоже, долго я с ней не протяну.
        - Черт, - выдыхаю я, не зная, чем помочь Нине.
        - Забей, я тебе не жаловаться звоню. Что-нибудь придумаю, где моя не пропадала. Лильку схоронили?
        - Вчера еще.
        - Ты была там?
        - Съездила попрощаться, - стараюсь не пускать в воспоминания чужое, восковое лицо мертвой девушки.
        - Это тот маньячила ее порешил?
        - Без понятия. Но если это он, мы его найдем.
        - Шкуру живьем спустить, - грозно произносит женщина, и я слышу голоса на заднем фоне. - Все, не могу больше балакать, бывай, - шепчет она и тут же орет кому-то, - да отъе**сь ты!
        Я отсоединяюсь, ощущая неприятное предчувствие после разговора с Иволгой. Интуиция ее никогда не подводит, но в этот раз я хочу верить, что программа дала сбой и с ней будет все хорошо. Это же Иволга, она выживает всегда и везде.
        Хлопнувшая подъездная дверь выводит из задумчивости: я резко оборачиваюсь, надеясь, что это не Кирилл. Мимо быстрым шагом проходит незнакомый сосед в олимпийке с капюшоном, и я, посторонившись, отправляюсь домой.
        Дверь в квартиру не закрыта: я замираю, вспоминая, не забыла ли запереть замок, но точно помню, потому что перепроверяла два раза. Толкаю дверь, зовя Ивана, но слышу только тишину. Отчего-то становится страшно, и я топчусь в нерешительности до тех пор, пока подтаявшее мороженое не начинает капать на ногу. Словно очнувшись, набираю номер Вани, ожидая услышать знакомую трель из недр квартиры, но до меня, как и прежде, доносятся лишь короткие гудки.
        - Да что за глупости, черт возьми, - злясь, захожу, громыхая пакетами и создавая как можно больше шума, но стараюсь зря: нежданных зрителей нет. - Ерунда какая-то.
        Может, Иван заезжал, но не застав меня, ушел, забыв закрыть дверь? Пока что, это единственная достойная версия, и я стараюсь придерживаться ее. Разгружаю еду, - часть в холодильник, часть - на стол, и иду мыть руки, вспоминая подозрительного парня, попавшегося мне на пути.
        Никаких пакетов, больших сумок у него не было, это точно. Да и грабить здесь нечего, старые вещи, не представляющие особой ценности.
        В ванной комнате, на зеркале, висит моя фотография. Снимок, сделанный в ресторане, в лучах заходящего солнца, словно на профессиональный аппарат. Я нравлюсь самой себе и даже улыбаюсь, пока не обнаруживаю, что кто-то выцарапал мне глаза, оставив вместо них зияющие дыры. Замираю от испуга, но сразу выдыхаю:
        - Яна, - и качаю головой, срывая фото, и из-за снимка вываливается очередная высушенная бабочка. На этот раз - обычный Павлиний глаз, но теперь мне всерьез становится страшно.
        Я брезгливо подцепляю ее ногтями, вылавливая из раковины, и спешу в гостиную, к новой книге, ощущая, как вдоль позвоночника катится холодный пот.
        В суматохе последних событий я ни разу не открывала ее, и сейчас, преодолевая легкую тошноту, связанную с крупными изображениями насекомых, ищу нужную страницу.
        Инахис Ио. Коричневые, с черными зрачками, рисунки на крыльях. Бабочка, которую не сложно встретить на улице, и я бы не привязывалась к ней, если бы не предыдущая посылка. Морфо дидиус цвета Ваниной радужки. Инахис Ио - моей…
        Кто же был здесь? Мой любовник, его жена, убийца? Хотя, преступником может оказаться любой, разве что, Яна меньше всего подходит под эту роль. Только откуда мое фото могло появиться у маньяка? Дорониным проще - у Ивана оно в телефоне, а уж супруга из любопытства или подозрений залезть в него может без проблем.
        Переворачиваю снимок, но на обороте ничего. Ваня все так же не отвечает, и звонить ему я больше не собираюсь. Пытаюсь успокоить себя, но выходит плохо. Запираю дверь на все замки и жалею, что она отворяется наружу - нет смысла баррикадировать ее.
        Полтора часа я трачу на то, чтобы успокоиться и прочитать книгу, внимательно разглядывая изображенных в ней бабочек. Меня тошнит от головной боли, вызванной страхом и отвращением.
        Квартира теперь выглядит небезопасной. Ободранные голые стены зала, незримое присутствие всех тех людей, что заходили сюда, принося свои ужасные посылки - бабочек, венок, игрушечных змей, - порождают ощущения того, что я чужая, что так и не стала своей.
        И, наверное, лучшим будет вовсе исчезнуть отсюда, переехав к родителям или в бабушкину квартиру, как и планировалось.
        Перебираю свои немночисленные вещи, складывая аккуратными стопками. По телевизору идут заунывные новости и глупые передачи, поэтому я, быстро пролистав каналы, выключаю его. Насладиться тишиной не удается: в ванной капает кран, и методичное постукивание каплей о чугунную поверхность действует на нервы.
        Вспоминаю расписание приемного покоя, и увидев, что дождь почти закончился, отправляюсь к маме в больницу. По дороге покупаю ей целый пакет фруктов, сладостей, любимых ею семечек, забыв, что чистить их вручную она еще долго не сможет.
        Сейчас мама лежит в палате на третьем этаже; рядом еще пять соседок разной степени перебинтованности. Здороваюсь, заходя внутрь, они отвечают мне недружным хором.
        Мама выглядит уже лучше. Синяки под глазами поменяли цвет, став желто-зелеными. Она искренне радуется моему визиту, пересказывая слова врача и называя цифры из анализов, которые мне ни о чем не говорят. Я слушаю ее, вставляя время от времени подходящие фразы, но думаю о своем.
        Когда приходит процедурная медсестра с капельницей, появляется повод уйти быстрее. Похлопываю маму по здоровой руке, не находя в себе сил обнять или поцеловать, и с облегчением покидаю палату. Каждая встреча дается легче предыдущей, но напряжение никуда не уходит: я чувствую его в плечах, в спине, шее. Двигаю головой в разные стороны, пытаясь чуть размяться, и отправляюсь на остановку автобуса.
        Выбираю самый долгий, неудобный маршрут, чтобы ехать дольше. Новый способ убивания времени ко всем уже опробованным мною в больнице. Прислоняюсь к холодному стеклу, фокусируя зрение то на медленно стекающих по окну каплям, то на проезжающих мимо машинах.
        Видимо, впереди авария: поток автомобилей движется медленно. Гудящие сигналы машин разлетаются эхом пробкой. Протираю запотевшее от дыхания окно, вглядываясь в разноцветные вывески вдоль дороги, читая названия задом наперед.
        …Вдруг сердце останавливается на мгновение, словно раздумывая, стучать ли ему дальше.
        Из дверей магазина появляется Иван. Я узнаю его моментально, и приподнимаюсь, готовая выбежать из автобуса, но тут же плюхаюсь обратно на сидение. Следом за ним выходит Яна, безупречная - как всегда. Темные волосы собраны в высокий хвост, на лице - яркая помада и солнцезащитные очки. Несмотря на то, что за окном пасмурная погода, она не выглядит нелепой, напротив - словно звезда, скрывающаяся от папарацци. Черная кожаная куртка, узкая юбка, туфли на высоком каблуке.
        Такая красивая, что вызывает отвращение. И зависть.
        Иван открывает ей дверь, помогая сесть в припаркованный на обочине джип, а сам устраивается за рулем, поворачивая голову в мою сторону, словно чувствуя взгляд.
        Мы смотрим друг на друга пять долгих секунд, и он отворачивается, оставляя меня умирать в автобусе, за холодным оконным стеклом, с разбитым сердцем.
        Я ору, ору изо всех сил от боли, пронзающей его, но из горла не вырывается ни единого звука. Я застываю с раскрытым в немом крике ртом, не в силах пошевелиться.
        Когда автобус проезжает затор, джип пролетает стрелой мимо. Темные капли крови стекают по лицу, по губам, оставляя железный солоноватый привкус, и падают на колени безобразной лужей.
        Но я могу думать только об одном.
        Как сильно ненавижу Яну Доронину.
        Темнота наполняет меня, обволакивая черными объятиями.
        … Не помню, как дохожу до квартиры.
        Размазываю по лицу слезы пополам с кровью, и всхлипываю, цепляясь за образ Ивана.
        Того, которым он был всего несколько дней назад: жаждущим обладать, расслабленным, моим.
        И оттого, что все это осталось в прошлом.
        Доронин избегает встречи со мной; как сильно я не была бы влюблена в него, мне предельно ясно: он выбрал Яну.
        Наверное, так и должно быть, но от этого боль не становится меньше. Горькое разочарование и ощущение собственной ненужности загоняют в угол. Я забиваюсь, поджимая под себя ноги, пряча лицо в ладонях, и безостановочно рыдаю.
        Полчаса.
        Сорок минут.
        Пятьдесят две минуты.
        Когда глаза опухают от слез, я отправляюсь в ванную, набираю горячей воды и лежу в ней, мечтая утонуть. Шум разбивающейся о бортик струи под водой кажется глухим и умиротворяющим. Я не отвожу взгляда от темной точки на кафеле под самым потолком до тех пор, пока не смыкаются веки.
        Мне становится так легко, что я расслабляюсь, постепенно спускаясь все ниже.
        … До тех пор пока не делаю очередной вздох, набирая полные легкие воды.
        Пугаясь, пытаюсь выбраться, но скольжу и с размаху снова падаю вниз, в очередной раз глотая вместо воздуха воду.
        Когда мне удается принять вертикальное положение, горло дерет кашель. Я дышу глубоко и судорожно, пытаясь прийти в себя. Вода в ванной окрашена в розовый цвет; из носа все еще течет кровь, но уже не так сильно.
        Разглядываю свое отражение в зеркало и с отвращением отворачиваюсь. Делаю две ватные турунды и, определив их в нос, забираюсь под одеяло, не вытираясь и не раскладывая диван.
        Ночь проходит без сна. Я пялюсь в потолок, прокручивая каждое мгновение, проведенное вместе с Ваней. Ярче всего - первая встреча. Поразительный цвет внимательных глаз, изучающий, оценивающий взгляд - я интересна ему не как пациент с диагнозом шизофрении, но и не как женщина. Я нужна ему, - тогда куда больше, чем сейчас.
        Воспоминания царапают, не принося покоя, но сегодня я позволяю себе вязнуть в них, не делая попытки выбраться. Так нужно.
        «Козел он, твой Ваня»
        «Да даже не ее»
        «Но все равно козел»
        Равнодушно слушаю комментарии шептунов, предпочитая не комментировать их слова. Ощущение, что я сижу в кинотеатре, просматривая фильм о собственной жизни, а сзади - три человека, чьих лиц я не вижу, смакуют каждую подробность, не выбирая выражений. И даже если я шикну, оборачиваюсь, то темнота зала не позволит мне разглядеть, кто есть кто и как они выглядят.
        Под утро я забываюсь тревожным сном, наполненным образами, размытыми картинами.
        Встаю разбитой, с тяжелой головой, от звонка в дверь. Молча заглядываю в глазок, но увидев там Кирилла, отхожу. Он еще дважды пытается достучаться, но я затыкаю уши пальцами до тех пор, пока не становится тихо.
        На кухне выпиваю две чашки крепкого, сладкого чая, но головокружение не проходит. Перед глазами плывут темные пятна, и я впервые задумываюсь о том, сколько крови может потерять человек при носовом кровотечении.
        Намотав несколько кругов по квартире, снова ложусь, лицом к стене, ковыряя обломанными ногтями бетонную стену.
        В таком положении меня и застает Доронин.
        … Ваня врывается в квартиру так внезапно, что я пугаюсь, больно ударяясь локтем.
        Он вбегает прямо в обуви, мокрый от дождя. Во взгляде - безумие, и я застываю, когда он, нависая надо мной, почти кричит:
        - Где она? Ты можешь ее найти?
        Меньше мгновения мне требуется, чтобы сообразить, о ком идет речь.
        Шептуны совещаются между собой, но четвертая, единственная способная помочь, хранит молчание.
        - Я не знаю. Что случилось?
        - Янка пропала. Я довез ее до квартиры, а сам поехал на работу. Вернулся - дома никого. Вещи, сумка, верхняя одежда - все на месте.
        - Мобильный?
        - Оставила в квартире. Б**ть, - отчаянье заполняет каждый миллиметр пространства вокруг нас. - Ты можешь узнать, она хотя бы жива?
        Я замираю, не отвечая, еще не зная точно, но догадываясь. Боюсь озвучить мысли вслух, боюсь того, что может сейчас произойти с Иваном.
        Если Яна еще и жива, то ненадолго.
        «Да пусть сдохнет»
        «Так ей и надо!»
        «Теперь тебе и дорога свободна»
        Я ужасаюсь словам шептунов, но еще больше тому, что где-то, в глубине души, я согласна с ними. А не сама ли я хотела именно этого несколько часов назад?
        Он пытается что-то прочитать на моем лице, но я отвожу взгляд, кусая губы.
        От лишних слов меня спасает Петр. Так же, как и старший брат, адвокат вбегает в квартиру с яростным выражением. Но, несмотря на это, замечаю, что в глазах плещется страх. Сегодня я вдруг понимаю младшего Доронина лучше, чем раньше - его неразделенные чувства к Яне так похожи на мои к Ивану.
        - Не объявлялась?
        - Нет, - качает головой старший брат.
        - Видеокамеры, соседи?
        - Я все проверил, - рычит он, - прежде, чем ехать сюда. Учить меня будешь?
        - Пошел ты, - рявкает Петр. - Какого хрена ты вообще приперся сюда? Ее искать, б**ть надо, а не с е***той своей возиться!
        Я отступаю назад, упираясь в стену. Звенящая, исходящая от них обоих ярость наполняет помещение, выбивая воздух из легких.
        - Тебя забыл спросить, сопляк, - ядовито цедит Иван и оборачивается ко мне:
        - Если будут новости, - звони, - а я не выдерживаю:
        - Чтобы ты опять не взял трубку? - и отворачиваюсь, когда он пулей вылетает вон, сшибая что-то в коридоре.
        Петр задерживает на мне тяжелый взгляд, а потом резко шагает на встречу, хватая за горло и прижимая к стене.
        Я встаю на носочки, не успевая почувствовать испуг. Глаза, полные отчаянья, буравят во мне дыры:
        - Если с ней вдруг что-то случилось по твоей вине, я убью тебя, сука. Собственными руками.
        - Кишка тонка, - сиплю я и тут же чувствую, как разжимается хватка, а следом - как горит от удара ладонью щека. Вскрикиваю, не ожидая пощечины. - Пошел вон, - едва сдерживая слезы, отталкиваю Петра и отхожу прочь.
        В доме становится тихо, и я выглядываю в окно, видя, как два темных автомобиля друг за другом скрываются за поворотом дома. Прижимаюсь к стеклу, думая, что я для них как крайняя мера. Только беда в том, что помогать мне не очень-то и хочется.
        По лицу текут обжигающие слезы, но я не знаю, кого сейчас жалею больше - себя или Яну.
        «Он близко», - шепчет внезапно четвертый голос, и я вцепляюсь в край стола, ожидая следующих фраз. «Жертва уже выбрана. Смерть уже рядом с ней, рядом»
        Я иду на негнущихся ногах и вдруг ощущаю чужое присутствие. Оборачиваюсь и замираю от неожиданности: в коридоре, привалившись спиной к двери, стоит Толик.
        Накатившийся животный ужас лишает меня дара речи.
        - Привет, - он вскидывает голову и шагает вперед, не вынимая правой руки из кармана, а четвертый голос эхом вторит:
        «Жертва уже выбрана».
        Когда речь заходит о серийных убийствах, в книгах и фильмах рассказывают о неутолимой жажде, терзающей маньяка. О том, как он наслаждается вкусом и запахом крови, лишая жизни людей; об экстазе, накатывающем в момент, когда жертва испускает дух.
        Ничего этого и в помине нет в моей жизни.
        Убивать ради достижения цели; двигаться по намеченному плану. Все просто.
        К сожалению, среди обычных людей почти нет равных мне. Тупые, безмозглые создания, не способные разгадать даже простого плана. Я двигаю пешек, приближаясь к победе, а противник все еще не понял, во что мы играем.
        Остается два хода. Два хода, чтобы выиграть у него самое главное - и он станет очередным проигравшим. Никому не нужной, сломанной фигурой, без гвардии, окружающей короля. Разве моя вина в том, что он не справился и оказался намного глупее, чем кажется?
        Я вглядываюсь в перепуганные женские глаза и вынимаю руку из кармана.
        Глава 25
        - Толя?
        Я стою, боясь лишний раз вздохнуть.
        - Прости, не хотел тебя пугать, - он достает из кармана мобильный, отключая звук. Почему-то даже такой простой жест кажется опасным, двусмысленным. - Мне нужна твоя помощь.
        - Как ты зашел?
        Обманчиво мирный голос полицейского и его размеренные движения не приносит спокойствия. Я не верю ему. Не верю и боюсь.
        - Дверь была открыта. Ты знаешь, что у Ивана пропала жена? - дождавшись, когда я кивну, Толя продолжает, - он созвал всю спецгруппу на поиски.
        - Тебя же отстранили?
        Упоминание о решении Доронина вызывает горькую усмешку.
        - Когда дело приобретает неожиданный поворот, уже не играет роли, кто станет твоим помощником - тут цель оправдывает любые средства. Я знаю, что ты можешь чувствовать маньяка. Это так?
        - Да, - соглашаюсь я. - Но не тогда, когда захочу или попросят. Все получается неожиданно, само собой.
        - Мне он нужен, понимаешь? Я должен достать этого ублюдка. Доказать Ивану, что я достоин работать с ним в одной команде. Он столько для меня сделал…
        - Тебе достаточно было просто рассказать всю правду.
        - Ты ничего не знаешь, Аня, - он усаживается на тумбочку в коридоре. Сгорбленная фигура человека, уставшего хранить тяжелую тайну. Ему нужно выговориться, и я понимаю, что сейчас подхожу на эту роль, как никто другой. - Когда ты шла по улицам, со странным взглядом, словно лунатик… Я по пятам следовал за тобой, даже не прячась. Я потерял бдительность, понимаешь? А он возник, точно из ниоткуда. Появился за спиной, зажал рот, и произнес все пару фраз: «Ты мне мешаешь. Вякнешь начальнику, убью тебя и твою семью», а потом - темнота. Сукин сын вырубил меня, словно девочку, - он качает головой, точно не может поверить в то, о чем говорит. - Когда я очнулся, то сразу начал набирать Ивана, но решил, что это не телефонный разговор. Потом нашли Романцеву, все завертелось… А дальше он стал звонить мне с анонимного номера и шантажировать. Я должен найти его, понимаешь? Все это нужно прекратить. Я больше не могу так.
        - Понимаю, - соглашаюсь с ним я, мысленно жалея Толю. Человек, доведенный до отчаянья, способен на многое.
        - И я сделаю для этого всё. Всё, - повторяет он, выделяя последнее слово и доставая из кармана пиджака пистолет. - Пожалуйста, не дури.
        - Я и сама хочу покончить с этим и найти убийцу Солнце, - стараясь говорить медленно, чтобы голос не дрожал, я разглядываю собственные руки.
        - Тогда одевайся и поехали. И не провоцируй меня.
        Горькое чувство жалости и несуразности всего происходящего оседает на языке. Я переодеваюсь, стоя спиной к Толику, сидящему в коридоре. Он крутит пистолет на пальце, и в какой-то момент мне кажется, что полицейский готов приложить его к собственному виску и выстрелить. На каких слабостях сыграл с ним убийца, как нашел педали, на которые стоит давить?
        - Я готова, - мы выходим следом друг за другом в подъезд. Спускаемся до машины, каждый в своей тишине. Я ощущаю между лопаток жжение от тяжелого взгляда идущего за спиной мужчины. Касаюсь дверцы седана, оборачиваясь через плечо, и вижу Кирилла.
        Он стоит невдалеке, перекатываясь с носка на пятку. Руки в карманах джинсов, прищуренный взгляд. Я понимаю, что сейчас - единственная возможность показать, что я еду с чужим человеком по принуждению, но сосед обиженно отворачивается, лишая последнего шанса. Что ж, сама виновата.
        - Быстрей, - торопит Толик, и я пристраиваюсь рядом с ним на переднем сидении, тяжело вздыхая.
        Пятьдесят минут мы катаемся по городу, не приближаясь к намеченной цели. Я молю шептунов прийти на помощь; представляю Яну, Человека с кладбища и Солнце, но ничего не помогает. Три голоса тихо скулят, а четвертый и вовсе молчит.
        Ливень усиливается, превращая улицы в размытые пятна. Дворники не справляются с потоками воды, стекающими на лобовое стекло, и Толик, не видя дороги, останавливает машину.
        - Все это зря, - он устало трет глаза, откидываясь назад, а я перебираю суставы правой руки, шепча еле слышно «Игорь, Сема, Руслан. Тетя Лена, Солнце, Иван…»
        На последнем имени запинаюсь, ощущая резкую боль под ребрами. Она настолько неожиданная и сильная, что я сгибаюсь пополам, ударяясь с размаху лбом об панель. В глазах мутнеет, и я кричу, зажимая руками живот, пока приступ не отступает.
        Толик задает беспокойно вопросы, пытаясь помочь, но я не могу говорить. Пот крупными каплями стекает по лбу. Едва переведя дыхание, я отвожу ладони, ожидая увидеть на них кровь, но там ничего нет. Поднимаю футболку, чтобы убедиться, что не ранена и вижу чистую, гладкую кожу.
        - Аня! - я поворачиваюсь на звук собственного имени, кажущегося в этот момент мне чужим, неродным, и вместо взволнованного лица Толи вижу мост и темную фигуру убийцы.
        - Поехали, - кричу и снова сгибаюсь от нового приступа боли.
        Когда четвертый голос, резко оживший после видения, перестает шептать мне ориентиры, мы почти подъезжаем к транспортной дамбе - единственному месту, похожему по описанию на то, что я пересказываю Толе. По пути я еле уговариваю полицейского связаться с Иваном. Его желание самостоятельно загладить вину может выйти боком:
        - Если мы упустим убийцу и не спасем Яну, ты своим молчанием не заработаешь его прощения.
        Поэтому Доронин подлетает почти одновременно с нами. Он выскакивает из машины, скользя по грязи, и бросается ко мне:
        - Что ты там видела?
        - Немного, - вглядываясь в разноцветные глаза, стараюсь думать о деле, а не о том, как больно быть рядом, любить, но не сметь коснуться. - Опоры моста, рисунок на стене.
        Почти вся спецгруппа в сборе; мы спускаемся с оврага по скользкому глиняному скату, цепляясь за траву, чтобы не упасть. Подходя ближе, я понимаю, что ошиблась: место не похоже на то, что я видела.
        Оперативники не находят ничего, кроме ночлежки бомжей. Мы медленно поднимаемся обратно, и я ловлю разочарование в глазах Ваниных сотрудников. Самый молодой парень, с которым я общалась в прошлый раз, отворачивается, стоит только мне посмотреть на него.
        Дождь, стихающий лишь на короткое мгновение, снова усиливается. Я понимаю, что промокла насквозь.
        Иван протягивает мне руку, помогая взобраться наверх, и от тепла горячей ладони, от ощущения его кожи я задыхаюсь.
        Толя скрывается в толпе полицейских; я не упоминаю, как мы оказались с ним рядом, да никто и не спрашивает. Доронин пытается закурить, но тут же выкидывает мокрую сигарету:
        - Повтори еще раз, что видела.
        Я снова перечисляю все, что успела запомнить, но Иван прерывает меня жестом, доставая звонящий мобильный.
        - Да, - отвечает быстро, и вдруг лицо его меняется: я вижу ужас, охватывающий мужчину. Он раскрывает рот, пытаясь что-то сказать, но не может. В неожиданном порыве я подлетаю ближе, прислушиваясь к раздающимся из телефона методичным звукам, и тут же понимаю - это бой курантов. Насчитываю четыре, после чего звучит гимн России - именно так, как бывает в новогоднюю ночь. - Нееет! - вдруг разрывается криком Доронин и швыряет сотовый в кусты.
        Я отодвигаюсь от него в испуге, боясь попасть под горячую руку, но застываю на середине шага.
        «Меридианная», - шепчет четвертый голос, и я повторяю вслух адрес. Иван снова хватает меня за руку, помогая не упасть в грязь, и мы бежим с ним к джипу, надеясь, что шанс еще есть.
        … Восемь минут требуется, чтобы оказаться у следующего моста. Доронин выбегает первым, в руках его - пистолет. Я не свожу взгляда с оружия, и почти утыкаюсь в его спину, не успевая резко затормозить, когда он неожиданно останавливается.
        Выглядываю из-за плеча и зажимаю рот, чтобы не закричать. Даже с моего места видна темная фигура, словно парящая в воздухе. Ноги качаются в полуметре от земли, и не остается никаких шансов, что подвешенный человек еще жив.
        Иван бежит, дважды теряя равновесие. Падает, упираясь коленями и ладонью в лужу, приподнимая руку с пистолетом, и тут же поднимается. Я несусь за ним, не веря в происходящее.
        Мы замираем в трех метрах от новой жертвы убийцы.
        Темные волосы, как и в прошлый раз, закрывают лицо, но мне не нужно его видеть, чтобы понять, кто перед нами. Черная майка скрывает вспоротый живот. Я не сразу понимаю, чем обвита шея женщины, но когда вглядываюсь, то краска отливает от лица.
        Змея, выполненная настолько искусно, что кажется живой. Точная копия той, которую я выкинула в мусорное ведро. Или та же самая…
        - ЯНА! - отчаянье переполняет Доронина, и он шагает вперед, опускаясь на колени перед тем, что осталось от его жены. Утыкается в ноги, останавливая маятник, и ревет раненым зверем.
        Я отворачиваюсь, не в силах наблюдать эту картину и слышать его рыдания.
        Подъехавшие оперативники застывают рядом со мной, не зная, как поступить дальше. Я отхожу назад, решая, что мне здесь больше нечего делать.
        Преграды на пути к Ивану уже нет. Да только и он не стал ближе…
        Уйти далеко не удается.
        Я вижу спешащего Петра. Лицо, лишенное всякого цвета - он настолько бледен, что синие, как у брата, глаза выделяются яркими пятнами.
        Он останавливается рядом со мной, тяжело дыша. Из приоткрытого рта вырывается хриплое дыхание. Адвокат скользит взглядом по толпе людей, смотрит на меня, будто не узнавая, и снова поворачивается в сторону полицейского.
        Иван уже не кричит; я вижу только, как сотрясается его спина. Доронин сидит в той же позе, не выпуская из объятий тело жены. Петр проходит сквозь тяжелое молчанье спецгруппы, останавливается и садится рядом с братом, задирая голову - так, что лицо Яны, спрятанное под волосами, оказывается почти над ним.
        Мне хочется плакать, но слезы не идут. Вакуум, появившийся внутри живота, разрастается, засасывает эмоции, оставляя после себя плотную кожуру пустого человеческого тела. Я чувствую себя полой, выпотрошенной до конца.
        С трудом отвожу глаза от чужого горя.
        Сбоку видна знакомая фигура Толика. Ему так и не удалось поймать убийцу, загладить свою вину, но шанс еще остается. И инструментом в поисках маньяка по-прежнему остаюсь я. Вспоминая, как он обращался со мной всего час назад, решаю, что лучшим будет скрыться, пока очередная умная идея не посетила его голову.
        Я иду к остановке, не заботясь о том, чтобы предупредить кого-то о своем уходе. Мокрая одежда липнет к коже, вызывая озноб; обувь, тяжелая от грязи, хлюпает водой, после того, как я несколько раз с размаху наступаю в лужу.
        Куда бы я ни смотрела, на чем не останавливала свой взгляд, передо мной всегда одна и та же картина - подвешенная девушка и два сломанных брата у ее ног.
        Всего одной жертвой убийце удается добраться сразу до двоих. «Как мне найти тебя, чудовище?» Сейчас я мечтаю лишь о том, чтобы остановить зверя, подбирающегося все ближе и ближе, не думая о собственной безопасности.
        Холодная ярость наполняет изнутри, пробираясь в каждую клетку тела.
        Я обязана сделать все, чтобы наказать его - наказать так, как он того достоин.
        Подгоняемая этими чувствами, не замечаю, как добираюсь пешком до дома. В коридоре первым делом скидываю с себя всю одежду, забираюсь под горячий душ. Пар наполняет комнату, скрывая очертания предметов, и я подставляю затылок под струю, стараясь выбить образ мертвой Яны из начинающей болеть головы.
        Черт, только мигрени еще не хватало. Сейчас мне нужна способность ясно соображать.
        Забираюсь на подоконник в одном полотенце, затягиваясь сигаретой. Дико хочется оказаться рядом с Иваном, поддержать его, но понимаю, что это вызовет лишь раздражение. Меня терзает стыд, когда я переключаюсь на мысли о том, что у нас еще возможно совместное будущее.
        - Как плохо быть влюбленной дурой, - вздыхаю, выкидывая окурок в форточку.
        После долго сижу на полу в зале, гипнотизируя телефон. Позвонит ли хоть кто-нибудь? Вспомнит сегодня обо мне?
        Я хочу и не хочу этого одновременно, но вынужденное бездействие не дает покоя. Оценивающе смотрю на погоду за окном, - с неба все еще льет, поэтому возвращаюсь в прежнюю позу и замираю.
        Стоило бы уложить по полкам все последние события, начиная с того, как я вышла из больницы, но мысль разлетаются в разные стороны. Образы Ивана, Петра, Кирилла, Толика, Елены проскакивают галопом, не давая остановиться хотя бы на одном.
        Набираю номер профайлера, не зная, о чем буду с ней говорить. Она отвечает тут же, будто только и ждет звонка:
        - Это правда?
        - Да, - отвечаю, даже не успев поздороваться.
        - Ты не рядом с ним?
        - Нет, Лена. Будет странно, если временная любовница придет поддерживать после смерти жены.
        - Аня, кажется, ты не знаешь, - она шумно выдыхает, подбирая слова, - Яна подала на развод с ним. Они не сходились.
        - Что? - не веря собственным ушам, переспрашиваю. Мне становится жарко, оттягиваю ворот футболки, чтобы снять давление с шеи. - Как?
        - Это сейчас уже не важно. Я не знаю, какие планы у него были на тебя, и в другой ситуации я бы не полезла в ваши отношения, но… Не отворачивайся от Ивана. Пусть не сейчас, не сегодня, но когда он придет к тебе…
        - Как к последнему средству утешения? - голос дрожит, но будет враньем не признаться хотя бы себе, что я приняла бы его в любом случае.
        - Сейчас Антон приедет с работы, и мы поедем к Ване. А ты просто подумай о том, что теперь знаешь.
        Разговор выбивает из колеи.
        Я закрываю глаза, надавливая на веки подушечками больших пальцев, отказываясь думать. Каждый разговор, каждое событие будто кардинально меняют направление моего движения. Я только свыкаюсь с мыслью, что никому не нужна, и сразу рядом появляется столько новых людей. Стоит поверить, что я достойна любви, как тут же судьба поворачивается задом. А теперь, почти смирившись в невозможности этих отношений, я снова живу надеждой. Чтобы опять разочароваться?
        Нарезаю круги по гостиной до двух часов ночи, кусая губы до крови. Шептуны без конца обсуждают, обсуждают, обсуждают события последних дней - до тошноты. Я уже не могу их слушать, но они не затыкаются, мешая соображать.
        В половине третьего ключ поворачивается в замке входной двери. Звук настолько громок в ночной тишине, что с меня тут же слетает дрема. Приподнимаюсь, готовая к худшему, но вижу Ивана. В руках его - початая бутылка водки, уже пустая почти наполовину.
        Мутный взгляд останавливается на мне. Нетрезвая походка выдает, что это уже не первая доза алкоголя, оказавшаяся в его организме. Он проходит мимо, с грохотом ставя водку на стол, и тяжело опускается рядом. Склоняет голову на руки и замирает.
        Все это время я стою в нерешительности, опираясь на косяк.
        Что делать?
        Невыносимо желание подойти, обнять, коснуться. Но все мои действия кажутся ужасным кощунством, поэтому я лишь крепче обнимаю себя, скрещивая руки. Нельзя, нельзя, но так хочется… Сегодняшний разговор с Еленой сбивает с толку еще больше.
        - Это я во всем виноват, - глухо говорит Иван и повторяет снова, уже четче, поднимая голову, - я виноват.
        Молчу. Такие фразы не требуют ответа. Доказывать, что виноват только убийца, бесполезно - он распалится лишь сильнее. Впрочем, это Ваню не останавливает:
        - Я! Виноват! Надо было спрятать ее, увезти! А я вместо этого все похерил! Сука! Ненавижу! Я убью эту мразь, живьем закопаю!
        Голос становится все громче; Доронин срывается с места и крушит кухню, скидывая подворачивающуюся под руку посуду, роняя стулья. От ударов на стене остаются кровавые отпечатки костяшек пальцев.
        Дикий звук, вырывающийся из его груди, разрывает мне душу на части. Я заставляю себя стоять, не двигаясь, пока он не выдыхается.
        Иван скатывается вниз по стене, утопая в острых осколках. Перешагиваю аккуратно, стараясь не поранить босые ноги, но боли избежать не удается. Опускаюсь рядом, вставая на колени, и прижимаю его за голову к себе, давая выплакаться.
        Как по-дурацки звучит фраза о том, что мужчины не плачут. Боль потери одинаковая для всех, - она сама выдавливает из человека слезы, чтобы спасти от перегрузки.
        Измотанный собственным бессилием, Иван замирает. Мы сидим так ровно три минуты, пока он не отталкивает меня, поднимаясь. В руках снова - бутылка водки. Я отхожу, ощущая, как течет кровь из ранок на стопах. Вопрос, который сейчас не к месту, все же срывается с губ:
        - Ваня, почему ты исчез?
        Полицейский молчит, поднимая голову к потолку. Я не сразу понимаю, что он пытается остановить слезы, собирающиеся в уголке глаз. Моргает несколько раз, а потом произносит:
        - Я пытался спасти вас. Он обещал прийти за тем, кто мне дорог, а я решил, что, пока не нашел эту суку, единственный способ обезопасить близких людей, - исчезнуть. Если нет слабых мест, то не за что цеплять. Я ушел от тебя. Я пошел на развод с Яной… но он не купился. А я проиграл.
        Глава 26
        Появление младшего Доронина уже не вызывает удивления.
        В отличие от брата, он заявляется с виски. Тонкий плащ переброшен через руку; всегда идеально сидящая рубашка выглядит мятой и застегнута через пуговицу.
        Адвокат проходит мимо в обуви, хрустко ступая по осколкам. Молча усаживается напротив Ивана и пьет, ударяясь зубами о стеклянное горлышко бутылки.
        Я решаюсь уйти в комнату, чувствуя себя лишней, но Петр останавливает:
        - Садись. Помянем Яну.
        Я все равно выхожу из кухни, чтобы обуться. Возвращаюсь назад, занимая место между двумя братьями. За это время адвокат находит где-то целый стакан и наливает его до краев, пододвигая ко мне.
        - Пей, - чеканит, но я с отвращением смотрю на алкоголь.
        - Я не могу так, - начинаю, но он ударяет рукой об стол, крича:
        - Пей! - и я делаю залпом несколько глотков, давясь от обжигающего ощущения и кашляя после. - Вот так лучше, - произносит Доронин - младший, теряя ко мне интерес. - Скажи мне, Ваня, как ты смог проеб**ть все, что у тебя было?
        Иван молчит. Думаю, что он и сам задается этим же вопросом.
        - Почему она тебя выбрала, а? Сейчас жила бы со мной. Живая! Я ведь любил ее все эти годы, братец. Понял, да? Любил!
        - Я знаю, - Иван смотрит перед собой, слегка пошатываясь. - Ты этого и не скрывал.
        - А я для нее был подружкой. Она делилась со мной всеми проблемами. И когда ты, б**ть, дома не ночевал, и когда начал с этой дурой спать. На что ты ее променял? Вот на это? - Петр кивает на меня, и я не выдерживаю, встаю быстро, роняя с шумом стул под ноги.
        - Пошел ты на х**, - раздается за спиной голос Ивана, и конфликт переходит на повышенные тона.
        Я запираюсь в ванной, набирая номер Елены, стараясь не думать о том, сколько сейчас времени. Она долго не берет трубку, и в перерывах между гудками с кухни доносятся крики и звук ударов.
        Я не вмешиваюсь; во мне зреет уверенность, что больше, чем синяками, эта драка не закончится, зато пар они выпустят.
        «Все в порядке, сиди пока тут».
        «Да ничего, у одного губа разбита, у другого фингал».
        «Бабу надо было при жизни делить, дурачье».
        - Да, - сонный голос профайлера останавливает поток комментариев.
        - Лен, у меня на кухне два пьяных брата Доронина дубасят друг друга. Что делать?
        В трубке раздается шуршание, тихий шепот, после чего девушка нехотя отвечает:
        - Полпятого утра, Ань. Ладно, сейчас разбужу Антона и приедем.
        Я благодарю ее, но она отключается, не дослушав. Нормальная реакция человека, которого разбудили посреди ночи.
        К их приезду Иван и Петр успокаиваются; адвокат расхаживает с синяком под глазом, Иван прикладывает бутылку к распухшей губе. Я сижу в комнате с томиком Ахматовой, прислушиваясь к уличному шуму, и когда сквозь приоткрытое окно доносится звук подъезжающей машины, выхожу открывать дверь.
        Лена хмуро переступает через порог; за спиной тихой тенью маячит Антон, прикрывающий ладонью зевающий рот.
        - Обувь не снимайте, - пропуская их вперед, предупреждаю я.
        - Я первый, - Антон останавливает Лену, проходя на кухню вперед нее. Тесное пространство не позволяет уместить всех присутствующих, поэтому я решаю не присоединяться к толпе.
        От головной боли, усталости и алкоголя я начинаю плохо соображать. Перед глазами пляшут темные точки, и мне хочется лишь одного: остаться в одиночестве и с головой укрыться одеялом.
        Присутствие людей утомляет, поэтому, когда в зале появляется Антон, я почти не реагирую на него.
        - Лена сегодня уже пыталась поговорить с Ваней, - заводит мужчина разговор, поневоле привлекая мое внимание, - но он послал нас. Нельзя его за это судить, но… мне неприятно, когда так поступают с любимой женщиной.
        - Антон, днем убили Яну, какую реакцию ты ждешь? - я защищаю Ивана, немного раздражаясь от слов собеседника. Собеседник выбрал явно не того человека, чтобы делиться своими проблемами.
        - Знаешь, вся эта ситуация меня порядком напрягает. Я тебе не жалуюсь, просто хочу заранее предупредить: скорее всего, в ближайшее время я увезу Лену куда-нибудь подальше.
        - А ты ее мнение спросил?
        Антон молчит, разглядывая что-то над моей головой. Я жду ответа и пытаюсь разобрать слова в тихом бормотании профайлера.
        - Она не согласится. Но я боюсь, что увлекшись всем этим делом, она перетянет проблемы на себя. Ее навязчивое желание всех спасать и помогать каждому встречному может выйти боком. Если честно, я против и того, чтобы Лена занималась тобой. Не в общем, а с тем рвением, с которым она кидается тебе на помощь.
        - Почему?
        - Это морально истощает ее. Мне хочется, чтобы моя женщина была спокойной, домашней, уютной - такой, как в день нашего знакомства. А с делом об убийстве я вижу дерганную, взволнованную Лену. Никто не думает о том, удобно ей или нет ехать посреди ночи на помощь Ивану или бросать все дела по первому
        Чувствую угрызения совести: и вправду, ни разу мне не приходила мысль о том, вовремя ли я. Лена - тот человек, на чью помощь эгоистично рассчитываешь в любой момент, не задумываясь об удобствах.
        - Я поняла тебя, - Антон вызывает уважение своей заботой о близком человеке. Мы смотрим в глаза друг другу, и он виновато извиняется:
        - Не хотел никого обидеть или задеть.
        - Ты поступаешь правильно.
        - Я просто люблю ее.
        Лена заглядывает в комнату, потирая ладонью лицо:
        - Я поговорила с ребятами. Думаю, им нужно просто выспаться. Я вызвала им обоим такси. Ты тоже ложись.
        - Лена, - я мнусь, словно разучившись говорить вежливые слова, - спасибо тебе за все. Спасибо.
        Она устало улыбается и машет рукой:
        - Обращайся. Желательно, в дневное время суток.
        По очереди уезжают сначала профайлер с Антоном, следом - Петр. Иван выходит в коридор, наблюдая молча, как собирается брат. Когда мы остаемся с ним вдвоем, я застываю, страшась сказать что-то не то.
        - Иван, - зову его, привлекая внимание. - Если тебе нужна завтра моя помощь…
        - Аня, - он смиряет меня тяжелым взглядом, заставляя сердце стучать быстрее. - Все кончено. Не строй иллюзий.
        - Но…
        Я пытаюсь объясниться, с трудом подбирая правильные слова, однако Доронин перебивает:
        - Больше никаких жертв не будет, - и выходит, забывая закрыть за собой дверь.
        На диван я укладываюсь в полной уверенности, что долго не смогу заснуть, но, на удивление, усталость берет свое. Едва голова касается подушки, я почти тут же проваливаюсь в глубокий сон без сновидений.
        Просыпаюсь, не понимая, сколько времени. Долго лежу под одеялом в позе эмбриона, прижимая колени к груди. Равнодушное оцепенение длится все последующие часы, пока я выгребаю мусор из кухни, отмываю кровавые пятна со стен. На кухне пахнет сигаретами и пролитым мимо стакана алкоголем. Протираю стол, двигаясь как робот, распахиваю окна настежь. Рука тянется к сигаретам, но открыв пачку, с отвращением отбрасываю ее назад.
        Чтобы вырваться из апатии, выхожу во двор. Кроссовки все еще сохнут, поэтому ощущаю себя немного странно, идя выбрасывать мусор на каблуках.
        - Привет, - Кирилл закрывает автомобиль, стоя ко мне спиной, но именно сейчас я нуждаюсь в том, чтобы поговорить хоть с кем-нибудь на отвлеченные темы. Он оборачивается удивленно, словно не ожидая меня здесь увидеть:
        - Ну здорово, - и замолкает, сжимая плотно губы.
        - Как дела? - видеть соседа таким молчаливым неожиданно, и это сбивает меня с толку.
        - Порядок. Ты как? Жива-здорова?
        - Да, - сцепляя пальцы в замок, понимая, что разговора не выйдет.
        - Ну ладно тогда. Пока, что ли, - он машет рукой, направляясь в сторону подъезда вразвалочку. Устало сжимаю двумя пальцами переносицу, ощущая себя одинокой со всех сторон.
        «Иволга, - думаю я, отправляясь к остановке. - Еще есть она. Родители. Я не одинока».
        Дорога до психбольницы отвлекает от вчерашних событий, кажущихся теперь странным, мрачным сном.
        Я прохожу в отделение по узенькой бетонной дорожке через внутренний двор, минуя пропускную систему. Высокие заборы скрываются за тополями, загораживающими добрую часть пространства. Зарешеченные мрачные окна молча взирают на меня со всех сторон в немом удивлении; на пути мне не попадается ни одного человека.
        Птичий гомон смолкает, стоит только перешагнуть порог. Я оглядываюсь в поисках знакомых лиц и шагаю к одной из безымянных женщин, работающих тут.
        - Мне надо Иволге передать кое-что.
        - Не получится, - она прячет глаза, делая вид, что занята очень важным делом.
        - Почему? - хмурюсь я, готовясь к любому ответу, но следующие слова все равно внезапны:
        - В изоляторе она, - и добавляет почти неслышным голосом, - вряд ли в этот раз оправится, уже как овощ.
        Я не могу ровно стоять; отхожу, не произнеся ни звука, и, пошатываясь, бреду обратно. Нина, Нина…
        Гомон городской суеты погружает в транс; я слышу далекие звуки автомобильных гудков и двигателей, разговоров, пение ночных птиц. Город, продолжающий жить, несмотря ни на что. Город, среди прохожих которых таится убийца, на чьи поиски меня вызволили из этого ада.
        «Где он?», - раз в сотый задаю вопрос шептунам, но они молчат и издают звук, похожий на шум двигателя. «Лентяи!».
        На обратном пути принимаю решение, собирая остатки воли в кулак.
        Захожу в квартиру, уже мысленно прощаясь с ней.
        Пакую вещи с мыслями, что временно можно побыть у родителей; долго думаю, не оставить ли мобильник и с сожалением кладу его на стол. Так будет лучше.
        Проходя мимо почтового ящика, замираю - а не оставить ли ключи там, но он не закрывается на замок, а расшвыриваться чужим имуществом - некрасиво. Ладно, отдам при встрече, а что ее не избежать - яснее ясного. Серийник до сих пор разгуливает на свободе, шептуны молчат, а мое фото без глаз валяется где-то в квартире.
        Застреваю с сумкой между двух дверей парадной, цепляясь за ручку, и вижу боковым зрением, что в темном тамбуре кто-то есть. Торопливо дергаю ее на себя, но тень скользит ко мне и зажимает рот быстрее, чем я успеваю закричать. Он нажимает мне на точку между шеей и предплечьем, и дикая боль пронзает тело, парализуя правую сторону. Сумки из обессиливших пальцев соскальзывают на пол, и я, ощущаю, как руки в перчатках прижимают меня ближе к себе.
        - Мотылечек, - ласково выдыхает он в ухо, - давно не виделись.
        Я не могу ответить, да и пошевелиться тоже, превращаясь в вынужденного слушателя. Мне не страшно, - противно. Кажется, будто от перчаток пахнет кровью, и кровь эта - Солнце и Яны, и всех тех жертв, что есть на его совести.
        - Далеко собралась? Теперь пришло время твоей партии. Пока Иван занят оплакиванием супруги, мы с тобой займемся делом. Сейчас поднимемся в квартиру, и только попробуй пикнуть.
        Но я не могу издать даже звука, разглядеть лицо маньяка. Он поднимает сумки и толкает меня перед собой. Я ощущаю спиной, как упирается что-то острое под лопатку слева. Заточка? Нож? Острый скальпель, которым он режет крест-накрест животы своих жертв?
        Мужчина уверено достает из кармана моей куртки ключ, открывает дверь, заталкивая меня первой. Звук закрываемого замка за спиной отдается колокольным набатом.
        Мы остаемся один на один, и теперь я, повернувшись, впервые могу рассмотреть преступника. До боли знакомое лицо, которое я столько раз видела вблизи. Его губы улыбаются, будто больше всего на свет он сейчас рад видеть меня, но стоит взглянуть в глаза, как тут же становится ясно - в нем нет ничего доброго. Пустые, мертвые, с выражением, будто он оценивает, как лучше тебя разделать, вдоль или поперек.
        На нем темная футболка с длинными рукавами, джинсы, тонкие перчатки. Он шагает на меня, тесня, и вдруг впивается в губы долгим поцелуем, после которого кажется, будто насиловали в рот. Я утираюсь рукой, с отвращением глядя на мужчину, вспоминая, что совсем недавно ему нравилась другая.
        - Дуй в комнату, мотылек, - убийца выглядит недовольным, возможно, ожидая другой реакции на то, что я узнала его и что не догадалась раньше. С него слетает вся красота, обнажая неприглядную правду. Мы устраиваемся в зале так же, как обычно с Ваней: я, поджав ноги, на диване, он - на кресле напротив.
        Меняются герои, локации остаются прежними.
        - Закрой занавески, и не глупи. У нас с тобой полно времени, чтобы поговорить по душам.
        - У тебя есть душа? - искренне удивляюсь я, выполняя его распоряжение. Для себя решаю, что лучше всего с приказами не спорить, демонстрировать покорность, но выпытать все, что у него на уме. Главное, не умереть бы до того, как появится возможность поделиться услышанным.
        - Уже нет.
        - Продал?
        - Продал.
        - Почем нынче души? - с задернутыми шторами в комнате становится темно и почему-то холодно. Он не отвечает, испепеляя меня взглядом. - Ладно, давай на чистоту. Зачем тебе все это нужно?
        - Мы еще поговорим об этом.
        Я зову его тем именем, которым он представлялся обычно, и вдруг понимаю. Оно ненастоящее - так же, как и все, чтобы было увидено раньше.
        - Тебя зовут не так, да? - убийца не возражает:
        - Можешь называть, как душе угодно. Какое имя нравится тебе, мотылек?
        Я задумываюсь. Почему-то это кажется мне важным.
        «Назови его бабочкой».
        «Вспомни Мертвую голову!».
        «Первый человек».
        - Адам, - после паузы, когда вспоминаю прочитанное о бабочках, с подсказкой шептунов, говорю громко. Нет, он не вздрагивает, не выдает себя ничем, но я знаю, что угадала. А еще безумно радует, что голоса снова со мной - вот уж никогда прежде бы не поверила, что мне будет их не хватать.
        - Очень интересно. И почему тебе пришла в голову такая мысль? - холодно спрашивает Адам. - Кто ее тебе нашептал?
        Я не знаю, что ответить: кажется, будто он знает про моих шептунов, и они вдруг начинают бояться его. Не как человека, а как потустороннего монстра, способного добраться до бесплотных голосов.
        «Он может отнять у нас слова!»
        «Ты не знаешь, как страшно - безмолвие!»
        «Сожги его на хрен!»
        - Догадка. Бабочки твоих рук дело? Морфо Дидиус, Инахис Ио. Какая же из них больше всего пугает людей? Ахеронтиа Атропос, Адамова, или Мертвая голова, - я говорю так уверенно, будто читаю по написанному, вспоминая яркие страницы книги.
        «Я хочу помочь тебе», - тихо шелестит четвертый голос, подсказывающий ответы, и мне хочется верить, что она сможет спасти меня.
        - Теперь я понимаю, что нашел в тебе сам начальник УГРО. Безумная и гениальная девочка, влезшая в чужую семью. Иван даже разводиться пошел, - правда, заодно думая, будто спасает Яну от меня.
        - Не дави, пожалуйста, на больную мозоль. Я и так чувствую себя виноватой, можешь не распинаться особо.
        Он делает почти незаметное движение ногой, и я ощущаю острую боль в коленке. Сволочь.
        - Не обязательно пинаться. Я отлично понимаю человеческую речь, когда не на лекарствах.
        - А ты забавная, Мотылечек.
        - Забавные, это, знаешь ли пудели. Или йоркширы. А мне, как девушке, хочется других слов в свой адрес. Почему ты убиваешь? - без перехода задаю следующий вопрос, но сбить его не выходит. В холодных глазах собеседника - насмешка.
        - Мне надоело, что ты много болтаешь, - он подходит ко мне и снова зажимает рот ладонью. - Тебе осталось жить не так много, будь добра, веди себя напоследок, как подобает приличной даме.
        Слова эти сказаны с такой обыденной интонацией, будто мне сообщают, что на улице идет дождь или что завтра - четверг.
        - Я же нравлюсь тебе, - произношу, как только он освобождает мне рот. Нужно давить на все педали, провоцировать, нужно заставить его говорить.
        - Нравишься. Мы можем даже переспать с тобой, - добродушно отвечает Адам. Я не знаю, чего ждать от него в следующую минуту, да и молчать не могу.
        - Я подумаю над твоим предложением. И все же, расскажи, почему ты так поступаешь? Что за особое отношение к Доронину?
        - Пока не время. Предлагаю поужинать.
        - Раз предлагаешь, то и готовь сам, - пожимаю плечами.
        - Топай вперед и без глупостей, - он указывает в сторону кухни, и я прохожу мимо него. На столе телефон, и мне нужно придумать хоть какой-то способ схватить мобильник и позвонить Ване. Не возьмет - включится голосовая почта, пусть записывается часть разговора.
        Мы устраиваемся на кухне, я на стуле возле окна, Адам - разглядывает содержимое холодильника. Напустив отсутствующее выражение лица, лихорадочно соображаю, как лучше поступить.
        «Обожди немного».
        «Ешь, не торопись».
        «Усыпи его бдительность».
        И я слушаюсь, доверяясь своим шептунам.
        «Хоть в этот раз не бросайте меня, девочки!»
        И они клянутся, что будут рядом до последнего вдоха.
        Глава 27
        Не мелочась, убийца достает все, что есть в холодильнике, кладет возле меня приборы, пару уцелевших разномастных тарелок, а сам усаживается напротив.
        - Приятного аппетита, Аня, - вполне вежливо, без глума, протягивает маньяк, и я отвечаю ему тем же, мысленно добавляя: «Чтоб ты подавился».
        Мы едим молча. Я разглядываю скатерть и стол, запихивая в себя ложку за ложкой, не замечая, что жую, не чувствуя вкуса. Мысли мои далеки отсюда.
        «Пустите кровь, пожалуйста», - прошу я шептунов, и они слушаются. Теплая струйка начинает убыстряться, слетая с лица и барабаня об стол: кап-кап-кап. Адам поднимает взгляд и без тени брезгливости произносит:
        - Сходи, умойся.
        И я иду, наклоняя голову вперед, затыкая тыльной стороной ладони нос, позволяя крови стекать по пальцам.
        В ванной быстро ополаскиваю лицо, стягиваю испачканную блузку и бросаю ее в стирку. Вся моя одежда в сумке, которую он куда-то пихнул, но в зале есть футболка Вани. Прохожу в комнату через коридор так, чтобы Адам видел меня полураздетой, хватаю тихо телефон и стоя спиной к двери, одеваюсь, пытаясь одновременно нажать вызов.
        - Я вытащил аккумулятор и симку, - он возникает за спиной неожиданно тихо, и я вздрагиваю, роняя бесполезный аппарат на пол. - Не пытайся меня переиграть.
        - Ужин, как я понимаю, окончен?
        - Да.
        Я киваю, решив, что на кухне ничего мыть не буду. Возможно, частиц слюней с вилки хватит, чтобы у них нашлись доказательства. Хочет замести следы, пусть сам убирается.
        Начинает темнеть; на кухонном окне - тюль, если включим свет, будет видно, что дома кто-то есть. Мы сидим в вечернем полумраке в комнате.
        - Расскажи о себе, Адам, - в очередной раз прошу его. Видно, что мужчина устал: он сидит в кресле неподвижно, глядя куда-то внутрь себя, и я долго не смею нарушать тишину, пока не решаюсь задать вопрос по новой. Он молчит.
        Пять минут.
        Семь минут.
        Тринадцать.
        Секунды плавно перетекают в минуты, растаскивая, разворовывая по частям мое время. Много ли мне осталось? Я все еще далека от спасения и от понятия того, что движет убийцей. Почему он тянет, оттягивая неизбежное? Вспоминаю, что и с Яной он поступал так, начиная издали: часы, песня, бой курантов. Четко расписанный план, где ты не успеваешь всего на доли секунд, чтобы ощущать потерю еще острее.
        Адам. Я думаю, что мне нравится его имя, и нравится называть на иностранный манер, с ударением на первый слог. Какой бы дикостью это не казалось, однако я вижу перед собой не убийцу, но красивого мужчину, несомненно, весьма интересного, сильного. Если поставить рядом Ивана, то скорее, полицейский проиграет ему во внешности, хотя мне до сих пор он кажется самым лучшим на Земле. Такая несправедливость - повстречать в жизни почти одновременно двух людей, которые - оба! - могли бы стать героем моего романа. Но одному суждено сердце разбить, а второму - остановить.
        Я качаю головой, принимая горькую иронию и смиряясь с ней.
        - Каково это: слышать голоса? - он нарушает затянувшееся молчание, спускаясь с кресла и вытягиваясь на полу. Снимает перчатки, не касаясь предметов, и сжимает - разжимает - сжимает руки, оставляя их в напряжении и рассматривая кулаки, будто впервые видя.
        - Это… естественно, - не находя иного объяснения, отвечаю я. - Они почти всю жизнь со мной, сколько я себя помню. Очень много болтают, не по делу.
        - Как ты, - усмехается Адам. Я киваю. - Голоса боятся меня, - не вопрос, утверждение. Шептуны переговариваются взволновано, тихо-тихо, между собой, не для моих ушей. Мне нечем их успокоить. - Они знают, что я могу лишить их жизни. Знают?
        - Да, - хриплю в ответ, словно теряя дар речи. В этот момент сложно сказать, кто из нас двоих более сумасшедший.
        - Ты ведь тоже знаешь, как это - отнимать жизни людей.
        Я отворачиваюсь, шумно выдыхаю. Запретная зона, табу, туда нельзя, нельзя!
        - Я знаю, - настаивает он, - я все о тебе знаю. Кем он был? Больным санитаром?
        Сжимаюсь, обнимая колени, словно защищаюсь от его слов. Просить убийцу прекратить бесполезно, пока он не вывернет меня рубцами наружу, не смолкнут его уста.
        - Когда тебя выписали из больницы домой, он приходил, следил за тобой. Ты его не сразу узнала, но не боялась. Ремиссия, нельзя проявлять агрессию, нельзя вспоминать про болезнь. Но он начал наглеть, ведь так? Хватал тебя за руки, караулил возле подъезда. А потом решил затащить в кусты. Ты сопротивлялась? Конечно, сопротивлялась, только он сильнее. Мужчины всегда сильнее, особенно одержимые желанием. У тебя же тогда и волосы длинные были, вот он их и намотал на кулак, а ты и дернуться не могла. А когда он с тебя трусы стаскивать начал…
        - Заткнись, - шепчу я, переходя на крик, - заткнись, заткнись! Прекрати, хватит!
        - Он ведь не успел, так? Под рукой оказалась бутылка, и ты ему осколок прямо в шею засадила, в сонную артерию. Санитар так и умер, рядом с тобой, а ты даже «Скорую» не вызвала, сидела вся в его крови, пока вас не нашли соседи. Ну и каково это - убивать?
        - Ужасно, - сквозь зубы цежу я. Воспоминания накрывают, я вижу себя в платье с тонкими бретельками и мелкими цветами по синему фону, с небрежной косой. И хоть я только вышла из больницы, но все равно, чувствую себя здоровой и живой. Мягкие лекарства, нормальные условия, хорошие санитары… Одному из них я слишком нравилась. Настолько, что он, не взирая ни на что, решил овладеть мною, прямо за родительским домом, в кустах, там, где обычно собираются по вечерам местные выпивохи. Я не помню, как защищалась, но точно знаю, что не издала ни единого звука. И четко, очень четко помню тот момент, когда он умирал, дергался в конвульсиях в моих ногах, а я, равнодушно и отрешенно наблюдала за ним, до тех пор, пока он не замер, под возбужденные вопли шептунов.
        А после полиция, освидетельствования, судебно-психиатрическая экспертиза, психиатрическая больница. Три года ужасов. Иван. Адам.
        Внутри меня все в сплошных кавернах, и убийца только увеличивает своими словами пустоты. Шептуны молчат, подавленные. Они не помогли тогда, но обещают не бросить сейчас. Что с вас, бестелесных, неосязаемых, взять? Если только вскроете меня, затопите все вокруг нашей же кровью.
        - А для тебя какой вкус у убийства?
        - Тошнотворно-приторный. Но иногда иначе никак.
        - Алла Николаевна и Солнце - твоих рук дело? Лиля, - поясняю я. Сидеть нет больше сил, и я ложусь на пол рядом с ним. Надо мной вращается потолок и подташнивает, но я приказываю себе замереть и не двигаться. - Яна, мама?
        Собственная отрешенность поражает. Я не бьюсь в истерике, умоляя пощадить; я вообще мало что чувствую, кроме странной симпатии, испытываемой на глубинном уровне. Симпатии пополам с отвращением. Адам нравился мне в той роли, в которой выступал всего лишь пару часов назад, и все это смешивается в клубок непонятных чувств, выпиленных из ненависти и приязни.
        - Да. Врача надо было убрать. Я не думаю, что ты будешь лить по ней слезы.
        - Не буду. За что Лилю?
        - Ненужный свидетель. Ничего лишнего. Она себя сдала сама, увидела меня, испугалась. Пришлось идти следом. Когда я понял, что девушка только вышла из больницы, все сошлось. Маму я не собирался убивать. Нужно было лишь напугать слегка. Яна давно была частью плана, еще до тебя.
        - Зачем ты вообще затеял эту возню вокруг меня?
        - Почему нельзя без извращений? К чему распятия, подвешивания?
        Он не отвечает. Пробую зайти с другого бока:
        - Там, на кладбище. Как ты оказался рядом? Не уходил после убийства?
        - Уходил. Я следил за тобой. Увидел, что тебя пасет полицейский, сел к нему на хвост, потом вырубил. Когда ты была рядом с кладбищем, глазам своим не поверил. Но парень вышел из игры, а я понял, что ты знаешь, куда идти. Мне наконец-то стало интересно.
        - Ты собирался меня там убить?
        - Было слишком рано.
        - А сейчас?
        - У тебя еще есть ночь.
        - Спасибо, - говорю я, удивляя его. Адам поворачивается на бок, лицом ко мне, я повторяю зеркально его движения.
        - Что они говорят про меня?
        - Ты мог бы быть другим. Мы могли бы быть вместе.
        На удивление, я не вру. Ему дано понимать меня так, как, возможно, этого не сделает никто другой.
        - Не судьба, - вздыхает Адам, и я вторю ему:
        - Не судьба…
        Он протягивает руку, касаясь моих волос. Спускается вниз, по шее, до ключиц, очерчивает пальцами линию груди. Я чувствую острое желание, исходящее от его тела, самый настоящий жар. Не шевелюсь, позволяя ему двигаться дальше, надеясь, что он забудется и оставит где-нибудь, хоть где-нибудь свои отпечатки. Иван догадается, должен догадаться обследовать здесь каждый миллиметр, каждый клочок квартиры.
        Адам двигается ближе, целуя на этот раз мягче. Я отвечаю ему, создавая видимость страсти, буквально перешагивая через себя. Перед глазами стоят образа Лили, Яны, но я стараюсь и для них тоже. Может, попытка расслабить его обернется удачей: он ошибется, а шансом своим я воспользуюсь.
        Несколько минут мы увлеченно целуемся, но после Адам отталкивает меня.
        - Прости, но дальше не будет, - мое дыхание тяжелое, его ровное. Робот, а не человек.
        - Как хочешь, - раздосадовано перекатываюсь через спину и забираюсь в свой уголок на диване. Становится окончательно темно, и разглядеть его в комнате уже невозможно - только неясный, словно туманный образ.
        - Ты любишь Доронина?
        - Тебе-то что? - отвечаю грубо. - Вряд ли твой обет безбрачия связан с ним.
        Он молчит, а мне вдруг становится страшно, что сейчас последует удар. Сжимаюсь, ожидая движения, но проходит секунда, другая, и Адам вдруг начинает:
        - Когда я приехал в этот город, его впервые показали по телевизору. Расследование, новая звезда, большие перспективы. Я начал следить за ним, ожидая, что из Ивана вырастет достойный соперник. Но этого не вышло. Я подкидывал ему подсказки, направляя траекторию движения. Доронин с трудом, но справлялся. Тогда я понял, что только личная заинтересованность заставит его напрячься, и стал сужать круг. Осталось немного, но он уже проиграл.
        - Чем ты занимался все это время?
        - Убивал.
        - Нашел себе развлечение? - подсказываю. - Служил в армии? Там забавлялся, вскрывая людей для устрашения?
        - Тебе не понять. Кровь приносит облегчение.
        - Куда мне, дурочки из больницы. Я знаю, что от крови легче. Но пускаю ее себе. Селфхарм, слышал? Все тело мое в шрамах, но я и не думала охотиться на других.
        - Не сравнивай. Ты - вечная жертва, от тебя пахнет ею за километр. Я - охотник.
        - Но почему все-таки Доронин?
        - Всегда должен быть кто-то, хотя бы приблизительно равный тебе. Выигрывая у глупцов, не становишься выше. Нужен хороший соперник. У меня он. Самый умный, - Адам усмехается. - Но сейчас он крутится, как волчок, и не знает, с какой стороны выход. А ловушка сжимается все теснее.
        - Последняя жертва - Иван?
        - Доронин убьет себя сам.
        - А что ты будешь делать дальше?
        - Уеду. Я заработал немало денег. Забавно. Я осуществлял заказы, убивая по желанию и за деньги, гарантируя заказчику, что замаскирую убийство под маньяка. Один и тот же почерк. Наверное, они считали меня великолепным, но только я знаю, что гениален. Никаких улик, ни одного следа. И если ты считаешь, что с тобой выйдет иначе, мотылек, ты глубоко заблуждаешься.
        Я стараюсь не выдавать себя, не показывать, как близки его слова к правде. В голове не укладывается сказанное маньяком. Вот он, рядом - мечта девичьих грез, военный, чье сердце согласились бы утешить десятки девушек. А ему-то и нужно всего - пускать кишки наружу, доставая Ивана.
        - Ты ведь не все рассказал. Не тяжело было столько времени притворяться хорошим, добрым человеком? Жить с Леной?
        - Роль Антона давалась на редкость легко. Она свято верила, что сможет вычислить убийцу, ложась с ним в одну постель и отчаянно трахаясь. Именно я заставил ее стать ближе к Ивану, впутаться в это дело, - но Лена так и не поняла, что ею манипулируют. Я думал, она умнее, но… наш профайлер оказалась такой же, как и все. Глупой, бестолковой пустышкой.
        - Значит, все вокруг тупые, а ты умный. Забавно.
        - Ничего забавно нет, - затыкает он меня. Я не провожу его по неприятным воспоминаниям. Мне нужно другое.
        - Прости. Расскажи про свой план, - я очень надеюсь, что где-то здесь может быть прослушка, но Адам вряд ли не продумает и этот момент.
        - Все просто. Я долго готовил Ивана к тому, что он лишится любимой женщины. И вдруг объявляешься ты, со своими голосами и умением чувствовать убийцу. Мне стало интересно, что из этого выйдет. Я подбирался к тебе близко, но ты не понимала, просто боялась всего. Черного джипа, из которого на тебя смотрит темнота. Случайного прохожего с собакой. Я уже не верил, что смогу получить кайф от этой истории, но ты меня удивила. Доронин недолго сопротивлялся твоему обаянию. У них и раньше с женой не все было идеально, - сколько раз она выгоняла его, а потом пускала обратно. Буквально за неделю до твоего появления они сошлись снова, и, как выяснилось, ненадолго. Я стал еще ближе, чтобы наблюдать за ним, видеть все эмоции, знать, как двигается расследование. Лена делилась со мной, рассказывала обо всем, что происходит, а я тихонько направлял ее в нужную сторону. Так она решила помочь тебе, - вечная альтруистка. Ты знаешь, что на нашего профайлера напал ее мужчина? И чуть не зарезал ножом? Его признали больным и засунули в психушку, и очень даже возможно, что лежал он рядом с тобой. Пережив насилие, Лена просто
горела идеей быть полезной хоть для кого-то.
        Длинный монолог, от которого тошнит. Насколько он прекрасен внешне, настолько уродлив внутри. Я вспоминаю, как Адам шептал мне про людей, протягивающих руку помощи, чтобы утопить - ведь маньяк тогда действительно имел в виду себя, но понять его слова мне удается слишком поздно.
        Убийца продолжает, не особо обращая внимание, слушаю я или нет:
        - Поначалу жертвой должна была быть только Яна. За ней было забавно наблюдать: как она тащила сюда похоронный венок, чтобы насолить тебе, - усмехается. - Впрочем, зря выкинули, пригодился бы.
        - Это ты принес бабочек?
        - Да. Мне интересно было, как ты отреагируешь на них. Я рассчитывал, что подарок тебе понравится, но когда понял, что наша девочка боится насекомых, вышло еще забавнее. Символично…
        - Почему при каждой нашей встрече ты пытался отвести подозрения, намекая на других?
        - Наблюдал. Хотел знать, до какой степени неверие может загнать тебя в рамки страха, заставить сомневаться в Иване. Но ты держалась стойко. Впрочем, я не особо врал, говоря о других. Толика было легко запугать и начать шантажировать, а Петра поперли из органов, когда после допроса с пристрастием скончался подозреваемый. Братец замял дело, но кровь с рук так просто не отмыть. Так?
        Я игнорирую вопрос.
        - Это будет интересно. Я заставлю Ивана метаться меж двух огней, словно бабочку. В итоге любой вариант опалит его крылья, - он тихо смеется, а по мне бегут мурашки от ужаса. - Я скидывал ему подсказки, уводя подальше от тебя, но полицейский, думая о любимой, решил, будто я охочусь только за женой, и что фиктивный развод остановит меня. Остался еще один намек, чтобы понять - я все равно лишу его всех близких людей, всех, кого Иван любит.
        - Как ты можешь решать за человека, к кому какие чувства он испытывает? Мы с ним были вместе лишь неделю.
        - Я знаю, как сделать ему больнее. Я знаю о нем все, даже то, чего не знает он сам. Я был его тенью больше семи лет.
        Меня передергивает: столько в словах Адама одержимости, стремления превосходить, - наверное, впервые за весь ночной, длинный разговор, он обнажает свои эмоции. Я слушаю, не перебивая его, и от предстоящей участи меня сотрясает озноб. Когда Иван поймет, что надо не прятаться, а за мной бежать, будет поздно. Все, что он найдет - только мое еще теплое тело. По поводу того, будут ли с меня свисать кишки или обойдемся, - ни слова.
        - Почему - бабочки? - не выдерживаю я.
        - Ты похожа на мотылька. А бабочки… В символике они обозначают души, а ты ведь - душевнобольная.
        - Вот уж спасибо, - хмыкаю я. Можно подумать, что он здоров. - Во сколько… ты убьёшь меня?
        - Через три часа сорок две минуты. Можешь поспать, если хочешь. Я разбужу тебя, чтобы ты успела умыться и сходить в туалет.
        Сказанное никак не укладывается в голове. Какой туалет? Какое, нафиг, «умыться»? Будто заботливый муж собирает меня в путешествие, а не сообщает о факте приближающейся кончины.
        - Не хочется мне спать перед смертью. В следующей жизни высплюсь, - задаю следующий вопрос, - почему ты так уверен, что Иван не придет сюда раньше времени? Почему именно утром, а не сейчас?
        - Я все рассчитал. Он не успеет совсем чуть-чуть. Тебя уже будет не спасти, а я скроюсь. За ним следят, и если планы изменятся, я узнаю об этом первым. Не беспокойся, вскрыть тебе живот я всегда успею.
        Мы замолкаем.
        Глава 28
        Рассвет лениво заползает в комнату, окрашивая ее в сине-сиреневый цвет. Адам лежит, прикрыв глаза, но как только я собираюсь пройти мимо, тут же садится. Сонное оцепенение мгновенное слетает с его смуглого лица.
        - Мне в туалет, - поясняю я, проходя мимо. К счастью, внутрь он не заходит, но дверь просит оставить приоткрытой. Вежливый, словно снова играет знакомую роль.
        Замираю, уставившись в свое отражение. Перед смертью не надышишься, кажется так? «Помогите мне, пожалуйста!» - умоляю голоса, глядя через зеркало в собственные глаза. Где там, за хрусталиками, за палочками и колбочками, скрывается мир безумия, в котором живут девочки - шептуны? «Вы же можете, хоть что-то, наверняка, можете. Не будет меня, сдохнете и вы».
        Выхожу, чтобы не вызвать подозрений у Адама.
        «Ложись, спи», - вдруг шепчет четвертая.
        «Поможешь?»
        «Я … постараюсь. Только спи, умоляю, иначе я не смогу».
        - Адам, - обращаюсь к убийце. - Я передумала. Посплю полчаса.
        - Валяй, - отвечает он, пересаживаясь в кресло. Я ложусь на диван, поворачиваюсь к нему спиной, и как ни странно, засыпаю.
        Мне снится Иван. Я вижу, как он курит, глядя в окно; за его спиной большая незастеленная кровать. Понимаю, что полицейский в собственной квартире. Доронин молчит, глядя вдаль, потом выкидывает окурок в окно и закрывает форточку.
        Укладывается в одежде поверх покрывала, закрывает лицо руками.
        Я испытываю столько нежности при виде его, что забываю про все свои страхи, про то, что рядом убийца, обещающий лишить меня жизни всего через десятки минут.
        «Услышь меня», - прошу, но шептуны успокаивают: «Все будет нормально, не мешай».
        И я не мешаю, проваливаясь в черное небытие.
        - Время пришло, - рука в кожаной перчатке скользит по ключице, и я словно выныриваю на поверхность, хватая ртом воздух. Адам стоит надо мной, собранный, готовый, а я вдруг понимаю, что жить мне осталось совсем мало. Сон отбирает последние силы, заставляя чувствовать себя разбитой. - Тебе лучше не завтракать.
        - Почему? - еще не проснувшись, задаю вопрос, но после понимаю, что не хочу, чтобы он озвучил ответ вслух.
        Прохожу мимо него в душ, словно идя на эшафот. Включаю горячую воду, наполняя ванную комнату паром. Я не знаю, как оттянуть неизбежное, и не знаю, что делать. Может, пока он не видит, схватить лезвие и вскрыть вены? Или наглотаться таблеток?
        Я рассматриваю оба варианта всерьез, желая испортить ему игру. Мне-то будет уже все равно, какая разница, как погибать? Но под рукой нет лекарств, да и в стакане - только безопасный станок.
        Долго, очень долго стою под струей воды, смывая с потоком обжигающие слезы. Как помочь себе? Как передать Ивану послание? Как ни странно, помимо своей судьбы, меня волнует и то, что будет с ним. Я прислоняюсь лбом к кафелю, ощущая прохладную гладкость.
        Занавеска за спиной отодвигается в сторону, я оборачиваюсь, реагируя на движение воздуха. Адам останавливается рядом, с нечитаемым выражением лица, разглядывая меня словно в микроскоп. Я тянусь, чтобы прикрыться, но шептуны останавливают.
        «Соблазняй».
        «Тяни время».
        «Вылези и целуй».
        Я перешагиваю через край ванны, сокращая дистанцию, и тянусь к его губам, словно предлагая себя. Как это унизительно, - выкупать собственную жизнь подобным способом, но сейчас у меня нет иного выбора, и я следую за голосами, подчиняясь им.
        Цель оправдывает средства, говорил Толик. Пусть так и будет.
        Сначала он отвечает неохотно, словно сдерживаясь, но потом все больше увлекается, закрывая глаза. Мягкие губы уже не впиваются, вырывая взаимность, они ласкают, пытаясь подарить наслаждение. Но я чувствую дыхание смерти, исходящее от него, могильный смрад; будто вижу всех жертв, оставленных позади, темным, бесконечно густым туманом. Нельзя забывать, кто он - убийца, садист, маньяк.
        Минуты длятся бесконечно долго; я чувствую напряжение в области паха у Адама. Что может быть отвратительнее: все-таки отдаться ему, выигрывая время, или умереть сразу? Впрочем, вряд ли убийца отступит он намеченного плана.
        Его пальцы скручивают соски, причиняя боль, но я терплю, не подавая вида. Мне хочется вцепиться зубами в губы маньяка, однако я прекрасно понимаю, что физически намного слабее. Если потеряю сознание, не останется даже призрачного шанса.
        «Продолжай», - шепчет четвертый голос, что я и делаю.
        Шум воды играет мне на руку: я замечаю легкое движение за его спиной, и прижимаюсь плотнее к врагу, проводя по жестким волосам и ушам, словно пытаясь закрыть от него звук. Но звериное чутье, выработанное годадми, не подводит Адама: в одно движение он отталкивает меня, уходя от удара, нанесенного сзади. Я вижу Ивана и не верю в то, что все это - правда.
        Между мужчинами начинается борьба; тесное пространство коридора и ванны лишь мешает им, и, замахиваясь для очередного удара, Адам задевает меня локтем в висок, отбрасывая на пол. Кажется, я падаю бесконечно долго, лечу на кафель, ударяясь ухом об пол. В голове будто взрывается граната, и мне мерещатся кровавые брызги, орошающие мир вокруг красным. Я ощущаю, будто череп разбивается на осколки, словно стеклянная ваза.
        Звук пропадает: я лежу, свернувшись калачиком, и почти ничего не вижу сквозь багровую пелену. Силы убийцы и полицейского почти равны, но за Адамом стоит тьма, которую нелегко победить.
        Понимаю, что нужно помочь Ивану, но не могу даже разомкнуть веки. Я теряю сознание на короткие мгновения, то проваливаясь, то выныривая из плотной темноты, все это время неотступно следующей за мной.
        «Я справлюсь», - шепчу не то про себя, не то вслух и пытаюсь собраться, проклиная свой организм за подобную слабость. Мне нужно спасти Доронина, я не могу его потерять.
        С трудом поднимаюсь, сначала опираясь на ладони, а потом - о край ванной. Мир вокруг вращается, словно пытаясь вытолкнуть меня за борт. Пол в крови, и я чуть не поскальзываюсь, хватаясь за футболку на крючке. Может, в такой ситуации странно думать об одежде, но я не могу выйти голой, беспомощной.
        В ушах звенит. Держась за стену, я, пошатываюсь, ступаю вперед, в неосвещенный коридор, на звуки продолжающейся борьбы.
        Они перемещаются в зал, катаясь по полу, вцепившись друг другу в горло. Я не могу различить, кто из них сверху, кто снизу: в утренней серости занавешенной комнаты после яркого света ванной удается разгадать лишь очертания двух тел.
        Я хочу крикнуть, позвать Ивана, но понимаю, что моя выходка может ослабить его положение. Делаю шаг и слышу, как за спиной распахивается входная дверь, а затем раздается топот, выстрел, за ним второй, который в небольшом пространстве даже с оглохшим ухом кажется нереально громким.
        - Иван! - кричу я, но меня отпихивают в сторону забегающие мужчины в форме; отлетаю в сторону и снова падаю, не понимаю, кого именно ранили. - Ваня!
        Поднимаюсь, стоя на коленях, пытаясь разглядеть через наполнивших помещение мужчин лежащего вниз лицом человека.
        - Пустите, - в острой нехватке света темная фигура в ногах стоящих безымянна и похожа одновременно на Адама и на Ивана.
        - Он мертв? Кто это? - протискиваюсь мимо почти ползком.
        - Отойди от него, - такой знакомый, такой родной голос Ивана раздается сверху. Доронин поднимает меня, притягивая к себе, - не смотри. Все кончено.
        Ваня заключает меня в объятия, а я рыдаю на его груди, испытывая не то облегчение, не то опустошение. «Мы живы, живы, живы!» - радостно бьется сердце, и я еще крепче обнимаю полицейского, когда он вдруг пошатывается и опускается медленно на пол, напротив тела маньяка, и утягивает меня за собой.
        - Ты чего?
        Иван вместо ответа начинает кашлять, и я только сейчас обращаю внимание на липкую влажность в районе его груди. Провожу пальцем, касаясь футболки, и понимаю: кровь.
        - Ваня? - кричу в испуге, он отвечает мне, но сквозь шум и пульсацию в ушах, я не разбираю слов, только вижу, как постепенно закрываются его глаза. - Ваня, - шепчу, жмурясь от неожиданного яркого света: кто-то из полицейских догадался, наконец, включить свет. - Помогите! - зову на помощь, вцепившись в Доронина.
        Меня с трудом отдирают от него, буквально оттаскивая за руки.
        - Аня, ему нужно в больницу, - Толик прикрикивает, встряхивая за плечи. Я очумело взираю на него, не понимая, как он появился тут. - Все будет хорошо, - шепчет он, прижимая к себе, но я еще не верю, наблюдая за тем, как на носилках уносят Доронина. Люди в форме скрывают от меня маньяка, и мне не удается разглядеть его лицо, чтобы узнать, мертв ли он или всего лишь ранен.
        Я не знаю, что лучше - позволить этому животному сдохнуть прямо здесь, не сумев реализовать свой ужасный план, или отправить в тюрьму, лишив свободы. Есть ли наказание для зверя, пуще неволи? Для одержимого - проиграть, а для тех, кто лишал жизни других - умереть от руки намеченной жертвы?
        «Скорая» увозит Ивана в больницу, не давая обещаний и прогнозов. Я порываюсь отправиться следом, но Толик останавливает меня, отводя в сторону.
        - Подожди, Аня. Мне нужно знать, как все было.
        - Лучше расскажи, как вы оказались здесь, - перебиваю его. Несмотря на усталость, я желаю знать, каким чудом мне удалось спастись.
        - Я искал тебя, чтобы поговорить. Родители были не в курсе, телефон не доступен. Последний раз сигнал исходил отсюда. Я дошел до подъезда, увидел, что в квартире выключен свет. Не стал подниматься, - он вздыхает, - а мог бы и раньше тебя обнаружить. Зато нашел в подъезде, между дверей, твои солнцезащитные очки. Пока крутился по делам, под утро созвонился с Иваном, поехал к нему, а там, возле дома, случайно заметил парня, который следил за ним. Повезло…
        Толик рассказывает, как повязал приставленный за Дорониным «хвост», как вместе с Ваней они поехали в эту квартиру, а дальше я уже знаю сама.
        - Иван пошел один, первым, запретив мне соваться до приезда подмоги, - Толик хмурится, - поднялись бы вместе, возможно, его не ранили.
        - С ним точно будет все хорошо?
        - Да, Ань. Насколько это вообще возможно, - и мы замолкаем, разбавляя радость от поимки убийцы горькими слезами от потери стольких людей.
        Я устало усаживаюсь на лавку возле подъезда, дожидаясь, когда до меня доберется фельдшер, чтобы осмотреть и отпустить, только сейчас вспоминаю, что кроме Ваниной футболки так и не успела ничего надеть.
        Провожу по костяшкам пальцев, наблюдая за оживленно переговаривающимися полицейскими. Оглядываясь по сторонам, пытаясь найти Толика, но мужчины не видно.
        Отвлекаясь, бормочу себе под нос:
        - Алла, Лиля, Яна, - надеясь, что теперь они чувствуют себя отомщенными. - Я смогла, Солнце. Спи спокойно.
        Адама увозят в больницу; я знаю, что он серьезно ранен и никто не уверен, что его довезут до больницы живым. Провожаю тяжелым взглядом, мечтая смыть сегодняшний день и все, что связано с убийцей, из своей жизни.
        Когда Толик отвозит меня к родителям, я не ощущаю ничего, кроме того, что живая - и радуюсь, что спаслась.
        «Мы были с тобой, как обещали», - поют голоса.
        Мысленно благодарю своих девочек.
        «Спасибо».
        И они мурлычут довольные песни, позволяя, наконец, любить себя, а не ненавидеть.
        Эпилог
        Через две недели я переезжаю от родителей в бабушкину квартиру и начинаю делать ремонт. Сама клею обои, вешаю новую люстру и занавески, расставляю книги по полкам. Родители тоже помогают мне: отец чинит проводку в очках со смешной, перемотанной синей изолентой, дужкой; мама раскладывает одежду в шкафу, ловко управляясь здоровой рукой и не переставая болтать:
        - Там место хорошее, я думаю, тебе понравится. Поработаешь, а как диагноз снимут, и на повышение можно будет идти. Справки все равно никто не требует.
        - Хорошо, мама, - соглашаюсь я, не уточняя, что для пересмотра мне снова нужно ложиться в больницу под наблюдение, - к счастью, на этот раз в другую. Если, конечно, Доронин не поможет решить этот вопрос быстрее.
        Иван… За это четырнадцать дней мы видемся с ним дважды. Я замираю с книгой в руках, вспоминая о нем.
        Когда на следующий день после той ужасной ночи мне на домашний звонит Петр, я удивляюсь его звонку, не меньше, чем он сам. Не веря своим ушам, соглашаюсь на предложение Доронина.
        После обеда адвокат заезжает за мной, и мы вместе едем навестить Ваню, в ту самую ведомственную больницу, куда я попала после приступа мигрени.
        Поднимаемся зелеными коридорами до его палаты, входим по очереди внутрь, так и не обмениваясь ни одной фразой по дороге.
        Иван лежит с перебинтованным плечом. Я присаживаюсь на свободный стул, а Петр замирает рядом.
        - Привет, - не открывая глаз, здоровается Ваня. - Как там все?
        - Отлично, - отвечает брат. - Преступник пойман, лежит в больнице на грани жизни и смерти.
        - Если он не сдохнет сам, я убью его собственными руками.
        Мы обмениваемся взглядами с Петром, и тот откашливается:
        - Где здесь можно выпить кофе? Башка трещит, - возможно, в этот момент он перешагивает через себя. Петр ухожит, а я думаю о нем и Яне, и еще - о нас с Ваней.
        - Спасибо, - произношу, когда молчать становится невыносимо. - Ты спас меня.
        Голубые глаза так внимательно смотрят на меня, словно сканируют. Как тогда, при первой встрече. Кажется, что это было целую жизнь назад
        Сдерживаюсь, безумно желая коснуться его горячей кожи.
        - Я боялся опоздать.
        - Но пришел вовремя.
        - Тогда, проваливаясь под утро в сон, я будто слышал голоса. Может, это водка, может, что-то еще, но они говорили… Говорили о тебе. Это они? Твои шептуны.
        - Гипнапомическая галлюцинация, - грустно улыбаюсь я. - Тебе просто приснилось, потому что ты много думал обо мне.
        Он кивает, соглашаясь с разумной версией. Психические заболевания не передаются половым путем.
        - Можно я еще раз приеду, Ваня?
        Доронин вздыхает в ответ:
        - Зачем тебе это?
        - Просто, - отворачиваюсь, не находя нужных слов.
        Ему еще предстоит пережить похороны Яны, и мне хочется быть с ним рядом в нужный момент. Я все равно люблю Доронина, ощущая тепло от мыслей о нем. Я не загадываю наперед, чем кончится эта история, но ведь никто не мешает просто мечтать о счастье.
        - Приезжай, - мы сталкиваемся взглядами, и я киваю, благодаря. Нельзя сейчас требовать от него большего; всем нам, после случившегося, требуется время, чтобы прийти в себя.
        После Петр отвозит меня домой и останавливает, когда я уже выхожу из машины:
        - Аня.
        Вопросительно смотрю на него.
        - Я должен ненавидеть тебя. За то, что она умерла, а ты спаслась и стоишь тут, живая. Но не могу. Почему, не знаешь?
        Пожимаю плечами. Самой бы разобраться в своих чувствах, где тут до других.
        - Ивану понадобится твоя помощь.
        - Я всегда буду рядом. Если тебе тоже…
        - Нет, - грубо прерывает он и добавляет чуть мягче, - всегда есть бабы и алкоголь, чтобы утешиться.
        Фраза, не требующая ответа. Петр уезжает, не прощаясь, а я присаживаюсь на скамейку у подъезда, не поднимаясь домой.
        Кручу в руках телефон, позаимствованный у папы, и, не выдержав, набираю номер Елены, по традиции, совершенно не представляя, о чем будет наш разговор.
        - Да, - отвечает она чужим, незнакомым мне голосом, и я не уверенно начинаю:
        - Лена…
        Но она сухо прерывает:
        - Извини, я очень занята, - и отсоединяется.
        Я гипнотизирую стену, раздумывая о том, что сейчас произошло, а потом качаю головой. Возможно, настал мой черед помогать ей пережить то, что случилось.
        Несколько раз меня вызывает Толик для дачи показаний. Я пересказываю пережитую ночь ужасов, к третьему разу начиная относиться к истории так, будто она произошла не со мной. Так легче.
        Шептуны обретают гармонию со мной, превращаясь в подружек. Я пытаюсь принять себя такой, с голосами в голове, способными спасти жизнь, прийти на помощь, когда нужно. Возможно, я сильно отличаюсь от других людей, но кто сказал, что это плохо? Мы с ними начинаем верить в дар, а не в проклятье.
        Когда я днем иду забирать вещи из дома Ивана, то замираю возле квартиры Кирилла. Он так и остается для меня темной лошадкой; звоню в дверь, ожидая ответа, но никто не открывает. Пока я топчусь, раздумывая, выглядывает бабушка - соседка, узнавая меня в лицо:
        - Ты к Кирюшке, что ли? - и, не дожидаясь, продолжает, - так он съехал. Квартиру на продажу выставил.
        - Давно? - удивляюсь.
        - Да вот сегодня зашел сказать. Оставил номер, надо?
        Киваю, сама не зная, зачем, и записываю в мобильный.
        В квартиру Ивана вхожу с опаской. Сердце стучит как бешенное, точно за углом по-прежнему прячется темнота, все еще одержимая мною.
        «Он в больнице».
        «Все же закончилось»
        «Не ссы!»
        Комната выглядит печально; под ногами следы ботинок, все затоптано, на полу - разводы запекшейся крови. Достаю сумку из-за тумбочки, закидываю на плечо, и замираю, прощаясь с местом, где было и очень хорошо, и очень плохо.
        - Я выжила, - напоминаю себе еще раз и бегу в бабушкину квартиру, вспоминая, что сегодня должны привезти заказ из интернет-магазина.
        Мама кормит меня наваристым супом, в который раз пытаясь расспросить, чем закончилось наше расследование, но я отделываюсь краткими фразами. Ни к чему ей знать страшные подробности. Папа догадывается, но молчит, переводя тему.
        В дверь звонят, и отец уходить открывать ее курьеру. Тот вносит большую картину в позолоченной раме.
        - Басаргиной Анне Евгеньевне, - протягивает ее молодой человек. Я удивленно ставлю подпись на документах, решая, что это какая-то ошибка на складе. Разворачиваю полотно к себе и замираю. На нем изображена обнаженная женщина, в объятиях тумана с человеческим лицом. Губы их сплетаются в поцелуе, темные руки тенью покоятся на светлом теле, прижимая ее к себе.
        Снизу есть подпись - Антонио Аллегри, «Юпитер и Ио».
        Парализующий страх охватывает тело, когда до меня доходит смысл послания. Божество и его возлюбленная. Ио, вечный спутник Юпитера, дочь Инаха. Инахис Ио. Бабочка Павлиний глаз. Я достаю телефон, чтобы набрать номер Ивана, но Доронин опережает меня всего на мгновение.
        - Аня, - я чувствую по голосу, как нервничает полицейский. - Он сбежал! Черт, будь осторожна! Я сейчас приеду.
        Но я уже и без него знаю, что Адам снова на свободе и ничего еще не закончено. В раму воткнут маленький конвертик. Вскрываю его, читаю записку и закрываю глаза.
        «Бойся, мотылек», - значится там.
        P