Мы никогда не расставались Ирина Александровна Лазарева
        Катя Полуянова начинает журналистское расследование эпизода, который ее глубоко взволновал и возмутил. Она знакомится с главным героем своего расследования, намереваясь уличить его в непорядочности и выяснить, чем вызван его поступок.
        Но Евгений оказался не бездушным циником, каким рисовало его Катино воображение, а весьма интересным молодым человеком, и она… влюбилась. Ну а теперь уж и вовсе необходимо разобраться в давней истории, которая стала источником горя для семьи Евгения…
        Ирина Лазарева
        Мы никогда не расставались
        Морякам Ладожской военной флотилии посвящается
        От автора
        В этой книге описаны реальные события, действующие лица имеют прототипов, названия кораблей - подлинные.
        Однако, как в любом художественном произведении, в романе есть доля вымысла, связанная с судьбами главных героев, поэтому автору пришлось изменить их имена, а также ввести в повествование ряд вымышленных персонажей.


        Глава 1
        Год 2008

        Все начинается в тот день, когда Димка, мой брат, приносит новый экспонат для своей коллекции. Он у нас фалерист, проще говоря - коллекционер орденов, медалей, значков. Димон, насколько могу судить, в этом деле еще салажонок в свои девятнадцать лет. Коллекция у него пока небольшая, но уже поглотившая изрядно финансовых средств по подсчетам нашей бережливой мамы. Папа, напротив, Димку поощряет, считает, что фалеристика - это история, которую можно подержать в руках.
        На сей раз, не много, ни мало, братан предъявляет нам орден Красного Знамени. У нас дома есть свои ордена, семейные реликвии, до которых никто не допускается. Они за стеклом, на почетном месте - два ордена Красной Звезды, один Красного Знамени и два Отечественной войны, первой и второй степени. Награды принадлежали деду, он получил их во время войны за боевые заслуги. Рядом лежат кортик и старая пеньковая трубка, которую дед курил, как и полагается настоящему морскому волку. Деда мы знаем по фотографиям, на последней он в мундире контр-адмирала. Мама чрезвычайно гордится своим отцом и называет себя капитанской дочкой. Когда маме пришла пора выходить замуж, она выбрала военного, чего и следовало ожидать от девушки, выросшей в гарнизоне. Правда, наш папа не моряк, он служил в бронетанковых войсках, ушел в отставку в чине полковника, сумел найти себя на гражданке, и, надо признать, с тех пор материальное положение семьи значительно улучшилось.
        - Гляньте, что я раздобыл, - выпаливает Дмитрий, едва переступив порог небольшой гостиной, где перед телевизором расположилось наше семейство.
        Редко, но такое телевизионное единодушие у нас случается: когда транслируют чемпионат мира по футболу, Олимпийские игры и парад войск на Красной площади 9 мая. Сегодня мы смотрим с мамой передачу по каналу «Культура», а у папы испортился ноутбук, он сдал его в починку и теперь не представляет, чем можно заняться. Свой я никому не даю, и у мамы есть персональный компьютер, на него также наложено табу, поскольку это не просто процессор и монитор, а кладезь маминых произведений. Черт знает, что на нее нашло на склоне лет, вдруг начала писать романы, причем сразу пробилась в крупное петербургское издательство. Неожиданная удача немедленно возвысила ее в собственных глазах, она решила, что обязана творить для потомков, ушла с опостылевшей работы терапевта в поликлинике и целиком посвятила себя созданию нетленок.
        Димка выкладывает на стол орден и торжествующе наблюдает за нашей реакцией. Признаться, когда он приносит значки или даже медали, мы в состоянии разделить его восторг, но в данном случае каждый из нас рассматривает орден с противоречивыми чувствами. Мама невольно оглядывается на ордена деда и прижимает руку к груди.
        - Ну, что в рот воды набрали? - не унимается Димка. - Вы только взгляните! Номер,
«монетный двор», аверс, реверс, все честь по чести - шикарная штучка! Специалисты ахнули! Вещь подлинная, меня все поздравили с редким коллекционным материалом.
        - И за сколько же тебе досталась эта… штучка? - спрашивает папа.
        Дима в своем воодушевлении не замечает зловещих ноток в голосе отца.
        - Ты не поверишь! Совершенно бесплатно! Мне его подарили.
        - Та-ак, - протягивает папа. - Что ж это за человек, который не ценит собственной награды? Кто владелец?
        У Димки в глазах появляются проблески тревожной мысли.
        - Понимаешь, - неуверенно мямлит он, - я познакомился с одним парнем… случайно, в компании… разговорились, я рассказал о своей коллекции, а он и предложил: «Заедем ко мне, я тебе орден подарю, настоящий, с Великой Отечественной». Вот и все. Я сначала не поверил, думал, треплется чувак спьяну. Да вроде и не пьяный был. И все как сказал, так и сделал. Я, правда, о документах заикнулся, но тут он вдруг рассердился: «Бери, что дают, и проваливай, не то передумаю».
        - Вот так история! - возмущается отец. - Так запросто, как ненужную вещь, подарить чужой орден, да еще с войны, наверняка кровью заработанный… Нет, я отказываюсь понимать современную молодежь! Ведь ничего святого! Куда мы катимся, Аня?
        Ночью я засыпаю не сразу. Обдумываю будущую статью. А что если попробовать проследить судьбу этого ордена? Хорошая статья получится. Я ведь начинающий журналист, никому пока не известный, но что мешает мне провести журналистское расследование? Здорово звучит, профессионально!
        Конечно, Великая Отечественная война ушла в далекое прошлое, кто из нас, молодых, о ней вспоминает? Разве что в День Победы, или фильм про войну покажут, да и то пошла мода снимать военные боевики с невероятными поворотами сюжета.
        Уже складываются в сознании строки из будущей статьи: «Я верю, что реки и каналы Санкт-Петербурга с фотографической четкостью хранят отражения событий давно минувших дней и лица людей, когда-то ходивших по этим улицам. Каждый камень в моем родном городе сберег в себе пласт военного времени - прочнейший сплав горя, страха, смерти, подвига и непосильного труда. Пласты нарастают один на другой, как круги в стволах деревьев, и остаются неизменны, так отчего же память людская не выдерживает испытания на прочность?»
        Да, пожалуй, статья получится стоящей, если удастся раскопать любопытный материал.
        Скоро мой здоровый организм берет свое, я засыпаю и просыпаюсь утром без единой серой мысли в голове, с беспричинной радостью в сердце, так как довольно тонкого лучика солнца, столь желанного в городе на Неве, чтобы у жизнерадостной девушки вроде меня поднялось настроение.
        После завтрака я верчусь перед зеркалом и остаюсь довольна своей наружностью. Кожа чистая, глаза сияют. Волосы у меня густые, короткие, кофейного цвета, такие же зрачки, думаю, дурнушкой меня никто не назовет. Мне двадцать четыре, я худенькая, но не костлявая, рост сто семьдесят, мужики штабелями не ложатся, но вниманием противоположного пола не обделена. Недавно я рассталась со своим бой-френдом Даниилом, насилу отвязалась. Досадно, что мы работаем в одной редакции, приходится сталкиваться каждый день. Данька тоже журналист, кроме того подвизается в рок-группе, пишет тексты для песен и считает себя непризнанным гением. Оценить гениальность Даниила мне так и не удалось, поэтому я решила не стоять на пути его творческих исканий и заняться собственной карьерой, хочу побыть независимой деловой леди и показать всем и самой себе, на что я гожусь.
        Соответственно душевному настрою выбираю модный однобортный пиджак и короткую юбку-стрейч в мелкую горизонтальную полоску, блузку цвета чайной розы с красивым декольте, надеваю туфли на высоком каблуке, стильно закатываю рукава летнего пиджака, чтобы видны были браслеты в комплекте с ожерельем и серьгами - купила бижутерию специально к блузке. Беру сумку Дольче Габбана - подделку, разумеется, откуда у меня такие деньги? - но от фирменной не отличишь. Уж что-что, а одеться я умею, как говорится - недорого и со вкусом.
        В коридоре сталкиваюсь с Димкой. Он все еще под впечатлением; тот, кто имел дело с чокнутым коллекционером, запросто представит блаженное свечение в глазах, почти идиотскую улыбку, не предназначенную окружающим, а лишь своему удовлетворенному чувству фаната-обладателя.
        - Слышь, Дмитрий, - заступаю ему дорогу. - Разговор есть. Ты этого парня можешь мне показать, ну вчерашнего, что орден тебе подарил?
        - Вот еще, - настораживается Димка. - Нашла дурака! Человек сделал доброе дело, а я его подставлять буду?
        - Да не бойся ты! Когда я тебя подводила? Интересно просто, понимаешь?
        - Ага, а потом чего-нибудь настрочишь в свою паршивую газетенку. Знаю я вас, журналажников.
        - Почему это она паршивая?.. Журналажники!.. Нахватался словечек… Слушай, давай так, ты мне парня покажи, хотя бы издали, остальное беру на себя, он и не узнает, что ты навел.
        - Ну, Катька!.. Вижу, что ты стала настоящей журналюгой, и когда только успела, была сеструха, как сеструха… Короче, не проси, я сказал - и точка!
        Все, уперся, папин сынок - дальнейшие уговоры бесполезны. «Я сказал - и точка!» Ему бы еще командный голос - и был бы вылитый полковник Полуянов.
        Только забыл ты, братишка, что и я Полуянова, да к тому же «настоящая журналюга», а посему, голубчики, вам так просто от меня не отделаться.
        В редакции с утра все ползают как пробуждающиеся мухи: в кои-то веки проглянуло солнце, все окна настежь, работа по боку, сидят на подоконниках, балдеют. За окном искрится Мойка, по ней уже пошли прогулочные катера, битком набитые туристами. Вода зеркальная, отражает лодки, дома вдоль рек и каналов. Город сверкает куполами, шпилями; розовыми, голубыми, зелеными фасадами отреставрированных зданий. На синем небе гряды белоснежных облаков, плывут над городом в сторону Финского залива - определенно, день занимается прекрасный. Обожаю Питер, особенно в погожие дни, когда на улицах много народу, как будто в город вместе с солнцем приходит праздник. По ночам на набережной столпотворение задолго до того как начинают разводить сверкающие огнями мосты, здесь и туристы, и горожане, много беспечной молодежи, готовой гулять всю июльскую ночь напролет.
        После работы я медленно иду по Гороховой улице, задерживаюсь на Набережной Фонтанки, облокачиваюсь на кованую решетку, мой взгляд притягивают оживленные лица гостей Северной столицы, они сидят на палубах проплывающих мимо речных трамваев и дружно поворачивают голову то вправо, то влево по ходу комментариев гида. Вот молодой человек машет мне рукой, я улыбаюсь в ответ. Горделиво смотрю на свое отражение в устоявшейся воде. На миг себя не узнаю, мне чудится другая девушка, она чем-то похожа на меня; пожалуй, те же черты лица, но светленькая и совсем юная, причесана и одета старомодно, я даже вижу ситцевое платьице в цветочек со строгим, застегнутым у шеи кружевным воротничком, и рукава фонариком.
        Накатывает речная волна от катера, вода волнуется, рябит и изображение пропадает. Я торопливо озираюсь по сторонам, но рядом никого нет.


        Глава 2
        Год 1941

        Война застала Настю Головушкину в Павловске. Всю предвоенную зиму она тяжело болела пневмонией. Пришлось на время оставить институт и вернуться в Свирицу, где Настя пролежала до весны - счастье, что вообще выжила. А как все хорошо начиналось: семья проводила ее в Ленинград, она приехала к тете и сразу же отправилась в Электротехнический институт подавать заявление. Конкурс был порядочный - шесть человек на место. Абитуриенты, ребята и девушки, казались Насте такими умными, знающими, уверенными в себе. Она заробела и приуныла: куда ей сельской простушке до городских - они и держатся и разговаривают по-другому. Зря она сунулась в этот институт, шла бы куда-нибудь на филфак, тем более что литературу любила, зачитывалась классиками и поэзией, только считала, что вся лирика и романтика - для души, а образование надо получать по точным наукам, благо по математике и физике всегда училась на одни пятерки.
        Страхи ее оказались напрасными: вступительные экзамены сдала на отлично. Ура! Ей семнадцать лет, и она студентка! Настя была полна радужных надежд. Ленинград, город-сказка, чудо архитектуры и искусства - сколько заманчивого, интересного и неожиданного таил в себе этот город.
        Настя обосновалась в студенческом общежитии, и жизнь закрутилась захватывающей сменой событий, только очень скоро оказалось, что денег катастрофически не хватает. Стипендия была мизерной, а дома, в Свирице, остались родители с четырьмя младшими сестрами на руках.
        Настя решила подрабатывать. Вместе с соседками по комнате она устроилась в овощехранилище на сортировку овощей. Работали по вечерам. Обмывали овощи, идущие по конвейеру. Стояла поздняя осень, вода для обмывки была ледяная - вот и простудилась. Поначалу радовалась: зарабатывала по три рубля в смену; жизнь как будто налаживалась, но вскоре Настя стала кашлять, температурить, пока окончательно не слегла. Приехал папа и увез заболевшую дочь домой. Так она в постели и пролежала, вплоть до самых оттепелей, пока лед на Свири не тронулся - мало родителям было забот!
        В институт Настя могла вернуться только в следующем учебном году, а пока райком комсомола направил ее в Павловск, в спортивную школу. Девушек и юношей готовили к торжественному параду, приуроченному ко Дню физкультурника. Опять потянулись золотые деньки. Школа размещалась во флигеле Павловского дворца, а все тренировки и занятия проходили в парке, на воздухе. Питание было хорошее - Настя поздоровела и окрепла.



22 июня, в тот день, когда началась война, Настя с подругами загорали в глубине парка, на зеленой лужайке. Солнце припекало кожу, и Настя передвинулась в ажурную тень березы.
        - Девчата, хватит жариться. Лена, сгоришь ведь, иди сюда! - позвала Настя.
        - Ой, кажется, Валька Ганин идет. Прикройтесь все скорей, - сказала Лена. - Никуда от него не спрячешься. Насть, чего ты его не отошьешь? Ходит и ходит за тобой, как бесплатное приложение. Может, он тебе все-таки нравится?
        - Не знаю, девочки, - вздохнула Настя, - то нравится, то не нравится, сама не пойму.
        Зашуршали шаги по траве, и Валя присел рядом с Настей на корточки.
        - Загораете? - сказал он. Изо рта у него торчала травинка; он щурился, и от уголков его глаз разбегались тонкие лучики. - Насть, а, Насть, пойдем прогуляемся.
        - Иди, иди, - поддержала Лена, - а то мы еще не дозагорали. Вечно ты, Валя, не вовремя.
        Настя накинула легкий сарафанчик, который, проявив недюжинную изобретательность, сшила себе сама из разноцветных лоскутков ткани, расправила оборки на подоле и с важностью приняла протянутую руку своего кавалера. Ухаживания Валентина ей скорее льстили, чем привлекали. Ей нравилось наблюдать, как этот взрослый, по ее понятиям, отслуживший в армии парень робел и терялся в ее присутствии. Настя сама не отличалась смелостью в отношениях с противоположным полом и, скорее всего, в случае чрезмерной Валиной настойчивости, общение их закончилось бы, едва начавшись. Валентин относился к ней с почтительностью, несвойственной большинству сельских парней, которые подкатывались к Насте с залихватскими шуточками, с ее точки зрения грубоватыми, но вполне безобидными. Начитавшись книг, она воображала себя тургеневской барышней и ждала соответствующего к себе отношения. Валя вполне вписывался в созданный в ее представлении образ интересного молодого человека. Он умел быть обходительным, говорил Насте комплименты, называл Беляночкой за белокурые легкие волосы и молочную кожу, которую не брал никакой загар. Он и
внешне был недурен собой: высокий, атлетического телосложения - занятия спортом и служба во флоте не прошли даром, - волосы почти такие же светлые, как у Насти, зато глаза у них были абсолютно одинаковые - голубые и ясные. Не удивительно, что они были чем-то похожи друг на друга - оба выросли в Приладожье, Настя - в устье Свири, Валя - в Новой Ладоге. Ребятишки в этих краях в большинстве своем белобрысые и голубоглазые, точно родные братья и сестры.
        Словом, Валентин, казалось, подходил Насте по всем статьям, только сердце ее молчало. Она тихо, не волнуясь, шла с ним рядом по тенистой аллее. Валя рассказывал о чем-то, а она слушала с отвлеченной безмятежностью, пока он не огорошил ее неожиданной фразой:
        - Настенька, а можно тебя поцеловать?
        Настя отшатнулась. В свои восемнадцать лет она еще не целовалась ни с одним парнем; в этом была виновата ее застенчивость, потом болезнь, отнявшая у нее почти год юности. Отец Насти, Иван Федорович, держал дочерей в строгости. Главным принципом воспитания детей он определил труд, к чему приучал их с малолетства. Несбывшееся желание иметь сына вылилось у него в стремление воспитывать девочек как мальчиков, поблажек их женской природе никаких не делалось. Иван Федорович служил смотрителем навигационной обстановки Ладожского озера. Он часто брал Настю на катер, обходя обширное водное пространство, заезжая на маяки - Осиновецкий, Стороженский, Бугровский, Кареджи, Свирской и Сухо, не оставляя без внимания створные огни и знаки, все банки и мели, каменные и песчаные косы, которые имели ограждения из освещаемых буев и вех. Настя научилась лихо управлять катером, ходить на веслах и под парусом.
        В делах, в хозяйстве, на природе Настя была решительной и умелой. Летом, по утрам, ни свет ни заря сестры выгребали на устье Свири и ставили перемет, потом засыпали прямо в лодке, в камышах, под плеск речной волны и пение птиц в лесу. Ловились лещи, густера, плотва; на блесну - красноперые окуни и щуки. Через два часа юные рыбачки просыпались как по команде, выбирали перемет и направляли лодку к берегу, где их уже поджидала мама. После завтрака надо было разделывать рыбу. Мама, не в пример властному мужу, старалась привить дочерям навыки, необходимые, по ее убеждению, любой женщине. Она учила их вязать, вышивать гладью, тамбуром, крестом, кроить и шить платье. Поэтому Настя неизменно выглядела нарядной, когда по вечерам девушки и парни гуляли вдоль канала по бечевнику, пели песни, озорно перекликались с одного берега на другой, успевая при этом грызть семечки.
        Настя с детства была своеобразным ребенком. Лгать она совсем не умела, оттого что по натуре была правдива и еще, возможно, оттого, что, несмотря на кажущиеся мягкость и податливость, была очень горда. Она считала для себя невозможным изворачиваться перед другим человеком и ложь рассматривала как недостойное средство приспособления к людям; может быть, именно в этом сказывался ее юношеский максимализм.
        Насте, как и любой девушке, нравилось ухаживание парней, но только на расстоянии. Казалось, внутри нее сидела какая-то несговорчивая и донельзя пугливая зверушка, которая всякий раз принималась в панике носиться в груди и даже в голове, стоило молодому человеку вознамериться от слов перейти к действиям.
        Красивый и желанный для других девушек Валентин не стал исключением. Увидев ее непроизвольную реакцию, он в смущении отступил и заговорил на другую тему. Насте самой было неловко до слез. Так не хотелось обижать Валю! Он был такой деликатный - сама вежливость, что ей стоило подставить щеку? Ну да, подставишь, а что потом? Завтра он захочет большего. Нет, видно, не Валя ее судьба.
        - Настя, Валя! - услышали они голос Лены.
        Она бежала к ним со всех ног, придерживая на груди расстегнутый халатик.
        - Беда, Настя, беда-а-а, - заголосила она. - Возвращаться надо. Объявили общий сбор.
        - Да что случилось, Лена? Толком объясни, успокойся!
        - Не знаю, родненькие. Говорят, война началась. Ой, Настя, страшно мне, а вдруг и вправду война? Что же теперь будет, Настя-а?

        Жизнь с того дня круто изменилась. Валя, как и другие парни, ушел в военкомат, и Настя о нем ничего не знала. Потянулись бессонные ночи. Девушкам выдали винтовки, наскоро показали, как стрелять, и поставили что-то охранять, что именно - они плохо себе представляли. Продолжалось это недолго, уже через неделю девушек отправили рыть окопы в район Лодейного Поля.
        После спортивной школы работа киркой и лопатой не казалась Насте особенно трудной, она отвлекала от тяжелых мыслей, растерянности и разъедающей душу тревоги. Слухи, доходившие с фронта, были пугающими: в конце августа немцы захватили Мгу, окончательно перерезав железные, шоссейные и грунтовые дороги под Ленинградом. На следующий день фашисты перекрыли водную коммуникацию на Неве у Ивановских порогов. Еще через неделю враг завершил окружение Ленинграда захватом Шлиссельбурга, где брали свое начало Нева и приладожские каналы. Началась блокада Ленинграда. Оставался единственный путь, по которому можно было доставлять в Ленинград продовольствие, подкрепление и боеприпасы для фронта - это южная часть Ладожского озера, так как северная и большая его часть находилась под контролем финских войск.
        Настя с Леной теперь работали в лесу - надо было заготавливать вехи для Ладожской военной флотилии и Северо-Западного речного пароходства, которые в неимоверно опасных условиях обеспечивали перевозки снабжения из Волховстроя и Новой Ладоги в основной перевалочный пункт - Осиновец, а оттуда по пригородной железной дороге грузы отправлялись в осажденный Ленинград.
        Конец лета выдался пасмурным и дождливым. Девушки рубили молодые деревья высотой не менее двенадцати метров, очищали от сучьев и волоком тащили к подводе, чтобы перевезти к просеке, где стволы складывались штабелями. Лесорубы из них были никудышные, тяжелые топоры слушались плохо. Срубленные деревья падали на землю как попало - попробуй их разверни, да оттащи. Лошадь тоже не слушалась, явно презирала таких неумех, фыркала и взбрыкивала, а с места сдвинуться не хотела.
        - Но-о, пошла, милая, - уговаривала кобылу Настя, дергая ее под уздцы из последних сил.
        Чалая косилась диким глазом и пятилась назад, храпя и вскидывая голову. Настя скользила в размытой грязи, падала, а Лена сердилась:
        - Будет тебе ее уговаривать. Много чести! Вот возьму сейчас хворостину, да наподдам как следует, - пойдет как миленькая. Ишь издевается, скотина бессловесная, время нашла, никакой сознательности!.. Насть, давай посидим чуток. Сердце зашлось, прямо мочи нет. И руки болят. Свои-то покажи. Небось, стерла до крови.
        - Да я уже привыкла. - Настя присела рядом на бревно. Она стянула рукавицы и замолчала, невесело разглядывая волдыри на ладонях.
        - Лен, ты о Вале ничего не слышала? - спросила она минуту спустя.
        - Опомнилась! Теперь ты его, может, и вовсе никогда не увидишь. Хорошо, если живым вернется да не покалеченным. Вон на Васю Одинцова родные уже похоронку получили. И на Костю Рябова. Наши мальчики из класса тоже все на фронт ушли. Я их теперь часто вспоминаю.
        - И я, - с нежностью сказала Настя. - Какие они все чистые были, жизнерадостные.
        - Дуреха ты, Настя, - упрекнула Лена. - Валя тебе чем не угодил? За мной бы такой парень ухаживал!
        - Трусливая я, Лен. Вот и Валю не поцеловала, испугалась, а ведь что он просил - всего один поцелуй! Может, вспоминал бы сейчас там, под пулями, и память об этом душу бы ему согрела. Скажи, ну что мне стоило его поцеловать! А как теперь убьют его… - Настя вдруг расплакалась, уткнув лицо в стертые ладони.
        - Не реви, слезами горю не поможешь, а горе у нас сейчас одно - общее. Что же, всем теперь плакать? Давай-ка вставай, некогда рассиживаться, а то не поспеем до темноты.
        Настя послушно поднялась; они взялись за очередное бревно и поволокли к подводе.


        Глава 3
        Год 2008

        В задуманном мною плане расследования особенно полезным оказывается тот факт, что Дима с аккуратностью истинного коллекционера ведет записи относительно каждого экспоната своей сокровищницы. Я никогда этих записей не видела, поскольку братом интересуюсь умеренно, без излишней родственной истерии, но, обладая нюхом заправской ищейки, - качеством, заметьте, весьма полезным для журналиста, - догадываюсь, что таковые записи должны существовать. Ведь Дима стремится к общению с признанными авторитетами в фалеристике и, без сомнения, старается им во всем подражать. Следовательно, рассуждаю я, у него должна быть тетрадь, в которой отмечен факт приобретения ордена.
        Итак, чуть братишка за порог, я начинаю бессовестно рыться у него в комнате, шарить в ящиках. Вот она, заветная тетрадь! Долго искать не пришлось. Впиваюсь глазами в строчки. Есть! Орден Красного знамени, получен в подарок такого-то числа, даритель - Евгений. Вместо фамилии прочерк. На этом месте я погружаюсь в раздумье: тут могут быть два варианта - либо Дима не спросил фамилии, что маловероятно, либо парень не пожелал назвать своего полного имени. Есть еще третье предположение: брат постеснялся продолжать расспросы после того как означенный Евгений вспылил. Но адрес братан записал. Молоток! Это самое главное, теперь таинственный даритель от меня не уйдет!
        Свой замысел я обсуждаю с главным редактором на следующий день.
        - А что, занятная идея, - говорит тот. - Тема не избитая, сейчас как никогда актуальная, действуй, Катерина, возможно, нароешь что-то интересное.
        Одно плохо: при разговоре присутствует Даниил; не люблю посвящать кого-либо в свои планы, тем более отставного любовника, который сидит с безразличным видом, на деле заносит все в карту памяти и норовит при случае ехидно поддеть - уже проверено временем. Но не могу же я потребовать, чтобы шеф его выставил.
        Вечером тщательно одеваюсь, искусно подкрашиваюсь, в меру, чтобы не быть похожей на искательницу приключений, но при этом ненавязчиво подчеркиваю достоинства своей недурной мордахи. Напоследок строю своему отражению язвительную гримасу и топаю из дому. Снова идет дождь, поэтому на мне свободный классический тренч, легкий, светло-бежевый, с широкими рукавами и перехваченный ремнем в талии, он стройнит и делает мой облик более хрупким и женственным; под плащом платье песочного цвета с квадратным вырезом. На шее - серебряная цепочка с кулоном-каплей из дымчатого топаза, в ушах такие же серьги.
        Идти совсем недалеко, в соседний квартал. Я нахожу нужный дом и поднимаюсь на четвертый этаж. Подъезд просторный, высокие потолки, это пятиэтажная сталинка, обожаю такие дома. Но квартира тринадцать. Чума! Как можно жить в квартире под номером тринадцать? Мне сразу не понравилась цифра, как дурной знак моему предприятию, но что делать? Как говорится, крут бережок, да рыбка хороша.
        Нажимаю кнопку звонка и жду, набравшись нахальной решимости. Будет шикарно, если сейчас откроет жена и сразу окрысится на неизвестную фифу, которая спрашивает ее мужа. Жены - они чрезмерно подозрительные, им кажется, что все без исключения особи женского пола покушаются на их сокровище. Какой бы ледащий мужичонка не был, все равно найдется на него хозяйка с ревнивыми глазищами - заполучила, мол, теперь фиг отдам! Да я и не осуждаю их. Бедные женщины, до чего демография довела, слышала, что в России мужчин на двенадцать миллионов меньше, чем женщин, ничего себе статистика! А ведь сами мужики и виноваты - спиваются, деградируют, попадают в тюрьмы, многие погибают из-за несчастных случаев, вот женщины и расхватывают, что попало.
        Щелкает несколько раз замок, и дверь отворяется, но не полностью, а ровно настолько, чтобы можно было разглядеть две трети женского лица. Что я говорила! Смотрит, как змея из-за пазухи. Но на супругу не похожа, слишком молоденькая, скорее всего любовница, и одета не по-домашнему, а так, будто пришла на свидание.
        - Извините, - воркую я. - Мне нужен Евгений. По важному делу.
        Девушка оглядывает меня крайне придирчивым взглядом, потом нехотя отворачивается и кричит в коридор:
        - Же-ень, тут какая-то мамзель тебя спрашивает!
        Я слышу звук мужского голоса из глубины квартиры, но не разбираю слов.
        - Давай, проходи, - распахивает дверь девица. - Туфли снимай, наследишь еще, я тебе тапки дам. - Понятно, еще не жена, но собирается ею стать, хозяйственность проявляет.
        Послушно надеваю войлочные тапочки и шаркаю по блестящему паркету вглубь квартиры, стараясь не вдыхать домашние запахи. Это у меня пунктик, если хотите, с трудом выношу запахи чужих квартир. Давно заметила, что любое жилище имеет свою характерную атмосферу, как бы не старались блюсти чистоту хозяева, какой бы ремонт не отгрохали, а дух конкретного семейства всегда живет в его обители. Впрочем, осторожно потянув носом, прихожу к выводу, что дышать можно, да и квартира огромная, воздуха много.
        Евгений сидит в просторной комнате, служащей ему кабинетом, на что указывает компьютерный стол и офисное кресло. Хозяин вместе с сиденьем поворачивается мне навстречу.
        Ну что вам сказать, парень как парень, старше меня от силы года на два, крепкий, со здоровым цветом лица, славянской внешности, взгляд замкнутый и чуть исподлобья, вот и все мои первые впечатления. При виде меня вскидывает брови, но суть сей мимики я не улавливаю.
        - Присаживайтесь, - указывает на диван. Решил показать себя джентльменом. И на том спасибо: люди разные попадаются, могли у меня перед носом попросту захлопнуть дверь, а тут впустили в дом незнакомого человека, да еще предлагают сесть.
        - Извините за беспокойство, - сладчайшим голоском начинаю я. - Вчера к вам приходил мой брат, Дмитрий, если помните. - Евгений хмурится, чего и следовало ожидать. - Видите ли, он ужасный растеряха и где-то посеял дорогой для него значок. Мы у себя в доме все перерыли и вне дома проверили, где смогли. Вещица небольшая, могла куда-то закатиться, поэтому я подумала, что стоит и у вас поискать - очень уж парнишка убивается. Вы ведь знаете коллекционеров, то, что для нас пустяковина, просто глупость какая-то, для него - ценность, чуть ли не смысл жизни. Уж простите великодушно и не подумайте ничего плохого.
        - А почему он сам не пришел? - следует сухой вопрос.
        - Стесняется, молодой еще, - продолжаю я беззастенчиво врать. - Боится, что вы неправильно его поймете.
        - Вы так любите брата? - испытующе сверлит меня глазами, все еще ждет подвоха.
        Да-а, дело тут непростое, я бы сказала - нечистое, чего-то он опасается, чувствую всеми фибрами.
        - Конечно, вам кажется это неестественным?
        Он смотрит на застывшую в ожидании девчонку, та пялится на него, соображают голуби, у меня при этом вид невинной птахи, взгляд честный, как у пионера тридцатых годов.
        - Хорошо, - решается Евгений. - Посмотрим в гостиной и в коридоре, больше ваш брат никуда не заходил.
        Он встает и демонстрирует изрядный рост и плотное телосложение, этакий тип крепкого русского мужика, сейчас еще молод, но видно, каким станет со временем. Хотя, если честно, меня в последнее время от всех парней тошнит: Данька чересчур достал, уродом оказался, каких мало, теперь проецирую негатив на всех подряд, сама понимаю, что и парни случаются разные, а все равно от любого с души воротит.
        Мы проходим в гостиную и начинаем в шесть глаз разглядывать узоры на ковре и закоулки между шкафами и диванами. Ковер толстый, пушистый, на всю комнату, поэтому, улучив момент, я забрасываю далеко под диван круглый значок какого-то молодежного форума, который стибрила из Диминой коллекции. Значок беззвучно укладывается у плинтуса, как заправский сообщник, и скромно ждет, пока его найдут. Я делаю вид, что мое внимание приковано исключительно к полу, но исподтишка изучаю окружающую обстановку. Пытаюсь засечь хоть какую-то подсказку по интересующему меня вопросу.
        - Надо же, действительно здесь оказался. - Евгений поднимает с пола значок.
        Тяжеленный диван он отодвинул одним движением - есть, видать, силушка молодецкая, хоть и сиднем сидит за компьютером, даже прелестница не смогла его отвлечь, то-то личико у нее кислое.
        Евгений протягивает мне значок. Отмечаю, что взгляд у него значительно потеплел. Сработало! Первый этап операции завершен успешно. Главное проявить выдержку и не спугнуть объект. Поэтому забираю свою подставу, усиленно за нее благодарю и сваливаю.
        Спускаясь по лестнице, мысленно подвожу итоги: контакт установлен, бастион недоверия смят, но по тематике ничего не обнаружено. На историю рода в оставленном мною жилище явно не заморачиваются, здесь нет памятных вещей, фотографий, ничто не указывает на проживание в настоящем или прошлом людей старшего возраста. Я рассчитывала найти какую-нибудь подсказку, но вижу со всей очевидностью, что в просторной, модно обставленной квартире живут только молодые современные люди, не обремененные семейными воспоминаниями.


        Глава 4
        Год 1941

        С 12 сентября начала действовать Дорога жизни. По узкой полосе водного пространства Ладожского озера двинулись корабли и баржи с грузами для осажденного Ленинграда, войск Ленинградского фронта и частей Балтийского флота. Авиация противника, занявшего выгодные позиции и аэродромы вблизи водной трассы, ежедневно предпринимала ожесточенные атаки на суда и корабли в озере и в портах. Шлиссельбург и Бугры были заняты немцами, оттуда в любой момент можно было ждать артиллерийского обстрела.
        Настя с Леной отработали на лесоповале и в октябре были направлены в Новую Ладогу, где находилась главная база флотилии и гидрорайон ЛВФ. Лену определили на пароход
«Пожарник», а Настю - в гидрографическую службу матросом катерной команды.
        Здесь же, в Новой Ладоге, находился штаб ЛВФ, недавно перебазированный из Осиновца.

        В Новую Ладогу прибывали офицеры, командиры-гидрографы, с Балтики перебрасывались корабли, катера, гидрографическая и навигационная техника, карты и пособия для мореплавателей.
        Настя фактически работала перевозчиком. Ей доверили катер, с которым она, хорошо усвоившая уроки отца, лихо управлялась, «гонялась» по неспокойному озеру и швартовалась к пирсу, как заправский моряк. Удобных причалов пока не было; корабли стояли на Волховском рейде, грузы подвозились к ним на малых катерах. В обязанности Насти входила доставка на корабли продовольствия и перевозка личного состава.

        В начале октября Настя сидела на катере у ветхого рыбацкого пирса в ожидании пассажиров, кутаясь в выданный ей форменный бушлат, обмотав голову теплым платком по самые брови, и смотрела на шпили и маковки белых церквей Новой Ладоги - старинного, патриархального города с рублеными русскими избами и деревянными домами. Лишь на центральной улице возвышалось несколько каменных двухэтажных домов. Над городом неслись стаи хмурых облаков, озеро беспокойно вздымалось, серые волны с шумом ударялись в борта и раскачивали маленькое суденышко. Насте было холодно сидеть на пронизывающем ветру, взгляд ее поминутно обращался к сараю за пирсом, укрыться бы там хоть ненадолго, но служба есть служба, еще увидит кто и донесет начальству, нет уж, лучше мерзнуть, перетерпеть несколько часов, а после побежать в столовую, где можно поесть и отогреться.
        На рейде встал на якорь гидрографический корабль «Сатурн». Настя развернула катер и направила его к судну.
        Пассажиром Насти оказался незнакомый лейтенант - одет с иголочки, в новой шинели, аккуратный, подтянутый, по всему видно - едет к командованию в штаб.
        - Поторопитесь, товарищ матрос, - высокомерно произнес молодой человек, становясь на носу катера во весь рост и строго поглядывая на Настю, - этакий бравый моряк, преисполненный чувства собственного достоинства.
        Насте это не понравилось. «Скажите, пожалуйста, - подумала она, - надо же, как задается!»
        В непонятном ей самой раздражении она погнала катер к берегу и на полном ходу врезалась в прибрежную отмель. Офицер, естественно, кувырнулся за борт. Встал из воды мокрый по пояс, новенькая фуражка слетела с темноволосой головы.
        - Ах ты, черт, - пробормотал лейтенант и глянул на Настю черными, огненными какими-то глазами.

«Сейчас убьет», - подумала она, испугавшись того, что наделала.
        Он вышел на сушу, растерянно себя оглядел, вылил воду из фуражки и, повертев ее в руках, надел на голову. Снова поднял глаза на Настю, кажется, наконец-то разглядел под платком свежее, испуганное девичье лицо и неожиданно обезоруживающе улыбнулся. Молодцевато взяв под козырек, он развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к штабу.
        Настя застыла, глядя ему вслед. Уж лучше бы он отругал ее последними словами! Какой бес в нее вселился? Зря ведь обидела хорошего парня.
        Весь день ее преследовало саднящее чувство вины и, что было совсем уже необъяснимо, веселый блеск удивительных черных глаз.
        Вечером того же дня Настю вызвали к начальнику гидрографического района. Капитан-лейтенант, человек сам молодой, к Насте относился по-отечески - юная неопытность ее и диковатая застенчивость вызывали неподдельное сочувствие у офицеров постарше, тогда как лейтенантики-новички, еще необстрелянные, только из училища, стеснялись и краснели в разговорах с девушками. А девушек было немало в гидроузле - чертежницы, копировальщицы, картографы работали над составлением морских карт, после того как результаты изменения фарватера передавались на камеральную обработку.
        - Ты что же это, Головушкина, мне офицеров калечишь? - с нарочитой строгостью сказал капитан. - У нас здесь командиров-гидрографов наперечет, на вес золота, можно сказать, а ты их купаешь в холодной воде. Смотри, заболеет, я с тобой по-другому разговаривать стану.
        - Я не хотела… сама не знаю, как это получилось… - пролепетала Настя и вдруг, охваченная внезапной досадой, выдохнула: - Ух, сразу и нажаловался!
        Капитан-лейтенант улыбнулся:
        - Не жаловался он, Настюша, не жаловался, сказал, что сам не удержался и в воду упал, только раз ты его перевозила, значит, твоя вина в том и есть, что парень весь мокрый пришел.
        Он поглядел на Настю, словно обдумывая что-то.
        - Ты, вроде, в институте училась? - спросил он.
        - Мало, полгода всего, заболела я, а потом уже не успела, - уныло проговорила Настя.
        - Ничего, после войны доучишься, девушка ты толковая, раз в институт смогла поступить. Отправлю-ка я тебя в отдел кадров, приведешь там в порядок личные дела офицеров, тебе это будет не трудно. Так что, матрос Головушкина, кру-у-гом и шагом марш к новому месту службы!
        - Слушаюсь, товарищ капитан-лейтенант, разрешите идти? - промямлила Настя, вышла и побрела к отделу кадров в окончательно разбросанных чувствах.
        Она свыклась с работой перевозчика; правда, надвигались холода, скоро озеро начнет подмерзать, и лед с каждым днем будет оттеснять ее катер все дальше от берега, позже образуется береговой припай и скует отдельные банки и отмели, а в ноябре обледенеет все водное пространство.
        Теперь часто штормило - такое уж оно Ладожское озеро, огромное как море - местные его так и величают, безбрежное море, опасное, неистовому ветру раздолье, подчас так разойдется, что накрывает злыми волнами маленькие суденышки, а то и целые баржи. Издревле называли озеро свирепым: штиль на Ладоге явление редкое, зато штормы бушуют чуть ли не круглый год.
        Война пока щадила Новую Ладогу, немцы в основном бомбили корабли на рейдах и в озере. Порой отголоски взрывов и орудийной канонады доносились откуда-то издалека. Часто бомбили железнодорожную станцию в Волхове, тогда в Новой Ладоге дрожала земля и дребезжали стекла. Офицеры появлялись на берегу редко и ненадолго; все они, без сна и отдыха, измотанные беспрерывными вахтами и боевыми тревогами, были на трассе. Сторожевые корабли, канонерские лодки, тральщики, военные транспорты, катера - «морские охотники», гидрографическое судно уходили в свои опасные рейды и часто возвращались в базу с пробоинами, с поломанными винтами, помятыми корпусами, выгружали раненых, спешно ремонтировались и вновь пропадали в озерной дымке.

        Настя стала осваиваться на новом месте работы, постепенно втянулась, сблизилась с девушками из отдела камеральной обработки, в особенности с Полиной, девушкой значительно старше Насти - ей было уже двадцать семь. Она нравилась Насте своей сдержанностью и образованностью. Полина имела репутацию отличного специалиста, всегда готового помочь советом. Она была шатенкой с темно-карими глазами, которые в зависимости от освещения иногда казались черными, а потому, должно быть, довольно некстати наводили Настю на мысль о вымокшем по ее вине офицере. Воспоминание об этом вроде бы случайном эпизоде почему-то беспокоило и даже раздражало ее: она сердилась на себя, на этого парня - вот привязался, черт ехидный, чисто цыган со своими глазищами, и с виду отчаянный, а ведь не мальчик уже, а старший лейтенант.
        Разбирая личные дела офицеров, в одной из папок она наткнулась на его фотографию.
«Ароян Вазген Николаевич» гласила запись в первой графе. Далее следовали сведения, согласно которым Арояну Вазгену Николаевичу было двадцать семь лет от роду, по национальности он был не цыган, а армянин, родился в незнакомом городе Ереване и, что особенно примечательно, женой и детьми обзавестись пока не успел.
        Однажды, когда Настя в очередной раз была занята углубленным изучением фактов биографии неотвязного лейтенанта и не менее скрупулезным исследованием его фотографического изображения, Полина, чье появление осталось для Насти незамеченным, заглянула ей через плечо.
        - А, Вазгена разглядываешь? Красивый парень, - она тоскливо вздохнула, причем вздох этот, как показалось Насте, направлен был не в сторону лейтенанта Арояна, а соотносился с какими-то собственными ее мыслями. - И холостой к тому же, - добавила она. - Но все равно, Настюша, ты зря на него не разогревайся. Это ветер, а не мужик. В голове у него только море, корабли, оружие и беспрестанные опасности. Я его хорошо знаю: в советско-финляндскую мы при одном гидроучастке служили, тогда нам часто приходилось встречаться. Старшие офицеры постоянно ворчали, - все были уверены, что этот малый рано или поздно свернет себе шею, а в условиях войны такая вероятность кажется почти неизбежной. Есть у него закадычный друг - Вересов, он из «морских охотников», такой же сорвиголова, один другому под стать. Причем, оба бабники, ага, - кивнула она в подтверждение своих слов, - Вазген - тот блондинок любит, вот как раз таких, как ты. Только смотри: ни-ни! И думать забудь! Надолго его ни на одну не хватает. Мозги у него так устроены - в одном направлении работают, на всяких там второстепенных предметах долго не
задерживаются.
        - С чего ты взяла, что я о нем думаю? - возразила Настя, но тут и вправду задумалась: а что ей за дело, действительно, до этого лейтенанта? Столкнулись, разошлись, мало ли таких встреч бывает в жизни. - Сейчас война, не до романов, - напомнила она Полине, а, может быть, самой себе.
        - И-и, Настюха, война не война, а молодость всегда свое возьмет. А любовь, так та и вовсе не спрашивает, в какое время ей приходить, когда захочет, тогда и сведет с ума.
        Настя внимательно посмотрела на Полину, уловив в ее голосе затаенную горечь:
        - Поля, у тебя что-то случилось, я вижу. Не хочешь мне рассказать?
        - Поздно что-то рассказывать. Теперь уже нечего. - Ее блестящие глаза подернулись влагой, губы сморщились, еще немного, и она бы расплакалась.
        Настя сообразила, что за последними словами подруги кроется какая-то тайна. Взволновавшись своей догадкой, совсем было собралась подступить к Полине с расспросами, как вдруг в коридоре послышались шаги и оживленный разговор, прерываемый звучным смехом. Так могут смеяться мужчины в расцвете лет и здоровья, когда ни война, ни иные превратности судьбы или обстоятельств не в состоянии пошатнуть несокрушимого жизнелюбия и самоуверенности молодого человека.
        Вслед за произведенным шумом явились обладатели громких голосов - старшие лейтенанты, одним из которых оказался тот самый Вазген, обсуждаемый девушками, вторым - его лучший друг Алексей Вересов. Девушки, пораженные столь неожиданным совпадением с темой их беседы, уставились на мужчин во все глаза.
        Нельзя было не признать, что оба красивы, но не какой-то особенной соразмерностью черт, способной превратить мужское лицо в слащавый эталон красавчика, а тем именно, что составляет истинную привлекательность в молодых людях: гладкой здоровой кожей, живым блеском глаз, свежим цветом щек, белизной крепких зубов и яркостью губ. И тот и другой были почти одного роста, что называется, выше среднего, оба темноволосы, хотя Вересов был все же светлее. Да и глаза у него, как у всякого русского человека, не могли бы вместить в себя того полуночного мрака, какой присутствовал во взгляде южанина, а потому казались скорее золотистыми, чем карими. Трудно сказать, что роднило этих людей, разве что безудержная удаль и всепоглощающая любовь к морю и к своей профессии, во всем остальном они казались окружающим совершенно разными: Вазген был шумлив, порывист и временами неуправляем, из-за чего навлекал на себя нарекания со стороны начальства. Он, вероятно, мог бы подвергнуться серьезному наказанию, если бы его выходки не заканчивались всякий раз как хорошо спланированные и продуманные операции, приносящие неизменный
успех. Хотя, кто знает, не рождались ли эти маневры мгновенно у него в голове и не являлись ли выражением военного таланта. Весь его облик свидетельствовал о прямодушии, решимости и избыточной силе.
        Алексей, напротив, отличался выдержкой, хитрецой, осмотрительностью, был, проще говоря, себе на уме, что ничуть не умаляло его храбрости. Движения его были плавны и изящны, равно как и манера изъясняться; все это в сочетании с золотистыми глазами наводило на мысль о каком-нибудь хищнике из отряда кошачьих - медлительном, вкрадчивом и в то же время опасном.
        Читатель, надеюсь, простит пристрастие автора к героям данного повествования и столь красочное описание двух мужчин, офицеров, каких были тысячи на войне, и были среди них, возможно, еще более достойные, отважные, умные, многие из них погибли, иные заслужили звезду героя, стояли насмерть, выказывали чудеса храбрости, осуществляли блестящие военные операции. Почти все они были молодыми людьми от двадцати пяти до тридцати со своими надеждами, мечтами, честолюбием, амбициями. Смельчаки, боевые командиры, они были цветом нации, тогда одной - советской, когда не задумывались русский ты, грузин, армянин или украинец. Всем им еще предстояло многое пережить - радости и горести, гибель товарищей, ранения, награды, и очень многим суждено было погибнуть, а выжившим испытать все тяготы войны.
        Однако не будем опережать события: теперь привлекательные девичьи лица обратили мысли молодых людей в совершенно иное русло.
        Офицеры смерили девушек в высшей степени одобрительными взглядами, как смотрят обычно мужчины, неизменно расположенные к женскому полу.
        После чего Вересов пропел:
        - А мы к вам, девицы-красавицы. Полиночка, не имею чести знать твою подругу. Представь нас, окажи любезность.
        Далее последовал ритуал с расшаркиванием и целованием ручек, отчего застенчивая Настя стала прямо сама не своя - несносный Вазген так и впился в нее своими разбойными глазами, будто в первый раз увидел женщину. Настя, однако, решила проявить твердость духа, памятуя о предупреждениях Полины и ветрености отважного лейтенанта. Хотя она менялась поминутно в лице, все же старалась держаться с возможной холодностью. Но не тут-то было!
        - А ведь мы с вами где-то встречались, - заявил этот пират таким тоном, что хоть из дому беги!
        К счастью, Полина вовремя прервала опасный разговор. Поскольку мужчины так и не сообщили о цели своего визита, - скорее всего, забыли, отвлекшись на женское общество, - Полина предложила им выпить чаю, на что они согласились с поспешной готовностью. Недолго думая, расселись за стареньким канцелярским столом. В комнате топилась буржуйка, на ней всегда наготове попыхивал чайник, сквозь неплотно прикрытую дверцу пробивались веселые язычки пламени; легкий запах дыма и березовых поленьев, сложенных горкой у печки, заполнял воздух мирным домашним уютом.
        - Вы позволите, я закурю? - Вазген достал мятую пачку папирос, продолжая разглядывать Настю со смущающей ее настойчивостью.
        - Давно тебя не видела, - обратилась Полина к Вазгену. Она держалась с ним вполне свободно на правах старой подруги. - Что с тобой сегодня? Ты прямо светишься.
        - Его представили к награде, Полиночка, - подал голос Вересов. - Он участвовал в выполнении очень важного задания и даже был назначен ответственным гидрографом.
        - Какого задания, если не секрет? Или это военная тайна?
        - Теперь уже нет, - ответил Вазген, - только пусть Алеша расскажет, не стану же я сам себя хвалить? А, Леш, давай распиши меня как можно красочнее, специально для девушек, у тебя это здорово получится.
        Такое предложение показалось друзьям невероятно смешным, и они снова от души расхохотались.
        - Нет, с вами положительно нельзя разговаривать серьезно, - рассердилась Полина, - а между тем я спрашиваю об очень серьезных вещах. К награде просто так не представляют.
        - Мы прокладывали по дну озера кабель связи, - сказал Вазген. - Хорошо, попробую рассказать, только романтики в этом мало. Вам, девушкам, подавай что-нибудь возвышенное, героическое, а тут, представьте, огромные катушки с десятками километров намотанного бронированного кабеля. Погрузили их на баржу, которую тянул буксир. Мы, гидрографы, предварительно промерили глубины, взяли пробы грунта, обозначили трассу вехами. Кабель погружали в воду, скорость прокладки 4-5 километров в час. Ну как, продолжать? - улыбнулся он. - Это была многодневная, тяжелая работа, теперь Ленинградский фронт имеет связь со Ставкой Верховного Главнокомандующего, а это самое главное.
        Он не рассказал о том, как налетели «юнкерсы» и забросали суда бомбами, как мотало кабелепрокладчик и сопровождающие суда, людей швыряло и окатывало холодной водой, были раненые, но корабли уцелели. Прицельному бомбометанию мешал огонь зенитных средств тральщиков и «морских охотников». Вазген всегда был спокоен, когда рядом находился МО Вересова, его верного друга, который сидел сейчас молча и лишь изредка вскидывал веки, роняя в сторону собеседников золотые искры из глаз.
        - А все-таки, где бы я мог вас видеть? - снова обратился к Насте Ароян.
        Она решила, что рано или поздно он все равно вспомнит, а поскольку, как нам известно, изворачиваться она не любила, то и ответила с подкупающей прямотой:
        - По моей вине вы вымокли, помните, там, на переправе.
        Он посмотрел на нее с любопытством:
        - Почему вы это сделали?
        - Не знаю, - честно призналась она, - не пойму, что на меня нашло. Вы меня чем-то сильно рассердили.
        - Вот как! Неужели я имел такую неосторожность? Хотя, по правде сказать, я часто бываю неосторожным, но наказан впервые. Я тогда сильно вымок, - добавил он с мягкой укоризной.
        Настя окончательно смутилась и покраснела.
        - Простите меня, - пробормотала она, - иногда я веду себя очень глупо.
        Смущение шло ей необыкновенно: тонкий румянец, лучистый ускользающий взгляд смятенных глаз, подкупающая наивность движений и откровенное простодушие придавали девушке особую прелесть, способную взволновать любое, еще не тронутое цинизмом, равнодушием или усталостью мужское сердце.
        Ароян, как бы желая поделиться впечатлением, переглянулся с Вересовым.
        Тот, впрочем, как и Полина, чувствовал себя почему-то лишним в данной ситуации.
        - Кстати, об одежде, - вернувшись к прежней энергичной манере общения, продолжал Ароян, - мы, признаться, затем сюда и пришли. Вересову осколком порвало бушлат. Мы понадеялись, что кто-нибудь из девушек поможет зашить прореху, у вас это ловко получается.
        - Боже мой, - с жаром воскликнула Настя, - что же вы молчите, Алексей?! Как вы сами, не ранены? Снимайте же, снимайте скорей! У вас все в порядке с рукой?
        - Как приятно, когда о тебе заботятся! - промурлыкал Вересов, сбрасывая пострадавшее обмундирование. - Нет, нет, уверяю вас, я в полном порядке.
        Настя извлекла из ящика швейные принадлежности, которые всегда держала под рукой, и села за штопку, с прилежностью склонив белокурую голову. Офицеры молча за ней наблюдали.
        - Черт меня возьми совсем! - с чувством произнес Ароян неизвестно к чему.
        Вскоре общая беседа возобновилась к большому облегчению Насти. Она быстро управилась с поврежденной курткой, молодые люди рассыпались в словах благодарности, после чего распрощались и ушли.


        Глава 5
        Итак, с сожалением отказавшись от приятного общества, доблестные лейтенанты направились туда, куда призывал их долг, а именно: в штаб флотилии, где им надлежало быть в определенное время по приказу командующего. В двухэтажном кирпичном здании, где располагался штаб, было многолюдно: поминутно прибывали офицеры, вызванные на совещание к командованию.
        В коридоре кто-то неожиданно хлопнул Вересова по плечу и голос, чем-то Алексею смутно и неприятно знакомый, воскликнул:
        - Вересов! Ты ли это?
        Алексей обернулся. Так и есть: Смуров, чтоб ему пусто было! Более нежелательной встречи Вересов не мог себе представить. Кирилл Смуров был его бывшим однокурсником, которого он не видел с момента окончания военно-морского училища, но сейчас узнал мгновенно, даже несмотря на то, что последний изменился до неузнаваемости. Прежними у него остались разве что глаза, очень светлые, неотступно сосредоточенные на собеседнике, однако то раздражающее, известное только Алексею преданно-просительное выражение, каким Смуров преследовал его в пору их юности, бесследно исчезло. Когда-то это был долговязый, худой юноша, физически слабый и неуспевающий по всем дисциплинам. В училище Смурова держали только благодаря его отцу, контр-адмиралу, служившему в народном комиссариате ВМФ. Курсанты не то чтобы не любили Смурова, его просто не замечали, он был из тех воспитанников, которые не вызывали к себе никакого интереса или симпатии, с кем не считались и чьей дружбы не искали, от кого нетерпеливо отмахивались, как отмахиваются от надоедливого и неугодного родственника, общество которого все же необходимо терпеть.
        Вересов, одержимый в те годы обостренным чувством справедливости, проникся к Смурову состраданием и взял его под свое покровительство. Возможно, в определенной степени его подвигло на этот шаг постоянное заискивание Смурова перед Алексеем - отличником, старшиной класса и несомненным лидером. Стоило Алексею уронить какой-нибудь предмет, и Смуров бросался со всех ног его поднимать. Если у Алеши не оказывалось при себе ручки или неожиданно заканчивалась тетрадь, у Смурова непременно находилась в запасе необходимая принадлежность. Как только тень досады омрачала лицо Алексея при подсчете оскудевших финансов, подскакивал Смуров и предлагал денег взаймы, которых, впрочем, никогда не брал назад. С неусыпным вниманием он караулил каждое движение Алексея, демонстрируя радостную готовность ему услужить. В итоге Алеша обратил на Смурова внимание, а приглядевшись, заметил, что того никто не замечает. Такое положение вещей показалось ему негуманным по отношению к сокурснику, и он приблизил Смурова к себе.
        В ответ на расположение Вересова Кирилл Смуров повел себя до того странно, что Алексей даже через много лет не мог найти объяснений его поступкам. Кирилл предался Алексею всецело и следовал за ним повсюду, как неусыпный ординарец, всем своим поведением и словами давая понять, что нет у Алеши на свете друга более верного, преданного и самоотверженного, чем он, Смуров. Выждав необходимое время, он принялся с бесконечным терпением и изобретательностью плести интриги против однокурсников, в общество которых теперь был допущен, и едва не перессорил Алешу со всеми его друзьями.
        Каким-то таинственным образом наставники стали узнавать обо всех юношеских забавах своих воспитанников, причем часто эти увеселительные мероприятия носили отнюдь не невинный характер. В каждом случае следовало суровое наказание, которое, однако, странным образом обходило стороной Алексея Вересова. Авторитет его на курсе заметно пошатнулся. Товарищи стали его сторониться, чему он поначалу не придал серьезного значения, но в конце концов забеспокоился. Смуров между тем с фанатичной настойчивостью нашептывал Алеше, что однокурсники его не стоят, что все они неблагодарны, неспособны на истинную дружбу и что только он, Кирилл, по-настоящему ценит и любит Алексея.
        Вересов все-таки вызвал друзей на объяснение, которое едва не закончилось стычкой. Курсанты были распалены и исполнены негодования, на Алешу посыпались обвинения, он в свою очередь возмутился и вспылил. Неизвестно, чем все могло бы закончиться, не появись в тот момент Вазген Ароян. Для Смурова Вазген, лучший и закадычный друг Вересова, был последним, еще не взятым бастионом. После разбивки по специализации на старших курсах, Вазген учился в классе гидрографов, поэтому подступиться к нему было сложно, к тому же слыл драчуном и забиякой, спуску никому не давал; воспитанники училища, испытав на себе силу его кулаков, предпочитали с ним не связываться. Смурова Вазген не переносил и, несмотря на уговоры Алексея, неизменно изгонял из своего общества.
        Разбирательство происходило в одной из курсантских спален.
        - А ну, посторонись! - скомандовал Вазген, бесцеремонно расталкивая сгрудившихся юношей и становясь рядом с Алексеем. - Те, у кого есть вопросы к Вересову, могут обратиться ко мне, - он вызывающе оглядел возмущенных парней и добавил: - Только не все сразу. Ты, Федотов, говори, какие у вас претензии.
        - Ты лучше его спроси. Кто-то стучит на нас командирам, всех наказывают, а его нет. Пусть объяснит, почему так происходит.
        - Да вы в своем уме, парни? - моментально вскипел Вазген. - Вы что, Лешку Вересова не знаете? Да я сейчас первому, кто еще такое скажет, морду набью.
        - Вересов уже не тот, что раньше, это все замечают. Верно я говорю, ребята?
        - Верно, - загудели собравшиеся, - он нам сам не доверяет, загордился и стал скрытничать. Должно быть, оттого, что у самого рыльце в пушку.
        - Да я вас!.. - рванулся Алеша, но Вазген его перехватил.
        - А ну угомонитесь все! - рявкнул он. - Если среди вас завелся предатель, то надо в этом разобраться спокойно. Только Леша тут ни при чем, говорю вам, это просто смешно обсуждать. Возьмем самый последний случай. Кто тогда был?
        - Я был, - сказал Федотов, - Вересов, Захаров, Полежаев и Костя Щербин.
        - И что? - спросил Вазген.
        - А то! Все отсидели на губе, кроме Вересова.
        - А кому рассказывали?
        - Да никому, только все стало известно во всех деталях - и про водку, и про девочек, даже их имена командир знает.
        Вазген обвел взглядом курсантов и вдруг за широкой спиной Полежаева заметил бесцветные, неподвижные глаза Смурова, в которых просвечивала какая-то затаенная мрачная радость.
        Вазгена будто кто-то толкнул изнутри. Он вклинился в толпу ребят, схватил Смурова за тельняшку и выволок на середину круга.
        - А вот этот с вами был?
        - Смуров? - озадаченно произнес Федотов и оглянулся на друзей. - А фиг его знает, может, и был. Костян, ты не помнишь, Смурова с нами не было?
        - Хоть убей, не помню. Он что есть, что его нет, как тут вспомнить? - отозвался Щербин.
        - Был Смуров! - вдруг вскрикнул Захаров. - Точно был! Я сейчас сообразил. Он же всюду за Вересовым таскается, а мы его никогда не замечаем, да он и сам незаметный, сядет вечно где-нибудь в уголке и молчит как рыба, даже не шевелится, а сам, видать, все на ус наматывает.
        - Эге, - процедил здоровенный Полежаев, обходя Смурова и с отвращением его оглядывая, - а ведь и тебя ни разу не наказывали. Что скажешь, адмиральский сынок?
        Смуров съежился под его взглядом, побледнел и затрясся. Круг курсантов, центром которого он был, начал сужаться.
        - Братцы, - радостно воскликнул Федотов, - это что же получается?! Значит, мы зря на Леху наговаривали. Выходит, этот слизняк во всем виноват. Тащите сюда одеяло, устроим ему темную.
        - Стойте, - закричал Алексей, - не трогайте его, дайте я сам с ним поговорю!
        Это правда, Смуров? - спросил он дрожащего парня. - Отвечай, если ты не трус, хотя бы передо мной не позорься.
        Смуров неожиданно и как-то разом перестал дрожать и уставил в Алексея преданные, собачьи глаза.
        - Я не трус, - проговорил он чуть слышно, - ты не думай, я не трус. Это они все шкурники. Ты их не знаешь, совсем не знаешь, - речь его становилась все громче и сбивчивее. - Они тебя не любят, никто из них, все только притворяются, я сам слышал, как они плохо о тебе отзывались, они тебя ругали, смеялись над тобой…
        - Ты что болтаешь, сучонок? - ласково спросил Полежаев, надвигаясь на Смурова.
        - Ты на кого напраслину возводишь? Мало того, что ты стукач и подлец, ты еще и клеветник. Отойди, Алеша, дай нам с ним поговорить по-флотски.
        - Я вас не боюсь, - взвизгнул Смуров, - плевать мне на вас, все вы подонки, я вас ненавижу, ненавижу, гады, сволочи!..
        - Заткнись! - исступленно закричал Вересов и занес кулак, метя Смурову в лицо, но вдруг замер, пораженный: Смуров тянулся навстречу его удару, принимал с готовностью, с убежденным самоотречением, и именно это по-настоящему испугало Алексея.
        - Да брось ты его, - серьезно сказал Вазген, - не видишь, он не в себе.
        Оставьте его, ребята, пусть живет, как знает, но только один. Говорил я тебе, Леш, не приваживай этого убогого. Пусть папаша его воспитывает, если еще не поздно.
        Курсанты стали нехотя расходиться, презрительно сплевывая Смурову под ноги, но тот ничего не замечал, глядя со звериной тоской вслед Алексею. С тех пор он жил словно в изоляции, учиться стал из рук вон плохо, с горем пополам окончил училище, лишь благодаря влиянию отца, и о том, как в дальнейшем сложилась его судьба, Алексею было неизвестно.
        Вересов после случая со Смуровым стал осмотрительнее в своих симпатиях и антипатиях, с людьми с тех пор близко сходиться опасался, и потому Вазген остался его единственной сильной и искренней дружеской привязанностью. Дружба с годами становилась все крепче и самоотверженнее, им посчастливилось в дальнейшем служить вместе и не расставаться, часто выручать друг друга в минуты опасности, так что один уже не мыслил своей жизни без другого.
        Да, теперь перед Алексеем стоял совсем другой Кирилл Смуров. Учился плохо, а вот, поди ж ты, уже капитан-лейтенант. Вид у него был холеный, что особенно бросалось в глаза в обществе посеревших и уставших офицеров, которые, в большинстве своем, только что сошли с кораблей, вернувшись с трассы из-под налетов вражеской авиации и артиллерийских обстрелов. Внешность Смурова, прежде заурядную, сейчас можно было бы назвать вполне благообразной, если бы не портящее лицо надменное выражение, презрительно опущенный уголок рта и жестко-насмешливый прищур светлых глаз.
        - Смуров? - без улыбки приветствовал его Алексей. - Какими судьбами? Не ожидал тебя здесь увидеть.
        - А я ожидал, и даже знал наверняка, что тебя здесь встречу. Мне было известно, что вы с Арояном служите на Ладоге. - Смуров посмотрел в спину Вазгену, который, не заметив его, прошел вперед и вступил в разговор с офицерами. - Я все о вас знаю. Вы служил в Черноморском флоте, воевали в советско-финляндскую, были в Кронштадте, а теперь угодили на озеро. Поправь меня, если я ошибаюсь.
        - Да нет, все правильно. Только откуда такая осведомленность? - Алексей разглядывал Смурова, стараясь понять, отчего его внезапно охватило чувство беспокойства.
        Сейчас, по прошествии лет, можно было бы отнестись снисходительно к раздорам безрассудной юности и не поминать старое, как это случается при встрече уже взрослых бывших одноклассников, но что-то Алексея настораживало в Смурове, - что именно, он сам не отдавал себе отчета.
        - Я служу в Особом отделе, - пояснил Смуров, - прикомандирован к флотилии для прохождения дальнейшей службы.
        - А-а, вот оно что, - протянул Вересов. Что ж, подумал он, этого следовало ожидать. Не напрасно присутствие Смурова вызвало у него смутные подозрения. - Так ты, стало быть, особист?
        - Он самый, - подтвердил Смуров. - Не всем же воевать? Кому-то надо следить за чистотой кадров. Кругом полно предателей и отщепенцев. В условиях войны они особенно опасны, сам понимаешь.
        Он изобразил подобие улыбки, которая на его лице, не предназначенном, по общему впечатлению, для выражения добрых чувств, выглядела довольно скверно. Вересов почувствовал отвращение.
        - Жаль, Смуров, очень жаль, - сказал он. - Я надеялся, что жизнь тебя чему-то научит. А ты все такой же…
        Он с трудом удержался от бранного слова. Смуров скривился в мгновенной непонятной гримасе.
        - Не забывайтесь, товарищ старший лейтенант, - произнес он задушевным тоном, - вы разговариваете со старшим по званию.
        Вересов медленно вытянулся, картинно, высоко подняв локоть, взял под козырек и повернулся к нему спиной.
        Двери кабинета командующего распахнулись, приглашая войти собравшихся.
        Командующий ЛВФ, капитан 1-го ранга Чероков, выглядел не менее уставшим и осунувшимся, должно быть оттого, что в кабинете своем не засиживался, неизменно находился в гуще событий - на кораблях, на трассе или в Осиновце, куда поступали грузы, и который нещадно бомбили немцы.
        - Товарищи офицеры, обстановка резко обострилась, - обратился он к присутствующим. - Гитлеровцы начали крупное наступление на Тихвин и Волхов, их цель - соединиться с финскими войсками и замкнуть Ленинград вторым кольцом блокады. Допустить этого нельзя. Все вы понимаете, что означает для нас потеря Волхова - последней железнодорожной станции, которая связывает Ленинград с Большой землей. Мы получили приказ срочно перебросить с западного берега озера на восточный 44-ю и 191-ю стрелковые дивизии, а также 6-ю отдельную бригаду морской пехоты. В общей сложности необходимо доставить около 20 тысяч бойцов, более сотни танков, столько же орудий, автомашины, тракторы и более тысячи лошадей. Должны быть задействованы все корабли флотилии. Переброска войск будет осуществляться из Осиновца в Новую Ладогу. Операция сложная, но я не сомневаюсь, что вы с ней справитесь. Перевозками я буду руководить лично из Осиновца.
        Подойдя к карте, командующий продолжал объяснять ситуацию, уточнять детали. Офицеры слушали молча и внимательно. Для них это было всего лишь очередное задание, не более сложное и не более опасное, чем предыдущие.


        Глава 6
        Год 2008

        Днем иду по Троицкому мосту на Петроградскую сторону. Люблю ходить пешком в хорошую погоду, которая почему-то случается все реже. Должно быть, глобальное потепление тому виной; пишут, что даже в Африке зарядили дожди в сухой сезон, климат везде меняется, обидно, что не в сторону погожих дней. Сегодня, правда, переменная облачность, солнце прорывается сквозь облака, и сразу щедро льется золотым потоком на воду, Нева благодарно вспыхивает, горит, искрится. В вихре сверкающей водяной пыли по кругу носятся катера, устроили гонки как раз перед Петропавловской крепостью.
        Иду и думаю, что вчера сваляла дурака: ну познакомилась с Евгением, а дальше что? Надо было составить более действенный план, чтобы продолжить знакомство. Теперь придется подстраивать еще одну встречу, что хлопотно и ненадежно: вдруг опять будет с подружкой, эта кобра с самого начала спутала все мои карты. До чего порой женщины портят чужую игру своими стандартными узкими представлениями. Презираю девиц, у которых смысл жизни сводится только к любви и сексу. Любовь, конечно, занимает в жизни важное место, но сколько в мире удивительного, завораживающего и тайного, до чего не терпится докопаться, постичь самую суть. Семья, муж, дети необходимы, но я никогда не погрязну в тягучем, как сладкая вата, розовом мирке семейного благополучия, мне нужен полет, свобода, фантазия! Да, я такая, и парня себе найду с соответствующими интересами, близкого мне по духу и темпераменту…
        Ну вот, опять о мужчинах! Никуда от них не деться!
        Рядом притормаживает синий понтиак. За рулем сидит… кто бы вы думали? Угадали, именно тот, кто мне и нужен. Должно же человеку иногда везти. Я чуть не подпрыгиваю! Хотя, признаюсь, мне довольно часто везет на совпадения. Стоит ненароком сосредоточиться на каком-то образе, и прототип тут как тут, уже не впервые замечаю. Скорее всего, так проявляется моя интуиция.
        - Здравствуйте, Катя, - говорит. Гляди-ка, имя запомнил! - Гуляете? Я бы сам прогулялся, но, жаль, некогда. А может быть, вас подвезти?
        Без излишнего жеманства открываю дверцу и сажусь рядом с ним:
        - Привет, я не прочь прокатиться. Вообще-то я не гуляю, у меня есть дело на улице Мичурина, просто решила пройтись под солнышком.
        - Работаете? Кем, если не секрет?
        Усиленно соображаю, как бы правдоподобное соврать, чтобы не засыпаться.
        - Эээ… я корректор в одном небольшом издательстве! - Вот как удачно вывернулась!
        - Не густо, - качает он головой. - Но вы сказали это с таким воодушевлением… видимо, вам нравится ваша работа.
        - А как же! Бывает, принесут такую шнягу… гм…вы не поверите, как люди безграмотно стали писать… а ты превращаешь каждую строчку в произведение искусства…
        Он внимательно поглядывает на меня, пока я со счастливым лицом описываю прелести корректорской профессии. Пожалуй, пора заткнуться, а то получается явный перебор.
        - А вы чем занимаетесь? - спрашиваю.
        - У меня прозаическая профессия, вы заскучаете.
        - А все-таки? Хочется знать, чем занимаются молодые интересные мужчины в славном городе Питере.
        Во как! Еще и комплименты ему говори! Хотя, если быть до конца честной, есть в нем какое-то обаяние, то самое, что я особенно ценю в мужчинах - вроде и не слишком красив, но все у него выходит симпатично, так, что хочется слушать и смотреть.
        - В позапрошлом году я создал небольшую фирму по телефонизации, мы подводим телефонные кабели к домам и учреждениям. Строим телефонную канализацию, если нужно, и протягиваем по трубам кабель - медный или оптико-волоконный…
        - Колоссально! Вы приносите обществу настоящую пользу, не то что я.
        - Почему же, вы тоже вносите посильный вклад в культуру.
        - Что вы называете культурой? Сейчас такая муть взвихрилась, трудно разобраться, во что я вклад вношу. Разберутся лишь наши потомки в следующем веке, когда опадет вся шелуха и останется истинное культурное наследие.
        - Ого! Да вам бы самой книги писать! Не пробовали?
        - Нет, - отвечаю с излишней поспешностью. Дурища, не худо бы язык попридержать, того и гляди начну сыпать журналистскими штампами. Однако разговорить по теме нового знакомца как-то надо. Поэтому продолжаю: - Писателя из меня не выйдет, но читать люблю до одурения. А еще я завзятый киноман, увлекаюсь историей кино, коллекционирую фильмы с любимыми актерами. А вы чем увлекаетесь?
        Оказывается, Евгений - страстный поклонник утиной охоты. Всего-то и надо было задать один простенький вопрос. Собеседника моего понесло - мама родная! Знаете, сколько видов уток обитает на просторах нашей необъятной родины? Крякв, нырков, свиязей, чирков, гоголей и турпанов? А сколько водится на озерах, болотах, прудах, по берегам больших и малых рек Ленинградской области?
        Я немею в буквальном смысле слова, поскольку совершенно не в теме и могу только согласно мычать, кивать и расточать льстивые улыбки этому живодеру.
        - Занятие для настоящего мужчины, - выдавливаю я, хотя начинаю потихоньку Евгения ненавидеть, как ненавижу всех охотников, категорически не принимаю никаких доводов в пользу убийства птиц и животных в дикой природе. И ни один чертов умник, именующий себя ученым, не убедит меня в том, что отстрел волков или медведей необходим для контроля их численности. «Романтиков», расписывающих прелесть убийства на лоне природы, азарт и радость оттого, что загублено очередное совершенное создание, я не приму в друзья никогда, такие люди для меня не существуют, они достойны лишь презрения и противодействия!
        - Хочу купить собаку - лайку или курцхаара, - заявляет изувер и ждет одобрительной реакции. - Охота с собакой еще более увлекательна. Тебе какая порода больше нравится?
        Ах, он уже со мной на «ты»! Мне надо чувствовать себя польщенной?
        Растягиваю губы в улыбке:
        - Обожаю лаек, особенно хаски, у них бесподобные голубые глаза!
        - Что ты, Катенька! Сибирский хаски - это ездовая собака, а лайка - охотничья.
        М-да, эрудицией блеснуть не удалось. По-видимому, во многих вопросах я полный профан, что непростительно для журналистки. Надо срочно заняться самообразованием. Надеюсь, ему не взбредет в голову просвещать меня насчет охотничьих ружей, столько информации мой черепок не вместит.
        - Катя, поедем на Невский, пообедаем на открытом воздухе, грех не воспользоваться такой погодой. Я знаю отличное местечко, - неожиданно предлагает он.
        - Тебе же было некогда, - подкалываю я.
        - Верно, но мучиться от голода глупо, время обеденное, а потом я отвезу тебя, куда прикажешь.
        По правде сказать, в желудке у меня давно скребет, поэтому ломаться совсем неохота. От гневных мыслей настроение портится, я соглашаюсь без энтузиазма, думаю только о том, чтобы разговеться какой-нибудь вкуснятиной за счет кавалера. Я Евгению не навязывалась, сам пригласил, пускай теперь раскошелится.
        Располагаемся в летнем кафе ресторана «Абрикосов». Говорят, здесь любят проводить время байкеры. Сейчас у тротуара припаркованы два сверкающих мотоцикла, их колоритные обладатели - сплошь в черной коже и заклепках - расслабляются за крайним столиком в компании нескольких девушек.
        Приятно сидеть вот так, лицом к Невскому, и смотреть на праздную публику. Мало кто вышагивает с видом занятого человека. В основном, по проспекту в обе стороны движется толпа гуляющих. Люблю наблюдать за иностранцами, все мне кажется, что они не такие как мы, более раскованные внутренне что ли, с большим чувством собственного достоинства, не нарочитого, а врожденного, словно это свойство присуще им от природы. Из нас же во все стороны торчат невидимые иголки, мы постоянно готовы к обороне в общении с соотечественниками.
        Вот и Женя поначалу ощетинился, и правильно сделал. Когда поймет, что рано втянул иголки, будет уже поздно, ибо каждый охотник рискует сам стать добычей. Я смотрю на Евгения с улыбкой птеродактиля, что несчастный ошибочно принимает за известные авансы, мгновенно приосанивается, расправляет плечи, тон его становится более интимным, взгляд - откровенным. Короче, уже на крючке, чем я не премину воспользоваться.
        - А вдруг нас увидит здесь твоя девушка, - кокетливо говорю я. - Я не хочу быть причиной раздора. У тебя ведь есть девушка?
        - Такой девушки, которая имела бы на меня права, - нет. - Ответ короткий и ясный. Надо же, совершенно не рисуется, другой бы непременно напустил туману, начал бы интересничать, намекать на свои победы, хотя… что там побеждать, крепостей в наше время не осталось.
        Официант тем временем приносит мясную солянку, потом фаршированную грудинку, салат из свежих овощей, шляпки боровиков с луковой подливкой, блины с красной икрой и еще всякую всячину под бутылочку красного вина. Аромат у терпкого змия умопомрачительный. Он вползает во все уголки податливого организма и жжет веселящими язычками пламени. Сразу становится легко, радужно, и осознаешь, что людей надо любить, черт возьми, а не разглядывать критическим оком. Начинаю уплетать еду с мыслью, что Женя, в сущности, вполне симпатичный малый, и мое деловое общение с ним может оказаться приятным разнообразием.


        Глава 7
        Год 1941

        Покинув кабинет командующего, Вазген и Алексей решили как следует подкрепиться перед многодневным походом и направились в столовую. Как оказалось, многим пришла в голову точно такая же идея. Запах горячего флотского борща разбередил пустые желудки мореходов, которые неделями сидели на сухом и скудном пайке. Надо заметить, что, несмотря на зверский молодой аппетит, друзья приступили к еде с достаточной сдержанностью, ибо Алексей был аристократом по духу, Вазген - по рождению, кроме того сказывалось воспитание, полученное ими в военно-морском училище, где сильны были традиции Российского флота и где хорошим манерам уделялось пристальное внимание.
        - Знаешь, кого я здесь недавно встретил, - сказал Алексей, - ты не поверишь - Смурова!
        Вазген от такого известия даже перестал есть.
        - Смурова? Не может быть! Я ожидал встретить его где угодно, только не в районе боевых действий. Следовало предположить, что папаша пристроит его в какое-нибудь теплое местечко.
        - Так и есть: он особист.
        - Черт побери! Значит, он все-таки взялся за старое.
        - Судя по всему, никогда и не переставал. Нашел свое призвание. И сюда, как я понял, приехал что-то вынюхивать.
        - Алеша, ты испортил мне аппетит, честное слово! Хорошо, что мы уходим в плавание. Надеюсь, что не увижу его ни сейчас, ни по возвращении.
        - Уже не удастся. Вот он идет, причем направляется прямо к нам.
        - Здравия желаю! - раздался у них над головой голос Смурова. - Вы позволите к вам присоединиться? - Не дожидаясь приглашения, он отодвинул стул и сел напротив Вазгена.
        Тот положил ложку и воззрился на него с недобрым ожиданием.
        - Ах, простите, - насмешливо произнес Смуров, - чувствую, что вам помешал. Я всего на пару слов.
        Он достал из серебряного портсигара папиросу и затянулся, поглядывая на Алексея.
        - Хочу с тобой объясниться, Вересов. Ты в разговоре попрекнул меня обязанностями, которые я исполняю, и был не прав. А все оттого, что ты по чистоте душевной негодяев вокруг себя не замечаешь, к людям относишься с излишним доверием, хотя доверять сейчас нельзя никому.
        - Когда-то я уже это слышал, - отозвался Алексей. Он ощутил, как потянуло холодком по спине: этот человек по-прежнему пугал его, как не могли испугать бомбы и обстрелы.
        - Можно подумать, что ты живешь среди ангелов, - в той же манере продолжал Смуров. - А ведь не далее как в сентябре пропал без вести транспорт «Илга». Посланные на поиски самолеты и корабли никаких следов судна или его потопления не обнаружили. Слышал об этом?
        - Ну, слышал. Дальше что?
        - У нас есть сведения, что капитан «Илги» вместе с судном и командой добровольно сдался врагу. Ну как, не впечатляет? Сразу столько перебежчиков. И я уверен, что командой «Илги» количество предателей не ограничено. Нам еще предстоит выяснить все связи этого капитана. Так что напрасно ты меня обижаешь, Алеша, ой, напрасно…
        - У вас свои служебные обязанности, капитан-лейтенант, и вам совершенно незачем посвящать в них меня, - холодно отозвался Алексей, решив положить конец фамильярному обращению Смурова.
        - Согласен, полностью с тобой согласен. Ты уж меня извини. Встретил старого друга, как тут не поговорить? Однако, мне пора, - сказал он, бодро поднимаясь с места. - Мы еще обязательно увидимся. Честь имею! - и твердой походкой пошел к выходу.
        За все время разговора он ни разу не взглянул на Вазгена и вел себя так, словно того за столом и не было.
        Вазген стукнул кулаком по столу:
        - Ох, как меня подмывало засадить ему по физиономии! Старый друг! Вот мразь! И ведь пытается еще что-то доказать.
        - Не нравится мне все это, - в раздумье проговорил Вересов. - В любом случае, надо держаться от него подальше.



24 октября началась переброска войск на восточный берег. «Морской охотник» Вересова и гидрографическое судно «Сатурн», которым командовал Ароян, были использованы как транспорты. Такая же участь постигла и все остальные военные корабли. Солдаты в полной боевой выкладке с трудом умещались на небольших палубах. Буксиры тянули баржи, груженные танками и орудиями. Суда шли сдвоенной кильватерной колонной, на озере штормило, часто отягченным кораблям приходилось маневрировать и отстреливаться от налетов вражеской авиации, а вскоре ударили морозы и у берегов появился лед. Солдаты прыгали с высадочных мотоботов и шлюпок прямо в ледяную шугу, и сразу же отправлялись к линии фронта, где шел бой.
        Настя часто бегала на пирс и высматривала «Сатурн», ее нередко сопровождала Полина. Корабли из-за малых глубин разгружались на рейде. Озерные баржи с техникой удавалось перетаскивать через бар, намытый песком в Волховской губе, и разгружать на речных причалах.
        - Ты его видишь? - спрашивала Настя, имея в виду корабль.
        - Нет, и Вересова не вижу. Я слышала, что вчера, во время шторма, малые баржи выбросило на берег в Осиновце, но про корабли ничего не говорили. Настя, что ты о нем так беспокоишься? Еще раз предупреждаю: не увлекайся этим парнем. Будешь потом слезы лить. Он взрослый, опытный, с такой пичугой, как ты, мигом разделается, и сразу забудет. Поверь, я его знаю не первый год.
        - Ой, смотри, смотри! Это не «Сатурн»?!
        - Да нет же! Ты меня вообще-то слушаешь? Как об стенку горох!
        - А согласись, Поля, - ничто не красит мужчину так, как военная форма.
        - Да-а, вижу - дело плохо. Ты о чем-нибудь способна думать, кроме своего Арояна?

«Сатурна» не было, потому что в конце октября снова проводились гидрографические работы по прокладке кабеля связи, на этот раз морского бронированного, так как речной оказался ненадежным. Огромные восьмитонные бобины с многожильным гидроакустическим кабелем установили на барже, и сразу начались бомбежки - немцы засекли скопление людей у Вагановского спуска, - поэтому пришлось работать по ночам. Тральщик и морские охотники охраняли буксиры «Морской лев», «Буй» и гидрографическое судно «Сатурн». Водолазы ЭПРОНа пошли на глубину, а в более мелких местах по горло в ледяной воде трудились матросы и солдаты. 29 октября береговой конец кабеля был подан на восточный берег у мыса Черный.
        А катер Вересова был отправлен в район поселков Синявино, Бугры, Липки, где корабли артиллерийским огнем подавляли опорные пункты противника перед фронтом
54-й армии.
        Тем временем Настя, остальные девушки, матросы, все служащие учреждений рыли окопы и возводили оборонительные сооружения под Тихвином. Насте это было не впервой, хотя и теперь она сбила руки в кровь, но некоторые девушки, городские, непривычные к тяжелой физической работе, буквально валились с ног.
        В ноябре передовые части немецких войск вклинились в стык 54-й и 4-й армий и вышли к деревне Гостинополье, которая находилась всего в 27 километрах от Новой Ладоги.
        Главной базе флотилии угрожала серьезная опасность. Гром артиллерийской стрельбы день и ночь сотрясал Новую Ладогу. Зарево пожарищ и вспышки орудийных залпов освещали южную часть горизонта. Чтобы не потерять корабли, командование решило перебазировать флотилию на западный берег, в район бухты Морье.
        Гидроузел тоже готовился к эвакуации в Осиновец. Настя спешно укладывала документы в ящики и коробки, когда в отдел кадров заскочил Ароян.
        - Настенька, поторопитесь, корабли скоро снимутся с якоря! Давайте, я вам помогу, - он схватил тяжелую стопку папок, - говорите, куда класть.
        - Сюда, сюда, пожалуйста, - засуетилась Настя, пытаясь под излишней активностью скрыть охватившие ее радость и волнение.
        - Настенька, я приглашаю вас к себе на корабль, - продолжал он, таская стопки взад и вперед. - Мы доставим вас в целости и сохранности. Алеша пойдет за нами, так что вы будете под двойной защитой. Соглашайтесь, Настенька, соглашайтесь.
        У Насти от завораживающего присутствия этого мужчины совершенно спутались мысли. С первой встречи он жил в ее сердце. Он властно вторгся в ее мысли, завладел душой и не хотел отпускать. Она едва ли могла разобраться в своих чувствах, но ее неодолимо тянуло к жгучему лейтенанту. Она пугалась и стыдилась своих желаний, словно, мечтая о нем, позволяла себе что-то запретное.
        Настя беспомощно кружилась по комнате, не в силах сосредоточиться и вспомнить, что и куда надо класть, роняла какие-то невесомые слова, наконец столкнулась с ним лицом к лицу и замерла, упершись взглядом в блестящую пуговицу на его кителе.
        - Я… я не знаю, - пролепетала она и осмелилась поднять взгляд повыше. - А как же Полина? Мы возьмем ее с собой?
        - Возьмем, - сказал он, не спуская с нее глаз - еще немного, и она растворилась бы в их бархатной мгле, как в теплой южной ночи, забыла бы войну, трудности, страх, недоедание и холод, - с ним так легко было все забыть.
        - Тогда бежим? - спросил он, не трогаясь с места.
        - Ах, что же это мы? - встрепенулась Настя. - Скорей, скорей, надо погрузить все на корабль.
        Подоспели матросы, расторопные ребята, энергично взялись за работу и вмиг перетаскали все канцелярское имущество на судно.
        - Какая отличная у вас команда, - похвалила Настя. - Заметно, что они вас любят.
        - Надеюсь, - улыбнулся Ароян. - Я их люблю, и они меня любят. Командиру без взаимности никак нельзя, - многозначительно добавил он.
        - Вы командуете «Сатурном»? - с замиранием сердца уклонилась от намека Настя.
        - Всего два месяца. На Черном море и в советско-финляндскую я командовал кораблем, поэтому невероятно рад, что мне доверили единственное гидрографическое судно на Ладоге.
        Первый караван судов ушел еще с вечера. Все они уходили загруженными мукой и продовольствием. Буксиры, как всегда, тянули тяжелые баржи. «Сатурн» и остальные корабли отправлялись на рассвете. Это было опасно, но промедление было еще опаснее. Впереди шли тральщики, выполняя работу ледоколов, так как фарватер начал замерзать. Еще день-два и корабли оказались бы в ледовом плену. К счастью, небо затянуло низкими облаками, что могло помешать налетам вражеской авиации.
        Настя с Вазгеном стояли на палубе, держась за поручни; под килем мелодично звенели колотые льдинки, над озером с криками носились чайки, а дальше, в небе, медленно влеклась на восток облачная гряда. Мгновенный луч солнца, пробившись сквозь редкий разрыв облаков, вдруг вспыхивал на воде и в смолистых ресницах Вазгена.
        - Вы не замерзнете, Настенька? Может быть, вам лучше спуститься в кубрик? - озаботился он, с жалостью отметив про себя ее потертый матросский бушлат поверх тонкой кофточки и вязаный шерстяной платок.
        Сам он был одет в отличное зимнее обмундирование: дубленый светлый полушубок, перехваченный в талии широким ремнем, меховую шапку-ушанку и рукавицы.
        - Нет, нет, здесь так хорошо! - воскликнула она. - Я никогда еще не плавала на настоящем корабле. Это Алексей идет за нами? - спросила она, указывая на «морской охотник», следующий за ними в кильватере.
        - Он самый. Жаль, что нам редко выпадает плавать вместе. У него свои задачи, у меня свои.
        - Вы выросли в Армении, ведь там нет моря. Как вы стали моряком?
        - Необычно для армянина, не правда ли? Да вот так. Увидел однажды море и заболел им. Не смог забыть. Помните, у Пушкина:
        Как я любил твои отзывы,
        Глухие звуки, бездны глас,
        И тишину в вечерний час,
        И своенравные порывы!
        Лучше сказать нельзя.
        - Вы так хорошо образованы? - с восхищением спросила Настя.
        - Не стану кривить душой, - не до такой степени, чтобы по памяти читать стихи Пушкина. Но это стихотворение меня поразило, и я выучил его наизусть. Он словно мои собственные мысли и чувства сумел облечь в слова. Вот послушайте:
        Моей души предел желанный!
        Как часто по брегам твоим
        Бродил я тихий и туманный,
        Заветным умыслом томим!
        И я был томим заветным умыслом. Моя многочисленная родня избрала для меня стезю архитектора. Я прилично рисовал, и даже посещал художественную студию. О профессии моряка они ничего не желали слышать. Тогда я попросту сбежал. Сел в поезд, приехал в Ленинград и поступил в военно-морское училище.
        Она смотрела на него с откровенным восторгом.
        Вот ведь простая душа, думал он, совершенно безыскусна. С такой девушкой не завяжешь интрижки, это все равно, что обидеть ребенка. И до чего хороша! Какая удивительная женственность и мягкость, притом, что она сама этого не сознает. Эге, старый ловелас, да ты, кажется, влюбился. Только этого не хватало на войне, когда не знаешь, будешь ты завтра жив или нет.
        Когда головной тральщик был примерно в шестидесяти кабельтовых от западного берега, на кораблях сыграли боевую тревогу. Это полетел в эфир условный сигнал-оповещение с дозорного катера об опасности с воздуха. На палубе «Сатурна» и на других судах сразу все пришло в движение. Зенитные установки развернулись в сторону приближающихся самолетов, личный состав занял места на боевых постах. Настя, по требованию Вазгена, укрылась в кубрике, где находилась Полина и еще несколько девушек.
        Из-за облаков вынырнули пикирующие бомбардировщики. Они шли тремя девятками прямо на флотилию. Девушкам в кубрике показалось, что начался настоящий ад. С корабля ударила счетверенная установка из пулеметов «максим», одновременно захлопали зенитки с других кораблей. «Пошли бомбы!», - кричал сигнальщик при виде отделившихся от самолета черных точек. Корабли маневрировали, уклоняясь от бомбовых ударов. Среди стрельбы, невыносимого воя и визга падающих бомб различим был сильный голос командира: «Полный вперед» или «полный назад», «лево на борт» или «право на борт». Бомбы взрывались за кормой и у бортов, осколки свинцовым дождем стучали по мостикам, трубам и надстройкам. Идущему впереди сторожевому кораблю «Пурга» удалось сбить «юнкерс», когда он на выходе из пике потерял высоту и попал под огонь его зенитных пушек.
        Прицельный огонь кораблей заставлял самолеты сворачивать с боевого курса и сбрасывать бомбы мимо цели. «Морские охотники» поставили дымовые завесы. «Юнкерсы» отбомбились и ушли, не нанеся по меркам войны серьезного урона флотилии. На
«Сатурне» были ранены матрос и рулевой, в двух местах пробило рубку. На других судах имелись убитые и раненые. Прямое попадание бомбы получил буксир в непосредственной близости от Сатурна. Он загорелся, накренился и стал тонуть. Оставшиеся в живых члены команды попрыгали с бортов в холодную воду. На одной из буксируемых барж возник пожар, который вскоре удалось потушить. Несколько кораблей получили пробоины, но смогли дотянуть до берега.
        Сколько ни бились фашисты, бросившие на Ладогу 1-й воздушный флот Германии, никак не могли потопить эти неказистые озерные шаланды, переименованные в канонерские лодки после установки на них 100-миллиметровых универсальных пушек; плоскодонные речные буксиры «Ижорцы», переименованные в тральщики после оснащения их тральным оборудованием и одной-двумя 45-миллимитровыми пушками; тихоходные, предназначенные для каботажного плавания транспорты с таким же небогатым вооружением на борту; два сторожевых корабля, бронекатера, «морские охотники», еще десятка два малых кораблей разных типов - вот и вся флотилия.
        Была она для немцев, как русский ванька-встанька, хоть вывернись наизнанку, а все всплывают эти старые калоши, все что-то за собою тащат, словно трудолюбивые муравьи, да еще жалят так, что сами немцы несут потери. Неуклюжие, с низкими маневренными качествами в руках опытных командиров, выработавших совместную тактику ведения боя, они превратились в тот камень преткновения, который противнику никак не удавалось своротить.

        Девушки, сбившись в кучку и дрожа от страха, все еще сидели в кубрике, когда к ним заглянул старшина и объявил:
        - Все, девчата, отбой. Мы их прогнали. Поджарили им хвосты. А вы боялись!
        Настя кинулась на палубу разыскивать Арояна.
        - Вы не ранены? - был ее первый вопрос.
        - Я - нет, но двое моих ребят пострадало. Не уберег я их. Проклятье! Словно нож в сердце!
        Настя подошла к лежащему матросу. Товарищи находились подле раненого, но боялись его тронуть. Он часто дышал, на животе у него сквозь одежду проступало и ширилось кровавое пятно.
        Настя присела рядом.
        - Сейчас, миленький, сейчас доктор придет. Все будет хорошо. Главное, что не в грудь, а это ерунда, поправишься в два счета, - говорила она и гладила его по мягким русым волосам.
        Это был совсем молоденький парнишка, с легким пушком над верхней губой и тонкой, уже обветренной кожей. Он с детским доверием смотрел на Настю и даже пробовал улыбаться.
        - Сейчас найду твою шапку, - сказала она и бросилась искать шапку на палубе, а он, запрокинув голову, с беспокойством следил за ней глазами.
        - Вот она, вот так, милый, теперь не замерзнешь. Да где же врач?! - сердито закричала она.
        Военфельдшер оказывал помощь другому раненому.
        Матросика перевязали, перенесли в кубрик и положили на койку.
        В это время начали поднимать из воды на корабль раненых и убитых с тонущего рядом буксира. Настя никогда раньше не видела так близко смерть, столько крови, рваную изуродованную плоть. Дурнота тяжело заворочалась в груди, но Настя подавила ее злостью на саму себя: не время отдаваться собственным ощущениям, еще и на подругу прикрикнула - та стояла, зажав рот ладонью, глядя на зияющие раны расширенными глазами. Все девушки взялись помогать фельдшеру, он уже не справлялся один. Настя больше не смотрела в глаза стонущим, задыхающимся от боли молодым мужчинам, нельзя было отвлекаться, а лишь делать то, что приказывал врач.
        Потом, всю оставшуюся дорогу она просидела рядом с тем юным матросиком из экипажа Вазгена, старалась его развлечь и бодро рассказывала разные истории, а он держал ее за руку, не желая выпускать, и все смотрел на Настю, улыбался изредка, болезненно морщась, пока не потерял сознание.


        Глава 8
        Год 2008

        Евгений, по всем признакам, намерен за мной приударить. С одной стороны, мне это только на руку, с другой - придется нового поклонника хотя бы минимально поощрять, иначе мне ничего не выведать по интересующему вопросу. Он приглашает меня на концерт рок-группы - весьма неудачный выбор: продолжительное общение с Даниилом надолго охладило меня к этому направлению в музыке, поэтому идти на концерт я отказываюсь с излишней резкостью.
        Чтобы сгладить свою невежливость, предлагаю другой вариант: съездить в Петергоф, пока тучи где-то замешкались и позволяют питерцам и гостям Северной столицы самонадеянно наслаждаться теплом и солнцем. Не сомневаюсь, что скоро рассерженное войско заполонит горизонт, клубясь, громоздясь друг на друга, раздуваясь отяжелевшими боками; сейчас же в Финском заливе сверкают белизной многопалубные морские лайнеры, вода отдыхает, прогревается и впитывает в себя небесную синь.
        Евгений соглашается без возражений. Надо отметить, что в нем чувствуется какая-то неуловимая застенчивость, довольно странная в таком детине, остается предположить, что нерешительность его распространяется только на женщин. Что ж, не так уж плохо, нахалов я совершенно не перевариваю. И еще он откровенно скрытен - когда тема разговора ему не по нраву, начинает хмуриться, смотреть в землю, может просто невежливо промолчать.
        Я выбираю морское путешествие, меня хлебом не корми, дай поплавать на какой-нибудь посудине по морю-океану. Мы стоим на палубе катера «Ракета», на мне расклешенное летящее платьице с девчачьими узорами. Евгений оделся во все светлое: свободную футболку и легкие полотняные брюки. Волосы от ветра встают торчком - мои короткие темные и его льняные. Я торопливо фотографирую залив, чаек и большие корабли, скользящие с неспешным достоинством по морской глади.
        - Обожаю море, - признаюсь я, - в любом его проявлении - теплое, холодное, синее, ласковое, серое, неприветливое, полный штиль и безумный шторм … Наверное, это передается генетически, ведь у меня дедушка был моряк.
        - Правда? У меня тоже, - вяло отзывается Евгений.
        - Неужели? Значит, у нас есть что-то общее! - преувеличенно радуюсь я. - А где он служил? Расскажи о нем, я так люблю слушать морские рассказы! Мой дед воевал, а твой?
        - Воевал вроде. Я о нем ничего не знаю, - уклончиво отвечает мой спутник. - В живых его не застал, и папа ничего рассказать не успел - он рано погиб в автокатастрофе, мне еще и десяти не было… Да что ты в древность ударилась? - вдруг раздражается он. - Вспомни еще Полтавскую битву. Война шестьдесят три года как кончилась, сколько можно стенать о прошлом или каждый год помпезно праздновать победу?
        - Ничего себе! - От возмущения у меня перехватывает дыхание. - А если бы Питер сейчас был немецким? И звали бы тебя не Евгений, а, положим, Гюнтер, или Курт. Нет, тебе больше подойдет Клаус. Это в том случае, если бы ты вообще родился. Скорее всего, на завоеванных территориях фашисты провели бы зачистку. Вычистили бы неугодное население вместе с национальными памятниками и наплодили жизнерадостных Адольфиков с розовыми щечками. - Я завожусь вопреки выработанной линии поведения и зло надвигаюсь на собеседника: - Слушай ты, горе-охотник, забыл, как исчезали с лица земли целые империи?! Какие клочки территории оставались от огромных государств? Давай посмотрим исторические карты - третьего, четвертого, пятого веков. Например, какой была Римская империя, и что от нее осталось. Да если бы не наши деды, вся Европа сейчас была бы другой! А тебе, оказывается, глубоко по барабану, где и как воевал твой дед!..
        - Эй, красавица, вон как тебя понесло… Горе-охотником меня обозвала. А вчера мое хобби вызвало в тебе живейший интерес. - Евгений натянуто улыбается: никак не ожидал такого натиска. Сомневается, обижаться ему или нет.
        - Ай молодец! В огороде - бузина, а в Киеве - дядька. Уводишь в сторону? Ловкач выискался! - Чувствую, что надо остановиться, но уже разогналась сверх меры. - Что до твоих животных охотничьих инстинктов, то вы, питекантропы, опустошите наши леса, как в той же Германии. Сначала перебьете всех медведей, а потом будете толпами бегать смотреть на медвежонка Кнута, умиляться и называть его именем своих сыновей. Топтыжка Евгеньевич! Звучит?
        Парень краснеет, злится, только что зубами не скрипит, видно, я святое задела. Для каждого мужчины родное увлечение, что флаг на Эльбрусе, предмет самоуважения и хвастливого трепа с подтверждением своей крутизны снимками: пяток дохлых уток в протянутой руке, грудь колесом и нога на туше зверя, застреленного из ружья с оптическим прицелом. Некоторые состоятельные питекантропы для пущей остроты чувств отправляются в Африку стрелять за деньги жирафов, львов, или леопардов, опять-таки с помощью оптики, это все, на что смельчаков хватает, своя шкура, как-никак, дороже.
        Пока Евгений обиженно сопит и сосредоточенно исследует горизонт, ракета подходит к пристани у входа в дворцово-парковый ансамбль Петергофа.
        Мы покупаем билеты и идем по бетонному настилу вдоль морского берега, где посетители парка млеют под солнцем на морском песке и валунах, многие бродят по колено в воде на отмели. В парке по траве между деревьями скачут белки, Морской канал ведет нас прямиком к Большому каскаду, впереди переливаются летящие в высоту струи фонтанов и золоченые фигуры статуй среди водной феерии.
        Так как мы попали в парк со стороны залива, то начинаем осмотр комплекса с самого красочного его украшения - фонтана «Самсон».
        - А вот в тему нашего разговора, - замечаю я, - фонтан был возведен в Петергофе в честь 25-летия со дня Полтавской победы. В России всегда чтили свои победы и победителей.
        - Мало ли кого чтили в России? И Ленина чтили, и Сталина, некоторые до сих пор чтят, - сварливо отзывается Евгений.
        Рядом гид рассказывает группе туристов:
        - Во время Второй мировой войны Петродворец сильно пострадал. Оккупация города длилась с сентября 1941 года по январь 1944 - го, нацисты бесчинствовали на территории дворцово-паркового ансамбля, они разграбили музеи, взорвали и сожгли Большой дворец, сильно разрушили Большой каскад, каскады «Золотая гора» и
«Шахматная гора», уничтожили подземные водоводы, вырубили и заминировали парки, вывезли множество статуй, в том числе и «Самсона». Реставрационные работы начались сразу после освобождения города. Много сил было потрачено на восстановление комплекса…
        Я смотрю на Евгения с торжеством. Что я говорила о Петербурге! Собираюсь добить неприятеля с помощью неопровержимых доказательств, но непроизвольно засматриваюсь на его губы. Они как раз на уровне моих глаз, удивительно яркие для блондина, чувственно свежие, над верхней выступили мелкие капельки пота. Перевожу взгляд выше и на миг погружаюсь в чистое, льдисто-голубое и беспредельное, уходящее в глубь его глаз.
        Ловлю себя на том, что смотрю на парня с открытым ртом. Видали дуру? Вот так начнешь таращиться на что ни попадя, да всякие бредовые соблазны в буйну голову впускать, и оглянуться не успеешь, как окажешься полной лохушкой, курицей бестолковой, которую любой выжига обставит в два счета.
        Ну нет, не на таковскую напал! Мы еще посмотрим кто кого. Нужен мне этот молодец сто лет! Вообще-то нужен, но не для амуров. Может быть, удастся сделать благое дело, а заодно и совесть в парне растолкать.
        Мы поднимаемся по лестнице к Большому дворцу и, стоя на террасе у балюстрады, смотрим сверху на каскад, Морской канал и Воронихинские колоннады. Отсюда хорошо видна вся композиция из золоченых и бронзовых статуй, ваз и барельефов, фонтанов и водоемов. Когда-то Петр 1 решил создать загородную резиденцию, которая по своей роскоши не уступала бы французскому Версалю. Во Франции, увы, мне побывать не пришлось, но я уверена, что царю замысел удался.
        - Да ладно, - вдруг резко говорит Евгений, - знаю я, где дед воевал. На Ладожском озере. А больше ничего не знаю, хоть режь. Да и знать не хочу! - добавляет он с нескрываемым раздражением.
        - Как?! На Ладожском?! - Теперь мне не до притворства, и уж тем более не до амуров. - Твой дед воевал на Ладоге?! Вот это новость! Так ведь и мой воевал там же.
        Я хватаю его за руку и тащу за собой подальше от шума и скопления людей. Мы спускаемся в аллею, ведущую в восточную часть парка к фонтану «Адам». Мне удается найти свободную скамейку под сенью громадной сосны. Стало жарко, и кожа у меня влажная; в тени приятно холодит легкий бриз с залива.
        - Что ты всполошилась? - недовольно бурчит Евгений. - Мало ли кто там воевал?
        - Да как ты не понимаешь! Раз он был моряком, значит, они с дедом обязательно должны были знать друг друга. Ведь там была одна - Ладожская флотилия, и они все в ней служили.
        - И что с того? Предположим, они были знакомы, но мы этого никогда не узнаем. Обоих давно нет в живых. Ведь твой тоже умер?
        - Зато жива бабушка! - ликую я. - А она служила при штабе флотилии и отлично помнит всех офицеров. Заслушаешься, как она рассказывает о тех годах. Порой мне кажется, что тогда она была счастливее, чем в мирное время… Невероятно, правда? Они все делали в полную силу и дорожили каждой минутой своей жизни. Должно быть, в войну все чувства обостряются … Придумала! - еще больше воодушевляюсь я. - Мы с тобой поедем к бабушке и все выясним о твоем прародителе. Только она живет в другом городе. Ты сможешь отлучиться с работы на несколько дней?
        - Какая быстрая! А ты меня спросила, хочу ли я что-то выяснять? С чего тебя заклинило на старине? К чему все эти усилия, поездки, расспросы? Пойми, я не приверженец генеалогических изысканий. У меня, если помнишь, другое увлечение, более интересное, хоть оно тебе и не нравится.
        Его слова приводят меня чуть ли не в бешенство. Я вскакиваю, сжав кулаки, подыскиваю выражения, чтобы сказать ему что-нибудь убийственно едкое, оскорбительное, задеть побольнее, потому что в данный момент отчаянно его ненавижу. Меня бесит его упрямство и особенно то, что он не позволяет мне ему симпатизировать. Мало того, что он бездушный охотник, он еще и пустой, не помнящий родства молодой обыватель, раздающий ордена своего деда, как дешевые побрякушки.
        - Знаешь что, иди-ка ты куда подальше! - прорывает меня наконец. - Ты - аморфное, бескорневое растение, у тебя нет привязанностей, традиций, даже собственных убеждений. Ты просто гонимая по жизни колючка, перекати поле, куда прибьет, там и зацепишься.
        Все, бывай. И не ходи за мной. Мне такие моральные уроды даже в случайных знакомцах не нужны!
        Поворачиваюсь и шагаю обратно к причалу. Меня трясет от негодования. Еще и поездку мне испортил, упертый бугай! Сама виновата, надо выбирать что-то одно, общение с прекрасным нельзя смешивать с корыстью или решением деловых вопросов. Вот и получила, теперь фонтаны и дворцы не в радость, в душе вместо цветов чертополох. Ухожу, не оглядываясь: я так нагрубила парню, что рискую в ответ выслушать нечто подобное, хорошо, если без мата, кавалеры в наше время за словом в карман не лезут, да и не требуется, необходимый словарный запас всегда наготове, с девушками тоже не церемонятся. Ах, Версаль, Петергоф, наяды, дриады, Марли, Эрмитаж, Монплезир. Галантный дух еще витает в царских садах и покоях, как достояние ушедших веков, невидимый экспонат усадеб, ставших музеями.


        Глава 9
        Год 1941

        В осеннюю навигацию 1941 года грузы для осажденного Ленинграда следовали по сложному железнодорожно-водному маршруту: по железной дороге через Вологду, Череповец и Тихвин вагоны поступали на станцию Волхов, с пристани Гостинополье груженые баржи доставлялись буксирами по реке Волхов до Новой Ладоги, а дальше 115 километров опасной озерной трассы до Осиновца под прикрытием авиации КБФ и боевых кораблей, которые тоже не шли порожняком, а брали на борт особо ценные грузы. В Осиновце продовольствие, боеприпасы, снаряжение и другие материалы грузили в вагоны и отправляли по пригородной железной дороге в Ленинград. Конечно, для густонаселенного города, где задыхались в тисках голода миллионы человек, этого было недостаточно, но моряки, речники, летчики и простые люди - не военные и не умеющие воевать - делали все, что было в их силах. Одновременно с поставками осуществлялась эвакуация гражданского населения из Ленинграда.
        В Осиновце Настю, Полину и других девушек поселили в земляночном городке, расположенном под соснами в лесистой части берега. Там же жили военнослужащие и ленинградские девушки из военизированного батальона. Весь Осиновец - это маяк, раскрашенный широкими красными и белыми полосами, вблизи маяка - дом смотрителя и несколько хозяйственных построек. Лес подступал к самому берегу.
        Здесь оказалось многолюдно - вблизи маяка и землянок скапливались группы жителей Ленинграда, покидавших город, было много военнослужащих, автомашин, боевой техники, у обветшалых рыбацких пирсов кипела работа по возведению новых причалов. Один мощный пирс уже протянулся по мелководью до самого рейда. К берегу успели подвести железнодорожные пути с широкой и узкой колеями. В густом лесу располагались склады продовольствия и горючего, подъездные пути к ним и зенитные батареи.
        Очень скоро Настя поняла, что жизнь в Осиновце намного опаснее и тяжелее, чем в Новой Ладоге. Массированные налеты авиации со страшными бомбежками происходили здесь почти ежедневно. Особенно часто гибли девушки-ленинградки, работающие на погрузке вагонов и на причалах. Бомбоубежищем служили толстые стены маяка, особенно у его основания, но добежать до маяка успевали не все. Погибнуть в Осиновце можно было в любую минуту. Случалось, что самолеты уже улетали, а на рельсах в вагонах с невыносимым грохотом продолжали рваться боеприпасы, сея вокруг смерть.
        На озере тем временем крепчал ледостав. Корабли, пароходы и баржи шли в обход нарастающей поверхности ледового покрытия. Лед сковывал навигацию, с другой стороны он мог стать верным союзником блокадного Ленинграда.
        В середине ноября гидрографы в сопровождении матросов вышли на ледовую разведку будущей автомобильной трассы. Они шли цепочкой по неокрепшему льду на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга, а иногда ползли, обвязавшись линем, с одного берега на другой из Осиновца до Кобоны, через каждую милю пробивали лунки и измеряли толщину и прочность льда. За собой тащили санки с вехами, которые ставили на каждой проверенной точке.
        Настя с девушками улучшали свободную минутку, чтобы посмотреть, что делается на озере. Насте казалось, что среди людей она видит Вазгена, теперь на крепчающем с каждым днем ледовом покрытии было много военных, работали отряды инженерных войск фронта, по проставленным гидрографами вехам велась прокладка военно-автомобильной дороги.
        С 22 ноября по ледовой трассе двинулись нескончаемым потоком грузовики. Немцы остервенело бомбили ледовую дорогу. Случалось, грузовики проваливались под лед вместе со своим ценным грузом. Машины двигались параллельными колоннами, обходя воронки и торосы. Обычно на головной машине автоколонны рядом с шофером сидел офицер-гидрограф в качестве ледового лоцмана.
        Вазген служил теперь в Ладожском ледово-дорожном отряде, куда входили все гидрографы, гидрологи, метеорологи и огражденцы. Надо было днем и ночью наблюдать за состоянием и грузоподъемностью льда на трассе.
        Заснеженная равнина, пронзительный ветер, вереницы урчащих грузовиков, палатки врачей вдоль трассы, зенитные расчеты для прикрытия - так выглядело Ладожское озеро к концу ноября.
        Настю как раз в это время отправили в деревню Кокорево на заготовку вех. В помощники ей определили юного парнишку Вовку, который в Новой Ладоге находился под началом повара в столовой. Так Настя оказалась на постое в крестьянской избе. Хозяйке, Варваре Петровне, Настя и Владимир были представлены как «ценные кадры по вырубке леса».
        Последнюю неделю ноября и весь декабрь Настя и Вовка заготавливали вехи. В лесу снега по пояс, да и морозы стояли крепкие. Для вывоза вех на этот раз им дали не лошадь, а старенький тягач. Однажды Настя не успела отойти от падающего дерева. Лесина придавила ее лицом в снег. Ей было очень больно, она кричала, а Вовка бегал вокруг, отыскивая какой-нибудь рычаг, чтобы сдвинуть тяжелый ствол.


* * *
        Ароян, вернувшись в середине декабря с многодневного задания, не нашел Настю в Осиновце. 9 декабря немецкая группировка под Тихвином была разгромлена, 10-го фашистов отбросили от Волхова. Полина с девушками вернулись в Новую Ладогу, а Настя все еще работала в лесу.
        - Что-то ты последнее время не в духе, - заметил Вересов при встрече с другом. - Смотришь на меня, а будто не видишь. Может, объяснишь, что с тобой происходит?
        - Ты помнишь Настю, девушку из отдела кадров, она еще тебе куртку зашивала?
        - А, та блондиночка с небесными глазами? Как же, помню.
        - Так вот, я нигде не могу ее найти. Словно в воду канула. И в Новой Ладоге ее нет. Полина сказала, что ее отправили куда-то, а куда - не знает. Черт ногу сломит в этой неразберихе!
        - Вот оно что, - иронично протянул Алексей, - тебя, значит, на младенцев потянуло.
        - Леш! - укоризненно воскликнул Вазген.
        - Хорошо, хорошо, не буду. Только, не знаю как тебе, а на мой взгляд она сущее дитя. А ты кто? Поиграешь с ней и бросишь, как остальных?
        Такое поведение в отношении Насти показалось Вазгену настолько кощунственным, что он примолк, в беспокойстве глядя на друга.
        - Ну, ты скажешь тоже, - сконфуженно пробормотал он. - Я просто хочу о ней заботиться. Да, заботиться! - воскликнул он, воодушевляясь этой только что пришедшей в голову мыслью. - Какой-нибудь отъявленный повеса может воспользоваться неопытностью и отзывчивостью этой девушки.
        - Себя имеешь в виду?
        - Брось, старина. Говорю тебе, я этого не допущу. Сам не возьму и другим не дам!
        - И мне не дашь?
        - Леш, ты издеваешься надо мной?!
        - Ладно, не заводись. Я пошутил. Попробуем найти твою Настю. Расспрошу командира базы. Человек - не иголка. Ведь кто-то отправил ее куда-то. Вот и выясним - куда.
        В блиндаже, где располагался командный пункт, их встретили радушно. Старшие лейтенанты пользовались большим уважением: оба были кавалерами ордена Красной Звезды - в 41-м еще не многие удостоились этой чести - Ароян за участие в прокладке кабеля связи, а Вересов успел прославиться на всю Ладогу своими боевыми подвигами. Понадобилось всего пятнадцать минут, чтобы выяснить, где находится Настя. Им предоставили «виллис» с матросом-водителем, который отвез их в деревню Кокорево. Расспросив местных жителей, они без труда нашли избу Варвары Петровны.
        - Вот ведь глупость какая, - сокрушался Вазген. - Был здесь еще вчера - в здании школы у начальника ледовой дороги. Знал бы, что Настя в Кокорево, давно бы ее нашел.
        Офицеры прошли по хрустящему снегу через маленький, застроенный сараями двор и, отворив натужно заскрипевшую дверь, очутились в просторной избе. В лицо им пахнуло теплом деревенского жилища.
        Хозяйка, увидев неожиданных гостей, растерялась и испуганно засуетилась, не зная, куда их посадить и чем угостить:
        - Ой, родимые, да за что же мне, старой, такая честь? Проходите, проходите, не стойте в сенях-то. Ах ты, господи! Я и печь шибче истоплю, погреетесь с морозу. Продрогли, небось.
        - Ты нам, мать, лучше вот что скажи: у тебя ли живет девушка Настя? Головушкина ее фамилия, - сказал Алексей.
        - Как же, как же, у меня, у меня Настенька живет. Да она дома как раз. Хворает, сердешная, вот как давеча деревом-то ее зашибло, так с тех пор и хворает.
        - Где она? - рванулся Ароян к дверям в соседнюю комнату.
        - Подожди, Вазген, - удержал его Вересов. - Девушка лежит, может ей прибраться надо, а ты хочешь свалиться ей на голову нежданно-негаданно. Тебя как величать, матушка? - обратился он к хозяйке.
        - А Варвара Петровна я.
        - Сходи-ка, Петровна, к Насте и скажи, что ее хотят видеть два офицера: Ароян и Вересов. Запомнила?
        - Запомнила, соколик, как не запомнить. - Она засеменила в комнату Насти, повторяя на ходу: - Ароян и Вересов, Ароян и Вересов, фамильи-то больно мудреные, поди запомни.
        Друзья сели на лавку у стола. Вазген полез в карман за папиросами, но передумал и сунул пачку обратно. Алексей вертел в руках шапку.
        - Это не дело, чтобы девушка лес рубила, - сказал Вазген.
        - Согласен, только сейчас все они, бедные, и рубят, и копают, и разгружают. Война, брат. Что тут поделаешь?
        - А до войны не копали и не рубили, что ли? Нет, что-то тут неправильно. Война, как я понимаю, - дело мужское, и если мы не в состоянии на войне обойтись без женщин, значит, грош нам цена!
        - Это в тебе говорит твое армянское воспитание.
        - Очень хорошее воспитание, между прочим.
        - А я и не спорю.
        Дверь, на которую они смотрели с ожиданием, отворилась, и из нее вышла Настя. Было заметно, что движения ее скованы и причиняют боль. На ней был облегающий черный свитер, который подчеркивал упругую грудь и тонкую талию. Прямая серая юбка, слегка прикрывающая колени, позволяла видеть стройные ноги, туго обтянутые шерстяными чулками. Светлые, с живым блеском, длинные волосы, которые она обычно заплетала в мягкую косу, сейчас были распущены, наскоро прихвачены заколкой на затылке, отдельные легкие пряди выбились и растрепались, что придавало ее облику изысканную романтическую небрежность, - такой прическе в наши дни могли бы позавидовать самые заядлые модницы. Несмотря на скудость своего наряда, она выглядела настолько очаровательно, что Алексей вынужден был сделать Вазгену замечание:
        - Закрой рот. Проглотишь девушку.
        Вазген невольно потянулся к Насте, пораженный тем, как она на него смотрела - сильным глубоким взглядом; в нем зримо присутствовала какая-то настойчивая мысль. Вазген порывисто взял ее за руки.
        - Что, что, Настя? - Он чувствовал: она хочет сказать ему что-то важное, сокровенное, на что он, возможно, не имеет права, и сознание этого рождало в нем чувство вины и ответственности.
        - Я ждала вас, - сказала она, - все время думала о вас и беспокоилась. Я страшно боялась, что больше вас не увижу. - Лицо ее на миг страдальчески исказилось.
        - Нет, она неподражаема, - пробормотал Алексей.
        - Настенька, я искал вас и нигде не мог найти, я тоже думал о вас каждую минуту, - стал горячо убеждать Вазген, словно должен был перед ней оправдываться, словно между ними уже существовало нечто, известное только им двоим.
        - Посидите со мной, - попросила она. - Мне трудно стоять.
        - Мы отвезем вас в госпиталь, - вмешался Алексей. - Вы обязательно должны показаться врачу.
        - Да, Настенька, одевайтесь. Надо ехать немедленно, - поддержал Вазген.
        - Я не поеду, со мной уже все в порядке. Я хочу побыть здесь с вами. Вы ведь не уйдете так сразу? - спросила она Вазгена.
        - Конечно, не уйду! Я даже могу остаться здесь до утра. Я буду ухаживать за вами.
        - Правда? Это было бы так чудесно, - доверчиво обрадовалась она.
        - Все, я ухожу, - сказал Алексей, вставая. - Я отказываюсь наблюдать эту сцену. Оставайся. Утром я за тобой заеду.
        А что, Петровна, найдется у тебя, где переночевать моряку? - обратился он к хозяйке.
        - Отчего же не найтись, коли нужда есть. Я ему у Вовки в горнице постелю, а Вовку на печи спать положу, на печи-то ему спать даже лучше. А ты куда ж собрался? У меня вон картошка поспела, консервы есть и водочки сколько душе угодно. Я ведь на ребят паек получаю, и водки на каждого. Они-то, ангельские души, водки не пьют, так я в бутыль все сливаю, вот, смотри.
        Варвара Петровна извлекла из буфета большую бутыль с водкой и поставила на стол.
        - Ох, и речистая же ты, Петровна. Ладно, уговорила. Выпью сто грамм и пойду.
        Алексей ел, а Петровна сидела напротив, подперев щеку сухоньким кулачком, и смотрела на него неотрывно, изредка качая головой и повторяя: «Ах ты, господи!».
        - Что смотришь, матушка? - спросил Алексей. - Сама-то поешь, или выпей с нами за компанию.
        - Ты на сыночка моего похож, на младшенького - Сенечку. И лицом и статью похож, он у меня такой же пригожий - кареглазый и темноволосый.
        - А где же сынок твой?
        - Так на фронте. Под Смоленском где-то, и старшой там же. Уже два месяца весточки от них нет. Сердце мое изболелось, а гляну на тебя, и сразу легчает. Ты вот здоровый, веселый, кушаешь хорошо, любо-дорого смотреть, так, может, и сынкам моим не очень плохо. Ты ешь, ешь, не отвлекайся, не слушай меня, старую.
        Вазген тоже выпил рюмку водки, с трудом одолел одну картофелину, а больше ему кусок в горло не полез, потому что Настя сидела рядом и изучала каждое его движение с затаенной восторженностью.
        Алексей уехал, а на дворе уже стемнело. Вернулся уставший Вовка, поел и сразу завалился спать. Настя с Вазгеном тихо разговаривали в ее комнате.
        Варвара Петровна засветила лампадку перед небольшим образом в углу, долго молилась и крестилась, приложилась к образку, потом к фотографиям сыновей, наконец, бормоча что-то и вздыхая, улеглась в постель.
        Вазгена тоже ждала удобная постель в горнице, где посапывал на теплой лежанке измученный паренек, но он так и не вышел из комнаты Насти.
        В деревне стояла тишина, падал снег и мягко гасил все звуки, лишь пес под окном в конуре вдруг взбрехивал, ворчал, и снова засыпал.
        Смерть рыскала по свету, охотясь за людьми, а они любили друг друга - мужчины женщин, женщины мужчин, матери детей, а сыновья матерей, и еще все они любили землю, на которой выросли. Любовь и смерть сражались на войне, и каждая стремилась одержать победу.
        Кожа Насти светилась в темноте, она гладила волосы Вазгена, осторожно целовала в глаза и в губы, а он боялся заснуть, уносимый заволакивающей сознание негой.
        - Ты скучаешь по дому? - спросила она, продолжая разговор, прерванный охватившей их страстью.
        - Да, - коротко ответил он и, помолчав, добавил. - Когда мне бывает тяжко, я вспоминаю наш маленький сад, вижу, как он томится в полуденном зное; на тутовом дереве ягоды, как капли меда, бабушка сидит в тени на веранде и сбивает шерсть гибким прутом. Столько спокойствия в этих равномерных звуках, столько тепла в саду и в моих воспоминаниях, что все плохое отступает, и на душе становится светло.
        - Когда-нибудь ты туда вернешься.
        - Да, обязательно вернусь.
        Через короткое время он спросил:
        - О чем задумалась, Настенька?
        - О тебе.
        - Не думай ни о чем. Алеша говорит: на войне надо жить сегодняшним днем.
        - Я рассудила так же, когда лежала больная и думала о тебе…
        Ты очень привязан к Алексею? - спросила она минуту спустя.
        - Мне без него никуда. Он мне как брат.
        - Как мужчина выбирает друга? Скажи, меня интересует все, что связано с тобой. Конечно, друг должен быть преданным, надежным, готовым прийти на помощь - ведь таким мы представляем лучшего друга. Ты ведь ценишь его за что-то?
        - Не знаю, я над этим не задумывался. Он просто есть, и все. Так получилось. Наверное, мне повезло.
        В темноте мерцали устремленные на него глаза Насти.
        - А знаешь, я это очень хорошо понимаю. Раньше, наверно, не поняла бы, а теперь понимаю.
        - Не отстраняйся, мне сразу становится тоскливо. Не представляю, как утром уйду от тебя.

        Уже давно рассвело, когда они проснулись. Из-за двери доносилось звяканье кастрюль, тянуло дымным запахом горящих поленьев.
        Вазген беспокойно вскинулся и выглянул в окно. Алексей стоял у машины, облокотившись на капот и, по всей видимости, не собирался торопить друга.
        - Мне пора. Приеду, как только вырвусь, - сказал Вазген, целуя Настю. - Сегодня же попрошу командование, чтобы тебя перевели обратно в Новую Ладогу.
        Он одевался, а Настя подавала ему рубашку, китель, широкий флотский ремень, портупею с кобурой и пистолетом. Этот процесс одевания мужчины был исполнен для нее новизны и особого, волнующего ощущения близости.
        Наконец он предстал перед ней в полном военном облачении - в ее глазах герой, готовый к свершению новых подвигов.
        - Как ты прекрасен, возлюбленный мой! - с восхищением произнесла она фразу то ли свою, то ли впечатанную в память из книги, но точно выражавшую ее чувства.
        Когда Вазген в величайшем смущении подошел к машине, Алексей встретил его словами:
        - Можешь ничего не объяснять. Я сам все отлично вижу.
        - Я женюсь на ней! - сказал Вазген с таким выражением, словно собирался на всех оборотах идти в атаку.
        - Ты кого хочешь убедить, меня или себя? - с ленцой осведомился Алексей, залезая в машину.
        - Не смейся, брат. Верь мне, на этот раз все серьезно.


        Глава 10
        В Осиновце, едва Алексей и Вазген вышли из машины, к Вересову подбежал военный корреспондент, молодой человек в армейской форме лейтенанта.
        - Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант! - выпалил он, отдавая честь. - Алексей Иванович, я статью принес, чтобы вы проверили, посмотрите, может быть, необходимы исправления.
        - Что, прямо здесь? - спросил Алексей, принимая от него пачку листов.
        - Пройдемте в землянку, вот сюда, пожалуйста, здесь вам будет удобно.
        - Пошли, посмотрим, как он меня расписал, - предложил Алексей Вазгену. - Напросился со мной в плавание, да и угодил в карусель. Нас как раз «мессеры» в оборот взяли. Натерпелся страху, бедняга, мало того, что от болтанки позеленел с непривычки.
        Что, самому читать? Почерк у тебя разборчивый? - спросил Алексей, усаживаясь на походную кровать. - Да, вроде ничего.

«В то время как враг костлявой рукой голода пытается задушить…» Гм… - промычал он. - Ну и выражения у тебя.
        - Так ведь все так пишут, Алексей Иванович, - сконфузился журналист.
        - Что значит «все»? А ты свое пиши, от души. Чему вас только учат! Ладно, допустим. Итак: «В то время как враг костлявой рукой голода пытается задушить великий город Ленинград, колыбель пролетарской революции, доблестные моряки Ладожской военной флотилии день и ночь несут боевую вахту на просторах бурной Ладоги, обеспечивая поставку продовольствия в осажденный город, и тем самым срывают каннибальский план гитлеровцев. Бдительно охраняют от врага Дорогу жизни боевые катера «морские охотники». Мне довелось побывать на одном из них и стать свидетелем беспримерного подвига его экипажа и командира, старшего лейтенанта Алексея Ивановича Вересова».
        Ну, это ты загнул. Какой подвиг? Та же служба, что и каждый день.
        Пойдем дальше: «Ревут моторы; катер, разрезая острым форштевнем холодные воды Ладоги, устремляется к боевому посту. В любую минуту с северной части озера может появиться враг. «Морской охотник» ложится в дрейф на невидимой линии дозора. Ветер крепчает. Катер бросает с одной волны на другую. Но вот поступает радиограмма: «В районе банки Северная Головешка вражеские самолеты расстреливают баржу». Поврежденную бомбой баржу штормом оторвало от буксира и унесло в озеро.
        Катер на предельной скорости летит к месту разыгравшейся трагедии. Орудия и пулеметы готовы к открытию огня. Прямо по курсу из тумана вырастает силуэт баржи. Нашим глазам открывается душераздирающее зрелище: в волнах разбушевавшейся стихии гибнет ветхая баржа с грузом продовольствия для голодающего Ленинграда. На барже и в воде, на обломках, - обессилевшие люди, а над ними три мессершмитта устроили чертову карусель, безжалостно расстреливая речников. Появление «морского охотника» отвлекает внимание вражеских истребителей от баржи. Со зловещим воем они пикируют на катер и сразу получают достойный отпор.
        - По самолетам противника!.. Огонь! - приказывает командир.
        Катер маневрирует, слаженно работает экипаж. Командир четко отдает приказы. В глазах его горит огонь ненависти к немецко-фашистским захватчикам».
        На этом месте Алексей остановился и с недоумением посмотрел на журналиста:
        - Когда ты там увидел огонь ненависти?
        - Но ведь вы же их ненавидите, - несмело возразил молодой человек.
        - Да пойми ты, садовая голова, в бою нет места эмоциям. Тут нужен холодный расчет, смекалка, умение мгновенно реагировать. А чувства всякие мы оставляем на берегу. Если я буду задыхаться от ненависти, вместо того чтобы быстро соображать, то загублю корабль и людей. Это ты явную глупость написал. Так, дальше: «Очередью из правого пулемета пробит фюзеляж одного из самолетов. Оставляя в небе черную полосу, мессершмитт скрывается в облаках. Теперь над нами кружатся два истребителя.
        Несмотря на сложность обстановки, командир принимает решение немедленно поднять на борт утопающих, которые уже теряют сознание от холода. Краснофлотцы, обвязав себя пеньковыми тросами, прыгают в ледяную воду. Катер продолжает отстреливаться из всех видов оружия и ставит дымзавесу. Экипаж сражается героически. «Смерть фашистским оккупантам!» - слышится боевой клич».
        - Я сейчас его побью, - сказал Алексей Вазгену, который с трудом сдержал улыбку. - Ты хочешь взбесить меня окончательно? Когда им было кричать под обстрелом? Я тебя спрашиваю?
        - Алексей Иванович, если я так не напишу, у меня не примут материал.
        - Значит, не пиши совсем! Это ты называешь материалом? Нет, придется дочитать до конца. Боюсь, в этом сочинении еще немало сюрпризов.

«Ранен в руку рулевой - старшина 2-й статьи Максим Громов, но он мужественно остается на своем посту.
        Обливаясь кровью, падает на палубу сигнальщик - комсомолец Федор Лыков. Я подбегаю к нему. Герой, уже теряя сознание, поет Интернационал».
        Алексей замолчал и поднял глаза на корреспондента. В них сейчас действительно разгорался опасный огонь, хорошо знакомый Вазгену. Так умел смотреть только Вересов. Алексей отложил рукопись и начал медленно подниматься.
        - Тихо, тихо, Алеша. - Вазген подскочил к другу и обхватил его, не давая двинуться.
        Он крикнул через плечо журналисту:
        - Собирай свою писанину и марш отсюда, проваливай, мигом, не гневи судьбу!
        - Сейчас я всажу тебе пулю в живот и посмотрю, что ты у меня запоешь, - зарычал Алексей, пытаясь выхватить пистолет, но Вазген держал его крепко.
        Перепуганный журналист схватил исписанные листки и вихрем вынесся из землянки.
        - Алеша, все, успокойся! Да что ты, в самом деле? Мальчишка - дурак, шут с ним совсем.
        - Федя лежит в госпитале, врачи его еле вытянули, а этот пачкун устроил из его страданий балаган! - задыхаясь, проговорил Алексей.
        - Да пойми ты, от них требуют, чтобы они так писали. Что ты взъелся на парня? А знаешь что, давай прямо сейчас съездим в госпиталь, навестим Федю, он тебе здорово обрадуется. Поедем, а, Леш?
        - Поедем, - глухо отозвался Алексей, - я сам собирался. Придется снова просить машину.
        Они направились к командному пункту, как вдруг оттуда навстречу им вышел Смуров. Его сопровождали два рослых лейтенанта, вида неприветливого и даже агрессивного. Офицеры привычно козырнули друг другу, и друзья попытались обойти Смурова, но тот заступил им дорогу таким образом, что они вынуждены были остановиться.
        - Опять ты? - зло бросил Алексей, поскольку и без того находился в скверном расположении духа.
        - Я, собственной персоной, - сухо подтвердил Смуров. Он махнул рукой провожатым; те, окинув Вересова и Арояна недоброжелательными взглядами, прошли вперед к поджидавшей их машине.
        - Смуров, здесь, между прочим, бомбят и стреляют, не боишься? - язвительно поддел Алексей.
        - Я как-то говорил тебе, что я не трус, и никогда им не был, - ровным голосом отозвался Смуров.
        Сегодня в его лице не было и тени высокомерия, напротив, оно словно окаменело и не выражало никаких эмоций.
        - И вы здесь, князь? - с холодностью обратился он к Вазгену. - Вас просто водой не разольешь!
        - Какой я тебе князь? - нахмурился Вазген. - Ты за словами следи, не заговаривайся.
        - Какой князь? Да самый настоящий. Пытаешься сделать вид, что впервые об этом слышишь? Можешь морочить голову другим, но меня ты не проведешь. Я как-то покопался на досуге в твоей родословной. Отец твой был дворянин, офицер царской армии, погиб в Первую мировую в сражении с турками под Мердеником, а мать твоя - чистокровная княжна из древнего рода Багратидов, среди которых, к твоему сведению, были даже армянские цари.
        - Ты что несешь? - сразу вспылил Вазген. - Моя мать - простая учительница в школе, а отца я и вовсе не видел.
        - Правильно, родительница твоя сейчас учит детей в советской школе, только, прежде чем вступить на это благородное поприще, она окончила Варшавский университет, что простому труженику в те времена было не по статусу и не по карману. Ты тоже неплохо замаскировался - коммунист, офицер Красной Армии, старший лейтенант ВМФ, к тому же кавалер ордена Красной Звезды.
        - Мне этот орден дали не за красивые глаза! Врешь ты все, Смуров! Ты всегда был клеветником и интриганом. Зря мы тогда не удавили тебя, как щенка! Но не радуйся, это и сейчас не поздно исправить!
        Еще немного, и он бы бросился на Смурова. Алексей встал между ними:
        - Не утруждай себя, брат. Я с ним сам разберусь. Предупреждаю, Смуров: будешь копать под моего друга и устраивать провокации, я не посмотрю на твое звание и должность, пристрелю у всех на глазах. Пусть меня потом судят, зато мир избавится от такой сволочи как ты!
        Смуров бросил на него острый взгляд, его застывшая маска на миг исказилась уже знакомой Алексею странной судорогой, после чего он, не добавив больше ни слова, обошел друзей и удалился. Ароян и Вересов смотрели вслед его высокой, прямой фигуре, в которой, несмотря на род его деятельности, чувствовалась отличная военная выправка, и каждый знал, о чем думает другой.
        - Тьфу, мать твою!.. - выругался Вересов. - Что ж это за день сегодня такой?! То одного подмывает шлепнуть, то другого. Будто сговорились! А ты его болтовни в голову не бери. Ясно, что он хочет отыграться на нас за прошлое. Больной ублюдок! Только я не шучу. Что сказал, то и сделаю. Будет лезть на рожон, и вправду пристрелю.
        Вазген, однако, по дороге в госпиталь впал в задумчивость и с трудом отвечал Алексею. Тот, заметив его рассеянность, в конце концов замолчал. Он догадывался, какие мысли мучили Вазгена, но при водителе затрагивать опасную тему остерегался. Лишь когда они вышли из машины в деревне Ириновка и пошли к госпиталю, Алексей спросил:
        - Ну, и какие мировые проблемы мы решаем? Я вижу, этот негодяй добился своей цели и выбил тебя из колеи.
        - Самое ужасное, что он, возможно, сказал правду. У меня сохранились смутные воспоминания из раннего детства: я помню огромный дом, мужчин в военной форме, - мой дед и все дядья были военными, - помню, что у меня, ребенка, был денщик, и мама действительно окончила Варшавский университет, она как-то обмолвилась об этом уже после революции, но что я тогда понимал? Мне, мальчишке, это ничего не говорило. Отца я не помню - он погиб, когда мне было чуть больше года. А после революции мы жили, как все. Вполне возможно, что мама скрывала свое происхождение. Клянусь, я ничего не знал. Ты веришь мне, Алеша?
        Он остановился и посмотрел на Алексея с нерешительностью и даже с робостью. Это было так ему несвойственно, так больно было Алексею видеть своего сильного и жизнерадостного друга в растерянности, неуверенным и в роли просителя, что ему снова захотелось убить Смурова.
        - Послушай, давай договоримся на будущее, - произнес он со всей возможной строгостью, - этого вопроса ты мне больше никогда не задаешь! Ни при каких обстоятельствах! Я ведь тоже человек, могу и обидеться.
        Ну вот, кажется, все встало на свои места. Хорошая все-таки у дьявола улыбка. Полон рот кипенных зубов. Недаром девушки от него без ума. Князь! Это ж надо!
        - Ладно, проехали и забыли, - сказал Вазген и хлопнул Алексея по плечу.



5-й Ириновский госпиталь был переполнен. Койки, среди которых не было ни одной свободной, стояли близко друг к другу в палатах и в коридорах. Атмосфера здесь была тяжелая - кисловатый больничный запах, стоны раненых; измученные медсестры и озабоченные врачи; больно бросалась в глаза кровь на бинтах.
        Алексей без труда отыскал койку Феди, так как уже навещал его неоднократно.
        Матрос встретил своего командира сияющей улыбкой.
        - Ну, вот и славно, - сказал Вересов, подсаживаясь к нему, - раз улыбаешься, значит, дело пошло на поправку. А мы тебя ждем, не дождемся. Но ты не торопись, торопиться сейчас некуда. Корабль во льдах стоит, и мы в ледовых окопах сидим, без тебя все равно не уплывем.
        - Да мне хоть как, Алексей Иванович, лишь бы с вами, с ребятами. Дозвольте пораньше попроситься на выписку. Очень я скучаю без корабля.
        Они разговаривали, а Вазген оглядывал койки, всматривался в лица раненых, в те, которые не скрывали бинты. Одно лицо показалось ему знакомым. Человек этот спал, лоб его был перевязан; на груди, до половины прикрытой одеялом, тоже виднелся толстый слой бинтов. Вазген подошел к раненому и узнал в нем Михаила Захарова, однокурсника и веселого наперсника их юношеских похождений. Теперь этот некогда розовощекий и полнокровный молодой человек был бледен и истощен; страдальческое выражение не покинуло его лица даже во сне, оттого, видимо, что его мучили боли. Сон его больше походил на забытье: он учащенно дышал и время от времени сильно вздрагивал.
        Вазген, тихо ступая, вернулся к Алексею:
        - Алеша, там Захаров.
        - Какой Захаров?
        - Миша Захаров, наш однокурсник. Пошли, покажу.
        Захаров в это время судорожно закашлялся, от того проснулся и, отерев заслезившиеся глаза, увидел перед собой Вазгена и Алексея.
        - Леша, Вазген, - радостно проговорил он хриплым голосом, снова закашлялся, прочистил горло и сказал уже отчетливо: - Братцы! Вы мне не снитесь? - Он протянул к ним руки. - Не чаял увидеть кого-то из наших. А тут открыл глаза, - и вы стоите. - Лицо его вдруг некрасиво сморщилось, слезы потекли по щекам. Этот мгновенный переход от радости к горю ясно показывал неустойчивость и болезненность его состояния.
        - Что ты, что ты, Миша, зачем же расстраиваться? - обнял его Вазген. - Ведь это здорово, что мы тебя нашли. Будем теперь к тебе часто приходить. А раны твои заживут, все будет отлично, вот увидишь.
        Алексей тем временем, увидев военврача, подошел к нему и все разузнал о характере ранений Захарова. По словам доктора больной лежит в госпитале уже месяц, у него осколочное ранение правого легкого, а из головы при поступлении торчала пуля. Жить будет, сказал он, состояние пока нестабильное, так как сделалось воспаление, но веских оснований для беспокойства нет.
        Разговор с доктором обнадежил Алексея, и он передал его содержание товарищам.
        - Держись, Миша, - сказал он, - скоро будешь как огурчик. Надо только еще немного потерпеть. Ты как здесь оказался? Рассказывай все по порядку, и о ребятах расскажи.
        Лицо Захарова снова омрачилось:
        - Да я и сам не знаю, что произошло. Служили мы в Ленинграде - я, Полежаев и Щербин, они в одной базе, я в другой, но виделись часто, Федотова только с нами не было, его отправили на Тихий океан. Полежаев женился, у меня тоже невеста была, Юля… - Тут он, кажется, потерял нить повествования и замолчал; глаза его погрузились в задумчивость, черты разгладились, как если бы он переживал какое-то светлое воспоминание, однако довольно скоро он вернулся к действительности и без всякого перехода поверг друзей в шок: - Два года назад Щербина и Полежаева арестовали и отдали под трибунал.
        - Как! За что?! - в один голос воскликнули Алексей и Вазген.
        - Этого мне разузнать не удалось. Знаю только, что их отправили на фронт рядовыми. А не случись войны, так бы и пропали в лагерях.
        Алексей в сильном волнении прошелся по проходу между койками, а когда вернулся, выглядел помрачневшим и озабоченным.
        - Миша, ты Смурова встречал? - спросил он.
        Приступ мучительного кашля, овладевший в это время Захаровым, при последнем вопросе внезапно прекратился, как по приказу, и больной ошеломленно воззрился на Алексея:
        - Откуда ты знаешь?
        - Догадываюсь.
        - Ты думаешь, он к этому причастен?
        - Я в этом почти уверен. Когда ты его видел?
        - Еще до ареста ребят. То, что он особист, я от них же и узнал. Вообще разговоры о Смурове служили им неистощимой темой для веселья. Дошли слухи, что после училища он женился - влюбился в какую-то вертушку, а та позарилась на положение адмиральской невестки, только потом преспокойно сбежала с одним шаромыжником из гражданских, прихватив солидную долю адмиральского барахлишка. Чем история закончилась, никому не ведомо, да и времени с тех пор прошло порядочно, но стоило ребятам представить влюбленного и обманутого Смурова, их немедленно начинало корчить от смеха. Вот как нахлещутся, так кричат: «Полундра! Смуров идет!», и ну хохотать. Я все пытался их вразумить: «Молчите, дураки. С огнем играете». Видел я однажды, как особисты зверски забили сапогами офицера до полусмерти, а потом, словно это мешок с костями, а не человек, бросили в машину и увезли.
        Да, о чем это я? Была у нас любимая забегаловка на Литейном, мы там встречались раз в месяц, чтобы посидеть спокойно в мужской компании. Вот сидим мы как-то, уже поддатые, опять же училище вспоминаем, забавы наши совместные, вас, всех ребят, добрались до Смурова и зашлись хохотом чуть не до самозабвения. Поднимаем головы, а он перед нами сидит. Папироску запалил, смотрит с желчным таким прищуром и ухмылочка на лице змеиная. Я, признаться, в первый момент его не узнал, - такой он стал весь гладкий, лощеный, самоуверенности хоть отбавляй, форма с иголочки и сидит на нем как влитая.

«Рад, что вы меня не забыли, - говорит и пускает нам дым в лицо, нахально так, с пренебрежением. - Представьте, и у меня сохранились о вас самые теплые воспоминания. Тем больше удовольствия от нашей встречи».
        Полежаев уставился на него и выдает спьяну: «А знаешь, что говорит Ароян в таких случаях? «Помянул собаку, - бери палку». Палки у меня под рукой нет, зато есть кулаки. Так что вали отсюда, пока я твою подлую харю не расквасил! Будут тебе еще воспоминания!». И лезет на него через стол. Тот даже не сморгнул. Сидит и улыбочкой своей дрянной улыбается. Щербин тоже завелся и вскочил. Ну, думаю, сейчас начнется заварушка. И началось - подлетают к ребятам два молодчика в лейтенантской форме, выворачивают им руки за спину и лицом обоих в стол. Уж на что Полежаев в теле и при всех своих мускулах и габаритах, и тот трепыхнуться не смог. Кругом много народу было из военнослужащих, но все сделали вид, что ничего не происходит, никто и пикнуть не посмел. Я торчу столб столбом и в отупении смотрю на эту картину, а Смуров наслаждается в открытую. Потом встает неторопливо, подходит ко мне и говорит: «Ну что, Захаров, и тебе хочется научить меня уму разуму?». Глянул я ему в глаза, и все у меня внутри разом вымерзло, смолчал я и голову перед ним опустил; наверное, проснулся во мне в тот миг инстинкт самосохранения,
потому что, сколько бы он ехидно не улыбался и не ерничал, глаза у него были абсолютно мертвые. Такие глаза убивают всякую надежду, и понял я, что если только вылетит из моего горла хоть единый звук, то и меня бросят на пол и отделают ногами до беспамятства.

«То-то, - говорит, - хоть один сообразительный нашелся. Отставить, товарищи лейтенанты! Мне еще представится случай с ними побеседовать».
        Те ребят выпустили, саданув их под дых напоследок, и все трое удалились.
        Вскоре Полежаева и Щербина арестовали. Я был твердо уверен, что именно Смуров приложил к этому руку, а потому и сам со дня на день ожидал ареста. На Юле из-за этого я так и не женился и потерял ее в конце концов. Но меня почему-то не тронули до самой войны, только вот в октябре вдруг сняли с корабля, назначили командиром стрелкового подразделения морской пехоты и бросили сюда, под Тихвин. А какая из меня пехота? Опыта никакого, даже теоретических знаний по тактике ведения сухопутного боя не было.
        Знаю, что Тихвин отстояли, только бойцов моих много полегло, и все из-за меня, бездарного командира, а сам я в госпитале оказался. Так что судите сами.
        - Не думаю, что в твоем случае виноват Смуров, - сказал Ароян, в то время как Алексей хранил молчание в глубоком раздумье. - Тогда надо было мобилизовать все силы, многих офицеров перебросили в морскую пехоту.
        В июле еще хуже было. Во время высадки десанта на острова Лункулансари и Мантсинсари по той же причине погибли почти все командиры, а десантная операция не имела успеха. Большинство офицеров вышло из военно-морских училищ в марте этого года и не было подготовлено к боевым действиям на суше.
        А Смуров, представь, здесь околачивается. Ведет дознание по делу об исчезновении транспортного судна.
        - Что?! Смуров здесь? - вскрикнул Захаров. - И вы с ним разговаривали?
        Бьюсь об заклад, что он сюда по ваши души явился!
        - Ничего он нам не сделает, - сказал Алексей, - кишка тонка. Я его припугнул. Он-то знает, что я слов на ветер не бросаю, поостережется нам вредить.
        Глаза у Захарова сделались круглыми, он сел в койке, несмотря на слабость, до того слова Вересова поразили его:
        - Ты?! Припугнул Смурова?!
        - С чего ты так взвился? Ну да. Назвал его скотиной, кем он и является, и как следует ему пригрозил.
        - А он?
        - А что - он? Проглотил, утерся и убрался восвояси.
        - Погоди, погоди, я, наверное, чего-то не понял. Ты его оскорбил, угрожал ему, а он смолчал и ушел?
        - Ну да, черт возьми! Что тебя так удивляет? Да он меня боится!
        Захаров разразился лающим из-за кашля смехом, без всякой веселости, страдальчески сморщился, затем придвинулся к Алексею, и, опасливо озираясь, заговорил свистящим, возбужденным шепотом:
        - Да ты, Вересов, как есть ума лишился. Он никого не боится. Дергаешь смерть за усы? Они ведь, сукины дети, нас ни во что не ставят. Им можно все. Все! Ты понял? У них власть, полномочия. Захочет Смуров, и скрутит в бараний рог любого из нас, просто так, из прихоти, и ничего ему за это не будет, ничегошеньки! Ты его мордоворотов видал? Ведь это звери натуральные, их так и набирают из психопатов всяких и выродков. А ты куда смотрел? - напустился он на Арояна. - Чего ты ему позволяешь задираться? Беспечность ваша и самонадеянность до добра не доведет. Не пойму, почему он стерпел от тебя, Вересов. Хотя догадываюсь. Я-то имел случай убедиться, насколько он злопамятен. Он теперь затаился, а после отомстит. У него к тебе, Алеша, особый счет, это ясно как день. Ты его сначала пригрел, а потом вышвырнул. Оттого он тебя пока не трогает, расправится сначала с твоими друзьями, чтобы тебе побольнее было, а уж потом до тебя доберется. Говорю тебе, он такой же садист и подонок как те. Они все такие. Он самое интересное, изощренное напоследок для тебя приберег, а потом-то и покуражится, натешит вволю свое
самолюбие. И ты поберегись, Ароян, ведь именно ты его разоблачил тогда, я уверен, что этот гад в первую очередь тебе припомнит свое счастливое детство.
        - Пусть попробует! - сказал Вазген, хотя зловещие предостережения Захарова оставили в его душе гнетущий осадок. - Только кажется мне, Миша, что ты все преувеличиваешь. Ты сейчас нездоров, оттого и мерещатся тебе всякие ужасы. То, что Смуров хотел показать превосходство, покрасоваться своей властью перед вами, еще не доказывает, что арест ребят - дело его рук. Ни для кого не секрет, что они любили выпить и подебоширить. Может, просто попались на чем-нибудь. Но в целом ты прав: поостеречься не помешает.
        - Прятаться я не привык, - возразил Алексей и встал, собираясь уходить. - Ты, главное, поправляйся, Миша, и не унывай. Чересчур ты что-то расклеился. Ведь ты боевой офицер! Прощай, дружище, мы тебя постараемся чаще навещать.


        Глава 11
        Год 2008

        Вечером дома застаю мать в муках творчества. Вернее его отсутствия. У нее случилась внезапная остановка сюжета на очередной главе. Семья сидит за ужином, у мамы расстроенный вид, она ничего не ест и обреченно смотрит в стену. Папа со вкусом наворачивает еду, Дмитрий жует, уткнувшись носом в какую-то брошюру по фалеристике. В другое время он немедленно схлопотал бы от мамы подзатыльник за вопиющее нарушение семейного порядка, сейчас же злостно пользуется тем, что мать находится в душевной прострации.
        - Ничего, мам, - ободряю как заботливая дочь, - помучаешься, зато потом создашь настоящий шедевр!
        - Катя, о чем ты говоришь? - с горячим страданием возражает мама. - Боже мой! Кому нужны мои шедевры? Зачем, для чего все это? Есть только один путь - сжечь! Все сжечь и стать свободным человеком.
        - Что сжечь-то, Гоголь мой ненаглядный? Компьютер? - гудит папа, неспособный подняться до высот художественного обобщения. - Отдай мне, если не нужен. Мой чего-то барахлит.
        - Да хоть сейчас! - с жертвенной решимостью отзывается мама. - Можешь уничтожить все мои тексты, отправить в небытие, все равно никто не замечает.
        - Ну ты, мать, даешь! - рокочет супруг полковничьим басом. - Погоди маленько-то! Ты же знаешь - у нас всё посмертно…
        - Папа! - возмущаюсь я.
        - Ты так считаешь? - дрогнувшим голосом сомневается мама. - А вдруг все мои романы канут в лету?
        - Какое в дупень лето? - рассеянно бормочет Димка. - Обрадовались! Два дня всего дождя нет. Небось, завтра же рассопливется.
        - Вот! Вот все внимание к родителям! - драматическим жестом тычет в него мама. Простофиля Димон невольно становится мальчиком для битья. - Он даже не слышит, о чем я говорю. Ха-ха, они меня еще успокаивают! Нет, я отказываюсь, слышите, отказываюсь обсуждать с вами мое творчество. Вам всем наплевать, я отлично знаю, что вы считаете меня графоманкой. Даже если мне присудят Букер, вы все равно будете тайком посмеиваться.
        - Ого, Букер - это звучит! Там, кажется, хорошие деньги дают? - оживляется папа. - А что, я думаю, тебе стоит рискнуть.
        Все-таки мужчина - сооружение непробиваемое, а папа, тот вообще до сих пор в танке.
        Не дожидаясь, пока со стороны маминых позиций грянет ответный залп, я будто невзначай опрокидываю бокал с вишневым соком на белую скатерть: приходится выбирать наименьшее зло и локализовать грандиозное сражение до бури в стакане.
        Слава богу, конфликт исчерпан маминым кудахтаньем по поводу испорченной скатерти. Правда, в данный момент она больше не узнает ни мужа, ни сына, и обращается к ним на «вы». Так обычно выражается ее обида. На мой взгляд, способ в высшей степени аристократичный, которому нелишне поучиться нашим директорам. Например, вызывает к себе сотрудника главный редактор, и вместо того чтобы, брызгая слюной, орать на него за проваленное задание, смотрит на вошедшего в лорнет, но все равно не узнает, робких оправданий не слышит, а вскоре и вовсе перестает беднягу замечать. Тому ничего не остается, как потоптавшись, убраться восвояси с должным чувством вины, но без особого ущерба для самолюбия. Эх, как бы славно было…
        - Катя! О чем замечталась? - гудит папа, видимо, для того, чтобы разрядить обстановку. - Между прочим, засек тебя вчера на Невском с каким-то молодым человеком. Кто это? На вид солидный парень, без всяких новомодных финтифлюшек. Люблю, когда мужик выглядит по-мужски.
        - А как он еще должен выглядеть? - отвлеченно бубнит в брошюру Димка.
        - Да уж не так как ты! - немедленно следует раскат грома. - Что за рубашка на тебе? Где это видано, чтобы парень рядился в розовую рубашку, да еще в цветочек?! А ну марш переодеваться! И чтобы я больше этого срама на тебе не видел! Армия по тебе плачет. Ничего, уже недолго осталось, кончишь институт - и под ружье. Там научат уму-разуму.
        Заметно, как мама багровеет от гнева и невозможности высказать супругу-вояке давно укоренившееся мнение, напомнить в который раз, что кухня - не казарма, и квартира - не полигон, но сдерживается из последних сил. Правильно, какой смысл твердить одно и то же, все равно не дойдет. У папы твердые убеждения.
        - Так что за кавалер? - настаивает папа.
        - Случайный знакомый. - Скашиваю глаза на Димку: еще начнет скандалить, если узнает, с кем я прохлаждалась на Невском. - Разговорились, нашли кое-что общее: его дед воевал на Ладоге. Кстати, мам, почему бы тебе не написать роман по воспоминаниям бабушки. Ты подумай, какой стоящий материал. У нас столько фотографий, а у бабушки письма, вырезки из газет, воспоминания моряков-сослуживцев. Будь я писателем, непременно бы воспользовалась. Посмотри, что написал Чероков в своей книге «Для тебя, Ленинград». - Я достаю с полки книгу командующего Ладожской военной флотилией, ее когда-то приобрел папа, он увлекается военными мемуарами, а я для себя отметила много интересных фактов. Один из них зачитываю вслух: - «Много лет прошло с тех пор, но и сейчас еще можно встретиться с заблуждением, что Дорога жизни проходила только по льду, что только одной ледовой трассе Ленинград обязан своим спасением от голода».
        А ведь и правда: когда мы говорим «Дорога жизни» сразу же представляем себе ледовую дорогу, а о моряках никто не упоминает.
        Вы только послушайте, что он пишет - приводит данные в цифрах, из которых следует, что за весь период блокады Ленинграда через Ладогу по водной трассе было перевезено в обоих направлениях людей и грузов намного больше, чем по ледовой.
        Я зачитываю цифры и торжествую:
        - Видите? Ведь это важно! Слушай, мать, нам надо с тобой вместе ехать к бабушке, ты подумай, сколько всего она может нам рассказать! Заодно на солнышке отогреемся, фруктов поедим вволю. А, мам?
        - Ты права, доча, - вздыхает мама. - Самое главное - бабулины записи. Она восстанавливала по памяти день за днем весь период службы на озере. Три пухлых тетради исписала. Надо бы их привезти, заодно записать многое с ее устных рассказов. Только как я могу уехать, как оставлю мужчин одних? Они здесь устроят бедлам, отощают без присмотра и зарастут мхом.
        - Неделю мы продержимся - на пельменях и яичнице, - успокаивает папа, но ответа не удостаивается: мама своего супруга знать не знает, а с незнакомцами она в беседы не вступает. Речь, видимо, шла о каких-то других мужчинах.
        Я весело смотрю на папу, он у нас немного грузноват, все-таки пятьдесят пять стукнуло, но мужчина хоть куда, настоящий полковник! Даже на мой незрелый взгляд. Для меня сорок лет - и то старик, но к папуле это совершенно не относится. Возможно, у меня предвзятое мнение, потому что батяню люблю и считаю лучшим образчиком мужского племени. Пусть ему не всегда хватает чуткости и порой заносит на матчасть, но основные положительные качества при нем. К тому же мама сама не подарок: характер у нее достаточно сложный, не каждый мужчина вытерпит. Папаня же вместо пререканий напевает: «Броня крепка и танки наши быстры…». Мировой папаня!
        Мой сотовый тренькает: пришла эсэмэска. Догадайтесь от кого. Открываю, читаю текст: «Кать, давай встретимся, надо поговорить».
        Без секунды промедления пишу ответ: «Женя, выпей йаду!»
        Отправляю сообщение и хлопаю мобильником по столу.
        - Ты чего озверела? - лениво удивляется Димка, дожевывая яблоко. - Только что нормальная была.
        - Да вот, встречаются экземпляры, так и хочется придушить.
        - Данька твой, что ли?
        - И Даньку тоже, редкий придурок!
        - Что за Данька? Почему не знаю? - грозно вопрошает отец.
        - Да ерунда, пап, не грузись. Клеился один перец, я его отшила, только и всего. - Больно пинаю Димку под столом и встаю. - Спасибо за ужин, пойду писать статью, а то не успею: послезавтра сдавать.
        Иду в свою комнату, сажусь за компьютер, делаю запись в форуме: «Что вы знаете о Дороге жизни»? Мне хочется нащупать собственные мысли в дискуссии, иногда интернет-общение наталкивает на что-то важное.
        Урожай скуден: ответить по теме пытаются двое - весьма беспомощно; некий усатый дядя, если судить по аватарке, советует утереть сопли и не соваться куда не следует, другой - не рвать тельник на грудях; один молодой человек предлагает встретиться, кто-то отвечает ему вместо меня, потом эти двое принимаются увлеченно материться в адрес друг друга, я вздыхаю и удаляю запись вместе с комментариями.
        Звонит мой мобильник. Смотрю на дисплей в раздумье - стоит отвечать или нет. Сложно все обернулось с Евгением, что-то меня в нем притягивает, оттого я злюсь еще больше: мой разум и принципы его не принимают, а тело предательски тянется, глаза видят то, чего наверняка нет - они уже не орган зрения, а чувств, нет, много хуже - плотского вожделения. Вот ведь подлая женская природа, почему именно Женя так действует на меня?
        Бедный папа, все еще считает меня наивной девочкой, напускает на себя родительскую строгость. Если б он только знал!..
        Со вздохом принимаю звонок.
        - Катя, я ценю твой юмор, но все же настаиваю на встрече, - деловито звучит из трубки. - Мне надо объяснить тебе кое-что. Тогда, возможно, ты начнешь относиться ко мне по-другому.
        Надо же, настойчивый попался! Ценю в мужчине умение добиваться девушки, без нахальства, разумеется. Если парень отступает, едва девушка сморщит нос, значит, не больно-то ему и нужна, либо он чересчур закомплексованный, что не красит мужчину. Значит, я в Жене ошиблась, он вовсе не так застенчив, каким показался вначале. Тем хуже для меня, еще одна меткая стрела в его пользу.
        - Хорошо, встретимся через час. Сможешь подъехать к моему дому?
        - Спрашиваешь!.. Буду ждать у подъезда.
        - Договорились.
        Я снова у шкафа, вываливаю на кровать все подряд, в глазах рябь от всполохов трикотажа, шелка, ситца, хлопка. Все не то, не то, пропади оно пропадом! Полный гардероб шмотья, а надеть нечего. Бессильно плюхаюсь в ворох одежды. Нет, так далеко не уедешь. Пора взять эмоции под строгий контроль, и нечего наряжаться, выставляться перед всякими…
        Натягиваю узкие джинсы, нарочно драные в нескольких местах, короткую майку цвета мокрого асфальта, приглаживаю щеткой торчащие вихры. На миг жалею, что волосы у меня короткие и жесткие, мужчины любят длинноволосых блондинок, вроде той, что вертится вокруг Евгения. Лахудра настырная! И откуда их столько берется?
        Выползаю наконец во двор, синий понтиак маячит у дальнего газона, ближе встать некуда - двор забит машинами. Неподалеку с профессиональным артистизмом орудует метлой дворничиха тетя Шура - даже вечером ни один окурок не залежится на тротуаре, - при этом и ругается с особым шиком, выработанным за долгие годы обслуживания нашего двора. Во всех других дворах давно работают молчаливые сыны степей, но тетя Шура отдать метлу понаехавшим отказалась, тогда бы жизнь утратила для нее всякий смысл, а сама она превратилась бы в бабушку на лавочке. А так - владычица, командир и страж порядка в одном лице. Жильцы к ней давно привыкли и на постоянную брань не реагируют.
        При моем появлении автомобиль трогается, подкатывает вплотную. Морда у тачки добродушная, как и у хозяина за рулем.
        - Карета подана, принцесса, - пытается шутить водитель.
        Сейчас тебе станет не до веселья, стрелок! Все твое обаяние - банальный избыток тестостерона, и мне надо об этом помнить, не вдаваясь в неуместную лирику.
        Забираюсь в машину, разглядываю Женин профиль c придирчивой неприязнью и решаю, что в случае полной безнадеги придется переспать с ним раза два, а потом спровадить на фиг, как Даньку. Другого выхода не вижу.
        - Куда поедем? - приветливо справляется недруг. Глаза ласковые, не сердится, поди, что я его утром отмурыжила. Либо не принимает всерьез девичьи взбрыки.
        - Давай на Стрелку, - отвечаю стервозным голосом. С досады чуть не сгрызла себе ноготь. Не хватало еще, чтобы он относился ко мне как к вздорной девчонке.
        - Может, поужинаем где-нибудь?
        - Не хочу! Я же сказала - на Стрелку.
        - Хорошо-хорошо, уже едем, - с улыбкой соглашается Евгений.
        Мы плавно движемся сквозь вечерний город, наполненный огнями и смолистым блеском воды под мостами. Здания подсвечены; атланты, кариатиды, барельефы - все выпукло и зримо на старинных фасадах.
        У Ростральной колонны молодежь танцует под музыку - из динамиков бьет ритмичная мелодия, некоторые смельчаки пытаются изобразить рок-н-ролл, особенно ловко отплясывает пара в центре.
        - Хочешь потанцевать? - предлагает Евгений.
        - Вот так? Я не умею. Только опозорюсь, - пугаюсь я.
        - Тогда потопчемся в сторонке, ведь не обязательно прыгать. - Он протягивает ко мне руки, и я безвольно позволяю увлечь себя в круг танцующих.

«А вот это провал», - думаю я словами Штирлица.
        Своих мыслей в голове нет, да и откуда им там взяться у такой размазни как я. Зато обостряются чувства: осязание, обоняние и хватательный рефлекс - кажется, я вцепилась в партнера клещом, то ли от злости на него и на себя разом, то ли по какой другой причине.
        Чтобы не видеть так близко его лица, я с нарочитым вниманием разглядываю монументальную статую «Волги» у подножия колонны. Мне бы такую грозную величавость, да увесистое весло в руки против всей мужской братии - ни один супостат бы не сунулся… супостат меж тем не дремлет и тихохонько прижимает меня к себе… или спеть бы сейчас как папа: «Броня крепка, и танки наши быстры…», но вместо этого мой нос упирается партнеру в шею, куда-то под скулу, я чувствую, как он поворачивает голову и мои губы скользят по душистой, свежевыбритой щеке навстречу его губам…
        И вдруг! Трубный глас с небес прямо мне в ухо:
        - Женька! Бычара чертов! Я тебе звоню-звоню, и все без толку! Салют, дружбан!
        Я отскакиваю от Евгения, как ошпаренная, и чуть не врезаюсь спиной в парня, так вовремя заоравшего нам в уши. Пока друзья-верзилы тискаются и нещадно колотят друг друга в грудь в порыве восторга, я опасливо отхожу в сторону: еще зашибут ненароком.
        Теперь звучит музыка техно. Двое подростков, стоя на одной линии, демонстрируют свое умение в стиле тектоник. Танцоры двигаются на редкость синхронно, видимо, потратили немало времени на репетиции.
        Я прислушиваюсь к разговору рядом. Так значит, Женя служил в армии. А ведь у него своя биография, которой я не удосужилась поинтересоваться. Вот откуда любовь к телефонной канализации. Евгений проходил службу в войсках связи, и образование имеет соответствующее.
        Игорь, невольный мой спаситель, приехал на два дня из Тамбова погулять в городе на Неве. Он такой же рослый и крепкий как Женя, тоже белобрысый, шумливый и энергичный. Сразу же бесцеремонно, но с одобрением оглядывает меня с головы до ног и показывает Жене большой палец. Как ни странно, меня это не коробит, очень уж искренне у него получается.
        Уже ночь, начинается развод Дворцового моста. Под ним на реке в великом множестве снуют кораблики с туристами, вооруженными до зубов фотокамерами.
        Мы стоим у гранитного парапета, я между Игорем и Женей. Последний, обвив рукой мою талию, плотно прижимает меня к себе, причем, заметьте, без спроса, самовольно, как будто уже имеет какие-то права. Я едва сдерживаюсь, чтобы не всадить острый каблучок в его твердую коричневую туфлю, и даже примериваюсь взглядом, ищу уязвимое место. Но отвлекаюсь: хотя вокруг шумно, я слышу его дыхание у своей щеки, и чувствую тепло кожи сквозь ткань одежды.
        Вокруг восторженная толпа:
        - Началось! Поднимается!
        - Супер!
        - Вот это зрелище!
        - Oh, my God!
        - Phantastisch!
        - О-фи-геть!
        Звонит папа. Интересуется, где меня носит так поздно.
        Что-то не хочется идти домой, могу я погулять вволю в теплый летний вечер, тем более что сегодня суббота? Объясняю своему ворчащему несовременному родителю, что наблюдаю развод моста вместе с друзьями.
        - Папа беспокоится? - спрашивает Женя. - Это правильно. Мне нравятся девушки из хороших семей.
        - А мне не нравится твое множественное число! - Зря сказала. Сейчас подумает, что я ревную. Надо срочно отвлечь его от этой мысли. - Сам-то небольно чтишь семейные традиции. Чей орден ты подарил моему брату? Уж не своего ли дедушки-фронтовика? - Вот так прямо в лоб и выдаю, да еще при друге, полное свинство с моей стороны.
        Парень напрягается, рука на моей талии твердеет, потом он и вовсе ее убирает. Свесил голову, пыхтит, но молчит. В который раз убеждаюсь, что выдержки ему не занимать, другой бы точно нагрубил.
        Игорь между тем как будто не удивлен. Он определенно взялся разрядить обстановку: шутит, сам же смеется, тянет нас к столикам у ларька. С ним два друга из Тамбова, втроем они шумная мужская компания, я невольно заражаюсь их беспечным весельем, какое присуще людям на отдыхе в отдаленном красивом месте.
        Ребята берут по бутылке пива. Можно было бы выпить с ними за компанию, но взгляд задерживается на группе бомжей в стороне. Примостившись на бордюре клумбы, они пьянствуют, с ними две женщины, если можно их так назвать, лица у всех блаженные, одутловатые, глаза бессмысленные, они громко разговаривают, хрипло хохочут. Зрелище страшное и жалкое. Мне становится неприятен запах пива, и я решаю ограничиться мороженым.
        - Катюша, Женя тебе говорил, что ты красавица? - треплется Игорь. - Глазищи как сливы, вылитая испаночка.
        - У меня дедушка армянин, - улыбаюсь я. - Мне одной передался цвет его глаз, у брата Димки они безмятежно голубые, даже у мамы серые.
        - Волосы темные тоже от деда?
        - Ага, игры природы. Но я предпочитаю об этом сильно не распространяться. Как-то один знакомый парень, узнав про деда, обозвал меня армянской чуркой. Обидно. Мой дед за них же, за Ленинград сражался, а теперь для них просто чурка.
        - Да плюнь, мало ли какие недоумки встречаются. Не хватало, чтобы мы своих предков стеснялись. Мой дед тоже воевал, погиб под Курском, в танке сгорел. Двадцать шесть лет, блин! Эти ушлепки себе такого даже представить не могут - пьют, ширяются, горланят и от безделья врагов выискивают! И ведь кто-то их науськивает, я уверен. Политиканы рвутся к власти и сталкивают народ лбами. Противно, что во все времена это срабатывает.
        Смотрю на Евгения, тот сидит с каменным лицом, не отошел еще от моего выпада. Так вот тебе еще один:
        - Что же ты, Игорь, все это своему другу не объяснишь? Он, насколько понимаю, знать своего деда не желает, будто того и не было никогда.
        Игорь примиряюще обнимает меня за плечи:
        - Катенька, тут совсем другое дело, давняя семейная история. Если Женя захочет, он сам тебе расскажет, а я не имею права. Одно скажу, не руби с плеча и строго его не суди.
        Я вдруг чувствую себя полной идиоткой, бестактно сующей нос в чужое дело - наверное, впервые с начала своей журналистской карьеры. Никудышный я расследователь, не получился у меня профессиональный подход к делу, для этого надо быть беспристрастной, но с Женей чересчур все непросто. По сути, я его совсем не знаю, но отчего-то он стал мне близок.
        Скоро Игорь начинает прощаться, сообразив, вероятно, что так принесет больше пользы двум надувшимся индюкам, чем неуклюжими попытками нас помирить.
        - Завтра встретимся, братан, - хлопает Женю по плечу и исчезает вместе с друзьями.
        - Мне пора домой, - решаю я. - Пойдем пешком, ты не против? Потом вернешься за машиной.
        Мы медленно идем через Дворцовую площадь, на ней по-прежнему много гуляющих, люди не торопятся расходиться по домам. У Жени все еще сдвинуты брови, он покусывает нижнюю губу и бросает на меня косые взгляды.
        Я беру его под руку:
        - Не сердись. Я, должно быть, вздорная, невоспитанная девчонка. Мне ужасно стыдно, честно-честно… Давай больше не будем затрагивать эту тему.
        Он берет меня за плечи и разворачивает к себе, в льдистой голубизне его глаз занимается озорной огонек:
        - Хочешь, чтобы я тебя простил?
        - Угу.
        - Тогда поцелуй меня.
        - Ох-ох, какой быстрый! - Артачусь, самой до чертиков хочется его поцеловать. Умру ведь, если не поцелую!
        Мы долго целуемся, стоя неподалеку от Александрийской колонны, хотя вряд ли помним, где находимся и что за время суток в этом коварном городе, где всюду прячутся пухлые Купидоны - на фасадах, фронтонах, кровлях, в обрамлении окон. Они могут сверху незаметно пустить стрелу, когда вы беспечно шагаете по улице, когда решаете заняться служебными обязанностями, а вместо этого находите себя на главной площади в объятиях малознакомого мужчины.
        - Едем ко мне, - говорит он чужим голосом.
        - Не могу, - давлюсь собственным отказом. - Меня ждут дома.
        Черт бы побрал эти условности!
        - Придумай что-нибудь.
        - Нет, нет! - Я вырываюсь и бегу в ту сторону, где он оставил машину. Совсем как девственница из старых голливудских фильмов. Героиня Джины Лоллобриджиды, убегающая от вожделевшего Клода Фроло. Определенно, желание мужчины добавляет нам женственности. Надеюсь, что убегая, я выгляжу издали достаточно грациозно. Тут каблук у меня подворачивается на брусчатке, я по инерции делаю два неуклюжих шага с растопыренными руками и грохаюсь на мощеное покрытие.


* * *
        Я сильно разбила коленки, совсем как в детстве. Были бы джинсы целые, возможно, ранений удалось бы избежать, но как раз на коленях зияют модные дыры, лишь слегка перетянутые редкими нитями.
        Браво модельерам, оголившим уязвимую часть тела чересчур резвых девушек, ведь поклоннику представляется счастливый случай показать себя с самой выгодной стороны - джентльменом, спасателем и просто силачом.
        Женя подхватывает меня на руки, как какую-то пушинку, и несет к машине, при этом вид у него восхитительно мужественный, взгляд твердый, как у Рассела Кроу на арене Колизея. Нет, говорю вам, шансов у меня никаких. Прибавьте к тому хороший одеколон и подбородок Джорджа Клуни… ой, это уже явный перебор, Клуни мне совсем не нравится, особенно его квадратная челюсть, хорошо, что Женя на него нисколечко не похож, он вообще ни на кого не похож, и в этом его преимущество.
        Подъезжаем к моему дому, он вынимает меня из машины, как младенца из люльки, и несет к лифту. Я прикидываюсь ангелочком, лежу смирно, не шелохнусь, потому что мне приятна описываемая ситуация.
        У двери ему приходится поставить меня на пол. Я роюсь в сумке, ищу ключи, при этом выражаюсь уже не по-детски, сами понимаете, что значит искать ключи в женской сумке, как вдруг дверь отворяется и перед нами предстает во всем величии своей военной выправки полковник Полуянов. Женя невольно вытягивается во фрунт - я успела ему поведать о славном прошлом моего родителя.
        - Папа, ты не спишь? - теряюсь я. Отец молча отступает в сторону, пропуская нас в коридор. - Познакомься, это Женя. Он мне очень помог.
        Я рассказываю о падении и демонстрирую свои разбитые коленки. Зрелище убедительное - раны, окровавленная одежда, - но только не для командира танковой дивизии.
        - Марш в ванную! - командует батя. - Промой и прижги йодом царапины, симулянтка. - Он кладет руку на плечо Жене и одобрительно спрашивает: - Где служил, орел? Вижу, что не изнеженный пацан, у меня глаз наметанный.
        Женя четко сообщает номер воинской части, ее дислокацию и род войск.
        - То-то, - довольно бурчит папаня и, обняв по-приятельски парня за плечи, уводит на кухню, где всегда найдется пиво в холодильнике, а главное - есть о чем поговорить.
        Мною никто не занимается, приходится самой лечить увечья. Я выхожу к мужчинам в длинном халате, прикрывающем залепленные пластырем колени. А что делать? Придется походить кикиморой, сама виновата.
        Мама и Димка спят, поэтому мы разговариваем на приглушенных тонах. Папино расположение к гостю растет с каждой секундой, да и мне Женя нравится все больше: он с завидной легкостью нашел общий язык с отцом. Батю понесло на плацдарм воспоминаний, Евгений же выказывает неподдельный интерес ко всему, что тот говорит, он определенно обладает той редкой способностью слушать, которая безотказно вызывает ответную симпатию и доверие собеседника.
        Так и есть, сейчас папа начнет детально освещать свою биографию. На столе появляется семейный фотоальбом; в нем послужной список папы в фотографиях, за исключением десятка первых страниц, где маме удалось проиллюстрировать историю семьи.
        Евгений переворачивает страницы… и вдруг напрягается, взгляд его прикован к старой черно-белой фотографии, потом он оборачивается и смотрит на меня растерянно.
        - Кто это? - спрашивает и указывает на снимок.
        - Дедушка мой, - пожимаю плечами. Дед на снимке сидит на стуле, нога на ногу, в форме старшего лейтенанта военно-морского флота, ему двадцать семь, на груди красуется его первый орден Красной Звезды. По случаю присвоения награды и сделан был снимок.
        Женя неожиданно встает, извиняется: час поздний, и так засиделся сверх всяких приличий, а альбом он обязательно досмотрит в следующий раз…
        - Если пригласите, - добавляет он с вежливой улыбкой; в ней чего-то не хватает, нет прежнего тепла и азарта, глаза потускнели, то ли спать хочет, то ли устал…
        Я провожаю его к двери, он сухо прощается и, не дожидаясь лифта, сбегает вниз по лестнице, а я тупо смотрю вслед, на холодные отполированные ступени подъезда и вздрагиваю, когда внизу хлопает парадная дверь.


        Глава 12
        Год 1941

        В декабре 1941 года корабли стояли на рейде вмерзшие в лед там, где их застал ледостав. Их срочно замаскировали глыбами льда, покрыли надстройки белой краской, навалили сверху снегу так, чтобы с воздуха их нельзя было отличить от торосов. В последний раз кораблям и баржам, груженным мукой и продовольствием, удалось пройти по водной трассе Дороги жизни в конце ноября. МО Вересова шел из Новой Ладоги в составе большого конвоя, когда поднялся шторм. Сильными шквалистыми ветрами и льдами корабли отнесло севернее бухты Морье, где все они и вмерзли в лед, разбросанные в беспорядке всего в 20-30 километрах от линии фронта на Карельском перешейке, с поломанными рулями и гребными винтами. Вставшие на зимовку корабли так на месте и ремонтировались. Морякам приходилось потихоньку обкалывать лед вокруг корпуса, пока не обнажались руль и винты. Кроме того, необходимо было организовать оборону стоянок. Во льду вырубили «окопы», оборудовали огневые точки. Каждый командир и личный состав корабля на лыжах и в белых маскхалатах по боевой тревоге отправлялись на свой участок ледового рубежа: существовала серьезная
угроза прорыва финских лыжных отрядов с севера и немецких частей из района Шлиссельбурга.

«Сатурну» повезло еще меньше - штормом и подвижкой льда его выбросило на каменистую банку севернее бухты Морье. Весной ценный для флотилии гидрографический корабль неминуемо бы разбило первым же натиском стихии. Вазген сам произвел расчеты, моряки своими силами соорудили подъемники и подвели под корабль кильблоки. Командованию метод понравился, и корабли стали поднимать по примеру
«Сатурна». Друзьям редко приходилось видеться, - Вазген был занят ремонтом корабля или находился на трассе, Алексей - на «морском охотнике» или в ледовых окопах. Так они и встретили Новый 1942 год.
        Михаила Захарова отправили долечиваться в госпиталь в Вологодской области.

        А что же Настя? Ее снова перевели в Новую Ладогу. С той памятной ночи в деревне Кокорево Вазгена она больше не видела. Настя даже не была уверена, вспоминает ли о ней пылкий лейтенант, но все-таки тешила себя надеждой, что своим возвращением в Новую Ладогу обязана его ходатайству. Она ни секунды не жалела, что так сразу, без оглядки отдалась своим чувствам. По-другому она просто не умела. Кокетство, расчет, личные соображения были ей чужды. Она любила и торопилась любить, пока еще не было поздно. Жизнь ее отныне сосредоточилась в желании видеть его - черноволосого красавца, мужественного, горячего, непостижимо притягательного, единственно достойного обожания и проч. и проч. - таким он был для Насти, впрочем, как и любой мужчина в глазах влюбленной женщины. Любовь зрела в ее сердце, как редкостная жемчужина в чреве раковины, обрастала все новыми сверкающими слоями и с каждым днем становилась все ценнее и прекраснее.
        Так она и жила - с сокровищем в душе и усталостью в теле, потому что работы у нее было невпроворот. Совершенно неожиданно ее назначили поваром в столовую гидрорайона. Опытного кока куда-то перевели, а Настя, полагая, что ничего не смыслит в кулинарии, до крайности растерялась. Все у нее валилось из рук. Хорошо, что рядом был Вовка, поднаторевший уже в помощниках у бывшего кока. Мальчик - таким казался Насте этот хрупкий юноша - был несказанно рад, что снова очутился на прежней, привычной для него работе и взялся за нее с удвоенной энергией. Настя жалела его до боли в сердце и старалась поменьше нагружать. В шесть утра ей надо было разжигать печь, чтобы вовремя приготовить завтрак, после завтрака мытье посуды, снова готовка, снова уборка, и так до бесконечности. За водой приходилось ходить на озеро к проруби с ведрами и коромыслом.
        Однажды она увидела Арояна в столовой, и дыхание у нее остановилось. Вызвав сильнейшее недоумение Вовки, она забилась за шкаф с кастрюлями, и просидела в этом убежище до тех пор, пока Вазген не ушел. Правда, времени она даром не теряла, проделала дырочку в деревянной перегородке и наблюдала, как он ел, разговаривал с офицерами, шутил, смеялся, и, когда он смеялся, она тоже неизвестно чему улыбалась, удивленно поднимала брови, когда он удивлялся, и утвердительно кивала головой, когда он кивал. Впрочем, было заметно, что он очень торопится, поэтому волшебство скоро закончилось, Настя снова осталась со своими кастрюлями.
        Могла ли она подойти к нему? Нет! Для нее это было немыслимо. Он должен был найти ее сам, сам! по своей инициативе, а навязываться ему - да она скорее умрет! Именно так: она до смерти боялась, что он всего лишь скользнет по ней отсутствующим взглядом и, может быть, из вежливости поздоровается, скажет несколько ничего не значащих фраз, и тогда все будет кончено, у нее не останется даже надежды, а без этой надежды она не могла жить.
        Поздно вечером, натосковавшись и изведясь до предела, она управилась наконец с делами и побежала к Полине.
        Та жила в избе, похожей на избу Варвары Петровны, и сама хозяйка дома тоже чем-то напоминала Петровну - такие же натруженные руки, горестно-покорное выражение лица, лампадка в углу под образами и фотографии сыновей на стене.
        Полина уже готовилась ко сну, когда пришла Настя.
        - Ты что так поздно? - удивилась Полина. - Да на тебе лица нет! Ой, Настя, все-то ты скрываешь, держишь в себе, а ведь я давно замечаю, что с тобой что-то неладно.
        - Поля, я его сегодня видела! - выпалила Настя, даже не сообразив, что Поля не поймет, кого - его, поскольку Настя действительно не делилась с подругой своими переживаниями.
        Впрочем, Полине не трудно было догадаться, о ком идет речь.
        - Ну видела, положим. И что с того? - с подозрением спросила она. - И что ты так трясешься? С чего ты дрожишь, как в лихорадке? А? - Она схватила подругу за плечи. - Настька, горе мое! Ты что, с ним спала?!
        Настя свесила голову, нещадно выдирая нити из своего шерстяного платка.
        - Да ты больше дура, чем я думала, - с негодованием сказала Полина. - Я же тебя предупреждала, я ведь пыталась вбить в твою глупую головушку, что этому парню уступать нельзя. Ему что - встал, отряхнулся и пошел, а ты вот теперь трясись, кусай себе локти. Ох, недотепа! Был бы еще кто другой, а то Вазген! Ну ты безмозглая! У меня просто слов нет!
        - Ты думаешь, он больше ко мне не придет? - жалобно спросила Настя.
        - Да я не думаю, я знаю! Такого мужика можно было взять только высокомерием, недоступностью, пробудить в нем азарт, желание добиться своей цели. А ты что сделала? Сразу же улеглась с ним в постель? У него, к твоему сведению, с этим проблем нет. Таких сговорчивых у них с Лешкой навалом, только они, как и все мужики, ценят то, что дается с трудом!
        - Откуда ты знаешь? - робко засопротивлялась Настя. - Разве был кто-то, кого он добивался?
        - Не было, но я знаю мужчин. В каждом из них сидит охотник. Чем легче дается ему женщина, тем меньше он задерживает на ней внимание. Я, если хочешь знать, сама так же обожглась. Теперь-то стала умнее. Только, что толку? Вот и тебя уберечь не смогла. Забудь его, Настя, забудь, не терзай себя понапрасну.
        Настя тяжко вздохнула, поднялась и побрела к выходу.
        - Настя, стой! - опешила Полина. - Куда же ты пошла, сумасшедшая? Посиди, чаю выпьем. Расскажи хоть, что он тебе говорил, может, обещал что-то?
        - Ничего он мне не обещал, - ответила Настя с нетерпеливой досадой.
        - Так почему же ты меня не послушалась?
        Настя посмотрела на подругу тем глубоким, говорящим взглядом, который так поразил Вазгена.
        - Я люблю его, - сказала она и вышла из избы.

        Прошло еще два дня. Спозаранок, растопив печь, Настя отправилась к проруби по утоптанной в снегу дорожке, с коромыслом на плечах, на котором раскачивались пустые ведра.
        Утро было пасмурное, но на востоке сквозь густую облачную пелену желтым пятном просвечивало солнце. Озеро лежало перед ней необозримым снежным простором, чистый ветер гнал поземку по льду, вздымая морозную пыль, и там, где лед обнажался, поверхность голубела и матово светилась изнутри. Вдали, на рейде, глыбами высились торосы, но Настя знала, что это не торосы, а укрытые корабли.
        Она вышла на лед и заскользила к проруби, проезжая на подошвах валенок укатанные отрезки пути, потому что долгое уныние было несвойственно ее живой натуре. В проруби она увидела свое отражение - вполне милое личико, свежее, белое, с красными от мороза щеками. Она засмеялась и поддела отражение ведром. Поставила полное ведро рядом и загляделась на корабли. Интересно, есть ли среди них
«Сатурн»? Все скрыто, неизвестно, глубоко запрятано. Ах, если б можно было хоть на миг заглянуть в будущее и узнать, что тебя ждет и кончится ли эта война. Нет, нет, она обязательно кончится, ведь не для того люди рождаются, чтобы воевать, чтобы провоевать свою молодость, любовь, жизнь!
        Настя взяла пустое ведро, склонилась к проруби и вдруг увидела в ней желанный образ из своих грез. Она вскрикнула и выронила ведро в прорубь.
        - Утонет, утонет! - закричала она. Присевший рядом на корточки Вазген вскочил и бросился ловить ведро, а Настя подгоняла: - Хватайте, хватайте! Ах, нет! Да что же вы! Дайте, я сама! Ну вот. Тащите, тащите! Ох, как же вы меня напугали!
        - Настенька, ты почему со мной на «вы»? А, понимаю, стоило мне отлучиться на несколько дней, причем, заметьте, по делам служебным, и вы, сударыня, сразу же меня забыли. Я горю, изнываю, рвусь к вам всем сердцем, а вы беззаботны и даже веселы. Какое коварное непостоянство!
        - Нет.
        - Что - нет?
        - Не забыла.
        - Нет? А почему на «вы»?
        - Я не ожидала вас встретить.
        - Ну вот опять! Так я снова наказан? Но в чем моя вина? Я поехал в деревню, и не нашел тебя там. Совсем замотался: забыл, что сам же просил. Девочка моя, скажи, что я прощен, а нет, так сей же час брошусь в прорубь!
        Настя между тем стояла в оцепенении и глядела на него неотрывно, словно боялась поверить собственным глазам, затем, не говоря ни слова, бросилась в его объятья.
        - С Новым годом, - сказал он после продолжительного поцелуя. - С новым счастьем.
        - Нет, нет, я не хочу нового, я хочу этого, этого счастья! - говорила она, покрывая его лицо поцелуями.
        - Ну пошли, пошли, давай сюда свои ведра. Ты где живешь?
        - Я при камбузе и живу. Там у меня маленькая комнатка. Ты не думай, мне там очень удобно.
        - Настя, я хочу, чтобы ты жила у меня. Это второй по улице двухэтажный дом. Я там на постое у очень хорошей женщины. Нюра ее зовут. Да вы с ней подружитесь, и скучать не будешь в мое отсутствие. Пойдем, прямо сейчас соберем твои вещи и перенесем ко мне.
        - А как же завтрак? Сейчас не могу. Мне готовить надо. Ой, ты же, наверно, голоден. Позволь мне тебя накормить. Боже, какое счастье!

        Лишь к вечеру, собрав нехитрые пожитки, уместившиеся в одном узелке, Настя переселилась к Вазгену в небольшую комнату, площадью примерно в двенадцать квадратных метров. В комнате стояла широкая деревянная кушетка, твердая, как камень, но с двумя матрасами и ватным одеялом, круглый стол в центре, накрытый чистой скатертью, два фанерных стула и двустворчатый гардероб с большим зеркалом на дверце. Над столом висела лампа в бордовом матерчатом абажуре с бахромой.
        Вазген познакомил Настю с хозяйкой. Это была женщина лет сорока, простоватая, румяная, расторопная и невероятно говорливая. Днем вместе с пятнадцатилетней дочерью она уходила в гидроучасток, где работала уборщицей и состояла на военном довольствии. Муж ее был на Волховском фронте.
        Нюра, с любопытством и хитрецой поглядывая на Настю, показала ей все закоулки квартиры, задерживаясь на мелочах с неуемным многословием, разожгла буржуйку, принесла чаю, не переставая при этом изливать на молодых людей потоки своей чрезмерной общительности.
        Наконец оставила их наедине.
        - Не обращай внимания, - засмеялся Вазген, - Нюра - добрая душа, и уж скучать она тебе точно не даст.
        - А ты часто будешь приходить?
        - Откуда мне знать, Настенька, я от себя не завишу.
        - А сегодня не уйдешь?
        - Нет, останусь на всю ночь.
        Ночью она смотрела на него и не могла насмотреться, а он, как и в прошлый раз с трудом боролся со сном.
        - Какой ты белокожий, - сказала она. - Я думала, что все кавказцы смуглые.
        - Прежде всего, мы не кавказцы.
        - У вас ведь есть горы.
        - Да, но это не Кавказ, а Армянское нагорье. Ереван лежит в обрамлении гор, как в чаше. С одной стороны Арагац, с другой - Арарат.
        - Расскажи о Ереване.
        - Он розовый. Дома строят из розового и красного туфа - его добывают в наших горах, и потому Ереван розовый. Розовый, как мечта.
        Он еще что-то пробормотал и уснул.


        Глава 13
        Год 2008

        Кажется, я спала. Сон блаженный, будто проваливаешься в чудесную теплую ласковость, она тебя обволакивает, нежит, успокаивает. На самом деле это близость Жени, он обхватил меня, прижал к себе и тоже спит, я чувствую его тело каждой клеточкой кожи, моя щека лежит у него на плече, он мерно дышит мне в макушку.
        Надо заметить, что время для сна совершенно неурочное - чуть больше полудня.
        Утром Женя позвонил мне и снова, как накануне, взволнованно объявил, что должен со мной объясниться. Лучше всего это сделать у него дома, рассудил он, в спокойной обстановке, чтобы внешние факторы не смогли бы отвлечь нас от серьезной темы.
        То есть понятно, да? Когда двое неравнодушных друг к другу молодых людей встречаются в квартире наедине, у них находится вагон и маленькая тележка серьезных проблем, которые необходимо обсудить со всей ответственностью.
        Я положила телефон и чуть не взвыла от досады: ведь хотела купить тот розовый комплект - трусики и лифчик - до дрожи сексуальные, но не решилась из-за цены, жмотина проклятая. В чем теперь идти? В гардеробе нет ничего приличного, хоть топай вообще без белья. С другой стороны, какой из меня секс-символ с забинтованными коленками?
        Зря переживала, начинаю догадываться, что распаленному желанием мужчине глубоко без разницы, что на тебе надето, главное - побыстрее все содрать. Поэтому даже лучше, что я не рисковала дорогим бельем.
        Сейчас пребываю в неге. За окном плывут дымчатые облака, их скапливается все больше, конец погожим дням, зато внутри меня сплошное золотое свечение. Влюбилась что ли? Ну и пусть! Мне сейчас не до самоанализа… Хорошо-то как, словами не выразить!
        Мой любовник шевелится и крепко потягивается всем своим здоровым, чистым, сильным телом. Молодец какой! Данька в сравнении с ним - карикатура на мужчину: вечно прокуренный, долговязый хиляк с впалой грудью, неразвитыми плечами и нечесаными патлами, призванными подчеркнуть художественность его сложной натуры, на мой взгляд - весьма убогой, но страдающей болезненным самомнением. Тьфу, противно вспоминать! Одно удовольствие - прогнала паршивца со скандалом, высказала все, что о нем думаю, надеюсь, он меня возненавидел до конца своих дней.
        Я встаю, без спроса беру Женин халат и заворачиваюсь в него с чувственным удовольствием. Из холодильника выуживаю кое-какую еду, типично холостяцкий набор - курицу-гриль в пакете, покупные салаты в пластмассовых ванночках, сыр, ветчину, бутылку венгерского шампанского.
        - Почему венгерское?
        - Друг привез сувенир из Будапешта. Подогреть курицу?
        - Не надо, я люблю холодную. Не слишком ты старался, кавалер, я было решила, что шампанское куплено по случаю моего визита.
        В виде компенсации получаю поцелуй.
        - Если помнишь, я приглашал тебя не для застолья.
        - Для постели?
        - Не прикалывайся, это вышло случайно.
        - А, ну да, внезапный порыв, помрачение сознания, непредвиденная остановка мыслительных процессов…
        Мы с аппетитом уплетаем разложенную снедь, как будто не ели три дня.
        Потом пьем кофе, и я наконец вспоминаю, зачем пришла:
        - Итак, теперь, когда вступительная часть закончена, я желаю выслушать твои объяснения, - напускаю на себя вид судьи. Мне хочется дурачиться, серьезные темы не для текущего момента, но обойти молчанием причину нашей встречи нельзя: не хочу выглядеть в его глазах озабоченной телкой - пришла, и с порога в койку, только и успела пиджачок на гвоздь повесить, потом все смешалось, понеслось, хватило одного прикосновения. - Не слабая квартирка, - продолжаю я, так как ответчик пока молчит, по его лицу видно, что я вернула его в суровую действительность. - По наследству досталась, или как?
        - По наследству. Досталась от родителей, а моему отцу от его деда и бабушки.
        - Ну-ну, продолжай, начни свой рассказ с родословной, ведь именно о твоей семье пойдет речь, я не ошибаюсь? Но сначала ответь, - чем тебя поразила фотография моего деда?
        - Такая же была у моего отца, и он ею очень дорожил.
        - Ч-что… что ты хочешь этим сказать? - пугаюсь я. Не хватало еще, чтобы мы оказались родственниками, как в глупых телесериалах. Здравствуй, я твоя мама. А я твой брат близнец, которого в детстве случайно выбросили на помойку.
        Ох нет, пронесло, слава те, Господи!
        Недомолвки кончились, Женя начинает обстоятельный рассказ: дед его, чей орден он без сожаления подарил Димке, был офицером СМЕРШа. Что с ним сталось, и как он умер, Евгений не знал. В семье никогда о нем не упоминали, не было его фотографий, личных вещей, семейный альбом содержал лишь снимки молодой семьи; в основном, фотографировали маленького Женю по мере его взросления. Но были там еще несколько снимков военных лет - офицеров в морской форме, отец их бережно хранил и не разрешал никому к ним прикасаться.
        Однажды Женя спросил:
        - Пап, кто эти дяди? Где они живут?
        - Они все умерли, - ответил отец и больше к этой теме не возвращался.
        Отец Жени погиб рано, разбился в своем автомобиле, когда мальчику было десять лет. И все же Евгений был достаточно взрослым, чтобы на всю жизнь запомнить тот ужасный день. Между родителями произошел грандиозный скандал, мать кричала на отца, рыдала, грозилась немедленно забрать ребенка и уйти.
        - Как ты мог?! - голосила она. - Ведь эти сволочи извели всю мою семью! Зверски замучили, расстреляли! Почему ты скрыл от меня?! Боже мой, значит, наш сын - внук убийцы!
        - Света, успокойся, прошу тебя. Когда арестовали твоих родителей, моего отца уже не было в живых. Зачем ты все валишь в одну кучу?!
        - Негодяй! Ты негодяй и подлец, слышишь? Если бы я вовремя узнала, кем был твой отец, я бы ни за что не вышла за тебя замуж. Вот почему ты молчал о нем все эти годы. А я еще любезничала с твоей матерью, заботилась о ней, ухаживала до самой ее смерти. Мерзавцы - ты и твоя мамаша, прижившая сына от выродка!
        Подобное заявление, сделанное даже в момент наивысшего раздражения, не проходит даром для конфликтующих супругов. Одна смертельная обида рождает другую, каждое слово превращается в ядовитое жало, выстрел, расплавленный металл. В тот день они ненавидели друг друга, перечеркнули прожитые совместно годы, в каждом говорила лишь мстительная злоба. Жена бросилась собирать вещи, заявила, что уходит к родным. Муж в запальчивости выбежал из дома - скатертью дорога! Вернусь, когда твоей ноги здесь не будет, видеть тебя не могу!
        Ах, вечно моросящее петербургское небо, мокрые мостовые, спешащий в никуда автомобилист, с ожесточением вцепившийся в руль, как в виновника давних бед, отголосков сурового времени. Машину занесло на скользком асфальте, тело водителя долго извлекали из груды покореженного металла. Он так и не успел рассказать Жене, надо ли ему стыдиться своего дедушки-фронтовика.
        Оставшаяся вдовой мать внушила сыну: надо стыдиться. Все, что нашлось в вещах покойного, напоминавшее о деде, было уничтожено, лишь орден лежал глубоко в ящике и никогда не извлекался на свет. Известно, за что они получали ордена, говорила мать, садисты, нелюди! Сколько народу извели, больше чем фашисты, а им за это ордена!..
        Она пережила своего мужа на пятнадцать лет, у нее обнаружилось неизлечимое заболевание, которое раньше времени свело ее в могилу, и Женя остался один - в большой квартире, без единой родной души.

        - Теперь ты понимаешь, почему я отдал орден Диме? Хранить дома я его не мог: слишком горестные ассоциации у меня возникали в связи с ним. Всю жизнь мама смотрела на него, как на что-то гадкое, думаю, она в конце концов избавилась бы от ордена тем или иным способом. А я… Выбросить - рука не поднималась, продать - ниже моего достоинства, другое дело - отдать коллекционеру. Клянусь, я обрадовался, когда узнал, что Дима фалерист, только он начал рассказывать о своем увлечении, как меня осенило: я понял, что надо делать с орденом…
        Воспоминания даются Жене нелегко, мне хочется его утешить, приласкать, я с трудом удерживаюсь: нельзя сбиваться с серьезного настроя, теперь мотивы Жени мне ясны, но возникла другая тайна: фотография моего деда.
        - Жень, ты уверен, что у вас тот же снимок, ты не спутал его с каким-нибудь другим?
        - Взгляни сама. - Он уходит и вскоре возвращается с пухлым альбомом для фотографий.
        Да, никакой ошибки, мой дед Вазген собственной персоной на первой странице. Здесь же он еще на одном снимке, такого у нас нет. Старая потертая фотография, на ней два офицера, между ними темноволосая девушка в военной гимнастерке и пилотке - смотрит в объектив. Офицеры стоят чуть вполоборота, будто разговаривали и повернулись на призыв фотографа. Второго офицера и девушку я не знаю, но почему-то внезапно защемило сердце, так много жизни в этих лицах, неистребимого молодого задора и любопытства, хоть и щурятся мужчины устало, видно, только сошли с корабля, оба в куртках и свитерах с высоким воротником, в сапогах, у незнакомца в руках морской бинокль.
        - Ничего не понимаю. Женя, нам надо взять эти фотографии и идти к моей маме, может быть, она сможет что-то объяснить. У меня голова кругом! Мой дед в твоем альбоме! С какой радости? Кто второй офицер? Давай собирайся, идем немедленно!
        - Успеется, - возражает мой Евгений и, невзирая на притворные протесты, тащит меня в спальню. Становится очевидным, что уйдем мы из его квартиры только к вечеру.


        Глава 14
        Год 1942

        Ночью, в середине января, Настя бежала по льду Ладожского озера и отчаянно махала руками, пытаясь остановить грузовик. Груженые продовольствием машины осторожно следовали гуськом - полуторки, трехтонки, автобусы, - остановись одна, и остановится вся колонна.
        - Стойте, - кричала Настя. - Возьмите меня. Мне очень надо, ну пожалуйста!
        По щекам ее струились слезы, они замерзали на промозглом ветру и превращались в ледяную корку.
        Никто не останавливался. Вдруг дверца одного грузовика открылась, и кто-то протянул ей руку.
        - Давай, прыгай! - крикнул мужской голос. - Держись как следует, да не поскользнись.
        Настя ухватилась за спасительную руку и запрыгнула на ходу в кабину грузовика.
        - Куда это ты, девица-краса, собралась посередь ночи? - весело спросил мужичок средних лет, сидевший рядом с шофером. - Э, да ты озябла вся. На-ка, оботри лицо, - он протянул ей обрывок полотенца, который попахивал бензином.
        - Мне надо найти одного человека. Он где-то поблизости от Осиновца. Алексей Вересов, может, слышали? Он командир корабля.
        - Не-е, не слыхал про такого. Мы народ сухопутный, с моряками мало знаемся. Ну сиди, сиди. Если фрицы не налетят, доставим тебя до Осиновца. Что ж, муж это твой, али как?
        - Друг.
        - Тю, девка, и врать же ты горазда! Такая вся из себя писаная, и - друг.
        - Друг, дядечка, друг, самый лучший. Беда у меня, только он один и может помочь.
        - Ишь ты, беда, говорит. Нынче у всех беда, а ты сорвалась и бежишь, как оглашенная. От этой-то беды далеко не убежишь. Ну не горюй, девонька, авось найдешь своего командира. Вот и погода к нам благоволит. Пурги нет, и на том спасибо. Сколько себя помню, такой лютой зимы не случалось. А ты сама-то местная, что ль?
        - Местная, из Свирицы.
        - Эвон! Почти соседи. А я с Паши.
        Так они ехали, беседуя, однако спокойной эту беседу назвать было нельзя, так как Настя не помнила себя от страха, а временами на нее накатывал настоящий ужас при воспоминании о том, как вечером - они еще спать не легли - к ним явились три офицера и увели Вазгена. Тот, что был в форме капитан-лейтенанта, разговаривал повелительно и свысока. Настя бросилась к нему и схватила за рукав шинели.
        - За что вы его уводите? - умоляюще спросила она.
        Офицер, не сделав попытки высвободиться, внимательно на нее посмотрел.
        - Кем вы ему приходитесь, девушка? - спросил он.
        - Я… я его подруга.
        - Понятно, фронтовая подруга, - сказал он, однако без тени насмешки.
        - Она моя жена, Смуров, ты понял? Жена! - подал от двери голос Вазген.
        - Вы его отпустите? Он же ни в чем не виноват, - в требовательном смятении дергая Смурова за рукав, продолжала Настя и просительно искала его взгляда.
        - Я ничего не могу вам обещать, - ответил тот, лицо его снова приняло непроницаемое выражение. - Мы во всем разберемся. Прощайте.
        Непрошеные гости ушли, уводя с собой Вазгена, а Настя металась по комнате, в голове у нее все скрутилось в какой-то вязкий клубок, наконец одна четкая мысль вырвалась наружу и подвигла ее к лихорадочной деятельности:
        - Алеша! Мне надо найти Алешу!
        Она накинула свой потертый бушлат, всунула ноги в валенки, обмоталась платком и выбежала в морозную ночь.
        До Кобоны ее подбросил на пикапе водитель начальника гидрайона. Он, по счастью, направлялся туда с поручением. Так она оказалась на ледовой трассе, в грузовике, по пути в Осиновец.
        Караван, вероятно, проехал половину пути, когда лед вдруг осветился и раздался характерный гул летящих самолетов. В воздухе повисли осветительные ракеты, которые спускались невыносимо медленно, делая колонны автомашин отличной мишенью. Сразу же где-то рядом ахнуло. Осколки льда и столб воды взметнулись из пробитой полыньи. По корпусу машины прокатило отвратительным металлическим стуком.
        - Пригнитесь! - закричал шофер. Вцепившись в баранку, он пристально смотрел на дорогу.
        Поднялся страшный грохот и вой. Взрывались бомбы, в небо устремились пунктирные строчки трассирующих пуль, трещали зенитки, кругом кричали. Полуторка, шедшая впереди, вдруг нырнула носом вниз и стала неуклонно съезжать в открывшуюся полынью. Люди из этой машины не успели выскочить, так быстро она ушла под лед.
        Снова взрыв, и водитель грузовика, в котором ехала Настя, ткнулся лицом в руль и остался недвижим.
        - Коля, ты что? Ты что это, брат? - испуганно вскрикнул его напарник и приподнял товарища. У того была рана в голове. Осколок пробил боковое стекло и убил водителя наповал.
        Не отдавая себе отчета в том, что делает, Настя открыла дверцу, выскочила в рвущийся и грохочущий ад и кинулась куда-то, крича:
        - Помогите, здесь раненый, помогите!
        Навстречу от палаток медицинской службы, расположенных вдоль трассы, бежали санитары с носилками.
        - Сюда, сюда! - кричала Настя.
        Санитары, убедившись, что шофер мертв, побежали к другим грузовикам.
        Небо выло, гудело, визжало и изрыгало смерть, бомбы продолжали рваться, унося жизни и ценное продовольствие.
        Настя стояла на открытом пространстве в каком-то чудовищном бессилии. Странная неподвижность сковала ее тело. Вокруг все ухало и стонало, неподалеку грузовик объяло пламенем, а он все еще продолжал движение прямо на идущую впереди машину. Другой грузовик с вращающимися колесами лежал на боку, опрокинутый взрывом. Здесь и там зияли огромные черные дыры. По льду были раскиданы неподвижные тела. Санитары, медсестры и военфельдшеры перебегали от одного тела к другому - одних уносили, других, убитых, складывали в стороне и накрывали брезентом.
        - Что стоишь, помоги! - закричала Насте девушка-санинструктор, подхватив под руки раненого и силясь переложить его на носилки.
        Настя опомнилась и бросилась ей на помощь. Она бегала, что-то делала, носила раненых, и уже не воспринимала того, что происходило вокруг.
        Когда все кончилось, и «юнкерсы» улетели, Настя не нашла свой грузовик. Она бродила между машинами, которые заводили моторы, фыркали и постепенно снова выстраивались в колонну. Из-за пережитого потрясения ей даже не приходило в голову снова попроситься к кому-нибудь в кабину, она просто переходила от одной машины к другой, как сомнамбула.
        - Настя! - вдруг услышала она чей-то голос, и увидела перед собой знакомого офицера с гидроучастка. - Что вы здесь делаете? Вы с Арояном?
        - Нет, я одна, - безжизненным голосом отозвалась она. - Мне надо в Осиновец.
        - Садитесь ко мне в машину, скорее, скорее, по дороге все расскажете.
        - Мне нечего рассказывать. Я ищу Алешу, - сказала она.
        - Вересова? Так ведь он где-то неподалеку от бухты Морье. Залезайте же в машину. Я помогу вам его найти.

        Алексей, одетый в белый маскхалат, находился на одной из огневых точек своего участка сухопутной обороны. Ночь отступала, небо из черного становилось серым, открывалась туманная даль застывшего озера. В то время как он обходил своих матросов, засевших в ледовых окопах, кто-то из них воскликнул:
        - Братцы, гляньте, женщина бежит, никак прямо сюда! Чудно как-то, одна, в такую рань.
        Алексей обернулся и стал всматриваться в одинокую женскую фигуру, бегущую по льду в предутреннем полумраке. Вот она упала, встала, побежала снова. Что за черт!
        - А ну-ка дай бинокль, - протянул он руку к старшине.
        Алексей прильнул к окулярам и вдруг уронил бинокль в снег, выскочил из окопа и побежал навстречу женской фигурке.
        Настя кинулась ему на грудь как в спасительную гавань, и только теперь слезы ужаса, отчаяния и пережитой бомбежки хлынули у нее из глаз.
        - Настя! - вскричал Алексей, внезапно ослабев. - Что случилось? Говорите же, не мучьте меня, я ведь могу подумать что угодно! Что-то с Вазгеном?!
        - Его арестовали, - проговорила она сквозь рыдания. - Алеша, я чуть не умерла. Ведь вы спасете его, правда?
        - Арестовали?! Когда?
        - Вечером. Не сказали за что и увели. Что делать, Алеша?
        - Кто это был, Настя? Кто эти люди?
        - Не знаю. Но одного знал Вазген. Как же он его называл? Господи, я ничего не помню, я все забыла, все! - Она плакала и никак не могла успокоиться.
        - Смуров? Это был Смуров?
        - Да, да, Смуров! Вазген так его называл. - Настя даже обрадовалась на секунду.
        Алексей выпустил ее и смотрел в лед, сдвинув четко очерченные брови.
        - Я убью его, - проговорил он сквозь зубы и, помолчав, повторил с тихим бешенством: - Убью!
        Настенька, вы сейчас успокойтесь. Поедем обратно, я обязательно разберусь в этом деле. Положитесь на меня.
        Он зашел на корабль, снял с себя маскхалат, вставил новую обойму в пистолет, вложил его в кобуру и вернулся к Насте.
        В Новую Ладогу они доехали без происшествий. Алексей навел справки и выяснил, что Смуров обосновался в штабе флотилии. Как оказалось, обосновался он там со всеми предосторожностями. Чтобы попасть в его кабинет, надо было пройти через контрольно-пропускной пункт, в котором Вересову заступили дорогу и предложили назвать себя, а также дело, по которому он явился. Едва сдерживаясь, Алексей выполнил все требования, сказав, что пришел по личному делу. Адъютант ушел и не появлялся минут десять. Алексей кружил по помещению, как раненый зверь в клетке, и в красках представлял, как он расправится со Смуровым. Он жестоко обвинял себя: вот во что обошлось легкомысленное благодушие - теперь за его юношеские ошибки должен расплачиваться лучший друг.
        Вернулся адъютант и объявил, что посетителю приказано сдать оружие.
        - Ах, вот как! Что ж я готов, - со злостью сказал Алексей, отстегивая кобуру. «Это тебя все равно не спасет, жалкий трус», - думал он.
        Стремительно пройдя по коридору, он с силой толкнул дверь и встал перед Смуровым. Тот сидел за столом и писал что-то при свете штабной лампы. При появлении Вересова он лишь слегка приподнял голову и понимающе ухмыльнулся.
        - Строчишь свои грязные доносы? - пришептывая от сдерживаемой ярости, процедил Алексей.
        Он уперся руками в стол и угрожающе навис над Смуровым. Тот откинулся на спинку стула и посмотрел на Алексея с явным удовольствием:
        - С чего ты так всполошился, Вересов? Врываешься ко мне в кабинет, трясешь стол, ведешь себя в высшей степени неучтиво. Позволь еще раз напомнить тебе о субординации.
        - Я сейчас устрою тебе субординацию! - взорвался Алексей. - Думаешь, отнял у меня оружие и вообразил, что ты в безопасности? Да я придушу тебя голыми руками!
        - Не успеешь, - издевательски парировал Смуров. - За дверью мои люди. Сделаешь лишнее движение, и тебя скрутят, как котенка. Для тебя же будет лучше, если мы поговорим спокойно. Доложите по уставу, старший лейтенант, что вас ко мне привело.
        - Не прикидывайся ты, подлец! Ты отлично знаешь, зачем я здесь. Все не можешь успокоиться? Мстишь мне и моим друзьям за свои же собственные мерзости?!
        - Я исполняю свой служебный долг, - холодно возразил Смуров. - Твой Ароян, ради которого ты примчался сюда, задержан - заметь, пока только задержан, а не арестован, - по подозрению в пособничестве капитану «Илги». На его корабле мы обнаружили немецкую листовку с инструкциями по сдаче врагу.
        - Эти листовки немцы сбрасывали с самолетов. Поднимись на мой корабль, и ты найдешь там точно такую же. Ее читали все офицеры и матросы на Ладоге и смеялись над ней. У нас, как тебе известно, мало развлечений.
        - Ароян общался с капитаном «Илги» во время августовской эвакуации трех стрелковых дивизий из района Сортавала, Кексгольм. - В то время как Вересов полыхал гневом и негодованием, Смуров оставался варварски спокоен и изучающе разглядывал Алексея. - Ты ставишь нам в вину одну из самых тяжелых операций флотилии? Да что ты знаешь?! Пока ты собирал компромат на всех и вся, гидрографы под ураганным огнем руководили строительством причалов в районе Сортавала, Кексгольм, чтобы суда могли принять на борт прижатые к берегу дивизии со всей их техникой и тылами. А потом в продолжение десяти суток выводили корабли и транспорты из шхер по оборудованным ими же фарватерам. И я там был! Все корабли флотилии участвовали в эвакуации. Мы несколько дней, раз за разом, под минометным и артиллерийским огнем пробивались к берегу и вывозили войска. Не тебе, канцелярской крысе, анализировать сейчас те события и выяснять, кто с кем разговаривал! Я тоже общался с командой «Илги», что это доказывает?
        - Ароян мог передать капитану «Илги» лоции северной части острова, не тогда, так впоследствии.
        - У тебя есть доказательства?
        - Пока нет. Но я их добуду. Впрочем, он мне сам во всем признается, - лицо Смурова скривилось в жестокой усмешке.
        У Алексея потемнело в глазах. Словно сквозь туман он видел холодные глаза сидящего перед ним человека, его гладкие, зачесанные назад волосы и чувствовал, что ненавидит Смурова так, как никого и никогда в жизни, и самым страшным было сознание своего бессилия перед такими вот Смуровыми, которые олицетворяли собою власть, непробиваемую и незыблемую, как стальной монумент.
        - Тогда арестуй меня! - вне себя закричал Алексей. - Ты ведь этого добиваешься? Заявляю официально, что это я помогал экипажу «Илги» сдаться врагу!
        Куда подевалось спокойствие Смурова? Он содрогнулся, вскочил с места и, обежав стол, прошипел Алексею в лицо:
        - Замолчи, Вересов. Я знаю, что это неправда. Ты себя оговариваешь!
        - Знай, Смуров, - задыхаясь, продолжал Алексей, - будь у меня сейчас пистолет, я пристрелил бы тебя, как бешеного пса, нет, ты гораздо хуже, ты даже опаснее фашиста. Такие, как ты, ослабляют армию изнутри, и подрывают нашу веру в правительство!
        Кожа Смурова приобрела землистый оттенок, он невольно оглянулся на дверь, затем придвинулся к Алексею еще ближе:
        - Ты соображаешь, что несешь?.. Да за такие слова… На нары захотелось? - Он с силой ударил кулаком по столу и длинно выругался.
        Алексей смотрел на него, сжимая кулаки, плохо сознавая происходящее и тяжело дыша. Смуров, в свою очередь, расстегнул пуговицу на воротничке, нервно прошелся несколько раз туда и обратно по кабинету, потом подошел к двери, рывком открыл ее и крикнул в коридор:
        - Арояна ко мне!
        Он продолжал расхаживать по комнате, бросая при этом злые взгляды на Алексея. Резко повернувшись к вошедшему Вазгену, громко и уже бесстрастно отчеканил:
        - Вы свободны, Ароян. Обвинения против вас не подтвердились. Сейчас вам вернут оружие и документы. Примите мои извинения. - Он подписал маленький листок бумаги и сунул его в руки Алексею. - Можете идти, товарищи офицеры.
        Алексей несколько минут бессмысленно смотрел на выданный Смуровым пропуск, затем друзья, ни слова не говоря, покинули кабинет и пошли бок о бок по коридору.
        - Я уже не надеялся, что выйду отсюда, - угрюмо проговорил Вазген. - Чем ты его пронял?
        - Не знаю, - рассеянно и не сразу ответил Алексей. - Убей меня, если я хоть что-то понимаю.


        Глава 16
        Нюра, хозяйка квартиры, в которой жили Настя с Вазгеном, отличаясь чрезмерной болтливостью и, вопреки рекомендациям Вазгена, недоброжелательным любопытством, умозаключений своих скрывать не умела, а если б даже и захотела это сделать, то совершила бы по отношению к себе грубое насилие. Поэтому как-то раз в отсутствие Вазгена она бухнула постоялице прямо в лоб:
        - Смотрю я на вас с Вазгеном, Настя, и все в толк не возьму, чего вы не женитесь. Живешь с ним невенчанной женой, срам-то какой! Добро бы была городская, - те уж давно всякий стыд потеряли, - так ведь ты наша, ладожская. Отец-то у тебя, небось, строгий? А как узнает? Чем оправдываться будешь?
        - Да что же мне делать, Нюра, - разнервничалась Настя, ощутив, как дернуло за больную струну, - не силком же мне его тащить расписываться?
        - А хоть бы и силком! Мужики ведь, кобелины проклятые, деликатного да уважительного обращения не понимают. А у моряка, как известно, в каждом порту жена. Глупая ты девка, ей-богу. Бери его в оборот и не раздумывай. А то, покуда ты будешь вздыхать, молиться на него, да интеллигентские церемонии разводить, - тьфу, разом и не выговоришь, - другая половчее тебя сыщется да и уведет за милую душу.
        - Нет, Нюра, я так не могу. Мне по обязанности ничего не надо. Захочет, сам замуж позовет, а принуждать его я не собираюсь. Да если хочешь знать, уйди он от меня завтра насовсем, я эту жизнь теперешнюю с ним благословлять в памяти буду, как чудо, как милость, данную судьбой. И не говори о нем плохо, он самый лучший!
        Нюра вытаращилась на нее и неожиданно рассвирепела:
        - Это он-то лучший? Да ты, девка, ополоумела вконец, зенки свои глупые протри! Живешь, как блаженная. Он ведь с нашей Клавкой спит, копировальщицей. Кого хошь спроси!
        У Насти сделалось такое лицо, что Нюра даже пожалела о том, что сказала:
        - Ну ты это… того… Да не смотри на меня так! Сама же напросилась.
        - Я тебе не верю, - прошептала Настя. - Ты это со зла говоришь.
        - Может, и со зла, - согласилась Нюра. - У тебя, вишь, мужик есть, а мой далече, вот я со зла-то и сказала. Бабе только повод дай, она и укусит, а я не баба, что ль? Ой, вот и каша подгорела за разговорами.
        Настя тихо поднялась с места и укрылась в комнате. Вот уже две недели, как она, благодаря ходатайству Вазгена, вернулась на свое место в отделе кадров и Клаву, о которой говорила Нюра, видела часто, почти каждый день.
        Это была девушка с броской внешностью, с густыми рыжеватыми волосами, с правильными чертами лица, ярким ртом и голубыми глазами, сильная, высокая и раскованная. Возможно, кому-то она казалась красавицей, но Настя ее таковой не считала: несмотря на безупречные внешние данные, красота ее была холодна, правильное лицо лишено духовного огня, живой мысли и доброты, а вследствие этого и всякого обаяния. Клава постоянно изводила Настю всевозможными придирками и шпильками. Настя, по простоте своей, принимала злые выходки сотрудницы за вздорные свойства ее натуры. Она считала, что у Клавы попросту капризный, раздражительный характер, но теперь, после слов Нюры, ее поведение предстало перед Настей совершенно в ином свете. Сомнений нет: Клава ненавидит Настю потому, что ревнует к ней Вазгена. Вот откуда эти злобные взгляды, пренебрежительное отношение, стремление всякий раз унизить без причины. Так значит, между ними что-то есть?! Она вдруг представила их вдвоем в самые интимные минуты, представила, что ее Вазген, боже, ее Вазген! смотрит на другую женщину тем же взглядом, каким смотрел на нее, обнимает,
целует так же, как целовал ее, и почувствовала, что смерть, там, на льду, под бомбами, несправедливо обошла ее стороной.
        Трясущимися руками она отыскала верхнюю одежду, кое-как натянула на себя, забыв на сей раз платок, простоволосая выскочила из дома в ночную стужу и побежала к озеру, плохо представляя, зачем она это делает, но делать что-то надо было. Надо было куда-то бежать, двигаться, чтобы заглушить невыносимую боль, а о последствиях она не задумывалась.
        Несколько раз она падала и злилась, что из-за укатанного снега не может бежать быстрее, словно ей зачем-то надо было спешить. Уже выскочив на лед, она упала в очередной раз, поднялась и рванулась в прежнем направлении, но вдруг очутилась в чьих-то сильных руках, однако ничуть не озаботилась тем, кто ее схватил, и яростно попыталась отбиться, досадуя на эту новую непредвиденную преграду.
        - Настя, тихо, тихо, да успокойтесь же, наконец, не вырывайтесь, я вас все равно не пущу, - воскликнул кто-то, и она, почувствовав тщетность своих усилий, уставилась говорившему в лицо незрячими глазами.
        - Я только тем и занимаюсь, что ловлю вас на льду, - сказал Алексей, пристально в нее всматриваясь, - и если бы минуту назад я не видел Вазгена, то перепугался бы, как в прошлый раз.
        - Пустите меня, - проговорила она так, будто его не узнала.
        - Нет, не пущу. Да что с вами, Настя?
        Она продолжала неподвижно глядеть на него, обдавая паром своего учащенного дыхания.
        - А ну-ка, пойдемте. - Он крепко сжал ей руку и потащил обратно к дому.
        Она еще несколько раз уперлась, потом затихла и покорно последовала за ним.
        Дверь им открыла Нюра и с ходу затарахтела:
        - Куда ж тебя понесло, Настя? Я выхожу, а дверь открыта, хватилась, а тебя нет. Проходите, Алексей Иванович, я вам сейчас чайку. А может, проголодались? Так я мигом накрою. У меня…
        - Нюра, - перебил ее Алексей, - нам с Настей надо поговорить. Скоро Вазген придет, тогда и поужинаем.
        Он заметил, как Настя вздрогнула и с ужасом посмотрела на дверь. Все так же держа беглянку за руку, он провел ее в комнату и усадил на стул.
        - Настя, что произошло? - твердо спросил он.
        - Ничего.
        - С Вазгеном поссориться вы не могли - я встретил его по дороге сюда, он сказал, что страшно соскучился, потому что не виделся с вами четыре дня. В чем же причина вашего состояния?
        - Ни в чем.
        Алексей изучал ее несколько минут, затем встал и вышел на кухню.
        - Нюра, вы сказали, что Настя внезапно ушла из дома. Сюда кто-нибудь приходил?
        - Н-нет, мы были с ней вдвоем, - ответила женщина, заметно оробев.
        - Так, ясно. О чем говорили?
        Круглые щеки Нюры поползли вниз, она уткнулась носом в передник и приглушенно залопотала:
        - Да разве ж я хотела, Алексей Иваныч, бес попутал, вот и сболтнула, чего не надобно, а обижать ее и в мыслях не держала. А все она, Клавка проклятая, - открыв лицо, затараторила Нюра со злорадным выражением, - хвасталась перед всеми Вазген Николаичем, а овцу эту, говорит, со свету сживу. А я что, мое дело предупредить, я ведь добра ей желала, а она раз - и в бега.
        - Недобрая ты женщина, Нюра, - рассердился Алексей. - Ты языком своим длинным людей можешь в разные стороны развести. Скройся с глаз моих и не высовывайся. Я им завтра другую квартиру подыщу. А о тебе начальству доложу, что ты создаешь постояльцам невыносимые условия для проживания. Так и знай!
        Жесткий выговор не возымел того действия, на которое он рассчитывал. Угрызений совести Нюра явно не почувствовала. Вместо этого, сощурив маленькие глазки, она высказалась с вызывающей откровенностью:
        - А я не обязана полюбовницам условия создавать. У меня здесь, Алексей Иванович, приличная квартира. Вам это каждый может сказать. Для Вазгена Николаича - всегда пожалуйста, и даже с превеликим моим удовольствием, а шалаву эту бесстыжую я обхаживать не подряжалась. Если так каждую…
        Она подавилась начатой фразой, наткнувшись на знаменитый вересовский взгляд, попятилась, попятилась, так и позабыв закрыть рот, задом толкнула дверь и, прошмыгнув к себе в комнату, скоренько ее закрыла.
        Алексей выпил стакан воды, тряхнул головой и вернулся к Насте. Она сидела с убитым видом в той же позе, в какой он ее оставил.
        - Настя, я знаю, о чем вы думаете, - ласково начал он, - только все, что наговорила эта женщина - заведомая ложь. Вы слышите меня?
        - Нет, не ложь, - возразила она, переводя на него мученический взгляд. - Я поняла, что это правда. Вы все считаете меня наивной дурочкой, но я все вижу.
        - Что же вы увидели?
        - Эта девушка… Клава… - ей тяжело далось имя предполагаемой соперницы, - она имеет на него права. Я просто раньше ничего не понимала.
        - Настя, я никогда не считал вас наивной дурочкой, как вы несправедливо заметили, а потому буду говорить с вами откровенно: да, у Вазгена была с этой девушкой связь, можно сказать, мимолетная, она давно в прошлом и ничего для него не значит. Именно потому, что вы уже не ребенок, вы должны понимать, что у него до вас были женщины, которые по сей день предъявляют на него права.
        Сомнение пробежало по ее лицу, показав со всей очевидностью, что старания Алексея не пропали даром.
        - Вы мне верите, Настя? - поспешил закрепить он успех.
        - Да, вам я верю, - произнесла она, впрочем, не совсем решительно. - Ведь вы не станете меня обманывать?
        - Обманывать вас невозможно, для этого надо быть совершенно бессовестным человеком.
        - И все же мне трудно поверить, что он ее не любит.
        - Настя! Мне начать все сначала?
        - Тогда зачем он с ней… зачем они встречались? Как это можно - без любви? - Она говорила тихим, но уже отчетливым голосом. - Нет, нет, Алеша, вы меня не убедите. Раз он с ней… встречался, значит, любил, а любовь не проходит бесследно.
        - Гм!.. Да почему же непременно - любил? Какой вы все-таки ребенок, Настя! Вот задача! Вы заставляете меня говорить невозможные вещи. Как бы вам это объяснить?.. Поймите, мужчина не всегда относится к близости с женщиной серьезно, очень часто для него это не более чем приятное времяпровождение. А любви тут и в помине нет.
        - Вы тоже так развлекаетесь?
        - Настя, не пытайтесь влезть в шкуру мужчины. Вы увидите там много грубого и жестокого, такого, что вам будет чуждо и вызовет неприятие. Вас Вазген действительно любит, поверьте, я знаю его, как себя. Так не оскорбляйте его подозрением, необоснованной ревностью. Подумайте, он придет к вам радостный, окрыленный, в надежде урвать миг счастья у своей опасной жизни, а вы встретите его слезами и упреками. Клянусь, на его месте я бы не выдержал.
        Настя посмотрела на него с испугом. Она схватила полотенце и принялась торопливо, словно Вазген уже стоял на пороге, вытирать и без того сухое лицо, так как за все это время не пролила ни слезинки.
        - Вы правы, Алеша, это эгоизм, мелочный эгоизм, - говорила она, - как хорошо, что вы меня предупредили. Я очень, очень вам благодарна. Вы настоящий друг!
        Хочу признаться, Алеша, - добавила она после некоторого колебания, - иногда я ревную к вам Вазгена. Я думаю, если бы ему пришлось выбирать между мной и вами, он выбрал бы вас. Нет, нет, не уверяйте меня в обратном. Я даже знаю, почему это так.
        - Почему же, маленький мудрец? - спросил он с улыбкой.
        - Потому что мужчине гораздо легче завоевать любовь женщины, чем истинную мужскую дружбу.
        - Обещаю вам, Настенька, - ему не придется выбирать, - сказал Алексей, целуя обе ее руки.
        Они еще с полчаса поговорили, и вскоре Алексей заметил, что глаза у Насти слипаются. Видимо, наступила реакция после пережитой ею встряски, да и час был поздний. Алексей заставил Настю прилечь, накрыл ее казенным шерстяным одеялом, и она мгновенно уснула.
        Еще через час пришел Вазген. В руках у него был вещмешок.
        - Вот, выпросил у интенданта, - сообщил он Алексею в прихожей, извлекая из мешка новенький полушубок и меховую ушанку. - Для Насти. Выбрали самый маленький размер, ей должно быть впору. А ты почему на кухне сидишь? Где Настя?
        - Говори тише, она спит.
        - Спит? Что за дела? Ты сказал, что я приду?
        - Пошли-ка на кухню, поговорим. В комнату пока не входи. Пусть поспит. Мне надо поговорить с тобой наедине.
        Нюра, заслышав голоса, выставила было нос, но Алексей на нее так цыкнул, что она тотчас захлопнула дверь.
        - Что у вас здесь происходит? - удивился Вазген, усаживаясь за кухонный стол. - Я проголодался, как целая стая волков, а женщины забились по углам, да и тебя, сдается мне, не накормили.
        - Не до этого сейчас, Вазген! - возвысил голос Алексей, но спохватился и продолжал намного тише: - Знаешь ли ты, что не далее как два часа назад я перехватил Настю в совершенно невменяемом состоянии на озере недалеко от проруби, причем есть серьезное подозрение, что она именно туда и неслась.
        - Настя?! Зачем, почему? - вскочил Вазген. - Да нет, Алеша, ты что-то напутал, с какой стати ей бежать к проруби?
        - Ей сказали, что у тебя связь с Клавой.
        - С Клавой? Какая еще Клава? Я не знаю никакой Клавы!.. Ах, да… Но при чем здесь Клава? Какой вздор! Да кто ей сказал такое? Это все давным-давно быльем поросло!
        - Не нервничай, я ей все объяснил и все уладил. А ты хорош - отдал ее на растерзание такому злостному существу как Нюра. Завтра же смени квартиру.
        - Брось, Леш, Нюра на такое неспособна, она вполне приличная женщина.
        - Я бы с удовольствием эту приличную женщину удавил, без всякого зазрения совести! Кстати, помнится мне, кто-то бил себя в грудь и уверял, что женится на Насте.
        - Конечно, женюсь. Вот война закончится, и женюсь, - уверенно подтвердил Вазген. - А сейчас какой смысл - не сегодня-завтра убьют.
        - И когда же война закончится?
        - Ну когда… Да в этом году и закончится. Вон с финнами быстро разделались, а эти что, о двух головах, что ли? Они ведь, фашисты, на нас неожиданно напали, потому и зашли так далеко. А теперь мы соберемся с силами и вышибем их с нашей земли.
        - А если война не закончится в этом году? А если она и через три и через четыре года не закончится? Что ж Насте пять лет сидеть и ждать, убьют тебя или не убьют?
        - Алеша!
        - Следую твоей же теории. В общем, так: я сейчас ухожу, а ты посиди и подумай!
        - Что же ты сердишься, брат? Не уходи. Да я тебя не пущу! Ну да, я кругом болван. Решено - женюсь! Вот хоть завтра и женюсь!.. Нет, завтра, пожалуй, не выйдет, а вот послезавтра… Короче, на этой неделе непременно женюсь. Я ведь Настю давно своей женой считаю. Днем раньше, днем позже, - значения не имеет.
        - Для тебя, может, и не имеет, только окружающие твоей женой ее не считают. Поступай, как знаешь, я в твои дела вмешиваться не могу, только учти, что Настя девушка красивая, необычная, на нее многие заглядываются.
        Тут Вазген насторожился, и Алексей понял, что сделал удачный ход.
        - Кто заглядывается? - глаза ревнивца зажглись черным огнем, будто в них угнездился сам дьявол.
        - Так многие, - безучастно пожал плечами Алексей, - думаешь, ты один такой умный?
        С мрачно нахмуренным челом Вазген проследовал в комнату и после непродолжительного созерцания спящей Насти пришел к выводу, что опасения Алеши имеют более чем убедительные основания.
        Вернулся он на кухню уже со страшно свирепым выражением на лице. Алексей чуть не покатился со смеху, однако благоразумно сдержался, чтобы столько усилий не пропало даром.
        - Так я и знал, - заключил его друг, грозно сверкая глазами, - стоит отвернуться, и каждый норовит отнять у тебя самое дорогое. Нет, я этого так не оставлю! А кто заглядывается? - Он посмотрел на Алексея с подозрением. - А-а, ты меня просто дразнишь, да? Вот и физиономия у тебя плутовская. Ты ведь здесь появляешься редко, откуда тебе знать? Сознайся, старик, что ты меня дурачишь.
        - И в мыслях у меня такого не было, - отвечал Алексей, безразлично глядя в потолок, - бываю я здесь редко, это верно, только как приду, кто-нибудь обязательно да спросит, серьезно ли у Арояна с Настей, а зачем спрашивают, - сам мозгами пораскинь.
        - А ты? Ты что им отвечаешь? - с горячностью подступил к нему Вазген.
        - Ничего.
        - Ничего?!
        - А чего ты ожидал? Я за тебя решать не могу, и от твоего имени говорить не могу, к тому же и сам никогда не знаю, что у тебя серьезно, а что нет.
        - Да кто спрашивает, кто?! Говори, Алеша! Не молчи же! Брат, ты мне друг?
        - Я тебе и брат, и друг, а потому не скажу. Не хватало нам еще разборок.
        - Так не скажешь? Значит, не скажешь! Хорошо же! Тогда пошли. Это чтоб ты знал, что в следующий раз говорить.
        - Да куда ты меня тащишь? - уже не скрываясь, хохотал Алексей. - Я-то тут при чем? Погоди, стой, сумасброд ты этакий!
        Настя, разбуженная смехом и толкотней в дверях, поднялась, спросонья протирая глаза. При виде Вазгена она, как всегда, просияла, совершенно позабыв о своих переживаниях, и поспешила ему навстречу.
        - Настя, сядь! - произнес Вазген с выражением до того решительным и непреклонным, что ее неокрепшие нервы снова болезненно натянулись.
        В смятении взывая взглядом к Алешиной поддержке, она нашарила позади себя рукой стул, села на него, будто проглотив аршин, и застыла в напряженной позе.
        Вазген между тем энергично мерил шагами комнату слева направо и справа налево мимо Насти, глядя в пол и что-то обдумывая; она поворачивала за ним голову в нарастающей тревоге с сильно бьющимся сердцем, наконец он остановился против нее и торжественно произнес:
        - Настя, согласна ли ты стать моей женой?
        У нее помутилось в голове, и она грохнулась на пол.
        Мужчины бросились к ней.
        - Ай молодец, довел девушку! - сказал Алексей.


        Глава 17


2008 год

        - Мне известно, что у папы были близкие друзья, еще с фронта, но в лицо их может знать только твоя бабушка, - говорит мама. - Эту девушку я тоже никогда не видела.
        - Хорошо, отсканируем и пошлем тете Лие на электронный адрес, - осеняет меня. - Лия - мамина старшая сестра, - объясняю я Жене. - Когда дедушка Вазген умер, бабушка Настя повезла хоронить его на родину, в Армению, да так там и осталась с двумя дочерьми. Живет и поныне в Ереване со старшей дочерью Лией, зятем и внуками, а мама поехала учиться в Питер, поступила в институт и здесь же вышла замуж. Это тебе вкратце история нашего семейства.
        Я немедленно принимаюсь за дело: сканирую неизвестную фотографию и отправляю изображение на электронный адрес Лии с просьбой показать его бабушке.
        В ожидании ответа пьем чай в гостиной. Мама достала лучшие фарфоровые чашки из высокой горки в углу, забитой по старинке вычурными сервизами.
        У мамы страсть к классической посуде, до сих пор не признает кружек из небьющегося стекла, керамических, цветных, прозрачных тарелок, по ее определению все это ширпотреб, непригодный для сервировки стола интеллигентного человека.
        Папы и Димы дома нет, их пригласили за город на рыбалку, посмотрим, какие трофеи притаранят. Не понимаю, почему некоторые женщины требуют, чтобы мужчины сидели подле них в доме, ведь как хорошо, когда друзья увозят их на выходные - сразу в мире наступает покой, благодать, ни тебе требований жратвы каждые два часа, ни бесконечного мытья посуды, ни поиска потерянных носков, дисков, телефонов, ибо стоит нашим мужчинам потерять что-либо, как у них случается настоящая истерика. Димка так вообще становится беспомощным и несчастным.
        Я оценивающе разглядываю Евгения, интересно, все мужчины такие, или бывают счастливые исключения. Он поднимает на меня глаза от чашки, зрачки у него немного стальные, отливают светлым металлом, поди разбери, что там в глубине. А вдруг дурная наследственность - жестокость, склонность к рукоприкладству. Сейчас-то он нежный, замечательный, притягательный, просто идеал в конфетной обертке!
        Надо все-таки раскрутить историю его деда. Но, если честно, мне совершенно безразлично, кем был его дед. Сыновья не в ответе за отцов, тем более внуки. А то бы русские девушки за немцев замуж не выходили. Дурехи, между нами говоря, рвутся на чужбину к холодным педантичным немцам, когда у нас есть такие парни как Женя.
        Телефон взрывается частыми междугородними звонками. Мама берет трубку, начинает говорить отрывистыми фразами, лицо ее вытягивается, она расстроена:
        - Что, мам? - не выдерживаю я. - Это бабушка?
        - Это Лия. Ругает меня: показала маме фотографию, та в слезы, слегла сразу, плачет и плачет, не может успокоиться… Погоди, хочет поговорить, сейчас подойдет к телефону.
        - Дай, дай мне! - я выхватываю у мамы трубку, через несколько секунд слышу голос бабушки, он у нее не по возрасту молодой, не скажешь, что принадлежит женщине восьмидесяти шести лет. Сейчас ее голос дрожит от слез. - Бабуль, привет, это я, Катя. Бабуль, ты только успокойся… Откуда фотография? У одного парня взяла. У него в семейном альбоме хранилась… Женей его зовут. Евгений… Фамилия? Как твоя фамилия? - сердито шиплю на Женю: конспиратор фигов! - А-а! Смуров его фамилия, бабуль, да, Евгений Михайлович Смуров… Да, внук Кирилла Смурова, - уточняю у Жени.
        - Боже мой! Внук Кирилла, - говорит бабушка. Всхлипывает и долго молчит. - Катенька, приезжайте ко мне. Мне так хочется увидеть этого мальчика. Попроси его, пусть уважит просьбу старого человека.
        - Да-да, мы как раз думали об этом. Конечно, бабуль. Немедленно все обсудим с Женей, и я тебе перезвоню, хорошо? Ты не волнуйся сейчас, лучше подумай, что привезти тебе из Питера!
        Кладу трубку и с новыми чувствами изучаю Евгения. С каждым часом становится интереснее жить.
        Бабуля права, донимать ее расспросами по телефону - поверхностная, пустая трата времени и нервов пожилого человека. Надо ехать в солнечную Армению, и как можно скорее. Там откроется правда, оживут тени минувшего, эта далекая, незнакомая война приоткроет свои секреты, она хранит их по сей день не только для истории, но и для отдельно взятой семьи.
        Женю долго убеждать не приходится. Он не признается прямо, но все его поведение говорит о том, что идея отправиться в совместное путешествие для него весьма привлекательна.
        У нас сразу же появляется много дел: обоим надо согласовать свое отсутствие на рабочем месте, мне - с начальством, Жене с сотрудниками. Если все уладить в срочном порядке, то можно вылетать уже через два дня; с билетами, надеюсь, проблем не будет.
        - Возьму в бизнес-классе, - хорохорится Евгений, что мне, кстати, безумно нравится - хочет показать себя состоятельным мужчиной и сделать приятное подруге.
        Я смотрю в интернете рейсы и цены на авиабилеты, Женя сидит рядом, щекой в моих волосах, мне тем временем становится стыдно за братьев-армян: дешевле слетать в Париж или в Рим, перевозчики явно пользуются транспортной изоляцией республики, на поезде дальше Грузии не уедешь, да и то многие попросту боятся ехать в раздираемую противоречиями Грузию, со времени развала СССР обострилась межнациональная неприязнь, и не только в Закавказье.
        - Нет, бизнес-класс отпадает, будем брать эконом, - бурчу у Жени под ухом. - Не спорь! Деньги нам пригодятся для других целей. Съездим на Севан, в Эчмиадзин, на вершину Арагаца, увидишь, сколько там всего интересного. Дней пять можем себе позволить… Какая еще гостиница? Наши живут в собственном доме с садом, лишняя комната для тебя найдется.
        Однако Жене не улыбается таиться от моих родственников, он надеется на тесное общение в поездке, хотя я и пытаюсь объяснить ему в доступных выражениях, что уходить на ночь из тетиного дома я не смогу. Приехать и не жить у них тоже нельзя, в любом случае придется шифроваться.
        Перезваниваем Лие - все так, как я и думала. Нас ждут с нетерпением, апартаменты будут готовы к нашему приезду. Апартаменты - это небольшие, но уютные комнатки под крышей, я хорошо знаю планировку тетиного дома и особенно люблю мансарду.
        Прежде чем Женя уходит, мы долго целуемся на площадке, оторваться невозможно, да что ж такое! Побаиваюсь я сильных чувств, попадешь этак в зависимость - и уже не человек, а какая-то антенна по улавливанию импульсов - то радостных, то горестных, дрожишь натянутой струной, качаешься в нестойком воздухе, становишься уязвимой для любого ветерка, а то и молния ударит, попробуй выжить тогда. Был у меня такой период с Данькой, хорошо, что кратковременный, быстро удалось излечиться, а то намучилась бы как многие подружки, и ведь что поразительно - почти у всех одинаковые истории. Как начнешь обсуждать судьбу каждой, сочувствовать, мужиков клясть, приходишь к единому мнению, что все они - из враждебного лагеря, с ними надо держать ухо востро и не расслабляться.
        - Завтра увидимся? - спрашивает неприятель.
        Я утвердительно трясу взъерошенной головой, чмокаю его напоследок в горячие губы и заталкиваю в подошедший лифт. Уфф! Отдышаться надо…
        А все-таки, как чудесно, просто волшебно, что мы поедем вместе в Ереван! Я вижу на миг светлый лик счастья, оно оборачивается на ходу и призывно улыбается издали - прозрачная летящая фигура, окутанная звездной туманностью мечты и отблесками южного солнца.
        Да, раз позвало, надо идти за ним, второй раз подряд не обернется, кто знает, когда это случится снова.
        Я думаю о поездке и возвращаюсь мыслями к бабушке Насте, к ее словам и слезам, как она говорила о неведомом Кирилле и незнакомцах с фотографии, о тех, кто продолжает жить в ее воспоминаниях с немеркнущей остротой.


        Глава 18
        Год 1942

        В начале 1942 года в Осиновце создавалась военно-морская база. В невероятно тяжелых условиях шло сооружение полноценного порта, который смог бы обеспечить переправку не только сравнительно легких грузов, но и тяжелой техники, станков, кранов, вагонов и паровозов, вывозимых из Ленинграда. Немецкая авиация, казалось, бесновалась: бывали дни, когда в бомбардировках участвовало более ста самолетов, которые разносили в щепки уже сделанное, и строителям приходилось начинать все заново.
        В феврале Настю, Полину и еще нескольких девушек-специалистов перевели из Новой Ладоги в Осиновецкий гидроучасток. Располагался он в бывшем доме смотрителя, который был использован для военных нужд. Здесь был кабинет начальника с маленькой спальней и приемной, а также две большие комнаты. В одной жили офицеры, в другой размещался отдел камеральной обработки. Девушек поселили в землянках в сосновом лесу.
        Настя теперь была замужем, с Вазгеном виделась по-прежнему редко, умирала от страха за него от свидания к свиданию, а он беспокоился о ней, поскольку в Осиновце уцелеть было так же сложно, как и на трассе. Настю назначили писарем, а вскоре ей оформили допуск к секретным документам. Теперь наряду с канцелярскими и кадровыми делами, она занималась еще и секретным делопроизводством.
        В маячном хозяйстве жила кошка. Она одичала от грохота войны, в руки не давалась, но все ее очень любили и в обед чем-нибудь подкармливали. Кошка ела овсяную кашу и концентрат, то же, что и все. Однажды после бомбежки мужчины бросились отделять вагоны со снарядами от других, горящих, а Настя побежала к берегу смотреть, не всплывет ли глушенная рыбка для кошки. Ей повезло - совсем близко среди кусков битого льда плавали животом вверх две плотвы.
        Неподалеку остановилась «эмка», из нее вышел тот самый офицер, Смуров, который приходил за Вазгеном в кошмарную январскую ночь. Он встал неподалеку от Насти и наблюдал, как она пытается выловить рыбешек.
        - Шли бы вы, Настя, в укрытие, снаряды в вагонах могут взорваться, - вдруг сказал он.
        Настя, пораженная тем, что он знает ее имя, выпрямилась перед ним с рыбой в руке.
        - Где ваш муж? - спросил Смуров, изрядно напугав ее своим вопросом.
        - Он… его здесь нет, - боязливо ответила она, старательно изучая его на удивление чистые сапоги.
        - А Вересов? Вы давно его видели?
        - Вчера видела. Сейчас он на корабле.
        - Кажется, мой интерес вызвал у вас беспокойство, - заметил Смуров с легкой иронией. - Видите ли, меня здесь не было, я только что из Ленинграда и всего лишь хотел справиться, все ли у них в порядке. Мы ведь учились вместе в военно-морском училище.
        - Не может быть! - воскликнула Настя с невыразимым укором.
        Он улыбнулся. Улыбка вышла кривая, оттого, видимо, что он пытался ее скрыть.
        - Никогда не предполагал, что одной безобидной фразой можно так исчерпывающе выразить отношение к человеку. Следует вывести, что я кажусь вам таким злодеем, что уж и права не имею близко ставить себя к Арояну и Вересову.
        Настя молчала и крепилась, чтобы не сказать ему что-нибудь обидное, лишь бросала исподлобья отчужденные взгляды.
        - Что ж, ваше молчание красноречивее всяких слов. А вы, однако, совсем не умеете притворяться. Редкое качество в наши дни.
        Он оглянулся на состав, который смельчакам с риском для жизни удалось расцепить. Теперь вагоны догорали вдалеке на рельсах, разбрасывая вокруг смертоносные осколки.
        - А для кого рыба? - спросил он.
        - Для кошки, - отвечала она, хмурясь.
        Он засмеялся и пошел прочь. Настя вернулась к прерванному занятию, надеясь выловить и вторую рыбу, но ее уже затерло льдинами. «Ходят тут всякие, - недовольно думала она, - вот и рыба пропала. Не нравится ему, видите ли, мое отношение! А кто же ты, если не злодей, злодей и есть. Сначала арестовывает, потом о здоровье справляется. У-у, изверг… А все-таки есть в нем что-то странное, не пойму что. Лицо бесстрастное, а в глазах какая-то скрытая боль, сразу и не разглядишь. Как же так - вместе учились, а теперь враги? Надо будет Вазгена расспросить».
        Она пошла к дому смотрителя, куда возвращались девушки из бомбоубежища.
        Настя заняла свое рабочее место в приемной и углубилась в бумаги. Командир гидроучастка отсутствовал - тоже был на трассе. Через час зашла Полина с совершенно зареванным лицом:
        - Настя, там детей привезли. Сердце разрывается, глядя на них. Пошли, поможем чем-нибудь.
        На детишек действительно страшно было смотреть. Это были воспитанники Ленинградского детского дома от пяти до семи лет. Они стояли без движения там, куда их поставили, потому что сами, по-видимому, ходить не могли. Крохотные личики их, полускрытые платками и ушанками, были сморщенны, мертвенно бледны, безжизненны и казались преждевременно состарившимися; круглые глазки, обведенные тенями, смотрели безразлично и отвлеченно. Для того чтобы нести их вещи, к ним были приставлены комсомольцы, которые сами находились в крайней степени истощения и с трудом передвигали ноги.
        Девушки, взглянув на детей и ужаснувшись, кинулись в землянки отыскивать, что у них осталось от пайка; сбегались матросы и офицеры, несли съестное, все, что могли. У Насти еще с Нового года была припасена половина шоколадки. Она попыталась вложить ее в руку шестилетнему ребенку, но мальчик равнодушно посмотрел на угощение и не шевельнулся. Моряки относили детей в машины на руках - те цеплялись дрожащими, прозрачными ручонками за бушлаты и испуганно озирались, некоторые горько расплакались, - туда же усадили их обессилевших провожатых, укутали и снабдили, чем могли, после чего караван грузовиков взял курс на Кобону.
        Подошел Вазген, Настя бросилась к нему с рыданием:
        - Что же это такое, объясни мне, пожалуйста? Для чего мы здесь мучаемся, переносим бомбежки, если дети умирают с голоду? А ты, ты каждый день рискуешь жизнью, ты, Алеша и все остальные, зачем все это? Значит, мы никому и ничем не помогаем, все зря, зря!..
        - Как же не помогаем, Настенька? Вот сегодня детей эвакуировали, теперь они спасены, а если бы не было нашей дороги, то они наверняка бы погибли. Мы еще многих спасем. Да, всех не накормить, но кого-то мы накормим, кого-то вывезем, это тысячи, тысячи спасенных жизней. Благодаря нам держится Ленинградский фронт. Что стало бы с войсками без боеприпасов и продовольствия? Вот увидишь, общими силами мы разобьем фашистов. Не плачь, моя хорошая, мы все правильно делаем.
        Теперь, находясь в Осиновце, Настя часто видела изможденных, полумертвых людей, прибывающих из Ленинграда. Это были дети, потерявшие родителей, старики, женщины с грудными младенцами, целые семьи; поток эвакуируемых с каждым днем увеличивался, их размещали в эвакопункте в деревне Ваганово, где был развернут палаточный городок, кухня, столовая, медицинская часть. Люди прибывали тысячами, поэтому местное население было эвакуировано за озеро, а освободившиеся крестьянские дома тоже использовали для приема ленинградцев. Изможденных людей кормили, отогревали и отправляли на Большую землю, и теперь Настя чувствовала, что усилия ладожцев не пропадают даром.

        В марте Вересов и Ароян встретились после почти месячной разлуки, так как до сих пор им не удавалось появляться в Осиновце в одно и то же время. Над озером стоял плотный туман, и налеты вражеской авиации временно прекратились.
        - Ты здоров ли, брат? Осунулся что-то, - говорил Вазген, обнимая Алешу на пирсе. - Жизнь на льду не идет на пользу. Ничего, скоро откроется навигация, легче станет. Вот кончится война, и мы с тобой обязательно съездим в Армению, ко мне домой. Отогреешься там, на нашем солнце. Я тебя таким вином угощу, какого ты никогда не пробовал - густым, терпким и красным, как кровь.
        - Нет уж, благодарю. Кровищи мне и здесь хватает.
        - Не хочешь? Хорошо. А румяные кусочки молодой баранины на шампурах, с зеленым перцем, помидорами и баклажанами тоже не хочешь? А свежую форель, только что из Севана, с золотистой хрустящей корочкой, или янтарный виноград…
        - Вазген, да ты садист!
        - Черт, прости, не подумал. Пошли пообедаем, у меня у самого нутро сводит. Заскочим только за Настей. Она тоже по тебе соскучилась.
        В приподнятом настроении они направились было к маяку, как вдруг Вазген сказал:
        - Алеша, у нас на правом траверзе Смуров.
        Алексей повернул голову и увидел Смурова, который спешил им наперерез.
        - Да что ж он не уберется отсюда никак? - с сердцем сказал Алексей. - Я надеялся, что больше его не увижу.
        - Вересов, на пару слов! - окликнул Смуров.
        - Подожду тебя в столовой, - проворчал Вазген, - не хочу в такой день портить себе нервы.
        Алексей остановился, поджидая Смурова. Они сошлись, скрестившись взглядами - Вересов непримиримо-холодным, Смуров - упорным и невыразительным.
        - Хочу заранее поставить вас в известность, старший лейтенант, что собираюсь присутствовать на вашем катере во время боевого задания, как только корабли выйдут в море, - официальным тоном сообщил Смуров.
        - Вот как! Моего согласия, как я понимаю, вам не требуется, - насмешливо отозвался Алексей.
        - Я имею право находиться на любом корабле флотилии, не спрашивая на то согласия его командира, - возразил Смуров с прежней интонацией.
        Алексей подступил к нему вплотную:
        - Никак не пойму, что ты за человек, Смуров. Неужели ты думаешь, что я в состоянии вынести твое общество после того, что ты натворил?
        - А что я такого натворил? - без запинки отозвался тот.
        - Так ты не знаешь! Святая простота! А Щербин, а Полежаев?!
        - Я тут ни при чем, - быстро ответил Смуров.
        - Ни при чем?! - вскричал Алексей. - А сам сразу понял, о чем я говорю!
        - Я знаю, что их арестовали, но не имею к этому отношения.
        - Может быть, за Арояном тоже не ты приходил?
        - Ароян - другое дело. Он - дворянский выкормыш, а потому - скрытый враг.
        - Ложь! Ты сам все выдумал, и я отлично понимаю - с какой целью. Говорю тебе, Смуров, уймись. Не выводи меня из себя. Не бывать тебе на моем корабле! Даже если мне прикажет сам командующий, я сумею объяснить, что твое присутствие спровоцирует у меня морскую болезнь и помешает выполнению боевого задания! Вот так-то. А сейчас извини, - я есть хочу!
        С этими словами Алексей, не удостоив больше взглядом собеседника, направился в камбуз.
        Настя и Вазген ждали его за столом.
        - Простите, Настенька, я несколько взвинчен, - сказал он, обнимая девушку, - этот человек умудрился отравить мне радость от встречи с вами. Нет, ты только представь, - возмущенно продолжал он, обращаясь к Вазгену, - он вздумал идти со мной в плавание! Каков негодяй!
        - Вы говорите о Смурове? - задумчиво спросила Настя.
        - Она им в последнее время интересуется, выяснила всю подноготную той старой истории. - Вазген поцеловал жену. - Смотри, начну ревновать, а в гневе я страшен.
        - Люди мне интересны, что ж тут плохого? - возразила она, не поддержав веселого тона. - Знаете, Алеша, я не спорю, что поведение Смурова до омерзения неблаговидно, но в то же время мне странно, как это вы до сих пор не поняли, что движет поступками вашего бывшего однокурсника.
        - Движет им злоба, уязвленное самолюбие, он из тех людей, которые не прощают своего унижения даже со времен юности. Уверяю вас, Настя, подлецы вырастают из маленьких негодяев.
        - Нет-нет, дело совсем в другом, я теперь ясно вижу!.. - загорелась Настя, но Алексей не дал ей продолжать.
        - Настенька, прошу вас, давайте спокойно пообедаем. Я больше ничего не хочу о нем слышать, - сказал он с видимой досадой, и на этом тема была закрыта.
        Довольно скоро он забыл о неприятном происшествии, и разговор принял непринужденный характер.
        Однако, как выяснилось, инцидент еще не был исчерпан. Как только веселая троица вышла на улицу, к ним снова приблизился Смуров. Сейчас он не выглядел бесстрастным, напротив, все в нем изобличало мрачную готовность к каким-то решительным действиям.
        - Можешь быть спокоен, Вересов, - жестко произнес он, - я не ступлю на твой корабль. А что касается Полежаева и Щербина, так туда им и дорога.
        Алексей не успел ответить, потому что в жилах Вазгена мгновенно взыграла южная горячая кровь, он подскочил к недругу и с яростью бросил ему в лицо:
        - Ты когда-нибудь угомонишься? Не можешь сам, так я тебе помогу! Отойдем в лесок и там поговорим по-мужски! - Он положил руку на кобуру пистолета.
        - Ты предлагаешь мне дуэль? - спросил тот, глядя с ненавистью и понизив голос так, чтобы не слышали остальные. - Успеется, Ароян. Ты не обольщайся - я с тобой еще не закончил. Когда-нибудь мы сойдемся на узкой дорожке без свидетелей, тогда и посчитаемся.
        - Будешь снова арестовывать? Ты не оригинален, Смуров, - презрительно усмехнулся Вазген.
        - Нет, я тебя просто убью, - сквозь зубы ответил тот и, круто повернувшись, пошел в сторону.
        - Что он тебе сказал? - с беспокойством спросила Настя.
        Алексей тоже не смог уловить смысл последних, быстро и тихо произнесенных фраз.
        - Он угрожал тебе? - спросил он в свою очередь.
        - Попробовал бы он мне угрожать, - с наигранной беззаботностью отмахнулся Вазген, - струсил, как всегда, и отчалил. А мы с вами, дорогие мои, ляжем сейчас в дрейф где-нибудь в теплом местечке и пропустим по чарке горючего. Как ты на это смотришь, командир?
        - Положительно! Воспользуемся штилем, пока немчура не слетелась. Что скажет главнокомандующий?
        - Дозаправку разрешаю, но в умеренных количествах во избежание потери курса и большого крена! - весело откликнулась Настя.


        Глава 20
        В апреле явственно повеяло весной, ее пленительное дыхание носилось в воздухе, будило в защитниках Дороги жизни радостные надежды и восстанавливало силы. Моряки с нетерпением ждали открытия навигации. Озеро еще было затянуто льдом, но машинам с каждым днем ездить по нему становилось все опаснее. 24 апреля ледовая трасса прекратила свое существование. Наступило время застоя, когда автомашины уже не могли ходить по ледовой дороге, а суда еще не вырвались из зимнего плена. Застывшим в тягостном ожидании кораблям грозила серьезная опасность: их могло затереть подвижкой льда. Офицеры и матросы вышли на лед, вооружившись пешнями и взрывчатками и, в который раз рискуя жизнью, освободили корабли от ледяных оков.

21 мая из Осиновца в Кобону вышел ледокольный буксир «Гидротехник». Почти сутки пробивался он сквозь тяжелые льды, преодолевая нагромождения и торосы; команда использовала взрывчатку там, где это было необходимо, и в результате навигация
1942 года была открыта. Через несколько дней по чистой воде вслед за
«Гидротехником» прибыли канонерские лодки «Бира», «Селемджа», «Бурея», «Нора», пять тральщиков и транспорт «Висланди». Они сразу же встали у причалов под погрузку.

28 мая на пирсах Кобоны было особенно многолюдно. Теперь это был хорошо оборудованный порт. Пирсы в ряд протянулись по мелководью в глубину озера на сотни метров. К берегу подвели железнодорожные пути и грунтовую дорогу. На причалах установили грузоподъемные краны.
        В этот сияющий весенний день в порту было много судов. Полным ходом шла погрузка продовольствия. Присутствовали командующий Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц, командующий ЛВФ Чероков, офицеры, матросы и речники.
        Алексей увидел на причале Вазгена:
        - Ты где пропадал? Десять дней не могу тебя найти. Хоть бы жене докладывался.
        - Работы много было. Надо было промерить глубины фарватеров и подходы к причалам. Проверяли с гидрографами радиомаяки, створные знаки, выставили буи и вехи. Все маяки объездили и привели в порядок. Видел бы ты Бугровский маяк. Немцы снарядами разворотили верхушку башни вместе с фонарем.
        - Восстановили?
        - Спрашиваешь! Фрицы озверели, палят почем зря, а матросы сделали свое дело, расчистили завалы и зажгли огонь. Он у немцев теперь как бельмо в глазу - прямо под носом.
        Вдруг раздался крик:
        - Возду-у-ух!
        - Давай на корабль! Отходим, отходим! - крикнул Алексей и побежал к катеру.
        Бомбардировщики и истребители - «юнкерсы», «хейнкели» и «мессершмитты», - числом не менее ста, приближались с юга, юго-запада, запада и с севера.
        Корабли стали спешно отходить от причалов и приводить в действие зенитные средства. Навстречу серой вражеской армаде взлетела немногочисленная группа И-16. Открыли огонь зенитчики с суши.
        Началась адская бомбежка. Большинство кораблей успело вовремя отойти от берега. Они маневрировали и стреляли по самолетам противника. «Сатурн» держался неподалеку от «морского охотника». Командиры видели, как в порту разорвались бомбы - два пирса были разрушены сразу. Берег уже был усеян неподвижными телами. Канлодки
«Нора» и «Бира», которые в это время загружались углем и продовольствием, не успели отойти от причалов. На «Нору» напало тринадцать бомбардировщиков, из котельного отделения повалил дым. Корабль все же уцелел, сумел дать задний ход и отойти на рейд к «Селемдже» и «Бурее».
        С «Бирой» все обстояло гораздо хуже. Тяжелая канлодка при отходе уткнулась кормой в ряж. Пока пытались оттолкнуться, посыпались бомбы. Корабль получил прямое попадание в артиллерийский погреб и с множеством разрушений сел кормой на мель с креном на левый бок. Зенитная батарея «Биры» успела сбить два самолета до того как бомба попала в корабль и один самолет после. Хвост его с черно-белой свастикой так и остался торчать над водой в прибрежной отмели.
        Когда немецкие самолеты улетели, оказалось, что последствия бомбежки ужасны: множество убитых и тяжело раненных матросов, речников и грузчиков на причалах и кораблях, разрушены склады и пирсы, многие суда получили повреждения. Алексей и Вазген снова сошлись на берегу, вместе со своими экипажами помогали переносить раненых на корабли, чтобы отправить в госпиталь.


* * *
        Массированные налеты повторились на второй, и на третий день. Установилась солнечная безветренная погода, какая нередко случается в мае, однако природная благодать не сулила ладожцам ничего хорошего. Немецкие самолеты бешено проносились над головами людей, окатывая их дождем бомб и пуль, бомбардировщики прилетали парадным строем «троек», затем один за другим, крутым виражом падая на крыло, пикировали на порты, на корабли в озере и сбрасывали бомбы; летчики ухарски демонстрировали высший пилотаж. Моряки, речники, грузчики гибли каждый день, только корабли как плавали, так и продолжали плавать, эти упрямые непотопляемые лапти, допотопные железные коробки. А то налетят еще нахальные драндулеты -
«ишачки», которым тягаться с «мессерами» вроде бы не пристало, ни по скорости, ни по маневренности, и ну наскакивать на великолепных асов, бить их, топить, одним словом - сумасшедшие русские.
        Осознав, что массированные налеты не меняют ситуации, немцы сосредоточили в северной части озера корабли, перебросив на Ладогу большие и малые десантные суда типа «зибель», оснащенные внушительной артиллерией, итальянские торпедные катера
«MAS» новейшей постройки, транспорты, катера разных типов и минные заградители.
        Ладожцы понимали, что враг готовит какую-то крупную операцию. Чтобы собрать данные о силах противника, «морские охотники» подходили близко к берегам, занятым немцами и финнами, вели разведку, огнем прощупывали наличие батарей по берегам, искали и уничтожали фашистские суда.

        В августе Вересова вызвали в штаб ОВРа (охраны водного района), который размещался в подвале Новоладожской церкви, и приказали ему подойти к одному из вражеских островов близ Кексгольма и захватить «языка». Для того чтобы благополучно войти в шхеры и выйти из них, ему предложили в сопровождающие офицера-гидрографа, который должен был выступить в роли лоцмана. Алексей мгновенно сориентировался и попросил назначить в этом качестве старшего лейтенанта Арояна.
        - Почему именно Арояна? - вежливо спросили его.
        - Имею опыт совместного решения боевых задач с этим офицером, - бойко ответил Алексей.
        - Еще бы тебе не иметь, - сказал начальник штаба. - Хитрец ты, однако, Вересов. Впрочем, не возражаю. Бери своего Арояна, специалист он отличный, и чтобы кровь из носу, а «языка» нам добыли, хотя вы уж постарайтесь, виртуозы, чтобы обошлось без кровопролития.
        Вечером того же дня Настя сидела в землянке, пригорюнившись в тоске по мужу, как вдруг услышала его голос у входа и выбежала наружу:
        - Это я слабак? Да я тебя одной левой, - раскатисто смеялся Вазген, напирая на Алексея, как воплощение необузданной силы и озорства. - Настя, ты будешь судьей. Спорим, я положу его на обе лопатки!
        - Ты? Меня? А как тебе это? Лучше сдавайся сразу! Ах так? Вот тебе! Ну, давай, давай. Что, не сработало?
        Настя, вспыхнув жарким азартом, носилась вокруг мужчин в восторге от этой шутливой борьбы, живительного смеха, шума и топота, хохотала, вскрикивала и хлопала в ладоши. Она откровенно любовалась ими, - оба были превосходно сложены, Вазген на вид был крепче и устойчивее, облик Алеши дышал природным изяществом, он двигался с легкостью танцовщика, но Настя хорошо знала силу его рук. Друзья, сообразив, что могут ненароком сбить девушку с ног, прекратили возню и уселись в землянке передохнуть.
        - Настенька, завтра мы с Алешей уходим в плавание, - радостно сообщил Вазген.
        Настя обвилась вокруг него:
        - А я? Возьмите меня с собой. Почему вам можно вместе, а мне нельзя? Ты не забыл - я матрос Ладожской военной флотилии, имею полное право.
        - Нет, моя девочка. Ты должна сидеть на берегу и ждать, когда твой старый морской волк вернется из похода.
        - Я не девочка. Сами-то вы кто? Просто поразительно, как в вас уживаются опытные командиры, грозные воины и отчаянные мальчишки.
        - Грозный воин! - захохотал Вазген. - Нет, грозный муж, вот правильное определение. Трепещи, женушка, и мне не перечь.
        Настя отреагировала по-своему:
        - Алеша, сейчас я смотрела на вас и думала, что вы могли бы сделать счастливой любую девушку. Неужели вы никогда по-настоящему не влюблялись?
        - Отвечу, рискуя быть задушенным вашим супругом: я бы влюбился в вас, Настенька, но наш пострел меня опередил.
        - Это он так говорит комплименты. - Вазген с удовольствием пихнул друга в бок. - Настя, не поддавайся на лесть беззастенчивого сердцееда. Он настолько избалован вниманием женщин, что даже не дает себе труда влюбиться.
        - Ты же влюбился. Может, и я когда-нибудь влюблюсь, - возразил Алексей, лениво потягиваясь.
        - Мне это непонятно, - продолжала настаивать Настя. - Вы только присмотритесь, какие девушки вокруг. Они измучены, истощены и плохо одеты, но в душе у каждой цветок, готовый раскрыться от одного теплого дыхания. Взять хотя бы мою подругу Полину, ведь это чудо, что такое!
        Алексей внезапно потемнел лицом, его веселость вмиг улетучилась, он встал, надел фуражку и казенным тоном обратился к Вазгену:
        - Мне пора идти. Завтра в восемь вечера жду тебя у причалов Новой Ладоги. До свидания, Настя.
        С этими словами он вышел. Настя была поражена, в то время как Вазген вскрыл банку консервов и занялся ее содержимым.
        - Вазген, - прошептала Настя, - что это было? Мне показалось, что Алеша на меня обиделся.
        - Так точно, обиделся, вернее - рассердился.
        - И ты так невозмутимо об этом говоришь? Почему ты не сделал попытки его удержать? Совсем на тебя не похоже!
        - Солнышко, я знаю своего друга. Сейчас его лучше не трогать. А вот завтра я ему объясню, что ты сказала это не нарочно.
        - Да что я сказала? В чем дело?
        Вазген бросил банку, подсел к Насте и прижал ее к себе.
        - А где поцелуй? Где доказательства страстной любви к долгожданному мужу? Я жажду услышать, как ты меня любишь, можно с примерами из художественной литературы.
        - Вазген! Как ты можешь быть таким бессердечным? Я не найду покоя, пока не узнаю, чем могла обидеть Алешу!
        - Если скажу, поцелуешь? Хорошо, слушай: у Алеши с Полиной два года тому назад был роман. Это единственный случай на моей памяти, когда он по-настоящему увлекся, но потом они расстались по Алешиной инициативе. С тех пор Полина его преследует, вызывает на объяснения, следит за ним. Однажды она даже устроила скандал во время его свидания с другой девушкой. Вероятно, он заключил, что ты решила выступить в качестве посредника между ним и своей подругой. Но я-то знаю, что это не так. Не переживай, котенок, я все улажу.
        - Разумеется, я ничего не знала. При мне они общаются как старые друзья, мне в голову не приходило, что между ними существовала любовная связь.
        - Да, Алеша к ней достаточно терпимо относится, но возобновлять отношений не хочет.
        - Так значит, Поля… Вот оно что… Но почему Алеша ее бросил?
        - Видишь ли, он страшно независим, а она вознамерилась руководить его жизнью. Она требовала, чтобы он не пил, не курил, больше времени проводил с ней, чем со мной, пыталась им командовать, а он совершенно не переносит давления. Именно поэтому он сейчас ушел - Алеша не терпит, когда ему что-то навязывают.
        - Не пил, не курил… Но ведь он не пьет и не курит.
        - Спиртным он никогда не злоупотреблял, но раньше много курил, потом бросил сам, уже после разрыва с Полиной, потому что на военном корабле, где много боеприпасов и снарядов, курить нельзя. А это мучительно, по себе знаю, вот он и рассудил, что лучше уж совсем бросить.
        - Тогда почему бы и тебе не бросить?
        - У меня нет той силы воли, что у Алеши. Он никогда не отступает от своих решений.
        - Ту же силу воли он, видимо, проверил и на Полине.
        - Возможно.
        - Но ведь это глупо и жестоко! - Настя страшно взволновалась. - Расстаться из-за такого пустяка! Поля даже не догадывается, почему он ушел от нее. Она считает, что он просто с ней развлекался. Неужели нельзя было объясниться, постараться понять друг друга?
        - Настенька, здесь мы с тобой бессильны, забудь об этом и не упоминай при нем о Полине.
        - Конечно, конечно, я никогда бы не позволила себе вторгаться в его личную жизнь. Мне слишком дорого его расположение. Прошу тебя, родной, ты один можешь мне помочь, догони его и объясни, что все это досадное недоразумение.
        - Ну что мне с тобой делать! Хорошо, так и быть, но сначала - поцелуй!

        На другой день Вересов ошвартовался у пирса в Осиновце и зашел в гидроучасток, чтобы повидаться с Настей. Он предстал перед девушкой, как воплощение галантности, держась чрезвычайно прямо, с фуражкой на сгибе левой руки.
        - Пришел извиниться, - сказал он, - я повел себя грубо, к тому же - не умно. Зная вас, я должен был догадаться, что вы не могли сделать что-то намеренно. Простите меня, Настя.
        Настя несказанно ему обрадовалась, и мир был заключен немедленно. Тем не менее, Алексей заметил, что какая-то тень временами скользила по ее лицу.
        - Вы еще не видели Вазгена? - спросила она. - С ним все в порядке?
        - Не волнуйтесь, Настенька. На море сегодня тихо. Я сам только что с корабля и, как видите, в полном здравии. Однако вы чересчур озабочены. Что-то произошло? Не таитесь от меня, Настя, не таитесь. - По ее реакции он убедился в правильности своего вывода. - Ведь вы, чистая душа, ничего не умеете скрывать.
        Он придвинул стул и сел напротив Насти, настойчиво заглядывая ей в лицо.
        Она вздохнула:
        - Хорошо, я все вам расскажу. Сюда приходил Смуров. Я поначалу очень испугалась, но он вел себя не официально, как будто пришел по частному делу.
        Вересов нахмурился:
        - Он к вам не приставал? Извините за бестактный вопрос, но от этого человека всего можно ожидать.
        - Нет, что вы, он был очень вежлив, он искал вас, а потом…
        - Что, что? Говорите же, Настя, вы должны рассказать мне все, не упуская ни одной детали!
        - Он сел вон там, - она указала на стул у двери, - и молча наблюдал за мной с каким-то странным выражением. Нет, нет, это не то, о чем вы думаете. Как бы вам объяснить… в его взгляде не было определенного интереса, но не было и враждебности, ничего настораживающего или оскорбительного. Он словно обдумывал что-то сосредоточенно и серьезно. Мне было очень неприятно; знаете, как неловко себя чувствуешь, когда на тебя смотрят в упор. Я хотела, чтобы он поскорее ушел. Попросить его об этом я не могла, да и не имела права, ведь он офицер, вы понимаете меня, Алеша? Так вот, он разглядывал меня подобным образом минут десять и вдруг, без всякого предисловия, спросил:
        - За что вы любите Арояна?
        Я ужасно растерялась. Посудите сами: Смуров мне малознаком и несимпатичен, и вдруг такой личный вопрос. И все же я ответила, ведь вам известен мой несчастный характер, я совершенно не умею увиливать, хотя давно пора бы научиться - нельзя открывать душу первому встречному.
        Я ответила честно:
        - Не знаю.
        Он рассердился:
        - Как это не знаете?! Любите человека и не знаете за что? - Он даже вскочил со стула и стал ходить по комнате в каком-то пугающем возбуждении. - Чем он покорил ваше сердце - внешностью, умом, смелостью, какими-то талантами, чем?
        - Здесь многие обладают этими качествами, и Вазген в том числе, но я люблю его не только за это, - сказала я.
        - За что же тогда, за что?! - почти закричал он.
        - Не знаю, - повторила я, - это трудно объяснить. Для меня он не такой, как другие, больше я ничего не могу вам сказать.
        Он внезапно успокоился и сел рядом со мной, вот сюда, где вы сейчас сидите.
        - Так может быть, все дело в вас? - спросил он, как мне показалось, с надеждой.
        - Я не думала об этом, но, возможно, вы правы, - ответила я.
        Он опустил голову и молчал, глядя в пол; лицо его было печально, и мне, не знаю почему, стало его жаль.
        - А у вас есть девушка? - осторожно спросила я, справедливо полагая, что имею право на взаимную откровенность.
        - Я был женат, - сухо ответил он, - но жена меня бросила. Ушла к другому. Меня всегда бросали те, кого я любил.
        Следующий вопрос я не осмелилась ему задать, но он с поразительной проницательностью угадал мои мысли.
        - Я знаю, о чем вы сейчас подумали, - резко сказал он. - Вы считаете, что я сам во всем виноват. Вам, конечно, рассказывали, какой я плохой человек. Возможно, так оно и есть. Только я не понимаю своей вины! От меня шарахаются, хотя я делаю то, что мне приказано. И еще - может быть, вы мне объясните, почему некоторым людям дружба, любовь ближних достаются даром, без всяких усилий с их стороны, а ты, как ни бейся, виноват уж тем, что появился на свет! - Последние слова он произнес с глубоким отчаянием.
        Поймите, Алеша, несмотря на всю странность и неуместность этого разговора, Смуров чем-то необыкновенно тронул меня. Ведь как надо было измучиться, чтобы довериться совершенно незнакомому человеку.
        - Послушайте, - мягко сказала я и даже коснулась его руки в порыве сострадания, - случается, что человек ни в чем не виноват, просто ему не повезло, а еще люди часто бывают слепы и равнодушны, только я знаю одно: прежде всего вам надо разобраться в самом себе. Подумайте, кому вы больше желаете добра - себе или тому, чьей дружбой дорожите. Может быть, вы где-то допустили ошибку, и еще не поздно ее исправить.
        После моих слов лицо у него сделалось совершенно потерянное. Было заметно, что мои слова поразили его чем-то, хотя, по моим представлениям, я не сказала ничего такого, что могло бы стать откровением для взрослого человека.
        И вновь он поступил неожиданно: молча склонился, поцеловал мне руку и ушел. Что вы обо всем этом думаете, Алеша?
        На Вересова ее рассказ произвел глубокое впечатление, однако чувства, вызванные этим рассказом, раздражали его.
        - Настя, в отличие от вас я не могу быть сентиментальным и милосердным, хотя бы только потому, что я мужчина, - сурово произнес он. - Этот человек с детства был негодяем и предателем. Я уже пожалел его однажды, потому что он был никому не нужен, и горько расплачиваюсь за свою снисходительность до сих пор.
        - Я знаю, знаю, Вазген рассказывал мне о Смурове. Сейчас, перед вашим приходом, я думала о нем и, кажется, многое поняла. Вот вы, Алеша, сказали, что были к нему снисходительны. А ведь он искал вашей дружбы. Он не довольствовался ролью собачонки при вас, он хотел, чтобы вы его любили, как любите Вазгена. Да, он делал все не так, неправильно, даже подло и гадко. Ему нечем было обратить на себя ваше внимание, и он избрал другие пути, наверное, не смог придумать ничего иного, более достойного. А дальше, дальше… что ж тут непонятного? Многие люди с помощью денег или власти пытаются доказать свою значимость. Только, я думаю, он запутался, он не в ладу с самим собой, а посоветоваться не с кем. Единственный человек, кому он верит до конца, чьим мнением дорожит, выказывает ему презрение. Тогда он бросается в крайности, как в случае с Вазгеном, но лучше ему не становится. Не слишком ли поспешно вы его оттолкнули? Я уверена, что если бы тогда, в юности, вы постарались понять мотивы его поступков, взялись бы за него по-доброму, а не расправились всем курсом так безжалостно, он был бы сейчас другим человеком.
Вазген мне как-то сказал: «Мы командиры, а значит, воспитатели». Но имеете ли вы право воспитывать людей после случая со Смуровым?
        Она внезапно осеклась и прикрыла рот ладошкой, с испугом глядя на Алексея:
        - Ой, простите, я, кажется, наговорила лишнего.
        - Не извиняйтесь, Настя, продолжайте, прошу вас. Я слушаю вас с огромным интересом. Признаюсь, чем дольше я с вами общаюсь, тем больше вы меня поражаете.
        - Я понимаю, как нелепо выглядят личные переживания на фоне всеобщего горя, голода, разрухи, смертей, только, как бы не ярилась война, она не может отнять у человека его чувств. Наверное, я много говорю, хочу сказать последнее, - она встала, не в силах унять волнения. - Знаете ли вы, что такое одиночество? Вы пытались заглянуть когда-нибудь в этот черный омут, где нет смеха, дружеского взгляда, искры внимания и участия, где одна только мертвая тишина?
        - Настя! Вы так молоды, откуда вам все это знать?! - в изумлении воскликнул Алексей.
        - Я часто пытаюсь поставить себя на место другого человека. Я хочу представить, что чувствует одинокий человек, и тогда словно вхожу в зияющий подземный ход, где с каждым шагом меркнет свет, становится все темнее и темнее, гаснут постепенно звуки и холодом веет в лицо, и вот уже совсем ничего не видно и не слышно, лишь доносятся из кромешной тьмы вздохи метущейся, изнемогшей души. И так мне становится тяжело, так страшно, что нет сил дойти до конца.
        Она умолкла, грудь ее часто вздымалась, глаза были широко раскрыты и полны неподдельной муки.
        Алексей поспешно подошел к ней и обнял:
        - Настенька, успокойтесь. Это все война проклятая! У вас нервы ни к черту, да еще богатое воображение. Этак можно себя до смерти запугать. Не думайте больше об этом человеке. Наверное, вы правы, я действительно виноват, но поймите, из-за него пострадали мои друзья, а этого я ему никогда не прощу.
        Она подняла к нему тихое и ясное лицо:
        - Но, может быть, вы спасете других, если протянете ему руку?
        Алексей смотрел на нее с улыбкой:
        - Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет черных очей, смоляных бровей, южного темперамента, словом, о том, что я не Вазген.
        И все же я счастлив оттого, что у моего друга такая жена. Хоть в чем-то я могу быть за него спокоен.
        Он поцеловал Настю в щеку и отправился навстречу волнам и ветру.
        На пирсе он увидел высокую фигуру Смурова. Он стоял к Алексею спиной совершенно неподвижно и смотрел на воду.
        - Смуров! - крикнул Алексей. Тот вздрогнул и резко обернулся. - Ты хотел идти со мной в плавание?
        Смуров не отвечал и смотрел на него с угрюмой настороженностью, видимо, опасаясь очередной насмешки.
        - Тогда готовься. В 20.00 отчаливаем из Новой Ладоги. Продумай, как одеться - погода портится, ветер крепчает.
        Не дожидаясь ответной реакции Смурова, Алексей повернулся и пошел к своему катеру, слегка раскачиваясь на ходу, как ходят обычно моряки, а Смуров стоял и смотрел ему в спину, затем торопливым шагом направился к маяку.


        Глава 21
        Год 2008

        Мы с Женей мчимся по улице, сворачиваем в высокие каменные колодцы дворов, выскакиваем из подворотен в узкие проулки, временами несемся по набережной, и снова совершаем бросок в приземистую арку. За спиной топот ног, за нами гонятся с десяток разъяренных, подвыпивших парней. Хорошо, что на мне сегодня кроссовки, летом я хожу на работу в красивых туфлях, но шеф предупредил еще с пятницы, что будут задания по городу, поэтому я оделась попроще, а то бы пришлось сейчас улепетывать босиком.
        Сзади дурные выкрики, мат, хриплое дыхание. По пути, как назло, ни одного милиционера. Хотя, вряд ли кто-нибудь рискнул бы прийти нам на помощь. Достаточно взглянуть на красные бессмысленные лица, с белыми от бешенства глазами, раззявленные, плюющиеся руганью рты, круглые, как непробиваемые бильярдные шары, головы, чтобы понять: любое противодействие будет сломлено, смято, растоптано в диком разгульном азарте.
        Только бы не тупик, стучит во лбу, только не тупик.
        Сегодня Женя ждал меня после работы у подъезда редакции. Машину оставил дома - мы решили совершить пешую прогулку до авиакасс, потом к дому, благо живем рядом, погода сносная, дождик прошелестел с утра и затих, к полудню улицы подсохли. Мы купили билеты на самолет - рейс через неделю - и пошли неспешно, сплетясь руками, вжимаясь друг в друга, как бродят все влюбленные. Поминутно останавливались, целовались до головокружения, до слабости в ногах, когда земля колеблется и окружающее становится смутным и далеким. Меня спасали крепкие Женины руки, в них можно было беспечно виснуть, позабыв о пространственной ориентации, о прохожих, и обо всем, что происходит вокруг.
        Предполагалось, что мы направляемся к моему дому, на деле бездумно влеклись по свободному маршруту, куда кривая выведет, и вывела она нас в незнакомый сумрачный двор. А там компания парней с бутылками в руках. Подумаешь, картина! Где они только не торчат. Стоят, гогочут, матерятся - беседуют, значит, - в паузах тянут из бутылки.
        Мы с Женей пошли мимо по дворовому проезду, не обращая внимания на привычную картину. Они почему-то притихли, повернулись в нашу сторону и провожали блестящими от хмельного возбуждения глазами. Но и тогда мы не ускорили шага, были слишком заняты друг другом, впереди маячила подворотня, за ней улица, машины, пешеходы. Мы медленно приближались к светлому пятну выхода, как вдруг один из компании вырос у нас на пути. Лицо его дурашливо кривилось:
        - Браток, подкинь парочку сигарет, будь другом.
        - Не курю я, прости.
        - А деваха твоя? - не отстал парень.
        - Она тоже не курит, - уже холодно ответил Женя.
        - Брось, чувак, жалеешь что ль?
        - Я же тебе объяснил - не курю. Дашь пройти, или будем стоять?
        - Слушай, объясни мне одну вещь, ты вроде русский, да? А девчонка твоя какая-то чернявая, жидовка поди, а может, из этих - хачей или грызунов.
        - Пойди проспись, эксперт, и домыслы свои держи при себе! - рассердился Женя.
        Он попробовал обойти детину, но тот качнулся в сторону, обдав нас тяжелым духом алкоголя.
        - Э, нет, пацан, меня не проведешь. Да ты не наезжай, я ведь поговорить хочу, по-простому, по-человечески. Я понять хочу, почему нашим ребятам не хватает русских девушек. Весь мир восторгается, а вам чурок подавай.
        Язык у парня заплетался, он выглядел не агрессивным, а разболтанным, ему надо было что-то настырно выяснять и доказывать, как это бывает у пьяных. Женя ему не отвечал и обдумывал, как без осложнений убрать с дороги приставалу.
        У меня, в отличие от Жени, выдержки никакой. От злости в глазах помутилось. Я выступила вперед и встала между мужчинами.
        - Ты что к нам привязался, козел?! - закричала я в точности как наша дворничиха. - Умник выискался, борец за чистоту нации, пьянь позорная! Ты сам на что годишься? Что от тебя родится, алкаш? Преисполнен любви к Отечеству, до того распирает, что не просыхаешь. Объясни, какая от тебя польза и от дружков твоих красномордых? И не смей дышать мне своим бухлом в лицо! Катись отсюда, патриот хренов!
        Ай да тетя Шура! Не зря я невольно воспроизвела все ее интонации и жесты. Уверена, что вопрос о моей национальной принадлежности прояснился в ту же секунду.
        Парень опешил и попятился, но был сильно пьян, споткнулся и, неловко взмахнув рукой, случайно задел мою щеку. И тут Женя, превратно истолковав ситуацию, мощно засадил парню кулаком в челюсть - и все, понеслось-поехало, дружки заорали, вскочили, ринулись к нам, во дворе гулко взметнулся мат. Я схватила Женю за руку и потащила из подворотни. Так этот бугайский кретин, баран твердолобый еще вздумал хорохориться и упираться. Хорошо, вдолбила на грани истерики, что он не только себя подставляет, но и меня.
        Теперь улепетываем. За спиной рев и топот ног; если поймают, наверняка порвут на куски, только о том и мечтают, и тормозов у них никаких в пьяном угаре.
        - Женя, давай на набережную, - хриплю я. Там народ, все лучше, чем в безлюдных закоулках.
        Мы снова бежим вдоль ажурных перил Фонтанки, огибая группки туристов, их сегодня не меньше, чем в воскресный день, спешат увидеть город, пока не разверзлись хляби небесные.
        - Женька, Катя, стойте! - вдруг слышу знакомый галактический бас, и мой архангел в лице Игоря возникает у нас на пути, открыв могучие объятия.
        Я ныряю в них по курсу, как скоростной экспресс в туннель, потому что возможности мои на исходе.
        Игорь, по счастью, вышел не только силой и статью, но еще и сообразительностью. Объяснять ситуацию не приходится, да и некогда. Вмиг вырастает заслон - Женя, Игорь и двое его друзей-земляков.
        И закипает драка. Невероятно, как они друг друга молотят, мне кажется, что один такой удар убьет человека, а им хоть бы хны. Нападающие пьяны и, вероятно, не особо чувствуют боль, а Женю с друзьями подстегивает злость, делает их практически неуязвимыми. Обидчики превосходят нас в численности, но плохо владеют собой, у них нарушена координация, как у всякого пьяного, поэтому довольно скоро все они валяются на тротуаре или сидят, привалившись к перилам, окровавленные, с бессмысленными глазами.
        - Сваливаем, пока милиция не прикатила, - торопится Игорь. - Мне не улыбается провести отпуск в каталажке из-за каких-то придурков.
        Мы ныряем в ближайший переулок, но ходить в таком виде - в крови и расхристанными - тоже опасно. Я прикидываю, что наш дом недалеко, можно пройти закоулками и дворами. Ребятам надо помыться и привести себя в порядок.
        Нам удается без происшествий добраться до нашей парадной. А тут облом! Папина машина уже на месте. Отступать поздно, придется объясняться с родителем, мама-то ничего, она человек более либеральный, хотя в истории нашего семейства не было случая, чтобы я приводила домой сразу четырех мужчин.
        В коридоре мама всплескивает руками:
        - Господи, что с вами такое, мальчики?
        - Мама, папа, знакомьтесь, это друзья Жени из Тамбова. На меня напали хулиганы, а эти молодцы меня защитили, так что встречайте хлебом-солью. Учтите, вы им обязаны спасением дочери.
        - Та-ак, - рокочет отец. - Обмундирование придется выбросить. Сейчас подыщем вам рубашки. Но сначала всем в ванную мыться.
        Пока ребята топчутся в ванной, мы с мамой спешно накрываем на стол. Сегодня у нас домашние котлеты - мечта всех мужчин двадцать первого века. Женя, дожидаясь в коридоре своей очереди к крану, заглядывает в кухню и тянет носом. А то! Питается бедный покупными салатами и подозрительными курами.
        Женя стягивает через голову разорванную футболку. На груди у него алеют длинные царапины, кто-то прошелся пятерней по коже. Я берусь обрабатывать раны, при этом украдкой, пока никто не смотрит, целую его в грудь, он каждый раз пугается и озирается по сторонам, но улыбается и с удовольствием отдается моим заботам.
        Потом мне кто-нибудь скажет, что мы сами придумываем себе мужчин. Что вот это чудо во плоти ростом под метр девяносто - плод моего разгулявшегося воображения. Что ласковые глаза и нежные руки мне приснились в девичьих грезах, а на самом-то деле все мужики одинаковы, и в моем тоже нет ничего выдающегося, что очень скоро иллюзорная пелена влюбленности спадет с моих одуревших глаз и я узрею неприглядную изнанку мужской притягательности.
        Да гори оно синим пламенем! Не желаю любить с оглядкой, выстраивая, как модно сейчас говорить, отношения, словно железобетонную конструкцию, возводимую на века. Хочу получить все сейчас, сполна, пока чувства свежи, играет кровь, пока переполняет нежность, и я уже не я, а нечто воздушное, обольстительное, желанное, объект восхищения и неудержимой страсти. Кто знал любовь, меня поймет.
        Мы проводим чудесный вечер у нас дома, и к девяти часам вываливаемся шумной ватагой из подъезда, прихватив брата Димку - он смотрит на наших гостей с юношеским восторгом, теперь от него не отделаешься, придется вместе домой возвращаться.
        В Питере все дороги ведут к Неве, мы проходим через Александровский сад, мимо античных фигур и памятников великим соотечественникам, но останавливаемся, естественно, у пивного ларька. По моим наблюдениям, мужчины не в состоянии спокойно обойти эти рассадники привыкания к алкоголю.
        - Вы с мамой нас перекормили, Катюха, - оправдывается Игорь. - Жажда мучит, холодное пивко сейчас в самый раз.
        - Мечтатель! Пиво теплое: народу гуляет много и всем хочется утолить жажду, наверняка на всех холодного не хватает.
        Стоящий у окошка покупатель оборачивается на мой голос, и я вижу перед собой ухмыляющуюся физиономию Даньки, в руке у него банка будвайзера.
        - Ты как всегда права, Катенька, берите вот это, оно прохладнее - не так разбирают, - слащаво гнусавит он, и я понимаю, что меня ждет какая-нибудь гадость с его стороны. Он мастер делать гадости, сотрудники его побаиваются, но шеф ценит за язвительный тон статей. Даниил умудряется писать на грани скандала, двусмысленно, с компроментирующим подтекстом, но так искусно жонглирует словами, что может опровергнуть любое обвинение в клевете. - Привет, Димон! Давно не виделись. Гуляете?
        Он сверлит глазами Женю, которого я держу под руку, а я сжимаюсь внутренне: Игорь, как назло, копается у прилавка, времени у Даньки достаточно, чтобы измыслить какой-нибудь подлый выпад. И он его делает, возможно, всего лишь с целью завязать разговор для дальнейших провокаций, но самое начало оказывается бьющим наповал.
        - Как продвигается твоя затея с орденом? Ты молодец, Катерина! Острую тему выбрала, злободневную! Нашла того хмыря, что орден подарил? Эх, мне бы так подфартило, я бы убойную статью накатал. Такое дело может получить широкий общественный резонанс… Представляю, какая буча поднимется в блогосфере… Слушай, давай завтра в редакции обсудим, я тебе смогу дать несколько дельных советов, а, Кать? Ты у нас станешь знаменитостью, попомни мои слова!
        Я теряю дар речи, костенею и боюсь взглянуть на Женю, вижу перед собой лишь улыбку Даньки, полную торжествующего сарказма - он в момент вычислил по моему лицу, что ненароком попал в десятку. Даже лоснится от удовольствия.
        Ах ты гад! Ах ты!.. Да я тебя!.. Впиваюсь ногтями в Данькину рубашку и трясу его тщедушное тело, одновременно толкаю в сторону от ларька.
        - Катись отсюда, негодяй! Ты еще хуже, чем я думала. Что, рад, да? Сподличал, сделал пакость - и доволен. Ловчишь по-мелкому, чтобы отыграться. И все равно доказал, что ты пустое место. Не смей, слышишь, никогда больше не смей лезть ко мне с разговорами!
        - Дима, попридержи сестру, - хихикая, упирается Даниил. - С чего ты взъелась, Катерина? Я с тобой о работе, а ты бросаешься на человека. - Он в своем амплуа - чист и безгрешен, хотя только что сломал мне жизнь. - До чего ты стала со мной неласкова, а ведь бывало…
        Я пихаю его изо всех сил - жаль не свалила с ног - и возвращаюсь к Жене. Но его уже нет, Игорь выглядит растерянным, а Димка тычет пальцем в темноту аллеи. Я сломя голову бегу в указанном направлении, хватаю какого-то мужчину за руку, не извинившись бегу дальше, и вдруг с неба, сквозь кроны деревьев, начинает сыпаться дождь, как незваный докучливый посетитель, явившийся не вовремя и некстати. Все сразу становится туманным и призрачным в старинных аллеях, из влажной мути наплывают неясные фигуры и пропадают, а я стою и плачу, глотаю дождь и слезы, и впервые познаю страх одиночества. Мне хочется кричать от бессилия, но я знаю, что Женя не услышит, не даст мне возможности оправдаться, доказать свою любовь, и еще объяснить, что мы встретились и полюбили друг друга не случайно - нить нашей судьбы тянется из прошлого века, из той далекой войны, из давней истории встреч и расставаний на северном озере.


        Глава 22
        Год 1942

        Ближе к вечеру, перед отправкой на задание, МО Вересова встал у причалов Новой Ладоги. Экипаж принимал боезапас, топливо и бортовой паек.
        Смуров встретил Алексея у трапа.
        - Вот, принес тебе кое-что. - Он достал из кармана какой-то предмет, завернутый в тряпицу. Это оказалась подкова. - Нашел на дороге и взял на счастье. Отец мне рассказывал, что у моряков издревле существует поверье: если подкову прибить к мачте, на двери каюты или под палубой, то госпожа Удача обязательно поможет судну.
        - Эх жаль, что моя «мошка» не бригантина, но мачта какая-никакая имеется, - улыбнулся Алексей. - Пошли, попробуем прибить к мачте, пусть хранит нас твой талисман.
        Вазген пришел к назначенному часу, поднялся по трапу на корабль и вдруг увидел Смурова.
        - Это что, пресловутая ложка дегтя? - спросил он Алексея.
        - Так надо, брат, прости, не было времени тебя предупредить. Потом я тебе все объясню.
        Вазген и Смуров обменялись враждебными взглядами и последовали за Алексеем, который хотел представить им экипаж корабля. Первым делом офицеры познакомились с помощником командира, молодым лейтенантом Воробьевым, затем с остальными членами команды. Матросы построились, приосанились, на фланелевках - ордена и медали.
        - Вот они - боевые, надежные друзья. Это наш рулевой - Максим Громов.
        Старшина вытянулся, отдавая офицерам честь.
        - Как рука, товарищ Громов? - спросил Вазген.
        - В полном порядке, товарищ старший лейтенант. Благодарю за внимание!
        - А-а, - улыбнулся Алексей, - вспомнил статью того щелкопера? Но о Максиме он правду написал: он тогда раненый, одной рукой корабль в базу привел. Федю Лыкова ты знаешь. Отличный сигнальщик, - отрекомендовал он паренька Смурову, - был тяжело ранен, после выздоровления вернулся в строй.
        Далее Алексей познакомил офицеров с боцманом, пулеметчиком, комендорами, радистом и остальными членами команды, при этом оказывал Смурову столько же внимания, сколько и Арояну.

«Что на него нашло? - недовольно размышлял Вазген. - Решил заново поиграть в великодушие? Не послушал меня однажды и сейчас снова делает все по-своему. А этот-то сияет, будто в другой раз родился. Одно утешает: Алеше он не навредит, это уже ясно, а все остальное не имеет значения».
        - Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, - кивнул он в сторону Смурова, когда тот отвернулся.
        Алексей ободряюще потрепал его по плечу, как бы говоря, что беспокоиться не о чем.
        Погрузка завершилась, взревели моторы, и катер взял курс к гряде дивных по красоте островов близ Кексгольма, где проходили морские коммуникации врага. Вопреки опасениям Алексея ветер к концу дня утих, надвигалась светлая летняя ночь, озеро казалось спокойным и ласковым, но все участники операции знали, что безмятежность эта обманчива. При подходе к острову Алексей скомандовал:
        - Боевая тревога! Орудия к бою! Малый ход!
        Катер медленно шел на одном моторе, работавшем тихо и ритмично, к заросшему лесом острову, выросшему по курсу. Вазген уверенно провел корабль по узкому, извилистому фарватеру, лавируя между множеством торчащих из воды скалистых островков, сложенных из гранита и гнейса.
        - Я как-то наскочил здесь на каменную банку, получил три сильных удара в оба борта, - вспомнил Алексей. - К счастью, обошлось без пробоин - корабль только несколько раз качнулся и встал на ровный киль.
        - Со мной не наскочишь. Глуши моторы, подойдем к острову вплотную.
        Катер продвигался вперед на бесшумном подводном выхлопе газов. Прижались к острову, завели швартовы за стволы деревьев, корабль накрыли пестрой маскировочной сеткой и завалили сверху ветками.
        - Пойду на разведку сам, - сказал Вазген.
        - Не пущу! Тебя не для того взяли, - осадил его Алексей, хорошо зная тягу своего друга к опасным предприятиям. - Учти, здесь я командир, будешь делать только то, что прикажу.
        Прочесать остров вызвались двое: наводчик и боцман. Их снабдили автоматами, гранатами и ножами, пожелали удачи и высадили на берег. Потянулись томительные минуты ожидания. С острова ни звука, лишь плеск волны у бортов. Тьма так и не сгустилась, было довольно светло, как в поздние сумерки.
        Вдруг автоматная очередь прорезала тишину, потом еще и еще. Алексей не успел отдать очередного приказа, когда случилось непредвиденное: Вазген схватил автомат и, перемахнув через леер, скрылся в лесу.
        - Ароян, отставить! - закричал ему вслед Алексей, но было уже поздно.
        - Черт! - чуть не взвыл Алексей. - Ну что ты будешь делать? Безумец! Автомат мне, гранаты, ратьер, скорее, скорее!
        - Алексей Иванович, вам не следует покидать корабль, - попробовал остановить его Воробьев. - Мы сами пойдем товарищей выручать.
        - По местам стоять! Просигналю, тогда придете, в случае боя - уводи корабль!
        С острова снова больно резанули по нервам автоматные очереди.
        Алексей заложил за пояс гранаты, взял автомат, спрыгнул на берег и побежал вслед за Вазгеном.
        Смуров, который ошеломленно наблюдал эту сцену, проводив глазами Алексея, словно очнулся и, вооруженный одним лишь пистолетом, ринулся в том же направлении. Члены экипажа переглянулись. Орудийные расчеты, не дожидаясь приказа, приготовились к открытию огня. Матросы с винтовками и автоматами встали наготове у борта. Воробьев посмотрел на них и улыбнулся.
        - Как бы не так - «уводи корабль»! - сказал он.
        На острове, между тем, происходило следующее: Ароян, побежав на звук выстрелов, вскоре обнаружил троих солдат. Вероятно, это были часовые, оставленные на острове неприятелем. Один, по всей видимости, был убит и лежал на земле, двое других стояли над русскими моряками, которые еще были живы, - наводчик пытался встать и снова падал; боцман, скорчившись, громко стонал. Вазген, скрываясь за деревьями, видел, как солдаты, озираясь и прислушиваясь, подняли автоматы, собираясь добить раненых прикладами. Не медля ни секунды, Вазген открыл по ним огонь. Оба сразу же упали, как подкошенные. Ароян рванулся к раненым, но что-то заставило его остановиться. Где-то неподалеку в лесу, справа от него, хрустнула ветка. Он пригнулся и крадучись пошел в том направлении, откуда раздался подозрительный звук. Покружив по лесу и не обнаружив присутствия человека, Вазген, уже не таясь, припустил обратно к раненым и неожиданно столкнулся с четвертым часовым. Тот выскочил ему навстречу, очевидно, совершенно случайно, так как был охвачен паникой, это было видно по его лицу с вытаращенными в ужасе глазами и оскаленным ртом.
Оба спустили курки одновременно. Солдат был убит наповал, Вазгена очередь прошила наискось на уровне груди, - пули попали в руку, грудь и плечо. Он ударился спиной о ствол дерева, ругнулся и попробовал идти дальше, но не сделал и пяти шагов, как сосновый лес закружился перед глазами, земля ушла из под ног, он упал в кусты можжевельника и на какое-то время потерял сознание.
        Когда он открыл глаза, то не ощутил боли, но остро почувствовал, как пахнет теплой смолой прогретый за день бор, как неуловимо ласкает лицо дыхание летней ночи, а в небе, прямо над головой, между верхушками деревьев, словно золотой елочный шар, висела луна. От нее, как по воде, расходились в стороны светящиеся круги; сияние лилось с неба, скользило по перламутровым иглам сосен, по засеребрившейся вдруг коре деревьев, спускалось все ниже и ниже и наконец вошло в его душу, наполнив ее неизъяснимым блаженством.

«Так вот как это бывает», - подумал он, чувствуя, что растворяется в ослепительном свете всем своим существом.
        Он машинально перевел взгляд на чью-то высокую, расплывчатую фигуру, стоявшую перед ним безмолвно и неподвижно. Вазген прищурился, чтобы сфокусировать зрение, и узнал Смурова. В синем полумраке глаза его поблескивали из-под козырька фуражки, подобно двум прозрачным льдинкам; в руке он держал пистолет.
        Вазген засмеялся и произнес ослабевшим голосом, с трудом выговаривая слова:
        - Ну что, Смуров, все, как ты обещал - на узкой дорожке и без свидетелей. Говорят, подлецам везет. Стреляй же, не тяни, второй раз такого шанса не представится.
        Смуров не шевелился, лицо его ничего не выражало, лишь пальцы, сжимавшие пистолет, были неспокойны, они двигались и оглаживали оружие.
        - Давай, давай, стреляй, - насмешливо подстегивал Вазген, - а если духу не хватает, то можешь просто уйти, - я вряд ли выкарабкаюсь.
        - Вазге-е-н! - донесся откуда-то издалека голос Алексея.
        - Вот видишь, пора бы тебе поторопиться, - сказал Вазген уже равнодушно, потому что чудное сияние вновь разгоралось в нем и превращало все то, что было извне в пустое и несущественное, лишь голос Алеши, звавший его, еще тревожно ломился в сознание.
        С тем же равнодушием он наблюдал, как Смуров повернул голову в сторону доносившихся криков и замер, прислушиваясь, а может быть, раздумывая, видел, как медленно поднималось дуло пистолета, заглянул в его бездонную, черную глубину и даже слегка удивился, когда дуло проследовало дальше - выше, и Смуров выстрелил два раза в воздух.
        Через две минуты на звуки выстрелов прибежал Алексей, и с ним еще трое членов экипажа. Не выявив на острове живых врагов и обнаружив раненных товарищей, Алексей вызвал подмогу. Матросов перенесли на корабль, Алексей же продолжил поиски друга.
        Он бросился к Вазгену и расстегнул на нем китель.
        - Куда тебя ранили? Ты можешь говорить? Нет, лучше не разговаривай. Сейчас, брат, ты только держись. Что ж ты наделал, дружище? Смуров, помоги! Кладите его на брезент. Берем все вместе, сразу, осторожно, вот так. Ты мне не вздумай умирать, я тебе этого никогда не прощу! Федя, иди сзади, поглядывай вокруг, на всякий случай. Ну, пошли, пошли, несите аккуратнее.

        Вазгена уложили в кают-компании, санинструктор вспрыснул ему обезболивающее и аккуратно перевязал раны. Корабль снялся со швартовов, отвалил от острова и тронулся по фарватеру, указанному Вазгеном. Алексей сидел рядом с другом и со страхом сознавал, что тот его не видит. Лицо его было умиротворенным, глаза открыты, но смотрели мимо Алексея в никуда, присущий им горячий блеск пугающе тускнел и незримо втягивался в глубину.
        - Вазген, ты слышишь меня? - пытался достучаться до него Алексей. - Куда же ты уходишь? Вернись, подумай обо мне, о Насте, ты нужен нам, ты не должен сдаваться, вернись, брат!
        Он не слышит меня, или не хочет слышать, - с тоскливой беспомощностью обратился Алексей к Смурову. - Он не пытается бороться, мы не довезем его. Что делать, Смуров?
        Он опустил голову и застыл, как человек, потерявший надежду.
        - Товарищ командир, - возбужденно доложил Федя Лыков, - корабль противника слева сорок пять. Идет на сближение.
        Алексей не шелохнулся.
        - Алеша, кораблю нужен командир, - тихо сказал Смуров, - иди, я посижу с ним. Не отчаивайся раньше времени.
        Алексей резко поднялся и вышел из каюты.
        Смуров остался наедине с раненым. С минуту он неприязненно изучал лицо человека, которого никогда не любил и которому не желал добра. Ароян мог бы умереть сейчас, сам, без всякого вмешательства Смурова, избавить его от вины и ответственности, а мир - от своего раздражающего существования, сгинуть, навек исчезнуть, как будто и не было его никогда…
        Смуров склонился к самому уху Вазгена и произнес с темной угрозой в голосе:
        - Отдаешь концы, Ароян? Это ты здорово придумал, а главное - вовремя. У тебя очень красивая жена. Я тут как-то пообщался с Настей на днях, а в будущем рассчитываю познакомиться с ней поближе. Так что поторапливайся, муженек, не стой у меня на пути, чем раньше умрешь, тем лучше.
        Вазген пребывал в волнах неугасимого света и погружался в него все глубже и глубже, все дальше отстранялся от суетности ненужной земной жизни. Имя жены, произнесенное родным, надежным голосом Алеши, не всколыхнуло в нем никаких чувств, не вызвало тревоги, не нарушило потока той чистой радости, которая властно уносила его прочь, но, когда другой, чуждый, опасный и ненавистный голос сказал: «Настя», что-то больно вонзилось ему в мозг, заставило напрячься, забеспокоиться и неимоверным усилием воли сосредоточить внимание.
        Смуров видел, как пробудился и осмыслился взгляд его вечного врага, как заблистал в нем знакомый гневный огонь.
        - Рано хоронишь меня, Смуров. Скоро я встану на ноги и сверну тебе шею, - сказал Вазген твердым голосом. - Убирайся отсюда, мерзавец, не то я сделаю это немедленно!
        Смуров улыбнулся «дрянной улыбочкой», как охарактеризовал ее Захаров, и вышел вон.

        Алексей стоял на мостике. Корабль вступил в открытый бой с двумя вражескими катерами. Первый - финский, осмелел, получив поддержку в виде итальянского торпедного катера «MAS». Всплески от падений снарядов окружали «морской охотник» со всех сторон. Перевес был на стороне противника, но не таков был командир Вересов, чтобы показывать врагу спину.
        - След торпеды по левому борту! - закричал сигнальщик.
        Едва успели отвернуть. Ответом послужил артиллерийский огонь из носового орудия.
«Итальянец» задымился, сбавил ход и повернул в шхеры под прикрытие своих батарей.
        - Твой друг пришел в себя, пошли к нему санитара, - сообщил Смуров, становясь рядом с командиром.
        Алексей весь озарился радостью:
        - Это правда? Он что-нибудь говорил?
        - Да, сказал, что свернет мне шею.
        - Значит, точно пришел в себя! Иди, иди, Кирилл, найди санитара, позаботьтесь о нем, пока мы разделаемся с финнами. Сюда идут два малых охотника. Не взяли
«языка», так попробуем взять катер в «клещи»!
        Он уже не услышал ответа Смурова среди грохота пушек и пулеметной стрекотни. Катер резко накренился и, описав дугу, стал заходить с кормы финскому судну, чтобы отрезать ему путь к отступлению. Цель этого маневра финны поняли лишь тогда, когда показались несущиеся полным ходом к месту схватки «морские охотники». По вражескому катеру с трех сторон ударили крупнокалиберные пулеметы. Тот ожесточенно отстреливался, как загнанный в ловушку зверь. Один из подоспевших МО снарядами из кормового орудия пробил неприятельскую рубку. Через несколько минут побежденный катер застопорил моторы, и матросы, убедившись в бесполезности сопротивления, подняли руки.
        Со сдавшегося судна сорвали вражеский флаг; пленных, среди которых оказались два офицера, поместили в кубрики советских катеров. Командиры, стоя на мостиках своих кораблей, отдали друг другу честь; «морские охотники» развернулись и понеслись к родным берегам, уводя за собой захваченный катер.
        Алексей в сопровождении Смурова поспешил в кают-компанию. Вазген находился в полном сознании, хотя трудно дышал и мучился от заявившей о себе боли.
        - Убери его отсюда, иначе я за себя не ручаюсь, - встретил он Алексея настойчивым требованием, одновременно пытаясь испепелить взглядом Смурова.
        - Уйди, Кирилл, уйди, извини, видишь, он нервничает, - попросил Алексей.
        Смуров беспрекословно подчинился.
        - Ах, так он уже Кирилл? Алеша, ты кого на груди отогреваешь? Да знаешь ли ты, что он угрожал мне Настей?
        - Как угрожал?! - воскликнул неприятно пораженный Алексей.
        - Самым подлым образом. Сказал, что Настя ему нравится, а я только всем мешаю. Радовался, гад, что я умру.
        Алексей казался разочарованным и тяжело задумался, однако совсем скоро лоб его разгладился, лицо посветлело, и он весело обратился к Вазгену:
        - Что ж, это лишь доказывает, что тебе надо поскорее выздоравливать. О жене можешь позаботиться только ты один.
        - А ты? Неужели ты бросишь ее в беде?
        - У меня нет на нее никаких прав, - возразил Алексей. - Откуда мне знать, как она себя поведет, если рядом не окажется ее мужа.
        - Алеша, ты говоришь о Насте!
        - Она женщина, а женская душа для меня - потемки. Нет уж, уволь, сам разбирайся. Нечего сваливать на меня свои личные проблемы. Не сердись, брат, но в таких делах я тебе не помощник.
        Вазген насупился, мнительно глядя на Алексея, что того вполне устраивало. Пусть обижается, думал он, пусть негодует, лишь бы не отключался так страшно, главное сейчас - его довезти, а восстановить доверие друга он всегда успеет.
        В Новой Ладоге, у причала, их уже ожидал санитарный автобус, вызванный по радио. Раненых на носилках вынесли с корабля и отправили в Новоладожский военно-морской госпиталь, который располагался на окраине города в маленьких деревянных домиках старой больницы.
        Алексей, прежде чем подняться за ранеными в автобус, попросил Смурова:
        - Сгоняйте вместе с Воробьевым за Настей в Осиновец. Только смотри, поосторожнее, не напугай, скажи, что муж ее легко ранен, остальное я беру на себя. Кстати, дай-ка я пожму твою руку. Думаю, ты знаешь за что.
        - Знаю, за подкову на счастье, - улыбнулся тот.

        Август 2008 г. Аэропорт Пулково.

        В здании аэровокзала меня провожают мама и Дима. Отец одолжил ему по случаю проводов свою машину. Брательник заважничал, крутит ключ зажигания на пальце.
        - Передай бабушке, что я обязательно приеду через месяц, - напутствует мама. - Пусть не обижается. Ей же веселее будет, если сначала ты погостишь, потом я.
        И главное, Катенька, уговори отдать мне дневники. Объясни, что у меня они будут в сохранности, я с ними поработаю, потом верну. Обязательно собери все письма, фотографии, статьи, все, что у нее есть, не забудешь?
        - Не забуду, мам, в крайнем случае все скопирую на ксероксе, ты же знаешь бабулю, она вряд ли захочет расстаться со своими вещами.
        Мы целуемся на прощанье. Димка тоже чмокает меня в щеку:
        - Счастливого полета. Жалко, одна летишь. Что Женя, так и не отвечает на звонки?
        - Нет, не ответил ни разу. - Я чувствую, как начинает щипать в глазах и в носу. Тему нашей ссоры с Женей лучше не затрагивать, но Димка пока не блещет чуткостью.
        - Сама виновата. Затеяла нечестную игру, я тебя предупреждал. Почему не сказала ему сразу, как только вы сблизились? Предложила бы по-хорошему выяснить все о его предке, а ты выбрала окольные пути. - Димка наконец замечает мой покрасневший нос и смягчается. - Ладно, не кисни, главное, что орден у меня в сохранности. Если удастся откопать что-нибудь героическое про его деда, Женя нам первый спасибо скажет.
        - Это моя единственная надежда, Дим, потому и еду.
        - Ну, бывай. Расцелуй там всех за меня.
        Я улетаю одна: маме надо сдавать книгу, папа работает, у Димы намечен спуск на байдарках по реке в компании студентов. Наверное, мне сейчас полезно поменять обстановку, отвлечься от беспрестанных мыслей о Жене, от своих страданий и обид. Да-да, обид! Я смертельно оскорблена его поведением. Неужели он принял меня за беспринципную карьеристку, которая улеглась с ним в постель из корыстных побуждений? Он не почувствовал искренности, редкого душевного единения - тут нельзя обмануться, разве что допустить в девушке безнадежную испорченность. Нет-нет, я этого не заслужила!
        Я попыталась все объяснить ему через эсемески, но мои воззвания канули в пустоту.
        Все, не думать о нем, не растравлять свои раны. И так ценой неимоверных усилий упаковала в один сосуд осколки, обрывки, ошметки моего прежнего ареала обитания, того, что был до Жени, в попытке восстановиться, снова научиться жить без него.
        Я прохожу в самолет, держась необыкновенно прямо, - нельзя расплескать содержимое сосуда, меньше говорить, двигаться, глазеть по сторонам - меня спасет самообладание и выдержка.
        Мне досталось место у окна, первая удача, можно смотреть на позлащенные солнцем облачные равнины или на землю в горячей дымке, разлинованную на треугольники и квадратики, вид с высоты успокаивает и настраивает на философский лад. Только бы не уселся рядом какой-нибудь хлыщ, ищущий в дороге развлечений. В прошлый мой командировочный полет один мужик докучал всю дорогу: что читаете, к кому летите, чем интересуетесь? Пытался разговорить, а я даже в полном душевном благополучии не люблю, чтобы меня беспокоили в уютном кресле, если не у окна, то с облюбованной книжкой на коленях.
        Я слышу, как рядом садится кто-то - смежное кресло качнулось под тяжестью пассажира; конечно, мужчина, куда ж без них родимых, и непременно в тесном соседстве, так, чтоб локтем не пошевельнуть.
        Я прижимаюсь лбом к стеклу иллюминатора. На летном поле тускло, серо от дождя и бетона, словно я смотрюсь в собственную душу.
        И вот - вы подумайте, каков нахал! - не успевает еще самолет тронуться, мой сосед решает приступить к делу незамедлительно. Тянет у меня с колен книжку! Просто проходу в самолетах не стало! Ну погоди, сейчас я тебе выдам!
        Резко оборачиваюсь, содрогаясь от негодования, и… вижу прямо перед собой, близко-близко, глаза в глаза…
        - Женя… - Голос мой срывается, как будто меня придушили на полуслове. Хочу еще что-то сказать, но вместо этого начинаю реветь белугой. Хорошо, есть куда уткнуться - Жене в грудь, - чтобы не напугать пассажиров незапланированной истерикой. - Как… как ты здесь оказался? - хватает меня на дурацкий вопрос.
        - Мы с тобой покупали два билета, если помнишь. Я так и не смог свой сдать. И слава богу! Теперь я вижу, что вел себя как последний кретин.
        - И ты полетишь со мной? - не верю своему счастью.
        - Уже лечу. Самолет в воздухе.
        Я и не заметила, как взлетело воздушное судно, об этом докладывает голос стюардессы в динамике, она перечисляет, чего нельзя делать на борту - курить, распивать спиртные напитки, ходить по салону во время набора высоты…
        Но целоваться-то можно! Еще как можно! Хоть до самой посадки.
        Теперь я знаю, что все будет хорошо. Со мной любимый человек, мы вместе, а сообща все спорится, впереди у нас путешествие не только в горную страну, но и в прошлое - мы стремимся туда за истиной, за достоинством, чтобы поверить, многое для себя открыть и осознать, и понять - кто мы и откуда.