Охотница Сисела Линдблум

        # Встретив в поезде красивого молодого человека, художница Тереза решает во что бы то ни стало завоевать его сердце. От бабушки она унаследовала деньги и колдовские способности. Тереза способна видеть чувства и угадывать будущее других людей. Она решает использовать этот дар, чтобы увести любимого у соперницы.
        Сисела Линдблум
        Охотница

        Я еду, Сеньора, еду.
        Еду ночным поездом мимо спящих маленьких городов.
        Мимо тихих деревень с погасшими окнами. Если где и горит свет, то желто-зеленый, значит, это окна заводов, свет в которых не гаснет ни днем ни ночью.
        А в окнах жилых домов темно, только промелькнет рождественский подсвечник с электрическими свечками, гирлянда на фасаде дома, фонарь или лампа в окне.
        Но в глубине домов темно.
        На больших двуспальных кроватях лежат люди, держат друг друга за руки. Если бы вдруг крыши над этими домами исчезли, люди увидели бы над собой звездное небо, и, быть может, кто-то счел бы это забавным, впрочем, не уверена.
        Какая прекрасная мысль: достаточно ухватиться за кого-то, и вот тебе уже хочется свить гнездо, построить дом, настоящий, с крышей и стенами. Погрузиться в привычный уклад и таким образом побороть неприкаянность. Хотя неприкаянность все равно останется.
        Моя бабушка даже после того, как с дедом случилось несчастье, продолжала чувствовать, как он держит ее за руку, хотя его уже рядом не было. Вот что значит вера, вера в любовь.
        Конечно, Сеньора, я верю в любовь! Я снимаю шляпу перед бабушкой и ее верой. Теперь я спокойно смотрю на людей, точнее, на мужчин, и такие дни успокоения для меня самые сладостные.
        Не торопись, спешить не надо.
        Чуть левее передо мной в вагоне сидит настоящий красавец. Я поняла это сразу, как только вошла в вагон и увидела лишь его спину. Села сзади. Теперь я рассмотрела его шею, ухо, щеку.
        Я хорошо знаю эту породу, встречается она редко.
        Мне всегда было легко замечать красоту в людях, потому что я гляжу на них так, будто они близки мне. Кожа, волосы, страстность натуры - все это рассматриваю, словно этот человек мой давний знакомый. А если захочу, я буду разглядывать его даже не как просто знакомого, а как своего возлюбленного.
        Иногда это получается само собой, как теперь, когда плечо красавца в полуметре от меня, только протяни руку.
        Он меня еще не видел.
        Заталкивая на багажную полку сумку, я приблизилась к нему вплотную. Больше я ничего не предпринимала. Бабушка уверяла меня, что, если не суетиться, можно управлять поступками другого человека. Я не обращала на ее слова внимания, мне всегда казалось, что все эти ее приемы и ухищрения направлены только на то, чтобы ей заплатили. Я пропускала мимо ушей ее предсказания относительно моего, и не только моего, будущего и не понимала, как можно всерь ез относиться ко всем этим суевериям.
        Но в последние годы у меня в памяти стало всплывать все, о чем она говорила.

“Важно не то, правда или нет, - повторяла бабушка, - важно, чтобы ты верила, что это правда”.
        Наверно, именно так рассуждают те, кто сейчас лежит в двуспальных кроватях. Они верят, что это правда.
        Я не лучше их в этом смысле, скорее даже хуже.
        Вот сейчас, например, я верю, что могу управлять поступками другого и еще читать его мысли.
        Думаю, я могу даже управлять чужими мыслями.
        Может, я сошла с ума?
        И все-таки попробую. Буду не спеша, как учила бабушка, продумывать свои желания, то есть что по моей воле должно произойти с мужчиной, сидящим передо мной, что он сделает, что скажет.
        Полное спокойствие, чтобы ритм моих мыслей, и дыхания, и волн, пробегающих по моему телу, был единым, абсолютная слаженность.
        И вот я должна неотрывно смотреть на его правое ухо, предельная сосредоточенность… пусть мой мысленный посыл, точно густой сироп, просочится в его сознание… Пусть…


* * *
        За четыре года до того, как Тереза вздумала подчинить себе волю молодого человека, мимо серых домов стокгольмского пригорода Бредэнг шла молодая женщина, она катила перед собой детскую коляску. Был один из первых весенних дней, оттепель и слякоть на пешеходных дорожках, но в женщине этой счастливо соединялись подростковая практичность и элегантность, отчего она исхитрялась идти, не замочив ног. На женщине узкие черные брюки, черные кроссовки фирмы “Рибок”, вязаный свитер и тонкая черная кожаная куртка. И ничего на голове, светлые волосы коротко подстрижены, - стрижка а-ля паж - следовательно, быстро высыхают после мытья. Женщину зовут Жанетт.
        Многие бы сочли это простой случайностью, некоторые назвали бы это судьбой, когда Жанетт, поглощенная своими мыслями и не замечавшая, что творится вокруг, почему-то бросила взгляд на один из серых фасадов. В окне на втором этаже она увидела пожилую даму, которая сидела верхом на подоконнике, свесив одну ногу наружу, словно девчонка. Толстуха в голубой хлопчатобумажной кофте, седая - и верхом на подоконнике, будто ей двадцать лет, сидела и курила.

“Здорово, - подумала Жанетт. - Прелесть, а не тетка”.
        Только что Жанетт была вся в раздумьях о своей жизни, а теперь вдруг заметила весеннее солнце и небо, а поскольку она человек общительный и открытый, то всегда готова при случае поговорить, она замедлила шаг.
        - Славный выдался денек, правда? - крикнула Жанетт пожилой даме.
        На этом ее порыв иссякает, и она собирается идти дальше, но с дамой происходит что-то странное. Резко вздрогнув, она хватается за оконную раму, подается вперед так, что того и гляди вывалится, и неотрывно смотрит на Жанетт.
        Черт, чокнутая какая-то, подумала Жанетт.
        - Невероятно, - пробасила тетка. - Невероятно.
        Маленькие голубые глазки впиваются в глаза Жанетт, но не похоже, что она сумасшедшая.
        - В чем дело? - неуверенно произносит Жанетт, я… я похожа на кого-то, да?
        - Что? - переспрашивает дама, продолжая сверлить ее глазами.
        - Я спросила, может, я невероятно похожа на кого-то… на кого-то из ваших знакомых?
        - Нет, - твердо ответила тетка, - никого из моих знакомых ты не напоминаешь, пожалуй, нет, даже совсем нет. Но раз уж ты сама спросила, - продолжила она, призадумавшись, - я знаю многих, на кого ты похожа, но все они не мои знакомые, я их просто видела.
        - Видели? - не поняла Жанетт.
        - По телевизору, - поясняет дама, прищурив глаз, - по… третьей программе. Есть там одна, про погоду рассказывает, стоит в черном платье и белом свитере возле электронной карты. Я ее только раз видела. Очень на тебя похожа.
        - Да-а, - неуверенная, стоит ли продолжать разговор, протянула Жанетт, а потом дружелюбно пояснила: - Вообще-то я работаю на телевидении. Но за кадром.
        Что-то уже всерьез удерживает ее у окна толстухи.
        Жанетт крепче сжала белые ручки коляски, стараясь вновь обрести равновесие. Йенни спит в коляске, солнце сверкает в тающей снежной слякоти на гравийных пешеходных дорожках, толстуха продолжает болтать. Жанетт стояла как приклеенная. Странное чувство, похожее на злобу, закипало в ней, заставляя дрожать все ее тело.
        Как будто в эту минуту ей важнее всего было знать, кого же она напоминает этой толстой тетке.
        - Вот ведь странное дело, - произносит дама, - очень странное. За месяц с лишним - никого сто?ящего, и события какие-то все бессмысленные, хотя я иногда и врала. А увидела тебя, и все мне стало ясно. В тебе что-то есть. Ты пришла ко мне?
        На какое-то мгновение Жанетт потеряла дар речи. Потом с нажимом произнесла:
        - Вовсе нет, с какой стати?
        - И моего объявления ты не видела?
        - Какого объявления?
        - Тогда я погадаю тебе бесплатно, - заявляет толстуха. - Не столько для тебя, сколько для себя.
        Ловко же она заманивает клиентов, решила Жанетт, но тут же без раздумий вкатила коляс ку в подъезд, затем в маленький светло-зеленый лифт, который поднял ее на второй этаж, и через минуту она уже стояла на кухне толстухи. В который раз подумав, что давно пора перебраться из этого бетонного гетто в город. Нечего ей здесь делать.
        Кухня недавно отремонтирована, светло-зеленые стены, белый кафель. Вблизи хозяйка выглядела не такой толстой: полновата, но ловка, отмечает Жанетт. Чувство, похожее на злость, прошло, любопытство тоже. Для Жанетт снова стала главной она сама, она снова может посмотреть на себя со стороны. Она видит великодушную, искреннюю барышню, которая не говорит нет бедной одинокой старушке, желающей поболтать. Ведь у нее есть время, да к тому ж и Йенни спит.
        В луче солнца видны танцующие пылинки, окно все еще открыто.
        Хозяйка стоит в середине комнаты. Жанетт нерешительно шагнула к столу и, указав на кухонный диванчик, спросила:
        - Мне сесть?
        - Хочешь кофе? - предлагает хозяйка.
        - Да нет, я не пью кофе. Может, чай? Если только, конечно, вы не собираетесь гадать на кофейной гуще. - Жанетт улыбается.
        - Гуща, пуща, чаща-темнотюща, - совершенно серьезно пробормотала хозяйка, не двигаясь с места.
        Понятия не имею, что надо на это отвечать, пронеслось в голове Жанетт, она тут же представила себе, как рассказывает об этой истории кому-то из своих подруг: Одно дело, когда она приняла меня за метеоролога, и совсем другое, когда она действительно начала гадание, подумала я тогда.
        - Обойдемся без кофе, - говорит гадалка, - садись. Возьмем-ка игральные кубики.
        Она открывает кухонный шкаф. Жанетт мельком видит полки, заставленные консервными банками, и кучу газет на самом верху. Эта колдунья явно хочет достать что-то с верхней полки: подтащив небольшую табуретку, она осторожно поднимается на нее.
        - Можешь меня подстраховать, табуретка шатается.
        Жанетт снова встает, какое-то мгновение она соображает, что и как ей держать, а потом решительно расставляет руки вокруг толстых ног хозяйки, которая, приподнявшись на носки, роется на полке. Потом она протягивает что-то Жанетт. Оказалось, это настольная игра “Монополия”.
        - Я возьму отсюда только кубики. Вообще я не гадаю на фишках, но в этот раз хочу попробовать.
        - А на чем вы обычно гадаете? - поинтересовалась Жанетт.
        - На картах и по руке, - отвечает та. - По-моему, не так уж важно, на чем гадать. Я гадаю на том, что мне кажется подходящим в данный момент. Самое трудное - осмыслить. Все хотят знать, что я вижу. Иногда бывает так: я знаю, что вижу, но не могу объяснить.
        Опершись о плечо Жанетт, она спускается вниз с табуретки.
        - Мне кажется, я очень хорошо тебя чувствую. Не могу понять, почему у меня такое ощущение, и я хочу узнать это ради себя, ты уж прости. Конечно же, если угодно, можешь задавать вопросы.
        Она, вероятно, все же попытается содрать с меня деньги, думает Жанетт. Пусть, но не хочу, чтобы она считала, будто ей удалось меня провести. С такими мыслями и зажатыми в руке двумя красными кубиками от “Монополии” Жанетт садится за кухонный стол.


* * *
        В вагоне горит приглушенный свет, какой обычно бывает ночью в переполненных поездах. Пассажиры едут уже долго, во всяком случае бо?льшая часть их. Одни спят, не обращая ни на что внимания. Другие машинально смотрят в окно, их взгляд устремлен вдаль. Некоторые, положив черный портфель на колени, роются в бумагах. И только в движениях Терезы нет этой сонной вялости. Она быстро и ловко собирает вещи: пальто, сумку, газеты, зашнуровывает ботинки, переправляет все на место напротив мужчины, шею которого рассматривала в течение часа.
        - Пожалуй, я перейду сюда, - говорит она, - лучше сидеть лицом вперед по ходу поезда.
        Мужчина, кивнув, убирает ноги и газету с сиденья, куда решила перебраться Тереза. Кутаясь в свое черное пальто, Тереза располагается поуютнее, прислоняется к стенке и поджимает ноги, притворившись, что собирается спать. Несколько секунд она сидит неподвижно, потом открывает глаза и смотрит перед собой. После перемещения сердце ее бьется чаще. Ведь теперь она оказалась прямо напротив того красавца.
        Глаза у него закрыты, он оперся на спинку сиденья, но сидит довольно прямо.
        Какое красивое лицо, очень красивое, думает Тереза.
        Волосы светло-каштановые. Целая копна. Он словно излучает спокойствие и тепло, кожа на шее около уха мягкая, теплая.
        Тереза закрывает глаза и втягивает ноздрями воздух, пытаясь учуять запах этого человека, ощутить его тепло. Но ничего не чувствует, кроме своих духов, аромат которых вырывается через распахнутый воротник пальто, и запаха собственной кожи, смешанного с запахом купе.
        Но как только Тереза снова закрывает глаза, происходит нечто странное. Она все еще мысленно видит его, этого мужчину, но рядом с ним женщина, блондинка, спит, прижавшись головой к его плечу.
        Тереза быстро открывает глаза. Мужчина сидит один. Она зажмуривается - он опять с блондинкой.
        Смыкая и размыкая веки, Тереза погружается в эту игру образов, забыв, что со стороны все это может показаться нелепым кривляньем. Вагон ритмично покачивается в ночи, мужчина сидит прямо, с закрытыми глазами, а Тереза то открывает их, то закрывает, пытаясь определить, где же проходит граница между явью и видением, в какой момент появляется блондинка и в какой исчезает.
        Тереза, наверно, уже засыпала, когда ей показалось, что момент перехода от реальной картины к воображаемой пойман. Сощурившись, она будто видит смутный золотистый штрих, похожий на дугу, прорезавшую воздух, эти светлые волосы. Тереза невольно протягивает руку и почти у самой щеки мужчины делает несколько быстрых движений, пытаясь схватить золотистую прядь.
        И тут он открывает глаза, смотрит на нее, и сразу становится очевидно, что рядом с ним невозможно представить никакой другой.
        - Ой! - восклицает Тереза. - Мне показалось, у вас там что-то было.
        - Что?
        - А?
        - Что вам показалось?
        - Что-то… там, в воздухе… как будто муха.
        - Муха?
        Когда он смотрит на Терезу, а она на него, оба делают для себя открытие: смотреть друг на друга приятно. Но можно также сказать, что именно в данный момент между ними возникает некое несовпадение: Тереза радуется, что он не принял ее за чокнутую, а он думает совсем об ином, о том, как она хороша.
        - Я иногда что-то такое вижу, - объясняет Тереза, - но и сама в это не верю.
        Тереза нежно улыбается, и оттого, что она вся трепещет от какой-то нетерпеливой радости, она особенно красива.
        - Может быть, вы не прочь выпить со мной бокал вина, - говорит она, - я имею в виду… невозможно заснуть, когда не хочется.
        - Ну-у, - тянет он, не зная, что сказать. Трет глаза, потягивается. - А где?
        - Что? - переспрашивает Тереза и наклоняется вперед.
        - Где выпить-то? Вагон-ресторан, наверно, закрыт?
        - Конечно, - отвечает Тереза, - закрыт. Но мы можем и здесь посидеть.
        - Бокал вина у вас с собой? - улыбается мужчина.
        - Что-что? Нет, я просто хотела сказать, что мы можем остаться здесь, как и сидели.
        - Да-да, еще как можем.
        Взглянув на восторженное лицо Терезы, он не смог удержаться от смеха.
        - Ясно же, что нам сидеть здесь и сидеть… а как же иначе? Мы ведь в поезде.
        Тереза тоже смеется.
        - Ну да, и билеты у нас с проставленными номерами, так что сидеть мы должны на своих местах.
        - Но вы же не на своем, - отмечает он.
        - Да, как и она, - продолжает смеяться Тереза, - а ее-то и след простыл.
        Тереза кивком показывает на пустое место рядом с ним.
        - Вы это о ком? - не понимает он.
        - О мухе, - заявляет Тереза, вытирая выступившие от смеха слезы.
        - О мухе?
        - Да, о той, которую я видела. Но все это ерунда, не обращайте внимания.
        Наступает молчание.
        Несу не пойми что, думает Тереза, злясь на саму себя.
        - Я болтаю глупости, - произносит она тихо, но он услышал, смотрит и улыбается.
        - То, что я не понимаю ваших слов, еще не значит, что они не важны, - возражает он.
        В самую точку угодил, молча отмечает она и глубоко вздыхает. Затем протягивает ему руку:
        - Тереза.
        - Юнас, - говорит он, беря ее руку.
        Его прикосновение вызывает у Терезы внезапный порыв: поднести эту горячую руку к своему лицу, вдохнуть ее запах, провести пальцами по запястью, по жилке, забравшись внутрь рукава; подойти, сесть к нему на колени, вобрать в себя все его тепло, взахлеб, чтобы тело приникло к телу. Так листок бумаги льнет к окну под напором ветра. Поцеловать его, проглотить его слюну, словно ей это было необходимо, как дыхание.
        Но ничего этого не происходит.
        Тереза отпускает его руку. Их глаза встречаются, и вдруг его веко слегка дернулось, как будто он только что солгал. Тереза опускает глаза, а когда поднимает вновь и встречается с его взглядом, то думает лишь об одном. Вся ее воля собрана в единой мысли:
        Попроси меня о чем-нибудь, попроси, прямо сейчас.
        - Знаешь, Тереза, - начинает он.
        - Да?
        - Красивое у тебя имя.
        - Юнас, - прерывает его она. - Так вас зовут. Я слышала. То есть я поняла, что вас зовут Юнас.
        - Хм, - мычит Юнас. - Вот что, Тереза…
        - Да?
        - Я… мне так хочется спать. Я сегодня встал в полшестого утра. Думаю, мне надо немного вздремнуть.
        - И? - вопрошает Тереза, полностью уверенная в том, что продолжение последует.
        - Но, если хочешь, позавтракаем вместе на Центральном вокзале?
        - Да, - решительно отвечает Тереза, - хочу.
        - Правда, там без вина.
        - Зато там много поездов.
        - Мы сможем поговорить, - уверяет Юнас. - Там.
        - Да, - соглашается она, - сможем.
        Затем они быстро обмениваются вежливыми улыбками. Юнас закрывает глаза, сидит прямо, спокойно. Тереза опять смотрит на него, на его лицо, повторяя про себя: До чего же красивый, очень красивый парень!
        Теплые, но спокойные волны желания обволакивают Терезу, и она сидит, не спуская с него глаз, пока наконец сама не засыпает.


* * *
        Я знаю, ты там, Сеньора, я слышу твое бормотание. Там, внутри, под всем этим вновь обретенным покоем.
        Где-то глубоко внутри у меня есть голос. Он появился давно, с тех пор, как умерла бабушка, а может быть, с тех пор, как я повзрослела. Я называю его обладательницу Сеньорой. Я разговариваю с Сеньорой и, беседуя с ней, словно бы советуюсь со своей бабушкой, но бабушки уже нет, а кто такая Сеньора, не могу сказать.
        Единственное, что я знаю, - это то, что голос ее глухой и что говорит она невнятно. Скорее шепчет, всегда шепчет во мне, внутри меня, шипит в самый неподходящий момент. Например, из-за нее я так и не смогла хоть раз влюбиться. Я думаю, в ее представлении любовь должна быть непременно грандиозной, и только на такую любовь можно тратить время, которое столь необходимо мне для достижения других целей.
        Ты мне друг, Тереза, мы друзья?
        Ты должна разобраться, что кроется за внешним спокойствием. Разве ты хочешь спокойной жизни? Разве ты не в силах стремиться к чему-то большему? Не в силах? Тогда забудь меня. Я могу понять и принять тоску и могу также смириться с одиночеством… Почему ты так боишься остаться одна?
        Пожалуйста, можешь безрассудно пялиться на красивую внешность! Пожалуйста, можешь пялиться на красивых мужчин в вагоне поезда, ничего больше не замечая! Возможно, это тебя успокоит.
        Но как тебе будет без меня? Среди всех этих спокойных, довольных красавцев? А что же тогда тебя защитит?
        Что с тобой станется без меня?


* * *
        Солнечный луч падает на кубики - “кости” в руке хозяйки. Жанетт ищет взглядом пепельницу.
        - Можно, я покурю? - спрашивает она.
        - Нет, не сейчас, - отвечает та и бросает кубики.
        - Ну хорошо, - соглашается Жанетт.
        - Шесть очков, - изрекает гадалка, - что же это значит?
        Бросив эти кубики с пятнышками на стол, она продолжает держать над ними свою растопыренную пятерню и смотрит застывшим взглядом, будто прислушиваясь к чему-то.
        - Да-да, шесть, - подтверждает Жанетт. - Может быть, это хорошо, что шестерка? Всю жизнь счастливая шестерка.
        Жанетт хихикает, хотя на самом деле уже начинает терять терпение.
        - Шутка, - говорит она потом. - Ну что там? Кто я и что со мной должно случиться? Обычно именно на эти вопросы хочется получить ответ. Может, меня ожидает богатство? Муж у меня уже есть.
        - Как его зовут? - спрашивает гадалка, отрывая взгляд от кубиков из “Монополии”.
        - Юнас.
        - …и Тереза, - быстро произносит колдунья, словно завершив неоконченную фразу. - Вот что у нас здесь.
        - Нет, ошибаетесь, - возражает Жанетт, - меня зовут Жанетт.
        - Юнас и Тереза, - повторяет тетенька. Потом она закрывает глаза и вдруг восклицает: - Ой-ой-ой, какая дурочка, и поезд дурацкий, который везет ее.
        - Что? О ком вы? - спрашивает Жанетт.
        - О Терезе, - отвечает та и, глядя прямо в глаза Жанетт, добавляет: - Я ведь болею за нее, родная кровь не водица…
        Внезапно они встречаются взглядами и понимают: что-то изменилось, и теперь они ведут борьбу друг с другом. Жанетт почему-то вдруг подумала: Чертова карга, зря думаешь, что мне не удастся вывести тебя на чистую воду, ты ведь даже не можешь сделать вид, что умеешь гадать.
        - Меня зовут не Тереза, - произносит громко Жанетт.
        - Знаю, - отзывается толстуха.
        - Тогда, может быть, мы поговорим немного обо мне?
        Жанетт пытается сохранить шутливый тон, но она действительно жаждет теперь услышать что-нибудь о себе. Чтобы можно было с возмущением все отвергнуть, сказав, что ничего подобного, что это ложь.
        - Так кто же я?
        Колдунья берет ее руку и сильно зажмуривается.
        - …ты…
        - Ну?
        - …вата… белая картонная коробка. Ревнива… но не более чем пачка масла… Слишком мало…
        - Мало чего? - не сдерживается Жанетт, отчаянно стараясь казаться спокойной.
        - Чувства, - отвечает колдунья: - слишком мало чувства.
        Повисает пауза. Жанетт пытается понять, почему слова гадалки так сильно ранят ее, она готова расплакаться.
        Да она же идиотка, осеняет Жанетт, она ведь не произнесла ни одного разумного слова с той минуты, как я появилась здесь.
        - В моей жизни мало чувства? Это я картонная коробка или я что-то найду в коробке? Если бы вы говорили более конкретно, то я бы вам даже заплатила.
        - Хм, - мычит тетка, крепче сжимая руку Жанетт. - Будет больно. Ай-ай-ай как больно!
        Лицо колдуньи искажается гримасой, словно от настоящей боли, и это окончательно выводит Жанетт из себя.
        - Ай-ай-ай-ай, - передразнивает она, отдергивая руку, - все это полная чушь!
        Жанетт встает.
        - Больше у меня нет времени. Я думала, вы скажете по крайней мере хоть что-нибудь забавное.
        - Это не забавно, - грустно говорит колдунья, - но тебе не надо думать об этом сейчас. Живи как жила. Так все предназначено.
        Сказав это, гадалка тоже поднимается со стула. Жанетт все еще удивляется самой себе, что так разозлилась, и тут порыв ветра из открытого окна заставил ее вздрогнуть.
        - Держись, - вдруг слышит она слова толстухи.
        У Жанетт темнеет в глазах. Ей кажется, что вокруг стало ужасно холодно, морозно, темно. Комната исчезла. Она видит себя на улице у освещенного дома со снежком в руке. Колдунья стоит позади нее:
        - Бросай!
        Жанетт поднимает руку и бросает снежок в одно из зажженных окон. Со всей силы. И слышит звон разбитого стекла.
        И вот она вдруг уже не в квартире, а у лифта, стоит, держась за коляску, в которой спит Йенни. Из дверей квартиры на нее смотрит колдунья.
        - Что случилось? - спрашивает Жанетт.
        - Ничего, - отвечает та.
        Они изучают друг друга, как перед последним раундом.
        - Какая наглость, - произносит Жанетт каким-то чужим, еле слышным голосом, и сама не понимает, откуда взялись эти слова, - какая наглость говорить человеку, что у него мало чувств. Нельзя судить о людях вот так.
        - Нельзя, - соглашается колдунья.
        - Никто не смеет никого так судить, - повторяет Жанетт, все нажимая и нажимая на кнопку лифта… Ты ничего не можешь знать обо мне, и ты ничегошеньки не можешь увидеть, пустоголовая мартышка.
        - Да нет, я знаю, но кровь не водица…
        И колдунья закрывает дверь. Этот звук словно от взрыва отдается на лестничной площадке, в самом обыкновенном мирном подъезде. Жанетт оглядывается, видит черно-белые с желтой крапинкой бетонные стены, прислоняется головой к дверям лифта.
        Я встретилась с ведьмой, в жилом доме в Бредэнге я встретилась с чертовой ведьмой, пронеслось в ее сознании.
        Трясущимися руками Жанетт запихивает в лифт коляску и, спускаясь вниз, сама того не желая, начинает рыдать.
        Йенни спит.
        Жанетт открывает дверь подъезда. Вся дорожка усыпана осколками стекла. Жанетт поднимает глаза на второй этаж, видит разбитое окно, а на земле около ее ног лежит камень. Она осторожно нагибается и поднимает его.
        На камне надпись: В память о Висбю. Похоже, это сувенир.
        Я могу отнести его в полицию, сумбурно промелькнуло в голове, ведь это улика.
        Она собралась положить камень в коляску к Йенни, но вдруг передумала и сунула его в карман.
        Должно быть, это я бросила камень в окно, решила она, значит, это я разбила его.
        Жанетт всхлипнула.
        А может, это была она, эта чертова ведьма.


* * *
        Завтрак вдвоем после девяти часов пути в сидячем вагоне копенгагенского поезда - едва ли это можно назвать романтическим событием. Тереза дрожит в своем черном пальто, она вся в поту и в то же время очень озябла. Но, идя за Юнасом след в след в кафе Центрального вокзала в Стокгольме, она верит, что это и вправду романтический завтрак.
        Убеждена.
        Странное чувство.
        - Вообще-то я не голоден, - заявляет Юнас, проходя по темному вестибюлю.
        - Что? - переспрашивает Тереза.
        - Я не голоден. Не люблю есть по утрам, - объясняет он громко.
        - С утра надо позавтракать, - возражает Тереза, - например, можно поесть… малосольной лососины.
        Они уже подошли к большому столу, и первое, перед чем Тереза не смогла устоять, была лососина, нарезанная большими, крупными кус ками, - настоящий деликатес.
        - Всегда надо есть то, что хочется, - продолжает она, - тогда это на пользу, понимаете?
        Она берет большую теплую тарелку.
        - Я займу место, - говорит Юнас, направляясь к свободному столу у окошка.
        Там резкий свет, пахнет сигаретным дымом - за соседним столом курит пожилой дяденька. Юнас трет ладонями лицо, а потом жестом спрашивает Терезу, согласна ли она здесь сесть. Она усердно кивает. Юнас плюхается на стул.
        Надо принять душ перед встречей, думает он, глядя, как Тереза энергично наполняет тарелку едой. Он сам не понимает, зачем предложил ей позавтракать вместе, возможно, потому, что ему очень хотелось спать и не хотелось продолжать разговор, а может быть, потому что она такая хорошенькая.
        Юнас пытается вспомнить, как выглядит эта девушка, если на нее не смотреть.
        Шатенка, довольно бледное лицо, большие, конечно, глаза, фигуру он не рассмотрел из-за пальто, но грации никакой, не лебедь. Однако нельзя назвать ее неуклюжей, скорее угловатой.
        Она ходит точно медвежонок.
        Юнас неожиданно улыбается, потому что медвежонок напоминает ему Йенни. На него накатывает тоска, такая сильная, что комок подступает к горлу. Юнас сглатывает и прижимает пальцы к глазам. Дышит глубоко, ровно, спокойно. Когда спазм отпускает, Юнас понимает, что опасность миновала.
        Тереза уже стоит у столика. В руках у нее полная тарелка. Малосольная лососина, яичница, белая булочка, обычный твердый сыр и нежный десертный, два сорта джема и несколько клубничин.
        - С ума сойти, - говорит она, - смотрите, какая прелесть!
        - Да, - соглашается он.
        - Вам тоже взять?
        - Попозже.
        Когда после очередного захода к столу с напитками, Тереза садится, то перед ней кофе, сок, вода и большая тарелка с едой, теперь она смотрит Юнасу в глаза и несколько напористо спрашивает:
        - А вы что делали?
        - А?
        - Что вы делали в Копенгагене?
        Так и не сняв пальто, она берет нож и вилку, но медлит, видимо, прежде, чем приступить к еде, хочет услышать ответ.
        - Работал, - говорит он, - через час у меня опять встреча, мне нужно принять душ.
        - Не успеете, если будете есть.
        - Не буду, - говорит Юнас и повторяет: - Я не очень голоден.
        - А-а, - произносит Тереза.
        Надо бы с ней помягче, думает Юнас.
        - Я работаю консультантом, в некотором роде советником, для разных предприятий.
        - И что и кому советуете?
        - Я, можно сказать, психиатр, решаю личные проблемы сотрудников и улаживаю внутренние конфликты.
        Вновь неловкое молчание. Глянув в окно, Юнас продолжает:
        - Психиатр для предприятия, - уточняет он и привычно объясняет: - На большом предприятии может быть такая запутанная система управления, что единственный выход - пригласить специалиста со стороны, иначе не разобраться. Десять лет тому назад такой профессии не существовало, я был одним из первых. Теперь для того, что я делаю, есть название - “работа с персоналом”. Правда, сейчас я в основном занимаюсь глобальными вопросами.
        Руки Терезы, вооруженные ножом и вилкой, опустились на стол.
        - Что за глобальные вопросы? - спрашивает она. От ее оживленности не осталось и следа, в глазах недоумение.
        - В основном это общая стратегия, сложности, возникающие при кадровом планировании, - говорит Юнас, - как устроить, чтобы сотрудники не конфликтовали, находили общий язык. Раньше я беседовал преимущественно с каждым по отдельности, чистая терапия, теперь масштабы иные, связанные с более крупными структурами.
        Он делает жест рукой, как бы показывая размеры структур.
        - Все вы врете, - говорит Тереза.
        - Вру?
        - Это ведь не ваши слова, - серьезно объясняет она, - и вообще, не для вас эта работа, если приходится все время говорить о таких вещах.
        - Да почему же не для меня? И чем вам не нравятся эти слова?
        Он глядит на нее устало, думая, что не в силах больше продолжать разговор. Затем оборачивается и смотрит на стол с едой.
        Раз уж я здесь, надо хоть что-то съесть, решает он.
        - Пойду возьму апельсин.
        - Подождите, - останавливает его Тереза, направив на него указательный палец: - Только один вопрос.
        - Да?
        - Вы действительно КОНСУЛЬТАНТ, а не… артист?
        - Артист? - Юнас готов расхохотаться, - в смысле популярный певец?
        - Я не это имела в виду, - горячо протестует она.
        Рассмеявшись, Юнас встает и смотрит на нее уже с симпатией:
        - Сколько тебе лет?
        - Двадцать пять.
        - Извини, я думал пятнадцать, - произносит он с улыбкой. - А что ты делала в Копенгагене?
        - Да так, ничего. Ходила в музей.
        - Ясно. - Вновь окинув ее дружеским взглядом, он продолжает: - Знаешь что, Тереза?
        - Что?
        - Мне пора. Но было здорово с тобой познакомиться.
        Он протягивает руку.
        - Консультант, - говорит Тереза, пожимая его руку с неким вызовом, Юнас даже перестает смеяться и чувствует, что просто обязан напомнить.
        - Я почти не голоден, - говорит он в четвертый раз.
        И уходит. Тереза смотрит ему вслед.
        Смотрит не отрываясь, как он идет к выходу из кафе. Потом она следит за ним через окно - вот он садится в такси, и такси едет по улице Васагатан. Тереза провожает машину взглядом, пока та не исчезает из виду.
        В груди защемило.
        Ему нет до меня никакого дела, думает Тереза, прижимая руки к груди, к тому месту, где внезапно возникает боль.
        Но боль не проходит.
        И вдруг Тереза всем нутром ощущает, как в ней закипает протест. Должен же найтись выход. Таких мучений она не вынесет.
        Она закрывает лицо волосами, будто шторой, загораживает ладонями нос. И сидит так долго, не шевелясь. Медленно вдыхает запах собственных волос, и где-то внутри этого аромата вновь нащупывает уверенность. Ясную, теплую, очевидную.
        Я встречу его снова, думает Тереза. Обязательно снова встречу. Он полюбит меня, и все будет хорошо. Не страшно, что это не случилось сейчас. Но так будет. А сейчас мне надо успокоиться.
        На соседнем столике лежит оставленная кем-то газета. Тереза забирает ее себе, открывает страницу с объявлениями. Поток людей и машин на улице густеет. Половина восьмого. Люди спешат на работу.
        Спешат.
        Куда-то… куда-то… куда-то…
        - Что я буду делать все эти дни, как она представляла себе это? - бормочет Тереза.
        Потом берет ручку. Обводит объявление насчет продажи двух котят, по сто пятьдесят крон каждый. Вырывает страницу с объявлениями и засовывает ее в карман пальто. Она уже почти вышла из кафе, и тут раздается пронзительный крик официантки:
        - Вы не заплатили!
        - Боже мой, совсем забыла, - спохватывается Тереза.
        В смущении она возвращается. Официантка стоит с видом судебного следователя, жаждущего упрятать кого-нибудь за решетку. Щеки ее пылают, она злобно смотрит на Терезу.
        - Я думала, завтрак входит в стоимость билета, - осторожно начала Тереза. - Я только что из Копенгагена… утренним поездом, показать билет?
        - Нет, это только в субботу и воскресенье, тогда мы выставляем табличку, а сегодня таблички нет, - объясняет эта вреднючая блондинка, продолжая смотреть на Терезу с неукротимой злобой.
        Тереза делает попытку улыбнуться и вежливо говорит:
        - Я не собиралась удрать не заплатив.
        - Вам придется платить и за своего дружка, он оставил чек, не подписав его, но получил сдачу.
        - Что?
        - Он получил сдачу, - повторяет девушка уже тише и вдруг краснеет: - Конечно, я сама виновата, что не заметила и дала ему сдачу, триста крон.
        - Триста крон?
        - Да, поэтому прошу вас заплатить, - говорит она сдержанно. - На фото я посмотрела, удостоверилась, что это он, а на подпись в чеке не обратила внимания.
        - Все это так странно. Можно взглянуть?
        Тереза берет чек, видит сумму, наскоро нацарапанную синей ручкой. Почерк небрежный. Она улыбается.
        - Я выкупаю этот чек, - говорит Тереза.
        Выйдя на улицу, Тереза всей грудью вдыхает сырой утренний воздух. Прячет чек глубоко в карман, стоит в нерешительности. Есть два пути, какой из них выбрать? Первый - тащиться с дорожной сумкой в школу и мастерскую, то есть по направлению к Шепсхольмену. Другой - в противоположную сторону - путь, который Тереза проделывала вот уже три месяца.


* * *
        - Я, словно одержимая, уже несколько лет только и делаю, что занимаюсь живописью, - сказала Тереза Симону перед поездкой в Копенгаген. Сначала, чтобы поступить в эту ужасную школу, затем, чтобы учиться в ней. И конечно же только этим я и занимаюсь, ради этого я и живу, пишу картины, рисую, рисую, размышляю, веду беседы, сплю. Но бабушки уже нет. И я больше не хочу. Я боюсь, кто-нибудь заглянет в мастерскую и увидит, что я делаю. Боюсь постоянно. А я хочу жить. Это не лень, просто сейчас я терпеть не могу эту мастерскую.
        - Похоже, что “сейчас” слишком затянулось, - ответил тогда Симон.
        Симон арендует вместе с Терезой эту художественную мастерскую, и они давние друзья. Поэтому Тереза не обижается на его слова. “Он просто не может меня понять, - считает Тереза, - приходится прощать ему его поучения, ведь он думает, что оказывает мне услугу”.
        Но, даже если Симон ежедневно ходил (да точно ходил!) в мастерскую и прилежно трудился там в отсутствие Терезы, каким бы усердным он ни был, так рано он вряд ли встает. Он наверняка еще дома.
        Надо пойти к Симону позавтракать, думает она, и показать ему чек.
        Определившись наконец, Тереза с облегчением поворачивается спиной к Высшей художественной школе. Симон живет в противоположной стороне, недалеко от Васагатан. У него великолепная квартира, которую ему подарил отец, как только Симон поступил в “Художку”.
        - Отец не знал, что еще придумать. Впервые он мной гордился, - рассказывал Симон, - из него самого художника не вышло, зато он много знает об искусстве. Часто посещает выставки. Когда я был маленьким, он таскал меня по разным музеям. Мой отец ничего не понимает, но много знает, он не глуп.
        - Почему же он должен быть глупым?
        - Потому что он промышленник.
        - Ах да, - соглашается Тереза, словно это многое объясняет.
        В квартире Симона Тереза провела много времени. Квартира замечательная. Чистые, белые пространства, деревянные полы, изразцовые печи. Но Терезе всегда казалось, что есть здесь некая дисгармония. Квартира слишком велика для Симона, он в ней кажется затерявшимся.
        У Симона светлые волосы, он худой, с виду несколько бестолковый, глаза чуть-чуть косят. Когда-то Тереза была влюблена в него. Она полагает, что и Симон когда-то что-то к ней испытывал. Но их чувства так и не совпали. Это было бы очень неудобно, так как лишило бы их дружбы.
        Когда Тереза звонит в дверь, Симон стоит у раковины, пытаясь одолеть сонливость. Он уже встал, вышел на кухню и собирался поставить воду для чая. Услышав звонок, он сначала думает, что это Малин, но уже в следующую секунду точно знает, что нет, не она. Не в ее стиле. Когда влюблен, то чувствуешь ход событий, можешь почти с точностью предугадать появление возлюбленной.
        - Уже встал? Я подумала, мы могли бы позавтракать вместе, - говорит Тереза.
        Она уверена, что Симон рад ее приходу, поэтому решительно ставит у порога матерчатую сумку. Но на этот раз ее уверенность вызывает у Симона смутное раздражение.
        - Если ты приходишь в такую рань, могла бы спросить, один ли я.
        Тень нерешительности промелькнула на лице Терезы.
        - У тебя кто-то есть? - изумляется она.
        Пытается заглянуть через плечо Симона внутрь. Потом нагибается, чтобы взять сумку.
        - Может, мне?..
        - Никого нет, - произносит Симон все еще сердито, - входи.
        - Но могло бы быть иначе! - кричит он в спину Терезе, которая уже на кухне и, даже не сняв пальто, зажигает газ, чтобы вскипятить воду. Можно подумать, она торопится это сделать, пока ее все-таки не выставили.
        - Если бы у тебя кто-то жил, мне не следовало бы сюда вот так заявляться, - говорит она Симону, пока он в спальне натягивает на себя джинсы. - Но если бы и правда вдруг кто-то был, я просто взяла бы и ушла. Мне теперь лучше сначала звонить, да?
        Симон думает про себя, что, конечно, это было бы неплохо, но, войдя в кухню и заглянув Терезе в глаза, лишь улыбается. Она стоит у плиты, на которой греется кастрюля с водой, в глазах черная тоска.
        - Да, вообще-то мне было бы грустно, - произносит она. - Я люблю приходить сюда, я люблю и тебя и твою квартиру. Я ведь твой друг?
        - Ты мой друг, - подтверждает Симон.
        - Я ездила в Копенгаген и много о чем думала. Полагаю, я нашла ответы на все вопросы.
        Всматриваясь в пузырьки закипевшей в кастрюле воды, Тереза на какое-то время замирает, сосредоточенно о чем-то размышляя.
        - Бывают мгновения, - говорит она серьезно, - когда мне кажется, что я знаю все про все и про всех.
        Она не шутит, каждое слово - как печать. Симон смотрит на нее.
        - Бывают мгновения, когда я надеюсь, что твои паранормальные закидоны - лишь временное явление, - произносит он.
        Тереза смеется. Потом бросает взгляд на Симона. Он стоит в дверях кухни, а за его спиной неизменный антураж - просторы его квартиры. В голове Терезы проносится мысль, что все, что она напридумывала в последнее время, - ерунда. Возможно, все совсем не так. Она вздыхает.
        - Твой отец и моя бабушка, Симон. Они поддержали нас материально, но, возможно, этим они скорее нам навредили, а не помогли?
        - Ты совсем не права, - возражает Симон, - просто тебе надо чаще ходить в студию.
        - Ты влюблен, - быстро говорит Тереза.
        Симон оттаскивает ее от плиты, наливает кипяток в кофеварку. Тереза открывает шкафчик с продуктами, выгружает оттуда тяжелую стеклянную банку со сливовым вареньем, которое она сама варила, передает ему:
        - Вот, сливовое. Ты его хоть попробовал?
        - Да, - произносит Симон, вынимая хлеб, сыр и бросая все на кухонный стол, - я его все время ем, ем. Но его так много, что оно не убавляется. Ужасно вкусное.
        - Я ничего не буду. Вообще-то я уже позавтракала.
        - Уже? Поэтому пришла и со мной позавтракать?
        - Угу.
        Она протягивает руку и осторожно проводит по щеке Симона.
        - Ты по-настоящему влюблен, - говорит она. - Она пониже меня ростом, стрижка у нее короче моей. Хорошенькая. Ее зовут Мария.
        - Малин, - поправляет Симон, - а все остальное так и есть. Может быть, тебе пора уже гадать за деньги?
        Потом он смотрит на нее точно так же, как только что Тереза смотрела на него. Он тоже видит блеск в ее глазах, тревожный и тревожащий. Он замечает этот блеск, прежде чем она приступает к вопросам.
        - Симон, - начинает она мягко, - ты когда-нибудь любил меня по-настоящему? Или ты просто хотел быть влюбленным? Я думаю, я тебя действительно любила.
        Симон молчит, потом тихо произносит:
        - Тереза, тебе нужно вернуться к своей живописи. Ты невыносима, когда занимаешься самокопанием. Пиши картины. Хватит копаться.
        - Ты ведь не знаешь, чт? я видела. Не знаешь, сколько я всего передумала и о чем.
        Она собирается рассказать ему все, но потом решает, что пока не стоит.
        - Пойдешь сегодня в мастерскую? - нудит Симон.
        В мастерской ее ждет портрет. Из-за него тоже она уже несколько месяцев ходит не к Шепсхольмену, а в противоположную сторону. Очень тяжело продвигается работа. Начала рисовать портрет бабушки, но губы получились чересчур красными и полными. Наверно, такие же, как у Сеньоры. Вероятно, в конце концов получится автопортрет, но до этого еще очень далеко, дольше, чем ей хотелось бы.
        - В условиях не указано, что я обязана рисовать, - бормочет Тереза.
        Пока Симон наливает кофе, она ищет в кармане те две спрятанные бумажки. Страницу из газеты и чек.
        Сначала она сует под нос Симону объявление о котятах.
        - Что скажешь? Может, возьмем в мастерскую котенка?
        - Нет, - возражает Симон, - не хочу.
        - А вот это, - с некоторым нажимом произносит Тереза. - Что скажешь об этом? О почерке?
        Она протягивает чек с синими строчками.
        - Он без подписи, - говорит Симон.
        - Почерк, что скажешь о почерке? - с нетерпением повторяет она.
        Симон нехотя рассматривает чек, затем почему-то бросает на Терезу недовольный взгляд. Но Терезу это ничуть не смущает.
        - Не знаю, - вздыхает Симон, - ты хочешь, чтобы я догадался, чей это почерк? Немного небрежный. Артист какой-нибудь?


* * *
        Сеньора, черный дьявол, красная сестра.
        У меня передышка. Благодаря бабушке у меня передышка, и вот я в пути!
        Я еду, и не обязательно вперед. Без всякой цели, то туда, то сюда, то вдоль, то поперек. Могу себе позволить, и не наследство, не деньги, а то, что она понимала, зачем я это делаю, дает мне право на передышку.
        Я была в больнице у бабушки.

“Я столько всего помню, - произнесла она. - Я все время вспоминаю прошлое. Мне это совсем не нравится, но меня тянет, меня все время что-то тянет назад”.

“Возможно, это дед тянет тебя”, - улыбнувшись, предположила я.

“Да, возможно, это Аксель”, - сказала бабушка и тоже улыбнулась.
        Бабушка, источник моей силы, мой очаг, моя волевая бабушка, лежала там под зеленым одеялом и не казалась ни жалкой, ни покинутой. Почему я тогда ничего не сделала? Мне бы завернуть ее в это светло-зеленое одеяло, прижать к сердцу, чтобы всегда можно было носить бабушку с собой.
        Но она всегда была какой-то недосягаемой, возможно, потому, что постоянно думала о дедушке. И хотя ей это совсем не нравилось, дед все время возвращал ее мысли к прошлому, тут уж ничего не поделаешь.

“Да, - повторила она, - конечно, это Аксель”.
        Чтобы утешить ее, я сказала, что и я иногда мыслями уношусь куда-то прочь, в другое место, но это бывает не часто.
        Я объяснила, что меня что-то тянет вперед.

“Что-то постоянно тянет меня вперед, глупо звучит, но мне от этого тоже грустно”.

“Да-да, - согласилась со мной моя бабушка, - нельзя сразу получить все. Хорошенького понемногу”.
        Комната тонула в полумраке. Это было за неделю до ее смерти. Печать скорби на всем. Я понимала, что бабушке недолго осталось, и эта скорбь побудила меня рассказать, о чем я давно думала.

“А почему нельзя получить все? Я знаю, что нельзя, хотя поняла это только совсем недавно. Но не знаю, хочу ли я верить в то, что действительно нельзя, понимаешь?
        Будь у меня свободное время, я провела бы эксперимент.
        И все же, вдруг это не так? Бабушка, я верю, верю, что можно получить все, всегда можно”.
        Кажется, я плакала, когда говорила ей это.
        В последние дни бабушка была очень уставшей. Как-то она взглянула на меня и спросила только одно:

“Я гадала тебе, Тереза?”
        Конечно, гадала, бабушка гадала мне по меньшей мере сотни раз. Помню, до своей болезни она гадала каждый раз, когда я к ней приходила.
        Ее предсказания были добрее твоих, Сеньора. В них преобладал голубой, цвет ее кофточек, а не черное и красное. И в бабушкином портрете ты все-таки взяла верх, твои цвета. С тех пор я не могу больше писать его.
        С тех пор я не написала ни одной картины.
        Но иногда мной овладевает покой - состояние, неизвестное мне раньше.


* * *

        Больница в Худдинге, 10.2.94
        Моя маленькая принцесса!
        Деньги, которые ты получишь, я скопила, но и потратила я не меньше, так что не экономь.
        Как ты знаешь, в последние годы я много работала и мне много платили, но угрызений совести я не испытываю.
        Я часто врала тем, кто приходил ко мне, так как часто ничего не видела про их будущее. Я так и не смогла понять, почему и как я видела. Про одних людей все сразу было ясно, про других - совсем ничего, и тогда я врала. Но я ни о чем не жалею, Тереза.
        Итак, деньги эти по большей части, сдается мне, заработаны враньем. И вполне можно пустить их на тот эксперимент, о котором ты говорила.
        Это тебе на твои эксперименты.
        Желаю много-много удач и много счастья!
        Бабушка.
        Бабушка не ставила никаких условий, я сама придумала их. Прежде всего я попыталась внести в направления некую вольность. Чтобы идти не только строго вперед или назад. Но раз уж я затеяла эксперимент, живопись предстояло на время оставить, я не могу писать без направления, без четкого направления к мастерской.
        Нельзя получить сразу все, так что приходится выбирать.
        Так уж устроено в жизни. Сначала ты мечтаешь, потом вырастаешь и делаешь выбор, затем превращаешься в то, что ты есть, со всеми печалями, несбывшимися планами, ранами, полученными в результате твоего выбора.
        А раны гноятся и здорово болят.
        Но существует и то, чем ты не стал, и то, что ты не сделал, успех, который ты утратил, - это жизнь, которую ты не прожил.
        Это тот, кого ты бросил, тот, кого ты любил, хоть и предал, ребенок, которого ты не родил.
        И ребенок, которого ты предал.
        Однако есть тот, кого ты не бросил, и ребенок, которого ты родил и которого ты не предал, и жертва, которую ты принес.


* * *
        В юности мы живем в оболочке из прозрачных мыльных пузырей, мыльных пузырей неведомого грядущего.
        Мягкая, влажная оболочка, похожая на мерцающее облако, это из-за нее считается, что юность - самая прекрасная пора. В школе нам рассказывали сказки. Например про собаку, позарившуюся на чужой кусок.
        Все эти дурацкие сказки, поговорки… Какое отношение они могли иметь к моей реальной жизни? В детстве я не доверяла прописным истинам, считала, что не может быть правил, обязательных для всех, включая меня саму.
        И до сих пор не верю в это.
        Я научилась сидеть совершенно спокойно, и мыльные пузыри кружатся и кружатся в моей голове и вокруг меня.

        Итак, собаке достался сочный кусок мяса. Зажав его в пасти, она вдруг видит свое отражение в водной глади озера.
        Решив, что там другая собака, с другим куском мяса, она открывает пасть, чтобы выхватить второй кусок, и роняет свой, и он сразу идет ко дну.

“Много хватать - свое потерять”, - заявила моя учительница младших классов, которая слыла пьянчужкой.
        А что, если все же можно получить и то и другое? Надо просто сидеть не двигаясь и смотреть на картинки в воде. Не знаю, чего мне хочется больше: смотреть на изображения в озере или набить пасть сочным мясом.


* * *
        Отель “Англэ”. Юнас стоит у телефона-автомата рядом со стойкой администратора. Микаэль расположился на кожаном диване у окна. Ему не слышно, что говорит Юнас. Перед ним бутылка минеральной воды “Рамлeса” и кофе в пластиковом стаканчике - кофе за счет отеля. Микаэль, как всегда, собран и спокоен. Загорелый, черные с проседью волосы коротко, по-мальчишески подстрижены. Юнас успел принять душ и побриться, но ему все равно кажется, что он весь в поту. В поту, руки и ноги ватные, сам не знает почему. Микаэль вопрошающе на него смотрит, Юнас отвечает жестом: “Пару минуток!” Потом сует в автомат телефонную карту.
        На карте осталось всего двенадцать единиц.
        В Копенгагене Юнас смог отбросить все мысли об этой ссоре, но теперь, когда он собрался звонить, у него перехватывает дыхание. Все тело ноет, и нет сил не горбиться. Подперев голову ладонью и упершись локтем о стену, он смотрит в пол и ждет ответа.
        Ждет.
        После восьмого гудка она берет трубку. У него отлегло от сердца, она дома. Он уже боялся, что она больше никогда не ответит на его звонок.
        - Алло?
        - Это я, - тихо произносит Юнас.
        Молчание.
        - Жанетт?
        - Да.
        - Я здесь, в Стокгольме, вечером хочу прийти домой. Мне надо кое-что забрать.
        - Нет, это невозможно, - слышит он в ответ.
        Они договорились на месяц. Она сказала, ей нужно месяц побыть одной, чтобы разобраться во всем. Прошла всего лишь неделя, и Юнас был в отъезде, но теперь, когда он здесь, он не хочет больше жить в разлуке. Ни дня.
        - Жанетт…
        Юнас сильнее приваливается к стене. Теперь он словно обнимает трубку всем телом, на деясь передать через нее всю эту охватившую его нежность, чтобы на другом конце провода неж ность превратилась в гигантский укор.
        - Жанетт, мне ведь негде жить, черт возьми. Я не виделся с Йенни целую неделю.
        Голос Жанетт дрожит от злости:
        - Конечно, раньше ведь ты никогда не уезжал так надолго. Пропадал всего на две-три недели, даже и не вспоминая о нас.
        Осталось восемь единиц.
        - Юнас… - Жанетт пытается говорить дружелюбно. - Юнас, мне нужно время. Я так обижена на тебя, понимаешь?
        - Нет, не понимаю. - Он прикрывает рукой глаза. В них опять начинается жжение.
        - Я чувствую, что все рушится, - шепчет он. - Это ведь не так, Жанетт?
        Оба молчат.
        - Не надо было путаться с какой-то девкой в Висбю. Не надо было.
        - Фу, черт, да не было этого! - орет Юнас в трубку и бьет кулаком по каменной стене. Взглянув на Микаэля, он вновь понижает голос. - Не изменял я, сколько раз повторять, - шепчет он.
        Телефон-автомат дает сигнал: вставьте новую карту.
        - Я приду домой вечером.
        - Нет, ты не посмеешь!
        Разговор обрывается. Юнас стоит секунд пять не двигаясь, затем вешает трубку. Делает несколько шагов в сторону дивана, встречается взглядом с Микаэлем.
        - Я сейчас, только кофе возьму.
        Впервые в его личных делах происходит что-то, о чем он не рассказывает Микаэлю. И не собирается рассказывать.
        - Ну, все в порядке? - спрашивает Микаэль, когда Юнас подходит к столику у дивана.
        - Да, - отвечает Юнас коротко.
        - Как Жанетт?
        - Хорошо. Мне надо уехать через двадцать минут.
        Микаэль пристально смотрит на Юнаса.
        Чертов психолог, твои карие глаза источают тепло и понимание, думает Юнас, но тебе не удастся на сей раз вытянуть из меня что-либо.
        - Юнас. - Микаэль чуть наклоняется вперед. - Ты обдумал ту нашу тему, в Висбю?
        На Юнаса находит столбняк.
        - Что?
        - То, что мы с тобой обсуждали в Висбю?
        - Нет, - говорит он, - а что мы обсуждали в Висбю?
        Микаэль откидывается на спинку дивана, лицо его вдруг мрачнеет. Он вздыхает.
        - Ты что, не знаешь, о чем мы говорили? Да брось. Сожалею, но я больше так не могу. Я только и делаю, что занимаюсь организационной рутиной, веду записи, выстраиваю графики встреч, мы больше не работаем вместе, я чувствую себя не компаньоном, а твоим секретарем.
        Этот надменный тон лишает Юнаса дара речи. После одиннадцати лет совместной работы Микаэль вдруг говорит с ним, будто с ребенком. Юнас совсем не помнит, что у них был подобный разговор, но вспыхнуло в памяти все пережитое унижение. Действительно тогда вечером в Висбю, в баре отеля, Микаэль завел речь о сотрудничестве, а потом этот добропорядочный муж заметил, видимо, как Юнас ведет наверх в номер женщину. Подобного никогда раньше не бывало. Похоже, поэтому и Микаэль и Жанетт поняли все превратно.
        Что за день, сплошные неприятности, проносится в голове Юнаса, пока он пытается справиться с приступом бешенства и утихомирить раздраженного компаньона.
        - Микке. - Теперь он с задушевным и тошнотворно приятным видом наклоняется вперед к Микаэлю: - Я сказал тебе еще в Висбю и повторяю сейчас. Ты прав. Необходимо перераспределить наши обязанности. Я готов отдать тебе часть своего гонорара - в качестве компенсации за прежние переработки.
        - Нет, - говорит Микаэль, и он долго молчит. - Я принял решение, - продолжает он после паузы. - Ты должен понять, приготовиться к тому, что теперь ты будешь работать один. Мы хорошо знаем друг друга, Юнас, и, если честно, не представляю, как ты будешь справляться сам.
        Как я посмею тягаться с тобой, подумал Юнас, но промолчал. Лишь с укором посмотрел на Микаэля.
        - Моя практика, - начинает Микаэль, - занимает все больше и больше времени… я даже не знаю…
        Юнас перебивает его, поднимаясь:
        - Поговорим об этом после. Сейчас мне надо идти.
        - Я хочу, чтобы к концу года фирма была закрыта, - заявляет Микаэль.
        Внутри у Юнаса словно что-то щелкнуло. Накатывает желание съездить Микке по шее. Но он, дрожа от бешенства, все-таки допивает кофе. Нет, так нельзя… И Юнас изо всех сил пытается сдержаться.
        - Мне надо идти. Поговорим позже, - говорит он тихо.
        Микаэль ничего не отвечает. Юнас берет свой плащ, который он кинул на кожаные кресла. На секунду задерживается и пристально смотрит на Микаэля. Тот сидит, уставившись в пол. Наконец поднимает голову и тоже смотрит на Юнаса. Юнас беспечно подмигивает ему.
        - Всего хорошего, Микке, - и, сказав это, ставит пустой стаканчик на стол, - я пошел.
        Выйдя на улицу, с удовольствием отмечает, что все же его слово было последним. Такси придет не раньше чем через четверть часа, но надо глотнуть свежего воздуха. Прежде чем приступать к работе, надо сбросить досаду и раздражение.
        Через полчаса у него встреча с двумя уволенными.
        Пятидесятилетний финансовый директор, женщина помоложе, начальник отдела. Оба работали в акционерном обществе “Шведское агентство печати”, и фирма наняла Юнаса, чтобы он поговорил с будущими безработными об их перспективах. Великодушный жест. Вместо золотых часов - час психотерапии. Беседа о том, как справиться с возникшей ситуацией.
        И вдруг, словно удар хлыста, мысль, что и сам он, похоже, угодил в непредвиденную ситуацию. Юнас гонит прочь подобные мысли, стараясь сосредоточиться на плане предстоящей беседы.
        Сначала - что они думают сами, почему их сократили. Чтобы сразу к делу, решает он. А потом, как они представляют себе, что будет дальше.
        Ну и о семье.
        Надо попытаться помочь людям, хотя мне самому сейчас даже жить негде.
        Глянув в зеркальную витрину, Юнас видит себя на улице в толпе прохожих. В мыслях проносится: Я так одинок, разве она не знает, как мне здесь одиноко? Она ведь не может оставить меня среди толпы этих идиотов, нет, не может, так не бросают того, кого любят. Она совсем с ума сошла из-за этой идиотской истории в Висбю.
        Побывайте на острове Готланд.
        В витрине туристического бюро Готланда яркий плакат: темно-синее вечернее небо, черный силуэт дома с огненно-красными окнами. Отель «Висбю».
        Но ему нет никакого дела до этой картины. Сколько бы Юнас ни смотрел на этот проклятый плакат, он не будил никаких чувств. Это ничего не значило. Он проводит рукой по волосам, вновь видит свое отражение в зеркале витрины, всматривается в свое лицо. Фу, дьявол, какие круги под глазами.
        А в глазах такая грусть… Юнасу кажется, что в своих глазах он видит глаза Йенни.
        Черт возьми, Жанетт, думает он, так не поступают с теми, кого любишь.
        Отель “Висбю” - просто темная тень, силуэт, всего лишь картонная кулиса. Он нереален. Происшедшее там не должно было случиться, значит, ничего и не было, ведь он не хотел, чтобы там что-то произошло. Он никогда и не думает об этом.
        Но Жанетт думает. И чтобы без помех обдумать это, даже выгнала его из квартиры, где они вместе прожили четыре года. А пока Йенни, уже почти ему как родная, не должна общаться с ним. И Юнасу здесь, в Стокгольме, негде приткнуться, негде даже подготовиться к встрече с клиентами. В Копенгагене у него своя квартира, там он может хотя бы переночевать. А здесь… нет, это просто абсурд: быть не с Жанетт и малышкой Йенни, а где-то не пойми где.
        Посмотрев на часы, Юнас поворачивает обратно к отелю, там такси, которое он заказал.

        Час спустя он сидит на восьмом этаже в одном из стадсхагенских офисов фирмы
“Шведское агентство печати”. Жарко, в наклонном, высоко расположенном окне видна серая бетонная стена и немного неба.
        Собеседник за письменным столом подается вперед, к Юнасу.
        - Да у меня свой собственный метод подсчетов возможных объемов продаж, - говорит он, - как они тут будут без меня, не представляю…
        Высказавшись, он продолжает сидеть в той же позе. Рот у него приоткрылся, светлые прядки прилипли ко лбу. В офисе душно. Очки с толстыми стеклами, белая рубашка, а руки, отмечает Юнас, - типичные руки продавца. Большие, белые, сухие, готовые схватить все, что попадется.
        В данный момент они вцепились в край письменного стола.
        - Для меня это настоящий шок, понимаете? - объясняет уволенный. Он по-прежнему почти лежит на столе, будто его парализовало, замерев ждет, что Юнас ему поможет.
        Я давно уже этим всем не занимаюсь, очень давно, думает Юнас.
        Юнасу и вправду в последнее время редко приходится проводить индивидуальные беседы, но все-таки приходится, и на самом деле его раздражает не столько беседа, сколько запах. В этот день ему мешает то, что в офисе пахнет чем-то тошнотворным, рыбой - да, кажется, рыбой, а этому малому не мешало бы вытереть лоб, весь мокрый.
        Это от него несет рыбой, вдруг осенило Юнаса, его страх источает такой запах. Совсем как в тот раз… Ему вспомнился случай с тем парнем на работе. Не сразу, постепенно в памяти всплыли все детали.
        Отдел страховой компании “Трюгг Ханса”, человек двадцать, и все как с цепи сорвались, совсем затравили своего сотрудника.
        Потому что от него воняло.
        Бледный такой парень, маленький, щупленький, чувствовал себя изгоем, жаловался Юнасу, что едва он приближался к автомату с кофе или к обеденному столу, люди демонстративно поворачивались к нему спиной или вообще убегали. Юнас твердил, что все образуется, а сам незаметно втягивал воздух, проверял, действительно ли от этого коротышки воняет. Его сотрудников бесило именно это.
        - Скажите ему, пусть он пользуется дезодорантом и зубным эликсиром, хотя бы душ пусть принимает иногда, - попросила одна совсем молоденькая его коллега, блондинка с мягкими круглыми щеками.
        Но Юнас не мог выполнить ее просьбу. Не потому, что не хотел быть бестактным или боялся выразиться напрямик, - он просто не чувствовал запаха.
        И, поговорив с людьми, он предложил им проветрить свои антипатии, а потом, собрав всех, кроме сотрудника-изгоя, в зале для приемов, Юнас, чуть иронизируя объяснил, что они, вероятно, стали жертвами группового гипноза.
        - Вы придумали этот запах, - сказал он, - да-да, придумали. Вы ведете себя как дети в детском саду, которые, выбрав жертву, постоянно издеваются над ней. Вы не должны сердиться на него. Попытайтесь прямо завтра выяснить, откуда же идет этот неприятный запах.
        И вышел, довольный проведенной работой.
        Вечером он рассказал об этой истории Жанетт, истории поистине феноменальной: люди, которым не по нраву их работа, взяли и выдумали плохой запах. Но Жанетт, похоже, не могла понять, чт? Юнас хочет этим сказать.
        - Парень этот боялся их, да? - уточнила она.
        - Да, но от него ничем не воняло.
        - Как сказать, - заявила Жанетт, - у страха свой особый запах. Страх пахнет. Тот, кто испытывает страх, не очень-то привлекателен. Кстати, я тоже считаю, что это отвратительно, когда люди не пользуются дезодорантами.
        Она была похожа тогда на собаку, вспоминает Юнас, внезапно увидев Жанетт будто наяву, когда она произносила это, она была похожа на собаку. Молодую сильную гончую с оскаленными зубами.
        Образ Жанетт, напоминающий молодую гончую с хищным оскалом, обнажившей острые зубы, так будоражит, что Юнас сразу возвращается в действительность, в душный офис.
        Уволенный сотрудник смотрит на него со странноватой улыбкой. Юнас вытирает пот со лба, не потому, что сам сильно вспотел, - у него обычно пот на лбу не проступает, - он хочет, чтобы собеседник последовал его примеру. Но тот не уловил тайного призыва. Юнас приказывает себе сосредоточиться.
        - Думаю, нам надо начать вот с чего: что?, по-вашему, могло послужить поводом для вашего увольнения. Кстати, очень важно знать, не чувствуете ли вы и свою вину в том, что вас сократили.
        - Нет, никогда не чувствовал, - отвечает он несколько замедленно.
        Он глуповат, отмечает Юнас, глуповат и туго соображает. Никак не придет в себя, хотя уведомление о сокращении получил, видимо, еще неделю тому назад.
        Сокращенный молчит, покачивая рамку с чьим-то фото, которая стоит на письменном столе. Возможно, там портрет его жены. Вообще-то Юнас человек любопытный, будь все как раньше, он бы наклонился и посмотрел, какая жена у этого по-рыбацки пахнущего субъекта. Но он откидывается назад, он на пределе.
        - Как вы думаете, какова причина? - произносит он мягким тоном.

“Рыбак” опять улыбается своей странной улыбкой. Улыбка дрожащая, губы пухлые и отрешенный взгляд.
        - Можно, я буду откровенным? - продолжает он, покачивая рамку с портретом.
        - Я для этого и пришел.
        - Я не верю, черт подери, в эти сказки о реорганизации. В последние полгода я сбавил обороты.
        Он проводит рукой по глазам, губы дрожат.
        - Для этой чертовой работы надо иметь много сил, быть психически выносливым, а если у тебя таких сил нет, это сразу замечают.
        - Что вы имеете в виду?

“Рыбак” пристально смотрит на Юнаса, тот пытается дружески улыбаться, хотя все больше и больше испытывает напряжение, почти болезненное.
        - А почему у вас не хватало психической вынос ливости? - не выдерживает Юнас.
        - Я не говорил об этом ни одной живой душе. Четыре месяца тому назад сбежала моя жена, и я, черт возьми, не думаю, что она ко мне вернется.
        Юнасу показалось, что на лице “рыбака” промелькнуло что-то вроде искры тщеславия, когда он делал последнее заявление, словно он гордился своим горем.
        Некоторое время оба сидят молча. “Рыбак” не произносит больше ни слова, будто снова о чем-то глубоко задумался, но теперь его взгляд направлен внутрь самого себя и губы плотно сжаты.
        Потом он тяжело вздыхает.
        - И вы считаете, - осторожно произносит Юнас, - что этот случай… с вашей женой… что он повлиял на вашу работу?
        - Да, - говорит он спокойно.
        - Но ведь сокращение происходит из-за…

“Рыбак” не дает ему досказать. Он вскидывает руки, играя в воздухе пальцами, а затем медленно опускает их, и они свисают, словно большие белые увядшие цветы.
        Он дважды повторяет эти движения, тихим шепотом продолжая свое повествование.
        - Похоже, все идет прахом. Раньше со мной ничего подобного не случалось. А сейчас все летит к черту.
        - Понятно, - отзывается Юнас.
        - Черт подери, раньше со мной ничего подобного не происходило.
        Юнас знает, что теперь самое время задавать вопросы, если он действительно хочет помочь. Но он молчит, пытаясь убедить себя, что запах, который он ощущает в помещении, это не запах страха.
        Вероятно, это запах пота.
        И так как Юнас ничего не спрашивает, “рыбаку” лишь остается самому приободрить себя, что он и делает, он встряхивается и разводит руки в стороны.
        - Да-а, черт возьми, - тянет “рыбак”, в конце концов так ведь можно и во все тяжкие пуститься.
        Он хрипло смеется.
        Юнас продолжает молчать, и “рыбак” пытается объяснить, что он имел в виду.
        - Да-а, с такими законами, сами знаете, можно начать пить горькую…
        - Я должен налить себе кофе, - бросает Юнас в воздух и покидает кабинет.
        Он идет в туалет, и там его рвет.

        Пока Юнаса рвет в туалете, Тереза в четвертый раз проплывает бассейн, закрытый, с водой бирюзового цвета и встроенными в дно новыми лампами, благодаря которым все кажется необыкновенно эффектным. Она плывет, как всегда окруженная облаком из пузырей и мечтаний, и настолько погружена в эти грезы, что неестественно громкое хихиканье каких-то девчонок, которые, держась за края бассейна, болтаются в воде, воспринимается, будто пытка.
        Та, что в черном купальнике, лет пятна дцати, громко кричит подружке, которая отплыла от края бассейна:
        - Ах, че-ерт, Каролин, ты лягнула меня прямо в живот!
        Выкрикивая это, она хохочет, и Терезе внезапно кажется, что эта девочка похожа на собаку, сильную, мускулистую, кусачую.

        А пока Тереза плавает в бассейне, Жанетт сидит на краю кровати в своей квартире в Бредэнге.
        В той самой квартире, расстаться с которой она мечтает уже почти четыре года. Квартира ей дешево обходится, так как они до сих пор оплачивают ее пополам. Жилище самое подходящее, учитывая, что у мужчины, с которым ты живешь, похоже, никогда не появится ни времени, ни желания отсюда уехать. Зачем ему? Ведь у него имеется своя квартира в Копенгагене.
        В руках у Жанетт камень.
        Она нашла его в кармане черной куртки, которую давно не надевала. Обычный серый камень, довольно крупный, на нем выгравировано: В память о Висбю.


* * *

        Что же произошло со мной в Копенгагене? Нечто настолько важное, что даже страшно об этом говорить. Сеньора, я тоже умею видеть, я могу предсказывать, совсем как моя бабушка.
        Я только сейчас это поняла.
        В последнее время я так много переезжала, ничего постоянного. Я снимала какое-то жилье, жила понемногу то в одном, то в другом месте, думаю, как раз то, что мне нужно, так решила. Это привносит в жизнь некую сумятицу, и, вероятно, поэтому становится легче.
        Я жила у Симона, жила в художественной мастерской, в маминой студии в Сольне.
        Останавливалась у случайного знакомого. Я, наконец, снимала квартиру отца и Беаты, когда они уезжали в Шотландию.
        А вещи начали то и дело куда-то деваться.
        Это не так уж важно, но именно потому, что я человек довольно собранный, это воспринималось как нечто невероятное.
        У Симона я оставила большую банку с вареньем, которое сама сварила. А потом, когда я ночевала в мастерской, то искала эту банку там в холодильнике.
        Чай из шиповника и стеариновые свечи я купила в Сольне, но была уверена, что оставила их у того случайного знакомого. Бывало, в очередной ванной комнате я лезла в шкафчик, чтобы взять флакончик с духами, который оставила у Симона, а в квартире на улице Каммакарегатан, где я выросла, много раз подходила к шкафу в гостиной, то есть к тому месту, на котором он раньше стоял, но уже десять лет назад, как Беата, переехав сюда, переправила его на чердак.
        Да, мне всегда очень не хватает моих вещей. И той обстановки, в которой я жила прежде, перед очередным переездом. В последнее время я стала замечать, что, если переезжаешь достаточно часто, то все как бы переезжает вместе с тобой. Иногда только в виде тени или тоски по какой-то вещи, человек не любит ни с чем расставаться.

        Прибыв вечером в Копенгаген, я долго стояла около вокзала, разглядывая все вокруг. Мне казалось, будто я впервые смогла вдохнуть полной грудью. Дома трудновато было экспериментировать, слишком много вопросов.
        Обожаю большие вокзалы по вечерам. Небо, окрашенное газовым дыханием города в темно-лиловый цвет, поезда и аэропорты, своими огнями освещающие ночную тьму.
        Народу почти не было. С пешеходного моста, где я стояла, видны были пустые рельсы, а вверху на фасаде - огромные электрические часы. Они показывали 23.15.
        Часы были красными, и мне казалось, что это очень красиво. Они не походили на обычные черные плоскости с желтыми точками. Цифры были сделаны из неоновых малиново-красных трубок, благодаря чему их квадратные очертания слегка смягчались округлостью. Когда минуты менялись, мгновенно все чернело, ровно на столько, чтобы успеть закрыть и снова открыть глаза.
        Дыра во времени.
        В нее я и заглянула.
        Я совершенно не была к этому готова, никогда не думала, что такое может со мной произойти. Что у меня может возникнуть предчувствие или видение. Я просто стояла, уставшая и радостная, и смотрела на часы.

23.16.
        Чернота.
        И вдруг я вижу. Ни с того ни с сего.
        Вижу окно, большую белую оконную раму. За окном зима, темно, и - вжик, какой-то звук, и все окно покрыто чем-то красным, словно забрызгано кровью. Все это на какое-то мгновение. И передо мной снова цифры на часах.

23.17.
        Я точно это видела. Все происходило прямо перед глазами и в то же время внутри, в мыслях. Очень похоже на то, что я испытываю, когдаслышу твой шепот, Сеньора. Хотя сейчас мне было спокойнее. Так все ясно и четко, вот и все мои ощущения. Я даже не испугалась.
        Я постояла немного, подождала, не произойдет ли что-нибудь еще.

        На другой день я отправилась в Глиптотеку. Всегда туда захожу, когда бываю в Копенгагене. Обычно я даже зарисовываю некоторые скульптуры. Но на этот раз меня тянуло туда нечто другое, мучительное желание полюбоваться на прекрасное. Еще у входа я остановилась, не могла насмотреться.
        На цоколе стоял тяжеленный бронзовый лев, покрытый зеленоватой патиной. Я не удержалась и потрогала его. Положив руку на спину льва, я почувствовала мощь его мускулов. В этом льве будто играла жизнь, била ключом. Казалось, что в бронзе заключена была настоящая львиная сила.
        Этот лев не был мертвой, неподвижной фигурой, вещью, мимо которой проходишь и просто отмечаешь взглядом. Я долго смотрела на него, я гладила змею у его ног, я с опаской сунула руку ей в пасть и нащупала зубы.
        Она могла бы меня укусить.
        Потом я вошла в музей.
        И я созерцала, созерцала…
        Заметив в маленьком темном зале египетские статуэтки, я почувствовала смутный жар, запорхала вдоль витрин, словно ночная бабочка, взбесившаяся от света. Маленькие изысканные статуэтки богов, черные, с золотыми украшениями. Точеные головки из нежно-зеленого нефрита, белоснежные бюсты с остатками краски вокруг глаз и рта. Крошечные лица, которые так и хочется потрогать пальцем. Статуи гордых котов с глазами из янтаря.
        Я созерцала.
        Холодно-синий, горчично-желтый и зеленый залы музея со скульптурными портретами греков и римлян. Множество белых, из тяжелого мрамора голов. Какие все разные! Я была тут много раз, но впервые увидела, что они совсем живые, что на губах сейчас заиграет улыбка, а в уголках рта появятся ямочки. Хочется поцеловать.
        Я нежно гладила щеки белых, мягких статуй и, когда никто не видел, проводила рукой по ключице, по ямочке на шее.

        Не знаю, связано ли это между собой: то, что я видела, глядя на часы, и как я смотрела на скульптуры в Глиптотеке.
        Думаю, связано, думаю, у меня открылось новое зрение.
        В поезде, который вез меня домой, я увидела очень красивого мужчину, он сидел неподвижно, похожий на статую, вероятно, этим он меня и привлек…
        Но ведь я знала, что все не может быть таким чарующим.


* * *
        Через несколько дней после возвращения в Стокгольм Тереза оказывается с Симоном в кафе. Их столик у самого окна, и тротуар, который виден через стекло, привлекает внимание Терезы, хотя она вся поглощена своим рассказом. А взгляд Симона направлен на стенку кафе, он слушает Терезу, повернувшись к ней боком, - это его обычная поза в таких случаях.
        - Это было словно награда, и все мои раздумья отступили в прошлое, будто пелена спала с глаз, и я увидела все очень ясно. Но ЗДЕСЬ, - Тереза обводит взглядом зальчик кафе, - здесь я не могу так видеть. Здесь нет ничего нового, тоска и скука.
        Во время рассказа Терезу не покидает ощущение, что ей не удается точно описать те магические переживания. Те волшебные яркие картинки, которые будто бы потрескались от привычного, обыденного стокгольмского воздуха. А может быть, все из-за Симона, тоже привычного и обыденного.
        - Возможно, это не пелена спала с моих глаз, а, наоборот, на меня опустилась мерцающая дымка, и все вокруг стало мягким, нежным. А здесь все краски резкие. Понимаешь?
        - Не очень. Вот уже десять минут я ни черта не понимаю, о чем ты говоришь. Очевидно, это из-за похмелья.
        Он вздыхает и бросает взгляд на сидящих неподалеку двух веснушчатых девчушек лет семнадцати с тонкими лебедиными шейками.
        Это не флирт, проносится в голове у Терезы, он рассматривает их точно так же, как я сама только что рассматривала.
        Две подружки, похожие друг на друга, словно сестры, рыжеватые светлые волосы, подстриженные а-ля паж. Худенькие шейки, белые маечки, одинаковые черные брюки, одинаковые туфли. Они почти не разговаривают, их движения неторопливы, продуманны, никакого хихиканья, чтобы не выдать полудетский возраст, глаза круглые, холодные, их головы двигаются в едином хореографическом ритме: одна в одну сторону, другая - в другую, в их любопытных взглядах - чистота, но своеобразная, безмятежная и в то же время угрожающая.
        По крайней мере, я их вижу так, вдруг говорит себе Тереза.
        Она смотрит на Симона. Он и вправду устал. Глаза щелочками, будто сощурился. Но это не только из-за похмелья. Все утро он какой-то отрешенный. Говоришь будто со стенкой, все время твои слова возвращаются к тебе без всяких комментариев, но абсолютно выветрившиеся.
        Вот Симон улыбается одной из девушек, та тоже отвечает улыбкой, а потом делает пустые холодные глаза и смотрит на Терезу.
        К горлу Терезы подступает ком.
        - Я больше не люблю Стокгольм, - продолжает она, - я уже не такая, как те, кто живет здесь, кто сидит в барах, кафешках, подражая своим идолам - телеведущим молодежных программ, не люди, а манекены, я не вижу себя во всем этом.
        Некоторое время она молчит.
        - Недавно показывали программу о русских детях, документальный фильм. Вот в этих детях я узнала себя, у них такие же круги под глазами.
        Теперь Симон смотрит на нее:
        - Русские дети?
        - Это не так дико, как кажется, - с горячностью говорит Тереза. - Особенно меня поразила одна малышка, которая сидела на качалке, с туго заплетенными косичками и кругами под глазами. Старуха, маленькая старушка, вот на кого она походила. Не миленькое дитя совсем, поэтому я почувствовала родственную душу.
        - Что за маленькая старушка? - не понимает Симон, - ты ведь сама уже не ребенок. Ух, черт возьми, как голова болит.
        Он глотает последние капли кофе из голубой чашки. У Терезы такая же чашка, но желтого цвета, и Тереза с отвращением тычет в нее пальцем.
        - Ах, Симон, и эти чашки, и вся здешняя обстановка, все нацелено на то, чтобы создавать атмосферу, у каждой вещи должно быть свое лицо, своя история. А вот у людей нет своей атмосферы, люди вне истории, они так торопятся перед всеми покрасоваться, что их ничто глубоко не затрагивает. Все, что у них есть, - это искусственное подтверждение их существования, рецензия на их дерьмовую выставку в какой-нибудь паршивенькой газетенке, но ни одна из написанных ими картин не может ничего никому рассказать, потому что эти выпендрежники сами не успевают что-либо пережить.
        Шум машин за окном, отблески от стек ла, уставшее лицо Симона и звук кофеварки-эспрессо. Вечный двигатель.
        - Тут не много из тех, кто занимается живописью, - похоже, лишь ты да я, - произносит Симон. - Или только я?
        Тереза отворачивается, устремив взгляд в окно. Она вся кипит от злости, она уже знает, что он скажет дальше. Опередив Симона, она говорит тихо, передразнивая его менторский тон:
        - “Иди в мастерскую, Тереза, иди в мастерскую”. Да-да-да! Но не сейчас. Это не входит в мои условия.
        Неожиданно Симон наклоняется к ней, явно чем-то заинтригованный.
        - Ну вот, опять двадцать пять. О чем ты? Что за условия?
        Тереза набирает побольше воздуха и резко выдыхает. Это невозможно рассказать.
        Или возможно?
        - Я провожу эксперимент, - громко и четко говорит она. - Я обнаружила, что у меня тоже есть способность видеть.
        Я тоже ясновидящая, как моя бабушка.
        Произнеся это, она почувствовала, что красивейший мыльный пузырь лопнул и растекся, подобно тухлому яйцу.
        Симон громко рассмеялся, девушки за соседним столиком от любопытства вытянули свои лебединые шейки, а одна из них вновь одарила Терезу ледяным взглядом.
        Тереза закрыла глаза. Ей представилось, что она сломала ноготь, самый длинный, ноготь на указательном пальце. Поэтому пришлось выбрать иное оружие: она будто бы взяла чайную ложку и метнула ее, словно стрелу, и ложка впилась в левый глаз дерзкой девчонки.
        - Ой-ой-ой, - продолжая смеяться, Симон обеими руками схватился за голову, - ты дурочка, Тереза, настоящая дурочка.
        Тереза неподвижна, глаза все еще закрыты, словно она пытается одолеть травму, нанесенную ей.
        Потом она открывает глаза. Симон старается сдержать смех.
        - Это так здорово, - произносит он извиняющимся тоном.
        - Да, - отзывается Тереза.
        Она сидит неподвижно, будто в шоке от всего того, что ее так ранило, вся эта сцена в кафе действительно больно ее ранила, она не знала, как скрыть эту боль.
        Молчание становится тягостным.
        - Ну, мне пора бежать в мастерскую, - засуетился Симон.
        - Ммм, - промычала в ответ Тереза.
        Одна из девушек берет свою сумочку со старательной небрежностью открывает ее и что-то ищет. Потом говорит своей приятельнице:
        - У тебя есть зеркальце?
        - Нет.
        - Кажется, мне что-то в глаз попало.
        Тереза исподтишка смотрит в ее сторону.
        - Покраснел? - спрашивает девушка, теми же выверенными движениями продолжая рыться в сумке.
        - Глаз? Да, весь красный, - говорит ее соседка.
        - Придется пойти вытащить линзу.
        Девушка встает со стула, вытирая слезящийся глаз, но старается выглядеть невозмутимой. Тереза растеряна, но надеется, что каким-то образом все прояснится. Она оборачивается к Симону с широкой улыбкой:
        - Действительность - это оболочка, - произносит она.
        - Это что, философия?
        Но Тереза опять уставилась в окошко. Она смотрит на противоположную сторону улицы. Там стоит мужчина. В коричневом плаще. Она узнала бы эту осанку среди тысячи людей, на расстоянии нескольких тысяч метров.
        - Философия? - повторяет Симон.
        Тереза опять сидит не шевелясь, выпрямив спину, словно зверь в охотничьей стойке.
        - Ну а теперь что такое?
        - Он… ведь чек… - бормочет Тереза. - Мне надо идти.
        - Ну и мне пора уходить, - произносит Симон.
        Но Тереза уже встала, быстро набросила на себя пальто, решительно вышла из кафе и также быстро, стремительно пересекла улицу. Потом она исчезла из виду.
        Симон постоял немного, глядя ей вслед. Покачал головой и надел куртку.
        Оставшаяся “лебединая шейка” с интересом смотрит на него:
        - Не забудьте свою зажигалку.
        - Ни за что, - отвечает он, одаривая ее своей самой лучезарной мальчишеской улыбкой.
        А ничего, хорошенькая, думает он, выходя на улицу.


* * *
        - Узнаете меня?
        Она неожиданно появляется у банкомата, в котором он только что получил шестьсот крон - с помощью карты “VISA”. Он уже пользовался ею сегодня, оплачивал номер в отеле, и в любую минуту карта может оказаться перерасходованной.
        Черное пальто. Мягкие каштановые волосы. Его взгляд.
        - Да, - говорит он улыбаясь, - девушка из поезда.
        - Тереза, - произносит она мрачно.
        - Ах да. - Юнас поворачивается к ней. Он действительно рад ее видеть. Всю эту неделю отчаяние его было неописуемым. Он чувствовал себя заезжим гостем в собственном городе. Он не связывался с друзьями, предпочитая не обострять ситуацию, возникшую у них с Жанетт. Если бы он кому-нибудь из общих знакомых начал рассказывать про ссору, стало бы еще тяжелее на душе. Нет, лучше оставаться в вакууме. До тех пор, пока Жанетт не успокоится, пока не угомонится, пока не придет к какому-то выводу.
        Скоро уже две недели, как он уехал из дому.
        Юнас сует бумажник в карман. Все еще облокачивается на полку под клавиатурой банкомата, полагая, что операция получения завершена, но именно в эту секунду прорезь для купюр закрывается, он едва успевает отдернуть руку.
        Смотрит на Терезу с виноватой улыбкой, но она глядит на него во все глаза и даже не замечает его рассеянности и нерасторопности.
        Юнас выпрямляет спину.
        - Какая приятная неожиданность! Не часто бывают такие встречи в Стокгольме.
        - Встречи со мной?
        - Нет, вообще встречи.
        - Вы куда-то направляетесь, - быстро меняет тему разговора Тереза, - на службу или по делу?
        Секунду-другую Юнас молчит. У него сводит живот. Он сразу понимает, что выбрал неверный тон, поэтому произносит, хоть и через силу:
        - Нет, а ты куда?
        Вместо того чтобы заманчиво улыбнуться и заявить “да так, никуда”, Тереза допускает промах. Ей хочется хоть чем-то задержать его, и она нащупывает в кармане пальто желтый чек.
        - Вы мне должны триста крон, - произносит она. - Я оплатила ваш чек, уверена была, что мы встретимся.
        Она говорит это с улыбкой, но видит, что по лицу Юнаса проскальзывает гримаса раздражения.
        - Триста крон! - восклицает он. - За завтрак? Я ведь ничего не ел. Я угощал тебя!
        Чек тут же скомкан и становится шариком в руке Терезы, и Юнасу явно его не предъявят.
        - Я пошутила.
        Он смотрит на нее с удивлением.
        - Вот как? - произносит он.
        Беседа зашла в тупик. На улице Кунгсгатан полно машин и людей, машины пытаются проехать, люди пробраться в толпе на тротуаре. Эта толпа вносит хаос и в мысли, и в чувства. Проще всего было бы сказать “спасибо и пока”, но что-то их останавливает.
        Они встретились в ту минуту, когда у каждого было муторно на душе, неспокойно. А в глазах друг друга оба разглядели что-то, что обещало вновь подарить покой.
        Вот почему они не прощаются. Взаимное влечение очевидно, и Тереза тоже это ощущает, хотя и сама скорее это не осознает.
        Ты - самое красивое из всего, что я видела, подумала она.
        В глазах Терезы столько нежности, что Юнасу хочется побыть рядом с ней. Ему сейчас не до флирта, да он и не увлечен ею. Юнас ничего не желает и не склонен изображать заинтересованность, но почему-то сообщает:
        - Мне нужно забрать билеты из туристического бюро, здесь недалеко. Бюро “Тикет”.
        - Тогда я с вами, - говорит Тереза. Они идут по улице Кунгсгатан, Терезе приходится делать более крупные шаги, чтобы не отставать. И в этом нет ничего такого, никакой неловкости, считает Тереза. Они скользят вперед, словно две ладьи, искусно лавируя среди прохожих. Никаких заминок. Ты останавливаешься? Я тоже остановлюсь. Даже не прикасаясь друг к другу, они чувствуют, что они рядом.
        Юнас немного впереди. Тереза видит его спину, плащ. Она успевает за ним. Но особенно сосредоточена на дыхании. Старается дышать ровно, попадая в такт своих шагов. Что-то подобное она проделывала в детстве. Когда мама засыпала, а Тереза еще нет, ее охватывал ужас: одна в темноте! И она начинала передразнивать Астрид, свою маму. У той вдох был очень долгим, и у Терезы не хватало дыхания, она дышала неглубоко и часто. Вот и сейчас: ее шаги короче, чем у Юнаса. Но, когда получается дышать или шагать в унисон, сразу успокаиваешься.
        Поймай ритм. С этого всегда нужно начинать.
        Они останавливаются у бюро, Тереза остается на улице. Юнас входит. Там, внутри, ему приходится немного подождать, можно пока обдумать происходящее. И тут он понимает, что творит что-то не то. Это же прелюдия, предыстория на уровне “давай попьем пивка”, а конец истории известен заранее. Юнас на самом деле не хочет этого.
        В кармане лежит записка, которую ему передали: позвони домой. Позвонил, обрадовавшись, что Жанетт впервые сама дала о себе знать. Но она вся была в сомнениях, почти в смятении. Она не готова, чтобы он вернулся, нет-нет, еще слишком рано, она просто хотела, чтобы он знал: она действительно думает о нем.
        Юнас негодующе фыркает. Потом одаривает сотрудницу в окошке нежнейшей улыбкой, от которой в ее глазах зажигается огонек и она произносит:
        - Приходите к нам еще!
        Он выходит большими шагами.
        - Вот и все, - говорит он Терезе. - Что будем делать?
        - Мне хотелось бы посидеть у воды. Где тут у нас поблизости вода? На набережной у ратуши.
        - Да-а, - тянет Юнас. - На набережную? А не холодновато ли?
        - А если замерзнем, можно зайти куда-нибудь, - говорит Тереза, - что может быть лучше, чем заглянуть в какое-нибудь уютное местечко, чтобы согреться. И я там покажу кое-что. В смысле рядом с ратушей.
        Она решительно берет его под руку, Юнас напрягается, Тереза чувствует это, поэтому, потащив его немного вперед и убедившись, что они идут достаточно быстро, она отпускает его руку. Ей вдруг показалось, что она укрощает льва, что во избежание дальнейшего сопротивления ей надо что-то говорить. Она снова применяет свою хитроумную тактику, идет с ним шаг в шаг и вкрадчиво мурлычет:
        - Вы сегодня свободны?
        - Да.
        - Я так и знала. Не пойму, как это получается, но я иногда заранее знаю, что мне скажут. Но я не всегда в это верю.
        Голос Терезы полон надежды и бесшабашного оптимизма. Это тоже одна из ее обычных уловок: обворожить легко и непринужденно, с надеждой в голосе. И сама она обретает надежду, шагая рядом с ним. Юнасу удается только иногда выдавливать из себя “да” или “нет”, девушка из поезда тараторит за двоих, слова бьют ключом.
        - Я так обрадовалась, увидев вас, я ведь все думала, хорошо бы нам опять встретиться, вы мне понравились. Что тут такого? Очень важно знать, что ты кому-то нужен, а когда чувствуешь, что человек рад встрече с тобой, почему бы вместе не прогуляться, правда?
        - Почему бы и нет? - осторожно соглашается Юнас.
        - Я что хочу сказать, обычно встречаешься с людьми, как принято, ведь существуют правила. А где? Обычно знакомишься на работе или у друзей, но чтобы человек понравился, это редко. Два-три золотых самородка, а остальные - глина. И раз уж самородки такая редкость, то можно поступиться общепринятыми правилами, если возникло желание стать чьим-то другом. Быстренько схватить этот случайно увиденный самородок.
        Тереза смотрит на Юнаса.
        - Большой такой слиток золота, - говорит она, кокетливо целясь в него указательным пальцем.
        Они добрались до улицы Васаган и Центрального вокзала. Юнас уже готов бежать прочь, и как можно скорее. Ветер треплет волосы Терезы, ее глаза сияют. Они с Юнасом стоят у пешеходного перехода.
        Зеленый свет, но Юнас не двигается.
        - Подожди, Тереза, - говорит он. - Не думаю, что наша прогулка состоится.
        Тереза смотрит на него. Но он полон решимости.
        - Почему?
        - Мне надо домой к моей… девушке. - Юнас не сразу находит подходящее слово, чтобы объяснить Терезе, кто такая Жанетт. Может быть, кому-то другому он бы сказал, что его ждет жена или Жанетт. Или “моя женщина”, о нет, зачем он вообще сказал?! Он ведь никогда не говорит о ней, только при встрече с их общими знакомыми.
        Во время своих консультаций и поездок он сам себе хозяин. Ну и здесь он тоже сам себе голова, но у него и в мыслях не было затеять что-то втайне от Жанетт. А что происходит сейчас? И обидеть эту девушку он тоже не собирался. Выходит, лучше все сказать напрямую. Приняв такое решение, он даже начинает немного гордиться собой, и это приятно. Он почувствовал облегчение.
        Тереза делает глубокий вдох, чтобы собраться с силами. Она никогда не настаивает на своем в начале своих отношений с мужчинами, напротив, она всегда становится покладистой. Но в данную секунду с ее губ вот-вот сорвется сердитое “Ах, вот ты как?!”, и все-таки она проглатывает эти слова, вместе с чувством обиды и всеми другими неприятными чувствами. Ну и пусть я останусь в блаженном неведении, проносится у нее в голове. Она одаривает его теплой, спокойной улыбкой. Не позволив этой незнакомой “девушке” пронзить ее душу, Тереза опять мягко берет его под руку.
        - Думаю, я понимаю, о чем вы, но мне хочется посидеть с вами у воды на набережной. Пойдемте.
        - Нет, - протестует Юнас.
        - Пойдемте, - уговаривает его она. - Это ненадолго. Я вам кое-что покажу. Погадаю по руке. Вы первый, кому я буду гадать.
        Она тянет его за рукав. Это уже было смешно: она, в нетерпении, и он, застывший, словно столб. Представив, как глупо они выглядят, Тереза хохочет, Юнас тоже смеется, удивляясь самому себе, и, когда вновь вспыхивает зеленый свет, они переходят улицу и направляются к набережной.


* * *
        Его рука такая большая, белая, так и хочется к ней прикоснуться, и не просто по-дружески. Тереза искоса поглядывает на нее, потом плюхается на белую бетонную глыбу, всего в футе от какой-то таблички. На глыбе еще много места, но Юнас, похоже, побаивается садиться рядом. Уже холодно, день катится к вечеру, небо затянуло облаками, вода странного серого цвета. Юнас поднимает воротник плаща, смотрит вниз на Терезу, которой сейчас гораздо уютнее, чем ему.
        - Прохладно, - выдавливает из себя Юнас.
        - В городе это самое доступное место, где можно пообщаться с природой, - упрямо гнет свое Тереза.
        Она указывает рукой на фасады домов по другую сторону залива Риддарфьорд. Около нее валяются бутылки, окурки, - здесь кто-то уже любовался видом. Сзади - шум моторов на шоссе.
        Юнас вздыхает, но садится.
        - Моя бабушка, - начинает Тереза, - продолжая изыскивать повод для того, чтобы снова взять его руку. - Моя бабушка умела гадать. Так она зарабатывала на жизнь. Давала объявления в газете, ну вы понимаете.
        Тереза улыбается. Ее улыбка нравится Юнасу. Рядом с ним девушка сидит и смотрит на волны. Кажется, она о чем-то вспоминает. Конечно, она вспоминает, у нее такие нежные губы. И в момент поцелуя тоже?
        Вот что рождается у него в голове.
        - Я художница, - говорит Тереза. - Учусь живописи уже три года. Осталось два. Но меня измотала вечная погоня за успехом, просто тошнит от этих разговоров. И я уже давно не притрагиваюсь к кистям, не могу.
        Неожиданно она поворачивается к нему. Юнас торопится придать лицу выражение крайней заинтересованности. Тереза тихо смеется.
        - Я купила хрустальный шарик. У одной гадалки. Но я могу гадать только по руке. Если вы дадите мне руку, я попробую погадать, вы будете первым.
        Тереза лукавит. Она не умеет гадать по руке. Лишь однажды, когда Тереза гостила в Бредэнге, бабушка дала ей один урок - прямо на кухне. Тереза в шутку попросила объяснить, что означают линии на ладони. Где линия жизни, линия сердца? А что значат кружочки, звездочки, крестики? А форма пальцев, разве по ней можно определить, какой у человека характер? Бабушка только смеялась. “Я делаю все не так, - сказала она, - для меня эти линии лишь некий шаблон на руке, исходная схема, куда, как в рамку, вписано то, что я действительно вижу, и только то, что я вижу, заставляет меня поломать голову, хотя я знаю, что обозначает та или иная линия или их сочетание ладони”.
        Вот наконец его ладонь в ее руке. Тереза на всякий случай закрывает глаза, может, сейчас возникнут какие-нибудь картины. Нет, не возникают. Она чувствует лишь тепло его ладони.
        - Ну как, ты видишь что-нибудь? - участливо спрашивает он. Теперь, когда она держит его руку, его голос становится ближе.
        - Ну-у-у… - несколько растерянно тянет Тереза.
        Потом говорит то единственное, в чем она действительно уверена:
        - Вы не психолог. Вы артист.
        Юнас хмыкает в ответ. Он уже забыл, что она и в поезде называла его артистом.
        - То есть, - продолжает Тереза, - вы не учились на психолога, и перед тем, как стать психологом, вы занимались чем-то другим.
        - Закончил курсы. Но, в сущности, я самоучка. Идешь иногда как по льду. У меня есть друг, коллега, у нас совместная фирма. Он психолог. Дипломированный психолог. Ты права.
        - Он для вас как pain in the ass[Нарыв в заднице (англ.).] .
        Юнас бросает на нее быстрый взгляд. А только что сидел, опустив голову, не вникая в то, что она проделывает с его рукой. Но последняя фраза поразила его.
        - Что означают эти слова?
        - Не знаю, - отвечает она, - они возникли неожиданно, словно кто-то шепнул на ухо.
        - Но ведь так оно и есть, - Юнас смеется, - в самую точку.
        Тереза закрывает глаза. И тут же перед ней знакомая картина. Та самая. Белая оконная рама. Ночь. Красные брызги на стекле. Тереза вздрагивает. Она продолжает крепко держать его руку в своей, так крепко, словно и не собирается отпускать, но говорит вот что:
        - Больше не хочу ни о чем гадать.
        И все-таки прикосновение рук сделало свое дело. Взять чью-то руку, это так приятно и так естественно. Юнас вконец измотан и хочет отдохнуть, хочет ощущать ее ладонь, тепло, идущее от ее тела и волос. Плохо это или хорошо, не важно, он ведь тоже человек, господи!
        - Попьем пивка? - спрашивает Юнас. - Мы ведь уже надышались свежим воздухом?
        Его рука в ее руке… Тереза тоже взбудоражена. У нее все плывет перед глазами. Ей хочется одного - склонить голову ему на плечо. Голова вот-вот сама упадет на это плечо. Настигает волна страстного желания, так трудно сдерживать себя. Она видит его плечо, локоть совсем рядом, хочется дотронуться.
        - Да, идем, - произносит она.


* * *
        Ты видишь мерцание над водой, слышишь, как рядом грохочут поезда, уносящиеся в разные города. Париж, Берлин, Барселона, отливающие золотом рельсы ведут туда сквозь подземные туннели. К большим сверкающим городам с другими центральными вокзалами.
        Ты видишь картины в дымке над водой? Дымка серая от выхлопных газов… И все же ты видишь эти картины. Женщина, падающая с Западного моста, она кружится в воздухе, словно лист. Девушка в Венеции, бросившаяся в канал из окна. Анна Каренина, бросающаяся под поезд. Женщина, которая летит с большой высоты и разбивается о камень, о землю.
        Падать. Любить?
        Прочертить в воздухе большую дугу - вот как можно изобразить любовь, по такой же дуге ты летишь, прыгнув с моста в неизвестность. Она наверняка огромна, как море, безбрежна и действительно стоит того, чтобы ради нее умереть.
        Ты вот-вот взорвешься, потому что слово “любить” уже бьется внутри тебя. Ты могла бы выпить его кровь, могла бы ради него умереть. А могла бы? Могла бы умереть ради него?

        Зачем мне умирать, Сеньора? Жизнь не так уж безнадежна. Только сейчас мне стало это понятно. Я умею чувствовать, Сеньора, и это уже само по себе искусство. Это больше, чем написанные картины или произнесенные слова, это когда сам воздух насыщен этой энергией, когда мельчайшие частицы любой вещи наполняются волшебством любви. Мне казалось, что можно написать картину абсолютно обо всем, но есть вещи, которых совершенно нельзя отобразить! Они просто есть, и все, и мне нравится то, что со мной происходит, я люблю это, люблю, я люблю.


* * *
        Она вставила ключ в замок толстенной двери в отеле, дверь открылась без малейшего сопротивления, как это обычно бывает в гостиницах. Юнас идет вслед за ней, у него смущенный вид. Они выпили по две порции пива и по порции виски, и теперь Тереза знает, что Юнас по какой-то причине живет в отеле и что это для него уже становится дороговато. Он не объяснил почему и о своей девушке больше ни слова не сказал.
        - Моя мама работает в “Шератоне”, - заявила Тереза.
        Возможно, надо было выбрать гостиницу подешевле, но ей сразу захотелось назвать
“Шератон”, захотелось - и все тут.
        - Она работает в главном офисе, а все служащие отеля могут бесплатно прожить в этой гостинице три ночи. Мама разрешила мне при случае этим воспользоваться. А я могу выручить вас.
        Тереза исхитрилась первой пройти в вестибюль и быстренько оплатить три ночи проживания чеком из банковской книжки, отмеченной буквой “Э” (что означало, что расходы по этой книжке предназначены для эксперимента). Три ночи стоили три тысячи шестьсот шестьдесят крон.
        Но я имею право на эту прихоть, утешает себя Тереза, бабушка ведь хотела, чтобы я не экономила деньги, заработанные ее враньем.
        Сначала Юнас категорически не желал принимать помощь Терезы.
        - Но это же пустяк, - уговаривала она его, - я не выношу гостиницы, я фактически вырос ла в стенах отеля. Сама я никогда этой маминой льготой не пользовалась.
        На самом деле она не против гостиниц, на самом деле она терпеть не может ночевки в изостудиях. У ее матери есть студия в Сольне, там Тереза и ночевала с тех пор, как вернулась из Копенгагена. К роскошному “Шератону” Астрид не имела никакого отношения, она была художницей, но Терезе такой художницей быть совершенно не хочется. Тереза не собирается жить, как ее мама, то есть иметь плохую студию в Сольне и квартиру на Кунгсхольмен. Астрид работает в поте лица, иногда продает картины, чтобы заработать денег и оправдать свое существование. Бывало, распишет стенку в какой-нибудь гимназии, и рада - все же она чего-то стоит как художник. Иногда заказы вообще не поступают, и кто знает, поступят ли когда-нибудь. Ничего похожего на богемную жизнь. Астрид довольно одинока. И уже многие годы живет одна.
        - Типичный гостиничный номер, - бойко сообщает Тереза, глядя на двуспальную кровать. - Телевизор можно смотреть хоть до посинения, а в ванной комнате - подогреваемый пол.
        Тереза стоит в дверях, пропуская Юнаса вперед. Когда он протискивается в комнату, оба остро чувствуют друг друга. Ощущение настолько сильное, что скрыть его не удается ни ему, ни ей.
        - Хорошо, что иногда везет, особенно если достало сплошное невезение, - говорит Юнас, кладя плащ на кровать. - Попозже заберу свои вещи из отеля “Англэ”, где я жил.
        - Значит, вы привыкли жить в гостиницах? - спрашивает Тереза, прислоняясь к дверному косяку.
        - Да, - отвечает Юнас, - благодаря моей работе, но я не привык… мне не приходилось самому оплачивать номер.
        Подойдя к окну, он дергает шнур, крутит жалюзи и ручки, пытаясь открыть окно.
        - Как замечательно, что все устроилось, - произносит Тереза.
        Он оборачивается и смотрит на нее, но быстро отводит глаза. Секунду они глядят друг на друга. Юнас стоит теперь спиной к окну, и Тереза вдруг замечает, какой у него измученный вид. А Юнас видит, что Тереза такая хрупкая в этом большом черном пальто.
        - Здесь вы не будете грустить, - тихо произносит она, сама не понимая, почему у нее вырвались эти слова. Юнас ведь ни разу не сказал, что ему грустно.
        - Не буду, - соглашается он и снова смотрит на нее. Внезапно по его лицу пробегает тень. - Точно не буду грустить.
        - И я помогу, - продолжает она. - Я же здесь, рядом.
        Его губы трогает улыбка.
        - Я не знаю тебя, Тереза, мы ведь едва знакомы. Но я знаю тебя, и предана тебе так, как никто другой. Выложила ради тебя три тысячи шестьсот шестьдесят крон. Да еще триста за чек, думает она.
        - Я же вам объясняла, - настаивает она, - надо пользоваться случаем, если человек тебе понравился. И потом мне же ничего не стоило вам помочь. Не хотите поужинать со мной?
        Юнас нервно сглатывает. Может, позвонить Жанетт? Если он скажет, что на его банковском счете перерасход, возможно, она разрешит ему вернуться домой. Если он даст ей три дня. Но тогда ему вряд ли следует отправляться на ужин с Терезой.
        - Ну… я не знаю…
        - Не сегодня, - быстро говорит Тереза, - сегодня я очень устала. Может быть, завтра?
        - Да, завтра! - отвечает он. - Хорошо.
        - В шесть, - говорит Тереза. - В шесть часов я здесь. До встречи.
        Тяжеленная дверь закрывается за ней.
        Когда Тереза уходит, Юнас направляется в ванную комнату. От виски и пива он чувствует тяжесть во всем теле, ему холодно. Ужасно холодно, вероятно, от усталости. Он медленно снимает с себя одежду и аккуратно развешивает ее на вешалке для полотенец, вещь за вещью. Пол действительно теплый, она правильно сказала. Здесь везде тепло, по-гостиничному тепло, но Юнас дрожит и с удовольствием лезет под горячий душ. Он долго стоит, подставив тело под горячие, почти кипящие струи воды.
        После душа становится легче. Белые банные полотенца, одним он обвязывает бедра, другое кладет на плечи, потом взъерошивает волосы и проводит рукой по лицу. Надо забрать свой несессер из “Англэ”. Как повезло, что он встретил Терезу, и все же его не покидает странное чувство нереальности всего происходящего с ним.
        Это чувство преследовало его всю неделю, ну а сейчас, когда он бесплатно поселился в оте ле “Шератон”, существует ли он вообще? Пора со всем этим кончать.
        Я должен позвонить Жанетт, решает он. Он входит в комнату, видит огромную пышную двуспальную кровать, откидывает покрывало с одной половины, приносит из ванной одежду и аккуратно вешает все на спинку стула у письменного стола, так же аккуратно, как на вешалке для полотенец. Юнас уверен, если он будет соблюдать хоть какой-то порядок, ничего вдруг не растает в воздухе, не рассыпется. Но в то же время он испытывает другое, более опасное чувство, что все уже начало исчезать и разрушаться.
        Он падает на кровать, складывает руки на груди. В последние дни он чаще всего лежит именно в такой позе, будто защищаясь от ударов, которые ему могут нанести неприятные мысли. Юнас лежит спокойно, чувствуя, как все тело разомлело от горячего душа.
        Микаэлю позвоню завтра. Договоримся о встрече здесь, в Стокгольме. А сегодня вечером позвоню Жанетт и скажу, что через три дня я возвращаюсь домой. И все как-нибудь образуется”.
        Вы не будете грустить, сказала она, эта девушка.
        Тереза. Какая у нее светлая кожа. Если бы она склонилась надо мной, я бы трогал ее волосы и прижал ее лицо к своему. Я бы целовал ее, и она, оседлав меня, наклонялась, и я держал бы ее груди в своих руках.


* * *
        Моя бабушка была необыкновенным человеком. Я рада, что ношу ее имя. Я пронесу его через ураганы в пустыне и дюны. Я все сделаю. Бабушка знала, что я совсем не размазня. Она обычно говорила: “В тебе столько жизненной энергии, ты никогда не сдаешься”.
        Чаще всего она это повторяла, когда меня что-то бесило, так что эти ее слова мало радовали меня в те годы, не то что потом. Это уже потом я все время вспоминала, как мне у нее жилось, я с маниакальным упорством искала такой же жизни, такой, при которой человек может быть широким, щедрым. И не бояться выглядеть чудаковатым.
        Когда мои родители, Астрид и Лассе, развелись, мама высказала пожелание, чтобы я сменила фамилию. Не сразу после развода, расстались они по-дружески. Мне было девять лет, но многое из того времени я помню. Помню, что дома никогда я не слышала ни ссор, ни упреков, может быть, их и вообще не было.

“Просто как-то все сошло на нет, - сказала мама. - И потом, мы вообще с Лассе такие разные”, - добавила она.
        Никаких романчиков на стороне не было, ни у мамы, ни у папы. Они договорились абсолютно обо всем, без всякой горечи. Составили списки, что кому отойдет после развода. Через своего приятеля папа заказал грузовичок, перевезти мамины вещи. Иногда я спрашиваю себя, как они вообще могли заметить, что им надо развестись. Кто из них желал этого больше? Не знаю. И спрашивать бесполезно, потому что они сами этого не знают. Ни он, ни она не могут определить, что же такое между ними произошло. По крайней мере в этом они похожи.
        Мне подумалось, что у них, наверно, были нелады в постели, а там я их, конечно, не видела.
        В первый год после развода мы все равно вместе праздновали Рождество. Разница была лишь в том, что подарки получила только я. Они наверняка договорились, что не будут ничего друг другу дарить, теперь это было совсем не обязательно.
        Я до сих пор помню, как это происходило: я стою перед кучей красивых свертков, и меня одолевает жадность, а в то же время я чувствую какую-то неловкость. Ведь раньше в рождественскую ночь подарки были для всех, всем по очереди. Один маме, один папе, один мне. А в то Рождество - все только мне, никакой очереди. Мне подарили любовь, любовь, любовь.
        Только мне подарили любовь. Поэтому, помнится, я очень тщательно сложила все обертки от подарков. Сложила эти красивые бумажки, свернула ленты и тесемки. Все подарки я разложила на столе в своей комнате, старательно рассортировав их, а ленточки и тесемки там же, рядом…
        Астрид утверждает, что в детстве я вообще была очень дотошной. Нет, я не была педантичной. Просто я хотела, чтобы кто-нибудь увидел и оценил все это изобилие.
        А через два года папа встретил Беату, и мама решила, что мне надо сменить фамилию. Астрид было тридцать восемь, когда они с Ларсом расстались. Она думала, что больше никого не встретит и у нее больше не будет детей. А у папы теперь Беата, он заведет новых детей, или по крайней мере создаст новую семью. Вот мама и решила, что я должна носить ее фамилию, чтобы ее род продолжался. Если бы это тогда до меня дошло, я бы наверняка подчинилась. Но я не понимала, зачем ей это надо, ну и отказалась, объяснив, что хочу, чтобы у меня была такая же фамилия, как у бабушки, папиной мамы.
        Деда своего я не помню. Он умер, когда я была совсем маленькой. Бабушка часто рассказывала мне, как они познакомились.
        В поезде.
        Он вошел в купе, сказал, как тут вкусно пахнет апельсином. Потом попытался забросить сумку на полку одним махом, хотел произвести на мою бабушку впечатление, но у него не получилось, край сумки повис. Дед стал ее двигать, чтобы запихнуть и потянул себе спину.

“Он был, конечно, сильным, - говорила бабушка, - но небольшого роста. Мы оба были сильными, но невысокими”.
        Что они с дедом были хоть в чем-то разными, бабушка никогда бы не признала. Так считала моя мама. До знакомства с моим будущим дедушкой бабушка не чувствовала себя - как бы это объяснить - самодостаточной. Повстречав его, она как бы нашла себя, а потом даже никогда не сравнивала себя с ним, они стали как одна плоть и кровь. Сеньора, может, это всего лишь сказка, но я верю, что именно такой должна быть любовь, она должна давать свободу, преображать, давать возможность начать все сначала. Твое тело сливается с другим телом, с тем, кого ты выбрала, с тем, кто выбрал тебя. Наверно, в жизни нет ничего сильнее любви, когда тебе выпадает счастье полюбить другого. Но то, что дано испытать женщине, когда ее любовь к мужчине преображает ее саму, - это самое большое чудо, по крайней мере, я так считаю. Любовь отнимает тебя у самой себя, но зато дарует новую душу.
        А если это будет не так, то тогда вообще зачем?
        Когда умер дедушка, мне было три года, и всю их с бабушкой жизнь я воспринимала как сказку, но сказку всамделишную, потому что бабушка очень много об этом рассказывала. И вот несчастный случай. Одной осенней ночью в Гетеборгском порту произошел несчастный случай. В этом большом, черном, затягивающем, словно омут, порту, где у причала плещется ледяная и манящая вода.
        В момент той их волшебной встречи в поезде Аксель был матросом, а бабушка - секретаршей в администрации порта, как раз Гетеборгского. Через несколько лет, когда уже родился мой отец, дед не захотел больше уходить в долгие плавания, устроился работать в порту. Проработал там тридцать два года. Он стал за это время заместителем начальника порта. И вот в один морозный вечер его машину занесло вбок, и он съехал прямо в воду. Аксель был человеком опытным и знающим. Наверно, он и представить не мог, что с ним может случиться такое. Он ведь мог смело пройти по краю любого причала, он знал каждый изгиб и каждую выемку, а каждая выемка знала его, так ему казалось… В тот вечер он сидел за рулем темно-зеленого
“вольво”, машине было пять лет, деду - пятьдесят пять. Ужасая катастрофа. И для тех, кого он оставил, тоже. Закрываешь глаза, и сразу перед тобой возникают соответствующие сцены, но когда эти кошмары вымышленные, то не страшно, это как сказка. А знать, что такое случилось с тем, кого любишь, - это выше человеческих сил.
        Мы жили в Стокгольме. Папа работал в рекламном бюро, мама писала картины, рисовала для реклам и занималась мной. Бабушка и папа не очень-то друг друга понимали, зато у меня с ней впоследствии нашлось много общего. А папа сотворил себе собственный мир, отгородившись от финских повадок бабушки, от гетеборгского акцента Акселя, от лодок, причалов. Все эти посиделки за бело-красной скатертью и рюмочкой водки, - чистая показуха, говорил папа. Шутил, конечно. На самом деле он очень любил своих родителей. Но он был человек обеспеченный, самостоятельный; у него была своя жизнь, иногда он с семьей все-таки ездил к ним, поздравить с праздником.
        И вдруг жизнь рухнула, от нее осталась лишь глубокая скорбь. По-моему, Лассе никогда не понимал, какой сильный человек моя бабушка. Он лишь вбил тогда себе в голову, что у нее нервное потрясение, и с каким-то отчаянием заботился о матери, не замечая, сколько в ней мужества и стойкости.
        В первый год после трагедии папа часто ездил в Гетеборг. При всякой возможности он срывался туда, убедиться, что мать, то есть моя бабушка, держится, не раскисает. Насколько я понимаю, у нее там было много друзей, и они помогали ей, и коллеги, она ведь продолжала работать в портовой администрации. Я видела фотографии той поры. Бабушка уже тогда выглядела солидной женщиной, матроной, волосы с проседью крупными валиками красиво обрамляли ее голову. Папа постепенно успокоился, видя, что все у матери более-менее, и реже стал ее навещать. А потом начался шум-гам, потому что моя бабушка все же не потеряла вкус к жизни… ее переполняла нерастраченная энергия.
        Первой крупной ссоре между бабушкой и папой предшествовал безобидный телефонный разговор.
        По крайней мере, по версии отца. Как-то в пятницу вечером позвонила бабушка и вполне мирно и ласково сказала:

“Ларс, я пришла к выводу, что мне надо избавиться кое от каких лишних вещей, так что если вам с Астрид что-то пригодится…”
        Папа решил, что ей просто одиноко и она хочет, чтобы он приехал. В общем, не воспринял ее слова всерьез. И вот что ей ответил: ему пока трудно сказать, что ему наверняка нужно. Ну и спросил, от каких вещей она собирается избавляться, так ему проще будет определиться. Бабушка ответила, что она пока еще не решила от каких, но попросила:

“Сядь и составь список, Лассе, до воскресенья”.

“Ладно, мамочка, но в эти выходные я не смогу приехать, ведь у Терезы день рождения”, - напомнил Лассе.
        В воскресенье звонит моя тетя, родная сестра отца, она тоже живет в Гетеборге. Звонит и давай кричать на папу, несколько минут она орала.
        жЧто мой папа свинья, что он хотел обмануть ее и заграбастать все наследство, пользуясь тем, что мамаша сошла с ума. И если ему нужны деньги, мог бы попросить у нее, родной сестры, потому что дом ее детства и ее мать должны оставаться там, где были всю жизнь. Папа в полном недоумении и все же кричит что-то в ответ, но они с тетей Эллен никак не могут друг друга понять. Наконец папе удается осмыслить происходящее: сестра прочла объявление в газете “Гетеборгская почта” о том, что продается дом с мебелью и всем прочим, аукцион состоится в понедельник, двенадцатого января в 14.00.
        В объявлении указан адрес дома, в котором мой папа и его сестра провели детство, и фамилия моей бабушки.
        Ошеломленный отец звонит своей матери. По версии бабушки, разговор звучал приблизительно следующим образом:

“Мама, ты давала объявление в “Гетеборгскую почту”?”

“Да, а ты составил список, Лассе? Я отправлю на склад все, что вы хотите оставить, и в следующий свой приезд ты сможешь все забрать”.

“Но ведь Эллен ничего об этом не знала!”

“Я и ей велела составить список. Она не составила? Если окажется, что вам нужны одни и те же вещи, вы ведь сможете сами потом договориться. А сейчас и так полно дел, аукцион, сам понимаешь”.
        И бабушка положила трубку. По папиной версии, разговор длился гораздо дольше. И, когда ему стало ясно, что бабушка намерена переехать в Стокгольм, он почувствовал себя загнанным в угол, потому что не имел ни малейшего желания, чтобы она жила у них. И его можно понять. Но тогда он не знал, что бабушка уже купила прицепной вагончик - домик на колесах.


* * *
        В темноте Тереза отпирает дверь в мастерскую, не зажигая наружную лампу. Дверь отворяется, и Тереза в сопровождении эха собственных шагов входит в притихшую комнату. Два часа ночи, нигде ни души, не всегда так бывает. Тереза втягивает в себя запах красок и с удовольствием осматривается в полумраке. Воздух прохладный, в комнате чисто. Все ее вещи - на ее половине студии, Симон ни до чего не дотрагивался, лишь передвинул ее мольберт к стене.
        Симон следит за порядком. Он тоже, как ни странно, педант. Хотя, конечно, не во всем. Своего рода трудовая закалка, с удовлетворением думает она, поддерживать порядок в этом хаосе. Не зажигая света, она подходит к большому столу у окна. Там она обнаруживает кучу тюбиков с темперой без крышечек. Это она их оставила в таком виде. Теперь краски можно только выбросить.
        - Ч-черт, - бурчит Тереза, стараясь что-то выжать из тюбиков, но они все будто каменные. Внезапно она пугается самой себя, она пришла сюда не для того, чтобы собирать тюбики, да еще, может быть, и рисовать потом.
        Она отступает назад, но все же не может глаз оторвать от всей этой красоты. От этого прекрас ного рабочего стола с черными тенями и от задней, серой из-за ночного освещения, стены, посреди которой мерцает, словно драгоценность, маленькое оконце. А за ним - темно-синяя вода и золотистые огни проезжающих мимо машин.
        Будто золотое украшение, которое можно повесить на шею, восхищается Тереза.
        У нее такое чувство, что все ее движения в замечательно тихой комнате будто воскрешают в памяти другие движения, то, что произошло несколькими часами ранее, вечером, и ее пробирает приятная дрожь. Например, когда она открывала ключом дверь в мастерскую, она словно опять очутилась в “Шератоне”, с ключом в руке, а за ее спиной стоял Юнас. Когда она смотрела в окно, то вспомнила глаза Юнаса: как он, возясь с жалюзи, обернулся и поглядел на нее. И словно бы после прохладных соленых волн она оказалась во власти легкого нежащего бриза.
        Тереза подходит к мольберту. Большой холст повернут лицевой стороной к стене, тот заброшенный портрет - еще и одеялом накрыт, она сама его повесила. Тереза разворачивает холст и срывает одеяло:
        - Добрый вечер, Сеньора.
        Тереза садится на пол. Свет из оконца падает прямо на портрет. При таком освещении он гораздо красивее, чем при электрическом.
        - Плохо, - говорит Тереза громко сама себе, - слишком грубо. Это слишком грубо.
        На портрете женщина с черными волосами, которые волнами падают на темно-вишневые под шалью плечи. Кожа белая, белая с желтизной, охристые тени вокруг кроваво-красного рта. Плотно сомкнутого рта. Глаза карие. В них почти ненависть. А на пол-лица падает пронзительно резкая тень.
        - Похожа на графа Дракулу, жаждущего крови, - ворчит Тереза. - Это совсем не ты, Сеньора, я не думаю, что ты можешь внушать такой страх.
        Она отходит от портрета все дальше и дальше, пока не упирается спиной в стену. Потом садится и, прищурившись, внимательно изучает. Сначала высматривает, осталось ли хоть что-то от первоначального замысла, то есть от портрета ее бабушки. Затем - что же картина представляет собой теперь? Когда бабушка вдруг стала кем-то еще, в Терезу словно черт вселился: внушила себе, что внешний облик бабушки не совпадал с ее душой: “Бабушка душой и сердцем была цыганкой, вот и буду рисовать ее цыганкой”. В результате ничего не осталось от бабушки, только сережки, которые она носила. После смерти бабушки эти сережки отдали Терезе, она хранит их в шкатулке на столе мастерской. Интересно, они еще там? Вещи имеют обыкновение исчезать,в сущности, не важно, где они находятся. Главное - знать, что вещь в принципе есть. Может, даже лучше не вспоминать, где именно, раздумывает Тереза.
        Золотые сережки.
        Надеть их завтра на ужин? Если, конечно, они будут смотреться не слишком вычурно. Ну и хорошо бы надеть что-нибудь подходящее на себя, что-то мягкое, струящееся. Такие фасоны ей идут больше всего, коричневые и красные тона, силуэт слегка приталенный, чтобы не очень уж впритык и не слишком свободно.
        А завтра, думает Тереза, завтра я стану совсем его. Боязно, конечно, и как-то стыдно, но я хочу этого, значит, это так и будет. Нужно только дать волю нежности и не испугаться в последнюю минуту. И если у него действительно есть девушка, а он у нее не живет, то, значит, все не так уж серьезно. А если серьезно, то это так или иначе проявится, завтра поглядим. Но я должна попытаться, другого случая не будет, и наплевать мне на все остальное, пусть случится все, чему суждено. Я знаю, что так и будет, я об этом знала еще тогда, когда впервые увидела его.
        Эта мысль успокаивает ее. Как обычно. В последние дни она больше чем когда-либо уверена в том, что произойдет дальше.
        Тереза вытаскивает три старые диванные подушки, которые лежали в углу на шкафу. Она вздыхает, надо было все-таки поехать в Сольну, во-первых, там остались все ее вещи, а во-вторых, завтра придет Симон и не даст ей поспать. Но эту ночь ей захотелось провести здесь. Давно она не была тут, да и соскучилась по мастерской. Сейчас, когда здесь тишина и покой, такое ощущение, что ты в церкви, в своей собственной. Тереза расстилает одеяло на подушки, снимает с себя джинсы и накрывается пальто. Долго лежит, наблюдая за тенями на потолке и на воде за окном.

        - Кто-то лежит на полу!
        Сквозь сон Тереза слышит, как открывается дверь, она приподнимается, сердце ее колотится, в комнате темно. В дверях стоит маленькая фигурка, темный силуэт. Это девушка. А сзади нее, в освещенном коридоре, мелькает Симон.
        - Симон, - произносит Тереза в полудреме, - не бойся, это я.
        - Это Тереза, - говорит Симон быстро. Он проходит мимо девушки в комнату и включает свет. Тереза садится, потирая лицо. Она в некотором смущении. Подушки расползлись в разные стороны, одеяло скрутилось, Тереза сидит на полу, ноги прикрыты пальто. Сидит и смотрит на Симона и девушку. Она никогда прежде не видела его подружку. Та стоит в дверях, приветливо улыбаясь. У нее черные, коротко остриженные волосы и сияющие глаза. У Симона глаза тоже сияют от счастья.
        - Были на вечеринке? - спрашивает Тереза.
        - Не знал, что ты здесь спишь, я хотел показать Малин некоторые свои работы, - отвечает Симон. - Это моя подруга, мы вместе снимаем мастерскую, - объясняет он девушке. - Ее зовут Тереза, и я уже давно ее здесь не видел. А это Малин, - сказал Симон, обернувшись к Терезе.
        Малин отходит от двери и, улыбнувшись, говорит Симону:
        - Но если Тереза здесь спит, может быть, нам лучше уйти?
        - Ничего, ничего, - произносит Тереза, - который час?
        Взглянув на нее, Малин из вежливости смотрит на свое запястье, но часов там нет. Она окидывает взглядом комнату и даже делает шажок вперед, в надежде найти часы. Снова смотрит на Терезу, та уже улыбается. Малин тоже смеется.
        - Я не знаю, который час, - произносит она с легким нажимом. - Мы были на вечеринке.
        - А потом я решил доказать Малин, что я гений, и мы пошли сюда, в мастерскую, - добавляет Симон. - Но раз ты здесь, Тереза, мы, конечно, уйдем, не будем мешать тебе спать.
        Сказал так, а сам выразительно смотрит на Терезу, чтобы она их не отпустила.
        - Ну что вы, - произносит догадливая Тереза, - вам не надо уходить, я уже проснулась.
        Она встает и снова сооружает из подушек и одеяла ложе. Но отодвигает его к стене, чтобы не мешать. Потом садится, прислонясь спиной к стене, укрыв ноги своим пальто и приветливо улыбаясь.
        - Терезы не было здесь уже несколько месяцев, она тоже не видела, что я за это время сделал. - Он роется в холстах.
        - Вы не были… вы уезжали? - спрашивает Малин, явно опять из вежливости.
        - Я была в Копенгагене.
        - Три дня, - тихо смеется Симон, - а все остальное время проводила эксперимент. Да, Тереза?
        Потом его лицо делается серьезным. Симон находит холст, который искал, но держит его в руках так, чтобы девушки ничего пока не увидели.
        - Эта готова. Эту можно смотреть. Но она лишь часть триптиха, две другие картины еще в работе. Конечно, неправильно смотреть только на одну часть, важна вся композиция.
        Картина небольшая. Серая поверхность. Маленькие чешуйки светло-зеленых оттенков проступают с точной равномерностью. Словно опадающие листья, думает Тереза. Или все, что угодно.
        - Здорово, - произносит она.
        Симон ставит холст на пол, прислонив к стене:
        - Это средняя часть триптиха, но я не собираюсь ничего объяснять, остальные две увидите, когда я закончу. Они будут совсем другими, там будут лица, грубые, омерзительные, совершенно плоские, и у всех одно и то же выражение.
        - Такое, - говорит вдруг Малин, указывая на портрет Терезы. Симон переводит взгляд выше.
        - Нет, это работа Терезы. Я еще не рисовал эти лица.
        Малин сразу поворачивается к Терезе:
        - Ой, я не имела в виду ничего плохого… Это очень сильная работа, кто это?
        Тереза опустила глаза. Только бы не заметили, насколько она взволнованна… но, когда она поднимает голову, ей не удается скрыть волнение: слова Малин застигли ее врасплох.
        - …это не… совсем не готовая работа… лучше бы вы сейчас не смотрели, я не хочу…
        - И что же вы скажете об этом? - Это Симон о своей работе.
        Малин пятится от картины Симона, долго на нее смотрит. Тереза успевает подняться и натянуть джинсы. Она, будто разглядывая работу Симона, подходит к своему портрету, как бы машинально поворачивает его к стене и продолжает смотреть на картину Симона.
        - Необыкновенно изящная картина, считаю я, - говорит Малин, - я что хочу сказать, я не эксперт, но если мне что-то нравится, то это понятно сразу, а твоя картина мне нравится. В ней столько покоя. Она воплощение покоя, хочется смотреть и смотреть.
        - Именно это состояние я и хотел передать, - обрадовался Симон, - так и было задумано.
        - Хм, - тихонько хмыкает Тереза.
        Что-то в ее тоне задевает Симона, он переводит взгляд на нее. Тереза стоит, засунув руки в карманы джинсов.
        - И? - произносит он с вызовом.
        - Что? - непонимающе смотрит на него Тереза.
        - Ничего! - отвечает он.
        В его глазах промелькнула обида.
        - В чем дело, Симон? - Тереза вытаскивает руки из карманов. - Я же сказала, что картина хорошая, разве нет? Разве я не сказала этого?
        Малин идет к двери. Симон смотрит на Терезу.
        - Ты произнесла одно слово, - досадует он, - здорово.
        - А тебе, конечно, необходимо услышать целый трактат, - ворчит Тереза.
        - Терезе, наверно, надо поспать… - осторожно встревает в разговор Малин, стоя у двери.
        - Трактат совсем не обязателен, - взвивается Симон, - но было бы неплохо, если бы у тебя хоть раз появилось желание ОБСУДИТЬ то, что я сделал.
        Тереза молчит. Симон берет картину и тоже молча ставит ее в кучу других, прислоненных к стене. А потом не выдерживает:
        - Не все же так боятся критики, как ты.
        - Какого дьявола! - почти шипит Тереза, - просто я не настолько амбициозна, чтобы вынуждать людей часами твердить одно и то же по поводу моих работ! Иди ты!..
“Обсудить”, меня тошнит от этого слова. Мы только и делаем, что обсуждаем в этой школе!
        - Кто это мы? - сразу реагирует Симон.
        И снова молчание. В этой перепалке преимущество осталось за Симоном, настолько явное, что данный спор становится бессмысленным.
        Симон застегивает куртку, Малин стоит у двери, держась за дверной косяк. Тереза уставилась в пол и ничего не произносит.
        - Завтра сюда придет Сабан, - наконец произносит Симон.
        Тереза поднимает глаза:
        - Когда?
        - Не знаю, часов в восемь.
        Терезе мерещится легкая издевка в его словах. Сабан - это их руководитель, профессор, он не часто заходит сюда. Когда у них задание на вольную тему, именно он решает: зачет или незачет.
        - Тьфу ты пропасть!
        - Да уж, - сочувственно соглашается Симон. - А я буду около одиннадцати.
        - Пока, Тереза, - говорит Малин, - приятно было познакомиться.
        - Пока, - говорит Тереза, в упор глядя на Симона. - Твой будильник здесь? Хочу убраться отсюда до прихода Сабана.
        - Он на окне, - говорит Симон.
        Потом он через силу ей улыбается. Тереза, прежде чем закрыть за ними дверь, тоже отвечает ему натянутой улыбкой. Оставшись одна, она готова расплакаться, лучше бы ей не приходить сюда, даже для того, чтобы просто поспать. Здесь опять попадаешь в ловушку, думает Тереза, и все начинается сначала.


* * *
        Бывает в жизни такое, о чем никому не расскажешь. Но у Жанетт есть несколько подруг, хотя, пожалуй, не больше двух, кому можно доверить почти все. Одна из них - Сандра. Сандра и Жанетт дружат уже много лет, и хотя между ними всякое бывало, долгие, иногда часами длящиеся разговоры накрепко связали их - они обсуждали почти все. Переживания, комплексы, недомогания и даже детали интимной жизни. От подруги - никаких секретов. Единственное, о чем не говорили, - это о том, чего не знали сами. За эти годы столько было сказано и передумано, такой дружбой можно гордиться. Беседы их сравнимы с многоцветным полотном, на котором вытканы самые разные узоры из мыс лей и суждений. Такое полотно стоило бы поместить в музей северных народов. Чем не произведение искусства? Восторг посетителей обеспечен.
        Но Жанетт все-таки в сомнениях.
        - У меня целый час, - объявляет Сандра радостно, снимая крышку со стаканчика с йогуртом, купленного к обеду, - а когда ты вернешься?
        - Я пойду домой, - отвечает Жанетт, - сегодня здесь у меня больше нет дел.
        Они сидят в кафетерии телестудии. Когда-то они были коллегами, работали вместе над серией передач. Потом их дороги разошлись, теперь Жанетт работает сценаристом в одной из программ новостей, а Сандра - репортером в другой.
        - Я так плохо спала сегодня ночью, - говорит Жанетт, наблюдая за черным пятнышком, неотвязно маячащим перед правым глазом.
        - Надо же, посмотри, водянистый какой! - Сандра указывает на йогурт.
        - Он просто осел на дно, перемешай ложкой, - предлагает Жанетт.
        - Фу, какой противный. - Сандра встает и направляется к прилавку, чтобы поменять йогурт. Жанетт нащупывает пальцами камень в кармане, а потом вынимает и кладет на стол. И все-таки ей необходимо с кем-нибудь посоветоваться, деваться некуда. Интересно, что скажет Сандра.
        - А как твои дела? Он звонил? - спрашивает Сандра, вернувшись с новым йогуртом.
        - Ну…
        - Ну?
        - Я не хочу его сейчас видеть.
        - Могу тебя понять, - говорит Сандра серьезно, - пора ему образумиться. Юнас ведь… я о том, что… он ведет себя совсем безответственно.
        - Ну… - снова тянет Жанетт, а потом некоторое время молчит. Сандра с осторожностью смотрит на нее, в целом они уже давно это обсуждали, и не раз. Но после того случая, который так взволновал Жанетт и о котором она, несмотря на остроту момента, так и не рассказала подругам, уже трудно возвращаться к этой теме, так что уж лучше даже и не начинать.
        - Я думаю, тебе нужно просто успокоиться, - произносит Сандра, - используй время для себя, займись Йенни, подумай как следует, но будь разумна, не думай об этом сутки напролет. Юнас должен тебя понять, сам-то он обычно столько времени тратит на себя.
        - Йенни… она у мамы, - тихо произносит Жанетт. - Уже два дня. Так из-за этого нервничаю, что не могу спать, но сегодня лягу сразу же, как приду домой, прямо после обеда. - Она трет глаз, потом спрашивает: - Тебе когда-нибудь гадали?
        - Нет, - отвечает Сандра.
        У Жанетт постоянно возникает желание воспользоваться тем, что у подруги выдался свободный часок, и рассказать про камень в кармане. Но это же бред! Какие гадалки? Обыкновенное надувательство! Но тогда почему на камне написано “Висбю”? Разве это не странно? Она идет к какой-то мерзкой тетке, эта мерзавка ей гадает, доводит до полуобморочного состояния, кто-то бросает камень, камень разбивает окно, Жанетт подбирает его на улице, кладет в карман и напрочь обо всем забывает, хотя даже в своем ежедневнике написала об этом. И вот теперь она находит этот камень, вот как развивались события. Насколько она помнит. И камень этот - память о Висбю, о городе, где Юнас совершил нечто, что так ранило ее.
        Выкладывая Сандре все это, Жанетт и сама понимает, как все это глупо. Даже глупее, чем когда молча об этом размышляешь. Иногда долгими бессонными ночами ей начинает казаться, что все это взаимосвязано: Висбю, измена Юнаса, камень и слова гадалки.
        - “Будет больно”, сказала она, и я записала ее слова в дневник, - закончила свой рассказ Жанетт, глядя на подругу покрасневшими глазами.
        Сандра сидит, подперев голову руками, и внимательно смотрит на Жанетт. Жанетт смотрит на аккуратную коричневую подводку вокруг ее светло-голубых глаз.
        - Ну и что же произошло? - участливо спрашивает Сандра.
        - Окно разбилось вдребезги, и камень вылетел, только не помню, кто это сделал.
        - Да-да, - говорит Сандра, - но это не самое главное, что произошло в Висбю?
        Жанетт молча берет серый камень и протягивает его Сандре. Сандра, едва взглянув на него, снова пристально смотрит на Жанетт, но та не хочет отвечать. Конечно, хорошо бы Сандра сказала ей, что вся эта история - просто ерунда, но чтобы так сказать, надо внимательно все выслушать, отнестись ко всему серьезно. Так, как к этому отнеслась сама Жанетт. Сандра должна была сначала выслушать, изумленно поахать, а потом заявить, что старуха просто чокнутая, и этот вывод утешил бы Жанетт сегодня ночью.
        - Я тогда себе вбила в голову, что… Юнас встретит девушку. Потому что тетка произнесла имя. Тереза. Это случилось четыре года тому назад. Безумие, но я не сплю ночами, представляя себе, что он спешит на встречу с какой-то Терезой.
        Сандра, не отводя от нее глаз, молчит, будто не знает что и сказать.
        - Хочешь кофе? - наконец произносит она и встает. - Пойду куплю.
        Жанетт кивает головой.


* * *
        Три недели тому назад Юнас вернулся домой, в Стокгольм, после поездки на Готланд, где проходила конференция. В отеле “Висбю”. У Жанетт была запарка на работе. “ Ты и папа побудете одни, маме надо работать”, - объяснила она Йенни, оставляя ее в детском саду. Вернулась с работы она около полуночи, сняв пальто, осторожно, чтобы никого не разбудить, прошла в гостиную, но Юнас, оказывается, еще не спал, а разговаривал по телефону на кухне.
        Разговаривал приглушенным голосом.
        Почему она тогда не дала ему знать, что пришла? Почему тихонечко двинулась по коридору, в сторону кухни, прямо в уличной обуви? Может быть, просто потому, что заранее представила, как проскользнет тайком в туалет, приведет себя в порядок, а потом окунется в тепло того, кого так часто ожидала долгими вечерами. Но, возможно, и по какой-то иной причине. Странно… ведь вообще-то Жанетт не была любопытной.
        Об этом случае Жанетт Сандре не рассказывала. Для нее самой это все до сих пор покрыто туманом. В чем там было дело?

“Мне довольно сложно… увидеться”, - голос Юнаса был несколько измученным, но не заискивающим.

“Нет, не так, просто прямо сейчас увидеться сложно… Может быть, сделаем так: я позвоню тебе сам? Можно, я позвоню на следующей неделе? Да нет же, я не удивился… я тоже хотел… да-да, я тоже собирался звонить… просто, чтобы закончить разумно…”
        На другом конце провода его прервали, Юнас не договорил, он только слушал и похмыкивал, после паузы он откашлялся и уже сказал более сдержанно:

“Я хочу сказать, будет странно, если так будет, я не… я обычно никогда… со мной обычно не бывает такого, понимаешь?”
        Снова пауза.

“Нет, - наконец произносит Юнас. - Тогда не буду звонить. Нет. Наверняка это правильно.”
        Жанетт услышала, как он тяжело вздохнул, положив трубку. В эту же самую минуту она, продолжая красться, делает последний шаг к открытой двери. И видит его. Он сидит перед телефоном, закрыв лицо руками. На какое-то мгновение Жанетт замирает, он не замечает ее, но вдруг, почувствовав, что она рядом, поднимает голову.

“С кем ты разговаривал?”
        Его взгляд становится отчужденным.

“А что?” - ответил Юнас.


* * *
        - Что же произошло в Висбю? - спрашивает Сандра, ставя перед Жанетт чашечку с кофе. - Юнас познакомился там с какой-нибудь юной особой?
        - Полагаю, да, но ее звали не Тереза, - бормочет Жанетт.
        - Значит, у него их несколько?! - возмущается Сандра.
        - Да я не знаю, познакомился ли он вообще с какой-нибудь Терезой…
        Сандра выпячивает губы. Жанетт видит, как Сандра пытается справиться с негодованием не выпустить его на волю. Справившись с собой, Сандра осторожно продолжает задавать вопросы, Жанетт сидит, не в состоянии вымолвить ни слова, и Сандра говорит сама, фразы все длиннее и длиннее, сила негодования растет. Жанетт воспринимает ее слова, словно назойливое жужжание: “Это бессмысленно, вся ваша связь нелепа, оскорбительна, неужели ты этого не понимаешь, надо быть сильнее, ты должна быть сильнее, покончить с этим, ударь его, я бы ударила, у этого поганца совсем крыша поехала, вон как с тобой обращается, укатывает каждую неделю, это кошмар, даже если у него нет другой, и как ты это выдерживаешь, я бы никогда, никогда, никогда не смогла бы так жить”.
        Да что ты об этом знаешь? Жанетт сама удивлена, с каким спокойствием задала себе этот вопрос.
        И в эту же секунду она ощутила, как она одинока. С того самого момента, как началась вся эта история, хотя нет, точнее, с тех пор, как она нашла этот проклятый камень. Теперь, даже если Сандра скажет ей, что все только игра воображения, ей это не поможет. А Сандра конечно же именно так и скажет. И это не поможет. - “Потому что Сандра не переживала то, что пережила я”. Снова и снова Жанетт называет ту гадалку ведьмой, чокнутой старой каргой, но в память намертво врезался шок, который она испытала, когда поняла, что предсказания гадалки сбываются. И это даже страшнее, чем потерять Юнаса.
        - Наверно, я схожу с ума, - говорит Жанетт, - похоже на то.
        - Ну-ну, - успокаивает ее Сандра, - у каждого бывают такие моменты.


* * *
        Через неделю после спорного аукциона моя бабушка села в только что купленный темно-зеленый “вольво”, точно такой же был у деда, в котором он утонул. У бабушки было свое представление о том, что? надо делать, чтобы начать жизнь сначала. Она поехала в Стокгольм.
        Кроме подержанной машины бабушке удалось через одного парня, который работал на грузовом судне, заполучить малоформатный вагончик-прицеп, белый домик на колесах. Он ей достался совсем по дешевке, но там было все что нужно: крошечная кухня, обеденный стол на двоих, спальные места. Ребята в порту помогли ей все отладить, но ей было в новинку водить машину с прицепом, тем более с целым домиком, хоть и на колесах. В общем, эта поездка стала для бабушки настоящим приключением.
        В Гетеборге моя тетя Эллен помахала дрожащей рукой вслед своей маме. Тогда после аукциона последовала неделя слез и уговоров, по телефону бабушку отговаривал папа, а на самом месте преступления, то есть на уже проданной вилле, - Эллен. А потом буря улеглась, и в то серое утро в порту Эллен стояла вместе с парнями, которые так помогли моей бабушке, пусть даже и в бытовых мелочах. Вид у тети Эллен был крайне измученный, возможно, она даже рада была, что бабушка наконец отправилась в путь.
        А в Стокгольме мой отец, чертыхаясь, обзванивал кемпинги. “Только на время”, - помню, говорил он, видимо не сомневаясь в том, что бабушку надо при первой же возможности упрятать в какой-нибудь дом для сбрендивших старых мамаш.

“Мамаша в кемпинге в Энгбю, где не работает электричество, где надо на себе таскать воду, ей оставаться там нельзя… когда зимой похолодает, она приедет жить сюда. А попробуй ее спроси: “Мамуля, не хочешь ли ты найти небольшую квартирку?” -
“Нет, я ведь живу в вагончике”, - ответит она”.
        Но позже бабушка все мне объяснила.

“Тяжелое это было время, ничего не хотелось. Только одна мысль грела: вот бы поехать на машине с прицепом в Стокгольм. Катить по шоссе и смотреть в огромное зеркало заднего вида, все ли там в порядке. Я ведь никогда раньше не совершала таких ответственных поездок. Я очень страдала, Тереза, словами этого не выразишь. Есть две категории людей, открыла я тогда для себя. Те, кто сам пережил горе и может меня понять. И те, которым такого пережить не выпадало. Те, кто из первой категории, стремились поделиться своими переживаниями, и, таким образом, моя скорбь удваивалась. Те же, кого судьба уберегла от утрат, хотели понять, что я чувствую, а мне хотелось дать им в глаз, чтобы не приставали.
        Целый год я ходила сама не своя, работала, и все вроде бы как раньше, общалась со своими замечательными друзьями. А потом однажды, это было в марте, вышла во время обеденного перерыва купить бутерброд и увидела вагончик. Он стоял прямо за нашим административным зданием, кругленький, беленький, а на дверях красовалась надпись: ПРОДАЕТСЯ! И знаешь, Тереза, день был такой, начало весны. Щебень мокрый от растаявшего снега, солнце светит. И я почувствовала, как меня кольнуло желание заполучить этот вагончик”.

“Если человеку приспичило уехать, тут и гадать нечего, что это его вдруг потянуло в дорогу. Если постоянно тянет куда-то, значит, есть что-то, о чем тебе не хочется думать. А если никуда не тянет, значит, ты постоянно думаешь о чем-то для тебя важном. Я всегда думала об Акселе и детях и прожила на одном месте тридцать лет”.


* * *
        Итак, той весной бабушка покинула постоянное место жительства, а именно Гетеборг, где жила Эллен, и поехала на другое, а именно в Стокгольм, к папе. В тот весенний день она, никогда прежде не водившая машину с прицепом и вообще очень редко выезжавшая на крупные автострады, устремилась навстречу неизвестности, взяв свою жизнь в собственные руки. Мне тогда было лет шесть. Так что про всю эту эпопею с переездом я слышала от других.
        Мои собственные воспоминания начинаются с более позднего периода, а именно с поездки на метро в Шерхольмен, куда я отправилась одна, по собственной инициативе, навестить бабушку, которая жила в кемпинге в Варберге. Я знала, что у меня есть бабушка, которая живет в вагончике. А офис в порту, дедушка, дом в Гетеборге и сам Гетеборг - это лишь рассказанные кем-то сказки.
        Бабушка сидит в вагончике у крошечного обеденного стола, мне девять лет, я сижу напротив. Уже вечер, я остаюсь у бабушки ночевать, вероятно, именно в тот вечер, пока меня не было, у родителей произошла та ссора. Но мы еще живем все вместе на улице Каммакарегатан.
        Бабушка пишет объявление, обсуждает со мной варианты.

“Предскажу судьбу и недорого возьму? Нет, очень уж меркантильно… Предсказываю ваше будущее… а как быть с номером телефона? У меня же нет телефона, если кто-то захочет записаться заранее”.

“Тогда напиши адрес, - говорю я, - и добавь, что заранее записаться нельзя”.

“Напишу адрес, но, что заранее записаться нельзя, не буду, получится слишком длинно. В объявлении должен быть номер телефона, а иначе что это за объявление”.

“Тогда напиши наш домашний, - предлагаю я, хотя в глубине души этого побаиваюсь. - А мы объясним, что надо просто приехать сюда”.

“Нет, - бабушка вдруг смеется, - ну и глупышка же ты, Тереза. Представляю, как разозлится Лассе, если вам домой начнут названивать”.
        Помню, какое я испытала облегчение, когда она так сказала, я ведь тоже подумала, что папа будет сердиться, а я не хотела, чтобы он сердился.
        Бабушка встает из-за стола, надо поставить воду для чая. Как здорово сидеть в вагончике и смотреть в крошечное окошко. Коричневые с оранжевым занавески пятидесятых годов, такого же цвета пряники, поэтому можно легко представить, что ты в ведьмином пряничном домике, а я была еще так мала, что мне нравилось воображать себе такое.

“Да, наверно, наш номер писать не стоит”, - соглашаюсь я.

“Лучше уж рабочий телефон Лассе. Ему будет проще отвечать на звонки в рабочее время. Ты говорила ему, что я собираюсь стать предсказательницей?”
        Годы, когда бабушка жила в вагончике, запомнились мне как очень счастливые. Став подростком - период, когда все воспринимается очень болезненно, - я должна была бы стыдиться ее. Но этого никогда не было, я всегда только гордилась. А папа, наоборот, все время будто бы оставался подростком, стыдился бабушки, считал, что у нее не все дома. Ему стало гораздо спокойнее, когда она наконец подыскала себе квартиру в Бредэнге.


* * *
        Обычно Жанетт ездит на работу на машине, но сегодня ей не надо забирать и отводить Йенни в детский сад, поэтому она сейчас сидит в метро. Как только поезд выехал из центра и повернул в сторону Бредэнга, в вагон ворвалось солнце. Оно било теперь прямо в глаза Жанетт, которая и так чувствовала себя разбитой и была вся на нервах.
        В вагоне довольно пусто, половина третьего, день будний. Жанетт на всякий случай осторожно оглядывается, нет ли здесь проклятой колдуньи, и уже потом достает из сумки папку с бумагами. Кипа разрозненных старых листков, которые она собиралась показать Сандре, это записи, сделанные после встречи с той ведьмой. А теперь читает их сама, в полной уверенности, что сегодня, когда ей не нужно заниматься ребенком, она наконец разберется в этой колдовской чепухе. Чтобы можно было спать по ночам. И еще, если честно, ей хочется помириться с Юнасом. Конечно, ужасно знать, что он изменил, но она, пожалуй, сможет забыть это. Хуже жить в ожидании, что сбудутся предсказания колдуньи, что Юнас встретит девушку, что куда больнее. Жанетт осознает, что это сумасшествие, но все-таки решает выяснить все до конца, даже если придется опять сходить к колдунье.
        Мысль о визите к этой тетке ее немного пугает.
        Жанетт просматривает страницу за страницей, наконец находит значок. Двадцатого марта она нарисовала в дневнике звездочку. Сегодня произошло нечто неимоверное, смотри в записной книжке, прочитала она. К счастью, Жанетт сохранила и книжку, вот эта запись:

        Чудовищное событие произошло сегодня. Во время прогулки с Йенни (она сегодня впервые ела огурчик!) я увидела чудну?ю тетку. Она сидела верхом на окне и махала мне рукой, чтобы я поднялась к ней в квартиру. С виду совсем обыкновенная тетка, но все-таки странноватая. Она очень хотела погадать мне, говорила, что не возьмет никаких денег. Но я не сомневалась, что деньги она выманит, поэтому я была несколько настороже. Глупо, что я во все это ввязалась, в какой-то момент со мной случилось нечто странное, это было похоже на гипноз. Прошло, как мне кажется, минут пять, и я не помню, что я делала в эти минуты. Поэтому я хочу записать, что сказала тетка, чтобы вспомнить все, если ее предсказание сбудется!!! (Полная чушь, но мало ли!)
        Она сказала что-то о Юнасе и какой-то девушке! Девушку зовут Тереза! И еще она сказала, что будет больно.
        А потом, когда я уходила, кто-то швырнул из ее окна камень на улицу. Я подобрала этот камень и сунула в карман куртки. Не знаю, кто бросил его, но надеюсь, не я сама, ведь окно разбилось вдребезги.
        СОХРАНИТЬ ЭТУ ЗАПИСЬ.
        Больше ничего не написано. И какого черта я не записала номер дома, помню, второй этаж, но в каком доме, ругает себя Жанетт, складывая листки бумаги обратно в папку. Когда поезд начинает замедлять ход перед станцией Бредэнг, она решительно хватает сумку и шагает к дверям. Когда чего-то боишься, надо идти навстречу опасности, размышляет Жанетт, поворачивая направо, а не налево, к своему дому. Надо распрямить плечи, успокоиться и, собравшись с духом, все выяснить. Предсказания, конечно, глупость, но если чувствуешь себя неуверенно, то лучше найти того, кто тебе что-то нагадал, чтобы убедиться, что все это блеф.
        Спустившись на прогулочную дорожку и увидев ряды белых домов, Жанетт сразу сообразила, к которому из этих домов надо идти. Она точно помнит, в каком окне сидела тетка. Как странно, после того случая она так часто здесь ходила, но ни разу не подумала о том своем визите. Ни разу даже не посмотрела на окно. Словно обо всем забыла - после того как сделала запись в дневнике. Но сейчас она вспомнила и смотрит вверх, на то окно, пытаясь разглядеть что-нибудь за спущенными жалюзи.
        Разве были здесь раньше жалюзи, изумляется Жанетт.
        И, сунув в рот жвачку, идет по лестнице, игнорируя лифт, подойдя к двери, сразу нажимает на звонок, не давая себе возможности передумать.
        На дверной табличке фамилия: “Сандгрен”, в квартире слышится музыка.
        Дыхание Жанетт становится учащенным. Она еще раз нажимает на звонок, долго, настойчиво. Музыка звучит приглушеннее, скрипит дверной замок. Дверь открывает молодая рыжеволосая девушка, с короткой стрижкой, в джинсовом комбинезоне и белой майке, она босиком, смотрит на Жанетт с удивлением.
        Жанетт удается заглянуть за плечо девушки, она видит в прихожей банки с красками, валики, шпатели… Там идут малярные работы, на полу - защитная бумага. В гостиной стоит большая пальма, точно такая же, как и у самой Жанетт, а на полу перед телевизором сидит мальчонка лет пяти-шести. Да, действительно все выглядит вполне нормально и обыденно.
        - Привет! - произносит рыженькая.
        - Привет, - отвечает Жанетт, откидывая со лба светлую прядку. - Я ищу пожилую женщину, которая… которая вроде бы живет здесь.
        - Да?
        - Так она здесь живет?
        - Она ваша близкая подруга?
        - Нет, - отвечает Жанетт и, уставившись в пол, вдруг признается: - Нет, она… как-то раз гадала мне… я не знаю ее.
        - Ах вот как, - говорит рыженькая. - Она умерла.
        - Умерла, - повторяет Жанетт, и чувство облегчения, которое вызвала у нее совершенно обыденная обстановка в квартире, тут же улетучивается. - Вот оно что. Так вы… не знаете ее, значит? Или вы просто здесь живете?
        - Она умерла год тому назад, я не была с ней знакома. Но если вы подождете… - Рыженькая идет внутрь квартиры, крикнув через плечо: - У меня есть номер телефона, я сейчас дам его вам!
        Чертова бабка умерла, и теперь я никогда не узнаю, проносится в голове у Жанетт. Но настроение почему-то улучшается. Возможно, ей только это и требовалось: смело пойти навстречу своему страху. Она сумела себя преодолеть, и теперь все забудется. Просто не верится: обычная квартира, и в ней живет обычная молодая женщина. А до нее… до нее здесь жила обычная пожилая дама. Возможно, с легкой придурью, но не ведьма, вовсе не ведьма.
        Мальчонка, оторвавшись от телевизора, встает и выходит в прихожую, в одних носках. Постояв на месте, проходит по полу, покрытому бумагой, и застенчиво смотрит вверх на Жанетт.
        - Привет, как тебя зовут? - Жанетт наклоняется к нему.
        - А мне можно жвачку? - спрашивает он. У него темные волосы и огромные карие глаза.
        - Не знаю, - отвечает Жанетт выпрямляясь. - Не знаю, разрешает ли тебе мама жевать жвачку. Давай у нее спросим.
        - Вот телефон ее внучки. - Это вернулась рыженькая. - Я вам его переписала, вот возьмите. Она была здесь, наводила порядок. Это ее имя и номер телефона.
        - Спасибо, не так уж и важно теперь, хотя…
        - Мама, можно жвачку? - спрашивает мальчонка, глядя на Жанетт.
        - Я могу дать ему жвачку, если вы разрешите. Девушка в комбинезоне смотрит на рот Жанетт. Потом тянется к ручке двери.
        - Нет. Ему нельзя сладкого, - говорит она. Спускаясь по лестнице, Жанетт разворачивает записку, которую ей дала рыженькая. Имя в скобках - Марит Андерссон, вероятно, так звали ту, которая умерла. Под скобками - другое имя и номер телефона. Жанетт внезапно останавливается, читает, да, там написано “Тереза”. Что же это означает? А то, что тетка была с придурью и приплетала в гадания имена своих родственников. И Жанетт выходит из подъезда.
        Тереза Андерссон. И номер телефона, где-то в районе Васастан. На улице, уже отойдя от дома, Жанетт останавливается в раздумье. Потом медленно складывает записку с телефоном, бросает ее в сумку и продолжает свой путь. Вздыхает. Когда испуг от того, что она столкнулась с чем-то сверхъестественным проходит, возникает боязнь иного рода. Тягучая и вязкая, это серый давящий страх отчаяния. Он действует и на других. Мальчишка неспроста оказался таким настырным. В какой-нибудь другой день этот малыш только бы посмотрел на Жанетт и засмеялся. Но сегодня он ждал чего-то от нее, а его мамаша стремилась как можно скорее закончить разговор и закрыть дверь.
        Медленно плетясь в сторону дома между уродливыми бетонными зданиями, Жанетт мысленно повторяла: Юнас, Юнас, я не понимаю тебя.

        Йенни не родная дочь Юнаса. Ей был год, когда Жанетт и Юнас встретились. Отец Йенни - это случайная история, но тогда Жанетт было двадцать восемь, и, забеременев, она сказала себе: я хочу родить ребенка. И - откуда только силы взялись - выносила и родила, и все одна. И ровно через год, спасибо родителям, которые помогали изо всех сил, Жанетт вернулась на работу. Сильная, как никогда раньше, изголодавшаяся по общению с людьми. Она просто с ума сходила от счастья снова работать. Но в то же время чувствовала себя очень уставшей и очень одинокой. И тогда она встретила Юнаса.
        Это просто знак свыше, что я его тогда встретила, подумала Жанетт.
        Она в своей комнате, в своей квартире, на кожаном диванчике вишневого цвета, который ей достался от родителей. Она позвонила им и долго болтала с Йенни. Потом влила в себя порцию виски и вот сидит, не зажигая света. За окном начинает смеркаться. Жанетт окидывает взглядом квартиру.
        До чего здесь, черт возьми, ужасно, все абы как, внезапно замечает она. Ни одной милой мне вещи, разрозненное разномастное старье, так и стоит с тех пор, как папа помог мне переехать сюда.
        У Юнаса была одна особенность, на которую Жанетт давно обратила внимание. Он всегда как бы у нее отпрашивался. Она не против, если он уедет? А зачем вообще задавать такие вопросы?
        Поначалу ей не казалось, что он чересчур много ездит. Она ведь и сама часто работала в неурочное время, да еще у нее Йенни. Ей, матери-одиночке, надо спасибо говорить за любые знаки внимания. И ведь Юнас был внимателен и неизменно добавлял: как жаль, что ему надо уехать.
        Когда Юнас бывал в Стокгольме и ему нужно было встретиться с другом или даже по делу, он обязательно должен был услышать, что она совсем не расстраивается по этому поводу. И, собравшись кому-нибудь звонить, он непременно докладывал:
        - Мне надо позвонить, но это ненадолго.
        Юнас всегда просил дать ему немного времени, будто она распорядительница.
        Сначала Жанетт нравилось, что он такой предупредительный. Хотя и странноватый. У нее ведь и у самой бывали встречи и телефонные разговоры, но она не считала, что за это нужно извиняться. Ну а в последнее время его вежливость стала раздражать.
        Он словно по капельке вливал в мое ухо тоску по нему. Как яд. Исподволь напоминал мне, что он необходим, что без него нельзя обойтись и мне должно быть жаль, что на пять минут он отвлечется от моей персоны, чтобы поговорить с кем-то по телефону. Прямо-таки желал, чтобы это меня огорчало.
        Пробыв месяц с лишним в Копенгагене, он приезжает с цветами, и мы, само собой, готовим ужин. А через неделю ему опять ехать, теперь в Мальмe. Следовательно, Йенни я снова везу к маме, а потом надо приготовить прекрасный ужин. И тебе плевать, Юнас, черт побери, что мне рано вставать на работу, мне лучше было бы выпить чашку чаю и пойти спать.


* * *
        Краски, Тереза, ты выбрала краски. Они смешиваются где-то там, внутри тебя, во мраке, который тебе неведом. Они подобны ощущениям, которые, как только пытаешься их выразить, становятся плоскими, будто пустые пакеты, или вообще теряют свою истинную суть.
        Ты знаешь правду, дорогая моя. Это как та дверь, которая мнилась тебе, когда ты была маленькой. Та, за семью завесами. Ты как-то вечером лежала в постели и представляла себе эту дверь. И храбро пыталась смотреть прямо на нее, но, чем ближе к ней мысленно подходила, чем меньше над ней оставалось сорванных тобой завес, тем острее становился страх. Тем больше ты понимала: совсем приблизиться - невозможно! Ужас неодолимой пустоты, которой нет конца.
        А где теперь твой страх?
        Скрыт под семью толстенными одеялами. Скинь хоть одно из них, тебе станет не так тепло и уютно, но проще будет двигаться дальше, Тереза. Всегда нужно двигаться дальше.
        Я видела многих, художников и нехудожников. Некоторые так сосредоточены на своих амбициозных целях и творениях, что ничего больше не замечают, будто у них на глазах пелена. Я ходила вокруг них кругами, приподнимала эту пелену, чтобы показать бездну пустоты, но они не желали ничего видеть.
        Такие люди пугают меня, их чувства притупились, они жертвуют тем единственным, что я ценю бесконечно, да, жертвуют ради серых тепленьких будней.
        Я согласна танцевать только с теми и для тех, кто на что-то отваживается.
        Ты хочешь, чтобы мир стал тепленьким и приятным, Тереза?
        Приятным, как чашка кефира.
        Тогда не усердствуй.
        Но помни мои слова: ты глубоко воткнешь нож в грудь своего возлюбленного. Вот тогда ты ближе подойдешь к истине. Поймешь, что всему приходит конец.


* * *
        В четыре пятнадцать Юнас набирает номер Жанетт. Жанетт сидит на диване, вся в слезах, рядом телефон и опустошенный стакан. И все же, подняв трубку после второго гудка, она говорит четко и ясно:
        - Я слушаю.
        - Это я, - произносит Юнас.
        - Да-да.
        - Жанетт, может, хватит? Можно, я приду сейчас домой?
        - Нет, - отвечает она, и вдруг голос изменяет ей: - нельзя, черт подери… иди ты к дьяволу… дерьмо… чертово дерьмо…
        Юнас стоит босиком на гостиничном ковре, его ноги зябнут еще больше. Что-то произошло, понимает он. Что-то еще случилось.
        - Жанетт, что случилось?
        - Дьявольское отродье, - кричит Жанетт, - убирайся к черту… дьявольское отродье!.. Можешь больше не прикидываться, я говорила с Микке. Он думал… он думал, что ты сам все рассказал, он ведь нормальный ВЗРОСЛЫЙ человек, он и тебя таким считал, он сказал, что все видел и что ему меня жалко. Жалко из-за того, что произошло в Висбю. Подумать только, если бы ты хоть раз сказал, что тебе меня жалко… если бы ты хоть раз подумал о ком-нибудь еще, кроме себя. Дьявольское ОТРОДЬЕ!
        Юнас каменеет от злости.
        - Ты говорила с Микаэлем?
        - ДА-А-А! - вопит Жанетт. - И он сказал… - начинает она, но Юнас ее перебивает.
        - Какого черта все эти разговоры за моей спиной?!! - орет он. - С какой стати, а? Чертова сплетница! Какое право он имеет обсуждать с тобой… трепло! И какое право имеешь ты, черт тебя подери, болтать с ним! Неужели он сообщил, что обо мне беспокоится? А как же я буду без него справляться с работой? Такой заботливый…
        - ОН СКАЗАЛ, ЧТО В ВИСБЮ ТЫ ТРАХАЛСЯ С БАБОЙ!
        Молчание.
        Юнас пытается заглушить накатившую ярость, которая клокочет все сильнее. Жанетт обижена, понятное дело, но в том, что они с Микаэлем перемывали ему косточки, было нечто унизительное, отвратительное, мерзкое. Он слышит ее голос, словно в тумане.
        - Юнас, - говорит она, тихо всхлипывая, - я должна спросить тебя кое о чем… Есть у тебя другая женщина?.. Пожалуйста, скажи мне.
        - Другая? - повторяет Юнас, судорожно вздыхая. - Это Микке сказал? Может, он сказал, что у меня гарем? “У Юнаса гарем, Жанетт”… Не очень-то справедливо по отношению к человеку, который всегда, да, всегда был предан тем, кого он любит. А я, черт бы меня побрал, любил вас обоих, любил…
        - Но, - жалобно, но настойчиво прерывает Жанетт, - ты спал с женщиной, которую зовут… Тереза?
        - Нет, - отвечает он сразу, даже не задумавшись о том, откуда Жанетт знает это имя. У Юнаса возникает желание нанести ответный удар: - Нет, но мне этого безумно хочется, черт возьми.
        - УБИРАЙСЯ К ЧЕРТУ! - кричит Жанетт и кидает трубку.
        Юнас сидит какое-то время в оцепенении. Потом на глаза наворачиваются слезы. Он опять хватает телефон и быстро набирает номер Жанетт. “Ответь, черт тебя подери”, - молит он. Слезы капают на телефонный аппарат.
        Жанетт сразу берет трубку после первого сигнала.
        - Жанетт, - всхлипывает Юнас.
        - ПОШЕЛ ТЫ К ЧЕРТУ! - кричит Жанетт и опять кидает трубку.
        Юнас снова звонит, Жанетт снова снимает и тут же бросает трубку, и так повторяется несколько раз, пока она не отключает телефон. Юнас все набирает и набирает ее номер, а Жанетт в это время, рухнув на пол, горько плачет, и, словно ребенок, стучит кулаками по паркету. Плачет долго, потом приходит спокойствие, умиротворенность, мысли ускользают, и, сжавшись в комочек, она забывается сном.
        Через двадцать минут она очнулась. В полудреме она видит свою вытянутую на полу руку. В руке у нее почему-то поводок, тяжелый, кожаный, для больших, сильных собак. И все еще во сне она понимает, что это не собачий поводок, а связка между нею и Юнасом. Связка, которая тянется через окно по всему городу к тому месту, где он сейчас находится. Жанетт открывает глаза и потягивается, начинает просыпаться, чувствуя, что отпускает поводок и он, выскользнув из ее руки, исчезает. Ощущение вполне четкое, словно кто-то ласково провел по ладони.
        Жанетт садится, берет телефон, чтобы позвонить в отель “Англэ”. Потом спохватывается - надо включить телефон. Воткнув вилку в розетку, она медлит, надеясь, что Юнас позвонит сам.
        Телефон молчит. Замолчал всерьез.
        Черт, злится Жанетт и набирает номер отеля:
        - Мне нужен Юнас Скугос.
        - Минуточку, - отвечает женский голос. В трубке слышны щелчки клавиатуры компьютера. - Сожалею, но он выписался, еще вчера, и никакой записки или указаний не оставил.
        - Спасибо, - говорит Жанетт.


* * *
        С открытой шеей, с пальто, перекинутым через руку и свисающим почти до пола, Тереза стоит у администраторской стойки, листает рекламные туристические брошюры. Пять минут седьмого.
        У нее нет часов, но на гостиничных часах видно, что уже пять минут седьмого.
        Все что ни делается в этот день - продиктовано заветной целью. И поразительная пунктуальность - тоже. И было бы лицемерием прикидываться, что на эту встречу и она могла бы прийти, когда ей захочется. Нет уж, лучше подождать.
        Завитки волос привольно и мягко падают на плечи, похожие на таинственные знаки. Если попытаться обмотать прядь вокруг кисти и завиток распрямится с первой попытки, то остаток вечера пройдет гладко.
        Кофточка теплого красного цвета, рукава короткие. Никаких золотых сережек. Вообще никаких украшений. Темные джинсы. Коричневые ботинки на плоской подошве, идеально начищенные.
        Духи с запахом миндаля. Мягкие темные тени вокруг глаз, мягкий красный цвет губ, помада не густым слоем, а едва-едва.
        Тереза чувствует жесткую полированную поверхность деревянного стола - хоть что-то холодное, на что можно опереться, вот открывается лифт, кто-то идет быстрыми большими шагами к столу администратора. Не поворачивай голову, не поворачивай голову! Но Тереза разворачивается даже всем телом и встречает мужской взгляд.
        Это Юнас. Он собирался сдать администратору ключ. Спешно подходит, чтобы на ходу бросить ключ на стойку, но видит Терезу. Явно удивлен, и Тереза замечает это. Она застала его врасплох. Лицо у Юнаса слегка помято.
        - Вы забыли? - тихо спрашивает Тереза.
        - …Да нет, я хотел только… выйти за сигаретами.
        Но вид у него чуть ли не испуганный. Тереза не может сдержать улыбки. Однако тайком вздыхает: очень сложно подцепить его на крючок, очень сложно все время самой идти в атаку, какой отважной нужно быть для этого.
        - Сигареты есть и у них в администрации, - говорит она, - но в киоске, конечно, дешевле. Где мы будем ужинать? Здесь? Я не особенно голодна, может быть, сначала немного прогуляемся?
        - Ммм. - Юнас растерянно хлопает глазами.
        Он совершенно забыл про их с Терезой договоренность.
        - То есть, да, - произносит он, стараясь прийти в себя. - Сделаем так, ты идешь в бар и ждешь меня там, мы выпьем что-нибудь, а потом прогуляемся. Найдем какой-нибудь уютный ресторан, только сначала мне надо подняться в номер.
        - Да, конечно, - соглашается Тереза.
        - Я забыл кое-что.
        - Конечно, - опять произносит она и плавной походкой отходит, с тем холодным спокойствием, которое бывает у женщины в полной боевой готовности.
        Юнас врывается к себе в номер, чтобы взять бумажник. В зеркале ванной комнаты он видит свой испуганный взгляд: Что же я делаю? Потом он обтирает лицо очень холодной водой.
        Когда он спускается вниз, Тереза сидит у стойки бара на высоком табурете, как птичка на жердочке. Пальто и шаль она положила на колени. Явно нервничает, замечает Юнас, и сам вновь чувствует легкую панику.
        - Ты заказала что-нибудь?
        - Нет. А что ты хочешь?
        - Пиво, - говорит он подходящему к ним бармену, - средней крепости. А у тебя, Тереза, наверно, скидка, как для всех служащих отеля?
        Бармен дружески смотрит на нее.
        - Вы работаете в отеле? - спрашивает он.
        - Нет, - отвечает она решительно, чтобы прекратить разговор на эту тему. - И мне тоже пиво.
        - Но тут работает ее мама! - говорит Юнас, желая помочь.
        - Отель такой огромный, - бормочет Тереза, - никто никого не знает… так что…
        Она смотрит на стойку бара, мечтая провалиться сквозь землю, но бармен спрашивает, наливая пиво:
        - Как ее зовут… вашу маму?
        - Ее… вы… - бормочет она себе под нос. Этот бармен не случайный тут человек, не из тех, кто нанялся подзаработать во время отпуска, Тереза понимает это. Ему лет пятьдесят, очень коротко остриженные волосы, привычные уверенные жесты. Точно не новичок и давным-давно здесь, в баре отеля “Шератон”. Видимо, так оно и есть, но кто знает.
        - Ее зовут… Элизабет, - произносит Тереза с отчаянной небрежностью.
        И все же чувствуется, что что-то не так, потому что она по-прежнему не отрывает взгляда от барной стойки. Юнас ничего не замечает, но человек за стойкой настораживается и, ставя перед ними пиво, наклоняется, чтобы поймать взгляд Терезы.
        - Элизабет? А какая? Которая работает на кухне или… в администрации?
        - В администрации, - с облегчением отвечает Тереза.
        - Разве она не в главном офисе? - говорит Юнас. - Как бы то ни было, - продолжает он, - передай ей спасибо!
        - Странно, - произносит бармен и с подозрением смотрит на Терезу, - я что-то не припоминаю ни одной Элизабет из администрации…
        На несколько секунд воцаряется молчание.
        - И не припомните, - лепечет Тереза. Она вся сжимается, становится маленькой, жалкой, только глаза распахиваются все шире. - Я соврала, - говорит она быстро, - простите меня, пожалуйста.
        - Соврала? - Юнас смотрит на Терезу, в глазах его удивление. - Почему ты не скажешь ему, что она из главного офиса? Ты ведь говорила мне, что она работает там.
        - Я соврала, - говорит Тереза, испуганно глядя на бармена.
        - С каждого пятьдесят семь крон, - сообщает бармен.
        Тереза выуживает кошелек и оплачивает оба пива. Юнас не успевает заплатить сам и смотрит на нее ошарашенным взглядом, словно в первый раз увидел. Он ничего не может понять.
        - Соврала? Но почему? Ты стесняешься того, что она здесь работает?
        - Она здесь не работает, - сдавленным голосом объясняет Тереза, щеки ее пылают.
        Ей стыдно, потому и пылают. Тереза вдруг вспоминает, что далеко не каждый человек готов поверить всяким россказням. Этого бармена точно не проведешь.
        - Шесть крон сдачи, - произносит тот и высыпает монеты Терезе в ладошку. - Кстати, пиво для сотрудников без скидок. - И, подмигнув Юнасу, добавляет: - Почти все, кто работает в гостиницах, ой как хорошо это знают.
        Бармен идет к стереосистеме, расположенной позади стойки. Какое-то время копается в дисках, и вскоре из колонок раздается заунывный приглушенный голос Франка Синатры.
        - Теперь допиваем и уходим, - говорит Тереза неестественно бодрым тоном. И сама делает несколько больших глотков.
        Юнас смотрит на нее. Она очень красива, и какая замечательная красная кофточка. Он сбит с толку. Как эта девица исхитрилась получить бесплатный номер на несколько суток, если ее мать здесь не работает? Ерунда какая-то… чтобы любой служащий такого дорогущего отеля имел право предоставлять свои льготы первому попавшемуся? И потом, какие бесплатные номера, если даже пиво сотрудники оплачивают по полной?
        Вот так история. У Юнаса от ужаса сводит живот. Я наивный кретин, идиот каких поискать. И коли все совсем не так, как она сказала, то мне предъявят счет в самом дорогом стокгольмском отеле…
        - Тереза, - деликатно начинает Юнас, - как… получилось, что ты можешь пользоваться правом на бесплатное проживание в номере? - И есть ли у тебя действительно такое право, добавил он про себя.
        - Ладно, - говорит Тереза, - не будем об этом. Пойдем?
        Она сползает с высокого табурета и перекидывает пальто через плечо.
        - Очень хочется есть, - ворчит она.
        - Тереза, я должен знать, кто будет оплачивать счет за мое проживание в номере.
        - Мне ПРИДЕТСЯ все рассказать, - говорит Тереза, пристально на него посмотрев. Потом нервно напяливает на себя пальто, накидывает шаль. - Это мое дело, но попозже я тебе расскажу!
        - И все же? - говорит Юнас.
        - Что - все же?
        Нападение - лучшая защита.
        - Вот удивительно, вечно топчемся в каком-то баре, хотя надо уходить, есть куча важных дел!
        - И ВСЕ ЖЕ? - повторяет свой вопрос Юнас. - И скажи на милость, что ты имеешь в виду?
        - Ну, - Тереза готова расплакаться, - а эта манера разговаривать СТОЯ. На всех праздниках, всегда, везде. Тебе не кажется, что это странно? А я этого НЕ ВЫНОШУ - болтать стоя. Не проще было бы присесть и нормально поговорить?
        Высказавшись, она сердито смотрит на Юнаса.
        - Пойдем куда-нибудь, где можно присесть? - осторожно предлагает Юнас.
        - Да, - с раздражением отвечает она. - Наверно, так будет лучше. Или нет? - говорит она уже спокойнее. - Как вы полагаете?
        - Пойдем, - говорит он.
        Они покидают бар и выходят на улицу через гостичные стеклянные двери. На улице ветер дует прямо в лицо, они идут через мост Васабрун к Старому городу. Юнас шагает, засунув руки в карманы, опустив голову, весь в размышлениях. Тереза рядом с ним, ее все больше переполняет бурная радость, они ведь все дальше от места преступления, то есть от отеля, пребывание Юнаса в котором будет так сложно объяснить.
        Тереза вся горит нетерпением, такие сильные эмоции она испытывала только в детстве. Она готова скакать и прыгать.
        Как здорово, что мы вместе будем ужинать, вдвоем, мысленно говорит она ему.
        Перейдя на другую сторону, они видят ресторан в самом начале улицы Стура Нюгатан, итальянский. Они заходят. Юнас готов проявить заботу, раз его даме захотелось поговорить нормально. Тереза совершенно довольна, она обожала этот ресторан, такие яркие краски.
        - Здесь так много красного цвета, - говорит она Юнасу.
        Они снимают верхнюю одежду, им указывают на свободный столик. Итальянский метрдотель приветствует Терезу игривой улыбкой. Она видит, что Юнас это заметил. Официантка, которая подходит к ним с меню, приветствует особой улыбкой Юнаса. Понятно, ведь он таккрасив. Тереза чувствует прилив счастья. Мы оба очень красивы, необычайно хороши, само очарование.
        Юнас заказывает красное вино. Тереза листает меню. Юнас пытается тайком за ней понаблюдать, Тереза тут же поднимает глаза, их взгляды встречаются. Он снова пытается, и в третий раз, но Тереза сразу смотрит ему в глаза, наконец это становится смешным. Похоже на игру в прятки с Йенни, думает Юнас. Он улыбается. Тереза улыбается в ответ.
        Подают вино. Юнас наливает ей и себе, потом закрывает меню. Тереза сидит напротив, щеки красные, пылают, глаза горят. Надо спросить про гостиничный номер, думает Юнас, а потом вздыхает: пусть лучше останется все как есть.
        Он опять открывает меню. Жанетт взяла бы спагетти с креветками, впервые за долгое время в мыслях Юнаса всплывает Жанетт. Теперь он припоминает, что они с Жанетт были здесь, она ела спагетти с креветками, а официант подарил Йенни чупа-чупс. Когда это было, прошлой осенью?
        - Что будешь есть? - спрашивает Юнас.
        Никакого ответа. Он поднимает глаза. Лицо Терезы застыло, глаза буравят его правое плечо.
        - У тебя что-то на плече, - произносит она с отвращением. - Что-то блондинистое.
        - Что? - спрашивает Юнас, вздрагивая. Потом испуганно смотрит на свое плечо, на то место, которое так негодующе рассматривала Тереза.
        - Сейчас уже нет, - говорит Тереза. - Не понимаю, откуда она появляется.
        В этот момент подходит официантка принять у них заказ. У Юнаса не остается времени выяснить, о чем это она говорит. Он отряхивает рукой плечо, заказывает себе лазанью, а Тереза выбирает спагетти с креветками.
        Любимое блюдо дам, мысленно усмехается Юнас.
        - Ты любишь искусство? - спрашивает Тереза, наклоняясь к нему. В руке у нее бокал с вином, это своего рода точка опоры, и только, она полностью сосредоточена на том, что он ответит, ей не до вина.
        - Да, - отвечает Юнас, и, немного подумав, добавляет: - Да, конечно, люблю.
        - Это хорошо, потому что я рисую, - заявляет Тереза.
        - А я знаю, - улыбается он.
        - Но вот в последнее время я совсем не пишу. Если ты действительно психолог, консультант по трудовым проблемам, то ты наверняка объяснишь мне, почему я сейчас совсем не пишу, ведь это моя работа, и…
        - Ну что ж, - говорит Юнас, делая вид, что размышляет. - Не думаю, что это действительно проблема. Ты учишься в художественной школе, ты молода, ты немножко устала. Наверняка все образуется.
        - Разве я сказала, что это проблема? - Тереза делает глоток вина и серьезно смотрит на него. - Я не это имела в виду. В сущности, совершенно не имеет никакого значения, рисую я или нет. Но есть вещи, которые меня пугают, например Сеньора… И то, что я вижу картины внутренним зрением, совсем как моя бабушка, тоже тревожит, хотя, вообще говоря, я вижу не совсем так, потому что бабушка моя по крайней мере была доброй…
        - Всем людям нужно во что-то верить или хотя бы придерживаться каких-то воззрений, - начинает объяснять Юнас, который не всегда может ухватить смысл в поворотах мыслей Терезы, но некое смятение он в ней заметил вроде бы. - У тебя есть школа, вот и учись, ты должна учиться. Тут нечего раздумывать.
        - Нет, очевидно, дело не в усталости, - возражает Тереза.
        Наступает молчание. Юнас скользит взглядом по соседним столикам. Тереза - взглядом по его лицу. Она мысленно проводит линию его щеки, снизу вверх, до уха, потом задерживается на волосах, глазах, ее сердце колотится. Юнас нервничает (пыхтит как паровоз, отмечает Тереза). Он поворачивается к ней, пододвигает стул ближе к столу, опирается на стол локтями и смотрит ей в глаза:
        - Тереза, милая, скажи мне скорее. Кто же будет оплачивать этот проклятый номер?
        За соседним столом закуривают сигару. Тереза задумчиво втягивает в себя табачный запах. Она чувствует себя спокойно, как на исповеди.
        - Я, - отвечает она.
        Юнас только молча на нее смотрит. Удивление на его лице сменяется отчаянием.
        - Ты!!! - жалобно стонет он. - Но почему?
        - Потому, - отвечает она, и в глазах возникает жжение от подступивших слез, - потому что ты очень красивый.
        Они сидят молча, глядят друг на друга. Терезе тяжело дышится, хотя внешне она спокойна. Юнас прижимает пальцы к губам, взгляд его затуманен. Но устремлен он на Терезу.
        - Тереза, - говорит Юнас, не убирая пальцев с губ, - ты не можешь этого сделать. Не можешь.
        - Да почему же? - возражает Тереза. - Могу. И тут официантка приносит лазанью и спагетти с креветками.


* * *
        Сеньора, не шепчи мне, что я должна быть смелее, а то у меня мало смелости! Ты же помнишь, что однажды я решилась забросить краски, и они сохли на столе, так что я совсем не боюсь жизни, нечего говорить, что я ищу покоя!
        Я сказала ему, что нет никаких правил. Никаких правил, так и сказала, и для меня это абсолютная правда. Только дураки верят, что в любви есть правила, предписывающие, сколько ты можешь и смеешь отдавать. Но про это я ему не сказала. И слово “любовь” не произнесла. Я знаю о Юнасе больше, чем он думает.
        Как только Юнас услышал, что гостиницу оплатила я, то сразу напрягся, собрался выписываться. Потому что это чистое безумие, сказал он. Он мог бы договориться о ночлеге с кем-нибудь из друзей.

“А почему же ты не можешь жить у той блондинки?” Но это я только подумала, а не спросила.
        Надо выждать, пусть вино и еда сделают свое дело - снимут напряжение. Я сказала, что с деньгами и гостиничным номером разберемся потом, а сейчас я хочу поесть. Тогда я и поняла…
        Поняла, что нашла нужный ключик. Тут такая тонкость. Обычно человеку бывает неловко принимать подарки и комплименты, верно? И тем не менее, когда я сказала Юнасу, что он красивый (хотя и не собиралась говорить!), когда я рассказала ему все как есть про фокус с номером, я заметила нечто очень важное. Он не испугался. И не смутился. Но впервые где-то глубоко в его глазах запечатлелась я, моя персона. Я увидела крошечный теплый лучик, это и был знак, что ключ к его сердцу найден.
        Безответной любви не бывает. Быть несчастливо влюбленным в кого-то - это не что иное, как взаимное непонимание. Но было бы глупо… да, очень глупо… охотиться за чем-то, чего нет, ведь любовь возникает не на пустом месте, надо создать для нее возможности. Я только теперь это поняла. Теперь мне даже смешно представить, что некоторые ходят вокруг да около, трусят, не решаясь начать первыми, только бы не проиграть, чтобы не проиграть и не стать отвергнутыми, не получить отказ, а потом вечно носить клеймо неразделенной любви.
        Нет, нет.
        Все совсем иначе.
        Наоборот, если ты так и не решишься на любовь - вот что станет клеймом на всю жизнь. Надо верить себе… подумать только, как много идиотов разграничивают влюбленность и более глубокое чувство, которое появляется потом. Нет, нет, какое потом? Уже сразу знаешь, что будет дальше. А та влюбленность, которая не прорастает в душу, с самого начала имеет привкус мятной жвачки. Такую влюбленность можно долго жевать, как жвачку, обсуждать, обдумывать. Ничего общего с чувством неутолимой тоски, желания быть рядом каждую минуту.
        Когда встречаешь любовь, то сразу понимаешь - это настоящее. Она приходит вся - от начала и до конца, она подобна змее, кусающей свой хвост. Идешь ей навстречу, словно самой жизни, глядя прямо в глаза, и тебе больно, очень больно. И ты все готова отдать. Без малейшего насилия над собой, не лукавя, искренне. А когда есть любовь, человек становится более восприимчивым и зорким. Возникает шестое чувство, именно благодаря ему бабушка многое видела и понимала. Вот-вот, не потому ли, что наделена была даром любить?
        Я вижу, что она, эта блондинка, все время у него в голове. А вся твоя черная злоба, Сеньора… знаю, ты хочешь, чтобы я поддалась ей, вонзила нож ему в сердце. Понимаю, ты хочешь, чтобы я забыла о нем. Ну да, ведь всему же приходит конец. Ты глупая, Сеньора, я ведь нашла то, во что стоит верить, нечто большее, чем твоя злость. Я нашла!


* * *
        К кофе Тереза заказала ликер. Руки Юнаса лежат на столе, между ними - чашка. Тереза все время видит его руки.
        Вообще-то она красивая, и думаю, я ей очень нравлюсь. Терзания, которые все эти дни разрывали Юнасу душу, от вина только усилились. Тереза очень хорошая, решает он, и когда-нибудь я помогу ей с чем-нибудь, ну очень важным. Если бы не эта моя нынешняя ситуация, то я вполне мог бы с ней…

…Сейчас, надо сделать это сейчас же, внезапно чувствует он. Он видит ее руку на белой скатерти, рядом со своей, видит под тонкой крас ной кофточкой грудь Терезы, как она поднимается и опускается в ритм дыханию, полуоткрытый рот. Мягкий и доступный.
        - Юнас, - тихо окликает Тереза, - о чем ты думаешь?
        - Гм. - Он смотрит на нее.
        Тереза вдруг ощущает толчок в солнечное сплетение. Она больше не задает вопросов, потому что с этого мгновения оба знают, что думают об одном и том же. Молчание. Тереза сжимает губы, чтобы выровнять участившееся дыхание.
        - Господи… - нарушает Юнас паузу… - как же трудно…
        Он вопрошающе смотрит на Терезу, рука которой подбирается еще ближе к его руке.
        - Нет, вовсе не трудно, - спокойно произносит Тереза. - Ты хочешь побыть сегодня в одиночестве? - Ее голос звучит нежно.
        Юнас прислушивается к себе и обнаруживает, что терзания заметно ослабли. Вот и славно, хватит с него терзаний. Ему хочется тепла, тепла той, что сидит напротив, в этой красной теплой кофточке, ему хочется дотронуться до ее груди. Нет, его совсем не тянет в гостиничный номер, вновь провести ночь в тоске, одиночестве и отчаянии. Нет, он совсем не желает этого.
        - Нет, нет, - отвечает он, - в одиночестве не хочу.
        - А со мной?
        Она произносит это без малейшей заминки.
        - Да, - говорит Юнас. Его рука коснулась ее руки, и снова Тереза чувствует, как екнуло сердце, еще один толчок.
        - Но, загвоздка в том, что завтра ты, вероятно, предпочитаешь побыть в одиночестве?
        Рука Юнаса накрывает ее руку.
        - Не знаю… - говорит он, - … трудно сказать…
        - Ты мне очень нравишься, - произносит Тереза.
        - И ты мне. - Юнас сглатывает слюну. - Ты очень красивая.
        Собственно говоря, все уже предрешено, но никто из них еще не знает этого, поэтому напряжение усиливается.
        - Тут ведь… никаких обязательств… - прерывает паузу Тереза. - Я хочу сказать, что сегодня вечером - это сегодня вечером, а завтра… завтра все может быть иначе. Но нет ничего странного в том, что человеку иногда необходимо с кем-то побыть.
        Она права, безусловно, она права, думает Юнас.
        - Мне ужасно хочется дотронуться до тебя, - говорит Тереза, будто немного опьянев.
        - Да, - произносит Юнас, - пошли.
        Шагать по мосту назад, к отелю, было легче. Все еще дует ветер, но теперь это попутный ветер, наполняющий паруса. Тереза и Юнас летят, обуреваемые страстью. И вот они уже на пороге номера, сбрасывают обувь, Тереза срывает с себя пальто, Юнас - плащ, они замирают в долгом объятии, потом целуются.
        Наконец-то прикоснуться к нему! Как же долго Тереза ждала этого! Она вся трепещет, пальцы дрожат в незримом магнитном поле влечения. Но поцелуи Юнаса удивляют ее. Он не умеет целоваться? Она сама никогда раньше не любила, но знает, как целует тот, кто любит. А Юнасу не до поцелуев, ему нужно ее тепло, тепло ее живота, груди, бедер, он надеется, что она поймет его нетерпеливость, он ведь тоже изнемогает от желания.
        Они садятся на кровать. Юнас сбрасывает рубашку и брюки, Тереза стягивает джинсы, но остается в кофточке. Юнас пылко ее обнимает, ему нужно, чтобы она легла и чтобы совсем близко, в комнате сумрачно, но Юнас все же слегка смущен, и вдруг Тереза выскальзывает из его объятий, она хочет лучше видеть его. Она снова садится, он притягивает ее к себе, она упрямо вырывается и опять садится, проводит ладонью по его груди, шепчет:
        - Какой ты красивый, ты очень красивый.
        Юнас чувствует, что краснеет, вообще у него нет комплексов, но греческим богом он себя не считает. Правда, в глубине души он согласен, что восторг в глазах Терезы, не напрасен, но ситуация для него непривычная. Девушка гладит его тело, но это не похоже на прелюдию, за которой должно последовать нечто другое: Юнасу кажется, что ей достаточно самой прелюдии.
        - Тереза, - шепчет Юнас, пытаясь приподнять ее голову, когда девушка носом уткнулась ему в грудь, вдыхая его запах. Рука Юнаса скользит по ее волосам, будь рядом другая женщина, все эти поглаживания и вдыхание запаха его тела слишком бы напрягали, но с нею, такой восторженной, он чувствует себя почти спокойно.
        - Можно же мне немного посмотреть на тебя? - молит Тереза. - Мы ведь не будем торопиться.
        Юнас закрывает глаза. Тереза ложится сверху, но дальше ведет себя несколько неожиданно. Внезапно он чувствует на лице ее дыхание, совсем близко от губ. Он чувствует, как она сдерживает его руки, чувствует жар ее губ, они почти прикасаются, но Тереза не целует, а шепчет, щекоча дыханием:
        - Пожалуйста, полежи немного спокойно.
        Он открывает глаза и смотрит в ее темное лицо. На какую-то секунду он поддается, но чему, не понимает сам, в мыслях проносится, что все это странно.
        - Мне нравится твое лицо, - шепчет Юнас.
        - Почему?
        - Потому что… - отвечает Юнас, чувствуя, как сердце снова заныло от боли, - оно такое живое. А знаешь, - продолжает он, - сейчас у тебя такое выражение лица, что я даже испугался.
        Глаза Терезы блестят в темноте.
        - Очень взрослое. Выражение непонимания, - произносит он тихо. - Таким взглядом смотрят друг на друга, когда расстаются, будто никогда и не были знакомы.
        Тереза молчит в ответ. Ее лицо на секунду чуть отдалилось. Но потом она, обхватив ладонями его виски, целует крепко-крепко.
        Юнас сразу же осознает, что сделал неправильно, болтовня мешает чувственности. Как же он так оплошал… Его руки ныряют под кофточку, привычными движениями он ласкает ее грудь.
        Тереза застывает, потом садится на него, как всадница, наклоняется, ее волосы падают ему на лицо, она смотрит ему в глаза.
        - ПРЕКРАТИ! - говорит она сдавленным голосом. - Думаешь, я всегда такая, с любым?!
        Она снимает кофточку. И Юнас, хотя не очень-то понял, что она только что имела в виду, опять притягивает ее к себе. Она опять целует его, на этот раз Юнас отвечает на поцелуй, ощущает ее тело, его порывы и движения становятся неистовыми.
        Потом, когда они лежат спокойно, бок о бок, Тереза осторожно гладит руку Юнаса. Его запах и его тепло рядом с ней в этой темноте. Ее тянет в сон, и в то же время все в ней поет от счастья, от того, что рядом именно этот мужчина.
        - Расскажи что-нибудь, - шепотом просит она.
        Юнас услышал. Но не может придумать, о чем рассказывать.
        - Лучше ты, - говорит он.
        Тереза вытягивается, кладет руки за голову и смотрит перед собой в темноту.
        - Ну ладно… знаешь, о чем я сейчас вспомнила? - Она бросает на него быстрый взгляд и на всякий случай спрашивает: - Ты, может быть, хочешь спать?
        - Да нет… - Юнас чувствует, как легко сейчас у него на сердце, оно больше не ноет.
        - Ну ладно, - повторяет Тереза, - в детстве, когда мне было восемь лет, я придумала секретную мечту. Ну знаешь, сказку, которую рассказывают сами себе. Мою сказку, точнее, игру, ведь я играла в эту мечту, такую нескромную, что даже краснела, когда представляла что и как. Но все равно придумывала, что будет дальше. Это было романтично.
        - Гм, - понимающе отзывается Юнас. - В смысле эротично?
        - Я никогда ни с кем не играла в доктора, - неодобрительно возражает Тереза.
        - Ну хорошо, хорошо.
        - Но, может, в этом и было что-то эротичное, потому что я точно очень стыдилась. - Тереза вздыхает, понимая, что сказочный блеск детской фантазии при пересказе может потускнеть.
        - Ну слушай. Жила-была девушка-детектив, которую звали Розали, Розали - это я, тогда мне казалось, что это самое красивое имя на свете. У Розали были роскошные наряды, думаю, она походила на фарфоровую герцогиню, которая стояла у бабули - маминой мамы - на пианино. Но она же детектив, она обязана была ловить воров. Преимущественно одного.
        - Особо опасного, - говорит Юнас, и поворачивается на бок, лицом к ней. Ему ужасно хочется спать.
        - Нет, мой вор, - говорит Тереза и смотрит на Юнаса, - был скорее особенно красивым. А когда он совершал преступление, у него вечно что-то не ладилось, вор-недотепа. Он сидел в тюрьме и плакал, а Розали приходила к нему и утешала. Иногда она ловила его прямо на месте преступления, причем он мог повредить себе руку или ногу, и она помогала ему, спасает, а потом засаживает в тюрьму. Она никогда его не выпускала, вот такая была игра: этот вор все время должен был чувствовать себя слегка униженным.
        - Гм-м, - мычит Юнас, честно пытаясь не закрыть глаза.
        - Когда я стала постарше, - продолжает Тереза и улыбается в темноте, - однажды решила рассказать про своего преступника бабушке - папиной маме. Той самой, которая умела гадать, понимаешь?
        - Гм, - снова мычит Юнас. Сон уже почти неодолим, слабо кольнула мысль, что произошло нечто непостижимое… и Йенни… Юнас спит.
        - Бабушка пришла тогда в полное отчаяние, - шепчет Тереза. - Она все воспринимала буквально, она не сомневалась, что это предчувствие и что я влюблюсь и свяжусь с БАНДИТОМ-неудачником, как она назвала его. Она умоляла: если я такого встречу, нужно бежать от него, и подальше. Но мне так и не удалось найти какого-нибудь… - Тереза замолкает и смотрит на лицо Юнаса. Он спит, словно это ее ребенок, которому она рассказывала сказку, чтобы он поскорее уснул.
        - Но ведь ты артист, - тихо говорит она Юнасу. Рассвет застает их все еще вдвоем на двуспальной кровати. Половина четвертого утра, в отель “Шератон” сквозь жалюзи начинает проникать свет.
        В номере тихо, спокойно, уютно; номер - как место привала, где можно распахнуть чемодан и чуть-чуть передохнуть, когда что-то уже пройдено и надо набраться сил перед тем, что ждет впереди.
        Белые простыни, окно лишь слегка приотворено, включен кондиционер. Сюда не проникает городской шум и чад, и здесь легко дышится.
        Руки Юнаса, как обычно, покоятся на груди. Он лежит на спине, едва прикрытый одеялом, очень прямо, будто индеец, привыкший даже во сне сохранять завидное спокойствие. Поза Терезы не так безмятежна. Руки под подушкой, и ног не видно, будто она в коконе. Между Терезой и Юнасом пространство в двадцать сантиметров, спать в обнимку не пожелал никто.
        В половине пятого ночной портье развешивает пластиковые пакеты с утренними газетами на дверные ручки, там, где постояльцы просили доставить газеты. В номере Терезы и Юнаса тишина и спокойствие, шаги в коридоре приближаются и исчезают, никого не потревожив, тяжелые занавески едва колышутся от дуновения ветра.
        В шесть часов Тереза просыпается. Убирает волосы с глаз, привстает, опершись на локоть, Юнас лежит неподвижно. Он спит, но Тереза понимает, что любое, даже легкое движение может его разбудить.
        Тереза снова осторожно укладывается. В комнате уже почти светло. Она слушает ровное дыхание Юнаса, смотрит на такой знакомый теперь профиль, никакой острой новизны, восторга перед неизведанным, только когда она смотрит на его губы, все внутри то замирает, то клокочет. Но внезапно настигает и другое чувство… Печали?
        Она смотрит на Юнаса, и в ее сердце открывается рана. К глазам подступают слезы, они падают на простыни. Лежа на боку, Тереза смотрит на Юнаса и беззвучно плачет, слезы текут ручьем откуда-то из бушующих глубин сердца. Она сама не понимает, почему чувствует страшную слабость, будто плач отнимает у нее все силы, видимо, они уходят на создание этих крупных, красивых слезинок.
        Тереза осторожно поднимает руку вытереть слезы. Потом осторожно вылезает из-под одеяла, и ей каким-то чудодейственным образом удается бесшумно встать с кровати и, взяв сумочку, туфли и одежду, прокрасться в ванную. Там она закрывает за собой дверь и с облегчением вздыхает, ибо эти чудеса ловкости дались ей с большим напряжением.
        На белой раковине стоит несессер Юнаса. Тереза открывает его. Там лежат два флакона с шампунем из отеля “Англэ”, детское мыло, щипчики для ногтей, зубная щетка и зубная паста, все сложено, будто скоро снова переезд. Жидкость для бритья, Тереза отворачивает крышку, осторожно нюхает, но это не запах Юнаса, она разочарованно фыркает. Она осматривает боковые карманы несессера, может, там есть что-нибудь более личное, обнаруживает пакетик с нитками и иголкой из отеля в Мальме и губную помаду фирмы “Елена Рубинштейн”.
        Тереза вздрагивает, ей делается жутко холодно, так холодно, что ее всю трясет. Она быстро убирает все обратно, включив горячую воду, подставляет под кран запястья, так ее учили еще в детстве, чтобы быстрее согреться.
        Умывшись, она натягивает на себя одежду и, расчесывая волосы расческой Юнаса, смотрится в зеркало. Глаза черные. Губы красные.
        А я красивая, мысленно отмечает Тереза.
        Тереза опять лезет в несессер за помадой. Ее, той блондинки, думает она, с трудом успокоившись, и снимает колпачок. Помадой уже изрядно пользовались, розовато-бежевая с перламутром. Отвратительный цвет, думает Тереза, подкрашивая нижнюю губу. Затем она берет свою собственную, красную, проводит ею поверх бежевой, а потом все стирает бумажной салфеткой. Швыряет салфетку в ведро. А помаду решительным жестом сует себе в карман. Теперь, кажется, все.
        В комнате она тихонько присаживается на край кровати. Юнас открывает глаза и смотрит на нее. Вид ничуть не заспанный, человек, уверенный в себе и очень серьезный, он и во сне был таким же.
        - Мне пора, - говорит Тереза, улыбаясь как можно спокойнее, хотя внутри все горит. Медленно протягивает руку к щеке Юнаса, запускает пальцы ему в волосы и замирает, закрыв ладонью его ухо. Прижав щекой ее руку к плечу, Юнас на миг закрывает глаза.
        - Тереза, я сегодня выписываюсь. Я не собираюсь больше жить здесь за твой счет.
        Это, конечно, глупо, потому что номер все равно оплачен, но Тереза не протестует. Больше не стоит предлагать ему номер в отеле, лучше попросить о чем-нибудь. Но она в ответ только улыбается успокаивающей улыбкой и молча встает. В груди все ноет от сдерживаемых рыданий, вот-вот потекут слезы, губы задрожат… Нет-нет, только этого не хватало! Поэтому лучше молчать. Тереза делает несколько шагов к двери.
        - Но, - Юнас слегка приподнимается, - Тереза, а ты не оставишь мне свой номер телефона?
        Похоже, он все-таки заметил непролитые слезы, заволновался.
        - Мне необходимо знать его, я ведь должен расплатиться, - объясняет он.
        Тереза оборачивается.
        - Я дам тебе номер телефона моего папы, - произносит она тихо, - у меня нет своего. На письменном столе она находит бумагу и шариковую ручку, наскоро записывает цифры и разворачивается, чтобы уйти. Надежда на то, что нет никаких правил, угасла. Конечно же правила всегда есть, они словно комок в горле - и больно, и мучительно. У двери Тереза останавливается.
        - Не спеши расплачиваться, - говорит она быстро. - Пожалуйста, позвони только тогда, когда у тебя появятся деньги, причем столько, что ты сможешь позволить себе делать все что захочется.
        Они смотрят друг на друга. Тереза изо всех сил старается выглядеть решительной и веселой. У Юнаса более озабоченный вид.
        - И ты не хочешь, чтобы я позвонил раньше? - Он удивлен и разочарован.
        - Хочу. - Нижняя губа Терезы начинает дрожать. - Но пожалуйста, не звони, пока ты не сможешь делать то, что желаешь. Ясно?
        - Ясно, - отвечает он тихо.

        Но на самом деле ничего Юнасу не ясно, ничего он не понимает в жизни, которая подобно хищному зверю с разинутой пастью и острыми когтями набросилась на него. И как же от этого зверя защищаться? Вот о чем он думает, лежа в полудреме в кровати и чувствуя, как тепло с той стороны, где спала Тереза, исчезает под его рукой. Она сама этого хотела, сама захотела уйти раньше, думает он.
        Он опять один.
        В половине девятого он вылезает из кровати. На столике лежит записка Терезы. Юнас открывает букву “Т” в записной книжке, вся страница заполнена именами и адресами, это утешает его. В самом конце страницы Юнас печатными буквами вписывает имя и телефон Терезы.
        Потом пролистывает ежедневник. Ближайшие дни не заполнены, только в пятницу ему опять надо в Мальмe, то есть он мог бы прямо сейчас, наплевав на все, махнуть в Копенгаген. Наплевать на Жанетт. Наплевать на Микаэля. Только бы раздобыть хоть немного денег.
        Так-то оно так. Но гостиницу в Мальмe заказывает Микаэль, да и билетов у Юнаса нет. Возможно, они уже отправлены, но, кто на фирме их послал и куда, Юнас не знает. Это известно Микаэлю. Так что плюй не плюй на Микаэля, а без него никак, Юнас чувствует себя как лиса в капкане.
        Надо звонить Микаэлю. Юнас поднимает трубку и слышит в ответ голос администратора.
        - Не могли бы вы связать меня с “Англэ”? - спрашивает он.
        Хорошо, если бы Микке его уже разыскивал.
        - Отель “Англэ” в Стокгольме? - Администратор ищет номер. Потом уже другой голос четко произносит:
        - Отель “Англэ”.
        - Я останавливался у вас два дня тому назад. Нет ли для меня каких-нибудь сообщений? Юнас Скугос.
        - Минуточку.
        Юнас опять открывает страничку “Т”. Гладит пальцем имя Терезы. Ему лестно, что он получил ее телефон. А как же другие чувства? Нет, других чувств к ней он не испытывает.
        В трубке опять голос.
        - Два сообщения, - слышит Юнас.
        - Да? - Внезапно мелькает мысль, что если это сообщения от Жанетт, то ему можно будет сегодня вернуться домой.
        - Позвони Жанетт… - слышит он голос в трубке… двадцать два десять… это во вторник… и еще сегодня утром… - Позвони Жанетт на работу.
        Значит наконец все позади.
        - Там указан номер телефона? - спрашивает он, перелистывая книжку в поисках рабочего телефона Жанетт.
        - Нет, - отвечает администратор “Англэ”, - но есть еще одно сообщение, от Микаэля Ханссона, он просит позвонить ему на мобильный телефон.
        - Да-да, - говорит Юнас, - это все, что я хотел узнать. Большое спасибо.
        Когда воспрянувший духом Юнас через коммутатор телестудии наконец связывается с Жанетт, он чувствует себя счастливчиком, сорвавшим большой куш. Они оба разыскивали его, и Микке, и Жанетт. А в голосе Жанетт к тому же слышится плохо скрываемое отчаяние:
        - Где ты был?
        - Мне пришлось переехать в другую гостиницу, - говорит Юнас с укором, - но там у них такие цены, что у меня почти не осталось наличности.
        Страничка “Т” в записной книжке уже закрыта, а на странице, где вписана Жанетт, - целых четыре номера рядом с тем, который он только что набрал, а еще и цветок намалеван.
        - Я думала, ты уехал, - сказала Жанетт со слезами в голосе. - Нигде найти тебя не могла.
        - Нет, я разозлился на тебя. - Юнас чувствует спазм в горле.
        - Я думала, ты… что ты переехал к какой-нибудь женщине.
        - Да ну, все было не так, Жанетт… - Он сразу представляет, какую кошмарную ночь она пережила. - Я просто поменял гостиницу! Я живу в гостинице! Во сколько ты сегодня заканчиваешь работу?
        - В пять, потом я должна заехать за Йенни.
        - Тогда я тебя жду ровно в пять у парковки. Я могу забрать вещи из гостиницы?
        В трубке неприятное молчание.
        - Можешь, - говорит Жанетт после паузы.
        Особой радости в ее голосе он не слышит.


* * *
        Маленький черненький котик, черненький котик-кисуля ползает по покрывалу двуспальной кровати в отеле “Шератон”.
        Красивая была бы картинка, как ты считаешь, Сеньора?
        В номере еще не убрано, потому что я успела вернуться довольно рано и попросила пока ничего не трогать. К счастью, номер не успели обработать всякими моющими средствами, вызывающими аллергию, и можно не бояться за моего котика-кисулю.
        Я купила котенка, ему два месяца.
        Когда утром я вышла из гостиницы, стояла пасмурная погода, предвещавшая в скором времени первый снег, но все-таки было не очень холодно. Я не имела ни малейшего представления, куда бы мне отправиться, очень странное ощущение, что теперь всем дорогам пришел конец.
        Я подумала, что это предвещает конец эксперимента.
        И вспомнила про котят. Почти ежедневно в газетах - объявления насчет продажи котят, иногда даже черных. Я вернулась в отель и в вестибюле развернула газету. Ведь надо успеть сделать кое-что, прежде чем эксперимент подойдет к концу, а именно - погадать кому-нибудь. Но я не могу вот так просто, как бабушка. Она гадала прямо у себя на кухне, со скучными кофейными чашками и расстеленной на столе газете “Дагенс Нюхетер”. У меня будет кот-колдун и карты таро или еще какой-нибудь реквизит, потому что я не очень-то уверена в своих способностях, это бабушка была смелой гадалкой.
        И вот мы здесь, в номере, малютка котик-кисуля и я, котик спотыкается всеми лапками о простыни, а я опять не знаю, куда же мне дальше идти. Здесь вокруг меня нет никаких подсказок. Он ничего не оставил после себя, ничего, кроме нескольких мокрых полотенец. Возможно, я никогда больше его не увижу.
        Но я по крайней мере хоть раз была по-настоящему близка с тем, кто был мне по-настоящему близок.
        С той минуты, когда я его увидела, и до сегодняшнего дня я не сомневалась, что смогу повлиять решительно на все, что в развитии наших отношений. А сейчас я знаю, что все зависит от странного стечения обстоятельств. И я ничего не могу поделать.
        Впрочем, мне, вероятно, следовало бы поработать, Сеньора, попробовать сделать что-то из этого портрета?
        Но желание взять в руку кисть совсем пропало.
        Я любила рисовать, когда была маленькой. Я рассказывала себе разные истории, потом их разыгрывала. Я рисовала кровавые сцены, например казнь Марии-Антуанетты, обезглавленной на гильотине. Когда показывала рисунок папе, он говорил, что гильотина выглядела не так. Изображал на бумаге, как, по его мнению, функционировала гильотина, получался простой эскиз, словно рисунок из руководства по эксплуатации. Ведь Лассе больше интересовали технические подробности, а не кровавые.
        А если я показывала рисунок маме, та только завидовала. Поработав в бюро у папы художником по рекламе, она возненавидела все традиционные картинки и стремилась к более условному изображению (хотя не уверена, что ей это удавалось), так вот, она завидовала смелости и свободе изображения - а в детских рисунках это всегда есть.

“Гениально, - восхищалась Астрид и сердито смотрела будто на доморощенного Пикассо. - Молодец, Тереза, хорошо рисуешь”.
        Было интересно узнать механизм действия гильотины, было очень приятно слышать, что я гениальная, но больше всего я любила показывать рисунки бабушке - папиной маме.
        Бабушка смотрела, широко раскрыв глаза, сначала на рисунок, потом на меня.

“Так вот как оно было… - изумлялась она. - Эта королева и в самом деле носила такое платье в цветочек?”

“Да”, - отвечала я.
        Я знала, что говорила, ведь, когда я играла в королеву Франции, я надевала на плечи вискозную юбку в цветочек и подпоясывалась ремнем.

“Это кровь?” - помнится, спросила бабушка, указывая на красное месиво над грудью Марии-Антуанетты.

“Нет, - сказала я, - это торт, который они в нее бросили, когда ее везли на площадь, где ей должны отрубить голову. Потому что она сказала подданным, что они могут есть торт, если у них нет хлеба, и тогда они разозлились и казнили ее. Сначала они бросались в нее тортами, а потом отрубили голову”.

“Вполне вероятно”, - немного подумав, произнесла бабушка.

“Так и было, - подтвердила я, - так должно было быть”.
        Котенок улегся на покрывало, Сеньора, красивая получилась бы картина, но я не умею писать такое. После того как умерла бабушка, я рисовала ради тебя, Сеньора, с той поры, как я стала взрослой. Тебе должно понравиться, если я сделалаю все-таки что-то из этого. Из своей черной тоски, которая дремлет под простынямив этой постели. Он не хочет, чтобы я была у него. У него ведь есть муха, и только случай может решить, кого он в конце концов выберет, муху или меня.
        Сеньора, может быть, мне все же стоит изобразить на картине тоску в образе кота, разинувшего от боли свою огненно-красную пасть?


* * *
        В полночь Юнас и Жанетт сидят на вишневом диване в квартире в Бредэнге. Йенни спит. На столе бутылка вина, которую Юнас купил ради встречи, в прихожей - его чемоданы.
        Юнас тянется за своим бокалом. Волосы спадают, закрывая лоб и глаза, - если бы кто-нибудь убрал с глаз эти пряди. Но Жанетт даже не шевельнулась и молчит.
        - Может быть, нам стоит поговорить? - осторожно произносит Юнас.
        Мне завтра на работу, надо выспаться, думает Жанетт.
        Ее душа переполнена тупой болью разочарования, в голове вертятся слова, которые, по мнению Сандры, давно пора все же произнести, вот так прямо и спросить: Юнас, мы будем с тобой жить вместе или нет? Но Жанетт не хватает смелости, и она сидит, словно обиженная крошка, которая старается не заплакать, хотя комок подступает к горлу, и поэтому молчит.
        Юнас испытующе смотрит на нее.
        - У меня возникли проблемы, - говорит он, - или… все не так страшно, но меня застали врасплох.
        Жанетт смотрит на него пустыми глазами, в голове полная чехарда мысли и слова, которые надо сказать, никак не выстроятся.
        - Ты ведь разговаривала с Микке. Рассказал он что-нибудь? - Юнас старается не выдать своего раздражения.
        Не знаю, нужны ли мы тебе, но я хочу, чтобы ты жил здесь. А где же ты был сегодня ночью? Если ты спал с какой-то Терезой, я убью тебя, проносится в голове Жанетт. Нам следовало бы вместе идти по жизни, - это уже вспоминается фраза Сандры - готовый рецепт, как вести себя с мужчинами. Жанетт решает проверить, сработает ли это. Мне скоро тридцать четыре, - мысленно начинает она, ты ведешь себя не по-мужски, Юнас. Мы ведь даже ни разу не говорили о нас, о том, чтобы жить вместе”.
        - Он рассказал что-нибудь об этом? - снова спрашивает Юнас.
        - О чем?
        - О фирме. - У него начинает болеть сердце.
        Жанетт опять молчит. ТРАХАЛСЯ! В ВИСБЮ! - эти слова грохочут в ее голове. Вот о чем рассказал Микке. Точно так, как предсказала та тетка. Я больше не хочу!
        Ничего этого ей говорить нельзя, надо сдерживать себя, если они еще хотят склеить разбитую чашку.
        На столе колышется пламя свечи, свечу зажег Юнас.
        - Жанетт. - Юнас осторожно касается ее руки. - Жанетт, ну не молчи, давай поговорим. Я сожалею о том, что произошло… потому что… Жанетт… я люблю тебя, ты ведь знаешь… я люблю тебя и хочу, чтобы мы жили вместе. Понимаешь?
        Жанетт в растерянности. Он только что забрал у нее половину продуманных реплик, произнес вслух именно то, что она сама пыталась сформулировать, как бы подвел итог всем размолвкам и спорам. Но почему-то Жанетт не становится лучше, боль только усиливается.
        На глаза ее наворачиваются слезы, сжав кулачки, она колотит по вишневой коже дивана.
        - НЕНАВИЖУ ЭТОТ ПРОКЛЯТЫЙ ДИВАН! - рыдает она.
        - Мы уедем отсюда. - Юнас в отчаянии от ее горя. - У нас будет другая квартира - в городе, я не буду так много разъезжать.
        Он обнимает ее, но Жанетт внезапно вырывается.
        - НЕТ! Я НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! НЕНАВИЖУ! ТЫ СПИШЬ С КАКОЙ-ТО ТЕРЕЗОЙ! - прокричав это, Жанетт зажимает себе рот руками и с ужасом смотрит на Юнаса. Она не собиралась обвинять его, это же невероятная нелепость, просто вырвалось, она все время думает об этом.
        Лицо Юнаса становится белым как мел, он испуган до смерти. “Он считает, что я спятила”, - понимает Жанетт.
        - Прости! - говорит она. - Прости! Я, вероятно, чокнулась.
        Юнас не произносит ни звука. Теперь, сообразив, что это он онемел от ужаса, Жанетт опомнилась. Она призывает на помощь разум, она взмахивает руками, чтобы успокоиться. Надо сказать самое важное, разложить все по полочкам.
        - Прости! - говорит она, откидывая со лба прядь волос. - Ты должен меня понять, Юнас, мне пока еще очень больно. Я убедила себя, что ты… изменяешь мне все время… но я ЗНАЮ, что это не так. Просто, когда случаются такие… размолвки, требуется время, чтобы рана затянулась, - сухо подытожила Жанетт. - Так что нам надо просто переждать.
        - Да, - нерешительно произносит Юнас, он смотрит на нее.
        - Если, конечно, мы хотим спасти наши отношения, - говорит она. Оказывается, это прекрасно - говорить все самой, когда никто не забирает у тебя реплик. Когда их произносил Юнас, у Жанетт было ощущение, что у нее из-под ног выбили почву… Но почему же боль все еще не отпускает?
        У Жанетт возникает неожиданная идея.
        - Теперь нам надо быть более осторожными по отношению друг к другу, даже хорошо, что ты опять уезжаешь, - говорит она. - А я пойду и поговорю кое с кем. Глупо, но, может быть, поможет.
        - Тебе бы к психологу, - советует Юнас, без малейшего самодовольства, хотя он из той же профессии.
        - Да, - кротко отвечает Жанетт, на самом деле она совсем не психолога имела в виду.


* * *
        Звонок в дверь - и Симон, как обычно, открывает. Воскресенье, Симон никого не ждет, и вдруг звонок в дверь, и на пороге - Тереза. Все как обычно.
        Вот только вид у Терезы необычный. Под глазами темные круги. У нее в руке кошачья корзинка-переноска. Стоит на пороге, пытливо глядя на Симона.
        - Привет! Ты дома? - спрашивает она каким-то неестественно вежливым тоном.
        - Да-а-а. Как видишь.
        - Да, вижу.
        Ее вдруг качнуло, но она не упала, успела опереться о дверной косяк. Симон подумал даже, что она в подпитии, но нет, Тереза усилием воли выпрямилась.
        - А Малин? Малин здесь? - Как бы между прочим спрашивает она.
        - Нет. Заходи.
        Тереза медленно входит в прихожую и ставит корзину на пол. На ее волосах блестят белые снежинки. Глянув в зеркало, которое висит в прихожей, она вытерла мокрый лоб.
        - Выгляжу не очень…
        - Как дела? - спрашивает Симон.
        - Хорошо. - Тереза снимает пальто, бросает на стул, а потом стоит, оглядывая прихожую Симона, будто видит ее в первый раз.
        - Что собираешься сегодня делать? - спрашивает она.
        - Ничего, - говорит Симон. На нем широкий вязаный свитер и носки из козьей шерсти. - Я, кажется, простыл. Такой жуткий снег, страшно нос высунуть.
        - А-а, - равнодушно произносит Тереза.
        - Хочешь кофе?
        - Нет. - Она медленно идет в гостиную, останавливается и теперь внимательно осматривает ее. Симон следует за ней.
        - В корзине кошка? - Симон машет рукой в сторону прихожей. Тереза окидывает его взглядом.
        - Нет, кошку я забыла в “Шератоне”.
        Симон открыл рот, чтобы задать вопрос, но Тереза тут же поспешно поднимает руку:
        - Нет сил объяснять.
        Симон в растерянности. Он не знает, что ему делать и как с ней разговаривать. Поэтому он стоит, будто проглотив язык. Тереза, усевшись на диван, устало смотрит в окно.
        - А чем ты сегодня занималась? - наконец решается спросить Симон.
        - Ревела.
        И снова молчок.
        Симон топчется на месте, не зная, как быть: то ли сесть с ней рядом на диван, то ли пойти на кухню? Что он должен сказать? “Что случилось?”
        - Что с тобой, Тереза? - произносит он. Тереза молчит. Ее глаза странно блестят, потом медленно наполняются крупными, тяжелыми слезами, которые капают на диванную обивку.
        Только не это. Симону совсем не нравится, когда девчонки плачут у него на диване. Даже если это Тереза, он считает, что реветь глупо. Но Тереза решила выплакаться, выплеснуть из себя все то, что довело ее до слез. Она знает, что Симон не поймет, но все-таки готова попытаться ему объяснить.
        - …Тебя не удивляет… что все зависит от случая? - начинает она и вновь разражается слезами. - О-о-о, мне чертовски плохо, - рыдает она, - здесь так болит… - она колотит себя в грудь, - и не проходит!
        Она вытирает глаза, но они сразу же снова наполняются слезами.
        - …и что мне делать, если… если мне недостаточно любви, которая скорее как дружба… когда все время вместе, просто потому, что это так удобно… ходят вместе в кино, едят из одной тарелки… нет, я больше не вынесу этого… должно же быть нечто гораздо большее!
        - Да-да, - мягко успокаивает Симон, до него доходит наконец, о чем речь.
        - …ведь должно быть… - плачет Тереза, - что-то такое, ради чего стоит приносить жертвы, но как можно идти на большие жертвы ради случая, дьявол его возьми?
        Она вся словно выжатый лимон, сидит, трясется от рыданий. Симон никак не может справиться со своим смущением, к тому же он так ничего толком и не понял.
        - О чем ты, о каком случае, - недоумевает он, - и чем надо жертвовать?
        - Чем жертвовать? - отвечает Тереза, бросая горящий взгляд на Симона. - Своим “я”!
        Она в такой ярости, что даже слезы перестают литься.
        - Это в художественной школе можно наплевать на свое “я-я-я”. Можно пожертвовать своими чертовыми амбициями, когда целиком и полностью сосредоточен на том, что должен стать чертовски знаменитым гением и как им стать. И больше ничего и никого вокруг не замечаешь.
        - При чем же тут случай? - осторожно спрашивает Симон.
        - Случай - это… - снова слезы ручьем, - это если кто-то встречает меня или, возможно, уже встретил другую. И ему все равно, черт его возьми, меня встретил он или ту, другую. Это и есть случай.
        Симон смотрит на Терезу. Теперь ему ясно, о чем она.
        - Нет, ты ошибаешься. Все не так. Не все равно, черт побери.
        Тереза быстро вытирает лицо. Ты не можешь этого уразуметь, Симон, думает она, но все именно так. Нет никакого выбора, все решает случай, им, гадам, все равно, кто попадется.
        - Который час? - спрашивает она, снова прекратив рыдать.
        - И я не возьму в толк, почему надо жертвовать своим “я”, - недоумевает Симон.
        Тереза смотрит на часы, которые стоят на книжной полке. Потом глубоко вздыхает.
        - Симон, ты не хочешь пойти в кино? На четыре часа? - спрашивает она, склонив голову набок.
        Она уже больше не плачет, радуется Симон.
        - А зачем мне в кино?
        - Зачем? Только ты не смейся… Вчера домой к Лассе и Беате звонила одна девица, сказала, что она давняя клиентка моей бабушки… хочет поговорить со мной о бабушке…
        - Да?
        - И тогда… - Тереза собирает волосы в пучок. - Тогда я сказала, что могу ей погадать… и что она может позвонить сюда около половины четвертого. Я сказала, что я живу здесь.
        - Что-что?! - Симон хмурит брови.
        - Я погадаю только ей и больше в жизни никому не буду гадать. - Тереза с мольбой смотрит на Симона. - Никогда. Но если уж гадать, то в замечательной квартире, а твоя квартира - самая замечательная из всех, что я знаю.
        Симон молчит. Тереза с тревогой поглядывает на часы, уже двадцать пять минут четвертого.
        - Ладно, Тереза, я не против, надо так надо, гадай. Но обещай, что расскажешь, как проходил сеанс, и еще с тебя денежки на мой билет в кино.
        - Конечно! - обрадовалась Тереза.
        Она встает с дивана, идет в ванную, сполоснуть лицо, опухшее от слез. Симон вздыхает, у него явно температура, болит горло. Но иногда приходится быть добрым. И еще его разбирает любопытство, получится ли у Терезы гадание, вероятно, любопытство и заставило его уступить.
        - А нельзя ли мне остаться? - спрашивает он, когда Тереза выходит из ванной комнаты.
        - Нет! - Даже бабушка не смогла бы гадать, если бы ты в это время ухмылялся на кухне.
        Звонит телефон. Симон жестом указывает на него:
        - Все мое - твое. - И идет в прихожую обуваться.
        Тереза спешно берет трубку, откашливается:
        - Алло?
        - Алло, - отвечает женский голос.
        - Это Тереза, - представляется Тереза и смотрит на Симона, который вернулся в комнату, чтобы взять трубку, если звонят ему.
        - Я… это я звонила вчера, если вы помните… Вы сказали, что…
        - …чтобы вы позвонили сюда в половине четвертого, - перебивает Тереза, она уже справилась со своим смятением и говорит четко, по-деловому. - Да-да, но хорошо бы, если бы вы пришли сюда в четыре.
        - Сколько это стоит и куда мне идти? У меня нет адреса.
        Я даже не могу точно назначать время и место, сердится на себя Тереза.
        - Это стоит шестьдесят пять крон, - произносит она, подмигивая Симону, - не больше чем обычный поход в кино.
        Симон закатывает глаза. Пока Тереза объясняет адрес, он снова идет в прихожую, одеваться.
        Повесив трубку, Тереза тоже выходит в прихожую и докладывает:
        - Молодая девушка, по голосу совершенно нормальная.
        Симон придирчиво разглядывает ее заплаканное лицо.
        - Тебе надо подкраситься, а то видно, что ты плакала, - говорит он. - И придется гадать по-настоящему, раз уж тебе заплатят. Теперь не скажешь, ничего про вас не знаю, ничего не вижу.
        - Ты прав. - Тереза сглатывает слюну. - Но иногда я действительно вижу, что будет, - произносит она серьезно, глядя на Симона своими черными очами. - Я и правда это могу, Симон.
        Его лицо вдруг просветлело, уголки глаз словно пританцовывают, они весело устремлены вверх, все лицо сияет от радости.
        - И знаешь, что я вижу сейчас? - спрашивает Тереза, проведя рукой по его щеке. - Я вижу, что ты мой спаситель.
        - Вот именно, - говорит Симон, - очень верная мысль. Благодаря мне сможешь получить шестьдесят пять крон.

        Жанетт поднимается по лестнице в квартиру Симона. Какой великолепный дом, мысленно отмечает она. Мраморные ступени, старинный лифт, большие двойные деревянные двери, на лестничных площадках горшки с растениями. Вот как надо жить, думает она и задерживается на ступеньке, без пяти четыре, ей не хочется звонить в дверь раньше назначенного времени.
        Родственница той колдуньи, которая занималась черной магией, передала внучке свое ремесло. На этом, конечно, можно много заработать. Но вообще-то Жанетт считает, что шестьдесят пять крон - очень дешево. Получасовой сеанс массажа стоит пятьсот.
        Этими мыслями она старается успокоить себя. В сущности, мне ни к чему это ее гадание, просто надо получше узнать о той тетке. Понятно, что ее внучка, которая и сама гадает, будет защищать бабку, доказывать, что та все нагадала верно. Тогда я попробую подловить ее на деталях. Скажу, например, что на камне написано
“Кальмар”. Посмотрим, что она ответит.И ни к чему выкладывать, зачем я пришла сюда, размышляет Жанетт. Но она уже знает, что расскажет все.
        Тереза готовится к приему клиентки. Она заварила чай, достала две чашки, чтобы потом не искать их в кухонном шкафу. Подкрасилась перед зеркалом в прихожей, оставив пудреницу, помаду и все прочее на подзеркальнике. Сразу видно, в квартире живет мужчина, а Терезе хочется, чтобы подумали, что квартира ее. Квартира-то замечательная. Желание плакать прошло, представить себя ясновидящей в такой гостиной - наслаждение. Представить или быть?
        Тереза останавливается перед зеркалом, заглядывает в черную бездну своих глаз. Я просто должна быть сама собой. Она давняя клиент ка бабушки, так никаких глупостей не ожидает. Ни карт таро, ни черных кошек, значит, не страшно, что я оставила котика-кисулю в “Шератоне”. Я скажу только то, что ясно буду видеть, а если вообще ничего не увижу, навру.
        В этот момент раздается звонок в дверь. Тереза с трудом открывает замок, да и цепочку ловко снять не получилось. На пороге - блондинка, на год-два старше Терезы. Такие женщины, по мнению Терезы, по гадалкам не ходят. Впрочем, Тереза не особо размышляла над тем, какие люди ходили гадать к ее бабушке, Тереза в какой-то мере презирала их, считала их туповатыми. Но это неправильно. Тереза знает, что наверняка была неправа.
        - Это ты Тереза? - говорит блондинка, протягивая руку. Волосы коротко подстрижены, прическа а-ля паж, на ней длинная вишневая куртка, узкие черные джинсы и чуть поношенные зимние сапожки. Прежде чем протянуть руку, она снимает черную перчатку.
        - Да. А тебя как зовут?..
        - Ни за что не угадаешь. - Девушка довольно ехидно улыбается, отпуская руку Терезы.
        - Заходи, - говорит Тереза.
        Жанетт входит в прихожую. Сняв куртку и сапожки, в одних носках быстро проходит в гостиную, обдав Терезу свежим запахом шампуня и геля для душа. Тереза идет за ней, втягивая носом эти ароматы. Какая шустрая, идет первой, не дождавшись приглашения, думает Тереза, слегка разозлившись.
        - Какая хорошая квартира! - восклицает Жанетт. - Здесь очень слышно шум улицы?
        Гостья приближается к большому окну, выходящему на улицу.
        - И даже балкон! Им пользуются?
        - Конечно, летом я там обычно сижу. Движение на улице не очень сильное. Садись, - предлагает Тереза, - сейчас принесу нам чаю.
        Жанетт садится на диван и смотрит вслед Терезе, на душе муторно. Она бы охотно продолжила разговор о квартирах, но гадание? Хозяйка не похожа на гадалку. Больше на девиц из гимназии, где училась Жанетт, которые, чтобы выделиться, ходили на уроки исключительно в черном. А квартира… Жанетт и Юнас давно мечтали жить в подобной, правда, эта большая гостиная какая-то… пустовато тут. Только диван и несколько кресел.
        Тереза входит с двумя большими чашками. И почему у Симона нет столика около дивана? раздраженно думает она.
        - Тебе с сахаром? - спрашивает она, передавая чашку Жанетт.
        - Нет.
        - Ой, а я думала… я положила совсем немного…
        Жанетт берет чашку.
        - Ничего, - говорит она, - а молоко есть?
        - Нет… - отвечает Тереза, - молока… не оказалось.
        - Ничего, - повторяет Жанетт.
        Тереза стоит со своей чашкой, не решаясь сесть рядом с Жанетт. Вишневый бархатный диванчик такой маленький, вдвоем будет тесновато. Начало хорошее, думает Тереза и опускается на пол. Устроившись поудобнее, она смотрит на Жанетт снизу вверх. Видит в ушах Жанетт золотые сережки, маленькие. Ногти не очень длинные, покрашены светло-бежевым лаком, с перламутром.
        - На улице так холодно, - говорит Жанетт.
        Обе смотрят в окно, за которым белеет в свете фонарей падающий снег, точно большое облако.
        Тереза, не отрывая взгляда от Жанетт, отпивает глоточек. Она чувствует, что постепенно уходит. Эту девушку она видела раньше. Или похожую на нее. Может быть, в одной из развлекательных телевизионных программ. Вся такая милая, аккуратная, вся такая холеная. Подобных девиц Тереза побаивается.
        - Ты работаешь в средствах массовой информации? Или в службе сервиса?
        - Служба сервиса в рамках средств массовой информации, - отвечает Жанетт, - я сценарист. Это твоя бабушка тебе сказала? - спрашивает она вдруг и смотрит Терезе прямо в глаза. - У нее был дневник, в котором она записывала, кому она что нагадала?
        - Бабушка, - Тереза с легким вызовом расправляет плечи, - была просто моей бабушкой. Никакого дневника у нее не было.
        Жанетт ставит чашку на пол. Заправляет волосы за уши и наклоняется вперед. Когда она наклоняется, становится видно, что прядки ее светлых волос отливают разными оттенками. Кожа чуть загорелая, а около ямочки на шее сверкает простенький золотой кулон.
        - Дело в том, что я вообще никогда не ходила к гадалкам. Но твоя бабушка однажды… так вышло… погадала мне, и кое-что из ее предсказаний совпало.
        - Совпало? Неужели? То есть я хотела спросить: что именно?
        - Мне трудно объяснить, может быть, я просто что-то себе внушила?
        Тереза напряглась, все мускулы противно заныли. Встав с пола, она делает несколько кругов по гостиной.
        - Совпало, - бормочет она, - совпало.
        Вполне вроде бы нормальная девица, а верит, что моя бабушка умела гадать, удивляется Тереза.
        - У меня в кармане камень, - мрачно заявляет Жанетт.
        - Что за камень? - спрашивает Тереза.
        - Ты знаешь, что на нем написано?
        - Нет. И что же?
        - Так я тебе и сказала, - огрызается Жанетт.
        Наверно, она все-таки не вполне нормальная, Тереза косится на часы. Часа через полтора вернется Симон. Хорошо бы к его приходу все закончить, надо постараться.
        - Значит, ты не хочешь, чтобы я тебе погадала? Жанетт вздыхает. Наклонив голову, закрывает руками лицо, и светлые блестящие пряди падают на пальцы.
        Тереза застывает. Внезапно ей кажется, что она это уже где-то видела, эти блики в волосах, как всполох, как проблеск чего-то смутно знакомого.
        - Я совсем сбита с толку, - говорит Жанетт, как бы через силу, - все это так странно.
        Ее голос, вдруг ставший более спокойным и искренним, будто приоткрыл для Терезы вход в длинный туннель. Тереза стоит не двигаясь, хотя все тело словно обращено в слух, ее затягивает в этот туннель, туннель из мерцания светлых волос и нежного запаха геля для душа, смешанного с чем-то буйным и в то же время печальным и непостижимым, которое вот-вот перестанет быть загадкой.
        Просто на языке вертится, думает Тереза. Осторожно, чтобы не нарушить настрой, она подходит к Жанетт и дотрагивается до ее плеча.
        - Пойдем сядем лучше на кухне, - предлагает Тереза.
        Жанетт тоже заметила, что произошло какое-то изменение, она послушно идет за Терезой на кухню.
        - Садись, - говорит Тереза, опускаясь на стул, и Жанетт вдруг осознает, что подобное уже с ней происходило.
        - Как та тетка, - говорит она тихо и смотрит на Терезу. Тереза будто не слышит. Она сосредоточенно поглаживает рукой стол.
        - Ты, - начинает она, - чья-то муха. Я видела точно такую же у одного знакомого мужчины. Ты чья-то муха, - повторяет Тереза, делая глубокий вдох - и это замечательно, быть мухой. Это означает, что кто-то о тебе думает.
        - Гм. - Жанетт зажимает рукой рот, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, но смотрит на поверхность стола с опаской.
        - Но, - говорит Тереза. Но а дальше-то что, теряется она, но только на секунду: - Но это сложно. Он часто о тебе думает, хотя отмахивается от тебя, вот так. - Тереза показывает рукой как. - И когда вы вместе, то ты все время мелькаешь… понимаешь, ты с ним слишком назойлива.
        - Как муха, - говорит Жанетт, продолжая зажимать рот рукой. Она чувствует, как к горлу подступают рыдания, но у нее нет желания сопротивляться им.
        Тереза молчит, видимо, ждет, что Жанетт скажет что-нибудь еще. И Жанетт, которая сама никогда не смогла бы сказать такое Сандре и даже Юнасу, почему-то понимает и принимает всю эту дичь.
        - Если я муха… для него, - продолжает Жанетт, - то тогда кто он для меня? И… когда я без него, - ее глаза наполняются слезами, - я ведь не муха? Без него я есть та, кто я есть?
        - Тебя к нему сильно тянет. Ты тоскуешь по нему, даже когда он рядом. По-твоему, желание - это и есть любовь.
        - Я так не считаю, - протестует Жанетт, еле заметно улыбнувшись.
        Эта улыбка тревожит Терезу.
        - И кто же я есть без него? - повторяет свой вопрос Жанетт.
        Не думала, что мухи такие настойчивые, обеспокоена Тереза. Она прищуривает глаза, чтобы снова что-нибудь увидеть, на сей раз то, что касается только ее, этой блондинки.
        - Я не вижу тебя без него. Ты ведь не хочешь быть без него?
        - “Будет очень больно”, сказала твоя бабушка.
        - Так, - произносит Тереза, - но я не понимаю, что она имела в виду. Впрочем, наверно, очень больно все время быть мухой?
        - Возможно, когда вдруг узнаешь, что ты - муха, - говорит Жанетт. - Может быть, она это и имела в виду? Тогда это чертовски больно.
        Теперь ее поза стала менее напряженной. Слезы еще текут, но в них нет прежней горечи.
        - Твоя бабушка, - говорит Жанетт, уже почти хихикая, - она… сказала, что я… - картонная коробка. Или моя жизнь такая! Коробка!
        - Она почему-то за тебя боялась, - говорит Тереза.
        Очень странно, что Тереза почувствовала именно это.
        Они опять сидят молча. У Жанетт почти веселый вид. А Тереза терзается сомнениями.
        - А он… тот, для которого ты муха, - нарушает паузу Тереза. - Он тебя любит?
        - Да, любит он меня?
        - Я не знаю, - отвечает Тереза. - Я не знаю даже, что значит это слово. Несколько дней тому назад… - У нее вдруг появляется непреодолимое желание поделиться с кем-то, кто по-настоящему поймет ее. - Несколько дней тому назад мне казалось, я знаю точно, как это бывает. Что такое любить кого-нибудь. Что любовь - это штормовая волна, выплескивающая вдруг открывшуюся истину, море истин, я думала, что все теперь знаю, понимаешь? - Глаза Терезы блестят. - И ведь знала.
        У Жанетт возникает непреодолимое желание отблагодарить за доверие. Теперь я скажу это, решается Жанетт.
        - Знаешь, - начинает она, тоже склонившись над большим, уютным столом. - Думаю, Юнас любит меня, но изменяет мне с кем-то. А здесь можно курить?
        - Разумеется, - сипло произносит Тереза.
        Юнас?!
        Жанетт, бесшумно ступая, идет в прихожую за сигаретами. Теперь все сказано. Теперь она может спросить, правда ли Юнас изменяет, и, что бы Тереза ни сказала, Жанетт поверит ей.
        - А где пепельница? - спрашивает она, вернувшись на кухню.
        - В… каком-то из шкафчиков, - уклончиво отвечает Тереза. Ее сердце бешено бьется, ей кажется, что каждая черточка, каждое движение Жанетт впивается в ее сознание, будто острие брошенного ножа: Жанетт методично обследует шкафы, выдвигая один за другим ящики. Пепельницы в ящиках не оказалось. Жанетт внимательно оглядывает полки.
        - Можно я возьму кофейное блюдце?
        Она тянется на цыпочках, чтобы достать блюдце, Тереза видит ее серо-голубые тонкие носки, которые скрывались под джинсами, они идеально натянуты, ни на миллиметр не съехали.
        - Итак, - говорит Жанетт, опять усаживаясь за стол. Она зажигает сигарету, глубоко затягивается. - Я хочу знать, спит ли он еще с кем-нибудь. В сущности, только поэтому я здесь. Но вообще это абсурд! - Жанетт хихикает. - Я хочу сказать, что вообще-то я не могу поверить в это, но именно твоя мама… то есть бабушка заморочила мне голову, наговорила ерунды. Я, конечно, разозлилась, но от этого не легче. Бродят всякие мысли… так что я хочу знать. Ты можешь сказать?
        - Сказать что?
        - Спит ли он с другими. - Жанетт нервно смеется.
        - Да, - отвечает Тереза и судорожно сглатывает.
        - Что - да? - спрашивает Жанетт, уже не хихикая.
        - Да, - повторяет Тереза, - он спит с другой.
        Ее пронизывающий взгляд встречается со взглядом Жанетт. У той каменеет лицо, рука с сигаретой зависает, не добравшись до рта.
        - Спит? - переспрашивает она.
        - Да, - снова говорит Тереза, и ее глаза блестят от слез. - Но все это по чистой случайности. Сам он ничего такого делать не собирался. Он лишь оказался жертвой… обстоятельств… для него это просто приключение…
        Жанетт пристально смотрит на Терезу.
        - Ни о какой любви нет и речи, - произносит Тереза, и внутри у нее все пылает от горя.
        - Я… его… ненавижу… - говорит Жанетт с жаром.
        - А он… любит… тебя, - произносит Тереза с не меньшим жаром и ненавистью. - Или он думает, что любит, потому что так ему удобнее всего, - сердито добавляет Тереза, - в сущности все - только воля случая. Это и есть вся правда, и я не понимаю, почему ты так на этом зациклилась, ведь это не имеет никакого значения!
        - Не имеет значения, что он трахается с другими?! - кричит Жанетт.
        - Ну да, - говорит Тереза. - А что? Он же уверен, что любит тебя. Что ты для него - самое главное в жизни! Ты можешь заставить его сделать все, что захочешь, так какое значение, черт возьми, имеет все остальное?
        - Все что захочу?! Как бы не так! Он приносит мне только боль, сплошную боль! Мне приходится торчать в проклятой жуткой конуре, сидеть на своем отвратительном чертовом диване и думать, где же этот тип пропадает… Не любит он меня!
        - Или, - твердо говорит Тереза, - ты не любишь его. Когда любишь, стерпишь все что угодно, а раз уже невмоготу, значит, все - разлюбила, вот из-за чего ты так убиваешься, верно?
        Тереза встает из-за стола. Лицо Жанетт побледнело.
        - Я не люблю его, я его ненавижу! И он не любит меня!
        - И мы все еще не знаем, что значит это слово, не правда ли?
        - А какое тебе до этого дело, черт возьми? - спрашивает Жанетт, уставившись на Терезу. Она тоже встает из-за стола и, опершись обеими руками о стол, изрыгает из себя: - А что ты так разошлась? Какое право ты имеешь кричать на меня? Ты ведь всю душу мне разбередила. Ты и твоя чертова бабушка, из-за вас я потеряла покой! Ох-х, как же мне больно! - Жанетт бьет кулаком по столу, словно этим хочет вызвать сдерживаемые слезы. И они полились, Жанетт начинает рыдать.
        Тереза смотрит на нее холодным взглядом.
        - Думаю, тебе пора, - говорит Тереза и убегает из кухни в ванную. Заперев дверь, садится на унитаз, стиснув ладонями голову. УХОДИ, молит она я больше не хочу, чтобы ты была здесь, УХОДИ, отвратительная дрянная муха, У ХОДИ!
        Какое-то время в квартире совсем тихо. Жанетт на кухне стоит, замерев на месте, чувствуя, как все внутри клокочет от злобы. Тереза в ванной комнате сидит, закрыв руками уши.
        Надо умыться, думает Жанетт. Она оставляет в покое кухонный стол и подходит к раковине. Открывает холодную воду, ополаскивает лицо, но снова набегают слезы, она опять и опять подставляет лицо под струю воды, потом ищет взглядом полотенце или салфетки - естественно, ничего этого нет и в помине.
        Больше у Жанетт нет никаких сомнений, все ясно. Значит, у Юнаса точно кто-то есть. Сколько раз он спал с той, другой, кто она, ей совершенно неинтересно. Пустота, такая в душе пустота, думает Жанетт. Юнас, это не безумие, я просто устала от тебя.
        Она вытирает лицо краем кофточки и бредет в прихожую. По-прежнему не слышно ни звука. Надо уходить, думает Жанетт. Ее трясет, она надевает вишневую куртку и наклоняется к сапожкам, однако передумав, сначала подходит к зеркалу.
        Лицо покраснело от слез, но не распухло, вокруг глаз - черные разводы от потекшей туши. Жанетт отирает их пальцем, замечает на подзеркальнике разбросанную косметику. Бросив вороватый взгляд в сторону комнаты, Жанетт открывает пудреницу и слегка пудрит нос и под глазами. Когда она кладет пудреницу на место, ее взгляд задерживается на темно-синем пенальчике с губной помадой.
        Та же марка, что и у меня, думает Жанетт. И берет помаду в руки. Золотистая наклейка на донышке наполовину оборвана, Жанетт снимает колпачок. Цвет тоже тот же, и такой знакомый скос на помадном кончике… Моя губная помада! Жанетт в изумлении. В этот момент что-то загремело в ванной комнате, Жанетт надо поторопиться. Она кладет помаду в карман, в одно мгновение надевает сапожки и торопливо выходит из квартиры. Быстро спускается по лестнице, мысли в голове бьются в такт шагам. Вверху раздается грохот закрывающейся двери - возможно, выбегая, она не захлопнула ее как следует.
        Жанетт есть над чем поразмыслить, поэтому неудивительно, что, очутившись на улице, она старается вспомнить, когда в последний раз пользовалась этой помадой.


* * *
        Девушка стоит перед зеркалом. Стоит, всматриваясь в себя, уверенная, что сможет разглядеть и то, что внутри ее. Решилась же она когда-то несколько раз сунуть ногу в глубокое озеро.

…Вода в озере темная, блестит, страшно даже подумать, что тут люди плавают. Мало ли кто вынырнет и утащит с собой на дно?.. Нога леденеет, как же больно, холод пробирается все глубже, маленькая девочка плачет от боли горючими слезами.
        Зато потом она так гордилась своей невероятной смелостью…
        И вот теперь она, взрослая, стоит перед зеркалом. А там, в зазеркалье, ей видятся разные женщины.
        Брюнетки, блондинки. У одной блондинки такие хорошенькие кнопочки на куртке, так аккуратно застегнуты, что девушке тут же захотелось выдрать их с мясом, чтобы болтались потом клочья ткани и нитки. Женщины эти всене такие, как она сама, уверена девушка, и все же не сомневается, что сумела увидеть их в правильном ракурсе. Увидеть пустоту их обыденной жизни и как они, где-то там, в зазеркалье, идут под жаркими лучами где-нибудь в южноевропейском городе. Идут все как одна на рынок за покупками.
        Девушка мечтает быть такой же, как они.
        Она тоже хочет покупать фрукты на базаре, складывать в корзинку крупные апельсины и нести потом домой. Хочет покупать спелые помидорчики, нарезать их хорошо наточенным кухонным ножом, поливать растительным маслом и уксусом.
        Девушка мечтает, что и она однажды, как ей рассказывали, протянет апельсин попутчику, сидящему в купе поезда, и аромат крупного апельсина наполнит весь вагон, весь поезд, и больше никогда не будет тусклых мгновений безмолвного одиночества, пахнущего пылью, только пылью.
        Те давние блестящие темные озера, глубокие, как адская бездна, доводившие студеным холодом до горючих слез. Но это был еще не ад, по-настоящему адские страдания таят в себе огромные сухие поля, никогда не орошаемые слезами. Там можно ходить и ходить по одному и тому же кругу. И ноги уже все белые от пыли, и затылок чуть ли не плавится от солнца, и ты уже не в состоянии видеть и слышать, все чувства притупляются и мысли тоже. Сухие, потрескавшиеся губы, жажда и тяжесть в затылкеот пекла. Это все, чем могут запомниться скитания по знойным полям, по бесконечному кругу.
        Когда уже ни слез, ни желания. А ведь желание пьянит, а ведь слезы приносят облегчение…
        Женщина, которая шла той нескончаемой дорогой, в один прекрасный день внезапно остановилась и посмотрела на солнце.

“Я ходила по одной и той же улице тридцать лет. А зачем?”
        Вообще-то она знала зачем. Запах апельсина никогда не был таким уж сильным, но он манил, дарил надежду на перемены. Однако слишком много времени прошло с тех пор, она встретила в поезде недотепу, попытавшегося лихо забросить сумку на багажную полку, он проделал это так неуклюже, что сразу стало ясно: он из тех, кому всегда нужна помощь, ему, а не ей. Давно все это было… И однажды она вдруг оказалась одна, там, на нещадном солнце. И теперь, когда волосы поседели, а лоб постоянно в испарине, она часто раздумывает над тем, над чем уже поздно раздумывать, она зашла слишком далеко, протоптав среди песков нахоженную тропинку.

“Я, вероятно, шла не туда?”
        Ничего удивительного в том, что такая мысль возникла, но это очень опасная мысль. Душа человека подобна старому темному чулану, где подолгу хранятся забытые вещи, и, как только начинаешь в них копаться, от них несет затхлостью.
        Потому женщина и решилась со всем этим расстаться. Собравшись с духом, она вышвырнула былое, которое так долго носила в себе, вытолкнула его словно ядро из пушки, и былое повисло в жарком воздухе подобно прекрасной звезде, ее собственному солнцу, чтобы было на что любоваться.

“Как красиво, - сказала себе женщина, - на дальнем расстоянии все засверкало и засияло. Я теперь смогу увидеть будущее”.


* * *
        Сеньора не верит, что моя бабушка была счастлива, думает Тереза Андерссон.
        Это странное совпадение или, может быть, на самом деле закономерность? Как только один человек впервые в чем-то усомнится, другой неизбежно в это уверует, и его уже сложно будет разубедить. Как только кого-то меньше терзает неотвязная прежде идея, эту идею подхватывает кто-то еще. Вероятно, только таким образом сохраняется равновесие в мире идей. И что мы видим? Пока Тереза в прострации сидит на полу, вспоминая о своей бабушке и прислушиваясь к нашептываниям Сеньоры, которые заставляют ее многое переосмыслить, Жанетт стоит на улице, в полной уверенности, что Тереза, шлюха поганая, гадать умеет и та сумасшедшая тетка, которая верхом сидела на подоконнике в Бредэнге, тоже умела гадать.
        Однако это еще не все. В самолете, совершающем рейс в Копенгаген, сидит, утопая в мягком синем кресле, Юнас. И теперь, когда Тереза больше думает о других, чем о нем, Юнас, овеваемый холодком кондиционера, впервые готов всерьез подумать о Терезе.
        Только сам он пока этого не осознает. Под шум самолетных двигателей он делает пометки в своем ежедневнике: Человек, с которым надо связаться на фирме? Заказать помещение, гостиницу, билет на следующий семинар, САМОМУ! Позвонить Микке, РАЗОБРАТЬСЯ В ЭТОМ!
        Записи, всего три строчки, а сколько за ними кроется мороки! Юнас вздыхает, вытаскивая пачку документов, их надо обязательно сегодня же просмотреть. Одна из стюардесс ничего, хорошенькая, с длинными темными, вьющимися волосами, немного похожа на Терезу, но только со спины, и вдруг перед глазами Юнаса возникает лицо Терезы, такое, каким оно было тогда, когда она уходила из “Шератона”.
        Мысль о Терезе утешает его словно легкий шелест. Она хотела встретиться со мной опять, но не так. И ведь не злилась, не кричала на меня, с ней было легко, будто с маленьким черным котенком, я бы мог носить ее на руках словно этого котенка, о таком же давно мечтает Йенни. Почему люди настолько жестоки друг к другу, почему они вечно что-то требуют друг от друга, зачем все так нагнетать, легче надо, нежнее…
        Снова становится грустно. Вдруг вспомнилось: Жанетт пьяна, весела. Или только пьяна и прикидывается, что ей весело. Года два тому назад на телевидении отмечали какой-то праздник, потом они долго шли пешком до станции метро, но не ближайшей, они шли, не торопясь, дышали воздухом.
        И тогда она сказала про какого-то парня, смутно вспоминает Юнас, который тоже был на празднике. Они работают вместе. Тогда она сказала мне, что, сложись все иначе, - а я перед этим долго был в отъезде, - что если бы не случилось так, что она и я… то, возможно, она смогла бы влюбиться в того малого. В своего коллегу.
        Зачем она это сказала?
        Чертовски странное заявление, конечно же можно влюбляться, но ведь человек сам делает выбор, зачем говорить об этом, звучит как угроза: если я буду уезжать надолго, то она предпочтет другого, так ей будет даже удобнее, они смогут вместе ездить на работу.
        Какая мелочность. Любовь не должна быть мелочной. Ради любви надо чем-то жертвовать. Я, правда, ничем не пожертвовал, но я, вероятно, никогда не стоял перед выбором! Очевидно, я не хотел опускаться до практичности и рассудительности. Если тебя здесь нет, сгодится кто-нибудь еще. Разве так можно? Вот о чем ее надо спросить. Но в следующий раз, если я только когда-нибудь вновь влюблюсь, я буду циничным…
        Юнас обрывает сам себя: настолько далеко он еще в своих думах не заходил, он же выбрал себе Жанетт. Выбрал ведь? Голова гудит от вопросов. А выбрал ли? Действительно ли он выбрал себе Жанетт? На всю жизнь? Да или нет? Нет или да? Эти вопросы не отступали. Жанетт, жаждет ли он любить ее и жить с ней и Йенни? Вот теперь, когда он по-настоящему хочет взяться за дело, он желает, чтобы жизнь у него была упорядоченной, не хуже, чем у Микке, чтобы у него был дом, дети и… Жанетт?
        А она хочет, чтобы он был с ней? Не собирается ли она поменять его на коллег с телевидения? У Юнаса голова кру?гом идет. Он осматривается, стараясь думать о другом, отмахиваясь от самого худшего, отмахиваясь от мыслей о Жанетт.
        Юнас закрывает глаза и прислоняется к самолетной стене. Закрывает лицо распахнутым журналом “Сканорама”, будто хочет спрятаться от назойливых мух.
        Человек должен уметь быть гармоничным… Он так много сделал для Жанетт, и все равно она вечно недовольна. Должна пойти к психологу, да-да… и еще она говорила что-то… о Терезе. Откуда она узнала?.. Наверно, следит за мной, хотя сама-то из таких, из сомневающихся; она требовательна и в то же время нерешительна.
        И все же Юнасу больно, что Жанетт все известно. Очень больно думать, что она обижена, настолько больно, что… он больше не может об этом думать. У боли тоже есть предел, сейчас он больше не в силах страдать. Не в силах! Он переключает свои мысли на другое.
        Тереза… Она казалась такой спокойной… и такой гармоничной, она была немногословна, только мягко улыбалась и ушла своей дорогой. Хотя и сказала, что хотела бы встретиться опять. Она смотрела на меня и все видела, все понимала. И нам не нужны были слова. Она еще слишком молода, думает, я артист. И считает меня красавцем. Сразу тогда уловила, что у меня проблемы с Микаэлем. He’s a pain in the ass - так и сказала, в самую точку. И больше ничего. Она рассказывала мне сказки. Сказкам надо ведь верить? Не следует воспринимать все слишком серьезно, близко к сердцу, ничего не прощая, око за око, зуб за зуб. Тереза излучала спокойствие. Как будто она и вправду ясновидящая.


* * *
        БАБАХ!
        Какой-то предмет разбивает окно, и в ту же секунду Тереза видит всего в метре от себя на полу осколки стекла, снег и камень величиной с кулак. Она смотрит на камень.
        - Боже милостивый, - тихо говорит она.
        Потом она вскакивает с пола и выбегает на балкон Симона. На другой стороне темной узкой улицы припаркован пикап, на крыше которого стоит, широко расставив ноги, женщина в вишневой куртке, ее рука еще поднята, и, хотя плохо видно, все равно по ее гордой позе заметно, как она рада, что не промахнулась. Нужно почти нечеловеческое усилие, чтобы попасть в окно верхнего этажа этого старинного красивого дома.
        - ЧТО ЖЕ ТЫ ТВОРИШЬ, СТЕРВА!!! - издает рев Тереза, схватившись за балконные перила. - КАКОГО ДЬЯВОЛА ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ!!! ТЫ ВЕДЬ МОГЛА ПОПАСТЬ МНЕ В ГОЛОВУ! В ГОЛОВУ!!!
        - ЖАЛЬ, ЧТО НЕ ПОПАЛА! - кричит Жанетт, без особого труда спустившись с крыши машины. Она делает несколько шагов к балкону, и в желтом свете уличных фонарей Тереза видит ее лицо.
        Они обе стоят до странности тихо. Тереза дрожит от холода, она в тонкой кофточке, падает снег, лицо уже мокрое от снега, но теперь она не может уступить.
        Жанетт, откинув голову, смотрит на Терезу. Потом, взметнув руки вверх, она кричит:
        - Пошла ты к чертям собачьим, Тереза Андерссон! Черт побери тебя и твою бабушку! И Юнаса Скугоса!
        Терезу трясет, она не знает, что сказать, просто стоит и дрожит.
        - КАКАЯ МОЛОДЕЦ! СПИШЬ С ЧУЖИМИ ПАРНЯМИ! - Голос у Жанетт грубый, будто она пьяная. Но вид у нее почти счастливый, она подходит ближе, видимо, хочет получше рассмотреть Терезу.
        - Но… - пытается возразить Тереза.
        - НУ И ЧЕРТ С НИМ! - орет Жанетт, сверкая глазами. - ЗАБУДЬ! МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ЭТО! ПОНИМАЕШЬ? ПЛЕВАТЬ НА ТО, ЧТО ТЫ С НИМ СПИШЬ! МНЕ ТЕПЕРЬ ПЛЕВАТЬ НА ЮНАСА СКУГОСА, ПОНИМАЕШЬ?
        - Да… - говорит Тереза.
        - НО ТЫ! - Жанетт тычет рукой в сторону Терезы. - ТЕПЕРЬ Я БУДУ ТЕБЕ ГАДАТЬ, БУДУ ГАДAТЬ ТЕБЕ!!! - Второе “тебе” Жанетт словно выплевывает. - ПРЕДСКАЗЫВАЮ: ТЫ БУДЕШЬ МУЧИТЬСЯ С НИМ… И С ЭТИМ ПРОКЛЯТЫМ КАМНЕМ… МУЧИТЬСЯ БУДЕШЬ… ОН ТЯЖЕЛЕЕ, ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ!
        - Но… - Тереза опять пытается что-то сказать. - Дело не в том…
        - МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ЭТО, - перебивает ее Жанетт, пританцовывая, - МНЕ ПЛЕВАТЬ НА ЭТО! ПОНИМАЕШЬ? BUT YOU HAVE TO PAY THE PRICE[Но ты за это еще поплатишься (англ.).] . - Произнося эту фразу по-английски, Жанетт прицеливается пальцем в черной перчатке в Терезу: - ПИФ-ПАФ, теперь я тебя застрелила!
        Тереза пятится к балконной двери, но оказывается, она ее захлопнула, когда в бешенстве выбегала на балкон. До того испугалась тогда, что это ее взбесило. А теперь ей просто страшно. Да-да, она чего-то боится, но сама не понимает чего.
        - Дело не в том, что… я хочу устроить что-то такое… - оправдывается она, - я совсем не желаю…
        - Что ж, иногда случается именно то, чего не желаешь, - перебивает Жанетт и хохочет. Она неловко взмахивает рукой. - ПОШЛА ТЫ К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ, - говорит она почти весело, - к чертям собачьим. - И снова поднимает руку, словно приветствуя соперницу. - ВОТ Я ТЕБЕ И ПОГАДАЛА! - кричит она, потом поворачивается на каблуках и уходит быстрыми шагами.
        Тереза остается одна в темноте на морозе. Видит, как Жанетт скрывается за углом, на улице больше никого. Тереза поворачивается к двери и пытается кончиками пальцев поддеть ее, но дверь старая, неровная, недавно покрашенная, и ручки нет, больше похожа на окно, а не на дверь. Выбегая на балкон, Тереза захлопнула ее ногой и теперь не может открыть.
        Быть такого не может, я должна ведь вернуться назад. Тереза проводит пальцами вдоль белой деревянной планки. Оглядывается в надежде найти что-нибудь, что можно было бы просунуть в зазор и подцепить дверь, что-нибудь более узкое, чем ее пальцы, но балкон пуст. Ни осколочка от глиняного горшка, ни кусочка картона, ни старой проволоки, ничего.
        Ничего.
        Скоро придет Симон, успокаивает себя Тереза. Ноги сводит от холода. Есть только один шанс. Если она взберется на перила балкона, то сможет через разбитое окно достать рукой балконную дверь изнутри. Потом толкнуть ее как следует, спуститься с перил и зайти внутрь. Балкон узкий, она сумеет засунуть руку в окно по локоть, а может быть и глубже. Должно получиться. Надо, чтобы получилось. И я не упаду, ведь я все время буду наклонена к стене дома, в таком положении свалиться вниз невозможно, не бойся, уговаривает Тереза себя.
        Перила чугунные, широкие, крепкие. Не какие-то ветхие, проржавевшие. Бояться нечего. Тереза с силой опирается рукой на планку оконной рамы, пятками - на чугунные перила и выпрямляется во весь рост. Стоит на перилах, одной рукой крепко держась за деревянную планку, другую осторожно, чтобы не задеть за острые края стекла, пытается просунуть через разбитое окно. Вскоре рука по локоть уже внутри, и, хотя левая рука, опирающаяся на планку, уже ноет от напряжения, Тереза правой делает сильный толчок, еще один - и дверь подается. Вот так. Теперь Тереза должна вытащить руку. И вдруг она видит опасность. Видит прямо перед собой.
        Белое окно и красные брызги.
        Кровь! - проносится в голове, одна нога соскальзывает с перил. И, когда Тереза сваливается на балкон, острый край стекла, сделав разрез вдоль запястья, подобный хорошо продуманному хирургическому, впивается со всей силой в кровеносный сосуд, с какой могут впиваться только скальпель и стеклянные осколки. Брызжет кровь. Красное на синем и белом, на жилке и коже.
        - Помогите! - кричит Тереза, и ее крик слышит Симон, открывая ключом входную дверь.
        Тереза проваливается в черную пустоту.


* * *
        Есть сказка, которую я узнала не от своей бабушки, бабушке хватало и других, своих собственных. Поэтому я рассказываю ее себе сама. Героиню я знаю с давних времен, она постоянно бродила в моих фантазиях, когда я была маленькой. Она представлялась мне в образе фарфоровой герцогини, в красивой юбке с кринолином, со светлыми ниспадающими локонами. Ее звали Розали, но вообще-то она была не детективом, как я сказала Юнасу, а принцессой цирка, ее отец - директором цирка, а мать сидела в кассе недалеко от большого шатра и продавала билеты.
        Это происходило в самом начале двадцатого столетия.
        Опилки, которые покрывали тот воображаемый манеж, уже давно превратились в пыльную труху без запаха. Это было время, когда по лондонским улицам начали бродить суфражистки, но наша героиня вряд ли слышала об их подвигах, она ведь росла среди цирковых фургонов и клеток со львами.
        В пять лет Розали умела жонглировать, в десять - ездить верхом и исполнять воздушные прыжки. Когда ей исполнилось двенадцать, мама посвятила ее в финансовые дела, Розали усвоила, как вести бухгалтерские книги - по выплаченной зарплате, по количеству занятых в цирке, по прибыли от продажи билетов.
        И вот наступил день, когда наша героиня поняла вдруг, куда лучше всего направлять свои таланты и полученные знания. Тогда Розали было пятнадцать лет.
        В последние месяцы она усердно училась ходить по проволоке, могла уже не просто пройтись вперед и назад, а остановиться посередине с грациозно поднятой ножкой.
        В Лондоне объявивших голодовку суфражисток насильно кормили серой овсяной кашей, а у Розали были другие задачи: за час до пятичасового представления во Флоренции, в самый разгар кормежки английских мятежниц, Розали шла к цирковому фургону, в котором жил отец, чтобы сказать ему о своем решении. Она нашла дело по душе, она теперь твердо знала, какой из цирковых профессий готова служить душой и телом, с усердием и прилежанием, мама и папа будут гордиться такой дочкой.

“Отец, я хочу стать директором цирка”, - заявила Розали.
        Отец сидел у гримерного столика, массируя икры. Цирк только что приехал из Испании, где отец купил поношенный костюм матадора. После небольшой подгонки костюм сидел на отце словно влитой и очень ему шел. Отец и в самом деле чувствовал себя матадором, когда, стоя на арене с плеткой для верховой езды, он представлял свою труппу.
        Отец глянул на дверь, и, вероятно, потому что дочь стояла спиной к свету, ему померещилось, что это какой-то юнец, хотя Розали была его единственным ребенком. Возможно, из-за секундного обмана зрения директор цирка сразу понял, что сказала его дочь.

“Я хочу стать директором, - произнесла Розали. - Вот только твоих усов у меня не будет... ну и не надо, - добавила она. - Папа, подумай только! Я буду стоять с плеткой, отделанной золоченой инкрустацией, и звонко щелкать ею. Подумай только, мое имя напишут на афишах над именами всех артистов, всех знаменитостей, я буду руководить ими. Под моим именем и под шатром нашего шапито будут собираться все они, я буду все решать сама! - Щеки у Розали пылали. - Я действительно буду все решать сама”.
        Отец молчал, пораженный. Никогда, даже в самых буйных своих фантазиях, он не представлял, что Розали вот таким образом решит продолжить их цирковую династию. Он, разумеется, не тиран и рутинер, но, по его сведениям, ни в одном цирке мира нет директора-женщины.
        И все же он сумел не рассмеяться.

“Быть директором цирка очень трудно”, - сказал он.

“Да, - вежливо согласилась Розали. Но в душе ее жило сомнение, поэтому она спросила: - Папа, что труднее - быть директором, как ты, или танцовщицей на проволоке, как миссис Эстер?”
        Отец подмазал фиксатуаром острый ус. Он так давно привык думать только о насущных цирковых делах, что все его мысли касались только предстоящего нынче вечером представления. Посмотрев на часы, он решил, что надо поскорее этот разговор завершать, ему было сейчас не до разговоров, к тому же он побаивался ответить что-то невпопад.

“Дорогая моя, сердечко мое, - сказал он, - сегодня выпустим тебя дополнительным номером, будешь выступать на проволоке. А публике я объясню, что это сюрприз, ты начинающая артистка и к тому же ты моя дочка. Что мы договорились: сумеешь хорошо выступить, тогда научу тебя всему, что сам умею, чтобы ты в один прекрасный день могла бы стать… директором цирка. - Он помолчал, и уже с жаром продолжил: - Постой, лучше… я скажу публике, - отец взмахнул руками, словно действительно стоял на арене, - что мы с тобой поспорили… я и ты, моя дочь… Нет, это будет им не очень интересно, я скажу, что, если ты хорошо выступишь, я разрешу тебе выйти замуж за твоего избранника, хотя и считаю, что он тебе не пара”.

“Но мы ведь спорим из-за другого…”

“Наш уговор остается в силе, - прервал ее отец, - обещаю, Розали”.

“И что я должна буду сделать на проволоке?”

“Об этом я подумаю в перерыве между моими выходами”.
        Дочь ушла, а ее отец продолжал сидеть у зеркала. И вдруг его одолели сомнения: так ли уж хорош для него наряд матадора? “В этом костюме я похож на клоуна, на нашего белого клоуна, - впервые подумал он. - Надену-ка я лучше фрак”, - решил директор цирка.
        Розали разминалась в своем вагончике, делала махи ногами, десять раз подряд садилась на шпагат, у нее это получалось весьма изящно. Отец ее переоделся, но теперь его грызли другие сомнения, вполне оправданные. Номер-сюрприз, конечно, здорово, но каким он должен быть? Любому художнику требуется время, чтобы найти какой-то эффектный ключевой ход, важна идея. А тут что получится? После грандиозного помпезного финала - пятнадцатилетняя девочка, которая только-только начала осваивать проволоку?
        Представление началось. Около входа на манеж у директора цирка была своя маленькая каморка, над которой располагался духовой оркестр. Оттуда директор наблюдал за выходом и уходом артистов с арены, ему тоже надо было появляться на манеже, чтобы громким голосом, картинно разведя руки, объявить следующий номер. В этом укромном уголке стоял деревянный стол, два стула да маленькие весы для взвешивания монет (весами иногда пользовалась жена). Когда он вошел в свой закуток после парада-алле - открытия представления, - его взгляд упал на весы - да-да! - они ему пригодятся для номера дочки. Он загорелся очередной идеей. В этот вечер было много зрителей, и они бурно аплодировали, красота, да и только, поэтому директора будоражили новые идеи и образы.
        Я расскажу ей, как это сложно, даже непосильно, подумал он.
        Пока шел первый номер, директор цирка снял с весов цепочки с прикрепленными к ним маленькими латунными чашами. Затем закурил сигарету. Во втором номере, который он не объявлял, Розали тоже принимала участие. Он узнал ее по собранным в хвостик светлым волосам, когда она и еще десять девочек и мальчиков высыпали из-за бархатного занавеса на манеж. Он пошел и взял ее балансир. На каждый конец этого длинного шеста он повесил чаши - те, что он снял с весов, - и балансир сразу же превратился в некие гигантские весы для взвешивания монет.
        Она думает, ее ожидает триумф. Она еще ребенок, уверена, что я туго натяну для нее проволоку под куполом шатра. Потом она начнет смело семенить ножками по ней, вперед и назад, а потом решит, что может уже все. Я преподам ей урок, так размышлял директор цирка.
        После акробатического номера Розали бежит в свой вагончик, умывается, разглаживает щеткой волосы и надевает тоненькое светло-зеленое платьице. Приготовила его специально для дополнительного номера. Она вспоминает, как первый раз вышла на манеж, ох и страшно было. А сейчас она совсем не боится, но все ее тело горит и душа тоже, какое счастье. И как здорово, что отец выслушал ее. Она чувствовала, что справится с любым испытанием, а потом станет первой помощницей отца и в один прекрасный день сама возглавит труппу. Вот это будет грандиозно, не то что сейчас, когда ей предстоят мучительно долгие и страшные минуты на проволоке. А ведь она уже столько всего умеет. Ну почему, почему надо ограничивать свои таланты, довольствоваться одним амплуа?
        Розали прокралась к выходу на арену и, слегка раздвинув занавес, стала наблюдать за зрителями. Народу было полно, прямо напротив нее сидел тот мальчик, снова пришел, только для того, чтобы увидеть ее. В этом Розали даже не сомневалась. Она в прошлый раз ему подмигнула между прыжками, а он смотрел на нее как завороженный. И прежде, чем убежать с манежа, она бросила ему (и как она только решилась?) шарик для жонглирования. С каким небрежным изяществом он поймал его! А потом улыбнулся.
        Опять вынырнул из-за занавеса отец, точнее, вылетел. Он только что объявил номер клоунов. Он так спешил, что едва не сшиб белого клоуна, который ждал у арены своего выхода. На клоунской маске светились малюсенькие серебристые звездочки, он гордо распрямил плечи.

“Извольте смотреть, куда идете, господин директор”, - важно произнес клоун и с картинной надменностью прошествовал на арену.
        Господин директор схватил Розали за руку и со словами “Я придумал, каким будет твой номер” потащил ее в свою клетушку. Розали не в новинку были быстрые перепады отцовского настроения, но она никак не ожидала увидеть в его глазах столь мрачную решимость. Он поднял в воздух балансир с подвешенными чашечками от весов.

“Взгляни, специальный шест для девочки, которая хочет стать директором цирка”.

“Так он ведь будет тяжеловат”, - заметила Розали, увидев чаши.
        Отец с дьявольской улыбкой сказал:

“Глупости, это же латунь. Но об эксперименте должны знать только ты да я, сейчас все объясню. Слушай внимательно, у нас мало времени.
        На одной чаше весов лежит вера. Вера - это твои мечты. Все, что ты видишь перед собой, все, чего ты хочешь добиться. Вера заставит тебя, когда ты пойдешь по проволоке, вообразить, будто ты под самым куполом, на высоте тридцать метров. Что ты можешь парить словно птица. И именно вера заставит тебя влюбиться до сумасшествия. - Отец нахмурил брови. - Девочки влюбляются, а некоторые даже сходят от этого с ума.
        На второй чаше - сила. Это постепенное, шаг за шагом, движение к победе, сила - это терпение и изнуряющие тренировки, когда повторяешь каждый трюк снова и снова, не жалея себя и не загадывая наперед. Сила - это служение кому-то, без раздумий о престиже и славе. Сила - это продолжение работы над собой, когда, еле волоча ноги, идешь и идешь по проволоке, ни о чем не думая, ни о чем не мечтая”.

“Еле волоча ноги? Звучит не очень красиво”, - удивляется Розали.

“Не только звучит, но и на самом деле это так, - отвечает отец, - и упрямые складочки у рта в те минуты, когда ты, еле волоча ноги, скользишь по проволоке, могут отпугнуть многих твоих поклонников.
        Далее у нас имеется страх. Я натяну проволоку очень низко, сладкая моя, только два фута над ареной. Но если ты потеряешь равновесие между верой и силой и, не удержавшись, поставишь ногу на пол манежа, то все прояснится, так и знай. Как только твоя нога коснется арены, будет решена твоя судьба. Если ты поставишь ногу слева от проволоки, значит, победила вера, быть тебе жертвой всех твоих грез”.

“А если справа?”

“Тогда победит сила, и ты так и не посмотришь ввысь. Ты будешь слугой, который только подчиняется. Рабыней. Не увидишь мир вокруг себя, никогда не полюбишь. Ибо нельзя любить, не имея веры. В ту же секунду, как только ты вспомнишь, что находишься всего лишь в двух футах от арены, все вокруг тебя станет серым”.

“ Ты так красиво говоришь, папа”, - восхищенно сказала Розали.
        Директор цирка почувствовал, как у него на лбу проступают капельки пота.
        У малышки не хватает ума понять, во что она ввязалась, подумал он. И протянул своей дочери балансир с чашечками от весов.

“Проще говоря, доченька, задание слишком трудное для тебя. Ох уж эти твои амбиции… не будь их, тебе бы никогда не пришлось размышлять над всем этим. По-твоему, я красиво говорю? Что ж, буду говорить понятнее.
        Оступишься в левую сторону, в сторону веры и грез, потом держись. Я буду так строг, так жесток с тобой, что ты начнешь ненавидеть меня. А когда тебе исполнится шестнадцать, по уши влюбишься, сбежишь от меня и от цирка, вцепишься в какого-нибудь молокососа, которого сама назначишь героем своего сердца. Слишком тяжелая обуза для бедняги, для любого нормального парня. Он бросит тебя, беременную, без всяких средств к существованию. Ты родишь малыша, сдашь его куда-нибудь, а сама угодишь в бордель. Возможно, даже попадешь в один из дорогих, с винами-ликерами, с конфетами и шелковыми тряпками. Там будешь жить иллюзиями, что ты желанна, но начнешь стареть, и жизнь закончится лет в сорок”.

“А если я соскочу вправо?” - от злости Розали даже охрипла.

“Тогда останешься со мной. Будешь с утра до ночи тренироваться, никаких грез и видений, я буду тебя кормить и давать немного денег. Через несколько лет ты сама поймешь, что не блещешь особыми талантами. Ты все чаще будешь замечать, что проволока висит не так уж высоко, до облаков далековато, но тогда зачем стараться, не лучше ли соскочить на твердую землю? По зрелом размышлении ты начнешь заниматься все более и более скучными делами, мимо будут проноситься девочки в трико и юбочках с блестками, у всех у них грандиозные радужные мечты, а тебе остается подшивать им подолы, когда отпорется край. И вот появляется мужчина, из тех, что и смотреть не на что, и поэтому он не смеет заглядываться на смазливых цирковых нимфеток. Он и возьмет тебя за руку. И ты пойдешь за ним и из благодарности никогда не будешь думать о том, чего он все равно не поймет”.

“А если я удержусь на проволоке?”

“Считаю, что не стоить рисковать, ни к чему затевать этот номер-сюрприз. Разве тебе не ясно? Ты ведь теперь знаешь правила”.

“Папа, ты же обещал”.
        Во время громких оваций после пышного финала директор поднял руку. По его просьбе на середину манежа выкатили два табурета и между ними натянули проволоку, на высоте два фута. В цирке наступила тишина.

“Достопочтенная публика! - громко начал директор цирка. - Этот номер не входит в нашу программу, это номер на пари. Его заключили мы с моей дочерью Розали. Если она справится с заданием, я ей разрешу выйти замуж за юношу, которого она любит. Конечно, она еще слишком молода, но в нашем цирке чего мы только ни делаем ради любви. Если вам интерес но, оставайтесь и смотрите. А представление уже закончилось”.
        И он отвесил глубокий поклон. Зрители на верхних рядах уже поднялись, но после этой речи снова уселись на свои места. По цирку прокатился взволнованный ропот, господин директор определенно всех заинтриговал.
        Теперь тот мальчик в первом ряду подумает, что я собираюсь за кого-то замуж, досадовала Розали, делая первый шаг по проволоке. Балансир угрожающе наклонился влево, и ей пришлось мучительно напрячь правую ногу, когда она делала следующий шаг. Тихонечко, шаг за шагом, подумала она, посмотрев вниз. Но, увидев, что пол арены совсем близко, она приподняла голову. Я, наверно, кажусь им красивой в этом светло-зеленом платье - оно у меня самое нарядное. Свет рампы сиял вокруг нее, она представила себе, как тот мальчик смотрит на ее ноги под полупрозрачной юбкой, и снова сильно шатнулась. Ну еще шажок, один-единственный, уговаривала она себя, ощутив, как раскачивается проволока, и, всем телом изогнувшись, снова влево, все-таки удержалась.
        Когда она прошла больше половины, отец решил, что один раз - слишком мало. И, когда она, вся дрожа от напряжения, встала на табурет и повернулась к нему, господин директор, коротко кивнув, сказал:

“И той же дорогой назад, теперь сила слева от тебя, а вера - справа”.
        Розали сжала губы, чтобы не вырвались слова протеста. Она опять, уже увереннее, ступила на проволоку, чувствуя, что путь назад будет быстрее. Вот она уже сделала четыре шага, пять, и даже ни разу не покачнулась. Я буду директором цирка, подумала она, и ни одна чаша весов не возразила ей.
        Когда девочка со смешным светлым хвостиком на затылке прошлась по проволоке шесть раз, публика заскучала. Некоторые снова поднялись и направились к выходу, выражая недоумение. Людям было непонятно, почему каждый раз, когда девочка доходила до табурета, за этим следовала коротенькая пауза. Девочка смотрела на своего папу-директора, а тот знаком велел продолжать, и она опять покорно шла, балансируя на проволоке. Ну и что особенного? Если она, потеряв равновесие, упадет, то даже ногу не вывихнет. После дрессированных львов и воздушных акробатов это было довольно жалкое развлечение.

“И долго ли она собирается так ходить!” - заорал один зритель.

“Это наше личное дело, - оправдывался отец Розали, - если вам скучно, можете нас покинуть”.
        В зрительном зале нарастал шум, начались разговоры, свистки. Одни вставали и уходили, другие шикали на уходящих, оставшиеся хотели знать, разрешат ли девушке выйти замуж и вообще должно же это выступление когда-нибудь закончиться.
        Как долго мне еще ходить взад-вперед, подумала Розали, оказавшись в седьмой раз на середине проволоки, ведь он, если захочет, будет гонять меня здесь целую вечность. В ту же секунду чаша с верой поднялась высоко в воздух, словно кто-то опустошил ее. Я буду директором цирка, пыталась она подбодрить себя и, увидев краем глаза, что светленький мальчик все еще тут, в первом ряду, смогла удержаться на проволоке и не упасть.
        Когда Розали начала свой двадцать первый заход, в шапито почти никого уже не было.
        Среди оставшихся - светлоголовый мальчик и тот злюка зритель, который орал. На дальнем ряду, почти у купола цирка, две пожилые дамы очень громко обсуждали предмет спора и обе считали, что у пятнадцатилетней девочки еще не так много ума, чтобы самой выбирать, за кого ей выходить замуж. Почти все артисты успели переодеться и вернулись в шатер. Мальчик на первом ряду вытащил сигарету и закурил.

“Здесь нельзя курить!” - сердито закричал директор. И мальчик, стряхнув тлеющий пепел прямо на опилки манежа, встал и ушел.
        Локоны на лбу Розали уже выпрямились от пота. Ее рот стал похож на резко прочеркнутый штрих, а она все ходила и ходила вперед-назад по проволоке. Когда мальчик вышел из шатра, у Розали заныла рука. Розали вдруг почувствовала, что устала от тяжести балансира, вообще она очень устала, глаза ничего не видели от пота и слез.
        Отец, весь бледный, зашел за занавеску в каморку за табаком.

“Можно выключить основной свет! - раздался крик одного рабочего сцены. - Освещение всей арены жрет слишком много газа”.
        Рабочий забирался к каждой лампе, тушил одну за другой, остались гореть только огни рампы.
        А Розали все ходила по проволоке. Это длилось так долго, что она уже позволяла себе отвлечься на разные мысли. Я буду директором цирка, думала она, и ничего не происходило. Но, когда она вспоминала, что мальчик и публика ушли из цирка, шест качало в сторону силы. Никто меня не видит, сетовала она, балансируя на проволоке, стараясь нагнуть шест в сторону веры, чтобы сохранить равновесие.
        Во что я верю? - продолжала она раздумывать. Верю в звезды и их сияние. Верю в любовь, верю, что он, этот светловолосый мальчик, придет опять сюда завтра. И я брошу ему еще один шарик, завтра не будет дополнительного номера, так что я успею догнать его, когда он пойдет к выходу. Мы прогуляемся вокруг шатра, он спросит, почему я бросаю ему шарики, и я засмеюсь. Потом он, чуть стесняясь, расскажет, что у него нет работы, но его заветной мечтой всегда было путешествовать с бродячим цирком. Я поговорю с отцом,и мальчику разрешат ездить с нами, и мы будем тренироваться вместе и станем лучшей акробатической парой.
        Ой нет, я же буду директором цирка, напомнила она себе, когда шест вновь качнулся.
        Четыре часа утра, арена залита призрачной дымкой. Отец сидит на рампе, задремал. И Розали в первый раз за несколько часов решилась передохнуть. Она присела на один из красно-белых табуретов, так, чтобы ни в коем случае не коснуться ногой пола, ни правой, ни левой. Вокруг нее на манеже собрались бродячие коты. Они откапывали в затоптанных опилках рыбные кусочки, которые остались после выступления морского льва. Свет рампы давно потушен. Серый рассвет пробирался сквозь щели шатра внутрь. Один из котов, черный, взъерошенный котик-кисуля, нагло пробрался между отцовскими ступнями к серебристому кусочку рыбы и вонзил в добычу острые клычки. Директор цирка вздрогнул; глянув вверх, увидел свою дочку. Розали, спешно поднявшись, повернулась лицом к проволоке и остановилась. Тишина манежа наполнила ее грудь, приглушила все тревоги, словно бальзам, нанесенный на рваную рану.

“Отец, - сказала Розали, - я выдержала испытание”.

“Нет”, - возразил он. Он не мог даже вообразить, что скажет нечто другое.

“Да, - настаивала Розали, - я выдержала. Я сама так решила. Все теперь решилось”.
        Она осторожно опускает обе ноги на пол, стоит перед отцом, утомленная, но счастливая. А тот весь поник, измотанный до передела.

“Сердце мое, - сказал он, - ты не выдержала испытание, ты только поняла, какое оно”.

“Нет, я выдержала. Так ты научишь меня, как стать директором цирка?”
        Он погрузился в раздумье. И увидел себя как бы со стороны: он разговаривает со своей дочкой как со взрослой, рассказывает ей о контрактах, обсуждает артистов. Он видел, как в один прекрасный день он передает ей свою плетку с золоченой инкрустацией и как его дочь стоит посреди арены, окруженная лошадьми, акробатами, клоунами, наездниками, танцовщицами на проволоке, жонглерами, - директриса с задорно торчащим хвостиком и детской фигуркой.
        Настоящая пародия, карикатура на меня. Словно бы я стал белым клоуном, подумал он.

“Нет, - повторил он, - не стану я учить тебя тому, что должен уметь директор цирка”.

“Тогда я пойду своей дорогой, - сказала Розали. - Ведь ты научил меня держать равновесие”.
        И она ушла из шатра, даже не обернувшись на крик зовущего ее отца.


* * *
        - На полу мастерской полно черных кошек, - бормочет Тереза, открывая глаза.
        Длинный коридор с желтыми стенами и лампами дневного света. Вдалеке - стеклянная дверь, по ту сторону двери светло, и стекло блестит, переливается.
        Рука у нее крепко забинтована. В изножье кровати кто-то сидит, светловолосый, у Терезы слегка закружилась голова, наверно, какой-то знакомый…
        Она поднимает голову с подушки.
        - Симон, - говорит она осторожно, - это ты?
        Симон поднимается и подходит ближе. В одной руке у него газета “Афтонбладет”, в другой - шоколадка, которую он почти всю съел, и бумажная обертка свисает, словно завитки серпантина.
        Давно он сидит здесь? - с удивлением думает Тереза.
        Симон смотрит нежным взглядом и какой-то весь торжественный.
        - Привет, Тереза, - говорит он.
        - Привет, привет. - Тереза хочет встать с кровати, но все тело отяжелело и не слушается.
        - Я в больнице, да?
        - Да.
        - Хм. - Тереза поднимает руку, чтобы получше рассмотреть большую белую повязку.
        - Я, - говорит Симон очень серьезно, а сам весь сияет от гордости, - я спас тебе жизнь. Хочешь? - Он протягивает ей остаток шоколадки.
        - Нет, - отказывается Тереза и улыбается. - А как ты спас мне жизнь?
        - Своим носком. Доктор сказал, что тебе необыкновенно повезло, что я оказался там. Кровь била фонтаном, никогда не видел такой жути.
        - И что ты сделал? - Терезе стало любопытно. Она чувствует, как болит рука, но все это: и боль, и Симон - все словно вдалеке, а главное - страшная усталость, голова словно ватная.
        - Я вышел через дверь на балкон и увидел тебя. И кровь. Сам не понимаю, как я мог так быстро сообразить, но я сообразил, Тереза, я кинулся к тебе и схватил твою руку. Ты ведь упала! Я притащил тебя в комнату, и там ты опять упала. Я знал, что надо чем-то перевязать руку, в жизни не видел столько крови… но у меня ничего не было под рукой, то есть нечем было перевязать, и тогда я стянул с себя носок, и обвязал им твою руку, и стал затягивать, туго, насколько мог. Это должно было остановить кровь. А потом телефон! Нужно было вызвать “скорую”. Ты была такой тяжелой, а мне приходилось еще держать твою руку поднятой вверх, пока я тащил тебя к телефону, высоко, насколько мог, я потом еще сильнее затянул повязку, но все равно из раны хлестала кровь.
        Доктор сказал, что носок уменьшил кровопотерю, и что это было чертовское везение, что я сумел так туго перевязать тебе руку, и иначе неизвестно, сколько крови ты бы успела потерять.
        - Ох, - вырывается у Терезы.
        Они смотрят друг на друга. У Терезы закрываются глаза.
        - Не засыпай опять, - тихонько просит Симон и садится рядом на край кровати. - Ничего страшнее в жизни не видел, - говорит он.
        Где-то внутри Терезы словно что-то проснулось. Пришло понимание, что произошло нечто ужасное. Она закрывает глаза. Видит перед собой кровь, у нее вдруг болезненно сжимается сердце, неужели такое возможно? Неужели действительно ее кровь била фонтаном, так сильно, что ее нельзя было остановить?
        - Ты могла умереть, Тереза, - говорит Симон.
        - Да нет, - вяло возражает Тереза.
        - Пришел бы я минут на двадцать позднее…
        Как ты не понимаешь?! Но что же случилось, черт возьми?
        Тереза замечает, что он с трудом сдерживается, стараясь говорить спокойно. Все из-за этого окна, конечно, смутно вспоминает она.
        - Я не помню, - произносит Тереза, закрывая глаза здоровой рукой, - не помню… Ну да, я стояла на перилах, перилах балкона… да, помню, очень трудно было удерживать равновесие, Симон, что было то было, невероятно трудно…
        Симон отводит ее руку с глаз.
        - Зачем? - с тревогой спрашивает он. - Не засыпай! Зачем ты забралась туда, на перила балкона?
        Такая серьезная мина ему не идет. Тереза, не удержавшись, хихикнула.
        - Какой ты важный, - шепчет она, - спас своим носком мне жизнь и сразу заважничал.
        - Ах, Тереза, - говорит Симон, - ах, Тереза, я так тебя люблю.
        Он бережно гладит ее щеку. Такие нежности совсем не в характере Симона.
        - Я тоже тебя люблю, - отзывается Тереза. - Особенно за то, что ты сидел там, - она кивает на стул Симона, - сидел, подпрыгивая от нетерпения, ждал, когда я проснусь. И за то, что, как только я пришла в себя, тут же рассказал, что именно ты спас мне жизнь. - И Тереза опять смеется, сотрясается от смеха.
        Но Симону не смешно. Он встает, смотрит на нее.
        - Я сидел здесь довольно долго, - гордо заявляет он. - Ты спала несколько часов.
        - Ой, как мило с твоей стороны, - говорит Тереза.
        - Пойду скажу медсестре, что ты проснулась, - говорит он серьезно.
        Симон смотрит на часы. Потом внимательно на Терезу. Видит, что у нее мало сил, но с головой все в порядке.
        - А потом я, наверно, пойду, - добавляет он, - ведь ты останешься здесь до завтра. Доктор тоже желает поболтать с тобой о том, что случилось.
        - Симон, - произносит Тереза.
        - Да?
        - Я потом приду в мастерскую, - говорит Тереза, зевая, должна же я, черт возьми, продолжить когда-то свою работу. И еще, Симон…
        - Да?
        Тереза изо всех сил таращит глаза, чтобы они не закрывались, она не может упустить одну важную вещь…
        - Ты забыл, - говорит она, - я ведь уже сказала как-то про это…
        - Про что?
        - Я ведь сказала, что ты мой спаситель.
        - Да, - подтверждает Симон, - это правда, я твой спаситель.
        Тереза видит, как он идет к двери в коридор, и думает, что он больше, чем спаситель, она думает, что он почти ангел.


* * *
        Сеньора или бабушка?
        Никак не пойму… я вас путаю, ты, Сеньора, смешала мои карты. Ночь. Я лежу здесь, вдыхаю больничный запах, бабушка, бабушка моя, какой она была тогда, в больнице, хорошо ее помню, мою добрую, теплую бабушку, ее лицо. Ее лицо искажено гримасой злой горечи, теперь я это вижу… Но ты шепчешь что-то в мое ухо, да? Шепчешь или мне кажется?
        Разрушение личности. Так это воспринимал мой папа. Озлобившаяся, выжившая из ума старуха. А уж ему-то следовало быть в курсе, он, несмотря ни на что, обязан был знать о бабушке больше, чем я. Больше о родительских взаимоотношениях, ее и дедушки.
        Аксель, мой дедушка. Я ведь вообще ничего о нем не знаю. Только то, что рассказывала бабушка. Мне всегда казалось, что Аксель - веселый, открытый человек, умевший держать равновесие на краю любых пропастей и круч жизни. Но, возможно, он был чем-то подавлен и чаще грустил, чем веселился? И в один прекрасный день взял свой плащ и ушел? Увидел, что жизнь, к которой он всегда относился с опаской, была просто пустыней, такой же, как пустота, которую он порою замечал в бабушкиных глазах.
        А вечером, когда ему надо было ехать на машине домой, он повернул ключ зажигания, без всякой цели, без прощальных объятий, про которые поется в песнях моряков, он просто поехал вперед, через бордюр набережной.
        Сеньора, ты в этом желаешь меня убедить? Чтобы я поверила, будто бабушка и Аксель были такими же унылыми неудачниками, как все? Что да, они прожили вместе тридцать лет, но это были сплошные серые будни, в которых накрепко укоренилось равнодушие. Что бабушка прояви ла малодушие, потому и решила наверстать упущенное безумными поступками. Сразу, как только наконец стала свободной.
        По-твоему, любовь, которая освобождает и преображает человека, - это выдумка, сказочки для заплаканных детишек?
        Мне очень трудно смириться с такой точкой зрения. Принять другой вариант любви.
        Вариант любви моих родителей. Друзья до брака, друзья после. Здравомыслящие люди, я - дитя, порожденное их чертовым здравомыслием. Мы все вместе праздновали Рождество и тогда, когда мама и папа уже были в разводе. Для них то, что они уже не семья, не имело никакого значения.
        А для меня?
        А я должна верить в любовь, Сеньора, верить так, чтобы сердце истекало кровью.
        Верить только тебе я не могу. Не могу я верить, что все, что ты мне нашептываешь, - истинная правда. Иногда мне кажется, что тебе просто хочется, чтобы я отказалась от всего и всех, чтобы общалась только с тобой. Но ты ведь понимаешь, я не могу все время ходить кругами, мысленно разговаривая только с тобой, так можно сойти с ума, а я не желаю быть чокнутой.
        И разумеется, я очень боюсь остаться одна. В этом ведь нет ничего такого? Это ведь не означает, что я малодушная трусиха?


* * *
        Первая оттепель, на улице слякотно, сыро. Но солнечно, пахнет весной. Блондинка со стрижкой а-ля паж, которая сейчас вставляет ключ в замок, слишком тепло одета.
        - Сними сапожки, - просит она Йенни, когда они входят в прихожую. Прихожая довольно маленькая, зато с высоким потолком и двойными стеклянными дверями, Жанетт всегда мечтала о таких.
        - А где их поставить? - спрашивает Йенни оглядываясь.
        - Вот сюда, на газету.
        И они входят в квартиру.
        Пол светлый, из сосны. Кухню можно облицевать клинкером, думает Жанетт. Окна белые, высокие, выходят во двор, но комната не темная, совсем наоборот.
        - Ну вот, Йенни, мы с дедом скоро перевезем сюда все вещи, пальмы на подоконниках, диван там в углу, а здесь, - Жанетт тащит дочку за собой через гостиную, та едва за ней успевает, - твоя комната, твоя собственная, ты сама можешь выбрать себе обои! Ну разве не замечательно!
        - Да, мама, - говорит Йенни, - очень красиво.

        - По-моему, неплохо? - с гордостью говорит Тереза, указывая на холст.
        - Да-а, - тянет нерешительно Симон, - портрет очень красивый.
        По мнению Симона, лицо довольно неприятное, но в нем что-то такое есть… и в выражении лица на картине, и в выражении лица Терезы, из-за чего у Симона пропадает всякая охота выискивать огрехи.
        - Кого ты изобразила? - спрашивает он.
        - Себя, - с ходу отвечает она. - Себя, или мою бабушку, или Сеньору, сама точно не знаю, что получится. - Глаза Терезы светятся, и светятся глаза женщины на портрете.
        Симон только открыл рот, чтобы прокомментировать свои впечатления, зазвонил телефон.
        - А вдруг это мне, - произносит Тереза и спешит поднять трубку.
        - Алло, - слышит она мужской голос.
        - Алло, - отвечает Тереза.
        - Можно поговорить с Терезой?
        - Я слушаю.
        - Это Юнас.
        Тереза открывает рот, но, так ничего и не сказав, опять закрывает. Бросает взгляд на Симона, и тот видит, как запылали ее щеки.
        - Кто это? - шепотом спрашивает Симон.
        - Выйди! - шипит Тереза.
        - Алло! - повторяет Юнас.
        Но Тереза не отвечает, ждет, когда Симон удалится, закрыв за собой дверь. Потом говорит нежным медовым голосом:
        - Алло!
        - Почему ты молчала?
        - Не знаю, - говорит Тереза и улыбается. Ей кажется, что Юнас должен почувствовать ее улыбку по телефону, должен услышать, но Юнас не чувствует.
        - Прости, что я долго не звонил.
        - А я и не ждала, что ты позвонишь, - легко произносит Тереза. - Как дела? Все нормально?
        - В общем-то да. - Но в его голосе нет достаточной убедительности. Хотя, видимо, действительно все у него теперь более-менее.
        Тереза смотрит на портрет, который висит над рабочим столом, потом переводит взгляд на окно. На подоконнике лежит серый камень. Она идет к нему, тащит за собой телефон.
        - Что-то трещит на линии, очевидно, в воздухе много противных мух, - говорит Тереза.
        - Что?
        - Да ничего. - Теперь Тереза стоит у окна.
        - Тереза, - произносит Юнас и замолкает. Он давно хотел позвонить, но после их последней встречи прошло несколько месяцев. И все же лучше так прямо и сказать, думает Юнас.
        - Тереза, - повторяет он, - я звоню из Копенгагена, но в пятницу я приеду в Стокгольм. Это связано с работой… и я бы очень хотел с тобой встретиться. Если ты не против. Мы могли бы поужинать. Может быть, ты пригласишь меня на ужин? Конечно, если у тебя есть желание, - добавляет он неуверенно.
        - Да, есть, - говорит Тереза и дотрагивается пальцами до стены. У него нет денег? Он хочет, чтобы я пригласила его в ресторан? Она не знает, что и думать.
        - Замечательно! - Голос Юнаса уже бодрый. - Полагаю, я буду в городе около шести. Тогда, скажем, в восемь? Какой у тебя адрес?
        - Что?
        - Где ты живешь?
        - О-о, ВОТ что ты имеешь в виду… ты хочешь сказать… ты хочешь… чтобы я пригласила тебя на ужин ДОМОЙ? Не получится. У меня нет дома.
        - Ты ведь живешь в Стокгольме? - Юнас удивлен.
        - Да-а, - тянет Тереза. Сейчас она живет в студии у Астрид. Дьявол, думает Тереза, почему у меня нет квартиры. В голове проносится, что можно снова попросить ключи от квартиры Симона. Хотя сомневаюсь, что он захочет, где же он тогда будет спать?
        - У меня, собственно говоря, нет своей квартиры, - объясняет Тереза, - я снимаю, что-то в этом роде… сейчас я живу в студии у мамы… не знаю, следовало бы, конечно, встать в очередь на квартиру… но пока я еще не решила, надо ли.
        - Да, - вздыхает Юнас, - у меня тоже нет квартиры в Стокгольме.
        - Ну и ладно, встретимся около главного входа на Центральный вокзал. В пятницу в восемь, я очень рада.
        - Что?
        - Рада тебя слышать, - говорит Тереза.

        В погожий весенний день, такой же, как тот, когда Жанетт опускает в карман ключ от новой квартиры, а Тереза заканчивает работу над новым портретом, точно в такой же прекрасный весенний день, только несколько лет тому назад, сидела на подоконнике чудноватая седая тетка в голубой хлопчатобумажной кофте, курила сигарету. Жила тетка в одном из домов Бредэнга. Ей было так приятно греться на солнышке, что она перекинула одну ногу через подоконник. Сидя вот в такой необычной позе, она раздумывала, что ей делать с деньгами. Деньги эти она заработала враньем, несла всякую чушь тем, кто забредал к ней погадать. Чьи-то судьбы ей не открывались, вот и приходилось этим людям врать. И как теперь быть с их деньгами? После третьей затяжки она нашла выход.
        Отдам их Терезе, моей маленькой принцессе. У Лассе денег и так полно. Терезе они нужнее, отправится на них путешествовать или накупит себе красивых вещей.
        Моя Тереза такая вдумчивая. Наверняка у нее тоже есть дар ясновидения, как у меня, потому и рисует так. Но она не похожа на меня. У неепостоянно кто-то в голове, с кем она все время разговаривает. По ее взгляду, несколько отрешенному, видно, что в ее воображении непрерывно что-то происходит, что-то возникает и исчезает, что-то принимается, что-то отвергается. Очень все это утомительно. Иногда вдруг в ее глазах вспыхивают искры, словно наступает перегрев. Она на всех смотрит этим своим особенным взглядом, на меня тоже. Она будет называть меня своим дьяволом и своим ангелом. Дьявол очень легко становится ангелом и наоборот, тут надо держать ухо востро. Но ничего, она девочка храбрая.
        Деньги лучше Терезе, они ей действительно понадобятся.
        И как только тетка в голубой кофте определилась с деньгами, она увидела под окном молодую женщину с детской коляской, которая неспешно катила ее по дорожке, покрытой щебнем.


        Об авторе


 Шведка Сисела Линдблум - писательница, драматург и театральный режиссер, постоянная участница всевозможных теледебатов. Ее перу принадлежит несколько популярных романов, один из которых, «Бесстыдницы», приобрел скандальную известность и вызвал горячие споры в национальных СМИ.

        notes
        Примечания


1
        Нарыв в заднице (англ.).

2
        Но ты за это еще поплатишься (англ.).